In suo tegumine by Saelondo

Μή ὄν

Книга Дениса Безносова «Клетка черепахи»* воплощена и оживлена через такие рудные истины искусства, что искать в ней гривенники человеческих правд – дело почти кощунственное. Гораздо ценнее (и вернее методически) будет послушливое натурфилософское наблюдение за предельной процессуальной формой этого сочинения, некоторая кавваническая практика запоминания-различения пластов и пластий проинтонированного книгой мироустройства, – можно сказать (слегка перефразируя Бориса Асафьева), что без такого пристального анагогического наблюдения невозможен и самый прогресс общего поэтического восприятия. Приступая к таксономическому исследованию явленных миру кодексов, в первую очередь осознаешь, что это распахнутое обращает самогó малообъемным таксоном мира, явленного в систематических текстах. Прорываясь сквозь неведомые небеса с квадрантом и астролябией, мало смириться с наваливающимся новалисовским (эн)циклопизмом задачи мироописания, – стоит светло понять, что здесь осыпаются сами опоры на мудрость Эвдокса и Гиппар*

Здесь и далее речь идет об издании: Безносов Д. Клетка черепахи. – Madrid: Ediciones del Hebreo Errante, 2011. – 104 с. 1

ха, а каждый совершённый библиокосмос есть Mundus Novus не в парционнотерриториальном смысле, но в полной россыпи страниц Звездной Книги по-над головой. Здесь, главным образом, мы предпримем первые, робкие попытки вслушивания и всматривания не столько в освященные исследовательской традицией аналитические элементы (исагогика, Umwelt книги, ее технэ, ее «смыслы» и так далее), сколько в синтетику осуществляемых элементами мира-книги «Клетки» и «Черепахи» процессов: quid facit liber, qua movetur (то, что у Делёза называется agencement)? – где «facit» – было бы данностью, а не второзданностью, «liber» – librum libramque liberetur, и где образы ни к чему не редуцируются, а, грядя, совершаются как саморавные и своенравные εικόνες. Несмотря на то, что мы почитаем систему организации материала базовой ступенью жизнедеятельности творения, не стоит по, нимать предложенную систему некой стирание которой обратит тварь в груду материала: самонасыщающийся, самодостаточный мир не тем ли и отличен от намятого в чарушах голема, что миру-свiту имманентна телеономическая возможность образовывать среды, регулироваться ими и взрастать. Но не менее оттого: чтобы начать

учиться контакту с миром «Клетки черепахи», некоторые азы-измеры, принятые за поводья координатного эккинезиса, нам будут необходимы. Начнем же веселеилов труд от ничто да буквами земли и неба; адеш!

I. Пункт: иниция и инициация …τοῦτο δὲ τὸ σημεῖον πηδᾷ καὶ κινεῖται, ὥσπερ ἔμψυχον… Ἀριστοτέλης «376». Что следует считать началом (не αρχή, но простой ауспективной частью сущности) книги? С одной стороны, (α) мир (приорганизованное бытие, в данном случае – кодекс) не вращает заголовков в своем содержании, и разделять его сплетения имеет смысл с первой логограмматической нити внутримирового действия. На этот взгляд (первый тип начал по «Метафизике» (Δ:1): «откуда начинается движение»), книга Дениса Безносова совершается с профитерирования, с объявления: с инципита «срочное сообщение» (с. 9). Однако правомочен и более формальный подход непримерного толка – если считать заголовком определение категории объектов, то не является ли язык каталогом заголовков, и теряет ли смысл в этом случае утверждение (α)? Для разрешения этой проблемы условимся, что, в согласии с определением «заголовка» как названия модуля или группы частей мира, это понятие следует относить к «смысловым ликам вещей», за-начальному, принципиальному: в этом случае, заголовки дают «миру» рефульгенцию (сверкание), не входя

при этом в системное (соразмерное) движение космических частей-частиц; такой рубрикатор будем считать на различных уровнях проявления картиной мира, концептом, идеограммой. Заголовочной суммой в нашем случае следует называть собственно словосочетание о «клетке черепахи» – несмотря на свою удаленность и невключаемость в эмпирическое начало книги, этот индекс смыслов унифицирует в том числе и смыслы «начала», будучи, в некотором отношении, в одном из своих проявлений (в данном случае – архе) и началом начала (или началом первого порядка). Illic, стоит обратить внимание на оборот «заголовочная сумма» – разумеется, темпорально сумма не может предшествовать величинному оперированию, потому важным дополнением к мнимой идеальности созданной картины здесь будет констатация архетипичности как постфакциальной наработанности этого истока. Из этого следует, что, при извлечении соответствующего корня, мы должны считать изограмматическое начало (от которого, по Аристотелю, «всякое дело лучше всего может удаться») дополнением, пояснением логограмматического, а не наоборот. Возвращаясь к сказанному с учетом сделанных дополнений, ответим на вопрос: что, с признанием начал первого порядка, следует добавить к протоангелии книги

«Клетка черепахи» («срочное сообщение»)? – Что-то (ассоциации смежности) и ксенократово самодвижущееся число «376» (такова изопсефия слова «клетка», таково, соответственно, и нуклеарное вещество катафоры, могущественной в своем ante, антецеденте). Как и любое эйдетичное богоявление чисел (арифмотеофания), «376» есть не значение, а группа значений, и вопрос вычленения означаемой частности есть первейший вопрос анагностики, то есть «меня», то есть хабермасовского «вовлеченного другого». Разумеется, нельзя не упомянуть о проблеме толковательной истинности для операнда – верно ли читатель определяет сочленительные значения общих идей? Кроме того: чем гарантируется корректный перенос информационных сумм при системном сдвиге категорий («акцептор/донор») состояния читателя как субъект-объекта? На наш взгляд, этот вопрос следует рассматривать исключительно в его функциональном смысле, то есть с упором на – сохраняет ли мир свою динамическую экзотерику (может ли функционировать), если его истолковать именно таким образом, не нарушается ли функциональный холизм книги, не осыпается ли целое гиперболоидными полостями ямок-мундусов вторичного порядка? Это сокращение сферы понятия об истинности мнения представляется нам

уместным по следующим причинам: 1) если «истина сущего, полагающаяся в творении» есть «der Ursprung des Kunstwerkes», то, вновь отделяя этот Ursprung от самого творения, мы будем вынуждены измерять истинность истинности, что само по себе, учитывая частичность измеряемого понятия, не является ошибкой, однако в полной мере представляет исследователя к лицу парадокса критерия истины: если истина измеряется неким критерием, то не становится ли этот критерий истиннее истины? 2) контракция к читателю (реципиенту) избавляет также от парадокса (или порочного аспекта) Hermeneutischer Zirkel, что подробно рассмотрено школой Хайдеггера-Гадамера (потому не будем останавливаться на доказательстве). Таким образом, избавляясь от двух околопараномических препятствий, мы приходим к идее расширенной ковариантной толкуемости мира-текста как наиболее уместной герменевтической парадигме. Учитывая также аксиоматическое правило судить текст по тем законам, по каким он создан, мы, на основании вводного тезиса самой «Клетки черепахи» (где мир книги охарактеризован через «доведенную до совершенства спонтанность»), можем окончательно признать легальность предложенного квазифеноменологического метода. –

«CCCLXXVI». !‫« שעו‬376». !‫ ש[ שעו‬+ ‫ ע‬+ ‫…« – ]ו‬книга Дениса Безносова начинается с профитерирования, с объявления…»; «…мы должны считать изограмматическое начало дополнением логограмматического…». Тогда: Q.: чем !‫ שעו‬дополняет «срочное сообщение»? R.: рефульгенцией, сиянием алетейи: «‫ »שעו‬не закрыто и имеет место и значит – «повернитесь», то есть «посмотрите; обратите внимание»; «срочное сообщение» проспективно и имеет свойство и значит – «посмотрите; обратите внимание», то есть «повернитесь». Эта спиралеобразная синхронизация замирного и мирового начал (клетки и сообщения), эта почти чудесная параллель марэ богов-чисел, истоковпервоначал и непосредственного населения книги (или библиокосмоса), есть небольшое по своей моторной силе, но вполне очевидное доказательство одновременности гомеомерного хода творения. Такая нить, ведущая от надразумеваемого к подразумеваемому, легко и линейно связывающая связуемое, делающая чтение отрезочным путешествием от субъекта к предикату, может представиться спасительной в своей повсеместности, – то есть слишком спасительной, отчего нам придется заранее призвать «Erlösung dem Erlöser» путем демонстрации жизнедеятельного многообразия аналогичных ‫שעו‬ (как аспектов клетки): «посмотри меня собь-

ет» (с. 64), «осторожно! у него начинается приступ!» (89; немаловажно, что этот момент почти точно повторен в другой книге («Заулисье», в ходе «разговора НАПРИМЕР») того же автора: «у него начинается припадок!»), «посмотри чучело черного кубка» (94) и так далее. Согласно представленному подходу, все эти части являются началами второго порядка. Открывшаяся полиморфия начал позволяет на одном примере усвоить векторную структуру соотношения перво- и второначал библиокосмоса: если «клетка», или «376», есть x, а агитация, или «‫ »שעו‬есть y, то R между ними в такой системе представляется бинарным относительным суждением, в то время как при рассмотрении книги как кафолического целого, это отношение становится кватернарным только в одном (начальном) из аспектов «клетки». – От такой точки массивное переплетение «путеводных» нитей само становится, стремясь к бесконечности, лабиринтом начал и длительностей, ризоморфной паутиной нервно-волоконных взаимосвязей разновекторных импульсов. Таким образом, началом книги может быть или служить почти любая часть ненаселенного костяка мира как мельничного жернова (не говоря даже о скользящем (по Гуссерлю) внутриначале – авторе и «πρῶτον,

καὶ αὕτη ἀρχὴ λέγεται τοῦ πράγματος»: например, этой статье), и единственный подход, который позволяет отчасти сократить область определяемости этого понятия, – негативный, апофатический: что не является началом книги? Это, пожалуй, – явления разомкнутого мира, а также те придаточные корни, что не протягиваются к за- и пограничным «заголовочным» пучкам значения.

II. Вопросы эквилибрии и исономии те неподвижные дото от движения жизнь приняв к движению рвутся и всё же в покое снут или быстрые говорят: от движения жизнь но в покое смерть. Хармс

Базовой проблемой конструктивности мироустройства являются рацио (счет, отношение, пропорция) и специфика его автоиерархии. Книга может быть подразделена на элементы (разных категорий: предложения, страницы, главы), однако не распадается на них (фраза из книги, страница книги, глава книги), следовательно, она есть совокупность элементов. Книга содержит средства взаимодействия со средой (или представляет такое средство), следовательно, она дифференцируется от своей среды. Совокупность элементов, выступающая как целое для взаимодействия со средой – это система; книга есть система, которая, по своей природе, включает взаимоотношения элементов. Таким образом, между различными частями книги «Клетка черепахи» должны содержаться наблюдаемые, подсчитываемые связи и отношения, и нашей задачей является обнаружение наиболее важных из них.

Обратимся к базовым пространственным (положение, размер, горизонтальная и вертикальная оси) корреляциям (онтологически неизбежно сохраняемым даже в сюрреалистическом космосе) в их соотнесении ко временным (одновременность/фазовость): «всё, что находится гдето, находится там по своей природе», словами «Сентенций» Порфирия. Первый (в натурально-числовом отношении) же текст книги способствует вхождению в одно из физических измерений «Клетки»: «снизу вверх ползут ти – // тртры» (9) – здесь можно определенно утверждать, что рассматриваемой системе присуща высота. Что же именно представляет собой бинарность «верх-низ» в мифопоэтике «Клетки»? В процессе ответа на этот вопрос, для начала, приведем все авторские прямые упоминания (будем считать их тезисными) соответствующих величин: 1) низ: а) «ладно дно ноги глотает вылез извне вниз» (19); б) «…внизу ба- // рахтается скошенной шеей шелест…» (23); в) «соба- // ка(кая?) слепая на один гла- // з хромая на один зу- // б она только прилегла // без разрешения внизу» (25);

г) «пьяные апостолы <...> что-то // бросают вниз» (37); д) «лохматая призма вниз нанизана…» (41); е) «выпр– из кармана мокр– // пад– вниз // аааааэээ» (42); ж) «подыскивая вниз кляп // циклоп // в обморок влип там» (46); з) «нёс // околесицу // о колесницу // вниз↓» (64); и) «даже если внизу собралась масса // вынесите труп микроскопа» (72); к) «внизу // глаз» (78); 2) верх: а) «ваши губы зашиты и подняты вверх» (16); б) «вверх платок кареглазый блокнот» (21); в) «ВВЕРХ» (31); г) «...у крыс вверх осип» (53); д) «по вашим верхним сторонам» (97); е) «раст вверх // ворх // ворох // вырх» (100); 2а) выше: а) «выше вещего шов вещества внешнее» (99); б) «остается как-то построиться выше» (97);

в) «вилок коллаж картон кость выше жил» (45); г) «выше // через 168 часов куклы слетают с петель» (78); 3) низ и верх: а) «снизу вверх ползут ти – // тртры» (9); б) «раз вниз // и пять // раз вверх» (9). Легко заметить, что непосредственно с нахождением вверху или внизу связана выраженно меньшая (4 из 10 – низ) или не связана никакая (0 из 6 – верх) часть пространственных упоминаний. Значительно важнее для книги направление движения, другими словами – большой редкостью для «Клетки черепахи» является остановка элементов, статичное их положение; постоянный излет этот можно истолковать в нескольких направлениях – во-первых, это продленное сообщение макро- и микроэлементов («высокого» и «низкого») космоса, во-вторых – разгоряченная экспансия частиц, в-третьих – бесконечная отдаленность поверхностей (невозможность достижения верха). В первую очередь продемонстрируем воплощение в «Клетке» принципа «quod est inferius est sicut quod est superius». Если в

одном из линеарных начал книги (которым мы сочли стихотворение «(не)известное») дан калькуляционный модус «раз вниз и пять раз вверх» (9), то в ее (книги) физическом окончании, то есть в последних строках текста «иЛЬМ» (технически, последнее стихотворение «Клетки» – «послесловИЕ», однако, согласно предложенному нами методу, такой схолиастический элемент книги следует считать рубрикатором (заголовком), следовательно, финальный текст сомкнутого мира книги – «иЛЬМ») сказано: «раст вверх // ворх // ворох // вырх». Вероятно, этот ряд следует считать примером внутреннего склонения слова «верх» – что, вместе с первым упоминанием, дает обещанное «пять раз вверх». Пять восходов и «один [последний?] раз вниз», предположительно, связаны с эсхатологическим мотивом (выделенным в Латинской Америке) пяти солнцеэпох (подтверждено через «сколько пять солнц потом» (51)), последняя из которых заканчивается, когда пятое солнце перестает получать жертвенную пищу («белого солнца блик на лысине воды» (13) / «доедает остатки на лысине костер» (48)) – отчего всякое устройство гибнет в сокрушительном землетрясении: в этом контуре особого внимания заслуживает текст «таблетка от землетрясения» (78).

1. «таблетка от землетрясения» и срединные мотивы пурификации Как нам представляется, полуоборот «Клетки черепахи» о загробном мире, несмотря на свою эсхатологическую образную модельность, относится, par excellence, не к концу тварного мира in toto, а к субъективному концу телоса, наступающему – или, точнее, отступающему путем исключения (разумеется, здесь ставится вопрос о том, существует ли мир без усии вообще – и на него дается положительный ответ путем стихотворения «траурные парики»). Это подтверждается несколькими структурными особенностями и словоформами: во-первых, как мы уже указывали, книга начинается «вниз» (последний закат пятого солнца) и заканчивается четырьмя различными «вверх», таким образом всю идею «последнего заката» можно поставить под сомнение (вместе с «5» как наибольшим числом (ниже мы покажем важность «6» для «Клетки», ср. с названием «6/6 шелковых шестеренок»)), что с очевидностью продемонстрировано формой «послед: овал» (последний овал? но – последовал, продолжил ход в согласии с предыдущими; уже отмечалась чрезвычайная подвижность всех элементов книги).

Сама уравновешенность направлений («вверх» и «вниз») подразумевает существование или образование некоего «среднего мира», в точке которого постоянно сходятся бесконечные элементы направлений. Этот мидгардический фрагмент статики всеми силами художественных средств воплощен в двух текстах «Клетки» – «в центре либо» (где дается понятие о нем; 90) и «таблетка от землетрясения» (где он описывается, исследуется и возносится как частица-πανσπερμία). Формула «в центре либо» выглядит следующим образом (приводим верхнюю половину текста): или был лим бом син так сис чёр ных маш ин <…>

Требуется краткая демонстрация того, что же находится «в центре либо». Финикийская буква «мем», давшая форму, звучание и значение соответствующим бук-

вам многих алфавитов (в том числе греческому – и, соответственно, кириллическому) имела идеограмматическое значение, связанное с водой. Наиболее очевидно на данный момент это проявляется в ивритской традиции: буква мем, , связана со словом « » («вóды»), понятием , миквы (бассейна для ритуально очищающего омовения), и имеет числовое значение «40», что так же связано с катарсическими периодами (например – «Я буду изливать дождь на землю сорок дней и сорок ночей» (Бытие. 7:4)). Другими словами, «м» есть чистилище в первичном значении этого слова – очищение. И уже со всей очевидностью смыслов: «был лимбом»; итак, в центре ли…бо – «м» (также «м» – ровно в середине всего стихотворения, на слоге маш), которая превращает слово «либо» в слово «лимбо», Limbo, то есть – чистилище (формально: первый круг Ада, однако по своим функциям фактически – чистилище для некрещеных: а, поскольку мир «Клетки черепахи» вряд ли стоит считать миром христианских мистерий, различиями чистилищ для крещеных и некрещеных, как нам представляется, можно пренебречь; тем более, само [in] limbo как аблятив от limbus означает «на краю», или пограничную территорию). Итак: либо, то есть неопределенность, выбор, равновесие

вариантов, путем инъекции «м», очистительного элемента, становится лимбом – местом всё так же потенциальным, срединным, уравнивающим верх и низ, но уже предназначенным для будущего подъема, то есть не будет преувеличением сказать, что «м» дает преференцию «верху», который, как мы видели до сих пор, существовал в полной дуалистичной эквиваленции с «низом». Наивысшим выражением пургаториальных мотивов в «Клетке черепахи» представляется стихотворение «таблетка от землетрясения», прямо связанное с томистской концепцией чистилища и ее художественным воплощением – «Purgatorio» Divina Commedia. Первая же строка знаменуется явлением протомастера всей излагаемой концепции: «появляется том аквинат». Согласно изложенной в «Summa Theologiae» системе, понятия искупления и прощения греха необязательно выстроены по модели искупление –> прощение, поскольку даже априорно прощенный грешник всё равно должен соответствующим образом очиститься (то есть: чистота не даруется прощением, но достигается очищением). Так, например, дантовский персонаж Белаква, повинный в лени, помещается в «середину» для апокатастасиса: чтобы, преодолев свое естество, он начал взбираться на гору Чистилища: «…questa montagna è tale, che sem-

pre al cominciar di sotto è grave; e quant'om più va sù, e men fa male», однако – «что толку от похода?». Не этот ли застывший блок человека есть лучший пример грешного (как нонэвентуального) в стремительном, безостановочном мотусе «Клетки»? И eccolò: «…белаква// над уровнем мора // сдирает с него [Фомы] лицо» (78). Остается вновь уточнить – здесь, через различные сопоставления верха и низа мы находим среднее, срединное (и его характеристику!) в «Клетке», и это – нечто отказавшееся от движения, вялое, апатичное: мышц мыш л е н и е Из, вероятно: che mostra sé più negligente che se pigrizia fosse sua serocchia. Островок чистилища («острофф» (78); «questa isoletta» (Purgatorio 1:100)) у Безносова наполнен намеками и еще намеками, все из которых призваны утвердить идею Аквината: истинное движение есть порыв воли, пассивное «меня двигают» предстает в виде полутабуированного похоронного символа: «черных машин занавес-

ки» (в «в центре либо») / «deus ex ˂нрзб.˃» (в «таблетке от землетрясения»): бог из машины здесь – скорее подземный водитель катафалка, чем неожиданно снизошедший разрешитель («в дым // оход // спускается механизм облепленный мясом» (72); ср. с «tritt, indem der Nebel fällt <...> hinter dem Ofen hervor»). Можно даже сказать, что в понятии μηχανῆς-механизма заключен «низ»: «призма вниз нанизана приземляясь на зонт механизма» (41) – в этом и других случаях вряд ли стоит считать провозглашенное здесь «нанизывание» сукцессивным, – скорее, все слова такого ряда являются заумнооднокоренными в своей одновременности значения. Перефразируя «Утро магов», péché contre l'Esprit Клетки можно высказать через лемму «грех есть потеря попытки взять небо штурмом»: «грех» есть упование (несколько раз «машина» названа «аппаратом» – и в этом видится дантовское (опять же) PPPPPP(P) – бликом, рефлектом от этого P проскакивает в разных местах «клеточное» Ч: «ЧЧЧЧЧЧЧЧЧЧЧ» (93), «ЧЧЧЧЧЧЧЧЧЧЧЧ» (94), «ччч- // чччч» (43)). «Фуникулёр ложится спать:» – так отходит, somnum capienti, история Белаквы (фуникулер как искус ленивого) у Безносова, и в этом заключается самоовременяющаяся транслокация символиче-

ского: лень, машинальность, машинальность лени, лень машинальности, лень лени, машинальность машинальности. Когнатом Белаквы в «Клетке» выступает Леопольд Блум, внутренний монолог которого (из эпизода «Аид») реконструирован (по сообщению автора) сообразно «Клетке» в стихотворении «траурные парики» (45). В соответствующем отрывке у Джойса слышащий антифон «In paradisum» Блум не определяется в значении титульного оборота: «said he was going to paradise or is in paradise»; действительно, «in paradisum» часто переводят как «в раю» (местонахождение), при верном подходе это – «в рай» (направление), что, в переосмысленном мире «Клетки», точно не только в грамматическом, но и в дидактическом смысле: верх – берется, а не достается наградой; – это даже только и стремление, вверх, а не локальный «верх» местечкового Эдема. Можно сказать, что посыл пургаториальных частей книги – это позыв «die Liebe zu den Fernen».

2. Радикальные значения В-Р-Х и В-Н-З …прелаг‚ю возшˆствiя ‰ низшˆствiя, "ими же составл'яется всячˆское п¸нiе. Грамматика пения мусикийского Как мы уже отмечали, ряд «ворх, ворох, вырх» следует, вероятно, считать примером внутреннего склонения слова «верх» – если это так, то корень В-Р-Х является устойчивой основой, модуляции которой образуют различные формы значения, и общую идею «верха» в «Клетке черепахи» можно понять через такой радикал: необходимо, тогда, определить функции формационных букв в книге. Для этого выделим структурообразующие понятия с соответствующими управляющими согласными (по правилу «первая согласная простого слова управляет всем словом») – анализ слов на «В», исключая служебные части речи, показывает (оставим полные списки для специального исследования авторского словаря Дениса Безносова), что наиболее важными В-образованиями (помимо собственно «вверх» и «вниз», разумеется) «Клетки» являются словоформулы «вода» и «волосы», синхронизированные своими равно шестикратными появлениями (как «6/6 шелковых шестеренок»). Общее понятие, включающее

«воду» и «волосы», пожалуй, – тонзура, или, в более общем плане – посвящение. Интересно, что слово «низ», не включающее радикала «В», ни разу не используется в книге – встречаются исключительно деклинаты на «в»: вниз, внизу и т. п. Таким образом реализован принцип – инициация требуется для постижения и верха, и низа. Теограмме «Р» в «Клетке» соответствует (так же шестикратный, не считая заголовочного «…без рук») принцип – «рука». Последняя буква корня имеет свойство объединять (глагольное действие) смыслы предыдущих, и нужным глаголом предсказуемо становится «хотеть». Со всей очевидностью, верх-ВРХ в «Клетке черепахе» имеет смысл «воля (рука + желание) посвященного» (то же направление идеологии мы выделили при анализе отношения к «среднему»: itaque, последовательное напряжение равномерно сцепляет направление «↑»). Стихотворение «дождь держит шар» (40), основанное на движении вниз, позволяет понять странное, как кажется, определение верха через «ворох». На первый взгляд, учитывая уже вычлененные идеологемы, «верх» есть максимальная упорядоченность стремления, истекающего замыслами. Действительно, только верх указанного текста дает горизонталь смысла: «глобус лопнул», все остальные сентенции суть вертикальные

эманации посыла. Заострим внимание на такой устойчивой линии отклонений посыла «глобус лопнул». Пожалуй, именно в этой внешней диригии и заключен смысл «вороха», то есть груды частиц, то есть, в сущности, явления квадродименсионального: одновременное существование или перетекание не встречающихся в регулярном состоянии плоскостей (определение синесиса по «Третьему Органону» П. Д. Успенского). Верх-ворох-вырх, так, представляет собой мир в его развороте, мир «вороха» всех структурирующих его идей, мир даже на линии (в проекции). Интересен тот факт, что одно из более поздних сочинений Д. Безносова (разумеется, все сочинения одного автора следует рассматривать как астрономически взаимосвязанные тела) выявляется как «Разгром Луны»: эта поэма сконструирована именно по описанной здесь методике раскладывания плоскостей, позволяющей сохранять модель «Луны», одновременно выводя на свет все ее стороны: нельзя согласиться с аннотацией к поэме – разгромленная Луна означает вовсе не отсутствие Луны («в этой поэме нет Луны»), а, напротив, одновременное существование всех «обломков» (фаз), из которых складывается реконструированная бестеневая Луна разложенной плоскости (прием, хорошо известный в авангардной живописи). Итак, «верх»

«Клетки» – это плоскость плоскостей, это окоём perlibratum, это раскатанный корж мира, крошащийся-сокрушающийся своими протяженностями через соовтлттак Középső világ к екиеикскасдк'ам нижних миров. Круциальное отличие «дождь держит шар» от «Il Pleut» Аполлинера (с «реверансом» которому соответствующий текст дан в «Клетке») состоит в том, что дождь Аполлинера есть чистое проливание, рассыпание проливания, пространственный разрыв устойчивости связи низа с верхом: «écoute tomber les liens qui te retiennent en haut et en bas»: отсюда – структура текста как чистого откоса, не образующего внутренних связей в параллелях. Другими словами, дождь Аполлинера есть натуральный, феноменальный дождь (паттернизм, неизменный со времен Симмиаса). П-образная структура «дождь держит шар» проявляет совершенно иной, миросогласный, сообразный «Клетке» подход: «шар» (планово разложенный глобус) как гармония горизонта эманирует «потоками» в качестве устоев, призванных держатьудерживать проектирующую их фигуру. Другими словами, дождь Безносова есть краеугольный дождь, нижняя и верхняя замкнутые ломаные которого обеспечивают устойчивость друг друга: дождь-клетка. И, словно бы Иахин к Воазу, приставлен к «дождю» текст «6/6 шелковых шестеренок»,

выстроенный алтарными плитами кубоватых долей (ср.: «голоса квадратов» (51)). «Н» из структуры «В-Н-З» противостоит «Р» (руке) из «В-Р-Х», и совершенно в духе этого энантиотиса наиболее употребительным н-словом, наряду с носом, проявляется восьмикратная нога. Побудительным элементом «з» становится (разумеется, необходимо для начала отсечь многочисленные глаголы с приставкой «за-») шестижды повторенная формула «знать», которая направляет всё движение: нога здесь представляет упор, нечто несущее, твердо опертое (знание), с силой тяжести устремленное вниз, к основам и корням. Итак: верх – стремление, импульс, воля; низ – устойчивость, упор, знание. Мир тогда обусловливается взаимодействием верха и низа, вверх и вниз, стремления к недостижимому вверху и его частичные гравитационные результаты внизу с центростремительным оборотом энтелехийного Ризенхейма. «Н[ун]», что необычно, параллелизуется с «М[ем]»: в книге мы находим такие определения, как «разбрызганный звук ННн», «наводнение N». Вероятно, отличие между водами М и Н – в управляемости и нацеленности первых (сознательное) и растраченности, избыточности, неуправляемости, вытесненности вторых (бессознательное): соответственно, в кинематическом отношении μῦ и νῦ пред-

ставляют два типа локомоции, и через насыщенность текста пульмоническими водопольями можно определять динамические свойства сказанного; оставим это для будущих исследователей – вполне возможно, что речь здесь идет о том, что продемонстрировал Леви-Стросс в отношении понятий о «земной» и «небесной» водах. Интересен элемент «вниз↓» (64; графически также указание на направление взамен места), уравновешенный обратным «чайки кричат ↑ на чертовом колесе» (60). Колесо здесь, стоит думать, подается в своей типичной репрезентации круга, цикла, обращающейся вселенной (жабэанской книги; «образ колесо пришелце наземли» у Дилецкого): и, если в «тюильри» взято восходящее направление движения, то в «наводнении N» («нёс // околесицу // о колесницу // вниз↓») наблюдается уже мотус-антагонист (rota volvitur: descendo minoratus). Введение в нашу систему образа движущегося колеса требует, в первую очередь, понимания направления этого движения, – cum sole или contra solem – поскольку этим в крестовине («одна линия не имеет значения, необходима вторая», как писал (в синхронизации со своей фамилией?) Делакруа), совместно с уже сказанным, определится и прояснится центральный принцип мироустройства, тот τὸ πρῶτον κινοῦν, который задает процессу

языка формульное устройство. Для того чтобы увидеть и понять такие диатетагмены, нам необходимо обратиться к следующей пространственной категории – правой и левой сторонам (длине). 3. Левое и правое ...qui versantur retro contrario motu atque caelum. Cicero Скрытыми элементами взаимодействия верха и низа, обнаруживающимися исключительно от наложения на текст категорий левого и правого, мы признали пространственные инверторы с сужением и расширением. Будем считать понижающимися тексты с сужением книзу, а повышающимися – с сужением кверху (точнее определяющиеся через расширение книзу). Мы выделяем пять таких угольников, приняв исключительно примеры с законченным циклом сужения, поскольку многочисленные образцы с периодическим сужением не относятся к группе верхе-нижних, будучи выраженно пульсационными: (1) «ворона» (24; полностью), (2) средняя часть из «рыба

говорит по телефону» (33), (3) первая часть «кофе в цюрихе» (57), (4) «иЛЬМ» (100; полностью) и (5) «обеденный перерыв» (59; полностью). Из них 1, 2, 3, 4 являются сужающимися и только 5 – расширяющимся. Сужение, следует понимать, есть стесывание края в левый угол (как «откос Царевниной Горы» Ли(м?)Бо), обращение к левой стороне окружности, условно образуемой вращательным циклом. Невозможно понять этот двигательный брух без знания о месте его совершения, потому уточним: 1 и 4 располагаются в левой части устроенной книги, 3 и 5 – в правой, 2 же распределено между частями. В очередной раз при взгляде на внутреннюю диспозицию элементов «Клетки» мы обнаруживаем строгую пропорциональность: пять смуссирующих элементов распределены ровно на 2,5 между левой и правой Haupthimmelsrichtungen. Итак: 1, 4 и 5 образуют строго дугообразный вектор contra solem, 3 ускоряет это движение центростремительной силой (ad testudinem pertinuerit), а 2 образует кривую с двумя векторами кривизны, напоминающую литеру S. В упрощенном виде это – окружность при cursus contra solem с S в центре. Этот символ имеет комплекцию манифеста: S – (sol?) – это, собственно, «предложение», ключевое понятие и начальная переменная («start variable») так называемой генератив-

ной лингвистики Хомского с теорией категориальной грамматики. В упрощенном виде соответствующее место формулируется так: если путем пропорциональной манипуляции логически соединимыми категориальными значениями единиц высказывания можно совершить эквационную редукцию до S, то высказывание является грамматически верно построенным предложением. Теория категорий с момента своего появления вызывала резкую критику со стороны либертаторов звука, абстракторов языка (так, например, авторы «Mille plateaux» восклицают: «[знак S] является маркером власти <…> предпосылкой любого подчинения социальным законам»), и мы со всей уверенностью видим в символике Безносова ту же борьбу с мнимым («малым», по Делёзу) языком-гегемониконом затверделых форм путем языка-модуляции-языка: если книга движется «против S», против «предложения», правого (консервативного), массово понаставленного «красного солнышка» жизни языка, то от-сюда, от-этого – и физическая левизна марша « » Клетки. Можно утверждать, что текстыфункции сужения и расширения подводят часть основания под утверждение о том, что оконечности (или вся поверхность, если считать порядок сферическим) «Клетки» вершат ход a mano sinistra. Для полноты

представительства укажем и на то, что левосторонний принцип целиком подтверждается иллюстративной системой «Клетки». Рисунки Бориса Констриктора, которыми книга обильно снабжена, расположены таким образом, что около 83% от них (15 из 18) находят свое место на левой стороне каждой плоскости интраэкспликации книги. Учтем, что все изображения представляют собой непосредственно-вещественное представление конкретных строк из конкретных текстов, то есть являются именно иллюстрациями, иллюстративным материалом, объектами подлежащих изречений (иллюстрации здесь дословны оттого, что слово иллюстративно); соответственно, направление пресуществления мысли здесь четко видно: «(b)←(a)», где а – это слово, а b – его изображение. Иллюстрациям, стоит отметить, мы не атрибутируем здесь никакую функционирующую часть мира по двум причинам: 1) (уже названное) – ими перекладывается материал мира в иное (план), по сравнению с собственно перекладываемым, то есть «освещения» представляют не сам мир, а μίμησις как форменную эстетику мира; 2) каждая из них Constrictori dedicata – отмечена именем своего создателя, что выносит изображения пузырчатыми но(у)менами из взаимодействия с инакопосвященным адитоном (άδυτον) стержней

«Клетки». Следовательно, каждую из иллюстраций можно рассматривать не только как кнехт к тексту, но и как субъект: разумеется, в общем виде это тема для полноценного исследования, сейчас же мы ограничимся только систематическими особенностями иллюстраций с точки зрения sinistrum/dextrum. При внимательном рассмотрении обнаруживается повсеместный примат левой стороны: так, все указующие (то есть сужающиеся, как: пальцами, лицами и т. п.) элементы иллюстраций на страницах 3, 8, 12, 14, 28, 52, 55, 74, 76, 98 (11 из 18) обращены в левую сторону. Более мягкий и менее заметный сдвиг влево обнаруживается на страницах 11 (изгиб), 20 (приподнятый угол), 22 (левосторонняя свастика-центр: рыбно-листвичный вихрь, впрочем, направлен посолонь, и это объясняется указанием текста: «он будет кормить соломенных рыб обугленной листвой // крутить мизинцем свастику кофемолки в обратную // сторону»), 26 (приподнятый угол). Итак, 15 из 18 иллюстраций имеют левостороннюю ориентацию; 15 из 18 – то есть столько же, сколько расположено слева en folio. Вновь подчеркнем, что этот подход имеет смысл исключительно оттого, что монотипажи, ввиду их «авторизации», могут быть рассмотрены sponte, в связке же с миром они – ассумптивны, цикличной сомкнутости вза-

имовлияния (которая дала бы правосторонний ход) в этом случае не прослеживается. Собственно Левое прямо упоминается в книге трижды: а) «в // левое полушарие прошлое // аист слышит проще пращура» (73); б) «(неизвестная) нашла музыку в левом кармане» (59); в) «и какоето чтото // слева // пришито» (101). Собственно Правое – также трижды: а) «правый рукав циркуля» (46); б) «правило правая тан // таллл» (50); в) «вместо О окончанИЕ справа» (101). Благодаря части из этих упоминаний мы можем с уверенностью судить о самом направлении чтения текстов, равно как и о нахождении их элементов относительно «меня». – Вовсе не очевидно то, что левая страница книги не является правой для текста-субъекта, взирающего на своего читателя, потому прямое нутряное указание на изогипсическую экстенцию и категории ее восприятия значительно проясняет и, если

не снимает проблему, то, по крайней мере, существенно снижает ее остроту и повышает статус тех конвенциональных представлений, из которых мы изначально исходили (как премисса о типе дирекции, истинность которой здесь подтверждена). Из понимания о сквозном наложении сторон можно сделать предположение о спекулярной, зеркальной ὕλη «Клетки» – уникальное свойство, которое, несомненно, должно стать объектом некоторых специальных исследований, проясняющих природу этого феномена. Говоря о движении «Клетки» противосолонь, мы не возьмемся продлевать это открытие в область традиционного символизма (Левая Рука, σκοτάδι, синиструм и так далее; а ключевое значение символьного восприятия сторон света легко понять на примере различия между греческим и римским принципами мантик/авгурий), поскольку недостаточно исследована сама применимость этих моделей в данном случае (в частности, для начала необходимо строгое построение «розы ветров» с последующей конгруэнтной группировкой функционально-семантических полей). Определенно здесь можно утверждать только то, что con moto книги есть определяющий принцип оклечивания черепахи.

Убедившись в наличии двух измерений «Клетки», обратимся к категориям двух других протяженностей: ширине и одновременности. 4. Ширина. Крайние члены. Симультанность и сукцессивность …hinc profecti, huc revertuntur. Cicero Здесь мы совершим значительный скачок в терминологическом переосмыслении предпосылок. На наш взгляд, ширина книги в своих характеристиках значительно отстоит от более простых длины и высоты: во-первых, она не измерима традиционным методом книго-книги (разумеется, книга существует вне своей толщины, так как толщина не содержит содержательных элементов и не увязывает уже имеющиеся в дополнительные комбинации), во-вторых, она подразумевает сквозное усмотрение текста через начала и длины, что не согласуется с нашей методикой членения, втретьих, ширина вообще не фигурирует как понятие в «Клетке», что исключает возможность построения ее модели в сфере семантики, в-четвертых, читатель как точка, находящаяся на физической линии шири-

ны, не может быть из этой линии исключен, поскольку это создало бы противоестественный для бесконечной длительности разрыв. Исходя из этого, мы будем считать шириной мира-книги ту плоскость, которая, не будучи заголовочной и будучи открытой не через концептуальные понятия (как всеотносительное Слово), строится через внемировую историю к читателю и далее. В первую очередь, это nomina propria, полнота определенности которых замыкается только за счет введения дополнительного знания о мире вне Книги: а) «и пошел в гости к арто <…> открывай, арто» (11); б) «Господь играет в шахматы Марсель Дюшан // проиграл и теперь задыхается на столе» (15); в) «герасим лука // написал свое имя в обратную сторону» (16); г) «комнатой канта оставил мозг» (25); д) «конт канат и контрабас <…> кому конт канат тому» (27); е) «вольтер в пальто был бультерьер» (57); ж) «а в германии рихард хюльзенбек чесал гильзе бок» (59);

з) «робер деснос // хмурил нос <…> робер дено // к сожалению // так с ним // и не познакомился –» (64); и) «клавиши сати фаршированные мастерски // крылышками гнилых насекомых» (35); к) «авалиани валл» (67); л) «анаксагор (и) рога» (70; заголовок) м) «о чурилине // черт // знает что?» (89); н) «белоснежный голиаф/голый граф пролив // мозг в кривой прилив урны || // сидит сатурн и //молчаливый свифт» (54); о) «отодвинул с пути рукой стикс» (10); п) «полусонный христос положил в колыбель // две надломленных стрелки и труп циферблата» (16); р) «спал улисс» (44); с) «живот сына // жив от ясона» (71); т) «в колокола поклон яхве» (68); у) «.рахиль говорит ну и что и уходит» (71); ф) «парадокса // падди дигнам» (46); х) «появляется том аквинат // т.е. белаква над // уровнем мора // сдирает с него лицо» (78);

ц) «тихо умывается облако // тюиль –––––––––––– рри!» (60); ч) «аппарат на юбке tour eiffel» (51). Этот список можно разделить на номены историчные (а-д, ж-м, Свифт в н, Аквинский в х), мифичные (н-т), легендарные (у), вторично-легендарные (герои художественного плана; ф, х) и географичные (е, ц, ч; «вольтер» в е, очевидно («кофе в цюрихе»), относится к Cabaret Voltaire). Историчные nomina propria, в свою очередь, подразделяются на четыре категории: биографичные, атрибутивные, логотехничные и ресемантизированные. К биографичным относится только б – «Господь играет в шахматы Марсель Дюшан проиграл и теперь задыхается на столе»: нельзя не заметить, что это единственное капитализированное имя из списка: мы связываем этот факт с тем, что здесь единственно сказано об историческом-человеке-Дюшане (с его биографически известной страстью к шахматам); во всех остальных случаях речь идет об определенным образом переустроенных образах – соответственно, будучи некоторыми словесными зарубками «действительности», точки ширинной линии книги попрежнему являются объектами внутреннего мира, технически, по нашей классификации, относимыми к заголовкам, однако про-

тягивающимися значительно шире и направленнее, что и заставляет вынести их из заголовочной массы. Сообразно этому принципу, обо всех внутренних-именах говорится вполне конкретно – «a хмурил b», «c чесал d» и так далее, в то время как исторический Марсель Дюшан в мире «Клетки» представляется неясной тенью иномирового чужака, и потому о нем сказано с объектным смещением, так, – «Господь играет в шахматы Марсель Дюшан проиграл и теперь задыхается на столе», – что неясно, от кого здесь исходит действие и на кого оно направлено, то есть, собственно: кто проиграл? – К атрибутивным мы относим те собственные упоминания, которые присовокупляют устоявшийся предикат или атрибут к лицу: «клавиши сати» (рабочий инструментарий), «комната канта» (пересозданная на новом месте; полная аналогия имплантации внешних именных структур «Клетке»). – Логотехничными назовем упоминания с отсылками к творениям называемых: «и пошел в гости к арто» – возможно, отсылает к строкам из «Paul les Oiseaux»: «…Антонен Арто не нуждается в проблеме, ему уже достаточно осточертела его собственная мысль, не нужна ему и встреча с самим собой внутри себя». В ф «падди дигнам» прямо отсылает к соответствующим местам «Улисса», и это упоминание включено в

текст «похоронные парики», о котором мы уже говорили. Х так же прямо отсылает к Summa Theologiae II/1:87 и Purgatorio IV: 100133 Divina Commedia, о чем мы, опять же, уже говорили. Ресемантизированными, соответственно, мы предлагаем считать все остальные упоминания, за исключением т и у, о которых скажем отдельно. 4а. Пустота столов

К логотехничным мы отнесем также два связанных случая контратрадиционного оборота образов (противостояние контекстов как вариант вписывания) иудейского легендариума: «.рахиль говорит ну и что и уходит» и «в колокола поклон яхве дама поздравляет его // с днём откуда пришла новость о пустоте столов». Рахиль, страдающая мать Иосифа и Бенйамена, в иудейской традиции уже во времена пророка Иеремии (Иер.31:15) стала представляться как страдающая мать всего Израиля, оплакивающая горе изгнания, горе запустения: идея о безграничном сострадании Рахили была настолько сильна в столетиях, что в раннее средневековье была почти повсеместно

отождествлена с Сионской Матерью (о которой впервые говорит мидраш «Песикта Рабати» от лица Иеремии), Супругой из многочисленных описаний раввинских видений у Ицхака Сафрина, шехиной, божественным присутствием, метафорически описуемой как материнский аспект Яхве; первая « » Тетраграмматона. Ср., например, с известной частью « »: «во времена Иакова шехина звалась Рахилью». Итак, формула «.рахиль говорит ну и что и уходит», без преувеличения, есть выражение доктрины богооставленности, брошенности шехиной; в Мишне говорится, что однажды шехина, в отчаянии глядя на грехи народа, сказала «пусть гибнут». И здесь чрезвычайно важно понять значение следующей логии: «дама поздравляет его [яхве] // с днём откуда пришла новость о пустоте столов». Дама (Матронит в каббалистическом узусе) – это, конечно, собственно шехина, традиционно защищающая народ перед «вихрем грозным» лика Яхве, attamen обращающаяся здесь к нему с вестью «о пустоте столов». Стол, , в иудаизме – предмет обрядовый (достаточно сказать, что главное собрание галахических законов называется «Шульхан Арух» – «Накрытый [для изучения Торы] Стол»), связанный с лехем hапаним («хлеб предложения» в русской тра-

диции): «…полагай на стол [ ] хлебы предложения пред лицем Моим постоянно» (Исх.25:30) и, как уже говорилось, подготовлением для изучения Закона. Итак, «новость о пустоте столов» – это новость пророка Ездры о беззаконии: «стыжусь и боюсь поднять лице мое к Тебе, Боже мой, потому что беззакония наши стали выше головы, и вина наша возросла до небес» (9:6). И, поскольку, сказано «не возможете служить Господу, ибо Он Бог святый, Бог ревнитель, не потерпит беззакония вашего и грехов ваших» (Иис.Нав.24:19), то шехина, обращающаяся к Яхве с новостью о беззаконии, просит о наказании согрешивших, что является крайней степенью удаления шехины от народа, крайней степенью всё той же эгкаталепсии. Итак, восстанавливая последовательность образов из «Клетки»: богоприсутствие (шехина) вопиет о беззаконии (68) и оставляет виноватого, «говорит ну и что и уходит» (71), остранняется, отделяясь, абстрагируясь от его беды. В менее теистическом плане, в «зеир анпин», это толкуется следующим образом: Рахиль, помимо библейской героини, – также героиня талмудическая, жена раввина Акивы, побуждающая, уговаривающая и заставляющая своего мужа изучать Закон; из этого изучения Акива, обратившийся к истинной сути букв, выходит одним из крупнейших учителей муд-

рости (см. мидраш «Буквы рабби Акивы»). Оставленность Рахилью в этом случае – это безволие, неисполнение Долга, на физическом уровне «Клетки» – окончательное опущение элемента или его застревание в «лимбе». Здесь образы принимают вариативность во времени: с одной стороны, если «.рахиль говорит ну и что и уходит», то и «столы» не будут «накрыты» – никакого постижения и достижения не произойдет от изначального отсутствия творческой воли, с другой же – если сначала поступает «новость о пустоте столов», а в результате этого совершается исход шехины, то возникает идеограмма провинности, неверного пути, не безволия, но обезволивания (в «Der Ring des Nibelungen» Брюнхильда говорит Вотану «wer bin ich, wär' ich dein Wille nicht?» и через некоторое время оказывается усыпленной: так, как говорит Лосев, «…Вотан держит себя и мир механистическим отъединением от Первоединого и взаимным разъединением этих отъединенностей») – интересно, что в Великом Каноне Андрея Критского библейская Рахиль прямо называется познанием и трудом: «[разумей] Рахиль же [убо] разум, яко многотрудную: ибо кроме трудов ни деяние, ни зрение, душе, исправится».

4б. Вариация как диссолюция Возвращаясь к той группе имен (numina-nomina-omina rerum, в терминах Флоренского), которую мы оставили, едва успев назвать ресемантизированной, уточним, что заключалось в этом названии имени. Некоторые имена такого типа синхронизированы с миром Клетки через методику струнной конъюнкции, которую Делёз классифицирует как синтагматику в рамках bégaiement de la langue (в отличие от лексемной парадигматики таких оборотов, как, для Клетки, «вверх // ворх // ворох // вырх», и текстов «симфония БУЛь» и «священные жуки»). «Эзотерические слова», таким образом, проявляют или даже получают свою силу исключительно в некой последовательности, синтагме («…есть такие сочетания из слов, при которых становится заметней действие силы» – дневник Хармса), и, если аналитически истолковать сочетания вроде «конт канат и контрабас», «хюльзенбек чесал гильзе бок», «живот сына // жив от ясона», «авалиани валл // вёл авалон улова» и так далее как набор азов, то автоматически распадается та магическая связь, которая делает сочетания несловесными, необратимым ролан-бартовским «гулом языка». Можно и вовсе усомниться в верности отнесения их к ширине книги – однако

мы возьмемся утверждать, что ритуализированные обращения, будучи рулем многих операций, преследуют, в первую очередь, цель обращения мысли и воли мага в нужном направлении – и здесь работают как фонетические, так и стилистическиконнотационные (как уже было сказано, о семантической коннотации здесь речь не идет) особенности текста. Возможно, в литературном плане можно говорить об отдаленном аналоге метафоры; безмерная аналитичность литературоведческих дисциплин не позволяет в полной мере пользоваться соответствующей терминологической базой по отношению к книго-книгам, однако в некоторых случаях (конкретно: «полусонный христос положил в колыбель // две надломленных стрелки и труп циферблата»; «отодвинул с пути рукой стикс, // я иду, поправляя галстук», «аппарат на юбке tour eiffel» и т. д.) вполне можно говорить о традиционном лексикологическом переносе значения. Четыре ономастических конструкции по своим феноменальным и функциональным укладам отодвинуты от остальных в область теофорного, в область имяславия: это в и г из приведенного выше списка, а также еще два целых текста, – «симфония БУЛь» и «священные жуки» – не включенные в список в силу своей ключевой особен-

ности: нанизывания-неназывания. Знаковой в ранге будет конструкция из «паралича»: «герасим лука // написал свое имя в обратную сторону»: на этом словосплетенном признаке пантократор формы как будто совершает перекатный цимцум, фразистую компрессию своего вседержительства, сводя массивные мотто потоков речи к вспомогательным призвукам для морфопроцессов и самоходных модуляций формы. Герасим Лука/Люка как один из тех органов «ланг», что в полной мере владеют неравновесностью (румын/французский язык), «двойным заиканием», которые Делёзом выделены в особую категорию плеромичности по признаку двуязычия, способствующего фразеологической атипичности, что конституирует, по Гваттари и Делёзу, тензор языка (причем, в случае «Клетки» вариация уходит значительно дальше базового чередования сильной и слабой долей, будучи самостной разветвленной трансформацией неданной темы (растворение темой себя, по Асафьеву)). В «Критике и клинике» на примерах из творений Люка Делёз прямо описывает лингводизэквилибриум так: «…будто весь язык начал вращаться справа налево (курсив наш. – Д. К.), раскачиваться назад и вперед: двойное bégaiement». Сравните: «пустая вещь держала в лапе соль, // сосредоточенно крутя язык» (29), «зверь слушает 14-

м ухом заикание страуса» (68), а также наши выводы о левостороннем вращении. Ita: «герасим лука // написал свое имя в обратную сторону»: это: а) «герасим лука», переваренный «Черепахой» Герасим Люка, – реминисценция билингвизма; б) «имя» – пункт категорического раздела между именем и именем имени («герасим лука» – скорее объект Имени, чем имя): что отображено, например, в «робер деснос // хмурил нос <…> робер дено // к сожалению // так с ним // и не познакомился –», где транслитерированный и транскрибированный Desnos (если не Робер, а контаминат от Денис Безносов? – «без» бы опускалось здесь по своей без-ности) – это два разных ономатофора, имяносца, могущих в ходе своем не пересекаться; в) «в обратную сторону» – двойная спираль вос- и нисхождения языка, форма (язык) как процесс, опроцессуализирующаяся через не-речь, через поступь слова к самому себе – бесконечную цепь бросков к тензорам (нарастание тела), делающих слово «Ewig wechselnd» (свойство души, по Гёте). Итак, растворение темой самой себя: значит размыкание, развертывание темы до того предела, где вся она разверзнута до глубин и верхов, будучи уже тоноритмической нитью, а не клубком длительностей (фактически, это вновь прием разворачивания

плоскостей, но перенесенный в иную область и давший оттого иные результаты): «симфония БУЛь» и «священные жуки». Если текст «Passionnément» Люка, примерами из которого Делёз высекает пест для дробления и раскачивания совершения langue, построен по принципу «вариации с темой» (как противоположность «теме с вариациями»: ср. c размышлением на хорал «Vor deinen Thron tret' ich hiermit» у Губайдулиной и прочим), когда желанная фраза «je t’aime passionnément» появляется лишь в кадансе текста, в его финальном tutti, пройдя через горнило модулирования для каждого из содержащихся во фразе элементов, то в «Клетке» уже говорится: ничего не случилось. герасим лука написал… и так далее. Тензор Безносова отодвигается уже дальше, тело языка наращивает еще один мясной ком-кус – если на «вариациях с темой» ничего не случилось, то следующий шаг ненасытившейся анима лингвэ – вариации без темы, или, точнее, с растворенной темой. Предсознательный предмет «симфонии БУЛь», Бурлюк, ономатодоксичен – имя здесь понимается как функционирование, вся деятельность Бурлюка приобщается миру (Клетки) через Имя: но Имя, что очевидно, не есть какое-то «вот», или «то», «Бурлюк» и так далее, потому у Безносова оно протягивается через ничему не тождествен-

ные вариации, прожевывается пространственной тритакарной и разворачивается наизнанку без последующего сведения к складкам (le pli) темы (имя ни разу не называется, так как задача текста здесь – отойти от называния к именности-имманентности). Относительно ширины (обращенности во внешнее), имеет смысл и сам выбор имени для превращения его в вариации. – «Давид, – говорит о Бурлюке Лившиц, – жонглировал перед Рембо осколками его собственных стихов. И это не было кощунство. Наоборот, скорее тотемизм. Бурлюк на моих глазах пожирал своего бога, свой минутный кумир. Вот она, настоящая плотоядь!». – Безносов делает почти то же, но с учетом новых миростепеней: никаких релятивистских понятий («жонглировал перед Рембо») здесь уже не остается – «Клетка» жонглирует самим Бурлюком (всем, что может считаться самостью имени) в устремлении к самой себе. Естественным образом – отголосками от Рембо, некогда переваренного разверзнутым здесь Бурлюком, от полемики Клетки с Люка, от делезианского неравновесного билингвизма, – в «симфонию БУЛь» (что есть собственно канувшая συμφωνία, оставляющая на вселенских водах круги всей себя, неделимая, сингулярная в теме-вариации «пузыря», de la bulle) входят процессы французского языка:

… luQuebRrrrr dans la maison а l’eau dans l’eauOOO mais soNn а l’eau alleeeeeEEE! аллёёооОО –––––– (изнутри) bullll ––– onN brrrrrrR LuQue -----c’est bonn! По тем же принципам, но с противоположной целью, сделан другой, парный «симфонии» имяхранящий широтный текст «Клетки», «священные жуки». Скарабеи звучков и подзвуков над телом грандиозаря здесь своим солнцевертным ходом совершают песочный перекат из смерти в жизнь, – над телом, будто распавшимся, рассевшимся, но вновь скрученным и подставленным к тензусу невиданных горизонтов наговорного и веящего acte de vivification – «(на выдохе)» – (исходя из принципов авторского чтения, мы заключаем, что это не внетекстовое указание, а полноправная процессуальная часть текста) – «Крр чнн ххх». Veni, spiritus, et insufla super interfectos istos, et revivescant! (Ez.37:9). – «Жив Кручёных!» (М.: 1925).

4в. D. D. D. Некоторые инотиповые (по сравнению с уже рассмотренными) аспекты ширины «Клетки черепахи», а именно эпиграфика, цитация и дедикация, требуют отдельного упоминания – (у нас оно окажется мимоходным, так как названные аспекты относятся к точкам, немало удаленным от центральных элементов книги, каковые нас, главным образом, интересуют). Надписями снабжены четыре текста «Клетки»: а) «цианистый» (18): «it looks like a feather with broken teeth // h.s.davies»; б) «почему. если» (21): «jolifanto bambla o falli bambla // h.ball»; в) «траурные парики»: «fümms bö wö tää zää uu, pögiff, kwii ee // k.schwitters»; г) «симфония БУЛь»: «бы // с. бирюков». В каждом из четырех случаев назначения эпиграфов разнятся: так, в отрывке из «Каравана» Балля приближаются некоторые вызревшие в «почему. если» частицы фонематического ряда; строки «Ursonate» засекают однокачественные доли для дальнейшего построения метровки «траурных париков»; наиболее десигнатное, означаемое (и оттого наименее ясное) место из «It doesn’t look like a finger…» (переведенного на русский язык самим автором «Клетки») может, вероятно, отсылать к обнунциациям авиальных планов «цианистого» (ср. также с «похоронная

процессия птиц» (35)); наконец, экстенсивно-экстенсиональное «бы», могущее протягиваться к различным сочинениям Бирюкова (и в них; например, «и слово в слово // повторить // что может // отворить // дверцу судьбы // бы // бы // бы» – гласовое, наговорное, лорически-теургийное напряжение речи, катафатическое в своей основе; или «но не // это похоже // на отрицание // если бы отрицание // могло бы само // себя отрицать // если бы так было // бы так» – коэническое упражнение, апофатическое по устремлениям), предпосланное «симфонии БУЛь», задает начало той вариации-без-темы (условная возможность как таковая, без референции), которой целиком конституируется «симфония». Примеры прямой интертекстовой цитации как наиболее дистальные отрезки линии ширины в «Клетке» достаточно малочисленны. Без уточнений и поправок только «weh unser guter kaspar ist tot» (23) можно признать непосредственной цитатой соответствующего стихотворения Ханса Арпа, в некоторых оборотах синхронизированного с «почему. если»: «…warum bist du ein stern geworden oder eine kette aus wasser an einem heißen wirbelwind <…> jetzt donnert hinter der sonne // die schwarze kegelbahn und keiner zieht mehr die kompasse und die räder der schiebkarren auf» – «…weh

unser guter kaspar ist tot // некому некуда вращается ветер» – «иже еси // если есть если» – «darum seufze ich weiter kaspar kaspar kaspar». Апропо, должно быть сказано, что «черным Каспаром» в народном немецком языке именуется Дьявол (о чем устами доктора Кумпфа сообщает Томас Манн), потому картину Арпа можно рассмотреть в контексте теологии-«Дьявол-мертв» (как аналогии или следствия постницшеанской «Gott-ist-tot-Theologie»). – В транссубстантивированном виде в тело текста «траурных париков» врощены фигуры из нескольких латинских сакральных текстов (антифона In paradisum и заупокойной мессы): «in paradisum <…> lux perpetua <…> et preducant in civitatam sanctam <…> transire ad vitam <…> de poenis et de profundis». Слова preducant (perducant в антифоне) и civitatam (вместо civitatem) вводятся автором как lapsus linguae, парапраксические рефлексии героя текста (или текста-героя). (Будущий исследователь непременно должен будет провести уровневый анализ этих «ошибочных действий», сейчас же мы лишь лексически прикоснемся к непосредственно наблюдаемому облику Verhörern: preducant как омофон praeducant с противоположным оригинальному preducant значением (проведут [за собой] / пропустят вперед [перед собой]) и civitatam, с некоторой долей веро-

ятности отсылающее к итальянскому cavitato.) Нельзя не заметить и другую авторскую правку латинского текста: «[libera] de poenis inferni et de profundo [lacu]» оригинальной мессы превращается в «de poenis et de profundis». Здесь, во-первых, одна «бездонная яма» расщепляется на множество «бездн» (что неизбежно при интеракции элементов «Клетки», в которой ничто не опускается в одно и то же место), во-вторых, неизбежно возникает триггерная реакция на спаянное псалмом « » сочетание «de profundis», где предлог «de» принимает свое изначение исхождения, подразумевающее в своем «спасении из» движение или действие (как «clamavi») объекта спасения (в отличие от «от» в «libera de profundo», где объект может быть спасен без смещения локусов). – Третий цитационный оборот в «Клетке» – «брекекекексссс» (70), отсылающий к кваканью ахеронских лягушек у Аристофана. – «…Και στον Απόλλωνα το λυράρη // φέρνω χαρά». Подробнее об этом мы скажем далее. – Искаженная традицией цитата из Книги Иезекииля, «dixi et animam levāvi ( )», приведенная в «речи (золотого) осла» завершает ряд. Ключ к пониманию всего текста, на наш взгляд, состоит в опциональности заголовочного предиката – «речь осла» в данном случае отсылает к

трем ослам: , буриданову и собственно «золотому» Луцию «Метаморфозеона». Допустим: Осел-Луций (De asino aureo 4:2-3) выбирает между двумя благами (вернуться в человеческий облик или умереть) стремительно, исходя из внешних причин, не осмысливая происходящее: «…inter varias herbulas et laetissima virecta fungentium rosarum mineus color renidebat [стать человеком] <…> illud venenum rosarium sumere gestiebam [умереть]»; и в этом отношении прямо противопоставлены апулеевское …invocato hilaro atque prospero Eventu cursu me concito proripio, ut Hercule ipse sentirem non asinum me verum etiam equum currulem nimio velocitatis effectum и безносовское

оченьоченьоченьоченьоченьочень доолгиий иииииииииииииииииииииииииии оченьоченьоченьоченьоченьочень длиинный аааааааааааааааааааааааааааааааааа

ииаааааааааа

иииииии

Здесь функционирует asinus Buridani – как воля к счету, как недвижимая (оттого нежизненная) невместимость мира, как эмпиристское обличение на метафизика – субстанция осла здесь в том, что он не идет («Belacqua, dimmi… perché assiso quiritto se'? attendi tu iscorta, o pur lo modo usato t'ha' ripriso?»), его акциденция – психодинамическая третья суть: «сказал и облегчил душу», речь, пароль в своей произведенности от отчаяния, в низведенности (не-языке), в невынесении невыразимого (мира) – осел тогда наби («и отверз Господь уста ослицы»; то есть: выхождение из языка и обращение речи, начало говорения кому-то, «кто пророчествует, тот говорит людям» (1-Кор.14:3)), многострадальный, который вопиет de profundis или in profundum. – Недвижное тело осла, однако же, чуждо самым основам мира, неприспособлено к миру и неприемлемо для него, – отсюда и протяженное (на фоне всего поступательного Клетки)

иа

«ииииииии ааааааааа» такого невыдержавшего терпеливца чужого-места (риторизировано и в книге Иова (6:5) – «ревет ли дикий осел на траве? мычит ли бык у месива своего?»), – оттого он говорит речами ширины, речами «нашего» (внешнего для Клетки) пророка.

– Такова, в кратких словах, генеалогия этой цитаты. К идее дискурса как пагубы нарушения incompellabilem мы еще вернемся. – Дедикации в «Клетке», за исключением трех («с.бирюкову» (67), «мих. евзлину» (92) и «м.амелину» (99)), представляют собой инскрипции, то есть включают в себя дополнительную к дедикационной информацию. Это: α«реверанс аполлинеру» (40), и β«н.а. де дюш» (74), γ«(наде)» (83), δ«н ε«моей Наде» (7). а дюш е» (64) Стоит отметить отдельно, что инскрипция ε представляет собой общее посвящение книги, предпосланное всем начальным точкам «Клетки» – то есть является как внемировое, заголовочное посвящение (и, естественным образом, единственное капитализированное). Отметим, что подобные примеры известны: достаточно вспомнить, например, вотив, преторианским воином поднесенный «Iovi Coservat[ori] et comm[ilitonibus] suis et fut[uris]» (Inscriptiones Latinae Selectae: 2104), где посвящение Юпитеру Охранителю – заголовочное, а посвящение соратникам – внутримировое. Тем не менее, сочетание внешней и внутренних дедикаций «Клетки» достаточно специфич-

но, так как в β, γ и δ обнаруживаются инскрипторские деноминаторы к нумератору ε. (Причем контракция элементов дает Н-Д, то есть радикальную именную основу.) Различные варианты дробления позволяют с разных сторон взглянуть на долевую разность результатов (а γ может быть рассмотрено как ячейка Bw), самовыделяемый элемент «дюш», с одной стороны, вероятно, отсылает к «Дюшану» (14), который, наряду с ε, выступает в качестве типа περί θεολογία в своем графическом отличии от минускульных «Клеточных» потоков, с другой – функционирует как нерегулярный самовосполняющий заумный персонаж, которому, в другом месте, Безносов посвящает отдельное фигуросплетение «слышно дышит дюш туда обратно // сквозь щелку ю смотрит д // с ресницы в воздух день // дождь извлекла дан // дююю щщююю // лег ладан // шаткий шум // льда». 4г. Что-то о прозорливцах «1801». – Продемонстрируем контравекторную устойчивость идеи на дальнейшем развитии примера структурносмысловой связи между двумя типа начал книги: с одной, « », и с другой, «срочное сообщение», сторон начала. Как говорилось, тематизм невиим соотносится с «Клеткой» –

в частности, в книге встречается цитата из Иехезкэля (92; что особенно интересно, цитируется стих, в котором дважды повторено «повернуться» («conversare» в Вульгате: non fuerit conversus a via sua! – ср. «некому некуда вращается ветер» (23), «циферблат не вращает» (99) и, особенно, «о бо ра чи ва яс ь вок о руг си рваная линия целуется с обезьяной» [88])). Эта отсылка к третьему из трех старших пророков требует, в оговоренной и условленной системе устойчивого мира, уравновешивания противоположной крайней точкой. В Книге Исайи «повернитесь» дано в своем противоходе: (отвернитесь, плачьте горько), и, «с другой стороны начала», «срочное сообщение» охарактеризовано автором как – «известное» (то есть обратившее внимание; «повернись» – призыв Иехезкэля); но с ракоходным потенциалом: «неизвестное» (то есть не

обратившее внимания, «отвернись» – ламент Исайи), итого: «(не)известное», абсолютное в своем значении, имеющее смысл противоположных понятий: вполне естественно, что эта факция абсолюта вынесена в область предмирового, заголовочного. Еще в «Das Ich und Das Es» показано, что не существует бессознательного соответствия отрицательным понятиям и понятиям с показателями отрицания, и в этом отношении такие выпрямления «Клетки», как, например, «(без тебя) просодия», «(не) (только) небесных ванн», (не)известное (и даже «(не)рвы») достаточно четко топически структурируются на упорядоченные кластеры я-речи и собственно неопределенные понятия языка (обратим внимание на то, что в некоторых случаях противоположные суждения холизируются, и тогда целиком переходят в речевые обороты, например: «женщина (неизвестная)»; сюда же относятся все замкнутые вероятности и категории, как «(возможно) это протест (возможно)» и «(тем более) буль»). Как мы уже отмечали, важной структурной особенностью «Клетки» является регулярное выпадение средних частей: это и срединные мотивы, связанные с пурификационным пребыванием образов, временно вышедших из самоподобного коло гипоциклоида лого-тел [«всю устроенность

человека как целого – это-то и зовем мы телом», говорит Флоренский; чрезвычайно магично тогда устройство Клетки, прорастающие формации которой осмысляются (самоосмысляются, в том числе) через σώμα «самó», целости: как говорит внявший силе «нашептываний» Луций, «lapides quos offenderem de homine duratos et aves quas audirem indidem plumatas, et arbores quae pomerium ambirent similiter foliatas, et fontanos latices de corporibus humanis fluxos crederem»], и освобожденный центр «в центре либо», и заброшенная сердцевина «поэмы с заглавием внутри», и впалый солидус между «6/6», и многочисленные конструкции вида «цемент (………………) факт», «тюиль –––––––––––– рри!» и так далее, а также и невиимская хиазма, в которой образ, заданный медиальным пророком (Рахель Иеремии), обращается в своё-другое андерсзайн, то есть выпадает из собственно слова Иеремии, образовывая на этом месте мировую пустóту (мундус). Это и есть черепаха.

Экспозиция II Sogar die Bäume bedürfen, um zu gedeihen, der Bewegung durch den Wind. Schopenhauer При попытке измерить «Клетку» мы почти немедленно подошли к невозможности принятия условных единиц для этого. Потенциальные длины и высоты текста часто заключены и заложены в силе отталкивания, возникающей между полярными координатами книги, фразы или даже отдельного слова. Всякое измерение оказывается маломерным обобщением, трассировочным сужением от футурума, от предстоящих дисперсий и дифракций хождения того «луча слова, линии, цвета», на который в предисловии к «Клетке» указывает Сергей Бирюков. Мы говорим об организменном нарастании (прямо здесь) некоего Тела, о функционально-степеннóм повышении (в длении) некоего Числа: если, как рассуждает Макробий в комментариях на Сон Сципиона, «numeri dum supersunt, perseverat corpus animari: cum vero deficiunt, mox archana illa vis solvitur, qua societas ipsa constabat: et hoc est quod fatum et fatalia vitae tempora vocamus», то системообразующий нумерус

«Клетки» с определенностью свидетельствует об экстропийности неубывающего числа, стремящегося к самоисполнению. (Делёз называет семическую речь «бесконечным регрессом того, что подразумевается»; впрочем, это перетекание понятий вовсе не обязательно двигается к малообъемному (над-разумеваемое и вовсе прогрессирует), потому движение суппозиций наименуем просто грессусом.) Проще говоря, мы имеем дело с началами расширяющейся системы, с позиционной пролиферацией, с митозом черепашьей клетки, бросающейся самой собой в стремлении нарастить, обрастить изнутри сосуд прототипической идеи. В таком дистексте следует поднять вопрос о термодинамической конечности внутреннего движения, протоновой жизнедеятельности книги. В «Quod caelum finitum est» книги «…caeli et mundi» Псевдо-Авиценны дано такое доказательство конечности корпуса: если представить небо, то непременно измысливаешь тело, тело же – inducit superficiem, и эта плоскость – vero infert finem. Следовательно, «non est possibile, ut corpus sit infinitum», следовательно, это небо конечно. Однако это выведение верно лишь при условии принятия тела как тела, но не тела как неравного своему пространству суперструнного p-брана, единицы эмбриогенеза вселенных. Скажем: это небо конечно,

но не кончено, и измысливать тело можно вместе с его потенциалом, измысливать можно энтальпическое тело. Скажем: Мы присутствуем при росте книги, и через n она может стать в n раз глубже, прорвав свой нынешний margo fontis, будто нежданная птица из зенонова «φιλοσοφικό αυγό». Макробий говорит: «quia numquam motus relinquit, quod vita non deserit, nec ab eo vita discedit, in quo viget semper agitatus», и в нашем случае важно помнить и понимать, что мотус может единить силы и характер такие, что допускают не только составить деятельность caelestis corporis, но и отодвинуть его физические пределы ближе к потенциальным (калибровочная вариантность; Бирюков говорит: «этот мир живой, он весь в движении»). цветок в горшке горшок в цветке цветок в горшке горшок в цветке цветок в горшке горшок в цветке цветок в горшке горшок в цветке цветок в горшке горшок в цветке Возьмемся утверждать, что именно таково движение прекрасного порядка «Клетки» – инверсия векторов состояния, содержащая пузырящиеся элементы мира (арсис, базис и диез аристоксенова такта) в движении неустанной клепсидры; вполне естественно, что бóльшая часть движения в та-

кой системе приходится на нисходящий тип, «выше // через 168 часов куклы слетают с петель», и брантановы солнца у Безносова не катаются по сводам карданами, а продираются терниями для выполнения своего предестинированного долга, своей sors, исполнения поспешающего Aetas: тропология «Клетки», пожалуй, здесь именно экзистенциальна: и «transit ad vitam de poenis et de profundis», и Сизифа в ней «il faut imaginer heureux», и ценность всего поднявшегося (почти всегда – по обновленной эпистеме) – только в том, что оно могло и не подняться. остаются какие-то старые вещи остается как-то построиться выше остается кто-то по сторонам вашим по вашим вашим сторонам по вашим верхним сторонам по вашим старым сторонам свет свеч нёс (вот) веч ность чность Для видения законов взаимодействия сторон клетки подчас необходимо протагорово зрение истинности в представлении, в мнимом: например, сопричастны ли направления «глубины» и «высоты»? – Пожалуй, нет: «ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь…» – Но в Клетке: «неза-

метно вглубь воздуха на голове // поднимаются волосы из-под заплаток». Это происходит за счет сосуществования сразу нескольких систем координат: воздух надвисает, система «↓», волосы при-встают, система «↑», субъект же мыслит обеими системами, тогда волосы в своем ходе так и направлены вглубь воздуха. Не обретает ли здесь новую жизнь понятие «альтум», выражавшее в доклассический период и высоту, и глубину? Потоки текста в высотном аспекте направляются, в сущности, единовременным бустрофедоном при вертикальном письме: один из текстов «Клетки» в знак этого называется «бык идет» (73), или, точнее, «бык идет в лабиринт», если обращаться к уже возделанной полосе (notamment verticalement) этого пахотного хода. Высота здесь припадает к «земле» (как в сужающихся текстах), отчерпывает низа (Ἀνταίος, собственно, и есть «противопоставление»), изготавливается для тенсионного рывка – составляющего, в бесконечном подитоге, объемлемость как natura naturata Текста-такта. – «Перевернутая высота склеена // с желтеющими шумом смешав вещи». – Поля фундаментального притяжения здесь столь сильны, что всё высокое изображается исключительно в припадении: «я повис высок – // ко ко копоть капает потолка»; «пьяные апостолы //<…>

что-то // бросают вниз»; «оно сбрасывает несколько пуль с // высоты птичьего полета» и так далее. Как мы уже показали, этот закон нельзя считать чисто физически гравитационным – скорее, здесь гравитас долженствования, даже Императив «Клетки». Именно из этого дхармического подвизания, из этого сложенческого метанарратива означивания, происходит, на наш взгляд, и избранная автором форма изложения (конституирующая субъективационную семиотику книги). По Гегелю, философские модели суть «перевернутый мир» для рассудка, и первейшая Übung в философии есть усилие разума для вхождения в «verkehrte Welt» – весьма характерно, что этим гегельянским понятием пользуется и Безносов (62–63). Мнимая ф о р м е н н о с т ь «Клетки черепахи» есть α-сознательно и концептуально установленное препятствие, – «текст является текстом, – как говорит Деррида, – только тогда, когда он скрывает от первого взгляда, от первого попавшегося, закон своего построения и правило своей игры», – позволяющее со-считывающему читателю, при условии должного тщания, понять понимание. – Значит опустить, элиминировать низкоуровневое рефлекторное закатывание болюс сенсуум, пищевого комка «смыслов» (то есть, в основе, разъединенных схолий и фрактур Смыла), избежав в своей комму-

никации с Новым миром опасных подводных камней парадокса Фреге. Вот смысл есть бергсонианская сфера, в которую помещен субъект, – предсущее, данное предпосылкой к говорению в том числе, всеобщая область некоторого сказанного, или сущность разумеваемого, или «последнее почему?» понимаемого; так и никак «смысл» не может быть «понят», поскольку он включает в себя все понятия, и ни одно из понятий не имеет достаточного энергийного объема (того, что называется экономикой процесса в психоанализе) для обхвата бытия как смысла; то есть – понятие может быть осмыслено (процесс ноэзиса), но смысл не может быть понят (тем более – умножен, дессигнирован, конкоктирован, равнообъемно приконтактирован и т. п.; гораздо точнее здесь будет понятие о смыслосиле, о «vis verborum»): «и вообще, если что бы то ни было есть, в Предсущем то и есть». Еще более важно то, что β-многозначная формальная система «Клетки» обладает не только общим свойством подобных порядков (переключение значения внутри формы), но и, главное, куда более специфичным свойством переключения самыих форм: синтагма приобретает некоторые свойства парадигмы (и vice versa) с чередованием стадий жизненного цикла текста; если, в упрощенном виде, хризалида, нимфа книги состав-

ляет одну форменную систему, то великой прелестью иллюзорного понимания было бы счесть этот движущийся кокон собственно особью – через некоторое время, однако, исследователь останется тогда с исковерканной скорлупой (логики, по Зенону), упустив тварь еще развившуюся, отошедшую в следующую форменную систему. «буквенная каша маст ерит к а ж и м о с т ь кофейночайного столика» (94; у Батая это «объекты, которые заставили бы нас скользнуть от внешнего плана к внутреннему миру субъекта» – у Безносова также «шов вещества», «оболочка»).Уже говорилось, что в общем виде в «Клетке черепахи» перед нами не столько вещь, сколько процесс – теперь мы можем и назвать этот процесс: онтогенез (прямо представленный в самой книге: 70) и ростовое движение как его проявление. Вопрос о начале основами слит с вопросом о конце: какова та формафигура (имаго), которую книга должна заполнить, каков тот ον, который «γεννᾶται»? До сих пор рост рассматривался нами в отношении к наблюдаемым длинам волн и амплитудам движения, движение же – в отношении к «читателю» (для этого мы разомкнули некоторые створки мира «Клетки»): внутренний ориентир лежит в «Клетке» глубоко, как Эрдкерн, что создает

те же проблемы в измерении, что возникают при наблюдении за движением литосферных плит. Однако в процессе брожения мы уже столкнулись с воронками значения, мундусами, обращающими к нуклеарным, кардиальным залежам мира. «[Caeleste corpus] semper in motu est, et stare nescit, quia nec ipsa stat anima qua inpellitur»: не наблюдаем ли мы, тогда, клинокинетический эффект? и что-то есть субстрат и ἄπειρον, также и изложница мира, формирующая.

III. Хелис – Où est le centre? – Sous la cendre. Jab s Всё время мы смотрели на клетку. Пространственно-временные связи, локомоция и ее направления, – всё это суть ячейки мозаично-гилозоичного капсуса мира. В ответ о клетке мы вложили некоторые ее прутья: за них удобно держаться. Сложнее ухватить черепаху: следуя общему методу нашего рассмотрения, ответим на вопрос о том, что она делает (нельзя не вспомнить «Jungian Dream Interpretation» Холла: «suppose the analysand reports the image of a turtle in a dream. What is the size of the turtle? Its color? Is it still and dormant or active? Are there any unusual features? <...> A turtle is not just a turtle!»). Черепаха, как следует из утвержденного нами подхода к названиям, – центральный образ книги, центр же здесь, было упомянуто, регулярно выпадает, отрицается: черепаха – протяжная первопорядковая энтимема «Клетки», риторический эллипс разворота Логиа. Чтобы показать это с большей ясностью, мы вновь должны обратиться к понятию гомеомерии как парциальной синекдохи. Некоторые черты гомеомерности «Клетки» мы уже наблюдали: бинар-

ные оппозиции базовых понятий сохраняются практически в любой части текста, – «второй МОЗГ ходит // взад/вперед // взад/вперед», – это и уподобление слов структуре книги: как, например, «те» азбуки Морзе «–– - –– - –– -» в «Gogol/mogоl»: указание, index digitus, прободной в пространстве, и его объект, «те», не связаны непрерывным континуумом взаимности, но контрастно выставлены окраинами некоторой брахилогической абрупции («брезжит брешь в барже» (89)), которая, с одной стороны, членит систему, с другой же – сама вступает в нее системообразующим третьим членом (подобно тому, как Святой Дух, по Бёме, в качестве вязкого флюида фиксирует Троицу как Единицу); это и организменное, зримое уподобление текстов процессам, это и образная строгость широт, выстроенных исключительно к внешним катализаторам от внутри заданных реакций. Вполне соответственно, подобная синекдоха (как перенос значения общего на частное) должна наблюдаться и в отношении «черепахи»: другими словами, некоторый текст (или тексты) должен содержать ключевые особенности черепашьего в книге. Заголовочная порция значения вносит в этот вопрос долю очевидности: в финальной трети книги можно обнаружить текст «речь без рук», а в первой трети – «поэма с заглавием

внутри». Отсюда: как минимум в сумме заголовков вообще вся книга уподобляется черепахе: втянувшаяся книга, «голова» и «конечности» которой обращены внутрь, допустим, панциря или «клетки» («тела мясом внутрь» (30)). «Речь без рук» задает понятия о языке самом по себе (как речь без манипуляционного инструментария, «рук»), в основном уже выведенные нами из других текстов: «дрожит делая // время временным»; «первая оболочка извне нервная // фонетически полая пыль буквы». Если σημεῖον «руки» призван (об этом где-то говорит Делёз) увязывать многообразие в систему, то язык, выходящий из простейшего комманипула понятий, позволяет пространствам манифолда соотноситься естественно, без априорного определения характера такого взаимоотношения. В этом – практический смысл «черепахи», в этом ее применение. Ее сущее стоит попытаться увидеть через «поэму с заглавием внутри».

Les animaux passent aux sons De ma tortue, de mes chansons. Apollinaire Высшее напряжение «ланг» в «Клетке» – это, несомненно, выстроенная по модели Римановского пространства «поэма с заглавием внутри»: язык в глубине себя со сведенной к минимуму контактной комбинаторностью (у Филона Александрийского: «...рассечение единого языка <...> говорится, произошло ради освобождения от грехов, чтобы люди не могли уже сговориться и совместно творить преступления»), таблица лектонов, среди которых выделяются тональные и фонтальные: «капсула», «ноль лун», «иероглиф», «мясо из ямы», «тела мясом внутрььь». Дистальная комбинаторность здесь чрезвычайно высока, вплоть до возможности конструировать из мини-синтагм регулярные тексты – эта разреженность множеств, вкупе с ощутимо пониженным (по сравнению с остальными частями книги) уровнем сингармонизма, разнонаправленностью векторов письма («йовипарк», «ЬНЕСЕЛП») и примерно восьмьюдесятью дисрупциями, свидетельствует о том, что «поэма» является ядром мира («клапан челюсть»: (141:7 )« »), генератором реальности, концентра-

том излучающихся в книгу понятий («зрачки» – ср. с 75; «сетчатка» – ср. с 9; «остров» – ср. с 78; «порох» – ср. с 42; и так далее), точкой наиболее глубокой и еще (или уже) нефизичной, точкой неопределенности и суперпозиции состояний: самостоящий, отдробленный знак препинания в «поэме» (стоит сказать, что «ЬНЕСЕЛП» – это единственный «текст» «Черепахи», названный поэмой, что уже подчеркивает его специфический статус; поэма – почти ноэма) один, и это – «?» (ср. с «из мягкого мозга в осенний парк выпал вопрос – ? –» (53)). Еще более важно то, что заголовок заголовка, не вращаемый миром, суммирующий, о котором мы говорили до сих пор, в «поэме» воплощается: «с заглавием внутри» – это классическая эпифания, сияющее облако идеи на мишкане физического мира, ипостасное единение обожающего и сводящего мир первоначала-суммы (Альфа и Омега, Первый и Последний) со своим фюзисом; инкарнация, вайшнавская черепашья аватара Курма. Другими словами, «поэма с заглавием внутри» – это «семейон», спорос, гомеомерион Чепепахи, от которого, как от столбового смерчевого центра, «di qua, di lа, di giù, di sù» вращаются стихийные примордиальные Имена в конкатенации с Целым, но не друг с другом (что и невозможно от их an sich). Итак, то сплетение, цветоложе, тот

фонс истекающего мира, id est голова черепахи, во-первых, обращен(ы) в себя внутри клетки («– Где книга? – В книге», – у Жабэ), вовторых, при попытке объять номен-ипостась этой головы, мы обретаем «ьнеселп», «плесень»… «– Где центр? – Под cendre [пеплом, прахом]» – в той же «Livre des Questions». Знамения и признаки не наставляют в сакрум и не нарабатывают эгрегориальных манифестаций, инно вместо синекдохальной «черепахи» обнаруживается проекция структуры «клетки»: та цéнтровая лакуна, которую мы наблюдали в книге повсеместно, тот интервал сущего, неприсутствие», вместо даразмерного, даже « зайн доксии-шхины (что уже было видено в «(ἀ-)Рахили»); дробь дробящаяся, в дискретном смысле, порфирианская диастема, о которой в «Сентенциях» сказано: «для тела мира, материального и объемного, быть всюду значить быть растянутым через интервал и содержаться на месте интервала». Почему так происходит: работа движителя двигателя осуществляется через скрутку и пертиненцию наинтервальных «кусков» – тело в этом случае можно рассматривать как ценоз, менее стабильный, нежели его конституенты; целостность заполняющей системы, тогда, обеспечивается натяжениями между элементами (что и есть клетка),

часто выпрямленными, что и дает ту разбивку, которую мы увидели как диастему. Черепаха, ее явление в книге – это, в определенном виде, тмезис; но специфический – тмезис per nihil. Конкретнее: взглянем на два классических примера тмезиса – «arida circum nutrimenta dabat» (Вергилий) и «saxo cere comminuit brum» (Энний); примерно перевести их можно как «сухие рас дрова кладывал [вокруг огня]» и «камнем че раскроил реп»: действие имитируется формой выстраивания слова (и если «раскладывать дрова» – действие постепенное и методичное, то и тмезис от circumdabat – «мягкий», ровно делящий слово по швам-границам его составных частей; с другой стороны, разбивающий удар камня – резкое и грубое действие, нарушающее естественное состояние черепа, потому cerebrum буквально рвется, раскалывается, ломается). Подобные примеры встречаются и у Безносова, например, «был блед- поток -ный» (21) – впрочем, подобие это ограничивается самой идеей разрывающего приема (в русскоязычной традиции развитой Неолом Рубиным) и не распространяется на внутреннюю связь объектов: хотя череп и разбивается камнем, в надписи «камень» отстоит от тметического процесса, объект разбивается разбиванием, действием (то есть в предметном отношении – ничем); хотя топливо и выкладывается

Ахатесом вокруг занявшегося огня, в надписи оно лежит в центре выкладывания (хотя, о чем и говорится, на самом деле оно выложено вокруг, то есть эмпирическое орудие тмезиса (костер) вновь ничем не представлено; вещь же подвержена здесь контекстуальный диссолюции); «поток», однако же, – объект, и объект не рассеивающийся никаким контекстом, сам-поток, действительно расчленяющий «бледного» на две части. Вещность орудия тмезиса – характерная особенность этого приема в «Черепахе»; впрочем, такие примеры, как «был бледпоток -ный», достаточно малочисленны – значительно чаще (даже повсеместно!) встречаются пустотные разбивки, как то: «специ // ально» (62); «бла го да рен» (65); «оди // наковый» (71) и десятки других. Formellement, эти обороты не тмезисны (механикой стиховедения они, вероятно, объяснятся через натяжения иктов или метаплазмы), однако в системе семайнов, в той знаковой сигнально-фоновой структуре, которой мы придерживаемся, подобные «бюль», пузыри пустоты, определенно выступают как агенты тмезиса, будучи теми же эманациями черепахи, что создают «ямы центра» (Деррида назвал подобное «шва» центральных элементов у Жабэ – эллипсом, подразумевая траекторию постоянного возврата книги к самой себе; в нашем случае,

напротив, продувающий словá разрыв мира задает некую траекторию «клетке», а не образуется ею). – Вещность орудия разреза, однако же, вкладывает это волновое «ничего» в рамку, заданную фигуру, в интервал: тогда это не «тмезис ничем», а «тмезис через ничто». Итого: теофания черепахи происходит не местно, а повсеместно, во всех интервалах клетки; такое панентеистическое устройство ставит перед вопросом – отделима ли клетка от черепахи в генеральном смысле, не одно ли это? – Едва ли не все базовые образы «Клетки» доводятся ad testudinem: нельзя, например, не вспомнить, что даже первая из «Метаморфоз» (давших «Клетке» осла: в «Ревижской душе» Сенковского, стоит сказать, дана такая метафорическая цепочка метемпсихоза – осел/черепаха/читатель/поэт), происходящая у Апулея с Аристоменом, это «de Aristomene testudo factus», – «из Аристомена стал черепахой» – когда герой оказывается обездвижен под тяжестью. Черепаха, то есть, бездвижна (как пауза, как интервал – фундаментальная мифочерепаха, поддерживающая мир, не может бродить; интервалы составляют фон, среду, картину для движения мира), в этом ее субстанция (а ранее мы сказали: «субстанция осла здесь в том, что он не идет») – оттого она, в мире бесконечно медленного движения, победительно выходит

из соревнования с самыми быстрыми (testudo leporem praevertat; мы назвали Белакву «грешным» в клетке, теперь стоит спросить: так ли? возможно, напротив, он представляет элемент, напрямую тянущийся от производителя мира, богочерепахи, он уподоблен ей и свят в неделании? даже грамматическое условие – in paradisum / in paradiso – оказывается не-по-Хомскому поколебимым: известно, что (изредка), в подражание греческому языку, римские авторы сдвигали значения аккузатива и аблятива – например, Цицерон в своем переводе «Φαινόμενα» Аратоса дает «…adflexo considens corpore Nixus iam supero ferme depulsus lumine cedit, sed laevum genus, atque inlustrem (sic!) linquit in altum plantam» , хотя, со всей очевидностью, речь здесь идет о направлении): мир «Клетки» же, как мы длительно показывали, не просто движим, но настоятельно, категорически движим своим ростом, в росте и движении его субстанция. Черепаха, прозревающая тщетность мотания уже в «(не)известном», есть великий мист, молчальник этого мира, проявляющий себя исключительно «голосом безмолвия» в интенсивных паузах (Лоуренс назвал «криком че

Указано Уильямом Отли в 1834 году вместе с принятым сейчас предложением об исправлении на in alto.

репахи» коитальное «a death-agony, // a birth-cry», у Безносова, однако, «Черепаха» так относится к «Клетке», как ψυχή к веществу): в знаменитой басне Панчатантры (аналогично и в эзоповой) говорится, что черепаха Камбугрива, пожелавшая летать с гусями, ухватившись клювом за палку, не удержалась от замечаний, от речи, от артикуляции, и bhūmau nipatitaḥ, упала за землю (говорят, что Эсхил погиб от удара черепахой по голове – не этим ли эпикрозисом высеклась искра обращающегося параллельного мира, где о вздымающуюся голову черепахи бьются панцири эсхилов, анаксагоров, аквинских, вольтеров, дюшанов, дено, арто, вращающихся «туда, сюда, вниз, вверх, огромным роем»?). «Dixi et animam levavi» же сказано – про осла, который «вопиет», исторгает умирающие, оконченные (совершённое сказал) слова (читаем у Филона Александрийского: «смерть слова – это такое молчание, в которое помимо воли своей впадают изнемогшие и обессиленные»), отличные от всего лингвоконтинуума «Черепахи»; интересно, что в другом (неапулеевском) «Золотом осле», поэме Макиавелли, о говорении осла повествуется в том же тоне: …tal che chiunque parla, mal si ascolta; onde che per antica usanza è suta dire una cosa la seconda volta;

perché con voce tonante e arguta alcun di loro spesso o raglia o ride, se vede cosa che gli piaccia, o fiuta. Иначе излагая, осел и лягушка представляют в книге фазы «хелоногенеза», стадии становления черепахи в ее причастиипосвящении, в ее обращении Ургосом (у Ясперса: «может и поэтому должна сама прийти к себе») «клетки». Что вообще «клетка черепахи»? – это минимум сущего черепахи, карапакс августинианского homo interior, позволяющий внутренности стянуться, дав место вращению мира. Здесь Хабс в Ху, но одновременно и Ху в Хабс – сам внешний мир остается второй перегородкой Клетки. Впрочем, «если опытно и несомненно дознал всё сие внутренний твой человек, то живешь уже ты вечною жизнью», по словам Макария Египетского. Вечноживущая миротворящая сжимающаяся черепаха – каббалистический ‫אין ףסו‬, от своего естественного бесконечного устремившийся в области бесконечно малого. Но и этот мироустройческий инфинитезималь некогда преодолевается (чистая трансценденция, математически не возможная – фактически, и апориями доказывается вовсе не «движенья нет», а только бесконечная медленность движения «testudineo gradu», по латинской поговорке) и результирует

желанным нулем (и «гость Икс», что «стремится к бесконечности» (89) в этом подобен Monsieur Zéro Морана): так абсолютное возвращается к абсолютному путем дроби абсолютности. Оттого черепахи иногда будто совсем не становится, она отдается небытию, производя универсумы: так, Гермес, рассказывают «Ορφικοί Ύμνοι», выпотрошил черепаху, – «quando corpus morietur…» – дабы из ее «клетки» соорудить хелис-лиру (вхождение в «Клетку» аристофановой лягушачьей зауми имеет отношение именно к этой ипостаси черепахи, ср. со словами лягушек: «Τώπες αυτό πολύ καλά, // εσύ, που φτιάνεις τα πολλά. // Η μούσες η γλυκόλυρες εμένα μ' αγαπάν' // και ο κερατοπόδαρος καλαμοπαίχτης Παν // και στον Απόλλωνα το λυράρη // φέρνω χαρά, // για χάρι // του καλαμιού του τρυφερού, που μέσ' στης λίμνης τα νερά // το τρέφω για τη λύρα – // βρεκεκέξ, κοάξ-κοάξ!»; лягушка, кроме того, в позднеевропейской традиции заменила черепаху в истории Камбугривы): из не ставшей черепахи стала поэзия, вот и сказано: «если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется» (или «хотя мы истлеваем теперь, но опять обновимся» у Ефрема Сирина). Что вообще «клетка» черепахи, осуществленная интервалом, то есть входом, открытостью, разомкнутостью? – в споре с Эмпедоклом, полагавшим, что чле-

нение тела неизбежно приведет к выделению атомических первоэлементов, Анаксагор (выступающий в «Черепахе» с целым текстом!) выдвинул позицию о бесконечной делимости любого тела; делимости, порождающей не эмпедокловы «корни», а самостоятельные единицы «семян», содержащие гомеомеры целого тела, все его противоположности (если, например, редуцировать тело ad ignem по Эмпедоклу, то в «семени» огня, по Анаксагору, обнаружится «вещь» воды) – так построен и текст «анаксагор (и) рога»: крупные строки делятся и дробятся на самостоятельные мелкие, не приходя ни к каким первоэлементам, заканчиваясь, однако, на «нус» (это единственное гарнитурное выделение в «Черепахе») – то есть тем «разумом», который Аристотель назвал анаксагоровым «deus ex ˂нрзб.˃» («Анаксагор рассматривает ум как орудие миросозидания, и когда у него возникает затруднение, по какой причине нечто существует по необходимости, он ссылается на ум, в остальных же случаях он объявляет причиной происходящего всё что угодно, только не ум»: Метафизика Α:4, 985а): нус есть единственная несмешанная самоуправляющаяся вещь, «τὰ μὲν ἄλλα παντὸς μοῖραν μετέχει͵ νοῦς δέ ἐστιν ἄπειρον καὶ αὐτοκρατὲς καὶ μέμεικται οὐδενὶ χρήματι͵ ἀλλὰ μόνος αὐτὸς ἐπ΄

ἐωυτοῦ ἐστιν», нус подлежит миру и поддерживает всякое движение в мире. Другими словами, он во всём подобен черепахе «Клетки», поэтому горящее «нус» в «анаксагор (и) рога» прямо называет внутреннюю силу натяжения книги. С поправками, упоминания-явления нуса можно увидеть и в других местах, например: «parlez арлекину vouz» (41), где vous написано с парапраксисом или с сознательной девиацией, указывающей на инаковость слова: vouz; здесь, предположительно, – не что иное, как квазиомограф от νοῦς. Кроме того, широко ходящий по книге «нос» может сосчитаться паронимом «нуса», ср., например, с «из носа искусно/уксусно смешанный соус», где гармоническая устойчивость строго базируется на [u], что дает право на фонетическую «коррекцию» в виде «из нуса искусно/уксусно смешанный соус [то есть – мир; обратим внимание на параллелизационную четкость композиции суперпозиции νοῦς [черепаха] / соус [клетка]]». Вознесение черепахи, такими словами, происходит, де факто, через парадоксальное нисхождение, ее рост – через уменьшение. Там, где клетка, «the universe in a nutshell», испытывает внутреннее напряжение роста и кариокинеза, дробится и делится, – черепаха испытывает внешнее напряжение тяжести нарас-

тающего мира вещей (кровать, придавившая Аристомена) и бросается анаксагоровым методом внутрь себя, сбрасывая оболочки в пользу более мелких семян-себя; довольно точно можно определить Клетку как техиру тата'ах, каббалистическую фигуру территории, освобожденной от откатившегося абсолюта эн-соф. Обнаружение «плесени» запустения в предполагаемо богоцентрическом месте теперь вполне понятно: черепаху невозможно застать: так же, как и клетка, она постоянно преображается, отходит, не имеет нажитого места, преодолевает тензор за тензором. Однако клетка движется в увеличение, в разных направлениях, потому ее явление значительно проще увидеть и признать реальным – черепаха, вместо этого, вершится только относительно себя, постоянно внутрь, в объемную редукцию (тензор ее иномерный): она преодолевает свой минимум (внутренность клетки), становится непрестанно делимой (ситуация апории – здесь довольно легко счесть черепаху вовсе неприсутствующей (внутрикнижные колебания: «ничего нет здесь // …нет. не так… // ничего не может быть // вам показалось // …нет… // –––––– // никого не может быть // никого нет. может быть // ничего не» (77)), каким признается зеноново движение в бесконечно малых единицах) с надеждой на ту

квантовую трансценденталь, что позволит преодолеть инфинитную алгебру в пользу нуля. Черепаха, как мы уже говорили, неотделима от клетки (хотя и вступает с ней в интеракции; в книге это выражено через формулу «очки отказались от ваших зрачков» (75)), поэтому движение целостей во всём подобно: так, клетка делится вширь, то есть наращивает организм, черепаха делится вглубь, отбрасывая организменность, давая место требующей того клетке; черепаха подобна двигателю, тем более мощному, чем элементарнее частицы, обеспечивающие его работу. Удивительная особенность симультанности книги, как мы увидим, заключается в том, что в отдельных текстах можно обнаружить следы, отпечатки былого состояния ныне изменившихся видов (можно заняться, без преувеличения, палеонтологией «Клетки черепахи»). Например, в тексте «Лапы» (44) со скрытыми отсылками к «Baby Tortoise» Лоуренса (становящегосячерепахой, тотемического автора, обращение к которому, фактически, равно обращению к самой черепахе) дана картина народившегося мира, когда Клетка и Черепаха только вступают во взаимодействие («лапы», конечно, противопоставлены «речи без рук»): «боль лат» («little Titan under <…> battle-shield» у Лоуренса), «спал улисс» («or

is sleep coming over you again, the non-life? <…> little Ulysses, fore-runner <...> stoic, Ulyssean atom»; сон Улисса – это его одиссея внутри себя). Более того, целыми ступенями небес мы можем пройти в лозоходской попытке отыскать залежи оттисков памяти; – интернирование черепахи как вознесение: α) «черепаха не знает куда идти <...> плыть // идти ползти или лечь спать // как быть» (9) – лиминальная фаза, «между мирами»; β) «под панцирем дрожит плоть // лоть лоть лллоть» (9) – вынашивание героем своего предназначения, Лиры: как «лира звук испустила гудящий» в Гимне; знаки именно этого гудения начертаны на панцире изображенного Констриктором тероморфа титульного листа книги (3); клетка черепахи, свидетельствует «Tortoise Shell» Лоуренса, несет на себе математический план мира: Life establishing the first eternal mathematical tablet, Not in stone, like the Judean Lord, or bronze, but in life-clouded, life-rosy tortoise shell. или

Outward and visible indication of the plan within, The complex, manifold involvedness of an individual creature Plotted out On this small bird, this rudiment, This little dome, this pediment Of all creation, This slow one; или, в «Baby Tortoise»: «All animate creation on your shoulder»; γ) «вдруг в ее взгляде что-то меняется» (9) – экзистенциальный момент порогового решения; δ) «– экран затемняется –» (9) – начало апофеоза черепахи как ее цимцума; ε) «пустой переулок взвинчен, // луной завернут в корсет» (10) – первое явление клетки; Луна здесь – это лунный, левосторонний принцип: клетка насажена на хтоническое животное, причисленное, например, в Левит 11:29 к нечистым – « » (интересно, что «цав» в Септуагинте переведено как «крокодил», а в Синодальном – как «ящерица»; хождение черепахи?); ζ) «черепахи несут свои лепетом/лопотом» – ср. с «лоть лоть лллоть»: ритуальное испытание лицом смерти, со-

крывшаяся черепаха представляется к регулярному осознанию своего Предназначения; η) «там бог живет в клетке черепахи» (71) – самоотождествление с божеством перед поеданием (или любым другим рассоединением); последнее посвящение перед встречей с Гермесом; θ) «отдаленно делясь на штрихи звука // и на голос стопы существо вертится» (99) – рассоздание и пресуществление уже не-сущей абсолютной черепахи; рождение миров через клетку, и вот Клетка Черепахи равна «Клетке Черепахи» как вещество мира. Центральная точка этого устройства, бывшая черепаха (клетка – кого?), (не)функционирует как прямоточный «μή δν», бесподобный и перводвинувший, зияние среди сущего, Божественный Мрак Corporis Dyonisiaci, Νοερά Ήσυχία отца-исихаста Каллиста Ангеликуда. Можно сказать, что онтогенез книги в некоторых секторах Идеи являет собой мэонтогенез, рождение несущего как высшей концентрации сущего. Клетка, как мы уже говорили, может быть понята через овум Зенона Китийского, бесчленная черепаха; теперь, поняв все основные черты движения этого пространства, мы должны совершить лишь один небольшой шаг, чтобы признать клетку corps-sans-

organes Арто: «Il faut se décider à le mettre à nu pour lui gratter cet animalcule qui le démange mortellement, dieu, et avec dieu ses organes. Car liez-moi si vous voulez, mais il n'y a rien de plus inutile qu'un organe. Lorsque vous lui aurez fait un corps sans organes, alors vous l'aurez délivré de tous ses automatismes et rendu à sa véritable liberté». – Хотя до сих пор мы говорили только о движении клетки, уже был затронут вопрос о потенциальности такого движения (росте), – а если клетка (и рост как ее категория) являет неотделимую часть черепахи (что также было показано), то всю акцессию без расшатывания системы можно счесть ростом частичных объектов. – То есть, клетка представляется фазовым пространством c центральной стабильностью, или картой движения quelque chose chaud (66). Графически это явление изображено в книге не менее десяти раз: 8 (спиральное развитие в глазу черепахи!), 11 (фаза на основании с надписью «Арто»!), 12, 22, 28, 36, 52, 55, 76, 98. Итак, когда, повторимся, «черепаха преодолевает свой минимум», становится бесконечно делимой на трансценденталь, клетка, увеличивающаяся относительно черепахи, вращается и осуществляет процессы жизнедеятельности как тело-без-органов (об этом прямо сказано: «яичного желтка //

колесом орг- // ан нет!» (35)), как Zustandsraum, образованное траекторией всех прошлых и будущих положений черепахи, «the eternal dome of the mathematical law»: траектория вращения клетки образует cellum второго порядка, происходит, то есть, реципирование клетки черепахи, ее клонация в стремлении к высшему образу. Тогда мир можно рассматривать как в бесконечном развороте клетки, так и в воронке фазы (черепахе) – кетер это малкут, малкут это кетер; что вверху, то и внизу, разноуровневые системы полностью гомеомерны. В этом «всём во всём», словами Хильдегарды Бингенской, Nos sumus in mundo, et tu – in mente nostra, et amplectimur te in corde, quasi habeamus te presentem. В своем росте в качестве лиры-поэзии клетка (как симультанизация сукцессий состояний черепахи (своего рода «БУЛь» черепахи)), снова устремлена в генерацию живого, а, поскольку клетка множественно членится, и эмпирическая пустота есть устремленная в бесконечность делимость, можно сказать, что черепаха направлена к нулю путем натяжения – умножение клетки при одновременной редукции черепахи повышает стремительность редукции черепахи (воз-

можно, об этом сказано в «Заулисье» – «скорлупа скоро лупа // капсула мокроступа»). В упрощенном, лозунгизированном виде: растяжение мира требует стяжения абсолюта; когда же клетка доходит до скачка системы на пределе делимости (то есть образует черепаху de la nouvelle étape), то первичная черепаха одновременно с этим разрешается в ничто: таким образом вновь в полном объеме нарождается абсолют, захлопнувший на себе парцуф а-парцуфим («five, and five again, // and round the edges twenty-five little ones, // the sections of the baby tortoise shell»); «рождение черепашонка» – начало нового цикла миротворения. Тессеракт Цав – выходит к себе сквозь себя курсом всего видимого и невидимого, движущегося и неподвижного, растущего и уменьшающегося. Здесь заканчивается протянутая интервалами конъектура. Summum jus – summa injuria. Сказано: «Восхититесь Черепахой», – хотя ее, еще не рожденной и уже пересуществленной, – (почти) нет, плектрон заостренной мысли сейчас может извлекать из ее телес диэзейс musicae mundanae Неты и Гепаты; anche se, еще Секст Эмпирик показал, что и музыки не существует тоже – что, однако, нисколько не помешало ее развитию. А новопосвященный жрец в поисках тайного имени находил ли что-то в складках

значения гордиева пояса? «Testudo volat», – говорили римляне о чем-то немыслимом, невозможном, абсурдном, – «черепаха летит». И она летит у Безносова, летит так плавно и естественно, что вспоминается скорее другая латинская поговорка, о победе черепахи над орлом. Впрочем, священный абсурд вовсе не исключен из динамики этого шаманского полета, он разлит в первоосновном нусе мира, воспетом как «птица наибыстрейшая» в Ригведе. По словам одного великого демиурга, не сложно выдумать зеленое солнце, сложнее выполнить такой мир, в котором оно выглядело бы естественным – тем и значительна «Клетка Черепахи», что каждый сюрреальный излом в ней воспринимается закономерным, как ньютонова механика. Черепаха летит – одновременно и по желанию своему, и по «законам тела» (вспоминая Константина Кедрова), которые в не меньшей степени суть Желание: можно сказать, что «Клетка Черепахи» – это живущая модель раскрытости, синхронизма Истинной Воли. И потому, как гласит еще одна античная провербия, – «oportet testudinis carnes aut edere, aut non edere», черепашье мясо следует либо есть [в обилии], либо не есть [вовсе]. Эразм Роттердамский в своих «Adagia» возводит этот принцип к представлению о том, что некоторые продукты вредны в малых количе-

ствах и полезны в больших: так и бросать взгляды на эту книгу, бессистемно потрагивать ее – пожалуй, в высшей степени бесполезно; только усердие и каввана при восхождении помогут «читателю» восполниться этой книгой, могущей стать метафизическим тренажером иного (нельзя не вспомнить ту данную в шопенгауэровском «Созерцательном представлении» вещь в себе, что осуществляется без посредства единения субъекта с материей). Взять штурмом эту высоту можно, как это делаем мы, гомеровским способом: «Оссу на древний Олимп взгромоздить, Пелион многолесный взбросить на Оссу…», – можно найти и другие методы – впрочем, думается, и лучшая песенка-лесенка не позволит вечно удерживать своевольную панцирную жительницу высот-глубин, и в скором времени неизбежно придется вновь катить вверх свой неподъемный субъект. Однако, – уже говорилось не нами! – Сизиф счастлив. Не менее счастлив и Иксион, обнимающий облако своих представлений. Мы, может быть, больше похожи на последнего; но даже если всё сказанное здесь образует лишь фигуры пустот – не такие ли резонантные полости, акустические подтёки и наполняют хелис его собственным полнозвучием? D.D.L.(M.?)