«РП» — журнал литературный, так и на обложке сказано. А значит, «РП» всегда в поиске — новых тем, новых авторов, новых текстов. Для углубления и расширения этих поисков и был создан Литературный клуб «РП». Участники клуба на данный момент выполнили два задания: создать героя и представить его с помощью описания обстановки, поступков, отношения к герою других персонажей. Ведущий клуба писатель Владислав Отрошенко и редакция «РП» выбрали две работы, чтобы представить читателям достижения Литклуба.
марк редькин/фотосоюз
Литературный клуб.
ЗАДАНИЕ 1 (создание героя) Анастасия Лепешова
Августа Этот город и городом-то не назвать. По утрам петухи кукарекают. На работу можно на телеге прикатить. Вокруг пятиэтажек яблоневые сады. А сидящие на скамейках лузгают семечки и все зовут друг друга распевно так, по-семейному: Мари-ичка! Ганька-а-а! Петро-о-о! Мико-о-ола-а-а! Так что совсем непонятно, откуда она тут взялась, эта Августа. Поговаривали, муж у нее хирургом был. Великий человек. Всем, кому в городе аппендицит вырезали, — всем он вырезал. «И отлично вырезал! — хвалила тетя Зина. — На всю жизнь вырезал!» Но мужа Августы я никогда не видела. Мне всего пять, а он умер 10 лет назад. Знаю только, был в очках. Черных таких, толстущих. Его могила — рядом с могилой моей прабабушки. И когда я хожу «проведать» ее могилку, я всегда боковым зрением вижу этого знаменитого на весь город врача. Большой портрет на сером камне. И как удалось изобразить его так, что очки перели-
149
ваются на солнце?! Никак не налюбуюсь… Мама, видя, что я все на соседний памятник поглядываю, понимает мой интерес посвоему: «Уж Августа-то могилку не запустит. У нее астры — лучшие на кладбище!» А я отвечаю: «И прическа у нее лучшая на кладбище!» Мама отчего-то оглядывается, не слышит ли кто. Но я не стесняюсь. Это правда. Нет в нашем городе другой такой Августы с такими рыжими волосами. Мы с сестрой все гадали: парик — не парик. И когда я могла проспорить ей дохлого майского жука, спросила у Августы. Вот прям встала со скамейки, выплюнула в траву недолузганное семечко (в пять лет, знаете ли, лузгать семечки — целое искусство, которому за одно лето не научишься) и после «здрасьте!» выдала фразу: «Августа Алек сандровна, а у вас волосы настоящие?» Она смеялась. Прикрывала рот рукой c перламутровыми ноготками. Той, на которой маленькие, словно игрушечные, часики на тоненьком черном ремешке. Но я все равно видела, как ей смешно. Потом уже не прикрывала. И тогда я видела, что ей смешнее некуда. И еще что помада у нее красная, а зубы белые, и ни одного железного. И когда она, смеясь, наклонилась вперед, я поняла, что духи у нее… Как же объяснить? Ну, пахучие. Ну, дорогие. Точно дорогие, раз такие пахучие. Пахнула Августа Александровна сладко и горько одновременно. Запах Августы немножко походил на аромат маминого кофе, привезенного аж из Москвы, и на запах лимонных долек, которые мы все давно съели, но жестяную банку плотно закрывали крышкой, чтобы открывать и нюхать, когда захочется. Августа Александровна смеялась негромко, но с удовольствием. У нее даже слезы на глазах выступили, и потекло из глаз что-то черное, и я испугалась: глаза вытекут, а мужа-то нет, кто будет ее лечить? И я стала просить ее: не плачьте! не плачьте! А она мне: «Деточка! Спасибо тебе!» За что спасибо? Не успела подумать, а она меня за руку: «У меня дома шарлотка, а угостить некого… Пойдем!»… По пути на второй этаж, где жила Августа Александровна, я так заслушалась, как цокают по ступенькам каблуки ее блестящих лакированных туфель, что потеряла сандалию, которая была сильно велика на меня, но
мне обещали, что, если буду кушать хорошо, нога непременно вырастет. Собиралась уже подобрать потерю, как засмотрелась на сумочку. Я знала: это не просто сумочка. Это ридикюль. В старом протертом ридикюле без ручки бабушка хранила пенсию и желудочные капли. Интересно, что хранят в таком новом, с серебряной пуговкойзастежкой, одного цвета с туфлями??? Ага, в ридикюле ключи и… пудреница, вся усыпанная мелкими переливающимися камушками. Я не помню, вкусная ли была шарлотка. Но я ходила в гости к Августе Александровне, чтобы дотронуться до пудреницы или хотя бы посмотреть на нее. Там в серединке большой красный камень. «Это точно золотой камень!» — уверяла я сестру, когда перед сном мы мечтали стать, когда вырастем, Августами Александровнами. Нас не смущало, что ей было почти 70. У Августы модное каре. Рыжие волосы. Блестящий ридикюль, а в нем — пудреница. Какая разница, сколько ей лет? Хотя жила Августа Александровна на Украине, говорила она по-русски и часто рассказывала нам с Женей про Ленинград, откуда была родом. На стенах в ее доме висели черно-белые фотографии, и она объясняла: это река, это мост, а это музей, а это парк… Потом те же изображения находила в огромных толстых книгах, которые как-то неуклюже снимала с верхней полки книжного шкафа. Было ясно: книг слишком много, шкаф вот-вот лопнет. Боясь, что щепки и книги полетят прямо в нас, мы с сестрой скромно ждали в сторонке, у зеленого бархатного кресла, такого широкого и глубокого, что могли сидеть в нем все вместе. Сперва в кресло «ныряла» Августа. А потом к ней на колени мы. Августа открывала книгу, но так ни разу не прочла нам ни слова. Она сопела. Жарко-мокро дышала нам в спины. Всхлипывала. Августа плакала. Но мы надеялись, что нет. Из-за чего плакать тому, у кого новый ридикюль и блестящая пудреница? Разве что из-за того, что взятая книга обратно в шкаф не уместится? Ни одна книга не возвращалась на место. Место съедали соседки, и она перебиралась на стол, круглый, нарядный от белоснежной кружевной скатерти. По количеству книг
русский пионер №8(59). ноябрь 2015
литературный клуб.
на столе можно было узнать, сколько раз мы гостили у Августы. С каждым приходом прибавлялось по одной. Стопка уже почти доставала до потолка. И тут новое волнение. Книги могли упасть прямо на пианино… Нет, пианино не жалко. У нас дома стоит почти такое же, и мы давно набренчались на нем в свое удовольствие. Но на крышке пианино Августы стояли маленькие фарфоровые статуэтки: дамы в шляпках, кавалеры с тростями, сцены балов… Просто сказка! Такую красоту было страшно трогать. В нашем городе не было театра, но здесь, в квартире Августы, он был. Дома мы зарисовывали сцены немого неподвижного «Спектакля на пианино» новыми фломас терами, привезенными дядей-военным из Чехословакии. Одна фарфоровая девочка с собачкой мне настолько нравилась, что я попросила: «Августа Александровна, продайте ее моей маме!» Я и в самом деле собиралась договориться с мамой, что мы ее купим. Августа Александровна улыбнулась и сказала: «Я тебе ее когда-нибудь подарю. И для сестрички мы тоже что-нибудь выберем». …А потом Августа Александровна заболела. Она стала все забывать. Она больше не обращалась к нам по именам, она вообще не узнавала нас. Она обменяла у цыганки туфли и ридикюль на черную юбку в розах,
такую длинную, что носила ее как сарафан: поверх ночной рубашки. Она пробовала открывать своим ключом чужие квартиры. Она выходила из дома по ночам и удивлялась, что нет солнца. Она постоянно забывала закрывать воду в ванной и затапливала соседей с первого этажа. Соседи кричали на нее, матерились и грозились отправить в дурдом. Но она их не слышала. Она вообще разговаривала только сама с собой. Иногда Августа Александровна плакала, но не могла объяснить из-за чего. А когда хохотала на всю улицу, дети прятались. В последний день лета в нашем дворе остановилась «Волга». Августа Александровна села в нее с улыбкой той фарфоровой девочки с собачкой, и ее увезли. Говорили, сын забрал Августу к себе в Ленинград. Мебель, фарфоровые статуэтки, пудреницу, книги, украшения, платья, сшитые на заказ у лучших в городе портних, продали за символические деньги, а то и просто отдали кому-то, дабы не пропало. Вскоре в квартире поселились новые люди: Га-а-алка-а-а, Михайло и их дочь Маруся, которая очень любила вареники с картошкой, посыпанные мелкими шкварками. Жареным салом и луком пахло не только на втором, но и на нашем, пятом, этаже. Нас с сестрой приглашали дружить с Марусей. Но мы ни за что не хотели.
Комментарий ведущего клуба Владислава Отрошенко: Колоритный образ. Все инструменты для создания героя (в данном случае героини) срабатывают. От имени — Августа Александровна — до ее поступков, одежды, предметов, облика, запаха. Она величавая, загадочная, сумасшедшая. Она — тайна и божество для двух девочек-сестер: «Я не помню, вкусная ли была шарлотка. Но я ходила в гости к Августе Александ ровне, чтобы дотронуться до пудреницы или хотя бы посмотреть на нее. Там в серединке большой красный камень. “Это точно золотой камень!” — уверяла я сестру, когда перед сном мы мечтали стать, когда вырастем, Августами Александровнами. Нас не смущало, что ей было почти 70. У Августы модное каре. Рыжие волосы. Блес тящий ридикюль, а в нем — пудреница. Какая разница, сколько ей лет?» Действительно, какая разница, если героиня получается? Получилась… Потом Августа Александровна лишится рассудка, обменяет у цыганки ридикюль на цветастую юбку, станет забывать имена, все на свете. Образ комический, грустный и драматический одновременно, а главное — выписанный с любовью.
русский пионер №8(59). ноябрь 2015
ЗАДАНИЕ 2 Татьяна Пестрякова Кабинет его располагался в самом дальнем закутке третьего, директорского, этажа. Чтобы пробраться туда, нужно было миновать их общий с партнером коридор, а после его личную приемную. В приемной было серо и угнетающе тихо. Светло-серые стены, такие же жалюзи, блеклые секретарши — никто не запоминал их имен, лишь бы кто-то сидел здесь, создавая иллюзию жизни. Его верная заместительница и юрист, суровая хранительница корпоративной печати, которую сам он в глаза не видел, периодически меняла их одну на другую, как заменяют дох лых рыбок в аквариуме специальные люди, приезжающие по звонку. Время в приемной без него тянулось вязко и скучно. Иногда забегал кто-то из сотрудников, и секретарша потягивалась, отрываясь от монитора и щуря глаза, чтобы разглядеть этого странного пришельца из неведомого ей мира — слишком громкого, яркого, нервного. — Ну что, не пришел еще? — Неа… — А когда должен? — Должен был час назад… Вон Суриков весь на нервах — у него клиент в большой переговорной, все его ждут. — А ты звонила? — Ага… (Секретарша зевает, вытягивает руки и смачно хрустит по очереди каждым пальцем.) Он трубку не берет… Пришельцы словно отказывались верить, и, будто подыгрывая им, секретарши никогда не запирали дверь его кабинета: пусть сами убедятся. Боязливо, сгорбившись, почти на цыпочках пришельцы заглядывали внутрь. Никого. Неприлично маленький и немодный для столь известного человека кабинетик при первом взгляде всегда разочаровывал падкую на дороговизну молодежь: никакой дизайнерской изюминки. По трем стенам — стеллажи, набитые книгами, от пола до потолка, на четвертой — американские и английские дипломы. В углу — горка подарков, не разобранных еще с последнего дня рождения, а то и с Нового года — как вон тот, в обертке со снежинками.
150
Запах сигарет, навсегда повисший в воздухе, сколько бы секретарши ни проветривали. Вид из окна брезгливо прикрыт жалюзи. На что там смотреть? Вечно забитый машинами переулок в две полосы да загнивающий детский садик, непонятно как сохранившийся с советских времен здесь — возле Белого дома, в окружении модных остерий и элитных построек, — подпираемый сбоку школой для богатых детишек, чьи водители разбрасывали черные машины по мостовой каждое утро, заставляя изрядно понервничать тех, кто пытался прорваться по переулку на Красную Пресню. Говорят, и его дети там учатся. В центре кабинета — простой серый стол, за ним обычное кожаное кресло. Большие начальники в таких уже лет пять не сидят. Грустный потухший монитор, как на заброшенной космической станции, — хоть бы мигнул! Казалось, дотронешься пальцем — и погрузишься в вековой слой серой пыли. Но нет — уборщице хорошо платят. На столе гора бумаг, похожая на одну из тех подмосковных свалок, к которым давно никто не притрагивается, и вот они уже поросли бурьяном, и теперь их хотят превратить в горнолыжный курорт. Сперва бумаги, похоже, пытались уложить в ров-
ные стопки, рассовать по папкам, ящикам и лоткам — была сперва в их раскладке какая-то логика, в те времена, когда секретарши были еще с именами. Но все тщетно. Печатные листы с приклеенными к ним разноцветными стикерами, исписанные яркими маркерами, горкой наваливались друг на друга много недель и месяцев, образовав в конце концов пирамиду, которая погребла под собой стол. Если бы кто-то взялся разобраться в этом, подобно отважному археологу, вскрывающему один за другим культурные слои, он нашел бы немало ценных артефактов: вот они, несостоявшиеся сделки, удачные, но так и не увидевшие свет идеи, выгодные коммерческие предложения, сулившие несметную прибыль. А ведь кто-то старался, корпел над ними ночами, волновался, что-то переписывал, ставил пометки, надеясь, что хозяин кабинета верно поймет его. И пришельцы уходили. Кто-то совсем, сразу к заместительнице с печатью — писать заявление, ослабляя на ходу галстук и чертыхаясь под нос. А кто-то, кто помоложе, оставался в приемной и дожидался, дожидался наконец, когда врывался он: высокий, мощный, шумно дышащий, загоревший не в солярии, а на настоящей карельской
Комментарий ведущего клуба Владислава Отрошенко: Качественный текст. Практически готовый рассказ. Автор хорошо владеет особым типом сравнения. Я бы назвал такое сравнение «каскадным», «раскручивающимся» — когда один образ порождает второй, третий… пятый. Это то, что завораживало Набокова в гоголевской прозе (см. его знаменитый трактат 1944 года «Николай Гоголь») и чем, разумеется, владел сам Набоков. Вот одно из таких «каскадных» сравнений в тексте Татьяны Пестряковой: «На столе гора бумаг, похожая на одну из тех подмосковных свалок, к которым давно никто не притрагивается, и вот они уже поросли бурьяном, и теперь их хотят превратить в горнолыжный курорт». Из горы бумаг возникает свалка; потом естественно (или «нечувствительно», как сказал бы Гоголь) сравнение перепрыгивает, переливается, как каскадный водопад, на бурьян, на зиму, на лыжную горку (у Гоголя или Набокова по горке поехали бы еще и лыжники в разноцветных глянцевых шлемах и защитных очках; а в очках отразилась бы баба в громадных валенках, куда-то бредущая с ведром мимо горки…). Такая же «каскадность» заметна и в случае с «корпоративными печатями». Секретарша «периодически меняла их одну на дру-
151
рыбалке мужик, на котором даже очень дорогие его костюмы всегда смотрелись неряшливо. Насмешка в иссиня-черных усах, голоса громовые раскаты, заставлявшие вздрагивать секретаршу, хватавшую на лету выпавший из рук список звонивших в его отсутствие. — Мишка, такой проект, такой проект! — покрякивал он на ходу, обращаясь к бегущему за ним счастливому Мишке, допущенному до очередных священных переговоров. — Садись, садись прямо за мой стол, будем писать им предложение немедля! И еще раз, громче и по слогам: «НЕ-МЕ-ДЛЯ!» Мишка неловко опускается на краешек его кресла, включает монитор. Заброшенная космическая станция оживает. Он диктует. Мишка пытается запомнить, но не печатает, сверлит стол глазами, аккуратно заглядывает под свежую бумажку на самой вершине горы, но та словно грозно дыхнула на него, как разоренная египетская гробница на залетного искателя ценностей. Мишка отдергивает руку и боязливо, с придыханием шепчет: — Андрей Олегович… Андрей Олегович, у вас тут, кажется… клавиатуры нет!
гую, как заменяют дохлых рыбок в аквариуме специальные люди, приезжающие по звонку». Печати — дохлые рыбки — аквариум — телефон — звонок — вызов специальных людей — их приезд… Все эти образы закручены в одном сравнении, как кинетическая энергия в спиральной пружине. Детали, передающие натуру героя через описание его пространства (в данном случае кабинета), не просто работающие — они подаются в потоке суггестивного повествования, при восприятии которого вспоминается то гоголевский Плюшкин, то персонаж бунинского рассказа «Соотечественник». Хорошо акцентированная концовка фрагмента подготавливается убедительной метафорой: «Мишка неловко опускается на краешек его кресла, включает монитор. Заброшенная космическая станция оживает». Станция оживает, но все же что-то неладно с ней (да и со всей загадочной жизнью героя) — у проснувшегося компьютера нет клавиатуры…
русский пионер №8(59). ноябрь 2015