Елена Горник. Отзвуки прежних лет. Воспоминания

Отзвуки прежних лет Елена Горник

ISBN 978-5-00122-577-5

Елена Горник

Отзвуки прежних лет

.

Елена Горник

Отзвуки прежних лет Воспоминания

Издательство «Перо» Москва 2018

УДК 821.161.1 ББК 84(2Рос=Рус)6-44 Г69

Г69

Елена Горник Отзвуки прежних лет: Воспоминания. – М.: Издательство «Перо», 2018. – 360 с.

ISBN 978-5-00122-577-5 Книга воспоминаний Елены Горник охватывает период с последней четверти XIX века до середины семидесятых годов XX века, в ней рассказывается об эпизодах жизни представителей семьи Горник, об их дружбе и общении с выдающимися деятелями культуры и искусства: Е. Ф. Гнесиной, М. З. Ярцевой, С. С. Мокульским, Н. М. Любимовым и Г. Н. Бояджиевым. Читатель познакомится с подлинными документами, автографами и письмами из личного архива. Почти все документальные свидетельства публикуются впервые, в них, как и во всех цитатах, сохраняется оригинальная орфография авторов.

ISBN 978-5-00122-577-5

© Горник Е., 2018

Елена Горник

Отзвуки прежних лет Воспоминания Издательство «Перо» 109052, Москва, Нижегородская ул., д. 29–33, стр. 27, ком. 105 Тел.: (495) 973–72–28, 665–34–36 Подписано в печать 04.09.2018. Формат 60×90/16. Бумага офсетная. Усл. печ. л. 22,5. Тираж 55 экз. Заказ 560. Отпечатано в ООО «Издательство «Перо»

Памяти моих родителей Самуила и Валентины

Содержание Вместо предисловия......................................................................................... 5

Мой отец Детство моего отца в Балте и Одессе.......................................................... 7 Коммерческое училище Генриха Файга.................................................... 14 Студент университета Монпелье............................................................... 19 В России............................................................................................................ 33 Рассказы моего отца...................................................................................... 37

Семья моей матери Дореволюционные годы Мой прадед Николай Новичков и его дети............................................. 60 Семья Абрамсон............................................................................................. 70 После революции........................................................................................... 74

Хранить вечно. Совершенно секретно Годы репрессий Арест. Тройка.................................................................................................. 94 Рассказы моей матери................................................................................. 142

Военные и послевоенные годы Мария Зиновьевна Ярцева......................................................................... 167 Учитель: Елена Фабиановна Гнесина....................................................... 179 Моё детство в Электрическом переулке................................................. 203

«Платформа 43 километр» Стефан Стефанович Мокульский............................................................ 253 Любимовы ..................................................................................................... 264

Музыка мысли Григорий Нерсесович Бояджиев.............................................................. 286 Несколько слов вместо послесловия......................................................... 320 4

Вместо предисловия Милее нет на свете края, О Русь, о родина моя.

Ф. К. Сологуб

Прошедших дней немеркнущим сияньем Душа, как прежде, вся озарена. А. А. Блок Память у меня уже в раннем детстве обладала способностью не только складывать в свои кладовые события — складывать аккуратно, в их временной последовательности, — но и закреплять разговоры взрослых, закреплять целиком вплоть до порядка слов, характерного для каждого из собеседников. Н. М. Любимов1

На моём жизненном пути встречались как талантливые и выдающиеся люди, блестящие профессионалы, великодушные и благородные, так и обыкновенные простые люди, искренне желавшие мне добра и успехов. Их духовная щедрость и неравнодушие к ребёнку, а затем и к молодой девушке поддерживали и помогали справляться с трудностями. Я росла в среде той интеллигенции, представителей которой, к сожалению, теперь уже редко встретишь. Безусловно, именно им я обязана своим образованием, интеллектуальным и нравственным развитием, о них я и рассказываю. Мои родители и я, как и все другие люди, встречались и с тёмной стороной жизни — ложью, клеветой, предательством и неНиколай Любимов. «Неувядаемый цвет». Книга воспоминаний. В 3 т. М.: Языки русской культуры, 2003. Том 3. С. 189.

1

5

справедливостью. Об этом я тоже вспоминаю — ведь и это есть жизнь, во всём её многообразии. Всех, кто причинил мне и моим родным зло и боль, я давно простила, хотя многое из того, что случилось с нами в этой жизни, забыть невозможно, а некоторые события и людей, связанных с ними, надо помнить всегда… Работа над книгой началась в 1980-х годах: именно тогда я записала свои первые воспоминания. Пригодились и мои дневники, сохранившиеся с 1965–70-х годов. Мой сын, Александр Горник, интересуясь своими предками, обратился в Международный институт генеалогических исследований (программа «Российские династии»). Благодаря работе сотрудников института, мы точно узнали, где и когда учился мой отец, так как им удалось обнаружить многие документы Самуила Горника в Эстонском историческом архиве. Нам также сообщили, откуда родом Горники и Новичковы. И главное — в 2015 году мы получили скопированные фрагменты «Дела» Абрамсон — без них я не смогла бы написать главу о репрессиях 1937 года. От всей души благодарю Таню Михайловскую за помощь при подготовке книги к изданию. Выражаю признательность Вете Грачевой за редактирование некоторых старинных фотографий. Приношу сердечную благодарность Розе Горник за моральную поддержку и подготовку книги к изданию.

6

Мой отец

Детство моего отца в Балте и Одессе Балта — городок приличный Городок что надо. Нет нигде румяней вишни, Слаще винограда. Э. Г. Багрицкий Минувших дней погаснули мечтанья… А. С. Пушкин

Мой прапрадед, Лейзер Горник, в XVIII веке жил в городе Бáлта, на реке Кодыма, в 218 км к северо-западу от Одессы [в IX–XI веках город входил в состав Киевской Руси. Во второй половине XIV века пришли литовские, а затем польские и турецкие захватчики. В XVI веке турки и крымские татары основали крепость Балту («балтá» (тур.) – секира, топор). В 1791 году, после русско-турецкой войны, правобережье реки и город отошли к Российской империи]. Сын Лейзера, дед моего отца и мой прадед Нусин Горник, будучи богатым купцом, имел в Балте собственный дом. В Одессе прадед снимал квартиру на улице Ришельевская (д. 39). Имени прабабки не знаю. Отец как-то рассказал мне одну историю, 7

как семейную легенду: «Жена Нусина, моя бабушка, знала семь иностранных языков, ездила без седла на лошади, а вокруг шеи носила ожерелье из натурального жемчуга в сорок рядов; у неё были великолепные длинные густые волосы, и купалась она в молоке. Однажды зимой, когда они вместе с дедом Нусином ехали в карете из Балты в Одессу, на них напали волки. Моя бабка села на козлы, вместо кучера, одной рукой она управляла каретой, а другой отстреливалась от волков. Её знали и уважали не только в Балте: даже к самому губернатору Одессы она входила без доклада». В начале XX века мой прадед Нусин вместе с женой уехал в Палестину. Представить размер его состояния мне трудно, знаю только, что прабабка везла в своей сумке огромные деньги в царских золотых монетах. В Иерусалиме они построили, по словам моего отца, целый квартал домов. Жизнь моих предков закончилась трагически: собственный управляющий убил их и скрылся с деньгами и нашими фамильными драгоценностями в США. Прадед и его жена покоятся в Иерусалиме, на старом кладбище. Нусин Горник увлекался коллекционированием часов, в основном швейцарских, разнообразнейших по форме и размерам. Эта редчайшая коллекция хранилась на втором этаже его деревянного дома, в Балте. Мой отец в детстве часто гостил у своего деда. Он любил слушать, как крошечные и большие часы мелодично вызванивали время. Я замирала от удивления и восхищения, когда отец рассказывал мне, ребёнку, об огромных часах, занимавших почти всю комнату в доме прадеда Нусина. Помню этот рассказ достаточно ясно и могу передать в подробностях, потому что просила отца повторять его вновь и вновь. «Огромные часы стояли на округлом основании-подставке. Во время боя, каждые три часа, разыгрывались картины из времен года. Вокруг часов на их основании кружились дамы и кавалеры в шикарных костюмах. Всё происходило примерно так: в 9 часов утра изображалась сцена зимы. Часы били девять раз. Открывались створки часов, и начинал падать снег. Затем пока8

зывались фигуры людей в меховых шубах и шапках. Дамы прятали руки в муфтах, вместе с кавалерами они неторопливо двигались по кругу, а над ними кружились снежинки. В 12 часов дня начиналась весна: появлялась листва на деревьях, раскрывались цветы, пели птицы, сияло солнце. В 6 часов наступало лето. Во время боя часов появлялись фигуры кавалеров и дам в роскошных в платьях и шляпках, с зонтиками от солнца. В 9 часов вечера новая сцена — осень. Неизменно открывались створки часов, начинал идти косой дождь, дул ветер. Осенние листья падали на людей в пальто, под зонтиками и в галошах». У прадеда было несколько таких огромных часов, исполняющих различные сцены и музыкальные пьесы. В особняке хранилась уникальная библиотека примерно из десяти тысяч книг на древнееврейском, латинском, греческом, немецком, французском, английском и, конечно, на русском языках. Отец говорил, что таких книг впоследствии он нигде и никогда не видел. Все коллекции погибли, их сожгли жители этого городка во время революции 1917 года (лучше бы конфисковали и создали музей!) У прадеда Нусина было два сына: мой дед Лейб и его брат Берко, который жил в Одессе на улице Скобелева в доме № 6. Сын Берко Нусиновича — двоюродный брат моего отца (его имя мне неизвестно) — вместе с женой и двумя детьми погиб во время Второй мировой войны в 1940 году в Париже: в период фашистской оккупации Франции их, как евреев, сожгли. Сын Нусина, мой дед, Лейб Горник был коммивояжёром, оказывал посреднические услуги по продаже зерна. В российском табеле о рангах он числился мещанином. Мещáнство (польское mieszczanin — горожáнин) — в России до 1917 года — сословие, низший разряд городских обывателей, которые несли рекрутскую и податную повинности, могли подвергаться телесным наказаниям. Мещане — в основном ремесленники, мелкие домовладельцы и торговцы, им принадлежала бóльшая часть городского недвижимого имущества. До революции, чтобы прейти из одного сословия в другое надо было заплатить определённую сумму денег и вносить её ежегодно. У моего 9

деда Лейба, очевидно, не было достаточно средств, чтобы оплатить купеческое звание, поэтому он был мещанином. Когда его первая жена умерла, он остался с сыном Григорием, а позже женился на моей бабушке Еве (её фамилию не знаю), отец которой был знаменитым и уважаемым раввином (к сожалению, имени его мне никто из родственников не мог назвать). В документах XIX столетия наша фамилия встречается в двух вариантах: Горник и Гарник, иногда даже пропускали первую букву фамилии. Разные варианты написания фамилии — вовсе не редкость для той эпохи. Ничего удивительного в этом нет: ведь в Российской Империи не было постоянных паспортов. В своей местности каждый мог перемещаться свободно, без документов. Для поездки далеко и надолго требовался паспорт — рукописная справка с краткой биографической информацией. Фамилия указывалась в паспорте по желанию — в том случае, если она была. У Лейба и Евы Горник было трое детей: дочь Роза, сыновья — Шмуль (Самуил — мой отец) и Аврум, которого в семье звали Абрам. Самуил был любимцем и баловнем всей семьи, считался старшим в роду, хотя на самом деле старшим был Григорий, родившийся раньше, от первого брака деда, он эмигрировал из России — то ли в Англию, то ли в США, стал миллионером, но рано умер. Григорий очень любил моего отца, поэтому и завещал ему все своё состояние, а оно было огромным. Наследство пришло уже в советскую Россию, по-моему, в конце 20-х годов, тогда же отца вызвали в ОГПУ (Объединённое государственное политическое управление при Совете народных комиссаров СССР) и пригрозили поставить к стенке, если он не откажется от наследства, отец, конечно, отказался. Подробности о рождении, документальные свидетельства об образовании и другие сведения о жизни моего отца удалось узнать благодаря сотрудникам Международного института генеалогических исследований. В результате их продолжительных поисков в 2015 году из эстонского города Тарту (бывший Юрьев, где отец во второй раз защищал диплом врача, см. ниже) были привезены в Москву копии документов Самуила Горника.

10

Мой отец родился в городке Ладыжине, в ста трёх километрах от Балты. Каким образом его родители оказались в этом месте мне неизвестно. Детство и ранняя юность Самуила прошли в Одессе, на Пушкинской улице, в доме № 65. В то время в их дворе высились горы зерна. Однажды отец поделился со мной своими ранними воспоминаниями: «Мне года четыре. Просыпаюсь и чувствую запах любимого печенья, которое готовила мама и которого я ждал с нетерпе­ нием. В одной рубашке бегу на кухню, где на блюде уже лежит горячее печенье. Обжигаясь, хватаю горстями лакомство, торопливо бросаю печенье в подол рубашки, а мать кричит: «Мýня, не смей!», но меня уже и след простыл: стремглав лечу во двор, и карабкаюсь на самый верх горы, зерно сыплется под моими ногами, вокруг поднимается пыль, а я счастлив — там меня никто не достанет! Слышу голос матери: «Муня, Муня, завтракать!», но я уже съел достаточно сладкого, и есть мне совсем не хочется. Вдруг появляется отец и приказывает идти завтракать. Делать нечего, съезжаю прямо вниз, весь пыльный, чёрный от грязи, и тут же попадаю в мамины руки. Она сажает меня в ванну, моет, мылит уши и трёт мочалкой голову, а я пищу: — Ой, ой, мыло попало в глаза! Потом сидим всей семьей за столом. Ем плохо, лениво ковыряю котлету вилкой. Дедушка Нусин — сладким голосом: «Муничка, съешь котлетку. Я тебе часики подарю» — я с неохотой съедаю полкотлеты. И тут же получаю серебряные часы. После завтрака спешу на улицу, где меня уже ждут! Как ты думаешь, кто? Никогда не догадаешься! Извозчик с пролёткой или пролётные дрожки. В то время так называли легкую четырёхколёсную открытую повозку (экипаж), чаще одноконную. Да, да, я с детства любил кататься на пролётке. Меня хорошо знали все извозчики Одессы. Когда я выходил после завтрака или обеда на улицу, около нашего дома, меня всегда ждала повозка, потому что извозчики были уверены, что вместо денег получат от меня серебряные часы, которые только что подарил мне дед. Они-то и катали меня пол дня по городу. Вечером отец спрашивал: «Муня, 11

а где часы, которые подарил тебе дедушка?» — я, конечно, молчал, ничего не отвечал. Поднимался страшный шум. Отец сердился, а мама, как обычно, прятала меня от папиного гнева за своей юбкой. Я был отчаянным сорванцом и никогда ничего не боялся, но один случай из детства мне особенно запомнился: тогда я по-­ настоящему, всерьёз испугался. В то время у нас в квартире между некоторыми комнатами были стеклянные двери. Однажды, когда я находился в столовой, а младший брат Абрамчик — за стеклянными дверями в другой комнате, он стал меня дразнить, показывая через стекло рожицы, которые мне, естественно, не понравились. Я просил его перестать, но он не унимался. Тогда, разозлившись, я со всей силы ударил кулаком по стеклу, дверца разбилась, и её осколки разлетелись в разные стороны, поранив лицо брата. Что было! Я заревел от ужаса во всё горло, Абрам плакал и кричал от боли и испуга. Его окровавленное лицо я запомнил на всю жизнь». Как рассказывал мне отец, он и его младший брат Абрам с детства проводили много времени на море. Абрам был высокий и крупный, рассудительный и осторожный — никогда не совершал необдуманных поступков. А мой отец, очень живой и отчаян­ный человек, постоянно рисковал, не задумываясь. Заплывал он на несколько километров в открытое море. Но с Абрамом они плавали в основном около берега. Однажды Муня уговорил брата заплыть дальше обычного. Когда они оказались далеко от берега, у Абрама началась судорога в ноге, он запаниковал и стал тонуть. Отец закричал: «Абрам, ложись на спину, плыви, плыви на спине» — так и доплыли до пристани. Мой отец объяснил мне, что во время заплыва, когда возни­ кает судорога в ноге, ни в коем случае нельзя поддаваться панике, надо действовать хладнокровно. Его самого не раз спасало умение плавать на спине. Однажды, когда он находился в открытом море, у него началась сильнейшая судорога в ноге, и он был вынужден плыть, лёжа на спине, около часа до самого берега. Отец с удовольствием плавал вокруг Воронцовского мая12

ка Одессы. Он рассказывал, что в юности летними ночами часто любовался его огнями, слушая пароходные гудки и наблюдая за входящими в порт кораблями. Этот знаменитый маяк был назван в честь генерал-губернатора Одессы князя М. С. Воронцова (первый деревянный маяк Одессы был открыт в 1827 году, другой — в 1863 году, был перестроен в 1888 году и прослужил до 1941 года). Воронцовский маяк представлял собой семнадцатиметровую чугунную, сужающуюся кверху башню. Поднявшись по лестнице, можно было увидеть колокол. На вершине маяка перед рефлекторами зажигалось несколько ламп с деревянным или конопляным маслом. Позже лампы были заменены керосиновыми, а затем и электрическими. Маячный огонь был выписан из Парижа с осветительным аппаратом системы французского физика Огюстéна Френéля. Благодаря линзе Френеля аппарат давал пучок прямолинейных лучей, и свет маяка был виден на рас­ стоянии нескольких миль2. Отец рассказывал, что он не раз забирался на самый верх башни и оттуда смотрел на отплывающие корабли. Он был заворожён маяком, который притягивал его к себе как магнит. Об этой одесской достопримечательности замечательно написал Юрий Олеша: «Я не был на маяке, я только видел, как он горит. Мало сказать, видел: вся молодость прошла под вращением этого гигантского то рубина, то изумруда. Он зажигался вдали сравнительно не так уж далеко, километрах в двух, что при чистоте морского простора — ничто! Зажигался в темноте морской южной ночи, как бы появляясь из-за угла, как бы взглядывая именно на вас. Боже мой, сколько красок можно подыскать здесь, описывая такое чудо, как маяк, — такую древнюю штуку, такого давнего гостя поэзии, истории, философии…»3.

Морская миля: 1 миля = 1852 метров. Ю. К. Олеша. «Ни дня без строчки». Часть вторая. «Одесса». М.: Советский писатель, 1965.

2 3

13

Коммерческое училище Генриха Файга Минувшее проходит предо мною… А. С. Пушкин

Когда я была маленькой, мой отец часто рассказывал мне о своём детстве, когда он жил и учился в Одессе. Особенно тепло, с удовольствием, он вспоминал годы, проведённые в Коммерческом училище Файга. Только в 2015 году из документов, предоставленных Международным институтом генеалогических исследований, я узнала, что отец три года (1900—1903) провёл в Коммерческом училище математика и механика Х. И. Гохмана. Почему-то он никогда не говорил мне об этом, видимо, не хотел вспоминать. Позже он поступил в Коммерческое училище Г. Ф. Файга (где учился с 1904 по 1909 год). В России во второй половине XIX века средние учебные разделялись на три вида: 1. Классические гимназии — где изучались гуманитарные предметы и прежде всего «классические» языки (древнегреческий и латынь). В гимназиях в основном учились дети дворян и чиновников, которые (после окончания гимназии) могли без экзаменов поступать в университеты.

2. Реальные училища — обращали бóльшее внимание на математику, физику, химию. Здесь в основном учились дети представителей буржуазии, они готовились к поступлению в технические высшие учебные заведения. Реальные училища, как и гимназии, были нееврейскими учебными заведениями.

3. Коммерческие училища — со­че­тавшие об­щее сред­нее и сред­ нее специальное (ком­мер­че­ское) об­ра­зо­ва­ние. В начале XX века они яв­ля­лись ча­стью сис­те­мы коммерческого об­ра­зо­ва­ния, ко­то­ рая включала тор­го­вые клас­сы и школы, кур­сы коммерческих на­ ук, а с 1906 года и высшие ком­мерческие учебные за­ве­де­ния.

11 августа 1884 года в газете «Одесский листок» можно было прочесть объявление: «Учебное заведение с курсами 6-классной 14

классической прогимназии и реального училища Генриха Файга, содержавшего 10 лет училище в Москве, переведено <...> в Одессу». В августе 1894 года, через ту же газету Файг сообщал о преобразовании своего учебного заведения в семиклассное коммерческое училище с приготовительным классом и пансионом, в его собственном доме на углу Торговой и Елизаветинской улиц. В одном из объявлений об очередных приёмных испытаниях «Одесский листок» доводил до сведения: «Училище это по программе своей оправдывает весь курс реальных училищ, за исключением французского и немецкого языков, преподавание которых в нем обширнее, чем в реальных училищах, и нескольких специа­ льных предметов, которые преподаются в 6 и 7 классах этого училища, а в реальных училищах вовсе не преподаются. Училище это предоставляет окончившим его <…> все те же права, какие предоставляет правительственное реальное училище, в т. ч. и право поступления во все высшие специальные учебные заведения. Кроме того, оно предоставляет и такие права, каких не дает реальное училище, а именно: личное почетное гражданство, звание кандидата коммерции и золотую или серебряную медаль»4. Следовательно, окончив училище Файга, мой отец с полным основанием мог называть себя как выпускником коммерческого, так и выпускником реального училища. По закону Российской империи после окончания училища Файга и получения диплома Самуилу Горнику присвоили звание личного почётного гражданина, и, таким образом, он перешёл из непривилегированного сословия — в привилегированное [почётные граждане (1832–1917) — особая привилегированная прослойка городских обывателей. Почётное гражданство было двух видов: личное, распространялось на данное лицо и его жену; потомственное — принадлежало всем нисходящим членам семьи. Личное почётное гражданство приобреталось в т. ч. окончившими полный курс учения в русских университетах и воспитанниками коммерческих училищ].

4

Источник: issues/1999/0302/win/korchen.htm 15

Фрагмент удостоверения (к аттестату) DSCN7787 (ЭАИ)

Годы учёбы были для отца счастливыми, он рассказывал о них с восторгом. Как сейчас слышу его голос и представляю мальчика, а затем и молодого человека, сидящего в классе, у окна небольшого двухэтажного здания, утопающего в зелени деревьев. «Учился я с удовольствием, — рассказывал отец, — хотя и не любил выполнять домашние задания, науки давались мне достаточно легко. Училище мне нравилось, педагогов на уроках я слушал с интересом, а многих — и с неподдельным восхище­нием. Домашние задания я выполнял без особого труда, а иногда на уроках успевал сделать не только классную, но и домашнюю работу. Самыми любимыми были уроки физики и естественной истории, тогда так обозначали некоторые науки, которые в настоящее время, Леночка, относят к естествознанию. При соответствующем прилежании я бы мог учиться на все пятёрки, но желание читать и всё свободное время проводить на море было сильнее! Уже тогда я увлекался чтением, буквально проглатывая книги. Лет с десяти я зачитывался А. С. Пушкиным и У. Шекспиром, Дж. Лондоном, А. П. Чеховым и А. Дюма — эти писатели на всю жизнь стали моими кумирами.

16

В классе я занимал место именно около окна, потому что часов в одиннадцать в училищный буфет привозили пирожные и, конечно, мои любимые эклеры и наполеон с заварным кремом. Чтобы купить их, приходилось удирать с уроков: через окно я влезал на дерево, растущее рядом, хватался за ветки и спускался на первый этаж, где уже по всему коридору из буфета разносился манящий аромат долгожданных лакомств. К моему огорчению, завоз свежих пирожных часто совпадал с уроками математики, которую у нас преподавали блестяще, и я, разумеется, с большим удовольствием посещал эти занятия, но желание заполучить самые свежие пирожные пересиливало. Конечно, иногда я попадался на глаза педагогу, замечавшему эти проделки, но так как мои знания предмета был весьма хорошими, то я отделывался небольшой головомойкой, которую мне устраивали педагоги и родители. Учились мы с братом в разных классах. Однажды вижу, что Абрам в коридоре стоит и плачет. Спрашиваю: «Ты почему плачешь, кто тебя обидел?» Оказывается, один верзила, сын какого-­ то важного сановника, бил его каждый день, поэтому я не раз видел заплаканного Абрама. В конце концов, мне это надоело, потому что ненавижу несправедливость, и говорю: «Абрамчик, дай-ка ты этому мальчишке как следует!» Но он был деликатным, драться не умел, не то, что я. И вот как-то раз, увидев брата опять с синяками, я страшно разозлился. Ну, думаю, кем бы ты ни был, узнаешь у меня, где раки зимуют! Дождался следующего утра, когда все ученики собирались в огромном актовом зале и прогуливались, ожидая начала занятий. Надо сказать, что в нашем роскошном училищном зале паркетный пол натирали на совесть, поэтому он блестел и был невероятно скользким. Утром, когда зал постепенно наполнялся учениками, я заметил обидчика моего брата: тот стоял, разговаривая со своим приятелем, прямо напротив меня. Тут я разбежался и покатился через весь зал, как по льду, со всего размаху врезавшись в него. Он был намного выше меня и старше, но не ожидал такого нападения, поэтому так и рухнул всей своей тяжестью на пол. Грохот был!! Родителей моих вызывали, вот уж и досталось же мне тогда на орехи! Но с тех пор Абрамчика он никогда больше не трогал».

17

Училище Файга заслуженно пользовалось популярностью в Одессе, ведь там работали известные педагоги, а в 1898–1899 годах обучал детей географии Петр Васильевич Катаев, отец будущего писателя Валентина Катаева. Директором училища был уважаемый и знаменитый в Одессе профессор Новороссийского университета А. Ф. Фёдоров, большой поклонник музыки, композитор и пианист. В училище существовали драматический кружок, хор, состоявший из шестидесяти мальчиков, симфонический оркестр и оркестр щипковых инструментов. Будущий знаменитый эстрадный артист Л. О. Утёсов поступил в училище Файга в 1904 году (в дальнейшем был отчислен), тогда же он пел в училищном хоре, играл в оркестре на скрипке и участвовал в любительских спектаклях. Мой отец с детства увлекался не только физикой и естественными науками, но и был страстным поклонником оперы, особенно итальянской. Его любимыми композиторами были Дж. Россини и особенно Дж. Верди. Отец преклонялся перед знаменитыми оперными певцами, и, разумеется, в первую очередь, перед Федором Ивановичем Шаляпиным и итальянским тенором Энри́ко Карýзо. Впервые он услышал Шаляпина в начале XX века в Одесском оперном театре. Отец рассказывал, что перед выступле­ нием великого певца в Одессе творилось что-то невообразимое. Билеты достать было невозможно, к самому театру нельзя было подойти: вокруг были толпы народа. Поэтому отец, которому тогда было лет двенадцать, пробирался на спектакль по крышам, а уже с крыши каким-то чудесным образом попал в театр. Отец вспоминал, что таких оваций, какие устроили одесситы Шаляпину, он никогда больше не слышал. Будучи студентом университета Монпелье, отец наслаждался пе­нием своих любимых артистов в знаменитом итальянском оперном театре Ла Скала. В то время на улицах Одессы можно было встретить всеобщего любимца горожан, одного из первых русских лётчиков-­ испытателей, мотогонщика и футболиста, рыжеволосого Сергея Исаеви­ча Уточкина (1876–1916). Мой отец был среди мальчишек, которые бегали за ним и дразнили: «Рыжий, рыжий». Уточкин 18

краснел и, заикаясь, кричал: «Я…яя... вааа…м! Поккк...ажу!» — и делал вид, что хочет поймать сорванцов, но все участники этой игры понимали, что угрозы летчика несерьёзные, впрочем, как и мальчишеские дразнилки, очевидно, ребята очень хотели обратить на себя внимание авиатора и принять участие в этом увлекательном представлении. Разумеется, Уточкин знал, что одесситы обожали его и гордились им. В 1909 году мой отец, окончив училище Файга, уехал учиться во Францию. А мой дед Лейб Горник с семьёй переехал на Ремесленную улицу (ныне улица Осипова), в дом № 39. На этот адрес отец писал из Франции письма и открытки. Письма, к сожалению, не сохранились, но некоторые открытки чудом уцелели. На той же Ремесленной улице, в доме № 21, в специально построен­ном одноэтажном здании находились «Благотворительное общество по раздаче тёплого платья неимущим ев­реям» и синагога «Малбиш Аримим» (в переводе с иврита — «Оде­ вающий нагих», т. е. синагога портных). Казначеем синагоги «Малбиш Аримим» был мой дед Лейб Горник.

Студент университета Монпелье Мир вам, тревоги прошлых лет! А. С. Пушкин О, Франция, ты призрак сна, Ты только образ, вечно милый… Н. С. Гумилёв

Отцу не было еще и пятнадцати лет, когда он понял, что хочет быть врачом. Но, как еврей, он не имел права учиться в России, ведь молодых людей иудейского вероисповедования тогда в университеты не принимали. Поэтому он неустанно просил 19

родителей отправить его учиться за границу. Но они и слышать об этом не хотели. Как?! Их Муня — за границей, один?! И вот, после окончания Коммерческого училища Файга, однажды ночью отец бежит из дома, причём не имея денег. Он рассказывал: «Я должен был попасть во Францию, потому что в городе Монпельé находится один из старейших университетов мира, основанный ещё в 1220 году кардиналом Кóнрадом, и я непременно хотел учиться только в нём. Но для этого мне надо было перейти границу России. Представляешь, денег у меня не было, а из документов я взял только диплом Коммерческого училища Файга. Я подумал, что надо попасть в Европу — через Румынию, так как она ближе всего находилась к Балте, где жил мой дед, у которого я часто гостил. Летней июньской ночью 1909 года я оказался на вспаханной колее, по которой проходила граница между Россией и Румынией. Я лёг и засыпал себя землей, чтобы меня не было видно. Вскоре я услышал голоса — приближались жандармы, проводившие ночной дозор. Их лошади проехали совсем близко, не знаю, как меня не раздавили?! Я же пополз дальше и наутро в предрассветном тумане разглядел несколько домов небольшой усадьбы. Осторожно, крадучись, приблизился. Мне повезло: хозяин оказался добрым человеком; он предложил поработать у него: «Смотри сам, — сказал он, — ты будешь выполнять все мои поручения три дня, а я тебе помогу переправиться в Австрию». Так я стал тружеником, цепами молотил хлеб и выполнял самую тяжёлую работу. Руки мои с непривычки покрылись волдырями, я был весь разбит, казалось, что у меня уже ни на что не хватит сил. Тем не менее я отлично справился: хо­зяин остался доволен и даже заплатил мне. К тому же он сдержал слово и помог. Меня одели в обычную одежду, которую носили люди, отправлявшиеся из Румынии в Австрию или из Австрии в Румынию на заработки, в руки дали немецкую газету и сунули в рот трубку. Так я стал похож на одного из рабочих постоянно переправляющихся через границу. Хозяин заверил, что простых людей полицейские не проверяют. Так оно и было. В поезде я сидел, уткнувшись в газету, и пограничники прошли 20

мимо, не обратив на мою персону никакого внимания. Вскоре я уже был в Вене, а затем и в Париже. Оттуда телеграфировал родителям: «Дорогие, не волнуйтесь, я в Париже. Пришлите, пожалуйста, деньги и документы». Как только я получил посылку от родных, не теряя ни минуты, тут же отправился в Монпельé, где снял комнату в частном пансионе. Представь себе, для того, чтобы начать разговаривать свободно по-французски, я каждый день, как на работу, с 8 утра отправлялся на главный бульвар Монпельé. Именно там, вместе с маленькими детьми, я учился французскому разговорному языку, там же и общался с их нянями, которые постоянно смеялись, так как я их развлекал своими вопросами и шутками, на своём невероятном французском. Дома, разумеется, я занимался днём и ночью. В конце лета, успешно сдав все экзамены на французском языке, я стал студентом медицинского университета Монпельé». Первый год во Франции для отца был самым трудным. Языка он ещё по-настоящему не знал, а в октябре или ноябре предстоял первый и самый сложный зачёт по анатомии. Надо было нарисовать внутренние органы ежа, а затем рассказать о них и начертить их, не пропустив ни одной детали. Готовясь к этому труднейшему испытанию, отец занимался без отдыха. Он рассказывал, что не было ни одного студента, который бы сдал этот зачёт с первого раза — ведь его принимал известный своей принципиальностью и строгостью профессор — гроза университета. Поэтому весь курс был в панике. Испытание прошло успешно, отец благополучно справился с заданием, профессор был удивлён и даже поставил отца в пример всем студентам. Таким образом, месье Самуэ́ль Гарни́к (фамилия «Горник» произносилась во Франции с ударением на последнем слоге и с буквой «а») — так всегда звали отца в Монпелье — получил известность в университете и в одночасье приобрёл многих знакомых, среди которых оказался даже граф. К декабрю отец пользовался репутацией одного из лучших студентов университета. С графом они стали друзьями, хотя отец и предупредил его, что дружба с евреем не всем может 21

понравиться — так оно и вышло! Молодой граф искренне привязался к отцу, но его родители были против дружбы с иудеем, поэтому студент Гарни́к никогда не бывал в их доме. Он ждал своего приятеля, сидя на роскошной ограде графского особняка. Тщетно молодой граф пытался уговорить друга войти в его апартаменты через отдельный вход, но отец был непреклонен. Спустя несколько лет, когда в городе узнали, что Самуэ́ль Гарни́к — блестящий доктор, его неоднократно приглашали родители графа, но он так никогда и не переступил порог их дома. Пансионом, где поселился месье Гарни́к, владела довольно пожилая, важная и строгих правил дама. Там неукоснительно соблюдались порядок и дисциплина, установившиеся навсегда в этом солидном заведении. Завтракали, обедали и ужинали в одно и то же время, ложились спать в 23.00. Проживающие должны были обладать безупречными манерами и нравственностью, свидания девушек и кавалеров не допускались. На втором этаже проживали студенты, а на первом студентки. Отец рассказывал, что одна студентка (её прозвали синим чулком) по­ стоянно кого-то выслеживала и ябедничала хозяйке. Поэтому неприятные объяснения между молодыми людьми и владелицей пансиона были не редкостью. Отцу это не нравилось. Он говорил, что донос — отвратительный и безнравственный поступок. К тому же студент Гарни́к был весёлым человеком, любил поразвлечься, и слишком размеренная жизнь тяготила его. Поэтому, чтобы никто не заметил возвращений после прогулок в неположенное время, отец и его товарищи нашли выход из положения: вылезали через окно, затем влезали на дерево, росшее рядом, и спускались на землю. После прогулки они таким же путём возвращались в свои комнаты. Какое-то время приятелям сходили с рук их проделки. Но в конце концов синий чулок выследила студентов и донесла хозяйке. К её удивлению, важная дама не слишком рассердилась, а лишь ласково пожурила месье Гарни́к. Дело в том, что мой отец, доброжелательный, воспитанный, тактичный и вежливый человек, стал любимцем не только университета, но и хозяйки пансиона. Разумеется, немалую роль при 22

этом сыграло и то обстоятельство, что за проживание в пан­сионе он расплачивался золотыми царскими монетами, которые присылали ему из России. Между тем зловредная девица не унималась, продолжая доносить на всех без исключения, и при этом беззастенчиво лгала. Поэтому дальнейший ход событий заставил моего отца принять чрезвычайные меры по отношению к наушнице. Для неё было придумано наказание. Когда она отсутствовала, отец с друзьями вынес из её комнаты кровать, заменив её другой, на которой не было ни сетки, ни матраса, новую кровать застелили простыней, сверху положили одеяло и поставили под кровать ванну с водой. Вечером, когда доносчица, ничего не подозревая, легла на постель, она мгновенно провалилась в ванную с водой. Ах, что это был за визг и крики!.. Сбежались все, и через минуту весь пансион неудержимо хохотал. Наказанная подсохла и поутихла. Но прошло немного времени, и она принялась за старое. Тут уж мой отец рассердился не на шутку. В комнату к девице поставили скелет человека (позаимствованный на время из университета), привязали к нему тонкие верёвки, так, чтобы месье Гарни́к, который спрятался в шкафу, мог управлять им. И как только синий чулок вошла в комнату, представленье началось! Надо добавить, что свет вечером практически в комнатах не зажигали: было слишком дорого для студентов. Итак, представьте: входит ябедница в комнату, в темноте мигает огонёк фонарика, стучит и лязгает костями привидение, слышится стон. Недолго думая, девица упала в обморок. Хорошо, что отец был рядом и помог ей прийти в себя. Над проделками месье Гарни́к смеялись не только в пансионе. Однажды утром жители города Монпелье пришли к булочной, а на ней вывеска: «Портной»! А у портного вывеска — «Парикмахерская»! А у парикмахерской — «Булочная»! Дело в том, что месье студент и его приятели ночью перевесили, т. е. поменяли вывески местами. К счастью, французы понимают юмор, все горожане смеялись от души и повторяли: «Ох, уж этот наш месье Гарни́к!» Любили моего отца не только за шутки.

23

«Приключилась со мной одна история, — рассказывал он. — В один прекрасный день меня пригласили в гости. Ты знаешь, что мне нравилось одеваться с иголочки! Я надел тончайшую сорочку, жилетку и фрак песочного цвета. И, разумеется, цилиндр, перчатки, взял трость, как говорят в Одессе, для фасона. Посмотрев в зеркало, остался доволен собой. Тот весенний и тёплый день был по-особенному солнечным и радостным: на небе ни единого облачка, птицы щебечут, на деревьях — яркая и свежая листва. У меня прекрасное настроение. Иду по бульвару, помахивая тросточкой, и вдруг слышу крик: «Месье, месье, помогите!» Смотрю — старушка в кружевном чепце суетится вокруг маленькой беленькой болонки, которую мёртвой хваткой держит бульдог за горло. Моментально понимаю, что нельзя терять ни минуты. Со всех ног бегу домой (хорошо, что пансион был рядом с бульваром), хватаю щипцы, подбегаю к бульдогу и защемляю щипцами его хвост одной рукой, а другой тащу собачонку из его зубов. Хозяин бульдога кричит: «Месье, эта очень дорогая собака, не повредите ей хвост!» Бульдог взвыл и бросился на меня, конечно, порвал и сорочку, и жилетку, и фрак, к тому же укусил. А старушка не помнит себя от счастья: «О месье! О месье! О мой дорогой друг, как я вам благодарна!» С тех пор на бульваре, когда видели отца, говорили: «Смотрите, смотрите, это же наш месье Гарни́к!» Надо добавить, что бульдога, вцепившегося в тело, нельзя оттащить руками. Он не может разжать челюсти, они точно судорогой сведены, животное временно потеряло власть над ними. Пройдёт некоторое количество времени — челюсти разожмутся сами. Когда мой отец подоспел со щипцами, бульдог, может быть, уже сам был готов разжать челюсти. Отец жил во Франции шесть лет. И не раз бывал в Париже. Там он, прежде всего, посещал музеи, библиотеки и проводил немало времени в своем любимом Лувре. Он всегда повторял, что и двадцати лет не хватит, чтобы познакомиться со всеми экспонатами, которые находятся в этом уникальном музее. Главным событием в парижской жизни отца стало посещение Гранд 24

Оперá (фр. Grand Opéra, ныне — Opéra Garnier), где гастролировали выдающиеся артисты современности: Э. Карузо, Ф. И. Шаляпин, А. П. Павлова, В. Ф. Нижинский и многие другие великие артисты. Конечно, студент Гарни́к посещал не только музеи и оперу, но и известное развлекательное заведение — кабаре «Фоли́-­Бержéр» (cabaret «Folies Bergére») в самом центре Парижа, неподалеку от Монмартра. Можно представить себе, какое ослепительное зрелище открывалось перед ним! Многочисленные посетители Фоли́-Бержéр восхищались мерцающими золотом стенами, дорогими интерьерами и роскошной лестницей, ведущей в зрительный зал. Кроме обеда, посетители кабаре отдельно оплачивали представление, во время которого могли свободно перемещаться по залу, курить и вести беседы за своими столиками. В Фоли-Бержер царила непринужденная атмосфера: смакуя бокал вина, зрители наслаждались танцевально-­акробатическими номерами гимнастов и выступлениями фокусников. Здесь собирался весь цвет Парижа, на сцене блистали известные артисты театра независимой творческой богемы, гастролировал великий Чарли Чаплин и другие знаменитости. Шоу включало не только танцевальные элементы, но и выступления певцов и комиков. Между номерами на сцене выступали конферансье с короткими монологами и пародиями на политиков. Бар кабаре прославился благодаря картине, которую написал в 1882 году знаменитый художник Эдуард Мане, она так и называется: «Бар Фоли-Бержер». Одно из своих посещений Фоли-Бержер отец описывал так: «Сверкающий огнями округлый зал, весь в зеркалах и в цветах, с отполированным полом, в котором отражалось всё происходящее вокруг. По центру зала неторопливо и маняще прогуливались самые высокооплачиваемые куртизанки Парижа, а мужчины, стоящие вокруг, внимательно наблюдали и оценивали их, выбирая даму сердца. Очевидно, это могли позволить себе лишь те из посетителей Фоли-Бержер, кто денег не считал.

25

Красота этих дам полусвета была настолько безупречна, что невозможно было найти ни одного изъяна в их внешности, на их содержание тратили не одно состояние. Я же только наблюдал. В один из вечеров ко мне подошла одна из этих ночных бабочек, полуобнажённая обворожительная шатенка в тунике римлянки и попросила завязать шнурок на её сандалии. Она выбрала именно меня. Я был польщён, но сказал честно, что денег для её содержания у меня нет. «Это не имеет значения, ты мне понравился», — улыбаясь, прошептала она. И у нас был страстный роман». Года через два года родной брат моего отца, Абрам Горник, приехал во Францию. Он учился в университете города Нима. Летом братья отдыхали в Швейцарии. Катаясь на велосипедах вокруг Женевского озера и восхищаясь великолепием природы, они время от времени лакомились лучшим швейцарским шоколадом. Самуил говорил брату: «Вот увидишь, когда-нибудь мы будем вспоминать, как кружили с тобой на велосипедах вокруг Женевского озера и ели наш любимый горький швейцарский шоколад, доставая его из наших рюкзаков». Однажды братья присели у дороги, чтобы перекусить. И вдруг из-за скалы рядом с ними выползла ядовитая змея. Абрам застыл от ужаса, а отец не растерялся, схватил палку и со всей силы стал колотить по змее, пока не убил её. Благодаря родителям и своему трудолюбию студент Гарни́к никогда не нуждался в деньгах и мог не только учиться, но и тратить деньги на путешествия. За годы, проведённые во Франции, он увидел многие европейские страны: Италию, Испанию, Австрию, Германию, Польшу, Чехию, Венгрию, Румынию, Сербию, Болгарию. В Милане отец абонировал ложу в оперном театре Ла Скала, где наслаждался своими любимыми операми в исполнении великих артистов. Надо сказать, что отец всегда помогал простым людям и лечил их бесплатно, не принимая никаких вознаграждений. Лишь в голодные годы в России он позволял иногда пациентам дарить для его семьи что-нибудь из продуктов. Так было и до револю26

ции, и после революции: деньги за работу он получал только на государственной службе. При этом повторял: «Я врач, я давал клятву бескорыстно лечить всех без исключения людей». Однажды, путешествуя по Испании, он спас человека с нарывом на ноге, прооперировав его, но, как всегда, не взял ни копейки. В этот период отец увлекался корридой. Как-то раз в Мадриде во время представления, ему бросила красную розу хорошенькая девушка. Отец влюбился. Между ними начался бурный роман. Через несколько дней ночью отца разбудил настойчивый и громкий стук в окно: на дворе стоял юноша, сын человека, которого он прооперировал. Молодой человек был крайне взволнован: «Доктор!.. доктор!.. срочно уезжайте — сейчас вас будут убивать!..» Оказалось, что девушка с цветком была любовницей тореадора, который, узнав про её роман с молодым доктором, чуть не сошёл с ума от ревности. Дальше всё происходящее напоминало кадры из приключенческого кинофильма: бешеная скачка на лошади, погоня, стрельба, чудесное спасение! Невероятно, но отцу удалось на ходу вскочить в поезд! Счастье, что никто не погиб. Во времена своего студенчества отец много трудился, работал в клиниках, подрабатывал частной практикой у богатых клиен­тов. Однажды он был приглашён на консультацию к одному заболевшему миллионеру, и, когда месье Гарни́к достаточно быстро справился с его недугом, миллионер предложил ему переехать к нему в дом, в качестве его домашнего доктора. Отец согласился. Этот богач был очень одинок — у него не было семьи. К тому же он поделился с отцом и рассказал, что дальние родственники ждут его смерти, чтобы получить наследство. Доктор-­студент честно исполнял свои обязанности, и вскоре стал другом барона-­миллионера. Аристократ искренне привязался к своему врачу, да и мой отец отвечал ему тем же. Дом, где поселился студент Гарни́к, стоял в большом саду и был сказочно богат. Столовая располагалась на втором этаже, её огромные окна выходили в сад. За столом прислуживали два-три лакея в перчатках, разливая по бокалам вина и подавая блюда. После обеда мой отец нажимал в столе кнопку, и в тот же 27

момент раздвигалась стена комнаты, въезжал автомобиль, и они с бароном отправлялись на прогулку. В конце концов аристократ предложил молодому врачу остаться с ним навсегда и стать его наследником. Но отец мечтал о возвращении в Россию, встрече с родителями и, главное — о работе с учёным Иваном Петровичем Павловым (1839–1936), основателем советской физиологической школы, лауреатом Нобелевской премии (1904). Весной 1915 года студент Гарни́к успешно защитил диссертацию в Монпелье и стал готовиться к возвращению в Россию. Перед отъездом ректор университета Монпелье уговаривал отца не уезжать: «Оставайтесь, месье Гарни́к, у меня две дочери, выбирайте любую, женитесь, а в дальнейшем станете моим преемником». Но отец только и думал о том, чтобы вернуться в Россию. Перевод с французского языка диплома моего отца: Университет Монпелье Диплом доктора медицины Мы, ректор, Председатель Совета Университета Монпелье, Мы, Профессора и Адьюнкт-профессора Медицинского Факультета сказанного Университета; В силу предписания Закона от 21 июля 1896 и статьи 15 Указа от 21 июля 1897 г., Имея в виду Министерское Постановление от 24-го февраля 1900 г., Имея в виду свидетельства о позна­ниях относящиеся к экзаменам предусмотренным правилами и выданные Господину Гарник (Самуилу); Имея в виду защищенную с успехом 15-го марта 1915 г. диссертацию, Даем настоящим Господину Гарнику (Самуилу), родившемуся 20-го ноября 1889 г. в Ладыжине (Россия) звание Доктора Медицины Университета Монпелье. Дан в Монпелье от имени и за подписью Университета 15-го марта 1915 г. Члены Испытательной Комиссии: четыре подписи неразборчивые. Декан Медицинского Факультета, подпись: Мере 28

Подпись удостоенного: Д-р С. Гарник Печать: Медицинский Факультет Монпелье. За ректора Председателя Университетского Совета Делегированный Декан. Подпись: неразборчива Печать: Университет Монпелье. Предъявлено для засвидетельствования всех выше приложенных подписей в числе 7. Монпелье 15-го марта 1915 г. Мэр, подпись: Пезе. Печать: Французская Республика. Мэрия Монпелье. Предъявлено для засвидетельствования подписи г. Пезе мэра Монпелье. Монпелье 15-го марта 1915 г. За префекта Герольта5 Советник Префектуры: подпись неразборчивая. Печать: Французская Республика. Префектура Герольта. По-Русски: № 98 Российское Императорское Генеральное Консульство в Марселе сим за надлежащей подписью и приложением казенной печати удостоверяет подлинность предстоящей подписи Префектуры в Геро. На обратной стороне диплома: Марсель 3/16 марта 1915 г. За Генерального Консула. Подпись: М. Никольский. Печать Российское Генеральное Консульство в г. Марселе. Безилатко. Интересно, что на титульном листе научного труда стоит фамилия — Горник (в отличие от диплома). Диссертация отца посвящена антистафилококковой вакцине, она так и называется: «Вакцина антистафилококковая чувствительная» (трактат о фурункулёзе). Под названием диссертации указана фамилия известного профессора того времени: De Besrédka.

5

Геро или Эро (фр. Herault или Erau) — департамент во Франции.

29

Титульный лист диссертации Самуила Горник. Монпелье, 1915 год 30

Безрéдка Александр Михайлович (1870–1940) — французский микробиолог, иммунолог, профессор. Родился в Одессе, эмигрировал во Францию. Учился у русского и французского микробиолога, иммунолога и физиолога И. И. Мéчникова (1845–1916), который с 1887 года работал в Париже в Институте Пастéра. Учёным и его соратниками были сделаны открытия, которые привели к успешной борьбе против инфекций. Несмотря на то, что Безрéдка жил за границей, он сохранял связь с русской наукой. Под его руководством работали многие русские учёные. Несомненно, исследования отца были связаны с научной деятельностью этого учёного, он изучал его работы. Не исключаю, что отец, бывая в Париже, познакомился с ним лично. Можно предположить, что в процессе создания диссертации отец консультировался с Безредка. Ведь он, так же, как и этот учёный, изучал проблемы иммунологии. Диссертацию, как любящий и благодарный сын, отец посвятил своим родителям, что и написано на первой странице его труда. К сожалению, я не очень точно помню рассказ отца о возвращении в Россию, ведь ему пришлось пережить невероятные трудности, а также проявить мужество и смекалку для того, чтобы попасть на родину. Это было самое невероятное и опасное приключение. События развёртывались стремительно: в поезде из Монпелье в Марсель по прихоти судьбы попутчиком отца (в купе поезда) оказался пожилой русский князь, древнего и знатного рода, фамилию которого я, к сожалению, забыла. Так же, как и мой отец, князь направлялся в Марсель, чтобы отправиться в Россию. Ночью у князя и моего отца украли все деньги, к счастью, документы не тронули. Когда приехали в Марсель, там творилось настоящее столпотворение. Первая мировая война была в разгаре, порт Марселя превратился в перевалочный пункт для отъезжающих на войну. Народу тьма, полная неразбериха. Отцу и его спутнику надо было попасть сначала в Российское Императорское Генеральное Консульство, а затем в порт. Князь пло31

хо себя чувствовал, не мог идти пешком, и отец решил ему помочь. Вот, что он мне рассказал: «— Пожалуйста, князь, — попросил я, — постараюсь что-­ нибудь придумать, а пока подождите меня на вокзале. Я и сам не знал, что буду делать, но совершил отчаянный поступок: увёл тайком с рынка осла (попросту украл!), привёл его к князю, пояснив, что позаимствовал животное на время! Усадив князя на осла, медленно, с трудом продираясь сквозь толпу, тронулись в путь. По дороге на нас не раз нападали, пытались отобрать осла, я сражался как лев, еле отбился. Когда, наконец, добрались до порта, я договорился с моряками взять нас на борт, мне, как всегда, повезло! Поверь, в то время попасть на перегруженный корабль, отправлявшийся в Россию, было совсем непросто, нас спасло только чудо. Когда мы отплывали, я с тоской смотрел на французский берег, и горькое предчувствие сжало моё сердце, я вдруг понял, что прощаюсь с Францией навсегда. Когда я позже прочёл стихотворение Н. С. Гумилёва, я поразился, насколько точно поэт выразил моё состояние в тот момент: Франция, на лик твой просветленный Я еще, еще раз обернусь, И, как в омут погружусь бездонный, В дикую мою, родную Русь. («Франции»)

Во время плаванья счастливый князь обнимал и благодарил меня, обещал золотые горы по возвращении на родину. Он хотел представить меня важным сановникам, которые помогли бы мне в продвижении карьеры, но я, разумеется, отказался, так как считал ниже своего достоинства принять вознаграждение за помощь своему ближнему».

32

В России Французский диплом доктора медицины в России был недействителен, поэтому отцу пришлось сдавать опять все экзамены в России, в городе Юрьеве, куда он приехал в апреле 1915 года. Юрьев — древний эстонский город, принадлежавший поочередно русским, шведам, немцам, полякам. В 1632 году шведским королём Густавом II Адольфом был основан университет под названием «Академиа Густавиáна», деятельность которого неоднократно прерывалась. В 1802 году по указу императора Александра I был открыт Императорский университет в Дерпте, а с 1893 года он назывался — Императорский Юрьевский университет, ныне — Тартуский университет Эстонии. Получив вид на жительство в Юрьеве, отец оформился вольнослушателем в то время уже знаменитый университет. 18 апреля Самуил Горник пишет прошение Его превосходительству Господину Председателю Медицинской Испытательной Комиссии при Юрьевском университете с просьбой допустить его к лекарским испытаниям с 1 мая 1915 года. Таким образом, с мая по сентябрь (с перерывами) доктор Монпельевского университета сдавал экзамены за все годы обучения. После шести лет, проведённых во Франции, отец испытывал значительные трудности, так как надо было говорить и писать только по-русски. Опять занятия днём и ночью. Наконец все экзамены были сданы. В Юрьевском (ныне в Тартуском университете) дана и подписана отцом Клятва врача и получен диплом русского лекаря (в те годы Клятву не только давали, но и подписывали лично). Этот важный документ с подписью отца хранился и хранится доныне в Эстонском историческом архиве, в личном деле Шмуля (Самуила) Гарника (Горника). Помню отец часто повторял: «Я давал Клятву, поэтому обязан её выполнять». И действительно, он честно и с любовью исполнял её всю свою долгую жизнь6. Буква «Ъ» — писалась на конце слов после согласных, включая мягкие, на конце слов не читалась.

6

33

Клятва врача. Город Юрьев, 1915 год

Буква «ѣ» — «ять» — читалась как [е]. Употреблялась в 128 корнях слов русского языка, а также в нескольких суффиксах и окончаниях. Буква «і» — десятери́чное — читалась как [и]. Употреблялась перед гласными.

34

Осенью 1915 года отец приехал в Петербург с рекомендательными письмами к И. П. Павлову. Когда учёный прочел письмо-­ рекомендацию от профессора из Монпелье, он воскликнул: «Как вы могли о т н е г о уехать?!» Вскоре отцу выделили лабораторию в Институте экспериментальной медицины, разумеется, при содействии И. П. Павлова, где он был заведующим. Первый в России научно-исследовательский и медико-биологический центр — Институт экспериментальной медицины — был основан в 1890 году принцем А. П. Ольденбургским (1844–1932), а с 1913 года его почётным директором являлся И. П. Павлов. Отец занимался, очевидно, исследованиями, связанными с темой своей диссертации по стафилококку. Он постоянно повторял: «Когда я учился, то только и мечтал о работе с Павловым в России». И, казалось, что мечты осуществились… Но в самом начале 1917 года отец заболел туберкулёзом горла. Как он объяснял, его здоровье не выдержало сырого климата Санкт-Петербурга: с югом Франции был слишком большой контраст. Павлов посоветовал: «Езжайте-ка, вы, батенька, на Ук­ раину, в тепло. Попейте-ка парного молока, а потом вернётесь и продолжите свою работу». Отец не вернулся. Не получилось, не суждено. В апреле 1917 года он уже работал в Больнице Общества русской железной промышленности в посёлке Нижнеднепровск, расположенном в пригороде Екатеринослава (Днепропетровск, ны­не — Днепр) на левом берегу Днепра. Прошение с просьбой выслать из Юрьева подлинный диплом датируется 20 апреля 1917 года, благодаря этому документу я поняла, что в то время мой отец уже работал в больнице Екатеринослава. Жил он на Тихой улице в маленьком одноэтажном деревенском деревянном домишке под номером одиннадцать.

35

36

Рассказы моего отца Двадцатый век… Еще бездомней, Еще страшнее жизни мгла… А. А. Блок Ужь я времячко Проведу, проведу <…> Ужь я ножичком Полосну, полосну!.. Ты лети, буржуй, воробышком! Выпью кровушку… А. А. Блок

Вот уж воистину, по словам М. А. Булгакова, «Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918, но 1919 был его страшней»7. «На Украине летом 1918 года шла гражданская война, — рассказывал отец, — царствовали хаос, безвластие, грабежи и разбой. Я работал врачом в эвакуационном Военгоспитале Нижнеднепровска. Вернее, это был не госпиталь, а небольшой медпункт, где мне помогали фельдшер и медсестра. Утром посёлок занимали красные, а к вечеру входили петлюровцы, а на следующее утро — белые, потом махновцы или другие бандиты, и так по кругу. Больные и раненые поступали и днём, и ночью, порой я не спал несколько дней подряд. Время было такое, что я не знал, сколько часов проживу… Дух захватывает, как пишет об этом времени С. А. Есенин: Банды! банды! По всей стране, Куда ни вглядись, куда ни пойди ты – Видишь, как в пространстве, Михаил Булгаков. Романы. Повести. Рассказы. М.: Эксмо — Пресс, 2002. «Белая гвардия». С. 280.

7

37

На конях И без коней Скачут и идут закостенелые бандиты. («Страна негодяев»)

Тем утром власть опять переменилась, — продолжал свои воспоминания отец. — В мой кабинет ввалились разгорячённые после боя то ли махновцы, то ли петлюровцы, проще говоря, те самые «закостенелые бандиты». И требуют: — Эй, доктор! давай спирт, а то шлёпнем! — думаю: «Шлёпнут… обязательно шлёпнут... но спирт нельзя отдавать: больных надо оперировать, а без спирта никак не обойтись. Что делать?!» Медлить нельзя, отвечаю: — Ладно, идёмте со мной в подвал, там бутыли со спиртом. — Стали спускаться, а в голове: «Надо что-то придумать… что-то придумать…» — Но тут-то меня и осенило. В подвале стояли огромные одинаковые бутыли спирта и эфира в плетёных футлярах, литров по двадцать, но только я один знал, где эфир, а где спирт. Подвожу головорезов к бутылям с эфиром и предлагаю: — Берите, пейте! — Они схватили их и опрокинули прямо в рот и тут же упали замертво. Я убежал. В то время жители постоянно прятали меня по подвалам, кормили всей округой, потому что денег за лечение я не брал и спасал их после белых и красных погромов. Вот как-то днём прибежали несколько женщин: — Доктор, белые ушли, помогите. Ведут в сарай: люди убитые и раненые на земле валяются, а другие висят, как туши, вниз головой с вырезанными позвоночниками и снятыми скальпами. Зверствовали страшно и белые, и красные, и бандиты — одинаково. Как-то раз слышу: подъехали к медпункту. Входят. Ко мне обращается один из них: — Ты доктор?

— Да, я.

38

— Слушай приказ красного комиссара, доктор. Сейчас 10 часов. А в 17 часов чтобы был госпиталь на 500 мест. Ты понял? Иначе расстреляю. Я в ужасе: — Да помилуйте, это невозможно! Как же я устрою госпиталь, да ещё на 500 мест? Где помещение? Где медикаменты, персонал?! Вывели на улицу. Комиссар меня не слушает: — Смотри, на горе бывшая школа, видишь? Это теперь госпиталь, а ты его главный врач. Слушай дальше. Прямо в степи, на железной дороге, стоит поезд, в нём раненые красноармейцы. Госпиталь для них. Медикаменты найдём. Остальное сам сде­лаешь. Я сказал: в 17 часов приеду, если к этому времени не успеешь — расстрел. Ускакали. Я стою и не знаю, что делать, но, если есть больные люди, им надо срочно помочь, а на всю округу только один врач — я. Надо действовать. Хорошо, что жители посёлка пришли на помощь. Организовали молодёжь, вымыли школу, тут же подвезли какие-то кровати и матрасы. Ребята откуда-то пригнали подводы, и мы поехали. Поезд из нескольких вагонов стоял, как мне и сказали, прямо в степи. Я прошелся по вагонам: грязь жуткая, запах гниения невыносимый. На скамейках лежали раненые и больные тифом, а их шинели валялись тут же на полу и шевелились. Я сначала не понял, что же это такое, шинели шевелятся? Подошёл поближе и остолбенел: вши! В таком количестве я их больше никогда и нигде не видел, а уж поверь, что я повидал многое! Отвратительное и мерзкое зрелище. По моему приказу рядом с поездом устроили костры. Жгли всё: бинты, шинели, бельё, одежду, матрасы. Практически голых вёз в госпиталь, где их мыли и брили наголо. Хорошо, что в медпункте был спирт. Тогда ведь не было ни антибиотиков, ни наркоза, вместо них — только спирт. Когда приехал комиссар, госпиталь был готов. Я уже оперировал. Он был поражён, что мы успели так много сделать, и пожал мне руку. Я рассказал, как помогали мне жители посёлка, в основном молодёжь.

39

Помню и другой случай. Тогда чудом остался жив. В тот день я освободился рано, и мы вместе с фельдшером пили чай. Как всегда, неожиданно врываются пьяные бандиты, а может быть, и анархисты, и все почти невменяемые под действием наркотиков. Устраивают погром в медпункте. Ставят нас лицом к стене. Один спрашивает: — Ты красный или белый?

— Я не красный и не белый — я врач, лечу людей.

— Нет, доктор, отвечай немедленно, ты за белых или за красных? Не скажешь, — убью. — И стреляет пулемётной очередью прямо над моей головой. И тут я внезапно стал хохотать — разумеется, от потрясения и напряжения. Но бандиты таких тонкостей не поняли. Разозлились да как заорут: — А ну! Лезь под стол! — и моему помощнику тоже приказали: — И ты тоже лезь! Ударили прикладами, для ясности. Мы влезли под стол. Фельдшер в истерике: зубы стучат, весь трясётся, говорить не может, ничего не понимает. Я же лихорадочно соображаю, как бежать, и додумался: столто стоит рядом с окном. Тихо шепчу ему в ухо: — Слушай, у нас есть единственный шанс спастись, надо бежать через окно. — Он не ответил, только зубами стучит. Я настаиваю: — Нельзя терять ни минуты. Сейчас я прыгну в окно, а ты за мной, не раздумывай, беги, иначе убьют. Всё дальнейшее произошло в одну минуту. Я прыгнул в окно, а вслед понеслась пулемётная очередь: ногу обожгло, задели. Упав под окном, я прижался к стене дома. Бандиты меня не преследовали, подумали, что пристрелили. Помощник мой не рискнул бежать и погиб. Я его тело под столом нашел, когда бандиты ушли. Другой случай произошёл со мной осенью 1918 года. Однажды ночью просыпаюсь от того, что кто-то трясёт меня за плечо: — Доктор, вставайте, только тихо, и не задавайте вопросов. — Открыв глаза, я увидел, что в комнате находятся офицеры-­ белогвардейцы. Меня спрашивают: 40

— Это вы доктор Горник?

— Я.

— Быстро одевайтесь, поедете с нами. Повторяю, что вы не имеете права задавать вопросы. И, если вам дорога ваша жизнь молчите, делайте только то, что вам говорят. И не забудьте ваш чемоданчик с инструментами. Я оделся. Мне завязали глаза и вывели на улицу, посадили вместе с офицером на коня, и мы поскакали. Разумеется, я не имел представления, куда меня везут. Ехали, наверное, час, наконец остановились: — Слезайте, доктор, приехали. С завязанными глазами ввели в дом и только там сняли повязку. Я находился в просторной горнице, где на кровати лежал пожилой человек без сознания. Вокруг стояли его соратники. Это были офицеры и высшие чины белогвардейской армии. Один из них обратился ко мне: — Мы знаем, что вы очень хороший хирург, доктор. Этого больного, нельзя никуда перевозить, если вы его спасёте, то будете жить. Если нет — умрёте и вы, и ваши родные. Начинайте осмотр. Понимая, что возражать бессмысленно, я молча стал осматривать больного.

— Доложите, доктор, какие прогнозы, — приказали мне.

— Могу сказать, что положение очень серьёзное, почти безнадёжное. У больного тяжёлое проникающее ранение в грудь, рана сильно воспалена, к тому же больной потерял много крови. Необходима срочная операция. В комнате должно быть хорошее освещение. Также нужны спирт и медикаменты, и во время операции мне непременно должна помогать медицинская сестра. Офицеры молча выслушали меня, тихо посовещались между собой, затем один из них обратился ко мне: — Доктор, вы получите всё, что просите: и освещение, и необходимые медикаменты, и спирт, но никого, кроме вас, здесь не будет. Это наше окончательное решение. Вы не выйдете из этой комнаты, пока этот человек не поправится. Работайте.

41

Надо сказать, что я почему-то не испытывал страха, хотя осознавал, что моя жизнь висит на волоске. Помнишь, как у Блока: Жизнь — без начала и конца. Нас всех подстерегает случай. («Возмездие»)

Скажу прямо, произошло чудо: как я прооперировал раненого без помощи медсестры, до сих пор не понимаю, но операция прошла успешно. Тем не менее, послеоперационный период проходил исключительно тяжело, больной находился между жизнью и смертью не меньше двух недель. На выздоровление надежды почти не было, но я как врач отчаянно боролся за его жизнь. И все эти бессонные дни и ночи, дежуря у его постели, был готов к смерти. Потом, когда кризис миновал, мне разрешили немного поспать. Всё это время в горнице постоянно дежурил офицер, с которым мне запрещено было разговаривать, впрочем, так же, как и с больным. Можно было только просить медикаменты и самое необходимое. Такая жизнь продолжалась в течение двух месяцев. Наконец больной поправился. Один из высокопоставленных военных поблагодарил меня и предложил сотрудничество и крупную сумму денег, но я решительно отказался. Тогда мне опять завязали глаза и повезли. Когда сняли повязку с глаз, я стоял в поле, близ своего посёлка». Однажды я спросила отца: «Откуда у тебя шрам на виске?» И он рассказал, что его пытался застрелить Махно. Произошёл этот случай, когда в очередной раз в посёлке менялась власть. Дело было так. «Весной 1918 года в Нижнеднепровске правили большевики, — рассказывал отец, — тогда же в посёлок вошла очередная банда головорезов-анархистов, с которыми объединились коммунисты. В то время село Гуляй-Поле [находится в центре треугольника, образованного городами Екатеринославом (Днепропетровском), Юзовым (Донецком), Мелитополем] захвати42

ли махновцы и сделали своей столицей, но при наступлении австро-­германских войск они в панике бежали. Я не знал в лицо Махно, только слышал о нём. 26 декабря 1918 года Махно прибыл в Нижнеднепровск с отрядами и впоследствии всю зиму периодически то оставлял наш посёлок, то опять возвращался (в 1918 году бандит заключил военное соглашение с командованием Красной Армии, а в июне 1919 года разорвал его). Махновцы входили в посёлок часто с музыкой и песнями под гармошку: Эх! Яблочко, наливается, А махновцы вперед продвигаются, Эх! Яблочко, куда котишься, Коль к махновцам попадёшь, Не воротишься. Эх! Яблочко, половыночка, А наш батько Махно, Як дытыночка… («Дороги Нестора Махно»)8

В то утро я, как всегда, работал в госпитале. Вдруг врываются несколько полупьяных бандитов, один садится за стол и требует стакан спирта, а для убедительности направил на меня револьвер. Выпил, осмотрелся и приказывает: — Слушай, доктор, ты теперь мой пленник. Будешь моим личным врачом. — А я ему: — Не могу, у меня больные, я им нужен, они без меня умрут.

— А тебя никто не спрашивает. Будешь делать то, что я скажу. Когда пришлю за тобой, не вздумай отказаться. На месте штыками заколем. Как, братва, заколем? — весело обратился он к своим спутникам. Они в ответ радостно загоготали: — А как же, батько, заколем, непременно заколем! Уехали, а на следующий день за мной прислали. Мне кажется, что я тогда попал в штаб махновцев, слишком много нароА. В. Белаш. В. Ф. Белаш. «Дороги Нестора Махно». Библиотека электронной литературы. Глава вторая: Ноябрь 1918 — Январь 1919. Источник: belash-viktor-fedorovich/dorogi…

8

43

ду сновало в том доме туда-сюда, шум, гам, толкотня, крики, ругань. В те дни большевики вместе с махновцами готовились к наступлению на Екатеринослав (Днепропетровск). Меня привели в комнату, где сидел человек, которого я вчера поил спиртом. В его присутствии я осмотрел несколько раненых бандитов и его самого, сделал несколько перевязок. Когда дверь открылась, его окликнули: «Батько Махно, тачанки с пулемётами прибыли!» В тот момент я понял, что я попал в плен к главарю шайки, анархисту Махно. Теперь я хорошо рассмотрел его. Внешность у него была неказистая. Батько был маленького роста, ниже среднего, худой, живой, юркий и с длинными волосами. Он был резок, но хладнокровен. Лицо у него было злое и хитрое, глаза тёмные, а взгляд пронзительный — буравил тебя насквозь. Он смотрел на меня пугающим неподвижным взглядом, и глубокая складка вокруг рта обозначилась на его бледном лице. Он как будто гипнотизировал меня, как хищник жертву. Говорили, что он приводил в ужас этим взглядом всю свою свиту. Как одет был Махно, не помню, по-моему, куртка или гимнастёрка была накинута на его плечи. Такие вызовы повторялись несколько раз. Потом прекратились, и я подумал, что, видимо, батько про меня забыл. Помню, что по Нижнеднепровску про него ходили разные слухи, но то, что он был отчаянным авантюристом, это точно. Как-то днём я вышел из медпункта на крыльцо, а тут, как назло, на белой лошади и в белой папахе гарцует Махно, и, увидев меня, закричал: — А, это ты, красный доктор! Поди-ка сюда, жид. Я приблизился, а Махно в упор выстрелил в меня из револьвера. Помню только, что пуля сильно ударила в висок, и, оглушённый выстрелом, потеряв сознание, я упал. Э. Г. Багрицкий рисует в нашем воображении мрачную картину того времени: Бить жидов и коммунистов – Легкая работа! А Махно спешит в тумане 44

По шляхам просторным, В монастырском шарабане, Под знаменем черным… («Дума про Опанаса»)

Потом очевидцы мне рассказывали, что после выстрела бандит ускакал, видимо, ни на минуту не сомневаясь, что убил меня. Ведь батько был превосходным стрелком. Через какое-то время, когда я очнулся, меня спрятали в погребе, где я и находился, пока махновцы окончательно не покинули посёлок. Пуля, к счастью, лишь задела по касательной висок и только оцарапала меня». Чтобы понять, насколько чудовищна личность Махно, можно привести лишь один из жутких эпизодов жизни этого убийцы, правдиво отображённый в книге отца и сына Белаш «Дороги Нестора Махно». Виктор Белаш, участник событий тех лет (с января 1919 года начальник оперативного отдела штаба, начальник штаба, заместитель председателя Совета Революционной Повстанческой Армии Украины, т.е. махновцев) вспоминает, как батько приказал своей шайке сжечь живьём в топке паровоза священника: «В топку его, черта патлатого! Ишь, паразит, разъелся!»9 — и в ту же минуту преступные сообщники Махно с удовольствием выполнили его указание. И с этими мерзкими и безумными садистами сотрудничали большевики… Для меня оказалось полной неожиданностью, когда я среди старых документов нашла военный билет отца, в котором было написано, что в июне 1919 года Самуил Горник вступил в ряды РККА10 и остался работать в Нижнеднепровском эвакуационном Военгоспитале. Удивительно, что в военном билете указано социальное происхождение и причём указано неверно, так А. В. Белаш. В. Ф. Белаш. «Дороги Нестора Махно». Библиотека электронной литературы. Глава вторая: Ноябрь 1918 — Январь 1919. Источник: belash-viktor-fedorovich/dorogi…

10 Рабоче-Крестьянская Красная Армия (РККА) — образована в 1918 г. К маю 1919 г. почти вся территория Украины в границах бывшей Российской империи контролировалась войсками Красной Армии.

9

45

как отец ко времени окончания Коммерческого училища Файга не был мещанином: ему было присвоено звание личного почётного гражданина. Похоже, этот факт отец скрыл, впрочем, он не указал, что знал, кроме еврейского, украинского, французского, ещё и немецкий язык.

Военный билет Самуила Горника. Страницы 3–4 46

Военный билет Самуила Горника. Страницы 6–7

Отца уволили из РККА в 1921 году. Он мне не раз повторял, что ему с коммунистами не по пути, и откровенно высказывался против террора, как белого, так и красного. Ещё в 1918 году большевики предложили ему вступить в партию, но он ответил: «Чем же вы отличаетесь от белых? Вы такие же бандиты и также убиваете свой народ». Невероятно, как он мог говорить им в лицо такие вещи, и непонятно, почему его тогда на месте не пристрелили?! Как сейчас слышу его голос: «Ленин исключительно жестокий человек, потому что не ценит человеческую жизнь. Я уже в 1918 году понял, что революция провалилась, и полностью разочаровался в ней». У Сергея Есенина о революции очень точно сказано: Ваше равенство — обман и ложь, Старая гнусавая шарманка Этот мир идейных дел и слов. Для глупцов — хорошая приманка, Подлецам — порядочный улов. («Страна негодяев») 47

Отец всю свою жизнь, как мог, боролся и с глупцами, и с подлецами, поэтому так часто оказывался на грани между жизнью и смертью. «В госпитале работать в то время было очень тяжело, — продолжал свой рассказ отец. — Часто не было света, не хватало медикаментов и спирта. К тому же лечебной работе мешали красные начальники. Однажды приезжает в госпиталь один такой из района: — Слышал, доктор, что вы оперируете всех подряд, это правда?

— Да, всех по показаниям оперирую, использую каждый шанс для спасения человека.

— Ну, это вы напрасно. Покажите мне больных. Идём по палатам: — Вот этого больного готовлю к срочной операции. У него высокая температура, гангрена на бедре — придется ампутировать ногу, иначе умрёт.

— Так зачем же его оперировать, если он может умереть на операционном столе?

— Да, может умереть, но раз малейший шанс есть, я попы­ таюсь его спасти.

— А я вам запрещаю его оперировать, нам для отчёта смерть на столе не нужна. Вы поняли? И в дальнейшем учтите мои замечания. Я проверю, как вы выполняете мои приказы. Ночью, когда все ушли, я позвал медицинскую сестру, и, несмотря на приказ начальника, прооперировал больного, ампутировав ему ногу. Он выжил». Вот уже поистине неисповедимы Пути Господни! В 1941 году в Великую Отечественную войну сын этого человека спас моего отца от смерти (об этом расскажу ниже). «В 1921 году я переехал в Екатеринослав (с 1926 года — Днепропетровск), — рассказывал отец. — В двадцатые годы, работая в этом городе, я не раз был свидетелем различных злоупотреблений советских начальников, их откровенного воровства и превышения власти. От растрат руководства люди в больницах страдали, потому нельзя было купить достаточного количества не только лекарств, но и продуктов. Персонал и больные почти голодали.

48

Разумеется, я не мог молчать и, как всегда, открыто высказывался против всех безобразий. И тогда меня, естественно, арестовали». Это были страшные двадцатые годы — годы красного террора и революционных трибуналов11, от которых стыла в жилах кровь, и о которых писал М. А. Волошин: «Брали на мушку», «ставили к стенке», «Списывали в расход» — Так изменялись из года в год Речи и быта оттенки <…> Сколько понадоцбилось лжи В эти проклятые годы, Чтоб разъярить и поднять на ножи Армии, классы, народы.

Всем нам стоять на последней черте, Всем нам валяться на вшивой подстилке, Всем быть распластанным с пулей в затылке И со штыком в животе. («Терминология», 1921) Собирались на работу ночью. Читали

Донесенья, справки, дела. Торопливо подписывали приговоры.

Зевали. Пили вино. С утра раздавали солдатам водку.

Вечером при свече

Красный террóр — комплекс карательных мер, проводившихся большевиками в ходе Гражданской войны в России. Красный террор проводился ВЧК — Всероссийской чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюциией и саботажем при Совете народных комиссаров РСФСР с 1917 по 1922 гг. Революционные трибуналы (ревтрибуналы) — чрезвычайные судебные органы, существовавшие в Советской России в 1918–1923 гг. Они, наряду с ВЧК и местными чрезвычайными комиссиями, являлись органами, осуществлявшими Красный террор.

11

49

Выкликали по спискам мужчин, женщин.

Сгоняли на темный двор. Снимали с них обувь, белье, платье.

Связывали в тюки. Грузили на подводу. Увозили.

Делили кольца, часы. Ночью гнали разутых, голых

По оледенелым камням, Под северо-восточным ветром

За город в пустыри. Загоняли прикладами на край обрыва.

Освещали ручным фонарем. Полминуты работали пулеметы.

Доканчивали штыком. Еще недобитых валили в яму. Торопливо засыпали землей. А потом с широкою русскою песней

Возвращались в город домой. А к рассвету пробирались к тем же оврагам Жены, матери, псы. Разрывали землю. Грызлись за кости.

Целовали милую плоть. («Террор», 1921)

Продолжаю рассказ отца: «После первого допроса отправили не в тюрьму, а в подвал ОГПУ12. Через несколько дней объявили, что завтра меня расстреляют. Но при этом пообещали, если не буду возмущаться и жаловаться, то сохранят жизнь. Я не согласился и приготовился к смерти. В камере было темно, только наверху, через одно маленькое окошко с решёткой, проникал слабый свет. Весь день после последнего допроса я смотрел на отблески солнечного света, прощаясь с жизнью. Ночью, разумеется, не спал, и вдруг слышу: В 1917 — ВЧК. В 1922 — ГПУ. В 1923 — ОГПУ. В 1934 — НКВД СССР.

12

50

— Доктор, Самуил Львович, подойдите к окну! Подошел. Смотрю вверх. Темно. Ничего не видно.

— Я вас не вижу, кто вы?

— Доктор, это я, Коля, вы спасли мне жизнь.

— Помню, Коля. Я тебя оперировал. Тебе, по-моему, 15 лет, не так ли?

— Да, точно. Слушайте доктор, сейчас я распилю решётку, а вы пролезете в окошко. Сможете?

— Постараюсь, Коля. А ты не боишься? Если поймают, ведь убьют.

— Нет, доктор, не боюсь. Я хочу вас спасти. Юноша подпилил решетку, я с трудом выбрался на волю, от всей души поблагодарил Колю и, не теряя времени, той же ночью уехал в Москву. Всю дорогу думал, к кому бы обратиться. Ведь тогда в столице у меня не было ни родных, ни знакомых. Шел 1923 год, с его начала и до конца 1927 года в противостоянии советской власти и общества наступила кратковременная передышка. Партийных руководителей захватила борьба за власть — за первенство в соревновании — кто станет преемником Ленина. В то время вождь был полностью отстранён от политической деятельности вследствие третьего удара в марте 1923 года. В эти годы нарушения законности в системе советского государства воспринимались многими большевиками особенно болезненно, и те, кто стоял у власти, расправлялись со своими быстро и жестоко. Прибыв в Москву, стоя на вокзале, я не знал, что делать и куда направиться. Но, как всегда в моей жизни, помогло невероятное везенье. Кто-то из попутчиков подсказал, куда поехать, точно не помню13, то ли в ОГПУ Москвы, то ли в райком партии. Но то, что дальше со мной приключилось, несомненно, похоже на сказку. Приехал, зашёл в помещение — там толпа. Спрашиваю у дежурного, куда обратиться с жалобой? Он отвечает: «Идите в коОтец попал в Замоскворецкий райком партии, как потом вы­ яснилось.

13

51

нец коридора, направо последняя дверь». Иду. Удивительно — перед этой дверью — ни одного человека. Я подождал, кто-то вышел, стучу. Мне отвечают: — Заходите. Вошёл. Смотрю, около окна спиной ко мне стоит женщина с короткой стрижкой, в чёрной кожаной куртке с туго затянутым ремнём вокруг талии. Поздоровался. Она повернулась, на носу очки. Подошла близко, смотрит в упор. Резко и громко спрашивает: — Товарищ, вы кто, как ваше имя и фамилия?

— Горник Самуил Львович, врач больницы Екатеринослава.

— Какие ко мне вопросы, товарищ, зачем приехали?

— Простите, я не знаю вашего имени-отчества, как к вам обращаться?

— Обращайтесь просто — товарищ! Слушаю вас.

— Спасибо. Так вот, товарищ, у нас в городе в системе здравоохранения творятся безобразия, вот поэтому и приехал, чтобы мне в Москве помогли, разобрались. Меня посадили и хотели расстрелять, так как я вскрыл незаконные действия местных властей, а я сбежал из ОГПУ и — прямо к вам.

— Садитесь, но предупреждаю, что незамедлительно проверю вашу жалобу. А сейчас расскажите о ситуации подробно мне лично, а потом ваши показания изложите в письменной форме. Мы беседовали часа два или три. Я подробно отвечал на все её вопросы, а их было много. К моему удивлению, эта революционерка быстро разобралась в проблемах здравоохранения Екатеринослава, верно оценив ситуацию. Я объяснил, как можно исправить положение дел. Она что-то записывала во время беседы. В целом согласилась со мной, хотя ещё раз напомнила, что проверит мои донесения. Потом я написал подробную докладную, а когда закончил, она её внимательно прочла и вышла. Отсутствовала моя собеседница довольно долго. Я уже стал готовиться к худшему. Наконец она вернулась и сообщила мне, что проверила мою жалобу. Затем резким тоном приказала: — Пройдёмте со мной, товарищ.

52

Я подумал: «Вот теперь действительно конец, сейчас появится конвой, меня арестуют, и отсюда мне уже не спастись». Мы прошли в другой конец коридора, вошли в комнату, где она при мне начала диктовать срочную телеграмму: «Начальнику Секретного отдела ГПУ — ОГПУ города Екатеринослава, срочно: приказываю товарищу Горнику Самуилу Львовичу навести порядок в учреждениях здравоохранения и лично выполнить все мои поручения. Распоряжения товарища Горника на местах выполнять беспрекословно. Доложить мне об их выполнении в течение 24 часов со времени прибытия доктора Горника в Екатеринослав. Жду регулярных сообщений лично от товарища Горника. Первый секретарь Замоскворецкого райкома партии Москвы, Землячка»14.

— А теперь, товарищ Самуил Львович, можете возвращаться в свой город. Телеграфируйте регулярно мне лично о выполнении моих поручений. Партийные товарищи в Екатеринославе вам помогут и примут меры, чтобы никто не препятствовал докладывать о выполнении моих приказов. Вы свободны, выполняйте. Выйдя на улицу, я долго не мог прийти в себя. Только теперь я осознал, с к е м разговаривал в течение нескольких часов и к т о óтдал приказ о беспрекословном выполнении моих распоряжений. Я был опять на волоске от смерти. Меня могли здесь же, на месте, расстрелять по приказу этой неумолимой революционерки. Непостижимо, но сама Розалия Землячка, «Демон» (как она себя называла), наводящий ужас на своих противников, поверила мне! Ведь эта террористка отличалась крайней жестокостью. По её приказу без суда и следствия расстреливали не только «социально опасных», но также женщин, детей и стариков. Земля́чка Розáлия Самóйловна (Залкинд; 1876–1947) — российская революционерка, террористка, сов. партийный и гос. деятель. Дала себе прозвище «Демон». Окончила медицинский факультет Лионского университета. Одна из организаторов красного террора в Крыму (1920–1921). По словам А. И. Солженицына, Землячка — «фурия красного террора».

14

53

Когда я вернулся в Екатеринослав, на вокзале присутствовали не только партийные руководители, встречающие меня, но и сотрудники ОГПУ, которые совсем недавно приказали меня расстрелять. Отношение ко мне в корне изменилось. Землячка помогла реально, насколько было возможно. Я с энтузиазмом стал работать, и постепенно положение в здравоохранении города значительно улучшилось. В больницах появились лекарства, люди перестали голодать. Я регулярно докладывал в Москву о ходе дел. В ОГПУ меня больше не вызывали — как видно, оставили в покое. В 1921 году я женился в первый раз, а в 1923 году у меня родились две девочки-близнецы, я их назвал французскими именами: Элеонора и Жоржетта, потому что всю жизнь тосковал по Франции, а эти имена напоминали мне о студенческих годах. Конечно, я получал постоянно письма от друзей и родственников, живших во Франции, они приглашали меня в гости, но, я, как ты понимаешь, выехать никуда не мог — мне не разрешали». Первым шагом советской власти по ограничению выезда из страны была Инструкция комиссарам пограничных пунктов Российской Республики «О правилах въезда и выезда из России» от 21 декабря 1917 года. Согласно новым правилам, для выезда из страны иностранные и русские граждане были обязаны не только иметь заграничный паспорт, но и получить разрешение на выезд в иностранном отделе Комитета внутренних дел в Петрограде, либо в Москве, в Комиссариате по иностранным делам. Таким образом, за всеми гражданами, пересекавшими государственную границу, устанавливался жёсткий надзор. Если до 1920 года заграничные паспорта выдавались в Народном комиссариате иностранных дел, то с введением изменений, кроме этого документа, необходимо было получить ещё и визу Особого отдела ВЧК15. Согласно новым правилам, введённым 1 июня ВЧК — Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем (при Совете народных комиссаров РСФР). С 1917 по 1922 г.

15

54

1922 года, для выезда за границу требовалось особое разрешение Народного комиссариата иностранных дел (НКИД). Процедура выезда за границу ужесточалась с каждым годом, и новым этапом ужесточения правил выезда стало «Положение о въезде и выезде из СССР» от 5 июня 1925 года, которое крайне затрудняло выезд из страны. Вся заграница объявлялась «враждебным капиталистическим окружением». Отказы в выезде «по политическим соображениям» или без всякого объяснения причин с 1927 года стали нормальным явлением. «Когда окончательно установилась советская власть, — продолжал свой рассказ отец, — с середины 20-х годов письма стали приходить всё реже и реже. Однажды, по-моему, в 1925 году, меня вызвали в ОГПУ. Следователь сидел за столом с открытым письмом в руках: — Ну, что, гражданин Горник, будем признаваться? Я удивился: — В чём признаваться?

— Не валяй дурака, доктор, я тебя сейчас к стенке поставлю, сволочь. Я не терял никогда, ни при каких обстоятельствах самообладания, к тому же не был трусом, поинтересовался: — Объясните, в чём вы меня обвиняете? Следователь встал и потряс письмом и открыткой перед моим лицом.

— Видишь, или нет, это письмо на французском языке?! Заговор, значит, против советской власти?!

— Дайте, пожалуйста, мне его прочесть.

— Читай, это тебе не поможет, теперь от нас не скроешься! Мы тебя с поличным поймали! Буржуй недобитый! Я прочёл письмо и улыбнулся: — Какой заговор! Меня двоюродный брат на свадьбу в Париж приглашает!

— А открытка?

— Друг в гости зовёт, в Монпелье, где я учился.

— Врёшь, ты всё врёшь!

55

— Не верите, пригласите переводчика, он вам то же скажет, что и я.

— Ну, смотри, доктор, если тебе опять будут приходить письма, расстреляем.

— Что же мне делать?

— Прекрати переписку. Сообщи им, чтобы тебе больше никогда не писали. И не вздумай нас обмануть, мы за тобой следить будем. Как «социально опасное лицо» и «враждебный элемент советской власти» (таким я оказался в социалистическом обществе!) я был вынужден прекратить переписку с родственниками и друзья­ ми из Франции, что для меня стало настоящим ударом и горькой печалью, ведь я был очень привязан к своим близким. Через год я пошёл в ОГПУ за разрешением эмигрировать из России вместе с семьёй. Разумеется, мне не позволили уехать, пригрозив опять расстрелом. До сих пор не понимаю, почему меня тогда не посадили. Через пару лет в моей жизни произошло совершенно невероятное событие, которое я до сих пор ни объяснить, ни понять так и не смог. Писем из Франции я уже не получал. Я подумал, что органы ОГПУ больше мною не интересуются, по правде говоря, жить стало спокойнее. Я работал, дочки подрастали. Как-то раз, задержавшись на службе, я пришел домой немного позже обычного. Когда вошёл в комнату, то увидел, что на диване сидит незнакомый мужчина. И в этот момент раздался крик моей четырёхлетней дочки Норочки: — Папочка, беги скорее! Этот дядя пришёл убить тебя! — В тот момент я даже не понял, что происходит. А мужчина встал с дивана, вынув из кармана револьвер. Тщетно он пытался поднять оружие: его дрожавшие руки так и не позволили ему ни поднять револьвер, ни нажать на курок. Страшно побледнев, отирая пот со лба, он хриплым голосом взволнованно произнёс: — Доктор, меня действительно прислали убить вас, но я не могу стрелять, потому что ваш ребёнок сказал правду и спас вам жизнь.

56

После этих слов он выбежал из квартиры. Всё произошло в считанные минуты, я даже не успел осознать опасность, которой подвергался. Да и тот мужчина, видимо, не понял, что же с ним произошло, и почему маленькая девочка узнала его тайну (я уверена, что это была воля Божия)… Великая Отечественная война застала меня в Днепропетровске, на дежурстве в больнице. Я даже не имел возможности попрощаться с семьёй. Уехал на фронт и уже больше никогда не увидел своей жены Клавдии (она умерла в эвакуации в 1942 году). Примерно в конце августа, оперируя в походном госпитале № 3800, я был контужен (рядом разорвался снаряд). Очнувшись, я увидел, что меня тащит на себе молодой парень. Мне было худо, сильно кружилась голова, идти я не мог, и попросил: — Брось меня. Немцы близко, беги. Ты ещё очень молод, тебе жить, не надо меня спасать, не губи себя.

— Нет, доктор, вы сохранили жизнь моему отцу, и если я бы вас бросил, то не смог бы жить дальше от угрызений совести. Я должен вас спасти. Удивительно, но оказалось, что он был сыном того самого человека, которого я спас от смерти в Нижнеднепровске, прооперировав его, несмотря на запрет начальства. Тем временем молодой человек продолжал тащить меня к понтонам, на которых переправляли людей и технику через Днепр. Немцы в это время подошли совсем близко к Днепру. Паренёк втащил меня на последний понтон, и мы под шквальным огнем неприятеля с трудом переправились на другую сторону реки. Когда меня положили на землю, я увидел, как немецкие танки прорвались к противоположному берегу Днепра, и начался обстрел нашей армии из тяжёлых орудий. После контузии я уже никогда не оперировал — руки тряслись. В начале октября 1941 года я проходил медицинское обследование в Москве (мне дали вторую группу инвалидности). Утром 16 октября я выписался из госпиталя (меня отправили служить на Оренбургскую железную дорогу). Ни автобусы, ни трамваи, ни троллейбусы в тот день не работали. Я шёл пешком на вок57

зал через весь город, чтобы отправиться в пункт назначения. В этот день немцы подошли совсем близко к Москве, и в столице началась настоящая паника: мародёры разбивали окна в магазинах и грабили их. Бандиты нападали на прохожих, отбирая у них деньги и продукты. Пока я шёл на вокзал, примерно около часа, по громкоговорителям объявляли приказ Главнокоман­ дующего СССР: за паникёрство и мародёрство расстреливать без суда, на месте. Продолжая свой путь, я оказался свидетелем нескольких расстрелов, прямо на моих глазах, на улице. И представь себе, что именно таким образом в течение двух часов в городе был восстановлен порядок, мародёрство и грабёж прекратились. После службы на Оренбургской железной дороге я был уволен в запас, и меня отправили работать санврачом в Алма-­Ату, а в 1944 году я был откомандирован обратно в Днепропетровск. И так случилось, что в июле месяце я проездом оказался в Москве. Хочу тебе рассказать об особенном дне, который мне запомнился — 17 июля 1944 года. Именно в тот день состоялся проход пленных немцев по Москве или «Парад побеждённых». Операцию проводил НКВД16, её назвали по имени музыкального американского фильма «Большой вальс» (по улицам Москвы в тот день прошло 57 000 пленных немцев). Свидетелем этого исторического события стал и я. Начну свой рассказ со 2 февраля 1943 года, когда была ликвидирована окружённая в Сталинграде шестая немецкая армия, и вместе с войсками и штабом был захвачен в плен её командующий — генерал-фельдмаршал Фридрих Паулюс. Всего же были взяты в плен свыше 90 тысяч солдат и офицеров вермахта. Уже тогда ощущался грандиозный перелом в нашу пользу в ходе Великой Отечественной войны. Утром, 17 июля, часов с одиннадцати, по столице пошли колонны побеждённого врага. Я вблизи наблюдал их позорное шествие по Садовому кольцу, когда стоял в первых рядах толпы на 16

НКВД — Народный комиссариат внутренних дел (1934–1943).

58

площади Маяковского17. Это было захватывающее и, я бы сказал, ужасающее и отвратительное зрелище: шли не по-человечески жестокие нéлюди; армия, хотя и поверженная, но ещё недавно дававшая представление о своей силе и мощи. Былая сила фашистов ясно давала понять, насколько неизмерим беспримерный героизм нашего народа, который великой ценой одержал Победу. Немцы проходили в полной тишине, слышны были только тяжёлая поступь их сапог и шарканье ног. По обеим сторонам Садового кольца стояли молчаливые москвичи, лишь иногда раздавались возгласы: «Смерть фашистам!». Ты только представь: разгромленная армия Паулюса шла по московским улицам, пыльная, грязная, оборванная и униженная, некоторые солдаты шли босиком, другие — в ботинках или в сапогах. Солдаты шли без погон, а возглавлял колонну военнопленных высший состав: генералы в оставленных им орденах и форме, а за ними — полковники и подполковники. Колонны немцев сопровождали Победители — всадники с обнажёнными шашками и конвоиры с винтовками наперевес. За последними пленными двигались поливальные машины, очищающие водой асфальт, смывающие следы фашистов с московских мостовых. Я никогда не забуду, не хочу никогда забывать этот день, страшно даже подумать, что бы случилось, если бы гитлеровцы вошли в Москву». Войну отец закончил в чине майора. В первые послевоенные годы пришло второе миллионное наследство от неизвестного мне двоюродного брата отца, то ли из Англии, то ли из США. Тогда отца вызвали в НКВД на Лубянку, и повторилась знакомая история: под страхом расстрела на месте его заставили отказаться от богатейшего наследства — меховой фабрики. О дальнейшей судьбе отца и моём рождении рассказывается в главе «Моё детство в Электрическом переулке».

Ныне ей вернули историческое название — Триумфальная площадь.

17

59

Семья моей матери Дореволюционные годы

Мой прадед Николай Новичков и его дети Светлый призрак дней, минувших… М. Ю. Лермонтов Нет тебе на свете равных, Стародавняя Москва! Блеском дней, вовеки славных, Будешь ты всегда жива! В. Я. Брюсов

Отец моей бабушки Елены (мой прадед по материнской линии) — Николай Спиридонович Новичков. О нём впервые я узнала от его дочери, моей двоюродной бабушки Тани (в семье её называли — тётя Таня, а я только ласково — тётя Танечка). Николай Спиридонович родился около 1848 года в селе Сергиевское в приходе церкви Преподобного Сергия Сергиевской волости Ефремовского уезда18 Тульской губернии19 (около ста Уе́зды и вóлости — административно-территориальные единицы в составе губерний России и РСФСР (до 1928 г.). Уезды были разделены на волости. В состав каждой волости входило несколько населенных пунктов — сёл, деревень, посёлков и хуторов.

19 Губéрния — высшая административно-территориальная единица Российской империи XVIII — начала XX вв. Первые 8 губерний 18

60

километров от Тулы). Мой прадед, как и все его предки, был из крепостных крестьян и носил в то время фамилию Новиков. Он и его жена, Параскева Васильевна, умерли рано, оставив своих четырёх детей сиротами. Похоронены они на Ваганьковском кладбище, их могила сохранилась. О сыне прадеда — Василии толком ничего не знаю (он был, кажется, юристом). Три дочери Николая Новичкова: старшая Мария (1882–1958) и младшая Татьяна (1890–1977) — мои двоюродные бабушки; моя родная бабушка Елена (1887–1942) была арестована в 1937 году и погибла в заключении. Первая ревизия-перепись податного населения Российской империи (крестьян и мещан) была проведена по указу Петра I в 1718 году, примечательно, что её проводили гвардейцы императора. Сохранились реви́зские скáзки — документы с результатами проведения ревизий податного населения в XVIII — 1-й половине XIX веков. По 9-й реви́зской сказке Тульской области 1850 года нам стало известно, что мой далёкий предок (со стороны матери) крепостной крестьянин Михаил Петрович Новиков родился около 1774 года, при Екатерине Великой. Сын моего предка — Иван Михайлович Новиков, в свою очередь, имел сына — Спиридона. Однако моего прадеда Николая Спиридоновича Новикова нет в ревизских сказках ни в 1850, ни в 1857 годах. Почему?.. По всей вероятности, ревизии тех лет не ставили целью перепись всей родни домохозяина: в них записывали только тех, кто жил в его хозяйстве. Николай Новиков мог с малолетства жить в Москве у кого-то из родственников, например, у своего родственника (ямщика Ивана Ильича Новикова), проживавшего в 6-м квартале Пресненской части, в собственном доме на 2-й Ямской улице (справочник «Вся Москва на 1875 год»). созданы Петром I в 1708 г. Делились на провинции с 1719 г., затем — на уезды. В ходе реформы 1775 г. территория России была разделена на несколько десятков губерний с населением в 300–400 тысяч человек, а провинции были ликвидированы.

61

То, что помещичьи крестьяне Сергиевской волости в это время имели фамилии, было редкостью: у многих крестьян фамилии появились только в начале XX века. Фамилия Новиков по-­ старославянски (и на современном или иностранном языке) означает «новичок в каком-либо деле или месте». Предпола­гают, что некоторые из Новиковых имеют чешские или польские корни. Переселившись в Москву, мой прадед Николай и его родной брат Степан стали — Новичковыми. До революции граждане могли свободно изменять фамилию (порой — случайно, иногда — по собственному желанию). Поэтому в дореволюционных справочных книгах Москвы прадед встречается то под фамилией Новиков, то как Новичков (вспомним историю моего отца, когда его фамилия постоянно менялась с Горник на Гарник и наоборот). В Москве Николай Спиридонович сначала поселился в За­ москворечье, в доме купцов Мошкиных на Садовнической улице (в 1939–1994 годах — улица Осипенко). По словам тёти Танечки, прадед поначалу имел серебряный рубль в кармане (по тем временам неплохие деньги). Во второй половине 1880-х годов он разбогател и стал владельцем двух бань на Садовнической улице: в доме купцов Мошкиных и в доме княгини Шаховской. В 1886 году Новичков уже являлся купцом 2-ой ги́льдии, о чём сообщается в «Справочной книге о лицах, получивших на 1886 год купеческие свидетельства по 1-й и 2-й ги́льдиям в Москве» (в России в конце XIX века — купе́ческая ги́льдия — основная форма организации людей, занятых торговлей. Ги́льдия — от старонемецкого gilda, gelda — плата; от нем. Gilde (нем.) — сословие, цех, т. е. объединение людей по профессии). Прадед имел хорошее состояние: ведь для того, чтобы стать купцом 2-й гильдии, надо было предъявить капитал от 5000 до 10 000 рублей серебром, получив за эти деньги гильдейское свидетельство, которое требовалось возобновлять ежегодно (иначе купец возвращался в своё сословие, т. е. становился крестьянином или мещанином). Купцы 2-ой гильдии могли владеть фабриками, заводами, речными судами, а также могли совершать торговые операции по всей Российской империи, они, как и куп62

цы первой гильдии, имели право на получение хорошего образования. Из купеческого сословия вы­шли многие дея­те­ли отечественной куль­т у­ры и нау­ки: К. С. Ста­ни­слав­ский (основатель МХАТа), му­зы­кан­ты А. Г. Ру­бин­штейн и Н. Г. Ру­бин­штейн (первый — основатель Петербургской консерватории, а второй — Московской консерватории), П. М. Треть­я­ков (основатель Третьяковской галереи), знаменитые меценаты С. И. Мамонтов, С. И. Морозов, доктор С. П. Боткин, в честь которого названы больницы в Москве и Санкт-Петербурге и др. В справочнике «Вся Москва» за 1890 год сообщается, что Николай Спиридонович был отмечен как московский домовладелец. К этому времени в числе других он приобрёл дом на территории 2-го участка Пресненской полицейской части (рядом, в Среднем Тиши́нском переулке, находились его другие бани и дом его родного брата Степана). Собственный дом прадеда Николая стоял в Соколóвском переулке (ныне Электрический переулок), соединявшем 1-й Тиши́нский переулок с Ка́мер-­ Колле́жским (ныне Грузинским) Валом20. С 1895 года — это дом № 1, в нём же были и бани (в наше время — это дом № 1 в Электри́ческом переулке). Считается, что цыгане из знаменитого хора Ильи Соколова жили именно здесь. Но скорее всего, переулок был назван так после того, как в 1818 году ямщики Тверской Ямской слободы продали большой участок незастроенной земли коллежской асессорше Соколовой, устроившей бани по левой стороне переулка, около реки Пресни. После 1880 года по заказу лесопромышленника И. Г. Фирсанова архитектор М. А. Арсеньев построил на углу с Грузинским Валом дом № 3 в псевдорусском стиле: длинное трёхэтажное здание, украшенное деталями русского орнамента. Ка́мер-Колле́жский вал — земляная насыпь со рвом и заставами, а затем кольцо улиц в Москве, следующее за Садовым кольцом. Валы и заставы по периметру города были учреждены Камер-­Коллегией (налоговым органом в Российской империи) как таможенная граница города Москва для контроля ввоза товаров и обложения их внутренними пошлинами.

20

63

Через некоторое время Фирсанов передал этот дом «Братолюбивому обществу снабжения неимущих квартирами» в пользу вдов и сирот, поэтому этот приют назвали «Фирсановским». После революции в 1922 году Соколовский переулок переименовали в Фирсановский (по «Дому призрения вдов и сирот», находившемуся в доме № 3), а в 1925 году — в Электрический переулок, по электросиловой установке завода «Тизприбор». Ныне в доме № 3 размещается НИИ Радиостроения «Фазотрон». Два дома в Соколовском переулке (№ 1 и № 3) сохранились и до нашего времени. Бывший дом Новичкова перестроили и надстроили в нём третий этаж, а в Фирсановском — появились ещё два этажа. В Соколовском переулке в доме № 1 выросли все дети Новичковы и, разумеется, моя бабушка Елена. С этими двумя домами в Соколовском переулке связана история моей семьи, как до революции, так и в послевоенные годы, о чём я рассказываю в главе «Моё детство в Электрическом переулке». Во дворе просторного, заросшего деревьями Фирсановского дома, дети Новичковы проводили своё беззаботное детство. Тётя Танечка рассказывала, что самым любимым их развлечением было висеть на одной из тяжёлых металлических створок ворот и, раскачиваясь, кататься в разные стороны. — «Вдруг, неожиданно, в самый разгар игры, — вспоминала она, — появлялся отец, Николай Спиридонович. «Папаша идёт!» — кричит Вася, — и мы замираем от страха. Непонятно отчего, но мы почему-то очень боялись отца, хотя он пальцем нас ни разу не тронул. Правда, если за столом кто-нибудь из детей начинал сильно шалить, то мог стукнуть деревянной ложкой по лбу, но легко, не больно. Вот отец прошёл мимо ворот и погрозил нам пальцем, но и этого было достаточно, чтобы мы притихли. Завидев издалека его крепкую, высокую и стройную фигуру, мы становились шёлковыми. Наш отец, — с гордостью продолжала рассказ тётя Танечка, — был незаурядным человеком. Мы видели, что окружающие его уважали, и понимали, за что. Он не пил и не курил, был немногословен и сдержан, ни на кого не повышал голоса. Друзья и подчинённые чувствовали исходившую от него вну64

треннюю силу. Обладая чувством собственного достоинства, он никогда не унижал других. В семье с ним никто не смел спорить, его распоряжения выполнялись беспрекословно, потому что отец, отличаясь твёрдой волей, был справедлив и честен. Нас, детей, он любил, но был строг с нами. Хозяином он был превосходным, обмануть его никто не решался. Среди друзей и знакомых у него были не только купцы, но и дворяне. Мы, дети, восхищались им, любили его и благоговели перед ним». Когда у Новичковых умирает их мать, красавица Параскева Васильевна, Николай Спиридонович женится во второй раз. Александра, так звали вторую жену Новичкова, не имела своих детей. Она оказалась доброй и умной женщиной: дети Новичковы были воспитаны в любви и заботе. Год смерти Николая Спиридоновича не назову точно, видимо, это произошло где-то году в 1900. Тогда же его вдова Александра поселилась в богатых номерах Фирсановского дома: она была хорошо обеспечена. Мои двоюродные бабушки Мария и Татьяна рассказывали мне, что они часто её навещали. Александра жила в номерах, в которых было три комнаты. Обслуживали вдову Новичкову горничные и лакеи. На входе у парадного подъезда Фирсановского дома до революции стояли швейцары, а лестница и коридор были застелены коврами. Ясно, что не все квартиры принадлежали неимущим жителям «Братолюбивого общества». Жили там и богатые вдовы. В справочнике «Вся Москва» за 1896 год Николай Спиридонович (как и в предыдущем справочнике, но с фамилией Новиков) и его брат Степан Спиридонович по-прежнему отмечены как владельцы домов. В 1900 году имя и фамилия Николая Новичкова / Новикова исчезает из справочников, а дом и баня в Соколовском переулке переходят во владение Сергея Семеновича Прусакова, построившего там в 1901–1902 годах новое здание бань по проекту известного московского архитектора Гу́става Андрееви­ ча Ге́льриха. Справочник «Вся Москва» за 1902 год сообщает, что к тому же С. С. Прусакову перешёл и дом № 30 в Среднем Тишинском переулке, ранее принадлежавший Степану Спиридоновичу Новичкову. Сопоставив эти факты, сотрудники Международно65

го института генеалогических исследований предположили, что Прусаков находился в родстве с Новичковыми. После смерти Николая Новичкова и его жены Параскевы их дети были приняты в дом Николая Лаврентьевича Дубровина, мужа Марии Новичковой. Дубровин в начале 1900-х годов жил на Садово-Самотечной в собственном доме и занимался торговлей парикмахерскими принадлежностями. Материально Новичковы были независимы: жили на средства от сдачи собственных домов в аренду (местонахождение этих зданий выяснить не удалось). Одно знаю точно, что после смерти моего прадеда его дети были прекрасно обеспечены. Их официальным опекуном стал Сницарев Иван Романович, военный ветеринарный врач, имевший чин статского советника. Статский советник — гражданский или статский чин («степень жалованного служебного значения») V класса в российском Табеле о рангах. Статский советник в России (до революции) соответствовал должности вице-директора департамента, вице-губернатора21. В армии имел чин выше полковника, титуловался «Ваше высокоро́дие». В середине XIX века чин статского советника замыкал 1-ю группу чиновничества. Группа с 1-го по 5-й класс объединяла представителей высшей знати, определяющих курс политики государства. Представители данного чина имели особые привилегии и высокие должностные оклады. Тётя Танечка рассказывала, что Сницарев был другом их отца (моего прадеда). Но как же мог простой купец быть другом такого важного сановника?.. Как бы то ни было, Иван Романович согласился стать опекуном детей Новичковых. Сницарев не раз вывозил на балы в Дворянское собрание22 на Большую Дмитровку Елену Новичкову, которая отличалась не ВИЦЕ... (от лат. vice — взамен, вместо) — первая часть сложного слова, имеющего значение заместитель, помощник (по той должности, которая названа второй частью сложного слова), например, вице-­ президент, вице-губернатор, вице-директор.

22 Российское Дворянское Собрание («Союз потомков Российского Дворянства») — общественная организация, объединяющая лиц, 21

66

только привлекательной внешностью, но и безупречными манерами — не случайно она на балах имела успех. Род Сницаревых принадлежал к московскому дворянству; но даже если бы Иван Романович не имел отношения к этому роду, чин статского советника давал право на потомственное дворянство. Несомненно, он мог посещать балы в Благородном собрании с барышней или дамой по своему выбору. Три сестры Новичковых учились в одной из лучших московских гимназий — частной женской гимназии выдающегося педагога Марии Фёдоровны Калайдович. Здание этого учебного заведения, конца XVIII – начала XIX веков (позже реконструированного), было построено знаменитым архитектором М. Ф. Казаковым, и находилось на Садовой-Самотечной улице, в доме № 8 (ныне № 10). В 1903 году для гимназии недалеко от старого, было выстроено новое здание, которое впоследствии также было перестроено23. Учебное заведение Калайдович славилось высоким качеством образования и строгими нравами. Гимназисткам запрещалось посещать клубы, маскарады, рестораны и даже судебные заседания! О некоторых особенностях гимназического быта мне известно из рассказов моей матери, Валентины, а ей, в свою очередь, об этом сообщила её мать, Елена Новичкова-Абрамсон: «Каждый год нам, девочкам, предписывалось носить платье определённой длины, чем старше становилась ученица, тем длинпринадлежащих к российскому дворянству и их потомков. Здание Благородного собрания в стиле классицизма, предназначавшееся для проведения балов и приёмов московских дворян находилось на улице Большая Дмитровка, д. 1 (архитектор М. Ф. Казаков). С XIX века в Колонном зале проводились балы (по вторникам), парадные приёмы, концерты, а в 50–60-х гг. — первые московские симфонические концерты. С открытием Московского отделения Русского музыкального общества Колонный зал стал цент­ром концертной жизни Москвы.

23 Гимназию Калайдóвич после революции расформировали. А в 1930-х годах помещение передали Московскому автодорожному институту, здание надстроили двумя этажами, переделали полностью фасад. Сейчас в этом доме расположилось Министерство транспорта РФ.

67

нее делалось её платье. Старшеклассницам разрешали носить украшение: гребень в волосах. В последние два года обучения старшим гимназисткам разрешалось посещать балы в Благородном собрании, а также танцевальные вечера, которые устраивались в гимназии по большим праздникам. На гимназические праздники приглашали кадетов и молодых военных, было очень весело. У нас преподавали лучшие профессора Москвы. Больше всего мне нравились уроки литературы, на которых читал лекции профессор, да так, что я слушала, затаив дыхание. По литературе у меня всегда были пятёрки, но по математике училась не очень хорошо, этот предмет мне не давался. И на выпускном экзамене чуть не произошла катастрофа: я была в отчаянье — никак не могла решить задачу, мне грозила переэкзаменовка. Прогули­ ваясь между партами, ко мне подошёл известный на всю Москву учёный, член экзаменационной комиссии, с представительной внешностью и длинной густой бородой. Он стал рядом с моей партой и, неторопливо расчёсывая пальцами свою холёную бороду, продиктовал мне из-под руки решение задачи. Вот так, под его диктовку, я и сдала экзамен. Мудрейший и добрейшей души был человек!» Все три сестры Новичковых успешно закончили гимназию. Они были прекрасно образованы, любили поэзию, литературу, музыку, но больше всего — театр. Летом Николай Спиридонович с семьёй отдыхал за границей, а позже опекун детей Новичковых, Иван Романович, вывозил их на лето в Германию, в Баден-Баден — один из лучших курортов мира, прекраснейший европейский курорт в русской истории. С XVIII века здесь отдыхали не только русские аристократы, но великие писатели: В. А. Жуковский, Н. В. Гоголь, И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский, А. П. Чехов. Новичковы пили целебные воды, совершали пешие прогулки, осматривали достопримечательности, слушали музыку. У Татьяны Новичковой были хорошие музыкальные способности и великолепный голос. Однажды она так распелась в своём номере, что забыла обо всём, а когда кончила петь, услышала аплодисменты и крики: «Браво! Браво!» — она не сразу смогла понять, что происходит.

68

Потом, догадавшись, посмотрела в раскрытое окно: под ним, в саду, стоя­ла толпа слушателей, аплодировавшая ей. Судьба Тани сложилась трагически: неудачное замужество в 16 лет, тяжёлая болезнь по вине мужа, последствия которой были непоправимы и для неё, и для новорождённой дочери Елены, которая умерла девяти месяцев от роду на её руках. Потом — развод и еще более тяжёлая болезнь, навсегда лишившая её голоса. Надо сказать, что Татьяна не разрешала называть себя бабушкой, поэтому все окружающие звали ее тётя Таня, а для меня она всегда, с раннего детства, была любимой и близкой тётей Танечкой. Помню, когда мне исполнилось четыре года, мы вместе с ней посещали могилы Николая и Параскевы Новичковых на Ваганьковском кладбище, где кормили птиц, а тётя Таня молилась за своих родителей. Я сильно и крепко её люблю до сих пор. Старшая из сестёр Новичковых, Мария, вышла замуж в 16 лет, в 1898 году, за коммерсанта и домовладельца Николая Лаврентьевича Дубровина. Дубровин поставлял парфюмерию в театры Москвы: Большой, Малый и Художественный (МХАТ). Николай Лаврентьевич отмечен в справочниках разных лет «Вся Москва». В 1902 году он жил на Садово-Самотечной улице в собственном доме, где, как нам уже известно, торговал парикмахерскими принадлежностями. В 1907 году Николай Лаврентьевич продолжил прежнее занятие в своём новом доме № 5 в Просвирином переул­ке, на Сретенке (там даже был телефон — редкость по тому времени). В 1910 году ему принадлежал также дом № 8 в Малом Головином переулке. Мария Дубровина родила 15 человек детей. Два ребёнка умерли в раннем возрасте. Из четырёх своих дядей: Ивана, Анатолия, Сергея и Юрия, я знала только Анатолия и Сергея, так как Иван и Юрий умерли от сердечной недостаточности, не дожив до 40 лет. Хорошо помню своих тёток: Александру (в семье Шура), Людмилу, Нину, Лидию, Елену, Софью и Антонину. У супругов Дубровиных был свой выезд — два экипажа. Во всех трёх театрах (Большом, Малом и Художественном) у них имелись абонированные ложи. На спектакли ездили часто, 69

иногда по нескольку раз в неделю. Особенно любили слушать в Большом театре Л. В. Собинова, И. С. Козловского, А. В. Нежданову и Н. А. Обухову. На спектакль собирались всей семьёй, наряжались, готовили бутерброды, пирожные и фрукты, которыми угощались во время антракта.

Семья Абрамсон Я никогда не видела свою родную бабушку Елену, так как она и её муж, мой дед Александр Абрамсон, погибли в годы репрессий, за несколько лет до моего рождения. Александр Григорьевич Абрамсон родился в 1883 году в местечке24 Юрбург Россиенского уезда Ковенской губернии Российской империи. Юрбург (нем. Georgenburg — Георгенбу́рг, замок Святого Георгия) до 1917 года город Российской империи, расположенный на правом берегу реки Неман, в 10 верстах от Прусской границы. Кóвенская губе́рния — одна из северо-западных губерний Российской империи (город Кóвно — ныне Каунас). Юрбург основан в 1259 году ливонским25 рыцарем, магистром Тевтонского ордена (германский духовно-рыцарский орден, возник в конце XII века) Буркхардом фон Хорнхаузеном; город присоединен к Литве в XV веке, к России в XVIII веке. С 1991 года Юрбург — Ю́рбаркас (лит. Jurbarkas) в составе Литвы. Месте́чко (от польского мястечко — городок) — поселение полугородского типа в Восточной Европе (в пределах бывшего Польско-­ Литовского государства), чаще всего с преобладающим еврейским населением.

25 Ливо́ния (Лифля́ндия) — историческая область (со 2-й четверти XIII века по 1561 год) на территории современных Латвийской и Эстонской республик. Названа германскими рыцарями-крестоносцами по имени одного из проживавших в то время на этой территории финно-угорских племён — ливов.

24

70

Мой прадед, отец Александра, Григорий Ефимович Абрамсон работал смотрителем лесосплава у местного купца. После 1917 года Григорий Абрамсон проживал в Литве, в родном местечке Шмалени́нгкен в 10 км от Юрбурга (часть Восточной Пруссии на правом берегу Немана, ныне город в Литве Смалини́нкай). Александр постоянно помогал своему отцу, хотя в СССР было опасно иметь родственников за границей: ведь с 1917 по 1939 годы Литва, как и сегодня, была зарубежным государством. Тем не менее дед писал своему отцу и посылал деньги. Переписка прекратилась, когда 10 сентября 1927 года Григорий Ефимович скончался. В 1937 году следователь НКВД припомнил Александру Абрамсону, что он переписывался с отцом: его обвинили в связях заграницей. Переписка и помощь престарелому отцу ставились деду в вину. Вот уж поистине бесчеловечная власть и идеология! О своём образовании мой дедушка так сообщил на допросе в УНКВД26: «До 15-летнего возраста я жил на иждивении родителей, затем, после окончания Уездного Училища я выехал город Вильно27, где давал уроки и готовился на аттестат зрелости. Получив в 1900 году свидетельство от Вильнюсского губернского Учебного округа об окончании экстерном 6 классов мужской гимназии, я поступил учеником-кассиром в Суворовскую аптеку купца Левинсона в городе Либава. <…> Окончив свою ученическую практику, я выехал в город Юрьев бывшей Лифляндской губернии для подготовки и сдачи экзаменов при Юрьевском Университете, на звание аптекарского помощника <…>. В 1911 году, имея намерение поступить на медицинский факультет в городе Кенигсбе́рге28, я выехал в Германию, пытался там устроиться на работу по возможности с тою целью, чтобы на работе я мог посещать Университет. Прожил в Кенигсберге 11 дней, работы не УНКВД — Управление народного комиссариата внутренних дел. Ви́льно с 1919 по 1939 гг., — ныне Вильнюс, столица Литвы. До 1918 г. — Ви́льна.

28 Кёнигсбéрг (нем. Königsberg ) город в немецкой провинции Восточная Пруссия (1773–1945); с 1946 г. — город Калининград Российской Федерации.

26

27

71

нашел, после чего выехал обратно на родину в местечко Юрбург, а затем выехал в Россию к своей жене» (фармацевты в XIX веке учились на краткосрочных курсах: от 6 до 9 месяцев при медицинских факультетах университетов). Будучи евреем, Александр Абрамсон для того, чтобы в 1909 году жениться на моей бабушке Елене Новичковой, крестился, приняв православие. Настоящее его имя мне неизвестно. Имя Александр он получил при крещении, но фамилия и отчество не изменялись. Все документы дедушки и бабушки забрали агенты УНКВД при его и бабушкином аресте в ноябре 1937 года. Оставшиеся фотографии и документы семьи Абрамсон из Юрбурга моя мать, его дочка Валентина сожгла, когда немцы подходили к Москве — 16 октября 1941 года. До революции евреи имели черту оседлости и не могли жить в крупных городах, если не обладали значительным состоя­нием. Ко времени женитьбы на бабушке Елене дед, по словам моей матери, имел собственные аптеки: в селе Пителино (там родилась моя мать), в городах Касимове, Елатьме, в сёлах Сасове и Серебряных Прудах. Где остальные — не знаю, некоторые аптеки указаны НКВД в Обвинительном заключении «Дела Абрамсон» (см. ниже). Когда моя бабушка вышла замуж в 1909 году, муж повёз её в село Серебряные Пруды. Представляете — после Москвы и балов! Елена была модницей, носила длинные платья со шлейфом, с ними и приехала в деревню! А там осенью и весной — грязь жуткая, бездорожье, какие уж тут платья со шлейфами! Бабушка огорчалась, тосковала и в конце концов уехала на время к своей сестре в Москву. Так с того времени и повелось: Абрамсоны периодически жили то в Москве, то в провинции. В феврале 1915 года в деревне Пителино Рязанской губернии у Елены и Александра родилась дочь, которую назвали Валентиной (моя мать). Валя с раннего детства полюбила поездки в Москву и с нетерпением ждала, когда же она вместе с родителями отправится в гости к Дубровиным. Она рано поняла, что её мама (Елена), так и не смирившись с деревенским бытом, мечтая о мо72

сковской жизни, периодически уезжала, а вернее сбегала вместе с ней на несколько месяцев в Москву. Они всегда останавливались у Дубровиных в Просвирином переулке. Там по вечерам музицировали, играли в фанты, шарады, ставили спектакли, пили чай, танцевали и веселились от души. Помню, как тётя Танечка рассказывала о забавном случае при постановке Дубровиными домашнего спектакля по трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов». Тогда мой дед Александр играл в спектакле небольшую эпизодическую роль. Он должен был произнести лишь одну-­ единственную реплику Григорию Отрепьеву: «А вот и граница!» Надо признаться, что дед был крайне рассеянным человеком, к тому же любил при случае вздремнуть. И вот, в тот день, в самый ответственный момент, когда надо было произнести долгожданную фразу, он преспокойно заснул прямо на сцене. Артисты стали тихонько толкать его в бок, а суфлёр отчаянно зашептал: — Александр Григорьевич, проснитесь же скорее! Ваша реплика: «Вот и граница!» Дед, спросонья плохо соображая, выпалил: — Вот и грозится! Вот и грозится! Грозится! Смеху и хохоту было достаточно. С тех пор Дубровины, когда встречали моего деда, подтрунивали над ним: — Дядя Саша: «Вот и грозится! Вот и грозится!» — дедушка не сердился, а добродушно улыбался и разводил руками.

— Вы опять, опять смеётесь надо мной! Будет вам! Накануне рокового 1917 года Александр Григорьевич имел большую прибыль от аптек, к тому же он получил к свадьбе богатое приданое жены, которое помогло удвоить капитал семьи Абрамсон. Настало время переселяться в столицу. Ведь теперь у него имелись хорошие деньги, и черта оседлости его не касалась (он стал христианином). Скоро дед получил разрешение на въезд в Петербург. Но бабушка хотела жить только в Москве, где она выросла и где жили её любимые сестры. Дедушка присмотрел аптеку на Тверской улице и договорился о покупке. Семья Абрамсон стала готовиться к переезду в Москву.

73

После революции Ревел и выл Октябрь, как зверь, Октябрь семнадцатого года… С. А. Есенин Революция губит лучших, Самых чистых и самых святых, Чтоб, зажав в тенетах паучьих, Надругаться, высосать их. М. А. Волошин

В 1917 году грянула Октябрьская революция, и дед потерял всё. Его аптеки были национализированы, т. е. стали государственными. Не могу сказать, чтобы дед особо переживал, по словам моей матери, он был по натуре бессрéбреник. Революцию дедушка и бабушка не поняли и не приняли. Бабушке, как глубоко верующему человеку, была отвратительна власть, которая убивала, грабила и была по своей сути яростно богоборческой, безжалостно уничтожавшей священнослужителей и церкви. Дедушка был против насилия, убийств и конфискации частной собственности. Абрамсоны так никогда и не смирились с советской властью, и не восприняли её ни в какой форме, и в глубине души никак не могли полностью осознать весь ужас происходящего. Как многие люди того времени, они были совершенно растеряны и потрясены. Задавали себе вопросы, на которые никто не мог ответить. В 1919 году М. А. Волошин с отчаянием и горечью писал: «Кто ты, Россия? Мираж? Наважденье? Была ли ты? есть или нет? Омут… стремнина… головокруженье… Бездна… безумие… бред… Всё неразумно, необычайно: Взмахи побед и разрух…

74

Мысль замирает пред вещею тайной И ужасается дух. («Неопалимая купинá»).

Трудно представить, в какой степени у моих предков «ужасался дух» во времена кровавых событий Октябрьской революции и как они страдали. Разумеется, делились своими муками только с очень близкими людьми. Все окружающие, в том числе и местные большевики, знали Александра Абрамсона, как порядочного человека и великолепного профессионала, поэтому вскоре он был назначен управ­ляющим аптеками, некоторые из которых были до революции его собственностью. Дед, как добросовестный служащий, трудился с утра до вечера и даже ночью, если была необходимость, а бабушка хлопотала по дому и помогала ему в аптеке. Она в основном горевала, что прекратились частые поездки в Москву, потому что не было денег, да к тому же дед не мог надолго оставлять работу. Начиная с 1917 года, семья переезжала с одного место на другое (так как дедушку назначали управляющим аптеками в различных городах и сёлах): из деревни Пителино в город Касимов, затем в Елатьму, в деревню Сасово, а в 1926 году — в село Серебряные Пруды, где Абрамсоны жили до 1937 года (до своего ареста). Ни одного собственного дома они не имели, а жили всегда в комнатах при аптеке. Серебряные Пруды находились в живописнейших местах на реке Осётр, в 176 км от Москвы и являлись административным центром Серебряно-Прудского района в Московской области. Своё название населённый пункт получил по фамилии своего владельца (до 1574 года) — князя Бориса Васильевича Серебряного-­ Оболенского — русского военного и государственного деятеля XVI века. В XVIII веке селом владела В. А. Черкасская (1711–1767), которая вышла замуж за графа П. Б. Шереметева. С тех пор Серебряные Пруды принадлежали графам Шереметевым (до 1917 года). В 1941 году, в период битвы за Москву, Серебряные Пруды являлись границей наступления немецких войск на юго-восточном направлении. Немцы оккупировали село с 1 по 10 декабря 1941 года и 75

сожгли дотла аптеку, в которой несколько лет назад работал и жил с семьёй Александр Абрамсон. Кажется, в 1922 году мой дед Александр ездил осенью из села Сасово по делам в район и на обочине дороги увидел женщину, сидевшую на земле, с грудным ребёнком на руках. Дед привёз несчастную к себе в дом. Из немногословных и скупых объяснений Анисьи (так звали женщину) Абрамсоны поняли, что её семью летом раскулачили, мужа убили большевики, и она осталась вдовой. Дом, имущество, деньги, конечно, отобрали и выгнали — в чём была — на улицу вместе с новорождённым сыном. Так она стала бездомной нищенкой. Послереволюционное раскулачивание — ликвидация класса сельской буржуазии. Прозвище «кулак» получали зажиточные крестьяне, занимавшиеся торговлей, сдачей в аренду помещений и державшие всю сельскую общину «в кулаке», в зависимости от себя. В современном понимании «кулак» — это фермер. Декретом от 11 июня 1918 года были созданы комитеты бедноты, которые боролись с кулачеством и руководили процессом перераспределения конфискованных земель на местах, имущества и продовольствия, изъятых у кулаков. Нам трудно представить это невероятно жестокое время, невыносимо, страшно даже читать фрагмент стихотворения М. А. Волошина: Зимою вдоль дорог валялись трупы Людей и лошадей, и стаи псов Въедались им в живот и рвали мясо. Восточный ветер выл в разбитых окнах, А под окном стучали пулемёты, Свистя, как бич по мясу обнажённых Мужских и женских тел. Весна пришла Зловещая, голодная, больная. Глядело солнце в мир незрячим оком...

(21 апреля 1921 года, «Красная Пасха»).

76

Живя на улице, Анисья и ребёнок голодали, мёрзли, хорошо, что ещё не начались морозы — к счастью, дед вовремя подоспел. Её судьба — типичный случай варварского обращения с зажиточными и трудолюбивыми крестьянами, массово уничтожавшимися большевиками. В 1919 году в своей статье М. А. Булгаков с глубокой болью, очень точно выразит состояние мыслящей части русской интеллигенции после Октябрьской революции и мучившие её вопросы (фрагмент статьи): «Теперь, когда наша несчастная родина находится на самом дне ямы позора и бедствия, в которую ее загнала «великая социаль­ная революция», у многих из нас все чаще и чаще начинает появляться одна и та же мысль. Эта мысль настойчивая. Она — темная, мрачная, встает в сознании и властно требует ответа. Она проста: а что же будет с нами дальше? Появление ее естественно. Мы проанализировали свое недавнее прошлое. О, мы очень хорошо изучили почти каждый момент за последние два года. Многие же не только изучили, но и прокляли. Настоящее перед нашими глазами. Оно таково, что глаза эти хочется закрыть. Не видеть! Остается будущее. Загадочное, неизвестное будущее. В самом деле: что же будет с нами?»

(1919 год, «Грядущие перспективы»)

Тогда многие понимали, что будущее, к несчастью, не вселяет надежд. И, как оказалось, они были правы. Действительно, ещё более тяжкие испытания, выпавшие на долю России, были впереди: кошмар репрессий и Великая Отечественная война. В доме Абрамсонов Анисья обрела любовь и стала полноправным членом семьи. Её сына Николая бабушка и дедушка растили пятнадцать лет как своего. Анисья жила с ребёнком в комнатах при аптеке так же, как и сами Абрамсоны, а после их ареста вместе с моей матерью Валентиной переехала в Москву, к Дубро77

виным. Пережить арест дедушки и бабушки она так и не смогла: умерла через два месяца от сердечного приступа… Когда Анисья появилась в доме, она долгое время болела и всё больше молчала. Но когда заговорила, все поняли, что жила она где-то в глубинке и не знала самых элементарных вещей, даже испугалась, увидев спички. Моя мама (Валентина) великолепно подражала Анисье, точно имитируя её говор (я отлично это помню), а он был какой-то особенно колоритный.

— Ялена Миколавна! — обращалась Анисья к моей бабушке, — чавой-то вы делаете?

— Винегрет, Анисья.

— Батюшки-светы! Штой-то люди едять! То, что и свиньи-то не ядять! — Как-то раз пригласили её на колхозное собрание, это было уже в Серебряных Прудах. Вернулась она и рассказывает: — Ну, слухайте! Чё щё скажу! Сели мы и сидим на собраньи-­ то. Вот их главный-той из Чака (ЧК) и говорить: — Выбирайте председателя колхоза! — А мы ему: — А когой-то выбирать-то? — А он: — Куржóпая, вот его и выбирайте. — Но тут Митяй встал да как заорёть: — Ну, ежели нами будет править Куржóпа, то мы в коллефтиф не пойдём!!

— Вот и куды там, Ялена Миколавна, на собраньи-то руки-то за негой-та никто и не потянул! Да и сраза оттеда все и ушли. Надо сказать, что Куржопа (это подлинная фамилия) прославился на весь поселок как беспробудный пьяница и лентяй, а большевики рекомендовали его на должность председателя. И не мудрено, что все последующие большевистские начальники моментально развалили деревенское хозяйство. Больше Анисья на собрания не ходила. Когда она сердилась и кричала, могла дать подзатыльник сыну.

— Ах, ты, Анчу́тка, нечистая сила! Вот тебе! Вот тебе! — на крик тут же прибегал мой дед, который всегда останавливал её: — Анисья, не смей бить ребёнка! — возмущался он.

78

— Да, как же, Ляксандр Григович! Надо ж его наказать! Он же все конфеты из вазы съел! Тащить и тащить!

— Говорю тебе, не смей его бить! Пусть ребёнок ест, сколько хочет! — так и никогда не дал ударить мальчика. Сын Анисьи, Николай, в 1941 году ушёл на фронт и прошёл всю войну. Как рассказывала мне моя мать, вместе с советской армией он вошёл в Берлин и был одним из тех, кто водрузил Знамя Победы СССР на историческое здание рейхстага в Берлине, 1 мая 1945 года. О его судьбе в послевоенные годы мне ничего неизвестно. Жизнь семьи Абрамсон в Серебряных Прудах протекала сча́стливо. Их дом всегда был открыт для людей, за столом постоянно собирались родственники и знакомые. По вечерам Елена Николаевна сидела у самовара, разливая душистый горячий чай. Гости угощались конфетами и пирогами, которые пекла моя бабушка. У Вали, моей матери, было много подружек, они часто проводили время в доме при аптеке, там с утра до вечера слышались звонкие и весёлые детские голоса. Зимой катались на санках, на коньках, строили снежные крепости. Вечерами читали стихи вслух, пели, играли в настольные игры. Летом ватагой купались на речке, ходили в лес по ягоды и грибы. А как только на дворе весной становилось сухо, играли в прятки и в старинную славянскую игру «Горелки» или «Гори-гори-ясно» (именно эту игру любил А. С. Пушкин. Поэт играл в «Горелки» в подмосковном имении Захарово, где проводил у своей бабушки каждое лето). Моя мать очень любила животных: она постоянно приносила в дом бездомных кошек и собак, поэтому в доме бывало до семи кошек, а на дворе жили пять-шесть, а то и больше собак. Самым примечательным был пёс Черкес, умный, лохматый, очень крупный и сильный. Однажды бабушка испекла всеми любимый торт «Наполеон»: вечером должны были прийти гости. Когда торт был готов, она поставила его в столовой на подоконник, рядом с открытым окном. Через полчаса, войдя в комнату, бабушка увидела Черкеса, стоящего на задних лапах во дворе, передние лапы лежали на подоконнике: он доедал остатки «Наполеона», вылизывая пустое блюдо.

79

В Серебряных Прудах Елена Новичкова-Абрамсон целыми днями помогала мужу в аптеке, была его постоянным ассистентом, а также занималась детьми из посёлка. Устроила в Серебряных Прудах местную сельскую библиотеку, куда Абрамсоны отдали все свои книги. И до революции, и после революции на праздники бабушка Елена организовывала благотворительные вечера, где дарила сладости и подарки деревенским детям и сотрудникам аптеки. Моя мать рассказывала, что приготовление подарков превращалось в торжественную церемонию: в доме с утра царила суматоха, раскладывались по кучкам различные сладости, игрушки, книги, сувениры, затем их заворачивали в разноцветную бумагу и завязывали яркими лентами. Особенно волновалась бабушка: как пройдет праздник? Вечером счастливые ребятишки и взрослые расходилась по домам с подарками, а Елена Николаевна радовалась: «Слава Богу! Праздник удался на славу!» Жители Серебряных Прудов искренне полюбили мою бабушку, так же, как и моего деда, который был не только фармацевтом и ветеринаром, но и фактически земским доктором, получившим известность на всю округу. Однажды в наводнение, когда разлилась река Осётр, и пошёл, разламы­ваясь на огромные льдины, по реке лёд, дедушка, несмотря на опасность, переправился на лодке с одного берега на другую сторону, чтобы принять роды у коровы! Моя мать говорила, что он лечил всех: и животных, и людей, его вызывали и днём, и ночью, а Серебряно-­Прудская аптека стала круглосуточным медицинским пунктом скорой помощи — Александр Григорьевич никому не отказывал. Его жена и дочь, возвра­ щаясь домой из Москвы, обычно наблюдали такую картину: дед сидел на крыльце, а с двух сторон его окружали рабочие, увлечённо с ним спорившие. Войдя в дом, мама и бабушка заставали нескольких мужиков, спавших на их кроватях, иногда прямо в сапогах! Все продукты были съедены, в доме не оставалось ни крошки хлеба! Естественно, что бабушка Елена была очень недовольна, но дед умело её успокаивал, и недоразумение улаживалось.

80

В 1917 году у Дубровиных отобрали два дома в Москве. Две дачи национализировали позже. В доме в Просвирином переулке семье оставили три проходные комнаты, в которых жили тринадцать человек детей, двое их родителей, тётя Танечка и старая няня. В первой комнате стоял огромный стол, буфет и сундук, во второй — жили мальчики и родители, там же стояло пианино и большой письменный стол у окна. В самой последней, очень большой комнате (по-моему, в ней было метров сорок), кроме кроватей, стоял шкаф. Около одного из окон поставили другой шкаф, отгородив таким образом угол, где жила до 1970-х годов тётя Танечка. В 1922 году Николай Лаврентьевич уехал, чтобы присутствовать на конфискации своих дач на станции Удельной по Казанской железной дороге, и не вернулся. С тех пор его никто никогда не видел. Это были кровавые двадцатые годы — годы красного террора и революционных трибуналов. В то время появляться на улице человеку непролетарского происхождения было крайне небезопасно. А внешность Николая Дубровина совершенно не соответствовала пролетарскому облику советского гражданина революционной действительности, за что, думаю, он и поплатился жизнью. Ведь тогда расстрелы без суда были не редкостью, а скорее, обычным явлением. Известный того времени чекист М. Я. Лацис так определил сущность красного террора: «Мы не ведём войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который мы должны ему предложить — к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом — смысл и сущность красного террора»29. Именно в те сатанинские мрачные годы погибла царская семья и окружавшие их преданные друзья, лучшие представиМ. И. Лацис. «Красный террор». 01.11.1918, Казань. Источник: Википедия.

29

81

тели аристократии, а также учёные, военные и государственные деятели, представители буржуазии и интеллигенции, в числе которых оказались доктор Е. С. Боткин (сын знаменитого доктора С. П. Боткина, расстрелян вместе с царской семьёй в 1918 году), поэт Н. С. Гумилёв (расстрелян в 1921 году), поэт и прозаик Н. Д. Бурлюк (расстрелян в 1920 году); филолог-славянист, историк, политический деятель, член-корреспондент Императорской академии наук, профессор, доктор славянской филологии, действительный статский советник Т. Д. Флоринский (расстрелян в 1919 году), к великому горю, этот список может продолжаться и продолжаться… После гибели Николая Лаврентьевича его семья начала голодать. «Если бы не дядя Саша и тётя Лёня (Елену Новичкову-­ Абрамсон в семье все называли — Лёня или тётя Лёня), мы бы не пережили эти голодные годы» — вспоминал мой дядя, Сергей Дубровин. Это действительно так: мои дедушка и бабушка немедленно пришли на помощь — полгода некоторые из детей Дубровиных вместе со своей матерью Марией жили в Серебряных Прудах, а с ними иногда приезжала и тётя Танечка (круглый год одни дети сменялись другими). Моя мама, Валентина, рассказывала, что несколько раз в году в Москву снаряжали по телеге продовольствия. Нередко многое в дороге пропадало, но кое-что всё-таки доезжало до Просвирина переулка. Абрамсоны помогали Дубровинам до 1937 года, пока их не арестовали. Отправляясь в Москву, всегда везли продукты и воз подарков. С утра на телегу грузились ящики с продовольствием, а на станции переносили их в вагон. Приезд Абрамсонов был для всех Дубровиных праздником, встречали их всей семьёй. Моя мать вспоминала, что в дороге ей очень нравилось смотреть в окно поезда: «С особенным нетерпением я ждала момента, — рассказывала она, — когда вдалеке появится сияющий купол храма Христа Спасителя, сделанный из чистого золота. Ты представляешь, он сиял примерно километров за сорок от столицы! Когда мы приезжали в Москву, всегда посещали этот великий 82

храм. Атмосфера там была особенная. Это была не только намоленная, сакральная для всех верующих святыня, но и настоящий храм искусств!» Над росписями храма Христа Спасителя работали лучшие живописцы Императорской Академии художеств (ныне Российская академия художеств): В. И. Суриков, В. Е. Маковский, В. М. Васнецов, И. Н. Крамской, Г. И. Семирадский, Ф. А. Бруни и др. Авторами горельефов (скульптурных изображений на плоскости) на внешних стенах храма были выдающиеся мастера. Скульптурные группы святых были высечены с точностью и ювелирной отделкой деталей из протопоповского мрамора (разновидность плотного известняка, добываемая вблизи села Протопопова Московской губернии Коломенского уезда. Назывался также коломенским по близости месторождения от города Коломны. Ныне его добыча невозможна). «Храм Христа Спасителя был памятником не только религиозным, но и историческим, „свидетельствующий о божественном заступлении за русский народ в Отечественную войну 1812 года“ и запечатлевший его ратный подвиг. На стенах Храма были изображены военные события, установлены 177 мраморных плит с описанием сражений и именами награждённых орденом святого Георгия, увековечена была и память воинов, проливших кровь за веру и Отечество» (РИА «Новости», 25 декабря 2002 года). «Когда я ребёнком впервые вошла в грандиозное и величественное здание храма, — вспоминала моя мама Валентина, — меня поразили иконы В. И. Сурикова и В. М. Васнецова, написанные с поистине божественным вдохновением, они до глубины души тронули мою детскую душу. Если бы ты знала, какая неугасимая любовь исходила от этих святых образов! Они остались в моей памяти и всю жизнь пребудут со мной. Я всегда долго-­долго стояла перед горельефами гениального скульптора А. В. Логановского «Посещение Дмитрием Донским Сергия Радонежского перед походом против татар 1380 года» и не могла оторвать от него восторженного и благоговейного взгляда…

83

Если бы ты знала, какой трагедией для всех истинно верующих был взрыв храма в 1931 году. Моя мама (Елена) не могла поверить в происходящее, и для неё, и для меня, да и для всех наших близких уничтожение великой святыни было непоправимым ударом, чудовищным потрясением. Особенно остро, с болью, это событие переживала тётя Таня. Летом 1931 года правительство СССР приняло решение снести храм, а на его месте воздвигнуть грандиозный ансамбль Дворца Советов, на вершине которого планировалось поместить колоссальную скульптуру В. И. Ленина. 5 декабря 1931 года храм был взорван. И с того времени я наблюдала за кощунственным возведением на месте храма Христа Спасителя дворца Советов, этого зловещего символа советской власти, и была не один раз свидетелем провала его под землю. Для меня эти неудачи в строите­льстве дворца стали утешением, проявлением милости Божией, его Божественной воли. В связи с этими событиями по Москве поползли слухи о гневе Божием, разумеется, вспоминали проклятие игуменьи Алексеевского монастыря, но никто не смел говорить об этом вслух, явно». С местом, где стоит Храм Христа Спасителя, связана мрачная легенда: в древности здесь был холм, городище и языческое капище, и называлось оно Чертолье, отсюда возникновение названия — Чертольская улица, в старину поговаривали, что здесь находятся ворота в ад. С 1658 года Чертольская улица стала именоваться Волхонкой. Идея создания храма-памятника была впервые высказана в декабре 1812 года генералом П. А. Кикиным. Строительство храма на Воробьёвых горах при Александре I не состоялось. В 1832 году император Николай I утвердил проект Храма Христа Спасителя (архитектор Константин Тон) на Волхонке. Место для храма было выбрано самим Николаем I. Все постройки, стояв­шие там, в связи со строительством нового храма, были раскуплены или снесены, в том числе и Алексеевский женский монастырь, памятник XVII века, переведённый в Красное село, в Сокольники. Московская молва сохранила предание, что игу84

менья Алексеевской обители, не желавшая переезжать, приказала приковать её цепями к дубу, который рос во дворе, и отказалась покинуть обитель. Когда её насильно заставили уйти из монастыря, она прокляла строителей: «Сему месту быть пусту» — и предсказала: погибнет всё, что «на нем выстроено впредь будет», а новый Храм, возведённый на руинах монастыря, не простоит и 50 лет. Также она пообещала, что на этом месте «будет вода». Пророчество сбылось: через 48 лет после освящения Храм был взорван. Но вернёмся снова к послереволюционным событиям… Сестры Новичковы интересовались не только культурной жизнью столицы, но и с удовольствием посещали магазин Мюр-Мерилизъ (1842–1922; ныне ЦУМ). Поездки в знаменитый торговый дом запомнились моей матери на всю жизнь, вот её рассказ (середина двадцатых годов): «Утром детям объявляли, что после завтрака предстоит поездка в Мюр. Хотя в то время этот торговый дом уже получил название «Центральный универсальный магазин», мы все его называли по-прежнему — Мюр. С утра начиналась суматоха, дети Дубровины спорили, кто же поедет с их мамой, тётей Лёней и сестрой Валей за покупками. Я наспех проглатывала завтрак и за несколько минут была готова к отъезду. Обычно тётя Маня брала с нами двух своих дочек. Моя мама собиралась очень долго, а я ходила кругами вокруг неё и ныла: «Скорее же, мамочка, когда же ты будешь готова?» Наконец все спускались вниз и садились в коляску. Извозчик весело цокал: «Ну, пошёл!», и мы отправлялись в путь. В Мюре мы проводили целый день: посещали парикмахерскую, покупали одежду, бельё, головные уборы, которыми особенно славился этот магазин. Обедали в ресторане, заходили в кондитерскую, покупая всякие сладости и наслаж­даясь мороженым. Ты не представляешь, какое изумительное мороженое было в Мюр-Мерилизе! А пирожные! Они таяли во рту! В конце дня набирались коробки с подарками для всех взрослых и детей. Разумеется, не забывали и про сладости для всей семьи. Возвращались домой, когда начинало темнеть. Когда мы подъез85

жали к дому, все дети Дубровины выбегали нам навстречу и кричали: «Ура! Приехали! Приехали! Тётя Лёня, Валя и мама приехали!» — и разом налетали на подарки! Несмотря на голодные годы, у Дубровиных по-прежнему собирались всей семьёй за столом. Пили чай из огромного самовара часами, часто до поздней ночи. Мария Дубровина разливала ароматный чай, от которого поднимался горячий пар. На столе высились подносы с плюшками, пирожками и бубликами, манило блюдо с зефиром и пастилой, которые так любила бабушка Маня, а потом и я! После революции устраивали музыкальные вечера. Все Дубровины обладали хорошим музыкальным слухом и любили петь. Когда отмечали церковные праздники, за столом пели русские народные песни. Иван и Сергей исполняли романсы под аккомпанемент своего брата Юрия, который прекрасно играл на фортепиано (он был пианистом и писал музыку). На всех вечерах, импровизируя, он подбирал на слух любимые мелодии, и под его аккомпанемент не только пели, но и танцевали. Валя Абрамсон не отставала от него, также подбирала на слух любимые мелодии, иногда музицируя вместе с Юрием в четыре руки. Конечно же, исполнялись и классические произведения В. Моцарта, Л. Бетховена, Ф. Шопена, Ф. Листа, П. И. Чайковского, так что в дубровинской квартире постоянно звучала музыка. Надо сказать, что в доме всегда, несмотря на советскую власть, отмечали только церковные праздники: сестры Новичковы, как и Николай Лаврентьевич Дубровин, были верующими людьми. С 1930 года моя мама поступила в школу имени Гнесиных и жила в Москве (в Просвирином переулке) у своей тётушки Марии Дубровиной. Сохранились несколько писем от моей бабушки Елены Николаевны Новичковой-Абрамсон к дочери Вале (сохраняю её оригинальную орфографию).

86

Письма Елены Абрамсон-Новичковой Я люблю усталый шелест Старых писем, дальних слов... М. А. Волошин («Старые письма»)

Письмо № 1 23 февраля 1932 года Дорогая Валечка! Поздравляю со днемъ твоего рождения, и желаю, прежде всего, быть здоровой, и не приготовляться в будущем к худшему. Желаю тебе успехов в учении, здоровья, счастья, желаю, чтоб твоя будущая жизнь не омрачалась невзгодами. И больше всего желаю тебе остаться такой, какой ты была до сих пор, т. е. быть всегда честной и правдивой девочкой. Валечка! Ангел мой! Пожалуйста, не ходи учиться в холодную погоду. После смазывания головы тем лекарством, которое я дала, мой руки лучше мылом, иначе нечаянно можешь занести руки в рот и отравиться. Валя! На ночь, когда ложишься спать, одевай всегда вязаную кофточку. Днем тоже ходи в вязаной, теперь холодно. Валюся, прими Вознесенского получше, угостите чаемъ, и удели ему свое внимание. (Конец письма не сохранился) Письмо №2 //Дата отсутствует// Дорогая Валя! Я очень рада, что ты всё получила, восьмого мая, т. е. на первый день Пасхи. Вчера получила твое письмо. Мне очень 87

жаль Софью Абрамовну, но что же делать, ей надо успокоиться. Смерть никого не щадит. Валя я приобрела тебе материю для костюма, конечно, не очень хорошую, но все-таки приличную. В Прудах шить не надо — испортятъ, с кем-нибудь пришлю тебе в Москву, и ты с тетей Маней пойди в ту мастерскую на Арбате, где мы были, пусть там тебе сделают, они и посоветуют. Кофту не делай очень короткую, юбку тоже. Только еще надо приобрести подкладку, сатину метра — 2 1/2. Валя, не подходи к окнам, попроси тетю Маню ночью не открывать форточки и не делать сквозняков. В трамвае тоже избегай сквозняков, теперь еще холодно, одевайся тепло. Если почему-либо не сдашь экзамен, не расстраивайся, свет не клином сошёлся, и не очень волнуйся. Сапожник всё обещал, обещал для Соф. Абр.30 туфли сделать, а теперь и не показывается. Ужасно неудобно, но ничего сделать не могу. Валя, на Театральной31, в Мосторге, где мы всегда с тобой бываем, бывший «Мюр-Мерилиз», — продают семена для цветов, в отделении, где продают живые цветы, нарочно ходить не надо, а когда нечего делать, то можешь сходить прогуляться и купить немного семян для грунта и высадки. Если, конечно, нет очереди и мало народу, в очередь не вставай и тесноту избегай, во избежание тифа. Купи: Menrioug или двурогий левкой, махровый левкой, циклею, табак, астру, резеду и т.д. Спроси в магазине по совету (посоветуйся?), какого желательно высадки правильно садить в грунт, но их, наверное, нет (предложение неразборчиво). Тогда спроси семена, которые сажают в грунт, а левкои и циклею само собой, я их люблю. Мазь для Людмилы приготовим, кто поедет, отдадим. У нас дождь и грязь, холодно, погода изменилась к худшему. Софья Абрамовна Гуревич — педагог по фортепиано моей матери, Валентины Абрамсон.

31 На Театральной площади.

30

88

Одевайся теплее, и береги себя, за тобой смотреть некому, сама будь благоразумна. Купи себе берет, какой нравится и какой к лицу. У нас новостей никаких, боюсь за твоё здоровье, так и кажется, как бы ты не заразилась тифом. Избегай очередей и тесноты. Сырого ничего не кушай, грязными руками пищу не бери, и, вообще, оставь привычку держать руки у рта. Валя, не обижайся, что я говорю, я боюсь за тебя, и мне все кажется, что я не дождусь тебя, если ты забо­ леешь. Не подходи к окнам. Пиши, что надо. Целуем мама и папа. Письмо № 3 // Дата отсутствует// Дорогая Валечка! Христос Воскресе! Поздравляю тебя с праздником и желаю всего хорошего, крепко целую тебя и очень, очень жалею, что ты одна, т. е. не все мы вместе. Валя посылаю тебе, всё, что могу. Валечка, тете Мане передай за тебя 50 рублей. Срок платежа тете Мне 23 апреля, пока я даю 50 руб., вероятно, деньги нужны. Валя и тебе посылаю 16 руб. Отдай в починку мои очки. Шляпу пришлю днями. Я очень боюсь, как бы ты не заболела тифом. Вероятно, ты уже опять еще похудела. Относительно муки не знаю, что сказать, какая мука, черная или белая, и сколько за нее желает получить Софья Абрамовна. У нас ржаная мука 80 руб.! 90руб.! и 100 руб.! пудъ32, кто и как сумеет продать. Передай привет Софье Абрамовне.

32

1 пуд — 16,3804964 кг.

89

Не дождусь, когда будут каникулы. Тебе надо купить легкий берет на каждый день. Валя, как ты теперь одеваешься? Смотри, не простудись. Остерегайся сквозняков. Поздравь за меня с праздником тетю Таню. Одно яйцо от меня, другое от папы, третье от Фроси 33. Она тебя тоже поздравляет с праздником. Валя, ради Бога, остерегайся тифа. Скоро пришлю тебе масла и мяса, а пока всего лучшего. Будь здорова, немедленно дай знать, если заболеешь. Куличи, к сожалению, испортила, сгорели, не могу всё делать вместе: аптеку34 и печку топлю. Не показывай мой кулич, а то они будут смеяться: она испортила. Будь здорова, целую много раз, твоя мама. Пиши, буду ждать. И не скрывай, если заболеешь, надо вовремя дать мне знать. Очки не очень спеши чинить, подожду. Узнай, когда готово пальто, мне же не в чем ходить. Целую. Твоя мама. Письмо № 4 Серебряные Пруды. Вторник 14 апреля 1936 года Дорогая Валенька! Третьего дня получила твое письмо. Очень рада, что ты, слава Богу, здорова и довольна присланным. Словарик я тебе послала с техником, не знаю, почему ты не получила. Уж не потерял ли он его дорóгой? Валя, ты спрашиваешь относительно платья, не знаю, что тебе посоветовать. Фрося Горожанкина — подруга моей матери Валентины в Сереб­ ряных Прудах.

34 Аптеку — моя бабушка помогала дедушке в аптеке, была его ассистентом.

33

90

Я же не знаю, какая теперь мода, и не видя его, ничего не могу сказать. Наверное, портниха делает его, как выходное, положись на их вкус, из длинного могут сделать короткое, хотя я очень длинное никогда не любила, я ведь же не знаю, какой фасон, может так надо. Была ли у тебя дама с письмом и получила ли деньги? Валя, закажи мне лекарство и пришли с Лизой, по рецепту, а если нет рецепта, то закажи по флаконам. У нас ничего нового нет, скучно и грязно. Пожалуйста, не переутомляйся с работой и не гонись быть первой. Конечно, сходи к доктору хорошему. Я тоже думаю приехать в Москву, нужно тебе летнее и зимнее пальто. Всё дело за деньгами, как только соберу, так и приеду. Я знаю, что ты одна и тебе скучно и грустно. Но что же делать, Бог даст, как-нибудь дотянешь до каникул. Привет тете Тане. Пиши, что надо, пришли с Лизой грязное белье. Сер. Пруд. Письмо № 5 Среда // предположительно осень 1936 года // Дорогая Валенька! Вчера получили твое письмо. Очень рада, что твои глаза стали улучшаться. Но еще было бы лучше, если бы совсем прошли. Валенька, на адрес тети Тани послала для тебя книгу Лермонтова и немного яблок и немного борной кислоты для глаз. Раздели яблоки пополам с тетей Таней. Не знаю Валя, стоит ли брать тебе еще учеников, ведь ты так перегружена. Как бы не отразилось всё это на твоем здоровье. У нас все так же, как и было, новостей нет, погода улучшилась, бывают дожди небольшие, и появилась грязь. Мы слава Богу здоровы. Валенька, прошу тебя, не очень уж переутомляй себя. Помни, что здоровье — это всё. Шура пока еще в Прудах, она похудела, но это ей не идет.

91

Валя, еще раз прошу тебя, не стирай сама, и не мой руки холодной водой, в особенности после горячей воды, не полоскай в холодной воде, вообще, не стирай сама. Может опять повториться заболевание руки. Папа все собирается приехать на 1 или 2 дня в Москву, но не знаю, когда. Валечка, пиши, что надо, и вообще, в чем особенно нуж­ даешься. Как здоровье тети Тани? Передай ей от меня привет. Очень рада, что твои успехи двигаются. Хочется поехать отдохнуть. Но ничего не предвидится и не к кому поехать. Если в Москве побуду 3-4 дня, но это не отдых. Рада буду только тебя увидеть. Пока всего наилучшего. Будь здорова и покойна. Привет от Анисьи. Целую много. Мама.

P.S. Пиши. Серебряные Пруды Письмо № 6 Октября 1936 года Дорогая Валенька! Получила твое письмо. Я очень рада, что на Октябрьские праздники приедешь домой. Валенька, я тебе с удовольствием сделала бы домашнее платье, но, к сожалению, у нас в магазине нет материи. Валя, когда приедешь, дай знать телеграммой. Ты знаешь, я никогда не люблю писать, что нас не касается, а поэтому пишу мало. Как твое здоровье? Можешь поступишь в другой кружок, а так (неразборчиво) надо учиться, это необходимо. Денег на это немного — 18 руб. я пришлю. Когда будешь играть на вечере, тоже сообщи. Может папа приедет. Хочу послать тебе кое-что из продуктов, но, сожалению, никто не едет. Ради Бога, не мори себя голодом. Купи себя 92

500 граммов колбасы и по утрам кушай и вечером, не голодай. Валя, я слышала в Москве эпидемия дифтерита. Берегись, мой руки и ничего сырого не кушай. (Конец письма потерян) Письмо № 7 Воскресенье 3 января 1937 года Дорогая Валечка! Поздравляю тебя с праздником Рождества Христова! Я так жалею, что не могу провести с тобою этот день. Думаю, и успокаиваю себя, что ты скоро приедешь, и вместе поедем в Москву, а пока что никому не говори. Папа собрался экстренно, я не успела даже ничего тебе купить, — посылаю, что есть. Прошли ли глаза и как себя чув­ ствуешь? Купи Анисье к празднику платок или какого-нибудь дешевого ситцу руб. по 2.50 или по 3, дороже не надо, и передай папе, а если нет времени или нет денег, ты не покупай, я сама куплю. Целую, моя желанная. Мама. Привет тете Тане.

93

Хранить вечно. Совершенно секретно Годы репрессий

Арест. Тройка Много в России Троп. Что ни тропа – То гроб.

С. А. Есенин

Сотни лет тупых и зверских пыток, И еще не весь развернут свиток И не замкнут список палачей… М. А. Волошин Перед этим горем гнутся горы, Не течет великая река, Но крепки тюремные затворы, А за ними «каторжные норы» И смертельная тоска. А. А. Ахматова

Мой дед Александр Абрамсон очень быстро знакомился с людьми, к тому же постоянно всем помогал: устраивал на работу, одалживал деньги, которые ему никто никогда не возвращал! Новых 94

своих московских знакомых он незамедлительно вёл в дом Дубровиных, при этом воодушевлённо уговаривал бабушку Маню: — Мария Николаевна, рекомендую, это оо-чень хороший человек! Он у вас немного поживет? Вы же не возражаете? — заглядывая ей в глаза, умоляюще спрашивал он, и Мария Нико­лаевна соглашалась. Один из таких друзей деда, очень колоритный, довольно бесцеремонный лысоватый поляк поселился в квартире у Дубровиных. Его звали Борис Павлович. Постоян­но любуясь собой, он делал массаж лица, похлопывая себя по щекам, смотрелся в зеркало, и просил Марию Нико­лаевну оценить его внешность. Новый знакомый моего деда не работал. С утра пораньше он дежурил на кухне, высматривая, что готовила Мария Николаевна. Заглядывая в кастрюльки и напевая: «А он поцеловал её хорошенькую ручку…», — Борис Павлович угощался свежими пирожками и горячим кофе, смачно прихлёбывая из стакана. Отдохнув хорошенько после завтрака, он, с выражением полного удовольствия на лице, позёвывая, осведомлялся: «Как вы ду­маете, Марья Никлавна, а не пойтить ли, не поехать ли в Петровско-­Разумовско на квартéру к времянной жанé?»

— Езжайте, езжайте, Борис Павлович, — охотно соглашалась бабушка Маня. В Серебряных Прудах дед также приводил всех новых знакомых в дом. Его жена Елена не успевала опомниться, как непрошеные гости сидели за столом. Как и в Москве, дед постоянно хлопотал о ком-то, кормил, одалживал и дарил деньги, устраивал на работу, а если не было подходящей должности в аптеке, то просил знакомых устроить хорошего человека на работу. Летом 1937 года дед, как обычно, привёл в дом своего очередного протежé. Этот новый друг стал своим человеком в доме. Он очаровал бабушку: был галантен, предупредителен, целовал ей руки, читал стихи. В то время он был безработным. Дед не стал вдаваться в подробности и устроил его на работу счетоводом в Серебряно-Прудскую аптеку. Прошло немного времени и, проверяя накладные, дед обнаружил подлог. Естественно, что как честный человек он возмутился, но сразу понял, что подлог 95

совершил «хороший человек». Между ними состоялся очень неприятный разговор. Дед предупредил, что не потерпит и не допустит подделки документов, и добавил, чтобы тот никогда даже и не пытался повторить преступление, иначе лишится работы. Через некоторое время история с документами повторилась. Тогда дед выгнал обманщика. Уходя, тот криво улыбнулся и злобно, угрожающе процедил сквозь зубы: — Жаль, что вы меня выгнали, но скоро ещё не раз горько пожалеете об этом! Вот увидите — теперь вы будете помнить меня всю жизнь! В начале осени 1937 года, когда дедушка принял на работу другого счетовода, повторилась та же история: новый сотрудник совершил растрату и, уличённый во лжи, стал угрожать деду. Естественно, что дед его уволил. Прошло время, и моя мама Валентина приехала на ноябрьские каникулы к родителям. В ночь на 9 ноября 1937 года раздался громкий стук, со всей силы колотили в дверь. В доме все тут же проснулись. Дед пошёл открывать и вошёл в комнату бледный как мел, вместе с сотрудниками местного отдела УНКВД. Когда у Абрамсонов отобрали паспорта, они в ту же минуту поняли, что обречены. Между тем УНКВДéшники с досадой удивлялись: — Как же так? И вы тут живете?! — их поразила обстановка квартиры, вернее, её отсутствие. Действительно, кроме роя­ля фирмы Шрёдер (фортепианная фирма немецких саксонских мастеров и фабрикантов Schröder, существовавшая с 1816 по 1917 годы), в двух комнатах, кроме стола, старого шкафа и кроватей, не было никакой мебели и никаких ценностей. Начался обыск. Разумеется, ничего не нашли, даже книг — родители моей мамы отдали сельским детям всю свою библиотеку. УНКВДéшники были крайне раздосадованы и поражены. Они разводили руками, перерывая все вещи, громили всё вокруг и неустанно повторяли: — Где же ваши драгоценности, почему у вас нет ни драгоценностей, ни золота? Анисья рыдала и кричала, что невинных людей забирают. Ей жёстко приказали замолчать, пригрозив арестом. Когда увезли 96

дедушку и бабушку, мою мать и Анисью той же ночью выгнали из дома, приказав убираться на все четыре стороны. Маме разрешили увезти рояль и старый шкаф. Больше в доме ничего не было. Следственное дело № 7824 из Областного архива НКВД35 по Тульской области по обвинению Абрамсона Александра Григорьевича (на картонной обложке указан только он) и его жены находится на хранении в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ) — правопреемнике Центрального государственного архива Октябрьской революции, высших органов государственной власти и органов государственного управления СССР (ЦГАОР СССР) и Центрального государственного архива РСФСР (ЦГА РСФСР). Архивные реквизиты дела в ГАРФ: ф. 10035 «Управление Комитета государственной безопасности СССР по г. Москве и Московской области», опись 1, единица хранения П-14353. «Дело» (общее на мужа и жену Абрамсон) включает 68 листов, некоторые из них с оборотом. Основное его содержание составляют следственные материалы 1937 года, а также мате­риалы следствия, проведённого в 1939 году в порядке надзора по заявлению дочери подсудимых (моей мамы Валентины Абрамсон, впоследствии — Горник) на имя Л. П. Берии36, сменившего арестованного к тому времени Н. И. Ежова37 на посту наркома внутренних дел. В конце вложены документы 1957 года о прекращении «Дела» за недоказанностью обвинения. НКВД — Народный комиссариат внутренних дел (1934–1943). Бéрия Лаврéнтий Павлович (1899–1953) — сов. гос. и политический деятель, генеральный комиссар госбезопасности (1941). Маршал СССР. Один из организаторов сталинских репрессий. С 1938 г. — Нарком внутренних дел СССР. В 1953 г. — расстрелян.

37 Ежóв Николай Иванович (1895–1940) — сов. партийный и гос. дея­тель, народный комиссар внутренних дел СССР (1936–1938). Один из главных организаторов массовых репрессий 1937–1938 гг. В 1937 г. возглавлял НКВД, а сам период, на которые пришёлся пик репрессий советского времени, получил название «ежовщина». В 1939 г. Ежов был арестован, а в 1940 г. — расстрелян.

35 36

97

Подлинный документ

В «Деле» Александра Абрамсона имеется два Протокола допросов. Первый — 12 ноября, а второй — 16 ноября 1937 года. На каждой странице протокола (иногда — только через страницу) имеется дедушкина подпись. Это для меня совершенно 98

неясно. Во-первых, подпись обвиняемого должна стоять после каждого ответа, а в ином случае нельзя понять, с какими записями в протоколах был согласен обвиняемый, а с какими — нет. Во-вторых, дед пишет в двух своих письмах, сохранившихся в «Деле», к Берии и дочери (это письмо его дочь переслала к Берии), что его допрашивали только один раз 12 ноября и не более получаса. Тем не менее, в «Деле» фигурируют два протокола допроса. Что же было на самом деле? Очевидно, что проделана элементарная для того времени процедура: следователь написал заранее протоколы и заставил арестованных их подписать, как обычно это делали сотрудники НКВД в годы репрессий. Экономили время для скорейшего выполнения плана репрессий.

Подлинный документ. Лист «Дела» № 1 99

Большевики уже два десятилетия убивали и сажали невинных людей, с малейшими признаками свободомыслия, но в конце 30-х годов начались массовые репрессии («Большой террор»). Основная задача и главный девиз НКВД того времени — как можно больше посадить и расстрелять людей. Это осуществлялось на основании назначаемых цифр плановых заданий по выявлению и наказанию так называемых «врагов народа». У сотрудников НКВД был определённый лимит времени на каждое «Дело», в течение которого они должны были написать обвинительное заключение. Ни о каких формальностях не задумывались. Кое-что оформляли для видимости. Подписывали смертные приговоры и осуждали невинных людей не глядя. С августа 1937 года в Москве на полигоне Бутово по приговору троек НКВД проводились массовые казни и захоронения. Среди расстрелянных был и мой дядя — иерей Илья Ляпушкин, служивший в Дегунино (он был женат на Людмиле Николаевне Дубровиной, дочери моей двоюродной бабушки Марии Новичковой–Дубровиной). Материалы допросов дедушки делились на две части. Первый, главный вопрос следователя Денисова: «Дайте подробные показания о своем социально-имущественном происхождении и положении?» Его интересовала лишь собственность деда до революции, хотя её ещё в 1917 году национализировали. Дед подробно описал свою работу по найму и в собственных аптеках до революции. В протоколах следователь подчеркнул ответы, где говорится о наличии собственности у обвиняемого, о двух его поездках в Литву и Германию. Ко времени ареста Александр Григорьевич заведовал аптекой в посёлке Серебряные Пруды — административном центре Серебряно-­Прудского района Тульского округа Московской области. Но примечательно, что качеством работы деда в советское время следователь НКВД Денисов не интересовался. В его вопросах сквозили как жестокое и холодное равнодушие к обвиняемому, так и явная ненависть, желание мстить чуждым социальным элементам.

100

Большинство этих так называемых следователей впоследствии погибли, как и Ежов, от рук своих же палачей-единомышленников. Сбылось пророчество Иисуса Христа: «взявшие меч, мечом погибнут» (Евангелие от Матфея 26: 52). М. А. Волошин выразил эту мысль в поэтической форме: Принявший меч погибнет от меча. Кто раз испил хмельной отравы гнева, Тот станет палачом иль жертвой палача. («Ангел мщенья»)

Я испытала самое настоящее, сильное потрясение, когда прочла о том, что мой дед Александр являлся с 1924 года секретным осведомителем НКВД. Затем, немного успокоившись, начала читать «Дело» дальше и увидела, что ему ставилось в вину недоносительство: ведь ни одного доноса, числясь агентом НКВД, он не написал и, по их формулировке, наоборот, помогал контрреволюционным элементам. Может быть, агенты ОГПУ, а после и НКВД следили за Абрамсоном (как и за моим отцом Самуилом)? Кто знает?.. Не исключено, что сотрудники НКВД угрожали причинить вред его жене и дочери и, таким образом, завербовали его (обычный метод НКВД). Изучая документы «Дела», я поняла, что дед на самом деле только делал вид, что работает на них. Скопированные документы 1937 года трудно читать, поэтому я заново перепечатала все протоколы допросов. Ниже привожу фрагмент подлинного документа, который заполнял следователь УНКВД Денисов и где сохранена в точности его оригинальная безграмотная орфография и пунктуация. Фрагмент протокола допроса А. Г. Абрамсона:

101

Перепечатанный подлинный документ

Лист «Дела» № 17

УПРАВЛЕНИЕ НАРОДНОГО КОМИССАРИАТА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР ПО МОСКОВСКОЙ ОБЛАСТИ УПРАВЛЕНИЕ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ -------------------------------------------------------------------------ПРОТОКОЛ ДОПРОСА К ДЕЛУ № 7824 1937 г. ноября мес.12 дня. Я нач. РО. мл. лейтенант Гос. Без38. Денисов допросил в качестве обвиняемого <……………………………………………………………………> Форма № 5 ОГПУ

Показания обвиняемого Абрамсон Александра Григорьевича 16 ноября 1937 г.

Допрос начался в 17 час. 45 м.

ВОПРОС: Вам предъявлено обвинение в том, что будучи враждебно настроены к существующему советскому строю в СССР. высказывали резкие антисоветские и фашистские настроения. Признаете вы себя виновным в этом? ОТВЕТ: Нет, виновным себя в антисоветской деятельности я не признаю. Никогда ни где ни какой антисоветской агитации я не проводил, и фашистских настроений не выражал.

Я начальник Районного Отделения младший лейтенант Государственной Безопасности.

38

102

ВОПРОС: В руках следствия имеются неопровержимые материалы о вашей антисоветской деятельности. Требуем от вас чистосердечного признания своей вины?39 ОТВЕТ: Нет, я это категорически отрицаю, повторяю, что ни где, ни когда, ни какой антисоветской агитации я не вел. И ни каких фашистских настроений не выражал. Я считаю, что имеющиеся в руках следствия материалы о моей антисоветской деятельности ни соответствуют действительности. ВОПРОС: С какого времени вы состояли осведомителем НКВД? Подпись А. Г. Абрамсон ОТВЕТ: Секретным осведомителем я состоял с 1924 г. до самого ареста, до 1926 г. работал в Сасовском (районе?), и с в 1926 г. до 9 нояб­ ря 1937 г. в Серебряно-Прудском РО. НКВД40. ВОПРОС: Чем объяснить, что за 10 лет работая в Серебряно-Прудском РО. НКВД вы не дали ни одного рапорта об антисоветской деятельности контрреволюционных элементов? ОТВЕТ: Я не имел сведений об антисоветской деятельности контр­ революционных элементов. Во всяком случае я это делал не умышленно. ВОПРОС: Это не верно, вам были известны факты антисов. деятельности. Почему вы об этих фактах не сообщали? ОТВЕТ: Я признаю, что я не уделял должного внимания работе по выявлению и разработке КР41 Элемента, не смотря на то, что имел к этому все возможности, в виду загруженностью в работе. ВОПРОС: Почему вы не сообщили своевременно об известных вам фактах антисоветской деятельности Паршина, Павлихина и др.? ОТВЕТ: Потому, что эти антисоветские настроения высказаны в присутствии других лиц, поэтому я считал лишним о них сообщать. Подпись А. Г. Абрамсон Вопросительный знак проставлен следователем. О показаниях свидетелей читайте далее.

40 РО НКВД — районное отделение НКВД.

41 КР — контрреволюционного.

39

103

О фашистских настроениях дедушки мне ничего не известно. Моя мать рассказывала, как дедушка был предан Родине, любил Россию и народ своей страны, бескорыстно помогал всем нуждающимся, не щадя себя. Показания свидетелей до сих пор засекречены. Прежде чем получить копии фрагментов «Дела», я документально доказала моё родство с семьей Абрамсон. Затем сотруднику Международного института генеалогических исследований по моей доверенности, заверенной у нотариуса, было разрешено копировать некоторые фрагменты протоколов допросов и Обвинительное заключение, а также несколько других документов, но категорически не разрешили прочесть показания свидетелей, при этом, правда, кое-что показали. О копировании показаний свидетелей и в наше время даже думать невозможно, хотя со времени ареста моих родственников прошло уже 80 лет, и они давно реабилитированы. Некоторые фрагменты показаний свидетелей даются в Обвинительном заключении (см. ниже). Могу добавить, что все свидетельские показания никакими уликами не подтверждались, а всё обвинение строилось только на предположительных разговорах, примерно так: он сказал, она сказала.

16 ноября 1937 года Александр Абрамсон подписал «Постановление об избрании меры пресечения и предъявления об­ винения».

104

Лист «Дела» № 4 «УТВЕРЖДАЮ» ______ 193 г. ____________

ПОСТАНОВЛЕНИЕ Об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения

Город Село Серебряные Пруды 1937г. ноября м-ца «7» дня Я Пом. ОперУполномоч. УГБ КАБАНОВ отд-ния Сереб. -Прудск. Рай/ отдела (должность и фамилия)

Управления Гос. Безопасности УНКВД, ТО рассмотрев следственный материал по делу № и приняв во внимание, что гр. АБРАМСОН Александр Григорьевич 1883 г.р. ур. м. Юрбург быв.42 Ковенской губ. быв. владелец аптек, имеет43 переписку с отцом проживающий за границей в ЛИТВЕ, судим за злоупотребления по службе. достаточно изобличается в том, что являясь враждебно настроенным к существующему советскому строю — в окружающей его среде выражал недовольство политикой ВКМ/б44 и Соввласти восхвалял врагов народа Троцкого и расстрелянных Зиновьева и Каменева, и высказывал резкие повстанческие настроения.

Уроженец местечка Юрбург бывшей Ковенской губернии. В Постановлении написано «имеет», затем буква «т» зачеркнута и от руки переправлена чернилами на букву «л». Отец Александра Абрамсона умер 10 лет назад, в 1927 г.

44 ВКП/б — Всероссийская коммунистическая партия большевиков.

42

43

105

ПОСТАНОВИЛ: гр. АБРАМСОН АЛ-НДРА ГРИГОРЬЕВИЧА привлечь в качестве обвиняемого по ст. ст. 58 п. 10 УК, мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержать под стражей в Тульской тюрьме. ___________________________________________________________ Пом. Опер. Уполномоченный УГБ: /КАБАНОВ/_______________ «СОГЛАСЕН» Нач.Рай. Отд-ния НКВД_______________________ Мл. Лейтенант гос. без. /МАРКОВ/ ___________________________________________________________ Настоящее постановление мне объявлено Подпись обвиняемого

106

А. Абрамсон 16/XI 1937 г.

Подлинный документ. Лист «Дела» № 4 107

Когда я читала «Постановление», то не могла поверить, что дедушка судим за злоупотребления по службе: ведь более честного служащего трудно себе представить. Понятно, что тогда не только документы подделывали, но даже убивали бездоказательно. Думаю, в «Постановлении» есть и доля правды: вполне ве­роятно, что Александр Абрамсон сочувствовал Л. Д. Троцкому45, Г. Е. Зиновьеву46 и Л. Б. Каменеву47. Продолжая читать «Дело», я не переставала всё больше и больше удивляться, а прочтя его до конца, обнаружила явные несоответствия в документах.

1. В начале «Дела», лист № 4, в «Постановлении об избрании меры пресечения и предъявления обвинения», сообщается о том, что мой дед «судим, за злоупотребления по службе» (враньё наглое!).

2. В анкете следователем записано, что Александр Абрамсон «находился под следствием в 1921 году в городе Елатьме, сидел в тюрьме 4 месяца и был освобождён» (анкета А. Г. Абрамсона. Лист «Дела» № 6, пункт № 20)

Трóцкий Лев Дави́дович (Лейб Бронштейн; 1879–1940) — революционер, один из организаторов Октябрьской революции 1917 г., идеолог троцкизма, один из создателей Красной армии. В 1919 г. создал оппозицию. В 1927 г. — отправлен в ссылку, в 1929 г. — выслан из СССР. В 1932 г. — лишён советского гражданства. В 1940 г. — убит сотрудником НКВД.

46 Зинóвьев Григорий Евсеевич (Гершен-Евсей Радомысльский; 1883–1936) — сов. политический и гос. деятель, один из помощников Ленина. В 1934 г. исключён из партии, приговорён к 10 годам заключения. В августе 1936 г. расстрелян, в 1988 г. — реабилитирован.

47 Кáменев Лев Борисович (Розенфельд; 1883–1936 ) — революционер, сов. гос. и партийный политический деятель. В 1922–1924 гг. в составе «тройки» Каменев-Зиновьев-Сталин вёл борьбу за лидерство в партии с Л. Д. Троцким. После поражения Троцкого в августе 1936 Зиновьев и Каменев были расстреляны, в 1988 г. — реабилитированы.

45

108

Подлинный документ. Фрагмент анкеты А. Г. Абрамсона. Лист «Дела» № 6

3. В «Деле» моего деда есть справка о его несудимости:

Подлинный документ. Лист «Дела» № 10 Примечание к справке: РК — Рабоче-крестьянской Милиции.

109

4. В протоколе допроса от 12 ноября 1937 года (лист «Дела» № 12, пункт № 14, раздел «б») этот же следователь Денисов записывает: «в 1921 году состоял под следствием Ревтрибунала, находился под стражей 4 месяца, затем постановлением Ревтрибунала был оправдан».

Подлинный документ. Фрагмент анкеты А. Г. Абрамсона. Лист «Дела» № 6

5. Немного ниже, в протоколе допроса того же 12 ноября 1937 года (лист «Дела» № 15, страница вторая, не пронумерована) этот же следователь Денисов записывает, якобы ответ моего дедушки Абрамсона Александра: «в 1921 году в ноябре м-це я был приговорен Ревтрибуналом города Тамбова в городе Елатьма к 2 годам лишения свободы, находился в заключении 4 месяца, а затем был освобожден досрочно». Причём Денисов подчеркивает это место в протоколе как особо важное:

110

Подлинный документ. Фрагмент анкеты А. Г. Абрамсона. Лист «Дела» № 15

Не странно ли? На допросах якобы обвиняемый даёт различные показания. На первый взгляд, нет никакой разницы, но на самом деле — абсолютное различие. В первом протоколе (лист «Дела» № 6/2) — «оправдан», а во втором протоколе (лист «Дела» № 12/2) — «приговорен», значит судим. Налицо, как мне кажется, искажение и подтасовка показаний для составления обвинительного заключения. Второй вариант протокола, как я думаю, был скорректирован следователем для подготовки сфабрикованного обвинения.

6. В письме к Л. АП. Берии (см. ниже) Александр Абрамсон пишет о том, что он не только никогда не был судим, но и никогда не находился под следствием. Если бы это было неправдой, дедушка не посмел бы в письме самому́ грозному и всесильному Берии, внушавшему всем страх и ужас, утверждать, что никогда не был судим и не находился под следствием (см. ниже).

111

Тем не менее «Постановление об избрании меры пресечения и предъявления обвинения» было подписано дедом. Почему? В чём дело? Ведь этот документ — откровенная клевета. Напомню, что переписка с престарелым отцом, умершим 10 лет назад, сочувствие моего деда к расстрелянным Зиновьеву и Каменеву вменялось ему в вину. Я предполагаю, что следователь тем или иным способом заставил деда подписать этот документ. Дедушка на первом свидании с дочерью Валентиной (оно было разрешено примерно через полгода) рассказал, что ночью после ареста 9 ноября его привезли в отделение УНКВД, раздели догола (ему было 54 года) и поставили на колени в угол под яркий свет лампы. Тогда он попросил УНКВДешников (со слов моей матери Валентины): «Не пытайте меня, я всё, что вы хотите, подпишу», — и подписал не глядя какие-то бумаги, которые ему дали. Видимо, в числе документов было и «Постановление». Бабушка таким же образом подписала все бумаги, которые ей дали. Но когда в 2015 году я прочла протоколы их допросов, то не могла поверить своим глазам: свою вину ни дедушка, ни бабушка не признали, твёрдо заявив, что все обвинения НКВД не соответствуют действительности. К сожалению, всей правды мы никогда не узнаем. Ясно одно — не согласиться с этой фальшивкой («Постановление») у деда не было возможности, думаю, что на него оказывалось и физическое давление. Только удивительно, что он не уступил в главном: не согласился с основным обвинением и вину свою на допросах не признал. Возникает вопрос: почему же следователь не подделал протокол? Очевидно, не считал нужным и не придал значение таким мелочам, как признательные показания, т. к. мои родные и без признательных показаний были заранее осуждены, да и особого интереса для НКВД они не представляли, просто их арест пополнил план по репрессиям. УНКВДе́шники и не подумали о том, что есть несоответствия в документах, они за пару дней состряпали обвинение, что было для того времени обычным явлением. Для подтверждения своих выводов, привожу фрагменты одного любопытного и крайне ценного документа.

112

Г.Ф. Станковская48 13.5. Как делали «врагов народа» (фрагменты статьи) Из протокола судебного заседания Военного трибунала Московского округа войск НКВД 21(23 августа 1939 г.) ГАДПР ПО, ф. 1, оп. 1, д. 7029, л. 29. Из протокола допроса оперуполномоченного Окротдела НКВД И. И. Иванова от 6 апреля 1955 года: <…> Протоколы допросов обвиняемых подвергались корректировке <…> Из протокола допроса бывшего следователя Ворошиловского райотдела НКВД П. П. Петрова от 18 ноября 1955 года: «<…> Массовые аресты граждан… производились в основном без наличия каких-либо компрометирующих материалов. Начальник райотдела нам говорил, что массовые аресты проводятся по указанию начальника Управления НКВД <…> Большинство протоколов допроса следователями писались в отсутствие самих арестованных <…> На допросы следователям дали только одну ночь <…> Все больше и больше занимаются органы подгонкой анкетных данных будущих жертв под поступающие директивы <…> При ведении следствия в областном и городских отделах НКВД широко применялись методы провокаций. Следователи, с ведома руководящих оперативных работников, уговаривали арестованных подписать сфабрикованные ими протоколы. При этом они заявляли арестованным, что их показания нужны в интересах Советской власти <…> Применялось также подписание арестованным своих показаний постранично, а не после каждого ответа <…> Станковская Галина Фёдоровна — директор Государственного архива по делам политических репрессий Пермской области. Источник: «Годы террора» электронная «Книга памяти жертв политических репрессий».

48

113

Широко использовался метод прямого обмана подследственного. В этом случае обвиняемому зачитывали одни показания, а на подпись давали другие <…> Применялся метод «допроса арестованного под «карандаш», т. е. показания арестованного следователь записывал карандашом, а подписывать этот протокол давал ему чернилами. После следователь резинкой счищал показания, написанные карандашом, и вместо них воспроизводил фиктивные показания, которые записывал чернилами <….> Практиковали и такие методы, как подпись фиктивных показаний арестованного самим следователем, в то время как арестованный не вызывался и не допрашивался <…>. Широко использовался метод прямого обмана подследственного. В этом случае обвиняемому зачитывали одни показания, а на подпись давали другие <…>». В «Деле» Елены Абрамсон также имеются два протокола допросов от 11 и 16 ноября 1937 года, каждый на двух листах № 20 и № 22, другие номера не проставлены. По материалам «Дела» видно, что допросы продолжались не более 15 минут. Следователя Денисова интересовало только одно: социально-имущественное происхождение и состояние Е. Н. Новичковой-Абрамсон до революции. Обвинения предъявлены были одни и те же — как дедушке, так и бабушке. Все обвинения основывались только на свидетельских показаниях (как я уже писала) и уликами не подтверждались. Сотрудникам Международного института генеалогических исследований удалось ознакомиться с некоторыми фрагментами свидетельских показаний, но копировать их запретили. Вот что нам сообщили в своем отчёте сотрудники института.

114

Подлинный документ. Лист «Дела» № 5 115

Ход следствия и показания свидетелей Основным свидетелем по делу Абрамсонов являлся арестованный ранее Николай Михайлович Павлихин, 1880 г. р., счетовод парикмахерской, прежде работавший счетоводом в аптеке у Абрамсонов. На допросе 25 октября 1937 г. Павлихин сообщил, что знает Александра Григорьевича с 1910 г. Он показал, что Александр Григорьевич всегда отзывался о Советской власти с отвращением, ненавидит вождей партии и правительства, очень жалеет расстрелянных врагов народа Зиновьева и Каменева, с нетерпением ждёт войну и надеется на приход Гитлера к власти в нашей стране. Елена Николаевна, по словам Павлихина — настоящая помещица-крепостница, которая не терпит никаких возражений, с отвращением говоря о Советской власти и коммунистах.

2 ноября был допрошен парикмахер Яков Борисович Черняховский, 1904 г. р., ранее судимый. По его словам, об антисоветской деятельности Александра Григорьевича ему ничего неизвестно, но Елена Николаевна ненавидит Советскую власть и без отвращения о ней не говорит. Черняховский указал на дружбу Елены Николаевны с Мурафой, бывшим офицером, осуждённым по ст. 58 пп. 2 (вооруженное восстание или вторжение с целью захватить власть) и пп. 10 (антисоветская агитация). И Павлихин, и Черняховский показали, что во время переписи населения49 Елена Николаевна, несмотря на уговоры мужа, заявила, что является верующей, и требовала занести это в переписной лист.

6 января 1937 года в СССР была проведена Всесоюзная перепись населения: численность населения страны оказалась гораздо меньше ожидавшейся. Результаты переписи в сентябре 1937 г. объявлены недостоверными и засекречены. Разработчики и организаторы переписи были репрессированы.

49

116

10 ноября, то есть уже после ареста Абрамсонов, был допрошен Сергей Николаевич Соколов, 1905 г. р., инспектор бюджета РАЙФО50. Его показания носят отчасти фантастический характер. По словам Соколова, Александр Григорьевич родился под Варшавой, а его жена — княжна, дочь князя Сергиевского, владельца имения в селе Сергиевском Куркинского района (Куркинский район, составлявший часть бывшего Ефремовского уезда Тульской губернии, в 1937 г. вошёл в состав новообразованной Тульской области). Александр Григорьевич, по словам Соколова, помогал устраиваться на работу чуждым элементам, в том числе Павлихину. Елена Николаевна по характеру не отличается от помещицы. Во время переписи населения заявила: «К чёрту вашу перепись».

11 ноября был допрошен Василий Николаевич Соколов, 1918 г. р., старший бухгалтер Серебряно-Прудского РАЙФО, который, видимо, во время переписи населения исполнял обязанности счётчика. Он подтвердил, что Александр Григорьевич просил жену записаться неверующей, поскольку перепись — дело официальное, но она ответила: «Что значит перепись, раз я говорю верующая, так и записывай». «Больше, — заявил Соколов, — ничего показать не могу». Как видим, действовала одна и та же схема: два протокола, написаны наспех, подписаны постранично, поэтому невозможно определить, где арестованные согласились с протоколом, а где нет. И после этого сделаны одно обвинительное заключение (на двоих) и приговор. По протоколам обвиняемых допрашивали два дня, а на самом деле (по их свидетельствам) только один день и не более получаса. Вот и всё следствие.

РАЙФО — Районные финансовые отделы. Организованы в 1929 г., осуществляли финансирование и контроль за деятельностью учреждений, состоящих на государственном и местном бюджете.

50

117

Перепечатанный подлинный документ

Лист «Дела» № 33

«УТВЕРЖДАЮ»

Нач. УНКВД ТО Майор ГОС. Безоп. …ЕВ/ ...(?)………………. ……………..................................1937 г. ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ51.

По следственному делу № 7824 по обвинению: Абрамсон Александра Григорьевича, Абрамсон Елены Николаевной по ст. 58 п. 10 УК. РСФР.

1937 г. ноября месяца 17 дня, Я Начальник Серебряно-Прудского р/о52 УНКВД по Т. О. М-Лейтенант Гос. Безопасности Денисов П. А. рассмотрев следственное дело № 7824 по обвинению: АБРАМСОН Александра Григорьевича и его жены Абрамсон Елены Николаевны, до ареста проживающих в селе Серебряные Пруды и работающих в Серебряно-Прудской аптеке — установил следующее: АБРАМСОН Александр Григорьевич урож. села Юрбург в Ковенской губ. /Литва/ сын смотрителя крупного лесосплава, имеет за границей /в Литве/ родственников — с которыми, по его словам, до 1927 г. имел связь. После смерти отца связь с заграницей прекратил. В 1911 г. АБРАМСОН был в Германии в городе КеБезграмотная орфография и пунктуация младшего лейтенанта НКВД Денисова сохранена мной во всех документах, в т. ч. и в «Обвинительном заключении».

52 Р/о — Районное отделение.

51

118

нигсберге где жил 11 суток в поисках работы, а затем возвратился в Россию. Кроме того, в 1907 г. 2-е суток был в гор. Тильзите53. Его жена Елены Николаевна, дочь московского домовладельца, ее отец в гор. Москве имел столичные бани с наемной рабочей силой банщиков, истопников и пр. прислуги. До революции с 1907 г. до 1917 г. АБРАМСОН Александр Григорьевич и его жена Елены Николаевна все время занимались торговлей — имели свои аптеки в гор. Дмитрове Моск. обл. в сел. Серебряные Пруды Тул. обл. в селе Кораблино и в селе Ряз. обл. Чемлык-Талицкий Там. Обл.54 Кроме того в селе Пителино имел аптекарский магазин который в 1917 г. был национализирован. Для торговли АБРАМСОН имел наемных людей — управляющих аптеками. Лист «Дела» № 34

-2АБРАМСОН А. Г. состоял с 1926 года осведомителем и имея обширные связи с контрреволюционным элементом из числа интеллигенции, за время своей работы никаких материалов заслуживающих внимания не давал, несмотря на неоднократные инструктаж и задания, наоборот скрывал от органов НКВД известные ему факты контрреволюционной деятельности со стороны К/Р55 элемента, являясь самым беззастенчивым двурушником /см. л. д. 17. об. 18/56 . Кроме всего установлено, что АБРАМСОН А. Г. является враждебно настроенным к Советской власти и в окружающей его среде высказывает Контрреволюционные настроения: Тильзи́т (до 1946 года)— город в прусской провинции Восточной Пруссии, при впадении р. Тильзы в р. Неман. Ныне Советск — российский город Калининградской области.

54 Чемлык-Талицкий Тамбовской области.

55 К/Р — контрреволюционный элемент.

56 Этот лист «Дела» никто не видел, копировать его не разрешили.

53

119

Показания ПАВЛИХИНА Николая Михайловича / быв. крупный кулак-торговец, имевший до ареста связь с Абрамсоном / установлено, что АБРАМСОН А. Г. настроен антисоветски, в разговорах с ним высказывал резкие враждебные настроения к Советской власти говорил: «Сейчас жизнь стала очень плохая, а раньше было лучше, я жил лучше всякого богача, а сейчас рассчитываю каждую копейку. Вот если бы у власти остался Троцкий — этого бы не было, была бы свободная торговля и у кого, что взяли — все бы вернули» /л. д. 24 об. 25./57 Касаясь в беседах Испанских событий58 АБРАМСОН — говорил: «Если фашисты59 победят, то это будет хорошо, а проиграют войну то это будет плохо, тогда не на чего будет надеяться, тогда останется плохая надежда и на Германию так как она с нашими не справится. Гитлер очень хороший человек, что он борется с коммунистами. Скорее бы он объявлял нам войну» /л. д. 25/. В разговоре о проходящем судебном процессе Зиновьева и Каменева, по делу антисоветского троцкистского центра АБРАМСОН говорил: Этот лист «Дела» никто не видел, копировать его не разрешили. Испанские события — в 1931 г. на выборах в Испании победили левые партии, король отрёкся от престола, была объявлена Вторая Республика. В феврале 1936 г. на выборах в Испании победил Народный Фронт. 17 июля 1936 г. в Испании началась гражданская война. В октябре 1936 г. генерал Франсиско объявил себя главой Испании и верховным главнокомандующим. Во время Гражданской войны на территории Испании столкнулись Германия и Италия, поддерживающие франкистов, а также СССР, который оказывал военную и финансовую помощь испанским республиканцам. Гражданская война в Испании закончилась 1 апреля 1939 г., когда были разгромлены последние войска Красной Республиканской Армии.

59 «Фашисты» — это слово заштриховано печатной машинкой.

57 58

120

«Вот расстреляли Зиновьева и Каменева, а ведь это был самый хороший народ и умерли они за идею. Таких умных людей у нас больше не осталось». На вопрос почему он проявляет себя общественником — АБРАМСОН говорил: «Это для того, чтобы быть на виду, что яко бы активный и Советский человек, правда мне очень тяжело работать, но эта работа мне нужна». /л. д.25 и об./ Его жена АБРАМСОН Елена Николаевна также злобно настроена к Советской власти, о которой она не может говорить без отвращения. Лист «Дела» № 35

-3В разговоре с тем же Павлихиным она говорила:

«Это не власть, а какие то грабители которые взяли у нас аптеку и 40 тысяч рублей денег, разве мы так жили раньше как сейчас, скорее бы война которая бы избавила нас от этой власти». На замечание Павлихина, что во время войны могут и ее убить заявила: «Пусть и меня убьют, что же такое, пусть убьют лучше чем так жить и мучится при этой проклятой60 власти» /см. пок. свид. л. д. 25 об./61 В одной из бесед с работающим в совхозе парикмахером Черняховским Я. Б. АБРАМСОН Е. Н. спросила у него состоит ли он членом ВКП/б/ при получении ответа, что в партии он не со­ «Проклятой» (власти) — заштриховано печатной машинкой следователя.

61 Этот лист «Дела» никто не видел, копировать его не разрешили.

60

121

стоит, но в дальнейшем когда заслужит доверие перед Советской властью думает вступить в партию — АБРАМСОН Е. Н. вся передернулась и с ненавистью заявила: «Фу! Не надо вступать в партию, зачем это нужно?» л. д. 22 об62. АБРАМСОН Е. Н. до последнего времени имела самую тесную связь с быв. белым офицером судимый и отбывавший срок наказания по ст. 58. П. 2 и 10 УК. работавший фельдшером в совхозе «Серебряные Пруды» МУРАФОЙ К. И. с которым была в самых приятельских отношениях, часто беседовала по душам, очень радушно встречала его и ставила в пример как одного из порядочных людей не только в районе но и вообще / л. д. 27 об./63 Будучи допрошены обвиняемые АБРАМСОН Александр Григорьевич и его жена Елена Николаевна виновными себя не признали, но были полностью уличены свидетельскими показаниями. НА ОСНОВАНИИ ИЗЛОЖЕННОГО:

1. АБРАМСОН Александр Григорьевич, 1883 г. р. беспартийный по национальности Еврей, гр-н СССР со средним специальным образованием, женат б. торговец аптекарскими товарами, судим в 1921 г. ревтребуналоми был64 приговорен к 2 годам лишения свободы — наказание отбыл65.

Эти показания свидетелей никто не видел, копировать их не разрешили.

63 Эти показания свидетелей никто не видел, копировать их не разрешили.

64 «Ревтребуналом» — так в оригинале.

65 Враньё наглое! (примечание Е. Горник) 62

122

2. АБРАМСОН Елена Николаевна 1887 г. рож. доч. Владельца бань в гор. Москве. Дочь домовладельца, русская, гр-нка СССР, б/п66, не судимая, б.67 торговка, обвиняються68 в том, что будучи враждебно настроены к Советскому строю в СССР выражали резкое недовольство Соввластью распространяли злостную контрреволюционную клевету о жизни в СССР, высказывали фашистские настроения69, выражали сожаление -3-

Лист «Дела» № 36

Два раза обозначены № 3 два листа Обвинительного заключения (примечание Е. Горник)

расстрелянным врагам народа Зиновьеву, Каменеву и др. т. е. преступлениях предусмотренном ст. 58 п. 10 УК. РСФР. ПОСТАНОВИЛ: След. Дело № 7824 по обвинению АБРАМСОН: Александра Григорьевича и Елены Николаевны, предоставить на рассмотрение Тройки при Управлении НКВД по Туль. обл. СПРАВКА: Обвиняемые АБРАМСОН А. Г. и Е. Г.70 арестованы 9/XI–1937 г. и находятся в Тульской тюрьме.

б/п — беспартийная. Бывшая.

68 Так в оригинале.

69 Какие у моей бабушки были настроения, читайте в главе «Любимовы».

70 Следователь ошибся: Абрамсон Е. Н.

66 67

123

НАЧАЛЬНИК Р/О УНКВД ТО М-Лейтенант Гос. Безоп: /ДЕНИСОВ/

«Согласен» НАЧ. 4 ОТДЕЛА УНКВД ТО Ст. Лейтенант Гос. Безоп: — /МАРКОВ/ Елену и Александра Абрамсон судила заочно областная Тройка НКВД по Тульской области 25 ноября 1937 года. Александр Григорьевич был приговорён к 10 годам ИТЛ71 по ст. 58 – П. 10 УК РСФСР (антисоветская агитация), а Елена Николаевна — к 8 годам ИТЛ по той же статье. Тройки ясно и откровенно охарактеризовал Нарком внутренних дел Белоруссии Б. Д. Берман на совещании руководящего состава НКВД СССР в Москве 24 января 1938 года: «Работа с тройками — лёгкая, несложная работа, она приучает людей быстро и решительно расправляться с врагами <…> 72 ». Особые Тройки НКВД (Тройка) — внесудебные органы уголовного преследования, действовавшие в СССР в 1937–1938 годов, на уровне республики, края, или области. Областная тройка состояла из начальника областного управления НКВД, секретаря обкома и прокурора области, они имели право приговаривать к расстрелу, к заключению в лагеря или в тюрьмы на срок от 8 до 10 лет. Тройки НКВД действовали по упрощённой процедуре, не соблюдая большинства нормативных требований тогдашнего уголовно-процессуального кодекса СССР. Большинство членов троек были репрессированы после 1938 года.

«31 июля 1937 года нарком внутренних дел СССР Н.И. Ежов подписал Оперативный приказ народного комиссара внутренних дел СССР от 30 июля 1937 года № 00447 «Об операции по репрессированию быв-

ИТЛ — исправительно-трудовые лагеря. Главное управление лагерей и мест заключе́ния (ГУЛаг, также даётся сокращение Гулаг с расшифровкой Главное управление исправительно-трудовых лагерей) — подразделение НКВД СССР, МВД СССР, Министерство юстиции СССР, осуществлявшее руководство местами заключения и содержания в 1930–1960 годах.

72 Источник: Википедия. Республиканские, краевые и областные тройки НКВД.

71

124

ших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов», в котором определялась задача разгрома «антисоветских элементов» и состав «оперативных троек» по рассмотрению дел такого рода <…> Решения выносились тройкой заочно — по материалам дел, представляемым органами НКВД, а в некоторых случаях и при отсутствии каких-либо материалов — по представляемым спискам арестованных. Процедура рассмотрения дел была свободной, протоколов не велось. Характерным признаком дел, рассматриваемых тройками, было минимальное количество документов, на основании которых выносилось решение о применении репрессии <…> Решение тройки обжалованию не подлежало, и, как правило, заключительным документом в деле являлся акт о приведении приговора в исполнение»73.

17 ноября 1938 года судебные тройки были ликвидированы. Фрагмент выписки из Приказа НКВД от 30.07. 1937 № 00447: «Оперативный приказ народного комиссара внутренних дел СССР № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» — секретный приказ НКВД от 30 июля 1937.

II. О МЕРАХ НАКАЗАНИЯ РЕПРЕССИРУЕМЫМ, И КОЛИЧЕСТВЕ ПОДЛЕЖАВШИХ РЕПРЕССИИ 1. Все репрессированные кулаки, уголовники, и другие антисоветские элементы разбиваются на две категории: а) к первой категории относятся все наиболее враждебные из перечисленных выше элементов. Они подлежат немедленному аресту и, по рассмотрении их дел на тройках, — РАССТРЕЛУ. б) ко второй категории относятся все остальные менее активные, но всё же враждебные элементы. Они подлежат аресту и заключению в лагеря на срок от 8 до 10 лет, а наиболее злостные и социально опасные из них, заключению на те же сроки в тюрьмы по определению тройки»74.

Мои дедушка и бабушка относились ко второй категории. Бабушку отправили в тюрьму города Крапивны, а дедушку Источник: Википедия. Республиканские, краевые и областные тройки НКВД.

74 Источник: Википедия. Приказ НКВД от 30.07. 1937 № 00447.

58-я статья УК РСФСР была аннулирована в 1961 году.

73

125

сначала в тюрьму Соликамска, затем, некоторое время спустя, в исправительно-трудовой лагерь, в Карелию. Из исправительно-­ трудового лагеря дедушка написал жалобу к Берии Л. П., но приговор оставили без изменений. Письмо деда очень плохо сохранилось: бумага, которую дали заключённому Абрамсону, по всей видимости, уже использовалась. К тому же она была очень тонкой: через неё просвечивалась оборотная сторона страницы, на которой раньше деда писал другой человек. Естественно, что мне было трудно различить текст, написанный дедушкой. Поэтому я довольно долго расшифровывала письмо и медленно его перепечатывала. Драматический и правдивый рассказ моего деда о коррупции в районе точно рисует реальную советскую действительность 30-х годов (к сожалению, иногда те же ситуации мы наблюдаем и в наши дни). Перепечатанный подлинный документ Листы «Дела» № 41 – № 45

Письмо Берию Л. П. от Абрамсона А. Г. Народному Комиссару Внутренних Дел С.С.С.Р. Тов. Лаврентию Павловичу Берия

з/к Абрамсона Александра Григорьевича осужденного заочно постановлением тройки НКВД Тульской области от 25/XI – 1937 г. (Д. № 20600) к исправительным трудовым лагерям сроком на 10 лет Ст. Май-губа Кировской ж. д., центральный лазарет 7-го отдела Беломорско-Балтийских лагерей

Жалоба в порядке надзора Не любят у нас частенько на периферии местные помпадуры75 (нужно сказать откровенно, эти Щедринские типы кое-где есть) Помпаду́р, помпаду́ра (от фамилии фаворитки франц. короля Людовика XV маркизы де Помпадур ) — практически то же, что 75

126

людей, принадлежащих к числу советских активистов, разоблачающих их темные делишки и вытягивающих «за ушкó да на солнышко» паразитов, расхищающих социалистическую собственность и дезорганизующих социалистическое строительство. Такие «беспокойные» люди нежелательны для этих типов, они для них вредны, и поэтому должны быть изжиты, изгнаны любой ценой из их среды. Лучший способ это — «изолировать» их, засадить за тюремную решетку, благо у «помпадуров» связи с органами НКВД в порядке. Беспокойный человек, не совершивший абсолютно никакого преступления, объявляется к-р76 элементом, и дело «в шляпе»; по заочному приговору «жертва» без всякого суда и следствия вопреки ст. 111 нашей Великой Сталинской Конституции77, отправляется фактически в пожизненное заключение в исправительно-трудовые лагеря (10-летний срок, для человека 55–60 лет — срок, конечно, пожизненный). Как по нотам, изложенное произошло и со мной. Как честный советский патриот я всячески, где только мог, сигнализировал устно и письменно обо всех злоупотреблениях, творимых в райздраве78. В частности, о соучастниках и укрывателях этих проступков из среды членов райисполкомов79 до председателя Серебряно-Прудского райисполкома Буткина В. В., кои самоду́р; чиновник-самодур; администратор-самодур, тип губернатора или сановника, обязанного своим возвышением фаворити́зму. В этом значении слово впервые появилось в произведении Салтыкова-­ Щедрина: «Помпадуры и помпаду́рши». Помпаду́рша — фаворитка губернатора.

76 Контрреволюционным.

77 Конституция СССР 1936 года («Сталинская конституция», реже — «Конституция победившего социализма») — основной закон СССР, принятый VIII Всесоюзным чрезвычайным съездом Советов 5 декабря 1936 года и действовавший (с изменениями и дополнениями) до 1977 года.

78 Районное управление здравоохранения.

79 Райисполком (РИК) — Районный исполнительный комитет Советов народных депутатов.

127

торый имел наглость даже публично заявить на одном проф­ союзном собрании в присутствии представителя Мособлсоюза работников Медсан-труд, что я своей критикой мешаю работе Райздравотдела. Я сигнализировал о нерациональном обслуживании колхозных масс, о взяточничестве, разбазаривании, расхищении социалистической собственности, вредительской работе в районе и т. п. На моё несчастье, местный уполномоченный НКВД был тесно связан «по семейственности» (фамилия его Денисов), как собутыльник и патрон-покровитель тех негодяев, которых я разоблачал, и которые были крайне заинтересованы в том, чтобы я был «изъят» из обращения. Характерно, что обычно местные органы оформляют заочные приговоры показаниями отбросов общества, уголовных типов, «бывших людей» и т. п. элементов, из коих при районах навербованы постоянные готовые «свидетели», которые свидетель­ ствуют по всем делам, где нужно угробить человека. Не избежал этой участи и я. Свидетельствовали против меня: а) Павлихин Николай Михайлович, антисемит, черносотенец, пьяница, крупный торговец, бывший счетовод аптеки, уволенный за алкоголизм и имевший со мной личные счеты и ненавидящий меня, как еврея. б) Поршков, антисемит, б.80 черносотенец81, пьяница, растратчик колхозного имущества, изгнанный из колхоза за воровство и хулиганство, обозленный на меня за то, что я требовал от него возврата авансов за невыполненную им малярную работу. в) Черниховский, отбывший 8 лет тюремного заключения за кражу государственного имущества, имевший со мной личные счёты на почве его попыток ухаживать за моей женой. Бывший. Черносóтенцы — собирательное название представителей крайне правых организаций в России в 1905–1917 гг., выступавших под лозунгами монархизма, великодержавного шовинизма и антисемитизма. Утверждали национальное превосходство, а также превосходство одних индивидов и групп и над другими.

80 81

128

Вот Вам букет «готовых» свидетелей, подкрепивший своими «авторитетными» показаниями мою, якобы, контрреволюционность. В газете «Известия» за 8/II с./г. было напечатано сообщение, что даже в Москве разоблачён один начраймилиции82, имевший тоже штат готовых свидетелей. Этого фальсификатора суд постановил расстрелять. Не знаю, разоблачён ли мой фальсификатор Денисов. С первых же слов «допросов» я понял, что моя судьба предопределена, я был допрошен всего один раз 12/XI 1937 г. и этот допрос продолжался не более ½ часа. За столь краткий промежуток времени Денисов предъявил мне Три обвинения: 1. Что, якобы, мой отец был управляющим имением князя Васильчикова, что моя жена, якобы, по происхождению дворянка, и что я, якобы, был когда-то собственником аптеки83.

2. Что я и моя жена в семейном быту, наедине друг с другом, были реакционно-настроенными, восхваляя частную собственность.

3. Что я двурушник. Я в своей работе обращал внимание на хозяйственную сторону дела и игнорировал политическую, что выразилось в том, что я разоблачал лишь расхитителей социалистической собственности, дезорганизаторов социалистического строительства, а не выявил ни одного контрреволюционера, не понимая того, что воры социалистической собственности, дезорганизаторы социалистического строительства — те же враги народа, те же контрреволюционеры. Эти обвинения и их формулировка годны лишь для страниц журнала «Крокодил», но по коим меня осудила заочно тройка НКВД Тульской области к 10 годам лишения свободы. Начальник районного отдела милиции. Эти листы дела никто не видел, их не показали и не разрешили копировать, они до сих пор засекречены. А существуют ли они на самом деле? (примечание Е. Горник) 82 83

129

Скажу несколько слов по поводу первых двух пунктов обвинения, т. к. по 3-му я уже высказался.

1. Отец мой с 11-летнего возраста и до 70 лет (умер в 1927 г.) работал сплавщиком на реке Немане и был квалифицированным рабочим по лесным разработкам, а моя жена, по деви­чьей фамилии Новичкова Елена Николаевна, не была дворянка, а крестьянка села Сергиева, в настоящее время Куркинского района Тульской области.

2. Аптека была действительно на моё имя84, в 1907 году в г. Дмитрове, Московской области по 10/IX 1908 г., чтобы мне, как еврею, предоставить право жительства в Москве, для получения высшего образования, фактически аптека принадлежала моему родственнику Мендельсону. В вызове моих свидетелей для опровержения этих нелепых обвинений, а также в очных ставках со лжесвидетелями мне было категорически отказано. Не мне Вам говорить, что заочные приговоры в эпоху Великой Сталинской Конституции — есть оскорбительнейшее дискредитирование этой Конституции. Осуждение заочно людей не за конкретные преступления, а опасением их якобы социаль­ной опасности — есть троцкистская установка (внесудебные решения). Об этом весьма красноречиво сказано на страницах органа прокуратуры С.С.С.Р. «Социалистическая законность»85 под личДед, конечно, скрывал, что у него были собственные аптеки. Заметьте, что в 1917 г., 20 лет назад, эти аптеки были национализированы.

85 «Социалистическая законность». Орган прокуратуры СССР, июнь, № 6, 1937 г. С. 47. ОГИЗ. Государственное издательство «Советское законодательство», 1937. С. 47. Редакция: Москва, Пушкинская, д. 15а. «Против антимарксистских теорий в уголовном праве» фрагмент статьи Б. Маньковского: «<…> проект скатывается на путь голого насилия. <…> Отрицаются точные составы преступлений и необходимость указания санкции к каждому отдельному составу преступлений, чем открывается широкий простор для судейского произвола и для нарушения социалистической законности. Политиче84

130

ной редакцией товарища Вышинского А. Я86. (см. «Социалистическая законность» № 6, 1937 г., стр. 47). Я уже не говорю о самом грубейшем нарушении по моему делу основных начал нашего У.П. К87. Мне 57 лет, я беспрерывно, более 20 лет, работаю безупречно на Советскую службе как медработник, и никогда не был ни под судом, ни под следствием. Всегда был честным непартийным большевиком. Горячо прошу Вас затребовать мое дело и по ознакомлении с ним освободить меня и мою жену Елену Николаевну Новичкову-­Абрамсон из заключения или же, если Вы усматриваете какие-­либо составы преступления в наших с женой действиях, передать дело на рассмотрение в Облсуд88 в открытом судебном заседании, согласно ст. 111 Великой Сталинской Конституции.

20/V 39 г. А. Г. Абрамсон.

ски проект УК 1930 г. ориентировал на разрыв с принципами каратель­ ной политики диктатуры пролетариата».

86 Выши́нский Андрей Януáрьевич (1883–1954) — сов. гос. деятель, доктор юридических наук, дипломат, профессор. В 1935–1939 гг. прокурор СССР. Один из организаторов сталинских репрессий.

87 Уголовно-Процессуального Кодекса.

88 Облсуд — Областной суд.

131

Подлинный документ. Лист «Дела» не указан, вероятно, № 37 (он следует за «Обвинительным заключением», после листа «Дела» № 36)

Следующий документ в «Деле» — «Заявление» моей матери Валентины Абрамсон к Берии Л. П. и, как приложение к нему, письмо моего дедушки.

132

Наркому внутренних дел Л. П. Берия

(Перепечатанный подлинный документ. Лист «Дела» не указан) Студентки муз. техник. им. Гнесиных. Абрамсон Валентины Александровны. Москва. Сретенка. Просвирин пер. д. 5. кв. 2

В январе 1939 г. на имя прокурора Тульской области, которому вторично было послано заявление с просьбой пересмотреть дело моих родителей.

28 февраля я получила ответ, в котором говорится, что приговор был вынесен в соответствии с содеянным правильно. Убедительно прошу рассмотреть их дело здесь на месте. Я считаю, что родители мои явились жертвой оговора и осуждены невинно. Прилагаю копию заявления, посланного мною на имя прокурора Тульской области и содержание письма, полученного от моего отца, в котором он подробно описал, в чем его обвиняют. Еще раз убедительно прошу Вас затребовать их дело и принять личное участие в пересмотре этого дела. № Дела 20 600.

В. Абрамсон

133

Лист «Дела» № 54

Народному комиссару внутренних дел. т. Берия. От студентки Музыкального Техникума Им. Гнесиных — А Б Р А М С О Н Валентины Александровны /адр. Сретенка, Просвирин пер. д. 5 кв. 2/ по делу осужденных моих родителей А Б Р А М С О Н Александра Григорьевича и матери А Б Р А М С О Н Елены Николевны

ЗАЯВЛЕНИЕ Мой отец А Б Р А М С О Н Александр Григорьевич находится в ссылке / по постановлению Тройки НКВД в 1937 г. / ст. Майгуба Кировской ж. д., 7-е Выгозерское отделение, Санчасть. Я от него получила письмо с подробным изложением его дела, содержание которого я Вам в этом заявлении излагаю и убедительно прошу, т. к. отец мой пишет, что совершенно невиновен, а также и моя мать сослана невинно — пересмотреть это дело. Содержание письма следующее: «Главное, на что опирался начальник НКВД, который меня допрашивал, что я скрываю свое происхождение; будто отец мой был управляющим имения князя Васильчикова89, будто я имел крупную аптеку, в то время, когда я работал по найму, что можЭтот лист дела никто не видел, его не показали и не разрешили копировать. Он до сих пор засекречен.

89

134

но видеть из кондуитного списка90, выданного мне Тамбовским Врачебным Управлением и получена копия из архивного БЮРО НКВД в Тамбове в 1927 г. Копия имеется в делах Московского Областного Аптекарского Управления. Не скрываю, что на моё имя в 1907 году была куплена аптека в г. Дмитрове, б. Моск. губ.91 и владел я ею всего один год. После чего я все время управлял аптеками в Тамбовской губ., село Пителино, владельцем которой был Этингоф. И, наконец, есть медицинский список 1912, 1913, 1914 и 1915 г., где ясно сказано, где я управлял аптекой в селе Пителино у провизора Чёрного, впоследствии жены Этингоф. После демобилизации все время — с марта 1918 г. по день ареста 9 ноября 1937 г. — был управляющим аптекой Сасовского р-на, б. Елатьмевского уезда. Это всё есть в делах моих. Копия послужного списка должна быть у меня дома. Отец мой с 11 лет работал на лесных разработках, был эксплуатируем до последних его минут жизни, не видев светлого дня. Это первая ложь. Вторая ложь, что мама92 происходит из дворян, ведет себя очень гордо, не позволяла курить в аптеке, указала помощнику уполномоченного Кабанову на вывеску «курить нельзя в аптеке». Между прочим, этот вопрос мне был задан: — «Правда ли, что мама осмелилась запретить курить?» Я так же ответил, что этот факт был очень справедлив. Относительно происхождения ее указал, что они могут справиться в Сельсовете, село Сер­гиевское Тульской губ., что ее отец был крестьянин. Между прочим, конкретного обвинения не было выдвинуто против меня и мамы, лишь только по материалам перестраховщиков — Павлихина Кондуи́тный список (от франц. conduite — поведение) — документ, содержащий перечень каких-либо сведений о российском чиновнике. В России до революции: журнал с записями о поведении, проступках учащихся (преимущественно в духовных учебных заведениях и кадетских корпусах).

91 В городе Дмитрове, бывшей Московской губернии.

92 Мама — Елена Новичкова-Абрамсон (жена моего деда).

90

135

Николая Михайловича и парикмахера из совхоза НКВД «Серебряные Пруды» / фамилию не помню, кажется, Черняховский — Лист «Дела» (нумерация пропущена)

-2крупный растратчик государственного имущества в гор. Киеве, осужден на 8 лет и по освобождении остался в совхозе, дабы получить «чистый документ», как он выражался. Для него все средства хороши, лишь бы давать ложный материал, т. к. ему уполномоченный НКВД тов. Денисов обещал выдать «чистый документ». Пьяница Паршков — председатель колхоза «Искра», который пропил и растратил казенное имущество, но, чтобы скрыть свои проделки, когда его выкинули из колхоза, стал малярничать. Он получил от меня 60 руб., в счет работы окраски и побелки помещения аптеки, деньги пропил и всячески избегал меня, а когда я стал спрашивать эти деньги, он всегда угрожал. Придя за несколько дней в аптеку до октябрьских торжеств он, увидев маму93, стал к ней приставать при публике, чтобы она вышла к нему, и он хочет ей что-то сообщить. И вот, когда она к нему подошла, он стал говорить: «Что вот ты знаешь, кем ведь я работаю в НКВД у Денисова, кого захочу, того и запрячу», — и когда мама сказала, что ей некогда с ним особенно разговаривать, там ждёт народ, он стал прямо выражаться вслух — «Погоди, ты со мной разговаривать не хочешь, так я тебе покажу. Сейчас некогда уполномоченному, не далее, как после праздников очередь дойдёт и до Вас с мужем». Так и случилось, что в ночь на 9-е ноября были арестованы мы с мамой. 12-го были допрошены, все обвинение заключалось в том, что мы с мамой реакционно настроены. Несмотря на то, что, живя 11 лет в Серебряных Прудах, я никакого заме93

Мама — Елена Новичкова-Абрамсон.

136

чания не имел, наоборот, все время участвовал в общественной жизни села, был членом Сельсовета двух выборов, член Президиума, Председателем Секции Здравоохранения, членом налоговой Комиссии при Райисполкоме. С 1930 г. — председателем группкома Союза Медсантруд, где проводил с членами Союза культурно-массовую работу на селе среди колхозников в районе. Обслуживал 129 колхозов района, и не только Серебряно-­ Прудского р-на колхозников, но даже соседние р-ны, как Больше-­ Коровинский р-н. Колхозники были мною всегда обслуживаемы, и никакого (неразборчиво) на меня и маму не было в течение 11 лет. Всегда колхозники получали днём и ночью неотложную помощь, которая требовалась, и мы всегда чутко относились к людям, ввиду отсутствия больницы, которая находилась в 15 килом. от села. Аптека служила пунктом первой помощи, и никому в любое время не было отказано. И получили награду «враги народа» КРЭ94 сроком на 10 лет, а маме 8 лет. Судили нас заочно тройка НКВД в гор. Туле 25 ноября Дело за № 20600. Мы с мамой стали жертвами оговора со стороны перестраховщиков и пьяниц, антисемитов, черносотенцев — Павлихина Николая Михайловича и Паршкова. Павлихин Николай Михайлович за 3 недели до ареста, придя в аптеку в выходной день, спросил меня. Мама ответила ему, что «меня дома нет». Он её начал бранить разными словами, и когда я ему через 5 дней, в присутствии зубного врача Порывина, фельдшера Богдана — зав. «Медпункта села Дудино» — сказал, «что так хулиганить нельзя во время моего отсутствия», — он начал кричать, что, «погоди, еврейская харя, я тебя скоро запрячу с женой, куда следует». — И когда (спросил?) на допросе меня уполномоченный, я ему сказал истину происхождения доносов, он никакого внимания не обратил, сказав только, что лишь — «работал ты неплохо, это мы знаем. И авторитет твой от колхозников нам тоже известен, но ты с женой дома у вас за столом настроен враждебно, против Советской власти». На вопрос, что он уполномоченный, глубо94

КРЭ — контрреволюционные элементы.

137

ко ошибается, что маскироваться в течение 20 лет нельзя, что мы при Советской власти получили возможность жить свободно, и нам гораздо легче и спокойнее жить при Советской власти, чем при царском режиме — он даже не нашелся, что ответить. Кроме Лист «Дела» № 55

-3того, я настаивал запросить и навести справки по месту моего прежнего жительства, гор. Сасово, Рязанской обл., село Пителино — уполномоченный ответил, «что это долго пройдет». Видно было, что уполномоченный гнался не за качеством дела, а за количеством, наспех состряпав обвинительное заключение по 58 ст. п. 10 и дело кончено, тем самым не дав возможность реабилитировать себя». Вот все, что мне известно из моего допроса, а там могли написать еще небылицу. Никаких собственностей мы с мамой не имели. Вместе служили трудовому народу и трудились, а теперь положено на нас с ней позорное пятно «враги народа» КРЭ. Вот о чём хотел тебя поставить в известность».

— Прошу вас на основании вышеприведённого письма ко мне моего отца, дело моих родителей пересмотреть здесь на месте. Мать моя находится в г. Крапивне, Тульской области, в тюрьме. (без подписи) Следствие в порядке надзора, проведённое по жалобе моей матери Валентины Александровны Абрамсон в 1939–1940 гг. (то есть после снятия Ежова и назначения Берия наркомом внутренних дел) тем же Управлением НКВД по Тульской области, оставило приговор без изменений.

25 февраля 1956 года на последнем закрытом заседании XX съезда Первый секретарь ЦК КПСС Президиума ЦК КПСС Н. С. Хрущёв выступил с докладом «О культе личности и его последствиях». Это событие повлияло на ход как отечествен138

ной, так и мировой истории. Доклад с осуждением культа личности Сталина стал началом реабилитации десятков тысяч невинно осуждённых. 30 июня было опубликовано постановление ЦК «О преодолении культа личности и его последствий», развивающее положения хрущёвского доклада.

2 августа 1957 года, в ходе массового пересмотра дел времён «культа личности», Президиум Московского областного суда постановлением № 2942 отменил постановление Тройки Тульского управления НКВД от 25 ноября 1937 года и прекратил дело в отношении Александра Григорьевича и Елены Николаевны Абрамсон за недоказанностью обвинения (прокуратура предлагала формулировку «за недостаточностью улик»).

139

Подлинный документ. Лист «Дела» № 68, страница 1

140

Подлинный документ. Лист «Дела» № 68 Подлинный документ. Лист «Дела» № 68, страница 2

В том же 1957 году моя мать получила справки о реабилитации своих родителей, извещение пришло из Министерства Юстиции.

141

Рассказы моей матери И упало каменное слово На мою еще живую грудь. Ничего, ведь я была готова, Справлюсь с этим как-нибудь.

У меня сегодня много дела: Надо память до конца убить, Надо, чтоб душа окаменела, Надо снова научиться жить.

А не то… Горячий шелест лета, Словно праздник за моим окном. Я давно предчувствовала этот Светлый день и опустелый дом. А. А. Ахматова С каждым днем все диче и все глуше Мертвенная цепенеет ночь. Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит. Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь. М. А. Волошин

Не сохранилось ни одного письма от дедушки и бабушки, моя мать, испытывая неимоверный страх перед НКВД, все их письма уничтожила. Только в «Деле» я увидела два письма деда: одно было к Берии, а второе к моей матери (она переслала его Берии). Дедушку после приговора сначала отправили по этапу в тюрьму Соликамска и, по-моему, через год — в Карелию. В «Деле», которое я сейчас читаю, написано, что дед отбывал наказание в Карелии, в ИТЛ — в Исправительно-трудовом лагере, на Беломорканале95 и умер в 1945 году там же. О Соликамске в документах Беломóрско-Балти́йский канал (сокращённо Беломорканал, ББК, до 1961 г. — Беломорско-Балтийский канал имени Сталина) — 95

142

не сказано ни слова. Кроме того, в «Деле» указано, что бабушка моя отбывала весь срок в тюрьме города Крапивны, что опять неверно, так как умерла она в конце 1942 года в Москве, в Бутырской тюрьме96, в которой она находилась примерно около года. Об этом я узнала от своей матери, которая носила передачи в Бутырку. Как бабушка Елена попала в Москву, моя мама понятия не имела, ведь она получила только несколько коротеньких записок от своей матери, а свиданья за целый год так и не дали. Некоторые подробности пребывания бабушки в московской тюрьме выяснились совершенно неожиданным образом, абсолютно случайно, по Божьему Промыслу только в 1952 году (я пишу об этом в главе «Любимовы»). Добавлю только небольшой эпизод: когда к Крапивне подошли немцы, Елену Абрамсон выпустили из тюрьмы. Моя бабушка, в 54 года, полураздетая, голодная и больная, спасаясь от фашистов, в конце октября — начале ноября 1941 года прошла пешком 224 км до Москвы (заметьте, что её обвиняли в фашистских настроениях, и в том, что она якобы ждала немцев). В «Деле» об этом поступке Елены Абрамсон даже не упоминается, потому что сотрудники НКВД никогда не писали о том, что им было невыгодно. Вот один из немногочисленных рассказов моей матери Валентины: канал, соединяющий Белое море с Онежским озером и имеющий выход в Балтийское море и к Волго-Балтийскому водному пути. Протяжённость — 227 км. Построен между 1931 и 1933 гг. заключёнными ГУЛАГа.

96 Бутырская тюрьма или «Бутырка» — следственный изолятор в Москве, известная тюрьма России. Располагается на Новослободской улице (дом 45), близ Бутырской заставы. «Бутырками» назывались небольшие селения. В 1724 г. вокруг Москвы был устроен Камер-Коллежский вал с 16 заставами по главным дорогам, одна из которых на дороге в Дмитров была названа Бутырской. В 1784 г. Екатерина II дала согласие на строительство у заставы каменного тюремного замка, так возник «губернский замок» (острог) — Бутырская тюрьма. В 1931 г. Бутырская тюрьма ОГПУ переименована в Бутырский изолятор ОГПУ.

143

«Когда меня с Анисьей выгнали из дома, я стала искать людей, кто бы помог мне доставить на вокзал рояль, чтобы увезти его в Москву. Такие добрые люди нашлись, не побоялись, дали подводу и помогли дочери «врагов народа», хотя тогда это было очень опасно. Вместе с Анисьей мы благополучно добрались до Москвы. Первая ночь на Сретенке была невыносимой. Я, моя тётя Маня и многие из Дубровиных не спали всю ночь. Потрясённый Юрий Дубровин, узнав об аресте и обвинении дяди Саши и тети Лёни, просидел в кресле всю ночь, не сомкнув глаз. Вскоре я начала обивать пороги разных инстанций: писала жалобы, умоляла, просила, но ничего не помогало. Тогда ведь никто не знал, что решения и приговоры тройки НКВД обжалованию не подлежали. Я до конца ещё не осознала в полной мере, какое горе свалилось на меня и на моих родителей. Моё состояние ни с чем нельзя было сравнить. Знакомые и друзья прекратили со мной общаться, кроме моей учительницы и друга Елены Фабиановны Гнесиной (см. Главу IV), Дубровиных и одной моей подруги. Все отвернулись от дочери «врагов народа» — вокруг меня почти никого не осталось. Великая Анна Андреевна Ахматова пережила арест и гибель близких, а её единственный сын, Лев Николаевич Гумилёв, провёл в тюрьмах и лагерях более 10 лет. Поэма «Реквием», посвящённая сталинским репрессиям, создавалась с середины 30-х годов до 1940 года. В ней Анна Андреевна описывает свои хождения по мукам, которые испытала и моя мать. Приговор… И сразу слезы хлынут, Ото всех уже отделена, Словно с болью жизнь из сердца вынут <…> («Реквием»)

«Через какое-то время меня вызвали на Лубянку, — рассказывала мама. — Долго допрашивали, и до сих пор остается загадкой, почему же тогда меня не арестовали? Следователь кричал, угрожал и в конце концов предложил подписать документ — 144

отказ-отречение от родителей, от репрессированных «врагов народа». Когда я категорически отвергла его предложение, он предупредил: «Как знаете, церемониться с вами не будем, если сейчас же не подпишете документ, мы вас расстреляем». На что я решительно и твёрдо заявила: «Делайте что хотите — расстреливайте, но я от своих родителей никогда не откажусь». Тогда НКВДешники прямо в кабинете поставили меня лицом к стене и расстреляли холостыми патронами в упор, и не одним залпом, а несколькими». Все перепуталось навек, И мне не разобрать Теперь, кто зверь, кто человек, И долго ль казни ждать. («Реквием»)

Психике моей матери был нанесён непоправимый удар, от которого она так и не смогла никогда оправиться. У неё развилась тяжелая болезнь, которая мучила её всю оставшуюся жизнь — мания преследования. «С тех пор, как репрессировали моих родителей, — продолжала свой рассказ мама, — я постоянно голодала и жила в по­ стоянном страхе: не арестуют ли меня? Дадут ли свидание? Хватил ли денег на передачи родителям?.. На работу было невозможно устроиться, никто не брал: ведь я была дочерью «врагов народа». Елена Фабиановна Гнесина пыталась устроить меня на работу, но даже ей везде отказывали. Она по возможности подкармливала меня и постоянно сражалась с секретарём парткома Л. П. Рябковой, регулярно отчислявшей студентку Валентину Абрамсон из Музыкального училища. Действительно, как к учащейся, ко мне можно было предъявить претензии: по­ стоянно отсутствуя на занятиях, я бегала по урокам, зарабатывая на продукты родителям. К тому же, если я ездила на свидание в тюрьму к матери, то не появлялась в училище иногда больше недели, а когда посещала отца в лагере, то меня не было 145

в Москве больше десяти дней. Благодаря поддержке Е. Ф. Гнесиной я в течение нескольких лет защищала диплом, и с трудом, наконец, в 1942 году окончила Музыкальное училище. О высшем образовании мне и мечтать даже не пришлось. По-прежнему я была безработной. Правда, иногда подрабатывала уборщицей в аптеке на улице Кирова (Мясницкой), но потом и оттуда выгнали. Оставались одни частные уроки, благодаря которым выживали я и родители. По рекомендации моего педагога по классу фортепиано Софьи Абрамовны Гуревич и самой Елены Фабиановны я давала уроки игры на фортепиано в достаточно обеспеченных и богатых семьях, где меня постоянно кормили обедом и ужином. Иные дамы помогали и одеждой. Все деньги, которые я зарабатывала, уходили на продукты для родителей. Дома вечером я иногда съедала ломоть чёрного хлеба и, если могла сэкономить, кусочек сахара, заранее припасённый и лежавший у меня под подушкой. Поверь, что в то время сахар был для меня великим счастьем! Избавиться от чувства голода я смогла только благодаря моему мужу, твоему будущему отцу Самуилу в 1945 году. Мою мать, Елену Николаевну, отправили в тюрьму города Крапивны97. Свидания не давали долго, их надо было добиваться. В перерывах между ними я собирала продукты для родителей и складывала их в чемоданы. Набиралось по 10–15 килограммов различных консервов и продуктов. Я всегда везла не менее двух чемоданов, да ещё и рюкзак за спиной. Однажды мой двоюродный брат Анатолий Дубровин вызвался помочь мне: решил проводить на вокзал и поднести чемоданы до поезда. Когда он поднял один из них, то пришёл в ужас, потому что даже для него, крепкого молодого человека, груз был не просто очень тяжёлым, а неподъёмным. В отчаянии он закричал: «Как же ты, такая хрупкая, тоненькая девушка, можешь таскать на себе эти чемоданы Крапи́вна (в прошлом Кропивна) — село (бывший город) в Тульской области, 224 км от Москвы.

97

146

и рюкзак? Не понимаю!» А я уверена, что только Господь давал мне силы, помогая совершать невозможное. Для моего здоровья подъём таких тяжестей не прошел бесследно, именно из-за этого у меня, как ты знаешь, впоследствии развилась неизлечимая болезнь ног. Помню, как сейчас, одно свидание с моей мамой, Еленой, во время которого я была на волоске от смерти. Зима была тогда суровая, стоял сильный мороз: 15 или 20 градусов. Поезд подходил к Крапивне, а мне надо было выйти раньше, так как тюрьма находилась на окраине города, достаточно далеко от железнодорожной станции. Когда поезд остановился, проводник приказал выходить всем, кто приехал, так же, как и я, на свидание с заключёнными. С двумя тяжеленными чемоданами в руках, спустившись по ступенькам из вагона, я увидела, что под моими ногами не было никакой железнодорожной платформы. Кругом лежал глубокий снег, и я сразу же провалилась в него по пояс. У меня не было никакой возможности выбраться из снежного плена самостоятельно, положение было отчаянное, я мучительно долго пыталась освободиться, но всё было напрасно. В конце концов, потеряв все силы, совершенно окоченев от холода, я начала горячо молиться, просить Бога о помощи. Как всегда, Господь услышал меня: на помощь пришли люди, оказавшиеся поблизости. Совместными усилиями меня вытащили из снега, и мы побрели по шпалам, в направлении, указанном проводником. Шли достаточно долго. Подошли к забору, огороженному колючей проволокой. Стояли невыносимо долго, без еды, без туалета, на морозе. Уже стало смеркаться, когда к нам вышли. Пропустили в помещение, проверили паспорта, открывали каждый чемодан, переворачивали каждую банку. Перетрясли каждую вещь. Что искали, я не знаю, может быть, запрещённую литературу? Так прошла ночь. Наутро всех пустили на очень короткое время повидаться с родными, естественно, в присутствии сотрудников НКВД. Моя мама была безмерно запугана, говорила шёпотом, вздрагивала, благодарила, беспокоилась о моём здоровье. Просила привозить больше тё147

плых вещей, так как в камере было очень холодно, и многое из того, что я привозила, воровали: ведь она сидела в камере вместе с уголовниками». Узнала я, как опадают лица, Как из-под век выглядывает страх, Как клинописи жесткие страницы Страдание выводит на щеках <…>, И я молюсь не о себе одной, А обо всех, кто там стоял со мною, И в лютый холод, и в июльский зной <…> («Реквием»)

Следующий рассказ моей мамы (Валентины) очень хорошо помню, потому что он связан с началом Великой Отечественной войны. Тогда Мария Николаевна Дубровина (сестра моей бабушки Елены) вместе со своей племянницей Валей отправилась на свидание к своей любимой младшей сестре. «Когда, наконец, нам разрешили свиданье, — рассказывала моя мать, Валентина, — я и тётя Маня отправились в путь по железной дороге. Эти два дня — суббота 21 июня и воскресенье 22 июня 1941 года — навсегда останутся в моей памяти. Погода была превосходной. Нам, как ни странно, быстро дали свидание. К нашему удивлению, оно длилось долго, нас почему-то не прерывали и не выгоняли. Две сестры Елена и Мария не могли наговориться, и я тоже не могла оторваться от своей любимой мамочки. Расставанье было тяжёлым: словно предчувствуя, что это последнее свидание с близкими ей людьми, моя мать не хотела нас отпускать. К несчастью, так и случилось. Она никогда больше не увидела ни свою сестру Марию, ни меня, её дочь. День окончился, а поезд на Москву должен был отправляться только на следующее утро. Когда 22 июня мы с тётей Маней пришли на железнодорожный перрон Крапивны, то оказались в центре столпотворения. Сквозь орущую людскую толпу, штурмующую кассы вокзала, с невероятным трудом я прорвалась к очереди за билетами. Стояла долго, мне казалось, что беско148

нечно. Получив, наконец, билеты, мы с тётей Маней поспешили к поезду. На перроне вокруг нас сновали военные с напряжёнными и хмурыми лицами.

— Что же это такое происходит? — удивлённо спросила тётя Маня у пробегавшего мимо нас офицера, молодого человека.

— Вы что, не знаете? Война. В четыре утра на нас напали немцы. Мы сначала не поняли и переспросили: «Что, что?» Офицер, убегая, не оборачиваясь, прокричал: «Война! Война!» Мы на минуту застыли, от нахлынувшего горя, затем молча, посмотрев друг на друга, стали проталкиваться сквозь толпу к поезду. С трудом протиснулись в вагон, а в нём было такое количество народа, такой оглушительный шум, что пришлось кричать, чтобы услышать друг друга. Когда добрались до Москвы и до Просвирина переулка, Дубровины не могли прийти в себя от счастья, ведь они думали, что мы погибли». Я не знаю, как моя мама узнала, что Елена Николаевна Абрамсон (её мать) находится в московской тюрьме. Хорошо, что брали передачи, и, как я помню, моя мама рассказывала, что ей удалось передать несколько записок. В конце 1942 года, когда Валентина, моя мать, пришла с очередной передачей в Бутырскую тюрьму, ей сообщили, что Елена Николаевна Абрамсон скончалась. Мама плакала, умоляла разрешить ей проститься с умершей матерью, но ей и в этом было отказано. Совершенно ясно, что тело Елены Николаевны уже уничтожили. Дочери даже не сообщили дату смерти её матери. Ни прощанья, ни могилы — моя бабушка не имеет могилы, очевидно, что её сожгли, как сжигают мусор. В те годы в Бутырской тюрьме существовало чудовищное правило: о скончавшихся заключённых родственникам не сообщать и тела не выдавать. Рассказываю об одной поездке моей матери к её отцу, Александру Григорьевичу Абрамсону в исправительно-трудовой лагерь. «После приговора отца отправили в Соликамск, — вспоминала моя мать. — Он примерно год был в тюрьме, а потом его перевели в исправительно-трудовой лагерь, находившийся в Карелии, там он работал по своей специальности — фармацевтом.

149

Я ездила к нему не так часто, как к матери, ведь свидания давали редко, не чаще, чем раз в несколько месяцев. Отец находился достаточно далеко от Москвы по тем временам. Поезд шёл в Карелию, на Май-губу около двух дней. Лагерь репрессированных располагался на берегу огромного Выгозера. Его охраняли сотрудники НКВД с собаками. Постоянно рискуя своей жизнью, я переправлялась на лодке в лагерь через озеро, волны которого достигали иногда шести баллов. Наиболее ярко осталось в моей памяти, драматическое происшествие, случившееся со мной во время одного свидания с отцом. В тот осенний суровый ноябрьский день погода начала портиться: на Выгозере задул противный холодный, пронизывающий насквозь, северный ветер. Когда я добралась до места, где в заключении находился мой отец, стало ещё холоднее. Войдя в лагерь, я увидела издали отца, он стоял и смотрел на меня. Его предупредили о моём приезде, но подойти ко мне он не имел права. Свиданье разрешили только на следующий день. Он издали, волнуясь, кивнул мне, и было видно, что он, как всегда, счастлив моему приезду. Молча смотрели мы друг на друга, но разговаривать, даже при свидетелях, сегодня было нельзя: за это могли лишить свиданий навсегда. Пока я занималась формальностями, связанными с приездом, наступил вечер. Я очень устала и мечтала выспаться и отдохнуть. Мне было разрешено остановиться в одном из бараков. Был поздний вечер, все легли спать. Глубокой ночью в бараке, где жил Александр Абрамсон, всех разбудил стук в дверь, стучали громко и настойчиво. Отец пошёл посмотреть, что случилось, он подумал, что кому-нибудь плохо и его вызывают оказать помощь. Ведь он и в лагере служил не только фармацевтом, но и нередко помогал людям как врач. У двери стоял один из его благодарных пациентов: «Александр Григорьевич! Вашей дочке Вале надо немедленно уезжать: ее разыскивает начальник лагеря (сотрудник НКВД). Он сильно пьян, требует её к себе домой, грозится, что, пока она не придёт к нему, он не разрешит ей свиданье с Вами» (в лагере ни для кого не было секретом, что Валентина Абрамсон, будучи 150

очень красивой девушкой, не раз привлекала внимание не только заключённых, но и начальства лагеря). Отец быстро побежал к бараку, где я остановилась, надо было торопиться. Нас также предупредили об опасности, угрожавшей мне, поэтому я была уже готова. Когда мой папа трясущимися от волнения руками обнимал меня, мы оба плакали, но так и не успели поговорить. Я оставила продукты, и мы вместе с ним помчались к маленькой сторожке, где жил перевозчик. К нашему ужасу, он ни за что не соглашался везти меня обратно, потому что погода становилась всё хуже и хуже.

— Я же не самоубийца, Александр Григорьевич! При всём уважении к вам, сейчас опасно плыть. Вы посмотрите, что творится на озере, какие высокие волны! Не доплывём! Лодку зальёт, она перевернётся, а вода-то ледяная, замёрзнем, утонем. И дочка ваша погибнет, и я тоже. Нельзя нам плыть.

— Понимаю, голубчик, только очень прошу вас, не отказывайте нам, не бойтесь, садитесь в лодку, а там как Бог даст, — уговаривал отец лодочника. Точной цифры я не помню, только за обратную переправу перевозчик взял по тем временам какую-то немыслимую сумму. Пока договаривались о цене, погода окончательно испортилась: промозглый обжигающий ветер стал неистовым, почти шквальным, а его порывы — более яростными. Когда лодочника все-таки уговорили, и мы отплыли от берега, я поняла, что действительно мы можем погибнуть. Жгучий безжалостный ветер бил в лодку, её швыряло из стороны в сторону, заливало ледяной водой, подбрасывало на вершину крутой волны. Уж не знаю, как мы остались живы, но я всё время молилась, вычерпывая заледеневшими руками воду из лодки, готовясь к неминуемой смерти. Только волею Божией остались в живых» — рассказывала моя мать. Злоключения её в тот день не закончились. В полупустом поезде в её купе стали рваться хулиганы, она кричала и звала на помощь, хорошо, что вовремя прибежал проводник. Зимою, в начале 1945 года, мой дед упал на улице, ему стало плохо с сердцем, к тому же он простудился, заболел воспале­ 151

нием лёгких и вскоре скончался (так сказали моей матери). Могила дедушки находится около лагеря. Через несколько дней после его смерти моя мама встретила своего будущего мужа, моего отца Самуила: до моего рождения оставалось два с половиной года. А дедушка легко бы мог дожить и увидеть меня, так же, впрочем, как и бабушка.

152

Военные и послевоенные годы Мария Зиновьевна Ярцева Наш свет — театр; жизнь — драма; содержатель — Судьба; у ней в руке всех лиц запас… П. А. Вяземский Мы из породы битых, но живучих, Мы помним все, нам память дорога. В. В. Высоцкий

Осенью 1941 года моя мать, Валентина Александровна Абрамсон (Горник), тогда ещё студентка Музыкального училища имени Гнесиных, провожала на Ярославском вокзале в эвакуацию своего педагога по фортепиано Софью Абрамовну Гуревич, на перроне рядом с ней стояла пожилая высокая, крупная женщина. Софья Абрамовна представила маму: — Мария Зиновьевна, познакомьтесь — моя ученица Валя Абрамсон. Как оказалось, Мария Зиновьевна была вдовой знаменитого театрального деятеля, режиссёра, критика и драматурга Петра Михайловича Ярцева (1861–1930), соратника великих К. С. Станиславского и В. Э. Мейерхольда. В начале XX века культура в России достигла апогея. Ярцев являлся ярким представителем театрального искусства того време153

ни. Чтобы представить творческий масштаб Петра Михайловича, вспомним лишь некоторые факты из его жизни. С 1906 года Ярцев заведовал литературным бюро (отделом) в петербургском Драматическом театре знаменитой русской актрисы В. Ф. Комиссаржевской, входил в художественный совет театра. На «литературных субботах» в театре не только выступали артисты, но и читали свои произведения поэты А. А. Блок, Ф. К. Сологуб, В. И. Иванов. Вместе с Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом (режиссёром-постановщиком театра с 1906 года) Ярцев участвовал в обсуждениях и репетициях спектаклей, поставленных этим прославленным мастером. Сохранились заметки Вс. Э. Мейерхольда из его театрального «Дневника репетиций» 1906 года98. Приводим несколько записей: «<…> 20. VIII, воскресенье. Речь П. М. Ярцева о «Норе». Чтение пьесы «В городе». Понедельник, 4 сентября: «В городе». Репетиция. <…> Предстоит большая работа». Вторник, 5 сентября репетиция: «Вся пьеса, — пишет Мейерхольд. — По окончании — беседа о ролях и планах пьесы. Пьеса сдана П. М. Ярцеву». «Среда, 6 сентября. «Вечная сказка». Репетиция. Представил П. М. Ярцеву те части пьесы, которые выявлены в смысле планов <…> После репетиции П. М. Ярцев прочитал занятым в пьесе предисловие Ст. Пшибышевского к печатному изданию «Вечной сказки» <…>». На премьере спектакля С. С. Юшкевича «В городе» присутствовали: автор пьесы, А. А. Блок, Ф. К. Сологуб, К. А. Сомов, М. Ф. Андреева и др. Когда в 1907 году Вс. Мейерхольд задумал уйти из театра В. Ф. Комиссаржевской, он писал П. М. Ярцеву: «Я измучился. Я не могу остаться в нем, в этом театре»99. В октябре того же года «Творческое наследие Вс. Э. Мейерхольда. Всероссийское теат­ ральное общество. М.: 1978. С. 138, 139.

99 «Творческое наследие Вс. Э. Мейерхольда. Всероссийское теат­ ральное общество. М.: 1978. С. 188 (ЦГАЛИ, ф. 998).

98

154

между П. М. Ярцевым и Вс. Э. Мейерхольдом велись переговоры о создании нового театра в Москве. В 1910 году П. М. Ярцев открыл собственную театральную школу в Москве. Одновременно публиковал свои работы в русских и зарубежных журналах. Несмотря на разницу в возрасте (Ярцевой тогда было около шестидесяти семи лет, а маме — двадцать шесть), Мария Зиновьевна и моя мама сразу подружились. Их объединяла любовь к театру, искусству и музыке. Обе презирали большевистский режим. Родители моей мамы были репрессированы в 1937 году, бабушка погибла в 1942, а дедушка ещё сидел. Сын Марии Зиновьевны, Александр Викторович Правдин, был арестован в 1931 году и уже отсидел 10 лет. Его освободили в 1941 году, но запретили жить в Москве. Валя стала частой гостьей на Малой Бронной, где жила Мария Зиновьевна. Простое знакомство переросло в необыкновенную дружбу. Мама рассказывала, что она летела как на крыльях к Ярцевой в её маленькую квартиру, где получала столько искренней любви и внимания. Моя мать часто жила на Малой Бронной. В то время обе страшно голодали. Делились последним куском хлеба. Маму, как дочь репрессированных, на работу, конечно, не брали никуда. Она подрабатывала только частными уроками, но все продукты отвозила своим родителям: маме — в тюрьму, папе — в лагерь. Ели картофельные очистки, пили чай без сахара, читали стихи Ф. И. Тютчева, любимого поэта Марии Зиновьевны. Моя мать рассказывала, что М. З. Ярцева относилась к ней, как к своей дочери. Они не могли наговориться, часто засиживались за разговорами до утра. Их кумирами были А. П. Чехов, М. Н. Ермолова, К. С. Станиславский, артисты Малого и Художественного театров. До поздней ночи продолжались рассказы Марии Зиновьевны о Ярцеве, человеке поистине удивительном, неземном, который буквально жил и дышал искусством и, прежде всего, театром. Ярцевы исключительно тяжело переживали революционные события 1917 года, страдали, ужасались, не могли принять происходящее вокруг. В то время другом Петра Михайловича был русский писатель Б. К. Зайцев, один из последних крупных пред155

ставителей Серебряного века, знакомый А. П. Чехова, И. А. Бунина, Б. Л. Пастернака, Л. Н. Андреева и др. Писатель эмигрировал сначала в Германию, затем во Францию. Он являлся автором 30 книг на русском языке и около 800 текстов в периодических изданиях. Зайцев с болью описывал состояние Петра Михайловича: «Он такой же все был худой, так же погружен в Русь, так же поддерживался и духовно, и внешне, все тою же Марией Зиновьевной. Когда нечего было есть, сидел покорно и тихо. Питался любимым кофе. Изможденный и тощий, в бархатной кацавейке жены, накинутой на плечи, с воротником, живописно раскинутым вокруг тонкой шеи, подобно жабо, походил остроугольным лицом и бородкой на испанского гранда. Изгнание начиналось для всех нас. Петр Михайлович мог терпеть голод и холод, но не орду, не татарщину, в чьих руках мы оказались. Крики газет, афиши на стенах, митинги, волчьи зубы вокруг, муть, кровь, заплеванность… горько и вспомнить»100. В 1920 году Ярцевы эмигрировали в Болгарию, в Софию, по словам Марии Зиновьевны, она и её муж выбрали Болгарию, потому что считали эту страну наиболее близкой по духу и культуре к России. Вечерами в маленькой квартире Ярцевых собирался весь цвет интеллигенции Софии. Было тяжёлое, голодное время, гости пили чай с сухарями, а иногда и вовсе пустой чай, так как часто и сухарей не было. Бесконечные споры, беседы о теат­ре, об искусстве продолжались до глубокой ночи. В 1923 году Ярцев открыл в Пловдиве «Камерный театр». Преподавал историю и вопросы сценического искусства на курсах при Народном теат­ре в Софии и Драматической школе Н. О. Массалитинова. По­стоянно публиковался в эмигрантской и болгарской прессе, выступал с лекциями. Мария Зиновьевна и моя мама были глубоко верующими, это им помогло всё пережить, а любовь к Богу ещё более роднила их. Вместе они, как мать и дочь, посещали храм в Сокольниках, где молились у чудотворной иконы иверской Божией Матери. МаИсточник: boris-konstantinovich…vospominaniya-o… Борис Зайцев. «Воспоминания о людях моего времени». Глава П. М. Ярцев.

100

156

рия Зиновьевна говорила, что П. М. Ярцев был верующим человеком. Об этом писал Б. К. Зайцев в своей книге воспоминаний, в которой Ярцеву посвящена целая глава. Писатель рассказы­ вает о поездке «Ярчика» (как его тогда называли друзья) в Оптину пустынь101 и о том влиянии, которое оказал на его друга монастырь и старцы: «Монастырь оказал на него великое, удивительное действие. Всегда ища в жизни и в искусстве чистоты, красоты, святости, он нашел их в Оптиной. Образы старцев — он застал, если не ошибаюсь, о. о. Анатолия и Нектария — показались ему ни с чем несравнимой высоты и красоты»102. Ярцевы тосковали по России, по Москве, мечтали вернуться на Родину. Но вернулась в 1931 году, после смерти Петра Михайловича, одна Мария Зиновьевна. Как и в эмиграции, в Москве Ярцева бедствовала, ей даже не на что было купить одежду. Мама вспоминала, что Мария Зиновьевна сама сшила себе платье-­пальто из старого мешка, покрасила его в тёмный цвет и ходила в нём, как королева, обращая на себя всеобщее внимание. Под цвет своего пальто она носила на голове что-то вроде тюрбана, тоже тёмного, почти чёрного цвета. У неё были крупные черты лица, тёмные выразительные глаза, соболиные брови. Походка у неё была необыкновенная — благородная, красивая, царственная. В ней самой чувствовалась какая-то особенная стать и величественность. Мама почему-то мне никогда не рассказывала, что Мария Зиновьевна была знакома с Е. Ф. Гнесиной. Разбирая открытки и письма от Марии Зиновьевны к моей маме, я вдруг обнаружила, что Ярцева была хорошо знакома с Еленой Фабиановной. В трудные годы, начиная с 1941 года и до самой смерти, Ярцева поддерВведéнская О́птина пу́стынь — ставропигиáльный (подчиняющийся непосредственно патриарху или синоду, т. е. с самым высоким статусом) мужской монастырь Русской православной церкви, расположенный недалеко от города Козельска, в Калужской епархии, т. е. на территории Калужской области.

102 Источник: boris-konstantinovich…vospominaniya-o… Борис Зайцев «Воспоминания о людях моего времени». Глава П. М. Ярцев.

101

157

живала мою маму и чем могла, старалась ей помочь. В 1942 году, по-моему, в конце лета, маму отправили на труд­фронт, на лесосплав. И Мария Зиновьевна, зная, что у неё слабое здоровье и она не выдержит такой каторжной работы, начала писать ей отчаянные послания, уговаривая её обратиться с просьбой о помощи к Елене Фабиановне. Но каким-то образом Е. Ф. Гнесина уже 19 сентября 1942 года узнала адрес на труд­фронт моей матери и предприняла шаги для спасения своей ученицы. Думаю, это был Промысел Божий (читайте подробности в следующей главе). Сохранилось одно письмо и три открытки 1942 года Марии Зиновьевны к Вале Абрамсон. На всех почтовых карточках (открытках) и на конвертах писем надпись: ПРОСМОТРЕНО Военной Цензурой Москва 21/IX–42 г. (почтовая карточка) «Милый мой дружок, Валюша, только что получила Ваше письмо — просто камень с души свалился, когда я увидела его! Не пойму, когда Ваше письмо послано, по штемпелю, как будто 3 сентября?! Ставьте, пожалуйста, числа. Пишу Вам открыточку и очень скоро напишу большое и подробное письмо. Думаю о Вас непрестанно. Я, конечно, была через два дня у Елены Фабиано­вны — она очень расположена к Вам и ждала вестей от Вас и, по-моему, Вы должны ей написать все то же, что и написали мне, так просто в порядке сообщения, как близкому человеку, очень к Вам тепло относящемуся и интересующегося Вашей судьбой. Она мне сказала, отчего Валя так поздно ко мне обратилась? Она очень верно характеризует Вас и уверена в Вашей чрезмерной деликатности и ненавязчивости. Послушайте меня, мой голубчик, и напишите ей попросту, с полной открытостью — она того заслуживает. Словом, пишу, чтобы у Вас была весточка, а все остальное уже добавлю в настоящем письме. Целую Вас крепко и надеюсь, что судьба будет милостива к нам, ко мне и к Вам. Ваша М. Ярцева».

158

28/IX–42 (письмо) «Дорогой мой голубчик, с великой радостью получила Ваше письмо — очень я уж была обеспокоена Вашей судьбой. Вижу, что Вы свалитесь, если еще до сих пор этого не произошло! Вскоре после Вашего отъезда пришел Митя103 — он только от меня узнал, в чем дело у Вас, и явился он, чтобы предложить Вам работу в книжном коллекторе под началом своего отца. Пришел от так поздно, потому что не понял всей важности положения и у него самого был (неразборчиво) положение, которое продержало его в страшном напряжении пока все не разрешилось! в декабре он кончает и будет сейчас же отправлен104. В четверг, 24-го приехал мой сын — я уехала к ним еще во вторник вечером и вернулась в четверг. Он в хорошем духе и у него, как у всех складных людей все ладится (тьфу! Тьфу! В добрый час сказать, в худой помолчать!). В нем я чувствую кусочек себя, но, конечно, в другом плане, да и обстоятельства другие! люди все-таки очень редко понимают друг друга — у Тютчева, моего любимого поэта, сказано: «Другому как понять тебя?», и у него же говорится: Нам не дано предугадать Как наше слово отзовется. И нам сочувствие дается, Как нам дается благодать! Гóрбов Дмитрий Александрович (1894–1967) — литературный критик, литературовед, переводчик. В Москве работал в издательствах, в журналах «Красная новь», «Новый мир», «Печать и революция». Автор книг: «Жизнь и творчество Беранже» (1925), «Путь Максима Горького» (1928), «У нас и за рубежом» (1928), «Поиски Галатеи» (1929). С конца 1930-х гг. занимался переводом на русский язык произведений Анатоля Франса, Герберта Уэллса, Стефана Жеромского, Карела Чапека и др. Митя Горбов — первый муж Евгении Викторовны, дочери Марии Зиновьевны. Он был товарищем по гимназии Александра Правдина (сына М. З. Ярцевой), они учились вместе. В 1942 году Мите и Александру было лет 47, они были ровесниками.

104 «Отправлен» — видимо, на фронт.

103

159

Я не пытаюсь «прошибить» эту стену непонимания и запутанности! От С. Абр105. в один день с Вашим, пришло письмо, очень теплое, тоскующее, чувствуется она совсем душевно замерзает. О Вас, конечно, скорбит и мучается. наш разговор с Еленой Фабиановной был непродолжительный — она отозвалась о Вас очень тепло, но попеняла, что Вы обратились в последнюю минуту. Сказала, что Вы «как цветок». Просила меня сообщить ей номер телефона врачебной комиссии и фамилию врачей. Я заехала к Вашей тете (отвезла всю «ниву» — большую и отдельные книжки), чтобы все это узнать. На следующий день мне позвонила Ваша приятельница Нина и дала мне эти сведения. Я позвонила Елене Фабиановне и передала их ей, но главное было в том, что ни Е. Ф., ни я не знали Вашего адреса. теперь, получив Ваш адрес, я колеблюсь, идти ли мне с ним к Е. ф.?! Мое внутреннее чувство говорит мне, что лучше, если между ней и Вами не будет промежуточных лиц, и что Вы сами ей напишете обо всем, как старшему другу и покровителю, а не то, что кто-то первый получил от Вас письмо! нужно, чтобы это было оно, и тогда в ней будет живее интерес. Каждый день я собираюсь идти к ней и почему-то воздерживаюсь! Я заходила к Татьяне Львовне (хорошая знакомая С. А.106 — Вы ее знаете) потому что думала, что Т. Л. близко знакома с Е. Ф., но, оказывается, это не так. понимаете ли, Вы, мой милый, мою мысль? если Вы напишете такое же письмо, как мне, то оно будет наилучшим побуждением к действию! Нужно сохранить «аромат» Вашего письма, чтобы оно дошло непосредственно до нее! Я думаю, что как ни туманны мои объяснения, Вы поймете их суть. Нину отпустили на несколько дней встретить мужа — она хотела зайти (она звонила еще два раза), но не вышло, кажется 105 106

С. Абр. — Софья Абрамовна Гуревич. С. А. — Софья Абрамовна Гуревич.

160

и мужа она смогла увидеть очень короткое время. я ее очень звала, и она хочет, в следующий свой приезд, познакомиться. По телефону она очень мне показалась приятной. Познакомилась я и с тетей107 — она очень опечалена всеми делами, я чувствую, что ей вообще тяжело; устала она, верно, от безрадостной жизни со своими мрачными детьми. Они ее задавили! Я их, проходя, видела, не различая даже лиц, но тяжкий дух от них! Я в страшной тревоге за Вас, все мерещится мне, что Вы совсем больны! Валя, только тогда и познается истинная ценность отношений, когда с полной простотой и верой идешь со всем своим к близким сердцу и духу людям! Помните это, мой дружок, и знайте, что я непрестанно думаю о Вас и Ваших делах и что я не метнулась сразу к Е. Ф., потому что знаю и жизнь, и людей, и их слабости, и ищу наилучшего пути. Если сейчас тупик, то он не всегда будет, и когда ищешь, то находишь, в конце концов! Жизнь движется, и мы с ней! Источник жизни в нас самих, и из него мы черпаем силу; я написала сейчас же С. А108., думаю, что и она со своей стороны будет «накачивать» Е. Ф. Будем верить, что судьба не оставит нас! Пишите хоть чуточку, не оставляйте меня без вестей, посылайте письма без марки, вернее доходят! Я Вам посочувствовала — лучше с детьми, теплее и занятнее, чем разговоры без робкого объединяющего смысла! Может быть, наступит время, когда мы опять будем говорить до поздней ночи, есть скромный суп и радоваться тому, что мы вместе! Жизнь есть чудо, и все в ней возможно! Обнимаю Вас крепко, мой милый, хороший мой. Ваша М. Ярцева.

P.S. Тётя — Мария Николаевна Дубровина (урождённая Новичкова), родная сестра моей бабушки Елены Николаевны Новичковой-­ Абрамсон.

108 Софье Абрамовне.

107

161

Когда я показала Феденьке картинку в «Ниве» и спросила: „Это Валя?“, он мне ответил: „Нет, наша Валя покрасивее!“ Вот какой ценитель!» Как мне стало известно, в 2006 году, от внучки Ярцевой, Татьяны Александровны (читайте ниже), Горбов Фёдор Дмитриевич — тогда ещё ребёнок, был внуком Марии Зиновьевны: сын её дочери Евгении и Дмитрия Горбова. Впоследствии он стал знаменитым врачом. Работал в ЦУПе вместе с Королёвым С. П. Как врач Фёдор Дмитриевич давал заключение и разрешение Юрию Алексеевичу Гагарину на его первый полёт.

1/Х–42 г. (почтовая карточка) «Милая моя Валюша. Сегодня получила Ваше второе письмо — штемпель на письме от 22 сентября, следовательно, письмо шло 12 дней! Я послала Вам открытку 21 сентября, в день получения Вашего первого письма, 25 сентября послала закрытое письмо и вчера открытку — как долго идут письма! адрес С. А.109: Асбест, Свердловской обл., Октябрьская ул., д. 19, кв. 1. Валюша, во что бы то ни стало напишите Е. Ф., чтобы импульс к действию был у неё непосредственно, чтобы воля к действию исходила от нее самой, а передача через другого человека, ослабляет ее личное участие. Я настолько твердо это поняла в людях, что сочла лучшим затянуть сообщение, но, чтобы оно шло от Вас. Я думаю и болею о Вас все время и мне ничто не трудно, но я знаю, что так лучше. С. А. дала Ваш адрес. Целую М. Ярцева».

109

Адрес Софьи Абрамовны.

162

Открытка М. З. Ярцевой к Валентине Абрамсон, 1942 год 12/Х–42 г. (почтовая карточка)

«Милый мой и бедный мой дитёнок, как Вы там? Получили ли мою открытку от 21 сентября и закрытое письмо? (Кажется, от 27 или 28 сентября). Я получила опять деньги от С. А. и хочу Вам выслать, но жду от Вас письма, жду, что Вас так или иначе должны оттуда услать из-за постоянной Вашей болезни и чует мое сердце, что Вы расхвораетесь окончательно! Послать деньги, чтобы они до Вас не дошли, было бы слишком обидно! Прошу Вас, пишите, хоть по два слова, но пишите, и надейтесь на людей и на жизнь. Голубчик мой, не знаю, как Вам сказать и перелить в Вас надежду, веру в жизнь. Целую Вас. М. Ярцева». Я родилась 4 августа 1947 года в роддоме Грауэрмана, на Арбате (ныне — улица Новый Арбат, дом № 5. Его основал около 1919 года известный московский акушер Грауэрмáн Г. Л. Родильный дом запечатлен в х/ф «Влюблен по собственному желанию» и «Место встречи изменить нельзя». В начале 1990-х годов роддом был закрыт). Мария Зиновьевна пишет в роддом моей маме 6 августа 1947 года (мама тогда ещё не меняла фамилию).

163

4/VIII—47 г. В. А. Абрамсон (записка) Предродильная. «Дитя мое милое, вот у нас и Леночка! Как вы себя чувствуете? Чего бы хотели? Обнимаю вас обеих. Ваша М. Ярцева

Записка М. З. Ярцевой к Валентине Абрамсон в роддом, 4 августа 1947 года

6/VIII–47 г. В. А. Абрамсон (записка) Палата № 15 Милый мой дитёнок, как Ваш дитёнок, Леночка? Как кормите? Вчера от Вас отправилась Иерусалимское Подворье110 — службы в будни не бывает — но я помолилась за вас обеих. Вечером звонил Н. А.111 страшно заморенный, на пути к дому! Будем за Вас благодарны, только бы здоровой быть! Ешьте Иерусали́мское Подворье – находится в Москве недалеко от Арбата, при храме Воскресения Словущего. Это отделение Иерусалимской Православной Церкви.

111 Н. А. – видимо, мой отец, его в шутку иногда называли Николай Александрович.

110

164

все-таки, даже через «не могу». Действует ли желудок? Это ключ к хорошему самочувствию. Обнимаю Вас крепко, неустанно мыслями с Вами и девочкой. Целую Ваша М. Ярцева». Однажды, мне было лет двенадцать, мама взяла меня с собой навестить дочь Марии Зиновьевны — Евгению Викторовну. С каким-то необъяснимым трепетным чувством я шла с мамой на Малую Бронную. Мы жили всегда очень скромно, и денег у нас никогда не было, но меня поразила бедность, в которой жила эта видная и седая женщина. Войдя в комнату, я увидела старую, пережившую многих хозяев обстановку, и явную нужду. Евгения Викторовна была похожа на свою мать крупными чертами лица и печальными чёрными глазами. Одета она была во что-то очень свободное, порядком изношенное, но не халат. Помню двух её собак, дворняжек. Одну не запомнила, а другую, большую, белую, с гладкой шерстью, помню очень ясно, она сидела на широком подоконнике и с интересом смотрела в окно. Её звали Дашка. Глаза у неё были большие, грустные и тёмные, как и у хозяйки. Дочь Марии Зиновьевны довольно насторожённо отнеслась ко мне. А меня мучила любознательность. Мама с такой любовью рассказывала о Марии Зиновьевне Ярцевой и её муже, что мне обязательно хотелось разузнать что-нибудь ещё о Петре Михайловиче от человека, который знал его лично. я стала осторожно расспрашивать: — А какой был Петр Михайлович? Как он выглядел? А с вами, о чём разговаривал? Хозяйке дома мои вопросы не понравились. Но всё же она, хоть очень лаконично и сухо, ответила: — Петр Михайлович дома всё время работал у себя в кабинете. Мешать ему не разрешалось. Он сидел за столом, всегда одетый в сюртук, а иногда и с бабочкой.

165

Я поняла, что дальнейшие вопросы неуместны. Больше я на Малой Бронной никогда не бывала. Когда я спустя много лет стала разбирать письма М. З. Ярцевой к моей маме, то поняла, что толком о Марии Зиновьевне ничего не знаю. Но в памяти звучали отчётливо мамины слова: «Внучка Марии Зиновьевны, Танечка, вышла замуж за Зиновия Гердта». Сколько лет мне тогда было? 12–13 лет, не больше, но эта фраза застряла в моей голове. Конечно, я не была ни в чем уверена, прошло столько лет, может быть, я что-то напутала, забыла… Всё-таки решилась, узнала телефон Гердтов и позвонила им. Очень волнуюсь: — Татьяна Александровна, извините, вы меня не знаете. Я пишу о Марии Зиновьевне Ярцевой, у меня её письмо и открытки 1942 года.

— Это же моя бабушка! — воскликнула Татьяна Александровна. Мы договорились о встрече. Меня пригласили в гости в дом Гердтов, в Ватутинки. 9 декабря 2006 года меня встретила Татьяна Александровна, вдова знаменитого артиста Зиновия Ефимовича Гердта: — Сейчас вы увидите мои хоромы. Я вошла и окунулась в необыкновенную атмосферу этого дома. Во всем доме чувствовалась незримое присутствие Зиновия Ефимовича. В его кабинете я увидела впервые фотографию Марии Зиновьевны Ярцевой, — великосветской дамы в роскошном длинном платье и в элегантной шляпе с огромными полями. Рассказ Татьяны Александровны Правдиной-Гердт я записала на диктофон. Это даже не интервью, а беседа. Татьяна Александровна была очень любезна и поведала о Марии Зиновьевне многое, что мне, конечно, было неизвестно. В конце нашей беседы, когда кончилась плёнка на диктофоне, я записывала её рассказ от руки.

166

Мария Зиновьевна Ярцева и её семья Рассказ Татьяны Александровны Правдиной-Гердт Ватутинки, 09.12.2006 Семья моей бабушки жила в Киеве. Когда переехали в Москву — не знаю, кто были мама и папа бабушки — не знаю. Девичья фамилия Марии Зиновьевны — Хмельницкая. Потому помню, что она рассказывала, как в гимназии, когда ей делали замечание, говорили: «А этот памятник — не вашему ли родственнику стоит?» Больше ничего не знаю. Мария Зиновьевна вышла замуж за Виктора Михайловича Правдина. Сначала он был Варгавтик, до крещения, а потом стал Правдиным. У Правдиных было двое детей: Александр, мой отец, и Евгения, моя тётя. Виктор Михайлович Правдин был очень успешным и известным юристом. Он вёл такой образ жизни: утром вставал, завтракал и ехал в контору. Приезжал в 2 часа, обедал и спал. В 17 часов принимал ванну и ехал в клуб. Он был игрок. Отпуск один раз в году проводил в известном месте: в знаменитом казино Монте-­ Карло. Четыре раза был женат церковным браком. Он развелся с Марией Зиновьевной. Это стоило в те годы бешеных денег. Представьте себе, оформить развод через Синод!112 Мой отец — сын Марии Зиновьевны, Александр Викторович Правдин, окончил Московский университет. А дочку Евгению Виктор Михайлович, её отец, поместил, когда ей было семь лет, в пансион в Швейцарию, потому что считал, что надо обучаться только за границей. Она всю жизнь потом говорила: «Если у тебя будут дети, никогда не отдавай их в пансион-интернат, потому что страшнее этого ничего нет». Пока она училась в пансионе, дедушка по дороге в Монте-Карло, конечно, её навещал. РазуСвящéнный синóд Русской правослáвной церкви (греч. Σύνοδος — «собрание», «собор») — высший «орган управления РПЦ в период между Архиерейскими соборами».

112

167

меется, французский язык она знала как родной и, кроме того, владела немецким и английским. В 1917 году, после февральской революции, Виктор Михайлович Правдин в июле поехал путешествовать в Японию. По дороге он заболел, его сняли с поезда в Омске, и он в этом же городе умер. Его хоронил сын, мой отец, Александр Викторович. Когда Мария Зиновьевна осталась без мужа, её дети — Александр и Евгения — жили с ней. В те годы после развода, они, естественно, были вполне обеспечены. После расставания с Правдиным Мария Зиновьевна вращалась в литературных кругах и через некоторое время вышла замуж за Петра Михайловича Ярцева, с которым впоследствии очень дружила её дочка Евгения Викторовна (она была гуманитарий, интересовалась всем). А мой папа, Александр Викторович, с Ярцевым не особо дружил. Когда литературная элита стала эмигрировать, Ярцевы уехали, а дети остались. В то время моему отцу было 27 лет, а тёте Жене было на год меньше — 26. Они были взрослые люди, уже женатые и замужем. После революции Мария Зиновьевна уехала с Петром Михайловичем в Болгарию. Путь их до Болгарии я не знаю. Попали ли они сразу туда — не знаю. Знаю уже только по рассказам: когда в 1930 году не стало Петра Михайловича, то Мария Зиновьевна осталась одна и в 1931 году вернулась из эмиграции в Россию. Ей тогда было уже не меньше 57 лет. В 1931 году арестовывают её сына, моего отца, и ссылают в Сибирь, а моя мама вместе со мной поехала за ним. Поэтому с бабушкой до 1933 года мы не были знакомы. Когда в 1933 году мы приехали на время в Москву, мама привезла меня на Малую Бронную, где жила Мария Зиновьевна с дочерью Евгенией. Мама с тётей Женей очень дружили и любили друг друга. На Малой Бронной мы и познакомились с бабушкой. В семье рассказывали, что, когда меня привели к бабушке (мне было 5 лет), она показалась мне очень старой. Она была такая большая, крупная, с очень хорошей фигурой, не толстая, но корпулентная. И я сказала: «Ты старая — у тебя нет зуб». Но она возразила: «Неправ168

да, у меня есть зубы» — и, взяв мою ручку, вложила в рот. Я сказала: «Да, у тебя есть зуб». И нежно её полюбила, потом дружила с ней до конца её дней. Бабушка меня крестила в церкви на Большой Никитской113, в той церкви, что напротив консерватории. Она спросила маму: «Можно крестить?» А маме было совершенно всё равно, потому что она в детстве всей семьёй ходила по праздникам в церковь, но, когда началась советская власть, всё это кончилось. И мама сказала бабушке: «Хотите — крестите». С бабушкой я была чрезвычайно близка. Помню, когда мне было уже лет четырнадцать, я рассказывала ей о каких-то сложностях с мальчиками, а она вопросы задавала и многое объясняла. Когда я заболевала, а мы жили в подвале, поэтому я болела достаточно часто, то бабушка приезжала к нам. Этот переулок, в центре Москвы, тогда назывался Малый Вузовский переулок, а сейчас называется Малый Трёхсвятительский114. Там церковь просто божественная! После Революции она стала складом, но потом её восстановили. У Марии Зиновьевны в 1941 году на Малой Бронной была печка — трубу в окно выводили. Но дров не было, а у нас с мамой было печное отопление, поэтому я возила дрова на Бронную в рюкзаке. Мне тогда было лет тринадцать, и мы очень дружили и с бабушкой, и с тётушкой Женей. В то время бабушка ходила в шляпе, наподобие тюрбана, а сзади — такой хвост чёрный, как вуаль. Она была видная, но точно девчонка, наивная. В 1931 году, когда она приехала из эмиграции, то всё время хотела отправить письмо в Америку своему брату. Родному брату или двоюродному — понятия не имею. Храм Вознесéния Госпóдня на Никитской («Малое Вознесение») — православный храм Центрального благочиния Московской епархии. Первое упоминание церкви относится к 1584 г.

114 Малый Трёхсвяти́тельский переулок (1924–1993 — Малый Вузовский) — переулок в Центральном административном округе Москвы. Проходит от Подкопаевского переулка до Покровского бульвара, лежит между Подколокольным переулком и Большим Трёхсвятительским переулком, параллельно последнему.

113

169

Она не понимала, что нельзя писать за границу, и требовала от родственников, чтобы её письмо отправили немедленно. Всем стоило больших трудов ей объяснить, что происходит в СССР. В конце концов она сама поняла, ч т о это было за время. В семье все любили читать, но книг тогда невозможно было купить. Какие книги? Я помню, как я девчонкой в 1937 году, мне было тогда девять лет, покупала в книжном магазине напротив Моссовета к столетию Пушкина его однотомник, так стояла за ним жуткое количество времени. Правдины и Зиновий Ефимович Гердт У моего отца Александра Викторовича Правдина после того, как он окончил университет, были какие-то дела на бирже, потом ещё где-то, но основное, что было у него в жизни — это теннис. Ещё до революции его отец, Виктор Михайлович, отправил его в Англию, чтобы он учился коммерческому делу. Никакому коммерческому делу он не учился, а все деньги, которые ему выдали, он истратил, на участие в каком-то турнире. Но так ничего и не добился, и вернулся в Россию. Отец принадлежал к золотой молодёжи, потому что деньги были. Мою маму звали Татьяна Сергеевна Шустова, но вся Москва знала её под именем Шуня. Я помню, как пришла её подруга и поздравляет меня в Татьянин день с именинами, а мама говорит: — А что же ты меня не поздравляешь?

— А тебя-то чего?

— Ну как же, я всё же тоже Татьяна! Мама нахлебалась от своей фамилии достаточно сильно. Отец её Сергей Николаевич Шустов, был один из сыновей заводчика Николая Леонтьевича Шустова, которые были коньячно-­водочными королями, они владели трестом «Арарат». Весь армянский коньяк принадлежал им. Маму богатые капиталисты воспитывали дико строго, хотя был выезд, и было всё. Жили на Страстной площади, а в гимназию отдали в самую про170

грессивную, находившуюся аж за Смоленской. Так на лошадях не возили, давали деньги на конку, правда, на дорогие места, но она покупала на дешёвые, чтобы сэкономить на чернослив в шоколаде. Потому что дома до пяти вечера конфеты нельзя было получить. Имели ложу в Большом театре. А в Малый театр водили детей только на Пасху и Рождество. Были гувернантки, но при этом дети были приучены стелить постель с самого детства. Их заставляли шить, вышивать, и они всё распарывали, если с обратной стороны не те узлы. Вот так воспитывали… Дедушка со стороны мамы и его семья были членами яхт-­ клуба, а моя мама занималась академической греблей и была чемпионкой Москвы. Мои родители познакомились в 1920 году в поезде Москва-Петроград, в котором ехали спортсмены на соревнования. Папа ехал на соревнования по теннису, вот так и познакомились. В то время отец был женат, но ушёл из семьи, и они поженились, то есть не поженились — не венчались и не расписались. Прожили 55 лет во грехе. Когда была их золотая свадьба, мы с Зиновием Ефимовичем её справляли, я уговаривала маму: «Пойдите, распишитесь, справочку дадут, туфли купим!» Помните, тогда магазины были для новобрачных, где хоть что-то можно было купить! Но она тогда очень хорошо мне ответила: «Нет, нет, я хочу проверить чувства!» Они прожили всю жизнь в любви и умерли почти одновременно. Мама умерла раньше папы — 8 апреля 1977 года. А папа умер 16 сентября 1977 года. Когда в 1931 году, в мае, арестовали моего отца и услали в Сибирь, то моя мама вместе со мной уже в октябре поехала за ним. В 1934 году убили Кирова, и выпуск из лагеря закончился, но в 1935 году мы ждали, что выпуск возобновится, но его не возобновили. Мама поступила на лесопильный завод на работу в контору. Мне было тогда три года, мы жили в деревне и ждали, когда дадут повидаться с отцом. Это были «гуманные» времена, и, если заключённому было куда выйти, его отпускали из лагеря. И под выходной папу, чтобы повидаться с нами, на полдня выпускали. Вот для этого мы и жили в деревне…

171

Хотите, расскажу, как меня единственный раз пороли? Это было зимой, мне было то ли три, то ли четыре года. Мама сшила мне тёплую дубленку, и я гуляла, хотя было очень холодно. Вот однажды вижу, что рядом с одной избой остановились сани. Мне интересно. Подошла, лошадь рассмотрела, а затем забралась в сани и притаилась. Какой-то человек вышел из избы, сел, дёрнул повод, сани поехали. Едем, едем и прямиком в лагерь въехали, а там при входе стоит солдат, часовой. Он как закричит: — Вот это да!! Это же дочка Александра Викторовича, скорее позовите его! Бегите за ним! Хороший человек был этот солдат: ведь если бы не он, мне бы пришлось остаться в лагере на многие годы, но не вместе с отцом — меня бы у него отобрали, и неизвестно, что бы со мной было. Родителей точно я бы больше никогда не увидела, да вряд ли бы и выжила. Тут смотрю, бежит мой папа. Не помню, что он кричал и что говорил, только меня буквально выгнали из лагеря, а там и мама подоспела, ей уже сказали, что я на санях уехала. В выходной меня разложили на лавке, и папа меня сам порол, порка была показательной, конечно. Представляете, что пережили мои родители?! Папа вернулся благодаря маме. Он сидел 10 лет: с 1931 года по 1941. После отбывания срока он хотел остаться вольнонаемным рабочим в Воркуте, потому что в Сибири платили больше. «Ни одного дня!» — решительно сказала моя мама, и она его этим спасла, потому что в 1941 году, когда началась война, всех вольнонаемных рабочих отправили в зону, и они стали опять заключёнными. У отца и матери была очень тяжёлая жизнь. После 1941 года отец не имел права жить в Москве, потому что был не реабилитирован. Реабилитировали его в 1954 году одним из первых. Он жил в Москве, с 1954 по 1977 годы. А в 1941 году он приезжал увидеться со своей мамой, Марией Зиновьевной, рискуя, тайно… В 1960 году я вышла замуж за Зиновия Ефимовича. Моя мама и Зиновий Ефимович обожали друг друга. Зиновий Ефимович считал, что мама сыграла огромную роль в его жизни, потому что, когда мы соединились и он первый раз пришел к нам на ка172

кое-то семейное сборище, он вдруг увидел другую Москву, а не ту, которую прежде знал. Они с мамой нежно любили друг друга. Необыкновенно. Мама была на редкость без музыкального слуха. Шесть лет её учили играть на фортепиано, а потом поняли, что это бесполезно. Зиновий Ефимович, у которого был абсолютный слух, говорил, что Шуня «Кармен» от «Интернационала» не отличает! Долго подбирали имя моему внуку, сыну Кати. Все говорили — надо в честь кого-то назвать. Папа мой был очень красивый, обаяте­льный и такой угодник дамский, но понимали, что нет. Зиновия в тот момент все обожали, но уж очень не­актуально. Но был любимый всей семьёй мужчина — это художник Орест Георгиевич Верейский115, который до старости, до последних дней, остался Ориком. Все его звали Орик. Мы были очень большие друзья, и внука назвали в честь Ореста Георгиевича. Я Вам подарю книгу о Зиновии Ефимовиче — «Зяма» (Татьяна Александровна сделала надпись на титульном листе книги):

Верéйский О́рест Георгиевич (1915–1993) — советский график, иллюстратор, педагог. Академик АХ СССР (1983); член-корреспондент (1958).

115

173

В издательстве предложили, чтобы я написала о Зиновии Гердте. Я сказала: «Нет». После смерти Зиновия Ефимовича я была как бы вне этих двух лет. Потом я как-то вошла в жизнь, придумала себе, зачем живу, чтобы дочка не оставалась крайней, потому что, в каком бы возрасте человек ни терял родителей, он всё равно становится сиротой. Поэтому и начала жить. В издательстве сказали: «Давайте сделаем книжку воспоминаний о Зиновии Ефимовиче». Но какой принцип, кто будет участвовать в книжке? Тогда я предложила: «Будут воспоминания тех людей, которых любил Гердт. Не те, которые любят Гердта. Это такая общая фраза. Все любят Гердта! Его невозможно не любить. А тех людей, которых он любил». В издательстве подхватили: «И вы должны написать». Я села и написала как-то. Им понравилось. А я сама прочитала и сказала: «Нет, не пойдёт. Это невозможно». На что они возражают: «Как, но не может книжка выйти без вас?!» И я, оттого, что никогда этим не занималась, решила так: «Я напишу вступление к каждому воспоминанию, т. е. расскажу, как этот человек вошёл в жизнь Зиновия Ефимовича и мою». Написала. Тридцать два человека — тридцать два панегирика, потому что если не панегирик, то зачем ты его включаешь? После того, как книжка вышла, я получила массу разных комплиментов. Самыми дорогими были такие: «Знаешь, как будто у вас в гостях побывали!» Выяснилось, что вообще никогда не было таких мемуаров, чтобы рассказывалось о мемуаристе, и от этого совершенно другое ощущение. Мне это пришло в голову абсолютно от отчаяния, чтобы не печатали меня. Были и упреки: «Замечательная книжка, а что, разве Зяма меня не любил?» Нет, конечно, любил! «А почему же я не вошёл в эту часть?» Я подарю вам ещё одну книжку «Жизнь — сапожок не парный». Потрясающая книжка! Автор этой книги Тамара Петкевич116. Эта женщина-красавица живет в Питере, ей 86 лет, и она написала эту книжку. Я в прошлом году к ней ездила. Петке́вич Тамара Владимировна (Владиславовна) (1920–2017) — российская актриса, театровед и писательница-мемуарист. Автор книг: «Жизнь — сапожок непарный» (1993), «На фоне звезд и страха» (2008) и др.

116

174

История этой книжки поразительна. Я читала всю лагерную литературу, какая только есть. Но это не про лагерь, это не лагерная литература — человек пишет с одним желанием показать, что во всех ситуациях есть светлые люди. Это потрясает. Там ещё был один момент, от которого у меня по коже пошли мурашки. В лагере вместе с Тамарой Петкевич сидела одна женщина. И вот эта женщина зовет Тамару попить кофе, потому что она получила посылку. В начале века был такой драматург Третьяков117, у него была знаменитая пьеса, люди старшего поколения знают: «Рычи, Китай». Этого Третьякова расстреляли, а его жену посадили. Их дочка, Таня Третьякова, жила в том же доме на Малой Бронной, на первом этаже, где жили тётя Женя и бабушка. Таня Третьякова была ещё молодая, но достаточно взрослая. Тогда было такое правило, что посылки весом в 4 кг надо было отправлять не из Москвы, а из-за города, и если кто-нибудь ехал за город отправлять посылку, то заодно брал с собой то, что его просили отправить другие люди. 1939 год, и я, двенадцатилетняя девочка, тоже ездила, возила посылки. Отправляла посылку папе и этой Третьяковой. Когда отправляли посылку, то там был список того, что в этой посылке ты мог положить, и я помню, что отправляла посылку папе вместе с этой Третьяковой Таней, и в э т о й п о с ы л к е б ы л к о ф е! Может, это была не та посылка и не тот кофе, но… Такое невероятное ощущение… Первое движение было позвонить Тамаре Владиславовне и сказать ей, что э т о т к о ф е — я п о с ы л а л а!! Но я себя удержала, подумала, что, наверное, у меня такое впечатление от этой книжки оттого, что я всё знаю. Помню, когда я читала Солженицына «В круге первом», нового для меня не Третьяков Сергей Михайлович (1892–1937) — русский публицист, драматург и поэт-футурист, сценарист. Работал в ГосТиме, на сцене которого В. Э. Мейерхольд поставил его пьесу «Рычи, Китай!», и в Первом рабочем театре Пролеткульта, в котором его пьесы ставил С. М. Эйзенштейн. Расстрелян в 1937 г., реабилитирован в 1956 г.

117

175

было ничего, меня устраивало только одно — что это набрано, напечатано. Мне дали телефон Петкевич, я позвонила, представилась. Меня потрясло, что у нас с Тамарой Владиславовной очень много общих друзей. Драматург Саша Володин, дружили, общались с ним очень тесно — ни разу в жизни о ней слова не сказал. Писатель Даниил Гранин — никогда не упоминал… Я ей говорю: «Вашу книжку надо переиздать». Она ответила: «Поймите, мне 80 лет. Я не в силах этим заниматься». Я спросила, кому принадлежат права. Она говорит: «Перевели её на немецкий язык, она вышла в Германии, вышла в Польше переводом. А права у меня, сейчас мои». Я прошу: «Вы разрешите мне. Я хочу, чтобы её переиздали». И в 2004 году книжка вышла. Тамара Петкевич 1920 года рождения, но работает на компьютере сама. Вчера мне сообщили, что она закончила продолжение этой книжки. Вернувшись из лагеря, стала артисткой. И сегодня она красавица! Вот посмотрите прошлогоднюю её фотографию, когда ей было 85 — необыкновенное лицо! Ещё немного воспоминаний Татьяна Александровна, отвечая на мой вопрос о её профессии: — У меня специальность странная. Я востоковед. Моя спе­ циальность — арабский язык. Однажды я ездила в гастрольную поездку с композитором Арамом Хачатуряном и со скрипачом Виктором Пикайзеном в Египет, Ливан и Сирию. Вот тогда я поняла, что такое царственность: я видела, как Арам Ильич репетирует с оркестром. Только тогда поняла значение этого слова. Наиболее запомнились некоторые эпизоды. В Каире на оркестровой репетиции Хачатурян мне говорит: «Скажите духовым118, что они каши в рот набрали!» А я ему отвечаю: «Арам Духовым — т. е. скажите исполнителям на духовых музыкальных инструментах.

118

176

Ильич, у арабов нет каши, они не знают, что это такое!» Хачатурян настаивает: «Нет, скажите, что у них полон рот каши!» Так мне и пришлось объяснять арабским музыкантам, что такое каша! В Бейруте на аэродроме Хачатуряна встречали тысяч пять армян, был такой эмоциональный подъём, накал, что толпа подхватила машину, в которой сидели мы с Хачатуряном и Пикайзеном, и понесла. Я ему кричу: «Арам Ильич, сейчас же прикажите им, чтобы опустили нас, у меня же ребёнок!» В Каире преподнесли в подарок Хачатуряну фрак, он надел и стал красоваться: «Татьяна Александровна, мне идёт? Скажите?» В этой же поездке Пикайзен записывал на радио скрипичные сонаты Л. Бетховена, а я переводила в студии, работала со звукооператором. Вдруг он говорит мне: «Будете мне страницы переворачивать!» А я ужаснулась и говорю: «Что вы, что вы, я ведь нот не знаю!» А Пикайзен успокаивает: «Ничего, ничего, я вам головой кивать буду». Так я в первый раз в своей жизни ноты переворачивала. Татьяна Александровна и я идём на кухню, и она показы­вает маленькое медное ведёрочко с ручкой — подарок Марии Зи­ новьевны.

— Вот, смотрите, это единственный подарок мне, сохранившийся от Марии Зиновьевны. Она это ведёрочко привезла из эмиграции из Софии. А Зиновий Ефимович, когда был в Болгарии, на базаре в Софии увидел такие же, только большие ведра. Он их привёз мне в подарок. Они были чёрные и закоптелые. Мы их отчистили, и получился целый набор медных родственников! Тётя Женя (Евгения Викторовна) очень любила животных и всегда кого-то выкармливала и спасала. Её собака Дашка, которую вы помните, была собакой, знаменитой на всю Малую Бронную! Однажды дети с Малой Бронной принесли тёте Жене маленького щеночка, очень трогательного, и сказали, что это карликовый пудель, но щенок вымахал в огромную собаку, очень умную и добрую. Её все любили. Когда тётя Женя с ней гуляла, 177

то постовой милиционер тихонько подзывал мою тётю к себе и давал конфету для Дашки. Потом у тёти спрашивали: «Какая же все-таки это порода?» Тётя весело отвечала: «Маленький гигантский карликовый пудель!!» В конце нашей беседы приехала дочка Татьяны Александровны Екатерина Герд. Мы пили чай и говорили о Марии Зиновьевне. Потом я ещё раз зашла в кабинет Зиновия Ефимовича и долго смотрела на старинную фотографию Марии Зиновьевны — молодой красавицы в широкополой шикарной шляпе и длинном платье. К сожалению, у нас дома не было ни одной фотографии М. З. Ярцевой, но Татьяна Александровна дала мне одну небольшую фотографию, в фотостудии из неё сделали портрет. Теперь этот портрет находится у меня дома. Удивительное ощущение, но мне кажется, что я знаю Марию Зиновьевну всю жизнь! Отчасти это правда — такие личности, как Ярцева, определяют своё время, эпоху. Своей честностью, благородством, культурой, любовью, поистине христианским отношением к людям, такие личности остаются в памяти знавших их людей. Конечно, я не видела Марию Зиновьевну, но её любовь к моей маме и ко мне, новорождённой девочке, никогда не умрёт. И я счастлива, что сохранились её письма и что я смогла написать об этой замечательной женщине, а также о её дорогих близких, чтобы выразить свою благодарность и любовь ей хотя бы посмертно.

4 августа 2007 года — 22 октября 2017 года, Москва.

178

Учитель: Елена Фабиановна Гнесина Свеча горит, и меркнет, и вновь горит сильней, Но меркнет безвозвратно сиянье юных дней. К. Д. Бальмонт

Елена Фабиановна Гнесина (1874–1967), выдающаяся пианистка-педагог и деятель русской культуры, по счастливому стечению обстоятельств, стала дорогим и близким человеком для нашей семьи. Мать Елены Фабиановны и тётки унаследовали музыкальное дарование от своего отца, они учились у Станислава Монюшко, тогда ещё начинающего польского композитора, охотно и много занимавшегося педагогикой. Елена Фабиановна не раз подчеркивала, что тётки были отличными музыкантшами119. А мать Елены Фабиановны, по рассказам её брата, композитора Михаила Гнесина, «превосходно пела и обладала исключительным слухом и музыкальной памятью. От нее — музыкальная одаренность всей нашей семьи»120. В 1893 году Елена Фабиановна окончила Московскую консерваторию по классу фортепиано у русского дирижёра и пианиста В. И. Сафонова. В 1890 году Сафонов зачислил молодую пианистку в класс итальянского пианиста и композитора Феруччо Бузони, с которым она прозанималась год. Елена Фабиановна вспоминала, что Бузони «настойчиво внушал мне мысль о переезде вместе с ним за границу, чтобы впоследствии начать деятельность концертирующей пианистки»121. Но Елена Фабиановна и её сестры Евгения (1870­–1940), Мария (1871–1918), Е. Ф. Гнесина. Воспоминания современников. М.: Советский композитор, 1982. Цитата из воспоминаний М. Риттих.

120 М. Ф. Гнесин. Статьи, воспоминания, материалы. М.: Советский композитор, 1961. С. 155.

121 Е. Ф. Гнесина. Из моих воспоминаний. М.: Советская музыка, 1964. № 5. С. 44.

119

179

Ольга (1885–1963) и Елизавета (1879–1953) посвятили всю свою жизнь музыкальной педагогике. Елена Фабиановна с 16 лет начала свою педагогическую деятельность и преподавала до последнего года жизни. В начале 1895 года в Москве открылось «Музыкальное училище сестёр Е. и М. Гнесиных» («Е» — это Евгения, Елена; «М» — Мария). В 1907 году к ним присоединилась и Елизавета. С 1902 года Музыкальное училище Гнесиных заняло особняк на Собачьей площадке в доме № 5, в нём учились и дети, и взрослые. «Собачка» (так её называли москвичи) — старомосковская площадь в нашей столице. В 1962 году при прокладке улицы Новый Арбат (старожилы её называют «вставные челюсти» Москвы) Собачья площадка и все старинные дома вокруг были варварски и безжалостно уничтожены. А ведь весь проспект Калинина даже не стоит ни одного домика Собачьей площадки. С этим уникальном уголком нашей столицы связано историческое прошлое не только Москвы, но и России, только это обстоятельство никого не интересовало. Своё наименование площадка получила по названию «собачьего двора» — здесь в ХVII веке были царские псарни и жили государевы псари. Рассказывая о «Собачке», в первую очередь надо упомянуть дом № 7, принадлежавший Алексею Степановичу Хомякову (1804–1860) — главе славянофилов, поэту и философу. В особняке Хомякова бывали знаменитые русские писатели середины ХIХ века: С. Т. Аксаков, Н. В. Гоголь, П. Я. Чаадаев, А. И. Герцен и др. Именно в бывшем доме Хомякова в 1895 году пять сестёр Гнесиных открыли первую в России общедоступную музыкальную школу. А. С. Пушкин неоднократно останавливался в доме № 12 на «Собачке». Здесь, у статской советницы А. А. Ренкевичевой снимал квартиру его друг — библиофил, библигиограф и автор эпиграмм — Сергей Александрович Соболевский (1803–1870). В начале XX века напротив дома А. А. Ренкевичевой арендовала дом М. И. Цветаева. Рассказывать о Собачке можно бесконечно… С 1925 года школа и училище разделились — училище стало называться музыкальный техникум имени Гнесиных (с 1936 го­ 180

да Государственное музыкальное училище имени Гнесиных). В 1944 году был создан комплекс учебных заведений имени Гнесиных, включавший: школу-семилетку, школу-десятилетку для одарённых детей и Музыкально-педагогический институт имени Гнесиных (ныне Российская академия музыки имени Гнесиных). Елена Фабиановна и Ольга Фабиановна никогда не имели своей квартиры, они жили сначала в помещении школы и училища на Собачьей площадке, а с 1946 года на улице Воровского (её название с 1923 года по 1993 год). Ранее и ныне — Поварскáя улица, на которой в XVIII–XIX веках жили писатели М. Ю. Лермонтов, Г. Р. Державин, Н. П. Огарёв, А. И. Лажечников, И. А. Бунин, композиторы М. М. Ипполитов-Иванов, Н. Я. Мясковский и др. Здесь имели свои дома представители многих знатных фамилий: Долгоруковы, Голицыны, Шереметевы. В новом здании на улице Воровского размещались училище, институт и квартира Гнесиных, где ныне музей. До 1953 года Елена Фабиановна была бессменным директором всех учебных заведений имени Гнесиных. Моя мать, Валентина Александровна Абрамсон, жила с родителями в посёлке Серебряные Пруды. С раннего детства она буквально бредила музыкой и изводила своих родителей, умоляя, чтобы её учили играть на фортепиано. В 1925 году, когда маме исполнилось 10 лет, моя бабушка, Елена Николаевна, привела её в школу имени Гнесиных на Собачьей Площадке. Их встретила Елена Фабиановна, которая тут же и прослушала девочку. Она сказала, что ей необходимо учиться, т.к. у неё профессиональные данные. Этого моя бабушка никак не ожидала. Она представить себе не могла, что надо оставить Валю в Москве, и мою маму увезли в Серебряные Пруды. Наконец, в 1930 году, в один из приездов в Москву Валя сама пришла в школу имени Гнесиных и выдержала серьёзный экзамен. На этот раз Елена Фабиановна вызвала мою бабушку к себе и говорила о будущем Вали. Так мама поступила в школу имени Гнесиных, в третий класс, окончила она её, по-моему, в 1936 году, и в том же году поступила в Музыкальное училище 181

имени Гнесиных. По фортепиано мама училась у Софьи Абрамовны гуревич, позже, методику фортепианной игры ей преподавала Елена Фабиановна. С первых лет обучения моей матери Елена Фабиановна очень заботилась о ней и опекала её. В Москве моя мама жила в доме своей тётушки Марии Николаевны Дубровиной, у которой было тринадцать детей. Все помещались в трёх комнатах, и заниматься там было невозможно. Приходилось каждый день ездить на Собачью Площадку к 7.30 утра (в это время там были свободные классы). «Утром бывало очень тихо, никого нет, — рассказывала мне мама, — но вдруг слышишь шаги, скрипят ботинки — это идёт Елена Фабиановна. Только у неё одной в школе были такие скрипучие ботинки, по этому скрипу можно было узнать, что приближается Елена Фабиановна. Она раньше всех с утра обходила школу, проверяя все классы перед занятиями». Однажды моя мама играла экспромт ми-бемоль мажор Ф. Шуберта, вдруг открывается дверь и входит Елена Фабиановна.

— Валя, играй, я тебя послушаю. — Послушала и говорит: — Я сама с тобой позанимаюсь. Мама очень волновалась, но урок прошёл неплохо. Елена Фабиановна оценила положительно мамино исполнение, но сделала замечание: «Смотри в ноты — на первой странице левая рука звучит недостаточно ярко, тебе Софья Абрамовна показывала, как левую руку надо исполнять?»

— Да, конечно, я ещё не выучила, — ответила мама. Она не сказала, что Софья Абрамовна ничего ей не показывала, т. к. не хотела подводить своего педагога. Тем временем Елена Фабиа­ новна начала разбираться с четырёхголосной фугой И.С. Баха и обнаружила, что одно проведение темы мама не выделяет. Елена Фабиановна спрашивает: «Вы работали над четвёртым проведением темы?» — Мама отвечает: «Да, да, работали, я не успела выучить». Елена Фабиановна ничего не сказала, позанималась и ушла. Прошла неделя. Мама идёт по коридору, а навстречу ей Елена Фабиановна: 182

— Валя, постой-ка! А ведь в Шуберте тебе левую руку не показывали, как играть, и тему в Бахе Софья Абрамовна не заметила! — с лукавой улыбкой укорила она и погрозила па­ льцем! Впоследствии Елена Фабиановна не раз занималась с мамой, особенно часто произведениями И. С. Баха, инвенциями и «Прелюдиями и фугами» из «Хорошо темперированного клавира». Замечу, что трудная фуга могла разучиваться параллельно с инвенциями. Елена Фабиановна считала, что инвенции — это основа пианистической школы любого исполнителя. Педализация в Бахе почти не применялась. Не поощрялось и исполнение произведений в слишком быстрых темпах. С раннего детства я была свидетелем занятий моей мамы с начинающими. Причём, мама не только занималась, а рассказывала и показывала мне, как её учила Елена Фабиановна работать с малышами. С первых занятий Елена Фабиановна обращала внимание на ритм ученика.

— Если ритм плохой, — объясняла она, — такого ребёнка уже ничему не научишь! А вот слух, напротив — если недостаточно развит, то впоследствии, разумеется, при надлежащих заня­ тиях, развивается! Вся пианистическая «кухня» осваивалась очень серьёзно с первых шагов обучения. Главное внимание при постановке аппарата Елена Фабиановна обращала на постепенность усложнения заданий. Упражнения нон легато начинались с третьего и второго пальцев. Пока рука не «встанет», пьесы играть не разрешалось, можно было только подбирать мелодии одним пальцем (остальные — зажимались в кулачок). при свободной и мягкой кисти переходили на упражнения нон легато всеми пальцами. Большое значение придавалось постановке первого и пятого пальцев: играли упражнения на квинту, причём, первый должен касаться клавиши кончиком, а пятый — стоять, а не валиться. Кроме того, Елена Фабиановна давала много упражнений на технику соскальзывания, перекладывания и подмены пальцев, подкладывания первого пальца и др.

183

Моя мама рассказывала, как однажды, на одном из методических занятий Елена Фабиановна долго занималась с пятилетней девочкой в присутствии большой аудитории слушателей. Были показаны разнообразные упражнения, урок был насыщен, особенно для такой маленькой ученицы. В конце малышка поблагодарила учителя, подошла к двери, затем обернулась: «До свидания, дорогая Еленочка Фабианочка!» Мама добавила: «Надо было видеть и слышать, к а к э т о сказал ребёнок. С какой любовью и восхищением!» Дети и студенты Елену Фабиановну обожали. Она проводила занятия с такой самоотдачей, с таким вдохновением, что все окружающие заражались её творческой одержимостью и без­ заветной преданностью музыкальному искусству. Хотя в процессе занятий Елена Фабиановна была достаточно суровой и иногда ученик вылетал из класса. Особенно она не выносила лень и непрофессионализм. Елена Фабиановна была весёлой и жизнерадостной и обладала великолепным чувством юмора. Моя мама с восторгом рассказывала о капустниках на Собачьей Площадке, о юбилеях, где Елену Фабиановну поздравляли известные артисты: А. В. нежданова, Н. А. Обухова, М. И. Козловский, М. И. Жаров и многие другие знаменитости того времени. Запомнился моей маме эпизод, когда Елена Фабиановна и К. Е. Ворошилов122 на одном из юбилеев стояли с бокалами шампанского в руках, шутили и смеялись, пили на брудершафт.

1937 год стал роковым в судьбе моей семьи. Арестовали мою бабушку Елену Николаевну и дедушку Александра Григорьевича. Через несколько дней (после приговора маминым родителям) на доске объявлений утром был вывешен приказ об отчислении Абрамсон Валентины из Музыкального училища. Документ был Вороши́лов Кли́мент Ефремович (1881–1969) — российский революционер, советский военачальник, гос. и партийный деятель, участник Гражданской войны, один из первых Маршалов СССР. Член ЦК партии.

122

184

подписан секретарем парткома Л. П. Рябковой. Но тут же, к вечеру появился другой приказ: о восстановлении Абрамсон Валентины в училище, он был подписан Еленой Фабиановной Гнесиной. Отчисления-восстановления продолжались вплоть до 1942 года, пока Валя не окончила Училище. За долгие пять лет они превратились в настоящее сражение между Еленой Фабиановной и секретарем парткома Рябковой за судьбу моей матери, которая из-за сложившейся ситуации не могла нормально ни учиться, ни посещать занятия, ей надо было бегать с утра до ночи по частным урокам, чтобы прокормить себя и родителей. Голодала она страшно. Окончание училища растянулось на несколько лет. Только благодаря Елене Фабиановне она могла сдавать экзамены постепенно, шаг за шагом. Летом 1942 года маму отправили на трудфронт, на лесосплав. Там она работала, по 12 часов стоя по колено в воде. В сентяб­ ре вода стала очень холодной, а затем — жгуче-ледяной. Получив тяжелейшее переохлаждение ног, она заболела рожей, ноги у неё распухли, температура была 400 C. В избе, рядом с кроватью, на которой она умирала, старик сколачивал гроб (он тоже жил там). Сколачивал и приговаривал: «Не волнуйся, касатка, гроб я тебе сколотил самый лучший — дубовый, прочный. Так что похороним тебя как положено. Будь спокойна». Она спала рядом со своим гробом. В это время Елена Фабиановна обходила различные инстанции, даже была на приёме в Моссовете. В конце концов, она спасла мою маму. По-моему, Елена Фабиановна говорила, что Валю Абрамсон ей удалось вывезти с трудфронта не без участия К. Е. Ворошилова. подробностей я не знаю. Поражает то, что Елена Фабиановна, не получив письма от моей мамы с адресом, где она находится, уже 19 сентября 1942 года пишет письмо врачу трудфронта. Это письмо сам врач вручил моей маме лично (хороший, видимо, человек) и добавил: «Сохрани его на память». Мама сохранила.

185

(Письмо) Тов. Врачу при трудфронте от Депутата Моссовета Ел. Гнесиной Директор ГосМузУчилища им. Гнесиных Депутат Московского Городского Совета Депутатов Трудящихся заслуженный деятель искусств, орденоносец Е. Ф. Гнесина Тел. Г6-67-15 19 сентября 1942 г. Уважаемый товарищ! Окончившая МузУчилище им. Гнесиных, моя ученица-пианистка Валентина Абрамсон, очень слабая здоровьем, была неправильно послана на трудфронт, что подтвердил мне врач Куйбышевской Комиссии (в Москве) доктор Абрамов, который обследовал Валю Абрамсон. Я не знаю точно, на какую работу попала эта милая, слабенькая девушка, но хочу надеяться на то, что Вы, уважаемый товарищ, по состоянию ее здоровья освободите ее от тяжелой работы, а может быть, и совсем освободите ее. Я говорила и в Моссовете, и в Наркомлесе с Зам. Наркома, и везде получила ответ, что больные и слабые люди являются балластом на трудфронте, в частности на лесозаготовках, и не нужны там. Разрешите мне надеяться на то, что Вы сделаете все возможное для Вали Абрамсон. Директор МузУчилища Заслуженный деятель искусств Депутат Моссовета Орденоносец Ел. Гнесина. Простите, товарищ, я пишу Вам, не зная вашей фамилии.

186

187

Письмо Е. Ф. Гнесиной, 1942 год

Мама рассказывала, что это письмо во время болезни сыграло решающую роль в её спасении. К ней стали по-другому относиться. Не помню точно, но, кажется, после этого письма её осмотрели врачи. когда мама вернулась в Москву и окончательно поправилась, Елена Фабиановна попыталась устроить её на работу. Но, видимо, даже она в те годы не всё могла. Время было очень тяжёлое и для самой Елены Фабиановны, и для её семьи. Погиб её брат Григорий Фабианович Гнесин — певец, писатель, поэт и переводчик, драматический актёр (расстрелян в 1938 году, реабилитирован в 1956 году). Да и сама Е. Ф. Гнесина, и её сестры подверга188

лись нападкам со стороны советских властей. В годы репрессий почти никто не осмеливался помогать родственникам «врагов народа», ведь даже общаться с ними было опасно. Помогая моей матери, Е. Ф. Гнесина совершала самый настоящий подвиг. В конце 50-х годов Елена Фабиановна в доверительной беседе с моей мамой призналась, что ей иногда приходилось обращаться за помощью к Ворошилову, и он ей никогда не отказывал. Пора­ зительно, как она не боялась просить за дочь «врагов народа». Сохранилось ещё одно письмо Елены Фабиановны, где она просит дать работу моей маме, подлинники писем хранятся в музее-квартире Гнесиных.

189

На работу маму, конечно, никто не взял, несмотря на все усилия Елены Фабиановны. Так мама и перебивалась частными уроками. Только после XX съезда КПСС, в 1956 году, ей разрешили заниматься профессиональной деятельностью. Себя помню очень рано. Одно из моих ранних воспоминаний: мама везёт меня в гости к своей учительнице, мне два или три года. Но я уже всё понимаю. Пришли. Меня поставили посредине огромной (как мне тогда казалось) комнаты. Передо мной сидит в кресле Елена Фабиановна, седая и величественная. Это первое и самое яркое впечатление: именно величественная. Я почувствовала благоговение, и страх, и восхищение — всё одновременно.

— Валя, пусти её, пусть ходит, — услышала я мягкий, глубокий и бархатный голос Елены Фабиановны. И я бродила по комнате, которая мне показалась (после шестиметровой нашей комнаты в коммуналке) дворцом. Рояль — я его увидела впервые— поразил меня. Затем я подняла голову и увидела чудо — водный мир с золотыми рыбками. Особенно восхитили меня рыбки-вуалехвостки. Аквариум показался мне тоже огромным и прекрасным. Я, как заворожённая, смотрела и смотрела на его обитателей. Елена Фабиановна не обращала на меня никакого внимания. Так продолжалось в течение несколько лет. Мама часто брала меня на улицу Воровского. Я привыкла и к роялю, и к рыбкам. Но благоговейное восхищение и трепетный страх перед Еленой Фабиановной не проходили. Когда мне исполнилось пять лет, Елена Фабиановна решила меня прослушать.

— Подойди, — сказала она и попросила спеть что-нибудь. В то время интонировать чисто я не могла. У меня отсутствовала координация между слухом и воспроизведением мелодии, хотя внутри меня постоянно звучал оркестр с моей любимой музыкой. Разумеется, я слышала, что пою фальшиво, но исправить интонацию у меня никак не получалось. Затем Елена Фабиановна просила меня простучать в ладоши различные ритмы, с чем я благополучно справилась.

190

— Ничего особенного, — с досадой заключила Гнесина, — учи её дома, к нам в школу её не возьмут. Разве что через год. На следующий год я держала экзамен в семилетку имени Гнесиных. Экзамен принимала добрейшая Ольга Фабиановна, которая так же, как и Елена Фабиановна, заботилась о моей маме. Но, увы, я опять фальшивила. Мне было очень стыдно, я слышала все свои ошибки, всё понимала, но исправить их не могла (интонировать чисто я стала только в 10 лет). Ольга Фабиановна сделалась красной как рак. Она схватила меня за руку и буквально выволокла в коридор к маме, возмущённо крича: — Валя, ты представляешь, она даже не могла пропеть «То берёзка, то рябина», ужас!! Мы ей поставили тройку, учи её дома! По дороге домой я решила: непременно научусь чисто петь. С этого вечера я стала ежедневно и упорно интонировать гаммы каждый день. По фортепиано я занималась сначала с мамой, а потом с Евгенией Александровной Кулаковой (ученицей В. В. Листовой)123, подругой мамы по Гнесинскому училищу. Меня возили на уроки к Евгении Александровне на Большую Полянку. Я быстро развивалась, сочиняла стихи, только почему-­то, когда надо было что-то интонировать, я начинала петь правильно, а потом всё по-своему переделывала. Через год Евгения Александровна сказала: «Валя, лену надо учить в музыкальной школе». В 1955 году мне исполнилось восемь лет, и Елена Фабиановна сказала моей маме, чтобы она принесла мои фотографии для её альбома. До сих пор у Елены Фабиановны в кабинете хранится альбом с фотографиями девочек с именем — Лена. Это те Елены, которые названы в честь Гнесиной. Мама меня назвала Еленой, потому что самые дорогие ей близкие — её мама (Елена Николаевна) и учительница (Елена Фабиановна) — носили это имя. Елена Фабиановна выбрала одну мою фотографию, которая и теперь находится в альбоме в музее-квартире Гнесиных. Ли́стова Валерия Владимировна (1880–1970) — пианистка и педагог. В 1941 году школу-семилетку имени Гнесиных по классу Листовой закончили пианист С. Г. Нейгауз и композитор А. Я. Эшпай.

123

191

В том же году я выдержала экзамены в три музыкальные школы, и мама отдала меня учиться в музыкальную школу Красногвардейского района, находившуюся на улице Карла Маркса (до 1730 года — Басманная улица; (до 1730 года — Басманная улица; 1938–1994 годы — улица Карла Маркса; ныне — Старая Басманная). Сама она тогда преподавала в музыкальной школе Бауманского района. Но судьба есть судьба. на первый урок мама, не зная, кто мой педагог, пошла со мной. Входим в класс: — Валя, это ты?

— Катя, ты? Катя — Екатерина Самуиловна Хаймовская, с которой мама училась в училище имени Гнесиных, они сидели вместе за одной партой в классе по сольфеджио. Вместе с ними учился и младший брат Екатерины Самуиловны — Григорий Самуилович (он учился у Е. Ф. Гнесиной, а впоследствии с сестрой — у Я. И. Зака). Так я стала ученицей Е. С. Хаймовской. В 1958 году две музыкальные школы Бауманского и Красногвардейского районов слились в одну — таким образом, возникла «Детская городская музыкальная школа имени С. С. Прокофьева», и мы с мамой оказались в одном учреждении. Лет до десяти Елена Фабиановна редко меня слушала. Она наблюдала, давала советы, направляла моё развитие. Помню, когда мне было лет семь-восемь, она велела серьёзно заняться первым и пятым пальцами. Ох уж эти упражнения! Е. Ф. Гнесина дала мне несколько упражнений на укрепление пятого и подкладывание первого пальца. Показала, как надо уводить первый палец под ладонь во время исполнения гамм. Затем посмотрев скептически мою руку, проговорила: — растяжки никакой, делай упражнения в воде. каждый день, растягивай расстояние между пальцами в воде, начинай потихоньку, а потом доведи до 15 минут. Упражнения делай только в тёплой воде. Руки у меня действительно непианистические и очень небольшие. Растяжка после многолетних упражнений стала лучше, но всё-таки недостаточная.

192

Затем Елена Фабиановна обратила внимание на мои про­ гибающиеся слабые фаланги пальцев (мне восемь лет) и дала упражнения для их укрепления. Надо зацепиться согнутым пальцем за край стола или чего-то твёрдого и пружинить каждую фалангу 1–2 минуты, и так все пальцы по многу раз. Это упражнение мне так помогло, что я забыла, что такое прогибающиеся фаланги. Пальцы к десяти годам стали крепкими и перестали прогибаться. Но всё равно моя техника была слабая. Мама и Екатерина Самуиловна не знали, что делать, но только не Елена Фабиановна.

— Валя, летом, на три месяца, посади её на этюды Черни. Пусть играет этюды из «Школы беглости» штук 20, Ганон (упражнения французского пианиста-виртуоза Ганóна Шарля Луи́) и гаммы. Потом посмотрим. Осенью, я уже играла достаточно крепко и подвижно этюды. Мне было одиннадцать лет, когда Елена Фабиановна взяла мои руки и стала их рассматривать. Потом резко отпустила.

— Ты октаву берёшь? — спросила она.

— нет, Елена фабиановна, я ещё не достаю.

— Ну, пианисткой не будешь, руки маленькие, — резко и немного презрительно сказала Елена Фабиановна. — Надо заниматься растяжкой больше, — добавила она. Когда я пришла домой, отчаянию моему не было предела. Я поставила себе задачу во что бы то ни стало начать играть октавами. Прежде всего, усилила упражнение на растяжку и тайком от всех взяла несколько сложных октавных этюдов, плакала, но учила. Через полгода я уже достаточно уверенно исполняла октавные этюды. В двенадцать лет, когда я выучила Первый концерт (соль минор) Мендельсона и «Лорелею» Ф. Листа, мы пошли к Елене Фабиановне. Она прослушала «Лорелею» и сказала: — Ну ничего, но если бы ты у нас играла, то на открытый концерт не прошла, — легато плохое. Оля, — позвала она, — возьми-­ ка ты её наверх и позанимайся с ней.

193

Ольга Фабиановна взяла меня за руку, и мы пошли на второй этаж квартиры Гнесиных. Какой же там был чудный рояль и кабинет! Кругом на стенах фотографии и картины. Но я ужасно испугалась. Во-первых, как только я села за рояль, Ольга Фабиа­ новна закричала: — Ну как ты сидишь, посмотри на свою спину! — Она согнула пальцы и согнутым вторым пальцем с силой провела по всему позвоночнику. Было очень больно. Потом ткнула меня в бок пальцами, чтобы я не гнулась. И начался урок. Я просто обмерла от страха. Ольга Фабиановна прослушала вступление — ей оно понравилось, но когда началась тема — песня Лорелеи, тут уж мне досталось: — Пятый палец! Пятый?! Где пятый палец? Куда у тебя подевался пя-а-а-а-тый!!? — громко запела она. Работали долго, Ольга Фабиановна добивалась ровного и яркого звучания пятого пальца в мелодии, а мизинец у меня и впрямь плохо звучал, особенно в октавах, где надо выделять верхний голос. Назанимались всласть. Уставшая, но довольная Ольга Фабиановна повела меня вниз. От страха я мало что понимала. Привела к Елене Фабиановне, и она спрашивает: — Ты какой концерт Мендельсона играешь? g-moll или d-moll? — А я не знаю этих обозначений, ещё не учила. Испугалась сильнее, молчу. Елена Фабиановна возмутилась.

— Валя, она не знает, что такое d-moll?! — громко воскликнула она, затем так на меня посмотрела, что этот взгляд до сих пор помню: в нём были и гнев, и разочарование. Мне стало страшно стыдно. Через несколько дней я уже всё выучила. Однажды, по-моему, когда мне было четырнадцать лет, Елена Фабиановна стала подробно расспрашивать меня, что я читаю. С художественной литературой было всё отлично, я очень много читала для своего возраста. А вот с профессиональной — опять конфуз! Стали обсуждать какую-то пианистическую проблему, и тут Елена Фабиановна, обращаясь ко мне, говорит: — Что об этом рассуждать, ты же Нейгауза читаешь! Там всё ясно написано...

194

Разумеется, выдающийся пианист и гениальный педагог Генрих Густáвович Нейгáуз был моим кумиром. Но к своему стыду, я ещё не была знакома с его знаменитой книгой «Об искусстве фортепианной игры» (1961). Елена Фабиановна была ошеломлена моим невежеством. На этот раз она даже не рассердилась. Очень сухо и строго она перечислила различные работы о пиани­стическом искусстве: американского пианиста И. Гофмана, французской пианистки М. Лонг, Ф. Бузони и др., которые я срочно должна была прочесть. Я их моментально проглотила и уже дальше сама начала подбирать себе профессиональную литературу. В пятнадцать лет я окончила музыкальную школу имени Прокофьева (окончить должна была в четырнадцать лет, но год болела и не играла). Программа была большой: Партита ми минор И. С. Баха; этюд-каприс фа мажор (концертный) М. Мошковского; этюд из сборника М. Клементи «Ступень к Совершенству» № 12 до мажор; этюд ре-бемоль мажор Ф. Листа (концертный); Сонет Петрарки ми мажор № 104 Ф. Листа; Концерт ля минор Э. Грига, I часть; «Ромео и Джульетта перед разлукой» С. С. Прокофьева. Елена фабиановна после того, как узнала, какую программу я исполняю, сказала маме, что хочет меня прослушать. В конце мая 1964 года мы идём на улицу Воровского. Волнуюсь безмерно. Ведь меня будет слушать сама Елена Фабиановна!.. Я играла, и Елена Фабиановна ни разу меня не остановила. Я сыграла всё. Потом тишина, молчание. Затем, как бы издалека, раздался голос Елены Фабиановны: — Валя, я беру Лену к себе в класс, без экзаменов, в Институт. Сейчас я позвоню… — и она взяла в руки телефонную трубку, но не успела докончить фразу, как мама, сильно покраснев, воскликнула: — Нет, нет, не надо, Елена Фабиановна! Это неудобно, что вы! — она была крайне взволнована, и я бы сказала, испугана. Чем?

195

Я думаю, что сказалась травма от годов репрессий. Реакция её была очень странной и непонятной. Мама говорила что-то про этику, была крайне возбуждена и, мне кажется, даже не понимала, что говорит. Елена Фабиановна растерялась, но затем начала уговаривать и успокаивать маму. Но всё было напрасно. В конце концов Елена Фабиановна рассердилась: — Знаешь, Валя, если ты сейчас не согласишься, то сломаешь Лене жизнь. Она не получит высшего образования. Ты сама не понимаешь, что ты делаешь. Мне осталось уже недолго жить, может быть, ещё несколько лет, а потом Лена останется одна, её некому будет защитить, понимаешь? Некому, — настойчиво и отчётливо произнесла она. — Только я смогла бы ей помочь и защитить её, — повторила она. Но маму невозможно было убедить. Елена Фабиановна с сочувствием посмотрела на меня. Её взгляд говорил о многом… Слова её оказались пророческими. Через три года, в 1967 году её не станет. В 1969 году я окончу училище имени Гнесиных, и начнутся мои мытарства. Мне так и не дадут получить высшее образование. Мои поступления в Московскую консерваторию и Институт имени Гнесиных пришлись на 70-е годы, когда начался отъезд евреев из России. По негласному указу в те суровые годы еврейскую молодёжь никуда не принимали, а я к тому же была из семьи репрессированных, да и отец мой учился во Франции! Поэтому я не вписывалась в советскую действительность… Мама в 1991 году просила у меня прощения за то, что она помешала Е. Ф. Гнесиной взять меня в Институт (это было за несколько дней до её смерти). Она была тяжело больна, поэтому я ни о чём её не расспрашивала. Летом 1964 года я поступила, надо сказать, легко, в училище им. Гнесиных в класс Наталии Андреевны Мýтли, ученицы и друга Генриха густавовича Нейгауза. У Елены Фабиановны я продолжала бывать, но теперь уже самостоятельно. Первый год я опять болела и не училась. Начала заниматься на первом курсе в 1965 году 12 ноября, когда датируется начало моего дневника.

196

Из дневника Е. Горник 13/XII, понедельник, 1965 год. «Была у Е. Ф. Гнесиной! Увидала меня — выросла! Спросила о новой квартире124, о Наталии Андреевне, о маме, о том не крашу ли губы, о причёске, о том, что я скромно одета, в довершение сказала, что я хорошая девочка, и очень тепло поцеловала (между прочим, обижена, что я давно ей не играла)». Наши отношения с Еленой Фабиановной стали необыкновенно тёплыми. Она понимала меня с полуслова. Меня неодолимо тянуло к ней. Бывало приду и долго стою у квартиры Гнесиных — не решаюсь позвонить. Но всё-таки потом звоню. Елена Фабиановна уже слышит, что кто-то пришёл. Спрашивает. ей говорят: «лена Горник». и меня сразу пропускают. Я иду в кабинет. Елена Фабиановна всегда была очень довольна, когда я её навещала. Я приходила просто так, для того, чтобы лишний раз её увидеть, поговорить с ней. Рассказать, что играю. Посоветоваться. Полюбив Елену Фабиановну всем сердцем, чувствуя её любовь ко мне, я отвечала ей искренней привязанностью, восхищением и преклонением. Думаю, что она это и чувствовала, и знала. Из дневника Е. Горник «2 января 1966 года. ...Во-вторых, я была 29 декабря на 70-летии Училища! Видела Елену Фабиановну, в общем, получила удовольствие. Очень забавные дети, выходили на сцену и забывали всё, что нужно говорить». Я хорошо помню, как я была на 70-летии Училища. Елена Фабиановна была очень бледной и казалась утомлённой. Все думали, что она довольна, но после юбилея моя мама была у Елены 124

Мы получили квартиру на Красной Пресне.

197

Фабиановны и с ней говорила, и, по её словам, Елена Фабиановна была разочарована, как он прошёл. Не было многих поздравлений, которых она ждала от официальных лиц. Мама вспоминала, что по сравнению с прошлыми юбилеями, этот был формальной данью. А раньше было всё гораздо торжественнее, ярче и намного больше поздравлений и гостей. Елена Фабиановна это понимала. Через неделю я позвонила в квартиру к Е. Ф. Гнесиной, вошла, но мне сказали, что она никого не принимает. Елена Фабиано­ вна услышала мой голос и закричала: «Лену Горник пускать в любое время!» Я сидела с ней рядом, о чём мы разговаривали, не помню, вернее обо всём, и, разумеется, о моей программе. Я тогда играла концерты Ф. Шопена и С. С. Прокофьева, этюды Ф. Листа, Балладу ля-бемоль мажор Ф. Шопена и др. Мы говорили долго, потом я поняла, что Елена Фабиановна уже устала. Отлично помню, что Елена Фабиановна мне не раз говорила о том, как важно музыканту уметь хорошо читать с листа. Она придавала огромное значение развитию разнообразных профессиональных навыков пианиста и одну из главных ролей в этом процессе отводила расширению кругозора и ознакомлению с оперными клавирами. Она настаивала, чтобы я по­стоянно играла оперные клавиры, прежде всего, русских, а затем и зарубежных композиторов. При этом всегда приводила в пример великого С. Т. Рихтера, который блистательно читал с листа. Из дневника Е. Горник от 18/VII 1966 года «Была у Елены Фабиановны — 2 раза. Один раз с мамой, один раз одна. Фотография у меня с такой надписью: «„Клавиры, клавиры“ (надо читать с листа!)» Справа (вертикально) написано: «Где не знаю?» Ужасно, но этой фотографии у меня нет, и я не знаю, где она. Не могу простить себе этого.

198

К счастью, сохранилась фотография от 16/VI–1966 года, которую мне подарила Елена Фабиановна, на ней она написала: «Милой Леночке Горник, на память, конечно, добрую. 16/VI 1966 г. Любящая Е. Гнесина». Осенью 1966 года, когда я пришла к Елене Фабиановне, в коридоре перед зеркалом молодая женщина лет тридцати пяти торопливо и нервно стирала с губ помаду. С волнением она спросила меня: «Посмотри, пожалуйста, не видно, что у меня губы были накрашены?» Я говорю: «Нет, ничего не видно». Она опять подошла к зеркалу: «Ой, я так боюсь». Потом приложила руки к груди, видно было, что она трусит. После неё я вошла в кабинет: — Подойди ко мне, наклонись, поближе, ты губы не красишь?

— Что вы, Елена Фабиановна!

— Ну, хорошо. Молодец. Елена Фабиановна была мной довольна — она не выносила накрашенных губ. Тогда же она достала фотографию с победителем Первого Международного конкурса имени Чайковского (1958) американским пианистом Вэ́ном Клáйберном, учеником пиани­­стки Розины Левиной (учившейся в Московской консерватории), и подарила мне. Досадно, что я не попросила её надписать.

199

Из дневника Е. Горник от 24/III 1967 года «Я и мама были у Елены Фабиановны. Я 9 марта, мама — 14 марта. Всё-таки не та Е. Ф., сдаёт, у неё сухая гангрена, от неё скрывают, лежит, не принимает в кабинете. Очень тепло отнеслась и ко мне, и к маме». Из дневника Е. Горник апрель 1967 года «Вчера узнала, что Елене Фабиановне отняли ногу, на днях пойдём с мамой в больницу к ней. Говорят, что она перенесла операцию потрясающе». Из дневника Е. Горник 18 /IV (вторник, апрель 1967 год). «Елена Фабиановна в больнице — ампутировали ногу, мама была у неё <…> — мы в курсе событий. Сначала состояние было тяжёлое, сейчас лучше. На днях хочу пойти на минутку». Но, к сожалению, Елену Фабиановну больше я не видела. Она хотела, чтобы я пришла к ней уже домой, а не в больницу, да и мама не брала меня с собой, видимо, боялась утомить Елену Фабиановну.

3 июня у Елены Фабиановны были именины. Она этот день очень любила. Это был её праздник. С утра были поздравления, гости, цветы. Мама и я дарили Елене Фабиановне в этот день обязательно сирень. Эти цветы ей особенно нравились.

3 июня 1967 года мама пошла в больницу, поздравить Елену Фабиановну. Та показала маме пластинку С. В. Рахманинова 200

«Всенощная» и предвкушала удовольствие, когда её будет слушать дома. Подробно расспросила обо мне. Мама ей рассказала, что я стала сочинять музыку. Елена Фабиановна обрадовалась: — Вот выпишусь из больницы, Леночка мне поиграет свою Токкату. — Потом добавила: — Да, меня теперь навещают только те, которым от меня ничего не надо. Только настоящие друзья. На следующий день, 4 июня, Елены Фабиановны не стало. А я посвятила Токкату Елене Фабиановне. В 1967 году я очень тяжело заболела и карьера пианистки для меня стала невозможной. Моим профессиональным занятием стало сочинение музыки. Как я уже писала, начиная с 1969 года, начались мои провальные поступления, так как по сольфеджио (на устных экзаменах) мне всегда ставили только двойки. Мнение приёмной комиссии было единодушным: «У абитуриентки полностью отсутствует музыкальный слух». А. И. Хачатурян, положительно относившийся к моим сочинениям, никак не мог понять, почему мне ставят по сольфеджио плохие оценки. Однажды во время консультации Арам Ильич, узнав о моей очередной двойке, воскликнул: — «Да завяжите вы уши, скажите, что у вас болят уши! Я бы при таких экзаменах никогда бы никуда не поступил и, уж конечно, не стал бы композитором, если бы не Елена Фабиановна Гнесина. Я же ничего не умел, даже плохо читал. Елена Фабиановна взяла меня после одного прослушивания, и экзаменов никаких я не держал». В июле 2005 года я познакомилась в гостях с дочерью Нейгауза, Милицой генриховной. Мы разговорились. Случайно выяснились интересные подробности об участии Елены Фабиановны в судьбе Генриха Густавовича Нейгауза. Милица Генриховна любезно разрешила мне рассказать об этом.

4 ноября 1941 года Генриха Густавовича арестовали, он сидел в тюрьме на Лубянке. В 1942 году его освобождают, но высылают в Свердловск. Там он преподавал в консерваториях: в Свердловской и в Киевской (которая была эвакуирована в Свердловск).

201

В 1944 году, раньше срока, Нейгауз приезжает в Москву. Но он лишён и прописки, и работы. Друзья хлопочут о том, чтобы Генриха Густавовича прописали в Москве, но тщетно. И вдруг Елена Фабиановна, узнав о беде Нейгауза, по личной инициативе (Нейгауз её не просил) начинает добиваться, чтобы Нейгауза прописали в Москве. И ей это удаётся! В 1944 году был открыт Музыкально-педагогический Институт имени Гнесиных, и Елена Фабиановна тут же устраивает на работу в Институт Генриха Густавовича. Затем она вызывает Милицу Генриховну и подробно расспрашивает о здоровье Генриха Густавовича и не нужно ли ему что-нибудь. И в конце концов помогает семье Нейгаузов — достаёт продуктовые карточки и продукты. Генрих Густавович в 1945–1946 годах работал в Ленинградской консерватории. Милица Генриховна рассказывала, что ей очень хотелось посмотреть Ленинград. И вот зимой 1945 года, накануне 1946 года Генрих Густавович берёт с собой дочку (в это время проходила зимняя сессия в консерватории), и они едут в Ленинград. Но на станции бологое военный патруль обнаружил, что пропуск девочки в город оформлен неправильно. И, к великому огорчению Милицы, её отправляют обратно в Москву. Когда Елена Фабиановна узнала об этом, то тут же занялась пропуском для дочки Нейгауза. Разумеется, вторая поездка была удачной. Милица Генриховна с большой благодарностью вспоминала о Елене Фабиановне. А я всю мою жизнь помню, чему меня учила Елена Фабиановна. Считаю себя очень счастливым человеком, потому что Господь даровал мне такого друга и наставника, как Елена Фабиа­ новна Гнесина.

202

Моё детство в Электрическом переулке Виденья прежних лет толпятся предо мною… М. Ю. Лермонтов

Самый любимый и бесконечно дорогой для меня только один город на свете — Москва. Ведь это город моего детства и юности, город всей моей жизни. Я не могу его сравнить ни с каким городом на свете, он драгоценнее для меня всех красот мира. В Центральном округе нашей столицы, недалеко от Белорусского вокзала и Первой Тверской-Ямской улицы125, расположен Электрический переулок (бывший Соколовский), находящийся на пересечении с Грузинским валом. Так уж случилось, что с этим ничем не примечательным местом в Москве связана не только жизнь моих предков, но и моё детство. Здесь жил мой прадед Николай Новичков, бабушка Елена и две другие бесконечно любимые двою­родные бабушки: Мария и Татьяна (тётя Танечка). Интересно, что в судьбе моей семьи произошло необъяснимое, удивительное совпадение. Вот об этом в этой главе я тоже рассказываю. Пéрвая Тверскáя-Ямскáя улица (в 1932–1990 гг. — часть улицы Горького) — улица в Центральном административном округе города Москвы. В 1932 г. Тверская и, продолжавшая её после Триумфальной площади, 1-я Тверская-Ямская улицы были переименованы в улицу Горького — в честь писателя А.М. Горького. Дорога на Тверь существовала на этом месте с XII века, а с конца XV века она также связывала Москву и Новгород. В XVII–XIX веках Тверская улица становится главной улицей Москвы, где строились лучшие дома, гостиницы и магазины. В первой половине XX века Тверская улица была расширена и перестроена. Ныне Тверская начинается от Манежной площади и заканчивается на Триумфальной площади. Продолжение Тверской –1-я Тверская-Ямская улица, которая переходит в Ленинградский проспект около Белорусского вокзала.

125

203

В 1945 году отец поселился в Москве в Электрическом переулке в доме № 3, где ему удалось получить шестиметровую комнату в колоссальной коммунальной квартире, в которой не было ни телефона, ни газа, и, по словам мамы, в течение пяти лет приходилось готовить на керосинках. Как ни странно, — это был бывший Соколовский переулок! Ведь именно здесь в XIX веке когда-­то жил со своей семьёй в собственном доме № 1 мой прадед Николай Спиридонович Новичков (об этом я узнала только в 2015 году!). А дом № 3 стоял рядом, одна его часть занимала половину переулка, а вторая — выходила на Грузинский вал. Невероятно, но на воротах дома № 3, в котором я родилась и провела своё детство, катались дети Новичковы! Вот уж поистине Пути Господни неисповедимы! В том же 1945 году, как и многим другим евреям, отцу не разрешили работать по специальности, и он вынужден был устроиться на молочный завод санитарным врачом. Разумеется, отец очень тяжело переживал, что не может официально лечить людей, но практиковал он постоянно и врачебный навык никогда не терял. В огромном доме, где мы жили, проживало более трёх тысяч человек, а в нашем коридоре — более ста. Отец бесплатно лечил абсолютно всех, выполняя обязанности не только лечащего врача, но и врача скорой помощи. В любое время дня и ночи, если он был дома, он помогал людям. С небольшим чемоданчиком, где лежали инструменты и было всё необходимое, он ходил на вызовы и многих спас от смерти. Отцу, впрочем, как и моей матери, разрешили заниматься профессиональной деятельностью только после XX съезда КПСС126, в 1956 году. Так Самуил Горник стал врачом-терапевтом Городской больницы № 19 и двух поликлиник Пресненского района. Работал он до 82 лет (умер через два года, в 1973 году). ПомXX съезд КПСС — проходил в Москве с 14 по 25 февраля 1956 года. Этот съезд наиболее известен разоблачением и осуждением культа личности и частично идеологического наследия Сталина. XX съезд обычно считается моментом, положившим конец сталинской эпохе.

126

204

ню, что ещё в 1990-х годах, когда я бывала на Пресне, меня останавливали на улице незнакомые люди: — А я вас знаю, вы дочка доктора Горник! Какой замечательный доктор был ваш отец! И добрейшей души человек. Мы до сих пор его помним. Отец и мать познакомились зимой 1945 года, около кинотеат­ ра «Восток-кино» на Площади Свердлова127, который находился напротив дома Союзов, рядом со строящейся в то время гостиницей «Москва». Ныне на месте известного исторического здания — новодел. На дневном сеансе показывали экранизацию пьесы А. П. Чехова «Свадьба». В художественном фильме режиссёра И. М. Анненского снимались блистательные актёры: А. Н. Грибов, Ф. Г. Раневская, Э. П. Гарин, З. А. Фёдорова, М. М. Яншин, С. А. Мартинсон, В. А. Владиславский, В. П. Марецкая, Т. И. Пельтцер, М. И. Пуговкин и др. Отец вспоминал, что, заметив в фойе кинотеатра молодую золотоволосую женщину в поношенном пальто и в заплатанных валенках, он уже не мог отвести от неё взгляда. После окончания кинофильма, он подошёл к ней, познакомился, а вечером пригласил в ресторан. Через несколько дней они стали жить вместе, матери было 30 лет, а отцу 56. Мама к тому времени была не раз предана своими поклонниками, которые боялись испортить карьеру, женившись на дочери репрессированных. А мой отец не испугался, что его избранница — дочь «врагов народа» — он полюбил её с первого взгляда. Когда Мария Дубровина пришла навестить свою племянницу в Электрический переулок, она с удивлением воскликнула: «Валя! Да ты знаешь, где ты живёшь?! Это же номер бабушки Саши!!» Действительно, оказалось, что маленькая комнатка в шесть с половиной метров в Электрическом переулке — часть больТеатрáльная площадь (в 1820-е годы — Петрóвская площадь, в 1919–1991 годах — площадь Свердлóва) — площадь в центре Москвы, на которой находятся Большой, Малый театры и Российский академический молодёжный театр (РАМТ).

127

205

шого номера Фирсановского дома, где вдова (вторая жена) моего прадеда Николая Спиридоновича, Александра, проводила свою старость. Только уже не было ни важных швейцаров при входе, ни ковров в коридорах, а была грязная, шумная и тесная коммуналка, где жили мои родители и вместе с ними — ещё сто человек. Моя мама к 1945 году потеряла родителей и была крайне измучена и больна (после семи лет хождения по тюрьмам и лагерям). Как врач, мой отец понял с первой их встречи, что положение серьёзное, и немедленно отправил её на курорт в Ессентуки, где она постепенно пошла на поправку. Я появилась на свет в августе 1947 года в знаменитом роддоме Грауэрмана на Арбате. Мои первые несвязные воспоминания относятся к тому времени, когда я не умела ходить. Самые первые впечатления-ощущения: надо мной качаются небольшие толстенькие кисточки, ещё помню кружева и белый шёлк. Мне было лет восемь, когда я рассказала об этих воспоминаниях маме. Оказалось, что я помнила себя в коляске, а кисточки действительно были, они висели на моей коляске в качестве украшений. Белый шёлк и кружева — шикарный атласный конверт для новорождённых, в котором носила меня мама. Вспоминаю, что сижу на нашем круглом столике, на меня надевают: голубые бумазейные штаны и кофточку. Всплывает в памяти и другая картина: я стою в кроватке с сеткой по бокам, держусь за перекладину, ходить не умею, говорить тоже. Рядом с кроваткой — пианино, моя мама занимается с ученицей. Вижу руки девочки и руки мамы на клавиатуре фортепиано, мне интересно, я внимательно слушаю, наблюдаю и запоминаю. Много лет спустя я поделилась этим воспоминанием с мамой, она пояснила, что мне было тогда девять месяцев! Именно с тех пор мама стала приглашать учеников к нам домой. Очень хорошо помню, когда начала ходить, тогда я ещё не разговаривала, но взрослую речь отлично понимала.

— Смотрите, смотрите, Ляпка пошла! — вот первая фраза тёти Клавы, нашей дворничихи, которую я запомнила, неуве206

ренно шагая по коридору. Тогда мне было немного больше года. Все соседи почему-то называли меня «Ляпкой». Я шла по цементному коридорному полу медленно, осторожно, и все люди мне казались великанами. «Ой, какие они большие и огромные!» — думала я, поднимая голову как можно выше, чтобы рассмотреть взрослых. Хорошо помню нашу комнату, узкую, продольную, с высокими потолками в три метра — роскошь, оставшаяся от Фирсановского дома. Наш первый этаж был немного выше подвала. Окно, во всю ширину нашей узенькой комнатушки, с двойными рамами, между которыми, не имея в то время холодильника, родители хранили продукты, выходило во двор. В послевоенные годы уличные точильщики ходили по городу, забросив на плечо незамысловатый точильный станок, и когда раздавался крик: «Точии-и-иить ножи–ноо-жницы! Кому надо точии-ить ножи – ноо-жницы?! Точу-уу ножи – ноо-жницы!» — я подбегала к окну и влезала на стул, чтобы видеть, как из-под точильного камня летели во все стороны искры. В то время советские ножи и ножницы становились тупыми даже после нескольких дней использования, поэтому их надо было постоянно точить. Стена в нашей комнате справа, почему-то только около двери, была такая толстая, что в ней вырубили полки для посуды. За полками, в комнате, стоял плоский небольшой шкаф для одежды, а за ним — маленький старинный круглый столик и два старинных же кресла, которые папа принёс с Тишинского рынка в 1945 году. Тишинская площадь существовала с XVIII века. Она находится в Пресненском районе Москвы, между Большой Грузинской улицей, Средним Тишинским переулком и улицей Красина. Происхождение названия связывают с наименованием местности Тишина, которое означало не только отсутствие шума, но покой и тишину. Здесь до революции торговали растительным кормом для животных и сеном. Кругом царила тишина, телеги не гремели, потому что площадь была густо усыпана соломой. Тишинский рынок возник во времена Великой Отечествен207

ной войны, как продуктовый и блошиный рынок. В 1983 году в центре Тишинской площади установили монумент в честь российско-­грузинской дружбы, а в начале 1990-х годов рынок прекратил своё существование (на его месте построен торговый центр «Тишинка»). Перед столом, рядом с окном, находилась тахта родителей. С левой стороны, напротив тахты, поместилось пианино, и за ним — моя кровать, — вот и вся комната. Пройти по ней можно было только боком, такая она была узкая. Стены в комнате (кроме той, что у двери) были фанерные, и с двух сторон было слышно всё, что происходило у соседей. Я с раннего детства видела, как разговаривали мои родители: шепча друг другу в уши. Мама и папа внушили мне, что обсуждать что-либо в голос нельзя, потому что нас услышат соседи. А я, как назло, интересуясь историей семьи, постоянно расспрашивала родителей и тётю Танечку (Татьяну Новичкову) о наших родственниках: «Расскажите, а какие были мои бабушка и прабабушка, а дедушка, а прадедушка? А где они жили, а когда родились?» — вопросы сыпались из меня, как горох. Настойчиво приставая к взрослым, я не понимала, что они боялись сказать лишнее ребёнку. И, как правило, мне отвечали с неохотой, крайне скупо, в основном мотивируя тем, что это было давно и никто ничего не помнит. Но всё-таки мне удалось выудить у тёти Танечки некоторые сведения о Новичковых. Рассказывая о прошлом, взрослые постоянно прикладывали палец к губам, и я понимала, что надо молчать или говорить шёпотом. Когда я подросла, от меня нельзя было так просто отделаться, но мама, чтобы прекратить расспросы, говорила, что она ничего не знает о жизни своих предков. Только в 2015 году, увидев в «Деле Абрамсон» письмо-заявление моей матери к Берии, я поняла, что она знала «Дело» своих родителей в подробностях. И только тогда в полной мере мне стало ясно, насколько безмерен был её страх перед НКВД: ведь даже мне, своей дочери, она так ничего и не рассказала. Заговорила я в два года, в 1949 году. К тому времени относятся уже отчетливые и осознанные воспоминания. Помню, как 208

папа приносил с Тишинского рынка мне разные игрушки, а однажды подарил разукрашенный под хохлому деревянный кукольный сервиз из нескольких чашечек и блюдечек, чайника и сахарницы. В нашей комнатушке был деревянный пол, а около входной двери, между половицами, образовалась заметная щель. Как сейчас, вижу себя стоящей на коленях и усердно запихивающей предметы от кукольного сервиза в эту дырку, причём поначалу дело шло гладко, даже чашки пролезали свободно, но когда дело дошло до чайника, то он упорно сопротивлялся — мешал носик! Но я проявила недюжинное терпение: всё-таки протолкнула чайничек между половицами, и, когда папа зашёл в комнату, от кукольного сервиза уже ничего не осталось.

— Ленусик, а где сервиз для кукол, который я тебе подарил? — спросил он.

— Тям, вот тям, — показала я на щель. — Отец только улыбнулся. В тот же год я всех напугала. Уж не знаю почему, но дверь нашей комнатушки оказалась открытой, и я тихонько вышла в коридор, где в тот момент никого не было. Как раз напротив находилась дверь в комнату к одной даме, очень неразговорчивой и надменной. Но мне нравилось, как она одевалась: у неё был яркий атласный халат, привлекавший моё внимание, от неё приятно пахло, и мне хотелось посмотреть, что же находится за дверью её комнаты. Я была уверена, что найду там много интересных вещей! По стечению обстоятельств, дверь в комнату дамы оказалась полуоткрытой: очевидно, она вышла. И я, недолго думая, прошмыгнула в её комнату и прямиком направилась к большому шкафу. Не помню, как мне удалось открыть дверцу, но я залезла в шкаф, уютно устроилась между вещами и вскоре заснула. В это время меня уже искали, пока случайно не обнаружили спящей в шкафу. Со второго года моей жизни папа, укладывая меня спать, рассказывал мне сказки собственного сочинения. К сожалению, помню только некоторые их названия: «Котик-Бегемотик», «Ирка-­Бобирка», «Слончик-Попончик», «Анютка-сиротка» — эта запомнилась лучше всех, в ней рассказывалось про девочку, 209

оставшуюся одну, без родителей, и очень несчастную. Безмерно жалея её, я переживала и представляла, что она — это я. Нередко при повторении полюбившейся мне сказки папа и сам начинал клевать носом, а я, засыпая, с закрытыми глазами просила: «Исё, исё, расскази исё». Когда мне исполнилось три года, отец начал устраивать мне книжные праздники: примерно раз в 10 дней мы отправлялись в «Дом детской книги» (ДДК), который находился на улице Горького в доме № 43 (ныне ей вернули прежнее название Первая Тверская-Ямская, дом № 13). Шли по Грузинскому Валу к Белорусскому вокзалу, а затем поворачивали направо, на улицу Горького, а там уж рукой подать до «Дома детской книги». Машин в то время было мало, улица была практически пустой, и прохожие встречались не так часто, поэтому Москва не была таким шумным городом, как теперь, да и на улицах было очень чисто! «Дом детской книги» возник в первые послевоенные годы. В то время многие выдающиеся мастера слова, не имеющие возможности писать для взрослых читателей (в связи с советской партийной цензурой), реализовали свои творческие возможности в детской литературе, способствуя её яркому расцвету. «Дому детской книги» был отдан весь первый этаж нового здания на улице Горького. Тут же расположились и лекторий, и магазин, и библиотека, где я провела много поистине незабываемых часов моего детства. Если дома родители читали мне сказки и показывали картинки, то здесь я сама выбирала книги с любимыми иллюстрациями. В чудесной библиотеке «Дома детской книги» я впервые познакомилась с великолепно иллюстрированными произведениями К. И. Чуковского, С. Я. Маршака, А. Л. Барто, С. В. Михалкова, В. А. Осеевой, Е. И. Чарушина, Н. Н. Носова, с серией детских книг «Моя первая книжка». Помню необыкновенные сказки и иллюстрации к ним Владимира Григорьевича Сутеева (1903–1993) — детского писателя, художника-иллюстратора и художника-мультипликатора. Его «Цыплёнок и утёнок», «Три котёнка», «Под грибом», «Кто сказал мяу», «Это что за птица?», «Котауси и Мауси» — стали моими настоль210

ными книжками. Особенно нравились «Сказки про зверят» и «Сказки про карандаш и краски», в которых моим любимцем стал Петух с разноцветным хвостом. В. Г. Сутеев иллюстрировал множество детских сказок советских писателей: К. И. Чуковского, С. Я. Маршака, С. В. Михалкова. Я до сих пор восхищаюсь Сутеевскими иллюстрациями. Во времена моего детства, в 1950-х годах, многие книги, о которых я пишу, выходили впервые, и все они бережно хранились в моей детской домашней библиотеке. В 1956 году мама подарила мне книгу, которая произвела на меня неизгладимое впечатление — «Золотой ключик, или Приключения Буратино» А. Н. Толстого. Но именно иллюстрации Аминадава Моисеевича Каневского стали обожаемыми на всю жизнь, я не уставала без конца перечитывать эту книгу и просматривать картинки. Теперь, к великому сожалению, на 1-й Тверской-Ямской от «Дома детской книги» не осталось и следа. Сохранились лишь светлые и восторженные воспоминания о библиотеке и магазине, где мы с папой проводили немало времени, возвращаясь домой невероятно счастливыми. Я несла две пачки всевозможных детских книг, а папа — две-три картонных коробки с книгами! Важно шагая с покупками по нашему коридору, я видела, что соседи с любопытством наблюдали за нами. Дома, когда я раскладывала книги, начинался книжный пир на весь мир! До сих пор стоят перед глазами изумительные книги, которые издавались в то время: красочные, с яркими, выразительными иллюстрациями, простые картонные и на глянцевой бумаге. Отец читал мне очень много, а когда я сама стала читать, даже не помню толком, это произошло как-то само собой, и до 10 лет, пока я не стала серьёзно заниматься музыкой, книги занимали главное место в моей жизни. Я читала с утра и до ночи, спасали меня только дисциплинированность и чувство долга. Мне было года три или четыре, когда я впервые услышала от отца: «Гуманность, гуманизм — любовь к людям. Для меня, Ленусик, самое главное в жизни — гуманное отношение к людям. И я хочу, чтобы ты, так же, как и я, относилась к ним. Ты пони211

маешь? Например, тебя обижают, а ты не отвечай, игнорируй, поняла? Ни в коем случае не отвечай злом на зло. Не опускайся до тех, кто творит зло, не будь на них похожа. Ведь зло порож­ дает только ненависть и зло — больше ничего». Отец не переставал мне повторять эти слова всю жизнь. Надо сказать, что я эти правила твёрдо усвоила с детства, и никогда не отвечала злом за зло. И ещё помню, как отец рассказывал мне притчу: «Как-то раз на узком бревне, проложенном над пропастью, встретились два барана, и ни один из них не хотел уступить другому дорогу, так и свалились в пропасть вместе. Ты поняла, что бывает от упрямства и глупости? А если бы один баран был умнее и уступил дорогу другому — оба остались бы живы. Никогда не спорь, видя глупость или упрямство — уступай дорогу. Кто умнее — тот уступит первым». С тех пор я всегда следовала этим принципам и никогда об этом не пожалела. Отец был человеком чести и гуманистом, но я всегда чувствовала, что его убеждения схожи с христианским мировоззрением. Недавно я прочла изречение православного святого преподобного Амвросия Оптинского128: «Кто уступает, тот больше приобретает». И ещё глубже поняла, насколько отец был близок к христианству. Помню маму, стоящую у нас дома на коленях, молящуюся перед иконой Божией Матери «Знамение». Мы с ней иногда посещали церковь в Сокольниках, там молились чудотворной иконе Божией Матери «Иверской». Лет с трёх я начала обращаться к Богу. Моя вера в Бога была со мной всегда, я с ней родилась и не представляю себя без неё. Мама никогда не заставляла меня ходить с ней в церковь. В юности некоторое время я не посещала церковь, а вернулась в храм спустя годы, уже навсегда. В январе 1952 года (мне четыре года пять месяцев) со мной произошло несчастье, которое во многом определило всю мою Амврóсий Оптинский (в миру Александр Михайлович Гренков; 1812–1891) — иеромонах Русской православной церкви, почитался при жизни как старец. С 1839 г. подвизался в Оптиной пустыни. Амвросий Оптинский явился прообразом старца Зосимы в романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы».

128

212

жизнь. Моя мать, испытав муки ада до своего замужества, спешила наслаждаться жизнью, как только могла. Работать ей не разрешали, ведь ещё был жив Сталин и не состоялся XX съезд КПСС, поэтому она по-прежнему давала частные уроки фортепиано, но теперь, когда папа её обеспечил — только в своё удовольствие. По натуре она была сова, приходила домой поздно вечером и ложилась спать в 3–4 часа ночи. Иногда она брала меня с собой на уроки, где после одного-двух часов занятий, мы оставались на весь вечер в гостях: мама, по просьбе хозяев дома, играла на фортепиано, потом ужинали, пили чай и поздно возвращались домой. В тот день она взяла меня с собой на урок. У какого-то замминистра, по-моему, угольной промышленности, было две дочки, их семья жила в сталинском доме, напротив НИИ Скорой помощи института имени Н. В. Склифосовского. В этот раз мама, после занятий с девочками, очевидно, совершенно не следила за временем, было уже очень поздно, когда она меня, полусонную, начала одевать. Была зима, мама меня очень кутала, да так, что я и повернуться не могла. У меня была белая шубка из кролика, а под нее мама надевала ватник. Как оказалось потом, этот ватник меня спас (папа, конечно, не одобрял, что меня одевали как капусту). Мы вышли с мамой на улицу и пошли по переходу через Садовую, по Большой Сухаревской площади. Помню, что было темно, и только впереди горел красный огонёк. Почему мама пошла со мной на красный свет?.. Этого никто никогда не мог понять, да и она сама не могла этого объяснить… Внезапно на меня надвинулось что-то колоссальное и чёрное — дальше не помню. Очнулась я в машине скорой помощи, сильно болела правая нога: «Ножка болит, очень болит ножка», — стонала я всю дорогу. Меня привезли в больницу на Большую Полянку, в Научно-­исследовательский институт неотложной детской хирургии и травматологии. Запомнила, как меня несли, а потом начались всякие обследования и рентген. Дальше рассказываю со слов отца: «В ту ночь я не спал, не находил себе места: телефона тогда у нас и в помине не было, и я не 213

знал, что произошло с вами. Было три часа ночи, когда мама вошла с твоими вещами в комнату. «Где Леночка?» — спросил я и, не дожидаясь ответа, вместе с ней помчался в больницу. К нам вышел дежурный врач: «Состояние вашего ребёнка тяжёлое — разрыв внутренних органов, мы ещё точно не знаем — каких, кровотечение. Гематома правого бедра. Хорошо, что она была одета так тепло, и ватник предотвратил еще более тяжёлую травму». Когда мы вернулись домой, мама рассказала, что тем поздним вечером ты попала под машину — трёхтонку, остановившуюся на твоей правой ноге, так что ты буквально оказалась под машиной. К моему ужасу, я только на следующий день узнал, что по разрешению мамы тебя положили с коревым больным в одну палату. Она почему-то решила, что ты, Леночка, уже болела корью, а это была не корь, а коревая краснуха. Через несколько дней у тебя началась корь в тяжелейшей форме: с температурой сорок, к этому добавилась мучительная гематома на правой ноге и начинающаяся на ней гангрена. Всё это время ты была в полусознании. Когда прошла корь, встал вопрос об ампутации твоей правой ноги. Я об этом не знал. В тот день мама, не посоветовавшись со мной, согласилась на проведение операции. К великому для тебя счастью, она приехала домой примерно за два часа до операции, и я случайно узнал, что сегодня тебе будут ампутировать ногу. Когда я примчался в больницу, ты уже лежала на столе, а хирург мыл руки. Я не стал никого слушать, ни с кем спорить, ворвался в операционную и снял тебя со стола: «Пусть моя дочь лучше умрёт, но она не останется без ноги!» — кричал я, вынося своего ребёнка из операционной. Дома осмотрел тебя, Леночка, прописал лечение, делал уколы, перевязки, с трудом, но всё-таки вылечил!» Помню ясно, когда выздоравливала, моё правое бедро представляло одну сплошную корку болячек, нога чесалась нестерпимо, но держалась я стойко, в чём мне помогали родители. Ходить училась заново. Около года приволакивала правую ногу. До четырёх лет я была абсолютно здоровой девочкой, но с тех пор, как попала под машину, начала постоянно болеть.

214

В ту же зиму (1952 года) моя нежно любимая бабушка Маня подарила мне большого, мягкого, серого Кота в Сапогах, который на протяжении многих лет (вместе с куклой Таней) был моей любимой игрушкой. Он был великолепен! Одет как франт: на голове вишнёвый бархатный берет с настоящими перьями, на плечах — тёмно-зелёная бархатная накидка, на шёлковой подкладке и с шёлковым галстуком, а на ногах — бордовые кожаные сапоги с блестящими золотыми шпорами. У него были ярко-­зелёные крупные стеклянные глаза, длинные упругие усы и шикарный пушистый хвост! Когда я его увидела, невозможно передать словами, какой восторг я испытала и как была счастлива! Меня с ним не раз фотографировали. Лет с пяти я интересовалась старьёвщиками, собиравшими тряпьё. Тогда редко выбрасывали даже дырявую одежду. Её чинили много раз, носки штопали, вконец заношенное пальто перелицовывали и перешивали заново. Моя мама несколько раз из своих старых вещей шила мне зимние пальто. Во времена дефицита всё шло в дело, а на помойку отправлялись совершенно изношенные и ветхие вещи. Старьёвщики ездили по городу на запряжённых в телегу лошадях, они собирали как тряпичное старьё, так и пустые бутылки, и макулатуру. Я же видела в нашем дворе стариков, ходивших с мешком за спиной и кричавших: «Старьё-оо берё-оом, старьё-оо берё-оом!» Неторопливо двигаясь по двору, они ждали своих клиентов, продававших за копейки ненужную рухлядь, из которой делалась высококачественная бумага. Я с нетерпением ждала тех старьёвщиков, которые казались мне настоящими волшебниками: за тряпьё, макулатуру или копейки они предлагали такие игрушки, которых не бывало никогда в магазинах. Меня интересовали хлопушки, резиновые шарики, бусы и браслеты из стекляшек, мячики на резинке, которые великолепно прыгали. Иногда, если очень повезёт, из мешка можно было достать калейдоскоп-трубу, а когда в неё посмотришь, видна была переливающаяся разноцветная мозаика. Последние старьёвщики, по-моему, исчезли из Москвы только в самом начале 1970-х годов.

215

Отец всегда подтянутый, весёлый и добродушный, был исключительно вежлив в отношениях с женщинами. Я помню, с каким почтением он целовал руки бабушки Мани. Его карие глаза всегда светились добротой, он никогда не повышал ни на кого голос. Я за всю свою жизнь не помню, чтобы он кого-нибудь осудил или говорил о ком-либо неуважительно, да и мне не позволял обсуждать окружающих. В шесть часов утра он уже был на ногах, а в начале седьмого чуть ли не каждый день отправлялся на рынок. Ведь рядом с нами не было ни одного продуктового магазина, все покупки родители делали на улице Горького или на Тишинском рынке. В памяти отчётливо возникает фигура отца с авоськами. Когда он приходил с рынка, я, помогая ему, выгружала содержимое из этой, всеми забытой, но очень удобной и прочной советской сумки. Отец готовил завтрак: мне полагался бутерброд с чёрной икрой, маленькая баночка которой (на несколько бутербродов) стоила в то время — я это отлично помню — один рубль. После того, как я попала под машину и часто болела, отец кормил меня не только чёрной икрой, но и осетриной, и поил противным рыбьим жиром. Ещё помню вкуснейшую, ароматную любительскую колбасу и наше с папой любимое шоколадное масло. Однажды (мне было лет 5–6), когда мы с отцом разгружали продукты из сумок, к нему пришла с какой-то просьбой соседка. Я хорошо запомнила их диалог и цены на продукты.

— Самуил Львович! Что купили? Расскажете?

— Купить-то я купил, но дороговизна несусветная! Один рубль с копейками потратил!! А что взял? Всего ничего!!

— По чем картошку брали?

— Представляете, по 10 копеек за килограмм?! Десяток яиц по 13 копеек! Где это видано?! Во времена моей молодости ведро картошки стоило копейку, а то и меньше! И ведро яиц тоже за копейку брали!

— А кроме картошки и яиц, чего принесли-то?

— Слив на 30 копеек и морковки один килограмм за 12 ко­ пеек, да, ещё забыл, половинку чёрного хлеба — 10 копеек и па216

кет гречки на 46 копеек. Несколько карандашей Леночке, по одной копейке. Вот и всё. Прекрасно помню, как в первый раз (мне было лет пять или шесть) родители взяли меня с собой в воскресенье на Тишинский рынок. В послевоенные годы этот рынок славился не только своими продуктами: тут продавались самые разные вещи — от иголки до мебели или ёлочных игрушек. На рынке процветали комиссионные магазины и оказывались разные услуги, например, в одном из рядов стояли точильщики, в другом чинили и меняли одежду, и, уж конечно, повсюду здесь бродили мои волшебники-старьёвщики. Уже около рынка было многолюдно, а на нём самом гудела и растекалась толпа в разных направле­ниях. Кого здесь только не было! Инвалиды без ног, катаю­щиеся на маленьких деревянных подставках, инвалиды без одной руки, с болтающимся рукавом пиджака, инвалиды на костылях и с орденами на груди, нищие, сидящие на земле, с протянутыми ладонями и шляпами, беспризорники различных возрастов, шны­ряющие тут и там воры и воришки. Отдельной группой собирались цыгане, высматривавшие себе лёгкую добычу, обманывавшие ротозеев и простаков. Прогуливались по рынку и черноокие цыганки, с длинными распущенными тёмными волосами, с чёрными косами, предлагавшие погадать за деньги, привязчивые и назойливые, в ярких цветастых платках, в широких юбках с оборками. Где-то была слышна гармошка, а в это время танцевала цыганка посреди толпы, с расписным платком вокруг плеч, вертя им, затягивая песню под протяжные звуки скрипки. Это был целый мир, непостижимый и в то же время невероятно привлекательный для меня, шестилетнего ребёнка. К раннему детству относятся первые музыкальные впечатления, прежде всего от песен, которые любили мои родители. Отец никогда не пел, а мать постоянно напевала разные мелодии. Особенно часто в её исполнении я слышала народное переложение начала поэмы Н. А. Некрасова «Коробейники» (1861), на трансформированный мотив венгерского танца «Чардаш»: 217

Ой, полна, полна, коробушка, Есть и ситцы, и парча. Пожалей, моя зазнобушка, Молодецкого плеча! Выйди, выйди в рожь высокую! Там до ночи погожу, А завижу черноокую — Все товары разложу…

Напевая «Тонкую рябину» на слова поэта И. З. Сурикова, мама рассказала мне, что, познакомившись с моим будущим отцом, они вечером, в ресторане, услышали эту песню, которая с той поры им полюбилась: Что стоишь, качаясь, Тонкая рябина, Головой склоняясь До самого тына? А через дорогу, За рекой широкой, Также одиноко Дуб стоит высокий. Как бы, мне рябине, К дубу перебраться, Я б тогда не стала Гнуться и качаться…

Лет с трёх я слушала всевозможные радиопередачи. В детстве радио стало очень важной частью моей жизни. Я, как и мил­ лионы советских детей, знакомилась с искусством и наукой с его помощью. Особенностью советского детского радиовещания стало то, что его готовили талантливые профессионалы. До сих пор помню радиопередачи с превосходнейшим артистом Николаем Владимировичем Литвиновым (1907–1987), голос которо218

го звучал почти во всех сказках. Их я ждала с особым нетерпением и не в состоянии была оторваться от радио. Кроме того, мне нравилось слушать «Театр у микрофона», во время которого транслировались разнообразные радиоспектакли. Так я знакомилась с лучшими литературными произведениями русской и советской классики. Прильнув к радио­приёмнику, затаив дыхание, я слушала неповторимые голоса А. Н. Грибова, Э. П. Гарина, Ю. В. Яковлева, Е. В. Самойлова и др. Звучали пьесы советских и зарубежных классиков, а также оперы и оперетты. А с каким нетерпением мы с отцом ждали по воскресеньям юмористическую и невероятно популярную радиопередачу «С добрым утром!» Её участниками в разное время становились многие артисты, но моими любимыми навсегда остались: А. И. Райкин, Р. А. Карцев, В. Л. Ильченко, Тарапунька (Ю. Т. Тимошенко) и Штепсель (Е. И. Берéзин). Мне было, наверное, не больше четырёх лет, когда отец, включив радио, вдруг закричал: «Леночка, Шаляпин поёт!» — и приник к окошечку приёмника, а я сразу же поняла, что сейчас нельзя разговаривать, шуметь и задавать вопросы. Так я детства научилась понимать ценность классической музыки. В то время наш радиоприёмник представлял собой небольшой допотопный фанерный ящик с крохотной лампочкой (с ноготь мизинца) в окошечке (по-моему, это был СИ-235). Его звук был негромким, поэтому мы слушали передачи очень близко от радиоприёмника, а папа частенько прикладывал ухо к окошечку, откуда доносился звук. К детским радостям относились и поездки в гости. Помню, как мы с родителями садились на мой любимый трамвай «Аннушку», остановка которого была как раз напротив Тишинского рынка. Во времена моего детства, в 50-е годы, «Аннушка» была красного цвета, а скамейки в ней были деревянные, светлые. Как обычно, я спешила к кондуктору, покупать билеты. Народу в «Аннушке» было немного, сидя у окна, я с интересом смотрела, как движутся за стеклом перед глазами прохожие и разные разности (трамвай двигался очень неторопливо, не так, как 219

в наше время). Пересекая Тверскую улицу, «Аннушка» переулками выезжала на Трубную площадь, затем вдоль Рождественского бульвара поднималась до Сретенского бульвара, где мы и выходили. На Сретенке, напротив Просвирина переулка, в пятиэтажном доме в коммунальной квартире жил родной брат отца — дядя Абрам с семьей. Мы приезжали к ним чаще всего на праздники. Жена дяди Абрама, Этель, или, как её звали в семье, тётя Нета, потрясающе вкусно готовила! Иногда втроём или только я и мама бывали у Дубровиных, где нас встречали мои любимые бабушка Маня и тётя Танечка. В столовой у Дубровиных стоял огромный (для меня в то время) буфет, там лежали всякие сладости: зефир, пастила, конфеты и пирожки. Я любила открывать нижние дверцы буфета и влезать туда: там было уютно и вкусно пахло. Раз в неделю мы с мамой покупали продукты на улице Горького (Тверской), в Елисеевском магазине, привлекавший меня своей помпезностью, сверкающими люстрами и роскошными интерьерами. Этот гастроном был открыт в 1901 году купцом Г. Г. Елисеевым, в доме № 14 на Тверской улице, который он приобрёл в 1898 году. Здание, в котором находится гастроном и ныне, построено в XVIII веке по проекту знаменитого архитектора М. Ф. Казакова. Интересно, что в 1824 году княгиня Зинаида Александровна Волконская (её муж — брат декабриста С. Г. Волконского) пере­ езжает в Москву и поселяется в доме № 14. Княгиня в совершенстве владела французским, итальянским, английским языками, знала греческий, латынь. У неё был литературный талант, она была великолепной певицей, сочиняла музыку и покровительствовала искусствам. Литературно-музыкальный салон княгини Зинаиды Волконской пользовался известностью, здесь выступали виолончелист М. Ю. Виельгорский, известные музыканты и певцы итальянской оперы. В доме бывали А. С. Пушкин, В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, И. С. Тургенев, А. А. Алябьев и др. Недалеко от дома № 14 располагалась и Филипповская булочная, она славилась свежими бубликами и душистым хлебом.

220

Булочные Филиппова — сеть магазинов и пекарен, владельцем которых был И. М. Филиппов (1824–1878). До революции там продавались бублики, пироги, сушки, пирожные, сайки и калачи. Как и ныне, булочная на Тверской улице находилась в доме № 10, но теперь она называется Торговый дом Д. И. Филиппова. Поездки в кондитерскую в Столешниковом переулке превратились в семейную традицию. Какая неповторимая атмосфера московского духа витала в этом переулке! Ведь у него есть своя литературная и музыкальная история. Столéшников переулок упоминается в летописях с XVI века, тогда его называли Рождественской улицей, по храму Рождества Богородицы, стоявшему на небольшой площади у Петровки, его, к сожалению, снесли в 1930-х годах. В Столешникове переулке с XVII века жили столешники — поставщики царского двора, ткачи, изготовлявшие скатерти, отсюда и название переулка (устаревшее название скатерти — столешник). Столешников переулок начинается от Тверской улицы и пересекает Большую Дмитровку (Пушкинскую улицу) и доходит до Петровки. До 1922 года здесь было два переулка: Космодамианский — от Тверской до Большой Дмитровки; и от Большой Дмитровки до Петровки — Столешников переулок. В 1922 году два переулка объединили и назвали Столешниковым. Столешники помнят А. С. Пушкина. Сюда, в канцелярию московского обер-полицмейстера129, находившуюся в доме № 12, в 1827 году поэт приходил для дачи показаний по делу о «возмутительных стихах на 14 декабря 1825 года». На той же стороне стоял дом № 14, который не сохранился. Осенью 1826 года Пушкин в доме профессора М. Я. Малова встретился после многих лет с Е. А. Баратынским, здесь Пушкин, бывая в гостях у друДолжность обер-полицмéйстера ввели в Москве одновременно с учреждением Московской полицмейстерской канцелярии именным указом 19 января 1722 г. Обер-полицмейстер руководил исполнительной, распорядительной и сыскной полицией, пожарными частями (1803), Московским тюремным замком (1823), расквартированным в губернии жандармским дивизионом (1881).

129

221

га, читал свои стихи. В начале 1860‑х годов в доме № 10 открыли нотный магазин П. И. Юргенсона, среди посетителей которого были композиторы Н. Г. Рубинштейн, П. И. Чайковский и др. С 1889 по 1935 годы в доме № 9, стр. 1, в квартире № 10 жил знаменитый «летучий корреспондент» (так его называли современники) московских газет Владимир Алексеевич Гиляровский (1835–1935) — автор книг и статей о нравах и обычаях Москвы конца XIX – начала XX века. Как говорили тогда в Москве, «у Гиляя в Столешниках» бывали знаменитые русские писатели и деятели культуры: Л. Н. Толстой, А. П. Чехов, А. М. Горький, Л. Н. Андреев, А. И. Куприн, И. А. Бунин, В. В. Маяковский, С. А. Есенин, И. И. Левитан, Ф. И. Шаляпин и др. Счастье, что этот дом сохранился. Кондитерская и магазин «Торты» в Столешниковом переулке находились рядом с домом В. А. Гиляровского (по направлению к Большой Дмитровке). В подвале кондитерской имелась своя пекарня, выпеченные изделия укладывались в фирменные коробки, а уж какие это были вкусные сладости, невозможно описать словами! Мама покупала свежайшие, таявшие во рту пирожные: корзиночки, эклеры с заварным кремом, наполеон, буше, бесподобный вкус которого я никогда и нигде больше не испытала, картошку, бисквиты, мои любимые фруктовые пирожные со свежими вишнями и яблоками. Две коробки сладостей мы увозили домой, где нас с нетерпением ждал папа: как только мы входили, он съедал тут же пару эклеров, повторяя, что эти пирожные напоминают ему детство и юность в Одессе. Потом мы сидели за столом и пили чай. Не помню, когда, но пекарня бесследно исчезла, как и кондитерская. Современные печёные сладости невозможно сравнивать с прежними пирожными. Столешников переулок в наше время, к моему глубокому сожалению, превратился в иностранный макет, чужеродный московскому духу, потерял своё лицо, теплоту и московское обаяние. Этот переулок, как и многие другие московские улицы, стал пустой безликой фирменной рекламой иностранных магази222

нов. А сменяющиеся хозяева Москвы не понимают душу нашей столицы. Поэтому, как и их предшественники, они постепенно продолжают уничтожать старый город. Очень горько. Про исче­ зающую Москву нежно, проникновенно и со щемящей грустью написала Марина Цветаева: Слава прабабушек томных, Домики старой Москвы, Из переулочков скромных Все исчезаете вы <…> Домики с знаком породы, С видом ее сторожей, Вас заменили уроды, — Грузные, в шесть этажей. Домовладельцы — их право! И погибаете вы, Томных прабабушек слава, Домики старой Москвы. («Домики старой Москвы»)

В квартире, где мы проживали, в Электрическом переулке, люди были самые разные. Наша комната № 32 А была предпоследней в коридоре. В последних двух комнатах, рядом с нами, жила Анна Михайловна, её дочь Лидия и внук Виталик, мой ровесник. Старая, сухопарая, с огромными ступнями, направленными в разные стороны при ходьбе, Анна Михайловна смешно шаркала ногами и переваливалась с ноги на ногу, как утка. Её мучила астма, и она постоянно кашляла. Виталик был ленивым увальнем, учился плохо. Утром в кухне он, как всегда, не спеша и небрежно чистил зубы, а я стояла в очереди. Анна Михайловна внимательно наблюдала за процессом чистки зубов и время от времени повторяла: «Виталик! Если ты будешь так плохо чистить зубы, то мы к коммунизьму не придём! Ты понимаешь, изза твоих зубов мы не придём к коммунизьму!»

223

Среди жильцов выделялись весьма мрачные и колоритные личности, которых я прекрасно запомнила. В начале коридора (у входной двери в подъезд), находился так называемый коридорный круг. Он представлял собой большое округлое помещение, примерно метров в тридцать, в котором полукругом располагались двери в комнаты жильцов. Около входной двери в подъезд находилась комната Маленькой Шуры — пухлой женщины небольшого роста, очень живой и болтливой. Она по­с тоянно находилась в интересном положении, рожала, но никогда не могла вспомнить, сколько у неё растёт детей, трое — мальчик Володя и две девочки Агнесса и Алла жили с ней, остальных она оставляла в разных детдомах. Когда Маленькая Шура не была беременной, она постоянно куда-то уезжала, а иногда пропадала на несколько месяцев. В конце концов, эта «мамочка» угодила в тюрьму, про неё даже писали в газетах, по-моему, она была замешана в крупном мошенничестве, краже или даже в убийстве. Рядом с комнатой Маленькой Шуры и её семьи находилась комната Большой Шуры, крупной высокой женщины, с грубым и громким голосом. Вместе с ней жил её сын Валерий, долговязый худющий садист: развле­ каясь, он бил свою мать, а однажды нагрел ключи от их комнаты на газовой конфорке и дал ей в руки. Всё это произошло на моих глазах в кухне, когда я разогревала обед. Застыв от ужаса, я не могла двинуться с места и запомнила эту картину на всю жизнь. Шура кричала во весь голос, но тут подоспел мой отец и спас её от ожогов. Очень точно описал коммуналку Владимир Высоцкий: Там за стеной, за стеночкою, за перегородочкой Соседушка с соседушкою баловались водочкой. Все жили вровень, скромно так: система коридорная, На тридцать восемь комнаток всего одна уборная. Здесь зуб на зуб не попадал, не грела телогреечка. Здесь я доподлинно узнал, почем она, копеечка. («Баллада о детстве») 224

В 1951 году, когда мне исполнилось четыре года, я впервые узнала, что такое антисемитизм. Однажды мы с папой вышли гулять, а по двору слонялся Валерий, сын Большой Шуры, со своими дружками. Он ли или его приятель ударил меня со всей силой по лицу резиновым жгутом, только чудом не выбив мне глаз. Кроваво-красный, а затем синеватый шрам оставался на моём лице достаточно долго, по-моему, около года. Папа взял меня за руку и повел в милицию. Войдя в кабинет, мы увидели развалившегося в кресле милиционера.

— Посмотрите, что сделали с ребёнком, — обратился к нему, волнуясь, отец.

— И зачем ты пришёл? Ведь ничего же не случилось! Её же не убили, придёшь, жид, когда убьют. — Отец побледнел и молча вышел со мной, а я не забыла этого милиционера до сих пор. И в том же 1951 году я утром пошла за мамой в кухню. Не помню, почему я замешкалась, оставшись на минутку одна в коридоре, но тут открылась дверь одной из комнат, где жила бабушка моих знакомых детей. Подойдя ко мне, она наклонилась к моему лицу так, что я увидела вблизи её седые, растрёпанные, торчащие в разные стороны волосы и злые тусклые глаза, полные ненависти: — А, жидовка лупоглазая, что вылупилась?! Вот я твои зенки-­ то выколю-выколю, будешь знать, как без глаз ходить! Разумеется, в четыре года я не поняла всего смысла её короткой реплики, но тон и выражение лица говорили больше, чем слова. До сих пор помню её сухощавую фигуру в засаленном халате и визгливо-пронзительный голос — он, как сегодня, звенит у меня в ушах. На коридорном кругу жила и Татьяна, очень грузная, коренастая деревенская женщина с красными руками, подрабатывающая стиркой и мытьём полов. Она постоянно пребывала на кухне, готовя для семьи, и при этом распевала во весь голос русские народные песни или частушки сомнительного содержания. А уж когда Большая Шура и Татьяна скандалили, находиться на кухне было абсолютно невозможно, такой стоял крик и нецензур225

ная брань, что я, бросая свой обед, сразу же вылетала из кухни, как пробка из бутылки! От круга начинался прямой узкий коридор. Справа был туа­ лет из двух кабинок (туда не следовало бы вовсе заходить), за ним семнадцатиметровая кухня на сто человек. В ней в 1950 году поставили две газовых плиты по четыре конфорки в каждой и одну маленькую плиту с двумя конфорками. При входе в кухню, направо, находились две раковины. Столов было немного, штук пять, не больше, но у нас ни стола своего не было, ни навесной полки. Мама выходила на кухню готовить только в 12 часов ночи. Утром надо было записываться в очередь на конфорку, чтобы разогреть обед. Напротив кухни жила наша дворничиха — Клава, а с ней — больная, недоразвитая дочка Надя, безобидное, тихое и доброе создание, которая почти не выходила из кухни, дожидаясь очередного угощения. С тётей Клавой связаны два происшествия — их невозможно забыть. Как-то раз, в 1952 году, она ела рыбу, и рыбная кость застряла у неё в горле, отчего она начала задыхаться. Ближайший телефон-автомат находился вблизи Тишинского рынка, до него ходу минут пятнадцать, следовательно, скорая бы не успела в любом случае, а без срочной медицинской помощи Клавдии угрожала мучительная смерть. К счастью, папа был дома. Он виртуозно вытащил кость из горла Клавы, о чём она потом с восхищением всем рассказывала. Отец, когда я спросила, как всё прошло, ответил, что было совсем непросто вытащить достаточно крупную кость из дыхательного горла. Он провёл на­стоящую операцию и был счастлив, что Клава осталась жива. Спасённая была благодарна папе всю жизнь и доказала это на деле. В 1948 году был убит артист и деятель Еврейского антифашистского комитета Соломон Михоэлс. В то же время начались репрессии против деятелей науки, искусства, а также партийных, военных и государственных деятелей еврейской национальности. Крупномасштабные антисемитские акции против евреев велись Сталиным и его окружением с 1949 года. Когда был разгромлен Еврейский антифашистский комитет, впервые прошел 226

зловещий слух о готовящейся в СССР депортации евреев из Москвы и других городов.

13 января 1953 года в газете «Правда» появились статья без подписи: «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей». Эта статья была ярко-антисемитской. В ней утверждалось, что врачи-евреи, связанные с западными спецслужбами, якобы убили в процессе лечения советских партийных работников А. А. Жданова и А. С. Щербакова. Статьи о «врачах-­убийцах» продолжали появляться до конца февраля. Моя мама никогда газет не читала и не знала об этой статье. Ничего не подозревая, как-то утром, в конце января, она вышла в коридор, а к ней тут же с улыбочкой подбежала соседка Лида, держа в руках газету: «А я к вам, Валентина Александровна, почитайте-ка газетку, я её специально для вас приберегла». Мать с газетой в руках вошла в нашу комнату и как только начала читать, ей стало плохо с сердцем. Отец, бледный, но спокойный, прочтя газету, тут же порвал её. Немного позже началась травля Ю. Б. Левитана, А. И. Райкина и многих других евреев. А. И. Солженицын в «Архипелаге ГУЛаг» писал о том, что «Дело врачей» должно был стать сигналом для массовых антисемитских кампаний и депортации всех евреев в Сибирь и на Дальний Восток. В январе 1953 года вышло постановление Бюро Президиума ЦК КПСС о строительстве гигантского — на 150–200 тысяч человек — лагеря для «особо опасных иностранных преступников»130. Министр вооружённых сил СССР Н.А. Булганин получил от Сталина приказ подогнать к столице и другим крупным городам несколько сот военных железнодорожных составов. Так, теплушки без нар уже стояли наготове, например, на Ярославском железнодорожном вокзале.

1. Источник: «План по депортации евреев в 1953 году в СССР — факты и свидетельства очевидцев». Журналистское расследование Шели Шрайман и Яна Топоровского: «Последняя тайна режима».

2. Источник: «Планы по депортации евреев в 1953 году».

130

227

Списки лиц, подлежавших депортации из Москвы, у властей имелись. Они были составлены по указанию городского и районных комитетов партии под наблюдением органов НКГБ131 и разделяли жертв на чистокровных евреев и полукровок. Недавно я прочла трагическую книгу доктора исторических наук, арестованного в 1950 году и неоднократно подвергавшего избиениям, Я. Я. Этингера «Это невозможно забыть: Воспоминания». В ней он пишет о еврейском письме, которое подписывали (добровольно-принудительно) многие известные евреи, и вспоминает, что некоторые удивительно-смелые евреи отказались его подписать, например, писатель и журналист И. Г. Эренбург, композитор И. О. Дунаевский, писатель В. А. Каверин, который сам рассказал об этом Я. Я. Этингеру. Письмо опубликовано в книге Этингера: «Ко всем евреям Советского Союза. Дорогие братья и сестры, евреи и еврейки! Мы, работники науки и техники, деятели литературы и искусства — евреи по национальности — в этот тяжкий период нашей жизни обращаемся к вам. Все вы хорошо знаете, что недавно органы государственной безопасности разоблачили группу врачей-вредителей, шпионов и изменников, оказавшихся на службе американской и английской разведки, международного сионизма в лице подрывной организации «Джойнт». Они умертвили видных деятелей партии и государства — А. А. Жданова и А. С. Щербакова, сократили жизнь многих других ответственных деятелей нашей страны, в том числе крупных военных деятелей. Зловещая тень убийц в белых халатах легла на все еврейское население СССР. Каждый советский человек не может не испытать чувства гнева и возмущения. Среди значительной части советского населения чудовищные злодеяния врачей-убийц и шпионов вызвали особое негодование. Ведь именно русские люди спасли евреев от полного уничтожения немецко-фашистскими захватчиками в годы Великой Отече-

Министерство государственной безопасности СССР (МГБ СССР) и Народный комиссариат государственной безопасности СССР (НКГБ СССР) — центральные органы государственной власти СССР, ведавшие вопросами гос. безопасности в феврале — июле 1941 г. и в 1943–1953 гг.

131

228

ственной войны. В этих условиях только самоотверженный труд там, куда направят нас партия и правительство, великий вождь советского народа И. В. Сталин, позволит смыть это позорное и тяжкое пятно, лежащее сегодня на еврейском населении СССР. Вот почему мы полностью одобряем справедливые меры партии и правительства, направленные на освоение евреями просторов Восточной Сибири, Дальнего Востока и Крайнего Севера. Лишь честным, самоотверженным трудом евреи смогут доказать свою преданность Родине, великому и любимому товарищу Сталину и восстановить доброе имя евреев в глазах всего советского народа»132.

Дать ход этому еврейскому письму Сталин уже не успел, поскольку 2 марта 1953 года ночью у него произошел инсульт, а 5 марта он умер. В 1996 году вышла книга председателя Комиссии по реабилитации жертв политических репрессий при президенте Российской Федерации академика А. Н. Яковлева, бывшего члена Политбюро ЦК КПСС, человека очень информированного и, безусловно, имеющего доступ к секретным архивным материалам. В его книге, названной «По мощам и елей», говорится: «В феврале 1953 года началась подготовка к массовой депортации евреев из Москвы и крупных промышленных центров в восточные районы страны <…> Делалось это со сталинским иезуитством. Дело представлялось так, будто группа евреев подготовила письмо советскому правительству с просьбой осуществить массовую депортацию евреев, дабы спасти их от справедливого гнева советских людей»133. Стоит отметить, что этот факт — план о депортации ев­ реев — не является общепризнанным в современной исторической науке. Я. Я. Э́тингер. «Это невозможно забыть: Воспоминания». Глава 3, «Дело врачей» — апофеоз сталинского антисемитизма. М.: Весь мир, 2001. Источник: «Независимая газета». 14 февраля 2001 г. С. 122–123.

133 Я. Я. Э́тингер. «Это невозможно забыть: Воспоминания». Глава 3, «Дело врачей» — апофеоз сталинского антисемитизма. М.: Весь мир, 2001. С. 111. А. Н. Яковлев.«По мощам и елей». М.: Евразия, 1995.

132

229

В марте 1953 года мне было пять с половинной лет. Я многое понимала, тем более, что уже имела печальный опыт антисемитских выходок по отношению к моему отцу и к себе. Именно тогда я стала невольным свидетелем исторического события, которое подтверждало планы Сталина и его окружения о намеченной депортации евреев из Москвы. Вспоминаю ясно, с леденящим душу ужасом, и никогда не смогу забыть вечер 4 марта 1953 года, когда раздался негромкий стук в дверь нашей комнаты. Отец открыл, и вошла тётя Клава. Подойдя к папе, она зашептала ему на ухо: — Самуил Львович, сегодня днём к нам в домоуправление приходили сотрудники НКГБ. По домóвой книге они составили списки по месту жительства всех евреев, и сегодня ночью вас отправят из Москвы в ссылку, как я поняла, депортируют в Сибирь. Вам будет разрешено взять с собой только один небольшой чемодан, на сборы дадут не больше часа. Валентине Александровне с ребёнком, поскольку у неё мать русская, а отец еврей (следовательно, она полукровка), разрешат некоторое время не уезжать из Москвы. Простите, не могу больше ни на минуту оставаться, вдруг кто-нибудь увидит меня — я и так очень рискую, предупредив вас». Когда Клавдия ушла, мама тут же начала собираться.

— Я поеду с тобой, мы уедем все вместе, втроём, без тебя не задержусь здесь ни на один день. Напрасно отец уговаривал её остаться вместе со мной в Москве, говорил, что очень опасно уезжать вместе с ребёнком, но мать и слышать не хотела об этом. Всю ночь родители не ложились спать — ждали сотрудников НКГБ, но почему-то никто так и не пришёл, а я заснула. Только под утро, они, не раздеваясь, легли отдохнуть (мне рассказали об этом позже). Когда я проснулась, папа включил радио. Мама стояла рядом и вдруг, слушая голос диктора, заплакала громко, навзрыд: оказывается, этой ночью умер Сталин. Она долго рыдала, а папа поил её какими-то каплями, но мать никак не могла успокоиться. Не понимаю, почему она так переживала? Ведь именно Сталин был причиной её страданий и смерти репрессированных родителей. Думаю, что 230

у неё произошел нервный срыв после ночного, невероятно напряжённого ожидания. Но почему?.. Зачем?.. Зачем она отправилась на его похороны? Это мне абсолютно непонятно… Днём, 6 марта, тело Сталина было выставлено для прощания (оно продолжалось три дня и три ночи) в Колонном зале Дома Союзов на Охотном ряду. Сами похороны Сталина начались 9 марта в 10 часов 15 минут, когда все приближённые Сталина с его гробом вышли из Дома Союзов, и процессия двинулась к Мавзолею. Из-за неправильной организации прощания со Сталиным в центре Москвы возникла гигантская давка. Милиция и военные не смогли грамотно разделить потоки людей. Толпы народа в день похорон Сталина пытались регулировать с помощью грузовиков. Судя по свидетельствам очевидцев, расположение этой техники поперёк улиц стало одной из причин давки. Народ шёл по Сретенскому бульвару в сторону Трубной, но не по бульвару (вход на него был перекрыт), а по тротуару с левой стороны. Вдоль тротуара стояли грузовики с солдатами, чтобы никто не мог выйти на проезжую часть дороги. Таким образом, огромная масса народа оказалась зажатой между стенами домов и грузовыми машинами. Движение застопорилось. Возникла страшная давка, поскольку сзади напирали всё новые и новые люди, а продвижения вперёд не было. Люди кричали от боли и страха. Известно, что Рождественский бульвар круто спускается вниз к Трубной площади, но выход на площадь был перекрыт. Люди, оказавшиеся перед Трубной площадью, были просто раздавлены толпой, идущей сзади вниз по уклону. В давке погибли, по приблизительным оценкам, от 100 до нескольких тысяч человек. Поэт Евгений Евтушенко посвятил этому кровавому событию стихотворение «Похороны Сталина», — крик души: На этой Трубной, пенящейся, страшной, где стиснули людей грузовики, за жизнь дрались, как будто в рукопашной, и под ногами гибли старики.

231

Хрустели позвонки под каблуками. Прозрачный сквер лежал от нас правей, и на дыханье, ставшем облаками, качались тени мартовских ветвей.

Напраслиной вождя не обессудим, но суд произошел в день похорон, когда шли люди к Сталину по людям, а их учил идти по людям он.

(1953–1987)

Моя мама попала в кульминацию сумасшедшей давки на спуске Рождественского бульвара к Трубной площади. В тот день, рискуя своей жизнью, она легко могла погибнуть в этой страшной мясорубке. Совершенно непостижимо, но ей удалось каким-­ то невероятным, чудесным образом попасть на бульвар и влезть на большое раскидистое дерево, которое её и спасло. Вернулась она домой под утро, с окровавленными руками и ногами, вся в синяках, в разорванном пальто и чулках, без шляпки и без сумки. Приходила в себя несколько дней. Несмотря на мой детский возраст, родители не раз шёпотом беседовали со мной, с ужасом повествуя о трагических со­ бытиях в своей жизни, связанных с ОГПУ и НКВД. Они содрогались при одном упоминании об этой организации и с детства учили меня всегда держать язык за зубами и никому не рассказывать об истории нашей семьи и о своей жизни. Их состояние страха, буквально с молоком матери, с раннего детства передалось и мне. Поэтому я уже с малолетства твёрдо усвоила, что нельзя болтать. Когда я немного подросла (в середине 1960 годов), то спросила отца его мнение о Сталине. Помню, как сейчас, что он мне ответил: «Сталин был очень больной человек, это я говорю тебе как врач. Я ещё в 1930-х годах поставил ему диагноз. У него по всем признакам нездоровая психика: он страдал манией преследования». Больше мы к этой теме не возвращались.

232

Став взрослой девушкой, я не раз обсуждала с отцом нашу нелёгкую жизнь, а он, несмотря на все испытания, выпавшие на его долю после революции, всегда отмечал, что бесплатная медицина и образование, минимальная оплата за жилищное коммунальное хозяйство — огромные достижения Советской власти, разумеется, говорил и о провальной политике коммунистов, и безобразиях, творившихся в СССР. Рядом с комнатой тёти Клавы, нашей дворничихи, правее, находилась комната одинокой престарелой вдовы известного московского адвоката, в прошлом очень богатого, имевшего, по-видимому, обширные связи и знакомства среди столичной артистической интеллигенции. Моя мама постоянно подкармливала старушку то котлетами, то борщом. После посещений вдовы она с восторгом рассказывала: — Ты знаешь, какой интереснейший старинный альбом у Маргариты Николаевны (так звали вдову), с фотографиями конца XIX века? Представляешь, там есть автографы К. С. Станиславского, Ф. И. Шаляпина, А. В. Неждановой, Л. В. Собинова, Н. А. Обуховой и других знаменитостей! Худощавая, с коротко остриженными, белоснежно-седыми волосами, в обносках, которые когда-то были модными платьями, вдова щеголяла по кухне и коридору, а на пальцах у неё сверкали самые настоящие бриллиантовые кольца, с крупными камнями. Маргарита Николаевна была страстной поклонницей оперной музыки. По всей вероятности, имея когда-то хороший голос, она не понимала, что теперь потеряла его и, воображая себя певицей, пела оперные арии, раздражая своим дребезжащим старческим голосом Татьяну и Большую Шуру. Как объяснил мне отец, у старушки прогрессировал склероз: она путала настоящее и прошлое. В кухне, я не раз была свидетелем различных сцен между нашими соседями. В один из дней у плиты готовила Татьяна, а рядом стояла Большая Шура. Я в это время разогревала обед. Тут на пороге кухни появлялась Марго (так её прозвали в коридоре), держа в руках небольшую кастрюлю с борщом и, обращаясь ко всем присутствующим, недоумённо вопрошала: 233

— Кто же это входил в мою комнату и принёс кастрюлю с борщом? — Большая Шура громко и грубо: — Кто-кто, да уж известно кто!! Это же Валентина Александровна, ваш дорогой друг! — Но Марго не могла понять, о ком ей говорят, пока не входила в кухню моя мама.

— Дорогой друг! Вы не знаете, чья это кастрюля?

— Моя, Маргарита Николаевна.

— Так это вы принесли мне борщ?!

— Да, я, Маргарита Николаевна.

— Спасибо, а то уж я не знала, что и думать! — Татьяна, зло смеясь: — Да прямо, так и не знала, это ж не в первый раз тебе приносят!

— Как вы смеете мне тыкать? Вы — невоспитанная женщина!

— Скажите, какие мы важные, — возмутилась Татьяна и затянула во всё горло частушку: Вот и кончилась война! Перестали воевать! А на хлебные талоны Мужиков начнут давать!

— Какой кошмар! Валентина Александровна, не слушайте это! — закричала Маргарита Николаевна — это ужасная пошлость! — Мой дорогой друг, я сегодня в голосе и сейчас спою вам арию Джильды!134 Знаете — это Верди!

— Маргарита Николаевна, конечно, знаю, спасибо, но, может быть, в следующий раз? — тщетно пыталась отговорить петь старушку моя мама. В это время Татьяна на минутку замолчала, и тут же раздался слабый старческий голос: Сердце радости полно: имя милый мне назвал, я не знаю, отчего мне весь мир милее стал!

134

Джи́льда — героиня оперы Дж. Верди «Риголетто».

234

Татьяна, вся красная от ненависти и возмущения, застучала кулаком по столу, чтобы как-то заглушить дрожащий голос Маргариты Николаевны: — Марго, прекрати сейчас же выть, — и заорала как можно громче: Вот окончилась война. Я осталася одна. Я и лошадь, я и бык, Я и баба, и мужик.

Но Маргарита Николаевна не прекращала своё выступление ни на минуту, так обе в два голоса и кричали. Слушать этот дуэт было выше моих сил, и я убегала из кухни, а мне вдогонку неслась немыслимая какофония: Марго и Татьяна старались изо всех сил перекричать друг друга. Вдова была очень благодарна моей маме за помощь и не раз ей предлагала выбрать бриллиантовое кольцо, которое она могла бы взять себе на память, но мама всегда отказывалась. Прошло некоторое время, и на руках у Маргариты Николаевны вместо бриллиантов моя мама стала замечать дешёвые кольца. Оказалось, что их подменил Валерий, который с омерзительным торжеством рассказывал об этом на кухне. Он притворился поклонником вдовы, и она разрешала ему входить к ней в комнату. Целуя ей руки, он в то же самое время снимал бриллианты и надевал на её пальцы фальшивки. Вскоре моя мама обнаружила, что многие дорогие старинные вещи Маргариты Николаевны постепенно исчезают из её комнаты. Спустя некоторое время, по ходатайству Большой Шуры и её сыночка (чем они и хвастались), Маргариту Николаевну внезапно увезли в сумасшедший дом, откуда она так никогда и не вернулась. Вся комната вдовы была разграблена, альбомы с фотографиями бесследно исчезли, и я подозреваю, что их просто выбросили. До сих пор жалею, что мама не взяла ни одной старинной фотографии с автографом, а ведь Маргарита Николаевна предлагала ей взять любую вещь 235

в подарок. К сожалению, мои родители были бессильны и помочь вдове не могли, ведь в то время из советского сумасшедшего дома никого не выпускали. Через пару лет Валерий убил человека, зарезав его ножом, таким образом, он оказался в тюрьме, по-моему, на 8 лет. Больше я никогда его не видела. Напротив нашей комнаты жила хрупкая изящная интеллигентная женщина, красота её давно увяла, остались только следы былого очарования. Дворянка по происхождению, она была отзывчивым и добрым человеком, тонко чувствующим искусство и особенно — музыку. Судьба отнеслась к ней слишком сурово. Первый её муж погиб от туберкулёза, оставив вдову с младенцем на руках. Во второй раз она вышла замуж за брата умершего мужа, но в 1937 году его арестовали и расстреляли — она в то время была беременна вторым ребёнком. Второй супруг Валентины Григорьевны (так звали вдову) был прекрасным художником, я видела его картины и всегда любовалась ими. Фамилия его, так же, как и её — Смирнов, а имя его я не помню. Знаю только, что он был учеником русского живописца, театрального художника К. А. Коровина (друга Ф. И. Шаляпина). От первого брака у Валентины Григорьевны осталась дочь, а от второго — сын. Она никогда не работала, специального образования у неё не было, несмотря на то, что окончила гимназию в Москве. Я начала заниматься музыкой с шести лет, под руководством моей матери, а когда поступила в музыкальную школу, милая Валентина Григорьевна стала моей первой слушательницей. Помню, играю ей, а она внимательно и с удовольствием слушает меня. Как-то раз (мне было восемь лет), исполняя «Болезнь куклы» из «Детского альбома» П. И. Чайковского, я заметила в её глазах слёзы, что меня поразило до глубины моей детской души. И в дальнейшем Валентина Георгиночка (так я её называла), стала моим самым благодарным слушателем и другом, а я к ней испытывала искреннюю привязанность. Мама по-особенному трепетно относилась к Новогодним и Рождественским праздникам. Ёлку она покупала у железно236

дорожных рабочих за несколько дней до Нового года. Уходила с раннего утра на пути Белорусского вокзала и приносила оттуда пушистую, высокую и ровную красавицу-ель, с макушки которой свисали шишки. Места у нас не было, зато потолки в комнате были высокие, поэтому ель в полтора-два метра ставили на пианино. Вся комнатушка наполнялась свежим ароматным запахом хвои и смолы. Ёлочные игрушки папа подарил маме ещё в 1945 году, купив их по случаю на Тишинском рынке, желая доставить маме радость. В коробке, которую принёс отец, оказались дореволюционные ватные и стеклянные игрушки. Разумеется, стеклянные игрушки не сохранились, но удивительно, что две ватные игрушки уцелели до сих пор: мои любимые болтушки-сороки, сидящие на палочке, да гном в жёлтом кафтане и красном колпаке. В то время, в конце 40-х –начале 50-х годов, приобрести ёлочные игрушки было почти невозможно — они были редкостью, впрочем, как и многое другое. За день до Нового года начиналась торжественная церемония, в процессе которой наряжалась ёлка. Сначала мама прикрепляла на ель лампочки, потом бусы. Меня к ёлке мама не подпускала, я только наблюдала и подавала игрушки. После бус вешались крупные шары, потом другие, поменьше, а после и всё остальное. Порядок никогда не нарушался, а теперь и я таким же образом наряжаю свою ёлку. Днём 31 декабря мы с папой укладывались спать, чтобы ночью встречать Новый год. Мама в это время пекла яблочный пирог. Проснувшись, я подходила к пианино, где за несколько минут до Нового года на его крышке появлялась коробка с подарком — это была кукла. Мама каким-то необыкновенным образом умела добывать во времена дефицита замечательных немецких послевоенных кукол. Они были в нарядных платьях, с выразительными закрывающимися глазами, с роскошными волосами, точь-в-точь, как маленькие хорошенькие девочки. Затем открывалась дверь и появлялся Дед Мороз. Я верила, что он настоящий, смотрела на него широко раскрытыми глазами, а он спрашивал меня о том, как я учусь и слу­шаюсь ли маму и папу. Голос у него был гудящий и низкий, лицо стран237

ное: белое-белое, а вместо глаз дырки! Я робела и тихо отвечала ему, смотря на него снизу-вверх. Когда мать и отец были готовы, мы садились за стол — встречать Новый год. Спустя годы, когда я подросла, то поняла, что дед Мороз — моя переодетая мама, с маской на лице! Но было очень жаль своей исчезнувшей сказки-мечты! Детский сад я не посещала. Со мной иногда оставался папа, но чаще всего приезжала, чтобы погулять со мной, моя любимая двоюродная бабушка — тётя Танечка. Я с нетерпением ждала её, потому что была к ней нежно привязана. Как только она входила в комнату, я расцеловывала её щёки, а она притворяясь недовольной, расплывалась в счастливой улыбке: «Ну что ты, в самом деле, не так шибко, не так шибко целуй. Прямо как пиявочка присосалась! Не колготи́сь, егоза, подожди, дай-ка мне раздеться и сесть, ведь в ногах правды нет». Она садилась, ставила свою сумку на стул и просила: «Ты форточку-то прикрой, а то всю спину просáдит!» Затем открывала сумку: «Покáмись подожди, сначала надо проверить, где лежит кошелёк, кажется, я опять его куда-то забельши́ла. Не вижу его, ну что ты будешь делать! — ворчала она вполголоса, роясь в сумке. — Говорила мне дáвеча Маня, клади всё аккуратно, а я, глухая тетеря, её слушала в пол уха! О, вот и целкóвый135 нашёлся! А я намедни его искала. Ох, уж эта сумка — всё в ней шиворот-навыворот. Ну, вот, наконец, нашла, вот он, кошелёк-проказник!» Я была в восторге от словечек тёти Танечки и постоянно к ней приставала: «Повтори ещё раз, пожалуйста — „шиворот-­ навыворот“, „забельшила“, „не колготись, егоза!“» Потом мы с ней пили чай, и она просила: «Не клади мне сахар, я пью чай только вприкуску». Когда собирались на прогулку: «Ты не каните́лься. Я уже положила в кулёк бутерброды. Сначала пойдём в булошную и купим, первым делом, крендель и четвертушку чёрного хлеба. Ты напомни мне про крендель-то, а то забуду! Окромя́ тебя, больше и некому напомнить».

135

Целкóвый — один рубль.

238

Гулять с тётей Танечкой было скучно: она очень боялась, чтобы со мной что-нибудь не случилось, и всё время держала меня за руку, не давая побегать. Однажды, мне было лет пять, я выр­ валась и побежала впереди её, и в это же время какой-то мальчишка бросил в меня камень, но не попал. Испугалась она ужасно. Придя домой, начала меня отчитывать: «Ты зачем, горе моё луковое, от меня вырвалась? Зачем на рожон полезла? Родители в тебе души не чают, а что бы я делала, если бы камень тебе в голову угодил? У меня душа в пятки ушла, когда этот супостат его в тебя швырнул, он же мог здорово садануть тебя по голове или попасть в глаз!». — Я попыталась ответить, но она тут же перебила меня: «Не сбивай меня с панталы́ку, а слушай — я дело говорю». Тётя Танечка часто рассказывала мне о своём детстве в Соколовском переулке, нет никаких сомнений, что она знала собственный дом Новичковых, где выросла, мы постоянно ходили мимо него, но ни разу, ни словечком не обмолвилась, что это именно дом № 1 в Электрическом переулке. Несмотря на все мои просьбы показать дом прадеда Новичкова, она отвечала, что не помнит, в каком доме они жили, и думает, что наверняка этот дом уже снесли. Так неизмеримо велик был страх всех моих родственников перед органами безопасности. Но каждый раз, когда мы проходили мимо ворот нашего дома, выходящих в Электрический переулок, она не переставала радостно удивляться: «Батюшки-светы! Надо же, вот чудеса в решете! Мы же на этих воротах с Лёней, Маней и Васей катались!» В семь лет я пошла в школу № 143 Советского района. Хорошо помню свою первую учительницу Зинаиду Григорьевну, в которую я влюбилась всерьёз и надолго. Она обладала одной особенностью: выворачивала нижнюю губу так, что та доставала до подбородка, и в таком виде, медленно прогуливаясь по классу, ходила весь урок, умудряясь при этом объяснять материал. Дома, стоя перед зеркалом, я не раз пыталась повторить то, что так легко удавалось моей учительнице, но вывернуть нижнюю губу у меня так и не получилось. Прошло некоторое время, и я услышала из 239

уст Зинаиды Григорьевны характеристики, которыми она награждала моих одноклассников: «Ах ты, бестолочь безмозглая, скотина ты безрогая!» Помню, что я очень удивилась, так как никогда ничего подобного не слышала, но приняла это как должное, думая, что так положено педагогу общаться с учениками. И только спустя какое-то время я осознала смысл этих слов. Отец запретил матери помогать делать мне уроки, поэтому справлялась я с домашними заданиями самостоятельно, правда, если у меня возникали вопросы, отец всё разъяснял. Училась я легко: все уроки выполняла за полчаса, а остальное время читала и читала. Но вскоре у меня возникли проблемы с чистописанием, так как в моей тетрадке постоянно появлялись жирные кляксы, отчего я очень огорчалась, конечно, старалась писать аккуратно и чисто, но у меня ничего не получалось, чернила почему-­то меня не слушались, постоянно капая с перьевой ручки. Поэтому кляксы, похожие на осьминогов, продолжали красоваться в моих тетрадках, и, разумеется, оценки по чистописанию были плохими. Так я промучилась целый год, а родители даже внимание не обращали на мои тройки и двойки по чистописанию. Первый класс я закончила очень средненько. Но с годами училась всё лучше и лучше, и к четвёртому классу в четвертях у меня были почти все пятёрки. Писать аккуратно я так и не научилась: почерк у меня с детства неразборчивый, и тетрадки мои всегда изобиловали помарками: то запятую лишнюю поставлю, то букву пропущу... Никаких энциклопедий и справочников, кроме до сих пор сохранившегося папиного медицинского справочника, в доме не было. Всю справочную литературу заменял в полной мере мой отец: мог ответить на любой вопрос, который ему задавали. Кроме того, отец свободно читал на французском и немецком, немного на английском и переводил любой текст. С третьего класса отчётливо помню, что мы пели на уроках музыки, разумеется, революционные песни «Интернационал» и «Варшавянку», но особенно запомнилась «Песня о тревожной молодости» А. Н. Пахмутовой на слова Л. И. Ошанина: 240

Забота у нас простая, Забота наша такая: Жила бы страна родная, – И нету других забот. Припев: И снег, и ветер, И звезд ночной полет... Меня мое сердце В тревожную даль зовет...

Годом позже мы маршировали под песню «В путь» композитора В. П. Соловьева-Седого и поэта М. А. Дудина, из кинофильма «Максим Перепелица»: Путь далек у нас с тобою, Веселей, солдат, гляди! Вьется, вьется знамя полковое, Командиры – впереди. Припев: Солдаты, в путь, в путь, в путь… А для тебя, родная, Есть почта полевая. Прощай, труба зовет. Солдаты, в поход!...

Посещение кинотеатра во времена моего детства (в 1950-е годы) было настоящим праздником. Правда, мы всегда очень долго стояли в очереди за билетами, но ожидание было приятным. Рядом с нами, в Среднем Тишинском переулке находился Дом культуры имени Серафимовича, мы его называли клубом Серафимовича. Помню, в четыре года меня впервые взяли на художественный фильм «Тарзан»136 — в детской памяти остались захватывающие Художественный фильм по роману американского писателя Э́ дгара Райса Берроуза (1875–1950) «Тарзан, приёмыш обезьян» (1914).

136

241

сцены с животными, поразившими моё воображение. В десять лет, в 1957 году, огромное впечатление произвел на меня фильм по роману А. Дюма «Граф Монте-Кристо» с французским актёром Жаном Марэ́ в главной роли. Это произведение особенно любил отец. Тогда я впервые познакомилась с творчеством этого гениального писателя. В тот день мы стояли часа три за билетами. С нетерпением ждали сеанса, проталкивались в клуб сквозь нескончаемый поток людей. Это был первый увиденный мною цветной фильм. На сеансе был аншлаг, не всем хватило мест, люди стояли в проходах. Я смотрела на экран вместе со всеми зрителями, затаив дыхание, восторг был полный! Дом культуры, построенный в 1929 году, получил своё название в 1949 году в честь советского писателя А. С. Серафимовича. В разное время здесь выступали детские музыкальные студии и ансамбли, устраивались творческие вечера, кинопоказы и спектакли. В конце 1980-х годов Дом культуры получил известность как место собраний священнослужителей Русской православной церкви и проповедей протоиерея Русской православной церкви и богослова Александра Меня. Кирпичное здание Дома культуры было необычной ассиметричной формы с окнами-трапециями, одно из немногих в Москве образцов советского конструктивизма. Его, к моему великому сожалению, в 2017 году снесли. Просто невероятно, с какой настойчивой и жестокой планомерностью уничтожают историческое прошлое Москвы. А ведь в этом доме выступали Ф. Г. Раневская, Б. Ш. Окуджава и В. В. Высоцкий! Моя мать, Валентина Александровна, как и три сестры Новичковы, была заядлой театралкой. Мы посещали с ней в основном три театра: Большой, Малый и Художественный. Я пересмотрела в детстве и юности в этих театрах почти весь репертуар. Первый раз мама взяла меня в Большой театр, когда мне было Тарзан — один из самых знаменитых литературных персонажей. Э. Р. Берроуз создал серию романов о Тарзане, по мотивам которых снято множество художественных фильмов.

242

пять лет. Какой же это был волшебный вечер! Давали оперу «Свадьбу Фигаро» В. А. Моцарта, я, как заворожённая, не могла оторвать взгляда от сцены, а музыка потрясала до глубины души, к тому же я впервые услышала и увидела живой оркестр. После спектакля я подошла к оркестровой яме и наблюдала за музыкантами вблизи. Сам театр мне показался сказочным дворцом. За годы посещения Большого театра мне запомнились балеты с Г. С. Улановой, М. М. Плисецкой, Е. С. Максимовой и В. В. Васильевым. Уланову я видела в 1960-х годах в «Жизели» Адольфа Адана, впечатление от того вечера трудно передать. Балерина буквально парила над сценой, её техника была за гранью человеческого мастерства. Я до сих пор не могу понять, как в пластическом образе ей удавалось так ярко и точно воплотить свои мысли и эмоции. Я не видела никого, кто бы мог сравниться с ней. Уланова — великая трагическая актриса, ей нет равных! В «Лебедином озере» П. И. Чайковского я запомнила М. М Плисецкую, где она танцевала две роли: девушку-лебедя — Одетту и злую колдунью Одиллию. Ураган эмоций обрушился на публику, танец Плисецкой завораживал, захватывал своей яркостью и страстью. Все спектакли, которые я смотрела в дальнейшем с этой балериной: балеты Р. К. Щедрина «Анна Каренина» и «Кармен-­ сюита» — были блестящи и производили на меня такое же сильное действие. Невозможно забыть балет «Щелкунчик» П. И. Чайковского, где танцевали Е. С. Максимова и В. В. Васильев, в исполнении которых этот балет стал гимном любви и света. Когда мне исполнилось девять лет, мать повела меня в Большой театр на «Пиковую даму» П. И. Чайковского. Эта музыка произвела на меня такое впечатление, что в Шестой картине у меня возникло сильнейшее нервное перевозбуждение и напряжение, и, когда в кульминации картины появился Призрак графини, мне стало по-настоящему дурно. Мама вывела меня из зала полуживой и еле довезла до дому, где меня реанимировал папа. С того времени и до 22-х лет я не могла слушать даже фрагменты из этой оперы.

243

Раз и навсегда покорила меня «Снегурочка» Н. А. Римского-­ Корсакова, став моей любимой оперой наряду с операми Дж. Верди. Лет с четырёх я слышала от отца восторженные рассказы отца о гениальном итальянском композиторе — Верди, а уж когда исполняли его оперы или их фрагменты по радио, мы все замирали. В Большом театре мне посчастливилось услышать «Травиату», «Риголетто» и «Аиду». Все три оперы ошеломили меня, и я, как и мой папа, стала фанатичной поклонницей Дж. Верди. Спектакли Малого театра в 1950–1960-е годы остались для меня эталоном театрального искусства на всю жизнь. Благодаря моей маме я не раз видела на сцене великих артистов: Н. А. Анненкова, В. А. Владиславского, Е. Н. Гоголеву, И. В. Ильинского, Е. Д. Турчанинову, А. А. Яблочкину, В. Н. Пашенную, М. И. Царёва, Э. А. Быстрицкую, И. А. Любезнова, Н. И. Рыжова, Е. В. Самойлова, В. В. Кенигсона и др. В те годы Малый театр достиг полного расцвета, и главное: артисты и режиссёры театра сумели сохранить живую русскую речь во всей её чистоте, многообразии и блеске. Особенно мне запомнился И. В. Ильинский в роли Фомы Опискина («Село Степанчиково и его обитатели» по Ф. М. Достоевскому): фарс и трагедия, амбициозность и демагогия, искренность и фальшь — все эти черты можно было наблюдать в неповторимом образе, который создал великий актёр. Постановки в Малом театре были истинными шедеврами, но самыми любимыми остались для меня навсегда пьесы драматурга А. Н. Островского. Помню не­вероятный по актёрскому мастерству спектакль — «Правда хорошо, а счастье лучше», с Николаем и Варварой Рыжовыми и Е. Д. Турчаниновой. Одно из самых ярких воспоминаний — спектакль «Волки и овцы», где Е. Н. Гоголева играла Мурзавецкую, а В. А. Владиславский — Чугунова. Их дуэт был настолько реален, что я забывала о том, что нахожусь в театре. В Художественном театре в конце 1950-х годов особенно нравились — «Ярмарка тщеславия» и «Школа злословия» с М. М. Яншиным и яркие главные роли, исполненные А. К. Та244

расовой в спектаклях А. Н. Островского «Без вины виноватые», «Бесприданница» и «Гроза»… Первый раз я была на концерте в Большом зале Московской консерватории в девять лет: исполнялись увертюра «Эгмонт» и Пятая симфония Л. Бетховена. Эта музыка захватила и унесла меня в непостижимые музыкальные дали… Когда мне было 11 лет, в Москве прошёл первый Международный конкурс исполнителей имени П. И. Чайковского. Тогда, в 1958 году, на всех трёх турах я слышала Вэ́на Клáйберна или, как его прозвали в Москве, Вана Клиберна (1934–2013), который взорвал музыкальный мир своим талантом, а для меня он стал одним из любимых пианистов с начала конкурса. После конкурса Вэ́н Клáйберн посетил Е. Ф. Гнесину, ведь он много о ней слышал от своей учительницы Розины Левиной (они учились с Е. Ф. Гнесиной по фортепиано у одного педагога, только Елена Фабиановна окончила консерваторию на пять лет позже). Розина Яковлевна Левина (урождённая Бесси, 1880–1976) — американская пианистка и педагог. Окончила Московскую консерваторию по классу В. И. Сафонова в (1898). Жена русского пианиста-вирту­ о­за И. А. Левина, соученика С. В. Рахманинова и А. Н. Скрябина. Не могу себе простить, что по рассеянности я не попросила Елену Фабиановну подписать их совместную фотографию с Клáйберном, которую она подарила мне на память об этом событии. В 60-е годы самое сильное впечатление на меня произвели два исполнителя: польский и американский пианист Артур Рубинштейн и итальянский пианист Бенедéтти Микелáнджели, оба гастролировали в СССР в 1964 году. Мне улыбнулась удача, невероятное счастье, когда удалось попасть на их концерты в Большой зал Московской консерватории. Артур Рубинштейн покорял своим пламенным темпераментом и особым поэтическим даром. Ф. Шопен в его исполнении захватывал и очаровывал. Микелáнджели обладал немыслимым пианистическим мастерством, я никогда и ни у кого больше не слышала такой прозрачной и ажурно-блистающей «Колыбельной» Шопена. Пятый концерт Л. Бетховена в исполнении итальянского Мастера звучал 245

сурово, мощно, рояль пел под его пальцами. Такой силы переживания я испытала на концертах С. Т. Рихтера и на премьерах произведений Д. Д. Шостаковича. В начале 30-х годов Антонина Николаевна Дубровина (моя двоюродная тётя) вышла замуж за Абрама Самойловича Фейгельмана и родила сына Юрия (моего троюродного брата), у которого в свою очередь родился сын Вадим. В советское время, когда полукровку еврею трудно было сделать карьеру, Вадим взял фамилию своей первой жены и теперь известен как актёр Вадим Андреев (он снялся во многих художественных фильмах и сериалах, в т. ч. «Баламут», «Дети Арбата», «Казус Кукоцкого», «Офицеры», «Москва. Три вокзала», «Балабол» и др.). Надо сказать, что В. Ю. Андреев очень похож на своего дедушку — Абрама Фейгельмана. В моей памяти возникает картина: меня, маленькую девочку лет трёх, несут на руках, вносят в подъезд дома № 5 в Просвирином переулке, но почему-то с чёрного входа. Поднимаемся по лестнице в комнату к дяде Абраму и тёте Тоне, меня сажают на кровать и раздевают. Фейгельманы жили в комнате, рядом с кухней, в квартире Дубровиных. В их комнате было две двери, два выхода: один на кухню, а другой — на лестницу чёрного хода. Комната была малюсенькой, там помещались две или три кровати, стол и ещё что-то, но по тем временам это были прекрасные условия — всё-таки отдельная комната! Хорошо помню дядю Абрама: дородного и радушного, очень общительного, с крупными чертами лица и добрыми глазами. Он был гравёром, и мастерство его было фантастическим, в Москве с ним никто не мог сравниться. К тому же он обладал уникальным почерком гравёра, который был присущ только ему. Однажды к нему приехал посыльный от К. Е. Ворошилова с важным заказом. Разумеется, Абрам Самойлович выполнил его с блеском. С дядей Абрамом связана семейная легенда, таинственная и мрачная.

30 октября 1961 года в Москве заканчивался XXII съезд КПСС, который постановил, что «серьёзные нарушения Сталиным ленинских заветов, злоупотребления властью, массовые репрессии против честных советских людей и другие действия в пе246

риод культа личности делают невозможным оставление гроба с его телом в Мавзолее В. И. Ленина»137. В тот же день было принято решение Президиума ЦК КПСС138 о перезахоронении Сталина, и создана комиссия из пяти человек во главе с Председателем Президиума Верховного Совета СССР Н. М. Шверником. Он приказал организовать перезахоронение тайно: тогда же под предлогом репетиции парада Красную площадь оцепили и ночью вынесли тело Сталина из Мавзолея. Поздним вечером 31 октября, в ночь на 1 ноября 1961 года, когда западный мир отмечал праздник бесовской нечистой силы (Хэллоуин) и вакханалия карнавала была в разгаре, в дверь квартиры Дубровиных позвонили. Тётя Шура (Александра Нико­ лаевна Дубровина) ложилась поздно, читала по вечерам, поэтому в то время ещё не спала. Пока она подходила к двери, в неё начали настойчиво стучать.

— Открывайте, милиция, — послышались глухие голоса. Когда Александра Николаевна открыла дверь, в прихожую вошла группа людей в погонах. Тётя подумала, что это сотрудники КГБ139, её опасения подтвердились, когда военные стали задавать вопросы.

— Здесь проживает товарищ Фейгельман? — спросил один из них.

— Да, здесь, его комната там, проходите через кухню, — показала тётя. Двое военных прошли к дверям Абрама Самойловича, и через несколько минут вернулись с заспанным гравёром.

— Объясните, пожалуйста, что случилось? — спросила Александра Николаевна, но ей никто не ответил. Абрам Самойлович был взволнован и спросонья ничего не мог понять. Из Постановления XXII съезда КПСС. Источник: Событие view/ xxii-siezd-kpss 138 Центральный комитет Коммунистической партии Советского Союза — высший партийный орган в промежутках между съездами партии. КПСС правящая политическая партия в СССР, действовала с 1920 по 1991 гг. ЦК КПСС — существовал до 1991 г.

139 КГБ СССР — Комитет государственной безопасности СССР (1954–1991).

137

247

— Товарищ Фейгельман, вы проедете с нами, — приказал один из военных.

— Да, да, я готов, — ответил гравёр — он был уверен, что арестован.

— Не забудьте взять с собой ваши инструменты, — предупредил другой военный.

— Бог милостив, может быть, это и не арест, — предположила про себя тётя Шура. Абрам Самойлович и сотрудники КГБ уехали. Все произошло настолько быстро и тихо, что из Дубровиных никто не проснулся. Фейгельмана не было всю ночь, и только на следующий день он вернулся домой. Ошеломлённый и потрясённый всем произошедшим, он долго не мог прийти в себя. Немного успокоившись, дядя Абрам рассказал, что его привезли на перезахоронение И. В. Сталина: Красная площадь была закрыта и оцеплена, и все дальнейшие события происходили в обстановке строжайшей секретности. Вынос Сталина из Мавзолея состоялся той же ночью, одновременно с перезахоронением возле Кремлевской стены, где уже заблаговременно была вырыта могила, при свете направленных на неё прожекторов. Заранее установили фанерные щиты, отгораживавшие участников процесса от любопытных глаз. В обитую фанерой могилу офицеры опустили гроб. Могилу зарыли. Сверху положили плиту из белого мрамора с надписью: «СТАЛИН ИОСИФ ВИССАРИОНОВИЧ 1879–1953».

— Вот эту надпись на плите гравировал я, — с ужасом прошептал Абрам Самойлович, — вот именно для этого меня тайно привезли на Красную площадь. Стихотворение «Наследники Сталина» было написано поэтом Е. А. Евтушенко после выноса тела Сталина из Мавзолея. Опубликовано 21 октября 1962 года — в газете «Правда». Публикация произвела на всю страну невероятный эффект. По-моему, стихотворение точно отражает советскую реальность и мировоззрение многих фанатичных поклонников Сталина. Вот, на мой взгляд, наиболее яркий фрагмент стихотворения: 248

...Мне чудится – будто поставлен в гробу телефон. Кому-то опять сообщает свои указания Сталин. Куда еще тянется провод из гроба того? Нет, Сталин не умер. Считает он смерть поправимостью. Мы вынесли из Мавзолея его, но как из наследников Сталина Сталина вынести? Иные наследники розы в отставке стригут, но втайне считают, что временна эта отставка. Иные и Сталина даже ругают с трибун, а сами ночами тоскуют о времени старом. Наследников Сталина, видно, сегодня не зря хватают инфаркты. Им, бывшим когда-то опорами, не нравится время, в котором пусты лагеря, а залы, где слушают люди стихи, переполнены. Велела не быть успокоенным Родина мне. Пусть мне говорят: «Успокойся…» – спокойным я быть не сумею. Покуда наследники Сталина живы еще на земле, мне будет казаться, что Сталин – еще в Мавзолее.

К великому сожалению, это стихотворение очень актуально и в наше время, когда многие последователи Сталина героизируют его образ, возрождая память о нём.

249

В 1963 году моему отцу как участнику Великой Отечественной войны дали небольшую квартиру на Красной Пресне. Мы были счастливы! Ещё бы — после коммуналки иметь собственную отдельную квартиру напротив станции метро Краснопресненская! На площадке рядом с нашей квартирой, за стеной, поселилась семья из трёх человек: муж с женой (им было лет пятьдесят пять, а может быть, и больше) и их дочка Катя — на года два старше меня (все имена я изменила). Прошло некоторое время, и я постоянно стала встречать в коридоре пьяного соседа, отца Кати, Ивана Петровича. Однажды, придя домой, я застала у нас гостью — мать Кати, Зою Петровну, у неё было заплаканное лицо и от неё пахло водкой. Как только я появилась, она тут же ушла. Моя мама была взволнована, но, по правде говоря, я никогда не была любопытной и не обратила особого внимания на этот случай — мало ли что бывает в жизни. Прошла неделя, и вот опять, когда я пришла домой, я застала ту же картину, но на этот раз моя мама была не только взволнована, но и выглядела крайне испуганной, а её лицо было нездорово-красным, что свидетельствовало о повышенном давлении. Зоя Петровна плакала, от неё опять сильно пахло водкой, видно было, что она в отчаянии. Даже при мне она не могла сдержать слёз, которые ручьями текли по её лицу, размазывая их по щекам, она хлюпала и шмыгала носом: «Не могу!.. не могу больше терпеть!» — кричала она, а, увидев меня, рыдая, убежала. Померив маме давление, я увидела, что оно было очень высоким: 240 на 110. Разумеется, ни о чём не расспрашивала её в тот день — она была слишком слаба и напугана. Когда мама поправилась, она рассказала, что произошло. Оказалось, что наши соседи, муж и жена — бывшие работники НКВД. Занимая достаточно высокие посты, они, не помню точно, то ли сами были начальниками, то ли являлись помощниками начальников лагерей на Соловецких островах. В 1919 году ВЧК учредила ряд принудительных трудовых лагерей. Соловéцкий лагерь особого назначения (СЛОН, «Соловки́») — крупнейший в СССР исправительно-трудовой лагерь на территории Соловецких островов в 1920–1930-х годах. В декаб­ре 1933 года лагерь был расформирован, и возник250

ло одно из лагерных отделений БелтБалтЛага, а в 1937–39 годах — Соловéцкая тюрьма особого назначения (СТОН) Главного управления государственной безопасности (ГУГБ) НКВД СССР. В 1920–1930 годы среди заключённых Соловецких лагерей можно было встретить цвет не только интеллигенции, но и духовенства. Соловецкими узниками были академик Д. С. Лихачев (сидел 5 лет), протоиерей М. В. Митроцкий (сидел с 1927 года и расстрелян в 1937 году), архиепископ Иларион (погиб в 1929 году), учёный, поэт, священник П. А. Флоренский (сидел в СЛОНе с 1934 года, расстрелян в 1937 году) и многие другие выдающиеся люди — гордость и цвет нации... Расправы без суда с заключенными в СЛОНе практиковались всегда. Принимая очередной этап, начальник имел обыкновение собственноручно расстреливать одного-двух из вновь прибывших заключённых. «В лагере существовала практика наказания тяжким и бессмысленным трудом. За мелкие провинности, а порой и просто для развлечения «надзора» арестантов жестоко избивали, заставляли пригоршнями переносить воду из одной проруби в другую («Черпать досуха!» — командовал при этом конвой), перекатывать с места на место многотонные валуны, зимой на морском берегу полураздетыми громко и до изнеможения «считать чаек» (до 2000 раз) <…>. Провинившихся зимой обливали на улице холодной водой, ставили голыми в «стойку» на снег, опускали в прорубь или в одном белье помещали в карцер — неотапливаемый «каменный мешок» или щелястый дощатый сарай. Летом раздетых узников привязывали на ночь к дереву — ставили «на комара», что в условиях Приполярья означает медленное умерщвление»140. Захлёбываясь и обливаясь слезами, Зоя Петровна вспоминала, что она и её муж принимали участие в расстрелах и пытках заключённых, в основном интеллигенции. Они исполняли последние желания приговорённых к расстрелу, причём сознавали, что убивают и пытают невинных людей. Сквозь истерику Зои ПеИсточник: «Древо». Энциклопедия «Древо» — проект создания информационного церковно-исторического некоммерческого ресурса. Создаётся православными христианами с мая 2005 г.

140

251

тровны и её надрывные крики моя мать смогла понять, что она, по просьбе некоторых обречённых на смерть, накануне казни проводила с ними в камере всю ночь. Теперь, в отчаянии рыдала соседка, они с мужем не могут спать: по ночам им снятся кошмары, видятся многие заключённые, которых они пытали, мучили, убивали. Ужас и невероятные угрызения совести, страшные видения безжалостно преследуют их днём и ночью, они не могут забыться ни на минуту. Грудь их жгли чудовищные воспоминания, они буквально сходили с ума, а свои нестерпимые страдания заливали водкой. Поистине, уже на земле они испытывали адские мучения. Мама объяснила, что не может повторить жуткие рассказы соседки, настолько они невыносимы для человека, поэтому она не хочет меня травмировать. Посещения Зои Петровны и её исповеди обошлись слишком дорого моей матери: на нервной почве у неё стало постоянно повышаться давление и развилась тяжёлая гипертония, кроме того, обострились её постоянные страхи и мания преследования. Это продолжалось несколько лет. В конце концов, наши соседи окончательно спились и умерли. Их дочка Катя, кажется, в 1970 году пришла ко мне, в руках она держала пакет. Я удивилась, ведь мы практически не общались.

— Лена, не хочешь ли почитать Владимира Высоцкого? У меня есть ксерокс его стихов и кассета с записью его выступлений, — улыбаясь, спросила она.

— Катя, а ты знаешь, что Высоцкий — запрещённый поэт?

— Ну и что!

— Я не читаю запрещённой литературы, — ответила я, а про себя подумала: «Очевидно, за дурочку меня принимает». — Катя, криво усмехнувшись, уточнила: — Что, боишься?

— Да, боюсь. — Она одобрительно хмыкнула и похвалила меня: — Верно, верно! Правильно делаешь, что боишься. А ты молодец! Не надо читать запрещённую литературу! Вот уж точно говорится в русской пословице: «Яблоко от яблони недалеко падает».

252

«Платформа 43 километр»

Стефан Стефанович Мокульский Но детских лет люблю воспоминанье… А. С. Пушкин Все дальше и дальше уходят леса моего детства с их тихими мхами и незабудками… Т. Г. Михайловская

Мой отец считал, что загородный воздух — главное для здоровья ребёнка. Начиная с 1950 года, родители снимали дачу по Ярославской железной дороге на 43 километре. Ежегодно мы выезжали на шесть месяцев из города, возвращаясь в Москву только с первым снегом. Переезжали капитально, папа заказывал целую машину дров, везли мебель и даже ковёр. В ту весну мне ещё не исполнилось трёх лет, но я прекрасно помню, когда, подъезжая к дому, машина застряла в лесочке: ведь тогда там не было проезжей дороги. Как сейчас вижу: меня несут на руках — это первые воспоминания о том счастливом периоде жизни. В то время я решительно отказывалась разговаривать, и родители очень переживали: — Леночка, скажи папа, мама! Скажи, как тебя зовут? — Всё было напрасно: говорить я не хотела и упрямо молчала, 253

хотя отлично понимала речь взрослых и ясно помню их просьбы. Внезапная перемена случилась со мной именно на даче у хозяйки — Прасковьи Семёновны. Её дом был первым на Второй просеке — так назывались улицы в посёлке. Напротив, рядом с лесочком, раскинулся лужок, где паслись козы и коровы. Папа подводил меня к козам, я протягивала им травку, они осторожно брали её, касаясь моей ладошки теплыми губами, и с удовольствием жевали. Я была счастлива! Но знакомство с телёнком весьма обогатило мой негативный жизненный опыт: как-то раз я подошла к нему и протянула кусок хлеба, а он, недолго думая, довольно сильно боднул меня, и я, не удержавшись на ногах, села в траву, но при этом ни капельки не испугалась. Это событие произвело на меня неизгладимое впечатление, эмоции переполняли, и, желая поделиться этой невероятной новостью, я заговорила. Произошло это так. Рядом с домом Прасковьи Семёновны стояла дача знаменитого детского врача профессора Розанова. На следующее утро, обнаружив общую калитку, я очутилась на соседнем участке: доктор сидел в шезлонге и читал газету. Чувства рвались наружу, и я взволнованно начала свой рассказ: — Папа и Нена (Лена) пошли к мумуке. Одна мумука — бац Нену, пала Нена! Во, как! — без конца твердя этот неповторимый текст, я для убедительности выразительно жестикулировала. Потом, подумав, решила прочитать «Сказку о царе Салтане», которую, как и «Сказку о мертвой царевне и семи богатырях», оказывается, знала наизусть, ведь эти сказки мне читали родители. Когда я закончила своё выступление, мой слушатель был покорён (эту историю мне рассказала моя мама, когда я выросла). В следующем, 1951 году, мы сняли маленькую комнату на соседней даче. Хозяйку все звали тётя Вера. Её сад меня околдовал: там цвели душистые яблони, роскошные белые и красные розы, тёмно-лиловые ирисы, оранжевые лилии, и среди всего этого великолепия порхали разноцветные бабочки. В окошко нашей комнаты заглядывали ветки сирени и жасмина, а на их ветках жужжали бронзовые жуки. Вокруг дорожки стояли огромные старые липы, а на их ветках постоянно суетились и гудели шме254

ли. Позади дома стоял небольшой сарай, где жили куры. Утром я спешила к курочкам, и когда появлялась с хлебом в руках, они слетали с насеста к моим ногам, а я их кормила. Скоро мои подопечные уже узнавали меня и, переваливаясь на своих лапках, гуляли со мной возле сарая, выпрашивая корм. Меня даже сфотографировали с ними на память. Дача была новая, светлая, двухэтажная. Мы жили на первом этаже, а на втором этаже — наши соседи: известный театровед, профессор Российского института театрального искусства (ГИТИСа) Стефáн Стефáнович Мокýльский с семьёй. Доктор филологических наук, переводчик и театральный критик Мокульский был одним из основоположников театроведения в СССР. Основные его труды — о французском и итальянском искусстве эпохи Возрождения и Просвещения. Мокульский был директором московского ГИТИСА (1943–1948). Годом позже был уволен с должности после публикации в «Правде» статьи «Об одной антипатриотической группе театральных критиков» (1949). В 1952–1957 годах заведовал в ГИТИСе кафедрой зарубежного театра. Автор работ о Ж.-Б. Мольере, Ж.-Б. Расине, Ф.-М.-А. Вольтере, Н. Буало и П. Корнеле. Профессор был инициатором издания на русском языке и редактором сборников пьес Б. Брехта, К. Гоцци, Э. Ростана, Л. Пиранделло и др. Семья Мокульского состояла из его жены, Надежды Осиповны, её матери и огромного кота Васьки. Вскоре я познакомилась с этим злодеем, который стал предметом моих постоянных хлопот и огорчений. Дело в том, что я была с детства птичьей душой, любила не только кур, но и весь пернатый род. А этот несносный разбойник с раннего утра сторожил под яблоней свою добычу. В его лапы часто попадались птички, некоторых он душил, но некоторым иногда удавалось вырваться и улететь. Когда Васька съедал птичку, моему гневу и горю не было предела. Поэтому я объявила ему настоящую войну. Кот был хитёр и коварен. Он лежал с горящими глазами под яблоней и бил в нетерпении кончиком хвоста по земле, поджидая свою очередную жертву, а я подкрадывалась потихоньку из-за кустов и набрасы255

валась на него в самый ответственный момент его охоты. Бесстрашно сражаясь с хищником, я изо всех сил пыталась вырвать из его лап замученную птичку, а он царапался своими острыми когтями и шипел. Однажды, спасая таким образом из его лап несчастного воробья, я хотела задержать бандита, но у меня ничего не получилось, он был слишком толстым и тяжёлым, я не смогла удержать его, да к тому же он больно меня исцарапал. Так продолжалось до осени: кот караулил птиц, а я — кота. Перед отъездом нас сфотографировали, Ваську я еле удержала в руках, удивительно, но он не вырывался, хотя, как вы понимаете, ни я, ни он особого удовольствия не испытали! На обратной стороне фотографии папа написал:

Этим же летом мои родители подружились с Мокульскими. Стефан Стефанович в совершенстве владел французским языком. Каждый вечер в кремовом костюме, с тросточкой в руках Стефан Стефанович прогуливался по саду с моим отцом. Они разговаривали только по-французски, и видно было, что оба необычайно увлечены беседой. Вечером я слышала, как папа 256

с восторгом рассказывал маме, что давно не получал такого удовольствия от общения на таком превосходном французском, да еще с таким интеллигентным и образованным человеком, как Стефан Стефанович. Мама постоянно болтала с Надеждой Осиповной, поэтому родителей часто приглашали на второй этаж пить чай. Однажды мне тоже разрешили сопровождать маму и папу. Я вскарабкалась по крутой лестнице наверх и застыла в изумлении. Рядом с окном стояла моя мечта: большая деревянная кровать для куклы с пышной периной, пуховой подушкой в белоснежной наволочке, отороченной кружевами, и атласным розовым одеялом в кружевном пододеяльнике, но куклы почему-то не было видно. Я окинула взглядом всю комнату, но ничего не увидела: — А где же кукла? — в недоумении спросила я.

— Это кроватка не для куклы, а для Васеньки, нашего любимца! — ответила Надежа Осиповна своим хриплым голосом, прикуривая сигарету. Она курила постоянно, я помню её всегда только с сигаретой. От неё всегда пахло табаком, впрочем, так же, как и от её старушки-мамы.

— Да-да, это кроватка для Васеньки! — раздался с веранды густой бас, и появилась седая, невысокая сухощавая пожилая женщина с дымящейся папиросой — мама Надежды Осиповны. Женский бас я услышала впервые и, помню, была поражена — это было так неожиданно и непривычно. Впечатлений оказалось для меня слишком много. К тому же моему возмущению не было предела: — «Такая роскошная кровать для этого ужасного кота, который безжалостно душит и ест птичек?!» — думала я. Но тут подали чай и соломку, которую все любили в доме Мокульских (надо сказать, что я с тех пор с удовольствием лакомлюсь этими хрустящими палочками). В тот вечер я впервые близко разглядела Стефан Стефановича: довольно высокого и крупного мужчину. А он не обращал на меня внимания, да и по всему было видно, что детей он не любит. Разговаривать с ним я не смела. Только наблюдала его изда257

ли, когда он беседовал с моим отцом. В тот вечер, как полагается перед выходом в свет, я нарядилась и надела на руку игрушечные часы с цепочкой, которые недавно подарил мне папа. Они были предметом моей гордости, я постоянно смотрела на них, как бы узнавая время, словно они были настоящие. Мокульский, важный и недоступный, сидел в кресле, пил чай и вдруг неожиданно для всех заговорил со мной: попросил меня почитать стихи. Я стала читать сказки Пушкина, и он, как я помню, остался доволен. Расхрабрившись, я показала ему часы и тут же похвасталась, что это подарок папы — золотые часы с цепочкой. На следующий день Надежда Осиповна со смехом рассказывала: — Валечка, как только вы ушли, Стефан Стефанович с ужасом обратился ко мне: «Ты представляешь, Надюша, что творится на свете! Что же это такое — четырёхлетнему ребенку покупать золотые часы? Где это видано?! Подумай, что это за родители... Это просто ненормальные родители!»

— Валюша, Стеф подумал, что ваша дочка носит настоящие золотые часы! Он ей поверил! — Вот таким уж был Мокульский, ребёнок в жизни, доверчивый и наивный. Через восемь лет (мне было 12 лет), в 1959 году, я опять встретилась со Стефаном Стефановичем. В то лето Мокульские и мы жили на разных дачах. Я тогда была буквально одержима поис­ ками и сбором грибов. И, несмотря на жаркое и засушливое лето, мне удивительно везло: никто не находил столько здоровых и крепких грибов, как я. Разумеется, не только грибы доставляли мне настоящее удовольствие, но и постоянные поиски их. Целый день, опустив голову, бродила я по участку, вдоль просеки или по лесочку, высматривая свою добычу. Разумеется, надеясь найти какой-­то особенный, необыкновенный гриб. В тот день мы с мамой на перроне встречали папу после работы, и, когда он приехал, мы, как всегда, пошли по нашей любимой лесной тропинке домой. Папа заметил, что я всё время смотрю под ноги, и засмеялся: — Ленуся, ты тут ничего не найдёшь, даже маленькой сы­ роежки, здесь же пешеходная тропинка!

258

Я же, наклонившись, раздвинула куст и — чудо свершилось! Передо мной стоял белый, огромный белый гриб, о котором я даже и мечтать не могла! Чистый и крепкий, высотой примерно 50–60 сантиметров! Феноменальная удача! Конечно, никто и не подозревал, что этот гриб станет для меня мостиком к сердцу Стефана Стефановича. На следующий день мы с мамой отправились в гости к Мокульским, я шла неохотно, детей там не было, взрослые со мной не разговаривали, мне приходилось сидеть тихо и слушать непонятные разговоры — это было ужасно скучно. Стефан Стефанович, как обычно, сидел в кресле-­ качалке на веранде, постоянно погружённый в свои мысли и ни с кем не разговаривал, иногда что-то записывая в тетрадку (ведь он всегда работал). Поэтому и не уделял никакого внимания окру­жающим, а уж тем более детям. У Надежды Осиповны был взрослый сын от первого брака, а у него несколько лет назад родился ребёнок, внук Мокульских. Надежда Осиповна часто жаловалась моей маме, что Стефан Стефанович не хочет общаться ни с её сыном, ни с внуком, так как дети его раздражают. Накануне мама предупредила меня, чтобы я даже и не думала заговаривать с профессором и не мешала ему. Принесли самовар, все сели за стол пить чай. Надежда Осиповна спросила меня, чем я занимаюсь, и я тут же выпалила: — Я нашла огромный белый гриб! На тропинке, где ходят люди! Никогда не забуду, что произошло: Стефан Стефанович вскочил из-за стола, начал кричать, взволнованно размахивая руками: — Рассказывай подробно, какой гриб, какая у него высота, ширина, какая ножка, какая шляпка, а вес, а цвет? Я с воодушевлением описала свою находку. Мама и Надежда Осиповна были ошеломлены реакцией Стефана Стефановича, но ещё в большее изумление поверг их наш диалог.

— Идём, сейчас же идём на это место! — закричал Мокульский. — Я должен видеть своими глазами место, где вырос этот необыкновенный, чудный гриб! Покажи мне тропинку и куст, под которым ты нашла этого красавца! Мы с тобой отметим это грибное место, и оно будет только наше! Хорошо?

259

Разумеется, я с радостью согласилась. Начинало смеркаться.

— Стеф, куда ты пойдёшь на ночь глядя, там же темно, вы же ничего не увидите?! — попыталась остановить мужа Надежда Осиповна. Но профессор и слушать ничего не хотел. И мы отправились с ним в лес. Самое интересное, что я моментально нашла это место. Мокульский тщательно осмотрел всё вокруг и закрепил несколько разноцветных ниточек на соседней ёлке, рядом с тем местом, где вырос гриб. Способ крепления ниточек был особый, известный только одному Стефан Стефановичу.

— Вот теперь это место только наше! — сказал он, и я поняла, что профессор был очень доволен. Когда мы пришли на дачу, уже стемнело. Мокульский прошёл в дом, а Надежда Осиповна объяснила моей маме и мне, что Стефан Стефанович был страстным грибником, и рассказала, что у мужа есть особая книга, которую он ведёт с 1947 года, в ней подробно описываются все грибные места и собранные им урожаи грибов.

— Представляете, Стеф эту книгу никому не показывает, даже мне, и никогда не разрешает вместе с ним собирать грибы. Он уходит далеко в лес, в те места, которые знает только он. Но тут на террасе появился Мокульский. Он сел в свое кресло и объявил: — Я решил, что мы с Леной пойдём завтра вместе по грибы. Знаешь, — обратился он ко мне, — я тебе покажу замечательные грибные места! Пойдём?

— Да-да, Стефан Стефанович, конечно, я пойду с вами, большое спасибо! — Надежда Осиповна и моя мама просто застыли от удивления, а я, напротив, прыгала от восторга: — Мама, можно?.. можно я пойду?! — просила я: ведь для меня каждый поход в лес, и особенно за грибами, был праздником.

— Стеф, ты же никогда не брал никого с собой? Как же так? — с явно прозвучавшей обидой в голосе спросила мужа Надежда Осиповна. Но Стефан Стефанович, увлечённый своей идеей, как будто и не слыша жену, обратился к моей маме: 260

— Валентина Александровна, завтра, часика в четыре утра, я зайду за Леной к вам на дачу. Ждите. Разумеется, я приняла всерьёз обещание Мокульского, а моя мама не на шутку испугалась, потому что не могла и представить, как отпустит дочку с профессором в лес, ведь он такой рассеянный! Надежда Осиповна, усмехнувшись, начала успо­ каивать мою маму: — Валюша, не волнуйтесь, Стеф просто под впечатлением рассказа Леночки о белом грибе, дети ему только мешают, и он не умеет с ними обращаться. Завтра он и не вспомнит о своём обещании. На том и попрощались. Назавтра ровно в четыре часа утра я проснулась от настойчивого стука в окно, заглянула за занавеску и завопила во весь голос: — Стефан Стефанович пришёл! Действительно, в саду под нашим окном стоял Мокульский, в своём кремовом костюме, в одной руке у него была корзинка, а другой рукой он тросточкой стучал по стеклу. Я моментально оделась.

— Стефан Стефанович, — выглянув в окошко, растерянно сказала моя мама, — мы проспали, извините, вам придётся подождать.

— Ничего страшного, пусть Лена собирается, а я пока на вашем участке пособираю грибы, — ответил Мокульский, — как вижу, у вас здесь грибное место. Когда я вышла, Стефан Стефанович, довольный, в прекрасном настроении положил очередной гриб в свою корзинку.

— Да у вас тут превосходное грибное место, я уже два белых гриба нашёл, — сообщил мне радостно профессор.

— Стефан Стефанович, пожалуйста, не заходите очень далеко в лес, я боюсь, что вы увлечётесь и заблудитесь, — попросила мама. Стефан Стефанович возмущённо воскликнул: — Валентина Александровна! Что я, умалишённый, что ли?!! Мы отправились в путь. По дороге я выслушала с интересом лекцию о грибах, как они растут, где находятся грибные места и ка261

кие метки Мокульский оставляет в самых лучших грибных местах. Я внимала ему, буквально открыв рот. Наконец мы вошли в лес, я прошла немного вперёд по тропинке и обернулась: Стефана Стефановича не было. Я посмотрела внимательно по сторонам, но профессор исчез — скажу откровенно, мне стало как-то неуютно.

— Стефан Стефанович, вы где? — закричала я.

— Лена, я здесь, — послышался приглушённый голос откуда-­ то снизу, — иди сюда и лезь ко мне, под ёлку! — Подойдя к огромной ели, ветви которой росли очень близко к земле, я увидела ботинок профессора, торчащий из травы. А сам он, такой большой и грузный, лежал на животе под деревом, бережно и осторожно срезая грибы.

—Ура! Я первый нашёл белый гриб!! А ты что же, давай сюда, скорее! — разумеется, я, по примеру Мокульского, тоже влезла под ель и стала срезать грибы.

— Это только моё грибное место, я его уже несколько лет отмечаю. Видишь мои ниточки?! Кроме меня никто не знает это место под елью, смотри, сколько здесь грибов. Я сейчас ниточки закреплю, чтобы на будущий год опять здесь собирать грибы. Когда мы вылезли, Стефан Стефанович стал показывать мне грибные полянки, кустарники и деревья, под которыми мы находили целые семейства грибов, отмеченные белыми и красными ниточками, в зависимости от видов грибов, а также зарубки на деревьях, сделанные самим профессором. Стихи моей подруги и замечательного поэта Тани Михайловской, тонко чувствующей русскую природу, очень точно выражают мои чувства и созвучны моему сердцу: Лес мой, где твои тропинки Между темных-темных елей, все усыпанные хвоей, рыжей хвоей, золотой? («Далекие леса моего детства»)

Наступил полдень, и мы присели отдохнуть и перекусить.

262

— Давай посмотрим, что положили нам на завтрак. Сначала я покажу тебе, что лежит в моём пакете, а потом ты покажешь свой, и мы всё поделим поровну, — сказал серьёзно Мокульский, развертывая свёрток с бутербродами. Мы разложили все свои припасы на пеньке и поделили их. Никогда не забуду, как элегантно и красиво ел Мокульский.

— Стефан Стефанович! У меня ещё есть баночка с клубникой, — вспомнила я, — как будем делить?

— Разумеется поровну! Будем кушать по одной клубничке, сначала ты ягодку, а потом я, так поочереди и съедим её.

— А у меня нет ложки, как же её есть?

— Очень просто, смотри, вот я беру палочку и перочинным ножиком чуть-чуть её оттачиваю, вот и всё. Тебе палочку и мне палочку, ягодку прокалываем и кушаем! — Таким образом мы быстро расправились с клубникой. Тут Стефан Стефанович достал из кармана три конфеты.

— Две конфеты мы съедим, но что же будет с третьей? — задумчиво спросил он, — предположим, — рассуждал он, — одну конфету тебе, другую — мне, а третью, — он сделал паузу: — мы разделим пополам! — воскликнул он весело. — Да-да, я как-то об этом не подумал, это же чудесно, разделить конфету пополам! Он достал перочинный ножик и аккуратно разрезал конфету пополам, и мы тут же её съели. Никогда больше в моей жизни не было такого вкусного и удивительного завтрака, который я запомнила на всю жизнь! На обратном пути, к сожалению, я уже не помню, о чем рассказывал Стефан Стефанович. Он был весел, оживлён, его речь завораживала, а я слушала, затаив дыхание, и наши сердца звучали в одной тональности. Он строил планы на будущее лето. По его приметам, оно должно было быть грибным.

— Вот увидишь, на следующий год я покажу тебе такие грибные места, которые тебе и не снились! Вскоре лето закончилось, погода испортилась, пошли дожди, и меня больше не пускали в лес. Несколько раз мы с Мокульским возвращались на то место, где я нашла свой знаменитый 263

белый гриб, он мечтал и надеялся, что там опять вырастет такой же гриб-чемпион. Я эти мечты искренне разделяла, поэтому мы понимали друг друга. Моя мама и Надежда Осиповна посмеивались над нами, но мы со Стефаном Стефановичем не обращали на это внимания. Через год Мокульского не стало. А у меня осталось в душе чувство, что должно было свершиться что-то необыкновенное и замечательное, но не сбылось. Стефан Стефанович остался в моей памяти увлекающимся и искренним человеком. Мне посчастливилось провести с ним только один день и несколько вечеров, и непостижимо, что за такое короткое время он стал мне настоящим другом. К счастью, у меня сохранилась тетрадь, в которую я записала всё, что помнила о Стефане Стефановиче.

7 мая 1980 года — 27 января 2017 года. Москва.

Любимовы В моей детской душе незаметно откладывались впечатления: от людей, в меру своих сил, делавших святое дело, друг на друга совсем не похожих, резко своеобразных… Н. М. Любимов

Нашей семье Господь подарил счастье — общаться с 1952 по 1961 годы с двумя уникальными личностями — Еленой Михайловной Любимовой (1883–1961) и её сыном — переводчиком и писателем Николаем Михайловичем Любимовым (1912–1992). Елена Михайловна Любимова (девичья фамилия — Кормилицына) происходила по материнской линии из знатного дворянского рода: её бабушка, урождённая графиня Анна Александровна Гéндрикова (1830–1886), была фрейлиной императрицы Алексан264

дры Фёдоровны141. Император Александр II стал крёстным отцом матери Елены Михайловны. Николай Любимов рассказывает: «Дальняя родственница моей матери, графиня Анастасия Васильевна Гендрикова (1888–1918), фрейлина последней русской императрицы Александры Федоровны142 добровольно разделила участь царской семьи. Ее упоминает в своем дневнике Николай II («Настенька Гендрикова»). О ней существует предание: Графиню Гендрикову перед расстрелом (в августе 18-го года) допрашивали: добровольно ли она последовала за Романовыми в изгнание. Она ответила утвердительно. „Ну, раз вы так преданы им, скажите нам: если бы мы вас теперь отпустили, вы бы опять вернулись к ним и опять продолжали бы служить им?“ „Да, до последнего дня моей жизни, — ответила графиня“»143. Для Романовых графиня Анна была не только другом, но и очень близким человеком. В 1981 году А.В. Гендрикова была причислена к лику святых новомучеников Российских Собором архиереев Русской Православной церкви за рубежом. По материнской линии дед Елены Михайловны Любимовой — статский генерал, рязанский губернатор Николай Аркадьевич Болдырев был женат на графине Анне Гендриковой. Дочь Болдыревых — Александра (1850–1904) вышла замуж за дворянина Михаила Николаевича Корми́лицына, ставшего вологодским губернатором. Корми́лицыны имели четырёх детей: их младшая дочь — Елена — влюбилась, уехала из Москвы в Перемышль Александра Фёдоровна (урождённая принцесса Фредерика Луиза Шарлотта Вильгельмина Прусская; 1798–1860) — Российская императрица, жена императора Николая I. Мать императора Александра II. 142 Александра Фёдоровна (Феóдоровна, урождённая принцесса Виктория Алиса Елена Луиза Беатриса Гéссен-Дармштáдтская; 1872–1918) — Российская императрица, супруга императора Николая II. Четвёртая дочь великого герцога Гессенского и Рейнского Людвига IV и герцогини Алисы, дочери британской королевы Виктории.

143 Николай Любимов. «Неувядаемый цвет». Книга воспоминаний. В 3 Т. М.: Языки русской культуры, 2000. Том 1. Часть первая. «Ближние».

141

265

и венчалась с Михаилом Михайловичем Любимовым, секретарём Перемышльской землеустроительной комиссии в Калужском уезде. Михаил Любимов был служивым дворянином, кроме того, в роду у него были дьячки и священнослужители. Елена Михайловна знала, что её обожаемый жених смертельно болен, но всё-таки решилась на замужество. Болдыревы и их знатная родня, разумеется, были в отчаянии от такого неравного брака. Елена Корми́лицына окончила в Москве частную гимназию Арсеньевой (на Пречистенке) и знала в совершенстве немецкий и французский языки. Эта гимназия давала право на преподавание иностранных языков. Какое-то время Елена Михайловна была классной дамой в Екатерининском институте для благородных девиц (до революции он находился на Екатерининской площади Москвы, теперь там стоит Центральный Дом Советской Армии). Затем её пригласили давать уроки французского языка внуку великой русской драматической актрисы Малого театра Марии Николаевны Ермоловой (1853–1928). Дочь М. Н. Ермоловой, Маргарита Николаевна, вышла замуж за московского врача Василия Яковлевича Зеленина, и у них родился сын Николай — вот ему-то и преподавала французский язык Елена Михайловна. Скоро М. Н. Ермолова и Зеленины полюбили преподавательницу французского и стали её близкими друзьями. Об отношении М. Н. Ермоловой к Елене Михайловне, вспоминает Н. М. Любимов: «Особенно ее радовало, что моя мать верующая. Она просила ее брать с собою Колю в церковь, вместе говеть»144. В доме Зелениных Елена Михайловна могла видеть не только Марию Ермолову, но и ведущего актёра Московского Художественного театра В. И. Качалова (Шверубовича), Ф. И. Шаляпина, писателей А. М. Горького и Л. Н. Андреева и др. Жизнь не баловала Елену Михайловну: она рано овдовела, её муж скончался от туберкулёза, когда их сыну Николаю было два Николай Любимов. «Неувядаемый цвет». Книга воспоминаний. М.: Языки русской культуры, 2000. Том 1. Часть первая. «Ближние» (говеть — поститься, готовиться к исповеди и причастию).

144

266

года. В 1941 году она попала в зону немецкой оккупации в Перемышле, и, когда городок в том же году освободила наша армия, Любимова по доносу была арестована. Её обвинили в сотрудничестве с немцами. На самом же деле Елена Михайловна, знающая в совершенстве немецкий язык, помогла спасти более двадцати человек от расстрелов, при этом не скрывала от немецкого коменданта, «что коммунистов ей любить не за что, что коммунисты разрушили почти все, что ей было дорого, погубили ее лучших друзей, в том числе — евреев. Она говорила правду, и, не скажи она этой правды, ее заступничество не было бы авторитетным. Немцы могли бы подумать, что она покрывает своих единомышленников»145. Николай Любимов в своих воспоминаниях с горечью задаёт вопрос и сам же на него отвечает: «Моя мать спрашивала следователя: в чем ее вина? Кто из-за нее пострадал? Ведь она только и делала, что спасала русских людей от смертной казни и просила вернуть им коров, овец, кур. На это следователь возразил ей, что вот именно в этом ее вина и состоит. Пусть бы немцы побольше расстреливали и побольше отнимали у населения скота, живности и прочего — тогда население ожесточилось бы, а моя мать способствовала «умиротворению» <…> 24 декабря 1941 года военный трибунал осудил Елену Михайловну Любимову <….> за сношения с представителями враждебного государства, отчего и приговор был вынесен по тому времени и по той обстановке мягкий: ее приговорили <….> за «антисоветскую агитацию», к 10 годам лишения свободы»146. (Елена Михайловна была осуждена по той же статье, что и мои дедушка и бабушка). Сын Любимовой, Николай Михайлович, после окончания Института Новых языков в Москве работал в издательстве Николай Любимов. «Неувядаемый цвет». Книга воспоминаний. М.: Языки русской культуры, 2003. Том 2. Часть третья. «Сухая «гроза».

146 Николай Любимов. «Неувядаемый цвет». Книга воспоминаний. М.: Языки русской культуры, 2003. Том 2. Часть третья. «Сухая «гроза».

145

267

Academia. В 1933 году он был арестован и отправлен в ссылку, в Архангельск. По возвращении в Москву, в 1936 году, работал переводчиком художественной литературы, перевёл с четырёх языков — французского, испанского, итальянского и армянского — более двух десятков крупных романов и пьес. Кроме того, он редактировал собрания сочинений В. Гюго, А. Доде, П. Мериме, издававшиеся в «Библиотеке „Огонёк“». Являлся автором вступительных статей к сборникам сочинений И. А. Бунина, С. Н. Сергеева-Ценского. В журналах «Новый мир» и «Литературная Армения» печатались воспоминания Любимова о Э. Г. Багрицком, Т. Л. Щепкиной-Куперник и др. Дочь актрисы Марии Ермоловой, Маргарита Николаевна Зеленина (1877–1965), была крёстной матерью Николая Михайловича Любимова, правда, в детстве он никогда её не видел: «В Перемышле я видел Маргариту Николаевну и ее сына Колю ежедневно, но только на портретах, висевших у нас в столовой. И полюбил я их с тех самых пор, как начал вникать в рассказы моей матери о московской ее жизни»147. Осенью 30-го года Любимов вместе с матерью впервые приехал в Москву. Они посетили Ермолову, проживавшую с дочерью в доме № 11 на Тверском бульваре в отдельной квартире (ныне это музей великой актрисы). Там же состоялось знакомство Николая Любимова с ними. Той же осенью Любимов поступил в институт, но жить ему было негде, и Маргарита Николаевна предложила поселиться ему в квартире матери, в коридоре между шкафами: «По моему студенческому билету меня прописали в качестве постоянного жителя у нее в квартире»148. Дом, где находилась квартира Ермоловой (ныне музей), представлял собой старинный особняк XVIII века, принадлежавший с 1889 года ей и её мужу Н. П. Шубинскому. Здание было нацио­ Николай Любимов. «Неувядаемый цвет». Книга воспоминаний. В 3 т. М.: Языки русской культуры, 2003. Том 1. «В доме Ермоловой».

148 Николай Любимов. «Неувядаемый цвет». Книга воспоминаний. В 3 т. М.: Языки русской культуры, 2003. Том 1. «В доме Ермоловой».

147

268

нализировано в начале революции. По инициативе К. С. Станиславского советскому правительству была послана бумага с просьбой подарить М. Н. Ермоловой её же собственный дом. Когда в 1920 году М. Н. Ермолова первая в России получила звание Народной артистки Республики, Московский совет предоставил ей в пожизненное владение особняк на Тверском бульваре, в котором она и жила до 1928 года (в 1970 году здесь был открыт музей-­ квартира, а в 1986 году весь особняк был передан музею). По словам Любимова, Маргарита Николаевна (дочь Ермоловой) стала «самым тогда близким моим другом во всей Москве»149. Она познакомила его с сестрой великого писателя художницей М. П. Чеховой, с актёрами Ю. М. Юрьевым, В. И. Качаловым и его женой — актрисой и режиссёром Художественного театра Н. Н. Литовцевой, искусствоведом А. К. Дживелеговым, певицей Н. А. Обуховой, академиками, адвокатами, учёными и медицинскими светилами. Николай Михайлович был другом Т. Л. Щепкиной-Куперник (русская и советская писательница, драматург, поэтесса и переводчица; 1874–1952), общался с поэтом Б. Л. Пастернаком, актёром И. В. Ильинским, с вдовой М. А. Булгакова — Еленой Сергеевной и др. Мой детский возраст (я узнала Любимовых в 5 лет) помешал мне в полной мере понять и оценить всю глубину Елены Михайловны и Николая Михайловича, но их духовная сила заражала, и на меня, ребёнка, производила неизгладимое впечатление. С детства я благоговела перед поистине Божественным талантом Николая Михайловича и преклонялась перед Любимовыми, воплощавшими лучшие качества русской интеллигенции: честность, деликатность, верность христианским ценностям, блестящее образование. Вот уж истинно это были не только аристократы по рождению, но и аристократы духа. Я обязана Любимовым, прежде всего, примером истинной преданности и безграничной любви к Богу. Эта любовь помогала им выживать и озаряла неНиколай Любимов. «Неувядаемый цвет». Книга воспоминаний. В 3 т. М.: Языки русской культуры, 2003. Том 1. «В доме Ермоловой».

149

269

земным светом всю их нелегкую жизнь (как и мою впоследствии). Именно с детства вместе с Любимовыми я почувствовала Божественную силу этого света: «Счастливы те, что мысленным взором прозревали свечение новой жизни, наставшей на земле по Рождестве Христове, при возгласе священника за всенощной, обращенном к Светодавцу: „Слава Тебе, показавшему нам свет!“ — тот самый свет, что сквозит в каждой строчке стихотворения Бориса Пастернака „Рождественская звезда“»150. Елена Михайловна и Николай Михайлович стали для меня на всю жизнь эталоном верности христианским заповедям, непоколебимой в любых жизненных обстоятельствах. В этом они напомнили мне мою бабушку Елену, о которой рассказывала мать и которую я узнала лучше, читая «Дело» Абрамсон. Об­щаясь с Любимовыми с раннего детства в течение восьми лет, я не так много запомнила, но главное осталось в памяти навсегда. Мы возвратились в Москву (с дачи) осенью 1951 года, и знакомство с Мокульскими продолжилось. В то время мама всё ещё не могла устроиться на работу: её, как дочь репрессированных, да к тому же с еврейской фамилией, не брали на работу. Как и прежде, мама давала только частные уроки форте­пиано. В следующем, 1952 году Мокульские рекомендовали мать в семью переводчика Николая Михайловича Любимова преподавать фортепиано его детям. Так, учениками моей мамы стали дочь Николая Михайловича — Елена (впоследствии переводчица с французского и английского языков), которую в семье звали Лёлей (на шесть лет старше меня), и его сын Борис, мой ровесник (ныне известный российский театровед и педагог, заместитель художественного руководителя Государственного академического Малого театра России, ректор Щепкинского театрального училища, профессор). Осенью 1952 года мама взяла меня в гости к Любимовым. Они жили в старом доме, за рестораном «Пекин», в небольшой Николай Любимов. «Неувядаемый цвет». Книга воспоминаний. В 3 т. М.: Языки русской культуры, 2003. Том 1. «Свет присносущный».

150

270

коммунальной квартире. Дом Любимовых стоял в узком дворе, довольно близко к другим домам, поэтому комната их была довольно тёмной и, как мне показалось, намного больше нашей, а ведь на самом деле в ней было всего 10–11 метров. Николай Михайлович и его жена Маргарита Романовна были доброжелательны и гостеприимны, так же, впрочем, как и их дети. С детства я видела, что мои родители жили в постоянном страхе, этот страх я очень хорошо чувствовала и понимала, потому он и передался мне. Когда я познакомилась с Любимовыми, я ощутила тот же страх в их семье: здесь также разговаривали шёпотом и говорили с глубоким отвращением о советском режиме и о Сталине. Вскоре каждый раз после посещения дома Любимовых мама начала сильно волноваться и нервничать. Из их разговоров с папой я поняла, что маму очень тревожат постоянные расспросы Николая Михайловича о её жизни и семье.

— Очень подозрительно, что Любимов просит меня подробно рассказывать, где я жила, где родилась, где училась. Это очень странно, — жаловалась она отцу. Отец как мог успокаивал её, поил каплями, но мама была крайне напугана.

— Знаешь, я его боюсь, — сказала она отцу в очередной раз после посещения дома Любимовых. — Скорее всего, я откажусь от занятий у них. Любимов, уже не стесняясь, задает слишком много вопросов — я подозреваю, что он служит осведомителем в органах. Так продолжалось некоторое время. Наконец мама пришла от Любимовых потрясённая, ошеломлённая и объяснила нам, что произошло. Я привожу диалог между моей мамой и Николаем Любимовым почти дословно, потому что запомнила его на всю жизнь: «В тот вечер я, как всегда, провела уроки с детьми. Но, когда собралась уходить, Николай Михайлович попросил меня остаться и сказал, что хочет серьёзно со мной поговорить. Он усадил меня в кресло, а рядом села его жена Маргарита Романовна.

— Пожалуйста, Валентина Александровна, ответьте точно, где вы учились? — спросил он.

271

— В Музыкальном училище имени Гнесиных на фортепианном отделении.

— А теперь скажите правду, где ваши родители? — тут я испугалась не на шутку и подумала, что мои предположения о работе Любимова в органах были верны. У меня затряслись руки, но я ответила правду: — Мои родители были репрессированы, они умерли в заключении.

— А когда и где умерла ваша мама?

— В 1942 году, в Бутырской тюрьме. Тут Николай Михайлович помолчал некоторое время, а потом взволнованно произнёс: — А знаете ли вы, что ваша мама умерла в Бутырской тюрьме на руках моей матери? Моя мама, Елена Михайловна Любимова, вышла на свободу, она отсидела 10 лет, но ей запрещено жить в Москве, она живет в Калуге и очень хочет вас видеть. Я вся задрожала, как в ознобе, и потеряла сознание, а когда очнулась, Любимовы хлопотали вокруг меня.

— Валентина Александровна, как вы себя чувствуете? — спросил Любимов. — Я хочу вам сказать, что наши мамы, Елена Михайловна и Елена Николаевна, — стали друзьями. Передаю вам последние слова вашей матери, Елены Николаевны, которые она сказала перед смертью моей матери, Елене Михайловне: «Я умру и Валю уже никогда не увижу, а вы, Елена Михайловна, увидите Валю после окончания войны. Передайте ей, что я до последней минуты о ней думала. Прошу вас, найдите мою дочь, когда закончится война, обязательно найдите. Вы её найдете, я это знаю». Разговор моей матери с Любимовыми произошёл в начале 1953 года, тогда мне ещё не исполнилось и шести лет, поэтому, к сожалению, о последних месяцах жизни моей бабушки и общении её с Еленой Любимовой я почти ничего не знаю. Ведь в таком возрасте я не могла расспрашивать взрослых, а впоследствии, когда подросла, мама, страдая манией преследования, ничего мне не рассказывала, избегая разговоров на тему репрессий, по-прежнему панически боясь посвящать меня в подроб272

ности. С Еленой Михайловной я и мои родители познакомились летом 1953 года, когда Любимовы сняли дачу рядом с нами, на станции «Платформа 43 километр» по Ярославской железной дороге. Прекрасно помню дачу, которую мы снимали, только что построенную, пахнувшую смолой, деревом и свежей паклей, торчавшей между бревнами. Мне невероятно близки и звучат в унисон с моим сердцем стихи о русской природе Д. С. Мережковского: Всё трогало меня почти до слёз – С полупрозрачной зеленью опушка И первый шелест молодых берёз, И вещая унылая кукушка, И дряхлая старуха детских грёз – Родная ива, милая старушка, И дачный вкус парного молока, И тёплые живые облака. («Старинные октавы»)

Дом № 19 по Второй просеке, где мы снимали дачу, стоял на огромном участке в сорок соток и был поделен пополам: одна половина, на которой мы жили, принадлежала Георгию Тимофеевичу Толстикову, добрейшему и светлому человеку, а другая его половина — милой Анне Васильевне и её мужу, с которыми мои родители, как и с Толстиковыми, подружились. Мне разрешалось гулять где вздумается. Здесь я собирала много разных ягод: землянику, бруснику, чернику, а осенью — белые грибы, подберезовики и сыроежки. С Георгием Тимофеевичем мы делили грибные места, у нас была договорённость: где собирал он, там я уже ничего не трогала! Дача стояла в самом настоящем лесу. По огромным елям прыгали белки, а гдето под дубом шуршал листвой ёж. Здесь я впервые услышала кукушку и увидела дятлов. На участке трава была выше меня ростом! Незабвенное, счастливое время!

273

Там детскую почувствовал любовь Я к нашей бедной северной природе. («Старинные октавы»)

Помню нашу игру в прятки на даче с детьми Любимовыми, когда мы носились с Борей и Лёлей по всему участку. Прошло время, и однажды, затеяв игру в королей и королев, Лёля прошептала мне на ухо: «Мы дворяне. Мой прадедушка был губернатор! Только никому не говори, это тайна, никому нельзя рассказывать, понимаешь?» Я это хорошо понимала, умела хранить секреты и держать язык за зубами с детства, этому меня научили родители. Играя с Лёлей, мы представляли себя царицами, королевами, разыгрывали великосветские сцены балов и приёмов. Этикет соблюдался строго! Лёля, как всегда, была императрицей, а я — её фрейлиной. Мы превращали старый тюль для окон в бальные наряды, шла в ход и пушистая кружевная трава на длинных стеблях: она заменяла нам страусиные перья и веера. Елена Михайловна Любимова приезжала на дачу к сыну каждое лето, и почти каждый день бывала у нас. Я отлично запомнила её стройную худощавую фигуру и огромные выразительные светлые глаза. Такую русскую речь, как у Любимовой, я никогда и нигде больше не слышала: она отличалась особенной музыкальностью и только ей одной присущими негромкими певучими интонациями. В каждом движении, жестах и походке Елены Михайловны — во всей её стати сочетались одновременно изысканность, утончённость и естественность. Помню, как Любимова отдыхала у нас, лёжа на раскладушке и читая книгу. Мне несказанно повезло, что я слышала и видела её. Когда Елена Михайловна познакомилась с моей матерью, то рассказала о том, как они с моей бабушкой сидели в Бутырке. По фрагментам отрывочных детских воспоминаний я составила небольшой рассказ о двух Еленах — Елене Михайловне Любимовой и Елене Николаевне Новичковой-Абрамсон, ставшими друзьями в Бутырской тюрьме.

274

Елена Михайловна рассказывала, что однажды открылась дверь их камеры и на пороге появилась немолодая женщина, к которой она сразу же ощутила симпатию. Женщина стояла в растерянности, прижавшись к стене, и не знала, что делать: в камере было столько народу, что даже на полу не было места (в то время в каждой камере Бутырской тюрьмы содержались до 170 человек). Любимова, сидя в углу, на полу, громко позвала её: «Проходите ко мне, пожалуйста». Женщина пробралась кое-­как через людей и, опустившись на пол, поблагодарила Елену Михайловну, которая сразу же поняла, что её новая соседка измождена до крайности. Так состоялось их знакомство. Вот что рассказала Любимовой моя бабушка, Елена Николаевна: «Я была осуждена по 58 статье и уже отсидела 5 лет в тюрьме города Крапивна. Когда немцы подошли к городу, начальство сбежало первым, и тюрьму стали расформировывать: кого-то отправили по этапу, а мне сунули справку в руки и велели отправляться на все четыре стороны. Ведь в НКВД прекрасно понимали, кто из заключённых невиновен. Стоял конец октября151, у меня не было ни подходящей одежды, ни обуви, ни денег — ничего. Я вышла из тюрьмы и пошла по железнодорожным путям в Москву152. Я шла, продрогшая и голодная, и молилась, горячо молилась Богу, чтобы не попасть в плен и дойти до Москвы, где, может быть, я увижу дочь и сестёр. Поскольку у меня не было денег, то я просила милостыню, хотя бы кусочек хлеба один раз в день. Как вы понимаете, подали мне только пару раз, и все эти дни, пока я шла, отчаянно голодала. Сколько дней прошло, не знаю, а когда пришла в Москву, по правде говоря, уже ничего не соображала от голода и холода. Не понимаю, как дошла, Го«28 октября 1941 г. немцы окольными путями (т. к. вокруг нашей местности было сплошное бездорожье, а погода уже испортилась) вошли в Крапивну и простояли здесь меньше двух месяцев — до 19 декабря 1941 г.». Источник: Вторая Мировая Война. «Непридуманные рассказы о войне». 20 сентября 2010. Вещуев Владимир Георгиевич. «Военные годы в Крапивне».

152 До Москвы было 224 километра.

151

275

сподь ведает. Падала, валилась с ног. В Москве сразу отправилась на Лубянку. Пришла и говорю следователю: «Я осуждена по 58-й статье. Мне дали справку и отпустили, и вот я пришла к вам. Что мне теперь делать?» Меня тут же посадили в тюрьму, и там я впервые за много дней поела тёплого. Не помню, сколько меня продержали на Лубянке — месяц или два?.. А потом отправили сюда, в Бутырку. Я и сейчас очень слаба». Действительно, от таких испытаний моя бабушка окончательно подорвала своё здоровье, и жить ей оставалось совсем немного. Сидя в камере, Елена Михайловна и Елена Николаевна часто говорили о своих детях. Елена Абрамсон испытывала к единственной дочери Вале такую же неизмеримую любовь, которую Елена Любимова чувствовала к единственному сыну Николаю. Описать их любовь к своим обожаемым детям словами невозможно, обе жили только надеждой на встречу с ними. С каждым днём они (две Елены) всё больше и больше доверяли друг другу. Их породнила и сблизила крепкая вера и любовь к Богу. Обе презирали советский режим, воцарившийся в стране, всю ложь и лицемерие этой власти. Поэтому между двумя Еленами возникла такая крепкая духовная связь, что они понимали друг друга с полуслова. Выживали благодаря передачам, которые делили пополам. Когда Валя Абрамсон (моя мать) прислала своей матери пальто, две Елены, словно две сестры, спали и сидели в камере именно на этом пальто, спасавшим их от холода. Елена Михайловна запомнила и повторила те самые последние слова Елены Николаевны, которые моя бабушка просила передать своей дочери Вале: «Я умру и Валю уже никогда не увижу, а вы, Елена Михайловна, я уверена, увидите Валю после окончания войны. Передайте ей, что я до последней минуты только о ней думала. Прошу вас, найдите мою дочь, обязательно найдите. Вы её найде­те, я это знаю», — на что Любимова возразила: — Что вы, Елена Николаевна, я только села в тюрьму, а вы отсидели уже пять лет, так что вы непременно поправитесь и сами увидите Валю.

276

— Нет, дорогая Елена Михайловна, я не поправлюсь, я умираю, но твёрдо верю, что вы встретитесь с моей дочерью и полюбите её». Николай Михайлович, по просьбе своей матери, Елены Михайловны, после войны искал Валентину Абрамсон, но — безуспешно, видимо, потому что она переменила фамилию. Но Господь рассудил иначе, и они всё-таки встретились… Летом, по выходным дням, а иногда и в будни, мы с мамой, Николаем Михайловичем и Еленой Михайловной отправлялись в Загорск (Сергиев Посад), в Свято-Троицкую Сергиеву Лавру, крупнейший ставропигиальный мужской монастырь Русской православной церкви (Сергиев Посад учреждён из сёл и слобод по указу императрицы Екатерины II в 1782 году рядом с Лаврой, за стенами монастыря. Посад — территория будущего города за пределами княжеского, боярского или церковного поселения. С 1930 года по 1991 год — город Загорск). Троице-Сергиева Лавра — особое, сакральное место для православных. Таким же оно осталось и для меня на всю жизнь. Отношение православных христиан к святому Сергию очень точно выразил историк В.О. Ключевский: «При имени Преподобного Сергия народ вспоминает свое нравственное возрождение, сделавшее возможным и возрождение политическое, и затверживает правило, что политическая крепость прочна только тогда, когда держится на силе нравственной. Это возрождение и это правило — самые драгоценные вклады Преподобного Сергия, не архивные или теоретические, а положенные в живую душу народа, в его нравственное содержание. Нравственное богатство народа наглядно исчисляется памятниками деяний на общее благо, памятями деятелей, внесших наибольшее количество добра в свое общество <…> Творя память Преподобного Сергия, мы проверяем самих себя, пересматриваем свой нравственный запас, завещанный нам великими строителями нашего нравственного порядка…»153. В. О. Ключевский. «Значение Преподобного Сергия Радонежского для русского народа и государства». Речь, произнесенная на тор153

277

Когда я впервые посетила Лавру, в конце 50-х годов, там шёл медленный процесс устранения разрушений, которые сотворили большевики в 1930-х годах (в 1999–2001 годах проведена реставрация колокольни, самой высокой в России, в 88 метров. Заново отлиты три больших благовестных колокола, в т. ч. в 2003 году — «Царь-колокол» весом 72 тонны, который стал самым большим действующим колоколом в православном мире и др.). С Любимовыми мы, прежде всего, посещали Свято-­Троицкий собор, где находятся мощи (останки людей, причисленных после смерти к лику святых) Преподобного Сергия Радонежского. Они были обретены 5 июля 1422 года при строительстве этого белокаменного здания и там же покоятся и в наше время. При строительстве центрального храма Лавры была соблюдена древняя византийская традиция расположения раки с мощами святого в южной части, перед алтарём. Иконы и фрески Троицкого собора выполнены мастерами под руководством великих древнерусских живописцев и монахов, преподобных Андрея Рублёва (1360–1428) и Даниила Чёрного (ок. 1350–1428). Во времена моего детства в соборе было тихо, мало народу и можно было молиться около мощей столько, сколько захочется, не то, что в наше время, когда в Свято-Троицкий собор стоит огромная очередь. В полумраке храма потрескивали свечи, теплились лампады и звучали негромкие проникновенные молитвы у Гробницы Преподобного Сергия — всё это отзывалось в моей душе невыразимым чувством любви, покоя, унося в неведомые небесные дали… Собор покорял, захватывал и притягивал своей суровой русской красотой. Следуя заветам Преподобного Сергия, Любимовы являли собой образец горячей веры и любви ко Христу. В Лавре я могла видеть, с каким благоговейным чувством подходили Любимовы к иконам и мощам святого Сергия, с каким трепетным внижественном собрании Московской духовной Академии 26 сентября 1892 г. в память Преподобного Сергия. М.: Правда, 1991. С. 94–106. Источник: view/id/1168694 278

манием и восхищением слушали священные песнопения — это осталось навсегда в моей детской памяти. Однажды, в 1960 году, в одно из последних совместных посещений Лавры с Любимовыми со мной произошел случай (мне было тринадцать лет), ярко характеризующий советскую действительность того времени. Я молилась в Троицком соборе около гробницы Преподобного Сергия. Любимовых и моей матери в тот момент со мной не было. Вдруг подходит женщина лет тридцати пяти, держится уверенно, по-хозяйски, громко обращается ко мне: «Как же тебе не стыдно?! Ты, наверное, пионерка, а стоишь и молишься!» Я поначалу растерялась, молчу. А она повторяет, более грубо и настойчиво: «И тебе не стыдно, что ты молишься и крестишься?!» Тут я внутренне почувствовала гнев и какой-то неприятный холод в груди, но собралась, посмотрела на неё и как можно спокойнее ответила: «Мне не стыдно, а вот вам должно быть стыдно в храме, в т а к о м с в ят о м м е с т е говорить подобные слова». Дальнейшее произошло в одну секунду: женщина не нашлась, что ответить, её лицо перекосилось от злобы, и она внезапно пропала, исчезла. Я даже не смогла понять, каким образом она ушла. Моя детская память запечатлела облик Николая Михайловича — высокого, стройного, светлоглазого. Особенно запомнились его артистические руки, с длинными пальцами и узкой кистью. Я всегда чувствовала его незлобивость и понимала, что он абсолютно не приемлет ни лжи, ни фальши. Поэт Константин Бальмонт, эмигрировавший во Францию, не знал Любимова, но можно подумать, что эти строчки посвящены Николаю Михайловичу: Пророк с душой восторженной поэта, Чуждавшийся малейшей тени зла. («Данте»)

По вечерам к нам на дачу на чашку чая приходили Любимовы. Елена Михайловна и Николай Михайлович любили русскую 279

природу, но особенно им нравились тёмные осенние вечера, когда в уютном доме топилась печка и трещали дрова. Иногда шёл сильный осенний дождь, но для Любимовых он не был помехой, они всегда приходили вечером, как и договаривались с родителями. Мама пекла в «Чуде-печке» (округлая форма для выпечки, с отверстием посередине, популярная в 1950-х годах) пирог, его аромат создавал необыкновенно уютную, вкусную атмосферу. Перед чаем угощались фруктами. Пили чай с пирогом, конфетами и только что сваренным вареньем. Осталось в памяти, как за столом мой отец и Любимовы беседовали на французском языке. Папа, как всегда, был весел, острил, а Елена Михайловна и Николай Михайлович искренне смеялись в ответ на его шутки и переводили разговор маме, поясняя его суть. Обычно после чая Николай Михайлович читал стихи, читал увлечённо, страстно, мысленно преклоняя «колена перед чудотворцами художественного слова»154. Исполнялся Блок, проникновенно звучал Есенин. Разумеется, не были забыты особенно почитаемый, любимейший поэт Любимова — Борис Пастернак и Анна Ахматова — в то время запрещённые авторы. Все стихи Николай Михайлович читал по памяти, просто удивительно, как он мог запомнить так много произведений наизусть! Точно не помню, какую прозу читал Николай Михайлович, по-моему, Тургенева и непременно Достоевского, которого он боготворил. Но какие бы сочинения ни выбирал Любимов, всегда чувствовалось его искренне восхищение русским языком и автором того произведения, которое он исполнял. В 1956 году Николай Михайлович подарил моей маме книгу со своими переводами и с автографом:

Николай Любимов. «Неувядаемый цвет». Книга воспоминаний. В 3 т. М.: Языки русской культуры, 2003. Том 1. «Свет присносущный».

154

280

В начале 60-х годов Любимов пригласил нас в Центральный дом литераторов на чтение фрагментов только что переведённого им романа Альфонса Доде «Короли в изгнании». Меня всегда охватывает счастливый трепет при чтении чудесных поэтических фрагментов романа в переводе Николая Михайловича: «Все волшебство этой июньской ночи вливалось в распахнутые окна просторного холла, где зажженный канделябр не нарушал таинственности полумрака и не мешал лунному свету ложиться на стены полосою Млечного Пути, играть на гладкой перекладине трапеции, на смычке, в виде лука, от висевшей тут же гузлы155 и на стеклах книжных шкафов, которые составляли доГу́зла — 1. В данном случае, у А. Доде, — национальный инструмент иллирийцев: скрипка с одной кишечной струной. 2. «Гу́сли, или Сбóрник иллири́йских песен», записанных в Далмации, Боснии, Хорватии, и Герцеговине — литературная мистификация франц. писателя Просперо Мериме, созданная им в 1827 г. Она представляет собой будто бы песни юго-западных славян, якобы собранные на Балканах и переведённые на франц. язык с иллирийского прозой. Илли́рия — 155

281

вольно скудную королевскую библиотеку….»156. Слушая Николая Михайловича, я забывала обо всём на свете, настолько вдохновенно он читал свои гениальные переводы. Его русский язык завораживал, магнетизировал и покорял своей чистотой, яркостью образов и музыкальностью. Незабываемое, неповторимое время! Мама постоянно советовалась с Николаем Михайловичем, какие книги мне читать. Любимов преклонялся, прежде всего, перед русской литературой, историей России, русской музыкой. Особенно он просил меня обратить внимание на книгу С. Т. Аксакова «Детские годы Багрова-внука». Любимов говорил, что надо, прежде всего, знать русскую классическую литературу, а уже во вторую очередь — зарубежную классику. По совету Николая Михайловича, к одиннадцати годам я прочла многие произведения А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого, А. К. Толстого, А. Н. Толстого; собрание сочинений Н. В. Гоголя, включая и «Мёртвые души», читала само­забвенно, открывая для себя всю глубину и великолепие родного языка. Когда Любимовы переехали в просторную новую квартиру, рядом со станцией метро «Аэропорт», в одной из комнат они поставили старенькое пианино, и я по вечерам играла на нём, разумеется, когда меня просили. Как-то раз к ним в гости пришла высокая седая дама. Несмотря на то, что я была маленькой девочкой, я почувствовала её благородство и значительность. После чая меня попросили что-нибудь исполнить. Мне было лет восемь или девять. Я сыграла, как сейчас помню, нетрудные танцы И. С. Баха, Сонатину фа мажор Л. Бетховена и несколько пьес П. И. Чайковского из «Детского альбома». Как только я закончила, Николай Михайлович спросил седую даму, подревняя область вдоль северо-восточного побережья Адриатического моря, входившая в состав Римской империи.

156 А. Доде «Короли в изгнании». Перевод Н. М. Любимова. «Библио­тека „Огонек”». М.: Правда, 1965. Т. 3 С. 454.

282

нравилось ли ей мое исполнение, на что та ответила тоном, не предпола­гающим возражение: «Не знаю, что будет с этим ребёнком в дальнейшем, но что в ней есть искра Божия — я это точно знаю». Дома мама мне объяснила, что седая дама — дочка великой трагической актрисы Марии Николаевны Ермоловой — Маргарита Николаевна Зеленина, близкий друг Николая Михайловича. Я познакомилась с Маргаритой Николаевной, когда она была преклонного возраста, а Любимов знавал её молодой: «Маргарита Николаевна была высокого роста, хорошо сложена, но она была некрасива: узкие, довольно глубоко сидящие глаза, широкие ноздри, «кошачий» овал лица… Но мягкие ее движения и быстрая походка были грациозны. Она всегда была к лицу причесана, одевалась, не приноравливаясь к моде, а приноравливая моду к своей фигуре, к своему возрасту, душилась изящными, как сказал бы Вертинский, духами. В ее маленьких глазках лучился теплый ум. В ее улыбке было столько дружелюбия! В ее слабом, иногда вдруг прерывавшемся глуховатом голосе слышалась такая широкая душа! И этот ее милый, негромкий, всегда естественный и оттого заразительный смех!..»157 После знакомства с моей матерью Елена Михайловна полюбила её, да и ко мне относилась с нежностью. Сохранились две открытки Любимовой ко мне.

«2 мая 1960 года Дорогая Леночка! Поздравляю тебя с днем ангела, а маму и папу с дорогой именинницей. Желаю от всей души Вам всем, прежде всего, здоровья и всего, всего радостного и счастливого. Все меня окружающие шлют поздравления и лучшие пожелание всем Вам. Надеюсь, что мы еще увидимся. Тебя и мамочку целую крепко, крепко. Любящая тебя Е. Любимова».

Николай Любимов. «Неувядаемый цвет». Книга воспоминаний. В 3 т. М.: Языки русской культуры, 2003. Том 1. «В доме Ермоловой».

157

283

Открытка Е. М. Любимовой. 2 мая, 1961 года

Осенью 1960 года, в 13 лет, я внезапно и тяжело заболела — у меня отнялись ноги, я не могла ходить. В это же самое время мама заболела рожей — это был первый рецидив этого страшного инфекционного заболевания после Трудового фронта, от которого она умерла в 1991 году. Папа почему-то вдруг стал хромать, и впервые в моей жизни я видела его больным, к счастью, летом 1961 года он поехал на курорт и вылечился. Меня показывали всем московским медицинским светилам, но никто не мог понять, что со мной случилось, ведь все мои анализы были в полном порядке. Зимой меня положили в Филатовскую больницу, и я, тоскуя по дому, часто плакала. Такое поведение не одобряли ни врачи, ни родители, ведь воспитывали меня достаточно сурово: внушали, что все горести надо переносить стойко и терпеливо, а слёзы считали проявлением слабости. Я лежала в постели с осени 1960 года по май 1961 года, а потом, как внезапно заболела, так внезапно встала и начала ходить без посторонней помощи.

284

Сохранилась открытка Елены Михайловны с красной розой, написанная мне во время наших болезней: «10 декабря 1960 г. Дорогая Леночка! Благодарю тебя за хорошее письмецо, которое тебе продиктовала мамочка. Спасибо милому папе за его сердечный строй и шлю пожелания, чтобы он и все Вы были здоровы, наконец, я не сомневаюсь в том, что все Вы поправитесь, а пока горюю Вашими горями. Верю, дорогая моя, что ты будешь здорова, это бывает в твоем возрасте и проходит бесследно, только надо верить в это и не нервничать по-возможности. Знаю, что это трудно, но надо с собой бороться, и я уверена, что ты в жизни будешь цвести, как эта роза. Целую тебя крепко, крепко. Елена Лавр158. просит передать привет и пожелания всего, всего лучшего в жизни, а главное здоровья. Нервность людей часто отчасти и от себя: надо брать себя в руки крепко, крепко. Любящая тебя Елена Любимова». Елена Михайловна скончалась в 1961 году, и после её смерти наши отношения с Любимовыми постепенно прекратились. Но Промысел Божий удивителен! В 2017 году я случайно узнала, что мой духовный отец, известный московский протоиерей Георгий Бреев (один из главных духовников священства города Москвы) — также духовный отец Николая Михайловича и его сына Бориса Николаевича Любимова. Быть духовным чадом Георгия Бреева — драгоценная милость Божия. Батюшка Геор­гий — мудрый и необыкновенно-благодатный молитвенник, добрый и милостивый пастырь. Его святые молитвы неоднократно спасали меня от тяжелейших болезней и помогали выживать в трагических ситуациях. Я отношусь к нему с любовью, благоговением и безграничной благодарностью.

158

Наша общая знакомая — Елена Лавровна.

285

Музыка мысли

Григорий Нерсесович Бояджиев И нас хотя расстрелы не косили, Но жили мы, поднять не смея глаз, — Мы тоже дети страшных лет России… В. В. Высоцкий («Я никогда не верил в миражи...»)

Так случилось в моей жизни, что крупнейший деятель советского театрального искусства, заведующий кафедрой зарубежного театра ГИТИСа, профессор, доктор искусствоведения, член СП159, вице-президент театральной секции ССОД160 — Григорий Нерсéсович Бояджи́ев (1909–1974) по воле Бога с июня 1969 года по апрель 1974 года стал мне вторым отцом, замечательным другом и Учителем. То, что сделал для меня Григорий Нерсéсович, трудно переоценить. Память многое утрачивает, к счастью, я это поняла не совсем поздно. В 1980-х годах я записала всё, что помнила о Бояджиеве, и эти записки позволили мне написать воспоминания о Григории Нерсéсовиче. С девяти лет я бывала вместе с мамой в доме Бояджиевых. Мать давала уроки фортепиано (по рекомендации МокульСП — Союз писателей. ССОД — Союз советских обществ дружбы и культурной связи с зарубежными странами. Массовое добровольное объединение советских общественных организаций.

159 160

286

ских), жене Григория Нерсесовича — Антонине Александровне, которую все в доме называли Тонечкой. Общались в основном мы с Тонечкой, но иногда Григорий Нерсесович пил с нами чай. Помню необычайно растроганный взгляд Бояджиева, когда он смотрел на жену, исполнявшую «К Элизе» Бет­ховена. Затем был несколько лет перерыв в нашем общении, когда мама уже не преподавала Тонечке, и вдруг открытка в июне 1969 года — Бояджиевы пригла­шают нас в гости. Когда мы пришли, Григорий Нерсесович вышел к чаю. Он был среднего роста, довольно плотного телосложения. Походка спокойная, движения сдержанные, естественные. Карие глаза всегда излучали доброту, они были особенно выразительны в радости, но если профессор был недоволен, его взгляд делался властным и строгим. В тот вечер он стал расспрашивать меня о музыке, о моих занятиях, о том, что я играю. Я рассказала, что окончила Музыкальное училище имени Гнесиных по классу форте­пиано, и добавила, что сочиняю музыку. Я сразу поняла, что ему мои слова не понравились: какая-то девчонка посмела сказать, что сочиняет музыку. Всегда доброжелательный, Григорий Нерсесович бывал очень жёстким в вопросах, касающихся искусства — любого, будь то музыка, живопись или театр. Творчество было для него свято. И считать себя профессионалами в искусстве могли, по его мнению, лишь немногие, которые заслужили это своим творчеством и трудом. Г. Н. Бояджиев очень любил фортепианную музыку, и в тот вечер меня попросили сыграть. Он остался доволен и, казалось, забыл моё дерзкое заявление о сочинении музыки. Я уже хотела закрыть пианино, как вдруг он сказал: «Хорошо, а теперь сыграй что-нибудь своё». Я исполнила прелюдии и виртуозную Токкату. Когда закончила, Григорий Нерсесович не сказал ни слова: вскочил и быстро, возбуждённо начал ходить по комнате, широко взмахивая руками, несколько раз даже схватился за голову. Затем сказал: «Никогда не думал, что в девочке может скрываться такой сильный темперамент. Твоя Токката покорила меня сво287

им драматизмом, бурным молодым темпераментом». И, подойдя ко мне, поцеловал меня в голову. С этого момента жизнь моя переменилась — я стала, по словам Григория Нерсесовича, его духовной послушницей. Прежде всего, он убедил меня серьёзно отнестись к сочинению музыки. Для меня это занятие в ту пору было лишь хобби. Но Г. Н. Бояджиев настоял на том, чтобы меня прослушали известные композиторы и дали объективную оценку моим способностям. Он организовал прослушивание в Московской консерватории, после которого профессора Е. К. Голубев, С. А. Баласанян и Ф. Ф. Мюллер161 подтвердили его мнение, что мне надо профессионально заняться композицией. Но так как я не была не готова по теоретическим предметам, посоветовали поступать через год (курс гармонии и сольфеджио в училище имени Гнесиных я проходила как пианистка, а программа для композиторов по этим двум предметам намного сложнее и обширнее). Мои поступления в институт и в консерваторию начались с 1969 года и продолжались до 1975 года, т. е. они совпали с массовым отъездом евреев из России. Для еврейской интеллигенции в те годы, особенно для молодёжи, настали очень трудные времена: те, кто остались, как бы отвечали за эмигрирующих. Я с лихвой расплатилась своей сломанной жизнью: мне не дали получить высшего образования и полностью реализовать свои возможности. На вступительном экзамене по фортепиано, в июле 1969 года, я играла в Большом зале института имени Гнесиных. В тот день зал был полон зрителями, когда я закончила своё выступление, публика аплодировала мне. Председателем приёмной комиссии был профессор Г., поставивший мне на выпускном Государственном экзамене по фортепиано в училище — «5», а через три Мю́ллер Фёдор Фёдорович (1912–2000) — музыкальный теоретик, педагог. В 1959–80 годах декан теоретико-композиторского факультета Московской консерватории. В начале 1990-х гг. переехал на постоянное место жительства в Германию. Автор различных учебников.

161

288

недели он и его коллеги оценили моё исполнение на — «2». Я не называю имён людей, причинивших мне зло. Среди них были известные, всеми уважаемые люди, которые, по всей вероятности, чтобы не потерять работу, были вынуждены так поступать в то непростое время. Все они уже покинули этот мир… Вскоре после прослушивания в консерватории Бояджиев подарил мне свою книгу «От Софокла до Брехта за сорок театральных вечеров». На ней написал:

289

Григорий Нерсесович на этом не успокоился и попросил Арама Ильича Хачатуряна прослушать меня. Композитор пригласил нас к себе домой. Я вела дневник в 1969 году, и у меня сохранилась запись от 19 июля этого года. Фрагменты из дневника: «…Сегодня меня слушал Арам Ильич Хачатурян. Я настолько была ошеломлена всем, что всё время молчала. Была Мика162, Григорий Нерсесович и я … Арам Ильич — огромный, добродушный и простой, очень гостеприимный. Показал на ковёр: «Не было печали! Вот привёз его из Ирана и теперь заставляю всех снимать обувь». Мы все разулись и босиком расположились. … Я играла прелюдии, Токкату, сонату для скрипки и фортепиано163 и сонату фортепианную. Рояль «Steinway and sons» — очень хорош, но завален нотами и всякой всячиной (Хачатурян извинялся), поэтому звучал глухо…» Арам Ильич разобрал меня по косточкам, долго говорил о том, что надо трудиться, искать и учиться. Добавил: «Не думайте, что вы въедете на белом коне в консерваторию». И тут же написал письмо Сергею Артемьевичу Баласаняну. Затем прочёл его вслух и не заклеил. Поэтому я смогла дома его переписать. Вот это письмо: «Дорогой Серёжа! Слушал милую девушку-композитора Лену Горник. Мне кажется, что она талантливая девушка, у неё хорошее воображение и фантазия. Её слушали ты, Голубев и Фёдор Фёдорович164. С её слов, вы трое отнеслись положительно к её сочинениям. Мне понравились её финал сонаты для скрипки с фортепиано и фортепианная соната (в одной части, т. е. одночастная). Считаю не только возможным, но и нужным взять её в консерваторию. Определи её в любой класс, как ты считаешь нужным. Я могу взять в свой класс. Но мне кажется, что лучше будешь заМи́ка — Людмила Шрамкова — скрипачка. Училась со мной вместе в училище имени Гнесиных.

163 Дуэт с Микой — мы исполняли мою Первую Сонату ми минор для скрипки и фортепиано.

164 Мю́ллер Фёдор Фёдорович.

162

290

ниматься ты или Кабалевский165. Помоги молодому человеку, который хочет учиться в Московской консерватории. Приветствую тебя. Привет Кнарик. Твой Арам Хачатурян. 19/VII 1969 г. Москва». Через несколько дней после прослушивания у А. И. Хачатуряна Григорий Нерсесович подарил мне вторую свою книжку — «Итальянские тетради». На титульном листе написал: «Творить из бушующих страстей гармонию и нести людям радость — это вечный закон искусства от мала до велика, от тебя, Лена — до Микеланджело. Об этом написана моя любимая 22/VII 69 книжка. Г. Бояджиев». И в тот же день Тонечка сказала мне: «Мы посоветовались и решили помогать тебе материально». И передала мне 50 руб­ лей (тогда это были не маленькие деньги), на которые я купила проигрыватель для прослушивания пластинок «Аккорд», он служил мне исправно 25 лет. А потом Тонечка по распоряжению Бояджиева стала давать мне каждый месяц по 40 рублей на занятия с Львом Николаевичем Наумовым, профессором Московской консерватории, другом великого пианиста С. Т. Рихтера. И так продолжалось все пять лет, пока был жив Григорий Нерсесович. Я к тому времени уже, конечно, работала, но денег на уроки еле хватало, т. к. помимо занятий у Л. Н. Наумова (по фортепиано и композиции), я сама оплачивала очень дорогие занятия по сольфеджио и гармонии. Примерно через год Лев Николаевич мне сказал: «Ты не поступишь в консерваторию, они тебя никогда не возьмут». И поделился со мною: «Ты знаешь, я присутствовал на партсобрании в консерватории, где всем членам приёмной комиссии приказали очень жёстко: еврейскую интеллигенцию не брать, ни в коем случае не принимать!» Кабалéвский Дмитрий Борисович (1904–1987) — советский композитор, дирижёр, пианист, педагог, публицист, общественный деятель.

165

291

Григорий Нерсесович был всегда в курсе всех моих дел. Всё подробно расспрашивал, разделял мои радости и горести. Он иногда звонил мне и уточнял по телефону различные сведения о музыкальных жанрах, терминах и даже просил рассказать о форме музыкальных произведений. Он часто сравнивал структуру построения своих сочинений с музыкальными формами. Теперь я стала бывать в доме Бояджиевых примерно два раза в неделю, всегда по вечерам, после семи. Когда я приходила, мы шли на кухню и пили чай с его любимым вафельным тортом с арахисом, который я приносила. Иногда он угощал меня винами: Твиши, Хванчкара, Киндз-Мараули, при этом посмеивался: «Я тебя спою, — и тут же добавлял, — надо разбираться в хороших винах». Он знал в них толк. Однажды я подарила ему армянский коньяк с тремя звёздочками. Григорий Нерсесович был очень доволен и повторял: «Это мой любимый коньяк. Мы разопьём его, когда ты поступишь в консерваторию…» И действительно — спрятал подарок. Время от времени, в течение пяти лет напоминал: «Коньяк ждёт своего часа…» Но, как я уже писала, в консерваторию я не поступила, поэтому коньяк мы так никогда и не распили. После чая отправлялись к фортепиано. Пианино старенькое, плохо звучащее, почему его не заменили, я не знаю. Я играла всё, что просил Григорий Нерсесович. Он любил многие произведения: И. С. Баха и Д. Д. Шостаковича, Ф. Листа и В. Моцарта, С. В. Рахманинова и А. Н. Скрябина, С. С. Прокофьева и К. Дебюсси, но больше всего трогал его Ф. Шопен. Часто мы слушали вместе с ним пластинки с классической музыкой. По его просьбе я навела порядок в его фонотеке. Среди записей попадались редкие, лучшие из них Бояджиев привёз из Италии. Например, совершенно не известный мне в то время «Реквием» Дж. Россини. Мы слушали и восхищались неистощимым мелодическим богатством композитора. Григорий Нерсесович радовался: «Вот сейчас будет необыкновенная мелодия. Вот, вот, послушай. Ну, как? Замечательно!» — и замирал от восторга. Он был благодарным слушателем.

292

Работал он очень много, но при этом успевал всё: бывал в теат­рах, преподавал в ГИТИСе, занимался общественной деяте­льностью, помогал студентам, постоянно слушал музыку и много читал. В доме постоянно появлялись ксерокопии запрещённых книг, а в то время держать у себя такую литературу было опасно. Именно от него я впервые услышала о «Круге первом» и «Раковом корпусе». Говорили об А. И. Солженицыне, правда, тихо, шёпотом. Григорий Нерсесович восхищался мужеством и талантом писателя. Исключительно высоко ценил его «Раковый корпус». Тиранию и деспотизм он ненавидел и презирал, считал недопустимым унижение человеческого достоинства и насилие над личностью. По природе Григорий Нерсесович был оптимист и борец, не терпел безволия, плохого настроения и уныния. Он учил меня: «Лови самую маленькую радость в жизни. Умей радоваться даже в самые трудные минуты. Вот ты вышла на улицу — радуйся, радуйся солнцу, голубому небу, весенней земле, летнему дождю, пушистому снегу! Радуйся! И в этом заряд творчества и жизненных сил!». Он рассказывал, что в первые годы после окончания ГИТИСа ему было трудно. В сороковых годах он подвергался гоне­ниям, нападкам, ему не давали работать, и он каждый день ждал ареста. Но верил, несмотря ни на что, в свою судьбу, удачу и боролся с трудностями. Однажды после очередного моего неудавшегося поступления в консерваторию он сказал мне: «Ничего! Я ведь очень счастливый, везучий. И моё везение перейдёт на тебя». Точно не помню, но смысл был такой: его судьба заставит мою судьбу подчиниться его счастливой звезде (к сожалению, не сбылось). Жизненная сила Григория Нерсесовича вдохновляла и поддерживала многих, прежде всего, тех, в чью одарённость он верил, кто был одержим своим делом и шёл к цели, несмотря на препятствия. «Труд, труд и ещё раз труд! Всегда работать и не сдаваться. Только вперёд!» — повторял он мне постоянно. В доме Бояджиевых часто собирались знакомые, друзья и ученики Григория Нерсесовича. Он очень любил приглашать друзей на дни рождения и угощать. Как я жалею, что не записыва293

ла блестящих тостов, которые произносил Бояджиев за столом! Это был каскад остроумия. Своим ученикам профессор всегда старался оказать поддержку. Помню группу болгарских студентов, за которых Григорий Нерсесович хлопотал, помогая им поступить в ГИТИС, потом он устраивал их в общежитие, приглашал домой, чтобы вкусно накормить. Однажды, после очередного моего провала в консерваторию (мне было сказано, что у меня нет слуха), Бояджиев в досаде воскликнул: «Ну, если бы я всем ставил так оценки, как ставят у вас в консерватории, то у меня бы никогда не было талантливых учеников. Знаешь, Леночка, я ведь заранее очень внимательно присматриваюсь к абитуриентам. Вижу — вот талантливые ребята. И решаю про себя — этим надо помочь поступить. В этом году приехали из Сибири способные, но не совсем подготовленные молодые люди, на устном экзамене хорошо отвечали, глаза горят, а в письменной работе — ошибки! Но я, конечно, только сам проверяю эти работы, хотя мне пытаются помешать. Если вижу талант у человека, то я во время проверки незаметно, тихонько запятые-то и проставлю, так что никто ничего не заметит. Таким только образом я создаю свой курс одарённых и увлечённых творчеством людей. А если бы я всем талантливым людям ставил двойки, что я, к сожалению, вижу на других факультетах, то мне не с кем было бы работать!» В последние годы Григорий Нерсесович часто жаловался, что многих способных абитуриентов срезают на экзаменах из-за разных глупостей. Он очень досадовал на партработников, которые ничего не понимали в искусстве, но вмешивались в его дела. По вечерам ученики и друзья Бояджиева собирались в его кабинете, чтобы обсудить профессиональные проблемы, поспорить и узнать мнение Григория Нерсесовича о событиях в культуре. Как-то раз вечером возник спор о работе аспиранта, по-моему, ученика В. Г. Комиссаржевского166, который пришёл вместе с другиКомиссаржéвский Виктор Григорьевич (1912–1981) — советский и российский режиссёр театра и кино, театральный критик.

166

294

ми приглашёнными к Бояджиеву. Сначала аспирант изложил суть своей работы, потом возникли дискуссия и обсуждение. Григорий Нерсесович увлёкся и, щедро делясь своими идеями, развил целую цепь гипотез. Его высказывания превратились в яркую речь-­ импровизацию. Работа аспиранта заиграла новыми красками… Из гостей в доме Бояджиевых помню пианиста А. Г. Скавронского, А. В. Бартошéвича (сына В. В. Шверубовича и внука знаменитого В. И. Качалова); актёра театра на Таганке В. Б. Смехова, литературоведа, доктора искусствоведения А. А. Аникста. Однажды на дне рождения Бояджиевых присутствовал известный югославский кинорежиссёр (фамилию его я не помню). Когда он услышал мою Токкату, то захотел, чтобы она прозвучала в его новом кинофильме. Бояджиев тут же загорелся этой идеей. Но моя мама и Тонечка страшно перепугались — ведь в то время личные контакты с зарубежными деятелями, мягко говоря, не поощрялись. Так что этот проект не осуществился. Гости любили бывать у Бояджиевых: Тонечка прекрасная хозяйка — вкусно кормит; квартира уютная, красивая, сияет чистотой. Григорий Нерсесович всегда восхищался женой как отличной хозяйкой и постоянно приводил её в пример. В комнате, где стояло пианино, в правом углу висела лампада перед иконой. Григорий Нерсесович был глубоко верующим человеком, он носил крест, а в то время это было небезопасно. Вслух о Боге никогда не говорили, но в поступках Бояджиева — в его правдолюбии, любви к жизни и к людям чувствовалось истинное христианство. Бояджиев был любящим сыном, мужем, отцом и дедом. Необыкновенно бережно и нежно относился к своей маме, Сусанне Артёмовне (она жила вместе с ним, они никогда не расставались). Ей он посвятил главный труд своей жизни — книгу «Вечно прекрасный театр эпохи Возрождения». Она умерла за два года до его смерти, и Григорий Нерсесович очень тяжело переживал её уход из жизни. С неповторимой сияющей улыбкой рассказывал Бояджиев о своём знакомстве с Тонечкой, когда она приехала поступать 295

в ГИТИС: «Вот иду я как-то раз по улице и вдруг вижу — мне навстречу идёт девушка: блондинка, замечательно красивая, в голубом платье, стучит каблучками». Они с женой и родились в один день — 14 марта. Бояджиев считал, что это перст судьбы. Детей у них не было, и они удочерили Милу, племянницу Тонечки. Григорий Нерсесович и его жена очень любили Милочку и её дочку, которая родилась за два дня до их с Тонечкой дня рождения — 12 марта. Бояджиев был очень рад, что внучка родилась в марте. Ходил по квартире и приговаривал с улыбкой: «Ну вот, Милочка не могла подождать два дня или хотя бы один день!» Девочку назвали в честь Тонечки. Григорий Нерсесович часто сочинял весёлые стишки всем домашним и радовался, если ему дарили что-нибудь забавное, необычное. Однажды мы с мамой подарили ему музыкальную подставку для шампанского: когда на неё нажимали, звучала простенькая мелодия. Бояджиев носился с ней, удивлялся, всем показывал, постоянно на неё нажимал, смеялся от радости. Она стояла у него в кабинете, откуда часто доносилась знакомая мелодия. Но вдруг подставка сломалась, и Григорий Нерсесович очень огорчался и возмущался тем, что никто не мог её починить. Один из самых ярких дней моей жизни — 26 октября 1971 года. Григорий Нерсесович позвонил мне и пригласил в театр на Таганку на премьеру трагедии У. Шекспира «Гамлет». Это было Событие — попасть на Таганку, да ещё на премьеру, да ещё с Владимиром Высоцким, и к тому же с самим Бояджиевым!! Однако в Москве свирепствовал грипп, и врач строго запретил мне появляться там, где много народа, так как любая инфекция могла вызвать тяжёлый рецидив моей болезни. Я очень расстроилась, но сказала всё, как есть, Григорию Нерсесовичу. И тут голос Бояд­ жиева стал сразу необычайно строг и холоден. Он сухо закончил разговор: «Ну, в таких случаях, милая, кто об этом думает…», и для меня вопрос сам собой решился. Я пошла в театр. В этой фразе весь Бояджиев: искусство, театр на первом месте, дороже всего, дороже даже здоровья.

296

Григорий Нерсесович очень высоко ценил и любил творчество театрального режиссёра Ю. П. Любимова, и, разумеется, актёров театра. Довольный, улыбаясь, он говорил: «Я ведь первый его открыл, первый поддержал его своими рецензиями, отзывами о его начинаниях, — и затем добавил: — Я сразу увидел, почувствовал, поверил в Любимова, а также предсказал ему большое будущее». Сидели мы в пятом ряду — Г. Н. Бояджиев и драматург В. С. Розов, а я между ними. Они с Григорием Нерсесовичем иногда обменивались репликами по ходу действия. Оба были захвачены спектаклем. Огромное впечатление произвел на Бояджиева любимовский занавес в «Гамлете», участник драматических событий. Григорий Нерсесович восхищался этой режиссёрской находкой, эмоционально реагировал на спектакль, который ему чрезвычайно понравился. Не помню в подробностях, но какой-то фрагмент в исполнении Владимира Высоцкого его в чём-то не устроил, хотя он всегда им восхищался. Сам спектакль в целом произвел на Бояджиева очень сильное впечатление. Высоцкий играл увлечённо, вдохновенно, пел с необыкновенной самоотдачей и эмоциональным напряжением. Занавес придал цельность, живой и воодушевлённый ритм всему действию. Григорий Нерсесович отметил, что «Гамлет — огромное событие в театральной жизни». В антракте мы пошли в кабинет Любимова. Я, конечно, не посмела войти. Там было полно народу, и все поздравляли режиссёра. Бояджиев остался у Любимова на весь антракт. Из разговоров о театре помню, что Григорий Нерсесович не любил оперу. Вернее, не хотел любить. «Не понимаю, почему они поют, когда говорить надо?! — возмущался он. — Вот балет — это искусство. Прелестно, изящно, красиво. Здесь и драматизм, и музыка. Пиши балет, у тебя должно получиться». Но когда я сказала, что хочу написать оперу, Григорий Нерсесович сразу увлёкся этой идеей. Один сюжет мы с ним обсуждали. Бояджиев развивал мою фантазию и воображение, представлял и рассказывал, какие эффектные сцены могут получиться, если их по297

ложить на музыку. Показывал, какой интересный театральный колорит можно создать из этого произведения. К сожалению, эту идею я так и не осуществила, но оперу написала — детскую, о «Малыше и Карлсоне, который живет на крыше». В 1972–1973 годах я была свидетелем создания книги Бояд­ жиева «Вечно прекрасный театр эпохи Возрождения»: вечерами сидела в его кабинете и видела, как сосредоточенно и напряжённо он работал. У меня было задание: складывать по-порядку печатные страницы рукописи книги, которые профессор мне предавал после правки. Иногда он просил меня перечислить (подходящие по смыслу к данному фрагменту книги) музыкальные термины, а потом выбирал необходимые ему для работы. Очень подробно, по его просьбе, я разбирала строение фуги. Особое внимание Григорий Нерсесович уделял сонатно-­ симфоническому циклу венских классиков (Гайдна, Моцарта, Бетховена). Однажды он попросил меня рассказать ему о структуре формы сонатного allegro. Очень удивлялся и радовался, обнаруживая аналогии в строении своих сочинений и в строении музыкальных произведений. Я наблюдала, как мучительно искал он форму второй главы (из третьей части книги), а после долгих поисков, когда, наконец, нашёл, был счастлив: «Ты понимаешь, от Трагедии сознания — Трагедия сердца — Трагедия духа! — восклицал он, — это то, что надо… это перекликается с главой пятой (о Лопе де Вега)167 и придаёт завершённость и стройность книге». Не помню, в каких выражениях, но он сравнивал свою книгу с симфонией, особенно главы, посвящённые Шекспиру (Величайшая Трилогия). Ведь принцип триединства есть и в книге Бояджиева, и в сонатном allegro венских классиков: экспозиция — разработка — реприза. Лóпе де Вéга ( Фéликс Лóпе де Вéга и Кáрпио; 1562 –1635) — испанский драматург, поэт и прозаик, выдающийся представитель Золотого века Испании (XVI–XVII вв.). Создал около 3000 сонетов и около 2000 пьес, из которых 426 дошли до наших дней, в т. ч. знаменитые: «Собака на сене» и «Учитель танцев».

167

298

Григорий Нерсесович часто читал мне фрагменты своей книги. Особенно запомнился вечер, когда Бояджиев прочёл сцену корриды (вторая часть главы «По примеру корриды»). Я была потрясена силой и страстностью его языка, читал он самозабвенно, что ещё более усиливало впечатление. Его интонации постоянно менялись, голос вибрировал от нежнейшего оттенка пианиссимо до мощного, яркого фортиссимо, становился то нежным, то яростным, то победным. Музыкален был Григорий Нерсесович необычайно, его голос сохранял певучесть и глубину бархатных тонов, разнообразие нюансов. Осенью 1973 года Григорий Нерсесович впервые серьёзно заболел: было плохо с единственным лёгким и сердцем. В тот вечер все сидели тихо, говорили шёпотом. Мы вместе с Тонечкой вышли на улицу. Тогда она поделилась со мной своими тревогами и рассказала, как ей трудно, потому что Григорий Нерсесович страшно нервничает, врачи запретили ему писать, а он всё время рвётся работать, и ей надо его удерживать. Потом были больницы, в которых я навещала Бояджиева. Примерно с середины января 1974 года Григорий Нерсесович отдыхал и лечился в подмосковном кардиологическом санатории в Пушкино. 29 января я поехала навестить его. Прошла в палату: маленькая, светлая комната, на тумбочке транзистор, привезённый Бояджиевым из-за границы (в то время большая редкость). Григорий Нерсесович никогда с ним не расставался, особенно во время болезни. Он всегда был в курсе всего, что происходило в мире. Его интересовало всё: политика, искусство, медицина, спорт, — словом, вся жизнь вокруг. Пожаловался, что врачи не дают работать, поэтому пишет мало, но потихоньку всё-­таки работает. Показал мне недавно изданную его книгу и сказал: «Вечно прекрасный театр эпохи Возрождения» — самое значительное мое произведение, я лучше этой книги ничего не создам». И тут же в палате подарил мне экземпляр. Когда я дома раскрыла книгу, то увидела надпись: «Моей духовной послушнице Лене Горник — Музыка мысли — не это ли душа всех искусств. Услышь ее в этой книге, и дай 299

тебе Бог самой творить, слагая в звуки страстные, из сердца рвущиеся мысли! С надеждой на расцвет твоего дарования и с неизменной преданностью. Любящий тебя Автор». 29/I 74

Я обратила внимание на то, что Бог написано с большой буквы. В то время это было удивительно. Была пора безбожия и запрета на церковь. Но Бояджиев, как всегда, шёл своим путем верующего человека и ничего не боялся. Он с волнением говорил о своей книге, я записала его слова: «Ты знаешь, это самое лучшее, что я написал. Здесь есть куски такие, по-моему, удачные, что можно открыть любую страницу и просто прочесть… про нашу современную жизнь. Вот, давай возьмём и откроем, 300

и прочтём… Фразы прозрения, — он помолчал и опять повторил, — лучшую книгу я уже никогда не напишу. Это моя лебединая песнь. В жизни и творчестве каждого художника должно быть такое главное произведение — его credo. Так вот это и есть моё credo и моё главное произведение». Поговорили о политике, у меня было много вопросов к Григорию Нерсесовичу. Он слушал постоянно «Радио Свободы» и «Голос Америки». Я спросила, как он относится к войне между Израилем и Палестиной. Помню удивлённый и в то же время укоризненный взгляд: «Как же ты не понимаешь! Здесь всё ясно. Правильно делают, что защищаются и занимают то, что евреям принадлежит по праву». Больше не сказал ни слова. В сотый раз говорил о том, что художнику надо всё время много работать, нельзя не работать, и надо бороться с неудачами во что бы то ни стало. Потом пошли гулять и забрели довольно далеко. Григорий Нерсесович сделал несколько фотографий, но я себе никогда не прощу, что его тогда сама не сфотографировала. День был солнечный, ясный, градусов семь мороза. Бояд­жиев был весел и бодр, радовался солнцу, красоте зимней природы, тому, что я приехала. В городе в марте — апреле он всё время сердился, что я мало его навещаю. Но я звонила часто, а он не мог никого видеть — плохо себя чувствовал. Потом вдруг звонок: «Более или менее я здоров. Приходи!» И я лечу! В этот вечер, 30 апреля, ровно за две недели до его смерти, я видела Бояджиева в последний раз. Наша встреча запомнилась мне на всю жизнь, она была особенной. Обычно я навещала Бояд­жиева примерно с семи до девяти, а в тот вечер Тонечка должна была уйти и попросила меня, чтобы я покараулила Григория Нерсесовича, всё-таки он ещё был слаб. Я пришла около шести, а ушла после одиннадцати. Мы говорили обо всём. Сначала о его детище — книге. После чая сидели в кабинете и играли в его любимую игру: открывали наугад книгу «Вечно прекрасный театр эпохи Возрождения» и по очереди читали из неё отрывки, фразы, предложения; некоторые потрясали до глубины души своим прозрением настоящего и пророчеством буду301

щего. Григорий Нерсесович видел, какое сильное воздействие оказывает на меня написанное им, как я искренне, всей душой преклоняюсь пред его талантом, и был счастлив. А у меня буквально перехватывало дыхание от волнения во время чтения, я всё написанное применяла к себе, к жизни вокруг. Вот некоторые строки из тех, что поразили меня тогда и поражают до сих пор: «Человечество, обретя Шекспира, воистину возвысилось»; «Бездумны люди в толпе, но в одиночку они рассуждают иначе»; «Народ безмолвствовал, взирая на его злодейства, зато глагó­ лила Истина»; «Уродливы нравы, жестоко время, и все же в самой природе таится благо»; «Отчаяние рождалось из осознания непереносимой гнусности всего окружающего и невозможности бороться с ним»; «Картина мира омрачилась. Если раньше можно было возлагать надежды на любовь, как на возможный источник равенства, то теперь таким источником видится смерть»; «Раз все равны в смерти, значит, все равны и в жизни»; «В мире всеобщей лжи — это великое счастье быть самим собой»; «Преданность гуманизму требует жертв, а порой и жизни»; «Если безумие — антипод разума, ревность — антипод любви»; «Какая жестокая радость — разбить, растоптать, разрушить исключительное, нарушающее „правила жизни“»; «В мире хаоса и бесправия, в мире полной бездуховности гибель грозит человеку как таковому»; «В бездну опускаются и с вершин жизни»; «Добро набирает силу, оно движется на своих врагов, но действует не из ненависти»; «Вот что стало с идеалами гуманизма: человек превратился в квинтэссенцию праха, а свободу можно обрести только за тюремными стенами»; «Нельзя убивать людей в погоне за властью, — вопила истина. Но их убивали — сотнями, тысячами»; «У силы добра нет устрашающей власти, нет точно выверенной стратегии, нет оружия, гарантирующего победу»…

302

Потом мы прошли в гостиную, к фортепиано. Григорий Нерсесович зажёг свечи и попросил меня играть. Я исполнила всё, что было дорого его сердцу: И. С. Баха, Л. Бетховена, Ф. Листа, С. В. Рахманинова и, как всегда, несколько произведений Ф. Шопена. Когда я закончила, Григорий Нерсесович попросил меня исполнить Вальс си минор, но у меня в репертуаре его не было, а это было одно из любимых музыкальных произведений Бояджиева. К счастью, на пианино лежали ноты. Помню, что я повторила этот меланхолическую и нежную пьесу Ф. Шопена по просьбе профессора несколько раз. Затем пошли в кабинет, где Бояджиев показал мне пластинку с записью служб и песнопений Страстной Седмицы — недели перед православной Пасхой. В те времена купить такую пластинку было невозможно. Григорий Нерсесович объяснил, что это подарок очень важного священнослужителя из Троице-Сергиевой Лавры, чуть ли не самого Патриарха (точно не помню). Мы долго слушали каноны и литургию. Хор пел замечательно. Григорий Нерсесович был растроган и восхищён. В самом конце вечера, перед моим уходом, Григорий Нерсесович заговорил о предстоящем мне очередном поступлении в консерваторию. Он был очень огорчён, потому что теперь совершенно ясно понял, с какой бесчеловечной, непроницаемой стеной я столкнулась. Разговор был печальный. И вдруг он замолчал, а потом сказал: «Всё — в этом году никуда не поеду, ни в какой дом отдыха. Пока ты не поступишь, буду в Москве. Я больше не дам ставить тебе двойки, ты должна учиться в консерватории». Это была наша последняя встреча. Через две недели его не стало. Уже после его смерти я узнала от Милы, что Григорий Нерсесович все эти две последние недели работал под музыку песнопений Страстной Седмицы — траурных, скорбных. «Ты знаешь, это было тяжело и жутко. Ведь он сам себя отпел… при жизни… отпел». Я просила рассказать о последних минутах жизни Григорий Нерсесович. Ответила Тонечка: «Он меня успокаивал, когда его увозила скорая. Улыбнулся и сказал: „Победа будет за нами!“» 303

Все письма и открытки ко мне моего учителя и друга я сохранила. Он писал мне из Крыма (Ялта, Мисхор), куда обычно ездил лечиться два раза в году.

8 сентября 1969 г. (письмо) Леночка, я очень рад твоему письму, оно еще раз подтвердило мою веру в твою «душу поэта». Обыкновенные девочки такие письма не пишут (дружи с Милой, она пишет еще лучше, чем ты, но это ведь ее профессия: писать). Неужели я вернусь — и у тебя будет готов квинтет?168 Чудеса! А я тоже хочу совершить подвиг — написать к 7 октября новую книгу169, но это будет только черновой вариант, да и то не во всех звеньях отчеканенный. Сейчас влез в «Гамлета», — читаю строку за строкой и хочу отгадать, почему он колдует всех и каждого уже 400 лет. Наверно, в чем-то главном люди всегда одинаковы, и втайне они на стороне добра… Обязательно люби людей — с этого начинается искусство и в этом его цель. Если ты с детства выбрала своей мис­сией — радовать людей музыкой, то только через любовь — музыка оживает, и еще через борьбу — за любовь. Здесь музыкант властен ворочать мирами и становится титаном, который выдерживает шквал «моря зла». Ведь звуками нельзя говорить на малые темы, и поэтому «Картинки с выставки»170 меня всегда немного сму­щают. В «нашей» Токкате171 бьется буйное, страстное, молодое сердце корриды. Ну, довольно о высших материях. Мой отдых (с учас­ тием труда) завершается, и мой пошатнувшийся организм явно помолодел и настроен на веселую волну. Я написала не квинтет, а квартет. Новую книгу — речь идёт о книге «Вечно прекрасный театр эпохи Возрождения», над которой Г. Н. Бояджиев работал до 1973 года.

170 «Картинки с выставки» — фортепианная сюита из 10 пьес (цикл фортепианных пьес), русского композитора Модеста Петровича Мусоргского. Написана в 1874 году в память о друге Мусоргского, художнике и архитекторе Викторе Гартмане (1834–1873).

171 В «нашей» Токкате — во второй редакции пьеса посвящена Г. Н. Бояджиеву, а первая и последняя редакции — Е. Ф. Гнесиной.

168 169

304

Буду дома 12 — и в ближайшие дни рад буду тебя повидать и послушать. Привет твоим маме и папе. Еще раз спасибо за чудесное письмо. Целую тебя! Твой Г. Н. 8/IX 69»

Фрагмент письма Г. Н. Бояджиева. 8/IX 1969 года

Сентябрь 1970 г. Мисхор, дом отдыха «Актер» (открытка) «Милая Леночка. Скучаем по тебе — как ты там живешь, твердишь и зубришь solfeggio? Скоро увидим тебя и обнимем тебя».

305

1/II 70 г. Кисловодск (письмо) «Леночка, дорогая моя и любимая. Уже какой день я ра­ дуюсь, что получил от тебя такое хорошее письмо. Это дар — уметь писать письма своим голосом, быть естественным, и значит — применительно к твоей натуре — талантливой, скромной и требовательной. И вдруг чудесная искренность (и гордость собой): «Это моя мечта — и для поступления — роскошно». За эту фразу поцеловать тебя мало. И вообще, пройдут годы, и когда ты станешь тем, чем ДОЛЖНА стать, — письмо к Бояд­ жиеву от 24/I станет документом первых художественных постижений и достижений. Я знаю, что, хваля и восхищаясь тобой, я не причиню тебе вреда — настоящее дарование само себя судит, и чужая похвала воспринимается только в том случае, если была внутренняя уверенность; и в той мере — в какой желанное стало реально достижимым (а о «мере» этой художник знает очень точно). Теперь о совершенно новом искусстве: ново то, что волнует и захватывает нового человека — т. е. нас с тобой. Я свое мировоззрение (т. е. образный строй) строю по закону вечных ценностей, которые нужно воинственно, страстно, с риском защищать (и очень часто от «нового» — в его социально-вульгарном и бездушно-формальном вариантах). Так что от Шопена, который у тебя в крови, никогда не отрекайся. И от Скрябина — ни за что! А все новое пойдет от твоего восторга и твоих требований от жизни. Трагическая битва за правду. За правду в красоте, в морали, в судьбе… Разве не это великая тема музыки, и главный исток нового. Ну, ладно — походим по земле — и лучше по кисловодской — тут часто днем (до 3 часов) бывает солнце — и тогда чудо как хорошо. Я окреп и, если не бояться сглаза, то помолодел и даже (как говорят) похорошел! Спасибо, Леночка, что ты меня помнишь и любишь. И еще помни, и люби свою лучшую подругу (я так хочу) Милочку. Ах, какая это умница и тоничка (от слова тонкая). И люби еще нашу общую Тонечку172. Я с ней часто говорю по телефону. А я уже лю172

Тонечка — Антонина Бояджиева, жена Г. Н. Бояджиева.

306

блю Льва Николаевича173. Ах, какой он молодец, что волнуется вместе с тобой. Привет твоим маме и папе. Нежно целую тебя, детка. ГриН» Июль 1970 г. Мисхор (письмо) «Дорогая моя Леночка! Очень давно хочу тебе написать, но южная жизнь имеет свой закон: пляж, море, еда, сон, пляж, море, еда и т. д. С трудом выбираю время для книги и для писем. Вот и задержал ответ тебе. А ты, какая молодец, полна замыслов, и музыка из тебя струит­ ся, как из радиомачты!.. Как это хорошо и как интересно… Только выключай себя порой — из высших сфер — для прозябания земного и обычного… Из этих биоисточников бьет очень важная для творчества энергия. Влияют они хорошо и на здоровье. Сужу об этом по себе. Я значительно окреп и, переехав ныне в Мисхор, хочу заняться небольшой книгой… Здесь читали моего «Гамлета» — и он многих очень трогает. Тонечка сейчас отдыхает (в полном смысле этого слова) в Сочи, 7-го приедет в Ялту. Я с радостью жду этого дня, чтоб встретить ее сходящей с теплохода. А Милка — одна — трудится с маленькой Тонечкой174, но не жалуется на свою судьбу. Пиши, Леночка! Целую тебя нежно.

29/VII ГриН». Январь (?) 1971 г. Кисловодск. Санаторий Центр-Союза (открытка) «Милая Леночка! Очень рад, что ты в хорошей форме и во всеоружии пойдешь на экзамен. В этом году рубеж надо перейти. Я чувствую себя

Наумов Лев Николаевич — мой педагог по фортепиано и композиции.

174 Маленькая Тонечка — дочка Людмилы, внучка Г. Н. Бояджиева.

173

307

значительно лучше, хотя стало холодно. Буду дома 5/II. Привет родителям от меня и Т. Обнимаем тебя Гри Нер».

21 июня 1971 года А. Хачатурян (у себя дома) слушал моё Трио ре минор для фортепиано, скрипки и виолончели. Исполняли: Рома Бройде — виолончель175, Мика Шрамкова — скрипка, я — фортепиано. Сохранилась запись из моего дневника от 21 июня 1971 года: «Я пришла, когда он обедал, вернувшись из секретариата СК176. Извинился, посадил меня в кресло и включил магнитофон177 <…>. Прослушав трио, он тут же сказал: «Мне всё ясно, Вы талантливы, произведение хорошее, свидетельствует даже о вашей зрелости композитора. Вам надо учиться в консерватории». (Потом выяснилась история с документами). Мы с ним просидели два часа, он меня слушал по сольфеджио, ещё раз трио, расспрашивал о семье <…> Очень внимательно на меня посмотрел и вдруг спросил: «Вы очень любите композицию?» Я ответила: «В этом вся моя жизнь». На что А. И. Хачатурян сказал: «Да, вы талантливы, вам надо учиться». Потом говорил с Сергеем Артемьевичем Баласаняном, но результат — ничего. С документами ничего сделать не могут». Хачатурян советовал, как сделать так, чтобы приемная комиссия приняла у меня документы на поступление, но все старания оказались бесполезными. Бояджиев знал, об удачном прослушивании у Хачатуряна (я написала ему), но мы предполагали, что мне не дадут поступить, по крайней мере, в этом году. Так и получилось: в приёмной комиссии мне даже не разрешили подать документы и под различными предлогами не допустили до вступительных экзаменов в консерваторию. Рома Брóйде — виолончелист. Мы учились вместе в училище имени Гнесиных.

176 СК — Союз композиторов СССР.

177 Трио звучало в записи.

175

308

Июль 1971 г. Крым (письмо) «Моя любимица, Леночка! Конечно, я очень тебе сочувствую, хотя для меня (да и для тебя) случившееся было не полной неожиданностью. Но будем думать не о плохом, что произошло, а извлечем из него необходимую пользу. Когда у меня спросили, как я расцениваю то, что произошло со мной в 1949 году — я сказал: «Я постараюсь извлечь ложку меда из бочки дегтя». У тебя, слава Богу, до этого не дошло, но все же… Итак, в чем «мед» твоей ситуации?

1. Проверка на прочность характера. Это очень важно. Меня порадовала в твоем письме та деловая настойчивость, с какой ты добивалась своей цели. В прошлом этого напора не было. А он очень в жизни важен. На удары судьбы надо отвечать не слабостью и паникой, а сосредоточенностью всех сил для контрудара… Пусть на этот раз не получилось, но ты теперь знаешь, как нужно бороться за свою жизнь, за право осуществить свой дар, знаешь, что ты несешь ответственность перед своим дарова­нием и никто больше. Да, ты теперь это познала и готова бороться. Это все чрезвычайно важно.

2. Ты завоевала Хачатуряна, ведь, судя по твоему письму, он признал твое созревание за эти годы. Это же своеобразный переход из приготовительного класса в 1 класс, и он, Хачатурян, поставил тебе отлично. Теперь нужно делать вполне определенную ставку именно на него, как на своего руководителя. Будущее покажет, что тебе делать. Возможно, ты от него и уйдешь, но сейчас он реальность и большой (во всяком случае по авторитету) художник, который захотел увидеть в тебе свою ученицу. Он и Баласанян в 1972 году введут тебя в Консерваторию. Но надо сильней влюбить их в себя. Он человек яркий и эмоциональный, это бесспорно, но для того, чтоб усилить (что очень важно и тебе) эти качества, необходимо ваше творческое сближение — и по двум направлениям: ты должна больше заинтересоваться его творчеством, найти в нем то, что тебя восхищает. (Ведь я тоже люблю тебя не только за твой талант, но и за то, что ты чувствуешь и любишь мой.)

309

Он, признавая в тебе оригинальное дарование, ждет, чтоб ты выразила то же в его адрес (такова уж наивная простота каждого художника). Знай хорошо его музыку (у меня есть о нем книга Г. Хубова178). Введи в свой репертуар его лучшие вещи. Предложи ему послушать свою трактовку его пианистических произведений. И это не просто из тактических соображений, но и по существу. Пересмотри свой взгляд на Хачатуряна179. Ибо, если он почувствует твою неискренность к нему, как к художнику, может произойти катастрофа. Это первое. Второе: сложнее. Заинтересуйся восточной музыкой, поэзией — в частности, может, тебя пленит лирика Аветика Исаакяна. Это великий поэт — тонкой французской школы, его очень высоко ценили Блок и Брюсов (и много переводили). Может, здесь ты найдешь кладези романсной линии своего творчества. И удачи в этой области очень обрадуют и заинтересуют твоего будущего руководителя. Есть и новые армянские поэты: Чаренц, Сильва Капутикян… Вхожденье в восточную музыку очень тебя может обогатить. Она даёт простор для сильных, напевных и заражающих мелодий… Тут страсти более открытые, а язык цветистый, но без украшательства… Есть у меня еще одна идея — свести тебя с Наталией Сац — она моя поклонница и руководительница детского оперного театра. Мы устроим прослушивание твоей музыки, и, я уверен, она тобой увлечется, и, может, вы договоритесь о музыке для театра. Есть у меня и другие идеи. Обо всем поговорим при встрече. Будем мы в Москве 14/VII. Главное — ты молодец! А музыка, музыка всегда с тобой. Обнимаю и целую мою страдалицу и любимицу.

7/VII Твой ГриН».

Ху́бов Георгий Никитич (1902–1981) — российский музыковед, педагог и общественный деятель.

179 Для меня кумирами были, и остались на всю жизнь: И. Ф. Стравинский, С. С. Прокофьев и Д. Д. Шостакович.

178

310

Осенью 1971 года Г. Н. Бояджиев познакомил меня с теат­ ральным и оперным режиссёром Н. И. Сац (Наталия Ильинична была арестована в 1937 году и провела в лагерях ГУЛАГа 5 лет. В 1958 году вернулась в Москву, а в 1964 году возглавила первый в мире Московский детский музыкальный театр, который открылся в 1965 году). После прослушивания Наталия Ильинична мне рассказала, что поступала в ГИТИС, когда ей был около пятидесяти лет, и что она считает себя ученицей Григория Нерсесовича. И добавила: «Я не знаю, что будет с этой девочкой, но искра Божия в ней есть» (повторила в точности слова Маргариты Николаевны Зелениной).

14/VI 1972 г. (Крым?) (открытка) «Дорогая Леночка! Уехал, не успев с тобой поговорить — как твои дела и самочувствие. Очень беспокоюсь — держи меня в курсе дела, или открытками (или телеграммы) после каждого экзамена. Обнимаю и благословляю тебя. Гри Н».

Открытка Г. Н. Бояджиева. 14/VI 1972 года 311

В 1971 году деканом композиторского факультета Московской консерватории стал профессор А. С. Леман (ученик М. Ф. Гнесина и Д. Д. Шостаковича). На предварительном прослушивании по композиции решалось, кто из композиторов будет допущен до приёмных экзаменов, мне Альберт Семёнович рекомендовал поступать в его класс. Со всего СССР показывали свои произведения примерно человек 35–40, а осталось 3 или 4 абитуриента (включая меня) на композиторское отделение, больше никого не пропустили. На этом важном прослушивании присутствовало очень много народа, даже иностранцы. А. С. Леман объяснял, что записывать произведения надо чётко, аккуратно, чёрными чернилами (тогда ещё никто не набирал нот на компьютере). И каково же было моё удивление, когда к приёмным экзаменам была допущена девушка, написавшая только две страницы карандашом. Мы познакомились, и она по секрету мне шепнула, что её мать — известная певица, и они приехали с целой делегацией родственников из одной республики, и она твердо знает: её обязательно примут. В те времена по разнарядке Министерства культуры в число зачисленных в гуманитарные учреждения и в учреждения культуры обязательно входили несколько льготников из союзных республик, которые часто занимали места талантливых абитуриентов. И действительно, девушку приняли, хотя она ничего не могла ни сыграть на фортепиано, ни ответить по гармонии (я стояла под дверью и слышала, как её экзаменовали). Разумеется, двойки ей не ставили, а поставили все тройки, и она благополучно поступила. Мне же было достаточно одной тройки: ведь у меня по основным предметам были все четвёрки (это очень высокие оценки для поступающего), и я бы тоже поступила, но нет, меня опять провалили. Альберт Семёнович был неприятно удивлён, раздосадован, и ходил на приём к ректору Московской консерватории А. В. Свешникову, просил, чтобы меня хотя бы с условным сроком, до первой сессии, приняли на подготовительное отделение. Но Свешников, естественно, отказал: «Слышал об этой талантливой девушке, но ничего не могу сделать». Тогда А. С. Ле312

ман добился, чтобы я посещала его класс по композиции официально, как факультативные занятия. Я занималась в его классе четыре года.

7/VII 1972 г. Крым. Мисхор. Дом отдыха ВТО. (Открытка после очередного провала при поступлении в консерваторию) «Знаю, Леночка, что тебе очень не везет, и восхищаюсь твоим мужеством. В известном отношении виню и себя — в будущем году план поступления будет строго продуман, и действовать мы станем задолго до начала баталии. С Леманом ссориться и конфликтовать не надо. Будем на него воздействовать сверху. Была ли встреча с Хачатуряном. Это важно. Я его позову в гости, и ты придешь. Где, милая, проведешь лето? Я как всегда очень много по 8–9 ч. в день работаю, но не жалуюсь. Пиши Целую ГриН».

2/II 73 г. (письмо) «Милая моя Леночка! Все время ждал твоего письма и, наконец, дождался. И хоть сам прибуду в Москву раньше, чем это послание, но хочется документально засвидетельствовать свое удовольствие твоими успехами. Очень все интересно, и полагаю, что Леман будет на высоте положения. А я еще позвоню Хачатуряну, если вы скажете, что это надо. Поиграешь ли ты мне что-нибудь новое? А я тебе почитаю. Книгу о Возрождении кончил. В марте она пойдет в печать. А еще испанская книга «на выданье», и за нею «Душа театра» и еще кое-что. Голова кругом, но надо выстоять. У нас с тобой боевой июнь — все нужно будет кончить к этому сроку. Победа за нами! Вперед! Под твою музыку и мой текст. Целую, ГриН».

313

Июль 1973 г. (письмо) «Дорогая моя Леночка! Давно хочу тебе написать, но зная, как нелегко у тебя на душе, не мог взяться за перо и ничего не сказать дельного. А сейчас я нашел один ход, который обязательно тебе поможет справиться с этим проклятым сольфеджио. Два человека-­ музыканта будут просить о тебе — Агажáнов и Блюм — солидные теоретики по этой дисциплине, авторы учебников по сольфеджио, Агажанов преподает в консерватории, я сам буду тоже звонить. Мы это дело добьем. Леман говорил со мной по телефону о тебе очень сочувственно. Просил меня самому позвонить Свешникову и Ильиной180. С последней я говорил, но безрезультатно. Я сейчас тебе об этом говорю для того, чтоб подчеркнуть, хорошее отношение Лемана к тебе не изменилось. Он сказал — «сольфеджио можно обучиться, а таланту нельзя». Значит, нужна еще одна попытка. Но делать надо ее с умом — главный удар готовить на том месте, которое оказалось (дважды) слабейшим. Подготовить всю волю, мозг, интуицию… Стать виртуозом этой «музыкальной высшей математики». Пиши мне. Мне тут хорошо. Я здоров и бодр. Целую тебя! ГриН». В 1973 году я прекрасно сдала композицию и гармонию, но на устном сольфеджио мне, как обычно, поставили два. Альберт Семенович опять посетил директора Московской консерватории А. В. Свешникова и опять просил, чтобы меня с испытательным сроком взяли на подготовительное отделение, куда только что зачислили абитуриента с тремя двойками. Свешников категорически отказал.

Ильина (имени и отчества не знаю) — куратор консерватории, чиновник из Министерства культуры, разумеется, отказала Г. Н. Бояд­ жиеву.

180

314

9/II 1974 г. Московская обл. Пушкино, 4. Кардиологический санаторий. (последняя открытка от Григория Нерсесовича) «Леночка! Жду от тебя обещанного письма — твои впечатления от прочитанной книги /вернее от ее первых частей/. И как дела? Я здесь буду до 24/II. Обнимаю Гри Н».

Последняя открытка Г. Н. Бояджиева. 24/II 1974 года

Мои «хождения по мукам» продолжались до 1975 года. После смерти Григория Нерсесовича я поступала в консерваторию, по-моему, один раз. Опять та же картина. После провала на экзамене по сольфеджио А. С. Леман вывел меня из консерватории и, озираясь по сторонам, быстро повёл к театру имени В. В. Мая­ ковского. Когда мы дошли до Кисловского переулка, пересекавшего Большую Никитскую улицу, он шёпотом спросил: — Лена, у вас есть знакомые в Министерстве культуры? — Я ответила: — К сожалению, нет. — Тогда он, безнадёжно махнул рукой и с тоской произнёс: 315

— Не поступайте больше к нам, они вас никогда не примут, — и, не обернувшись, быстро пошёл обратно, в сторону консерватории. На этом с моей мечтой о консерватории было покончено. Поступала я и в Институт имени Гнесиных (кажется, в 1975 году, не помню точно). Экзамен запомнила в подробностях. Был коллоквиум и экзамен по композиции, продолжавшиеся 1 час 40 минут. Я исполняла свои произведения, меня долго экзаменовали по сольфеджио и гармонии (я ответила на все вопросы без единой ошибки). А дальше началось самое интересное. Привожу диалог (помню его в подробностях) между мной и председателем приёмной комиссии, композитором П.

— Назовите свою любимую оперу.

— «Снегурочка» Н. А. Римского-Корсакова.

— Хорошо, играйте наизусть вступление и фрагменты, какие мы вас попросим из этой оперы. — Мне было нетрудно исполнить это задание.

— Вы знаете «Хорошо темперированный клавир?»181.

— Да, конечно.

— Исполните темы фуг из Первого тома, которые мы назовём, — и с этим заданием у меня проблем не возникло.

— Назовите самых известных художников эпохи Возрождения. — Я начала перечислять: Леонардо да Винчи, Микелáнджело Буонаррóти, Рафаэль Санти… — но тут, почему-то раздра­ жаясь, композитор П. меня остановил: — Вы ничего толком не знаете, даже ударение не можете правильно поставить: не Микелáнджело! — надо говорить Микеланджéло! — я, разумеется, промолчала. Коллоквиум продолжился: — Вы знаете фортепианные сонаты Л. Бетховена?

— Да, все 32. Хорошо темпери́рованный клави́р (в двух томах) — Цикл клавирных (фортепианных) из 48 Прелюдий и фуг И. С. Баха (1722 г. — I том; 1744 г. — II том). Для обозначения цикла в целом часто используется аббревиатура ХТК.

181

316

— Назовите тональности Бетховенских сонат строго по порядку. — Я ответила. Председатель комиссии играл на фортепиано фрагменты различных произведений, а я должна была назвать произведение и его автора, с чем я благополучно справилась. Затем композитор П. придумал для меня новое испытание: мне показывали нотный фрагмент, закрывая всю страницу, оставляя лишь несколько шестнадцатых или тридцать вторых нот, и по ним я должна была определить произведение и его автора, в основном, это были мелизмы182 из ноктюрнов Ф. Шопена. Также просили рассказать, какие произведения Ф. Шопена я знаю и др. Я справлялась со всеми заданиями в хорошем темпе. Вслед за этим композитор П., экзаменовавший меня, приготовил нечто особенное: он включил магнитофон, зазвучала атональная183 оркестровая музыка (точно не помню, но, по-моему, А. Шёнберга), мне предложили продирижировать этим произведением (разумеется, дирижирование не входило в требования и программу экзаменов).

— Я дирижированию не обучалась, — возразила я, подумав про себя: «Делать вид, что я дирижирую, мне неприятно...»

— Понятно, что вы не можете! — радостно заключил композитор П. Тут кто-то из комиссии попросил: — Перечислите всех членов ЦК КПСС184 по алфавиту с именами и отчествами! — Я была к этому готова и ответила без запинки. — На минуту стало тихо, затем прозвучал железный голос председателя: Мели́змы — украшения в музыке, записанные мелкими длительностями.

183 Атонáльность (от «a» — отрицательная приставка и «тональность») — в музыке XX века принцип звуковысотной организации (системы), выражающийся в отказе от традиционной тональности, от западно-европейкой мажоро-минорной системы и устойчивой тоники (этим атональность отличается от классической музыки XIX века).

184 ЦК КПСС — Центральный комитет Коммунистической партии Советского Союза.

182

317

— Расскажите о теориях политических партий Португалии.

— Я не знаю. — В этот момент один из членов приёмной комиссии, молодой человек, очевидно, потеряв терпение, не выдержав, вскочил и закричал: — Я этого больше ни видеть, ни слышать не могу! — И, вылетев из аудитории, хлопнул дверью. Экзамен окончился, я вышла в коридор, где под дверью стоя­ ли три композитора-абитуриента, с вытаращенными от ужаса глазами: — А как же ты отвечала на эти вопросы? А ведь мы и на половину из них не смогли бы ответить! — потрясённые, они отошли к окну, переговариваясь шёпотом. Через час, когда остальные абитуриенты прошли экзамен и коллоквиум (с каждым беседовали не более 20 минут!), я вошла в аудиторию, где остался один председатель комиссии, композитор П. Он вручил мне экзаменационный лист, в котором по композиции стояла тройка, а по коллоквиуму — два. И тут, естественно, я спросила: — Скажите, пожалуйста, за что мне поставили двойку? — Композитор П. окинул меня ледяным, презрительным взглядом, поднёс указательный палец к своему виску и покрутил у него: — У вас что-то не в порядке с общим развитием. А нам не нужны недоразвитые люди, отстающие в развитии! — Мы были одни, свидетелей не было. Я молча вышла. Через два дня, моя подруга, Таня Михайловская, по моей просьбе узнала в Библиотеке имени Ленина, что книги о теориях политических партий Португалии выдаются только по специальным удостоверениям и только членам ЦК КПСС (я в ту пору не имела право иметь читательский билет этой библиотеки: у меня не было высшего образования). Сегодня, когда прошло уже более сорока лет с описываемых событий, оглядываясь назад, я не перестаю удивляться тому подарку судьбы, которым была для меня дружба с Бояджиевым, во многом определившая всю мою жизнь. Пусть она сложилась не так, как представлял себе Григорий Нерсесович (да и я 318

тоже), но, благодаря ему, хоть и не закончив консерватории, я получила профессиональное образование. И теперь — вот парадокс! — мои ученики, с которыми я занималась не только по форте­пиано, но и композицией, и теорией музыки, успешно закончили консерватории и работают как в России, так и в разных странах мира. С помощью Божией я, как ни удивительно, написала учебно-­методическое пособие: «Основы элементарной тео­ рии музыки» в двух частях. Григорий Нерсесович до сих пор остаётся для меня эталоном учителя — мастера, самоотверженно преданного своему делу, мудрого наставника, яркого самобытного человека, любящего жизнь и людей.

1980–2018 годы. Москва

319

Несколько слов вместо послесловия Благодарю Бога, что теперь можно с горечью лишь вспоминать о репрессиях и о том времени, когда многие евреи не могли получить высшего образования. Счастье, что в наше дни мой сын мог свободно поступить в вуз и успешно его окончить… Вспоминаю с любовью и бесконечной благодарностью счастливые детские и юношеские годы, свою молодость, когда я общалась с выдающимися деятелями культуры и искусства, с замечательными людьми, некоторые из которых стали моими настоящими друзьями и наставниками. Духовно соприкасаться с такими личностями как Е. Ф. Гнесина, С. С. Мокульский, Н. М. Любимов, Е. М. Любимова и Г. Н. Бояджиев — бесценный подарок Господа. В этой книге я рассказала о самых ярких событиях в моей жизни и в жизни моих близких. О некоторых важных периодах моей жизни я не написала, например, о годах, проведённых в музыкальном училище имени Гнесиных, где у меня были замечательные педагоги: по фортепиано Н. А. Мутли (ученица Г. Г. Нейгауза), по композиции А. Г. Чугаев (ученик В. Я. Шебалина и Д. Д. Шостаковича). Они многому научили меня, я их помню, люблю и благодарна им… Безусловно, мне бы очень хотелось рассказать и о том, как занимался со мной гениальный педагог по фортепиано и композиции Лев Николаевич Наумов и о многом другом…

5 августа 2018 года

320

Лейб Горник. Одесса, конец XIX века

321

Одесса XIX век, Пушкинская улица дом № 65, где провел своё детство мой отец, Самуил Горник

Одесса, Коммерческое училище Генриха Файга 322

Одесса. Самуил (сидит слева) и Аврум Горник (стоит справа) учащиеся Коммерческого училища. Начало XX века

323

Аттестат Коммерческого училища Г. Файга Самуила Горника. Одесса, 1909 год 324

Одесса. Театр оперы и балета. Конец XIX века.

Музей и бульвар в Монпелье. Начало XX века 325

Самуил Горник. Франция, Монпелье, 1912 год 326

Открытка моего отца, Самуила Горник. Монпелье, 1912 год

Обратная сторона открытки. Монпелье, 1912 год 327

Дворец Юстиции. Монпелье, начало XX века

Париж, Grand Opéra. Начало XX века 328

Диплом Университета Монпелье Самуила Горника. Франция, 1915 год 329

Москва, Соколовский переулок (ныне Электрический) дом № 1, собственность Николая Новичкова (фото 2017 года)

Москва, ворота Фирсановского дома в Соколовском переулке (ныне Электрический переулок ворота дома № 3, фото 2017 года) 330

Елена Новичкова. Москва, 1903 год

331

Татьяна Новичкова (тётя Таня слева), Александра Новичкова (вдова моего прадеда Николая в центре), Мария Новичкова–Дубровина (справа). Москва, начало XX века.

Серебряные Пруды, аптека 332

Мария Николаевна Новичкова – Дубровина. Москва, начало XX века

333

Александр и Елена (Новичкова) Абрамсон. Москва 1910 год 334

Валентина Абрамсон. Елатьма, 1922 год

Обратная сторона фотографии 335

Валя Абрамсон. 1925 год

336

Валя Абрамсон. 1930 год

337

Анисья и её сын Коля. Серебряные Пруды, 1934 год

338

Александр и Валя Абрамсон. Серебряные Пруды, 1933 год 339

Валентина Абрамсон. Серебряные Пруды 1934 год

Валентина и Елена Абрамсон. Серебряные Пруды 1934 год 340

Семья Абрамсон и пёс Черкес. Серебряные Пруды, 1936 год

Мария Зиновьевна Ярцева 341

Валентина и Самуил Горник. Москва, 29 февраля 1946 года 342

Валентина Абрамсон-Горник. Ессентуки, 1946 год 343

Электрический переулок дом № 3, в котором родилась Лена Горник. Бывший Соколовский переулок (Фирсановский дом)

Самуил, Валентина и Лена Горник. Москва, 1949 год 344

Валентина и Лена Горник. Москва 1950 год

Лена Горник на даче тёти Веры. 1951 год 345

Лена Горник с котом Васькой, на даче у тёти Веры. 1951 год

346

Лена Горник с куклой Ниной. Электрический переулок, 1951 год

Самуил и Лена Горник. Москва, Электрический переулок, 1952 год 347

Валентина и Лена Горник. Москва. 1952 год 348

Лена Горник с Котом в Сапогах. Москва, 1952 год 349

Лена Горник. Москва, 1955 год. Фото хранится в музее-квартире Гнесиных 350

Лена Горник. Москва, 1953 год

Семья Горник, на даче, 1956 год 351

352 Е. Ф. Гнесина и Вэн Клайберн. Москва, улица Воровского, квартира Гнесиных, 1958 год

Лена Горник. Москва, 1957 год

Самуил Горник ведёт прием больных. Москва, Красная Пресня, начало 1960-х годов 353

Елена Фабиановна Гнесина. Москва, 1966 год 354

Елена Фабиановна Гнесина. Москва, 1962 год 355

Лена Горник. Москва, 1961 год 356

Елена Горник. Москва, 1967 год 357

Григорий Нерсесович Бояджиев, 1970-е годы

358

Фото Г. Н. Бояджиева. Пушкино, январь, 1974 год

Фото Г. Н. Бояджиева. Пушкино, январь, 1974 год 359

360

Протоиерей Георгий Бреев, духовный отец Е. Горник. Москва

.

Отзвуки прежних лет Елена Горник

ISBN 978-5-00122-577-5

Елена Горник

Отзвуки прежних лет