ЗАВТРАШНИЙ НОМЕР (философия журналистики в конспектах)

Леонид Никитинский

ЗАВТРАШНИЙ НОМЕР (Философия журналистики в конспектах)

Москва 2013

УДК 70:01:00 ББК 76.01 Н62 Издано при поддержке Союза журналистов России Никитинский Л. Завтрашний номер. Философия журналистики в конН62 спектах /Леонид Никитинский. — М. : «Onebook.ru», 2013. — 104 с.

ISBN 978-5-905948-39-8 В этой книжке автор, газетный журналист с большим практическим опытом, пытается понять, что представляет собой современная журналистика. В первую очередь он резко отграничивает журналистику от «пиара» и пропаганды по признаку приверженности правде или, наоборот, безразличию к правде. Автор подвергает сомнению термин «СМИ», превратившийся в клише, и утверждает, что действующие лица современной журналистики — это журналисты и блогеры, при условии, что они освещают социально значимые проблемы. Выступая против отождествления журналистики как с беллетристикой, так и с правозащитной деятельностью, автор приходит к выводу, что журналист — это историк, работающий непосредственно «у горнила истории».

УДК 70:01:00 ББК 76.01 Редактор — Ольга Боброва Верстка — В. Котов Подписано в печать 05.04.2013. Формат 60 × 90 1/16. Гарнитура «Minion Pro». Печать цифровая. Усл. печ. л. 6.5. Тираж 300 экз. Заказ № Отпечатано в типографии «Onebook.ru». ООО «Сам Полиграфист» 127090, г. Москва, Протопоповский переулок, д. 6. Телефон/факс: (495) 225-37-10 (многоканальный) Сайт: www.onebook.ru Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

ISBN 978-5-905948-39-8

© Л. Никитинский, 2013 © Издание, оформление.

«Onebook.ru», 2013

«Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся»… (Матф., 5 – 6)

Конспект 1:

КАК Я СТАЛ ЖУРНАЛИСТОМ (ВВЕДЕНИЕ)

В

самом раннем детстве (лет в пять) я думал, что стану писателем — не знаю, откуда я это взял, наверное, мне просто нравились буквы. Стать писателем у меня тоже немножко получилось, но это уж после пятидесяти, года через три после того, как я перестал бухать. А в 1970 году, когда я окончил школу с пятеркой по литературе, четверкой по русскому и тройкой по физике, папа решил сделать мне подарок и предложил выбор: магнитофон или пишущая машинка. И я выбрал машинку. Конечно, мне хотелось выпендриться, но этим объяснение не исчерпывается. Тут было и что-то еще, за чем теперь можно заподозрить выбор, сделанный кем-то будто бы вместо меня: ведь магнитофон был гораздо нужнее по тем потребностям, которые я испытывал сорок три года назад (до сих пор тоже, но реже). Мы поехали в магазин пишущих машинок на Пушкинской улице и купили, кажется, за двести рублей (месячная зарплата хорошего специалиста в то время) машинку «Эрика» производства более не существующей страны ГДР. Первым делом я стал перепечатывать самиздат для друзей (в школе были уроки машинописи, и выходило довольно быстро), но отцу я его не показывал, потому что он был ушиблен сталинизмом. А курса с четвертого я начал писать рассказы, которые давал читать отцу, потому что его мнение для меня всегда было очень важно. Отца я с детства помню также за письменным столом, где главными его орудиями (не по степени важности, но по частоте применения) были ножницы и клей. Ножницами он вырезал целые страницы из чужих и своих книг, а также из своих рукописей, склеивал их, местами добавлял кое-что от руки и 5

отдавал перепечатывать машинистке «из бывших» — она жила на нашей улице, и иногда папки с отцовой продукцией я сам к ней и таскал. В общем, это было то же самое, что сейчас соединить два куска текста в формате «word», только мороки больше. Перепечатанная рукопись передавалась затем в издательство, и откуда выходила очередная популярная книжка отца про трудовое право. По правде, я вспоминаю это без всякого высокомерия: а на что бы еще он купил мне пишущую машинку, если бы не его «халтура»? За этим же столом он написал, когда я уже был студентом, докторскую диссертацию об эффективности правовых норм, которую не помешало бы изучить нынешним, с позволения сказать, законодателям, и там все было написано от руки. А я время от времени клал на его стол рассказы, напечатанные на пишущей машинке «Эрика». Но больше их нигде не печатали, поэтому отец, прочтя очередное произведение и изо всех сил стараясь меня не обидеть, тянул: «Ну, малыш, я э… ну, я выражаю недоумение, зачем ты тратишь на это время…». В этом отношении сегодня отец напоминает мне путинский режим, хотя он, конечно, был гораздо лучше образован и способен мыслить шире. Но он тоже долго не понимал (хотя старался), как можно делать какую-то работу (а это ведь не было развлечением), при том что денег за нее никто платить не собирается. «Никто ведь не сотрясает воздух просто так», — скажет мне сорок лет спустя один человек, тоже умный, но принадлежащий ко власти (см. конспект 5). Суженность такого горизонта состоит в том, что журналистика, как и литература, — в своей основе и есть «сотрясение воздуха просто так». Пока я тоже пытался стать юристом и ученым, все юристы и ученые, стараясь сделать мне приятное, говорили: «А, так вы сын Василия Ивановича!..». Возможно, еще и поэтому я стал линять в журналистику сразу после защиты кандидатской. И году 6

в 91-м кто-то из студентов спросил отца: «А правда, что вы отец того Никитинского из «Комсомольской правды»?». Поведав мне об этом, отец заключил: «Наверное, я был не совсем прав». «Комсомолка» выходила тогда тиражом 20 млн. экземпляров. К сожалению, это было уже незадолго до его смерти, но искупаться в лучах сыновней славы он как раз успел. Дальше опять все было бы хуже, и сегодня, возможно, он мог бы с полным основанием повторить: «Ну, малыш, я выражаю недоумение, зачем ты тратишь на это время»… Графомания — такое увлечение, которое само по себе осудить нельзя: человек часто не властен над желанием выразить себя на бумаге, как раньше, или в интернете, как теперь. Но всегда есть вопрос, стоит ли тратить на это время — как свое, так и чужое. На фоне того, что сегодня выкладывают в интернете, мои юношеские рассказы показались бы просто шедеврами. Но журналы тех лет правильно возвращали их: автор еще не дорос, чтобы грузить читателей подряд всем, о чем он там подумал под влиянием какой-нибудь неразделенной любви. Сегодня такого контроля качества нет, и в этом, может быть, столько же минусов, сколько и плюсов. Мы еще этого коснемся, когда дойдем до замусоривания смыслового пространства так называемыми «СМИ» и блогерами. При всей моей ненависти к юриспруденции (как к необходимости долго распутывать нудные доказательства одного и того же вместо того, чтобы понять проблему «прыжком») я постоянно пользовался ее навыками и в журналистике, ядро которой образуют (хотя это только моя интерпретация) именно конфликты. Когда я стал уходить в журналистику, мне понадобилось некоторое время, чтобы переучиться обратно на человеческий язык, но тут пригодилась моя графомания. Я тогда решил, что литература и журналистика — это вроде как одно и то же, и почему бы мне не стать журналистом? Вывод был совсем не 7

верным, но выражать свои мысли по-человечески я к тому времени уже научился. Мне дико повезло в том смысле, что после семи лет преподавания советского права во ВГИКе, оставлявшего мне массу времени для пьянства и графомании, я перешел в журналистику как раз в период «перестройки», поэтому никогда не знал необходимости врать в письменном виде. А потом со скоростью, возможной только в то время, я стал как-то слишком известен, чтобы врать: жалко было терять такую публичную репутацию. Хотя соблазны, конечно, были. Штука в том, что не так трудно стать журналистом, если ты кое-чему научился — как трудно им оставаться. Я знаю многих, кто не сохранился журналистом, хотя предпочитает называть себя так. Но и других я тоже знаю немало. Иногда, в минуты слабости (и болезни, которые мне предстоят) я нет-нет — да и пожалею о том, что не слушал отца и бросил юриспруденцию. Думаю, что тогда (если бы я вообще остался жив) мне не пришлось бы решать тех материальных проблем, встающих во весь рост перед не ударившим в грязь лицом газетчиком пенсионного возраста. Но что ж теперь? Тем более что пишущая машинка «Эрика», купленная отцом в 1970 году, — это был, конечно, не мой выбор: я бы и сегодня выбрал магнитофон. В юриспруденции слишком много лукавства и лжи, а также идеологии, которая тоже ложь, а ведь хочется правды. Такие люди, собственно, в журналистике и остаются, порой обреченно, и в этом нет какой-то их особой заслуги. Все люди так устроены: им хочется и денег, и правды (на елку влезть и задницу не поцарапать), но одним больше одного, а другим жизнь не в радость без другого. Ну, мы еще поговорим об этом. Мое поколение растило себя на Хемингуэе, который отлил пьянство и писательство (и журналистику, кстати, тоже) 8

в такой блистающий металл, что в трезвом виде хвататься за авторучку в семидесятых нам казалось просто кощунством. По правде, между пьянками можно написать стишок, рассказик, разумеется, очерк — но только в один подход к штанге, потому что после второго неудачного подхода ты же уже забухаешь. Мы неправильно в то время поняли рецепт Хемингуэя: главное в нем не алкоголь (хотя и он не повредит тому, кому он не повредит), а свобода. Вот без нее ни писателем, ни журналистом стать нельзя. Но свободу тоже можно превратить в товар, поэтому не каждый, кто стал, сумел здесь еще и удержаться. Я знаю многих, кто не удержался, но и тех, кто устоял, знаю тоже. На деньги, вырученные от продажи акций «Комсомольской правды», полученных мной в результате ее раскола в 1992 году, я купил первый компьютер. Он загружался с внешней дискеты и поддерживал только формат «Лексикон», вскоре канувший в лету. Я подарил его Зойке Ерошок, которая его, скорей всего, выбросила (спрошу). А пишущую машинку «Эрика», прослужившую мне верой и правдой более двадцати лет и напечатавшую много хорошего, я подарил Человеку из Ципикана, который увез ее в Ципикан, где ему она была нужнее. Но, к сожалению, он умер в конце 90-х, и где теперь моя «Эрика», я не знаю. Про Человека из Ципикана я еще расскажу, и все это крайне важно с точки зрения того, о чем мы собираемся поговорить. А с кем именно я сейчас пытаюсь заговорить, кто захочет меня услышать, если вообще захочет, — вот это для меня и есть самый больной вопрос. Если это люди моложе меня лет на сорок, представляющие себе журналистику как собственное отраженье на экране телевизора, то мне многое придется объяснять, потому что между нами пропасть. Я не уверен, например, что мне в моем рассказе не следует описать, что такое было магнитофон и пишущая машинка. Магнитофон «Комета» был размером с офисный принтер, он крутил две бобины с тарелку 9

величиной, а пленка, пропускаемая через «головку магнитофона» все время рвалась и путалась. Но другого способа услышать песни Высоцкого в то время еще не придумали, и маленькая штучка с наушниками, которые можно просто сунуть себе в уши в метро, показалась бы тогда фантастикой. А пишущая машинка — это был целый станок, за полтора века с момента своего изобретения не претерпевший каких-то принципиальных изменений. По клавишам «Эрики» надо было лупить пальцами сверху, согнув их так, как будто в ладошке ты держал при этом яблоко, — и со всей силы. При этом раздавался треск, который был, как музыка, но только не для соседей по даче. В «Комсомолке» пишущие машинки были электрические, и когда ты нажимал на клавишу «абзац», каретка дергалась вправо с такой силой, что машинка прыгала по столу. Вот так. А потом эти и другие замечательные вещи со страшной скоростью отправились прямо на свалку. Может, и мне пора туда же? Пора — пора, но прежде я все же напишу эту книжку. Магнитофоны приходят и уходят, а музыка была, есть и будет. Так же и журналистика: она будет существовать до тех пор, пока найдется хоть один человек, который послушает тирана на площади и крикнет ему при всем народе: «Ты врешь!». Все остальное — лишь техника, форма, приемы и способы передачи, о которых мы еще поговорим. В книжке будет довольно много смысловых повторений. Мы будем крутиться все время вокруг ядра журналистики, рассматривая его с разных углов зрения и время от времени уходя к периферии, чтобы лучше понять ядро. Это легче делать в лекциях и ответах на вопросы, из чего, в общем, и вырастает этот текст. Но структурировать его сложно (структурирование сложного текста — всегда большая трудность в журналистике). Я попытаюсь сделать это в форме цикла конспектов устных выступлений.

10

Рассказывая, я буду немножко любоваться собой, как делаю это и на лекциях, потому что совсем не любуюсь собой, ни хорошо выступить перед аудиторией, ни написать что-либо вообще невозможно. Тут скорее вопрос меры и воспитания. «Воспитанный человек всегда должен выглядеть немного придурковатым», — учит нас мудрейший Лао-Цзы. Я бы хотел, если удастся, выглядеть именно так, не претендуя на то, чтобы мои размышления кем-то воспринимались как истина в последней инстанции или нравоучения, и вообще слишком всерьез. Журналисты обречены всю жизнь шутить и паясничать, поскольку без иронии, а главное — самоиронии яд этой профессии скоро отравил бы их организмы. Уже первые читатели рукописи этой книжки сразу рассердились на меня за то, что я занимаюсь отвлеченными рассуждениями в то время, когда коллег тут и там припирают к стенке (имелся в виду уход ряда главных редакторов, в частности, «Большого города», наезд Государственной думы на «МК», закрытие телеканала «Совершенно секретно» и т.д.). Узнаю братьев по крови, сам такой: как же пропустить информационный повод? Но эта книжка не газета, она — про газету. А если какой-нибудь опытный собрат решит, что автор слишком наивен, то я не так прост, как надо бы, а для того чтобы стать (быть) журналистом, надо в первую очередь отвергнуться изощренности «политтехнологий»: мудрость мира сего есть безумие перед… Сами знаете, перед кем, а если не читали, то загляните хоть в «Яндекс». На упреки (их легко предвидеть) в том, что некоторые мои построения на первый взгляд будут противоречить действительности, фактам, я отвечу словами Гегеля в такой же ситуации: «Тем хуже для фактов». Истина вовсе не обязана сообразоваться с практикой. А если нынешняя практика не соответствует истине, так ведь мы, журналисты, всегда пишем в завтрашний номер, не правда ли?

11

Конспект 2:

ЯИЧНИЦА И ОБОЗРЕВАТЕЛЬ

В

последнее время мне часто приходится разговаривать о журналистике с разными людьми: с начинающими и матерыми журналистами центральных телеканалов и районных газет; с теми, кто хотел бы отнести себя к таковым, но на самом деле загоняет журналистику в гроб; с блогерами; с должностными лицами; просто с теми, кто никаким боком к журналистике не причастен, газет не читает и обычно нас не любит, хотя телевизор иногда все же смотрит. Разговор выходит горячий, часто на грани взаимных оскорблений, бывает живенько. Я много чего могу рассказать, но так и не могу ответить на два вопроса, с которых, ведя разговор по правилам, следовало бы начинать: что составляет предмет журналистики и в чем состоит ее метод. С этой точки зрения ответить на вопрос, кто такой журналист, не легче, чем, например, на вопрос о том, кто такой ученый или художник. А возможно, это связано с тем, что, как написал Александр Генис из Нью-Йорка в своем эссе о Довлатове в «Новой газете»: «Газета, как радуга, не оставляет следов, она вся процесс, а не результат». Мне и самому хотелось бы понять, чем я занимался последние тридцать лет. Моими заметками, напечатанными за эти годы в разных газетах, не считая книжек и радио, можно было бы оклеить под обои двухэтажный дом (на который я себе так и не заработал). А что в сухом остатке? Кому и чем я помог?

12

Кого и чему научил? Что изменилось под влиянием исписанных мною страниц в окружающей действительности? В первом приближении, если хотите, цель журналистики — разобраться в жизни. Но в чужой. Но и со своей потом, когда ты вернулся из командировки, тоже надо ведь что-то делать. А яичница — это пища командировок. Сколько я их съел за завтраками в хороших и плохих гостиницах за свою журналистскую бытность — этого даже не сосчитать. Хорошая гостиница, на мой вкус, это та, где чисто, тихо и тепло и где хороший вид из окна на город, а лучше на реку с куском города, как в Омске (зато там яичница холодная и завтрак дрянь). К сожалению, я не слишком ценю радости семейной жизни, хотя, разумеется, чтобы ехать в командировку, хороший дом и крепкий тыл очень важны. А гостиница хороша тем, что здесь ты никому ничего не должен. Ты тут временно, и это резонирует с более глубоким чувством одиночества и временности твоего пребывания в этом мире: мы все здесь в командировке, хотя не всегда понимаем (да и не всегда хотим понимать) смысл командировочного задания. Журналистика как способ выполнения этого задания — всегда описание какой-то более или менее законченной истории. Ее надо сначала угадать, потом поехать и всех о ней расспросить, потом понять, потом собрать доказательства, потом описать так, чтобы и другие поняли, что им это тоже интересно. И почему именно на эту тему и именно сейчас им хорошо бы подумать. Вот это и есть ядро, яйцо, без которого яичницы не будет. В русской традиции наиболее почетная должность в журналистике так и называется: «обозреватель». Метод журналистики — это всегда путешествие. Путешественник всегда задерживается лишь ненадолго, чтобы внимательнее рассмотреть то, что вдруг показалось ему интересно. Но тут уже пора двигаться 13

дальше. Что-то может ему понравиться, что-то нет, но он ни к кому не полезет со своими советами, потому что он дилетант. Однако совсем не путевые заметки (хотя они тоже имеют право на существование как жанр) должны стать отчетом о командировке, а описание какой-то борьбы кого-то с кем-то или против чего-то. Тогда есть история, хорошая она или плохая. Журналист, когда он разматывает историю, о которой другие вспоминать часто и не очень-то хотят, всегда «не дома». Доверие к нему, без которого он просто не соберет нужные детали и доказательства, основывается как раз на том, что он не в этой игре, он тут посторонний, чужак, странник. В начале восьмидесятых годов прошлого века, когда я начал уходить в журналистику из юриспруденции, страна казалась мне более понятной. По крайней мере, в любом месте было известно, где находятся органы власти и по каким правилам они действуют, более или менее их придерживаясь. Сегодня, путешествуя не как турист, а чтобы понять и затем описать какую-то историю (которая всегда есть история какого-то конфликта), ты не сразу можешь угадать, где здесь власть и кто ее представляет. Всякие письменные «правила», даже если ты прочел их заранее, ничем не помогут. Поэтому первое, что придется сделать, достигнув города назначения — это сориентироваться в контексте, но тут ты попадешь в зависимость от гида, который видит его сам и представляет тебе со своей собственной колокольни. То есть уже с первого момента ты не просто иностранец, а немножко наемник. Как минимум ты ангажирован своими симпатиями и антипатиями, которые укоренены в твоей системе представлений, которая, в свою очередь, опирается на некий миф, и это надо помнить. Теперь о невмешательстве. Где-то в 1985 году пропуском в большую журналистику для меня стал (в буквальном смысле — за него я получил заветное удостоверение внештатного 14

корреспондента журнала «Крокодил») фельетон о постановлении не то Киргизских, но то Туркменских ЦК и Совмина, которым в какой-то из этих советских республик вводилась дополнительная плата за коммунальные услуги для владельцев собак и кошек. Эту тему мне отдал блестящий фельетонист позднего СССР Александр Моралевич, который спустя несколько лет завязал с журналистикой, видимо, не находя в ней больше смысла. А тогда я приехал домой и написал рассказик, как кошка Мурка звонит (раз «уплочено») собаке Тузику и они обсуждают плюсы и минусы решения ЦК и Совмина. Получилось довольно смешно, но еще смешнее было то, что спустя месяц в «Крокодиле» Моралевич передал мне ответ ЦК компартии не то Киргизии, не то Туркмении, в котором абсолютно серьезно обсуждался и даже опровергался тот мой рассказик. Я как-то сразу понял, что надо стать взрослее, хотя серьезность всегда давалась мне с трудом, и не за ней я уходил из юриспруденции в журналистику. Тогда любая заметка даже в районной газете оказывалась вмешательством. Командировочное удостоверение журналиста означало своего рода лицензию на отстрел, а наше слово, даже еще до того, как оно будет произнесено, понималось как приговор, который почти наверняка будет утвержден и приведен в исполнение общим для всех источником власти — обкомом. Кому-то это нравилось, а меня тяготило: хотелось остаться только путешественником, который набрасывает свои заметки для читателей, а не для начальников. Сегодня это так и есть, и это перекос уже в другую сторону, провоцирующий сам по себе обращение за помощью к какому-то «административному ресурсу». Главный редактор «Новой газеты» Дмитрий Муратов любит всех знакомить и хвастаться. Однажды я встретил его в коридоре в компании двух крупных мужчин. Муратов, довольный тем, что, видимо, ему только что удалось «решить вопрос», стал нас друг другу представлять: 15

«Это генерал такой-то, заместитель министра внутренних дел, это генерал еще какой-то, а это Леонид Никитинский — наш судебный обозреватель»… Вдруг генерал какой-то бросился меня обнимать со всем полицейским пылом и со словами: «Ой, мне так нравится, как вы пишете!..». А я же все время пишу о том, какой ты козел. Этот случай не то чтобы открыл мне глаза, но кристаллизовал понимание мною моей собственной нынешней роли. Начальники сегодня читают газету как беллетристику. Они могут про себя даже соглашаться с моими выводами, которые чаще всего не совпадают с выводами официальных инстанций (а иначе о чем же писать?). Но из этого для них никак не вытекает прямая необходимость каких-то действий. Поэтому начальники как читатели имеют право просто насладиться добротным рассуждением и хорошим стилем. Без последствий. Говорят, что в странах с более развитой демократией это не так. В 2007 году в Киеве я посидел в студии на ток-шоу Савика Шустера, который пятью годами раньше был моим редактором на радио «Свобода». На вопрос, почему к нему в прямой эфир приходили в то время министры и даже президенты, которые гарантированно огребали тут по полной программе, Савик ответил, что не прийти для них было бы еще хуже: рейтинг сразу падал процентов на пять. То есть власть Шустера на Украине в то время была производной от власти избирателей так же, как моя власть в «Крокодиле» была производной от власти ЦК КПСС. Это, конечно, лучше, так ты чувствуешь себя гораздо более правым, но: «Зависеть от царя, зависеть он народа — не все ль равно?»…

16

Независимость журналиста и «СМИ» (идиотский термин, но с ним мы разберемся в следующей главке) может основываться только на том, что они стоят на позициях невмешательства, они лишь фиксируют какие-то факты и явления, стараясь не ошибиться и не ставя перед собой никаких иных целей, кроме, собственно, обозрения и описания. А если это ток-шоу, то здесь надо изо всех сил вежливо отстраняться, как бы отпуская ум и глупость собеседников на самотек. Иначе это будет не журналистика, а передергивание и пропаганда. Полная реализация этого принципа, конечно, утопия: сам факт присутствия наблюдателя уже изменил ситуацию, — но ему надо стремиться следовать, не держась за сиюминутную власть, иначе от ядра (сути, стержня) журналистики ты уходишь (с ярким салютом и весь из себя красивый такой) на ее периферию и выглядишь провинциально. Ты, как пацан, которого привели в театр смотреть, а тебе все время хочется выскочить на сцену, чтобы помочь добру победить зло (вспоминается из детства, что у папы Дениса Драгунского был, как будто, похожий рассказ). У тебя ведь есть свои представления о добре и зле и даже основания полагать, что они всеобщи. Но выйти на сцену как действующее лицо — это уже вмешательство. Или ты персонаж, или журналист, поэтому перво-наперво надо отказаться от любой претензии иметь здесь какую-то собственную власть. Наверное, журналистика — это борьба (как и жизнь в целом: «У верблюда два горба, потому что жизнь — борьба»), но я никогда не воспринимал ее так. Мне всегда хотелось, чтобы это было отстраненное наблюдение. Иначе твоему свидетельству грош цена. Но и объективность невозможна. Нет нейтральной передачи, точки независимости, нет такой позиции, утвердившись на которой ты мог бы наблюдать, ничего не сдвинув и ни во что не вмешавшись.

17

Постоянная необходимость балансировать возле точки невозможной независимости, необходимость постоянно сомневаться в мотивах тех людей, которые говорят тебе то ли правду, то ли неправду, то ли часть правды, а ты все время силишься понять, почему они говорят то, а не это, — приводит к жестокой профессиональной деформации. Это не цинизм (как говорит Муратов: «Цинизм — это просто экономия времени»). Это фундаментальный скепсис, к которому ты до того привыкаешь, что начинаешь сомневаться даже в мотивах близких друзей, и, возвращаясь домой, ты испытываешь от этого ужас и одиночество. Но сегодня в профессии журналиста хронический дефицит веры — это цена честности, иначе ремесло не работает: слишком мало доверия осталось в стране. Ключевая функция журналиста — быть свидетелем. Отсюда в журналистике (в отличие от юриспруденции, науки и даже от литературы) особое значение приобретает слово «Я». Но это не тщеславное «Я!» начинающего, а позднее, сгорбленное собственным скепсисом «Я», быть может, даже «Я?». Все, о чем я тут рассказываю, Я видел, Я слышал, Я подумал, даже — Я почувствовал (тоже как одно из доказательств). Это переварено мною внутри, со страхом и страданием, то есть экзистенциально. А почему другие должны тебе верить? А они и не должны, и в этом твое преимущество перед официальными инстанциями: всяк решает сам, верить тебе или нет, и в этом смысле ты каждый раз ставишь на кон всю свою совесть и всю свою репутацию, заработанную (если уже заработанную) долгим трудом. И вот первый день командировки ты грузишься со слов разных людей непонятным тебе контекстом, вечером читаешь местные газеты, делая поправку на интересы их владельцев, или чужие справки, со страниц которых льются помои. Потом еще день или два, или пять ты разговариваешь с участниками некой 18

истории, которые говорят правду или врут, или говорят часть правды, но имеют в виду какие-то собственные цели. Они подозревают тебя в заказухе, а тебе просто кто-то нравится, а кто-то нет. В голове у тебя полное несварение, и с этим ты ложишься спать в гостинице, которая для тебя сейчас больше, чем дом, потому что только здесь ты никому ничего не должен. А утром ты идешь съесть свою яичницу, которая включена в стоимость номера. За тобой было признано право задавать всем какие-то вопросы, неприятные в том числе, до сих пор ты оставался носителем этой (производной от невмешательства) власти, а теперь настает пора нести ответную обязанность, из которой исходили те, кто отвечал на твои вопросы. И эта обязанность заключается перво-наперво в том, чтобы не соврать. Им-то можно, а тебе нельзя, они заинтересованные участники, а ты-то из газеты. Яичница — это ведь вроде бы проще некуда, надо только не забыть посолить, но там внутри яйцо, которое было, есть и будет вечная тайна. Хорошо, если в ресторане есть окно, чтобы сесть за свободный столик возле него, еще лучше, если из окна хороший вид на чужой город, потому что наибольшая ясность мысли достигается, когда ты смотришь в окно (во всяком случае, у меня это так). И в тот момент, когда ты пьешь вторую чашку кофе (тут можно курить, ура!), ты, наконец, понимаешь, про что была вся эта история: в хаосе так называемых фактов промелькнул смысл — история сложилась, и гора упала с плеч. И с этого момента ты становишься снова свободен. История — это и есть единственная опора твоей независимости. Ты пришел, чтобы узнать и рассказать другим интересную историю, ничего больше. Только на этом основывается твоя власть, твое право спрашивать: другие (участники истории в том числе) надеются, что ты расскажешь всем эту историю честно. Они рассчитывают что-то понять вместе с тобой. Никакой мотив никогда не 19

встречается в чистом виде, но только мотив рассказчика оправдывает твое неизбежное вмешательство. Это еще называется «тема», которую сначала надо угадать в сумбурно рассказанной тебе кем-то истории, а затем отправиться в путешествие, чтобы проверить, на самом ли деле данная история такова и о том ли она, о чем ты подумал «на берегу». Кроме сюжета, который ты надеешься выстроить и описать, тема предполагает еще и оценку источников информации и доказательств, потому что твоя цель — написать правду. Командировка, как рыбалка, — предприятие без гарантии на успех, но интуиция, постепенно вырастающая из опыта, позволяет попадать в тему с достаточно высокой вероятностью. Вот этим оперирует журналистика, это ее ядро, хотя гораздо более заметна (потому что навязчива) ее периферия, даже та ее зазеркальная часть, где журналистика превращается в свою противоположность: в пропаганду или «пиар». Для себя я хорошо понимаю, что я имею в виду под ядром журналистики, но в этой сфере есть много жанров, приемов, специальностей, типов поведения и способов зарабатывания денег. И какие-то специальности и типы поведения уходят достаточно далеко от того, в чем я усматриваю «ядро» журналистики. В какой-то момент они могут, внешне напоминая то же самое, превращаться в свою противоположность, но где именно проходит граница, определить не так легко. «Граница», притом чаще всего не вполне очевидная, — наверное, лучший образ для пояснения той картины или карты, которую я пытаюсь сейчас представить. Безусловны только политические или административные границы, исторически как раз достаточно условные. А на рельефной карте горы в равнины или глубины в мели редко переходят обрывом, чаще нельзя сказать, в каком именно месте гора перестала быть горой. Где-то мы видим концентрацию городов, окруженных спутниками 20

городков и поселков, а где-то сгущается тайга. Примерно так же мы можем себе представить и «карту» журналистики, она весьма неравномерна. И эти пространства обживают люди, а также звери, рыбы и птицы. Что-то их заставляет выбирать себе те или иные любимые места. Одни рыбы косяками в одном месте, а другие поодиночке в другом. Одни люди в библиотеках, другие в пивных барах. Это не значит, что кто-то кого-то лучше (например, эти птицы или рыбы лучше тех), но все разные, и этому соответствует огромное разнообразие журналистики (как, впрочем, и любой другой культуры). Понятие «ядра журналистики», которое я пытаюсь сейчас ввести, может быть представлено как сгущение, уплотнение, «столичность», по мере же удаления к периферии мы наблюдаем, напротив, разжижение, провинциальность, унылость пейзажа. Может быть, правильнее говорить о многоядерности этого пространства, поскольку его уплотнения наблюдается вокруг различных элементов того, из чего состоит журналистика. В одном случае роль магнита играют смыслы, в другом — сенсационные новости, в третьем притягивать к себе могут авторы, в четвертом фотографии и так далее. Разные проекции этого пространства позволяют увидеть области, где, например, очень велика плотность смысла, но слаба концентрация остроумия и стиля, или наоборот, много красивых фотографий, но мало смысла.

21

Конспект 3:

СМЫСЛ ИСЧЕЗАЕТ («СМИ»)

В

который раз переиначивая эту книжку и меняя местами главки, я пришел к выводу, что прежде чем говорить дальше о журналистике, необходимо распотрошить сам термин «Средства массовой информации» (СМИ), общеупотребительный, но уже совершенно не отвечающий современным реалиям смыслового пространства. Недавно на одной дискуссии в Общественной палате в ответ на мою попытку подвергнуть сомнению термин «СМИ», член этой палаты возразил, что согласно социологическим опросам «граждане России черпают информацию именно из телевидения». Давайте посмотрим, что они отсюда черпают, и пробежимся по телепрограмме центральных каналов.

18-я серия про ментов. Кулинарные советы. Хоккей. Шутка юмора Петросяна. Ток-шоу, где витийствует Соловьев, обсуждая с собеседниками чаще не самые насущные проблемы. Педофилы. Откровения поп-звезды. Адюльтер в студии. Концерт. Вызов духов на дом. Море крови. Реклама. В промежутках — «новости». Прежде чем перейти к новостям, которые по идее образуют стержень журналистики, мы оглянемся на эту, в лучшем случае, ее периферию и констатируем, что «информации» здесь как раз меньше всего. «Влиятельность» телевидения, то есть степень его воздействия на умы соотечественников, основывается не на новостях, которые, как и рекламу, впаривают им попутно и часто против их желания (пока не успели выключить звук), а, наоборот, на их желании отвлечься, не видеть и не слышать никаких новостей, по крайней мере, плохих. Но разве в газете, 22

где мы нашли эту программу телевидения, есть какая-то другая «информация», кроме программы телевидения? В прекрасном журнале «Журналистика и медиарынок» журналисты и редакторы местных «СМИ» из разных регионов России делятся опытом работы на «медиарынке». Одна газета зарабатывает изданием железнодорожных справочников, другая выпускает сувенирные кружки, третья разыгрывает сковородки и чайники среди подписчиков. Все печатают гороскопы и рецепты салатов, хорошо если сказки. Мне пришлось вместе с редактором указанного полезного журнала Владимиром Касютиным проводить для этих, несомненно, журналистов по крови круглые столы и семинары в различных городах. Мое замечание о том, что «журналистика» и «медиарынок» все более существуют раздельно, а выпуск сувенирных кружек и даже печатание сказок не имеет отношения к журналистике, поначалу вызывают у коллег из регионов обиду, настолько они привыкли видеть главную цель в том, чтобы выжить и спасти свои газеты. И упаси меня Бог их за это осудить. Тем более, отнюдь не только районные газеты зарабатывают себе на хлеб, а иногда даже на хлеб с маслом, вовсе не журналистикой. Вместе с тем все они печатают новости на первой полосе и интервью на второй. О чем же эти «новости»? Если это газета районная, то про главу района (с портретом крупным планом): вчера он приехал оттуда-то, а завтра поедет туда-то. Если газета областная, то про губернатора (с портретом в полный рост): вчера был на свиноферме, завтра поедет в Кремль. Вернулся, интервью на второй: все замечательно, денег дадут (новость!). Есть приятные исключения в регионах, но только не на ТВ, тем более не на центральном. А на федеральных каналах то же самое, только там действующее лицо — президент. Встретился с министром того-то. И что? Здесь нет никакой информации, это просто колыбельная песня.

23

Разумеется, есть беспокойные люди, которые ищут настоящие новости и находят их в интернете или печатных «СМИ». Но те «СМИ», где появляются такие новости, как раз и не являются массовыми, их тиражи (посещаемость) несопоставимы с популярностью таблоидов. Кроме того, где и как только появляются реальные новости, они раскалывают аудиторию, одна часть которой интерпретирует (а в интернете и комментирует) эти новости как хорошие, а другая — как плохие. Аудитория начинает искать комментаторов, чье мнение совпадает с ее собственным, и эти комментаторы, в свою очередь, выбирают такие новости, которые привлекут именно эту аудиторию. Читатели «the New Times» вряд ли часто листают «Завтра» и наоборот. Получается, что мы разговариваем только с теми, кто думает так же, как мы, а разговор между людьми, думающими по-разному, в лучшем случае превращается в ругань. Смыслы обращаются по замкнутым контурам, лишенные возможности притереться дуг к другу, чтобы синтезировать новый смысл. Угрожающее явление замкнутых контуров, которые образуют «СМИ» и их аудитории, еще больше заметно в интернете, пользователи которого (если они не хотят только играть в онлайнигры и смотреть порнуху) политически, как правило, более радикализированы. На тысячах сайтов образуются сотни более или менее мелких междусобойчиков, и от традиционных «СМИ» они, в принципе, отличаются только численностью. Нет объединяющей идеи, нет общих смыслов, не считая «борьбы с педофилами», но вменяемый человек понимает, что в реальной жизни их просто не может быть столько, сколько в телевизоре. Те «средства массовой информации», в которых появляется действительно значимая информация, не являются массовыми, а в действительно «массовых» нет информации, там вместо нее — уникальный бюст Анны Семенович, что конечно, тоже неплохо, но при чем же здесь журналистика? Да и не «средства» 24

это вовсе, как бы ни хотелось этого нынешней власти, а самостоятельные, действующие из собственных интересов игроки. На языки иных стран, где тоже выходят газеты и точно не хуже, «средства массовой информации» никак не переводятся, там есть понятие «mass media». В этом словосочетании «mass» — это вряд ли советские «массы трудящихся», которых их мудрые вожди вели к светлому будущему. Здесь это скорее оттенок публичности, то есть доступности «media» для неопределенного круга лиц: направление движения, заключенное внутри понятия, не вертикальное, а горизонтальное. «Media» это в переводе «проводник», а слова «информация» здесь нет, потому что эти проводники внутри общества перегоняют не информацию, а смыслы. В отличие от информации, которая всегда однозначна, смыслы всегда окрашены — не только интеллектуально, но и эмоционально, и они всегда сложны, о них можно спорить. Информационным сигналом можно остановить пешехода перед светофором, но управлять его более сложным поведением, а тем более мышлением, невозможно, хотя именно это и составляет заветную мечту всякой власти. Человек — не собака Павлова и тем более не компьютер, он не думает «информацией»: сознание, а тем более общественное сознание, оперирует смыслами. Их циркуляция в обществе и есть цель и сущность того, что более правильно называть «mass media», но сегодня этот механизм деформирован и разрушен. Тут важно сразу поставить картину с головы на ноги и увидеть все смысловое пространство радикально иначе. Редакции «СМИ» — это организации, способные осуществлять какие-то организационные функции и платить заработную плату за создание смыслов. Но сами они (юридические лица) никаких смыслов создавать не могут, а могут, в лучшем случае, их транслировать. Смыслы создают люди: журналисты или, в последнее 25

время, блогеры. «СМИ» с помощью своих ресурсов более или менее успешно притягивают к себе журналистов, блогеров и активную аудиторию. Но те же люди, в принципе, могут собираться не только вокруг «СМИ», а вокруг клубов, театров, церкви, кафе, сайтов или иных точек, расположенных как бы в разных социальных пространствах, но обладающих способностью притягивать к себе смыслы вместе с их проводниками. Это такой бульон, в котором рыщут жадные умы, наделенные собственной волей, и по каким-то законам они кучкуются возле каких-то полюсов притяжения. Эта картина чрезвычайно сложна, мы и сами-то с трудом начинаем ее различать и понимать, что ж говорить о чиновниках от власти, привыкших мыслить административно. Смыслы устремляются туда, где есть пища для ума, потому что это, а не чертовщина и не камни, их пища. Это живая жизнь, в которой каждую минуту все может измениться. В этой картине какие-то «СМИ» продолжают играть и даже увеличивают свою роль в качестве «media», другие эту функцию утрачивают, превращаясь в окаменелые реликты, зачем-то кем-то финансируемые, но обтекаемые жизнью смыслов подобно тому, как рыбы проплывают мимо камней на дне. Обратив внимание на бессмысленность термина «СМИ» года три назад (готовился к какому-то выступлению), я стал дознаваться, откуда он взялся. По сведеньям, которые я сумел найти, питая как бывший юрист отвращение к такого рода работе с источниками, это сочетание всплыло в 50-х годах прошлого века в постановлении ЦК КПСС и Совмина СССР, которое так и называлось: «О средствах массовой информации и пропаганды». Закладка зерна пропаганды при самом рождении понятия «СМИ» отличает его от «media», что должны понимать переводчики. Это соответствовало ленинской концепции партийной печати (а также «важнейшим из искусств для нас является 26

кино»), в соответствии с которой всеми мыслями народов СССР управлял идеологический отдел ЦК КПСС и соответствующие отделы на местах. Спустя полвека и более нынешняя российская власть пытается воспроизвести эту модель. Однако полвека назад инструменты для управления журналистами и СМИ (тут без кавычек) были точнее и тоньше. Кроме тотальной цензуры и приличной зарплаты для журналистов, за ними признавалось и право на некоторый идеализм, романтику и даже на отклонения от директив идеологических отделов. Ведь при категорическом эмбарго на идеалистическую философию власть большевиков в своем генезисе основывалась именно на утопизме, и романтическая (не материальная) мотивация в целом признавалась и поддерживалась, по крайней мере, на уровне официальной пропаганды. Нынешняя российская власть пытается управлять обществом в целом и, в особенности, той его частью, которая создает смыслы, только с помощью финансовых инструментов, не понимая и не принимая идеалистическую мотивацию (кроме лубочного «православия»). Так, в принципе, можно управлять «СМИ», создавая их и даже уничтожая, подменяя их имитационными симулякрами (так было уничтожено и старое, настоящее, НТВ, и газета «Известия», и много что еще). Но так нельзя управлять журналистами, у которых гораздо более сложная мотивация. Между тем журналисты, а не «СМИ», выходят на первый план в более современной картине смыслового пространства, где обитает свободная (просто потому что другой и не бывает) мысль. Сегодня уже не так важно, работает ли автор, являющийся создателем и проводником смыслов, в зарегистрированном «СМИ», или пишет в блоге сам по себе. Популярность тех блогеров, которые освещают действительно значимые события, в общем, уравнивает их с журналистами в этой плоскости. Скорее 27

даже «СМИ» приобретают теперь популярность (и теряют ее) в зависимости от перепостов в социальных сетях. Понимая это, власть точно так же пытается финансово влиять на интернет, прикармливая своих троллей. Блогосфера в целом не честнее профессиональных «СМИ», чаще всего менее квалифицирована, не обладает их возможностями для проверки фактов, большая часть которых появляется в блогосфере от случая к случаю. Она больше, чем зарегистрированные СМИ, переполнена пошлостью и бессмысленным шумом. Но она же является идеальной проводящей средой для смыслов, когда и если такие смыслы появляются и распознаются. Когда я начинал, для автора, не желавшего подчинять свою мысль цензуре, выход был только в самиздат, «тамиздат», а через них — либо в лагерь, либо за границу. Машинка «Эрика», о которой я тут рассказывал, стоила, как 70 бутылок водки, а била через копирку только три копии, четвертая «слепая». Сегодня любой автор, имеющий модем и выход в интернет, может совершенно бесплатно завести свой блог, и завтра на него могут прийти, в случае удачи, сотни, а то и тысячи посетителей. И его, скорее всего, не арестуют за это. И это принципиально иная среда, в которой гораздо опаснее проявлять тупость власти. Когда-то, убрав на время в стол ножницы и клей, чтобы написать докторскую, отец начитался основателя кибернетики Норберта Винера и еще в те годы объяснял мне общий закон управления, по которому управляющая система не может иметь меньше степеней свободы и разнообразия, чем управляемая. Иначе должно сломаться или то, или другое. Сама идея «вертикали» как способа управления современным обществом, тем более в сфере создания смыслов, архаична. Сегодня мы наблюдаем очередной и логически объяснимый виток процесса удушения независимых «СМИ». Но это вовсе не означает само по себе уничтожения журналистики: это две разные карты: одна 28

экономическая, а вторая скорее «рельефная», на одной за критерий принимаются деньги, а на другой — смыслы. И весь ход нынешней «войны» за и против смыслов на этих разных картах тоже виден по-разному. Разобравшись в этой главке с термином «СМИ», мы будем продолжать пользоваться им и дальше, поскольку он устойчив и интуитивно понятен, а ничего другого взамен я не могу пока предложить. При этом мы будем иметь в виду, что зарегистрированные «СМИ» — отнюдь не единственный, а, возможно, уже не главный игрок в смысловом пространстве. «СМИ» может означать как действительный центр притяжения смыслов, так и имитацию, симулякр, а то и просто кормушку для распила бюджета. Как, впрочем, и «блогер», и все остальное, что существует на нашей пока еще очень зыбкой почве, где преобладающая тенденция — это вымывание смыслов. Зато в следующих главках нам станет более понятно, кто такой «журналист».

29

Конспект 4:

МЫ РЕДАКТИРУЕМ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

В

Вашингтоне есть «Музей журналистики и новостей» («Newseum»), куда водят, в основном, школьников и студентов, но я бы посоветовал пройтись там экскурсантом и каждому журналисту (и редактору), чтобы проникнуться пониманием своей роли в мире и ролью невмешательства внутри самой роли журналиста. Основа экспозиции — это сотни телеэкранов, на которых идут новости разных телеканалов из всех стран мира, и, к сожалению, это чаще всего насилие и войны. Ты понимаешь, что это именно новости (News), хотя для тебя они новостями не являются в силу непонимания контекста стоящих за ними историй и вообще недостаточного знания тех языков, на которых читается закадровый текст. Зато это чувство растерянности и подавленности лавиной новостей, в которой ни один зритель не в силах разобраться без поводыря, делает более ясным понимание работы журналиста. Ведь поводырем всегда работает какой-то твой коллега, а ты не знаешь, можно ему верить или нет (он вообще с другого конца света, да хотя бы даже и страны). Мне приходилось обсуждать вопросы вторичности и в этом смысле достоверности информации с редакторами и журналистами районных газет. Это журналистика совсем особого, исчезающего рода, хотя к ней в определенном смысле возвращает «Facebook», где все друг друга знают или думают, что знают. На этом уровне у читателя (зрителя) есть возможность самому уточнить информацию и сделать собственный верифицированный вывод (но не всегда). На уровне региона, страны, а тем более мира любой из нас получает информацию всегда с чужих 30

слов, глядя на действительность чужими глазами. То есть в роли читателей или зрителей (а журналист в своей рефлексии всегда примеряет на себя и эту роль) мы постоянно оказываемся в кем-то уже отредактированной действительность. В этом мире миллиардов историй нам предлагается считать интересным то, что сочли интересным журналист и редактор: насилие, войны, «педофилию», политику, — хотя в действительности они занимают, конечно, меньше места, чем в обыденной картине «новостей», становящейся, в свою очередь, реальностью для нас. По ходу экскурсии по Newseum мы лучше понимаем, с одной стороны, важность, опасность и ответственность профессии журналиста, а с другой стороны то, что наши читатели (зрители, слушатели), как и мы сами в той же роли, видят тысячи осколков зеркал, в которых действительность отражается совсем не так, как она есть «в действительности». Если применительно к отдельной истории (новости) чаще всего приходится говорить о недостатке информации, то общая информационная картина, взятая хотя бы чуть шире, оказывается недостоверной теперь уже в силу ее переизбытка. Возможность формировать картину мира для аудитории, которая не может сделать это сама, заключает в себе огромные возможности манипуляции. Варианты манипуляции в «СМИ» составляют широкий спектр — от специально задуманных и многоходовых провокаций до просто желания всякого журналиста убедить других в правильности именно своей точки зрения. Единицей измерения в журналистике является не «факт» — он сам по себе, если он не составил сюжета или не продолжает хотя бы мысленно (в рефлексии читателя) какую-то историю, никому не интересен. Такой единицей оказывается история, имеющая начало и конец (хотя бы пока и открытый). Внутреннее содержание истории или ее часть, поворот, могут 31

быть представлены как «новость». Новость, как и история в целом, могут быть кому-то интересны или не очень. Если история интересна только тебе, то в журналистике она не имеет смысла, потому что журналистика неотделима от будущего читателя (зрителя, слушателя). История, пусть пока даже еще не написанная, изначально существует и развивается как взаимоотношение журналиста с неопределенным кругом лиц, которые поверят в его свидетельство и в существование которых с самого начала верит он сам. Новость или история возникают не в газете (на радио, телеэкране), а, как искра понимания в смысловом пространстве между журналистом и аудиторией. Хотя бы это будет всего несколько человек (если это блог), важно то, что этот круг открыт и журналист хочет сделать его как можно шире: для него это основной мотив как в смысле тщеславия (опасная вещь, но без него профессия была бы мертва), так и (при правильно работающей экономике) в рассуждении заработка. Но для этого написано (снято) должно быть интересно. Это и есть единственно надежный (потому что вообще единственный) критерий отбора новостей или историй: «интересно — неинтересно». Этим занимается «редактор» — самый неприятный в газете человек, на которого все журналисты копят свои обиды. Бывает еще «главный редактор» (больше всего обид), но это фигура, тяготеющая чаще всего уже не к журналистике, а к политике. Собственно, главный редактор и определяет «редакционную политику» (другой вопрос, самостоятелен ли он в этом). Самый обидный в журналистике приговор: «Это никому не интересно» — обжалованию не подлежит. Редактор решает за тебя, что интересно, а что нет, то есть осуществляет по этому признаку цензуру. Обижаясь на него (острота этого чувства по мере накопления стажа и собственного веса в редакции только 32

возрастает), необходимо помнить: прежде чем предложить тему или уже готовый материал, первым цензуру действительности уже произвел сам журналист на уровне выбора события. Сам акт нашего выбора уже изменил знание о мире для неопределенного круга лиц. В отличие от сферы так называемого пиара, где тему и события указывает начальник, в журналистике их выбор из массы происходящего производят сами журналисты, хотя они всегда подразумевают определенное «СМИ». То, что не вызовет интереса в одной газете, в другой может вскочить в полосу «с колес». То, что интересно пчеловодам, совершенно не интересно велосипедистам. Но это уже начало редактирования того, что мы считаем действительностью, в которой мы замечаем одно и проходим мимо другого. Говоря более точным языком, редактируя действительность, мы привилегируем одни факты за счет невнимания к другим. Это неизбежный процесс, но необходимо понимать, по каким критериям производится отбор. «Интересно» может оказаться то, что соответствует интересам владельца «СМИ» или заказчика. Но «заказной» материал по содержанию неинтересен тому, кто пыжится его сочинить, поэтому обычно он легко вычисляется именно по тому, что малоинтересен и для аудитории. Он почти всегда плохо написан, и если другие материалы в газете написаны не так плохо, это верный признак «заказухи» (к сожалению, в современных «СМИ» часто плохо сделано все, и тогда заказные материалы не так бросаются в глаза). В рамках той концепции, которую мы здесь набрасываем, «заказуха» вообще не относится даже и к периферии журналистики. Но за «заказуху» часто (возможно, чаще всего) принимается и ангажированность журналиста, хотя это принципиально иное явление. Для продвинутого читателя редакционная политика и ангажированность данного СМИ это, в сущности, одно и то же, но 33

выводы о причинах ангажированности он будет делать в зависимости от того мифа, в котором живет сам: например, несовпадение политических позиций может быть объяснено коррупцией или вовсе «масонским заговором». Для нас же важно уяснить, чем именно ангажированы мы сами как журналисты. Это могут быть не обязательно интересы владельцев и спонсоров (государственных органов, в том числе) или коммерческая «джинса», но чаще всего наши искренние взгляды и убеждения, поскольку они разделяются большинством журналистов этой редакции. В крайне поляризованном смысловом пространстве современной России одни журналисты и «СМИ» ангажированы славянофильством, другие западничеством, одни толерантностью к секс-меньшинствам, другие ненавистью к ним и так далее. Это не просто политическая ангажированность, которая лежит ближе к поверхности, это чаще ангажированность из глубины собственного мифа, внутри которого каждый остается убежден в своей правоте. Я думаю, что каждый журналист — журналист ровно настолько, насколько он понимает субъективность своего взгляда, не скрывает это от аудитории и старается не злоупотреблять ролью «поводыря», неизбежно редактируя картину действительности. Журналистика складывается, главным образом, из описания поступков, а за поступками лежат человеческие мотивы. По Канту этичность поступка вообще определяется именно его мотивом, а не результатом, к которому примешивается случай, успех или неуспех. А по Фрейду (и это главное его открытие, от которого он сам затем, на мой взгляд, отклонился в сторону «фрейдизма») мотив скрыт от самого субъекта, говоря по науке, рационализирован, и совершивший поступок человек часто сам объясняет его себе более благородным мотивом, чем тот, по которому он был совершен на самом деле (как банальное воровство в наше время часто объясняется заботами о туманной 34

«государственности»). Снаружи мотив бывает виден яснее по поступкам, и это, в принципе, дает право журналисту не только описывать поступки, но и предполагать за ними скрытые (от самого себя в том числе) мотивы. От этого даже невозможно уйти в таком жанре, как очерк. Но здесь особенно важно понимать, что журналист — не Бог, и видеть всю сложность описываемого человека ему невозможно. Это отличает журналистику от литературы, где писатель — именно бог, демиург создаваемого им мира. Наверное, оценивать человека во всей его сложности — это функция литературы, а не журналистики. Не то чтобы журналист не мог забросить свой эхолот на такую глубину, но у него нет средств потом вытащить его оттуда. «Широк человек, слишком даже широк. Я бы сузил», — говорит Митя Карамазов у Достоевского. Журналист всегда «суживает» и персонажа, и ситуацию вокруг него, но редко испытывает от этого интеллектуальные и нравственные терзания Карамазова. А надо бы хоть чуть-чуть, потому что лишь эти сомнения и могут служить какими-то гарантиями его «объективности» при попытке не только описать внешнюю канву событий, но и угадать их внутренний смысл. Если в выбор темы журналист привносит собственную ангажированность, то при ее разработке и описании он сталкивается с необходимостью редуцирования действительности. Реальная жизнь сокращается под объем публикации (эфирное время) и упрощается под «формат» данного «СМИ». И всегда, даже при самом добросовестном подходе, перед журналистом встает вопрос, какие же линии или детали следует редуцировать, то есть выкинуть из жизни заметки или сюжета по сравнению с жизнью, как она есть. Элен Берри, журналистка московского бюро «the New York Times» заинтересовалась темой суда присяжных в России и 35

консультировалась со мной. В течение нескольких месяцев она встречалась со многими бывшими присяжными, с которыми я ее знакомил, ходила по судам, выясняла мнение самых разных лиц и в конце концов поразила меня тем, что ее заметка, вышедшая в газете и изначально ограниченная ее форматом, занимала едва ли четверть полосы. Смешная производительность, вроде бы непростительная для такого образцово-капиталистического издания. Однако вот так. Чтобы начать редукцию, надо сначала понять всю сложность явления. Уж наш-то российский журналист (мне он представляется при этом почему-то юным) написал бы по этой теме сразу хоть полосу, сделав три — четыре звонка по телефону (а то и один). Один мой знакомый главный редактор из провинции жаловался, что главная сложность деланья газеты сегодня состоит в том, что молодые журналисты не умеют писать «большие материалы». Маленькая информационная заметка — это пожалуйста. А в сложном материале они просто увязают, не умея соединить концы с концами. Может быть, их этому и учили на факультетах журналистики абстрактно, но, приходя в газету, они такого опыта не получают, на это просто нет времени. Разумеется, это и экономическая проблема, к которой мы здесь часто будем возвращаться, но это и следствие какого-то упрощенного нынешнего взгляда на жизнь. «Все просто!». Можно объяснить все на свете хоть Эдиповым комплексом, как Фрейд, хоть материальной заинтересованностью, как нынешний режим. Для каких-то «макроэкономических» целей это, может быть, даже и полезно, но не надо думать, что так можно описать жизнь. В ней все всегда очень непросто, и сложнее всего мотивы человеческого поступка, хотя бы даже этот человек был президентом, и очень хотелось бы объяснить его «просто». Я понимаю, что такое жесткий формат трех тысяч знаков или двухминутного эфира, но я принципиально отказываюсь 36

понимать невежество в журналистике, которым особенно поражают корреспонденты телевизионных новостей. Невежественен не тот журналист, который многого не знает (он всегда дилетант, при разнообразии тем и невозможно все знать), но тот, кто думает, что он знает уже достаточно. Мало знать, чего хочет от тебя главный редактор. Тогда ты — не журналист, а твой метод — не журналистика, а хамство. Неизбежное редуцирование действительности превращается в главный и худший вид ее редактирования. Если журналист при этом очень уверен в себе, его ангажированность легко побеждает любые сомнения. Вместе с сомнением уходит и настоящая самоирония, и все — профессионально ты труп. Труднее всего журналистам, воспитанным в традиции русской журналистики, подавить в себе два вида ангажированности: благоговение перед государством или же, наоборот, правозащитный инстинкт. Поскольку я сам ангажирован анархизмом, то есть выстраданным мирным убеждением в том, что всякая власть есть зло (пусть даже и неизбежное и «наименьшее из»), я не буду сейчас спорить с «государственниками», а «подмету свою сторону улицы», приглядываясь к журналистике правозащитного толка. Не правозащитный уклон приводит к такому положению, когда журналист (честный журналист, здесь это синонимы) почти всегда в России оказывается в оппозиции к власти. Просто, когда государство действует в интересах людей, а судья выносит справедливое решение, то так и должно быть, в этом нет никакой особенной истории. К счастью для журналистов (но только для них) недостатка в историях в обозримом будущем в нашей стране не будет, потому что государство здесь меняться не собирается. Мне представляется, что традиционное смешение журналистики и правозащитной функции — в значительной степени 37

специфика России. Начиная с Короленко, да и ранее, журналисты впряглись в это дело, потому что по большому счету больше некому. Ведь российское государство как механизм не защищает человека, оно его гнобит, между тем как добро и зло даже для нашей страны с ее историей даже Ленин отменить не сумел. Моим первым учителем в журналистике был Александр Борисович Борин, который писал судебные очерки в «Литературке» — лучшей газете семидесятых. Для ориентации в этом сложном вопросе он использовал, заимствуя инструмент у юриспруденции, особую презумпцию. Этот термин хорошо объясняется образом весов, чашечки которых заранее несколько наклонены в одну сторону, это своего рода фора. Так вот, в судебном очерке, учил меня Борин, журналист имеет право подбросить свою гирьку на ту чашечку весов, которая за человека, но никогда не на ту, которая за государство. Допустим некоторый (тщательно взвешенный) правозащитный пафос, но ни в коем случае не обвинительный пафос, потому что журналист защищает слабого от сильного, а не наоборот. Я всегда следовал этому простому совету. Конечно, надо защищать человека, если есть хоть какой-то шанс это сделать, но это, строго говоря, не журналистика, а сопутствующая ей функция. У меня правозащитный инстинкт не очень развит: мне случалось защищать людей и даже вытаскивать их из тюряги, но это всегда получалось попутно. Когда верх берет правозащитный инстинкт, журналистика (как и само качество письма) подвергается опасности. Пусть это звучит цинично, и я в очередной раз огребу от Елены Милашиной, когда она это прочтет, но мне кажется, что расчет на вмешательство в действительность и в этом случае мешает описывать ее точно и хорошо. Я буду защищать одного, а не другого, если про первого можно написать интересную историю, а второй погибает как-то 38

бессюжетно. Или потому что за первого меня кто-то попросил. Но если там нет интересной и правдивой истории, то у меня все равно не будет способа его защитить: это не по нашему ведомству. Это всегда сложная дробь, но укор совести: почему я не выпрыгнул из порток и не бросился спасать второго тоже, — каждый вечер ждет меня под подушкой. Теперь представим себе (хотя в России это почти невозможно и представить) некоего неангажированного читателя, который читает не только одну газету, соответствующую его мировоззрению и греющую ему душу, но и другие. Отбросим пока мешающий ему бессмысленный шум: как он может объективно разобраться в лавине историй и новостей, которые он всегда видит чужими глазами? Кому и на каком основании верить? Современная Россия — это страна разрушенных репутаций. Крайне низко доверие к журналистике в целом, как, впрочем, и к власти в целом. Тем не менее, и на этом фоне какой-то механизм накопления репутации, по крайней мере, в сфере «СМИ» начинает, по моему ощущению, складываться. Сначала квалифицированный (не синоним добросовестности), а затем и обычный российский читатель (зритель) начинает понимать то, чего почти не было нужды понимать в советской прессе, где всегда существовала определенная цензура качества: не все, что бывает напечатано определенным шрифтом на бумаге определенного формата, обязательно является газетой. Это может быть и листок предвыборного черного пиара, а может быть и таблоид, который можно почитать для развлечения, но глупо искать в нем информацию и серьезную аналитику. Самые квалифицированные читатели делают различия и между авторами, они могут доверять определенным авторам в определенной газете, понимая, что другим авторам до такой же степени доверять нельзя. Аудитория постепенно создает собственные стандарты журналистики, она видит, прежде всего, качество работы (в том 39

числе качество текстов), в меньшей степени объем работы, которая проделана (или должна была быть, но не была проделана) журналистом, начинает отличать первичную информацию от вторичной, в том числе в социальных сетях. Феномен читательской интуиции восстанавливает отношение между аудиторией и «СМИ» (журналистами, блогерами) именно как двустороннее взаимоотношение. Если в «СМИ» много авторов, заслуживающих доверия, и оно не подрывает свою репутацию очевидной ложью, возникает кумулятивный эффект, и газета (передача на радио или телевидении) получает кредит доверия у той или другой аудитории. К сожалению, пока механизм накопления репутации «СМИ» еще не развился до той точки, начиная с которой эта репутация может быть капитализирована. Такой успех не влечет финансовых последствий для газеты, рост тиража при финансовой убыточности каждого экземпляра и отсутствии рекламы может быть даже прямо невыгоден. Тем не менее, растет влияние таких «СМИ», и это позволяет работающим в них журналистам (в том числе в регионах) сосредоточиваться вокруг ядра журналистики, а не заниматься в ней или около нее чем-то еще. И теперь на передний план выступает такая маловразумительная вещь как правда. Потому что если в общем фундаменте журналистики и есть какой-то краеугольный камень, то это честность.

40

Конспект 5:

ОРГАНЫ ПРАВДЫ («ГИРЯ ГОВНОМЕРА»)

К

огда я начинал, главными в СССР считались (как сегодня — «Российская», но круче) две газеты: «Правда» — «орган» (так и было написано в шапке) ЦК КПСС и «Известия» — тоже «орган», но Верховного Совета народных депутатов СССР. В журналистской среде о них ходила такая присказка: «В «Правде» нет известий, в «Известиях» нет правды»

Никто не знает, кто первым это придумал, как, по-моему, персонально не известен и ни один автор антисоветских анекдотов. За них можно было получить серьезные неприятности, а то и срок, но все их друг другу пересказывали, черпая неизвестно откуда. То есть какие-то органы правды, помимо пласта официальных СМИ, в обществе исправно работали и выдавали продукцию. При несравненно большей мощности и доступности каналов интернета в нынешнем блогерстве ничего нового тоже нет. Разница в том, что сегодня за анекдот не посадят, поэтому на поверхность всплывает, как пена, масса бездарных шуток, среди которых хорошие не так легко найти. А раньше «в массы» просачивались только подлинные шедевры, которые ближайшие друзья авторов просто не в силах были удержать при себе: «правда хочет быть узнанной», о чем и разговор в этой главке. Между «Известиями» и улицей «Правды» курсировала известная всем журналистам маршрутка № 5. В то время я писал 41

массу чепуховых заметок и разбрасывал их по каким только можно редакциям, как начинающий рыболов забрасывает удочку наугад: если не повезет в одном месте, может повезти в другом. Из «Известий», где мне благоволил редактор отдела писем и блестящий фельетонист Владимир Надеин, я ехал в на улицу «Правды» в «Комсомолку» к Акраму Муртазаеву, оттуда шел пешком в «Крокодил» или в «Огонек» к Вале Юмашеву. Именно Валя, прекрасный редактор, в 1988 году решительно вытащил в заголовок вместо чего-то невнятного, придуманного мной, слово «Беспредел», которое я привез из сожженной бунтующими зэками колонии под Ригой, и это слово мгновенно перескочило из блатного языка в общеупотребительный, выражая в нем что-то такое, чего не было раньше. И кто бы тогда мог подумать, что Валя станет зятем Ельцина и главой администрации Кремля (или это был уже не Валя? — вот вопрос уже не для журналиста, но для писателя). В самой «Правде» меня никто не ждал, о чем я не жалею, так как в позднем СССР она перестала быть феноменом культуры. А вот «Известия» и «Комсомолка» (как и «Огонек», но всего года три) такими феноменами, несомненно, были. В «Известиях» я проработал потом год с 93-го по 94-й, это было время начала распродажи здания на Пушкинской площади и сопутствующих ему политических маневров, но какой-то дух там еще жил. Это было начало преступления против «Известий», его завершит потом Володя Мамонтов, мы с ним приятельствовали в «Комсомолке» в 1992-м. Но что это я все про давние времена? Надо двигаться вперед, и сейчас я представлю вам отчет о командировке в Магнитогорск в 2012 году. Я поехал туда по письму некоего Саши Ковалева, который, как сказали мне слушатели из Магнитогорска на одном из недавних семинаров, сейчас уже перебрался в Москву. Он окончил 42

технический вуз, но оказался диск-жокеем местной музыкальной радиостанции, принадлежавшей некоему Маркевичу. Уйдя из бизнеса в пресс-службу мэра города, этот Маркевич взял Сашу с собой. Работа была хорошая, зарплата приличная, один, а затем и следующий мэры Сашиным пиаром были довольны. Однажды Маркевич поручил Саше отсмотреть на всякий случай выпуск вечерних новостей для местного телевидения. Один сюжет там рассказывал о воровстве из школьных завтраков, а они дотировались мэрией. Саша прекрасно понимал, что надо сделать: снять трубку и позвонить редактору новостей, после чего сюжет просто не появился бы в эфире. Но, как рассказывал мне Саша, сам не умея объяснить, что с ним произошло: «Какая-то сила меня удержала». Из мэрии его выгнали, но взяли в городскую газету, принадлежащую (как и все в Магнитогорске) металлургическому комбинату. Газету фактически делал пожилой зам главного редактора старой журналисткой школы, таких пока еще в провинции много, и они находят выход в том, чтобы побольше печатать «про людей», стараясь не трогать власть. Но как ее не тронешь? В газете Саша, человек, видимо, способный, сразу вышел в ведущие авторы, но проработал там недолго: ушел с потерей зарплаты корреспондентом новостного сайта в Магнитогорске «Верстов.инфо», где начал резать правду-матку. Павел Верстов — матерый журналюга, прошедший в Магнитогорске все редакции и даже создавший несколько новых «СМИ». Сайт «Верстов.инфо» был довольно дохлый, пока Верстов однажды не выложил там свою заметку о самоубийствах на комбинате после финансового кризиса 2008 года. Интересно, что это были только предположения, никто до сих пор не знает, была такая связь или нет. Но на сайт начались DDOS-атаки, а когда его удалось поднять, вместо прежних сотен там были уже тысячи регулярных посетителей. Теперь это 43

был «ресурс», с которым комбинат вынужден был считаться, и некто Дремов, заведовавший от комбината связями с общественностью города, заключил с Верстовым так называемый «договор об информационной поддержке». Затем Верстов решил баллотироваться в депутаты законодательного собрания, а Саше доверил редактировать сайт. В феврале 2012-го, незадолго до президентских выборов, ему как редактору стало известно, что на собрание врачей в городскую больницу приедет мэр. За вопросами медицины их сайт следил, и Саша послал туда юную сотрудницу. Вернулась она с рассказом о том, что вопросы медицины там обсуждались меньше всего, зато мэр убеждал врачей голосовать за Путина. Саша эту информацию опубликовал, снабдив ее пояснением, что предвыборная агитация в рабочее время вообще-то запрещена. Дремов вызвал Верстова, ткнул его носом в «договор об информационной поддержке», заметка с его сайта исчезла, но появилась на собственном сайте Ковалева, и Верстов Сашу уволил по обоюдному согласию (все ведь всё понимают). На тот момент, когда я приехал к нему в Магнитогорск в конце марта 2012 года, Саша был без работы, но занимался собственным сайтом, оттягивая регулярных посетителей с сайта «Верстов.инфо», который по «договору об информационной поддержке» перестал говорить правду. Расставаясь, Ковалев мне сказал, что если его новый сайт раскрутиться, то он, возможно, тоже заключит «договор об информационной поддержке» с комбинатом: жить-то надо. Наверное, чем-то в этом роде он занимается сейчас в Москве, поскольку как о журналисте я о нем не слышал. Но может, когда-то еще и услышу, кто знает. Это еще не вся история, но здесь мы остановимся, чтобы зафиксировать перебежки Саши (как и Верстова, все-таки журналиста по природе) по некоторой оси от пиара к журналистике и обратно. Это движение совершается не физически — а больше 44

в некоем информационном пространстве, причем тенденция такова, что чем ближе к бумаге, тем дальше от журналистики, так как на бумаге больше затрат и меньше свободы. Какая сила двигает их обоих в сторону пиара, понятно: деньги. А вот что за сила двигает их обратно в сторону журналистики? Саша прекрасно знает, как она называется, просто стесняется это выговорить, чтобы не прослыть дурачком: она называется правдой. Теперь мы отступим назад, в декабрь 2011-го, когда в Магнитогорске, как и по всей стране, проходили выборы в Государственную думу. К вечеру 4 декабря наблюдатели на участках зафиксировали цифру 37 процентов голосов за «Единую Россию», 5 и 6 декабря сайт официальной системы «ГАСвыборы» висел, затем там появилась цифра: 63 процента голосов за «Единую Россию». Саша Ковалев весь этот процесс тщательно фиксировал на своем сайте, а кроме него (и меня в «Новой», но через четыре месяца), этой историей в Магнитогорске заинтересовалась только «the Wall Street Journal». Но заткнуть рот «СМИ» — не всегда решение проблемы для власти, поскольку, как мы убедились в предыдущей главке, коллективное обсуждение смыслов происходит не только здесь. Более того, исправное состояние «mass media», по-видимому, способно снять напряжение в обществе, перенаправив его в мирное русло и предотвратив взрыв. В данном случае в декабре 2011 года в Магнитогорске собрался митинг численностью 500 человек, что для этого города примерно то же, что тысяч десять для Москвы. Слава богу, у руководства комбината и города хватило ума этот митинг не разгонять. Завершая эту командировку, я напросился на встречу с Владимиром Дремовым, чья должность на советском языке называлась бы «секретарь Магнитогорского райкома КПСС по идеологии», а как называется нынешняя на комбинате, я так и не запомнил. Он оказался умным, открытым, старающимся 45

понять суть явлений человеком, имеющим два высших образования и кандидатскую степень по экономике. К тому времени я уже хорошо понимал, что подтасовки в сводных таблицах голосования были произведены магнитогорцами в некотором смысле «в состоянии необходимой обороны». Если бы они показали реальный процент «Единой России», власти Челябинска не замедлили бы воспользоваться этим, чтобы снять мэра города, представляющего интересы комбината, и поставить своего, который в большей мере представлял бы чужие для них интересы. В этом контексте Саша Ковалев воспринимался на комбинате как «рука Челябинска» — и Дремов сразу же выложил мне (как карты на стол) эту версию. Я возразил: Путин тоже считает, что я ходил на Болотную в Москве за «печеньки» Госдепа США, но это не так. Дремов задумался, потому что он, в самом деле, умный и не злой, но потом все же вернулся к прежнему и сказал: «Никто не сотрясает воздух просто так». Здесь мы возвращаемся к тому, что нынешний строй («менеджмент») зиждется на управлении людьми исключительно через материальную, финансовую мотивацию, это своего рода вульгаризированный до предела марксизм. Начальникам, взращенным этой системой, трудно вообразить себе нематериальные мотивы, их этому не учили. Между тем круги, создаваемые в индивидуальном и общественном сознании ложью, объясняются (по крайней мере, большей частью) вовсе не материальной целью в ближайшем будущем, а причиной в ближайшем прошлом: это возмущение неправдой. В этом же черпает свою энергию и журналистика: она тоже «сотрясение воздуха просто так», без материальных мотивов, а там, где они начинаются, журналистика постепенно заканчивается. Многочисленные примеры, почерпнутые из действительности, подтверждают, что правда действует как самостоятельный мотив, часто перевешивающий материальные интересы 46

субъекта и даже инстинкт самосохранения. Исследователи утверждают, что фраза: «А все-таки она вертится!», — приписываемая Галилею, которого мучила совесть после отречения перед инквизицией, никогда не была им произнесена. Однако и миф может содержать в себе правду, тем более что Джордано Бруно на тридцать лет раньше все-таки пошел за это на костер. Этот мотив всегда меня очень занимал, у меня об этом даже написан и издан целый роман, хотя действующими лицами в нем являются не журналисты, а присяжные. Роман (по нему потом вышел еще и сериал, но бездарный) основан на подлинной истории о том, как коллегия присяжных хотела оправдать бизнесмена, обвиненного в «контрабанде», но была искусственным образом распущена (возмущенные присяжные из этой коллегии пришли в «Новую газету» в 2004 году). Правда, которую поняли, обсудили и собирались провозгласить в своем вердикте присяжные, состояла в заказном характере обвинения и в несправедливости избирательного применения наказания именно к этому бизнесмену (по классовой принадлежности им чуждому), который импортировал сигареты. Но в таком случае за «контрабанду» надо было бы сажать всех, кто импортировал водку, телефоны, автомобили или куриные окорочка. На присяжных давили, намекали им на возможные неприятности, но интересно, что за три года, в течение которых я сочинял и издавал роман, две следующие коллегии присяжных в той же логике, что и распущенная, дважды вынесли бизнесмену оправдательный вердикт (первый был отменен в Верховном суде). Сила правды такова, что в романе я вывел формулу: «Правда хочет быть узнанной», стараясь подчеркнуть, что этот мотив часто действует и помимо желания человека. Рассуждение же о том, что «у каждого своя правда», которым любят прикрываться лжецы, в философии называется релятивизмом и вряд 47

ли заслуживает внимания: по крайней мере, человек, который собирается солгать, всегда понимает, что это будет неправда. Знатоки языков говорят, что понятия «правда» и «истина» двоятся только в русском языке, отражающем таким образом двойственность нашего мышления. В «правде» чаще указывают на оттенок, приближающий ее к понятию «справедливости», что тоже верно. Но я бы провел разграничение по признаку времени. Истина объективна (в том смысле, что она существует где-то независимо от нас), в принципе непознаваема, хотя ее можно почувствовать интуитивно, угадать, и вечна. Правда же всегда существует именно в данный момент, в момент принятия решения субъектом, всегда субъективна и так ощущается этим субъектом и очень даже познаваема ровно в этот момент: ведь ты каждый раз знаешь, врешь ты или не врешь. У Александра Галича, очень странно погибшего от удара бытовым электричеством после эмиграции в Париж в 1977 году, есть чудное стихотворение про «гирю говномера»: «…Не все напрасно в этом мире, хотя и грош ему цена, Покуда существует гиря, и виден уровень говна». Какой-то орган правды есть у каждого человека, есть они и у общества. Традиционно эта тема связывается с психологически никем так и не объясненным феноменом совести. «Коллективная» или «общественная» совесть — это, мне кажется, чушь. Индивидуальную же совесть всегда можно обмануть, заглушив ее, как головную боль анальгином, тысячью аргументов и объяснений. Кроме того, понятие совести подразумевает какой-то импульс, уже движение или потуги к движению, а мы остановились еще до этого импульса. Магнитогорская ТИК нарисовала «Единой России» 63 процента голосов вместо 37-ми, это было уж слишком, «зашкалило», 48

и произошла подвижка. Если бы это были понятные (тем более с учетом угрозы из Челябинска) 50 процентов, на площадь вышло бы не 500, а, может быть, пятьдесят человек, а то и никто бы не вышел вовсе. «Коллективная совесть» не проснулась бы, но при этом сохранилась бы типичная для сегодняшнего положения в обществе и в «СМИ» ситуация, характеризуемая выражением: «Все всё понимают». Мы просто уже привыкли жить в двух картинах мира: официальной и «понимаемой». Но органы правды, несмотря на все попытки «СМИ» сбить их настрой, работают, просто вместо «СМИ» они работают где-то в другом месте. Мы ищем сейчас более нейтральное название для «органа», который всегда, независимо от эмоций и намерений, регистрирует ложь. Он, как прибор, который сам не принимает решений и не предпринимает никаких действий, а лишь измеряет какие-то показания тела больного. И лучше «гири говномера» названия для него нам не придумать. Это и есть настоящая журналистика.

49

Конспект 6:

ЖУРНАЛИСТИКА КОНФЛИКТА И ПРОПАГАНДА

Т

акое общество или такие его части (географические области или социальные срезы), где «все всё понимают», хорошо описываются с помощью искусства (литературы, кино), но практически не могут быть описаны средствами журналистики. Журналисту нужен (не для участия, но для описания) конфликт, чей-то бунт, хотя бы робкий. Журналист ни в коем случае не ставит целью провоцировать конфликты, он просто описывает их, когда они созревают до стадии выхода наружу, также как вулканолог не устраивает извержения вулканов, но сразу и с азартом охотничьей собаки мчит туда, где начинается извержение. Обвинения журналистов в «поисках жареных фактов», обычные со стороны официальных кругов, происходят от непонимания ими задач журналистики. Журналист описывает социальную действительность в наиболее характерных и ярких ее проявлениях, а скандал — это и есть яркое проявление, выход конфликта наружу. Все журналисты время от времени оказываются погружены в конфликты, о чем бы они ни писали (ни снимали): о медицине, о строительстве, о бизнесе и финансах, даже о науке или кино. И всякий раз в этом случае журналистика приближается к своему ядру: так, отвлеченный фоторепортаж о природе черноморского побережья Кавказа соответствует периферии журналистики, а репортаж об олимпийском строительстве в Сочи, написанный или снятый с точки зрения нарушения экологии этого региона, окажется сразу в самом эпицентре журналистики.

50

Журналисты, о чем бы они ни писали, время от времени оказываются в суде — иногда даже в качестве ответчиков (а то и обвиняемых), но лучше (и так, чтобы надежней этого избежать) — в качестве зрителей. По форме судебное заседание должно быть открытым и гласным, что роднит его с журналистикой с точки зрения целей. По правилам судебного процесса стороны выступают от своего имени и публично представляют доказательства, поэтому в суде (или рядом с судом) журналисту всегда есть смысл поискать недостающие детали той или иной описываемой им истории. Но в журналистике есть и такая специализация, которую интересуют по определению именно конфликты, имеющие различное, но всегда социально значимое (а иначе это не журналистика) содержание, и это судебная журналистика. Возможно, я преувеличиваю ее значение, поскольку всю свою жизнь в профессии в основном ею и занимался. Однако я трактую интерес судебной журналистики шире, чем, собственно, суд: ее интересует, во всяком случае, предварительное следствие, которое может и не кончиться судом. Интерес и долг журналиста могут продолжаться и после решения суда, даже после оставления его в силе вышестоящими судебными инстанциями, если журналист убежден и способен как-то доказать, что это решение не отвечает закону и (или) справедливости. В общем, между судебной журналистикой и журналистикой конфликта я ставлю знак тождества. Законное и справедливое решение суда даже меньше интересует журналистику и дальше от ее ядра, как всякое законное действие власти, исчерпывающее конфликт общественных интересов и более не отдающееся болью в «органах правды». Но если решение суда несправедливо или законность его сомнительна, они откликаются на него самой резкой болью, так как, с точки зрения его назначения, суд — тоже «орган правды».

51

В конце февраля 2012 года я первый раз приехал в командировку в город Коркино Челябинской области, который отстоит от Челябинска километров на сорок и включает в себя поселок Роза (вероятно, по имени Розы Люксембург, но точно тут никто не помнит). Роза стоит на краю огромного угольного разреза (тут гордятся тем, что это самая большая рукотворная яма в Евразии). Когда-то бурый уголь, добывавшийся в Коркино, был очень востребован, теперь он никому не нужен, но если с ямой ничего не делать, то постепенно поселок Роза в нее сползет.

4 февраля 2012 года, когда в Москве на Болотной площади проходил самый большой митинг протеста, вызванного подтасовками на декабрьских парламентских выборах, в Розу приехал Путин и под телекамерами раздал жителям двух ближайших к краю домов новые квартиры в Коркино (о том, что квартплата им оказалось не по карману, я узнал уже во время второй командировки, в марте). Особенность журналистики по сравнению с литературой состоит в том, что иногда она фиксирует такие совпадения, которые в литературе сочли бы слишком нарочитыми. Дело в том, что именно в Коркино (о чем Путину, конечно, не докладывали) произошла, может быть, самая топорная из всех известных фальсификация на выборах на 4 декабря. Поздно вечером наблюдатели от «Справедливой России», КПРФ и ЛДПР получили заверенные копии протоколов УИК, а утром 5 декабря в официально вывешенной таблице в графах КПРФ и ЛДПР и других по трем избирательным участкам стояли круглые ноли. Всего эти партии недосчитались примерно 500 голосов. Однако Коркино — не Челябинск, тут все люди, чьи голоса были украдены, — вот они. Ночные события в воображении восстанавливаются легко и точно: глава администрации, чувствовавший себя в Коркино не очень уверенно, ближе к ночи 52

обнаружил угрожавшую его карьере мизерность результатов «Единой России» по округу и заставил завучей и учительниц, входивших в три последние участковые избирательные комиссии, подтасовать результаты. Времени на сложные операции у них уже не было, и в графах, не заморачиваясь, поставили ноли. Вызов этих учительниц ночью 5 декабря в кабинет главы подтверждали наблюдатели ТИК от «Справедливой России» и КПРФ. Президент Медведев и (в то время) премьер-министр Путин в ответ на многочисленные протесты с разных концов страны, связанные с выборами, посоветовали недовольным идти в суды. Мы помним, что суд означает выход конфликта на поверхность и появление его главных участников на открытой сцене. Более умудренные политики в Магнитогорске в суд не пошли, несмотря на впечатляющую разницу в предварительных и официальных результатах, а договорились между собой где-то в тени. В Коркино, где параллельно шла яростная борьба за отставку главы администрации, «Справедливая Россия» и КПРФ все же подали заявление в суд. В конце марта, рассчитывая на то, что против фальсификаторов в Коркино действуют не только юридические законы, но и непреклонные законы математики, я приехал на суд с оператором — разумеется, не телеканалов, которые все равно бы не решились это показать, а студии документального кино «Фишкафильм». За несколько дней до слушания истцы развезли 23-м завучам и учительницам в Коркино (которые точно знали, что произошло в здании администрации в ночь на 5 декабря) повестки, в которых те расписались о явке. В суд пришла одна учительница, которая рассказала правду и была оплевана председателем ТИК прямо в заседании: она задала вопрос, не получала ли эта учительница деньги за свои показания. Остальные 22 учительницы в суд не пришли из страха потерять работу, и 53

все наши попытки поговорить с ними хотя бы по телефону кончались бросанием трубок. Представители КПРФ в суде ходатайствовали о допросе избирателей, голосовавших 4 декабря на трех участках, где в итоговых графах появились ноли. В коридоре ждал вызова коммунист, вступивший в КПСС на фронте в 1944 году. Однако представитель ТИК возражала против допроса, ссылаясь на то, что это будет нарушением тайны голосования. Несмотря на юридическую абсурдность этой позиции (тайна голосования охраняет избирателя, а не избирательную комиссию), суд с ней согласился и в допросе избирателей отказал. Судья был вынужден разрешить нам снять оглашение решения после звонка в прессслужбу областного суда и огласил его перед камерой: в признании итогов выборов недействительными он отказал. Здесь возникает очень важный момент как бы раздвоения действительности. Даже если бы я не рассказал об этом (дважды) в «Новой газете», даже если бы то же самое не сделала живущая в Коркино собкор «Челябинского рабочего» Марина Морозова, даже если бы студия «Фишка-фильм» не смонтировала фильм «Роза — черная дыра» (с телекадрами центральных каналов о визите Путина в Розу), который был широко показан и висит на сайте «Новой», все равно и без того и в Коркино, и в Челябинске, и в стране, и даже в мире (про нас) «все всё понимают». Это убедительный, но далеко не единственный пример того, как судебная журналистика спорит, собственно, с судом, доказывая, что этот «орган правды» на самом деле произвел на свет ложь. Каждый год в «Новой газете» я готовлю 10 — 12 подробных публикаций об этом же, чаще всего они связаны с «заказными» делами против предпринимателей и глав администраций. Но и без моего участия в каждом номере газеты есть не одна публикация о незаконном преследовании гражданских 54

активистов, журналистов, следователей и даже судей, посмевших выступить против системы. В частных беседах судьи иногда признают правоту журналистов, но объясняют, отводя глаза, что ничего не могут сделать. «Все всё понимают». В том числе власть понимает, что раздвоение картины мира на официально вступившую в силу и «понимаемую» подрывает ее легитимность. Правде журналистов (подаваемой, надо сказать, не всегда с достаточными доказательствами и часто с перехлестом) она пытается противопоставить, наряду с прямым затыканием ртов, официальные «СМИ», которые рассказывают о том, как правильно судят суды и как хорошо работает Государственная дума. Но эти «СМИ» не пользуются популярностью и оказывают мало действия на аудиторию: «все всё понимают». Прямая пропаганда есть попытка воздействия на органы правды с помощью лжи. Но в современном обществе она тем более неэффективна, что, как мы говорили выше, смыслы здесь все больше циркулируют не только в «СМИ», а их обсуждение уходит все дальше от телеэкрана и печатного станка. Поэтому правительственные и проправительственные (в первую очередь, финансово зависимые) «СМИ» скорее сознательно выбирают для себя такую редакционную политику, которая уводит читателя (зрителя) от ядра журналистики далеко в сторону, к периферии, где «СМИ» агрессивно замусоривают смысловое пространство сенсациями из сферы криминала и «светской жизни», а журналистика превращается в генератор ложных смыслов, обращается в свою противоположность. Общественное сознание, и без того отравленное ложью и страдающее шизофренией в результате раздвоения картины мира, без журналистики стремительно деградирует. У философа Мераба Мамардашвили есть рассуждение о «мускулах цивилизации». Он исходит из того, что естественным 55

состоянием любой материи, в том числе общественной, является хаос, в котором возникновение какой-то организованной структуры, в общем-то, необъяснимо, то есть это всегда чудо. Чудом является не только возникновение таких структур (например, цивилизации), но и их сохранение во времени, поскольку их ничто не поддерживает и не обеспечивает извне. Цивилизации сами себя поддерживаются изнутри (всегда с усилием) мускулами культуры, которые суть нормы, общественные институты, религия, литература и театр, образование, мораль, правосудие и тому подобные структуры как бы вовсе не материального, эфемерного свойства. То, что эти структуры вовсе не так абстрактны, как кажутся, становится понятно, когда «мускулы цивилизации» ослабевают (допустим, они приносятся в жертву материальным интересам власти). Материальное (начиная с человеческого тела и кончая промышленной инфраструктурой) в отсутствие этих незримых сущностей сохраняется недолго. Продолжая мысль философа, я бы сказал, что журналистика играет особо важную роль в «мускульном» строении любой цивилизации, генерируя то загадочное вещество правды, без которого остальные «мускулы культуры» быстро атрофируются. Забыл рассказать, что в день, когда я второй раз приехал в Коркино с оператором, чтобы снимать кино про суд, из редакции мне переслали электронное письмо жителя этого поселка Димы Добуша. Он написал, что недавно окончил школу, решил стать журналистом, прочел на сайте «Новой газеты» мою первую заметку про выборы в Коркино и хотел бы чем-нибудь помочь. Это было очень кстати, потому что наши попытки поймать в Коркино кого-нибудь из двадцати трех участвовавших в подделке протоколов выборов училок (возможно, кто-то из них преподавал и в Диминой школе) не увенчались успехом, и посадить в кадр нам было некого.

56

Дима Добуш оказался стеснительным очкариком, слегка заикающимся, материал с его интервью в фильм так и не вошел, но я сосватал его в Новосибирск проходить школу журналистики у моих друзей, и я надеюсь, что мы его имя еще услышим. А тогда я спросил у Димы, для чего он хочет стать журналистом. Он чуть позаикался и сказал: «Я хочу узнать правду и рассказать ее всем». Садись, пять. Я написал на обратной стороне своей визитки цитату из «Мастера и Маргариты», он ее сначала не вспомнил, зато потом сразу вспомнил другую: «Трусость, несомненно, один из самых страшных пороков… Нет, я возражаю тебе, философ: трусость — это самый страшный порок». Тоже правильно: эта цитата для Димы в Коркино была в то время наиболее актуальна. Я же имел в виду другую: «Правду говорить легко и приятно», — говорит Иешуа Га-Ноцри Понтию Пилату, прекрасно понимая, что будет дальше и чем ему за это придется заплатить. Я думаю, что убитая Анна Политковская, с которой мы иногда вместе обедали, целиком подтвердила бы это высказывание. Это и есть главный мотив журналистики, ее квинтэссенция: произнесение правды ради нее самой, удовлетворение от высказывания правды, которое сродни освобождению от тяжкого груза и иногда даже похоже на полет.

57

Конспект 7:

ИНДУСТРИЯ ЛЖИ: НОВЕЙШАЯ ИСТОРИЯ

Н

едавно Михаил Горбачев, который, кстати, был знаком с Мерабом Мамардашвили через Раису Горбачеву, учившуюся с ним на одном курсе, подписывал у нас в газете всем желающим свою последнюю книжку, трогательно посвященную не столько политической истории страны, сколько истории их любви. Процедура продолжалась часов пять, желающие шли и шли. Юрий Рост убеждал Горбачева, который уже не так здоров, ставить только автограф, потому что он устал. Но Михаил Сергеевич расспрашивал каждого о его жизни и надписывал каждую книжку отдельным пожеланием. Значит, он протащил свое уважение к человеческой личности через испытания, в том числе, чужой и собственной ложью, без которой ему было бы нечего делать в политбюро ЦК КПСС и в политике. И этой человеческой сутью в лживой гнилости восьмидесятых он угадал то, чему вульгаризированный «марксизм-ленинизм» его никогда не учил: нематериальное значение правды, без которой общество обречено на деградацию. Поэтому его (и наша) «перестройка», наряду с глупейшей антиалкогольной компанией и довольно скоро забытым всеми «ускорением», началась с «гласности». И это оказалось не лозунгом, а движущей силой той революции, которая на рубеже 90-х в общественном сознании все-таки произошла. Не критика власти создает угрозу для общества, а ее «непроходимость». И дело не в «обратной связи» (в ней тоже, но это точка зрения власти), а в отравлении общественного организма, к которому приводит «непроходимость правды». Но возможен и шок от правды, когда открытие поставленных против нее 58

плотин рушит миф. Миф — это и есть реальность для всякого, кто в него верит, в чью картину мира он уложен как основание. Каждый мыслит и действует исходя из собственного мифа, где надежное знание перемешано с не-знанием, а оно восполнено знанием уже не столь надежным. Разрушение мифа тем самым всегда есть и разрушение реальности, населенной, между прочим, живыми людьми. Нельзя сказать, чтобы журналистика 80-х не была готова переварить такое количество правды, которое разом выдали все «органы правды», не прекращавшие своей подпольной работы в СССР. Это были «диссиденты», прежде всего, писатели и художники, но также историки, экономисты, социологи. Четверть века назад у «советской цивилизации» были и «мускулы культуры», было довольно четкое (во всяком случае, в сравнении с нынешним) различение добра и зла, было и много журналистов, внутренне приверженных правде. Почему «перестройка» захлебнулась, и мы опять живем с метастазами лжи, возвращаясь не к сталинизму, конечно, но к ведущему в тупик мифу сталинизма? Мне кажется, что на рубеже 80-х и 90-х годов мы пришли к этому в два этапа. Сначала журналистика слишком сосредоточилась на обличении прошлой лжи, пропуская текущую ложь современности, а ведь ее в политике того времени тоже были наворочены горы. Газеты и журналы рубежа 80-х и 90-х были полны разоблачениями сталинизма и идеализацией (в благодарность за возможности этих разоблачений) новых политических лидеров. Журналистике не хватило трезвости: вот в этом смысле, наверное, оказалось «слишком много правды», как бывало (у нас) слишком много водки. Нам тогда не достало скепсиса, который даже слишком душит журналистику теперь. А едва мы начали приходить в себя от излишка кислорода, подоспело, вовремя не замеченное в опьянении, новое искушение: от золотого тельца, 59

которого протрезвевшие раньше или не пившие вовсе нашли способ доить. Люди, получившие ожог, как известно, чаще всего умирают не от него — а от воспаления легких. Это новое заражение ослабленного организма советской журналистики стяжательством и предопределило ее конец, почти полное разрушение всех ее структур и «мускулов». Их восстановление требует времени, и только сегодня и в чрезвычайно неблагоприятных условиях они наращиваются заново. В отсутствие журналистики и правды о тогдашнем сегодняшнем дне был также упущен исторический шанс воссоединения живущих в России «двух народов» (сформулировано авторами «Вех»): одного, ориентированного на ценности западного христианства и модернизацию, и второго, ориентированного на стереотипы «особого русского пути». Вскоре каждый из этих народов получит свои собственные «СМИ», а «болото»: уставшее, опустившее руки и выбирающее вовсе не думать, — получит телевидение формата «после разгрома НТВ». Я участвовал в историческом расколе старой «Комсомольской правды» на собрании только что вылупившихся акционеров 13 ноября 1992 года и даже написал (как в то время все еще немножко юрист) «положение о распределении акций», которыми каждый из нас голосовал на собрании. Из всех нас, возможно, только Владимир Сунгоркин знал, что он хочет сделать. Он уже понимал, каким должен быть прибыльный таблоид, и он сделал его, когда часть ведущих журналистов покинула «Комсомолку» (хотя мы сделали это из-за политических разногласий с главным редактором Владиславом Фрониным, он сейчас возглавляет «Российскую газету», в которой вовсе не все пропаганда). А четверть века назад, когда мы все работали в одной газете, где Сунгоркин организовал кормивший нас коммерческий отдел, он с уважением относился к журналистам и сам таковым был. Я, в свою очередь, с уважением отношусь к Сунгоркину, но 60

не к его эпигонам и не к тому, что они сделали со «СМИ»: они продолжают претендовать называться журналистами, однако создаваемый ими продукт чаще всего уже не относится даже к периферии журналистики: это сфера игр и развлечений, «отвлечений». В «Новую газету», созданную в 1993 году с ноля группой журналистов, покинувших прежнюю «Комсомолку», я в те годы просто не верил, и работаю в ней лишь последние десять лет. Когда я сюда пришел из отдельного кабинета в «Московских новостях», то по бедности редакции мне определили стол в отделе культуры. Однажды на работу пришла Лариса Малюкова — не просто кинокритик «Новой», но также член жюри всех возможных кинофестивалей и безусловный авторитет в мире кино. Я спросил: «Лариса, мне кажется, ты расстроена, что случилось?». Она сказала: «Меня тут позвали на телевидение, обещали зарплату четыре тысячи долларов, а я отказалась, вот и расстроилась». Понятно! Как раз на следующий день в Фонде Горбачева проходила очередная конференция, посвященная свободе слова. Кто-то из выступающих не пришел, и Горбачев махнул мне рукой: «Иди сюда, расскажи, что ты об этом думаешь». Я и рассказал им эту историю про Малюкову. Вопросы есть? Свобода это же благо, следовательно, за нее надо платить. Вот Лариса и платит каждый месяц по три штуки долларов (одну же она в «Новой» все-таки, наверное, получала), а было бы, наверное, и больше, если бы она поторговалась. В каком-то смысле даже справедливо получать деньги именно за несвободу и ложь, потому правду говорить и так «легко и приятно». На этом, вопреки теории о «печеньках», и держится «Новая газета». Кажется, в 2010 году, когда президентствовал Дмитрий Медведев, он пригласил в Кремль Муратова и Горбачева (наверное, он в самом деле симпатизировал либералам в то время).

61

Я говорю о первой конфиденциальной встрече, подробности которой не были широко известны, но Муратов мне кое-что рассказывал, и я думаю, теперь это можно с его слов уже обнародовать (спрошу). Интересный исторический факт отметил Горбачев: в его старом кабинете в Кремле в 2010-м подавали точно такие же бараночки, как при советах. Муратов же спросил Медведева, что тот думает (думал) про свободу слова. Чрезвычайно интересен был его ответ: «Технически все свободны». Никто же никого никуда не гонит батогами. Все, типа, сами идут: когда надо говорят, когда надо — молчат, надо только подсыпать, куда надо, денег. Всякий, владеющий словом или иным журналистским ремеслом, распят между журналистикой и пропагандой (пиаром в более широком смысле слова), постоянно мечется между желанием говорить правду бесплатно или зарабатывать деньги, но за это привирать. Устойчивая середина — явление исключительное, как Познер. Если вернуться к расколу не только «Комсомолки», но и многих других редакций, в том числе телевидения, в начале 90-х на будущие финансово мощные желтые «СМИ» и будущую еле дышащую и спонсируемую настоящую журналистику, то и сторонники таблоидов изначально не призывали врать за деньги, в то время было еще живо уважение к профессии. Напротив, они полагали целью финансовую независимость, которая только и позволит говорить опасную правду. На последней полосе пусть уж будет голая жопа, зато на первой будет вся правда о кесаре, — примерно так это обсуждалось в начале 90-х (я же помню те споры 1992 года в «Комсомолке»). В опыте демократических стран, в самом деле, есть примеры того, как один, а то и несколько таблоидов в финансовом отношении держат на плаву одну серьезную газету, представляющую собой лицо всего медиа-холдинга. Но это 62

страны, где в возделывании поляны «СМИ» не принимал такого активного и до такой степени нечестного участия еще один игрок: государство с его подавляющими (не только бюджетными)возможностями. Попытка создать такой «холдинг» с лицом и задницей, но в рамках одной и той же газеты, до какой-то степени удалась, может быть, только Павлу Гусеву в московском выпуске «МК» и отдельным региональным изданиям. Но и они вынуждены соучаствовать во лжи и не выдерживают прямой линии. Главная же проблема оказалась совсем в другом: деньги, как выяснилось, не приносят независимости, этот миф — только способ договориться со своими «органами правды» о том, что деньги это якобы больше, чем только деньги. Популярность и аудитория таблоидов (включая телевизионные) привлекла отнюдь не только коммерческую рекламу. Намного больше денег и возможностей дает реклама политическая, то есть пропаганда. И этот материальный стимул (а не их изначальная желтизна), наряду с прямым давлением на слишком приверженных правде, начиная с нулевых годов, определил лицо наиболее массовых современных российских «СМИ». Коррупцию в СМИ, сам, видимо, этого не понимая, откровеннее всех признал и в каком-то смысле даже поддержал, выступая на конференции в феврале 2013 года на Факультете журналистики МГУ, заместитель министра печати и массовых коммуникаций РФ Алексей Волин, уча будущих журналистов следующему: «Журналист должен твердо помнить, что у него нет задачи сделать мир лучше… Это все — не бизнес. Задача журналиста — зарабатывать деньги для тех, кто его нанял… Нам надо учить студентов тому, что, выйдя за стены этой аудитории, они пойдут работать «на дядю». И «дядя» будет говорить им, что писать и что не писать. И как писать… И дядя имеет на это право, потому что он им платит».

63

Если отбросить истерический тон высказывания, то замминистра, видимо, исходил из желания смягчить скорое столкновение романтических студентов с жестокими реалиями современной России. Однако в этой речи он обращался к пиарщикам и пропагандистам, а вовсе не к будущим журналистам, которые в этой аудитории, наверное, тоже были. В редакции «Новой газеты», которая возникла и до сих пор продолжает существовать каким-то чудом (вспомним Мамардашвили: всякая структура при естественности хаоса есть чудо), мы не раз обсуждали вопрос, как такое возможно. На него никакого ответа нет, зато многие согласны с тем, что если бы в начале нулевых команда Путина знала, во что превратится «Новая», и догадалась как-нибудь насыпать сюда кучу бабла, пришли бы совсем другие ребята, и тот удивительный исторический и культурный феномен, который она сегодня собой уже представляет, просто не случился бы, если бы не случился (и время от времени случается) в как-то другом виде и месте. Завершая этот «исторический обзор», весьма субъективный, скажу, что я до сих пор вспоминаю три года работы в «Комсомолке» в 1989 — 92 годах как небывалое счастье. По тем временам мы получали (в том числе усилиями Сунгоркина) достойную зарплату, ЦК ВЛКСМ, чьим «органом» он сам нас считал, даже предоставлял нам не лето, начиная с уровня обозревателей, дачки — сарайчики в Мамонтовке. У меня была четверть с терраской, и у Мамонтова четверть с терраской без отопления, и это было так непохоже на то, что там стало теперь. И за это материальное счастье мы с упоением пилили тот сук, на котором сидели, беспощадно критикуя власть. С тех пор у меня бывали и временные материальные успехи, и долгое счастье работать в «Новой газете», но достойных и честных денег за правду я с тех пор никогда не получал. И долгое 64

время я думал, что те три года были просто случайностью, своего рода завихрением истории. Значительно позже, поездив по заграницам, я догадался, что это и было нормальное положение вещей. В иных цивилизациях общество находит те или иные возможности поддерживать свою печенку, которая производит какашки. Рано или поздно к этому придет и Россия, если раньше не погибнет, отравленная ложью. Но я не политик, я журналист, а журналисты всегда пишут в завтрашний номер. Сегодняшняя газета сверстана, напечатана, распространена и прочитана, и обсуждать ее имеет смысл лишь с точки зрения того, что мы в ней переврали или сделали не так.

65

Конспект 8:

ЗАКАЗУХА (КОРРУПЦИЯ В «СМИ»)

В

ноябре 2012 года (спустя ровно двадцать лет после раскола «Комсомолки») я приехал в Екатеринбург, чтобы написать о преследовании правоохранительными органами Свердловской области журналистки Аксаны Пановой, создательницы и в то время еще владелицы информационного агентства «Ура.ру». Претензии, которые как раз сейчас предъявляются ей в обвинении (избирательно, как всегда в таких случаях) состоят, в том числе, в понуждении различных государственных и коммерческих структур с помощью шантажа собранным «негативом» к заключению с «Ура.ру» так называемых «договоров об информационном обслуживании». Кроме органов власти, факт их заключения мне подтвердили и многие коллеги Аксаны в Екатеринбурге. Встретившись с Пановой, я ей сказал, что был бы готов защищать ее как журналистку, но то, чем занимается «Ура.ру», я не могу считать журналистикой. Я надеюсь, что факты вымогательства с ее стороны не будут доказаны, но сами эти договоры я бы счел скорее легализованной проституцией в медиа-сфере. Это было в промежутке между двумя ее допросами, к тому же она в это время еще ждала ребенка (которого потом так и не смогла родить), так что я, наверное, выбрал неправильный тон. Аксана сказала, что сегодня тем же занимаются на Урале все информационные агентства и так называемые «СМИ», а ее коллеги поделились со мной и с правоохранительными органами деталями с единственной целью: перехватить те же самые договоры и заказы, когда лучшее из них «Ура.ру» будет разгромлено с помощи заказного уголовного дела.

66

Я был вынужден признать, что Аксана, к сожалению, права, и извинился перед ней за резкость. Еще она сказала: «Я здесь больше журналистка, чем все остальные, потому что, создав мощное агентство, иногда могу позволить себе сказать и правду». С этим тезисом (чтобы иногда говорить правду, надо в остальное время лгать) я согласиться уже не могу. Таким образом сказать правду уже не получится, или эта правда не может быть услышана, потому что количество лжи перешло в новое качество, и теперь благодаря «договорам об информационном обслуживании» правда неотличима от лжи. Когда правда неразличима, нет точки отсчета, и получается, что всё вообще — ложь. К сожалению, сегодня так выглядит медиа-сфера отнюдь не только на Урале. Начатая Союзом журналистов России программа по экспертному исследованию этой проблемы подтверждает (пока в общих чертах), что как бы легальные договоры об информационном обслуживании, а также менее легальная «заказуха» повсеместно не просто чрезвычайно распространены, но только на них и удерживается экономика большинства «СМИ». «Договоры об информационном обслуживании» (или «обеспечении») являются более или менее типовыми для различных регионов, видимо, они распространяются органами власти и «СМИ» как «положительный опыт». С помощью этих договоров органы власти и коммерсанты, в первую очередь, но также и сами «СМИ» производят как бы межевание информационного поля с определением цен конкретных участков. Коммерческие отделы «СМИ» ведут последовательную борьбу с партизанской «джинсой» работающих в них журналистов, концентрируя значительные серые и черные финансовые потоки. В практике существует множество как видов, так и степеней (и степеней опасности) этого тотального явления, «заказухи». Безусловно, надо отличать умышленную ложь от ошибки вследствие недостаточной квалификации или (чаще) 67

ангажированности собственными убеждениями, и ложь за деньги — это совсем не то же самое, что правда за деньги, хотя, находясь в денежных отношениях с любой структурой, оплатившей полосу в газете или эфирное время (а расценки на это во всех «СМИ» практически не скрываются), очень трудно оставаться в границах правды и принципа невмешательства. Предстоит дать и само определение понятие «заказуха», которым сейчас, как жупелом, размахивают чаще всего политтехнологи и пропагандисты, даже не уточняя, что это такое. Если «СМИ» все же стыдливо скрывают свои прейскуранты, то органы власти даже гордятся тем, как они покупают прессу. Официальные «СМИ» Волгоградской области в ноябре 2012 года сообщили о награждении премией в размере четырех окладов министра печати области Ольги Дьяковой. Она похвасталась: только объем «печатных площадей» материалов о деятельности органов власти в региональных СМИ прирос на 36 процентов за год, а также добавила, что на эти цели в «белой» казне региона было заложено 300 млн. рублей, и по просьбе правительства добавлены еще 36 млн. Не меньший, если не больший объем средств расходуется коммерческими структурами в ходе рейдерских войн на так называемую «информационную поддержку» под видом, как правило, «журналистских расследований». Причем это чаще уже «черный нал». Нельзя не заметить, что здесь средства, ассигнуемые в пользу «СМИ», — лишь часть (и вряд ли самая значительная) криминального денежного потока, выделяемого на подкуп также и следственных органов и судов. Коррумпированность «СМИ» — это лишь один из штрихов в общей картине пожирающей современное российское общество коррупции, и странно было бы, если бы именно «СМИ» оставались не затронутыми ею. Уголовное «дело Аксаны Пановой» станет, видимо, первым, где в суде, как на сцене, будут прилюдно представлены «договоры 68

об информационном обеспечении». Однако я не слышал, чтобы такие договоры становились предметами гражданских исков: надо думать, что стороны обычно выполняют свои обязательства к обоюдному удовлетворению. На встречах, посвященных этой проблематике, владельцы и главные редакторы «СМИ» высказывают убежденность в соответствии закону «договоров об информационном обслуживании» с формально-юридической точки зрения. Это иллюстрация того, до какой степени в нашем цеховом сознании стерлась граница между правдой и ложью: по самой своей сути эти договоры противоречат не только целям и смыслу журналистики, но и закону «О средствах массовой информации», который требует от «СМИ» придерживаться принципа объективности при освещении социально значимых тем. До сих пор проблема «заказухи» время от времени всплывает только на слушаньях Общественной коллегии по жалобам на прессу, на заседания которой те «СМИ» и авторы, которых можно заподозрить в работе по письменным «договорам об информационном обслуживании» или устным договоренностям, сколько я помню, ни разу не приходили. Это не препятствовало нам указывать на такие формальные поводы для подозрений, как несоблюдение журналистских стандартов, невозможность установить автора публикации (разовый псевдоним) и первичный источник информации. Но эта уже складывающаяся практика Коллегии нисколько не сдвинула проблему «заказухи» с мертвой точки. Предложенная мною программа исследования этой проблемы (прежде начала борьбы с «заказухой») требует определенных средств на проведение грамотного анкетирования и организацию фокус-групп. Эти средства придется искать в зарубежных фондах (после чего нас, вполне вероятно, назовут «иностранными агентами»), поскольку правительственные источники вряд ли поддержат такую программу. В существовании уже сложившейся и понятной участникам системы управления 69

«СМИ» через «договоры об информационном обслуживании» заинтересована, в первую очередь, бюрократия. Более того, заведомая неэффективность такой пропаганды, реализуемой в «СМИ», но мимо принципов журналистики, заставляет подозревать, что это чудовище, на самом деле — какой-то всероссийский и сложно устроенный симулякр, работающий только на собственные растущие аппетиты. Этот самооплодотворяющийся симбиоз «СМИ» и многочисленных отделов «по связям со СМИ» как правительственных, так и коммерческих структур, по правде, не в состоянии произвести даже эффективной картины лжи, а производит только коррупцию. Я совершенно не призываю с завтрашнего дня, скажем, указом президента (поскольку он тоже затрагивал тему «грязных информационных кампаний» в своих выступлениях) запретить «заказуху». С одной стороны, это опасная утопия, которая привела бы только к очередному переделу бюджета вышеописанного симулякра в пользу «силовых структур». С другой стороны, это хлеб многих тысяч коллег, которые ничуть не виноваты в том, что нас всех загнали в такое стойло. Вместе с тем мы можем констатировать к своему удивлению, что у общества (в лице как государства, так и бизнеса), оказывается, есть значительные средства на поддержку «СМИ». Но они расходуются на культивацию пиара и пропаганды, а не на поддержку журналистики, то есть не на правду, а на различные формы лжи. Перераспределение этих имеющихся средств на поддержание «мускулов цивилизации» по программам, которые должны предложить сами выжившие журналисты — это насущная задача для страны, даже для сохранения ее целостности и безопасности. Однако я не буду дальше развивать эту тему во избежание обвинения в экстремизме: получается, что я в свои шестьдесят опять о революции что ли…

70

Конспект 9:

«КОНТЕНТ» (ЭКОЛОГИЯ СМЫСЛОВОГО ПРОСТРАНСТВА)

Н

а тусклой, замусоренной и далекой от действительности картине мира, рисуемой общедоступными российскими «СМИ», должно же что-то все-таки быть правдой, чтобы как-то ее оживить. Эта картина должна как-то развиваться, не быть только статичной. Движущей силой «СМИ» являются новости, притом не только из разряда официоза, поэтому новости тоже время от времени должны здесь появляться. На конференции в Иркутске Арам Габрелянов, создатель газеты «Жизнь», холдинга «Ньюс-медиа», председатель совета директоров ОАО «Редакция газеты «Известия», а также учредитель популярнейшего интернет-ресурса «Lifenews.ru», долго и квалифицированно рассуждал о сокращении сроков жизни новостей: когда-то новость могла «жить» неделю, потом день, потом час, а сейчас, кто опоздал на минуту, тот уже упустил новость. Следя за рассуждением об этой реальной проблеме, интересно было дождаться примера: что же за новость он имеет в виду? Оказывается, он рассказывал, как «Lifenews.ru» обскакал всех, первым сообщив об исчезновении кота Дмитрия Медведева Дорофея с его дачи. Сообщение об уходе Дорофея от Медведева (как призналась впоследствии его пресс-секретарь Наталья Тимакова, оно было запущенной ею «уткой») вызвало в интернете бурю — блогеры наперебой соревновались в версиях, и вся читающая Россия (включая, конечно, и меня) с увлечением следила за этой эпопеей. Но с точки зрения журналистики надо еще 71

уточнить, какого разряда эта новость, да и новость ли это вообще. Всякое ли событие может претендовать на статус новости именно в журналистике? В чем разница между новостью и дружеской сплетней? Необходимо видеть различие между популярностью новости и ее актуальностью и общественной значимостью. Тенденция современных российских «СМИ» — это заполнение смыслового пространства неактуальными новостями, может быть, даже специально раскручиваемыми «на самом деле не новостями». На радио, например, известно правило «семи новостей», которые следует располагать по степени значимости, так как восьмая новость слушателями уже не будет воспринята. Если поставить новость об аресте лидеров оппозиции куда-нибудь на десятое место после футбола и конкурса красоты, то она уже не привлечет к себе внимания — и незачем навлекать на себя упреки в ее утаивании от аудитории. За информационную повестку дня, формируемую в первую очередь новостями (от них затем будут отталкиваться комментарии и обсуждения) идет постоянная торговля между «СМИ» и их аудиторий. Аудитория (ангажированная своими пристрастиями и уже сформировавшая определенные привычки) переключится на другие каналы (или откроет другие газеты), в очередной раз не найдя в своем «СМИ» интересующих ее новостей. Но в этой скрытой торговле «СМИ» начинают злоупотреблять доверием и навязывать второй стороне (а это неопределенный круг лиц) такие темы, которые больше интересны им сами. Это касается не только пропаганды. Этим же путем, например, в телеэфир и на полосы газет продвигаются такие жанры (обычно не требующие больших усилий и квалификации), как «светская жизнь» и криминал. Хотя эти «новости» бессмысленны или малозначительны, при регулярном попадании в «топы» аудитория привыкает за ними следить: так возникает и поддерживается 72

«рейтинг», хотя панорама действительности, на самом деле, сужается из-за вымывания из общего содержания «СМИ» более важных и осмысленных историй. Искусство работать с новостями я постигал в 90-х годах, подвизаясь стрингером на радио «Свобода», под руководством Владимира Кулистикова. Я не встречал лучшего редактора по новостям: он умел мгновенно оценить их значение, поставить на нужное место в эфире, обвязать репортажем и самыми четкими и интересными комментариями. Отсюда я могу сделать вывод: то, что Кулистиков сделал затем с новостями НТВ, да и со всем его эфиром — это не просто искушение желтым оттенком и соответствующим ему «рейтингом», но преднамеренное преступление против журналистики. Так же, впрочем, как и то, что сделал с «Известиями» опытный журналист и редактор Владимир Мамонтов (в годы работы в «Комсомолке» он помогал мне две жены тому назад собрать шкаф в квартире, и это вышло у него значительно лучше). Этих коллег я бы предложил судить товарищеским судом сообщества (если бы у нас таковое было) за замусоривание смыслового пространства по аналогии с экологическими преступлениями. Намеренный «сусанинский» увод читателей или зрителей в мир сериалов про «ментов» или даже «судебных ток-шоу», не имеющих ничего общего с положением дел в правосудии, ведет не только к дезориентации, но и к деградации аудитории. Сторонники конспирологии даже склонны видеть за этим намеренное оглупление нации. Но трудно сказать, как делится вина за это между «СМИ» и их аудиторией. Ведь та же проблема есть в искусстве, литературе, музыке, в философии и даже в религии, там «попса» тоже всегда более востребована. А если смотреть со стороны «СМИ», то сейчас уже, наверное, чаще имеет место явление, о котором говорил мне предприниматель Лев Вайнберг (жертва одного из первых заказных уголовных дел, я 73

писало нем в 1994-м в «Известиях»): «Люди всегда делают не то, что нужно, а то что они умеют». Уровень компетентности и мастерства в «СМИ» падает: его хватает теперь только на то, чтобы по звонку из ГИБДД снять лужу крови у разбитой машины и назвать это передачей «Дорожный патруль». А кто не любит крови, может весь день смотреть по телевизору канал про зверей или моду, но в сущности это будет то же самое: экранирование от действительных проблем. Я помню запах пороховой гари возле «Белого дома» и вонь постепенно выходящей из строя канализации внутри него в октябре 1993-го, когда такое понятие, как «дедлайн», не только еще существовало в газетах, но и играло там важнейшую роль. Эта «мертвая линия» ассоциировалась в нашем сознании с линией огня, но означала, на самом деле, всего-навсего время сдачи номера в печать, после чего к макету и текстам уже ничего нельзя было добавить. На рубеже девяностых журналисты жили с ощущением, что история у нас на глазах куда-то поворачивает, порой уходя изпод ног: тут и там один народ поднимал оружие против другого, в Москве проходили многотысячные митинги, в Верховном совете кипели страсти, и результаты голосования бывали непредсказуемы. Двадцать лет назад космический телефон размером и весом с чемодан могли позволить себе только западные агентства, и я помню, как их собкоры на зависть всем таскали за собой эти чемоданы по фронтам. Отечественному журналисту заметку с войны приходилось писать на коленке, а потом, если рядом не было доброго коллеги из «Рейтера» с космическим телефоном, надо было где-то найти проводную связь и продиктовать текст стенографистке «в номер». «Отписавшись» таким образом, надо было нестись, когда была такая возможность, в редакцию, чтобы «пасти заметку в номере». Пока ты туда добирался, дежурный редактор успевал 74

не только прочесть твою заметку, отдать ее в машбюро перепечатать «на собаке» (бланк первой страницы рукописи с необходимой информацией, этимология слова никому не известна) и заслать ее в типографию, пометив: «В номер!!!», но он мог в ней что-то и поправить, чаще всего сократить, исказив твою мысль. Поэтому первым делом надо было рухнуть в типографию в подвале и попросить верстальщика откатать тебе полосу. На ней из-за новостей было тесно, к заметке «выставлялся хвост»: если некоторое количество уже отлитых свинцовых строк не влезало в отведенное тебе плашками место в общей раме, эти строчки печатались отдельно, и тогда надо было ругаться с редактором из-за хвоста, хотя чаще всего это было бесполезно и нечестно, но такова была традиция. Дальше надо было в этом бардаке, в гаме и стрекоте линотипов под высоким, будто на вокзале, потолком типографии, укрыться в курилке, вооружиться ручкой и под анекдот, который рассказывал уже срубивший свой хвост и выпивший свои полстакана товарищ, в еще влажной, только что откатанной полосе по живому вычеркнуть пять или десять строк, пожертвовав чем-то не самым важным. Высшим шиком было «сократить без перелива», то есть выбрать жертву смысла так, чтобы полстрочки сверху встык совпали с половиной строчки снизу: тогда ты мог идти прямо к верстальщику, и он, сверяясь с правкой, выковыривал вычеркнутые строчки из рамы, брал шило, срубал ненужную запятую и колотил рукояткой шила по свинцовому тексту, чтобы лучше утрамбовать в раме твой смысл. Чумазый от краски верстальщик, оценив класс твоего мастерства, мог скатать тебе по дружбе еще одну полосу на память, хотя теперь это было уже то же самое, что будет и в завтрашней газете. Но в завтрашней! А уже сегодня ночью ты шел по длинному коридору редакции, помахивая влажной полосой в вытянутой руке так, чтобы не запачкать краской джинсы, а 75

полоса по мере высыхания начинала шуршать и даже погромыхивать в руке, и ты был горд, потому что сегодня уже сделал все, что мог. Описывая так подробно этот процесс двадцатилетней давности, я пытаюсь передать молодым коллегам ощущение веса слова. Подбрасывая на ладони свинцовую строчку «хвоста», ты понимал, сколько весит слово, буквально. Но каким-то мистическим образом ощущение веса передавалось и читателю: он понимал труд и риск, стоявшие за словами. Компьютерная верстка, слов нет, намного удобнее: если текст великоват, его можно просто чуть «зажать», а на сайтах размер текста вообще как будто бы не имеет значения, не надо «рубить хвост». Удобно, да и штаны не пачкаются — но что-то как будто уходит из действительности, вроде как и писать теперь можно, как попало. Лет пять назад с большим для меня запозданием гуру интернета Антон Носик объяснил мне простую вещь: эксклюзива в журналистике больше не существует, — он весь остался на вывесках вещевого рынка: эксклюзивные галоши, умывальники и т.д., а не на сайтах. Потеряло значение и важнейшее для всей философии журналистики понятие «дедлайн»: новость (или то, что ею считается) в интернет можно выложить в ту же минуту хоть днем, хоть ночью, а главное неважно, где: с точки зрения «кликов» важнее не кто первым добыл новость, а на каком сайте ее будут искать, комментировать и обсуждать. Ведущий короткого новостного эфира музыкальной радиостанции таскает сюжеты с сайта агрегатора новостей, его «я» глушит соседние радиоволны, и он тоже считает себя журналистом. Он же должен как-то себя идентифицировать, в самом деле. Однако от ядра журналистики это очень далеко. Перемещаясь с сайта на сайт, новости утрачивают запах пота и крови того журналиста, который сумел их добыть. Между тем только этот запах, всегда каким-то образом внятный читателю, 76

позволяет отличать «исходник» от того, что может оказаться и вовсе «пресс-релизом». Существовавшее раньше применительно к журналистике понятное слово «содержание» заменяется не совсем понятным, но имеющим отчетливый запах словом «контент». Это какая-то масса из отчасти уже кем-то переваренных новостей, разжиженная сообщениями из «светской жизни», криминалом и явной «джинсой». Эта каша легко проходит насквозь головы тех, кто не особенно заморачивается, но для людей, которые любят и хотят думать, она совершенно неудобоварима. По сути, это информационный шум. На этот конвейерный поток шума и бессмыслицы во времена линотипов и высокой печати читатель (зритель) имел право ответить только бойкотом: не читать, не смотреть, а уйти со своим анекдотом «на кухню», где его ждали жена и несколько друзей. Сегодня эта альтернатива расширилась до всемирных социальных сетей. Но рост аудитории в интернете само по себе не тождественно росту ее социальной активности. На седьмых «Ходорковских чтениях» в марте 2011 года английский журналист и член научного совета Московского центра Карнеги Сэм Грин изобразил поразившую всех нас своей четкостью схему «индивидуальной модернизации». При Медведеве само это слово было в большом фаворе, но обществом модернизация как-то не очень подхватывалась. Что нужды? — пояснял Сэм Грин, оказывается, понимающий Россию лучше, чем многие ее коренные обитатели. Даже у жителя какого-нибудь Коркино (см. выше), застрявшего уже даже не в 20-м, а в каком-то 17-м веке, теперь есть интернет. Человек, пусть и не всякий, но совершающий осмысленные усилия, может по нему выучиться, в том числе иностранным языкам, найти друзей по интересам хоть в Америке и даже кое-как оплачиваемую работу. Получив за нее копейку через какой-нибудь «Яндекс-кошелек», он может на пять минут 77

выскочить в Коркино, чтобы купить пепси-колы, колбасы и чипсов. И назад, так как больше ему тут уже нечего делать, гуд бай. Стратегия индивидуальной модернизации, может быть, и спасительна для душевного здоровья, как индивидуальная диета, но по сути она тождественна стратегии внутренней эмиграции (формулу которой вывел, если я не ошибаюсь, Иосиф Бродский в СССР в 60-х года прошлого века). В общем, это заманчивый уход от действительности. Дима Добуш (см. выше) решил выйти из своего домашнего вагона в Коркино, из под маминого крыла в жизнь, какая она есть, и отправился для этого в Новосибирск. Но его пример нехарактерен для таких «эмигрантов». Зачем? Тут ништяк, а там все равно «ничего сделать нельзя». Перепиской внутренних эмигрантов в этой чудесной стране полнятся чаты, блоги, форумы, где обсуждаются интеллектуальные, но чаще свободные темы: поэзия и природа, путешествия и футбол, да пусть даже классовая борьба, но как-то отвлеченно. А то ведь можно даже и в тюрьму угодить, как это получилось с завсегдатаями небесного интернета, после того как они высыпались оттуда на Болотную площадь 6 мая 2012 года. Смысловое пространство, которое мы старались представить себе в главке 3 как некий узор, складывающийся в результате взаимных притяжений смыслов, обретает структуру. В ней, наряду с индивидуальными талантами и перьями, отчетливо видны уже и какие-то «СМИ» (хотя здесь этот термин особенно неуместен): бесплатно раздававшийся в вагонах бизнескласса журнал «Саквояж» в ту пору, когда его главным редактором был Александр Кабаков, «Крокодил» блестящего Сергея Мостовщикова, «Сноб» и, конечно же, «Большой город». Это приятное и добротное чтение, его талантливые авторы высоко держат планку профессионального мастерства, с искусством гарцуя по периферии профессии. Но все это беллетристика, а вовсе не журналистика, чтобы нам здесь не заблуждаться.

78

Журналистика не просто предполагает, она и является, прежде всего, жизнью в эпицентре социальной действительности, какова бы она ни была. И, при соблюдении принципа невмешательства, она предполагает написание и отправку писем из гущи событий. Журналистика не есть отвлеченное рассуждение (хотя и оно имеет право на существование внутри жанров), а говорение правды и оппозиция власти. В отличие от литературы и искусства, которые могут позволить себе такой цели не ставить, она всегда (вопреки мнению замминистра печати Волина) хочет изменить жизнь, сделать ее лучше путем расширения понимания, причем вне всякой связи с тем, есть такая историческая возможность или «ничего уже сделать нельзя». В этом смысле идея журналистика близка тем целям, которые братья Стругацкие в фантастических романах, теснейшим образом связанных с действительностью, ставили перед своими «прогрессорами». Попадая на другие планеты, где жизнь чаще всего была устроена жестоко и несправедливо, прогрессор был лишен права использовать средства своего технического прогресса, эффект от которых по имманентным этой планете законам мог быть интерпретирован только как чудо. Но по мере возможности, прикидываясь такими же, как все, прогрессоры старались чуть подправить историю этих планет речами ли, поступками, идеями, и иногда это могло чуть-чуть получиться. А может быть, вовсе и не это было их главной задачей, а просто составление отчета о командировке. Ни в коем случая не осуждая беллетристов и экспериментаторов с формой (тем более, что до 35 лет в советской стране я занимался ровно тем же самым), я лишь констатирую, что сегодня в интернете (как и в «СМИ»), несмотря на общие усилия мыслящих в борьбе с «контентом», возникает мало, собственно, журналистики.

79

Конспект 10:

ДИАЛОГ И МОНОЛОГИ В ЖУРНАЛИСТИКЕ

В

августе 1989 года в «Комсомолке» был напечатан мой первый судебный очерк уже как штатного обозревателя под заголовком: «Я приговорил…». Впоследствии точно такой же сюжет был повторен в художественном фильме «Ворошиловский стрелок», но я на них не в претензии, тем более что фильм хороший, а газеты питали сюжетами из судов еще романы Достоевского. В реальной истории, которая случилась в те годы во Владивостоке, отец изнасилованной и убитой девочки (в то время такие преступления были далеко не так обыденны, как нынче) не только имел первый разряд по стрельбе, но и устроился на работу (если мне не изменяет память, истопником) в краевой суд. Он приходил на каждое заседание, чтобы смотреть на скамью подсудимых, где сидели убийцы его дочери, и на судью в надежде, что тот приговорит их к расстрелу. Тогда расстрел по наиболее тяжким статья УК еще применялся, но судья не мог вынести такой приговор, потому что убийцам и насильникам, корчившим отцу потерпевшей рожи из-за решетки, еще не было 18 лет. В день вынесения приговора он пронес в зал спортивный пистолет, переделанный им под боевые патроны. Выкручивая ему руку на полу, конвойный шептал ему в ухо: «Ну как же ты промазал, батя?!..». Судья разрешил мне встречу с ним в следственном изоляторе, и я задал ему тот же самый вопрос. Как он мог промахнуться с десяти метров, занимаясь всю жизнь спортивной стрельбой? Его ответ поразил меня больше, чем само чудовищное преступление: «Я не думал, что так трудно стрелять в человека».

80

На этом материале и на его ответе, прежде всего, я построил в очерке «Я приговорил» вывод о необходимости отмены смертной казни. После этого в «Комсомолке» мне стали носить мешки читательских писем, их были тысячи. Четыре из пяти авторов не спорили, а поносили меня, и, наверное, каждое десятое письмо заканчивалось пожеланием, чтобы и мою дочку тоже изнасиловали и убили, — и что бы я после этого сказал про смертную казнь? Хотя были, конечно, и другие письма. Сейчас я время от времени захожу на форум «Новой газеты», чтобы узнать реакцию читателей на свои публикации. В принципе, все то же самое, лишь аудитория стала более ленива, и способ доставки другой. Ничего пока не выходит из этого простейшего способа «интерактивности» «СМИ». При той же остроте разногласий вокруг смертной казни (они были такими же от века) сторонники и противники ее так же непримиримо разделены, их спор не ведет к возникновению хоть толики согласия. Точно так же и по другим, не столь раздражающим общество вопросам. На этом низшем уровне «интерактивность» упирается в проблему замкнутости информационных (смысловых) контуров. Тем не менее, социологические опросы показывают, что за прошедшие со времени публикации в «Комсомолке» 20 лет (и, возможно, благодаря этой публикации в какой-то малой степени) сторонников смертной казни в обществе стало чуть меньше, а противников чуть больше. Каким же образом это движение вообще могло произойти? Очевидно, по границам замкнутых контуров есть какое-то число не окостеневших и колеблющихся. Общественное мнение (то есть, по сути, само общество, если брать его срез по линии сознания) представляет собой живую среду, в которой действует множество более и менее активных и более или менее авторитетных лидеров и агентов. Вряд ли их надо искать в первую очередь среди журналистов. Чаще это 81

не авторы, а персонажи газет и экранов, а в последние годы — социальных сетей. Борис Акунин или Лиза Глинка, или даже Ксения Собчак — не блогеры или не в первую очередь блогеры, а персонажи определенной смысловой среды, как и Навальный. Для сдвигов в общественном мнении имеет значение не то (или не столько то), что они напишут, сколько то, что они ответят на тот или иной вопрос, о чем станет известно через социальные сети. Так, собственно, было и 20 лет назад, когда лидером общественного мнения мог стать следователь Гдлян, вообще никогда ничего не писавший, кроме протоколов допросов. Нынче такую же роль играют девушки из «Pussy Riot», которых фигурами влияния сделал не их сомнительный «перформанс», а РПЦ и Хамовнический суд, отправивший их на годы в лагеря. То, что они там думают относительно смертной казни или других проблем, может повлиять на динамику общественного мнения сильнее, чем журналистика. Интернет резко усиливает, активизирует и ускоряет процессы мышления в обществе, а с другой стороны, усиливает или ослабляет эхо профессиональных «СМИ». Агент этого смыслового движения в интернете не столько пишет сам (или же пишет о чем-то другом, «о возвышенном»), сколько подхватывает чужие мысли путем ссылок в социальных сетях и ретвиттов. Смыслы курсируют мимо пропаганды и даже не замечая ее, а условному «министерству правды» на Старой площади из-за непонимания этих процессов, в самом деле, мерещится, что это и есть пропаганда — только «оранжевой чумы» и за «печеньки» Госдепа США. Сетевое смысловое пространство, устроенное таким образом, представляет собой в значительной мере непредсказуемый хаос, и в этом смысле опасения не беспочвенны: хаос всегда опасен, как жизнь. Но это пространство современной 82

журналистики — в той мере, в какой (и когда) приходящие сюда люди имеют цель сказать, узнать или распространить правду. Это далеко не главное содержание интернета, поскольку известно, что основу его трафика составляет порнография — но и это течение в этом океане, несомненно, всегда присутствует. Интернет, в принципе, обеспечивает, как во всем мире, так и в России, существенно большую прозрачность жизни, чем это было возможно раньше. Прозрачными становятся в том числе и органы власти: несмотря на давнюю привычку к бюрократической тайне, власть не может пожертвовать интернетом как техническим достижением. В результате именно блогеры, начиная с Алексея Навального с его сайтом «Роспил», и заканчивая скромно скрывающими свои имена очкариками из сетей, обеспечивают выброс в информационное (и далее в смысловое) пространство огромного количество правды, которая имеет ценность именно как материал журналистики. Это сведенья (причем добываемые даже без выхода из дома) о доходах и счетах депутатов и должностных лиц, их недвижимости за рубежом и так далее. Это четкий анализ плагиата в диссертациях, в том числе, новой «элиты». Это и просто разовые блестящие успехи отдельных жителей сети, такие как выложенный в YouTube ролик о проезде Путина по сибирской трассе на трех желтых «Ладах-Калина». Любое слово лжи мгновенно обсасывается в среде интернета до мельчайших косточек и в таком виде усиливается еще и профессиональными «СМИ». В принципиально новых информационных условиях, когда у каждого под рукой есть смартфон с видеокамерой и выходом в интернет, становится гораздо труднее соврать, не нарвавшись на кого-то, в ком могут сработать если не его «органы правды», то мотивы тщеславия, желание завтра же проснуться знаменитым 83

«на весь интернет». Ведь для этого надо просто снимать все подряд, а дальше это уже вопрос везения — вроде бы так? Но с этого пункта от неоспоримых плюсов новой информационной среды мы уходим к ее минусам. Однажды мы с Юрием Ростом разглядывали фронтовые фотографии Великой Отечественной войны, сделанные фотокорами тогдашних газет и собранные в прекрасный альбом с комментариями Алексея Поликовского. Я просил Роста, почему сегодня никто не снимает так, неужели такие возможности давала только их дедовская аппаратура? Рост объяснил, что новый цифровой фотоаппарат возможностей дает еще больше. Ты можешь сделать сто кадров в минуту, не заботясь о пленке. Но эта штука заключает в себе подвох: она создает иллюзию мастерства. Из ста кадров уж один-то будет более или менее ничего. Это расчет на везение, а не на профессионализм. А фотограф 1941 года, который вот так снял кошку на печи среди еще дымящихся развалин ее дома, рискуя жизнью и имея, может быть, три кадра в запасе, обязан был быть мастером, случайно это получиться не могло. Удача без мастерства ведет в конечном итоге к гибели профессии. Закон деградации мастерства обратно пропорционально совершенствованию инструментария распространяется, конечно, не только на фотографию, но и на тексты, включая, в первую очередь, язык. Приоритет отдается скорости, а не качеству. В игре «на клики» побеждает чаще не тот, кто напишет умнее и тоньше, а тот, кто пошутит скабрезнее. На запятые можно и вовсе не обращать внимания. Исчезает уважение к ремеслу, без которого оно прекращает развиваться, побеждает штамповка. Конечно, штамповка может давать даже большую точность, не говоря уж о скорости, но в чем-то другом и важном она не может соревноваться с ручной работой. Тексты нельзя писать левой ногой, над ними надо мучиться, что, наверное, сильно удивит большинство нынешних писателей.

84

Но качество языка — это только первый вопрос к текстам, публикуемым в интернете от имени не всегда понятных (а иногда и намеренно скрывающих свои имена) агентов этой среды. Следующий и, может быть, даже более болезненный вопрос — это качество информации и ее достоверность. Если рассматривать вылавливание лжи официальных лиц в интернете как, в общем, ту же самую активность, из которого рождается и журналистика, то необходимо видеть и разницу между ним и журналистикой. Разница скорее в концентрации: так, руда уже содержит в себе металл, но еще не является металлом, а чтобы им стать, она должна пройти процессы обогащения, а затем плавки. Процесс журналистики тоже предполагает поэтапность: надо получить информацию, затем ее проверить, переработать и всесторонне осмыслить, затем только журналист пишет заметку или монтирует фильм. Иногда эти процессы реализуют даже разные журналисты, в зависимости от своих навыков и талантов (чаще все делает один и тот же, хотя известно, что одни профессионалы лучше «копают», а другие лучше пишут, но хуже добывают сырье). Но в любом случае в профессиональных «СМИ» эти процессы как-то упорядочены в рамках редакции, и над всем есть несущий ответственность редактор. Среди блогеров человек, владеющий всеми специальностями сразу, скорее редкость, чаще одни «копают», а другие пишут, причем одни и другие могут быть связаны друг с другом достаточно отдаленно. Чаще всего мы находим здесь или плохо поданную, но ценную информацию, или хорошо написанные эссе «ни о чем». Особенно этот разрыв в производстве продукта становится очевиден, когда речь заходит о проверке информации. В отличие от профессиональных «СМИ», блогеры не располагают для этого специальным аппаратом (впрочем, и многие редакции теперь по бедности тоже), первая информация 85

не проходит через рабочие споры с коллегами, и редакторской цензуры здесь нет. По сути, цепочки блогеров, «хомячков», сидящих у своих компьютеров в разных местах, часто занимаются тем, что в «СМИ» называется журналистскими расследованиями. Однако чаще всего они не соблюдают профессиональные стандарты, которые содержат в себе требования перепроверки информации через разные источники, представления мнений всех сторон конфликта и так далее. Разумеется, «СМИ» их тоже сегодня не всегда соблюдают, особенно когда речь идет о «заказухе». Но, в отличие от блогера, у редакции есть счет в банке и юридический адрес, ее можно привлечь к суду. Блогер может скрывать свое имя, а журналист, завершивший расследование — нет. В блогосфере и социальных сетях не действует та традиция, которая заставляет настоящего журналиста перед публикацией компрометирующей информации просить комментарий у заинтересованного лица, подставляться и выходить на открытое место, где можно и по голове получить. Интернет более безответственен и даже хамоват, и правда здесь еще труднее отличима от лжи. Интернет и социальные сети постоянно генерируют информационные поводы, которые по законам «СМИ» надо мгновенно «отыгрывать». В сети сразу возникают комментарии, как правило, довольно быстро счерпывающие заложенные в событии версии и смыслы, и штатные обозреватели «СМИ» бывают вынуждены «оригинальничать» зачастую в ущерб точности мысли, чтобы не повторять уже сказанное. Возникает своеобразная профессия комментатора на любые темы: некто (чтобы не называть фамилий), сидящий в студии, как бы играет в пингпонг, мгновенно принимая вопросы от радиослушателей и без запинки отвечая на любой из них. Родившись лет двадцать назад, условно, на «Эхо Москвы», эта специализация, смутившая многих своей кажущейся простотой, породила тьмы эпигонов, 86

прежде всего, в интернете. Появились целые сайты, включая очень добротные и честные (например, «Еж», «Слон» и другие), а также телеканалы («Дождь»), «контент» которых составляют почти исключительно комментарии. Вместо новостей, которых эти «СМИ» сами не добывают, фирменным знаком становится фигура комментатора, и не столько его квалификация, сколько умение кокетничать с аудиторией. Но это не диалог, а монолог. В профессиональной среде (интернет трудно в этом обвинить, потому что он есть хаос) возникает дисбаланс между фактами и комментариями. Возможно, это и вопрос экономики, поскольку комментарий всегда дешевле, чем журналистское расследование или очерк. Но возможно и психологии, так как комментаторство представляется более коротким путем к известности и славе. Но постепенно из «СМИ» исчезает такой компонент, составляющий самую суть журналистики, как работа «в поле», собственно, командировка. Даже если новости точны и проверены, в чем оказывается все меньше гарантий, перекочевывая от одного комментатора к другому, они теряют «цвет и запах» и энергию. Интернет превращается в своеобразную виртуальную страну колумнистов, что, возможно, добрый знак с точки зрения моды на «думать», но все же как-то странно. Если движущей силой журналистики является все-таки подлинная история, то где она? Она потерялась за треском «политологов» и «аналитиков», заболтана и потеряла качество смысла. Интерактивность журналистики в интернете не должна сводиться к возможности хамить и «троллить», хотя такая опция тоже включена. Она означает гораздо большую, чем это было при монополии неповоротливых профессиональных «СМИ», текучесть аудитории. Ухищрения с целью ее удержать или переманить, вредят, в первую очередь, качеству профессиональных «СМИ» (в «непрофессиональных» количество в качество даже еще не переросло).

87

Концентрация, то есть количество смыслов на единицу слова, в современных «СМИ» не возрастает, а разжижается, это такая «журналистика-light». Но мне сдается, что сегодня это проблема больше самих журналистов, чем аудитории, которая начинает предъявлять повышенный спрос именно на смысл. Общество растет быстрее, чем сильно деградировавшая профессия, но спрос рано или поздно подтянет за собой и предложение.

88

Конспект 11:

ЖУРНАЛИСТИКА КАК ФИЛОСОФИЯ

К

стати, об интерактивности. Еще работая в «Комсомолке», я получил однажды письмо, пописанное водомерщиком Алексеем Васильевым из поселка Ципикан. Я даже подумал сначала, что это розыгрыш. Письмо было ответом на какую-то уже забытую заметку, задиристым, но не хамским: мне, каюсь, померещился щенок, который приглашает меня, большую собаку, поиграть, хотя потом все оказалось наоборот. Кажется, то был вечный и возобновившийся во времена перестройки спор «об интеллигенции и прачках», и водомерщик предлагал вообразить себе голову, которая попытается думать «без задницы». В ответ я попросил его рассказать, какой университет он закончил, прежде чем захипповать в тайге. Оказалось, что Алексей Васильев университетов не кончал, но бросил город (кажется, Пензу) и уехал в забайкальскую тайгу, где охотился на соболей, пока жизнь не столкнула его с тогдашней властью, требующей взятки соболиными шкурами. Чтобы вооружиться в споре с нею, он прочел Ленина, чье собрание сочинений нашел в старательской артели, написал Ленину в ответ какой-то труд, за который его чудом не посадили, потом по совету ссыльного соседа из украинских националистов прочел нашедшегося у того Гегеля. Ружье он забросил и нанялся в метеослужбу мерить воду в речке Ципикан. К ужасу жены — бурятки Гали, которой перестало хватать на курево, он выписал едва ли не все газеты и журналы того времени и вступил в переписку с наиболее интересными ему авторами, включая Папу Римского Иоанна-Павла второго. С тех пор как у нас завязалась переписка, копии этих писем, вначале рукописные (до того, как 89

я подарил ему машинку «Эрика») он стал слать мне. В конце 90-х при поддержке фонда «Открытое общество» была издана книжка писем Человека из Ципикана, и он даже успел сам представить ее на встрече с той самой интеллигенцией в Библиотеке иностранной литературы. Как-то раз, когда он гостил у меня в Москве, я запустил его на целый день в Институт философии РАН, с кем-то познакомив утром. Вечером я забрал его (он так и не научился ориентироваться в метро) оттуда раздосадованным: философы ему попались, как видно, не те, вздумали по-школярски его учить, вместо того чтобы сесть и послушать. Поразило же меня то, с какой легкостью он тем же вечером на кухне оперировал до тех пор мне неизвестными философскими терминами и конструкциями, матеря за снобизм философов, у которых он только что сегодня все это почерпнул. Читая его письма, я представлял себе что-то из греческой мифологии, может быть, Сизифа, который прет свой камень в гору и даже иногда перебрасывает его через хребет неимоверным усилием мысли и воли. Его любимым персонажем был библейский Иов (Библию он прочел целиком и очень хорошо знал, хотя упорно считал себя атеистом), а любимой темой — теодицея (попытка оправдания Бога в свете совершающегося в мире зла, как, собственно, у Достоевского). Еще он поражал меня тем, что не хотел печататься, не в этом видя смысл своей переписки и отказываясь адаптировать свои мысли для газеты. Он был именно мыслитель, живой и заразительный, а не протухший еще при жизни, выступающий в самый центр смыслового пространства с таким заявлением: «Вы не имеете права мыслить без меня». В этом качестве Человек из Ципикана был человеком сети, титаном интернета, но еще без интернета. В самом деле, я его любил, как жаль, что он умер в то время, когда я и сам был почти без жизни, уж сегодня-то я бы знал, в какую 90

компанию его пристроить. При этом он всегда крайне уважительно и бережно относился и к соболю в тайге, и даже к камню в речке Ципикан, а не то что к своему оппоненту. На изломе таких пертурбаций в сознании, какие происходили на рубеже 80-х и 90-х годов прошлого века, мыслить становится модным, и этим заражается больше умов, чем в более инертные времена «стабильности». Но и сейчас я встречаю «ципиканычей» на разных мероприятиях почему-то чаще всего в провинции — наверное, они стесняются мыслить в Москве, также как он стеснялся спрашивать дорогу в метро. Но «Дух дышит, где хочет», и порода эта, видимо, никогда не переводится, сколько ни морит ее скукой государственная пропаганда. Таких людей журналистика притягивает к себе как рефлексия и как материал для рефлексии. Журналистика в своей основе — это все-таки обмен смыслами, и здесь все время надо переворачивать все с ног на голову и обратно, чтобы такой процесс происходил. Лучшего развлечения для того, кто хочет думать, все равно нет, и в этом смысле уход в сторону отдыха и развлечений — это предательство профессии. В пределе журналистика, как и философия, — это рассуждение о добре и зле, но не отвлеченно, а на материале сегодняшнего дня. В центре журналистики стоит очерк, в центре которого стоит, в свою очередь, человек с его проблемами, бедами, победами и поражениями. Журналистика антропоцентрична. Но жанр «политологии», более напоминающий гадание на кофейной гуще и наиболее востребованный сегодня (в том числе в интернете), человека не видит, и очерк, может быть, рассыпаясь на какие-то детали в других жанрах, сам почти прекратил свое существование как жанр. Прекращается обмен смыслами, скукоживается само его пространство, поскольку смыслы всегда имеют не только интеллектуальное, но и какое-то человеческое наполнение.

91

Журналистика — это, конечно, не наука, она не ставит своей целью точное знание и может позволить себе ошибаться в суждениях (но не в фактах). Но это всегда философия. Которая, впрочем, тоже, наверное, не наука в том смысле, что она — как газета у Гениса — «вся процесс, а не результат». Если журналистика это рефлексия, то сейчас мы пытаемся совершить рефлексию рефлексии, что, конечно, очень трудно сделать. Важны не выводы, они могут оказаться и ошибочными. Важнее попадание в нерв времени. Опубликовав роман и потом еще один рассказ в журнале «Знамя», я временно и, по-видимому, ошибочно попал в круг писателей, где задал, воспользовавшись этим обстоятельством, один давно занимавший меня вопрос. Существует ли какая-то корреляция между показателями «хороший писатель» и «хороший человек»? Писатели подумали и сказали, что если и есть, то очень небольшая. Тогда в отместку им я сказал, что в журналистике она, конечно, больше. С этим можно спорить, потому что я считаю журналистом далеко не каждого, кто сам себя называет так (впрочем, на писателей это, наверное, распространяется также). Но писатель сам придумывает зло, чтобы с ним бороться, а журналист постоянно имеет дело с самым настоящим, не выдуманным злом. Мне как раз случилось быть обозревателем на летучке в «Новой газете» (летучка — это внутренний пристрастный разбор вышедших номеров и материалов), когда яростный спор в редакции вызвали очерк Елены Костюченко и фоторепортаж Анны Артемьевой «Трасса». Этот материал, сделанный очень тщательно и трудолюбиво, изнутри, из погружения не на один день в их повседневность, рассказывал о жизни проституток, работающих на трассе с дальнобойщиками (ну и не только). Спор же был вызван тем, что репортаж был сделан отстраненно, как бы сквозь стекло, не только без прямых, но и без косвенных 92

нравственных оценок. В традициях русской журналистики есть некое морализаторство, не обязательно навязчивое, тут уже скорее вопрос мастерства. Костюченко и Артемьева (обе — совсем юные девчонки) в своем тоже несомненном мастерстве смогли каким-то образом вообще уйти от оценок. И читатель оказался с этим один на один. Эта, может быть, более современная манера наблюдения и описания цепляет сознание читателя, которого она заставляет делать свой выбор, сильней, чем заданная оценка. Но мне показалось, что такой взгляд — это и очень точное отражение сегодняшнего состояния нравственности (если принять, что ее отсутствие — это тоже одно из ее состояний). Важно понять тех людей, наших непосредственных соседей по социуму, у которых этой привычной (и уютной нам в этом смысле) нравственности нет. И на этом месте в очерке оказываются не проститутки и не еще худшие (в традиционном представлении) их клиенты. В точку абсолютного ноля ставит себя сама Лена Костюченко, 20 лет от роду. Добра и зла нет, и она долго и терпеливо держит в своем материале этот груз. Здесь мы видим испытание собственного «я» в крайней форме, однако в более щадящем режиме каждый настоящий журналист переходит «через ноль» в каждом серьезном материале. Отсюда он должен начать отсчитывать добро и зло как бы заново, еще не представляя, в какую сторону двигаться. И это, мы помним, не придуманное условное зло, это зло живое, затягивающее и сопротивляющееся. Ради чего же это делается? Наверное, ради того, чтобы «через ноль» вслед за журналистом переходил и тот неопределенный круг лиц, который составляют его читатели. Потому что нравственность не устанавливается ни указами президента, ни законами Государственной думы, ни преподаванием основ православия в школе. Ее «мускулы» каждый тренирует сам, а журналистика, показывая добро и зло, как 93

они есть, устанавливает более или менее безопасный режим для этого. Устал. Хочется уже воспарить или зарыться в тот онтологический пласт, где верен постулат Иешуа Га-Ноцри: «Злых людей нет на свете». Но пока я еще журналист, пока я еще здесь и не могу себе этого позволить. Бросьте заниматься херней — времени нет. Последние тридцать лет я очень люблю свою работу и лишь недавно с удивлением обнаружил, что оказывается, я не понимаю большинство людей. Большинство ходит на работу, как на каторгу, и во время работы думает только о будущих развлечениях. О том же они говорят, когда отдыхают. И мы всегда с трудом понимаем друг друга. Несколько лет назад я пожаловался одному умному врачу, что мало отдыхаю, и это, наверное, не полезно для здоровья. Его ответ успокоил меня: «А вы и не работаете, вы просто так живете». Но на работе меня окружают, в основном, такие же. А может, мы моральные уроды? Но мы, такие, нужны, мы лишь разновидность людей, ищущих на карте истории каждый свое собственное место. Как тут, наверное, многие уже догадались, я и сам, выдавливая из себя эту книжку, пытаюсь понять, что же это была за тема, о чем была эта командировка, которая называется «моя жизнь». В чем состояло ее командировочное задание? Конверт еще не вскрыт. Не ошибался ли я в нем как-то особенно жестоко?

94

Конспект 12:

ЖУРНАЛИСТ КАК ИСТОРИК

Г

лавный философский постулат журналистики сформулирован давно (неизвестно кем) и звучит так: «Газета живет один день».

В старой журналистской школе существовал целый набор средств, предостерегающих журналистов от ощущения собственного величия. В «Комсомолке», например, материал любого объема и сложности назывался только заметкой, ни в коем случае не «статьей»: «Статьи пишут академики». В кабинете у прекрасного поэта Александра Аронова, при советской власти возглавлявшего отдел в «Московском комсомольце», так как стихов его до перестройки не печатали, по свидетельству начинавшего у него Павла Гутионтова висел плакат с перечислением тождеств между журналистом и водопроводчиком, первый пункт его гласил: «Великих водопроводчиков не бывает». Занос в «величие» — это профессиональное самоубийство для журналиста. Он должен ощущать себя именно поденщиком, но почетным поденщиком: это очень почетная работа и приносящая глубокое удовлетворение. Это отличает журналистику от литературы, где сама по себе претензия на величие не грех, другой вопрос — ее обоснованность. Великие писатели бывают и всегда есть, потому что они попадают уже в вечность. Не думаю, что я великий писатель, однако опыт создания романа, и именно с того неуловимого момента, когда он вдруг начал удаваться, помог мне понять 95

разницу между литературой и журналистикой, которые в пределе об одном и том же, но подходят к решению задачи с разными средствами. Журналистика всегда есть описание уже существующего мира, а литература — создание мира, до того не существовавшего. Если в литературе и вообще в искусстве это не удается, тогда и вовсе не о чем говорить. Но если удается, то произведение уже в процессе создания начинает жить какой-то своей жизнью и способно в дальнейшем существовать отдельно от автора. Это и дает ему шанс сохраниться в вечности, потому что автор как таковой — явление, увы, временное. Мне оказалось намного проще быть журналистом, чем писателем, хотя для кого-то (кто пишет, например, прекрасные детские сказки) это может быть и наоборот. В журналистике перед тобой всегда уже есть живой человек, а в литературе его надо создать, а захочет ли он стать живым — это, видимо, не только от тебя зависит. Литературные приемы и вообще хорошее перо не превращают журналистику в литературу, она по определению остается в рамках этого, уже данного мира, выходить за его границы она не может и не должна. Из того, что журналисты всегда пишут в завтрашний номер, вытекает, что главным словом в журналистике остается слово «вчера». В твиттере это может быть и «только что», но ведь и оно уже прошло, а сообщение будет прочитано только через некоторое время. Таким образом, мы не можем задержаться во времени, постоянно находясь и даже двигаясь в его потоке. Но и у журналистики тоже есть какие-то свои собственные отношения с вечностью, и иногда, находясь в потоке, это можно даже ощутить интуитивно, как какой-то внутренний разряд, толчок или звук, или наоборот, как внезапное безмолвие. Тут особенно важно почувствовать, что, находясь в этой точке, мы ничего не можем сделать, предпринять, никому не можем помочь, никого ничему не можем научить. Мы можем 96

только фиксировать, переваривая это через себя, и отражать на бумаге ли, на экране, или каким-либо другим, но сохраняющимся во времени способом жизнь других. В этой точке актуальности время и вечность — это одно и то же. И в ней журналист — это, скорее всего, историк. Роль историка возводит невмешательство и отстраненность в квадрат, но именно в этой точке релятивистское рассуждение о том, что у каждого-де своя правда — это чистое вранье. Правда есть правда, а неправда есть ложь. Более того, неговорение правды для журналиста тоже есть ложь, если он узнал ее не случайно, а сознательно за ней шел. Часто именно это самый тяжелый выбор: сказать правду, которая тебе самому не нравится и противоречит твоему мифу. Но утаивание правды оказывается преступлением против профессии журналиста как историка. А соблазн изменить из этой точки историю велик, как и желание дать факту ту интерпретацию, которая выгодна какой-то твоей партии. И не случайно историческая журналистика наиболее лукава, часто пытаясь исправить что-то в истории задним числом. И не случайно в этой связи настоящая журналистика всегда беспартийна, а роль журналиста несовместима с ролью политика. Но что такое история? Историк Никита Соколов, например, доказывает, что война 1812 года выглядела на самом деле совсем не так, как мы воспринимаем ее по роману Толстого «Война и мир», а мы ее воспринимаем именно так, а Толстой воспринимал ее по запискам участников. А кто знает, насколько исказил историю в угоду князю или просто по ограниченности своего обзора летописец Нестор? История прямо вот отсюда, начиная с момента своей первой фиксации, есть миф, потому что журналист, первоисторик в некотором смысле слова, не может понять и интерпретировать ее иначе. И в этом, наверное, ничего нет страшного, раз история так устроена и все же продолжается.

97

В замечательной книжке о. Георгия Чистякова «Над строками Нового Завета» этот священник, с которым я имел счастье быть знакомым, подмечает общее отличие так называемых апокрифических евангелий от синоптических: Матфея, Марка и Луки (хотя только Матфей как исторический персонаж, повидимому, сам был участником большинства описываемых им событий). В каждом из апокрифов, утверждает о. Георгий, содержится попытка авторов доказать ту или иную версию истории, будь то в пользу Рима и против Израиля, или наоборот. Но в трех синоптических Евангелиях, как и в Евангелии от Иоанна, таких попыток не заметно: они просто честно описывали, может быть многого и не понимая и поэтому проходя мимо, то, что видели и знали. То есть на том языке, который мы здесь используем, сочинители апокрифов были пиарщиками, а четыре евангелиста — журналистами, старавшимися рассказать только правду. К слову, о. Георгий, бывший блестящим знатоком древних языков, в своей книжке пытается дать адекватный перевод сочетанию «нищие духом». Кто это такие? Как он утверждает, это дураки, однако в древнем еврейском языке (на котором тексты Евангелия не сохранились) само слово «дурак» существовало со множеством оттенков. «Нищие духом» — это скорее простецы, такие древние митьки, которые, как известно, «никого не хотят победить». Таковы же были, вероятно, и евангелисты, что и позволило им избежать соблазнов пропаганды в клокотавшей в то время истории Средиземноморья. Я думаю, что и сегодня журналист, следуя этому примеру, должен сохранять известную дурковатость и наивность, чтобы противостоять худшим врагам журналистики — политтехнологам. Главное дело журналиста, конечно, фиксировать свое время. Это не обязательно политика, хотя она концентрирует важнейшие социальные конфликты своего времени, стремясь сразу же 98

придать им пристрастные и ложные значения, и в этом смысле любая серьезная работа журналиста сразу тоже попадает в сферу политики, даже если он об этом не думает. Журналист по определению стремится к тому, чтобы о зафиксированных им смыслах узнало как можно больше людей, но распространение информации (смыслов) — это, строго говоря, не его задача. Для этого есть (или должны быть) «СМИ», которые, к сожалению, часто замалчивают, а не обнародуют правду. Но журналист как историк становится журналистом с того момента, когда он запустил свою заметку в публичное пространство, в неопределенный круг лиц, пусть даже круг этот по историческим обстоятельствам и очень узок. Например, с этой точки зрения центральными персонажами журналистики позднего советского времени (но не советской журналистики, конечно) были правозащитники Московской Хельсинкской группы, издававшие с 1968 по 1983 год машинописную «Хронику текущих событий». Многим из них она стоила («правду говорить легко и приятно») тюрем, лагерей, сумасшедших домов, ссылки или высылки. И не за помощь политзаключенным они сами пополняли их число, а за упорную фиксацию и сохранение той истории, которая не нравилась советской власти. И они сумели сохранить для нас важнейшие и тщательно скрываемые властью ее события, связанные с борьбой за свободу мысли и слова (вся история человечества есть не столько история империй и властителей, сколько история борьбы с ними за свободу мысли и слова). Возможности получения и проверки информации у журналистов «Хроники» были весьма ограничены (тоже, конечно, далеко не первый прецедент в истории), но в распространении этой информации и смыслов среди неопределенного круга лиц состояла их цель. В одном из первых номеров «Хроники текущих событий» содержалось такое обращение к читателям: «Хроника» ни в 99

какой степени не является нелегальным изданием, но условия ее работы стеснены своеобразными понятиями о легальности и свободе информации, выработавшимися за долгие годы в некоторых советских органах. Поэтому «Хроника» не может, как всякий другой журнал, указать на последней странице свой почтовый адрес. Тем не менее, каждый, кто заинтересован в том, чтобы советская общественность была информирована о происходящих в стране событиях, легко может передать известную ему информацию в распоряжение «Хроники». Расскажите ее тому, у кого вы взяли «Хронику», а он расскажет тому, у кого он взял «Хронику» и т. д. Только не пытайтесь единолично пройти всю цепочку, чтобы вас не приняли за стукача». Несомненно, «Хроника текущих событий» была именно «средством массовой информации» в буквальном прочтении этого термина. Совершенно неважно, что Людмила Михайловна Алексеева, с которой я имею счастье теперь дружить, под постоянной угрозой ареста могла напечатать на своей пишущей машинке только четыре копии зараз (четвертая — «слепая»). Сегодня она просто делала бы это сразу в интернете. В этом есть разница, и разница очень большая. Важнейшим вопросом для истории остается вопрос о том, существует ли как таковой прогресс, то есть является ли это движение поступательным, или только циклическим. Общепризнан технический прогресс, а нравственный, конечно, под сомнением. Влияет ли вообще как-либо технический прогресс на возможности нравственного? В духе русофильства, насаждаемого сейчас российскими властями, ответ будет в целом отрицательным: РПЦ не только открыто выступает за цензуру, но и фактически претворяет ее в жизнь руками ряженых казаков и бесноватых. Идеи обуздать интернет периодически будоражат и Думу, которая, вероятно, давно бы уже это сделала, если бы знала, как. Мне же 100

представляется, что технический прогресс все же исторически очень медленно и не линейно способствует и нравственному прогрессу, и механизмом, через который это происходит, является журналистика. Прежде всего, я бы хотел разграничить, с одной стороны, миф как честную картину сложившихся для данного времени представлений и преднамеренную мифологизацию, которая чаще всего осуществляется властью через своих политтехнологов и пиарщиков, с другой. Миф — нормален, его нельзя крушить без оглядки, без того чтобы на какое-то время не дезориентировать общество, рискуя дистрофией «мускулов культуры» и погружением в хаос. Но демифологизация, последовательное развенчание ложных мифов, чаще всего создаваемых ради удержания власти — это очень трудная, ответственная и необходимая работа, которой занимается журналистика. Я понимаю нравственный прогресс как движение в историческом времени от ложных идолов к более истинным богам (или истинному Богу). Прогресс, таким образом, связан с процессом постоянно, хотя и с большими трудностями и зигзагами происходящей демифологизации, уточнением и осовремениванием мифа. И здесь нельзя не заметить, что, по мере совершенствования тех средств фиксации и распространения информации и смыслов, которыми располагает для своего времени журналистика, по мере роста числа участников, связанных друг с другом в сетях, демифологизация приобретает все более тотальный характер. В этом процессе, конечно, есть события-скачки, резко его ускоряющие, такие как изобретение письменности и овладение чтением, изобретение печатного станка, появление газет, средств их распространения и в самое последнее время — интернета. В результате нынешняя власть уже не в состоянии сотворить такой миф о самой себе, какой ей бы хотелось. Слишком 101

много участников в сети, слишком многие из них по тем или иным мотивам хотят зафиксировать и передать в сеть правду, а технические средства позволяют сделать это мгновенно, как и распространить правду сразу и буквально на весь мир. Даже США не удалось в этих условиях мифологизировать войну в Иране так, как этого хотелось бы их правительству. А президент Путин не смог поддержать простенький миф о желтой «ЛадеКалина» благодаря всего лишь одному безвестному блогеру, который выложил свою случайную запись в «YouTube». Более того, за эту попытку Путин поплатился частичным развенчанием своего собственного мифа. Джулиан Ассанж вряд ли журналист, поскольку он не сделал никаких попыток отделить правду от лжи, а просто создал механизм вываливания в интернет всего того тайного, что оказывалось в его распоряжении. Но его фигура очень значима для журналистики. История все более и более точно фиксируется, она пишется сегодня прямо у своего горнила и становится сразу всеобщим достоянием. И в этих условиях держаться за старые мифы просто бессмысленно, как бы иногда ни хотелось это сделать в целях общественной безопасности. Самым же замшелым и опасным для России мифом является, на мой взгляд, сакрализация власти, миф о том, что власть есть добро. Я ни в коем случае не призываю к свержению актуальной власти — занятию столь же опасному, сколь и бессмысленному. И не вмешательство в историю является целью журналистики. Но я вижу имманентную ей функцию в десакрализации власти. И эта традиция в России имеет, по-видимому, столь же древние корни, как и восхваление власти: по крайней мере, в 16 веке ей положил начало князь Андрей Курбский, который, сбежав в Литву, писал оттуда открытые письма Ивану Грозному, и, несомненно, печатал бы их в газетах, если бы таковые в то время были.

102

Из признания власти добром следуют обычные для России абсолютизм и произвол. Из признания ее злом, путь пока и неизбежным и необходимым в целях общественной безопасности, вытекает идея ограничения власти. В этой оппозиции добро есть человек, которого, конечно, хорошо бы исправить, но государству доверять это дело никак нельзя. Поэтому да будет журналистика. Пока — всё.

103

СОДЕРЖАНИЕ Конспект 1: КАК Я СТАЛ ЖУРНАЛИСТОМ (Введение) .......................... 5 Конспект 2: ЯИЧНИЦА И ОБОЗРЕВАТЕЛЬ ............................................. 12 Конспект 3: СМЫСЛ ИСЧЕЗАЕТ («СМИ») ............................................... 22 Конспект 4: МЫ РЕДАКТИРУЕМ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ ................... 30 Конспект 5: ОРГАНЫ ПРАВДЫ («гиря говномера») ................................ 41 Конспект 6: ЖУРНАЛИСТИКА КОНФЛИКТА И ПРОПАГАНДА ........ 50 Конспект 7: ИНДУСТРИЯ ЛЖИ: НОВЕЙШАЯ ИСТОРИЯ .................... 58 Конспект 8: ЗАКАЗУХА (коррупция в «СМИ») ......................................... 66 Конспект 9: «КОНТЕНТ» (экология смыслового пространства) .................71 Конспект 10: ДИАЛОГ И МОНОЛОГИ В ЖУРНАЛИСТИКЕ .................. 80 Конспект 11: ЖУРНАЛИСТИКА КАК ФИЛОСОФИЯ.............................. 89 Конспект 12: ЖУРНАЛИСТ КАК ИСТОРИК ............................................. 95