не строят дикие бразильцы для скота убежища на сваях, вот эти несчастные и живут по уши в воде, как рыбы или дельфины. Ужас! Я без содрогания вспомнить об этом не могу. Лучше бы я этого никогда не видела. Они у меня перед глазами так и стоят! Всего этого я, конечно, вслух не произнесла, а только сказала: — Да знаю я про ваших свинок, и про диких кабанчиков, и про толстых личинок, которых едят в Икитосе, и про черепах, и про крокодильи яйца. Все этот ничего, но как можно есть обезьян?! Ведь в сельве едят обезьян! — Я никогда обезьян не ела, – донья обиженно поджимает губы. — Как же она не ела! — злобно думаю я. — Еще как ела! И крокодилов, и гусениц, — сама мне рассказывала! Правда, про обезьян она не говорила, что сама их ела, но я уверена, что она их пробовала — слишком уж она большая лакомка, и любопытство к еде у нее просто неутолимое. Как, впрочем, и у меня… но я обезьян бы есть не стала. Ни за что. Это я про себя точно знаю. Это все равно, что ребенка съесть. — А у нас в Европе корова — это наше все. — Говорю я. — Главная кормилица. Чем крестьянину в старину было кормить детей, если нет молока? Вот у вас, то есть в Перу, вообще в Америке — не было коров до прихода испанцев, до открытия Америки. Чем же вы детей кормили?! Донья Делисия примирительно смеется: — Меня здесь не было до открытия Америки. Но в Перу еды всегда было много, тут столько овощей, злаков, фруктов! А детей вскармливали материнским молоком. Раньше от груди детей долго не отнимали, до 5 лет. — Ужас какой! И вы тоже своих кормили грудью до пяти лет!? — У меня была кормилица. — Надо же, до пяти лет! Зато теперь в Лиме уже никто вообще к груди детей не прикладывает! Это к слову сказать. Не кормят совсем детей грудью, дикость какая-то! Все эти дети как один сопливые, у них у всех при этой лимской безумной влажности постоянные простуды, насморк, кашель, астма у многих. Антибиотиками их пичкают, и никто, ни одна дура не понимает, что все это от того, что молока материнского дети не знают! Где же ваша хваленая связь времен?!
Детей мо-ло-ком кормить надо! А иначе мы выродимся, мутантами станем. Мы — млекопитающие! — Все мои дети вскормлены материнским молоком, — с достоинством ответствует донья. — Вот видите! А ведь и телята вскормлены материнским молоком, и поросята тоже! Боже мой! Мы любим их, растим, как своих детей, заботимся о них, холим их, даем им ласковые имена, а потом убиваем и делаем из них рагу! Бред какой-то! — Не только рагу… Из мяса столько всего можно приготовить, — живо откликается Делисия на слово «рагу», не замечая моего раздражения. — Вот-вот, и совсем забываем, что то, что у нас в тарелке — тугая плоть! — Конечно тугая, свежая… или солонина — она тоже очень вкусная! Мы в Икитосе мясо и рыбу солим. Чтобы сохранить. У нас так жарко… Вот таким Делисия была человеком! Никогда ни из чего не делала она трагедии — такой уж у нее был нрав: легкий, всеприемлющий. «Нет ничего непоправимого», — все время повторяла она. — О боже мой, я же не о том говорю, донья Делисия! Я не понимаю, как можно быть людьми и, сознавая, что животные — это наши меньшие братья, как можно проливать 45