Антон Чёрный. Стихи by Anton Chorny

Антон Чёрный

Стихи

Москва Издательство «Э.РА.»

УДК 821.161.1-1 ББК 84 (2 Рос=Рус) 6-5 Ч 49 Издание осуществлено за счет средств творческой стипендии Союза российских писателей Иллюстрации Елены Романовой.

Ч 49

Чёрный А.В. Стихи. / Антон Чёрный. — М.: Издательское содружество А. Богатых и Э.Ракитской, 2009. — 200 с.: ил. ISBN 978-5-98575-453-7 Сборник стихов поэта Антона Чёрного включает в себя избранные произведения разных лет, а также поэтические переводы. Для широкого круга читателей. УДК 821.161.1-1 ББК 84 (2 Рос=Рус) 6-5

ISBN 978-5-98575-453-7

От автора Добро пожаловать в книгу. Я долго ее писал и, надеюсь, она заслуживает вашего благосклонного внимания, а может быть и сдержанной похвалы знатока. Это моя первая и последняя книга. Первая по существу, последняя по времени. До нее – четыре малотиражных брошюры, после нее – полная неопределенность. Внутри же – затейливо перемешанные осколки более чем десяти лет творческой работы. Не обольщайтесь простотою заголовка. В книге не только собственно стихи и не только собственно мои. Я имею в виду в первую очередь «Стихотворения в прозе» – странные порождения моей фантазии, лирическое нечто, упрямо не влезающее ни в какие четкие рамки. Их жанровое наименование – лишь моя скромная попытка приблизиться к пониманию того, что же я такое написал. И, конечно, особняком – переводная немецкоязычная поэзия в конце книги. Авторы, помещенные в этом разделе, в большинстве своем русскому читателю не слишком известны, поэтому в помощь 5

любознательным к их произведениям приложен краткий комментарий. Основной же блок книги в примечаниях не нуждается. Разумному достаточно. В заключение хотел бы выразить благодарность тем, кто помогал мне все эти годы: моей семье, друзьям и близким, поддерживавшим меня в трудную минуту; коллегам по перу, в особенности моим единомышленникам в Вологодском отделении Союза Российских Писателей. И, конечно, самому Союзу, чьим попечением издана эта книга.

Гуттенбергова дыба

Голова Заливы глаз и носа мыс, То ли культя, то ли отросток. В ней бьется гибельно и просто Сосредоточенная мысль. Тогда как голод, глух и нем, В пустотах ливера белеет, Она склоняется и млеет В саду пленительных систем. И будет борщ; ты будешь сыт И не заметишь, как, седая, Некормленая и босая, Она от тела улетит. 2008

* * * На кипящем народом мосту, изогнувшемся выей – Человек. Ему некуда больше идти. Это странное чувство – быть между – настигло впервые. И коварная карта закончилась краем в средине пути. Человек пожимает плечами, недоумевая. Человек морщит лоб, изумленный отсутствием вех. То, что мыслилось сушей, теперь оказалось, стояло на сваях, И раз так, где уверенность в том, что он сам человек? Где уверенность в том, что пунктиры на карте не ложны? И уже разрастается в горле предательский ком. Человек пожимает плечами, и мнется тревожно, И бесчувственность кожи боится проверить щипком. 2008

Гуттенбергова дыба Дыхание на лист пролито, Слова кричали: «Отпусти!» Распятый на наборе литер, Кричал печатаемый стих. Залило вопль чернильным током, Впечатала созвучья сталь, И падали живые строки В могилу белого листа. 2003

* * * У тебя изломанный зуб коренной и набитый немецкими книгами дом; И жена, как другая страна, граничит с тобой бедром, Когда ты отходишь ко сну, нажимаешь: мобильник – будильник – на семь; И лепечет с иконы Исус: кто тут спрятался? я тебя съем. И ноет повыше крестца будущий радикулит, Но ты по привычке думаешь: это душа болит. Это душа болит, колет, как золотая струна. Что там еще болит, если Не она? 2008

* * * Я вижу свою старость В подзорную трубу: Мосластые колени, Усталые глаза. И вниз, на подлокотник, Упавшая рука. И тени, как повидло, Стекают по щекам. И ангелы все медлят, Сверяясь по часам. И робко стынет завтрак Нетронутый. 2008

Ольховый король Wer reitet so spät durch Nacht und Wind? Goethe, «Erlkönig»*

Кто скачет во тьме – отец иль мать? Иль шумных теней и листьев рать? Трепещет конь, неся ездока, И смертная пена покрыла бока. И ветер, виляя, по следу вьет. И тьму отмеряет копытный ход. Уста молчаливы хотят пить. И страшно: способны ль они говорить? Известно: он скачет издалека. И смертная пена покрыла бока. Бездонным туманом за ним – молва. Устало склонилась его голова. Столетия стелют ему путь. Устал, но ему не дают заснуть Мертвый ребенок, прижатый к груди, И огонек далеко впереди. 2007

* (нем.) – «Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?». Гете, «Лесной царь».

* * * Срастаются обратно времена: В пазы зубцами попадают даты, Цари припоминают имена, И копья достают из ран солдаты. По нашей воле повернули вспять Вода клепсидры и теченье тени, И даже рост губительных растений Любовью нашей мы смогли унять. И радость обретения родства Сменяет темноту неузнаванья: С Коринфом обнимается Москва, С Пекином обнимается Кампанья. И Колизей расколотый в пыли Взрастает, словно лилия живая, И Вологда, по-вепсски окликая, Саму себя зовет из-под земли. 2009

Гнедич, несущий «Илиаду» Картина маслом: броские мазки. В пещерах питерских дворов и подворотен Немые сценки: торгаши и моряки, Мильонов мелюзга и топот сотен. Рельефный воск бесформенной Невы Оскалившимся островом распорот, Где некий царь наклоном головы Устроил этот ад и этот город. В портах от тяжести набрякли корабли, А дальше, в довершение картины, Виднеется усталая вдали Фигура Гнедича, сошедшего с вершины. Не видный ни Ереме, ни Фоме, Он тяжестью немыслимой прозрачен, Он песнь за песней прошагал в уме, И вот предел скитаний обозначен. И молча в кулаке он сжал вопрос: Вот этот город, улица, и стогна, И шторами зажмуренные окна, Поймут ли, что же он такое им принес? 2009

Гнедич, принесший «Илиаду» С Гомером долго он беседовал один И вот сошел. И все затихло: Что скажет он? Сменился цвет небес, Застыли листья, не решаясь падать, И в воздухе сместились грани И рассекли на части времена, Условия, причины и людей, В смятении окаменелых: Что скажет он? Ведь он сошел с горы, Где сор и камень, сушь и запустенье, Где скорпионы, змеи и песок. О чем вообще там можно говорить На страшном позабытом языке, Когда вокруг для выдоха нет места? О чем, когда во рту так сухо? На этом языке до хрипоты, До слепоты, до боли в пояснице Под нос чужие гимны напевая И с умирающими в тон хрипя, Что скажет он? И он сказал. 2009

De poetas* Сидя на самом краю у пшеничного поля И созерцая густой, ветром волнуемый лес, Вижу поэтов, растущих подобно деревьям. Так же: от жалких кустов до вековых тополей. Жизнь поэта я вижу такой же, как древа: Саженец, слабый сперва, к небу всё выше растёт, Кроной своею стремясь Эмпиреев коснуться; Листья-стихи на ветвях гуще и гуще шумят. Корень поэт должен крепкий иметь и глубокий, Дабы свой царственный ствол крепко держать на ветру. Ежели вырастешь вверх без приличного корня, Ствол твой от бури падёт – глиняноногий колосс. Так же, подобно деревьям, поэты различны: Всякий своей красотой или уродством особ. Чахлый один и невзрачный, сухи его листья. Пыльный, в канаве гниёт вместе с пустым сорняком.

* (лат.) – «О поэтах».

Этот – колючий кустарник у Лешего в чаще. Только зверям и знаком острой своею листвой. Ели подобен другой – так же вечнозелёный. Однообразьем своим скуку наводит весь год. Вымахал тот в небеса, но сухи его листья. Только десницы перстов хватит, чтоб их сосчитать. Есть же иные. Размахом ветвей поражая, Крону густую несут царственно, к Богу стремясь. В сочной листве их поют разноцветные птицы. Корнем в земле укрепясь, встали навечно они. Вижу и судьбы поэтов подобно деревьям. Так же у всякого свой в мире подлунном удел. Есть долговечные древа, иные лишь на год: Только успеют зацвесть – тут же гниют на корню. Может быть так, что по воле жестокого рока Древо, вошедшее в сок, станет добычей огня, 20

Иль топора дровосека, иль засухи летней. Промысла Божьего мы ведать не можем никак. Вижу, задумался я, а уж время к закату. Скоро пора на покой томному телу уже. Что же, на ваших глазах, развернувшись из почки, Только что свежий листок ветви мои отягчил. 2001

*** Пробираясь в толпе, Разгребая людей, Задевая бутылки и сор, Оглянись : ЗДЕСЬ НИКОГО НЕТ. 2000

*** Я получил большой урок, Я получил и в глаз, и в бок: Мне остается нюхать смог, Курить, насвистывать панк-рок… Я – одинок. А я-то думал, что я – Бог, А оказалось, что я – лох, Каких вообще не больше трех. Я – скоморох. Но я куплю себе цветов И пару звонких бубенцов И напишу еще стихов. Я – Башлачев. Да нет, шучу – все блажь моя: Я просто камень у ручья. Преосвятейшая семья: Отец, Сын, Я. 1999

Человек Bey jeglichem und auch bey allen Ein allgemeiner Unterscheid. Günther*

Ты – схема, ты – геральдика, штриховка, Условный образ, полновесный знак, Ты – сам себе и гимн, и герб, и флаг, Победный клич и бравая речовка. Всегда иной, несхожий среди прочих, Твой голос: лишь сипит или поет? Твой облик: исцелит или убьет, Эмблемы власть в себе сосредоточив? Зерно иль камень в жерновах эпох – Впиши свое значение умело. Вглядись в себя: величественно тело, Но образ и подобие – не Бог. Раздав цвета волос, телес и глаз, В несхожести Он прячется средь нас. 2009

* (нем.) – «У всех, у каждого, любого всеобщее несходство есть». Гюнтер.

* * * Слушая рокот каленых колес, Стрелок скрип – мукою крестной, Я нахожу один вопрос: Огонь – это интересно. Жалящий стержень его желт, Тела изгиб полумесяцем. Медленный воздуха ожог, Когда небытие светится. Невидимый, тихий и пресный, Пронзает мир, словно вертел. Огонь – это интересно. Это тело чужой смерти. 2004

К другу-стихотворцу Ивану Смирнову, в Лос-Анджелес

Над Вологдой закатное светило Печально оседает в горизонт. Мой дух наполнен негой и грозой. Чего в нём больше? Бури или ила? Чего мне нужно? Где себя искать? В затиненной ли речке за причалом? На крыше ли, которой каждый скат Заржавленный в закате рдеет алым? Ты знаешь, этот город – будто дом, Запущенный беспечными жильцами, Подъездами, балконами, стенами Хранит лишь сон, укоренённый в нём. Немая рыба, жертва злого лова, Ты, Вологда, распята на крюках. Ни жизни нет, ни дела, кроме как Держать в себе несказанное слово. О, мой далёкий сумасшедший брат! Мы пили этот город из горла, И сладкая волна по нам текла: Амброзия или денатурат?

Замоченный в безделье и вине, Наш дом отринул страсти и заботы. Любимейшее тинное болото, Где смерти нет, но жизни также нет. И в нас входила ядом тишина, Обволокла, сдавила и нависла. Нам здесь всегда был кто-то ненавистен. Но кто? Мы в городе? Иль этот город в нас? 2003

Окно В него смотрели и в него плевались, И в нем чего-то женщина ждала : Ее движений плавная усталость Была видна сквозь кривизну его стекла… И тот мужчина нервно-благородный Курил у форточки его свой «Беломор»… И кто-то, вынув вату, ежегодно Вытряхивал из междурамья сор… И годы пролетали друг за другом : Так быстро – с января до декабря… Оно, не в силах высказать себя, Лишь обреченно хлопало фрамугой… А город каждый вечер засыпал, Включал свои слепые фонари, И ни снаружи, ни внутри Никто из них, спокойно дремлющих, не знал,

Как страшно не отбрасывать теней. Быть лишь границей между волей и неволей. Как больно ощущать себя всего лишь Окном – дырой, зияющей в стене. 2000

* * * Море солнечного света. Тает там и здесь. Даже если Бога нету, В этом что-то есть. 2003

Невидимые стихи

Самое важное – это та фигура, которую нарисовал в воздухе палкой мой дядя Тоби. Лоренс Стерн «Жизнь и мнения Тристрама Шенди»

Подарок Мальчишка несет подмышкой в потрепанной папке из художественной школы зыбко проведенную острым карандашом линию горизонта.

Wasserleichenpoesie* Плыло пол-луны. Блеск клякс звезд. В шуме волн ищу ритма – Впадаю в грех филологии. Знаю: что-то мне силится ими сказать Тот, которого уже третьи сутки Ищут на катере люди в оранжевых куртках.

* (нем.) – «Поэзия трупа в воде».

Пруд Рыба холодным телом своим Колеблет воду. Утихает последнее слово ушедшего Над ветвями ив. Воск на воде. С поля стекает туман, Словно блеклая жижа. В страхе застыли белые листья. Перст на губах – замок немоты. Чьи-то Шаги.

Ночь над лугом Черные сливки тумана погребены в излучине реки. Тень пастуха обходит заросли в золотых одеждах. Редкая птица вспарывает хлопками крыльев тьму, Испугавшись собственного крика. Слова, сказанные днем, Тяжело опадают вместе с росой. Последним тает над поймой Едва различимый плач Со дна реки.

Печальная свадьба в пионерлагере Морось ниспускается, благословляя трещины в асфальте. Водная мелочь – не разобрать аверс и реверс Драгоценностей сих. Искрящийся рис на свадьбе памяти и боли. Полупросохшая, мягкая, если наступить, лужа, В которой я ловил жука-плавунца Пятнадцать лет тому назад. Гулкие коридоры, пахнущие отсутствием людей. Скрипучий пол, хранящий холод моих детских шагов, Почти смытый несколькими поколениями уборщиц. Тропинка – Там поганки и клещи. 38

Теперь туда уже можно ходить, но не хочется. Воздух секут листья, прохладно плача. Глаза закрываются. Пропадает дорога, деревья – Скорбные гости на моей свадьбе с самим собой. Последним исчезаю я.

Мужик Долго лежал он. Очень долго. В траве На самом краю колхозного поля. Пока ветры не обглодали его кости. Пока стебли не выпили его глаза. Оттуда, Из леса, Пришел на закате старик И собрал в узел все, Что от него осталось: Запах хлеба и горя, Мальчишескую улыбку, Несколько добрых слов. И унес.

На улице Когда дом выдавит тебя на улицу, В сумерках ты найдешь пристальный взгляд прохожего. Не тот ли это Галилеянин? С нездешним оловом взгляда? С речами-загадками? С израненными руками, Заботливо спрятанными в рукава серого пальто? Не сомневайся – Тот.

Ямб Круженье балагана распростертых улиц. Круженье пыльцы, грязно-желтой рамкою окаймившей лужи. Круженье умов и ветров вокруг растекшейся точки. Круженье вьюнков мятных воздуха запахов – Громадная гаркнула, багровея, гроза, Надо всем этим. Тишь…………………………….взрыв! Непостижимый ямб Над чахоточной прозой прямоугольных улиц.

Вода …Und ruhig fließt der Rhein. Heine*

Ветер сеет весть о береге. Месть и весть наперекрест. Вдаль бултыхающим сонно веслам Улыбается осклизло утопший. Солнце с шипением Вжигается в море. Мертвые рыбы.

* (нем.) – «И медлительно Рейн течет». Гейне.

В пригороде Прохлада крон. Тихое слово облака. В серебряной сини – точкою – тает птица. Теплые ладони окунает Смерть в юдоли пруда. Воздух колеблется, будто идет кто. Но пусто. Никого нет. Лишь трава обреченно ржавеет. Время вплывает в лес, Оставляя прошлое в поле. Дыхание застывает в немоте. Чу! Мертвый ангел аукает тебя в чаще…

Высшая воля Верченье жернова времени. Мýка и мукá распростертых тел. Теченье вод. Волненье ветра. Им нет разумного объяснения. Густой запах ладана Вместо ответов на все твои вопросы.

Конец дней Холодный Господь закроет ворота сумерек, Плывущие на дне, Подобно черному огню. Мысли Прогрызают себе ходы изнутри головы. Волосы ждут вязкого прикосновения. Святая! Отчего твои руки в крови? Медленный покой. Таянье голосов в накренившемся небе. Чужая рука закрывает все двери В нашем потухшем доме.

2007-2008

Ангелы и люди

Звезда Чернеет вечером вода, И, в ней любуясь ликом собственным, По небу добрая звезда Чертит пути, с моими родственные. Слежу за нею допоздна И отступаю вновь в бессилии: Кто ты, звезда? Тревожный знак? Иль отблеск ангелова крылия? Укромный лаз? Заветный клад? Постигнуть не хватает малости: Не покидай меня, звезда. Не покидай меня. Пожалуйста. 2004

* * * В раю переходят на зимнее время. Поникли плоды, позолота небес Темнеет и гаснет. И все к переходу готово: Все жители дружно помолятся Богу, Петрарка опять напишет эклогу, Идиллию, фугу – Бетховен, И все как обычно. Но только никак невозможно привыкнуть, Что каждую зиму особенно жалобен Стук в поднебесную главную дверь, А Петр пустит немногих. И в инее кущи Эдема Простоят до весны. 2008

* * * Луна крадётся вором Над тайниками рощ. Смородиновый город Вдыхает эту ночь. В нём ангелы и люди, Благоухая, спят. Но в зеркале запруды Не дремлет лунный взгляд. Поводит клювом ворон, Почуя дальний дым. Смородиновый город Над пропастью беды. 2005

Сказка о ночной музыке Мой огромный таинственный город, Закрывающий на ночь ворота. По ночам здесь поют даже воры, И звенят их отмычки по нотам. При Луне выше башенных шпилей Стаи чёрных крылатых людей Извиваются сотнями крылий, Словно рыбы в прохладной воде. Бестелесна их тел сталь. Песни их, словно шёпот, тихи. Эти люди – почти божества. Эти люди – почти стихи. 2002

Музыка Мне ил бессонницы отмеривает гимны, Мне мякоть памяти суфлирует слова. Мечусь с чернильницей по дремлющей гостиной И незаметно начинаю танцевать. Гримасой скорчило лицо, ужимкой – плечи, Здесь я – не я. Я – лишь большой осколок сна. И белая в углу свернулась нечисть, И звуки ткет из мороси окна. И я кричу без страху и разбору. Мне входит в тело лира, как стилет. И я пишу для умерших актеров Либретто к музыке, которой нет. 2005

Решимость Ich weiß nicht, was soll es bedeuten…*

Во мне еще жива одна струна, Всё девственно хранит она звучанье. И пуганый таится за плечами Шептальщик, поздний гость, когда Луна. И я вступаю смело в этот лес. Равно приму, тем лучше, чем скорее: И Леты плеск, И чары Лорелеи. 2005

* (нем.) – «Не знаю, что это значит».

* * * Нырну в сентябрь, выкупаюсь в осени. И августа возница загрустит. Мне солнца два – одно вверху, другое в озере, И третье нужно – чтобы здесь, в груди. И чтоб тихонько так, хотя бы шепотом, Хотя бы в забытьи полночных грёз, Далёко, за снегами и болотами, Мой ангел моё имя произнёс. 2003

* * * По плечам, по голове, груди кисточкой с прозрачной акварелью ты веди, весна моя, веди свой узор по тающему телу… Испарюсь, растаю понемногу и взлечу, легчайший, в синеву я, и душа моя познает Бога, даже если Он не существует… 2001

Дитя леса - Что тебе здесь, мой печальный пришелец? Что тебе город и грохот шутих? Тщится в устах твоих лиственный шелест, В мохом покрытых ладонях твоих. - Хмелем утянут я в адово жерло И пропадаю в асфальтовом дне. Каждую ночь я шепчу: «Неужели?..» Выйдя из пекла, грущу о родне. Мать моя – дерево, песен жилище, Плачет смолою по мне по ночам. Ветер – отец мой – по выгонам свищет, Ищет меня на лугу у ключа. В чаще – стена из поваленных бревен, То была роща. А вместо ручья – Топкая гать. Там в ольховом алькове Плачет лесная невеста моя... 2004

* * * А Солнце совсем не страшное, И глядеть на него не больно. Это правильно. Это правильно. Это смешно и вечно. А сердце рвется наружу, Вырываясь из солнечного сплетения. Это правильно. Это правильно. Это быстро и очень просто. 1999

Колхоз «Согласие» Здесь ясен закат, как ангел рафаэлев с Сикстинской Капеллы. Солнце тает в мерцании странном в безграничной вселенской купели. Окуная тела в синеву, не зная ни ночи, ни боли, здесь по небу бесшумно плывут в облаках воплощённые боги. 2001

*** Если вдруг тебе покажется что город грохнется тебе на голову что птицы в небе вымерли и теперь оттуда только снега ждать отпечатай в свою голову как тавро три слова капли камня : И ЭТО ПРОЙДЕТ… 2000

Luceriae* Сафо

Я к тебе взываю, Лукерья, выйди К нам в резиновых красных своих сапожках! Ты в них так прекрасна. Мухи порхают Вновь над тобою. По скрипучей лестнице к нам спускайся, Не стесняйся рук своих загорелых. Ведь самой смотреть на тебя завидно Кипророждённой… 2001

* (лат.) – «К Лукерье».

Тепло во мне

* * * Эти глаза стреляют, трассируя… Одежда- в углу, словно мятая жесть… Там, В сердцевине тебя пульсируют, Вздрагивают 36 и 6… Дай мне. Дай поиграть словами На твоем языке твоим языком! Дай пострелять твоими глазами! Вдруг Повезет, и кого-то убьем? Щелкни затворами век, Целься тщательней… Изрешети меня, Изрешети! Наше порочное незачатие… Пульс 36-ти и 6-ти… 2000

Кармен По капле выдавлено из меня. Сердце красавицы склонно к измене И перемене, и перемене. Кармен, поставь чайник, свари пельменей! Я сделаю все, что в моем бессилье, Чтобы продлить обладание тобою. Как сильно меня твои ресницы взбесили, Зажгли, оборачиваясь этой болью. Да нет, все в порядке, моя Карменсита, Невинная жертва, святая блудница – Ты будешь – посмертно – да! знаменита ! Туринскую плащаницу Тебе на плечи. Лечь, лечь На пол . Забыться. О! Кармен! Твоя плащаница… Ну, что ты стоишь и не отвечаешь? Выключи газ, закипел чайник. О чем я ? Ну что ты? О, боль моя! Поцелуев в меня – целую обойму Всади, садистка! 66

Давай, давай, Кармен, зверей! Я тоже зверею, сигарета не затушена! Прыжок! Сальто! Плод – зрей! Грянем сейчас батареей Тушина! О, нет, ты смеешься… Налей мне чаю… Где моя “Прима”? А, вот она, на кафеле… Глоток. Подожди, я не замечаю, А из правого глаза – закапало… Кармен! Ведь мужчина не может плакать! Мужчина не может, не может! Неужели страдание – недостаточная плата За любовь? Да не прячь ты кухонный ножик! Я все, что мог, уже доиграл. Кармен, я люблю тебя, о горе мне, горе! Кармен, ты – зловещий замятинский корень Из минус одного, Погубивший Интеграл. Кармен, ведь – ТРОЕ – так не бывает! Это же бесчеловечно, пойми! Бесчеловечно… о человечности к богине взываю… Боги – не люди. Сволочь. Аминь! АМИНЬ! Ты слышишь, я люблю тебя, стерва! 67

Кармен! Поцелуем зажмешь рот, Но не прогонишь мысли, не успокоишь нервы, Не заставишь забыть, что есть другой, ТОТ! Подожди, я еще не закончил спич. Правильно гневаешься, Ножика не боишься ? Где мои спички ? Кармен, милая, сядь со мной рядом… Да, я согласен, мне все равно, Будет твой поцелуй мёдом или ядом… Из твоих глаз – в мои – патрон разрывной. Главное – еще несколько секунд ты – моя, Главное – еще несколько веков я – твой, Главное – обнял тебя вновь необъятную… Такой я тебя люблю, такой… Кармен, прости, я был немного резок. Но просто к горлу уже подошло. Да, я вправду хотел тебя зарезать. Но уже прошло. За что ты меня, за что? Выбери, наконец, или, может быть, кто-то Из нас троих должен умереть. Кто-то… За что ты меня, за что?.. 2000

Задача в два действия Вася плюс Люба равно любовь. Сколько ещё будет таких Люб?.. Проспекта прямую пересеча собой, Вася в квадрате двора возводит себя в куб Дома. Замирает, дальше не смея. Задумался. Челом – просто Аристотель. Предчувствует – она скажет ему жестоко: «Noli tangere circulos meos!»* Проходит полгода. Из многоэтажки Он вылетает, отчаянно налегке. Из точки «А», страстной, протяжной, Она послала его в точку «Хэ». И ночью он силится провести Плоскостью бритвы сечение линии крови. В ушах стучит формула безответности: Вася плюс-минус Люба равно любовь. 2002

* (лат.) – «Не трогай мои окружности!».

* * * Знаешь, у тебя меня так много: Я твой кенарь, лекарь, яд и врач. На ногу, смеясь, положишь ногу И промолвишь: милый, полно врать! Будучи людьми, зверьми, вещами, Уподоблен рекам и степям, От прикосновенья превращаюсь: Друг тебя в любовника тебя. 2004

Рёбра Оно всегда таким было: трепыхалось то реже, то чаще, упругое, жизнь источающее. Однажды тревожно застыло… А потом как даст! Девятое не даст соврать – чуть не сломало нас, грудину едва собой не разорвав. А потом от мозгов пошли слухи, Дескать, наш-то дурак влюбился, а оно как давай биться! Это был, конечно, не первый случай влюблённости в нашей рёберной жизни, но в этот раз что-то уж больно капризно повёл себя этот кусок мяса: то еле дрожит, к спине прислонясь, то замечется, как в клетке, забьётся об нас, не боясь ушибиться или помяться. Сказывают, когда-то один шутник, на разные шалости и выдумки скор, в хозяина нашего незаметно проник и ради хохмы ребро спёр. И вот каждый раз, как ребро украденное увидит, становится сам не свой: 72

и сердце своё загоняет ради него, и всё своё естество. Ну и что? Я тоже ребро, предположим, но я ж не требую такого внимания. Да и вообще, на что это похоже: Ребро как объект обожания! Но даже если ни при чём здесь рёбра, всё равно, повелевающее человеком всем, это сердце – самый вредный орган. Больно уж много от него проблем. Из-за каждой юбки устраивает бойню. Не умеет жить, как мы, – спокойно. Ведь, белея в земле, омыты дождём, мы подоле него проживём. Всё долбит по нам, думая выскочить в щель, Короче, ведёт себя безобразно. И во всём, наверное, человечьем теле хуже нас приходится только тазу. 2002

Яблоко …под яблоней юной лежу, словно яблоко, недалеко упавшее, жду, перекатываясь с боку на бок, я, кому же, Боже, отдашь меня, кому же кусать мою плоть кисло-сладкую, кому, щурясь на Солнце, жевать меня, и, видя, как милая идёт между грядками, загадываю желание… 2001

*** Боже, мне нужна новая тень : Эта тень мне уже надоела. Я изменился – она нет. Сделай ее силуэт светлее. Я ведь – не темный. И тень моя Тоже должна быть цветная, По краю ее – яркая кайма… Я звал бы ее не «тень», а «Татьяна»… Я бы любил ее… 2000

Бег Пусть даже из Аркадии самой, Но сладко возвращаться мне домой. Скорей, скорей, прелестная бегунья! До отправленья кратких пять минут. Не отдышаться, не передохнуть На Аничковом берегу нам. Плацкартный «Петербург – Мои Пенаты» Копытом бьёт, ярясь, и рвётся в бой. Ещё каких-то пять минут с тобой Нам быть. Небрежных слов десяток Сквозь толщу, гущу, чащу чада, гула Проспекта. Мимо – провода, ГАИ. Скорей, скорей свершай, моя бегунья, Стремительные проводы свои! Летящая в толпе, как суховей, Ты кажешься возлюбленной атлета. Неужто опоздал? Обмен билетов? Два чёрных уголька из-под бровей… Остаться в Петербурге, к чёрту, к чёрту! Какой мне нужен дом, когда она… Бегунья, девственница, рождена Для самого манящего из спортов. Вагон. Успел. По-братски, в щёку, быстро. Как будто искра, незаметный выстрел. 76

Окно вагона. Взмах руки. Хотя немного, но уже мы далеки И вот всё дальше, дальше, дальше… 2003

* * * Cognosco te…*

Теперь я всю тебя познал: Душа, я знаю, без греха твоя. И цвет ее – инея белизна. Порхаю, похохатываю. Теперь я овладел тобой: Я воздуха ныне собственник. Одно нам тело, сласть одна и боль. Мы – что-то вроде родственников. Нет, даже больше: нам родство неуловимое Дано. Становится мгновенно Любое краткое прикосновение Связующею пуповиною. 2004

* (лат.) – «Познаю тебя...».

Ошибка Оле и Любе

Создатель допустил ошибку: Из глади плавной райских рек, Искрясь и рассыпаясь зыбко, Не тот явился человек. Она несла в себе Адама, Но чресел влажных белизна Была гладка. Садам Эдема Приплода не несла она. Их было две. И обе Евы. В двух лицах сущее одно. И было вдвое страсти, гнева В их одиночестве двойном. И дух Адама нерожденный Взирал из облачных клубов На их бесплодную любовь – Сестер прекрасно-обреченных. 2003

* * * Мурлычет блюз, тепло во мне, Часы отстукивают такт, Велюр дивана – под щекой, Желудок полон и тяжел, Мозги слегка щекочет хмель, Улыбки взглядов по лицу Шутя шершаво пробегут И пропадут в моих глазах, А шторы век, дрожа уже, Закроют красной пеленой Весь мир. Утонут в теплой мгле Часы и блюз, и хмель, и ты… 1998

Утро Повернусь к тебе, тихонько дуну, спугивая пух пыльцы с лица. Что-то еле слышное подумаю, избегая знаков восклицания. И замечу, как смешно и просто, словно древа потаённый сок, сквозь альпийски выгнутую простынь проступает розовый сосок. Тянешь руки, ёжишься плечами, ловишь блики первого луча и ладони, как весы, качаешь… Где я? На какой из этих чаш? 2002

*** Астрономом в прошлой жизни будучи, Глядя в раскрытую книгу небес, Антареса меньше, нежную, малую, Познал я её, Эту звезду. 2001

*** Возлюбленная моя спит. Тело её несравненное На ложе покоится, лёгкое. Губы её приоткрытые Имя заветное шепчут. Свой слух напрягая, я жду, Имя моё произносит ли, Другого ли видит во сне своём. Но не коснусь я её плеча, Покуда сама не проснётся. 2001

*** Лилия золотая, изгибами девушку превосходящая, лилия влажная терниев чахлых среди, песка и камня среди лилия сладкая – это среди других юных моя любимая. 2001

* * * Сургуч – моя плоть. Как печать, меня На сердце своё наложи. Сребро – моя кровь. Словно перстень, меня На палец свой нанижи. Огонь – моя ревность. Чувствуешь ли Жар на своей щеке? Ревную к одеждам, Что гладят тебя, Но не глажу я. Ревную к ветрам, Что тебя овевают, Но не овеваю я. Ревную к тебе – Себя видишь в зеркале, Но не вижу я.

Ты – моя жизнь. Только ты. Ничего, Кроме тебя, нет. 2001

Хокку Ночь. Кухня. Босой, пишу пальцем на стекле заветный вензель. 2001

P. S. Комната. Ворох бумаг. Человек с моим лицом. Лампа. Ночь. Полутьма. Читает письмо за письмом. Конверт. Сбоку – разрез. Внутри бумага – письмо. Внизу письма – P.S.: «Прости. Мы вместе не мо...» Дальше – обугленный край – пытался, дурак, сжечь. Зря: сжигай не сжигай, Письмо, как и рукопись, вечно. Другой, более старый конверт. Помятый. Оторван угол. «Милый мой, светлый, верь мне, верь. Я люблю...» (дальше обуглено). Он почти не плачет. По крайней мере, сегодня. И не могло быть иначе: прошло три года. 2001

Сонеты к m-lle NN

An imagin채re Geliebte

«Прошло время, когда человек жил восемьдесят лет сплошь одною жизнию и думал одною длинною мыслию сплошь восемьдесят томов. Теперь наша жизнь, ум и сердце составлены из мелких, пестрых, бессвязных отрывков… Мы думаем отрывками, существуем в отрывках и рассыплемся в отрывки». Барон Брамбеус

Тебе, искрящимся фейерверком звезднозолотистого песочка рассыпающемуся в моих трепетных руках фантому, лик свой в поникших ветвях липы прячущему бессловесному собеседнику, теплой ладонью во сне все мои жалкие скорби успокаивающему призраку – тебе, только тебе мог посвятить эти причудливые плоды наших бесед памятным летом в твоем загородном поместье коленопреклоненный автор. И посвящает. Северное море. Сен-Пре де Ля Вилль-Бланш 1826

Сонет к столу Я вам представлю жареный сонет. Бульон терцин приправлен анжамбманом Вот здесь. Его властительным дурманом Смущен словесный постный пируэт. Течет густой и пряный, как шербет, Сонет. И аромат над доломаном Возносится классическим туманом И вечным Рейном, где бывал поэт. Румян и свеж, как целый каравай, Как край его, манящий и хрустящий, Властительно влекущий, как победа, Сонет готов. Совсем как настоящий, И от желания его отведать, Пожалуй, смолкла бы и Лореляй. Приступим же…

Де Сад Сударыня, убьемте ради шутки! Кого-нибудь – ведь их вокруг так много. Ведь эти имяреки-недотроги Друг друга режут круглые же сутки! О как это изящно, дивно, чутко: Под носом у разгневанного Бога Их резать дома, в поле, на дороге И класть им на могилы незабудки! Они друг друга режут каждый день, Как мясники на ярмарке овечьей, Не ведая о «ближнем» о каком-то. Пусть не смущает Вас злодейства тень. Поверьте: среди их бесчеловечья Не будет видно нашего экспромта!

Обломки сонетов Найдены при кораблекрушении

I Что тело? Лишь рагу кишок и мяса! Моя душа – Элизиум теней. И часто я прислушиваюсь к ней, Слова мужскою рифмой опоясав. Набив листок игрой словесных плясок, Беру другой… II …Тень Гёте мне протягивает лавр, Польщенная моим германофильством… III Зевая, недочитанным оставил Записок Мериме последний том И, отходя ко сну, как к переправе, Привычно осенил себя крестом. 94

И ангел молчаливо был при том, Но вмешиваться было против правил. Последний вдох утих над влажным ртом, И сонный свод одну звезду убавил. И ангел, отвернувшись, записал В графу прихода в томике in quarto: «В такой-то год такого-то числа…»

Мизантроп Ах, право! Сей мудрец меня пленил! Сударыня, поклонимся же греку, Что высказал презренье человеку, Что солнце ему в бочке заслонил! Таким он вечно в памяти застыл. Но кем он был? Куда катил по веку В своем бочонке: в Лету? Просто в реку? Каких светил движение следил? Так будем жить, как древний чародей! Бродяга! Мизантроп! Отребье! Kynos! Бежим из мира в бочку смоляную. Там мы забудем пустоту дневную, И нас внесет в свои анналы Гиннес Как самых мудрых и простых людей.

Парк Деревья томны, полны волшебством Смертельной наготы и увяданья, Как сносу предначертанные зданья Простым осенним Божьим баловством. Искусственной подпоркой – каждый ствол. Ствол – стол для пира смерти и мельканья Болезненных цветов. Ее стенанья Вплывают в полночь, словно в тайный створ. Остаться здесь. Куда еще идти? Помехи множить временной стреле? Застынем здесь, легко и добровольно. И даже если будет малость больно, Подслушаем, припав лицом к земле, Молчание безмерного пути.

Пустой сонет Сударыня, вот вам пустой сонет, Который есть и таинство, и форма: Пульсирует возвышенная норма В пустых стенах, где ни словечка нет. Прилепленный к нему второй куплет От первого по смыслу не оторван, И тщится разум в нем, алкая корма Душевного. Но форму полнит бред. Пустейшее из всех стихотворений. В его ядре лишь тишина повисла – Уравновешенный Сизифов камень. Взгляните: если трогать мир руками, В твореньях Господа не больше смысла. Конечно, с точки зрения творений. 2007

Стихи ефрейтора Тракля Gedichte des Gefreiten Trakl

1914-1916

Он был поражён, что такое бессильное и ничтожное насекомое, как я, не только таит столь бесчеловечные мысли, но и считает их вполне разумными и естественными. Джонатан Свифт.

Новобранец Не чувствовать биеньем каждой жилы, что ты живой – от головы до ног, в руке сжимать резные ножны жизни, не зная, что внутри у них – клинок, и вдруг , мелодии твоей на полуслове, быть выплюнутым с розовых небес, из облака беспечно-молодого быть вбитым в землю по солдатский крест, колоть и рвать кого-то, незнакомого, с таким же страхом, как и твой, в пустых глазах, и выскребать наружу слипшиеся комья – нелепой памяти зелёный едкий прах, бежать от смерти к смерти безрассудно, всё приближаясь к расплетению концов, и ощутить в последнюю секунду, как трак раздавливает медленно лицо твоё…

101

Волосы Волосы – память. Прочь. Прочь. Начисто отсечь. До плеч? Остричь! Выкорчевать к чёррту. Остричь. Отречься. Лишние части отчленить, приближаясь к часу чистилища и огня.

102

III

Воинское приветствие Мясник ударил в первый раз, и это было лишь начало. И тут же одному из нас снарядом руку оторвало. Она летела над землёй, описывая обороты, раскрытой жадной пятернёй словно приветствуя кого-то. Сквозь пыль и дым угарно-душный блеснул на миг среди клубов, подобно ёлочной игрушке, браслет серебряных часов, всё так же меривших минуты…

103

Песня о королевских наградах Налейте пенной мне! Споём! Повеселимся! Король Вильгельм нас наградит ещё, ребята! Эй, Фридрих, что невесел? сядь поближе! Король Вильгельм уже готовит нам награду. Эй, Генрих, что ты мрачен? выпей пива! Король Вильгельм богат железными крестами. Эй, Увэ, что ты грустен? сядь поближе! Король Вильгельм готовит орденские ленты. Налейте! Слава кайзеру! Победе! Король Вильгельм готовит нам кресты, ребята…

104

Канун Тугая ночь нырнула к нам в окоп, и стал делить на всех сержант Штерлин, прикрыв от ветра в полутьме рукой, железной ложкой сыпкий кокаин. А выше сполохов огня с передовой и выше искр осветительных ракет порхал над нами, извиваясь, как живой, прозрачный ангел с опереньем из газет. Он тихо пел о мирном Рождестве, о леденцах, о домике в Лозанне, о том, что мир опять обожествел… но нам, наверно, просто показалось.

105

Утро За скользкую цепляясь нить, она долго билась, истязаемая людьми, болезнями, железом и огнём, и, наконец, вся в рытвинах от оспы, ожогах, размозженная молотком, разъятая на тысячи частей, истекающая уже не криком и не кровью, а дыханием, она притихла, издохла, превратилась в скользкий труп такой предстала нам земля наутро после Соммы. В тумане – свет. И благость. Как будто она вчера съела ангела. Над линией висит аэроплан. Он словно хочет, он пытается взлететь, чтобы увидеть выражение глаз её противогаза. 106

VII

Сонет Кончался старый век. Мы были рады. Мы распускали велеречие словес О том, что в новом веке новый ветр Очистит мир, взрастит Эдемским садом. Но строить рай традиционно с ада Решил в двадцатом веке человек, И вот уже который новый век Мы начинаем гулом канонады. Мы подчиняемся тысячелетней моде: И снова на полки идут полки; И ищет вновь рука другой руки, Лишь чтоб узнать, кто кого больше изуродует. Нам, чтобы защитить свою свободу, Ей нужно прежде выпустить кишки.

108

VIII

Госпиталь …в белёсом тумане туда и сюда качается лампочка под потолком, здесь пахнет блевотиной и табаком, на койке сoседней, гноясь и крича, весь день умирает какой-то сержант, в углу, на кушетке, сидит медсестра, весь в пятнах крахмальный передник её: густая чужая засохшая кровь и гной, как янтарная капля, висит на самом краю, на подоле её, я вижу, что руки упали её, я вижу в пустых полусонных глазах, я вижу, читаю в морщинах на лбу: устала, устала, устала, устала, качается лампочка под потолком качается лампочка под потолком качается лампочка под потолком качается лампочка под потолком качается лампочка под потолком

109

Последний пейзаж Страшный, закатом истерзанный, Запад. Солнце, как бомба – со свистом, отвесно. Веет, но скоро растает бесследно этот ни с чем не сравнимый запах, запах напалмом сожжённого леса – ЗАПАХ ПОБЕДЫ. 2001

Стихотворения в прозе

Флейта Мне грустно, друзья. Теплый весенний ветер качает черемуховый цвет, а я сижу и грущу. И не могу найти причины, или даже нет, не хочу находить причин грусти этой. Знаете, как поет флейта в горах? Нежная флейта где-нибудь в Альпах, близ старого кладбища безвестных каменотесов, у кристального ручья на закате, когда и без того разреженный воздух, кажется, отсутствует вовсе? Не знаете? А я знаю. Хоть и не слышал никогда, хоть и не видел всей этой красоты и величия, не стоял, задумавшись, у надгробия какогонибудь Клауса или Герхарда… Просто знаю, с детства. Знаю, что так звучит печаль, томление неясное, которое в душе тогда только рождается, когда уже ничто другое родиться не может. С самого детства знаю, когда на прогулке у меня иголочкой кольнуло сердце, и я жадно хватал ртом воздух, думая, что умру. Смешной… Потом врачи, какая-то там «кардИя», никто ничего не понял. Сказали, что показалось. 113

А сердце колет до сих пор. И флейта осталась. Тоненькой, с волосок, иголочкой боль входит в трепещущий комочек в груди и не дает покоя. Но это редко. Такой день был тогда. Май. Что еще сказать тому, кто в мае не бывал в нашем северном городе? Здесь может выпасть снег, а может и раскалиться спелая земля, выгоняя людей из их одежд. Кто мне скажет, что все это значит: все эти тонкие нежные флейты, покалывания в груди и далекие слова, которые, как в вату сказанные, слышатся за кронами? Все, что идет со мной по жизни, идет по ту сторону ее, мои попутчики. Я не люблю описывать реальность. Если хотите реальности, подите на улицу. Я вам про нее рассказывать не буду. Мне интереснее другое, а какое – не высказать. Бывает, что руки опускаются у людей. Бывает, что им не жалко того, что они выпускают из рук, и они устало смотрят, как жизнь проносится мимо в угаре повседневности, как минуты разменивают всё в мелкую монету и посыпают ей путь. Не жалко терять. Не жалко может быть даже умереть, но было бы зачем… Эта лень духа приходит и

114

становится собеседником человека, его знахарем и палачом. Одиночество умеет мучить. Оно мучит человека им самим. И человек, взявший в спутники одиночество, знает, что оно лишь посредник, замыкающий плюс и минус бытия в его голове. Вы пробовали звонить по телефону на свой собственный номер? Помните, там идут короткие гудки? Это и есть оно. В средние века, если палач мучил жертву, а она оказывалась невиновной, он должен был сам всю жизнь ее лечить. Так и одиночество. Вкусивший его, но перенесший эту муку, сохранивший на устах тусклую улыбку понимания, достоин взять одиночество в друзья. И тогда короткие гудки станут ему альпийской флейтой, и глубина поманит его в самого себя… Бывает, что руки опускаются у людей. Это был один из таких дней.

115

Доволен собой Здравствуйте. Я доволен сегодня собой. Мы вчера нажрались, как сволочи, и теперь мне кажется, что каждый встречный прохожий готов меня ударить. Это так странно. Впрочем, я доволен собой. Вчера собралась большая куча, один панк предлагал мне какую-то барбитуру, а я не взял. Я доволен собой. Я никого пока еще не убил, хотя много раз хотел в этой жизни кого-то убить. Впрочем, вдумайтесь: если бы каждый из нас сразу же, непосредственно и до конца следовал своим минутным желаниям, земля покрылась бы горами трупов, на которых бы и опохмелились последние люди. Уже без всяких желаний. И я доволен собой. Я никого в этом мире не обокрал. Вы знаете, мне почему-то всегда хватало своего. Может, это и не так полезно в этом мире – не хотеть чужого, но я все равно почему-то не беру. Совсем. Никогда. И я доволен собой. Я вчера спал с какойто девкой, а позавчера с другой еще какойто, но и это тоже не повод для довольства собой. Я вчера плакал, когда мочился, и

116

все эти девки – сразу это понял – не повод быть довольным. Завтра мне свалится на голову кирпич, или я убью Антоху Чернова, или запущу тортом в губернатора, и меня схватят менты и будут меня жестоко бить – мне все равно. Я – часть всего, что вокруг меня. И я доволен собой. У меня, кстати, сейчас отрыжка такая дрянная, но это не повод для огорчения. Есть на свете люди, для которых моя отрыжка вообще ничего не значит – она просто досадная неприятность. Мы пили нынче четвертый день подряд, нет, вы не подумайте, я ведь не всегда так пью, я тоже умею грустить, у меня тоже была первая любовь – тонкая нежная девочка, так боявшаяся, что я затащу ее в постель – но мы пили четвертый день, словно бы мстили себе или кому-то еще. Нас обуял словно бы бес какой-то. Черная птица словно махнула над нами крылом, и побежала вдаль синяя дорога. А я обидел одну девушку. Но об этом потом. Мы так напились, что даже плакали все, как безумные. Мы включили какуюто музыку, просто смотрели друг на друга и плакали. До чего же мы дошли. Я помню,

117

Шилов плакал, и у него сопля из носа даже повисла – такой он был жалкий. Но я доволен собой. Вы знаете, я все же думаю, все мы когда-нибудь попадем в эту прекрасную землю радости. Нас встретят наши предки и любимые собаки, подохшие, когда нам было еще семь лет (и мы тогда плакали – каждый о своей какой-то собаке), и все они, трогательные и добрые, придут и встретят нас, и заберут отсюда, из этого пьяного бедлама. И все закончится тогда, так хорошо закончится, и все будут спокойны, и некуда будет больше спешить, и румяные космонавты будут летать над нами и среди нас, приглашая в полет, ведь там, куда мы попадем, все станут мечтой, все станут смелыми прекрасными космонавтами. И мы будем довольны собой, как всегда. Я вчера им все это рассказывал, а они не верили и плакали. Пьяные, жалкие придурки, они плакали. Но среди них была одна девка, девочка еще почти совсем. Она плакала не о себе, а кажется о нас. Плакала, как будто это не нас, а ее никто не любит, будто это не наша, а ее тоска пришла и уселась за столом и сказала: все, шабаш, собирайтесь.

118

Мои кони бьют копытами. Нам пора в путь, я, тоска ваша и боль ваша, забираю вас, ибо нечего таким, как вы, делать на белом свете. И мы плакали, чувствуя, что она здесь. Кретины. Они плакались не зная, что плачет по настоящему здесь только она, эта девка. И я крикнул: наливай! Едрить его все конем! всех наверх! всех!!!!!!! И мы стали снова бегать, суетиться, и кто-то полез за портвейном, и вот уже маленькую девку кто-то стал мять в углу и все развертелось все залетало и был пьян я был пьян Так оно все и было.

119

Похмелье Ну, здравствуй, здравствуй, так это опять ты? Мерзкая сволочь, пыточная дыба сознания. Здравствуй, Орлеанская дева памяти. Будь ты проклята, тварь. Здравствуй, дружок, вот и ты? Испанский сапожок вины… Милые спутники идиллического похмелья на лоне природы! Чем мерзче и гаже разбита, растерзана, опоганена и посрамлена наша плоть, тем осияннее грядете вы. Чем душнее, сальнее, липче, склизче, вонюче дела наши, тем уязвимее они испепеляющему взору вашему. О память! О вина!

120

Черная глубина Черная глубина. Погружение в самого себя как в нечто чужеродное, враждебное. Большой мелькающий чудовищный абсурд. И зло. Чертово семя, а ты – его плод. Зло есть в каждом. Я почему-то думаю, что, если Христос существовал, зло было и в нем. Иначе он просто должен был раствориться в воздухе, стать запахом амброзии, призраком прекрасного цветка – кем угодно, только не человеком. Черная бездна. Это вытяжка печали. Это аспидные ангелы в кронах деревьев мучат тебя. Это ночь гнева, наступающая после медленно сгущающихся сумерек грусти. Черная скорбь. Это – за секунду до злодеяния. Вспышка и посреди нее – черное спокойствие. Когда каждым фибром души знаешь, что убьешь. Что сделаешь зло. Черные жилы. Гнев бежит по тебе вместе с кровью, и жилы чернеют. Ты наливаешься злом. Тобой можно отравить. Мыслей нет. Убей.

122

Наденька …Снилась мне затем отчего-то Наденька. Стояла передо мной, как тогда, в белой куртке своей и с укором глядела. И вдруг, взрывом, как только во сне бывает, понял я… На самом деле, вся эта любовь, муки эти нечеловечьи – это мне воздается, откликается за все мои маленькие жестокости, сотворенные ранее совершенно сознательно. Я ведь, с детства мучимый всеми, издавна какой-то нездоровою любовью полюбил мучительство – тянучее, гадкое, всевластное. И тычки-толчки однокашников, высокомерные взоры рослых однокашниц – все это исподволь рождало какую-то нелепую любовь к страданию, еще не сознаваемую явно в те мои годы. Рождало, вместе с тем, и гаденькую мечту оказаться на месте мучителя, созерцателя, который выше мучимого. Пониманье этой любви пришло позже, с вашего позволения, на практике. 15-летнему мне, наконец-то, осыпало пухом губу, поломало голос вкривь и вкось, окидало жестким волосом лодыжки – короче говоря, поводов для гордости было более чем достаточно.

123

Созревшая розовенькая душонка полнилась верою, что теперь все мои мученья закончены, теперь-то я велик и взросл, и все как будто смотрят на меня, и даже чудится, что всякий раз, когда вхожу в помещенье, где хорошенькая особа, само освещение меняется к лучшему, к более выгодному для меня ракурсу. Вот и посудите сами, могло ли меня в те годы случайно не сразить?.. Так и вышло. Наповал. И, конечно же, совершенно по-мучительски вышло: жили мы в разных городах, и взаимностью не был я одарен. Корчить страдальческие мины, сидеть, скрестив по-наполеоновски руки, молчать значительно в усы (которые тщишься, чтобы были), никогда, совершенно никогда не улыбаться на фотографиях – все это любимейшие мои аттракционы тех годов. И (о, чудо) я не был обделен благодарными зрительницами. Томность, мрачность, молчаливость вообще в ходу в эту пору ранней юности. Обо мне судили тайно в уголке, слагали какие-то анекдоты, необидные байки. А я молчал и супился. Тогда-то, на детском литературном конкурсе, бесившем меня своей детскостью,

124

но пленявшим своею литературностью, мы и встретились с Наденькой. Она ничего не знала о моей тщательно замалчиваемой любови, невзаимно обретавшейся за сотни верст от меня, и моя холодность, будто бы покорность, покорили ее. На самом же деле (и сейчас яснее, чем когда-либо, это вижу), я был весь словно не настоящий. На этом деланно-хмуром Гулливере, увенчанном моим лицом, сидел, прячась в волосах, ЯЛилипут и следил за эффектом, производимым моим «большим Я». Кто ты такая, Наденька? Прелестная куколка – сказочные бровки, ручки, губки. Мечта, немыслимая, странная, будто с рисунка или прямо из головы моей подросточьей сошедшая. Нежность и невинность твои были столь непререкаемо прекрасны, движения головы твоей, робко качавшейся в ответ моим словам, столь плавны и… и… У меня не хватает сейчас ни слов, ни дыхания, чтоб описать тебя, неописуемую голубку. И тогда, годы тому назад, я смотрел на тебя во все глаза, хмурясь и рисуясь, когда встречал твой ответный взгляд. Что тебе было в моей угловатой фигуре?

125

Какие тайные знаки я тебе, сам того не ведая, подал? Какую загадку увидела ты в этом бледном отроке, чуждающемся людей? Это сейчас меня занимают такие вопросы, а тогда… Тогда образ мой, наполеоноидный, был для меня абсолютным объяснением всего происшедшего меж нами. Я был настолько глуп, что даже когда ты после детского конкурса отпросилась от родителей из райцентра и, краснея, через подругу свою вызвала меня на свидание – даже тогда я ничего не понял. Погруженный в свои томленья по безответной моей любови из другого далекого города, я просто опешил, когда ты бросилась мне на шею и плакала, плакала, и прятала губы у меня на шее, и шептала мне о любви, и уговаривала. И даже в темноте той лестничной клетки я видел, как течет с твоих ресниц аспидными каплями тушь. И слушал, слушал о любви твоей ко мне; слушал, слушал скрип твоей куртки из белого кожзаменителя, когда ты обнимала меня все отчаяннее: «Поцелуй меня! Ну, поцелуй!». Я прятал губы и бормотал, бил тебя словами о той, другой, и тепло твое горечью для меня стало, не мое, не нуж-

126

ное мне тепло из-под куртки, где так часто тукало твое бедное сердечко. - Я люблю тебя. - Зря. – Целая депутация Чайльд-Гарольдов, Печориных, Онегиных и прочих «больших Я» толпилась в эту секунду во мне, борясь за право хлестнуть тебя этим словечком. Даже несмотря на темноту мое лицо само сложилось тогда в эту заемную усталую мину. - Зря, – говорю я теперь сам себе-тогдашнему. – Зря было это твое «Зря». - Понимаешь… – и я-тогдашний начинаю тебе и себе-сегодняшнему нести какую-то благородно-возвышенную чепуху о сердце, занятом фантомом, о безысходности дней, и холодность, холодность, морозная почти – все это было в моих словах. Лилипут стенал, глядя на красоту твою: «Бери! Бери!». Но Гулливер бил и бил железными словами: «Нет, нет, зря, зря». И тогда ты затихла, прижавшись ко мне, и я глядел через твое плечо на муть фонаря в окне подъезда, и было мне так сладко в эту минуту, и столь полон я был моим бескрайним мучением и мучительством. И непослушная плоть предательски топорщилась в штанине.

127

Расстались мы молча. Из подъезда я вышел, будто из бани. И с тех пор не видел тебя. Наденька, Наденька! Вспомнишь ли ты хоть раз добрым словом, да хоть какимнибудь словом своего 15-летнего ЧайльдГарольда? Смотри – вон он в кристалле времени, застыл на площадке у мусоропровода, обнял тебя – да так и стоит, полнясь виною…

128

Синяя тетрадь №2 страница 56 Я родился в этом городе, когда мне еще и году отроду не было. Мы с ним сначала общались, как родитель и дитя. Я ведь тогда еще был слишком мал – я не умел общаться как либо иначе. Тогда все вещи, и предметы, и звуки, и люди, и неприятности даже, казались добрыми любящими родителями, которые просто тебя почему-то иногда не понимают. У меня было свое маленькое пространство, и мне кажется, в этом-то именно все и дело – в пространстве. В том, как оно растет. Твоя кроватка (пеленка, игрушка, родители, слезы) – дом (ступеньки, скрип двери, перила, сосед-хулиган – с ним нельзя водиться) – двор (прятки, старшеклассники, велосипед, сторож в соседнем детском саду, первая порка) – два двора (мотоциклы, дядя Сережа – он алкоголик – это плохо) – три двора (горка, песочница, ворованное

129

печенье, опять порка) – улица твоя (мир-то большой!) – твой район (пацаны, битые стекла, первая сигарета) – школа твоя (люди есть богатые и бедные, и ты почему-то не среди первых) – город твой (все меньше страха, все более интереса, мама, я не приду ночевать) – твоя страна… ТВОЙ МИР. С каждым годом я все рос, расширялся концентрически, и с каждым годом все поновому общался с ним, с моим городом. Из родителя он превратился в дядю – хоть и родного, но все же его уже было можно иногда не слушаться, потом в троюродного дядю, потом и вовсе в одноклассника, в кореша, у которого по кайфу стрельнуть сигарету, в далекого знакомого, в постороннего… во врага. Лишь ощутив свое пространство врагом, причем не простым, а фатальным, необъяснимым, жестоким – лишь дойдя до такой степени отчуждения от собственной Родины, можно ее полюбить. Любить

130

нелюбящего тебя возможно, лишь простив ему нелюбовь его. Нужно почувствовать свое превосходство над его нелюбовью, над городом-врагом, и тогда это произойдет – у тебя появится Родина. Это просто. Родина не повернется к тому, кто от нее сам отвернулся. Твое пространство станет таковым, лишь если ты этого захочешь, захочешь по-настоящему. Я тоже когда-то ненавидел мой город. Поверь, мы с ним разобрались в наших отношениях. У нас все хорошо теперь. У нас все хорошо. Все хорошо. Просто отлично.

131

Август Август – странное время. Свет иссякающего лета редеет, становится прозрачнее, и кажется иногда, что вот-вот сквозь тонкий слой небесной синевы посреди дня проступят звезды. Это полдень августа. Желтеющие лица деревьев источают больничный покой. По небу катится светило – возница жизни, уводящий за собой живых и мертвых в далекое путешествие по зиме. Для кого-то из них она уже стала, а для других еще только станет последней. Это скорбь августа. Птицы уже предвкушают даль. И люди вместе с ними остро, как никогда более в году, ощущают зуд в лопатках. И кто-то манит тебя из леса, обманывает, шепчет, зовет последний раз хлебнуть летней патоки. Это просто крылья августа зовут тебя. И смех везде, и перезвон, и шелест канцелярской мелочи – первоклашки готовятся. Ничто еще не предвещает беды, но земля словно бы склонила голову, прислушиваясь и ожидая. Август, милый август, пос132

ледний обманщик лета. Чахоточный красавец в красочной суете своих собственных похорон. Близок конец августа. Или конец всему?

133

Сентябрь Сентябрь плывет мимо меня, приближаясь к концу. Подобно пеплу, я остываю вместе с ним, крошусь, опадаю, легчайший, я парю в холодном воздухе, напоенном величественной смертью мироздания, и остаюсь в этой осени навсегда. Тени прошлого, подобно ярким, но бесчувственным кометам, пролетают в безграничной тьме моей внутренней вселенной. Я даже не схожу с ума, я просто не чувствую тела, не замечаю чужих прикосновений и лишь осень – мертвая прохладная мать – заключает меня незаметно в свои смертоносные объятия. Старость, подобно какому-то невиданному газу, неявно, исподволь проникает в меня, заставляя в очередной раз вздохнуть при виде пролетающей в глубине меня кометы, заключившей в себе еще один кусок прошлого. Бесконечная панихида, где я одновременно священник, рыдающая родня, покойник, церковь и даже, кажется, Бог. Не имея ничего, все приходится заменять собою: 134

вытаскивать по одному наружу затухающие отпечатки милых сердцу воспоминаний, расставлять их по комнате и бесконечно любоваться в них, как в зеркало. Вот я, перевешиваемый серым ранцем с нарисованным кротиком, стою на крыльце и жду своего первого сентября. Потом в этом ранце отец хранил инструменты, а я по малолетству, бывало, даже плакал, думая, что в мои бесконечно огромные 9 лет поруганный ранец есть символ прощания с детством. И на той же белесой фотографии рядом со мной мой старший брат – в веснушках, щупловатый, с пышной копной рыжих волос, еще не прореженной скитаниями, ранней женитьбой и тюрьмой. В руках у нас цветы – кажется, астры. А рядом отец, кажущийся чертовски молодым по сравнению с нынешним собою – седина, усталость, морщины. И все это белесое несказанное детство, которое обронил невзначай сам не знаю где, запечатлено на старую «Смену», а потом проявлено и отпечатано отцом в ванной комнате при свете красной лампы, которой я так боялся в детстве. И вот мы трое стоим на этом неброском клочке фотобумаги и улыбаемся. И в руках

135

– цветы. А на нас с братом – советская синяя школьная форма. И мы уже никогда не умрем. Мы будем жить вечно. А сегодня просто осень. Фотография лежит где-то в коробочке, являя собой залог моего бессмертия, а я собираюсь умирать. Ведь так приятно умереть вместе со всем миром, зная, что ты уже все равно бессмертен, и вся твоя кончина будет не в счет, понарошку. Ведь я уйду, может быть и скоро уйду, а все равно буду смотреть на вас детскими глазенками, ожидая своего первого сентября, который продлится вечно…

2003-2008

Переводы из немецкой поэзии

ГЕОРГ ГЕЙМ (1887-1912)

Демоны городов Сквозь ночь они бредут, и города Продавливает тяжестью их ног. Вкруг подбородков, словно борода, Клубятся облаками гарь и смог. Их тень бредет средь каменных морей, Жрет фонари, висящие рядком, И стелется туманом у дверей, Ощупывая их – за домом дом. На площадь наступив одной ногой, Другим коленом башню сокрушив, Они встают. И дождь кипит стеной, Бесовской дудкой город оглушив. У их лодыжек вьется ритурнель, Печальный гимн разверстых городов, Их реквием. И глухо, как в тоннель, Врастает резкий звук во тьму домов.

139

Они бредут к реке, что уползла Змеей, чья в желтых пятнышках спина От чахлых фонарей, в чье тело мгла Вплывает в пляске, мороком полна. Нагнутся через парапет моста, И тянут крючья рук в толпу людей, Как фавны, что в трясинные места Приходят шарить пальцами в воде. Один встает. Он маскою Луну Белесую закрыл. И ночь с небес Стекает горем, как свинец ко дну, И вот весь город в шахту ночи влез. И плечи городов трещат. Скрипят Их крыши, красным смытые огнем. И, растопырясь, на коньке визжат Они, как кошки, взгромоздясь на нем. В набитой мраком комнате орет, Рожая, баба от безумных мук. В подушках, как гора, ее живот. Столпились жадно демоны вокруг. В ознобе содрогается кровать, И комната от воплей вся плывет.

140

Но вот и плод. Кроваво разрывать Он начинает надвое живот. Жирафьи шеи демонов растут. Дитя – без головы. Перед собой Его мать поднимает. Спину жгут Ей жабьи пальцы ужаса тоской. И вспарывает сонный рог зенит. Все выше тени демонов растут И ураганом огненных копыт Глубины недр под городом трясут.

141

Бог города Расселся вширь на весь квартал домов. Ветра лежат на лбу его широком. Он в бешенстве: в полях среди холмов Дома бредут в предместии далеком. Блестит в закате у Ваала брюхо. Вкруг на коленях города стоят. Осанны колоколен в его ухо Текут из моря каменных громад. Как корибантов танец, мерный гул – Музыка улиц, гомон миллионов. И облаком фабричный дым прильнул: Течет к нему курением с амвонов. В его глазницах грозы распухают. Темнеет вечер, ночью поглощенный. И бури, словно коршуны, порхают Над гривою, от гнева раскаленной. Грозит во тьму мясничьим кулаком. Несется с ревом океан огня Вдоль улиц. Знойный чад за домом дом Сжирает город до прихода дня. 142

Офелия I Гнездо крысят пирует в волосах, Недвижны в кольцах руки над потоком, Как плавники. Плывет она в тенях Дремучих чащ, что спят на дне глубоком. Остатки солнца съела глубина, В гроб ее лба по капле просочась. Зачем она мертва? В воде, одна, Опутана травой, в сей поздний час? И ветер в камышах густых застыл, Но вдруг спугнул нетопырей полет. И над рекою влажных темных крыл Поднялся дым, смущая водный ход, Как облако ночное. Угорь белый Скользнул по ней. На лбу светляк – звездой. Рыдает ива зеленью несмелой Над ней и мукою ее немой.

143

II Посевы. Злаки. Полдня красный пот. И в поле сонно желтый ветр застыл. Она плывет, как птица, что умрет, Укрыта белизной лебяжьих крыл. И вниз опали веки голубые. В мелодиях блестящих звонких кос Ей снятся поцелуи огневые В могиле вечной ее вечных грез. Все мимо, прочь! Туда, где зло гудит Огромный город. Где большой плотиной Зажат поток. Где эхо вширь звенит На сотни голосов. Где рокот длинной И людной улицы. Церковный звон. Машинный скрежет. Бой. Где запад сонный Грозит зарею, в окнах отражен, Гигантской лапой крана разделенный. Подъемный кран, властительный тиран, Молох в кругу своих рабов восстал. И тяжкого моста железный стан, Как цепь, мятежных волн стрелу сковал

144

Незримо в свите волн она плывет, И где появится, повсюду с воем От скорби гробовой бежит народ, Растекшейся по берегам обоим. Все мимо, прочь! Где отдан летний день Во тьму. Где встала отблеском фантома Лугов и трав темно-зеленых тень, Далеких нежных вечеров истома. Поток несет утопшую навек Сквозь многих зим печальные врата. Сквозь время. Через вечности, в ночлег, За горизонт, где тлеет темнота.

145

Смерть влюбленных в море Внизу мы будем скоро спать с тобою, Средь мертвых и теней забудем страх Там, в вечном сне, сокрыты глубиною В бесовских потаенных городах. Мы веки одиночеством закроем. Ни звука не вместит наш темный зал. Лишь рыбы сквозь окно промчатся роем, И легкий ветер колыхнет коралл. Душе морей бормочет тихо челн. И ветров тени вьют пути кружные В пустыне бездорожной, там, где волн Бушуют шумно горы водяные. И корморан несется над потоком. Под ним разверзлись хляби вниз, до дна. Кругом вращаясь в жерле вод глубоком, Обломков чаща с высоты видна. На палубе – матросы в пятнах тлена. Скелеты их несет водоворот. Влекомые бушующей ареной, Глядят в бездонное корыто вод. 146

Водоворот на лодку напирает. Ее трясет, противится она, Но вот уже вверх дном ее бросает В воронку черной точкой глубина. И, как паук, смыкает море рот, Переливаясь белым. Содрогнулся Лишь горизонт, словно орла полет, Что в высоту и вечер окунулся.

147

Смерть влюбленных Простерлось море в вышние врата И облаков колонны золотые, Где сводом день обводит темнота, И грезятся глубины водяные. «Забудь печаль, что канула напрасно В игре воды. Забудь и время, тьму Утекших дней. Тебе поет ненастно Сам ветер. Только не внимай ему. Оставь рыданья. Скоро мы с тобою Средь мертвых и теней забудем страх. Мы будем спать, сокрыты глубиною, В бесовских потаенных городах. Мы веки одиночеством закроем. Ни звука не вместит наш темный зал. Лишь рыбы сквозь окно промчатся роем, И легкий ветер колыхнет коралл. И мы навеки сможем там остаться – В тенистой чаще на прохладном дне. Единою волною колыхаться, Мечту губами пить в едином сне. 148

А смерть нежна. И может лишь она Дать Родину нам и, обняв собою, Втащить вдвоем в могилу, что черна, Где многие уж спят в стране покоя». Пустому челну дух морей поет, Познавшему игру ветров немую. Волна его в безвременье влечет, И океан штурмует ночь слепую. В высоких валах корморан несется. В его зеленых крыльях темень сна. Покойников толпа внизу плетется, Как бледные цветы, по глади дна. Все глубже вниз. Смыкает море рот, Переливаясь белым. Содрогнулся Лишь горизонт, словно орла полет, Что глубины своим крылом коснулся.

149

Заключенные I По кругу во дворе они бредут, В пространстве шаря жадными зрачками. Их взгляды ищут поле, лес, и ждут, И бьются меж холодными стенами. Как в мельнице, очерчен в центре круг, Натоптанный следами их шагов. Как череп, как монашеский клобук – Так центр круга гладок и суров. На робы мелкий дождик моросит. Затравленно они наверх глядят, Где мутные окошки в глади плит, Как улей черных сот, за рядом ряд. Их, как овец на стрижку, загоняют. Их спины тесно втискивают в хлев, И эхом деревянным громыхают Шаги, пространство лестниц облетев.

150

Летучий голландец I Как дождь огня, стекает в океан Поток тоски. И валы громоздит Свирепый Зюйд и в парусах гремит, Громадных, черных, словно ураган. Корабль – крылат, и перья все на нем От ветра – дыбом головы вокруг, И пара водяных огромных рук – Объятие любви меж ним и дном. Китай мимо желтою водой, Где джонки зыбко плещутся в портах, Где фейерверк пылает в небесах, Несет его под барабанный бой. И скудный дождь охотится за ним, Стекает по безумным парусам, И нет покоя судовым часам, Стучащим ржавым молотком своим.

151

Личина мертвой вечности на нем Черты лица сковала пустотой. И время вспыхнет пылью золотой, Как лес сухой, охваченный огнем. Скитаний годы на себе хранят Его борта, как старую кору, И оперенья тряпки на ветру Огнем вкруг камня спящего летят. На веслах – трупы чахлые в пыли, Как мумии, спят на своих скамьях И, превращаясь в невесомый прах, Корнями рук в трухлявый борт вросли. Их волосы сплелись, словно берет, Вокруг застывших на ветру голов, И каждый из чудовищных гребцов На шее носит черный амулет. Корабль зовет их, но они не слышат. Взрастила осень мох у них в ушах. Вокруг их щек его зеленый прах Уже не первый век дождем колышет.

152

Морские города набросок

На кораблях окрыленных пришли мы сюда, В полные тьмы и морозных огней города. Тысячи лестниц пустых низвергались в причал, Тёмный матрос подожжённым поленом махал. А под кормой, в глубине серебристой воды, Тускло искрясь, простирались морские сады. Там исполинские рыбы, блестя чешуёй, Копьям подобны, пронзали глубины собой. Колокол спал. Даже нищих не встретили мы. Не преградил нам никто дорогу из тьмы. Были наги, словно стены, все города. Только ходила над башней огромной звезда. Водорослей обрывки застряли в кустах. Солью покрытые тюрьмы стоят на часах. Высились, словно скелеты, руины мостов, И падало пламя в глубины подводных миров.

153

* * * Из бездыханного осеннего безбрежья Взлетев, свернула чайка к виадукам, Где черная вода стремится в омут. В сухом порыве берега желтеют, Движенье листьев наполняет воздух, Блуждающих в пустом осеннем ветре. И этот день пустой парит и тает, И в чердаки сквозь слуховые окна Бесцветное заглядывает небо.

154

Autumnus* Лебяжье снежно-белое. И блеск В потоке голубого. Пляжно-желтое, Перетекающее плавно в шум Купающихся загорелых тел, которые Прозрачную с волос отряхивают воду. Вверху, на возвышении, лес, покрытый Мерцаньем вечера. Зеленая верхушка Его застыла в бледном круге неба, Дрожащем в свете осени пришедшей. И медленно спускаются к долине Ряды холмов, цветущие лесами, Пронизанные солнцем. Тень от них В воде плывет, в глубины погружаясь.

* (лат.) – «Осень».

Дионис Сел на дороге. На краю у поля. И ветры, что играют в белых злаках, Приносят ему пряный дух земли. Оливы тень ползет вослед за солнцем. На небесах текут часы по кругу. И вот уж полдень. Засыпает ветр. Пантеры в сбруе, утомясь, стоят. Но где их золотой индийский блеск, Восторг миров? – Усталы и стары. Бездельничает Бог который год, Скитается, как грешный раб, сквозь лес, И больше никому его не жаль. Приходит в города, где он царил. Поруганные, пали алтари. И жертву не несут к его ногам. Идет через село, где утром столп Его был прежде розами увит, Где принимал дары у очага.

156

Отсюда шайка экзорцистов в рясах Его с проклятьем выбросила вон, Детей его отправив на костер. И новый бог пришел на эту землю. И перекресток святость растерял Пред именем того, кто был распят. Гол, слаб, изранен, он теперь висит В полуденном сиянье золотом, Поруганной земли пятно позора. Где игры днесь, где филосóфов школы? Где Академ? Людская красота? Величественный гимн Олимпиады? Куда девались Боги? Удалились, Рассеялись, по землям разбрелись. О, Афродита, облик чей – паук. Он смотрит выше, на святые горы. Уперлись в синь главою ледяной, Покинуты они. Навек одни. «Зачем? Зачем?». Его ладони ищут Отрады у лозы, обвившей лоб, И с трепетом ласкают зрелый плод.

158

Сбегают тихо слезы по лицу Седого Бога, на морщинах виснут. Он, как ребенок, плача, засыпает. Дриады две, живущие в лесу, К нему выходят из лесной тени, Оглядываясь крадучись в поля. Увидев Бога, на ноги его Поставив (о, отец! Он спит), уносят В лес, бережно ступая шаг за шагом. Пантеры две – за господином следом. Они вступают в лес. Свет золотой Повозки все мерцает сквозь стволы. Природа бездыханна и нема. «Он умер», – весть разносится по селам. Горячий ветер в Азии подул. И входит в двери низкие чума. Себя бичует мясо пред распятьем, И каплет кровь к подножью божества. Вернись же, Бог. Вернись из тех краев Зеленых кущ. Наполнен до конца Нового бога горестный предел.

159

Ведь должен узурпатор с трона пасть, Присвоенного этой шайкой нищих, Чтобы дворцы на небе оплевать. Ведь небо стало сумасшедшим домом. Безумие, болезнь Олимпом правят. Хлеб мясом стал. И трое – как один. Им царские одежды не к лицу. Как обезьяны, карлики взобрались С ногами на пурпурный Божий трон. Вернись же, Бог. Пенфея вновь убей. Бог юности и празднества, вернись, Вернись из этих царственных лесов. Вернись же, Бог. Спасенья жаждем мы. Спаси же нас от дыбы и креста. Покинь свой лес. Мы ждем тебя, наш Бог. Мы новый храм построим, Господин. Все эти кирхи предадим огню, Забвению печали предадим. Тебя мы молим каждой тихой ночью. С надеждой смотрим мы на звезды ввысь. Сойди со звезд. Услышь призыв, Господь.

160

Моя душа Посв. Голо Ганги

Душа моя – змея, Она давно мертва, Лишь иногда осенним утром, Я вырастаю из окна, В котором звезды падающие мчатся, Навстречу обезлиствевшей заре, Над цветами и травами Лик мой отражается В стонущих ночных ветрах.

161

* * * На мили вдаль одни леса лежат Вокруг вершины. В бурый их поток Вплетён еловой зелени наряд. И в серый вечер день дождливый стёк. К вечерне дальний колокол звонит. Кадильщик, зажигая огонёк Внизу холма, раздует уголёк И, шапку сняв, колена преклонит. Весна, весна! Всё ближе этот миг. Я должен думать о тебе одной. И в блеске золотых волос твой лик. Люблю тебя. Пошли мне образ свой. Рука в руке пойдём одной тропой. И ветер летним вечером поник.

162

Апрель Зеленый, от дождя намокший злак, Спускаясь, тянется к рядам холмов. И вдруг спугнуло двух ворон в овраг, В колючий терн коричневых кустов. Как в тихом море облачко висит, Спокойны горы в синеве небесной. И мелкий дождь над ними моросит Серебряной дрожащею завесой.

163

Г Е О Р Г Т РА К Л Ь (1887-1914)

Гелиан В одинокие часы духа Так прекрасно к солнцу устремиться По желтым стенам леса. Вкрадчиво шуршат шаги в траве; но вечно спит Сын Пана в сером мраморе. Вечерами на террасе опьянялись мы темными винами. Красновато горел персик в листве; Мягкая соната, радостный смех. Прекрасен покой ночи. На темной равнине Встречаемся мы с пастухами и белыми звездами. Когда наступает осень, Представляют трезвую ясность рощи. Умиротворенно бредем вдоль красных стен, И круглые глаза провожают полет птиц. Вечером каплет белая вода в урну с прахом.

164

В голых ветвях пирует небо. В чистых руках несет поселянин хлеб и вино. И мирно зреют плоды в солнечной палате. О, как серьезен лик дорогих умерших! Но душу радует праведное созерцание. Безгранично молчанье разоренного сада, Там юный послушник главу бурой листвой увенчал, Его вдох ледяным золотом опоен. Руки осязают древность голубоватых вод Или в холодной ночи белые щеки сестер. Тих и гармонии полон путь в радушные залы, Где одиночество и шелестенье кленов, Где, быть может, и дрозд еще поет. Прекрасен человек и величественен во тьме, Когда потрясенно руками и ногами движет, И в пурпурных норах тихо очи вращаются. Под вечер теряется некто в черных руинах ноября

165

Среди ветхих крон, мимо стен, пораженных проказой, Где прежде святой брат проходил, Утопший в мягкой игре струн своего безумия. О, как одиноко кончается ветер вечерний! Почил, склоня голову в сумрак олив. Потрясает гибель людского рода. В сей час полнятся очи смотрящего Золотом его звезд. Под вечер тонет благовест, не звучащий боле, Низвергаются черные стены наземь, Зовет мертвый солдат к молитве. Бледный ангел, Входит сын в пустой дом своих отцов. Сестры далеко к седым старцам ушли. Ночами находил их Спящий перед домом Вернувшимися из печального паломничества. О, как слиплись в их волосах нечистоты и черви, На коих он серебряными подошвами стоит! И умершие из хладных покоев уводят. О, их псалмы в огненном ливне полуночи,

167

Когда чернь крапивою нежные очи стегала, Ребячливые плоды бузины Потрясенно склонились над пустою могилой. Тихонько вращаются пожелтевшие Луны Над горячечными простынями юноши, По которым безмолвные зимы ползут. Величье судьбы мыслит Кедрону вослед идущий, Где кедр, женственное творение, Под синими бровями отца распускается, Под коими Спящий ночами свое стадо водит. Или это вопль в ночи – Когда железный ангел в роще человека встречает, Мясо святого на раскаленной решетке шкворчит. Кругом глиняных хижин наливаются пурпурные лозы, Гудят снопы пожелтевших злаков, Гул пчел, лёт журавля. Под вечер встречаются воскресшие на скалистых тропах. В черные воды смотрятся прокаженные, Распахивают изгаженные рубища, Рыдая, навстречу бальзаму ветра, что с розовой вершины веет.

168

Поселянки юные крадутся переулками ночи В поисках возлюбленного пастушка. По субботам слышна в хижинах нежная песня. Вспомните в песни и отрока, Безумье его и белые брови его и гибель, Истлевшего, что голубоватые очи распахнул. О, сколь грустно свидание это! Ступени безумия в черных чертогах, Тени древних в раскрытой двери, Там душа Гелиана себя в розовом зеркале видит. И снег, и чума с чела его каплют. На стенах звезды пропали И белые образы света. Ковром извергают мощи гробы, Молчание упавших крестов на холме, Ладана сласть в пурпурном ветре ночи. О, ваши разбитые очи, в черных утопшие глотках! Когда внук в тихом смятенье ума Одиноко черный итог провидит, Робкий Бог синие вежды над ним опускает.

169

Г О ТФ Р И Д Б Е Н Н (1886-1956)

Valse triste* Совершенство, упадок, горе – за бешенством естества, племен и экстаза викторий следом – иная глава: паденье побед и тронов, подмостки с видом на Нил, где ставленник фараонов под пенье рабыни застыл. Сквозь греческую теснину воины, камни, щиты в лодках гонимы в стремнину вглубь морской пустоты: бледность богов Парфенона, их время и их исток, падших уже обреченно, с гермами в свой срок.

* (фр.) – «Грустный вальс».

Тонкая корка, вялость. В дурмане, смерти бледней чужбина, обрыв, усталость – потомки веков и дней, в пляске из врат, где храмы немеющего бытия, потомки и предки теряются сами: родня ничья –: твоя! Пред шхерами финнов мелькает valse triste, скорби росток, valse triste, и звон обрекает ему человеческий рок: покорны розы цветенью, и цвет в море течет, дыхание синей тенью, ночь замедляет ход. Исполнен пред этим редко сочащим кровь волшебством, что на кромке миров, как метка, идентичностью станет, родством –: однажды заклятый стихами, влитый в мрамор живой, воспетый колоколами, ничей –: собственный свой!

171

Ничей –: склоняй, склоняй лоб, терном увит, в ранах, в крови порождай, форму, что мир обновит, укутанный в плащаницы, губкой с уксусом утолись, из камня, из темной гробницы воскрешеньем явись.

172

ИВАН ГОЛЛЬ (1891-1950)

Начало войны Серебро цимбалов вступает в утро. Армий потоки раздирают ночь. Вокруг умирают лесные цветы. Сокрушенный вой деревень, Сквозь красное веянье ветра войны Пар облаков выпивает ландшафт. Дороги, равнины покрыты крыльями Шумящих флагов. Барабаны качаются на ремнях. Гусар в кителе синее неба Плевком отправляет в траву цветок.

173

ГЕНРИХ ГЕЙНЕ (1797-1856)

Феникс Вот приближается птица, летящая с Запада, Держит свой путь на Восток, К восточной своей цветущей Родине, Где пряности, благоухая, растут, Где пальм колыханье и свежесть ключа – И, крылья расправив, поет Чудо-птица: «Она его любит! Она его любит! Хранит его образ в своем сердечке, Хранит его, сладостный, тайно сокрытый, Не зная сама об этом! И только во сне он её посещает, Она умоляет, рыдает, целует Руки его, называет по имени, И просыпается ночью, встревожена, Трет удивленно прекрасные очи – Она его любит! Она его любит!»

174

* К мачте высокой спиной прислонясь, Стоя на палубе, слышал я песню Птицы чудесной. Прыгали белокудрявые волны, Как темно-зеленые кони с серебряной гривой; Как лебединая стая, прошли стороною На всех парусах суда гельголландцев, Дерзких кочевников северного моря; А надо мной, в небесах бесконечных, Белые облака парили, И Солнце блистало бессмертное, Вечная роза небес, цветущая пламенем, Радостно в море, искрясь, отражалось; И небо, и море, и сердце мое Вторили птице: Она его любит! Она его любит!

175

Коронация Вы, песни! Вы, мои добрые песни! Восстаньте! Вооружитесь! Оставьте вы трубный звон И мне на щит поднимите Юную деву, Что всем моим сердцем теперь Овладела, как королева. Славься, юная королева! Из солнечной выси Сорву я лучистое красное золото, Сотку из него диадему Для твоей священной главы. Из трепета шелково-синего свода, Где блещут ночные алмазы, Возьму я бесценный отрез, Тебе его дам, как венчальный наряд На царственные твои плечи. Я дам тебе двор королевский Из чопорно-ряженых сонетов, Строгих терцин и учтивых стансов, Посыльными будут тебе мои шутки, Причуды фантазий – придворным шутом, Герольдом – слезы сквозь смех на гербе – 176

Послужит тебе мой юмор. А сам я, моя королева, Склонюсь пред тобою ниц, И в почтенье на бархатной красной подушке Вручу тебе Ту малость разума, Что оставила мне из жалости Твоя предшественница на троне.

177

И О ГА Н Н Х Р И С Т И А Н Г Ю Н Т Е Р (1695-1723)

На пути из Лемберга по эту сторону от Силезии И вот идем мы наудачу Невесть зачем, невесть куда, В очах у нас не место плачу, Нет своенравья и следа. Огромен мир, Господни блага Простерлись вдаль; И тих мой нрав, но мне и шага Не даст ступить убогий враль. Насмешки слушаю спокойно; То злит людей нужда моя, Своей судьбою недостойной Служу дурным примером я. Вердикты любит острожный; Мне – нет забот, И знаю: замысел их ложный Исполнит вмиг слепой народ.

178

Коснуться тайн времен, природы – Желанья грубого глупца. Но кто так слеп: клянет погоды, Жару и жажду без конца? Ведь именно из сих скрижалей – Добро и зло; Что в бедах, в радости познали – Все это свыше снизошло. Жить выпало мне в век безумный, Где выше денег власти нет, Отныне люди – рынок шумный, И мода – лучший их завет; Я сердца натиском отважным Волю пою; Ее и в шуточном, и в важном В себя вместил, другим даю. Коробит судей безрассудных В сравненье с вашим мой удел? Столько людей, обличий чудных, Друг с другом непохожих тел! В страстях, в скорбях, в беде суровой, Всего не счесть, У всех, у каждого, любого – Всеобщее несходство есть.

180

Меж тем, не веря увещаньям, Где, как могу, я буду жить. И не смутить меня мечтаньям, Что бог подаст, тому и быть. Да, я гонимое созданье, Но не ропщу: Обман превратного сознанья, Хулу невинности прощу. И вечер дней моих не ранний Ко мне нагрянет, может быть, И после всех моих страданий, Я в тихий край смогу уплыть. Укромное село, равнины Утешных слов; Вот толкование картины: Наш путь к покою бедняков.

Примечания к переводам ГЕОРГ ГЕЙМ (Georg Heym, 1887-1912) Одна из наиболее значительных фигур немецкого экспрессионизма. Гейм прожил недолгую, но очень плодотворную жизнь. Он погиб двадцати четырех лет отроду и даже не успел узнать, что был «экспрессионистом», поскольку впервые этот термин был употреблен по отношению к немецкому модерну лишь спустя несколько месяцев после того, как он утонул, катаясь на коньках на речке Хафель. Слава пришла к нему уже посмертно. Его поэтические и прозаические произведения стали широко издаваться. К 1920-м годам относятся первые переводы Гейма на русский язык (его переводили Ф.Сологуб и Б.Пастернак). Однако вскоре в советской России экспрессионизм был признан «буржуазным», а в нацисткой Германии – «дегенеративным» искусством. Книги Гейма нацисты жгли на кострах вместе с Марксом и Энгельсом, его архив затерялся где-то в Палестине, а имя было отовсюду вычеркнуто. Лишь в начале 1960-х годов наследие

182

поэта было чудом найдено и издано со всей научной тщательностью. Судьба русских переводов из Гейма также незавидна, хотя в перестроечное и постсоветское время внимание к нему оживилось. Вместе с тем, небольшие подборки и разрозненные стихи в журналах и сборниках да пара относительно объемных «избранных», изданных отдельными переводчиками – это все, что имел в распоряжении русский читатель до 2003 года, когда в серии «Литературные памятники» вышли три «номерных» сборника Гейма: «Вечный день», «Umbra vitae» и «Небесная трагедия». Но «невезение» продолжалось. К публикации в этой солидной научной серии были выбраны переводы известного ученого М. Гаспарова, выполненные в экспериментальной манере «вольного подстрочника»: эта парадоксальная техника заключается в том, что стихи по сути переводятся не стихами. Таким образом, если исключить малотиражные и журнальные публикации, «русский Гейм» в настоящее время представлен в основной своей массе либо безграмотными переводами В. Топорова, растиражированными еще в советское время, либо «не стихами» М. Гаспарова (впоследствии перепечатанными в серии «Азбука-

183

классика»). Предлагаемая вашему вниманию подборка – начало большой работы автора над «русским Геймом», поэтом известным и, в то же время, по прежнему неизвестным русскому читателю. Переводы выполнены по изданиям: Georg Heym. Das lyrische Werk. München: DTV, 1977; Georg Heym. Das Werk. Frankfurt-am-Main: Zweitausendeins, 2005. Д Е М О Н Ы Г О Р О Д О В (Die Dämonen der Städte, 20.12.1910). Стихотворение, достаточно типичное для «городской лирики» (Stadtslyrik) экспрессионизма с его сосредоточенностью на демонизации прогресса, построении новой мифологии города, с его вниманием ко всему уродливому и безобразному. Это одно из самых цитируемых и интерпретируемых произведений Гейма. Точного толкования по сей день нет, однако основой его исследователи считают смешение образов христианского апокалипсиса, античной мифологии и «городской лирики» Рембо и Бодлера. Вкруг подбородков, словно борода – в оригинале Schifferbärte («моряцкая борода»), возможно, намек на образ мифологического Харона, кормчего, перевозящего

184

души в царство мертвых. Бесовской дудкой – имеется в виду дудка Пана (Panspfeife), древнегреческого повелителя леса, представителя инфернальных сил природы. Ритурнель – форма итальянских народных песен с многочисленными повторами, в данном случае – образ каждодневной бессмысленной круговерти дней. Б О Г Г О Р О Д А (Der Gott der Stadt, 30.12.1910). Также одно из самых известных произведений поэта. О городской демонологии Гейма см. прим. к предыдущему стихотворению. Ваал – греческое имя западно-семитского божества Баала, повелителя бури, грома и молний, отождествлявшегося в эпоху эллинизма с Зевсом. Корибанты – в греческой мифологии служители богини Реи-Кибелы, покровительницы городов, чей культ отличался экстатическим характером, обилием танцев и плясок. О Ф Е Л И Я (Ophelia, 20.11.1910). Стихотворение написано под явным влиянием «Офелии» Артюра Рембо. И ранее, и впоследствии образ шекспировской утопленницы

185

неизменно привлекал к себе внимание поэтов (см. напр. Miriam Roth. Der Opheliakult und seine Entwicklung in der europäischen Kunst und Literatur. Morgantown: West Virginia University, 2006). Молох – До середины ХХ в. на основании Библии считалось, что Молох – кровожадное божество, почитавшееся в Палестине, Финикии и Карфагене, которому приносили человеческие жертвы. Позже было доказано, что этим именем обозначался сам ритуал жертвоприношения. С М Е Р Т Ь В Л Ю Б Л Е Н Н Ы Х В М О Р Е (Der Tod der Liebenden im Meer, 6.11.1910). Ранняя редакция стихотворения «Смерть влюбленных» (см. ниже). Отмечается влияние одноименного сонета Бодлера («La mort des amants») и его же стихотворения «Прежняя жизнь» («La vie antérieure»). Корморан – птица из отряда плавающих, семейства веслоногих, также известная как «большой баклан» или «водяной ворон». Упоминается еще Аристотелем в его «Истории животных». Скелеты их несет в водоворот – В оригинале «в Мальстрем» (Maelstrom), опасную бездну в Северном море, близ побережья

186

Норвегии. Это название встречается в новеллах Э.По («Низвержение в Мальстрем») и стихах А.Рембо. С М Е Р Т Ь В Л Ю Б Л Е Н Н Ы Х (Der Tod der Liebenden, между 6 и 13.11.1910). См. прим. к предыдущему стихотворению. З А К Л Ю Ч Е Н Н Ы Е I (Die Gefangenen I, 4.09.1910). Стихотворение очевидно написано под впечатлением картины Ван Гога «Прогулка заключенных». За два дня до его появления Гейм писал Йону Вольфсону, который дал ему почитать альбом этого художника: «Читая, я все чаще и чаще говорил себе: ты точно сделал бы из этого стихотворение». Авторская нумерация связана с тем, что у Гейма есть два других стихотворения под этим же названием. Л Е Т У Ч И Й Г О Л Л А Н Д Е Ц (Der fliegende Holländer, 8.01.1911). Источником вдохновения поэта стал стихотворный цикл Бодлера «Путешествие» («Le voyage»). Странствие проклятых моряков под предводительством мертвого капитана – старинная европейская легенда. Здесь публикуется первая часть этого двухчастного стихотворения.

187

Джонка – традиционное китайское парусное судно для плавания по рекам и вблизи морского побережья. М О Р С К И Е Г О Р О Д А (Die Meerstädte, дек. 1911). В оригинале вторая строфа восстановлена по рукописи автора. Мне известно о двух переводах этого стихотворения: А. Попова и М. Гаспарова. Перевод Попова эквиритмический, рифмованный, но в нем полностью отсутствует вторая строфа. Перевод Гаспарова выполнен в стиле «вольного подстрочника». Таким образом, это первый полный эквиритмический перевод «Морских городов». ИЗ БЕЗДЫХАННОГО ОСЕННЕГО (Aus totem Herbst… 8.10.1911).

БЕЗБРЕЖЬЯ…

A U T U M N U S (сентябрь 1910). Д И О Н И С (Dionysos, 7.02.1910). Образ Диониса несомненно отсылает нас к Ницше, которым Гейм очень увлекался. Кроме того, на поэта повлиял роман Д.С. Мережковского «Смерть богов», посвященный правлению Юлиана Отступника, восстановившего в Риме культ древних богов. Богоборческой

188

теме также был посвящен неоконченный трактат Гейма «Опыт новой религии». Пантеры – тотемные животные Диониса в греческой мифологии. Индийский блеск – одним из деяний Диониса считалось завоевание Индии. Перекресток святость растерял – на перекрестках приносили жертвы богам. Академ – афинский герой, именем которого названа роща «Академия». облик чей паук – о превращении Афродиты в паука в мифологии не говорится. Дриады – нимфы, духи деревьев. Хлеб мясом стал. И трое как один – имеются в виду причастие и триединство Божье. Пенфей – фиванский царь, враждовавший с Дионисом и наказанный за это безумием и смертью. М О Я Д У Ш А (Meine Seele, декабрь 1911). Посвящено Голо Ганги – под этим псевдонимом печатался друг поэта по «Новому клубу» Эрвин Лёвенсон. Н А МИЛИ ВДАЛЬ ОДНИ ЛЕСА ЛЕЖАТ … (Die dunklen Wälder liegen meilenweit…, февраль-март 1911). А П Р Е Л Ь (April, 27.04.1910). 189

ГЕОРГ ТРАКЛЬ (Georg Trakl, 1887-1914) Выдающийся австрийский поэт-экспрессионист. Вместе с Геймом и Штадлером они поначалу были самыми известными немецкоязычными авторами этого направления. Писал преимущественно верлибром, но простота этих стихов обманчива. Его называли мастером намеков и загадочных перифраз, создателем «пейзажей души», полных новаторских мелодико-ритмических и композиционных фигур. Г Е Л И А Н (Helian, 1913). Одно из наиболее значительных и сложных его произведений. Им восхищался еще Р.М. Рильке, чьи слова приведены в комментарии к «Полному собранию стихотворений» Тракля (пер. В. Летучий): «Мелодические подъемы и спады в этом стихотворении исполнены несказанной прелести; особенно поразили меня его внутренние интервалы; оно как бы все построено на паузах – несколько колышков, окаймляющих безгранично-бессловесное...». Гелиан – псевдомифологическое имя, выдуманное самим Траклем. Этимологически оно отсылает сразу к нескольким именам:

190

Гелиос (бог солнца); Helianthus (подсолнух); Heiland/Heliand (спаситель). Кедрон – источник на пути от Иерусалима к Горе Иерихонской, который переходил Иисус, идя к Гефсиманский Сад. Перевод выполнен по изданию: Тракль Г. Стихотворения. Проза. Письма. Спб., 2000 [bilingua]. ГОТФРИД БЕНН (Gotfried Benn, 1886-1956) Классик немецкой литературы ХХ века. В юности Бенн примыкал к экспрессионистам и даже выпустил одну из самых знаменитых книг этого направления – «Морг» (1912). V A L S E T R I S T E (1936). Это произведение относится к зрелому периоду творчества поэта. Он называл его «моментальной Бенн-ситуацией», своим «рифмованным мировоззрением». В его основе метафора нескончаемой бессмысленности, подьёмы и падения истории, преходимость величия и славы, нескончаемая случайность и переменчивость существования, способного, скорее, к лирическому воскрешению. Публикуемый перевод стихотворения был удостоен второго

191

места на международном конкурсе интернетсеминара «Век перевода» (www.vekperevoda. com/forum). Перевод выполнен по изданию: Gottfried Benn. Gedichte. Stuttgart, 2006 ИВАН ГОЛЛЬ (Ywan Goll, 1891-1950) Настоящее имя Исаак Ланг. Немецкофранцузский поэт, один из представителей экспрессионизма. Перевод выполнен по изданию: Expressionismus Lyrik. Berlin & Weimar, 1969. ГЕНРИХ ГЕЙНЕ (Heinrich Heine, 1797-1856) Классик немецкой литературы. Переведены два стихотворения из цикла «Северное море», который явился одним из первых опытов верлибра в европейской литературе нового времени. Перевод выполнен по изданию: Heines Werke in fünf Bänden. Bd.I: Gedichte. Berlin & Weimar, 1970.

192

И ОГАНН ХРИСТИАН ГЮНТЕР (Johann Christian Günther, 1695-1723) Поэт горестной судьбы, Гюнтер всю жизнь влачил полунищенское существование. Между тем именно его считают «первым немецким поэтом XVIII века». Публикуемое стихотворение («Auf der Reise hinter Lemberg diesseits nach Schlesien») переведено для конкурса «Век перевода». Перевод выполнен по изданию: Johann Christian Günther. Sämtliche Werke. 6 Bände, Band 2, Leipzig, 1931.

Указатель иллюстраций Художник – Елена Романова. Обложка «Закат» (бумага, тушь). Стр.2 «Городской мальчик» (бумага, тушь, уголь). Стр.18 «Нет» (бумага, тушь). Стр.35 «И мир погрузился во тьму…» (бумага, тушь). Стр.53 «Волшебный город» (бумага, тушь). Стр.71 «Не бойся» (бумага, тушь). Стр.107 «Воин» (бумага, тушь). Стр.121 «Автопортрет» (бумага, тушь). Стр.158 «Разговор с тенью на боку и обугленный кленовый лист» (бумага, тушь). Стр.168 «Без названия» (бумага, тушь). Стр.179 «Сон» (бумага, тушь).

Содержание ОТ

АВТОРА .....................................................5

ГУТТЕНБЕРГОВА

ДЫБА

Голова.........................................................9 «На кипящем народом мосту…».................10 Гуттенбергова дыба....................................11 «У тебя изломанный зуб коренной…»............12 «Я вижу свою старость…»..........................13 Ольховый король.......................................14 «Срастаются обратно времена…»..............15 Гнедич, несущий «Илиаду».........................16 Гнедич, принесший «Илиаду».....................17 De poetas...................................................19 «Пробираясь в толпе…»............................22 «Я получил большой урок…».....................23 Человек.....................................................24 «Слушая рокот каленых колес…»...............25 К другу-стихотворцу....................................26 Окно..........................................................28 «Море солнечного света…»........................30 НЕВИДИМЫЕ

СТИХИ

Подарок.....................................................33 Wasserleichenpoesie...................................34 Пруд..........................................................36 Ночь над лугом..........................................37

195

Печальная свадьба.....................................38 Мужик.......................................................40 На улице....................................................41 Ямб...........................................................42 Вода..........................................................43 В пригороде...............................................44 Высшая воля.............................................45 Конец дней.................................................46 АНГЕЛЫ

И ЛЮДИ

Звезда.......................................................49 «В раю переходят на зимнее время…»..........50 «Луна крадется вором…»............................51 Сказка о ночной музыке.............................52 Музыка......................................................54 Решимость.................................................55 «Нырну в сентябрь…»................................56 «По плечам, по голове, груди…».................57 Дитя леса...................................................58 «А Солнце совсем не страшное…»..............59 Колхоз «Согласие»....................................60 «Если вдруг тебе покажется…»..................61 Luceriae.....................................................62 ТЕПЛО

ВО МНЕ

«Эти глаза стреляют, трассируя…».............65 Кармен......................................................66 Задача в два действия................................69 «Знаешь, у тебя меня так много…»...............70

196

Рёбра.........................................................72 Яблоко.......................................................74 «Боже, мне нужна новая тень…»................75 Бег.............................................................76 Cognosco te...............................................78 Ошибка.....................................................79 «Мурлычет блюз…»...................................80 Утро..........................................................81 «Астрономом в прошлой жизни будучи…»......82 «Возлюбленная моя спит…».......................83 «Лилия золотая…».....................................84 «Сургуч – моя плоть…».............................85 Хокку.........................................................87 P.S.............................................................88 СОНЕТЫ

К M-LLE

Посвящение...............................................91 Сонет к столу.............................................92 Де Сад.......................................................93 Обломки сонетов.......................................94 Мизантроп.................................................96 Парк........................................................97 Пустой сонет..............................................98 СТИХИ

Е Ф Р Е Й Т О РА Т РА К Л Я

I. Новобранец..........................................101 II. Волосы................................................102 III. Воинское приветствие........................103 IV. Песня о королевских наградах.............104

197

V. Канун...................................................105 VI. Утро...................................................106 VII. Сонет................................................108 VIII. Госпиталь.........................................109 IX. Последний пейзаж..............................110 СТИХОТВОРЕНИЯ

В ПРОЗЕ

Флейта....................................................113 Доволен собой.........................................116 Похмелье.................................................120 Черная глубина........................................122 Наденька.................................................123 Синяя тетрадь №2 страница 56.................129 Август......................................................132 Сентябрь.................................................134 ПЕРЕВОДЫ Георг Гейм Демоны городов.......................................139 Бог города................................................142 Офелия....................................................143 Смерть влюбленных в море......................146 Смерть влюбленных.................................148 Заключенные I.........................................150 Летучий голландец...................................151 Морские города.......................................153 «Из бездыханного осеннего безбрежья…»......154 Autumnus................................................155

198

Дионис.....................................................156 Моя душа.................................................161 «На мили вдаль одни леса лежат…»............162 Апрель.....................................................163 Георг Тракль Гелиан......................................................164 Готфрид Бенн Valse triste...............................................170 Иван Голль Начало войны..........................................173 Генрих Гейне Феникс....................................................174 Коронация...............................................176 Иоганн Христиан Гюнтер На пути из Лемберга по эту сторону от Силезии................................................179 П РИМЕЧАНИЯ К ПЕРЕВОДАМ..........................182 УКАЗАТЕЛЬ ИЛЛЮСТРАЦИЙ............................194

Литературно-художественное издание Чёрный Антон Владимирович

Стихи Оформление и верстка А.Чёрного.Технический редактор В.Снегов. Иллюстрации Е.Романовой. Корректоры А.Бровко и Н.Смелкова. Подписано в печать 8.09.2009. Формат 70х84 1/32. Печать офсетная. Гарнитура «Литературная». Усл. печ. л. 7,3. Тираж 500 экз. Свидетельство о государственной регистрации № 304770000035725 от 13.02.2004. Издатель А. Д. Богатых (www.era-izdat.ru). Книги издательства «Э.РА.» в Москве можно приобрести в Российской Государственной Библиотеке: ул. Воздвиженка, дом 1, 3 подъезд. Отпечатано в ПФ «Полиграфист». 160000, г. Вологда, Челюскинцев, 3. Заказ №4218