Его первую, совсем тонкую книжку стихов,
написанную на исходе нэпа, сразу же запретили. «Что я там мог такого крамольного
написать, 18-летний парень? А оказалось, в одной из поэм недостаточно “раскрыл”
вопрос борьбы с “кулаками”», – вспоминал Семен Липкин. Но вместе с запретом молодой поэт неожиданно удостоился похвалы самого Михаила Булгакова. «Молодой пиит!
– заявил тот. – Вы хорошо начинаете, коли цензура вас запретила!»
Жизнь Липкина была полна подобных встреч и знакомств. Его стихи ругал Осип Мандельштам, но печатал Максим Горький. В 60-е добрая половина советских писа-
телей отказывалась здороваться с ним за
руку – считала за диссидента. А он сам увлеченно ругался с другим «нерукопожатным» –Василием Гроссманом. Потому что тот был коммунист, а Липкин верил в Б-га.
выпало рассказать наизусть «Песнь о вещем Олеге» Пушкина. Липкин рассказал, но преподаватель так хотел завалить его, что стал придираться: а назовите столицу Хазарского царства? А на каком языке говорили хазары?
Липкин запнулся. Тут и вмешался православный священник: «Хазары – по крайней мере, знатная их часть – пользовались наравне с хазарским языком заодно и ивритом. А мальчика мы берем!»
Одесса того времени была настоящей кузницей талантов: там работали Бабель, Катаев, Багрицкий. К последнему, не зная его в лицо, гимназист Липкин и попал на встречу – когда принес стихи в местный журнал. Тот немедля вынес строгий вердикт: «Плагиат! Вы последние строки, извините меня, стырили у Гумилева!» Липкин признался, что вообще не слышал о Гумилеве.
что
большевистская идея прекрасна – вот только вожди нам достаются плохие. У меня же была вражда к большевизму как к антибожественному,
вечали ему «самиздатовцы».
В 79-м начались репрессии. Авторам альманаха наложили запрет на профессию, многих исключили из Союза писателей СССР. Ерофеев рассказывал: «Семену Липкину и его жене, поэтессе Инне Лисянской, пришлось хуже всех: они лишились почти всех средств к существованию». «Мучили где-то до 86-го года. Постоянные вызовы на “проработки”, допросы, – вспоминал Липкин те времена. – Без нас входили в дом, переворачивали вещи. А однажды прямо на улице остановилась машина, и оттуда выскочил такой крутой парень. “Ну? –закричал он. – Долго вы еще будете жить на этой земле?” Из страны выталкивали всеми силами».
А потом – с началом перестройки – нападки неожиданно прекратились. В 87-м Липкина и
Работа над фильмом
«Афоня» в 1974 году стала
последней для Александра
Яблочкина. Он не был актером, и потому всегда оставался за кадром, абсолютно
неизвестным для зрителя. В «Афоне» Яблочкин выступал как «директор картины» – сегодня эту должность
назвали бы «генпродюсер». «Яблочкин был невысокий, лысый, пожилой. И мог разбиться в лепешку, если что-то нужно было достать для картины»,
хлыстом. «Есть директора, которых называют режиссерскими. Яблочкин был именно таким. Его, конечно, волновали смета, сроки, но главным для него было воплощение замысла режиссера», – писал Данелия.
Директором картин на «Мосфильме» Яблочкин работал и раньше. Например, в 68-м у Михаила Швейцера, который снимал «Золотого теленка». Или в 68-м у Марлена Хуциева – тот ставил «Июльский дождь». Эту картину почти не помнят сегодня, но в то время ее называли «советским ответом французской новой волне». Песни для фильма писали «модные» барды Булат Окуджава и Юрий Визбор. Всего за плечами Яблочкина было около десятка картин. Увы, он сам не оставил воспоминаний о работе на «Мосфильме». И никогда не рассказывал коллегам, как он, выходец из еврейской семьи, попал на работу на главную студию Советского Союза – да еще и на высокую должность управленца. Зато Яблочкин
ансамбль. Тогда тот договорился еще с эстрадной группой
В этот
как
Данелия: «Ивасков
руку и отрицательно помахал: “Отец! Лора – не дочь. Она –жена!” И тут же грянул гимн Советского Союза». По словам режиссера, раввин еще несколько раз путал родственников покойного – гимн начинали и останавливали. Разъяренный зампрофорга Ивасков так сильно махал руками, что не удержался и сам свалился в могилу – с отчаянной матерщиной. «И тут уже мы не смогли сдержаться, – писал
Данелия, извиняясь перед покойным. – Саша, прости меня! Но я тоже ржал. Ты говорил, что твой любимый жанр – трагикомедия. В этом жанре и прошли твои
