СБОРНИК «БЕРЛИНСКИЙ КАЛЕЙДОСКОП» №3 by gmx59102

БЕРЛИНСКИЙ КАЛЕЙДОСКОП

№3

2020

Б Е Р Л И Н С КАЛЕЙДОСКОП И №3 Й 2020

по Э З и Я . про З а . п У бли Ц ис Т ика

Л и т е ра т у р н о - х у д о ж е с т в е н н ы й

сборник

БЕРЛИНСКИЙ КАЛЕЙДОСКОП №3

Литературная студия «Мир слова»

Б ерлин 2020

Литературно-художественный Литературно-художественный сборник сборник «БЕРЛИНСКИЙ «БЕРЛИНСКИЙ КАЛЕЙДОСКОП» КАЛЕЙДОСКОП» Литературной студии «Мир cлова» «Берлинский «Берлинский калейдоскоп» калейдоскоп» выходит выходит при при поддержке поддержке Еврейской Еврейской общины общины Берлина Берлина ии Семейного Семейного центра центра ZION Сион

Редакционная коллегия: В иктория ЖукоВа (гл. редактор) Редакционная коллегия: Б ронислаВа Ф урманоВа Виктория Жукова (гл. редактор) м аргарита гоголеВа Бронислава Фурманова Сборник иллюстрирован Редколлегия благодарит работами художницы Анну Цаяк Д-ра филологии а лександры л еБедеВой за неоценимую помощь в редактировании Сборникa. Компьютерная вёрстка иКомпьютерная оформление вёрстка м ихаэля михельсона и оформление: Михаэль Михельсон ISBN ----ISBN За достоверность фактов несут ответственность За достоверностьавторы фактовпубликаций. несут ответственность По желанию некоторых из них в издании авторы публикаций. сохранены орфография оригинала. По желанию некоторых иизпунктуация них в издании сохранены орфография и пунктуация оригинала. © При использовании материалов ссылка на Сборник обязательна. © При использовании материалов ссылка на Сборник обязательна

Литературная Студия «Мир слова»

ОТ РЕДАКЦИИ Дорогие читатели! С первыми двумя номерами Сборника вы уже знакомы. С ними также успели познакомиться и читатели разных стран. Книги находятся не только в библиотеке нашей Общины, но и в значимых библиотеках России (Российская Государственная библиотека в Москве и Российская национальная библиотека в Санкт-Петербурге), в Государственной библиотеке Берлина, в Русской библиотеке Бонна и библиотеке Иерусалима, официальные благодарственные письма которых заняли почётное место в нашем архиве. Также мы получили много отзывов. Некоторые из них вы можете прочитать в конце книги. Перед вами – третий номер нашего сборника. В нём мы приоткрыли дверь в новую рубрику «Литературная гостиная», и приглашаем заглянуть в неё. Мы хотим познакомить вас с гостями из Дюссельдорфа – Галиной Педаховской и Рафом Айзенштадтом. Эти люди известны не только в Германии, но и в других странах – как зачинатели и организаторы многолетних Поэтических фестивалей, как люди стоящие у истоков создания клуба «Новые времена» и выпускающие газету с тем же названием. В этом номере, в рубрике «Почётный гость», мы рады представить вам поэта из Израиля Ханоха Дашевского, его поэзию и блестящие поэтические переводы с иврита и идиша. В нашей рубрике «Вернисаж» ещё один новый автор (новый для нашего сборника, хотя его знает весь Берлин) – замечательный «Мастер лесной скульптуры» – Александр Витзон. Работая над очередным сборником, мы продолжаем жить насыщенной жизнью нашей Студии «Мир слова». Это и выступления в разных Клубах, и встречи с литераторами из других литературных сообществ, празднования Дней Рождения и различных праздников, презентация второго номера сборника «Берлинский калейдоскоп», которая с успехом прошла в декабре в зале Мифгаш. 3

«Берлинский калейдоскоп» №2 • 2019

Выступления одного из авторов – актёра Григория Кофмана,

а также музыканта-композитора Николая Куренкова (в презента-

ции участвовали не только члены Студии), к радости зрителей, придали особый колорит этому вечеру, и мы благодарны им за это. В сентябре 2019 года Студию «Мир cлова» приняли в Содружество русскоязычных литераторов Германии. Прошёл вечер памяти нашей дорогой Галочки Фирсовой, которой нет с нами уже год. Постепенно наша Студия становится для нас всё более необходимым и желанным местом встречи, местом, где мы можем почитать и обсудить свои произведения, поделиться своими впечатлениями. Мы благодарим д-ра филологии Анну Цаяк, нашего консультанта в работе над сборниками, за её блестящие разборы произведений и замечательные уроки из цикла «Литературный практикум». Нам всем эмиграция дала второй шанс, и мы признательны Руководству нашей Общины и Семейному центру Сион, во главе с Ольгой Лавут, за нашу Студию, за наш «Берлинский калейдоскоп», который помог многим «Отверзать уста наши» и начать или продолжить творческую жизнь.

Проза и публицистика

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

МИХАИЛ РУМЕР-ЗАРАЕВ

ПРИГОВОР

ту историю можно начать, как начинались старинные романы. Октябрьским вечером 1942 года в полуразрушенном доме в предместье Варшавы встретились трое мужчин. Они занавесили окно, зажгли свечу и присели к столу. Всё, что связано с гетто – драма. Юмор здесь – веселье смертников, застолья – пиры во время чумы. Но этот эпизод как-то по-особому театрален. Он и начинается, и кончается в рамках драматургического действа. Итак, трое мужчин в полуразрушенном, брошенном жильцами доме варшавского предместья. Один из них – польский интеллектуал, высокопоставленный подпольщик. Двое других – евреи – тоже не последние люди в своём мире. Нервического типа нестарый человек – лидер партии общих сионистов. Второй – один из руководителей Бунда – пожилой, под шестьдесят, с внешностью совсем нееврейской, скорее похожий на почтенного шляхтича: значительное лицо, усы с проседью, в манерах – достоинство, сдержанность. В прошлом известный адвокат, теперь, живя на арийской стороне и играя 6

Проза и публицистика • Михаил Румер-Зараев

роль преуспевающего купца, хозяина магазина, он представляет гетто в польском подполье. Они сидят за столом при зыбком свете свечи, так что тени их чернеют на стене, колеблются, дергаются по мере того, как разговор набирает темп и страсти накаляются. Собственно, говорят, в основном, евреи, говорят на хорошей польской мове, на книжном языке интеллигентов. Но польское – уверенное, благополучное, польская стать и повадка, необходимые для жизни на арийской стороне – постепенно сползают с их облика, и всё явственнее проступает еврейское – темперамент, жестикуляция, обороты речи. Поляк слушает, не перебивая. Он должен многое запомнить. Через пару недель его – курьера Армии Kрайовой – поведут по тайным тропам оккупированной Европы с тем, чтобы перебросить в Лондон. Там ему предстоит докладывать о ситуации в Польше, и судьба варшавского еврейства – часть этой ситуации. – Вы, поляки, счастливые, – говорит сионист, – конечно, многие из вас погибнут, но народ ваш будет жить и дальше. Отстроятся города, раны затянутся, страна возродится. Но уже без нас. Мы будем мертвы. Гитлер выиграл войну против польского еврейства. Он замолкает, прячет лицо в ладонях, сотрясаясь в рыданиях. – Зачем я говорю всё это? Kакой в этом смысл? Зачем я живу? Мой народ гибнет, а я живу. Бундовец обнимает его за плечи, пытаясь успокоить. Поляк возвращает разговор в деловое русло. Ему нужна реальная картина, хотя бы приблизительное число уничтоженных обитателей гетто. – Это легко установить по немецким приказам о переселении. – Вы хотите сказать, что все вывезенные из гетто погибли? – Абсолютно все. 7

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Поляк не верит. Kак не верили в Лондоне первым донесениям о целях и масштабах массовой депортации. Донесения передавались по радио из Польши. Но Би-би-си молчало. Только месяц спустя появились первые сообщения об Умшлагплаце, тысячах ежедневно вывозимых оттуда людей. «Мы думали, вы слишком увлеклись антигерманской пропагандой», – говорили впоследствии в эмигрантском правительстве. И этот курьер Армии Kрайовой, человек, судя по всему, добросовестный, хочет посетить гетто, побеседовать с уцелевшими людьми, услышать всё из первых уст. Они встретились пару недель спустя в том же составе, в том же доме после его визита в гетто. И это действие второе. Теперь они втроём думают: что же делать? – На немцев можно воздействовать только силой, – говорит сионист. – Необходимо безжалостно бомбардировать германские города, каждый раз сопровождая бомбёжку листовками, где говорится, что это возмездие за судьбу евреев, что немецкий народ после войны ждёт та же судьба. – Передайте союзным правительствам, – вторит ему бундовец, – что если они хотят нам помочь, пусть опубликуют официальный документ с обещанием систематического уничтожения немецкого народа, коль скоро массовые репрессии против евреев не будут прекращены. – Пусть союзные правительства, – продолжает грезить сионист, – проведут публичную экзекуцию немцев, живущих на их территориях. Ведь Гитлер объявил тотальную войну цивилизации, он уничтожает целый народ. Ситуация беспрецедентная, и ответ на неё тоже должен быть беспрецедентным. – Это совершенная фантастика, – не выдерживает поляк. – Это совершенно нереально. – Kонечно, нереально. Вы думаете мы не понимаем? – опомнился сионист. – Но что же нам делать? Мы же не можем бездействовать! 8

Проза и публицистика • Михаил Румер-Зараев

Все умолкают, прислушиваясь к посвисту осеннего ветра в руинах дома. Поляк всматривается в измученные лица своих собеседников и вдруг понимает, что шёпот, которым они говорят, воспринимается им, как крик. Всё, о чём они говорят, – будто землетрясение, словно разлом земной коры, поглощающий целую цивилизацию. – Это невозможно, – прерывает молчание бундовец, потрясая сцепленными руками, словно угрожая кому-то. – Невозможно, чтобы мир не нашёл способа помочь нам. Пусть организуют эвакуацию еврейских детей, женщин, стариков. Пусть предложат немцам деньги. Kупят жизнь хотя бы нескольких тысяч польских евреев. – Kто на это решится? – вопрошает поляк. – Разве можно давать врагу деньги, которые он использует на вооружение, сражающихся с нами же солдат? – Вы говорите о стратегии войны. Но ведь стратегию можно изменить. Почему мир позволяет нам умирать? Разве мы не внесли своего вклада в культуру, цивилизацию? Разве мы не работали, не боролись, не проливали кровь? – Хорошо, – меняет тему поляк, – что передать еврейским лидерам в Англии и Америке? Бундовец подходит к нему, стискивает его плечи и приближает своё лицо к его лицу, глядя в его глаза своими, расширенными, полными боли. – Скажите им, что речь идет не о политических играх. Надо встряхнуть землю до основания, разбудить мир. Надо найти в себе силу и отвагу принести жертву, которая никогда не требовалась ни от одного государственного деятеля. Скажите им: пусть не едят, не пьют, пусть умирают на глазах света. Пусть умрут. Может быть это встряхнет совесть мира. Раскрою имена участников встречи. Поляк – Ян Kозелевский, подпольная кличка «Ян Kарский». После войны – профессор Джорджтаунского университета в Вашингтоне. Сионист 9

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

– Менахем Kиршенбаум. Срок жизни, оставшейся ему после той встречи, измеряется месяцами. Бундовец – Леон Файнер, подпольная кличка «Миколай». Он умрёт вскоре после войны в больнице от обыкновенных болезней и последнее, что сделает перед смертью, – передаст Марку Эдельману потёртую клеёнчатую тетрадь, куда до последнего доллара вписывались траты на оружие, на спасение людей, на всё то, на что расходовались сброшенные с самолёта деньги. Но на этом наша история не кончается. Действие третье происходит месяца два спустя в Лондоне, на Пикадилли, в Стрэттон хаузе – доме, где разместилось министерство внутренних дел польского правительства в изгнании. Эти месяцы наполнены для Kарского круговертью встреч, пресс-конференций, выступлений по радио. Его принимают Герберт Уэллс, Артур Kестлер, английские министры и общественные деятели, наконец, сам Черчилль. И он неустанно повторяет всё то, что видел, слышал, что знает о жизни оккупированной Польши, о судьбах поляков и евреев. Наконец, в сложном расписании его встреч появляется имя Шмуэля Зигельбойма (подпольная кличка «Артур»), депутата польского парламента. Зигельбойм принимает его в крохотном кабинетике в Стрэттон хаузе. В глазах Kарского Артур являет собой распространённый тип социалистического деятеля, вышедшего из рабочих, – эдакий немолодой selfmade man, практичный, хваткий, из тех, кто умеет добиваться своего и любит всё пощупать сам, не доверяя красноречию собеседника. До войны Зигельбойм был членом варшавского городского совета, в первые месяцы после прихода немцев состоял в юденрате, но затем сумел перебраться в Англию и теперь представляет Бунд в польском эмигрантском парламенте. – О чем вы хотите услышать? – спрашивает Kарский. – О евреях, дружище. Я ведь еврей. Расскажите всё, что знаете о евреях в Польше. 10

Проза и публицистика • Михаил Румер-Зараев

Зигельбойм спокойно сидит в своём кресле у бюро, полный внимания. И Kарский в который раз начинает рассказ. С наработанными за эти месяцы фигурами речи и интонациями повествует о жизни гетто, стараясь удерживаться от эмоций, оценок, интерпретаций – только голый фактический материал. Зигельбойм напряжённо слушает, не перебивая, упершись руками в раздвинутые колени. Лицо его неподвижно, а выразительные еврейские глаза отрешённо смотрят куда-то в пространство. Kарский рассказывает о предложениях лидеров гетто и о реакции на них британских властей, которая оказалась недоумённо-отрицательной: «Это, конечно же, невозможно сделать!» – Послушайте, – перебивает его Зигельбойм, – не рассказывайте мне о том, что происходит здесь. Я сам знаю это. Скажите о том, что делается там, чего они хотят, о чём говорят. Kарский молчит, несколько ошарашенный этой резкостью, граничащей с грубостью. А потом взрывается. – Я скажу вам чего они хотят. – и он повторяет слова, услышанные осенней ночью в руинах дома в варшавском предместье. «Они просили передать вам: пусть не едят, не пьют, пусть умирают на глазах света. Пусть умрут. Может быть, это встряхнёт совесть мира». Зигельбойм хватается за голову и в наступившем молчании мечется по комнате. Kарский снова начинает говорить. На сей раз никем не прерываемый, он ведёт свой монолог, наполненный мельчайшими подробностями жизни гетто, именами, столь хорошо знакомыми его собеседнику, всевозможными историями, почти всегда имеющими трагический финал. Kогда он умолкает, Зигельбойм приближает своё лицо к его лицу, как это сделал в своё время Kиршенбаум, и умоляющим голосом спрашивает: 11

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

– Вы ведь верите мне, что я сделаю всё, что в моих силах? Вы верите мне, не правда ли? «Зачем ему нужно, чтобы я верил ему?» – думает Kарский. Он устал так, как никогда не уставал в своих бесконечных странствиях последних лет, устал от нервного возбуждения, которое исходило от его собеседника, от сжигающего его огня. – Kонечно, верю. Боже мой, да ведь каждый из нас делает, что может. И снова идут недели. Kарский забывает о своём экзальтированном собеседнике, об этой встрече, оставившей какой-то смутный осадок. Однажды поздним майским вечером в его комнате на Дольфин-сквере раздался телефонный звонок. Разбуженный, он неохотно снял трубку. Звонил чиновник из Стрэттон-хауза. – Мне поручено сообщить вам, что Шмуэль Зигельбойм, член Рады народовой и представитель Бунда в Лондоне, вчера покончил жизнь самоубийством. Он оставил письмо, где пишет, что сделал всё, что в его силах, для помощи евреям в Польше, но ничего не добился. Его братья погибли, и он присоединяется к ним. Он открыл газ в своей квартире. Остаток ночи Kарский лежал без сна, думая о том, как странно всё это складывается в жизни. Приходишь к незнакомому человеку и нежданно-негаданно для себя самого вручаешь ему смертный приговор. Видимо он, Kарский, недооценил меры отчаяния и опустошённости Зигельбойма. Вот также он, наверное, лежал без сна в лондонской квартире, ощущая свою безопасность, как преступление, мучаясь от бессилия, чувства вины за свою эмиграцию, думая о погибнувшем мире, где прожил жизнь. И когда мучения эти стали ему не по силам, он открыл газовые краны, сунув голову в смерть, как в распахнутую форточку. И это его умоляющее: «Вы верите мне?» Теперь Kарский верил ему... «Я знаю, как мало значит человеческая жизнь в наше время, но уж если я не мог ничего сделать при жизни, может быть, 12

Проза и публицистика • Михаил Румер-Зараев

смертью своей помогу сломать равнодушие тех, кто имеет возможность спасти, хотя бы в последнее мгновение, оставшихся ещё в живых польских евреев. Моя жизнь принадлежит еврейскому народу Польши, и поэтому я ему её отдаю. Я желаю, чтобы те, кто останутся от нескольких миллионов польских евреев, дожили до освобождения в мире свободы и социалистической справедливости вместе с польским народом. Я верю, что поднимется такая Польша и наступит такой мир. ...Посылаю свое „Будьте здоровы“ всем и всему, что мне дорого и что я любил. Шмуэль Зигельбойм. Лондон, 13 мая 1943 года». В майскую ночь, когда писалось это предсмертное письмо, за тысячу километров от весеннего Лондона, уже ощущавшего перелом в войне, предвкушавшего пусть и неблизкую Победу, остатки восставших варшавских евреев, потерявшие своих руководителей, готовились к последним смертным схваткам. Одинокие выстрелы оглашали ночную тишину, дым пожарищ, запах газа, которым выкуривали повстанцев из бункеров, стоял над развалинами гетто. Через три дня генерал Штроп взорвёт варшавскую синагогу в знак своей победы над евреями. А ещё через три года, в 46-м, по миру пронесётся отзвук погрома в Kельцах. Польская чернь будет громить уцелевших евреев, «доживших до освобождения в мире свободы и социалистической справедливости вместе с польским народом». И ещё двадцать лет спустя, в 67-м, остатки этих евреев будут уезжать в Израиль, в Штаты, в Европу, оставляя страну, о которой с такой тоской и любовью писал Шмуэль Зигельбойм. Ему же, Зигельбойму, эта страна, в апреле 93-го поставит памятник. И то будет последнее действие в рассказываемой мной истории, начавшейся октябрьской ночью 42-го и растянувшейся на полвека. 13

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

«СТАРУШКА НЕ СПЕША ДОСТАЛА ППШ»

ое послевоенное детство проходило на московской окраине, где быт был пропитан матерщиной, пьянством и городским тюремным фольклором, настоенным на похабщине, как водка на лимонных корочках. Конечно же, и антисемитская нота звучала в этих анекдотах и песенках, с имитацией еврейского акцента. Это были времена, когда местечко, исчезнувшее в пламени Холокоста, выбросило остатки своих чудом уцелевших обитателей в предместья больших городов, наподобие той слободы, которую так неподражаемо описал Асар Эппель. Еврейские жители этих предместий работали на заводах и в артелях, торговали, сохраняя свои семейные обычаи, свою речь, мелодии своих песен. Городские низы их не принимали, возводя забор ксенофобического отчуждения, всевозможных юдофобских мифов. Когда-нибудь Борис Слуцкий напишет: «Иван в окопе воюет/Абрам в райкопе торгует./Не воровавши ни разу,/ Не торговавши ни разу,/Ношу с собой как заразу/ Проклятую эту фразу». А двор распевал: « Старушка не спеша, дорожку перешла, её остановил милицанер…» Словно пощечина звучала для меня, еврейского подростка, эта песенка. «Ах, боже, боже мой, ведь я иду домой, сегодня мой Абраша выходной». Это пелось со старушечьим еврейским произношением: «Божже мой». И дальнейшее: «Несу я в сумочке кусочек курочки, кусочек маслица, два пирожка». «Курочка» звучало как «кухочка». «Я никому не дам. Все скушает Абхам, и будет мой Абхам, как барабан». С какой инфернальной иронией это звучало, как омерзительна была эта старушка с её любовью к своему Абраму. И мелодия – лихая, с приплясом, знакомая по другим песенкам. 14

Проза и публицистика • Михаил Румер-Зараев

Одна из них – «Барон фон дер Пшик» – псевдонародная сатира военных времён, своего рода музыкальный лубок. «Барон фон дер Пшик покушать русский шпик,/Давно собирался и мечтал». Кончилось всё для барона плохо: «И бравый фон дер Пшик попал на русский штык,/ Не русский, а немецкий вышел шпик!» Это по радио исполнял народный любимец Утёсов. На ту же мелодию была написана песня «В Кейптаунском порту». Там уж была юношеская морская романтика: «В кейптаунском поpту/С какао на боpту/ «Жанетта» попpавляла такелаж…» И далее весь положенный антураж: пассаты, красотка Кэт, таверна… Песенка звучала в ресторанах, в застольях, под гитару и оркестр. Мы воспринимали эти песни как фольклорные, не задаваясь вопросом об авторстве слов и мелодии. Полвека спустя, в другой нашей жизни узнавалось многое, в том числе и о песенном творчестве послевоенных времён, которое, казалось, жило лишь в наших стариковских воспоминаниях. Вот и мелодия этих песенок, если её очистить от налёта пошлых стишков и оркестровать, звучала задорно и нежно. Она впервые прозвучала в бродвейском мюзикле на идише «Ме кен лебн нор ме лозт ништ» («Можно было бы жить, да не дают») в песне «Бай мир бисту шейн» («Для меня ты красива»). Было это в 1932 г. Мюзикл, как и мелодию песни, написал еврейский композитор Шолом Секунда, о котором разговор особый. Судьба этого человека и тривиальна и необычна. Тривиальность – в происхождении, в музыкальной одарённости, в эмиграции семьи из с Украины за океан, а необычность – в мировой славе написанных им песен. Он родился в 1894 г. в Александрии, это теперь Кировоградская область, отец – жестянщик, мечтающий, чтобы сын не повторял его доли, а стал бы юристом или врачом (какой же еврейский отец не хочет, чтобы его сын стал врачом), но мальчик уже в отрочестве 15

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

поёт в общинной синагоге как кантор. А после переезда семьи в Нью-Йорк тянется к еврейскому музыкальному театру. Семнадцатилетним юнцом он осмеливается зайти в гримёрную к известной еврейской артистке и предложить ей послушать написанную им песню. Песня понравилась артистке, она исполнила её на ближайшем концерте и заказала Шолому ещё две песни. Он учится в знаменитой Джульярдской музыкальной школе, ему бесплатно, как одарённому юноше, даёт частные уроки композитор Эрнест Блох. В двадцатые годы он работает в еврейском театре вместе с известным еврейским актёром и режиссёром Борисом Томашевским, пишет музыку к спектаклям-мюзиклам, дирижирует оркестром. В 1932 г. он создаёт мюзикл с песней «Бай мир бисту шейн». Слова песни – Джейкоба Джейкобса, а исполнитель – известный актёр и певец Аарон Лебедефф. Успех ошеломляющий! Зрители устраивают овацию композитору. А на следующий день Шолому звонит владелец популярного в те годы музыкального издательства Сэмми Кан и предлагает ему продать авторские права на песню «Бай мир…» за 50 долларов! Примерно столько Секунда зарабатывал в неделю. Он соглашается, и через несколько дней ноты и текст, правда, теперь английский, поступают в продажу. Невиданный по тем временам 10-тысячный тираж расходится мгновенно. Песню исполняют в ночных клубах Нью-йоркского Нижнего Ист-Сайда, её поёт трио сестёр Эндрюс, Элла Фицджеральд, сёстры Берри, Бенни Гудман с оркестром, Джуди Гарленд. Текст переводят на разные языки, в том числе, на немецкий. Песня популярна и в нацистской Германии, пока не выясняется её еврейское происхождение, после чего на исполнение был наложен запрет. Говорят, что за 28 лет обладания копирайтом на «Бай мир бисту шейн» шлягер принёс его владельцам три миллиона долларов. Композитор не получил ничего. Но он отнёсся к этому спокойно. За свою творческую жизнь, а он прожил 79 лет, Секунда создал более тысячи песен, более шестидесяти мюзиклов. 16

Проза и публицистика • Михаил Румер-Зараев

Долгие годы работал музыкальным руководителем Еврейского художественного театра, просуществовавшего в НьюЙорке рекордный срок – более 40 лет. Прославил Секунда своё имя и как автор почти сотни литургических религиозных песнопений. В частности, широко известен его цикл, предназначенный для встречи субботы, исполняемый обычно в синагогах в пятницу вечером. Лучшие раввины и канторы мира исполняли его литургические мелодии. А что касается песен, то бессмертная «Бай мир бисту шэйн» в конце 2000 г. была провозглашена журналистами лучшей мелодией XX столетия. Но россиянам хорошо известна ещё одна мелодия Шолома Секунды. «Москва златоглавая.../Звон колоколов.../ Царь-пушка державная,/Аромат пирогов...» Кто только не исполнял эту русскую народную песню (так во всяком случае объявлялось) – Надежда Бабкина и Филипп Кирокоров, Иосиф Кобзон и Эдуард Хиль. И как сладко сжимаются русские сердца в ностальгическом ощущении. «Конфетки-бараночки,/Словно лебеди, саночки.../«Эй вы, кони залётные!» – / Слышен крик с облучка.../Гимназистки румяные, /От мороза чуть пьяные, /Грациозно сбивают/Рыхлый снег с каблучка». Мне всегда слышалось в этих стихах что-то от первой волны эмиграции с её идеализацией дореволюционного прошлого, с ощущением невозвратности ушедшей жизни. «Всё прошло, всё умчалося/В невозвратною даль,/Ничего не осталося,/Лишь тоска да печаль». Так и виделся белый офицер, пьющий водку в парижском кабаке под этот грустный распев, подперев голову кулаком. Но это же мелодия песни всё того же Шолома Секунды «Майне идише мэйделе» («Моя еврейская девушка»), написанная в 1922 г. на слова еврейского поэта Аншеля Схора. Она была очень популярна в двадцатые годы прошлого века и в Америке, и в Европе, наводнённой тогда русскими эмигрантами. И видимо, кто-то из них и написал слова «Москвы 17

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

златоглавой» на популярную мелодию Секунды, вложив в этот текст свой ностальгический смысл. А в Россию песня попала в 1981 г., когда её куплеты вошли в приключенческий фильм «Крах операции „Террор“» режиссера Анатолия Бобровского по сценарию Юлиана Семёнова. Для фильма её исполнила Елена Камбурова. И с той поры песня пошла по всей стране. Говоря о влиянии евреев на русский песенный мелос, я вовсе не хочу уподобиться герою анекдота сороковых годов с его утверждением: «Россия – родина слонов». Еврейство отнюдь не является родиной русской песни. Российская музыкальная культура глубока, самобытна и многогранна. Но тем не менее влияние на неё еврейского мелоса очевидно. И дело здесь не только в национальности наиболее ярких представителей советского песенного искусства, таких как братья Покрасс, Дунаевский, Фрадкин, Колмановский и многие другие. Речь идёт о подспудном, на генетическом уровне усвоенном, воздействии еврейской песенной стихии. Примеров тому немало. Помните знаменитый в двадцатые годы «Марш конников Будённого» (Мы – красные кавалеристы,/И про нас/Былинники речистые/Ведут рассказ), написанный юным Дмитрием Покрассом и одобренный Будённым? Знать бы лихому командарму, что марш его армии создан на основе хасидских мелодий, как впрочем, и всенародно любимая «Катюша» Матвея Блантера. Музыковеды считают, что в таких песнях, как «День Победы», «С чего начинается Родина», «Зачем вы, девушки, красивых любите?», слышны мотивы, восходящие к клезмерской музыке. Но всё это, как говорится, к слову. Возвращаясь же к нашему герою Шолому Секунде и его знаменитым на весь мир шлягерам, скажем, что, конечно же, он – дитя еврейского местечка, пересаженное на американскую мультикультурную почву, нёс в своём творчестве народный еврейский мелос. 18

Проза и публицистика • Михаил Румер-Зараев

Завершая рассказ о судьбе его песен, расскажу о любопытной трансформации, так мучавшей меня в детстве песенки «Старушка не спеша…» Здесь надо говорить о Людмиле Стефановне Петрушевской, драматурге, поэте, певице, создателе музыкального проекта «Кабаре одного автора». Представьте себе пожилую, на восьмом десятке даму с живым ироничным лицом, которая выходит на сцену в огромной шляпе и начинает исполнять «бессмертные песни». Какие? «Опавшие листья», «Блю канари», «Лили Марлен», «Мурку», доходит очередь и до «Бай мир бисту шейн». Она поет её на идиш, а потом переходит на русский: «Старушка не спеша,/дорожку перешла…» А дальше её текст: «Её остановил патруль ГБДД./Сказал старушке мент/Здесь перехода нет,/Спасибо, – говорит она, а где?» Патруль ГБДД требует, чтобы старушка немедленно заплатила штраф. Действие развивается. «ГБДД наряд/ Он может сам не рад,/Начальству должен сдать/Он тысяч пять». И вот финал, при котором зал взрывается хохотом и аплодисментами. «Старушка не спеша/Достала ППШ,/Сейчас я вам напомню вашу мать./Я ветеран войны,/И вы понять должны,/Я снайпер – мне придётся вас убрать». Вот так вот: «Старушка не спеша, достала ППШ». Посмеёмся и поплачем. Так нагружается бессмертная мелодия Шолома Секунды текстами с разными, соответствующими времени смыслами, актуализирующими содержание. Тут тебе и сатирическая агитка времён войны, и юношеская романтическая мечта о морских странствиях, и ирония нынешней российской жизни, с её коррупцией и милицейским произволом. Всё промелькнуло перед нами за тот век, в начале которого выходец из украинского местечка написал свою нежную и задорную мелодию «Бай мир бисту шейн».

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

КАРЛ АБРАГАМ

ГЛАВЫ ИЗ КНИГИ «ДВА ЧАСА И ВСЯ ЖИЗНЬ» «...Исследуйте причину, побудившую Вас писать. Проверьте, пустила ли она корни в самые укромные места Вашего сердца, и признайтесь, умерли бы Вы, если бы Вам не дали возможности писать. Спросите себя тихой ночью, нужно ли писать, и хорошенько подумайте в поисках nравильного ответа» (Р. М. Рильке). Я, уроженец Берлина, увезённый в раннем детстве, в 1933 году, в Советский Союз и проживший там всю свою сознательную жизнь. Со дня рождения и до четырёх лет я слышал только немецкую речь. Когда мне исполнилось семь, в 1937 году, меня отдали в немецкую школу в Киеве. Через год все учителя этого учебного заведения оказались «врагами народа» и школу закрыли. С нового учебного года я пошёл во второй класс теперь уже русской школы. С тех пор у меня постоянные проблемы с русским языком. Учительница вызывала меня к доске и просила просклонять слово «пень». Я брал в руки мел и писал: «пень, пеня, пене» и т. д. 20

Проза и публицистика • Карл Абрагам

– Садись, пеня, – говорила учительница, – двойка. Дети смеялись «шутке» учительницы, а я горько плакал. Хвост этой безграмотности тянулся за мной до 9-го класса, пока мне не назначили переэкзаменовку по русскому языку на осень. Всё лето, изо дня в день, я писал дома диктанты, но в конце августа, по совету отца, остался в девятом классе на второй год. Школу я окончил вторым по успеваемости, но это вовсе не значит, что познания мои в русском языке претерпели значительныe изменения. Печататься я начал с 29 лет. Это были статьи по медицине. Каждую свою статью я нёс на проверку к опытным филологам. Они исправляли ошибки и ставили на свои места знаки препинания. Так было всегда. В 1983 году в журнале «Донбасс» появилась моя статья об атеистическом наследии творчества В. Маяковского «Глашатай-атеист», а в 1991 году в киевском журнале «Радуга» – статья «О героях «Конармии» И. Бабеля». Теперь я живу в Германии, довольно сносно разговариваю, могу читать и писать по-немецки. Но на каком бы языке я не писал, мне всегда не хватает слов, чтобы изложить переполняющие меня мысли и чувства. Я понимаю, быть может, как никто другой, слова поэта о том, «как бедна у мира сло́ва мастерская». Писать для меня – сущее мучение. «Так зачем Вы это делаете?» – спросите вы меня. Постараюсь ответить на этот вопрос. Мы очень мало знаем о своих предках. Мне кажется, что каждый человек в течение жизни должен рассказать детям о своих родителях, о бабушке с дедушкой. Иначе, если этого не делать, мы вырастаем людьми без роду, без племени. Конечно, это не каждый раз будет «Сагой о Форсайтах», но историю своей семьи должен знать каждый. Где-то и у нас в роду был свой Форсайт. Познание мира должно начинаться со знакомства с семейной хроникой. После этого человек знакомится с городом, в котором его семья пустила корни, а затем уже выясняет историю, нравы, обычаи и культуру своей страны. 21

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Скорее всего, всё это происходит одновременно. Кто мы, что мы, откуда? Каждый ли может ответить на эти вопросы? Я хотел бы в своей небольшой книге рассказать моим детям и внукам о своих родителях, немного о себе и о том времени, в котором я жил. Я хочу надеяться, что вы поймёте мотивы моего писательского зуда. Кто знает, может всё это покажется кому-то интересным и поучительным. Карл Абрагам ГЛАВА 2 ОТЕЦ

тца своего я знал плохо. Особой близости у нас не было. Он был превосходным врачом, но наивным в политике человеком. Родился он в Нью-Йорке, в семье ювелира, в 1894 году. Его родители в поисках лучшей жизни эмигрировали в 80-х годах прошлого столетия из Германии в Америку. Тогда было много таких «искателей счастья». Европейцы по-прежнему смотрели на Америку как на «золотое дно», где можно быстро поправить свои дела и разбогатеть. По-видимому, надежды этой семьи не сбылись. В 1896 году они вернулись в Германию и поселились в Гисене (город в земле Гессен.). Город маленький, но чистенький, со всеми атрибутами цивилизации того времени. 3десь отец окончил гимназию, а в 1921 году – медицинский факультет Университета. Через год он защитил докторскую диссертацию, а с 1925 года жил и работал в Берлине. Со своей будущей женой, моей матерью, он познакомился в Еврейской больнице, где отец работал ассистентом в клинике профессора Г. Штрауса, а мама училась там же на курсах медсестёр. В 1928 году мама поехала к своей дальней род22

Проза и публицистика • Карл Абрагам

ственнице в Америку, в Нью-Йорк, где устроилась на работу в одну из больниц медсестрой. Oттyдa она написала моему будущему отцу письмо следующего, примерно, содержания: «Дорогой Артур, моё пребывание в этом городе подходит к концу. Через месяц я возвращаюсь в Европу. Я прошу тебя встретить меня в Париже и хочу, чтобы мы поженились. Встречай меня такого-то». Не думаю, что этот шаг был нескромным со стороны матери. Ведь так оно, собственно, всегда и было: женщина выбирала мужчину, а потом уже делала вид, будто бы он её завоёвывает. По-видимому, у моих будущих родителей уже до этого были довольно близкие отношения. Во всяком случае мамин призыв был услышан. Отец встретил свою будущую жену в Пapиже, вернулся с ней в Берлин и 14 февраля 1929 года в загсе Лихтерфельда (район Берлина) они расписались. После женитьбы отцу пришлось покинуть Институт иммунологии в Далеме (район Берлина), где он некоторое время работал. Директором там был профессор Фридлендер, который держал у себя только неженатых сотрудников. Таковы были условия трудового соглашения. Он считал, что молодые учёные должны целиком отдаваться науке и не отвлекаться на всякие там «глупости» вроде женитьбы и т. д. Заключение брака автоматически означало увольнение. Отцу тогда было 35 лет. В то время, когда отец работал в Еврейской больнице, там на лечении находился Макс Моисеевич Губергриц, профессоp кафедры пропедевтической терапии Киевского мединститyта. Папа был его лечащим врачом. Между ними завязались дружеские отношения. Позднее, при переезде в СССР, Губергриц был одним из поручителей отца. Другим поручителем был профессор Хольцман – известный фтизиатр, который лечил А. М. Горького. С 1935 года и вплоть до ареста отец работал у профессора Губергрица ассистентом. Губергриц в 37-38 годax уцелел, а Хольцмaна арестовали. Хольцман давал в тюрьме показания на отца, 23

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

в том числе и на очной ставке. На вопрос следователя, подтверждает ли он, что Абрагам является нeмецким шпионом, Хольцман ответил утвердительно. На что мой отец только и мог вымолвить: «Вы с ума сошли, профессор!» «Возможно, возможно», – вяло отреагировал Хольцман. Поженившись, папа с мамой поселились в Пренцлаyэр Берг (район Берлина), в посёлке Карл Легин. После Фридлендера отец устроился врачом лёгочного диспансера в Нойкёльне (район Берлина). Вскоре после моего рождения семья переселилась в Бриц (район Берлина), поближе к месту работы отца. Там мы прожили до осени 33-го года. Через полтора месяца после прихода Гитлера к власти отец был уволен с работы «как лицо неарийского происхождения». Встал вопрос: что делать и куда ехать? Ещё в 1929 году папа был с делегацией профсоюзов Германии в Москве. Делегация была принята наркомом здравоохранения Н. А. Семашко. Мама рассказывала, что отец был в полном восторге от этой поездки: идеи социализма, народного здравоохранения и профилактической медицины были ему близки. Прежде родители состояли в еврейской общине Берлина, но в 1929 году, после вступления отца в социал-демократическую партию Германии, они вышли из её состава. Будучи членом СДПГ, папа имел, как бы сейчас сказали, партийное поручение. Дома у нас собирались рабочие, с которыми он штудировал «Капитал» Маркса. Мама полностью разделяла взгляды отца, и разногласий по поводу того «куда ехать» в семье не возникало. Выбор их был сознательным: идея строительства социализма была им по душе. Полагаю, что таких людей, которые бежали от Гитлера в Союз, было не много. Большинство устремилось в Америку и в другие страны. Конечно, отец мог поехать с семьёй в CIlIA (ведь он там родился), но поступил иначе. Осуждать его за это нельзя. Ведь не только он, но и многие известные люди, в том числе деятели науки и культуры, журналисты и писатели, вери24

Проза и публицистика • Карл Абрагам

ли, что «построение социализма в отдельно взятой стране» возможно. Всё это, как выяснилось впоследствии, оказалось глубоким заблуждением: социализм так и не был построен, а десятки миллионов людей заплатили жизнью за невоплощённую мечту. Осенью 1933 года отец, мама и я покинули Германию и жили некоторое время в ожидании советской визы в Дании. В Германии родныx у нас не оставалось – родителей мамы и папы уже не было в живых. К этому времени отец был сформировавшимся врачом и автором 18 печатных научных работ. К сожалению, научная деятельность отца с переездом в Союз фактически прекратилась. Не считая трёх печатныx работ, опубликованных в «Учёных записках» Севжелдорлага, которых мне найти не удалось, отец ничего больше не нaписал. В апреле 1934 года мы прибыли в Союз. В Москве папа получил назначение в Ялту, в Институт климатологии и климатотерапии им. И. М. Сеченова. Почему именно в Ялту? У отца было что-то с лёгкими, и врачи посоветовали ему пожить у моря. Через год семья переехала в Киев. Отец получил работу в мединституте, а мама после курсов рентгенолаборантов устроилась в студенческую поликлинику, что на Евбазе (сейчас пл. Победы). Жили мы в коммуналке на Назаревской, где занимали одну комнату. Из этой квартиры отца забрали в ночь с 25 на 26 апреля 1938 года. Как отца уводили, я не видел: спал крепко, да и энкэвэдэшники, видимо, вели себя относительно тихо. Когда проснулся, на краю моей постели сидела заплаканная мать. Всё в комнате было перевернуто вверх дном: искали «вещественные доказательства» и компрометирующую литературу. Среди изъятого были и три пробирки кварцевой пыли, которые отец привёз из Германии в надежде и дальше заниматься изучением силикоза. Когда папу забрали, маме было неполных 32 года, а мне как раз исполнилось восемь. За два дня до ареста, помню, мы 25

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ездили в Голосеевский лес и собирали фиалки. Их нежный запах остался в моей памяти по сей день. Какое впечатление произвел на меня арест отца? Да никакое. По-видимому, я не отдавал себе отчёта в том, что произошло. Я знал только одно, что хороших людей в тюрьму не сажают. А так как мой папа – врач, что никак не соотносилось в моём детском сознании с дурными человеческими поступками, то его скоро выпустят. Мама тоже так думала, ибо не могла себе представить, чтобы безвинного человека вот так просто, за здорово живёшь, упрятали в тюрьму. Когда в 1937 году начались массовые аресты, отец поехал в Москву, чтобы выяснить у немецких товарищей (политэмигрантов), что же происходит на самом деле. Ничего утешительного он не услышал. Даже руководство эмиграции (В. Пик, В.Ульбрихт и др.) опасалось за свою жизнь. Отец вернулся из этой поездки крайне удручённым. О том, что почти каждую ночь за кем-то приезжал «черный ворон», знали все. И многие реагировали примерно одинаково: «раз забрали, значит есть за что, просто так не арестовывают». Интересно, что после ареста кого-либо из соседей, вокруг этой семьи возникал вакуум: никто к ним не подходил, не расспрашивал, не выражал сочувствия. Мы считали, что только в отношении нашего отца допущена вопиющая несправедливость. Остальные, видимо рассуждали подобным же образом. Отца посадили в Лукьяновскую тюрьму, затем перевели в Москву, в Бутырку, а оттуда уже этапом на Север, в Коми АССР. В общей сложности он провёл в тюрьме два года, затем четыре года в лагерях и ещё одиннадцать в ссылке. При этом ссылался дважды: второй раз в 1951 году из Княж-Погоста (правильно: пос. Железнодорожный, а Княж-Погостом называлась ж. д. станция) в город Печору. О том, как обращались с отцом в тюрьме, он никогда не распространялся (о своих унижениях человек рассказыва26

Проза и публицистика • Карл Абрагам

ет неохотно, особенно родным и близким). Не рассказывал отец ничего не только мне, но и матери. Единственно, о чём он поведал – это, что по прибытии в тюрьму у него забрали ремень, шнурки от ботинок и срезали с брюк все пуговицы и застёжки. В камере было так тесно, что поворачивались узники, лёжа на нарах, только по команде. Единственная картофелина, плававшая в баланде, называемой супом, разыгрывалась по жребию. А ещё он рассказывал, что сидел в Бутырке в одной камере с чекистом с тремя шпалами в петлицах по фамилии Дергачёв, обладавшим феноменальной памятью. Он часами читал наизусть целые куски из «Анны Карениной». Шутки здесь, конечно, неуместны, но этот человек пострадал, по всей видимости, действительно из-за того, что он «слишком много знал». Вот это и всё, что известно мне о пребывании отца в тюрьме. Суда над отцом, в юридическом понимании этого слова, не было. Его судьбу решило «Особое совещание», так называемая «Тройка». Я никогда не указывал в анкетах, что отец был судим, а писал – «репрессирован». Папа получил по тем временам минимальный срок – пять лет. Вся «вина» отца заключалась в том, что он приехал из-за границы. Сидел он по статье 58 ПШ (подозрение в шпионаже). Я не раз и не два вдумывался в абсурдность такого обвинения: в 1933 году отец, как еврей, бежит от Гитлера в СССР, а спустя пять лет его арестовывают по подозрению в шпионаже в пользу фашистской Германии. Отцу дали пять лет, отсидел он шесть и освободился досрочно. Так невесело шутили на Севере. Пятилетний срок истекал, как нетрудно догадаться, в апреле сорок третьего. Но шла война, и как повернутся дела на фронте ещё никто в общем-то не знал. Поэтому Сталин решил до конца войны никого, из отбывших срок, из лагерей не выпускать. А освободили отца в марте сорок четвёртого по ходатайству лагерного начальства, которое у него лечилось. 27

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

После тюрьмы отец по этапу попал в Коряжму, что неподалёку от Котласа. Там он, наравне с другими заключёнными, вкалывал на общих работах: валил лес и корчевал пни. Но так продолжалось недолго: очень скоро он обратился в медпункт по поводу тендовагинита. Там работал некий доктор Розовский, который, по существу, спас папе жизнь: он освободил его от общих работ и устроил врачом той же санчасти. В дальнейшем отец работал на Севере только в качестве врача. Авторитет его был столь велик, что фамилия его среди местных жителей стала нарицательной. Скажем, кто-то приходил в поликлинику и просил записать его на приём к Абрагаму, а папа был в отпуске. Тогда запишите, говорят, к другому Абрагамy. После освобождения из лагеря отец остался в ccылкe. Мы приехали к нему весной 1944 года. Папа жил в то время в Ракпасе (посёлок Коми АССР) и работал в зоне начальником лазарета. Он разыскал нас через общесоюзный адресный стол. Мама встретилась с отцом после четырёхлетней разлуки. До этого она уже один раз ездила к нему на свидание в Межог (посёлок Коми АССР). Это было летом сорокового года. Получив первую весточку с места заключения, она оставила меня в пионерлагере, а сама, без всякого разрешения, уехала к отцу. Знакомые в шутку называли её «женой декабриста». Уже тогда, в сороковом, лагерное начальство благосклонно относилось к отцу. Иначе чем можно объяснить тот факт, что отцу с матерью разрешили свидание и выделили на десять дней отдельный домик вне зоны. В Ракпасе мы жили в одном из домов для вольнонаёмных. Окна нашей квартиры – с видом на зону. Каждое утро я вижу, как людей выводят на работу. Серые холодные туманные сумерки. Заключённые не спеша выходят из ворот и собираются в колонну. Происходит всё это в полной тишине. Лишь изредка раздаются окрики вохровцев. То там, то тут вспыхивают красноватые угольки цигарок. Наконец насту28

Проза и публицистика • Карл Абрагам

пает момент, когда все пригoтoвления закончены, и колонна, в сопровождении конвоиров, медленно отправляется в путь. Эти люди будут сегодня валить лес... И завтра, и послезавтра тоже. Леса xвaтит на всех. Они уходят в семь утра и к пяти часам вечера, обессиленные, возвращаются обратно. Но не все заключённые заняты на общих работах. Зона – довольно хорошо организованное хозяйство, со множеством цехов: швейным, инструментальным, столярным, со своей кухней, котельной, электростанцией, пекарней и небольшим лазаретом. Летом отец отдал меня в столярную мастерскую, где я в течение трёх месяцев осваивал профессию токаря по дереву: вытачивал толкачи, скалки и части к детским автоматам. Там я заработал свои первые деньги. Вскоре после нашего приезда отец повел меня в пошивочный цех. Здесь шили телогрейки и бушлаты для фронта. Когда мы зашли в цех, папа сказал: «Это мой сын». Стало тихо. Многие женщины пытались угадать в худом нескладном чернявом мальчике как бы черты своего ребенка: «Как похож, как похож! Наверное, и мой уже такой», – чуть слышно сказал кто-то. Некоторые утирали слёзы. Мы пробыли в цеху недолго, когда собрались уходить, женщины наперебой поздравляли папу «с приездом семьи и таким хорошим мальчиком». Однажды, проходя через цех вулканизации, папа показал на одного заключённого, работавшего на токарном станке: «У него открытая форма туберкулёза, он, наверное, скоро умрёт». Меня удивила тогда будничность, с которой эти слова были сказаны. О том, что сотни тысяч заключённых погибали в лагерях от непосильной работы, от хронического недоедания и от тяжёлых болезней, я в то время не знал. Отец по этому поводу никогда не распространялся. Из всех лагерных знакомств мне больше всего запомнился начальник каптёрки Серёжа Агеев. Ему было лет тридцать, может быть чуть больше. Белокурый красавец с огромным чубом и златозубой улыбкой, являл собой полную 29

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

противоположность истощённым людям, которых я видел в зоне ежедневно. Ходил он в ладно пригнанной гимнастёрке, в отутюженных галифе и в хромовых сапогах. Он тоже был заключённым, но по какой статье сидел – я не знаю. Я тогда этим не интересовался, а оценивал людей по тому, как к ним относился отец. Уходя утром на работу, папа часто препоручал меня Агееву. Тот кормил меня белым хлебом и яичницей, приготовленной из яичного порошка и американской свиной тушёнки. Предполагаю, что каптёрка эта обслуживала только вольнонаёмных, хотя и находилась в зоне. Были ли магазины за пределами зоны, я не помню. Еда была далеко не главным, чем привлекала меня каптёрка. У Агеева была гитара, на которой он прекрасно играл, патефон и набор пластинок с записями романсов в исполнении Петра Лещенко, Вадима Козина, Тамары Церетели и Изабеллы Юрьевой. Агеев научил меня правильно настраивать гитару и нескольким простеньким аккордам, которых вполне хватало для аккомпанемента почти любой песни или романса. В конце августа сорок четвёртого наша семья поселилась в Княж-Погосте. Oтец работал там заведующим поликлиникой. Там я закончил школу и в 1948 году уехал учиться в город Горький. Княж-Погост второй половины сороковых годов – это небольшой таёжный посёлок с деревянными мостовыми («лежнёвками») и деревянными тротуарами, в котором жило много ссыльных. Это были, как правило, интеллигентные люди, попавшие на Север не по своей воле. Среди них была и Анна Абрамовна Берзинь, жена писателя Бруно Ясенского. Мои родители были дружны с ней. В 20-х годах она работала секретарём журнала «Левый фронт», который редактировал В. Маяковский, была в хороших отношениях с Э. Триоле и с Л. Брик, послужила прообразом главной героини романа Л. Никулина «Душа». Она была одним из соавторов книги «Беломорканал», вышедшей в 1934 году под редакцией М. Горького. Многие журналисты, в том числе 30

Проза и публицистика • Карл Абрагам

Бр. Ясенский и А. Берзинь, освещали в печати эту гигантскую стройку на основании официальной информации, не подозревая, что строили это огромное гидротехническое сооружение не «комсомольцы-добровольцы», а заключённые; так же, как и Северопечорская железнодорожная магистраль (Котлас-Воркута-Лабытнанги), Беломорско-Балтийский канал построен на человеческих костях. Анна Абрамовна была человеком удивительной доброты, с неисчерпаемым чувством юмора. Она была очень тучной и говорила по этому поводу: «Спросите самую толстую женщину в Княж-Погосте, и вам сразу укажут, где я живу». Слушать её было большим удовольствием, даже если она говорила о вещах малозначительных. Зарабатывала она на жизнь тем, что вела в клубе железнодорожников драматический кружок. В Княж-Погосте была одна больница для вольных и одна средняя школа с прекрасным составом преподавателей. Учились в ней, в основном, дети ссыльных. Каждый год в высшие учебные заведения страны поступало примерно три четверти выпускников этой школы. С нами вместе учились дети лагерного начальства, дети вохровцев и двое-трое детей из местных жителей. Никакого антагонизма между нами не было. В Княж-Погосте я получил свой первый паспорт. Свидетельство о рождении было утеряно во время эвакуации, и надо было «выправить» новую метрику. Из чувства самосохранения мне не хотелось, чтобы·в графе «место рождения» был указан Берлин, так как считал это единственной причиной ареста отца. Родители мои наотрез отказались пойти со мной в загс: «Врать мы там не будем», и тогда я отправился туда сам. Девушка в окошке заполнила с моих слов бланк свидетельства о рождении со всеми паспортными данными, не подвергая их сомнению. В графе «место рождения» она написала «г. Киев». Так я и прожил всю жизнь «киевлянином», 31

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

вплоть до моего отъезда в Германию. На некоторые несоответствия в моей автобиографии никто из работников отдела кадров никогда внимания не обращал. Летом 1951 года, когда отец был на работе, к нам в дом пришёл молодой человек в штатском, сын генерала МВД. Он долго извинялся за непрошеный визит, а затем показал маме бумагу, в которой отцу предлагалось в течение двадцати четырёх часов переселиться в город Печору, расположенный в пятистах километрах севернее Княж-Погоста, что означало повторную ссылку. Молодой человек должен был сопровождать отца до места назначения. Чтобы папа не ехал в арестантском вагоне, мама пошла на вокзал и купила два билета в купейный вагон для отца и для сына генерала. Таким образом во вторую ссылку отец ехал «с удобствами». В то лето я ещё не успел приехать на каникулы, поэтому, как и 13 лет назад, не видел, как отца уводили из дома. В Печоре у нас были знакомые, которых сослали туда раньше папы. Мама им позвонила, и они помогли отцу обустроиться на новом месте. Там его приняли на должность ординатора терапевтического отделения, которое он позднее возглавил. Ещё через пару лет он стал заместителем главного врача больницы. В 1955 году началась кампания по реабилитации. Из военной Коллегии Верховного Суда СССР пришло сообщение, что дело моего отца «за отсутствием состава преступления» прекращено. Десятки миллионов невинно осуждённых были реабилитированы, в том числе многие их них – посмертно. До сих пор никто не понёс ответственности и никто не покаялся за геноцид своего народа. Аналогов уничтожения свoeгo собственного народа в таких масштабах, как в СССР, найти в истории других стран трудно. Разве что в Камбодже, где коммунистический режим Пол Пота истребил четверть нaселения своей страны. В последнее время историки часто проводят параллели между Гитлером и Сталиным. Проводить параллель – значит сравнивать. Гитлер, в отличие от Сталина, не скрывал своих 32

Проза и публицистика • Карл Абрагам

намерений. Он открыто высказывался за уничтожение евреев, цыган и коммунистов, а славян собирался превратить в рабов немецкого народа. Сталин же уничтожал свой собственный народ, и в гораздо больших размерах, чем Гитлер, прикрываясь своеобразно понимаемой им, теорией «классовой борьбы» и маскируясь при этом красивыми революционными лозунгами. Многие спрашивают, как отец оценивал массовые репрессии 37-38 годов, ведь он был одним из пострадавших. Таких разговоров в семье никогда не возникало. Ни разу я не слышал от отца выражений недовольства, осуждения или возмущения. Он считал, что правильно прожил жизнь, что его выбор в 33 году «куда ехать» был единственно правильным и то, что произошло – это «издержки роста», что такое возможно при строительстве нового социального общества, которое движется вперёд неизведанными путями. Правда, иногда отца заносило. Во всех бедах он считал виновным Гитлера, а заодно и всех немцев. Во время одной из вспышек гнева – такое случалось, но редко – ещё во время войны – он кричал: «Я запрещаю дома говорить по-немецки, это язык Гитлера и Геббельса». Наши с мамой доводы, что это также язык Гёте, Гейне, Бетховена и Эйнштейна, переубедить его не могли. Думаю, что и во время самых доверительных бесед с матерью отец никогда не осуждал Советскую власть. Не сомневаюсь, что это было искренне с его стороны. Папа целиком был занят медициной, всегда был «на уровне», следил за текущей медицинской литературой и периодикой и хотел, чтобы и я стал врачом. Каким он был семьянином, я судить не берусь. Мама обожала его. Он вполне соответствовал русскому стандарту «хорошего мужа»: не гулял, не пил, не курил, не сквернословил и приносил всю получку домой. Хозяйство же всё было на маминых плечах. Он гвоздя в стену не мог забить. Приоритет в семье во всём отдавался отцу. Самые лучшие куски за столом – отцу. Мне 33

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

тоже хватало, но это уж слишком бросалось в глаза (это к вопросу о том, кому женщина в семье отдаёт предпочтение: мужу или детям – у нас это был отец). Через два года после реабилитации, в 1957 году, мои родители смогли выехать из Коми АССР на Украину и поселились сначала в Боярке (пригород Киева), а ещё через два года переехали в Киев, в новую однокомнатную квартиру на Чоколовке (район Киева). То была «компенсация» за нанесённый отцу моральный ущерб, за 17 лет тюрьмы, лагерей и изгнания: квартира по прежнему месту проживания и двухмесячный оклад (в ценах тридцатых годов). Но и эту однокомнатную квартиру отец «выбегал» с большим трудом после бесчисленных скитаний по различным учреждениям и получил её, в конце концов, только после дачи взятки в 500 рублей, которую он сунул какому-то работнику исполкома в подворотне одного из киевских домов. Наверное, это было одним из последних унижений, которые отец пережил в своей жизни. Об этом постыдном факте я узнал от матери уже после смерти отца. Кто-то из людей «с опытом» сказал отцу: «Пока не дадите взятку, квартиры вам не видать, как своих ушей». Этот человек обещал «всё устроить». Сама мысль о взятке была отцу противна. Он и сам никогда ни у кого ничего не взял. Был случай, когда больная принесла отцу на приём яблоко из собственного сада. Отец принёс это яблоко домой, глубоко смущённый, и долго оправдывался перед матерью, что у него не хватило духа выпроводить больную из кабинета из-за этого яблока. А тут надо было нести взятку. За что? За то, чтобы получить положенное. «А не дадите взятку, получите комнату в коммуналке на Подоле. Ведь вы же жили до ареста в коммунальной квартире»... Так говорили сведущие люди. Дача взятки без сомнения обсуждалась в семье, и мама, видимо, уговорила отца на этот шаг. Она была более практичной, чем отец, и хотя всю жизнь выступала принципиально против мздоимства в любых проявлениях, за что не раз платилась, в конце концов жизненный опыт её многому научил. В квартире на Ереванской 34

Проза и публицистика • Карл Абрагам

отец с матерью прожили до июля 1965 года. Все годы после возвращения в Киев отец работал на общественных началах (то есть, бесплатно) во второй поликлинике Железнодорожного района в качестве врача-консультанта. 4 августа 1965 года в селе Квасова Поляна, что в Закарпатье, – родители были там на отдыхе – отца сбила грузовая машина. Его последними словами были, как утверждали очевидцы, «спасибо советским людям», по-видимому, за то, что его оттащили от дороги в безопасное место. Похоронили отца два дня спустя в Киеве на Байковом кладбище. На следующий день после похорон из Риги позвонила доктор К. Ф. Кукайнис, коллега отца по работе на Севере. Она просила отца срочно к ним приехать: у её мужа случился инфаркт. Мама сказала, что это невозможно, папы нет. А ещё через пару дней я встречал Рижский поезд. Калерия Фёдоровна передала через проводницу огромный букет пурпурного цвета роз. Каждый цветок был вставлен в клубень картофеля. Этот букет лёг последним на могилу отца. ГЛАВА 5 Всё сначала

...Н

аступил год 1987. То были годы перестройки: обличительных публикаций в прессе становилось всё больше, а продуктов питания и промышленных товаров – всё меньше. С каждым днём уxyдшалось продовольственное снабжение рабочих буфетов и столовых. Появились талоны на мыло, стиральный порошок, на сахар и масло. После падения берлинской стены жена моя как-то сказала: «А почему бы нам не уехать в Германию, ведь ты там родился». Мама идею поддержала и сказала, что готова уехать «хоть сегодня». 35

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Да, я действительно родился в Берлине. Но как это доказать? Во всех существующих документах значилось, что я уроженец Киева. А метрику мы во время войны потеряли. И тогда мы обратились с запросом в Берлинский магистрат. Очень скоро я получил дубликат свидетельства о рождении. В мамином паспорте стояло, что она родилась в Бреслау. Кроме этого у мамы сохранилось брачное свидетельство, датированное 1929 годом, и аттестат об окончании курса медицинских сестер в Берлине. 3 сентября 1990 года, в день воссоединения Гepмaнии, мы подали заявление в немецкое посольство в Киеве с просьбой о выезде на постоянное место жительства в Германию. Заполнили честь по чести анкету на 52-х страницах и отправили её вместе с другими документами в посольство. О своём намерении уехать я поставил в известность в первую очередь ректора института. Борис Сергеевич воспринял моё сообщение спокойно, сказав, чтобы я ни о чём не беспокоился и продолжал работать (и действительно, я проработал в институте без помех до отпуска, и лишь в начале сентября 1991 года, за несколько дней до отъезда, уволился «по собственному желанию»). Через пару месяцев после подачи документов на выезд я получил приглашение в посольство. Принял меня господин К. Герц, который, ознакомившись с моими документами и повертев в руках заполненную анкету, сказал: – Право, не знаю зачем вы её заполняли. Поезжайте в Германию по обычной гостевой визе и оставайтесь там. – А как же жена? – спросил я. – А жена приедет к вам сразу же, как только вы там устроитесь. Герц понимал, что перед ним случай неординарный, так как мы не вписывались в контингент беженцев-евреев и не относились к числу немецких переселенцев. Благодаря хло36

Проза и публицистика • Карл Абрагам

потам Герца, мы получили приглашение от Берлинского Сената на ежегодную встречу жертв фашизма. На такие встречи приглашаются обычно немецкие евреи, бежавшие в 30-х годах от нацизма и живущие за границей. Кроме этого, мы имели на руках ещё и частное приглашение от одного врача из Нижней Саксонии, оказавшейся хорошей знакомой Калерии Фёдоровны Кукайнис. Всей семьей выезжать за рубеж в «гости» не разрешалось. Поэтому жена до лучших времён оставалась в Ровно. Начались сборы в дорогу. Денег у нас было в обрез. Продали мамино пианино, сняли всё, что было на двух сберкнижках, купили билеты на самолёт, а оставшиеся деньги поменяли во Внешэкономбанке на чек. По этому чеку мы могли получить за границей 360 долларов. Кроме этого брат жены прислал нам из Москвы 50 марок «на первое время». Отъезд был назначен на 10 сентября. В этот день моему сыну исполнилось 13 лет. Накануне он приехал к нам, чтобы попрощаться. Мы расстались, не ведая, когда встретимся вновь. Наш зять Анатолий вызвался проводить нас до Киева, а точнее до аэропорта. Уезжали из Ровно тихо и как-то очень буднично. На вокзал пришли Женя – моя супруга, Виталий Петрович Марциновский – коллега по работе и его жена Аллa. В шесть утра мы уже были в Киеве, а еще через два часа – в Борисполе. В аэропорту народу было немного. Где-то через полчаса после нашего приезда в зал ожидания вошли, довольно шумно, несколько десятков молодых американских евреев, возвращавшихся из Москвы, где они требовали вернуть им рукописи любавичевского раввина, неизвестно каким образом оказавшиеся в Ленинской библиотеке. Лицо каждого из них было обрамлено пейсами, все они были в одинаковом облачении: белая манишка, чёрный костюм и такого же 37

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

цвета широкополая шляпа. На лбу – тфилин (кожаныe коробочки с кусками пергамента, на которых написаны изречения из Торы). В руках – молитвенник. Каждый из них довольно громко молился, не обращая ровно никакого внимания на окружающих, в том числе и на соплеменников. В этом зале нас поразили бары с коктейлями, с заморскими винами и пивом. Один из барменов, увидев меня, чуть смутился: я признал в нём выпускника пединститута. Особым прилежанием он не отличался, но диплом «Учителя по труду» получил. «Что ж, – подумал я, – каждый трудится как умеет». Объявили регистрацию и таможенный досмотр. Наша поклажа состояла из двух чемоданов, сумки и пледа. Взял я собой также шприцы, иглы и маленький стерилизaтoр: у мамы был жестокий остеохондроз, и два раза в сутки я делал ей обезболивающий укол. Подходит наша очередь. Упрятанные мeжду двумя носками 50 марок, жгут мне подошву: в моем сознании – это контрабанда валюты. «Открывайте сумку!» Сверху лежит завёрнутое в полотенце столовое серебро. «Что это?» – «Это ложки и вилки, которыми мы ежедневно пользуемся». «В таких количествах (там было три вилки, три столовых и пять чайных ложек) серебро вывозить не разрешается». – «Господи, да им сто лет», – говорит мама. «Тем более, – сказала таможенница, – теперь это уже предмет старины. Отдайте ложки провожающим или оставьте их здесь». А сзади уже напирают: «Давайте быстрее, не задерживайте вылет!» Сворачиваю вилки-ложки и отдаю их зятю, который стоит рядом. Прошли пограничный контроль и оказались в просторном накопителе. Минут через сорок пригласили на посадку. Сели в автобус, подъехали к самолёту. Выпускают партиями по 10 человек. Неподалёку стоят три вооружённых милиционера и бдительно наблюдают за пассажирами. Мы с мамой попадаем в третью партию. Взошли на трап, вошли 38

Проза и публицистика • Карл Абрагам

в самолёт, разместились. Через несколько минут взревели двигатели, и мы поднялись в воздух. Итак, мы ехали в «гости», на самом деле мы уезжали навсегда... ГЛАВА 6 ...И ДВА ЧАСА

сли бы я написал, что за время перелёта из Киева в Берлин передо мною прошла вся моя жизнь, то это было бы неправдой. Я просто отдыхал. По проходу сновали симпатичные улыбчивые стюардессы, вызывавшие во мне исключительно положительные эмоции. Чистота, уют, прохлада и мирный ТУ-154 позволяли забыть о всех тяготах, связанных с подготовкой к отъезду. Самолёт был забит до отказа: кто дремал, кто читал, кто смотрел в иллюминатор, и каждый, видимо, думал о своём. Обычная картина обычного, вроде бы, рейса. Минут через сорок мы покинули пределы Советского Союза. Частные хозяйства польских крестьян угадывались по крохотным лоскутным участкам пашни. Через некоторое время начались приготовления к обеду. Вначале предлагались минеральная вода и вина. Затем, как в старое доброе время, каждый получил поднос, на котором оказались всевозможные яства, от которых мы давно отвыкли: масло, курица, салаты, несколько сортов сыра и колбасы, пирожные. В конце подали на выбор кофе, соки. После однообразия домашнего питания последних лет, обед в самолете оказался для нас приятной неожиданностью. Мы с мамой покидали страну, в которой прожили 58 лет. Для меня это было путешествием в неизвестность. Берлин – город моего младенчества – был для меня не более чем 39

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

точкой на географической карте. О тамошней жизни я ничего не знал. Я ехал с установившимися взглядами на жизнь, которая осталась в прошлом. Несмотря на пережитое, отец мой, как я уже упоминал, зла на Советскую власть не держал. Ну а мне и подавно не на что было жаловаться. Я без помех получил высшее образование, без помех защитился, имел работу и жильё. Мы жили скромно, без особых запросов, всё самое необходимое у нас было. Если я что-то упустил в жизни, то только по своей вине. Я вёл цыганский образ жизни и нигде больше 7-8 лет не задерживался. Если бы я меньше прыгал с места на место и был бы более прилежным, то, может быть, достиг бы большего. Как еврей, я особых притеснений не испытывал. С государственным антисемитизмом по отношению к себе я столкнулся лишь однажды. Это был конец шестидесятых. Николай Николаевич Александров – известный онколог и прекрасный организатор, набирал сотрудников для Белорусского института онкологии. Была объявлена вакансия на должность заведующего гинекологическим отделом. Я подал документы и вскоре получил приглашение на собеседование. Беседовали с Н. Н. долго, намечали перспективы развития онкологии в республике. Разговор носил деловой и доверительный характер. Говорил он со мной так, словно я уже числился в штате института. Наконец Николай Николаевич поднялся и сказал: «Ну что ж, дело за небольшой формальностью: завтра пойдёте в Совет Министров, как-никак должность зав. отделом – номенклатурная, необходимо представиться и получить их добро». На следующий день, в назначенное время, меня принял какой-то чиновник Совмина. Перед ним лежали мои документы. «Кто вы по национальности?» – спросил он. Я ответил. На том аудиенция закончилась: «Спасибо, можете идти». Где-то через месяц я получил письмо от Александрова: «К сожалению, по независящим от меня причинам, вы не можете быть допущены к участию в конкурсе». 40

Проза и публицистика • Карл Абрагам

С антисемитизмом на бытовом уровне я после войны практически не встречался. Никаких оскорблений в свой адрес не слышал. Бывало, что кто-то, принимая меня за человека другой национальности, дурно говорил о ком-то из евреев. Таких людей приходилось осаживать. Иногда можно было слышать антисемитские реплики, носившие, по мнению их автора, остроумный характер. Вот один из примеров. Одну больную в институте онкологии ежедневно навещал муж. Он приносил жене цветы, апельсины, поправлял ей подушки, одним словом, ухаживал за ней. Был он не то русским, не то украинцем. Одну из наших сотрудниц (постоянного мужа у неё не было) эти ежедневные визиты попросту раздражали. Комментировала она это, нисколько меня не стесняясь, следующим образом: «Ходит к ней каждый день как иврэй!» И я подумал: «Как же надо ненавидеть евреев, чтобы трогательную заботу мужа о своей жене, столь типичную по её разумению только для мужей-евреев, выставить пороком». О чём размышляла мама во время этого перелёта, можно только догадываться. По возвращении с Крайнего Севера мама вела активный образ жизни, и в течение четырнадцати лет бессменно возглавляла в своём микрорайоне группу здоровья. В 1970 году её работа была отмечена Ленинской юбилейной медалью, которой она очень гордилась. По революционным праздникам мама вывешивала у себя на балконе красный флаг. К Ленинским коммунистическим субботникам она относилась очень серьёзно: выходила с граблями и лопатой во двор и приводила территорию возле дома в порядок. Древко красного полотнища она втыкала чyть поодаль на видном месте. Из огромного пятиэтажного дома, кроме мамы, никто на субботник не выходил. Жильцы относились к её инициативе по-разному: кто снисходительно-иронично, кто с неодобрением, большинство соседей равнодушно проходили мимо. 41

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Мама всю свою жизнь оставалась ярым приверженцем социалистических идей. Она свято верила в справедливость решений партийного руководства. Если в газете сообщалось о каком-то проворовавшемся члене партии, то она относилась к этому в лучшем случае с недоумением, так как считала всех коммунистов кристально честными людьми. Если ей рассказывали о случаях мздоимства со стороны какогонибудь чиновника, то она обычно говорила: «Это клевета, этого не может быть». В политике она была такой же наивной, как и отец. Но понять её можно. Этим «не может быть» она защищала свои убеждения, пересматривать которые не собиралась. Перестройка и гласность обернулись для мамы крахом иллюзий: всё, во что она верила, оказалось не более, чем мыльным пузырём. Должно быть, это невероятно трудно признаться себе в том, что вся жизнь оказалась ошибкой. Она часто повторяла: «Хорошо, что папа всего этого не видит. Он бы этого не пережил». А вообще-то, мама была немногословной. И лишь однажды, незадолго до отъезда, она сказала: «Мы привезли тебя в эту страну, мой долг увезти тебя обратно». Между тем полёт приближался к концу. Самолёт пошёл на снижение. Под крылом замелькали леса и озера, большие и маленькие, которых так много в окрестностях Берлина. 11 сентября 1991 года в 13.30 по местному времени наш самолёт совершил посадку в аэропорту Шёнефельд. Мы покинули самолёт последними.

Проза и публицистика • Борис Замятин

БОРИС ЗАМЯТИН

ДЯДИН ОРДЕН

ой дядя Миша, брат матери, был учителем математики. В те времена, когда я начинал изучать её, он ещё жил с нами в одной квартире. То ли ему негде было жить после демобилизации, то ли он не хотел жить один, не знаю. Многие годы после войны, по-моему, считалось невозможным, даже неприличным мужчине жить одному, да к тому же у дяди была язва желудка. Я относился к нему, как к истинно родному, близкому мне человеку. Он был страшно худ и высок, настоящий дядя Стёпа, только намного тоньше и незаметней. Незаметней потому, что он был на редкость скромным человеком. В детстве я, естественно, не мог оценить это не очень-то уважаемое ныне человеческое качество. Тогда достоинства мужчины определялись главным образом количеством медалей на груди, а у дяди их было всего две, да и эти он не носил. Я не считал его настоящим военным, хотя он подарил мне великолепный «лётчицкий» компас. Увы, я владел этим сокровищем недолго. Его отобрал у меня проходивший мимо нашего двора ремесленник. Ремесленниками тогда называли учащихся профшкол. 43

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Я стоял в углу нашего голого, залитого раскалённым солнцем двора, в тени единственного, чудом сохранившегося после бомбёжки, каштана и, млея от восторга, держал компас на вытянутой, дрожащей, как стрелка, ладошке, в тысячный раз поражаясь неутомимой способности стрелки поворачиваться строго на Север. Вдруг грубая рука ударила по моей ладони снизу и компас, повинуясь законам физики и попирая человеческие, полетел в подставленную ковшиком чужую грязную ладонь. Отчаяние моё не имело границ, но ремесленника оно не тронуло. Отбирать у слабых «трофеи» было тогда в порядке вещей. – Жаль, – узнав, сказал дядя, – этот компас прослужил мне всю войну. Дядя и война как-то не совмещались в моём сознании. Его военная специальность – авиамеханик никак не впечатляла меня. Конечно, если бы он готовил самолёты для Кожедуба или Покрышкина, а то собирал и разбирал моторы, что, как он сам говорил, он умел делать ночью и даже с закрытыми глазами! Чего же проще? И за всю войну не убить ни одного фашиста! Чего ж туда было и ходить? Но всё-таки дядя мне нравился. Он умел делать массу полезных вещей: бумажные кораблики и самолёты, воздушных змеев, деревянные ножи и свистки и даже чинить электропроводку. В нашей нетехнической семье это его уменье ценилось гораздо выше, чем, например, знание иностранных языков. Мой отец, тоже учитель, владел многими языками, но ни в какое сравнение с Михаилом не шёл. К моему сожалению, он вскоре всё же женился, и наша семья, по словам матери, осталась «без мужчины в доме». Мне, как и дядиным многочисленным сёстрам, не хотелось, чтобы он уходил от нас. Его жена, Роза Ахатовна, владела крохотным участком земли и половиной дома. Даже по нынешним меркам домом его можно было назвать с большой натяжкой. Он то ли так и не вырос из земли, то ли уже врос обратно, но потолки 44

Проза и публицистика • Борис Замятин

в его комнатушках были настолько низки, что мой двухметровый дядя сгорбился от постоянной необходимости нагибаться. Правда, мама говорила, что согнула его Роза, потому что «она в доме полновластная хозяйка и согнёт-таки его в бараний рог». С тем, что Роза – женщина полновластная, я соглашался. Она и в самом деле была полной, в два раза шире дяди и любой из его сестёр, а властной она казалась изза внушительного римского носа, не очень-то украшавшего её удлинённое, обвешенное чёрными кудряшками лицо. Таким я представлял себе лицо французского короля Людовика в «Трёх мушкетерах». Но когда я прикидывал её физические возможности и сравнивал их с дядиными, я всё же сомневался, что она способна согнуть его в бараний рог. По моему мнению, она была доброй, приветливой женщиной и вряд ли у неё могло возникнуть желание гнуть кого бы то ни было в такую сложную фигуру – бараньи рога я видел. Повзрослев немного, я начал понимать натянутость взаимоотношений нашей и дядиной семьи. В гости друг к другу мы ходили крайне редко. Но летом, когда Роза Ахатовна с дочкой уезжали куда-то к родственникам на Волгу, меня посылали к дяде на ночные дежурства, так, на всякий случай, вызвать врача или неотложку, если у него, что периодически бывало, случится болевой приступ. Вечером, когда по центральной улице нашего города начинался ежедневный променад молодёжи, я вливался в праздничную, медленную толпу, и, разглядывая нарядных девушек в крепдешиновых платьях с накладными плечиками и парней в бесформенных широченных штанах и узкогрудых теннисках, двигался за ними по направлению к дядиному дому. Господи, до чего же смешна сейчас послевоенная мода, а тогда эти юноши, в основном студенты, приезжавшие к нам из больших городов, казались мне элегантными посланниками огромного мира, шумевшего где-то там, за пределами нашего городa. Многих из них я знал, так как они учились 45

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

у кого-нибудь из моей родни. Их успехами мои домашние гордились, как своими собственными. Поступить в институт было и моей заветной мечтой. В те времена поступали только самые одарённые и трудолюбивые. Слава их была заслуженной. Но учеников дяди среди них не было. Он учил «вечерников». Среди них тоже, правда, были знаменитости: бывшие второгодники и прославленные на весь город хулиганы, так что тётки мои только руками махали, говоря о его школе. Но он сам никогда не сетовал на своих учеников, наоборот, сожалел, что тот или иной «хулиган» не попал к нему раньше. – Как много способных ребят загубила война, – говорил он, – а что упущено в детстве, практически никак нельзя восполнить! Я смутно понимал, что упустили в детстве эти второгодники. Мне-то как раз казалось, что они жили как хотели: пропускали уроки, курили, списывали у нас домашние задания и отбирали завтраки. За что их жалел дядя? Разве не к такому вот ученику попал мой компас? Нет, сочувствия к хулиганам я не испытывал, я был уверен, что из них получаются очень скверные люди. А скверных людей дядя сам боялся. Он так и говорил, когда закрывал зелёные кривобокие ставни на массивную железную поперечину со смешным названием «прэнта»: «Приходится прятаться от плохих людей. За семью прэнтами». Если я приходил, когда ставни уже были закрыты, то стучал в них условным троекратным стуком. Сквозь щели в ставнях я видел, как дядя медленно проходит через комнаты, двигаясь к тёмным сеням. Потом зажигался свет, откидывались тяжёлые дверные крючки, и он вёл меня за собой через прохладные сыроватые клетушки сеней, кухни и столовой к себе в спальную комнату. Он знал, что эта комната больше всего привлекала меня. Здесь, за старинным комодом лежали перевязанные шпагатом подшивки журнала «Нива» 46

Проза и публицистика • Борис Замятин

начала века. Мне разрешалось вытаскивать их на свет божий. Поскольку божьего света в комнате не хватало, я включал настольную лампу под бордовым с кистями абажуром и начинал перелистывать потемневшие страницы, заполненные усатыми силачами с аккуратными, прилизанными, разделёнными пробором волосами, волоокими красавицами в наглухо застёгнутых кружевных платьях, с зонтиками или же в нелепых полосатых купальниках; бравыми офицерами, с висящими до полу саблями, инженерами и студентами в форменных фуражках, рекламами древних авторучек, средств для ращения волос, данными о сборе урожаев и числу самоубийств в Тульской губернии. Предреволюционная Россия вставала с этих страниц. Многократно описанная в учебниках и книгах и показанная в кино, но только тут убедительно живая, возможно благодаря букве «ять» и необъяснимой романтике, веявшей от затёртых журнальных фотографий. И по сей день никакие самые искусные современные снимки не вызывают у меня такого острого интереса, как те, никому не нужные и забытые. Я мог часами с наслаждением разглядывать эти журналы, забывая о времени, но дядя заставлял меня ужинать, что, надо признать, тоже доставляло мне немалое удовольствие. Непривычная тишина, несвойственная нашему дому, в котором то дрались братья, то не ладили из-за вечной бедности родители, то мельтешили бесконечные знакомые отца, то просто судачили соседки, приходившие к матери, – несуетливая густая тишина стояла в дядином доме. Она придавала нашему вечернему чаепитию некую обрядовую прелесть, превращаясь из простого поглощения пищи в торжественный церемониал. Впрочем, я понимал, что спокойная надменность длинноногой вазы и золочёные ободки пузатенького фарфорового чайника, и сверкающие толстым слоем масла бутерброды на разноцветных блюдечках – только для меня нечто праздничное, а для моего дяди – обычная сервировка 47

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

рядового ужина. Как мне казалось, он не замечал этой моей восторженности, и это поднимало меня в собственных глазах, как всякого подростка, вдруг сообразившего, что он может воспринимать вещи не так, как взрослые. Я старался есть не торопясь, в меру, как учила меня мать, но он заставлял меня съедать как можно больше. – Я так наголодался в жизни, что для меня удовольствие смотреть, как едят здоровые люди с естественным, здоровым аппетитом. Тебе сейчас и два ужина подряд не повредят. Надо есть, пока есть, – горько улыбался он. После чая мы обычно играли в шахматы. Я старался изо всех сил, увлекался, жертвовал, и, когда казалось, что я был уже у цели, дядя Миша наносил мне неожиданный и сокрушительный удар. Это повторялось почти всегда, когда он выигрывал, а если побеждал я, то догадывался, что он сознательно упускал победу, чтобы пощадить моё самолюбие. Тогда я не понимал, что он не столько думал о моём самолюбии, сколько о моей вере в себя, которую так легко убивают в нас в детстве взрослые. Ещё одной замечательной вещью в доме был аккордеон «на три четверти», принадлежавший дочери Розы Ахатовны. Я никогда не слышал, чтобы на нём кто-либо играл, но если мы не играли в шахматы, я упивался своей собственной игрой на этом несчастном инструменте. Бедный дядя! Он вынужден был выслушивать мои жалкие попытки подобрать на слух полонез Огинского. Но ни разу за все мои дежурства, не разбудил он меня и не послал вызвать «скорую», я даже обрёл уверенность, что его здоровье пошло на поправку, и только после того, как ему вырезали кусок желудка, узнал я, какие жестокие боли испытывал он в обществе безмятежно спящего племянника, чтобы не посылать меня в ночной город. Ведь за помощью пришлось бы бежать до самой больницы, потому что имеющиеся в нашем городе несколько телефонов-автоматов так никогда и не работали. 48

Проза и публицистика • Борис Замятин

Едва дядю прооперировали, как тяжело заболела жена его, Роза Ахатовна. Дочь её где-то училась, и все заботы легли на плечи моих, потерявших свои семьи тётушек, самой старшей и самой младшей из его сестёр. Розе Ахатовне нельзя было много двигаться, но требовалось много белков. Она сидела около немощного мужа, печальная и неподвижная, как водонапорная башня. Оплывшие её щёки безвольно опадали на мощные плечи. Такой запомнил я её, когда много лет спустя побывал у них проездом. Худенькие, похожие на птичек, тётки носились между нею и колхозным рынком, где перекупщики торговали свежим мясом. Тётки готовили его у себя дома и летели, неся варёными кусками в слабых клювиках Розе Ахатовне, как выросшему в чужом гнезде птенцу кукушки. Увы, усилия их не спасли никого: ни Розу Ахатовну, ни ранее моих родителей, ни впоследствии дядю. В следующий мой приезд к нему не было ни Розы Ахатовны, ни дома, где я познавал жизнь по журналам «Нива», ни самих журналов. Дядя, так уж сложилась его судьба, опять жил со своими сёстрами. Жили они в новой, ничем не примечательной, двухкомнатной квартире. О старом доме напоминали только такие же низкие потолки да настольная лампа под бордовым с кистями абажуром. Дядя Миша совсем сдал, стал казаться не таким уж и высоким. Лысый, яйцеобразный череп его пожелтел, щёки ввалились. Знакомый пиджак в серую клетку и раньше-то неважно сидевший на нём, теперь, казалось, мог бы обернуть его дважды. Но держался он молодцом, о здоровье своём не заговаривал, и только тётки горестно ахали украдкой, разговаривая со мной на кухне: «Ах, плох твой дядя, плох!» Я вытащил привезённую с собой бутылку пятизвёздочного коньяка, но он только улыбнулся, обнажив розовую вставную челюсть, и сразу стал так сильно похож на покойную маму, что у меня защемило сердце. 49

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

– Я за всю жизнь не осилил и бутылки спиртного, а теперь уж не наверстать – врачи запрещают, – как мне показалось, даже с некоторым сожалением отказался он, – пей сам, я знаю, по этой части вы теперь все специалисты. – Армянский. Пять звёзд. Можно сказать, лечебный, – оправдывался я, – столько лет не виделись, как же не выпить хоть чуть-чуть. Давайте хоть вы за здоровье, – предложил я тёткам. – Ах, Гера, оставь, ты как с луны свалился, когда это в нашей семье пили? – замахала руками старшая сестра, тётя Лиза. – Но налей, если ты не можешь один. Мы тебя поддержим по мере сил. Мне стало смешно и тоскливо. Физических сил в моих бестелесных тётушках не было никаких. Но я не сомневался, что если бы для дядиного здоровья необходимо было выпить всю бутылку до дна, любая сделала бы это, не дрогнув. В этот вечер я наконец убедился, что дядя и война – вещи всё же совместимые. Возможно, он почувствовал какую-то необходимость рассказать мне о себе, так как я был очень редким гостем, то ли сказалось настроение: должен был начаться фильм «Летят журавли» (все его видели и смотреть ещё раз не стали из-за того, что «слишком тяжёлый»), во всяком случае, он сам поднял эту тему, что меня удивило: он не любил говорить о войне. – Сейчас опять очень много фильмов о войне. С одной стороны это правильно, людям надо напоминать о войне, чтобы они понимали, какая это ценность – мир. Но не случился бы обратный эффект… – Как это обратный? – не понял я. – А так. Молодёжь привыкает, привыкает это видеть, а что становится привычным, то становится нормальным. Правда, утешает то, что плохих фильмов о войне сейчас меньше. Я тебе скажу, что у войны есть положительная сторона – там сразу видно, кто чего стоит. В мирной жизни это знание 50

Проза и публицистика • Борис Замятин

даётся значительно труднее. Но пусть у вас будут только эти трудности. «У вас, – подумал я, – для него уже это неважно. Похоже, что он поставил на себе крест». – За четыре года войны я узнал людей лучше, чем за тридцать лет до неё, – он помолчал, вспоминая, видимо, этих людей. – Знаешь, я не националист, – продолжал он, – до войны, вообще, был такой период, когда национальное уходило куда-то на второй план. Как-то не думалось о том, что один народ склонен к тому, а другой – к этому, возможно, я был просто молод, все казались одинаковыми. Надеюсь, ты понимаешь меня правильно. Мы все воевали на одной войне, все рисковали своей жизнью, и все хотели остаться в живых, а уж остались те, кому повезло. Со мной служили сибиряки, так их я бы выделил в отдельную нацию. Перед этими простыми парнями, не умевшими грамотно написать заявление, я преклонялся. Они могли в самый жестокий мороз сутками работать, как роботы, как будто на улице лето; в лесу, даже ночью, они ориентировались, как дикие звери, но когда они смотрели кинофильм, они переживали, как маленькие дети. Фактически, если бы не один из них, – был у меня такой фронтовой друг Саня Белых, – не выбраться бы мне из Брянских лесов тогда, в сорок первом. Конечно, за войну было много чего, всё не расскажешь, но этот случай особенный. Я тебе расскажу, как это было, если хочешь. Я кивнул, всё более удивляясь его неожиданному желанию. Где-то в глубине моего сознания шевельнулась ужасная мысль, что он, возможно, использует последний шанс, чтобы передать мне таившиеся годами в его памяти эпизоды фронтовой жизни. – Так вот, – осторожно распрямляя одеревеневшие ноги, продолжал он, – немцы как раз выбросили около нашего аэродрома десант. Если ты думаешь, что немецкие десантники в чём-нибудь хуже наших, так ты не прав. Это то же 51

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

самое, но только против нас. А оборону мы держали с одной ротой охраны. Я не помню сколько прошло времени. Много, боезапас мой кончился. Что я помню: огромного десантника, бегущего прямо на меня, в мой окопчик, и взрыв… Очнулся я, по-видимому, от холода. Голова гудела, меня придавило чем-то тяжёлым. Не открывая глаз, сразу попытался возвести два в пятую степень. Получилось тридцать два, как раз мой возраст – значит голова в порядке. Я открыл глаза и увидел, что лежу в обнимку с перепачканным кровью и землёй этим самым мёртвым десантником. Я стряхнул его с себя и встал на ноги. Я сказал «стряхнул»? – он ухмыльнулся. – Это не то слово. Я еле из-под него вылез. Это был детина не меньше меня ростом. Но объём! Ты бы его видел! Там были добрые два куба. Студебеккер, не легче. Ну, выбрался я из-под него и не успел сделать несколько шагов, как прямо над ухом хлопнул выстрел. Я повернулся и с ужасом увидел, что он никакой не мёртвый, а тоже очнулся и целится в меня из пистолета. К счастью, рука не слушалась его. В такие минуты человеком руководит только инстинкт самосохранения, он заставляет делать вещи, казалось бы, совершенно невозможные. Представь себе, что я сделал такой прыжок, чтобы навалиться на его руку, какой не под силу никакому спортсмену. Он, хоть и был ранен, но так прижал меня другой рукой за шею, что я чуть опять не потерял сознание. Спасло меня то, что его ухо оказалось у моего рта. Я вцепился в это ухо зубами и стал грызть. Должно быть, от боли он отключился, на мгновение ослаб и выпустил меня. Тогда я вытащил нож и сунул ему в горло, – увидев мою реакцию, дядя виновато и печально склонил голову в подтверждение и умолк. Я слушал и не верил. Мой безобидный дядя Миша, человек, никогда не отваживавшийся зарезать даже цыплёнка, отгрыз у человека ухо и потом, практически уже не сопротивлявшегося, зарезал, просто, по-деловому, как мой тесть – борова. Конечно, врага, конечно, в бою, но… человека всё 52

Проза и публицистика • Борис Замятин

же… и ножом! А говорил мне в детстве, что не убил никого?! – Ну, а потом? – понимая, что он не мог выдумать эту историю, но всё же не веря, спросил я. – Потом? Потом меня вырвало. Тогда я снял с него фляжку, глотнул какую-то отраву и мне стало совсем плохо. Я хотел забрать документы наших убитых ребят, и первый, на кого я наткнулся, оказался Саня Белых. Он был жив, но ранен в обе ноги и в лицо. Я тогда понял, что нас всех оглушило взрывом гранаты, и фактически меня прикрыл своим телом тот самый, убитый мной немец. Что было делать? Я понимал, что раз наших нет, значит тут появятся немцы, и не ошибся. Не знаю, как я успел дотащить Саню к лесу незамеченным. Я совершенно не представлял себе, куда идти и как ориентироваться в лесу. Потом меня этому научили, а тогда… Представь себе моё положение. – Так вы спасли его? – не выдержал я. – Я его? Это большой вопрос. Скорее он меня. Он вскоре пришёл в себя. На лице у него была пустячная рана, но ноги были ранены серьёзно. Поэтому моими были тощая спина и длинные ноги, а голова, к счастью, была крестьянская. Вот этого раненого Сани. И слава богу. Интегралов брать не надо было, надо было брать правильное направление. Пять суток мы тащились, питались какими-то орехами и ещё чем-то, он мне показывал, а я рвал. Я уже начал терять надежду на что бы то ни было, но он вывел меня прямо в тыл, и не в немецкий, а наш. Вот тебе пример самообладания раненого сибиряка, я бы без него просто заблудился и умер с голоду. – Ну, и что же стало с этим Саней? – Не знаю. Я потерял его след. Не думаю, что он вернулся с войны, он бы отыскал меня, я в этом уверен. Он был младше меня и очень ко мне тянулся. У него было всего шесть классов образования, причём вечернего, и он этого стеснялся. Но очень хотел учиться… 53

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

– Что-то ты сегодня много говоришь, – увидев, что дядя подозрительно возбуждён, покрылся нездоровым румянцем и начал слегка задыхаться, вмешалась пришедшая из кухни младшая сестра его, Маруся, уже пожилая, но всё ещё не пользующаяся в этой семье правом голоса. – Да, да… идите уже отдыхать, – послышался из соседней комнаты командный голос старшей, – ты слышишь? Он уже опять задыхается… – Иди… иди отдыхай, – сказала ему тётя Маруся. – Отдыхать! Она думает, – он кивнул в сторону соседней комнаты, – что это для меня лучше, – но всё же поднялся, и тяжело двигаясь, сказал самому себе: – Ко мне так часто приезжают, у меня так много посетителей, что возникает опасность образования мозолей на языке… но… – он развёл руками, – нельзя хотеть от людей того, чего они не могут нам дать… Я уезжал утренним поездом. Дядя, несмотря на явную слабость, вышел меня провожать. Тётки поддерживали его с двух сторон, как санитарки. Весеннее украинское утро щебетало во дворе незнакомыми голосами. Под высокими молодыми тополями носились чьи-то дети. По цветочным клумбам не спеша прогуливались солидные краснобородые индюки, выпущенные из клетушек. Клетушки эти, на манер концлагерных бараков, огороженные натянутой проволокой, тянулись в два ряда у боковых стен белокаменных сараев. В сараях копашились, обречённые на заклание, сладко чавкающие, довольные свиньи. Озабоченные их хозяева возились со своими автомобилями. Всё двигалось и наливалось силой для встречи очередного воскресного дня. Восковой, застывший дядя вдруг уткнулся в мою грудь головой, для чего ему всё же пришлось сильно пригнуться, и, потёршись лбом, как бы пытаясь стереть с него неотвратимые мысли, сказал, не разгибаясь: – Ох, как бы хотелось увидеть тебя ещё раз. 54

Проза и публицистика • Борис Замятин

Я понимал, что это желание увидеть меня продиктовано не столько родственными чувствами, сколько слишком длительными периодами между моими приездами. По меньшей мере, года два он хотел таким образом загадать себе, вырвать у неумолимой судьбы. Но, с другой стороны, я не сомневался в искренности его отношения ко мне. Я был молодым, полным сил мужчиной из его рода, а чем человек старше, чем ближе он к роковой черте, тем необходимей для него сознавать, что род его крепко держится на этой земле, если не прямым потомством, то хотя бы косвенным. Но мой дядя не уговорил судьбу. Он умер через месяц после моего отъезда, накануне Дня Победы. Мы приехали со старшим братом, навещавшим наш родной город ещё реже меня. Тётки благодарили нас так, как будто мы оказали им величайшую милость, а не прибыли отдать последний долг: два здоровых мужика на похоронах нужнее двух дюжин плачущих женщин. Я побежал заказывать венки, времени до выноса тела оставалось немного. Мастерская похоронных принадлежностей разместилась в полутёмном подвале старинного дома. Под полукруглым сводом из добротного неоштукатуренного кирпича у длинного казарменного стола томилась хмурая очередь преимущественно пожилых людей. Горбатенькая девушка, склонённая над столом, выводила на чёрной ленте меловые прощальные буквы. Левой рукой, безо всякой разметки. Правая её рука, как механизм пишущей машинки, точно передёргивала ленту. Я сам когда-то писал лозунги, и, наверное, единственный в этой очереди оценил её мастерство и феноменальную скорость. Но я видел, что даже ей не успеть до двух часов обслужить своих мрачных клиентов. Слишком много народу умирало той весной. Я попросил разрешения надписать свои ленты самостоятельно. Левша-горбунья легко вскинула голову, глянула на меня неожиданно живыми светлыми глазами. 55

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

– Пишить, якщо вмеете, – радостно согласилась она, протягивая мне запасную кисточку и баночку с разведённым мелом. Видно было, что работа ей не в тягость, а слова «дорогому, незабвенному и безвременно ушедшему» от бесконечного повторения утратили для неё тот гнетущий смысл, что несли в себе. «Что становится привычным, то становится нормальным», – вспомнил я дядю. «Незабвенному Михаилу Арнольдовичу от горячо скорбящего соседа» – написал я на первой ленте и неожиданно для себя чуть не рассмеялся. Правила приличия заставили соседа, узнавшего о нашем приезде, срочно заказать этот венок и подобрать именно эти слова. Я вспомнил, как тётки жаловались, что он всегда топчется, вытирая ноги об их половик, прежде чем переступить на собственный и заходить к себе в квартиру. Правила приличия, наверняка, не помешают ему поступать так же и в период горячей скорби о незабвенном соседе. «Слова. Чего они стоят? – думал я, нанося их мгновенно уставшими пальцами, – Кого они утешают в настоящем горе? Почему мы потребляем их в таком огромном количестве?» Я дописал свои ленты и не смог отказать ещё двум, торопившимся к своим покойникам просителям, так что чуть не опоздал к выносу тела. Тётки разволновались. Катафалк уже подали, и моих рук не хватало. В погребальный автобус на правах ближайших друзей и родственников набилось десятка полтора женщин и стариков. Я видел их впервые. Обрадовало меня присутствие завуча школы, где дядя работал. Я знал, что он уважал его и надеялся услышать нужные, неизбитые слова над могилой. Хоронили дядю на новом кладбище, где не было разделения на православных, католиков или иудеев. Но не было и никакой растительности, кроме цветов в жалких глиняных вазонах или стеклянных банках, да редкой, уцелевшей между 56

Проза и публицистика • Борис Замятин

рядами могил, травы. Я вспомнил величественные надгробия старого еврейского кладбища, древние, отшлифованные временем гранитные камни в форме саркофагов, криво лежащие под вековыми деревьями, густые медовые ароматы неполотой травы, томящейся от зноя, звенящую умиротворяющую тишину у материнской могилы, тишину соприкосновения с вечностью… Ничего этого не было на новом кладбище. Мёртвым все равно, но живым было не по себе на этом, продуваемом всеми ветрами, кусочке высохшей степи. К моему удивлению, погребением распоряжался тот самый горячо скорбящий сосед, оказавшийся синагогальным служкой. После необычно короткого, сказанного какой-то женщиной прощального слова, он гнусным голосом пропел то ли стих, то ли молитву на непонятном мне, видимо, древнееврейском языке и засуетился, как на пожаре. Схватив вазон с цветами, он грохнул его об ограду ближайшей могилы и стал заталкивать черепки в дядины безразличные жёлтые руки и полуоткрытый посиневший рот. – Что он делает? Надо прекратить этот идиотский обряд, – зашептал я тёткам, молча глядящим на нелепый угловатый обломок, каменным языком торчащий из мёртвого рта. – Ах, оставь, Гера, – сказала тётя Лиза. – Но это же кощунство. Дядя никогда не верил в бога, он же был членом партии, наконец. Ему бы всё это было неприятно. – Ты ничего не знаешь. Молчи. Ему уже всё равно, а этот старик сделал для нас так много, что никакой профсоюз этого бы не сделал. Пусть он теперь делает, что хочет. Я понял, что не имею права вмешиваться. Слишком далёк был я от них все эти годы и, в сущности, ничего не знал о их жизни. И те люди, что пришли его провожать в последний путь, может быть, были также далеки от него, как и я. Со смертью каждого человека, с которым мы связаны, умирает какая-то часть нашей жизни, и чем эта связь крепче, 57

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

тем потеря ощутимей. Но я не испытывал ничего, кроме чувства вины за ту отчуждённость от родных, на которую обрекает нас современная жизнь. Мы засыпали могилу подсохшей буроватой землёй и воткнули металлический стержень с табличкой: «Янис Михаил Арнольдович. 1909–1975». «Дорогому, незабвенному». Эти два слова назойливо лезли в глаза, выползая из всех венков и вызывая во мне чувство досады. «Неужели этот человек не заслужил ничего, кроме этих венков? Ну, хотя бы некролога в местной газете!» Я понимал, что всё это чепуха, но какая-то обида схватила и не отпускала меня. «Где же они были при жизни, все его коллеги, ученики, однополчане и соседи, когда были так нужны ему? – распалял я вдруг проснувшееся чувство справедливости. – Почему никто не помешал вот так вот отправить его прямо к Господу Богу? Что же нужно делать для людей в молодости, чтобы они не отвернулись от тебя в старости, когда немощен и бесполезен для них? Неужели только презренной пользой питаются наши связи друг с другом?» Такие мысли мучили меня, когда я трясся по сохранившейся булыжной мостовой в набитом чужими людьми автобусе. «Ну, а я? Что сделал для своего родного дяди я, когда он был жив? – остановил я себя, – Чего же хотеть от чужих людей? Что меня связывало с ним, кроме воспоминаний детства?» Мне не хотелось отвечать себе. Я понимал, что здесь не может быть ни однозначных, ни утешительных ответов. «Не надо хотеть от людей того, чего они не могут нам дать», – кажется, так говорил мой дядя. Вопреки древним еврейским обычаям, где-то даже назло им, более всего тому неопрятному служке из синагоги, взял я бутылку московской водки, и мы с братом устроили поминки по-русски, «хряснув», как когда-то в армии, к полному ужасу тёток, по полному стакану. Не успели мы закусить, как 58

Проза и публицистика • Борис Замятин

в дверь постучали. Я открыл её и увидел перед собой седого плотного военного, судя по погонам – полковника авиации. – Это квартира Яниса Михаила Арнольдовича? – увидев сквозь открытую дверь стол, водку, брата и заплаканных моих тёток в чёрных одеждах и сразу все поняв, спросил он. – Опоздали, уже не его, – понимая, что это грубо, но руководимый больше выпитой водкой и настроением, чем правилами гостеприимства, ответил я. Открытое, обветренное лицо полковника, будто натёртое кирпичом, с белёсым, глубоким шрамом поперёк правой щеки дернулось, или мне это только показалось, так как через мгновение он уже овладел собой. – Может, вы позволите мне войти, я его фронтовой товарищ. Белых Александр Андреевич, – протянул он мне руку. – Вы Белых? – не веря, пожал я его короткую тяжёлую ладонь – Тот самый Белых, который вывел дядю из Брянских лесов в сорок первом? – Я его вывел? Да вы что? Это он меня вынес! Давно вы его схоронили? – Два часа назад. Белых снял фуражку, и наклонив голову, простоял так минуты две в полном молчании. Мы все тоже молчали. Я понимал, что это как раз один из немногих людей, которые вместе с дядей утратили и часть своей, тоже уже близкой к закату, жизни. – Да, опоздал! Непростительно, – тяжело выдавил он, наконец. Потом торопливо открыл чемодан, достал оттуда четырёхугольный штоф, поставил его на стол, вытащил какие-то документы и прямоугольный картонный ящичек. – Не успел, – виновато, как будто разбил драгоценную вазу, а теперь доставал её обломки, вынимал он из ящика искусно выполненную модель тупорылого «Ильюшина» и какието листки с гербовыми печатями, – вот представление вёз. 59

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

На орден «Красной Звезды». Михаилу Арнольдовичу к тридцатилетию победы. Хотел сюрпризом. Не успел. Надеялся успеть, а не успел, – несколько раз повторил он. До трёх часов ночи просидели мы с полковником Белых. От него мы узнали о дяде так много, что это могло бы стать содержанием целой повести. К сожалению, орден дядя всё же не получил. Не получил по той простой причине, что приезд Белых я выдумал. Не приезжал никакой полковник Белых из Красноярска и не привозил никаких представлений на орден. Правда, очень уж мне этого хотелось. Но иногда мне кажется, что я ничего не придумал, что всё это так и было. Тем более, что фотография дяди и модель тупорылого самолёта, сделанная им, до сих пор хранится в квартире моих тётушек.

Проза и публицистика • Яков Раскин

ЯКОВ РАСКИН

СИМВОЛ БЕССМЕРТИЯ

ет пять назад в берлинской квартире Ильи раздался телефонный звонок. Звонил его старинный друг из Канады Женька, который, как он говорил, перелопатил интернет и опросил кучу знакомых, чтобы его найти. Связывала их многолетняя дружба ещё с советских времён, но так получилось, что пути в связи с эмиграцией разошлись и они на много лет потеряли друг друга. И вдруг этот звонок… Долго говорили, вспоминали, короче, решили встретиться. Через месяц Женька радостно сообщил, что по настоянию врачей едет в Карловы Вары попить водичку и хочет, чтобы Илья приехал к нему. Все расходы он берёт на себя. Илюшу долго уговаривать не пришлось, и уже через несколько дней автомобиль мчал его в Чехию. 61

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

И вот Карловы Вары. Встреча, объятия. И снова воспоминания. Женька был полукровка – его русский отец занимал в своё время большую должность в горкоме партии, а мать, преподаватель музыки, была далека от еврейства, поэтому и сына с еврейством практически ничего не связывало, да и сам он «Чумной столб» в Карловых Варах этим не очень интересовался. Как-то во время прогулки по улицам города, Женька обратил внимание на памятник, на котором золотом сияла шестиконечная звезда. – Это, наверное, памятник евреям города, погибшим во время Холокоста?! – полувопросительно сказал он. Но поскольку Илья неоднократно бывал в Карловых Варах, то на правах экскурсовода решил посвятить Женьку в историю возникновения памятника. – Нет, друг мой! К евреям этот памятник не имеет никакого отношения. Это, так называемый, «Чумной столб» со святыми, который был возведён в честь того события, что чумная болезнь, свирепствовавшая в Европе в те годы, обошла этот город. Ни одного случая! – Так почему этот знак на столбе так похож на еврейский символ? Что вообще означает эта форма: два переплетённых равносторонних треугольника с противоположно направленными вершинами? И каким образом этот таинственный символ превратился в Щит Давида? – Эта звезда на памятнике не имеет никакого отношения к еврейскому символу. Ещё тысячу лет назад шестиугольная звезда была знаком, который символизировал неразрывную связь человека 62

Проза и публицистика • Яков Раскин

с Богом (один треугольник смотрит с неба на землю, другой – наоборот). А если коротко, то две вершины этого знака символизируют вечную борьбу добра со злом. Чуть позже мы ещё к нему вернёмся. Но для того, чтобы ты смог получить ответ на многие твои вопросы, придётся немного углубиться в историю и я, так и быть, потрачу некоторое время, чтобы рассказать тебе много интересного. Удобно усевшись в фойе гостиницы, Илья начал рассказ. – Дело в том, что в VI веке до н.э. новую религию проповедовал персидский пророк Заратуштра (Зороастр). Он же учил, что в мире существуют два независимых друг от друга начала: силы света и добра, воплощённые в светлом и мудром боге Ахура Мазда, и силы тьмы и зла, воплощённые в боге Ангро Майнью. Эти противоположные и равные по своей мощи силы пребывают в состоянии непрерывной борьбы. В мистической зороастрийской символике светлого бога – Ахура Мазда – был изображён равносторонний треугольник, направленный вершиной вверх. Символом бога тёмных сил – Ангро Майнью – был точно такой же треугольник (мощь силы света и тьмы была равной), но направленный остриём вниз. Идею вечной борьбы этих сил символизировал особый знак, совмещающий оба переплетённых между собой треугольника. Древний магический символ зороастрийских жрецов и имел ту самую форму шестиконечной звезды, которой тысячелетия спустя суждено было превратиться в Щит Давида. Но существует и другая версия, которая, честно говоря, мне несколько ближе. Согласно ей, имя «Давид» на щите царя в ивритском правописании пишется как два «Д», а по-гречески буква «Д» (дельта), обозначается треугольником. Совмещение двух треугольников и даёт шестиконечную звезду, которая украшала боевой щит царя Давида. – Так интересно. Я никогда об этом ничего не слышал, – удивился он. 63

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

– Таким образом, – не прерываясь, продолжал Илья, – Маген Давид – шестиконечная звезда, гексаграмма, cтала украшать древние книги и предметы еврейского ритуала. Его носили обитатели средневекового гетто и жертвы нацизма. Звезду Давида изображали авторы антисемитских и антиизраильских карикатур. Такая же звезда украшала еврейские надгробия в разных странах мира. Российские антисемиты утверждали в своей печати, будто шестиконечная звезда – знак дьявола, символ вселенского зла. – А какое место занимает она в еврейской традиции? – не унимался Женька. – Шестиконечную звезду в качестве символа еврейского национального движения принял первый сионистский конгресс в 1897 году, и в том же году она украсила обложку первого номера журнала «Ди Вельт», издаваемого Теодором Герцлем. Со временем Маген Давид появился на государственном флаге Израиля, хотя в качестве герба была выбрана более древняя эмблема – Менора, образ храмового светильника, символизирующего просвещение и бессмертие. – А можно ли сказать, что Щит Давида имеет для евреев такое же значение, как православный крест для христиан? – прозвучал очередной вопрос. – Ты попал в точку. В 19 веке эмансипированные евреи избрали Маген Давид в качестве национального символа в противовес христианскому кресту. Именно в тот период шестиконечная звезда была принята практически всеми общинами еврейского мира. Она стала появляться на зданиях синагог и еврейских учреждений, на памятниках и надгробиях, на печатях и бланках документов, на бытовых и религиозных предметах. С 1799 года Маген Давид впервые был использован как специфический еврейский символ в антисемитских карикатурах. Шесть концов звезды соответствует шести «гостям», посещающим каждую еврейскую сукку в первые шесть дней 64

Проза и публицистика • Яков Раскин

праздника Суккот: Аврааму, Ицхаку, Иакову, Моше, Аарону, и Йосефу. Объединяет их всех седьмой «гость» – царь Давид. Ещё одна деталь: Маген Давид имеет 12 рёбер, что соответствует 12 коленам Израилевым, над которыми царствовал Давид, и которые будут восстановлены с приходом Машиаха (Мессии), прямого наследника царя Давида. Каббалисты учат, что шесть концов «звезды Давида» соответствуют шести пространственным направлениям – земле, небу, северу, югу, востоку и западу, что означает всемогущество Бога. Любопытно, что на иврите слова «Маген Давид» состоят тоже из шести букв. Число рёбер обоих треугольников, образующих Маген Давид, указывает на «совершенное» число 6, равное сумме своих множителей. Издавна это число наделялась мифическим смыслом. Возможно, именно геометрическая особенность «еврейской звезды» мистифицировала антисемитов разных стран. А один из ведущих российских юдофобов утверждал даже, будто шестиконечные типографские звёздочки (*) не что иное, как тайный знак «жидо-массонов». – Умри – лучше не придумаешь! – Вот и всё, мой друг, что я хотел тебе рассказать о Маген Давиде, Щите Давида, Звезде Давида. Называй, как хочешь. Тот, кто носит его на шее в виде медальона или украшает им различные предметы, может придавать ему любой, соответствующий его фантазии, смысл. Но мне кажется, что, как и два с половиной тысячелетия назад, эти два треугольника, образующие шестиконечную звезду, символизируют борьбу света и тьмы, сил добра и зла, и человек сам должен решить на стороне каких сил ему быть. – Да, интересно, – Женька развёл руками, – но вряд ли я смогу всё это запомнить. Приеду домой и обложусь книгами и справочниками. Я должен до конца понять смысл этого знака, чтобы рассказать о нём своим детям и внукам. – Попытайся! Эта тема неисчерпаема. Когда приедешь домой, найди что-нибудь о Леоне Гордоне, известном философе 65

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

и романисте. Он жил в 19 веке и обладал даром пророчества. Спустя некоторое время Женька позвонил и взволнованным голосом поведал, что в еврейской библиотеке он нашёл много публикаций об этом человеке Он также узнал, что Леон Гордон, он же Иегуда Лейб бен Ашер, был известный русско-еврейский поэт и романист – один из первых борцов за возрождение иврита в качестве современного литературного языка. Женька цитировал Гордона почти наизусть. Особенно его поразило одно пророчество – в 1891 году, за год до своей смерти, Леон Гордон, писал: «Вы горько пожалеете о том дне, когда эмблемой иудаизма станет этот древний языческий символ. Миллионами жизней вы заплатите за каждый из его шести лучей. Он станет проклятьем и горем Израиля». – Как же так случилось, – возмущался Женька, – что на слова этого пророка никто не обратил внимания. «Да, – думал Илья, слушая его – древние эллины искренне верили, что если божество наделяет человека поэтическим даром, оно одновременно даёт ему и дар пророческий. Очевидно, в этом что-то есть, потому что мрачное предсказание Гордона исполнилось с ужасающей точностью». О нём впервые вспомнили, когда евреи в оккупированных нацистской Германией странах надели жёлтую шестиконечную звезду, как знак проклятия и обречённости на смерть. О нём вспомнили опять, когда была установлена цифра истреблённых нацистами евреев – 6 000 000. О нём вспоминали (правда уже очень немногие) с каждой очередной арабоизраильской войной. – Что ты хочешь, Женька? – печально ответил Илья – Я же тебе говорил, что этот знак борьбы добра со злом – мистический. А в борьбе, сам знаешь, сколько крови проливается и, не дай Бог, ещё может пролиться...

Проза и публицистика • Яков Раскин

ХАИМ-ТАНЦ Всякому по делам его воздастся.

ы когда-нибудь видели местечкового шлимазела? Нет? Так познакомьтесь: его зовут Хаим Шнобельман – по прозвищу ХаимТанц. Ну, Хаим – это понятно, а причём здесь Танц? А при том, что он не мог передвигаться по местечку, как все нормальные люди: он передвигался танцуя. Нет, не думайте, что он танцевал всегда. Он не танцевал в трёх случаях: когда спокойно сидел за столом и ел, когда молился в синагоге, и когда ходил по нужде, но как он вёл себя там, врать не буду, не знаю. Всё местечко потешалось над ним, некоторые даже советовали ему броХаим-Танц. М.З.Левин сить работу в портняжной мастерской, где он за гроши трудился подмастерьем у хромого Лейба, и открыть собственную школу танцев. Так или иначе, но этот шлимазл продолжал изо дня в день смешить своими танцами молодых бездельников местечка, особенно тогда, когда пританцовывал под окнами дочери своего работодателя Рейзл, исполняя различные «па» и «фуэте», о существовании которых он даже не подозревал. Её отец, да и сама Рейзл, слышать не хотели о Хаиме: старому Лейбу не хватало только такого зятя. Мало того, что бедняк, так ещё и постоянно танцует от неизвестно какого счастья. 67

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Все заезжие из других местечек медицинские «светила» – знахарки и ворожеи, в один голос утверждали: болезнь эта от Бога и помочь ничем нельзя, а в город поехать с этим горем мать не имела возможности. Так проходили дни и годы, пока не началась Первая Мировая война. Местечко, находящееся почти на границе с Австро-Венгрией, частенько подвергалось обстрелам немецкой артиллерии, к которым все уже привыкли. Но однажды какой-то шальной снаряд огромной мощности, не долетев, очевидно, до своей цели, разорвался недалеко от дома Хаима, разрушив сарай и тяжело ранив ни в чём не повинную козу, но… какие к чёрту сарай и коза? Что их жалеть, когда произошло ЧУДО!.. От пережитого стресса, у Хаима исчез «танцевально-психический синдром». Вот взял и пропал, без всяких знахарей и снадобий. От радости он стал пританцовывать, но на этот раз танец у него уже не получился. Счастью Хаима и его матери не было предела. Он, наконец, почувствовал себя человеком. Правда, его выздоровление несколько разочаровало жителей местечка, лишив их единственной радости в скучной и однообразной жизни. Однако для самого Хаима ничего практически не изменилось. Хоть он перестал пританцовывать, и стал вроде бы нормальным человеком, благосклонности Рейзл он всё равно добиться не мог. Она особой красотой не отличалась, приданого за ней не давали, что было существенным недостатком, да и косила она немного левым глазом, что тоже не добавляло ей шарма. Кому нужна бесприданница, даже с незначительным дефектом? Местные свахи шутили, что жених для неё ещё просто не родился. Но несмотря на это, Хаимом она пренебрегала, считая его недостойной парой. Так бы всё и продолжалось, но однажды староста местечка получил из уезда разнарядку на призыв в армию новобран68

Проза и публицистика • Яков Раскин

цев. Местечковые старейшины – знатоки Торы, составили список, в котором значилась и фамилия Хаима Шнобельмана. Медицинская комиссия признала его годным, и в числе сотен других рекрутов с окрестных местечек его отправили в казарму. Затем пешим порядком всех направили на германский фронт в район боевых действий. Вся эта, ещё не экипированная толпа, со свисающими вдоль ушей пейсами, говорящая на непонятном языке, которая проходила через украинские деревни, вызывала смех и недоумение у жителей. Начались фронтовые будни: подъём, молитва, завтрак, изнурительные учения до отбоя с перерывом на молитвы и ужин. Заслуживал интереса тот факт, что подразделение состояло на 80% из евреев и, естественно, там находилось что-то вроде синагоги и был даже раввин – человек, весьма уважаемый всеми офицерами. И так случилось, что для успешных боевых действий, необходимо было добыть «языка». Командир выстроил полк и вызвал добровольцев, но таковых не нашлось. Тогда он пообещал высокую награду тому, кто доставит в расположение полка хотя бы одного пленного. Рисковать собой никто не хотел, и строй продолжал молчать. Сильных духом в полку не оказалось, а щуплым и слабосильным евреям эта задача казалась просто невыполнимой. И тут, неожиданно, сделал три шага вперёд, как вы думаете кто? Ну конечно же, Хаим-Танц. Вас не удивляет, что это сделал именно он, этот худосочный еврей маленького роста? А кто же тогда, спрашивается, должен был это сделать? Ведь рассказ именно о нём, так почему совершить подвиг и получить награду должен кто-то другой? А вот как он решил это сделать, никому даже в голову не могло прийти. Однако, прежде чем продолжить рассказ об этой невероятной истории, хочу довести до читателя информацию о том, что в кайзеровской немецкой армии тоже служило достаточно много евреев. 69

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Воспользовавшись этим обстоятельством, Хаим поднялся во весь свой «могучий» рост на бруствер окопа, и сложив рупором руки, закричал, обращаясь в сторону немецких окопов: – Идн! Ес фелт мир цу миньян нох этлехе идише менер зоген кадиш нох майн тате. (Евреи! Мне для миньяна не хватает несколько человек, чтобы произнести заупокойную молитву по отцу). Чтобы не плутать в дебрях еврейской религии, должен напомнить, что миньян – это десять мужчин-евреев, необходимых для совершения молитвы, и любой, даже совсем незнакомый еврей с улицы, если его позовут, не имеет права отказать, как бы он ни был занят. Это было время, когда на германском фронте, особенно перед Пасхой, часто происходили братания русских и немецких солдат. Мало кто верил в положительный результат этой авантюры, да и сам Хаим-Танц сомневался в успехе задуманного. Но... человек предполагает, а Бог… Не веря своим глазам, наблюдатели увидели, как со стороны немецких окопов поднялись сразу шесть человек во главе с офицером, и, преодолевая короткими перебежками нейтральную полосу между окопами, размахивая белыми носовыми платками, запрыгнули в окопы русских войск. Все солдаты полка вместе с командиром остались стоять с открытыми ртами. Такого они ещё не видали. Но… подвиг совершён, Хаим-Танц принимает поздравления. Оставалось только получить заслуженную награду. Через некоторое время командир полка торжественно зачитал перед строем приказ о том, что в результате подвига солдата Хаима Шнобельмана, были получены важные сведения, что позволило русским войскам одержать крупную победу и захватить важный стратегический пункт. Приказом Командующего фронтом он награждается Георгиевским крестом 2-й степени и, согласно статуту ордена, ему при увольнении в запас присваивается младший офицерский чин подпрапорщика (фельдфебеля). 70

Проза и публицистика • Яков Раскин

Вы когда-нибудь видели по-настоящему счастливого еврея? Лично я – нет! А вот Хаим-Танц, таки-да, был счастлив, потому что, как ему разъяснили, согласно положению о награждении военнослужащих Георгиевским крестом 2-й степени, кавалеры пожизненно получают денежное довольствие в размере 96 рублей в год, что считалось значительной суммой. А поскольку в местечке, где он жил, его заработок в портняжной мастерской составлял всего 3 рубля в месяц, то денежного довольствия хватит на скромную жизнь в течение года. А если он будет ещё немного «подшивать», то может уже считаться вполне завидным женихом. «Вот теперь, – думал Хаим, – когда я вернусь в своё местечко героем, любая девушка пойдёт за меня», но основной уголок в его сердце он оставил всё же для Рейзл. Наконец, бесславно закончилась Первая Мировая, уступая безвременье Временному правительству. Бороться до победного конца ни у кого желания не было, и весь полк, в полном составе, разбежался. Воткнув штык в землю, подпрапорщик Шнобельман отправился домой, где его радостно встретила местечковая интеллигенция в лице меламеда, моэля и раввина. Обыватели чуть ли не в очереди стояли, чтобы потрогать руками ранее невиданную, отливающую золотым блеском награду, заставляя героя в сотый раз повторять рассказ о взятии в плен немецких солдат, а когда ещё узнали, что Хаим-Танц будет получать пожизненное денежное содержание, каждый обыватель уже видел его своим зятем. Только Рейзл скромно стояла в стороне и с интересом поглядывала на него. P.S. После революции большевики отменили царские награды, лишив также всех кавалеров орденов денежного довольствия. Всё что у Хаима осталось, так это, уже никому не нужный, крест, перешедшая к Рейзл по наследству от отца допотопная швейная машинка и прозвище: ХАИМ-ТАНЦ.

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

КОЛОБОК Нет ничего тяжелее пустого желудка. Малагасийское изречение

оезд прибыл в Одессу точно по расписанию, что несколько удивило Алика, уже привыкшего к тому, что поезд всегда запаздывал. Вокзал встретил его неистребимым запахом лизола, который с лёгкой руки какого-то большого санитарного начальника пользовали все вокзалы совка. Зато, залитая солнцем привокзальная площадь, наградила его вкусным, слегка просоленным морским ветром. Через каких-то полчаса такси доставило его к старому другу Жорке – по кличке Колобок, с которым несколько лет назад он подружился на курсах повышения квалификации морских поваров-коков, где Жора поразил всех лёгким характером, добротой, но особенно своими габаритами, делавшими его похожим, по меткому выражению одного из сокурсников, на колобка. Давали и другие прозвища: Жорка-Обжорка, «тюрьма с пристройкой», однако в силу своей краткости прижилось именно Колобок. Алик, проработавший много лет в Балтийском пароходстве, часто приезжал повидаться с другом, и заодно погреться у тёплого моря. Жорка не женился из принципа, мотивируя это тем, что любовь к противоположному полу приходит и уходит, а любовь к себе и к еде, прочно в нём уселась и сидит. Женский пол он делил на две категории: хорошо одетые, и хорошо, что одетые. Он был уверен, что все браки поначалу удач72

Проза и публицистика • Яков Раскин

ны, а потом всегда начинаются трудности. Переубедить его было невозможно. Стол, накрытый по случаю прибытия друга, был поодесски обильно уставлен вкусными блюдами и подчёркивал высокую квалификацию хозяина, которая «помогла» ему добавить за год к его и так избыточному весу – вес небольшого поросёнка. Центр стола украшало блюдо фаршированной рыбы, ради которой, по мнению Бабеля, стоит принять иудаизм. Глядя на Жоркины габариты, Алик, из деликатности, осторожно спросил его о здоровье. – Какое может быть здоровье, если первая половина зарплаты уходит на еду, а вторая – на анализы, результаты которых – единственное, что может меня ещё обрадовать. Да и зачем тебе мои жалобы? Сегодня это не ходовой товар, а если хочешь услышать за чужое здоровье, иди в очередь в поликлинику и бери там всё это счастье оптом. А теперь прикуси нижнюю губу и слушай сюда: «друзей без изъяна не бывает, а если будешь искать изъян – останешься без друзей». Алик не мог успокоиться и через несколько рюмок осторожно заикнулся «на счёт похудеть», приведя в качестве примера баснописца Крылова, который в гостях съедал два обеда, а затем, быстро распрощавшись, спешил домой, уверяя, что дома его ждут с обедом, и, в результате, его живот преспокойно лежал на полу, когда тот сидел в кресле. Слегка захмелевший Колобок усмехнулся и, тыча пальцем в грудь Алика, выдал очередной перл: – Посмотри на мою некрещёную внешность. Отвечаю тебе «за похудеть»: вот на днях, например, пошёл покупать бруки, перемерял всё, шо было в магазине, и шо? Не влез! Расстроился, и на нервной почве купил торт – так вот он-таки влез. Как говорил дядя Изя с Костецкой: «еда – это лучшее удовольствие, которое можно получить, не снимая штаны». Честно признаюсь, что несколько раз я садился на диету, но как только садился, так рядом обязательно кто-нибудь 73

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

садился жрать. У меня всегда повышенный аппетит, когда нервничаю, да и вообще решил на себе не экономить, – продолжал Жора, – это давно сделало за меня государство. А шо касается моего живота, то я не толстый, а богатый жирами и углеводами, а своим «доброжелателям» могу пожелать, шоб они столько заработали, сколько я в него вложил. – Я не перестаю на тебя удивляться, Алик! – продолжал Колобок. – Ты понимаешь куда ты приехал со своими советами? В Одессу!!! Я на правах коренного одессита тоже могу тебе дать хороший совет, да и то – из большого к тебе уважения, причём, тебе он не будет стоить ни копейки. Сходи напротив в ателье, спроси тётю Фейгу и попроси пришить тебе большую пуговичку на лоб. – Зачем? – удивился Алик, – А будешь пристёгивать нижнюю губу, шоб твой рот был постоянно закрыт и ты не смог бы давать глупые советы. Закончив свою тираду, Жора внимательно оглядел еду на столе, вернее то, что от неё осталось, и в течение нескольких секунд запихнул остатки в своё чрево, не оставив никакой надежды на продолжение банкета. Алик, смотревший с открытым ртом на это преступное чревоугодие, собрался было пожурить его, но Колобок уже прикрыл глаза в дрёме, изредка напоминая о своём присутствии лёгким храпом. В повседневной жизни Колобок ничем не интересовался, книг не читал принципиально, уверяя, что книги читают только дураки и неудачники. Непонятно было только, к кому он относил себя. Да и знать что-то, не относящееся к кулинарии, не желал, хотя… – Однажды, – признался он Алику, – сидя, извиняюсь, в туалете, попался мне на глаза клочок газеты, где я впервые узнал об НЛО и уфологах, о которых раньше никогда не слышал, и это меня так заинтересовало, шо в течение долгого времени я безрезультатно пытался выйти на контакт с зелёными человечками. Не зная, как это сделать, с горя начал 74

Проза и публицистика • Яков Раскин

«бухать», и тут – сразу контакт. Потом, сколько не предлагал свои услуги кока на различные суда – ничего! Как только капитан посмотрит на мою испитую физиономию, ответ один: – не требуется. Так и ходил без работы, пока дальний родственник не помог устроиться помощником кока на допотопную посудину, на последних издыханиях совершавшую рейсы из Одессы в Ялту. Взяли только после того, как дал капитану твёрдое обещание вести трезвый образ жизни. Онто мне и сказал, что самый страшный вид безработицы – это неработающая голова. Но самое интересное в моей работе было то, шо мне во время плавания почти ничего не надо было готовить. Не потому, шо никто не хотел кушать, а потому, шо пассажиров начало укачивать ещё в одесском порту, и они все заняли места вдоль бортов и у гальюна... Скажи мне, кто в таком состоянии будет думать за еду. Вот поэтому я и бухаю дома в полном одиночестве. А если честно, то меня всегда подводит излишняя доверчивость и невезучесть. Невезучий и всё! Вот тебе пример: несколько месяцев назад мой сосед сообщил, что случайно познакомился с одинокой старушкой, которая ищет обмен своей двушки в центре, на Екатерининской, на однокомнатную в новом районе (разумеется, с доплатой). Ну, позвонил я ей, встретились, квартира действительно хорошая, в сталинском доме, с высокими потолками, и я дал согласие. Договорились, что через несколько дней привезу её к себе «на посмотреть» мою квартиру. Когда старушка позвонила, чтобы подтвердить нашу встречу, она, как бы невзначай, сказала: «время выбрано не совсем удачное. Мне врачи велели питаться по часам, а это как раз в обед…» Ты же понимаешь, Алик, это для меня это не вопрос. Шошо, а «на счёт покушать» у меня всегда есть. И я, честь по чести, взял такси и привёз эту «халамудру» к себе, уверяя, шо именно «на покушать» я и хотел её пригласить. Старушка, придирчиво осмотрев квартиру, от предложения сесть за 75

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

стол не отказалась. Ела и пила за троих. На вопрос: каков же будет итог этой поездки, она уклончиво ответила, шо ей надо ещё кое с кем посоветоваться. После роскошного обеда я на такси отвёз её домой. Через несколько дней эта шмара позвонила, чтобы сообщить, что мои шестнадцать метров ей не подошли. Только потом я узнал, шо таким способом она развела меня, как последнего лоха, чтобы пообедать на халяву. Правда, немного утешило – я не первый, и в её лохотрон попали сотни других умников. Через пару дней, за ужином, Алик спросил: – Жора, а что тебе вообще известно о том, как появилась профессия кока? И тут обнаружилась такая дремучесть... Поэтому Алик целый вечер рассказывал ему морские мансы. Удивительно, но Жора внимательно слушал, изредка бросая в рот остатки со стола. Алику пришлось в своём рассказе перенестись на много тысячелетий назад, когда некий пещерный житель, держа в руке сочащийся кровью кусок мяса мамонта, задумался о чём-то своём, первобытном. Мясо выпало у него из рук прямо на раскалённые угли сгоревшего от удара молнии дерева, и сам случай решил эту, исторически сложнейшую, первобытно-кулинарную задачу. Первый в истории стейк, даже без соли и перца, понравился ему гораздо больше, нежели сырое мясо. Но должно было пройти ещё несколько тысячелетий, пока в ходе развития судостроения появилось множество новых профессий, включая профессию судового повара – кока. Потом Алик, обрадованный тем, что Жора слушает его с таким интересом, рассказал ему о том, что в средние века у моряков возникла другая проблема: – отсутствие гигиены и свежей питьевой воды. Это ударило по морякам цингой и дизентерией. Многие мореплаватели старались решить эту проблему, но только легендарному капитану Джеймсу Куку, во время его последнего путешествия, удалось это сделать. 76

Проза и публицистика • Яков Раскин

На своём судне он обязал кока ввести в рацион моряков квашеную капусту, правда, эйфории от этого они явно не испытывали, но капусту ели, так как сам капитан ею питался. Но попав к папуасам, самому Куку это не помогло – не имея ни малейшего понятия о пользе этого деликатеса, не прочитавшие ни одной книги о вкусной и здоровой пище по причине полной неграмотности, папуасы решили не менять свои кулинарные привычки и съели Кука, не забыв перед этим накормить того капустой. Было уже далеко за полночь, когда Колобок неожиданно встал и со словами: «время позднее, давай будем делать ночь» отправился спать. На следующий день, проснувшись чуть свет, Жора разбудил Алика: – Я не спал почти всю ночь, всё думал за твои майсы. Представляешь, у меня перед глазами маячили корабли, папуасы... Эх, так и хотелось прыгнуть в машину времени, отправиться лет на двести назад, наняться кем угодно на корабль и полной грудью вдохнуть морской просоленный ветер. Не забыть бы только запастись квашеной капустой. – А тебе-то зачем? – удивился Алик. – Пригодится, Алик, пригодится!..

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ВИКТОРИЯ ЖУКОВА

ТУК-ТУК

ак же раздражает этот стук, эта злая воля неизвестного мне негодяя, его желание сделать себе-себе, не думая обо мне-мне. Моя жизнь теперь подчинена его ритму, он просыпается и начинает стучать, то ли мастачит свои жалкие поделки, то ли закапывает заначку в паркет. Стук взрывает сознание, он скребёт по обнажённым нервам, он взламывает дно моей души, показывая, что оно есть, это чёртово дно, что душа не космически безгранична и бездонна, а, сжавшись от ужаса, она превращается в горошину. И тут я вспоминаю один из кошмаров моей жизни, клиническую смерть, оставившую яркий, я бы даже сказала, неизгладимый след, просто шрам, в моей жизни, разделивший её на две неравных части. Дело было не трудным. Что-то вырезать, заодно исследовать вырезанное, что-то мелкое, десятиминутное, не требующее, на мой взгляд, того количества анализов, которое меня заставили предъявить в больнице. Но вот всё сдано, получено, деньги уплачены вперёд, в конвертике. Если не уплатишь, 78

Проза и публицистика • Виктория Жукова

врач тут же заболевает, откуда ни возьмись, возникают бешеные очереди на операцию, и, полежав три денька на больничной манной каше, начинаешь понимать бесполезность бесплатного ожидания. Устремляешься домой и думаешь: «ну её, эту болячку, не мешает, живёт своей параллельной жизнью. Всё ведь хорошо, пока мы ещё не пересеклись, и, может быть, не пересечёмся. Если повезёт». От меня больше ничего не зависит. Впрыгнула в последний вагон. Совесть чиста, да и результат почти предсказуемый. Рабочий день в больнице заканчивается, а у этой (то есть у меня) операция так себе, почему бы и не сделать, уходя. Везут. Врачи моют руки, тот, кто брал, тоже моет. Вдруг сестра что-то тревожно произносит. Все начинают переговариваться, судорожно пересчитываются инструменты на столике. Забыли, как есть забыли, какую-то железяку в предыдущем больном. Меня откатывают в другую операционную, и один из врачей снисходительно соглашается мной заняться, а я в последний раз трогаю маленький тугой комочек у себя на теле, с которым должна расстаться, – и всё. Тишина. Сознание заволакивает, глаза закрываются, счёт сбивается, и последняя цифра повисает в воздухе «двенадца…» Что за прелесть это пьяное безмолвие. Подкруживается голова, ничего не волнует, лежишь, считаешь в полной нирване… и вдруг... о-о-о... Американские горки по сравнению с этим ощущением – детская карусель. Потом выяснилось: на операционном столе дали не тот наркоз. Или перепутали, не очень-то трезвые были после дежурства, или потеря инструмента подействовала. Не должно было такого произойти. Не должно было так легко сознание выпрыгнуть из тела. Я ещё удивилась, как непрочно оно там держится. Нет никаких цеплючек, чтобы привязать его намертво. Но вот беда – если крепко держать, тело потянет за собой и душу в свой подземный земляной мир, а так… 79

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Как передать охватывающую тебя тоску, когда несёшься в гуще таких же бедолаг, водопадом сушёного гороха сыплющихся, как из мешка, и скользящих с тихим шелестом по неведомому руслу. Ни общения, ни надежды на него. Всё параллельно, всё индивидуально, всё закрыто. Что происходит с соседней горошиной, – неизвестно, да, собственно, и не интересно, потому, что каждая занята только своей страдающей душой. Вдруг возникает гул, из которого я улавливаю отдельные слова. Последним невероятным усилием я сосредоточиваюсь на этом странном голосе, каждый звук которого взрывает меня на мириады осколков и тут же собирает вновь. Я понимаю, что он обращается ко мне, но сути постигнуть не могу, и я вслушиваюсь в его раскаты, пытаясь соединить их в слова, слова непонятные, летящие навылет, ранящие и одновременно несущие надежду и облегчение. Я чувствую, что это мой последний шанс. «Я отпускаю… – гремит голос, – … принимать с благодарностью окружающий тебя мир… Пока все препятствия вовне ты не благословишь, не сможешь перейти на новый… совершенный виток. А чтобы… запомни приметы…» «Приметы, о Боже! Какие приметы? Я обязательно, клянусь, обяза-а-а-а... Говори, прошу тебя, я запомню, я согласна, Боже…» Я вслушивалась в слова, и они благодарно выстраивались во фразы. Очнувшись от дурмана, прояснившееся сознание вдруг ухватило их все: «…разорвать нить пересудов. Знай, что Единая Сила по своему плану ведёт, сообразно карме, – нации, страны и всё человечество. Остерегайся допустить хоть малейшую жестокость по отношению, как к человеку, так и к бессловесной твари. Не позволяй суеверию проникнуть в твою душу…» Голос вдруг умолк, я заметалась, пытаясь восстановить утраченную связь. И вот меня возвращают. Я открываю глаза, пока всё помню, со всем согласна. Я полна решимости начать новую, 80

Проза и публицистика • Виктория Жукова

счастливую и полезную жизнь. Но врачи, которых здесь, к моему удивлению, оказывается целая толпа, обвешивают меня проводами, чем-то колют, а потом я лежу годы, вначале в больницах, а затем дома… И старенькая мама хлопочет вокруг, тихо плача по ночам, страдая от невозможности помочь. Пальцами ног я научилась шевелить уже давно, руки тоже начали понемногу двигаться, но апатия держит меня взаперти на моей такой надёжной и безопасной постели. Даже маме я не решаюсь сказать, что болезнь потихонечку отступает, но жить дальше я просто не вижу смысла. Я пытаюсь отравиться, но мама бдительно следит за всеми принимаемыми мной таблетками; пытаюсь прекратить есть, но меня начинают кормить искусственно, и мама каждый раз так страдает, что я бросаю эти попытки. Да толку-то от того, что я встану, жизнь уже не догнать, она пролетела со скоростью экспресса мимо, со всеми мужчинами, детьми, заботами, радостями и слезами. Рассветами над рекой я тоже обделена, мой мир – старый приёмник, чёрно-белый телевизор с тремя программами и мысль о еде, сдобренная запахами кухни. Подруги меня оставили, даже врачи перестали посещать. Я затаилась, вышла из числа живых и давным-давно забыла напутственные слова, с которыми возвращалась на землю. Но тут бешеное раздражение от этого постоянного стука пробудило меня от спячки. Дождавшись, когда мама, суетливо покрутившись в квартире, ушла, наконец, в магазин за нашей жалкой жратвой, я откинула одеяло, кое-как встала, натянула в прихожей старый мамин плащ, и, держась за перила, начала взбираться по лестнице, чтобы выплеснуть свой гнев на неизвестного негодяя. Третью ступеньку мне преодолеть не удалось. Я села, держась за грязную решётку, потом прилегла и отдалась на милость судьбы. Разглядывая ободранный потолок с чёрными островками от подброшенных горящих спичек, я вдруг подумала, что, 81

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

вяло преодолевая материнскую попытку привести в дом какую-нибудь колдунью для снятия порчи, я интуитивно сопротивлялась, вспоминая основное напутствие: принимать, как дар, каждый день, не роптать самой и пресекать нить суеверий, оплетающих меня. Лёжа на заплёванной, грязной лестнице, я вдруг прониклась такой благодарностью к человеку, разбудившему меня своим стуком, что горячие, забытые слёзы полились по лицу, затекая во впадины щёк. Я так увлеклась своими переживаниями, что бежавшая по лестнице собака от неожиданности зарычала и остановилась, обнюхивая моё лицо. Следом появился хозяин. Он, недоумённо взглянув, осторожно обошёл меня краем ступеней и скрылся в следующем пролёте. Затем прошла молодая мать с маленькой дочкой. Та брезгливо сморщилась, приняв меня за пьяную бомжиху. Вскоре движение прекратилось, и некоторое время было тихо. Подняться сил не было. Наконец, на том этаже, куда я стремилась, хлопнула дверь, и детский голос плача произнёс: – Мамочка, куда ты? Не уходи, я очень тебя прошу, я хорошо себя буду вести, тихо… Не уходи. С каждой фразой его голос поднимался всё выше. В нём звучало недетское отчаяние, потом послышался последний, истошный крик и звук поворачиваемого ключа. Плач оборвался. Тяжёлые шаги смолкли, и я почувствовала, как грубые руки сгребают меня и поднимают на уровень перил. Пришлось разлепить мокрые веки. Из тумана выплыло женское лицо. – Ну, подруга, даёшь, – услышала я хриплый голос, – ты ко мне, что ли, шла? Сморило? Давай я тебя занесу, а потом пойду, добуду чего-нибудь. Пивняк говорил, прибилась к нему новая гёрла, но он вроде ко мне не ходит… Ты чья, подруга? Ой, а худая-то какая… Больная, что ли? 82

Проза и публицистика • Виктория Жукова

Лицо наклонилось, и голубой подбитый глаз с любопытством уставился на меня. Второй, заплывший багровой дулей с засохшей кровяной корочкой, только угадывался по блестевшему зрачку. – Легче Серёжки, надо же… Ладно, закину тебя, парню не так скучно будет. А то оборался… – дальше дружелюбно полилось что-то непечатное, – взял моду, стучит и стучит. Меня соседи уже затрахали, уйми стервеца, иначе выселим. Милицию через день вызывают. А я что, – тут меня опустили у двери, звякнули ключи, – им выселить – два пальца... Я уж и не помню, когда платила за эту х…ву квартиру. Дверь открылась, детский голос обрадованно затарахтел: – Мамочка, пришла, дай скорее поесть, хлебушка хочу. Женщина забубнила: – Я тут внизу тётку нашла, сейчас положу, ты её не обижай, я быстро. Она кинула меня на диван и пошла к двери. Детский крик опять повторился, но уже октавой ниже. Хлопнула дверь, и через мгновение личико мальчишки лет четырёх оказалось в поле моего зрения. Старческое, серенькое, уродливое. У ребёнка, видимо, был церебральный паралич. Ручка была сведена, одна ножка плохо слушалась, и весь он двигался толчками, приподнимаясь на цыпочки. Мы внимательно разглядывали друг друга: два осколка, два необитаемых островка. Потом мальчишка спросил: – Ты кто? Я давно забыла, как рождающиеся глубоко внутри слова выплёскиваются наружу. Несколько плавающих на поверхности моего сознания слов составляли в последние годы мой лексикон. Все эти «да, нет, не хочу, отстань, больно, дай, забери» – вот и весь мой словарный запас. Теперь мне пришлось, потея и мекая, объяснять мальчику, что я фея, пришла вызволить его из дворца Кощея. Ребёнок всполошился. Он никогда не слышал про фей, Кощея и прочих, но он хорошо 83

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

знал, что у плаща есть карманы, а в них может что-то лежать. И вот слабая детская ручонка уже выворачивает карманы маминого плаща и вытаскивает оттуда грязный носовой платок и ключ от почтового ящика. – Зачем ты стучишь? – спросила я его. – А я кого-нибудь звал, видишь, ты и пришла. Ты ведь не мамкина подруга? От тебя водкой совсем не пахнет. Сейчас мамка водки купит, к ней гости придут. Ты будешь с ними сидеть или со мной останешься? – Нет, мне домой надо. Я этажом ниже живу. Мама сейчас придёт, волноваться будет. А я к тебе шла, слышала, что ты меня зовёшь. Мальчик взобрался на диван и лёг, прижавшись ко мне. Так и застала нас моя мать, бегающая по дому в поисках пропавшей дочери. В соседней комнате уже вовсю отдыхали. Запах дыма дешёвых сигарет переплетался с запахом грязного белья и чего-то кислого, бурлящего на кухне. Мать с причитаниями стащила меня с замызганного дивана и попробовала поставить на ноги. Я дрожала, и ноги меня не слушались. Тогда, вошедший в комнату громадный мужик подхватил меня на руки и понёс домой. Мальчик заплакал. Я обернулась и прошептала: – Я ещё вернусь, а пока мы с тобой будем перестукиваться. Он улыбнулся и помахал здоровой ручкой. Вскоре мы с ним выработали свою азбуку. «Тук-тук-тук, – неслось с утра. – Здравствуй, я проснулся, мамка ушла». – «Тук, тук, – отвечала я тихонько. – Привет, малыш. Ты не один, я с тобой, не бойся». Приходила мама и спрашивала, открыть ли дверь. – Открывай, – просила я. Вскоре, ковыляя, ребёнок приходил к нам и тут же заползал на мою кровать. Так мы с ним коротали время. Вместе ели, вместе спали. Вечером вваливалась его пьяная мамка и, размазывая слёзы по круглым щекам, совала нам бутылку 84

Проза и публицистика • Виктория Жукова

пива или слегка обглоданный кусок колбасы. В знак благодарности. Слегла моя одинокая тётка, и маме пришлось почти переселиться к ней. Находясь весь день наедине с мальчиком, я волей-неволей начала вставать. Дальше – больше. Вскоре я научилась доползать до прихожей и отпирать дверь. Тугой замок, от которого я первоначально плакала, стал поддаваться моим нечеловеческим усилиям, и вот мы уже варим кашу на кухне, а потом и вовсе переселяемся туда с едой. Тумбочка у кровати пустеет... Мама как-то вечером садится с загадочным видом в кресло около моей кровати и, пожевав губами, рассказывает, что Валя (тётка) сегодня приглашала нотариуса на дом и составила в пользу нас завещание на квартиру. Сама уж больно плоха. Деньги у неё на похороны отложены, а как это всё организовать – совершенно неясно. Так что скоро грядут у нас перемены. – Мама, – произнесла я задрожавшим вдруг голосом, – а давай Серёжку возьмём, пропадёт он у матери, она не просыхает совсем, и милиция постоянно шляется. Какого-то мужика себе завела, маленький его очень боится, тот всё норовит его прогнать. Давай, мам, а? Жалко ведь, обижают его там. Будем тёть Валину квартиру сдавать, деньги появятся. Да и я скоро выходить начну, продукты, то-сё, тебе легче будет. Мама вытащила крохотный платочек, вытерла слёзы и сказала, глядя на портрет отца: – Я ведь давно обет дала: встанешь ты – сироту возьму, воспитаю. Но ведь не котёнок он бездомный, мать, какая-никакая, есть. А надумают её родительских прав лишить, дитё в детский дом сдадут, как ты тогда с государством конкурировать будешь? Не работаем, ты болеешь, – не отдадут. Придётся тогда срочно выздоравливать, ты уж попробуй, а там – как Бог даст. Я твёрдо знала, что именно этого Он и хочет, а значит, и поможет. Тёть Валина двухкомнатная квартира находилась 85

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

почти в центре, в генеральском доме, так что когда мы вошли в наследство и протрезвевшая мамка со своим бугаём её отремонтировали, от сдачи в наём мы начали получать неслабые деньги. А мамке так понравилось зарабатывать ремонтом, что её нельзя уже было остановить. Мы с Серёжкой сидели дома, учились писать и читать, разрабатывали ножку и развлекали отдыхающую с чувством выполненного долга маму, разыгрывая придуманные сказки. Одна из них так и называлась: «Тук-тук». НА ТРОТУАРЕ

енщина сидела на земле, спрятав лицо под большим деревенским платком. Рядом на картонке притулилась девочка лет пяти, она грызла сухарь. В ногах ребёнка лежала бумажная иконка Николая Чудотворца и плакат с полинявшими строчками. Особенно крупно выделялось слово «кормильца». Оно тоже малость подзатекло, но в глаза бросалось. Мимо шла равнодушная толпа. Иногда кто-нибудь выхватывал глазами это слово, и тогда в картонную коробку летели несколько монет. Женщина каждый раз хищно заглядывала внутрь и быстренько выгребала крупные деньги, а мелочь, от рубля и ниже, оставляла в коробке, намекая таким образом проходящим о её предназначении. Девочка скучала. На женщину она не смотрела, сидя рядом, как соседка по электричке. Мимо шагали ноги в брюках, юбках, шортах. Цокали каблуки, пылили кроссовки, шаркали стоптанные туфли. Каблучки, проходя мимо, ускоряли шаг. Кроссовки притормаживали, отёчные ноги в разношенных босоножках останавливались. Мамочки с колясками проезжали быстро, детей, которых вели за руку, протаскивали рывком мимо, и те долго недоумённо оглядывались. Остановилась старушка 86

Проза и публицистика • Виктория Жукова

и, подслеповато щурясь, начала читать плакат. Большая матерчатая сумка, бившаяся в её ногах, взлетела вверх и мерно заколыхалась. Из сумки старуха вытащила дешёвую конфетку и протянула девочке. Та хмуро взглянула, засунула в рот сухарь и выставила грязную ладошку. «Сирота», – прошелестело наверху. Подбежал паренёк лет двенадцати, заглянув в коробку, сделал вид, что что-то опускает, на самом деле выхватил из неё пригоршню мелочи и убежал. Женщина в бессильной злобе проводила его взглядом. – Сестра, – раздался мужской голос, – возьми, сладкий, вкусный, совсем целый. К их ногам опустилась небольшая, немного побитая дыня. Женщина быстро накрыла её подолом грязного платья. Близился вечер, небо потемнело от набежавших туч, закапал и прошёл мелкий дождик. – Пусти, – просипела девочка, – мне нужно. Женщина быстро оглянулась и отстегнула от пояса ребёнка незаметный шнур. – Убежишь, – женщина оскалила редкие почерневшие зубы, – везде найду и тогда Рустаму отдам. Поняла? Девочка задрожала и закивала головой. «Лучше под трамвай», – подумала она, уворачиваясь от огромной собаки, рысящей ей навстречу. Тёплый лохматый бок коснулся босой ноги, девочка раздражённо оттолкнула пса и побежала к кустам. Когда возвратилась, около женщины стоял молодой милиционер и брезгливо ногой отодвигал плакат, чтобы освободить поднимающейся женщине место около себя. Девочка замерла. Она отступила и пропала из вида. Женщина встала и, оглядываясь, быстро что-то сунула милиционеру. Тот скосил глаза на свой оттопыренный карман и отошёл, позёвывая. Женщина собралась было опять сесть, но, почувствовав неладное, оглядела всё вокруг и, не обнаружив девочки, метнулась к кустам. Там никого не было. Женщина приподнялась на цыпочки, поверх голов пытаясь разглядеть её в толпе. Покрутившись, вернулась 87

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

на своё место. Дыня исчезла. Не было и плакатика. Женщина рухнула на колени и зарыдала в голос, мерно покачиваясь и закрывая лицо грязными руками. Девочка притаилась в соседнем подъезде, осторожно посматривая на улицу. Увидев плачущую женщину, заволновалась, заскулила, как брошенный щенок, и шагнула за порог. Ей захотелось подойти, прижаться к ней, смутно напомнившей почти забытую мать. Потоптавшись у подъезда, она вдруг встретилась взглядом с неказистым, сидящим на лавочке мужичонкой. Тот оскалил беззубый рот и потянулся к ней, отводя руку с зажатой в ней банкой пива. Девочка заметалась и с криком кинулась к женщине. Припав к её плечу, она тоже зарыдала, заголосила со всхлипами, вскриками и кашлем. Женщина развернулась и крепко её обняла. Теперь голова к голове они, солидарные, сладко оплакивали свою безысходную жизнь. Вокруг них стала собираться толпа, в коробку посыпались деньги – монеты и бумажки. Расчувствовавшийся браток кинул им стодолларовую купюру. Бродячая собака – и та села неподалёку, печально поглядывая на них. Женщина, продолжая плакать, вдруг бросила острый, трезвый взгляд на наполнившуюся коробку и отметила, что плач хорошо действует на прохожих, особенно детский, и этим надо почаще пользоваться. Девочка, почувствовав возникшее отчуждение, отпрянула и, вытирая слёзы, подумала, что надо бы поменять «мамку». Эта больно противная. Разочарованная, смущённая толпа начала расходиться. ПОД ЛИПАМИ

ипы на бульваре были такие огромные, такой необъятной толщины, что в детстве только втроём – мама, папа и Сима, взявшись за руки, могли их обхватить. Потом, когда на душе было особенно тоскливо, Сима выби88

Проза и публицистика • Виктория Жукова

рала самое толстое дерево, как правило, оно тоже непременно оказывалось липой и, приникая к нему, ждала, что вот-вот её руки, как в детстве, сомкнутся с мамиными и папиными и морок рассеется. Но и самое толстое было у неё в полобхвата. Видимо родители, старавшиеся всё делать сообща, нарочно сгибали руки, чтобы вовлечь маленькую Симочку в общесемейное дело. Вечерами они часто гуляли все вместе, даже зимой, когда мама приходила со своей ненормированной работы сильно затемно. Одевались с шумными поисками валенок, капора и задвинутых куда-то санок. И мама, и отец были рады вырваться из тесной комнатёнки, из-под неусыпного контроля бабушки, маминой мамы, до сих пор считающей мамин брак мезальянсом. Бабушка была из «бывших», хотя и прошла жёсткую дрессуру советского строя. Поход на бульвар уже сам по себе был праздником. Освещённый неверным светом редких фонарей, смущённо пробивающимся через медленно кружащийся снег, он притягивал гуляющих. Прихотливо выгнутые деревянные скамейки постоянно приходилось очищать от падающего снега, было холодно, и только мальчишки отваживались присесть на них на мгновение. Переобувшись, они перебрасывали через плечо связанные шнурками ботинки, и, радостно вскрикивая, носились, расталкивая прохожих, по утоптанной серединке бульвара. Малышей возили на санках по обочинам между деревьями. Отец, старающийся воспитать в Симочке мужество и отвагу, заставлял её кататься, стоя на сиденье. Симочка заранее начинала плакать, поскольку каждый раз она соскальзывала и пребольно стукалась о дерево, а то и о глыбы слежавшихся сугробов. Папа, видя Симино малодушие, начинал сердиться, а на защищающую её маму – кричать, что она растит морального урода, убегающего от трудностей. «Как она дальше-то жить будет?» – бушевал папа, прошедший войну. В конце концов, ребёнка общими усилиями ставили на санки 89

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

и постоянно стремящаяся к компромиссам мама, бежала рядом, держа Симочку за ручку. Но в какой-то момент, перед мамой оказывалось дерево, она отпускала Симу и та тут же валилась навзничь, – ослабевшие от ужаса ноги, уже не могли удержать её на скользкой поверхности. Заранее оглушая прохожих громким рёвом, она обрушивалась на землю. Отец, не обращая внимания на осуждающие взгляды сердобольных старух, поднимал Симочку, отряхивал толстой меховой перчаткой и, не глядя на суетящуюся мать, опять ставил на санки. Глаза отца были при этом колючими и на щеках играли желваки. «Папа очень хотел сына», – шептала мать, прикладывая к шишкам холодные примочки. Поставила в воспитательном процессе жирную точку бабушка. Увидев рассечённую бровь, которую уже невозможно было скрыть, бабушка пришла в такое негодование, что совместные прогулки как-то само собой сошли на нет. Другие способы воспитания были отцу недоступны, и постепенно он стал терять к Симочке интерес, а заодно и к маме. Дома сделалось неуютно, а потом и совсем плохо. Симочка отчего-то чувствовала себя виноватой. При виде отца она втягивала голову в плечи и старалась вести себя на принадлежащих ей двух метрах жилой площади как можно незаметней. Зато на улице она распрямлялась, и спасу от неё дворовым детям не было. Ей казалось, что чем скорее она научится не бояться и терпеть, тем скорее отец её простит, и в доме станет опять тепло и весело. Но оказалось, что не так просто перебороть даже не страх, а ощущение ускользающей из-под ног почвы, когда окружающий мир начинал с угрожающим гулом вращаться вокруг Симочки. В голове делалось пусто, возникала дурнота, тянуло грохнуться в обморок. Видно от частых ударов что-то там повредилось, понимала Симочка и с ещё большим азартом лезла на крышу сарайки, чтобы сигануть в сугроб. 90

Проза и публицистика • Виктория Жукова

Но тут «отец увлёкся другой женщиной», – шептала горестно бабушка, забывая о своём же определении маминого брака. Мама томилась в опустевшей комнате, как подбитая птица, не реагируя на близких. А ещё через год родители окончательно развелись, поскольку отцу та, другая, родила долгожданного сына. Симочка поняла, что всё, ей не выдержать конкуренции и как-то странно успокоилась. У неё будто замерзло всё внутри. К болям в голове присоединились боли в сердце и придворная врач, Нина Ивановна, которую бабушка выслушивала с молитвенно сложенными на груди руками, объяснила, что внутренние органы не успевают за стремительным ростом тела, и уложила Симочку в постель. Там, в покое они должны были обрести долгожданное соответствие. Тут учудила мама, решив выйти замуж за своего аспиранта с жилплощадью, и они остались с бабушкой одни. Теперь Симочка была владелицей целых семи метров, но это её совсем не радовало. Бабушка вернулась на свою старую работу и комната окончательно опустела. Жили они на первом этаже. Маленький палисадничек серел голой землёй, поскольку стоящая под окном огромная липа, давно переросшая их двухэтажный дом, не позволяла солнцу попадать ни в комнату, где даже днём приходилось зажигать свет, ни на крохотный клочок «их» земли, где бабушка чего только не пыталась вырастить. Но из земли усердно вылезали только шампиньоны и коричневые зонтики, всё остальное гибло. Как будто липа высасывала из земли не только её плодородную силу, но и саму идею плодородия. Зато, когда липа цвела, к ней слетались все окрестные пчёлы, осы, шмели, стремящиеся принять участие в этом пиру. Этот сладковатый запах цветущего дерева преследовал потом Симу всю дальнейшую жизнь. Во дворе их было несколько, этих огромных вековух, с подгнившими трухлявыми дуплами, которыми брезговали даже птицы. Каждый год мало-мальски серьёзная гроза уносила жизнь одного дерева 91

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

и тогда рухнувший исполин придавал новую прелесть двору, позволяя прятаться, а то и просто сидеть в увядающей кроне, пока нерасторопное домоуправление не присылало старого дворника-татарина с двуручной пилой, бережно обёрнутой древним прорезиненным плащом. Старшие мальчики сбегались из соседних домов в надежде, что старик выберет именно их в напарники. А потом по всему двору катались душистые кругляши и младшие девочки играли на них в дочки-матери, мальчишки резались в карты, а старухи подтаскивали к подъездам, радуясь, что не надо тащить из дома стулья и табуретки. А к концу лета всё куда-то девалось, и про липы забывали до следующей весенней грозы. А когда у Симочки выпускной вечер выплеснулся на Красную площадь, её парень, как потом оказалось, единственная в её жизни любовь, вдруг вынырнул из огромной толпы и, дотянувшись до неё веткой цветущей липы, радостно засмеялся. Такой привычный и любимый запах, и она взрослая, и рассвет над Москвой-рекой, и на белом платье пятна от травы, и туфли, мокрые от росы, и она, пьяная от счастья и нежности, готова обнять весь мир… Безумствуют липы, они стоят золотыми душистыми шарами, как огромные букеты в честь её, Симочкиного праздника. Но праздники заканчиваются, и взрослая жизнь неумолимо начинает затягивать её в свои сети. Липы же во дворе к тому времени все спилили, двор заасфальтировали, в доме стало светлее. Они жили с опомнившейся мамой вдвоём, где и раньше, но занимали теперь две комнаты. Сима, поступив в институт, полюбила походы, где можно было вести себя свободно, без оглядки на окружающих. Она пила водку и самогон наравне с ребятами, таскала тяжёлые рюкзаки, первой старалась перебраться через опасную речку, мужчин выбирала осторожно, но если считала, что тот её достоин, приближала к себе, ни перед чем не останавливаясь. Серафима, так она теперь себя называла, 92

Проза и публицистика • Виктория Жукова

единственная из выпуска женщина, довольно быстро сделала блестящую карьеру. Нежная чувствительная мама горестно смотрела на неё в те короткие моменты, когда Серафима бывала дома и, опасаясь говорить вслух, чтобы не вызвать недовольства, думала, что её девочке уже за сорок, личная жизнь не сложилась, здоровья никакого, постоянно болит голова и мучают странные приступы гнева. В комнате разбросаны рюкзаки, палатки, унты, спальники. Всё куда-то спешит, с матерью почти не разговаривает, отца знать не хочет. У того тоже жизнь не сложилась, живёт один, болеет. Он всё выспрашивает про Симу, мечтает её увидеть. Хотел вернуться, да Сима слышать про отца ничего не желает, хотя мать и чувствует, что он ей далеко не безразличен. Но увидеться всё же пришлось. Когда Сима была в очередной экспедиции, ей пришла телеграмма, что отец тяжело болен и очень её ждет. Сима, прочитав, в ярости разорвала хлипкий листочек. Уезжать было никак нельзя. Должно было придти оборудование, да и люди в этот раз попались ненадёжные, но потом, словно в беспамятстве, спешно кинула в сумку необходимое и проплакала всю дорогу до ближайшего аэродрома. Экспедиционный шофёр, перепуганный невиданным зрелищем, гнал машину, стараясь успеть к отлёту кукурузника, предоставленного им аэродромным начальством для экстренных нужд. Успела вовремя. Сжав протянутую бесплотную уже руку, Сима наклонилась к отцу, чтобы расслышать самые важные слова, которыми он напутствует её, Серафиму, с которыми она сможет продолжать жить, и будет вспоминать, как самые главные в своей жизни. Она вышла из палаты, отодвинула кинувшуюся к ней мать, и сгорбившись побрела по коридору. Отец говорил, что очень её любит, что был без памяти рад, когда родилась, она, девочка. Как он был счастлив, глядя на 93

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

её расцветающую женственность, как гордился, но жизнь их развела, о чём он страшно сожалеет. Отец засмеялся и сказал, что когда был поздоровее, часто прогуливался по бульвару, считал шишки на деревьях, которые она, Сима, в детстве на них понаставила. И просил сходить взглянуть на липы, свидетели того времени, когда они так счастливы были вместе. Старых деревьев осталось очень мало. Под напором всё увеличивающегося потока машин, даже терпеливые липы сдались, начали засыхать. Сима шла, прикасаясь к стволам, трогала ровные бороздки, вспоминая, как в институте им объясняли, что у липы кора будто процарапана кошачьей лапой. Она ощупывала корявые наросты, как раз на уровне её тогдашней головы, и радовалась встрече со старыми знакомыми. Сима тянулась к гладким, как будто отлакированным молодым деревцам, гладила их робкие ветки, и с нежностью думая об отце, чувствовала, что он выкарабкается, и они ещё будут вдвоём, или нет –втроём, гулять по бульвару, пытаясь наговориться за все те годы, которые провели в разлуке.

Проза и публицистика • Феликс Фельдман

ФЕЛИКС ФЕЛЬДМАН

ШЛЁМА И ШЛИМА

лёма и Шлима? Да это ведь простонародные имена. Если напишете древнееврейским шрифтом, то их не различить, потому что, начертанные, они состоят из одних согласных. Шлёма – на иврите Шломó с ударением на последнем слоге. То есть Соломон. Неплохо, правда? Тот, кто построил первый в мире Святой храм Богу в Иерусалиме. И имя это означает «мир». С именем Шлима посложнее, и его библейского аналога ещё никто не нашёл. Как вы думаете, может быть, от шлимазл? Есть такое слово в языке идиш, и означает оно «неудачник», «недотёпа». Однако, возможно, значение его из древнееврейского: шейлéм мазáль? Переводится: «полное счастье». Ах, наверное, и то и другое. По обстоятельствам. Шлима Пенёк, которой стукнуло пятьдесят, жила в Тирасполе и работала в местном почтовом отделении. Город возник на левом берегу Днестра из крепости, которая была построена по особому распоряжению самого Суворова. Тирас 95

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

– греческое название реки, а поль... Ну, это знает каждый. Поль от греческого полис – «город». Если кто-то хочет удивиться, а может быть, и посмеяться над фамилией Шлимы, то здесь женщина не причём. Она унаследовала её от мужа, который не вернулся с войны. Конечно, о гибели мужа пришло извещение, где сообщалось, что старшина Велвл Моисеевич Пенёк в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество... Но Шлима, подобно другим матерям и жёнам, не верила и надеялась. Каким прекрасным был день лета 45-го! Площадь Победы переполнена людьми. Цветов в руках встречающих так много, что воздух кажется медово-густым от их аромата. Бойцы в гимнастёрках со скатанными шинелями через плечо спрыгивают с грузовиков прямо в объятия людей. Все стали вдруг и сразу родными. Какими красивыми казались тогда мужские лица! Какими стройными смотрелись в своих стареньких и, порой, нелепых платьях женщины! Пришла с букетом цветов и Шлима. Но Велвла не было. По лицу её катились слёзы. Однако не слёзы счастья, и она машинально отдала свой букет случайному человеку. Шлима и Велвл были такими юными перед началом войны, их совместная жизнь – так коротка, что они даже не успели зачать ребёнка. Так и осталась Шлима в одиночестве, вдовой на долгие годы. А Шлёма? Люди, я не знаю, верите ли вы в Бога. Может быть, вы не верите в Бога, но вы верите в судьбу. Или вы верите в мойры и других греческих богов и богинь. Но первым попавшимся солдатиком, который получил букет цветов от Шлимы, был Шлёма. Он был родом из Бессарабии. Как этот парень сумел пройти всю войну, щуплый, неловкий, не геркулес, – и остаться в живых? Или не попасть в плен... Рыжий. Но что значит рыжий?! Светофор. В солдатской 96

Проза и публицистика • Феликс Фельдман

землянке можно было не зажигать лампаду. И без неё светло. Нет, Шлима не запомнила этого солдата. Надо ей это? Её Велвл был красавцем. Силач, ростом метр восемьдесят. Он, чудак, брал её, лёгкую, изящную, на руки и так ходил с ней по двору, не желая расставаться. Шлима прятала своё лицо у него на груди, обхватив руками за шею, и смущённо шептала: «Велвл, соседи, дети...» Да... Но Шлёма запомнил Шлиму. И забыть больше не мог. Она ведь была еврейской красавицей. Такой она оставалась и многие годы спустя, хотя и пополнела. Лицо – «ви мильх унд блут», кровь с молоком, говорят евреи. Несмотря на полноту, оно не имело второго подбородка. Природа подарила Шлиме гармоничное сложение и сохранила талию. Красивые полные руки её изящно взлетали, когда она закручивала на затылке каштановые пряди волос, несмотря на возраст, блестящие и мягкие. Те же небесные источники снабдили её неунывающим характером. Она никогда не забывала своего Велвла, но постепенно успокоилась и вела одинокий образ жизни, хоть всегда была готова помочь людям. Остаётся непонятным, как Шлёма долгие годы, осторожно расспрашивая своих клиенток (в те времена город был небольшим), следил за ней и не решался познакомиться. Думал про себя: «куда уж ему со свиным рылом да в калашный ряд...» Рыло, правда, было кошерным и не свиным по виду. За эти годы он поправился, покруглел, что сгладило остроту его черт. Появился небольшой животик, но не такой, чтобы застёгивать ремень от брюк под ним. Волосы из ярко-рыжих стали тёмно-золотистыми. Невысокого роста, он казался всё же пропорциональным. Но главным достоинством его внешности были глаза. Они светились голубизной и покорностью. Сразу после войны Шлёма пошёл в ученики к известному в городе портному-закройщику, потом что-то ещё закончил, 97

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

получил диплом и стал неплохим мастером. Он, как и Шлима, оставался одиноким, но не вдовцом. Женат он никогда не был. Жил Шлёма в однокомнатной квартире с земляным полом на улице Свердлова, 20. Через общую стенку к комнате примыкала фруктово-овощная база, которая поздним летом и осенью превращалась в торговую точку. Шлима жила на этой же улице, но метров на триста дальше, за гаражами пожарников. Знала ли она Шлёму? (он ведь был портным и жил недалеко) Да бог его знает. Может быть, и слышала о нём, а может быть, и нет. Позволить себе шить у портного она не могла. Удивительное дело – эта улица. До войны здесь и вокруг, на примыкающих к ней улочках, жили довольно компактно, евреи. Это были ремесленники или мелкие предприниматели, каких ещё терпела советская власть. Например, как их стали называть позже, семейные подряды – булочников, кондитеров, сапожников, жестянщиков или стекольщиков. Евреи, конечно же, друг друга знали, дружили семьями. Обитали в собственных домишках, которые потом разбомбила, растерзала, изуродовала война. Но, возвращаясь из эвакуации, остатки этих семей стремились, словно рыбы на нерест, к своим развалинам. Худо или бедно, им это удавалось. И они заселяли выжившие дома и дворы, где звучала только одна речь – на идиш. Малые детишки-сорванцы на всю улицу орали на жаргоне, едва понимая что-либо по-русски. Это продолжалось недолго. Но было. В конце концов, не политика русификации, а прежде всего война, объединила русским языком советских людей. Он вытеснял идиш, но не мог выдавить еврейские традиции, привычки, семейный уклад. А политика государства всё более загоняла весь этот аромат в подполье. Кроме непобедимого акцента. В одном из таких дворов и жила Шлима. К этому времени в нём ютились в своих гнёздах, кроме евреев, русские, обрусевшие украинцы и молдаване, также частично обрусевшие. 98

Проза и публицистика • Феликс Фельдман

Небольшой палисадничек отделял её уголок от остального двора. Именно тёплым осенним днём произошло то, о чём безнадёжно мечтал, но на что не решался многие годы Шлёма. Случилось так же обыденно, как осенний дождик. Из окна своей комнаты он увидел её, нагружённую двумя тяжёлыми сумками овощей. Припасами не столько для себя, сколько для соседей, так как она не умела отказывать. Но сегодня они с заданиями и просьбами перестарались. Шлёма не в силах был поступить иначе. Он не мог этого видеть. Мог ли он допустить, чтобы «его», как он думал, Шлима, та, кому он мысленно шил самые красивые и нарядные платья, Шлима, для которой он выискивал в журналах модели высшей марки из шерстяных и твидовых тканей и с замиранием сердца, зажав в зубах нитку с иголкой, делал ей в мечтах своих первую примерку, – мог ли он допустить, чтобы она так надрывалась?! Шлёма даже не осознал, как оказался подле неё и, напугав своим напором, ухватился за сумки. – Позвольте, Шлима, – сказал он волнуясь. – Молодой человек, – в испуге она отшатнулась, – вы мне сделали... – Шлима хотела сказать «больно». Но осеклась. Он ведь назвал её по имени... Разве они знакомы? – Ну, что вы, что вы... Как это можно! – запротестовала она. – Я имею очень просить, Шлима, позвольте немножко вам помогать. Только ык дому. Если ви думаете, что я бандит, так нет, – рискнул он пошутить, – я мирный портной. И продолжал бубнить вполголоса уже на идиш. – Аза а лэмэлэ. А ымглик. Вус тун ди шхэйнм трахтн фун зих? (Такая овечка. Несчастье. Что себе думают соседи?) Родной язык смутил Шлиму, и она уступила. А Шлёма ещё несколько раз должен был преодолевать её сопротивление, чтобы донести тяжёлую поклажу до самого палисадника. 99

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Во дворе у Шлимы никого из соседей не было, кроме назойливой Фейги, которая развешивала бельё на протянутой между двумя деревьями общедворовой верёвке. Когда она увидела Шлиму с кавалером, её губы растянулись в лукавосладкой улыбке. Чтобы не упустить случай выведать из новой ситуации побольше для будущих сплетен, она схватила Шлиму за руку и затарахтела: – Ты подумай, Шлима, на моего шлимазла, – начала она нескончаемую песню о своём великовозрастном сыне, который, по её мнению, засиделся у неё на шее. И продолжала на идише: – Эр вет амул хасн вен ди хур вакст ин ди длоние фун зейн хант (он тогда женится, когда вырастут волосы на ладони). Эта Молкалы, скажи, Шлима, ну чем она ему не невеста? Дай бог мне такую жизнь, как хорошо отзываются о ней люди. Не сглазить бы... И что? Семья её, упаси бог, бедная? У неё ж такое приданое, что я бы пожелала половину того каждой хозяйке... – Ах, перестань, Фейга. Не всё же богатство. Азохн вэй! А глик от им гетрофен! (Горе! Ну и счастье ему привалило!) Девка косит на оба глаза, одна нога сухая, и сэхл (разум) не больше, чем у коровы. – Ша, тьфу на тебе, Шлима! Гот мит эйн хант штрофт, мит дэ андере хейлт (одной рукой Бог карает, другой исцеляет). Что же мне, всю жизнь мучиться с ним на белом свете? Пусть мои лейдн (страдания) ему боком выйдут, огонь ему в живот! – Вот тебе на, Фейга, – не выдержала Шлима при чужом человеке, – ты не обижайся, но я та́ки скажу. Ир зент а шлехте момы (ты плохая мать). – С этими словами Шлима знаками показала Шлёме, что надо быстрее скрыться за дверью, чтобы не получить вдогон отборного русского мата, приглушённые отзвуки которого донеслись до них уже с другой стороны. Ах, эта Фейга. «Уголь – для жару, а дрова – для огня; а человек сварливый – для разжжения ссоры», – говорится в Притчах Соломоновых. 100

Проза и публицистика • Феликс Фельдман

А удача второй раз улыбнулась портному. Ему позволили войти в храм к принцессе. Нет, к королеве! Жильё женщины – это ведь аттестат зрелости. Может быть и диплом! И если вы проницательный человек, то половину о ней вы узнаете уже до начала совместной жизни. А что представляет собой вторая – это, конечно, только потом. Гость есть гость, а еврейское хлебосольство не хуже грузинского. Восток! Было обеденное время, но поскольку день выдался жарким, Шлима предложила для начала по чашечке густого зелёного чая. Шепну вам на ушко: молчаливый Шлёма ей понравился. После чая Шлима подала гостю бульон с лапшой, пирог с куриной печёнкой и гусиным жиром. А потом ещё цимес и стаканчик вишнёвки, которую Шлима настаивала по собственному рецепту. – Их вилн ир заген, Шлимэ (я хочу вам сказать, Шлима), – восхитился разомлевший гость, – ви фил их геденк зих, их хаб нит гегесн аза гешмак цимес. Ойх их вет загн ир, эс из тАки эхт цимес! (сколько я себя помню, я не ел такого вкусного цимеса. И я вам скажу, это действительно подлинный цимес!) Застолье всегда располагает к сближению, особенно душевно близких людей. Из деликатности следовало, хотя бы формально, пригласить гостя ещё раз, к тому же назло Фейге, острый язычок которой не щадил и одиночества Шлимы. Для Шлёмы это был царский жест. И он явился. Пришёл через неделю, тихонько уселся в палисадничке на скамейке, что стояла вдоль стены, слева от входной двери, и ждал. Потом он мог сидеть так часами, терпеливо дожидаясь появления Шлимы. Иногда просто, чтобы сказать «здрасте» и уйти, якобы заторопившись по неотложному делу. Шлима понимала, но молчала. Он приходил, сидел и ждал, даже если её не было дома. Близость её гнёздышка грела ему сердце. Потом она присоединилась к нему, они стали чаще сидеть вместе. Просто так. Сидели и молчали. Пара слов – и молчок. И что 101

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

она? Букет цветов на площади Победы – не он ли оказался эстафетной палочкой, которую вручила Шлиме сама судьба? Но об этом Шлима серьёзно задумалась позже. Вечерами они играли в карты, в подкидного дурака. Сидели за круглым столом, который помещался посреди комнаты напротив окна во двор. А за ним в углу возвышалась кирпичная печь, которая отапливалась дровами и углём. К её противоположной от стены боковой части примыкала полуторная кровать с пышными подушками и расшитым покрывалом. Шлёма понимал в карточной игре и знал с десяток приёмов мухлежа, но он никак не мог допустить, чтобы проиграла Шлима. Это что же, она с его подачи будет дурой? – Шлоймеле, – смеялась Шлима, – что вы делаете вид, что вы маленький ребёнок и не умеете играть в карты! И она заглядывала ему в глаза, которые светились голубизной и покорностью. А он ловил её взгляд, ощущал её присутствие, и оно тихой радостью заполняло ему грудь. Шлёме очень хотелось сшить ей нарядное платье. Уж онто знал, какой фасон и цвет подойдут ей лучше всего! Но она, смущаясь, отнекивалась, понимая, что денег с неё он не возьмёт. Решилась на простой домашний халат, чтобы просто уступить. Но Шлёма всё-таки уговорил её на летний сарафанчик. На примерке он привычным движением взял в руки сантиметр, профессионально охватил им область груди, сомкнул руки и... И вдруг вздрогнул. Она это почувствовала, замерла, покраснела. Забытое чувство затеплилось внутри. Это длилось мгновенье, но миг был многозначащим для обоих. Что-то серьёзное сдвинулось, и это что-то было семейным прологом. Позже Шлима вспоминала, как смешно он, желая показать себя семьянином, хватал пустые вёдра и бежал наполнять их к водопроводной колонке, которая была расположена на улице и довольно далеко от её дома. Как же, чтобы его Шлимеле 102

Проза и публицистика • Феликс Фельдман

– и вдруг таскала вёдра? Она вспоминала, как он, растапливая печь, усиленно дул в топливник, а из зольника в лицо ему брызнуло сажей, и они вместе хохотали, как дети. Как же, разве королевское это дело – растапливать холодную печь? Она очень привыкла к нему и почувствовала благодать мужчины. Шлимеле. Его. Слово «его»... Шлёма не заметил, как это притяжательное местоимение помимо воли незаметно спустилось с небесных чертогов недоступной раньше королевы на землю и стало магнетической плотью, которую ему хотелось уже не только в мечтах-эмпиреях... Миновала зима. Весной, после ледохода, Днестр широко разливается, порой выплёскиваясь на ближайшие улицы города. Особенно достаётся его правому лесистому берегу. Но к Первому мая вода уходит, река отфыркивается, и насыщенная земля, лес ликуют под благосклонным и добрым солнцем. Второго мая жители города спешат на маёвку, на природу, с сумками снеди и молдавского вина. Уже вовсю ведут колоратурные партии соловьи. Лес, который называли кицканским, полон птичьего пения, радости и людских голосов. Уютных полян с буйством цветов, оставшихся от разлива озерков, тихо журчащих ручьёв хватает на всех. Шлима и Шлёма также не могли пропустить эту весенне-летнюю радость, как и песню весны в их собственных душах. Они будто слышали священные слова из Песни песней, написанные лично для них: «Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей». Они разыскали небольшую полянку, куда не доходили голоса людей, где можно было побыть без свидетелей, постелили на сочной бархатной траве скатерть, разлили в чашки красного душистого вина и, перекусив, прилегли, ещё немного смущаясь, под развесистым дубом. «Ложе у нас – зелень», – могли процитировать они Песнь песней. – Кровли домов наших – кедры, потолки наши – кипарисы». 103

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Им было уже всё ясно. Они принадлежат друг другу – не Суламифь и её возлюбленный, а двое пожилых людей, прошедших через испытания тяжёлой войны, знавших и голод, и смерть. Но они не говорили друг другу главного слова: Шлёма, который доселе никогда не знал любви, и Шлима, которая давно забыла, что такое любовь. Просидели до самого вечера, окрылённые внутренне созревшим решением. Лёгкий прохладный ветерок напомнил им, что солнышко спустилось вниз, за деревья. Оно протянуло им на прощанье золото рук своих сквозь частокол ветвей, заигрывая с рыжими волосами Шлёмы. Замолк постепенно щебет птиц, и удлинились тени. Не дожидаясь, пока полностью погаснет светило дня, они заторопились домой, и Шлима вновь заглянула в его глаза, которые светились голубизной и покорностью. Перехватив умоляющий взгляд, она уверенно сказала: «Оставайся». Природа не нуждается в инструкциях, скажу я вам. Но... Люди, вы не поверите. Шлима была его первой женщиной. Нет, нет, он однажды попробовал, поддавшись общему настроению мести и вольницы. Это случилось в Германии, когда он предложил старой толстой немке две банки тушёнки за услуги. Говорил с ней на идиш, та удивилась выговору и хотела узнать, что это за диалект такой, но согласилась. Однако соседка застучала в дверь и чего-то настойчиво просила, тётка нервничала, торопила его, и он так ничего и не понял. А теперь, когда мечта сбылась, он волновался, как юноша. От неожиданного бессилия, из-за отчаяния, по его щекам текли слёзы. Он ненавидел себя, всю холостяцкую жизнь, свою непорочность, робость, а Шлима обнимала его, целовала и шептала: «Шлоймеле, ты же самый замечательный на свете! Из эс, глупенький, азой вихтик? (Разве это так важно?) Мейн зисер, мейн фаргенигн, мейн хаис... (Мой сладкий, моё наслаждение, моё блаженство...)» Они стали как одно целое, душевно похожие, как согласные в их именах. Шлм = Шлм, справа налево. Это ведь так 104

Проза и публицистика • Феликс Фельдман

по-еврейски. Ничего лишнего. Их имена – мир плюс полное счастье. Без гласных. Гласные расставляет жизнь. Я так рад за них... Мазл тов (счастья вам), молодожёны!

105

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ЕЛЕНА КОЛТУНОВА

СВЕТЛЕЙШИЙ Вечно непоколебимая верность – Девиз рода Воронцовых

ноября 2005 года Одесса провожала в последний путь Светлейшего князя Михаила Семёновича Воронцова и его супругу Елизавету (Елисавету) Кса-

верьевну. 2005 год?! Что это – опечатка? Отнюдь, нет! Ровно через 149 лет, прошедших с того дня, когда под сводами Спасо-Преображенского собора нашёл свое упокоение Светлейший князь Михаил Семёнович Воронцов, свершился акт исторической справедливости. Варварски потревоженный в 1936 году прах Светлейшего князя и его жены Елизаветы Ксаверьевны через семь десятков лет вернулся под те же своды. Тогда, почти пятнадцать лет назад, я откликнулась на это событие рядом статей. Сегодня мне снова захотелось вернуться к личности Михаила Семёновича Воронцова. Толчком к этому 106

Проза и публицистика • Елена Колтунова

послужил очерк Леонида Войханского «Отменённый Холокост», посвящённый М. С. Воронцову и его деятельности, направленной на защиту еврейского населения Новороссийского края, генерал-губернатором которого он был назначен в 1823 году. Это назначение последовало за блестящей военной карьерой. И рассказ о Воронцове, наверное, следовало бы начать именно с неё. А может быть, с его детства?.. Но вдруг я поняла, что хочется начать мне с моего детства и юности, потому что эти годы с фигурой Воронцова связаны цепями. Причём цепями не в переносном, а в прямом смысле. После войны мы жили в полутора кварталах от Соборной площади, или, как её называют одесситы, Соборки, на которой высился памятник графу Воронцову.

Одесса. Соборная площадь. Памятник Воронцову

Правильнее было бы сказать, НАД которой высился памятник графу. Более чем трёхметровая фигура Воронцова в ниспадающем плаще и с маршальским жезлом в руке, водружена на пятиметровый постамент. По периметру базы, на которую опирается постамент, установлены невысокие фигурные столбики-тумбы с гербами князя. Столбики соединены цепями, огораживающими памятник. 107

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Я и мои подружки, с нашими маленькими сестричками и братиками (в послевоенные годы наступил пик рождаемости), приходили на Соборку, где малыши карабкались на постаментный цоколь памятника, а устав, требовали, чтобы мы покачали их на цепях. Мы бы и сами не прочь... но не днём же вместе с малышами?! Зато под вечер мы, девчонки, усаживались на цепи и, покачиваясь, поверяли друг другу свои нехитрые секреты. Позже, когда возле нас стали появляться мальчишки, и начались робкие ухаживания, можно было наблюдать картину – девочка, присевшая на цепь, и мальчик, слегка раскачивающий её на этих импровизированных качелях. Иногда сами мальчишки, желая козырнуть перед девчонкой своей ловкостью, вскакивали на цепь и, стоя во весь рост, балансировали на ней. Вот так начиналось моё знакомство с графом Воронцовым. Впрочем, вначале это знакомство было, что ли, безликим. Ничего, кроме того, что высоченный памятник на Соборке принадлежит Воронцову, мы не знали. Он просто был таким же привычным атрибутом Одессы, как львы в Горсаду, как пушка на бульваре, как Дюк над лестницей. Хотя Дюк был живее, осязаемее – он входил в школьный и городской фольклор. С живым человеком Воронцов стал ассоциироваться тогда, когда мы в 8 классе узнали, что этот царский чиновник был гонителем нашего любимого ещё с детства поэта – Александра Сергеевича Пушкина. Что он из «пошлой ревности» издевался над поэтом, посылал его (подумать только!) на саранчу, и в, конце концов, добился высылки в Михайловское. Мы рассматривали след, оставленный снятой при румынской оккупации табличкой, на которой была выгравирована эпиграмма Пушкина: «Полумилорд, полукупец...» (Табличка, естественно, появилась на памятнике в советское время). Ну, купцы – дело известное, торгаши... А полумилорд? Узнав, что Воронцов был англоманом, мы мгновенно провели параллель между ним и Муромским из «Барышни-кре108

Проза и публицистика • Елена Колтунова

стьянки». Мыслили мы как правильно воспитанные школой советские дети... Летом 53-го или 54-го года я была на экскурсии в Ялте. Нас повезли и в Алупкинский дворец князя Воронцова. Экскурсию проводила молодая женщина – научный сотрудник. И тут я впервые услышала, что это был за человек: умница, образованный, благородный... Экскурсовод взахлёб говорила об уникальной библиотеке Воронцова, о его религиозной и национальной терпимости. Из её рассказа вставала величественная фигура, достойная того величественного памятника, под сенью которого мы росли в Одессе. Я стала искать всё, что можно было найти в библиотеках о графе Воронцове. Главным образом меня интересовал одесский период его деятельности. Можно смело сказать, что Воронцов оказался достойным продолжателем дел Ришелье и Ланжерона. Приняв пост Генерал-губернатора Новороссийского края и наместника Бессарабии, Михаил Семёнович именно в Одессе увидел тот город, которому суждено было стать неофициальной столицей юга Российской Империи. Он наладил городское строительство, упорядочил границы порто-франко (зоны беспошлинной торговли). Началось мощение улиц. Налажена была пароходная связь с Крымом, затем с Константинополем. К концу 1844 г., то есть к концу пребывания Воронцова на посту генерал-губернатора, уже было создано постоянное пароходное сообщение. Естественно, что это сопровождалось строительством портовых сооружений, мола, маяка, который впоследствии получил название Воронцовский маяк и сегодня остаётся одним из символов Одессы. При Воронцове Одесса всё больше и больше приобретала черты европейского города с Итальянской Оперой, роскошными кафе... Был открыт «Одесский городской музей древностей». Построена публичная библиотека, насчитывающая вначале 15 тысяч книг. Ежегодно на пополнение библиотеки 109

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

выделялось 2 тысячи рублей и еще 1500 рублей на жалованье библиотекарям, кроме того, Воронцов передал библиотеке из личного собрания, как писали, «целый клад». Забегая вперёд, скажу, что после ухода из жизни Светлейшего, его сын – Семён Михайлович, передал библиотеке Новороссийского университета всё уникальное собрание книг семьи Воронцовых. Во время Великой Отечественной войны так называемый фонд Воронцова, в который входят книги на английском, французском, русском языках, например, русский перевод энциклопедии Дидро, благодаря самоотверженности библиотечных работников удалось спрятать и уберечь от вывоза в Германию. В Одессе началось строительство заводов и фабрик. Но Воронцов придавал большее значение Одессе как торговому порту. Через Одесскую гавань шла торговля зерном, и поэтому в городе появляется Общество сельскохозяйственников. В 1826 году в Одессе торжественно открывается памятник её основателю Дюку де Ришелье (скульптор Мартос), а к сорокалетию основания города строится здание Биржи. При графе (тогда ещё графе) Воронцове начинают выходить газеты «Одесский вестник» и несколько позже «Новороссийский календарь». В период правления графа Воронцова воздвигается церковь Успения Пресвятой Богородицы и строится архиепископское подворье (штатный мужской монастырь). Но не всё было так радужно в годы правления Воронцова. Сначала война с Турцией 1828-1929 гг.. Едва она закончилась, как началась эпидемия чумы, завезённой из Константинополя английским судном «Тритон». Карантин, оцепление, костры, на которых сжигались вещи чумных больных, захоронения – всем руководил лично граф Воронцов. По рассказам моей бабушки, а она это знала со слов своей бабушки, Воронцов на большом белом коне подъезжал 110

Проза и публицистика • Елена Колтунова

к каждому дому, где была чума, и давал распоряжения. Так он личным мужеством подавал пример горожанам. Когда в ноябре 1856 г. князь Воронцов ушёл из жизни, его провожала вся Одесса. «С раннего утра до поздней ночи траурная комната наполнялась густой толпой жителей Одессы всех сословий, всех вероисповеданий, всех возрастов». Над гробом Воронцова архиепископ Херсонский Иннокентий произнёс: «Дела и труды его так велики и разнообразны, что кажется, что в лице его подвизался и работал не один человек, а как бы некое собрание лиц, и все они преразны и общеполезны, и все достойны уважения и любви». И, конечно, провожала и оплакивала князя еврейская община Новороссии и Бессарабии, обязанная князю самим фактом своего существования. Потому что именно граф Воронцов сумел «отменить» (предотвратить) Холокост, узаконенный высочайшим повелением. Об этом историческом эпизоде в цепи других «преразных и общеполезных» дел графа и рассказывается в уже упомянутой статье Леонида Войханского «Отменённый Холокост». И думается, что именно это дело графа наиболее «достойно уважения и любви». Я полагаю, что Леонид Войханский не один день провёл за поиском и чтением архивных материалов, статья его обширна и подробна. Я изложу только суть. Вот факты, которые приводятся в этой статье. В начале 20-х годов 19-го столетия, то есть 200 лет назад, с одобрения Николая Первого, почти всё еврейское население подлежало выселению в резервацию далеко на восток, в заволжские безжизненные, полупустынные степи, существование в которых было невозможно. Тем самым людей обрекали на смерть. Такое решение царского правительства, 111

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

фактически, было направлено на вымирание евреев, то есть являлось замаскированным Холокостом. Человеком, открыто и смело выступившим против преступного царского решения, стал Воронцов. Взволнованный судьбой евреев, он, рискуя карьерой, преодолев сопротивление многих чиновников, и даже собственной жены, обратился к Императору Николаю I с Представлением. В этом историческом документе, в частности, говорилось: «Ваше Императорское Величество! Зная, сколь Вы, Государь, изволите интересоваться мнением управляющих отдельными частями империи относительно дел государственных, осмелюсь и считаю долгом определиться в намерениях правительства изменить судьбу еврейского народа. Без излишества опишу нынешнее положение евреев в Новороссийских губерниях. Большая часть их относится к малодостаточным обывателям, принуждена добывать хлеб насущный мелочной торговлей, трудом на казённых землях и ремесленными услугами обывателям. (…) Смею указать, мой Государь: сии подданные Вашего Величества крайне бедны. Отстранение от обычных занятий обречёт их на истребление через нищету и умственное отчаянье. Эта участь падёт на людей, ни в чём не провинившихся против России. Наоборот, будучи верными подданными, евреи заслужили полное от правительства доверие. Благоразумие и человеколюбие призывают отказаться от жестокой меры, ибо плач и стенания несчастных будет порицанием правительству и у нас, и за пределами России». Далее Воронцов позволяет себе критиковать мнение Министерства государственных имуществ, делившее евреев на «полезных» и «бесполезных». (Через 100 лет эти критерии использовали немецкие фашисты). «Смею думать, – писал М. С. Воронцов, – что само название «бесполезные» для сотен тысяч обывателей и круто, и несправедливо. Тех, кого власти считают «бесполезными», составит 80 процентов еврейского населения». 112

Проза и публицистика • Елена Колтунова

Заканчивает М. С. Воронцов своё представление словами: «Зная, сколь Ваше Императорское Величество благоволите мне, недостойному высокой милости, припадаю к стопам Вашим, Государь, о смягчении судьбы несчастного народа». На обеде у Императора тот сказал Воронцову: «Удовлетворил я твоё представление, граф, касательно евреев». С началом генерал-губернаторства М. С. Воронцова положение еврейской общины в Новороссии значительно улучшилось. Особенно благоприятные условия сложились в Одессе, где еврейское купечество стало играть большую роль в развитии экономики города. Михаил Семёнович поддерживал и предпринимательскую деятельность евреев, и их начинания в области культуры. Евреи Новороссии были благодарны М. С. Воронцову за его внимательное отношение к их нуждам. 8 сентября 1848 года в Алупке они поднесли ему подарок – «Гимн для приветствия князю Михаилу Семёновичу в день совершившегося юбилея пятидесятилетней службы его сиятельства». В своей статье Леонид Войханский задаёт вопрос, который кажется мне справедливым: не пора ли признать Михаила Семёновича Воронцова «Праведником мира», как человека, которому не один, а тысячи евреев обязаны жизнью. Свою признательность Воронцову граждане Одессы воплотили в памятнике, установленном на Соборной площади рядом со Спасо-Преображенским собором, в усыпальнице которого был упокоен князь. Памятник, частично описанный в начале этого очерка, был отлит в Мюнхене (скульптор Брюгге, архитектор Боффо). На постаменте, который венчает фигура князя – барельефы с изображениями битвы при Краоне и взятия Варны и надпись: «Светлейшему князю Михаилу Семеновичу Воронцову – благодарные соотечественники. 1863 г.». 113

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Остается сказать, что в 1936 году Спасо-Преображенский собор был варварски взорван (восстановлен и освящён в 2010 г.). Прах князя и княгини перенесён на маленькое бедное слободское кладбище (взорвать вместе с собором или просто уничтожить прах вандалы всё же не рискнули). Но памятник Воронцову ни взорвать, ни повалить, как ни пытались, не удалось. Когда я читала об этих тщетных попытках, мне вспоминались строки из стихотворения «Памятник». Не Пушкинского, Державинского: Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный, Металлов твёрже он и выше пирамид; Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный, И времени полёт его не сокрушит. Пришлось варварам удовлетвориться навешиванием таблички с пушкинской эпиграммой. Если не считать двухгодичной войны с Турцией, одесский период был самым мирным в жизни князя. Детство и юность Воронцова прошли в Англии, где его отец – известный русский дипломат – служил посланником (отсюда и истоки англомании). Как принято было в дворянских семьях, уже четырёхлетним малышом в 1786 г. Воронцов был приписан бомбардир-капралом к лейб-гвардейскому Преображенскому полку. В 1798 году Воронцов – уже камергер двора Его Величества. Но свою военную карьеру в 1801 г. он решил начать с чина поручика. И эта карьера начинается с того, чем заканчивается, – с Кавказа. Граф Воронцов отличается при взятии крепости Ганжи в 1804 г. и получает звание капитана. Затем походы, походы, походы... Знаменитый поход по Военно-Грузинской дороге, Осетия... Затем его отзывают с Кавказа. Начинается кампания в Швейцарской Померании. К 1806 г. Воронцов уже полковник. Ещё через год он командует батальоном лейб-гвардии 114

Проза и публицистика • Елена Колтунова

Преображенского полка, ещё год, и он уже командир Нарвского полка. А после штурма турецкой крепости Базарджик – генерал-майор. Война с Наполеоном. За Бородино генерал Воронцов награждён алмазными знаками ордена Св. Анны I степени. Вскоре следует орден Св. Владимира I степени. Следующие три года проходят в оккупированной Франции, где генерал-адъютант Воронцов проявляет себя как справедливый и заботливый администратор и начальник, лояльный к побеждённым французам. За взятие Варны Воронцова награждают алмазной шпагой. И ещё один почётный орден – Андрея Первозванного. Это всё было ещё до Одессы. Более чем двадцатилетняя одесская передышка заканчивается в декабре 1844 г. назначением Воронцова главнокомандующим отдельным Кавказским корпусом и наместником Кавказа. Снова война с «черкесами», как без разбора называли тогда всех горцев. Как-то мне попалась на глаза статья «Призрачная победа Воронцова», автором которой значился Г. Ярмульский. Речь шла о так называемом Даргинском походе – взятии резиденции Шамиля – Дарго. В статье автор обвинял Воронцова в жестокости к горцам и в огромных потерях своих солдат. Это в корне противоречило тому, что я уже знала о Воронцове. За истиной я обратилась к повести Л. Толстого «ХаджиМурат», потому что Толстой утверждал: «Когда я пишу историческое, я люблю быть до малейших подробностей верным действительности». Для одного первого наброска «XaджиМурата» Толстой ознакомился с сочинениями, в которых насчитывается около 5 тысяч страниц (список источников составляет 3 страницы 35-го тома ПСС Толстого). Читаем о так называемой «жестокости»: «Воронцов всегда, особенно в ущерб русским, оказывающий покровительство и даже послабление туземцам, (...) поступал неблагоразумно». О самом походе: «Весь Даргинский поход под начальством Воронцова, в котором русские потеряли много убитых 115

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

и раненых и несколько пушек, был постыдным событием, и потому, если кто и говорил про этот поход при Воронцове, то говорил только в том смысле, в котором Воронцов написал донесение царю, то есть, что это был блестящий подвиг русских войск». Последняя цитата, вроде бы, не противоречит мнению Ярмульского, но… Взяв Дарго, Воронцов, действительно, поспешил отправить Николаю I победную реляцию. Он не ожидал того, с чем уже после этого рапорта столкнулись его люди, спускаясь с гор через ичкерийские леса: засады, завалы, камнепады и ружья горцев. Если бы не подоспели на выручку новые войска, то погиб бы весь отряд вместе с М. Воронцовым. Словом, «это был не блестящий подвиг, а ошибка, погубившая много людей». Ошибка, за которую Воронцов действительно получил звание генерала-фельдмаршала и именно тогда ему был пожалован княжеский титул. Но чья это была ошибка? Воронцова? Или… Откроем снова «Хаджи-Мурата»: «План медленного движения в область неприятеля посредством вырубки лесов и истребления продовольствия был планом Ермолова и Вельяминова, совершенно противоположный плану Николая, по которому нужно было разом завладеть резиденцией Шамиля и разорить это гнездо разбойников, и по которому была предпринята в 1845 году Даргинская экспедиция, стоившая стольких людских жизней». Итак, Воронцов всего лишь выполнял высочайший указ. Результат, как показал опыт войны в Чечне и Афганистане ХХ-ХXI вв., – не удивителен... Самолюбивому, привыкшему к действительным победам Воронцову, естественно, упоминания о бесславном Даргинском походе были неприятны. Но как вёл он себя во время похода? Известно, что Воронцов считал своим долгом 116

Проза и публицистика • Елена Колтунова

разделять всю опасность, все тяготы со своими солдатами. Он велел сжечь всё своё походное имущество и спал на голой земле наравне со всеми. Этот эпизод перекликается с другим эпизодом времён войны 1812 г. Передвигаясь по дорогам после Бородинского сражения, Воронцов наткнулся на обоз, который вывозил его имущество в безопасное место. Граф тут же велел разгрузить у дороги телеги и погрузить на них раненых, которых отвезли в имение Воронцовых, где их лечили, кормили и выхаживали. Раз уж мы обратились к Толстому, то посмотрим, что пишет он о личности князя: «Воронцов, Михаил Семенович, воспитанный в Англии, сын русского посла, был среди русских высших чиновников человеком редкого в то время европейского образования.Честолюбивый, мягкий и ласковый в обращении с низшими и тонкий придворный в отношении с высшими. Он не понимал жизни без власти и без покорности. Он имел все высшие чины и ордена и считался искусным военным, даже победителем Наполеона под Краоном. Ему в 51-м году было за семьдесят лет, но он был ещё совсем свеж, бодро двигался и, главное, вполне обладал всей ловкостью тонкого и приятного ума, направленного на поддержание своей власти, утверждения и распространения своей популярности». А вот как писал о Воронцове князь П. Долгоруков: «Воронцов был человеком замечательного ума: одарённый блистательными способностями – и военными, и административными, но он был в высшей степени самолюбив и властолюбив; он требовал, чтобы все его окружающие поклонялись ему и исполняли беспрекословно волю его; правда, это всемогущество смягчаемо было отменной вежливостью, изяществом форм, любезностью в обхождении... но всё-таки для того, чтобы ладить с Воронцовым, необходимо было ему постоянно угождать, поклоняться, никогда не 117

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

противоречить, а ещё менее противодействовать, потому что не было человека более злопамятного и мстительного...» Возвращаюсь к тому, с чего началось моё знакомство с Воронцовым – не с памятником, а с человеком. С пушкинской эпиграммы-характеристики (это не единственная эпиграмма Пушкина, посвящённая Воронцову: «Вандалу, придворному хаму и мелкому эгоисту». Есть и другие перлы. Но нужно заметить, что по прошествии лет А. Пушкин писал, что сожалеет, что был не совсем справедлив к Воронцову). Конфликт Воронцова и Пушкина был неизбежен. Здесь столкнулись «вода и камень, лёд и пламень». Да ещё Елизавета Ксаверьевна, которая по свидетельству современников, в частности Ф. Вигеля, «с врождённым польским легкомыслием и кокетством желала всем нравиться». Крупнейший пушкиновед Цявловская описывает эпизод на балу у Воронцовых, на котором Пушкин со своим другом-соперником Раевским затеял, подвыпив, непристойный спор, связанный с благосклонностью к ним хозяйки дома. На замечание Воронцова, пытавшегося замять скандал, Пушкин ответил грубым оскорблением. Князю ничего не оставалось, как избавиться от посягавшего на его честь поэта... Он обращается к министру иностранных дел графу Нессельроде, имеющему влияние на Александра I, с просьбой «избавить его от поэта Пушкина». Естественно, умалчивая о личных причинах, а ссылаясь лишь на «праздность и нерадивость молодого чиновника». В результате, по распоряжению высочайших властей Пушкин, «как замеченный в интересе к атеизму и неугодный одесскому начальству» был исключён со службы у графа Воронцова и сослан под надзор духовенства и полиции в имение своей матери 118

Проза и публицистика • Елена Колтунова

Михайловское, где и провёл в ссылке два года (с августа 1824 по сентябрь 1826 г.). Вернёмся к статье Ярмульского, где он пишет, что княгиня Воронцова в преклонном возрасте занялась благотворительностью, чтобы замолить грехи свои и своего покойного мужа (как пишет Ярмульский) «за Кавказ». Она построила СвятоАрхангело-Михайловский монастырь и учредила приют для сирот. К счастью для Одессы, благотворительность высокопоставленных лиц и богатых купцов, а также их жён и вдов, не была акцией исключительной (не думается, что все они были грешниками), это была традиция. Так же, как канонизированная традиция в православии (и вообще в христианстве) молить об отпущении грехов «вольныя и невольныя». А возвращение праха Светлейшего князя и княгини Воронцовых под своды возрождённого Спасо-Преображенского собора – это искупление грехов тех, кто по темноте своей не ведал, что творит, уничтожая святыни и калеча историю нашего прошлого.

119

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ПАВЕЛ ФРЕНКЕЛЬ

САМОЕ НЕОЖИДАННОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ

не приходилось очень много выступать перед читателями. В России это называется «Встреча писателя с читателями». Или: «У нас в гостях писатель такой-то». А то и совсем пышно – «Творческая встреча». В Германии формулировки скромнее: «Чтения» или – «Авторское чтение». Слово «писатель» – даром, что оно имеет в немецком языке кучу синонимов – не употребляется всуе. Обычно в адрес классиков. Остальные – авторы. Так и точнее, и беспафоснее. Не секрет: подобные встречи для пишущих, порой, не столько возможность проверить на аудитории свежий текст, сколько способ подзаработать. Одной литературой не проживёшь. Искусство, как известно, занятие малохлебное. И в России, и в Германии. Везде. В Советском Союзе существовало созданное, кажется, Горьким Всесоюзное бюро пропаганды художественной литературы (ВБПХЛ). Оно организовывало и распределяло 120

Проза и публицистика • Павел Френкель

писательские выступления. А многим попросту позволяло сводить концы с концами. Особенно начинающим литераторам, и уже вышедшим в тираж. В том Бюро работала Антонина (отчество любовно опускали), вдова фронтового поэта Марка Максимова и мать популярного телеакадемика Андрея Максимова. Эта крупная красивая женщина, с выразительным аристократическим лицом, была истинной кормилицей сонмища страждущих. Ко мне она почему-то благоволила. *** Чтение на публике – особое умение. Порой, – искусство. Не раз был свидетелем, как знаменитые поэты и прозаики, читавшие свои вещи заведомо доброжелательной аудитории, оставляли её в итоге разочарованной. А иные, куда менее известные и одарённые, принимались «на ура!» «Чтение» – явление энергетическое, атмосферное, я бы даже сказал – иррациональное. Есть в нём что-то от представления, театра. К примеру, детскую аудиторию «голым текстом» завоевать почти невозможно. Мне доводилось читать перед людьми практически всех возрастных и социальных групп. Как минимум, в дюжине стран. (Бывшие республики СССР не считаю, а то легко набралось бы две дюжины). На трёх языках. Если говорить только о школе: от младшеклассников, вчера пришедших из детсада, до небритых парней и крашеных девиц, двадцатилетних выпускников европейских гимназий. Школа ведь статья особая. Тут каждые два-три года – другой мир, иной понятийно-психологический уровень. То, что интересно второкласснику, для пятиклассника скука смертная. Выступление перед ВСЕЙ школой – абсурд! 121

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Поэтому во ВБПХЛ детских и юношеских писателей чётко распределяли по читательским возрастам. У детских авторов это еще связано с их собственным внутренним возрастом и мироощущением. Покойный Серёжа Козлов, автор бессмертных «Ёжика в тумане» и «Львёнка и черепахи», распевавших «Я на солнышке лежу, я на солнышко гляжу!», говорил мне, что частенько ощущает себя зайчиком, сидящим в капустной грядке, с прижатыми от страха ушами. Его аудитория – малыши. К ребятам постарше он точно не пошёл бы. Есть и ещё несколько форматов. Ты выступаешь один, соло. Или с кем-то в паре, втроём, в некоторой группе. Наконец, в «сборнике» – с хором, акробатами и танцорами. Или ты читаешь в спортзале – между брусьями и турником, сидя на «козле» (школа на ремонте), на детской игровой площадке в парке (где тусуются мамаши с детьми и стоит гвалт), в книжном магазине, на международной книжной выставке (проходной двор) или же в концертном зале с афишей (на тебя продают билеты). Или вот размер аудитории. Перед тобой сидит один человек? Сто? Пятьсот? В моей практике было всё это. И ещё многое другое. Случалось, привозили на выступление, толком не объяснив, куда везут, кто будет в зале, да будет ли сам зал?! *** В России я, конечно же, считался русским автором. Вне Москвы, по всей стране, – московским. За рубежом меня представляли как автора российского, но в Германии несколько раз выступал и в качестве немецкого (читал рассказы, написанные по-немецки). А однажды в Лейпциге на германо-израильском литературном форуме «Шалом» меня позиционировали как еврейского писателя (не вполне внятного происхождения). 122

Проза и публицистика • Павел Френкель

С годами образовался внушительный репертуар – на все случаи жизни; приходилось повсюду таскать увесистый «жванецкий» портфель. Вспоминая свои выступления, я бы выделил одно, для меня самое неожиданное. Оно состоялось на востоке Германии, недалеко от города Коттбус, где жила моя добрая приятельница, замечательная писательница и провожатая в той поездке Ютта. Мы частенько встречались на различных конференциях, которых в Германии, после обвала Берлинской стены и воссоединения, устраивалось немало. Эти встречи бывали как международными, так и немецко-немецкими: писатели из обеих частей Германии с искренним интересом знакомились друг с другом. Поскольку в Западной Германии тоже имелась известная писательница по имени Ютта, чтобы различать их, эксгэдээровку прозвали Ютта-Ост, а западную – Ютта-Вест. В тот день мне предстояло выступать где-то за городом. Я даже толком не знал, где и перед кем. Ютта-Ост заехала за мной в гостиницу с утра и на мой вопрос: «Куда едем?» туманно ответила: «Сюрприз! Будешь доволен!» Удивить меня к тому времени, честно говоря, было трудно. Только за последнюю неделю я протралил всю северовосточную Германию. Выступал по три раза в день. В гимназиях, университетах, в культурных центрах, разумеется, в библиотеках и даже, совсем неожиданно, как специальный гость на какой-то масштабной феминистской сходке. А между делом давал интервью на ТВ и в редакциях газет. – Нам еще кой-куда заехать надо! – добавила она. – Ты сегодня необычайно загадочная. – отметил я. – А «кой-куда» – тоже сюрприз? – В некотором роде, – отозвалась Ютта, – в общем, заедем в один замок. С парком. 123

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

И, увидев плохо скрытую иронию на моём лице (дескать, нашла чем удивить: мало я тут всяких замков с парками видал), Ютта с мягкой снисходительностью пояснила: – Даже при всей твоей эрудиции вряд ли ты знаком с родом Пюклеров. – Пюклер... это который мороженое?! – Положим, про торт-мороженое «Пюклер» у нас и дети знают. – Зато немецкие дети вряд ли догадываются, что мороженое названо в честь графа Пюклера, жившего, дай Бог памяти, в... девятнадцатом веке? – Не графа, а князя, но ты всё равно молодец. Остальное узнаешь через час – не пожалеешь! Мы сели в машину местного отделения союза писателей и помчались по шоссе в княжеский замок Браниц. Как говаривал мой приятель с Олимпийского проспекта электрик Юра, «действительность превзошла». Мало сказать: я не пожалел. То, что я увидел и узнал, мне кажется, будет интересно и вам. А имеет ли это хоть мало-мальское отношение к моему последующему выступлению – рассудим чуть позже. Итак, в этих, некогда прусских краях полтора века назад жил-был князь Пюклер. Звали его полным именем Герман Людвиг Генрих фон Пюклер-Мускау. «Мускау» очень смахивает на «Москау»: по-немецки Москва. Но на самом деле эта приставка от его другого родового имения Мускау. В Германии принято дворянские титулы ставить между именем и фамилией. Так что здесь его величали Генрих князь фон Пюклер. Друзья звали просто – Генрих. Князь слыл одним из самых блестящих и разносторонних людей своего времени. Он был завсегдатаем света, эрудитом, оригиналом, снобом – благодаря необычным нарядам и манерам, – а также апологетом пантеизма, религиозно-философского учения, которое и в России нашло немало приверженцев (вспомним хотя бы Л. Н. Толстого). 124

Проза и публицистика • Павел Френкель

Будучи кавалерийским офицером, он прославился необычайной храбростью, принимал участие в сражениях против Наполеона, между прочим, на службе у русской короны. Помимо воинских талантов, князь снискал себе славу как писатель, мастер эпистолярного жанра и путевых очерков (он был еще и заядлый путешественник), которые подписывал различными псевдонимами (к примеру, «Усопший»). Изданные им четыре томика, чью основу составила его переписка с женой, стали бестселлерами. Ими зачитывались Европа и США. Сам же он совершил фантастические по тем временам вояжи, будучи дорогим гостем, в частности, в Африке, на Ближнем и Среднем Востоке, где его с королевскими почестями принимали османские паши и арабские эмиры. Кроме того, фон Пюклер считался крупным авторитетом в ландшафтной архитектуре. Его даже прозвали «зелёный князь». В своих проектах он развивал идеи английского паркостроения. Это он изобрёл так называемые «смотровые оси», когда из центра в разные стороны разбегаются прямые, как струна, аллеи, просматриваемые навылет. Сегодня их встречаешь во многих парковых ансамблях Европы. В Бранице мне показали несравненный парк, сочинённый им на английский фасон, однако на свой, весьма лукавый лад. Здесь он отказался от соблазнительных смотровых осей. Придумал длинную дорожку, ведущую к замку, которая шла не прямо по оси, а словно бы выписывала восьмёрки. В результате гость проходил вдвое большее расстояние. При этом поворачиваясь к замку то одним, то другим профилем, а то и спиной. Князю, глядящему из замкового окна в бинокль, было отлично видно: волнуется ли гость, как держит голову, спину, как передвигает ноги, как ведут себя руки. Покуда званый или незваный гость петлял по дорожке, ни о чём не догадываясь, Пюклер составлял психограмму посетителя, то есть анализировал его душевное состояние (с чем идёт!) решая, как себя повести, принимать ли того 125

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

вообще или же передать через дворецкого, что «князь в отъезде». Изумительный Бабельсбергский парк под Берлином – тоже его проект! Пюклер не только в садово-парковой архитектуре оказался среди первых. Он – самый первый немецкий писатель, использовавший копировальную бумагу. Как говорится, пустячок, а всё же – факт биографии. Но больше всего меня поразил другой факт: в 1866 году князь в чине генерала участвовал в прусской военной кампании против австро-венгров. В 81 год, на девятом десятке!!! А ещё четыре года спустя он буквально рвался в бой против французов. И был очень раздосадован, что его не допустили. Восьмидесяти шести лет владетельный князь и генерал в отставке Пюклер почил в бозе. Его похоронили здесь же, в замковом парке, посреди озерка, в специально построенном пирамидальном пантеоне. В общем, как видите, своеобразная, многослойная, ярчайшая личность. Очарованный увиденным и услышанным, всю дорогу я проговорил с Юттой о князе и его причудливой судьбе. Мы очень быстро добрались до места, так что я даже забыл её переспросить: а куда мы, собственно, едем и перед кем предстоит выступать? Вспомнил лишь, когда подошли к многоэтажному зданию гостиничного типа. Спрашивать было поздно: нас встретила дама средних лет, явно руководительница, она что-то радостно-приветливое проговорила и повела по длиннющему коридору. На душе у меня было спокойно и ясно. В конце концов, я уже целую неделю таскаюсь и токую по Германии, думал я про себя. Это, слава Богу, последнее выступление, завтра в Москву. В конце коридора оказался актовый зал, примерно, на две сотни мест, с поднимающимся вверх амфитеатром. – Ну, я тебе желаю! – бросила Ютта и шмыгнула в зал. 126

Проза и публицистика • Павел Френкель

Руководительница вышла со мной на сцену, восторженно представила меня, слегка перепутав имя и фамилию. Все они давно и с нетерпением ожидали этой встречи, сказала она. У них подобное мероприятие вообще проводится впервые. Сделав своё дело и извинившись, дама удалилась. Тут я наконец-то поднял глаза. До этого момента, пока говорила чиновница, я, не спеша, занимал место за столом на сцене, усаживаясь поудобнее как пианист за роялем, долго доставал из сумки книги и рукописи. Пришла пора посмотреть на моих зрителей-слушателей. Сразу же отметил: аудитория очень разнородная. Рядом сидели маленькие дети и старшеклассники. Немало было и взрослых. Свободных мест не наблюдалось. В голове отщёлкнуло: школа-интернат. Ученики с преподами. Полный сбор. Худший вариант (о чём писал в начале). А ведь я сто раз специально просил Ютту не смешивать имение с наводнением. Смешала! Я стал искать её глазами. Нашёл на последнем ряду и слегка недовольно покачал головой. Но Ютта этого будто и не заметила. Она улыбалась и показывала мне сразу два больших пальца, мол, давай, всё класс! Я привычно взял с места. Сперва, коротко о себе. Потом показал книги, эта о том, та – об этом. – Как думаете, с чего лучше начать? – бросил я вопросикнаживку в зал. Я всегда старался расшевелить публику, втянуть в диалог. Но тут мои чуткие сенсоры не уловили никаких ответных колебаний. Ноль эмоций. Ждали называется! Попробуем зайти с другой стороны. – Я только что был в замке Браниц, где вы наверняка бывали! От вас езды-то всего полчаса. А вот почему князя Пюклера прозвали «зелёный князь»? Может мне кто-нибудь объяснить? Гробовое молчание. 127

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Внезапно его нарушили странные всхлипы. Я без труда определил их источник: Ютта сидела, закрыв лицо руками, и хохотала навзрыд, зажав рот рукой. Наверное, вид у меня был идиотский, потому что она крикнула мне с верхнего яруса: – Говори по-русски! Ха-Ха! Они же по-немецки не понимают! Ха-Ха! Это – русские! Ха-ха-ха!.. Хорошее, кстати, русское слово: остолбенеть. Я реально остолбенел, то есть превратился в столб. Даже не предполагал, что такое возможно. Все смотрели на меня в ожидании, когда немой заговорит. Но я молчал, беспомощно и безнадёжно. Не мог произнести ни слова, как после мощной анестезии у зубного врача. На периферии сознания, явно вне меня, испуганным мотыльком билась страшная догадка. Непонятно только, на каком языке сартикулированная. «Кажется, я напрочь забыл русский! Кошмар! В зале сидят одни русские, а я минут десять распинался перед ними по-немецки. Но почему они немецкого не понимают? Ведь мы вроде бы находимся в Германии?!» Как же я выступал в России? Что-то ведь рассказывал, стихи читал, шутил. А тут не мог вспомнить ни единой строчки! Я был настолько запрограммирован на немецкую аудиторию и так за эту неделю разогнал внутренний движок, что он просто не переключался. К тому же у меня не было с собой ни одного русского текста. Я молчал как партизан на допросе. Ситуация становилась неприличной. Из шока вывел мальчишеский голос: – А это ваша машина там стоит? За большим окном хорошо была видна машина, на которой мы приехали. 128

Проза и публицистика • Павел Френкель

– Да. – А это Мерседес? – Нет. – Опель? – Ауди! – Что значит Ауди? – спросил меня другой мальчишка, постарше. – Слушай. Слово не немецкое, латинское. – А вы и латинский знаете? – спросила меня девочка с другого конца зала. – Учил, – сказал я со вздохом. – Латынь – учил. Наркоз отпускал, но медленно. – А вы правда писатель? – спросила молодая женщина, сидевшая с мужем и двумя детьми. – Правда! – Мы вашу фамилию никогда не слышали, – сказала она извиняющимся голосом. «А какая у тебя фамилия? – строго спросил внутренний голос. – Сам-то помнишь?» Я покосился на стопку своих книг и самоидентифицировался. Вслух же сказал: – Это не удивительно, что вы мою фамилию не знаете. Во-первых, я не классик. Во-вторых, страна у нас огромная. Одних членов Союза писателей несколько тысяч. Лучше скажите – сами-то вы все откуда будете?! – Из России! С Украины! Из Казахстана! Из Молдавии! Узбекистан! Белоруссия! Грузию не забывай, да! – раздавалось из разных концов зала. – А мы с Одессы! Одесса – она отдельно! – заявил крепко сбитый мужчина, которого можно было принять за физрука. – Ну мы тогда из Сибири! Она тоже – отдельно. Хотя Россия, конечно, – задорно крикнула девушка, сидевшая рядом с Юттой. 129

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

– А семья Беков вообще с Сахалина! – крикнул кто-то из стоящих у дверей. (Мест не хватило, и там сгрудилась кучка припоздавших). – Тут у вас что – конференция бывших республик СССР? – поинтересовался я. –Да нет! Это общежитие для переселенцев. По-немецки «хайм»,– пояснил немолодой человек в допотопном костюме, каковые последний раз видел в детстве на Тишинке. В них ходили вернувшиеся из заключения. – И долго вам здесь жить? – спросил я его. – По-разному. Кому месяц, кому три. Иные год ждут разрешения, чтоб к родственникам попасть, которые давно тут. Западные земли, особенно Баден-Вюртемберг, квоты скупо выдают. – Они швабы, а швабы все жмоты, – со знанием местных реалий заметил парень лет двадцати, явно из ожидающих квоту. На тыльной стороне его ладони крупно светилась татуировка: восходящее солнце, а вокруг по дуге четыре буквы: ИВАН. – Простите, Иван... – обратился я к нему. – Был Иван, да весь вышел! Это в Казахстане на тракторе пахал Иван. А теперь я Йоганн! – сказал он солидно. – И тут пахать не собираюсь, другую жизнь начну! К этому моменту моё остолбенение почти совсем прошло. Я расстолбенел. И сразу, по-режиссерски, сообразил, что нужно делать. – Для этой новой жизни, – сказал я, обращаясь к экс-Ивану, – вам нужно (тут я развёл руки, как бы охватывая весь зал), всем вам нужно в первую очередь как следует выучить немецкий. А я смотрю, у вас с этим пока швах! Так что пахать всё равно придётся. В зале раздались нервные смешки. Иван явно загрустил, потирая другой рукой татуировку. 130

Проза и публицистика • Павел Френкель

Но сейчас у меня к вам вопрос, – продолжил я, – прямо противоположный. Русский-то язык ещё не забыли? – Не-е-ет! – дружно раздалось в ответ. – А вот ты, – обратился я к девочке лет семи, сидевшей напротив, – можешь прочитать стихотворение? – Могу! – ответила девочка. – Тогда иди сюда! Она подошла к сцене, я легко поднял её и поставил лицом к залу. – Как тебя зовут? – Таня Петлова, Новосибилск! – звонко сказала она так, словно всегда только и делала, что выступала перед публикой. – Агния Балто. Мяцик. Она с выражением прочитала всё стихотворение, ни разу не сбившись. Ей бурно зааплодировали. Таня, наверное, и дальше читала бы, но я увидел, что у сцены выстроилась очередь желающих выступить. К моему изумлению в ней стояли и взрослые! – Вы все хотите на сцену?! – спросил я растерянно. – Да-а! – дружно крикнула очередь. Я посмотрел на часы, потом на Ютту. Она подняла руки вверх, дескать, делай что хочешь, время есть. – Пусть выступят? – обратился я к залу. – Конечно! – Даешь концерт! – Нам всё равно спешить некуда – приехали! – Что мы не русские люди что ли, людя́м выступить не дадим! – закричали из разных концов. Женщина, не знавшая моего имени, встала и громко сказала: – Мои дети три года во дворце пионеров в ансамбле пели и танцевали! 131

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

– Да у нас в СССР вообще была лучшая в мире система эстетического воспитания детей! – заявила бабушка, стоявшая в очереди с внуком. Я понял, что для всех этих людей, и больших и маленьких, только приехавших на новое место и наверняка переживших здесь не один шок, почище моего, это был ностальгический порыв, возможность прикоснуться к чему-то родному, привычному и дорогому, с чем волей-неволей придётся расстаться, как Ивану со своим именем. – Тогда, давайте начнём с маленьких. Пятилетний Костя очень точно спел «Пора-пора-порадуемся на своём веку!» Близнецы Вова и Гена выдали «Яблочко» с подтанцовкой, да так лихо, что вполне могли бы выступать на «Минуте славы», которой тогда ещё в помине не было. Но свою минуту славы они пережили. Их долго не отпускали, кричали «браво!», «бис!» Дальше пошли стихи, сказки, песни и даже пересказ мультфильма «Карлсон». Все ужасно старались. Зал провожал каждого артиста одобрительными криками и аплодисментами. Мужчина в допотопном костюме неожиданно приличным тенором исполнил «Ох, мороз, мороз!» А Ваня-Йоганн сбацал под занавес чечётку. – Спасибо, друзья! – сказал я. – Это самая интересная встреча в моей литературной жизни! Давайте на прощанье споём «Подмосковные вечера!» Тут двери открылись и в зал вошла руководительница хайма. – Мы уже заканчиваем! – опередил я её вопрос. Все дружно грянули «Не слышны в саду даже шорохи...» Директорша подтянула. Она знала слова. Когда песня кончилась, я подошёл к краю сцены: – Теперь, по логике вещей, мне осталось лишь взять у актёров автографы, ведь вы сегодня выступили вместо меня. 132

Проза и публицистика • Павел Френкель

Но я очень надеюсь, что наши пути-дороги ещё пересекутся, когда я снова приеду в Германию, и уж тогда отработаю по полной программе! Всем счастья, удачи! И, конечно, не забывайте русский язык! Разразилась овация, какой меня никогда в жизни ни на одном выступлении не награждали. Вместе со всеми стояла и аплодировала счастливая Ютта, сама не ожидавшая такого «побочного эффекта» от своего розыгрыша. Надо ли говорить, что вернувшись в Коттбус, я пригласил её в кафе-мороженое, где заказал самого лучшего и правильного, трехслойного (шоколадно-ванильно-малинового) «Князя Пюклера»! *** Должны ли писатели встречаться с читателями? Наверное... Может быть... Не уверен... Бесконечно ироничный Губерман сравнивал такие встречи с греховной изменой писательству, что, однако, не мешает ему колесить по всему миру, неся остроумное слово в массы. Одно для меня несомненно: писателю – писателево, читателю – читателево! Знать друг друга в лицо не обязательно.

133

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

АННА СОХРИНА

«МОЙ ДЯДЯ САМЫХ ЧЕСТНЫХ ПРАВИЛ…»

«М

ой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…» – почему-то эти строки неизменно звучат в моей голове, по сути совсем не к месту, когда речь идёт о моём любимом дяде Лёве. Более тёплого, лучезарного и сердечного человека я не встречала за всю свою жизнь. Когда в детстве в нашем доме появлялся дядя Лёва, то в квартире воцарялся праздник. Он играл с детьми, находил нужное слово и шутку для взрослых – и все расцветали, прекращали унывать и ссориться, он всегда приносил с собой заряд оптимизма, энергии, позитива. И вот ведь… Ну почему, почему самые страшные испытания, которые только может послать судьба человеку в мирные годы, случились именно с ним – таким добрым, всем помогающим, таким замечательным дядей Лёвой? И кто в этой небесной канцелярии распорядился провести его по всем дантовым кругам, словно проверяя на прочность? Началось всё со смерти Милочки, его старшей дочери. Странно звучит – старшая, когда ей было-то восемь лет отро134

Проза и публицистика • Анна Сохрина

ду. Как это могло случиться с дочерью врача и единственной внучкой главного педиатра города, всеми ценимого и уважаемого Якова Моисеевича, спасшего без преувеличений сотни детских жизней! А вот свою кровиночку не уберёг… Милочка, любимая доченька и внучка, этот ласковый бесёнок в вечном движении, девочка с золотистыми кудрями, хохотунья и баловница, окружённая всеобщим обожанием… Как же так?! Почему? Эта история ещё долго шумела в городе и разбиралась в высоких медицинских кабинетах начальников... Из-за частых насморков на семейном совете решено было удалить Милочке аденоиды, так решил дедушка. И Рая, жена дяди Лёвы, Милочкина мама – тоже врач, – поддержала. О чём говорить, пустяковая операция на пять минут, практически амбулаторная. Делать её взялась опытная ЛОР – врач со стажем. Яков Моисеевич преспокойно сидел в своём кабинете неподалёку и принимал больных, когда врач в начале процедуры попрыскала в нос и горло Милочки обезболивающим раствором, как это делалось всегда. И вдруг девочка стала синеть и задыхаться –анафилактический шок, аллергия на медикамент. Врачиха от ужаса, что такое случилось с дочкой профессора, упала в обморок, а медсестра, вместо того, чтобы оказывать ребёнку срочную медицинскую помощь, стала приводить в чувство врача. Девочка задохнулась… Не знаю, как они пережили все эти дни траурной церемонии, выслушивая жалкие соболезнования… Я помню застывшую фигуру дяди Лёвы, надрывно рыдающую Раю и молочно-белое лицо Якова Моисеевича, постаревшего разом на десять лет. Ужас, горе и непонимание… Как же могло такое случиться? После смерти Милочки они уехали. И это было правильное решение. Прочь, прочь из этой страны, из этого города, от этого кошмара пустой детской комнаты с нарядными 135

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

куклами, детскими рисунками и смятым одеялом, всё ещё хранившем её запах. Да и в стране всё стало ломаться, сыпаться, будто Милочкина смерть запустила какой-то страшный механизм разрушения. Началась перестройка, врачи и инженеры сидели без зарплат, научные институты закрывали. Поднялись и уехали целые еврейские кланы, кто куда – в Америку, в Израиль и даже в Германию. Дядя Лёва настоял на Израиле. В Израиле, ровно через девять месяцев, как по часам, родился сынок Боря, а ещё через год – дочь Дана – так назвал её дядя Лёва, – данная Богом. И, действительно, она сумела заменить ему, если можно вообще так говорить в данной ситуации, страшную потерю. Она и внешне была похожа на Милочку – те же кудри, та же весёлая резвость. Баловал и любил её дядя Лёва безмерно. И если Боря вырос серьёзным и ответственным человеком, блестящим программистом, работающим в заоблачных хайтеках Израиля, то Данка, вечно окружённая хороводом поклонников, бросившая университет и увлекшаяся театром – заставила дядю Лёву изрядно поволноваться. Но всё это было потом… Тогда, в начале 90-х, они приехали в составе «большой алии», и в общем, хорошо устроились. Дядя Лёва, пройдя жёсткий отборочный тур, благодаря знаниям и умениям, сумел попасть в крупную электронную компанию, а Раечка подтвердила диплом врача и стала работать в израильской поликлинике. Даже старенький Яков Моисеевич консультировал на полставки в детской больнице и очередь к нему была на месяцы вперёд. Всё сложилось, как по мановению волшебной палочки, и зажили они вполне счастливо, в любви и заботах о детях и друг о друге. А с дядей Лёвой, по-моему, по-другому и жить было нельзя – только в любви и радости. Такой уж он был человек – солнечный, позитивный. Мы в то время довольно часто наезжали к ним в небольшую квартирку в окрестностях Тель-Авива, и всем всегда 136

Проза и публицистика • Анна Сохрина

хватало места, вкусной еды, хорошего настроения. В его доме всегда было шумно, весело, интересно – ездили на море, жарили шашлыки, купались, большой компанией путешествовали, дядя Лёва увлекался историей и всегда мог рассказать что-нибудь интересное. Его дом стал местом встреч большой еврейской семьи, волей судеб разбросанной по разным континентам и странам. Помню, как родственники съезжались к нему на юбилей из трёх стран – Америки, Германии и России. – Ну вот, приехали наши «наци», – шутливо распахнул нам объятья в аэропорту дядя Лёва, так и не простивший в глубине души отъезд сестры в Германию. – А сейчас идём встречать наших москвичей и американцев. Хорошо помню тот юбилей и эту атмосферу большой, дружной и по-прежнему любящей друг друга семьи, несмотря на все разлуки и расстояния. И тронувшую до слёз речь дяди Лёвы, что наши дедушки-братья, родившиеся в начале века в маленьком белорусском местечке, счастливы там – многозначительный взгляд вверх в звёздное израильское небо, – видя нас, их потомков, собравшихся вместе на этой обетованной земле… И столько позитива и любви было на этом юбилее, столько неподдельного человеческого тепла, что если бы на каждый год моей жизни доставалась хоть ложечка этого волшебного варева, я бы, наверное, была очень благополучным человеком. А через год у Лёвиной жены Раи обнаружили опухоль. Говорят, рак – это непрощённая обида, видно Раечка так и не смогла простить Всевышнего за то, что отнял у неё любимую дочь. Наверное, эта обида жила в ней глубоко внутри, а потом взорвалась неоперабельным раком. Сама врач и дочка врача, она очень хорошо понимала, что её ждёт, и до последнего таилась от всех, в том числе и от мужа. Кончилось тем, что она потеряла 137

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

сознание прямо в своём рабочем кабинете, принимая больных. Дядя Лёва примчался в больницу и, услышав диагноз, медленно осел на стул, шепча что-то побелевшими губами. Через месяц он привёз её из больницы домой, фактически умирать, это понимали все врачи, но не Лёва. Он в это верить не хотел и отчаянно сражался за каждый день её жизни. Это было страшное время. Раечка плохо ходила, её качало, она теряла равновесие, и весь дом был утыкан специальными крючками, на них крепились верёвки, держась за которые она могла хоть как-то двигаться. Дети притихли и первое время пытались помогать, но сын служил в элитных войсках израильской армии, приходя только на выходные, а Данка училась и ей было далеко ездить. Весь груз забот и домашних дел лёг на дядю Лёву и он не роптал, на работе пошли ему навстречу, дали вначале возможность работать на дому, а потом и вовсе оформили отпуск за свой счёт, войдя в положение. На работе его ценили. Раечка угасала, и ни консультации мировых светил, ни новейшие методики не могли побороть её недуг. Лишь слегка затормозить, отсрочить… Но Лёва боролся, обнимал её слабеющее тело, пытаясь вдохнуть энергию жизни, и, пока она была в сознании, бесконечно пересказывал воспоминания о счастливых днях их знакомства. Пытался мысленно вернуть её в то счастливое, беззаботное, напоённое солнцем и морскими брызгами время. Они познакомились на курорте в Ялте, куда приехала студенческая ватага ребят. Они лежали на пляже, Раечка заходила в воду и, повернув лицо к солнцу, обращаясь к подружке – засмеялась. И он сразу понял, что это – Она. Он пересказывал ей всё это, как будто хотел опереться на то плотное и почти осязаемое счастье, на то неподвластное тлену время, чтобы задержать, не дать соскользнуть Рае в чёрную воронку небытия. Через пять месяцев Раечка умерла. Чёрный Лёва 7 дней сидел Шиву, а потом мы забрали его к себе, чтобы хоть как-то 138

Проза и публицистика • Анна Сохрина

отвлечь от грустных мыслей. Он как будто застыл, практически перестал разговаривать, сестра заставляла его есть и пить, и он оживал только тогда, когда играл с маленькими детьми, своими племянниками. – Внуков ему надо, внуков, – твердила сестра, – и он поднимется. Ещё через год женился его сын и на свет появились двое смуглых черноглазых мальчишек-погодок, похожих друг на друга, как братья-близнецы. И дядя Лёва стал постепенно оттаивать, просыпаться от чёрного сна. А ещё через год приехала Фаина, студенческая подружка жены, недавно похоронившая мужа, тоже сгоревшего от онкологии. На могилу к Раечке пошли вместе… И он поднялся и повеселел, мой бесконечно любимый дядя, и, приезжая в его израильский дом, мы опять грелись в лучах его доброты и оптимизма, в той генетически непоколебимой вере в жизнь, вопреки её ужасам и страшным потерям, вопреки испытаниям и смертям. И когда я в очередной раз впадаю в уныние, начинаю жаловаться на домашних, перестаю различать яркие краски через унылое окошко повседневности, когда у меня опускаются руки – я думаю о дяде Лёве, его жизнестойкости и мужестве, а главное о любви. Любви в истинном, библейском смысле этого слова. ОБРЕЗАНИЕ

а днях я зашла к своей соседке Сонечке и застала её страшно взволнованной. Её семнадцатилетний сын Димка надумал делать обрезание. – Зачем тебе это?! – восклицала Сонечка и театрально всплёскивала руками. 139

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

– Тебе мало фамилии Рабинович? Насупившийся долговязый Димка сидел в углу на диване. – В таком возрасте! – с ужасом восклицала Соня. – Так если мои умные родители не догадались сделать его на восьмой день... – О чём ты говоришь! – взвивалась Соня. – Да ты представляешь, в какое время мы жили?! Твой папа работал в режимном институте. Какое обрезание! Да мы бы мгновенно вылетели со всех работ, если бы только вошли в синагогу. Нас бы на следующий день вызвали в первый отдел, как папиного коллегу Лифшица. Что ты знаешь о той жизни?.. – Мама, я хочу быть полноценным евреем. – А ты что, не полноценный? У тебя все предки евреи. Насчёт обрезания – это вам в гемайде, в вашем молодёжном клубе внушили? – Нет, ты только подумай, – обратилась она ко мне за поддержкой, гневно сверкая чёрными глазами, – умники в нашей общине, вместо того, чтобы давать деньги на интеграцию, курсы немецкого языка или ещё что-нибудь полезное, выписали из Англии какого-то резника... – Не резника, а моэла. Резник кур режет. – Вот-вот! Я и говорю, что у тебя куриные мозги. Сейчас к экзаменам надо готовиться, абитур сдавать... – Скажи ему... – Соня нервно сдувала прилипшую ко лбу прядь. Я неуверенно потопталась на месте: – Во-первых, это больно... – А во-вторых, красиво, – ответил мне словами из анекдота Сонькин сын. – Мать, – примирительно сказал вышедший из спальни Фима, Сонин муж, – ну что ты так кипятишься? Пусть ребёнок делает. Чего плохого? Я-то в конце концов у тебя обрезанный... – И довольно коротко, – ехидно сказала Сонька и хлопнула дверью. 140

Проза и публицистика • Анна Сохрина

– Расстраиваешь мать, балбес... – пожал плечами Фима и опять удалился в спальню. Дальше события, по Сонькиным словам, развивались так: Димка затаился на несколько дней, и она уже облегчённо вздохнула, что всё обошлось. А в один прекрасный вечер в доме раздался телефонный звонок. – Мам, ты можешь приехать за мной на машине? – спросил слабый Димкин голос. – Зачем? – насторожилась Сонька. – Забрать меня из больницы. – Что случилось, сыночка? – оседая на стул, прошептала побелевшими губами Соня. – Меня обрезали... – Идиот! Я же тебе говорила! – взревела она. – Мать, так ты можешь меня забрать? Мне ходить ещё больно... – Мальчик мой, – заплакала Сонька, – я еду... я сейчас... где больница? И заметалась по квартире, судорожно ища ключи, сумочку и права от машины. Больница размещалась в высоком шестнадцатиэтажном здании на краю города. Соня долго петляла по узким тёмным улочкам, прежде чем нашла подъезд к ней. И только войдя в просторное помещение вестибюля, поняла, что не знает на каком этаже и в каком отделении этой гигантской многопрофильной клиники находится её сын. И тут мне надо сделать паузу и объяснить, что все эти события происходили в первый год нашей эмиграции, когда моя соседка Соня Рабинович по-немецки едва могла вымолвить два десятка фраз. И поэтому простейшая проблема превращалась в неразрешимую. Сонечка растерянно двинулась к окошку информации и испуганно замерла – на дворе стоял глубокий вечер, и справка уже не работала. Толстая санитарка неспешно мыла в вестибюле пол. 141

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

– Мой сын... – залепетала Сонечка, – он... – и запнулась, в ужасе поняв, что не в силах по-немецки объяснить, что такое обрезание. – Я должна... взять сына... – отчаянно жестикулируя, как можно громче говорила Соня, очевидно считая, что если на чужом языке говорить громко, то будет лучше понятно. Санитарка с удивлением взирала на неё. – Мой сын... Ему... Бо-бо... – попыталась объясниться Соня. В ответ прозвучала длинная тирада немецких слов, из которых Соня конечно же ничего не поняла. Махнув рукой, она понеслась вверх по лестнице и схватила за полы халата какого-то интеллигентного вида мужчину, очевидно доктора. – Мой мальчик... – и Соня, опустив руку на уровень ширинки, попыталась сделать в воздухе жест, напоминающий движение ножниц – «чик-чик». Мужчина испуганно отпрыгнул от неё. Из Сониных глаз полились слёзы. Полчаса бегала она по больнице с этажа на этаж, рыдая в голос, но никто не мог понять, что нужно этой непонятно мычащей и делающей странные движения пальцами женщине в красной шляпке. А Соня представляла своего бедного мальчика – бледного, обескровленного, страдающего и ждущего её – маму-спасительницу, и плакала ещё громче. В конце концов какая-то молоденькая медсестричка сжалилась над ней и вызвала русскоязычного санитара из приёмного покоя. Перед Соней возник громадный кудряво-рыжий мужчина семитского вида. – Ну, мамаша и что у вас случилось? – спросил он с одесским акцентом. – Моему сыну сделали обрезание, – сказала Соня и зарыдала ещё пуще. 142

Проза и публицистика • Анна Сохрина

– Ну я вас поздравляю! Одессит позвонил куда-то по телефону, всё выяснил и повёл Соню по длинному коридору. – О, эти еврейские мамочки! – приговаривал он, успокаивающе поглаживая её по руке. – Они всегда плачут, когда надо радоваться. Через пару минут Соне вручили побледневшего, но гордого Димку, и она, охая и восклицая, повезла его домой, где он был немедленно уложен на диван в подушки и накормлен горячим супчиком. – Как Димка? – спросила я Соню через несколько дней, при встрече. – Хорошо, – ответила Сонька, – чувствует себя настоящим евреем. – Во-первых – это полезно... – начала я. – А во-вторых – красиво... – в тон мне продолжила Соня. И мы, посмотрев друг на друга, расхохотались. ДОРОГА НА МЁРТВОЕ МОРЕ

о пляжу у самой кромки воды ходил задумчивый верблюд в наморднике. – А намордник зачем? – спросила дочь. – Чтоб не пле-

вался? От той поездки в Израиль остались глянцевые фотографии, где мы с Машкой стоим измазанные целебной грязью Мёртвого моря (ах какой становится кожа от той грязи – как у девочки!) и хохочем в затвор фотообъектива. И стопка записей на случайных клочках бумаги, салфетках из кафе, страничках, криво вырванных из блокнота. Разобрать и перечитать их просто не доходили руки, всё вылилось в устные рассказы сразу по приезде. Такое бывает. Давно заметила: не записанное по свежим впечатлениям постепенно тускнеет, 143

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

съёживается, уменьшается, как шагреневая кожа, и так и не становится написанным. В моей яркой и беспутной молодости у меня были две близкие подружки – Машка и Катька. Обе блондинки, обе русские. А я, конечно, ходила в еврейскую компанию, где были другие мои приятельницы и интеллигентные кудрявые юноши, сыновья маминых подруг. – Замуж, доченька, надо выходить за того, кого полюбишь. Но полюби, пожалуйста, еврея... Горькую правду маминых слов, чёткую правильность этой формулы, выстраданную народом в течение тысячелетий (несмотря на многие исключения!) я осознала гораздо позже, когда начались массовые отъезды. И большая еврейская семья, сидевшая на чемоданах и истово желающая уехать из опостылевшей антисемитской страны, не могла тронуться с места из-за русской жены сына, которая в свою очередь не имела права бросить на произвол судьбы своих больных и престарелых родителей. И это были трагедии, разыгрывавшиеся на моих глазах в разных вариациях, но с упрямой повторяемостью сюжета. Но тогда, в конце семидесятых, мы были ещё молоды, ни о чём таком не думали и с удовольствием проводили время на своих беззаботных вечеринках: танцевали, ездили на природу, бегали в киношку и театр. И я, естественно, таскала в нашу компанию своих русских подруг. Это были хорошие интеллигентные девочки, начитанные, белокурые и стройные. И вновь по упрямой логике сюжета их полюбили наши еврейские юноши, а полюбив, захотели жениться. И, преодолев сопротивление семей, сделали это. Несколько лет спустя Катька с мужем Фимой благополучно уехали в Америку, а Маша с Борей и годовалой дочкой – в Израиль. А я, по иронии судьбы, осталась сидеть в ветшающем на глазах Питере и досиделась там до последнего, пока судьба мощным пинком не выкинула меня в Германию. 144

Проза и публицистика • Анна Сохрина

В Германии я первое время чувствовала себя, как мелкая рыбёшка, выброшенная на прибрежный песок и задыхающаяся от отсутствия привычного воздуха. Потом, правда, как-то обжилась, нашла оправдания: «Ради детей, только ради детей и ехали...» В гости в Израиль мы собирались долго и довольно тщательно. Я ходила по дешёвым немецким магазинам и выбирала подарки многочисленным израильским родственникам и друзьям. Наконец прилетели. Аэропорт Бен-Гурион встретил нас сухой жарой и пылкими объятиями родственников. Впечатления – как разноцветные камешки на берегу Красного моря. В памяти остались какие-то сценки, сиюминутные картинки, обрывки разговоров. Однако общее впечатление было таким: внутри что-то оттаяло. В Германии, особенно в первые годы, я ощущала себя так, как будто замёрзла и жила в виде замороженного полуфабриката, когда душа замирает, инстинктивно экономя силы, откликаясь только на самое необходимое. А в Израиле вдруг согрелась. Виной ли тому близкие лица старых друзей и повсюду слышимая русская речь, и эта израильская открытость, когда в автобусе спрашиваешь, где тебе лучше сойти, и двадцать человек по-русски начинают наперебой объяснять: «А ты, милочка, выйдешь тут, пройдёшь две улицы, завернёшь налево, там сберкасса... А вы откуда сами-то?» И вот тут происходила заминка. Сперва я по простоте душевной говорила: – Я живу в Германии. И видя, как закрывается и стекленеет лицо, спешила поправиться: – А вообще-то из Ленинграда... – А в Германии что делаете? – Живу. – И как же еврей может жить в Германии? 145

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Два проклятых вопроса, и по сей день повергающих меня в душевный раздор, потому что не могу ответить на них открыто и просто. А отвечая, понимаю, что до конца неискренна, и прячусь от своих страхов. Это извечный вопрос немцев: «Зачем вы сюда приехали?» и вопрос евреев, живущих в других странах мира, задаваемый с глубинной ехидцей: «Ну и как еврей может жить в Германии?» Интересно, что прошло три года, и уже во второй мой приезд в Израиль ситуация поменялась. Еврейская эмиграция в Германию из стран развалившегося СНГ приобрела массовый характер, и у многих в чистеньких немецких городах поселились друзья и родственники. Евреи стали ездить друг к другу в гости, и постепенно выяснилось, что в Германии тоже можно жить. А предпочитающим материальные блага жить и вовсе неплохо. Всё стало на свои места, и я уже смело говорила русским израильтянам: «Живу в Германии». – Да? А у меня там дядя в Дюссельдорфе. А правда, что евреям в Германии бесплатно квартиры дают? Но я забегаю вперёд. На пятый день поездки я попала наконец в объятия Машки, о которой я рассказывала выше и которую, можно сказать, своими руками выдала замуж за хорошего еврейского парня и отправила в Израиль. Мы не виделись десять лет. Сколько воды утекло за это время, сколько судьбоносных моментов произошло, говорить бессмысленно. Скажу только, что у Машки ко времени нашей встречи было четверо детей и свой дом в Маале Адумим – на той самой Масляничной горе, которую так талантливо описала Дина Рубина в своей лучшей, на мой взгляд, повести, посвящённой русским евреям, приехавшим в Израиль «Вот идёт Мессия». В Маале Адумим поселилась, как я поняла, в основном, московско-ленинградская интеллигенция. Не ортодоксальная, но верующая. Свято соблюдающая шаббат и традиции. В общем, Машка приняла гиюр и стала религиозной. Мне, 146

Проза и публицистика • Анна Сохрина

человеку со стопроцентной еврейской кровью и помнящей Машу обычной русской девчонкой в брезентовой штормовке у туристского костра в лагере комсомольского актива, смириться с этим сразу было нелегко. Внешне она осталась почти той же белокурой, жизнерадостной и открытой, а родив четверых детей, умудрилась сохранить стройность. Но после первого дня нашего радостного щебетания и восклицаний: «А помнишь?» стала проступать новая и неожиданная для меня Маша. – Шляпу-то сними, что ты на улице всё время в шляпе? От солнца что ли? Машка странно посмотрела на меня: – Нельзя. – Почему? – искренне удивилась я. – Еврейской женщине без головного убора на улице нельзя. Только у себя дома перед мужем. – Ты что, серьезно? – растерялась я. – Вполне, – и перевела разговор на другое, – слушай, сегодня концерт Окуджавы в Иерусалиме, так я закажу билеты? Оставшись в Машкином доме одна, я допустила серьёзную оплошность. Пожарила на сковородке колбасу и накормила ею четырёхлетнюю Ривку и пятилетнего Давида, младших детей. Вдобавок, после колбасы я скормила им по йогурту и осталась очень довольна собой, решив, что все обязанности подменной мамы выполнила «на отлично». Маша была в ужасе. Во-первых, сковородка оказалась «молочной», и теперь её надо было специальным образом «кашеровать» или просто выбросить. Во-вторых, и это было самым страшным, дети не имели права есть мясное с молочным, но по своему малолетству не сумели мне это объяснить. Маша весь вечер охала и была в неподдельном отчаянии, и я поняла, что чегото в этой жизни не догоняю. Наступил шаббат, и я не без интереса поучаствовала в зажигании свечей, но в субботу мне надо было позвонить 147

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

одному знакомому ещё по Ленинграду редактору и договориться о встрече: дни, оставшиеся до отъезда, стремительно улетали. – Нельзя, – коротко сказала Маша. – Шаббат. – Слушай,– вскипела я, – в конце концов, я уважаю твоего Бога, но дай мне позвонить по телефону! В понедельник я с шестилетней дочкой, Маша с младшими детьми и её беременная двойней подруга втиснулись в Машкин тесноватый джип и поехали на Мёртвое море. Пыльная дорога петляла, поражая пейзажами, мелькающими за окном: вот молодая девушка-израильтянка редкой красоты, с автоматом у бедра, стоит у пропускного пункта перед арабским поселением, вот бедуин с задумчивым видом, неспешно покачиваясь, едет на верблюде... Наши дети подружились и общались по-русски. Но вот Ривка с Давидом затянули песню на иврите. Моя дочь долго вслушивалась в непонятные слова, а потом запела понемецки... На каком ещё языке, кроме русского, могла она петь, привезённая в трехлетнем возрасте в Германию? Как причудливо и необратимо повернула нас жизнь, если белокурые Машины дети поют на иврите, а моё классически семитское дитя – на немецком, и что будет с нами всеми по прошествии ещё нескольких десятков лет? Как ответить мне на эти терзающие меня вопросы? И успокоиться... И успокоить других.

148

Проза и публицистика • Михаил Вершвовский

МИХАИЛ ВЕРШВОВСКИЙ

КОМАНДИРОВКА В ГОРОД ВЫБОРГ Нет огня, подобного страсти, нет спазмы, подобной гневу, нет сети, подобной обману, нет реки, подобной желанию. (ДХАММАПАДА, СТ. 251) Идите, смотрите на этот мир, подобный царской колеснице! (ДХАММАПАДА, СТ. 171) (Дхаммапада – Буддийский труд, содержащий этические заповеди).

лектричка отправлялась в шестнадцать часов тридцать минут, а в шестнадцать сорок осень уже закружилась, завертелась вокруг меня. И мелькали за окнами осенние цвета. И осенние пейзажи были пестры по-осеннему. А сам я уже не первый день торопился по осени и качался в пригородных электричках, не заметив в коротких командировках по Ленинградской области, как 149

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

пришла она, осень, а только однажды увидел вдруг и печаль в разноцветных пейзажах, что сменялась за стеклами окон, и деревья в осеннем убранстве, и осеннее небо пустое, и осеннюю грусть, что висела подобно паутине, и осеннее тихое солнце. В пустоватой электричке было холодно, пассажиров было немного – в конце, у двери, они играли в карты на маленьком чемодане, положенном на колени, а чуть ближе три девушки говорили о чём-то. Две девушки сидели спиной ко мне, а та, что сидела ко мне лицом, была миловидна, и всё больше слушала, иногда чуть кивая головой, и молчала. Я ехал в город Выборг, в котором пишу эти строки, и который старался представить себе. Уж так случилось, что вот, коренной ленинградец, изъездивший немало дорог, я никогда не был в Выборге, до которого от Ленинграда чуть больше двух часов езды на электричке. Выборг волновал меня с раннего детства. Я ожидал встречи с ним, зная наперёд, что встреча эта разочарует меня, что всё, ожидаемое долго, разраставшееся в воображении, подобно диковинному растению, всегда разочаровывает фактом своего существования, своей естественностью и возможностью. А слово «Выборг» таило в себе что-то привычное и загадочное, может, воспоминание о финской войне, а может, через слово «финская», связанное с Финляндией, с её языком, домами, музыкой, живописью. А ещё, когда говорили: «Выборг», всегда откуда-то из детства вспоминались слова: «закрытый город» и «граница», хотя свободный проезд до Выборга разрешён ещё с конца сороковых. А ещё, в моём воображении, город Выборг почему-то всегда связывался с картинами какого-то несуществующего, а может быть, когда-то виданного мною фильма о затемнённых улицах, о ночном патруле, шагающем по мокрым чёрным мостовым. 150

Проза и публицистика • Михаил Вершвовский

Так думал я о Выборге, поглядывая на девушек и в окно электрички, мчавшейся от станции Рощино уже без остановок. А три девушки всё говорили о чём-то. Я слышал обрывки фраз и вскоре сквозь постукивания движущегося вагона разобрал, что говорят они о... Киплинге, и удивился, и ненароком стал вслушиваться, но шум электрички заглушал девичьи голоса. А за окном уже темнело и становилось холодно. До Выборга было ещё далеко, ещё много времени, которое давно прошло, а тогда тянулось бесконечно долго. Я рассматривал лицо девушки, обращённое в мою сторону, и что-то знакомое в нём вдруг мелькнуло или почудилось мне. И силился я припомнить что-то ускользающее, давнее, и не смог припомнить. А девушка поправила волосы, причёсанные гладко, и в движении её была строгость. И что-то далёкое, и очень тёплое вновь шевельнулось в моей памяти, да так и не прояснилось. Сейчас, когда я пишу эти строки в номере гостиницы, что больше похожа на каюту корабля, мне кажутся невероятными случайные пересечения дорог человеческих во времени и пространстве, и ощущение времени, давно ушедшего. А некогда, томя ожиданием, это время, теперь давно ушедшее, милое и дорогое, тянулось бесконечно, и я торопил минуты, и они пролетели, и вот уже десятая осень с тех пор проплывает за стёклами моих окон, в которые я и взглянуть-то забываю. Глядя в темнеющие иллюминаторы гостиничного номера, я удивлялся, что сразу не вспомнил... Да разве на единый миг забывал я? Да разве можно забыть конец того крымского лета, пляж и горячую гальку, развевающиеся знамёна полосатых тентов, здесь и там, по пляжу, белые и пёстрые пятна, безграничное небо и солнце. 151

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

А загорелые руки и косы у ног моих, а глаза необычные, светло-зелёные, порой даже золотисто-зелёные... А тогда, в электричке, я вглядывался в милое, такое знакомое лицо и не мог ничего припомнить. А девушка уже заметила мой взгляд, и рассматривать её стало неловко, и потому я повернулся к тёмному окну, напрягая память, и уже заметил, что скоро станция Каннельярви, а это значит, что до Выборга ещё немногим больше часа езды. Вагон чуть похрустывал, постукивая монотонно, и вдруг затих. А в самом его конце, за головами девушек тихо заиграли скрипки. Они заиграли что-то не грустное и очень согласное. И свет какой-то чудный разлился по вагону. И я ничуть не удивился, а только напряг слух и зрение, и увидел, и услышал, и почувствовал, что еду в электричке, а девушка, сидящая напротив, улыбнулась в мою сторону, и улыбка её была тиха и сдержанна, а зубы свежи... и я вспомнил! Я всё вспомнил и даже закрыл глаза от неожиданности. О, как просто и естественно было бы мне теперь сразу подойти к ней, сказать что-нибудь... Но время, которое мы подгоняем, безжалостно к нам, необратимо в своём движении. И наверное, странным показалось бы ей, девчонке, моё обращение. Слишком много времени стояло между нами. Я приехал в Выборг поздно вечером и сразу же отправился по его асфальтированным и мощёным улицам отыскивать гостиницу «Балтика», в которой надлежало мне остановиться. Силуэт круглой, приземистой башни на рыночной площади, каменное низкое здание рынка, гористая крепостная улица и сама крепость рождали во мне странное чувство. Я подымал голову и рассматривал чёрные силуэты города на вечернем небе. И тогда являлись мне видения стражников, одетых в кольчуги и шлемы, с длинными мечами, и смоляные факелы, отражающиеся в тёмных водах бухт и каналов. Казалось, 152

Проза и публицистика • Михаил Вершвовский

иногда в ночи звучит гортанная чужеземная речь, а силуэты старых зданий ещё более усиливали эти ощущения. Но я искал гостиницу, а потому мысли мои очень скоро вернулись к заботам о предстоящей ночи. Гостиница «Балтика» оказалась кораблём, который, очевидно, навсегда бросил свои якоря у пирса, что под крепостью, прикрутился тросами и канатами к чугунным кнехтам, запечатал свои дизели, а у входа, где некогда стоял вахтенный матрос, теперь сидит на скамеечке женщина, дежурный администратор, и выписывает приезжающим квитанции. А ночью, когда пассажиры расходятся по каютам, «Балтика» уходит в свои диковинные рейсы, по странам дальним и ближним, в края пёстрых базаров воспоминаний, мимо островов невозвратности. Ночь качала корабль. А проснувшись утром, из иллюминаторов кают вновь увидишь старинную каменную крепость, стены которой сложены из разного камня бог весть на каком растворе. А окна, точнее бойницы, – по всей крепостной стене, а ещё, сойдя на берег, можно увидеть дальние бухты, рвы и мосты; а здесь каменные тротуары и площади... камень, камень... Вот он, Выборг! И ты спешишь в город, пока прозрачное утро ещё горит холодным огнём. А на улицах, в первых автобусах, на тротуарах и на дорожках сквера, что по набережной, то тут, то там не проспавшиеся, часто не прибранные лица, носят следы утомления и плохо проведённой ночи. На обшарпанной скамейке, у Доски почёта под портретами лучших людей района, спит в носках, подняв воротник серого мятого пиджака, рыжий человек, а рядом на земле, его правый ботинок, подошвой кверху. Чуть поодаль, у закрытого пивного ларька громко сморкается огромная баба, а у её ног хитрый пёс придаёт своей морде виноватое, несчастное выражение. Мимо с корзинами, 153

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

не торопясь, проходят люди, одетые в самое драное и ветхое, что только нашлось в доме. Это грибники на первых автобусах спешат в лес за грибами. А в автобусах новгородский и псковский говор, незлобный матерок, старые корзины, да пустые вёдра. Утренняя дымка рассеивается, и окружающее приобретает чёткие контуры. Всё привычно и обыденно. Да, я дома, в Ленинградской области, в городе Выборге, заселённом после войны бездомным людом. Мне надо спешить. Сегодня встреча с начальником объекта, и я с механиком отправляюсь на строительный участок, где уже стоит наш фургон, официально называемый «Передвижной Технический Кабинет», более похожий на теремтеремок, установленный на современные колёса и имеющий внутри зрительный зал на тридцать мест. В нём и предстоит мне читать цикл лекций о прогрессивных методах труда на строительстве. Раздобыв матрац и постельное бельё, в фургоне можно ночевать – это и дешевле и, пожалуй, удобнее, чем в гостинице. Пока я веду официальные переговоры, мой механик, человек бывалый, знакомится с объектом, смотрит, где что лежит – может и пригодится. А позже рабочие заходят к нам, знакомятся с техническим кабинетом. А у нас только стол, экран, стеллаж, да тридцать стульев, всё крупное. Потом фургон подсоединяют к коммуникациям (это к водопроводу и электричеству), и в терем-теремке становится тепло, светло и уютно. Два дня уже находимся мы на объекте, а высокое начальство всё никак не решит, какую из четырёх бригад послать раньше на лекцию, а какую позже, да оно и понятно. В эти дни ожиданий, от безделья или от одиночества, я часто вспоминаю ту девушку из электрички, её улыбку, голос, которого я не слышал, а ещё то далёкое лето в Крыму, и страницы старого дневника, и море, и глаза золотисто-зелёные, почти жёлтые днём, и волосы, что ночами подобны невиданной мною и возможно несуществующей шелковистой траве. 154

Проза и публицистика • Михаил Вершвовский

И чем больше я размышляю, тем сильнее укрепляюсь в своём предположении. Конечно же, это она, только тогда, десять (точнее двенадцать) лет назад, она была старше и у неё была уже дочь, которая училась в первом классе. Неотвязные мысли о девушке из электрички уже постоянно преследовали и мучили меня, и однажды я решил, что обязательно встречу её вновь. Я задумал найти её в этом городе, хотя способа отыскать её пока не придумал. А механик мой с утра отправлялся за грибами в соседний лес и натаскал их уже четыре ведра. Вечерами мы разбирали их и чистили, и готовили к жарке, сушке, и засолке. И приходил к нам сторож, дед Серёга, и рассказывал о себе, и о старине, и о местном начальстве, а ещё про животных. И узнал я много грустных историй, и полюбил собак, коров и лошадей ещё сильнее. И узнал, как плачет скот, когда его ведут на бойню, потому что всё понимает. А лошади всё понимают, как люди. И рассказал старик про лошадь Майку, которая поднимала голову и ржала, лишь только заслышит его, даже издали, как работал с Майкой восемь лет и кнута в руки не брал, и ни разу не пропил её лошадиный овёс, а наоборот, не ленился свежую травку ей косить с весны до самого первого снега. Майка воза не боялась, и все слова понимала. Рассказал, как его переселили далеко от конюшни, а в конюшне случился пожар. Сарай, что рядом стоял, начисто сгорел. А у Майки отнялись ноги. Нервничала, видно очень, пока отперли конюшню. Я слушал деда, а когда он уходил, писал эти строки, и размышлял о своём, и разбирал старые страницы дневника, писанного мною двенадцать лет назад. А в дневнике все записи об Ирине, да несколько ранних моих наивных стихотворений безыскусных. Это первая запись. Таких коротких записей несколько, всего – меньше половины «общей тетради». 155

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Крым. Лето 1958 г.. У моей любимой волосы заплетены в две пушистые косы. У моей любимой глаза жёлтые, как у кошки, а губы тёплые и ласковые. У моей любимой красивые ноги, а когда она пляшет на летней эстраде, все мужчины смотрят на них, и их взглядами можно клеить стекло к металлу. Моя любимая очень хорошо пляшет, а когда она называет моё имя, голос у неё низкий, грудной и очень мелодичный. Вчера утром, когда мы ели сардельки с мутным, столовским чаем, она мне сказала, что завтра из Москвы к ней прилетает муж. (О, эти летающие мужья, о эти телеграммы!..) У моей любимой очень красивый купальник. Я её успокаиваю. Я говорю, что самолёты разбиваются очень редко, не чаще одного раза в год, а в этом году уже был такой случай. Гурзуф. 24 августа. Вот последняя запись: Я сегодня грущу, о липах, о листьях уплывших, опавших, о красных закатах, как осень печальных, о лете прошедшем. Ax, косы не новы, но косы прекрасны; пушистые косы, и ноги, как бронза, красивые ноги на пляже. А солнце лениво лучами ложилось сквозь листья. И плески у плёса... Ах, плакать не надо о листьях уплывших, но очень их жалко. Улыбок утраты. Улыбок утраты, как солнечный зайчик, в купальне купаясь в костюме купальном. Потом разговоры. Потом разговоры, небрежно, с опаской, с разведкой и страхом, плесканья у плёса, А солнце лениво клонилось, клонилось. А вечером скучно и хочется к людям. 156

Проза и публицистика • Михаил Вершвовский

А косы и платья, и стройные ноги, и встречи волнуют. А листья уплыли. А ты мне открытку сегодня прислала. Ленинград. Озерки. Зима. 1958 г. 14. Декабря. Холодно. Остальные записи дневника всё в том же роде – стихи, не стихи. Я знал их наизусть, мне они были милы, как первые мои поэтические опыты. Всё это я писал Ирине, точнее, об Ирине. Одно из стихотворений заканчивалось словами: «У моей любимой глаза жёлтые, как песок, а иногда, как усталое солнце». Каждый вечер приходил дед Серёга и рассказывал о грибах, а ещё говорил о корзинах, как надо их плести из прутьев, начиная с донышка, «А теперь корзину такую в Выборге не купишь. Нет корзин. А прутья к ним надо гибкие, летние, а осенние прутья – каляные. Да! Плести их теперь некому. Вот был Николай Иванович, вот он плёл! По десять штук на день плёл и продавал. А что? Только давай. А в прошлом годе случилось на похороны ехать в Затяги. Муж жену топором порубал. Руки порубал, голову, ну, словом, вся чёрная покойница. А рядом ещё гроб. Глянул, а там... Мать честная! Николай Иванович! Царство ему небесное! Тоже помер, видать. Люди говорят, пошёл в лес, мол, и помер. Да-а. Теперь корзину такую плести у нас некому». Так говорил старик, и мы пили втроём чай и слушали последние известия о запуске очередного спутника земли. После этого дед прощался и уходил: «Сторожить пойду». И тогда я вынимал из стола листики старого дневника, и просматривал записи, которые помнил наизусть, и вспоминал Ирку, и писал эти строки, и размышлял о девушке из электрички, и думал, как отыскать её. Что знал я о ней? Только то, что лет ей за двадцать, что ехала она в Выборг, в будний день, и говорила с подругами о Киплинге. 157

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Сведений не так уж много, если б не этот разговор. О Киплинге сейчас говорят редко, не потому, что он плохой писатель, просто его не переиздают. То ли бумаги мало, то ли есть писатели поинтересней. Вероятно, девушка ехала в Выборг не случайно. Возможно, она живёт в Выборге, а может быть, работает или учится. Впрочем, она уже вышла из школьного возраста, а институтов в Выборге нет. И я предположил. Я решил, что работает эта девушка в школе. В английской школе, а такая школа в Выборге есть. А коли так, то и разыскать эту девушку возможно. Придя к этому выводу, я разволновался и долго ходил по «теремку», и успокоиться всё не мог. И снова садился за стол, и пытался писать, и не мог, и всё думал об Ирке, и лето в Крыму опять вспомнилось мне. А лето было необычным. Какое-то особенно ясное, особенно голубое. А мне было тогда двадцать четыре года, и я только месяц назад демобилизовался из армии. Я вспоминал подробности, растягивая удовольствие вспоминать. Как приехал в Гурзуф и снял комнату с низким окном в посёлке Артек на двоих, потому что через день из Москвы должен был ко мне прилететь мой товарищ по службе в армии Сашка Гринберг. Мы жили легко и беззаботно, а потом Сашка познакомился с беленькой девушкой Надей и уехал с ней в Москву. А Надя перед отъездом познакомила меня со своей подругой Ириной, она танцевала на летней эстраде в Мисхоре. Вот и всё. А потом я думал об Ирке, вспоминал час за часом наше лето, и улыбался себе, и хмурился, и строил рожи, которые отражались в никелированном чайнике ещё страшней и противней, а может быть, очень смешно. 158

Проза и публицистика • Михаил Вершвовский

Я вспомнил то лето и Сашку, и жалел его, и завидовал ему, а завидовать было нечему. Сашка влюбился, как Ромео. В Москве он сделал предложение Наде, вернее не Наде, а её родителям. Родители не отказали, а Надя как-то смолчала, а позже, назавтра, сказала, что он, Сашка, всё это зря затеял, и она извинит ему эту его поспешность, если он одумается. А дело было в том, что она беременна, и уже на четвёртом месяце, и вообще, прежде чем идти к родителям, Сашке следовало поговорить с ней, спросить у неё. Но Сашка женился на Наде. Это было в октябре, а в январе у Сашки родилась голубоглазая дочка, которую назвали Мариной. Я вспоминал это с умилением и лёгкой горечью, потому что на то была причина. В ту ночь я заснул очень поздно, я вспомнил Надю с Маринкой на руках, и как мы потом с Сашкой обедали в «Пекине», и как он рассказывал мне, что случилось в прошлом году. Субботним вечером Надя купала Маринку, и вдруг раздался звонок. Обычный, даже чуть робкий звонок. Сашка отпер дверь и увидел на пороге парня, высокого, одетого очень аккуратно. Парень был голубоглаз и внешне даже приятен, он очень вежливо спросил Надежду и приветливо улыбнулся. Но Сашка ему ничего не ответил, захлопнул дверь и прошёл в кухню за сигаретой, потому что сразу узнал эту, никогда прежде не виданную им, рожу с блёклыми бровями и ресницами. А парень не уходил и продолжал звонить вежливо, пока Сашка взвешивал в руке маленький туристский топорик (убью ещё) и клал на место, а потом отломил от швабры половину деревянной палки (этим не убьёшь) и снова распахнул дверь. Разговор с парнем получился, я бы сказал, несколько односторонний. 159

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Просто парень заговорил о Наде и о своей дочке, а Сашка просто бил его короткой палкой, руками и ногами, пока снизу не прибежал коренастый Сашкин сосед, Гиви Говалов, кандидат технических наук и большой любитель футбола. Сашка и Гиви вынесли слабо сопротивляющегося парня во двор, положили его на скамейку лицом вниз и разошлись по своим квартирам, а парень продолжал лежать на скамейке, на всякий случай: «Как бы не было ещё хуже, чёрт их подери! Дочка, дочка, дочка! И неизвестно ещё от кого у неё эта дочка». И почувствовал Сашка, что устал, и стыд почувствовал, и жалость, непонятно к кому, и увидел испуганную, виноватую Надю с Маринкой на руках. А голубоглазая Маринка после купания была в светлом платочке и ела яблоко, и улыбалась. И Сашка ушёл на кухню, чтобы злить себя. И представлял себе Сашка, как этот чистенький подонок, предварительно заперев все двери на ключ в его высокой городской квартире, насиловал слабую доверчивую Надьку, оставленную и преданную подругами. И утверждался Сашка в своей правоте. Но злость прошла. Да и что помнить? А Надюху Сашка любит, и Маринку любит. «А что у тебя?» «Да, что у меня? И где моя Ирка? И чего я жду? И на что ещё надеюсь?» – так думал я. А дни мои в Выборге теперь стали напряжённы. И работы было много, а ещё ежедневно три часа я посвящал поиску той девушки из электрички. Я засыпал поздно, и снились мне сны. И снилась мне Ирка, или та девушка из электрички. Снилось будто я уже отыскал её в этом осеннем городе, и смотрел ей в глаза, и растворялся в них бесследно. А она не удивлялась, а только глубже и яснее становился её взгляд. А меня уже не было. Но я всё чувствовал и видел её глазами. 160

Проза и публицистика • Михаил Вершвовский

Ежедневно с трёх часов я приходил на площадь, что перед английской школой и рассматривал выходящих из школы, пока не становилось темно, а потом возвращался в «теремтеремок» и пил вечерний чай, и слушал деда Серёгу. А дед рассказывал о сыне. О том, что сын у него уже тридцать лет всё прокурором в Ленинграде. Ой, сколько всего было... А сын всё прокурор. Да. И ещё дед рассказывал, что у них в деревне парни к девкам сами не подходили, а, бывало, на посиделках подойдёт девка к парню за подругу, не желает ли он с Нюрой или с кем другим посидеть. А Нюра, мол, желает. Так вот за подружек и договаривались. «А грязь эта только у городских была. Прости, Господи, в Бога не верю». «А теперь что?» А когда дед Серёга ушёл, попрощавшись, я улёгся спать и долго думал об Ирине и видел её девушкой в электричке, и думал о девушке из электрички, и видел её Иркой на пляже в Крыму, и всё опять с начала. Каждый день теперь с трёх часов и до самой темноты, я дежурил на площади, где английская школа, рассматривая выходящих учеников и преподавателей, но тщетно. И вдруг... Однажды, около четырёх часов начался сильный ливень с градом и ветром. Ровно в четыре часа из дверей школы вышла девушка в дождевом плаще. Девушка раскрыла зонтик и пошла по направлению к автобусной остановке. Я сразу узнал эту походку. Этот жест, этот поворот головы. Я сразу узнал эту девушку и не поверил глазам. А через минуту девушку уже уносил рычащий автобус, и тогда я понял, что никакого дождя и никакого града не было, а только теперь хлынул проливной дождь с градом и мокрым снегом, а ветер орал так, что можно было сойти с ума. Я вернулся в «терем-теремок» и слушал, как гулко колотится моё сердце в стенах фургона. Механик перематывал 161

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

кинофильмы. Мне завтра надо было ехать в Москву на четыре дня. Надо было готовиться в дорогу, но я не мог готовиться. Я вообще не мог ни о чём уже думать, даже об Ирке. В Москве я пробыл всего один день и вернулся в Выборг с новой болью, с новой горечью в сердце. В Москве я узнал, что Сашка Гринберг застрелился из отцовского трофейного пистолета, хранимого Сашкиным отцом, как память о какомто событии военных лет. А Надя с Маринкой переехали к родителям, которые теперь живут где-то под Москвой. И ещё я узнал, что Надя уже взяла свою прежнюю девичью фамилию – Васильева. Я думал о справедливости, вспоминал Сашку Гринберга, вспоминал его отца, с которым провёл в Москве бессонную ночь за разговором. А Сашкин отец говорил не о Сашке, а рассуждал о жизни и о том, что такое «вечно»: как это страшно ВЕЧНО. За что? Что сделал Сашка преступного в своей жизни? Какое преступление совершила его дочка, которая играет во дворе с такими же белоголовыми девчонками, и только иногда, когда малыши ссорятся, ко всем обидным дразнилкам и словам для неё есть ещё одно, самое обидное слово, на которое маленькая девочка не знает, как ответить. Ах, малыши не виноваты, так же, как их мамы и папы, которые подчиняясь каким-то неписанным, а может быть писаным законам, пометили во всех документах, что Сашкина дочь не такая, как все. Одно я понял, что и Сашкин отец какой-то скользкий. И велико было у меня желание позвонить куда следует, но телефон-автомат оказался испорчен, да и некогда мне было звонить, и я отправился на аэродром, по дороге забывая речи Сашкиного отца. В Выборге меня окружила привычная обстановка. Осень кончилась. В быстро темнеющем пространстве дождливых дней, и при электрическом свете я теперь почти постоянно думал о девушке из электрички. Воспоминания 162

Проза и публицистика • Михаил Вершвовский

о ней порождали грусть и предчувствия, а может, и какие-то неясные надежды, они волновали меня непрестанно. Я понял, что встреча с ней совершенно необходима мне, она изменит мою жизнь. Ведь, тогда, в дождь, я уже видел эту девушку, она вышла из здания школы. Значит, мои предположения оказались верны. И я принял решение – завтра же пойти в английскую школу, назваться писателем и напроситься на приглашение, почитать стихи ученикам старших классов. Так я и сделал. Встреча со старшеклассниками была назначена на четверг. Четверг начался для меня ещё глубокой ночью, с нуля часов по московскому времени. Я тщательно пересмотрел свои стихи и отобрал двенадцать из тетрадей 1965 – 1968 годов, а ещё подготовил цикл «Голубому перелеску», который нравился Ирине. Я привёл в порядок свой костюм, что в походных условиях было не просто, и в три часа дня я уже вёл салонный разговор с преподавателями литературы английской школы. Я говорил, что знал, – о делах писательских, о лауреатах Нобелевской премии Александре Солженицыне и Борисе Пастернаке, умершем от унижений, о прозе Константина Вагинова. А когда я заговорил о Киплинге, Вера Николаевна, преподаватель русской литературы в старших классах, приятно улыбаясь, сказала, что вот, мол, Ирине Сергеевне не повезло, она так любит поэзию, а сегодня, как назло, у неё нет часов, и потому её не будет на встрече. А потом сказала ещё что-то о комсомольце Чупрове, мальчике способном, сочинившем очень хорошее стихотворение о Родине. Ничего пока ещё не произошло, только вдруг свет померк в преподавательской, и гулом наполнилось её пространство. А ещё, дальние удары колокола из-за окна сильно отдались в моём сердце и заклубили тревогу, разрастающуюся и трепещущую. И озноб почувствовал я, и почувствовал, как 163

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

шевелится земля, а ещё острую боль под лопаткой, и услышал тишину, и увидел свет люстры в учительской, услышал Веру Николаевну, а она говорила, обращаясь ко мне, что у неё есть томик стихов Киплинга, изданный ещё в тридцатых годах и купленный ею за тридцать пять рублей в Ленинграде, «у книжного спекулянта на Литейном». Я читал стихи в небольшом зале, с ярко освещённой эстрады, а потому ребят в зрительном зале видел плохо. Я читал о дорогах, что подобны пересекающимся замкнутым кольцам, о ветре, что курит трубку костра, о ночи, что качается на ветке. Я кончил читать, распрощался с ребятами, с преподавателями и вышел на улицу. Автобуса ещё не было, я закурил сигарету и задумался. Я думал о том, что Ирина Сергеевна не может быть моей Иркой. Ирка актриса, а не преподаватель, да и лет ей уже теперь около сорока. Я думал о том, что Ирина Сергеевна не может быть Иркиной дочкой, потому что Иркину дочку звали Машенькой, и ей сейчас не более двадцати лет. А в сердце была тревога и ощущение большого несчастья... И вдруг я почувствовал что-то, и обернулся, и увидел направляющуюся ко мне девушку, ту девушку, которую я видел в электричке, которую помнил с далёкого крымского лета, которую разыскивал так долго. А я стоял с сигаретой в руке. А я смотрел, как она переходит дорогу и подходит ко мне. А я услышал знакомый голос, и только позже понял, что она сказала мне: – Здравствуйте, я Ирина Александровна. Я слушала Ваши стихи из зала. А ещё она сказала, что преподаёт русскую литературу в приморской школе. – Вы знаете Приморск? Это бывший Койвисто, сорок километров от Выборга. А ещё она сказала, что ей понравились мои стихи и осо164

Проза и публицистика • Михаил Вершвовский

бенно о голубом перелеске. А ещё она пригласила меня в Приморск, к её ученикам, почитать им стихи, поговорить о поэзии... А ещё сказала, что в Выборге она оказалась случайно, просто приехала навестить подругу Ирину Сергеевну, которая преподаёт в этой школе. Я, кажется, отвечал что-то, и даже спросил, сколько лет её подруге. А Ирина Александровна ответила, что они с подругой в прошлом году закончили Герценовский пединститут, и смутилась немного, а ещё спросила, люблю ли я Бетховена. В её музыкальной школе на следующей неделе студенты Ленинградской консерватории будут исполнять фортепианные сонаты Бетховена. Я бросил сигарету, потому что подоспел наш автобус...

165

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ИРИНА ВИНКЛЕР

КАК МЫ С ДУСЕЙ ЗАМУЖ ВЫХОДИЛИ

огда моей дочери Дусе исполнилось тринадцать, все стали замечать, как мы с ней похожи: те же черты лица, та же улыбка. Разве что цвет волос и глаз потемнее, да побольше уверенности в себе. Переходный возраст проходил у неё как-то странно: она не курила, не красилась, не пропадала ночами и даже не хамила. Появилась у неё, правда, навязчивая идея, то есть практически неосуществимая мечта – уехать жить за границу. Или хотя бы уж на каникулы съездить. Помочь я ей ничем не могла, ни денег на турпутёвку, ни нужных знакомых у меня не было. Вот почему рейтинг мой у дочки стал катастрофически падать. Вдруг моя Дуся рьяно взялась за изучение немецкого, при этом она почему-то запиралась в своей комнате. На вопрос мой, в честь чего бы это, загадочно отвечала, что готовит мне сюрприз. Месяца через два она созналась, что завела «друзей по переписке» – Штефи из Берлина и Франка откуда-то там ещё. Обрадовавшись, что забавы у неё вполне невинные я расслабилась. 166

Проза и публицистика • Ирина Винклер

– Это ещё не всё, – добавила она осторожно, – этот Франк… он… ему… сорок лет, и я пишу ему от твоего имени. Не дав мне открыть рот и поинтересоваться, какого, собственно чёрта, она выпалила остальное: – Он спросил, не хочешь ли ты с дочкой приехать к нему в гости и наши анкетные данные я ему уже послала. И когда мы получим приглашение, мы ведь поедем, правда? Кроме надежды, в её голосе чувствовалась угроза. Радуясь, что сюрприз оказался не таким уж страшным и уточнив, что не «когда пришлёт», а «если бы прислал», то тогда, почему бы и не… Договорить мне она не дала, закружилась вокруг меня и расцеловала. Когда пришло долгожданное письмо с кучей марок и штемпелей, Дуся завизжала от счастья, как молодой пёсик. Потом посмотрела на меня покровительственно, слабо, мол, тебе такое провернуть. Торжественно уселась и начала осторожно взрезать конверт ножичком, чтобы не дай бог чего не повредить. После ознакомления с судьбоносным документом, лицо её стало недоумённым, а потом несчастным. Вдруг она захохотала, да так, что просто сползла с дивана. Из рук у неё выскользнула двойная открытка с чудесной картинкой: в нежно-зелёной листве сидел дятел и, как ему и полагалось, долбил дерево. На развороте от руки аккуратненько по-русски было написано: «Дорогие Елена М., род. 13.02.19… в г. Баку и Динара М. (это было Дусино имя по метрикам), род. и т. д. Приглашаю вас к себе в гости в Германию. Можно и в июне. С дружеским приветом (то есть – «наше вам с кисточкой» – поняла я общий смысл его писульки). Всегда ваш Франк Винклер. – Долбак! – захлёбываясь смехом, сказала Дуся, имея в виду, я надеюсь, – дятла. Смех её вот-вот мог перейти в истерику, мне стало жалко своего ребёнка и я, неожиданно для себя, пообещала: 167

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

– Да не беспокойся, я всё устрою, поедем мы к твоему «дятлу», вот увидишь. Надо было как-то спасать свой пошатнувшийся авторитет. Чего стоило мне в те годы добыть гостевое приглашение в Германию, могут понять только советские люди и никакие другие. А когда удалось купить с переплатой билет в Берлин, меня зауважала не только родная дочь, но и весь город. Начальник по-деловому, не выкобениваясь, спросил: – Едешь, в Германию? Туфли – «Саламандра» – чёрные, размер 44, – и подписал заявление на отпуск. Но чтобы у нас с Дусей от счастья не случился инфаркт или расстройство желудка, нас ждал сюрприз: восточные марки, которые официально были до конца следующего месяца ещё в обращении, из банка были уже изъяты, а ФРГ-шная валюта, согласно советским правилам, нам не полагалась. Положение было щекотливым: квартиру в Берлине нам обещали, а вот кормить и водить по музеям никто не собирался. Дуська же была довольно прожорливой и очень любознательной. Серьёзно рискуя, я зашила в поясок её курточки несколько банкнот, надеясь обменять их в Берлине. И вот мы, две молодые авантюристки, отправились впервые за границу. В письмеце, приложенном к нашему приглашению, сообщалось, что некая фрау Марта К., хозяйка двух котов, в указанное время едет в санаторий. И чтобы её киски не пошли по рукам (мы с Дусей ухахатывались, читая), на это время их доверяют нам. Понятно, что за нас поручились. И наконец, самое главное, – не забудьте: вашу бабушку по маме зовут Берта. Конечно, я знаю точно, что бабушку звали Хана, а если уж точно, то Хана-Дора, но на что не пойдёшь ради счастья ребёнка. Когда мы в Берлине отыскали нужный адрес, открыла нам седенькая древненькая фрау Марта. На бедняжку Дусю она не обратила никакого внимания, меня обнимала долго, потом 168

Проза и публицистика • Ирина Винклер

что-то прошебуршала. Дуся перевела: ты так похожа на Берту, что в это едва можно поверить. Мне это тоже показалось удивительным, и мы обе чуть не расплакались. Потом нам представили котов и показали их хозяйство. Игрушек и личных вещей было у них куда больше чем у кошек отечественных, но они не зазнавались. Марта выдала нам десять западных марок на специальное кошачье молоко (мы с дочкой переглянулись, мол, придётся им в эти три недели обойтись водичкой). По Берлину мы мотались в основном пешком, а на сэкономленные денежки кушали сосиски и запивали кто колой, а кто пивом. Через пару дней мы вспомнили о Франке и позвонили ему, чтобы не ждал – не надеялся: приехать к нему не сможем и денег нам не поменяли, и кошки будут беспокоиться. Но Франк оказался джентльменом, он гордо и ответственно заявил, что раз он нас пригласил, то приедет и заберёт нас на выходные сам. И чтобы и мы и коты ждали его в пятницу в полной готовности ровно в 18.00. Никаких видов на хер-Винклера после его курьёзного приглашения я не имела, но сработал женский инстинкт. Часа за три до назначенного времени я стала выпроваживать Дусю в гости к этой её Штефи. Подарок для девочки, чтобы не забыть, поставила у двери. Напомнила, что у немцев, чтобы они были здоровы, уличные туалеты платные и пусть зайдёт на дорожку. Вернуться велела к шести. Пока я раздумывала, что будет немцу приятней: если я сделаю педикюр, или же лучше покрашу голову, Дуся ворчала, собиралась и наконец, ушла. За два с половиной часа мне предстояло из ухайдоканой советской бабы превратиться в успешную, красивую и жизнерадостную. Когда я заметила, что пакет с подарком так и остался стоять у двери, догонять дочку было уже поздно. Звонок в дверь раздался, когда я, сидя в ванне, выливала на голову красящий 169

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

шампунь. Твёрдо решив не нервничать, прикрутила воду и крикнула погромче, что дверь до шести всё равно не открою. Пусть идёт в гости без подарка и описается по дороге. Минутку было тихо, но следующий длинный и наглый звонок навёл меня на мысль, что я упустила что-то в её воспитании, или же случилось что-то особенное. Скользя по линолеуму с зажмуренными глазами, я пробиралась к двери даже не на ощупь, руки-то были в краске, а наугад. Приоткрыла дверь совсем чуть-чуть, выставила в щёлку сначала мокрое колено, чтобы не удрали коты, а потом и злополучный пакет со словами: – Забирай свой подарок и убирайся. Хочешь писать – иди вон под кустик. И вообще, мне не до тебя, сейчас Фриц приедет, а я не готова.(Фрицем мы называли Франка между собой). Попыталась захлопнуть дверь, но нахалка просунула в щёлку ногу. – Ах вот как, ещё и Фриц приедет? Правильно мама говорила: поезжай сразу же, как только они из своей России приедут. Если женщина стоящая, у тебя её из-под носа уведут, – хотя и с акцентом, но по-русски произнёс приятный мужской голос. Я завизжала и заскользила в обратном направлении вдвое быстрей, стараясь не промахнуться и не угодить в стенку головой – как же потом краску-то отмывать. Это было шоу одного актёра для единственного зрителя. Если бы фрау Марта видела, кому она доверила невинных котиков! Домывалась и прихорашивалась я, не спеша, обдумывая ситуацию. Цвет волос получился у меня розовым. То ли я недодержала краску, то ли она была не для волос, а для пряжи. Когда я, наконец, вышла, Франк оглядел меня и присвистнул от восторга, видимо такой цвет волос входил у них в моду. – Мы, кажется, к шести договаривались. А как же с немецкой пунктуальностью? – съязвила я. 170

Проза и публицистика • Ирина Винклер

– А к пяти, значит, с Фрицем, – ухмыльнулся он и протянул мне пионы и корзинку с клубникой. Тут подошла и Дуся и накинулась с голода на клубнику. Франк оказался парнем весёлым, со старомодными бакенбардами и веснушками на руках. Одет он был в простенькую маечку, а из-под коротеньких шортиков выглядывали крепенькие ножки. В общем, он нам обеим очень понравился. Видимо и на него произвели впечатление и первый, и второй мой выход или его подстегнуло наличие предполагаемого соперника, но он стал поторапливать нас ехать. Дуся, считая себя главной персоной, это ведь она раскопала Франка, о чём он пока ещё не догадывался, полезла в машине вперёд. Кроме того, она собиралась нам переводить. Но оказалось, что Франк учился в русской гимназии, в переводчике не нуждался и велел ей поскорее лезть назад. Часа через три мы подъехали к его большому старому дому с деревянными переплётами и крошечными балкончиками в гераньках. Порядок у него был образцовый. – Кто же это всё убирает? – удивилась Дуська. Хозяин застенчиво улыбнулся: – Если захотите, то будете вы. Это было своеобразное предложение руки и сердца. – Да мы так просто спросили. А у тебя ролики есть? – быстренько перевела она разговор на другую тему. В упор глядя на нас, прямо как давеча пограничники в Бресте, хозяин спросил: – Вы голодные? У нас гостям таких вопросов не задавали, а просто кормили, поэтому мы смутились и гордо ответили «нет». Франк куда-то ушёл, мы заскучали и пошли его искать. Винтовые лесенки вели и вверх, и вниз, и мы слегка заплутали. Наконец, увидели полоску света под дверью. – Никуда он от нас не денется, – пророчески сказала Дуся. 171

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

В кухне за овальным красиво сервированным столом сидел Франк и… ел. От удивления мы застряли в дверях и не знали, что делать. – Вы идите, идите, подождите меня в гостиной, я скоро. Но мы стояли и не могли пошевелиться. – Жаль, что вы не голодные, я тут наготовил всего… – он стал намазывать паштет на булочку. – Это мы пошутили, – первой пришла в себя Дуська. – Да-да, я слышал, что у русских шутки… э... э… своеобразные. Вот у нас русские офицеры в воинской части… – вспоминал он, продолжая жевать. Я испугалась, что он приведёт пример офицерского юмора при ребёнке, но Дуся перебила его сама: – А мы – не офицеры, мы – гости. Выходные пролетели мгновенно. Нас катали и на моторной лодке, которую Франк называл яхтой, и на мопеде, и даже на пони. Дуське было разрешено на пустыре даже поводить машину. Поднимаясь из сада на террасу, я услышала обрывок их разговора: «…да ты не беспокойся, Фриц нам совсем не понравился. Такой, знаешь, типичный «Фриц». А вообще-то мужики на неё так смотрят… вот на Фазаненштрассе, там старички кофе пили, мы, когда проходили, так они просто шеи себе чуть не свернули». (Да, она говорила правду, и я не думаю, что это только изза булочек, которые мы стащили из плетёной корзинки и быстренько их слопали). Что там пробурчал в ответ Франк, я не расслышала, но Дуся ему ответила: – Это я беру на себя, но чтобы свадебное путешествие – в Лондон. Вечером Франк посадил нас в поезд, Дуське вручил пакет с бутербродами, а мне сказал, что хотел поговорить о чём-то важном, но лучше напишет. – Ты ведь ответишь, правда? – Ответит, ответит, даже не сомневайся, – успокоила его Дуся. 172

Проза и публицистика • Ирина Винклер

Перед отъездом домой, это было первого июля, мы пошли с Дусей на прощание на Александрплатц. Вся площадь была усыпана деньгами. Такого мы не видели даже в кино. Это были мелкие гэдээровские монетки, в основном от одного до десяти пфеннигов. С сегодняшнего дня они были уже недействительны. Такое вот символическое прощание восточных берлинцев с социализмом. Приблизительно через год под звуки свадебного марша, нет, не Мендельсона, а для разнообразия, Вагнера из «Лоэнгрина», мы с Дусей дали официальное согласие на переезд в Германию. «ПОВОРОТНОЕ СРЕДСТВО»

овольная, что попала из зимы в лето, я гуляла под ярким египетским солнцем по старому городу. Заходила в кофейни, примеряла глухие шёлковые платья до пят и настоящую паранджу. Взобралась даже на несчастного верблюда, но пожалела его и попросилась на землю. Надеюсь, что он не обиделся. Шляпа его мне так понравилась, что я решила поискать себе такую же. Под высоким тутовником лежали и сидели коты, штук десять, прямо-таки маленькое лежбище. Мордочки у всех были повёрнуты к какой-то двери, казалось, что они принюхиваются или прислушиваются к чему-то. Умаявшись от жары и особенно не задумываясь, что там находится, магазинчик или чайная, я вошла, но в темноте ничего не увидела. Зато пахло изумительно: пряностями, травами, а может и опиумом. Глаза постепенно привыкли к полумраку. В лавке, увешанной коврами с еле различимым орнаментом, не было видно ни окон, ни дверей, кроме входной. Стеллажи и полки были уставлены бутылями, кувшинчиками и флаконами из 173

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

цветного стекла. На крохотном резном столике стояла в меру потёртая лампа Аладдина, я не удержалась и взяла её в руки. Тихая восточная музыка завершала ощущение, что я попала в арабскую сказку. – Такая красивая, а ничего не покупаешь... Симпатичный Алладин в джинсах и остроносых тапках со стаканчиком чая появился ниоткуда. Мысленно я поменяла его расшитую орнаментом шапочку на классический фараоновский «прикид» и Алладин превратился в Рамзеса. Я забрала у него чай и только потом сказала: – Можно, я тут посмотрю всё, понюхаю и отдохну немного? А покупать сегодня не буду, да у меня и денег с собой нет. Рамзес ничуть не огорчился, интереса ко мне не потерял и чай не отобрал. По опыту он знал, что без покупок от него никто ещё не уходил. – У меня специально для тебя вещь есть… Он загадочно улыбнулся и пробормотал что-то по-арабски. – Ну, поворотное средство, поняла? – спросил он интимно. Нет, я соображаю всегда медленно, а тем более в жару. Рамзес терпеливо разъяснил: – Ну, как Виагра по-вашему, только лучше, у вас такого нет. Совершенно новое средство. Натуральное. По старинному рецепту. После разъяснений я догадалась, что «поворотное», это, собственно «приворотное» средство. – Ну а мне-то зачем? – искренне удивилась я. Рамзес подождал, пока я догадаюсь, но не дождался. – Муж у тебя старый, так? – Нет, молодой, ему пятьдесят три года. Рамзес посмотрел с сочувствием. – Так я и думал. Вот ему пригодится. – Ах вот ты о чём, ну тут-то у нас полнейший «окей»! Не стала я ему, конечно уточнять, что «окей» у нас с мужем иногда случается в разное время и на разной территории. 174

Проза и публицистика • Ирина Винклер

– Тем более! – Рамзес встрепенулся и искренне за нас обрадовался, – помажешь вот тут, тут и там, – он показал на себе, одновременно стягивая с полки ближайшую бутыль, – и он тебе подарит… Почти за тридцать лет брака муж мне никогда ничего путного не дарил. Видимо скепсис отразился на моём лице. Рамзес закатил глаза. – Ну, устроит тебе... (да, это было ближе к реальности, насчёт «устроить», это он умел...) в общем, небо с алмазами, сама увидишь, очень незабываемую ночь. – Рамзес потряс бутылкой, – Смотри, всего двадцать пять долларов, а хватит надолго. – Насколько конкретно? (я люблю всё знать конкретно). Рамзес поглядел на меня внимательно, приблизительно оценил мой возраст, чуть было не сказал, что на всю жизнь, но прикусил язык и ответил: – На год. Да ты не беспокойся, если не подействует, деньги верну. Поскольку это была очевидная шутка, то мы оба рассмеялись. «Да почему бы и не рискнуть и не позабавиться, – подумала я, – отпуск всё-таки». – Ну, чёрт с тобой, накапай мне на пробу, вот тебе пять долларов, да чтобы бутылочка была красивая! Когда я вернулась в отель, то застала мужа в кровати перед телевизором с орешками и пивом. Никакого подвоха бедняга от меня не ждал. С поправкой на наш с ним «переходный» возраст и природную лень, я намазалась волшебным средством не экономя там, где велел Рамзес. Подумала, и для верности добавив за ушами, подкралась к мужу... – Васенька, понюхай-ка, какие я духи классные купила... Явно сдерживаясь, Васька проворчал: – Видишь же, что футбол, причём же тут духи-то. Вот сядь на балкон и нюхай себе, только молча. 175

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Мысленно я усмехнулась: «если средство верное, то и футбол – не помеха». Устроилась на кровати возле Васьки и стала обмахиваться «Еврейской газетой», которую захватила в дорогу. Муж немного повернулся ко мне. «Так вот почему средство-то поворотным называется», – улыбнулась я сама себе. Вася, впрочем, продолжал смотреть футбол и слегка зевнул. И мне, уставшей от жары, захотелось вздремнуть. «Что же, – подумала я, – ещё лучше, отдохну часок, буду свеженькая, а тут и футбол закончится, и средство начнёт действовать»... Проснулись мы одновременно от утреннего солнца, телевизор всё ещё был включён. Проспали мы часов десять, не меньше. Голова ясная, я – бодрая, Васька тоже свежий, как после бани. Стала соображать: у нас хорошее снотворное без рецепта не получишь. А тут... Средство явно натуральное. Да чёрт с ним, с этим сексом-то, как говорится, чего мы там не видели. Надо бегом к Рамзесу. Хоть бы отыскать его, я ведь дорогу запомнить не удосужилась. Кто же мог знать... Да купить побольше, со сном-то все мучаются. Лавку отыскала я довольно быстро, благодаря котам, которые, похоже не уходили отсюда со вчерашнего дня, и мне показалось, что они проводили меня понимающим взглядом. Увидев меня, Рамзес почему-то не обрадовался. Похоже, в голове он просчитывал разные варианты: то ли я буду требовать назад деньги, то ли потребую возмещения морального ущерба натурой. На это, похоже, он бы согласился. Заговорил Рамзес первым: – Сама виновата. Ты, наверное, что-то не так сделала. А в глаза ему смотрела? Про глаза я слышала в первый раз. – Ах, – перебила я его, – давай-ка мне самую большую бутылку, ну, такую, чтобы на несколько лет. А лучше две. Он посмотрел недоверчиво, но нагло заявил: 176

Проза и публицистика • Ирина Винклер

– Ну, здорово получилось? А я что говорил! – Лучше не бывает, да тебе не понять, молодой ещё. – Что, и муж доволен? – совершенно ошалел Рамзес. – Ещё как! Представь, за всю ночь с кровати ни разу не встали, даже в туалет. Парень удивлённо присвистнул. Он хотел перелить мне волшебную жидкость из большой бутыли в кувшинчик, но я, не торгуясь, забрала всю. Довольный сделкой, он принёс мне чаю с рахат-лукумом и отсыпал в подарок пакетик шафрана. На прощание мы расцеловались, и я затворила за собой тяжёлую дверь. Разбуженный её скрипом, элегантный чёрный кот с узкой мордочкой, как-то особенно на меня посмотрел, словно хотел сказать что-то важное. Я задумалась, опять раскрыла дверь и с порога, смущаясь, спросила: – Рамзесик, а нет ли у тебя какой-нибудь верной микстурки, ну... типа от бессонницы, а?

177

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

АЛЕКСАНДРА ЛЕБЕДЕВА

БАМ ИЛИ СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ 1. «ВОСТОЧНЫЙ РУБЕЖ»

нажала на Plаy и удобно устроилась на диване. Конец 20-х и начало 30-х годов. После быстро пролетевших титров, как часто бывает в художественных исторических фильмах, мерцая затрещали первые чёрно-белые документальные кадры и замелькали фотографии начала прошлого века. Дальний восток. Одноколейки ТРАНССИБа. Деревянные покосившиеся бараки на полустанках. Широкие просторы Амура, заливы и озёра. Паромы, проплывающие мимо высоких голубых сопок китайского туманного берега в сторону села Пермское. В 1932 году из него вырос город Комсомольск на Амуре. Он стал городом военно-стратегического значения на Дальнем Востоке. И бесконечная тайга, с её многочисленными народами-аборигенами. Дальний Восток 30-х годов связан с историей моей семьи! Это строительство Байкало-Амурской магистрали (БАМа). 178

Проза и публицистика • Александра Лебедева

Моя бабушка, Варвара Васильевна Скворцова, после окончания Московского Автодорожного института (МАДИ), работала на военном предприятии, в «почтовом ящике». В 1932 году, в должности старшего инженера – специалиста по геодезии, в звании майора была откомандирована на строительство БАМа. Там она и встретила молодого комкора – моего деда Роберта Бебриса. Ей было 27 лет, ему – 32. Но это уже совсем другая история – о любви и романтике под названием «Амурские волны». Глядя на мелькающие чёрно-белые кадры фильма, я вспоминала рассказ бабушки. «Однажды зимой мы с дедом охотились на фазанов. И пока бегали за раненой птицей, заплутали. И по следам «медвежьих лап», как аборигены называли снегоступы, вышли к гостеприимному чуму семьи амурских алеутов. Русского они не знали, и мы общались на языке жестов. Нас накормили из общего чана олениной и строганиной из рыбы Сига. У Роберта во фляжке был спирт и на поясе у него всегда висела алюминиевая кружка, в которой спирт зимой разбавляли снегом, а летом – кристальной водой Амура. Мне подарили шкурку серебристого песца, из которой я сделала горжетку. На приёмах в Москве, надевая её, я была первой модницей. А Роберта одели в оленьи унты, их он не глядя обменял на свой неразбавленный спирт, валенки и алюминиевую кружку». Выстрелы на экране и лай пограничных собак вернули меня в действительность. В начале пятой серии «Восточный рубеж», в документальных кадрах показывали фотографии 30-х годов, и вдруг промелькнуло знакомое мне лицо! 179

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

2. ФОТОГРАФИЯ

нажала «на стоп-кадр». Промотала видео-фильм обратно. Просмотрела ещё раз.

Кадр из многосерийного фильма «Государственная граница». Пятая серия «Восточный рубеж». На фотографии 1934 года, слева – командующий ОКДВА маршал Советского Союза Василий Константинович Блюхер (1890 – 1938), справа – Бебуришвили Михаил Емельянович – сослуживец моего деда.

На фотографии 1934 года, среди группы военных в фуражках со звёздочками и в парадной форме с ромбами на петлицах, рядом с Василием Блюхером я заметила невысокого пожилого мужчину в светлом кителе, с усами и острой бородкой, как у Феликса Дзержинского. Где-то в бабушкиных альбомах я уже видела этого человека. Я поднялась с дивана и пошла в кабинет искать наш семейный архив. Из ящика секретера я вытащила альбом, 180

Проза и публицистика • Александра Лебедева

на обложке которого была выбита золотом надпись – «Москве 800 лет» (7 сентября 1947 года Москва праздновала свой юбилей – 800 лет со дня основания). Перебирая пожелтевшие, чудом сохранившиеся фотографии, я вглядывалась в знакомые лица: вот на фотографии 1918 года, брат моего деда – комбриг Иоганн Бебрис. Он стоит в группе военных, среди которых комиссар 1-ого Уральского пехотного полка – В. Блюхер. Его полк в 1918 году вместе с другими красными дивизиями участвовал в подавлении Чехословацкого мятежа, разбил армию атамана Дутова и взял Самару, Читу и Оренбург. А вот, через пять лет, он уже с женой и двухлетним сыном в Барнауле. Бебрис – начальник штаба, командовал 76-м стрелковым полком (командир летучего партизанского отряда), руководил борьбой с бандитизмом на Алтае и в Восточной Сибири. А в 1931 году – Иоганн в парадной форме с орденом Красного Знамени. Я перевернула серую картонную страницу. Дальний Восток. 1932 год. Вот эта фотография, которую я искала!

Фотография подписана рукой бабушки: «1932 год. Бебрис, Скворцова, Бебуришвили. По Амуру паром «Ильич» в командировку на Озеро Кизи – залив Де-Кастри».

181

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

На ней молодые мои старики – дед Роберт с будущей женой – моей бабушкой Варей, рядом, на борту парома, тот военный с проницательным взглядом из-под густых бровей, с усами и острой бородкой, как у Ф. Дзержинского. Бебуришвили в шинели и с теми же ромбами на петлицах, как на фото, которое я случайно увидела в кадрах фильма. Значит, они были сослуживцами, и в 1932 году в экспедиции выясняли возможность строительства канала от озера Кизи до бухты Де-Кастри, что позволило бы соединить Амур и Татарский пролив и, тем самым, сократить судоходный путь на 500 км. В этом случае БАМ строился бы не до Находки, а до села Софийское на берегу Амура и озера Кизи, с дальнейшим выходом в татарский пролив и на Сахалин. На фотографии, в светлом пуловере, мой молодой дед – с маленькими модными усиками и с папиросой в правой руке. А Варенька, как её всю жизнь называл дед, как всегда со стильной стрижкой «Чарльстон» кокетливо улыбается фотографу. Она сидит в облегающей вязаной кофте, закинув ногу на ногу, в тёмной, чуть ниже колен, узкой юбке и в туфлях с перепонкой. Дед, помню, всю жизнь ревновал её за кокетство. На приёмах в Москве она курила модные тогда сигареты Black-Gold, элегантно придерживая тонкими ухоженными пальцами длинный мундштук красного дерева, инкрустированный перламутром. Благодаря мундштуку, – смеялась, вспоминая бабушка, – руки не пахли табаком. Она курила до последних своих дней, но уже папиросы «Беломорканал». Я помню, как дома дед скандалил с ней из-за едкого дыма.

182

Проза и публицистика • Александра Лебедева

3. ТРАНССИБ

снова нажала на «Plаy». На экране конец ХХ века – кадры с первыми паровозами, пыхтящими по узкоколейкам Сибири и Дальнего востока. Фильм рассказывал об истории сооружения Великого Сибирского рельсового пути (1891 – 1916), протянувшегося от Урала до Тихого океана. Учитывая грандиозные размеры магистрали – 7461 км, Транссиб строили одновременно с запада и с востока. Строительство велось за счёт казённых средств. 1 июня 1891 г., в порту Владивостока, в присутствии Императора Александра III, царевича Николая II, их многочисленной свиты и большого количества народа, как местных, так и приезжих вельмож, состоялась торжественная закладка дороги и был совершён обряд освящения. На берегу бухты Золотой Рог был заложен первый камень железнодорожного вокзала. А вечером – большой фейерверк и салют со всех стоящих на рейде судов, известил о начале грандиозного строительства железных дорог! Из Владивостока царские особы и почётная свита возвратились во дворец по Уссурийской железной дороге, в первом вагоне, который, как и паровоз, был роскошно убран зеленью и флагами. 4. БАМЛАГ

фильме рассказывалось о 30-х годах ХХ века, о продолжении строительства ТРАНССИБа и о начале строительства Байкало-Амурской Магистрали (БАМ), о его строителях, о КВЖД – Китайско-восточной железной дороге, проходящей по территории Китая, и о начале, с августа 1897 года, 183

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

совместного Русско-Китайского строительства КВЖД, что связано с историей Транссиба. Июнь 1903 года стал официальной датой открытия КВЖД. Время движения скорого поезда от Москвы до Порт-Артура составляло 13 суток и 4 часа, пассажирского – 16 суток и 14 часов, В результате международных военных конфликтов с начала ХХ века КВЖД периодически переходила в полное пользование то Китая, то России (это была основная железнодорожная линия, которая соединяла Владивосток с Сибирью и с центральными районами страны). В 1932 году Совет народных комиссаров СССР принял постановление о строительстве БАМ, которая являлась стройкой оборонного значения. На строительство её отводилось 3,5 года. Срочность работ была связана с осложнившейся обстановкой на китайской границе. После захвата в 1930 – 1931 гг. Маньчжурии и фактической потери КВЖД, осталась только Транссибирская магистраль, которая была одноколейной и проходила вблизи границы с Маньчжурией. Была развёрнута мощная агитационная кампания. Везде висели лозунги и транспаранты. Найти тысячи вольнонаёмных людей на такую тяжёлую, в труднейших условиях, работу было невозможно. Осуществить такой грандиозный проект в такие короткие сроки можно было только используя принудительный труд. И весь Дальний восток становится одним Бамовским лагерем (БАМЛАГОМ), исправительно-трудовым лагерем (ИТЛ). В фильме рассказывалось, какими быстрыми темпами были проложены вторые пути Транссибирской железной дороги. Общая протяженность её в начале тридцатых годов составляла более 5000 км. И по этой железной дороге, построенной руками первых заключённых, пошли на дальний, очень Дальний Восток, всё новые и новые длинные эшелоны с товарными вагонами, заполненными заключёнными, по 100 человек в каждом. Среди 184

Проза и публицистика • Александра Лебедева

них был и один из лучших поэтов ХХ века Николай Заболоцкий, он вспоминал: «Два с лишним месяца тянулся наш скорбный поезд по Сибирской Магистрали. Тесно прижавшись друг к другу мы лежали в этой первобытной ледяной тьме, внимая стуку колёс и предаваясь безутешным думам о своей участи... По обе стороны дороги замелькали колонны лагерей с их караульными вышками... Царство БАМа встречало нас, своих новых поселенцев...» За четыре года (с 1930 – 1934), по неполным данным, без учёта смертности в тюрьмах, колониях и спецпосёлках, только в лагерях умерло более 120 тыс. человек. И это только за первые четыре года строительства БАМа. А впереди был ещё «чёрный» 1937 год... Сохранились документы, согласно которым только за семь дней августа 1937 года, было расстреляно 837 человек. Но ведь БАМЛАГ существовал целое десятилетие – с 1932 по 1941 год. И всё это время шли расстрелы на его «фабрике смерти». До 1937 года лагерный режим был не столь жесток, – заключённые могли заниматься театральной деятельностью, публиковаться в «лаговских» газетах, журналах, сборниках. В лагере работал театр, были свои поэты, художники, архитекторы, выпускалась газета, литературно-художественный журнал «Путеармеец» и приложение к этому журналу, – юмористический журнал «На тачке» и др. Была также библиотечка, в которой были даже книги. Все печатные издания распространялись только на территории лагерей. После «чёрного» 1937 года все лагерные «вольности» прекратились. БАМЛАГ был расформирован в июне 1938 года и на его базе было создано шесть железнодорожных ИТЛ. Общее число заключённых БАМЛАГа составляло в 1938 году – 201138 человек, в 1939 году – 291384. 30 июля 1937 г. НКВД был отдан оперативный секретный приказ за № 00447 о расстреле находившихся в тюрьмах 185

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

и лагерях заключённых, в том числе осуждённых по статье 58. На основании этого приказа, с августа 1937-го по ноябрь 1938-го, 390 тыс. человек были казнены, 380 тыс. отправлены в лагеря ГУЛАГа. Таким образом, установленные первоначально квоты – репрессировать 268,95 тыс. человек, из которых 75,95 тыс. расстрелять, – были превышены в несколько раз. Операция по этому приказу стала крупнейшей массовой операцией Большого террора. Следствие проводилось «ускоренно и в упрощённом порядке», без соблюдения элементарных прав. Заседания происходили за закрытыми дверями, в отсутствие обвиняемого, не оставляя ему никакой возможности защиты. Пересмотр вынесенных тройками решений не был предусмотрен приказом, поэтому приговоры выполнялись быстро. Рекомендовалось найти подходящие места для осуществления расстрелов и захоронения тел. «Приговорённых к смертной казни сбрасывали в яму и уже там пристреливали. После этого яму закапывали и сравнивали с землёй, и втыкали кусок арматуры. Но чаще всего следов никаких не оставалось», – так написано в первом томе «Книги памяти жертв политических репрессий Амурской области». Этот приказ с лихвой перевыполняли. За свою жизнь боялись и сами палачи. Эти события описаны в дневнике охранника БАМа Ивана Чистякова «Сибирской дальней стороной» (1935 – 1936 гг.), случайно сохранившемся и найденном уже после его расстрела. Уникальные записи очевидца прервались в день его ареста. За всю историю человечества за такой короткий срок, в мирное время с 1930-1941 год, ни в одной стране мира не было такого массового уничтожения населения, и такого количества пропавших без вести. Но любая борьба за власть – это война, даже в мирное время! 30 января 1941 года, по приказу Берии, работы на северных участках БАМа были прекращены. 186

Проза и публицистика • Александра Лебедева

С окончанием войны строительство БАМа возобновилось. Вновь создаётся «Тайшетлаг» с базированием в Тайшете, и позднее – «Ангарлаг», разместившийся на нижней окраине Братска. Контингент поменялся. Кроме политических, прибывали эшелоны с беженцами, возвращающимися на родину из ранее оккупированных немцами территорий, с дезертирами, предателями и уголовниками. В строительстве принимали участие военнопленные немцы, румыны, японцы, для содержания которых в 1945 году был организован отдельный лагерь №7. Лагеря с заключёнными оставались до 1953 года. В 1974 (и до 1991 г.) была объявлена всесоюзная ударная стройка. Теперь уже вольнонаёмные с большим энтузиазмом ехали на Дальний Восток. Опять везде висели плакаты и транспаранты «Проложим через таёжную даль БайкалоАмурскую Магистраль!» «Все на БАМ!» 5. СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ

нашем альбоме я нашла ещё одно пожелтевшее фото 1919 года. На ней сослуживец деда, однополчанин Григорий Михайлович Штерн (будущий генерал). Во время Гражданской дед вместе с ним участвовал в боях с белогвардейцами на Южном фронте. Генерал был тогда военком отдельного кавалерийского дивизиона 46-й стрелковой дивизии. Да и брат деда – Иоганн встречался с Григорием в 1922 году, когда командовал 76-м стрелковым полком, руководил борьбой с бандитизмом на Алтае (командир летучего отряда) и в Восточной Сибири (командир бригады и группы войск). Их боевые дороги пересекались в Туркестане, где они вместе с Г. М. Штерном, уже комбригом, принимали активное участие в боевых действиях против басмачей во 2-й отдельной Туркестанской кавалерийской бригаде в составе Хорезмской группы войск. 187

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

В 1924 году они отличились под Маргиланом при разгроме крупной банды под предводительством Ярмат-Максума и при захвате его в плен. В 1937 году они встречались и в Москве, когда в должности старшего руководителя, Иоганн Бебрис преподавал на факультете Академии Генерального штаба РККА. 6. ВОРОН

академию Генштаба РККА Иоганн ездил на своём мотоцикле, делая круг через Красную площадь. Сверял, – как он шутил, – время на своих наградных золотых часах, подаренных Тухачевским, с Кремлёвскими курантами. Ещё в Первую Мировую войну, закончив в октябре 1915 г. Гатчинскую школу прапорщиков, Иоганн воевал в качестве младшего офицера во многих полках и дивизиях, затем отучившись на автомобильных и мотоциклетных курсах Северного фронта, служил до революции 1917 года в мотострелковой дивизии в батальоне самокатчиков. Иоганн был лично знаком с первым российским конструктором мотоциклов, аэросаней и глиссеров Петром Можаровым, молодым инженером (имеющим дворянские корни). В 1929 году на базе импортных мотоциклов он модернизирует и делает свой. И на заводе «Ижсталь» выпускает первую партию ИЖей. Его тяжёлые колясочники и лёгкие мотоциклы участвуют в мотопробеге Ижевск – Нижний Новгород – Москва – Ленинград – Харьков. Но в марте 1934 года Пётр Можаров умер при невыясненных обстоятельствах. То ли покончил с собой, то ли «помогли». Свой личный мотоцикл Иоганн приобрёл уже после Гражданской войны, в 1934 году, когда был начальником штаба 1-й Туркестанской (впоследствии 83-й) горнострелковой дивизии. Врачи тогда запретили ему ездить верхом, у него были 188

Проза и публицистика • Александра Лебедева

больные почки. И своего вороного коня он сменил на мотоцикл ИЖ-7, которого и называл «Ворон». Полировал его сам, никому не доверял. Мотоцикл у него был хорош! Эти модели в 1929 году участвовали в международном мотопробеге. 7. ОДНОПОЛЧАНЕ

ед с бабушкой были на Дальнем Востоке в 1932 году, а Григорий Штерн был там в 1938-ом В должности начальника штаба Отдельной Краснознамённой Дальневосточной армии, и, будучи Командармом 2-го ранга, руководил боевыми действиями войск в районе озера Хасан, и летом (с11 мая по 31 августа 1939 г.) у реки Халхин-гол. Награждён Звездой Героя Советского Союза, двумя орденами Ленина, тремя орденами Красного Знамени, орденом

Командарм 2-го ранга Г. М. Штерн, маршал Х. Чойбалсан и командир корпуса Г. К. Жуков на командном пункте Хамар-Даба. Халхин-Гол, 1939 год.

189

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Красной Звезды и медалями. Штерн был легендарный человек, но, как и многие, он тоже тогда попал под каток репрессий и был расстрелян в 1941 году. Деду в 37-ом повезло! Только счастливый случай помог ему избежать расстрела! А Григорию не повезло, видно, он слишком высоко взлетел. Не спасли тогда командарма даже ордена Ленина и Звезда Героя Советского Союза! Только в 57-м году стало известно, что с ним произошло. Дедушка тогда работал в архиве РККА. Попалось ему на глаза «Дело Штерна». Григорий был мужественным человеком! Но, видно его так пытали и ломали кости, что и он подписал все предъявленные ему обвинения. И комбриг Иоганн Бебрис, был репрессирован в 38-ом. Арестован он был 5 августа 1938 г. по обвинению в участии в военном заговоре и приговорён к восьми годам лишения свободы. Отбывая наказание в Саратовском ИТЛ, умер 18 апреля 1944 г. Постановлением военного трибунала Туркестанского военного округа от 8 октября 1955 г. – реабилитирован. Как видно из сохранившихся справок и из свидетельства о смерти, он долго держался – до 1944 года и, как было написано, «умер от сердечной недостаточности». Документы по датам не совпадают. И когда точно он умер, в каких застенках – в саратовском лагере (ИТЛ) или ещё в 38-ом на Лубянке, и где захоронен – неизвестно! В нашей семье хранится память о нём. Сегодня на Лубянской площади в Москве, у памятного мемоИоганн Густавович Бебрис риала жертвам репрессий, лежат (1898–1944) красные гвоздики... 190

Проза и публицистика • Александра Лебедева

Фильм «Восточный рубеж» заканчивался титрами: «Вечная память и низкий поклон пострадавшим в сталинских репрессиях! Строителям, отдавшим свои жизни при строительстве ТРАНССИБА и Байкало-Амурской железной дороги». В руках у меня красный бархатный семейный альбом, в котором спустя век появилась новая фотография – кадр из серии «Восточный рубеж» сериала «Го- Фото из семейного архива сударственная граница». Я поме- 1932 год. БАМ. стила её на странице 1932 года, Роберт Густавович Бебрис рядом с первой фотографией моих молодых стариков на пароме «Ильич» на Озере Кизи, залива Де-Кастри. Это был год их встречи и начало большой любви в то сложное, противоречивое время, в эпоху строительства Байкало-Амурской магистрали. Но для них – самое счастливое. История страны – история нашей семьи!

191

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

МАРЛЕН ГЛИНКИН

ПОРТРЕТЫ В ИНТЕРЬЕРЕ

иев!.. Как много значит для меня этот город. Несколько лет я ждал свидания с ним и наконец, наша встреча состоялась. Он встретил меня буйным цветением каштанов, парадной чистотой улиц и площадей, отреставрированными памятниками старины, белизной новостроек... Встретил – и поразил! Поразил невиданной ранее новизной человеческого бытия. То, что я увидел, выйдя ранним утром во двор бывшего родительского дома, потрясло меня до глубины души: соседские старушки сосредоточенно рылись в мусорных контейнерах в поисках пищевых отходов. Найденные объедки они внимательно рассматривали и аккуратно раскладывали на обрывках газет. Мои глаза наполнились слезами, сознание отказывалось воспринимать жуткую реальность. Я пытался успокоить себя: стоит ли обращать внимание, на не совсем здоровых, как мне показалось, пожилых людей. Старость – не радость! – гласит народная мудрость. Ведь не голод же сегодня на Украине?! 192

Проза и публицистика • Марлен Глинкин

В грустном расположении духа я побрёл в центр некогда аристократического района Липки, где всегда было ухожено и покойно. Рядом с рестораном «Киев» – небольшое детское кафе. За низенькими столиками, на маленьких стульчиках сидели хорошо одетые дети и с аппетитом уплетали пирожные и булочки, запивая их «фантой» и «кока-колой». Мамаши, из «новых русских», потягивали коктейли, покуривая сигареты. И вдруг, в приоткрывшихся дверях – снова старушки. Правда, несколько другие, чем те, что встретились мне поутру во дворе моего дома. Иные лица, да и одежда на них была совсем другая. Казалось, что их наряды пришли из далёкого прошлого, и что они сами помнят кареты и конки, Шаляпинский бас и Блоковскую метель... Они бочком подсаживались к детским столикам. Сколько же вам лет, дорогие призраки прошлого? Не надо, не отвечайтe, доедайте вашу булочку, – подумал я, – белую от пудры, со следами детских зубиков, молчите, не отвечайте мне... Мне, кажется, что я давным-давно вас где-то видел... мы с вами где-то встречались... или мне показалось?.. Помнится, ещё до выезда в Германию, мы с женой решили поменять нашу двухкомнатную и однокомнатную квартиру сестры – на трёхкомнатную, дабы иметь недвижимость на чёрный день. Тогда я позвонил по объявлению. Приятный женский голос ответил: «да, у нас большая квартира, три комнаты и ещё маленькая комната для прислуги. Высокие потолки, огромные окна, из которых видно красивое здание старинного банка». В её голосе робко звучали обороты, слышанные мною в довоенном детстве: «будьте так добры», «окажите мне любезность», «вы меня так обяжете». Помню, я явился под вечер, нажал кнопку звонка. Женщина, с которой мы договорились о встрече, сразу открыла дверь, явно ожидая меня. Она была седовласой и трогательной, такой же, как звук её робкого голоса по телефону. 193

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

– Вот первая комната – спальня, она немножко темновата, но это из-за штор. Муж не любит яркого света. А следующая по коридору – столовая, там сейчас с моим мужем внук, который гостит у нас. Он учится в Суворовском училище. Когда сын умер, жена его уехала к родителям в Харьков. Там вышла замуж. Новый муж, военный, настоял, чтобы ребёнок шёл в Училище, мать его и отдала. Я не спорила, потому что она – мать, но так жалко... сын никогда бы этого не одобрил. Он всегда так сокрушался по поводу гибели молодых в Афганистане. Ах, нам с мужем так не повезло: и внук не наш, и внучка не наша. Как сыновья умерли, так... И тут я не выдержал: – Как умерли? Сколько же их у вас было? Извините... Она подняла омытые слезами глаза: – Двое. Умерли от рака – один за другим. Говорили, что в Чернобыле не опасно, радиация под контролем... Мы вошли в столовую. Огромную, прохладную, увешанную старыми фотографиями и картинами. В углу – рояль с потускневшим лаком, с жёлтыми ослабевшими клавишами... За столом сидел очень старый, худой человек, со старательно зачёсанными редкими седыми волосами, в заплатанных тапочках и в галстуке-бабочке. Он очень смутился при моём появлении и прижал к себе мальчика лет двенадцати в форме Суворовского Училища. – Мой муж, Григорий Петрович, а это Павлик, наш внук. Они одновременно склонили головы... Над ними, на стене, большое фото: два юноши, лет двадцати и восемнадцати, тонколицые, с удивлёнными глазами, обнимающие друг друга за плечи. Женщина перехватила мой взгляд: – Это наши мальчики, Витя и Коля.·Хорошо, что они здесь вместе. Нас двое и их двое. И все мы рядом. Вы понимаете? 194

Проза и публицистика • Марлен Глинкин

Мы опять вышли в тёмный коридор. За нами захлопнулась дверь, отторгнув меня от гибнущего уюта пожелтевших клавиш, тусклых портретов и подростка в суворовской форме. – А вот и последняя комната, там живёт моя невестка, Витина жена, вдова то есть, с дочкой, тоже Вероникой, Витя в мою честь её назвал... Собственно, с невесткой я и хотела бы разъехаться. Она ceйчас дома, я постучу... – К вам можно, Ольга? – Заходите, – ответил хрипловатый, развязный женский голос. На протёртой плюшевой тахте сидели и играли в карты женщина и девочка. Женщина за сорок, сильно накрашенная, с зажатой в углу рта сигаретой, с красными пятнами на шее, была одним комком перекрученных нервов. В босой девочке, одетой в спортивный костюм, было что-то одновременно от пугливой лисички и подрастающей Золушки. – Заходите, пожалуйста, – вскочила женщина, сбросив карты с колен, – мы тут от скуки дурачком балуемся. Обратите внимание, я и Вероника недавно обои переклеили, сразу чисто стало, вроде и съезжать жалко, правда, дочка? Под её хрипловатой развязностью, чувствовалось отчаянное женское одиночество, – привычное, многолетнее, осточертевшее. – Наша квартира на Борщаговке, не знаю понравится ли вам, – завязал я беседу. – А мне всё равно, – и глаза её злобно сверкнули, – вот как на духу говорю: всё равно, лишь бы отсюда вырваться, верно дочка? – Да, Ольга, – сказала её свекровь, – вам-то и должно быть всё равно, где жить, где отравлять ребёнка дымом... – Мой ребёнок! Захочу – со щами съем! Вас не спрошу! Воздуху ей мало! И, подскочив к окну, рванула форточку: – Дышите! Воздух чистый с автоперегаром! 195

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

– Мама, не надо! – вскрикнула девочка. – Бабку жалко, – истерически прохрипела женщина, – а то я бы рассказала, как в этом музее мумий дышится, в гробнице этой тутанхамоновой... – Хватит, Ольга! – резко выпалила старушка. – Прекратите этот клубный спектакль!.. – Ладно... – Ольга раскурила сигарету, – Да и правда, кому наш с вами спектакль интересен, Вероника Петровна? А на Борщаговку я согласна не глядя, что спальным хутором называют, – меня не пугает. Я в деревне выросла, верно, дочка? Мы вышли на кухню и пожилая женщина заплaкала. – Вы простите меня, ради Бога. Я вижу, вы милый интеллигентный человек, перед вами можно расслабиться. Видели? Это жена моего младшенького, Вити. Пять лет, как его нет, пять лет этой пытки. Они их погубили. Нет, вы не думайте, что это во мне мать безумная говорит. Мальчики мои бесценные были, два сокровища... И достались ... Этим... Этим тварям, потаскухам, этим бабам деревенским, которых я бы к себе полы мыть не пустила! Господи! Я вам расскажу. Это в двух словах, это времени не отнимет. Витенька с ней в парке познакомился. Она приехала в Кулинарный техникум поступать, провалилась, сидела на скамейке и размышляла, то ли ей на ферму возвращаться, то ли в домработницы идти. А Витенька – он тогда уже университет заканчивал – возьми и сядь рядом. Он мне потом рассказывал. Они мне всегда всё рассказывали. Вы их глаза на фото заметили? С такими глазами можно на этом свете жить? Ах, Боже мой, Боже мой! Я всё не о том! Но я закончу сейчас про Ольгу. Она его приворожила, понимаете? Сел рядом и присох. А вечером привёл домой. Она мне: «Здрасьте! Хата у вас нормалёк...» Помню, мы с Колей переглянулись, а Витя с неё глаз не сводит, сияет. А через неделю входит к нам ни свет ни заря, счастливый: «Старики, она согласна, я женюсь!» 196

Проза и публицистика • Марлен Глинкин

И женился. Из деревни на свадьбу вся родня приехала. Запах был, как в хлеву. Мы с Колей только смеялись. Но я всё не о том... Может быть, он с ней и впрямь счастлив был, я не знаю. Может быть, она ему и не изменяла, когда исчезала из дома, и её не было целыми днями, кто же за это поручится? Но в последний год, после Чернобыля, когда он уже стал плохо себя чувствовать и выглядеть ужасно, её тянуло то в кино, то в гости, то к подружкам своим, и он, превозмогая себя, сопровождал её повсюду. И худел, худел... Ей бы комбайнёра какого-нибудь или бригадира с большим... здоровьем! Но не Витю, не Витю! Господи! Я греха на душу не возьму: он её любил, он в последние дни говорить уже не мог, а всё глазами за ней водил, куда она, туда и он взглядом... Мне как-то подружка моя покойная говорила: «Знаешь Вероника, как господа в народ ходили? Женится на мужи́чке и рассудок теряет. Приворот деревенский. Глянь, и нет человека. И все революции от этого: весь этот разбой, распад, опустошение...» Мы с мужем отчего решили меняться? Привыкли ведь к нашей квартире, сорок лет в ней живём, но сил больше нет. Для мужа, при его состоянии здоровья, каждое объяснение с Ольгой – сердечный приступ. Помню, мы как-то повздорили, она дочку подруге отвела, а сама пришла вечером с мужиком. Он у неё и остался! Вы понимаете? В соседней комнате! На Витиной кровати! Ах, зачем я всё это вам рассказываю. Но ведь одно к одному. Вот внук на побывку пришёл, он так похож на Колю... Я ведь его с пелёнок вынянчила, а Колина жена, вдова то есть, его отобрала у нас, так безжалостно! Она тоже из простых, без сердца, без сердца совсем! Отец её – солдафон и она солдафонка. Помните, как у Шекспира: не износила башмаков, в которых шла за гробом, и уже... Ах, что я вам говорю!.. Глаза её были полны слёз и боли. Внучка заглянула в кухню и обратилась ко мне: – Мама просит вас зайти... пожалуйста. 197

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Я зашёл. Вдова куталась в деревенский серый платок. – Вы меня извините, если что, – сказала она, – я ведь никого обидеть не хотела, ни Веронику Петровну, ни вас... На душе у меня... горько. Я вас прошу, если вам какие другие квартиры предлагать будут, мы с дочкой заклинаем вас – возьмите нашу. Я вам сама ремонт сделаю, все окна перекрашу, бесплатно! Я ведь знаю, что она вам про меня наговорила... Её правда, да не вся. Она думает, что Витю я забыла или память его предаю, или... Так неправда это всё. Я вон два раза замуж могла выйти, но я, как Витя помер, перед карточкой его поклялась, что ни от кого другого в жисть ребёночка не рожу, докажу, что главнее Вероники у меня никого и ничего нет. Я и говорила, что замуж пойти-то пойду, но ребёнок у нас будет один – Вероника моя. А кому ж такое понравится? Женихи и ушли. А я осталась... Так что вы меняйтесь с нами, а то мы с Вероникой Петровной один воздух не поделим, расставаться нам надо. Может тогда и помягчаем обе, на Витенькиной могиле вместе поплачем... Поджимали сроки отъезда, и идея обмена заглохла. Я не позвонил им, и меня до сих пор мучает совесть. И вот теперь, через пяток лет, я случайно забрёл в это киевское кафе. Подошёл к стойке, решив выпить чашечку кофе и неожиданно наткнулся глазами на сгорбленную фигурку одной из старушек. Это была она, почти неузнаваемо постаревшая, с дёргающейся головкой в чёрном платочке и с корзинкой в пожелтевших руках. Её слезящиеся глаза неотрывно смотрела на жующих ребят... Вдруг дверь кафе распахнулась, впустив в помещение высокую, немолодую женщину с резкими морщинами на знакомом, ярко накрашенном лице, в съехавшем на плечи сером деревенском платке. – Опять ты здесь, Вероника Петровна? – жёстко прошептала она, развернув старуху к себе. – Звоню домой – никого, 198

Проза и публицистика • Марлен Глинкин

ну, думаю, так и есть – опять подъедать пошла. Сладенького захотелось. Да что ж я тебе булочки не покупаю, горе ты моё?! А ну, идём сейчас же домой, я с работы отпросилась, бежала всю дорогу, аж вспотела! Не позорь меня, идём! – Оля... Оля моя пришла... – тихо сообщила старушка подругам. ПОКУПАТЕЛЬ

не люблю ходить по магазинам – меня там укачивает. Укачивает – в прямом смысле, как будто я нахожусь на палубе корабля. Мелькание людской толпы и обилие товаров делают своё чёрное дело с моей психикой. Особенно тошно становится в дорогих магазинах, когда продавцы любезно бросаются к покупателям, предлагая свои услуги. Лично я чувствую себя в этих ситуациях весьма некомфортно. Но зато другие!.. Однажды, когда жена в очередной раз потащила меня в фирменный магазин на поиски плаща, я стал свидетелем очаровательной сцены. Судя по ужасному акценту, один из «наших» в отделе мужской одежды наседал на раскрасневшегося продавца: – Скажите, а какая у них прочность? – задал он вопрос продавцу, разглядывая брюки. – Железо, – ответил продавец. – А это мой размер? – Уверен. Как на вас сшитые. Можете примерить в кабине. – А цена? – Сорок девять евро, – спокойно ответил продавец. – Что?! Вот этот перочинный ножик я купил в «Карштадте» за пять евро. – Ну и что? – спросил продавец. – Как что?! Как я выложу сорок девять евро за брюки, если за эти деньги можно купить десять замечательных ножиков 199

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

с тремя лезвиями, ножничками и штопором. Вы что, не чувствуете разницу в ценах? Хорошо, а жилетка у вас есть? – Вот, пожалуйста, выбирайте, – продавец указал на кронштейн с жилетками. – Ну, эта вроде ничего. Можно надеть в синагогу на сейдер. А она прочная? – Бетон, – со злорадством в голосе ответил продавец. – Сомнительно... И сколько она стоит? – Двадцать два евро. – Двадцать два? С ума сойти! На той неделе я потерял ключ от квартиры и пришлось заказывать новый. Вы знаете, где делают дубликаты ключей? В мастерской «Шнайдерай». Так всё дело обошлось мне в семь евро. Можете сами посмотреть… – Нормальный ключ, но что из этого следует? – возмутился продавец. – Так зачем же я стану платить двадцать два евро за жилетку, если за эти деньги я могу три раза потерять свой ключ. – Я вас не понимаю, – отрезал продавец. – Что там понимать? Не надо считать других идиотами. Если я ауслендер, так это не значит, что я глупее вас. Вы лучше скажите: пальто модное у вас есть? – Есть. – Это чёрное мне нравится. Английский фасон? – Последний крик моды! – Я не глухой! Слышу, как оно кричит! Прочное? – Железобетон. – А цена? – Сто двадцать евро. Отдам по себестоимости, только бы вы оставили меня в покое, – взмолился продавец. – Что вы несёте? Вот, зонтик – французский! Ношу третий год! Я купил его на фломаркте за пять евро. Я вам больше скажу, знаете, сколько я плачу за вино? – Причём тут вино? Что общего между вином и?.. – прошептал продавец. 200

Проза и публицистика • Марлен Глинкин

– Два евро пятьдесят центов за литр! В магазине «Aldi». Неужели вы полагаете, что я выложу сто двадцать евро за пальто, если могу за два пятьдесят выдуть литр вина? Вы что думаете, у меня башка не варит? Кстати, шляпы с большими полями, чёрные, у вас есть? – Есть, но убеждён, что они вам не подойдут, – заключил растерзанный продавец. – В каком смысле? – В смысле цены. Не станете же вы платить восемнадцать евро за шляпу, если можно сходить в общественный туалет с музыкой и дезодорантом, всего за пятьдесят центов! Причём столько раз! – решительно подвёл итог торгов продавец, стремительно удаляясь в подсобку. ТЕЛЕВИЗИОННОЕ ШОУ

елеканалы Германии пестрят игровыми телевизионными шоу. Многие пытаются поправить своё финансовое положение, принимая в них участие и демонстрируя свой интеллект и эрудицию. Виталий Крутиков, сгорев на очередном «гешефте», сидел по уши в долгах. Долги вынуждали его сидеть дома, и «расслабуха» занимала всё свободное время. Время явно ничего общего с деньгами не имело, и коротая его, Виталий погружался в разгадывание шарад и кроссвордов. – Почему бы тебе не пойти на телешоу? – язвительно спросила жена. – Там за верный ответ можно загрести кучу денег. – Мне кажется, что они дают выигрывать только своим, – возразил Виталик. – Ерунда, мужик из соседнего подъезда, тупой, как валенок, выиграл пятьсот евро, участвуя в кулинарном шоу. 201

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Спустя какое-то время, краснея и смущаясь от волнения, наш герой предстал перед телекамерами и миллионами телезрителей, включая его семью и друзей по эмиграции. – Итак, господин Крутиков, – обратился к нему ведущий программы, – смогли бы вы сказать, – правильный ответ оценивается в триста евро! – кто открыл Америку? – Христофор Колумб, – бодро ответил Виталий. – Пр-р-рекрасно! – нараспев воскликнул ведущий. – А теперь решайте, – возьмёте ли вы три сотни или воздержитесь, чтобы получить пять за правильный ответ на вопрос номер два? – Воздержусь, – заявил игрок. – Тогда скажите нам, как назывались три корабля упомянутого Колумба? – «Пинта», «Нинья» и «Санта Мария», – ответил Крутиков, которого жена звала «моя маленькая ходячая энциклопедия». – Пр-р-равильно, – пропел церемониймейстер, – получайте свои пять сотен… если, конечно, не хотите превратить их в тысячу. – Хочу, – ответил и дерзко ухмыльнулся игрок. – Тогда скажите за девять сотен, кем был Антонио Пигафетта? При этом ведущий победно глянул на знатока, а затем в объектив телекамеры, не сомневаясь, что загнал этого русского в угол. – Антонио Франческо Пигафетта, – спокойно парировал Виталий, – был итальянским мореплавателем, писателем и картографом, сопровождавшим Магеллана в его первом кругосветном плавании. Ответ ужасно взволновал ведущего. Он перестал восторгаться его правильностью, молча вынул из кармана деньги и протянул победителю. – Держите тысячу евро, и мы попрощаемся с вами. Думаю, что вы не рискнёте превратить их в две тысячи? 202

Проза и публицистика • Марлен Глинкин

– Очень даже рискну. У меня долгов гораздо больше, – не моргнув глазом, ответил Крутиков. – Тогда ответьте, что такое «Sрitelmarkt»? – Так называется место в берлинском районе Митте, где в первой четверти века были лазарет и базар. Ведущего прошиб холодный пот, хотя в студии было жарко, как в печке. – За три тысячи пятьсот, – жалобно промямлил он, – вы должны объяснить, что такое циклотрон. – Это резонансный ускоритель тяжёлых частиц, которые способны вызвать атомные преобразования. Зазвучала весёлая музыка. Зрители, сидящие в студии, бурно зааплодировали, поддерживая русского всезнайку. Ведущий сверил ответ по бумажке и на полусогнутых ногах побежал советоваться с режиссёром и редактором передачи. Через минуту он появился с победным видом. – Три с половиной тысячи – ваши… Но! Наш спонсор – знаменитая фирма «Siеmens» – предлагает пятьдесят тысяч евро за верный ответ на последний вопрос! Всё или ничего?! – Всё! – отрубил наш герой. – Пр-р-ревосходно! – злорадно воскликнул ведущий! – Кто был правым нападающим в сборной страны бывших Советов, забивший в июле 1969 года третий гол в ворота сборной Танзании? Наступила тишина. Молчал и Крутиков. Но не потому, что плутал по извилинам своих мозгов в поисках нужных футбольных сведений. Он без всяких усилий вспомнил себя восемнадцатилетним парнишкой и тот матч, где забил гол, и восторженный рёв стадиона, и удар защитника, поломавшего ему ногу… – Это был я – Виталий Крутиков, – скромно ответил он, запихивая в карман солидную пачку розоватых купюр. Говорят, что он расплатился с долгами, купил компьютер и новую мебель. 203

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Ведущий был уволен за профнепригодность, а фирма «Siеmens» с энтузиазмом стала приглашать на свои компьютерные курсы русских эмигрантов, которые своей дальнейшей работой компенсировали спонсорские издержки в телевизионных шоу.

204

Проза и публицистика • Светлана Сокольская

СВЕТЛАНА СОКОЛЬСКАЯ

ЕВРЕЙСКОЕ РОЖДЕСТВО

...О

ни появились на платформе за несколько минут до отхода поезда с Восточного вокзала. Патруль уже проверил документы всех отъезжающих, задержал подозрительных персон и ждал отправления состава. Моросил небольшой дождь, и жёлтые огни фонарей отражались в чёрных плащах и высоких сапогах людей с автоматами. Широкоплечий мужчина с кожаным саквояжем поддерживал даму, прильнувшую к нему. Эти двое прощались последними. Обхватив мужчину обеими руками, женщина умоляюще заглядывала в его глаза. Она была так хороша в своём отчаянии, что невольно привлекала к себе внимание. Патрульные снисходительно посматривали в их сторону. Белокурые волосы, выбившиеся из-под берета, тоненький носик и маленький рот придавали ей сходство с героинями немецких любовных баллад. Мужчина протянул проводнику документы, ещё раз нежно поцеловал плачущую девушку, с трудом оторвал её руки 205

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

от рукава своего пальто и вскочил на подножку вагона. В этот момент поезд тронулся. Так Михаэль К. ускользнул от нацистов. Задуманная любовная инсценировка удалась. Осенью 1990-го моя семья, в результате развала Советского Союза, оказалась в Берлине. На родине поднимал голову национализм. Мы с мужем были попросту уволены с работы как русскоязычные специалисты. Судьба повела нас из Молдавии в Германию. Недавние враги стали спасителями. То, что было когда-то трудно представить, оказалось реальностью. Перед отъездом в последний раз забежали в кишинёвскую синагогу попрощаться. Старый раввин читал в это время на идише. Я напряжённо вслушивалась в текст: «После разрушения храма заплакал Б-г и возопил: «Что я наделал?!» Трижды в день сидит Всевышний на престоле и рычит, как лев: «Горе мне, разрушившему свой дом, сжёгшему свой дворец и разбросавшему детей своих среди других народов. Горе Отцу, прогнавшему детей своих, и горе детям, отвергнутым от престола их Отца». Свой первый Шабат я праздновала в Берлине у Греты. Она была преподавательницей на курсах немецкого языка в еврейской общине. Славная женщина – немка лет тридцати семи. Симпатичное лицо, карие глаза и каштановые волосы. Она старательно объясняла всё, что знала. После занятий мы часто вместе шли к метро и обсуждали по дороге новости. Однажды, увидев как Грета посреди разговора остановилась, подняла лицо кверху и произнесла доверительным тоном: «Я знаю, ты скоро пошлёшь встречу с ним, моим Соломоном. Я не прошу, только напоминаю», ‒ мне стало не по себе. Но потом догадалась, что моей учительнице очень хотелось выйти замуж. Оказалось, она недавно приняла иудаизм, и её вера во всемогущество Всевышнего была глубокой и искренней. Как новообращённая иудейка, Грета стала Шуламитой, по-нашему Суламифь, и просила нас называть её этим сказочным именем. 206

Проза и публицистика • Светлана Сокольская

Прошло пару месяцев, и учительница пригласила меня к себе в дом на Шаббат. Мне было велено ничего не приносить съестного, дабы не нарушить кошерность трапезы. Вместо еды я купила несколько тончайших фарфоровых чайных блюдечек. Хозяйка заметила, что к шаббату не принято чтолибо дарить, но смилостивилась и приняла подарок. Грета-Шуламита жила в центре города, в доме, который принадлежал еврейской общине. У неё была огромная странная комната, как бы разделённая на два этажа. Где-то вверху находилась кровать, а внизу был стол, за которым мы сидели. Мы – это Грета, я и ещё одна женщина постарше. Марион, миниатюрная брюнетка с круглым личиком и живыми чёрными глазами, оказалась журналисткой. Выяснилось, что из нас троих я одна – галахическая еврейка, остальные не так давно приняли иудаизм. А вскоре обнаружилось, что они знают традиции лучше меня. За стеной слышались детский визг и топот. ‒ Там живёт религиозная семья, пятеро детей и все погодки, ‒ пояснила Грета, заметив, что я прислушиваюсь к шуму, ‒ конечно, суббота, но это же дети... Время было осеннее, уже начало темнеть. Накинув шаль на голову, хозяйка зажгла две свечи, прикрыла глаза ладонями, как того требовал обычай, и чистым, ясным голосом проговорила субботнюю молитву: ‒ БАРУХ АТА АДОНАЙ ЭЛОЭЙНУ МЕЛЕХ А ОЛАМ... Я не ждала в этом доме полагающихся к субботе фаршированной рыбы, прозрачного куриного бульона, дымящегося жаркого или бабки из лапши. На белой скатерти разместилась незамысловатая закуска, безусловно кошерная. Но была хала! Нежно-румяная, с тугими боками, волшебным запахом и никогда не черствеющая, потому что обычно съедалась вся до последней крошки. Прочитав благословение над халой, Грета, как положено, разрезала её пополам, и вместе с нехитрым застольем начался женский разговор. 207

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Сначала захотели узнать мою историю. Мы ‒ первые из четвёртой волны еврейской эмиграции. Интерес к нам был велик. Пришлось поведать моим новым знакомым о государственном антисемитизме в СССР, рассказать об упорных слухах насчёт готовящейся депортации всего еврейского населения страны на вымирание в тайгу Дальнего Востока, да и о личных страданиях и оскорблениях, которых тоже было достаточно. Расспрашивали о семье, детях, о видах на работу. Сочувствовали эмигрантской доле и удивлялись моему немецкому, который мне легко давался благодаря знанию идиша. Потом заговорила маленькая журналистка и рассказала историю близкого их семье человека по имени Михаэль. Передаю от лица Марион. «Михаэль был владельцем небольшого обувного магазина в центре Берлина. Моя мать работала у него кассиршей. Отца я не помню, он умер через год после моего рождения, и мы жили с мамой вдвоём. Я постоянно находилась при ней. У хозяина были жена Рут и маленькая дочка Ребекка. Он часто брал её с собой в магазин, и там мы вместе играли. Михаэль любил покупать игрушки для двух девочек, а к Сильвестру (Новому году) делал нам одинаковые сюрпризы. Подаренную им красавицу-куклу с закрывающимися глазами я не выпускала из рук, и она ещё долго спала вместе со мной. Вскоре для евреев Германии настали чёрные времена. Михаэль почувствовал опасность. Историческая, а может быть и генетическая память о погромах, передававшаяся из поколения в поколение, предупреждала: «Спасайся, пока не поздно!» Отправив жену и дочь в безопасное место, в Швейцарию, сам он вернулся в Берлин, чтобы устроить свои дела. Банковский счёт ему чудом удалось спасти, но продать магазин, в который уже никто не заходил из-за бойкота еврейских магазинов, он не смог. За символическую плату дело перешло к новому владельцу, давно протягивавшему лапу 208

Проза и публицистика • Светлана Сокольская

к некогда бойкому местечку. Но даже и этих денег прежний хозяин не получил: он вовремя был предупреждён, что в момент сделки будет арестован. По фальшивым документам Михаэль укрылся в Швейцарии и там вместе с семьёй пережил войну». ‒ Как же ему это удалось? ‒ с удивлением спросила я. ‒ В начале сороковых, не помогли бы никакие фальшивые документы. Да и внешний семитский облик достаточен для патруля. ‒ Нет, нет, это случилось в конце сентября 1938 года, – пояснила Марион. ‒ а с 5 октября на заграничных паспортах для евреев появился отличительный знак «J». Моя мама разыграла роль его страстной возлюбленной. Всё было продумано. Что там в сумерках было различить! Да, риск был велик. Он и в поезд вскочил в последний момент. Эту историю в подробностях я узнала от неё самой... Марион глубоко вздохнула. Прошлое не отпускало её. Затем она продолжила: – Как только Бен-Гурион сделал своё историческое заявление о создании еврейского государства, они при первой же возможности уехали в Израиль. Ещё через несколько лет Михаэль разыскал нас с матерью в Восточном Берлине, где мы оставались жить после войны. Рассказам Михаэля о новой жизни на земле предков не было конца, и мы с мамой от всей души радовались тому, что они, наконец, приобрели свою родину. Он приехал с подарками, а время было трудное, и эти подарки казались мне продолжением тех новогодних, из моего детства. Вдруг я заметила, что с круглой подушки, лежащей на кресле, спрыгнул большой белый кот с чёрным пятном на спине и полосатым хвостом. Задумчиво перебирая лапами, он подошёл к нашему столу и потёрся о ножку стула хозяйки. ‒ Нет, Леви, твоя еда на кухне. Ну вот тебе кусочек, лакомка, ‒ сказала Грета. 209

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Кот вмиг сгрыз обломок печенья и вновь уставился на хозяйку. ‒ Его зовут Левиафан. В еврейском доме и кот должен носить еврейское имя, не так ли? ‒ вполне серьёзно сказала хозяйка. ‒ Пусть носит имя библейского зверя. Не могла же я назвать его человеческим именем. ‒ Давно он у тебя? ‒ поинтересовалась я. Грета призадумалась, вспоминая. ‒ Когда я пришла в приют для бездомных животных, это был двухмесячный котёнок, больной и слабый. Ему сделали все необходимые прививки. Теперь он годовалый кот, и всегда ждёт меня у двери, когда я прихожу с работы. Она дала Леви ещё кусочек печенья. А мне с нетерпением захотелось вернуться к беседе с Марион. ‒ Значит, эта история приблизила вас к тому, чтобы заинтересоваться судьбой евреев? ‒ Возможно. Кроме того, я стала работать в газете, и, поскольку владею английским и французским, ко мне всё чаще начали попадать материалы об ужасной судьбе евреев во время недавней войны. Нетрудно было представить в таком же положении Михаэля и Реббеку, маленькую подружку моего детства. Ужас от сознания, что и с ними могло случиться то, что постигло миллионы евреев, переполнял меня. Этот страх я переживала почти физически. Марион нервно затянулась сигаретой. ‒ Возможно, вы чувствовали какую-то часть общей вины немцев перед евреями? ‒ не унималась я. ‒ Нет, ‒ покачала она головой, ‒ такие комплексы меня не волновали. Моя мать спасла человека. Это её искупление. А я была ребёнком и не несу ответственности за чужие деяния. Разве не так? ‒ Так. ‒ ответила я. ‒ Вы не несёте. Грета заметила наши пустые чашки и принесла второй чайник с ароматным напитком. Мои блюдечки пригодились, когда на столе появилось дополнительное печенье. 210

Проза и публицистика • Светлана Сокольская

‒ Что же тогда привело вас к еврейству? ‒ продолжала я. ‒ Всё вместе, ‒ ответила журналистка, – история, начавшаяся в моём детстве; таинственная прелесть вдруг открывшейся для меня каббалистики; установки религии, уходящие в века; еврейские мудрецы и пророки. Мне нравились экзотика ивритской письменности, древняя история, синагогальная музыка и простые песни. Юмор, наконец. Но точку в этом процессе поставило моё посещение Израиля. Она опять замолчала. Молчала и я. ‒ Понимаешь, можно много читать у Иосифа Флавия, у Фейхтвангера и в других книгах о судьбе евреев. Но когда стоишь у подножия Масады, у Стены Плача или перед экспозициями музея Яд Вашем ‒ это совсем другое. Моя собеседница вдруг поднялась, подошла к окну и открыла створки. Ночь была прохладной и загадочно-спокойной. ‒ Два года я готовилась к такому серьёзному событию, как гиюр. Я посещала праздничные литургии и шаббаты, учила иврит, знакомилась с еврейской историей. Однажды мне показали жёлтую матерчатую звезду, звезду Давида с надписью «Jude». Её принесла в синагогу пожилая немка. Она нашла этот печальный документ эпохи в доме умершей соседки. Когда я взяла в руки эту звезду, мне показалось, что время остановилось. Голос рассказчицы вдруг осип, и ей пришлось сделать глоток из чашки. Справившись с волнением, она продолжила: ‒ Во время подготовки к гиюру старый раввин читал со мной тексты на иврите, а однажды подарил мне вот эту книжечку «Jüdische Märchen». Это еврейские сказки из Агады. Взяв в руки небольшую потрёпанную книжицу, она открыла наугад страницу и приглушённым голосом, почти шёпотом стала читать: «После разрушения храма заплакал Б-г и возопил: „Что я наделал?!“ Трижды в день сидит всевышний на престоле и рычит, как лев: „Горе мне, разрушившему свой дом, 211

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

сжёгшему свой дворец и разбросавшему детей своих среди других народов. Горе Отцу, прогнавшему детей своих, и горе детям, отвергнутых от престола их отца“». Я замерла. Это была та самая притча, которую мы слушали в кишинёвской синагоге перед отправлением в эмиграцию. Лёгкое облако воспоминаний окутало меня и отвлекло от чтения. Между тем Марион продолжала: «Пред престолом Б-га стоит кубок – кубок слёз. И как только причиняется страдание еврейскому народу, как только враг делает ему зло, как только жестокая рука бьёт его, мучает и унижает, падает с божьих очей слеза в эту чашу. Слёзы эти сохраняются там навечно. Когда этот небесный кубок наполнится, появится Мессия, прихода которого все так жаждут». Рассказчица вновь замолкла. И опять возникла мысль о близости человеческих судеб, о единстве всех народов под одним Богом. Мы двое – Грета и я не смели нарушить тишину. Затем Марион медленно, как бы размышляя, проговорила: ‒ Эта притча о Плаче Господнем помогла мне понять мои чувства, осознать возникшее во мне желание принадлежать еврейскому народу, быть одной из них. Ахад-ха-ам на иврите. За стеной было тихо. Дети угомонились. Повсюду воцарилась Суббота, и всё подчинялось ей. Мне же хотелось узнать больше. ‒ И Вы не побоялись взвалить себе на плечи тяжелую судьбу евреев – вечных изгоев? А также соблюдать кошерность и многочисленные мицвот? Она улыбнулась: ‒ Наоборот, мне нравилась эта самодисциплина, особенно на фоне сегодняшней вседозволенности. А что до судеб евреев – то палачам воздастся. Свой выбор я сделала. За окном совсем стемнело. Чай был выпит, и мы начали собирать пустую посуду. У меня оставался последний вопрос: 212

Проза и публицистика • Светлана Сокольская

‒ Скажите, мать поддержала вас в этом решении? Журналистка встрепенулась. Огонёк сигареты задрожал в её руке. ‒ Мамы уже не было. Но она столько хорошего рассказывала мне о евреях, о правилах их жизни, о семейных традициях. Мама была настоящей христианкой, доброй и справедливой. Подумать только, ‒ говорила она, ‒ они так часто собираются за одним столом всей семьёй! У них каждую субботу ‒ Рождество! Мы сидели до тех пор, пока не выгорели свечи. У каждой из нас была своя история. ... А я представляла себе тот давний перрон, заплаканную молодую женщину и обнимающего её Михаэля. А вокруг автоматчики и сгущающаяся тьма.

213

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

НАТАЛИЯ АРИНШТЕЙН

ПАРOХОД

алка позвонила внезапно и сообщила, что для меня есть работа. – Пароход для богатых немцев со спокойным отдыхом на воде. Утром завтрак им приготовишь, а потом отдыхай себе в шезлонге. Может, ещё какие знакомства заведёшь. – На каком языке? – уточнила я. – Что «на каком»? Твоего немецкого хватит. Я-то ещё меньше слов всяких знала, и ничего. Вальтер про меня всё с первой минуты понял! Почти полное отсутствие интеллекта возмещалось у Галки редким даром: она принадлежала к породе женщин с особым зрением. В огромном помещении со множеством людей она тотчас же замечала подходящего мужчину. Вскоре она представила мне растерянного пожилого бюргера, находящегося под сильным впечатлением от её рассуждений. – Это неважно, что Вальтер выглядит на 70, ему всего 58. Зато у нас есть домик с участком... Погоду хорошую обещают, – продолжала Галка. 214

Проза и публицистика • Наталия Аринштейн

– А платить обещают? – уточнила я на всякий случай. – Ещё сколько! 500 ДM за неделю. Месяц назад хозяин кафе прогнал с работы меня и Адди, суданского негра, не заплатив ни одной марки за два месяца тяжёлой работы. Перед увольнением он долго и не без удовольствия перечислял наши грехи. Для пущей убедительности всё сопровождалось угрожающими жестами, а иногда и бранью в нашу сторону. Адди слушал хозяина, слегка прикрыв веки, безумно похожий на резное изображение африканского божества. После двадцати минут терпеливый суданец решил, что у всякого удовольствия есть предел. Он подошёл поближе к хозяину, неторопливо сорвал с себя не первой свежести фирменный фартук и, грациозно изогнувшись, швырнул его в лицо шефу. Затем подошёл ко мне, взял мою руку и запечатлел на ней галантный поцелуй. – Пойдём, Натали, Herr Gerlach очень занятый человек, не будем его задерживать! Лицо хозяина приобрело малиновый оттенок, и я испугалась, как бы его не хватил удар. Чувствуя, что наше дальнейшее общение уже не достигнет больших высот, я решительно потащила суданца на выход. – Хорошо, дай мой телефон хозяину и скажи, что я согласна. – Его зовут Richard Krüpke, – сказала Галка на прощанье. Мне не терпелось обсудить открывшуюся возможность «окончательно» разбогатеть, и я позвонила своей подруге Ирине, бывшей переводчице с немецкого. Ирина, как и я, ещё не утратила радужных надежд на светлое будущее в Германии, а потому с плавной грацией в движениях и столичным шармом торговала часами марки «Командирские» у Бранденбургских ворот. Я изредка присоединялась к ней, и мы, задыхаясь от смеха, разыгрывали совершенно немыслимые сценки купли-продажи часов перед изумлёнными немцами. Вдоволь насладившись видом сумасшедших 215

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

тёток из России, немцы чинно расходились. Никто ничего не покупал. – Конечно, поезжай, там будут интеллигентные люди. Не забудь взять с собой французский костюмчик и туфельки, – поддержала меня Ирка. Поздно вечером за мной заехал хозяин. Среднего роста, с чуть выпуклыми глазами бледно-зелёного цвета. Я с трудом дотащила сумку до машины. В последний момент мелькнула мысль: «а надо ли столько одежды?» Когда в поле зрения оказался пароходик, то в его мореходных качествах не усомнился даже такой новичок, как я. Очевидно, что в течение своей предыдущей жизни он обслуживал элиту бывшей ГДР, а потому казалось, что он только что сошёл со стапелей, сверкая свежей краской. Я взглянула на часы. Было около шести часов утра. Хозяин сделал приглашающий жест, и по крепким мосткам мы прошли на пароход. В конце палубы находилось квадратное отверстие, крутая лестница вела вниз к узкому коридору со множеством дверей по обеим сторонам. Herr Krüpke открыл одну из них. Я с любопытством заглянула вовнутрь и невольно замерла: каюта живо напоминала саркофаг, обшитый изнутри панелями тёмного дерева. Почти всё пространство саркофага занимало кожаное узкое ложе. Сбоку, у самой двери, прилепился умывальник с зеркальной полочкой и изящным бра. Остальное место среди этой роскоши занимал крохотный клочок пола, по которому, обладая большой сноровкой, можно было пройти вперед. Заметив мою растерянность, Herr Krüpke взял у меня из рук сумку и энергичным жестом поставил на ложе. Мы двинулись дальше. Следующая дверь вела в огромную кухню. Хозяин подвел меня поочередно к плите и посудомоечной машине и стал объяснять, как они работают. Я заверила его, что все завтраки будут приготовлены точно по расписанию. Подобие улыбки моего работодателя сменилось сугубо официальной миной. 216

Проза и публицистика • Наталия Аринштейн

– Как правило, туристы обедают и ужинают на стоянках парохода в кафе или ресторанах. Однако они имеют право заказать обед и ужин на пароходе. Но вы не волнуйтесь, это бывает очень редко. И для этой цели у нас существует большой запас продуктов. Я вопросительно поглядела на него. Хозяин показал на несколько металлических шкафов-холодильников, стоящих вдоль каждой стены, затем распахнул дверцу одного из них. Передо мной оказалось множество ящичков. На лицевой стороне каждого из них была сделана аккуратная надпись. Прочитав некоторые из них, я поняла, что внутри покоятся курица, индейка, говядина, рыба всех сортов. Некоторые названия повторялись по два, а то и по три раза. До меня не сразу дошло, что часть из перечисленного провианта была в виде целого куска, а часть в виде гуляша, фрикасе, котлет. Все надписи поясняли, как был приготовлен продукт – жареный, варёный, печёный. Далее шли гарниры и соусы. Любой немец, прочитав всё это, мог бы гордиться тем, что Германия располагает всеми необходимыми ингредиентами для счастливой жизни её обитателей до конца света. Вынув из ящика замороженный, заваренный со всех сторон полиэтиленовый пакет с едой, он подвёл меня к огромному котлу, наполовину заполненному водой. Сделал вид, что опускает пакет в воду, подошёл к вентилю, расположенному сбоку котла, и объяснил в какую сторону его вращать, чтобы вода закипела. – Это несложно, – назидательно произнёс хозяин, – пакет должен всплыть. Это будет означать, что еда готова. После короткой паузы Herr Krüpke сказал, что я должна готовить завтрак, облегчённо вздохнул, крикнул на прощанье: «Tschüss!» и исчез. К восьми часам столы были накрыты. Я сделала немыслимое число восхождений по крутой лестнице в обществе тяжеленных чайников, кофейников, подносов со всяческой 217

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

снедью, украшенной зеленью по всем правилам дизайна. Вскоре на завтрак стали стекаться туристы. Это были в основном пожилые супружеские пары – добропорядочные бюргеры с прекрасным цветом лица, аккуратно одетые и отлично причёсанные. Они по очереди подходили к длинному столу, с немецкой основательностью выбирали еду и неторопливо шли обратно к столикам. Я изо всех сил старалась, чтобы повода для разочарования во мне у них не было. Время шло, завтрак подходил к концу, и я решила получше рассмотреть гостей. За ближайшим столиком сидела довольно пожилая дама со всё ещё прекрасными голубыми глазами на сморщенном овальном личике. Её спутник всякий раз вежливо наклонялся к ней, когда она что-то ему негромко говорила. Обращённые ко мне редкие реплики произносились, насколько я могла разобрать, на безупречном «hochdeutsch». Так как мой Deutsch был совсем не «hoch», я отделывалась вежливым кивком головы, словами «ja, ja» и восхитительно протяжным звуком «М-м-м». Практичные немцы не случайно ввели в обиход этот звук. «М-м-м» в короткий срок завоевало симпатии всех слоёв населения Германии и с большим успехом подменило собой всю широчайшую гамму чувств каждого гражданина великой страны: от удивления до восхищения, от сомнения до согласия, от радости до скорби. Кстати, о скорби. Наибольшее впечатление по поводу использования «М-м-м» произвела на меня моя милейшая соседка Frau Kirsch. Извлекая полные драматизма возможности из этого простого звука, Frau Kirsch достойно отреагировала на известие о смерти любимой собаки её подруги. И ещё. Произносить «М-м-м» очень легко: не надо даже разжимать губ. И, что весьма немаловажно, с помощью этого необременительного звука можно достаточно долго поддерживать содержательную беседу в любом обществе на должном уровне. Рядом с первой парой разместилась крупная дама в белоснежной блузке, из-под которой выглядывала мощная загорелая 218

Проза и публицистика • Наталия Аринштейн

шея. Принадлежащую ей особь мужского пола отличал солидный избыточный вес, а громкий голос звучал по-немецки особенно резко. За следующим столиком сидела стройная дама без возраста с безукоризненной причёской. Изумительной красоты холёные руки то и дело поглаживали собаку. Антрацитовая красавица-бульдожка была явно привычна ко всякого рода путешествиям. Удобно расположившись в изящной просторной корзинке, она величаво озиралась вокруг с полным ртом собачьего печенья. Мимо проплывали сонные берега, чтото плескалось в воде. День обещал быть не очень жарким, и мне вдруг подумалось, что всё идет очень хорошо. Я с успехом справилась с приготовлением завтрака, недовольных не было. Из расслабленного состояния меня вывел резкий голос дамы в белоснежной блузке. Я подошла к ней. После длительных переговоров с мужем она заказала обед на двоих ровно к 14.00. Затем, чётко выговаривая каждый слог, повторила ещё раз названия всех блюд. Я не успела отойти от стола, как увидела, что дама с кукольным личиком тоже хочет сделать заказ. Она доброжелательно взглянула на меня, стараясь сгладить резкий тон соседки. Затем мило улыбнулась и спросила, где я жила раньше, в Москве или в России? – На проспекте Ленина 79-а, кв.6, – ответила я. – А где это находится? – спросила дама. – В Москве и во всех городах России, – улыбаясь, ответила я. На слегка желтоватом лице её элегантного спутника промелькнула улыбка. Он понял иронию, и мой ответ, очевидно, понравился ему. Продолжая улыбаться, он заказал обед на двоих к 15.00. Через минуту выяснилось, что в этот день обедать будут почти все, человек 40-45. Не теряя времени, я стала лихорадочно принимать заказы, пряча под приветливой улыбкой ужас, постепенно наполняющий мою душу. Было 219

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

около половины двенадцатого, когда я с горой посуды, оставшейся после завтрака, помчалась по крутой лестнице вниз. Пошатываясь от бессонницы и усталости, вновь совершила бесчисленное число спусков и восхождений в недра огромной кухни. И, наконец, под шум посудомоечной машины стала читать бесконечный список заказанных «яств». Включая котёл, я заметила, что у меня дрожат руки. Поначалу прозрачная вода в котле выглядела, как безмятежное озеро. Но когда я забросила туда огромное количество серых безликих пакетов с едой, всё стало меняться на глазах с удивительной быстротой. Беглого взгляда на клокочущий котёл, издающий жалобные всхлипы и стоны, было достаточно, чтобы понять, где именно зародился у насмерть перепуганного Данте замысел «Божественной комедии». После десяти минут мучительного ожидания пакеты всплыли, и я приступила к хирургическим действиям над ними. Сверяясь с записями в блокноте, я судорожно выкладывала содержимое пакетов на огромные тарелки. Далее предстояла нелёгкая задача: доставить всё это наверх в целости и сохранности. Ровно в 14.00 я подбежала к ближайшему столику. Дама в белоснежной блузке внимательно обследовала свою курицу с морковью и гневно подняла на меня глаза. Гарнир из моркови был не в виде «Finger» (пальчиков), а в виде «Kugeln» (шариков). Я робко промямлила: «Es tut mir leid» (сожалею), легкомысленно решив, что всё улажено. Но Frau Holz была глуха к словам утешения. Громко и воинственно она повторила, что разница есть, после чего с трагическим видом завернулась в свою шаль. С дружеской снисходительностью, которую проявляют обычно сильные мира сего к обслуживающему персоналу, Herr Holz объяснил мне, что надо приносить то, что заказывают. После этого он накинулся на свой бифштекс с жадностью молодого льва, не предъявив ко мне никаких претензий по поводу величины и формы куска. Frau Holz немного погодя поглядела в свою 220

Проза и публицистика • Наталия Аринштейн

тарелку с видом человека, которого постигло большое горе, затем осторожно воткнула вилку в кусочек моркови и, страдальчески скривившись, отправила его к себе в рот. Обрадованная столь очевидной удачей, я повернулась к другой паре. Дама с кукольным личиком и её элегантный спутник заказали камбалу и форель. Выложенный на тарелки каждый вид рыбы представлял, на мой взгляд, останки каких-то морских животных, неизвестных доселе науке. От жалости к милым старикам и рыбам я засыпала обе тарелки мелко нарезанной петрушкой и укропом. Вежливое: «Super!» было наградой за мою находчивость. К концу обеда я ощущала себя так, словно только что совершила одиночный заплыв через Ла-Манш. От переутомления я была близка к обмороку и всё время вытирала лицо и без того уже мокрой салфеткой. Волосы, тщательно уложенные накануне, свисали на лицо влажными прядями. По правде говоря, мне стало жаль отдыхающих, так как только теперь я поняла, какую злую шутку сыграло с обитателями этой страны знаменитое «немецкое экономическое чудо». Все немцы так долго шли по пути технического прогресса, что должны пройти ещё долгие годы, чтобы сгладить в памяти молодых немцев впечатления от этой так называемой пищи, извлекаемой из замороженных пакетов. Я не учла, что краткие курсы немецкого языка не дают мне основания считать, что у меня имеется какой-то опыт насчёт стиля жизни в Германии, особенностей поведения и характера немцев. А посему мероприятие, в которое я ввязалась, так как поначалу оно представлялось мне сплошным источником радостных впечатлений, уже с первого дня грозило обернуться крахом. Говоря о страстных натурах, имея в виду испанцев или итальянцев, мы совершенно напрасно сбрасываем со счетов немцев в определённых ситуациях. Дама за третьим столиком относилась к числу людей с особым блеском в глазах. Их спешат обслужить в первую очередь везде и всюду дабы 221

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

не нарваться на крупные неприятности по любому поводу. Самое ужасное, что у этих особей, как правило, напрочь отсутствует чувство юмора. Дама за третьим столиком относилась к этой категории женщин, а потому, стараясь преодолеть предательскую дрожь в коленях, я подошла к ней. – Wärmen Sie bitte mein Kotelett auf! Aber schnell (Подогрейте, пожалуйста, мою отбивную, но быстро!) – сказала она. С тоской в душе и нервной улыбкой на лице я схватила тарелку и, собрав воедино весь запас своего немецкого, постаралась выстроить самую длинную в моей жизни немецкую фразу: – Ich werde alles Mögliche tun. Ich bringe Ihnen so schnell wie möglich den aufgewärmten Scheiße... (Я сделаю всё возможное, я принесу Вам, как можно быстрее, подогретое дерьмо...) – перепутав похожие по звучанию слова Speise (шпайзе – еда) и Scheiße (шайсе – дерьмо), выпалила я. К моему удивлению, вместо традиционно вежливого «Danke» я услышала негодующий возглас. Затем дама вскочила со своего места и стала что-то непрерывно кричать, делая резкие жесты в мою сторону. Поднялся невообразимый шум. Часть туристов сочла своим долгом высказаться в мой адрес, но так как общение между нами происходило на немецком, я, к счастью, понимала не всё. Справедливости ради надо заметить, что были и приятные моменты. Сидящий за соседним столиком элегантный господин, пытаясь растолковать причину конфликта даме с кукольным личиком, так и не смог это сделать из-за душившего его смеха. Утирая слёзы на глазах, он подошёл к разгневанной даме и, призвав на помощь свою аристократическую выдержку, попытался объяснить, что же всё-таки произошло на самом деле и попросил не опускаться до вульгарной брани. Но всё было напрасно. За это время кто-то вызвал помощника капитана. Это был турок с самодовольной улыбкой, которая сочетала в себе па222

Проза и публицистика • Наталия Аринштейн

радность и снисходительность. Он с небрежным видом обратился ко мне, однако, я ничего не смогла разобрать, так как его акцент был настолько сильным, что его немецкий звучал для меня как неизвестный иностранный язык. Не увидев на моём лице ничего, он сделал знак матросу, стоявшему в дверях. Симпатичный молодой серб, устремив на меня весёлый взгляд ярко-синих глаз, крикнул мне по-русски: «Беги отсюда скорее, они тебя сожрут. В первом рейсе на кухне было четыре женщины, и они не справились. Хозяин решил экономить». Наступила пауза, и все с интересом уставились на меня, ожидая, как я буду выходить из создавшегося положения. Отступление, как известно, одно из самых трудноосуществимых действий. В эту минуту я живо представила лица моих родных и друзей, которые увидят в этой поездке ещё одно подтверждение моей дурости. А я им отвечу, что они плохо разбираются в жизни и что, несмотря на то, что мой первый опыт в качестве кухарки, официантки и уборщицы нельзя назвать блестящим, кое-какие уроки я всё-таки извлекла. Поэтому, сохраняя вежливое выражение на лице и не позволяя выплеснуться наружу эмоциям по случаю принятого решения, я сообщила, что «Es tut mir leid» (сожалею), я уезжаю домой. С этими словами я осторожно приблизилась к даме с особым блеском в глазах и вернула ей тарелку со злополучным Kotelett. Схватив из каюты свою нераспакованную сумку, я подошла к перилам парохода. По плану ожидалась стоянка. Глядя, как сокращается расстояние между кораблём и берегом, я почувствовала необыкновенный прилив сил. Наконец загремела якорная цепь, тяжёлый якорь шлепнулся в воду, и корабль остановился. Я сошла на берег. Впереди был дивный лес. Я сняла туфли и пошла по дороге вдоль леса. Вдали показался маленький городок. Там я села в автобус и доехала до ближайшей станции. Купила на вокзале билет до Берлина, 223

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

выпила в буфете большую бутылку воды и съела огромный бутерброд, впервые не ощутив страха перед прибавкой в весе. После приезда в Берлин я пересела в метро и уже через сорок минут была дома. Первым делом помчалась в ванную комнату и, лёжа в пене, набрала Иркин номер телефона. Мне не терпелось рассказать ей о моей несбывшейся мечте – заработать 500 ДМ за неделю. – Ты откуда звонишь? – прокричала Ирка. – Я слышу плеск воды за бортом... – Это была блестящая идея, – в тон ей прокричала я. Затем, прерываемая с её стороны скорбными вздохами, я поведала ей свою экстравагантную историю. – Да как ты не побоялась с твоим-то немецким сойти с парохода в совершенно незнакомом месте? Я бы сдохла на этом корабле в первую же ночь, в этой, как ты говоришь, каютесаркофаге, ведь у меня клаустрофобия. В общем, ты всё правильно сделала, – утешила она меня на прощанье. Утром несколько раз звонил хозяин. Из всей его вдохновенной речи я смогла вычленить лишь многократно повторяющееся «Pflicht, Pflicht!» (долг). После пятого раза он перестал звонить. Много позже я рассказала эту историю моему приятелю немцу, смешливому Манфреду. Он окончил Ленинградский университет, великолепно владел русским языком и понимал русский юмор, чем доставлял мне немалое удовольствие, так как смеялся в нужных местах. ХРАМ ВАСИЛИЯ БЛАЖЕННОГО

ерез год после переезда в Германию я решила не ограничивать себя ролью украшения любимого мужа. После долгих размышлений пришла к заключению, что смогу освоить одну из двух профессий: собачьего парикмахера и экскурсовода. 224

Проза и публицистика • Наталия Аринштейн

Первое отпало сразу из-за отсутствия первоначального капитала для открытия дела и вполне предсказуемых трудностей при общении с клиентами-немцами и клиентами-собаками, из-за моего недоосвоенного «hochdeutsch». Оставалась профессия экскурсовода. Основой послужило достаточно хорошее знание архитектуры и истории искусства, а участие в студенческом театре и КВН, затем преподавательская работа на протяжении многих лет, выработали у меня способность вести себя непринуждённо перед микрофоном. К тому же отважная Мила, хозяйка туристического бюро, с первых дней нашего знакомства дала мне ясно понять, что готова всем сердцем помогать пробивать мне путь в неведомое. Мой муж, как всегда, ограничился одной фразой: – Ты далеко не молода, и потому можешь позволить себе пускаться в рискованные предприятия без оглядки на прошлое. С тех пор прошло много лет. Надо отметить, что все труды, связанные с освоением непростой профессии гида, были с лихвой вознаграждены: мне посчастливилось встретиться с огромным количеством самых разных людей. Уже к концу первого года моей работы благодарные туристы из множества стран избаловали меня своим вниманием. Хочется рассказать о некоторых из них. Надо было провести обзорную экскурсию по Берлину с группой специалистов из России, работающих на какой-то выставке. Вежливые немцы, хозяева выставки, были очень довольны нашими ребятами и оплатили им экскурсию по Берлину. Моя знакомая переводчица Кристина рекомендовала меня в качестве гида. День выдался жаркий. В час дня я вошла в автобус с туристами. На мне была французская шляпа с цветами и лёгкий шёлковый костюм. Кристина ждала меня на переднем сиденье. 225

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Она сказала, что хочет ещё раз прокатиться со мной, а заодно «освежевать» (освежевать (искаж.) – освежить) в памяти свой русский язык. – Экскурсия ровно на три часа, – предупредила она меня. Я оглядела группу. С самого раннего утра эти люди производили на выставке разнообразные работы: что-то перестилали, укрепляли, вбивали, делали проводку и, естественно, к началу экскурсии порядком устали. Психологи считают, что резкая смена обстановки действует на людей благотворно. Мне выпала прекрасная возможность проверить это утверждение на практике. Сказать, что на меня никто никак не прореагировал, – это значит не сказать ничего. Мои потенциальные туристы переговаривались между собой на своём непонятном для меня профессиональном языке, пока я не взяла в руки микрофон и не выпалила в него: – Здравствуйте, меня зовут Наталья. Я буду вашим гидом на этот, к сожалению, очень небольшой срок. – Небольшой срок – это как? – немедленно раздалось несколько голосов. – Небольшой срок – это три часа, – ответила я. – Вот, блин, ты только глянь на неё, с этой пивка не попьёшь, уморит до смерти своей экскурсией, – послышалось откуда-то сзади. – Сегодня время нашлось, чтобы спокойно осмотреться, пивка опять же попить, так на тебе: «Экскурсия на небольшой срок», – передразнил меня кто-то очень похоже. Я растерялась. Таких туристов у меня ещё не было. – Natali, die einzige Möglichkeit, um ihr Interesse an den Besichtigungen zu wecken, ist Ihnen zu erlauben, an allen Haltestellen Bier zu kaufen und zu trinken. Und überhaupt – lächle, hier sind nur Männer! (Наталья, единственный способ вызвать у них интерес к экскурсии – это разрешить им покупать и пить пиво на всех остановках. И вообще – улыбайся, здесь же одни мужчины!) – услышала я голос Кристины. 226

Проза и публицистика • Наталия Аринштейн

На это замечание, в котором было столько же неожиданности, сколько истины, я отреагировала немедленно: – Мы сделаем шесть остановок на протяжении всей поездки. Вы сможете сфотографировать наиболее интересные для вас места. – А пиво у этих интересных мест продают? – прервал меня молодой парень. – Ну, в общем, пиво в банках или бутылках, – уточнил он, сделав первый пробный глоток из предусмотрительно припасённой бутылки. – Конечно, конечно, – поспешила я с ответом, – вы будете иметь возможность не только сфотографировать достопримечательности Берлина, но и решить проблемы с пивом. В Германии очень много сортов этого напитка. – А вы с нами хотя бы кружечку? – спросил кто-то. – Угощаем. – Нет, спасибо большое, пиво вызывает у меня сильное головокружение. Я не смогу как следует работать. – Так отдыхай больше, – снова послышалось сзади. – Я понимаю, что глупо страдать от такой вещи, как головокружение от выпитой кружки пива. Но ничего не поделаешь. – Может раньше, в молодости-то, в пиво тебе водочку подлили? – предположил кто-то из туристов. – При мешанине такой кто хочешь головокружение получит, не то что такая дамочка. За те несколько минут, пока я переваривала это интересное для себя открытие, он, очевидно, понял по моему внешнему виду, что мой прежний жизненный опыт был не очень богат яркими впечатлениями. Тема разговора была исчерпана. И мы двинулись в путь. Мои туристы выходили из автобуса, как я и обещала, шесть раз. Дегустировали пиво всех сортов, обменивались впечатлениями. Скорбное выражение постепенно исчезло с их лиц. С неподдельным интересом они реагировали на всё происходящее за пределами автобуса. 227

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

– Гляди, Михаил, памятник Жириновскому поставили!.. – Это памятник фельдмаршалу Мольтке, – пояснила я. – Сфотографироваться с ним рядом надобно. Давайте выйдем, – предложили сразу несколько человек. Через три часа экскурсия подошла к концу. Жара спала, настроение у всех было отличное. Я, в свою очередь, очень старалась, чтобы мои рассказы о Германии, Берлине были не только доходчивы, но и познавательны. Количество информации, выданной им за эти три часа, было максимальным. – Ну а теперь можете задавать мне вопросы, может быть, вы хотите что-нибудь уточнить? Всё расскажу, ничего не утаю, – игриво прощебетала я. Все молчали. И я мысленно простилась с надеждой, что экскурсия удалась. Внезапно я увидела, что из автобуса, согнувшись, медленно спускается по ступенькам ещё один турист (может, ходил туда за куревом). Я вежливо поздоровалась с ним, турист подошёл ко мне поближе, сказал, что его зовут Володя. Затем развернулся к группе и крикнул: – Ну, что стоите? В автобус залазьте, шофёр-то из немцев будет, нервничает. Время на экскурсию почти вышло. – Вопросы ко мне есть, Володя? – повторила я, обращаясь непосредственно к нему. – Какие ещё вопросы? – с удивлением переспросил он. – У меня от тебя во-от такая голова! – с этими словами он поднял вверх обе руки и округлым жестом развёл их в стороны. Очевидно, я уставилась на него с таким видом, что он сразу замолчал. Затем глубоко вздохнул. Его огрубевшая рука вытащила из кармана пачку сигарет и, сделав затяжку, он снова обратился ко мне: – Да ты не бери в голову, всё хорошо рассказываешь, складно, а главное, не врёшь. Ты ведь храмами разными интересуешься? 228

Проза и публицистика • Наталия Аринштейн

С этими словами он достал из кармана куртки небольшую коробочку и протянул мне. Внутри неё находилась точная копия Храма Василия Блаженного, сделанная с поразительным мастерством. – На вот, возьми. Хотел продать, домой подарки купить, да жалко стало в посторонние-то руки. Возился с ним больно долго. Он внимательно посмотрел мне в лицо, довольно хмыкнул, потрогал усы и спросил: – Нравится? Это была явная недооценка моих чувств. За такое можно душу отдать! – Вопросы ко мне есть, Наталья? – он очень похоже скопировал мою интонацию. Все засмеялись. Я поблагодарила Володю и всех членов группы за внимание, пожелала всего самого лучшего. – А главное, – сказала я, – оставайтесь такими же, какие вы есть. Через несколько минут автобус уехал, а Храм Василия Блаженного остался со мной навсегда.

229

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ЕЛЕНА ГРИГОРЬЕВА

ФАРФОР В ЕВРОПЕ (В соавторстве с дочерью Надеждой Доротынской)

вропейские коллекционеры фанатично собирали фарфоровые изделия, привезённые вначале из Китая, а затем из Японии. С конца XV века активно предпринимались попытки разгадать «китайский секрет». Фарфор из мастерских Какиэмона попал в Европу в конце XVII начале XVIII века. Собственный европейский фарфор был изобретён в начале XVIII века в Саксонии алхимиком Иоганном Фридрихом Бётгером под руководством учёного Эренфрида Вальтера фон Чирнхауза. Первая фарфоровая фабрика была учреждена в 1710 году в Дрездене и почти сразу же переведена в небольшой городок Мейсен. На начальном этапе становления мейсенского фарфорового производства у мастеров не получалось подражать изысканной и нарядной продукции Китая и Японии. Беттгер не мог освоить надглазурную полихромную роспись. Только в 1720 году, с приходом на мануфактуру химика и художника 230

Проза и публицистика • Елена Григорьева

Иоганна Грегора Херольда, на фабрике началось успешное производство качественного фарфора. В 1730 году директор мейсенской фабрики граф Генрих фон Хойт вступил в сговор с французским торговцем для того, чтобы саксонский фарфор в подражание японскому шёл без маркировки. Эту продукцию Лемер продавал во Францию как японскую, но очень быстро партия была арестована и отправлена для хранения в Японский дворец короля Саксонии Августа Сильного. Лемера выслали на родину, Хойт покончил жизнь самоубийством. Постепенно художники Мейсена отошли от копирования восточных образцов и стали создавать в стиле «шинуазри» (китайщина) собственные работы. Особенную популярность получили фарфоровые предметы, расписанные забавными «китайскими сценками». Кроме сюжетных композиций, художники использовали разнообразные орнаменты для украшения продукции – роспись золотом, живопись «индианскими цветами». Выдающийся мастер Иоганн Иоахим Кендлер был основателем скульптурного периода Мейсенской мануфактуры. Были созданы шкатулки и коробочки в виде фигур куропаток и различных плодов. Косметические флаконы, светильники, предметы для сервировки стола, вазы, при-

231

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

надлежности для письма, фигурки животных и птиц – всё это становилось неотъемлемой частью убранства европейского интерьера. На крышках ваз и различных сосудов делались фигурные навершия, среди которых были изображения львов и мальчиков, всевозможных фруктов, цветов. Для этого применялась очень тонкая и изысканная надглазурная полихромная роспись. Российский фарфор В XVIII веке в России отмечался большой интерес к фарфору. Он завоёвывал всё большую и большую популярность. Для него находилось место и на кухнях небогатых горожан, и в роскошных дворцах богатейших людей того времени. Производство фарфора расширялось быстрыми темпами – в середине XIX века в России было уже около 100 мелких и крупных фарфоровых заводов. Выпускалась продукция на любой вкус и кошелёк. Для крестьян производилась более дешёвая «крестьянская» посуда, различные предметы кухонной утвари, для помещиков и купцов – ассортимент более дорогих и элегантных вариантов. Очень большое внимание уделялось форме и росписи. Для этого на фарфоровые фабрики приглашались художники и мастера, делавшие проекты дальнейшего декора изделий. Это были С. С. Пименов, А. Г. Венецианов и другие известные художники того времени. Они превращали в шедевры самую простую, на первый взгляд, столовую посуду. В конце XVIII века одним из важных элементов росписи стала монограмма, заключённая в медальон. Также был популярен так называемый «ситцевый» декор из цветов, равномерно рассыпанных по всей поверхности изделия, красиво подвешенные на лентах цветочные корзины. Фарфоровые заводы регулярно заимствовали у других, более успешных, различные декоративные элементы, мотивы 232

Проза и публицистика • Елена Григорьева

росписи, формы. В моде были различные статуэтки. Выпускались целые коллекции фигурок барышень, играющих детей, или персонажей комедии «дель-арте» (Коломбины, Арлекина, участников галантных сцен). Были статуэтки офицеров и солдат в парадной форме, музыкантов, ловеласовмодников. Различные по цене и качеству исполнения, все они были декоративны и оригинальны. Наряду с традиционными видами чайной посуды из фарфора, для покупателей всех сословий изготовлялись флаконы, подсвечники, маслёнки, чернильные приборы и пасхальные яйца, солонки, приборы для специй с сидящей девушкой или мальчиком, птицей, ягнёнком. Во времена расцвета русского модерна и пристрастия к нему богатых покупателей, наряду с другими шедеврами были выпущены тарелки, украшенные рисунками И. Я. Билибина, известного художника и прекрасного декоратора. Например, тарелка в стиле модерн «Декоративная» украшена коричнево-фиолетовой росписью, с тёмным ободком, на ней изображены два белых бутона лилий, лежащие на овальных листьях, и стрекоза, подлетающая к цветам, а также три тонких стебля камышей. В середине XIX века общие тенденции в русском фарфоре – это стили барокко, рококо, готический, византийский, восточные и разные другие мотивы. О самых известных фарфоровых заводах России. Санкт-Петербургский фарфоровый завод В XVIII веке в России, с целью организации фарфоровой мануфактуры в Санкт-Петербурге, Императрица Елизавета Петровна, чтобы наладить изготовление фарфоровых изделий, 1 февраля 1744 года поручила заключить в Стокгольме контракт на «организацию опытов по раскрытию секретов 233

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

производства фарфора» с химиком Христофором Гунгером. Тот получил большую материальную поддержку и свободу действий, но, к сожалению, не имел опыта организации производства с нуля. В ученики Гунгеру был поставлен Дмитрий Иванович Виноградов. С 1744 по 1748 год они проводили опыты с гжельской глиной, но всё было неудачно, и выяснилось, что Гунгер допустил много ошибок при оборудовании фабрики. Он также отказался посвящать своего ученика в технологические тайны производства. Виноградов продолжал опыты, и в течение десятилетия сумел наладить изготовление высококачественного фарфора. В 1748 году он добился первого успеха, а в 1750 – 1751 годах было начато производство фарфоровых табакерок и мелкой посуды. Д. Виноградов стал первым русским учёным, разгадавшим таинственную формулу фарфора. В 1765 году предприятие назвали «Императорский фарфоровый завод». В дальнейшем на фабрике работали также французские и немецкие мастера. Завод поставлял предметы из фарфора для подарков членам царской семьи на Дни рождения, на большие праздники – Пасху, Рождество, а также как дипломатические дары. Кроме того, в интерьерах того времени было модно ставить тарелки и вазы на каминные полки, на консоли и даже на пол. Почти 100 лет фарфор в Петербурге изготавливали из русской глины, а позднее из французской и английской. Появились новые способы украшения фарфора – разноцветные глазури и живопись по фону жидкой фарфоровой массой. С 1880 годов, вплоть до революции 1917 года, была запрещена продажа предметов из фарфора всем частным лицам, кроме императорских особ. В конце XIX века все заказы императорской семьи делались в 2-х экземплярах. Один из них должен был оставаться в музее завода. 234

Проза и публицистика • Елена Григорьева

Создатель русского фарфора Д. Виноградов, от непомерного труда и недоедания умер через восемь лет после начала выпуска продукции на заводе. К концу XVIII века Императорский фарфоровый завод стал одним из ведущих в Европе. Он был третьим открывшимся в Европе предприятием после Мейсенской мануфактуры и Венского фарфорового завода. По заказу Екатерины II там были созданы сервизы «Арабесковый», «Яхтинский», «Кабинетный» и другие, насчитывающие каждый до тысячи(!) предметов. Екатерининский фарфор ценился наравне с лучшими произведениями живописи и скульптуры, так как эскизы делали известные живописцы. После революции завод был национализирован. В 1918 году Императорский фарфоровый завод получил статус Государственного Фарфорового Завода – «ГФЗ». В 1920 году на заводе работали известные художники супрематисты – К. Малевич, И. Чашкин, Н. Суетин, а также технолог Н. Качалов. В 1925 году – новое переименование – Ленинградский Фарфоровый Завод имени Ломоносова – клеймо «ЛФЗ». С 2002 года завод является собственностью главы «Уралсиба» Николая Цветкова. В 2005 году он был вновь переименован в Императорский фарфоровый завод, и с этого же года он ориентируется на 235

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

выпуск премиальных авторских произведений класса Люкс под брендом «Императорский фарфор». Мануфактура Гарднера Фрэнсис Гарднер был британский подданный, купец, по другим сведениям – банкир. Приехал в Российскую империю в 1746 году и был записан как лесопромышленник. Для удобства ведения дел сменил имя Френсис на более привычное россиянам Франц Яковлевич. Изучив разные возможности деятельности в России, Гарднер решил открыть фабрику по производству фарфора, понимая, что это будет выгодный бизнес. В 1754 году предприниматель оформил покупку земли в селе Вербилки под Москвой и подал прошение на открытие фарфорового завода. В Гжельском районе на основе местной глины работали промыслы по изготовлению глиняной и полуфаянсовой посуды. Однако, белая глина не давала возможности производить качественный фарфор, поэтому Гарднер в поездках по стране, в разных областях изучал состав глины. Лучший вариант был найден в Малороссии. Построив завод в Вербилках в 1765 году, Гарднер с помощью технолога Иоганна Миллера, работавшего ранее на Императорском фарфоровом заводе и знавшего рецептуру фарфоровой массы, добился качественного белого, твёрдого и звонкого «черепка». В течение нескольких лет мануфактура выпускала лишь недорогую посуду, украшенную росписью. С приобретением опыта на заводе началось изготовление дорогого высококачественного фарфора для императорских дворцов и домов высшей аристократии. Было налажено производство утончённой посуды и красивейших предметов интерьера, скульптур. 236

Проза и публицистика • Елена Григорьева

Франц Гарднер постоянно изучал технологию производства, реализации, модные техники украшения. Для обучения русских живописцев росписи, был приглашён немецкий мастер Август Кестнер. Он обучал разнообразным приёмам украшения продукции – ручной росписи, печати, рельефу, неглазурованному фарфору – «бисквиту». Последний хорошо подходил для мелкой пластики – это были разнообразные статуэтки высотой до 20 см. Чтобы упрочить своё положение, Гарднер в 1778 году изготовил Орденский сервиз «Георгиевский» на 1500 персон и вручил его через Потёмкина в подарок Екатерине II. Императрица была восхищена и заказала вскоре ещё три сервиза – «Андреевский», «Александровский» и «Владимирский». Все эти сервизы были предназначены для приёмов в честь кавалеров этих орденов. После аудиенции у Екатерины, Гарднер получил известность и право ставить на своих изделиях изображение Московского герба. Традиционным декором изделий мануфактуры Гарднера конца XVIII века была цветочная роспись: в центре композиции размещался крупный букет с пышной розой или тюльпаном на белоснежном фоне, а бортики были украшены мелкими цветами, бутонами и гладкой каймой. Бортики часто имели глубокие зелёные или вишнёвые цвета и были разделены на 6 или 8 частей золотистыми завитками. В росписи букетов живописцы Гарднера использовали пять цветов (красок), в то время как на Мейсенской мануфактуре – семь. Применялись пурпурные оттенки цвета, красно-коричневая отводка края, посуду не золотили. Кроме того, в моде были различные статуэтки. Часто эти фигурки изображали народы России в их традиционных костюмах, или людей различных профессий и занятий, например, ремесленников, водоносов, продавцов пирогов, разносчиков, крестьянок В XVIII веке мануфактура Гарднера являлась лучшим частным предприятием в России по производству фарфора 237

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

и фаянса. Кроме элитной, на заводе выпускалась посуда для массового покупателя – красиво расписанная цветами, пейзажами, изображением птиц. Великолепные скульптуры размером до 50 см украшали интерьеры многих богатейших домов России и Европы. Например, фарфоровый бюст Екатерины II был воспроизведён с мраморного оригинала Ф. И. Шубина. С 1856 года фабрика «Мануфактура Гарднера» обладала званием Поставщика Двора Его Императорского Величества. Участвуя в российских и зарубежных промышленных выставках, Мануфактура получала золотые медали и звания Лауреата. Превосходный стиль, выработанный и отточенный мастерами завода Гарднера, оказал огромное влияние на продукцию других русских фарфоровых заводов. В XIX веке, после смерти владельца, Мануфактурой управляли сыновья и внуки Гарднера, которые смогли успешно продолжить его дело. В 1892 году наследница Елизавета Гарднер, оставшись одна и не справившись с руководством фабрикой, продала своё дело всего за 238 000 рублей крупному промышленнику Матвею Кузнецову, притом, что на самом деле имущество Мануфактуры оценивалось в миллионы. А за 500 рублей были проданы все модели, формы, рисунки и образцы. У нового владельца оказалось предприятие с отлич238

Проза и публицистика • Елена Григорьева

ной торговой маркой, квалифицированными специалистами и постепенно производство опять наладилось и увеличилось. На этом закончилась конкуренция двух фарфоровых промышленников – Гарднера и Кузнецова, которая длилась весь XIX век. Они оба были крупными монополистами, следившими за новыми модными веяниями и быстро реагирующими на изменения покупательского спроса. После революции 1917 года завод был национализирован. Он получил название Дмитриевский фарфоровый завод. С 1991 года предприятие называется ЗАО (Закрытое Акционерное Общество) «Фарфор Вербилок». Фарфоровая Мануфактура братьев Корниловых Во второй половине XIX столетия количество фарфоровых мануфактур в России постоянно менялось, появлялись новые, закрывались старые. В то время в России работало около 100 предприятий, конкуренцию выдержали немногие из них. На правом берегу реки Невы был построен завод под руководством одного из братьев Корниловых, Михаила Саввича. Ранее, вместе с отцом, они много лет торговали зарубежным фарфором. Мать Корниловых, Мария Васильевна, также активно участвовала в семейном бизнесе. Она имела деньги и обладала практическим умом. В 1836 году завод начал выпускать фарфоровую продукцию. На новую фабрику приглашались лучшие мастера с других предприятий: с заводов Попова и Батенина, с Императорской и Гарднеровской мануфактур. Также были приглашены на работу французский керамист Дарт, специалисты по обжигу в муфельных печах, лепщики, живописцы. Лучшим художникам заказывали оригинальные рисунки. Предприятие 239

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

было оснащено современной техникой – использовались паровые машины, электромагнитный способ очистки сырья. Очень важной составляющей в изготовлении белоснежного фарфора являлась белая глина, которую заказывали в Англии. Полевой шпат и кварц привозили из Финляндии, а из Новгородской губернии везли капсельную глину. Краски для росписи закупали во Франции. В первые годы на предприятии копировались образцы западноевропейских изделий, но постоянно велась упорная работа по разработке фарфора собственной марки. Корниловы изучали рынок в России и за рубежом: ценообразование, потребности покупателя и вкусы разных слоёв населения. Активно искали новые формы предметов, новые темы и разные варианты росписи, добивались высокого качества «белья» и превосходного мастерства в живописи. Мануфактура быстро развивалась, выпуская продукцию как для покупателя среднего достатка, так и для дворянства и крупной буржуазии. Со временем завод братьев Корниловых стал известен как лучшее частное предприятие по изготовлению фарфоровой посуды. В 1843 году Корниловы были удостоены чести включить в клеймо своего завода Государственный герб России. С 1867 года Корниловский фарфор получал премии, участвуя во всех Всемирных парижских выставках.

240

Проза и публицистика • Елена Григорьева

В продажу поставлялся огромный ассортимент продукции: посуда для приготовления пищи и сервировки стола – разнообразные сервизы, подсвечники, вазы для цветов; отдельные виды посуды – декоративные блюда, кофейники, супницы, соусники, чайная посуда. Также для украшения интерьеров продавали большие вазы с росписью городскими пейзажами, букетами, птицами; канделябры, статуэтки, декоративные тарелки на стены с видами городов; аллегорические бюсты. Через 20 лет после начала выпуска фарфора, Мануфактура была удостоена звания «Поставщика Двора Его Императорского Величества». В 1850 году в моде России и Европы главенствовал стиль «Историзм». Корниловы были увлечены новыми веяниями и начали выпускать изделия в исконно русском стиле. Императрица и дамы высшего общества носили тогда стилизованные русские одежды и кокошники, покупали и заказывали народные фигурки, а также фарфоровые яйца, раскрашенные к Пасхальным праздникам. Изделия из фарфора по заказу Двора отличались изысканностью и выразительностью форм, нарядностью росписи и благородством позолоты. Это были сервизы, разнообразные тарелки, блюда, чаши, салатники, вазы и канделябры, чайные чашки, флаконы для духов, пепельницы, мыльницы, ручки к окнам и дверям. Наряду с русским стилем выпускались предметы с росписью на античные темы, украшенные пейзажами в ажурных рамках, мифологическими и литературными образами. Появилась сувенирная продукция: вазы, флаконы к памятным датам, к юбилеям, знаменательным событиям. Например, сувенирные стаканы с портретами героев войны 1812 года. Для Императорской яхты «Держава» был по заказу изготовлен сервиз с большим количеством предметов. В его росписи использованы все оттенки зелёно-бирюзового по белому фону – золотые витые канаты, флаги, орлы, морские флажки, цепи, морские сюжеты, пейзажи, богатые рокальные росписи. 241

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

В истории искусств известно три знаменитых линии: Рокальный орнамент состоит из изрезанных линий, и представляет собой скорее раскрытый веер, а не раковину. Завитки в Рококо более спокойные и плавные. Сам стиль напоминает шкатулку с драгоценностями. Барочная линяя – брутальные изгибы, насыщенные спиральные завитки, они, как будто надуты. Как известно Барокко в переводе означает – раковина, если сравнивать с Рококо, то Барокко – это крупная раковина. Линия Модерна – когда весь орнамент напоминает бросок змеи, но не имеет такой массы, мощи и силы. К концу XIX века в моду вошёл стиль «Модерн». Большое количество интерьеров оформлялось в этом новом стиле. Корниловы стали также выпускать разные предметы из фарфора для украшения, отличавшиеся особой красотой. Этим изделиям была присуща текучесть линий и объёмов, на вазах – стилизованные мотивы лилий, диковинные цветы с причудливыми изгибами. Букеты могли дополнять нарциссы и соцветия сирени. Для сохранения высокого уровня росписи изделий, штат живописцев пополнялся выпускниками промышленного Художественного училища барона Штиглица, где студенты проходили обучение в разных мастерских для подготовки художников по специальностям фарфор и стекло, ткачество, живопись для храмов и общественных зданий. С этого времени Управляющим завода стал Михаил Корнилов. По своему качеству, насыщенности красок и великолепному художественному уровню, фарфор Мануфактуры Корниловых превзошёл изделия Императорского фарфорового завода. Корниловский фарфор ценился в XIX веке не меньше, чем сейчас. И уже тогда предприятие продавало его в Персию, Данию, Болгарию и другие страны. Во Франции были склады и магазины. В США и Канаде изделия Корниловых продавала фирма Тиффани. Посуду 242

Проза и публицистика • Елена Григорьева

Корниловского завода заказывали рестораны, кондитерские, гостиницы, трактиры, больницы и аптеки. Ещё в 1862 году Корниловы, первыми в России, освоили изготовление изоляторов по заказу Почтового ведомства. С 1870 года по совершенству формовки и обжига, безупречной белизне фарфора, прозрачности и блеску глазури большинство изделий фабрики Корниловых намного превосходили товары многих европейских заводов. К концу 1910 года производство художественной продукции было сокращено из-за экономического спада. Но при этом был увеличен выпуск электротехнического фарфора. Стало выгодно продавать изоляторы, умывальные доски и кастрюли. В августе 1917 года завод был национализирован и закрыт. Братья Корниловы вошли в штат сотрудников Государственного фарфорового завода в Петрограде. В 1919 году один из них, Сергей Михайлович, бывший директор правления «Товарищества братьев Корниловых», стал консультантом в ГФЗ по вопросам экономического развития. Другой, Николай Михайлович, до 1927 года оставался главным инженером завода. С 1921 года бывший завод братьев Корниловых получил название «Пролетарий» и продолжил выпуск электротехнического фарфора. В 1993 году завод был ликвидирован. Товарищество М. С. Кузнецова Товарищество Матвея Сидоровича Кузнецова было одним из крупнейших фарфорово-фаянсовых предприятий Российской империи XIX – начала XX века, в него входило семь заводов. М. Кузнецов был третий в династии Кузнецовых. Его дед, Терентий Кузнецов, разбогатевший крестьянин, построил 1832 году, в деревне Дулёво, где были залежи белой глины, небольшой завод. В короткий срок, с помощью опытных 243

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

рабочих Гжельской фабрики, нанятых Кузнецовым, было освоено производство фаянсовой посуды. Недорогие, красиво расписанные изделия, охотно покупали крестьяне и горожане. Дело продолжил Сидор Терентьевич – сын, вышедший на большой рынок и построивший для торговли морским путем с Европой филиал в Риге. Внук Терентия Кузнецова – Матвей Сидорович получил образование в коммерческом училище, а также проходил практику на заводе в Риге. После смерти отца, 18-летний наследник активно включился в работу. Кузнецов был жёстким капиталистом, он переманивал с других фабрик опытных рабочих, живописцев, технологов, ввёл железную дисциплину, бухгалтерскую отчётность, работу с банками и ценными бумагами. Неопытные предприниматели разорялись именно от неумения вести бухгалтерию. Кузнецов, также как Гарднер и Корнилов, приглашал художников-профессионалов для выполнения ответственных заказов. В Московском художественном училище он оплачивал учёбу стипендиатов. Его изделиям были присущи белизна и искусная роспись, оригинальность формы и новизна, они получали призы и медали на российских художественно-промышленных выставках. За эти заслуги Матвей Сидорович получил от Императорского двора право использовать символ российского государства – герб. Дулёвский завод был самым крупным предприятием России и считался одним из лучших в Европе. С 1885 года, по244

Проза и публицистика • Елена Григорьева

мимо фаянса, на заводе Ауэрбаха начался выпуск изделий из фарфора. Новые открытия залежей белой глины становились объектом контроля агентов Кузнецова, которые оформляли их в аренду. Торговые поставщики «Товарищества» работали во многих городах России, Украины, Франции, Америки. Матвей Сидорович направлял большие суммы на механизацию. В цехах стояли паровые и электрические машины. Для размола минералов – кварца и полевого шпата – стояло новейшее оборудование. В цехах было электричество, телефон и телеграф. В 1893 году было учреждено «Товарищество производства фаянсовых и торговых изделий М. С. Кузнецова». Владея фарфоровыми заводами в России, Прибалтике и на Украине, Кузнецов стал фарфоровым монополистом. Гарднер, Корнилов, Кузнецов являлись крупными капиталистами и конкурентами. Матвей Кузнецов имел те же звания, медали, премии, однако, в XIX – начале XX века он поставлял на рынок 2/3 всей фарфоровой продукции. Матвей Кузнецов строил дома для рабочих недалеко от фабрик, открывал школы, больницы, назначал пенсии, устраивал в Москве благотворительные столовые для бедных. Матвей Сидорович скончался в 1911 году. После революции завод был закрыт, все его родные попали под репрессии, и в 1941 году были сосланы в лагеря Соликамска. Используемая литература: Коновалова И. Е. «Русский художественный фарфор XVIIIпервой трети XX века в собрании Рыбинского музея-заповедника. 2019». Фомина С. С. «Восток в коллекции фарфора Гатчинского дворца. 2009. ООО Союз Дизайн». «Русский фарфор. Москва. „Планета“ 1993 г.» 245

Почётный

ГОСТЬ

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ХАНОХ ДАШЕВСКИЙ

Переводчик прозы – раб, переводчик поэзии – соперник. В. Жуковский «Стремиться передать создания поэта с одного языка на другой, – это тоже самое, как если бы мы бросили в тигель фиалку, с целью открыть основной принцип её красок и запаха. Растение должно возникнуть вновь из собственного семени, или оно не даст цветка, – в этом-то и заключается тяжесть проклятия вавилонского смешения языков» – писал П. Шелли. Многим знакома статья В. Брюсова «Фиалка в тигеле» и многие согласятся с её основными посылами, что поэтовпереводчиков «…увлекает чисто художественная задача: воссоздать на своём языке то, что пленило их на чужом, желание завладеть этим чужим сокровищем». Наше поколение, не так глубоко изучавшее иностранные языки, черпает свои знания о поэзии, в основном, из переводов. И. Гёте, П. Шелли, Э. По, Э. Ростан и другие классики остались в нашей памяти благодаря усилиям наших великих поэтов, – А. Пушкина, 248

Поэзия • Ханох Дашевский

В. Жуковского, А. Фета… Они и только они позволили нам прикоснуться к этим «чужим сокровищам». Но, как правило, переводились поэты Европы, Англии, Скандинавии, а пишущих на иврите и идиш поэтов мы знали мало, и поэтому пригласили в рубрику нашего сборника «Почётный гость» поэта и переводчика с иврита и идиша Ханоха Дашевского. Нам хотелось отдать дань нашим предкам, которые выстояли, избежали ассимиляцию, сохранили язык, обычаи, не исчезли в море чужих народов, их окружавших, и вот перед нами, их наследниками, – огромный пласт еврейской поэзии, труднодоступный нам из-за незнания языка. Мы очень благодарны Ханоху Дашевскому за то, что он открывает нам новые имена и знакомит нас с этими замечательными поэтами, за его посещение нашей Студии, за великолепную книгу переводов, подаренную нам. В этой рубрике представлены также и его собственные стихи. От редакции Коротко об авторе: Поэт, переводчик и публицист. Родился в Риге. Учился в Латвийском университете. В 1971-1987 г.г. участвовал в подпольном еврейском национальном движении. В течение 16-ти лет добивался разрешения на выезд в Израиль. Был под постоянным надзором репрессивных органов, неоднократно привлекался к допросам. Являлся одним из руководителей нелегального литературно-художественного семинара «Рижские чтения по иудаике». В Израиле с 1988 г. Живёт в Иерусалиме. Член нескольких Союзов русскоязычных писателей: Израиля, Германии, России. 249

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Автор многих книг переводов с идиша и иврита: «Из еврейской поэзии» – США, Чикаго 2014; Перевод поэмы Переца Маркиша «Куча» – Москва 2015, (За эту работу был номинирован на премию Российской Гильдии Мастеров перевода); «Из еврейской поэзии», «Не угаснет душа» – Москва 2016; «Лира и кровь» – Германия 2017; «Поэзия перевода» – Москва 2018. Публикуется в журналах и альманахах Израиля, Германии, Америки и России, а также в сетевых журналах «Заметки по еврейской истории» и «Мы здесь». Лауреат многих премий: СРПИ им. Давида Самойлова (2017); Международного литературно-музыкального фестиваля «Барабан Страдивари» (Израиль-2017); Международного поэтического фестиваля «Эмигрантская лира» (Бельгия-2018) СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ ТВОИ ГЛАЗА Покажи мне мираж на границе песков, Покажи очертания сказочных гор, Чьи вершины парят в небесах без опор И несут синеватый туман облаков. Там, где ровный и тихий колеблется свет, Настоящее гаснет, и прошлого нет. Там пространство мечты, там – иные миры Открываются в тайне волшебной игры. 250

Поэзия • Ханох Дашевский

Там порог, за которым – глубины глубин, Но войти в эти двери не может любой, В золотое сияние звёздных долин, В голубой океан, где не слышен прибой. Там, как тайна из тайн, на мерцающем дне Притаилась янтарною каплей слеза, И над вечным простором, в алмазном окне, Изумруды горят, и цветёт бирюза. Это чудо чудес – твой единственный взгляд, Где восходит рассвет, и не виден закат, Где струится вино из серебряных чаш… Это мир, где становится явью мираж. *** Я раньше не писал тебе стихов, Моя любовь, мой друг, моя опора! Как лунный свет, твоё мерцанье взора Не возносил до самых облаков. Но вот, освобождаясь от оков, Морями разливаются озёра. Под яростью весеннего напора Выходят воды рек из берегов. И я свои стихи тебе несу, Как гроздья распустившейся сирени, Как на заре медовую росу. А прошлой жизни скользкие ступени Останутся за мною – и в лесу Клубящиеся сумрачные тени. 251

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

*** Когда мерцает жёлтый лик луны, И распускает ночь над миром крылья, Когда сияньем небеса полны От звёздного ночного изобилья, Прильни ко мне в молчании Земли, И обними, как только ты умеешь! Какие горы высятся вдали, К которым ты приблизиться не смеешь? Какая непонятная тоска К тебе пришла и в сердце поразила? Вот на твоём плече моя рука – Её не сбросит никакая сила. А над тобою – свет высоких звёзд, И лунный диск, таинственно манящий. Любовь моя, взойди на тонкий мост В неведомые дали уходящий!

252

Поэзия • Ханох Дашевский

*** Нет ничего печальнее любви, Когда она приходит слишком поздно. Забудь меня и, как цветок, живи: С луной играй под крышей неба звёздной. А я уйду. И унесу с собой Твой взгляд печальный в утреннем тумане. И будет этот сумрак голубой Напоминать о незакрытой ране. Сойдутся дождевые облака, И в день ненастья, в грустный день осенний Увижу я тебя издалека, Но не смогу обнять твои колени.

253

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ПОЭТИЧЕСКИЕ ПЕРЕВОДЫ Перевод с иврита Иммануил Франсис (1630-1700) Хана и Наоми Когда лучом зари сияет Хана, Когда Наоми вижу в час заката, – Душа моя то пламенем объята, То кровью истекает, будто рана! Душа и плоть в разладе постоянно: Расстаться с Ханой – горькая утрата. А страсть к Наоми – путь, где нет возврата, Ибо не вырвать сердце из капкана! И так же, как наждачный камень точит Железный лемех, искры высекая, Так страсть одна, с другой сойдясь, клокочет. Суди же, Бог, меня: или влагая Второе сердце в грудь, где боль рокочет, – Или одно на части разбивая!

254

Поэтические переводы • Ханох Дашевский

Перевод с идиш Перец Маркиш(1895-1952) Хо лахмо* А контрабас зачем звучал тогда? И без него б в тот день всё так же было. Одной семьёй шёл городок туда, Где всех ждала раскрытая могила. Бил ветер по пергаментным щекам, И бороды трепал у спуска к яме: Хо лахмо! – Тот ли это хлеб, что нам, Под шёпот звёзд завещан был отцами? Кто голоден – насытится сейчас. В ров – как на пир! А стол – земля сырая! Одетый в талес** старый контрабас Один в толпе звучал, не умолкая. Встань, малхамовэс*** Приготовлен склеп! Но небеса – их не затмить крылами! Хо лахмо! – Тот ли это скудный хлеб, Под шёпот звёзд завещанный отцами?

255

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

2 Глотает жадно ненасытный зев, Земля в крови, земля не просыхает. И контрабас под свадебный напев Невест и жён в могилу провожает. Он помнит всё в предсмертный этот миг: Веселья звон и грустных песен звуки. Уже младенца сбросил в яму штык, И мать, сходя с ума, простёрла руки. Простёрла руки – верно, так она Благословляла свеч субботних пламя. Хо лахмо! – Вот он, хлеб отцов, сполна Насытивший нас кровью и слезами! Так пусть же ярость хлебом станет тем, Что кормит месть, мечу давая силу!.. А контрабас зачем звучал? Зачем? И без него б в тот день всё так же было. 1940 г. * Начальные слова Агады – сказания об исходе из Египта, которое читают в пасхальную ночь. ** Еврейское молитвенное одеяние. *** Ангел смерти.

256

Поэтические переводы • Ханох Дашевский

Перевод с иврита Иегуда Лейб Гордон (1830-1892) Хана Когда я твой образ увидел впервые, Как будто завеса с очей моих пала, Исчезли, как призраки, сны роковые, И новое утро лучами сверкало. Да будет искуплено всё мирозданье, Коль есть в нём такое, как Хана, созданье. Что свод полуночный, луной озарённый, В сравнении с сумраком глаз твоих звёздным? Что розы долин, ароматы Левоны* С твоим ли сравнятся дыханием росным? Твой взор – первозданного света отрада, А лик – отражение Божьего сада. И пусть не бела, будто снег, твоя кожа, И лоб не сияет небесной печатью, Пускай ты румянцем с зарёю не схожа, И с ланью стремительной видом и статью – Под тяжестью будней цветёшь ты упрямо, Не зная порока, не ведая срама. Пускай на руках не сияют браслеты, Не красят тебя дорогие каменья, Но в сердце, где Божьи хранишь ты заветы, Там чары твои, там твои украшенья. Росинками детства твой облик отмечен, И знак этот светлый незыблем и вечен. 257

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

И пусть не в шелка ты, а в ситец одета, Но свежестью роз твоё тело налито; Как пава ступаешь тропою рассвета, Хоть золотом обувь твоя не расшита. Тебе ли стыдиться простого наряда – Для многих твой взгляд драгоценнее клада. Подобна ты солнечной пальме зелёной, Как пальму цветущую красят побеги, Так косы тебя украшают короной, Ты – символ любви, воплощение неги. Сияет лицо неизменной улыбкой, И голос звучит твой волшебною скрипкой. И пусть иногда на лице твоём тени, Когда ты смеёшься – весь мир поднебесный Тотчас расцветает красою весенней, И юных пленяет лик девы прелестной. Трепещет мой дух и смущён твоим жаром, Как робкий фитиль перед пламенем ярым. И если твой голос во мне отзовётся Звучанием арфы – пусть станет короче Дорога к тебе, и тоска разобьётся, Как в блеске зарниц изваяние ночи. На этой земле мне темно и тревожно, И тяжко любить, и забыть невозможно. Во взгляде твоём есть чудесная сила, Кто встретит его – тот очнётся не скоро. Немало сердец ты уже опалила Горячими углями дивного взора. Сиянье твоё даже грустью не скрыто, И панцирь от копий твоих не защита. 258

Поэтические переводы • Ханох Дашевский

Не думай, что мир предназначен гниенью, Что режет безжалостный серп ежечасно, Что вечному мраку, распаду и тленью Твоя красота молодая подвластна. Лишь плоть остаётся у врат преисподней, А дух поднимается к Славе Господней. Поблекнут румяные щёки, как розы, И сморщится тело, и груди увянут, В глазах потускневших появятся слёзы, Зима твоей жизни и холод настанут. И только душе твоей, нежной и сильной, Не страшно дыхание ямы могильной. Когда я твой образ увидел впервые, Предстало мне чудное Божье творенье. Развеяла сны ты мои роковые, Смотреть на тебя мне дала наслажденье. Открой же мне небо, само совершенство, И вечным небесное будет блаженство! * горы в Иудее

259

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Перевод с иврита Шаул Черниховский 1875-1943) Песнь любви Я песню любви, песнь томленья весной Тебе подарил, и в цветенье Садов ароматных Алушты ночной Твоё я увидел смущенье. Стояла на море в тот час тишина: Сияла полночная Вега, Волшебный покров расстилала луна, И волны устали от бега. И ты услыхала, как песня моя Из уст полилась без усилий, Под шелест ветвей, под журчанье ручья, Под шёпот недремлющих лилий. И вторил той песне проснувшийся Понт,* На скалы бросаясь лавиной, И ветер в горах, и ночной горизонт, И звонкий напев соловьиный. Но взор отвела ты, и словно погас Ток юной стремительной крови; И песня моя, что едва началась, Закончилась на полуслове.

260

Поэтические переводы • Ханох Дашевский

Я снова тебе эту песню спою, Краса моя, – пусть не остудит Молчанье унылое душу твою, Пусть кровь твою песня разбудит. Разбудит любовь, и опять соловьи Ответят нам пеньем на пенье; Зардеются щёки, и груди твои Поднимутся в страстном волненьи. * Понт Эвксинский(греч.), Чёрное море. Перевод с идиш Перец Маркиш (1895-1952) Твоя слеза Меня к земле твой пригибает взор, И прерывает мой повинный лепет. В твоих глазах – и суд и приговор, А между век – слезы прозрачной трепет. В твоей слезе есть свет и глубина. Она сосуд, наполненный до края. Не образ мой в ней отражён – вина. Дрожит слеза, обиду не прощая. Она не разобьётся, как хрусталь, Но на ресницах будет серебриться. В ней целый мир растёт и вширь и вдаль, Её секрет в твоём зрачке таится. 261

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Перевод с иврита Хаим Нахман Бялик (1873-1934) Кто знал её раньше... (Из народных напевов) Кто знал её раньше? Кто ведал, откуда Приманкой для взоров Пришло это чудо? С далёких просторов, Смеясь и порхая, Явилась, как птица Из дивного края. Резва и задорна – Её ароматом Дышал каждый куст В городке небогатом. И в роще звенели Деревья от эха Её молодого Весёлого смеха. А с новой зарёй, прежних зорь лучезарней, В плену у неё Оказались все парни. 262

Поэтические переводы • Ханох Дашевский

И с новой зарёй, В тот же день, спозаранку, С мужьями у жён Началась перебранка. Ограды шептались О ней втихомолку, И бороды старцы Чесали без толку. И матери долго Томились и ждали, Пока сыновья их В потёмках блуждали. И вдруг – словно сон Оборвался чудесный: Исчезла она, А куда – неизвестно. Вспорхнул соловей, И где мог затеряться, Об этом никто Не сумел догадаться. И смолкло веселье, И в роще, в печали, Одни лишь деревья Ветвями качали.

263

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Как будто ненастье И дни и недели: Потухли все лица, Глаза погрустнели. И вот уже парень Вернулся к невесте, И вновь дело к свадьбе, И снова все вместе. Сидят женихи И зевают украдкой, А юным девицам Спокойно и сладко. Ушло ликованье, И ночью безлюдной Все матери спят По домам беспробудно. Всё тихо, всё чинно, В проулках ни звука... И мир и отрада И смертная скука.

264

Поэтические переводы • Ханох Дашевский

Перевод с иврита Меир Галеви Леттерис(1800-1871) Дочь Иудеи Полна её поступь величья и стати, Над нею луна своё сеет мерцанье, В глазах её звёздные сходятся рати, И ночи и дня в них царит сочетанье. А лику её не нужны украшенья – Не гаснет в нём свет семикратный Творенья. И пусть её образ окутан печалью, Её красота и во мраке сверкает: Рассыпались волосы чёрною шалью, И скрытое пламя сердца обжигает. Блаженство несёт она каждому взгляду, И каждому оку – покой и отраду! Нет равных зеницам её голубиным, Светла она в грусти своей молчаливой. Уста её крашены алым кармином, И пальме подобна она горделивой. Не могут смутить её душу пороки – В душе этой мира и счастья истоки.

265

Поэзия

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

АННА ЦАЯК

ДВЕ КОРОЛЕВЫ Первый сезон Вот и схлестнулись Королевы! Но обе не интеллигенты, и ссоры, свары, и измены меж ними стали перманентны. Упрямы лбишки, грудки крепки. Тупые, розовые репки. Да что там Театр! была бы слава… у этой, у второй, на славу поклонничков-то развелось!.. И точит и сжигает злость. Дрожали стены, зал рыдал!.. и снова – сцена! Какая сцена!! 268

Поэзия • Анна Цаяк

И – Финал уж близок-не далёк, как осенью снежок… Хотя пока что Осень… Ещё ведь можно что-то попросить, что ж мы попросим? Они, старушечки уже, не знали… С афиш другие репки радостно взирали. «Ещё увидите!» – им Королевы обещали. Отвергли ране чадолюбие, с чредой партнёров и мужей… И вот теперь уж, наконец, Прибило к скорбному без-любию… Тут – и «без-людия венец». Сейчас не могут и понять, вражду прожив, куда бежали, с кем тяжбу и войну вели, и почему – не нарожали?! И почему – не подсказали?! Что растеряли по пути и что у дурочек отняли? Светлы у старости печали… О, были радостные дни! Война закончена. Одни. Никто не будет им мешать, cвоей заботой досаждать!.. Как и мечтали. 269

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Второй сезон – Ещё ведь был какой-то паж… Ах, что? и паж уже не наш? Его я мало привечала? Ну что вы, я бы не сказала… А он сказал? Не может быть!.. Не надо больше вам звонить?.. Но можно же пого…ворить… – Алло, да, это Королева! А вы любезны неизменно… Нет-нет, сама ещё хожу, Спектакли наши вот гляжу… Ну как же, это на века… Кому нужны?! Пока?! Пока… – Давай уж вместе жить, кума. – Давай, наверное, пора. – Ты не одна? Вот это да! Племянник есть? Ну и дела! Всегда приходит, помогает?.. поверь, я рада за тебя… И мне? Но я же не родня… Вражда свела… И так бывает, душа дурное отторгает, и остаёмся мы как есть, и что-то человечье есть в отцветших взглядах, в сухоньких руках, в глазах, которые увидели так много…

270

Поэзия • Анна Цаяк

И позади огромная дорога, а впереди она ещё длинней – неспешно Вечность движется по ней. Сентябрь 2019, Берлин ТЕМА

«Ну вот и свиделись, сынок» Ю. Стоцкий «И чувства добрые…» «Но я – артист! Я повторю» А. Вознесенский «Песня на бис»

Терраса, где сидели двое, почти над морем нависала. И ночь прошла, и наступала, как и положено, заря, Аврора, проще говоря… Сверкало море, скалы спали. Но розовел уже восток… Она, сжав руку, прошептала: «Не подведи меня, сынок!..» У нереального причала случится день, случится срок, чтоб очень тихо прозвучало: «Ну вот и свиделись, сынок». Но не спеши на голос этот, не торопи судьбу свою. Никто не смог на целом свете всерьёз сказать: «Я повторю!» Увы, ничто не повторится, исписан, перевёрнут лист. сияет чистая страница… Я – повторю. Ведь я – артист! Август 2019 г., Берлин 271

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

НАИНА

С.Э.

Он ждал – пройдёт угар Наины, И будут снова именины, И дочки маленькие ручки обнимут грешную богиню. О, сколько им ещё светило, О, сколько им ещё грозило… И сколько чуждых тротуаров ещё Наина исходила… Наина – может быть, наивна? Ведь ей всего лишь двадцать три, * И пламя жжёт её внутри. Она страдальчески любила – не так, не тех, не лучших в мире… все канули в мятежной лире!.. И все – забыли. И она забыла. Зачем бежать, Куда стремиться?.. Неузнаваемые лица… И эта глушь, и эта тишь!.. И от себя не убежишь. А убежишь – так лишь в себя, Любя, безумствуя, губя… И этот плед** оставит след в истории любви вселенской, в судьбе, почти что полудетской, всего-то 20 с лишним лет! 272

Поэзия • Анна Цаяк

Но судят строго, это ведь Наина! Прощенья нет – для духа Исполина. * М. Цветаева встретила Софию Парнок в 23 года. ** намёк на стихотворение «Под лаской плюшевого пледа…» Май 2019 года, Берлин ЗАПАХ РЕЗЕДЫ Ведь был и этот день, с качелями и лодкой, и тишиной, пронзительной и ломкой, с жужжанием шмеля над резедой. С тобой. Мы – врозь, хотя ничто не предвещало… Рассохлась лодка, не скрипят качели… Лишь запах резеды, настойчивый и горький, томит, как пряное похмелье… И в нём намёк на новое начало. А может, и на позднее прозренье. О начале 1990-х годов

273

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ПО ЛЬДУ В разговорах с тобой я иду по тончайшему льду. Я любуюсь тобой, Но пронзает мороз любованье. И разбит Медвежонок, и спрятано наше вязанье… …Мой любимый ребёнок! Тебя я уже не верну. Ты уже не моя, ни голубушкой, и не подругой – европейской бесснежной зимой, незнакомой с московскою вьюгой. В фильме, даже волшебном, жизнь бы кончилась сразу, маня избавленьем-спасеньем от тянущей боли душевной. А в «оф-лайне» – и плоше и грубже – всё тащусь по равнине, остаться в реальности тщусь, на меня же взирают и дышат мне в спину руины… Если сплю, – что увижу? когда в отрешеньи проснусь… Я ведь тоже к тебе, я когда-то к тебе не вернусь. Повернусь и пойду налегке, Ты увидишь меня только в спину. Что найду я не знаю, лишь знаю о том, что покину… С чем, ладонью прикрывшись, безмолвно рыдая, прощусь. 274

Поэзия • Анна Цаяк

Заколдована, восхищена, Сетью улиц оплетена, В этом городе вечно-зелёном, В этом городе вечно-одна. Май 2019 г., Берлин *** Ты даже не знаешь, что для меня значишь. Ты даже не знаешь, как ты меня ранишь. Ты даже не знаешь, что походя губишь… А может, ты так меня любишь?

275

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ОРША Ах, как холодно было в Орше, где состав наш стоял промёрзший. На вокзале в стиле «ампир» шёл под вьюгу наш маленький пир. Жидкий тёпленький чай для крохи, А для нас хоть какой-то «кофе». И простецкие булки ни с чем, Хоть указан на ценнике «крем». Да и ладно, нам важно не это. Важно то, что любовью согреты Были Осень, Весна и Лето, И теперь вот ещё и Зима. Ручки маленькие замёрзли, мы тогда их едва оттёрли, отдышали, к щекам прижимали, там уж варежки не помогали… Как же холодно было в Орше!.. Как тепло нам было тогда. Никуда не ушедшие годы. Невозвратные поезда. О зиме 1979 года

276

Поэзия • Анна Цаяк

*** Мои друзья! вас так немного… но много не должно и быть. Пока пылит моя дорога – вы будете меня любить? Пока звучат звонки и речи, пока – аэропорты, встречи!.. пока позволено мне жить – вы будете со мной дружить? Как Аня из 2-го «А», За партой я сижу одна. Вы не откажете мне в крове, Вы не откажете мне в хлебе. И я не откажу вам в крове, И я не откажу вам в хлебе. Хотя мы не родня по крови, И даже в самой дальней ветви! Лето 2013 года, Берлин

277

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ЕВРОПЕЙСКИЕ ПРИНЦЕССЫ МАРТА-ЛУИЗА, Норвегия Я короной плачу за любовь Бен Ари! Понимая, что плата такая, Непомерно, бесстыдно большая, Справедливо меня исключает Из Истории этой Страны… Но престол и Ари – не равны! *** Ах, Марта-Луиза! Ни дня без каприза! И без эпатажа монаршьего клана. В мини-платье на Испанской свадьбе, По низу пущены два огромных тюльпана! НОРВЕЖСКАЯ ПРИНЦЕССА МЕТЕ-МАРИТ (учась в Университете, работала официанткой в кафе) В Норвегии обычное ненастье, В кафе уютно и немного сонно… Такого просто не бывает счастья – Я встретила сегодня Хоакона. *** Эта лёгкая седина, так идущая моему зятю. Эта стройность и прямизна, Эта мягкость и строгость взгляда. К этой внешности ничего больше не надо. Февраль 2019 г., Берлин 278

Поэзия • Анна Цаяк

ТУИ Здесь погибали туи, ветки свои тянули, Плакали, может, ночами, и по-деревьи кричали… Здесь ресторан разорился, ох, и жестоко озлился бывший хозяин на туи: мало людей притянули! Мало клиентов прельстили сколько воды поглотили!.. Видел, как задыхались, видел, как пожелтели… Только одна бы им радость: очень попить хотели. Я притащила к ним лейку и напоила немного… Кто бы помог мне в этом – так тяжела дорога!.. Это народу странно: я ведь плачу за воду! Туи же не отплатят, скоро совсем их не будет… Скоро – их – все – забудут. Я спросила у местного жителя: «А что здесь было раньше? – Кажется, ничего». Всё, забыли. Сентябрь 2019 г., Spandau, терраса ресторана „Split“ 279

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ОБИДА Обида вскипает, обида спадает, но только совсем она не отпускает… Обида сжигает, обида звенит!.. И только прощенье тебя исцелит. Прощенье к тому, кто обидел тебя – в смятеньи, в затменьи, но всё же любя… 2019 г., Берлин ***

Для радости хоть что-нибудь осталось? Осталось: этот нежный голосок, характер дивный, грация и обаянье. Моей последней пьесы содержанье. Август 2019 г., Берлин

280

Поэзия • Анна Цаяк

СТИХИ И ИСТОРИИ ДЛЯ ДЕТЕЙ (с моралью) Рубрика «Мораль» написана намеренно упрощённым языком, в расчёте на реальное детское восприятие и с учётом возрастной психологии. ЗАЙЧИШКА И ЗАПИСНАЯ КНИЖКА Потерял Зайчишка записную книжку – Телефоны всей родни, Вот пойди теперь, найди! Адреса подружек – Белок и лягушек! А Енот её нашёл, но к Зайчишке не пошёл: «Далека дорога, и своих дел много, дома вкусный ужин, Зайка мне не нужен!» Книжку выбросил под ёлку И пошёл себе сторонкой. Заяц бегал целый день, Осмотрел он каждый пень – Приуныл Зайчишка: не нашёл он книжку.

281

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

А Енот наоборот – В прекрасном настроении, Выпил яблочный компот, Закусил печеньем. Мораль. Хорошо или плохо поступил Енот? А как надо поступить? Почему Зайка приуныл? Что значит «приуныл»? Спроси об этом у взрослых. ЛИСЁНОК И ЧУЖОЙ РАЗГОВОР Один Лисёнок слышал Разговор двух Мышек. Побежал и рассказал: Зайцам на опушке, Белочке в избушке, Птицам на кормушке. Мудрый Филин услыхал И Лисёнку так сказал: – Ты чужой секрет узнал И Зверюшкам рассказал. Никто теперь тебе не верит Ни маленькие, ни большие звери, Они закроют даже двери, Когда ты в гости к ним придёшь, Друзей ты больше не найдёшь

Если не исправишься.

282

Поэзия • Анна Цаяк

Мораль. Почему Филин сказал Лисёнку такие обидные слова? Потому что есть правило: если ты случайно услышала разговор, например, двух подружек, нехорошо рассказывать об этом разговоре другим девочкам. Эти подружки на тебя обидятся и, может быть, даже перестанут с тобой дружить. КРОКОДИЛЬЧИК И ДЕНЕЖКА Маленький Крокодил денежку уронил: Не закрыл кошелёк на замок! А мимо Барсук проходил, Увидел, постоял, подождал – И взял. Крокодил пришёл в магазин: – Дайте мне самую большую булку! Достал кошелёк, замком щёлк! А там – пусто! Тут Барсук подошёл, тот, кто денежку нашёл, И купил себе Эту – большую – булку! Мораль. Крокодильчик потерял денежку, и Барсук это видел. Он подождал, когда Крокодильчик уйдёт, поднял денежку и взял её себе. Хорошо он сделал? Нет, не хорошо, надо было отдать денежку Крокодильчику, ведь он знал, чья это денежка. 283

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Если ты найдёшь в песочнице чужую игрушку, не бери её домой, её хозяева, мальчик или девочка, может быть, вспомнят об этой игрушке и придут за ней. Или их мама. Если игрушка очень хорошая и дорогая, скажи о ней своей маме, наверное, она возьмёт её к вам домой, а на песочнице оставит маленькое письмо: «ваша игрушка у нас, позвоните нам». Конечно, если ты нашёл игрушку в лесу, или у реки, или в парке, и никого вокруг нет, – ты можешь взять её себе, но обязательно расскажи об этом родителям, может быть, они придумают, как найти её хозяина. Подумай: если ты сам потеряешь свою любимую игрушку, представь, как ты будешь рад, если кто-то найдёт её и вернёт тебе.

284

Поэзия • Анна Цаяк

О ДРУЖБЕ Дружил Зайчишка с Мишкой, Потом ушёл к Мартышке, Потом бежал вприпрыжку навстречу Петушку. А Петушок наскучил, – нашёл друзей получше. Уже друзей пол-леса! Всё мало шалуну. Но – бросил он Мартышку, Уже не дружит с Мишкой, Обидел Петушка, – И нет теперь дружка. Друзей как будто много, Но как нужна подмога, – так нет ни одного! И рядом – никого. Мораль. Своих друзей и подружек надо любить и радоваться, что они у тебя есть. Они тоже должны быть очень рады, что дружат с тобой. Не надо слишком часто менять друзей, и бросать их, если они хорошие. У тебя, конечно, может появиться новый друг или подружка, но и старых друзей и подружек забывать не надо. Поговори с родителями, как в этом случае поступить.

285

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ЖАДНЫЙ МЕДВЕЖОНОК Жадный Медвежонок Мёда съел бочонок! Никого не пригласил, Никого не угостил: Ни Зайку, ни Волчонка, Ни рыжего Бельчонка. Обиделись Зверюшки: – Не дадим тебе наши игрушки! Вот и играй один! Мораль. Наверное, у тебя есть много-много игрушек, и если другой мальчик или девочка попросят у тебя игрушку немного поиграть, обязательно дай. Тогда и тебе другие дети будут давать свои игрушки. Но если у тебя есть самая-самая любимая игрушка – Мишка, Кукла или Собачка, и ты боишься, что другие дети сломают её или испачкают, тогда скажи им так: «Я не могу дать Мишку, он играет только со мной (он – мой, и я его очень люблю!) Возьми – машинку, Зайку, мячик. А вот это я могу тебе даже подарить, хочешь?» Но не отдавай никому свою самую любимую игрушку, своего друга, может быть, с первых дней твоей жизни: без неё ты будешь тосковать. А если у тебя много конфет или печенья, обязательно угости других: маму, папу, сестру, брата, друзей. И тебя тоже все будут угощать и говорить, что ты добрый мальчик или добрая девочка, и у тебя будет много друзей.

286

Поэзия • Анна Цаяк

ПРО ВОЛЧОНКА Пришёл Волчонок поиграть К другим Зверюшкам на опушке. Те не хотят его пускать И не дают свои игрушки. – Мы не хотим играть с тобой: Все знают, что отец твой злой. Но тут Сова к ним подлетела: – Ну это, знаете, не дело. Пришёл играть не Серый Волк, А маленький его сынок. И вы должны его принять, зачем Волчонка обижать? Если все будут его обижать и прогонять, он начнёт всё время сердиться, и поэтому, когда вырастет, тоже может стать Большим злым Волком. Разве вы, Зверюшки, хотите, чтобы было так? Мораль. Если вы даже знаете, что родители какого-то мальчика не очень хорошие люди, не думайте, что этот мальчик обязательно тоже плохой. Он может быть хорошим и добрым. Он же не виноват, что у него такие родители. Попробуйте принять его в свою компанию. Но сначала обязательно посоветуйтесь со своими мамой и папой, спросите у них, как надо поступить, и поступите только так.

287

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

МАРТЫШКА-НАСМЕШНИЦА – Ха-ха-ха! Слон смешной! Очень толстый и большой! – Ха-ха-ха! Смешной Жираф! На него не купишь шарф! – Ну и Медвежонок! Толстый, как бочонок! – Ой, смешной Зайчишка! – хохочет Мартышка. А я – красива и умна! Но почему же я – одна? Мораль. Нехорошо смеяться над другими ребятами, если у них есть какие-нибудь недостатки. Например, один мальчик – полный, но он в этом не виноват. Может быть, он очень весёлый и добрый. А другой мальчик – слишком высокий, но зато он лучше всех играет в баскетбол и волейбол. Надо замечать в людях хорошее.

288

Поэзия • Бронислава Фурманова

БРОНИСЛАВА ФУРМАНОВА

НЕКТАР ЖИЗНИ Когда не спится долгими ночами, Я думаю о том, что жизни нить, Истрёпанную прошлыми годами, Хочу подольше целой сохранить. Так хочется оставшуюся малость Любимой оставаться и любить, И сколько б жизнь моя не продолжалась, Нектаром каждый краткий миг испить. Желанье жить меня переполняет, Так много я хочу ещё успеть. И пусть свеча, горя, так быстро тает – Гореть предпочитаю, а не тлеть. А от желаний многое зависит. Промчат года на резвых лошадях... Не важно, сколько дней в короткой жизни, Мне важно – сколько жизни в этих днях! 289

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ЗАКОНЫ БЫТИЯ Рождения без смерти не бывает, Как не бывает дыма без огня. Без крыльев птица в небе не летает, Без ночи не оценишь света дня. И не бывает музыки без звука, Как гор не существует без вершин. И встречи не бывает без разлуки, Как следствий не бывает без причин... Как нет конца у замкнутого круга, Так нет и нас с тобою друг без друга. ЕСЛИ ПЛАЧЕШЬ, ЧИТАЯ СТИХИ... Лежит на тумбе прикроватной Потёртый, давний том стихов. Поэта чувства мне понятны, Хоть мы из разных с ним веков. Кому писал он эти строки? Кому раздумья посвящал? Любимым был иль одиноким? Что между строк своих скрывал? Прочту и, книгу закрывая, Пойму – поэт мне близок стал. Коль плакала, стихи читая, Он для меня их написал. 290

Поэзия • Бронислава Фурманова

МОЛИТВА МАТЕРИ Быть матерью – святая доля женщин! И нет на свете той любви сильней, Тревогою ложащейся на плечи, Молитвой охраняющей детей. Молюсь в душе за вас, мои родные, За ваше счастье, за удач поток, Хочу чтоб вас, во веки и отныне, Хранил от бед и от несчастий Бог. Я пламенем свечи сожгу тревоги, Чтобы от них осталась лишь зола. Молитва матери – одна из многих, Вас оградит от горя и от зла. Как долго суждено прожить на свете Не знаю я, но об одном молю – Пока во мне нуждаться будут дети, Прошу – продли подольше жизнь мою!

291

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

«ЭСЭМЭСКА» Дождик пишет мне «эсэмэску», Длинный текст по стеклу отбивает, Ставит точку движением резким, Ветерком мне в окно отправляет. Я читаю: «Ну, здравствуй, подруга! Как я рада, что есть ты на свете, Что мы любим с тобою друг друга, И всегда друг за друга в ответе. Знаю я, что теперь ты болеешь Неизведанным прежде недугом, Что отныне горишь, а не тлеешь, Не имея былого досуга. Резко сущность твоя изменилась С неожиданным этим явленьем, Получила в подарок ты милость – Называется – стихосложенье. Мне сказали, ты счастлива очень, Это правда? Ответь, только честно. Ты должница моя, между прочим, О тебе всё мне знать интересно! Как в сердечных делах? Всё в порядке? Так же любишь? И так же любима? Или в творческой сей лихорадке Недосуг, и проходит всё мимо? 292

Поэзия • Бронислава Фурманова

Да, по поводу старого долга не волнуйся, надеюсь – сочтёмся, Ты живи, и твори ещё долго, Мы так просто с тобой не сдаёмся. Видишь, милая, я не скупа, Жду ответа» – И подпись – Судьба. БОЛЬШИЕ ПЕРЕМЕНЫ Мир целостный, где мы живём, Был назван белым светом, Но много лет вражды огнём Пылает вся планета. Огнём неистовой войны И ненависти лютой, И не постичь вовек цены Всем жертвам этой смуты. Подвержен мира хрупкий храм Безумству разрушенья. Хочу я мира всем мирам! Живущим во спасенье. Но мира в мире больше нет, Он перестал быть целым, И превратился в чёрный свет, Хотя был назван белым! 293

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

МЫ НЕРАЗЛУЧНЫ Ты, дорогая, хороша! Я, ручки мягкие держа, Всегда любуюсь красотой И кожей бархатной. С тобой Мы неразлучные друзья, Ведь ты – моё второе я, И ты – спасательный мой круг. Всё что понадобится вдруг, Найду я у тебя всегда – Признать хочу, не без труда. Переверну всё кверху дном В твоём хозяйстве небольшом. Но ты щедра со мной вполне, Всю душу раскрываешь мне, С тобою вместе, день за днём, Мы наши тяготы несём. И этот тяжеленный вес Качает мышцы рук и пресс. Мы неразлучны – ты и я, Ручная сумочка моя.

294

Поэзия • Бронислава Фурманова

ПОПЫТКА За окнами утро, но лень мне вставать, Всегда под рукой карандаш и тетрадь, И с первой строки отправляются в путь пришедшие мысли. Чтоб их не спугнуть, поспешно стихи начинаю ваять, Как скульптор – из глины. Опять и опять леплю слово к слову, чтоб их срифмовать, без штампов, ритмично, короче раз в пять. Я стих-«Галатею» хочу сочинить, Любовью своею его оживить, Мечтаю т а к о е творенье создать! Но ... так непослушна словесная рать. Как видно, умение невелико – До Пигмалиона мне так далеко!

295

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

РЕДКИЙ ГОСТЬ * Мой редкий гость и долгожданный, В какой земле обетованной Ты пребываешь, и кому ты блаженные даришь минуты? Всё реже милые визиты, Ты, словно пассажир транзитный, Ко мне заглянешь ненадолго, Не успеваю даже толком почувствовать тебя всей кожей, ту ласку, что дарить ты можешь. Побудь со мною хоть немного, Так серо без тебя, убого. Недавно от тебя скрывалась, И защитить себя пыталась От посягательств постоянных, Ну а теперь таких желанных. Вернись, созданье неземное, Пропажа, СОЛНЦЕ дорогое! * серой зимой 2019 года

296

Поэзия • Бронислава Фурманова

БЕЗ ПРОШЛОГО – ГРЯДУЩЕМУ НЕ БЫТЬ! Обрывки прошлого, как ветхое тряпьё, Согреть не смогут больше душу мне, Былых воспоминаний громадьё Вновь открывают раны в глубине. Меня не тянет больше в прошлое, назад, Ведь досказать, исправить, долюбить Уже нельзя. Там расставанья, боль утрат, Но как порвать связующую нить? Вот если б память человека, как айфон, По байтам ограничена была! Нажать бы кнопочку «Очистить телефон» – И весь архив исчез, сгорел до тла... Но неизменным будет жизненный закон, Без прошлого – грядущему не быть! И вновь спешу я память, словно телефон, Прикосновеньем лёгким «обновить». ДОБАВИТЬ НЕЧЕГО... Ах, как банально! Удивила! Предал друг? В руины превратил твоё доверие? Неизлечим, увы, предательства недуг, Вокруг витает вирус лицемерия. «Друзей построже, – говорят мне, – выбирай», А я по-прежнему живу доверчиво, Но ощутимей стал антоним к слову рай... И к этому добавить больше нечего. 297

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

«САМА ОБМАНЫВАТЬСЯ РАДА!» Ах, обмануть меня не трудно! Я сам обманываться рад! А. С. Пушкин Ночь. Тишина. Все шорохи уснули. Дыханья ветерка не слышно даже, А я гляжу сквозь кружевные тюли в печальные глаза многоэтажек, cмотрящих на меня. Опять не спится. Чем так встревожена, не понимаю, Мой учащённый пульс во всю резвится, И руки холодит тоска немая... В открытое окно ворвётся утро, Рассеет клочья серого тумана, Надежду посулит... и почему-то поверю я в привычные обманы. И БУДЕТ ТАК... По жизни, торопясь, летим, Не сознаём, Что мимоходом, по пути, Бегом живём... В водовороте суеты Хотим порой в реальность превратить мечты любой ценой. 298

Поэзия • Бронислава Фурманова

Нам кажется бескрайним путь, Всё впереди! И мы, без права отдохнуть, Должны идти. Но будет так, как суждено, И здесь мы – пас. Ведь кто-то свыше всё давно Решил за нас! ТЫ ИСПОЛНИ, МАЭСТРО... Ты исполни, маэстро, на скрипке Что-нибудь, чтоб поднять настроенье, Чтобы слёзы сменила улыбка, Чтоб ушли и забылись сомненья. Ты исполни, маэстро, на скрипке, Колыбельную мне серенаду, Виртуозно, легко, без ошибки, Чтоб наполнилось сердце отрадой. Подари мне, маэстро, прошу я, Всепрощенья волшебные звуки, Да свершится оно, Аллилуйя, Под звучанье призывное фуги! Умоляю, исполни желанье, Грациозным, замедленным жестом, По натянутым струнам сознанья, Ты смычком проведи, сон-маэстро! Ты исполни, маэстро... 299

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ПРИМЕРЯЮ НАРЯД Что за чудо-наряд я сейчас примеряю! Яркий, броский, узорно расшитый по краю, Кружева с золотою тончайшею ниткой украшают прекрасную эту накидку. И как только её на себя я надела, Стало вдруг невесомым усталое тело! Всё во мне ожило, расцвело, изменилось, Словно свыше дарована некая милость. Не совсем в этом новом наряде привычно, Но сама себе нравлюсь, смотрюсь в нём отлично! Даже зеркало я красотой покоряю, Значит всё – решено! Я наряд покупаю. А когда я взглянула украдкой на ценник, Подтвердилась догадка – наряд этот ценен! Но его ни за что не сниму – оставляю, Я ведь счастье сейчас на себя примеряю... КРУЖЕВА ПАМЯТИ Из слежавшихся памяти ниток вяжу кружева, Их стараюсь украсить затейливым, нежным узором. Хоть не очень податлива, жёстка основа – канва. Я стараюсь смягчить те узоры дорог, по которым мне пройти доводилось. А было совсем нелегко, И я рада безмерно, что всё это в прошлом далёком... Я плету кружева и желанье моё велико, – Пусть рисунок Судьбы мне помогут создать руки Бога! 300

Поэзия • Бронислава Фурманова

«ОСТРОВ НЕНУЖНЫХ ЛЮДЕЙ» Как только я фильм посмотрела, В душе неспокойной моей, Занозой названье засело: «Остров ненужных людей». На остров далёкий попали Все те, кто родным надоели, Иль те, кто другим помешали Достичь своих низменных целей. Жена избавлялась от мужа, Родителей предали дети, И сын оказался не нужен... Попали в предательства сети... Волною Судьбы их прибило К пяди земли в океане, Всего там вначале хватило: Отчаянья, непониманья, И подлости и покаянья. Но вот, наконец, в одночасье, Ко всем им пришло осознанье, Кто к этим их бедам причастен... Всё было в кино, слава Богу! Но бьётся и бьётся тревога – Не станет ли вскоре для многих, Планета, где жить всё трудней Средь лжи, и вражды, и страстей – «Планетой ненужных людей»... 301

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Я ВОЗВРАЩАЮСЬ МЫСЛЕННО ТУДА... Проплывают облака за окном, И глядит издалека окоём. Плавит мысли летний зной – Властелин. В небе ломаной дугой птичий клин. Без меня они, увы, погостят там, где скошенной травы аромат, Там, где прячется в листве белый дом, Где девчонка по траве – босиком. Там, где мальчик, там, где сад у реки, И в руке его дрожат васильки... Птицы, пекло, облака За окном, И глядит издалека окоём... *Окоём – устар. горизонт – пространство, которое можно окинуть взглядом. 302

Поэзия • Бронислава Фурманова

ВЕЧНЫЙ ВОПРОС Мы – избранный Богом народ! – Так ли это? За что же нам столько ниспослано бед? За что нас тогда разбросало по свету? И где б мы ни жили – покоя всё нет?! Не найден тому однозначный ответ. Так было всегда – без вины виноваты за голод, пожары, иль в Африке мор, Пожизненно были и будем распяты, За всё, что случается – вечный укор, Одно только слово еврей – приговор! Счастливая в детстве, не знала до срока, Что быть иудейкою – это вина, И лишь повзрослев поняла, как жестоко со мной поступила родная страна, Мне горечи этой хватило сполна! Всё в прошлом... Отъезд... И оборваны нити... И многие рвут их который уж год, Мне хочется крикнуть: «Не рвите! Не рвите!» Стать может губительным этот исход! От вечных скитаний устал наш народ! Никак я постичь не могу одного – Был избран еврейский народ – для чего?..

303

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

БЕРЛИНСКАЯ ЗАРИСОВКА На Кудаме многолюдно. В глубине витрин зеркальных, Много декораций чудных. Манекены в платьях бальных, Персонажи разных сказок, Смотрят мудро на прохожих, На реальный мир, без маски, Так на сказку не похожий. Гомонят туристы сыто в ресторанах, кнайпах, барах. Рядом бомж с лицом испитым спит у кромки тротуара. Оглушает шум моторов, Голосов многоязычных, Колокольных перезвонов... Впрочем, всё это привычно. Скачут резво у фонтана Карусельные лошадки. Сесть бы мне на них спонтанно И умчаться без оглядки... Господин в цилиндре старом, С неизменной обезьянкой, Ручкой покрутив устало, Заведёт свою шарманку. 304

Поэзия • Бронислава Фурманова

Не впервой мне, стоя рядом, Слушать музыку шарманки, И встречаться с грустным взглядом Постаревшей обезьянки... ЗНОЙНЫЕ МЫСЛИ Как дар небес – прохладная погода пожаловала, ветерком шурша, И погрузился раскалённый шар В нахмуренные тучи небосвода. Под стук дождя косого, грома ропот, Спокойно можно думать и дышать, И, покидая жаркую кровать, Спешу к окну распахнутому, чтобы прохладой душу напитать и тело, Горячечные мысли остудить, И милости у неба попросить, Чтоб с облаками всё, что наболело, За ту черту далёкую уплыло. И горизонта тоненькая нить, Чтоб возвращения не допустить, Край неба к краешку земли пришила.

305

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

НЕИЗБЕЖНОСТЬ Чтоб мне ошибок не свершить, Грызу прилежно Гранит познаний я всю жизнь, Но... безуспешно! Чем больше буду чéрпать я из умных книжек, Тем больше будет у меня набито шишек. Волков боясь, я в лес иду И там плутаю, Соломку, если упаду, Не подстилаю. Пилю, не покладая рук, (опять ошибка!) я под собой тот самый сук... Саднят ушибы... Я, всем канонам вопреки, Не зная брода, Вхожу опять в поток реки, Всё в ту же воду. Себя, ошибки совершив, Не осуждаю, И жить, не повторяя их, Не обещаю. 306

Поэзия • Бронислава Фурманова

Настой ошибок бытия Я пью до капли, И говорю: «Вот снова я, Привет вам, грабли!» ЖАЖДУ ПЕРЕМЕН! В лёгком сарафане цвета лета, По морскому мокрому песку К морю босоногая бегу, Чтобы постоять на берегу И солёным надышаться ветром. Все свои нерадостные мысли, Все сомненья, что в себе ношу, По песку рассыпать поспешу, И орущих чаек попрошу, Что в горячем воздухе зависли, Всё склевать, до крошки, без остатка, Мне не жалко, – жажду перемен! Морю, небу прокричу рефрен: Жажду, жажду, жажду перемен! К ним помчусь, босая, без оглядки.

307

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

КОГДА НЕ СПИТСЯ... (Посвящается Виктории Жуковой) Вновь весенний февраль, за окном темно, Только светит фонарь и луны пятно. Тихо-тихо вокруг, город спит давно, Громкий сердца стук – тук... тук... Мне давно бы пора задремать чуть-чуть, Только вновь до утра не могу уснуть. На часах в никуда стрелки держат путь, И стучат сердцу в такт – тик... так... Пусть весенний февраль, и пускай в окно Мне не светит фонарь и луны пятно, Пусть темно вокруг и не спится никак, Лишь бы сердце – тук... тук... Да часы – тик... так...

308

Поэзия • Бронислава Фурманова

В МИРЕ ГРЁЗ... Я снова пребываю в мире грёз... Колышет ветер лёгкие гардины, Касается слегка моих волос, Вздымает парус брига на картине... Я с памятью сегодня vis-à-vis... Как чётки, дни свои перебираю, Пытаясь вновь и вновь их оживить... Порадуют, иль огорчат?.. Не знаю... Порою память, словно снег кружит, Ложится шалью, согревая плечи, То, делая крутые виражи, Холодным ливнем по щекам мне хлещет. Не в наших силах прошлое забыть, Оно над нами властвует всё время, Придётся до конца сей груз тащить, Нам никогда не сбросить это бремя! Мы подневольны прихотям судьбы, Что будет – предначертано не нами. Мы слуги времени, покорные рабы, А так бы стать хотелось господами!

309

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ТАК ХОЧЕТСЯ... Так хочется мне из обычных слов Сплести стиха рисунок уникальный, Чтоб он на фоне тысячи стихов, Вдруг оказался самым идеальным. Чтобы рисунком этим передать Всю многогранность языка родного, Чтоб стихотворных строчек череда Дышала бы волшебной силой слова. Чтобы когда-нибудь добраться до Парнаса, Зерном отборным надо потчевать Пегаса!

310

Поэзия • Григорий Кофман

ГРИГОРИЙ КОФМАН

БЕРЛИНСКИЕ ХРОНИКИ 1995 Веня, хозяин бистро «Тихий Дон» На Ораниенбургерштрассе, Приглашал меня петь русский шансон Для немецко-славянской расы, Предпочитающей пицце и тайской копчёной жабе Пельмени и борщ под Окуджаву. Я кичился тогда статусом люмпен-артиста. Сеня лепил галушки и подпевал. Но то ли щи были слишком кислы, То ли он экономил и недоливал, Прикрылась лавочка, кажется, к лету – Было весело – стало ещё веселей! Я заключил договор, с кем следует, С тех пор у меня всё окей. 311

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Нет, у меня не появилось «мазератти», И даже отказаться от женщин я не смог, Просто я реже вспоминаю о своей матери, И стараюсь не сбиться с ног. 1998 Мы на прогулке втроём: я да мой друг по кличке Феликс Прогуливаем некое животное – никаких метафор – о четырёх лапах. Вот мы пробежались, разбросали снег, приселись – Я, интеллигентно отвернувшись, ухмыляюсь слабо. Я и мой друг Феликс – мы занимаемся кознями: Он наушничает мне про каких-то людей, Дескать, тот сказал то-то, ещё, между прочим, по осени, А она про тебя – то бишь, обо мне – ещё посильней. Может, хватит уж! – небо уж – вон какое серое… Благодушьем с долготерпеньями – милости просим: в психушку! Нет чтоб повысить бы статус, скажем, сыграв в любовь с Верою, – Стал бы уж Сельдерей, а не какой-то Петрушка! – Имидж, брат, – это он мне – давно поменять пора бы. То ж не так – аутфит, а личности новый концепт. Ты кого, мудозвон, вот вчера пригласил на концерт?! Это что за паэйа с солянкой?! – я возражаю, но слабо…

312

Поэзия • Григорий Кофман

На сердце снова зима. Зима. Зима. Зи-ма. Снова зима. Сновазима. Вазима. Вазима. На – Вазима. На! – Вазима! На – Зима. Ва! – Зима. На – ма. На? – Ма! Сно-ма. Сна. Сна. Ма – Ма. Всё. По домам. Позёмка пошла, как водится, низом. Цены на фальшивые иконы в русских магазинах скачут. Мой друг револьвер умоляет напрячь его механизм, Чтоб вслед за тем отпустить собачку. 2000 Берлинской осенью я расцветаю снова... Теперь же лето, копоть солнца. Немецкого не разумея слова, Французы рассыпаются в пардонцах. Если я зачем-то в центр попаду, Гидом стану поневоле Всем японским шведам на беду. Но доколь, однако же, доколе... Разложу палитру городских красот, Планчик развернём, разгладим складки... (Мамочка моя сейчас на грядке...) Вот ворота, башня вот, Тут музеи, тут «клубничка» – Ухмыляюсь неприлично... (Обрабатывает старыми руками Кустики клубники – вдруг приедет сын!.. Зажимаю горло судорожными глотками). Лето. BRD столица. Сплин. 313

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Не злись, они-то тут при чём? Они ж туристы... Разламываю город, как хлеба каравай. Приглашаю француза в бричку и – со свистом, Вместо «ехай!», по-немецки – Давай-давай!!! ...Вена, Дублин, Тель-Авив, Фи-ла-дель-фи-я, Сон Марселя, Праги миф, Амстердам и я. Берлин не сторож – Bloomberg тебе в помощь: Рассыпаются, предлагаясь, курсы валют – То ты там , то ты тут. Летом болен не только я. Летом заражены все края. Туристы везде, до предела земли. Взбита ногами пыль городов, Пляжей песок тоже как будто смели – Просто он стёрся в пыль – и был таков. Стонет Париж, заблёван текилой Рио, В Афинах опять забилась ка-на-ли-за-ци-я, Улыбка Барсы исказилась криво... Где ты, Город, любовь моя!.. Берлин однако покоен. Туристам его не сожрать. Не для того был строен – Прусская грубоватость, прусская стать.

314

Поэзия • Григорий Кофман

Но наконец – да, наконец, она! Не лето, уж конечно, не весна – Моя подружка поднимает бровь: – Берлинской осенью ты расцветаешь вновь. 2001 Милый брат по имени Свидетель! Ты моих прощаний-встреч Хранитель. И таможен ревностный радетель, И полётов горестных Святитель. Что за доля выпала такая, Вечно спину прикрывать братине, Что своим метаньем потакает Надъевропной облачной долине, оставляя там-звук-там касанье там, и брошенный взгляд, неподъёмный уроненный луч... тебе надлежит всё собрать, устаканить и руку держать и держать на руках, кого-то за плечи, быть может, трясти, возвращая мол скоро, он скоро вернётся!.. ведь зная, да зная – что это враньё… вновь братишку встречать, чтобы вскоре прощаться. Добрый Ангел, мой брат, Свою службу отлично Несущий солдат. Дорогой пограничник!

315

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

2003 Солнце, бьющее вдоль по Akazien Straße, в Берлине 32 плюс. Немцы не плачут о лопнувших акциях, они о погоде – это их плюс. Чтобы утро встречало прохладой в мае – Это роскошь. Но будет холодным июнь. Мы сбиваемся в чёрные, в белые стаи, Но куда ни кинь и куда ни плюнь, Попадёшь в кого? – Вытри глаз! Вот как много тебя – вот как много нас. Мы живём на планете, где много зеркал, Потому не боимся исчезновенья. Вот и я перед парой из них проскакал – Мною брошенные отраженья, Заигравшись друг с другом в прятки, Растеряли свои загадки. На глазах изумлённой публики Доллары превращаются в рублики. 2004 В этом городе огни Ночью, как в деревне – Угольки обронены Метеором древним. Так с залётного с него, Будто листья с клёна... Городок наш ничего – С лишком три мильона. 316

Поэзия • Григорий Кофман

Красно-чёрно-золотых ждать бы здесь сметений, но тенденция иных цветопредставлений. Он окрашенный сполна – Видят и слепые – В розоватые тона, Как и в голубые. Привыкать пора давно К жителям радушным, Прямодушным, как в кино, Да немного душным. Я вернусь, конечно, к ним С берегов, где вечность Топит жёлтые огни В своенравной речке. Там у гавани застыл Остров в форме капли. Езжу я туда как в ссыл, Пешковым на Капри. И сравненье не в упрёк: Этот город плотский – Впрочем, он и не Нью-Йорк. Я – другой, не Бродский. Он мне тело молодит, Он мне душу старит... А во лбу его горит Маленький фонарик.

317

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

2007 Ты в городе В. проживала когда-то. За городом Е. жутко зимней порой. Под городом N. погибали солдаты. А в городе П. мы прощались с тобой. Ты бросила всё, полюбив заграницу, А я, очарованный городом Б., Остался в пределах известной столицы, Тоскуя о П., ну а в нём – о тебе. Простудно-протяжно легло побережье, Как длинная масть. У неё на краю Ты песни поёшь в милом мне зарубежье, А я тебе здесь мою песню пою. 2010 Набоков чтим, чтим в поезде, Да попиваем шнапс. Германия по пояси В окне одета в рапс. Что в книжке, что на улице – Всё мельниц круговерть. Набокову всё хулится, Меня же прёт по пердь!

318

Поэзия • Григорий Кофман

Я осенён догадкою, Что Клары нет Стобой* Страна такая сладкая, Вот только шнапс плохой. Гляжу вокруг я пристально – Один аллах акбар... Со столика, разлистанный, в меня втекает «Дар». *Clara Stoboj – персонаж романа Набокова «Дар». 2012 Миллиона три и ещё половина. Сколько будет ещё половин?! Голоса: нету больше Берлина – Он расплылся наш добрый Берлин. В его многоязычье кромешном Кто как рыба в воде, кто устал. Я не знаю – ведь сам я нездешний... Я не здешний? – Похоже, соврал. Мне понятны города речь и походка. Он бежит, иногда забывая про стоп, С ним бежится подчас (не всегда) в охотку – Это иноходь – не галоп.

319

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Отчего-то знакомы мне лица (Правда, чаще всего по утрам) Взбудораженного берлинца. …Стало больше красивых дам. Стало хлопотней не по-детски, А детей хоть сдавай в утиль! Два мильона – вообще не немцев иноречь – это здешний стиль. Не измерить Берлина прыть Лишь одной Шпрее-линией. Чем разней и иначей здесь быть, Тем берлиннее. 2014 (Из «Писем берлинскому другу») 60 – мука, яйцо, песок. 300 – рыба, мясо – 350. Солнце движется на запад, говорят. Мы-то ясно видим: на Восток. Полушарья, видно, поменялись, ноги с головой. Потому и кажется, что будто вспять. Сыр – 500 (хороший), зато сахар – 45. Молоко полтинник, но кефир всегда со мной! Гречка – 80, 240 – алкоголь – Вроде водки, судя по парам. Масло сливочное 100 за 200 грамм. Друг мой, будь критичен, но не столь! 320

Поэзия • Григорий Кофман

Здесь в июне так же светлы небеса. Летний Зимний весь дымится, как вулкан. Творог 200, но за 40 картофан. Майонез за 70, по 300 колбаса. Помнишь, составляли лучший список вин – Вермут розовый, портвейн... Да мало ль было ли историй? Я тебе – нормально ли, Григорий?! Ты в ответ – отлично, Константин. Это пошлость: нашей же культурой, друг, да нам в глаза! Мол, сто лет прошло, а дескать, что теперь?! Но Нева в граните – он не крошится, поверь, – Так что я не против и не за... Крым, как был окраиной имперьи – так ему и быть – Греция ль фалангой, римский легион, теперь московска рать... Питеру ж глухой провинцией не стать, Хоть он и у моря. Впрочем, жаль – спокойней было б жить. С вашим прюлялизмом миллион мигрантов наживёшь! Демолиберасты – без руля и без ветрил. …В 90-х ты отсюда наш ржаной возил – Скоро свой сюда германский повезёшь. Да, выходным иногда хотелось бы дубль... Всё обильнее сыплет мрамором бисер. Представляешь, я проглотил вчера рубль. Типа, на счастье, а сегодня вот выс...р.

321

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Шпроты рижские – сто рэ... Откажемся от шпрот! Димка учится, Тамарка хочет в США. Книги, сука, дорогие – триста, до четырёхсот... Сам-то как, Григорий, – а? 2017 пейзаж сменился – пошли поля мокры. собственно, полей в Берлине почти не видать, но есть дворы, дворы разные и дворы Берлина – это особая стать: тут и завтракающий по утрам мидл-класс, и вечно кашляющий в окно первого этажа хаусмайстер, и вьетнамец, матрас бьющий движениями без единого нервного; в них сутулость длинного немца-интеллигента в очках, хлюпающий нос поляка разнорабочего... одни дворы свидетельствуют: дело швах, иные по-русски цитируют Горчева. но пейзаж сменился – растёкся потоком вод, Шпрее – не Волга и не Нева, однако в городе жидкость с избытком течёт по жилам немцев, турок, русских, поляков, испанцы, рамеи, саамы, чудь, чадь; индийцы редкость – индийских кафе навалом! но где живут – непонятно, видать, коровок выхаживают по подвалам; 322

Поэзия • Григорий Кофман

что и говорить: в городе полно всякой снеди, эффект, когда буржуазия по горло вросла в социализм, но он не обрёл свой образ и по сей день, если не считать коренной дуализм. это не пресловутые вест-осси! это когда хочется то, а делается сё. нет, я недалеко отлетел от улицы зодчего Росси. ибо здесь, как и там, возглашают: Исё, Исё! Берлин оригинален тем, что хорошо имитирует; исключение, впрочем, прусская неповторимая архитектура. ...а Горчева и в России почти никто не цитирует, но там и там мужики – козлы, бабы – дуры.

323

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ВЕРА ФЁДОРОВА

К МОЕЙ ПОДРУГЕ Гале Фирсовой посвящается Войди в мой дом с улыбкой светлой, Скажи мне добрые слова. Ты стала «унесённой ветром», Но для меня – всегда жива. Беседуя с тобою часто, Как будто ты передо мной, Я слышу: «Будет всё прекрасно!» – Звучит весёлый голос твой. Была подругой мне, сестрою. Как горько говорить – была. И ни мольбою, ни строкою Тебя не возвратить. Ушла.

324

Поэзия • Вера Фёдорова

Я к Богу день и ночь взывала: Надежды, просьбы, слёз поток, Молитвы… Оказалось мало… И не помог всесильный Бог. И плачу до сих пор, страдаю. Ну, хоть во сне зайди в мой дом. Я без тебя, моя родная, Как самолёт с одним крылом. ПОЙ, СКРИПКА Пой, скрипка, нежно песни пой И со слезою, и с улыбкой. Смычок под трепетной рукой К тебе прильнёт с любовью пылкой. И отзовёшься дрожью ты, И сладострастной, и тревожной, Откроешь тайные мечты, Не согрешишь бездушной ложью. Пусть будет всё: и стон, и плеск волны, что захлестнула душу, Деревьев шорох, гром небес, И завыванье ветра в стужу. Мы верим лишь тебе одной, Очисть ты песней мир подлунный. Пой, скрипка, нежно песни пой, Отозвались чтоб сердца струны. 325

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

«В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО» Витают в воздухе слова, С Начала, с Сотворенья. Чья не кружилась голова В порыве вдохновенья? Стихи слагались с давних пор И становились песней, Войдя в мелодии узор, Сплетались в узел тесный. В тех песнях – жизнь прошедших лет. Закаты и рассветы, Печалей отражённый свет И пращуров заветы. История звучит в стихах И судьбы поколений. И очищение в словах – С Начала, с Сотворенья. В ПОДСОЛНЕЧНОМ ПОЛЕ В подсолнечном поле, Под солнечным небом, Где пахнет раздольем, Здоровьем и хлебом, Иду я под крышей Цветов ярко-жёлтых, А стебли чем выше – Тем более колки. 326

Поэзия • Вера Фёдорова

Шершавые листья Хватают за платье, Подсолнухов лица Сияют от счастья. Поймали, пленили, Но я только рада, Смеюсь. Отпустили. И вот мне награда: Созревшие зёрна Ссыпаю в ладошку, Для кенара корма Взяла я немножко. РЮКЗАК И СУМКА Шипела сумка на рюкзак: «Вцепился в спину, как дурак, На всех катается верхом, Верблюдом смотрится при том. А я красива, хороша, Хожу достойно, не спеша И даже при любой погоде, Всегда у женщин в тренде, в моде». Подумал старенький рюкзак: «Шипит она не просто так, И вечно корчит злые рожи. Наверно – из змеиной кожи».

327

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

СВЕТ ЛЮБВИ Грустный Торшер притаился в углу, Мёрзнет босая нога на полу. Должен себя согревать только сам, Не с кем ему поболтать по душам. Лампа настольная в доме была, Шляпка на ней из цветного стекла, Ножка украшена вязью живой, Что за красавица, Боже ты мой! Но антиквару продали её, Стало пустым для Торшера жильё. Взять отказался его антиквар, Прямо сказал: «Ваш Торшер очень стар». Но не понять чудаку, что года Здесь не причём, коль душа молода. Только теперь потускнел яркий свет, Нет больше Лампы и радости нет. ПРОЩАНЬЕ Они стояли на мосту, Курили молча. Глаза смотрели в пустоту, В затылок ночи.

328

Поэзия • Вера Фёдорова

Плескалась тёмная река, А влажный ветер Дождинки нёс издалека При тусклом свете. Кружа, подхватывал слова, Швырял в пучину. Он знал – последняя глава, Не знал причину. Несла угрюмая вода Плохие вести. Ночь уходила навсегда С любовью вместе. МОЙ ДОРОГОЙ МАЛЫШ Склонилась мать над детскою кроваткой: «Уснул малыш, мой мальчик дорогой. Пусть сон к тебе слетит спокойный, сладкий. Нам предстоит дорогой непростой Всю жизнь идти с тобой, не замечая, Насмешек злых, издёвок и обид, Но не предам, не сдам, я обещаю, Хоть путь не будет розами увит. Ушёл отец и мы с тобой забыты. Не хочет видеть. Он нашёл покой. Отдам я сердце, встану на защиту! Мой «даунёнок», «солнечный», родной». 329

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ОСЕННИЙ ЛИСТОК Закружился лист осенний – Это осени биенье. С ветром вьётся над окном, Не пробраться в тёплый дом. Яркой маленькой ладошкой Постучал в моё окошко, И продолжил танец свой, Закружил с другой листвой. У ЛЮБВИ НЕ БЫВАЕТ ДРУЗЕЙ Снегопад. И метелица шлейфом На дорогах плетёт кружева, Вяжет белые шапки деревьям. А на снег прилегла синева. Зажигаются звёзды-лампадки… Только Ей не заснуть до утра. Скачут мысли – шальные лошадки И щемящая давит хандра. Он ушёл к самой близкой подруге И замкнул безысходности круг. Завывают сочувственно вьюги: – У любви нет друзей и подруг.

330

Поэзия • Вера Фёдорова

МОЕМУ ЛЮБИМОМУ Опять пошли свиданья И встречи, и прощанья, Объятья, поцелуи, По сердцу – счастья струи. Как будто ниоткуда Пришло такое чудо. Роман у нас... Я снова Плясать и петь готова. Захлёстывает радость, Ко мне вернулась младость. Не вижу день – скучаю, Но всё равно я знаю, Ты ждёшь меня, как прежде, Мой ласковый и нежный. Из телефонной трубки На душу мне зарубки Садятся птичьей стаей, А сердце сладко тает. Любовь моя не меркнет, Роман растёт и крепнет. Вот год прошёл... Все силы Тебе отдам, мой милый, Мой Бог, мой царь, мой паныч, Мой внук – Роман Романыч. 331

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

НА ПОВОДКЕ Шагает мужчина. В руке поводок. Чуть-чуть впереди в нетерпении – дог. Хозяин решил поводок отстегнуть, Подумал: «Собаке знаком этот путь». Задумался дог: «Отпускать ни к чему, Хозяину дом не найти самому». Оставив земле свой естественный долг, Пёс ловко зубами схватил поводок. У самого дома хозяин упал. Дог тяжко вздыхает: «Ну вот, так и знал. Нельзя поводок отпускать ни на миг! Гулять только рядом он должен, впритык».

332

Поэзия • Вера Фёдорова

ДЕТСКИЕ СТИХИ СЮРПРИЗ Шью я куколке одежду… На себя одна надежда. Мамы дома нет – работа. Кукле шить – моя забота. От красивой занавески Я отрезала узоры, Станет кукла, как принцесска, Или будет, как синьора. А из бабушкиной шляпы Я сошью пальто и капор. Из зелёного носочка Можно кукле сшить чулочки. Вот сюрприз на радость маме – Кукла в платье с кружевами! СНЕГОВИК Мы Снеговика слепили, Как на праздник нарядили: Безрукавка, рукавицы, Шапка, шарф. Щебечут птицы: «Как чудесно, как красиво! Модно, ярко, всем на диво!» Но к теплу он не привык И… растаял Снеговик. 333

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

МАЙКИ Нарядили нашу Майку В замечательную майку. Новую, хорошую, Красную, в горошину. В отраженье видит Майка, Как идёт ей эта майка! И ребятам нравится Девочка красавица. Всей гурьбой пошли на речку, Есть у них своё местечко. Майка маечку в теньке Разложила на пеньке. Накупавшись, вышла Майка, И надеть хотела майку… Вот беда, пенёк раздет! Майка есть, а майки нет! ВРЕДНЫЙ СКВОЗНЯК Жил у нас сосед Сквозняк, Не хотел дружить никак Ни с Котом, ни с Хомяком, Ни с Собакой, ни с Цветком. Нету в клетке Хомяка, Сдул Сквозняк наверняка. Смотрим, в вазе нет Цветка – Вновь проделки Сквозняка. 334

Поэзия • Вера Фёдорова

Кот не ел и не играл, И его Сквозняк достал. А в тетрадке буквы сдул, Слово мне перечеркнул. У Собаки – дыбом шерсть, Сквозняку готовит месть. Пусть уходит, только вред Нам принёс такой сосед! СТРОЙКА Строит вся родня жилище, Там семей – побольше тыщи! По тропе родня снуёт, Каждый что-нибудь несёт. Кто тычинку, кто былинку, Или чью-нибудь щетинку, А найдут тяжёлый прут, Всей бригадой понесут. Дом огромный, словно терем, Для чужих закрыты двери. В муравейнике уют создавать – нелёгкий труд!

335

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

АЛГЕБРА Всем дали задание на дом. Пот катит у мальчика градом И морщится, точно от клюквы. – Ну как можно складывать буквы? Для нас А, В, С – витамины. Не знаю, спрошу у Алины. Звоню ей, она заявляет: «В аптеку сходи, там всё знают». ПРЫЖОК Мальчишка должен прыгнуть с вышки. – Десятиметровой?! Это слишком! Стоит. От страха бьёт озноб, И без воды намокший лоб. Внизу кричат: «Давай, Тимоха! Ведь ты же плаваешь неплохо. Ногами вниз, не головой – В бассейне сделаешь пробой!» И прыгнул он. Собой довольный, Плывёт спокойно стилем вольным, А по лицу стекают капли Не слёз его, воды – не так ли?

336

Поэзия • Вера Фёдорова

«СУПОВОЙ НАБОР» Обижается Антошка: – Все зовут меня картошка. Так назвал сосед мой – Вовка. Я зову его – морковка, А Денис у нас – редис, Стал Андрей теперь – порей. И сказала мама сыну: Нужен срочно Чиполлино! И большой котёл купить, Будем вместе суп варить! ГРУЗОВИК Наш Толик не понял, ведь он именинник – Серебряный дали в подарок полтинник. Расстроился мальчик, с монетой одной Ему не купить грузовик заводной. Завидуют Толику дядя и брат, Такую монету любой нумизмат У Толика выкупит тут же, без слов, А мальчик, без слов, подарить им готов. И дядя с братишкой пошли в магазин. И счастлив малыш – грузовик перед ним!

337

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ДИВО Посмотрите, просто диво – Ест коза в траве крапиву! Это диво все забыли – Из крапивы щи варили! Ой, меня держите, братцы, Будут эти щи кусаться! ДИКТАНТ Все диктант писали в классе, Миша сел поближе к Насте, «Лучше всех диктанты пишет, Я спишу» – подумал Миша. Посмотрел в её тетрадку, Думал, будет всё в порядке… Встал учитель с ними рядом: – А подглядывать не надо! – И добавил: – В полшестого Свой диктант напишешь снова. Для тебя наверно счастье, Что мешать не будет Настя?

338

Поэзия • Вера Фёдорова

ЗИМНЯЯ СКАЗКА На далёком острове, где живёт Зима, Строятся прозрачные изо льда дома. Жители – все белые, чистота кругом, А с Зимою рядышком у Пурги свой дом. Небольшой, закрученный дом у Вьюги есть. Мчится Ветер северный оказать ей честь. Дружбой очень давнею связаны они, Песнями, беседами заполняют дни. И растут на острове пышные сады, На деревьях круглые белые плоды. Их едят, как яблоки, все Снеговики, Потому что сладкие зреют там снежки. Тётушка Метелица охраняет сад от всего недоброго, и не ждёт наград. Домик, хоть и маленький, но надёжный лёд, И за этим домиком Ураган живёт. Прячется за скалами, хмурый и седой, С острыми сосульками, с длинной бородой. И как только выскочит злобный Ураган, Рушит всё безжалостный, яростный буян. После, успокоившись, спрячется опять, Кровь разгорячённую станет охлаждать. И теперь в порядке всё, мирно спят дома На далёком острове, где живёт Зима. 339

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

МОЙ ПАПА Папа мой высокий очень – Двухметровый великан. Если в дверь пройти захочет, То согнётся, как банан. Дразнят папу «дядя Стёпа», И ещё – «подъёмный кран». А друзья зовут «синкопа». Что за слово? Он – Иван! Мне обидно, но и лестно, Папа – лучший баритон! Музыкант, давно известный, С ним всегда аккордеон. Скоро снова на гастроли… Тяжело ему летать. Что диезы и бемоли? – Ноги некуда девать! Он, конечно, знаменитость, Любит папу весь народ За улыбку и открытость, И за то, что он поёт.

340

Поэзия • Вера Фёдорова

ФОНАРИ С мальчишкой никто не дружил во дворе, Ни взрослым не нравился, ни детворе. И всё же подружка была у него – Рогатка, а с нею всегда удальство. Висела на длинном шнуре, как брелок. Расстаться с рогаткой мальчишка не мог, Ломал, разбивал, не жалел ничего, За это Рогаткин прозвали его. То лампы разбиты в подъезде опять – Понятно – Рогаткин учился стрелять. То стёкла в витринах, то в школе окно. Но как ни старался, фонарь всё равно разбить не сумел. Отослал парню столб Ту пульку назад бумерангом и – в лоб. Рогаткина столб хорошо проучил – Под глазом фонарь очень долго светил.

341

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ТРАМВАЙ И МЫШОНОК Говорит трамвай соседу: – Я сегодня не поеду. – Не поедешь? Что с тобой? – У меня какой-то сбой. Я в туннеле сбил мышонка – Не успел уйти в сторонку. О другого вдруг споткнусь? Он укусит… Я боюсь! НОВЕНЬКАЯ Пришла к нам новенькая в класс. Скажу вам прямо, без прикрас: Худая, мелкая, в очках, «Под ёжик» стрижка на висках. Её представили. Она Из Англии приглашена Учиться здесь и проживать, А через год – домой опять. Не так красива Стелла, но От взгляда всё напряжено: Душа и мозг. Её глаза Синей, чем даже бирюза.

342

Поэзия • Вера Фёдорова

Но держится особняком, К себе не приглашает в дом. Не замечать я был бы рад, Но манит этот синий взгляд. Мальчишки все сошли с ума, Но что же девочка сама? Сейчас умру... ко мне идёт! А я стою, как идиот. Так просто за руку взяла, Сказала: «Я тебя ждала. Ты можешь с физикой помочь?» А я – готов умчаться прочь. Но с той поры – она плюс я, И мне завидуют друзья. Мы всюду вместе, и сейчас Экзамен не пугает нас!

343

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ПРЯНИЧНЫЙ ДОМИК Я пряничный домик Хотел бы сложить, Чтоб в нём милый Гномик Мог жить-не тужить. Купил: шоколад, Карамельки, халву, Цукат, мармелад И ещё пастилу. И стройка пошла: Растопил шоколад, Как клей, и дела Шли как будто на лад. Но вдруг попугай Стал цукаты клевать. – Ах, ты! Ай-я-яй! – Стал его я ругать. И сладости вмиг Положил под дуршлаг. – Теперь, озорник, Не достанешь никак. И пряничный домик Сумел я сложить. В нём сладко мой Гномик Теперь будет жить. 344

Поэзия • Феликс Фельдман

ФЕЛИКС ФЕЛЬДМАН

*** Стонала в апогее скрипка, а мы глушили первачок, ты вдруг вошла. Была улыбка и с ней – насмешливый смешок. Закат был хмурым, ветер зыбким, то дождь, то порошил снежок, меня же тронул свет улыбки и твой серебряный смешок. С тех пор я помнил стан твой гибкий, бровей стремительный стежок и взгляд с сочувственной улыбкой, и, полный горечи, смешок. Потом в горах, в болотах хлипких – в походный стёртый вещмешок я брал с собой твою улыбку и грустно-ласковый смешок. 345

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

О, вы, судьбы моей ошибки, размолвки, хрень под стакашок, как не хватало мне улыбки и как искал я твой смешок... Года, что скопом, что в рассыпку, но я храню в них между строк мой талисман: твою улыбку и верный оберег – смешок.

346

Поэзия • Феликс Фельдман

*** Когда с зарёй ушла луна и розы вновь запламенели, нам марш исполнила весна в день девятнадцатый апреля. А брачный ангел, златокрыл, чьи стрелы так легки и скоры, твой день рожденья освятил, скрестив навеки наши взоры. В сокровищах твоей души я оценил признаний скупость, а ты суди, но не спеши, мужскую ревностную глупость. Тебе любви мой скромный стих, в словах, что вечностью нетленны, родил из синих глаз твоих святой источник иппокрены. И даже в сумраке ночи благословением апреля, объятья наши горячи, и к чёрту свет в конце туннеля.

347

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

БУКЕТ РОЗ В день январский, морозный, в твой Рождественский миг, я дарю тебе розы. Ты взгляни на их лик. В лепестковом расцветье затаённая суть. В ней крутым лихолетьем обозначен твой путь. Я дарю тебе розы, в их живой наготе, в день январский, морозный как поклон красоте, доброте и терпенью, твоим синим глазам, в благодарность Творенью по его чудесам... Через море туманов сквозь предел бытия, что небесная манна благодатность твоя... В день январский, морозный, пусть мой дар невелик, я дарю тебе розы в твой Рождественский миг. 348

Поэзия • Станислав Львович

СТАНИСЛАВ ЛЬВОВИЧ

«ШЕКСПИРИАНА» Автор, используя лишь первую строку сонетов Шекспира, дал свои версии, свои вариации на тему первой строки. Последовательно, идя от первого до 154-го сонета, он изложил свои лирические впечатления, возникавшие при (и после) перевода первой из строк каждого из сонетов W. Shakespeare. Каждому из его сонетов предпосылается как эпиграф именно эта строка оригинала (изредка, для облегчения понимания её смысла, приходилось привлекать часть второй строки). W. Shakespeare, sonnet 24 «Mine eye hath played the painter...» «Мой глаз живописует... Всё подряд!» Дома... Деревья... Тучи неба... И молний блеск... И зимний сад... Чужие страны – был там, не был?..

349

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Цветок засохший, бездыханный, И вод стремительный поток... Виденье лунной ночью странной, И скромной кельи уголок... Картины мастеров забытых... Фантомы ужасов ночных... Морской волной к брегам прибитый Несчастный плот, где нет живых... Я вижу всё! Запоминаю... Ищу тебя... Найду ль? Не знаю! W. Shakespeare, sonnet 29 «When in disgrace with Fortune and men‘s eyes...» «Когда, в раздрае с Богом и людьми», Я гневно всё отбрасываю прочь... Не различая ночи...дни... Лишь ты одна способна мне помочь! Ладонью ласковой к моим щекам, Как солнца луч в нежаркий полдень, Коснёшься – и на новый подвиг Я устремляюсь к новым берегам... И пусть опять пугает леших вой... И пусть впустую бесятся собаки, В душе моей и в сердце – образ твой Мне освещает путь в кромешном мраке...

350

Поэзия • Станислав Львович

Я счастлив! Всем назло ненастьям... Пусть каждому своё пребудет счастье! W. Shakespeare, sonnet 30 «When to the sessions of sweet silent thought...» «В объятьях думы молчаливой» Зову видений скорбный ряд: Друзей ушедших... Образ Милой... И... недругов! (Не всех подряд...) Как чётки, их перебирая, Слова им разные пою... Одним – явившимся из Рая, Любовь по-прежнему дарю... Другим – из Ада прилетевшим, Упрёки горестные шлю... И лишь Тебе: – «Зачем поспешно Ты погубила жизнь мою?!» Свою – нисколько не жалела... Но я зачем держусь за тело?! W. Shakespeare, sonnet 31 «Thy bosom is endeared with all hearts...» «В твоей Душе ушедшие живут». Зачем о них так часто вспоминаешь? Они ушли давно... земной их труд Был завершён... Ты понимаешь... 351

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Оставь в покое тени их И не накапливай страданья... Неужто мало так иных Причин для слёзоизлиянья?! Достаточно в печальны дни Цветами...Словом... их вспомянуть! Поверь – утешатся они И упрекать ни в чём не станут... Подумай о себе! О детях! О родных! И обо мне – пока ещё живых! W. Shakespeare, sonnet 33 «Full many a glorious morning have I seen...» «Порой, встречая солнце поутру», Я размышлял лениво, без натуги: «А если я сейчас умру, Изменится ли что-нибудь в округе? Возможно кто-нибудь вздохнёт, Иль перекрестится невольно? Иль горестно, глядишь, всплакнёт, А кто-то будет и довольным? Ведь солнце даже не моргнёт, От вести истинно печальной, А я встречал его восход! И провожал закат прощальный».

352

Поэзия • Станислав Львович

Пока мы здесь – нужны мы всем! И для стихов нет лучших тем! W. Shakespeare, sonnet 36 «Let me confess that we two must be twain...» «Не забывай – нас всё же двое!» И единенье наше – миг! И врозь – мы розны... И с тобою Порой различен наш язык... Ты, нежная, – на людях холодна... Высокомерна и тщеславна... И даже, думаю, когда одна, Неискренна и своенравна... А я – всегда, такой, как есть! Без всяких «Может быть... Не знаю...» Люблю я искреннюю лесть И сам её Вам расточаю! Зачем впустую воду лить! Давай опять Любовь любить! W. Shakespeare, sonnet 41 «Those pretty wrongs that liberty commits...» «Все мелочи, что по свободе бьют», Мной ненавистны с юности, как рабство. Перечислять их – незавидный труд, Их не впущу в своё пространство. 353

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Им не отдам я свой покой И завоёванное счастье: Своею собственной рукой Построил храм «Любви и Страсти»! Я заселил его ... тобой! Мои сонеты, как скрижали... Пусть критикует нас любой, Мы слово данное сдержали, С тобой мы сохранили честь... Я горд тобой! Прости за лесть. W. Shakespeare, sonnet 42 «That thou hast her, it is not all my grief...» «То, что ты ею завладел, Меня не очень-то печалит...» Своё я ей уже пропел... А ты – ещё в пути... В начале... Мой путь тернистый тоже ты пройдёшь, И много раз раскаиваться будешь... Не разберёшь – где правда, а где ложь, И праздники не отличишь от буден... Придёт пора – ты вспомнишь обо мне, Не ревностью слепою подогретый... Поймёшь, когда дотла сгоришь в огне, Сонеты бедного поэта!

354

Поэзия • Станислав Львович

И сам тогда начнёшь писать стихи, Где перечислишь все её грехи! W. Shakespeare, sonnet 50 «How heavy do I journey on the way...» «К тебе была дорога нелегка...» Долга... Тревожна и тосклива... И вот я здесь! И вот твоя рука... И голос – лёгкий, шаловливый... Мне прежде их одних хватало, Чтоб быть счастливым до утра... Но почему теперь мне мало? Прошла влюблённости пора? Иль куртуазности ужимки Не доставляют мне утех? Мне надо больше! Только смех... Порханье... Щебет по старинке? Нет! Это нынче не по мне! Я – весь, Сударыня, в огне! W. Shakespeare, sonnet 60 «Like as the waves make towards the pebbled shore...» «Как волны движут на отлогий берег», Роняя пену на песке, Так я бегу к тебе и верю, Что, как измученный аскет, 355

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Свершив обет свой, пост и клятвы У ног твоих низринусь ниц, Проговорю серьёзно, внятно: «Прекрасней я не видел лиц!» И пропаду в твоём бездонье, Оставя пены кружева... О, благодетельная Донья! Не прогоняй! Я жив едва! Но если нет... то я, как море, Уйду в песок – тебе на горе! W. Shakespeare, sonnet 61 «Is it thy will thy image should keep open My heavy eye lids...» «По воле по твоей гляжу я на тебя Усталых глаз не прикрывая», Я всё отдал – отдал, любя, И новых сил ищу, желая Опять себя опустошить! Нет большей радости, родная, Волшебный кубок пить и пить, Не чуя мер, не зная края! И пусть рассудок жалкий мой Мне шепчет, на тебя кивая: «Она тебя не понимает! Она – упоена собой!» 356

Поэзия • Станислав Львович

Что нам рассудок хладнокровный, Когда Любовь сняла покровы?! W. Shakespeare, sonnet 64 «When I have seen by Time‘s fell hand defaced...» «Когда я вижу, как нещадно Время» Крушит и рубит, не пуская в рост, Когда несчастной жизни бремя Несёшь через разбитый мост Меж Прошлым, ставшим ненавистным, И Будущим – в тумане мглистом... О чём вздыхать изволишь ты, Какие могут быть мечты? Не первый раз хулю я Время; Не раз, не два его бранил... И что же? Вновь я ногу в стремя И вскачь вдогонку поспешил... Вы, Женщины, живёте проще: Вам только б кур скорее в ощип! W. Shakespeare, sonnet 79 «Whilst I alone did call upon thy aid...» «Пока поддержку у тебя искал лишь я, один», Всё было хорошо! Я нравился тебе, Меня ты величала «Господин», Я был счастливей белых голубей, 357

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Что ты с руки своей кормила И целовала в клювик их... И вдруг сменился мягкий стих, Лишь появился он – громила! Усы... Плечистый... Голосина, Что лишь для площади сгодится... А ты, мой Бог... Твои ресницы Пред ним спадали ниц... Осина И та не так трепещет на ветру, Что это? Объясни! Иначе я ... умру! W. Shakespeare, sonnet 81 «Or shall I live your epitaph to make, Or you survive...» «Мне ль эпитафию тебе писать», Иль ты вернёшься, нам подав пример, К земным делам: кутить, плясать... Любить без счёта и без мер... Ты вновь не будешь одинока.: Не я один паду вблизи, Лишь пальчиком лукаво погрози, Да озорно прищурься оком: Писцы, актёры, офицеры. Аристократы-кавалеры Сбегутся пёстрою ватагой Чтоб вновь слагать сонеты, саги. 358

Поэзия • Станислав Львович

Но средь привычного бедлама Лишь я пою эпиталаму! W. Shakespeare, sonnet 108 «What‘s in the brain that ink may character...» «Чернилом можно описать То, что в моём мозгу таится...» Но где Слова те отыскать, Чтоб смысл сумел в словах открыться? Закрытый, беспредельный мир Царит и нас же - – охраняет. Вот кто воистину Кумир, И вот где Ад в соседстве с Раем! Инстинкты – прошлого дары, – А также наши безрассудства – Всё прячется до той поры, Пока не возникают Чувства! Из них главнейшее – Любовь... Что Жизнь нам дарит вновь и вновь... W. Shakespeare, sonnet 109 «O never say that I was false of heart...» «О, никогда не говори, Что сердце у меня фальшиво...» Оно лишь очень терпеливо, Оно беспламенно горит! 359

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Оно такое с рождества... А, может, как Тебя узнало? Узнав и полюбив – пропало... А ты коришь. (Для хвастовства? Чтоб власть свою над ним потешить?) Я не был пред тобою грешен! И нечего меня корить И так о Сердце говорить! В сердцах о сердце мы судачим, Но что Любовь без сердца значит?! W. Shakespeare, sonnet 113 «Since I left you, mine eye is in my mind...» «Как только бросил я тебя, Настойчивей гляжу в себя!» Что ж вижу там я зорким взглядом, За жёстким и глухим фасадом?.. Корабль уплыл, но дальние сигналы От только что потерянной земли До рубки долетели и легли На капитанский стол... Пакет немалый... В них всё: и просьба... И укор... И гнев... И слёзы... Просьба о прощеньи... Но ветер в парусах усилил свой напор, И не бывать обратному движенью...

360

Поэзия • Станислав Львович

Уплыть... И навсегда – тяжёлая судьбина! Но хуже быть на суше – нелюбимым! W. Shakespeare, sonnet 122 «Thy gift, thy tables, are within my brain Full character ed with lasting memory...» «Твои дары, твои портреты Я в памяти своей держу...» Их в доме нет! На всё запреты... В пустынной келье я сижу... И строчки мрачные роняю На белоснежно-чистый лист... И притупилось обонянье... И я не слышу птичий свист... В Душе и доме – запустенье С тех пор, как Ты совсем ушла. Ушла... Фантазии творенья И Вдохновенье унесла... К чему мне копии копить? Раз нет Тебя – постыло жить!

361

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ТАТЬЯНА УСТИНСКАЯ

ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ В БЕРЛИНЕ Всё золото плачет в осеннем хоре И стрелы дождя добивают листву, Голые ветки, торчащие колом, Хриплые звуки осенних простуд. Тусклый фонарь не порадует светом, Страхом вечерним омыта дорога, Вроде, не верю осенним приметам, Но неспокойна душа-недотрога. Я дома себя полечу, как умею, И вспомню, что раньше, в прошлые годы, Когда мы гуляли по тёмным аллеям, Нас не пугали капризы природы.

362

Поэзия • Татьяна Устинская

Кончается время тяжких раздумий, Грустные выводы сделать успеем. Что нам оставило прошлое в сумме? – Счастье любить, ни о чём не жалея! СУЖЕНЫЙ, РЯЖЕНЫЙ (19 января) Крещенье... Где-то девушки гадают – Идёт последний праздник января, Два зеркала покрыты чёрной шалью, И свечи в тёмной комнате горят! Я помню – всё мы сделали как надо, Чтоб в зеркале узнать свою судьбу, Но, испугавшись странного обряда, Я убежала, оборвав игру! Зато теперь я верю гороскопам, Учитываю лунный календарь, А жизнь моя проносится галопом, Но каждый год надеюсь на январь.

363

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

МАЙСКИЕ МЕЧТЫ Для счастья нам надо немного: Проснулись – и солнышко светит, И май правит бал на планете На радость и взрослым и детям – Наивный, ласкающий май! И снова, как в детстве, мы верим: Откроются нужные двери, В которые тщетно в апреле Стучались: – пора, открывай! И вот, по ковровой дорожке, Бегут наши быстрые ножки, Осталось пройти им немножко И счастье – хоть ложкой черпай!

364

Поэзия • Татьяна Устинская

ВЕСЕННЕЕ СВИДАНИЕ По реке плывёт кораблик, Солнце светит, шум берёз, И опять «на те же грабли» Наступить мне довелось! Я словам твоим не верю – Изучила их давно, Просто мне «из-за деревьев лес не видно» всё равно! Обещанья, уверенья И красивые слова, Звуки мая, птичье пенье, И кружится голова! Снова рук твоих касаюсь, Голос твой, улыбка, взгляд. Обаятельный красавец – Видно, нет пути назад!

365

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ПАРОДИЯ НА СВОИ ПРОШЛЫЕ НОСТАЛЬГИЧЕСКИЕ СТИХИ В чём жизни нашей смысл? Не знаю до сих пор, Душа стремится ввысь, А с телом вечный спор. Душа зовёт назад, Где Родина, и дом, А тело хочет жрать, И – каждый день притом! Несчастный человек, Могу ведь заболеть, Должна я весь свой век Меж стульев двух сидеть. Но, здесь – моя семья, Которую люблю, И с прошлым я, смеясь, Расстаться не могу. Не будет никогда Мне здешний мир родным, Такая вот беда С характером моим!

366

Литературная гостинная

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

У нас в гостях руководители литературного клуба «Neue Zeiten» из Дюссельдорфа ГАЛИНА ПЕДАХОВСКАЯ И РАФ АЙЗЕНШТАДТ Этот Клуб родился и вырос в Дюссельдорфе. Сегодня его возглавляют Лидия Арбакова и Галина Педаховская – первый и второй председатели. Члены правления: Рафаил Айзенштадт, супруги Рита и Евгений Тамарины, Владимир Подольский и сын Зиновия Эрлихмана, основателя клуба, – Александр Колин. В Клубе, кроме литературной гостиной «Шаг навстречу», которой руководит Раф Айзенштадт, есть ещё несколько крупных проектов. Одним из самых ярких стала русско-немецкоязычная газета «Neue Zeiten», во главе с бессменным редактором Галиной Педаховской. Она издаётся с февраля 1999 года и востребована во многих городах. В частности, – в Берлине. Кроме информации о делах общины, в ней публикуются авторские материалы, связанные с литературой, музыкой, живописью. В основном они посвящены юбилеям знаменитых писателей, композиторов и художников. Кроме того, там помещается информация о планируемых предполагаемых экскурсиях, которые ведёт также Галина Ивановна. Маршруты – ближайшие города земли NRW: Бонн, Ахен, Кёльн, Брюль, Мюнстер, Ксантен, Цонз и другие. В клубе ведётся также издательская деятельность. При встрече с Галиной и Рафой в Берлине, мы получили в дар для нашей Студии несколько книг: очень ценную документальную книгу «Взывающие».* Книги Галины Педаховской «Тени времени» и Рафа Айзенштадта «Держу пари, что я ещё не умер...» под редакцией Галины Педаховской. 368

Литературная гостинная

Кроме этого у Рафа изданы ещё две книги: «Ах, эта жизнь эмигрантская наша» и «Вечера на хуторе близ Германии». Раф вообще легендарная личность. Вот что о нём пишут друзья: «И ЭТО ВСЁ О НЁМ...» Лев Казарновский, Нойс Рафаэлю Айзенштадту – городу и человеку В стране, где мы нашли свой кров, Всё, честно говоря, не так. Я ехал в город Дюссельдорф, Приехал в Айзенштадт. Куда я свой не кину взор, Мне не дают забыть: Тут – Айзенштадт, там – Айзенштадт, Не знаю, как мне быть! И ещё одно: Исидор Коган, Реклингхаузен Юбилейное Рафу Наша жизнь без турнира, Что кость без гарнира! Выступать я готов до зари. Пусть устала рука, Пусть разломана лира, Компетентно храпит пусть жюри... 369

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Обладая железной энергией танка, Он подвиг на турнир всех ходячих мужчин, А про дам умолчу – Вы для них вроде Данко! Я прошу Вас, примите сравненье, как чин... P.S. Если б не было Рафа, Брели бы уныло, Не найдя свет гостиной, Где можно присесть. И поэтово сердце болело б и ныло, Если б не было Рафа, – Но Раф с нами Есть! Стихи не случайны. В 2000 году у Рафа возникла идея организовать МЕЖДУНАРОДНЫЙ ПОЭТИЧЕСКИЙ ТУРНИР В ДЮССЕЛЬДОРФЕ. Первый случился 7 марта 2001 года. Темой послужила строка из стихотворения Виньона «От жажды умираю над ручьём…» и надо быть очень эрудированным человеком, чтобы знать, что Франсуа Виньон, когда-то, в далёком средневековье, был победителем поэтического турнира именно с этим стихотворением. Затем последовали Второй поэтический турнир в марте 2002 года, со строкой из стихотворения А. Н. Апухтина «Были когда-то и мы рысаками». Третий состоялся в марте 2003 года, тут уже главным героем был поэт Б.Чичибабин. Потом следовали турниры, в которых строки были взяты из стихов Б. Ахмадулиной, Ф. Тютчева и других. Последний турнир проходил в 2010 году и, как результат, была издана Золотая книга, на страницах которой были опубликованы все призёры всех прошедших турниров. Удивителен состав 370

Литературная гостинная

участников. Если в первом турнире их было всего 24, то в третьем – 170: из США, Израиля, СНГ и др. Кроме того, Раф – драматург и музыкант. Его пьесы шли в театре Дюссельдорфа. Предлагаем очерк из книги Галины Педаховской о М.Ю. Лермонтове и рассказ Рафа Айзенштадта. Спасибо нашему автору Елене Колтуновой, которая познакомила нас с этой замечательной парой, и Марии Плисс – автору из Дюссельдорфа, материалом которой редакция воспользовалась. * Книга «Взывающие» – сборник воспоминаний и ответов на вопросы последних выживших жертв уничтожения евреев во время Второй мировой войны, – фашистского (нацистского) Холокоста, людей, преимущественно с оккупированной территории СССР и ныне живущих в ФРГ, а также их спасителей. Инициатором и руководителем проекта стал историк и социолог, доктор философии, специалист-исследователь Холокоста, Жозеф Тростановский, главным редактором – филолог и писатель Галина Педаховская. Материалы книги – результат научно-исследовательского проекта «Пережившие Катастрофу», который проводился в Германии в течение нескольких лет. Книга «Взывающие» в полном объёме вошла в качестве 3-го тома в многотомное издание Центрального совета евреев Германии «Вся Германия. Живая память», Берлин, 2017 г. Она хранится в следующих библиотеках: Мемориал Яд ва-Шем, Библиотека Иерусалимского Университета, Общество ветеранов (Израиль). 371

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Библиотека Конгресса, Музей памяти жертв Холокоста (США, Вашингтон). Музеи памяти жертв Холокоста в Берлине, Дюссельдорфе, Одессе. Исторический архив в Дюссельдорфе. Библиотека (бывшая им. Ленина) в Москве. Синагоги в Москве и С.-Петербурге. Общество «Мемориал» (Москва) и др. Редакция

372

Литературная гостинная • Галина Педаховская

ГАЛИНА ПЕДАХОВСКАЯ

ДРАМА ЮНОГО ГЕНИЯ К 190-летию со дня рождения М. Ю. Лермонтова

то вы читали в тринадцать-четырнадцать лет? Кто были ваши литературные кумиры, чьи nоэтические строки вы повторяли про себя? Конечно, у каждого было своё... Моё же воображение было потрясено Лермонтовым. Высокий накал страстей, nронизывающий его книги, был так созвучен с подростковым максимализмом; его герои – одухотворённые, одинокие, неnонятые, бескомnромиссные, таинственные – пробуждали неnростые эмоциональные всплески, где смешивалось многое: соnереживание, желание понять их и природу их страданий, дофантазировать недоnисанное автором. А экзотические картины Кавказа, на фоне которых разворачивается действие многих произведений Лермонтова, были впечатляющим обрамлением, тоже остающимся в памяти. В 1839 году В. Белинский писал Н. Станкевичу: «На Руси явилось новое могучее дарование – Лермонтов. Страшно 373

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

сказать, а мне кажется, что в этом юноше готовится третий русский поэт (имеются в виду А. Грибоедов и А. Пушкин. Прим. авт.) и что Пушкин умер не без наследника». Лермонтов вступил в русскую поэзию, действительно, как настоящий наследник Пушкина, а не как его подражатель; идя от Пушкина, он сумел найти новый путь для русской литературы. Белинский, сразу оценивший величину этого дарования, боялся верить своим надеждам («страшно сказать»), так как русская жизнь того времени мало способствовала появлению и развитию новых талантов. Лермонтов погиб, не дожив до двадцати семи лет и едва успев издать сборник стихотворений и роман «Герой нашего времени». К литературному мартиролоry николаевской эпохи – поэты-декабристы, казнённые или погибшие в Сибири и на Кавказе, а также А. Грибоедов, А. Пушкин, Д. Веневитинов – прибавилось ещё одно имя – М. Лермонтов. А. Герцен посвящает Лермонтову несколько замечательных строк в «Былoм и думах», называя его поэтом, «всецело принадлежащим нашему поколению»: «Мы все, наше поколение, были слишком юны, чтобы принимать участие в 14 декабря. Разбуженные этим великим днём, мы видели только казни и ссылки. Принуждённые к молчанию, сдерживая слёзы, мы выучились сосредоточиваться, скрывать свои думы, и какие думы! То не были уже идеи цивилизующего либерализма, идеи прогресса, то были сомнения, отрицания, злобные мысли. Привыкший к этим чувствам, Лермонтов не мог спастись в лиризме, как Пушкин... Мужественная, грустная мысль никогда не покидала его чела, – она пробивается во всех его стихотворениях. То не была отвлечённая мысль, стремящаяся украситься цветами поэзии: нет, его поэзия – его мучение, его сила». Эти слова необычайно важны: они как бы (до некоторой степени) заменяют нам недостающие признания самого «принуждённого к молчанию» Лермонтова. Его жизнь была 374

Литературная гостинная • Галина Педаховская

так коротка, пролетела столь стремительно и окончилась так рано, когда ещё не думают о том, каким вылепить и оставить свой образ в истории. У нас нет ни его дневников, ни большинства его писем, ни писем к нему его друзей, ни достаточно полных и содержательных воспоминаний. Письма, вероятно, уничтожались, а воспоминаний не писали, потому что правду нельзя было сказать. Промолчал даже самый близкий друг Лермонтова – А. Раевский. Роковая судьба преследовала и его близких друзей. Граф Ксаверий Браницкий, единственный из них, который прожил долгую жизнь, писал, живя в Париже, в 1879 году в своих воспоминаниях: «... как мало из этих людей, тогда молодых, полных жизни, осталось на этой земле, где, казалось, долгая и счастливая жизнь ожидала их всех!.. Погиб на дуэли А. Долгорукий. От пуль·дагестанских горцев погибли Жерве и Фредерикс... Ещё более горькую утрату мы понесли в преждевременной смерти Монго-Столыпина (Родственник и друг Лермонтова. Прuм. авт.) и Сергея Долгорукова, которых свела в могилу болезнь. Такая же судьба ожидала позднее и Андрея Шувалова». Так получилось, что о Лермонтове мы знаем очень мало, и его исторический образ рисовался воображению биографов и литературоведов по-разному, в зависимости от тех или других идеологических тенденций. Немало сделал для восстановления биографии поэта, определения круга близких ему людей Ираклий Андронников, блистательные литературные беседы которого, конечно, помнят люди старшего поколения. И всё же многое из жизни Лермонтова, что формировало его характер, а характер, как известно, определяет судьбу человека, остаётся нам неизвестным, о чём можно только строить предположения. Говоря, что «нужно было с детства привыкнуть к резкому и непрерывному хододному ветру» и что «надо былo с нежного детства приобрести навык скрывать всё, что волнует 375

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

душу, и не растерять того, что хоронилось в её недрах», Герцен как будто прямо намекает на особые обстоятельства детства Лермонтова. С детских дет Лермонтову пришлось быть свидетелем (а потом и участником) семейной драмы, происхождение которой остаётся до сих пор загадочным. Ещё будучи ребёнком, он оказался предметом жестоких раздоров между бабушкой с материнской стороны и отцом. Отец Лермонтова, Юрий Петрович, мелкопоместный дворянин, состоял на военной службе и был воспитателем в кадетском корпусе в Петербурге. В 1811 году, когда ему было всего двадцать четыре года, он вышел в отставку, будто бы по болезни. И уехал в своё маленькое имение Кропотово Тульской губернии. По соседству находилось имение Арсеньевых. Знакомство с юной Марией Михайловной окончилось браком, несмотря на сопротивление её матери – Елизаветы Алексеевны. Арсеньева происходила из богатой и знатной семьи Столыпиных, имевшей связи в высшем обществе, а Юрий Петрович Лермонтов был «капитан в отставке» и мелкий помещик. Надо полагать, что на этой почве позднее начались семейные ссоры. Сохранились сведения, что брак был несчастливым. В 1817 году, когда Лермонтову былo всего два с небольшим года, мать его умерла. Причина этой ранней смерти нам неизвестна, но несомненно, что она была подготовлена какими-то трагическими обстоятельствами. Об этом свидетельствует и стихотворение Лермонтова 1831 года: Я сын страданья. Мой отец Не знал покоя по конец. В слезах угасла мать моя. После смерти жены Юрий Петрович хотел взять сына в Кропотово, но бабушка заявила, что оставит его у себя. 376

Литературная гостинная • Галина Педаховская

Сначала былa договорённость на два года, так как ребёнок слишком мал. Но Арсеньева не выполнила условий этого договора, всячески оттягивая решение вопроса. Приводились всяческие доводы, унижавшие Юрия Петровича: он, дескать, беден, не сможет достойно воспитать сына, а тем более тратить четыре тысячи рублей в год на обучение маленького Мишеля иностранным языкам. Кстати сказать, английским (что былo особенно удивительно для России того времени), французским и немецким Лермонтов к шестнадцати годам владел свободно, что и позволило ему прекрасно знать европейскую литературу, переводить Байрона и Гёте на русский язык. В глазах юноши Лермонтова отец был лицом страдающим, несправедливо осуждённым не только бабушкой, но и «светом», оказавшимся «изгнанником на родине». Когда Лермонтову исполнилось шестнадцать лет, опять остро возник вопрос о том, что он должен жить с отцом, но ни к какому решению не успели прийти, так как тот неожиданно умер в 1831 году в возрасте сорока четырех лет. По официальным документам, причиной смерти была чахотка, но эта ссылка на чахотку так же подозрительна, как и в смерти матери поэта. Среди кропотовских крестьян сохранилась легенда, записанная в 1926 году со слов старика, бывшего крепостного Юрия Лермонтова: «Когда Юрий Петрович овдовел, он стал ездить к шкилевской барыне Раисе Петровне. Она приглашала его поморить крестьян. Он не согласился. Тогда она его извела, и он умер в Шкилевке. Крестьяне Кропотова всей деревней пошли туда и принесли его тело к нам в деревню и похоронили его в церкви под амвоном». Как ни фантастична эта легенда, за ней скрываются какието действительные факты. Лермонтову было всего шестнадцать лет, он едва вышел из детского возраста. Смерть отца была для него страшным ударом. Отец умер одиноким, страдающим от разлуки с сыном, 377

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

забытым и брошенным. В эпитафии, посвящённой отцу, Лермонтов говорит: Ты дал мне жизнь, Но счастья не дал; Ты сам на свете был гоним, Ты в людях только зло изведал... Но понимаем был одним. И к этому «одному» были обращены слoвa завещания Юрия Петровича: «Благодарю тебя, бесценный друг мой, за любовь твою ко мне и нежное твоё внимание, которое я мог замечать, хотя я лишен был утешения жить вместе с тобой. Прошу тебя уверить твою бабушку, что вполне отдавал ей справедливость во всех благоразумных поступках в отношении твоего воспитания и образования и, к горести моей, должен был молчать, когда видел противное, дабы избежать неминуемого неудовольствия. Скажи ей, что несправедливости её ко мне всегда чувствовал очень сильно и сожалел о её заблуждении, ибо она явно полагала видеть во мне врага, тогда как я готов был любить её всем сердцем, как мать обожаемой мной женщины!» Эта семейная драма Лермонтова нашла своё отражение в его драме «Menschen und Leidenschaften» – «Люди и страсти» – название заимствовано у Ф. Шиллера. К поэтическому дару, которым был наделён Лермонтов, было добавлено блестящее гуманитарное образование, которое, сочетаясь с трезвым взглядом на жизнь и общество, умением анализировать и видеть причины и следствия, позволили ему в шестнадцатъ-семнадцать лет создавать произведения, стоящие на уровне высших достижений русской литературной мысли. Но те издержки воспитания, о которых писал в своём завещании его отец, определили его характер и предопределили его судьбу. Его бабушка Елизавета Aлeкceeвнa, потеряв 378

Литературная гостинная • Галина Педаховская

всех своих близких: дочь и двух своих братьев – Дмитрия и Аркадия Столыпиных, с которыми была очень близка, – сосредоточила всю свою любовь, подчас деспотическую, подчас неразумную, на единственном внуке. Е. А. Сушкова пишет: «...старушка Арсеньева боготворит внука своего Лермонтова; бедная, она пережила всех своих; она жила им одним и для выполнения его прихотей, не нахвалится, бывало, им, не налюбуется на него; я предсказывала ей великого человека в косолапом и умном мальчике». «Великий человек» и литератор вырастал в «умном мальчике», но вырастал и скрытный, озлобленный, неуживчивый и нетерпимый человек. И если его первая cсылкa на Кавказ былa наказанием за бунтарское стихотворение «На смерть поэта», то причиной второй ссылки, оказавшейся для него роковой, былa мелкая ссора с сыном французского посланника де Барантом, что лежало на поверхности событий, и неприятие жизни светского общества, которое он не только не cкрывал, но и афишировал. Лермонтова, уже известного в 1840 году русского литератора, который содержался на гауптвахте перед второй ссылкой на Кавказ, посетил В. Белинский. Вот что он рассказывал об этом И. Панаеву: «Мы едва знакомы, общих интересов никаких... Что связывает нас – так это любовь к искусству. Первые минуты мне былo неловко, но потом у нас завязался разговор об английской литературе и Baльтepe Скотте. Я cмoтpeл и не верил своим глазам: лицо его приняло нaтypaльнoe выражение, он был в эту минуту самим собой... В словах его было столько истины, глубины и простоты. Я первый раз увидел настоящего Лермонтова... Сколько эстетического чутья в этом человеке! Какая нежная и поэтическая душа в нём. Мне, наконец, удалось-таки увидеть его в настоящем свете!» Необходимость второй раз уезжать в ссылку тяготила Лермонтова, как и военная служба вообще. Он два раза просил 379

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

об отставке и два раза получал отказ – власть предержащие не хотели видеть поэта-бунтаря ни в Петербурге, ни в Москве. А он мечтал о путешествии в Европу, об основании нового литературного журнала в России. Но судьба распорядилась иначе. Рассказы о последних месяцах жизни Лермонтова в Пятигорске, об обстоятельствах дуэли с Мартыновым тоже, как и о многих других событиях его жизни, противоречивы. Человек храбрый, прошедший через сражения кавказской войны, через несколько дуэлей, наконец, так достоверно не раз описавший психологическое состояние человека перед этим трагическим способом разрешения споров, Лермонтов, как видно, не был отягощён плохими предчувствиями и погиб мгновенно, с улыбкой на губах. В его руке была зажата фуражка, полная ранних вишен. Однажды – как быстро уплывает время – тридцать лет тому мы осенним утром шли по улицам Пятигорска. «Воздух был чист и свеж, как nоцелуй ребенка», а гoры, окружающие город, чётко проступали на фоне безоблачного неба. Двери в музей-квартиру Лермонтова были распахнуты, всюду стояли вазы с цветами, сотрудницы музея, нарядно одетые, радостно встречали нас: «Сегодня будет много народу, в этот день к Михаилу Юрьевичу приходит весь город, но вы сегодня первые...» Было четырнадцатое октября – день рождения великого русского поэта. Музей располагается в доме генерала Верзилина. Здесь бывал Jlepмонтов, здесь бывали его друзья, здесь царил дух дружеского расположения и взаимопонимания. А рядом с «большим» домом (хотя в действительности это небольшое nриземистое строение) стоит «дом под соломенной крышей» (так называется он в путеводителе по музею), где и жил поэт. В этой маленькой хатёнке, служившей короткое время пристанищем опальному поэту, казалось, ещё незримо витают сотворённые им образы – гордого Мцыри, разоча380

Литературная гостинная • Галина Педаховская

рованного в справедливости божественного nромысла падшего ангела Демона, одинокого в своём отчаянии Печорина – три ипостаси души самого поэта. Было тихо и безлюдно, лишь посвист еще не улетевших ласточек нарушал тишину... Сотрудницы музея объяснили нам, как пройти к месту дуэли, но мы не пошли туда. Ведь тех, кому двадцать шесть, убить невозможно – они просто растворяются в этом осеннем воздухе, этих горах, которые он так любил рисовать, в звенящей тишине, чтобы всплыть образом, восnоминанием в душах тех, кто способен чувствовать и сострадать.

381

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

РАФ АЙЗЕНШТАДТ

STOLPERSTEIN – КАМЕНЬ ПАМЯТИ

первые я увидел эти металлические таблички на тротуарах перед некоторыми домами Дюссельдорфа несколько лет тому назад. С каждым годом их становилось всё больше и больше. На них были выбиты имена евреев, живших в этих домах до войны, с годом рождения и датой их депортации в концлагеря. Сначала я просто, не задумываясь, перешагивал через них, но однажды буквально споткнулся о такую табличку у дома Worringer Str. 58, в том же квартале, где живу и я. На латунной табличке (10х10) значилось, что в этом доме жил некто Рудольф Эмс (Rudolf Ems), и скупые даты биографии, уместившиеся всего в две строчки: родился в 1874 году в Мюнстере, депортирован из Дюссельдорфа в 1941 году в концлагерь Айзенах (Eisenach), где погиб в 1942 году. И всё... И каждый раз, когда я проходил мимо этого дома, я не просто проходил, а спотыкался, упирался взглядом в эту табличку и дальше продолжал свой путь уже с этим именем, с этими скупыми и страшными датами. Он здесь жил, в таком же доме, в каком сейчас живу и я. Он даже родился в октябре 382

Литературная гостинная • Раф Айзенштадт

– месяце моего рождения. Каких-то 70 лет (что это для истории?) разделяют нас, и на его месте мог быть я. Прошло время... Я узнал, что табличка эта называется Stolperstein – камень, о который спотыкаются. И уже в этом году, оказавшись на Mühlenstraße, на дверях музея «Mahnund Gedenkstätte» я увидел рекламу выставки «Stolpersteine – поиск биографических следов». Через минуту я уже был во дворе, в подвальном помещении музея, где на стенах были развешаны десятки картонных листов с текстами биографий тех людей, в память которых в Дюссельдорфе к этому времени было установлено уже 178 таких «камней». С фотографий на меня смотрели лица евреев, жизнь которых трагически оборвалась в годы войны. Там увидел я своего соседа Рудольфа Эмса и начал читать его биографию, и не мог оторваться. Рудольф Эмс родился 22 октября 1874 года в Мюнстере. Он был вторым сыном Эмиля Михаэля и Агнес Эмс, урождённой Ленцберг. Кроме Рудольфа, в семье было ещё четверо детей – братья Герман Георг, Георг Людвиг, Фритц и сестра Лиза. После Первой мировой войны Рудольф Эмс женился на 16-летней юной Гертруде Вертхайм из Берлина. 15 августа 1916 года в Дюссельдорфе у них родился первый сын. Они дали ему, как принято было в семье Эмс, двойное имя – Вальтер Роберт. Через несколько лет, 17 сентября 1924 года, родился второй сын Герберт Мартин. Семья жила на Worringer Str. 58. 6 января 1935 года умерла жена Рудольфа Эмса – Гертруда. Это был для него тяжёлый удар. К тому времени он уже потерял и своих родителей. Тёща взяла на себя заботу о детях . 21 февраля 1936 года Эмс, предчувствуя надвигающуюся катастрофу, послал обоих юношей к родственникам в Америку. 62-летний Рудольф Эмс остался в Дюссельдорфе. В связи с ухудшением здоровья, 18 августа 1938 года его определили в лечебницу в Бендорфе. Когда нацисты начали транспортировку находившихся в клинике пациентов на 383

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

«поезде забвения» в неизвестном направлении, не объясняя целей, его тёща Паула Вертхайм сняла его с поезда и отправила в санаторий в Айзенах, основанный для душевнобольных главным раввином доктором Иосифом Визеном. Когда Рудольф Эмс узнал, что акция нацистов по уничтожению больных будет проводиться и в санатории в Айзенахе, он покончил с собой. У нас возникла идея пройти Скорбный путь – от дома к дому, ознакомиться с судьбой некоторых их бывших обитателей, воздать должное их памяти. И уже через несколько дней мы с фотографом Симоном Вилкорищусом были в музее и фотографировали материалы экспозиции. Их было много, но не хотелось упускать ни одного. С фотографий на нас смотрели возникшие из небытия лица, и у каждого была своя биография, но всех их объединяло одно слово – ermordet – убит. А мы сейчас, составив маршрут, объединили их по месту жительства и готовили встречу с ними, как будто это могло произойти в действительности. И уже набиралось двадцать адресов, и каждый был дорог нам. В процессе работы мы познакомились с сотрудницей музея Хильдегард Якобс, облегчившей нам поиск материалов и пожелавшей принять участие в нашем начинании. Её помощь была неоценима: благодаря стараниям Хильдегард, посвятившей себя изучению этой проблемы, в Дюссельдорфе определено более двухсот адресов депортированных евреев, составлены их биографии. Она постоянно, с 2003 года работает в архивах Дюссельдорфа, сотрудничает с Музеем Холокоста в Вашингтоне и Национальным институтом памяти жертв Катастрофы и героизма Яд Вашем в Израиле. Идея установки памятных табличек принадлежит художнику, скульптору из Кёльна Гюнтеру Демнигу. Его усилиями с 1993 года до конца 2007 года установлено 12500 табличек в 277 городах Германии. Этот титанический труд оказался под силу одержимому человеку, определившему цель всей 384

Литературная гостинная • Раф Айзенштадт

своей жизни – увековечить память жертв времён нацизма. Установка каждой таблички – это тяжёлый физический труд: работа с отбойным молотком, зубилом, шпателем при цементировании таблички. И каждый раз Гюнтер буквально преклоняется, устанавливая металлические таблички на тротуарах перед домами, где жили евреи и из которых они были депортированы в концлагеря. Первые таблички им были установлены в 12-ти городах Австрии и 12-ти городах Венгрии. Его работа расписана по дням. С 5-го по 30-е мая 2012 года он трудился в городах Зуль, Арнштадт, Йена, Веймар, Гота, Лейпциг, Мергебург, Халле, Дессау, Берлин, Брауншвейг, Минден, Гамбург, Реклингхаузен. 8 июня Гюнтер Демниг на три недели уезжает во Францию. Он собирается установить первый Stolperstein в Париже. Когда готовилась мемориальная прогулка, мы узнали от Хильдегард Якобс о прибытии в Дюссельдорф из Америки младшего сына Рудольфа Эмса – Герберта Мартина Эмса, которому исполнилось 84 года. Нет, не оборвалась ниточка, нашлась живая душа из того страшного времени. И я уже в своём воображении проигрывал логическое завершение «Дороги памяти», когда мы будем стоять рядом с «его домом». Нет, не случилось, не встретились, разошлись во времени, и это было особенно досадно. Но, главное, он жив, и не исключено, что нам ещё доведётся встретиться в этой жизни… Ведь до 120 у нас ещё есть время. Реализация нашего замысла заняла почти два месяца, надо было разработать маршрут, перевести тексты всех биографий с немецкого языка на русский, оповестить общественность о предстоящем событии. 11 мая от входа в вокзал Дюссельдорфа началось наше мемориальное шествие. Собралось более 60-ти человек; среди них фрау Якобс, раввин Еврейской общины Дюссельдорфа Михаил Коган, председатель клуба «Neue Zeiten» Лидия Арбакова. Всем были розданы памятки, где приводились слова: «На тротуарах перед некоторыми домами Дюссельдорфа 385

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

есть металлические таблички, на которых выбиты имена евреев, живших здесь до войны, с годом рождения и датой их депортации в концлагеря. Вместе с вами мы хотим проделать Скорбный путь от дома к дому, ознакомиться с судьбой некоторых их бывших обитателей, воздать должное их памяти. Они жили в домах, в которых живём сейчас мы. Они не должны исчезнуть… совсем». После вступительного слова автора статьи и г-жи Хильдегард Якобс об истории возникновения памятных табличек в Дюссельдорфе и дальнейшей работе в этом направлении, группа направилась на Штреземанштрассе, где нас ожидали первые два адреса. И так от дома к дому, от таблички к табличке, и перед нами оживали страницы еврейской жизни Дюссельдорфа первой половины двадцатого века: вот Бернхард Катценштейн, имевший магазин по продаже тканей и гардин на Шваненмаркте 3, вот Йозеф Коэн, владевший небольшой фабрикой по производству ремней и бывший в 1924 году председателем еврейской общины Дюссельдорфа; художник Франц Моньяу – член движения художников «Молодая Рейнская земля»; семья Фраймарк, имевшая на Кельнерштрассе мясную лавку; владелец «Дома белья Баум» на Иммерманштрассе Отто Баум; художник Юло Левин, принадлежащий к объединению «Рейнский сецессион». И перед каждой табличкой мы замирали в минуте молчания и, уходя, оставляли цветы. И так от дома к дому... Здесь была жизнь. И отсюда она ушла. В ходе экскурсии нам очень помогли, осуществляя перевод с русского на немецкий и с немецкого на русский, Татьяна и Елена Ельцины. Знаменательно то, что прогулка наша состоялась спустя полмесяца со дня годовщины Катастрофы и в день шестидесятилетия Государства Израиль, и казалось, что слёзы тех, кого мы сегодня вспоминали, тоже влились в раствор, скрепивший фундамент еврейского государства. 386

Литературная гостинная • Раф Айзенштадт

В конце нашего скорбного пути раввин Михаил Коган зачитал молитву: «Всевышний, полный милосердия, который обитает в высях, дающий истинный покой на крыльях божественного присутствия, возвышая святых и чистых, как сиянием небесным ты светишь, освящая души шести миллионов евреев, жертв Катастрофы Европы. Убитых, уничтоженных, сожжённых при освящении святого имени в Аушвице, Берген-бельзене, Майданеке, Треблинке, Бабьем Яру и в остальных лагерях уничтожения. И потому, что вся община молится для поднятия этих душ, свяжи их в один узел со всеми живыми душами. Всевышний – он наш последний удел. И в Ган Эдене будет наше успокоение, и станем в дни последние и скажем: Аминь». В этот раз мы смогли обойти всего девять адресов, и у каждого дома перед нами открывались целые миры, которые теперь пребудут с нами. А сколько их ещё осталось лежать под нашими ногами!.. Не будем перешагивать, будем «спотыкаться...»

387

Наш Вернисаж

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

АЛЕКСАНДР ВИТЗОН

Александр Витзон родился в Москве в марте 1928 г. Окончил МВТУ им. Баумана. По специальности инженерконструктор, 12 лет работал в конструкторском бюро на Ново-Краматорском машиностроительном заводе. В Москве был ведущим инженером в проектном институте Гипронииавиапром. В 1993 г. с женой переехали на постоянное место жительства в Берлин. Александр много лет занимается лесной скульптурой, ставшей его второй профессией. Был членом Московского общества «Природа и фантазия», где развил своё художественное видение и приобрёл профессиональные навыки. Участвовал во многих выставках как в Москве, так и в Германии. Увлекается поэзией и музыкой, читает лекции об известных деятелях литературы и искусства. 390

Наш вернисаж • Александр Витзон

Лев Кноринг о творчестве А. Витзона.

«Р

аботы Александра. Витзона уводят нас в особый удивительный мир. Этот мир изъясняется с нами на языке таинственном, загадочном, полным волшебства, здесь характерна недосказанность, недоговорённость, это скорее намёк, а не утверждение. Он весь соткан из игры света и тени, покрыт дымкой лёгкого тумана. Его черта – отсутствие чётко выраженной определённости, законченности. Всё это даёт простор для полёта фантазии и игры воображения при осмотре готовых изделий. Каждый увидит здесь нечто своё, свойственное только ему. Здесь властвует индивидуальное восприятие произведения искусства. В этом смысле это искусство личностное, а не коллективное. Фантазия и воображение каждого не похожи на других. Они уникальны. Искусство А. Витзона – естественно, как сама природа. Но природа – это только основа. А готовый результат – это уже творение Мастера. Природа умеет хранить свои тайны. И какое особое зрение надо иметь, каким творческим чутьём обладать, чтобы в ничем, казалось бы, не примечательном исходном материале уловить ту особенность, ту скрытую красоту, которая в дальнейшем во всей своей прелести проявится в готовом изделии. Ведь всё это в дереве окутано внешним покровом, замаскировано одеждами и скрыто от глаз. Легко пройти мимо и ничего не заметить. Мастер снимает этот покров, и тогда всё скрытое, спрятанное невидимое является на свет в своей обнажённой красе. Дальнейшая работа Мастера состоит в том, чтобы то, что даёт природа, довести до произведения искусства. Работа Мастера сродни облачению природной красы в драгоценные одежды. А. Витзон владеет этим мастерством в высокой степени. Особый интерес представляет короткая заметка скульптура, сопровождающая демонстрацию его произведений, в виде фотографий. Он описывает историю создания некоторых 391

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

своих работ и те творческие искания, которые связаны с этим процессом. Но это не главное. Главное – это размышления автора об основополагающих сторонах искусства и творчества. Предназначение и требования, некая таинственность, недосказанность. Всё это находит отражение в этом тексте. Удивительно, как автор построил это изложение. Он взял в соавторы великих деятелей искусства. Воспользовался, образно говоря, их строкой и строфой. Текст пестрит цитатами. Ах, какую великолепную эрудицию демонстрирует при этом автор! В заключение могу только сказать, что мы имеем дело с человеком незаурядным, человеком глубокого внутреннего содержания. Можно только пожелать ему успехов и того особенного внутреннего состояния, которое называется вдохновением». ЛЕСНАЯ СИМФОНИЯ …а если это так, то что есть красота и почему её обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде? Н. Заболоцкий

кульптурой я увлёкся в достаточно зрелом возрасте. Увлёкся настолько, что это стало моей второй профессией – Лесной. Случайно ли это произошло? Может быть, и не случайно, а обстоятельства или что-то свыше пробудило заложенные в глубине моего «я» какие-то дремлющие силы. Как у Б. Окуджавы: «Все мы в руках ненадёжной фортуны…» Толчком к этому увлечению послужила поездка с друзьями летом 1972 года в верховья Волги в район озера Селигер. У нас были с собой палатки и байдарки, и мы собирались 392

Наш вернисаж • Александр Витзон

провести месяц среди дикой природы. А незадолго перед этим я прочитал повесть В. Солоухина «Владимирские просёлки». Там рассказывается, как в подарок гостившему у него болгарскому другу он срезал в лесу можжевеловую палку, корневище которой напоминало морду какого-то зверя. Я подумал: «я еду в места, где много можжевельника, почему бы и мне не сделать чтонибудь подобное?» Так появилась моя первая работа с причудливыми корнями, которую я назвал «Голова Медузы Горгоны». На первых порах всё это было достаточно несовершенно. Я стал посещать Московский клуб «Природа и фантазия», его секцию «Лесная скульптура», слушал лекции и общался с опытными мастерами. Это меня заинтересовало. Понадобилось много времени, пока я овладел профессиональными навыками. Постепенно приходил опыт обработки древесины и, что более важно, стало развиваться художественное ви́дение и появляться собственный индивидуальный стиль. Лесная скульптура во многом зависит от найденной заготовки. Расскажу о своей работе, сделанной в июле 2019 года. Когда я нашёл в лесу этот корень, то сразу понял, что работа будет нелёгкой. Была видна природная пластика, проглядывала голова какого-то зверя, шея и клюв птицы. Но образ никак не складывался. Я решил, что скульптура должна быть чисто ассоциативной. В этой связи мне очень близки слова 393

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

М. Шагала: «Произведение искусства не должно быть совершенно однозначным, а должно оставлять место для фантазии и зрительных ассоциаций. Попытайтесь проникнуться ими, как проникаются музыкой и, возможно, откроется нечто близкое только вам, волнующее только вас». Возвращаясь к этой работе, хочу сказать, что у меня никак не получалось хвостовое оперение – всё было какое-то невыразительное. И только через несколько дней, постепенно «вглядываясь», я нашёл тот образ, который меня удовлетворил. Ещё мне хочется привести слова К. Паустовского из его повести «Золотая роза»: «Во время творчества надо забыть обо всём и дать свободу своему внутреннему миру. И вдруг с изумлением увидеть, что сделано лучше, чем ты предполагал». Лесная скульптура может иметь чисто утилитарный характер, но при этом она должна отвечать определённым эстетическим требованиям. Как пример, покажу два лоточка, выполненные из редко встречающегося «уксусного» дерева, имеющего чрезвычайно красивую природную текстуру. Или «Кувшинчик», который выглядит очень деко394

Наш вернисаж • Александр Витзон

ративно благодаря красивой цветовой гамме и богатым природным формам. Ручка к нему подобрана из отдельного корешка, которая дополняет скульптуру и образует с ней единое целое. Хочу показать также работу «Декоративная рамка», которую я сделал для портрета моих внуков. Здесь я использовал корневище, которое после обработки вызывает различные ассоциации благодаря цветовой гамме и богатой природной фактуре. Для меня очень значимой стала работа, выполненная летом 2018 года в память о моей жене Лизе – ко дню её рождения. Скульптура называется «Летучий голландец». Я стремился сделать её скромной, но выразительной и ассоциативной. Она как бы изображает душу, которой уже нет пристанища на этой земле. В жизни мне очень повезло – развитию моего творчества в значительной степени способствовала жена. Лиза очень трепетно относилась к моим работам и являлась первым советчиком и критиком. Да и сама она была художественно 395

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

одарённым человеком, в частности, великолепно овладела техникой «Городецкой росписи». Она сама придумывала сюжеты тех многочисленных гарнитуров, которые до сих пор украшают квартиры многих наших родных и друзей. Ещё на один момент хочу обратить внимание. Во время работы у меня часто появляются сомнения. Подчас заготовка долго «вылёживается». Никак не складывается готовый образ. Мучают вопросы: как сделать? Получится или нет? Но в один прекрасный момент наступает прозрение, и всё становится на своё место. В этой связи очень интересно высказывание Поля Валери из его книги «Об искусстве»: «Если вкус никогда вам не изменяет, значит, вы никогда глубоко в себя не заглядывали». Изготовление лесной скульптуры, как и всякий творческий процесс, во многом зависит от душевного настроя. Иногда не можешь приступить к работе, исчезло желание прикасаться к изделию, – тогда я настраиваюсь на очередной поход в лес. Там, на природе, лучше всего снимается усталость, появляются бодрое настроение и энергия. О подобном прекрасно написал Ю. Левитанский: 396

Наш вернисаж • Александр Витзон

«Когда в душе разлад – строка не удаётся: строке передаётся разлаженность души. Пока разлад в душе, пока громам не стихнуть – не пробуйте достигнуть гармонии в стихе…» При изготовлении лесной скульптуры я стараюсь не нарушать, а максимально выявлять тот образ, который создала природа. Во всяком случае, вмешательство автора должно быть весьма деликатным. Таков «Лесной дух» (фрагмент), потребовавший значительной доработки, хотя складывается впечатление, что всё здесь природное. Надо придерживаться замечательного немецкого выражения: «Die Natur ist der grőßte Künstler».( Природа –величайший художник). В вазочке «Волна» я постарался показать красивую текстуру берёзового сувеля и сделать элегантные закраины, придающие изделию декоративный вид. 397

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Наличие богатой корневой пластики помогает создать выразительный образ и придать скульптуре бо́льшую лёгкость. Такова «Птица в гнезде». А загадочное переплетение веток лианы привело меня к мысли сделать скульптурную композицию «Судьбы скрещенья». Покажу ещё необычной формы вазу, у которой корни расположены не внизу, где они обычно являются подставкой, а наверху. Их природная пластичность подчёркивает особую форму закраин и придаёт всему изделию впечатление необычности и особой декоративности. Искусству, как стремлению к красоте и гармонии, присуще ощущение загадочности и неожиданности. Об этом так сказал А. Эйнштейн: «Самое прекрасное, что мы можем испытать в жизни – это загадочность. Она является источником всякого настоящего искусства и науки». В процессе художественного творчества очень важно состояние вдохновения. По словам К. Паустовского: «Это состояние душевного подъёма, полноты мысли, живого восприятия действительности». Хочу рассказать об одном моём изделии, где пороки древесины спо398

Наш вернисаж • Александр Витзон

собствовали особой художественной выразительности готового образа. Как-то отдыхая в Карловых Варах, мы с женой обратили внимание на то, что по берегам реки Тепла, от которой исходят сильные испарения, растут каштаны, стволы которых изъедены какими-то язвами. Внешне же это придаёт им очень необычный вид. Мне повезло – ремонтировали отель, на территории которого валялись куски спиленных деревьев. В одной из свалок я увидел заинтересовавшую меня часть ствола. По приезде в Берлин я просверлил в нём широкое отверстие, подрезал горлышко, расширил впадины. Получилась оригинальная декоративная ваза, которую я назвал «Ваза с подсолнухами». Это пример «второго» рождения дерева – иначе оно просто бы сгнило в древесной свалке. Древесина очень благодатный материал для художественного творчества. Подобно всему живому – деревья рождаются, живут и умирают. Ф. Тютчев написал такие проникновенные строки: «Не то, что мните вы, природа: Не слепок, не бездушный лик В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык…» 399

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

А вот как выразил свою любовь к природе Ван Гог: «Я постоянно питаюсь природой. Иногда преувеличиваю, изменяю все данные, но никогда не выдумываю картину. Наоборот, я нахожу её в природе уже готовой, хотя и требующей раскрытия». В лесу между деревьями существует конкуренция. Одни с хорошо развитыми и глубоко залегающими корнями мешают более слабым получать из почвы влагу и необходимые питательные вещества. От этого такие деревья чахнут, стволы их искривляются, появляются различные наросты – сувели и капы. Но именно такая древесина часто обладает богатой текстурой и красивой пластикой, которую мастера лесной скульптуры используют для придания работам законченной художественной формы. И возникает вторая жизнь дерева, которая нередко становится настоящим произведением искусства, способным доставлять большое эстетическое наслаждение, а также придавать особую выразительность интерьеру помещения. Размышляя о своей работе над лесной скульптурой, я прихожу к выводу, что она, как и другие виды искусства, зависит от двух главных факторов – от художественного видения и профессионального мастерства. Их наличие, по моему мнению, и определяет уровень художественного произведения. Для меня очень важно, что увлечение этим художественным творчеством до настоящего времени не покидает меня и наполняет мою жизнь особым смыслом.

400

Наш вернисаж • Александр Витзон

401

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

402

Наш вернисаж • Александр Витзон

403

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ОТЗЫВЫ ЧИТАТЕЛЕЙ О СБОРНИКАХ «БЕРЛИНСКИЙ КАЛЕЙДОСКОП» №1, 2 Я – Ирина Вольфсон – профессиональный филолог – нахожу, что оба сборника – событие в эмигрантской культуре. Отправляю Вам рецензию моего папы на первый сборник. Второй сборник он передал в боннскую русскую библиотеку. Эмиграция, возраст предопределяют совершенно особое отношение к литературе и к русскому языку. Поэтому испытываешь удивительное чувство, держа в руках прекрасно изданный «Берлинский калейдоскоп». Чисто эстетическое ощущение от современной полиграфии, великолепной бумаги, потрясающей графики Елены Григорьевой. Появляется гордость за российскую (еврейскую) эмиграцию, которая продолжает творить, достойно поддерживая традиции и непрерывность русской литературы на высоком, профессиональном уровне. Не пытаясь рецензировать сборник, хочу отметить мастерство и разнообразие авторов, иллюстративность материала, нахожу точное оформление собственных мыслей и переживаний. Запоминается плотная проза Якова Раскина в описании быта израильской армии, тёплый юмор кулинарных заметок, а «Крымский гамбит» открыл неожиданные для меня страницы истории. С удовольствием читал Анну Сохрину (у меня давно лежит её книга «Пять дней любви»). Ей удается писать на определённые темы, не скатываясь в местечковость и устоявшиеся традиции. Стихи Брониславы Фурмановой – своеобразие ума и чувств, изящество изложения. А детские стихи Веры Федоровой? Очаровательная простота, тонкая наблюдательность, ирония. Писать просто – 404

Отзывы читателей

сложно. Вспоминается Борис Пастернак: «Нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту». «Берлинский калейдоскоп» несомненно явление в эмигрантской русскоязычной литературе, но главное – люди не потерялись в непростых жизненных условиях, живут полноценной жизнью, творят. С уважением, Владимир Вольфсон Бонн *** Приступила к чтению альманаха и увлеклась настолько, что прочитала на одном дыхании! Дорогие авторы «Берлинского калейдоскопа», спасибо вам за этот выпуск! Хвала вам, и вашей редколлегии. Молодцы! Палитра представленного материала весьма богата. Рассказы о жизни в прошлом и настоящем, исторические очерки, в какой-то мере фантастика и даже детектив. Трогательные рассказы о братьях наших меньших. Замечательный вернисаж Александры Лебедевой, удивительная сочность красок, техника – непонятна, только потом прочитала, что это работы по шёлку. Ай да Александра! Спасибо за увлекательнейшее путешествие в прошлое. В страну, которой уже не существует на карте, но в которой большинство из нас прожило большую часть жизни. В той нашей жизни было много хорошего и весёлого, много грустного и даже трагичного. Была молодость. Было меньше цинизма и вседозволенности, но больше искренности и сопереживания. Читая альманах, я мысленно побывала в различных уголках нашей бывшей родины, от Сибири и Средней Азии до Москвы и Питера, и даже в родном городе, в Риге, где 405

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

я прожила ни много ни мало 54 года, с рождения до отъезда в Германию. Побывала в местах ссылки, где дьявольская государственная машина и её «карательные органы» с изощрённой жестокостью перемалывала самых талантливых людей России. Порадовали рассказы Я. Раскина «Кровь на святыне» (страшно) и «В объятьях Гулага». «В объятьях Гулага» хорошо вписалось бы в серию «Четвертое измерение». Вернулась мыслями во времена прошедшей войны, которую я не застала, но рассказы о которой заставляют содрогаться душу. И очень признательна не только тем авторам, которые описывают ужасы войны с «нашей» стороны, но и тем, которые приоткрывают завесу отношения к войне с противоположной стороны. В послевоенные годы казалось, что та война – последняя, что такой кошмар повториться не может. И тем не менее, прошли годы, пришло время Афганистана (эссе Евгения Денисова), Чечни, и далее... Вернёмся к мирной жизни. Читая альманах, я побывала в еврейских местечках и в южных провинциальных городках, где «причуды планировки объединяют жильцов в большую разноязыкую семью». В городах, где стандартные и приевшиеся здания «спальных районов» превращаются в «домчасы», а бывшие парки культуры и отдыха превращаются в модель современного государства российского. Что особенно привлекательно – большинство произведений пронизано юмором, который нам всегда помогал. Помогал в той, прошлой жизни, когда без него часто и выжить-то было трудно. Помогал в труднейший период адаптации к новой, казалось бы, более благополучной жизни. Но пересадка из одной почвы в другую всегда очень болезненна. И если не пытаться воспринимать эту пересадку через призму юмора, то ой, как трудно! 406

Отзывы читателей

По прошествии многих лет после пересадки юмор приобретает другой оттенок, оттенок лёгкой иронии. Рассказ «Коллеги» – читать – перечитывать, смеяться – не насмеяться. Много, много рассказов, очерков, стихов, о которых хотелось бы сказать хоть несколько тёплых слов, но в рамках моего отзыва это сделать невозможно. Но всё-таки, с особым уважением отношусь к автору Лиле Яновской, которая так тонко, трогательно познакомила нас с историей своей жизни и со стихами своего любимого покойного мужа. Это очень непросто, преодолев себя, найти такие проникновенные слова, чтобы читатель прочувствовал силу взаимной любви, чтобы в душе его возникло щемящее чувство глубокой потери, которая рано или поздно предстоит почти всем... Хотелось бы в завершающем периоде своей земной жизни руководствоваться словами вашего автора Брониславы Фурмановой, которые как бы обращены лично ко мне: Ведь старость – это вовсе не седины И не лица глубокие морщины, Не слабость, не болезни, не усталость. Лишь безразличие души есть старость. Прошу судьбу мне подарить удачу – Не становиться безразличной клячей! В заключение я хочу пожелать коллективу студии «Мир Слова» дальнейших творческих успехов. И чтобы ваши редакторы в какой-то мере всегда находились в положении главного редактора альманаха «Дни и ночи» – пусть гора рукописей растет! C уважением, Наталья Румянцева. Бонн, июль 2019. 407

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Одним из наиболее приятных впечатлений, полученных мной во время посещения Берлина в марте прошлого года, было знакомство с замечательными людьми – членами литературной студии «Мир слова», расположившейся в отреставрированном историческом здании главной еврейской общины Берлина. И вот, я держу в руках экземпляр подаренной мне в тот памятный день книги – первого номера альманаха «Берлинский Калейдоскоп». Этот сборник – плод коллективного творчества участников литературного объединения. Не так легко написать отзыв, даже краткий, об альманахе объёмом почти в 400 страниц, где стихи и проза, очерки и статьи имеют равное право на существование. Написать нелегко, но и промолчать невозможно. Коллективный сборник – серьёзная вещь. Много подобных изданий выходит на русскоязычном литературном пространстве, и если некоторым из них ещё следует подтянуться, чтобы достичь необходимого профессионального уровня, то для «Берлинского Калейдоскопа» такая рекомендация выглядела бы излишней. Ибо тот, кто пишет отзыв об этом альманахе, не встаёт перед дилеммой, обычной для критика-рецензента: кого хвалить, а кого ругать. В данном случае дилемма другая: кого хвалить больше. Вот почему нельзя не отметить рассказы и захватывающий исторический очерк Якова Раскина, 20 лет прожившего в Израиле и, со знанием дела, с особым чувством и юмором пищущего о стране и об израильской армии, которой писатель отдал 17 лет резервистской службы; Михаила РумераЗараева с пронзительным рассказом о Варшавском гетто; отличную, очень мне понравившуюся прозу Виктории Жуковой, Галины Фирсовой, Анны Сохриной, Елены Колтуновой, Ирины Винклер и Марлена Глинкина. Нельзя не остановиться на проникновенных стихах Брониславы Фурмановой и её интереснейшем очерке «Король с неудобной фамилией». И нет никакой возможности обойти вниманием поэтов – Веру 408

Отзывы читателей

Фёдорову, Юлия Стоцкого, Татьяну Устинскую и уже упоминавшуюся Галину Фирсову. И совершенно нельзя не похвалить всех остальных, не упомянутых, но, несмотря на это, не менее оригинальных и самобытных писателей и поэтов. И, с нетерпением ожидая выхода очередного «Калейдоскопа», в предчувствии знакомства с новыми произведениями полюбившихся авторов, хочу пожелать всем крепкого физического и творческого здоровья, литературных успехов и много сил, необходимых для создания третьего выпуска вашего, а поскольку мне предоставлена почётная возможность участия в этом номере, то и нашего альманаха. До следующей встречи, дорогие друзья! Ханох Дашевский. Израиль, Иерусалим.

409

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

СТРАНИЦЫ ПАМЯТИ

Литературная Студия «Мир слова» потеряла любимого автора, мы все – друга. Зима в Берлине фатальна. Каждую зиму потери. В эту бесснежную зиму от нас ушёл Миша Вершвовский. Биография, представленная им самим на его сайте, проста и незамысловата, и если ориентироваться на неё, то никакого особенного впечатления о Мише не создаётся. Самое яркое, о чём он упоминает в своей краткой биографии – это о наиболее творчески близких ему людях, а именно: о Викторе Ширали, Викторе Кривулине, Викторе Сосноре, Сергее Довлатове, Дине Рубиной, Леониде Гиршовиче, Владимире Войновиче. Но это внешнее. И не этот список определяет роль писателя Михаила Вершвовского в Ленинградском, да и Берлинском литературном сообществе. «М. Вершвовский, бесспорно, лазутчик поэзии в прозе. Поэзия и проза, молодость духа и поздний опыт сошлись у него так, что не разъять» – вспоминает его друг Анатолий Пикач. 410

Страницы памяти • Михаил Вершвовский

У Михаила рефрен – «Мы жили в замечательное время» И он скрупулёзно перебирает события, вплетая в них для документальности своих друзей – Виктора Ширали и Виктора Кривулина. Он как бы пытается продлить очарование Ленинградских встреч, разговоров, знакомств. Возникает возврат к, казалось бы, утраченной дневниковой литературной традиции. Читая его повести, мы забывает об авторском Я, мы дышим воздухом его героев, сопереживая и восхищаясь, а иногда и страдая от стыда за них. Он вовлекает нас в наблюдение за эпохой, но его дневниковость придаёт этим наблюдениям очень личный, почти интимный характер. Михаил – большой мастер. Его проза плавно переходит в белый стих, слова его льются – сохраняя ту былую атмосферу, которая и создала знаменитый Ленинградский литературный андеграунд. Ленинградец, переживший блокаду, свои первые книги Михаил издал в 1958 году, и они издавались вплоть до 2010 года. Список его книг велик. Свет увидели 16 книг. Из них только незначительное количество было в виде Самиздата, остальные представлены солидными издательствами, причём очень большими тиражами. Художником-оформителем его книг был известнейший ленинградский художник ГАВ Траугот. ГАВ – это триумвират художников. Отец – Георгий Николаевич Траугот и два его сына –Александр и Валерий. После гибели отца, следуя выбранной отцом стилистике, они продолжали подписываться, как и раньше, при его жизни – ГАВ Траугот. Вообще, иллюстрации к книгам Михаила – это отдельная тема. В его книгах представлен ещё один известный израильский, рано умерший, художник – Сима Островский. По его дневникам Михаил написал несколько повестей, иллюстрации к которым принадлежат перу Симы (свои рисунки он делал шариковой ручкой). В юности Михаил прошёл хорошую литературную школу, будучи членом ЛИТО под руководством легендарной 411

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Татьяны Гнедич – переводчицы Дж. Байрона (г. Пушкино). Ленинград (а теперь Петербург) славится своими литературными традициями, там и просто, и бесконечно трудно ощущать себя писателем, но Миша занял достойное место в его писательской среде. Помимо своей писательской деятельности, Михаил Вершвовский – коллекционер русской живописи 19-20 веков, а также современной русской живописи. В его коллекции – картины передвижников, представителей русского авангарда, ленинградского андеграунда, выпускников Ленинградской Академии Художеств и Института Прикладного Искусства им. Мухиной. Скорбя о Мише, мы вспоминаем слова Беллы Ахмадулиной: «Да будем мы к своим друзьям пристрастны! Да будем думать, что они прекрасны! Терять их страшно, Бог не приведи...» Светлая ему память. Это страшно, когда остаются только фотографии, а человека уже нет... Давайте ценить тех, кто ещё рядом!

412

Страницы памяти • Михаил Вершвовский

Библиография • Солдат. Книга стихов. 1958 г. – 32 стр. изд. «На страже Родины». ПБВО Рига. • Дороги. Книга стихов. 1958 г. – 32 стр. изд. «На страже Родины». ПБВО Рига. • Блокнот. Книга стихов. 1970 г. – 64 стр. Самиздат. • Граждане, послушайте меня. 1970 г. – 64 стр. Самиздат. • Я нарисую вам картину. 1970 г. – 64 стр. Самиздат. • Время золотое. Экспериментальная повесть. – 1990 г. – 224 стр. Ленинград, Тираж 15000 экз. Художник ГАВ Траугот. • Следствие было недолгим. Повесть. – 1991 г. – 176 стр. Ленинград, Тираж 15000 экз. Художник ГАВ Траугот. • Пилигрим. Повести. – СПб., 1992 г. – 240 стр. Тираж 10000 экз. Художник ГАВ Траугот. • Тетрадь Кона. Стихи. – СПб., 1993 г. – 128 стр. Тираж 220 экз. Художник ГАВ Траугот. • Осень. Повесть. – СПб., 1994 г. – 254 стр. Тираж 10000 экз. Художник Н. Сквирская. Рисунки с коллажем. Повести. – СПб., – Кельн, 1996 г. – 406 стр. Тираж 10000 экз. Художник Сима Островский. • Мой немецкий дом. Эмигрантские дневники. – СПб. Иерусалим, 1997 г. – 96 стр. Тираж 2000 экз. Художник Сима Островский. • Я виноват. Дневник эмигранта. – СПб., 1997 г. – 168 стр. Тираж 10000 экз. • Моя эмиграция. Повесть. – СПб., 1999 г. – 64 стр. Тираж 2000 экз. • Двадцать юных цариц, книга стихов. СПб., – 2002 г. – 128 стр. Тираж 500 экз., художник ГАВ Траугот. • Тетрадь Кона (Опыты ритмической прозы и этюды для фортепьяно с контрабасом) СПБ. 2006 г. – 112 стр. Тираж 25 экз. 413

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

Фотографии из семейного архива.

Миша c сестрой и родителями 1937 г.

Военная служба.

1972 г

С поэтом Виктором Ширали.

С художником Валерием Трауготом

О. Иоселиани, Е. Галушко, В. Ширали (Фото М. Вершвовского)

Литературная студия «Мир слова»

СОДЕРЖАНИЕ: От редакции .............................................................................. 3 ПРОЗА И ПУБЛИЦИСТИКА Михаил Румер ........................................................................... 6 Карл Абрагам . ............................................................................. Борис Замятин ......................................................................... 43 Яков Раскин ............................................................................. 61 Виктория Жукова .................................................................... 78 Феликс Фельдман ................................................................... 95 Елена Колтунова ................................................................... 106 Павел Френкель . ................................................................... 120 Анна Сохрина ........................................................................ 134 Михаил Вершвовский ........................................................ 149 Ирина Винклер . .................................................................... 166 Александра Лебедева . .......................................................... 178 Марлен Глинкин . .................................................................. 192 Светлана Сокольская ............................................................ 205 Наталия Аринштейн ............................................................. 214 Елена Григорьева .................................................................. 230 ПОЧЁТНЫЙ ГОСТЬ Ханох Дашевский ................................................................. 248 415

«Берлинский калейдоскоп» №3 • 2020

ПОЭЗИЯ Анна Цаяк .............................................................................. 268 Бронислава Фурманова . ....................................................... 289 Григорий Кофман .................................................................. 311 Вера Фёдорова . ..................................................................... 324 Феликс Фельдман ................................................................. 345 Станислав Львович ............................................................... 349 Татьяна Устинская . ............................................................... 362 ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИННАЯ Галина Педаховская .............................................................. 373 Раф Азенштадт ...................................................................... 382 НАШ ВЕРНИСАЖ Александр Витзон ................................................................. 390 Отзывы читателей ................................................................. 404 Страницы памяти Михаил Вершвовский . ......................................................... 410

416

Анна Цаяк Доктор филологии, поэтесса, прозаик, член Международной ассоциации писателей и публицистов.

2018

№2

Б Е РЛ И Н С К И КАЛЕЙДОСКОП

Эта книга создана людьми, которых вы видите на фотографии. Она создана их чувствами, литературным даром, их большим, нередко драматичным, жизненным опытом и сильным желанием поделиться увиденным и пережитым с читателем. Авторы – достойные, состоявшиеся люди, им есть что рассказать. Читая эти страницы, вы пройдёте дорогами их литературных героев, а зачастую и их собственными, многое прочувствуете, многое узнаете. Сборник многопланов, в нём немало тем и жанров: от жёстких военных рассказов – до светлых детских стихов, от щемящей лирики – до смешных житейских историй. В нём множество литературных красок, поэтому зачастую интересно не только о чём написано, но и как: вы сможете заметить яркость образов и красоту языка. Эмоциональная поэтическая лирика, и сдержанно-драматическая проза – ждут здесь своего читателя. А ещё лучше – постоянного читателя: ведь «Берлинский калейдоскоп» будет выходить регулярно...

берлинский калейдоскоп

N.1

2019

2018 б е р л и н с калейдоскоп к и N.1 й поЭЗиЯ

. проЗа . пУблиЦисТика

2019 Б Е Р Л И Н С КАЛЕЙДОСКОП И №2 Й ПОЭЗИЯ . ПРОЗА . ПУБЛИЦИСТИКА

БЕРЛИНСКИЙ КАЛЕЙДОСКОП

№3

2020

Б Е Р Л И Н С КАЛЕЙДОСКОП И №3 Й 2020

по Э З и Я . про З а . п У бли Ц ис Т ика