Prozorov lev slava perunu litmir

Как в руках матери… Надо сказать наставнику… Вольгость повернулся – и столкнулся взглядом с Бояном. Волхв, будто не спал вот только что, вздоха два, много три назад, на телеге, стоял теперь рядом с учеником и неотрывно глядел на женщину у воды. Сделал несколько шагов к ней, обходя посолонь. Верещага помедлил – но ведь приказа оставаться на месте ему не давали, – и он стронулся с места. След в след – за учителем. Волхв остановился. Шапка уже была у него в руке – и он низко склонил коротко остриженную, в звёздчатых шрамах, голову.

– Чьё ты стираешь, Мать? – тихо спросил он.

– Разве не видишь? Твоё. Его. Ваше… Голос, раздавшийся в ответ волхву, был негромок – но невероятным образом мощен. Словно сбивавшая, смывавшая с ног и уносящая прочь река.

– Что ты стираешь? – спросил Боян уже по-другому.

– Разве не видишь? Взгляни… Верещага поглядел. Вслед за учителем. Что это? Плащи воинов? Корзно князей? Стяги? Дыры, пробитые железом, прожжённые огнём. И кровь. Сочащаяся, заполняющая огромную древнюю реку кровь… …руки врастают, каменея, в резное дерево правила.

– Верещага!!! – несётся в спину чьё-то отчаянное. – Верещага, уходи с насада!!! Это не к нему. Его уже нет. Просто нет. На лицо приросла, присохла, как повязка к ране, безумная улыбка. Друзей нет. Икмор мёртв. Ратьмер мёртв. И вятич, тот самый, которому он подарил вместе со снятым с хазарина обручьем прозвище – он, наверное, тоже уже умер на Белобережье. Но всё это не имеет никакого значения. Совсем никакого. Перед тем, другим знанием, чудовищным и непоправимым – как будто ты видишь угасающим взором рядом на траве собственное обезглавленное тело. Мёртв Князь. Не просто мёртв – подло предан. Теми, кому верил больше всего… Несколько мгновений он глотал воздух, будто только что вынырнул из ледяной воды, чёрной и горькой от крови… И новое видение накрыло с головою, будто волна, когда руки женщины ударили сочащимся алым рваньём о воду. …небо из дыма. Еле-еле проклёвываются сквозь дым солнечные лучи – как пальцы через решётку. Касаются окованной серебром и золотом головы истукана. Этого истукана он не видел, но знает – это Перун. Звук вгрызающихся в дерево топоров. Треск. Кованая голова кренится и падает, срывая алые, шитые золотом храмовые покровы. Падает под чьи-то восторженные крики, под многоголосый горестный вопль. А за сорванными завесами вдруг мелькает… Нет. Нет же. Этого не может быть!