Честно
говоря, я толком и не помню, когда начал завидовать. В детстве вроде этим не отличался — хотя родители вспоминали на семейных посиделках, что в детсаду я проявлял нездоровый интерес к чужим солдатикам, машинкам и велосипедам. Но если это не отпечаталось в памяти, значит, вроде и не было. А вот уже когда я стал подростком, случилась история, которая долго еще жалила и всплывала в памяти по каким-то непонятным даже мне самому ассоциациям. Лет в двенадцать я влюбился в одноклассницу. Звали ее Оля Бакай. Черноглазая, благонравная, скромная, в меру сентиментальная отличница с косичками. Что-то в ней было от Натальи Варлей, знаменитой «кавказской пленницы». Вроде бы и она была ко мне расположена. Но если бы только ко мне… Соперник был выше, статнее, занимался борьбой и боксом одновременно, уже покуривал и бренчал на гитаре. Два года продолжалось это противостояние — кто будет провожать домой, кого пригласят на день рождения… А потом — и я это помню, как будто было вчера, — все разрешилось дракой в школьном дворе. Я быстро пропустил удар в нос, почувствовал вкус крови и ринулся в бой. Желание быть и выглядеть рыцарем в глазах субъекта своих притязаний снова и снова поднимало меня в атаку. Но в конце концов я проиграл сражение (напомню, что соперник был на голову выше меня) — рухнул на землю и по тем же канонам чести отступился и признал себя побежденным. Но перебороть себя и не завидовать Толику (так его звали) не мог еще много лет. Кстати, Оля и Толик поженились и родили двух детей, но… Впрочем, это уже другая история. До семнадцати лет я жил в областном центре, где у всех врачей, учителей, инженеров был более или менее одинаковый достаток. Зависти друг к другу не было, о богатых и бедных мы, дети, знали только по литературе. А потом я попал в Москву, стал студентом, да еще престижного вуза, и рядом учились внуки и внучки членов ЦК или, там, Политбюро — в общем, тогдашней элиты, и не раз мы собирались на дачах или квартирах, которые ну очень отличались от наших привычных пятиэтажек. Но, к нашей чести, признаки достатка и привилегированности не сильно были в почете. Возраст счастливый. Опять же, «невыносимая легкость бытия»… Куда привлекательнее была разночинная обстановка пивных, которые во множестве окружали и институт, и общежитие в Петроверигском переулке. Пиво я не особенно любил, но дух пивняка конца семидесятых, когда ты мог зависнуть за одним столом на высокой ножке и с простым работягой с АЗЛК, и с баритоном Большого театра, и с завкафедрой немецкого перевода, и с начальником валютно-финансового управления Минфина или могильщиком с Хованского кладбища, был куда притягательнее упакованных квартир в Доме на набережной. А что, собственно, было предметом номенклатурной гордости? Доступ к распределителю импортной одежды в 200-й секции ГУМа. Но ты мог легко заказать однокурсникам — полякам, немцам или французам, даже африканцам любые шмотки.
73
Приписка к продуктовым пайкам с улицы Грановского. Но был бар чешского постпредства с настоящим пивом и шпикачками на улице Фучика, дипмагазины польского и монгольского посольств, где бутылка Spiritus Rectificati (а это две с половиной бутылки водки) стоила 4 руб. 20 коп., а водка «Архи» — 3 руб. 10 коп., не говоря уже о финском сервелате и баночном пиве из «Березки». Билеты на премьерные спектакли. Но письмо, напечатанное на бланке заштатных посольств Перу или Боливии, открывало двери на премьеры недоступной «Таганки», провоцировало заискивающий взгляд администратора-небожителя любого модного театра. Книги по каталожной выписке. «Историчка» и «Иностранка» быстро заполнили и этот вакуум. Более того, когда я рассказывал одногруппникам о жизни в общаге — о дискотеках иностранных землячеств и свободном перемещении ценностей, легкости и доступности любви, я видел, что мои однокашники из высоток мне завидуют. Я даже чувствовал некоторое превосходство над ними, домашними. И все же я завидовал. Нет, не Ивану Бунину, который отвадил меня от попыток писать рассказы (я быстро понял, что так я никогда не напишу); и не профессору Швейцеру, который убедительно доказал уже двумя вводными лекциями, что я не стану лингвистом его уровня; и не Мерабу Мамардашвили, на чьи лекции я бегал в МГУ, отрывая бесценное время от досуга; ни моему другу Андрею, который удачно женился на внучке первого зама самого Арвида Яновича Пельше, тогдашнего члена Политбюро, и на его свадьбе мы увидели трех живых секретарей ЦК… Кстати, небожители оказались невозможно скучными и закомплексованными дядьками. И все же я завидовал! Завидовал обыкновенному парню из города Новомосковск Тульской области с редкой фамилией Петров. Он тоже жил в общаге, в комнате рядом, и здорово учился. Учился — это громко сказано. Похоже, на него все сыпалось сверху. Звали его Дмитрий, и он ничем особенно не выделялся. Ну худой, подтянутый, среднего роста и телосложения. Блондин с голубыми глазами и правильными чертами лица. Голос приятный, сочный баритон, глаза умные, насмешливые, лицо скорее благодушное, часто несколько помятое от чрезмерного употребления. Удивительная независимость (никаких авторитетов!) и умение сохранить спокойствие в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях. Объяви, скажем, о переходе границы Родины десятка миллионов китайцев или восьмибалльном землетрясении в Ленинграде, он и бровью не поведет. Точнее, стянет брови к переносице и одной точной и емкой фразой даст исчерпывающую характеристику момента, не прерывая при этом своего занятия, будь то игра на гитаре, чтение или питье. При этом речь литературна, определения кратки и точны, а фразы чеканны, просты и красивы. Он не был ни философом, ни богословом, хотя легко и уместно цитировал непопулярную, если не сказать запрещенную тогда, Библию и не пропускал православных праздников.
русский пионер №1(19). февраль–март 2011