Продолжение рассказа “Аристократка” Михаила Зощенко

Рассказ Зощенко “Аристократка” — веселый и очень простой. Главный персоннаж необразованный водопроводчик Григорий Иванович, который влюблен в аристократку. Он приглашает даму в театр, и там происходит конфуз — дамочка кушает пирожные, за которые Григорий Иванович не может заплатить.

Ипошел Григорий Иванович домой, то-есть куда глаза глядят, так как после того, как он заплатил за четыре пирожных, ему нечем было платить за коммуналку за этот месяц. Идет он по улице и встречает Ваську, слесаря, который подарил ему один из билетов в театр, тот его спрашивает: —Как в театре-то было?— а Григорий Иванович отвечает: — «Как было», спрашиваешь? Да, никак не было! Сижу я в театре, ни фига не понимаю и ни хрена не вижу, потом во время перерыва я, предлагаю ей, дескать, аристократке, одно пирожное съесть, слышишь, только одно! А она что? — Что? — говорит. — А она, — говорю, — цоп! И сразу три! Я у шоке!1 У меня и на одно-то еле-еле хватало. А дальше можешь представить, что было? — Что? —говорит,— неужели за четвертым пирожным полезла? — Именно! — говорю,— вообще все бабы бессовестные! Особенно аристократки! Да чтоб я еще хоть раз с такими связался! Да никогда в жизни! Я тут вокруг нее кручусь-верчусь этаким буржуем нерезаным, — говорю,— а она мне от ворот поворот. Гут-бай! Мол, у кого денег нету— с дамами не ездют!2 Ноу проблем! Я с такими «дамами», которые напрашиваются в театр, а потом лопают все подряд, связываться больше не собираюсь! — А как ты теперь будешь жить?— говорит,—на коммуналку-то хватит? — В том-то и дело! —говорю,—мне теперь не на что жить! Вась! Можно я у тебя перекантуюсь в этом месяце? буду тебе должен! — У меня? —спрашивает,— но ты же знаешь, Иваныч, что у меня одна комната на четверых, да ещё и тёща приедет, так что у меня тебе никак нельзя. Но ты можешь, — говорит,— устроить ей товарищеский суд! Тебе нечего терять! А она должна научиться идеологии коммунистического поведения!3

И в правду, обвиню аристократку в вызывающем поведении, в том, что из-за таких эгоисток некоторым людям не на что жить. Как говорится – зуб за зуб, глаз за глаз. Написал я ей письмо о том, что, мол, дорогая гражданка, вызываю тебя на товарищеский суд. Обвиняется она в неуважении достоинства гражданина Григория Ивановича4 и в унижении скромного и порядочного товарища. Спустя несколько дней, это фря мне прислала письмо о том, что она извиняется за это дикое, дескать, недопонимание и просит отменить суд. Но нет, дамочка, так

1 Выражение : “Я у шоке” является разговорным вариантом. 2 «у кого денег нету— с дамами не ездют», взято из рассказа М. Зощенко. 3 «идеологии коммунистического поведения», автор Зощенко в своем произведении использует слово «идеология», чтобы придать речи Григория Ивановича больше весомости, я сделала тоже самое в моем тексте. 4 «Обвиняется она в неуважении достоинства», это просторечие.

легко от меня не отделаешься! Третьего февраля 1923 года, собрались мы в здании суда, расселись, я слева, аристократка справа. Судьи вошли и сели на свои места впереди нас. Аристократка в своем репертуаре, в буржуйских нарядах, чулочки фильдекосовые, шляпка. Засмотрелся я на неё, а она нервно теребит платочек. Подумал : «Выпендривается она, у таких гражданок, кроме рубля, ничего другого в башке нету». Все молчат. и я решил, как настоящий мужчина, прервать тишину и уже поскорее закончить это мучение. —Многопочтенные товарищи судьи,— говорю,— мы все сегодня собрались здесь, чтоб обсудить дело гражданки Эльвиры Иннокентьевны Носиковой. Обсудить ее неискренность, нечестность, ее нежелание трудиться на благо нашего коммунистического общества. Tут меня лысый судья перебивает и, мол, просит приступить к сути,. В то же время я краем глаза подглядываю за аристократкой. Та сидит, молчит, как рыба об лед. А я-то думал, что она начнет возражать, возбуждаться, злиться, я подготовил кучу доказательств в свою пользу. А она, что? Молчит. —Так вот, товарищи судьи,—говорю,— приглашаю я дамочку, ну Эльвиру Иннокентьевну, в театр, по её же просьбе. Идем мы рука под руку, и тут во время перерыва в театре, как очень хороший гражданин, я угощаю гражданку одним пирожным. А она сразу три скушала! Я еще подумал, «а не слипнется?» Но когда у нее рученьки потянулись за четвертым пирожным, я не выдержал, «Ложи в зад!» 1—говорю,— В итоге, дорогие товарищи судьи, остался я в театре опозоренным, оплёванным, брошенным, да еще и без копейки! А если я без копейки остался, следовательно, без жилья и без продовольствия. Все мои сбережения потратил я на нее, а она, неблагодарная... Лысый судья меня опять перебивает и говорит: —Очень уважительные причины для наказания, гражданин Григорий Иванович,—говорит,— аристократка, и к тому же вас оставила без денег. Такое поведение заслуживает не менее, чем 15 суток общественных работ. Гражданка Носикова, у вас есть какие-то аргументы, чтобы опровергнуть вашу вину? — говорит. Поворачиваюсь я в ее сторону и вижу заплаканную, сопливую дамочку, платок весь порванный. Бедная, бедная дамочка! Она и рот не могла открыть от истерики и нервов. Вдруг вижу, что судьи что-то обговаривают, хотят видимо закруглить дело, чтобы скорее уйти на обед. А гражданка-то ведь и слова не сказала, не может из себя ничего выдавить. И тут меня жаба задавила, но что же я за мужик такой, который даму, притом такую хрупкую и нежную, обижаю. Ну было и было, и вдруг вспомнилось, что у меня где-то под кроватью заначка лежит, и вообще,подумал я, если я на себя возьму вину, может у нас с ней еще что-то может произойти? Перед тем как лысый открыл рот, чтоб сказать окончательное решение, я выпалил: — Может дама что-то скажет, а то как-то совсем не по-коммунистически получается,—говорю. А она еще больше заревела, как корова, честное слово, аж как-то неприятно стало. И тут я решился, перебиваю судью, и говорю: —Товарищи судьи, —говорю,—вообще все не так было! На самом деле я ее сильно полюбил, а она мне, как бы, не отвечала взаимностью,—говорю,—и вот как решил я ее обучить. Простите и давайте забудем об этом диком недоразумении. Да, от такого поворота событий я сам опешил. Гражданка нервно вытирает слезы в шоке. А лысый судья спрашивает:

—Гражданка Эльвира Иннокентьевна Носикова,—говорит,— правду ли нам говорит гражданин Григорий Иванович? —Да, правда,—говорит. —Он вам ничем не угрожал? —Нет, нет, ничем,—говорит,—хотя он мне хамил и проявлял всяческое неуважение ко мне, справедливые товарищи судьи. Хоть стой, хоть падай! Лучше б молчала! Я обалдел от такой наглости! Судьи тоже обалдели. Чтобы загладить вину я говорю: —Добрые судьи,—говорю,—не будьте жестоки ко мне, пожалуйста. Я понял ошибку, клянусь, —говорю,—больше такого не повторится. Проявите милость ко мне!1 Лысый судья посмотрел на всех нас и отвечает: —Ох и шуточки у вас, Григорий Иванович,—говорит,—но товарищеский суд —не место для глупых детских развлечений, а тем более не для любовных игр,—говорит.— Суд—это место правосудия, где каждый получает по заслугам, за те проступки, которые он совершил. Мы тут с товарищами судьями посовещались,—говорит,—и решили, что, Григорий Иванович, либо вы заплатите штраф нашему государству в сумме 50 рублей, либо вы 15 суток посвятите общественным работам. Мне и думать-то не надо было, выбор был ясный, денег нет, поэтому могу только послужить Родине. После суда подхожу я к гражданке, как бы в ожидании благодарности, ведь спас я ее от тяжелых физических работ. Подхожу к ней, а она лыбится 2, аж зуб золотой ослепил, и понял я, что влип, во второй раз эта гражданка меня обдурила. Эх! Вот я пролетел!3 Не учусь я на своих ошибках! Да чтоб я хоть ещё раз взглянул на аристократок! Ничего общего с этими бабами не хочу иметь!

1 Оборот речи : «проявите милость ко мне» звучит сложно, но на самом деле это очень простые слова. 2 «Лыбится» — улыбается. 3 «Пролетел» — потерпел неудачу.

The critic Stephen Matterson refers to Nabokov’s “Spring in Fialta” as “one of the most important stories in the context of the relation between memory, imagination, and fiction” (Matterson, 102). Similarly, Tolstaya’s “My Dear Shura” engages in an entanglement of memory and imagination. Both these stories explore circularity of narration, fairytale-like features that blur the boundary between memory and imagination, and an ultimate triumph of imagination over memory. “My Dear Shura” and “Spring in Fialta” follow a circular trajectory, as the beginning and ending of the two stories are embedded in the present, while recollections, combined with imagination, curiously weave through the narratives. Tolstaya’s narrator depicts the imagery of Alexandra Ernestovna’s hat at the start of the story – “the four seasons of the year – snowballs, lilies of the valley, cherries, barberries – woven into a wreath on a pale straw platter” (Tolstaya, 175). The ominous circular-shaped wreath embodies the trajectory of the human life, from “spring!!!” to “winter?”, alluding to Alexandra Ernestovna’s death, and simultaneously outlining the circularity of the story. The story closes on the hat “with the four seasons of the year” lying in the garbage, after the death of its owner (180, 188), not unlike the ending of Nabokov’s story with its imagery of a piece of tinfoil, glass, and the sea (Nabokov, 429), three elements that had appeared in the story before. Barbara Heldt Monter observes that these elements are all reflectors, “reflecting two ways, back into the past and forward […] into the present” (Monter, 135). Matterson argues that the spherical images throughout the story, such as the oranges and bombshaped lamps, not only suggest the circularity of the story, but also contribute to the theme – “the narrator has been trapped within the circle of memory – on what could be called the ‘sorry-go-round’ of memory, and Nina has helped trap him” (Matterson, 104). In this way, “My Dear Shura” and “Spring in Fialta” follow a similar circularity, as recollections are intertwined with the present. The stories are also comparable through their fantastic and fairytale-like characteristics, as Tolstaya’s and Nabokov’s narrators purposely blur the boundary between faithful remembrance of the past and their imagination. Interrupting her recollections of her old romance, Alexandra Ernestovna repeatedly brings the narrator back to the present with “More tea?” (Tolstaya, 184, 186). Meanwhile, “Back to the past, back to the past”, utters Nabokov’s narrator, as if casting a spell to evoke the bygone time (Nabokov, 415). Reaching Alexandra Ernestovna’s apartment requires the narrator to “ring five times […], the third button from the top” (Tolstaya, 187). The repetition of, and significance afforded to the numbers three and five is reminiscent of a fairytale in which numbers gain meaning for arbitrary or unknowable reasons. Similarly, gothic surroundings and fantastic elements transform Victor and Nina’s final encounter into a fairytale, with the two protagonists climbing up “an old stone stairway”, stepping over “a rusty old key”, and standing on a terrace next to a “half-ruined house” (Nabokov, 428 – 429). Furthermore, both Tolstaya’s and Nabokov’s narrators crown their female protagonists as the Goddess of Memory. The narrator in “My Dear Shura” wistfully suggests the possibility of time travel to the day when Alexandra Er-

nestovna could have chosen to seek her lover – “perhaps if you figure out what the magic word is, if you guess, if you sit and think hard, or look somewhere, there must be a door, a crack, an unnoticed crooked passageway back there to that day” (Tolstaya, 185). He also holds on to the romantic notion that the old, unused ticket is the magic item that could bring back the past, as he rhetorically questions, “One way or another she’ll manage. She has the ticket, doesn’t she?” (187). After being informed of Alexandra Ernestovna’s passing, the narrator illustrates the vision of “dear Shura, real as a mirage, crowned with wooden fruit and cardboard flowers” (188). Both through the oxymoron, “real as a mirage”, and through the artificiality of the decorations representing the natural world, the narrator crowns dear Shura as a Goddess-like figure. Nabokov’s Nina claims a similar status as a “Goddess of Memory” (Matterson, 103). The reader is informed of her agelessness, as “although she was of [young Victor’s] age and of that of the century, she looked twenty at least, and this […] made her look younger” (Nabokov, 415). Additionally, the narrator confesses that his memories of Nina are evoked in a cyclical manner. Every new encounter results in a recollection of “the whole accumulation of the plot from the very beginning up to the last increment”. He directly compares this to Russian fairy tales, in which “the already told is bunched up again at every new turn of the story” (415). These fairytale-like elements, as well as the elevation of Alexandra Ernestovna and Nina’s status as Goddesses of Memory, invite the reader to view the stories not as recordings of the past, but as art where memory and imagination entangle and become inseparable. In conclusion, both Tolstaya and Nabokov engage their readers in the entanglement of memory and imagination in their short stories. “My Dear Shura” and “Spring in Fialta” are structurally similar, assuming a cyclical trajectory as the narrators trace through their memories. The stories both offer a fantastic and fairytale-like reading, inviting the reader to consider the blurred boundary between memory and imagination, and recognizing memory’s irrelevance as art and imagination triumph.

Nabokov, Vladimir. “Spring in Fialta.” The Stories of Vladimir Nabokov. New York: Vintage Books, 1997. 413429. Print.

Matterson, Stephen. “Sprung from the Music Box of Memory: ‘Spring in Fialta.’” A Small Alpine Form: Studies in Nabokov's Short Fiction, by Charles Nicol, Garland, 1993, pp. 99–110.

Monter, Barbara Heldt. “‘Spring in Fialta’: the Choice That Mimics Chance.” Nabokov Criticism, Reminiscences, Translations and Tributes, by Alfred Appel and Charles Newman, Weidenfeld & Nicolson, 1971, pp. 128–135.

Tolstaya, Tatyana. “My Dear Shura.” Trans. Thomas H. Hoisington. Out Visiting and Back Home: Russian Stories on Aging. Ed. Thomas H. Hoisington. Evanston: Northwest University Press. 1998. 175-188. Print.