Poetry novosibirsk nazarov by poetrylibrary

Алексей НАЗАРОВ

Странички из дневника

Мошково 2003

Назаров Алексей Николаевич. Родился в с.Томилово Мошковского района Новосибирской области. Закончил Мошковские восьмилетнюю и музыкальную школы, Новосибирское областное музыкальное училище, после службы в армии – Алтайский государственный институт культуры. Работает в Мошковской детской музыкальной школе преподавателем по классу баяна, имеет высшую квалификационную категорию. Лауреат Первого областного литературного конкурса имени Геннадия Карпунина (март 2001 г., Новосибирск). (c)Алексей Назаров, 2003

Автобиографическое "Золотая середина"... Выражение вполне как поры осенней сыну, соответствует и мне. "Золотая осень"... Все три славных месяца любя, я родился точно в центре – в середине октября. Читателям Как пишется стих? Может, вам рассказать? Один только образ, одна только фраза – и он начинает готовиться сразу к рожденью и жизни, а я – его мать. Трепещет во мне он, невидимый глазу, он может недолго и долго лежать, и можно и утром, и ночью рожать – ну что тут прибавить к такому рассказу? Вновь образ увиден – получен толчок. И, зубчик за зубчик, колѐсики тут же в движение весь механизм приведут. Затикает он, стрелки ровно пойдут, пока весь завод не иссякнет... Молчок! Не жди – и получишь Заданье не хуже.

Елене Анатольевне Щербаковой

Царица в плену у дракона, – красива, печальна, бледна. На тушу его утомлѐнно, безрадостно смотрит она. Свернулся он, жѐлтый и твѐрдый, в один бронированный ком. Убрал между лап свои морды, закрылся пятнистым хвостом. Все дни сторожит он царицу, – бесформенный, злой и тупой. Как витязю с ним не сразиться?! – Я вызвал дракона на бой. Мы вышли с ним в белое поле при свете осеннего дня. Он вверх взмыл, почувствовав волю, но меч был в руке у меня. Я тут же ударами встретил того, кто схватился со мной. И день, прежде ясен и светел, за тучей исчез пылевой. Она всѐ собою затмила, не знал я, куда и смотреть. Но битва врага утомила, – дракон стал заметно слабеть. Казалось, что с каждым ударом уходит часть жизни его. Он был уже всѐ-таки старым и сделать не мог ничего. Но я с ним всѐ так же сражался: чудовищу верить нельзя! И меч мой три раза ломался, и бился обломками я.

Но вот уж дракон бездыханен... Паденья его на земле недолго был след отчеканен, как пальца узор на стекле. Стоял я, дышал чуть устало: нечасты такие бои. И пыль, словно прах, покрывала сплошные доспехи мои. Но надо идти – там царица осталась одна взаперти. Она ожиданьем томится, волнением... Надо идти. По скалам – стремительно, туру подобный, напрягши свой торс, пятнистую толстую шкуру я в Жѐлтый дворец ей принѐс. И груз облегал ещѐ плечи, когда из сквозной полутьмы царица мне вышла навстречу, и взглядами встретились мы. Смотрела, равна Нефертити, и ласка струилась из глаз. Тут ношу я сбросил. Возьмите, я выхлопал Вам Ваш палас. А если он вновь превратится в дракона – в пыли будет весь, – Вам только ко мне обратиться – и я у порога, я здесь! Женщина в чѐрном Сзади светлая проходит полоса сверху донизу, как молния с небес: где роскошная кончается коса, платья начинается разрез. 5

Молода, красива, Карие глаза. По плечам развита Русая коса. Русская народная песня «Пряха»

Гляжу тайком на волосы твои – они не как у пряхи в той светѐлке, – и хочется сказать мне: "Распусти, пусти, освободи их от заколки". Мне кажутся уставшими они не меньше, чем запястье от браслета. И нас, мужчин, влечѐт – уж извини – к распущенным, в природе нашей это. В нас воин и охотник не умрѐт, художник не устанет любоваться естественным, – а девушке идѐт, когда свободно волосы струятся. Твои ж напоминают мне сейчас завал стволом поваленным дороги, а если поглядеть ещѐ, как раз в ночном коня стреноженного ноги. Но я молчу. Нельзя мне при других, во время репетиции, такое промолвить. Да и то – в глазах моих идѐт тебе обличие любое. А волосы – что волосы? оне, лишь ночь придѐт, рассыплются свободно по чистой белоснежной простыне – тебе ведь без подушки спать угодно... * * * Как муж несѐт своей жене подарок, выбранный удачно, и чувствует как на коне себя, пусть даже смотрят мрачно и озабоченно все те, кто встречь ему в тот день попался,

иль как скупец, что в темноте к ларцу заветному пробрался с монетой новой – так и я в приятном духу возбужденьи несу тебе, тетрадь моя, очередное приношенье. Прими мой стих и сохрани. И им когда-нибудь блесни. Монолог беззубого У одного мудрого китайца спросили, что более жизнеспособно: твѐрдое или мягкое? "Мягкое", – ответил он и в доказательство сослался на свой рот: "Смотри, зубов уже давно нет, а язык всѐ ещѐ болтается". Старинный фольклор

Старость, что ли, подступает? – поседела голова, зубы челюсть покидают, словно дерево листва. Были все в одной упряжке, так сказать – и вот те раз: брешь в стене! Теперь лишь кашки кушать мне, коль нету вас. Тот с преградою столкнулся, тот вообще служить устал... Вот ещѐ один качнулся, оступился и упал. Мой отряд бойцов редеет – прежде крепких, не таких... Улыбнѐшься – дѐсны рдеют, и язык промежду них. Дробь никто не выбивает, скрежет постепенно стих. Зуб на зуб не попадает, потому что нету их. 7

Я не щѐлкаю зубами, не скриплю и не стучу. А чему же я с годами свои дѐсны обучу? – Зубы Морзе знали чѐтко, небольшой репертуар... И морзянка, и чечѐтка – жаль, не жаль – оревуар! Зубы мне уже не стиснуть, и не сжать, и не сцепить, зубочистку в щель не втиснуть – хоть на память сохранить. Не кусаю больше губы от волнений и обид. И никто уже мне зубы сроду не заговорит. У меня свобода слова – что хочу, то и скажу: языка как такового за зубами не держу. Да и как не изъясняться, как же тут не говорить, если свой язык мне, братцы, больше нечем прикусить? Но не то, чтоб без умолку речи вѐл я на виду. Даже временно на полку зубы больше не кладу. Как могу, так пробиваюсь, как умею, так держусь, зуботычин не пугаюсь, кариеса не боюсь.



До свиданья (франц.).

Нет, живое не угасло окончательно в душе. Ну, а что в зубах навязло – с тем расстался я уже. Проходя опять же мимо продовольственных щедрот, чуть вздохну: что оку зримо, всѐ равно ведь зуб неймѐт. Потому-то однобоко возместить, хоть и не скуп, око я могу за око, но никак не зуб за зуб. Это раньше, чтоб не скиснуть, мог я зубы показать. А теперь – ни толком свистнуть, ни разборчиво сказать. Я, ребята, не в расцвете, и, хочу ли, не хочу, ни на что на этом свете зубы больше не точу. Может сила рук случиться не такой, чтоб не отдать – нечем будет мне вцепиться, мѐртвой хваткой удержать. Мало я на что гожуся, хоть стать в строй всегда готов! Если и вооружуся, то уже не до зубов. Пусть мои привычки грубы, только нет уже одной: лихо цвиркать через зубы набегающей слюной.

Я любил ловушки ставить, каламбурить и острить, тут же – ни позубоскалить, ни по-свойски подкусить. (Кто-то думает: "Отлично! – можно будет палец в рот класть ему". Как неэтично, негигиенично, вот! Допускаю: некто выпьет, но значенья не придам: зубы мне никто не выбьет, и не съездит по зубам). Песню, иль стишок исполню – пропущу одну из строк. Если что-то я и помню, то уже не назубок. (В школе же – не вру нисколько – я учился – будь здоров! Так зубрил, что тексты только отлетали от зубов!). Спорю ли, клянусь азартно – как по ранешним годам не могу, как ни досадно, я воскликнуть: "Зуб отдам!" И монету – не того ведь, – не попробовать на зуб, чтобы качество одобрить, иль, напротив, дать отлуп. Так при всѐм моѐм желаньи, сообщу прискорбно вам, ныне прежние деянья мне уже не по зубам. 10

Было: до седьмого пота я вершины штурмовал. И на чѐм-то, обо что-то я все зубы обломал. Грыз я и гранит науки, грыз и в косточках гранат... Не могу я слушать, други, как сквозь зубы говорят. И, хотя питаюсь мало, был бы рад, хлебая суп, если б что-нибудь попало мне хоть на один бы зуб! А младенцу, приносили мне подарки на зубок, улыбались, говорили... Как теперь тот день далѐк! Грустно тюбик с пастой пенной в ванной трогаю порой. Был я раньше полноценный, а теперь – ни в зуб ногой. Лишь одно мне душу греет: нету в челюстях нытья. Если кто-то зуб имеет на кого-то, то не я. * * * Весел и приветлив был он, а теперь... Словно с верхней петли сорванная дверь, голова поникла, взгляд уже не тот... Что его постигло? Он влюбился, вот. 11

Ты тут ни при чѐм. Глупо на тебя обижаться в том, если, не любя так, как я, в ответ, ты жила, живѐшь. Так устроен свет, постигаю, – что ж... На велосипеде. После дождя. Тѐмный цвет разбавив, оттенив, на дороге – белых две полоски: те участки, плотно защитив от дождя, сухими их берѐзки сохранили. Сердца моего что ж поднялся темп, как от погони? Две полоски – только и всего, светлых две черты на тѐмном фоне. Но напомнил взгляду этот вид тело женщины, на пляже загоревшей, что нагой в укрытии стоит, сняв купальник, в море отсыревший. И опять я вспомнил свой сезон, – тот далѐкий, бурный, мимолѐтный, наш роман, финал бесповоротный, слѐзы, отъезжающий вагон... Жарко стало сердцу моему, как мелькнула мысль о той Юноне: те полоски вспомнились ему – светлых два луча на тѐмном фоне... * * * Нет, больше не хочу писать, не буду о наших встречах, взглядах и речах! Какой-то суеверный давит страх: боюсь, что если снова прикоснусь я к чуду любви в своих несдержанных стихах, – хоть кипу испишу бумаги, груду, 12

я ни спокойствия, ни счастья не добуду, а лишь спугну их... Пусть в других сердцах волнение приливами взбегает, захлѐстывает берег мозга, и на нѐм слова дарами моря оставляет. Я ж страсть свою скрывать отныне стану. И все мечты, надежды, страхи, планы пусть уничтожатся молчания огнѐм. После встречи (стихотворение о ненаписанном стихотворении) Как пленные в яме, томятся желания в сердце моѐм. И бешено чувства стремятся наверх, чтоб поведать о том, что ими открыто в темнице (находок они не таят!). Горят возбуждѐнные лица, глаза в нетерпеньи блестят. На плечи, как в цирке, друг другу встают и взбираются вверх. Достичь одному края круга – и будет свобода для всех! Но, слыша знакомые нотки эмоций, над их головой кладѐт круг железной решѐтки мой Разум – борец, часовой. "Зачем он, мучительный лепет душевных порывов? – Увы... Сидите уж там, в своѐм склепе – когда-то умрѐте же вы?" Их вопли, мольбы, откровенья не слышит он, каменный... И – бессильные рушатся звенья, глотая рыданья свои... 13

Ночью Воспоминанья – как буйки; я их топлю – они всплывают. Не тонут эти поплавки, лишь укоризненно кивают мне головами на волнах отчаянья, обиды, боли: "Ты был от счастья в двух шагах. И их не сделал, nostro sole". А тот их сделал: встречи, брак; законно всѐ и нет обману. Но неприятно сердцу, как песком набитому карману. Ты помнишь вечер тот: лишь дветри ноты сладко прозвучали, навстречу мы друг другу встали, и – головою к голове – заворожѐнно танцевали? А после – песни у костра, и меж деревьев догонялки? Была ты, словно лань, быстра. А волосы – как у русалки. И вот опять я, одинок, минут тех памятью коснулся... Пусть я уехал – вышел срок, – но почему я не вернулся? Воспоминанья-светлячки в ночном лесу души блуждают. Лес увядает, и слетают в мрак листья – целого клочки.



Наше солнце (ит.).

Игра в карты Беру из колоды то пики, то крести – лишь чѐрную, чѐрную масть. Как будто в земле в разработанном месте открылся мне угольный пласт. Червонное золото в этом сезоне мне в руки никак не идѐт. Но если о старом подумать законе, то значит, в любви повезѐт. На кухне Сухарик я взял, только вышла промашка – сухарик упал и разбился как чашка. Но он не один у меня в арьергарде – на скатерти блин, как пустыня на карте. * * * Без буквы неполон язык. Когда же в издательствах книг, журналов, газет по стране расставят все точки над "е"? * * * В баскетбол играют профи и другие "глаз-алмаз". Мяч летает – он что в профиль одинаков, что анфас.

Репетиция на улице Людмиле Георгиевне Сержантовой

Вот Вы. Я рядом, баянист. Напротив – хор. И Маше, певшей, как в кресло, в бант уселся лист, слетев с вершины пожелтевшей. В то время тополь нам внимал, не слышавший годами пенья. И листьев тихий чуткий зал порой вздыхал от наслажденья. А этот лист не утерпел – неслышно к хору примешался. На сцену – голову – слетел, слышнее где; и там остался. Сиди, проказник... (пошутив: пока обратно не вернули). Но песни кончился мотив. И листик девочки стряхнули. * * * Алѐна с Олей в школьном зале воздушным шариком играли. Хлопок раздался, будто гром! – и красный шарик стал флажком. * * * От тѐтушки моей нам привезли котѐнка: сам словно воробей, глаза как у совѐнка. Весь серенький такой, полосок с два десятка... Решив, что под ногой половика заплатка, 16

я было наступил – она как побежала! Едва не раздавил. А было б очень жалко. Мы все привыкли к ней, и к нам привыкла киска. Она уже крупней. А звать еѐ Анфиска. На велосипеде Ехал я, не увернулся, и летящий вдаль жучок сбоку в волосы воткнулся, как заколка, как крючок. * * * Будто дождик за окном – стукоток стоит такой: привлечѐнные зерном, стукотят наперебой птички клювиками по подоконнику: тук-тук, тук-тук-тук... Прошло тепло, только им неведом юг. В баню Иду, смотрю, не узнаю: я знаю тот гараж с пристройкой – кухней летнею – и крышей как шалаш. Он был кирпичным, а потом – не враз, по мере сил – трудолюбивым мужичком оштукатурен был, и, побелѐнный, приведѐн в приятный глазу вид. А вот сейчас... каким-то он не этаким стоит. 17

Имела крыша серый цвет от шиферных листов, а тут – бела... Скажи, сосед, зачем гаражный кров ты штукатурил и белил? – не приложу ума, чем шифер-то тебе не мил? И вдруг дошло: зима-а... Из бани Хороша у нас парилка! Веник, пар – фантастика! ...На снегу лежит бутылка – белая, из пластика. Крышка чѐрная – контрастом для оледенелого, будто над полярным настом – нос медведя белого. Разлетаются синички выпорхами ловкими. Весь штакетник – словно спички с белыми головками. Буранный день Ветер снова привѐл в беспорядок, спутал всѐ, что в тиши находилось. От его бесконечных нападок под вуалями сразу же скрылись все деревья и их окруженье, хоть и лиц не скрывали вначале. Под ногами пришло всѐ в движенье: паруса вновь снежинки подняли, заскользили, как яхты, фелуки, в порт соседний наведаться чтобы; 18

второпях белоснежные руки пожимают друг другу сугробы. Смерч опять танец кобры танцует с еѐ яростной страшной зевотой... Ветер заново лепит, рисует, недовольный недавней работой. * * * Уютно с кошкой, как у печки; зрачков зелѐные насечки на янтарях раскосых глаз мерцают, видят поначалу, но вот со мной мало-помалу в дремотный, золотой экстаз впадает хищница... Забвенье... Потрескивает, как дрова, храпенье, тепло идѐт, и, как цветы от солнца, руки оживают, оттаивают и отдыхают в комочке мягкой пестроты... В Новый год От площади ДК летят частушки, там вкраплены гирлянды в зимний мрак, а с неба падают хрустальные осколки. Звезда сжимает-разжимает свой кулак, весь красный от мороза, на верхушке огромной, пышной новогодней ѐлки. Та, как артистка, развлекать народ взялась иллюминацией: внимательнее будьте! То вспенится стремительным буруном, то веер жѐлтый дерзко распахнѐт, то в напряженьи всех огней замрѐт на tutti, то проведѐт аккорд зелѐный вниз по струнам. Сорочку яркую на тело то набросит, то обнажѐнною останется на миг, то, как в "Цыганочке", вдруг затрясѐт плечами. 19

То взмахами пойдѐт под самый пик – как будто луг цветной косою косит, то опояшется мгновенно обручами. На горках – визг, и смех, и суета! Вот чья-то мама, как девчонка, села и тоже съехала вниз со своим сыночком. …Я кашляю – стреляю пушкой рта. И пара облачко, как белый дым из жерла, поднявшись кверху, машет мне платочком... * * * Примчался ветер. Как затейник, расшевелил он листьев массу. И тополь стал на муравейник похож, спокойным бывший, сразу: ожил, задвигался... Примерность отбросив ради краткой воли, как кушанье, земли поверхность щепотки листьев быстро солят. Посадка картошки Он настал – неизбежный из дней. Мам, готовь литров десять окрошки! Словно перья индейских вождей, боевые ростки у картошки. Лес в дрожащей и нежной листве, вся поляна цветами покрыта. Как приятно босым по траве! ...Садим час. Три, пять, семь – всѐ забыто. Лишь спина в том же месте болит, и корнями цепляется поле, и жестокое солнце палит, и блестят зеркальцами мозоли.

И отец всѐ труднее идѐт, и вода вся до капли испита, и настойчиво не отстаѐт комаров обезумевших свита. На коллективной прополке картошки Ряд, два прошѐл – и ослеп. И окривел, окосел. Как мы едим мясо, хлеб, так меня гнус гнусный ел. Будто замѐрзла губа – что за укус! как укол! Тут и с травою борьба, и с мошкарой... Я прошѐл вот уже четверть пути – ровные сзади ряды, чистые, как ни крути: личной работы следы. Будто красивым писал почерком кто-то в тетрадь, каждый значок показал, – очень удобно читать. ...Звонкий и радостный звук, следом такой же в ответ, следом – ещѐ: сразу вдруг грязен у всех инструмент стал – поналипло земли, отяжелела рука. Тюкают тяпки свои чем-то железным слегка, и по цепочке плывут звуки – громки и тихи... Словно в деревне поют наперебой петухи. То-то картошка вздохнѐт после блокады такой, сбросив ярмо, иго, гнѐт сорной травы полевой! 21

* * * Городил я огород, был как стоматолог: старый разобрал заплот, вынул сгнивший столбик из земли, как из десны зуб уже негодный; вот ещѐ удалены с почвы огородной два; такой же высоты, новые сияют. Ну а жерди, как мосты, их соединяют. * * * После утренней зарядки, выпив чаю, съев омлет, я покрасил лейкой грядки из стального в чѐрный цвет; и, коту помазав йодом ранку, чтоб скорей был шрам, я подумал: был бы йогом, пил бы йогурт по утрам! Уборка лука Какой огород без хозяйских-то рук? Хозяйство – основа основ. И вновь разнимаешь ты сросшийся лук, что пару сцепившихся псов. На мордочке каждой – усы-корешки, как у сома иль вьюна. Расстелены, ждут для просушки мешки. И песня от мамы слышна. * * * Мама, мама, не знаешь покоя, всѐ что-нибудь делаешь вечно. Как ни взгляну – у тебя под рукою работа, и так бесконечно. 22

Вот и сейчас – дошила накидки для стульев, храни тебя ангел! Иголка с остатками чѐрной нитки – словно чадящий факел. * * * Мама, взявши вазу, морщит лоб и подносит вазу ближе к свету. Тщательно глядит, как в микроскоп, выбирая мягкую конфету. "Ни зубов, ни зренья уже нет", – сетует порой. А мы как дети говорим на это ей в ответ: "Мама, ты прекрасней всех на свете!" Улица Рабочая ...ведь любят родину не за то, что она велика, а за то, что она родина. Луций Анней Сенека

Я опять на улице Рабочей, я опять на родине моей. Сердце позабыть никак не хочет этот шелест рослых тополей, по которым лазил я когда-то (это были дедушки мои)... Вот они, стоят... Но нет возврата в прежние безоблачные дни. Детство пролетело словно лето. Край, мой край оставлен навсегда... Ярок, но недолог свет кометы. Постоянство – тщетная мечта... Я живу в трѐхкомнатной квартире, все удобства быта для меня. Только сердцу там теснее, а не шире, и живого нет в печи огня.

И когда в тоске я занемею, то иду паломником сюда. Дышится здесь чище и вольнее, и вкусней знакомая вода. Здесь – мой храм, моя исповедальня, здесь бы и хотел я умереть. И пришѐл сюда, в такую даль я, чтоб на лавочке заветной посидеть. Сяду, от забот своих остыну, и смотрю с притихшею душой самую любимую картину: стадо возвращается домой. Тѐплое, пахучее движенье, древняя частица бытия... Если спросит кто про убежденья, я – язычник. Вот вам партия моя. ...Ну, пойду... Назад, туда, где хуже... (По просторной улице моей мчит "Москвич", расталкивая лужи, как спешащий к поезду – людей). Обернусь: над домиком из тѐса, продолжая ласково шептать, наклонилась чуткая берѐза, как над колыбелью сонной мать... * * * Вся далѐкая улица наша хоронила Федосова Сашу – сорок лет, пик, расцвет у мужчин. Но болезнь оказалась сильнее, и в больнице не справились с нею... На дороге колонна машин; сослуживцы, друзья и родные, и венки, и цветы полевые... Сзади вздох, шѐпот скорбного рта: 24

"Да-а, без папки остались парнишки..." У зловещего гроба, у крышки – мирной божьей коровки цвета. Без оркестра прошло духового. И когда за ограду сурово его вынесли шесть мужиков, все шофѐры сигналы вдавили, и пятнадцать машин в голос выли, – так тоскливо, как стая волков. А уже на поминках, взяв ложку, в рот не смог протолкнуть я картошку, не пошло мне в желудок пюре: вдруг представилась с глиной лопата... Как же всѐ-таки дико, ребята: в сорок лет – и в могильной дыре... * * * ...бросил все я дела; еду в лагерь опять, чтобы там дикарѐм – где угодно – пожить, чтобы хвоей ещѐ один раз подышать, чтоб по шишкам, траве босиком походить. Обь родную увидеть, над нею – закат, и священной воды почерпнуть из ключа. И с баяном прийти, где ребята сидят, где огонь, где костѐр или просто свеча. Конфеты Мне мама конфеты дала в дорогу с другою нехитрой едой. И от родительского порога поехал я в лагерь чужой. Работал я в нѐм как всегда, как обычно, но каждый раз тосковал по месту, по лицам знакомым, привычным – и лишних встреч избегал. 25

И если боль приходила тонко в сердце, как шпаги укол, конфету я мамину брал, и тихонько сосал, словно валидол. Что делать! мой лагерь – всегда пред глазами: убитый старинный друг... И здесь лечили меня, спасали конфеты из маминых рук. Утро Довольная привалом и ужином с ночлегом, лежит под покрывалом, что ягодка под снегом. Ночь быстро, как минута, прошла; редеет темень. И первый звук – как будто бьѐт по кресалу кремень – невидимой искрою неведомой нам птицы над лесом, над рекою зажѐг рассвет. Резвится, встав, ветерок; что – вымок, колебля все растенья? Смотрю игру травинок, как кукол представленье. А ты всѐ спишь... Устала – быт стал совсем несносен... Спи, – здесь не шум вокзала, а шум берѐз и сосен.

* * * К морю, солнцу и ветру – леском. Наземь лѐгкий пакет с майкой брошен. Полотенце рванулось как коршун, что живѐт с повреждѐнным крылом в моѐм домике несколько дней и вот так же стремится подняться, – успевай лишь следить да гоняться, если из неприкрытых дверей он протиснется вдруг на крыльцо, – гордый, вольный, неудержимый – что ж! за нарушенье режима не садить же его на кольцо. – Он поправится, будет летать, – мне сказала ветврач с добрым сердцем. Потому на своѐ полотенце я спокойно ложусь загорать. * * * Ягод горстка, в тетрадке строка. Владимир Ярцев

Зайду в свой домик, выкупавшись, с бухты, взгляну на стол – и сердце запоѐт. Сушѐные грибы – как сухофрукты, лишь запах с головой их выдаѐт. Когда их шляпки тонко разрезаешь, они – как чѐрный хлеб, порой – как торт. Но чуть не угли с крыши ты снимаешь, когда насквозь их солнце пропечѐт. (С одним большим грибом, под впечатленьем, я снялся – и невольно пошутил над фотоснимком тем: "С моим-то зреньем я лишь таких гигантов находил"). Как привезу – вот мама будет рада! Поест грибницы вьюжною зимой, – ей этот вкус дороже шоколада. И непременно – в День рожденья свой. 27

* * * Серѐже Щепочкину

Сплели венок мне дети. И запах трав, цветов напомнит мне о лете средь зимних холодов. Лежит венок мой ладный. Зачем я так решил, что пряник шоколадный в него вдруг положил? Затем другой и третий, что с полдника не съел. И вот, в кольце соцветий и трав, я посмотрел, три пряника похожи на три яйца в гнезде какой-то птицы, – может, не виданной нигде. Вечером в детском оздоровительном лагере На скамеечке сижу, ничего не делаю. Наслаждаюсь, дорожу тишиной вечернею. Мимо девочки прошли – зорко, с остановками, отделившись от земли сланцами, кроссовками: то птенца заметят вдруг, то лягушку, ящерку, а то – белочку... На звук – бьют рукой по мячику – поднимаюсь и иду, – поиграть, подвигаться... Хоть бы в будущем году снова здесь же свидеться! 28

Закат на реке По воде – к небу, под облаками гас стремительно, как ракета, восклицательный знак вверх ногами ослепительно-жѐлтого цвета. Однажды в детском оздоровительном лагере... Олесе Науменко

Обход я делал, тропкой шѐл, ночному верен долгу, как вдруг о что-то уколол свою босую ногу. Подумав в шутку: "Ёжик, что ль?", нагнулся – точно! Ёжик! Да крупный! Круглый, словно ноль – ни мордочки, ни ножек. А дышит! Иглы – ходуном! Я раз, другой коснулся, провѐл туда, сюда, кругом... Но он не развернулся. Дивился я тому ежу, и трогал осторожно. Ведь сколько лет живу, хожу, не думал, что возможна такая встреча – Боже мой! Но, может быть, мой друг больной, раз дышит эдак? – как прибой, да и не шевельнулся... ...А он – он спал! во сне сопел и просыпаться не хотел. Но всѐ-таки проснулся и убежал в свои кусты – лишь топот я услышал... Прощай! Желаю, чтобы ты непойманным был, выжил. 29

И так приятно на душе мне после этой встречи! не знаю, сколько дней уже. Но знаю, что навечно. Утром Попрощался босыми ступнями я с песком, и с водой, и с камнями, и с травой, и с корнями... Секрет: может, встретимся, может, и нет. * * * Лѐгкий ландыш звенит на конверте... Сергей Белик

Хорошо, что не бесплоден ящик мой почтовый, что от писем не свободен! Вынимаю новый радостный конверт с цветочком, с почерком знакомым. ...Вновь ответных строк цепочка свяжет нас с тем домом. Надписал конверт – удачи, всѐ, лети, как птаха! Ручка кончик стержня прячет, словно черепаха голову в свой панцирь. Снова буду в ожиданьи фиолетового слова, белого посланья.

На свадьбе (фрагмент) ...Дядя снова просит выпить с ним. Что делать? – я ж не пью. Дядь, давай частушки сыпать, петь любимую твою! Я и так попил в охотку, выпил столько, сколько смог. (Наливает пиво в водку, как заварку в кипяток). Я вот лучше поиграю – танец, песнь каку-нибудь. Я и сел-то с боку-с краю, чтоб сподручней мех тянуть. Дам огня я удалого, вальс внесу, как на волне, – и хмельней вина любого – звуки музыки во мне. * * * Некрасивы мои пальцы: утолщѐнные в суставах и какие-то кривые, с кисти свисли бахромой. Нечем им сейчас заняться: ни порхать легко в октавах, ни мотивы петь простые не хотят они; покой их собой лишь безобразит, но его я не нарушу: их на клавишах бесспорен хоть концерт, хоть просто туш. Так тюлень иль морж вылазит из воды своей на сушу, Быв – и ловок и проворен, Став – бессильно-неуклюж. 31

Слушая Баха в исполнении П.П. Произведенье это слышать я привык (c-moll'ную прелюдию и фугу) в хорошем исполненьи. Здесь же муку мой слух обрѐл и горестно поник. Рука, подобная не бабочке, а крюку – души своей бессмысленный двойник – всѐ не могла раскрыть Его язык, и вызвала в душе лишь стыд и скуку. Блеснуло солнце, вспыхнуло светило. Но зеркало ли свет тот отразило? Но засверкал ли гранями алмаз? Тот блеск великолепного творца на грузило наткнулся, и погас в кусочке серого унылого свинца. Акростих О, этот парень далеко пойдѐт: Ласкает Музыка его своим прикосновеньем, Ей внемлет дух его, и вдохновеньем Гоним фантазии его полѐт. К себе невольно вызывая уваженье, У нас он будит зависть и восторг; Знакомя со своим воображеньем, Нас вводит он в таинственный чертог. Ему подвластны звуки и созвучья, Царящие вне разума других. Он создаѐт их в глубине своих Высоких помыслов; я с ним дружу – везуч я!

* * * Вчера я Пушкина читал, – тонул в фантазии безбрежной. То Гений сам рукой небрежной, казалось, тонкой и неспешной всѐ так чудесно набросал, всѐ несказанно так расставил, заставил чувства закричать... И каждым словом он печать на сердце замершее ставил. Мой День рожденья Венчайте веселье любви чистым словом... Павло Мовчан Промчались годы Старость меня посетила Но, припомнив Квартал Сонэдзаки Все забываю печали Рубоко Шо

Заснят весь праздник на кассету: веселье, песни, пир горой, и танцы чуть не до рассвета, и разговоров пѐстрый рой; родные, близкие все лица: друзья, родители, сестра, и брат, и зять... и праздник мчится на крыльях смеха и добра. Но есть ещѐ и продолженье, – не для экрана, не для глаз. Его алмаза отраженье опять горит во мне сейчас; и то, что не было заснято, встаѐт в сердечной глубине: как ты доверчиво и свято раскрылась, трепетная, мне... 33

Я помню всѐ: твой лѐгкий волос, твоѐ желание любви, и тело, хрупкое, как колос, и губы жадные твои... Забыть до смерти не смогу я ту полуявь, тот полусон, и в бесконечном поцелуе покусывания и стон! – как будто в влажных туч движеньи вдруг остро молния сверкнѐт, и вслед за нею гром пройдѐт, и – ещѐ больше напряженье!.. Не так уж много в жизни нашей мгновений светлых, дорогих, и мы, уставшие, чем старше, тем всѐ дороже ценим их. Они – как всплески влажной сини средь иссушающей среды, они как путникам пустыни – глотки живительной воды. Бывает – вновь не повезѐт, иль сдавит рок... – как утешенье, я вспомню снова День рожденья, и нас с тобой... – и всѐ пройдѐт. Памяти отца моего, Назарова Николая Андреевича Ну вот, и тебе сорок минуло дней, и ты, под землѐю, на Небе и с Небом... Я так и лежу на кровати твоей, как раненый зверь в водоѐме целебном. Нам легче обоим, – и маме, и мне, когда твоѐ место почти не пустует. Я вижу тот день очень часто во сне, когда тебя мама, живого, целует. 34

Ты, видно, тогда уже в Вечность смотрел, и тихо сказал: "Поцелуй меня, Инна..." И к маме приникшей ещѐ ты успел почувствовать нежность и ласку взаимно... ...На завтрашний день вместо маминых губ на коже твоей (чуть не крикнул: не смейте!) печать плоскоротая – люб ли, не люб – оставила оттиск на справке о смерти. Мы четверо жили, дружны и близки, как руки и ноги здорового тела. Теперь мы остались без правой руки. У левой – давно голова поседела. Острее во мне твои встали черты, как горы дотоле безгорного края. И я представляю, что я – это ты, невольно привычки твои повторяю. Я хлеб уже режу – а раньше ломал; подушку вторую себе в изголовье подкладывать начал: ты так отдыхал, устав от общенья, покинув застолье. То "Вести" усядусь смотреть вдруг, хотя они меня ранее не привлекали. То так же вздохну; то, беседу ведя, слова твои из нержавеющей стали клинками на бархат кладу языка, и люди дивятся: какая работа... А в памяти – бездной, черна, глубока – и пятница та, и за нею суббота... В сравненьи со смертью – хоть что – всѐ ничто. Смотрю отстранѐнно на жизни движенье. Живу как во сне; всѐ не верится в то, чему не помогут слова утешенья. Всѐ чудится, кажется: вот ты войдѐшь на кухню иль в комнату, сядешь привычно, о чѐм-нибудь вновь разговор поведѐшь... Да нет уж, не будет уже как обычно. Теперь привыкать, эту тяжесть носить, что давит на сердце как свод на Атланта... И с мамою рядом поболее быть – осталось кольцо наше без бриллианта...

Да, мама... Как многие, стала вдовой. Вдова... Непривычное, страшное слово. Насколько надѐжно ей было с тобой во всех треволнениях пережитого! Теперь вся ответственность пала на нас, твоих сыновей, как оно и бывает. В квартире, чего ни коснись, всѐ сейчас тебя, о тебе сердцу напоминает. И мебель, и галстуки... сало, что ты принѐс, посолил незадолго до смерти; одежда; ковры; таз – без хвойной воды... Уже не расспросишь меня о концерте прошедшем, и в баню со мной не пойдѐшь, и веников к ней никогда не навяжешь, ни разу – не то что свой план – не чихнѐшь, что кушать на кухне, и где, не расскажешь. И узел на галстуке больше ты мне уже не завяжешь; я всѐ собирался его перенять... – по своей же вине тобой ненаученным так и остался. И маме цветов не нарвѐшь полевых, с картошки, усталый, домой возвращаясь... Молюсь за тебя, чтоб в краях неземных спокойно ты жил, ни о чѐм не печалясь. А мы остаѐмся вращать колесо работы и быта, и ты с нами вечно. Спасибо за всѐ, и прости нас за всѐ, что было не так или не безупречно. Я слышал, что год будет первый тяжѐл – что делать? и с нами сыграли без правил. И всѐ же, отец, хоть от нас ты ушѐл, фамилию с отчеством нам ты оставил. * * * Слышу вновь голос твой, звук его мелодичный... Музыкальной строкой, кантиленой скрипичной начинает лечить он усталую душу. 36

Как начнѐшь говорить – век сидел бы и слушал. Не вникая в слова, не ища в них значенья, весь в плену колдовства звуков нежных теченья. Новосибирскому поэтическому клубу "Мечта" – 4 года Хоть юбилейной принято считать одной из первых цифр цифру пять, по-своему четвѐрка хороша: спросите в школе хоть у малыша, о чѐм известно людям в целом мире, и вам ответят: дважды два – четыре! Основа арифметики – сложенье, деленье, вычитанье, умноженье – четыре действия. И стих, шутлив иль строг, из четырѐх традиционно набран строк. А света стороны! Так: запад, север, юг, восток планеты нашей образуют круг. Созвучны с ними года времена: зима и лето, осень и весна. Относятся к стихиям четырѐм земля с водою, воздухом, огнѐм. Олимпиады график и режим – в четыре года раз, он нерушим. Ещѐ один известный всем стандарт – четыре масти, что в колоде карт. Друзей четвѐрка против кардинала успешнее всех прочих воевала. А кто не знает четырѐх танкистов! ...Квартет несостоявшихся артистов, да и количество шагов до смерти – куда их денешь?.. Но, друзья, поверьте: хорошего четвѐрошного больше! Ну вспомните хотя б! – куда уж проще: 37

"Четыре чѐрненьких чумазеньких чертѐнка..." и тараканов без сверчка – и их четвѐрка! И мстителей неуловимых – тоже, так чем другие цифры нам дороже? (Мне лично тем четвѐрка дорога ещѐ из прошлых лет, издалека, что я в училище своѐм четыре года учился для себя и для народа. И наше отделение родное – народное, весѐлое такое – всегда, с начала самого уже, располагалось на четвѐртом этаже). Четверг зовѐтся чистым перед Пасхой – четвѐртый (!) день недели, а не пятый, и не какой иной. Примеров масса, их можно приводить не меньше часа. В конце концов, уж коль на то пошло, четвѐртое сегодня и число. И мы здесь с вами в четырѐх стенах, и конь Пегас – о четырѐх ногах. А те четвероногие друзья, которых привести сюда нельзя – без них и вовсе невозможно жить. Четвѐрку. Тоже. Надо. Заслужить. А мы до четырѐхлетия дожили, не расползлись, нас встречи те сдружили. (Четыре раза в месяц и они "мечтовцев" собирают искони). Стас, основатель и руководитель, в проверке этим сроком – победитель. Я рад, я поздравляю клуб родной с четвѐртой взятой нами высотой! Замечу, что в названии "МЕЧТА" в серѐдке буква Ч – как цифра та. И новое тысячелетие своѐ мы начинаем именно с неѐ. 4 марта 2001 года 38

Первая седина Для души, как закат, – Седина на висках. Юрий Горустович

Волосы, не надо, не седейте – это будет цвет уже не ваш! Не теряйте же его, темнейте, как земли полоска, остров, кряж!.. Белый волос – будто обезличен, как халат стандартный продавца, он неинтересен, он обычен, он – пустыня снега, солонца, он – покойник, что завѐрнут в саван, в ком остановились кровь и жизнь, и над ним сказать осталось: "Амен", или, как по-нашему, "Аминь". Белый цвет – зима, и столбик ртути вниз идѐт, как солнце на закат, гроб под землю... – я прошу вас, будьте тѐмными! – ведь нет пути назад! Можно и покрасить – в том ли дело! и кого я этим обману? ...Школьная доска в пометках мела, я не знал тогда, что седину на себе и я вот так увижу, – как берѐзки в смешанном лесу... Что ж! коль седина дана нам свыше, я еѐ достойно пронесу.

Тебя мне сильно не хватает, ты очень-очень мне нужна! Так по тебе душа скучает, как ночью по небу луна. У неба солнце есть и звѐзды, сиянье северное есть, зарницы, радуги и грозы, и облаков и птиц не счесть… А у луны есть только небо, а у меня есть только ты, Единственная… Разве мне бы прожить без этой высоты, как и луне, в огромном мире, когда б не ты, любовь моя, что для меня и неба шире, и больше, чем сама Земля?..