ЛИТЕРА

л и т е ра

литературный альманах

выпуск 10

Тверь 2015

84 Л 64 (Кр)

Литера: альманах. Вып. 10. — Тверь: Изд‑во Марины Батасовой, 2015. — 308 с.

ISBN 978-5-903728-97-8 Выпускающие редакторы: Т. Михайловская, Л. Александрова. Составление: М. Батасова, Н. Бойков, О. Борисова, Л. Козлова, Т. Мажорина, Л. Салтыкова, О. Семенова, С. Сидорова М. Соловье‑ ва, В. Терехов, Л. Тучинский. Оформление В. Галечьян.

Российский союз профессиональных литераторов: mossoyuzlit.ru E-mail: dmitrovka5@yandex.ru

Тверской союз литераторов: tverlit.livejournal.com E-mail: tverlit@yandex.ru

© Коллектив авторов, текст, 2015 © Изд-во Марины Батасовой, 2015 © Валерий Галечьян, оформление, 2015

Содержание От редакции . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 10 Война и мы К 70-летию Победы Николай Бойков (Новороссийск) . . . . . . . . . .

13

Виктор Булатов (Рязань) . . . . . . . . . . . . . . 20 Геннадий Гузенко-Веснин (Кисловодск) . . . . . . . 22 Теодор Гальперин (Санкт-Петербург) . . . . . . . . 29 Лаэрт Добровольский (Санкт-Петербург) . . . . . . 30 Нина Дубовик (Ульяновск) . . . . . . . . . . . . . 31 Александр Гутов (Москва) . . . . . . . . . . . . . 39 Александр Зорькин (Калуга) . . . . . . . . . . . . 40 Владимир Козлов (Москва) . . . . . . . . . . . . . 41 Елена Полетаева (Самара) . . . . . . . . . . . . . 42 Борис Поляков (Хабаровск) . . . . . . . . . . . . 43 Аркадий Ратнер (Санкт-Петербург) . . . . . . . . . 44 Владимир Сульдин (Самара) . . . . . . . . . . . . 45 Ольга Целебровская (Самара) . . . . . . . . . . . 46 Проза жизни Василий Астахов (Рязань) . . . . . . . . . . . . . 49 Екатерина Асмус (Санкт-Петербург) . . . . . . . . 52 3

Татьяна Барановская (Рязань) . . . . . . . . . . . . 57 Виктор Биллевич (Санкт-Петербург) . . . . . . . . 60 Дмитрий Верещагин (Москва) . . . . . . . . . . . 66 Ирина Глебова (Санкт-Петербург) . . . . . . . . . 69 Михаил Глинистов (Новороссийск) . . . . . . . . . 73 Ольга Евтушенко (Ставрополь) . . . . . . . . . . . 79 Наталья Коноплева (Москва) . . . . . . . . . . . . 81 Ольга Краева (Москва) . . . . . . . . . . . . . . . 84 Антон Кротов (Москва) . . . . . . . . . . . . . . 86 Виктория Куликова (Новороссийск) . . . . . . . . 88 Олег Ларин (Москва) . . . . . . . . . . . . . . . . 91 Сергей Лебедев (Тольятти) . . . . . . . . . . . . . 94 Дженни Рокфор (Москва) . . . . . . . . . . . . . 101 Лидия Терехина (Рязань) . . . . . . . . . . . . . 103 Владимир Шалимов (Волгодонск) . . . . . . . . . 107 Татьяна Шипошина (Москва) . . . . . . . . . . . 111 Классическое эхо Тамара Александрова (Москва) . . . . . . . . . .

119

Ольга Борисова (Самара) . . . . . . . . . . . . .

132

Андрей Галамага (Москва) . . . . . . . . . . . .

134

Борис Колымагин (Москва) . . . . . . . . . . . . 137 4

Наталья Орлова (Москва) . . . . . . . . . . . . . 138 Анатолий Флейтман (Санкт-Петербург) . . . . . .

140

Поэтический ряд Сергей Адамский (Санкт-Петербург) . . . . . . . . 143 Максим Александров (Москва) . . . . . . . . . .

144

Вячеслав Андреев (Санкт-Петербург) . . . . . . . . 145 Алексей Бандорин (Рязань) . . . . . . . . . . . . 146 Ольга Бори (Ставрополь) . . . . . . . . . . . . .

148

Борис Ванталов (Санкт-Петербург) . . . . . . . .

149

Изабелла Вербова (Москва) . . . . . . . . . . . . 150 Светлана Весенняя (Буденновск) . . . . . . . . . . 151 Ольга Вольнова (Ульяновск) . . . . . . . . . . . . 152 Алексей Воронин (Москва) . . . . . . . . . . . .

153

Василий Геронимус (Москва) . . . . . . . . . . .

154

Николай Голь (Санкт-Петербург) . . . . . . . . .

155

Евгения Гончарова (Новороссийск) . . . . . . . .

156

Любовь Грязнова (Ульяновск) . . . . . . . . . . . 158 Андрей Добрынин (Москва) . . . . . . . . . . . . 159 Ольга Добрицына (Москва) . . . . . . . . . . . . 161 Маргарита Зимина (Камбарка, Удмуртия) . . . . .

162

Ярослав Кауров (Нижний Новгород) . . . . . . . . 164 5

Владимир Ковыльный (Ставрополь) . . . . . . . . 165 Лилит Козлова (Ульяновск) . . . . . . . . . . . . 166 Михаил Копейкин (Москва) . . . . . . . . . . . . 167 Алексей Корецкий (Москва) . . . . . . . . . . . . 169 Наталия Кузьмина (Москва) . . . . . . . . . . . . 170 Елена Лактионова (Санкт-Петербург) . . . . . . .

172

Сергей Лобанов (Ставрополь) . . . . . . . . . . . 173 Марк Ляндо (Москва) . . . . . . . . . . . . . . . 174 Алексей Мальчиков (Рязань) . . . . . . . . . . . . 175 Евгения Масленникова (Рязань) . . . . . . . . . . 177 Татьяна Мельник (Ульяновск) . . . . . . . . . . . 178 Елена Морозова (Волгодонск) . . . . . . . . . . . 179 Ольга Мухина (Рязань) . . . . . . . . . . . . . .

180

Юлия Неволина (Москва) . . . . . . . . . . . . . 181 Марианна Некрасова (Москва) . . . . . . . . . .

183

Юрий Орлицкий (Москва) . . . . . . . . . . . .

184

Валентина Павленко (Волгодонск)

. . . . . . . .

186

Сергей Петров (Санкт-Петербург) . . . . . . . . .

187

Зоя Пятницкая (Рязань) . . . . . . . . . . . . . . 189 Олег Рябов (Нижний Новгород) . . . . . . . . . . 190 Людмила Салтыкова (Рязань) . . . . . . . . . . . 191 Светлана Соколова (Калуга) . . . . . . . . . . . . 192 6

Марина Соловьева (Москва) . . . . . . . . . . . . 194 Анастасия Старкова (Новороссийск) . . . . . . . . 196 Елена Твердислова (Москва) . . . . . . . . . . .

198

Владимир Терехов (Нижний Новгород) . . . . . .

200

Татьяна Толоконникова (Ульяновск) . . . . . . . . 201 Ирина Тульская (Санкт-Петербург) . . . . . . . .

202

Краткое в стихах и прозе Светлана Быкова (Волгодонск) . . . . . . . . . .

205

Ольга Быстрицкая (Волгодонск) . . . . . . . . . . 206 Леонид Крайнов-Рытов (Нижний Новгород) . . . . 207 Татьяна Мажорина (Волгодонск) . . . . . . . . .

209

Наталья Осипова (Москва) . . . . . . . . . . . . . 211 Владимир Хочинский (Санкт-Петербург) . . . . . . 212

Переводы Марина Батасова . . . . . . . . . . . . . . . . .

216

Святослав Михня . . . . . . . . . . . . . . . . . 220 Майкл Басински . . . . . . . . . . . . . . . . .

225

Мартен Клиббенс . . . . . . . . . . . . . . . . . 229 Джефри Гатца . . . . . . . . . . . . . . . . . .

236

Анн Голдсмит . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 242 7

Семейный архив Елена Горник (Москва) . . . . . . . . . . . . . . 253

Детская площадка Татьяна Корина (Москва) . . . . . . . . . . . . . 267 Екатерина Лебедева (Тамбов) . . . . . . . . . . . 269 Наталья Леонтьева (Москва) . . . . . . . . . . .

270

Светлана Лосева (Рязань) . . . . . . . . . . . . . 271 Ирина Манина (Москва) . . . . . . . . . . . . .

272

Лариса Потапова (Калуга) . . . . . . . . . . . . . 274 Зоя Самарская (Волгодонск) . . . . . . . . . . . . 275 Галина Соболева (Москва) . . . . . . . . . . . .

279

Петр Шарганов (Москва) . . . . . . . . . . . . .

282

Ирина Шимко (Волгодонск) . . . . . . . . . . . . 285 Наталия Юлина (Москва) . . . . . . . . . . . .

286

В сторону юмора Виктор Биллевич, Владимир Николенко (Санкт-Петербург) . . . . . . . . . . . . . . . .

289

Юрий Дрюков (Санкт-Петербург) . . . . . . . . .

291

Екатерина Лебедева (Тамбов) . . . . . . . . . . . 295 Татьяна Михайловская (Москва) . . . . . . . . . . 297 8

Андрей Мурай (Санкт-Петербург) . . . . . . . . .

302

Леонид Тучинский (Санкт-Петербург) . . . . . . . 305

9

От редакции Этот первый выпуск альманаха Российского союза про‑ фессиональных литераторов складывали что называется всем миром. Из разных уголков страны наши авторы при‑ сылали свои рассказы, стихи, истории. Картина получилась пестрая, разнообразная и живая, потому что при всем раз‑ личии художественных задач и предпочтений авторы аль‑ манаха – люди, чувствующие нерв времени, отзывающиеся на него всем сердцем, всем своим талантом. Альманах выходит в год знаменательной даты – 70-ле‑ тия Победы нашего народа в Великой Отечественной вой­ не. Рубрика «Война и мы» посвящена этому важнейшему событию российской истории. Уже почти не осталось участ‑ ников былых сражений, но многие ещё помнят своё воен‑ ное и послевоенное детство, и оказывается, что «память сердца» действительно всего сильней… То, что 2015 год объявлен Годом литературы, для всех литераторов необыкновенно важно. Несмотря на все слож‑ ности, существующие ныне в книгоиздательском деле, на сокращение наименований выпускаемых книг мы про‑ должаем работать для читателей, которые по-прежнему хотят читать произведения своих современников. Рубрика «Поэтический ряд» – для тех, кто интересуется поэзией, «Детская площадка» – представляет стихи и рассказы для детей. А название рубрики «Краткое в стихах и прозе» гово‑ рит само за себя: тут и частушки, и хокку, и мудрые афориз‑ мы. Любителей прозы и юмористических жанров альманах тоже не разочарует – здесь как нигде царствует разнообра‑ зие видов: документальный очерк, психологический рас‑ сказ, путешествие, лирические зарисовки и другие. Мы надеемся, что читатели не останутся вовсе равно‑ душными к работе наших прозаиков и поэтов, и первый альманах авторов Российского союза литераторов будет иметь продолжение. Ваши отзывы направляйте на адрес сайта Московского союза литераторов mossoyuzlit.ru.

10

ВОЙНА И МЫ К 70-летию Победы

Николай БОЙКОВ (Новороссийск) Ему снились маки… Михаилу Степановичу Глинистову Каждый раз, когда дед улыбается во сне, я знаю, какой сон ему снится. Это потому, что я его «кровиночка», как он говорит, я очень похож на него в детстве, хотя этому нет до‑ казательств – не сохранилось ни одной фотографии и ни одного дедова родственника или сверстника, кто мог бы это подтвердить. А мне нравится считаться похожим на деда. Я хочу быть похожим. И даже когда мама ругает меня за походку «под деда», танцевальную, с протягиванием ноги, как в вальсе, за манеру опустить и выдвинуть вперед плечо, как в боксе, за привычку ответить собеседнику вопросом на вопрос, ставя человека в тупик, – я не сержусь, а радуюсь: кровиночка… Я тоже во сне вижу маки. Дед мало говорит, он уже мало ходит. Кожа на его лице стала какой-то просветленно-прозрачной, словно солнце проникает и высвечивает каждую клеточку его теплой жиз‑ ни, пульсирующую… Веки совсем не слушаются и поми‑ нутно опадают, прикрывая голубые глаза, и дед их берет за ресницы пальцами и приподнимает, как фокусник, только мягко шевелит розовыми губами, улыбаясь и приговари‑ вая: «Нагляделся я, Вань, нагляделся, а никак еще, мил, не нарадовался… Будто только проснулся в родной Любимов‑ ке, только глянул за окно на весеннее солнце, на маки по склону… и жить мне и жить снова… только немцы пошли во весь рост, побежали, стреляя… Бой мой длился всего-ни‑ чего – атака, а в плену потянулись годы, а победа пришла – так она для других: мне – лагерь дальний да степь ман‑ гышлакская… за тот плен…». Я тоже люблю солнце. Я родился и вырос в казахской степи, где земля не кончается, кажется, сколько бы ни ста‑ рался бежать к горизонту, сколько бы ни пытался заглянуть 13

дальше – только небо и ветер, да змеится ковыль, и колюч‑ ки качаются, да маки облетают лепестками по ветру, за не‑ сколько дней успевая расцвести и осыпаться… Казахские маки. Других я не видел. А дед помнит крымские, где вырос и воевал он… один день. Он вздыхает: «Я, Вань, будто всю жизнь в той войне… Не жалели людей… И теперь не жале‑ ют…» И потому я совсем не удивился, когда дед спросил: – Ты поедешь со мной?

– Куда, дед?

– В Севастополь.

– Ты же не хотел... Ты никогда не возвращался туда и в советское время, а теперь, когда нам из Казахстана через пол-России и еще по Украине… чего ты надумал?

– Письмо вот пришло, зовут… Раньше вызывали толь‑ ко: «С вещами на выход!»…

– А сил хватит? Здоровья тебе хватит, дедуля? – и я рассмеялся, пытаясь смягчить этот удар ниже пояса. Но дед улыбнулся в ответ: – Так ты же со мной будешь, Вань… И мы поехали. Через Казахстан и Россию, автобусом, поездом, в молчании и разговорах, с попутчиками, чаем и рюмками, дождем по стеклу и просторами и просторами… от поселка до города и от города до поселка… Я знал всю историю деда. Все в доме знали. Что в том странного? В той стране все знали многое и друг о друге, и о победе, и о заборах из колючей проволоки… Весной 42- го, на родных его сердцу крымских высотах, он стоял в строю сводного батальона ополченцев. Плохо слушая говорящего что-то командира в бушлате и черной форменной фуражке, он смотрел на долину реки Бельбек, куда бегал с пацанами купаться, на дым над поселком, на море, далеко-далеко ви‑ димое, на виноградники у татарских домиков справа, среди известковых обрывов и серых камней. Его волновало, что ему не досталось винтовки, и он должен идти рядом с по‑ жилым дядькой, усатым, с усталыми от долгой бессонницы 14

глазами. Командир в бушлате сказал, что оружие еще под‑ везут. Дядька суетливо оглядывался и всех спрашивал, а нет ли у кого покурить… Винтовку свою он держал на плечевом ремне и постоянно ощупывал, на месте ли, приговаривая молодому и безоружному: «Ты, парень, не торопись, глав‑ ное... Достанется и тебе пострелять... Немец сейчас жадный до нас… Зверь…». Перед строем бегала собачонка, будто кого-то искала. Командир на нее цыкал, а ребята тихонь‑ ко подсвистывали, подзывая. Оружия не имели многие, но успокаивали друг друга: – Главное – на передовую попасть…

– А в атаку на немца бежать без оружия как? Докажи, что не в плен сдаваться?..

– А в морду за такие слова хочешь?!. Где-то в поселке пропел петух, и это развеселило многих: «Веселый! Что живой еще… А в супец его… пусть живет!..». Дед удивлялся насмешливой обыденности раз‑ говоров в строю и стыдил мысленно своих новых товари‑ щей-ополченцев за эту несерьезность. Сам он постоянно думал о предстоящем бое, который представлялся обяза‑ тельно героическим, как князю Андрею в «Войне и мире», и потому дед внимательно все осматривал и запоминал, по‑ лагая, что все может оказаться важным для его подвига... Впереди были окопы, земля и камни, да холмилась весен‑ няя степь алыми маками по склону. Тысячи людей ковы‑ ряли эти склоны лопатами и давили эти маки сапогами и ботинками. Рыжего парня, перематывающего портянки на ноге и крикнувшего кому-то в траншее весело: «Кашу мою не жри! Я и сам – мастак…», – дед вспоминал, улыбаясь. Про дворнягу перед строем и петуха-певца дед рассказывал мне раз двадцать, как о родных… А родных не осталось у деда — все в войну полегли и сгинули… Не нашлись. Бой начался неожиданно. Кто-то крикнул: «Немцы!»

– и из-за холма выполз черный танк с крестом на башне и шевельнул пушкой, как таракан усом. Потом все смеша‑ лось. Дед в шинели лежал рядом с усатым дядькой, кото‑ 15

рый прижался щекой к прикладу своей винтовки и ругал безвинтовочного молодого: «Чего ты за мной ползаешь, як моей смерти ждешь…А я ще и сам не настрелялся…». Вы‑ стрелил. Молодой выглянул из-за камня: впереди – все шевелилось и рвалось пополам… Пополам переломился стебель мака, пополам согнулся и упал командир, роняя фуражку… Пополам задымилось небо, закрывая море… Когда приехали в Севастополь, оказалось, деда дей‑ ствительно ждали: какие-то новые лидеры то ли за воссо‑ единение с Россией, то ли за отделение от всех и провоз‑ глашение республики, то ли просто понадобилось собрать бывших оборонцев, выживших на фронте, в лагерях, в миру человеческом… По одной улице шла к морю горстка быв‑ ших десантников, по другой – приглашенные гости из но‑ вой Германии, где-то в сквере выступали перед хлопцами дядьки-западенци, а кто-то отыскивал по архивам таких, как дед, земляков, но с войною и пленом… Новая жизнь? Политика? С десятью инвалидами-стариками впереди, как щитами прикрытия перед новой атакой?.. Агитка… Митинг проходил на холмистом поле. Далеко было видно море, разросшийся город белел вдали. Долина реки, слева, была застроена яркими коттеджами и пестрила си‑ не-красно-зелеными крышами. Доносились гул и сигналы машин на шоссе. Далекий склон впереди словно прекло‑ нился перед сотней людей с флагами, полем волнующегося ковыля. Солнце растеклось по небу жовто-блакитному… Дед подошел к микрофону и снял фуражку: – Атаку я помню. Винтовки у меня не было – не успели подвезти еще, а атака началась… Мой немец — как из-под земли вырос, дядька! – уперся в меня автоматом, да опе‑ шил, что я без оружия. Замахнулся ударить и попал боль‑ шим пальцем мне в рот. Я палец ему откусил, с испугу. А может потому, что так жить хотел? Рвануло нас взрывом. Очнулся я – немец рядом. Обнимает меня рукой, мертвый. У меня во рту его палец. Шевелится! Стошнило меня, все нутро вывернуло, я из окопа потянулся – воздуха глотнуть, 16

тут бабахнуло снова… Как очнулся – забор, сарай, немцы, сам в крови весь. Вся война моя, значит… Не довелось ге‑ ройствовать... Теперь вот землицы приехал взять с собой в Казахстан, чтоб роднее лежать… А где она для меня – роди‑ на?.. Поле маковое… Никто нас не провожал. …В автобусе до Керчи было весело. Пассажиры смея‑ лись. Парни студенты ехали на футбол в Феодосию и пред‑ вкушали победу. Рабочие-строители загрузились в заднюю часть автобуса и обсуждали предстоящую работу в России, с надеждой. Две девушки громко разгадывали кроссворд и вертели головами, спрашивая и заигрывая.

– Спросите меня! Меня спросите, – вскакивал и тянул‑ ся к ним через два кресла морячок с пивом. Двое военных, сосредоточенно наклоняясь, разливали в пластиковые стаканчики и, вместо закуски, допытывали друг друга: – «Ты за кого?» – «А ты за кого?» Дед – улы‑ бался, слушая. Будто помолодел. В руках держал, не вы‑ пуская, баночку с крымской землей. Лукаво посматривал на меня: нравится ли? А почему не понравится? Все мне нравилось: и паровоз-бронепоезд на вокзале, лестницы и дома, и дорога над морем и городом, как в прощальном по‑ лете, и море, печальное… Дорога петляла, стелилась, ны‑ ряла и поднималась вверх. На стареньких арках и стрелках мелькали названия чудные: Приветное, Сирень, Веселое, Доброе, Счастливое… Из какой это жизни? Вдоль дороги стояли и стояли бесконечно, как в очереди, молчаливые женщины рядом со своими ведерками фруктов, баночка‑ ми грибов, соленьями, салом и хлебом. Озабоченно смятые лица глядели устало… В Керчь въехали ночью. Света на улицах не было. Ког‑ да фары автобуса выхватывали из темноты мусорные баки, из них выпрыгивали и бежали в стороны фигуры и тени.

– Что это?

– Люди! Город-герой проезжаем… В автобусе стало тихо.

17

Подъехали к переправе. Всех попросили из автобуса. Началась процедура проверок, досмотров, бумажные блан‑ ки и строгие лица. Заспанные. По одному отрывались от очереди, как листики с де‑ рева, и шли с вещами. Со стороны это напоминало какойто документальный фильм – лагерный или военный? Дед сгорбился и постарел. Землю держал обеими руками.

– Что у вас? Покажите… Проходите… Откройте сумку… Проходите… Покажите карман… Деньги… Гривны, рубли, валюта… Проходите… Что у вас в банке? Земля? На могилу? Шутник, дед? …Высыпай! В вашей степи собственной зем‑ ли на всех хватит… С кровью твоей, говоришь?! А мне нечем проверить – земля это или кровь… А может – взрывчатка?! Высыпай и проходи, не задерживай… Процедура заняла полтора часа: вопросы, анкеты, оче‑ реди, погоны, ограды, толпа людей, край земли… На паро‑ ме растеклись по палубам и салонам. Соединялись трудно. Листики с дерева… Слабый свет освещал диваны, чемода‑ ны и сумки, лица… Где-то внизу заурчал двигатель. Про‑ звучала команда… Палуба вздрагивала. За черным окном шевельнулся причальный огонь.

– Мы на нейтральной полосе, граждане! Подходи, не стесняйтесь! – улыбалась и звала женщина в платке и с дву‑ мя сумками в руках. Поставила сумки, раскрыла, доставая термоски и разовую посуду, надевая на себя фартушек. – Подходите, пассажиры, подходите! Наша земля, хоть и на воде. Хоть и полоса, а все-таки светлая, поесть можно. И надо поесть. Девушка, что вы хотите?.. Все свежее, все до‑ машнее, для людей стараемся. И к закуске чего надо най‑ дем, хлопцы! – достала маленький магнитофон, поставила на скамейку рядом, щелкнула, впуская голос Высоцкого: «…Что за свадьба без цветов – пьянка и шабаш… А на ней‑ тральной полосе цветы…». Стало совсем по-человечески. Я тронул деда за плечо: – Хочешь картошечки горячей с огурчиком, дед? Он покачал головой отрицательно: 18

– Подремлю чуток, милый… Ты иди-ка, на море глянь…

– Так темно, дед. Что там видно?

– Ты понюхай его, – он попытался улыбнуться, – ска‑ жешь мне, как оно пахнет… Я его всю жизнь помню. И как оно шепчет…

– Шепчет? Что оно может шептать, дед? Вода.

– Грех тебе так, степному человеку вода жизнь дает. А море – живое и умное… Усталые веки закрыли глаза, дед на ощупь нашел мою руку и потянул ее, будто указывал путь. Я погладил его пальцы, слабо вздрагивающие. Вспомнил вдруг, как нашел в траве птенчика, слабого, взял его в ладони, поднес к гу‑ бам, согревая дыханием, и он шевелился и тыкался клюви‑ ком в мои пальцы... Дед отдыхал, слегка наклонив к плечу голову. Я вышел на палубу. Шум двигателя, плеск, поток ве‑ тра, шершаво-холодный металл борта и совершенно черное небо над головой – все стало реальным. Какие-то крики, словно плачет ребенок, носились в сыром воздухе. Вдруг ночь просветлела: увидел огни берегов, одного и другого. Из темноты веером мне махнуло белое крыло птицы. И еще одна, молниями, вверх-вниз… Это чайки метались и крича‑ ли из самой глубины ночи и плакали. Внизу вспыхнуло от‑ ражение иллюминатора и побежало по волне. Я наклонил‑ ся над бортом, пытаясь рассмотреть воду, и вдруг я вдохнул и захлебнулся, аж слезу из глаз вышибло, запах йода – буд‑ то все мои царапины заныли в душе… Дед сидел в той же позе. Знакомая баночка лежала в его ладони, открытая. Остатки сухой красноватой пыли сы‑ пались на палубу и разбегались крупицами. Я подошел и сел рядом. Я знал, что случилось. Дед улыбался, будто во сне, буд‑ то опять видел: маки, огромные, облетают… Я остался один, «кровиночка». В этом поле.

19

Виктор БУЛАТОВ (Рязань) Лесорубы Евдокия встала, как всегда, задолго до рассвета и за‑ светила керосиновую лампу. Следом поднялась с постели сноха, но свекровь остановила её: – Спи, ещё успеешь наработаться. Крестьянский сон недолог, потому и дорог. Евдокию беспокоило другое. Вчера бригада женщин начала валить лес – делать завалы против немцев, и не‑ вестка пришла с работы изрядно промокшая, преодолевая семь километров предзимней распутицы по мокрому снегу и лужам. Пока она переодевалась в сухое, свекровь достала спиртовую настойку, припасённую для особых случаев, вы‑ лила в стакан и строго приказала: – Пей!

– Мама, не могу.

– Марья, пе-ей, так надо. Когда стакан был не без труда опустошён, Евдокия лихо топнула и задорно запела: – Ох, подруга дорогая, Каблуков ты не жалей, Всё с тобой преодолеем, Веселее дроби бей, – увлекая в пляс молодку. Вчера как-то отбились от простуды. Сегодня девка при‑ дёт с лесоповала такая же продрогшая до костей, и отогре‑ вать её надо будет на русской печи, а дров и на малую печку в обрез. Вся надежда на сад. С рассветом Евдокия подошла к самой большой ябло‑ не, определила, с какой стороны сподручнее работать, и стала усердно подрубать ствол. На стук топора подошла соседка: – О-ой, такую красоту губишь. Не жалко?

20

– Не жалко. Сын придёт с войны – новую посадит. Призванный на армейскую службу, Василий недолго пребывал мирным стражем. Вспыхнула финская война, за ней грянула Отечественная. На одной войне сын уцелел. С другой от него уже долго не было никакой почты. Письмоносица знала, с какой тревогой ждут вестей с фронта, и были эти известия общей радостью для села или общим горем. Тяжко нести в чей-то дом траурное изве‑ щение, и когда такое случалось, она оставалась разделить горе, помочь и поддержать. В этот день Евдокия со снохой вязали в снопы сжатую рожь. Почтальонша пришла к ним в поле и молча подала конверт.

– Мама, давай прочитаем! – встрепенулась невестка. Но свекровь, только взглянув, опустила его внутрь кофточки и спокойно сказала: – Сначала всё сделаем. Почтальонша безмолвно удалилась. Когда работа была завершена, Евдокия опустилась на снопы, достала письмо и глухо произнесла: – Дочка, читай. Мария взяла конверт и побледнела, губы задрожали: почерк не Василия.

– Чи-тай, – сурово настояла мать.

– «Родные мои! – сквозь слёзы лепетала невестка. – По ранению сам писать не могу, письмо написано по моей просьбе…»

– Ранен – не убит. И не только яблоню посадит, – об‑ легчённо вздохнула Евдокия.

21

Геннадий ГУЗЕНКО-ВЕСНИН (Кисловодск) Шрам прошлого I. Это было пятьдесят с лишним лет тому назад. Далёкий сибирский город, узкие, почти тёмные даже днем улицы, хмурые лица стариков и женщин – всё это осталось в маль‑ чишеской памяти навсегда. Наша семья: бабушка, мать и я (на отца похоронку по‑ лучили ещё в 1942 году) ютилась в небольшом, рубленном «в лапу» домике у самой реки. Молчаливым временем прошли остальные два с поло‑ виной года войны в нашем доме. Вечно заплаканные гла‑ за бабушки, вздыхания матери и регулярное, с огромным вниманием и максимальной тишиной, прослушивание репродуктора об очередных вестях с фронта. Постоянно было так, что даже малые успехи наших войск, переданные Левитаном по радио, зажигали в нас надежду, появлялись слезы счастья и полная уверенность в будущей Победе. Ба‑ бушка становилась разговорчивее и всё повторяла матери: – Ничего, Валентина, Бог даст, выдюжим. Как-то вечером, не обращаясь ни к кому, мать заме‑ тила: – Опять пленных пригнали. Сами пропадаем с голоду, лебеду жуем, а тут ещё...

– Господи, Валентина, да ведь люди же они, – скорбно вставила бабушка.

– Люди ли они, – взгляд матери упал на висевший на стене портрет отца. – Разве они люди! – крикнула она и, уже не в силах сдержать слёз, зашла за занавеску.

II. Пленных и на самом деле было много в нашем городе. Мы, ребятишки, часто смотрели, как они утром строем шли на работу. Головы их, мне казалось, никогда не поднима‑ 22

лись выше плеч, руки либо были засунуты в карманы, либо опущены бесцельно вниз, как на картине «Бурлаки на Вол‑ ге», которая висела у нас в школе. Они жили в городе, на другом берегу реки. Утром их обычно перевозили на двух больших лодках, служивших переправой для населения. Когда последняя партия плен‑ ных доставлялась на берег, старший из них выкрикивал ко‑ манду на своём языке, и они шли на лесопилку. Вечером они возвращались. Однажды, это было осенним вечером, я шёл от матери, которая должна была задержаться на работе на следующие сутки. Осень у нас в Сибири начинается рано, однако вода в реке долго не замерзает. Как обычно, я первым прыгнул в подошедшую лодку и занял место на куче верёвок в носовой ее части. Лодка была полна народу, и кормчий дал команду отчаливать. В это время к плоту, от которого отходила лодка, быстро бежал человек. Его можно было узнать по одежде: это был один из пленных. Он, видимо, отстал от своих и те‑ перь торопился догнать их. Расстояние между плотом и лод‑ кой увеличивалось. Пленный прыгнул, сильно оттолкнув‑ шись от плота, как это часто делали многие опаздывающие, но в последний момент ботинок его поскользнулся на обле‑ денелом трапе, и человек упал в тёмный промежуток воды. Все ахнули, стали кричать, и лодка два раза черпнула краем. Человек барахтался в воде.

– Дайте ему руку!

– Спасите его, весло киньте!

– Фриц тонет, – кто-то не то с сожалением, не то с нена‑ вистью проговорил. Люди не могли достать до утопающего, как с лодки, так и с плота, хотя и делали отчаянные попытки. Я нащупал конец чалки, лежавшей на носу лодки, и мгновенно, ещё не соображая, что делаю, кинул его к человеку в воде. То‑ нущий крепко схватился за чалку, и два гребца подтащи‑ ли его к себе. Всё произошло быстро. Человек дико вращал зрачками глаз, ничего не понимая.

23

– Молодец, пацан, не растерялся. А то бы этому фри‑ цу пришлось Богу душу отдать, – похлопал меня по плечу один из гребцов. Человек, только что сидевший в ледяной воде, с такой преданностью и лаской посмотрел на меня своими больши‑ ми глазами, полными слёз, что я только шмыгнул носом и удобнее уселся на своём месте. На другой день многие говорили о случившемся. Даже бабушка как-то вечером сказала: – Какого-то фрица спасли. Из воды, говорят, вытащили.

– Да мало ли у нас сердобольных, – ответила мать. Я промолчал и ушёл спать.

III. Надо сказать, что мы, мальчишки, часто приходили на лесопилку, где работали пленные, за обрезками для растопки печей. В один из таких приходов я узнал чело‑ века, которого спас. Он меня тоже. Что-то сказав своим, он знаками поманил меня к себе. Тут я мог разглядеть его лучше. В глаза бросился глубокий шрам над правой бро‑ вью, вне всякого сомнения это был след серьёзного ране‑ ния. Шрам несколько удлинял разрез глаза, но не иска‑ жал всего лица.

– Мальчик, карошо! – сказал он. – Их есть Рихард, ду?

– и он показал на меня. Я понял, что хотел от меня человек, назвавшийся Рихардом.

– Меня зовут Гриша, – сказал я, – Гриша.

– О, Криша, Криша, карошо, – и он посмотрел на своих товарищей, радостно улыбаясь. Все стояли и смотрели на нас с Рихардом, на время оставив рабочие места. После этого дня мы ещё ближе познакомились с Ри‑ хардом, и он знал почти всех моих друзей. Каждый раз, ког‑ да я с ребятнёй появлялся на лесопилке, Рихард вытягивал свою тонкую шею и взглядом искал меня.

– Криша! Kриша! Ком! – обычно выкрикивал он мне. Я без стеснения подходил, и он протягивал мне свою ши‑ 24

рокую ладонь. Затем вся орава здоровалась с Рихардом за «ручку». В один из таких дней мы, как обычно, поздоровались с пленными и стали собирать обрезки древесины. Пронзи‑ тельно просвистел свисток старшего, обозначавший пере‑ рыв в работе. Мгновенно всё стихло, и пленные расселись кучками для отдыха. Я с другом Колькой подошёл к Рихар‑ ду. Он веселыми глазами посмотрел на нас, потом достал из-за пазухи что-то вроде бумажника, открыл его и извлёк фотографию. Карточка вся пожелтела и была сломана в не‑ скольких местах, но на ней можно было различить женщи‑ ну, на руках которой сидела девочка годиков двух-трёх и мальчика, стоявшего рядом.

– Криша, это есть мой киндер, – говорил Рихард, тыкая пальцем в ребятишек на фото.

– Я есть папа, – добавил он, уже показывая на себя. За‑ тем поднял на меня глаза и сказал: – Где есть твой папа? Я ещё не успел ответить, как стоящий за моей спиной Колька громко крикнул: – Его папу фашисты убили! Рихард перевёл взгляд на моего друга, плечи его су‑ зились, и он вновь посмотрел на меня, положив свою руку мне на плечо.

– Твой папа ист тот, шлехт, плёхо, – грустно произнёс он, – Криша, война есть ошень плёхо. Напоминание об отце сжало моё сердце, но я не запла‑ кал, а только непонятное чувство охватило меня.

– Гитлер, война есть капут. Фашист капут. Скоро есть карошо, Криша, – Рихард уже говорил с чувством, твёрдо, и шрам его без того красный, стал багровым. Взгляд его был устремлён мимо нас, на диск вечернего солнца, на запад. Группа пленных поддерживала говорившего сочувствен‑ ным взглядом. В этот вечер мы, ребятишки, ушли с лесопилки не обыч­но тихим табунком. Подходя к своей улице, тот же 25

Колька проговорил: – А тот немчёнок-то, на карточке, ростом, поди, с меня будет. Все разошлись по домам. Время бежало быстро. Незаметно прошла зима. На‑ ступила долгожданная весна, а с ней и победа. Радость эта была настолько велика, что всё прочее было на время забы‑ то. Что же касается Рихарда, то с ним мы увиделись у того же перевоза. Было солнечное утро. Пленных перевозили на работу. Рихард появился перед нами неожиданно.

– Криша, я ехать на домой! – сказал он радостно. – На Котбус. Его друзья, как обычно, мгновенно обступили нас, их лица сияли.

– Криша, до сфидания, – добавил Рихард, взял меня сильными руками и несколько раз подбросил в воздух. Не успел я понять всего случившегося, как он уже шел со своими соотечественниками, часто оглядываясь и махая мне рукой.

IV. С тех пор минуло пятьдесят с лишним лет... По долгу служебных обязанностей инженера-строи‑ теля я находился в командировке в предгорьях Эльбруса, недалеко от туристических баз. После завершения задания настало время возвращаться в свой проектный институт. На остановке автобуса нас, ожидающих, было пять чело‑ век. Ко мне подошел пожилой мужчина и на ломаном язы‑ ке спросил: – Мы доедем до Чегет на этот автобус?

– Да, – ответил я, – доедете. Зная о том, что здесь отдыхает много иностранцев, я поинтересовался: – Извините, пожалуйста, вы немец?

– О, да, я немец. Я и майне фрау немножко здесь были на горах.

26

– Вы неплохо говорите по-русски.

– Малинько, – ответил он застенчиво и добавил, – я был на Россия давно.

– Где же? – вновь поинтересовался я. Он не спеша достал сигареты. Мы закурили. Его ответ заставил меня вглядеться в него внимательнее. Он назвал город, в котором я родился и вырос. На лице его сияла улыбка. И тут я разглядел след глубокого шрама над правой бровью. Шрам как бы удлинял разрез глаза. «Неужели это он?» – подумал я.

– Рихард? – приглушенно выдохнул я, – Вы – Рихард? Немец недоуменно смотрел на меня, улыбки на его лице уже не было. «Не помнит, – пронеслось у меня в голове, – а может, и не он». Тут я вспомнил слова, которые повторял мне чело‑ век в далёком прошлом.

– Криша, карошо! Криша, карошо! – выпалил я.

– Кришааа.… – повторил он медленно и изумлённо. Затем вдруг начал быстро говорить по-немецки, часто оглядываясь на свою жену. Я едва понимал его. Он стал на‑ зывать слова: «лесопилка», «перевоз» и бесконечное «Кри‑ ша, карошо». Вдруг он резко приблизился ко мне, мы обнялись как близкие люди. Когда я вырвался из его объятий, то снова, как много лет назад, увидел у этого человека слезы. Да, это был без всяких сомнений он. Он ничего не мог сказать кроме «Криша, карошо». Между тем подошел автобус. Я спросил, можем ли мы встретиться и поговорить. Быстро, на клочке бумаги он на‑ писал свой адрес в гостинице и всё не выпускал моей руки. Из открытых окон салона на нас смотрели любопытные пассажиры. Когда же, наконец, автобус тронулся, Рихард сорвал с головы вязаную шапочку и стал отчаянно махать мне из окна.

27

Но видел он плохо: глаза его застилали слёзы. Автобус удалялся, и голос Рихарда уже не долетал до меня. Однако мне еще слышалось: «Криша, карошо! Криша, карошо!» Долго после этого в моей памяти вставали картины прошлого. И все отчётливее виделось лицо человека, бро‑ шенного в пучину разбойничьей войны более пятидесяти лет тому назад, и его глубокий шрам – предостерегающая отметина прошлого. Тюмень-Терскол-Кисловодск

28

Теодор ГАЛЬПЕРИН (Санкт-Петербург) Абстрактная живопись Г. Г. Что абстрактные символы нам говорят, из художничьих выпорхнув рук? Вот я вижу – обстрела зловещий квадрат, репродуктора траурный круг. Репродуктора круг промерзал до бела, а квадрат занимался огнем, и кирпичная кровь по кварталу текла... Вы о чем, мой художник, о чем? Я абстрактную живопись с детства постиг – это жизнь у черты роковой. Это детский голодный беспомощный крик под оглохшей подвальной плитой. Но когда выносили меня из огня, о плиту ударяя плечом, – тут уж, видно, сам Бог хлопотал за меня... Вы о чем, мой художник, о чем? Как все было давно! А за мной все спешат, как в театре меняя цвета, – круг печальный, да тесный до боли квадрат, да прямая до дури черта. Но в моей геометрии вышел пробел. Он сверкает счастливой звездой: треугольник проклятый пока не задел, пролетел, отведенный тобой.

29

Лаэрт ДОБРОВОЛЬСКИЙ (Санкт-Петербург) * * * Я замёрз… Не могу отогреться… Я прогреться никак не могу… Холодами блокадного детства Я оставлен на том берегу, Где метели, по-прежнему воя, Обречённую жертву ведут На голодную смерть – без конвоя, Обходя за редутом редут. Я на том берегу, на блокадном, Где по-прежнему лютый мороз… На пространстве пустом, неоглядном Льдом и инеем город оброс. Я на том берегу, на котором По живому метель голосит И угаснувшей жизни повтором Ни в аду, ни в раю не грозит. Я замёрз… Не могу отогреться, Хоть тепло и листва молода… Ледниковым периодом сердца Отзываются те холода.

30

Нина ДУБОВИК (Ульяновск) Это был действительно подвиг По официальным данным, Саша Матросов родился пя‑ того февраля 1924 года в Екатеринославе (Днепропетров‑ ске), а вообще версий о месте его рождения четыре. Судьба Саши оказалась такой, какой она была у детей, оставшихся без родителей. Больная мама, спасая Сашу от голода, отвезла его ещё малышом в детский дом № 25 для мальчиков в город Мелекесс Ульяновской области. В 1935 году несколько детей перевели в Ивановский детский дом трудового воспитания в Ульяновскую область, где в его ме‑ трике было записано: Матросов Александр Матвеевич. В течение пяти лет обучения нареканий на учёбу и поведение не было. Разве лишь залезали ребята в чужие огороды за огурцами или яблоками. Но кто не грешил в детстве таки‑ ми шалостями? В августе 1940 года после окончания шести классов Сашу отправили для дальнейшего обучения в Ф.З.О. Куй‑ бышевского вагоноремонтного завода. Но однажды он с другом самовольно покинул завод. Причины тому найти не могу, эту тайну Саша унёс с собой… Воспитанный на книгах Фурманова «Чапаев», Островского «Как закалялась сталь» и Войнич «Овод», он обладал исключительной добротой и совестью, и еще открытой душой к людям. Вот эта откры‑ тость его, наверное, и подвела. Паспорта у него не было, и согласно существующему тогда закону, путешествие без удостоверения личности считалось серьезным преступле‑ нием. Его задержали в Саратове, и народный суд 3-го участ‑ ка Фрунзенского района осудил его 8 октября по статье 192-й УК РСФСР, приговорив «за нарушение паспортного режима» к двум годам заключения в Уфимской трудовой колонии. Сначала он работал на мебельной фабрике слесарем, а 15 марта 1942 г. за хорошие производственные показатели и отличную учебу был назначен помощником воспитателя 31

и председателем общественной конфликтной комиссии. Закончил седьмой класс. После начала Великой Отече‑ ственной войны А. М. Матросов неоднократно обращался с письменными просьбами направить его на фронт. Он не‑ однократно писал наркому обороны. Вот одно из его писем: «Шести лет я лишился родителей, но у нас в государ‑ стве позаботились обо мне. И сейчас, когда Родина в опас‑ ности, я должен её защищать». В сентябре 1942 года Сашу призвали в армию и на‑ правили в Краснохолмское военное пехотное училище. Но шестимесячного курса стрелков-автоматчиков ему пройти не удалось. 18 января1943 года курсантов отправили рядо‑ выми на фронт. На станции Харабардинская Астраханской области поезд стоял долго. Здесь Саша познакомился с Клавой Грибулиной. Она подарила свою фотографию мо‑ лодому солдату и, дав свой адрес, пообещала писать. Некоторое время бригада провела в резерве. 15 фев‑ раля в восемнадцать часов 91-я бригада выступила из-под станции Земцы в направлении города Локня. Там, в меж‑ дуречье Ловати и Локни, готовилась наступательная опе‑ рация. Колонны продвигались только ночами, сторонясь даже глухих деревень, дневали в лесах со строжайшим за‑ претом жечь костры, а кухни топились только со специаль‑ ным навесом. И так пять с половиной суток пути в жуткий мороз по глубокому цельному снегу. Висел тяжелый мутный рассвет 21 февраля, когда бри‑ гада, в том числе второй батальон, прибыла в свой район.

21 и 22-го боев не было. Не металось безумное эхо разрывов и 23 февраля. Журнал боевых действий корпуса говорит о том однозначно: «23.02.1943 г. части под прикрытием авангардов по реке Ловать занимались прокладкой и усовершенствованием колонных путей в своих полосах действий. План выдвижения авангардов на рубеже развертывания и атаки переносится на сутки. Командиры частей остающееся в их распоряжении время должны использовать на улучшение дорог и переправ, проверку материальной обеспечен32

ности, постройку саней, полозьев, волокуш, лыж для перевозки артиллерии, минометов и пулеметов в условиях бездорожья». Официальная версия, однако, утверждает 23 февраля последним днём жизни Александра и датой его подвига. Видимо, его подвиг решили приурочить ко Дню Красной Армии. Но 23 февраля Матросов оставался жив. И его боевые товарищи были живы, а комбат – капитан Афанасьев, по первичной ошибочной версии, якобы раненный в этот день в бою, не передавал командование батальоном своему на‑ чальнику штаба, а командовал сам. Всмотримся в следующие три дня жизни Александра Матросова. Из журнала боевых действий корпуса: «24.02.1943 г. 91-я стрелковая бригада: авангардный 3-й батальон овладел (селениями) Большой Ломовый Бор, Любомировские, Геллеровские, но, наступая на Черное, Брутово и Чулино, задержан огнем противника, 2-й батальон – восточная опушка леса в 2,5 км западнее Большого Ломового Бора. Противник в течение дня препятствовал огнем движению наших частей. Отсутствие дорог, глубокий снег, бурелом замедляют движение войск».

«25.02.1943 г. Корпус в 12.00, после короткого огневого налета, атаковал противника на всем фронте». Из донесения политотдела 91-й бригады от 26.02.43 г.: «С 25.02 1943 г. бригада двумя батальонами ведет наступа‑ тельные бои за населенные пункты Черное и Брутово, про‑ тивник оказывает упорное сопротивление. Сегодня полу‑ чен приказ тов. Сталина № 95. Все работники политотдела направлены в части для проведения митингов и бесед по этому приказу. Я провел беседу в артдивизионе. Начальник политотдела майор Ильященко». Из журнала боевых действий корпуса: «26.02.1943 г. 91-я бригада частью сил 2-го батальона вошла в район (селения) Плетень (Северные), имея задачей ударом во фланг уничтожить противника, обо33

роняющего (деревни) Чернушки и Черная и овладеть ими. С фронта на Чернушки наступает 4-й батальон...» Не ищите в этих выписках имя Матросова. Он продол‑ жал бить врага. Это вполне логично, иначе придется за‑ даться вопросом: почему несколько дней политотдел мол‑ чал о его подвиге? С получением приказа о наступлении № 95 во всех ча‑ стях проведены беседы, митинги, а в 1-м и 2-м батальонах партийные и комсомольские собрания. Приказ получили, как мы знаем из донесения, 26 февраля. Неужели, докладывая о мероприятиях, проведенных в тесной увязке с итогами боев, забыли бы сказать о подвиге Матросова? Нет, не забыли бы. Саша Матросов при мерцающем свете коптилки писал письмо любимой девушке Лиде Кургановой в Уфу: «Дорогая Лида! Только что кончилось комсомольское собрание. Почи‑ стил автомат, покушал. Комбат говорит: «Отдыхайте луч‑ ше, завтра бой». Я не могу уснуть. В окопном блиндаже нас шесть че‑ ловек, седьмой на посту. Пятеро уже спят, а я сижу возле печурки при свете гасилки и пишу это письмо. Завтра, как встанем, передам его связному. Интересно знать, что-то ты поделываешь сейчас? У нас на фронте как стемнеет немного, так и ночь. А у вас в тылу – электрический свет. Поди, ложитесь спать часов в двенадцать. Я часто вспоминаю тебя, Лида, много думаю о тебе. Вот и сейчас хочется поговорить с тобой обо всем, что чувствую, что переживаю... Лида, я видел, как умирали мои товарищи. А сегодня комбат рассказал случай, как погиб один генерал, погиб, стоя лицом на запад. Я люблю жизнь, хочу жить, но фронт такая штука, что вот живешь, живешь - и вдруг пули или осколок ставят точ‑ ку в конце твоей жизни. Но если мне суждено погибнуть, я хотел бы умереть так, как этот наш генерал: в бою и лицом на запад.

34

Александр». Обычно это письмо относят к 22 февраля. Но мог ли он в тот день видеть, как умирали товарищи? Бои-то начались с 24-го! Есть еще аргументы в пользу того, что 26 февраля Мат­ росов был жив. Наступление 2-го батальона должен был поддерживать отдельный артиллерийский дивизион брига‑ ды. Но он застрял на непролазных дорогах и пришел в рай‑ он боевых действий утром 26-го. Боя в этот день не было. А вот что рассказал товарищ А. Матросова по Красно‑ холмскому пехотному училищу Михаил Бардабаев. «Мне пришлось участвовать с Сашей Матросовым во многих боях. Подружился с ним ещё в военном училище. Совмест‑ ные походы и бои на фронте ещё больше сдружили нас, закалили. Сражаясь бок о бок с молодым автоматчиком, я всегда был уверен, что Матросов не дрогнет, как бы трудно ни было, что боевой приказ он выполнит точно, какие бы препятствия ни лежали на пути. Запомнился такой случай. В решающий момент боя ко‑ мандиру взвода лейтенанту Королеву потребовалось уста‑ новить связь с одним из отделений, вырвавшимся вперёд. Немцы вели сильный пулеметный и минометный огонь, и казалось, никому не проникнуть к этому отделению. И вдруг раздался спокойный голос Матросова: «Я проберусь. Разрешите?» Он прошёл через огневую завесу и передал приказания командира. Всегда в самые трудные минуты Матросов оставался бодрым, уверенным в своих силах, решительным бойцом. Перед наступлением он сказал мне, как бы предчувствуя: «Ничего, Мишка, героями будем. Под танк с гранатами брошусь, но врага не пропущу». Из архивных данных известно, что Александр Матро‑ сов стал одним из 313 красноармейцев стрелковой бригады, кто сложил голову на излете зимы, в двадцать седьмой день февраля. Да, это случилось 27-го. Из донесения политотдела 91-й стрелковой бригады от 28.02.43 года: 35

«В результате упорных боев 27.02.1943 г. нашими частями заняты три населенных пункта: Чернушка Северная, Чернушка Южная и Черное Северное. Исключительное мужество и геройство проявил красно­армеец 2-го батальона комсомолец Матросов. Про­тив­ник из дзота открыл сильный пулеметный огонь и не давал продвигаться нашей пехоте. Презирая смерть, он закрыл амбразуру дзота своим телом. Пулемет врага замолчал, пехота пошла вперед, и дзот был взят». Как это всё происходило. Батальон всю ночь двигал‑ ся по бездорожью через лес. Остановились закурить, пря‑ ча цигарки в рукавах шинелей. К автоматчикам подошёл старший лейтенант Артюхов и сказал Матросову: «Будешь моим ординарцем». На рассвете группа Артюхова вышла к опушке леса. Оставалось пересечь поляну с островками кустарника, мел‑ колесья, а дальше – Чернушки. Но с высотки перед деревней строчили три пулемёта. Так начался бой. Два фланговых пу‑ лемёта довольно быстро были блокированы, а третий, цен‑ тральный, вёл яростный огонь. Артюхов и Матросов подо‑ брались к дзоту довольно близко, справа метров на сорок. Отсюда было хорошо видно, как из амбразуры лилась струя огня. Прячась за дерево, Артюхов приказал Матросову: – Веди автоматчиков. Саша привёл бойцов. Командир отобрал троих: – Ползите к дзоту и из автоматов стреляйте по амбра‑ зуре! Когда бойцы поползли, из амбразуры вновь ударила струя огня. На глазах у рядового Матросова погиб его близ‑ кий друг, ещё двое получили тяжёлые ранения и истекали кровью. Знал ли Александр Матросов христианское «Несть лучшей доли, чем положить жизнь свою за други своя?» Во всяком случае, оно было глубоко в его сердце, и в такую ми‑ нуту мгновенно вспыхнуло.

– Я пойду, – произнёс Матросов и сделал несколько резких прыжков. Потом упал на бок, пополз правее погиб‑ 36

ших товарищей. Затаив дыхание, бойцы следили за Ма‑ тросовым. Саша дал очередь, и в дзоте – как потом узнали – взорвалась мина. Немецкий пулемёт замолчал. Солдаты поднялись в атаку, но по поляне опять хлестнула свинцо‑ вая струя. Саша забрался на крышу и попытался наклонить дуло автомата к земле. Не получилось. Времени на разду‑ мья не было. Тогда Саша Матросов вскочил на ноги и ле‑ вым боком упал на амбразуру... Хамза Тагиров, который перед фронтом учился стре‑ лять в Краснопопольском училище вместе с Сашей, выжил. Говорит, только благодаря своему боевому товарищу. Вот его воспоминания: «Я лежал в цепи пехотинцев и видел, как Матросов бросал гранаты, подползая к огневой точке. Израсходовав весь боекомплект, Саша упал на амбразуру». В забрызганных кровью телогрейках, придерживая на‑ битые бинтами парусиновые санитарные сумки, на помощь раненым бойцам и лежащему на амбразуре вражеского дзота Матросову бежали девушки-санинструкторы Лиза Солнцева и Валя Шипица. Прижав к груди автомат, споты‑ каясь в глубоком снегу, бежал старший лейтенант Артюхов, за ним лейтенант Татарников, старший лейтенант Волков и лейтенант Королёв. Они подбежали к дзоту почти одно‑ временно. Красноармейцы Седельников, Кадышев, Копы‑ лов, Бардабаев, ворвавшись в дзот, в рукопашной схватке уничтожили яростно сопротивлявшихся фашистов. А пе‑ ред амбразурой, на снегу, покрытом копотью и кровью, – лежал Саша. Он лежал на амбразуре лицом вниз, намертво обхватив левой рукой упёршийся в его грудь ещё горячий от выстрелов ствол вражеского пулемёта. На его спине, под левой лопаткой, из-под завернувшейся полы маскировоч‑ ного халата торчали, вырванные пулями, клочья ватника... Ему исполнилось 19 лет... Лейтенант Королёв и девушки-санинструкторы при‑ подняли отяжелевшее тело Матросова и бережно опустили его на плащ-палатку. Помощник начальника политотдела капитан И. Г. На‑ здрачёв сделал запись на комсомольском билете Матросова 37

сразу после боя: «Лёг на боевую точку противника и заглу‑ шил её, проявив геройство». В этот же день на поляне у Чернушек старший лейте‑ нант Пётр Волков на листке школьной тетради написал: «Начальнику политотдела 91-й бригады добровольцев – сибиряков… Нахожусь во втором батальоне. Наступаем… В бою за деревню Чернушки комсомолец Матросов, 1924 года рождения, совершил героический поступок – закрыл амбразуру дзота своим телом, чем и обеспечил продвиже‑ ние наших стрелков вперёд. Деревня Чернушки взята. На‑ ступление продолжается. Подробности доложу по возвра‑ щении. Агитатор политотдела ст. лейтенант Волков». Но он не смог доложить – в этот же день он погиб. Оба они похоронены у деревни Чернушки. Кроме комсомольского билета, тщательно завёрнуто‑ го в непромокаемую плёнку, в кармане Саши нашли фото‑ графию девушки, а в медальоне адрес. Похоронка была отправлена на имя Грибулиной Клавдии в Харабалинский военкомат. Но девушка не дождалась ни письма, ни похо‑ ронки – к этому времени её не стало. Похоронка в военко‑ мате пролежала тридцать лет… На карте деревни Чернушки нет. Она была полностью уничтожена гитлеровцами именно тогда, зимой 1943-го года. Разрушенные дома превратились в огневые точки. Одной из этих точек и был трёхамбразурный дзот, имев‑ ший сверху пять деревянных накатов. Тот самый, который оборвал жизнь Александра Матросова… Саша старательно изучал игру на гитаре и мог в буду‑ щем стать замечательным гитаристом. Он лучше всех играл в футбол и волейбол и, наверное, мог когда-нибудь взойти на пьедестал в качестве чемпиона. Ему нравилась его фа‑ милия, и он мечтал о дальних плаваниях. Но ему суждено было стать тем, кем он стал – Героем Советского Союза Александром Матросовым.

38

Александр ГУТОВ (Москва) 22 июня Вот она, та искомая истина, – в годовщину начала войны плачет дождь, плачет горько и искренне над пропавшими в бездне войны. Рядовые, майоры, полковники, чьи-то матери, дети, мужья, старики, штрафники-уголовники – смерть у каждого только своя. В сердце что-то далекое, детское: ветераны – еще молодцом; поскреби хоть немного советского – там война тяжелеет свинцом. Брат отца – только что из училища... Деда брат – только чудом спасли. Если правда есть где-то чистилище, их, наверно, туда увезли. Кто сказал: времена легендарные? Семь десятков всего от войны. Только швы и детали кошмарные появились на сломе страны. Все боишься сказать слишком выспренне, Да какие слова тут нужны? Только дождь плачет горько и искренне над пропавшими в бездне войны.

39

Александр ЗОРЬКИН (Калуга) После атаки Дремлю в прокуренном «кругу». Но только что мои подковки Рубили грубо, на бегу, У одуванчиков головки. Я помню лай и дымный клин, Я помню чей-то снулый свитер, И выскочивший из рябин, Почти в упор, подствольный выстрел. Я помню, помню, как дымит Зрачок ствола багровой вонью... Но почему я не убит, Не ранен почему – не помню.

40

Владимир КОЗЛОВ (Москва) Брестская крепость Холмские ворота Брестской крепости. Мост через коричневую речку. Солнце над деревьями горит. «Извините, как названье речки?» «Мухавец», – девица говорит. В женский монастырь спешит девица За родных и близких помолиться. Я смотрю на заросли, на воды, Я считаю прожитые годы. Здесь, в траве, на берегах реки, Утром смерть нашли штурмовики. Бил свинец сквозь узкие бойницы Так, что не нужны уже больницы, Так, что не нужны госпиталя! Вдоволь крови напилась земля.

41

Елена ПОЛЕТАЕВА (Самара) Скорбь матери Ты всё забыть не можешь сына. Гони рой мыслей горьких прочь. Он спит. Мягка его перина. Хранит покой могильный ночь. От горьких слёз не удержаться. Склонили головы цветы. Им сны мучительные снятся И надмогильные кресты… А поздней осенью морозы Нагрянут в тихий уголок. И снег, белее, чем берёзы, Засыплет скромный бугорок. Весною снова он растает, И оживут цветы опять… Но тяжко, больно грудь терзает Утрата сына – плачет мать… Пройдёт немало зим и вёсен, Но будем помнить мы о нём. Он боевых друзей не бросил В бою с безжалостным врагом. Прикрыл собою их. Отчизне Был верен он. И в грозный час Ценой своей короткой жизни Он их от верной смерти спас… О нём, бесстрашном, память свята. Солдат бессмертие обрёл. Помянем русского солдата, Того, кто здесь покой нашёл.

42

Борис ПОЛЯКОВ (Хабаровск) Память Промчались годы. Пепел дней былых Развеял ветер между городами. Но рёв огня лихих сороковых Народная не отпускает память. И эта связь настолько велика – Над нею время власти не имеет. Кто не держал оружия в руках, Тот, если надо, – убеждён! – сумеет. Уходят годы… Крепнет русский дух, И наша память делается крепче. И каждый май мы вспоминаем вслух, Что время раны Родины не лечит. И даже правнук русского бойца – Не видевший… не знающий… не битый… Он пронесёт ту память до конца: Никто, ничто в России не забыты.

43

Аркадий РАТНЕР (Санкт-Петербург) * * * Злое солнце выжжет зелень через месяц, а пока лишь пощипывает землю за кудрявые бока, угрожая понарошку, что сейчас пойдет в ножи. Средь травы резвятся мошки. Ожидают ночь ежи. Ниже неба кружит птица, камнем падать не спеша, чуть заметно пар курится. Словно детская душа, степь возносит Богу гимны. Помолитесь обо мне: я вчера бесславно сгинул на неправедной войне.

44

Владимир СУЛЬДИН (Самара) Спаси тебя Господь Октябрь. Дождь. По улице мощеной Идет на фронт усталый батальон. Идти еще полсуток. Обреченный, Он на ходу впадает в полусон. На плечи давят мокрые шинели, Винтовки и в два пуда вещмешки. От грязи сапоги отяжелели И вдвое стали оттого тяжки. Пуст город среди дня провинциальный, В руинах отгремевших здесь боев. Бойцам привычен вид его печальный, Возмездия в сердца добавив зов. У выхода на площадь вдруг девчонка Про «синенький», про «скромненький платок» Запела. Голосочек детский, тонкий. Он в души полудремлющих протек. В шеренгах обозначилось равненье, И песне в такт стал шаг усталых ног. Придало силы батальону пенье. А старый старшина, по виду строг, Из вещмешка буханки треть достав, Ее за песню девочке отдал, Лицом к шинели вымокшей прижав, «Спаси тебя Господь!» – ей прошептал.

45

Ольга ЦЕЛЕБРОВСКАЯ (Самара) Танкист Бой разгорелся, наступали танки – На белом фоне черные мазки, Где наши уцелевшие подранки Пытались удержаться у реки. Потом атака кровью захлебнулась И встала грозовая тишина. Подснежниками первыми тянулась Разбуженная взрывами весна. «Есть раненые?» – голосочек тонкий И сумка порыжевшая с крестом. Настойчивая юркая девчонка. «Сестричка…» – пролетело под мостом. Она – бегом. Вон танк с пробитой башней, А рядом почерневший силуэт. Он жил ещё надеждою вчерашней, Не верил, что его почти что нет: Лицо в ожогах и раненья в ноги, Пробиты в двух местах спина и грудь. И лишь глаза – живые. Окрик строгий: «Ну, дяденька, попробуйте вздохнуть!» «Какой тебе я дяденька, сестренка? Мне девятнадцать. Это – первый бой». И взгляд скользнул чуть ниже шеи тонкой По нежной теплой жилке голубой. «Красивая… Аленушка из сказки… Я – сельский. С мамкой старенькою жил. Иной ещё не ведал женской ласки, Не видел грудь девичью… Покажи…» Но голос неожиданно прервался – Со смертью неуместен долгий торг. Во взгляде стекленеющем остался Последней правдой юноши восторг.

46

Проза жизни

Василий АСТАХОВ (Рязань) Светкино счастье Отец Светки, Семён Семёнович, работает слесарем на заводе. Когда он уходит во вторую смену, Светка остается одна. Шмыгая носом, она рисует, вырезает из бумаги раз‑ ные фигуры. Нарисует, например, мчащегося во весь опор коня с распущенным по ветру хвостом, затем ножницами вырежет его по контуру и наклеит на стекло окошка. Окно так густо залеплено творческой продукцией Светки, что в комнате даже днём стоит полумрак. Это, впрочем, не сму‑ щает девочку: увлечённая своим делом, она не замечает по‑ лутьмы. Со стороны может показаться, что Светка совершенно счастлива. И это почти так. Почти, но не совсем. Она ходит в детский сад, умеет не скучать за полюбившимся ей де‑ лом, наконец, как говорит отец, она единственная радость. Спрашивается, что ещё человеку надо? Она была еще совсем маленькой, когда задала вопрос: – Папка, а где наша мама?

– Она умерла, – ответил отец. Чтобы не растравлять душевной раны, Светка о мате‑ ри больше не спрашивала, зато наедине сама с собой часто мечтала о такой мамке, как тётя Лиза. Это она изготови‑ ла такой красивый торт! В свободное от работы время тётя Лиза приходит к Светке. И они вдвоём рисуют, готовят-ку‑ линарят. За делом тянется неторопливый доверительный разговор: – А у тебя ордена есть? – интересуется Светка.

– Есть.

– И много?

– Да один, за работу.

– О-о, здорово! – восхищается Светка. – А у тебя девоч‑ ка есть?

– Нету, дочка. Я незамужняя.

49

– А у незамужних разве не бывает детей?

– Нет, дочка, не бывает, – едва слышно вздохнула тётя Лиза.

– А ты выходи замуж.

– Я-то б и вышла замуж, да не любят, видно, меня... А мы бы с тобой дружно жили, правда?

– Правда! – охотно подтверждает Светка и деловито со‑ ветует: – А ты надень орден и приходи. Ордена все любят... Но тётя Лиза почему-то недовольна Светкиным сове‑ том.

– Что ордена? Разве без орденов любить и замуж вы‑ ходить человеку нельзя? Разговор прерывается приходом отца.

– Ну, здравствуйте! – говорит он, улыбаясь, и тут же восклицает: — А насорили-то, насорили! Светке кажется, что на лице отца светит солнышко – такое оно радостное в эти минуты! Правда, папка всегда ве‑ сёлый, как бы ни устал от работы. Он самый весёлый из всех пап – так считает Светка. Но сейчас он особенно хорош!

– Ну, я пойду, – стала подниматься тётя Лиза.

– Завтра, наверное, опять к своей подружке придёшь?

– с усмешкой спрашивает папа.

– Эх, тянешь ты из меня душу! – вздыхает тётя Лиза, направляясь к вешалке. ...Проходит несколько дней, а тётя Лиза не показыва‑ ется. Светка начинает нервничать. Папа тоже ходит задум‑ чивый. Делает что-нибудь, вдруг упрётся взглядом в угол и, сколько ни зови его, не слышит.

– А чего тётя Лиза долго?.. Светка хочет спросить, почему её подруга долго не при‑ ходит, но, не договорив, прижимается к груди отца.

– Беда мне с вами, – говорит он. – Навязались на мою голову большая да малая. Но девочка не слышит в голосе отца раздражения. На‑ оборот, эти, казалось бы, обидные слова, сказаны так, что со Светкиного сердца сваливается камень. Она облегчённо 50

вздыхает и целует отца в щёку. Щека у него мокрая. Свет‑ ка ладошкой вытирает его слёзы, опять целует и наконец спрашивает: – Папа, а тётя Лиза придёт к нам? Отец молчит. Но Светка уверена, что тётя Лиза обяза‑ тельно придёт. И незаметно для себя она засыпает... ...Сегодня праздник. В городском клубе выступают мо‑ сковские артисты. В тёмно-синем костюме приходит тётя Лиза. На груди её сияет орден. Папы дома не было, и тётю Лизу встречала Светка.

– А мы тут с папой спорили, пока тебя не было.

– О чём?

– Он сказал: «Навязались на мою голову большая да малая».

– Вон как! – радостно удивилась тётя Лиза. В комнату вошёл отец. Тётя Лиза поднялась ему на‑ встречу.

– Здравствуй, Семён!

– Здравствуй. Что это ты сегодня такая нарядная? – спросил Семён Семёнович. И тут же поправился: – Извини, совсем забыл: сегодня ваш праздник... Поздравляю, – про‑ тянул он руку тёте Лизе.

– Зашла за вами, – улыбаясь сказала она. – Пойдём на концерт, билеты уже куплены. И вообще нам с тобой о многом поговорить надо.

– Всё ещё не раздумала? – спросил Семён Семёнович.

– Ни в жизнь не отступлюсь! – убеждённо воскликнула она. Сильными руками подхватила Светку и закружилась по комнате. Теперь Светка по-настоящему счастлива.

51

Екатерина АСМУС (Санкт-Петербург) Петух огневой (Из цикла «Рассказы о Шагале») Мощный, властный петух величаво вышагивал по зем‑ ляной тверди двора. Косил строго круглым глазом, тряс крупным мясистым гребнем. Высоко поднимая когтистые лапы, слегка брезгливо, но с живым интересом рылся в дворовых кучах. Мойша наблюдал за петухом. Давно хо‑ телось поймать его, но тот был крайне осторожен и не да‑ вался. Мойша таился в углу двора – делал вид, что играет с камешками, а сам поджидал, когда петух приблизится на‑ столько, что можно будет ухватить его за хвост. И вот, нако‑ нец, случай представился – петух нашел нечто интересное и увлеченно клевал, развернувшись к Мойше тылом. Тот уже протянул руку к хвосту, но внезапно петух подскочил, резко развернулся и оказался нос к носу с Мойшей, глядя ему пря‑ мо в глаза яростно и бесстрашно. Мойша отпрянул, а петух начал наступать и рос, рос, рос, и вот он уже ростом с дом, и тут только Мойша в параличе ужаса осознал, что петуши‑ ные перья окрашены алым, переходящим в желто-оранже‑ вый, да и не перья это вовсе, а языки пламени, а петух раз‑ дулся больше неба, полыхая, словно пожарище, и вот-вот проглотит его, и бежать уже некуда – сзади забор и доску не оторвать… Мойша кричал, кричал во весь голос, задыхаясь, от запаха серы и огня, но голоса не было слышно, лишь шум и треск огненного марева и нестерпимый жар. Из пелены удушливого дыма выбраться непросто, ту‑ ман заволок глаза, уши от крика заложило, и не сразу слы‑ шится материнское испуганное: «Мойшеле! Мойшеле! Да что же это с ребенком, ой, вэй! Неужто лихорадка или не дай господь – падучая! Он меня не узнаёт! Мойшеле!» От тряски Мойша приходит в себя и видит испуганное лицо матери и любопытную, с округленными глазами мор‑ дочку младшей сестренки.

52

– Ппп… Ппе-тух! – с трудом произносит Мойша и удив‑ ляется, что слова не выговариваются с обычной простотой.

– Что? Что? – Фейга от страха ничего понять не может, – Мойшеле! Да ты заикаться начал! Что с ним?

– К-красный п-петух! – выдавливает из себя Мой‑ ша. – Он из ог-гня. Он с-страшный, он всех людей может с-склевать! За мной гнался! Не выдержав, Мойша хлюпает носом, и слезы сами льются по щекам. Сестренка Марьяська за спиной матери довольно ухмыляется – на неделю хватит, чтоб дразнить его ревой и девчонкой, а мама Фейга берет сына на руки и прижимает к себе дрожащее и всхлипывающее детское тельце. Маленькое сердечко бьется так скоро, что кажется, расколотит хрупкие ребрышки.

– Марьясенька, ты пойди там за лавкой пригляди, лад‑ но? – говорит Фейга ласково. – Если кто придет, тогда меня позовешь. Марка недовольно трясет головой, но ослушаться не смеет. Когда дверь за ней закрывается, Фейга, отстранив‑ шись, смотрит на сына, и в глазах ее удивление, будто она впервые увидала его – и гордость, Мойше не совсем ясная.

– Ну, Мойшеле, – медленно говорит Фейга, будто взве‑ шивая каждое слово, – вроде, так и не бывает, но верно, ты помнишь, как родился!

– Помню, как родился? – эхом отзывается Мойша.

– Ну, да! Этот твой петух огненный… В тот день в горо‑ де вспыхнул страшный пожар! В тот печально-памятный день Витебск пылал неумо‑ лимо, безысходно и страшно. Раскаленный воздух колыхал‑ ся сполохами огня, в синем вечернем небе, засыпанном ис‑ крами, метались желто-красные ненасытные раскаленные языки, летала чёрная гарь, и рушились с грохотом крыши домов, оставляя семьи без крова. Плач людской стоял над городом, животный крик, и безутешный вой. А на Пескова‑ тиках, охваченных пожаром, в прежнем жилище Сегалов, что возле «скорбного дома», у молодой Фейги со страху на‑ 53

чались первые в жизни роды. Несчастная лежала на кро‑ вати и с ужасом смотрела на то, как многочисленная род‑ ня мечется туда-сюда, утаскивая мебель и пожитки в более безопасное место. Парализованная кошмарным видением огненной смерти, она перестала чувствовать боль и забы‑ вала тужиться вовремя. Лишь благодаря настойчивым ко‑ мандам бабушки Башевы, стоящей стойко, словно капитан на мостике тонущего судна, у кровати молодой роженицы, Фейге чудом удалось разрешиться, наконец, плодом. Синее тельце ребенка было подхвачено ловкими бабушкиными руками, но младенческого крика за сим не последовало. На руках у Башевы лежал крошечный комочек мертвой пло‑ ти… Фейга захлебнулась воем, забилась в слезах, но бабуш‑ ку не так просто было выбить из колеи. Схватив стоящее рядом ведро с колодезной ледяной водой, припасенное для борьбы со случайным огнем, Башева с размаху швырнула бездыханный комочек в холод, причитая: «Дыши, дыши! А ну-ка, дыши!», потом вытащила бледный, не желающий жить пузырь из воды и стала неистово щипать его и колоть, вытащенной из недр необъятной юбки острой булавкой. Пузырь молчал безнадежно, и Башева чуть не плача изо всех сил всадила иглу в бледно-синеватую ножку мертво‑ рожденного.

– Ой, вэй, шлимазл! И зачем тебя мать родила! Фейга зашлась взахлеб, но тут неживой младенец ре‑ шил обидеться. Или ему стало жалко мать, которая стара‑ лась, так долго и бережно вынашивала, потом, страдая, ро‑ жала его, а теперь вот плачет безутешно. Во всяком случае, когда бабка Башева уже окончательно выбилась из сил и хотела объявить о безысходном, ребенок открыл свой рот и заорал так громко, что стены затряслись, а роженица вмиг замолкла, бешено тараща черные глаза. Новорожденный был со священным трепетом и нежным воркованием при‑ строен к груди осчастливленной матери и яростно зачмо‑ кал, показывая удивительную силу духа, не предсказуемую в том, кто еще минуту назад не желал вступать на предна‑ 54

значенный ему жизненный путь. Но тут уже бабка Башева тихо охнула и завизжала что было сил. Прямо у постели, на которой лежала Фейга, вспыхнула стена, и жадные языки пламени полезли по оконным занавесям вверх. Подбежав‑ шие на крик мужчины, споро схватили кровать с лежащи‑ ми на ней матерью и младенцем, и, вытащив ее из горящего дома, понесли по догорающим улицам прочь. Вокруг сно‑ вали тени людей, спасающих свой скарб, слышался горь‑ кий плач, грохот проваливающихся где-то крыш, но Фей‑ га, обессиленная болью и страхом, уже ничего не замечала вокруг. Она тихо лежала на покачивающемся в такт шагов мужа Хацкеля и деда Давида ложе, глядя вверх, в черное небо, где метались огневые отблески, красным и оранже‑ вым заслоняя звезды…

– И что ведь мне было удивительно, Мойшеле! Я тогда посмотрела на тебя и вижу, что ты лежишь с широко-широ‑ ко открытыми глазами и смотришь на пламя вокруг нас, а в твоих чёрных зрачках отражаются желтые искры. Мойша сидит тихо-тихо. Рассказ матери захватывает, зачаровывает, завораживает его. А Фейга продолжает.

– Уже тогда я уверилась, что у Бога есть особенные пла‑ ны насчет тебя! Ты родился мертвым и воскрес, казалось бы, только для того, чтобы сгинуть в огне! Нет, ты точно станешь чем-то особенным! Глаза у Фейги на мокром месте, она с восхищением и надеждой смотрит на сына и мечтательно произносит: «Ты вырастешь и разбогатеешь, тогда твои старые родители не будут знать, что такое бедность и горе!»

– Мам, там тетя Роза пришла до тебя… – это Марьяська влезает в щелку двери.

– Сейчас, сейчас, иду, – торопится Фейга и, потрепав окончательно размякшего от похвал Мойшу по щеке, спе‑ шит в лавку. Марка вступает в комнату. На лице у нее мерзкая улы‑ бочка и лишь только шаги матери стихают, она заводит: «Мертвяк, мертвяк, мертвяк…»

55

Ну, ясно, как всегда подслушивала под дверью! Мой‑ ша уже намеривается ввязаться с обидчицей в драку, но тут вспоминает материнское пророчество относительно своей великой миссии в будущем и важно изрекает, подражая взрослым: «Чем жить с такой никчемной сестрой, как ты, так и взаправду, может, дешевле было умереть. Но раз уж я не умер, так не сомневайся, я разбогатею, а когда разбога‑ тею, то вообще не буду с тобой разговаривать, вот так. И в гости не позову в свой богатый дом! Так и знай». С этими словами он чинно и гордо удаляется на улицу. Сестренка привычно высовывает ему в спину язык, но дого‑ нять и дразнить дальше не решается. А вдруг он и вправду станет богатым? Может, лучше не ссориться? А то не у кого будет после на наряды денег одолжить!

56

Татьяна БАРАНОВСКАЯ (Рязань) Дядя Ваня В тот год мы жили на далёком Севере, на берегу залив‑ чика, именуемого по обычаю тех мест губой. Наш деревян‑ ный домишко вмещал восемь молодых офицерских семей. Мужья чуть свет, чмокнув нас в сонные щёчки, уносились, подхваченные вольным ветром, на катер, который достав‑ лял их на службу в базу военной части. Там процветала ци‑ вилизация, не доступная нам: каменные дома, магазины, Дом офицеров. А здесь с нами оставались снежные сугробы выше головы зимой да обсыпанные морошкой сопки позд‑ ним летом. Как бога, мы ждали вечера, когда катер возвра‑ щался обратно, суля встречу с любимыми. Но так случа‑ лось не всегда: если штормило выше всякой меры, мужья оставались на посту в базе. Хандра окончательно доконала бы нас, если бы не дядя Ваня. Домик его затерялся где-то между скал, но в любое ненастье он спускался к нам после полудня с клеёнчатой торбочкой, загруженной буханками хлеба, собственноручно испечённого им в русской печке. Ничего вкуснее я не ела ни до, ни после: хрустящая тём‑ но-вишнёвая корочка, духовитая пышная мякоть. «Под хлебушек» мы потчевали его своей стряпнёй: омлетом из яичного порошка, кофе, сдобренным сгущёнкой, гречне‑ вой кашей, копчёным палтусом. Сколько лет тогда было дяде Ване – нашему ангелухранителю? По молодости он казался нам стариком, но думаю, что разменял лишь пятый десяток. Кто он, и отку‑ да родом, и есть ли у него семья, и как оказался он одинодинёшенек в нашем «медвежьем углу», никто не знал, а спрашивать напрямую не решались. Как только разговор переходил на подобные темы, дядя Ваня замыкался и тут же находил себе неотложное дело в нашем женском хозяй‑ стве: колол для нас дрова, таскал воду из колодца, запекал какие-то диковинные пополам с манкой и пшеном блины.

57

Но коронным его номером оставался хлеб. За ним при‑ езжали, норовя ухватить ещё тёплым, не только искушён‑ ные в кулинарии аборигены наших мест, но и жители не‑ досягаемого для нас военного городка, хотя хлеб – белый, чёрный, сдоба – свободно продавался там в магазине. Слава о дяде Ване бежала далеко окрест, и, хотя на кораблях, сто‑ ящих в базе, были свои коки-хлебопёки, моряки тоже пред‑ почитали посылать ходоков к дяде Ване за «фирменным» продуктом. Чаще всего за хлебом приезжал матрос Зураб. Упаковав аккуратные буханки в объёмистый рюкзак, они с дядей Ваней о чём-то ещё долго шептались и крепко сдру‑ жились. Как-то всей нашей большой офицерской семьёй мы дружно отмечали день рожденья Зураба. Пригласили, конечно, и дядю Ваню. Он пришёл с подарками: именин‑ ным пирогом с черничным вареньем величиной в четверть стола и с аппетитной лепёшкой лаваша.

– Спасибо, отец! – до слёз растрогался Зураб, а дядя Ваня просиял лицом. Не знаю, был ли лаваш дяди Вани по‑ хож на настоящее грузинское яство, но я, попробовав, сразу же попросила дать рецепт, и дядя Ваня записал мне его сво‑ им характерным с наклоном влево почерком. Летом, отслужив срочную, Зураб уехал в Грузию, а дядя Ваня загрустил. Но по осени на катере привезли по‑ сылку, на крышке которой после адреса воинской части стояло лаконичное: «Дяде Ване», отправителем значился Зураб. В увесистом ящичке оказались гранаты – розовые, с коричневыми бочками. «Из своего сада. Кушай на здоро‑ вье, отец, каждый день по одной гранате», – писал Зураб. Дядя Ваня тут же раздал всем присутствующим по за‑ морскому чуду, а оставшиеся унёс домой, укутав в старый ватник. На Новый год мы собрались за общим столом. Пришёл и дядя Ваня с душистым хлебом. Под утро он отправился домой, наказав нам заглянуть под ёлочку. Там оказались тёмно-красные гранаты, а мы-то думали, что он их давно съел.

58

На старый Новый год мы всей гурьбой поднялись по сопкам к домику дяди Вани. Он вышел к нам навстречу. Пока другие обчищали снег с валенок, я первой вошла в комнатку, чтобы спрятать под ёлочкой наш подарок – го‑ лосистый транзистор. На подсыхающих в тепле зелёных лапах висели кое-какие игрушки, и среди них бросался в глаза белизной листок бумаги, подвешенный на ниточке. На нём от руки было крупно написано: «ТЕЛЕГРАММА» и мельче: «Поздравляем с новым годом. Живи, не болей. Твои дочь Ира и сын Гера». Я тут же узнала почерк дяди Вани. ...Хлопнула пробка от шампанского. Зазвучали тосты. Когда я вновь посмотрела на ёлочку, самодельной теле‑ граммы там уже не было. В этот раз дядя Ваня против обыкновения не удержи‑ вал нас, когда мы собрались в обратный путь. На крылеч‑ ке он взял меня за руку. «Танюшка, не говори никому про это, – он достал из кармана смятую «телеграмму», — ... и не подумай чего... дети у меня... хорошие... только... у них своя жизнь, а я им не помеха, мне и с вами тепло...» Он по‑ пытался улыбнуться, но улыбка вышла какой-то размытой. ...На следующий день муж вернулся из части раньше обычного, сообщив, что получил новое назначение и на сборы нам дали два часа. Мне хотелось дождаться прихода дяди Вани, но время поджимало. Больше в тех местах я не была и о дяде Ване ничего не слышала.

59

Виктор БИЛЛЕВИЧ (Санкт-Петербург) Аванссе В нашей старой коммунальной квартире жил, помимо других обитателей, одинокий труженик Кондаков. Это был щуплый, изможденный портвейном человек с тонкой шеей, в очках, одну дужку которых заменял шнурок от ботинок. Жирные, длинные волосы, которые он посто‑ янно пытался закинуть назад, не подчинялись ему, падали на лицо, и от этого он видел, видимо, еще хуже. Человек он был тихий и по-своему добрый. Меня всегда поражала дверь в его комнату. Это и дверью-то назвать было трудно: нечто буро-зеленого цвета с дорожкой рваных отверстий по диагонали, как будто по ней дали очередь из автомата. Проходя по коридору мимо этой двери, можно было услышать, к примеру, такой разговор: – Ты должен будить! – раздраженно гудел за дверью Кондаков. – Понял?! Должен будить! И всё! Понял?! Ты бу‑ дильник, ясно?! А раз ты будильник – ты должен будить! Всё! Вот такой утренний семейный скандал. По утрам он чуть слышно скрёбся в мою дверь. Никог‑ да не стучал. Именно скребся, как кошка.

– Вихтор…трюндель… до вечера… – ласково пел Кон‑ даков сквозь щелку в двери. Этот трюндель стал почти ритуальным. Утром Кон‑ даков брал его, вечером гордо возвращал, для того, чтобы следующим утром снова забрать. Получалось, что он про‑ сто-напросто сдает его мне на ночное хранение. Трюндель мелькал так давно, что я уже не знал, мои это деньги или Кондакова.

– Сегодня аванссее, – сказал Кондаков. Сквозь вечно заложенный нос слово «аванс» у него звучал с француз‑ ским прононсом, и получалось очень эффектно: – Аванссе!

60

– Какой анвансе, Витек?! – удивлялся я. – Сегодня же суббота.

– Ках суббота? – Кондаков испуганно отшатывался. – А на работу?

– Выходной, Витек, выходной сегодня.

– Вот елка-моталка, – Кондаков обреченно махнул ру‑ кой, сгреб назад жирные волосы и поскучнел. Выходные мешали Витьку. Они выбивали его из при‑ вычной колеи. Если в будние дни он знал, что утром надо встать, взять у меня традиционный трюндель, добраться до вагончика, переодеться в привычное засаленное-заско‑ рузлое, перекурить с бригадой, поработать маленько, а там обед – по-рваному и нет дня, то в выходные он терялся. Они пугали его безнадежностью и неопределенностью. Витек работал штукатуром в тресте «Фасадремстрой». Работать приходилось в люльке на большой высоте. По­ра­ зи­тельно, как при его зрении он умудрялся штукатурить и красить фасады домов, ко всему прочему патологически бо‑ ясь высоты. Однако, красил, штукатурил, работал на этом месте очень давно и был на хорошем счету в тресте – под праздники ему всегда подбрасывали премию. План всегда выполнялся – фасадов, слава Богу, в го‑ роде не сосчитать, памятник архитектуры на каждом шагу, и пока приводят в порядок один – другой, глядишь, уже встал на очередь по ремонту – поплыл. Потрескался, лепка отвалилась и так далее. Тут, конечно, никто не виноват – климат сырой, болото, дожди, материал некачественный, да и ребята, хоть и стараются, но, чего греха таить, натяпля‑ пают кое-как до комиссии, а там хоть потоп. Работы на всех хватит – спасибо русским зодчим. С премии Витек, обычно, напивался так, что терял не только так называемый человеческий облик, но и обя‑ зательно ключи от своей комнаты. И всякий раз пытаясь в бессознательном состоянии проникнуть в свое жилище, оставлял на двери страшные раны и пробоины. По ним можно было определить, сколько премий Витек получил за свою безупречную службу.

61

Но самым страшным были для Кондакова праздники. Они заставали его посреди недели врасплох, связывали по рукам и ногам, безжалостно пытали его и отпускали чуть живого, возвещая это событие фейерверком или салютом, которые наш герой никогда не видел, поскольку был так вымотан, что бабахни из 30 орудий прямо в его пятиметро‑ вой келье – не проснулся бы. Зато утром следующего трудового дня, когда все нор‑ мальные люди вяло бредут на работу, Витек, бодрый и праздничный, уже в 7:00 варит на кухне чай, пахнущий портянкой в замусоленном заварном чайнике.

– Сегодня на работту! Трудисса! – говорит он и весь торжественно светится от счастья, как будто улетает на Луну. В разгар лета Витек получил телеграмму от брата из дальнего села Кукуши, с родины. Витек долго сидел с бланком в руке, курил, а потом по‑ скребся ко мне и спросил, что делать.

– Что делать? Ехать надо! – сказал я. – Ехать, что тут поделаешь… Телеграмма была короткая и страшная: «Мама умерла. Петр». Мать Витек не видел больше двадцати лет. С тех пор, как приехал в город поступать в строительное ПТУ. Позже, когда выпадал отпуск, мелькала мыслишка съездить на‑ вестить мать, брата, который с семьей жил и работал там же, в Кукушах, но отпускные моментально улетучивались, и поездка отпадала сама собой. Обычно Витек раньше по‑ ложенного срока выходил на работу – потом, мол, отгуляю. И отгулы приходились кстати, когда он входил в очередной «штопор» и день-другой прогуливал работу. Я и не подозревал, что у Кондакова есть где-то мать и родной брат – Витек никогда о них не говорил, писем или открыток не получал, да и сам никуда не писал.

– Значит, ёлка-моталка, она умерла? – глупо спросил Кондаков, по-прежнему разглядывая бланк, как будто пы‑ 62

таясь выудить из трех страшных слов дополнительную ин‑ формацию.

– Надо тебе ехать. Сегодня же, – повторил я.

– А на работту? Завтра на работту утром… Аванссе, – Витек был совершенно растерян.

– По такому случаю отпускают. Дай телефон, я позво‑ ню на твою работу и скажу – такое дело. Надо тебе ехать. А потом праздники, еще два выходных. Я помог ему выяснить, когда поезд и с какого вокза‑ ла, выручил тридцатью рублями и выпроводил Витька за дверь. Напоследок еще подсказал: «Не будет билетов – по‑ кажи телеграмму. Обязаны посадить». Витек приехал на вокзал за два часа до отхода поезда. Легко нашел кассу, неожиданно быстро, безо всякой теле‑ граммы, купил билет в общий вагон, самый дешевый и че‑ рез час уже сидел, довольно зыбкий, перед молоденьким лейтенантом линейного отделения милиции. Под плащом топорщился «фауст-патрон» – большая бутылка портвей‑ на. Лейтенантик задумчиво смотрел на телеграмму, лежа‑ щую перед ним на столе.

– Как же так, гражданин Кондаков. На похороны едете, а нарушаете.

– Я – не, я – всё! – повторял Кондаков. Он панически боялся милиции и разговор с представи‑ телем власти окончательно отбивал у него дар речи.

– Я – всё! – выдавил из себя Витек.

– Что всё?! Что – всё? – лейтенантик повысил голос. – Выпивши, болтаетесь по вокзалу, бутылка вон торчит еще. Что вы там требовали в киоске?

– Я – не! Я – всё! Индию... – пробубнил Витек. Красочный журнал «Индия» был единственным пе‑ чатным изданием, которое читал Кондаков. Трудно сказать, что так привлекало Витька в этой далекой древней стране, какие, непосредственно, новости индийской культуры и общественной жизни, но покупал он его регулярно, просил 63

даже оставить, когда поступит, знакомую киоскершу, а над столом в его комнате висел яркий разворот вырванный из журнала, – искусно подсвеченный со всех сторон на фоне черного неба, завораживающий взгляд, великий и бело‑ снежный «Тадж-Махал» с календарем на 1969 год. По всей видимости, постоянное созерцание одного из чудес света, наводило Витька на философские размышле‑ ния, допустим, о древних строителях, о технике их безопас‑ ности или условиях их труда. А, может быть, вечерами он мечтал. Мечтал, что когда-нибудь тоже сможет приложить свое умение и отремонтировать это великолепное здание, качаясь в люльке на фоне сказочных куполов. Иногда я заходил в гости к Витьку. Обычно, это случа‑ лось, когда у меня было плохое настроение и все валилось из рук. Витек всегда был рад гостю, улыбался и спрашивал: «Вихтор, ахнешь?». «Давай, теска!» – отвечал я. И тогда Кондаков доставал из-под стола початую бу‑ тылку дешевого портвейна и нежно наливал розовую жидкость в страшный замусоленный граненый стакан. Я, преодолев брезгливость, залпом выпивал и приятое тепло растекалось внутри.

– Тадж-Махал! – каждый раз гордо говорил Витек, по‑ казывая на плакат.

– Красота! – поддакивал я, чувствуя, что портвейн уже просится наружу.

– Семнасатый вех. Три куппола. Высота 74 метра. Бе‑ лый мрамор. Мосаика из цветных камней, – гордо говорил Витек и добавлял. – Красивая работта! «Все-таки, очевидно, в прошлой жизни он его стро‑ ил», – думал я, идя от Витька к себе в комнату.

– Вот-вот, – продолжал лейтенантик. – Требовал в ап‑ течном киоске журнал «Индия». Уже совсем… Выпил, так не кочевряжься. Индию ему подавай! Если бы не телеграм‑ ма – отправил бы я вас, Кондаков, на профилактику. Одним словом, идите к поезду, через 20 минут посадку объявят, и чтобы духу вашего на вокзале не было. В поезд. Всё!

64

Кондакова отловили через полчаса. Он допивал остав‑ шийся портвейн в заплеванном привокзальном садике, за сверкающую от водочных и пивных пробок поверхность дорожек нареченным мужиками «Полем чудес». Витек от‑ дыхал на скамейке в компании двух надравшихся интелли‑ гентов, которые громко и бессвязно пытались спеть «на го‑ лоса» песню «Айсберг», называя исполнительницу Аллой и закусывая ледяную песню теплыми мандаринами. Сердобольный лейтенантик и тут чутко отнесся к тра‑ гедии человека. Прочитал нотацию, кричал даже, стыдил, но с сочувствием – с каждым может случиться – такая беда, слабый человек, переживает, мол. За десять минут до отхо‑ да поезда уже под конвоем, чтобы чего опять не натворил, Витек был отправлен к поезду. Пассажиры на перроне были, видимо, немало удивле‑ ны, наблюдая, как милиционеры запихивают пьяного му‑ жика в вагон. Мужик оказывал нешуточное сопротивление, мычал что-то нечленораздельное и, видимо, нецензурное. Он к этой минуте совершенно забыл, что случилось и с ка‑ кой стати его хотят куда-то увести. Ночью Витек очнулся в душном, прокисшем вагоне, который сопел, кряхтел, мычал, пукал и вздрагивал на сты‑ ках. Он с трудом встал и, задевая за торчащие в проходе безвольные руки и пятки, выбрался в тамбур, где было про‑ хладно и свежо. Когда в тот же тамбур из соседнего вагона вошла проводница, которая выглядела ничуть не лучше, чем ее общий вагон, Витек задумчиво писал в углу. На станции Пыталово Кондакова ссадили с поезда. Пропутешествовав где-то неделю, так и не попав в род‑ ные Кукуши, Витек вернулся домой грязный, мятый, расте‑ рянный, в разбитых очках. Он взломал свою дверь и рухнул на кровать, а утром, как ни в чем не бывало, весело варил свой чай на кухне.

– Сегодня на работту! Трудисса! Аванссе! – сказал он мне со счастливой улыбкой на лице.

65

Дмитрий ВЕРЕЩАГИН (Москва) Первая любовь – Река-реченька! Ты не видала, куда коршун унес на‑ шего цыпленка?

– Видала!

– Скажи!

– Не скажу! Искупайся во мне, тогда скажу! Но я боялся в реке Суре нашей купаться. Потому что, – так мне бабы все говорили, – «в ней знаешь, сынок, какие сомы? Огромные, как киты. Они корову могут проглотить. И тебя, такого маленького мужичка, слопают!» И бабы вдруг захохочут, говоря: «Такого сладенького!» Но вот однажды, рано утром, – я всегда вставал рано, – выбежал я на проулок. Я не узнал его! Трава за ночь точно выросла! И сколько в траве букашек! Я смотрел на них, и мне казалось, что я уже их где-то видел – на другой плане‑ те! И клушка – как будто не наша, она – как барыня, вся в расфуфыренном платье. Побежал я за околицу – и тоже не узнаю ее. А мой ангел-хранитель мне говорит уже теперь не так, как он говорил ребенку. Нет, теперь он говорит вдохно‑ венно, точно стихами: «Ровной синевой залито все небо; одно лишь облачко на нем – не то плывет, не то тает. Безветрие, теплынь… воз‑ дух – молоко парное!» Согласитесь, это похоже на стихотворение в прозе? «Жаворонки звенят; воркуют зобастые голуби; молча реют ласточки; лошади фыркают и жуют; собаки не лают и стоят, смирно повиливая хвостами». Я потом, когда вырос, уже я учился в седьмом клас‑ се, нашел эти вот стихи у Ивана Сергеевича Тургенева: «И дымком-то пахнет, и травой – и дегтем маленько – и ма‑ ленько кожей. Конопляники уже вошли в силу и пускают свой тяжелый, но приятный воздух».

66

«Последний день июня месяца; на тысячу верст кругом Россия – родной край». Россия…Это слово, конечно, мне произнес сам ангел. И оно стало для меня на всю жизнь родным. Россия – это моя первая и единственная любовь! Я ее целовал, – все лепестки ее, лепесточки белые. Они – Нежные! Пахучие! Все пахло в пойме медом! Я туда не бежал, я – летел. Туда, туда – где Она, да, да, вот это и есть самая моя первая любовь. Река. Сура наша, Сурушка. И было мне хорошо. Я в первый-то день зашел в воду только по щиколотки. И увидел я свет, что он хорош. Как будто я отделил свет от тьмы! А во второй день уже я зашел в реку по колено. И снова было мне хорошо.

– Ой, хорошо! – я визжал радостно. А на третий день я зашел уже по грудь. И снова было мне хорошо. И сказал брат мой Волька: – Ты смотри! Сомы там, знаешь какие? Они человека враз слопают!

– Не-е, – засмеялся я, уже теперь понимая, что брат шутит. – Ка…ка…

– Чего какаешь?

– Ка-ак хорошо! А на четвертый день я стал плавать. Брат, конечно, поддерживал рукой моё пузо, еще не приспособленное для морской жизни. Мне брат говорит: – Плыви!.. Ну!.. Вдруг как меня он толконет на быстрину. Я ору: «Мама! То-ну!» Но не потому я кричу, что очень я напуган. Нет, я так теперь кричу, потому что вижу иную планету. Берега какие зеленые! И солнце, какое прекрасное солнце над головой! И жить, товарищи, как здорово на такой планете!

67

Если хотите, я опишу вам это чувство святое еще и так. Там она, любимая наша река Сура, имеет две ноги и голову. Голова-то это, то есть, остров; а две ноги – это два самосто‑ ятельных русла. Течение быстрое, перекатное, но неглубо‑ кое. Здесь можно перейти нашу реченьку вброд. А расти‑ тельность какая густая «на голове» – тут всегда каждый год много ежевики и сплавного леса. Мы на реке жили и с ягодой и с дровами. Сплав-то после затяжных летних дож‑ дей, когда идет по большой воде, и вода здесь когда сядет в русло, лес «на голове» остается. Ночевать, братцы, одно удовольствие! И не было ни одного года такого, чтобы наша мама не ворчала: – Присушила вас она! Приколдовала! Это же надо быть такому: все дни, с утра они и до вечера. И еще всю ночь на Суре! Ей вы готовы все отдать! Что это такое… а?

– Это, мама, любовь, – отвечал ей брат мой Воля. – Наша Первая и Единственная!

68

Ирина ГЛЕБОВА (Санкт-Петербург) Ожидание Пашка не замечал, как меняется мама. Он вообще мало чего замечал. Весь в отца. Одним словом – Фролов. Рыжий, неуклюжий, ну и косорукий. Его левый глаз был прикрыт стянутой кожей зарубцо‑ ванного века. Три года назад «смельчак Паша» решил снять свисток с кипящего чайника. Обварился сильно. Лицо, шея… весь бок, и даже ножка. Врачи опасались делать про‑ гнозы. Сидя ночами у Пашкиной кровати, Соня то моли‑ лась о его выздоровлении, то клялась сделать для этого все, что в ее собственных силах. Одинокий не забинтованный черный глаз, сначала мутный от лекарств и страданий, по‑ степенно стал проясняться, как в детских переводных кар‑ тинках, и Соня поверила, что Пашка выкарабкается. То, что мужчины в подобных случаях оказываются го‑ раздо слабее женщин, Соня поняла еще в больнице. И еще она поняла, что ей придется поднимать сына самой. Без Фролова. Жили они вдвоем. Вечером, уложив Пашку, Соня да‑ вала ему послушать Моцарта и, уладив обещаниями ежеве‑ чернее: «когда придет папа?», шла в ванную. Раздевшись, она рассматривала себя в большом зеркале. Груди блестели от натуги. Соня подкладывала под них ладони «взвеши‑ вая», и недовольно морщилась: «кому не обязательно!» Растяжки, оставшиеся на животе после первых родов, со‑ всем было поблекшие, потемнели. Она поворачивалась в профиль – спина прогибалась знаком вопроса. Вопросов было много, но она старалась о них не ду‑ мать, потому что ответ был один – терпение. Ежедневно после десяти вечера звонила мама и начи‑ нала мучить Соню плаксивым голосом: – Пашенька спит? Сонечка, ты его не переутомляешь этой скрипкой? Учителям-то что! Им бы только имя себе 69

сделать на чьей-нибудь гениальности. Ребенку семи нет, и такая нагрузка? А ты как? Неужели не было выхода? До‑ ченька, у меня за вас так сердце болит!

– Мама, мы в порядке. Максим приходит.

– Максим! – повторяла мама, и Соня пыталась по ее интонации понять – презирает она его, ненавидит, оправ‑ дывает или, может быть, жалеет?.. Максим приходил регулярно. Встречались они в не‑ большом парке недалеко от Пашкиной «музыкалки». Он подъезжал на черном «джипе». Соня сидела на краешке одной и той же, затоптанной подростковыми ногами ска‑ мейки и смотрела, как Максим идет по дорожке – строй‑ ный, подтянутый с неизменным пакетом фруктов в руке. Рубашка на нем всегда была свежая, костюм сидел ладно. «Хорошая жена», – не без иронии и, чего скрывать, с завистью думала Соня. Себя к числу заботливых жен она со всей объективностью отнести не могла. Пашка играл на детской площадке. Заметив, что мама не одна, он срывался с качелей или скатывался с горки и тут же оказывался рядом. Максим ерошил его рыжие кудри и неизменно спрашивал, хорошо ль идут дела. Пашка смо‑ трел на него правым глазом и так же неизменно отвечал: «Голова еще цела». Прислоняясь к краю скамейки, он, начихав на данное матери обещание «не клянчить», спрашивал: – Что ты мне принес? Фантазии Максима дальше «киндер-сюрприза» не рас‑ пространялись, но Пашку это вполне устраивало. Он разво‑ рачивал яйцо, запихивал сразу всю шоколадную скорлупу в рот и мычал, отдавая капсулу обратно: – Собери, я вон там покачаюсь. Максим складывал детали игрушки, украдкой погля‑ дывая на Соню.

– Как самочувствие? – спрашивал он.

– Хорошо – отвечала Соня, а в голове крутилось: «я создана, чтоб сказку сделать былью».

70

Деньги Максим приносил исправно.

– Покупайте все, что считаете необходимым, – говорил он, а Соню подмывало спросить: «Твоя жена знает, сколько ты мне даешь»? Иногда Соне казалось, что Максиму хочется присло‑ ниться ухом к ее животу, погладить его и послушать нео‑ жиданные удары изнутри. Но она не решалась предложить это.

– Как УЗИ? – спрашивал Максим.

– Все в порядке, сосет палец.

– Неужели видно?

– Да, на ноге. Он улыбался, как-то сдержанно-виновато, будто боял‑ ся откровенной радостью спугнуть чудо. Диану, жену Максима, Соня видела лишь однажды. Она была втиснута в джинсы нереально маленького раз‑ мера. Пушистый свитерок не достигал талии, мелькающая полоска кожи была до того гладкая и загорелая, что Соня подумала: «такую женщину грех не любить, даже если она родить не может». То, с каким постоянством Максим навещал их, быть может, даже втайне от Дианы, смущало Соню. После этих встреч она смотрела на себя в зеркало, придвигая лицо по‑ ближе, и изучала его. Пятна по краям волос, проявившиеся на третьем месяце, выглядели географическими обозначе‑ ниями суши на бледно-голубом океане лба, на носу высы‑ пали мелкие угри, губы стали бесформенными. «Укладчица шпал после сверхурочной работы», – отворачивалась Соня, – сомнительный объект для ревности». Ноги отекали, вы‑ плывая из босоножек, все футболки и брюки были малы, но тратить Максимовы деньги на вещи она себе не позволяла. Подруга Ленка, от которой у Сони не было секретов, наставляла ее: – Ну, ты, Фролова, и дура!.. Надо брать мужика, пока тепленький! Подумаешь, принцесса Диана!

– Наверное, дура, – соглашалась Соня.

71

На самом деле и в голове это не держала. Она складывала все полученные от Максима деньги в круглую жестяную коробку из-под датского печенья. Вну‑ три нее еще сохранился запах ванилина, и деньги тоже стали сладко пахнуть. Она часто пересчитывала их, скла‑ дывала купюры в пачечки по достоинству и перетягивала цветными резинками, купленными в канцелярском мага‑ зине. Это занятие давало ей стимул жить. Каждый раз, засыпая, она рисовала себе одну и ту же картину: Максим, при полном параде, в галстуке, и откуда ни возьмись появившаяся Диана забирают из роддома сво‑ его малыша. Соня подписывает необходимые документы, получает конверт с оставшимися «суррогатными» деньга‑ ми, и через месяц они с Пашкой летят в Японию к профес‑ сору, который творит чудеса в пластической хирургии. Их провожают мама, Ленка и, может быть, Фролов, который не появляется уже полгода, и еще бы сто лет его не видеть, но куда денешься, если каждый вечер перед сном Пашка спрашивает: «Когда придет папа»?

72

Михаил ГЛИНИСТОВ (Новороссийск) Моряцкие байки Якорь Самым лучшим ныряльщиком на судне был Якорь. И часто это доказывал. Как только судно приближалось к берегу и стопорило ход, Якорь был уже наготове. Он знал, что пришло время показать свое мастерство. По команде с капитанского мостика он оставлял свое место в клюзе и ласточкой нырял в воду, поднимая каскады радужных брызг. А следом за ним, громыхая звеньями по железу, бежала длинная, неуклюжая Цепь. «Как она мне надоела! – с раздражением думал Якорь.

– И что я нашел в ней? Как змея гремучая ... Нет, надо от нее отвязаться…» И отвязался. Зарылся на дне в мягкий ил – лежит и блаженствует. Пусть теперь Цепь попробует обойтись без него. Сразу все увидят, что без Якоря она все равно что ноль без палочки. Лежал он так, лежал, пока не почувствовал, что ил-то его засасывает все глубже и глубже. Захотел наверх вы‑ браться, но без Цепи он совсем беспомощный. Даже поше‑ велиться не может. Жалко было терять Якорь, но глубина в том места была большая, поэтому искать и вытаскивать не стали. Так и за‑ тянуло его илом, даже следов не осталось. А к Цепи новый Якорь приклепали. Только и всего. Клотик Когда строили Корабль, то Клотику нашлось место только на верхушке мачты. Больше не было, куда его при‑ способить. Кто другой, может, и обиделся бы. А Клотик наоборот – возгордился. Раз он выше всех, значит, и всех главнее! Корабль построили, спустили на воду и отправили в большое плавание. И дали задание: открыть неведомую 73

страну, до которой никто и никогда еще не доплывал. Но согласно ученым книгам, люди в этой стране жили по зако‑ ну: от каждого по способностям, каждому по потребностям. Те, кто снаряжал Корабль, сами толком не знали, где, в какой стороне света находится эта сказочная страна, но ре‑ комендованный курс указали. И заверили, что по утверж‑ дениям имеющихся у них лоций и карт, курс этот – самый верный. И вот вышел Корабль в океан. Машина без устали ра‑ ботает, вращая винт. Руль удерживает Корабль на курсе. А Клотик с верхотуры командует.

– Полный вперед! Машина крутится еще быстрее.

– Лево на борт! Руль послушно поворачивается, куда Приказано.

– Стоп! Право на борт! Так держать! А как можно «так держать», если корабль уже не дви‑ жется, а ветры и течения вертят им как хотят? Проходили мимо другие Корабли, смотрели, удивля‑ лись и недоумевали. Что за странный такой Корабль! То он влево рыскнет, то рванется вперед, а то попятится назад, за‑ бирая вправо ... Может, гадают, он с курса сбился и ему помощь нуж‑ на? Просемафорят: «Ваши маневры на фарватере опасны, а курс грозит кораблекрушением». На что Клотик отвечал: это, мол, ваш курс ведет к неминуемой гибели, а у меня он – верный. Вот так плыл Корабль, плыл и вперед, и назад, пово‑ рачивался и влево, и вправо, пока окончательно не потерял всякие ориентиры. И хотя Клотик к тому времени понял, что завел Корабль куда-то не туда, однако виду не подавал и продолжал командовать с прежней самоуверенностью – Я уже устала и износилась, – жаловалась Машина. – Мне требуется капитальный ремонт, пока я совсем не раз‑ валилась.

– А я уверен, что мы кружимся на одном месте, – вор‑ чливо скрипел Руль.

74

– Мы идем верной дорогой к намеченной цели! – с па‑ фосом восклицал Клотик. – Заветная страна откроется на горизонте не сегодня – завтра. Но один день сменялся другим, за месяцем шел новый месяц, за годом – новый год ... На Корабль налетали бури, захлестывали волны, и все труднее было ему выдерживать удары стихии. То там, то тут помятые борта давали течь, ломалась машина, и ржа разъедала все механизмы. В кон‑ це концов, случилось то, что неминуемо должно было слу‑ читься. Во время бури Корабль налетел на подводную скалу и под ударами волн разломился на части. Так трагически и бесславно окончилось это плавание, длившееся не один де‑ сяток лет. Хотите знать, что сталось с Клотиком? Ничего страш‑ ного. Ведь внутри он был пустой, поэтому утонуть никак не мог. Болтался в океане, пока волны не выкинули его как не‑ нужную вещь на берег. Но что самое удивительное во всей этой печальной истории, так это то, что Клотик надеется опять занять вы‑ сокий пост на новом Корабле. Независимая баржа Много лет Буксир и Баржа ходили в одной связке – куда он, туда и она. И никаких недоразумений у них не возник‑ ло. При этом каждый делал то, к чему был приспособлен. Но вот наступили другие времена, подули новые ветры, прилетевшие из заморских краев. И Баржа, наслушавшись их художественного свиста о том, как хорошо быть воль‑ ным и ни от кого не зависеть, поверила, что самое главное – быть свободной.

– Не хочу больше ходить у тебя в поводу! – решительно заявила она Буксиру. – Требую независимости!

– Но ведь ты несамоходная, – попытался урезонить ее Буксир.

– Без меня твой удел – стоять у причала.

75

Никакие доводы, однако, Баржу не образумили. «Хочу полной свободы, – твердила она. – Даешь независимость! Требую немедленного отделения. Руби концы!» Концы обрубили, и поплыла Баржа по морю самосто‑ ятельно. Плывет себе потихоньку, подгоняемая ветром, и не нарадуется. Хорошо как! Солнышко ее пригревает, вол‑ нышки за бортом плещутся, колыбельную напевают ... Вот что значит независимость! И как это раньше она не сооб‑ разила отделиться ... Но штилевая погода на море никогда не бывает дол‑ гой. Внезапно небо покрылось мрачными тучами, море потемнело и взбугрилось, ударил гром и разразился жут‑ кий шторм. Волны швыряли Баржу, как щепку, грозя пе‑ ревернуть и утопить. Ах, как бы пригодился сейчас Буксир – сильный, надежный! Он бы отвел ее в безопасную тихую гавань, прикрыл бы своими высокими стальными борта‑ ми ... И еще много-много раз жалела она о своем скоропа‑ лительном решении, когда оказывалась «без руля и без ве‑ трил» в критических ситуациях. Но что сделано – то сде‑ лано. Так что надеяться Барже приходилось лишь на саму себя, целиком отдавшись силам неуправляемой стихии ... О дальнейшей судьбе независимой Баржи ходят раз‑ ные слухи. Одни говорят, что ее выбросило на мель и она превратилась в груду ржавого металла, другие утвержда‑ ют, что видели ее в некоем заморском порту. Будто водит ее как прежде Буксир, только теперь уже чужестранный. И она ничего – ходит за ним послушно, как нитка за игол‑ кой. Флюгер Больше всех на судне поведением Компаса возмуща‑ лись Часы. Даже стрелки топорщились пиками при одном упоминании об этом бездельнике.

– Ни секундочки отдыха! Я кручусь, как белка в колесе, а он уставился в одну точку – и с места его не сдвинешь.

76

– Вы правы, – поддержал Часы Гребной винт. – Это непорядок, когда одних заставляют вертеться без устали, а другим и повернуться лень ... Радар и Механический Лаг тоже поддакнули: да, не‑ справедливость, мол, налицо ... А Флюгер, не отличавший‑ ся большим умом, воспользовался моментом и подлил мас‑ ла в огонь.

– Долой лодырей и тунеядцев! – провозгласил он с верхушки мачты. – Кто с нами не вертится, тому среди нас места нет.

– Долой! Долой! – подхватили все. – Кто с нами не вер‑ тится, тот против нас! Очистим наши ряды от чуждых эле‑ ментов! И очистили. То есть списали Компас на берег за нена‑ добностью. А его обязанности поручили исполнять ... конеч‑ но же, Флюгеру. Во-первых, он выше всех, значит, дальше всех видит. А во-вторых, раз нос по ветру держит, значит, много знает. Однако, с той поры, как судном стал командовать Флю‑ гер, оно ни к какому берегу не может пристать. Ни к левому, ни к правому. Потому что держит курс туда, куда ветер дует. А ветер, всем известно, непостоянный: сегодня в одну сто‑ рону дует, завтра в другую. Вот и плывет судно: то на юг, то на север, то на запад, то на восток. А когда на море штиль, то просто болтается на од‑ ном месте, как маленькая щепка посреди большой проруби. Мораль? Пусть каждый придумает для себя, какую за‑ хочет. Кранец Внезапно налетевший среди ночи шквал сорвал с яко‑ рей большой пассажирский пароход. Волны тут же подхва‑ тили его и понесли на каменные глыбы мола, ограждающе‑ го бухту. Случилось это так неожиданно и быстро, что на паро‑ ходе даже не успели запустить машину.

77

Крушение казалось неизбежным. Пассажиров охва‑ тила паника. Пароход беспрерывно гудел, взвывая о по‑ мощи. А каменный мол все ближе и ближе. Вот самая боль‑ шая и сильная волна вскинула, как грузчик, пароход себе на загривок и со всего маху швырнула его на острые высту‑ пы. Еще секунда – и борт парохода будет распорот. В про‑ боину хлынет вода, погибнут люди, утонет пароход ... Но в самый последний миг, когда между бортом паро‑ хода и стеной мола еще оставался узкий просвет, в него бес‑ страшно бросился Кранец. Его сдавило в лепешку, но борт парохода остался неповрежденным. Разозленные неудачей, волны снова и снова подхваты‑ вали пароход и с размаху сбрасывали его на острые высту‑ пы каменных глыб. Но всякий раз между бортом и молом оказывался Кранец. Он был весь измочален и сплющен, но пока мог – защищал собой пароход от роковых ударов. Тем временем удалось запустить машину. Подоспели и судоспасатели. Они взяли пароход на буксир и оттащили его в безопасное место. Беда миновала. Никто не пострадал. Кроме Кранца, но у него работа такая. А потом был издан указ о награждении. Список пред‑ ставленных к наградам был длинным-предлинным. Но Кранца в нем не было. И не потому, что его забыли. Про‑ сто там, где готовят указы, посчитали, что ничего особен‑ ного он не совершил. Ну и что из того, что на нем живого места не осталось: такая у него работа – принимать удары на себя. А просто за работу у нас не награждают.

78

Ольга ЕВТУШЕНКО (Ставрополь) Улица моего детства Крышу нашего дома я увидела с пригорка деревенско‑ го кладбища, куда мы каждую весну приезжаем поклонить‑ ся могилам предков. Вымытая многолетними дождями и выгоревшая на солнце, она белела среди других построек слева на краю улицы. Улицы, на которой проходило моё детство. Нет, оно не проходило, оно бегало и прыгало, игра‑ ло и резвилось, разбивало в кровь коленки и купалось до одури в речке, оно взрослело и набиралось сил для неведо‑ мого будущего. То ли старость подступила так близко, что жизнь уже не казалась бесконечной, то ли пронзительный холодный ветер разбередил самые сокровенные воспоми‑ нания, но меня понесло по знакомой дороге вниз под гору… Затем – по хлипкому мостику через речушку, дальше – по узкой извилистой тропинке через выгон – в проулок, а там – мимо чужих подворий, третий с краю – наш дом. Я осторожно приоткрыла покосившуюся калитку и во‑ шла во двор. С тех пор, как мы здесь не живём, кажется, всё осталось на своих местах: те же ставни, ступеньки, двери, мозаичные окошки веранды; даже лестница приставлена к стене так, будто кто-то только что забрался по ней на чер‑ дак. Лишь по отсутствию в окнах всегда накрахмаленных занавесок да по облупившейся побелке на стенах можно было предположить отсутствие в этом доме жизни. Вдоль дома я прошла по дорожке, посыпанной золой, к летней кухне. Над нею время потрудилось более безжалостно: и без того низенькие оконца почти уткнулись в землю, под провалившейся крышей по диагонали лежала балка, на ко‑ торой висела когда-то моя колыбель. На всё это я смотрела сквозь вязкую пелену слёз и не замечала, как сильные порывы весеннего ветра уносили в голос нахлынувшие рыдания к вершине старой скрипучей акации, росшей около кухни. Под нею когда-то была сле‑ 79

пленная из глины летняя печка, на которой моя бабушка варила всевозможные варенья и в качестве поощрения уго‑ щала нас пенкой. Частенько, вдоволь набегавшись по пыльным закоул‑ кам, мы гурьбой неслись на речку – это летом. Зимой – на этой же речке – с восхищением любовались причудливы‑ ми ледяными дворцами, выросшими за одну ночь на «бу‑ рунчиках» – так мы называли мелководные каменистые перекаты. Казалось, границы всего мира не простирались за пределы улицы, на которой прошло детство. А там – за очертаниями скалистого берега Кубани – конец света. Но этих впечатлений, переживаний, познаний хватило на всю жизнь!.. Я вернулась к калитке и вдруг в куче жухлой листвы и травы увидела молодой стебель тюльпана. Он ещё не успел расцвести (было слишком холодно), но чувствовалось, что под первыми по-настоящему весенними лучами солнца он раскроет свой упругий бутон во всей своей красе. Вот она – сила жизни и исцеляющая сила памяти! Я помню всех, тогда живущих по соседству, На безымянной улице родной. Как символ памяти, как весточка из детства, Пророс цветок над жухлою листвой. Он словно факел в катакомбах быта И лучик света в лабиринте дней, Душа ликует: всё не позабыто, И сердце бьётся перед встречею сильней! Цветок пророс сквозь кучу лжи и хлама, Назло ветрам, природе вопреки! Вот так настойчиво, болезненно, упрямо Наружу к свету тянутся стихи…

80

Наталья КОНОПЛЕВА (Москва) Из жизни деревьев Так сложилось, что в жизни мне не раз встречались де‑ ревья с удивительными характерами, и судьбы наши в чемто переплетались. Когда-то рядом с нашим домом вдоль безымянной улочки были посажены чахлые деревца. Росли они нехо‑ тя, почва здесь скудная. Большинство из них так и остают‑ ся невзрачными и скучными, хотя они живут на свете уже очень давно. А одному из саженцев особенно не повезло. Ему доста‑ лось место над подземной теплотрассой, которую то и дело ремонтировали. Проходя мимо, мы год за годом видели выкопанное с комом земли чахлое деревце, валяющееся на краю глубокой ямы, в которой копошились рабочие. К чести рабочих, устранив очередной прорыв, они са‑ жали деревце обратно, пусть и как попало. Грустно было видеть, как оно криво торчало из глиняного бугра. Но де‑ ревце оказалось упрямое и живучее, оно год за годом зеле‑ нело. Прошло больше десяти лет, пока ненадежную тепло‑ трассу вывели на поверхность земли, надоело то и дело копать. Наше деревце, наконец, оставили в покое, хотя у подножья его теперь пролегала уродливая серая труба. Но лишь только дерево сформировало крону, раскинуло длин‑ ные ветви – как летний ураган сломал самую длинную и сильную ветку. Стволик отпилили, остался обрубок. Другой ствол, поменьше, отпилили за то, что он протянулся в сто‑ рону дорожки и мешал прохожим. Минуло еще несколько лет, когда я по разным причи‑ нам не навещала наше дерево. И вот я снова встретилась с ним, с деревом, которому было так трудно в жизни. Я гла‑ дила ладонью горестный обрубок, разглядывала листья на пышных ветках – что же это за дерево такое: и не тополь, 81

и не липа, и не клен, хотя плодики-бумеранги похожи на кленовые… А теперь я с торжеством за друга обнаружила, что наше дерево – самое высокое и пышное на этой улочке среди сво‑ их ровесников, которым в отличие от него досталась благо‑ получная спокойная жизнь! Сломанная ураганом ветка стоила дереву половины его ствола, и все равно – это самое толстое дерево на нашей улочке! Толстенная культяпка от спиленной ветви обросла веселыми молодыми побегами. Для чего я об этом написала? Все деревья в чем-то – люди с разными судьбами, сложными и простыми. А все люди чем-то похожи на деревья: тонкие и гибкие, сильные и ломкие, капризные и невероятно терпеливые… Про того, кто ел морковь Он с детства не любил вареную морковь в супе, и поэто‑ му всегда съедал ее первой. Чтобы не огорчать маму. Он всегда был послушным мальчиком, боялся обидеть маму. Потом женился на женщине, которая очень хотела это‑ го, хотя он в то время любил другую. Потом родился ребенок. И он успокоился. Через много лет он встретил свою любимую. У нее жизнь сложилась благополучно: муж, семья. Она сказала: – Разве ты не понял, что я все это время тебя любила? Давай исправим ошибку. И ты несчастлив, и я несчастлива. Он ответил: – Давай! Сказал жене. Или не сказал. Жена сама почувствовала. Поэтому вскоре родился второй ребе‑ нок. Потом третий. Он жил не своею жизнью. Всегда делал то, что хотят от него другие. Потому что долг. Они должны.

82

А они никому не должны. Только себе. …Ты пришла ко мне, чтобы я сказал тебе: – Нет. Но я тебе говорю – иди, разрушай свое благополучие, чтобы жить своей жизнью. У тебя нормальный муж, семья. Но тебе показали настоящую любовь. Не надо устраивать жизнь. Надо ее проживать самому. А я не раскрылся в творчестве, ни в чем не состоялся. Все ко мне приходят за советом. Я правильный. Я всег‑ да ем эту морковь. …Всю жизнь я мечтал о большом письменном столе у окна. Но всегда приходилось уступать его – то жене с ее кандидатской, то старшему сыну. Потом, когда появилась большая квартира и я получил возможность иметь боль‑ шой письменный стол в своем кабинете – мне это было уже не нужно… Никого не слушай. Живи своей жизнью.

83

Ольга КРАЕВА (Москва) На дне «Шедевра» У соседа по даче дяди Шуры – день рождения. Круглая дата. Юбилей. Ну, понятное дело, понаехали к нему из Москвы друж‑ ки с подарками. Кто – с набором удочек и шампуров, кто – с полным рыбацким снаряжением, кто – с сапожищами до ушей. А что ещё дачнику на берегу Волги надо среди воды и грядок-то?! Но самый близкий его приятель всех, можно сказать, умыл: привёз фирменную, семилитровую бутыль водки «Столичная» с позолоченным краником у основания, чтоб, значит, наливать было без проблем. Я как увидела этот подарочный шедевр, сразу давай канючить: – Дядь Шур, ну если к концу лета осилишь эту бадью, то уж, пожалуйста, не бросай стеклотару, отдай мне! Я на ней такой сюжет распишу!..

– Нет вопросов! – мудро кивнул сосед и бережно при‑ прятал бутыль в сарае. Но слухами, как известно, земля полнится. И к вечеру, как бы по причине просто поговорить, потянулись к сараю мужики. Сначала уговорили дядю Шуру налить по стопа‑ рику. Чтоб распробовать шедевр–то! Потом – по стаканчи‑ ку... Затем стали спорить на предмет того, что если взять, допустим, на грудь по поллитра, то можно ли будет без про‑ блем отсидеть зорьку на рыбалке. Один из гостей стал уверять, будто бы ему и литр ни‑ почём, что завтра с утра он спокойно на спор выкосит свой газон, поработает от души и будет, как свежий огурец. Второй тут же высказал неоспоримую мысль: если ра‑ бота помешает ему пить, он бросит работу. Третий, правда, на счет литра посомневался, сможет ли он после его принятия работать. Но если, к примеру, ру‑ 84

ководить – так запросто. Давая при этом мужикам понять, что если пьянка будет продолжена – он готов её возглавить! Короче говоря, когда на дворе стемнело, на дне шедев‑ ра осталось всего ничего, и дружеская беседа в сарае пере‑ лилась в бурную утечку информации. Но тут спохватилась дядишурина жена Натэлла. Всё это время она и её подружки сидели в беседке под вьющим‑ ся хмелем, тянули шампусик и время от времени запевали свою любимую песню «Зачем вы, девочки, красивых люби‑ те.». А дело-то к ночи! А мужиков всё нет и нет! У кого юбилей-то? Добравшись в гневе до сарая и с ужасом увидев опусто‑ шенную подарочную ёмкость, Натэлла обессиленно запри‑ читала, как известный персонаж пьесы Горького «На дне»: – Ах, вы, засранцы! Семь литров! За вечер! Такую пес‑ ню испортили!.. И зарыдала. Но тут третий, кто вызвался процессом руководить, быстро нашёл, на кого свалить дело: – Да мы бы и рады не пить, Натэлла Ивановна! Но тут Ольга заходила, художница-то эта, твою мать. Просила срочно ей пустую бутыль отдать! Для росписи шедевра. А куда нам было деваться?!

85

Антон КРОТОВ (Москва) Старушка Индия – Бхарат Завершив своё недавнее, второе, путешествие по Индии, хочу сказать несколько слов об этой удивительной стране. История путешествия проста: мы прилетели в Мумбай, побывали в тихом Манмаде, в религиозном центре Шир‑ ди, в столичном Дели, священном для сикхов Амритсаре, в святом для ахмадитов Кадиане, в Дхармасале, известной сторонникам Далай-Ламы, в Варанаси-на-Ганге – тоже свя‑ щеннейшем, интересном и ужасном. Потом – в уютном, но малоэлектрическом Непале, затем опять в Индии, в Патне – ещё одном святом городе на Ганге… В местах рождения, смерти и просветления Будды, в разноплановой Калькутте и в обители Матери Терезы, в растущем и просторном Чен‑ нае, в знаменитом «Городе Рассвета», Ауровиле, в десятке других менее «раскрученных» мест, в храмах, монастырях, мечетях, трущобах, в электричках, метро, в городах и сё‑ лах… Много побывали где. Индия на этот раз показалась нам душевной, прият‑ ной, разнообразной и интересной, – хотя при этом же, как и раньше, шокирующей новичков-туристов непохожестью на их мир, а для нас – путешественников автостопом – «не‑ устроенной», «замусоренной», местами донимающей запа‑ хом отходов. Но, в любом случае, путешествие получилось совсем другим, чем семнадцать лет назад. Что же такое Ин‑ дия, как её можно постараться понять? Понимание того, что есть для путешественника Индия, происходит из того, что Индия – это прабабушка нашей европейско-азиатской цивилизации. Все мысли и учения, которыми «думает» современное человечество, в области философии и религиозной мысли, были передуманы Ин‑ дией-прабабушкой ещё за много веков прежде нас. Сейчас же наша прабабушка стала еще старше. Не бу‑ дем же мы так обижаться, если, придя в гости к своей пра‑ 86

бабушке, заметим, что в комнате давно не подметалось, не протиралась пыль, не так пахнет, и что у прабабушки всё не вовремя, всё непривычно современному глазу и вкусу? И то, что она произносит, – не всегда нам понятно, и что мы говорим ей – не всегда хорошо ей слышно. Ничего, по‑ думаем мы, с каждым может быть, в возрасте, например, 105 лет. Так вот, Индия и есть наша индоевропейская праба‑ бушка, которой только не 105, а, может быть, 4000 лет. Вот так и нужно к ней относиться, без обид и излишних ожида‑ ний. Сколько дала она миру за время своего существования! Сколько веков пронеслось над седой индийской головою – уже и Будда, и Махавира выступали против сложившихся к той эпохе, вековых, многовековых традиций! Сколько мыс‑ лей передумано, сколько риса съедено и собрано урожаев, – а Индия продолжает рождать и порождать разные учения, идеи, гуру, религии и секты, как и тысячи лет назад. За это мы удивлённо Индию уважаем. Семнадцать лет назад, приехав в Индию впервые, я наверное чего-то не того ожидал. Но не зря на своих лек‑ циях и выступлениях я говорю: если мне что-то не нравит‑ ся в стране, значит, я чего-то тут не понял или просто был слишком мало и не успел понять. Сейчас, приехав в Индию этой зимой и, как и в первый раз, – примерно на сорок дней, я познакомился с ней вновь и теперь остался доволен. Второе посещение прабабушки прошло лучше, чем первое. Верно, дело еще и в том, что я сам стал почти вдвое старше, а прабабушка – старше всего на полпроцента. Я почти всем доволен, почти на все согласен – да, так здесь устроена жизнь. До свидания, Индия! До свидания, Бхарат!

87

Виктория КУЛИКОВА (Новороссийск) Жизнь Самым полнозвучным словом является жизнь. Один слог равен мириадам пассажей цветов, сотням сочных ароматов. Ты не представляешь, какую благодать ниспослали тебе, отдав глоток воздуха И вселив дух. Жизнь, существование – эфемерный дар, знаю. Да, лепестки нашего древа, утонченного и изящного в своих летах, опадут на землю. Не сейчас, так когда-нибудь. Эфир жизни осыпается раствором серебристой пыли с каждым мгновением, и именно поэтому мы должны за‑ кладывать в копи памяти прикосновения, запечатленные секундной вспышкой ароматы, краткие колебания звуков… Закатное небо, словно покрытое камелиями, – разве не стоит жить для того, чтобы вкусить спелый ветер, тре‑ петный и бархатистый, будто вуаль, опускающийся на твои плечи, твои глаза, устремленные вслед увядающему дню? А атлас ночного небосвода? Манящие ущелья облачных дол, на кои спадают отвес‑ ные скалы света таких же таинственных в своей недосягае‑ мости звезд… Безмолвно они шепчут: «Всего лишь протяни ладонь», – и целуют твои пальцы, оттеняя их матовым свечением. Ты опускаешься на еще согретую землю, а травы об‑ рамляют тело, заволакивая в свои изумрудные объятия. Запахи колосьев рдеют, плавятся свечой на слепом го‑ ризонте. Терпкие и литые, дурманящие своей пряностью. Чувствуешь, как поле наливается золотистым эликси‑ ром. Он проникает сквозь каждую пору, восходит с бурлени‑ ем крови к самой зенице сердца, и там распускается бутон 88

шелковистой астры. Не дай ей завянуть. Лелей, осыпай крупицами сокры‑ того под веками тепла, а с рассветом впусти сферу живи‑ тельного воздуха мира. Ополосни свежестью невиданного. Поддайся сплетению перистых листьев в садах Нефе‑ лы, овитых лазурным шлейфом ее искристого платья. Опираясь о посох, взращенный под куполом мудрых изречений, следуй за подолом Солнца. Зимние Олимпийские игры 2014 Книга с тесненной обложкой, название которой гласит «Россия. Жизнь народа», раскрывается, заполняется вновь и вновь, в страницах бурлит круговорот явлений… Шрифт ровный, выдающий предельную уверенность и стойкость. В крупицах падающего снега в ту пору виднелась чи‑ стота намерений, кристальный блеск предначертанной по‑ беды. И спустя время на пьедестале возвысилась команда, сверкая медалями в свете сотен тысяч софит. В мгновение пронеслась нить прошедшего – стремле‑ ние, упорство, решающие секунды, тягостные минуты… Выдержка и стойкость людей нашего народа непоко‑ лебимы. Вынести боль до финиша или же пройти без потерь – в мыслях спортсменов вера, связующая воедино ореол всех собранных человек, и надежда, скрепляющая жажду зва‑ ния чемпиона. Ликующие возгласы, словно десятки вере‑ вок, словно глотки жгуче свежего воздуха, прожигали сла‑ стью, взывали к необъяснимой свободе и гордости. Первенство, столь заслуженное, окружало честью – это наша Родина. Взрыв патриотизма, неожиданно проявлен‑ ной любви к Отчизне, воссоединению с ней сердца крепки‑ ми узами – все, что коснулось нас в течении Олимпийских Игр. Мы победители.

89

Мы прорвались сквозь дебри невозможного и доказа‑ ли миру, что «опускать руки» не является нашей репликой в многогранном диалоге наций. Мы внесли лепту в историю страны, отдали дань зо‑ лотому прошлому и укрепили линии проводов, ведущих в проясненное будущее. Рукопись не закрывается, а чернила не заканчиваются. Шелестит бумага, но волоконце жизни тянется беспре‑ пятственно и вечно. И нам доподлинно известно, что Россия стойко выдер‑ жит любые испытания, ниспосланные ей. Пламень Огонек колеблется под дуновением слабого ветерка. Немощный, исподтишка согревающий… Крохотный ободок свечения, умножающего тоску и не‑ объяснимую печаль. Такой одинокий, хрупкий, окольцовы‑ вающий мизерную частицу пространства. Единственный в бездонном мраке, но не ценящийся никем. Может быть, не‑ осознанно, но любой ценой его пытаются задуть. И с каж‑ дой попыткой, с каждым противостоянием сопротивление растет. Бывшее легкое, инфантильное свечение, радушно соединяющее, практически латентное, превращается в пла‑ мя. Изрыгающие аморфные языки вражды, искрящиеся неподвластным натуре генезисом амбивалентности, испещ­ ряющим брюзжащие ненавистным запретом молние­нос­ ные искры. Все нескончаемый огонь уничтожения и аго‑ нии, убивающий все прочее, загоняющий в сеть смерти в зареве ликвидации. Жар испепеляет врагов, выгоняет скрипящую и сгнив‑ шую в тлене душу омерзительных существ, поглощает ревы и пронзительные мольбы о пощаде, вырывает с корнем все заплесневелое и иссушающее.

90

Олег ЛАРИН (Москва) Русское поле без восторгов Сколько раз за свою жизнь мне приходилось полоть огородные грядки, и никогда я не пытался осмыслить эту нехитрую, вроде бы, операцию. Сорняк он и есть сорняк — о чем тут думать! Рви с корнем – и все дела... Нет, тут не все так просто и ясно. Нынешние сорняки возомнили себя стойкими и поистине божественными соз‑ даниями – диво дивное, глаз не оторвешь. Особенно в пору весеннего и летнего цветения. Без всякого преувеличения: никогда еще наша родина, сельская Россия, не была столь прекрасной, как сейчас. Куда ни глянь, всюду сугробы рома‑ шек, розовые барханы иван-чая вперемежку с ярко-зеленой пижмой, суровое воинство лопухов и крапивы, волнующее синеглазье васильков и колокольчиков, перевитое хмелем и вьюнком. Льется из травяного изумруда сияние дикой щуч‑ ки, полевицы, грушанки, купальницы европейской. Золотое просвечивает сквозь зеленое, желтое соперничает с красным и голубым под праздничным пологом полуденного солнца. Ступая по полю, будто в родную стихию погружаешься, в родную среду. Сердце замирает от радости бытия. Природа раздвигает свои границы, природа трудится! Она освободи‑ лась от пут человека и живет без участия человека, сама по себе. Необыкновенно красивая, величавая, вдохновенная – но пустынная, бесцельная. Она хороша для созерцания, для воскресных прогулок романтически настроенных дачников. А для местных жителей – для выгула скота, если тот еще где-то сохранился... Стоп, автор, остановись! Долой безмятежные восторги! Когда на протяжении многих километров не видишь ни одной полоски вспаханной земли, поневоле спрашива‑ ешь себя: а что будет, когда наше население увеличится, по крайней мере, в полтора раза? Прокормят ли нас Красно‑ дарский край и Ростовская, Белгородская, Саратовская об‑ ласти? И что делать теперь, когда приказали долго жить 91

многие колхозы и совхозы, которые худо-бедно, но все же кормили нашу горемычную страну? Их поля, по сути дела, уничтожены — сотни тысяч гектаров. Их поля преврати‑ лись нынче в полигоны для жирующих сорняков, бурьянов, дурнотравья, которыми заросла почти вся земля. (Да-да, я имею в виду безумствующие в своей красе все те же ва‑ сильки, колокольчики, ромашки и т.д.) Такое было только после опустошительных войн – Гражданской и Великой Отечественной. И вот теперь в наше время, в начале XXI века – когда развалились колхозы, совхозы, фермерские хозяйства и ушел с земли крестьянин-производитель. Сор‑ няковый пожар захлестнул всю Россию. Стихает он только осенью; стихает – но не гаснет, весной снова жди вспыш‑ ки. И как остановить этот пожар – никто не знает. Страна, когда-то кормившая всю Европу, не может нынче выжить без импорта сельскохозяйственной продукции. А ведь были... были попытки унять нашествие диких бурьянов. Писатель Иван Филоненко, с которым я работал когда-то в журнале «Сельская новь», в течение многих лет собирал архивные материалы о никому не известном бота‑ нике Александре Ивановиче Мальцеве. (Не путать со зна‑ менитым курганским агрономом Терентием Мальцевым.) Он первым в России всерьез занялся изучением сорной рас‑ тительности. Правда, было это без малого сто лет назад. Мальцев лучше всех хлеборобов и ученых-почвове‑ дов знал, как далеко летят от таких «пожаров» и как долго тлеют «головешки», то есть семена сорняков. Десять лет и даже дольше сохраняют они свою всхожесть. Александр Иванович провел несколько десятков опытов и пришел к выводу, что на одной десятине (1,09 га. — О.Л.) пахотной земли хранится до 500 миллионов семян сорных растений. «Другими словами, рядом с высеянным здоровым зерном ржи или пшеницы лежит не менее 60 сорняков». Следует заметить, что такое количество семян–сорняков было в те годы, когда земля еще «работала», когда крестьянин усер‑ дно ухаживал за посевами, боролся с паразитами. Что же говорить о нынешних заброшенных полях?

92

Крупнейший знаток полевых сорняков, ученый Маль‑ цев утверждал, что «ни в одной из культурных стран сор‑ ная растительность не играет такой роли стихийного бича сельского хозяйства, как в России». Чтобы с ней, этой рас‑ тительностью, бороться, нужно знать ее биологию, ее «по‑ вадки», убеждал своих коллег Александр Иванович. Знать, что каждое культурное растение имеет своего спутникасорняка, спутника-паразита, что семена его почти неотли‑ чимы от культурных, имеют ту же форму, величину, окра‑ ску и вес. И вообще, воевать с этими приспособленцами в мире растений так же трудно, как с мерзавцами в человече‑ ском обществе. «Надо распознать их, изучить условия, бла‑ гоприятствующие им, а потом уже и вырабатывать методы борьбы с ними». Благие, но бесполезные пожелания! Открытие Маль‑ цева, достойное поистине Нобелевской премии, забыто столь прочно, что многие агрономы, услышав его фами‑ лию, недоуменно пожимают плечами. ... В данный момент я стою внаклонку и в раскорячку над своими грядками в костромской деревушке Ряполово. Сыновей и внучку я к этой работе не подпускаю: вдруг, чего доброго, напутают и вырвут с корнем нежные побеги укро‑ па, моркови и свеклы! А господствующие над ними, наглые и хищные осот, медуница и лисохвост останутся в целости и сохранности... Выпрямив спину, гляжу направо, где были когда-то роскошные сенокосы, а за ними – стогектарное поле, где зрели рожь, овес и ячмень. Ничего этого давно уже нет. Развалился местный колхоз имени какого-то партсъезда, и посевные площади превратились в бурьянные пустыри. Слава Богу, пришел на помощь выросший на этом месте лес. Он задавил дурнотравье, и теперь деревенские жите‑ ли, не уходя далеко от дома, имеют возможность собирать здесь молоденькие подосиновики и сыроежки. Такая про‑ рва земли – и вся она пустынная! Хорошо жить тут дачникам, пенсионерам, отпускни‑ кам. А русское поле умирает тихо и небольно.

93

Сергей ЛЕБЕДЕВ (Тольятти) Два патрона Солнце еще не поднялось над деревьями, но легкий ве‑ терок уже пробежался по листве. Затренькали в прибреж‑ ных кустах проснувшиеся птицы. Вот проплыла, крякая во все горло, не стесняясь, утка. За ней, вытянувшись в шерен‑ гу, спешил в тихую заводь выводок коричневых комочков. Заметив меня, утка что-то недовольно сказала на своем резком наречии, утята торопливо заработали лапками, ста‑ раясь быть поближе к ней. Но вот солнце уверенно осветило деревья на противо‑ положном берегу озера, птицы закричали громче, им под‑ певали своим нудным фальцетом надоедливые комары. Позади меня, в кустах, что-то зашуршало, завозилось, и на тропу выкатился небольшой детеныш выдры. Не ожидая встретить незнакомца на тропе, он на какое-то мгновение замер, а потом опрометью побежал по кустам вдоль озера. При этом продолжал недовольно ворчать, фыркать и нако‑ нец затих где-то в чаще прибрежных зарослей. Лишь только утреннее солнце коснулось вершин де‑ ревьев, росших на берегу, где я рыбачил, поплавок моей удочки вздрогнул, медленно поплыл в сторону и лег на бок. Я резко подсек и почувствовал в глубине воды приятную тяжесть, медленно подвел карася к берегу и вытащил на прибрежную траву. В зелени осоки золотилось его толстое, почти круглое, неповоротливое тело. И тут же я услышал недалеко за кустами плеск воды и почувствовал запах табачного дыма. Не один я, оказывает‑ ся, поднялся в предрассветную рань, чтобы испытать ры‑ бацкое счастье. Из-за высоких кустов тальника вышел крепкий, высо‑ кий мужчина и, улыбаясь, поздоровался со мной. В садке у него трепыхалось десятка два довольно увесистых карася. Присев рядом на траву, он закурил, мы начали разговор.

94

Конечно же, о рыбалке. И как это часто бывает, разговор задушевный сразу перешел на дружеское «ты».

– Я вижу, ты – городской, не знаешь всех наших рыбац‑ ких хитростей, а я тут в округе все озера облазил, знаю их как свои пять пальцев и по части карася нет мне равных в дерев‑ не. Нет, я не хвалюсь, а говорю так, как есть на самом деле. Да ты и мужиков наших спроси, всякий скажет, мол, Николай Коротков – первый рыбак в округе. Сам не знаю, то ли спо‑ собности у меня к рыбалке какие-то особенные, то ли помо‑ гает мне Господь, но, в самом деле, в деревне я – самый уло‑ вистый. Хоть на реке, хоть на озере. Не было случая в моей жизни, чтобы я домой возвращался без улова. Иногда сижу и думаю, уж не Божий ли это промысел? Не он ли меня избрал своим рыбаком? Ты не смейся, а ведь дело серьезное было когда-то, я и зарок дал после того случая. Хочешь, расскажу?

– А почему не послушать доброго человека? День ра‑ зыгрался, клев закончился. Слушая Николая, я заметил одну особенность в его ма‑ нере разговаривать. Он все время улыбался. И надо сказать, его приветливая улыбка на красивом, русском лице заво‑ раживала своей незамысловатой простотой, своей деревен‑ ской открытостью. Приятно было смотреть на его лицо, в глаза, которые он прятал, и при разговоре глядел прямо, доверчиво. Человек не хитрил, не пытался прихвастнуть, а просто рассказывал мне, человеку только что встреченно‑ му, как старому знакомому.

– Служил я в начале восьмидесятых в Чехословакии. Служба как служба. Стрелок Советской армии. Остались, конечно, приятные воспоминания от службы за границей – матрацы и подушки солдатских коек наполнены пороло‑ ном, деньги назывались кронами. Тратили мы их шикар‑ но. В гарнизонном магазине были и яблоки, и виноград, и груши. А уж конфеты, которые там продавались, я увидел впервые в жизни. Разные картины солдатской службы вспоминаются мне порой. Это и первый наряд вне очереди за распущенный 95

ремень в строю. Пришлось мне полночи после отбоя дра‑ ить полы и раковины в умывальнике. Это и дикие радости дембелей, когда они за полчаса до подъема гоняли по ка‑ зарме пустое ведро с криками: «Мы сегодня едем домой!» Но не о том я хочу тебе рассказать. Через полгода службы попал я «молодым» в командировку. Охраняли мы какие-то склады в лесу. Через двое суток на третьи в карау‑ ле. «Молодым» самые «лучшие» часы – только ночью. Да и в дни отдыха не давали нам, «сапогам» спокойной жизни. Иди туда, принеси то, сделай это. Никто и не думал пик‑ нуть, что полностью нарушается устав караульной службы. Поэтому и ждали мы с нетерпением следующего призыва. Чтобы стать полноправными «черпаками» и уже не быть на побегушках у «дедов». Так вот, однажды так замотали, что перед караулом почти не спал две ночи, а в карауле опять – часы «моло‑ дых» или «салабонов». Сменили меня под утро, я и упал в караулке, как убитый, на топчан. Какие уж тут сны, я в армии, кстати, вообще снов не видел. Ночи короткие – не успел раздеться и упасть в койку, мгновенно уснуть, как тут же душераздирающий крик дневального: «Подъем!» Так и после караула – только вроде уснул, но чувствую, что уже просыпаюсь от того, что трясут меня за плечи, и кричат: «Вставай, салага!» Раздирая глаза, я вскочил с топ‑ чана, совершенно не понимая, что происходит. Увидел пе‑ ред собой начкара – старшего лейтенанта – и вытянулся по струнке.

– Где оружие, боец? Я непонимающе таращил на него глаза, не соображая, о чем это он?

– Где оружие твое, говорю, автомат и штык-нож? Оружия не было, это я сразу понял, лишь бросив взгляд на топчан, на котором я спал, не раздеваясь, в сапогах. Ког‑ да ложился, снял с ремня штык-нож и положил рядом с автоматом около себя на топчан, магазин в подсумке тоже пристроил рядом.

96

– Ну, ты у меня теперь загремишь по полной, салага! – старший лейтенант кричал и брызгал слюной. Рук, конечно не распускал. Тогда офицеры еще не трогали солдат, отда‑ вали на откуп сержантам да прапорщикам.

– Пошел с глаз моих. Если до вечера не найдешь, суши сухари! Куда идти? Вышел я из комнаты отдыха в караулку и чувствую – здесь меня уже ждали.

– Ну, что, Коля, – спрашивают, – проспал оружие, не оправдал звание советского солдата? Молчу. Потому что не знаю, что ответить. Но нутром чувствую – неспроста это все! И рожи у них такие доволь‑ ные, как будто ждут от меня чего-то.

– Ну, что, деньги есть? И ты знаешь, после этого вопроса у меня в голове как будто просветлело. «Вот, думаю, мое спасение! Выпить им, козлам, захотелось. Вот и подловили они меня, как маль‑ чишку». Подумав об этом, я даже улыбнулся непроизвольно.

– Ты особенно не щерься, – говорит прапорщик, – так легко не отделаешься. У меня тут два патрона калибра 5,45 завалялись, сходим мы с тобой на охоту. А надо тебе признаться, что лучше меня в роте никто не стрелял. Сам даже не пойму, откуда у меня такие способ‑ ности в армии открылись. До службы я в руках ружья, а уж тем более винтовки, никогда не держал. А когда началась огневая подготовка, стал я стрелять довольно прилично. Без хвастовства скажу – меньше «восьмерки» в моих мише‑ нях не было. Вот прапор и решил этим воспользоваться. Вокруг складов, которые мы охраняли, сплошные леса, а дичь в них была совершенно непуганая. Сам видел, когда стоял в карауле: то косуля проскочит, а то и олень благородный мимо пробежит, они там живут, как в вольере зоопарка, ни‑ кто их не трогает. В общем, взял прапорщик автомат АК-74, и пошли мы с ним в сторону большой поляны, которая, словно поле, 97

раскинулась примерно в километре от наших складов. За‑ рядил он одним патроном автомат и подает мне. Залегли мы в зарослях орешника на краю поляны. Утро уже было, часов семь. Поляна освещена солнцем, просматривается на всю ширину, птицы вовсю поют, кричат и щебечут. И вот видим – выходят! Ты понимаешь, эту картину не забу‑ ду до конца своей жизни. До того красиво и величествен‑ но они шли. Мне даже трудно рассказать в словах это ше‑ ствие. Впереди шел благородный олень с высоко поднятой головой, на которой он нес свое величие – ветвистые рога. А за ним шагали три самки. На поляне трава высокая, но очень хорошо они были видны. Стройные, изящные жи‑ вотные, с широкой грудью, с живыми глазами. Спокойно идут, не подозревая ничего. Расстояние до них – метров семьдесят.

– Стреляй, – шепчет прапорщик.

– Не могу, – отвечаю, – руки дрожат.

– Стреляй, салага, куда мне теперь патроны? В небо па‑ лить? Стреляй, гад! Целься в самца! Бей в голову. А солнце уже над деревьями поднялось, и хоть рас‑ стояние довольно приличное, но я вижу, как блестят глаза оленя. И смотрит он в мою сторону. И мне даже показалось прямо в мои глаза. Видно, что олень молодой, рога, хоть и ветвистые, но еще небольшие, да и ростом чуть побольше самок. Шерсть красновато-бурая, но немного с сероватым оттенком. В общем, залюбовался этой утренней восхити‑ тельной красотой.

– Стреляй! Чего засмотрелся, уйдут ведь! – шепчет со злобой и толкает меня в бок прапорщик. Прицеливаюсь спокойно, как на стрельбище. Но не в лоб, а чуть пониже, в шею. Олень, ничего не подозревая, продолжает смотреть в нашу сторону. Выстрел! Только и заметил, как олень, откинув голову назад, взмахнул рогами и повалился. По спинам самок дрожь пробежала, они резко прыгну‑ ли в сторону леса и скрылись между деревьями.

98

Мы вскочили и бегом к оленю через поляну. Когда подбежали, и я взглянул на него, не поверишь, но мне по‑ казалось, что он по-прежнему глядит в мои глаза. А в них немой вопрос «За что же ты меня?» Но какой там вопрос? Убит был наповал, просто глаза были открыты. Пуля вошла оленю в шею, а вышла через заднее бедро. У меня слезы навернулись, дрожь пробила, в голове за‑ мутилось… Не поверишь, но я даже заплакал. И сам где-то в глубине души, будто оправдываясь, шепчу: «Ну, не мог я не стрелять, не мог…»

– Кончай сопли пускать, боец. Давай, бери за ноги и в кусты! Ладно, успокойся, это – наше мясо и больше ничего. Килограммов сто пятьдесят будет живого, теперь уже мерт‑ вого веса. На весь караул хватит на три дня. Оттащили мы оленя в кусты, он, действительно, был не очень крупным. Прапорщик говорит: – У нас есть время до караула, надо бы еще одного за‑ валить. Подождем. Те полчаса, которые мы с ним ждали в засаде, для меня показались такими тягучими и тяжелыми, как будто при‑ сутствовал я на похоронах родного человека. Но как я ни просил в душе, чтобы не было больше оленей, видим, как выходят на поляну три молодых самца. Автомат у меня в руках.

– Стреляй! – чуть ли не кричит прапорщик и, как и в первый раз, толкает меня в бок с нетерпением, – бей!

– Не буду, сам стреляй! – и отталкиваю от себя автомат –Не хочу я! Он ничего не сказал, выхватил у меня из рук автомат. Прицелился. Выстрелил. Вижу, что олень, который стоял ближе всех к нам, отскочил в сторону, прыгнул, но не упал. А бросился в лес. Остальные, не раздумывая, вдогонку за ним. Ты не поверишь, но с тех пор я не могу забыть открытые глаза того, убитого мною оленя. Они не отпускают меня. С этим и живу. Но именно после этого случая я и сказал себе: 99

«Никогда я не буду охотиться и стрелять в живого зверя! Только рыбу буду ловить! Ведь в воде не видишь ее, да и она сама ведь на крючок идет». Сказал, как обет принял. А вернувшись после армии в деревню, вдруг почув‑ ствовал – будто кто одарил меня способностями к рыбалке. Ведь когда я забрасываю удочку, то не могу заставить рыбу брать наживку, все происходит без моего участия. Хочет – берет, а не хочет – не берет. Но не было еще случая, чтобы я без рыбы домой возвращался. Даже в такие дни, когда ни у кого не клюет, я обязательно, хоть немного, но поймаю. Мужики в деревне смеются: – «Ты у нас, Николай, заговор знаешь, вот и ловится рыба только на твою удочку». А и то правда, хоть на реку пойду, хоть на озеро, всегда с уловом домой возвращаюсь. Мой собеседник улыбнулся, вытащил из своего садка пять самых крупных карасей, бросил их на траву.

– Возьми, с добрым сердцем отдаю, твой улов-то нын‑ че не очень богат. Когда он уходил, я, глядя ему в вслед, подумал, что по‑ рой обстоятельства ставят нас в такие условия, что мы при‑ нимаем решения, изменяющие не только наши взгляды, но и сам образ жизни.

100

Дженни РОКФОР (Москва) Снег Нежный первый снег лежал на палой листве, корич‑ невой и мягкой. Он был таким белым, таким пушистым, словно заяц присел отдохнуть на горсти листьев. Хотелось зачерпнуть его в ладони, поднести к глазам, рассмотреть, как искрятся снежинки, почувствовать добрую прохладу, ощутить, как неспешно он стекает, подтаяв, сквозь пальцы. Мягкий снежок выпал в городе. Первый. На темных мокрых ветках он лежал, как сахар, сиял на солнце и радо‑ вал глаз. На асфальте его не было – будто брезговал люд‑ скими ногами. Ещё не время застилать всё покрывалом, нужно дать удивиться своей красоте, заставить желать хо‑ лода, чтобы не таять, чтобы заметать холодной пыльцой малейшие щели, сглаживать стены с тротуаром, стелиться под ногами, играя с тенями, а потом, когда уже совсем бу‑ дет холодно и никто не вспомнит про красно-рыжие дожди листьев, падать в свете фонарей, не кружась, но сыплясь, и останавливать прохожих, чтобы посмотрели вверх, замер‑ ли, очарованные, засмотрелись бы и забыли, откуда и за‑ чем шли. И покрыть всё толстым ковром, шуршать под ногами, вынуждая иных прислушиваться и снова замирать от вос‑ торга. Много-много снега, сугробов, таких упругих и удоб‑ ных, в которые с воплями бросаются дети, зарываясь по уши, создавая замки и фигуры, творя что-то своё. А потом немного подтаять, напомнить о лете. Такой влажный, так просто лепится в ладонях в снежки, и надо заставить улыбнуться сурового мужчину, и усталую жен‑ щину, и раздраженных, и непонятых, в чью спину случай‑ но попадет весёлый снежный ком, чтоб обернулся, увидел играющих и сам принял участие в светлой баталии. И подморозить снова, чтоб ослепительно сверкать кру‑ пинками льда. Чтобы напомнить об осторожности, но и 101

вовремя подставить мягкую спину падающим. Главное, не перестараться до этого с теплом. Хрустеть, совсем как све‑ жий пирог. Корочка: хруп, хруп. Ещё чуть-чуть полежать и начать прощаться, исчезая, убегая ручьями прочь, улетая с ветром, иногда успевая уви‑ деть маленькие зеленые листочки. Тогда – это счастье. Это знак, что успеешь вернуться до того, как эти листья опадут. Впрочем, снег всегда возвращается.

102

Лидия ТЕРЕХИНА (Рязань) Сказка про счастье с радостью, несчастье со злобой и про зависть За густыми туманами, за лесами багряными жили че‑ тыре сестры. Звали их Счастье и Радость, Несчастье и Зло‑ ба. И были они двойнёвыми. Счастье с Радостью родились в тёплую пору, а Несчастье со Злобой – в холодную, промоз‑ глую. Матушка Бессонница в дочерях души не чаяла. И ле‑ леяла, и лелеяла, а так как Несчастье со Злобой меньшень‑ кими были, то и ласки да потакания им больше доставались. Вот, бывало, уйдёт матушка на работу в ночную смену – спать не давать, у кого забот полно, а сама старшим до‑ черям приказывает: – Вы уж приглядывайте за маленькими-то, чтоб с кро‑ ваток не попадали да головки не ушибли, покачайте, при‑ голубьте, а сами по переменке спите! Так и делали сёстры, строго наказ матушкин выполня‑ ли: младшеньких опекали, их капризам потакали, повкус‑ нее кормили, а себе – чего достанется. Шли годы. Девочки взрослели, и стали люди замечать, что Счастье с Радостью от Несчастья и Злобы уж очень сильно отличаются. И не только внешне, но и характера‑ ми. Счастье с Радостью были задорны и веселы. Всё у них в руках спорилось. И чем больше они доброты людям прино‑ сили, тем и красоты в них больше прибавлялось. Стали их люди в гости звать. Где сыновья в женихах ходили, каждый норовил их сосватать да в жёны взять. Несчастье со Злобой выросли ленивицами. Привыкли за сестрами от дел прятаться. Говорят им Счастье с Радо‑ стью: – Милые сестрицы, вы по дому приберитесь, водицы из колодца наносите, обед приготовьте, матушку пожалей‑ те, ей ведь опять всю ночь не спать, а мы пойдём больным да сиротам помогать трудности преодолевать.

103

Кивнут те в знак согласия, а сами ещё долго в постель‑ ках нежатся, а вечером сёстрам скажут, что занемогли, по‑ этому и дела переделать не в силах. И вот однажды ушли Счастье с Радостью, а ленивицы слышат стук в дверь.

– Кто там? Заходите, открыто! – откликнулись они на стук. Входит девица: – Здравствуйте, люди добрые. Не окажете ли приют бедной девушке? – а у самой взгляд нехороший, бегающий.

– Кто будешь такая, как звать тебя?…

– Зависть я! Прихожу в дом, где не всё правильно. Вот и у вас не всё ладненько.

– Почему это? – удивились сёстры.

– Да не уважают вас Счастье с Радостью! Посмотрите, вон сколько работы на вас взвалили, а сами из дому ушли, вроде как людям помогать… Чего им помогать-то, сами справятся! Небось нарочно сказали, чтоб вас загрузить, а самим чтоб ничего не делать!… И все в округе только и го‑ ворят, какие они красивые, весёлые да радостные и от же‑ нихов не отобьёшься… А вы чем хуже?… Волосы-то вон как воронье крыло, и кожа белее белого!… Призадумались сестрицы и ну в зеркало себя рассма‑ тривать.

– А ведь правду Зависть говорит, мы ничем не хуже сестёр своих… Не будем больше их слушаться! Не будем дома сидеть, чёрную работу выполнять, будем, как они, по домам ходить, людям помогать, глядишь, и нас люди по‑ любят. Заулыбалась Зависть, всё получилось, как она хотела.

– Во-во, идите, идите… В соседнем селе свадьба сегод‑ ня, сестрицы уже там! Бегут они, боятся на пир опоздать. На пути речка, а над речкой мосток бревенчатый. Плотник мосток срубил, по‑ следнее бревнышко прилаживает. Только сестры на мосток ступили, Злоба и спрашивает мужика: 104

– Можно по мостку пройти? А мужик как белены объелся, разозлился, последнее бревно никак приладить не может. И так его и этак.

– Чего шастаете тут, не видите что ли, что никак с брев‑ ном не справлюсь!..

– Давай мы тебе поможем?! – предложило ему свою помощь Несчастье.

– Помогут они, помогальщицы, небось подмоги-то от вас, как от козла молока… – всё ещё злился плотник. И со злости размахнулся топором, да не по бревну, а себе по ноге попал. Завыл мужик от боли, а сёстры от страху бежать наутёк, а чтоб помощь ему оказать, людей позвать, у них и в уме не было. Зачем им лишние хлопоты. Вот и дом, где свадьба. Столы ломятся от кушаний вся‑ ких, вино рекой льется. И все радостные и веселые. Счаст‑ ливы жених с невестой, друг на друга наглядеться не могут. Заглянула Злоба в окно, видит: сестры её суетятся, вокруг гостей вьются, кушанья подают, песни поют.

– Ух ты-ы, красота-то какая! Пойдем, сестрица, в дом, там нам уж точно рады будут. Только на порог ступили, как один из гостей нечаянно чарку с вином на соседа опрокинул, весь ему костюм залил. Сосед на этот костюм целый год деньги копил. Обидно ему стало, разозлился он, схватил миску со стола и на голову обидчику надел. Дальше больше, драка развязалась. Гости уж забыли, ради чего собрались. В такой раж вошли и так друг друга отлупили, что мать родная не узнает. Невеста в страхе слезами заливается, жениха упрекает, что, мол, его гости виноваты, ни пить, ни вести себя правильно не уме‑ ют. Стало быть, и он такой же. Жених перед ней оправды‑ вается, что он тут совсем не при чём, а вот она – истеричка и знать её он больше не желает. Расстроилась вся свадьба. Обиженными гости разо‑ шлись. Жених с невестой, а вернее, уже молодожены, с первого денечка совместной жизни осерчали друг на друга.

105

Не стало в этом доме места ни Счастью, ни Радости. Посе‑ лились в нем Несчастье со Злобой, до тех пор, пока опять к ним не пришла Зависть.

– Здравствуйте, голубушки! Что приуныли, плохо вам тут что ли?

– Голодно да скучно… – отвечают Несчастье со Злобой.

– Во-во, а сестрицам-то вашим – Счастью с Радостью – весело да сытно. Не заставили они себя долго ждать. Вспомнили, как хорошо им рядом с сестрицами своими жилось и побежали их искать. С тех пор так и ходят: впереди – Счастье с Радостью, за ними – Несчастье со Злобой, а между ними – Зависть.

106

Владимир ШАЛИМОВ (Волгодонск) Государственная Граница С украинской стороны к железнодорожному переезду на велосипеде приближался уже немолодых лет мужичок. На заднем багажнике в мешке истеричным визгом вы‑ ражало своё недовольство живое существо. Перед самым переездом – небольшой домик, над которым гордо реяло желто-голубое знамя. И сразу же за двумя колеями – поч‑ ти такой же домик, но уже с не менее гордым российским триколором над крышей. Испокон веку их тут не было. Два районных поселка, практически сросшихся друг с другом, разделяла лишь оживленная железная дорога с юга на Мо‑ скву. Сидя в вагоне, никто б и не догадался, что глянешь в одно окно – видишь украинское село Бисовэ1, а в другое – уже российскую станицу Чертовскую. Видимо, тонко чуя, что они когда-то срастутся, предки, жившие в этом степном краю, своим поселениям даже одинаковые названия дали. Жили себе люди, горя не знали, не считались, кто хохол, кто москаль. Женились, крестились… Всё было общее, не то, что нынче...

– Бач ти, влаштували іроди державний кордон! – Не‑ весело буркнул себе под нос мужичок. Тем временем, заметив велосипедиста, из украинского пограничного поста шустро выскочил холеный, моложа‑ вый парень в военной форме с трезубцем на фуражке.

– Ти куди, діду? Та ще з поросям через Державний кор‑ дон незалежної України! А довідка від ветеринарної служ‑ би у тебе є? А митний збір сплатив за провезення тварини на територію суміжної держави? Услыхав строгую приказную речь, порося вдруг пере‑ стало очумело визжать и перешло на негромкое похрюки‑ вание. от украинского «бис» – черт.

1

107

– Яке мито, хлопецю, ти що, очманів? Та ми з кумом Петром з Чертовської щороку підсвинками міняємося. У кого свиня опороситься... – не успел возразить невольный нарушитель границы, как блюститель пограничного по‑ рядка строго приказал: – А ну, діду, повертай голоблі назад, виправляй доку‑ менти, плати мито і тоді, розглянемо твоє прохання про перетин Державного кордону.

– Чому? Ну, справи! Триста років тут жили, куди хотіли – туди ходили, а тепер в якій такій довбешці народився цей дур – кордон поставити?

– Сказав, дiдусь, не пущу – закон такий! Чертыхаясь, мужичок, было, повернул свой велосипед в сторону родного украинского села, но тут его взор пал на пешеходную дорожку вдоль железнодорожной колеи. Ноги сами засеменили по этой дорожке. Рядом, подпрыгивая на щебёнке, крутил свои колеса велосипед. В такт подпрыги‑ ваниям из мешка раздавалось недовольное похрюкивание. Отойдя от поста метров сто, мужичок просунул руку сквозь раму и лихо вскинул велосипед себе на плечо. Потом, гор‑ до выкатив грудь колесом, направил свободную руку, увен‑ чанную выразительной фигурой из трёх пальцев, в сторону украинского кордона: – Ось вам, окаянні! Бач, придумали – державний кор‑ дон! Мінялися з кумом живністю, і мінятимемося! Исполнив только что выдуманный ритуал, украинский кум проворно перебежал на российскую сторону. И чтобы свои не уличили в предательстве, он скрутил дулю и рос‑ сийскому погранпосту. Тут же украинский пограничник прокричал своему российскому коллеге: – Ігоре, до вас перекинувся порушник державного кор‑ дону, заарештуйте його! Российский пограничник, томно поёживаясь после не‑ ожиданной побудки, немного приклонил украинского кол‑ легу к земле: 108

– Так, к нам прибыль идёт, а не от нас! Пусть идёт, всё богаче будем. Вот если бы с нашей стороны… С российской стороны к железнодорожному переезду на велосипеде приближался преклонных лет мужичок. На заднем багажнике в картонной коробке щебетало множе‑ ство жёлтеньких живых существ.

– Ишь ты, устроили ироды государственную границу!

– невесело буркнул себе под нос мужичок. Тем временем, заметив велосипедиста, из российского пограничного поста шустро выскочил холеный моложавый парень в форме российского пограничника.

– Ты куда, дед? Да еще с утятами через Государствен‑ ную границу независимой России! А справка от ветеринар‑ ной службы у тебя есть? А таможенную пошлину уплатил за провоз птицы на территорию сопредельного государства? Услыхав строгую приказную речь, утята вдруг переста‑ ли щебетать и притаились в коробке, как бы прислушива‑ ясь к разговору.

– Какую пошлину, парень, ты что, очумел? Да мы с ку‑ мом Мыколой из Бисового каждый год утятами меняемся. У кого больше наплодится…– не успел возразить неволь‑ ный нарушитель границы, как блюститель пограничного порядка строго приказал: – А ну, дед, поворачивай оглобли назад, выправляй до‑ кументы, плати пошлину и тогда, рассмотрим твою просьбу о пересечении Государственной границы.

– Чего? Ну, дела! Триста лет тут жили, куда хотели – туда ходили, а теперь в какой такой башке родилась эта дурь – кордон поставить?

– Сказал, дедушка, не пущу – закон такой! Чертыхаясь, мужичок, было, повернул свой велосипед в сторону родной российской станицы, но тут его взор пал на пешеходную дорожку вдоль железнодорожной колеи. Отойдя от поста метров сто, мужичок просунул руку сквозь раму и лихо вскинул велосипед себе на плечо. Потом, гор‑ до выкатив грудь колесом, направил свободную руку, увен‑ 109

чанную выразительной фигурой из трёх пальцев, в сторону российского кордона: – Вот вам, окаянные! Ишь, удумали – государственную границу! Менялись с кумом живностью, и будем меняться!

– Исполнив только что родившийся в его голове ри‑ туал, российский кум проворно перебежал на украинскую сторону. И чтобы свои не уличили в предательстве, он скрутил точно такую же дулю и украинскому погранпосту. Тут же российский пограничник прокричал в адрес своего украинского коллеги: – Тарас, к вам переметнулся нарушитель государствен‑ ной границы, арестуйте его! Украинский пограничник, томно поёживаясь после не‑ ожиданной побудки, опустил российского коллегу на зем‑ лю: – Так, до нас прибуток йде, а не від нас! Хай йде, все багатше будемо. Ось якби з нашого боку… Так и стали с тех пор жители украинского села Бисовэ и российской станицы Чертовской пересекать государствен‑ ную границу в ста метрах от погранпоста. Два равноцен‑ ных кукиша в сторону пограничных помещений стати при‑ вычным ритуалом. А в конце каждой смены караула в обе столицы – Киев и Москву – летели рапорты, как две капли воды похожие друг на друга: «Нарушений Государственной границы на погранич‑ ном переходе Бисовэ – Чертковская не установлено». На разных государственных языках, конечно.

110

Татьяна ШИПОШИНА (Москва) Заразная болезнь, или «Бедные люди» Поезд продвигался по бесконечной степи, постукивая колёсами на стыках рельсов. В вагонах было жарко и пыль­ но, особенно в плацкартных. В купейном у нас, правда, не так пыльно, но жара – такая же. Я поднялась со своей полки, и упёрлась глазами в сидя‑ щую напротив со­седку по купе. В начале пути мы познако‑ мились, так сказать, фор­мально. У неё оказалось довольно редкое имя, которое ей очень шло, и поэтому хорошо запо‑ миналось. Звали её – Аделаида Петровна.

– Жарко, однако! – сказала я, чтобы что-нибудь ска­ зать.

– Да, жарко, – отозвалась Аделаида Петровна. – Мне всегда в дороге не везёт.

- Что же «не везёт»? – я улыбнулась «великому и мо‑ гучему» русскому языку. – Поезд себе везёт, а мы себе си‑ дим.

- Я на другой поезд билет взять хотела, который но‑ чью идёт. Билеты закончились, перед самым носом. Всегда так у меня. То, чего хочу, никогда не получается. Я невезу‑ чая… я, вообще невезучая… – она скорбно поджала тонкие губы.

- Я тоже хотела на тот поезд. Но и на этом – тоже ни­ чего. И у нашего поезда есть преимущество – он приходит утром. А тот – поздно вечером. В общем, раз мы едем, то всё не так уж и плохо! – подытожила я.

- Вы – оптимистка, – промолвила Аделаида Петровна тоном как бы осуждающим.

– Да, стараюсь.

– Старайся, не старайся.... Мы помолчали. Аделаида Петровна была моих лет, может, чуть моло­ же. А может, и постарше. Из-за выражения скорби и оби‑ 111

ды, застывшего у неё на лице, определить её возраст труд­ новато. Невысокая, худенькая, только небольшой животик, который находился при ней, но как бы отдельно от всего остального туловища. А вот глаза! Усталые, какие–то мутноватые, что ли. Окружены сверху крупными, как бы набрякшими, верхни­ ми веками, а снизу – двойным рядом синеватых «подглаз­ ных» мешков. Нос грустно опускался книзу, и, как его про­ должение, вниз шли глубокие носогубные складки. При этом и губы поджаты, но не постоянно. Сте­пень их поджатости соответствовала содержанию разгово­ра – то сильнее, то слабее. Улыбки практически не появ­лялось. По крайней мере, во время нашего разговора – ни разу.

- У вас, наверное, случилось что-то? – поинтересова­ лась я.

- Случилось, конечно! – вздохнула Аделаида Петров­ на. – Свадьба случилась! Еду домой, со свадьбы сына.

– Так это же прекрасно!

- Прекрасно! Как бы не так! Разве у него с этой лаху­ дрой может что-нибудь путное получиться?

- А сыну-то сколько лет?

- Двадцать шесть.

- Ну, не восемнадцать же! В такие годы уже сознатель­ но выбирают. Он работает или учит­ся?

- Уже выучился. Вместе с ней учился!

- Так прекрасно! Не с улицы какую-то взял!

- А, всё равно не получится ничего! – она безнадёжно махнула рукой, и губы её превратились в линию.

– У меня всю жизнь так! Всю жизнь я знала, что ни‑ чего у меня не получится. В смысле – ничего путного.

– Расскажите, – вылетело у меня. Сказать-то я это сказала... Сейчас, как начнёт. Ну, ни‑ чего, послушаю. Ехать-то долго ещё.

- Вы действительно хотите услышать про мою жизнь?

– Аделаида Петровна как будто услыхала мои мысли.

- Да.

112

- Ну, тогда... – она помолчала. – Не знаю, начать с чего... С бабушки, пожалуй. С маминой мамы. Она такая большая, такая внушительная была женщина. У мамы моей имелось четыре сестры, а мама моя – самая младшая. Всег‑ да около бабушки родственников крутилось много – тёток, братьев. Маме всегда выделиться хотелось, как я это сей‑ час пони­маю. И не получалось никак. А я самая маленькая была в семье... Я боялась эту бабушку, панически боялась. Просто страхом, натуральным страхом.

- Да, детские страхи велики...

- А мама моя всё заставляла меня: подойди к бабуш‑ ке, поцелуй бабушку, скажи бабушке спасибо... Ей хотелось, чтобы бабушка полюбила меня. А бабушка... Нет, не люби­ ла меня бабушка! И мать меня ругала, ругала. То я с бабуш­ кой неласковая, то я бабушку не люблю, то я от бабушки убегаю. Не такая я, в общем! Не такая, как надо! Не такая, как ей хочется!

- Вы страдали от этого?

- Конечно! И хотела бы полюбить бабушку, да не могла! А потом в школу пошла. Училась хорошо, даже отличницей была… несколько классов. Но опять всё шло не так! То пишу не так, то неаккуратная, то нагрубила учительнице. Всё рав‑ но, хоть из кожи я лезла, а у кого-то и тетради чище, и по‑ ведение лучше. И всё ругали меня, ругали... Не то, не так…

- А родители кто были по специальности?

- Мама – бухгалтер. А папа – ушёл от нас, ушёл, да...

- Почему?

- А не выдержал, наверное. Мама у меня... как бы это сказать... всю жизнь страдала, мучилась... тоже – всё не то, всё не так... Отец пить начал... Так и говорила она мне: «вся жизнь – одно страдание». Да... У неё и на рабо­те всё было не так, и отца она не переносила, не позволяла мне видеть‑ ся с ним. Я хотела в медицинский, а она меня в экономиче­ ский устроила, чтобы я бухгалтером стала, как и она. Чтобы я с больными не возилась, да...

- Вы стали экономистом?

113

- Да, конечно. Только вот... С института началось... У меня тоже стало всё не так. Смотрю на сокурсников своих, а у меня – не так! Они на танцы бегают, а я не могу! Они пар­ ней находят, а я не могу! Все, кто со мной знакомится, – всё не те! Всё не такие! У всех парни как парни, а у меня... Ох, и наплакалась я в институте! Ох, и наплакалась... Потом вышла я всё-таки замуж, да развелась через два года. Не за того вышла! Тоже пил... Сына растила сама, мать помогала. Не долго, правда. Умерла она от сердеч­ного приступа. Рано умерла, Царство ей Небесное.

– Да, – промямлила я. Сказать было нечего.

- Так и пошло по жизни – что ни задумаю, всё не по‑ лучается. Или полу­чается, но не так, а хуже в десять раз. Квартира маленькая... Всю жизнь работаю, а благодарно‑ сти – никакой. На пенсию выпроводили и забыли. А я всю жизнь...

- Да, все выходим... Аделаида Петровна не дала мне продолжить: - И пожар был у меня, и соседи заливают... Как ре‑ монт сделаю, так меня и зальют. Я и ремонт перестала де‑ лать, представляете. И деньги у меня воровали! Собрала на но­вый телевизор, и своровали! Потом – на шубу собрала.

- Опять своровали, что ли?

- Нет! Подсунули некачественную, так она располз­ лась вся по швам, один сезон выдержала только. А вы го­ ворите – свадьба! Разведётся через год! Всё мать ему не та‑ кая! – и она вдруг всхлипнула.

- Что? – спросила я - Говорит: мама, ты тоску наводишь! Не улыбаешься, говорит! А чему улыбаться? У всех невесты как невесты! А эта! Худая, маленькая! Подумаешь, красный диплом! Аделаида Петровна полезла в сумочку, достала платок. Вытерла глаза и безнадёжно опустила руки на колени.

- А самое ужасное...

- Что?

114

- А то, что он отца своего на свадьбу пригласил. То есть мужа моего бывшего. Представляете – нашёл его и при­гласил!

- И как муж?

- А что ему? Приехал, подарки привёз...

- Спился?

- Нет, не спился... Бизнесмен, представляете? Успеш­ ный! Оказывается, они с сыном уже давно отношения под‑ держивают, а я не знала. Не говорил мне сын... боялся рас‑ строить, говорит. И этот ужас мне пришлось пережить! А вы говорите, радоваться! Слёзы её высохли после этой фразы, и она в сердцах бросила платок в сторону подушки.

- Представляете, сразу после свадьбы – собрались за границу ехать, в турпоездку! На целых две недели! Я себе такого никогда позволить не могла! Я даже в санаторий раз в жизни ездила! И то на танцы не ходила... не могла себе никаких романов позволить, чтоб сына воспитать! А он! В турпоездку! Денег-то сколько...

- А хотелось?

- Что?

- Хотелось, наверно, познакомиться с кем-нибудь? Вы ведь молодая, совсем молодая одна остались? Без мужа, я имею в виду.

- Я думала об этом... да... Конечно, ради сына – это главное. Но... трусила я... всё равно бы – не вышло ничего... Солнце висело над горизонтом уже совсем низко. Небо было сказочно красивым. Таким бывает закат на открытой местности, в слегка ветреную пору позднего лета. Все от­ тенки розового, сиреневого, голубого. Всё напросвет, через мелкие облачка. Чудо! Аделаида Петровна тоже смотрела в окно, но мне каза­ лось, что она смотрит не на закат, а в некие глубины своей души, полные элементарной зависти, пожизненной трусо­ сти, и тяжелой, привычной тоски.

115

Вечер быстро сменился ночью, как это бывает, когда подъезжаешь к югу. Мы попили чаю и улеглись на свои полки. Да… Нет, не давала мне покоя Аделаида Петровна, не дава­ ла даже тогда, когда я приехала домой. И я начала писать этот рассказ. И тут некоторые раз­мышления стали настой‑ чиво овладевать мной. Какие размышления? А вот какие. Кому он нужен, этот рассказ? Нет, не смогу я его допи­ сать! Тоже мне, писатель! А если даже смогу дописать, разве я смогу его напечатать? Нет, не смогу! Кто его напечатает? А если даже напечатают, то что? Что такое мой рассказ в море всей нашей литературы? Что такое мой рассказ, ког­ да есть Толстой, есть Достоевский? Я немного помучилась и остановила себя в тот мо­ мент, как почувствовала, что губы мои поджимаются и пре­ вращаются в линию. Ну, Аделаида Петровна, я и не предполагала, насколь­ ко заразна эта ваша болезнь! А ведь заразна, да ещё как! Я закончила рассказ и положила его перед собой. Зав­ тра же отнесу в редакцию, завтра же! А насчёт Достоевско­ го... перечитать бы надо... как там у него... «Бедные люди»? Да... да... бедные люди...

116

Классическое эхо

Тамара АЛЕКСАНДРОВА (Москва) Педикюр в последний день Помпеи – Здравствуйте! Ну! Что вы скажите за мое платье? Бывает же столь милая непосредственность! Незнакомая дама, жаждущая удивления и одобрения, явилась перед Тэффи на пыльной улице Новороссийска, куда приплыла она на «Шилке» из Одессы, напуганной на‑ ступлением красных. Люди в панике бежали из города. На рейде уже стояли «серьезные корабли», готовые двинуться к спокойным берегам. На них были «серьезные, важные и сведущие персоны», один к одному персонажи ее свежень‑ кого фельетона «Последний завтрак». «Большевики не придут. Их сюда не пустят», – уверяли они и хлопотали о визе, о пропусках. На «Шилке» пропусков никто не спрашивал, и толпа брала это задержавшееся на причале судно штурмом. На‑ род все набивался и набивался. Переполнены каюты, не ступить на палубе. Попутчик Тэффи нашел место в кают‑ ке-ванной. Она – четвертая, двое мужчин на полу, один – в ванне, ей как даме уступили узенькую скамеечку. Вещи устроены в трюме, там же и гитара, «подруга семиструн‑ ная», с которой она не расстается… В коридорах, на лестницах, под лестницами, под тру‑ бой – всюду сидели, лежали люди. Прислушиваясь к берегу – вблизи постреливали, издали доносился грохот нешуточ‑ ного боя, – с беспокойством спрашивали: почему стоим, где буксир? И мало кто ведал, что на их странном темном ко‑ рабле не только электричества нет, но и команды – все сбе‑ жали, и машина, как оказалось, разобрана, а некоторые ее части исчезли…Чудо, что все как-то организовалось, обра‑ зовалось. Нашлись среди пассажиров инженеры, механик, моряки. Выбрали командира. Буксир подтащил «Шилку» к угольщику, раздалась команда: все мужчины, кроме стари‑ ков и больных, – на погрузку угля!

119

«Началась прелюбопытная штука», – так определит Тэффи через десять с лишним лет в своих «Воспоминани‑ ях» реакцию шилкинской публики на предложение немно‑ го поработать во имя своего спасения. Элегантные молодые люди в щегольских костюмчи‑ ках смущенно улыбались, показывая, что понимают шутку, хотя она почему-то слишком затянулась. Кряжистый го‑ сподин лет сорока бешено орал: «Я дворянин и помещик и никогда в жизни не работал, не работаю и не буду работать. Ни-ког-да! Зарубите себе это на носу». Разгорался скандал: почему мы должны, а он нет… мой муж тоже помещик… не будем работать – пароход не двинется.… А кряжистый продолжал вопить: «Если вам нравится социалистическая ерунда и труд для всех, так вылезайте на берег… к своим, к большевикам!» Публика неожиданно растерялась, но здравый смысл все-таки пробился: ну его к черту, нельзя же доставаться большевикам! «Длинной вереницей пошли по трапам вверх и вниз почерневшие, закоптевшие грузчики… Молодые «элеган‑ ты» в лакированных башмачках и шелковых носочках, под‑ держивая затянутыми в желтые перчатки руками тяжелые корзины, тащили уголь… Заревела труба, повалил черный дым. Спасены! В один из дней была объявлена и дамская трудовая по‑ винность – чистка рыбы. Тэффи места за длинным столом не досталось, и она спустилась вниз, спасаясь от рыбного запаха. Кое-кто счел это отлыниванием от работы, выра‑ зил неудовольствие, и человек, исполнявший роль адми‑ нистратора, посоветовал ей «проявить свою готовность». Только вот что придумать? Не палубу же вам мыть. Палубу! Именно палубу! – ухватилась за идею Тэффи: розовая меч‑ та молодости! Юнга притащил щетку. Притянул шланг. Брызнула вода на ее серебряные башмаки… Юнга смотрел с испугом и состраданием и готов был тотчас ее заменить. Объяви‑ 120

лись и другие сочувствующие: вы же устанете, позволь‑ те я за вас. Но Тэффи не сдавалась («Завидуют, подлые души!»). И тут администратор стал ее убеждать, что она пере‑ утомилась, что теперь заступит другая смена, и добавил вполголоса: «Очень уж вы скверно моете». Обиженная, отправилась восвояси и, проходя мимо бе‑ седующих дам, услышала свое имя: «Я вам говорю – Тэффи едет. Ну, конечно, не так, как мы с вами: отдельная каюта, отдельный стол и работать не желает». Вот она, расплата за славу. Пришлось вступиться за оклеветанную писательницу: «Ах, как вы несправедливы… Я собственными глазами только что видела, как она моет палубу». Дамы заволновались: ее заставили мыть палубу – это уже чересчур! И наперебой спрашивали, какая она, как выглядит. «Такая длинная, истощенная, цыганского типа, в красных сапогах», – Тэффи втягивала дам в игру и изо‑ бражала правдивость, отвечая на их расспросы, когда зна‑ менитость еще будет мыть, чтобы посмотреть: «Не знаю. Говорят, на завтра она записалась в кочегарку. Впрочем, может быть, это вранье». Так и плыли, теряя счет дням – одиннадцать? двенад‑ цать? –пили отвратительную воду из опреснителя. Ели рис с корнбифом, блюдо, которым кормил повар-китаец Миша, чахоточный старик. Питались слухами. Волновались и на подходе к Новороссийску: что там? кто там? В порту – на набережной, на бесконечных молах – рас‑ положились беженцы-армяне. («Откуда-то их выгнали, куда-то погонят».) Тэффи просто не могла обойти стороной этот лагерь, врезалась в его странную жизнь и, как всегда, многое увидела на ходу, разглядела, не разглядывая. Палатки из корзин и разного тряпья на веревках. Все имущество – три лохмота и сковородка. «А живут ничего себе». Даже уныния незаметно. Перебраниваются, смеют‑ ся. Старухи перед жаровнями с какой-то жалкой едой. По‑ луголые дети, играющие в стеклышки от бутылок. Маль‑ 121

чишка с глиняной свистулькой, две девочки, пляшущие, обнявшись, под его музыку…К палаткам привязаны пучки чеснока, чтобы отгонять заразу. Много больных – лихорад‑ ка, сыпной тиф… Вот и думайте и философствуйте, почему они «живут ничего себе». По городу бродят «беспастушьими стадами» шилкин‑ ские пассажиры. Всех интересуют квартиры, цены и – глав‑ ное – большевики: где они? Услышали про непонятных пока что зеленых. Из белых они или из красных? В городе – паника из-за сыпняка («Люди мрут, как мухи»). В апте‑ ках советуют туго завязывать концы рукавов вокруг руки, чтобы ничто не могло заползти. Кажется, замаячило жилье – недурная комната, только надо немножко обождать: «Там двое тифозных. Если ум‑ рут, так, может быть, сделают дезинфекцию… Немножко подождите», – от души советовала та самая дама, которая просила оценить ее платье. Господи, да что это за особь такая? Как устроена? Без‑ домье, потери, а она озабочена глупостями. Так, наверное, подумал бы каждый из нас, но не Тэффи. «Какое очарование души увидеть среди голых скал, среди вечных снегов у края холодного мертвого глетчера крошечный бархатистый цветок – эдельвейс. Он один жи‑ вет в этом царстве ледяной смерти. Он говорит: “Не верь этому страшному, что окружает. Смотри – я живу”. Какое очарование души, когда на незнакомой улице чужого города к вам бесприютной и усталой, подойдет не‑ известная вам дама и скажет уютным киево-одесским (а может быть, и харьковским) говорком: – Здравствуйте! Ну! Что вы скажете за мое платье? Вот так бродила я по чужому мне Новороссийску, ис‑ кала пристанища и не находила, и вдруг подошла ко мне усталая дама и сказала вечно женственно: – Ну, что вы скажете за мое платье? Видя явное мое недоумение, прибавила: – Я вас видела в Киеве. Я Серафима Семеновна.

122

Тогда я успокоилась и посмотрела на платье. Оно было из какой-то удивительно скверной кисеи.

– Отличное платье, – сказала я. – Очень мило.

– А знаете, что это за материя? Или вы воображаете, что здесь вообще можно достать какую-нибудь материю?.. Так вот эта материя – аптечная марля, которая продавалась для перевязок. Я не очень удивилась. Мы в Петербурге уже шили бе‑ лье из чертежной кальки. Как-то ее отмачивали, и получа‑ лось что-то вроде батиста… Милое, вечно женственное! Эдельвейс – живой цветок на ледяной скале глетчера. Ничем тебя не сломить!» Незаледеневшая душа, зоркое писательское зрение. Мало кому выпадет удача увидеть прекрасный цветок на краю ледника. А Тэффи никуда не надо подниматься: у нее, в разламывающейся жизни на каждом шагу – так ей везет!

– эдельвейсы, усвоившие свое предназначение – цвести! И она бережно, с полным уважением к живому, пересажива‑ ет их в свой писательский сад. Вот восхитивший ее московский экземпляр. В цен‑ тре города – уличные бои, гремят пулеметы, жители спу‑ скаются в подвалы. Страх, плач… И вопреки месту и об‑ стоятельствам одна женщина невозмутимо греет щипцы для завивки над жестяночкой, в которой за отсутствием спирта смрадно горит жидкость для уничтожения пара‑ зитов… «Такой же эдельвейс бежал под пулеметным огнем в Киеве купить кружево на блузку. И такой же сидел в одес‑ ской парикмахерской, когда толпа в панике осаждала па‑ роходы. Помню мудрые слова: – Ну да, все бегут. Так ведь все равно, не побежите же вы непричесанная, без ондюлясьона?! Мне кажется, что во время гибели Помпеи кое-какие помпейские эдельвейсы успели наскоро сделать себе педи‑ кюр…»

123

Как ни убеждала Тэффи читателя, что в ее «Воспоми‑ наниях» о том, как катилась она вниз по огромной зеленой карте Российской империи и докатилась до самого моря, ему не встретятся героические личности, что населены они людьми исключительно простыми, «неисторическими». Но ее «бег» не обошелся без яркой исторической фигуры. Это – Женщина. Женщина на все времена, верная своей женской сути на любых этапах истории. Ну разве забудешь даму с грудным ребенком, которая стояла под дождем на новороссийской трамвайной оста‑ новке в парусиновых лаптях на босу ногу. «Чтобы дать мне почувствовать, что она не кто-нибудь, она говорила ребенку по-французски с милым русским институтским акцентом: – Силь ву плэ! Нэ плеер па! Вуаси ле трамвей, ле трам‑ вей!» (Пожалуйста, не плачь! Вот трамвай, трамвай). Но она действительно «не кто-нибудь». Не вымещает на ребенке усталости и беженского отчаяния, хранит неж‑ ность, воспитанность и свой институтский французский. А то, что стыдится своего внешнего вида – так это тоже мо‑ мент достоинства. Вид в самом деле нелеп, грешно не по‑ смеяться: на голых ногах парусиновые лапти, на плечах – котиковая шубка. Шубка – заключительный аккорд этой сцены. И Тэф‑ фи его усиливает: «Котиковая шубка – это эпоха женской беженской жизни. У кого не было такой шубки? Ее надева‑ ли, уезжая из России, даже летом, потому что оставлять ее было жалко. Она представляла некоторую ценность и была теплая, – а кто мог сказать, сколько времени продолжится странствие? Котиковую шубу увидела я в Киеве и в Одессе, еще новенькую с ровным блестящим мехом. Потом в Ново‑ российске, обтертую по краям, с плешью на боку и локтях. В Константинополе, с обмызганным воротником, со стыд‑ ливо подогнутыми обшлагами, и, наконец, в Париже от двадцатого до двадцать второго года… В двадцать четвер‑ том году шубка исчезла. Остались обрывки воспоминаний о ней на суконном манто вокруг шеи, вокруг рукава, иногда 124

на подоле. И кончено. В двадцать пятом году набежавшие на нас своры крашеных кошек съели кроткого ласкового котика». Как верен был Тэффи в пути ее котик. Шубку можно было подстелить под себя в теплушке или на пароходной палубе, укрыться ею от холода. И даже лысеющая, она долго позволяла пристойно выглядеть. А Тэффи это было всегда важно. Потому так понятны ей все странные, казалось бы, поступки ее попутчиц, случайных знакомых. Мужчинам не оценить исторической значимости женских страстей: пока они пылают – мир не рухнет. Последние дни в Москве. Обыски, аресты, расстре‑ лы. Исчезновения людей – исчез человек, и не найти концов – где он, что с ним? Людям трудно было оставать‑ ся по вечерам одним. Надо было узнавать, что делается в городе, и многие устремлялись из дому – кто на оперет‑ ку, кто в какое-нибудь обшарпанное кафе, набитое раз‑ ношерстной публикой, где молодые поэты, читали себя и друг друга, «подвывая голодными голосами», хотя потом надо было возвращаться домой по черным ночным ули‑ цам, где грабили и убивали… А тут еще и весточка из Пе‑ тербурга: одну известную актрису арестовали за чтение рассказов Тэффи. Чтицу привели в чека – конвойный со штыком слева, конвойный справа, – и грозные судьи по‑ требовали повторить юмористический монолог. И вдруг один из судей расплылся в улыбке и сказал, что слышал этот рассказ на вечере у товарища Ленина. Он совершен‑ но аполитичен… А если бы не эта случайность, где была бы актриса? И где оказался бы автор? Какой уж тут «ондюлясьон»! В это время и свалился ей на голову одессит-антре‑ пренер: «Мой псевдоним Гуськин». «Псевдоним Гуськин» – это же как имя, решила насмешливая Тэффи. Оно само припечатывается к нелепому, завиральному, напористому человеку. «Сегодня ели булку? Ну так завтра уже не будете».

125

Хлеб этих московских дней был двух сортов: из опилок, рассыпавшийся, как песок, и из глины – горький, зеленова‑ тый, всегда сырой. «Все, кто может, едут на Украину. Только никто не мо‑ жет. А я вас везу. Я вам плачу…» Псевдоним Гуськин рисовал ей море, солнце, номер в шикарной «Лондонской», и ее, Надежду Александровну, в раю: вот она прочла рассказ-другой, взяла деньги, купила масло, ветчину («Вы себе сыты и сидите в кафе»). Но она ненавидела публичные выступления! Идиосин‑ кразия! Подайте Фрейда, чтобы разобрался! Публика всег‑ да принимала ее не просто хорошо – восторженно, но для нее это все равно – кошмар! А тут еще и псевдоним Гуськин со своими «порцентами» – понимай как проценты. И все-таки склонилась к отъезду, надеясь, что к ее воз‑ вращению обстановка изменится. К тому же ехать можно вместе с Аверченко: его тоже вез на Украину, в Киев, какойто псевдоним. Уложен дорожный сундук. Но вот в самые хлопоты по отъезду приезжает из Петербурга Каза-Роза, милая ста‑ рая знакомая. Она когда-то пела в «Старинном театре», в «Доме интермедий» у Мейерхольда дебютировала сразу как актриса, певица и танцовщица. Потрясала публику бра‑ вурной пляской на столе в одном из спектаклей, в другом – испанским танцем. Экзотическая женщина-подросток выступала в модных театрах-кабаре – в «Бродячей собаке», «Привале комедиантов». Кстати, пела здесь и песенки Тэф‑ фи. Тэффи посвятила ей стихи: Быть может, родина ее на островах Таити… В те бестолковые московские дни в «таитянке» вдруг проявилась неожиданная способность: «Она знала, у кого что есть и кому что нужно». В одной лавке в Кривоарбат‑ ском переулке лежит полтора аршина батиста, в другой, москательной, хозяйка продает кусок свежей, только что содранной бархатной занавески. Запыхавшаяся, прибежа‑ ла к Тэффи, лицо почти трагическое: «Вам нужно сейчас 126

же сшить бархатное платье… Вы сами знаете, что вам это необходимо… А такой случай уже никогда не представит‑ ся», – вспоминает Тэффи страстную Каза-Розу. «Ужасно не люблю слова «никогда». Если бы мне ска‑ зали, что у меня, например, никогда не будет болеть голова, я б и то, наверное, испугалась. Покорилась Каза-Розе, купи‑ ла роскошный лоскут с семью гвоздями». Иначе и не могло быть: она же из «эдельвейсов». «Вчера были у Тэффи, – записывает Вера Николаевна Бунина в дневнике 12 марта 1919 года. – Она производит впечатление очень талантливой женщины. Под конец она хорошо пропела свои песенки «Горниста, и «Красную ша‑ почку». (…) Одета так, что сначала бросается в глаза мех, яркость шелковой кофты, взбитые волосы и уже наконец – лицо». Март был очень тревожным для Одессы. В этот же день Вера Николаевна записала: «Два года, два кошмарных года, сколько чаяний надежд похоронено в этот срок. Сколько пролито крови, сколько разорено, почти вся Россия пере‑ вернута вверх дном. Последние дни события очень нера‑ достные. Взяты Херсон, Николаев, последний без боя…» Надежда Александровна жила этими же тревогами, но сумела устроить праздник для друзей. Непостижимая, очаровательная Тэффи! Ее вечная женственность – как инстинкт, как часть характера, убеж‑ дений. Надо выглядеть, надо стараться, суетиться! Тэффи считает, что, сказавши «Все суета сует», Соло‑ мон не до конца был прав. Сознание суетности всегда уны‑ ло (и черт бы его побрал!), но суета иногда бывает очень приятна. Ирина Одоевцева в книге «На берегах Сены», расска‑ зывая, как в предвоенное время все ждали еженедельных фельетонов Тэффи, вспоминает забавный случай. В одном из фельетонов в «Последних новостях» Тэффи написала о стареющей даме, которая потратила с трудом 127

накопленные деньги на покупку очень модной в то время в Париже шляпки – красного колпачка с победоносно торча‑ щим вверх фазаньим пером. «Обезьяний колпачок» прида‑ вал ее усталому, помятому жизненными невзгодами лицу залихватский и вместе с тем такой жалкий вид, что, глядя на нее, хотелось расхохотаться и заплакать одновременно, а главное, посоветовать ей: «А ты бы в зеркало посмотрелась, чучело!» После такого фельетона, решила Одоевцева, ни одна молодящаяся модница не посмеет надеть свой обезьяний колпачок. Но в этот же день она увидела Тэффи … в крас‑ ном колпачке с длинным, как в фельетоне, фазаньим пе‑ ром! Чуткая Тэффи сразу уловила смятение в ее взгляде и, здороваясь, насмешливо прошептала: «А ты бы в зеркало посмотрелась, чучело!» Тэффинька, как звали ее близкие люди, не подчиня‑ лась возрасту. Любила вечера, приемы, выходы с друзьями в кафе. Случались танцы – танцевала вместе со всеми до упаду. Никто бы из окружающих, узнав, сколько ей лет, не поверил бы… Да никто этого и не знал. Возраст – ее тай‑ на. Распоряжалась им, как хотела – ну, естественно, не уве‑ личивала. И никого не удивлял неиссякаемый шлейф по‑ клонников – столь притягательно было ее остроумие Конец двадцатых – пожалуй, самый счастливый пе‑ риод ее жизни. Любовь, путешествия, относительный до‑ статок. А в начале тридцатых любимый человек тяжело заболел, и она пять лет «сдавала экзамен на ангела» – на терпеливую сиделку, нежную няньку. Были помощницы, но основная тяжесть лежала на ней – сама возложила. Никогда не жаловалась. Только близким могла что-то рассказать о своей изменившейся жизни, да и то не без са‑ моиронии, будто стараясь освободить их от обязанности со‑ чувствовать. «Предупреждаю, – писала «дорогой милой Верочке» (Буниной), – я стала стара, как черт (который, как известно, извечен). У меня седые виски, выпал зуб последней мудро‑ 128

сти, голос стал подло-скрипучий, все тело болит, и главное – буквально никуда не хочется. Урра! Живу я сейчас так тяжело и уныло, что даже смешно. Никого не вижу, нигде не бываю, разговариваю с челове‑ ком, который не может говорить… Какая ужасная штука жалость. Ей совершенно нет границ и пределов. Все ка‑ жется, что можно еще отдать что-то. – Ага, стерва! Небось книжку по ночам читаешь, а он читать не может! Нет пре‑ дела!» При этом она «без предела» работала – выходили кни‑ ги, еженедельные фельетоны. И никто не видел ее непри‑ бранной, непричесанной. Всегда элегантна. Тридцатые годы отмечены появлением наиболее силь‑ ных произведений в творчестве Тэффи. Это сборники рас‑ сказов «Книга Июнь», «Ведьма», «О нежности», «Зигзаг», ее «Воспоминания» и попытка эпического повествования — «Авантюрный роман». Далеко не всегда могла покупать себе модные шляпки. То война, то революция, снова кровавая война, когда брат – на брата… Напряженное начало эмигрантской жизни, без‑ денежье. А потом сороковые годы, военные и послевоенные. В войну она почти ничего не зарабатывала. Русские газеты закрылись, сотрудничать с профашистскими русско-языч‑ ными изданиями не хотела. При полуголодном существо‑ вании донельзя обветшал гардероб. И нужно было что-то изобретать, если и не шить белье из кальки, то творчески реанимировать обноски. Приходилось размышлять над потертыми до неприличия замшевыми туфлями: то ли их «побрить как бороду», то ли почистить кремом. Почистила. «Вышли отличные блестящие кожаные», – не без радости сообщала дочери в Лондон. Годы неумолимо приближались к восьмидесяти. Но об этом мало кто знал. Не отпускают болезни – и темой для острот все чаще становится тема старости. Иногда кокетни‑ 129

чала, надеясь услышать: «Что вы, что вы, Надежда Алек‑ сандровна, какая же вы старуха!» В одном из писем Верочке – литературно роскошный монолог: «У нас весна. Солнышко озаряет пятна на юбках и морщинки в углах рта… Не верьте, дорогая моя, легенде о моей молодости. Раскрою Вам тайну: поражает она только наших сверстников и именно потому, что видеть они стали плоховато. А я, наоборот, вырабатываю себе стиль старухи, но не знаю, на каком именно остановиться. Очень заман‑ чив стиль толстовской Марьи Дмитриевны (из «Войны и мира»). Говорить всем «ты» и резать правду-матку. Хорош стиль европейский: каблуки, тайер, тросточка и деловитые разговоры на эротические темы. Есть еще также «старухалепетуха» – но я не болтлива. Но и для Марьи Дмитриев‑ ны и для «европейской» – нужны деньги. Первая должна видать много народа и у себя принимать, вторая должна путешествовать. Есть нечто поскромнее: «старая кочерга». Говорит мало, но неприятна. Хлопот и расходов никаких. Вероятно, на этом и остановлюсь». Не получалась из нее «старая кочерга»! Друзья удивлялись мужеству, с которым она боролась со своими болезнями, с мучительными сердечными спаз‑ мами, и тому, как следила за собой, как всем интересова‑ лась, работала, писала… Тэффи есть Тэффи – она не менялась. Меньше чем за три месяца до ухода, уже отметив восьмидесятилетие, под‑ робно рассказывает дочери в письме про фасон платья, ко‑ торое хочет сшить, и, как всегда, посмеивается над собой: «Из того, что у меня в голове вместо мыслей об ужасе су‑ ществования сидит пестрая кофта, ты можешь вывести, что дух мой торжествует над плотью». Чудесная, оригинальная, единственная, несравненная, совершенно необыкновенная, очаровательная – это выпи‑ санные мной эпитеты из разных воспоминаний о Н. А. Тэф‑ фи (Лохвицкой, Бучинской).

130

«Тэффи в сущности была единственной «дамой» ли‑ тературного Парижа – не «литературной дамой», а оча‑ ровательной, хорошо воспитанной и «столичной» дамой, – вспоминала княгиня Зинаида Шаховская, критик, публи‑ цист. – Может быть, несколько суховатая и чрезвычайно умная, Тэффи, мне кажется, не интересовалась политикой или мировыми вопросами. Интересовали ее человеческие типы, дети и животные, но трагическую участь всего живу‑ щего она не только понимала, но и чувствовала ее на своем собственном, прежде всего, опыте». Но «единственная дама литературного Парижа» не была писательницей. Это подтверждали многие ее собра‑ тья. Один из самых ироничных – Саша Черный – объяснил: «Прежние писательницы приучили нас ухмыляться при виде женщины, берущейся за перо. Но Аполлон сжалился и послал нам в награду Тэффи. Не «женщину – писатель‑ ницу», а писателя, большого, глубокого и своеобразного».

131

Ольга БОРИСОВА (Самара) Из цикла «Диалоги с Волошиным» Киммерия «...Земля утерянных богов!» М. Волошин «Киммерийская весна» Святою волею хранима, Земля скалистых берегов. Ты под крылами Серафима Моих не чувствуешь шагов. Затеряна в песках зыбучих, На берегах шальных морей. А над тобою реют тучи, Армады грозных кораблей. Они плывут по глади синей, Расправив гордо паруса, Покружат над морской пустыней И вновь умчатся в небеса. Каких богов, земля святая, Ты на груди хранишь следы? И кто, с небес на нас взирая, Печально смотрит с высоты? В прогулках к морю ежедневных – Немолчных волн я слышу стон. И вижу лики в водах пенных, И розы каменный бутон.

132

Напутствие «Возьми свой посох и иди!..» М. Волошин «Пустыня» Все пропусти через сознанье И за мечтой своей иди! Открытий много впереди. Внимай! И через созерцанье В простом – великое найди. Как много нам дала природа! Устроен мудро дольний мир: Под полусферой небосвода Сплетают звезды хороводы И сеют бледный свет в эфир. В нём – ты и я, и всё живоё: И радость с грустью и тоской, И всё – за день пережитое, И волшебство в нём вековое, И удивительный покой. А завтра множество открытий Тебе подарит новый день. Богатый чередой событий, Они запутаны, как нити, Но на пути встает их тень… Ты посох взял, ну что ж – иди!

133

Андрей ГАЛАМАГА (Москва) Канун Туман в низинах расстилался пеленою, Внезапный ветер набегал и пропадал; И до утра, готовясь к завтрашнему бою, Не спал в сраженьях закаленный генерал. Рассвет все ближе. Но, покуда час не пробил, Он зорким взглядом обводил притихший стан; То тут, то там мелькал его орлиный профиль, И все бесшумно расходились по местам. Он назубок усвоил истины простые: Не лгать, не трусить, не сдаваться, не стонать. Он знал доподлинно, как велика Россия, И доброй волею не стал бы отступать. Пристало ль русским перед пулями склоняться, Когда на знамени – нерукотворный Спас! Мы насмерть станем за родную землю, братцы, И вместе выживем. А впрочем, как Бог даст. Пусть грянет бой, какой от века был едва ли, Пусть супостату будет белый свет не мил; Чтоб через двести лет потомки вспоминали Тех, кто за Родину себя не пощадил. Он не застанет час, когда под вечер смолкнут Орудий залпы, посвист пуль, снарядов вой. Он будет гордо умирать, шальным осколком Смертельно раненый в атаке роковой. Светлело небо в ожидании восхода; Вот-вот над полем вспыхнет первая заря.

134

Начало осени двенадцатого года. Грузинский князь – на службе русского царя. Пейзаж Полмира объехав без дела, Поймешь, что полжизни отдашь За русский пейзаж черно-белый, Березовый зимний пейзаж. На дальнем пригорке деревня, Сороки пустились в полет, А рядом, меж редких деревьев Охотник с собакой бредет. Петлянье дороги окольной, Следы лошадиных подков; И темный шатер колокольни На фоне сплошных облаков. Мой друг, путешествий любитель, Меня перебьет, в простоте. Он где-то подобное видел. В Германии? в Польше? в Литве? Пейзаж этот больше фламандский. Вот Брейгель, типичный пример. Подумаешь, кончились краски. Остались бы уголь да мел!.. В Антверпене не был я в жизни И спорить теперь не готов. Но вдруг этот Брейгель Мужицкий Был родом из наших краев?

135

Согласен, что это абсурдно. Но что, если я не один? Вдруг так же считают подспудно Датчанин, француз или финн?.. Уютно чернеют домишки, Со снежной зимою в ладу, И черную шайбу мальчишки Гоняют на белом пруду.

136

Борис КОЛЫМАГИН (Москва) Гурзуфские записи Туман опускается с гор, и Пушкин такой молодой и дева с кувшином воды в священной роще скульптур кружатся три старичка, и речи их – гул морской и голубя воркованье о дева среди олив, ты жизни напоминанье! * * * Когда смотришь на волны, не думаешь: просто смотришь; и ищешь глазами кромку – пенистый вал; следишь как он набегает на гальку, шуршит, замирает: чистый лист, белая пена. * * * И люди словно деревья на остановке без всякого богоподобья паденья парус и тот вдали – веселый такой отшельник 137

Наталья ОРЛОВА (Москва) Меж лицейских и поэтов… Меж лицейских и поэтов И Божественных начал Он нам – памятник и бесов И пророка – описал, Да еще вернул с лихвою, Чтобы было что беречь, Поплатившись головою. – Дорогую пайку – речь. Дышит в очи Век Железный, Пропадает Красота, Мы летим толпой – над бездной И не ведаем – куда? Стало тихо на планете От Всемирной Немоты… Все мы – люди, все мы – дети. Все мы с Пушкиным – на ты. «Ход вещей», как говаривал Пушкин «Ход вещей». Твоей подружки Не сыскать. Окончен бал. Про тебя – «Счастливец Пушкин!» – Как-то Вяземский сказал. Что за счастье под рукою, Что за тайное вино? Честь и мужество – простое Нам наследство суждено. Да с метелью пугачевской Познакомиться пришлось…

138

Кто под петлею московской Приговаривал: «Не бось!»? Не разбойник оренбургский И не пагуба-Зима, Не провал кромешный, русский – А – всесветная Чума! Кто там едет в чистом поле? Губит, ловит – берегись! Сыплет в очи – горстки соли, Да ворует пайку-жизнь, Да последнюю осьмушку Тех, михайловских полей? Где же Пушкин? Дайте кружку, Сердцу будет веселей! Гоголь Гоголь считал, что Пушкин – это русский человек, каким он явится через 200 лет. Гоголь, Гоголь – в невиданной силе, Как слова-то твои хороши, Не лежится скитальцу – в могиле, Хоть садись и с натуры пиши. Чудо-Тройка! Народы – заране Постараниваются, глядят… Что звенит? Не струна ли в тумане? Не Копейкин ли свищет в бурьяне? Не чеченский ли рвется снаряд? Поднимайся и словом побалуй, Расскажи, чем откроется век? Он горит – твой проект небывалый, – Вот пришел, но не Пушкин, пожалуй, А неведомый нам человек 139

Анатолий ФЛЕЙТМАН (Санкт-Петербург) Осень Год 1830-й Карантина эта не выходит у меня из головы. Из письма А. Пушкина к Н. Гончаровой Осклизлых шляпок кряжистый присест. Черничные дары – очей чернее. Грибов соленья сладостный процесс. Чесночных долей мелкое члененье. Под утро с бреднем, под вечер с удой. Хромых мостков скрипучие качели. Шальной убой. Добычливый удой. Охота. Варка. Жаренье. Копченье. Услышь заготовительский позыв, Неси, природа, пышные хоругви. Вскипают пеной медные тазы, Малинный дух державствует в округе. А что же гость в силках карантинá? Равно чурался что плода, что клубня. Брёл наугад, слонялся дотемна, Жёг свечи досветла, спал до полудня. Ни клубня, ни плода. А, право, жаль: Добычей пахнет лес, кустится озимь. Презентовать изрядный урожай Могла б ленивцу болдинская осень.

140

Поэтический ряд

Сергей АДАМСКИЙ (Санкт-Петербург) * * * Мостовыми непрожитых дней, Под мостами несказанных слов, Площадями несбывшихся снов, Бесконечно гуляем мы с ней, Чтобы изредка встретившись вновь, В средоточии скорбных теней, Ощутить на мгновенье сильней Дозволительной меры любовь. Так большой замыкается круг; Здесь больной исцеляет врача; Здесь от взглядов сгорает свеча, Между нами возникшая вдруг. Разрешенье на грех никому Не дается за давностью лет. Мы глядим уходящему вслед, Но расходимся по одному.

143

Максим АЛЕКСАНДРОВ (Москва) * * * Я куда-то вышел, И меня нет долго. Из часов минуты Капают без толку. За окном закатом Время вечереет. Где-то не хватает, Кто-то пожалеет… Только благодатный Случай подвернулся. Я куда-то вышел, Да и не вернулся. * * * Пустая страница Как снег бела. Где здесь граница Добра и зла?

144

Вячеслав АНДРЕЕВ (Санкт-Петербург) * * * Стоит Исаакий, сумрачен и гулок, И кажется, к нему лишь сделай шаг, Он напружинит каменные скулы, Наклонит позолоченный шишак… Но это кажется из-за тумана, А я-то знаю: обойди весь свет, Добрейшего такого великана Второго в мире не было и нет. И помню, как в далёкий день весенний, Когда сквозь снег карабкались ручьи, Он брал меня, как будто на колени, На выступы согретые свои… И стоит подойти к нему поближе, Как тотчас же в гранитной глубине Возникнув, День тот, ласковый и рыжий, Вернётся на мгновение ко мне…

145

Алексей БАНДОРИН (Рязань) * * * Негаданно, как мат Легаля Для шахматиста-новичка, Зима нагрянула легально Издалека. Ей надоело жить в опале, Стенать в безмолвье ледяном. И вот, когда мы засыпали, Взмахнула пышным рукавом. И сразу всё преобразила, Всё в белый выкрасила цвет, На подоконник положила Снежинок трепетный букет. * * * Листьев опалы Мне осень опальная дарит. Такое богатство К ногам набросала Лениво! Под ветром качаясь, К воде наклоняясь, Печалясь, Как Гамлет, – Офелию ищут, Офелию кличут Плакучие ивы… Тревожное время! Тяжёлое бремя безумства 146

Безудержно тянет В холодные воды С обрыва… Такое богатство, Такие развеяны чувства! Кого же там ищут, Кого же там кличут Плакучие ивы? * * * Зачитал я судьбу до дыр, Зачитал до зевоты, до слёз, Столько раз на мороз выходил Под оснеженный шелест берёз. Всё в ней мило, как Божий день, Всё в ней жутко, как Божий суд, Всё желанно, как детская лень, Всё постыло, как рабский труд. Все дороги ведут в Рим, Но приводят всегда на погост. Все молитвы горчат, как дым, Но всегда достигают звёзд.

147

Ольга БОРИ (Ставрополь) Любите стариков Любите стариков, капризных и несчастных, И грустных, и смешных хранителей добра. Жалейте стариков, ко прошлому причастных, И проводите с ними вечера. Любите стариков, и мудрости учитесь. Послушайте, о чем они хотят сказать. Смешите стариков и с ними веселитесь, Пусть вспомнится им прошлое опять. Любите стариков – блюстителей традиций, Прошедшего связующую нить. Простите им наличие амбиций – Ведь скоро может их уже не быть. Любите стариков, ворчливых и сметливых, С хитринкой и лукавинкой в глазах, Задумчивых, серьезных, молчаливых… Утешьте их, когда они в слезах. Любите стариков. Наполнена их чаша Терпением и памятью годин. Жалейте стариков. Скорбит ли сердце ваше, Когда старик живет совсем один?.. Нас время приближает понемногу К тропиночке, что старостью зовут. И Ангел прилетит, и позовет в дорогу… Жалейте стариков, пока они живут.

148

Борис ВАНТАЛОВ (Санкт-Петербург) * * * Я, синица прошедшего времени, прозябая в новейшей среде, не клюю электронного семени, не витаю всегда и везде. Мозг, во мне истощается сущее. Лета плещет холодной волной. Невесомость. Душа неимущая заполняет сознанье собой. Пробуждение Вот в мозгу замерцало понятие, блики солнца в холодной воде. Я глядит на свое восприятие, развалясь на диване нигде. В голове надо выплавить олово, раскаленное выплюнуть вон. И останется арфа эолова, галактических струн перезвон.

149

Изабелла ВЕРБОВА (Москва) * * * Боже мой! Неужель не болит?! Так и эдак потрогаю рану – Я ищу шов отметины рванной – Боже мой! Неужель не болит?! Ни следа не осталось, ни шрама, И белеет пустая рама, Фотографий она не хранит. По углам отскребу свою память, Наведу там порядок, уют, Забываю умение плакать, – Прок от слез-то – лишь соли на пуд. По ночам в окна бьются ветки. Осень. Ветер. Так быть и должно. Сон прохладный мне смежит веки, Пусть приснится то, что суждено. Про Царевну пусть притча приснится, Белый конь и розовый снег, И прекрасные, гордые лица, И широкой дороги разбег. Утром в окнах солнечный ветер. Обновленной природы лик. И не кончилась жизнь на свете. Боже мой! Ничего не болит!

150

Светлана ВЕСЕННЯЯ (Буденновск) * * * Цветы моих раздумий на столе, Цветы моих сомнений горьких – в сердце, Как белые «дубки» в вечерней мгле, Откройте настежь маленькую дверцу! Откройте, выпуская, словно птиц, Страдания, тревоги и печали, Рассейте так, чтоб не собрать крупиц, Так, словно вовсе не существовали, Так, чтоб забыть о мрачных серых днях, Однажды прочно запечатав дверцу, Чтоб белые цветы росли в полях, А счастье маком расцветало в сердце!

151

Ольга ВОЛЬНОВА (Ульяновск) * * * Момент рожденья – максимум мечты, Утробной, не отмеченной в сознаньи, Не воплощённой в лепете созданья, Не вызванной приливом суеты. Момент рожденья – максимум пути, И чистый лист надеждами расправлен. Не мир в тебе, но в мире ты объявлен. Война души и тела впереди. Момент рожденья – максимум утрат Покоя, безопасности и крова. И будет всё рискованно и ново. Любовь и боль – всё будет невпопад. Момент рожденья – максимум труда Для привлеченья истин самых-самых… Ты в День рожденья вспоминаешь маму И чувствуешь рожденье, как тогда. Момент рожденья – минимум тебя. Ты ничего пока ещё не значишь. Твоё рожденье – первая удача. Все остальные – не терять себя.

152

Алексей ВОРОНИН (Москва) Предчувствие зимы На остановках, как мокрые цапли, Люди стоят под зонтами. Холод и тьма. Ветер сердито сеет холодные капли. Завтра из них первым снегом взойдет зима. В метро В метро как в подводной лодке – Та же, подчас, глубина, Та же в тоннелях глубокая Царствует тишина. Зима Собаки, как медведи без берлог. Всю зиму спят в подземных переходах На выходах из теплого метро, Где мягкий, как подушка, воздух. В собачьих снах по каменным ступеням Шуршат воздушно миллионы ног, И тыкается в ноги неуверенно Доверчивый к шуршанию щенок * * * Как из человека делают актера? У кого узнать как не у режиссера. И откроет правду Режиссер о том – Мол, кнутом и пряником, И опять кнутом.

153

Василий ГЕРОНИМУС (Москва) * * * Шевелятся расхлябанные дровни, вершится на Москве проворный суд; мелькает мимо изгородь часовни, боярыню Морозову везут. Дороги пахнут лесом и расколом, ныряет полоз сослепу в сугроб… Страданья неподвижным ореолом надменно окружён строптивый лоб. Захлёбываясь выстраданным криком, очерчен – в снег – овалом алым рот. Не горе, что радений о великом постичь не может вышколенный сброд. Так искренность горячих заблуждений подчас живее всех беззубых правд… Густеет нестерпимо мрак осенний, и ветер свищет, брёвна разбросав. В преступнице порода неподкупна; не сдерживая вольный дерзкий тон, она живёт размашисто и крупно, каким бы колким ни был чёрный фон.

154

Николай ГОЛЬ (Санкт-Петербург) Баллада с тенденцией Мы все несовершенны, и вот тому пример: художник Ярошенко выходит на пленэр. Он тихо в рощу входит, он пишет сонный мрак, а на холсте выходит заплеванный кабак. А шел ведь не с поллитрой, не с банкой огурцов – с этюдником, с палитрой, с душой, в конце концов. С кистями шел и с маслом, и вот вам результат – селедка с постным маслом, растленье и разврат. Вновь жанровая сценка из жизни голытьбы… «Мы, – молвил Ярошенко, – тенденции рабы: на днях с натуры Шишкин писал публичный дом, а получились шишки и мишки под кустом».

155

Евгения ГОНЧАРОВА (Новороссийск) Возвращение Знакомый мир – и только нет меня. А в остальном все то же, как обычно, И лес весенний полон песен птичьих, И наша речка вдаль бежит, звеня… Ведет тропинка к дому твоему, Там рыжий кот блаженствует на крыше, Забыв о мелочах, таких, как мыши, Приветствуя гостей ленивым «мурррр…» И тот же двор, и тяпка у стены, И звуки песенки едва слышны, И тот же дом, что часто снился мне, И сад в окне, и чайник на огне. И ты все тот же – только чуть взрослей, Ты все забыл – наверно, время лечит. А для меня осталась только вечность И мир – на «до» И «после кораблей»… Лицедеи Пылать и плакать – это труд. Наш труд – паренье и паденье. Мы выбираем неуют И отрекаемся от денег. Тому, кто признает игру, Уже не избежать расчета. Однажды даже лучший друг Посмотрит, как на идиота. Бумажный дом. Фанерный дом. Дом настоящий – не построен.

156

Все, что имеем, – отдаем, Чтоб оживить своих героев. Они заимствуют тепло Того, кто их личину примет. И дети дышат на стекло – Актеры в зимней пантомиме. Юродствуй, полоумный шут, И вытанцовывай уродство Судьбы. Все короли умрут, А мертвым не за что бороться. Через любовь – вперед, к беде. Трепещут пальцы, холодея. Да, я не принц – я лицедей, Я – квинтэссенция идеи. Что выбираю? Быть живым. Что отдаю? Всю жизнь земную. Цена дурацкой головы –

Три королевских поцелуя.

157

Любовь ГРЯЗНОВА (Ульяновск) Спасибо друзьям И снова спасибо друзьям говорим. Спасибо, что в горе и радости с нами. За то, что мы живы, за то, что творим, Что хочется петь, наслаждаться стихами. Беспечная юность ушла далеко. А, впрочем, беспечной ей быть не досталось. Да разве бывает кому-то легко?.. Но сердце по-прежнему юным осталось! И мы о любви говорим, как тогда. А сердце трепещет и полнится счастьем. Любовь и друзей не уносят года, И нет на земле нашей дружбы прекрасней!

158

Андрей ДОБРЫНИН (Москва) * * * Угрюмый темный бог лесов Проходит по лесным болотам. При взрыве птичьих голосов Ты вслушиваешься: а что там? Смятенье поселив в мышах, Живущих в сумрачном подлеске, Звучат его тяжелый шаг Обозначающие всплески. Мелькнет чудовищная тень В прорехах лиственной завесы. Затмится на мгновенье день, И зашумят верхушки леса. А шум перерастает в вой, Под мохом хляби затрясутся, И облака над головой Стократ быстрее понесутся. Леса со встряхиваньем хвой За ними двинутся вдогонку. Они по стрелке часовой Как бы вбираются в воронку. Закрой и вновь открой глаза, Чтоб все могло остановиться. Шумят размеренно леса, Вразброд позванивают птицы. Но пусть небесные стада И не ускорили движенья – 159

Ты не забудешь никогда Такого предостереженья. Ты можешь просто собирать Грибы в заброшенном окопе, А бог решит тебя вобрать В свои тоскующие топи.

160

Ольга ДОБРИЦЫНА (Москва) * * * Похоже на ожог: покуда не совпасть И фибрами души, и ожиданьем тела… И хороша та пасть, куда на искус – пасть Частицей световой, а не едой хотела. Похоже на ожог: в надежде на авось, – Сомнительный рецепт… Любовная химера Так рыкнула, что всё в минуту сорвалось. И в горле тошнота от нового примера, Который не решить, поскольку иногда Сложенье единиц – не повод к удвоенью. Так спой себе: гори, гори моя звезда, – Гори! – по моему дурацкому хотенью!

161

Маргарита ЗИМИНА (Камбарка, Удмуртия) Памяти мамы Нет, не была моим кумиром ты – На маму походить я не хотела. Порой с опаской в зеркало смотрела, Боясь увидеть в нём твои черты. Я отрекалась от твоих идей, Усвоенных в сороковые годы, Твоих подружек – чуждых мне людей, Твоих костюмов, вышедших из моды.

– Нет, – говорила. – Нет! И ни за что! Ну так и быть, я вымою посуду. Но это обветшалое пальто Я всё равно донашивать не буду! Вся молодость прошла в сплошной борьбе – Бескомпромиссна юность и упряма. И вот теперь тоскую о тебе, Но ты об этом не узнаешь, мама. … Давно пришли другие времена. Дни неуклонно движутся к закату. И жизнь, тобой которая дана, По всем законам подлежит возврату. Но если мне приходится бывать В местах, где тени прошлого теснятся, То слышу вслед: «Ну, вылитая мать!» И что мне делать – плакать иль смеяться? * * * Формула родины? – Время, пространство, любовь. Дольше всего продержалось, конечно, пространство…

162

А с остальным – вековечное тут окаянство: Стены и кровля прочнее, чем тёплая кровь. Время умчалось, и люди родные ушли. Что там в остатке? Сплошные берёзки и ели. Что же я делаю здесь? Почему, в самом деле, Так я цепляюсь за этот кусочек земли? Ёлки любить? Изо мха выступающий пень? Да и кому ты нужна со своею любовью? … Но только здесь по ночам к моему изголовью Нежно склоняется мамина милая тень. * * * Куда-то делось летнее тепло. На плечи давит зимняя усталость. И всё, что было дорого, ушло. Исчезло всё, а музыка осталась. Давно вблизи не вижу милых глаз. С друзьями и любимыми рассталась… И осень вновь оплакивает нас. Всё миновало – музыка осталась. Да, наши годы кем-то сочтены. О чём мечтали, часто не сбывалось. Но музыка продляет наши сны… Всё кончилось, а музыка осталась. Стучится дождь в оконное стекло, Но лето нам однажды даровалось… И не грусти, что прошлое прошло. Исчезло всё, а музыка осталась.

163

Ярослав КАУРОВ (Нижний Новгород) * * * Прозрачное небо томится, И к вечеру будет гроза, И флоксов тревожные лица Нам силятся что-то сказать. Застыла листва перед бурей, То вздрогнет, то снова замрет. И в этой немой увертюре Так слышен мгновений полет. И радость – не значит веселость. Пока этот шепот не стих, Я слышу и ангелов голос, И крыльев биение их.

164

Владимир КОВЫЛЬНЫЙ (Ставрополь) Путь На папертях дорог, На взлобьях площадей, Во времена тревог И сумрачных идей Бреду который год. И нет конца пути. Лишь камень, снег и лёд Мне под ноги летит. Ищу пригожий край, Ищу погожий день. Но жизнь – она не рай. Вновь набегает тень. Я ноги истоптал, Глаза я просмотрел. Но то, о чём мечтал, Найти я не успел.

165

Лилит КОЗЛОВА (Ульяновск) * * * Кудесница Любовь! В волшебный вводишь Сад И мотыльком пускаешь над цветами, И кружит голову нездешний аромат – Тут нежность испаряется веками. Воздушный шарик сердца рвется ввысь, И пьяный благовест метелит душу... Садовница! Здесь кущи разрослись На прежде стылой каменистой круче... Пресветлая! Ведь Любящий велик И всемогущ, и в силах равен Богу... И у него нездешний светлый лик, Провидящий нелегкую дорогу...

166

Михаил КОПЕЙКИН (Москва) * * * Захлебнулось закатом небо, День сползает в ночную смоль, А луну, как краюху хлеба, Уронили в звёздную соль. Я из шумного города ночью Совершу на природу побег, Там крадётся тропою волчьей Тишина, как лихой человек. Там покой обнялся с туманом И целует речную гладь, Может быть я счастливым стану, Может снова начну мечтать. И не будет мне больше грустно, Ведь душа лишь тобой полна, Я люблю тебя, нежностью русской Напоённая сторона.

* * * Давайте, говорить красиво, Какой бы скучной тема не была, И в тексте выделять курсивом Хорошие и добрые слова. Давайте, говорить понятно, Что б донести до слушателя суть, И выводить из фраз, как пятна, Заумную, бессмысленную муть.

167

Давайте, говорить по-русски, Писать по-русски в прозе и стихах, Хранятся смысловые сгустки В забытых и обыденных словах. Давайте, прекратим все споры О нужности – ненужности стиха, Быть может, станем мы тогда опорой Многострадального родного языка.

168

Алексей КОРЕЦКИЙ (Москва) * * * Подрагивает стекло. Глухие колокола в ловушке двора инвертированы – и словно с другой стороны слышны. Тупая пора: стабильная мразь вещает «ура» и движется вскользь. И хоцца сварганить большую большую вещь, и – чтобы она взорвалАсь, и всё это громко сказало ХРЯСЬ, а после сказало ХРУСТЬ, – и ан-ни-ги-лировалась стабильная мразь и нестабильная грусть. Ах, лучше заткнуться своим молчаньем на стёртом листе, запнуться на «нелигитим». … и как вам не тошно самим в такой духоте?

169

Наталия КУЗЬМИНА (Москва) Парусник: вдали бегут за бортом белые барашки и стежки дельфинов солнце падает – вверх плавниками – точно золотая рыба брызги янтарные перескакивают из бухты в океан белый и хрупкий сахарный лепесток тает в прозрачной волне * * * плещется море в шаге от дома волна затихает синие перья парусников учатся чистописанию вниз по лучам снуют золотые стрекозы

170

тени пальм от ветра трепещут у изголовий сонных фигурок купальщиков в сотах песчаного пляжа

171

Елена ЛАКТИОНОВА (Санкт-Петербург) (Из цикла «Белые вороны») Вороны рождаются белыми. Потом их перекрашивают: белый цвет такой маркий, непрактичен в употреблении и раздражает глаз. И вообще, что это за цвет – белый? Его легко окрасить в любой другой. Желательно, потемнее. Порой просто руки чешутся, как хочется окрасить. Есть, правда, такие вредные вороны – к ним не пристает краска, как ни старайся. Совершенные выродки. Зачем только такие рождаются? Отстреливать бы их. Или упекать куда подальше: они же все ненормальные. Они лишь портят общую картину жизни. Мир от них становится пестрым – Фи! – Светлым каким-то...

172

Сергей ЛОБАНОВ (Ставрополь) * * * Я влюблён в тебя, как в море С нежностью влюблён закат. Я с волной о счастье спорю – Есть на свете райский сад! Я влюблён в тебя, как в небо Вновь влюбился звездочёт. Он грустит, ведь там он не был! Сон его – туда полёт! Я влюблён в тебя, как в слово С пафосом влюблён поэт. В каждом сердце ищет крова, Людям дав мечты рассвет. Я влюблён в тебя, – как в мысль Ценную влюблён мудрец. Сам Творец тебя возвысил, Сделав трепетом сердец. Время я молю святое, Чтоб застыло на часок, Чтоб твоею красотою, Сверхпленительной, простою, Насладиться снова смог!

173

Марк ЛЯНДО (Москва) Февраль в нашем саду Т. Снегорай Снеговей снегосинь Февралей Снегоангелы яблонь в пареньи ветвей Лепестковый февраль Солнцелед Солнцедаль! Как его выносить? Как его разлюбить? Этот мукой морозной Овеяний край В снегосинь февраля В снегозвонкий хрусталь! Наливай, моя радость… Полней наливай Златоискру вина До светла До пьяна!.. О летящий февраль! Снеговей! Светорай! Не вздыхай, о мой друг Улыбнись

Не вздыхай!..

174

Алексей МАЛЬЧИКОВ (Рязань) * * * В тумане легко пропустить поворот, Шофёр разговорчивый слишком. Не те тротуары, и город не тот. Куда ж мы попали, братишка? Казалось бы, всё тут, как в прочих местах, Куда нас задаром пускали, Но странный в себе я почувствовал страх, Как будто попал в зазеркалье. На лавочках – кошки, на клумбах – цветы, Все люди прилично одеты, Садятся в автобусы без суеты И не матерятся при этом. Не видно окурков, асфальт подметён, И лампочки целы в парадных. Наверно, волшебником здесь наведён Весь этот отменный порядок. Свернули мы зá угол. Ну, наконец! Знакомая с детства картина: Народной толпою, как Зимний дворец, Ларёк осаждается винный. Но я замираю… Что за ерунда? Нечистого злые интриги! Довольные люди, наличность отдав, Не водку хватают, а книги. Мы грустно молчали, без цели бродя. Нам всюду, как здешним, кивали.

175

Белели дома, и жильцы, уходя, Дома эти не запирали. Проснувшись, я понял – была ты во сне, Поездка моя роковая. С тех пор я жалею, что в нашей стране Таких городов не бывает.

176

Евгения МАСЛЕННИКОВА (Рязань) * * * Голубые детские глаза – В них как будто отразилось небо. Чистые слезинки – как роса, Волосы – под цвет колосьев хлеба. В смехе разливается любовь, Царство Божие в открытом настежь взгляде, И ладошки маленькие вновь Все печали взрослые разгладят. Голубое небо… Облака…. Звон цикад… И резкий шум моторов! Чья-то вездесущая рука Не жалеет ни людей, ни город… Голубые детские глаза, Дай вам Бог увидеть только счастье, Пусть уходит стороной гроза, Пусть минуют войны и ненастья! Все пройдёт, и выйдет солнце вновь, На руинах новый сад посадят. И, как прежде, детская любовь Все печали взрослые разгладит.

177

Татьяна МЕЛЬНИК (Ульяновск) * * * Мужское сердце, полное печали, Душа мужская, полная любви, То годы или крылья за плечами? Иль Русь тоскою разлилась в крови? Куда её: в мольбу? К цыганам? В струны? Лишь только боль и нежность через край! Чтоб замер мир в смятении подлунный, Чтоб в каждом сердце разом – ад и рай! Чтоб плакать и смеяться вперемешку! И вдруг коснувшись ласково струны, Поставить на «орла» или на «решку» Свою судьбу, а может, всей страны, Подбросить, замереть и знать заране: Монета встанет точно на ребро! В России не бывает в чём-то граней: Пан иль пропал! Все ставки – на «зеро»! И вновь дорог отточенная бритва. И вновь не жаль последнего гроша. И только песня – русская молитва! И только струны – русская душа!

178

Елена МОРОЗОВА (Волгодонск) Мелодия сна Дверь захлопнулась. Мир перевернутых снов Растворяет меня, изменяя реальность. И ломаются грани у старых основ – Кривизна измерений теряет банальность. Мысли брызгами нот разлетаются в ночь, Увязают росой в паутине суждений, А потом, осыпаясь стихами, точь в точь Повторят мне мелодию тех сновидений.

179

Ольга МУХИНА (Рязань) * * * Осень распрощаться с летним пиром Вряд ли уж меня уговорит. Я ещё не наигралась миром, И свеча моя еще горит. Мной не все прочитаны страницы Прихотей, желаний и услад. Отчего ж я буду сторониться Жизни переполненных палат? В каждом вдохе – радость и отрада. Так о чём на свете мне тужить? Я живу не потому, что надо, Потому, что хочется мне жить!

180

Юлия НЕВОЛИНА (Москва) Хорошая женщина Хорошую женщину трудно найти хорошая женщина вечно в пути хорошая женщина не надоест она где-то там, только ты еще здесь Хорошая женщина – пластырь и йод, гармония вечности, жито и мед Она и строга, и добра, и нежна и зная об этом, ты помнишь – нужна Хорошая женщина ждет у дверей когда ты, охотясь на диких зверей идешь через лес, бурелом и пургу когда ты увяз по колено в снегу Она тебя ждет, пусть время идет хорошая женщина ждет Хорошая женщина – это мечта мечта – априори – мудра и чиста она, словно мать, она словно дочь ты видишь во сне ее каждую ночь Хорошая женщина – время удач Ты не проиграешь войну или матч Живая вода на засохший цветок Хорошая женщина – карма и рок В крови и в грязи, на краю и в плену, когда потерял и себя, и страну, хорошая женщина – это залог, константа, и парус, и якорь, и Бог 181

Когда выпадает поганая масть, хорошая женщина – шанс не пропасть Хорошая женщина – где бы найти молчит телефон, не летят конфетти и быт не налажен, и в горле комок и только лишь ветер осенний у ног и только лишь мысли стакана на дне и вой в одиночку при полной луне Хорошую женщину трудно найти хорошая женщина вечно в пути хорошая женщина не надоест пусть нету ее, но ты веришь, что есть

182

Марианна НЕКРАСОВА (Москва) * * * Пусть мне приснится сон голубой! Как лепестки, мы встречались с тобой. Белые розы в талом саду ранней весною вдруг я найду! В сумерках тесных сжалась ладонь: в сердце то бездна, то лед, то огонь! Белые розы, сон голубой, как лепестки, мы расстались с тобой...

183

Юрий ОРЛИЦКИЙ (Москва) * * * Большие города Гниют заживо Пахнут помойкой, Сортиром, Могилой С каждым днем Воняют все сильнее Дай 10 рублей! Не просит, а требует Грязная старуха С мешком пустых бутылок На привокзальной площади …где вы, цветущее болото, Медленно бредущее стадо (не говоря уже о лесах, морях и полях) Есть ли вы?.. * * * Сначала Ты была моей дочкой: Я показывал тебе мир Которого ты прежде не знала И так доверчиво меня слушала Потом Стала сестрой 184

Равным и близким Самым близким Человеком Наконец, Обратилась второй мамой (иногда я даже забываюсь и называю тебя именно так) Ты становишься с каждым годом Взрослее и мудрее А я отстаю и отстаю Доверчиво Держась за твою руку…

185

Валентина ПАВЛЕНКО (Волгодонск) Край родимый Край родимый! Поле, балки, Ковыли под небом синим. В корогоды сбились галки, Над водой туман, как иней. Камыши простёрли пики, Ива косы мочит в речке. Ясно в журавлином крике Слышу жалобные речи.. Облака из кружев белых С солнцем – золотой заколкой, Зацепилися за ели, Обрывая с них иголки. На обочине дороги Белый клевер, горец птичий. На своём стою пороге И читаю, словно притчи О красе Земли и неба, Что народы воспевают, О святой краюхе хлеба, Что водою запивают.

186

Сергей ПЕТРОВ (Санкт-Петербург) Предрассветное Какого чёрта браться за перо и вновь марать безвинную бумагу? Грядёт рассвет. Довольно! Лучше лягу... Такое – было. Это всё – старо. Поэмы... Оды... Триолеты... Стансы... Верлибры... Дольники…Эт сетера... Аллитерации и ассонансы... Какие рифмы! Что за мастера! О, эта виртуозная игра с анапестом, пиррихием, спондеем, о коей так усердно мы радеем, нажив врагов, но не нажив добра. Как селезни, мы прельщены манками. Поэзия – прельстительный манок. Сонеты заплетаем мы в венок. Планету забросаем мы венками. Итоги поэтических дорог... Иной ведь наваял томов на сорок.

187

Кому ж я нужен, и кому я дорог! Что я добавлю к океану строк? Заимствовать? Как можно! Я – не вор. А где они – восторги вдохновенья? Приходит это, как его, – «уменье», уходит этот, как его, – «задор». Ан нет – всё так же тянет рифмовать. Болезнь, должно быть. Вариант артрита. А ночь течёт... А форточка открыта... А свет не гаснет... И пуста кровать.

188

Зоя ПЯТНИЦКАЯ (Рязань) * * * Время – дама-невидимка: или тенью ускользает, или каплями стекает в океан прошедших жизней, в озерцо минувших дней. И сиделкой лечит раны, что Судьба наносит щедро, только вот не возвращает

в вечность канувших людей...

189

Олег РЯБОВ (Нижний Новгород) * * * Утро. Чуть-чуть подморозило. Это – Нет, не прощанье – разрыв окончательный. Это – не просто закончилось лето, Это – зима, пусть и в самом начале. Это разрыв – не болезнь, не простуда, С корнем невысказанность многолетий. Это – не в доме разбита посуда, Это – не в кухне каскад междометий. Ангел мой, что мы с тобою наделали! Ну, переждали бы, перетерпели, Может, заштопали б нитками белыми. Нет! Вон – на липах сидят свиристели. Значит – зима! И простор одиночеству. В лес? – Там листва под ногами гремит. Выпить? – Чего-то сегодня не хочется. Так ведь бывает в преддверье зимы?..

190

Людмила САЛТЫКОВА (Рязань) * * * Дочка: – Мам, а начало начинается с какого конца? Время вспять побежало Полусонным аллюром. Вот уж видно начало – Нулевая фигура. К нулевому порогу Вас не раз приближало… Так с какого итога Вы начнёте начало? * * * Наважденьем тех же истин Жизнь моя стекает в бездну, Сгустком слёз, стихов и писем, Не желая вдруг исчезнуть. Те же солнца, ночи, вёсны… Дождь ли, снег – под тем же небом… Серп-вопрос над утром росным: «Это быль? А может, небыль?» Опять осень Вот опять смятенье в птичьих душах, Вот опять галдят над лесом стаи… Временной порядок не нарушить, По-другому годы не расставить

191

Светлана СОКОЛОВА (Калуга) Утро. Кофе… Утро. Кофе в постель. Поцелуй на прощанье. Осень. Ты. Обещанья. Блёклых красок пастель. Обниму. Провожу Босиком до порога. Легкой тенью тревога – Я о ней не скажу. Рыжий вихрь, закружи, Листопад на удачу! Я уже не заплачу Под косые дожди. Знаю, скоро зима… Стужи больше не надо. В блеске милого взгляда – Только трепетный май. Словно в теплую шаль, Укрываюсь в объятья. Сколько есть того счастья?! Утро. Кофе… Печаль... Половинки Меж нами – больше, чем любовь… Всё через край: от мук и до блаженства. В плену житейского несовершенства И отношения полов – 192

Так изначально повелось. Друг друга чувствовать, всё ближе, ближе… Знать, предначертано нам свыше Быть половинками, но…

врозь.

193

Марина СОЛОВЬЕВА (Москва) Деревянные дома Наверно я сошла с ума, Но мне вдруг стали дорогими Все деревянные дома, Что обветшали и оплыли. Их почерневшие края, Их посеревшие фрамуги, Тускнеют, молодость храня, Как память об умершем друге. Стоит купеческий фасад, Наличник кружевом суровым расскажет, как сто лет назад, жила семья под этим кровом. Их тени прячутся в углу, В печальном скрипе половицы. Подумаешь: сюда приду – И жизнь простая возвратится. Здесь тишина и благодать, Здесь жизнь остановилась в лете. Лишь надо раньше засыпать, И просыпаться на рассвете. Тогда и лютая зима Тебя уже не испугает. …А деревянные дома Дымят, как парус распускают. * * * По мосту и через речку По разбитой мостовой, Я иду поставить свечку, И подать за упокой. В этом храме за дорогой Не была я никогда.

194

Может, здесь поверю Богу, Что все беды ерунда. Среди тех, кого не знаю, В незнакомом городке Я приму и оправдаю Жизнь в потерях и тоске. И скажу Ему спасибо За простую жизнь мою, За людей без тени нимба, Тех, которых я люблю. Прошлогодний календарь В июне – жара и усталость. В июле любовь начиналась, А в августе стало легко Дышать. Только самую малость Саднило. Но там. Глубоко. Сентябрь был делами закручен, Но, кажется, стало получше. А где-то в канун октября, Влетев ураганом и дымом Он стал бесконечно любимым, Навек осчастливив меня. Ноябрь пролетел, как в тумане. Декабрь молчанием ранил. И душу мне вынул январь. Февральское сердце болело, А в марте – болеть расхотело, И думалось – станет, как встарь. Апрель снова все растревожил, И май, наконец, подытожил, Что стало со мной через год: Июнь начинался и длился, А он мне по-прежнему снился На долгие годы вперед.

195

Анастасия СТАРКОВА (Новороссийск) Милан Милан. Аэропорт. Огни и дождь. Перчатки, воротник пальто повыше. Ты не встречаешь, ты меня уже не ждешь, А я вернулась, все равно вернулась, слышишь! Такси. Холодный утренний отель. Туман за окнами, «экспрессо», сигареты. Звонок. Автоответчик. Что теперь? Тебя здесь нет, и я не знаю где ты. Неаполь? Рим? Куда на этот раз? Я опоздала, милый, опоздала. Мне очень холодно без губ твоих и глаз, Я очень одинока и устала. Цена ошибок слишком высока. Цена любви… цены не знаю выше. Четвертый день я просто жду звонка. В Милане дождь, по мостовым и крышам. Журналы, кофе, по ночам в окне Сквозь жалюзи неоновые блики. Ты никогда еще так не был нужен мне, Как в этом темном номере безликом. До боли, до отчаянья, до слез, Как никогда и никого мне не хватало! Четыре дня, и лишь один вопрос… Четыре дня – так много, или … мало. А утром снова мелкий дождь в окно, И смятая постель, и сигареты.

196

Мартини, черно-белое кино. «Рестретто», черно-белые газеты. Симпьоне, кашемировая шаль, И капли в волосах и на ресницах. Фрагменты прошлого, и мне до боли жаль, Что это все теперь мне только снится: Твой голос, смех, тепло твоей руки, Нечаянная нежность губ вначале… У всех дождей на свете вкус тоски. У каждой осени на свете цвет печали. Туманный вечер, «Кампарино», «гранд маньер». Соломинка, забытая в бокале. Бордовый бархат кресел и портьер, И мягкий полумрак в уютном зале. Наш столик, догоревшая свеча, Вечерний город, несмолкающие звуки. Сеньоры, где найти того врача, Который дал бы мне лекарство от разлуки? Как я ждала заветного звонка, Как я хотела голос твой услышать… Прощай, Милан. Прощай, а не пока. Перчатки, воротник пальто повыше…

197

Елена ТВЕРДИСЛОВА (Москва) Греческие выси * * * У грека нос – залив Эгейский Рука – гора Все чувства смазаны приливом и отливом И тень Афин: ни нет ни да * * * Коринф меня встречает непогодой На солнце тучи и в глазах слеза На море краски перемешаны как горе Веселья час – мечта * * * Гора высока А мысль – еще выше Вся зелень и тварь как кровля крыши Чист небосвод Звезд хоровод

Танцуют сиртаки * * *

Туман, что закрывает небо горам – как палуба И каждый ищет путь 198

Всем хочется быть вместе Но только аргонавтам знаком призыв: забудь! * * * Далекий и тонкий голос рвется точно нить связала высь У гор так ясен поворот голов что виден звук несется как серпантин * * * Солнце бьется прямо в глаз Поворот непредсказуем Время дремлет в нас И ушедшее всё – всуе * * * Серая дымка домов будто в овраге Легкость небесная Света в избытке И как живые стоят часовые – лес кипарисов * * * На колоннах фронтальных бокалы с белым вином вместо еды и питья Что может быть идеальней?

199

Владимир ТЕРЕХОВ (Нижний Новгород) * * * Я знаю, счастье в жизни есть, я чувствовал его: я переполнен был им весь, великим торжеством, когда я забивал в кольцо свой мяч в чужой стране, или когда Её лицо в ночи светило мне, или когда в моей стране Гагарин в космос взмыл, тогда я счастлив был втройне, гордясь, что Я есть в МЫ. Я счастлив был, когда мне друг всю душу изливал, или когда вдруг поутру я находил слова, которые искал всю жизнь и напролет всю ночь, или над пропастью во ржи следил, боясь за дочь. Примет его вовек не счесть, оно всегда ново… Я знаю, счастье в жизни есть, я чувствую его.

200

Татьяна ТОЛОКОННИКОВА (Ульяновск) Рождество Так тихо лиловый закат догорел, Так нежно, как сердце звучало… И Кто-то неслышно с небес посмотрел, Напомнив начало начала. И снежные дали Звездой Рождества Томили, и звали, и пели… И стрелки кружились, заметны едва, В чарующем вихре метели. И всё повторилось; надеждой светя, Я ёлку в душе нарядила, Чтоб чистое, светлое Сердце-дитя Завещанной ночью родилось: Я двери открыла, друзей позвала, Велела уняться метели, И первою гостьей Звезда Рождества Стояла у детской постели.

201

Ирина ТУЛЬСКАЯ (Санкт-Петербург) А когда Бог уснёт... маме А когда Бог уснёт – постучу, может, дверь и откроется… Понимаю – нельзя, но без глаз твоих просто не выживу. Принесу тебе трав и берёзовых веток на Троицу, В Рождество удивлю золотыми серьгами и лыжами. Съедем с облака вниз, если пустят (мне в гору не катится – Всё своим чередом: вот и сердце то ноет, то ёкает), Перед Пасхой пошьём для тебя васильковое платьице, Станешь краше ты в нём во сто крат, чем была, синеокая. Засмущается Пётр: «В райских кущах уместнее белое… Впрочем, краски небес разрешают – носи на здоровьице!» Ну а я – на земле – допишу, домечтаю, доделаю… И, когда час придёт, постучу. Может, дверь и откроется…

202

Краткое в стихах и прозе

Светлана БЫКОВА (Волгодонск) * * * Лучик прорвался. Глаза детей распахнулись. Смех зазвенел! * * * В небе весной Звёзды играют в прятки. Одинока луна… * * * Яблоня лепестки Роняет в синюю воду. И ещё, и ещё… * * * Звенит тишина. Трава наливается влагой. Утро в росе… * * * В море луна Бьётся в чешуйках звёзд. Плачет о небе. * * * Роза в снегу. Сжала, дрожа, лепестки. Грею дыханием.

205

Ольга БЫСТРИЦКАЯ (Волгодонск) Сочувствие Сижу на остановке в ожидании автобуса. Ожидание затягивается. Рассматриваю от нечего делать окружение. Рядом мужчина говорит по мобильному телефону, похоже, с женой. Спрашивает: «Так что купить-то?» Долго и вни‑ мательно слушает инструкцию, от перечня покупок меня‑ ется в лице, напрягается. Мне даже немного жаль стало его. С другого конца лавочки мужской голос сочувственно: «Шубу велела купить?» Диагноз Моя знакомая ходит в поликлинику каждый день. Ко всем врачам. Последняя болезнь, которую она себе при‑ думала, – сахарный диабет. Вчера сдала анализ крови на сахар. Долго возмущалась, когда врач сказал, что диабета у неё нет. Этот результат её не устроил. Завтра идёт в плат‑ ную поликлинику, уверена: там врач поставит правильный диагноз. За деньги – не должен ошибаться! * * * Ты не лови меня на слове, но будь всё время начеку: дурак не тот, кто слово молвил, а кто поверил дураку. * * * Мы без греха жить не хотим, но чести не уроним: мы что-то в памяти храним, а что-то в ней хороним!

206

Леонид КРАЙНОВ-РЫТОВ (Нижний Новгород) Это не сатира и не юмор. Это не смешно, м.б., забавно, но более печально и грустно. Автору «кажется», что это похоже на молекулы правды, нюансы истины. Остатки фрагментарного мышления, мышления спонтанного и не регулируемого, т.е. онтология в чистом виде. * Мудрость не в голове или мыслях, а только в поступ‑ ках, деяниях. * Некоторые собирают автографы на книгах, а другие книги с автографом. Это (странно?) не одно и тоже. * Пустота внутри, пустота снаружи. А может, это и есть гармония? Нирвана? Суть всего? * Дороже здоровья ничего нет. Разве только лечение… * Кому есть дело до всего – пропащий человек. * Я сам себе известен мало. * Умирая, он подумал: «Кофе с собой…» * Автоответчик всегда трезв и всегда прав. * И все-таки справедливость на свете есть. См. «Словарь русского языка» (с.757).

207

* Владелец SPA-салона: из грязи в князи… * Нет, не от хорошей жизни люди живут плохо. * Наркотики, алкоголь, табак – безвредны, если их не употреблять. * Если слова расходятся с делом, значит, что они не со‑ шлись характерами. * Банальность: быть некрасивым – некрасиво. * И пешим в Пешт пешком не раз… * Греки и не слышали, что «в Греции все есть». * Возможно, все же повезло: хоть иногда меня любили. * Среди народных целителей встречаются и антинарод‑ ные.

208

Татьяна МАЖОРИНА (Волгодонск) * Вышибалы – на дознание! Выше баллы – надо знание! * Овраг. А кошка – в лес. А враг в окошко влез. * Ведь был довольно нагл Амур, но Как ухаживал гламурно!.. Неблагодарность Всё-таки ты очень красивая. Стройная. Изящная. Яр‑ кая. И главное – верная! Твоё появление в доме – всегда радость, восторг. Ожидание чуда! Фейерия! Ты не можешь обмануть, обидеть, подвести. В тебе столько огня и позитива! И только человек способен погу‑ бить тебя дважды. Не задумываясь. Середина января. Стужа. Расторопный дворник броса‑ ет тебя в подъехавший грузовик. Отжившую. Бесхозную. Прощай, ёлочка!.. Достала Насколько она бесцеремонна, навязчива. Напрочь от‑ сутствуют чувство меры, такта. Об искренности, чести, до‑ стоинстве – не стоит и вспоминать. Двулична. Изменчива. Порой вульгарна, но яркая, броская. Всегда проплачена. Не понимает глупая – она всего лишь инструмент для обогащения хозяина. И нет от неё спасения простому обы‑ 209

вателю. Именно про таких говорят: «Её – в дверь, она – в окно». Невыносимо-переносимая реклама!

210

Наталья ОСИПОВА (Москва) * * * ночь пустой перекресток перед окном светофор заглянул в глаза и переключился

211

Владимир ХОЧИНСКИЙ (Санкт-Петербург) Афоризмы * Беспричинная вражда – самая непримиримая. * Больше всего аварий на дороге справедливости. * Вершина подлости не имеет основания. * Главное – уметь выбрать главное! * Дурак видит выгоду, умный – её последствия. * Сколько промахов! И все в цель! * Ум не столько отличает человека от обезьяны, сколько человека от человека. * Сердечная недостаточность наступает и от недостаточ‑ ной сердечности… * Когда приходит мудрость, многое становится неясным. * Можно жить и прошлым, если оно настоящее. * Прогресс необратим… Вот это и настораживает!

212

Переводы

Совместный проект поэтов и переводчиков из городовпобратимов Твери (Россия) и Буффало (США). Переводы Молли Томаси были опубликованы в альманахе «Yellow Edenwald Field». Переводы Дарьи Смирновой, Кирилла Фролова и Марии Середы прозвучали на литературном ве‑ чере в Буффало, когда поэты читали свои тексты на двух языках. Полностью не публиковался никогда.

215

Марина БАТАСОВА * * * В темнеющем море уходят на дно Все рыбы. И движутся камни. Великою силой глубин им дано Жить временем более ранним. И слышать, как ветер свистит над песком, Как мёртвые птицы взлетают, И ждёт океан... И на берег ползком Крадутся древнейшие твари. * * * Ирисы жёлтые, синие, Столик в знакомой кофейне — Смутные падают линии... Жёлтого бренди налей мне. Нежные, как одиночество, Взгляды. Дальнейшее просто. Знаешь, сегодня мне хочется Видеть погасшие звёзды. Свет их, проглоченный полночью, Море всегда возвращает... Солнечный берег до горечи Близок. Друзья уезжают.

216

Marina BATASOVA translated from the Russian by Molly THOMASY * * * In the darkening sea every fish moves toward The bottom. And the rocks move about.

By the great strength of the depths They have come to live as in earlier ages.

And to hear how the wind whistles above the sand, How lifeless birds take flight, And the ocean waits... And onto the shore Ancient creatures creep and crawl. * * * Irises of yellow and indigo A table, a familiar café — Vague lines fall away...

Pour me some yellow brandy.

Our glances are tender, like loneliness. What follows is simple.

You know, today I would like To see the extinguished stars.

Their light, gulped up by midnight’s darkness, The sea always gives back…

The sunny shore, is painfully Close. My friends are leaving me.

217

* * * Разбитый день... Ненужный взгляд. Ненужный мир вокруг дороги. Все скорости равно убоги, Моя машина едет в ад. Но изумлённо и легко К обочине выходят звери, Мой путь по-своему измерив — Полями синих васильков, Кустом малины... Долог день И бесконечностью утешен. Вкус ягод с тенью боли смешан, И соблазнительна та тень... * * * Крыши города... С красным зонтиком —

будет дождь. Грани улицы тихо

перетекают в крыши. Мы гуляем в изломах труб; лёгких лестниц дрожь... Мир очерченных окон

мы оставили ниже.

218

* * * A broken day ... A useless glance.

A useless world along the road.

All speeds are equally poor, My car drives into hell.

But in a daze, with lightness and ease At the roadside animals emerge, They’ve measured my path not in meters — But in fields of dark blue cornflower, In bushes of raspberry ...The day is long And comforted by infinity.

The taste of berries mixed with a shade of pain, And seductive is this shade... * * * The city roofs...

With a red umbrella —

the rain will come.

The edges of the streets quietly

spill over onto roofs.

We stroll in the crooks of pipes; the tremor of weak staircases...

A world of outlined windows

we have left below.

219

Святослав МИХНЯ * * * Часты в жизни моей вечера, когда хочется быть одиноким. И как снег что-то шепчет с утра, так ложатся на лист эти строки. Сердца стук различаю… Куда ему деться и спрятаться в мире? Всюду трубы, бетон, провода, вечный лёд в коммунальной квартире. Это мёртвая хватка судьбы: из нетающих, чуждых объятий по-хорошему вырваться бы, но и смысла не вижу разъять их… Ведь с обрушившейся тишиной можно тешить себя: всё проходит… И, смиряясь с неволей земной, лепетать о грядущей свободе… * * * Вся былая жизнь — прошлогодний снег: можешь помнить, но не найдёшь нигде; то ли ветра в поле незримый бег, то ли просто — вилами по воде. Утекает время — так в темноте различишь не сразу теченья рек. И черкнёшь «прощай» на пустом листе, подписавшись коротко: имярек.

220

Svyatoslav MIKHNYA translated from the Russian by Molly THOMASY * * * Frequently there are evenings in my life when Iwish to be alone.

These lines lie on this page, as when snow whispers something early in the morn.

I hear each and every heartbeat... Where could it go and hide in the world?

Pipes, cement and power lines all around, eternal ice in the communal flat.

This is the fate’s grip of death: from its unrelenting, cold embraces I had better tear myself away, yet I don’t see the point of breaking free...

Even with the silence that surrounds you, you can calm yourself, everything will pass... and, resigning yourself to earthly chains, babble on about a future freedom... * * * All of the past life is just like last year’s snow: you can recall it, but can’t find it anywhere; it is either the invisible race of the wind in the field, or quite simply — it passes without a trace.

Time flows on — just as in the dark you can’t tell right away how rivers flow.

And you «II write «goodbye» on a blank page, quickly signing it: so-and-so.

221

* * * Наделит печальною свободой прежний вид принявшая судьба: дом дощатый, лавочка у входа, светится кленовая резьба… И опять стоишь, не разбирая, — краткий миг, застывший на века — то райцентр или центр рая видится тебе издалека. * * * Вот достался мне звёздной тьмы глоток. Дней табун не виден на склоне лет. Я покорно влился в людской поток. Но поток течёт, но меня в нём нет. Тихо сходит снег, и крошатся льды. Во вселенском плане есть крах планет. В разнотравье пышном стоят сады. А меня как не было, так и нет. Хоть и был и видел я всё вокруг, вечной правды пронзает внезапный свет, словно вспышкой меня озаряет вдруг, что меня как не было, так и нет: слишком краткой вспышкой был сам, но всё ж помню речи, встречи — далёкий бред. По листве бежит дождевая дрожь. А меня как не было, так и нет.

222

* * * Fate, having assumed its previous form will bestow a sad freedom: A house made of planks, a bench by the door, Its maple-wood pattern shines...

And again you stand, confused — Only a brief moment frozen for the ages — and you can see far in the distance a regional center — the center of heaven. * * * There, I have taken a sip of the starry darkness.

The herd of years cannot be seen in the evening of life.

I humbly joined the stream of people.

But the stream flows, though I am not there.

Quietly the snow descends, and the ice crumbles.

On a universal scale the planets collide.

In the sumptuous grasses there are gardens.

But just as I was not before, I am not.

Though I was, and I saw all around me, the sudden light of eternal truth, piercing me like a flash, suddenly illuminating for me that As I was not before, I am not: too short a flash was I, but still I remember the speeches, the meetings — the far-off ranting.

Among the leaves runs a rainy trembling.

But just as before, so too now I am not.

223

Michael BASINSKI Each fishes I find I am not one I add I’s to words erase myself as one would replace letters which inwords wirds bicimi your words with her water washing fish between her toes

Wish fish mesh consist lost but knot song individual figures woven or knotted these into patterns of pores of finguis as waves witch wings biocompatible and degradable spun drunken birds who wake spring and anointed noir suture

224

Майкл БАСИНСКИ перевод с английского Кирилла ФРОЛОВА Каждый я нахожу рыб на воде и не один я я добавляю себя к словам себя удаляя я буквы меняя рыб из воды к её ступням роняя

Желание в тенётах с лёту пенится пение отдельные личности вплетённые в пор узоры волн вероломных среды обитания пьяных чаек отчаянных пробуждающих вёсны льют елей на рубцы старых ран

225

Thin Film More Important Than a Self thee grief I resurrection again the most abundant elephant upon thee, Eve’s Earth — a chemical elephant largely an Ocean I change composition owning to exposure to pressure, temperature, Home Depot, Tops Market an aerosol of I between catastrophes and purification Ammonite Amoonnight I smell the coiled spirit I of beavers in the pond at midnight Their spirals swimming depth I

edges of lobes

within the mouth

complex ornate

divers/ified hung

himself among his honey fish

226

Пелена важнее себя О горе я воскресаю снова словно слон огромный над тобой, Земля Евы — химический слон составляющий океан Я изменю композицию обнажив в угоду температуре и давлению Дом, Депо, Крыши, Рынок распыленный Я меж катастроф и очищением Аммонит анемону подобный круг луны Чую запах звериный съежившись в полночь бобры на пруду в глубь тугую спиралью ныряя Я кончики мочек в рот сложно причудливо в упоении дайвер завис в ожидании своей рыбы чудесной

227

Marten CLIBBENS veterans day The past and weary accounting for blank winter and murmur * The meadow ice the angelus fades Submit to silence the will undone * For love without doubt as its accomplice this recollection of loss in the hope of remains * Archive in chaos the blinds drawn * The sap checked with frost the crags of hastening cloud his life a series of desertions for company only words 228

Мартен КЛИББЕНС перевод с английского Марии СЕРЕДЫ День ветерана Уставшее прошлое, Бледная память — зима и шелест * Лёд луга Молитва замерзла Победа молчания Воля повержена * За любовь без спутника — сомненья Воспоминание о потере В последней надежде * Архив разбросан Окно завешено * От мороза застыла кровь Облаков торопливых утёсы Его жизнь — вечный побег Друзья его — только слова 229

* The ebb or plenty of memories provision a fitful account of random simulacra * What remains of a system of cynosures sheaves of light mottled by distance * The broken events of hope enduring hope the rigorous permission of wish curtail * The dying flare of purpose grace and illumine * The speculative nuance of inflection bound by cauls of turning context ars poetica Of curlews needs of griefs begun of thorns angle of bodies mud of letters failing of dust gone 230

* Воспоминания отхлынут И нахлынут вновь судорожных изображений водоворот * Что остаётся от путеводной звезды? Сноп света, неразличимого на расстоянии * Сломанная, но верная надежда Безжалостный запрет желаний * Умирающее пламя мечты, милосердия и света * Созерцательный нюанс интонации, Скованный мембраной неуловимого контекста Искусство поэзии О птице в поле О горе в доме Шипы и розы О грязи тела О письмах мимо О прахе ветра 231

* A consensus of velleities unrequited memory’s agenda * What can we pray for?

The years are carcass * Not talking to myself but her absence defined by pleats of glistening rain * The flesh a blotched inventory of symptoms suffused with the serenity of indifference * The rebus of memory the burden flourishes elegy An eclipse of ritual a naming of ruins A ritual of eclipses a ruin of naming * An audience of chokecherry and purple loosestrife the remains of witness 232

* Согласье помыслов Неутолимая страсть памяти * Чему молиться? Годы бесплотны * Молчу. Но чую — нет тебя Блестящая дождя завеса только * Плоть, это собрание рефлексов, Наполнена блаженным равнодушием * Ребус памяти Давит всё сильнее Элегия Закат ритуала Имена обломков Ритуал заката Обломки имён * Остались только зрители Черёмуха и дербенника пурпур 233

* Sequestered in forgetting the consequences of forgetting * The radiant nothing of perpetual yesterday * Grace illumine terra nullius

234

* Замкнулся, забыв Последствия забвения * Блистательная пустота Вечного вчера * Лучезарная благодать бесплодной земли

235

Geoffrey GATZA The Cats of Baghdad For Jose Marti On the outskirts of a crumbling but still enchanting snow palm trees swayed green and the sea lapped at the shore.

After a first course of lobster bisque, caviar and oysters; torn limbs and other body parts littered the street outside the clinic in Hillah, a predominantly Shiite area 60 miles south of Baghdad.

There’s not enough time. It was perfect weather.

Piles of shoes and tattered clothes were thrown into a corner.

Occasional bursts of automatic weapons fire could be heard during the intermezzo.

A jazz band struck up as Canadian salmon and caribou were served with wine.

I asked him how he got it home and he said he came in a

private jet and his pilot would mix it in the dirty laundry

see also: cigar smuggling

see also: burnt-sugar lemon tarts So off we go each day from Baghdad, The Independent and its trusty crew.

The left side explodes, concrete and dust rain dogs and cats upon the right.

236

Джефри ГАТЦА Перевод Дарьи СМИРНОВОЙ Кошки Багдада Для Хосе Марти Сразу за удивительным, пусть и просевшим, снегом плавно качалась зелень пальм, и море лизало берег. На первое суп из омаров, устрицы и икра; оторванные конечности и прочие части тела захламляли улицы рядом с клиникой в Аль Хилле, городе в ста километрах к югу от Багдада, пре‑ имущественно шиитском. Не хватает времени. Погода была лучше некуда. В угол свалена рваная обувь и лохмотья одежды. Время от времени сквозь интермеццо — стрельба автоматического оружия. В секунду, когда к вину подали сёмгу и мясо карибу, грянул джаз бэнд. Я спросил, как он провёз его домой, тот ответил, что при‑ летел на своём личном реактивном самолете, и пилот спрятал его в корзине с грязным бельём смотри также: контрабанда сигар смотри также: лимонные торты с карамелью И вот мы выходим день за днём из Багдада, газета The Independent и её верные псы. Слева, где всё взрывается, пыль и цемент ливнем льётся на‑ право.

237

With the poor people on this earth I want to share my fate

There is no such things as free kittens.

Fredric Squirrel

Soon the sun will set in such a way to declare the great gathering is presently drawing near.

Black and white photos of ginger torqued maple trees; one can really feel the light crashing all around them conveying the grey swaying spirit of autumn.

The end is always drawing near. You can feel it in the bones, In new shoes. In a small room cats on open window sills watching birds and neighbours argue over twigs and trash

Someone sitting across the way handling a tarnished steel guitar in their old body with old ideas,

waiting to die

I wish to dance through evergreens eating well and never dwell on what might come, only on what does

238

Я хочу разделить свою судьбу со всеми бедными людьми на земле Свободных котят — не бывает. Фредерик Сквиррел Скоро солнце закатится так, что всем станет ясно — великая встреча близко. Чёрно-белые фотографии клёнов, отороченных рыжиной; ощущаешь, как свет возле них разбивается вдребезги, и зыбкий сумрачный призрак осени видится, как наяву. Конец всё ближе. Он чувствуется в костях, В новых ботинках. В комнатушках кошки с открытого по‑ доконника смотрят на птиц и соседей, что спорят о розгах и мусоре Кто-то сидит напротив с потускневшей электрогитарой и старыми мыслями в старом теле, в ожидании смерти Я хочу танцевать среди вечнозелёных кустарников хорошо питаться и не думать о том, что может случиться только о том, что уже случается

239

Hyenas naked souls tell scandals of truth falling dead objects wavering snow covered leaves humor burning under a trumpet’s veil to be polite we inhale knowing you have tricked us moments woven in light

240

Гиены голые души оглашают сенсации правды падение мёртвых предметов дрожь листвы, запорошенной снегом смех догорает в хриплых помехах трубки курим из вежливости и знаем вы обманули нас секунды, вплетённые в свет

241

Ann GOLDSMITH Daily Grammar Piecemeal beyond a Venetian blind: tree, garage, red pick-up truck slice what memory knows into what the eye sees.

All those torn pages blowing.

Shadow maps overflowing a fence, the fact of wind and a black ant reconnoitering the windowpane, add up to nothing for the heart to parse.

In the angle of drainspouts a knee, an elbow only seem to lurk, as the long coda of power lines sways to arterial humming and a blown branch nods to itself.

Not even schools of leaves scribbling the day’s cuneiform spell clearly a single reason as late sun warms the truck’s haunches and a basketball hoop goes dark.

The poem, even when flapping on one souvenir wing, worries about signs and spleens, sprawls among dust motes, meditates wildly on windblown ants.

242

Анн ГОЛДСМИТ Перевод Дарьи СМИРНОВОЙ Грамматика повседневности По частям из-за жалюзи: дерево, гараж, красный пикап рассекают известное памяти, превращая в понятное глазу. Ветер гоняет вырванные страницы. Схемы теней разливаются по изгородке, добавьте реальность ветра и садового муравья что на оконной раме в разведке — но сердцу снова не над чем думать. В углах и изгибах труб водосточных едва различимо колено и локоть, коды линий высокого напряжения переходят в гулкий артериальный ток, и ветвь на ветру кивает сама себе. Даже шумные школьники-листья, небрежно царапая клинопись дня, о причине пишут с ошибками, а позднее солнце греет грузовику бока, и в баскетбольном кольце рождается тень. Стихотворение, даже хлопая одним единственным бутафорским крылом, не может забыть о приметах и об унынии, неуклюже растягивается посреди пылинок, настойчиво думая о муравьях, сдуваемых ветром с пути.

243

Voice Dreams A greenish light creeps over the backs of your hands, three floors tremble as the train goes by.

It is one of those days.

Safe on your sofa, you dial the number you were told.

Hello, the woman’s voice croons.

This is the Voice Dream System.

I’m sorry.

Mailbox number 6969 does not exist.

Thank you.

But the light is now emoting to lavender, so you try again.

The number you have called, She gently hisses, has been discontinued.

No further information is available.

One more time with the number?

No. The universe is perhaps a sibilant dream, permeated with the odor of mauve playing over the backs of night trains just beyond the edge of this room.

Say nothing. Enough that in the world’s sleep in the ears of dumpsters and acorns, snow, piling up, forgets and forgets.

244

Голоса мечты По тыльным сторонам твоих ладоней едва крадётся зеленоватый свет, и если мимо проезжает поезд, три этажа дрожат. Один из этих самых дней. Кто-то сказал тебе этот номер, звонок из крепости старой кровати: Здравствуйте, женский голос напевен. С Вами разговаривает Голос Мечты. Мне очень жаль, но ящик номер 6969 не существует. Спасибо за звонок. Но вот свет сгущается в лиловый оттенок лаванды, и ты пытаешься снова: Номер, набранный Вами, по-змеиному нежно шепчет она, удалён из системы. Дальнейшая информация недоступна. Попытаешь ли счастье ещё раз? Нет. Ведь, возможно, вселенная — это протяжный шипящий сон с ароматной пропиткой сиреневого оттенка, и вот он порхает над спинами этих ночных поездов, снующих едва-едва за пределами комнаты. Молчи. Ведь с лихвой хватает того, что в этом всеобщем сне в скважинах мусорных ящиков и в желудях копится снег и забывает. даже он забывает.

245

Beyond Reason 1. dear ahmed you should walk in these pre-spring woods lavish muddy shining your friend sylvia 2. dear ahmed i think the raciest sunsets have blue stripes and wisps of green and an enormous dark bird dozing yours sylvia 3. dear ahmed today you are missing the lake-eating fish and the emu with poodle cut truly sylvia 4. dear ahmed one lagoon connects to another and hearts grow in fields wish you were here warmly sylvia 5. dear ahmed do you remember dancing in the mouth of the tiger? my bare foot feels for grass fondly sylvia 6. my dear ah the red crocodile devours the nile and the sphinx 246

Теряя рассудок 1. дорогой ахмед тебе погулять бы здесь по предвесенним лесам щедрым сияющим грязным твой друг сильвия 2. дорогой ахмед мне кажется, что в образцовом рассвете обязательно есть голубой и зелёный цвет и ещё в нём дремлет огромная тёмная птица твоя сильвия 3. дорогой ахмед сегодня ты не увидишь озероядную рыбу и эму со стрижкой под пуделя искренне твоя сильвия 4. дорогой ахмед одна лагуна перерастает в другую сердечки растут на полях как жаль, что тебя нет рядом с теплом сильвия 5. дорогой ахмед ты помнишь, как танцевал у тигра в открытой пасти? мои ноги босые нащупывают траву с нежностью сильвия 6. мой дорогой ах багровый крокодил Нил и сфинкса проглотил

247

contemplates infinite sands love silvia 7. dear one keep to the caves the great winged grey-green snail inhabits these mountains all love sylvia 8. oh my dear how has the desert torch ignited the city towers? flames clouds of granite hordes of staring eyes you sylvia 9. dear one and the earth melted and the rocks ran into the sea love forever sylvia 10. my dearest ahmed behold how the land recalibrates itself doors between here and somewhere the woods love you beyond reason sylvia

248

безбрежные пески перед глазами люблю сильвия 7. дорогой держись поближе к пещерам в этих горах обитает крылатая серо-зелёная супер-улитка со всей любовью сильвия 8. о мой родной как от факела жарких пустынь загореться смогли башни ратуш? пламя тучи гранитные орды пристальных взглядов ты сильвия 9. милый и таяла земля и убегали скалы прямо в море люблю навсегда сильвия 10. мой дорогой ахмед смотри как земля наша вновь себя проверяет от корки до корки двери между здесь и где-то ещё леса люблю теряя рассудок сильвия

249

Семейный архив

Елена ГОРНИК (Москва) Рассказы моего отца (Из книги воспоминаний) Мой отец Самуил Львович Горник (1889–1973) прожил долгую и полную превратностей жизнь, которая вполне могла бы послужить сюжетом для приключенческого ро‑ мана. Окончив в 1909 году Одесское коммерческое училище Г. Ф. Файга1, он бежал из дома за границу через Руманию и добрался до Франции, где в том же году поступил в старей‑ ший европейский медицинский университет в городе Мон‑ пелье. В 1915 году отец окончил университет и вернулся в Россию. Французский диплом доктора медицины в то время в России был не действителен, поэтому отцу пришлось снова сдавать все экзамены, но уже на русском языке. Это было очень трудно, ведь отец 6 лет говорил и писал только пофранцузски. Занимался он день и ночь. И в июне, августе и сентябре 1915 года он сдал все экзамены на русском языке в университете города Юрьева2 и получил диплом русского лекаря (врача). В конце 1916 года он приехал в Петербург с рекомендательными письмами к И. П. Павлову3. Когда Павлов прочел рекомендательные письма из Монпелье, он воскликнул: «Как вы могли уехать?!» При содействии Коммерческое училище Генриха Файга в Одессеосновано в 1884 г., да‑ вало общее и специальное образование с большим объёмом практиче‑ ского курса иностранных языков.

1

Юрьев – в 1030–1224 и 1893–1918 гг. назывался Юрьев; в 1224–1893 гг.

– Дерпт, современ. Тарту. Дерптский университет основан шведским королём Густавом II Августом в 1632 г. и назывался «Академиа Густа‑ виана», ныне – Тартуский университет.

2

Павлов Иван Петрович (1849–1936) – основоположник современной физиологической школы. В 1904 г. лауреат Нобелевской премии. С 1890 г. – заведующий физиологической лабораторией при Институте экспериментальной медицины. С 1925 г. и до конца жизни П. руково‑ дил Институтом физиологии АН СССР.

3

253

И. П. Павлова отцу выделили лабораторию и помощни‑ ков в Институте экспериментальной медицины1. Я не знаю точно, чем мой отец занимался, видимо, это были иссле‑ дования, связанные с его диссертацией по стафилококку. Он говорил, что когда учился, то только и думал о работе с Павловым в России. Через год отец заболел туберкулезом. Его здоровье не выдержало сырого климата Санкт-Петербурга: после те‑ плой Франции был слишком большой контраст. Тогда Пав‑ лов посоветовал: – Езжайте-ка Вы на Украину, в тепло. Попейте парного молока, а потом вернетесь и продолжите свою работу. Отец в Петербург не вернулся, не суждено было. На‑ ступил 1918 год. С детства я слышала рассказы отца об этом периоде его жизни, и наиболее яркие истории врезались мне в память. Вот что он рассказывал. «На Украине летом 1918 года шла Гражданская война. Царили хаос, безвластие, грабежи и разбой. Я работал вра‑ чом в эвакуационном Военгоспитале Нижнеднепровска2. Вернее, это был не госпиталь, а небольшой медпункт, где мне помогали фельдшер и медсестра. Утром поселок зани‑ мали красные, а к вечеру входили петлюровцы, а на следу‑ ющее утро – белые, потом махновцы или другие бандиты, и так по кругу. Больные и раненые поступали и днем, и но‑ Институт экспериментальной медицины (ИЭМ) – открыт 8 (20) дека‑ бря 1890 г. в Санкт-Петербурге. Императорский Институт эксперимен‑ тальной медицины являлся первым в России научно-исследователь‑ ским медико-биологическим центром. Основателем и попечителем института был принц А. П. Ольденбургский, который пригласил в ИЭМ лучших специалистов того времени.

1

Нижнеднепровск – посёлок в пригороде Екатеринослава (современ. Днепропетровск). Возник в 1870-х гг. при строительстве железно‑ дорожной ветки Синельниково–Екатеринослав, упразднен в 1950-х годах. Сейчас Нижнеднепровск – собирательное название для тер‑ ритории Левобережья между железной дорогой на Синельниково и Днепром.

2

254

чью, порой я не спал несколько дней подряд. Время было такое, что я не знал, сколько часов проживу. В то утро власть опять переменилась. В мой кабинет ввалились разгорячённые после боя то ли махновцы, то ли петлюровцы, не разобрать. Требуют: – Эй, доктор, давай спирт, а то шлепнем! Думаю: «Шлепнут, обязательно шлепнут, но спирт от‑ давать нельзя: больных надо оперировать, а без спирта не обойтись. Что делать?» Отвечаю: –Ладно, идемте со мной в подвал, там бутыли со спир‑ том. Стали спускаться, а в голове: «Что делать, что делать?». Тут-то меня и осенило. В подвале стояли огромные одина‑ ковые бутыли спирта и эфира в плетеных футлярах, литров по двадцать, но только я один знал, где эфир, а где спирт. Подвожу головорезов к бутылям с эфиром и говорю: – Берите, пейте! Они открыли их, приложились и тут же попадали за‑ мертво. Я убежал. В то время жители постоянно прятали меня по подва‑ лам, кормили всей округой, потому что денег за лечение я не брал и спасал их после белых и красных погромов. Вот как-то днем прибежало несколько женщин: – Доктор, белые ушли, помогите. Ведут в сарай: люди убитые и раненые на земле валя‑ ются, а другие висят, как туши, вниз головой с вырезанны‑ ми позвоночниками и снятыми скальпами. Зверствовали страшно и белые, и красные – одинаково. В другой раз слышу: подъехали к медпункту. Входят. Ко мне обращается один из них: – Ты, доктор?

– Да, я.

– Слушай приказ красного комиссара, доктор. Сейчас 10 часов. А в 17 часов, чтобы был госпиталь на 500 мест. Ты понял? Иначе расстреляю.

255

Я в ужасе: – Помилуйте, это невозможно! Как же я устрою госпи‑ таль, да ещё на 500 мест? Где помещение? Где медикамен‑ ты, персонал?! Вывели на улицу. Комиссар меня не слушает: – Смотри, на горе бывшая школа, видишь? С этой ми‑ нуты теперь это госпиталь, а ты его главный врач. Слушай внимательно. Прямо в степи, на железной дороге, стоит по‑ езд, в нем раненые красноармейцы. Госпиталь для них. Ме‑ дикаменты найдем. Остальное сам сделаешь. Я сказал: в 17 часов приеду, если к этому времени не успеешь – расстрел. Ускакали. Я стою и не знаю, что делать, но если есть больные люди, им надо срочно помочь, а на всю округу только один врач – я. Надо действовать. Хорошо, что жи‑ тели посёлка пришли на помощь. Организовал молодежь, вымыли школу, тут же подвезли какие-то кровати и матра‑ сы. Ребята откуда-то пригнали подводы, и мы поехали. Поезд стоял, как мне и сказал комиссар, прямо в сте‑ пи. Я прошелся по вагонам: грязь жуткая, запах гниения невыносимый. На скамейках лежали раненые и больные тифом, а их шинели валялись тут же на полу и шевелились. Я сначала не понял, что же это такое, шинели шевелятся? Подошел поближе и остолбенел: вши! В таком количестве я их больше никогда и нигде не видел, а уж поверь, что я повидал многое! Отвратительное и страшное зрелище. Рядом с поездом по моему приказу устроили костры. Жгли всё: бинты, шинели, белье, одежду, матрасы. Практи‑ чески голых вез в госпиталь, где их мыли и брили наголо. Хорошо, что в медпункте был спирт. Тогда ведь не было ни антибиотиков, ни наркоза, вместо них – только спирт. Ког‑ да приехал комиссар, госпиталь был готов, и я уже опери‑ ровал. Он был поражен, что мы успели так много сделать, и пожал мне руку. Я рассказал, как помогали мне жители поселка, в основном, молодежь. Помню и другой случай, когда чудом остался жив. В тот день я освободился рано, и мы вместе с фельдшером 256

пили чай. Как всегда неожиданно врываются бандиты, мо‑ жет быть, анархисты, все почти невменяемые, видимо, под действием наркотиков. Устраивают погром в медпункте. Ставят нас лицом к стене. Один спрашивает: – Ты красный или белый?

– Я не красный и не белый – я врач, лечу людей.

– Нет, доктор, отвечай немедленно, ты за белых или за красных? Не скажешь – убью. И стреляет пулеметной очередью прямо над моей го‑ ловой. И тут внезапно я стал хохотать – разумеется, от по‑ трясения и напряжения. Но бандиты в таких тонкостях не разбирались. Разозлились, да как заорут: – А ну, лезь под стол, – и моему помощнику тоже при‑ казали, – и ты тоже лезь. Ударили прикладами, для ясности. Мы залезли под стол. Фельдшер в истерике: зубы сту‑ чат, весь трясется, говорить не может и ничего не понимает. Я же лихорадочно соображаю, как бежать, и додумал‑ ся: стол-то стоит рядом с окном. Тихо шепчу ему в ухо: – У нас единственный шанс спастись – бежать через окно. Он не отвечает, только зубами стучит. Я настаиваю: – Нельзя терять ни минуты. Сейчас я прыгну в окно, а ты за мной. Беги, иначе убьют. Всё дальнейшее произошло мгновенно. Я прыгнул в окно, вслед мне понеслась пулеметная очередь. Ногу обо‑ жгло – задели. Упав под окном, я прижался к стене дома. Бандиты меня не преследовали, подумали, что пристрели‑ ли. Помощник мой не рискнул бежать и погиб. Когда бан‑ диты ушли, я нашел его тело там же, под столом. Другой случай произошёл со мной осенью 1918 года. Однажды ночью просыпаюсь от того, что кто-то трясёт меня за плечо: – Доктор, вставайте, только тихо, и не задавайте вопро‑ сов.

257

Открыв глаза, я увидел, что в комнате находятся не‑ сколько офицеров-белогвардейцев. Меня спрашивают: – Это вы доктор Горник?

– Я.

– Быстро одевайтесь, поедете с нами. Повторяю, вы не имеете права задавать вопросы. И если вам дорога ваша жизнь, молчите, делайте только то, что вам говорят. Я оделся. Мне завязали глаза и вывели на улицу, по‑ садили вместе с офицером на коня, и мы поскакали. Я не имел представления, куда меня везут. Ехали часа два, на‑ конец, остановились: – Слезайте, доктор, приехали. С завязанными глазами ввели в дом и только там сня‑ ли повязку с глаз: я увидел просторную горницу, где на кро‑ вати лежал пожилой человек без сознания. Вокруг стояли его соратники. Это были офицеры и высшие чины бело‑ гвардейской армии. Один из них, обратился ко мне: – Мы знаем, что вы очень хороший хирург, доктор. Этого больного нельзя никуда перевозить, если вы его спа‑ сете, то будете жить. Если нет – умрете и вы, и ваши род‑ ные. Начинайте осмотр. Понимая, что спорить бессмысленно, я молча стал ос‑ матривать больного. После осмотра мне приказали: – Доложите, доктор, какие прогнозы.

– Могу сказать, что положение очень серьезное, прак‑ тически безнадежное. У больного тяжелое, проникающее ранение в грудь, рана сильно воспалена, к тому же боль‑ ной потерял много крови. Необходима срочная операция. В комнате должно быть хорошее освещение. Также нужны спирт и медикаменты, и на операции мне должна помогать медицинская сестра. Белогвардейцы выслушали меня молча, тихо посове‑ щались, затем один из них обратился ко мне: – Доктор, будет хорошее освещение, вы получите все необходимые медикаменты и спирт, но никаких людей кроме вас здесь не будет. Это наше окончательное решение.

258

Вы не выйдете из этой комнаты, пока этот человек не по‑ правится. Работайте. Скажу прямо, произошло чудо: как я прооперировал этого больного один, без помощи, до сих пор не понимаю, но операция прошла успешно. Тем не менее послеопераци‑ онный период проходил исключительно трудно, больной находился между жизнью и смертью не меньше трёх недель. На выздоровление надежды почти не было, но я как врач отчаянно боролся за его жизнь. И все эти бессонные дни и ночи, дежуря у его постели, готовился к смерти. Потом, ког‑ да кризис миновал, мне разрешили немного поспать. Всё это время в горнице постоянно дежурил офицер, с которым мне запрещено было разговаривать, впрочем, так же как и с больным. Можно было только просить медикаменты и са‑ мое необходимое. Так моя жизнь продолжалась в течение двух месяцев. Наконец, этот человек поправился. Один из высокопоставленных военных поблагодарил меня и пред‑ ложил крупную сумму денег, но я решительно отказался. Тогда мне опять завязали глаза и повезли. Когда сняли по‑ вязку с глаз, я стоял в поле близ своего поселка. С июня 1919 до июня 1921 года я служил в рядах РККА1 и работал в том же Нижнеднепровском эвакуационном Во‑ енгоспитале. Работать было тяжело. Часто не было света, медикаментов, не хватало спирта. К тому же лечебной ра‑ боте мешали красные начальники. Однажды приезжает в госпиталь начальник из района: – Слышал, доктор, что вы оперируете всех подряд, это правда?

– Да, всех по показаниям оперирую, использую каж‑ дый шанс для спасения человека.

– Ну, это вы напрасно. Покажите мне больных. Идем по палатам: Рабоче-Крестьянская Красная Армия (РККА) образована Декретом Со‑ вета Народных Комиссаров от 15(28) января 1918 г. К маю 1919 г. поч‑ ти вся территория Украины в границах бывшей Российской империи контролировалась войсками Красной Армии.

1

259

– Вот этого больного готовлю к операции. У него высо‑ кая температура, гангрена на ноге. Его необходимо срочно оперировать, придется ампутировать ногу, иначе умрет.

– Так зачем же его оперировать, ведь он может умереть на столе?

– Да, может, но шанс у него есть, я попробую.

– А я вам запрещаю оперировать, нам для отчета смерть на столе не нужна. Вы поняли? И в дальнейшем учтите мои замечания. Я проверю, как вы выполняете мои приказы. Ночью, несмотря на приказ, когда все ушли, я позвал медицинскую сестру и прооперировал этого больного. Я ампутировал ему ногу, и он выжил. Не поверишь, но в 1941 году в Великую Отечественную войну сын этого человека спас меня самого от смерти. Он вынес меня, контуженного, на себе, и мы на последнем понтоне переправились через Днепр, и я уже с другого берега видел, как немецкие танки прорвались к реке, обстреливая нас. В 1921 году я переехал в Днепропетровск1. Там в двад‑ цатые годы я не раз был свидетелем различных злоупотре‑ блений и превышения власти со стороны советских началь‑ ников, их откровенного воровства. От растрат руководства люди в больницах страдали, нельзя было купить в доста‑ точном количестве не только лекарств, но и продуктов. Персонал и больные недоедали, и многие голодали. Раз‑ умеется, я не мог молчать и открыто высказывался против всех безобразий. И тогда меня посадили. После первого до‑ проса отправили не в тюрьму, а в подвал ОГПУ2. А через Днепропетровск – в 1776 г. по указу Екатерины II был основан как гу‑ бернский центр Азовской губернии и получил название Екатеринос‑ лав. В 1796 г. по указу императора Павла город был переименован в Новороссийск, а в 1802 г. городу было возвращено прежнее название. Современное название Днепропетровск присвоено городу в июле 1926 г. и состоит из названия реки Днепр, на которой стоит город, и фами‑ лии советского государственного деятеля Г. И. Петровского.

1

ГПУ – Государственное политическое управление при Народном ко‑ миссариате внутренних дел (НКВД) РСФСР. В 1917 г. была основана Всероссийская чрезвычайная комиссия при СНК по борьбе с контрре‑

2

260

несколько дней объявили, что завтра расстреляют, но тут же пообещали, что если не буду возмущаться и жаловаться, то мне сохранят жизнь. Я не согласился и приготовился к смерти. В камере было достаточно темно, там было только одно маленькое окошко с решеткой. Весь день после допро‑ са я смотрел в него, прощаясь с жизнью. Ночью я не спал, и вдруг слышу: – Доктор, Самуил Львович, подойдите к окну! Подошел. Смотрю вверх, но в темноте ничего не видно.

– Я вас не вижу, кто вы?

– Доктор, это я, Коля, вы меня спасли, когда проопе‑ рировали.

– Помню, Коля. Тебе, по-моему, 15 лет?

– Да, точно. Слушайте, доктор, сейчас я распилю ре‑ шетку, и вы пролезете в окошко. Сможете?

– Постараюсь, а ты не боишься? Если поймают, ведь убьют.

– Нет, доктор, не боюсь. Я решил вас спасти. Коля подпилил решетку, и я с трудом выбрался на волю. И не теряя времени, той же ночью уехал в Москву. Всю дорогу думал, к кому обратиться в Москве. Ведь в то время в столице у меня не было ни родных, ни знакомых. Шел 1923 год. С его начала и до конца 1927 года в противостоянии советской власти и общества наступила кратковременная передышка. Партийных руководителей захватила борьба за власть – за то, кто станет преемни‑ ком Ленина. В то время Ленин был полностью отстранен от политической деятельности вследствие третьего удара в марте 1923 года. В эти годы многие старые большевики особенно болезненно воспринимали всякие нарушения за‑ конности со стороны руководства на местах, и те, кто стоял у власти, расправлялись со своими быстро и жестоко. волюцией и саботажем (ВЧК). Затем в 1922-м упразднено ВЧК и обра‑ зовано ГПУ. Войска ВЧК были преобразованы в войска ГПУ. В 1923 г. создано Объединённое государственное политическое управление (ОГПУ) при СНК СССР.

261

Прибыв в Москву, стоя на вокзале, я не знал, что де‑ лать дальше, куда направиться. Кто-то из моих попутчиков подсказал: или в ОГПУ или в райком партии. Я попал в За‑ москворецкий райком партии, как потом выяснилось. То, что со мной там приключилось, было похоже на сон. Приехал, зашел в помещение, а там толпа народу. Я спрашиваю у дежурного, куда обратиться с жалобой? Он показал: в конец коридора, направо последняя дверь. Иду в конец коридора. Удивительно – перед этой две‑ рью нет ни одного человека. Я подождал, кто-то вышел, стучу. Мне отвечают: – Заходите. Вошел. Смотрю, около окна, спиной ко мне стоит жен‑ щина: с короткой стрижкой, в черной кожаной куртке, туго затянутой ремнем. Я поздоровался. Она повернулась – на носу очки. Подошла близко, смотрит в упор. Резко и громко спрашивает: – Товарищ, вы кто, как ваше имя и фамилия?

– Горник Самуил Львович, врач из Екатеринослава.

– Какие ко мне вопросы, зачем приехали?

– Простите, я не знаю вашего имени-отчества, как к вам обращаться?

– Обращайтесь просто – товарищ. Слушаю вас.

– Спасибо. Так вот, товарищ, у нас в городе в систе‑ ме здравоохранения творятся безобразия, вот поэтому я и приехал, чтобы мне в Москве помогли, разобрались с са‑ моуправством и воровством начальства. Меня посадили и хотели расстрелять, так как я вскрыл незаконные действия местного руководства, а я сбежал из ОГПУ, и прямо к вам.

– Садитесь, но предупреждаю, что незамедлительно проверю вашу жалобу. А сейчас расскажите о ситуации подробно мне лично, а потом ваши показания изложите в письменной форме. Мы беседовали часа три или четыре. Я подробно отве‑ чал на все её вопросы, а их было много. К моему удивлению, эта революционерка быстро разобралась в проблемах здра‑ 262

воохранения Екатеринослава и верно оценила ситуацию1. Я рассказал, как можно исправить положение дел. Она что-то записывала во время беседы. В целом согласилась со мной, хотя еще раз напомнила, что проверит мои данные. Потом я написал подробную докладную, а когда закончил, она её внимательно прочла, взяла и тут же вышла. Отсутствовала она довольно долго. Я уже стал готовиться к худшему. На‑ конец, она вернулась и сообщила мне, что проверила мою жалобу. Затем резким тоном приказала: – Пройдёмте со мной, товарищ. Я подумал: «Вот теперь, действительно, конец, сей‑ час появится конвой, меня арестуют, и отсюда мне уже не спастись». Мы прошли в другой конец коридора, вошли в комнату, где она при мне начала диктовать срочную теле‑ грамму: «Начальнику Секретного отдела ГПУ – ОГПУ города Екатеринослава. Срочно. Приказываю товарищу Горнику Самуилу Львовичу навести порядок в учреждениях здраво‑ охранения и лично выполнить все мои поручения. Распо‑ ряжения товарища Горника на местах выполнять беспре‑ кословно. Доложить мне о выполнении в течение 24 часов со времени прибытия доктора Горника в Екатеринослав. Жду регулярных сообщений лично от товарища Горника. Первый секретарь Замоскворецкого райкома партии Мо‑ сквы, Землячка».

– Самуил Львович, можете возвращаться в свой город. Телеграфируйте регулярно мне лично о выполнении моих поручений. Партийные товарищи в Екатеринославе вам помогут и примут меры, чтобы никто не препятствовал до‑ кладывать о выполнении моих приказов. А теперь вы сво‑ бодны, выполняйте. Выйдя на улицу, я долго не мог прийти в себя. Только теперь я осознал, с кем разговаривал в течение нескольких Землячка Розалия Самойловна (1876–1947) в юности училась в Лион‑ ском университете на медицинском факультете.

1

263

часов, и кто отдал приказ о беспрекословном выполнении моих распоряжений. Я опять был на волоске от смерти. Меня могли здесь же расстрелять по приказу неумолимо‑ го Демона. Непостижимо, но сама Розалия Землячка, «Де‑ мон» (она сама дала себе этот партийный псевдоним), на‑ водящий ужас на своих противников, поверила и помогла мне. Когда я вернулся в Екатеринослав, на вокзале присут‑ ствовали не только партийные руководители, встречающие меня, но и сотрудники ОГПУ, которые совсем недавно от‑ дали приказ о моем расстреле. Отношение ко мне в корне изменилось. Телеграмма Землячки помогла, насколько это было возможно. Я стал работать и постепенно положение в здравоохранении города значительно улучшилось. В боль‑ ницах появились лекарства, и люди перестали голодать. Я регулярно докладывал в Москву о ходе дел, а в ОГПУ меня больше не вызывали и, кажется, оставили в покое.

264

Детская площадка

Татьяна КОРИНА (Москва) Моя улица На улице дождь. Гулять нельзя. Маша взяла каранда‑ ши, нашла в ящике стола чистый листок и стала рисовать свой дом. Сначала она нарисовала в доме окошки: много-много маленьких и одно большое, на несколько этажей. Маша на‑ рисовала его большим нарочно, чтобы все знали, где она живёт. «Так будет легче меня найти», – подумала Маша и на‑ рисовала в окне девочку. У неё были такие же, как у Маши, карие глаза, чёрные волосы и красный бант.

– Вылитая я, – сказала Маша о девочке. И нарисовала рядом с собой маму, папу и бабушку, а на подоконнике го‑ лубя, потому что он прилетал к ним каждый день. Дом был высокий, многоэтажный, и на его крыше Маша разместила два облака. Одно облако Маша нарисо‑ вала похожим на белого медведя. А другое получилось ни на что не похожим, и его можно было превратить в тучу, из которой льёт дождь. Маша посмотрела в окно, за которым шумел настоя‑ щий дождь, и отложила серый карандаш в сторону. «Нет, – решила она, – пусть остаётся просто облаком». И жёлтым карандашом нарисовала солнце, а небо раскра‑ сила в голубой цвет. Ещё она нарисовала тополь и зелёный газон весь в золотых точках – одуванчиках. Газон вышел нарядным и весёлым, как ситцевое платье в горошек. А у тополя вет‑ ки торчали в разные стороны, и он напоминал вихрастого мальчишку. Потом она нарисовала ещё много разных домов, боль‑ ших и маленьких, и у неё получилась улица. По тротуару шли люди: кто в магазин, кто на работу, а дети с портфеля‑ ми бежали в школу. По дороге мчались такси с зелёными 267

огоньками, грузовики и автобусы. А за порядком на улице следил трёхглазый светофор. Теперь Маше осталось нарисовать только фонари. А чтобы они украсили улицу, она нарисовала их круглыми, как воздушные шарики, и раскрасила в фиолетовый, жёл‑ тый и голубой цвета. Всё, рисунок готов. Маша взяла синий карандаш и на‑ писала: «Моя улица». Дождик уже кончился. Маша сложила в коробку каран‑ даши и побежала на улицу, которую только что нарисовала.

268

Екатерина ЛЕБЕДЕВА (Тамбов) Мальчик Новый Год – У меня опять день рождения, что ли?

– Нет, день рождения у тебя в сентябре, а это подарок к Новому году. Праздник такой для всех, понимаешь? То ли мама, то ли совсем молодая бабушка предлага‑ ла выбрать машинку или что–нибудь другое мальчику лет четырёх. Он растерянно смотрел на полки с игрушками. Видно было, что ребёнок не избалован подарками.

– Иринке куклу, – вдруг неожиданно твёрдо произнёс мальчик.

– Какой Иринке?

– Из садика. Она хочет куклу в розовом платье. Празд‑ ник ведь для всех?

– Ну да…

– А Димке солдатиков. И Юрке тоже, только другого цвета, а то они перепутают. Потом прозвучали имена Пети и Ромы, Насти и На‑ таши… Бабушка (всё–таки это была бабушка) попросила продавщицу сложить перечисленные внуком игрушки в два пакета.

– Понесёшь сам, – сказала как будто бы строгим, но в то же время довольным голосом.

– Ага! – радостно кивнул мальчик. Для себя он так ничего и не пожелал. А бабушка заду‑ малась, где бы раздобыть для внука костюм Деда Мороза. Интересно, такого маленького размера найдётся?

269

Наталья ЛЕОНТЬЕВА (Москва) Завтрак Накормить зверят – искусство. Зайчик просит лист капустный, А слонёнку нужно тонну Принести травы зелёной. Обезьянки беспрестанно Просят сладкие бананы. Медвежата без сомненья Ждут черничного варенья. Ёжикам настряпали Пирогов с опятами. Между белками без спешки Разделили все орешки. Завтрак кончился. Ура! На прогулку всем пора.

270

Светлана ЛОСЕВА (Рязань) * * * Солнечный букет Соберу листочки В солнечный букет – Осени цветочки. Их милее нет. Утюжком проглажу Десять раз подряд – Пусть зимой холодной Солнышком горят!

271

Ирина МАНИНА (Москва) Чу-Ча Усте исполнилось 5 месяцев, но лаять она не хотела. Сколько хозяева её ни просили, она не лаяла. Мама Лена вставала на колени перед Устей и просила: «Ну, Устенька, ну, скажи «ГАВ!». Папа Лёва тоже командовал: «ГОЛОС!» и сам лаял, по‑ казывая, как надо выполнять команду. Устя только виляла хвостом и воспринимала такое по‑ ведение хозяев как приглашение к игре. Она подпрыгивала на месте, как зайчонок, и начинала бегать кругами по ком‑ нате. Бились две недели, и так, и этак. Ничего не помогало. Все решили, что Устя у них безголосая, то есть немая, и пе‑ рестали обращать внимание на это неестественное молча‑ ние собачки. Перед Новым Годом молчаливая Устя посетила заимку – дальнюю дачу. Там она увидела других собак, чем была не‑ мало удивлена. Своих собратьев, она, видно, к этому време‑ ни подзабыла. На даче во время одной из утренних прогулок Устя познакомилась с брехливым Болоном Арчи. Она вни‑ мательно слушала его« рассказы», но продолжала молчать. «Немая она у нас», – отвечали хозяева Усти на удив‑ лённые расспросы владельцев Арчи. Когда же вернулись в Москву, с Устей произошла пере‑ мена. Было это так. В зеркале, стоящем в зале, за время отсутствия Усти поселилась…Чуча. УЖАС!!! Устя замерла. На неё смотрела страшно лохматая соба‑ чья морда. У Усти от негодования забурлило, заклокотало в горле. И…она разразилась заливистым звонким лаем! Зна‑ комство с Арчи не прошло даром. Выгоняли Чучу всей семьей. Папа кричал: «Чу-Ча! ЧуЧа! ГОЛОС!!!» Не ушла.

272

Устя переживала ее присутствие, весь день не под‑ ходила к зеркалу. Через два дня пришло прозрение. Устя внимательно смотрела в зеркало, замирала, потом качала головой, поворачивалась боком. Затем принесла к зеркалу игрушку в зубах, покрасовалась еще. В зеркале собачка де‑ лала то же самое. «Так это же –Я!» – наконец догадалась Устя. В последний раз бросив взгляд в зеркало, Устя молча повернулась и ушла. Весь ее вид говорил нам: я умная и со‑ образительная! Теперь Устя приходит посмотреть на себя в зеркало каждое утро. По всей видимости, Устю ее внешность устра‑ ивает. Зато теперь команда «ГОЛОС!» отлично выполняется Устей , хотя звучит она несколько странно: «Чу-Ча!».

273

Лариса ПОТАПОВА (Калуга) Лучик Золотисто – золотой Шар поднялся над землей, А потом через окошко Протянул ко мне ладошку. Этот светлый теплый лучик. Всех будильников он лучше! Не дает подолгу спать. Застелила я кровать, Стала платье надевать, А веселый лучик С платья – прыг на стульчик! Я его ловить руками, Но сбежал мой лучик к маме. Рукодельница Я люблю вязать носочки, Шапки, кофты кукле – дочке. Шить красивые прихватки, Покрывала на кроватку. Из оставшихся кусочков – Разноцветные платочки. Эту ткань в цветной горошек Отложу я для матрешек. А из этой, что в полоску, Я сошью коту матроску. И сошью еще подушку, Чтобы подарить подружке.

274

Зоя САМАРСКАЯ (Волгодонск) Юля и Фланя Жила-была девочка Юля. Как все послушные девоч‑ ки и мальчики, она слушалась маму и папу. Чистила зубы по утрам и вечерам, убирала свои игрушки после игры на место. Больше всего Юля любила играть с Фланей. Вы по‑ думали, наверное, что Фланю купили в магазине, как Вин‑ ни-Пуха, плюшевых обезьянок, кукольную посуду и самих кукол? Совсем нет! И сейчас вы узнаете, кто такая Фланя и откуда она взялась. Всё началось так. Однажды мама принесла домой но‑ вую книгу, и Юля услышала историю о Чебурашке и его друзьях. После этого Юле захотелось в Чебурашку по‑ играть. Маленьким детям всегда хочется играть в геро‑ ев книг, которые им читают родители. Так и нашей Юле. Поиграть-то захотелось, а Чебурашки среди игрушек нет! И никто из игрушек не соглашался быть Чебурашкой, кого только Юля ни просила. Тогда Юлина мама позвонила сво‑ ей маме, Юлиной бабушке, и попросила сшить Чебурашку.

– Чебурашку? – обрадовалась бабушка, – конечно, со‑ шью! Бабушка только что пришла с работы, и ей совершенно нечего было делать. Как шить игрушки она, конечно, знала – на то она и бабушка. Приготовив иголку, нитки, ножницы и красивые разноцветные лоскуты, бабушка взялась за дело. Если вы не знаете, лоскуты – это кусочки ткани, которые оста‑ ются после шитья платьев, костюмов, брюк и другой одеж‑ ды. Например, после того, как бабушка сшила Юле тёплый халатик, у неё остались кусочки фланели голубого цвета. Из них и было выкроено туловище для будущей игрушки. На‑ шлись подходящие лоскутики и для мордочки, и для ушей. «Интересно, – раздумывала бабушка, выкраивая, а по‑ том сшивая ушки и всё остальное, – у Чебурашки мордочка или все-таки лицо? Есть у него хвост или нет?»

275

Дело в том, что книгу о Чебурашке бабушка читала дав‑ но, когда Юлина мама была маленькой девочкой, и немно‑ го забыла, как он должен выглядеть. Тем не менее игрушка вскоре была готова, оставалось только её отнести.

– Вот, внученька, я тебе сшила Чебурашку! – едва пере‑ ступив порог Юлиной квартиры, гордо сказала бабушка. Юля взяла в руки игрушку, с большими, как у Чебу‑ рашки, ушами, но с мордочкой, больше похожей на мор‑ дочку мышки.

– Чебурашку? – с удивлением переспросила она.

– Или мышку, – смутилась бабушка. Выручила мама. Она внимательно рассмотрела игруш‑ ку и, улыбаясь, сказала: – Это не Чебурашка и не мышка! Это же Фланя!

– Конечно, – обрадовалась бабушка, – конечно, это Фланя, потому что я сшила её из ткани, которая называ‑ ется фланель. Только я совсем забыла, что Флани бывают без усов. Но это для нас не проблема. Дайте-ка мне нож‑ нички! Бабушка убрала с мордочки игрушки ниточки усов. Юля сказала «спасибо» и побежала вместе с Фланей в свою комнату, знакомить её с остальными игрушками. Фланя оказалась большой проказницей. Она делала всё, что не разрешали делать Юле. Мама скажет, что нельзя трогать пульт от телевизора, а Фланя тут как тут и уже пульт в своих лапках держит. Мама скажет, что нельзя трубку те‑ лефонную снимать, а Фланя снимает и Юле подает. Папа скажет, что нельзя к компьютеру подходить, а эта Фланя!.. Ну, кого здесь наказывать? Не Фланю же! Фланя потерялась! Прошло лето, осень и наступила зима. Когда выпал белый пушистый снег, мама купила Юле красивые санки. Юле захотелось показать их своему другу.

– Мама, давай поедем в гости к Павлуше!

276

– Зачем же нам ехать, – удивилась мама, – Павлуша живет недалеко. Пойдем пешком.

– Нет, я хочу поехать на санках!

– Ну хорошо, – согласилась мама. Она почти всегда соглашалась с Юлей, когда Юля про‑ силась в гости к Павлуше, потому что мама Павлуши была её подругой.

– Тогда одевайся быстрее, пока не стемнело. Юля умела одеваться быстро. Но ей, как всегда, меша‑ ла Фланя. На этот раз, чтобы её не забыли взять с собой, Фланя спряталась сначала в карман Юлиной курточки. Потом передумала и перебралась в тёплый сапожок. В са‑ пожке было тесновато, и она завернулась в одеяло, которое мама приготовила, чтобы постелить на санки. Уж очень хо‑ телось Флане покататься. Ехать на санках вместе с Юлей, укрывшись тёплым одеялом, Флане очень понравилось. И теперь ей захотелось поваляться в пушистом снегу. Так и получилось, но только на обратной дороге. На перекрёстке она выпала из одеяла и оказалась в сугробе. А мама и Юля этого не заметили, потому что было уже темно. Не заметили и поехали домой. В сугробе оказалось не так уж и весело. Снег был холод‑ ным и колючим. Мимо сугроба со страшным шумом про‑ носились машины. «Хорошо, что я торчу головой в сугробе и ничего не вижу, а только слышу, – подумала Фланя, – а то было бы еще страшнее». Подбежал уличный пёс Чижик. Ухватил её за задние лапы и вытащил из сугроба. Хорошенько обнюхал, однако есть не стал, – убежал прочь. «Что ж, буду ждать, пока меня найдут, – грустно по‑ думала Фланя, сидя на холодном ветру. И её нашли! Мама и Юля вернулись домой и сразу обнаружили пропажу.

277

– Мама, пошли искать Фланю! Мы обязательно найдем её, — уговаривала Юля. Мама согласилась. Они направились по той же дороге в сторону перекрёстка. И тут навстречу им попался Чижик, который нюхал Фланю и помнил её запах. Собаки вообще очень хорошо различают запахи и запоминают их. Пробегая мимо мамы и Юли, Чижик принюхался. Запах показался ему очень знакомым. Точно так же пахло из того сугроба, в который он ткнулся носом и что-то вытащил. Чижик сразу подумал, что они ищут это «что-то». Подумал и решил помочь. От‑ ложив на «потом» все свои срочные собачьи дела, Чижик пробежал немного вперед, остановился и оглянулся. У Юлиной мамы в детстве была собака. Мама хорошо знала собачьи повадки и сразу догадалась, что уличный пёс пока‑ зывает им дорогу. Чижик неторопливо бежал впереди, то и дело оглядываясь. Мама и Юля шли следом за ним. Так они пришли к тому сугробу, где их ждала Фланя. Юля, увидев свою любимую игрушку, обрадовалась и поблагодарила Чижика: – Спасибо, ты помог нам найти Фланю! Мама вытащила из сумочки конфету и угостила Чижи‑ ка. Счастливая Юля прижала к себе Фланю, и они вернулись домой. Дома мама постирала Фланю и посадила сушиться на горячую батарею. Греясь на батарее, Фланя решила, что никогда больше не будет теряться зимой на улице.

278

Галина СОБОЛЕВА (Москва) Фудзияма Когда папин день рождения кончился и гости разо‑ шлись, Катя и мама вынесли в кухню большой красивый термос, подаренный папе его другом, вернувшимся из да‑ лекой восточной страны. Термос поставили посредине кухонного стола, и Кате показалось, что он сразу заважничал, надулся.

– Ух, какой строгий! – тихо сказала Катя и погладила его стенки. Они отдавали теплом.

– У термоса сверху была кнопка, которая светилась как глаз, а кран, из которого наливали кипяток, напоминал длинный загнутый книзу нос. Ярко расписанный, он, слов‑ но диковинная птица, наполнил кухню каким-то сиянием.

– Правда красивый? – Катя покосилась на термос.

– Да, прекрасный, – ответила мама.

–Ты знаешь, откуда его привезли?

– Нет, а откуда?

– Из Японии. Ночью Кате не спалось. Она вертелась, вертелась, а по‑ том встала и тихонько пошла на кухню. Маму и папу ей бу‑ дить не хотелось, и она на цыпочках, чтобы никто не услы‑ шал, прошла коридором и только хотела открыть кухонную дверь, как вдруг услышала какой-то шум, чье-то хихиканье и непонятный разговор. Сначала Катя даже испугалась и побежала обратно к себе, но потом ей захотелось узнать, кто же там болтает так поздно. Почти не дыша, она снова приблизилась к приот‑ крытой двери и заглянула… Если бы кто-нибудь рассказал Кате что такое может быть – она бы никогда не поверила. А произошло вот что. На кухонном столе стоял важный термос, а рядом с ним две чашки с блюдцами, хихикали что-то обсуждали.

279

– А я говорю, – смеялась красная чашка, что он ничего по–нашему не понимает. Вот спроси у него самое простое: «Дорогой термос, как вас зовут?». И он не ответит или ска‑ жет такое, что и не поймешь – Да ну? – удивилась синяя чашка. – Так и не пойму?

– Ну конечно не поймешь, ведь он говорит по-японски. Его же привезли из далекой, далекой страны, где есть кра‑ сивая страна – Фу, фу, фу… – красная чашка зафыркала и чуть не треснула от натуги, вспоминая, как будет дальше.

– Фу-дзи-яма! – вдруг отчеканил термос, звякнув сво‑ им длинным носом.

– Ой, ты послушай, что он говорит! – И красная чаш‑ ка всплеснула сломанной ручкой, от которой еще накануне Катя случайно отломила кусочек.

– Он же заговорил, заговорил, – затараторила синяя чашка и стала пританцовывать вместе с блюдцем.

– А вы бы не могли, – спросила она тихо, – нас научить говорить по-японски? Термос застенчиво моргнул большим глазом–кноп‑ кой и кивнул носом.

– Смотри, – вскричала синяя чашка, – он же нас пони‑ мает. Он нас научит говорить по-японски! Синяя чашка так возликовала, что чуть не слетела со стола. Спасибо блюдцу. Оно еле ее удержало. В тот момент, когда чашка наклонилась, Катя неволь‑ но сделала движение, чтобы ее подхватить, и распахнула дверь настежь. В ту же секунду смех, разговор и движение прекратилось. Предметы застыли на своих местах. Катя по‑ дошла к Термосу, но побоялась нажать кнопку. Она вообще побоялась трогать что–нибудь на столе и тихо ушла в свою комнату. Утром, когда Катя проснулась и прибежала на кухню, чашек на столе уже не было, а Термос, как ни в чем не бы‑ вало, стоял на своем месте посреди стола.

– Мама, – сказала Катя, пристально гладя на Термос, – а нельзя ли мне вместо английского языка учить японский?

280

– Это еще почему? – удивилась мама. – Кажется, мы договорились: ты будешь учить английский, да и учитель‑ ницу уже подыскали.

– Нет, мам, я хочу учить японский, потому что в Япо‑ нии есть большая красивая гора – Фу, Фу, Фу… – Катя бес‑ помощно замолчала и с надеждой посмотрела на Термос… И вдруг ей показалось, что кнопка-глаз засветилась теплым светом, а сам он, надуваясь, что-то прошептал.

–Фу-дзи-яма! – расслышала Катя и тут же выкрикнула это слово. А Термос ласково моргнул глазом–кнопкой и кивнул клювом–носом.

– Ты знаешь Фудзияму? – мама удивленно подняла брови. – Откуда?

– Знаю, знаю, – скороговоркой заболтала Катя. – Это такая красивая, красивая гора!

– Но откуда ты знаешь, что она красивая? Катя хитро посмотрела на Термос, подмигнула ему и важно произнесла: – Так, слышала.

281

Петр ШАРГАНОВ (Москва) Черепаха, которая всегда убегала – Где она? – испуганно вскрикнул Вовка – Помогите найти Дусю, она, глупая, опять убежала! Напрасно вынул он её из коробки. Пусть бы жевала свой лопух. Что-то вдруг толкнуло его на фантазии. Вооб‑ разил, что черепаха прекрасно может заменить вездеход. «Интересно, переберёшься ты через ту кучу песка?» – ду‑ мал он. Дуся поползла по осыпающемуся под лапами песку, ну, прямо, как вездеход через песчаные барханы. Вовке для полноты эксперимента этого показалось не‑ достаточно и он стал устраивать песчаную бурю, подбрасы‑ вая песок. Разыгрался до того, что подкидывая песок все выше и выше, устроил настоящий смерч. Пыль стояла стол‑ бом! Когда он опомнился и песок осел, черепаха пропала. Как сквозь землю провалилась. Словом – убежала.

– Только что была в песке! – оправдывался Володя.

– Упустил черепаху! – сердилась мама – Говорила тебе: держи её в коробке – она же всегда убегает.

– Если не найдём Дусю, не знаю, что с тобой сделаю, Вовка, – грозила младшая сестра Настя. Со слезами в голо‑ се жалобно звала: – Дуся! Дусенька, покажись, золотце моё! Дуся была её черепаха, личная и любимая. Седьмой год Дуся жила в доме, и сколько себя помнила Настя, столько помнила и черепаху. Когда Настя была совсем маленькая, она играла с Дусей в «дочки–матери», кутала её в тряпоч‑ ки, кормила с рук, возила в тапочке, словно в детской коля‑ ске. Даже тогда, когда у них дома случайно завёлся симпа‑ тичный котёнок Симба, она не разлюбила Дусю. Родители вначале обрадовались – наконец-то в доме настоящий зверь появился, теперь – с мышами будет по‑ кончено. Но Симба оказался большим озорником: первым делом он стал ловить не мышей, а Дусю. Она прятала в пан‑ цирь голову и поджимала под себя лапки. Симба крутился 282

вокруг неё, заглядывал во все дырочки, пытаясь коготка‑ ми выманить её из своего домика. Но царапался не больно – мал был ещё, и коготки были котёночные. Настя ругала его, шлёпала свернутой газетой по носу. Но это не помога‑ ло. Когда её поблизости не было, он вновь досаждал чере‑ пашке. Со временем Дуся привыкла и перестала прятать голо‑ ву и лапы. Она ползала по комнатам куда хотела, не обра‑ щая внимания на приставания шалуна. Но Симба становил‑ ся всё более изобретательным. Однажды, когда вся семья сидела за обеденном столом и мама среди образцовой ти‑ шины разливала по тарелкам борщ, на кухню из прихожей вползла Дуся. Она была не одна. На панцире черепашки, соединив лапки и покачиваясь в такт движению Дуси, сто‑ ял Симба. Шутка понравилась, все долго смеялись. Отныне котёнок стал частенько прибегать к Дусе как к домашнему транспорту. Однажды шалости Симбы, чуть было не закончились трагедией. Гуляя с мамой по двору, Симба решил прока‑ титься на соседской овчарке Линде и вспрыгнул ей на спи‑ ну. Та и без того терпеть не могла кошек и, хотя была на коротком поводке у хозяина, достала острозубой пастью ко‑ тёнка, продрав ему шкурку на спине до крови. Потом была операция в ветлечебнице. Рану зашили, и оправдывая по‑ говорку «как на кошке заживёт», она быстро зажила. Сегодня первый летний день на даче. И надо же – ка‑ кая напасть! – уползла Дуся не весть куда! Надежда найти её становилась все слабее и слабее. Вовка бегал из стороны в сторону, заглядывал под кусты смородины, крыжовника. Прополз вдоль грядок, пробежал вдоль забора: всё тщетно. Затем, встал на четвереньки и стал шарить рукой под сара‑ ем. Там кто-то шевелился, шурша стружками.

– Нашёл, нашёл! – радостно закричал он, вытаскивая из под сарая за перепончатую лапу большую бурую жабу.

– О-ёй! Скользкая какая! – Вовка отбросил её в кусты, подпрыгнув от испуга.

283

Тут среди искавших черепашку оказался папа. Торже‑ ственно нёс он на руках Ришку, серебрянного карликого пуделя.

– Стойте! Не бегайте взад-вперед, – крикнул он. – Риш‑ ка найдет черепаху! Он высоко поднял Ришку и затем аккуратно опустил на землю: – Ришенька, девочка, ищи Дусю! Где Дуся?

– Где Дуся? Ищи Дусю, – загалдели все. Ришка вопросительно смотрела на папу, как бы не по‑ нимая папиных слов. Потом кинулась к Вовке, потом под‑ бежала к Насте. И тут мама добавила ключевое слово: – Найдешь Дусю – получишь косточку. Её слова были решающими в общем деле поиска че‑ репахи. Для Ришки слова «косточка», «колбаса» и «мясо» были самыми понятными из всех человеческих слов, а что за ними следовало – настоящим блаженством. Она подбежала к куче песка. Обнюхала его со всех сто‑ рон. Часто-часто махая хвостиком, в три прыжка оказалась за кустом крыжовника у старого колодца. Там устало пере‑ двигая лапами, черепашка пыталась подкопать под коло‑ дец подземный ход. Однако, нижнее бревно сруба колодца, хоть и было трухлявое, никак не поддавалась. Дуся была найдена! Все были рады.

284

Ирина ШИМКО (Волгодонск) Жадина Мама пряники купила, А Антон их все забрал. Правда, маме и братишке Пряник на двоих он дал.

– Ой, как вкусно! Только мало. Дай еще немножко!

– Нет! Я жадным становлюсь, – Заявил Антошка. Кораблик Мой корабль плывет по морю, Правда, море – по колено. И корабль не настоящий, Сделан папой из полена. Ну и что? Зато вода Цвета моря – чёрная. Места много, хватит всем, Лужа – то огромная. Ветерок волну гоняет, Вместо чаек – воробьи. Парусник мой так ныряет, Как при шторме корабли!

285

Наталия ЮЛИНА (Москва) Петя-Петушок Жил-был петух. Не простой, а нарисованный Левуш‑ кой на большом листе бумаги. Он сидел на стене, и это было скучно. Только совсем немного он мог скосить глаза и посмотреть сначала налево, потом направо. Комната как комната. И ничего днем не происходило. А ведь петух меч‑ тал о подвигах, о битвах, наконец, об обществе, где бы он мог блистать. Но вот однажды ночью Петя – а Левушка так и напи‑ сал внизу картинки «ПЕТЯ-ПЕТУШОК» – ожил, встряхнул перьями, вспорхнул и опустился на пол. Потом он взлетел на подоконник, а оттуда во двор. Куры и белый петух давно спали, и Петя прошелся по двору и сообщил о себе: «Кококо, ко-кококо», мол, вот он я. И вдруг видит Петя, из курятника вылезла лиса, и в зу‑ бах у нее белая курица еле кудахчет. Петя-петушок подско‑ чил к лисе и клюнул ее. Лиса бросила курицу и схватила Петю. Он рванулся, и в зубах у нее остался только хвост. Петя очень рассердился, наскочил на рыжую и клюнул ее прямо в темечко. Лиса отшатнулась, а Петя разбежался и клюнул еще раз. Тут выскочили на шум мама, потом папа, а за ними Левушка. Смотрят, новый незнакомый петух разбегается и клюет лису. А та голову нагнула, а убежать не может, такой Лева острый клюв своему Пете нарисовал. Забрал папа лису, мама курицу раненую, а Левушка разрешил Пете и днем гулять. А сам нового петуха нарисо‑ вал. И с тех пор красивый петух гуляет среди куриц во дво‑ ре, и все его уважают.

286

В сторону юмора

Виктор БИЛЛЕВИЧ, Владимир НИКОЛЕНКО (Санкт-Петербург) Окно Раньше в проходной не было окна. Проходная была, а окна не было. Поэтому вахтерам приходилось всё время выходить из помещения и смотреть, кто именно выходит и что именно выносит. Очень неудобно. Тогда вахтеры на‑ писали заявление, в котором просили сделать окно, чтобы через него непосредственно наблюдать. Пеньков пришел в проходную еще до начала работы. Разложил инструмент, перекурил и принялся отмерять.

– Чем занимаешься? – спросил проходящий на работу главбух.

– Да вот, окно в стене надо вырубить, – отмечая ногтем границу по вертикали, ответил Пеньков.

– В Европу прорубил окно, – торжественно прогнуса‑ вил главбух и довольный своей шуткой, засеменил по ко‑ ридору. Пеньков домерил прямоугольник шестьдесят на девя‑ носто и взялся за кувалду.

– Что, Пеньков, окно в Европу прорубаешь? – весело заметил кто-то.

– Да уж вырубаю! – не оборачиваясь, ответил Пеньков, осторожно опробывая кувалдой стену.

– Ты в Европу, что ли, окно прорубаешь? – пошутили за спиной. – В Европу, что ли?

– В Азию! – отпарировал Пеньков и, крякнув, выбил из стены первый кирпич.

– Ух ты! Окно в Европу прорубают! – Пенькова окру‑ жили какие-то школьники, осматривающие производство. Всякий, кто проходил мимо Пенькова, останавливал‑ ся и считал нужным высказаться относительно окна.

– А вдруг действительно?! – мелькнула шальная мысль.

289

Он смахнул обломки кирпича на пол и заглянул в от‑ верстие. За окном была Европа. В Европе было раннее утро, и сквозь туманную дымку можно было увидеть автостраду и мчащиеся по ней автомо‑ били, а далеко, у самого горизонта, Эйфелеву башню. Евро‑ па была очень тихая и спокойная.

– Мать честная, так это ж Париж! – ужаснулся Пень‑ ков. – Вот уж прорубил, так прорубил! Он подумал немного, а потом тщательно замазал дыру и прямо на сырой еще раствор повесил пожарный щит. «Чтоб глаза не мозолило», – решил Пеньков и стал долбить на новом месте. Что-то ёкнуло, когда выпал первый кирпич. Пеньков приник к отверстию. «Слава Богу», – подумал он. Там, за стеной, на фоне карты мира, сидели две снеж‑ ные бабы в шинелях и, доставая из кобуры кусковой сахар, аппетитно пили чай.

– Ну что? Окно в Европу прорубаешь? – ехидно спроси‑ ли бабы, увидев глаз в отверстии. – А чё такое маленькое? Пеньков, ни слова не говоря, доделал окно, собрал ин‑ струмент и пошел домой. Вечером, за ужином, жена, увидев, что муж не в на‑ строении, доброжелательно выставила на стол чекушку. Но Пеньков, впервые в жизни, отказался пить и только сидел, не мигая глядя в стену.

– У тебя что, на работе, может, что случилось? – спро‑ сила жена. Пеньков молчал.

– Что делал-то сегодня?

– Окно, – мрачно ответил Пеньков. – Окно прорубал.

– В Европу, что ли? – захохотала жена. Пеньков не ответил. Он тоскливо посмотрел в окно. На улице, у пивного ларька, толпились французы.

290

Юрий ДРЮКОВ (Санкт-Петербург) ТЗ на любовь Молодой специалист Гарик Мухин показал себя гра‑ мотным и исполнительным работником. Но очень скром‑ ным и робким. Когда в курилке возникал очередной спор о счастье в семейной жизни, он никогда не принимал участия в де‑ батах. А если разговор вдруг переходил на темы радостей холостяцкого бытия, то Гарик тут же старался забиться по‑ дальше в угол, а потом и вовсе незаметно выскользнуть из курилки в коридор. Правда, там он уже попадал под пристальное внима‑ ние представительниц женского пола, которые почему-то очень хотели помочь Гарику испытать семейное счастье. Вовсю работала местная служба знакомств. Но желаю‑ щих познакомить Гарика с замечательной девушкой оказа‑ лось гораздо больше, чем этих самых девушек. Поэтому не‑ которые претендентки на замужество начали повторяться, и это им, конечно, не нравилось. Уж больно не героическую личность, особенно при повторном осмотре, представлял собой Гарик. Самого Мухина все это попросту пугало, осо‑ бенно мысль о грядущей неизбежности выбора, и, в конце концов, напугало так, что он начал дергаться, нервничать и даже допускать ошибки в порученной ему работе. А это уже стало тревожным сигналом для руководства. Правда, начальник отдела, перед тем как вызвать Му‑ хина к себе «на ковер», уже сумел разобраться в сложив‑ шейся ситуации, и поэтому их беседа приняла несколько неожиданный характер.

— Они не отвяжутся от тебя, пока не женят. Но есть выход. Попробуй придумать свой идеал девушки. Может, тогда они поймут, что у нас нет красоток, соответствующих этому идеалу, и оставят тебя в покое.

— Как придумать?

291

— Возьми бумагу, ручку и сочиняй.

— Я не умею сочинять. У меня просто ничего не полу‑ чится. Начальник улыбнулся и ободряюще посмотрел на Му‑ хина.

— Но ты же пишешь всякие инструкции, технические задания... Вот и возьми несколько ГОСТов и по ним напи‑ ши техническое задание на девушку своей мечты — буду‑ щую невесту. Или, что короче, — ТЗ на любовь. Думаю, что к завтрашнему дню у тебя все будет готово. Услышав знакомые термины, Мухин слегка успокоился. Вскоре он уже привычно сидел за рабочим столом и перелистывал тоненькие книжечки ГОСТов. И вот, слегка помедлив, Гарик уверенно вывел на ти‑ тульном листе: Техническое задание на любовь. Изделие «Невеста». Он взял следующий лист и продолжил: «Изделие «Не‑ веста» предназначено для…» Гарик задумался. — «А, сформулирую после», — решил он и стал выписывать заголовки всех требуемых разделов и подразделов. Смысл заголовка «Требования по эксплуа‑ тации (использованию)» залил его лицо алым пламенем, и Мухин понял, что от этого раздела придется отказаться, как, впрочем, и от нескольких других, типа: «Лимитная цена», «Коэффициент полезного действия», «Требования к перевозкам на открытых платформах» и «Сроки хранения в неотапливаемых складах». Но какие-то смутные контуры будущего изделия все равно стали намечаться. Окончание рабочего дня застало Гарика врасплох. Он сидел и нервно озирался по сторонам, как будто боясь, что его уличат в чем-то неприличном. «Жена... хозяйка... подруга верная...», — как закли‑ нание твердил он и вычеркивал, в общем-то безобидные, но прямо на глазах превращающиеся в довольно игривые, фразы из разделов: «Инструкция входного контроля», «Ис‑ 292

пытания опытных образцов» и «Вероятность безотказного действия». Впервые Гарику пришлось взять работу на дом... Вечером, когда он скорбно сжигал на газовой плите тексты о «Назначении основных составных частей» и «Тре‑ бованиях к надежности и сроку службы», к нему пришел Вася Рыков. Гарик, смущаясь, рассказал другу о необычном зада‑ нии, которое выдал ему шеф.

— Покажи, — требовательно сказал Рыков и протянул руку.

— «ТЗ на любовь. Изделие “Невеста”, предназначен‑ ное для исполнения супружеского долга»... Лихо, — похва‑ лил Вася и стал читать дальше. Его глаза резво бегали по страницам и вдруг как споткнулись на подразделе «Виды покрытий». — Почему не указано, какие именно духи, по‑ мада, тушь?

— А какие надо?

— Только фирменные! Лучше французские. Записы‑ вай, — и он стал бойко перечислять названия элитной кос‑ метики. — Стыдно этого не знать, Мухин!

— А как это пишется? По-французски?

— Как?.. — Вася слегка замялся. — Так и пишется, как слышится… Производство самых известных французских фирм, — он нахмурился и стал читать дальше.

— Ну вот, — снова заворчал Вася, дойдя до раздела «Га‑ бариты и масса». — Ты же сам пишешь, что она не должна уступать лучшим зарубежным образцам, а даешь такие не‑ аппетитные размеры, — Вася презрительно хмыкнул и ре‑ шительно занялся исправлениями.

— Неужели такое бывает? — не смог сдержать удивле‑ ния Мухин.

— Бывает и не такое... — Вася тяжело вздохнул. — Но не для нас... — он стал внимательно дочитывать ТЗ. Потом он долго молчал и жалостливо смотрел на Му‑ хина.

293

– Эх ты, лирик, – наконец загублено прошептал Вася и ушел.

– Эх! – эхом повторил Гарик и сел переписывать ТЗ на‑ чисто... С утра «ТЗ на любовь» гуляло по отделу. У Гарика сра‑ зу же нашлись последователи и подражатели, а самые не‑ инициативные сотрудники попросту делали ксерокопию за ксерокопией. Разрозненные листы ТЗ мелькали в руках девушек, которые в невероятном количестве сбежались сюда со всех концов предприятия и какими-то странными походками прогуливались по коридору. И хотя стихийный негласный конкурс не смог выявить претендентки, соответствующей ТЗ в полном объеме, абсо‑ лютно каждая считала себя близкой к идеалу. А та, которую чаще других пытались познакомить с Гариком раньше, сей‑ час уже была где-то близко-близко. Затаив дыхание, она молитвенно шептала: «А вы, наверно, и стихи пишите?»

– Да, лирик я, – уже в какой раз признавался ей Гарик. А в курилке сотрудники мысленно прогоняли по пара‑ метрам ТЗ своих жен, потом нервно затягивались и молча‑ ли… молчали… молчали...

294

Екатерина ЛЕБЕДЕВА (Тамбов) Юные годы Деда Мороза Почему мне сейчас не двадцать? И куда девалась та лёгкость, с которой я бралась за любое необычное дело? Но главное – как на всё хватало времени и сил? Нет, мне в ту пору двадцати ещё не было. Училась я на первом курсе пединститута. Значит, в тот год Деду Морозу стукнуло аккурат семнадцать. «Где мои семнадцать лет?» Именно тогда устроители одного детского праздника попросили меня сочинить новогодний сценарий. А потом предложили… сыграть роль Деда Мороза. Оказывается, в тот момент в нашем городе наблюдалась катастрофическая нехватка Дедов Морозов, всех «профессионалов» уже рас‑ хватали по разным мероприятиям. Я не смогла отказаться, тем более что только по моей вине Дед Мороз имел очень длинный и с трудом запоминающийся текст. Распределе‑ нием Дедов Морозов по городским ёлкам ведал в те вре‑ мена Дом бытовых услуг. Именно там меня оформили на столь необычную должность. Помнится, даже какие-то деньги заплатили… Выступали мы под открытым небом, и на всю округу раздавался звонкий девичий голос, усиленный микрофо‑ ном: «Здравствуйте, ребята! Вот и пришёл к вам я, Дедуш‑ ка Мороз…» Состоялось несколько представлений, люди приходили издалека, чтобы посмотреть, по словам одного зрителя, как девчонку Дедом Морозом нарядили. Ну, что сказать по поводу того, каким Дедом я была? Молодым, за‑ дорным. Морозоустойчивым – это факт: зима была не то что сейчас. Рукавицы от костюма оказались слишком тон‑ кими – чуть ли не шёлковыми, и я надевала свои любимые, двойные, красного (самого дедморозовского) цвета. Перевоплощение в Деда Мороза я попыталась повто‑ рить несколько лет спустя – решила в этой роли поздравить маленькую дочку своей подруги. В костюм переоделась на 295

лестничной площадке, перед тем как позвонить в дверь. И вот вхожу в квартиру, взрослые шумно восторгаются: «Ой, да кто же это к нам пришёл?! Здравствуй, Дедушка Мо‑ роз!» И трёхлетняя Олечка тоже рада, приглашает от души: «Проходи, тётя Катя, раздевайся!» Такие они, нынешние дети, их не проведёшь… А вскоре после моего новогоднего дебюта ещё в те, сту‑ денческие, годы у меня дома раздался телефонный звонок: – Вас беспокоят из Дома бытовых услуг. Вы не могли бы завтра провести свадьбу? Я, конечно, удивилась: – А в каком качестве?

– Вы у нас числитесь Дедом Морозом, вот мы и поду‑ мали: может, вы и как тамада выступаете? Я тогда отказалась, а потом пожалела: Дедом Морозом была, неужели роль тамады труднее?! Так что, господа из Дома быта, я к вашим услугам! Тамада так тамада. Жалко только, что в Снегурочки не зовут…

296

Татьяна МИХАЙЛОВСКАЯ (Москва) Разговор издателя с литературным агентом Издатель (сам с собой, сидя в кресле за письменным столом): Зря я в это дело ввязался. Кондитерское дело всетаки надежнее. Во-первых, всегда спрос есть. А во-вторых, определенность. Вот взять карамель. Какая она ни будь, хоть вишневая, хоть клубничная, хоть с лимоном, что в нее ни положи, она всегда карамель, и рецепт известен. А тут (тяжело вздыхает)... один говорит, это повесть, другой -роман, а третий уверяет, что это стихи... Ну, уж стихи... Та­ кие стихи мы еще в школе писали... на стене в уборной... (откладываетрукопись). Просто нечего издавать. И за что им только премии дают, читать невозможно. Автор все вре­ мя кого-то расчленяет и пьет кровь, а потом трупы (содро­ гается) ... Ну и мерзость! И это у них называется интеллек­ туальный бестселлер, элитарная книга. Элита... (нехорошо усмехается). Нет, вот наши инженеры во всем сообража‑ ют, а эти межеумочные какие-то... Голос секретарши по селектору: - К вам литера­ турный агент. Просить подождать? Издатель (оживившись): Запускай! В самый раз! Входит литературный агент. Литагент (бодро): Здравствуйте, господин издатель. Разрешите предложить вам список книг для издания. (Открывает кейс и вынимает список). Издатель (предостерегая): Расчлененку не предла­ гать. Литагент: Ну что вы! Для нас это уже устарело, вче­ рашний день. Издатель (успокаиваясь): Ну-ну... Давайте ваш спи­ сок, что у вас там? Литагент (уверенно, набирая обороты): Всё первый сорт. На передовом рубеже литературы, что ни возьми. Как говорится, что угодно для души. Начиная со стихов...

297

Издатель (холодно): Со стихов лучше не начинать. Литагент (настойчиво гнет своё): Отчего же? Есть молодые авторы, в том числе и женского пола, очень остро пишут. Это не то, что прежде, на какую руку перчатку на­ деть - проблема. Нынешние... Издатель (нетерпеливо): Может быть и остро, но не сейчас, после... Сначала романчик- другой бы издать... Есть что-нибудь подходящее? Литагент (бодро): А как же! Вот, пожалуйста, замеча­ тельный писатель, тоже поэт в своем роде, стилист, таких поискать - не найдешь, тончайший философ, русский Умберто Эко... Издатель (вслушиваясь, пытается понять): А про что роман? Литагент (шокирован): Так нельзя ставить вопрос! Современное произведение это вам не инфузория туфель­ ка! Это сложное постижение таинственного мира, когда автор ведет вас по лабиринту подсознания, открывая такие бездны человеческой психологии, что начинаешь совсем по иному воспринимать события реальной жизни, напри­ мер, братская любовь... Издатель (жестко обрывая): Про голубых не надо. Литагент (оскорбленно): У вас непрофессиональный подход к литературе! Для писателя совершенно не важно, голубые или розовые, ему важна сама ткань... Издатель (раздражаясь): Мне не нужна ткань! Мне нужен роман! И чтобы там все было как у людей! Литагент (саркастически): Каких людей? Вы чело­ век, и я человек, а что у нас общего?! Какой тут может быть роман! Люди сегодня уже не повод для романа! Издатель (сбит с толку): А что повод? Литагент (назидательно и торжествующе): Разли­ чия! Тонкие различия между людьми! В том числе, и меж‑ ду полами и также одного пола. Вот, например, вы бога‑ тый человек, не знаете, куда деньги деть. Хотите издать книж­ку и - боитесь прогадать. Ну что вам эта копейка?

298

Тьфу! А ничего с собой поделать не можете - испортили вас деньги. Издатель (ехидно): А вас испортило отсутствие денег, и в этом различие между нами. Вон как изворачиваетесь, лапшу на уши мне вешаете, лишь бы залежалый товар всу­ чить. Дайте-ка мне ваш список, я сам посмотрю. (Берет список, начинает бегло читать, недоуменно поднимая брови) «Жизнь московской богемы... после тя­ желой операции мозга.» Опять будет пьянь одна! Скуч­но, не годится. «Резкое изменение климата. Обледенение. Сли‑ пание тел при морозе в минус 60...» Ну и что? Слиплись - разлиплись - какая тут может быть начинка? Не пойдет. «Журналист из провинции завоевывает Москву, ведет себя экстравагантно. вызывает проституток в Думу.» Сколь­ ко можно, Дума, проститутки!.. Не годится. «Гинеколог, просматривая шейки матки своих пациенток, шантажиру­ ет...» Этого еще не хватало! Медицина наехала! «ФСБ со­ трудничает с террористами, по ошибке взрывает Кремль.» Ну ядрена вошь, разбежался! Литагент (оскорбленно, вклиниваясь): А что вам не нравится? Вы же не хотите издавать примитивные де­ тективы. От ментов нос воротите, экшен Вам наскучил. Я понимаю. Вы хотите психологию? Пожалуйста. Вот тут (с пафосом показывает на список) как раз и возникает пси­ хология, когда автор так показывает глубокие ходы подсо­ знания, что читатель замирает, пока не кончит. Издатель (смотрит на него с изумлением): Почему?! Литагент (объясняет, как больному): Да, потому, что читатель не может оторваться от книги, пока не узнает, чем дело кончилось. Издатель (не понимая): А чем? Литагент (поучая): В каждом случае по-разному. Один раз - среди проституток герой встречает свою быв­ шую жену и через нее узнает важную тайну, что банкир вступился за национальное достоинство страны и ввозит сюда зеленые. А другой раз - писатель-алкоголик хочет по‑ 299

кончить жизнь самоубийством, а тут как раз появляется его бывшая возлюбленная и спасает его, и потом ему дают пре‑ мию зелеными. Издатель (с тоской): Прям, заклинило вас всех на зе­ леных! Ничего не видите кроме них! А они родимые скачут, туды-сюды, вверх-вниз. Литагент (успокаивая, с завистью): Ну, вам-то чего волноваться? У вас их много, а ежели чего, Западная Си­ бирь подопрет, рудники там у вас, лесоповал. Издатель (мрачновато): Рудники, лесоповал... Что вы все понимаете в этом! (оживляясь) Самое главное - пи­ щевая промышленность, она никогда не подведет. Лес сго­ рит, рудник взорвется, книжки ваши на макулатуру пойдут, а кондитерское изделие всегда в цене. Это вам кондитертехнолог говорит! (с гордостью бьет себя в грудь, затем воодушевляется - его осенило) Послушайте, а у вас нет че­ го-нибудь такого... ну такого... (мучительно ищет слово) что-нибудь про производство тортов, что-нибудь старинное или итальянское, эх, самые лучшие кондитеры - итальян­ цы, хорошо, если там будут рецепты. допустим, чья-нибудь жена печет торт, и мы можем дать неплохой рецепт. Литагент (иронически): Рафаэлло! Кокосовые струж­ ки! Издатель (взрываясь, его задели за живое): Струж­ки! Это вы мне принесли стружки! (комкает и швыряет список в лицо литагенту и тут же переходя на «ты») Я вижу, ты в своем деле не многого стоишь. Только от‑ нял у меня время. Теперь запоминай, что я скажу. Мне ну‑ жен роман про… шоколад… (все уверенней и уверенней) Да, про шоколад. Как его завезли, историю про рабов, фран‑ цузские горничные, итальянские маркизы, Наполеон с его бабами - плети что хочешь, плевать, - но чтобы было совре‑ менное производство, подробное описание, как шоколад идет в до­затор, как плиточку ровняют, и как лучшие сорта вручную формуют, понял? Чтобы шоколадный дух был в романе!

300

Литагент (еле ворочая языком): У одного францу­ за есть история… точно не помню… про перно, кажется (встречает суровый взгляд издателя и пугается еще больше), в смысле напиток такой. Издатель (жестко): Я тебе сказал - про шоколад! Кому твое перно нужно, а шоколад едят все. Шоколад - сим‑ вол богатой счастливой жизни, вот так. Все, кто хочет быть богатым, пусть едят шоколад. «Если хочешь быть бо­гат, ешь почаще шоколад»! Вот тебе и стишок! И бесплат­но! (смеется) Надо будет в рекламу пустить. А француза возь‑ ми за основу, подработай на наш, русский лад, подрав­няй, допиши что надо - заместо ликера в начинку возьми какуюнибудь сплетню - и оборачивай! Литагент (сбитый с толку, обалдев): Я-то здесь при­ чем. Издатель (с привычным цинизмом): Найми кого-ни­ будь, да победней, чтоб не торговался и сидел тихо. Про­ цент получишь. И чтоб на той неделе всё было. И прямо сейчас звони телевизионщикам - путь сериал начинают. И чтоб девочки, актриски, симпатичные были, а то наберут страхолюдин, смотреть не на что! Литагент (почти шепотом): Будут, господин изда­ тель. Сделаем. Всё сделаем. Издатель (уже снисходительно): То-то. Я вас научу романы писать. Ну, давай вали. Время пошло. Литагент (пятясь, кланяется): Иду, иду.

301

Андрей МУРАЙ (Санкт-Петербург) Вот в чём вопрос!

Letum non onnia finit (Не всё кончается смертью…) Секст Проперций Артисту Казачкину повезло, предел мечтаний любого лицедея – роль Гамлета, досталась ему, считай, сразу же после театрального училища… Наставник Казачкина, убелённый сединами выпуск‑ ник ещё той знаменитой школы, говорил: «Запомни: сы‑ грать – это понять. Гёте сказал, что Гамлет – это слабость воли при сознании долга. Великое и скорбное дело возло‑ жено на душу, которой оно не под силу. Белинский попра‑ вил: «Он велик и силён в своей слабости. Суть колебаний Гамлета – сила его мысли». Ты должен вынести на сцену незримые весы, на одной чаше которых – сила, а на другой – слабость. Ты должен по‑ казать героя в полупозиции, он замахнулся и не ударил…» Все последующие годы, перед выходом на сцену, Ка‑ зачкин пытался осознать сказанные ему слова, раз от разу всё более вживаясь в трагедию мятежного принца. Сменя‑ лись худруки, Офелии, Клавдии, Горации, Лаэрты, друзья, недруги, шпаги, черепа, первые зрители Гамлета–Казачки‑ на стали приводить на спектакли своих детей, а КазачкинГамлет застыл на сцене, держа меч над головой вероломно‑ го злодея, влившего яд в ухо отца… Неожиданно и самому Казачкину-артисту влили яд. Причём в оба уха сразу. Новый главный режиссёр говорил уважительно, но твёрдо: «Михаил Иванович, возраст стал мешать вам исполнять заглавную роль на прежнем высо‑ чайшем уровне. Но было бы глупо с моей стороны не ис‑ пользовать ваш опыт, ваше тонкое понимание Шекспира, ваше глубокое проникновение в художественную ткань пьесы… Поиграйте Клавдия».

302

Слова заучивать было не нужно, перевоплощение было мгновенным. Казачкин вышел на сцену в новой роли и снова был великолепен. Менялись Гамлеты, Гертруды, Розенкранцы, Гильденстерны, короны и чаши, а Клавдий– Казачкин громко кричал: «Не пей вина, Гертруда!» А она всё пила и пила… А он всё кричал… Кричал, пока не задро‑ жал голос... Клавдий с дребезжащим голосом никуда не го‑ дился, и Казачкин сам попросился играть Полония. Тихого, высоко не взлетавшего. И вот он уже таился за портьерой, ожидая неизбежно‑ го. С каждым разом стоять было всё тяжелее, болели ноги. «Скорей бы уж», – думал пожилой, артист, слушая разго‑ вор Гамлета с матерью. Наконец крик: «Здесь крысы!» – и долгожданный удар шпагой. Казачкин с удовольствием падал, переводя дух. «Прощай, вертлявый глупый хлопотун», – говорил Гамлет. «Пока, пока, – про себя откликался Казачкин–Полоний, загадывая следующее представление. А Гамлет продолжал бросать резкости матери. Умудрённый сотнями представ‑ лений артист с сожалением замечал, что роль молодой ис‑ полнитель понял не вполне. Запыхался, заговорил быстрее, надрывнее. Не понимают нынешние: чтобы Гамлет не по‑ тонул в собственной трагичности, Шекспир сделал его ци‑ ником, который говорит пошлости Офелии, который, убив человека, продолжает беседу так, словно и не случилось ни‑ чего существенного, словно он убил крысу… Роль Тени отца Гамлета пришла сама собой. Ходить было уже тяжело, а призрак, на счастье, был малоподви‑ жен, да и обозначал себя по ходу действия нечасто. Говоря о геенне огненной, подсчитывая свои земные окаянства, Казачкин с удовлетворением отмечал про себя, что грехов на нём не много. Если плёл он интриги, то только на сцене, а что касается интрижек с молодыми актрисами, так то с кем ни бывало. В подсчётах своих Казачкин был недалёк от истины, человеком он был не подлым, делу глубоко пре‑ данным, и если где и бросил тень на своё актёрство, то была это – Тень отца Гамлета.

303

Пришло время – не стало и этой роли. Призрак–Ка‑ зачкин истаял. О старейшем актёре стали поговаривать как об уходящей натуре, как об отработанном материале… Но не тут-то было! Казачкин не смирился, он снова за‑ ставил говорить о себе. Хорошо зная о том, что череп бед‑ ного Йорика давно обветшал и прохудился, кумир многих поколений завещал родному театру свой череп. И не в ка‑ честве реквизита, а с обязательным указанием на афишах и программках: в роли черепа б. Йорика – заслуженный артист России М. И. Казачкин. Поставив свою подпись под соответствующим договором, не кровью, но чернилами, мастер вспомнил некрасовское «всё, что мог, ты уже совер‑ шил» и отошёл навстречу неизвестности… Когда гроб с телом артиста на руках вынесли из театра, раздались долгие аплодисменты. Хлопали в сухие, натру‑ женные, пухлые ладони Офелии, Гертруды, солдаты, офи‑ церы, гримёры, костюмёры, осветители и, конечно, три по‑ коления зрителей… Простились с актёром тепло, но ненадолго… В новом сезоне Казачкин вновь появился на сцене в своей новой ипостаси. И опять потянулись к театру поклонники Казач‑ кина-артиста. Пришли и два критика – язвительный и вос‑ торженный. Язвительный среди прочего написал: «... действующие и злодействующие лица играли вяло и безвольно, от них так и несло затхлым закулисьем. Живее других выглядел М. Казачкин в роли черепа королевского шута. В свете со‑ фитов он просто блистал на сцене и своей игрой во многом искупил очевидные промахи постановщика». А вот восторженный критик закончил свою рецензию так: «Тем незабываемым осенним вечером из-за предела, из-за того гамлетовского предела, за которым молчание, всем нам живущим был задан чуть слышный вопрос: а яв‑ ляется ли смерть помехой для настоящего Мастера?..»

304

Леонид ТУЧИНСКИЙ (Санкт-Петербург) Куда дует ветер В подъезде Пинкуса ждали двое. Тот, что повыше, спросил: – Пинкус?

– Пинкус, – подтвердил Пинкус, снимая очки.

– Журналист? – уточнил тот, что потолще.

– Журналист, – не стал отпираться Пинкус и прикрыл голову руками.

– Тебе привет от вице-мэра, – ухмыльнулись напарни‑ ки.

– И ему от меня, – сострил Пинкус, стараясь не кри‑ чать. Утром главный редактор, пожимая не залитую гипсом левую руку Пинкуса, сказал жизнерадостно: – Я тут подумал, Яков Григорьевич, хочу тебя в спор‑ тивный отдел перебросить. Ты как?

– Я так, – согласился Пинкус. Через неделю Пинкуса в подъезде поджидала та же пара.

– Привет, Пинкус, – сказал высокий.

– Здравствуйте, – кивнул деловито Пинкус, и снял очки.

– От старшего тренера тебе поклон, – разъяснил тол‑ стый.

– Я понял, – мужественно прошептал Пинкус и при‑ крыл голову руками. Дней через пять главный редактор обнял поморщив‑ шегося от боли Пинкуса за плечи и заглянул ему в глаза: –У нас тут, Яков, летучка вчера была, есть мнение бро‑ сить тебя на культурный фронт. Готов?

– Всегда, – улыбнулся грустно Пинкус. Высокий и толстый ждали Пинкуса у парадной, как всегда через семь дней.

305

– Здравствуйте, Яков Григорьевич, – поклонился ему высокий.

– Добрый вечер, – ответил Пинкус холодно и снял очки.

– Главреж тут вам долгих лет пожелал, да и ведущий архитектор тоже, – виновато потупился толстый.

– И им того же, – прикрыл голову руками Пинкус.

– Вот что, Яша, – стараясь не задеть его костыли, при‑ ветствовал Пинкуса через месяц главный редактор. – Совет решил однозначно: надо заняться тебе метеосводкой. С по‑ годой у нас черт-те что творится. Справишься?

– Будем делать погоду, – ответил Пинкус и задумался глубоко. Шесть месяцев прошли незаметно. Шел дождь, падал снег. Солнце вставало и заходило в строгом соответствии с графиком. А через полгода Пинкус вдруг понял, откуда ве‑ тер дует и куда уплывают облака. Он снял очки и прикрыл руками голову.

306

Литера (Литературный альманах) Выпуск 10 Тексты публикуются в авторской редакции

Издательство Марины Батасовой (4822) 450-459, 8 920 684 6879.

E-mail: batasic@rambler.ru

Подписано в печать 30.03.2015. Формат 60×84 1⁄16. Объем 17,9 усл. печ. л. Тираж 200 экз. Отпечатано в ООО «Альфа-Пресс» 170000, г. Тверь, ул. Советская, 15. +7 910‑532‑1504. alfa-press@mail. ru