Михаил Матусовский. Земля моих отцов - Донбасс by Лыков Иван

М. Матусовский. Земля моих отцов – Донбасс. Стихи и песни о Луганщине и Донбассе. – Москва. Издательство ................. , 2011 – 304 с. ил. Составитель, художественный редактор, компьютерная вёрстка, корректор - И.Ф. Лыков.

Книга издана при содействии Луганской областной государственной администрации и Луганского областного совета, группы компаний «НефтеТехнологии», Луганского землячества в Москве. Книга составлена под общей редакцией Н.И.Челомбитько – руководителя Представительства Луганской области в Москве.

Художники иллюстраций И.Ф. Лыков, М.Ф. Лыкова Настоящая книга состоит из стихов и песен о Луганщине и Донбассе, автором которых является выдающийся поэт-песенник, поэтпатриот, Почётный гражданин города Луганска, автор слов всемирно известной песни «Подмосковные вечера » Михаил Львович Матусовский. Книга включает в себя более ста произведений поэта, а также некоторые его высказывания о творчестве, связанном со своей Малой родиной. Составитель сборника не претендует на научный отбор произведений поэта. Он публикует стихотворения и песни М.Матусовского в той редакции, в которой они представлены в изданиях, используемых составителем. Перечень источников публикуется в конце книги. Составитель сборника дополнил ряд стихотворений поэта авторскими иллюстрациями, которые выражают понимание художником тех или иных произведений М.Матусовского. Книга рассчитана на людей, которые испытывают интерес и любовь к Луганщине и Донбассу, на земляков и почитателей творчества великого поэта, на молодёжь, которая жаждет разделить с автором патриотические чувства, чувства единой семьи народов, населяющих нашу страну.

Михаил Матусовский:

ЗЕМЛЯ МОИХ ОТЦОВ - ДОНБАСС

(стихи и песни о Луганщине и Донбассе)

начинается в нашем городе. И юношескую клятву верности Луганщине он на протяжении всей жизни «в своём сердце пронёс». Во все свои книги, начиная с первой, которая так и называлась «Луганчане», и до последней он обязательно включал стихи и песни о Луганщине и Донбассе. И нам очень приятно и интересно взять в руки книгу, где собрано около ста его произведений о нашей Малой Родине. Михаил Матусовский немыслим без Луганска, где он родился и начал сознательную творческую деятельность, и без Москвы, где он стал знаменитым и любимым в народе поэтом. Его жизнь и творчество ещё теснее сближают Луганщину с Москвой. Большинство стихов о Луганщине М.Матусовский написал в юности, и, видимо, поэтому они окрашены чувством первой любви и пронизаны романтизмом борцов революции, гордостью за свой личный вклад в развитие тепловозостроительного завода и восхищением заводских гудков. Известно, что биография настоящего поэта всегда сливается с судьбой его страны. М.Матусовский является выразителем своего поколения, его чувств и настроений, чаяний и тревог, надежд и радостей. Читая

стихи Матусовского, мы констатируем, что его поэзия отражает подлинные факты, реальные явления, живую историю. Одновременно его творчество, как никогда, злободневно. Оно необходимо современному поколению, как неиссякаемый источник любви к Родине, патриотизма и честности. Мы чтим М.Матусовского и за то, что он вполне справедливо идентифицирует Луганщину с «царством вечного труда», а «любимый город над рекой Луганью» - это «вырубленный мастером в скале памятник труду и созиданью». Поэт не обошёл вниманием ни одну распространённую в нашем крае профессию: шахтёра, который добыл за всю свою жизнь столько угля, что его хватило чтобы «всё человечество в стужу смогло бы руки согреть», а железа, выплавленного сталеварами «у верховий Донца», «здесь хватит на фермы, на краны, на людские сердца». Искренностью и добротой веет от его пожелания землякам, высказанные в песне «Вернулся я на родину»: «Была бы наша родина богатой да счастливою, а выше счастья родины нет в мире ничего». Луганчане гордятся своим земляком, бережно хранят память о нём. В городе Луганске установлен бронзовый

памятник поэту. В музее истории и культуры при содействии московских луганчан и семьи М.Матусовского открыта комната-музей М.Матусовского. Изданы замечательные книги о М.Матусовском… Творчество М.Матусовского - уникальное явление культуры. Оно проникло в кино и музыку, в поэзию и живопись. Стихам Матусовского присущи простота, чувство юмора и музыкальность. Эти качества привлекли внимание лучших композиторов. Песням на его слова дали жизнь лучшие исполнители. Многие его песни стали воистину народными. Творчество М.Матусовского немыслимо без военной тематики, которой посвящены многие его произведения – ведь он прошёл дорогами войны с первых и до последних дней, принимал участие в победоносной защите дальних подступов к Москве. «Солдатская муза» поэта мужала и крепла в боях «у незнакомого посёлка, на безымянной высоте». Его стихи о Краснодоне помогают нам ещё глубже осознать жертвенный подвиг героев – молодогвардейцев. Они воспитывают любовь к своей земле и её народу, родному краю, горячую преданность своей Родине. В последние годы заметно активизировалось

межрегиональное гуманитарное сотрудничество между Луганской областью Украины и городом Москвой. Значительную роль в осуществлении двусторонних связей играют общественные организации двух регионов, которые методами «народной дипломатии» реализуют задачи прямого диалога между народами двух стран.С большим желанием мы поддержали предложение луганских москвичей об издании этой замечательной и нужной книги. Хотим сказать также несколько лестных слов и в адрес составителей, авторов иллюстраций, дизайнеров книги – молодых таллантливых художников, членов молодёжной секции Луганского землячестве в Москве – Ивана и Марии Лыковых. При содействии Представительства Луганской области они сделали доброе и полезное дело, не пожалев времени на то, чтобы перечитать все изданные при жизни М.Матусовского стихотворения, отобрать необходимые для книги произведения, проиллюстрировать самые яркие из них, и тем самым создать оригинальный томик стихов о Луганщине и Донбассе, которые ещё никогда не издавались в такой подборке и объёме. Всё это удачно создаёт эмоциональный и содержательный фон для лучшего и образного понимания читателем, особенно молодёжью,

творчества М.Матусовского, его реального представления о нашем крае. Думается, что издание подготовленной москвичами книги – это не только дань нашей любви к творчеству Михаила Львовича Матусовского и чествование его заслуг перед его Малой родиной, но и проявление наших дружеских чувств по отношению к Москве – столице России.

Михаил Матусовский: «Здесь истоки всех песен моих, здесь начало моей родословной» (Несколько страниц от автора)

НЕСКОЛЬКО СТРАНИЧЕК ОТ АВТОРА

Что сделало меня литератором, что заставило взяться за перо, что продиктовало насущную необходимость писать стихи и прозу или складывать песни? Конечно, прежде всего это—город с южными улицами, решительно сбегающими вниз, неожиданно меняющими направление, возникающими по законам горных потоков,— город с духовым оркестром, игравшим в Профессиональном саду имени Первого мая, отчего летние вечера были обычно задумчивыми и грустными; город, где я родился, земля с сизыми пирамидами терриконов и степными оврагами, именуемыми здесь «балками». Ворошиловград назывался тогда Луганском,— это был город потомственных паровозостроителей, сохранивший давние трудовые и революционные традиции. Здесь складывался характер слесаря с бывшего гартманского завода Клима Ворошилова, здесь собирали свое рабочее ополчение Пархоменко и Рудь, отсюда уходил в сражение строгий Цупов, ставший позднее героем поэмы Миколы Бажана «Отцы и сыновья», переведенной мною без всяких подстрочников на русский. Только что собранные в цехе, еще не оттертые от масла, необкатанные паровозы проходили прямо через город, через мое детство. Их гудки были моей первой музыкой.

Когда я стал учиться в тринадцатой средней трудовой школе, гражданская война была к нам куда ближе по времени, чем к нынешним мальчишкам события Великой Отечественной. Еще были свежи рассказы о том, как во время кровопролитных боев под Острой Могилой в девятнадцатом году все жители города, в том числе старики, женщины и дети, образовали живую цепь, передавая из рук в руки патроны, бинты, хлеб, питьевую воду. Это была живая цепь рабочего братства. Люди делали все, что могли, чтобы спасти родной город. На Острой Могиле можно было найти рваные осколки снарядов и не успевшие еще заржаветь патронные гильзы. Мы играли этими когда-то убивавшими игрушками. По улицам ходили еще люди в длиннополых шинелях и высоких суконных шлемах, ведущих прямое родство от древнерусских воинских головных уборов. Вот откуда еще появилась та старая буденовка, о которой поется в моей песне «С чего начинается Родина». Отсюда и тревожный голос утреннего заводского гудка из «Песни о гудке», с которым мы сверяли не только время, но и свою судьбу. Отсюда и тихая улица Заречная над рекой Луганью из песни «Вернулся я на Родину». Словом, ничто не проходит даром,

ничто не стирается в памяти. Совсем недавно, после долгих лет разлуки, побывал я в родном городе. Снова густо и сладко пахло цветами белой акации, которые мы ухитрялись даже есть в детстве. Ворошиловград изменился до неузнаваемости. Ведь раньше прямо за зданием пединститута сразу начиналась безмежная, сухая, полынная степь. На ее тропинках встречались толстогрудые приземистые фигуры каменных скифских богов. А ныне здесь выросло по меньшей мере еще три таких города, каким был Луганск в мое время. И какие это города: стройные, прямоквартальные, украшенные памятниками и множеством красных роз. Роз вообще я не видел раньше в поселках Донбасса. Но чудом, несмотря на военные бури, пронесшиеся над донецкой землей, сохранились здесь и старые укромные уголки на Ленинской — бывшей Петроградской, на Казанской, Почтовой улицах. У меня были особые, никому не известные, личные отношения с этими домами. Я узнавал, как узнают знакомых, то какую-то железную решетку на воротах, то лепные карнизы и пилястры на фасадах зданий. Я мог поручиться, что видел их в детстве. Нашел я почти не изменившимся и дом, где была мастерская отца

— местного фотографа, не забытого и сегодня луганскими старожилами. Перед его старомодной трехногой камерой прошел чуть ли не весь город. Папа произносил, как заклятье, слова: «Спокойно, снимаю!»,— и тем самым обеспечивал вам бессмертие. Нашел я и школу-семилетку в тенистом Полтавском переулке, выходящем к железнодорожному полотну. По этой дороге можно было проехать к Донцу, к станции с милым названием Веселенькая, в Миллерово, в шолоховские края. Я пишу обо всем этом так подробно потому, что считал всегда, что «здесь истоки всех песен моих, здесь начало моей родословной».

С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ РОДИНА? С чего начинается Родина? С картинки в твоем букваре, С хороших и верных товарищей, Живущих в соседнем дворе. А может, она начинается С той песни, что пела нам мать, С того, что в любых испытаниях У нас никому не отнять. С чего начинается Родина? С заветной скамьи у ворот, С той самой березки, что во поле, Под ветром склоняясь, растет. А может, она начинается С весенней запевки скворца И с этой дороги проселочной, Которой не видно конца.

С чего начинается Родина? С окошек, горящих вдали, Со старой отцовской буденовки, Что где-то в шкафу мы нашли. А может, она начинается Со стука вагонных колес И с клятвы, которую в юности Ты ей в своем сердце принес... С чего начинается Родина?..

*** Опять я был на родине, в Донбассе, Где дни всегда в работе коротки, Где ночью у строителей на трассе Мигают путевые огоньки. Опять его привычки и законы, Как в детстве, были властны надо мной, И царственно дымились терриконы, И в доме пахло горечью степной. Опять с сыновней нежностью, сквозь слезы, Я различал свой город на холме, В тот час, когда ночные паровозы Друг друга окликали в полутьме. Опять шептались вербы на привале И летний дождик шлепал в тишине, Как будто бы прохладу доставали Из погреба в гончарном кувшине.

Опять мои скитанья и прогулки Сопровождал веселый гомон дня. Опять я был в Полтавском переулке, Где липы помнят маленьким меня. Они стерпели все — бои и вьюги, Поникшие под тяжестью ветвей, Как добрые и верные подруги Давно прошедшей юности моей... Свой путь в степи огнями отмечая И, как обвал, дымясь со всех концов. Лежит в цветах сухого молочая Донбасс, Донбасс — земля моих отцов. 1946

ВЕРНУЛСЯ Я НА РОДИНУ Вернулся я на родину. Шумят березки встречные. Я много лет без отпуска служил в чужом краю. И вот иду, как в юности, я улицей Заречною И нашей тихой улицы совсем не узнаю. Здесь вырос сад над берегом с тенистыми дорожками, Окраины застроились, завода не узнать. В своей домашней кофточке, в косыночке горошками Седая, долгожданная меня встречает мать. Вернулся я на родину, опять сегодня дома я. И, сняв фуражку вежливо, приветствую девчат. Гуляют с ними об руку ребята незнакомые, И только песни старые по-прежнему звучат. Здесь столько нами прожито, здесь столько троп исхожено, И столько испытали мы и радостей, и гроз. Пусть плакать в час свидания солдату не положено, Но я любуюсь родиной и не скрываю слез.

Вернулся я на родину, — и у пруда под ивою Ты ждешь, как в годы давние, прихода моего. Была бы наша Родина богатой да счастливою, А выше счастья Родины нет в мире ничего!

«Для меня в юности имя Леонида Утесова было почти легендарным, и его старые пластинки, сопровождаемые отдаленным гулом времени, я и сегодня не могу слушать спокойно. Когда в послевоенные годы вместе с Марком Фрадкиным я написал свою первую песню— если не считать робких попыток, сделанных мною во фронтовой газете, — я узнал, что композитор познакомил с ней Утесова и Леонид Осипович включил ее в свой репертуар. Нечего и говорить, как я был счастлив. У меня и поныне хранится узенькая программка того концерта в летнем театре «Эрмитажа». Помню, Леонид Осипович вышел на сцену и объявил, что он обычно каждый год выбирает для себя песню и на этот раз выбор пал на нашу песню «Вернулся я на родину».

МОЙ ГОРОД Здесь в пять часов уже никто не спит, Горят в степи огни земных созвездий. То скрип колес, то гулкий стук копыт С утра до ночи слышатся в подъезде. Здесь выпадает черный снег зимой, Здесь крестят небо вспышки автогена. Ночная смена движется домой, Идет навстречу утренняя смена. И, раздувая зарева во мгле, Подобно негасимому сиянью, Лежит в огромном каменном котле Старинный город над рекой Луганью.

Всё в этом царстве вечного труда Знакомо мне и дорого до боли. Тяжелый шлак и горная руда Служили мне учебниками в школе. Здесь встали рядом, годы победив, Любовь отцов и преданность сыновья. Здесь в сквере спит прославленный комдив,

Всегда держа клинок у изголовья. В пыли и стружках, в щебне и золе, Подобно величавому сказанью, Лежит в огромном каменном котле Любимый город над рекой Луганью.

Багровый свет пронизывает тьму. Литое солнце плавится над миром. И только город всё еще в дыму, Он, как чертёж, намеченный пунктиром. Всё раскалилось — ничего не тронь, Летят из топок тысячи дождинок. Здесь две стихии — камень и огонь — Вступают в беспощадный поединок. И вырубленный мастером в скале, Как памятник труду и созиданью, Лежит в огромном каменном котле Суровый город над рекой Луганью. 1946

ПАРТИЗАН Таким он писан на полотнах. И, поседевший, с давних пор, Он в землю врос — большой и плотный И небо головой подпер. Стоит, прикрыв глаза рукою, Как будто в ней бинокль зажат, Как будто цепи за рекою Семнадцать лет плашмя лежат. Как будто кони бьют копытом И на подмогу ночь и день Несется по шляхам разбитым Наркома скачущая тень. В кольце железном город милый. Он мчит к Луганску своему, Как будто Острая Могила Еще в пороховом дыму.

Как будто в каменном молчаньи Пустые улицы стоят... Так приезжают луганчане В Москву на праздничный парад. И самый старый грозно плачет, Когда, оправивши темляк, По Красной площади проскачет На белой лошади земляк.

СТАРУХА Кто из них в моем подполье В те года не побывал? Задним ходом можно в поле, Не поспеешь — так в подвал. Их вареньем баловала, Как своих родных детей, Обшивала и, бывало, Укрывала от властей. Чтоб ошибки не случались,— Приходя глухой порой, Все по-разному стучались, Каждый свой имел пароль. Он стучался по три раза Громким пальцем о стекло. Я б сейчас узнала сразу, Хоть и тридцать лет прошло.

Я б из тысячи узнала, Как дает он, подойдя, Два короткие сигнала, Третий, длинный, погодя. Я б - открыла и впустила, Дверь замкнула за собой И по-старому спросила б: — Клим Ефремыч, что с тобой? Или в поле переправить, Или гонятся враги, Или вымок,— так поставить Просушиться сапоги? Или просто город вспомнил, Вспомнил старые года? Пусть приедет и в стекло мне Постучится, как всегда...

БРАТСКАЯ МОГИЛА Хлопцы, тесно вам в братской, могиле, Та могила узка и темна. Вас гранитной плитою накрыли, На плите насекли имена. Только белые в город вступили, Вас подняли из мерзлой земли. Беспокойно и горестно, жили, Беспокойную смерть обрели. Мы вступаем в Луганск на рассвете, Городские мосты дребезжат. На прямом и холодном лафете, Как солдаты, шахтеры лежат. Вас простреленным флагом накроют, И полки перед вами пройдут, И оружие с вами зароют, И за вами коней поведут.

Здесь браток в черноморской фуражке, С якорями на черных руках, В полосатой открытой тельняшке И в худых фронтовых башмаках. На груди его дерзко наколот Беззаботной матросской рукой — Профиль девушки, штык, серп и молот, Легкий парус и берег морской. Здесь литейщик худой без рубахи, Здесь погибший в строю военком, Здесь казак молодой без папахи, Здесь алчевский шахтер босиком. Зашумела верба из-за тына, Желтый тополь не поднял ветвей. Это старая мать Украина Провожала своих сыновей.

ПАРХОМЕНКО А был он смел, как степной орел, широк, как донецкий дуб. На руку тверд, на глаз остер, на легкое слово скуп, На сердце горяч, в плечах могуч, на правое дело скор... Ходил тогда на город войной Максюта — базарный вор.

Огнем обожжен у Максюты глаз, оспой пробита щека, Зуб золотой, и в черной перчатке сухая висит рука. Там, где идет он, — растет бурьян, полынь, курослеп, репей. Там, где идет он, — горят дома и рвутся собаки с цепей.

Стоят разбитые фонари на пригородных мостах. Калитки на бревнах и на замках, на крючьях и на болтах. Сквозь щели и ставни дети глядят, бабы сидят в погребах. Птицы кричат, и евреи висят на телеграфных столбах.

По главной улице, за собой винтом поднимая пыль, В галошах резиновых, как старик, шлепает автомобиль. А в нем на подушках и тюфяках со штабом своим сидит Максюта — предатель и конокрад, вешатель и бандит.

В кожаной куртке и сапогах, с открытою головой Пархоменко строго идет к нему по каменной мостовой. — Кто ты такой? Ты ушел, говорят, от грома и от огня? Я один. С тобою четыре бойца. Что ж ты боишься меня?

— Я дед Максюта. А кто ты такой? — кричит ему подлый вор. — Я начальник шахтерских отрядов! — И бьет Максюту в упор.

ЛУГАНЧАНИН Парень в походной военной больнице Капли лечебные пьет. В белом халате седая сестрица Воду ему подаёт. И над палаткой глухой и унылый Редко просвищет снаряд. Парень оставил под Острой Могилой Первый рабочий отряд.

— Наше звено подступало к пригорку, Пахло степною травой... Дайте мне снова мою гимнастерку, Флягу с холодной водой. — Вспомнил он поезд, столбы, виадуки, Смутные воды Донца. Тяжко повисли шахтерские руки, Мертвые руки бойца.

«Может быть, наши костры догорают, Встречные села горят? Строго в открытом бою умирает Первый рабочий отряд?» С жесткой подушки и простыни чистой На руки поднялся он. Тихо к рассвету играли горнисты, Было светло от знамен. Шли от Гусиновки, шли от Камброда, С темного Гартмана шли Храбрые люди, посланцы народа, Дети донецкой земли. Все ополченье его боевое, Страшная сила в бою. Все, за что отдал он сердце живое, Краткую юность свою.

ДУДА Среди кувшинок, ряски, ила, Птиц перелетных и прудов Она надолго сохранила Шесть тайных звуков — шесть ладов. Здесь партизана Грозу взяли, Вскопали наспех край земли, Платками руки не вязали, Допросов скучных не вели. Омытый свежею водою Криниц, затонов и прудов, Быть может, он пророс дудою И уместился в шесть ладов. Кто песню тайную отыщет, Кто звуки долгие найдет? Зажмешь, четыре — пятый свищет, Шестой малиновкой поет.

Найди глухую переправу, Пока туман, пока заря. Пускай тебя овеет слава Кудесника и дударя. Вставай в тревожный час покоя, Точи на камнях лезвие, Срежь утром иву над рекою И выжги сердце у нее.

ПАМЯТНИК Как будто вернувшись из дальних походов, Как будто восстав из могильных камней, Стоят сыновья трудового народа На жестком граните, спиною к спине.

Направо, над серой холодной панелью, Над городом, в грозной, как гром, вышине Герой, в сапогах и железной шинели, Верхом на тяжелом походном коне.

Дела его громки — руками своими Он сбрасывал власти и брал города, И помнят его украинское имя Огонь и железо, земля и вода.

Налево — как будто сменившийся только — В спецовке, штиблетах и штатском пальто, Патронного цеха потомственный токарь,— Контрольная марка — две тысячи сто.

Когда, налетев по горячему следу, Враги окружили притихший завод, Он вытер и смазал станок напоследок И лег за починенный им пулемет,

Над городом ночью вдвоем остаются Комдив и боец. Сообща воздана Им почесть и память, и вместе поются И вместе склоняются их имена.

К ним все долетает—и пороха запах, Глухая стрельба с пограничных постов. И если Пархоменко смотрит на запад, То Цупов, прищурясь, глядит на восток.

Я знаю: у этих гранитных подножий В минуту тревоги, в дыму и в пыли, Мы головы склоним и в шлемы положим Щепоть суховатой донецкой земли.

Качнутся штыки молчаливые наши И хлынут к границам. И, свергнув покой, Пархоменко вздыбит коня и помашет Вослед уходящим железной рукой.

ЧЕТЫРЕ ПЕСНИ О СЛАВНОМ ГОРОДЕ ЛУГАНСКЕ

ПЕРВАЯ ПЕСНЯ На Ленинской улице, возле Центрального сквера, Стоит небольшое кирпичное зданье Истпарта. В казенных шкафах на фанерных прогнувшихся полках Лежат многолетние папки луганских архивов. Со старых и выцветших пятиминутных открыток Глядят молодые, худые, усатые лица. Поставив в колени прямые солдатские шашки, У яркого фона, на венских поломанных стульях Сидят командиры луганских рабочих отрядов. Крест-накрест шпагатом затянуты связки приказов, Листы протоколов, комплекты походной газеты. Иные из них обгорели в военных пожарах, Иные из них пожелтели от солнца и ветра. Они проезжали в разбитых тифозных составах, Тряслись на двуколках, в нетопленных зданиях мерзли, И, в трудное время зарытые в темную землю, Они ожидали, когда их найдут и отроют. И многое стерлось, и многое вовсе пропало... А город стоял в котловине, под самой горою, Овеянный ветром, покрытый туманом и дымом, Мощенный булыжником, серой лещадной плитою.

Зимою — печальный, заваленный наглухо снегом, С опущенным небом, с грачами над земской управой, Со снегом на крышах, от сажи и копоти грязным. Сквозь главную улицу шли поезда из Одессы, На миг освещали заборы, дома и сараи, Шлагбаумы, стрелки, пакгаузы и переезды, — Луганск разделялся на много частей и поселков. Центральная часть—Петроградская, угол Вокзальной— Считалась богатой. Здесь был магазин Локтюшова, Купеческий клуб и уездный военный начальник, Пожарная часть и газета «Уездные вести», Судья, полицмейстер и доктор по женским болезням. А дальше был край, называемый Каменным Бродом, Страна глухарей и кривых глинобитных землянок, Страна паровозостроительных, трубных, прокатных. Тут жили суровые и молчаливые люди. Их предки водили ближайшую дружбу с железом, А с кем повелись, от того и набрались — упорства, Негнущихся правил, железных страстей и привычек. Должно быть, от яблоньки яблоко падает близко. И дети, и дети детей их, и внуки их внуков Одною борьбою и славой одною повиты...

Овеянный ветром, покрытый туманом и дымом, Город стоит в котловине под самой горою. Был год восемнадцатый. Двадцать второе апреля. Безумствовал ветер. Студило зеленые лужи. Вечерние тучи по самой земле волочило. Еще холодело, еще необычно темнело. Кричали гудки бесконечно, просторно, протяжно, Кончали работу. Был медленный час ожиданья. В чугунолитейном надолго ковши остывали. Смолкал механический, шла перестрелка в котельном, На трубном утихло, и печи погасли в прокатном. Тогда Гаевиха взошла на открытый пригорок. Заречною улицей, темным и Каменным Бродом Идут пролетарии — черные дети Донбасса — В тяжелой одежде, дубленной мазутом и маслом, В отцовских тужурках, в квадратных рабочих ботинках, В поддевках на рыбьем меху, в сапогах по колено. Всех знает напамять, всех помнит в лицо Гаевиха. По самой дороге проходит семейство Морозов. Отец—крановщик, сыновья—слесаря, подмастерья, Девчонки — в модельном, и внуки на черной работе.

Семейство Морозов живет на Четвертой Заречной. Семнадцать дворов и пристроек—семейство Морозов. Деды на завалинках — древние мастеровые, Рабочие предки — начало могучего рода. По той же дороге проходит механик Тарутин, Прокатчик Мисура, земляк и сосед Дубового, Вальцовщик Джелалов, Андрей Поликарпова Дзюба, Котельщик Мартынов, Афонин, ослепший на фронте. Всех знает напамять, всех помнит в лицо Гаевиха. Заречною улицей, темным и Каменным Бродом По самой дороге проходит семья Гаевого. Василий Семеныч — механик литейного цеха, Плечистый, большой, по-мальчишески голубоглазый; Есть люди, которым как будто дано от рожденья Большое искусство. Без них не откроют заслоны И сталь не заварят. Их ждут до начала работы, Им каждое слово и каждое дело сподручно. И если в соседском дому электричество гасло, Воды не бывало, замок на воротах ломался — Они приходили, и все становилось на место. В них — мудрость живая, смекалка и хитрая сила, Они не учились в особых технических школах,

Но с самого детства стенные часы починяли. А сын его Сенька был рыжим, сутулым, веселым; Мальчишка учился и все понимал, с полуслова; Легко, на ходу изучил десятичные дроби, Читал Шерлок Холмса и выпуски «Джима-Бандита». Потом его отдал старик Гаевой в мастерские. В подручные взяли, слегка за вихры потрепали, Назвали щенком, приучили огня не бояться. Была еще дочь, и ее называли Наталкой. Сначала училась, скучала, ждала перемены, Ходила к подружкам, писала в альбомы подружкам Стихи и секреты, заветные песни и тайны. Потом подросла и забыла подружек и школу, Стирала белье, убирала в заводской конторе. Была она взбалмошной, глупой и славной девчонкой, Дружила с ребятами, очень легко забывала. Так вместе они проходили по узкой дороге К знакомому дому: Заречная двадцать четыре, С высоким забором, с певучим кольцом на калитке, С кривою дощечкой: «Входить осторожно. Собаки!» Обед был весенним. На старом столе перед домом Поставили черную кашу на сале топленом.

И вышел хозяин и занял почетное место. Пошел разговор о делах, о весне, о погоде, О немцах и бандах, о ценах на хлеб и картошку. Уже вечерело. Уже над рекою Луганью От синего дыма терялись края побережий. Холодные реки, далекие реки Донбасса! Вы так же течете, по тем же неведомым руслам, Вы так же темны, как темны облака над Луганском, И так же чудесно над вами бушуют деревья, И так же неясно плывут голубые разводы И рыжие пятна густот заводского масла. Андрей Охрименко пробрался над самой рекою— Так было удобней дойти до плетней Гаевого. У самой тропинки сидела Прасковья Петровна, Она накормила семью и теперь отдыхала. Андрей поклонился и вылез на двор Гаевого. — Дороги вам мало!— сказала всердцах Гаевиха. Андрей промолчал, он боялся сердитой старухи. И вышла Наталка. И молча пошла за Андреем. И если они оступались,— летели каменья

И слышно катились, и падали в тихую воду. Он обнял Наташу и, вывел на торную тропку. И вишня цвела, и стояли они над водою, И он целовал ее в твердые темные губы, Она вырывалась и вновь поцелуев искала. И вдруг отовсюду протяжно завыли сирены, Андрей попрощался, ремни плечевые поправил И быстро пошел, сапогами траву приминая. Навстречу ему, задыхаясь, отрывисто, глухо Над Каменным Бродом гремели ночные гудки... ...На рельсах стоял паровоз, возвратившийся с фронта, И долго кричал в одиночку. Потом с опозданьем Завыли железнодорожные мастерские. Потом отозвался патронный завод. За патронным — Гвоздильная фабрика, шорный, пилонасечный. И, все покрывая, ревел на окраине «Гартман». Едва тормозя, на пустые пути у вокзала Влетел паровоз. Старший сын старика Гаевого, Иван Гаевой, торопливо сошел на платформу. Ему в восемнадцатом стукнуло двадцать четыре. Чтоб молодость скрыть, отпустил он усы и бородку,

Для важности пущей всегда разговаривал басом, Хотя от природы имел молодой баритон. Была у него из гремучего хрома кожанка, Наган именной, дорогая трофейная шашка, Характер крутой и бумажка с луганской печатью. Какой-то извозчик на дряхлой, облезлой пролетке По старой привычке без дела торчал у вокзала. За выступ задев деревянною кобурою, Иван опустился в пролетку и крикнул: «К ревкому!» Пролетка тряслась по булыжной и длинной Вокзальной. Босые мальчишки смотрели на человека В больших сапогах и негнущейся кожаной куртке, — Луганские дети еще не успели привыкнуть К грохочущим людям, одетым в железо и кожу,— Он выехал к центру и вылез у дома ревкома, И мимо знакомых ребят, опустивших винтовки, Устало прошел в председательский кабинет. На кожаных, взятых по реквизиции креслах Сидели над смятой расчерченной картой уезда Вершков — председатель — и пятеро членов ревкома. Иван Гаевой на пороге швырнул свою шапку.

Все поняли сразу—приехал с дурными вестями. И все повернулись. Иван дотянулся до карты И молча сложил ее вдвое и вчетверо. Было отчетливо слышно, как в пальцах хрустела бумага. — На что эти карты? — сказал он раздельно и глухо,— На что эти карты, когда отдана Лозовая, Торцы и Орловка, и немцы стоят под Луганском?— И вынул письмо командарма Второй Партизанской, В котором, он знал, командарм написал под шрапнелью, На чье-то плечо не спеша приспособив планшетку, Что он, командарм, не имея возможности дальше Удерживать немцев, отходит на Митинск —Царицын, И пусть комитетчики эвакуируют город. Столпившись, не веря, два раза читали письмо. И кто-то сказал: «Неужели взята Лозовая?» И с запада, словно в ответ, глуховато и слышно Ударило раз и другой в задрожавшие стекла. Все разом поднялись, гремя, оправляя оружье, Решив молчаливо, что не о чем спорить сейчас, Что нужно собрать по тревоге весь город на площадь... ...Когда наконец понемногу замолкла тревога,

Вершков, Охрименко, Иван Гаевой и другие Взошли на трибуну. И сбитая наспех трибуна, Высокая, легкая, словно большая скворечня, Дрожа и качаясь, трещала под их сапогами. Все стихло. Они развернули письмо и прочли. И площадь молчала. Тогда, опершись на перила, Срываясь и плача, Вершков закричал о Луганске, О жертвах во имя победы, о брошенном доме, О женах и детях, о будущем социализме. А площадь молчала. И понял Вершков, что не нужно Ее уговаривать. Вспомнил, что город был старой Рабочею крепостью. Это не город мещан, Не город испуганных, маленьких, чахлых людишек. Здесь было довольно столетних рабочих традиций, Чтоб сразу решать, без ненужных речей и сомнений. Вершков это понял. И вдруг, не стыдясь никого, Нависшие слезы содрав рукавом гимнастерки, Сказал как о чем-то обыденном: «Завтра под утро Мужчины и жены, которые едут с мужьями, Пойдут по железной дороге на Митинск — Царицын. И пусть о подробностях скажет Андрей Охрименко, Который назначен, чтоб вывезти все из Луганска».

ВТОРАЯ ПЕСНЯ Холодные сумерки быстро упали на город. Луна не светила. На площади против ревкома Горели костры из разбитых столов биллиардных, Из спинок диванов, из канцелярских корзинок, Из толстых и рыжих потрепанных папок с делами Уездного земства, уездной казенной палаты. И с громом коробились тридцатилетние папки С их в прошлом столетьи завязанными шнурками. Горели архивы Укома и Увоенкома, Подшивки приказов, листы продовольственных списков. Не было света. Костры в эту ночь оставались Единственным в городе скаредным освещеньем. При свете костров горожанам давали оружье — Льюисы, максимы, манлихеры и трехлинейки, Наганы и кольты, и пулеметные ленты, Гранаты Новицкого, круглые яблоки Мильса, Короткие кавалерийские карабины, Драгунские шашки, селедки городовых. Оружье вздымалось на площади с лязгом, как волны. Пригоршнями черпая эту железную воду, Ее выдавали помногу пригоршней на брата.

Андрей Охрименко стоял и следил за раздачей. Стоял, как всегда, в остроухой солдатской папахе, И было бы трудно его без папахи представить. Казалось, он ходит и спит, не снимая ее. Когда выбирали Андрею на складе шинель,— Все были ему не по росту, все были не впору — То узко в плечах, то крючки на груди не сходились. И стоило сжать ему в этих ладонях винтовку, Как даже винтовка казалась непрочной, и хрупкой. По-разному люди себе выбирают оружье. Одни выбирают впервые, и это скрывают. Они непременно помашут по воздуху шашкой, Зажмурясь, взглянут в нарезные стволы трехлинеек И кончик штыка для чего-то потрогают пальцем. Другие привычно нацепят на пояс гранату, Десяток обойм не спеша рассуют по карманам, И, вскинув винтовку, уйдут фронтовою походкой. Стоит Охрименко над колкою грудой оружья, Пронзительно смотрит в прямые глаза новобранцев, Ревниво считает штыки, уходящие в полночь. Он любит оружье. Шершавая ручка нагана

С шестнадцати лет с ним дневала и ночевала, В вагонах тряслась, на подушке с ним рядом лежала И тыкалась ночью в горячую сонную щеку. Он любит оружье. В девятом году он,впервые На свалке за «Гартманом» пристально бил из нагана По самодельной мишени, прибитой к забору. Их было четырнадцать членов рабочей дружины, Два старых нагана и сколько угодно патронов, Ребята с патронного их доставляли задаром. Один из наганов Андрей отобрал самолично, Скрутив в переулке вздремнувшего фараона. В тринадцатом он променял свой наган на винтовку И был рядовым в Сорок первом Сибирском стрелковом. И прежде чем немцы дошли из Берлина к Луганску, Он на два десятка успел их число сократить. Четыре солдатских Георгия рядом висели На серой шинели, насквозь пропыленной в походах. Он снял в Октябре их. Жалея шинель, осторожно Одну за другой отпорол черно-желтые ленты, Взглянул напоследок, встряхнул их и бросил на землю И кто-то заметил: «Неужто не жалко егорьев?

За каждый егорий по дырке проверчено в теле!» Андрей Охрименко пощупал то место шинели, Где дыбом торчали обрывки распоротых ниток, Где снятых крестов угловатые резкие тени, Как память, лежали на выцветшем желтом сукне. — Четыре отличья я сдернул своею рукою, Четыре других я своею рукою добуду. ...И вот он стоит в опустевшем вечернем Луганске. Всё меньше оружья, и двое берут напоследок Случайно попавшие кавалерийские пики... Всю ночь на железной дороге стояло смятенье: Грузили в вагоны оружье, снаряды, патроны, Муку, рафинад, сухари и гнилую картошку, Столярный инструмент, слесарную мастерскую, Тиски, наковальню, клещи, переносные горны, Ножовки, крейцмессеры, пилы, паяльные лампы И дряхлый станочек с ножным безотказным приводом. На три эшелона грузили запасные рельсы, Запасные шпалы и к ним костыли и болты. Рабочий Луганск уезжал, как ему и пристало, С оружьем, с инструментом и с запасными частями. Немного громоздко, зато в незнакомой дороге

Ничто не задержит, ничто не послужит преградой: Сломается ось паровозная — сварят на месте. Осколок снаряда в котел угодит — залатают, Развинчены рельсы — свои запасные поставят, Разорваны шпалы — другие, не хуже, положат, Не хватит патронов — откроют завод на колесах. К полуночи тронулись первые семь эшелонов. Турбины стояли. И все еще не было света. На станции тускло горели «летучие мыши». На вбитых в простенки гвоздях колыхались повсюду Домашние «молнии», пятилинейные лампы — Их ночью спокойно, чтоб не расплескать керосина, По зову мужей притащили хозяйки сквозь город. Особый Восьмой эшелон подошел к водокачке, И в два паровоза качали пыхтящую воду. Все было забито,— шестнадцать готовых составов Стояло на разных путях, дожидаясь отправки. И ровно в двенадцать часов на запасную стрелку Из Лузок пришел паровоз с санитарным вагоном. Вся задняя часть у вагона была снесена, Из выдранной крыши торчали обрывки железа. Немецкий снаряд разорвался за самым вагоном,

И между изломанных, поднятых дыбом скамеек Молчали убитые, тихо стонали живые. Из раненых в город живыми доехало трое: Худой, посиневший моряк из Балтийского флота, В багровой тельняшке, обкрученный туго бинтами, И двое ребят из рабочей луганской бригады. Старик Гаевой перелез через груду обломков, Кряхтя, наклонился и на руки поднял матроса. По случаю дня именин он был в белой рубахе И в праздничном, чистом костюме. Не глядя на это, Прижал он матроса кровавой тельняшкою к сердцу И, трудно ступая, пошел через рельсы к вокзалу. Матрос, как ребенок, лежал у него на руках. Матрос был когда-то и сам коногоном на шахте, Матрос понимал, что такое хорошее платье Для тех, кто в получку шестнадцать целковых имеет. Сухими глазами взглянул он в глаза Гаевому И тихо сказал: «Пиджачок не измажьте, папаша!» В начале второго по старой Алчевской дороге. На синей, разбитой, залепленной грязью машине В предместье Луганска влетел командарм партизанский. Он сам управлял дребезжавшим автомобилем.

Шофер с перевязанной грязным бинтом головою Устало дремал, просыпаясь на поворотах. На заднем сиденьи, согнувшись, прилег ординарец. Когда под обстрелом они прорвались на дорогу, Он вдруг замолчал и прильнул головою к подушке. Шофер обернулся и долго кричал ему: «Коля!» Но Коля упрямо на зов не хотел откликаться. Шофер на ходу перелез через спинку сиденья, Тряхнул его за плечи, глухо сказал: «Застрелили!» Они проезжали по узким пустынным проулкам. Собака залает. Другая вдали отзовется. В окошке мигает червячок керосиновой лампы. Давно командарм, восемнадцатилетним мальчишкой, Приехал сюда, в этот город суровый и дымный; Тогда полюбил его нежною первой любовью, Кирпичные трубы, студеную речку Луганку, Гудки паровозов, большие подъемные краны, Спокойных людей, с их певучею речью, с руками, В которые въелась железная ржавая пыль. Он быстро пристроился, начал работать на кране, Читал на квартире подпольную литературу. Собрав заводских, вечерком, пошабашив в субботу,

В донецкие заводи ехал на рыбную ловлю. И брали с собой, чтоб надежнее филеров спутать, Закуску и водку и рыбою пахнувший бредень. На синем Донце, на песчаном затерянном плёсе, Костер разжигали, картошку в мундире варили, Читали пришедшую к ним большевистскую «Искру». Все гартманцы знали горячие речи «Матвея» — Такую он выбрал в то время партийную кличку. Тогда уж о нем повелось говорить с уваженьем, Любили Матвея и видели в нем командира. С тех пор к восемнадцати он восемнадцать прибавил, Встречался с Ульяновым, в Лондоне был по делам. В архангельской ссылке сидел и бежал из-под стражи Подолгу скрывался, подолгу Луганска не видел, Но где бы он ни был, в каком бы далеком краю, Луганскую землю он чувствовал под ногами. И где б ни слыхал, где бы сам ни сказал: «пролетарий», В глазах у него неизменно вставали — Мартынов, Старик Гаевой, Микитенко, Колесников, Дзюба, Спокойные люди, с певучею речью, с руками,

В которые въелась железная ржавая пыль. На мокрых камнях буксовали колеса машины, Уткнувшись в колени, шофер перестал просыпаться. Один командарм находил еще силы держаться, Вцепившись в баранку, он ехал наощупь по Спасской, Свернул на Казанскую, выехал к дому ревкома. Все окна закрыты. Костер догорает у входа, На нижней ступеньке безмолвно стоит часовой, Подтянутый парень в пальтишке семисезонном, С трудом разгибая затекшие, твердые ноги... Прошел командарм от машины до двери ревкома. И так было тихо, что понял без лишних вопросов — Оставили дом и сменить часового забыли. А парень стоял, сиротливо и гордо опершись На ствол бесполезной, как он, одинокой винтовки. — Когда ж тебя сменят? — спросил командарм часового. — Когда-нибудь сменят! — сказал часовой командарму. — А если не сменят? — А если не сменят — останусь.— Тогда командарму почудилась эта же площадь, Вступающих немцев колючие острые каски, Подтянутый парень в семисезонном пальтишке

Поднимет винтовку и выстрелит, сколько успеет. — Снимайся с поста! — приказал командарм часовому. — Поедешь со мной. У меня ординарца убили.— И парень полез на сиденье, и дверцу защелкнул. Машина рванулась. С ним рядом на мягких пружинах Подпрыгивал, падал то вправо, то влево мертвец. Отъехав квартал, командарм не спеша повернулся И сухо потребовал: имя, фамилию парня. — Семен Гаевой? Уж не сын ли того Гаевого, Который на «Гартмане»? — И, не дослушав ответа, Опять наклонился над жестким послушным рулем. Как пусто и холодно, как бесконечно тоскливо По спящему городу ночью глухой пролететь. Как больно почувствовать хоть на минуту бессилье, Как трудно уехать отсюда. О, если бы можно, Он лег бы, он телом своим бы прикрыл этот город Руками его обхватил, не пустил бы, не отдал. По Пушкинской улице выехал прямо к вокзалу. На шумном вокзале, казалось, собрался весь город. Женатые люди неловко детей целовали И верных подруг прижимали к широкой груди, Но были такие, что ехали вместе с мужьями,

Такие, которых оружьем снабдил Охрименко, Такие, которые штопают, стряпают, моют И, если придется, то, наскоро вытерев руки, Садятся к максиму спокойно, как к швейной машинке, Но кто бы ни ехал, никто не рыдал над вещами, Никто барахло не тащил за собою в вагоны, Никто не поверил, что город оставлен надолго. Когда командарм появился на первой платформе, Две трети составов стояли еще и грузились. Он дважды прошелся вдоль красных груженых вагонов, Подолгу, как в лица, заглядывал в двери теплушек, И вдруг приказал отцепить паровоз от состава И тотчас же вновь прицепить, но с другой стороны – Пока паровоз отцепляли и вновь прицепляли, В огромном барачище бывшего третьего класса Созвали летучку. Вершков, командарм, Охрименко Взобрались втроем на пустую буфетную стойку. Под ними вплотную, прижавшись друг к другу локтями, С оружьем в руках молчаливо стояли солдаты. Они еще были одеты в спецовки и куртки, В худые штиблеты, в измятые штатские кепки, Но крепкие ноги уже привыкли к походам,

Сердца — к дисциплине, рабочие руки — к оружью А длинных речей перед боем солдатам не надо. И встал командарм и сказал простодушно и кратко — Чтоб все эшелоны отправить на Митинск — Царицын, Мы немцев сегодня должны до утра удержать. На фронте полки мои слишком изнемогают, На рельсах, стоит отходящий к позициям поезд. Кто хочет сражаться, кто знает, что должен сражаться,— Те могут садиться в тот поезд и ехать со мною — Когда командарм очутился опять на перроне, К нему подошел Тимофей Алексеевич Зотов, Ворчливый старик, машинист на курьерских и скорых — Послушай-ка, хлопец. Ты здесь, как я вижу, начальник. Отдай приказанье, что я поведу паровоз!— Когда командарм возразил, что бригада на месте, Старик рассердился, затопал ногами и крикнул: — Бригада твоя — сопляки, недоучки, мальчишки! Там хочешь — не хочешь, а я поведу паровоз.— И он повернулся, и влез в паровозную будку, И место ему уступил молодой машинист. Был поезд составлен из желтых и синих вагонов, Из красных, из угольных черных платформ.

И люди толкались, и боком влезали в теплушки, Толпились в проходах и тамбурах классных вагонов, На черных платформах огромным ежом колыхались. Уже командарм приказал отправляться, и мерно Поплыли за окнами серые зданья вокзала, А люди еще торопились, садились, влезали. И самый последний, на полном ходу подскочив, С налету схватился за ручки последней площадки. ...В сухом палисаднике перед луганским вокзалом Под низкою липой шофер командарма и Сенька Копали могилу штыком и саперной лопатой. Длиной — три аршина, аршин с небольшим глубиною. Вдвоем положили в могилу они ординарца В пробитой шинели и в смушковой старой папахе. С ним рядом на землю, эфесом к руке, положили Любимую шашку, а маузер взяли себе. Засыпали грунтом, умяли ногами могилу. Был парень нездешний, не знали — откуда он родом, Не то из Алчевска, не то из Монаховки. Знали, Что был он шахтером. И взяли фанерную доску, Печатными буквами, углем на ней начертили: «Шахтер Пилипенко. Погиб за рабочее дело».

Сначала хотели прибить, а потом изломали— Придет неприятель и вытащит мертвое тело. Пусть лучше без надписи тихо лежит под землею, А чтоб не забыть, где зарыты шахтерские кости, Чтоб вырыть, вернувшись, и в красном гробу успокоить,— Четыре зарубки на дереве Сенька нарезал. И, шапки надвинув, ушли они с этого места.

ТРЕТЬЯ ПЕСНЯ Под вечер Андрей Охрименко простился с мамашей, Минуты не побыл и быстро собрался в дорогу. Узнав об отъезде давно не бывавшего сына, Она заспешила, две смены белья простирала И вышла из дому. Визжали на петлях ворота. Старуха наощупь прошла через мост деревянный, Слепая от мокрой погоды, глухая от ветра. Она постучала. И даже собаки смолчали. И только хозяин открыл ей намокшие двери. Старуха вошла и старательно вытерла ноги. Был час. В мастерской до утра заглушали горнило. Кузнец Бочаров собирался вздремнуть до рассвета. Погода менялась. За окнами мелко шумело, Потом громыхало по стёклам свинцовым горохом. Углы мастерской освещались невнятно и кратко. Тогда попросила старуха гостинец для сына, И вынул кузнец дорогую блестящую шашку. Она осторожно взяла драгоценный подарок И тихо сказала: «Должно быть, легка для Андрея». Тогда разбудил Бочаров у горнила мальчишку, И сбросил рубаху, и фартук прожженный напялил. Зарница взлетела и часть мастерской опалила. И вспыхнул веселый огонь и с металлом поспорил.

Металл накалился, и белые искры шипели. Тогда Бочаров положил его навзничь под молот. Когда ударяли, за окнами сразу светало. И видели все старика над червонным металлом, Искусные руки, худые и мокрые ребра. У самой печи, ожидая, дремала старуха, И молния часто седые виски освещала. Сначала кузнец распластал на колодке полоску, Потом отковал лезвие, черенок и канавку. И красный клинок остывал и чернел на железе. Пока остывал он, кузнец погуторил с мамашей,— Успел рассказать о жене, о подручном-сынишке, Потом закурил и заправил водою точило. Металл захрапел, прикасаясь к жестокому камню. Тогда его снова вложили в дымящие угли, И взяли его на мгновенье и сунули в масло. И масло вскипело и долго и душно чадило. И вдруг по клинку, как виденья, цветы побежали. Они уходили, они повторяли окраску Изменчивой радугой, быстрой палитрой металла — То синий, то красный, то желтый, то темнозеленый. Кузнец уловил золотой и горячий оттенок, И — баста. Клинок получил боевое крещенье.

Потом с ним поняньчились, долго и чисто точили, Дышали на лезвие, мелкою шкуркою терли. Старуха уснула, подручный дремал на железе... Под утро среди расставаний, свистков и сигналов Сидела седая и старая мать Охрименко. Поспешно грузились последние два эшелона. Уткнувшись в платок и поджав по-старушечьи губы, Она равнодушно сидела на грязной скамейке. Каленый клинок на коленях лежал у старухи, Три раза обернутый в рваную теплую шаль. ...Но где-то уже отрывали забитые ставни, И в доме на Пушкинской были открыты балконы, Снимали замазку и пыль из ковров выбивали. И вылезли гады, и в щели на площадь глядели. Кондитер Козлов проверял в магазине запоры, И старый лабазник выглядывал часто в окошко — Не немцев, так белых, не белых, так просто бандитов. И в доме с резною дубовой парадною дверью, Должно быть, на кухне готовили завтрак буржуи. Последний отряд оставлял заколоченный город, Он шел некрасиво, ряды и порядок меняя. Последняя рота, последняя горстка героев.

Вернутся ли снова они по Алчевской дороге, Увидят ли снова они украинскую землю, Услышат ли снова они украинские песни? Буржуи наглели и лезли погреться на солнце, Шептались за нашей спиною и строили рожи. На верхней Казанской стояли хозяин лабаза, Хозяин аптеки, хозяин хлебопекарни. И грузный торговец, с короткой багровою шеей, Хихикнул в ладошку и рыжие зубы оскалил: «Ну, слава те, господи-боже, бегут голодранцы!» Взглянул Охрименко на милых своих партизан, Устали их ноги, ботинки их каши просили. И холодно стало, и муторно стало Андрею, И сплюнул сквозь зубы, и сжал на боку парабеллум. И взял бы сейчас он буржуя рукой за манишку, И молча, в упор, застрелил бы его, как собаку. Но вспомнил Андрей свое звание красногвардейца, Сдержал свою руку и только взглянул на буржуя Такими глазами, что тот, побледнев, отшатнулся. И мимо прошли по Вокзальной последние взводы, Последний обоз простучал по булыжной дороге,— Последний состав подавали к вокзальному мосту. Андрей Охрименко скомандовал: «Кончить погрузку!»

И люди легко и неспешно полезли в теплушки, Делили места и мостились поближе к окошку. Тогда Охрименко у бывшего первого класса Увидел мамашу в рабочей отцовской тужурке. — Мамаша, откуда вы? Как вас сюда пропустили? Гостинцев не нужно. Возьмите обратно, мамаша.— Но мать развернула платок и клинок обнажила, На цыпочки стала, боясь, что Андрей не позволит. Его торопливо три раза перекрестила: — Носи эту саблю. Руби ей врагов на здоровье! — Он обнял старуху, прошелся разок по перрону. Грузили орудия, крепко мостили подкладки И двигали дружно, плечами лафет подпирая. Заныл паровозик, и прыгнул Андрей на подножку. И вздрогнул состав, буфера в буфера ударяя. И тихо пошли: водокачка, дорожная будка, Родная мамаша, буфет, помещение «первого класса» Вокзальные тополи, бочка с пожарной водою — Оставленный город, знакомый от камня до камня. Вот мост перешли,—- поползли украинские степи, Пошли Меловая, Радаково и Котловая. «Гаврила» хрипел и свистел на крутых поворотах. Андрей Охрименко курил на ветру папиросу,

Смотрел на дорогу и долго стоял на подножке, Спокойной рукою клинок материнский сжимая. О, год восемнадцатый, трудный, горячий, военный, Железнодорожное время потертых теплушек, Исправно крутивших четыре свои колеса, О, год восемнадцатый, время великих открытий, Бронеплощадок без брони и скорых тачанок, И многих других непривычных сначала вещей. О, год восемнадцатый, время запущенных улиц. О, эти пустынные улицы с рваной афишкой, С бездомными пнями на топливо спиленных липок И дымные окна, в которых, как жерла орудий, Угрюмо торчали жестяные трубы буржуек. И топот сапог о разбитый, щербатый булыжник. Солдатские старые песни. Испортивши рифмы, Поэт-самоучка их смелой рукою исправил. И веру, и бога с царем навсегда в них похерив, Их пели по-новому, с новым и грозным припевом.

ЧЕТВЕРТАЯ ПЕСНЯ Неделю, как медленно шли из Луганска в Царицын. Вдоль тонкой полоски железной дороги тянулись Враждебные степи, горелые остовы станций. Рабочий Луганск пробивался сквозь белые степи. В какую бы сторону ни поглядеть из бинокля — На западе, севере, юге, востоке маячат, Штандарты с орлами и белоказачьи клинки. Вприпрыжку спешат вслед за армией белые волки, То сзади бегут, то с боков и вперед забегают. И горе отставшим, и горе не чутко уснувшим. Сначала хотели идти по железной дороге. Мешками с землей и с песком обложили теплушки, Обили бронею одиннадцать спальных вагонов И три паровоза в двойные листы заковали, Поставили пушки и красною масляной краской На каждом из трех аккуратно поставили имя — «Царицын» на первом, чтоб легче в Царицын пробиться, «Луганск» на втором, чтобы город родной не забыть, На третьем «Шахтер», чтобы знали, с кем дело имеют! Но белые гады и ночью и днем сторожили. Взлетали мосты и взрывалась земля под ногами, На целые версты снимались и портились рельсы.

Под мертвым обстрелом, под частым огнем пулеметным На первые сутки прошли восемнадцать с лихвою, На третьи — четыре, а на четвертые— три, На пятые поняли—так далеко не уедешь. Бессонною ночью держали военный совет. Четырежды за ночь гремела в степи перестрелка. Четырежды за ночь хватали с диванов оружье, И в степь выбегали, и ждали внезапной атаки. Под самое утро шальная казацкая пуля Попала в чернильницу, карту залили чернила. Решили построиться в три боевые отряда. Один с эшелонами будет идти по дороге, Другой — прикрывать продвижение армии с тыла, На третий отряд возлагалась задача — сражаясь, Пройти вдоль дороги по юго-восточной степи, Прорваться сквозь белых, разбить и развеять их части Под Митинском выйти, стянуть все наличные силы, Занять его с боем, дорогу открыв на Царицын. Был полдень, когда, распростившись надолго с друзьями, Отряд Охрименко ушел в незнакомые степи.

Трещала земля, и по швам рассыхалась дорога, И медленный кобец бессильно кружил над землею. Дурманило жженой полынью и горькой травою, И степь изменяла на каждом шагу очертанья, То лысой была, то зеленой травой порастала. Село Погорелое, Белое, хутор Отрада, Безумное, Сизое, Балки и хутор Тарасов. И армия шла бесконечно, как степь, как дорога, Текла величаво и медленно, пылью курила, Как степь, очертанья на каждом шагу изменяла, Искала ночлег и на пыльном шляху ночевала. Скакал впереди бородатый Адам Степаненко, Он вез на себе драгоценное знамя отряда. На знамени были написаны бронзой и краской Бесстрашные лозунги воинов. Руки мужские Его зашивали в походах. И гордость отряда Вручили Адаму без музыки, но с уваженьем. Не всякий возьмет на плечо легендарное знамя,— Тяжелый и красный на древке колышется бархат, Шитье, бахрома золотая и кисти витые. Глубокими складками знамя стекало на плечи.

И только на сильном ветру, на скаку открывалось, И бронзой гремело, и сильным крылом ударяло, И всех поражало своей расписной красотою. И все, о чем, думал в дороге Адам Степаненко, Художник на знамени выписал дерзкою кистью: «Не будет пощады врагам трудового народа». В походных штабах проверяли движенье по карте, Крутили вертушки, писали приказы и сводки. Стучала машинка, на коей недоставало Тире, запятой, буквы Р, цифры 9 и скобок. По ней барабанил веселый и щуплый парнишка Измазанным пальцем старательно, как по роялю: «Штабу четвёртой бригады, идущей в Сумском направленьи. В смертельный решающий час для рабочего дела Замечен двенадцатый факт самовольной отлучки. Все уличенные будут отныне на месте Отданы в руки походного Ревтрибунала. Два. Кавотряду идти в направленьи на Митинск. Три и четыре. На завтра отделу снабженья Пересмотреть и учесть боевое питанье,

Четверо суток сидели особые части Без табака, на голодном патронном пайке. Пять. В ночь под шестое погиб командир Контауров. Шесть. В ночь под седьмое погиб командир Борисенко— Их именами назвать боевые отряды. Семь. С этого дня зачисляю по штабу бригады Шесть человек музыкантской военной команды — Три трубача, барабанщик, флейтист и валторна. С подлинным верно: начальник Андрей Охрименко». Виновники пункта седьмого шагали нестройно И в нотах с трудом разбирались и песни учили. Над ними начальствовал Пров Никодимыч Причепа, Лихой барабанщик, шутник, капельмейстер оркестра. Имевший чутье музыканта и ухо солдата, Он выучил вальс для мечтаний и марш для походов, Он больше не знал ни мелодий, ни песен, ни жанров. Но тайно мечтал, что какой-то трубач на привале Под звездами, ночью, придумал заветную песню. И, слушая песню, не спали всю ночь часовые. И сам командир, задремавший над картой похода, Сказал адъютанту: «Светает. Вот бисова песня!» Так двигались семь человек музыкантской команды,

На полном довольствии прикрепленные к штабу. Поэзия боя, железная муза солдата — Три трубача, барабанщик, флейтист и валторна. А дальше за музыкой — валом валило — Отряды шахтеров в шахтерских суровых рубахах, Бойцы, машинисты, литейщики первого класса. В крестьянской визгливой телеге—печать фронтовая: Газета «Вперед» и редактор газеты Шапиро. Стрелки, санитары, разведчики, гранатометы. И армия двигалась, в битвах вставала стеною, За нею ползли на телегах и гарбах обозы. Мальчишки из сел путевых окружали бригаду, Глазели на пушки, за музыкой дружно бежали. Спокойно шагали небритые крепкие люди, Бесстрашные, черные от украинского солнца, И рядом ребята, орлы, крикуны, малолетки. Голодные дети военного трудного года. ...Сергей Черепенин сидит на своей колымаге И крутит цыгарку, и лошадь торопит к обеду, В степи на привале походный очаг разжигает, Толкует с ребятами, кашу солит осторожно. — Вы крутите носом и часто ругаетесь, хлопцы:

То борщ несмачный, то перловая каша сухая. Робыв я три года в Московськой гостыныце «Якор», В готели «Европа», был поваром у генерала. И всякие блюда готовил: но только Узнал я, что сын мой загынув на царському фронта, Пишов я в кабак и пропил генеральские гроши, И враз отличился—на званом парадном обеде Гусей пережарил. Позвали меня к генералу, Оны волновались и топали грозно ногами, Кричали, що хаму на кухни у пана нэ мисто, Що кушали гуся и зубы вставные зломали. Прибили меня и отправили с черного хода. Да я вам, ребята, готов бы обед приготовить, Так кожну картоплю и горстку квасоли считаю, Укропу, петрушки, цибули и перцу немае. Какое меню — щи солдатские, каша сухая? Пока у котли закипает перловая каша, Я думаю часто, що сбудуться наши надежды, И буде коммуна, и прыйде счастливое врэмья, Мечта Карла Маркса, як пышет в газэти Шапиро. Сготовлю обид вам в московськой гостыныце «Якор». Бульон ля франсэ и бефстроганов з мелкой картошкой.

Вы даже названий таких никогда не слыхали: Салат оливье, карбонэ и цыплята — ризотто. А кто з малолетства не любит французьскую кухню, Тому приготовлю—котлеты та борщ украинский.— Есть в армии штабы, есть в армии фронт и разведка, Резервные части, пехотные подразделенья, Но сзади на круглой двуколке с коптящей трубою За армией едут снабженцы и кашевары. Они не стреляют, они не идут в наступленье, Готовят второе, старательно чистят картошку, Но смелые руки, короткая речь фронтовая, Граната на поясе — все выдает в них солдата. У города Митинска на девятнадцатый день Отряд Охрименко прорвался к железной дороге. На помощь к отряду пришел бронепоезд «Царицын». И громом и молнией бил по врагу бронепоезд, Навесным огнем, перекрестным огнем угрожая. Всегда исчезал и всегда появлялся внезапно В пробоинах смертных, в ружейном дыму и зарницах. Иван Гаевой был начальником этой игрушки. Его пропускали вне -очереди на разъездах. Тогда беляки порешили устроить крушенье —

Составили вместе тринадцать тифозных теплушек, Два спальных вагона, камнями нагруженный, пульман И выслали поезд навстречу луганской машине, И дали пары, и на полном ходу соскочили, И белый состав напоролся на поезд «Царицын». И, страшно качая и лязгая мертвым железом, Вагоны скрутило и тесно прижало друг к другу. Тогда забурило колеса у наших составов. Под беглым огнем на разрытой и старой дороге Недвижно стоит бронированный Поезд «Царицын», Надежда и гордость луганского пролетариата. И пули стучат о закрытый и клепаный панцырь. И белые видят безмолвные круглые башни — Попробуй-ка выкуси, глухо завинчены люки. Тогда луганчане решили спасти бронепоезд И, редко стреляя и скупо считая патроны, Пошли через поле живой и открытой стеною. И шли мы размокшей от ливня и вязкой землею. Казалось, что ноги в тягучую почву врастали По самые ушки, пришитые на голенищах. И поняли мы, что завязнем в проклятой грязище, И, сняв сапоги, мы их за плечи привязали,

И так босиком наступали до самого моста. А было нас триста штыков, не считая убитых. И Гриша Тулак — командир партизанских отрядов — Поник на пригорок курчавой своей головою. А был он рабочим из тульских ружейных заводов. В Луганске пошел на формовку в чугунолитейный, В Луганск перевез старика со старухой, в Луганске Узнал на маевках великую правду, в Луганске Женился и умер в открытой степи под Луганском. Послушай, товарищ, как залпы гремят при долине. Повсюду слышны непреклонные красные пушки. И прямо вперед, перед нами красивое небо, И близок рассвет, и алеет заря коммунизма. Прощай же, товарищ, ты честно и правильно прожил Короткую жизнь, свой доблестный путь благородный. И въехал тогда на ближайший курган Охрименко С наганом в руке, с нолевым дальнозорким биноклем. И все ему видно сквозь этот бинокль, как в театре — И белого гада, и пушки его, и максимы. — Негоже, ребята, нам силы терять понапрасну. Давай отойдем, переждем под прикрытьем рассвета. А утром нагрянем и выбьем из Митинска белых,

И помощь дадим бронепоезду Гаевого.— И мы окопались. Уже начинало смеркаться. Замолкли орудья. Упали студеные росы, И легки хмарыны и сызый туман прыдолыни. А ночь холодна, глубока, как алчевская шахта. И, в черную ночь большевистскими глядя глазами, Во мгле на дороге мы видим родной бронепоезд. Кого-то из наших жестоко трясет лихорадка, И два санитара уносят его к лазарету. И снова мечтаем о близкой и полной победе. И снова светает, приходит в отряд Охрименко, Затянут ремнями оплечными и поясными, Спокойный, умытый холодной и свежей водою, Как будто бы не было боя и ночи бессонной. И справа и слева земля поднималась фонтаном, И кучным огнем ударяли по нашему строю. И было нас двести штыков, не считая убитых. И снова схлеснулись. И кони сползали с откоса, И путали гриву с бесплодной степною травою. Прорвалась тачанка. И кто-то упал под копыта. И вот я бегу, и к земле животом припадаю, И падаю наземь и чувствую страшную жажду.

И ясно я помню убитого белыми Гришу. И на руки тут принимают меня санитары, И только, когда высоко поднимают в двуколку, Я вижу, как в сказке, лихой эскадрон Лугового, Идущий аллюром. Клинки полыхают на солнце, И храбрые конники, вижу, врезаются с фланга. Тогда я трясусь в лазаретной зеленой двуколке. Хочу я вернуться и рву на себе перевязки, И голосом хриплым бойцам подаю я команду, И вновь повторяю слова пролетарского гимна, О том, что лишь мы, сыновья трудового народа, Имеем на землю священное полное право, И будем всегда и везде истреблять паразитов, И только для нас, для трудящихся, солнышко светит, И смерть палачам, и никто нам не даст избавленья, Мы сами добьемся... И тут теряю сознание... Под вечер отряды ворвались в покинутый Митинск. Для армии были открыты пути на Царицын.

Ворошиловград—Москва Январь — сентябрь 1937

МЕЛОВАЯ — РОДАКОВО Небольшой полустанок — Разъезд Меловая. Расставанье. Вторые звонки. Изменяя цвета и в пути отставая, За буграми бегут огоньки. Все в спокойном движеньи и вечном гореньи, В антрацитной колючей пыли, Будто только присутствуешь при сотвореньи Неожиданно новой земли.

И по-братски друзья разделили со мною Вдохновенье, тревоги и труд. Я их слышу — они за моею стеною, Только кликнешь — и сразу войдут. Полустанки ночные. Столбы верстовые. Кочевое степное жилье. За дорогой бегут огоньки путевые... На Украине сердце мое. 1938

АЛЧЕВСКАЯ НОЧЬ То дымятся породы и сланцы, То идет в преисподней литье, То багровые протуберанцы Языками оближут ее, То, пред ней отступая в сторонку, Затрещит оползающий пласт, То откроет внезапно заслонку, Дунет в уголь и жару поддаст. Но умыта к утру мостовая, И в конторах подводят итог, И дымится земля, остывая, Как с железной начинкой пирог. Перестрелка в кузнечных глухая, И бледнее горят фонари... Так вулкан, навсегда потухая, Беспрерывно кипит изнутри. 1939

ДОНБАСС На каменной земле цветы растут с трудом И сохнут деревца в донецком чахлом сквере. Вот город мой, мой необжитый дом — Фанерные некрашеные двери. Холодные огни у городских мостов — Свидетели предутреннего часа. Что я принес тебе? Букет степных цветов — Скупое украшение Донбасса. Я много знал с тобой и радостей и слез, Я хлеб солил твоею горькой солью, Твоею правдой жил, с тобою рядом рос, Горел огнем твоим, болел твоею болью. Учи меня — атаке лобовой, Прямой наводке, штыковому бою, Военным песням, жизни фронтовой, И если есть судьба, то будь моей судьбою. 1938

ПОЕЗДА Со всех вокзалов в восемь часов отправляются поезда. Сигнальные вспыхивают огни, и грустно гудят провода. Бесшумное, как движенье планет, движенье ночных поездов. Поезд Горький—Дзержинск—Гороховец— Вязники и Ковров.

Прочти расписание поездов, прочти и расскажи, Как студенты едут домой из Москвы, как прорабы везут чертежи, Как командиры, постлав шинели, на верхней полке спят. Поезд Харьков — Змиев — Лиман — Алчевск — Ворошиловград.

Скорый поезд с четвертой платформы отходит ночью на юг. В каждом составе, на третьей полке, едет мой лучший друг. Ему неудобно и жестко спать, и так неудобно мне. Такие же молнии и провода и деревья бегут в окне. И куда бы ни ехал я в этот день, в этот дорожный час, Без маршрутов, без карт и без расстояний, дружба связует нас. Я могу назвать любой телефон, любые найти адреса — И мне ответят чужие, знакомые, ласковые голоса. Я с ними могу подружить навек через десять минут, И, никогда не слыхав обо мне, они меня тотчас поймут.

Друзья, встречающие рассвет в движущихся поездах, На палубах боевых кораблей, на пограничных мостах, В любом сраженьи, и в первом бою мы всегда отобьем — Воздух, которым дышим, воду, которую пьем, землю, на которой живем. 1936

«Для того чтобы получились снимки моей юности, нужен не простой объектив, а широкоугольный. Он должен прихватить всю необъятность донецких степей и громады цехов Луганстроя, где меня воспитывал сбивающий с ног декабрьский ветер и твердая рука железного прораба товарища Дегтярева, где я учился впервые делать настоящие вещи: выписывать наряды на кирпичную кладку и следить за надежностью опалубки для железобетонных колонн. Каждое утро я вставал по гудку, этому будильнику рабочего человека, и, на полном ходу вскочив на тормозную площадку товарного вагона, добирался до второй проходной завода имени Октябрьской революции. Там я вливался в строгую, некрасочную толпу, не только боками и плечами, но душою чувствуя свою сопричастность к ее движению. Там были все знакомы, там спешили не торопясь, там карманы моей спецовки топорщились от металлической рулетки, складного метра, чернильного карандаша и синей чертежной кальки, протершейся на сгибах. Из котлованов Луганстроя, как для других моих сверстников из шахт строительства Московского метро или из цехов Поволжья, шла прямая дорога в Институт имени Горького.»

ЮНОСТЬ Знаешь ты, как сделана лопата, Кельма каменщика, клещи кузнеца, Бур проходчика, трехгранный штык солдата, Легкое оружие бойца. Точно город, заново открытый, В детстве в первый раз передо мной На земле просторной и разрытой Вырос мост — прозрачный и стальной. Пахло щебнем, краской и цементом, Нехватало бута и песка. Шла борьба с кулацким элементом — Ночью проверяли пропуска. С непривычки руки натирало, Я плевал на них и вновь копал. И в короткий час перед авралом На столе конторском засыпал.

100

Чтоб сводить мосты и строить стены Из прямого камня — плитняка, Как мудры, просты и совершенны — Молот, штык, лопата и кирка. 1937

101

РАЗГОВОР С ЗЕМЛЯКОМ

Лётчику-истребителю Григорию Онуфриенко Ни дождя, ни пуль не замечаешь, И слова теплы, и речь легка В час, когда случайно повстречаешь В фронтовой землянке земляка. Фронтовой окоп. Глухая стенка. Бледное сияние штыков. Здравствуй, мой земляк Онуфриенко, Верный сын донецких горняков. Сердцем мы живем на Украине, Помня до смертельного конца Запахи гречихи и полыни, Горькое дыханье чебреца. Помнишь, как в тяжелую годину Стыли мы на остром холоду, Как сжигали немцы Украину В грозном восемнадцатом году.

102

И потом катились вспять на запад В логово звериное свое, А над ними, чуя смертный запах, День и ночь кричало воронье?.. Ты мечтал о неизвестных странах, В партизан с мальчишками играл, На поросших ковылем курганах Гильзы от патронов собирал. Мимо дома шли бойцы Донбасса: Без рубахи, в клешах, гол и бос, Пулеметной лентой опоясан, Из Одессы прибывший матрос. Шел забойщик в кожанке пробитой, С ленточкой кровавой за штыком, Словно он из глыбы антрацита Вытесан тяжелым обушком.

103

У него в руках гармошка-венка, В голове — частушек хоровод... Батько твой Денис Онуфриенко Утром с ними двинулся в поход. О, когда б земля заговорила, Черная, сожженная в бою, Рассказала б Острая Могила Громкую историю свою. Как шахтер рукою трудовою Пулемет налаживал во рву, Как склонился батько головою В мертвую кровавую траву... В самом центре Ворошиловграда Из гранита сложена стена, И на ней насечены в три ряда Русские простые имена,

104

Имена, овеянные славой. Под гранитным именем отца Ты поклялся клятвой величавой Мстить врагу до гроба, до конца: «Немец — враг мой. Вечный и заклятый. Чуешь, батько, в будущем бою Расплачусь я страшною расплатой За тебя, за Родину мою. За мое отчаянное горе, За мою оставленную мать. Спи спокойно, батько. Твой Григорий За тебя теперь не будет спать...» Выплакавшись долгими ночами, Мать поддевку мужнину взяла И с сухими красными глазами Санитаркой в армию ушла.

105

Гриша подтянул потуже пояс И забрался с матерью в вагон. А военный санитарный поезд Брал за перегоном перегон. Степь лежит горячая, живая. Горизонт на сотни верст открыт. Каждый куст былину напевает, Каждый камень сказку говорит... Он почти до головокруженья С нелюдскою завистью любил Облаков спокойное движенье, Пенье ветра, взмахи птичьих крыл. Часто он сидел на голубятне, Запуская птиц под небеса. С высоты ему была понятней Неба благородная краса.

106

107

Годы шли. Он стал взрослей и выше. И с любовью Родина дала Летчику Онуфриенко Грише Сердце птицы, два прямых крыла. Вот он над землей, как туча мчится, Вот, перечертив ночную тьму, Он звездою падает, и птицы Искренне завидуют ему. Вот ты переходишь на паренье. Ты да солнце — двое, в вышине. Вам знакомо это ощущенье, Словно вы летаете во сне... Вновь в огне дороги Украины. Враг идет кровавою войной На ее богатые равнины, На Донбасс, на город твой родной.

108

Свищут по-змеиному моторы, Молнии трассируют в огне. Враг летит на мирные просторы С черными крестами на крыле. И нагнав фашистскую машину Огненною строчкою свинца, Шепчешь ты: за мать, за Украину, За Донбасс, за мертвого отца... Глухо ходят грозовые тучи. Небосвод безмерен и глубок... Пусть летит твой Легкий, твой певучий, Твой непобедимый ястребок.

109

23 ИЮЛЯ Полуночных лесов видения, Мхи, кустарники, бурелом. Я отпраздную день рождения Не за пиршественным столом. За укрытьем пригорка лысого, В тесном ящике грузовика, От Смоленска и до Борисова Обминавшего мне бока. Рощи с высохшими болотцами, Пулемётная дробь вдали. Тихо кружатся над колодцами Белорусские «журавли». И несут поезда товарные Тёплый запах людского жилья. Это Действующая армия, Уходящая юность моя. 1941

110

ПОЕЗД ИДЕТ НА СТАРОБЕЛЬСК Стоит коромыслом махорочный дым. Состав на крутом перегоне. Опять мы с тобою сегодня не спим В прокуренном жестком вагоне. Под скрип тормозов и ворчанье колес Нескорая длится беседа, Когда в темноте по огню папирос Едва различаешь соседа. В нетопленом тамбуре дремлет народ — Попутчики ждут пересадки. Пунцовый фонарик всю ночь напролет Мигает на задней площадке. Кто делит со мною ночной разговор В простом бесплацкартном вагоне? Старик в полушубке, донецкий шахтер В брезентовом комбинезоне,

111

Кондуктор, зашедший погреться в вагон, Слепой от дорожной метели, Солдат в гимнастерке со следом погон, Ремесленник в черной шинели, Пилот, после отпуска едущий в часть, Гостивший в шахтерском поселке. Здесь тесно, здесь яблоку негде упасть, Здесь заняты верхние полки. За нами несутся, гудя и дрожа, Платформы, мосты, виадуки. Мы легкие странники без багажа — Вещами не заняты руки. Навстречу бегут провода и столбы, Холмы и вокзальные елки. Мы люди одной беспокойной судьбы, Нам ночью не спится на полке.

112

Мы любим полет паровозных дымков И скрежет железа и жести. Таким никогда не живется легко, Нигде не сидится на месте. Мы мчимся, морозною пылью пыля, На диком ветру леденея. Наверно, за то и прекрасна земля, Что мы потрудились над нею. Случайные спутники стали близки, Плечами касаясь друг друга. На стрелках трубит в путевые рожки Январская дымная вьюга. Промерзшие скаты твердят об одном, Клубится на станциях воздух, И косо бегут за вагонным окном Транзитные зимние звезды. 1947

113

ДОНЕЦКАЯ ЛЕГЕНДА Там, где спят языческие боги, Опершись пятою на курган, — Врезался в песчаный край дороги Серо-бурый камень колчедан. Не меняя дымчатой окраски, Слушает он в смутном забытьи Ящериц затейливые сказки, Мудрые пословицы змеи. Что за свет ему ночами мнится, Что за сон его тревожит днем? Хищный кречет на него садится, Серый суслик греется на нем. Он влюблен в степную бесконечность, В скрип телег, в костров летучий дым, И ему сама седая вечность Кажется мгновением одним.

114

Здесь живут настойчивые люди, С детских лет привыкшие к огню, Как металл, пригодный для орудий, Как булат, идущий на броню. Здесь в труде слагался нрав народа, Пред которым враг не устоит, Замкнутый, как горная порода, Твердый, как донецкий антрацит. Здесь прошла черта сторожевая, Здесь клубится над землей туман, И лежит, века переживая, Серо-бурый камень колчедан. Все вокруг кустарники и травы Знает он давно наперечет. Вдоль него, как полдень величавый, Пыльный шлях медлительно течет.

115

Так он дремлет, смутно вспоминая Сон иль явь, легенду или быль, И пред ним все та же степь без края— Зной, курганы, коршуны, ковыль... 1946

116

ДОРОГА Как будто в гости к другу своему, Я шел к огням ночного Краснодона, Где степь, неразличимая в дыму, Как море, бесконечна и бездонна. Где весь Донбасс, светясь, как пароход, Плывет равниной темной и покатой, Где каждый незнакомый поворот Сбивает с толку донником и мятой. Где старые рудничные дома Спускаются с песчаного откоса, Где влажная и ветреная тьма Всегда полна возни многоголосой. Где за дорогой, в балке, над ручьем Бушуют ветви тополя живого, Где и сейчас о мальчике своем Тоскует мать Олега Кошевого. 1946

117

КУРГАНЫ Курганы, курганы, курганы, Курганы в донецкой степи, Куда ни взгляни из вагона, Куда из ворот ни ступи. Не смей ни к чему прикасаться, Здесь камни — и те горячи. Здесь солнце такое, как будто Его выплавляли в печи. То холмик мелькнет при дороге Над свежим простором Донца, Не крест, а кусок антрацита На скромной могиле бойца. То коршун почти неподвижно Замрет в синеве грозовой, И снова курганы, курганы, Поросшие жесткой травой.

120

Дороги, как серые реки, Текут от села до села. История в куртке шахтера По этим дорогам прошла. Не здесь ли Пархоменко слету Садился в казачье седло, И черная бурка комдива Была, как воронье крыло? Не здесь ли земляк Ворошилов На Волгу прокладывал путь, Не в эти ли горькие травы Склонил свою голову Рудь? Как будто бы залпы орудий И нынче гремят вдалеке. Курганы, курганы, курганы, — Патронные гильзы в песке.

121

К нам слава отцов переходит, Как старый клинок боевой. Не здесь ли с друзьями своими Встречался Олег Кошевой? Он часто любил подниматься На этот обрывистый склон, И в мареве летнего зноя Лежал перед ним Краснодон. Он долго глядел на дороги, На отмели высохших рек, Как будто бы это мгновенье Желая продолжить навек. Курган, где провел он с друзьями Немало счастливых минут, В родимом его Краснодоне Курганом Олега зовут.

122

Под этим пылающим небом Мы все, как в одной мастерской. Ты смотришь на вечное пламя, Глаза прикрывая рукой. Твои обожженные пальцы Привыкли к ОГНЮ И ЛИТЬЮ. Неси у печей пятилетки Бессменную вахту свою. Дыши этим яростным ветром, Вступай со столетьями в спор, Бери эту тяжесть на плечи, Руби эти скалы в упор, Откалывай целые глыбы И время вперед торопи... Курганы, курганы, курганы, Курганы в донецкой степи. 1947

123

ШАХТЕР В промытой дождем гимнастерке, В штанах, что на камнях протер, Стоит на высоком пригорке Вернувшийся с фронта шахтер. Качается горькая мята. Земля, как булыжник, кругла. И тень от фигуры солдата На тысячи верст пролегла. Осиливши тягу земную, Стоит он, склонясь на откос, Как будто бы в лаву родную Ногами, как памятник, врос. И видит он в угольных тучах Рассвет, отраженный в Донце, И поле в рогатках колючих, Как будто в терновом венце.

124

Видна ему даль грозовая, Вершины родных пирамид. От солнца глаза прикрывая, Он в судьбы земные глядит... Как эта вот в облаке дыма Бегущая вдаль колея, Во веки веков нерушима Шахтерская правда твоя. 1946

125

ШАХТА № 5 Здесь, наверно, и был их последний привал. Та же степь расстилалась, не зная предела, Тот же ветер порывистый с ног их сбивал, Та же старая шахта протяжно гудела. Так же брезжил в степи невеселый рассвет И река огибала прибрежные мели. Сыновья Краснодона, шестнадцати лет, Эти мальчики плакать уже не умели. Те же птицы в деревьях кричали с утра, И над шахтой стояла песчаная вьюга. Здесь они и прошли — от стены до копра, На последнем пути подбодряя друг друга.

126

Вот тропа, по которой ребята брели, Спотыкаясь, шатаясь от каждого шага... Всюду вереск, он вырос в песке и в пыли, На вершине холма и на склоне оврага. Он взобрался на выступы угольных скал, На забытой дороге пророс в беспорядке, Он под ржавыми рельсами путь отыскал. Он пробился сквозь трещины каменной кладки. В поле тихо и пусто — зови не зови, Только ветер шумит на обрывистом склоне. Есть поверье, что вереск растет на крови. Сколько вереска видели мы в Краснодоне!

1946

127

МАТЬ Давно степные суховеи Запорошили старый след. Давно уже висит в музее Его мальчишеский портрет. Давно увидели солдаты Своей победы торжество, И сад, где он бродил когда-то, Назвали именем его. Давно на площади в районе Воздвигли памятник ему, И есть роман о Краснодоне — Но мать не верит ничему. Она не сходит с косогора, Стоит часами у ворот, И все ей кажется, что скоро Из школы сын ее придет. 1947

128

РАССВЕТ Я помню, как светало в Краснодоне, Как пел спросонок утренний гудок И предо мною, словно на ладони, Лежал степной шахтерский городок. Студеная заря по всем приметам Предсказывала ветреные дни. Одни из склонов озарялись светом, Другие были все еще в тени. В тяжелых тучах, в клочьях серой пены Рассвет был хмур и все-таки красив. Шахтеры возвращались с третьей смены, Последние лампадки погасив. Над ними стлалось небо голубое, У их колен склонялись ковыли, — Как будто это утро из забоя Они с собой на землю принесли. 1947

129

ДОНЕЦКАЯ НОЧЬ Хотел бы ты видеть рожденье земли? Взойди на один из высоких курганов. И ты различишь в неподвижной пыли Свеченье морей и кипенье вулканов. Ты ясно увидишь на склоне крутом Зарницы и молнии странного цвета, Туманные пятна, из коих потом Сложилась и наша жилая планета. Дымится порода, и тлеет трава. Как будто бы, всех взбудоражив сиреной, Какой-то гигант, засучив рукава, Готовит похлебку для целой вселенной. Ночной небосвод раскален и багров. Всю степь от Вергунки до Красного Яра Наполнили вздохи подземных миров. Шипенье и свист паровозного пара.

130

Ты свет ее сразу узнаешь во мгле, Увидишь огни, что ни разу не гасли,— И низко поклонишься этой земле В кипящей смоле, в неостывшей золе. В железных ромашках, в мазуте и масле. 1946

131

СТАЛЕВАР Вот сталевар, похожий на бойца, Присевшего на отдых перед схваткой, Негнущейся брезентовой перчаткой Стирает пот с горячего лица. Он узнает родимые края В прозрачной дымке утреннего часа. Он узнает седой рассвет Донбасса В багровых вспышках плавки и литья. Леса и трубы, мачты и копры Чернеют в поле сумрачно и строго. С утра пылит песчаная дорога, Вся в трещинах от ветра и жары. Там, где стоит он, - склон горы крутой То меркнет, то светлеет временами, И над Донбассом вспыхивает пламя, Как будто флаг над взятой высотой. 1946

132

ЖЕЛЕЗО Мастеров, покоряющих эту природу, Окружает почет. Зачерпни из реки эту горькую воду,— В ней железо течет. Никому не дано в поединке жестоком Горняков побороть. Раскуси это яблоко, полное сока, — В нем железная плоть. Здесь ночные огни и зарницы рассвета Заключили союз. Даже дождь здесь бывает железного цвета И железный на вкус... Оживут города, зарубцуются раны У верховий Донца. А железа здесь хватит на фермы, на краны, На людские сердца. 1946

133

БЫЛЬ О МАКАРЕ МАЗАЕ Как схватили немцы, как скрутили, Как связали немцы сталевара У зеленой, у дубовой балки, Возле белореченского яра. Десять дней скрипели и визжали Ржавые немецкие запоры. Десять дней в тюрьме его держали, Десять дней вели переговоры. Говорит Мазаю обер-майстер: «Вы поймите, упираться — глупо. Мы поставим вас на видном месте, Мы пошлем вас на заводы Круппа». Офицер любезно скалит зубы, По ладошке хлопает Макара: «Мы дадим вам все, что вы хотите. Сколько стоит совесть сталевара?»

134

Отвечает им донецкий мастер: «Я готов принять любую кару. Вы хотите взять меня деньгами, А на черта гроши сталевару?! Дружит он с расплавленною сталью, Любит он веселую свободу. Если пожелает он напиться, Пьет из кружки ледяную воду. Башмаки на струганной подметке, Рукавиц затрепанная пара, Жесткая брезентовая куртка — Вот и все богатство сталевара! Не увидеть вам такой минуты, Не дождаться вам такого часа, Чтоб варилась сталь немецкой марки На заводах нашего Донбасса...»

135

Через самый темный переулок, Через площадь старого базара, Закрутив ему ремнями руки, Повели на гибель сталевара. Только грянул выстрел над обрывом, Только начал он к земле клониться, Высоко, над самой головою Засветилась вещая зарница. И уже в последнее мгновенье, Закрывая гаснущие очи, Он увидел завтрашнее небо, Он увидел будущие ночи. Вот он снова в черных рукавицах, Вот он снова, как бывало, дома. Загружают огненные печи Грозной смесью чугуна и лома.

136

И сияньем озаряя стены, Хмурый сумрак молнией пронзая, Полыхают старые мартены — Вечное дыхание Мазая. 1946

137

*** Опять, как в годы первых пятилеток — И города в строительной пыли, И бесконечный гомон вагонеток, И глыбы свежевзорванной земли. Наброски смелых замыслов и планов, И пена стружек, пахнущих смолой, И черные траншеи котлованов, — Как будто в пору юности былой. Гудки составов, хриплые спросонок, И облака, несущиеся прочь, И яростные фары пятитонок, Внезапно ослепляющие ночь. И степь в дыму, и горная порода, И первой плавки огненная нить. И труд неутомимого народа, Который можно с подвигом сравнить. 1946

138

ВОСПОМИНАНИЕ О СТЕПИ 1 Вторую ночь мы двигались в степи Широкой, как Донец в часы разлива, И облака в рассеянной цепи За нами вслед брели неторопливо. Зарницы гасли в сумраке немом. Скрывалась с глаз пустынная дорога. Задумчиво шумели за холмом Степные ветры — правнуки Стрибога. И так дремотно кланялась трава, Такая тишь была во всей природе, Что изредка роняли мы слова О пастбищах, о корме, о породе. Давно мы потеряли счет часам. Возница спал, накинув полушубок. Неслышно поднимался к небесам Табачный дым из Камышевых трубок.

139

140

Был скрип колес привычен и нескор, Раскачиваясь, двигались подводы. И мы вели спокойный разговор, Как мудрые степные скотоводы. 2 Могу считать холмов двугорбые верхи, Могу бродить без троп, кустарник приминая, Могу писать гекзаметром стихи,— Так медленно влачится ночь степная. Роится Млечный Путь. Качается ковыль. Здесь сохранился мир таким, каким он создан: На сотни тысяч верст одна и та же пыль, Один и тот же дым, одни и те же звезды. Привык я к гулу гроз и к музыке цикад, Не мучают меня ни зной, ни сновиденья. Я еду той землей, где сотни лет назад Мой прадед основал свои владенья.

141

С железом и огнем вступив в неравный спор, Характер этих скал узнав до основанья, Он отковал копье, он выдумал топор, Он сделал все — и дал всему названье. Повсюду ты найдешь следы его шагов, Холмы его могил, рубцы его ударов. Он даже наделял своих степных богов Искусством кузнецов и славой сталеваров. От легких облаков захватывает дух. Склоняется трава, сдаваясь нам на милость. Так тихо, так пустынно все вокруг, Что кажется земля остановилась. Один орел кружит в предутреннем дыму, То вдруг взмывая ввысь, то словно цепенея, Как будто с давних лет принадлежит ему И эта степь в цветах, и облака над нею.

142

3 Ты побывал в степи и, воротясь домой, Меж ворохом бумаг и вечной суетою Забудешь этот шлях, пустынный и прямой. И эти облака с их южной чистотою. Но вот в дождливый день, что длится без конца, Решившись навести в столе своем порядок, Найдешь сухой листочек чебреца В одной из черновых тетрадок. И вдруг представишь вновь, в один какой-то миг, Душистую траву в сухом и пыльном зное, Дневную трескотню кузнечиков степных. Сторожевых холмов спокойствие ночное. И встанет пред тобой в зарницах и дыму Совсем иной рассвет и молодость иная, И будешь ты глядеть в обманчивую тьму. Как первую любовь, ее припоминая. 1946

143

ГОВОРИТ ЧЕЛОВЕК Иногда, сознаюсь вам, друзья, Кажется мне полночью бессонной, Что не бог неведомый, а я Создал землю собственной персоной. Взял скалы бесформенный кусок, Взял цемента, извести и клея И пошел размалывать в песок, Ничего для дела не жалея. Если воздух в печке остывал, Если каша нагревалась мало, Я охотно жару поддавал Так, что вся вселенная пылала. Вам, наверно, не было трудней. Тело от усталости гудело. Боги врут — не шесть ночей и дней Нужно было для такого дела.

144

Вышел я на самый край земли И, преодолев свою усталость, Сделал море, волны, корабли, Ну и все, что к морю полагалось. Это я, войдя в тенистый сад, Чувствуя, какая здесь прохлада, Выдумал сто тысяч лет назад, Как давить вино из винограда. Сделал реку и железный мост. Отделил от суши синий воздух. Вижу, что-то не хватает звезд... Так на свете появились звезды! Не жалея своего труда, В жидкий грунт вколачивая сваи, Основал в пустынях города, Изобрел газеты и трамваи.

145

Трепетала ранняя звезда. Было в поле холодно и сыро. Помню точно: был еще тогда Энный день от сотворенья мира. И тогда спокойно молвил я, Вечными любуясь небесами: — Главное придумано, друзья, Остальное создавайте сами! 1946

146

АЗОВСКОЕ МОРЕ На свежем ветру парусят облака, Мигает маяк на крутом косогоре, Груженых судов смоляные бока Чернеют и мокнут в соленом растворе. Ни легкостью чаек, ни цветом песка Не может похвастать шахтерское море. Ни яхт, ни медуз, ни морской бирюзы,— Одни эстакады, подвалы и стены, Баркасы и баржи, плоты и возы, Канаты и цепи, свистки и сирены. Здесь небо над городом в знаках грозы, Здесь море у пристани в молниях пены. Я в дальних скитаниях помнил о нем. Я выше на свете не знаю удела: Здесь люди уверенно спорят с огнем, Здесь ливни и штормы не знают предела, Здесь топки не тушатся ночью и днем, Здесь море — и то не бывает без дела!

147

Я гневом твоим любоваться хочу, И вечно дышать непогодой ночною. Гроза задувает маяк, как свечу. Подернуты мачты сырой пеленою. Любая работа тебе по плечу, Когда потягаешься с этой волною.

148

Трубят теплоходы с утра до темна. И дальняя пристань сквозь грозные ночи Огнями бессонными озарена, Проходит строкою сплошных многоточий. И в масляных пятнах морская волна Ворочает камни, как чернорабочий. 1947

149

ВОДА Вы видели, как умирает шахта? Сначала появляется вода. Она идет неведомо откуда, Она течет неведомо куда. Она внезапно падает в колодец С семидестиметровой высоты И вслед за нею рушатся крепленья, Ползет порода, движутся пласты. Она, как море на песчаном склоне, Обломки оставляет позади. А между тем в углах надшахтных зданий Уже ютятся ветры и дожди... Мы жили в этом сумрачном поселке. Нас было девятнадцать человек. Мы усмиряли бешеную воду, Мы брали с бою каждый новый штрек.

150

Мы знали, что, пока не свяжем воду, Мы никогда спокойно не заснем, И часто то, что мы свершали ночью, Она обратно забирала днем. Захлебываясь, чавкали насосы. Вода пред нами отступала вспять. Кто воевал в болотах Старой Руссы, Тот хорошо сумеет нас понять. Мы засыпали на железных койках, Вернувшись с третьей смены,—и тогда Являлась нам в тревожных сновиденьях Вода, вода и только лишь вода. Мы так месили глиняное тесто, Так долго шли через кромешный мрак, Что не было на нас сухого места, Куда бы спрятать спички и табак.

151

Под строгим руководством бригадира Настойчивы, упрямы и тверды, Как в первый день от сотворенья мира, Мы отделяли сушу от воды. Когда же мы закончили работу, Над всей землей стояла тишина. Туманная холмистая равнина Была на много верст озарена. Стоял рассвет Четвертой Пятилетки. Дымился оживающий Донбасс. Какой-то огонек на перекрестке То загорался, то внезапно гас. Бессонные шахтерские лампадки Отсвечивали в черном хрустале. Быть может, ради этого мгновенья И стоило работать на земле. 1946

152

*** Когда над шахтой мы прибили знамя, Как будто море с мачты корабля, На сотни верст открылась перед нами Холмистая рассветная земля... Вот как бывает иногда в Донбассе — Ютишься в уцелевших блиндажах, Ругаешься с прорабами на трассе, Ворчишь на недочеты в чертежах, За пеленою копоти и газа Не различаешь солнца вдалеке. Корпишь над сметой, ночью спишь вполглаза, Трясешься под дождем в грузовике, Промокнешь вдрызг, устанешь до предела, И вдруг увидишь, словно с высоты, Всю правоту затеянного дела, Всю красоту строительной мечты. 1947

153

СТАРЫЙ ШАХТЕР Стали с годами нетвердыми ноги, Сумрачным взор. Тихо идет по рудничной дороге Старый шахтер. Что им испытано, что пережито — Вспомни и взвесь. Словно старик из куска антрацита Вырублен весь. Не за богатством спускался он в норы Угольных скал, — Скромным и строгим был камень, который Он высекал. Не иссякала горняцкая сила Трудной порой. Трижды порода его хоронила В шахте сырой.

154

Вел Ворошилов его на Царицын Шляхом побед. Стали виски у него серебриться С давешних лет. Правду свою над страною, над веком В зной и в мороз Он, как лампадку по угольным штрекам, С честью пронес. Даром он в жизни не прожил ни часа, Сын горняков. Всюду поставил он в лавах Донбасса Учеников. С ним говорил на степных косогорах Горький ковыль. В черную кожу въедалась, как порох, Черная пыль...

155

156

Если б собрали вы всё, что он добыл, В грузную клеть, — Все человечество в стужу смогло бы Руки согреть!

1947

157

ГЕОДЕЗИСТ Седоголовый инженер Всю эту ночь не мог уснуть. Большим цветным карандашом На карте делая отметки. Он шел в болотных сапогах, Другим прокладывая путь, — Таков неписаный закон Геодезической разведки.

Он ночевал у всех костров, Под всеми ливнями продрог. Ему мерещились огни За влажным маревом туманов. Он эту землю принимал, Как трассу будущих дорог, Как основанье для мостов И прочный грунт для котлованов.

158

Взбираясь на отвесный склон, Он видел парус на реке, Полет крылатых облаков, Просторы утреннего мира. И, схваченные на прицел, Как будто в снайперском глазке, Качались серые кусты В прозрачной трубке нивелира. Холмы и сосны перед ним Теснились с четырех сторон, И камни раскаленных скал Потрескивали на припёке... — Здесь будет город заложён, — Сказал, закуривая, он, Совсем, наверное, забыв, Что это пушкинские строки. 1947

159

ВСТРЕЧА НА РАССВЕТЕ Дождь месил крутую глину, снег в апреле был непрочен, Но к донецкой непогоде я давно уже привык. На безлюдном перекрестке, у затопленных обочин Мне весною повстречался пятитонный грузовик.

За четыре с лишним года он оглох от вечной тряски, От бесчисленных скитаний сквозь дожди и темноту. «Смерть немецким оккупантам!» — проступала из-под краски Несмываемая надпись на ободранном борту.

160

Я узнал его по старым и притоптанным колесам. Столько раз под ним дрожала неустойчивая гать, Столько пройдено маршрутов по вершинам и откосам, Что спидометры не в силах этих верст пересчитать.

Он тонул на переправах, буксовал в грязи у брода, Подрывался на фугасах, под огнем лежал во рву. И припомнил я с волненьем всё, чем жил четыре года, Все, что видел в сновиденьях, все, чем бредил наяву.

161

Я припомнил все привалы, все рассветы и пожары, Как за стеклами мелькала грунтовая колея, Как летела по дорогам, затемнив косые фары, Фронтовая пятитонка, словно молодость моя.

Может, нас еще разбудят трубы утренней тревоги, По зеленому брезенту застучат еще дожди. Сколько трудных поворотов обещают нам дороги, Сколько встреч и расставаний мы узнаем впереди...

162

163

Талым льдом и мокрой шерстью, горьким дымом, и бензином, Прошлогоднею листвою пахло в воздухе сыром. Тень от облака бежала по высотам и низинам. Над разрытою землею перекатывался гром.

Дул в лицо студеный ветер, было холодно и рано. Поезда перекликались на холмистом берегу. Очертанья косогоров возникали из тумана, И проталины чернели, как воронки на снегу. 1947

164

МЕЧТА

Застигнутые непогодой, весну во все лопатки кроя, Мы коротаем ночь в поселке с десятником Энергостроя. На гвоздике у самой печки висит сырая плащ-палатка, Мигает сонными глазами неприхотливая лампадка. Чернеют две огромных тени под потолочною резьбою, Как будто это два гиганта ведут беседу меж собою. Десятник достает из сумки тугую папку с чертежами, И карту синюю, как небо, развертывает перед нами.

165

Она истрепана на сгибах и так же вытерта у края, Как всё видавшая на свете твоя двухверстка фронтовая. Его ладонь лежит на плане, заняв спокойно три квадрата. — Вот здесь, — он говорит, — площадка для будущего комбината. Еще в наброске инженера, еще в наметках сметы жесткой Само грядущее пред нами пылит строительной известкой. Я вижу очертанья улиц, широкой площади просторы. Встают мосты над берегами, почти лишенные опоры. Здесь так продумана любая второстепенная частица, Что весь полет воображенья сумел в бетоне воплотиться.

166

Мечтатель я неисправимый, меня за это не осудят. Мне не дает всегда покоя не то, что есть, а то, что будет. Не ветер бьется в наши ставни, от ранней сырости намокнув, — В такую полночь дует Время сквозь незаклеенные окна.

Перекликаются вокзалы невидимыми поездами, Гудят шоссейные дороги натянутыми проводами. И в старой куртке из брезента, покрытой пылью водяною, Работает весенний ливень за деревянною стеною. 1947

167

ТРИ ПОКОЛЕНИЯ Вот поднялись на склонах покатых, Пулеметным огнем крещены, В острых шлемах и черных бушлатах Комсомольцы гражданской войны. Бьют по ветру крылатые флаги, Трубы юности зорю трубят. Узнаю тебя, Павка Корчагин, Верховод шепетовских ребят. Дрался ты с сыпняком и разрухой, Эту строгую землю любя. Жесткой воблой и горькой макухой На продпунктах кормили тебя. Ты дремал, не бросая винтовки, Ствол ее прижимая к щеке. И сейчас мы поем о Каховке, Об Орленке и Железняке.

168

Все ты знал — и лишенья, и славу, Верность слова, и точность ружья. Как пароль, перешла к нам по праву Беспокойная юность твоя. На вокзалах нас вьюга слепила, Нас будили гудки поездов. Так взошло на леса и стропила Поколенье тридцатых годов. И в грядущее глядя пытливо, Воздвигая в тайге города, — Комсомольцы второго призыва, Мы прорабами были тогда. Мы и нынче по картам отметим Все пройденные нами пути. Мне, друзья, с поколением этим Посчастливилось в юность войти.

169

Мы копали метро под столицей, Клали первый бетон на Днепре, И обжег наши руки и лица Ураган на Магнитной горе.

170

Мой багаж небогатый и тощий, Скорый поезд отходит в ночи, — Не случайно вокзальную площадь Комсомольской зовут москвичи. Испытанья, тревоги и бури — Все пришлось нам делить пополам. И стоит Комсомольск-на-Амуре, Словно памятник нашим делам. Но уже, напрягая усилья, За своими отцами вослед Расправляет орлиные крылья Поколение новых побед. Сталинградцы стоят в обороне, Зою ночью уводит конвой, И шахтерских ребят в Краснодоне Собирает Олег Кошевой.

171

И согласно военной присяге Занимает в окопах посты Поколенье грозы и отваги, Поколенье огня и мечты, Поколенье солдат и поэтов, Фронтовых неподкупных друзей, На листках комсомольских билетов Расписавшихся кровью своей. Как надежно скрепленные звенья, Продолжением цепи одной Три великих встают поколенья, Три эпохи шумят предо мной. Ждет нас в жизни нелегкая школа — Труд и подвиг, полет и борьба, И сияет звезда Комсомола — Наша молодость, наша судьба.

172

ШАХТЕРСКАЯ СЕМЬЯ

Песня Хороший солнечный денек Пришел в шахтерский дом. Сошлась счастливая семья За праздничным столом. Седой шахтер надел мундир Из черного сукна, И на груди у горняка Сверкнули ордена. Тебе доступны все пути, Открыты все края, — Живи и здравствуй и расти, Шахтерская семья! Вот поднял тост глава семьи, В руках стакан вина: — Мы пьем сегодня за тебя, Шахтерская жена.

173

Ты знала в жизни много бед, И пусть идут лета — До этих дней в тебе видна Былая красота. Тебе доступны все пути, Открыты все края, — Живи и здравствуй и расти, Шахтерская семья! На славный праздник горняков Приехал старший сын. Он воевал за Сталинград, Он штурмом брал Берлин. Окончит Горный институт Он ровно через год И в шахту старую свою Хозяином войдет.

174

175

Тебе доступны все пути, Открыты все края, — Живи и здравствуй и расти, Шахтерская семья! Не будет к старости своей Забойщик одинок: Сидит, как взрослый, за столам Ремесленник-сынок. На нем рубашка с ремешком, Сверкает гордый взор; Ну сразу видно, что растет Потомственный шахтер. Тебе доступны все пути, Открыты все края, — Живи и здравствуй и расти, Шахтерская семья!

176

МОЙ ЗЕМЛЯК На уступчатой вершине Тень железного копра. Едет в собственной машине Мой земляк Иван Гора. Едет он легко и бойко, Улыбается хитро — В глаженом костюме «тройка» Из материи «метро». Шляпа с дымчатой каймою, Набок сбитая слегка. Только щеки с синевою Выдают в нем горняка. Спят орлы на кручах старых. Степь дымится, горяча, Отражаясь в быстрых фарах Голубого «Москвича».

177

А вокруг трава сухая Дышит пылью и теплом, И гудит, не утихая, Третья скорость за стеклом. Хорошо идет машина, Прямо с места взял стартер. Если б мог увидеть сына Старый горловский шахтер — Тот, что был обвалом ранен, Выжил, вперекор судьбе, Кто, как старый каторжанин, Вез «салазки» на себе, Кто в пластах родного края Зарубил глубокий след, Кто, спины не разгибая, Поседел в шестнадцать лет,

178

Кто растратил все здоровье По землянкам и углам, Kто под старость харкал кровью С черной пылью пополам, — Посмотрел бы на шахтера, Как он правит «Москвичом», Как от ветра и простора Чует крылья за плечом, Как мотор дрожит от прыти, Как летит, одета в дым, С белым облачком в зените Степь донецкая пред ним...

179

СТАРЫЙ СТВОЛОВОЙ Стаж у шахтера сложился немалый, Все испытал на себе стволовой. Если прикинуть, лет тридцать, пожалуй Мастер провел на посту под землей. Весь почернел он от угольной пыли, Весь побелел он от ранних седин. Тросы стальные не раз заменили, А стволовой все один да один. Топятся печи в часы непогоды, Вечером свет зажигают в дому. Он заслужил, чтоб из горной породы Памятник вырубили ему! Счастлив шахтер, что в светлые годы Сам он увидел в глубинах земли, Как, сотрясая подземные своды, Людям на помощь машины пришли. Как я люблю твои шахты на склонах, Южных ветров неуступчивый нрав, Строгая родина непокоренных, Гордых людей и невянущих трав!

180

В ГОРОДКЕ, ГДЕ МЫ ЖИВЕМ Разве есть на целом свете Лучше улицы, чем эти, Здесь мы знаем каждый дом. Пахнет свежестью лесною И сады цветут весною В городке, где мы живем. В этом доме мы родились, В этой школе мы учились, Здесь мечтали мы вдвоем. В этой речке мы купались, В этом парке мы влюблялись В городке, где мы живем. Не забыть нам берег речки, Деревянные крылечки И рябины под окном, И крутые переулки, И счастливые прогулки В городке, где мы живем.

181

Мы, конечно, не столица, С нею трудно нам сравниться, Но и мы не отстаем. Мы талантами богаты,— Есть свои лауреаты В городке, где мы живем. И со всей большой страною Мы живем мечтой одною, Общим заняты трудом,— Мы со всеми, не иначе, Смотрим телепередачи В городке, где мы живем.

182

ШАХТЕРСКОЕ СЛОВО Слова, как горный пласт, крепки, Как пламя, вдохновенны. Сошлись в нарядной горняки Перед началом смены. Как в небе облачном гроза, Как пурпур на знаменах, Сверкают гневные глаза На лицах запыленных. В ладонях лампочки зажав, Сошлись в ночную пору Хозяева подземных лав, Донецкие шахтеры. В морозную глухую ночь По первым снежным тропам Они собрались, чтоб помочь Французским углекопам...

183

Вольнолюбивый край, ты вновь Встаешь в дыму пожаров, И на твоих знаменах кровь Потомков коммунаров. Опять безжалостный металл Разит друзей без счета. Опять простой булыжник стал Оружьем патриота. Опять, опять, как в давний миг, На языке железа, Окликая мертвых и живых, Грохочет «Марсельеза». Так значит, Франция жива. Мы твердо верим в это. К вам сквозь огонь дойдут слова Шахтерского привета. Для смелых сердцем нет преград: Через моря и горы Сегодня громко говорят С шахтерами шахтеры!

184

СНОВА НА РОДИНЕ Тополь рукой мохнатой В наше стучит стекло... Улица, где когда-то Детство мое прошло. Бережно на баяне Кто-то берет лады, Словно воспоминаний Ищет опять следы. Вижу родные вязы, Горький вдыхаю дым. Всем на земле обязан Я землякам своим. Видно, навеки в братство Прочно связал их труд. Здесь по гудку ложатся, Вместе с гудком встают. Сколько я в мире прожил, Сколько прожить смогу, Я перед ними все же Буду всегда в долгу.

185

Старенькая терраска, Дом, отслуживший срок. Дует в лицо донбасский, Угольный ветерок. Снова ведет со мною Прерванный разговор Вереском и травою Густо поросший двор. Снова гудок вокзальный Слышу на склоне дня, Будто из дали дальней Кто-то позвал меня. Будто я в гости к маме Прибыл издалека, Будто бы за плечами Нет еще сорока.

186

Струганные ступени, Крашеную скамью Смутно, как в сновиденьи, Снова я узнаю. Как мне она знакома, Как мне она близка. Южная эта дрёма Тихого городка, На горизонте где-то Кружево эстакад, Пыльная дымка лета, Знойный напев цикад, Краски родных закатов, Ветер степных дорог — Все, что Борис Горбатов В сердце больном берег.

187

РАССКАЗ О СТАРОМ НАСЛЕДСТВЕ Я в этом крае старожил Уже полвека вроде, — Еще мальчишкой я служил На Гартманском заводе. Я помню Гартмана-отца В полупальто коротком, Квадрат багрового лица С филейным подбородком. На лбу крутая борозда, В склерозных жилках веки, Рука, привыкшая всегда Листать счета и чеки. Угрюмый взгляд из-под бровей Недобрая примета. Собачьей цепи тяжелей Цепочка вдоль жилета.

188

Чтоб с мастерами жить в ладу, Он им бросал подачки... Его в семнадцатом году Мы вывезли на тачке. О нем, должно быть, наш народ И не припомнил боле, Когда б не сорок третий год, Печальный год неволи. Представьте, в этот самый час. Как будто ради смеха, Из-за границы к нам в Донбасс Сын Гартмана приехал. Чтоб все права назад вернуть, К любым прибегнув средствам. Пустился он в опасный путь За папиным наследством.

189

190

Он за имуществом отца Прошел моря и горы, Как будто не было у нас Ни штурма Зимнего дворца, Ни выстрела «Авроры». Пять чемоданов про запас Сквозь все провез он страны, Мечтая спрятать весь Донбасс В свиные чемоданы. Он, словно призрак из руин, Явился в местность нашу. По всем приметам Гартман-сын Был весь как есть в папашу. Узнал я сразу этот взгляд, Сверкнувший исподлобья, Узнал зубов поддельных ряд — Отцовское подобье.

191

На лбу крутая борозда, В склерозных жилках веки, Рука, привыкшая всегда Листать счета и чеки. И вот с угрозами народ Свели со всех окраин, Сказав, что разговор начнет С рабочими хозяин. Стояли, стиснув кулаки, В невежливом молчанье Котельщики, крановщики — Седые луганчане. Пусть их безрадостные дни Все горше час от часа, — Не он хозяин, а они Хозяева Донбасса.

192

И, оглядев заводский двор С надменностью тупою, Хозяин начал разговор С безмолвною толпою: «Друзья, теперь для нас ясны На будущее виды, И мы навек забыть должны Взаимные обиды. Пусть в нашей дружбе никогда Не будет неполадок. Мы восстановим, господа, Законность и порядок!» И слово ГАРТМАН в тишине, Взглянув вокруг с опаской, Холуй какой-то на стене Намазал черной краской.

193

...Вот срок назначенный идет, Вот новый срок назначен, Но старый Гартманский завод Все так же пуст и мрачен. Не вспыхнет автогенный свет В слепых глазницах цеха. В депо ничьим шагам в ответ Не отзовется эхо. Не зазвучит ни гул станка, Ни голос человечий. Погасли, словно на века, Мартеновские печи. И вновь, и вновь, в который раз, На всех столбах у входа Строжайший выклеен приказ Хозяина завода.

194

Проходит снова десять дней, — Рабочие — ни слова. Завод молчит, и нет грозней Молчания такого. Завод молчит, завод объят Особенным покоем. Так только крепости молчат Заутро перед боем. В скелетах ржавых эстакад Он молчалив и страшен. И только вороны кричат С водонапорных башен. Так было до того, пока У Ворошиловграда Послышалась издалека Глухая канонада.

195

И, видная в любом углу, С любого перекрестка, Разрезала ночную мглу Багровая полоска, — Как будто, сумрачную даль Огнями опоясав, Пошла расплавленная сталь Из всех печей Донбасса. И Гартман, потеряв покой, Забыв мечты и планы, Стал запирать своей рукой Пустые чемоданы. И наш хозяин дал драла Из гибельного места... Так нынче обстоят дела С правами на наследство!

196

ПЕНСИОНЕР Жинка его донимала — Что ни обед, то скандал: — В жизни своей ты немало Шахте здоровья отдал. Слабнет горняцкая хватка, Возраст уже не такой. После шестого десятка Можно идти на покой. Кто нас за это осудит? Есть поспокойнее труд. И на поверхности люди Тоже неплохо живут! — Жинка, уж если захочет, И не таких допечет. Только и знает, что точит: — Требуй и требуй расчет!

197

Даже согласно закону Ты уже выслужил срок... — Месяц держал оборону, Больше держаться не мог. Плюнул забойщик с досады: — Эх, отлетался орел!— Молча простился с бригадой. Молча до дому добрел. Может быть, в самый последний, Горький и памятный раз Лампу оставил в передней, Чтоб не мозолила глаз... Меркнут огни за рекою. Тихо в шахтерском дому. Нет человеку покоя, Ночью не спится ему.

198

Вот засветил он украдкой Робкий фитиль каганца. Вот он по лестнице шаткой Медленно сходит с крыльца. Степь облаками покрыта, Стелется понизу дым. Словно гора антрацита, Ночь громоздится пред ним. Всё он в тулупчике старом Бродит у шахты тайком... Видно, в Донбассе недаром Уголь зовут угольком. 1950

199

МОЛОТОЧЕК Мы третью неделю в Донбассе живем И видим из окон, как строится дом, Растет он, как песня по строчкам. И где-то под кровлей, должно быть уже У самых небес, на седьмом этаже, Строитель стучит молоточком. Он смотрит оттуда сквозь годы вперед, Он камни в проворные руки берет, Он славится точностью кладки. И вот чертежи воплощаются в быль. Распахнуты окна, и рыжая пыль Мои осыпает тетрадки. К нам за ночь во все проникает углы Дыхание клейкой сосновой смолы И запах раскрывшихся почек. Заснуть не давая, всегда об одном У нашего дома, под самым окном, Стучит и стучит молоточек.

200

Меж тем за границами нашей страны, Готовя проклятое дело войны, Сенаты выносят решенья. Но слышен им стук молоточка во мгле, — И все, что творится сейчас на земле, Имеет к нему отношенье. Пугают враги его новой войной, Писаки заморские брызжут слюной, А мастер не знает отсрочек. Премьеры и мэры в отставку идут, Но вечно живет человеческий труд,— Стучит и стучит молоточек. У нас с этим парнем прямое родство. И каждое утро я песню его С волнением слушаю снизу. А мастер поднялся навстречу мечте, И облачко с ним на одной высоте Неслышно скользит по карнизу.

201

У настежь открытого нами окна В любую погоду с утра дотемна, Ни дней не считая, ни ночек, Заботливо строя людское жилье, Уверенно делая дело свое, Стучит и стучит молоточек. 1951

202

НЕ ЗАБЫВАЙ! Когда умчат тебя составы За сотни верст в далекий край, Не забывай своей заставы, Своих друзей не забывай. Не забывай, как белой пеной У нас сады цветут весной. Не забывай, как после смены Встречались мы у проходной. Не забывай родные дали, Родных небес простор и высь. Не забывай, о чем мечтали И в чем с тобой мы поклялись. Не забывай, что после вьюги Опять в цветах приходит май. Не забывай своей подруги, Своей любви не забывай!

203

УТРЕННЯЯ ПЕСНЯ Паровозным гудком растревожена На просторах твоих тишина. Хороша в это утро погожее И светла ты, родная страна. Хороши твои рощи зеленые И простые цветы на лугу. Все гляжу я в окошко вагонное, Наглядеться никак не могу. На заре этой песней негромкою Огласились поля и леса. Опоясаны алой каемкою Над рассветной землей небеса. И, любуясь речными затонами И вершинами в вечном снегу, Все гляжу я в окошко вагонное, Наглядеться никак не могу.

204

А вокруг все родное и близкое, Все добыто в нелегком бою. Никакими словами не высказать, Как мы любим отчизну свою! И поет мое сердце влюбленное, И колеса поют на бегу. Все гляжу я в окошко вагонное. Наглядеться никак не могу. 1953

205

ЗВЕЗДЫ Звезды милой Родины, Звезды золотые, Как вы ярко светите В сумерки густые. Сколько раз вы ласково Надо мной сияли У костра походного. На ночном привале. Вы мне с каждым годом Ближе и родней, Звезды золотые Родины моей! Над волной дунайскою И в снегах карпатских Мы не раз вас видели На солдатских касках. И опять вы вспыхнули Мирною порою На груди строителей, На сердцах героев.

206

Мы зажгли вас в мире Ради всех людей, Звезды золотые Родины моей! Пыль прибив дорожную, Дождь прошел над садом. Вновь с тобой под звездами Мы проходим рядом. Степь лежит широкая, Без конца и края, Яркими зарницами Путь наш озаряя. Далеко вас видно В сумраке ночей, Звезды золотые Родины моей!

207

ЧТО ТАК СЕРДЦЕ РАСТРЕВОЖЕНО... Что так сердце, что так сердце растревожено, Словно ветром тронуло струну. О любви немало песен сложено, Я спою тебе, спою еще одну. По дорожкам, где не раз ходили оба мы, Я брожу, мечтая и любя. Даже солнце светит по-особому С той минуты, как увидел я тебя. Все преграды я могу пройти без робости, В спор вступлю с невзгодою любой. Укажи мне только лишь на глобусе Место скорого свидания с тобой. Через горы я пройду дорогой смелою, Поднимусь на крыльях в синеву. И отныне все, что я ни сделаю, Светлым именем твоим я назову. Посажу я на земле сады весенние, Зашумят они по всей стране. А когда придет пора цветения, Пусть они тебе расскажут обо мне.

208

ВЕЧЕР ВАЛЬСА Видишь, небо потемнело, Ярких окон вспыхнул ряд. Не напрасно ты надела Самый лучший свой наряд. От подъездов свет струится Так приветлив и знаком. Вечер вальса состоится В нашем клубе заводском.

В этом зале всех счастливей, Всех красивей ты. Как идут тебе сегодня Эти первые цветы. Ты со мною в легком танце Мчишься, чуть дыша, И сама еще не знаешь, Как ты нынче хороша.

209

Звуки вальса, словно ветер, То стихают, то кружат. И все бульвары на земле Принадлежат влюбленным. Люди красивые, двадцатилетние, Где бы вы ни были, будьте счастливыми И под рябинами, и под березами, И под лианами, и под оливами.

210

МОЛЧАНИЕ Я люблю без сна и устали В милом городе моем, Сердце друга рядом чувствуя, До зари бродить вдвоем. Мы огней вечерних зарево Различаем далеко. И легко нам разговаривать И молчать вдвоем легко.

Сколько смысла и значения Вижу я сейчас во всем: И в твоем прикосновении, И в молчании твоем. Не спугни очарования Этих тихих вечеров. Ведь порою и молчание Нам понятней всяких слов.

211

ОТЧЕГО? Старый клен, старый клен, старый клен стучит в стекло, Приглашая нас с собою на прогулку. Отчего, отчего, отчего мне так светло? Оттого, что ты идешь по переулку. Снегопад, снегопад, снегопад давно прошел, Словно в гости к нам весна опять вернулась. Отчего, отчего, отчего так хорошо? Оттого, что ты мне просто улыбнулась. Погляди, погляди, погляди на небосвод, Как сияет он безоблачно и чисто. Отчего, отчего, отчего гармонь поет? Оттого, что кто-то любит гармониста.

212

ШКОЛЬНЫЙ ВАЛЬС Давно, друзья веселые, Простились мы со школою, Но каждый год мы в свой приходим класс. В саду березки с кленами Встречают нас поклонами, И школьный вальс опять звучит для нас. Сюда мы ребятишками С пеналами и книжками Входили и садились по рядам. Здесь десять классов пройдено, И здесь мы слово РОДИНА Впервые прочитали по складам. Под звуки вальса плавные Я вспомнил годы славные, Знакомые и милые края, Тебя с седыми прядками Над нашими тетрадками, Учительница старая моя.

213

Промчались зимы с веснами, Давно мы стали взрослыми, Но помним наши школьные деньки. Летят путями звездными, Плывут морями грозными Любимые твои ученики. Но где бы ни бывали мы, Тебя не забывали мы, Как мать не забывают сыновья. Ты — юность наша вечная, Простая и сердечная Учительница первая моя!

214

ПЕСНЯ О РОДНОМ ЗАВОДЕ По утрам белокрылыми птицами Здесь дымок за дымком плывет. И горит и сверкает зарницами Над тобой по ночам небосвод. Мосты городские, Огни заводские, Застава, где друг мой живет. Рабочей судьбою Я связан с тобою, Знакомый мне с детства завод. Помню, словно свидание первое, Как пришел я на твой пролет, Как с друзьями я встретился верными У твоих у железных ворот. Приходя вместе с утренней сменою, В каждом деле я узнаю И заботу твою неизменную, И суровую ласку твою.

215

Мосты городские, Огни заводские, Застава, где друг мой живет. Рабочей судьбою Я связан с тобою, Знакомый мне с детства завод.

216

МОЯ РОДОСЛОВНАЯ Кирпичный дом, и дым жилья, И запах мокрого белья, И дух еврейского борща — Вся родословная моя. Когда внезапно умер дед, Оставив брюки и жилет, Библейский том, горбатый дом И два алтына на обед,— Отец выпрашивал куски, Считал обиды и пинки, И счастлив был, когда попал К фотографу в ученики. Был дом обложен с двух сторон Стеной искусственных колонн, В нем жил богач, старик Палант — К нему ходили на поклон.

217

Стяжатель, ворон, скопидом, Чужою смертью и трудом Он нажил круглый капитал И наконец отстроил дом. Он окружил его крыльцом. И замостил вокруг торцом, И прямо к солнцу повернул Тупым и каменным лицом. Часть дома нашей сдал семье, И в этом варварском жилье Он разрешил открыть отцу Для фотоснимков ателье. Отец снимал худых девиц В интимных позах светских львиц, И много плоских, как стена, И улыбающихся лиц.

218

Хозяйский сын Борис Палант Имел коммерческий талант, Попав случайно в губкомхоз, Он крал на складе провиант. Ничто не вечно под луной,— Он составлял баланс двойной, Тогда шахтерский нарсудья Закрыл за ним замок дверной.

Отец до самой темноты Фотографировал мосты, Людей с оружием в руках. Спешащих утром на фронты. И застывали на момент Герои будущих легенд, Благословленные крестом Тяжелых пулеметных лент.

219

И так правдивы и просты Их скупо сомкнутые рты И их горящие глаза Почти бессмертной красоты. Мне эти грозы так сродни. Что я с трудом считаю дни. Где юность началась моя И где кончаются они. Ремень тяжелого ружья, Прибор стандартный для бритья, Красноармейский теплый шлем — Вся родословная моя. Буханка хлеба, как земля, Необозрима и кругла. На нас приятно посмотреть, Когда сидим вокруг стола. И если всю семью собрать, У очага не хватит мест. Я не люблю таких людей, Кто плохо пьет и мало ест.

220

И наш большой и знатный род Износ и время не берет. И если нужно сделать шаг, То обязательно вперед. Черты широкого лица И веру в землю до конца — Я как наследство получил От постаревшего отца. 1938

221

СЛУЧАЙ С ФОТОГРАФОМ За окном идет дорога, при дороге столб забит. Здесь под вывеской железной жил фотограф-инвалид. У него была, по правде, очень добрая душа. Перед ним сидели люди, не моргая, не дыша. И снимал он их на фоне чаш, деревьев и столбов, Конопатых без веснушек и горбатых без горбов. Он снимал людское горе, безысходную судьбу, И младенцев в день рожденья, и покойников в гробу. Были дни больших походов, кровью пахло от земли. И однажды в наш поселок банды белые вошли. Видят — столб на полдороге, на столбе фонарь косит И под вывеской железной фотография висит. — В штаб-квартиру с аппаратом сам начальник просит вас. Рядовых снимайте в профиль, а начальников анфас.— Позументы и медали нацепили сучьи псы. Писарь, бабник и насильник, крутит синие усы. (На прощанье кавалеры фотографию дают. Над девической кроватью фотографию прибьют.) И, поставив в ноги сабли и аршины проглотив,

222

Смотрят, черти, не моргая, в драгоценный объектив, Выбирают фон отличный — старый дуб на берегу... Отвечает им фотограф: «Извините... Не могу... Снять такого господина, это ж непосильный труд. У меня такую морду объективы не берут». Снег частил, мело под окна. Было время к январю. Много ль надо инвалиду, одиночке-кустарю?! Три солдата протащили инвалида на штыках, Он лежал в снегу багровом в деревянных башмаках. За окном идет дорога, при дороге столб стоит... Он не шел в походах ратных, не был в армии убит. Он снимал молодоженов и торговцев на возах, Штатских парней без фуражек и военных в картузах. Он хотел, чтоб над поселком не было ненастных дней, Были юноши красивей, были девушки стройней, Чтобы не было хибарок, немощеных площадей, Чтобы не было горбатых и веснушчатых людей. 1937

223

ЧУБЧИК Сняты с коней пыльные попоны. Гул колес тревожит тишину. В исполкоме играют телефоны. Мы стоим в Ростове-на-Дону. В куртке кожаной и в фуражке штатской, Чем вас потчевать, как вас величать? Вдоль по Пушкинской, мимо Петроградской Ходят девочки с Чубчиком гулять. Семь часов от боя и до боя, А потом — обратно по фронтам. Двух соперниц он водит за собою, Третья ходит сзади по пятам. Первые признания, девичьи страдания, Блузка маркизетовая, крашеная бровь. Это фронтовые короткие ,свидания, Это городская неверная любовь.

224

А к рассвету — армия готова. Гром подков тревожит тишину. Поезда уходят из Ростова, А Ростов остался на Дону... Схвачен Чубчик в Раменской станице, Ночью раненый уходил ползком. Вместе с ним в нетопленной больнице Пол-России хворало сыпняком. Смертным бредом бредила больница: «Вот и вышла точка с запятой. Я прошу вас, доктор и сестрица, Сохраните мне чубчик золотой. Не стригите машинкой нулевою, Не давайте лечебного питья. Срежьте чубчик вместе с головою, Без него не будет мне житья...»

225

Вновь трубят сраженья и тревоги. Скачут всадники в навесном огне. Где же Армия? Армия в дороге. Где же Чубчик? Снова на коне. На Урале и у родного Дона. На прохладном на степном Донце Бьют в глаза пробитые знамена, Пляшет пламя на его лице. И излетает ветром перевитый, Мелкими колечками лихо завитой, Выжженный на солнце, шапкой не покрытый, Чубчик нерасчесанный, чубчик золотой. 1938

226

СТАРАЯ ГАЗЕТА Эти строки диктованы памятной стужею, Экономней, чем шифр телеграфного кода, Языком агитаторов, звавших к оружию, И солдатским жаргонам двадцатого года. Никому не солгут, никому не поклонятся. Их печатал не выдумщик, не соглядатай. Это было любовью и нашей бессонницей И осталось для нас исторической датой. И заметка о вшах или топливном кризисе, Или голос, влекущий всегда за собою, Все дышало какой-то особенной близостью, Духотой и предгрозьем грядущего боя. Неподкупно, безжалостно и независимо, Вдохновленное болью и новой угрозой, Это было, как летопись, кратко написано Однодневной и смертной газетною прозой. 1939

227

СТАРАЯ КУЗНЯ Куют коня. По четырем углам, По балкам прокопченным и провислым Гуляют молнии. Визжит железный хлам. И дым стоит над кузней коромыслом. Подкова, обруч, ржавая кровать И хлам, который трудно разобрать, Как вынесенный на берег приливом. А если все подковы поднимать, Полчеловечества смогло бы стать счастливым. И прямо из промышленных дворов Выносятся на наши тротуары Изделия искусных мастеров И шорно-фурнитурные товары.

228

Стараясь кончить все заказы днем, Вставали до света и спать ложились рано, И, сняв рубахи, спорили с огнем, И пили квас из глиняного жбана. Мне кажется, что я здесь был давно, Что точно так же пел кузнец в подвале, И ветер дул в разбитое окно, И жгли железо, и коня ковали. 1938

229

ПРОИСХОЖДЕНИЕ СОЛНЦА И была вначале тьма: Вековая кутерьма Ливней, ветров и туманов, Нежилых материков, Неокрепших ледников И кипящих океанов. Где-то под земной корой, В прорве мрачной и сырой, Ночью слышались удары, И тогда с огнем в руках В деревянных башмаках Появились сталевары. Это был такой народ, Не боявшийся невзгод, У железа взявший силу, Укрощающий огонь, Приучающий ладонь К раскаленному горнилу.

230

Вот они, вступив в права, Засучивши рукава, Принесли купель стальную И, натруженно дыша, Из тяжелого ковша Пили воду ледяную.

231

Эти парни без рубах, В синих дымчатых очках Знали все секреты сплава И, покорна и светла, По изложницам пошла Огнедышащая лава. Перехватывая дух, Ослепляя все вокруг, Первых звезд взлетела горстка, И остался в небе след, И сказал: «Да будет свет!» Сталевар из Краматорска. И тогда на гребнях гор, Затевая дерзкий спор С вековой окрестной мглою, Возвестив начало дня, Все из стали и огня Встало солнце над землею. 1947

232

ЗАБЫТАЯ ШАХТА Забытая шахта — легенда степная, Засыпанный лавой пустынный забой. Не ведая сна и покоя не зная, Бездомные птицы кричат над тобой. Железный песок осыпается с крова. Столетняя сырость течет с потолка. Здесь в августе месяце сорок второго Убили фашисты семью горняка. Лишь ветер ослепший во тьме с непривычки По штрекам бредет неизвестно куда. Да тонкие стойки ломая, как спички, Гудит за стеной грунтовая вода. И только в сырой тишине коридора, То вдруг угасая, то вспыхнув сильней. Горит одиноко лампадка шахтера, Как будто бы молится кто-то пред ней. 1957

233

ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ ИЮНЯ Снова все вещи в мешке, Снова подтянут и юн я. На календарном листке — Двадцать второе июня. В памяти снова встают Лица, события, даты. Снова солдатский наряд Мне выдают интенданты. Черной завесой беды Не заволочены дали. Что суждено испытать, Мы еще не испытали. Нам еще песен Джалиль Не посылал из застенка. Цел еще город Смоленск, Жив еще Сеня Гудзенко.

234

Зою еще не обжег Холод можайского снега, И не написан роман Про Кошевого Олега. Пуля, которой Гайдар Будет настигнут на тропке, Где-то в Берлине еще Спит в магазинной коробке. Не полыхают еще В селах украинских клуни. Юности нашей рубеж — Двадцать второе июня. Боль не умерив свою И не тускнея с годами, Все это снова встает Каждое лето пред нами:

235

Первый наш эшелон, Мчащийся к Приднепровью. Первый клочок бинта, Залитый первой кровью. Первая на земле Бомбовая воронка, Вложенная в конверт Первая похоронка. Первая под сосной Вырытая могила. Кажется, лишь вчера Все это с нами было. Это — как давний спор, Что бесконечно долог, Это — как под ребром Спрятавшийся осколок. Душных теплушек бред, Женщин бездомных лица — Пусть это никогда С вами не повторится.

236

Травы и листья в росе, Дождь прошумел накануне. Отзвуки дальней грозы, Двадцать второе июня. I960

237

«ПОГРОМ» Как в стареньком зеркальце, лица искривлены злобой. Огонь занялся не у нас, а за ближним бугром. Откуда-то всплыло, из самого детства, должно быть, Забытое слово, багровое слово «погром».

Укрыв одеяльцем, ведет меня мама по лужам, Насколько я помню, в какой-то аптечный подвал. И в криках соседки — такой опаляющий ужас, Какого я в жизни с тех пор никогда не знавал.

238

Нигде не спастись нам от этого едкого дыма. Домашние бебехи сброшены прямо с перил. И в нашем сознании, путая лето и зиму, Кружится по городу пух одеял и перин.

Украинских мазанок рушились белые глыбы. Стоял, как на бойне, удушливый запах резни. И самое главное, люди сказать не могли бы, За что это все им и в чем виноваты они.

239

...Неужто зазря умирали ребята под Ржевом, На средствах плавучих с весенним справлялись Днепром, В горящий рейхстаг пробивались, объятые гневом,— Чтоб снова услышать кровавое слово «погром»?!

240

*** Клочья тряпок, провода. Чей-то танк и чья-то хата, Даже воздух и вода — Было все огнем объято. И меня сквозь этот ад, Где пригорки были шатки, Санитары в медсанбат Волокли на плащ-палатке. Перебежка в три шага Здесь, как жизнь, была опасной. Кровь лилась из сапога И была, представьте, красной. И когда горячий вал Жаром обдавал кюветы, Никого не волновал Пятый пункт моей анкеты.

241

ШАХТЁРСКИЙ ХАРАКТЕР Когда мы идем после смены, Степною дорогой пыля, Дороже еще и милее Нам кажется эта земля. Мы долго любуемся ею, Глаза прикрывая рукой. Такие сердца у шахтеров, Шахтерский характер такой. Когда от грозы потемнели Печальные воды Донца, Мы, правду свою защищая, Умели стоять до конца. Мы били врагов ненавистных, К прикладу прижавшись щекой. Такие сердца у шахтеров, Шахтерский характер такой.

242

Пусть встанет скала на дороге, Мы путь свой прорубим в скале. Шахтеры живут под землею, Чтоб было светло на земле. И уголь течет из забоя Тяжелою черной рекой. Такие сердца у шахтеров, Шахтерский характер такой.

243

РУКИ РАБОЧИХ Еще повсюду на земле Предутренний покой. А мы шагаем не спеша Дорогой заводской. Мы начинаем этот путь В один и тот же час. Идут хозяева земли, Идет рабочий класс. Руки рабочих, вы даете движенье планете, Руки рабочих, мы о вас эту песню поем. Руки рабочих создают все богатства на свете, Землю родную обновляя трудом. Мы честь рабочую храним И ей верны всегда. Не раз проверена в огне Династия труда.

244

Сердца надежней, чем металл, Испытаны не раз. Идут хозяева земли, Идет рабочий класс. Гордись всегда, что ты живешь В кругу большой семьи, Что где-то рядом держат путь Товарищи твои.

Что солнце каждый новый день Восходит ради нас. Идут хозяева земли, Идет рабочий класс. Руки рабочих, вы даете движенье планете, Руки рабочих, мы о вас эту песню поем. Руки рабочих создают все богатства на свете. Землю родную обновляя трудом.

245

РОДНОЕ Распахнуто в ночь окно, И музыка на террасе. Давно я уже, давно, Давно не гостил в Донбассе. Давно потерялась связь Меж детством моим и мною. Давно не дышал я всласть Полынью его степною. Давно не сбегал к реке, Где лодка к кустам прибита. Давно не держал в руке Донецкого антрацита. Как надо бы мне опять Сыскать переулок милый, Без спутников постоять Над маминою могилой.

248

Встречаю ли поезда, Знакомые ль вижу лица — Сегодня мне никуда Не следует торопиться. Вбегаю на косогор, Разбужен зарею ранней, Как будто веду я сбор Свидетельских показаний. Вот низенький палисад, Вот старая наша школа, Где много годков назад Встречал меня друг Микола. Вот верная тень ольхи, Глядящей в окно неловко, — Не раз я свои стихи Писал под ее диктовку.

249

Мир детства, земля труда, Истоки живых традиций — Приехать хоть раз сюда, Как свежей воды напиться. На мокром пишу песке, Присев на пригретый камень. На южном их языке Балакаю с земляками.

И дороги мне до слез И ласка их и забота. И тем, что средь них я рос, Я только и стою что-то. Вот падает в ночь звезда, Как будто задули спичку. Вот встречные поезда Затеяли перекличку.

250

Затоны Донца-реки Уже хорошо прогреты. Шахтерские городки — Мои университеты. 1961

251

УКРАИНСКИЙ КАЛЕНДАРЬ Украинский календарь То деньков осенних хмарь, То свеченье лета... Украинский календарь — Выдумка поэта. Этих дней черед и счет Издавна привычен. Как лицо мое сечет Острым ветром «сичень». Становясь все злей и злей С каждою минутой, Из-под сросшихся бровей Грозно смотрит «лютый». Вот и стужу мы прошли И с зимою квиты. Украшенье всей земли — Щедрый месяц «квитень».

252

На рассвете луч проник Через створки ставень. Рано утром, как травник, В степь выходит «травень». Как слепит нас чистотой Облачная кипень. Снова липовый настой Нам готовит «липень». Все, что страдный день принес, Мы с тобою стерпим. Остроту серпов и кос Проверяет «серпень». В узорочье ледяном Лес и вправду чуден. Грудой снега под окном Намерзает «грудень».

253

И листки календаря То подобны сказу, То как песня кобзаря, Что сложилась сразу. И травинки далеко Различимы в поле. И стихи писать легко Бажану Миколе. 1981

254

ДЕСЯТЫЙ КЛАСС В сонных улицах ветер кружится. Свет в окошках давно погас. Побеседуй со мной по-дружески, Мой товарищ, десятый класс. Я принес тебе цвет черемухи В этот грустный прощальный час. Все ошибки и наши промахи Ты прощал нам, десятый класс. Здесь влюбленные до рассвета мы Не смыкали усталых глаз И делились с тобой секретами, Наш советчик, десятый класс. Мы не просто поймем как следует, Чем на свете ты был для нас. Верить в дружбу и спорить с бедами Ты учил нас, десятый класс. В звездный вечер и в утро раннее На одной из далеких трасс Назначаю тебе свидание, Мой товарищ, десятый класс.

255

ПОСЛЕДНИЙ ЗВОНОК А ты все глядишь затуманенным взором В предчувствии новых путей и дорог. Он скоро раздастся по всем коридорам — Печальный, прощальный, последний звонок. От этих минут никуда нам не деться, И каждый из нас с этим чувством знаком. И значит, не только лишь школьное детство Уходит от нас вместе с этим звонком. Как елочный праздник, кончаются сказки, Как лента в кино, обрываются сны. Уже не надеясь на чьи-то подсказки, Мы сами решать все задачи должны. Не каждая тропка окажется гладкой, Не все испытания будут легки. И жизнь перед нами лежит, как тетрадка, В которой пока еще нет ни строки. Звени над прошедшим и над настоящим, Над всем, что берег я и что не сберег, Звени же над детством моим уходящим, Печальный, прощальный, последний звонок.

256

*** Однажды вдали от отцовского дома, Шагая слепыми путями войны, Под небом чужбины, где все незнакомо, Где даже рассветы угрозы полны. Где пепельной пылью дорога покрыта, Где отдых короткий нам выпал па час, — Нашел я на рельсах кусок антрацита И тихо сказал ему: «Здравствуй. Донбасс!» 1945

257

«Много лет в моем блокноте сохранялись две строки: «...а все же жаль, что я давно гудка не слышал заводского». Тот, чье детство прошло в донецком городке в двадцатые и тридцатые годы, не может вспомнить рабочее утро без гудка. Гудки были первой песней моего детства. С годами я научился различать их по голосам: вот тоненько и издалека начинал свой запев завод имени Пархоменко; дружно и звонко поддерживал его завод номер шестьдесят; и совсем уж по-стариковски ворчал на них спросонок ОР — Луганский паровозостроительный имени Октябрьской революции. Словно кто-то натянул в воздухе металлические тросы, и диковинной арфой загудели они на степном ветру. Словно это сошлись на спевку гиганты с лужеными медными глотками. Я понимаю: утренняя тишина полезнее для утомленных нервов нашего века, но иногда не без грусти вспоминаю ранние Луганские рассветы. Вот почему, когда к композитору Эдуарду Колмановскому и ко мне обратились из МХАТа с просьбой написать песни для готовящегося спектакля «Сталевары», я сразу же вспомнил о тех двух строках из записной книжки. Так появилась еще одна песня. Она прозвучала в постановке, а потом вышла из театра и зажила своей самостоятельной жизнью. Я дорожу «Песней о гудке», в ней частица моего детства».

258

ПЕСНЯ О ГУДКЕ

(Песня из спектакля «Сталевары») Теперь умолкли поезда И не кричат автомобили. И между прочим, навсегда Гудок фабричный отменили. Такая тишь над городком, Таким покоем дышат дали. А мы не время с тем гудком, Мы всю судьбу свою сверяли.

259

Ты это в памяти храни, Как вместе с ним мы отмечали И наши праздничные дни, И наши общие печали. Он звал меня издалека, Когда порой бывало туго. И голос этого гудка Я узнавал, как голос друга.

Как будто где-то там вдали Пылают грозные пожары, И у печей, что мы зажгли, Встают другие сталевары. И в приоткрытое окно К нам тишина приходит снова... А все же жаль, что я давно Гудка не слышал заводского.

260

ШАХТЁРСКАЯ ПЕСНЯ Когда рассвет встает над степью, Горняк спускается в забой И, как положено шахтерам, Берет он лампочку с собой. Его в глубоких коридорах Встречает ветер и вода, Но светит лампочка шахтера— Его подземная звезда.

Припев: Шахтерский труд—всегда сражение. Правдив и смел шахтерский взгляд. В своем рабочем снаряжении Все горняки похожи на солдат. Они идут железной лавою. Они в атаку каждый день идут. И наш народ венчает славою Нелегкий труд—шахтерский труд.

261

Собрав несметные богатства В простую угольную клеть, Шахтер готов края родные Своим дыханием согреть. Чтоб по ночам светился город, Чтоб в домнах плавилась руда, Сияет лампочка шахтера— Его подземная звезда.

Припев. Какие б ни были преграды, Он прорубает путь вперед. Пусть на земле не хватит солнца. Он под землей его найдет. Чтоб сдвинуть каменные горы, Не пожалеет он труда. И светит лампочка шахтера — Его подземная звезда.

Припев.

262

*** Я помню, как светало в Краснодоне, Как пел спросонок утренний гудок, И предо мною, словно на ладони, Лежал шахтерский тихий городок. Багровая заря по всем приметам Нам обещала ветреные дни. Одни из склонов озарялись светом, Другие были все еще в тени. В бугристых тучах, в клочьях серой пены Рассвет был хмур и все-таки красив. Шахтеры возвращались с третьей смены, Бесчисленные лампы погасив. И проявлялось небо голубое, И к их ногам клонились ковыли, Как будто это утро из забоя Они с собой на землю принесли. 1947

263

ТАКАЯ КОРОТКАЯ ДОЛГАЯ ЖИЗНЬ Когда огоньками мерцая бессильно, На миг утихает мой город ночной, Как в кинотеатре повторного фильма, Вся жизнь моя снова встает предо мной. В ней были дороги, открытые настежь, И темные тучи, и звездная высь... Такое простое и сложное счастье, Такая короткая долгая жизнь!

Мы выкладку эту несли за плечами, И столько друзей уходило от нас... Наверно, не хватит минуты молчанья, Чтоб всех поименно припомнить сейчас. Мы вынесли это нелегкое бремя, Смогли неприступные взять рубежи... Такое жестокое доброе время, Такая короткая долгая жизнь!

264

Не раз о покое своем забывали, Во имя покоя любимой земли. Мы многое в этом пути потеряли, И все-таки больше с тобой обрели. Все было и будет опять, мой ровесник, И ветры такие, что только держись... Такие веселые грустные песни, Такая короткая долгая жизнь!

265

БЕРЕЗОВЫЙ СОК Лишь только подснежник распустится в срок, Лишь только приблизятся первые грозы, На белых стволах появляется сок, То плачут березы, то плачут березы. Как часто, пьянея от светлого дня, Я брел наугад по весенним протокам. И Родина щедро поила меня Березовым соком, березовым соком. Священную память храня обо всем, Мы помним холмы и проселки родные. Мы трудную службу сегодня несем Вдали от России, вдали от России. Где эти туманы родной стороны И ветви берез, что над заводью гнутся, Туда мы с тобой, непременно, должны Однажды вернуться, однажды вернуться. Открой мне, Отчизна, просторы свои, Заветные чащи открой ненароком, И так же, как в детстве, меня напои Березовым соком, березовым соком.

266

КОРОТКОЕ ЛЕТО Отдаю ему все целиком — Я сегодня живу не по средствам. Пахнет углем, полынью, дымком,— Значит, пахнет Донбассом и детством. Снова тополи плещут листвой, С полуслова меня понимая. И играет оркестр духовой В парке имени Первого мая. Лишь стальное пройду полотно, А отсюда налево и прямо,— С нетерпением глядя в окно, Заждалась меня старая мама. Вновь бессонно горят огоньки, Как бывает ночами в Донбассе. Снова красного перца стручки Кто-то сушит у нас на террасе. Южный мир переулков крутых И извилины речки неровной,— Здесь запевы всех песен моих, Здесь начало моей родословной.

267

Я дышу разнотравьем сухим, Что на летнем настояно зное. И таким пустяком перед ним Вдруг покажется все остальное. Вот уж я от него ухожу И обратно опять возвращаюсь. И гляжу, и гляжу, и гляжу. И прощаюсь, прощаюсь, прощаюсь. 1975

268

*** Точно мир, нечаянно открытый, В юности впервые предо мной На земле безжалостно разрытой Вырос мост железный и сквозной. Я ходил в брезентовой спецовке, Графики чертил карандашом. Я питался каждый день в столовке Все одним и тем же гуляшом. Я глядел на землю с удивленьем, Легким был и тощим, как Кощей. Я был увлечен изготовленьем Нужных человечеству вещей. С непривычки руки натирало. Я плевал на них и вновь копал, И за час до нового аврала На столе конторском засыпал. Сам попробуй класть столбы и стены, И тогда поймешь наверняка, Как просты, сложны и совершенны Бур и кельма, молот и кирка.

269

1937

И СНОВА ДОМА...

Рассветный луч вдоль всей Лугани рано Прошелся, как по узкому ножу. Я ваш, я ваш, донецкие курганы, Я безраздельно вам принадлежу.

Здесь, путая украинский и русский, Я находил свой первый в жизни стих. Я ваш, я ваш, подъемы или спуски Каменнобродских улочек крутых.

270

Вы с детства нам умели откликаться, Вникали в наши правила игры. Я ваш, я только ваш, цветы акаций И южные открытые дворы. Мне не собрать все солнечные слитки, Ходящие на стрежне ходуном. Я пленник ваш, тесовые калитки И огненные мальвы под окном. Мне по сердцу степные эти воды, Бормочущие что-то по весне. Важнее генетического кода Донецкий код, таящийся во мне. И что теперь нам, край родной, считаться, Коль мы сродни по крови и судьбе, Коль в двадцать лет я смел с тобой расстаться, Чтоб в семьдесят опять прийти к тебе.

271

В МУЗЕЕ ДАЛЯ В ЛУГАНСКЕ То ловишь отзвук древнего напева, То говор поздних дней. И слово состоит, как будто древо, Из веток и корней. Незыблема его первооснова На много сотен лет. Выходит так, что у любого слова Есть запах, вкус и цвет. Слова и фразы нижутся, как звенья, И так растет строка. И можно различить сердцебиенье Живого языка... Сидят сейчас четыре института Над словарем одним. А Даль все так же нужен почему-то, А Даль — незаменим.

272

ЕВРЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ В ЛУГАНСКЕ Чудовищной гримасою ощерен, Как будто привиденье среди дня, Единственный свидетель — желтый череп Сказать всю правду требует с меня. Ограды все с решетками кривыми. Чуть тянет тленьем в воздухе сыром. Над мертвыми, как будто над живыми, Здесь учинили подлинный погром. Могильщики вели работу споро, Задавши труд киркам и топорам. А мраморные глыбы мародеры Поспешно растащили по дворам. Давно уже светильники погасли. Все поросло, что может порасти. Фашисты, побывавшие в Луганске, Сюда не удосужились дойти.

273

Ты, веровавший в мир людской и братский, Коль ты и вправду веруешь, окстись. Как в этой зоне будет вам гуляться, Как на лужайках этих вам пастись?! Вон там камней поруганных молчанье, Вот здесь плюща растоптанного плеть. Придется вам однажды, луганчане, В глаза друг другу все же посмотреть.

274

СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ В глухом переплете, в чехле голубом Лежит в гардеробе семейный альбом, — Там все представители нашего рода Едва уместились на снимке рябом. Давно я ушел от родного огня, Давно на вокзал проводили меня. Но где бы ни делал в пути остановку, Везде у меня находилась родня. То свидишься с дядей, попав в Ашхабад, То встретишь сестру по дороге назад, То вдруг под Тюменью найдется случайно Довольно приличный двоюродный брат. Мой прадед — лесничий, лесничий — мой дед. Как грузчик подстрижен, как барин одет: Сюртучная пара с косым отворотом, Со штрипками брюки и тесный жилет.

275

Безлюдным и каменным кажется мир, Где властвует на три квартала трактир, Где твой горизонт закрывают в окошке Высокий забор и холодный сортир. Где чахлые липы построились в ряд, Где ценные вещи в перинах хранят. Где, ставни захлопнув, сундук отпирают, Где деньги считают и пальцы слюнят. Где вечную польку хрипит граммофон, Где нужно при встрече отвесить поклон. Где дал нам жилище и место под солнцем Квартирохозяин Палант Соломон. Не брезгуя даже подвалом сырым, Открыл он внизу заведение «Крым». За хитрость лисы и за ум коммерсанта Прозвали его Соломоном Вторым.

276

Он умер, свою проклиная судьбу, Кусая отвисшую волчью губу. Покойник при жизни был очень подвижным. Ему и теперь не лежалось в гробу. Лежал он, подавшись из гроба вперед, И мухи бесстрашно садились на рот. Так кончился род Соломона Паланта. Так наш начался исторический род. Наследник Паланта удался в отца, С глазами кретина и лбом мудреца, С лицом, постаревшим от детских пороков, Рябым от прыщей и сухим, как маца. Но рядом за голой кирпичной стеной В прокуренном доме, в семье небольшой И я родился, Михаил Матусовский, — С отходчивым сердцем, с веселой душой.

277

Зачинщик в скандале и споре любом, С конфетой во рту, с исцарапанным лбом. И личность мою в подобающей позе Включили в огромный семейный альбом... Гремели раскаты за дальним бугром, В двадцатом, а может быть, в двадцать втором: В наш город, объятый военным пожаром, Пришел бронепоезд по имени «Гром». Чтоб снять для музея победный парад, Отец по приказу принес аппарат. А сзади шагали, едва поспевая, С кассетами — я и с треножником — брат. Здесь был с карабином азовский матрос, Здесь был партизан, что щетиной оброс. И так облепили они бронепоезд, Как будто бы птицы прибрежный утес.

278

Рукою от солнца глаза заслоня, Ремнями скрипя и оружьем звеня: «Смотрите, мальчишка?!» — воскликнул начальник И бережно на руки поднял меня.

279

Я видел вблизи, как дрожала слегка Задетая сабельным шрамом щека, И так не по-детски отчетливо помню Прохладную куртку и дух табака. Потом он сказал: «Погоди, мальчуган», Полез, как за сладким гостинцем, в карман И вынул оттуда большой, вороненый, Начищенный семизарядный наган... Еще и сегодня я помню, комбриг, Булыжную тяжесть ладоней твоих. И папа воскликнул: «Спокойно, снимаю!» И все затаили дыханье на миг. И так и остались на снимке в веках Комбриг со следами клинка на щеках И мальчик еврейского происхожденья С опасной игрушкой в дрожащих руках. 1939

280

*** Как кочергой она в печке гремела, Ставя на пламя чугун или медь. Как свои коржики делать умела — Этого вам никогда не суметь. Как заводила на кухне беседу, Мудро решая любые дела. Как помогала в несчастье соседу Словом, деньгами и всем, чем могла. Как ухитрялась оказывать милость Так, что спасенный заметить не мог. Как, не жалея, вещами делилась С теми, кто наш переступит порог. Как даже самых сварливых мирила Быстро, як кажуть украинцы: «в мить». Борщ в полведерной кастрюле варила, Чтоб человечество все накормить.

281

Били нас, били, губили-губили, Может быть, выжил из всех только я. Спит под Луганском в донецкой могиле Мама, еврейская мама моя.

282

РОМАНС Целую ночь соловей нам насвистывал. Город молчал, и молчали дома. Белой акации гроздья душистые Ночь напролет нас сводили с ума. Сад был умыт весь весенними ливнями. В темных оврагах стояла вода. Боже, какими мы были наивными, Как же мы счастливы были тогда. Годы промчались, седыми нас делая, Где чистота этих веток густых? Только зима да метель эта белая Напоминают сегодня о них. В час, когда ветер бушует неистовый, С новою силою чувствую я: Белой акации гроздья душистые Невозвратимы, как юность моя.

283

«И еще не могу не сказать о наших земляках, их открытом радушье, бескорыстном хлебосольстве, врожденной доброте, ненавязчивом стремлении разделить с вами боль и горе, готовности протянуть руку помощи, нежности сердец. До сих пор чувствую на своей голове их тяжелые ласковые руки, слышу их высокие певучие голоса. В горестные минуты мне служит утешением и поддержкой напоминание, что на реке Лугани живут мои земляки, которые всегда примут, поймут, пожалеют, простят, защитят. Именно об этом стихотворение «Когда мне будет очень плохо — в Донбасс уеду...».»

284

*** Сверчки в тени чертополоха Ведут беседу. Когда мне станет очень плохо — В Донбасс уеду. Туда, где ястребы степные Спят па кургане, Где чуть дрожат огни ночные В моей Лугани. Где поезда в смятенье сами, Летя сквозь полночь, Пронзительными голосами Зовут па помощь. Где в темноте стоит свеченье, Как в небе дальнем. Где все слова звучат в значенье Первоначальном.

285

Где пролегла степей безмерность, Холмами горбясь. Где верность, это значит — Верность, А подлость — Подлость. Где я собрал на косогоре Букет полыни, И на губах осталась горечь Еще поныне. Сверчки в тени чертополоха Ведут беседу. Когда мне станет очень плохо — В Донбасс уеду. Там под земной слышны корою Глухие сдвиги. Так возвращаются порою К прочтенной книге.

286

Так всех ушедших видят лица Во сне глубоком. Так речка хочет возвратиться К своим истокам. 1974

287

Я ХОТЕЛ, ЧТОБ ВЫ ЗНАЛИ...

Я хотел, чтоб вы знали, что я любил, что я больше всего любил на свете: Высыхающие на прибрежном ветру йодом, солнцем и солью дубленные сети, На пороге крестики воробьиных следов, отпечатанные во множестве копий. Разноцветные камни на дне ручья, пересыпающиеся, как в калейдоскопе.

288

Остроугольные тени гор, так отчетливо вырезанные в долинах. В затемненной комнате Млечный Путь, образуемый миллионом пылинок. Морду пса, что сидит со мной у костра и смотрит на пламя спокойно и мудро. Свежие голоса петухов, без которых не наступило бы утро.

289

Запах стружек из мастерской, такой густой и такой смолистый. Свет электрических фонарей, пробивающихся сквозь кленовые листья. Вертикальные дымки из труб над крышами северного селенья. Бочки, ошпаренные кипятком, приготовляемые для соленья.

Сырость летней дороги, умытой дождем, унавоженный теплый воздух хлева И единственный на земле аромат только что испеченного хлеба. Все тона и полутона, воспоминания и узнаванья, Все те подробности и пустяки, без которых немыслимо существованье.

290

С ПЕСНЕЙ ПО ЖИЗНИ

Мой друг, мой товарищ хороший, Еще мы душою крепки. Но время седою порошей Мои заметает виски. Ну что ж, от тебя я не скрою, Лишь стоит немного взгрустнуть, — Как сразу встает предо мною Мой трудный, но радостный путь.

Припев: Я песне отдал все сполна, — В ней жизнь моя, моя забота. Ведь песня людям так нужна, Как птице крылья для полета.

291

Я счастье знавал и тревогу, Шагая с друзьями в ряду. Но с песней я начал дорогу И с песней по жизни иду. Как ротный простой запевала, Я шел с ней сквозь ветер и дым. А голоса коль не хватало, Я пел ее сердцем своим. Я участи выше не знаю И доли не знаю иной, Чем, песней друзьям помогая, Идти по сторонке родной. Быть искренним, верным и честным Всегда и во всем перед ней, — От первой мальчишеской песни До песни последней своей.

Припев.

292

293

ИСТОЧНИКИ: Михаил Матусовский. «Слушая Москву». Стихи (Москва, «Московский рабочий», 1948 год):

Опять я был на Родине, в Донбассе Мой город Поезд идет на Старобельск Донецкая легенда Дорога Курганы Шахта № 5 Мать Рассвет Донецкая ночь Шахтер Сталевар Железо Быль о Макаре Мазае Опять, как в годы первых пятилеток Воспоминание о степи Говорит человек

294

Азовское море Вода Старый шахтер Встреча на рассвете Геодезист Мечта Когда над шахтой мы прибили знамя

Михаил Матусовский, Константин Симонов. «Луганчане» (Москва, «Советский писатель», 1939 год): Партизан Старуха Братская могила Пархоменко Луганчанин Дуда Памятник Четыре песни о славном городе Луганске

295

Михаил Матусовскиий. «Моя родословная». Стихи (Москва, «Советский писатель», 1940 год): Меловая-Родаково Алчевская ночь Донбасс Поезда Юность

Михаил Матусовский. «Фронт». Книга стихов (Москва, «Советский писатель», 1942 год): Разговор с земляком

Михаил Матусовский. Стихи (Москва, «Правда», 1946 год): 23 июля

296

Михаил Матусовский. «Улица Мира». Стихи (Москва, «Советский писатель», 1951 год): Три поколения Шахтёрская семья. Песня. Мой земляк Старый стволовой В городке, где мы живем Шахтёрское слово

Михаил Матусовский. «Всё, что мне дорого». Стихи и песни (Москва, «Советский писатель» 1957 год): Вернулся я на Родину Снова на Родине Рассказ о старом наследстве

297

Михаил Матусовский. «Подмосковные вечера». Стихи и песни (Москва, «Детгиз», 1960 год): Пенсионер Молоточек Не забывай! (Из кинофильма «испытание верности») Утренняя песня Михаил Матусовский. «Это было недавно, это было давно». Стихотворения (Москва, «Художественная литература», 1970 год): Моя родословная Случай с фотографом Чубчик Старая газета Старая кузня Однажды вдали от отцовского дома... Происхождение солнца Забытая шахта

298

Михаил Матусовский. Избранные произведения в 2-х томах (Москва, «Художественная литература», 1982 год): Двадцать второе июня Родное Украинский календарь Шахтёрский характер Руки рабочих Десятый класс Последний звонок «Я песне отдал всё сполна». Песни на стихи Михаила Матусовского (Москва, «Советский композитор», 1978 год): Песня о гудке Шахтёрская песня Михаил Матусовский. «Суть». Стихи и поэмы (Москва, «Советский писатель», 1979, год): Короткое лето

299

Михаил Матусовский. Стихотворения. Песни (Москва, «Художественная литература», 1986 год): Точно мир нечаянно открытый Я помню, как светало в Краснодоне Михаил Матусовский. «Горечь». Книга стихотворений (Москва, «Советский писатель», 1992 год): И снова дома… В музее Даля в Луганске «Погром» Клочья тряпок, провода Я хотел, чтобы вы знали Михаил Матусовский. «Такая короткая долгая жизнь» (Москва, «Рой», 1995 год): С чего начинается Родина? Еврейское кладбище в Луганске Семейный альбом

300

Как кочергой она в печке гремела… Романс Сверчки в тени чертополоха

Песни Михаила Матусовского, взятые из кинофильмов: Звезды (из кинофильма «Веселые звезды») Что так сердце растревожено... (Из кинофильма «Верные друзья») Молчание (из кинофильма «Веселые звезды») Отчего! (Из кинофильма «Девчата») Песня о родном заводе (из кинофильма «Неподдающиеся»)

Прозаические высказывания Михаила Матусовского взяты из книг: Михаил Матусовский. Стихотворения, песни (Москва, «Художественная литература», 1986 год): «Несколько страничек от автора»

301

Михаил Матусовский. Избранные произведения в 2-х томах (Москва, «Художественная литература», 1982 год): «Для меня в юности имя Леонида Утёсова…» « И ещё не могу не сказать о наших земляках. Их открытом радушье…»

Михаил Матусовский. «Семейный альбом» (Москва, «Советский писатель», 1983 год): «Для того чтобы получились снимки моей юности»… «Много лет в моём блокноте сохранялись две строки: « …а всёже жаль…»

302

СОДЕРЖАНИЕ: Певец победы и труда................................................................4 Несколько страничек от автора..............................................12 С чего начинается Родина?.......................................................18 «Опять я был на Родине, в Донбассе…».................................20 Вернулся я на Родину...............................................................22 Мой город..................................................................................24 Партизан....................................................................................26 Старуха.......................................................................................28 Братская могила.......................................................................30 Пархоменко...............................................................................33 Луганчанин................................................................................36 Дуда............................................................................................39 Памятник...................................................................................41 Четыре песни о славном городе Луганске...........................45 Меловая — Родаково..............................................................89 Алчевская ночь.........................................................................90 Донбасс......................................................................................91 Поезда........................................................................................92 Юность.......................................................................................96 Разговор с земляком...............................................................98 23 июля....................................................................................106 Поезд идет на Старобельск.................................................107

303

Донецкая легенда...............................................................110 Дорога...................................................................................113 Курганы.................................................................................116 Шахтер..................................................................................120 Шахта № 5............................................................................122 Мать.......................................................................................124 Рассвет..................................................................................125 Донецкая ночь......................................................................126 Сталевар...............................................................................128 Железо..................................................................................129 Быль о Макаре Мазае......................................................130 «Опять, как в годы первых пятилеток…»..........................134 Воспоминание о степи........................................................135 Говорит человек.................................................................140 Азовское море.....................................................................143 Вода......................................................................................146 «Когда над шахтой мы прибили знамя…»........................149 Старый шахтер.....................................................................150 Геодезист..............................................................................154 Встреча на рассвете............................................................156 Мечта....................................................................................161 Три поколения.....................................................................164

304

Шахтерская семья..................................................................169 Мой земляк..............................................................................173 Старый стволовой...................................................................176 В городке, где мы живем.......................................................177 Шахтерское слово..................................................................179 Снова на родине......................................................................181 Рассказ о старом наследстве.................................................184 Пенсионер................................................................................193 Молоточек...............................................................................196 Не забывай!............................................................................199 Утренняя песня........................................................................200 Звезды......................................................................................202 Что так сердце растревожено..............................................204 Вечер вальса............................................................................205 Молчание.................................................................................207 Отчего! ....................................................................................208 Школьный вальс......................................................................209 Песня о родном заводе...........................................................211 Моя родословная....................................................................213 Случай с фотографом..............................................................218 Чубчик......................................................................................220 Старая газета...........................................................................223

305

Старая кузня.........................................................................224 Происхождение солнца......................................................226 Забытая шахта.....................................................................229 Двадцать второе июня.......................................................230 «Погром»..............................................................................234 «Клочья тряпок, провода…».............................................237 Шахтёрский характер........................................................238 Руки рабочих.......................................................................240 Родное..................................................................................244 Украинский календарь......................................................248 Десятый класс.....................................................................251 Последний звонок..............................................................252 «Однажды вдали от отцовского дома…»........................253 Песня о гудке.......................................................................255 Шахтёрская песня...............................................................257 «Я помню, как светало в Краснодоне…»..........................259 Такая короткая долгая жизнь...........................................260 Березовый сок....................................................................262 Короткое лето.....................................................................263 «Точно мир, нечаянно открытый…».................................265 И снова дома.......................................................................266 В музее Даля в Луганске.....................................................268

306

Еврейское кладбище в Луганске...........................................269 Семейный альбом...................................................................271 «Как кочергой она в печке гремела…»................................277 Романс......................................................................................279 «Сверчки в тени чертополоха…»..........................................281 Я хотел, чтоб вы знали...........................................................284 С песней по жизни...................................................................287 Источники................................................................................290

307

М.Матусовский. Земля моих отцов – Донбасс. Стихи и песни о Луганщине и Донбассе. Идея и общая редакция Н.И.ЧЕЛОМБИТЬКО. Составитель, художественный редактор, компьютерная вёрстка, корректор ИВАН ЛЫКОВ. Художники иллюстраций ИВАН ЛЫКОВ, МАРИЯ ЛЫКОВА.

Подписано в печать … … 2011 г. Формат … Бумага мелованная. Гарнитура… Печать офсетная. Усл.печ.листов… Тираж 2000 экз. Заказ №… Издательство «..............». Книга отпечатана в типографии «.............................»

Михаил Матусовский. Земля моих отцов - Донбасс

Articles inside

M-Matusovskiy