Мир филистера – это «обесчеловеченный мир», «животный мир», мир «прозаического существования», который остался «далеко позади Французской революции, снова восстановившей человека»8. Машина государственного деспотизма зиждется на этом принципе обесчеловечивания: «Деспот видит людей всегда униженными. Они тонут на его глазах, тонут ради него в тине обыденной жизни и, подобно лягушкам, постоянно появляются из нее вновь»9. Невозможно преодолеть филистерство, оставаясь на его собственной почве, заканчивает свой анализ Маркс. Чтобы преодолеть «мир филистера», политически взорвать его, необходимо появление – как мы бы сказали сейчас – новых субъективностей: «…враги филистерства, то есть все те, кто мыслит и страдает, достигли взаимопонимания, — а для этого раньше не было возможности, — … даже пассивная система размножения подданных старого склада каждый день доставляет рекрутов на служение новому человечеству. А система промышленности и торговли, система собственности и эксплуатации людей ведет еще гораздо скорее, чем размножение населения, к расколу внутри теперешнего общества, — к расколу, от которого старая система не в состоянии исцелить, потому что она вообще не исцеляет и не творит, а только существует и наслаждается»10. Разумеется, романтический гуманизм молодого Маркса, который получит свое знаменитое продолжение годом позже, в «Экономико-философских рукописях», в наше время господства неолиберальной культуры может показаться странным гостем из далекого прошлого, еще одним древним письмом в бутылке, способным вызвать лишь циничную усмешку. Однако несмотря на риторическую несовместимость
художественный журнал № 75-76
этого фрагмента с молчаливо принятыми в наши дни конвенциями и формами выражения, с точки зрения самой формы содержания, самой структуры исторического момента, мы неожиданно оказываемся в очень близкой позиции. И в самом деле, возможно, политически – разумеется, это сходство не касается социальной жизни, производства, культуры и пр., – мы возвращаемся к реальности XIX века, временам, когда капитализму еще не был брошен серьезный вызовов, а Французская революция казалась важнейшим событием в истории эмансипации, которое было подавлено чиновничье-буржуазной реакцией. С тем отличием, что вместо Французской революции нашей непосредственной предысторией оказывается 1917 г., а также вся серия освободительных прорывов прошлого столетия, которые теперь погребены под волнами самоотрицания, реакций и реставраций, образующими композицию нашего настоящего, его «прозаическое существование». В нем разочарование и скепсис постепенно сменяются тоской, которая принимает разные формы – от массовой анонимной ностальгии, которая не может осознать самое себя, до разного рода идеологических и направляемых официальной пропагандой «политик памяти». Для постсоветских левых эта «тоска» предстает как некий повседневный фон, связанный с самим способом существования на руинах социализма, материальные остатки которого (монументы, сохранившиеся инфраструктуры, коммунальные привычки, визуальные символы) упорно не поддаются стиранию или неокапиталистической полировке. Почти бесконечно далекая от событий первой четверти прошлого века филистерская реальность постсоветских об-
КОНЦЕПЦИИ
научным ни казался этот термин, – к позиции активиста по сути и есть частный описательный вариант формирования субъективности. Эта схема осмысления субъективации – скорее романтическая, в духе первой половины XIX века, культура которого столь часто использовала фигуру «обывателя», «филистера» как врага всех эмансипаторных, освободительных сил. Молодой Карл Маркс, который стоял у начала детальной разработки теории классовой борьбы, обращается к этой фигуре в известных письмах Арнольду Руге. В одном из писем к Руге 1843 г. Маркс ярко представляет одну из важнейших тем романтической культуры. Он анализирует «филистера и его государство», призывая внимательно присмотреться к «этому господину мира». С язвительной иронией Маркс пишет: «Разумеется, филистер — господин мира только в том смысле, что филистерами, их обществом, кишит мир, подобно тому как труп кишит червями»6. Филистер оказывается своего рода трансверсальной категорией. Эта фигура охватывает как «господ», так и их «челядь»: и «рабы», и собственники этих рабов «не нуждаются в свободе». Обыватель – это в буквальном смысле «политическое животное», разворачивает свою яростную филиппику Маркс. Филистер хочет только одного – «жить и размножаться». Маркс продолжает: «Чувство своего человеческого достоинства, свободу, нужно еще только пробудить в сердцах этих людей. Только это чувство, которое вместе с греками покинуло мир, а при христианстве растворилось в обманчивом мареве царства небесного, может снова сделать общество союзом людей, объединенных во имя своих высших целей, сделать его демократическим государством» (курсив наш. – А.П.)7.
21