журнал "ТРАМВАЙ" № 4 - "Праздник"

[редакция]

[содержание]

[От редакции] А.Каплан. Праздник

стр.3

[Субъективность] А. Квашин. Оливье

стр.4-5

[Субъективность] И.Полторацкий. Праздник в единственном числе стр.6-7 Анатолий Каплан, главный редактор.

[Идея] К. Андерс. Сomme il faut

Анатолий Квашин, выпускающий редактор

[Кино] О.Бурков. Социальные сети, киношные кружева стр.12-15

Иван Полторацкий, редактор отдела художественной литературы Кристина Андерс София Асташова

[Общество] А.Каплан. Пляски смерти

стр.8-11

стр.16-21

[Общество] ЛИтература и политика (пер. с фр. С.Дмитриев). стр.44-38

[МОЛНИЯ РАдость] авторская колонка М.Немцева

О “том самом” О мгновенной грусти

Сергей Дмитриев

[Книжная лавка] С. Асташова. 8377 дней праздной жизни стр.28-34

[ЛИТЕРАТУРА]

Михаил Немцев Олег Бурков

стр.25 стр.26-27

[Поэзия] Борис Гринберг. Айгерим Тажи. Алексей Афонин. [Проза] Илья Одегов. Из цикла рассказов «ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ»

Анатолий Квашин, верстка, обложка Н.Рерих, Э.Мунк и прочие Добрые люди

[Переводы]

Jan Wagner (пер. Александр Филюта)

трамвай

[от

редакции]

ПРАЗДНИК

П

раздник — явление очень противоречивое. При упоминании этого слова, в зависимости от личных особенностей человека и его настроения, выстраиваются кардинально противоположные ассоциативные ряды. Один — что-то доброе, мягкое, тёплое внутри и нежное, что-то из детства — такое традиционное, естественное и по-другому невозможное. Второй — корпоративчики, девочки, водочка, селёдочка, салатики, грех, — выражаясь проще, «всякая пошлятина». Это странное противоречие, не заметить которое невозможно, и я уверен, что многие из наших читателей подметили его для себя давно, и ктото, возможно, долго размышлял на этой почве. Противоречие показалось нам настолько необычным, что мы решили немного изучить его, погрузиться и осмыслить все возможные ипостаси праздника. Может ли быть праздник массовым или не может? Или же праздник — это что-то глубоко личное, никого другого кроме тебя не касающееся? А что, если праздник заканчивается вместе с детством и сохраняется лишь в качестве слепка, штампа, клише где-то на подсознательном или даже задушевном уровне? Да нет же, и взрослые люди радуются праздникам, пусть не все, но радуются, ждут их и принимают как нечто не просто особенное, но значимое и величественное. А ведь праздник — это просто ещё одна порция событий, упакованных в 24 часа: проснулся, умылся, поел, попил, походил, поговорил, поделал, уснул — порядок произволен. Кто-то сейчас возразит — и будет прав, потому что дело в том, кто попал на праздник и зачем; потому что дело в том, что праздник это не всегда весело и хорошо. Потому что тризна это в некотором роде тоже праздник, ведь последнее содержит в себе обряд — обычно косвенно, но иногда и откровенно прямо. Бал, господа?

Анатолий Каплан

трамвай

[субъективность] оливье

Нужно всегда иметь запас доширака хлеба и коньяка на случай вторжения трансцендентального и прекрасного в твою <нрзб> жизнь. ИППИДУ

С

самого начала декабря — а кое-где и с конца ноября — магазины увешаны мишурой, продаются елочные игрушки и даже на этикетке «Кока-колы» появляется улыбающийся Санта. Люди в этих магазинах становятся какими-то озабоченными и целеустремленными, особенно в алкогольных отделах. И вроде бы, если идти вечером мимо витрин, увешанных мишурой, гирляндами и снежинками, мимо этих усталых людей, запасающихся шампанским и подарками, должно появляться особенное — новогоднее — настроение. Должно. И иногда появляется даже, но… Любой праздник, дата которого известна заранее, установлена то ли властями, то ли традициями, то ли чьей-то прихотью, давит. И неважно — Новый Год это или Международный день защиты секс-работниц от насилия и жестокости. Или даже вечер очередной пятницы, уже давно ставший праздником для многих. Мало того, что эти праздники уже навязаны как данность, — так некоторые из них еще обязательны. Хочешь–не хочешь, а ты почти обязан покупать мандарины, елки, шампанское или духи/конфеты/зубную пасту/пену для бритья жене/мужу/коллегам/ собаке/etc. Ну а если ты не делаешь этого — на тебя либо смотрят косо, либо вообще обижаются из-за того, что ты не поздравил тетю Клару, швею-мотористку, с очередным профессиональным праздником.

И дело даже не в том, что необходимость праздновать — даже при не самом подходящем состоянии — душит, вызывая атрофию способности празд-

трамвай

[субъективность]

Ингредиенты: 4 крупные картофелины, 2 крупные моркови, 3 яйца, 300 г говядины (колбасы), 2 средних соленых огурца, 200 г консервированного зеленого горошка, соль и майонез по вкусу. Как приготовить салат Оливье: отварить картофель, морковь, яйца и мясо,остудить. Каждый ингредиент нарезать мелкими кубиками. Нарезать яйца и огурцы. Ввести зеленый горошек и сдобрить получившуюся смесь майонезом. Добавить соль по вкусу.

Даже Новый год. И если вы решите заменить шампанское и мандарины коньяком и лимонами, на вас посмотрят косо, но простят. А вот если забыть о елке и нарядить березу… Страшно.

*** Человек должен иметь право на свой праздник. Индивидуальный. Внезапный. Настоящий. Который действительно приходит — в любой час, в любой день недели, в любое время года. Человек должен иметь право сидеть на столе посреди полного хаоса и пить портвейн с лучшим другом, кошкой или портретом Венички Ерофеева. Ходить по улице с флажками посреди дождливого сентября. Гримировать лицо мукой и пугать разносчиков пиццы. Трепетать на ветру, осеняя нас с самых высоких позиций. Человек должен иметь право. И смелость.

новать. Н е т . И не в том, что эти дни наносят жесткие удары по печени русских граждан. Дело в том, что праздники, испокон веков призванные объединять, — разъединяют. (Далеко ходить не нужно — великий праздник 4 ноября, День народного «единства». Но это тема отдельного разговора.)

А теперь — в магазин за горошком, колбасой, картошкой, огурцами, луком, яйцами и майонезом, чтобы все это потом сваритьпорезать-перемешать-украсить и — царское ложе готово. В магазин, говорю. Марш!

P.S. Ах, да. С праздником вас. Нет, не обязательно с Новым годом. Загляните в календарь — сегодня обязательно праздник. ♠ Искренне Ваш, К.

[субъективность]

трамвай

Праздник в единственном числе Иван Полторацкий Странные праздники, что-то меня знобит от этого веселья. к/ф «Сказка странствий»

П

раздник не может быть во множественном числе, только в единственном. Он не связан с государством и календарём. Праздник коренится в жиз-ни, быту, ежедневном мытье посуды, пробуждении, засыпании, привычном круге лиц, абсолютном отчаяньи, пыльных шторах и невозможном небе за ними — во всём, чего касаемся мы и что касается нас. Потому что праздник – это поступок. Он происходит однажды и не прекращается никогда. Праздник — это очень дорого, неимоверно больно и совершенно не нужно. Зачем нам в этом аду праздник? Если всё вокруг — беспросветная тошнота и ничего изменить невозможно. Да, ты пытался построить нормальную жизнь, но каждый раз всё летело к чёрту и осталось только полное разочарование. Нет сил даже на ненависть. Ничего не получилось и уже ничего не получится. Впереди только одиночество, убийство времени и серая скучная смерть. Нужно просто Просто мы забываем об этом и иногда не хотим находить в себе сил для того, чтобы встряхнуться и праздновать. Усилием воли заставлять себя видеть жизнь, разламывать плоскость, подхватывать капли густого сока, которым наполнена каждая вещь, знать вкус времени, задерживать его на кончике языка и потом проговаривать, проговаривать, чтобы забывать и снова вспоминать все эти вещи, лица, слова, их мякоть и жёсткость,

их остроту, соль и то, что мы ещё не смогли уловить; — забытое, ушедшее, прожитое, длящееся, моё, твоё, Ваше, существующее для чего-то, пробивающееся ростками смысла через все знаки препинания, их странные сочетания, нелепое, как точка с запятой-тире, соседство. Жизнь как предчувствие праздника, работа на его приближение, внутренняя готовность одеться в белое и выйти ему навстречу, чтобы достойно принять свой праздник в единственном числе. Это предательство — отрицать мир, говорить, что жизнь дерьмо, потому что желаемое не получилось. Тоска, уныние, неуверенность в себе и своём месте в мире — малодушие и предательство. А вдруг завтра будет гость /тоже только в единственном числе/, и тебе будет нечем и незачем его встречать? Придётся ждать следующего раза, когда он опять решит заглянуть по дороге. Суметь хотя бы улыбнуться и развести руками: мол — прости — ничего — нет — не — ждал — я — тебя — дружище — ну — заходи — хоть — чайка — попьём А потом, как это принято, сходить за водкой и колбасой и праздновать, праздновать свой самый лучший единственный день. Каждый день мы репетируем эту встречу, учимся извлекать радость из самых потаённых запасов. Как бы то ни было — в любое страшное и беззаботное

трамвай

[субъективность]

время — мы можем ощутить грядущий праздник, гулкими шагами далеко-далеко. Его дыхание содержится абсолютно во всём, надо просто прислушаться и впиться в него. И пить. Не бывает плохих дней и людей плохих не бывает. Есть только жизнь и забывчивость, то есть небытиё. Как нам бороться с гулкими провалами памяти, с этими пустыми коридорами? Как запомнить такое мимолётное всё? Как донести, как отпраздновать? Дожить сквозь эту неделю до Пасхи? Не забыть своё Рождество? Рождество и Пасха — это один личный непрерывный праздник каждого, неповторимый, длящийся с начала времён. Принять его как точку отсчёта, не убояться, того что между. Найти опору в хрустальной экзистенциальности, зная, что вот сейчас — не постичь смысла происходящего — слишком уж ограничены возможности восприятия, но не скатиться в отрицание самого себя, не утверждать, что если смысла нет в тебе, то значит нет его и ни в чём. Смириться с неисповедимостью и ждать праздника, попутно оставляя метки, просто, чтобы не забыть и не заблудиться самому и попутчику… Будущего недостаточно. Старого, нового мало. Надо, чтоб елкою святочной Вечность средь комнаты стала. Борис Пастернак. Зимние праздники.

[идея]

трамвай comme il faut Ничтожество и величие этого мира: в нем совсем нет истин, только любовь. Царство Абсурда, спасение от которого – в любви. Альбер Камю

Т

яжело и трудно думалось содержание статьи к этому тематически актуальному номеру. Мысль не шла. Идея не рождалась и не находилась. Не получалось. Философия привыкла иметь проблемный дискурс, то есть думать над тем, что плохо было/есть/будет, и объяснять, редко — спасать (особенно философия спекулятивного толка). Мало праздника, в общем. И решила я от души насмотреться кино. Всякого кино в плане качества, американского кино в плане количества. (Не самая лучшая трата времени, но незаменимая в условиях необходимости «переключиться»). И вот какое дело. Вездесущий «хэппи-энд» оказывается тем более счастливым (англ. happier, если желаете), если, во-первых, фон светлый и радужный, во-вторых, музыка трогательная и ободряющая, и самое главное — итоговый (читай: тотальный) поцелуй. Обязательно есть герой, обязательно есть женщина (она может иметь и очень слабо выраженные черты «героини»), обязательно любовная история. И это не зависит от жанра кино. Будь то мелодрама, где без любви никуда, будь то боевик, где образ мужчиныбойца смягчается нежностью его натуры, и тем более комедия, архетип которой характеризуется свадьбой в финале. Да и на самом деле, понятие «счастье человеческое» включает в себя яркую сему «счастье в личной жизни». И еще, мне кажется, что, о какой бы деморализации общества и не кричали социологии, все же любовь остается одной из главных ценностей. Другое дело, какое выражение сейчас имеет любовь, как она проистекает. Но это уже проблема этики. О других обоснованиях актуальности феномена «любви» читателю предлагается подумать самому, а я уже, пожалуй, начну говорить о ней. Пару лет назад я занималась изучением концепта «любовь» в мировоззрении индивидуальной личности. Проблема исследования состоит в том, что это так называемый «калейдоскопический» концепт (ох, уж эти умные лингвистические термины), другими словами, абстрактное понятие, сфера смыслов которого неисчислимо велика. Любовь, наряду с такими категориями, как жизнь, добро, зло, пространство, время и др., является определенной культурной константой, содержащей в себе различные представления о явлении. Любовь может быть к женщине, а может быть — к искусству; можно любить поговорить (выпить), а вот растения любят воду и много света. Но исследовать концепты и устанавливать все оттенки их значений — это дело когнитивистов. Мы же поговорим о любви как чувстве, любви между мужчиной и женщиной. У испанского мыслителя 20 века Хосе Ортеги-и-Гассета есть замечательная работа «Этюды о любви», где философ пытается вскрыть сущность этого понятия, отделив непосредственно «любовь» от явлений сопутствующих и часто путае-

трамвай мых с ней, пытаясь выделить черты, присущие именно этому чувству. «К любви восходит многое из того, что присуще человеку: желание, мысли, волевые акты, поступки», — говорит Ортега, но «все это, порождаемое любовью, самой любовью не является, однако подтверждает ее существование». Фома Аквинский когда-то определил это чувство как выражение стремления к чему-то хорошему (антитеза — ненависть как стремление к чему-то плохому). Ошибочно любовь и желание связаны в сознании человека, хотя и имеют много общего: любить значит стремиться/желать обладать предметом любви. Но для желания характерно то, что объект, который возбуждающим образом действует на человека, охвачен волнением. Оно и передается душе желающего, по сути центростремительное: субъект ← объект, поэтому оно пассивно. Что же касается любви, то вектор меняется: человека любящего влечет, тянет к объекту любви («возбуждение предшествует чувству»), и мы имеем центробежный путь: субъект → объект, «от меня к другому», таким образом, чувство любви активно. Что касается мыслительных и волевых актов (ментальных процессов), то они характеризуются мгновенностью. Так устроена нервная система: необходима какая-то доля секунды, чтобы нейрон донес информацию до мозга — и действие совершено. До нас моментально доходит услышанное, увиденное, вкус и т.д. (Конечно, здесь нужно сделать оговорку о «размышлении», мыслительном процессе другого порядка, который может длиться в течение времени, но это уже осознание полученной информации, ее обработка). «Любовь же текуча, — утверждает Ортега, — течение, а не удар, непрерывно исходящее от любящего к любимому». Вечные чувства-антагонисты — это любовь и ненависть, которые в своей структуре, форме (если можно так сказать) имеют ряд общих черт, свойственных чувству в оппозиции к эмоции: центробежность, текучесть и непрерывность. В содержании же своем несут противоположные смыслы. Во-первых, у них разная цель — если корректно говорить о цели по отношении

[идея]

Хосе Ортега-и-Гассет

•

Этюды о любви

•

Estudios sobre el amor

[идея] к чувству — стремление к объекту во благо ему — любовь, во зло — ненависть. Далее, любовь имеет смысл приближать нас к объекту любви: «даже если любимая далеко, то она рядом», «ты в моем сердце» — и прочие такого рода изъяснения. Ненависть же, наоборот, отдаляет объект. Но самое главное — это то, что любовь утверждает существование объекта любви. Вспомним, Блока с его Прекрасной Дамой и ожиданием ее появления. Ненависть же стремится к стиранию объекта с лица земли. Далее, Ортега-и-Гассет останавливается на типе любви, которую он называет «любовь Стендаля». Это псевдолюбовь, когда человек придумывает, что он любит конкретную(ого) женщину/мужчину, и убеждает себя в том. Любит, ради того, чтобы любить, а объект абсолютно не важен. Стендаль называл это теорией «кристаллизации»: если опустить веточку в соляной раствор, то через несколько дней на ней образуются кристаллики соли, она преобразится. Так и мужчина, влюбившись в женщину, нанизывает на ее реальный образ фантазии, приукрашает ее достоинствами в своей душе, и она становится совершенством. Таким образом, любовь создается и умирает в сознании «стендалей». Гассет резко критикует такое проявление любви, в результате которой происходит подмена реальности. В оппозиции к выдуманному чувству Стендаля лежит любовь Шатобриана, которая воспринимается как данность, когда человек растворяется в объекте любви раз и навсегда. Это высшее проявление любви — «быть онтологически вместе с любимым, верным его изменчивой судьбе». Другой интересный аспект исследования Ортеги заключается в выявлении связи влюбленности, экстаза и гипноза. Изучая труды по практикам мистицизма, философ замечает, что экстаз — это не что иное, как «быть за пределами себя и мира», состояние «с предшествующим опустошением души». Получается, что стремление «выйти за пределы себя» вылилось в разные формы экстаза: опьянение, мистицизм, влюбленность. Ортега настаивает на видовом родстве этих явлений и демонстрирует то, что все они корнями

10

трамвай уходят в экстаз. Более того, удивительная близость прослеживается между загипнотизированностью и влюбленностью. Гипнотизирующие манипуляции, плавные, ласкающие движения рук имеют эротический элемент. (Для статистики: одна моя подруга, после сеанса гипноза, сказала: «Это круче, чем секс. Давай я договорюсь, чтобы ты сходила к нему в пятницу?». Не стоит и говорить, что на второй прием она шла уже по уши влюбленная в этого гипнотизера.) Характерным признаком влюбленности является направление мыслей и помыслов на конкретный объект любви, заинтересованность им. Так и практики гипноза совершаются путем сосредоточения внимания на планомерно двигающемся предмете, погружающим в сон. Более того, существуют физиологические обоснования связи гипноза и влюбленности. В коре головного мозга есть место, называемое третьим желудочком, который отвечает за сон и сексуальное поведение человека. Другой этюд Ортеги-и-Гассета называется «Выбор в любви», где он утверждает, что человек выбирает себе партнера не из суждения «противоположности притягиваются», а по принципу «я в нем». Причем, это происходит подсознательно, но в выборе любимого обнаруживается самая суть личности. Философ разрабатывает концепцию генетической, «заложенной природой системы пристрастий и антипатий», которые определяют характер человека, сообразно с которыми он и устраивает свою жизнь. Следствием этого является то, что любовь, по сути, выбор, а основаниями выбора объекта любви служат «самые сокровенные пристрастия», которые формируют индивидуальность человека. Поэтому, если вдруг высокоморальная барышня влюбилась в развратного парня, то это значит либо то, что дама не так уж нравственна, либо то, что мужчина не такой уж падший. В общем, скажи мне, кто твой муж, и я скажу, кто ты. Теории любви, конечно, не получилось у Ортеги. Да он и не ставил себе такой цели: исследование любви в разных аспектах проводилось им для того, чтобы раскрыть идею «радикальной реальности» как бинарно-

трамвай

[идея]

сти (мужское и женское начало) человеческого сознания, которая свойственна всей философии автора. И чувствуется противоречие в самой сути такой теоретизации, «онаучивании» чувства. И почему-то не получается назвать наш с вами век aetas rationis, не в смысле 18 столетия, интеллектуального прорыва и просвещения, а по принципу рационалистического подхода ко всему. Но почему-то шаблонный скепсис и холодный цинизм, который, кстати, тоже давно устарел, принуждает разбирать по косточками «души прекрасные порывы», характеризовать влечение учащенным сердцебиением и повышенным потоотделением, а самозабвенное чувство считать глупостью и отсутствием мозгов («голова в облаках»). Почему-то доминирует заблуждение в умах, что любить — дело несерьезное, какое-то смешное и неважное. Капитализм? Возможно, и он, сотворивший из людей потребителей, пресытившихся и пустых. (Хоть я и не люблю все валить на существующий строй, плохую политику, глобальную экономику, благоденствующий институт маркетинга и пр.) Давайте возжелаем любви. Сами. Без плохого американского кино. ♠ Кристина Андерс

11

[кино]

трамвай

Социальные сети, киношные кружева Олег Бурков

Ш

умиха вокруг «Социальной сети» не спешит утихать: Национальный комитет кинокритиков США выбрал работу Финчера фильмом года (http://www. openspace.ru/news/details/18997/). Тем не менее, теперь, когда широкий прокат закончился, картину можно спокойно обсудить, обходя стороной дежурные темы: настоящий Цукерберг, фильмография Финчера, история создания, литературная основа сценария, «Гражданин Кейн» наших дней, и — главная — Facebook в нашей жизни. Для меня «The Social Network» — тоже фильм года, и тем, кто увидел в нем только молодежную комедию, скрещенную с судебной драмой, советую пересмотреть повнимательней. Как и предупреждал Финчер, «Сеть» «не докапывается до сути» главного героя и не дает однозначной трактовки событий. Иначе мы бы имели не отличное кино, а публицистический памфлет. Странно, что критики на удивление мало внимания уделяют неоднозначности сюжета, идя на поводу у главного героя, с легким возмущением отстаивающего свою добродетель: «Я ведь не подонок! Вы думаете, это я вызвал полицию?» Конечно же, нет. Ведь, когда жалкий, испуганный Паркер звонит Цукербергу из участка, тот обреченно качает головой и сетует на шумиху в прессе. Но именно из этой сцены можно вывести как минимум две версии событий, первую из которых озвучивает в финале юрист Мэрилин: Марк «не подонок, а только очень хочет им быть». Вторая версия, которая мне намного симпатичнее, состоит в том, что Марк, при всем подростковом обаянии и социопатической трогательности, — все-таки подонок. С точки зрения Цукерберга, его поступки — вовсе не предательство, а избавление от слабых звеньев и победа в борьбе, где в принципе нет этических категорий. Финансовый директор не читает документов, поэтому он профнепригоден (с таким подходом в нем, конечно, борется

12

«человеческое» («Не нужно было с ним так жестко»), вопрос в том, что побеждает). На мой взгляд, Паркеру устраивается точно такой же тест на самоотдачу — и он тоже не «живет» Фейсбуком, как живет им Марк. Расплата за другие, внерабочие, зависимости и увлечения наступает очень быстро, хотя эта потеря тоже переживается Цукербергом тяжело. Восприятие «Социальной сети» повторяет историю развития Фейсбука в обратном порядке: если там эксклюзивность, которая первоначально была главной фишкой сайта, перешла в тотальную массовость, то фильм, напротив, в процессе размышлений превращается из массового — в авторское кино, из простого — в изощренное. Удивительно, как факты реальной истории могут быть сплетены в такой плотный клубок смыслов. Удивительно, как Аарон Соркин (автор сценария) и Дэвид Финчер (режиссер) спрятали за такими естественными, порой вроде бы проходными диалогами и сценами нетривиальные ассоциативные цепочки. Разгадывать «код», на котором фильм начинает говорить с первой до последней сцены, — большое удовольствие. Вопрос о «коде» (подтексте, втором дне) поднимается уже на третьей минуте диалога Марка с Эрикой: «Я же не шифром изъясняюсь!» — «Вот видишь, ты опять какой-то подтекст зашифровала» (в оригинальном тексте в обоих случаях используется слово “code” с намеком на программирование). Слова Эдуардо Саверина о мире, где социальные отношения важнее всего, — ложная мишень. «Социальная сеть» — не о социальных отношениях, а об инстинктах («Выживает сильнейший», — говорит Паркер в конце). Тема борьбы за выживание, пренебрегающей средствами ради цели, подается при помощи нескольких метафор, самая очевидная из которых — спортивная гонка, и начинает развертываться с истории про facemash.com — кто привлекательнее? кто успешнее? кто выносливее? кто хитрее?

трамвай

[кино]

13

[кино]

14

Характерен способ отбора кандидатов в программисты: конкурс состоял не в собеседовании, а в соревновании на выносливость. Марк целенаправленно шел к тому, чтобы остаться на вершине пирамиды одному (вспоминается сцена в калифорнийском клубе, где они с Шоном сидят на балконе под светом софитов, а веселая толпа пляшет где-то внизу). На тему инстинкта работают многочисленные упоминания о животных. Кроме очевидных моментов (сравнение людей с домашними животными, курица, которую кормят курятиной, марлин, который ест форель), в фильме есть и более тонкий: замечательная сцена с автобусом, набитым сексапильными студентками, напоминает скрещивание животных, которых держат в неволе, где самец или самка не могут найти пару сами — партнера специально приводят к ним в клетку. И здесь включается другая метафора борьбы — охота. Шон сравнивает успех компании с удачной рыбалкой. Но речь заходит и о другой охоте — естественной борьбе сильных против слабых: соседи Марка по комнате мимоходом упоминают о ежегодном цикле телепрограмм канала Discovery «Shark Week» и комментируют: «Красивая рыба!», имея в виду акулу. Интерпретация прозрачна, в сфере бизнеса у «акулы» вполне определенное значение. Именно так, по-акульи, поступает Марк по отношению к своему партнеру. Конфликт Марка и Эдуардо, возможно, лежит не в мировоззрении и характере, а в принадлежности к разным видам. Эдуардо Саверин, действительно, «социальное животное». Он наивно думает о себе, как о «части команды». Но Цукербергу вообще не нужна команда, он — одиночка. Другие программисты понадобились ему только потому, что не мог успеть сделать всю работу физически, а не технически и интеллектуально. Рука об руку с темой животных идут мотивы секса и наготы: 1) стрип-покер на вечеринке «Феникса», 2) раздевание на морозе, 3) пост Марка о лифчике Эрики, 4) история Шона про основателя магазина нижнего бе-

трамвай лья Victoria’s Secret. Нагота, подчеркивающая животную природу человека, являет собой метафору отказа от частной жизни в пользу виртуальной, (иллюзорное) обнажение своего внутреннего мира. Символика, как и в случае с акулой, вполне тривиальная, но главное в фильме не конечная интерпретация, а путь к ней. Во время повторных просмотров понимаешь, что в фильме вообще нет случайных фраз и кадров. Красивые мотивы, сцепляющие фильм и выстраивающие его смысловую канву, можно перечислять и дальше: например, Эдуардо, стремящемуся в клуб «Феникс» (птица, возрождающаяся из пепла), в сцене объяснения с подружкой приходится иметь дело именно с огнем. Под поверхностным, комедийным, слоем и более тонким, «мотивным», лежит мифологический. Очень толстый (и потому ложный) намек на него появляется в самом конце («Мифам о сотворении нужен дьявол»), но другие его следы можно заметить и раньше (фраза Эдуардо о Паркере: «Он не бог», и даже еще раньше: «У тебя в комнате змея!»). Дьявол (змей-искуситель) здесь, конечно, не Марк (он как раз играет роль Адама, который дает имена своему миру Фейсбука, то есть придумывает названия опций и фишек — «статус отношений», «стена»). Дьявол здесь — Паркер, а Подружка Саверина в сцене деловой встречи пародирует Еву: это она выбирает коктейль Эпплтини, и Паркер заказывает его на всех. Он дважды искушает Марка: сначала деньгами, а потом — властью. Его роль «теневого советника» проявляется даже в такой невинной и, казалось бы, сугубо комедийной сцене, где он подначивает и натравливает друг на друга пьяных девчонок, играющих в компьютерную стрелялку: «Используй базуку!». Вспомним и его реплику об офисном здании: «Здесь снимали “Вздымающийся ад”». С поиском «неслучайностей» можно зайти далеко, но, мне кажется, с дьявольско-змеиной ролью Паркера связан и ядовито-желтый цвет напитков, которыми он угощает окружающих. В той же калифорнийской сцене он ходит по дому с бокалами, наполненными, вероятно, газировкой Mountain Dew, — той самой, что

трамвай в начале фильма мелькает в кадре с открытым холодильником, а потом упоминается Марком в разговоре о рекламе. О, если бы product placement всегда был настолько осмыслен! Ведь значение приобретает не только цвет, но и название напитка — Финчер снова намекает на гору, королем которой хочет стать Цукерберг (напомню, сцена регаты сопровождается осовремененной версией «Пещеры горного короля» Грига). Нельзя не порадоваться и тому, как удачно в этом контексте обыграны фамилии прототипа и исполнителя главной роли, ведь оба — berg’и. С мотивом горы связаны и разнообразные падения: прыжок с моста создателя «Секрета Виктории», падение в бассейн из-за обрушившейся трубы, падение сети и сайта — именно падения Цукерберг боится больше всего. Как и его сайт, он ни разу не оступился и не упал на пути к вершине. Литературных подтекста в фильме два. Первый — «Алису в зазеркалье» Кэррола — я комментировать не готов. Второй спрятан в той же григовской мелодии из «Пера Гюнта». Хотя между героем поэмы Ибсена и Цукербергом трудно проследить сходство без натяжки, намек на него не ведет в пустоту. В финале поэмы Перу Гюнту приходится выслушать горькую правду о себе самом — всю жизнь он играл чужие роли, но так и не нашел самого себя. В «Социальной сети» Цукерберга тоже упрекают в том, что он н е т о т , ке м хоче т казаться.

[кино] Осталось сказать о близнецах Винклвоссах. Они откровенная пародия, но пародийность их состоит не только в напыщенности, нерасторопности и глупости. «Настоящие» близнецы в фильме — Шон и Марк. На отношения сходства (оба — молодые гении интернет-бизнеса, обоим толчком к развитию бизнеса послужили отношения с девушками) накладываются отношения учитель-ученик. В фильме (точнее, в моей «пессимистической» трактовке событий) выстроена целая цепь предательств и возмездий: ученик усваивает уроки слишком хорошо и подставляет учителя так же, как тот мстит своим бывшим партнерам. Марк не просто хищник, он — падальщик, использующий чужие идеи в своих целях. И речь не только о «большой» идее Фейсбука, но и о такой мелочи, как визитки с надписью «Я здесь босс, сука» — Марк не показывает их Шону, потому что не хочет признаваться (и ему, и самому себе) в очередном «заимствовании». В «Социальной сети» все строится не только вокруг инстинктов, но вокруг идей: Цукерберга поглощает идея Фейсбука, она подчиняет себе его мысли и поведение. И все равно за идеей стоит биология, точнее — сублимация. О типичном случае «вытеснения» прямо говорит реакция Марка на неудачное объяснение с Эрикой: «Нам надо расширяться». Как подмечено в злой рецензии Армонда Уайта (http://www.nypress.com/article-21676-creepsas-heroes.html), многократное обновление своей страницы в финале — это не что иное, как форма мастурбации. Эта псевдолюбовная линия Марка и Эрики как раз и призвана слегка смягчить сердца зрителей («все было из-за бабы» — для части аудитории это вполне удовлетворительная мотивировка), чтобы тут же — через песню Beatles — перевести их реакцию в план снисходительной иронии: Baby you’re a rich man too. You keep all your money in a big brown bag inside a zoo.●

15

[общество]

трамвай

пляски смерти

А

рт-группа «Война» арестована за акцию «Дворцовый перево-рот», Плуцер-Сарно сбежал из России. На сайте Wikileaks опубликованы секретные документы дипломатических представителей США. Неизвестные устроили погром в Химкинской администрации. На Манежной площади в Москве массовая драка и погромы, переросшие в перманентные беспорядки во всей столице. В отношении Артёма Лоскутова возбуждено очередное уголовное дело, на этот раз по статье 319 УК РФ, изъята вся техника. Демонстрация в Новосибирске прекращена задержанием организатора. Продолжать

16

вырывать из информационного поля и пересказывать подобные новости можно бесконечно, я перечислил лишь события, наиболее ярко отпечатавшиеся в моём сознании. Самое значительное и глобальное из них — это, конечно же, Манежная площадь 11 декабря, именно в этом происшествии лежит ответ на вопрос, который многие люди задают себе в последнее время всё чаще. И этот ответ прост: ситуация в стране дестабилизирована, версии относительно правительственного заказа Манежного погрома и последовавших после этого событий ни рассматривать, ни воспринимать всерьёз я не хочу.

трамвай Попытавшись дать всему произошедшему за последние два месяца в общественной жизни страны какое-то ёмкое наименование, в голове моей звучит только одно: «Пляски смерти». Заразительные, завораживающие, приковывающие к себе внимание и уничтожающие пляски смерти. Логично посчитать, что в этих плясках кто-то должен умирать, а кто-то торжествовать, быть победителем, но это совсем не так, в этих плясках торжествует только смерть. Смерть, в обличье непосредственно физического прекращения, духовного прекращения, просто прекращения. И это прекращение торжественно, карнавально, потому, что пляски всегда носят именно опьянённо-праздничный характер. Пляски не просто как танец или ритмичные подёргивания членов, а пляски средневекового образца, тесно переплетённые с драмой. Чего таить, «Пляски смерти» —

[общество] это очень популярный в литературе (и не только) сюжет, к нему обращалось народное творчество средневековья, обращались Гёте, Бодлер, Рильке, Блок; к этому сюжету обращаются и сейчас. К нему же обратился и я, после того, как имя его вспыхнуло в моём сознании. Те пляски смерти, которые мы можем наблюдать сейчас, — это полная преемственность духа средневековья. События и общая атмосфера в средневековье царили примерно такие же, если не обращать внимания на пространственновременные декорации. Относительно недавно, в разговорах с несколькими своими знакомыми, я обратил внимание собеседников на то, что наша сегодняшняя эпоха, в общемто, повторяет эпоху средневековья после окончившейся античности. Повторяет не один в один, а в более ускоренном режиме,

«И тянутся, силясь друг друга найти, И в круг – посредине дороги, Всем хочется пляску скорей завести, Да саваном стянуты ноги». Иоганн Гёте

17

[общество]

18

трамвай

трамвай

[общество]

19

[общество]

с определёнными погрешностями. Кто-то из собеседников со мной согласился, кто-то нет, настаивать я не стал, каждый при своём мнении. Но, вернёмся в реальность, где на улицах бардак, читать новости уже очень давно стало страшно, и собственное бессилие душит. Очень интересно, что во всём этом театре, где растанцевалась смерть, каждый человек является одновременно и зрителем, и участником драмы. Кем быть страшнее — зрителем или участником? Участник плясок смерти в момент действия блажен и не понимает всей сути происходящего, зачастую человек просто не успевает, не может подумать о последствиях, событиях, у участника плясок смерти нет времени и возможности остановиться и сказать себе: «Стоп. Что здесь? Зачем?» — он пьян, загипнотизирован, находится в трансе, в азарте, и это правит им.

20

трамвай

В 16 веке художник Ганс Гольбейн написал серию рисунков идеально иллюстрирующих то состояние, о котором я говорю. Эти рисунки полностью передают атмосферу и внутреннее состояние действа. Зритель плясок смерти, в отличие от участника, может увидеть самое важное — то, для чего неведомыми силами затеяно действо: ничтожность всех и вся перед лицом вечности; именно тот, кто наблюдает пляски смерти со стороны, получает уникальную возможность чуть-чуть постоять перед лицом вечности. Так, наблюдая шквал негативных новостей, зритель понимает, что надо что-то делать, что ни одна из сторон конфликта не права, что у этого конфликта никогда не будет исхода, не будет проигравшего и не будет победителя. И каждый зритель в глубине души осознаёт безвыходность, бессмысленность борьбы, абсолютную бесполезность любых своих

трамвай действий — и здесь появляется вечность, круговорот, спираль, бытие. Именно по этой причине, зритель страдает в драме более чем участник — потому что, стоя перед лицом вечности, человек может только задыхаться от собственного бессилия; задыхаться, вопреки ошибочной вере в свое царственное положение над природой и всем миром. Но есть и особенная «порода» участника и зрителя, такие, которые стоят перед лицом вечности постоянно, осознавая последствия каждого своего шага, но неудержимо участвующие в драме; люди, которые не задают себе никаких вопросов, потому что уже давно ответили на них для себя. Они и хороводят плясками смерти. «Протест, осознающий свою обречённость» — всплывает в памяти —

[общество] когда над людьми, выходящими на улицу мирно, — смеются; а тех, кто выходит не мирно, — боятся. В средневековом искусстве также было два направления обыгрывания сюжета плясок смерти — жестокое и чёрноюмористичное. И вот... всё пляшет, приготавливаясь к новому времени, символически наступает новый 2011 год; и страна следует традиции, по которой принято раздразнивать чувство праздника предновогодними утренниками, карнавалами, чтобы уже 31 числа встретить новый год, чтобы ещё чуть-чуть и что-то изменится. И я, как многие, верю в то, что чувствую, и жду нового времени. Потому что любое явление смерти к человеку, обществу, миру предвещает скорое обновление.♦ Анатолий Каплан

21

[общество]

трамвай

Литература и политика Жюдит Лион-Каен, Дина Рибар глава из книги «Историк и литература» // Judith Lyon-Caen, Dinah Ribard. L’historien et la littérature. Éditions La Découverte. Paris. 2010 Гуманные люди не делают революций, они строят библиотеки. Андре Мальро

И

сследования отношений между литературой и политикой — классический вопрос работ по истории литературы. Поставленный таким образом, он предполагает, что речь идёт о двух видах деятельности, сильно между собой различающихся, обеспечиваемых параллельными образами жизни и до некоторой степени равнозначными. С такой точки зрения на вещи, возможно быть или литератором, или политиком. И если существуют политики, которые занимаются литературой, это рассматривается за пределами их политической жизни, в моменты перерывов в политической деятельности или часто после выхода на пенсию. Их литературные произведения могут быть рассмотрены как имеющие цель в действительности защитить их или прославить собственную политическую деятельность. Мемуары, востребованный жанр среди военачальников, власть имущих и прочих политических деятелей, где очевидна их оправдательная функция. Модели политического деятеля, посвятившего себя литературе, отвечает модель ангажированного писателя, положившего свой талант на службу какого-то политического процесса. Однако данная схема предполагает, что литература глубоко чужда политике и единственное, несвободный выбор, следующий из убеждений, может поставить одно на службу другому. Одни писатели, Виктор Гюго или Жорж Санд, например, со щегольством провозглашали такой подход, другие отрицали всякое подчинение литературы внешним потребностям, третьи разделяли

22

ангажированность личности писателя и ангажированность его произведений. Пример так называемой оппозиции, часто применяемый специалистами к литературе периода Оккупации. С одной стороны, Рене Шар, который отказался продолжать поэтическую деятельность, пока сражался в рядах Сопротивления, и даже если писал, то ничего не публиковал в Оккупации. С другой стороны, поэты Сопротивления, как Элюар или Арагон. Но вера в литературу объясняет, что на самом деле все политические инвестиции писателя в свои произведения, речи и поступки могут быть интерпретированы как форма предательства или, по крайней мере, как двуличие. Подозрение, которое давит на авторов, в том, что они делают «плохую литературу» тогда, когда защищают какие-либо идеи, возвращает к вопросу пропаганды. Оставим в стороне случаи с авторами, которые излагают в своих произведениях идеи, им не принадлежащие, по команде ли, или из искренней лояльности по отношению к политической линии. Такое случается и в условиях режима цензуры или тирании, когда писатели практикуют написание «между строк». Но этих писателей, которые идут окольными путями, ошибочно объединяют с авторами, которые пишут то, что думают, с точки зрения отношений политики и литературы. Чтобы увидеть эти отношения иначе, нужно искать политику в другом месте, чем в аргументах и занимаемых позициях, например в чистой силе моделирования выдуманного мира и в этой способности поставить под вопрос реальность — стало быть, существующую политическую модель.

трамвай

[общество]

Жюдит Лион-Каен

Дина Рибар

23

[общество] Факт описания в одном романе общества как огромной мозаики, способность вывести на сцену персонажи из различных общественных слоёв, передать язык как таковой в разнообразии его употребления в народе, как в случае с «Человеческой комедией» Бальзака, может быть провозглашён как форма демократии в литературе. Но эта чистая политика внутри самой литературы не имеет ничего общего с общеполитическими взглядами Бальзака, бывшего консерватором и монархистом. Такое внутреннее противоречие и стало поводом к длительным дебатам критиков. Точно также, появление большого количества китайских писателей-фантастов в начале ХХ века, когда фантастика только утверждалась как жанр, исследователи связывают с зарождавшейся в Китае демократией — тем самым через литературу была попытка вложить в ожидаемые политические реформы максимум возможного. Рассмотрение литературы с такого ракурса ставит вопрос о том, что следует подразумевать под ангажированностью литературы. В определённых обстоятельствах — это проявляется в создании художественных условностей, а не в красноречивом выступлении в угоду той или иной политической позиции. Если рассуждать совсем в общих категориях, то литературная практика как таковая, участие в обосновании литературы как специфической творческой деятельности, даже сам выбор заниматься литературой может быть политическим актом. Новое время и в частности период появления и усиления того, что в последствие историки определили как абсолютизм определяет переходный момент в литературе. Если раньше заниматься литературой, поэзией или театром, сочинительством равно как и редактированием, было политическим актом, который заключался в том, чтобы оставить политику властям. То в условиях, когда все гражданские институты оказались под запретом, вновь возник спрос на литературу как на выразителя злободневных проблем. Когда регламенты запрещают обсуждать

24

трамвай политические или религиозные вопросы, механизмы деполитизации приводят к реполитизации литературы. Поскольку художественные произведения становятся единственным способом выражения политических идей, запрещённых в любом другом месте. Начиная с Нового времени, моменты политических кризисов — Фронда, Французская революция, революции 19-го века, Первая и Вторая мировые войны, Май 1968-го — были периодами необычайно сильной политизации интеллектуальной продукции и особенно литературных произведений. В такое время вопрос ангажированности вставал перед писателями как проблема собственной позиции в сложных исторических реалиях. Но литературная конъюнктура, которую мы здесь лишь слегка намечаем, позволяет объяснить отход от политики и провозглашение «чистой» литературы, как политический поступок. Утверждение литературного поля второй половины 19-го века вокруг фигуры Флобера, по мысли Пьера Бурдье, в действительности отвечало на, воспринятую как провал, Революцию 1948 года, и в особенности на ужас от резни июня 1848 года, эти писатели противостояли, в том числе и тому, что называлось администрированием литературы во время Второй империи — ужесточение цензуры, власть полиции нравов, осуществляемая некоторыми иными критиками и писателями, прислуживавшими режиму, как Поль Феваль. Первую империю и выход из Революции предупреждает утверждение романтизма… И тут снова встречается классический вопрос: производят ли книги революции? Изучение литературы как политики, даёт возможность находить присутствие литературы в революциях, при этом, равно как и в контрреволюциях; в демократических движениях, равно как и в антидемократических; в процессах политизации и деполитизации. ♣ первод С. Дмитриев

трамвай “молния радость” авторская колонка Михаила Немцева

Родился в городе Бийске в конце зимы 1980 года. По основному роду занятий – университетский преподаватель и социальный исследователь. Кандидат философских наук, сотрудник журнала «60 параллель». Рассказы публиковались в журнале «Сибирские огни». Живой журнал: mnemtsev.livejournal.com.

О «том самом» «Мне нравится эта музыка, — говорит она, — даже больше чем нравится, я от неё с ума схожу. Вроде бы всё просто, простая мелодия, но что-то есть такое… То самое. Она как будто кудато очень точно попадает». Попадает — куда? Куда-то туда, в сердце, или за него, где находится сам орган жизни, средоточие. От этого захватывает дух. Дух — он вообще… он проявляется, когда его захватывает. Захваченность — достойное и естественное состояние для человеческого духа. Музыка — захватывает. Это «слабая версия» той, другой, Большой захваченности, к которой и относится, собственно, Дух. Он, по слову Апостола, «дышит, где хочет», и неостановимо устремляется к тому, что его захватывает. Так захватывает музыка или фильмы. Захваченность — это движение, духовное движение. Попасть в захват — это благо, это радость, и сильный захват — большая скорость, и что ещё надо? «То самое» — работает! Запускает цепную реакцию внутри, достаточно автом а т и ч е с к у ю , ч т о б ы

быть разложенной только после, в оглядке. Реакция узнавания — дух захватило — это оно «то самое». Но что оно такое? Неуловимое узнавание послания, посланного неизвестно кому (в общем-то), но попадающего в цель. (Кому куда — чуть ниже рёбер, в переносицу, под ключицу — можно поизучать топографию Духа в каждом конкретном теле, но когда «это» попадает, Дух отзывается даже ощутимым физическим ответным ощущением. «Ух, ты!» — раздаётся невероятный, хотя и давно знакомый голос где-то внутри, и в теле возникает то самое знакомое напряжение. Дух, живущий в теле, полнее телесен, а не только умственен, и это — хорошо. От этого радость… Через эту светящуюся точку духовного напряжения сила входит или выходит в живое тело, но это другая тема). Это послание: настоящее, живое и неуловимое, вздох, «это — оно», безымянное (доимённое), которое раньше всякого «нравится/не нравится». Пример: бывает, что при встрече с будущей любимой становится страшно от мгновенного осознания того,

что будет, а ещё ничего не выдумано, не сказано, даже не намечено! Но — всё уже будет, и это ясно сразу же. Пусть. «Кстати, вон тот, напротив — не по твою ли честь? Кем приглашён, неясно, полусумраком полускрыт… Может быть, это и есть тот самый — может это и есть? То-то он так сидит, не смотрит, то-то он так молчит… Тото он весь такой, как никакой другой» (М. Щербаков), Вон тот! Напротив! — «тот самый», так это и сказано. И это как приговор или как попадание прямо во внутреннее перекрестье нервов, в цель — попадание настоящего. Настоящее и есть, конечно, самый неотвратимый приговор. Вокруг каждого из нас (почти каждого — за вычетом сталкеров, йогов, святых…) — тонкое марево автоматических движений, полувзглядов, привычных жестов отторжения или симпатии, жестов без значения, недожестов, приемчиков неслышания и отработанных невосприятий. Когда мы спим, эта плёнка висит где-то рядом, чтобы не быть забытой по пробуждении. И вдруг разом — неожиданной гармонией, сочетанием

25

трамвай красок или линий — «то самое» пробивает этот невидимый мешок и обнаруживает себя, иногда с нежностью, иногда навязчиво. Нравится или не нравится. Но задевает, чем — неясно, но отследив это задевание, можно узнать, как на самом деле музыка (и не только музыка) проникает в жизнь, организуя её — каждый раз заново — вокруг настоящего. Если от этого мгновения больно — тем лучше. Тем лучше. Тем уместн е е ф е н о м е н о л о г и ч е с к а я аналитика — если кто хочет разобраться… Если не к такой боли, то к чему вообще её прикладывать, феноменологию. Интенсифицировать мгновение и выйти сквозь него к Духу. …О празднике ли писать? Да, вот мгновенный праздник — когда все отступают из света прожекторов, вперёд выходит — так и было задумано, артисты же — Джимми Пэйдж, и производит звук — берёт тот самый аккорд, единственный раз в истории — но это мгновение сохранилось благодаря видео и другой технике, вот оно — р а з! П р о б л е с к- я - н е -з н а ю чего-именно, но я верю, что это он, знаю это доподлинно внутри самого себя; тот самый звук, пусть он не отделён от других, и пускай, повинуясь неумолимому темпу мифа, разворачивающегося в песне, они все четверо, уже играют дальше. Ω

26

О мгновенной грусти Грусть неуловима, в отличие от воспетой поэтами тоски (Weltshmerz!), от скорби, поэтами проклятой, и других подобных аффектов. Грусть наступает вдруг: в трамвае, например, в пути домой, в пути из дома. Утром воскресным, когда надо бы радоваться. Среди дел. Иосиф Бродский писал в эссе о скуке, что скука есть своеобразное неразбавленное время; когда вам скучно, вы проживаете это время само по себе, как оно есть; время открывается вам в своей пустоте, протяжённости, если угодно бесчеловечности (не будем вздрагивать от осознания серьезности этого образа); поэтому скуку надо приветствовать как состояние, когда нам, скучающим открывается, наконец, «на самом деле» нашей жизни, в сердцевине её, внутри — время. Оно пусто, однообразно, бесчеловечно, и эта бесчеловечность, как она есть — скучна. «Нам», пишу я — нам, точнее — взрослым скучающим образованным европеоидам. Дети не скучают. А до него самый «такой» из людей Европы, Зигмунд Фрейд, пишет о печали, вводит её на пару с меланхолией в область психоаналитических изыскание, всматривается в неё аналитически. Печаль чтото за собой скрывает. Это не болезнь, но особое состояние, жертва аналитика: что оно за собой может скрывать? Внутренние процессы, для Фрейда — известное дело,

энергетические. Так поймана была печаль (обойдёмся без цитат). Грусть неуловима. Вот он есть — взгрустнулось вам под некий знакомый звук — вот уже и нет её, грусти. Взмах руки, касание пальцев на прощанье, краткий прыжок от неудачно поставленной на ступеньку ноги, неожиданно ворвавшийся из-за стены голос, слишком громко взятый аккорд, локоть, задевший дверную ручку, искра на балконе вверху, прыжок белки с дерева на дерево перед поворачивающим автобусом, выхваченная в прочитанной наугад книге фраза, буквально пять слов, стопроцентно про тебя — сейчас, и так далее; тысячи мгновенных движенийизменений, каждый день, и каждое может остаться незамеченным и останется незамеченным. И каждое — стрелка, отсылка к чемуто другому; прыжок белки разворачивается в историю тёмного леса, удар локтем в припоминание о собственном теле, касание пальцами — и больше никогда — само по себе был бы трагичным, если бы не было столь моментально — навсегда, навсегда, никогда, но ты об этом ещё не знаешь, а теперь вперед, вперёд, на автобус — и грусть так же, мгновенно приходит и уходит разом; застоявшаяся мысль Бог весть о чём. Бог весть, но не мы. Грусть: о том, чего нет; о том, что было; о том, что должно быть. Сожаление — скажем, так: не дочитал книгу, не

трамвай съездил в Белград; не долюбил женщину; книга возвращена, Белград это просто город в семи часовых поясах отсюда; женщина живёт невесть где — в городе, где нет зимы, и к тому же — других-что-ли-нет. Но… Не достроить, не дописать, не доделать, времени всегда мало. Это в скуке времени слишком много. А сейчас, я, например, еду по делу, и это чудесно, вот если бы не было дела! Меня бы то же не было. Заметить и отвернуться. Интенсивный удар грусти — и дальше, дальше. Видишь, меня не оставляет этот образ: в пути, раздумывая ни о чём вдруг что-то понять, и загрустить. Не дома, ни на работе, ни в гостях, нигде, на кожаном кресле автобуса, это — самое время чтобы ещё раз пережить присутствие других возможностей. Возможность других возможностей, может быть. Грусть — отсылка к тому, чего нет, но должно было бы быть. Когда читал эту книгу, было понимание и радость понимания (не важно, чего именно — радость!); в Белграде (детская фантазия) другое небо. В мгновенном состоянии грусти, на переходе от одного настроения к другому настроению мелькает или отсверкивает что-то другое, что напоминает о границах. Наше тело привыкло быть таким, ка-кое оно есть, душа — вообще… И вдруг, как будто меняют плёнку в кинопроекторе, или отключили на время мощный свет, мгновенное расслабление — в общем-то, бежать некуда — и волна грусти. «Да что же это

такое, а? Что же это — такое?» Грусть — именно волна, иногда волна эта задерживается, но сущность её именно в подъёме — максимации — исчезновении («отхлынула»); с Тоской происходит то же, грусть, однако приходит и уходит легко, не напрягаясь, без последствий, и поэтому это скорее намёк на серьёз, чем сам серьёз. Просто — знак: не забывай, что возможно и другое. На то, что другое по отношению к уже известному. По другому грусть — знак, указующий на конечность, границу. Вроде бы Владимир Бибихин в конце жизни определял философию как «прощание с ускользающей настоящестью вневременного падения». Это не такое прощание, как махнуть рукой: попрощался — всё… вневременное прощание незавершаемо, оно всегда, и тогда в грусти-то это и открывается. Грустно, когда уезжает друг. Грустно «само по себе»: это вечное прощание со мной, только я об этом забыл, занимаясь чем-то другим. Поэтому старые «казачьи» песни — именно грустные, а не печальные. «Любо, братцы, жить — с нашим атаманом не приходится тужить». И тут же, в том же пространствевремени: «жинка погорюет, выйдет за другого… забудет про меня». Ничего. Грустно знать, что смерть будет, но не печально и не страшно, потому что она всегда была уже здесь. И что мне важно: грусть как мгновен ное, мол н иеносное обращение к философии, неизвестно чей намёк на философию. Молния: сверкнула — и нет её! Экономно,

просто прелесть! Грустить — чуть-чуть, на минимуме сознания, воспринимать одновременно границу (свою) — но это граница мира, граница человеческого — сожалеть о другом и видеть возможность этого другого. Где-то там же, в грусти, источник странной энергии, энергии настоящего, подлинного. Малейший отворот от самого себя, поворот к другому — а в грусти мы это делаем легко, незаметно и разом, вдруг, — сразу же подключает к незримым силовым потокам под обложкой видимого этого мира. Поэтому есть наркоманы грусти, они носят в себе недозаряженную батарейку, в которой специально оставлена пустота, которою надо бы дозаполнить, ну, право же, надо бы… Но они попросту злоупотребляют сильным средством, и что нам до них.Ω

27

[книжная

лавка]

трамвай Слушай, как в желудке пузырится смех… И.Ф. Летов

П

исатель Юрий Витальевич Мамлеев — личность, вокруг которой не витают загадки. Он жил за границей, ужинал в дорогих ресторанах. Сейчас ему 79 лет. Искатель «русской идеи», покинувший эмиграцию в 1994 году, он спасал своим романом от самоубийства. Его произведения настолько фундаментальны, что можно было бы переходить на патетический тон. Также можно много и бесполезно спорить об искусстве его письма, о тяжести его произведений, но он обладает тем необходимым качеством русского прозаика, которое в современной литературе встречается предельно редко, – самобытностью. Мамлеев самобытен до воя, до густоты крови. Мамлеева нужно читать много, не боясь передозировки. Передозировка обязательно будет, на все оставшиеся времена.

28

трамвай

[книжная

лавка]

8377 дней праздной жизни София Асташова

29

[книжная

лавка]

трамвай 1 Что есть смех? Это явление, которое и созидает, и разрушает. Смех возвращает миру первобытный хаос. Смех создает мир антикультуры, или антимир, так как нарушает все существующие в жизни связи и значения. Рушит перед человеком всю его систему ценностей. Разоблачает и обнажает. У Мамлеева смех приобретает настолько концентрированную форму, насколько это вообще возможно — он превращается в хохот.

2. Шатуны

Однажды утром, как раз через несколько дней после того, как в «гнезде» появился Федор с Михеем, Петенька встал с твердым намерением съесть самого себя. Он не представлял явно, как он это будет делать. То ли начнет отрезать от себя части тела и с мертвым вожделением их пожирать. То ли начнет с главного и разом, припав к самой нужной артерии, впившись в нее, как бы проглотит себя, покончив с жизнью. Но он слишком ослаб от предыдущего самопожирания, голова кружилась, руки дрожали. Сморщенно посмотрел из окна на высокие деревья и на миг увидел их, хотя в обычное время ничего не различал. Задвинул занавеску. И вдруг вместо того, чтобы ранить и есть себя, вгрызаясь в тело, упал и стал лизать, лизать себя, высовывая язык, как предсмертная ведьма, и облизывая самые недоступные и интимно-безжизненные места. Глаза его вдруг побелели, стали как снег, и казалось, в нем уже ничего не осталось, кроме этого красного, большого языка, как бы слизывающего тело, и пустых, белых глаз, во что это тело растворялось. Иногда только у затылка ему слышалось исходящее из него самого невиданное пение, вернее, пение невиданной «радости», только не обычной, земной или небесной радости, а абсолютно внечеловеческой и мертвенно-потусторонней. Лизнув плечо, Петенька испустил дух.

30

Роман создавался в глубоком подполье в 60-х годах. Не было и речи о его публикации в СССР. Но этот роман сильно интересует иностранную интеллигентскую среду. Американский писатель Джеймс Макконки пишет о нем следующее: «Видение, лежащее здесь в основе, религиозное, и комедия этой книги смертельная по своей серьезности». В России он впервые публикуется спустя тридцать лет. Русские исследователи тоже занимались интерпретацией «Шатунов». Но сам автор говорит, что этот роман остается загадкой для него, что никакие интерпретации, даже взятые вместе, не исчерпывают его. Он имеет сильно глубокое дно, он — самодовлеющ... Действительно, роман может задушить читателя накатывающей темнотой в сочетании с нелепостью. Эти слова — темнота и нелепость — нам придется употребить еще несколько раз для раскрытия сущности романа. Под «шатунами» подразумеваются герои романа, которые живут, нарушая человеческие связи в мире, напоминающем, на первый взгляд, первобытное общество. Но этот мир не имеет и тех связей, которые были в первобытном обществе. Он является искаженным зеркальным отражением нашего мира. Таким образом, эти дикие люди живут в своем антимире. Вот оно, ключевое понятие — антимир. Антимир — крепкое здание, воздвигнутое в небывалой пустоте, и смех — это кирпич, из которого построено это здание. Следует ли упоминать, что его жители постоянно смеются? Да, они постоянно смеются и заражают своим смехом эмигрантов из

трамвай адекватного мира, да еще и таких эмигрантов, которые похваляются своей избранностью, но все-таки антимир определяет их судьбу. В антимире смех становится антисмехом, то есть вселенским злом, которое укрепляется в своих позициях еще сильнее, чем разоблачение. Папаша пробивает головки утробных младенцев: для нас — зло, для них — смех. Почему он это делает? Не оттого же, что он маньяк какой-то, а оттого, что ему непонятно, как из его сладострас-тия появляются дети. Нелепость? А вот и второе ключевое понятие. Смейся над самим собой! Нелепость — это та земля, на которой стоит антимир. Через нелепость объясняются действия «шатунов» — они просто-напросто любят нелепость. Вожделеют ее: «Она хохотала, ибо что-то сдвинулось в ее уме, и наслаждение стало присутствовать среди воя чертей и смерти». Смейся над самим собой! Герои постоянно бормочут и хохочут, внутренне хохочут, поют жуткие песни, воют, посыпают друг друга крошками, едят пирожные на трупах, пьют водку вместо воды и воду вместо водки. Но главный «шатун» по-настоящему страшная сила. Сила, потому что нельзя его назвать ни человеком, ни существом. Для него не существовало мира. Весь он был в антимире. Весь он был хаос потусторонний. Хаос исходил из его живота. Автор разбавляет это простонародное мракобесие введением героев из внешнего мира, которые чересчур увлекаются смертью и потусторонней жизнью. Они кажутся мелкими по сравнению с «коренными» обитателями антимира. Однако именно в их уста автор вкладывает основную идею о различии миров: «Он набросал картину мира, где к трансцендентному можно было бы прийти через негативизм, через отрицание; это был мир, в котором положительное как бы уничтожалось, а все смрадно-негативное, напротив, становилось утверждающим. В этом мире или, вернее, антимире всему отрицательному и злому давалась живая жизнь; и даже само небытие становилось в нем “существующим”; это была как бы оборотная сторона нашего мира, вдруг получившая самостоятельность; и наоборот, обычный

[книжная

лавка]

мир положительного был вывернутым, исчезающим». Антимир стирает людей, но не убивает их. Мамлеев очень точно подобрал название для мест, где обитают его «шатуны». Он называет их «гнездами». И перед нами рисуется картина глухой русской деревни, где все жители попали под власть хохота. Именно хохота — тут нет ни капли преувеличения. Старики, дети и даже скотина переходят с ума на нелепость под звуки непрекращающегося хохота. И не важно, из какого потустороннего мира он исходит. Важно то, что не смерть становится стартом и финишем этой мистической жизни, а хохот. Он, наверное, равен Богу, или – Антибог.

3. Мир и хохот Мир и хохот, разумеется, самостоятельные герои романа и бытия. Достаточно материальны, чтобы считаться действующими лицами. Хохот даже более материален, чем мир. Мир — это то, что в нашем понимании есть всегда, поэтому особого внимания на его присутствие мы не обращаем. А хохот — это всего лишь звук, издаваемый человеком, пусть и неистовый. Но хохот здесь подчиняет себе человека: набрасывается на него, завладевает, поедает и сводит с ума. Хохот может быть разных оттенков: «Как ты хохочешь, однако, неприятно», «И Царев опять бледно захохотал. В ответ Филипов тоже захохотал. Не мог он удержаться, да и бытие разгулялось, по контрасту с пристально-бледным взглядом Царева», «Даже Данила расхохотался вдруг, взглянув на Станислава. Но смех его был мрачен», «Человек явно врастал. И хохот его становился нормальным, и пел он по-человечески», «И Ургуев захохотал. Он никогда не хохотал раньше, и смех его был нелепо и бесконечно торжествующим. Он даже подпрыгнул от радости и исчез. Где-то хлопнула дверь. Куда он делся? В ту дверь, в ту стену, или он там по темному коридору блуждает вне себя от радости?» Но в характере хохота есть «темный» элемент универсальности, который делает его постоянным участником всех событий в жизни человека: «Оскар Петрович

31

[книжная

32

лавка]

Лютов, когда еще был во чреве матери, хохотал. Точнее, Бог ему судья, сама мамаша утверждала так, потому что не раз видела его во сне хохочущим, первый раз месяца за два до родов», «Мало того, что он, независимо от самого себя, нередко хохотал во сне, но он еще занимался древними тайными науками», «Все люди и все существа смешны. Все, кто имеет тело, форму. Форма смешна, потому что, во-первых, ограничивает... К тому же глянешь — и правда смешно. Моя Любка, — он кивнул на дверь, — вообще как увидит человека, так сразу хохочет. Не может удержаться, нежная», «А я вам что скажу, — он чуть-чуть наклонился по направлению к Станиславу — после таких воскрешений станет очень весело жить! Мир превратится в хохот!» Поэтому мир сбегает, спасаясь от хохота. По Мамлееву, хохот и пение — основные идентификационные признаки человека: нормальный хохот и нормальное пение, значит, и человек нормальный. А у него все герои дико, потусторонне, в общем, ненормально хохочут и поют «жуткие песни». Хохот и пение тесно связаны: когда человек не хохочет, он поет: «Пел он не песни, а несуразно дикое завывание, которое он поэтизировал», «Пел он что-то до такой степени нездешнеглубинное, но не совсем на уровне языка, что Данила чуток похолодел, думая, что будет непредвиденное». По сюжету поиск человека предсказуемо кончается его находкой, находится даже сознание. Но за счет этого поиска на передний план выходит второстепенный герой, который содержит в себе все, но не раскрывает тайн, не удовлетворяет ничье любопытство и дерзко исчезает из действия романа. После такого, конечно, все остальные личности кажутся мелкими. Потому что мелко то событие, которое случилось с «потерянным»: потерялся, нашелся, ничего не понял, а окружающие от радости не сделали достойных выводов. Цепляются за свое бытие и беспрестанно пьют чай. И, таким образом, вот каким должен быть идеал: «Единственным аналогом того, что мы увидели в нем, может быть умирающий Свет Абсолюта. Состояние Царева символизирует, точнее, отражает на микроуровне этот будущий процесс.

трамвай Когда все кончено и все миры, видимые и невидимые, уходят в свое Первоначало, в Абсолют, в Бога в самом себе, последним «умирает», уходит туда же Свет Абсолюта, на котором зиждутся миры. Вы сами знаете, что потом. Невыразимо длительный, слова здесь бессильны, период «вечного» покоя, до нового проявления, манифестации Абсолюта, до совершенно нового творения, основанного уже на совершенно ином принципе, чем Свет Разума... Ибо Бог в самом себе бесконечен...» От «Шатунов» роман отличается очень. В «Шатунах» — темень, темнота, через которую автор не виден, хотя его и нет вовсе. Там автор умышленно уступает свое место темноте олицетворенной, о которой одинаково много говорится, наверное, во всех художественных произведениях Юрия Витальевича Мамлеева. В «Мире и хохоте» же темень только на словах и, может быть, пронизывает некоторых второстепенных героев. Все говорят о ней, но что-то всетаки не то... естественно, нет «первобытного мракобесия». Означает ли это, что интеллигенции не добраться до желанной Бездны или просто они сильно привязаны к бытию в прогнившем земном мире?

4. Черное зеркало «Черное зеркало» — это сборник рассказов, состоящий из трех циклов: «Конец века», «Центральный цикл» и «Американские рассказы». Таким образом, автор классифицирует их не по тематике, а по хронологии написания. Действительно, тема одна, та же, что и в «Шатунах», и в «Мире и хохоте», — отношения человека с потусторонним миром. Первый цикл, наверное, наименее интересный, состоит из коротких незамысловатых рассказов, построенных по одной сюжетной схеме. Из них можно вывести тип героя Мамлеева: толстоватый мужчина средних лет, низкого роста, в потертом или помятом костюме, живущий в коммуналке, женатый или разведенный, но это не имеет значения, а важно то, что все его герои одержимы дикой жаждой существования, жаждой быть. В этом цикле более всего чувствуется

трамвай

[книжная

лавка]

- Да чего о такой ерунде беспокоиться, - сказал Лемуров, усаживаясь за стол. Его диковатоинтеллигентное лицо с чуть длинным носом и голубыми, но пространными глазами было оживлено неким отсутствием. Леву удивило, как быстро на столе возникла гора овощей на закуску. Все было бы хорошо, если бы не два-три черных помидора на столе. Старичок объяснил: - Это они от тоски почернели, у нас так бывает. Женщина добавила: - А вообще-то у нас весело. Лес спасает.

- В лесу сейчас леших развелось видимоневидимо, - строго оборвал ее старик. - Но особых, теперешних. У нас в лесу дорога и в ней грибники, например. Люди, бывало, отойдут, ищут, а автомобиль их без них гудит, хотя он без охраны всякой. Гудит и гудит. Это лешие шумят, тешатся. А потом хохочут... Много разных случаев с ними у нас. Они с автомобилями любят шалить. Лешие ведь тоже существа, им веселие ох как нужно! Потому проказят.

- Проказят... Хохочут-то как страшно, - проговорила хозяйка. - От такого хохота околеешь или запьешь. Лемуров даже онемел от удивления.

- Что ж вы, деревенские Руси, забыли, как с лешими надо обращаться? - возмутился он.

- Забыли, сынок, - ответила женщина. - Мы только себя не забыли, а так все ушло из памяти.

- Правильно, Аксинья, правильно, - прибавил Терентьич. - Весь мир у нас из памяти выскочил. Одна дыра вместо мира осталась.

- Да ладно, - махнула рукой Аксинья. - Не провалимся. Мы есть, хоть и в дыре...

- Выпить надо поскорей, - засуетился мальчик.

- Тебе, Коля, четырнадцать лет, тебе много не положено. Так, для души только, - осадил его Терентьич.

- Ну, если вы забыли, как с лешими народ раньше рассчитывался, - продолжил Лемуров, - так я вам покажу другой способ. Вот. И он вдруг безумно-дико захохотал, и хохот этот показался упадшим со звезд. Было в нем что-то, от чего старичок Терентьич свалился под стол.

- Ну вот, а вы леших боялись, - сказал Лемуров, поднимая старичка. - Вы своим хохотом его бейте. Он дико и громово хохочет, а вы еще поодичалей, похлеще, позагадочней. Чего в деревне на таких просторах стесняться.

- Выпьем, братцы, - проговорила женщина. - За нас.

- И за хохот этот, - по-деловому добавил Коля.

33

[книжная

лавка]

…Между тем в миру происходило следующее: Виталий так щекотал папулю, словно стал заводным и окончательно потерял всякое земное управление. Папаша прикрывался от него вшивым хламом, кастрюлями и в изнеможении скакал по углам, срывая обои. Наконец подхватил припрятанный где-то собственный портрет и стал прикрываться им (огромным и надежным), как полущитом. Но Виталий, казалось, готов был защекотать само Непостижимое, как бы оно ни скрывалось… С ледяным лицом он неотступно следовал за папулей… Наконец тот, как-то не по-нашему дернувшись у стены, издал последний вздох… Неожиданный его труп свалился прямо к ногам Виталия… Но тот продолжал надменно и яростно его щекотать… Труп долго дергался, точно сворачивался комком, как будто Виталий возился с невоспитанной кошкой…

34

трамвай отвращение автора к своим героям. Еще бы, как же его не чувствовать, когда эти людишки ведут такую отвратительно мелкую, ничего не значащую жизнь? Не праздное существование раздражает Мамлеева, а животная тупость и безразличие. В принципе, маленький скромный обыватель из перестроечного времени может подойти к черте, разделяющей жизнь и смерть, заглянуть за нее одним глазком, все понять. А потом он идет, ложится на диван и в буквальном смысле до смерти упивается своим бытием. И умирает, и счастлив, потому что человек, воспылавший желанием к существованию в глобальном смысле, не окончит его, оставив свою земную сущность. Мамлеев говорит нам: «Существуйте! Любите себя, свое бытие, свое тело в этой жизни и дух в потустороннем мире! Смейтесь над смертью и хохочите с ней!» Хохот опять выступает действующим лицом. В рассказах он увеличивается по мере того, как снижается отвращение автора к своим героям. Его появление уже заставляет читателя каждый раз содрогаться от удовольствия, как будто он состоит в заговоре с этим хохотом: «Да, да, вот он, опять он!» И невозможно не испытать восторга, когда чувствуешь, что в каждом рассказе хохот все больше растет, увеличивается и затягивает человека, как черное зеркало затягивает взгляд.

5 Мамлеев — основатель литературного течения «метафизический реализм». Если в «метафизическом реализме» реализм является сном, а метафизическая составляющая подразумевает проникновение в другие миры, в другую реальность, то граница между реальностью и сюрреальностью оказывается слишком тонкой, и, вообще, уместно ли здесь говорить о реализме? Но Мамлеева не волнует эта тонкая граница. В «Мире и хохоте» его волнует лишь граница между наукой и магией. Это не дает ему нашей благосклонности как к литератору, а скорее даже наоборот. Однако и Умберто Эко писал средневековые детективы, и Мирча Элиаде готические романы, и Мамлееву позволено углубляться в «метафизический реализм». Но больше всего огорчает, что он предпочитает считаться постмодернистом.

трамвай

[литература]

[декабрь

2010]

[Борис

Гринберг]

Гринберг Борис Хаимович. Родился в 1962 г, в Новосибирске, где и проживаю до сих пор. Член Союза Писателей России. Лауреат премии журнала «Футурум-Арт». Автор четы-рёх книг, многочисленных подборок в журналах, антологиях, альманахах и сборниках. Как драматург (псевдоним Рис Крейси) — лауреат нескольких региональных и меж-дународных конкурсов. Пьесы публиковались в различных журналах и сборниках, и стави-лись в нескольких городах, но в театрах не «репертуарных».

[поэзия]

трамвай

трамвай

[Борис

Гринберг]

***

денёк хороший и вечер всяко белая лошадь бродячая собака

***

Вот ещё стихотворенье: Водку пьём, нас трое, но Подниматься настроенье Что-то не настроено.

***

Запасы кофе Ещё мужского рода.

***

Сын пошёл в меня. Не дошёл, слава богу.

***

Минус семнадцать. Наконец потеплело.

***

в светлый день курбан байрам в никуда ушёл баран вдовые овечки думали о вечном

***

Расплылся в улыбке И плыл плыл плыл Под ноги прохожим.

Монопалиндром в Античный цикл *** о вере, доле, пути и пыли, серебре - цене рабов, об оргии тел, плети и гробов, об арене - цербере силы… пииту пело дерево.

***

я жил не зря первого ноября и четвёртого ноября

***

я дворник в лесу подметающий листья

[поэзия]

[Борис

Гринберг]

[поэзия]

трамвай

трамвай

[Борис

Гринберг]

Роза в стакане Роза в стакане. Она наполняет стакан. В комнате роза. Она наполняет комнату. Роза в доме. Она наполняет дом. Мир наполненный розой.

***

Когда ты станешь старенькой, Опрятной такой старушкою, Расцелую глаза твои нежные Губами вялыми, Разглажу морщинки веселые Сухими пальцами, И скажу тебе Голосом сиплым искуренным: — Как ты прекрасна сегодня, Девочка моя.

Отлив Ночь с перламутровым отливом. Отлив* со вздохом старика… В часах достаточно песка. Как одиноко быть счастливым! Как одиноко быть счастливым, Отлив, со вздохом старика! Ночь с перламутровым отливом. В часах достаточно песка. В часах достаточно песка. Как одиноко быть счастливым, Отлив со вздохом старика Ночь с перламутровым отливом!

* в первом катрене - сущ. Периодически повторяющееся понижение уровня открытого моря. во втором - деепр. Справив малую нужду. в третьем - деепр. Изготовив методом литья.

[поэзия]

[Айгерим

Тажи]

трамвай

***

В доме окно На окне горшок В горшке веточка Вяжет пинетки сонная женщина Внутри нее рыба без воздуха мечется А ей хорошо Улыбается будто себе в живот Крикам на улице Разбитой лампочке Черным вестям из нечерного ящика. Женщина ждет непременного мальчика Девочка тоже сойдет

***

Богородящее облако. Золотобокие яблоки засыпают окно снаружи… Кожа покрылась бутонами. Косы сплетаются в коконы. Мерно укачаны бабочки ветром простуженным.

*** Автор книги стихотворений “БОГ-О-СЛОВ” (Издательство “Мусагет”, Алматы). Лауреат Международного литературного конкурса “Ступени” (Москва), почетный дипломант Международного конкурса художественной литературы имени А.Н. Толстого (Москва), неоднократный лауреат Международного литературного конкурса “Магия твердых форм и свободы” и др. Участница и соорганизатор экспериментальной выставки “Наглядная поэзия” (Алматы, галерея “Тенгри Умай”). Участница XXII Московской международной книжной ярмарки (сентябрь 2009), Десятого Юбилейного Форума молодых писателей России (Липки, 2010). Публикации стихов в журналах “Дружба народов” (2010), “Новая Юность” (2009), литературной газете “Ышшо Одын” (2010), в альманахе “Братская колыбель” (2004), интернет-журнале “РЕЦ” (2003) (Москва), ЛХИ “Аполлинарий” (с 2002 по 2008 гг.), альманахе “Магия твердых форм и свободы” (2003 и 2004 гг.), литературных журналах “Аманат”, “Литературная газета Казахстана”, “Таншолпан” и др.Живет в Алматы

[поэзия]

хобот свесило слоноподобное солнце с поцелуями тянется к непокрытому темечку у меня внутри семечка я наверно подсолнух подсолнух-девочка

трамвай

[Айгерим

Тажи]

[поэзия]

[Алексей

Афонин] ***

Горловая кость в руке колеблется… ожидаю трамвай. Утро, мир похожий на Звёздные войны и метёт, метёт, метелица с перил, оградки, где-то там - турникет, это хлопья, пыль пронизанная, ничего только солнце жёлтое морозный металл, выкрашенное масляной краской. Это - пронизанное живое ничего руки, тонкая пыль, розовое на просвет, это феерические громады зданий, стекло, переходы, стелется гулкий как жестяная банка старый транспорт: стелет, стелет по рельсам брюхо змеиное - холод, шипение, белые-белые солнечные бискиты, остановка, стой! Где-то морозное сочно железо в руки вопьётся из-под перчатки, вытянет кость, кость: инструментом для горящего неба, искрящего так, насквозь через глаза - в самую радужку, в донца глазные яблок, до светлого света и тишины. Где-то на повороте трамвай, сотрясаясь, на бок слегка заваливается. …Будем, озарены.

Родился в 1990 г. в С.-Петербурге (тогда Ленинграде), живет там же. Публиковался в интернет-журнале “TextOnly”, на сайте “Полутона”, также в журналах “Воздух”, “Урал” и др. Участник Шестого майского фестиваля новых поэтов (2007), XVI Фестиваля свободного стиха (2009), II Фестиваля университетской поэзии (2009), фестиваля “Петербургский текст сегодня” (2009). Лауреат премии “Дебют” в номинации “Поэзия” (2010). В 2010 году выпустил первую книгу стихов (“Очень страшное кино”, М.: Русский Гулливер / Центр современной литературы.)

[поэзия]

трамвай

трамвай

[Алексей

Афонин]

[поэзия]

[Алексей

[поэзия]

Афонин]

трамвай

трамвай

[Алексей

Афонин]

*** Ах, вот они бы сказали: мы такого и не видали, и об этом нельзя, невозможно сказать. А в перекрестьи рук горит и горит миндаль, как сутолока, как свеча. Когда потолки начинают молчать, золото стекает с еловых лап и начинает светиться в окнах, в лицах, где, шатаясь, на грань, где хрусталь и дубовые листья на самом последнем ветру переливаются, дрожат… Город, тонкий, как кубок, сжавший боками беспредельное небо, светится в темноте. Переворачиваясь с боку на бок, вспоминаю о давно выброшенных игрушках, о пледе и о еде, и о том ещё: куда рваться. Хотя б - туда, где поезда крючок рыболовный рвут горизонт и словно в губах разгорается мягкий рассвет - и горит и горит миндаль. И медленно сжимаю ладонь, медленно раздавливая в горсти: белый, как фарфор, мутно-белый и затаённый город, рыбы запах на рынке, и розетка из обоев косящая коричневоглазо… Купол И. Ванты, веер моста. Пока - можно ещё; лови момент, а после подножка разгонится и не прыгнешь; лишь в перекрестьи рук - горит и горит.

[поэзия]

[Илья

Одегов]

Писатель и композитор, автор двух романов («Звук, с которым встаёт Солнце» (2003) и «Без двух один»(2006)) и нескольких сборников прозы и поэзии. Издавался в литературных журналах и сборниках Казахстана, России и Великобритании (сборник «Новые писатели» (Москва), лит.журнал «Дружба народов» (Москва), журнал «Вайнах» (Чечня), журнал «Луч» (Удмуртия), журнал «Мегалог» (Кавказ), «Топос» (Москва), «Poetry ON» (Лондон), ЛХИ «Аполлинарий», «Мир Евразии», «Ышшоодын», «Литературная Алма-Ата» (Алматы) и пр.) Участник Форума молодых писателей России (2004, 2009, 2010). Идеолог и основатель творческого объединения «Фопаjaro». Автор и ведущий ряда тренингов, в числе которых тренинг, направленный на овладение мастерством публичных выступлений («Мастер Речи») и тренинг для писателей («Живое Слово»). В рамках «Филологических встреч» в ОФ «Мусагет» вел специальный курс для писателей-прозаиков, сейчас ведет семинар прозы в Открытой литературной школе (Алматы). Один из инициаторов литературно-художественной выставки-перфоманса «Наглядная поэзия». Лауреат ряда литературных премий: «Современный казахстанский роман» (Казахстан, 2003), «Poetry ON» (Великобритания, 2003), «Театр в поисках автора» (Казахстан, 2004), и «Русская премия» (лонг-лист, Москва, 2009). В 2010-ом году его рассказы вошли в «Каталог лучших произведений писателей России 2010».

[проза]

трамвай

трамвай

[Илья

Одегов]

[проза]

[Илья

трамвай

Одегов]

Из цикла рассказов «ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ»

ЗВОНОК — Ты вообще в этом ни хрена не понимаешь, — сказала Инна, — а вечно лезешь со своим мнением! Фестиваль заканчивался, и весь город был похож на одну большую компанию приятелей, собравшихся отметить конец рабочей недели. Такие компании можно увидеть в Лондоне или в Берлине, в тёплый летний день, когда никто не хочет сидеть в тёмном душном баре, и все выходят на улицу прямо с кружками, чтобы смеяться, разговаривать, переходить от одной группы к другой, здороваясь и потягивая свой эль. Только эта компания была в тысячу, в несколько тысяч раз больше. Инна недавно стала арт-директором одного крупного рекламного агентства и презентовала на фестивале несколько своих работ. Для неё это был удачный способ познакомиться с «нужными» людьми и проникнуться атмосферой. Она полагала, что в будущем ей предстоит часто бывать на таких мероприятиях и усердно осваивала роль. Инна взяла с собой мужа только благодаря нелепому совпадению — у него был отпуск и путевка на Средиземное море, в Ниццу, как раз в фестивальные дни. А путь от Ниццы до Канн на такси занимал всего полчаса. Славик, её муж, радовался совпадению. Инне же, напротив, было неприятно. Он ходил за ней, будто привязанный. Инне казалось, что Славик подсмеивается, наблюдая, как она из всех сил строит из себя гламурную тусовщицу. Это бесило её и очень мешало работе. В его присутствии Инна легко раздражалась, спорила со Славиком по каждой мелочи, и ещё больше раздражалась оттого, что чувствовала, как много сил уходит у неё на эти споры. А Славик просто отдыхал в этой чудесной обстановке. Он литрами пил пиво, с моря всё время дул ветерок, а вокруг толпились, улыбались, размахивали руками незнакомые яркие люди. Иногда он узнавал в них известных режиссеров, актрис, телеведущих. Ему было приятно наблюдать за всем этим со стороны. Славик видел, что Инна сердится на него и старался держаться от неё на расстоянии, но, между тем, не упуская из вида. Когда в очередной раз они подошли к беседующей группе, и Инна влезла разговор на тему «важности социальной рекламы в современном потребительском обществе», Славик встал неподалеку, рядом с престарелой леди, лицо которой показалось ему знакомым. Впрочем, так было со многими лицами здесь. Она улыбнулась ему и спросила: — Ви русски, да? Вас интересно сутьба беженци, эти бедняжки, араби и мулати? Ви хотеть би оказывать им посильный помосчь? Славик уже привык к странному для русского человека желанию европейцев детально обсуждать социальные проблемы во время праздника. Он увидел, как услышавшая вопрос Инна сверкнула на него глазами — только попробуй, ляпни что-нибудь.

— Да, конечно, — сказал Славик, — иногда, при случае, я даже даю беженцам деньги, остатки еды. Я покупаю эти вещи, знаете, ну, которые делают эмигранты, если эти вещи мне

[проза]

трамвай

[Илья

Одегов]

действительно нравятся. А они часто действительно мне нравятся. Ну, то есть, я не могу сказать, что я всегда хочу помогать арабам и мулатам. Обычно, я всё-таки хочу другие вещи. Гораздо чаще я хочу есть или посмотреть какое-нибудь хорошее кино, или, например, когда я выгуливаю собаку, то хочу, чтобы…

— Станислав, здесь никому не интересно, чего ты хочешь, когда выгуливаешь собаку, — нетерпеливо перебила Славика подошедшая Инна и мило улыбнулась его собеседнице.

— Нет-нет, пускай он говорить, — сказала леди, — что ви хотеть от собака?

— Просто я хочу, чтобы она сделала все свои дела, и чтобы я мог скорее вернуться домой, — улыбнулся Славик, — вот и всё. Наверное, дело в том, что моя жизнь и моя судьба интересуют меня значительно больше жизни и судьбы беженцев. Судя по вашему виду, вы в той же ситуации. Инка, я пойду за пивом, принести тебе?

— Я с тобой, — сказала Инна.

— Ты вообще в этом ни хрена не понимаешь, — сказала она тихо, когда они выбрались из толпы и пошли по набережной, — а вечно лезешь со своим мнением! Вечерело, но было по-прежнему жарко. Славик молча пил. Шум фестиваля начал утомлять его.

— Я просто устал, — вздохнул он, когда закончил бутылку.

— Хочу в туалет, — сказала Инна. — Где здесь туалет?

— Можно зайти в тот отель, — показал пальцем Славик, — там наверняка есть. Проводить тебя?

— Конечно. Они протискивались сквозь толпу. Инна то и дело кому–то кивала и улыбалась. Мимо проносились арабы-официанты с ведрами наполненными льдом, из которых выглядывали горлышки бутылок. Славик остановил одного, желая взять ещё пивка. Чтобы расплатиться, он полез за бумажником, но кто-то задел его плечом, и Славик уронил бумажник на землю. Крякнув от неловкости, он присел и стал собирать рассыпавшиеся купюры. Официант поставил ведро и принялся помогать Славику. Инне показалось, что перед тем, как отдать её мужу деньги, араб сунул несколько бумажек себе в карман, но она ничего не сказала.

— Спасибо, — улыбнулся Славик, отсчитывая грязные купюры. — Надеюсь, пиво холодное?

— Давай скорее, — сказала Инна, — не могу уже терпеть.

— Я тебя здесь подожду, — сказал Славик, когда они подошли к воротам отеля, — не хочу заходить внутрь.

— Хорошо, подержишь мою сумочку, ладно? — попросила Инна и побежала внутрь. Сквозь стеклянные двери, Славик увидел, как портье показал ей рукой направление. В туалете пахло химией, а из пяти встроенных в потолок лампочек горела только одна, да и то тускло. Инна заперлась в кабинке и облегченно вздохнула. Потом встала, натянула колготки и услышала, как хлопнула дверь. Вслед за этим раздались мужские голоса, говорящие на непонятном языке. В первую секунду Инна решила, что ошиблась туалетом, и ей стало стыдно и страшно. Она услышала, как щелкнул замок в соседней кабинке. Голоса продолжали тихо,

[проза]

[Илья

Одегов]

трамвай

но яростно говорить за тонкой перегородкой, и Инне показалось, что эти люди спорят. Вдруг зазвонил её телефон. Инна, едва не вскрикнув от неожиданности, начала судорожно искать его на себе, как вдруг вспомнила, что телефон остался в сумочке. «Просто звонок такой же», — вздохнула она про себя. Телефон умолк и стало тихо. Затем воз-ник неразборчивый шум, похожий на шелест бумаги. Щелкнул замок, хлопнула дверь и зашумела текущая из крана вода. Потом всё опять стихло на мгновение. Инна дождалась, пока скрипнула и закрылась входная дверь, выждала ещё несколько минут и, наконец, вышла. Оправляя платье, она прошла мимо портье и, облегченно посмеиваясь над своим беспричинным испугом, вышла на улицу. Здесь уже зажглись фонари, но вокруг по-прежнему ходили и улыбались люди с бокалами и бутылками в руках. Только Славика нигде не было видно. «Опять за пивом пошел», — подумала Инна и встала на свет, так, чтобы быть заметной. Долго стоять на одном месте было неуютно, но Инна не хотела уходить от отеля далеко, ожидая возвращения Славика с минуты на минуту.

— Черт возьми, где он ходит? — сказала она, наконец, в сердцах и решила что-нибудь выпить. Невдалеке стояли накрытые столики. Инна подошла и попросила бокал красного, как вдруг осознала, что ей нечем платить: и карточка, и кошелек остались в сумочке. Также она поняла, что в сумочке остался ключ от номера с её вещами, и, что может быть ещё важнее, визитная карта отеля с названием и адресом, которые она, естественно, не помнила. В отчаянии она вернулась к тому же месту, где оставила Славика. Людей на улице становилось меньше, и потому видней был мусор, оставленный ими. Повсюду валялись пластиковые стаканчики, смятые пачки из-под сигарет, окурки, какие–то яркие ленты, лопнувшие воздушные шарики и остатки фейерверков. Чем меньше становилось людей, тем страшнее Инне, словно прежде люди закрывали собой истинное лицо города, и вот, наконец, оно обнажилось — испачканное и изуродованное. Появились собаки — они бродили по набережной, среди мусора, отбирая друг у друга добычу. Несколько собак, урча и повизгивая, ели что-то из канавы. Инне вдруг показалось издалека, что они пожирают чей-то труп, и она в ужасе отвернулась. Знакомых лиц уже давно не было видно, зато всё больше появлялось тихих серых людей. Блестящими глазами они неприязненно глядели на Инну, будто бы говорили: «Всё, убирайся отсюда, кончилось твоё время!». С моря потянуло холодом. Инна очень хотела заплакать, но боялась привлечь к себе ещё больше внимания. Портье вышел из гостиницы и посмотрел на Инну недружелюбно, но с некоторым особенным интересом. Она почувствовала этот интерес и поспешила уйти. Инна шла, тихо плача, пока не наткнулась на патрульную машину, в которой спал полицейский. Она постучалась в окно, потом постучалась сильнее и опять увидела, как всколыхнулись серые люди вокруг. Инна застонала и опустилась на землю возле машины, обхватив руками колени. Утром, от первых солнечных лучей, осветивших её лицо, она вздрогнула, заплакала, но не проснулась.

[проза]

трамвай

[Илья

Одегов]

ЕЩЁ ОДИН ДЕНЬ — Я не хочу, — сказал Толик.

— Ешь, — повторил отец, — ждать тебя никто не будет. Толик ненавидел ходить с родителями по магазинам. Мама подолгу останавливалась в каждом бутике, примеривая всё новые наряды. Папа листал свои журналы и, иногда, шлепал продавщиц по заду, стараясь сделать это так, чтобы мама не заметила. Толик с утра ничего не ел, ещё вчера заявив, что будет ходить голодным до тех пор, пока ему, в конце концов, не купят собаку. Мама спокойно отнеслась к этому, а папа переживал и пытался заставить Толика поесть. В магазине было много чужих людей. Толик слышал, как некоторые из них говорят на незнакомом языке. Это нравилось ему. Толик знал, что в разных странах люди говорят поразному, но до конца в это не верил, потому что даже папа не мог ответить ему на вопрос: зачем называть, к примеру, «дерево» другим словом, когда уже есть одно, вполне подходящее? Толику казалось, что такие люди просто нарочно хотят скрыть смысл своих слов от других людей. А значит, речь шла о тайне, и некоторое время Толик прислушивался, желая разгадать её. Но скоро это наскучило ему. Он забрался в витрину, встал рядом с безногим манекеном, одетым в длинное красное пальто, и принялся дышать на стекло и писать пальцем неприличные слова, которые через мгновение исчезали. Проходящие за стеклом люди улыбались, замечая Толика, и махали ему рукой. Но Толик не улыбался в ответ. Наконец, появилась мама и с ней папа, держащий в каждой руке по большому пакету.

— Толик, пойдем, — сказала мама и взяла Толика за руку. Они вышли на площадь. На маленькой сцене выступали музыканты. Возле каждого кафе стояли люди, зазывающие внутрь. На скамейке сидела худая бледная женщина, и с ней рыжая девочка в длинном сарафане. Заметив Толика, девочка показала ему язык, а Толик не успел. В центре площади происходило что–то интересное, люди стояли плотным кольцом. Папа пошел вперед, мама толкала Толика и шла последней. С трудом протолкнувшись в первые ряды, они увидели маленького усатого фокусника, вытягивающего из своего уха спагетти под общий смех зрителей.

— Это неинтересно, — сказал папа, — идемте дальше.

— А мне интересно, — сказал Толик. — Я останусь.

— Вместе пришли и вместе уйдем, — сказал папа. Фокусник поклонился под аплодисменты, пошевелил в воздухе пальцами и в руке появился круассан.

— Браво! — закричали зрители.

— Ух-ты! — воскликнул Толик и вспомнил, что с утра ничего не ел. Фокусник обвел глазами зрителей, остановил взгляд на Толике, подошел к нему и протянул круассан.

— Ух-ты, — прошептал Толик, не веря своему счастью. Толстая румяная тетка, стоявшая рядом, наклонилась к Толику.

[проза]

[Илья

Одегов]

трамвай

— Ну, ты что, мальчик? Ты не хочешь, что ли? Нет? Ну, тогда я возьму. Она выхватила круассан из тонких пальцев фокусника, запихала себе в рот и тут же принялась жевать, одновременно сообщая окружающим: «Свежий! Действительно свежий! Просто чудо!».

— Ничего, ничего, парень, — мягко сказал Толику папа, — пойдем отсюда. Они зашли ещё в несколько магазинов. Уже смеркалось, и папа иногда поглядывал на часы. Чем темнее становилось вокруг, тем громче разговаривали люди. Толик держался за мамину руку. Папа с пакетами шел впереди. Все необходимые покупки были совершены, и пришло время возвращаться домой, где никто не ждал Толика, виляя хвостом. Вывески ресторанов светились разноцветными огнями. Сквозь голоса прохожих, Толик услышал музыку. Радостную, звенящую колокольчиками музыку. Они свернули за угол, и Толик увидел карусель.

— Надо же, – сказал папа маме, — я был здесь три дня назад, и никакой карусели не видел. Сейчас так всё быстро меняется. Удивительно. Карусель была похожа на те, которые Толик видел только в иностранных красочных книжках. Блестящие лошади в яблоках поднимались и опускались в такт музыке, длинноклювые птицы махали крыльями, а самолеты медленно вертели пропеллерами. На них сидели дети и взрослые. Их лица были счастливы. Папа внимательно поглядел на Толика, наклонился и тихо спросил: — Хочешь прокатиться? Толик кивнул. Они подошли к маленькой белой будке, стоявшей рядом.

— Один билет, — сказал папа. Пока продавец отсчитывал сдачу, Толик выбрал себе место на карусели. Это была похожая на желудь будка с пестрой крышей. Толик разглядел, что внутри её находится руль, который можно было крутить самому, и тогда будка начинает вертеться вокруг своей оси. Папа держал на ладони маленький глянцевый синий билетик. Толик благодарно поглядел ему в глаза и взял.

— Ну, теперь беги, — кивнул папа, — беги. И Толик побежал. По короткой деревянной лестнице он взбежал на помост и стал идти мимо лошадок и паровозиков, на которые взбирались другие дети. Когда он подошел к выбранному желудю, то увидел, что внутри уже сидит взрослый человек в светлом костюме и в шляпе. Толик растерялся сперва, но искать другое место было некогда, к тому же он увидел, что в будке ещё есть место. Человек в шляпе заметил Толика, улыбнулся и жестом пригласил его внутрь. Сердито сопя, Толик залез в желудь, уселся напротив человека и сразу принялся вертеть руль. Будка закружилась.

— Wow, — сказал человек в шляпе, — cool! Зазвучала громкая музыка, и карусель тронулась, разгоняясь всё быстрей. От восторга у Толика перехватило дыхание. Музыка звенела в его сердце, и он всё быстрее крутил руль. На мгновение, подняв глаза, он встретился с не менее восхищенным взглядом своего соседа.

— What’s your name? — крикнул сосед, улыбаясь.

[проза]

трамвай

[Илья

Одегов]

— Вот здорово! — тоже закричал Толик, — а я могу ещё быстрее! Его сосед схватился за руль, и всё вокруг завертелось с удвоенной скоростью. Мимо проносились фигуры папы с мамой, отдаленные огни ресторанов, а здесь возникал другой, сказочный мир, и Толик находился в самом его центре.

— Давай в обратную! — закричал он своему соседу. Вдвоем они остановили кабинку и стали раскручивать её в другую сторону.

— Good guy, — усмехнулся человек в шляпе, — strong man!

— А ты — молодец! – крикнул Толик, — как тебя зовут? Незнакомец прищурился, внимательно посмотрел на Толика и сказал: — I want to give you a present. Он открыл сумочку, висящую на его плече, и достал оттуда маленький стеклянный шарик. Толик перестал крутить руль, но кабинка продолжала вращаться по инерции. Незнакомец зажал шарик между большим и указательным пальцем и показал Толику. Шарик сверкал, отражая проносящиеся огни.

— It’s a magic ball, — сказал человек. — Do you understand? Magic! Fairy! It can fulfil any of your wishes. Just look into the ball and repeat your wish for three times. Толик смотрел на шарик и изо всех сил старался понять, что же говорит ему этот странный человек.

— Take it, — сказал сосед, — Good luck! Толик осторожно взял подарок и крепко зажал его в кулаке, не сводя взгляд с незнакомца. Карусель медленно остановилась. Толик, всё так же глядя на своего соседа, боком вышел из кабинки, а потом отвернулся и со всех ног побежал к выходу. Папа с мамой сидели на скамейке, дожидаясь его.

— Папа, папа, — закричал Толик, подбегая, — гляди, что у меня есть. Мне подарили, правда! Папа увидел у сына в руке маленький прозрачный стеклянный шарик. Он поднял глаза и заметил человека в белом костюме и в шляпе, который кивнул ему и, улыбнувшись, пошел прочь.

— Ну, вот и хорошо, — сказал папа. — Понравилось кататься? Они шли домой. По дороге Толик вспомнил, как не успел показать рыжей девочке язык, и как чужая тетя забрала его круасан. Ещё он вспомнил, что не ел весь день, а собаку ему так и не купили, но внутри всё равно было тепло и радостно. Одной рукой он держался за маму, а в другой сжимал шарик и повторял: «Хочу собаку, хочу собаку, хочу собаку…».

[проза]

[Jan Wagner] Ян Вагнер родился в октябре 1971 года в Гамбурге и вырос в Шлезвиг-Гольштейне. Прежде чем он в 1995 году переехал в Берлин, где он живет до сих пор, он изучал англистику и американистику в Гамбургском университете и в Тринити-колледже в Дублине, Ирландия. В Берлине он сначала занялся работой в международном литературном альманахе «Оболочка элемента», который он редактировал с 1995 года. С 2001 года, после публикации его первого сборника стихов «Пробные скважины в небе», Ян Вагнер выступает как независимый поэт, переводчик и литературный критик. В 2003 г. он вместе с Бьерном Куликом составил сборник поэтической антологии «74 голоса», изд. DuMont Verlag Antholgie с предисловием Герхарда Фолкнера. Его стихи переведены на несколько языков. О переводчике. Александр Филюта. Родился в 1971 г. в Ленинграде, окончил университет им. Гумбольдта в Берлине. Поэт и переводчик, проживает в Берлине. Выступления, публикации переводов в журнале Gegner, Берлин (№ 27 April 2010) совместно с Ильей Китупом и Бертом Папенфусом.

[переводы]

трамвай

трамвай

[Jan Wagner]

[переводы]

[Jan Wagner]

трамвай berlin – hamburg der zug hielt mitten auf der strecke. draußen hörte man auf an der kurbel zu drehen: das land lag still wie ein bild vorm dritten schlag des auktionators ein dorf mit dem rücken zum tag. in gruppen die bäume mit dunklen kapuzen. rechteckige felder, die karten eines riesigen solitairespiels

[Сборники стихов]

in der ferne nahmen zwei windräder eine probeborung im himmel vor: gott hielt den atem an.

• Probebohrung im Himmel. Gedichte, Berlin-Verlag, Berlin 2001.

AUS DEM BERLINER DEZEMBER ‘97 für Thomas Girst • Guerickes Sperling. Gedichte, Berlin-Verlag, Berlin 2004.

die nacht was jedesmal eher wach als wir — aus den schornsteinen stieg sie und legte sich zwischenden regen. wir steckten scheit um scheit in die öfen wie wahlzettel in die urnen und stimmten mit ja. in den fenstern blinkten in allen farben der hoffnung (der hoffnung, der hoffnung, blinkten, in farben, in fenstern) die lotsenlichter für den heiligen geist in die dunkle weite hinaus: wann würden die regenrinnen den aufstand beginnen und ihre dolche ziehen gegen uns?

KRETISCHE SKIZZEN (IV) der ginster an den hängen, dessen wurzeln das höhlendunkel aus der tiefe ziehen und in den blüten gelb zum leuchten bringen. als gelte es die landschaft wach zu halten. (die Melidoni-Höhle bei Perama)

[переводы]

трамвай

[Jan Wagner]

БЕРЛИН – ГАМБУРГ поезд остановился на полпути. снаружи прекратили дергать заводной рычаг: пейзаж замер как картина перед третьим ударом аукциониста. село спиной ко дню. деревья в темных капюшонах. прямоугольные поля как карты гигантского пасьянса. вдали две ветряные мельницы бурили пробные скважины в небе: бог затаил дыхание.

[Сборники стихов] • Achtzehn Pasteten. Gedichte, Berlin-Verlag, Berlin 2007.

ИЗ ДЕКАБРЬСКОГО БЕРЛИНА ‘97 Томасу Гирсту ночь успевала каждый раз проснуться перед нами — из труб поднявшись и улёгшись меж дождей.

• Australien. Gedichte, Berlin Verlag, Berlin 2010.

мы бросали полено за поленом в печь как бюллетень электоральный в урну и голосовали «за». в окнах мигают всеми красками надежды (надежды, надежды, мигают, красками, в окнах) подсвечивая даль, лоцманские огоньки, оставленные для святого духа. когда же трубы водосточные начнут восстание против нас и вытащат свои кинжалы?

КРИТСКИЕ ЭСКИЗЫ (IV) на склонах виден дрок, вытягивающий корнями темноту пещер из глубины и заставляющий цветы светиться жёлтым. как если бы нужно было оберегать окрестность от непрошенных гостей. (пещера Мелидони под Перамой)

[переводы]

[Jan Wagner]

трамвай IN PIEVE vom ausgefransten pinsel des sommers ins blaue über der steilwand getupft: der schlusspunkt im langen konditionalsatz der welt. der see von hier oben – lediglich ein kleiner taschenspiegel für die ewigkeit. der wind übt auf neunhundert metern den freien fall.

[1999] Förderpreis für literarische Übersetzungen der Stadt Hamburg

[2000] Arbeitsstipendium des Berliner Senats

[2001] Hamburger Förderpreis für Literatur Förderpreis zum Hermann-HessePreis Arbeitsstipendium des Deutschen Literaturfonds

robuste schmale häuser in denen die zeit mit leeren händen am webstuhl sitzt. die sonnenflecken, abends, auf den mauern wie marken auf nie abgeschickten briefen. in den hainen dahinter liegen die netze am boden und lauern auf das reifen der oliven.

IM SOMMER ‘99 die lut mit der dichte von carraramarmor: eine frage der zeit, dann bräche der asphalt zusammen unterm kreuzverhör der sonne. am himmel suchte ein flugzeug das loch im blau. während die welt sich sehnte nach den richtig großen tragödien, saßen vor meinem fenster die grillen an ihren winzigen nähmaschinen, tastete ich in den schubladen meines schreibtischs nach den abstecknadeln der worte. in der stille des postamtes schob man kühle weiße briefe über den schalter wie konfessionen durch die trennwand des beichtstuhls. die adressen sind noch zu schreiben.

GASTSTUBEN IN DER PROVINZ hinter dem tresen gegenüber der tür das eingerahmte foto der fußballmannschaft: lächelnde helden, die sich die rostenden nägel im rücken ihrer trikots nicht anmerken lassen.

[переводы]

трамвай

[Jan Wagner]

В ПИЕВЕ обтрёпанной кистью лета в синеву над отвесной стеной поставленная: точка в длинном придаточном предложении мирозданья. отсюда сверху озеро – лишь карманное зеркало вечности . на девятистах метрах упражняется в свободном падении ветер. неприступные, узкие дома, в которых сидит с пустыми руками за прялкой время. вечером на стенах проступают солнечные пятна, как марки почтовые на письмах так и не отосланных. под ними в оливковых рощах на земле разложенные сети поджидающие, когда созреет урожай.

ЛЕТОМ 99-го воздух, плотный, как каррарский мрамор: лишь вопрос времени, когда асфальт провалится под перекрёстным допросом солнца. в синеве неба самолёт искал дырочку. пока мир жаждал взаправду больших трагедий, под моим окном сидели за своими крошечными швейными машинками сверчки, а я искал украдкой в ящиках письменного стола булавки слов.

[2002] Stipendiat im Künstlerhaus Edenkoben

[2003] Amsterdam-Stipendium der Stichting Culturele Uitwisseling Nederland Duitsland und des Berliner Senats Christine-Lavant-Publikumspreis

в тиши почтамта через окошко передавали холодные белые конверты, как признания через перегородку исповедальни. еще не вписан адрес на конверте.

ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ КАФЕ за барной стойкой напротив двери фотография футбольной команды в рамке: улыбающиеся герои, стойко скрывающие ржавые гвоздики в спине под майкой.

[переводы]

[Jan Wagner]

трамвай MELONEN (markttag in pizunda) ein haufen majestätischer verschwörer mitten zwischen den ständen, mitten zwischen den rufen der händler, hüten sie kühl und ruhig das süsse rote königreich des fruchtfleischs für das dem trubel die papiere fehlen.

[2004] Stipendium des Heinrich-HeineHauses Lüneburg Alfred-Gruber-Preis

einen wimpernschlag lang nur glaubst du sie nervös am goldenen uhrband des sommers nesteln zu sehen: ein kleiner junge, lippen und finger vom saft verklebt, lacht und spuckt einen kern in den mittag der glänzend einen augenblick verharrt und dann zu boden fällt.

QUEDLINBURGER CAPRICCIOS dicht und schwer der regen. jeder tropfen enthält die geballte kraft eines ganzen jahrhunderts.

Anna-Seghers-Preis

in den engen holprigen gassen steht die geschichte der stadt in brailleschrift geschrieben.

Mondseer Lyrikpreis

das läuten der glocken: wie in samt gehüllt um nicht das porzellan der luft zu zerschlagen. die tauben, auf dem first des domes aufgereihte punkte – unbeweglich als gelte es das doppelte grau von schieferdach und himmel zu vernieten.

AM STRAUSSEE september. der sommer zieht sich trotzig zurück aus den pappeln, bunte fahnen schwenkend. und wir auf dem steg – wie vergessen. am himmel beginnt man den roten teppich zu entrollen. die ente dort ,den kopf unter wasser, flüstert irgend jemand auf dem grund des sees leise etwas zu das uns betrifft.

[переводы]

трамвай

[Jan Wagner]

АРБУЗЫ (рынок в пицунде) великолепная кучка заговорщиков прямо посреди рядов и крикливых торговцев, охраняет с холодной честью сладкое пурпурное королевство плодовой мякоти, для овладения которой у толпы отсутствуют бумаги. взмахнешь ресницами и тебе покажется, что они пытаются у лета золотой браслет отнять. мальчишка с липнущими от сока пальцами, губами, смеётся и выплёвывает в полдень семечку, которая, блеснув, замирает на мгновенье в невесомости и падает затем на землю.

КВЕДЛИНБУРГСКОЕ КАПРИЧЧИО

[2005] Ernst-Meister-Preis für Lyrik

этот дождь тяжел и густ, любая капля несет с собой мощь целого столетья. в тесных, ухабистых проулках записана брайлевским шрифтом летопись селенья. и колокольный звон окутан словно бархатом чтоб не разбился воздуха фарфор голуби – плотно нанизанные на конёк собора точки

[2006] Arno-Reinfrank-Literaturpreis Arbeitsstipendium der Stiftung Preu-ßische Seehandlung

как – будто надлежит двойную серость шиферной кровли с небом заклепать.

НА ШТРАУСЗЕЕ сентябрь. лето гордо отступает сквозь тополя, размахивая пестрыми флажками. и мы на мостике – как будто нас забыли. на небе начинают расстилать красный ковер. неподалёку утка, с головой ушедшая под воду и тихо шепчущая кому-то на дне озера на ухо что-то, где речь идёт о нас.

[переводы]

[Jan Wagner]

трамвай KOHLEN auf klappernden pritschenwagen durch die stadt im spätsommerlicht – die nacht in kleinen stücken. von kräftigen armen von einem keller in den nächsten gelagert (von dem der erde in meinen), schweigend, wissend, kalt: ein haufen von schwarzen augen, die nicht blinzeln werden. bis sie im feuer zu liegen kommen. bis der uralte wald in ihnen zu sprechen beginnt.

DUBI [2007]

kurz hinter der tschechischen grenze fiel der schnee noch dichter als zuvor, am ortseingang ein schild, mager in den aufgeworfenen massen von weiß wie ein erstarrter funkruf.

Casa Baldi-Stipendium der Deutschen Akademie Rom

verdunkelte häuser. Still und kalt drumherum die ausgeräumte bibiliothek des waldes. in der hauptstraße aber schrien die schaufenster: unter grünem neon tanzten

[2008]

frauen auf linoleum wie auf eis und spielten dem westen die brüste zu: uns, den fremden mit der valuta unter den herzen die weiterfahren würden, spüren würden

Max Kade Writer-in-Residence am Department of German Language and Literatures in Oberlin, Ohio (USA)

wie sich das gebirge unter den reifen langsam in sich selbst zusammenzog

FENCHEL knollen vor einem gemüseladen im winter – wie bleiche herzen, sagtest du, gedrängt in einer kiste, wärme suchend – so dass wir sie mit uns nahmen und nach hause trugen, wo feuer im kamin entzündet war, wo kerzen auf dem tisch entzündet waren, und ihnen halfen aus ihrer dünnen haut, die strünke kappten, die zitternden blätter entfernten und sie zu feinen weissen flocken hackten, wartend, bis das wasser kochte, die fensterscheibe blind war vor dampf.

[переводы]

трамвай

[Jan Wagner]

УГЛИ в позднелетнем свете, на громыхающих по городу грузовиках – ночь в розницу крепкими руками из одного подвала в другой уложена (из шахтенного в мой), и молча, холодно, с достоинством эта кучка чёрных глаз, не замигающих, пока не попадут в огонь. пока в них древний лес молчанья не нарушит.

DUBI* вскоре за чешской границей снег падать стал ещё плотней, на въезде в населённый пункт знак, тощий как радиосигнал, застыл в нагромождении белых масс. темные дома. в холодной тишине вокруг стоит лес, распродавший свою библиотеку. а на главной улице кричали домов витрины: по льду линолеума в зелени неонового света скользили девушки, грудью подтанцовывая нам, чужакам с запада, с твердой валютой под сердцем, чувствовавшим, проезжая,

[2009] Arbeitsstipendium des Deutschen Literaturfonds Arbeitsstipendium Senats

des

Berliner

Wilhelm-Lehmann-Preis Stipendium des Lessing-Preises der Freien und Hansestadt Hamburg

как под шинами автомобиля медленно съёживаются горы. *ДУБЫ

ФЕНХЕЛЬ клубни, выложенные зимой у овощной лавки – как бледные сердца – сказала ты, льнущие друг к другу в ящике, в поисках тепла – так что мы решили их забрать с собой и принести домой, туда, где огонь в камине разожжён, где свечи на столе горели, мы помогли им выбраться из тонкой кожуры, обрезав стебли, удалив дрожащие листочки порезав их на лёгкие и белые снежинки, ожидая, пока вода не закипит, пока окно от пара не ослепнет.

[переводы]

[Jan Wagner]

трамвай

DIE ERFINDUNG DES POKER MIT EINEM JOKER vier wände, die sich anstarren ohne zu blinzeln. eine stehengebliebene uhr: hinter dem zeiger stauen sich die stunden. die stunden. die stunden. stimmen und schritte, die in die stille sanken wie sedimente auf den meeresboden. eine fest verschlossene tür. und das gefühl als würde irgend jemand den raum betreten. der tisch in der mitte – massiv genug um die last von zweiundfünfzig speckigen karten zu tragen. im aschenbecher krümmen sich die kippen (doch alles neue ist eine schwere geburt). die whiskeyflasche. rauch. der stuhl noch warm als habe jemand dort bis eben gesessen, zusammengekauert wie ein konjuktiv. ein einziges schmales fenster nur, das weit geöffnet ist (doch alle klischees sind weit offen): kein ausblick, nur das dogma einer hochbahn. der zug, der nun folgt, wird die wände zum blinzeln bringen. ein ruck wird durch das ganze zimmer gehen. der tisch wird zittern. karten werden fallen. und alles wird verschwinden. alles bleibt.

CHAMPIGNONS wir trafen sie im wald auf einer lichtung: zwei expeditionen durch die dämmerung die sich stumm betrachteten. zwischen uns nervös das telegraphensummen des stechmückenschwarms. meine großmutter war berühmt für ihr rezept der champignons farcis, sie schloß es in ihr grab. alles was gut ist, sagte sie, füllt man mit wenig mehr als mit sich selbst. später in der küche hielten wir die pilze ans ohr und drehten an den stielen – wartend auf das leise knacken im innern, suchend nach der richtigen kombination.

[переводы]

трамвай

[Jan Wagner]

ИЗОБРЕТЕНИЕ ПОКЕРА С ДЖОКЕРОМ уставившиеся друг на друга не мигая: четыре стенки. остановившиеся ходики: за стрелкой толпятся в очереди часы, часы, часы. шаги и голоса, осевшие в тишину как донный ил. закрытая плотнее дверь и чувство, как будто кто-то в комнату зашёл. по середине стол – достаточно массивный, чтобы выдержать тяжесть пятидесяти двух краплёных карт. а в пепельнице корчатся окурки (всё новое по определению – плод тяжёлых родов). бутылка виски. дым. и стул: поверхность теплая, как будто кто-то на нём недавно, съёжившись как конъюнктив, сидел. и лишь одно открытое, но узкое, окно (так выглядят, по сути, все клише): и никакого вида, только надземки догма. проследовавший поезд заставит стены заморгать. сквозь комнату пройдёт толчок. стол задрожит. рассыпав карты. и всё исчезнет. всё останется.

ШАМПИНЬОНЫ мы встретили их на лесной опушке, две экспедиции сквозь сумерки, смотрящие в молчание друг на друга, между нами - телеграфное жужжанье комаров. моя бабушка была известна за свой рецепт шампиньоны фарси, она взяла его с собой в могилу. всё, что хорошо, она учила, нужно наполнить немного больше, чем самим собой. позже на кухне мы подносили к уху грибы и поворачивали ножки – ожидая тихого щелчка внутри, в поисках нужной комбинации.

[переводы]

[Jan Wagner]

трамвай HAUTE COIFFURE der goldene schraubstock des spiegels hielt den blick: sie mit roten nägeln, ich mit weissem tuch bedeckt wie ein museumsstück. dicht über meinen ohren zwitscherte die schere. oh duftende dienerschar von cremes und flakons! das wasser plätscherte, doch unten rotteten auf glatten fliesen die flusen sich zusammen gegen uns, ein stiller mob mit einem alten wissen. draussen heulten hunde, frisch geschnitten sträubte sich mein nackenhaar, und in mir riss der wolf an seiner kette.

…

FROSCHE* das zimmer - ein chaos. was noch nicht verkauft ist formt auf dem boden die schwer zu entziffernde formel seines bestrebens: drähte, instrumente und bücher. leere flaschen. seine frau ist lange fort. und auch der letzte zahn: „ohne ehrfurcht vorm eigenen körper“ wie achim von arnim meinte, kämpft er mit dem wein und mit der prämisse: alles leben besteht aus elektrizität. draußen am see ist es plötzlich unheimlich still – die frösche geben einander heimlich das neue codewort durch. * von 1800 bis zu seinem frühen Tod im Jahre 1810 unternahm der Naturwissenschaftler Johann Wilhelm Ritter – angeregt durch die Entdeckungen Luigi Galvanis – zahlreiche Selbstversuche mit der sogenannten Voltaischen Säule

[переводы]

трамвай

[Jan Wagner]

HAUTE COIFFURE* золотые тиски зеркала сковывали взгляд: она с красными ногтями, я белой простыней покрыт, словно музейный экспонат. над самым ухом щебетали ножницы. о, благоухающая челядь кремов и флаконов! вода журчала. но внизу на скользком кафеле выстраивался против нас враждебным батальоном волос отряд, кучка молчаливых разбойников с долгой памятью. за дверью выли псы, и ёжиком ерошился подстриженный затылок, когда во мне с цепи срывался волк. *Стрижка по высшему разряду

ЛЯГУШКИ* в комнате - сплошной хаос. что не продано, то свалено на полу в трудно определимую формулу его устремлений: провода, инструменты книги и пустые бутылки. жены давно нет. как и последнего зуба: «без страха пред собственным телом» - как говорил ахим фон арним - он сражается с винным недугом и с предпосылкой о том, что всё живое состоит из электричества. снаружи на озере внезапно наступила зловещая тишина – лягушки передают друг другу украдкой новый пароль. * под впечатлением открытий Луиджи Гальвани, с 1800 до своей ранней смерти в 1810 г., естествоиспытатель Иоганн Вильгельм Риттер предпринимал посредством так называемого Вольтова столба многочисленные опыты над самим собой.

[переводы]

трамвай

Журнал

трамвай приглашает к сотрудничеству поэтов, писателей,

фотографов, художников, потенциальных авторов статей, спонсоров и прочих заинтересовавшихся. Связаться с нами вы можете через е-mail: Главный редактор – kaplan@tramline.ru Выпускающий редактор – kwaschin@tramline.ru Редактор отдела художественной литературы – 1.5@tramline.ru или через форму обратной связи на сайте tramline.ru

Просьба в теме письма указывать род сотрудничества/предложения (например, [стихи],[проза],[фото] etc.), а также для максимально эффективного восприятия присылать текстовые материалы в формате *.doc или *.rtf (выравнивание по ширине, отступ первой строки на 1,25 см).

тема следующего номера:

[герой?]

http://tramline.ru