№12
литературные встречи; библиотеки города; опросы и аналитика
новинки издательств; история книг; рассказы о писателях
(707)15 октября 2014 года
Макс ФРАЙ:
Я никогда не боюсь потерять мысль встреча для вас
У
добно расположившись в одном из московских кафе, Макс Фрай, она же Светлана Мартынчик, с удовольствием вдыхает аромат кофе… - Нет, к сожалению, в московских кафе мне совсем не работается, - вздыхает писательница, - самые располагающие к творчеству, самые «вдохновительные» кафешки для меня существуют в Германии. С баварским капучино, под сарделечку… - смеется она. - Вот уже 9 лет я живу в Вильнюсе, родилась в Одессе, долго жила в Москве, в мастерской в Старомонетном переулке, много путешествовала. Она привезла в столицу свой новый роман «Ветры, ангелы и люди» (издательство «АСТ») и рассказывает, что действие ее рассказов происходит в разных городах и странах. - В моей новой книге вы найдете 78 коротких и аллегоричных рассказов о жителях европейских городов: москвичах, питерцах, венецианцах… Герои срываются из привычной жизни неведомо куда, и проводником им становится лишь их собственное сердце. Человеческая доброта позволяет разглядеть в людях ангелов, а ветер – найти себя в этом непростом мире. Рождественская ярмарка в Хельсинки, волшебная кофейня в Риге, зеленые воды Венеции, литовские дожди погружают героев в бесценные воспоминания, а некоторые из них даже воплощаются в реальности. Кто-то обманывает смерть и получает «письма с того света» от лучшего друга, кто-то вылечивает поврежденную руку лишь верой в собственные силы и доверием к доктору, другой случайно оказывается в гостях у близкой подруги в нужное время, и все это спасает от уныния и отчаяния. Можно ли скрыться от смерти? Как может выглядеть рай? На эти и многие другие вопросы автор не дает прямых ответов, но предлагает читателю найти решение самостоятельно, погрузившись в аллегоричный роман… - Я уже много лет пишу прозу, - комментирует Светлана. - И мне самой ужасно интересно получить ответы на все эти вопросы. Но есть ли они вообще? Как всегда у моего Фрая, мир выворачивается наизнанку, переворачивается с ног на голову, в тот мир, где смерти нет… Я живу живым человеком на этой земле, и ежеминутно, ежесекундно у меня в голове вращается чудовищное количество идей. И если прямо сейчас заставить себя больше ничего не придумывать, то лет через 70, наверное, не меньше, я воплощу все свои замыслы… Но с этим я ничего поделать не могу, и сюжеты рождаются прямо здесь и сейчас. Меня часто спрашивают насчет моего псевдонима. Эти скучные взрослые. Мне всегда хотелось взять еще один, признаюсь. Вообще, я не вижу большой разницы между мужчинами и женщинами. Культовый писатель девяностых, известный сегодня как товарный знак, Макс Фрай – мужчина. А его фамилия – это некий каламбур. Фрай – в переводе «освобождение», освобождение от Макса. То есть фамилия автора говорит о том, что автора, собственно, нет. Насчет моих коротких рассказов, то да, они гениальные! - смеется Фрай. - Но знаете, если так не думать, то зачем вообще писать? Мне трудно выбирать, какой рассказ наиболее удачный. Как и город, который нравится больше. Мир разнообразен и неповторим. На мою «технологию творчества», естественно, влияет вдохновение. Это
Опыт в жизни, конечно, важен. Но он и наши главные кандалы. такой некий информационный метафизический поток, из которого можно щедро брать, а можно его игнорировать, не замечать. Писательство, на мой взгляд, ближе к шаманству. Знаете, многие книги имеют, скажем так, медицинский эффект. Например, Агата Кристи вылечивает от гриппа на 100%. А мои книги превосходно исцеляют нервные болезни. Депрессии особенно. Есть даже отзывы, что они и от самоубийства спасали. Я сама человек чрезвычайно депрессивный и, вытаскивая себя, невольно вытаскиваю и других. Можно родиться мрачным, хмурым человеком, - и это мой случай, - улыбается писательница. - Любое произведение уводит от реальности. Другое дело, куда ты сам уходишь. Опыт… Опыт в жизни, конечно, важен. Но он и наши главные кандалы. Было бы просто идеально его уметь отключать, контролировать. Особенно опыт неудач… Много случаев, когда он губит идею на корню. Поверьте, я это точно знаю.
Татьяна БЕЛОНОЖКИНА.
2
№ 12 (707) 15 окября 2014 года
К 200-летию М. Ю. Лермонтова
«Жизнь – вечность, смерть – лишь миг» Лермонтов – мой любимый поэт с детства. Это «Бородино», «Парус», «А вы, надменные потомки!..», «И некому руку подать...» и т. д. Давно собираю о Михаиле Юрьевиче материалы. Несколько заголовков навскидку: «Звездный мальчик», «Мистический гений», «Ясновидец», «Тайный холод», «Кремнистый путь в железный век»… Перечислять можно дальше. Но выделю работу Дмитрия Мережковского «Поэт сверхчеловечества». Так ли это? Обратимся к поэтам, которые лучше других понимают и чувствуют собрата по творчеству.
Юрий Безелянский Венок сонетов Евдокия Ростопчина посвятила Лермонтову стихотворение «На дорогу!» (27 марта 1841 года) перед его отъездом на Кавказ: «Кому – поклоннику живому/ и богомольцу красоты....» с надеждой, что: И минет срок его изгнанья, И он вернется невредим.
Пожелание Ростопчиной не сбылось. На смерть Лермонтова откликнулись многие, в том числе и Степан Шевырев – «Наш хладный век прекрасного не любит». И концовка о том, Иль что поэт, зажавши рану груди, Бледнея пал – и песни не допел.
Отдал дань погибшему Лермонтову и Владимир Бенедиктов: Из гроба нам стих твой гремит, Поэт, опочивший так рано, Воздушный корабль твой летит «По синим волнам океана»...
Константин Бальмонт посвятил Лермонтову четыре сонета. Вот первый: Опальный ангел, с небом разлученный, Узывный демон, разлюбивший ад, Ветров и бурь бездомных странный брат, Душой внимавший песне звезд всезвонной, На празднике – как праздник похоронный, В затишье дней – тревожащий набат, Нет, не случайно он среди громад Кавказских – миг узнал смертельно-сонный. Где мог он так красиво умереть, Как не в горах, где небо в час заката – Расплавленное золото и медь. Где ключ, пробившись, звонко должен петь, Но также должен в плаче пасть со ската, Чтоб гневно в узкой пропасти греметь.
В другом сонете Бальмонт определил мировое одиночество Лермонтова: «Он был один, как смутная комета». И в последнем сонете Бальмонт предостерег всех тех, кто затевает разговор о гении: Мы убиваем гения стократно, Когда, рукой его убивши раз, Вновь затеваем скучный наш рассказ, Что нам мечта чужда и непонятна...
Интересно, как поэты высвечивают отдельные грани алмаза под именем Лермонтов. Игорь Северянин. Очередной сонет. «Лермонтов» (1926): Над Грузией витает скорбный дух – Невозмутимых гор мятежный Демон, Чей лик прекрасен, чья душа – поэма, Чье имя очаровывает слух. В крылатости он, как ущелье, глух К людским скорбям, на них взимая немо. Он в девушках прочувствует старух. Он в свадьбе видит похороны. В свете Находит тьму. Резвящиеся дети Убийцами мерещатся ему. Постигший ужас с предопределенья, Цветущее он проклинает тленье, Не разрешив безумствовать уму.
Вновь вернемся к Бальмонту, на этот раз к прозе: «Лермонтов звездная душа, родственная с тучами и бурями, тоскующий поэт, которому грезились воздушные океаны и с которыми говорили демоны и ангелы...» Анна Ахматова: «Это было странное, загадочное существо – царскосельский лейбгусар, живущий на Колпинской улице и ездивший в Петербург верхом, потому что бабушке казалась опасной железная дорога, хотя не казались опасными передовые позиции, где, кстати говоря, поручик Лермонтов за свою ледяную храбрость был представлен к золотому оружию. Он не увидел царскосельские парки с их расстреллиями, камеронами и лжеготикой, зато заметил, как «сквозь туман кремнистый путь блестит». Он оставил без внимания знаменитые петергофские фонтаны, чтобы, глядя на Маркизову лужу, задумчиво произнести: «Белеет парус одинокий...» Он подражал в стихах Пушкину и Байрону, зато всем уже целый век хочется подражать ему... Слова, сказанные о влюбленности, не имеют себе равных ни в какой из поэзий мира. Это так просто, так неожиданно и так бездонно: Есть речи – значенье темно или ничтожно, Но им без волненья Внимать невозможно.
Если бы он написал только это стихо творенье, он был бы уже великим поэтом...» (из статьи Ахматовой «Все было подвластно ему»). Борис Пастернак посвятил Лермонтову свою книгу «Сестра моя – жизнь». Марина Цветаева не удивилась посвящению: «Тяготение естественное: общая тяга к пропасти: пропасть».
Пушкин и Лермонтов
Анализируя гениальную пару, Валерий Брюсов отмечал в статье «Ремесло поэта»: «Лермонтов был поэтом для самого себя. В этом существенное отличие лермонтовской поэзии от пушкинской. Пушкин любил повторять, что пишет для себя, а печатает для денег, но его стихи всегда обращены к читателю; он всегда что-то хочет передать другому. Лермонтову было важно только уяснить самому себе свое чувство. Пушкин работал над стихами, делал их... У Лермонтова сти-
хи выходили из головы уже законченными... Пушкин желал, чтобы слух о нем прошел по всей Руси великой. Лермонтов задумывался над тем, не лучше ли оставить свои мечты навсегда в глубине души, как драгоценность, которой люди недостойны... (к тому же - ) у языка нет сил, чтобы выразить сокровенные думы – «стихом размеренным и словом ледяным не передашь ты их значенья!» Продолжая мысль Брюсова, Пушкин и Лермонтов находились в разных системах координат. Александр Сергеевич был приземлен, и ему недоставало космического мироощущения. А Лермонтову не хватало пушкинского всеохватного ощущения земли. Пушкин дорожил друзьями. А Лермонтов тянулся к небесным обитателям – к Демону и ангелам. Но его Демон – это не дьявол, а нечто иное: То не был ада дух ужасный, Порочный мученик, о нет! Он был похож на вечер ясный, Ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет.
«Какой великий и могучий дух! – воскликнул Белинский после долгой беседы наедине с Лермонтовым. А надо заметить, что Белинский редко ошибался в людях. И еще. Пушкин был земным человеком, хоть и гениальным. Лермонтов поражал всех своей необычностью, каким-то демонизмом и по существу был учеником Фридриха Ницше, т. е. сверхчеловеком. Сверхчеловечество, по мнению философа и поэта Владимира Соловьева, есть не что иное, как ложно понятое, превратное богочеловечество. Лермонтов не понял своего призвания «быть могучим вождем людей на пути к сверхчеловечеству», к сверхчеловечеству истинному, т. е. к богочеловечеству, к христианству, и потому погиб. Христианства же не понял, потому что не захотел смириться. А «кто не может подняться и не хочет смириться, тот сам себя обрекает на неизбежную гибель». Такова точка зрения Владимира Соловьева. И опять следует вспомнить призыв Достоевского: «Смирись, гордый человек!» И как поспоришь с Мережковским, который утверждал: «Смирению учили нас русская природа – холод и голод – русская история: византийские монахи и татарские ханы, московские цари и петербургские императоры. Смирял нас Петр, смирял Бирон, смирял Аракчеев, смирял Николай I; ныне смиряют карательные экспедиции и ежедневные смертные казни. Смиряет вся русская литература. Если кто-нибудь из русских писателей начинал бунтовать, то разве только для того, чтобы тотчас же покаяться и еще глубже смириться. Забунтовал Пушкин – написал оду вольности и смирился – написал оду Николаю I, благословил казнь друзей, декабристов: В надежде славы и добра Гляжу вперед я без боязни: Начало славных дел Петра Мрачили мятежи и казни.
3
№ 12 (707) 15 окября 2014 года
К 200-летию М. Ю. Лермонтова
«Жизнь – вечность, смерть – лишь миг»
Забунтовал Гоголь – написал первую часть «Мертвых душ» и смирился – сжег вторую, благословил крепостное право. Забунтовал Достоевский, пошел на каторгу – и вернулся проповедником смирения. Забунтовал Лев Толстой, начал с анархической синицы, собиравшейся море сжечь, и смирился – кончил непротивлением злу, проклятием русской революции. Где же, где, наконец, в России тот «гордый человек», которому надо смириться? Хочется иногда ответить на этот вечный призыв к смирению: докуда же еще смиряться? И вот один-единственный человек в русской литературе, до конца не смирившийся, - Лермонтов. Потому ли, что не успел смириться?..» Поставил вопрос Дмитрий Мережковский в своей статье «Поэт сверхчеловечества» и тут же разъяснил: «Источник лермонтовского бунта – не эмпирический, а метафизический».
Биография. Черты личности. Мнения
Начнем с утверждения Александра Блока: «Почвы для исследования Лермонтова нет – биография нищенская. Остается «провидеть» Лермонтова». И Блок «Провидел» и вступил в полемику с Мережковским. Вспомним основные вехи. Михаил Юрьевич Лермонтов родился 3/15 октября 1814 года в Москве. Отец – капитан в отставке Юрий Петрович Лермонтов, истоки родословной которого тянутся из Шотландии. Мать, Мария Михайловна, урожденная Арсеньева, богатая наследница помещичьего рода, умерла рано. Маленького Мишеля воспитывала бабушка. Будущий поэт учился сначала в благородном пансионе, затем на нравственно-политическом отделении Московского университета. В те же годы там учились Герцен, Белинский и Огарев. Затем школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Военная муштра. Для разрядки юный Лермонтов писал эротические стихи для приятелей, а для себя тайком роман «Вадим». В 16 – 17 лет было написано много лирических стихотворений в духе Байрона, в основе которых лежала антитеза: добро и зло, счастье и страдание, свобода и неволя. На 25-ю годовщину народной войны 1812 года поэт откликнулся поэмой «Бородино», неким микроэпосом. Не входя в пушкинский круг, после гибели Пушкина Лермонтов швырнул в лицо власти и света гневные строки «Смерть поэта». Стихотворение ходило в списках и было опубликовано лишь в 1858 году. Заключительные 16 строк («А вы, надменные потомки...» и далее: «Есть грозный судия: он ждет;/ Он не доступен звону злата...») истолкованы властью как «воззвание к революции», и 18 февраля 1837 года Лермонтов был арестован и сослан на Кавказ.
Благодаря стараниям бабушки и приближенного к царскому двору Жуковского Лермонтов переведен в гусарский полк, стоявший под Петербургом. В феврале 1840 года дуэль с Барантом, сыном французского посланника, и новая ссылка на Кавказ. Тяжелые сражения в Чечне. В последние месяцы перед гибелью Лермонтов создал свои лучшие стихи: «Родина», «Утес», «Спор», «Выхожу один я на дорогу», «Пророк» и ряд других. За неполные 13 лет Лермонтов написал более 400 стихотворений, около 30 поэм, 6 драм и 3 романа. Единственной прижизненной книгой стихов был сборник «Стихотворения М. Ю. Лермонтова», Санкт-Петербург, 1840, тираж 1000 экз. Еще двумя изданиями вышел роман «Герой нашего времени» (1840, 1841). Лермонтов был прекрасным рисовальщиком. Известны 13 картин маслом, 44 акварели. Еще одна грань: Лермонтов и музыка. Опера Рубинштейна «Демон» и много романсов на стихи поэта (Глинка, Варламов, Гурилев, Даргомыжский, Рахманинов и другие композиторы). Убит Михаил Лермонтов 15/27 июля 1841 года на дуэли близ Пятигорска, у подножия горы Машук. Похоронен был в Пятигорске, но потом перевезен в Тарханы и погребен в фамильном склепе. Вот, собственно говоря, и все. Василий Розанов в очерке к 80-летию гибели Лермонтова откомментировал так: «О жизни, скудной фактами, в сущности, прозаической, похожей на жизнь множества офицеров его времени, были собраны и записаны мельчайшие штрихи. И как он «вошел в комнату», какую сказал остроту, как шалил, какие у него бывали глаза – обо всем спрашивают, все пишут, все записывают, а читатели не устают об этом читать. Странное явление. Точно производят обыск в комнате, где что-то необыкновенное случилось. И отходят со словами: «Искали, все перерыли, но ничего не нашли». …Лермонтов сам смеялся над собой, говоря, что судьба будто насмех послала ему общую армейскую наружность. Приземистый, маленький ростом, с большой головой и бледным лицом. Многие находили его злым, угрюмым, заносчивым, едким... «Вы знаете, что самый мой большой недостаток – это тщеславие и самолюбие...» (из письма Лермонтова к Лопухиной). И желание по молодости лет в гостиных играть роль светского льва. В своих воспоминаниях Блудова отмечает, что Лермонтов был горд «весьма посредственными успехами в гостиных». «Изощрять свой ум в насмешках и остротах постоянно над намеченной им в обществе жертвой составляло одну из резких особенностей его характера» (Мещерский). И снова можно вернуться к Владимиру Соловьеву: «Я вижу в Лермонтове родоначальника того настроения и направления
чувств и мыслей, которые можно именовать «ницшеанством»... Презрение к человеку, присвоение себе заранее какого-то исключительного, сверхчеловеческого значения и требование, чтобы это ничем не оправданное величие было признано другими...» Увы, таким малосимпатичным человеком был гений русской поэзии. Но личность и характер одно, творчество – это совсем другое. И тут надо помнить, что короткая жизнь Лермонтова – это непрерывная цепь разочарований: в друзьях, в женщинах, в учебных заведениях, в военной службе, да и в «купленной кровью» военной славе. Возможно, именно поэтому Лермонтов ощетинился против всех. В подтверждение строки из «Валерика» (1840): И с грустью тайной и сердечной Я думал: «Жалкий человек. Чего он хочет!.. небо ясно, Под небом места много всем, Но беспрестанно и напрасно Один враждует он – зачем?»
Листая лермонтовскую энциклопедию, отчетливо видишь мотивы поэзии Михаила Юрьевича: - свобода и воля, - действие и подвиг, - одиночество («везде один, природы сын»), странничество («не обожай ничью святыню, нигде приют себе не строй»), - изгнанничество (галерею вселенских изгнанников – Наполеон, Байрон, Пушкин – венчает образ Демона. Это уже сам «дух изгнанья»), - родина (романтическая отчизна для Лермонтова – это и далекая, утраченная родина предков: «на запад, на запад помчался бы я, где цветут моих предков поля»), - память и забвение (слова Печорина: «я глупо создан: ничего не забываю, - ничего»), - обман (по Эйхенбауму, лермонтовская «эстетизация зла»), - мщенье («и ненависть безмерна, как любовь»). В ранних стихах Лермонтов – вдохновенный «певец мечты», больший байронист, чем сам Байрон. Что еще? Покой, земля и небо, сон, мотив игры (в «Валерике» война уподобляется «трагическому балету»: метафора «игра – жизнь» реализуется в драме «Маскарад»), путь, время и вечность, любовь, смерть, судьба... Круг замкнулся. Не смейся над моей пророческой тоскою; Я знал: удар судьбы меня не обойдет; Я знал, что голова, любимая тобою, С твоей груди на плаху перейдет; Я говорил тебе: ни счастия, ни славы Мне в мире не найти; настанет час кровавый И я паду, и хитрая вражда С улыбкой очернит мой недоцветший гений; И я погибну без следа Моих надежд, моих мучений...
Написано в 1837 году, за четыре года до гибели. Продолжение следует.
4
№ 12 (707) 15 окября 2014 года
Погружение в тайны духа проза « - А тут, я говорю, тюрьма… - продолжал Мезерницкий, - и люди вдруг оборачиваются другими сторонами. Мы крайне редко убиваем друг друга, зато тремся, и тремся, и тремся всеми боками, не в силах разминуться, - и вдруг прозреваем суть», - этот небольшой отрывок монолога одного из героев романа Захара Прилепина «Обитель» (издательство «АСТ») является квинтэссенцией в нескольких строчках, передающей содержание развернутого, полифоничного 700-страничного романа. Действие которого разворачивается в конце 20-х годов прошлого века в Соловецкой обители, превращенной в первый советский исправительно-трудовой концентрационный лагерь. Вместе с главным героем Артемом Горяниновым мы попадаем в самые разные уголки Соловецкого лагеря. Из барака на работы в лесу, из лазарета в карцер. То он лес валит, то лис разводит, то служит сторожем, то под командой реального лагерника Бориса Солоневича готовится к лагерной олимпиаде по боксу. Прилепин очень достоверно и подробно воссоздает быт, подробности лагерной жизни: «Я думаю, у вас тут государство в государстве, - сказал Артем. – Свои владения, свой кремль. Свои монахи. Своя армия, свои, деньги. Своя газета, свой журнал… При въезде я слышал, заключенным кричат: «Здесь власть не советская, а соловецкая». Это правда. Религия здесь общая - советская, но жертвоприношения – свои».
Но описание соловецкого быта, хотя и очень обстоятельное и подробное, не является основным содержанием книги. Это скорее лишь первый, поверхностный пласт. Автор поставил своего героя в исключительное положение. Защищая мать от пьяного отца и его подружки, Артем нечаянно убивает горячо любимого им родителя. Какие могут быть оправдания? Это уже сюжет как будто бы из романа Достоевского. И потому сама лагерная тема становится сразу же вторичной. Такая канва жестких и экстремальных событий нужна автору, чтобы заглянуть в душу своих героев, показать, как уживаются в ней добро и зло, как дьявол и бог постоянно борются в ней. Прилепин проводит Артема через все круги ада Соловков. Герой проходит испытание голодом, холодом, ловит бревна в ледяной воде, ссорится с уголовниками, его избивают, в него стреляют, его предают, на его глазах гибнут близкие друзья... Но он проходит и испытание любовью, и - относительной, лагерной, но все-таки роскошью, и дружбой... В борьбе дьявола и бога в человеческой душе никто не побеждает, потому что у этой борьбы не может быть конца. Важно, что роман не заканчивается ни бессмысленным оптимизмом: мол, человек крепок и пройдет через все испытания; ни еще более нелепым пессимизмом: мол, слаб человек, его сломают. Каждый волен вычитывать свой финал этой истории - автор ни на каком не настаивает. От Прилепина с его левыми убеждениями многие в этом романе ждали оправдания ужасов советского лагерного быта. И не дождались. Другое дело — развенчание мифов о Соловках. «Обитель» восхищает не только и не столько художественностью, но и тем, что основана на фактах, документах, реальных исторических свидетельствах. «Если кто попробует обвинить меня во лжи, мне будет что предъявить», — заранее предупреждает автор. Соловки, показанные Прилепиным, напоминают ад. Но это совсем
не тот ад, представление о котором существует в массовом сознании, сформированном перестроечными разоблачениями сталинского режима; ад не столько солженицынский, сколько ад Достоевского, то есть не навязанный извне, а свой, самодельный, доморощенный. Ад, парадоксальным образом выглядящий как без-пяти-минутутопия; ад с «афинскими ночами» и филиалами ивановской «башни»; с театрами и библиотеками; со спартакиадами, научными исследованиями и поисками кладов; ад, в котором проводится не только антропологический, но и экономический эксперимент по созданию уникальной, высокоэффективной формы хозяйствования в тяжелых климатических условиях. От главы к главе все более осязаемой становится мысль: ореол мученичества появился над головами соловецких сидельцев не напрасно, но те, кто приравнивает его к ореолу святости, глубоко ошибаются. Одна из самых страшных и пронзительных сцен в романе - исповедь в карцере. Измученные, одуревшие от голода, холода, а самое главное - страха перед смертью, «невинно осужденные» признаются в таких грехах, что невольно леденеешь: «пробовал человечину, изнасиловал сестру, задушил ребенка, расстрелял жидка, ограбил и убил старуху...» Кроме того, что «Обитель» - роман, выступающий против лагерной мифологии, это еще и роман о Боге и богоборчестве (эта тема напрямую перекликается с грехом Артема). Роман о русском человеке, который, увидев, что Бог голый, застыдился его и убил. Убил и молит: «Вернись, Господи». В книге нет ни назидания, ни осуждения, ни воспевания — есть погружение в тайны человека и в тайны духа. Хотя при желании, выбрав те или иные цитаты из произведения, можно выстроить любую модель России. Впрочем, жизнь всегда опровергает линейность. Прилепин-писатель здесь возвышается над Прилепиным-политиком.
Александр СЛАВУЦКИЙ.
Двойное зеркало столетий Сборник Новатор и разрушитель XX век внешне имеет мало общего с предшествующим столетием традиции культуры. То ли дело рубеж веков, давно привлекающий как исследователей, так и любителей искусства. Но авторы книги «Искусство ХIХ — XX веков. Контрасты и параллели» (сост. И. Е. Светлов, издательство «Канон+»), куда вошли статьи преподавателей и аспирантов ведущих российских гуманитарных и художественных институтов (и даже статья директора института современной русской культуры при Университете Южной Калифорнии Джона Боулта), рассматривают именно два века в целом. Отдавая себе отчет, что «модель мира, созданная художниками XIX века, существенно отличается от мировосприятия художника XX века» (Ариас-Вихиль), они уверены, что ХIХ век «предвидит и предчувствует XX, который в свою очередь обращается к волшебному зеркалу
предыдущего столетия» (Сергей Орлов «Единый контур двух столетий»). Для них очевидно, что XX век — это не только небоскребы, короткие прически и быстрые танцы, легкость в преодолении расстояний и труднопостижимые абстракции. Это и желание «смыть все беды мира волнами внутренней правоты», размышления художника о роли искусства и своем предназначении, олицетворение природы и даже (столь характерная для тоталитарных режимов) любовь к классическому стилю. Сам взрыв технической революции был предсказан уже в стимпанке (оригинальном жанре литературной и изобразительной фантастики ХIХ века). «В арсенале футуристического жанра невиданные открытия и изобретения... электрические приборы, дирижабли и батискафы, летающие острова и видеозеркала». Отсутствие
канона и эклектический стиль возникли отнюдь не в XX, а именно в ХIХ. И ожившая архитектура Гауди уже в ХIХ предвосхитила сюрреалистические искания Дали. Да, в разных видах искусства «соотношение наблюдения и осмысления бытия» изменилось. Усилилось ощущение катастрофичности бытия (Екатерина Сальникова). Но воплощающие замыслы ХХ века художественные проекты ХXI свидетельствуют о том, что между нами не так уж много отличий. Обращаясь к заимствованным у литературы культурным архетипам двух истекших столетий (Гамлета, Фауста и пр.), авторы статей ставят перед читателями вопросы, которые приходится решать современному человеку ежечасно и ежедневно.
Александра ГОРДОН.