Луч № 5-6 2012 by litluch magazine

ПРОЗА ПОЭЗИЯ ПУБЛИЦИСТИКА

ISSN 0869-6381

5-6 2 0 12

Вечер в «Грифоне» Свои стихи читают:

К ЮБИЛЕЮ ЖУРНАЛА «ЛУЧ» Николай ДМИТРОШКИН В ряду современных изданий, Которых, пожалуй, не счесть, В глазах зарябит от названий Одно выделяется здесь. И глянцем сияет обложка, Как небо весною без туч, И сердце согреет немножко Название краткое - «Луч». Возьму, с интересом открою Я магию свежих страниц, И мысль полетит за героем, Как стая заоблачных птиц. Успех не бывает случаен Кто в творчестве, кто на пути, И каждый стремится в журнале Фамилию где-то найти. И станешь заметен, известен, Пусть даже и в узких кругах, От счастья запляшешь на месте И даже пойдёшь на руках. …………………………….. Сегодня же, в день юбилея Журналу уже 20 лет Незримо о том сожалею, Следов моих там ещё нет!

Валерий Килеев

Рудольф Семакин

Эти стихи прозвучали в один из майских вечеров в галерее «Грифон», где состоялось маленькое празднование 20-летия журнала «Луч». К этому событию было приурочено открытие здесь же выставки графических работ художника Михаила Вахрина. Редакцию поздравил с юбилеем заместитель министра культуры, печати и информации Удмуртии Сергей Васильев. Свои стихи читали поэты разных поколений – постоянные авторы журнала и друзья редакции. Поздравить журнал и показать своё творчество прибыли известные ижевские музыкальные группы «The BarFlies Band», «Фавориты луны» и «Туловище таксы». По общему мнению собравшихся, вечер удался. Надежда Минеева

Андрей Гоголев

Åæåìåñÿ÷íûé ëèòåðàòóðíîõóäîæåñòâåííûé æóðíàë «ËÓ×» 5-6 (229 - 230) 2012

Ó÷ðåäèòåëü Ñîþç ïèñàòåëåé Óäìóðòèè Æóðíàë èçäà¸òñÿ ñ 1992 ãîäà

Главный редактор

ОБЩЕСТВЕННЫЙ СОВЕТ ЖУРНАЛА

Николай (Е.) МАЛЫШЕВ

Редколлегия Марат БАГАУТДИНОВ Анатолий ДЕМЬЯНОВ Валентина ЕРМИЛОВА (отдел детской литературы) Владимир ЕМЕЛЬЯНОВ Маргарита КОВЫЧЕВА (зам. гл. редактора) Владимир КУЛИШОВ Виктор ЧУЛКОВ

Мария КОЩЕЕВА (секретарь редакции) Егор ВАСИЛЬЕВ (нач. компьютерного отд.) Художественное оформление и дизайн

Михаил Вахрин, Александр Семёнов Фото Валентины Ермиловой Адрес редакции, издателя: 426051, г. Ижевск,ул. М.Горького, 73 Телефон: 8 (3412) 51-35-61 Телефон-факс: 8 (3412) 51-34-69 e-mail: lit-luch@udmnet.ru lit-luch@mail.ru malyshev49@mail.ru Рукописи принимаются только в машинописном виде или компьютерной распечатке объёмом не более двух а. л. Не рецензируются и не возвращаются. Хранятся в редакции один год.

Н.А.БЕЛОГОЛОВКИНА, генеральный директор ОАО «Информпечать» В.И.БЕСЕЛЕВ, почётный гражданин г. Ижевска З.А.БОГОМОЛОВА, литературовед, член Союза писателей России, профессор УдГУ, почётный гражданин Удмуртской Республики И.Е.ГЛИКМАН, генеральный директор МУП «Ижгорэлектротранс» Ж.В.ДВОРЦОВА, председатель постоянной комиссии Госсовета УР по государственному строительству, национальной политике и местному самоуправлению П.В.ЁЛКИН, народный художник Удмуртии, заслуженный художник России В.Г.ЖИДКОВ, руководитель Аппарата Госсовета УР В.Н.ЗАВАЛИН, министр национальной политики УР Г.Г.КАЛИНИНА, директор Национальной библиотеки УР В.Г.КОСТЕНКОВ, священник Русской Православной церкви А.Л.КУЗНЕЦОВ, министр образования и науки УР С.А.ПАНТЮХИН, глава муниципального образования «Город Можга»

Авторы несут ответственность за достоверность предоставленных материалов. Мнения авторов и редакции журнала могут не совпадать. Редакция в переписку не вступает,

В.И.РУССКИХ, исполнительный директор ЗАО «Сотовая связь Удмуртии», депутат Госсовета УР В.В.СЕРГЕЕВ (Вячеслав Ар-Серги), народный писатель Удмуртской Республики

а только сообщает авторам о своём решении. При перепечатке ссылка на журнал «Луч» обязательна. Учредитель редакции - Министерство культуры, печати и информации УР Учредитель СМИ - СП УР (свидетельство о регистрации № 013817 от 15 июня 1995 г.) Журнал зарегистрирован в Комитете Российской Федерации по печати. Журнал выходит один раз в два месяца (6 выпусков в год) Распространяется на территории России Цена одного выпуска в редакции 40 руб. При обнаружении в журнале полиграфического брака просим звонить по тел. 78-36-69

А.М.ФОМИНОВ, председатель постоянной комиссии Госсовета УР по национальной политике, общественной безопасности, регламенту и организации работы Госсовета УР Подписано к печати 14.06.2012 г. Формат 60 х 84 1/8 . Печать офсетная. Усл. печ. л. 10,23. Уч.-изд. л. 11,0. Тираж 500 экз. Дата выхода в свет: июнь, 2012 г. Отпечатано в Ижевской республиканской типографии. 426057, г. Ижевск, ул. Пастухова, 13. Заказ № 5334

Содержание ПРОЗА Галина ПРОНИНА. САМОВОЛКА (повесть) .............................................. 8 Сергей ШИРОБОКОВ. ДЕЛА-ДЕЛИШКИ (рассказы) ................................. 32 Рашида КАСИМОВА. САГА О ЛУНЕ (повесть) ........................................ 39 Валерий ИГНАТИК. НИКТО НЕ ВИНОВАТ (рассказ) ................................... 58

Читалка Олег КУИМОВ. КАРАМЕЛЬНО-ЯНТАРНОЕ НЕБО и др. рассказы ................ 78

ПОЭЗИЯ Анатолий ДЕМЬЯНОВ. ОТ ЯСНОЙ ПОЛЯНЫ ДО ВЯТСКИХ ПОЛЯН ................. 4 Анна ВЕРИНА. ЖИЗНЬ ПРОСТА И НЕЗАМЫСЛОВАТА .............................. 30 Игорь КРЕСТЬЯНИНОВ. ОТКРЫТЫЕ НЕБЕСА ........................................... 38

Гостиная Литературное объединение г. Можги «ИНВИС»: Аркадий Вичужанин, Пётр Барыкин, Мария Благодатских, Сергей Ветров, Вячеслав Зорин, Равиль Латыпов, Галина Гагалева, Владимир Кашин, Алексей Соковиков ........................................................................... 52

Союз молодых литераторов Юра БРАЖНИК, Вова СТЕПАНОВ, Саша МИТРЯКОВ, Андрей ГОГОЛЕВ, Таня РЕПИНА,Александр КОЛНОГОРОВ ....................... 69

& Театральные подмостки Анна Евсеева. МЫ ПОМНИМ .............................................................. 55 Локальный взгляд Наталья СУРНИНА. ОКОЛОЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАМЕТКИ .............................. 84

Анатолий ДЕМЬЯНОВ

Поэзия Анатолий ДЕМЬЯНОВ

ОТ ЯСНОЙ ПОЛЯНЫ ДО ВЯТСКИХ ПОЛЯН (из новых стихов) Анатолий Илларионович Демьянов… Мы познакомились в далёком 1971 году, в литературном объединении «Радуга» при республиканской молодёжной газете, где он заведовал одним из отделов и «расшифровывал» все стихотворные «каракули», что приносили в редакцию – тогда ведь ни у кого не было печатных машинок (в частных руках они были запрещены правовыми кодексами). Он был для нас, кто моложе, почти мэтром. Мэтром, потому что имел за плечами литературный институт (а это – о-го-го!), и всё-таки числился в штате газеты, и руководил-таки той самой «Радугой». А почти, потому что был он не на много старше нас. Потом мы сошлись ближе, и я стал называть его просто по имени. И это даёт мне право назвать его сегодня самым народным поэтом-писателем республики, хотя никаких особых официальных званий «по ведомству» он не имеет. Но пожалуй никто из писателей республиканских не работает так плодотворно. Чего стоит только последняя его прозаическая вещь «Омниа меа» (она опубликована в нашем журнале). Помните латинское выражение «Всё своё ношу с собой». «Всё своё» Демьянов отдал нам с вами, читатель, а мы – это народ. Носить с собой ему в пору только материальное, потому что ничего-то у него практически и нет, даже по-настоящему своего жилья (кого бы устыдить этим фактом?!). И жизнь была не сахар и не мёд, и зарабатывать на неё приходилось трудно. Ну хотя бы теми же переводами удмуртских поэтов на русский. А у последних и у самих-то мало чего имеется, не ценится нынче слово… Но людям остаётся. Вся переводная поэзия последних полутора десятков лет в Удмуртии – дело рук и головы Демьянова. Поседевшей уже головы. Утешимся тем, что седина бобра не портит. Энергии же у Демьянова вроде бы ещё неиссякаемо, как воды в родниках, и слово его так же чистО и без всяких натяжек самобытно. 70 лет за плечами… Конечно - возраст. Но и всего лишь. Годы таланта не съедают. И посему мы, вся редакция журнала «Луч», поздравляем этого славного человека и с датой, и с даром Божьим. Гл. редактор Николай Малышев. *** Водополь гуляет, половодье… Кобылицей, кинувшей поводья Мчит из ниоткуда в никуда Шалая поталая вода. Солнечны, как песни менестреля, По апрелю скворушкины трели. На пригреве первые сморчки Выставили гномьи колпачки. Ото сна подснежники восстали, Их нигде от века не считали, И пока никто ещё не счёл, Сколько прилетит шмелей и пчёл.

Коростель припёрся ходом малым… - Почему, бродяга, пешедралом? - Вам-то что за дело? Потому!.. Крылышек недодали ему. Кинув сон, стряхнув оторопелость, Всё переплелось и перепелось, Всё ретиво ринулось в дела Вот она, житуха-то, пошла! *** Если истиной вымыслы движут Снова в давнюю сказку уткнусь… - Поднимите мне веки! Не вижу… Заревела подземная гнусь.

Об авторе. Анатолий Илларионович Демьянов родился в 1942г. в Ижевске. Окончил Сарапульский техникум пищевой промышленности и литературный институт им. А.М. Горького. Работал машинистом холодильных установок, кочегаром, диспетчером, журналистом, литературным консультантом и заведующим Бюро пропаганды при СП УАССР. Пишет стихи и прозу, автор десяти книг. Перевел более сорока поэтических сборников удмуртских авторов на русский язык. Член Союза писателей СССР с 1976г. Наш постоянный автор.

ОТ ЯСНОЙ ПОЛЯНЫ ДО ВЯТСКИХ ПОЛЯН

Был тот нелюдь дремуч и угрозен, Свору дьявольской нечисти вёл… Человече ударился оземь, Но глаза не отвёл… Не отвёл! Непомерно жестокая плата… Нахватав философских идей, Вот и мы бурсаками когда-то Отирались средь добрых людей. Тоже верили сладостным бредням: Процветаем! Встаём на крыло! А житуха, клыкастая ведьма, Норовила загнать под седло… И, сгибая согласные выи, Разменяв на пропой образа, Перед кодлом властительных виев Мы всегда опускали глаза. Доедаем в привычной опаске Зло и трудно заслуженный хлеб И гнетут беспощадные сказки Горькой правдой на склоне судеб! *** В шкатулке, словно в малой домовине, Средь многих аусвайсов разных лет, Ни в чем своим забвеньем не повинен, Покоится писательский билет.

Просторные дали яснее и глаже, Невестится вечность; и небо над ней Как будто в твоих несказанных пейзажах, А может быть, даже немного синей! Березники тронуты матовым глянцем… Уж так получилось, жалей не жалей, Что не было дела великим фламандцам До наших полян и до наших полей. А впрочем, не стоит ни вздоха, ни жали, Что им не счастливилось быть на Руси: Таких толстожопых они б насажали В полях да полянах – святых выноси! …Есть в наших природах высокая правда, С бездонным восторгом, с бездомной тоской… Ещё, погоди, эмиссары от Прадо Придут поскулить у твоей мастерской! Поклон твоим охрам суглинисто-рыжим, Карминам и сепиям… даже углям! А знаешь, меж нами пространства поближе, Чем с Ясной Поляны до Вятских Полян… ***

Одетый в кожемит, неброский цветом, Он не простил бы только одного Когда б с босоголовым партбилетом Соседством я испакостил его…

(бродячий сюжет) Г.И. Жил-был Исав… Уродство ли, юродство, А всё иначе трудно воспринять, Коль согласился парень первородство В голодный час – на хлебово сменять.

Я понял, внял - и мы избегли срама Хоть гонор оказался и чреват Докукой, где ни косвенно, ни прямо Писательский билет не виноват.

Махнул не глядя, баш на баш, и баста! За чечевицу смердов и срамцов Он отдал невозбранный допуск в касту Лакеев при властителях, жрецов,

Он не пустил в медузы и в полипы, В искусство ползать: это не про нас! Пускай он не привел меня в олимпы Он указал дорогу на Парнас!

Где воробьём средь щедрых барских крошек Настроивши чириканье своё, В сусальном золотишке грамотёшек Люли-малина, сладкое житьё!

И он примолк… Но это извиняю Давно годами тоже не юнец. Ну, разве что порою попеняю: Он, как и все - билет в один конец…

А хлопот в этой патоке из паток Всего: опять не бухнуться в назём, Да вякнуть с «габирнатырьских» запяток: - Пади, рваньё! Хозяина везём!..

*** Александру Ложкину И сени оглянем, и веси оглянем: Раздольно лесам и раздольно полям, А между полями раздольно полянам От Ясной Поляны до Вятских Полян.

Подсвистыш поднял, что дурак прохлопал… Но знаю я, что всё - наоборот, Таская чечевичную похлёбку Из мятой миски в свой щербатый рот…

Анатолий ДЕМЬЯНОВ

*** Средь прочих сатанинских наущений Особенно пронзительно одно: Всё чаще я пишу без посвящений, Хоть посвящать стихи заведено.

*** В закатный час планиды, близко края, Как хворост для последнего костра Дожитки дней сухие собирая Утешься тем, что жизнь была пестра!

Не потому, что сердце рисковало, Да не сошёлся с западом восток, Что Анна Керн по жизни спасовала Перед реченьем гения чуток -

…Да, облетели радужные перья, Благие воспаренья сочтены Но даже в самый лютый день безверья До Бога ближе, чем до сатаны!

Не оттого… Сердца не обнищали, Порыв почтить угоден небесам: Так в рыцари когда-то посвящали, Так посвящают днесь в духовный сан.

…Да, выгорело недругу (иль другу!) Замкнуть перед тобой твои пути Но даже и по замкнутому кругу Вполне возможно посолонь идти!

Но избежим холуйского задора, Где славит посвящённая строка Распутницу десятого разбора Иль местного плюгавого князька!

И нету сил отринуть этот морок, Уютный призрак пятого угла, Куда всегда отыщется отнорок Какие нам до прочего дела?

Соблазны есть… Но есть ещё усталость И совесть, что в однакое слились: Так мало светлых слов сказать осталось А тут ещё под гадину стелись! И где потом искать душе покоя, Упомнив, что не подличали встарь, Не пакостили собственной рукою Поэзии священный инвентарь!

…Уже долги предъявлены к оплатам. Вторые сутки дождь слезит в окно, Как будто он по ком-то не доплакал… По ком он плачет? То-то и оно…

*** Покормим птиц… Метелями клубя, Зима поёт и пляшет не на шутку. Нам всё одно донашивать себя, Как старую одежду и обутку. А им - спешить! О том они галдят На жердочках перил, ладонях лоджий. Они наш век людской не заедят На свете птицам малый срок положен. И всё же птичья доля не пуста, Великий смысл в живых комочках пуха, Поскольку их обитель - высота Отца, и Сына, и Святого Духа. Покормим птиц! Мечтаньем всякий рад Взметнуться ввысь свободной звонкой птицей. Ну да, расход… Но он из тех потрат, Какие возмещаются сторицей. 6

*** жене Людмиле I Малым остатком не пройдено поле, Пали снега на его зеленя… В скорбях моей вечереющей доли – Свете мой тихий, помилуй меня! Свете мой тихий, мой тающий воздух, Не осуди на обиду и боль! Поздними днями, на пажитях розных Выросли наши совет да любовь. Их и опели отлётные птицы, Им и цветенье слезой отлилось… Чуду подобно, что им воплотиться В наше с тобою тепло довелось. Встать на околице с хлебом и солью… Доля! Прими мой поклон поясной! Звезды бессчётны, немеряно поле, Свете мой тихий - во мне и со мной… II На излом и вывих счастье вызнай, Вон за дверь сгони - и призови! Ежели у кошки девять жизней, Девять раз по девять - у любви…

ОТ ЯСНОЙ ПОЛЯНЫ ДО ВЯТСКИХ ПОЛЯН

Россыпью она или комками, В простоте святой или во лжи На неё расставлены капканы, На неё наточены ножи. Не уйдёт она от злого лова Тех, кто с почесухою в крови Дальше пятиматерного слова Не осилил грамоту любви. Кинется любовь к реке босою, Руки по-над прорубью взметнёт, Русою удавиться косою, Травушки-отравушки глотнёт… Меа кульпа! Мне ли не казниться, Изжитое давнее тая: Как слеза на кончике ресницы Искрится-дрожит любовь моя… Удержись, любимая, не падай! Удержись, любимая, молю! …В смрадных толщах каменного ада Я, Орфей, тебя не оживлю…

*** Мой друг среди препон не унывает, Мой друг среди препон ещё острит: Хронической удача не бывает, Хроническим бывает лишь гастрит… И как ещё рассудим поиначе, Коль поиначе выйдет только лжа? Ведь что она, удача? Только дача Снотворного на кончике ножа. Глухая и слепая расслабуха, Когда судьба среди своих забав С хорошего замаха метит в ухо – А съездит, при удаче, по зубам! И, коль в душе отчаянная проза, А бедствий - что песку на дне морском, Она, мы верим, вытрет наши слёзы Своим атласным вышитым платком… Удача - ключ без права передачи, Твой шаг нежданен, вкрадчив и упруг… Не оставляй меня, моя удача Ведь ты и есть мой старый верный друг!

*** Вода моя в спокойных берегах, Земля моя тиха для обитанья – И далеко, у чёрта на рогах Мои сомненья, страсти и скитанья… Хотя заслуга в том невелика: Естественно течение событий, Они, как кучевые облака, Вне графика прибытий и убытий. Всё ладно уложилось, всё сошлось… Спокойно звёзд неблёсткое мерцанье И может статься, так и прожилось В почти покорном миросозерцанье. А то, что не уладилось в «почти», Что стало и смятеньем, и стенаньем Сочти, моя хорошая, причти К нерадостным, но крайним поминаньям… Ни толку в поминанье, ни вреда, Ни йоты не прибудет, ни убудет, Не поворотит вспять моя вода, Земля моя незыблема пребудет. Настанет время в обликах иных Дышать и жить, безлико и без края… Помянут нас… А мы помянем их – Всех разом, никого не выбирая!

рис. Михаила Вахрина

Галина ПРОНИНА

Проза

Галина ПРОНИНА

САМОВОЛКА Повесть (журнальный вариант)

Пятница 1 - А ну брыс-с-сь! Чёрная кошка резко метнулась вправо, юркнула в пыльный палисадник и замерла там. Вслед ей сверху тихо прошелестело: - Вот тебе, накося-выкуси. Собравшись в комочек и пригнув голову к земле, кошка следила за человеком, перешедшим ей дорогу. Тот, немного прихрамывая, подошел к воротам и остановился. Егору хотелось войти незаметно. Он тихонько приоткрыл ворота, придерживая железную щеколду, чтоб не брякнула, и, просунув голову, оглядел свой двор. Во дворе никого не было. В дальнем углу в хлевушке с открытой настежь дверью стояла корова Зорька. Лениво пережёвывая траву, она повернула голову в его сторону и коротко утробно промычала. В её влажных больших глазах читалось полное безразличие к хозяину, но, чуть вытянув шею, Зорька, видимо, решила повторить своё приветствие. Егор приложил палец к губам и укоряюще покачал головой. Корова, согласившись с ним, шумно вздохнула и отвернулась. Он вошёл, осторожно прикрыв за собой ворота, петли предательски взвизгнули. Шёпотом ругнул сам себя, ведь давно уже собирался их смазать, да всё времени не хватало. Пробраться на цыпочках - выражение не для него. Вместо правой ноги у Егора протез, но он уже привык с годами не обращать внимания на неутихающую боль в култышке чуть повыше колена, ходил немного прихрамывая и не жаловался никому. Тихо – значит, Нюра в доме, а, может, и того лучше - ушла к соседке. Жили они втроём: Егор, Нюра и младший сын Максим. Максим закончил школу

и теперь готовился к экзаменам в институт. Старшая дочь Катя с мужем и детьми жила отдельно, работала врачом в их Киреевской больнице. Средний, Петька, учился в институте, проживал в городе, а этим летом завербовался в стройотряд. Егору надо было незаметно вырыть из огуречника припрятанную там бутылку водки и вернуться к Мишке. Он уже направился к калитке, ведущей в огород, но тут за спиной звякнуло ведро. Быстро обернувшись, он увидел жену. Та, опустив ведро, стояла, упираясь руками в бока, и внимательно смотрела на него. - Что это ты крадёшься, как котяра? Что опять удумал? - Ничего я не крадусь. Зашёл - тебя не видно, думаю, не в огороде ли, посмотреть хотел. Чего уж ты, Аннушка, сразу… - Ах, Аннушка?! – брови жены угрожающе сдвинулись, губы, и без того тонкие, стали похожи на лезвие ножа. - Всё Нюркой была, а нынче опять - Аннушка?! Где успел приложиться? Я ж тебя, чёрт колченогий, насквозь знаю. Я ж за версту чую, что ты идёшь, ботиночком своим поскрипываешь. Все люди давно с работы пришли, а этого всё где-то носит. Давай иди в дом. Егор попытался направить переговоры в мирное русло, повернулся к крыльцу, достал из кармана пачку «Беломора», не спеша прикурил. - Нюр, ты того, не кипятись. Мне к Мишке Батохину зайти надо на десять минут, а потом как штык - домой. - Знаю я твой штык, загужуете с Мишкой до ночи, две глотки лужёные. Ребёнком бы лучше занялся, - не унималась жена.

Об авторе. Г. Н. Пронина (1958) закончила Ижевский механический институт. Живёт в Ижевске. Работает в плановом отделе ФГУП «Ижевский механический завод». Пишет стихи и прозу. Лауреат республиканского литературного конкурса, посвящённого 65-летию победы в Великой Отечественной войне (2010). Постоянный автор журнала «Луч». P.S.: В полном объёме повесть «Самоволка» будет издана отдельной книгой.

САМОВОЛКА - Мне что, по девкам с ним ходить? Парень

школу уже закончил, - Егору даже смешно стало. - Да, по девкам-то ты большой специалист. Всё! Гулянки отменяются. Нюра была настроена решительно, при этом вид её был комичным: пятидесятилетняя женщина в коротком, до колен, крепдешиновом платье ещё из девичьего сундука, так и не изношенном в молодости из-за излишней бережливости, в глубоких калошах и платке с выбившимися прядями волос. Высокого роста, заметно выше Егора, она имела плоскую грудь и внушительных размеров бёдра, что делало её похожей на грушу. Яркие карие глаза, как и лицо, были живыми и очень подвижными. Когда Нюра говорила, по её мимике и глухой бы догадался, о чём идёт речь. Егор попытался приобнять жену, чтобы успокоить: время уходило, а Мишка ждал его с обещанной бутылкой. - Аннушка, послушай меня спокойно. Батохину дали машину как инвалиду войны, я схожу, поздравлю его и вернусь, обещаю - не напьюсь. Я зачем пришёлто: вынеси мне парадный пиджак с наградами, чтоб солидней было. Нюрку словно ужалили. Вскинув руки, она перешла на крик: - А ты чему радуешься, тебе-то что дали?! Он ногу на войне потерял, а машину - Мишке. Поздравлять ещё собрался, герой хренов! Скоро вон голым задом сверкать начнёшь! Вот дурак так дура-ак… - тут она резко осеклась, увидев, как багровеет лицо мужа. - Цыть, баба! - Егор тоже перешёл на крик. - Ты войну не трожь, что ты понимаешь своими бабьими мозгами?! Он резко повернулся к дому. За стёклами веранды увидел встревоженное лицо Максима. - Чего нахохлился, как воробей? Всё нормально, у папки праздник нынче. - Егор подозвал сына рукой: - Максимка, а принеси ты мне пиджак с медалями. - Пап, не ходил бы никуда, мамка ругаться будет, плакать, - в голосе сына звучало и сочувствие к отцу, и жалость к матери. - Что ты, мамку нашу не знаешь? Покричит и перестанет. Ты сам-то не гуляй до ночи, а я скоро приду. Егор натянул пиджак, увешанный военными наградами, и сразу как-то приосанился. Среднего роста, коренастый, он выглядел старше своих пятидесяти восьми лет потому, что рано поседел. Да и на лице жизнь оставила свои следы, хотя глубокие морщины, прорезавшие щёки и высокий лоб, не портили его добродушного выражения. Рукава пиджака были чуть-чуть коротки, но всё равно выглядел он в нём молодцевато. Уже не скрываясь, Егор решительно направился в огород. Нюра перестала бросать пёстрым несушкам пшено и на цыпочках подбежала к забору.

Куры, деловито клевавшие золотистые зёрнышки около её ног, с кудахтаньем вспорхнули в разные стороны и тут же последовали за ней. Прильнув к щели между досками, она пыталась разглядеть, что муж собирается делать. Пока приноравливалась, калитка распахнулась, да так резко и широко, что Нюре пришлось отскочить, чтоб не задело. Пола пиджака у Егора топорщилась, он выставил ладонь вперёд, предупреждая все её вопросы: - Не сметь ничего мне говорить, не наводи на грех, Нюра! Лучше молчи. Нюра и сама поняла, что спорить с ним уже бесполезно, но и промолчать не могла. Она отступила на безопасное расстояние и, как только Егор взялся за ручку ворот, заголосила тоненько, побабьи, сначала тихо, потом всё громче: - Ирод ты окаянны-ы-й! Да за что же мне такое горе достал-о-о-сь?! Да чем же я Бога-то прогневила-а? Когда ты напьёшься-то этой водкой проклятой? Люди добры-я-я… - при этом она машинально продолжала разбрасывать пшено перед стайкой суетливых кур, вытирая льющиеся из глаз слёзы тыльной стороной ладони. Максим махнул рукой и ушёл в избу: он знал, что любое его слово только подольёт масла в огонь, ещё и ему достанется. Егор был зол. Он спешил и оттого чаще запинался протезом за неровности тропинки, что злило его ещё больше. Как не было в их посёлке нормальных тротуаров, так, видно, и не будет, в лучшем случае бросит кто две дощечки через самую большую лужу. Бормоча проклятия жене, чей голос догонял его нарастающими завываниями, он уже точно решил сегодня выпить крепко. Не за машину и не за санатории лишился он ноги на войне. Такая это была мужская работа: страшная, тяжёлая, но необходимая. Не понимать этого может только глупая баба… Хотя в чём-то она права: страна, за которую они умирали, могла бы быть милостивее к своим защитникам. Глотку надрывали, поднимая в атаку: «За Сталина!» - а тот в 49-м году взял да отменил вознаграждение за боевые медали. Рубликито те, ой, как многим помогали выживать. День Победы праздновать стали совсем недавно, что уж говорить… Так оно, но слушать это всё равно обидно. Вот ведь какая баба, такую муть в душе подняла! Запылённая придорожная трава, лопухи и злая крапива, растущие вдоль заборов, устали от июльской жары и давно уже ждали дождя. Они, как бездомные собаки, завистливо поглядывали в щели оград на своих сородичей, ухоженных и щедро политых заботливыми руками хозяев. На усадьбах соседей кипела работа: кто-то ворошил привезённое с лугов сено, кто-то полол грядки. Все уважительно раскланивались с проходившим мимо них Егором. Батохин жил в проулке через пять домов от него. Они были не то чтобы друзьями, но приятельствовали, бывало, распивали вместе 9

Галина ПРОНИНА

бутылочку. Встретившись однажды на каком-то собрании ветеранов войны в майские праздники, почувствовали особое друг к другу расположение. Не с каждым так случится. Посреди широкого двора Батохиных стоял новый «Запорожец» кофейного цвета, переделанный на ручное управление. В народе он звался «инвалидкой», тем не менее, это была вещь! В селе, где владельцев мотоциклов можно сосчитать по пальцам, автомобиль был, несомненно, роскошью. Мишка, уже полупьяненький, сидел за рулём. Жена Батохина Валентина, под стать мужу, сухощавая, небольшого роста, ходила вокруг дорогого подарка и никак не могла поверить, что такое счастье свалилось именно на их семью. - Егор, али забыл чего? - Валентина подозрительно посмотрела на оттопыренную полу его пиджака. - При параде, гляньте на него! Так вроде уж обмыли машину-то? Мишка бросил на жену сердитый взгляд: - Валюха, не встревай. Мы тут с Дмитричем покумекать ещё должны, осмотреть всё как есть. Машина - это ж тебе не телега: запряг и гони. Валентина поджала губы, но уходить не собиралась: - Это не Нюрка ли голосит, отсель слыхать? Чем раздраконил бабу, Егор Дмитрич? - Да со мной просилась, а я не взял, вишь обиделась, - Егор дурашливо махнул рукой. - Миш, открывай движок, посмотрим. Близко склонив друг к другу головы, они для отвода глаз потыкали пальцами в движок, затем деловито закрыли багажник и уселись в машину. - Валентина, открывай ворота! - Мишка даже нетерпеливо побибикал. - Сейчас, бегу - лоб расшибу, - Валентина встала перед машиной, раскинув руки. - Никуда я вас не отпущу. Вы ж пьяные. Мужики, вы чего придумали?! Мишка вылез из-за руля и сам пошёл открывать ворота: - Талант не пропьёшь! Валюш, ты ж меня знаешь, я и пьяный вожу лучше трезвого. Автомобиль обкатывать надо, до конца улицы доедем и обратно. Держи створку. Валентина растерянно уцепилась за створку открытых ворот, только и успев вслед беглецам крикнуть: - Что ж вы творите-то, мужики?! Миша, чтоб через пять минут дома был… 2 Горячая пыль клубилась позади «Запорожца», гуси и куры с возмущением разбегались в стороны, чтобы не угодить под колёса. Михаил то увеличивал скорость, то сбавлял её, возбуждённо смеясь и

подмигивая Егору. Они давно уже выехали из своей деревни и неслись по дороге в сторону соседней Лебедёвки. У Егора захватило дух. Сам он не умел водить машину и побаивался быстрой езды. Другое дело Батохин. Он и на войне был танкистом и потом работал на тракторе, несмотря на покалеченную в 1944-м году ногу, которая после многих операций стала заметно короче другой. - Стой! Куда гонишь-то? - Егор положил руку на плечо Михаила. Движок замолк, медленно оседала поднятая автомобилем пыль. Опустив стёкла, мужчины несколько секунд посидели молча. Машина стояла на узкой просёлочной дороге почти посередине пшеничного поля, полукругом обрамленного ельником. Высокие ели, словно строгие молчаливые стражники, стояли прямо, тёмной зеленью хвои подчёркивая желтизну золотистых колосьев. В полном безветрии поле казалось огромным пушистым ковром. От земли шло тепло, а в воздухе уже ощущалась вечерняя прохлада. - Кого ждём, Дмитрич? Наливай! - Михаил энергично потирал ладони. У них не было стаканов и закуски, пришлось пить прямо из горлышка. Крякнув и передёрнув плечами, Егор протянул другу руку: - Поздравляю ещё раз, пусть не глохнет на дороге! Михаил положил руки на руль и упёрся в них подбородком. Глядя перед собой в лобовое стекло, он тихо произнёс: - Ты знаешь, Егорка, чему я больше рад, чем этой машине? Как сын на меня посмотрел! Не знаю, как тебе объяснить. Не шибко я грамотный, не чета тебе. Вот как-то уважительно посмотрел, что батькины заслуги признали… - Да, машина - это не пустые слова. Не то, что пионеры тебе на собраниях хлопают… - Что ты этим пионерам расскажешь? Что они могут понять про войну? - Михаил пристукнул по рулю. - Какой идёт сладкий запах, когда поджаривается человеческое тело?! Знаешь, сколько ребят сгорело заживо?! Хороших ребят… Э-эх! Давай ещё по глотку. Они выпили. В воздухе столбиками вилась мошкара, значит, завтра опять будет жаркий день. Надоедливо звенящие комары становились невыносимы. Михаил, поморщившись, прихлопнул очередного пискуна: - А ты слышал, что кусаются только комарихи? - Так это ж вечное предназначение баб - пить человеческую кровь. Егор оглянулся назад: - Вот сейчас вернёмся домой и начнётся… Не знаю, как твоя, а моя Нюрка точно всю кровь из меня выпьет. Батохин решительно взялся за руль:

САМОВОЛКА

- Два героя войны! Ты вон при полном параде. На новой машине! Глотаем водку из горла без закуски. Да ни в жисть не дадим бабам испортить праздник! А давай рванём к …м-м, - Михаил махал перед лицом Егора указательным пальцем, - м-м. - К Кольке! - одновременно выдохнули они. - Колька Митрошин! Как же мы про него сразу не вспомнили? Знаешь, как он обрадуется, - Егор задраил окно и уселся поудобнее. - Вперёд, экипаж машины боевой. Нюрка как раз к утру поостынет, наверно… - А моя разогреется… - вздохнул Михаил и нажал на газ. «Запорожец» лихо промчался по притихшей Лебедёвке и свернул в сторону Грузлёво. Было около девяти часов вечера. К этому времени взрослое население деревни, завершив дела по хозяйству, укладывалось спать, чтобы встать с восходом солнца. Коси коса, пока роса! Для неутомимой молодёжи, днём работавшей наравне со взрослыми, начиналась ночная жизнь. Искупавшись в реке или умывшись колодезной водой, принарядившись, они парочками и стайками тянулись к колхозному клубу. А там - музыка, танцы, тайные и явные симпатии, волнение сердец. Глубокой ночью веселье затихает, и лишь влюблённые пары провожаются до первых петухов… Кто не был молодым? Две девчонки в светлых платьицах, проходившие мимо дома Митрошиных, звонко взвизгнули и отскочили в сторону, когда прямо перед ними затормозил автомобиль. Егор, опустив стекло, поманил их рукой: - Барышни, не желаете ли прокатиться с ветерком? Не бойтесь, мы ребята смирные. Девушки весело переглянулись и прыснули от смеха: - А вы сами-то не боитесь, дедушки? До смерти ведь зацелуем! - громко хохоча, девчонки взялись за руки и побежали к клубу. - Что, дедушка, получил отлуп? – хихикнул Михаил. Егор, кряхтя, выбирался из машины: - Да-а, бедовые девки. Стучи давай. После настойчивого стука звякнул засов и ворота приоткрылись. В образовавшуюся щель на них смотрела высокая худая старуха с тёмным морщинистым лицом. - Кого ещё лешак принёс? Люди уж спать ложатся, - ворчливо произнесла она, подслеповато вглядываясь в лица непрошеных гостей. - Ты прости нас, мамаша, а не тут ли живёт Герой Советского Союза Николай Митрошин? - Колька? Мой сын. Тут, тут он живёт. Только он не герой. Али герой? - старуха растерялась, засуетилась, открыла ворота, махнув в сторону

дома. Мелко и часто крестясь, она семенила вслед за мужиками к крыльцу и тихо приговаривала: «Да как же это, как же это…» Егор деланно официальным голосом изобразил крайнее возмущение: - Как же так, граждане?! Вы что здесь радио не слушаете, программу «Время» не смотрите?! Правительство не спит, указы издаёт, а они даже новости не слушают. Человека найти не могут, чтобы награду, понимаешь ли, вручить! - Ищут пожарные, ищет милиция, - поддержал трёп Михаил. - Чего уж с милицией-то, мы не скрываемся. Колька! Да где ты?! - уже нетерпеливо крикнула она. Неужто правда? Лико, что мужики-то бают! Столько лет уж прошло, откуда это взялось-то?! Николай, высокий жилистый мужчина, в широких сатиновых трусах, сапогах на голую ногу и накинутой наспех рубахе, левый рукав которой был пуст, уже сам вышел на крыльцо. Пряча в усах улыбку, он протянул широченную ладонь навстречу гостям: - Ты, мать, давай на стол что-нибудь собери, разберёмся. Егор, обнимая Николая, не унимался: - Ну, ты посмотри на него, чем не герой? Артиллерия у нас - бог войны, а сын ваш, мамаша, руку потерял, а снаряд дослал и выстрелил. Настоящий герой! - Так это что? Смешочки что ли строите? старуха уже почувствовала подвох и метнула сердитый взгляд на пришедших. - Тьфу на вас! Грех вам изгаляться над старухой, орясины! Мужчины сердечно обнялись, похлопывая друг друга по плечам и спине. Вышли за ворота осматривать автомобиль Михаила, затем обошли кругом хозяйство Николая. Посмолили на крылечке и вошли в избу. Михаил, проходя в комнату, примирительно сказал: - Да, не сердитесь вы на нас, мамаша. Я вот свои медали со психу в 49-м году в нужнике утопил, одне корочки от них остались, а нынче государство мне презент сделало - машину. Вишь, как? В семьдесят шестом году только опомнились. Как теперь говорят, - никто не забыт и ничто не забыто. - Вот и я о том же, - поддержал Егор. - Может, нашего Николая ещё в Москву вызовут, в Кремль, понимаешь ли. Мать Николая собрала на стол закуску: малосольные огурцы, маринованные грибы, остатки жареной картошки, консервную банку кильки в томате, поставила перед мужиками бутылку, заткнутую пробкой из газеты, и встала у печи. Она сложила руки под фартуком, неодобрительно поглядывая на нежданных гостей. Мужчины, перейдя

Галина ПРОНИНА

на обсуждение достоинств и недостатков осмотренного «Запорожца», рассаживались за столом. Жена хозяина, как оказалось, уехала на три дня в город к детям, оставив хозяйствовать мужа и свекровь. В небольшой горенке было чисто и уютно: на окнах цвела алая герань, над кроватью висел коврик с пятнистыми оленями. В углу на тумбочке, покрытой вышитой салфеткой, стоял чёрно-белый телевизор «Зорька». Неожиданно ожили висящие в простенке ходики: из окошечка выскочила кукушка с отбитым клювом и прокуковала десять раз. Старуха подошла к часам и подтянула спустившиеся гири повыше. Она явно старалась обратить внимание гостей на то, что время для застолий позднее. Михаил подвинул к столу ещё одну табуретку: - Присаживайтесь, мамаша, с нами. У меня сегодня праздник, машину обмываем. - Мамаша! Какая я вам мамаша? Агафья Ильинична я. - Старуха, обиженная розыгрышем и тем, что так легко поддалась на него, опять встала у печи, всем видом давая понять, что намерена дождаться конца этой нечаянной встречи. - Про Москву ещё они мне будут рассказывать, - ворчала она. - Сами-то, поди, Кремль только по телевизеру и видели. Я восемнадцать вот таких-то лбов выносила и родила, а в живых только двое осталось. Мама-а-ша! Николай обнял мать за плечи и всё-таки усадил за стол: - Ты чего, мать, распыхтелась, как самовар? Ну пошутили мужики, плохого ничего не сказали. Радуйся, что герой твой жив остался. Угости гостей своей фирменной самогоночкой, а тебе нальём ихней «Столичной». Самогонка и в самом деле была фирменной, градусов семьдесят, не меньше. Очищенная и настоянная на травах, пилась она легко, и уже после первой стопки у Егора с Михаилом наступило такое умиротворение в душе, что не хотелось думать ни об обратной дороге, ни о тех, кто ждёт их дома. Чего греха таить, гнали самогоночку в деревнях всегда, а уж у вдов и стариков она была первой валютой при расчете с могутными мужиками, которые и огороды вспашут, и крышу залатают, и порося по осени заколют. Сама Агафья Ильинична, чопорно выпив рюмочку, тоже подобрела, подкладывала гостям грибочков, малосольных огурчиков и уже не ворчала. - Ну, Агафья Ильинична, мастерица! Первая соколом, вторая босиком по душе, - у Егора глаза посоловели. - Мать у меня героическая, даром, что на войне не была. Расскажи мужикам, как ты в Москву пешком ходила, - Николай поднял кверху указательный палец, до самого Калинина дошла! - Ну, что пешком, так то уже деревенские

навыдумывали. Куды ж до Москвы-то пешком?! А несколько сот вёрст намотала на лапти, - Агафья Ильинична слабо махнула морщинистой рукой с узловатыми пальцами. - Куды ж было деваться? Мужа надо было спасать, детишек… Демид, Колькин вон отец, хорошим был, работящим, меня николи не обижал. Царствие ему небесное! Не к ночи будь помянут, - старушка быстро перекрестилась, подняв глаза к иконам. - Давно ить это было, до войны ещё, в году тридцать шастом… 3 Выдали Агафью замуж рано, шестнадцать только-только исполнилось. Высокая, немного угловатая, жилистая и крепкая, она была старшей из дочерей в большой отцовской семье. Сватовство было лестное. Демид Митрошин - парень из крепкой семьи, известной своей набожностью и трудолюбием. Агафья поплакала ночью в свою подушку, попробовала поговорить с матушкой, чтоб не отдавал её тятенька: уж больно страшно было. Жених меньше её ростом, неулыбчивый, лицо в оспинках, на игрища не ходит. Мать велела глупости из головы выбросить и радоваться: с лица воду не пить, стерпится - слюбится… Сваты по рукам ударили и на Покров окрутили их. Увёз Демид Агафью в свой дом. Большой был дом, просторный. Двор крышей крытый, и тут же своя шерстобитка располагалась. Что ни год - семья прибавлялась. Всех детей рожала Агафья дома, муж сам принимал роды. Достанет ребёнка, выдернет из мешка клочок шерсти, поплюёт на пальцы, свивая тоненькую верёвочку, перевяжет пуповину и отрежет не моргнув глазом. Потом в протопленной баньке вымоет, завернёт в чистую холстину и положит Агафье на грудь. Отдыхай, скажет, корми ребёнка, и имя назовёт. Только больше трёх дней отдыхать не давал: «Вставай, в поле пора, чего долго-то разлёживаться. Под лежачий камень и вода не течёт». Вот и водились старшие дети с младшими. Где не доглядят, где болезни привяжутся, где надорвутся от непосильной работы, а только прибрал Господь рождённых ею детей в два раза больше, чем оставил. Да и с этими она лиха хватила, пока выросли. Петенька сильно в детстве болел, да потом, упавши, спину повредил, горбатеньким стал. Старший Афоня в город подался ещё до того, как колхозы стали в деревнях организовывать. Степанида - помощница в доме, Максим, Николай и Васенька подрастали лесенкой. Неплохим мужем стал Демид, работы не боялся, людей не чурался. Только вот прижимист был и скуповат, а может, оттого и не бедствовали, шерстобитку держали, хозяйство вели. Агафья втихаря детишек баловала то сметанкой, то

САМОВОЛКА

маслицем, а то и сахарком. Как могла, укрывала от скорого мужнина гнева. Про любовь не говорили, а только жаркими ночами прощала Агафья мужу и угрюмость его, и немногословность: видела, как старается он, чтобы семья жила в достатке. Демид принимал решения, и она им покорялась, уверовав в его мудрость и житейскую хватку. В колхоз Демид вступать отказался. Смотрел, как собирают бригадиры колхозников на работы, а потом проставляют им палочки - трудодни и усмехался, показывая на сыновей, помогавших ему на шерстобитке: - У меня свой колхоз. Сыновья спины ломают не за палочки, кусок хлеба всегда на столе. Через год в их дом заявилась делегация: председатель с двумя сельсоветчиками и уполномоченный из города с наганом в кожаной кобуре. Показали какую-то бумагу, сказали, что началась борьба с единоличниками и кулаками. Демиду завернули назад руки, усадили в повозку и повезли. Шерстобитку и дом объявили колхозной собственностью, а Агафье с детьми разрешили жить в баньке, стоявшей в задах огорода. Впервые увидела она на лице мужа беспомощную растерянность. Только и успел крикнуть ей: «За детьми смотри…» Поодаль, не приближаясь к их двору, молча стояли люди, и никто не вступился, не проронил сочувственного слова. Растрёпанная, зарёванная Агафья кричала что-то председателю, хваталась за полы его пиджака, а он, отводя в сторону глаза, тихо сказал: «Ты это… Собери вещи. Что наденешь ваше, остальное конфисковывать будем». Сказал, как студёной водой из ковша окатил. Оцепенев на секунду, она повернулась к детям, сбившимся в кучку у крыльца. Раскинула руки им навстречу, будто хотела укрыть их всех сразу, и пошла в избу. Быстро и сосредоточенно Агафья вытаскивала вещи из сундуков, приказав детям надевать всё на себя. Спрятала за пазуху завязанный узелочек с небольшими сбережениями, сняла со стены икону, которой её благословляла мать. Все стали похожи на бесформенные кули, натянув на себя и зимнюю одёжку и то, что было покрепче из носильного белья. У сыновей стояли слёзы на глазах, щёки горели от стыда и обиды: они ни за что не хотели выходить из дома в таком нелепом одеянии. Лишь под грозный окрик матери все вышли во двор, залитый светом ещё по-летнему игривого солнца, и, понурив головы, стали спускаться к баньке. Последней шла Агафья, держа в руках узлы со скарбом. Остановившись около сельсоветчиков, она зло плюнула им под ноги и не оборачиваясь, последовала за детьми. Несколько месяцев Агафья обивала пороги разных начальников и начальничков, но узнала немного. Муж сидел в городской тюрьме, а что будет с ним дальше, никто не знал. У детей начались

проблемы в школе, что ни день - драка. Она не спрашивала их ни о чём и не ругала. Сама догадывалась, почему теперь сыновья стали так дружны и поодиночке никуда не ходят. К ней в деревне тоже стали относиться по-другому: кто-то откровенно злорадствовал, кто-то перешёптывался за спиной, а добрые люди научали не опускать рук, искать правду повыше. А что?! И до Москвы! Чай, не чужой муж-от на нарах загибается. Управившись с огородом и рассовав выкопанную картошку по родственникам, собралась Агафья в Москву. В лаптях, с котомками через плечо, они с Матрёной, такой же горемыкой, отправились в путь. Вёрст двести с гаком отмахали пешком, пока добрались до железной дороги, а дальше на поездах до самой столицы. Это уж потом в деревне сказки-то сказывали, как Агафья в Москву пешком ходила… Москва была пугающе огромна. Столько людей на улицах они не видели в деревне даже в прежние престольные праздники. Все куда-то спешили, звенели трамваи, идущие посередине улиц. По булыжным мостовым грохотали гружёные повозки, а машины пугали резкими гудками клаксонов. Дома были столь высоки, что приходилось запрокидывать голову, чтобы смотреть на них. Верхние этажи, казалось, нависают над головами и готовы рухнуть вниз, произведя ужасные бедствия. Матрёна тыкала пальцем вверх, прицокивая языком: - Эка страсть! Да как они туда забираются-то, по головам, что ли, ходят?! Агафья одёргивала свою товарку, рассудительно отвечая тоном бывалого человека: - А ты, как на подлавку лазиешь? Лестницы, поди, приставляют. - Сравнила тоже! Попробуй-ка, потаскай туда воды да дров. - Так баре строили. Что им об этом думать-то было? Они ж вёдра не та?скивали… - Тесно??, тесно? в городе живут. Оттого и строятся вверх… Испуганные и растерянные женщины, взявшись за руки, метались по улицам столицы из стороны в сторону, боясь потеряться и быть сбитыми с ног. Но, говорят, язык до Киева доведёт. В конце концов, оказались они в приёмной Михаила Ивановича Калинина, всесоюзного старосты. Им не надо было притворяться, разыгрывать драму: горькая обида комом стояла в горле, слёзы сами лились по сморщенным щекам. - В чём она - правда?! - спрашивала Агафья. Мужья в тюрьме, жён с детьми выгнали на улицу! А вина одна, что работали не жалея ни себя, ни семьи, старались детей накормить и одеть, плохо работать не умели. Она говорила много, сбивчиво, боясь, что её остановят и не поймут. Матрёна только утирала

Галина ПРОНИНА

слёзы и сморкалась в большой платок, постукивая заскорузлым пальцем по зелёному сукну стола и повторяя: - Эдак, эдак, - или: - Вот-вот! Калинин слушал молча, не перебивая, лишь покашливал, прикрывая рот ладонью. Сухощавый, небольшого роста, одет он был просто: тёмный костюм, лоснящийся по швам, строгий галстук. Ёжик седых волос, клинышек бородки, а за круглыми стёклами очков внимательный с прищуром взгляд умных и усталых глаз. Он расспросил их о жизни на селе, о детях, школе, об урожаях. Говорил негромко, но так, что сразу наступало успокоение. - Езжайте домой к детям, - сказал он на прощанье, - советская власть во всём разберётся! Демида и мужа Матрёны выпустили из тюрьмы через полгода. Дом вернули, а шерстобитку оставили в колхозе. Демид так и работал на ней, только уже за общие трудодни. Стал он ещё более скуп и ворчлив. Тяжело переживая разорение своего хозяйства, не мог спокойно смотреть, как нерадивые колхозники не жалеют ни скотину, ни имущество, ставшее теперь общим. Как спор какой затеется, так кто-нибудь обронит, мол, «кулак недобитый» и про тюрьму напомнят, будто дёгтем вымазан. Досталось от того чёрного дёгтя и детям: сначала в школе, потом в армии. А через пять лет война началась. Афоня, так рвавшийся служить, обивавший пороги военкоматов, доказывая, что отца оправдали и тот уже не враг народа, ушёл в армию в 1939-ом году. В 42-ом прислал с фронта письмо, приветы передавал родным и соседям. Писал, что под Смоленском идут тяжёлые бои, что сердечно любит всех и ждёт встречи, а потом пропал. Может, и было какое известие о нём, да не матери с отцом послано. В самом начале войны забрали Максимку. Тот до фронта не успел доехать, разбомбило их эшелон, пришла в их дом первая похоронка. Через год за Максимом мобилизовали Колю и Васеньку, а Степаниду забрали на строительство железной дороги. Остался с родителями только немощный Петя. Полгода не прошло, Агафью известили, что их дочь умерла от скоротечной чахотки, захоронена на месте строительства, и номер могилки указали. Николая ранило в конце 43-го года, домой вернулся из госпиталя незадолго до Победы, без руки. Васенька всё фотографии слал, улыбался на карточке, пилотка лихо заломлена. Убили его при освобождении Польши. Муж Демид всё ждал, что хоть Афоня вернётся, подаст весточку. Сам он ещё после ареста как-то сломался, уже не был тем жёстким уверенным хозяином, который управляет жизнью. С каждой потерей детей становился всё молчаливее и как будто ниже ростом. Начал болеть, а в 55-м умер. Агафья помнит его последний вздох. Как позвал к своей постели, взял её руку, чуть заметно сжал, сил уж,

видно, не было, сказал: «Прости за всё, ухожу я…» И отлетела душа. 4 Агафья Ильинична промокнула влажные глаза кончиком повязанного на голову платка, пальцы её рук заметно дрожали. Нахлынувшие воспоминания унесли её в далёкое прошлое, где, как наяву, увидела родные лица. Она и не сразу заметила, что Михаил, сложив руки на столе и уткнувшись в них лицом, уже похрапывал, а Егор с Николаем, подперев головы руками, смотрели на неё остановившимися взглядами мутных глаз. - Э-э, как вас разморило-то, сынки. Давай-ко, Коленька, постелю гостям приготовим, забеспокоилась старушка. Отяжелевших от обильного угощенья и усталости гостей с трудом уложили прямо на полу на разостланные полушубки. Дотащить их до кровати у Николая с матерью не хватило сил. Глубокой ночью дом Митрошиных затих, лишь Егор что-то тревожно вскрикивал во сне. На раскрытых окнах чуть колыхались тюлевые занавески, из палисадника в комнату заглядывали круглые жёлтые шары цветов. В небе висела луна, сияющая, как масляный блин. Волна ночной прохлады опускалась на разгорячённые лица спящих на полу мужчин. Откуда-то издалека доносились звуки музыки. «Там, где клён шумит над речной волно-о-й...» - лилась из чьего-то транзистора песня, приглушённая расстоянием.

Суббота 1 Нюра проснулась, открыла глаза и прислушалась. В доме тихо, в окне сияет полная луна, освещая комнату голубоватым светом. Шорох за перегородкой заставил её встать. Отогнув занавеску, Нюра заметила, что сын быстро натянул на себя одеяло. - Опять до первых петухов гуляешь?! Максим, с тобой говорю или с кем? Я что ли в институт-то буду готовиться? - Нюра присела на край постели сына. - Попробуй, - буркнул из-под одеяла Максим. - Поскаль ещё зубы-то перед матерью! - Нюра, помолчав, вздохнула. - Отца дома нет. Не видел, гуляют, поди, у Батохиных? - Я другой дорогой шёл, не видел, - Максим повернулся лицом к стене. - Мам, иди спать. Куда он денется, придёт. - Я вот поговорю ещё с Валькой, как чужих мужиков приваживать. - Нюра, переваливаясь как уточка, подошла к окну, молча постояла, прислушиваясь к ночным звукам. Киреево

САМОВОЛКА

погрузилось в сон. Редкие уличные фонари давно погашены, только лунные блики переливаются на подрагивающих листьях сирени, растущей в палисаднике. Злость на загулявшего мужа и тревога гнали сон, но до утра ещё так далеко, что она решила снова прилечь. В июле светает рано. Нюра очнулась от забытья, словно и не спала. Во дворе, натужно вытянув шею, кричал петух, ему вторили соседские. Вовсе не беспокоясь о том, что могут нарушить чей-то сладкий предутренний сон, они соревновались в исполнении приветствия. В их кукареканье явно слышалось: «С доб-рым у-у-т-ро-ом!» Нюра быстро управилась со скотиной. Подоила корову и дала ей тёплую болтушку, нарубленной зелени - поросёнку, пшена - курам, собаку с кошками покормила, а стрелки часов ленились, едва добрались до пяти. Наконец Нюра накинула на себя кофту и решительно отправилась к Батохиным. Она знала, что если не вмешается в процесс хотя бы сейчас, то праздник души у мужа растянется на все выходные. Так бывало не раз и допустить этого она не могла. Ни свежесть утра, ни холодная роса, сбитая её крепкими ногами с придорожной травы, не могли охладить пыл разозлённой женщины. Нюра даже приготовила слова, которые бросит в лицо непутёвой соседке, шла и повторяла их про себя, шевеля губами и кивая головой: «Что ж это ты, Валька, творишь-то?! Глаза твои бесстыжие! Работы полон рот, а вы гулянки затеваете?! Чужого мужика от дому отваживаете?!». - Вот так прямо и скажу… Из проулка, где жили Батохины, появилась чья-то фигура в сером ватнике. Сначала у Нюрки мелькнуло, что, может, это её Егор спозаранок домой решил вернуться, но потом разглядела женщину. Навстречу ей шла Валентина Батохина. «Ну, видно, совесть заглодала, сейчас я ей дам шороху!» - подумала Нюра. Расстояние между женщинами стремительно сокращалось. Подойдя совсем близко, они упёрли руки в бока и одновременно выпалили почти одни и те же слова. Оторопев, уставились в лицо друг другу и через мгновение также одновременно, но уже чуть тише, произнесли: - Ты чё орёшь-то, скаженная?! В глазах у обеих появились растерянность и испуг, руки сами опустились, от воинственности не осталось и следа. Нюра заговорила первой с ноткой недоверия в голосе: - Так что, Егор не у вас? - А я думала, у тебя они, - Валентина зябко запахнула полы ватника. - Так мой же к твоему ушёл? - Ну, видела я, пришёл с бутылкой. - И куда ж они ушли, где ночь-то шлёндрали? - в Нюре вновь закипела злость. - Вот заразы, ироды

проклятые, аспиды! - Да кабы ушли, а то ведь на машине уехали… выпимши. Нюра обеими руками схватилась за голову: - Пьяные на машине? Батюшки святы! Да, поди, уж в канаве где неживые лежат, али с моста где сверзились?! Валентина плачущим голосом вторила ей: - Машину, поди-ко, угробили-и… - Смотрите на неё - богачка какая, машина у неё, жалко стало. Моли Бога, чтоб сами живы остались. - Нюра вся подобралась и, сунув руки в карманы кофты, решительно скомандовала: - В милицию надо заявлять! Айда к Степанычу. 2 Когда-то посёлок Киреево был районным центром со всеми полагающимися при этом знаками почёта и уважения. Потом началось укрупнение колхозов, создание совхозов, и райцентр переместился в другое большое село. Начальников в Киреево поубавилось, но жизнь не остановилась. В посёлке остались местные отделения разных важных учреждений и служб. Была и своя собственная милиция. Правда, в одном лице, но с мотоциклом, пистолетом и КПЗ - комнатой предварительного заключения. Лицом этим являлся капитан Дырыгин. К сорока годам он имел небольшую плешку на круглой крепкой голове, внушительных размеров животик, который уже мешал передвижению на мотоцикле, и красивый новый дом, почти в центре посёлка. Занимался он в основном тем, что утихомиривал пьяных дебоширов, разбирал ссоры неуживчивых соседей и следил за сохранностью государственной собственности. Мужик он был резковатый, но справедливый и не вредный, поэтому пользовался уважением жителей Киреево и близлежащих деревень. Как дань уважения выстроился добротный дом с просторной банькой, жена щеголяла в разноцветных кримпленовых платьях, а дочь - в дефицитных финских сапожках. В посёлке между собой судачили по поводу повышения благосостояния в отдельно взятой семье, но понимали, что криминала за этим не стоит и что любой другой на этом месте позволил бы себе гораздо больше. Не желая всякий раз коверкать замысловатое имечко милицейского начальства, звали его кто - командиром, кто товарищем капитаном, а чаще всего просто Степанычем. Степаныч очень не любил, когда его тревожили дома, хотя и в своей каморке при КПЗ он тоже долго не задерживался. Каморка была тесной, душной, он быстро начинал обильно потеть и терял интерес к заполнению многочисленных отчётов и планов работы. Побеспокоить его дома в субботу в шесть утра было равносильно самоубийству. Но чтобы

Галина ПРОНИНА

отыскать своих мужей, Нюра с Валей были готовы услышать даже в свой адрес знаменитый отборный мат капитана, который не раз приводил к быстрому примирению обращавшихся к нему истцов и ответчиков. Не решаясь стучать в ворота, Нюра прильнула к ним лицом и руками, пытаясь найти щёлочку, чтобы заглянуть во двор Степаныча: вдруг тот уже сам проснулся? Валентина с той же целью старалась подпрыгнуть повыше и заглянуть через забор. Движенья во дворе не наблюдалось. Позвякивала цепь, на которой сидела собака, и слышалось её глухое рычание, грозящее перейти в громкий лай, если бы не боязнь побеспокоить хозяина. В доме напротив скрипнула калитка. Через дорогу к ним шла Харитоновна - древняя маленькая старушонка, которую в посёлке прозвали бессмертной. Она и сама не помнила свой возраст, и не было в Киреево ни одного свидетеля её молодости. Многие годы пребывала Харитоновна в одном и том же состоянии, доказывая своим обликом, что постареть более, чем это случилось с ней когда-то, уже невозможно. Ввалившимся беззубым ртом она вкрадчиво прошамкала: - Чего это вы тут, девки, ворота чужие оглаживаете? Давно я за вами смотрю! Али порчу на Степаныча наводите? Грех это большой. Нюра развернулась всем корпусом к старухе: - Ты чего, старая, боронишь?! Вот ведь кому не спится. Уйди от греха подальше! Валя, покусывая губы и шмыгая отсыревшим носом, раскачивалась из стороны в сторону: - Бабушка, дело у нас к нему. Мужья у нас пропали-и. - Убили?! - тихо вскрикнула старушка, резво всплеснув тоненькими ручонками. - Я помню, было эдак-то в восемнадцатом году. Ан нет… в шаснадцатом, в шаснадцатом было! - Тьфу! Типун тебе на язык, старая! - Нюра зло погрозила Харитоновне пальцем и начала барабанить кулаком по воротам. Степаныч в майке и спортивных, вытянутых на коленках штанах, позёвывая и почёсывая свои округлые плечи, вышел к ним минут через десять. Его лицо ещё хранило следы сна и не предвещало ничего хорошего. - Здорово, гражданочки. Ну? Чего с утра не поделили? Женщины, перебивая друг друга и поочерёдно отталкивая, принялись рассказывать историю исчезновения мужей. Каждой казалось, что именно она может всё правильно объяснить, и потому рассказ обрастал ненужными деталями и подробностями, что вконец разъярило капитана. - Сто-о-п! Стоп, я сказал! Анна Прокоповна, ты чего кричишь, как милицейская сирена, полпосёлка

перебудила. Так! Если я правильно понял, мужики не ночевали дома, а я сейчас должен привести их к вам в кровать? Так?! Вы что, дурака из меня решили сделать?! - Лицо Степаныча покраснело, в голосе послышались стальные нотки. - А ну быстро по домам, и чтобы я вас больше тут не видел! Валентина прижала руки к груди и, чуть попятившись, неуверенно произнесла: - Так ить пьяные… на машине. Мало ли… Степаныч, взявшийся уже за ручку ворот, резко повернулся: - А вот это серьёзная заява! За это и привлечь можно. Хотите, чтобы я засадил ваших мужиков? Пишите заявление. Женщины, испуганно переглядываясь, отступали к дороге: - Да не-е... Ладно, чего уж ты, Степаныч… - Да ты не слушай нас! Наплели тут тебе, не знай чего, - Нюра взяла Валентину под руку и потащила за собой. Глядя на удаляющихся женщин, милиционер развеселился и, уже миролюбиво, крикнул им вслед: - Была бы авария, мне бы уже сто раз позвонили. Обнимать надо крепче, чтоб мужья по ночам не убегали. Слышь, бабы?! До проулка Батохиных женщины шли молча, на перекрёстке остановились. - И вправду, Нюр, что мы, как полоумные, побежали мужиков своих закладывать? Может, они дома уже? - Валентина попыталась улыбнуться. - Может, - устало буркнула Нюра и, махнув рукой, пошла домой. 3 Грузлёвские петухи известили деревню о начале нового дня. Во дворах застучали подойниками бабы, закудахтали куры, где-то слышалось мычание коровы, недовольной своей нерасторопной хозяйкой. Запустилось колесо нескончаемой деревенской работы. Агафья Ильинична подобрала юбки повыше, чтоб ненароком не наступить на раскинутые руки спящих на полу гостей. Повязав платок и прихватив подойник, она вышла в сени, тихонько затворив за собою дверь: пусть мужики поспят - не буди лихо, пока тихо. Николай, устроившийся ночевать под пологом в сенцах, поднял всклокоченную голову, но мать только махнула рукой, спи, мол, сама справлюсь. Виновато улыбнувшись, сын снова уткнулся лицом в подушку. Вскоре в конце улицы показалось стадо, блеющее и мычащее на все голоса. Из каждого дома провожали пастись на луга кто корову, кто овечек, кто коз, приветствуя пастухов, чья очередь пасти выпала на этот день. Управившись со скотиной,

САМОВОЛКА

хозяйки принялись за стряпню. Агафья Ильинична подкопала молодой картошечки, собрала огурчиков в огороде. Приготовила всё к завтраку, но в дом заходить не стала, а прилегла на широкую скамью в предбаннике, устав от утренней суеты: годы давали себя знать. В избе неожиданно включилось радио. Из белого динамика, висящего над зеркалом, вещали о новостях дня. Бодрыми голосами дикторы рассказывали о битвах за урожай, о сверхплановом выпуске стали, станков и буквально всего, за что бы не брался рабочий человек. Перечень достижений трудящихся под руководством партии и правительства, а также лично генерального секретаря Брежнева Леонида Ильича, был нескончаем. Иначе и быть не могло, Советская страна вошла в стадию полностью развитого социализма. Затем зазвучали горны «Пионерской зорьки». Пионерам Советского Союза тоже было чем порадовать партию и правительство и лично любимого генсека. Звонкие детские голоса радостно зачитывали письма девчонок и мальчишек со всех уголков необъятной страны: из Эстонии, Молдавии, Узбекистана и Коми АССР. Хор мальчиков окончательно растревожил сон. Егор услышал хриплый голос своего друга, который решил посоревноваться с пионерами: - В низенькой светё-ёлке о-огонё-ёк гори-ит, моло-о-дая пря-а-лка у окна сиди-ит. Молода краси-ива, ру-усая-я коса-а, нана-нана-нана нана-нана-на… Секундная заминка и с новой силой: - В низенько-о-ой светё-ё-лке… - Слова бы выучил, прялка! Пряха надо петь, солист погорелого театра, - Егор перевернулся на другой бок и посмотрел на Михаила. Тот лежал на спине, широко раскинув руки, и с закрытыми глазами уже в который раз заводил одну и ту же строчку. Помогая друг другу, они поднялись и убрали с пола свою постель. В помятых брюках с помятыми лицами выглядели они неважно. - Ну что, вояки, выспались? Здоровье не поправить? - в дверях стоял Николай. - У матери уже всё готово. Пока мужики умывались и приводили себя в порядок, Агафья быстро накрыла на стол. Молодая картошка, сваренная в кожуре, ещё неокрепшей и тонкой, рассыпалась в руках и исходила ароматным парком. С зелёным луком и огурцами прямо с грядки - всё это выглядело так аппетитно, что уговаривать отведать угощение никого не пришлось. Поймав мать за руку, Николай подмигнул гостям. - Мать, не жмись, принеси бутылочку, видишь, у мужиков головы трещат. - Да я что, мне не жалко, - Агафья опять недовольно поджала губы, доставая из-под фартука бутылку, - как пьяные-то поедут? Жёны дома, поди, потеряли?

- Наши жёны - ружья заряжёны, вот кто наши жёны, - Егор протянул рюмку через стол, чтобы чокнуться. Михаил даже хохотнул, быстро опрокидывая в рот стопочку: - Эт-то ты точно сказал. Особенно сегодня… Будем! - Да, и особенно моя. - Чего скисли, мужики? Оставайтесь! Моей Лидухи ещё дня три не будет, - Коля сам воодушевился от собственного предложения. - А чего? Раз уж сбежали в самоволку, надо оторваться по полной программе! - Самоволка?! Миш, как тебе нравится? - Егор разливал по второй. Михаил неуверенно наморщил лоб, помолчал несколько секунд, а потом махнул рукой: - А-а, семь бед - один ответ. Всё равно скандал дома будет, а в самоволку давно не хаживал. - Ладно, не хаживал он, знаем - не проболтаемся, - заулыбался Егор. Михаил удивлённо уставился на друга: - Ты что, про баб, что ли, намекаешь? Так это другое… Агафья знаками отозвала сына на кухоньку. Изза дощатой перегородки слышался её горячий шёпот, тон был явно недовольный. Минут через пять показался Николай, он шёл, обнимая мать за плечи: - Мать тут беспокоится, что мы запируем, а во дворе сено неубранным останется. Ты посмотри, мама, какие орлы ко мне приехали, мы же враз это сено сметаем на сеновал, и самогонку не надо чужим мужикам отдавать. Верно говорю, ребята? - Хромой, безногий и безрукий - бригада «ух», работает за двух! - Егор хлопнул в ладоши. - Я согласен. Михаил мотнул головой: - Конечно, поможем. Не сомневайтесь, мамаша, всё будет в лучшем виде. Агафья уже хлопотала, выискивая мужикам подходящую одёжку для работы, и, как бы извиняясь, повторяла: - Вот и хорошо, ребятушки. Вот и хорошо. Пока вёдро-то стоит, надо бы управиться, не ровён час дождь зарядит, испортится сено-то. - Мишаня, как говорится: Бог троицу любит. Наливай ещё по одной и за дело! Вечером баньку организуем, посидим, а завтра уж думайте, куда вам податься, - Николай, как командир, лихо опрокинул в рот рюмку. Все выпили, крякнули от удовольствия и потянулись за картошечкой. Головной боли как не бывало. Похрумкивая зелёным лучком, Николай посмотрел на гостей: - Раз уж у вас, мужики, такой автопробег организовался, заглянули бы вы к Никандрычу. Видел я

Галина ПРОНИНА

его недавно, неважный вид у него. Жена недавно померла, совсем поник человек. Михаил с Егором переглянулись и кивнули друг другу. - Вот за что мы тебя уважаем, Коля! Умеешь ты подвести правильную политическую платформу под любое дело. Теперь мы уже не сбежавшие подлецыпропойцы, а тимуровский отряд. 4 Работа шла споро. Егор сгребал граблями сено в валки, Михаил насаживал валки на вилы и подавал на сеновал. Там сено принимал Николай и, помогая себе ещё и ногами, равномерно раскладывал его. Обыкновенно мужики такую работу делают играючи, но покалеченным ветеранам она давалась гораздо труднее. Агафья, жалея их, сама предлагала почаще делать перекуры. Усевшись под навесом у сарая, Егор с наслаждением вытянул ногу с протезом и закурил. Николай бросил виноватый взгляд на Михаила: - Припахал я вас на работу, в гости, называется, приехали. Что, Егор, болит нога-то? Всё, бросаем! Сам потом с Лидкой доделаю али соседей попрошу. Егор остановил его, подняв руку: - Да ты что! Добрую половину уж сделали, кто на полпути бросает. Да и не нальёт нам мать обещанного, если не доделаем. А нога что, она с сорок третьего болит, не останавливается. Хорошо тому живётся, у кого одна нога: и портяночка не рвётся, и обувочка цела! Так вот! Встали, мужики! Широкий двор Митрошиных быстро освобождался от сена, привезённого с лугов и накошенного за собственным огородом. По разгорячённым от работы лицам струился пот, в волосах запутались травинки. Ядрёный холодный квас из погреба, который выносила Агафья, выпивался с удовольствием залпом. - Хорошее сено, клевера много. Твоя корова должна сказать нам спасибо, - Михаил утирал пот, заливающий глаза. - А как же, а как же, - поддакивала Агафья, Варварушка - наша кормилица. - Ну, для кого Варварушка, а для меня вражина, - Николай, сидя на самом верху приставной лестницы, сплюнул сквозь зубы вниз. - Пришлось мне как-то раз доить её, не помню уж, какой чёрт баб из дому умыкнул. - Так в больницу меня Лида увезла. Не помнит он, - вставила Агафья. - Ну, может, и в больницу. Я ей, как человеку, вымя помыл, протёр, начал за сиськи дёргать. Так она дождалась, когда полведра наберётся, и давай выкомыривать: копытом в ведро, мне по морде хвостом… Так хотел вдарить меж рогов этой вражине, да пожалел. Никто не любит одноруких.

- Пьяных никто не любит. Скажи уж, что выпимши был, чуть Варварушку не изувечил, проворчала Агафья. Егор с Михаилом смеялись, представив эту картину: - И то хорошо, что тебя уж никогда не заставят доить коров. - Ох, Колян, - хохотал Михаил, - так это ты ж Варвару возбудил! Перестарался с сиськами- то. 5 Баня была по-настоящему жаркой. Все трое оказались заядлыми парильщиками. Запах свежих берёзовых веников, заготовленных, как водится, на Троицу, смешался с хлебным духом кваса, выплеснутого на раскалённую каменку. Надевши старые шапки-ушанки и рукавицы, мужики приступили к священнодействиям. Егора, снявшего, наконец, свой протез, бережно усадили на верхний полок и вдвоём обхаживали вениками. Потом Егор хлестал долговязого Николая, затем место на полке занял Михаил. Обессилев, они выбирались в предбанник, и, немного отдохнув, снова устремлялись в клубы пара. - Яп-понский городовой! Вот это попарились! Уважил, Николай. - Егор в изнеможении растянулся на широкой скамье. Дверь в предбанник была распахнута, вечерняя прохлада приятно освежала разомлевшие тела. Михаил одобрительно кивал: - Как говорится, после такого и умереть не страшно. - Ни хрена! Я буду жить до восьмидесяти трёх, Егор погрозил указательным пальцем. - Что число такое не круглое выбрал, - Николай подмигнул Мише, - или цыганка нагадала? - Не цыганка, старик один, ещё на фронте. - Да ты что?! И ты веришь в это? - Пришлось поверить, братцы. - Егор, расскажи, - Михаил с Колей с интересом устроились напротив Егора. - В конце 42-го мы уже наступали вовсю, и дрались мы за одну деревню. Раздолбали её впрах с обеих сторон, дома три живых осталось… 6 Солдаты были измотаны боями. Командиры разместили их на ночь в двух из трех уцелевших изб, выставили дозоры и сами пошли отдыхать. Было их пятеро, пятеро неразлучных друзей. Все почти одного возраста - двадцать с небольшим: ротный командир Егор Каморин, взводные Матька Субботин, Щедрин, которого все называли не иначе как Салтыков-Щедрин, Ишмухамметов и Плаксин. Матвей Субботин - бывший бригадир трактористов в колхозе, огромного роста, добродушный молчун. Салтыков-Щедрин любил травить байки. Шустрый татарин Ринат Ишмухамметов - отчаянной храбрости

САМОВОЛКА

был парень, по-русски говорил с акцентом, но никогда не обижался на шуточки друзей по этому поводу. Иван Плаксин, наоборот, сдержан, всегда подтянут и чаще всего был самым рационально мыслящим из пятёрки друзей. Столько они всего пережили вместе, выручали и спасали друг друга не раз, а в какие только истории не попадали, вплоть до штрафбата! Как-то с озорства ли, спьяну ли выстрелили в бане из ракетницы, а ракета, пробив чуть живую крышу, взвилась в ночное небо. Полк за считанные минуты занял боевые позиции, командир связь обрывает, никто понять ничего не может. Егора из капитанов в рядовые разжаловали - и в штрафной батальон, в своём же полку. В первом же бою отличился в рукопашной, был ранен и возвращён обратно. Дом для ночлега выбрали поменьше - для пятерых в самый раз. Вошли разгорячённые, усталые. В хате пусто, лавка да стол дощатый в углу, чуть разглядели в закутке за печкой старика. Седые длинные волосы свисали со лба, такая же седая нечёсаная борода скрывала пол лица, лесовик да и только. Старик, не поднимая головы, вязал сети и как будто не замечал вошедших. - Батя, пожрать чего-нибудь или хоть чаю, не соорудишь? Старик невозмутимо продолжал своё занятие. Понимал ли он, что творится за стенами его дома? - Батя, ты глухой что ли? - Субботин тронул старика за плечо. Тот, не поднимая головы, молча махнул в сторону печки и чугунка. Матька выругался и с досадой сплюнул на пол: - Давай, мужики, растопляй печь, я за водой. Чаёк сварганим. Вскипятили в чугунке чай, разлили остатки спирта. Перед стариком тоже поставили стопку и хлеб с тушёнкой. Егор ещё в медсанбат успел смотаться к жене Анюте. Утром встали и к своим взводам. В дверях их остановил голос старика, сидевшего, как и вчера, в той же позе за тем же занятием. - Стойте, сынки! Голос старика, заросшего до глаз пегой бородой, был на удивление сочным, идущим как будто из утробы. Все пятеро застыли в дверях. - Ты, - дед показал на Ишмухамметова, будешь убит. Тебя, - ткнул в сторону Щедрина, убьют свои же. - Потом палец уперся в Егора: - Ты лежать будешь на родине, доживешь до восьмидесяти трех. Вас, - махнул он в сторону Субботина и Плаксина, - убьют. Идите. Ошарашенные неожиданным предсказанием, друзья молча вышли из хаты и разошлись в разные стороны. Они ни разу потом не говорили между собой об этой встрече, видимо, каждый боялся дразнить судьбу. Ишмухамметова убили в следующем бою,

когда он поднял свой взвод в атаку. Взлетел, словно птица, из окопа, крикнул: «За родину! За Сталина!» - и упал навзничь. Фашистская пуля попала в самое сердце. Через месяц Салтыкова-Щедрина случайно застрелил часовой. Решил взводный ночью проверить молодого бойца в дозоре, подкрался и заорал: «Хенде хох!» Тот развернулся и выстрелил на голос, прямо в горло Щедрину попал. Долго разбирали это происшествие, но признали действия бойца оправданными. А весной 1943-го и от Егора отвернулось военное счастье. Их стрелковый полк пошёл в наступление. Он по команде тоже поднял свою роту в атаку: «За Родину, за Сталина! Вперед, бойцы, едрит вашу мать!» И дальше, как водится, обязательный в таком деле набор взбадривающих слов. Успели пробежать несколько десятков метров, как в небе показались немецкие «мессеры». Взрывы, крики, свист пуль, противный нарастающий визг летящих сверху бомб, и вдруг взрыв, прямо перед ним. Очнулся в глубокой воронке, в голове, как в чугунке, гул стоит, правая нога по колено перерублена. Стянул с себя ремень, перетянул ногу выше раны и пополз наверх, помогая себе штыком. Выбрался из воронки и перекатился на несколько метров, а тут опять взрыв бомбы. Осколком, как зазубренной пилой, резануло по левой ноге. Стиснув зубы, изо всех сил стараясь не потерять сознания, снял с лежавшего рядом убитого солдата ремень и перетянул левую ногу. Сколько пролежал - не помнит, очнулся от того, что кто-то тащил его из воронки. Анюта с Субботиным. Анюта всхлипывает и причитает: «Потерпи, миленький, потерпи, Егорушка!» Матька Субботин с перевязанной головой цедит сквозь зубы: «Не дрейфь, Егор! Будем жить!» Подтащили к реке, там связывают плоты для тяжелораненых. Анюта берёт его лицо двумя руками и целует. Солёная влага попадает в глаза и в рот: «Егорушка, ты только не умирай. Миленький мой, как же теперь? Что же теперь буде-е-т?!» Анюта осталась на берегу, а Субботин, рыча, поднял и понёс его на руках к плоту. Там уж и места нет, уложил с краю - плечо в плечо с другими ранеными. Крики, стоны, мат в семь этажей, шум близкого боя… Матька тихонько ткнул кулаком в грудь: «Держись, братан!» Кто-то оттолкнул шестами плот к середине реки: «С Богом!» И тут снова началась бомбёжка. Вода вставала огромными фонтанами. Их плот перевернулся от взрыва, все ушли под воду. Какая-то неведомая сила вытолкнула Егора наверх. Прямо перед глазами - расщеплённое бревно, а из него скоба железная торчит. Егор ухватился за неё из последних сил. В глазах темно и колотит всего, наверно, от потери крови. Оглянулся назад - берег дымится, никого не видно. Течением несло его, пока

Галина ПРОНИНА

свои не выловили. Чуть руки расцепили… Егор плохо помнил, как его вытаскивали из воды, куда-то перевозили, несли. Отрывочные видения, как вспышки: щупают пульс, открывают веки, боль, темнота, чьи-то слова, кусок голубого неба, грязные сапоги… Очнулся ночью от холода весь сырой, накрытый чужой шинелью. Понял, что лежит на земле. Под рукой шуршала мелкая галька, пахло гарью и пережжённым машинным маслом. Рядом слышались чьи-то стоны, кто-то орал матом в безответную ночную мглу. Наутро смог оглядеться кругом. Он лежал в длинной веренице раненых, уложенных вдоль железнодорожной насыпи. Рядом не было видно ни санитаров, ни солдат - никого. Мучила жажда, боль в ногах казалась нестерпимой. Сжимая зубы, он дотягивался до ремней на ногах, то ослабляя их, то туго затягивая. Терпение сменялось отчаянием, и он начинал орать во всё горло до хрипоты. Кто-то через несколько человек от него сипло сказал: - Заткнись! Не будь бабой… Егору стало стыдно. Он лежал, кусая губы вкровь, и клял про себя старика, набожившего ему долгую жизнь. Где уж тут дожить до восьмидесяти трёх? Закопают, как собаку, на чужой стороне. Над ранеными клубились рои мух. Раны свербило так, что хотелось раздирать их руками. Егор, приподнявшись на локтях, видел, что там, в ранах, копошатся маленькие белые червячки. От их вида к горлу подступила тошнота. Лежащий справа от него русоволосый парень затих, уставившись в лицо Егора стеклянными удивлёнными глазами. К вечеру следующего дня послышались звуки идущего по рельсам состава. Подогнали санитарный поезд, раненых начали торопливо грузить в вагоны. Первому же склонившемуся над ним солдату Егор врезал в челюсть с такой ненавистью, что сам потерял сознание. Поезд шёл долго. То задерживал ремонт покорёженных бомбёжками путей, то сгружали умерших в пути и принимали новых раненых, пропускали составы, идущие на фронт. Поезд гнали в Сибирь. Врачи обработали раны Егора, делали ему перевязки, но сказать, что будет с ним дальше, не могли. Они отводили глаза и успокаивали дежурными фразами, что всё будет хорошо, что в госпитале хирурги сделают всё необходимое. Фашистский снаряд надвое разорвал жизнь Егора. В свои двадцать пять лет парень, полный сил и озорства, превратился в беспомощный безногий обрубок. К областному городу, от которого рукой подать до родной деревни, санитарный поезд подходил в вечерних сумерках. Ходячие раненые перечисляли знакомые названия станций, мелькавшие за окном. Родные места, где-то совсем близко мать, сёстры, а Егора везут в какую-то тьмутаракань. Обидно…

Вдруг по вагонам раздалась команда готовиться к выгрузке, приказано срочно освободить все пути для эшелонов с оружием. Предсказание старика сбывалось! 7 Николай с Михаилом завороженно слушали рассказ. - Ну ты, Егорша, даёшь! Значит, ты у нас заговорённый. - Да какой я заговорённый! Только перестал я, мужики, смерти бояться с тех пор, хотя жизнь-то, может быть, пострашней её, проклятой, - Егор махнул рукой и отвернулся, глубоко затянувшись папиросой. - Ну, а дальше-то что было? - Михаилу не терпелось услышать продолжение. - Дальше? Провалялся в госпитале больше года. Как это, не мне вам рассказывать. Несколько операций, и вот: ни два - ни полтора, вернее, осталось полторы ноги. Повезло, хороший хирург попался. Он мне тогда сказал, что черви спасли мои ноги, питались гноем и не дали развиться гангрене. Чего ведь, мать твою, на свете не бывает, а? - Погоди, а с Нюркой ты на фронте, что ли, сошёлся? - спросил Николай. - Нет, там Анюта была, майор медицинской службы. Михаил аж руки начал потирать: - Вот это ещё интереснее. Непростой ты у нас мужик, Дмитрич! - А кто у нас простой? Ты, что ли? Над всеми жизнь-то подековалась. Но про баб - такое дело, без бутылки не разберёшься. Николай встрепенулся: - Так что мы высиживаем тут? Мать уж, наверно, на стол накрыла давно, заработанный магарыч выставила. Егору вместо костыля приспособили рогатину, и все трое направились в избу. Агафья Ильинична успела уже и корову подоить, и всю живность накормить, и ужин мужчинам приготовить. Уселись за стол степенно, угощались не торопясь, никто их не останавливал, не оговаривал каждую рюмку. - Егор, а с теми твоими друзьями на фронте что потом случилось, выжили? - Николай всё ещё думал о предсказании. - В госпиталь они ещё писали мне, потом Плаксин погиб, а Матька без вести пропал. Мой Петька запрос в городе делал, молчок, ничего. - А про жену фронтовую обещал рассказать, подмигнул Михаил. - Не фронтовую, а настоящую, поженились как положено, - Егор строго глянул на соседа. - Я с бабами всегда по-честному. А Анютка, она такая

САМОВОЛКА

была… как огонёчек. В госпиталь ко мне приезжала, на шестом месяце уже была… Ох, не рассказывал я этого никому, а вам расскажу. 8 Служить в армию Егор пошёл в 1940-м году, позже своих сверстников, когда ему исполнилось двадцать два года. Служить было делом чести, лишиться которой могли либо больные, о которых говорили «порченые», либо люди с тёмным прошлым. Потому и обивал он пороги военкомата и райкома комсомола, пока не добился своего. Всюду, куда бы он не обращался, задавали один и тот же вопрос: «Расскажите, где ваш отец?» А отец Егора Дмитрий Каморин исчез, исчез навсегда из собственного дома в летнюю ночь 1936-го года. Дмитрий воевал на Первой империалистической войне 14-го года, «германской», как называли её в народе. Там попал в плен и домой к жене Татьяне и двум дочерям вернулся лишь в семнадцатом году. Подлатал дом, выправил, как мог, хозяйство и зажил обычной жизнью крестьянина. Татьяна рожала чуть не каждый год. Сначала появился Егор, потом ещё четыре девки. Но два года, проведённые в германском плену, произвели на Дмитрия неизгладимое впечатление. В хозяйстве своём он придумывал всякие чудные приспособления: желоба, тележки, даже землю вскапывал каким-то иным манером. А уж рассказывать сказки про житьё «ерманцев» мог без устали. О чём бы речь меж мужиками ни зашла, у него всегда находилось что вспомнить из увиденного на чужбине. Дороги там выложены камнями, идёшь - ног не замараешь, бабы там в белых передниках и в чепцах ходят, ручку в ящике повернёшь - огонь горит, жарь, пеки, дров не надо, а в другом ящике ручку повернёшь - музыка играет… Люди верили и не верили, слушая рассказы Дмитрия, уж больно это на сказку походило. Он же горячился, доказывал, что всё - чистая правда. С годами пыл его поостыл, а всё ж, нет-нет, да и вставит что-нибудь за «ерманца». Так и в последнем разговоре на завалинке у соседа: мол, в Германии-то молоко в железных флягах держат, потому оно долго не киснет, а у нас так не умеют… В ту ночь 36-го года Егор вернулся домой с гулянья уже под утро. Хотел тихонько проскользнуть к сёстрам на сеновал, чтоб от отца взбучки не получить, а в избе вой стоит. Вошёл и остолбенел: постель родителей разбросана, сёстры ревут. Дёргают они мать за руки, обнимают её, а та сидит на полу в разорванной рубашке с синяком под глазом и молча раскачивается из стороны в сторону. Тася с Лушкой, спавшие в ту ночь дома на полатях, рассказали, что ночью пришли трое дядек в чёрных кожаных куртках, связали отцу руки и увели. Сами они проснулись от крика матери, но чужой стукнул её по

голове, и мать свалилась без сознания. Шустрая Лушка, немного обождав, выбежала на улицу, но успела только услышать шум мотора за околицей. Татьяна так до конца жизни не оправилась от пережитого горя. Стала тихой, неразговорчивой, беспомощной и равнодушной ко всему, даже к боли. Вышла с бабами жать, повредила себе руку серпом и даже не вскрикнула. Просто села и стала смотреть, как из глубокого пореза хлещет кровь. Хорошо, жавшая рядом кума успела перевязать. С тех пор мать на работы в колхозе не ходила. Готовила дома еду и часами стояла у окна, уставившись невидящими глазами в одну точку. Чтобы выжить, работали все. Егора председатель поставил учётчиком и присоветовал, коль хотят остаться живыми и невредимыми, ни к кому не лезть с расспросами об отце и вообще помалкивать: отец-то вон не умел держать язык за зубами… В деревнях взрослеют рано: к двенадцати - ты уже настоящий работник, к шестнадцати - почти мужик. Егор был парнем видным: широкоплечий, мускулистый, светлые волосы и голубые глаза. На спор пальцами гвозди загибал. С малолетства чистюля, он одевался всегда аккуратно. Скромником не назовёшь, но и охальником не был, говорил без крика, а «осадить» словом мог, да и не только словом. Дома, бывало, под строгим взглядом отца молитву творил за столом, а на посиделках озорно выводил свои любимые частушки: «Поп монашенку святую завалил под образа…» Любили его девки, и он их любил, до утра, случалось, хороводили. Однажды отец зазнобушки так погнал его с сеновала, что летел, не чуя ног, впотьмах в колодец угодил. Как голову не сломал? Вот смеху-то было, когда доставали. В армии все науки схватывал на лету, и сметливости было не занимать. К началу войны уже взводом командовал, а в сорок втором - ротой. Командиром он был хорошим, солдат жалел, слушал советы бывалых «стариков», молодняк учил всему, что сам успел на своей шкуре испытать. Очень пригодилась армейская подготовка в первых боях, жестко сортировавших воинов на способных и неспособных, а, может, на счастливых и обречённых. Бывало, засыпал в объятиях тридцатилетней селянки или двадцатилетней связистки, но это так, из разряда – «война всё спишет». Серьёзно за сердце никто не зацепил, да и не до сердечных переживаний было. *** Тот бой весной 42-го, что впоследствии свёл Егора с Анютой, произошёл в небольшой деревушке, стоящей на холмах. Стратегическую высотку было приказано взять любой ценой. На пузе проползли в маскхалатах не одну сотню

Галина ПРОНИНА

метров, вжимаясь в мёрзлую землю между островками ещё не полностью сошедшего снега, и в предрассветной темноте ворвались с разных концов в деревню. Захватили дзот, который держал под прицелом большой участок пути наступления, перестреляли всех, кто в нём был. Часть фашистов бежала, но преследовать не стали, задача была выполнена. Так чётко и быстро сработали, что только двоих ранило. Щедрин из дзота орёт: - Едрит твою мать! Командир, тут шнапса до хренища! - и вытаскивает две больших фляжки с вензелями. - По сто наркомовских, командир, за удачный бой, а? Егор махнул рукой: - Давайте быстро, закрепиться ещё надо. Промёрзшие и взбудораженные боем бойцы, радостно гогоча, тянули свои железные кружки к виночерпию. Пили жадно, не веря в такую удачу. Вдруг крики: - Немцы! Немцы идут! Такой резвости от немцев никто не ожидал. Волоча раненых и отстреливаясь, скатились к подножию холма. В морозном воздухе слышалась отрывистая немецкая речь, команды. Егор понимал, что фашисты сейчас осмотрятся, почистят от трупов дзот и начнут строчить из пулемёта. Шёпотом по цепочке передал приказ - по команде в атаку. Рванули вперёд единым духом, через полчаса вышибли фашистов из деревеньки. Те, видимо, тоже приложились к фляжкам, не ждали скорого отпора. Теперь уж выпили по-хорошему, обсуждая детали атаки. Подсчитали потери, а тут опять немцы… Только сойдясь в четвёртый раз в рукопашной, наконец, одолели фашиста. Обе стороны были к этому времени вдрызг пьяны и без патронов. Егор на всю жизнь запомнил глаза рыжеватого немца, Ганса или Фрица, бросившегося на него с крыши сарая и замершего от удара штыком в живот. Ощущение неожиданной лёгкости, с которой штык вошёл в тело, боль и удивление в широко открытых глазах фрица, так близко оказавшихся от лица Егора, преследовали его долгие годы. Немец успел вонзить свой штык в шею Каморина, но лишь вырвал кусок мяса. Два тела упали в обнимку, заливая друг друга кровью. После боя Егора отправили в госпиталь. Госпиталь располагался в здании бывшей сельской школы. Большая классная комната с наполовину разбитыми окнами, заделанными фанерой и мешками с песком, была заставлена пятью широкими столами, на которых одновременно оперировали несколько раненых. Пахло кровью и спиртом, кто-то кричал благим матом, кто-то мычал, сжав зубы. Егора оперировала женщина. Он лежал лицом вниз и слышал только её приятно воркующий голос:

- Потерпи, миленький. Ещё немного потерпи, дорогой… Егору хотелось, чтобы она говорила не останавливаясь. Вслушивался в её ласково произносимые слова, и, казалось, что боль утихает. Он видел перед собой её плоский живот, туго обтянутый халатом желтоватого цвета с бурыми пятнами крови, пахнувшим карболкой. Докторшу кто-то позвал. - Да, говори. Я слушаю, - откликнулась она. - Анна Григорьевна, там этот приехал… ну… Вас требует. - У меня операция! - голос прозвучал неожиданно зло. Действие наркоза закончилось с завершением операции. Докторша присела и заглянула Егору в лицо: - Открываем глаза, капитан! Слышите меня? О! У нас ещё и глазки голубые. Везунчик ты, капитан, в рубашке родился, - и бросив кому-то, - перевяжите сами, - легко поднялась и вышла из операционной. Егора как будто ослепили на мгновение. Зелёные глаза, на белой прозрачной коже конопушки и ещё выбившаяся из-под платка прядка волос цвета меди, разбавленной золотом. Всё это отдельно врезалось в сознание и не складывалось в одно целое. Над ним склонились две сестрички. Нимало не озабоченные тем, что их может слышать раненый, они жарким шёпотом обсуждали причину ухода зеленоглазой докторши. Так Егору стало известно, что какой-то бесстыжий, обладающий опасной властью майор слишком настойчиво добивается расположения Анюты. Так, видимо, за глаза звалась Анна Григорьевна. Почему-то его обрадовало то, что сестрички считали майора противным и что сама Анюта явно не была намерена отвечать взаимностью этому ухажёру. На следующий день перевязку Егору делала Анюта. Это было неожиданно. Он не сразу узнал её, только по звуку голоса и мелькнувшим из-под платка рыже-золотистым волосам. Наконец, он смог разглядеть её всю. Ростом, пожалуй, с него, ладная фигурка, только лицо было каким-то потухшим, уставшим. Горькие морщинки в уголках рта выдавали её возраст. Егору показалось, что она старше его года на три-четыре, а может, просто измождена работой. Она аккуратно размочила бинты, чтобы снять их максимально безболезненно. Такая душевность приятно удивила. Уж он-то знал, как это обыкновенно делается в горячечной госпитальной спешке. Когда нет времени антимонии разводить, сестричка резким рывком срывает присохшую кровавую повязку, быстро обрабатывает рану и перевязывает, уже глядя на следующего. Анюта что-то спрашивала про самочувствие, он

САМОВОЛКА

односложно отвечал вдруг охрипшим отчего-то голосом. В голове беспорядочно мелькали мысли, на языке вертелись слова, которые он не мог произнести и только сглатывал застрявший в горле ком. Егор хотел как-то развеселить Анюту, но с возрастающим удивлением понимал, что не знает, как это сделать. Обычно шутки вырывались у него сами собой, в другое время в перевязочной уже стоял бы хохот и повизгивание смешливых сестричек, а тут случился самый настоящий ступор. Процедура закончилась, и Каморин вышел в коридор, кляня себя последними словами. Закрывая за собой дверь, он успел услышать слова Анюты, обращённые к медсестре: - Симпатичный капитан, правда? Молчаливый такой. Первый, кто не сморозил ни одной пошлости. У Егора резко поднялось настроение - он ей понравился… Как хорошо, что не ляпнул ничего такого. Теперь он думал только об Анюте. Выяснилось, что она и в самом деле старше его почти на три года, имеет звание майора медицинской службы, вдова. Муж, тоже военврач, погиб в начале войны при бомбёжке эвакогоспиталя. Они учились в одном институте, поженились в июне 41-го, вместе отправились на фронт, детей нет. Егор маячил по коридору возле операционной и перевязочной. Поглядывал на Анюту издалека, но заговорить не решался. Когда попадал к ней на перевязку, то это походило на сладкую муку. Они не разговаривали, но оба чувствовали, что что-то происходит: она задержала ладонь на его плече дольше, чем это было необходимо, он, придерживая бинт на груди, наткнулся на её пальцы и не сразу отпустил их… Через неделю-полторы его пребывания в госпитале к раненым наведалась фронтовая бригада артистов из трёх человек. Молодая женщина в кудряшках и с накрашенными губами пела, ей подыгрывал баянист, а пожилой дядечка с залысинами читал стихи. Кровати и топчаны в палате немного сдвинули, чтобы освободить место для выступления. Кто-то уселся на широкие подоконники, кто-то на кровати: народу набилось много. Егор зашёл почти последним, встал недалеко от двери и начал выискивать глазами Анюту. Её не было. Тут в дверь ввалилось ещё несколько легкораненых с жидкими букетиками первых жёлтых цветов, нащипанных с проталинок госпитального двора. Они непременно хотели протиснуться вперёд к артистам, вернее, к артистке и настырно работали локтями. Остальные неуклюже пятились и шикали на них. Кто-то рукой в гипсе проехался по забинтованной шее Егора, у него аж в глазах от боли потемнело. За спиной послышался знакомый приглушённый голос: - Евсеев, Усков, вы куда ломитесь?! Здоровья много? Завтра выпишу!

Анюта стояла прямо позади него, он всей спиной ощутил её тело. Стало жарко, кровь бросилась в лицо, а затем горячей волной вниз. Теперь он был даже рад тому, что стоит здесь, спрессованный со всех сторон. Егор повёл плечами и вдруг почувствовал, что их ладони сомкнулись - его словно током пробило. Так они и стояли, устремив глаза на выступающих, не видя и не слыша их, как будто не существовало никого, даже их самих - только пульсирующие сцепленные пальцы. В проёме двери призывно махала руками санитарка, по цепочке прошелестело: «Анна Григорьевна, на выход». Анюта шёпотом чертыхнулась, чуть сжав его ладонь, осторожно высвободила руку и начала протискиваться к двери. У Егора словно вату из ушей вынули. Сквозь покряхтывания, покашливания, сдержанные стоны набившихся в палату людей он услышал пение. У певицы оказался довольно приятный тёплый голос. Она пела романс, и слова его так подходили к состоянию, которое испытывал Егор в эти минуты, что в голове его мелькнуло: «Будто про нас. Красиво!» Пусть эта глубь бездонная, Пусть эта даль туманная Сегодня нитью тонкою Связала нас сама-а-а. Твои глаза-а зелё-ё-ные… Он не мог дождаться, когда вернётся Анюта. Нетерпеливо посматривал на дверь, но её всё не было. Когда слово предоставили чтецу, Егор заворочал плечами и выбрался из палаты, приговаривая: - Ой, братцы, что-то мне плохо, пропустите, пропустите… Он обошёл весь госпиталь и, не найдя Аню, вышел во двор. Покурил на крыльце, рассматривая, будто впервые, жёлтые первоцветы на проталинах, затем двинулся вокруг деревянного одноэтажного здания. В одной нательной рубахе и в тапочках на босу ногу было зябко. Огибая торец госпиталя, он услышал высокий мужской голос. Мужчина что-то приглушено говорил, временами срываясь на крик, фальцетом: - Что ты из себя девочку-то строишь?! Решила за нос меня водить? Не выйдет! Не выйдет, поняла! Я такую весёлую жизнь тебе могу устроить, пожалеешь, что на свет родилась. Поняла?! Заглянув за угол, Егор увидел стоящего к нему спиной мужчину в офицерском кителе. За ним, вжавшись в угол, стояла Анюта. Опустив глаза, она упрямо сжимала губы, а майор навис над ней, упираясь руками в стену по обе стороны от её лица. На земле валялся кулёк из коричневой обёрточной бумаги, из которого вывалились плитки шоколада и

Галина ПРОНИНА

консервные банки тушёнки. Разглядев в петличках офицера две шпалы, Егор поёжился, но решительно вышел вперёд: - Капитан Каморин. Разрешите обратиться? Майор, не оборачиваясь, махнул рукой: - После, капитан, после. Егор прищёлкнул тапочками: - Разрешите доложить, товарищ майор? Анна Григорьевна - моя невеста. Через неделю свадьба, рапорт на разрешение отправлен сегодня командиру полка. Майор, не меняя позы, опустил голову. Затылок его едва не касался Анютиной щеки. Потом медленно выпрямился и, уставившись в лицо девушки, хрипло спросил: - Кто это?! Анюта приподняла плечи и, чуть помедлив, сказала: - Жених. - И уже с вызовом: - Свадьба у нас через неделю! Офицер, оттолкнувшись от стены, опустил руки, одёрнул китель и повернулся к Каморину. Был он на полголовы выше Егора, лет сорока, холёный, полнеющий. Форменные пуговицы с явным напряжением морщили добротную ткань на животе, а подбородок мешал застёгиваться по уставу. Сузив глаза и покусывая нижнюю губу, он с минуту рассматривал соперника: - Как говоришь твоя фамилия? Каморин? Нуну… Проверим! - Потом развернулся и, секунду помедлив над кульком с продуктами, зашагал к машине, стоящей на дороге. Анюта словно приклеилась к почерневшей от влаги бревенчатой стене: - Что ты тут нагородил, капитан? Какая свадьба? она устало вздохнула. - Ну, про свадьбу это я с перепугу загнул, а рапорт сегодня же отправлю, - Егор взял её за руку. Выходи за меня. Я дышать без тебя не могу! Медленно отделившись от стены, Аня осторожно руками притянула его голову к себе и прильнула к губам… Через две недели их расписали, выдали бумагу с полковой печатью, а ещё через неделю Егор вернулся в полк. Они не могли оторваться друг от друга, любовь на войне - каждый день как последний. Егор в бой ходил, будто на работу, которую надо выполнить и вернуться к жене. Вот только видеться им приходилось не часто. *** Где-то через полгода или чуть больше Анюта забеременела. Егор решил, что это замечательно, что это спасение для жены: не место женщинам в кровавой мясорубке. Наступил какой-то другой период в их отношениях: они строили планы,

нисколько не сомневаясь, что война закончится и для них начнётся новая счастливая жизнь. Егор расписывал красоты родных мест, преимущества деревенской жизни. Она, родившаяся на окраине провинциального городка, выкладывала перед ним перспективы жизни в городе. Но обсудить всё это обстоятельно не хватало времени: шло наступление, их свидания стали редкими и короткими. Последний для Егора бой весной 43-го перевернул все их планы. Тогда Анюта с Матькой Субботиным вынесли его, тяжелораненого, из-под бомбёжки и спустили на плоту по реке. Увиделись они, когда Егор уже находился в госпитале за тысячу километров от фронта. Анюта приехала к нему с санитарным эшелоном в первый же месяц. Округлившаяся, похорошевшая, видимо, она из тех женщин, кого беременность красит. Живот ещё не был особенно заметен, но Егор-то знал, что под её сердцем бьётся сердечко их ребёнка. Её усталые глаза были подёрнуты какой-то едва уловимой дымкой отчуждённости или отрешённости, а может, это только казалось. Он старался быть весёлым, всё время шутил, не выпуская её руку. Аня гладила его лицо, плечи, улыбалась сквозь слезы, которые торопливо смахивала свободной рукой. Они попытались говорить о будущем, но ничего конкретного не решили. Егор просил, чтобы Анюта приехала рожать к его матери, она отвечала, что не знает, как получится. Глядя на жену, Егор терзался чувством вины, своей беспомощности и зависимости. Тревога за неё и любовь, всё перемешалось и сводило с ума. На следующий день Анюта уехала на фронт. Егора готовили к очередной операции. Потом наступило молчание. Писем от Анюты не было два месяца. Он послал запрос в полк и получил официальный ответ. Известие на казённом бланке было коротким и разящим как пуля: ваша жена, майор медицинской службы такая-то была командирована для сопровождения капитана с ранением в голову такого-то, в расположение части не вернулась, на данный момент считается без вести пропавшей. Сестрички из медсанбата написали ему, что эшелон, в котором ехала Анюта, попал под бомбёжку. Егору не хватало воздуха, в груди саднило и жгло. Ему казалось, что снова брошен в пучину той же реки, по которой его сплавляли, но, очутившись на поверхности, он видел перед собой не спасительную скобу, торчащую сбоку плота, а скользкий высокий комель бревна, за который было невозможно уцепиться. Он остался один, потерял жену и ещё не рождённого ребёнка. И другая мысль точила мозг, но он отгонял её, как мог: а вдруг Анюта просто скрылась от него с этим раненым капитаном? Кто он теперь? Безногий инвалид?! Невелика радость от такого мужа - обузы для жизни. В день их последнего

САМОВОЛКА

свидания её глаза были такими печальными, а в какойто момент ему показалось, что она смотрит на него чужими глазами, будто со стороны. Нет, этого не может быть! Не может быть… Слишком многое их связывало. А если она и испугалась жить с калекой да ещё растить малыша, - пусть! Пусть, лишь бы была жива и здорова. Она знает, где его найти, а он не станет тревожить её розысками и выяснениями. Лишь бы были живы и здоровы… Анюта так и не нашлась, и никаких новых известий о ней не поступило. 9 Когда Егор закончил рассказ, в комнате стояла тишина. Слышно было только, как жучок, кружащийся вокруг засиженной мухами лампочки над их головами, с недовольным жужжанием ударяется о неё. Четверть самогонки, выставленная Агафьей на стол, была опорожнена чуть ли не наполовину. У Николая по щекам текли слёзы, он резким пьяным движением размазывал их рукой по лицу. Егор, отодвинув рюмку, взял гранёный стакан, не глядя на друзей, налил себе чуть не до края и залпом выпил. Михаил потянулся к нему через стол, размахивая перед лицом указательным пальцем: - Н-н-ет, Егорушка, не могла она тебя предать! Она погибла-а! Погибла она, твоя Анюта. Я баб, знаешь, как чувствую?! Знаешь?! - Да ладно тебе, - Николай толкнул его в бок. - А что ты пихаешься? Знаешь, как я женился на моей Валюшке враз и навсегда? Перед самой войной дело было. Пошёл на вечорку в соседнюю деревню. Девки все отплясывают - кто с парнями, кто друг с другом, - а она одна сидит на лавке в углу. Я к ней подсел, сам осматриваюсь - прицениваюсь, значит. Спрашиваю: чего, мол, не танцуешь? А она мне: не приглашают. Пригласил, приобнял, всё как на мой вкус: росточку небольшого, ладненькая, плотненькая. Прижимаю к себе, а она кулаки мне в грудь упёрла: не нравится, говорит, так танцевать. А чего, спрашиваю, пришла тогда? Мужа, грит, искать. Какое совпадение, подыгрываю ей, я тоже жену подыскиваю, пойдёшь за меня? Тут Михаил сделал паузу. Повёл вытянутой рукой вокруг, приглашая присутствующих проникнуться важностью момента: - А она мне, мужики, отвечает: хоть на край света, мол. В глаза мне смотрит, и я смотрю и оторваться не могу от её глаз, так в них и утонул. Как телок сделался - хоть режь, хоть так ешь. Через два дня расписались. И ведь с войны меня честно дождалась, и выходила меня, и детей нарожала. Столько лет - душа в душу. Валюшка моя, зар-р-аза такая! Он немного помолчал, а потом громко, тоном обвинителя нарсуда почти прокричал:

- А я - грешный! Грешный! - и чуть тише, пьяно икая: - Люблю баб, хорошие они, жалко их… Михаил неверными руками начал разливать по рюмкам, чуть промахиваясь и проливая мимо: - Всё, мужики, по последней и больше не пьём. Завтра утром к Валюшке. «Сколь ниточке не виться, а концу быть», - бабка моя так говорила. Обниму жену и любить стану, мы ещё могём! Николай с Егором сидели, опустив головы. По их затуманенным глазам было видно, что мысли их всё ещё витают в далёком прошлом, каждый в своём из общей войны. - В тёмном ле-е-се, в тёмном ле-е-се, в тёмном ле-е-се, за лесью… - затянул Михаил и, чуть погодя, отчаянно перевирая, ещё два голоса: - За лесью-у… Потом спели про бродягу с Байкала, пряху и удалого Хазбулата, было хорошо… Угомонились мужики только к полуночи. Агафья тихонько перекрестилась, услышав их дружный храп: «Ну, слава Богу!» 10 У Нюры, как с утра день не заладился, так и пошло вкривь да вкось. Работы было много, но ничего не делалось, всё валилось из рук. Мысли всё время крутились вокруг Егора. Ну как можно быть таким безголовым, взять и удрать из дома? Какой чёрт столкнул его с этим Мишкой Батохиным, будь он неладен со своей машиной. Все путние мужики по домам сидят, хозяйством занимаются, а этим горя нет, пьянствуют себе. Внутри опять закипала злость и обида, словно вулкан бурлил где-то под рёбрами, тяжёлая тёмная волна поднималась вверх, сжимая сердце, и комом вставала в горле. Отставив лопату, которой начала убирать навоз в стайке у коровы, Нюра присела на перевёрнутое ведро и зарыдала. Обильные слёзы принесли даже какое-то облегчение. Она разглаживала оборки своего крепдешинового платья в мелкий цветочек, наставленного по бокам клиньями из зелёного ситца. Почему-то вспомнилось, как она его шила ещё в девках, а потом примеряла перед матерью, царствие ей небесное. Мать смотрела на неё, отойдя в сторону и подперев лицо рукой, и говорила умильным голосом: - Мне глянется! Баско! Ты, Нюр, в ём, как королева, право слово. Нюра схватилась обеими руками за голову и, раскачиваясь из стороны в сторону, громко, во весь голос, запричитала: - Ой, маменька! Да не послушалась я тебя-я-я, да жила бы сейчас, как сыр в масле каталася-я-я. Теперь горе с пьяницей мыкаю-ю-ю. На крыльцо с испуганным лицом выскочил Максим: - Мам, ты чего?! Что опять случилось?

Галина ПРОНИНА

Слёзы у Нюры моментально высохли, и она, не снижая высоты набранного звука, перекинулась на сына: - Случилось вот! Случилось давно уж. Ро?стила вас, ро?стила, а навоз убирать некому, вожгайся мать одна! Максим молча положил на ступеньки книгу, надел калоши и направился к хлевушке. Нюра смотрела, как легко и ловко сын нагружает навоз с соломой в старенькую оцинкованную ванну, в которой, кажется, ещё совсем недавно купала она и его, и старших детей. Выпуклые мышцы на его обнажённой спине перекатывались, загорелая кожа лоснилась от выступившего пота. Она невольно залюбовалась сыном. Как он был похож на Егора в молодости, и лапищи такие же, как у отца: не ладонь, а лопата. Где вот он сейчас? «О происшествиях не сообщалось», - передразнила она про себя Степаныча. Поехали через речку, да и сверзились с моста, под водой-то кто их разглядит? Лапищи лапищами, а с протезом попробуй выплыви, да ещё пьяненький… Батохин тот ещё гонщик хренов. Не его ли трактор в прошлом году из Юрашки вылавливали? Тоже мимо стакана не проскочит, пусть Валька не хвалится. И что это пьяных трактористов к тому мосту тянет? И ведь чем пьяней, тем меньше увечий на них. Иной выберется на берег, до дому доползёт, а утром и вспомнить не может, куда трактор подевался. Вот хороший трезвый мужик упадёт и насмерть разобьётся, а этим хоть бы что! Только трезвые-то вроде и не падали, чего им падать, трезвым-то? Да эти трактористы здоровые все, как бугаи, а Егор не молодой уже, раненый весь… Нюру захлестнула волна жалости, на глазах опять выступили слёзы. Сын волоком вытащил полную ванну навоза в огород, вернулся и снова взялся за лопату. - Ладно уж! Размахался тут, лишь бы не учиться, - буркнула Нюра уже умиротворённым голосом. Экзамены на носу, иди занимайся. Максим поиграл бровями, изображая удивление логике матери, и молча воткнул лопату в землю. Окатив себя ведром воды у бани, он подхватил со ступенек книжку и скрылся в доме. Нюра набросала свежей соломы на пол стайки, и, умывшись колодезной водой, немного успокоилась. Закрыв глаза и вытянув ноги, посидела на скамеечке у бани. Солнце припекало всё жарче. Вспомнила, что ночь почти не спала, и решила полуденный зной переждать, прикорнув на лежанке в прохладных сенях. Утомлённая переживаниями прошедших суток, она старалась отогнать тревожные мысли, роившиеся в голове, и заснуть. Наконец ей это удалось. Сон растворил её, сделал невесомой, утихла ломота в коленках, и даже сладкая слюнка выкатилась из её полуоткрытых губ. Она снова увидела мать,

которая вкрадчивым голосом говорила ей: - Нюра, я нашла тебе жениха. Парень видный, и семья зажиточная. Да знаешь, поди, - Яшка Горемыкин. Баской парень, уважительный такой… - Маменька, не хочу я горе мыкать, не хочу за Яшку-у-у. Не хочу-у-у. А мать трясла за плечи и твердила: «Яша Горемыкин, Го-ре-мы-кин». 11 Нюру и впрямь трясли за плечо. Она спустила ноги с лежанки, села и, качая головой, никак не могла придти в себя. С трудом открыла глаза и увидела перед собой соседку Дору. Если Нюре в этом году должно было исполниться пятьдесят, то Доре в этот же день – пятьдесят пять. Они жили рядом, дома разделяла часть огорода Камориных. Дора горой возвышалась над Нюрой, загораживая свет из проёма двери. Рост у неё был около метра семидесяти пяти, в ширину с возрастом она приближалась к той же отметке. Вообще-то в деревне за глаза её называли Дурой, то ли из-за высокого роста, то ли из-за вычурного непонятного имени Минодора. А, может, из-за давнишней истории, когда в пору послевоенной нехватки практически всего необходимого, Доре вздумалось из материной плюшевой жакетки сшить безрукавку, а потом из безрукавки выкроить берет. Берет не удался и был заброшен далеко на полати, а мать Доры жаловалась каждому встречномупоперечному, чего её дура-то умудрилась натворить. - Ладно ли с тобой, Нюра? - соседка уставилась деланно озабоченными глазами, - зову во дворе, Нюра, Нюра, никто не откликается, в сени взошла - ты мычишь, руками дёргаешь. Али спала? Нюра окончательно стряхнула с себя сон: - Да проснулась уж. Чего пришла? - Так за солью, как на грех вся кончилась. Хотела ребятишек в магазин послать, так не спроворишь никого, на Юрашку купаться убежали. Я знаю, ты запасливая, завтра верну. - Кто ж соль-то возвращает, так дам. Проходи в избу. Пока Нюра на кухне насыпала в кулёчек соли, Дора обошла комнаты: - Хорошо у тебя. Здравствуй, Максимушка. А сам-то где? - А кто его знает, запировал. - А-а. Тут говорят, вы с Валькой в милицию бегали. Харитоновна бабам сказала, что убили когото, я не поверила. Потом слышу, ты воешь во дворе, мало ли думаю… Нюра поняла, что в дом проник разведчик, кровь немедленно прихлынула к лицу: - Ты за солью пришла? Бери и иди. Всё у нас

САМОВОЛКА

нормально, пропируется - придёт, не впервой, сама знаешь. - Так и я говорю, Дмитрич - мужчина положительный. Пьян да умён - два угодья в нём. - Вот, вот. Ступай! - Нюра едва ли не толкала соседку в спину, торопясь закрыть за ней дверь. Не прошло и полчаса, как снова звякнула щеколда на воротах. - Нюра, ты дома? - послышался во дворе голос соседки, живущей через дорогу. Нюра распахнула окно во двор: - Чего хотела, Ивановна? Соли? Кончилась вся! Ступай! Максим фыркнул, закрыв лицо книжкой. Нюру, как подстегнули: - Что смешного?! Отец пропал, а ему смешно. Ироды, ро??стишь вас, ро?стишь… У неё снова засосало под ложечкой, началась маята. Под вечер к воротам подкатил на своём мотоцикле Степаныч, Нюра выбежала встречать, быстро за руку затащила его во двор, подальше от любопытных глаз. Капитан был бодр и весел, уверил её, что Егор будет дома максимум через два-три часа, это уж к гадалке не ходи, простая логика. После того, как ещё двое пришли к ней - одна за солью, другая за газетой с телепрограммой, Нюра закрыла ворота на засов, потом подумала и обмотала проволокой калитку из огорода. Она вычистила все кастрюли и чугунки, обиходила скотину, растопила баню и приготовила ужин. К семи вечера она уже не знала, чем занять свои руки. Совсем обессиленная, улеглась на свою кровать со взбитой периной и горой разнокалиберных подушек в вышитых её руками наволочках. В доме было тихо, слышалось только шуршание переворачиваемых Максимом страниц и его глухое бормотание. Невидящим взглядом она уставилась на пятнистых оленят, резвящихся на гладком коврике, прибитом у кровати, и вновь начала перебирать в уме возможные варианты про Егора. Может, свернули в лес по нужде, а их там уделали кольями какие-нибудь забулдыги, позарились на машину. Вот ведь эта чёртова машина, в деревне-то она за час бы выцепила его и показала, где раки зимуют. А у Мишки этого, поди, в каждой деревне полюбовница, сидят с б… обнимаются да рюмочками чокаются, кобелины. А что? Женился же Егор четыре раза, кабы не она, так ещё неизвестно, чем бы дело кончилось, тот ещё котяра. Нюра перевернулась лицом к стене и уткнулась в подушку. А, может, напился, уткнулся вот так же в подушку и задохнулся; Мишка, наверно, не знает, как труп обратно привезти… Нюра села, несколько минут посидела, упёршись в края кровати руками, и снова легла, скрестив руки на груди. Максим, отдёрнув занавеску, встал в проёме двери:

- Мам, ну чего ты маешься? Мычишь, как от зубной боли, я даже читать не могу. Прекрасно знаешь, что ничего с отцом не случится, взрослый мужик… В понедельник на работу, значит, скоро появится, не сегодня, так завтра. Нюра закрыла глаза, из их уголков выбегали слезинки, скатываясь по щеке к ушам, шее, на пуховую подушку, голос был похож на прощание у смертного одра: - Ты иди, сынок, читай. Читай, ничего не случится. Просто загоните мать в гроб раньше времени, и всем станет хорошо. Можете тогда домой не приходить сутками, никто уж вам слова поперёк не скажет. - Ну, пошла писать губерния! - Максим махнул рукой и пошёл на кухню. Шею неприятно холодила промокшая подушка, Нюра перевернула её на другую сторону. Слова сына её обидели, она была уверена, что Максим относится к проступку Егора так же, как она, а как же иначе?! Взрослый не взрослый, а должен сидеть дома, чтоб был на глазах, тогда она спокойна, говорят же, все вместе - и душа на месте. Не можешь, не делай, только веди себя нормально. Ну, хоть бы уважил, сказал по-хорошему, что буду там-то, приду во столько-то, неужто ж она бы не отпустила? Нюра подумала и честно себе призналась - не отпустила бы. Поворочалась, повздыхала. Нет! Вот чем по чужим полюбовницам шляться, так приведи ты этого же друга в дом, посидели, выпили и разошлись, да я бы сама бутылку выставила. Представила себе эту картинку и решила, что нет, не пустила бы разводить в доме пьянку. Что это ещё такое! Есть праздники: ноябрьские, майские, день рождения, наконец, вот и собрались, выпили культурно, поели и разошлись по домам. Тьфу, будет она ещё этим голову себе забивать, на ней вон весь дом держится, везде сама. А ему что, никакой заботушки, живёт, как у Христа за пазухой, чёрт колченогий. В ворота кто-то настойчиво стучал. Вот он, явился голубчик, днём-то не с руки шары свои бесстыжие людям казать! Погоди-ко у меня… Нюру будто подбросили на кровати, громко топая пятками, она метнулась из избы. Отодвинув стальной засов, широко распахнула ворота. Перед ней стояла Валентина Батохина. Нюра, как стайер, остановленный в начале забега, не сразу сообразила, кто это. Шумно выдохнув, она облокотилась одной рукой на косяк: - Приехали? Валентина отрицательно помотала головой, вид у неё был - краше в гроб кладут. Со слезливой ноткой в голосе проговорила: - Я подумала, может, к тебе вернулись. - Может не может. Заходи, что тут спектакль устраивать, и так уж полдеревни лясы точит, проворчала Нюра.

Галина ПРОНИНА

- И не говори, согрешила я сегодня с этими бабами, как прорвало их, кто за спичками идёт, кто за солью, а сами так и шнырят глазёнками, - Валя покорно шла за хозяйкой в дом. На ступеньках крыльца Нюра вдруг резко развернулась: - А знаешь что, Валентина, пойдём ко мне в баню, потом посидим, покалякаем. Стоит натопленная, а одной идти не хочется. Та неуверенно пожала плечами: - Да я тоже натопила. Ждала, вдруг приедет никакой, помыться захочет… - Щас! Ещё им кофэ в постель. Сами гулять будем, - в Нюре проснулась энергия, - пойдём, чистое бельё тебе дам. Намывшись и напарившись вволю, с перерывами на отдых в предбаннике, увешанном гирляндами свеженавязанных веников, берёзовых, дубовых, с вплетёнными пучками мяты и полыни, они вдруг почувствовали себя давними подругами, хотя прежде лишь здоровались, встречаясь в магазине или на улице. Сидя уже за кухонным столом, с раскрасневшимися лицами, в одних ночных рубахах, они пили чай со свежим вареньем, потели и отдувались. Расспросили друг друга о детях, о хозяйстве, о работе, про мужей не вспоминали, чтобы не испортить установившееся ощущение душевного покоя. Нюра вдруг спохватилась, всплеснув руками: - Что это мы с тобой воду-то гоняем? Как говорят мужики, чай - не водка, много не выпьешь. Сейчас сбегаю. Нюры не было довольно долго. Вернувшись, она поставила в центр стола поллитровую бутылку водки. - Дома не держу, чтобы Егор не нашёл, что его на грех-то наводить. Так он в другом месте находит. Валентина опустила голову, Нюра, спохватившись, махнула рукой: - Да не в укор тебе говорю, чего уж там. Свинья грязи найдёт. Они выпили по рюмочке, поморщились и закусили малосольными огурчиками. Нюра, подняв глаза в угол кухни, где на маленькой полочке стояла закопчённая иконка, задумчиво сказала: - А я сегодня во сне мать-покойницу видела. К чему это, Валь, не знаешь? - Если звала с собой, говорят, плохо. Звала? - Звать не звала, а всё мне про жениха говорила, ну, про мужа моего, то есть, про бывшего. - Да ты что! Егор у тебя второй? - Егор у меня второй, а я у него аж четвёртая. - А твой бывший-то не покойничек? - Да Бог с тобой! Жив, здоров, не пьёт, не курит. - Ну, тогда сон хороший, надо только тебе мать

помянуть, свечку поставить. А чего с первым-то разладилось? Нюра облокотилась на стол и уткнулась подбородком в ладони: - Не знаю, не лежало сердце к нему, ну, хоть убей… 12 Нюра была своенравной. Любимица отца, она с детства умела добиваться своего. Как бы мать хитроумно не прятала конфеты, привезённые отцом дочерям, чтобы выдавать их понемножку, Нюра их находила всё равно. Находила и таскала потихоньку, пока мать не обнаруживала пропажу, но и наказание её не слишком пугало, в следующий раз всё повторялось снова. «Ну, Нюшка, - смеялся отец, тебя бы в разведку. Да не бей уж ты её, Александра, я ещё этих конфеток привезу». В войну Нюру прямо из школы увезли в город работать на заводе, ей только-только исполнилось четырнадцать. Называлось это ФЗО - фабричнозаводское обучение, но на заводском пропуске было написано, что она считается мобилизованной в соответствии с приказом наркома от такого-то числа за номером… На фронте ждали оружие, и его делали, не считаясь с ценой. Работали по двенадцать часов без выходных, кормили пустой баландой, хлеб по норме, кушать и спать хотелось всегда, безумно. Опоздавших на смену на двадцать минут ждало суровое наказание: женщин отправляли на лесоповал, мужчин - на фронт. А если ты потерял карточки на хлеб, то ложись и помирай, хорошо, мать изредка снабжала Нюру продуктами. В апреле 1945-го года умер отец, а в августе вернулась с фронта старшая сестра Маруся. Как бы сложилась жизнь Нюры, неизвестно, но Маруся решила вернуть её в родную деревню. Нюра не возражала. Она скучала по дому, не нравилась ей голодная городская жизнь, строгие порядки на заводе. С завода не отпускали никого, но выложенные перед начальницей отдела кадров трофейные немецкие часики сделали своё дело. Нюра вернулась в деревню. Была она трудолюбива и вынослива. Так уж было заведено в семье, без дела никто не сидел. Управились со скотиной, в доме надо прибрать. Приготовили ужин, убрали со стола, принялись шить, вязать, вышивать приданое. Всё умела Нюра: и работать, и веселиться. Наряжаться любила, чтоб на вечёрке щегольнуть обновкой. Женихов в послевоенные годы поубавилось, и давно уже тревожилась мать, как бы её дочерям в девках не засидеться. А раз мать что-то задумала, то решение принимала быстрое и бесповоротное. Всем трём дочерям присмотрела женихов, и ни одной они не пришлись по душе. Тогда началась психическая атака: день за днём внушала Александра дочкам, что без

САМОВОЛКА

отца хозяйство рушится, в своём доме без мужика никак, что она уже силы свои поистратила, за всем не успеть. Грозила и умасливала, что одинокая девушка как мишень для людских сплетен, и всякая грязь к ней пристаёт, и защиты у неё нет. - Красоты особой Бог вам не дал, и богатства за вами немного, позариться не на что, - нашёптывала мать. - Мужиков-то война повыбивала, ой, останетесь одинокими, горемычными… Дальше лились горькие слёзы, а то и угрозы. - Чем тебе, Нюрка, Яша-то плох? Семья зажиточная, работящая. Сам - какой баской парень! Да любая рада была бы пойти за него. - Мама, вот только не он! Ну, не глянется он мне, не знаю почему. Ходит за мной, как телок на привязи. В детстве-то всё золотушный был, соплями швыркал, бр-р-р. - Дура ты, Нюрка! Для жизни Яша самый подходящий, не время рыться в женихах. Потом локти будешь кусать, мать вспоминаючи, да поздно будет. - Что ж ты меня, маменька, из дому-то гонишь?! - Нюра выла белугой. - Стерпится - слюбится, все так живут, доченька. Потом спасибо матери ещё скажешь. Жди сватов. - Ну как я с ним жить буду? Сёстры его меня поедом съедят, мама! - Вот что, девонька! Если супротив матери пойдёшь, то суму тебе в руки и живи, как знаешь. Мне ещё двоих пристроить надо! На свадьбе Нюра сидела, как каменная, ни словечка не проронила. Яша светился от счастья, хоть и с опаской посматривал на отрешённое лицо молодой жены. Отстучали дробью каблуки, смолкли гармони и песни, гости разошлись по домам, пожелав молодым скорого прибавления. Убирая со столов посуду и остатки угощений, Нюра пыталась оттянуть тот момент, когда она окажется в одной постели с Яшей. Под пристальными взглядами золовок она направилась к кровати, отделённой от общей

комнаты ситцевой занавеской. Сдерживая себя, старалась терпеть неумелые ласки мужа, ненавидя его тянущиеся к ней губы, его горячие руки, жаркую перину и пеструю занавеску. Нюра пыталась найти в муже что-то привлекательное, зацепиться за что-то. Ей нравилось смотреть, как он колет дрова, высокий, поджарый, точными ударами умело разбивает напиленные толстые тюльки. А вечером за общим столом, когда ехидные золовки начинали подкалывать её по поводу маленькой груди или толстой задницы, Яша опускал лицо к тарелке, чтобы не встретиться с ней взглядом, и молчал. Он ни разу не осадил своих сестёр, не стукнул кулаком по столу, и даже свекровка посмеивалась шуткам дочерей. Нюра чувствовала себя одинокой и беззащитной, что было совсем не в её характере. Как-то заикнулась об отдельном доме, на что муж ответил, что не может оставить родителей и сестёр без помощи, что она слишком придирчива, со временем всё притрётся и образуется само собой, надо немного потерпеть. Это означало, что никогда Нюре не бывать в этом доме хозяйкой. Прожили они совсем недолго. Однажды Нюра вышла из дома и решила, что никогда больше в него не вернётся, ушла - в чём была. В дом матери возвращаться было бесполезно, как и оставаться в деревне, Нюра поехала в Киреево, устроилась на работу, зарплата сорок пять рублей, жить можно. Для жилья сняла угол в доме знакомых. 13 - Вот так оно всё и повернулось, - Нюра горестно вздохнула, - говорила мне мать, мол, найдёшь такого, что по стенам будешь бегать, так и вышло. Где вот он, этот ирод? Места себе не нахожу второй день, полезешь тут на стенку. Валентина кивала головой, соглашаясь с ней. Выпили ещё по рюмочке и даже обнялись на прощание. Обеим стало гораздо легче на душе, и обе были уверены, что мужья вернутся с минуты на минуту.

Виктор ЧУЛКОВ

Поэзия Русская женщина Сокровенная, теплая, нежная, Не криклива твоя красота! Настоящая, мудрая женщина, Пред тобой отступает беда.

Анна ВЕРИНА

ЖИЗНЬ ПРОСТА И НЕЗАМЫСЛОВАТА

*** Тихий вечер, солнце уж не ярко. Но душе усталой хорошо. Не ждала я от судьбы подарка Но подарок сам меня нашел. По-над лесом тучки громоздятся Все ненастья мимо пронося. В мир хочу, как в юности влюбляться, Ничего при этом не прося. Жизнь проста и незамысловата, Если в ней царят любовь и труд. И в тиши взлелеянного сада Птицы счастья снова гнёзда вьют. Вышивка... Мама, мама... Видишь, - я живу... И твою «Лучинушку» пою... Ты дала мне пяльцы и канву, Вышиваю... Басню - жизнь свою. Мама, мама... Отчего тоска? И чадит, и жжёт, как головня?.. Мама, мама, где твоя рука? Как ты там, родная, без меня?

Ты - всесильная! Ты - успешная! Знаешь долю свою наизусть! Пьет смиренно душа твоя вешняя Вечных истин глубинную грусть. Жить не женской судьбою завещано, И любить, и прощать. И... терпеть! Пресвятая российская женщина, Ты России не дашь умереть. *** Золотые перелески... Осень, родина моя. Леса шорохи и всплески – Задушевные края. Бабье лето ворошится Рыжей солнечной волной. Ах, как сладко воротиться В лес медовый и родной. Ветер кружит по опушке, Звонкой осени прораб. По реке плывут веснушки, Листопада жёлтый крап. На небесном синем ситце Осень копит облака. В бабьем лете поселиться Я б хотела. А пока В золотые перелески Погружаюсь и пою. Ничего, что славить не с кем Осень светлую мою.

Посмотри, как холст на пяльцах бел, Втискиваю крестики в формат... Кто-то вышить радугу сумел, Кто-то узелки плетёт подряд...

*** Не странно ли, что души не стареют. И время их не властно изменить. Они светлеют, а порой темнеют, Кому уж как сумеется прожить.

Но мои печали мне легки. – Ты б довольна дочерью была. Только узелки - мои силки... Чересчур их много наплела.

Душа войдет на время из Пространства, Поселится в материи любой, Чтоб укрепить земное постоянство, В котором наивысшее - Любовь!

Об авторе. Анна Верина (псевд.) (1948) родилась в городе Можге УАССР. Закончила биолого-химический факультет УдГУ, факультет дополнительного высшего образования Ленинградского госуниверситета по специальности социолог-психолог. Работала в школе, на заводе, в частном бизнесе. Член СП России с 2002 года. Публиковалась в республиканских газетах и журналах, в том числе в журнале «Луч», в коллективных сборниках. Автор пяти книг стихов.

«КУДА Ж НАМ ПЛЫТЬ?»

Не старится душа, не умирает! – Пыльцу сбирая мудрости земной, Пчелою медоносною взлетает В пресветлый улей - в Горнее. Домой! *** Для донкихотов мельниц много. Их роль смешить, чтоб не убого У фарисеев жизнь текла. И донкихотам несть числа. Смешные жертвы идеалов... Их полегло в веках немало. Очки спадают - явь гола. О, скольких поглотила мгла... *** Облачко последней благодати Слишком быстро тает надо мной. Жаль, что я уже почти на старте В мир иной. Краток праздник бытия земного... Я ль не страстно каждый миг жила?.. Стыдно, что о жизни так немного Поняла. Всё уйдёт под землю, и утихнет То, что было счастьем и виной. Память растворится в топкой тине Временной. *** Где-то в неге млеет лето. Где-то плачется метель. А во мне - и то, и это, Дверь срывается с петель... То безумные желанья, То рассудок правит бал. Сердца бег пугливей лани. Разум пятиться устал. Песня главная не спета. Нет мелодии и слов. Душно в узости корсета. Страшно в ласковости снов. *** Какая-то неведомая страсть Грызёт нас изнутри, и принуждает К бумаге, как к соломинке, припасть, И жизнь как будто смысл обретает.

Но кажется порой - напрасен труд Неуловимых истин дух тревожить, Их даже не века, а дни сотрут... И стоит ли слова в пространстве множить. Но если хоть один прочтёт, и весь Исполнится высоким устремленьем, То, значит, безусловно, смысл есть Писать романы и стихотворенья! *** В лунки луж лопочет дождь,Молится ли, плачет... По листве струится дрожь, С веток наземь скачет Град тяжёлых капель-слёз Об ушедшем лете. Обниму стволы берёз, Погорюем вместе. *** Что будет, не знаю... Удача ль какая Меня осчастливит в ближайшие дни... Ах, горочка-жизнь, ты такая крутая, Съезжаю, съезжаю под горочку вниз... Дремучая грусть затаилась под сердцем. Свернулась в клубок, настороженно ждёт… А солнце так мягко сияет из детства... А память так ласково в юность ведёт. *** Вот и снова опор не чую. Больно-больно в клетушке сердца. Как же к маме родной хочу я, Повиниться за всё, погреться. Надрывалась душа тоскою. Я бросалась ко всяким встречным, Чтоб не чуять в себе изгоя, О сиротстве не думать вечном. Нить тропы заросла бурьяном... От небес голова кружится... Горизонт отливает рдяным... Это солнце моё садится.

Библиотека малого жанра

Сергей ШИРОБОКОВ

ДЕЛА-ДЕЛИШКИ Глазами провинциала Короткие рассказы с сатирикоюмористической канвой Победитель К директору Игринского леспромхоза Фоме Гордеевичу Бабкину чокеровщик Лёня Столяров зашёл без стука, привычно и звонко приветствовал: «Нонаквиламускас!». На латинском. «Зело берзо! Мы сеем и сеем, и сеем, когда же сбор урожая?.. Вместо зерна чертополох вырос», - довольный своим ответом смеялся директор. На русском, хотя смех интернационален. - Вот, - сказал Столяров и бережно положил на стол конверт. – Почитайте и поймёте, какие неординарные люди трудятся под вашим крылом. ФомаГордеич взял конверт и на всякий случай предупредил: «Если заявление на увольнение, то не уволю; если ты, Семёныч, за получкой, в кассе пусто». Столяров понимающе посмотрел: не совсем, дескать, дурак увольняться – велика Россия, но денежка в Москве да у нефтяных олигархов, а правда у Президента в Кремле, который не красно солнышко, всех не обогреет. - Поздравляем Вас, вы оказались в числе победителей конкурса «Рабочая честь России». Награждение состоится в конференц-зале торговопромышленной палаты, - вслух прочитал директор и крепко пожал руку чокеровщику. Фома Гордеич высказал твёрдую уверенность, что победитель получит солидную денежную премию, а может быть, даже цветной телевизор. Для Столярова же главным была не материальная сторона, а осознание того, что он причислен к когорте избранных, архитекторов человеческих душ. Не зря, значит, Лёня скрипел пером до первых петухов. Канут в лету города и люди, но останется

Сергей ШИРОБОКОВ

газета с пожелтевшими страницами со статьёй Л. Столярова «Тяжёлые кубометры». Супруга Серафима, бывало, поругивала: «Толку от твоей писанины меньше, чем от козла молока. Ни зарплаты, ни гонорара, ни уважения, а одни расходы на бумагу, чернила, конверты. Простота хуже воровства». Что она скажет, когда рабкор Столяров небрежно кинет на стол тугую пачку денег или занесёт в дом цветной телевизор. Очень даже может случиться, что Фома Гордеич порекомендует его в бригадиры чокеровщиков. За самого себя радостно: широко шагнуть и штаны не порвать – это вам не горсть кедровых орешков расщёлкать. Выпросив два дня отгула и денег на дорогу у директора, прослушав неполный курс лекций о моральном кодексе строителя капитализма у домашнего прокурора – супруги Серафимы – чокеровщик Столяров сел в почти пустой вагон, и паровозик заскрипел по узкоколейке. Холодило. Пришлось затопить печурку. Покачивало, как после бутылки спирта, и вагончик чудом удерживался на рельсах. Победитель подрёмывал, угретый, тугой узел галстука не давал расслабиться и видеть цветные сны. Город встретил серыми сугробами, грохотом трамваев, скрипом сотен новых и старых подошв. Лоджии грозно нависали над головами. Большой и малый народ спешил по непонятным делам. «Суета сует и томленье духа», - думал Лёня Столяров, приближаясь к зданию торгово-промышленной палаты. В конференц-зале праздного народа собралось, как шишек в лесу. Артистов тоже было много. Все нарядные, живут же люди! «И всех ведь кормить-поить надо. Вот бы их на лесоразработку или пни корчевать», - невнятно ворохнулся внутренний голос предка Столяровых – Акинфия Ардальоновича, преданного чекиста. Лёня заглушил зов, удивляясь про себя: ведь столько лет кануло, а голос крови всё никак не успокоится. А пора бы. На сцену он шёл с гордо поднятой головой. «Леонид Семёнович Столяров, наш уважаемый рабкор, из самой глубинки народной. Его статьи и очерки пользуются неизменным успехом у читателей. Сеет разумное, доброе, вечное…» рабкору крепко жали руку. Столяров стоял в радостном смущении и ждал материального подтверждения высокой оценки «Тяжёлых кубометров». Ему торжественно вручили Благодарственное письмо в золотистой рамочке под стеклом. Лёня ждал, когда принесут телевизор. Но вызвали следующего победителя, а он пошёл на своё

Об авторе. С.Широбоков (1955) родился в деревне Курашево Игринского р-на УАССР. Закончил филфак УдГУ. Преподавал в сельской школе, был нефтяником, служил в армии, с 1982 года – в журналистике. Работал в Игринской районной газете, на республиканском радио. Заслуженный журналист УР. Автор книги новелл «Заметы» (Глазов, 2005 г.). Постоянный автор журнала «Луч».

ДЕЛА-ДЕЛИШКИ

место с низко опущенной головой: «На-кося выкуси, Фараон египетский! Дадут и ещё раз поддадут, чтобы к капитализму легко бежалось. Sic transit Gloria mundi – так проходит слава мирская». Бесцветным факелом сгорел его цветной телевизор. Не один Столяров оказался в дурацком колпаке. Только три победителя получили по магнитофону, а остальным вручили грамоты, дипломы, благодарственные письма. Бумажки, выражаясь народным языком. «Чем богаче, тем жаднее. В ком нет добра, у того правды не сыщешь», - горько размышлял рабкор-чокеровщик Леонид Столяров. Внутренний голос боролся с минорным настроением: «Ну и что, что два дня коту под хвост. Ну и что, что на дорогу потратился. Зато столицу увидел. Зато наверх хвалы высоко вознесли. Не всё же деньгами мерять и, как манны небесной, цветной телевизор ждать. Не повезло сегодня, повезёт завтра». И Столяров заулыбался. На фуршете выпил бокал шампанского – мир закачался в розовых тонах. Перед отъездом чокеровщик Л.С.Столяров наскрёб денежек на сотовый телефон. Для дочерисемиклассницы. Она о таком подарке все уши прожужжала. Скажет, что как победителю вручили. Обе обрадуются. Жена особенно. Она ведь хоть его критикует, но Лёня-то знает: он – весёлый и как стёклышко трезвый – лучший для неё подарок. Жизнь – это лотерея. Руки и другие части тела с нужного места растут, так что не только на цветной телевизор, на машину скопит. На «Оку» без берегов, а может, даже на «Волгу». Чем чёрт не шутит, когда Бог дремлет. Не так разве?

Ностальгия Очень уж не нравится, когда прошлое чернят. При Советах Федя Боткин за кулаков заступался, фабриканта Савву Морозова хвалил за его благотворительную деятельность. По этой причине долго в коммунисты не принимали, но, учтя рабочекрестьянское происхождение и выдвижение в бригадиры, стал членом КПСС. Радовался, что строит светлое будущее, и он находится в первых рядах. Недостатки были: одни как пчёлы трудились, другие спустя рукава, а отдельные – трутни трутнями, а зарплату получали почти поровну. К тому же гнилой Запад зазря ругали и очень негров жалели, особенно из «Хижины дяди Тома». Зубной пасты не было, и даже порошка. В грязи тонули, о газе слыхом не слыхали и дровами обогревались. Так что грянувшей перестройке Боткин нисколько не удивился. Надо было что-то менять. Но у нас ведь как: ломать не строить, под корень решили уничтожить фундамент социализма. Не стоило этого делать. Надо было кое-где кирпичи и подгнившие брёвна нашего общего дома заменить,

облупившуюся краску убрать и чиновников за горло взять. Где там… Без царя в голове пошли крушить всё подряд, Советы чернить, Брежнева Леонида Ильича клеймить. «Не надо спешить, - говорила даже супруга Феди, - человек войну прошёл, о людях заботился, зачем же огульно обвинять Генерального секретаря». И правда: на себя бы вначале поглядели, умники, - вся рожа в пуху. Лично у Феди Боткина такая установка: плохое с корнем вырывать, хорошее перенимать и внедрять, а мелочные обиды сами собой забудутся. Раньше субботники, демонстрации проводили. Празднично было! Флаги, транспаранты, единение сердец. Бывало, идёшь стройными рядами, а на трибуне секретарь райкома громовым голосом через микрофон как рявкнет: «Да здравствует орденоносный сыродельный комбинат!» Лица в радости, душа на небеса взойти готова. Народу будто воды в половодье, такая сила от людей шла – горы были готовы свернуть, целину распахать, реки повернуть вспять. С Лениным он не дружил, но уважал, потому что тот ума был выдающегося. Агитатор, пропагандист, организатор. Хотел вождь мирового пролетариата как лучше, но получилось не совсем хорошо. Но сделал немало и добром помянуть Ленина не грех. Не призывал Боткин на митинг, но коммунистический субботник в честь дня рождения провести бы надо, потому как апрель, всюду поллитровки, всякая дрянь валяется и глазу неприятно. Как член уличкома Федя намекнул об этом главе сельской администрации Василию Васильевичу Демидову. Он - ничего мужик, глас народа слышит. Хорошо, говорит, коммсубботники канули в лету, но дни экологической чистоты объявим. И объявил. Пенсионеры ударно поработали, три кучи бутылок из-под одеколона тройного, пивных банок, полиэтиленовых бутылочек, полторашек нагребли. Молодёжь в стороне осталась. Неудивительно, такой нынче народ пошёл. Дни летят, не заметишь, как Первомай по стране зашагает. Время пробуждения природы и надежд. Эх, хорошо бы праздник для души устроить. Не стало настоящего веселья. После перестройки транспаранты куда-то исчезли, красные флаги поблёкли, поизорвались. Портреты Ленина, Карла Маркса, Брежнева, Сталина, конечно, давненько на свалке истории, но надо бы прославить сегодняшних вождей – Ельцина, Путина, Черномырдина. Чубайса, может быть. Прошагали бы по центральной улице, помахали флагами, речи толкнули о сегодняшней жизни. Ну, а после демонстрации, как бывало раньше, на зелёном лугу шашлыки пожарили. «Зверобойчиком» освежились да пивком. Нынче его в магазинах – полки ломятся, не то, что в застойные времена, когда в очереди рёбра трещали и только по две бутылки на руки продавали. В.В.Демидов, как уже сказано, мужик 33

Сергей ШИРОБОКОВ

нашенский, но остроты момента не прочувствовал. Не в духе, наверно, был, капиталистические отношения с трудом внедряются в сознание сельских масс. Ты, говорит, Фёдор Семёнович про большевистские настроения забудь, демонстрации в наше время - всё равно, что корове седло. И ещё глава дружески предупредил, что демократия демократией, но ФСБ свою работу знает. Не совсем дурак Федя, понял, в какую сторону волну глава администрации гонит. В том закавыка, что их дед Аверьян в недобрые времена кулаком был объявлен и как врага народа его сослали в томские лагеря. Больше Боткин ни слова не сказал, пошёл к себе домой. Семья у него - дай Бог каждому: три сына, четыре дочери, жена, матушка, и двор – хоть в футбол играй. До Первого мая плакаты, транспаранты, флаги подготовят и своими силами демонстрацию проведут. Чо им кому-то кланяться… После шестидесяти времечко быстрым ручейком течёт. Не заметил, как Первомай пришёл. Солнышко в окна заглядывало, южный ветерок нежился в зелени, когда во дворе на митинг собрались. Приходи, кума, любоваться: дочка Варвара с плакатом «Коммунизм – светлое будущее человечества», старший сын с портретом Ельцина, любимая сноха Татьяна с российским триколором, жена с маленьким красным флажком… - одним словом, демократия во всей красе. Фёдор Семёнович, конечно, за собственноручно выстроенной трибуной речь толкнул, кратко обрисовав сложность международной обстановки, подчеркнув роль России в развитии капитализма и особо отметив значение семьи в становлении демократического общества. «Золотое солнце свободы взойдёт! За братство всех народов Великой России! Ура и ещё раз ура!» - так завершил он своё выступление. Продефилировав по двору и намахавшись флагами, сели за стол. Тост произнесли за Международный день солидарности всех жителей планеты. Гармонь не запылилась. Заслышав песни, соседи пришли. Не с пустым карманом. В разгар веселья глава администрации Василий Васильевич Демидов припожаловал. Власть из дому не погонишь. За стол посадили, чарку налили. Он, как всенародно избранный, за здоровье избирателей и в честь весеннего праздника рюмку поднял. Всё честь по чести, но задержался недолго, а мы до первых петухов пели и плясали. Надо праздники себе устраивать. После них голова не болит, жить ещё лучше хочется. И с ностальгией и без неё. Как получится.

Добро с кулаками Коля жизнью ломаный мужичок. Где только не бывал, чего только не знает: в Сибири лес рубил, 34

Байкало-Амурскую магистраль строил, в плену у чеченцев горбатился. Хорошо там, где нас нет. Под пенсию приземлился в родной деревеньке. Работы нет: летом и осенью грибы собирал, за клюквой ходил. По топкому болоту как молодой нёсся. Жёнка Катя говорила, что за ним и чёрт не угонится. Николай сам себе удивлялся. Вот, говорит, до 55 дожил, хотя курил и пил безбожно. И зачем носился по белу-свету, раз дорога опять на родину привела. Откуда вышел, туда и пришёл. Смолил «Примку», покряхтывал, щурясь на нежаркое солнце. - Мы вятские – мужики хваткие, лаптями щи хлебаем. Выйдут на наших пять их двадцать пять. По мордам надаём и бежим. Их двадцать пять, а нас пять. Если догонят, то худо им придётся, опять по мордам настукаем, - балагурит Николай. – Мы таковские, тары-бары-растабары разводить не любим. Роста он невысокого, рыжеватенький. Выпьет, как помидорка поспевшая красный становится. Катерина тоже рюмочки две опрокидывает и поёт. После третьей начинает плакать и ругать Николая, что он не работает, на её пенсию пьёт. «Дык, оправдывается тот, - соседу баню поставил, сена наготовил, клюквы сдал – это поболее твоей пенсии набегает». - Ах, Коля-Николя, ведь не пьёшь, дак какой хороший. А выпьешь – ничего тебе не надо. Корова не кормлена мычит, овечки по улице шастают. Скоро ли пить-то перестанешь, чёрт рыжий, - причитает Катерина. И вдруг своей натруженной рукой угощает мужа затрещиной. Николай сообразить-то не успевает, что к чему, а Катерина уж его жалеет: «Как мне ведь тебя, Коленька, жалко. Один ты, родня далеко. Помрёшь, дак я же хоронить буду…» Катерина плачет, Николай тоже ревёт. - Ах, Коля, Коля, зачем ты такой алкоголик. О доме не думаешь, лишь бы выпить. Убить тебя мало, чёрта рыжего. Катерина вдругорядь угощает мужа звонкой пощёчиной и ласково гладит по жёсткой спине Николая: «Кому ты нужон, никому-никому ты не нужон. Меня не будет, дак кто тебя накормитнапоит…» Николай опять наливает рюмашку, Катерина сердится, и по новой слышится звонкая пощёчина… Так продолжается целый вечер. Весело, телевизор смотреть не надо, но Николая жалко. - А разве ж мне не жалко? Ой как жалко. Ведь работящий у меня мужик, но водка губит. У, сатана вятская, морда краснопегая. Катерина намеревается отвесить Николаю очередную затрещину, но тот уже спит за столом.

ДЕЛА-ДЕЛИШКИ

Железная дверь Ой-ёй-ёй-ёй, какая жизнь наступила! Вечером на улицу выйти страшно, бандиты изобьют, изнасилуют, калекой оставят. За пенсией одному идти опасно, вырвут сумку, где деньги лежат, и голодовать тебе целый месяц. Телевизор включишь, радио послушаешь – везде вал преступлений, везде стреляют, самолёты захватываются, родная русская кровушка льётся. Неладно что-то в нашем царстве-государстве. Чтобы успокоиться, валидол пью, водой запиваю, от тоски и вселенского горя за газеты берусь. И здесь неутешительная картина: воровство и коррупция, фиеста на улице олигархов, СПИД и суицид. Январский озноб прошибает. Скорей в тёплую постельку, голову, как страус, под цветное лоскутное одеяло прячу. Но разве сердце успокоишь, разве сном младенца заснёшь, когда хлоп-топ! Двери вдребезги стучат! От такого шума заикой можно остаться, и стресс на всю оставшуюся жизнь обеспечен. Что поделаешь, никуда не денешься – на первом этаже девятиэтажки живу. Каждый за честь считает несчастной дверью хлопнуть. Но нет, это не двери стучат, это «новые русские» разборки устроили, ко мне рвутся. Святой Боже, правый Боже, спаси и сохрани раба своего! Сам не побеспокоишься – никто за тебя даже пальцем не пошевелит. Под лежачий камень вода не течёт. Надо железную дверь поставить, тогда под одеялом дрожать не будешь, заживёшь светло и радостно. Поскорей к соседу обратился, он в этом деле большой дока. За ним не заржавело. К обеду дверь была поставлена: с маленьким окошечком и гарантией качества. Отсчитал ему почти две тысячи рубликов – жалко, зато спокойно и безопасно. Впервые за последние месяцы улыбнулся. Забот невпроворот, в голове молнией сверкнуло: двери надёжные, но окна-то без решёток. Бандиты стёкла перебьют, цветной телевизор и старый магнитофон сопрут, а самого инвалидом сделают. Будешь в старости на паперти копеечку просить. Задрожал, как октябрьский лист. Ночь не спал, с утра - опять к соседу. Так и так, говорю, Пётр Кирилыч, выручай, а то сгину ни за грош. Вошёл в положение, решётки установил. Хоть и лишился двух тысяч рубликов, зато на сердце – именины. После установки железных дверей и решёток в походке появились важность и значительность. Соседи уважительно стали обращаться по имени-отчеству. Здравствуйте, говорят, Сергей Васильевич, как ваше здоровье. В долг просить перестали. Хорошо жить на

белом свете, когда себя уважаешь и никакого чёрта не боишься. И на старуху бывает проруха. Бытовые мелочи стали настроение портить. На первых порах исчез коврик под дверью. Хоть дырявый был, но всё равно жалко. Дальше – больше: воры, подметив мои железные двери и решётки, посчитали меня «новым русским» и из подвала украли велосипед, пять банок с солёной капустой. Совсем обнаглел народ, какой-то писака на железных дверях выцарапал: «Контра, кулацкая морда!». Целый день скоблил, чистил, красил и тихо матерился, чтобы соседи не услышали. Вот хамьё перестройка родила: копейки медной не стоят, а рыло кверху гнут по-рублёвому. Дальше - больше, слабину почувствовали, стали меня игнорировать. Домкомом не выбрали. Дискриминация началась самым гнусным образом: никогда полы в коридоре не мыл, а тут график вывесили. Пришлось познакомиться со шваброй и лентяйкой. Собачку любимую, Персика, невозможно стало на улицу выпускать, соседские шавки загрызть готовы. Чувствуют, видимо, настроение хозяев супротив меня. Это они от зависти, а от неё до ненависти меньше шага. Вот как отношение переменилось, всему виной железные запоры. Пришёл к соседу. Да ну, говорю, к чёрту лысому, размонтируй-ка ты у меня железную дверь и решётки, к монаху одинокому, убери. Сосед посмеялся про себя и за работу почти две тысячи взял. Карман полегчал, зато народ с пониманием отнёсся: нельзя, дескать, от людей забором огораживаться; будь как все, и люди к тебе потянутся. …Было это на самой заре перестройки. Сейчас буквально все железом оковались, как в старину рыцари. Плюнул на такую жизнь, занял четыре тысячи у внучатого племянника и снова железные двери и решётки на окна поставил. Так-то надёжней, народец пошёл лихой, вороватый.

Сундук Вот что скажу вам, товарищи-неудачники и господа-нувориши: надо жить своим умом. К такому пониманию приходишь со временем, когда шишек на лбу набьёшь. Как говорится, не намучаешься – не научишься. Надо ли мне было слушать свою супруженцию Каролину Феофановну Рылееву? Она дама светская, гордая, моей деревенской фамилией пренебрегла. Мы, говорит, из рода декабристов, и корни не должны прерываться. Пусть будет так, но ближе к делу, как сто раз повторяет на дню мой сосед Гаврила Дуркин. 35

Сергей ШИРОБОКОВ

Самая главная закавыка в том, что прислушался к желаниям своей Каролины и по глупости деревянный дом с десятью сотками сменил на однокомнатную «хрущёвку». Жена в радости: в ванне плещется как утка, стирает и ни ухом, ни рылом, простите, не ведёт по растопке печки. А причина простая: у нас центральное отопление, но это так, на словах, а на самом деле холодно, в шерстяных носках спасаемся да в валенках. На плечах, ясное дело, шуба: у ней норковая, у меня – овчинная. Пора бы по примеру соседа Дуркина печурку установить, но нынче её в магазинах дефицит. То ли потому, что возврата к прошлому нет, и совсем мало стали выпускать, то ли по причине похолодания по всей России-матушке раскупили. Конечно, холодный метод содержания граждан даёт поразительный эффект, но я не Порфирий Иванов и хочу, если не женскую душевность, то хотя бы приличного комнатного тепла. С такими думами жил позавчера, вчера, а сегодня, шкандыбая по холодному полу, наткнулся коленом на острый угол сундука. Ток пробежал по телу. Ругнулся. Бабушкино добро, пора бы давно на свалку выкинуть этот старый бесполезный обломок прошлого века. В старые детские добрые времена мы в прятки играли, и всегда кто-нибудь там прятался. На видном месте, а найти не догадывались. Тепло стало от воспоминаний. Этот сундук ещё сослужит добрую службу. Покатил по ледяному полу на свою половину. Вековую пыль вытряхнул и постель на пуху постелил. Улёгся, лоскутным одеялом накрылся. Тепло, хорошо, беззаботно, как в раю. Первый раз в эту зиму заснул сном младенца. Чтобы стуком не будили, звонок с мелодичной музыкой установил. Для солидности замок врезал. Окошко выпилил, остеклил. В век цивилизации без телефона не проживёшь, как говорится, владеешь информацией – владеешь миром. Звоню, радостью делюсь. Свет провёл – книгу читаю, кругозор расширяю. Хорошо, беда как хорошо одному. Помните: «Я ненавижу человечество, Я от него бегу спеша. Моё единое Отечество – Моя свободная душа». Но вот интеллигентно стучится моя прекрасная половина: «Тит Титыч, не изволите ли кофейку испить?» А почему бы и не испить?! В полночь Каролина опять стучится. Не стучи, говорю. Не совсем ещё глупая, поняла. Культурно позвонила. Плачет: дескать, пусти переночевать, замерзаю без тебя в тоске и печали. Утри слёзы, отвечаю, приходи завтра, тогда свой вердикт вынесу. Но сердце не железное. Жалко, не враг народа все-таки, моя половинка. Крышку сундука откинул: «Заходи, пожалуй, в мой мавзолей. Как-никак вдвоём вдвойне веселей». Да к тому же характер слабый, добрый то есть, - все Поздеевы такие. 36

Золотое плебейство Выступать не люблю, но за правду пострадать готов. Это что же творится, уважаемые господа своей судьбы: овец извели, как врагов народа, лошадей всё меньше и меньше, кур перестали держать. Не то было в сталинские времена: шерсть сдавали, яйца – обязательно, мясо, масло, а лошадка всегда была в почёте. В перестроечные годы до свиней добрались. В нашем совхозе их было до тысячи, а сейчас осталась сотня. Большинство сельхозпредприятий вообще отказались от хрюшек, говорят, невыгодно, зерна маловато, а покупать – хрюшка золотая выйдет. Что тут делать? Пришлось из северной столицы ехать в столицу трижды орденоносной Удмуртии. А это ни много ни мало сто семьдесят вёрст. Жена, Акулинария Дормидонтовна, успокаивает: дескать, не реви, не тревожься, деньги выделю, а для меня ко дню рождения парочка хрюшек-близняшек будет подарком. Упрямиться не стал, но спросить решился: «А как, уважаемая Акулина, жена моя законная, привезу свинушек, когда у нас машины не бывало, а мотоцикл сломан. На коне верхом что ли?» У супруги ответ готов: кум, говорит, на автобусе «Сапсан» работает, он в случае чего в беде не оставит. Да, это так, конечно, фирма у него богатая, по два телевизора в салоне автобуса. Захрюкают поросята – можно звук погромче сделать. На Сенном рынке двух близнецов купил, здоровенькие, с розовыми пятачками. В мешке нести несподручно, задохнуться могут. Зайду-ка, думаю, к двоюродной сестре, коляску обещала подарить, у нас невестка на сносях. Хорошо встретила, угостила, поросяток в одеяльце закутала, и поспешил я до автобуса. «Сапсан» гордо стоял, но кума моль, видимо, съела – нет его. Коллега-водитель объяснил, что заболел Степаныч самой, что ни на есть, национальной болезнью. Увидев мою коляску, заднюю дверь открыл и побеспокоился: «Вы, папаша, с детками осторожнее. В туалет захотят, остановлюсь. Так что приятной поездки». «Сапсан» как на крыльях мчался. Оглянуться не успел, как к Якшур-Бодье подкатили. Близняшек на руки, в одеяльца и поскорей в туалет. Это удовольствие у них прямо на улице. Хрюкают черти, чувствую, не от удовольствия, жарко, видать, в автобусе. Надо, однако, поросят пивком охладить. Взял «Толстяка» полторашку, сам выпил и хрюшек угостил. Понравилось, успокоились, храпака задали. Молодцы, так держать! Помчались к Игре. Осень золотая за окном, красота неписаная. Опять же «видик» о чём-то весёлом поёт. Не жизнь – малина! Хорошо стало на душе. Приеду, благоверную подарком обрадую, она от радости баньку истопит, сходим вместе, попаримся. Потом можно будет пивком

ДЕЛА-ДЕЛИШКИ

побаловаться, зятёк как раз рыбки насушил. И с такими вот радостными мыслями докатили до Игры. Здесь сходили в биотуалет. В закусочной «Арсенальное традиционное» купил, себя и хрюшек угостил. Они благодарно помахали хвостиками и улеглись досматривать сны. Комбикормовый завод завиднелся. Скоро автостанция. Хоть бы кто помог коляску с поросятами выгрузить. Нашлась добрая душа. Дамочка средних лет, в очках, интеллигентная. Вы, говорит, гражданин, коляску выгружайте, а ваших внучат мне доверьте, помогу. Хорошо, отвечаю, добрый человек, так и сделаем. И как назло мои близнецы недовольно захрюкали на руках женщины и своим визгом всех в автобусе на «уши поставили». Дамочка от неожиданности чуть в обморок не упала и шепчет бедная: «Все люди свиньи, но никак не думала, что малые дитятки с рождения такие поросятки… Вот оно, золотое плебейство!» В общем, вышел конфуз. Водитель ругается и штраф требует. Будет, говорю, когда свинки мясом отблагодарят, и адрес свой ему сую. Хорошо хоть Акулина моя пришкандыбала. Мы поросят в коляску – и ходу. Они хрюкают, визжат, характер показывают. Дошло до меня, что пива просят, дабы опохмелиться. Нет, говорю, не видать вам спиртного, как своих ушей. Русских алкашей опохмелка губит.

Подарок из Китая Алёшкой Суслопаровым меня ругают от рождения, а живу недалеко от вас, в селе Дебы. Работаю не министром и даже не бригадиром, а всего-навсего трактористом в местном сельскохозяйственном кооперативе. Нынче уважения к хлеборобу мало, и механизатор перестал быть центральной фигурой на селе. Тракторишка – глубокий старикан лет под девяносто, а зарплата такая, что назови – заревёшь горючими слезами. А промежду тем, детей целый выводок – две дочки и два сына. Растут, одежда на них горит. Едойто коровка Манька выручает, да картошки полный огород засаживаю. Вот в смысле приодеться – тут заковыка, денежка живая требуется. Старшая дочь Фира пуховик просит купить. Спонсоры уважаемые, государство – мачеха, откуда бедному крестьянину взять шесть тысяч на пуховик для дочки и на ботинки для сына. Шутка ли? Сижу, сигареткой попыхиваю и думу думаю. Разлюбезная моя Агафья Павловна как всегда на высоте оказалась: а съезди-ка, говорит, Алексей, в Балезино. «А там чо, - спрашиваю, - деньги на деревьях растут что ли?»

Оказывается, там останавливается поезд «Пекин-Москва» и можно совсем задёшево одежду и обувь купить у китайцев. Вручила две с половиной тысячи трудовых рублей, и поехал я с лёгким сердцем в Балезино. Ночь переночевал у знакомых, а рано утром отправился на вокзал. Ой-ёй-ёй-ёй, народу, что тёмная туча. И чёрные, и рыжие, и серо-буро-малиновые. Все бегают, суетятся, как рой пчелиный жужжат. Поезд показался, меня как кильку в бочке зажали, дыхание спёрло. Чувствую, штаны за что-то зацепились и пуговицы разлетелись. «Караул! – кричу, - без брюк оставили». Шутка ли? - Умурт, вумурт, - послышалось над головой, и из окна вагона голова китайца высовывается с глазами узкими, как у цыплёнка. – Пажалуйста, умурт, маломало тавар. Чего только нет у нехристя: кожаные куртки, перчатки на рыбьем меху, свитера, полушубки с белыми воротниками. Подлаживаюсь под китайца: мне, говорю, маламала пуховик надо. Кароший давай, плохой сам носи, китаёза такая-рассякая. Цыплячий глаз китайца стал ещё уже, расцвёл от улыбки: моя-твоя понимай, говорит, и суёт под нос куртку. Три пальца показывает, а я ему упорно два. Умные люди всегда найдут консенсус: согласились на двух с половиной тысячах. Пока из толпы выбирался, рёбра крепко помял. Но упорно и крепко прижимал к груди мягкий пуховик. Вот Фира обрадуется! И действительно, супруга осталась довольна, а дочка напрямик сказала, что куртка отличная и «спасибо, тятя, за подарок из Китая. Скажу, что ко дню рождения подарили». Пусть носит. Дети – наша радость. Надо будет – последние кальсоны продам, чтобы всё у них было как у людей. Но… рано пташечка запела. Опростоволосился, форменным образом опростоволосился. Через час с небольшим острые гусиные перья проложили дорогу к телу любимой дочери. Короче говоря, колоть начали, потому как там пуха было кот наплакал, а перья длинные, обычно из них поплавки делают. - Терпенью конец пришёл. Нет возможности носить пуховик, вся спина в исцарапана. К тому же перья начали гнить, запах такой тошнотворный, что просто ужас, - жалуется Фирочка. Не везёт так не везёт, что ты будешь делать. Дожили, на родине, на глазах честного народа, обманывают гражданина великой России. И что теперь прикажете делать, милостивые государи? Ладно, своим гусям надо будет умные головы поотрубать, пуху натеребить да куртку сшить. Жена как-никак в ателье работала. Сошьёт на зависть, с китайским ширпотребом – никакого сравнения. Шутка ли? 37

Виктор ЧУЛКОВ

Из поэтического блокнота

Стансы на покрова Душа моя светла сегодня, В России - праздник Покрова. Дыши спокойней и свободней, Как эта сорная трава.

Игорь КРЕСТЬЯНИНОВ

ОТКРЫТЫЕ НЕБЕСА *** Такие редкие в сей жизни дни. Тепло с прохладою. Что даже воздух, как магнит, Добро притягивает. Ни комарья, ни мух, ни воронья. Подобие Эдема. И благодать предвечного огня Ласкает темя. *** Спой мне, мама, как бывало, Песню горькую одну… Как молодка жить устала И повесилась в саду. Обманул красивый парень, Обещался в жены взять. Скрылся где-то, сокол карий. А в деревне жить нельзя… Снова тихо я заплачу, И не стыдно будет слез. Будто я - из детства мальчик Стану: светел, чист, тверез.

Разлита в небе солнца чаша, И купола церквей слепят. Не будет ввек милей и краше Тебя, российская земля! Мне жалко, что тобой торгуют, И строят замки на песке. Но где найти взамен другую В сём невозможном далеке? Покров навис над каждой тварью, Над каждым деревцем, кустом. Прохожий смотрит лучезарно. Войди, надежда, в каждый дом, *** Когда тебя настигнет пустота, И некому «поветь печаль свою», - не забывай значение креста. Пускай молитвы в сердце запоют! Перелети чрез пропасть страшных снов. Перемоги отчаянье утрат. Перетерпи надломленность основ. Пере… живи! И только это, брат. Пусть будущее замаячит вдруг. И в неуюте сложится уют. Пусть позвонит давно забытый друг И скажет, что забыл печаль свою.

Не найду я слов заветных, И не нужно вовсе слов. Так душа тебе приветна И полна лесных цветов.

*** У кого разбито сердце, Бог тому дает ума. Только этим не согреться, Если спит в глазах зима.

Слезы чистят наши души, Светом горним боль дробя. Злых речей, прошу, не слушай. Пусть Господь хранит тебя!

Можно хитро притворяться, Что дела идут на лад. А потом в окно бросаться, Обнимая снегопад.

Об авторе. И.В.Крестьянинов (1961) родился в Ижевске. Окончил Литературный институт им. А.М.Горького. Живёт в Самаре. Публиковал свои произведения в журнале «Луч», «Город» (Тольятти), «Русское эхо» (Самара), в сборнике «Горизонт – 84», в анталогии «Поэзия народов России» (Москва, 2005), в анталогии русской поэзии «ХХI век». Автор двух поэтических книг. Член Союза российских писателей.

САГА О ЛУНЕ

Проза

Рашида КАСИМОВА

САГА О ЛУНЕ Повесть (Продолжение. Начало в №3-4 т.г.)

2 Камал Она родилась в стылую ноябрьскую ночь в курятнике, бывшей старой бане. Лунный свет, мгновенный, словно взблеск чьих-то глаз, играл и прятался в бегущем небе. Ночь, благословляя рождение человека, клубилась над Аксаем. В первое пятничное утро ветер Нечерноземья, втиснувшись в щелястую дверь баньки, просвистел малютке в ухо: «У-а-а-с-и-и ль…» И закрепил это имя, перебрав в невидимых руках бисер холодных дождинок вместо четок и отстучав ими по крыше свою молитву. Камал, кормившая ребенка бледной похожей на голубиное крыло грудью, услышала его. Так был совершен обряд имянаречения над последней из рода саттаров. Под утро слышала женщина глухое постукивание и шорох, словно кто-то снаружи терся спиной о бревенчатые стены бани. Чуть засинело, и она вышла за порог. Свежий снег припорошил развороченную вдоль бани землю. Незнакомые следы убегали через плетень в соседние огороды и терялись там… Кто-то опередил ее. К началу лета закончились припасы покойной ахмадийской бабушки. Посадив дитя в заплечную льняную люльку, как это делали крестьянки-вотки в соседних селениях, вышла Камал из жилища, прошла мимо бывшего своего двухэтажного дома. Там, за высокими окнами, шла теперь чужая жизнь.

Приплюснув носы к стеклам, смотрели ей вслед шумные Жаляловские детки. Старая бабка, кряхтя, выволокла и закинула на поленницу записанную, в синий цветочек, перину. Ее, Камал с мужем, ложе, где были зачаты ее собственные дети и дети Наваль. Где-то наверху стонали и вскрикивали железные пружины под ногами разыгравшейся детворы. Выходя за ворота, она оглянулась. Все четверо сыновей, так похожих друг на друга, глядели ей вслед. Якуб и Гали целыми днями пропадали в лесных ложбинках, собирая молодую крапиву и щавель. От майского солнца почернели их округлые лбы и крепче сжались маленькие упрямые рты саттаров. Из-за угла выглядывали худенькие лица младших – Ясави и Вали. Все четверо больше всего на свете хотели есть. И Камал, молодая, сама измождённая голодом, опустив глаза, пошла просить по окрестным деревням. Навстречу ей из оврага поднялась орущая ватага детей с крашеными косынками на шеях. Босые, в отцовских шапках, сползающих с бритых голов на глаза, они шли с огромным ржавым тазом и били в него дубинкой, приговаривая хором непривычный для уха странный русский стих: Мщись, таракан, таракан, таракан! Таракан, таракан – в гниздо! Наша влащ Смоит гряж, Щтоб тараканиздох! Впереди размахивал руками и громче всех кричал самый младший из потомства Жалялов Гариф.

Об авторе. Р. Касимова (1950) родилась и живёт в Глазове. Окончила Глазовский пединститут, преподает словесность в гимназии. Пишет прозу. Автор книги «Осенний дебют» (2007). Победитель республиканского конкурса, посвящённого двухсотлетию со дня рождения А. С. Пушкина (2000). Публиковала свои произведения в альманахе «Горизонт», журнале «Луч».

Рашида КАСИМОВА

Рядом, шмыгая сопливыми носами, вприпрыжку бежали братья Шафиг и Нафиг из дальних загординских селений. Сжатые в кулачки ручонки их не разгибались с рождения, пряча врастающие в ладони коготки. Не обратив внимания на женщину с люлькой, ребятишки с счастливыми криками пересекли ей дорогу и понеслись навстречу Сара апе, что ждала их на крыльце читальни, устроенной на западной стороне купеческого дома. Ребячий комиссар с летящими черными косами и ласковой улыбкой разгаданного счастья. Наступившая зима была еще голодней. В артель Камал не приняли и земли не дали. Осенью старшие близнецы ползали на чужих полях, собирая мерзлую шелуху и изредка натыкаясь на целые картофелины. Возвращаясь, падали, усталые, на полки и, закрыв глаза, снова видели распотрошённую, похожую на золу, землю и бурую ботву. И в снах своих они снова искали забытые картофелины. К весне двое сыновей, по одному из каждой пары близнецов Наваль и Камал, умерли. Дерево саттаров продолжало осыпаться. Но, потеряв свою пару, оставшиеся братья, не умея жить по одному, молча потянулись друг к другу и, несмотря на разницу в три года, стали неразлучны. Колёса рахимовской телеги хлюпали по жидкой весенней деревенской грязи, потом долго гремели в унылом просторе полей до самого кладбища. Набухшая от влаги земля обернулась тяжёлым саваном вокруг сыновей Камал. Голые сучья деревьев с чёрными галками склонились над ними. Слёзы, не находя выхода, сухим огнём жгли грудь женщины. «Что делать, научите, хазрат», - шептала она, подняв опухшие глаза на муллу, что застыл у кладбищенской ограды. «Страшные времена пришли, дочка, отвечал Хади хазрат, качая головой, - начался великий Рамазан, а мечеть пуста… Аул отпал от Бога. Да простит нас Всевышний…» И пошёл, оставя женщину без ответа, как в забытьи, натыкаясь на кусты и могилки. Единственная дочь его Сара, вернувшись с учёбы из Сарапула, объявила войну религии и ушла из отцовского дома. Дорога отречений пролегла через Аксай. Продав малину на крошечном пристанционном базаре, Камал шла по тропинке вдоль железной дороги. Вдруг над головой её возник оглушительный грохот. Длинный состав, не сбавляя хода, умчался дальше, а последний вагон, кем-то отцепленный, поехал назад и встал. Из треснувшей расщелины боковой стены полилось на землю зерно.. И тут же послышался топот бегущих ног. Стиснув зубы, чтобы не выдать звука, женщины, как безумные, прыгающими руками хватали зерно и совали в 40

карманы, срывали платки с голов, тут же со стоном затягивая их в тугие узлы. Камал, вскарабкавшись на четвереньках по насыпи, зачерпнула несколько пригоршней зерна и бросила себе за пазуху. Но уже через минуту за спинами женщин выросли верховые на конях. «А ну вертайте зерно, сучки! Вы понимаете, в Поволжье голод!» - орал, наливаясь багровой синевой один из них. Женщины, побросав всё, кинулись врассыпную. Второй охранник, помоложе, оказавшийся племянником Рахима, наклонясь к Камал, шепнул: «Камал апа, я слышал, Бари бежал из заключения». Женщина поспешно удалялась в берёзовый прилесок, не заметив сидевших поодаль на конях юных аксайских помощников карательного отряда. Сердце её вдруг зашлось в безумной радости и тревоге. «Спрячу его!» - сверкнуло в голове. «Не дадут», - тоскливо заныло сердце в ответ. Зёрна с мелкой щебенью кололи ей грудь. Но, не чувствуя боли, она бежала быстро, задыхаясь, пересекала шелоковские луга и всё шептала молитвы. Никогда, ни прежде, ни потом, не просила она так неистово прощения и милости у неба, как в этот день. На выезде из села увидела она телегу с верховыми. На ней увозили аксайского муллу. Камал издали склонила, прощаясь, голову, и ветер донёс его голос: «Храни вас Аллах!» - «Аминь», - шепнула женщина. Больше она его никогда не видела. Слух о сбежавшем из Сибири купце обогнал Камал и пошёл гулять по Аксаю призрак беглеца. Подходя к мечети, увидела Камал толпу. Женщины, поспешно выбежав из своих хлевов и курятников стояли, задрав головы и всматриваясь в узкие окна минаретной башенки. Шёпотом пересказывали они друг другу, что подгулявшие парни ночью увидели в них самого купца во всём белом и будто он даже махнул им рукой. Муллу тотчас арестовали и увезли, вспомнив впридачу о его заступничестве за купца. Припав к изгороди, смотрела Камал, как люди из района мелькали в дверях, озабоченно обшаривая все углы мечети. А потом вышли хмурые, неся в руках по паре убитых кем-то ночью голубей. Угрожающе помахав ими перед лицом Камал, они зашвырнули птичьи трупы в бурьян и уехали. На следующий день призрак купца появился на старой заброшенной мельнице, что стояла на обмелевшей речонке Валсю. «Купца! Купца нашли на мельнице!» - кричали маленькие коммунары и неслись вниз по горбатой аксайской дороге, стуча по ней голыми пятками. И Камал, наказав сынишкам смотреть за малюткой, бросилась вслед за ними. День клонился к ночи. Тихая Валсю текла, издали

САГА О ЛУНЕ

похожая на узкий золотой поясок, обронённый самим Всевышним в долине людей. Аксайские мужики с вилами окружали мельницу, подбираясь к ней сквозь красный от заката лозняк. В руках одного из них мелькнуло охотничье ружьё. Стало темнеть. Гнилой зацветший жёлоб и развалившаяся под ним подпора теряли свои очертания, и мельница уже казалась зубастым чудовищем. Кто-то несколько раз выстрелил в темноту. Ночь молчала. «Надо поджечь – сразу выбежит!» - предложил кто-то в засаде. И тогда шустрый и скорый на дело Гариф перешёл речку вброд, держа над головой горящий факел. Камал появилась внезапно. Лицо её от бледности светилось в темноте. Она встала у чернеющего проёма двери и сказала: «Стойте! Я зайду, и если он там, мы выйдем вместе!» Ночь молчала. Через некоторое время женщина появилась, волоча за ноги мертвецки пьяного мужика. Она стащила его с деревянного настила и толкнула в кусты. Им оказался знакомый юндинский мельник, работавший здесь прежде на хозяина-купца. Поспешно поднимаясь в село, в мокром, прилипшем к телу, платье, слышала Камал за спиной треск и гул вспыхнувшей в ночи мельницы. Гариф всётаки подпалил её. «Не малец, а яшен!» - сказал кто-то из взрослых. И с этого часа Гариф требовал, чтобы его называли «Яшен», что значит «молния», но все стали звать его просто «Яшкой». Слух о призраке постепенно стал забываться. И в длинные летние вечера, встречая скот, доя коров или убирая в хлевах, усталые люди не заметили, что они больше не слышат привычного в ауле вечернего азана. И когда в начале зимы на улице появился не призрак, а сам купец, то люди пугались и шарахались от него, потому что был он похож на ожившего мертвеца. …И когда лежал он последнюю свою ночь, прижимаясь к ней всей тяжестью измученного, но ещё живого тела мужчины, шумно вдыхая в себя запах её тела, в маленьком оконце над ними встала та, что долго тащилась за ним по балкам да по оврагам. Белая, неотвратимая и холодная луна их завершающей ночи. Аксай ещё спал, когда в серой предрассветной тиши аула прозвучал одинокий горький всхлип, похожий на подавленное рыдание. Скрипнула дверь, и за порог вышла женщина с вёдрами на коромысле. Земля, укрытая за ночь тончайшей паутиной первого снега, лежала перед ней. Сокращая путь, по узкому переулку спустилась она в долину. Нужно было торопиться. Луна

бледнела на небосклоне, близился рассвет. Женщина спустилась к трём дубам, из-под старых корней которых выбивался родник. И, пока, наклонясь, она набирала воду, произошло какое-то движение, словно ветер пронёсся за её спиной. Подняв вёдра на коромысла, она обернулась. Белая полянка, усеянная свежими звериными следами, стала похожа на лист пергамента с коранической вязью. И множество пар молодых, синих с пламенем, звериных глаз следило за ней из ближайшего перелеска. Но она не испугалась. «О, раббим!» прошептала она и пошла спокойно, ибо знала, что слово её услышано. Принеся воду, завесила она пологом от спящих детей недвижно лежащего мужчину своего. Не ожидая ничьей помощи, ибо не от кого было её ждать, принялась она обмывать родниковой, луной посеребрённой водой тело своего «серебряного» татарина. «Гафу ит, бахрэм», - шептала она, мешая земное слово с небесным, - не оставь его душу, Всевышний, йа Раббим!» Но её собственной душе ещё предстояло узнать палящую пустоту вдовьего одиночества. «Ты ушёл, и день стал ночью, бахрэм, скажет она, - день стал ночью». Похоронив мужа, Камал словно половину себя закопала в ту же могилу. Она жила с открытыми и невидящими глазами. Она добывала пищу и ласкала детей так, как это делают слепые, не различая вокруг цвета дня и ночи. Она была чепецкой татаркой, что бывают рождены только для одного мужчины. После смерти мужей у них грубеют лица, некрасиво высыхают губы и тела. Ибо сотворены они в паре, по великому замыслу, из единой души и единого тела. Прошел ещё год. Жизнь в Аксае стала спокойнее и сытнее. Артель на селе обернулась колхозом, куда Камал опять не приняли. Она продолжала скитаться с детьми по чужим баням, сараям и амбарам. Золотились хлеба на полях. Летний день, нарядный, весь в завитушках белых облаков, пронизанный жужжанием насекомых и запахами разморённых жарой трав, плыл над землёй. Неподалеку на огороженной полянке лениво паслись овцы. Мальчишки штанами ловили в речушке Валсю мальков и пекли их на огне. - А вон там, говорят, жена купца повесилась! – Яшка махнул рукой на пологий холм с рябиной на вершине. - А, говорят, купец был колдун, мог заговаривать самого лунного коня, - сказал другой. - Эх вы, пионеры! Говорят, говорят, 41

Рашида КАСИМОВА

передразнила их Сара апа, смеясь и переворачивая побуревшие в золе мальки, - Бога нет. Значит, нет и колдунов, поняли? Между тем вдруг резко пахнуло ветром и речной водой, поплыли облака, становясь гуще, темней. И вот уже тучи сталкивались, и, казалось, это батыры душили друг друга в страшных объятиях, и, нанося удары, высекали искры из невидимых глаз. Беспокойно задвигались и заблеяли овцы. Хлынул ливень. Сара апа, схватив мальчишек за руки, побежала под разлапистый куст орешника. В это время из берёзового перелеска показались двое бегущих ребятишек с холщовыми сумками. «Идите сюда!» - закричала им Сара апа. «Зачем вы их зовете? Они же кулачата!» - рассердился Яшка. «Нет, теперь они уже наши. Дети страны советов!» - сквозь растущий гул дождя кричала Сара с тем же своим ласковым выражением узнанного ею счастья. Клубящееся небо над землёй высекало огненные стрелы. Из своего убогого укрытия промокшие насквозь Сара с ребятами видели, как мощная струя огня ударила в сбившихся от страха в кучу овец и положила мёртвыми их в один ряд. В следующую минуту она полоснула по ореховому кусту, где сидели, прижавшись друг к другу, дети человечьи, беспомощные и жалкие. И, опалив их, ушла в свои грозные пределы. Когда гроза прекратилась, все стали приходить в себя. Молния отбросила Яшку в ложбину, и он выполз оттуда на четвереньках и, вращая безумными глазами, долго не мог выговорить ни слова. Шафиг и Нафиг стали с этого часа заикаться. У Якуба и Ясави на одном и том же предплечье зияли глубокие ожоги. Но больше всех пострадала Сара апа. Молния спалила её летящие косы, и теперь они торчали возле ушей как срезанные перья. Она силилась что-то сказать, но ребята с ужасом увидели, что язык у неё будто завял во рту. С этого дня она онемела. Вернувшись в село, Яшка заявил: «Меня молния не тронула, потому что я сам яшен!» Аксайские мальчишки смотрели на него с восхищением. Всё у Яшки получается ловко: он и струю может пускать выше всех, и голубей жарить. Странные обстоятельства случились с сыновьями Камал после того, как они пережили удар молнии. Рубцы от ожогов на их предплечьях затянулись в какой-то причудливой форме. Вглядевшись в них, можно было различить силуэт волчьей морды с одним глазом. Те, кто видел это, спешили скорей отойти и плевались в стороне. А Камал часто поочередно прижималась щекой к этим небесным знакам и молча закрывала глаза. Между тем у младшего, Ясави, вдруг начали темнеть брови и волосы, а через полгода он догнал в 42

росте Якуба. И теперь они стали зеркальным отражением друг друга. И казались взрослее своих десяти лет. И все окружающие воспринимали их как близнецов от рождения. И сама Камал забыла, что Якуб был одним из близнецов Наваль. Сыновья стали тихой отрадой её. Нередко они целыми днями нянчились с сестрёнкой, придумывая для неё разные забавы. Якуб смастерил мячик, обшив найденный на пустыре бычий пузырь цветными тряпками. Ясави с первым снегом впряг в банную решётку знакомую уличную собаку и катал на ней Уасильку. А потом братья и сами приспособились ездить на ней поочереди до юндинской школы. В зимние вечера, когда рано темнело, дети, греясь, играли у крошечной печурки. - Я буду кояш, солнце! – говорил Якуб, открыв дверцу печки и приблизив к огню лицо, вспыхивающее красным жаром. - А я луна - ай! – придвигался к огню и Ясави. - А луна не бывает красной, она белая, говорила Уасилька, забыв, что минуту назад просила хлеба и плакала. - Луна отражает свет солнца! – говорил Ясави. - А я кто? – спрашивала малютка, протискиваясь между ними. - Ты наша маленькая звёздочка. Только братьям удавалось развеселить свою хмурую сестрёнку, вздрагивающую от каждого стука ветра. Больше всего она боялась купца-людоеда, который жил когда-то в большом двухэтажном доме напротив. И снова растаяли снега, и опять потянуло острым духом ожидающей вспашки земли. И снова, в согласии с небом, побежали травы по дворам, лугам и взгоркам. Незаметно подошёл сенокос. Заново перекроенные аксайские покосы начинались с низины, где речушка Юнда, образуя узкую горловину, называемую «тамак», вливалась в Чепцу, щедро питая прибрежные луга. День выдался ослепительно яркий. Воздух пылал, словно само солнце растворилось в нём. Травы и цветы, дико благоухая, умирали для новой жизни под рукой человека. С утра на берегу у семейных шалашей мелькали разноцветные платки и оборчатые передники баб-татарок, дымили котлы с мучным киселем -_саламатом, кипели самовары, набиваемые сосновыми шишками… Когда воздух начал остывать, под гортанные вскрики и смех молодых растрепали по берегу сено для просушки. Чувство общей усталости и счастья труда объединило в этот час людей, и никто из них не заметил одинокой женщины, что скользнула вдалеке, подобно тени, отринутая от этой общей жизни и радости.

САГА О ЛУНЕ

Продав ягоды на балезинском базаре, Камал возвращалась в село, и за ней, не отставая, клубилась мягкая, как мука, пыль. Желая ополоснуть тело от грязи, женщина свернула с дороги на приречную тропу. Завидя пестреющие в низовье долины шалаши, слыша запах саламата и чувствуя мгновенный приступ голодной тошноты, она бросилась обратно, пересекла мелколесье и спустилась к реке. На поверхности тихой воды спали густые тени ив. Камал сняла через голову свою тяжелую юбку и, подоткнув подол сорочки, вошла в воду. Плеснув на разгорячённое от жары лицо, она открыла глаза и тихо вскрикнула. Из воды на неё глянуло ещё одно, чёрное от солнца, лицо. Голый и белый от шеи до пяток, стоял, блудливо посмеиваясь, возле неё голова сельского совета Энвиль Жалялов. «Тихо, тихо», говорил он, приближаясь к ней и растопырив свои широкие пятерни. Камал близко ощутила звериный жар его дыхания. И волна стыдливого ужаса вдруг сменилась в ней отвращением. Вырвав руку, она бросилась к берегу. «Стой, Камал, - восклицал он, крупно разрезая шагами воду вслед за ней, - тебе ведь трудно, я знаю. Хочешь, завтра выходи стоговать». Камал, стуча зубами от отвращения, натянула на мокрое тело юбку и снова оттолкнула его, голого, дрожащего от нетерпения, с раздувающимися от похоти крыльями широкого носа. «Слушай, Камал, схватил он грубо её, ускользающую, за плечо, - ты ведь молодая. Ещё захочешь…а?» Тогда она резко встала и, не оборачиваясь, сказала: «В ту же минуту горящую лучину промеж ног суну!» И пошла, не оборачиваясь, неся в себе, как счастье, муку неизжитой своей единственной любви. Вечерело. Немолчный треск кузнечиков не нарушали далёкие, едва слышные в воздухе, весёлые переливы гармоники с юндинских покосов. Энвиль спешил на ночное заседание актива. При слабом свете керосиновой лампочки на бумаге из района поставил он против имени Камал крестик. Судьба её и детей была решена. Но иным был Божий Промысел. В последний отгоревший день августа шла через Аксай артель «единоличных» бродячих плотников. И задержалась на день, стругая лавки для избы-читальни. «За день справитесь?» - спросил их аксайский бригадир. «Собором и чёрта поборем!» - отвечал по-русски крепкий мужик, берясь за топор и подмигнув таращившимся братьям-близнецам, что оказались рядом. Открыв рты, смотрели они, как вятские мужики выбирали брёвна, потом пилили их, тесали и вымеряли белые, сверкающие на солнце доски. И как ловко подгоняли их друг к другу. И

ребята ушли с ними, оставив на пороге записку из корявых букв: «Эни, в колхозе нам никому места нету. Не плачь, заработаем и вернёмся. Ясавиякуб». Так и подписались одним общим именем. Задрожало лицо Камал, рыдания сотрясли её худую грудь. Плач перешёл в молитву. И молитва снова стала плачем. Ткнувшись носом в живот матери, уснула Уасилька. И тогда, подняв лицо к вечереющему небу, изумилась Камал. На востоке луна встала напротив заходящего солнца, пылая, как тулово старинного кумгана из красной меди. И тогда улыбнулось и утешилось сердце её. Большой сентябрьский ветер яростно бился о стены и крыши домов. Казалось, сухой огонь бушевал над полями, обжигая лица крестьян и наполняя воздух дымной горечью истлевшего лета. И когда вся до конца стала видна горбатая аксайская улица, появились на ней вооружённые люди и увезли Камал с девочкой в район. Там, в кабинете за кожаной дверью, прочитали ей решение властей: досидеть срок за мужа и за кражу государственного зерна. …Колонна арестанток двигалась в сторону вокзала, где их уже ждали старые деревянные вагоны для перевозки скота. И всё стучались в мозг Камал слова одной из них: «Детишки там помирают». Пугливо, с тоской и слезами озираясь по сторонам, шли женщины, вздрагивая от грубых окриков конвоя. Балезинские бабы, встав по обеим сторонам дороги, шептались и вздыхали им вслед. «Зачем девчонку не оставила? Погубишь, погубишь её», - прошептала идущая рядом с Камал крестьянка из Ягошурской волости. Вдруг в толпе сочувствующих женщин мелькнуло знакомое лицо вотки. Кто это? Но не было у неё ни секунды, чтобы вспомнить. Выждав, когда один из охранников отвернулся, прикуривая, Камал с силой выкинула Уасильку в толпу баб. И пошла быстро, не оборачиваясь, до крови прикусив себе язык, чтобы не потерять сознание и в беспамятстве не проклясть Бога. И над всеми этими событиями тысячи раз умирало и воскресало белое, холодное солнце ночи.

3 УАСИЛЬКА И БРАТЬЯ Ночь сопутствовала ей при рождении, и ночь поглотила начало. Ночь её памяти, наполненная зыбкими всплесками света. Первый всплеск: её выбрасывают к ногам ахнувших баб и она больно ударяется о край тротуара. Потом просторная тёплая изба и на столе недвижно застывший мужик, 43

Рашида КАСИМОВА

старый мельник, муж бабы Капы, горестный возглас над ним: « О, Инмаре…» И ещё всплеск на границе ночи и света: баба Капа долго смотрит с крыльца, заслонясь рукой от солнца, вслед синичке, что скользит вниз к реке и, вздыхая, шепчет: «Э-э, улетел мака…» Из своей юндинской жизни Уасилька отчётливо запомнила лишь бабу Капу с внучкой, с которыми прожила три года. И то странное ощущение жалости к себе и неприязни к тем, кто жалел её, чувство отторженности от общего мира, впервые шевельнулись в ней там. Старая вотка гладила её по голове, совала в руку холодную картофелину, вздыхая и шепча: «Э-э, макамака…» Девочка, зажав в кулачке скользкую картофелину, шарахалась в сторону. «Ващиле-ёк!» - звала её баба Капа, отправляя в ближний лог за «пестиками» вместе со своей конопатой внучкой Августой, ровесницей Уасильки. «Саттарский заскрёбыш», - беззлобно улыбались ей вслед старые бесермянки, помня ещё прежних саттаров.

пустил, нечего хранить в нём, всё зерно в продналог уходит… - вздохнул Рахим, - может, додон Шамиль пустит. Мать у него на днях померла. Баня её пустой стоит». Так снова в чужой бане обрели угол Камал с дочерью.

Юндинские бабы помнили Камал, когда она, тоненькая, в нарядном камзоле, помогала мужу за прилавком. Внезапно отросшим молодым крылышком купца смотрелась она возле него. А потом видели её растоптанной, побирающейся. «Бариха идёт», - говорили они, завидя её в голодные зимние дни на дороге с подоткнутым передником. …Как-то в начале лета «Бариха» снова появилась за околицей Юнды с узелком в руке. Она приблизилась к дому бабы Капы, неловко притянула к себе подросшую Уасильку. Вытирая красные опустевшие глаза, сняла платок, и девочка с отвращением увидела бритую голову матери, перенёсшей тиф в азинском заключении. Радости девочка не испытала. Она успела отвыкнуть. И к тому же жаль было расставаться с Авкой. Камал с дочерью вернулись в Аксай.

За баней вдоль изгороди тянулся цветущий чахлой травой и бурьяном пустырь. Этот пустырь и стал владением семилетней Уасильки. Территорией одиночества уязвлённого детского сердца. Дети из ближних дворов сторонились её. И маленькая девочка сказала себе, что она более одинока, чем даже муха, заснувшая на зиму в углу оконной рамы, и что ей никто не нужен и что она будет жить всю жизнь только в окружении репейников. Ей казалось, что она отвержена всеми и не любима даже матерью с её потухшим взглядом. Камал, натыкаясь на жестокие глаза своей дочери, пугалась и, шепча молитву, колючей от ветра рукой гладила её голову. Пришла середина лета. И на аксайских улицах опять заскрипели высокие обозы с сеном. С них съезжали и гулко, как тяжёлые глухари, падали с криками и смехом мальчишки. Как-то разыгравшись, они забежали на пустырь и там, в зарослях бурьяна, наткнулись на небесные глаза девочки. Светлые распущенные волосы и синие глаза делали её непохожей на других детей Аксая и невольно притягивали к себе мальчишек. И те, не зная другого языка общения, все разом, смеясь, начали закидывать её колючками. Уасилька, облепленная с ног до головы репьём, стояла, похожая на ёжика. Веселье ребят возрастало. Но вдруг смех их разом смолк, и они бросились прочь с криками «Кара кюз!» , «Пэри!» . Остался стоять приехавший в гости крепенький мальчонка Булат из дальних Починок. Он шагнул, чтобы снять с девочки колючки, но рука его замерла. Не синие, а чёрные глаза смотрели угрюмо на него. Сама ночь, спеша на помощь Уасильке, глянула из её глаз. Та самая, что благословила рождение девочки.

Зелёной дымкой оплыли деревья вдоль улиц Аксая. Тёплый молочный запах скота, недавно выпущенного на волю из зимних хлевов, мешался с острым духом только что народившейся листвы. Камал вдыхала знакомые запахи деревни. С больно стукнувшим сердцем прошла она с девочкой мимо бывшего своего дома. На пристрое сбоку появилась новая вывеска «Библиотека». В окне мелькнуло знакомое лицо Сара апы, должно быть, теперь библиотекарши. Обойдя дощатую серую мечеть с полуразваленной оградой, Камал робко постучала в Рахимовы ворота. «Не обижайся, Камал, только принять мне тебя теперь некуда. Амбар я на дрова

В последние дни августа лето задержалось на аксайской земле. Огненной синевой горело небо над аулом и отдыхающими полями. В полуденной тишине за околицей перекатывался натруженный рокот первого в селе трактора. Уасилька сидела на своём пустыре с запелёнутой чуркой в руках. Вдруг над головой её раздались торопливые шаги, прошуршал сухой репейник, и возникло лицо Сара апы. Она, чтото промычав, с улыбкой протянула девочке руку, и та вдруг выкинула ей навстречу свою маленькую пыльную ладошку и, прижимая к себе свою чурку, ушла с Сарой. «Ишь, увела ворона и бариева птенца», - сказала Энтентеиха, глядя вслед из-за ограды. Своими чёрными стрижеными волосами, что

САГА О ЛУНЕ

крыльями скользили вдоль тонких горящих скул, и стройным телом Сара апа, несмотря на свой недуг, действительно была похожа на молодую сильную птицу, возле которой семенило несмышлёное дитя в светлом оперении волос на голове. …Переступив порог библиотеки, запыхавшаяся Камал увидела свою девочку сидящей за огромной диковинной книгой с картинками. Сара поднялась со стула навстречу женщине, что-то мыча. И Уасилька с надутой грязной щекой, за которой лежал сахар, сказала матери: «Она говорит, чтобы ты завтра приходила сюда мыть пол, ей главный дяденька разрешил». Сара, отчаянно жестикулируя, пыталась ещё что-то внушить Камал. И снова ей на помощь пришла Уасилька. Сглотнув остатки сахара, она сказала: «Сара апа говорит, что мне надо завтра идти в школу». Так Уасилька, изумив всех, оказалась единственной в селе переводчицей немой Сары, а Камал, наконец, обрела работу за крохотную плату. Четверть мешка зерном за три месяца. Молодая учительница, похожая на Сару апу, как близнец, своим загадочным блеском глаз, сказала: «Скоро на всей земле не будет ни бедных, ни богатых. Все будут счастливы». А потом она развернула газету и прочитала в ней о том, что кулаки в соседней волости зверски убили маленькую коммунарку». И все шестнадцать детских голов в классе повернулись в сторону Уасильки. Та втянула голову в плечи, желая одного: раствориться в воздухе, стать невидимой. Только бы заставить всех кругом забыть, что тот жадный колдун и купец, виновник всех несчастий на земле – её отец. Лето задержалось в Нечерноземье ещё на два месяца. Опустевшие до самого края небес поля грелись под осенним солнцем. Дни, пронизанные скользящими вздохами тёплого ветра, сменяли тихие вечера, когда и свет, и тени, и воздух становились мягче, нежней, шелковистей. Волнуясь от задержавшегося на земле света, мычала скотина в хлевах. И всё живое замирало в ощущении близости того, кто был предан людьми и кто томился возле них, являя себя во всём сущем в эти тихие благодатные дни. Скрытое, тёмное, завистливое, веками копившееся в аксайских крестьянах, поулеглось. Но глаза их посветлели уже от иной веры. В один из таких вечеров в низенькое оконце стукнул Рахим с возгласом: «Сюенче!» . И порог баньки переступили, стукнувшись головами о притолоку, подросшие Якуб и Ясави. Они окрепли в плечах, их лица потемнели от холодов и солнца. Запахи ветра и пыльных дорог внесли братья в убогое

жилище Камал. Они выложили из котомок на стол три больших каравая хлеба, плиточный чай и целых тридцать шесть рублей. Обнимая сыновей, отметила Камал, как ширятся их ладони, обретая знакомые очертания неуклюжих родных рук… Живя в артели, они многому научились. На другое утро залатали, чем могли, крышу баньки, закрепили перед наступлением холодов ветхий пол и двери. Однажды в Аксай привезли кинопроектор с ручным приводом, на деревянной основе. Оказалось, что никто из аксайской молодёжи разобраться в нём не может. И только Якуб и Ясави, повозившись немного, смекнули, что к чему. …Уже упало, зацепившись за верхушку мечети, солнце, а близнецы всё крутят чёрную «мельницу». Из неё течёт широкий, в золотых пылинках, луч, рисуя на выгоревшей от солнца стене колхозного амбара одну картину чудней другой. Разинули свои пропахшие кониной кривозубые рты аксайцы и хохочут над человечком в шляпе. Одна Уасилька не смеётся. Разве это смешно, когда жалко? Кино разбудило воображение девочки. Замечталось о другой жизни. И теперь, когда в Аксае лил дождь или мела пурга, ей виделся светлый краешек неба. Там всегда светило солнце, там шумел Глазгород. Глаз-кала . Он ждал её. И снова зимы сменяли лета. Так прошло три года. Плечи у близнецов уже бугрились под рубашками, и что-то неуловимо звероватое проступало в их выпуклых упрямых лбах. Была жаркая весна. Большая чепецкая вода затопила прибрежные долины, и долго, чуть не до середины лета, стояли деревья по пояс в светлой воде. Свет, как ветер, полыхал в редких перелесках, переливался под ногами людей, ждущих переправу у разлившейся реки. Гурья-Кала, чернея избами, сбегала с крутой возвышенности и в ясные дни виднелась далеко, за несколько вёрст. Но иногда по утрам поднимались густые туманы над водой, скрывая деревню и рождая призрачные тени прошлого. Говорили, когда-то забрался на холм вотский батыр Гурья9, чудно показалось ему это место. Свистнул он брату Идне и поделили они дружно между собой причепецкие холмы. А спустя века стали здесь селиться люди, приходящие с булгарских земель. И остался после них окружённый дряхлой изгородью из жердей каменьсон с нежным женским именем Йахам. И простодушные в своём неведении гурьякалинские воты, татары и бесермяне жили возле него обычной своей грешной жизнью. 45

Рашида КАСИМОВА

Сыновья Камал подрядились этой весной заменить сгнившие перила на кеносе у вдовы бесермянки Рабиги. Год назад она выдала замуж за гординского парня свою единственную дочь. На третий день после свадьбы, сев пьяным за трактор, молодой муж наехал на спящего в меже односельчанина, был осужден и попал в тюрьму. Осталась молодая, жена не жена, да и не вдова, но одна. День был ясный, майское солнце, распалясь, набирало силу. Жарко пахло сосновым тёсом, сваленным возле амбара. Хозяева ещё не успели перебраться на лето в кенос. Близился праздник окончания посевной Корбан, и в доме шла стряпня. Работая под навесом, видели братья молодку, что бегала из избы в амбар и обратно. Она быстро и легко двигалась по двору. Трепет её молодых грудей, угадываемых под просторным платьем, быстрые сияющие глаза из-под яркой налобной повязки на открытой голове будили в них желание, и они оба, украдкой друг от друга, кидали на неё жадные взгляды. Ясави работал в тени, и потому она видела только одного из них. Когда в полдень девушка, поставив перед ними горшок с топлёным молоком, побежала дальше, Якуб тихо окликнул её: «Эй, как звать тебя?» - «Кавсария» , - отвечала она дрожащими от смеха и солнца губами. «Приходи вечером в Аксай. Сегодня кино интересное, «Веселые ребята» называется», - позвал он её. …Уже поля погружались в сон. Догорело небо на западе, и лицом к деревне взошла луна. После кино у реки, ожидая плот, с криками и смехом толпилась гурьякалинская молодёжь. Подошли Якуб с Кавсарией. Вдруг из темноты вынырнули Шафиг и Нафиг. Несмотря на уродливые руки, они после несчастья сменили на тракторе старшего брата. От них резко пахнуло мазутом. «Гу…гуляешь, значит? – грозно спросил у своей невестки Шафиг. - А…а что мужу скажешь?» «У меня сегодня нету мужа», - спокойно отвечала Кавсария. «А если за…завтра вернётся?» - подступил к ней Нафиг. «Значит, завтра будет муж», - отвечала она также спокойно, не глядя на него. Те отошли, остервенело сплюнув себе под ноги. Плот, удаляясь, пошёл по реке, только слышался плеск воды да затихающий хохот девчат. И уже гасла луна, и снова властвуя над землёй, вставал большой свет. Где-то поблизости в зарослях ивняка горлинка настойчиво и нежно звала друга. Якуб, прощаясь, пожал руку девушки, но та не отпустила его руки и потянула к лодке, что тихо подрагивала на кромке воды…. 46

И встал перед ними крутой отвес с лысым боком, краснеющим, как лишай, в предрассветных лучах утра. На склоне его слева мелькнул дряхлой изгородью могильный след, оставленный далёкими булгарами. Как две тени, бесшумно скользнули Якуб с Кавсарией мимо изгороди, углубляясь в сторону чернеющих справа сосен. Не спуская глаз с молодой гибкой спины женщины, Якуб следовал за ней, и та, искоса молча оглядываясь, шла вперёд, точно звала и уводила его. Наконец там, где могучие лиственницы и колючая хвоя расступились, он, распаляемый чувством молодой звериной силы, настиг её. И на земле, бугрящейся узловатыми корнями, усеянной опрелым волчьим папоротником и пропахшей испарениями молодых трав, познал женщину. Свет ширился, рос, проникая в тайники леса. «У тебя кожа розовая, как тело липы. Знаешь, когда её распаришь», говорил Якуб, губами остужая жар её плеч и открывая в себе другую силу и нежность. На другой день он сказал Ясави: «Сегодня к ней пойдёшь ты». Тот недоуменно мотнул головой. «Иди, - повторил Якуб, - ты должен узнать женщину и… молчи, не открывайся ей». И следующую ночь в клети, за пёстрым пологом, продолжался разговор, прерванный накануне лишь дневным солнцем. «Липа, - шептал, склонясь над женщиной, Ясави, и ноздри его трепетали, как у молодого зверя, - волосы твои пахнут корой липы». И ни на миг не усомнилась Кавсария в том, что вчера говорил ей похожие слова другой желанный ею мужчина. Сыновья поочереди исчезали каждую ночь. Камал, догадываясь, молча усмехалась. «Уж саттары», - качала она головой. Прошло более полугода. Был «сочен» . На гурьякалинские улицы с посохами и сумками шумно высыпала ряженая молодёжь, провожая Вожо . Навстречу Ясави от знакомых ворот метнулась тень женщины. «Муж вернулся, не приходи больше, прошу тебя!» - шептала Кавсария, горячо стиснув на прощание его руку. Ясави повернул обратно. Впереди за околицей над лесом выползло морозное колючее солнце, оранжево полыхнулось в окнах заснеженных изб и скрылось. Большая ясная луна встала над гординским холмом. Всё сильней делался мороз. Игольчатый воздух стыл в лесу. И стыли, синея, тени от пней и деревьев на лесной вырубке. Где-то хрустнула ветка, почудился скрип снега. Бесшумно и низко скользнула тень птицы. Обогнав Ясави и уже не таясь, возник перед ним человек в медвежьей шкуре. «Стой, кулацкая морда,

САГА О ЛУНЕ

отвечай за чужую бабу!» - дохнул он крепкой кумышкой на парня. Ясави схватил его за шкуру, но тяжёлый тупой удар сзади в голову свалил его в беспамятство. Однако то, что увидели ряженые хмельные парни на краю лесной вырубки, заставило их вмиг отрезветь, и они бросились бежать в сторону села. …Резкий и холодный звериный дух почувствовал Ясави над собой, прежде чем, шатаясь, поднялся на ноги. В двух шагах от него стоял волчий самец. Не мигая, с остекленелыми синими глазами и вздыбленной шерстью, посеребрённой луной, замер он перед человеком. Якуб не мог уснуть. Луна, пробив мертвенным сиянием низкое промёрзшее оконце, беспокоила его. И он всё прислушивался к шагам брата. И чем ярче становилось сияние за окном, тем сильней гудела внутри Якуба его кровь. Гул её, усиливаясь, делался всё тревожней. Наконец, не выдержав, он вскочил и, накинув на себя стёганку, зашагал в сторону Гурья – Калы. Ясави, повинуясь какому-то внутреннему чувству, застыл, расширив глаза и не сводя их с неподвижных глаз зверя. И в то же время он видел, как впереди, из оврага, поднимаются десятки пар других светящихся волчьих глаз, и стая медленно окружает его. Он не слышал скрипа снега, а лишь ощутил плотное тепло прижавшейся к нему спины брата. И так они стояли спиной к спине. И зверь вдруг рыкнул, недоумевая и дивясь удвоившемуся телу человека. Медленно зайдя за спину его, он опять наткнулся на те же непреклонные человечьи глаза. Потом, коротко и уныло взвыв что-то на своём волчьем языке, отвернулся и увёл стаю прочь. Он был единственным выжившим из пятерых детенышей того самого, с кровавой отметиной на лбу, старого зверя из юндинских лесов. Рядом, плечом к плечу, возвращались братья домой. Ни словом не обмолвились они с Камал о случившемся в лесу. Когда снова тронулись льды на Чепце, им точно стало не хватать воздуха. И они всё чаще бросали молчаливые взгляды на гординский холм. Там жила уже своей жизнью молодая бесермянка и чужая жена со сладким именем мусульманского рая и таинственной каплей вольной хазарской крови. Той весной вдруг поползли слухи о волках. Их стали видеть днём на заветренных склонах холмов, на дорогах и даже на стогах сена. Случалось, проскользнув на задворки, они поедали зазевавшихся домашних собак. «Быть беде», - говорили юндинские

и аксайские крестьяне. Но до настоящей беды оставалось ещё целых два года. Между тем подрастала Уасилька. Но девочке казалось, что время идёт медленно, и она торопила его. По вечерам, сполоснувшись в углу за занавеской, украдкой от матери и братьев, она, приоткрыв дверь, стояла на пороге, распахнув навстречу лунному свету свои крошечные, как две коричневые дутые пуговицы, грудки. Она где-то слышала, что при растущей луне так делают все мусульманские девочки, и надеялась, что луна поможет ей скорей стать взрослой и уехать из Аксая. В школе она раньше других детей научилась понимать и читать по-русски, и ей открылся мир книг, но и с книгой она по-прежнему была одинока. Как-то возле уасилькиного пустыря старшие девочки укладывали в яму силосную траву. И самая бойкая из них, Минзирка, взглянув на девочку из-за плеча, сказала громко: «А давайте кулачонку тоже утрамбуем в силос!» И все смеялись, оглядываясь на Уасильку. Та вспыхнула и убежала, глотая слёзы гнева. Всё лето аксайская детвора гурьбой бегала на скотный двор, куда привезли свежий тёс для нового коровника. Подходили и взрослые, и тот же Сарин загадочный свет полыхал на грубых обветренных лицах людей, работающих не за хлеб, а за галочку, называемую «трудодень». «Завтра будет лучше», – говорили их успокоенные новой верой лица. В начале зимы, когда готовый коровник обновился осенним отёлом, вдруг началась резня телят. Одно за другим находили скотницы нежные тельца, растерзанные волчьими зубами. Тогда крестьяне вырыли под стенами фермы глубокую яму-ловушку, закидали её сверху прутьями и соломой, а на самый верх положили приманку. Братья проснулись среди ночи. Их разбудил волчий вой. Наспех одевшись, вышли из дому. Скотоферма, откуда доносился вой, была рядом, в десяти шагах от уасилькиного пустыря. Тусклая зимняя луна стояла над спящим селом. Якуб вдруг толкнул брата под бок: «Узнаёшь?» На бугре, за которым тянулись тёмные поля, застыла одинокая фигура матёрого зверя-самца. «Салям , старина!» - сказал ему вполголоса Ясави. Братья спустились по земле, слегка подстылой и усеянной раздвоенными следами множества копыт, подошли к яме. Со дна её, из самой черноты горели узкие жёлтые глаза волчицы, которую заманил нежный телячий дух. Она перестала выть, заслыша человеческие шаги, и замерла, скалясь в ожидании. Тускло поблескивали её клыки. За стеной в ужасе бились и блеяли овцы, ржали и стучали копытами кони. Ни слова не говоря, Якуб выдернул из изгороди 47

Рашида КАСИМОВА

две длинные жердины, Ясави молча помог ему подтащить и спустить их в яму. Волчица выбралась по ним из ловушки и, рыкнув в темноту, помчалась к пригорку, где он ожидал её. Братья видели, как они вдвоём плавным и широким махом понеслись в сторону леса. Гася луну, уходила сереброшерстая пара в свои сумрачные урочища. Через три дня об этом уже знал весь аул. Прибежала Уасилька из школы, швырнула свою холщовую сумку на порог. - Зачем вы это сделали? – рыдала она, упав головой на лавку, - вы… вы такие же, как… как ваш отец! - Как наш отец! - поправил её Ясави. - Говорят, он был кулак и ни с кем не хотел делиться, - сквозь слёзы прошептала Уасилька. - Он был лучший из саттаров! - сказал Якуб, положив ей руку на голову. Вытерев слёзы, Уасилька выложила из сумки на стол балезинскую газету, которую ей в руки настойчиво сунула Сара. В газете её карандашом были выделены слова: «… в результате вредительства врагов народа и их последышей пало немало голов телят, например, в селе Аксай…» - Уходите, дети! Спасайтесь! - заволновалась Камал и кинулась собирать котомки сыновей. И они ушли. В заношенных стёганках, с котомками, одинаковые, как две её руки. За ними в туманных тучах мчался месяц. Они покинули землю, где в ранние годы мучимые постоянным голодом и отвергнутые людьми, выросли и возмужали раньше срока. Где узнали потаённую любовь одну на двоих. Любовь сомкнутых уст. Свою единственную и последнюю любовь. А вскоре исчезли и волки, как будто их и не бывало. И аксайские крестьяне в своих догадках связали уход тех и других в один узел. «Тьфу, шайтаны, оборотни!» - плевались они. Утратив веру в небесного отца, они не потеряли веры в колдовство. В тот же вечер прибыли на запаренных лошадях люди из района. Уасилька оказалась одна дома. Она отвечала им, что братья ушли с артелью. Никого не любила она так нежно, как своих братьев. И, не зная слов молитвы, соединила ладони перед собой и стала горячо просить защиты для них. И сама не знала, у кого просит. И снова месяц стал луной, а луна месяцем. И неслась дальше река времени. Уасильке в эту осень исполнилось четырнадцать лет. Ранние сумерки хлынули с гординских холмов. Спускался вечер. Накинув на себя дряхлый бабушкин бешмет и сунув ноги в рваные галоши, девочка 48

побежала на окраину села, где показывали кино. Опасаясь набрать в дырявые галоши воды из луж и сокращая путь, она обошла сараи и огороды и побежала напрямик через лог, где земля под затвердевшим дёрном уже схватилась ветром. Но в самой низине ещё стояла влага, и за ногами Уасильки, чмокая, тянулась грязь. Наконец она потеряла галошу с левой ноги и, плача от досады, долго искала её, не замечая, что уже совсем стемнело. Где-то там наверху, на окраине небес, звёзды выстроились в страшный силуэт огненной твари с клешнями, и над ним, как корона, дрожал и вспыхивал одинокий красный Антарес. Ночь Скорпиона летела над Аксаем. С похолодевших полей тёк стылый воздух. Где-то впереди в пустом поле чернел обмёрзлый стог сена. Девочка так и не нашла галошу. Нога её в мокром и грязном чулке окоченела от холода. Но идти назад было далеко, а до киношной избы оставалось только подняться по склону лога, и она с упрямством саттаров двинулась вперёд. Уасилька смотрела себе под ноги и не увидела, как от красной звезды отделилась светящаяся точка и с невероятной скоростью понеслась вниз, упала в стог, который мгновенно вспыхнул и загорелся. И в ту же секунду ощутила Уасилька внезапный, как ожог, укус в грудь и тотчас почувствовала зияние в теле, как будто раздвинулась её грудная клетка, и синий ветер ночи потёк сквозь неё. С этим новым и пугающим её ощущением зияния в груди она заковыляла вперёд, мимо догорающего стога. Уасилька переступила порог избы, где прежде хранили отмол, а теперь показывали кино. В избе стоял кисловатый запах овчины и устоявшегося человеческого пота. На полу и даже на плечах друг у друга сидела аксайская молодёжь. В полутьме блестели глаза и зубы. Девочка привычно шмыгнула в самый угол и замерла там. Кино уже началось. Ослепительно белый пароход плыл по печной стене, заменявшей экран, и на палубе его отчаянно смелая и красивая девушка пела о счастье, любви и жизни. За десятками голов, в провонявшем духотой углу, светилось и вспыхивало лицо Уасильки. И не замечала она пристальных глаз Яшки, что, развалясь в углу напротив, грыз семечки. В этот поздний осенний вечер с белёной стены деревенской печи вдруг шагнула другая Уасилька, свободная и бесстыдная в своей открытости, и легко вошла в обновлённое, продуваемое ночью Скорпиона тело, поселилась возле той, бездомной, затравленной, нищей девочки. И теперь две Уасильки, две души, два сердца жили в ней. И если одна, склоняя голову, плакала от страха и чувства вины перед окружающими, убеждавшими девочку в виновности её рода, то другая гордо властвовала над ними. Одна

САГА О ЛУНЕ

жила, другая внимательно следила за ней. После кино Уасилька прошмыгнула мимо аксайских парней, что курили на обочине и, смеясь, кричали ей вслед: «Эй, купчонка, за сколько продала галошу?» И громче всех что-то гортанно кричал и свистел Яшка. «А вот взять и спалить Аксай, - сказала себе вдруг девочка, и весёлый озноб от собственной решимости прошёл у ней по спине, - от начала до конца спалить. Начать хотя бы вон с тех колхозных гумен». «Ну, это уж слишком!» - сказала в ней другая Уасилька. Камал сняла с огня сковородку с картофельными оладьями. Тяга у банной печки была слабой, и потому в домике постоянно отдавало угарным духом, к которому в этот вечер примешался вкусный запах печёной картошки. - И чего ты на ночь стряпаешь? - спросила девочка, прижав к печурке посиневшие от холода ладони и всё ещё стуча зубами. - Мы забыли с тобой, кызым , что сегодня твой день рождения, - сказала Камал, - и уже двенадцать лет, как похоронили мы отца. - Да уж, оставил он мне наследство, - сказала Уасилька, стаскивая мокрый чулок с онемевшей от холода ноги, - братья, те хоть до пяти лет в узорчатых калушках походили, а мне от него одни босые ноги достались да людская ненависть. - Терпи, балам, - вздохнула Камал, - терпение сильнее всякой силы. - Может, твоё терпение обновит это платье? – спросила Уасилька, вылезая из старого, много раз штопаного платья матери, - или, может, вернё мне вторую галошу, которую я потеряла сегодня? - Иншалла , завтра мы отыщем эту галошу и отсушим её. Не может же земля проглотить её за ночь, - сказала Камал. Потом она, сев за стол и перебирая чётки, прочла поминальную молитву. Поставив на стол сковородку и повеселев лицом, сказала: - Знаешь, в ту холодную ночь голосом ветра шепнул мне Всевышний твоё имя. - Лучше бы ему пришлось в ту ночь шепнуть тебе имя мальчика, - сказала Уасилька, принимаясь за еду. - Что ты! Я так хотела девочку, и отец ждал дочь. - Распутник был отец! Вот кто он был! - сказала вдруг Уасилька, сама удивляясь своей дерзости. - Что с тобой? - спрашивала Камал, с жадной болью вглядываясь в лицо дочери и не узнавая её. А впереди была долгая зима. Зима уасилькиной судьбы, в которую вступила она с тревожной и навек расколотой душой.

В январе начались холода, которые местные татары и воты называли «крещен мороз». По утрам в аулах и деревнях седые струйки дыма стыли над домами. Красновато дымилось и скоро пряталось в морозном небе солнце. А в сумерках точно стеклянными делались воздух и бледное небо, и луна, что смотрела вниз сквозь стылую мглу. Жизнь в окрестностях, казалось, промёрзнув до основания и желая сохранить себя, замирала, и всё живое пережидало погоду. В один из таких дней, закутавшись по самые брови в седую от старости шаль, отправилась Камал в Шелоково, что было верстах в трёх-четырёх от Аксая. Там жила её давняя знакомая уромка Паня, пообещавшая Камал полмешка картошки. Высоко подоткнув подол и стоя на голых коленях, Уасилька тёрла до желтизны потемневшие половицы в библиотеке. В доме, где жили в суете, рождались и умирали, плакали и смеялись прежние саттары и где теперь последней из них суждено было лишь скоблить в нём полы. Сара апе нездоровилось, и девочка трудилась одна вместо матери. Вдруг она затылком ощутила чьё-то присутствие. В дверях в заиндевевшем тулупе стоял Яшка. Он заведовал конюшенным хозяйством колхоза. Дав корм лошадям, Яшка завернул за газетой. «Ты чего, Уасиль, испугалась?» - спросил он, хрипло смеясь. И, скинув тулуп на пол, шагнул к ней. Вдруг жадно, рывком поднял её за плечи и прижал к себе, шаря руками по телу девочки, мял её девичьи нетронутые груди… Уасилька судорожно вскрикнула и, хватая воздух ртом, скорчилась. Её стошнило, выворачивая на глазах у оторопевшего Яшки. Потом, откинув упавшие пряди со лба, Уасилька показала на лужицу блевотины и сказала: «Вот это ты». И ощутила секундную радость выпущенного на волю оскорблённого чувства, не зная ещё, что очень скоро побитой птицей оно вернётся к ней обратно. «Ах ты, гадина кулацкая, брезгуешь, значит?» Яшка замахнулся, чтобы ударить, но, как много лет назад, наткнулся на черноту ночи, зияющей из глаз Уасильки, весь обмяк и ушёл, хлопнув дверью. Камал с котомкой за плечами вернулась под вечер, внеся запах стылых полей, покрытая с ног до головы игольчатой морозной пылью. Она сбросила котомку с плеч, кинулась к бадье с холодной водой. Руки кое-как отошли, только два пальца на левой руке побелели и не гнулись. Всю ночь баюкала женщина распухающие синюшные пальцы, то прикладывая их к промёрзшему окну, то вновь со стоном ложась на свой топчан у печи. Утром она с трудом отворила заледеневшую 49

Рашида КАСИМОВА

дверь, и на голову и плечи женщины камнем посыпались замёрзшие за ночь птицы. Ледяной огонь бил её тело, когда переступила она порог бабкизнахарки. Та полечила её эшкеру , нашептала и дала ей банку с намоленной водой, сказав на прощание: «Если не станет лучше, езжай в Юнду, в больницу… Похоже, пальцы гниют. Вон как тебя трясёт». К утру следующего дня два пальца Камал почернели, и Уасилька, стиснув зубы и накинув материну шаль, бросилась к Жаляловым. - Дай лошадь… очень прошу, мать надо срочно… в больницу, - сказала девочка, не поднимая глаз на Яшку. - В такой мороз лошадь губить грех, - отвечал медленно и с удовольствием Яшка, меряя Уасильку с ног до головы взглядом прищуренных глаз, - пусть потеплеет. Не помрёт мать. Дождавшись, когда Уасилька заснула, Камал бросила в кипящую воду кору дуба. Потом тихо, боясь разбудить дочь, вышла в предбанник, вынула из-под старых задубевших овчин топор, положила руку на лавку и, стиснув зубы, отсекла оба мёртвых пальца. На пол шмякнулись почерневшие сгустки, которые Камал затолкнула в расщелину пола. К утру, когда посерел рассвет за толстым оконным льдом, подняв голову с лавки, увидела Уасилька мать, сидевшую у печи с перевязанной рукой. Потрескивая, гудел огонь. Стоял густой запах дубовой коры. Уасилька, поняв всё, обняла мать и зарыдала, обливаясь слезами. Потом вдруг уже другим, жёстким голосом сказала: - Не помогли, эни, твои молитвы. Не слышит он нас. Стало быть, правильно говорит Сара апа: нет его. И как с другого берега реки услышала Уасилька ответ матери: «Он сохранил мне руку, дурёха». Последняя весна возвестила о приближении свинцовых смерчей небывало большой водой. Вода хлынула с далёких уральских предгорий и, взорвав белое змеистое тело Чепцы, обрушилась на приречные долины с перелесками, залила дороги и приближалась к крайним огородам аксайских крестьян. Тревожно мычала скотина на ферме, слыша рокот подступавшей к стенам воды. Беспокойная ущербленная луна показывалась из-за туч, и в ночные часы старые люди в Аксае видели из окон белую тень женщины, что шла в сторону мечети, и недоуменно качали головами. Но молодая жизнь ничего не боится. В середине аула, наискосок от мечети, построили новый клуб, и молодёжь из окрестных деревень потянулась вечерами в Аксай. Отчаянные гурьякалинские ребята гребли по большой воде на самодельных плотах. 50

Миновав дальний красногорский тракт, поля и ложбинки, карсовайскую дорогу, босой, с новыми лаптями в узелке, спешил в Аксай из своих Починок шестнадцатилетний черноглазый Булат. Может, он опять увидит девочку с синими, как осенний лёд, глазами… Этой весной у Уасильки вдруг начали пышно виться её белокурые, с оттенком нукратского серебра, волосы. Она заметно похорошела, превратившись в статную девушку с острым взглядом серо-синих глаз. Она намеренно выпускала сбоку изпод лёгкой косынки серебристую волну и, несмотря на лохмотья, заметно отличалась от аксайских девушек в цветастых платочках, вызывая у них недобрые взгляды: волосы-то прятать полагается, вот бесстыжая баричонка. Галоши Уасильки вконец развалились. И она, перевязав их на ногах жёсткой пенькой, в том же ветхом материном платье поднялась в новый клуб с беспрестанно хлопающей дверью. Зал дышал духотой и гортанным гулом. Забыв закрыть рты, с прилипшей к губам шелухой, слушала деревня шумовой оркестр ребятишек из вотского села Ягошур. В лаптях, домотканой одежде и с красными косынками на шее они свистели на гребёнках, приставив их к губам, сыпали трель на самодельных балалайках, отбивая такт деревянными ложками и печными заслонками. Вотскую «Вить шыкыс» сменила татарская «Талы , талы». «Ай да ар балалар!» - восхищённо гудел и хлопал зал. И Уасилька хлопала вместе со всеми, ощущая на себе пристальный взгляд паренька из Починок. Потом подъехали на полуторке парни из балезинского укомола, потрясли руки жалялов, одарили новый клуб патефоном с чёрными сверкающими тарелками. Синие сатиновые рубашки получили первые трактористы Шафиг и Нафиг. Наконец один из властей развернул белый кашемировый платок с большими розовыми тюльпанами и накинул его на плечи Сары. За последние месяцы какой-то тайный недуг точил её тело и душу. Она сделалась подавленной и бледной. Потухли её глаза. Отрицательно мотнув головой, Сара стянула платок с себя, мыча что-то, пробралась сквозь толпу и набросила его на плечи оторопевшей Уасильки. Наступила тишина. И вдруг клуб словно взорвало. Прежняя озлобленная кровь взбурлила, просясь наружу. «Ещё чего!» - закричали из толпы. «Хватит, наносились они платков и шалей!» - с пеной на губах взвыла одна женщина. «У нас в колхозе есть свои

САГА О ЛУНЕ

достойные девушки!» - кричал мужик из соседних Котомок. И кто-то, не выдержав, сорвал платок с Уасилькиных плеч. Девушка, бледнея, попятилась к двери, выбежала из клуба. Стиснув зубы, она спускалась по горбатой улице, и по освещённым полуночным светом домам и пристройкам двигалась за ней чья-то чёрная тень. Резко обернувшись, Уасилька наткнулась на горящие глаза Булата. - Чего тебе? - спросила она тихо. - Да… просто хотел проводить, - отвечал он, смутившись. Другая Уасилька окинула паренька с ног до головы, и, кивнув на его белеющие в темноте лапти, сказала: «Смени сначала лапти на хром, тогда и провожай». И добавила ледяным голосом: «Люблю, чтобы хром скрипел». И пошла дальше, подволакивая ноги в разваливающихся галошах. Спустилась Уасилька к своему жилью и встала, словно её в грудь ударили. Вода хлюпала под ногами, а баньку и вовсе затопило. Еле сидя на расползающейся соломенной крыше, что-то кричала и махала ей руками Камал. Заметалась девочка вдоль воды, отыскала чьи-то унесённые волной мостки и, скинув с ног в воду остатки рванья, босой ступила на скользкие подгнившие доски… Мокрые по пояс, постучали они в окно Саре, попросились переночевать. Камал, измученная пережитым, уснула. Не спалось Уасильке. Слышала она Сарино мычание, похожее на стон и плач. Опять снился женщине один и тот же сон из детства. Летний день. Девочка подходит к мечети. В открытые настежь двери вплывает запах скошенного сена. На полу яркие солнечные полосы от окон. На коврике, опустив голову на грудь, сидит отец. Сара кладёт ему на плечо свою маленькую ладошку: «Эти, кто сегодня ночью разрезал луну?» - «Это

полумесяц, кызым. Он означает, что в начале пути нам даётся только половина нашей души, а дальше ей следует расти…» «Месяц растёт, отец, и рвёт меня, разрывает на части», - плачет и стонет Сара в своём сне. Уасилька слышит и не понимает слов её. Приподняв голову, видит она, как встаёт Сара и, словно слепая, натыкаясь на стол и лавки, выходит из дому, поднимается вверх по ночной пустынной улице. Бледнеет месяц. Белыми делаются от него старые стены мечети. Обойдя её вокруг изгороди, возвращается Сара обратно. Через пару недель неожиданно обрушился на причепецкую землю большой весенний ветер и понёс бурые потоки воды обратно в её глубины. Ветер трепал остатки соломы на баньке, со свистом целовал и сушил зелёные от сырости брёвна. Камал с дочерью вернулись в своё убогое жильё. В один из таких дней кто-то из односельчан, возвратившись со станции, украдкой сунул в руку Камал помятый конверт с весточкой от близнецов. Сыновья сообщали о том, что собираются поступать в ижевский техникум и посылают матери немного денег. Денег, конечно, в конверте не оказалось. По измусоленной записке видно было, что написана она давно и прошла через десятки рук. Счастьем и надеждой полоснула эта весточка сердце Уасильки. И девушка тут же засобиралась в дорогу. На все уговоры матери сказала: «Уеду, не хочу больше в баньке гнить». С крошечным узелком вышла она на улицу, торопясь, пока светло, добраться до сибирского тракта. Проходя мимо бывшего купеческого дома, плюнула в него с ожесточением и ушла, не оглядываясь, по горбатой аксайской улице, и ветер нёс ей вдогонку запахи навоза и цветущей черёмухи. Ушла, как уходили все саттары, гонимые палящим ветром сквозь пустоту и ночь.

Гостиная

Осторожно коснувшись руками,Литературный Я открыл пожелтевший конверт. ...В нём отец молодой нашей маме Посылал свой солдатский привет. Он писал ей, что сил не жалеет Расквитаться с врагами скорей. И пока их в боях одолеет, Чтоб она берегла сыновей.

Стихи поэтов литературного клуба «Инвис» (г. Можга) Аркадий ВИЧУЖАНИН

Но не всё, как мечтал, получилось... Стали взрослыми эти сыны, То письмо до сих пор сохранилось, А отец не вернулся с войны. Замелькали круги пред глазами, Словно жёг мои пальцы конверт. ...Между теми и этими днями Пролегло шестьдесят с лишним лет!

Снимок отца Пётр БАРЫКИН Что со мной случилось, я не знаю. Может старость этому виной? С каждым годом чаще вспоминаю Я отца, убитого войной. Было нас в семье четыре брата, Нелегко сложилась наша жизнь. Ждали мы с войны отца-солдата, Но не повезло - не дождались. До сих пор в старинном нашем доме С года, опалённого войной, На стене висит портрет знакомый, Как подарок самый дорогой. На отца свалилось лихолетье В сорок лет в бою он принял смерть. Всё труднее с каждым днём, поверьте, Мне на снимок старенький смотреть. Нынче двое братьев нас осталось Видно, так завещано судьбой. К нам уже давно подкралась старость, Лишь отец, как прежде, молодой.

Городок детства Уезжал с земли родимой Я в другие города, Только город этот милый Жил в душе моей всегда. До сих пор мне часто снится Наш зелёный городок, Где над домиком клубится Из печной трубы дымок. Где по рельсам поезд мчится И завод даёт гудок, А зимою снег ложится, Будто тополя пушок. С детства всей душой любимый Городок - моя Можга, Словно свет неугасимый, Ты со мною навсегда.

Мария БЛАГОДАТСКИХ Треугольник с войны Дочь солдата Я в квартире на днях прибирался, И на полке, у самой стены, На глаза мне случайно попался Треугольник, пришедший с войны. Среди книг и бумажного хлама Незаметно лежал много лет. Может быть, его спрятала мама, Но не спросишь - её уже нет.

Лишь о войне услышу, тут же сразу Передо мной из памятных глубин Встаёт стеной фашистская зараза И больше появляется седин. Я вижу: завязался бой над Бугом И даже слышу вражескую речь. Послушай, что я чувствую, будь другом Не осуждай меня и не перечь.

клуб

«ИНВИС»

Я вижу: мчатся в небе самолёты, Колонны танков, взрывы, грохот, гарь. И вот, уже в крови, безвестный кто-то Стремится нанести врагу удар.

Старший погиб на афганской войне, Младший в Чечне похоронен. Вестью печальной летит по стране Траурный звон колоколен.

Смешалось всё: земля, огонь, железо, Горят хлеба, дома всего села. И эта непроглядная завеса Скрывает неподвижные тела.

Молча старик у иконы стоит, Мыслей боясь сокровенных. Тихо в церквушке молитва звучит В память о всех убиенных...

Я вижу медсестёр и санитаров, Едва стоящих на ногах врачей, Детей-сирот и вдов ещё не старых, И дыма столб из газовых печей.

*** Пять минут до рассвета осталось, Пять минут до команды «вперёд». Вот уж зорька вдали показалась. Что меня за окопами ждёт?

Я до сих пор войну не забываю И буду помнить до последних дней. Отцу свечу я в церкви зажигаю, В минуты эти боль ещё сильней.

Сергей ВЕТРОВ *** Речи сладкие - как мёд. Губы жгучие - как жало. Боже мой! Как надо мало, Чтобы сердцу жарко стало, Чтобы в нём растаял лёд. Чувство первое прошло. Сколько надо длинных строчек, Как на ветке мелких почек, Чтобы не испортить почерк, Чтоб письмо к тебе дошло. Речи горькие - как слёзы. Щёки алые - как мак. Ах, какой же я дурак, Что не смог понять никак Тайный смысл любовной прозы.

Вячеслав ЗОРИН Отцовское горе В скорби великой склонился старик Давит кручина на плечи. Плачет, седой головою поник, За упокой ставит свечи. Кто мог подумать, что страшной бедой Жизнь для него обернётся. И злая старуха острой косой На сыновей замахнётся.

А мне жить бы ещё и влюбляться, Целовать бы ровесниц своих. И в цветущем саду прогуляться Под мелодию «Вальс для двоих». Но сейчас мысли заняты боем. И, сжимая винтовку в руках, Я бегу через минное поле, Позабыв и про смерть, и про страх. Помоги же мне, Господи, Боже, Дай живым до врага добежать. Смерти я не боюсь, только всё же Рановато пока умирать. Но такая уж доля солдата Грудью встать на защиту страны. Умереть за неё, если надо, Чтобы не было новой войны. Равиль ЛАТЫПОВ Я сын погибшего солдата Я - сын погибшего солдата, Который храбро воевал, А в письмах коротко и сжато О службе воинской писал. Он всю войну прошёл с начала, Но не увидел славных дней. А мама в письмах отвечала, Что ждёт его, растит детей. Он так мечтал к семье вернуться, Весёлый, добрый папа мой, Чтоб снова детям улыбнуться, Но не пришёл с войны домой.

Литературный клуб «ИНВИС»

Я Книгу Памяти листаю И нахожу о нём слова. Что он погиб - я это знаю, А память об отце жива.

Галина ГАГАЛЕВА От меня уходит лето Дни бегут, а лето стынет До положенного срока. Горечь вянущей полыни Откровением жестока. Из судьбы уходит лето, Машет крыльями печали, Чтоб к кострам осенних веток Я душой могла причалить. Соберу из слёз-дождинок Дорогое ожерелье, И раскрашу нить грустинок Самой светлой акварелью. К чистой грусти привыкаю, С ней повенчана отныне. ...Лето я не окликаю Из-за горечи полыни.

Литературный клуб

Владимир КАШИН *** Вновь тропа моя свернула В край некошеных лугов, Где река давно проснулась В зыбке мутных берегов. Где опять склонились ивы Над прохладою воды, Моют волны торопливо Чьи-то старые следы. Здесь ли с гиканьем носилось Наше детство босиком? Может, это всё приснилось: И друзья, и отчий дом? Но с мечтой своей красивой, Если вырос я не здесь, Отчего мне шаловливо Светит бликами Кильмезь? Алексей СОКОВИКОВ *** В волосах моих давно Вьюга погуляла. Так уж видно суждено Прожито не мало.

Стихи о стихах Кто-то в связке писем сбережённых Растворит непрошенную грусть. Я при встрече с грустью обнажённой Лирику читаю наизусть. Кто-то на беду в ответ заплачет, Кто-то волю даст всем «ох» и «ах», Я в беде веду себя иначе Я купаюсь, я тону в стихах. Нити поэтических творений Зазвенят - тихонько лишь задень И подарят чудные мгновенья, Из которых соткан светлый день. Друг спросил: «А если тучи, горы, Много дней штормит, маяк погас?» Я в ответ ему: «Уйду в просторы По ступенькам стихотворных фраз». Мне, когда на плечи грузом ляжет Тяжесть всех ударов и стихий, Торную тропу и путь укажут Мудрые и добрые стихи. 54

Посеребрены виски, Побелело темя. Прижимала меня жизнь, Но катилось время. Эх! Вернуться бы назад, Так годиков на тридцать, Развернуться бы во всю, Пожить и порезвиться. К сожаленью никогда Не вернуть прошедшее… А года - бегут года, Словно сумасшедшие. Уж морщины на лице Пролегли бороздками. Уже мечтаю о конце Под луной, под звёздами. Ну, а разум говорит: Не спеши в могильную, Голова ещё творит, Хоть и не стабильное.

МЫ ПОМНИМ

Театральные подмостки

Анна ЕВСЕЕВА

МЫ ПОМНИМ

Очередные гастроли Удмуртского театра были в самом разгаре. На этот раз они проходили в городе Глазове, в Летнем театре. Труппа привезла глазовчанам несколько спектаклей. В конце 30-х годов гастроли длились полтора-два месяца. Артистов размещали на частных квартирах. Актёры в основном были молодые. Но были и семейные, с детьми. Кроме моих родителей с детьми приехали А.В.Шкляева (Волкова), В.Г.Гаврилов с сыном Рудиком, В.Е.Садовников, Я.Н.Вахрушев, главный машинист сцены Д.Н. Ершов, кто-то из музыкантов. Вообще Глазов отличался гостеприимностью, доброжелательностью, жители интересовались культурой и искусством. Глазовчане на длительное время принимали театр в 1940, в 1941, и после войны - в 1949 году. В июне 1941 года спектакли имели огромный успех, труппа работала с большой отдачей. В один из выходных дней, 22-го июня, коллектив решил отдохнуть на природе и выехал на берег Чепцы. Ближе к обеду откуда-то донеслась неожиданная весть: война. Все встревожились, быстро собрались и ушли с берега. По возвращении из Глазова в Ижевск мужчинам предписано было явиться в военкомат. На места боевых действий ушли молодые актёры, восьмерым из которых вернуться было не суждено. В фойе первого этажа национального театра, на стене, висит мемориальная доска с выгравированными фамилиями актёров, оставшихся на полях сражений. В архивном альбоме хранятся их фотографии. К сожалению, никто из родных и знакомых этих солдат не откликнулся на нашу просьбу: дать какие-либо сведения о них. Поэтому нам мало что известно о тех, кто не вернулся. В программках спектаклей, шедших в конце 30-х годов, встречаются их фамилии с указанием персонажей, которых они играли. Уйдя на фронт, они не успели

раскрыть в полной мере свои творческие возможности. В старом отцовском альбоме у меня хранятся несколько фотографий, подписанных моему отцу. Среди них фото Ивана Самсонова, красивого молодого человека с пышной шевелюрой. С ним у меня произошла интересная встреча. Однажды зимой 1942-го или 1943-го года (театр тогда распологался в селе Алнаши) в дом, где мы жили, утром вошёл человек в военной форме. Хозяйка Анна-апай вышла. Я лежала на полатях - мне было 10 лет. Родителей не было: они уехали с концертом куда-то в деревню. Военный протянул мне руку: - Аня? - спросил он. - Да. - А где мама, папа? - Уехали вчера с концертом. - А Вася? - Он в Ижевске, в ремесленном училище. - Никого не нашёл, так досадно, вечером уезжаю. Ну, будь здорова, учись хорошо. Папе с мамой передай привет. Моя фамилия Самсонов. Опять протянул руку и крепко пожал мою. Вот такая у меня произошла встреча, о которой я рассказала родителям. Папа очень расстраивался, что не довелось увидеться с товарищем, уроженцем Алнашского района. Потом мы узнали, что Самсонов погиб. Вот ещё маленькая фотография, на обороте которой надпись: «Карточка от известного друга Иванова Виталия на память другу Якову Николаевичу». Привожу подлинную надпись: она на русском языке. Этого актёра я не помню, когда и где погиб, мы не знаем. Вскоре после окончания войны в театр стали возвращаться актёры, проливавшие кровь в боевых сражениях. Долгие месяцы провели они в госпиталях, 55

Анна ЕВСЕЕВА

залечивая раны. Но родная Удмуртия и театр притягивали их к себе, как магнитом. Трудно вырвать из сердца то, что приросло к нему. Ещё в начале 1945 года вернулся Анатолий Поликарпович Колесников. Без обеих ног. С трудом ходил на протезах. В это время театр принимал участие во Всероссийском смотре национальных театров, на который выставил два спектакля: «Вуж Мултан» по пьесе М.П.Петрова и «Русские люди» по пьесе К.Симонова на русском языке. Анатолий Поликарпович играл тяжелораненого солдата. В основном на сцене он лежал: солдата подобрали партизаны, спрятали у одной старушки, которая ухаживала за ним. Сохранилась фотография, на которой запечатлено, как Колесников-солдат разговаривает со старушкой. Анатолий Поликарпович был актёром большого темперамента, глубоким человеком. Ещё до войны он подарил отцу фотографию, на которой он снят в матросской форме. На обороте надпись: «Перевощикову Я.Н. На долгую память о совместной работе в театре, это один из моих образов 1938 г., декабрь, 14. Колесников А.П.» Анатолий Поликарпович работал помощником режиссера, позднее - в обллите. Писал воспоминания. В 2001 году в журнале «Кенеш» Б.Е. Саушкин опубликовал записки А.П. Колесникова об актёрах 30х годов. В воспоминаниях о заслуженной артистке УАССР Анне Григорьевне Колесниковой (они были родственниками) упоминается эпизод, когда Анну Григорьевну, игравшую Катерину в «Грозе» А.Н. Островского, рыбаки вынесли на берег Волги. «Неожиданно на сцену, опустив голову, вышла маленькая девочка. Артисты замерли, не зная, что делать. После спектакля спросили у девочки, зачем она вышла на сцену. Та ответила, что хотела увидеть, на самом ли деле умерла тётя Нюра». Маленькой девочкой, имя которой не называется, была я. Картина эта мне запомнилась навсегда, так как актёры долго смеялись над моей наивностью (мне было тогда 6 лет), подтрунивали надо мной. Г. Гаврилов, встречаясь со мной, неизменно спрашивал: «А правда ли она умерла?» и опять начинал вспоминать, как это было необычно, когда актёры едва сдерживали смех, стоя рядом с девочкой, не выписанной в спектакле. Анатолий Поликарпович умер от инфаркта в середине 60-х годов. Фронтовиков, работавших в театре, было более десятка человек. Сразу же за Колесниковым пришли Демьян Федотович Федотов, Андрей Романович Калинин, главный электрик, баянисты Михаил Васильевич Коробов, Дмитрий Кузьмич Ившин, машинист сцены Дмитрий Назарович Ершов, 56

Лазарь Иосифович Перевощиков, его брат Аполлос Иосифович Перевощиков. Воевали на фронте Геннадий Васильевич Веретенников, Валентин Алексеев, Иван Иванович Кудрявцев, закончившие Ленинградский театральный институт в 1951 году. Директором театра был Кондратий Меркурьевич Корепанов, умный, рассудительный, финансист по образованию. Хотя он был далёк от искусства, но работал увлечённо, вникая в детали творческого процесса. Это были 1946-47 годы. Театр жил трудно: своей сценической площадки не было. Спектакли шли в выстроенном новом здании, хозяином которого стал русский драматический театр. Администрация удмуртского театра размещалась в деревянном большом здании по улице К. Маркса. Кондратий Меркурьевич вместе с главным режиссером В.Ф. Морозовым принимали юношей и девушек и некоторых направляли в Ленинградский театральный институт. Отучившись, все они вернулись через 5 лет профессиональными артистами. Об этом много уже написано. Вспоминаются и другие актёры, работавшие в театре, пришедшие после войны. Об одних я уже писала, но, к сожалению, детская память не всё сохранила. И журналисты тех лет, видимо, не очень интересовались театром, поэтому нет почти никаких материалов, касающихся военных и послевоенных лет. Хотелось бы рассказать ещё об одном интересном человеке - заслуженном артисте УАССР Демьяне Федотовиче Федотове. Его я не только хорошо помню, но и хорошо знала: он был близким другом моего отца. В конце 40-х, начале 50-х годов Демьян Федотович часто бывал у нас в нашей маленькой комнатушке. Они с отцом играли в шахматы, беседовали на разные темы. Слушать их было очень интересно. Мне было тогда лет 14-15. Иногда я даже присоединялась к их беседам, особенно когда речь шла о книгах. Я училась в библиотечном техникуме и немного уже разбиралась в художественной литературе. Наверное, я не всегда бывала права в своих суждениях, часто категорична. Отец сердился на меня за это, а Демьян Федотович спокойно, тактично поправлял меня. Но делал он это так незаметно, что казалось, будто я сама пришла к правильному выводу. И вообще, Демьян Федотович - человек чрезвычайно скромный, спокойный. В театре возникали разные проблемы производственного характера и в отношениях между людьми. Не все к этому относились спокойно: кто-то срывался, кто-то на кого-то обижался, возникали серьёзные споры, недоразумения, как и в любом

МЫ ПОМНИМ

коллективе. Иногда и папа нервничал, спорил с мамой, считая несправедливыми некоторые её утверждения. В такие моменты Демьян Федотович заходил чаще: хотелось выговориться, успокоиться, поделиться своими мыслями. Насколько я знаю, ни с кем таким откровенным, как с нашей семьёй, он не был. Стараясь как-то выразить свои эмоции, он, сидя на стуле, очень глубоко вздыхал. Мама говорила ему: «Не вздыхай ты так, Демьян Федотович, вредно тебе». У Демьяна Федотовича были нездоровые лёгкие: прострелены на фронте. Он долго лечился в госпитале, поправился, но осколки остались. Он заболел туберкулёзом. Хотя болезнь протекала в закрытой форме, он всегда опасался заразить других, близко к собеседнику не подходил, отворачивался во время кашля. Демьян Федотович родился 7 ноября 1911года в Татарии, в деревне Старая Кия-Юмъя Кукморского района. Окончил Казанский медико-фармацевтический политехникум, работал педагогом, директором школы на родине. В театр пришёл в 1937 году. По тем временам он был одним из образованных людей в театре. Играл в спектаклях, поставленных до войны, и после возвращения с фронта. Воевал с 1941-го по 1945 год. Хорошие сценические и вокальные данные помогли Демьяну Федотовичу создать интересные образы. Ещё в 1940 году он сыграл Барона в спектакле по пьесе А.М.Горького «На дне», сразу после возвращения с фронта его заняли в спектакле «Камий Усманов» по пьесе И.Г. Гаврилова, где он сыграл Митя, сподвижника главного героя. По пьесе же И.Гаврилова в спектакле «Кезьыт ошмес» он сыграл Беглоя. У Демьяна Федотовича был мягкий тенор, что позволило ему сыграть в музыкальной комедии Гаджибекова «Аршин-мал-Алан» Сулеймана. Ещё до начала Отечественной войны Демьян Федотович написал пьесу «Вож выл», она была поставлена на сцене. К сожалению, текст пьесы не сохранился, но в архиве хранится программка этого спектакля. К сожалению, теперь никто не сможет сказать, о чём пьеса. В своё время я не успела узнать

о ней ничего ни у родителей своих, ни у Г.Е.Векшина, который с благоговением относился к тому, что касалось истории театра. В 1946 году была поставлена комедия Н.В. Гоголя «Женитьба». Отец и Демьян Федотович в спектакле были партнёрами: отец играл Подколёсина, а Федотов - Кочкарёва. Спектакль шёл долго, часто вывозился на гастроли. Чрезвычайная скромность, застенчивость Демьяна Федотовича не позволила ему открыться (кроме моего отца) в том, что у него появилась миловидная женщина, ставшая его женой и родившая ему сына Алексея. Может быть, он боялся за своё счастье - жена молодая. Да и жилищные условия были очень трудные. Только спустя несколько лет Федотовы получили 2-х комнатную квартиру. Но в 1961 году старые раны дали о себе знать: он тяжело заболел и ушёл из жизни, не дожив до 50-летия. Я давно хотела написать об этом удивительно талантливом, добром и скромном человеке. Просто не знала, как ярче раскрыть образ артиста Д.Ф.Федотова, очень близкого по духу моему отцу. Совсем недавно я встретилась с вдовой Демьяна Федотовича - Верой Иосифовной. Теперь ей уже далеко за 80, она никуда не выходит: болят ноги. Вера Иосифовна вспомнила о своём недолгом счастье рядом с Демьяном Федотовичем, вспомнила, как он приобщил её к театру, она помнит моего отца и всех, с кем работал её муж. Я познакомилась с сыном Демьяна Федотовича Алексеем. Он приходил ко мне в театр, принёс интересные фотографии своего отца. В архиве театра лежит пьеса Демьяна Федотовича, которую он написал в середине 50-х годов. Но, к сожалению, в своё время она не была поставлена, а теперь тематика её устарела. Отдавая дань всем фронтовикам, всем, кто, не щадя себя, отстоял наше Отечество, хотелось бы, чтобы молодое поколение актёров нашего театра помнило о том, что Удмуртский театр, его работники делали всё, что могли, для приближения Победы. И те, кто навечно остались молодыми и те, кто вернулся в театр после тяжёлых ранений, любили его, служили ему по мере своих возможностей.

Проза

Валерий ИГНАТИК

НИКТО НЕ ВИНОВАТ

«…Я - художник пауз между смыслом И бессмысленностью бытия, Вот пишу… и слышу этот выстрел, Что отыщет в будущем меня…» География - штука загадочная. Вот Антарктиду, если сам не видел, представить невозможно. Сразу всю. Ну глобус, она на самом низу (вверху Арктика), ну документальные кадры, где снег, льды, пингвины, заиндевевшие бороды полярников, вдали чей-то флаг, трепещущий на метельном ветру… Но это не настоящая Антарктида, это как лунный пейзаж в городском планетарии. А между прочим, в настоящей Антарктиде есть даже горы. Некоторые имеют невероятно красивые названия. Например, горы Земли Королевы Мод. И там, как утверждают редкие очевидцы, там, где кроме льда, скал, ветра и бесконечного тысячекилометрового одиночества, казалось бы, ничего нет, вдруг вы слышите клекот и крики птиц. Это не слуховые галлюцинации и не прихоть Всевышнего. Это - единственные обитатели здешних мест. Это снежные буревестники. Так их назвали орнитологи. Всегда найдётся кто-то, кто имеет особые права что-нибудь или кого-нибудь назвать именно так, а не иначе. Эти необыкновенные птицы, чтобы прокормить себя и своих птенцов, пролетают каждый день в холодном антарктическом космосе 200-300 километров и, достигнув, наконец, открытой воды, падают почти без сознания от усталости в океанскую пену на серебристые спины жирующей макрели, вонзая свои онемевшие от холода когти в спины рыб. И с помощью какой-то фантастической воли к жизни, преодолевая бетонную тяжесть океанской воды, вытаскивают свою добычу, взмывают вверх и летят обратно. И снова - сотни бесконечных километров полярного одиночества к своим гнёздам в далёких горах Земли Королевы Мод.

Учёные утверждают, что этих сумасшедших Валерийптиц ИГНАТИК здесь не больше тысячи штук. Было бы их миллион, я бы не стал писать ночью на холодной кухне эти слова, а спал бы под корейским шёлковым одеялом с женщиной, тепло которой сравнимо лишь с теплом экваториальной Африки. Миллион - это нормальная обыкновенность. Именно она, нормальная обыкновенность, организует течение нашей жизни, против которого плывут только одиночки. Среди людей, как и птиц, есть точно такие же вестники бурь. Их, как и снежных буревестников в горах Земли Королевы Мод, тоже ничтожно мало в более чем шестимиллиардном океане человеческого одиночества… В Абхазии Соловью платили мало. Чачи наливали много, много было овечьего сыра с тёмно-зелёной кинзой, такого же цвета незрелых мандаринов, а «баксов» платили мало. Работодатель Соловья Парава - выкатывал свои слезящиеся маслины из-под тяжёлых фиолетовых век, небрито улыбался, цокал языком: «Ва, снайпер ты, Соловей, - супер, не сердись, дорогой, всё заплачу, не обижу, вот папа заграничный приедет - заплачу, ну, хочешь, десять «штук» сразу? Не сердись, брат, лучше выпей, покушай, отдохни». Соловей в который раз уже собирался начать «серьёзный разговор» про контракт - «или платите, или завтра меня здесь не будет», - но только зло щурил левый глаз, как в оптику прицела, сплёвывал: «Чёрт меня дёрнул с туарегами связаться…», - и выпивал эмалированную кружку крутой, как кипяток, виноградной гадости и, обняв винтовку, закрывал глаза. «Слиняю в Югославию», - думал Соловей, засыпая. Спал Соловей чутко. Афган - неоценимая школа для выработки чуткости. Во сне видел Соловей Югославию. Сидит он на белом горячем песке, в одной руке бутерброд с красной икрой, в другой нет ничего, она белой ладошкой повёрнута к обжигающему адриатическому солнцу. Так сидят юродивые у церквей и будды в своих храмах. В ногах в новенькой соломенной шляпе с синей этикеткой потеет бутылка шампанского. Соловей, закрыв глаза, пьёт из горла, маленькими глотками, чихает и блаженно улыбается. От шампанского исходит запах французских виноградников, свежесорванных цветов, полутьмы дорогих ресторанов и молодого легкомысленного желания во что бы то ни стало жить дальше, не оглядываясь назад, не останавливаясь и ни о чём не жалея… Перед Соловьём огромное красивое море, слишком красивое, такое же, как на фотообоях в спальне у давно забытой ижевской любовницы. Просыпаясь у неё с похмелья, он долго, до фиолетовых кругов в глазах, смотрел на этот изумрудно-глянцевый покой и чувствовал себя рыбой, выброшенной на враждебный, безвоздушный берег. Это было утреннее море,

Об авторе. Валерий Игнатик (1956) родился в Магнитогорске. Поэт, прозаик, профессиональный журналист. Живёт и работает в Ижевске. Постоянный автор журнала «Луч».

НИКТО ВИНОВАТ совсемНЕрядом, Соловей задыхался, умирал от

жажды, а чудесная вода - вот она, рядом… Желание нырнуть туда и плыть, плыть до бешенного сердцебиения, до изнеможения было сумасшедшим. В эти минуты Соловей ненавидел весь мир, ненавидел эту женщину с банальным выражением лица, не понимающую, что жизнь уже проиграна, проиграна, даже толком и не начавшись, ненавидел этот город, своих друзей и своё героическое прошлое, безденежное и бессмысленное настоящее, безнадёжное будущее… А вот бывшую жену и детей, почему-то, никогда не вспоминал. Знал, что они есть, и всё. «Соловей, ты - одинокий волк, ты - другой. Все хотят, чтобы было хорошо, а чтобы было хорошо, кому-то должно быть плохо или, хотя бы, хуже. Ты на этих качелях лишний…» Соловей провёл эту философскую черту очень давно и никогда больше за неё не заступал. - Вставай, дорогой… - Это был Мовлад. Длинные, давно не мытые смоляные лохмы, перехваченные на лбу засаленной зелёной лентой. Газават. - На вот, дорогой, выпей. - Мовлад протянул кувшин холодного молока. Молоко после чачи кстати. Соловей пьёт и разглядывает стоящих за спиной Мовлада. Три боевика, испачканные глиной ботинки, грязные бушлаты, бородатые, у всех оружие, конечно, нечищеное. «Воины хреновы», - поморщился Соловей, рукавом тельняшки вытер губы. - Ну чего тебе, Мовлад? Мовлад - человек загадочный, персонаж из «Очерков истории» Зигмунда Фрейда, в восточной интерпретации, разумеется. Соловей сам видел, как он длинным - не меньше 70 сантиметров - кинжалом отрезал головы двум пленным грузинам. Первый ещё трепыхался в руках Мовлада, а второй стоял бледный, как алебастр, с закрытыми глазами и трясущейся головой. Мовлад, весь залитый чёрной густой кровью, ещё дорезал свою жертву, а коричневый глаз его с жёлтым белком уже косился на судорожно бегающий кадык второго пленника. Соловья не вырвало в ближайших кустах, как показывают в «правильном» человеческом кино. Война - кино нечеловеческое. А Соловей ещё с Афгана насмотрелся такого, что измазанный с головы до ног кровью Мовлад и его несчастные жертвы щёлкнули в сознании привычными кадрами привычных эпизодов из той жизни, которую однажды Соловей выбрал себе сам. Или же судьба выбрала для Соловья её, и если это так, то и думать здесь не о чем. Это тоже черта, за которую нельзя заступать… А Мовлад (Зигмунд Фрейд - великий человек) вечером того же дня, пьянея от крепкого, почти чифиря, местного абхазского чая, держа в руке фотографию своей семьи, то ли напевая, то ли нежно плача, тихо так журчал себе под нос что-то вроде: шурга-шурга, мурга-мурга… Ну прямо как баба. И бледное лицо с блуждающей эпилептической улыбкой. Тихий безобидный дервиш в молитвенном трансе…

- Ну и сука, - подумал тогда Соловей. В шести шагах от умилённого Мовлада на вечернем ветерке сушились на кривых кольях оскаленные бородатые головы… - Слушай, дорогой, это братья наши, соседи. У них на участке, через ущелье, да и не ущелье это, тьфу, овраг паршивый это. Псы там, дорогой, шакалы с пулемётами и два снайпера с ними. Нет, брат, до тебя этим шакалам-снайперам, как змее до орла! Но, брат, за неделю шесть наших лучших воинов оплаканы семьями. Помоги, дорогой. Я знаю, ты один сделаешь то, что двадцать лучших мужчин нашего рода не смогут. Юсеф, - Мовлад протянул руку к одному из боевиков. Тот поспешно что-то передал ему. – Это, дорогой, только аванс… В грязной ладони Мовлада Соловей разглядел туго скрученный бумажный кокон, перетянутый чёрной аптечной резинкой. Соловей раскатал его, разгладил мягкие зелёные бумажки, пересчитал: 30 купюр по 100 долларов. - Поможешь, в три раза больше получишь, да будет на то воля Аллаха… Спутники Мовлада согласно затрясли грязными бородами. «Ну что ж, сон в руку, - Соловей почувствовал даже что-то вроде радости и облегчения - Напряжёмся ещё раз, а там - на Адриатику!» - Идёт, мужики, полный расчёт в день завершения работ, как говорится, а значит, через… три дня. И никаких форс-мажоров! Жизнь приобретала ясность армейского устава. Надо сделать эту работу, чтобы перелистнуть не очень удачную страницу своей биографии, хотя все страницы были точно такими же - корявые каракули сплошных неудач и главное, никто не виноват, это Соловей хорошо понимал. Никто не виноват, что Земля - не самая лучшая планета в мировом космосе, жизнь на ней, как приговор, который никто не может отменить. Даже рождение, по сути, принудительный акт, что там говорить об остальном. Если даже творец сам сказал: «Не с миром я к вам пришёл, но с мечом…» Итак, всё было ясно. И ясность была какая-то запредельная. Это-то и пугало. Не пугало озадачивало. «На первые сутки, - думал Соловей, придётся стать щербатым, поросшим мхом, камнем в горах, ящерицей, слившейся с этим камнем в цвете, в изгибах и изломах серо-зелёной горной травы, прожигаемой в полдень до корней черноморским солнцем, лишь изредка нырявшим в сыворотку случайных и лёгких облаков, вот этим цветком с бледно-фиолетовым отливом, безымянным, но сумевшим вопреки всему пробить себе место под этим солнцем среди бурого слоистого известняка… На вторые сутки вычислить каждого на той стороне по возрасту, боевому опыту, окопной психологии и дать каждому порядковый номер. По этим номерам и выдёргивать их из этой всё равно сволочной жизни, за что бы они ни воевали - за великую Грузию, за баксы или за другую какую иллюзию. «Всё кончится очень 59

Валерий ИГНАТИК

хорошо, - смертью, - так, кажется, сказал какой-то русский писатель, давно забытый», - думал Соловей и даже не удивлялся своему холодному цинизму, который незаметно занял в его душе освободившиеся после цепи разочарований в людях место между Богом и дьяволом. - «Хотя иногда кажется, что жизнь как чай, который пьёшь не размешав ложечкой сахар, - чем ближе ко дну, тем слаще…» Вечером Соловей начал собираться. Достав изпод кровати огромных размеров спортивную сумку, он, прежде всего, проверил и пересчитал коробки с патронами. Патроны Соловей специально вёз из Новороссийска, здесь таких не найдёшь. Затем «фирменный» жилет собственного изобретения. Нет, не пуленепробиваемый, в нём работать не удобно. И вообще, спрятаться от Бога невозможно, а это он, Бог, посылает их то очередями, то кучно, то одиночной дурной пулей, - в этом Соловей был больше чем уверен, но под пули, конечно, поглупому не подставлялся. «Я не фаталист, - говорил сам себе он, - я действую по уставу». Жилет у Соловья был особенный, каких только на нём не было «мулек» и приспособлений секретных карманов, потайных «пистончиков», ремешков с карабинами и кнопками, на которые крепился и в которых прятался весь мыслимый и немыслимый походный инструмент от многофункционального армейского ножа «universum» и ножниц-пилы до «вечных спичек» американской фирмы «Smart». Надев жилет и проверив тщательно весь его наличный арсенал, Соловей стал наматывать на грубые армейские ботинки, купленные у бабки-хохлушки, распродававшей на рынке «канадскую посылку от племянника», куски старого разодранного одеяла, найденного тут же, на чердаке абхазского дома, где ночевал Соловей. Звук шагов, даже осторожных слишком большая роскошь в работе Соловья, в которой жизнь не стоит и отстрелянной гильзы. Затем - винтовка с оптикой - «Вальтер» калибра 9 мм, на поясе - 6 тротиловых шашек, 4 гранаты, фляга с холодным чаем, в карманах брезентовых брюк 6 плиток шоколада. Вот и собрался. По старой привычке снял камуфлированный берет и оставил его на подоконнике летней кухни. В ноги что-то мягко ткнулось, заурчало. Приблудная кошка Марфа. Соловей всегда называл этих «шерстяных людей» старозаветными именами - Евлампия, Глафира, Марфа… И снова поймал себя на предчувствии тревоги, не самой тревоги, а на её предчувствии. Почему-то такое предчувствие всегда связывалось у Соловья с кошками, так получалось, что кошки передавали ему сложное ощущение тревожной неизбежности. «Я не фаталист, но судьбу на повороте не объедешь, поэтому - к чёрту все дерьмовые предчувствия перед работой!» успокаивал себя Соловей. Ночью Соловей перешёл ущелье. Нет, не 60

перешёл, переходят по-другому. Соловей переплыл его в тихом густом тумане. Если туман можно услышать, то тогда можно было этой ночью услышать, как плывёт Соловей и дышат сизые сосны. Грузинский «секрет» имел нормальный человеческий слух и пил преспокойно густой чёрный абхазский чай и растворимый бразильский кофе, расфасованный в турецких подвалах. Соловей бесшумной тенью проскользнул мимо грузинского поста и приблизительно метрах в 100-120 от него под углом 60 градусов залёг между двумя замшелыми валунами и молодым буком с холодноватой корой. Тишина стояла библейская. Мир, казалось, только что родился, не прошло и получаса… В инфракрасном прицеле «Вальтера» шевелились, как амёбы под микроскопом, люди. Утром Соловей уже знал точно, что вся грузинская «гвардия» насчитывала ровно 12 человек. По еле уловимым только для спецназовского глаза деталям он определил, что наиболее трудными мишенями могли стать только трое из них. Правда, каждому из них давалось только полторы секунды интервал стрельбы Соловья, - чтобы успеть что-то предпринять и остаться в живых. А что предпринять? Если не знаешь, откуда глядит смерть, тем более что взгляд этот длится всего полторы секунды. Именно столько нужно Соловью, чтобы следующий выстрел, как и предыдущий, вытянувшись тонкой звенящей струной, тут же выхлестнул из черепной коробки розовый фонтанчик мозгов и крови на рукав соседу, отчего тот стекленел глазом и впадал в тяжелейшую прострацию. И это было его последнее состояние в жизни (а не какие-нибудь там кинематографические «берёзы», детство, любимые женщины - вся эта кинематографическая чушь, выпускаемая кинопридурками с вполне сознательным цинизмом). Следующий выстрел снайпера можно считать актом милосердия - человек уже не человек, он биологическая слякоть… У Соловья в Афгане был напарник Лёша Питерский (из Ленинграда) с графской фамилией Нарышкин. Так он называл это так: брызги шампанского в знойный полдень… Лёша Питерский в гнусной сентиментальности и садистской тонкости вряд ли уступал здешнему абреку Мовладу. Поговаривают, что сейчас Питерский в Югославии. Чёрт, снова Югославия! И уже не просто мысль о ней, а навязчивое желание - «быстрей, и во что бы то ни стало - на Адриатику, где, наконец, успокоится душа», - навалилось и задушило в Соловье остатки тревожных предчувствий и трепыханий. Пальцы Соловья расслабленно легли на приклад и цевьё винтовки. Но в этой профессиональной расслабленности уже таилась твёрдость оружейной стали и абсолютной концентрации всех мускулов снайпера. Всё произошло так, как и должно было

НИКТО НЕ ВИНОВАТ

произойти. Тротиловые шашки, разорвавшиеся в предутренней тьме, разметали всех змеевидных по своим норам и щелям, а птиц по небесам. Тем самым вызвав сумасшедшую стрельбу с обеих сторон ущелья. Под этот «шумок» Соловей и работал. Профессионалы-снайперы после работы обычно ничего не запоминают. Потому что не хотят запоминать. У американской морской пехоты проводятся даже специальные занятия - «Will-powerunmemory». Сила воли беспамятства. Но всё стереть из памяти даже профессионалам не удаётся. Иногда всё же кое-что остаётся. Как правило, какая-то чепуха, нелепые детали. Тот, кто шёл у Соловья под номером 6, когда началась стрельба, был ближе всех. Он перед этим поднялся в буковую рощицу по малой нужде. Начавшаяся заваруха никак не взволновала его. К стрельбе здесь быстро привыкают, как к русскому мату и повальному пьянству. Однако через какое-то мгновение, видимо, уловив что-то необычное в звуках, доносившихся позади него, он резко обернулся к своему окопу, всё понял, снова повернул голову и посмотрел прямо на Соловья, или так, может быть, показалось Соловью… Номер 6 держал пенис в дрожащих руках, моча продолжала литься, у ног его из утренней холодной травы поднималось облачко сизого пара, в глазах - страх, даже не страх, а жалкая бессмысленность… Соловей плавно нажал на спусковой крючок. Всё было кончено в полминуты. Ставя точку, скорее для тех, кто наблюдал за происходящим с абхазской стороны ущелья, чем для своего уже давно ледяного спокойствия, Соловей «зарядил» пару гранат Ф-1 в уже кладбищенски тихие землянки и окопы. Берет Соловья по-прежнему лежал на кухонном подоконнике. «Кто же свил в нём гнездо, пока хозяин отсутствовал?» - Соловей вытряхнул из берета доллары, стал считать. Всё было правильно. «Вот так бы всегда», - и зло вспомнил маслиноглазого Параву, нажившего на кровавом посредничестве, наверное, уже не один миллион, - «Папа заграничный приедет… поцелуй в задницу теперь своего заграничного папу», - вслух проговорил Соловей и, успокаиваясь, стал наглаживать хищно-ласковую спину Марфы, взявшейся, как всегда, почти ниоткуда. Соловей любил кошек. А в последнее время любил их больше людей. И Шопенгауэр здесь ни при чём. Люди - это было именно то, что осложняло ему жизнь, делая её совсем уж невыносимой. Соловей снял армейские ботинки, брезентовые штаны заменил на джинсы. Разобрал винтовку и уложил её вместе со всей амуницией и прочей необходимой мелочью в безразмерную сумку «Адидас». Наскоро оглядев своё теперь уже бывшее одинокое пристанище, просвистел виртуозно своё

любимое «Соловей, соловей пташечка…» и вышел в горячий сухумский полдень. - Эй, брат, - кто-то тихо и ласково позвал его. Это был Мовлад. Он сидел во дворе у колодца и ел абрикосы, доставая из круглой суконной шляпы. - Тебя, брат, Парава искал, - Соловей обернулся, твёрдо посмотрел Мовладу в глаза. Мовлад, не выдержав, опустил глаза в шляпу с абрикосами. - Мне что, меня попросили, я сказал. Парава спрашивал, где Соловей… Соловей шёл через пригороды Сухуми в сторону шоссе на Адлер… В Новороссийск Соловей шагнул будто в большую клумбу с розами. Столько роз без базарных ценников и целлофана Соловей ещё не видел. От этого в душе почему-то стало тоскливо и нище. Розы везде: в парках, на газонах бульваров, во дворах «хрущоб» и в палисадниках частных домов из серого, как местный сахар, южного камня. Розы у магазинов и пивных, вдоль моря у самого берега, прямо на середине проезжих улиц вместо разделительных казённых полос. Розовое великолепие ослепляло и рождало в сердце Соловья сиротскую нищету, и он стал не только ощущать своё сердце, но и видеть его: серый остывший комок шашлыка на холодной синей аорте, как на шампуре. Мёртвый среди живых. Живых цветов, согретых большим южным солнцем: белых, жёлтых, кремовых, тёмно-красных - почти чёрных, бледнорозовых… Разливающих головокружительно сладкий запах, восточный, крепкий, доводящий до сердцебиения. И этот розовый опиум разлит всюду, покрывая с верхом береговую котловину приморского города. Пьянея в нём, плавают женщины, они движутся в благоухающем тумане как в медленном танце с какой-то невозможной хореографической изысканностью. После абхазской носастости и почти монашеской бесформенности в одежде, здесь женщины казались Соловью просто королевами. Пьяными королевами, взбалтывающими в своих зрачках розовые коктейли. Вот что делает со славянками море, - думал Соловей, - море, турецкие мини-юбки и пряные травы в скромных девичьих завтраках и шикарных ужинах в ресторанах, оплаченных богатыми поклонниками. Не отрезвляло Соловья даже это хохлятско-казацское «шо»! Маленький зелёный шип под розовыми лепестками всего лишь… Вечером Соловей сидел в гостиничном номере перед дюжиной пива. Пил нехотя, а к связке золотых от ароматного прозрачного жира бычков даже и не притронулся. Дверь на лоджию была распахнута, море пахло йодом. Море было шагах в семидесяти от гостиницы. Стоило сделать шаг на лоджию, и оно тянуло Соловья к себе с какой-то болезненной силой, всасывало его в свою зелёную беспредельную муть, размазывало по горизонту. «Нет, это не Адриатика…»

Валерий ИГНАТИК

Соловей подводил итоги. Часть денег послана в Ижевск, часть положена в банк на валютный счет. «Машина» - снайперская винтовка - упрятана в надёжном месте в Крымске, что в двухстах километрах от Новороссийска. Через два дня шоптур в Грецию - путёвка и загранпаспорт в кармане, оттуда - в Югославию. В дверь не постучали. Нет. Так скребётся и возится под дверью большая мышь. В мозгу Соловья оранжево вспыхнуло - сигнал особой опасности. Он мышцами живота и лёгкими мгновенно поймал своё дыхание и, не отпуская его, бесшумно, но неторопливо двинулся к противоположной стене, рядом с ванной. Прижался к косяку, ладонь ощутила воронёную надёжность «вальтера». Эти мгновения редчайшей интимности между человеком и оружием Соловей ощущал на генном уровне, в этот момент ему помогали все, кто жил и умирал с оружием в его длинном славянском роду… А там, в гостиничном коридоре за дверью, неуверенность и страх переросли в наглость и ещё больший страх. Истерично задёргалась дверная ручка, снова возня и наконец: «Брат, дорогой, слушай, открой, это свои…» «Парава. Нашёл-таки, сволочь. Так… Не открывать глупо, никакого смысла. Вообще в жизни самое главное - это то, что должно случиться через несколько секунд, минут, часов, а не статус-кво мыслей и ощущений, точь-в-точь как в кино…» - Ты, Парава? Иду, иду. Нигде нет покоя русскому мужику, ни в Сибири, ни у тёплого моря, на всякий случай Соловей, открывая дверь, резко отступил в сторону, оставляя проход полностью свободным. В коридорной полутьме висела улыбка Паравы. Заготавливал он её, видимо, заранее, долго мял и растягивал свою откормленную бараниной и брынзой физиономию, но очень уж неожиданно и резко Соловей открыл дверь - и она, улыбка, как бы отклеилась от своего хозяина и зависла между ним и Соловьём. Липкие коричневые глаза («маслины») под жёсткими проволочными бровями, квадратные жёлтые зубы, тяжёлое дыхание с астматическим свистом… - Здравствуй, дорогой, - улыбка вернулась к своему хозяину, оделась недельной щетиной. Парава прошёл в номер, обернулся, раскинул руки в стороны, как для объятий, скривил губы, обиженным ребёнком посмотрел на Соловья, хрипло просвистел: «Как же так, брат, ни слова, ни полслова, бросил, уехал, обижаешь. Мы так с тобой не договаривались». У входа напряжённо-вежливо окаменели два абхаза в чёрных кожаных пиджаках. «Вольная борьба, тяжёлый вес» - определил Соловей. - Вот именно, так мы не договаривались, а тот, кто нарушает договор… - А-а, ты про это, дорогой. Так я же объяснял, заграничный папа… проблемы в порту, и всё такое… 62

Парава засуетился, два раза хлопнул в ладоши. Борцы-тяжеловесы прошли в номер, стали выкладывать из больших пакетов вино, коньяк, закуски. Парава снял летний шёлковый пиджак цвета сливочного мороженого, запустил руку во внутренний карман, достал пачку долларов. «Вот, он отсчитал и бросил деньги на журнальный столик, затем торжественно произнёс: «Десять «штук». Я свои слова помню. Помни и ты свои слова, Соловей. Ведь я, брат, тебя люблю. Нет лучше специалиста в России, чем ты». Соловей деньги взял. В конце концов, он их заработал. Деньги, только из-за них он и разрешал себе иметь дело с такой сволочью, как Парава. - Вот и хорошо. А сейчас выпьем, покушаем, девочек пригласим. А завтра… завтра домой, дело надо делать, Соловей, - и внимательно посмотрел в плечо Соловья так, будто увидел на нём какое-то мерзкое насекомое. - Ну, что стоишь, молчишь нехорошо, будь хозяином, пригласи к столу… Коньяк с копчёной осетриной размягчил Соловья. Мягкое обманное тепло обняло за плечи и нежно встряхнуло. Алкоголь ласково заскользил по венам к усталому от напряжения последних дней мозгу. Соловей не заметил, как Парава сменил свою любезную осторожность на привычную для него и тех, среди кого он жил и делал деньги, наглость. Наглость лавочника… - А ты непростой человек, Соловей. Про себя живёшь. И намного умней, чем кажешься. Я не люблю этого. Я должен знать всё про тебя. Ты же на меня работаешь… - Я работаю сам на себя, - нельзя с такими расслабляться ни на секунду, он снова сжал внутри обмякшие складки, затвердел мышцами и кулаками, зло прищурил левый глаз. - Я не ослышался, брат? Я думаю, что ты сейчас ничего не говорил, ведь так? - А мне плевать на то, что ты думаешь, разве ты умеешь это делать - думать? Одна из борцовских фигур, замерших у входной двери, уже было принагнулась в сторону Соловья, но Парава, в мгновение позеленевший от слов Соловья, вскинул вверх указательный палец. - Погоди, Руслан, погоди, милый… Наш дорогой брат просто устал… Парава потянулся к плечу Соловья… Тысяча тридцать три раза такие ситуации проигрывались в мозгу Соловья, отрабатывались в спортзалах и тренировочных лагерях, шлифовались в деле… Удар. Нет, это не удар, а произведение искусства. Матэ Гэри! Матэ Гэри, а ведь нанесён он был из положения сидя, кто так делал и делал ли вообще?! Пространство и время поделились на кадры: вот зажатый в кулаке кусок балыка, он капает золотым янтарём на красный гостиничный ковёр, вот «маслины» Паравы вылезли из

НИКТО НЕ ВИНОВАТ

орбит, вот на шее лило вздулись жилы и кажется, что трахея перестала пропускать воздух, вот левая рука плетью обвисла вдоль туловища - плечо выбито из сустава напрочь, вот на лбу у телохранителя 56-го размера крупные фиолетовые капли холодного пота. Потому что в левой руке Соловья в побелевших от напряжения пальцах тает балык, а в правой «вальтер»… - Стоять, сволочь, - почти шёпотом произносит Соловей и становится в номере тихо, тихо, только через открытую дверь лоджии слышен шум моря. Девять миллиметров, бараны, - это размер дырки только в переносице, а на затылке - с чайное блюдце… Соловей стоял на верхней палубе. Мутная солёная вода пенилась у проржавевшего облупленного борта парохода. - Старое советское корыто, которое будут эксплуатировать до последнего, до тех пор, пока не начнут отваливаться заклёпки на обшивке. Мы продолжаем доедать объедки со стола тех, кого уже нет в живых, равнодушно рассуждал о стране, оставшейся уже далеко за спиной, в какой-то нереальной реальности. Россия - это нечто из ряда отвлечённо астрономического: Орион, Большая Медведица, Южный Крест, Капелла, альфа Центавра… Россия… Вода - то зеленовато-жёлтая, то маслянисточёрная, податливая и упрямая, она глубоко дышала, тяжёлой лаской наваливалась на помятые штормами бока судна. Изношенная обшивка стонала и скрипела, а где-то глубоко внизу, под многослойной сталью, в корабельной диафрагме кашлял и завывал двигатель. Рядом курили, всё время говорили о ценах «там» и у нас, считали доллары, переводили их в рубли, вздыхали напряжённо, неестественно смеялись и то и дело всматривались вдаль. А всматриваться, в общем-то, было не во что. Море качалось и размазывалось в беспредельность, и границы между морем и небом нельзя было различить. Поразительно, как иной раз окружающий мир, география и погода совпадают с состоянием души человека. Внутри у Соловья зеркально отражалось то, что он видел перед собой, стоя на палубе этого видавшего виды инвалида совморфлота: облака грязно-плотные с небольшими разрывами, из которых нет-нет, да выныривало тяжёлое тёмнорубиновое солнце, потом снова невесело исчезало. В душе у Соловья была абсолютная пустота. Тяжёлая облачная блокада, и почти никаких надежд на прояснение горизонта. Лишь то, что пароход куда-то шёл, отплёвываясь от волн и отмахиваясь от ветра, удерживало Соловья в равновесии между тем, что было вчера, и тем, что возможно будет завтра. Соловей стоял так часами, затем спускался в каюту и напивался до абсолютной невменяемости. Абсолютная невменяемость - это узкая дверь в астрал, который существует-таки, что бы там не

говорила церковь про силы тьмы и дьявольские искушения. «Пусть церковь сама сначала перестанет собирать деньги с верующих, тогда я прислушаюсь к ней», - начинал всякий раз этот внутренний диалог Соловей, напиваясь, в конце концов, до бесчувствия. Заветная дверь открывалась, и Соловей путешествовал. Лет пять назад, слоняясь по Москве, которую остро ненавидел за безграничное хамство и почти плотское ощущение совокупления миллионов тел, насилующих друг друга ради того, чтобы на миллиметр, на секунду опередить напирающих сзади, справа и слева, Соловей, остановившись у одной из церквей на Баумановской, невольно зацепил фразу из разговора двух прихожанок: «А ты в лавру съезди, там, Николаевна, даже воздух особый, лечебный, там и успокоишься душой, съезди в лавру, бесы-то и отпустят…» - Троице-Сергиевская лавра, а ведь это с Ярославского вокзала на электричке не больше 40 минут езды, - сам себе удивился Соловей, столько раз бывавший в Москве и ни разу в Сергиевом Посаде, в месте, где, как писал Андрей Белый, «замыкается душа русского человека в кольцо, и жизнь примиряется со смертью». Спускаясь сверху через город к лавре, Соловей поймал себя на мысли о банальности происходящего. Туристы, верующие и он, не турист и не верующий. Кто же он, спешащий в лавру, построенную Сергием «на камне веры и деревах духа»? Любопытствующий циник, уверенный, что в этом мире никто ни в чём не виноват, никто ничего никому не должен и ничем не обязан? Или уставший жить и грешить раб божий, ищущий хотя бы глотка истинной веры, чтобы примириться с людьми и Богом, перестать убивать первых, считая это «ремеслом не хуже других», и покориться второму, как отцу, с которым общая кровь, влитая ещё Адаму, у которого власть над человеком изначальная и бесконечная, евангельски определённая Иоанном как: «Все через Него начало быть, и без Него ничего не начало быть, что начало быть»? Разочарование, испытанное Соловьём, когда он ступил за угрюмые крепостные стены лавры, было знакомым: всё, сделанное руками человеческими только при очень сильно развитом воображении, можно назвать чудом, как любят именовать всякую архитектурную «достопримечательность» плохие искусствоведы. Церкви лавры, за исключением самой древней, где стоял каменный гроб Сергия, заурядные храмы, возводимые в России десятками, сотнями, тысячами, и строили их среднего уровня мастеровые по типовым для того времени чертежам архитекторов, которых трудно назвать гениальными. Похоже, что это был самый настоящий конвейер и «музыкой, застывшей в камне» назвать нашу церковную архитектуру 18-19 веков можно только за очень большой гонорар… Унылое зрелище этих

Валерий ИГНАТИК

«достопримечательностей», базарная толкотня туристов и верующих утомили Соловья, хотелось пить, а больше всего - напиться. Он уже хотел возвращаться, как увидел выходящих из резиденции патриарха (так значилось на вывеске особняка, больше похожего на купеческий дом) монахов преклонного возраста, все в чёрном с головы до ног, спускающихся по лестнице торжественно и отрешённо, словно не замечая, что вокруг копошится и гудит человеческий муравейник. Внимание сразу же привлёк один из них. Так, казалось, жизнь ещё никого не сгибала - монах будто поклонился, а выпрямиться больше не смог, так и шёл сложенный в прямой угол. Голову несчастный нёс задрав кверху и немного вбок, и поэтому странно было видеть человеческие глаза не перед собой, а внизу, как бы на спине идущего. Взгляд монаха, скользнув равнодушно по толпе, остановился на Соловье и тотчас лишил того равновесия… Взгляд монаха будто хотел отнять у Соловья право жить, так как он жил до сих пор глубокое сожаление и скорбь прочитал в нём Соловей. То, что эта скорбь и это сожаление были адресованы именно ему, Соловей определил безошибочно. Поэтому сделал шаг навстречу монаху, ему хотелось объяснить согбенному старцу, что по-другому жить просто невозможно Соловью, что он не имеет никакого выбора, что жалкая нищета и беззвучная жизнь в панельной клетушке в захолустье среднерусской полосы для него хуже пули, а пуля в себя - этого Соловей не мог принять не потому, что церковь считает это великим грехом и самоубийц не отпевают и хоронят за оградой православных кладбищ, а потому что нет ответа на вопрос, почему? Почему он должен умирать, а сволочь - продолжать жить? Почему он, сильный, должен уступать слабым? Соловей сделал ещё шаг и преградил дорогу монаху, тот вынужден был остановиться. Остановились было и его спутники, но согнутый пополам старец сделал им едва уловимый знак ресницами, и они пошли дальше. Соловей хотел начать разговор сразу наотмашь вопросом: почему его жизнь вызывает только глубокую скорбь и сожаление и ему лучше застрелиться, чем жить дальше? Однако старец опередил и обезоружил его. На удивление профессионально поставленным голосом, мягким, отчётливо выделяющим глаголы и имя Господа, монах произнёс: «Мир тебе с именем Иисуса Христа, спасение тебе и надежда на спасение, которое даёт Он, ибо Он возлюбил правду и возненавидел беззаконие. О чём ты хотел спросить меня, обращайся ко мне: старец Акинфий, а как зовут тебя?» И Соловей, забыв свой главный вопрос, стал сбивчиво рассказывать старцу Акинфию про свою жизнь, про то, что нельзя верить никому, даже 64

самым близким, что люди так устроены, что обман это способ существования, грехом он считается только на словах, а на деле - это самый прямой и лёгкий путь к успеху, славе и достатку. Все обманывают друг друга, потому что правда никому не нужна, она как чистый кислород, сжигающий лёгкие и мозг в несколько минут. Да, только Христос и мог возлюбить правду и возненавидеть беззаконие, человек же не хочет её знать, он боится её и живёт в беззаконии, и ему это нравится. Так может ли Христос быть богом этих людей? Нет, Он не их бог, они не верят в Него, не верят в то, что говорит Он, потому что всё делают наоборот, их вера лукава и лжива. Точно так же лжива и любовь между людьми, женщина обманывает мужчину, мужчина - женщину, у них появляются дети, и родители уже обманывают их, говоря неправду о мире, в котором они будут жить, отчего дети уже никогда не смогут стать счастливыми. И так продолжается без конца… Так почему же я, убивающий врага на войне, потому что и в библии сказано: «все люди - враги», я, разрушающий каждым своим смертельным выстрелом стену обмана, что всё движется любовью и всё построено на любви, почему я - больше преступник, чем тот, кто даёт надежду на спасение, на жизнь лучшую, чем она есть на самом деле, а потом забирает эту надежду в самую последнюю минуту? Старец плакал, ей-богу, он плакал. Это так обескуражило Соловья, что он вдруг почувствовал страшную усталость. Всё сказанное этому, в сущности, чужому человеку, сам приезд в лавру, показалось ненужным и нелепым. Соловей уже хотел извиниться и уйти, как монах заговорил. Он говорил так, будто они были одни, в полутёмной монашеской келье, а не в толпе, оскорбительно праздной для Бога, к которому пришли эти люди в лавру. - Вижу боль твою, твою веру, да, веру, ибо сомнение и есть вера, чем больше сомнения, тем больше вера. Ты знаешь заповеди Его, одна из них «ни убий», он дал её тебе, лично тебе, забудь про других, перед Ним отвечаешь только ты и только за себя. Не говори о вере остальных, не рассуждай о том, кто их бог, думай о своей вере и обращайся к своему богу, а он рассудит тебя, если не здесь, то за гробом. Я не вправе поучать тебя, ибо сам нарушил заповедь Господа нашего «не убий» и нарушил трижды. Но это было в той, прошлой моей жизни, грехи согнули меня в вечном поклоне перед Всевышним, я молю Его о прощении и верую в его милость, теперь я буду молиться и за тебя. Я увидел в тебе себя, себя сорок лет назад… Скажу тебе, что всё, что ты считаешь сегодня безнадёжным и непоправимым в своей жизни, на самом деле искушение и болезнь души твоей. Дьявол тебя искушает, ты - болен, но ты можешь выздороветь. Вижу другое - сам ты не хочешь выздоровления, ты

НИКТО НЕ ВИНОВАТ

привык к своей болезни, она утешает тебя и оправдывает твои грехи. Но ты также знаешь, что это оправдание - ложь, которую никогда не примет Господь. Не примешь и ты в последнюю минуту… Окружающий мир, церкви, могилы лавры, снующую, будто пританцовывающую толпу, словно выключили, Соловью показалось, что они стоят со старцем Акинфием на высокой горе, тихо, не слышно даже птиц, хотя день солнечный и в небе нет ни облака. Акинфий говорил, а Соловей не соглашался, не мог, не хотел согласиться, но понимал, что Акинфий говорит правду, но принять её Соловей не мог, иначе всё становилось бессмысленным - не надо было больше никуда ехать, пересекать границы с поддельными документами, выбивать авансы у заказчиков и, наконец, не надо было больше «работать»… А что надо было? Надо было искать убежище, нору, где никто не найдёт, никто не увидит, как Соловей беззвучно, как трава, продолжает свою жалкую жизнь, остаток жизни… Старец, словно угадав, что происходит в душе Соловья, замолчал, сделал вид, что оглядывает окрестности этой необыкновенной горы, выросшей у них под ногами, затем добавил: «Да, только уединение, одиночество, путешествие далеко от людей и без людей могло бы вылечить тебя…» Соловей очнулся: «Скажи, одна цыганка, такая странная цыганка - светловолосая, с зелёными глазами, на автовокзале в армянском Степанакерте, нагадала мне, что меня спасёт женщина, у которой зрачки будут разного цвета - один коричневый, другой зелёный, скажи, мне ждать эту женщину?» Акинфий горько усмехнулся: «Я не ясновидящий и не чародей, я – монах, грешный монах. Но… скажу тебе, что запрещают говорить отцы церкви верующим прихожанам, ибо знают, как слаб человек. Тебе скажу… Не жди ни от кого помощи, никто не поможет тебе. Только ты сам. Господь дал человеку волю, дал намеренно, так как считает нас детьми своими, подобными себе, а не рабами. Это мы называем себя рабами его, Он же нас приравнял к себе. Отсюда все наши беды и несчастия. Он сам был искушаем, искушаемы и мы, и как он, мы должны преодолеть свои искушения, иначе он - не наш отец, и мы не дети его. Я беру этот грех, говоря тебе об этом… А женщина, как она может тебя спасти, когда её спасти некому, кроме неё самой и Бога?» - Что же, как сказано в писании «кто верит женщине, тот верит вору»? - В писании многое сказано. Ты повторяешь слова царя Соломона, но ты не Соломон, и у тебя другой опыт, а Соломон был человеком, и мудрость его человеческая… Иди с Богом, скажу тебе на прощание, иди, я буду молиться за тебя, вижу плохое, но молить буду Господа о хорошем для тебя. Спаси тебя Христос… И Соловей остался один на горной вершине,

один, без старца Акинфия. Исчезла земная тяжесть, гора стала уплывать из-под ног, и Соловей, оттолкнувшись носком левой ноги уже от пустоты, полетел в подхватившем его воздушном потоке. Соловей путешествовал в астрале… Астрал раскинулся внизу бесконечными снежными равнинами и фиолетовыми от ночного солнца чёрными вершинами из камня и льда. Это была Антарктида. …Адриатическая сказка оказалась обыкновенным дерьмом. Только в Белграде и всего на несколько дней в пятизвёздочном отеле Соловей почувствовал себя маленьким принцем, а не той хладнокровной человеческой скотиной, которая может спать на острых камнях, кашляя во сне от едкого дыма горного костра, есть сырую баранью печень с солью и, сутками приклеившись к кровавым от недосыпания зрачком к прицелу, выдирать из однообразных ландшафтов чьи-то зазевавшиеся жизни. Из Белграда Соловей попал в Сараево, на то самое еврейское кладбище, разделившее сербские и мусульманские позиции. Он только усмехнулся: «Надо же, еврейские могилы разделили христиан и мусульман, тут поневоле начнёшь верить, что всё библейски предсказано и предопределено. По утрам вместо пения птиц шальные пули, горячий, без сахара, кофе, хлеб с салом. Впрочем, кормёжка становилась всё хуже и хуже. Сербские интендантские службы были ничем не лучше наших - воровали по-чёрному. Армейскую тушёнку коробками и сахар мешками продавали на местных базарчиках, которых здесь было не счесть, а в окопах, если и не голодали, то жрали что попало. При этом боевые задания для «белых волков», так называли здесь русских «спецов»-наёмников, становились всё сложнее и сложнее. Сербы, наши «друже», похоже патриотической болезнью переболели давно и потихоньку уходили из окопов по домам. Платили своим командирам немецкими марками, и те их списывали как больных или контуженных. В этом бизнесе участвовали, конечно, и врачи, цены на «откос» от фронта чуть ли не в газетах печатали на рекламных полосах. Фронт медленно, но верно, разваливался. На той стороне - мусульмане. Стало заметно, что день ото дня там меняется обстановка - из США и Германии шла новая техника и снаряжение, появились английские и немецкие инструкторы. Мусульманские боевики стали грамотно воевать, лучше стрелять и больше не устраивали по каждому пустяку фейерверков: в честь подбитого сербского танка или по поводу дня рождения соседа по окопу. А пару недель назад против позиций «белых волков» приземлились «чёрные лебеди», боснийский спецназ. Конечно, «белые волки» ещё драли им крылья, но это уже был другой противник. «Чёрные лебеди» клевали волков с каждым днём всё больнее и

Валерий ИГНАТИК

больнее, а главное, по всем правилам современной войны, где исход боёв решают спецподразделения. Деньги задерживали уже третий месяц. Это особенно бесило Соловья, как и обращение к нему: «о, друже», «русский доброволац». - Итить их мать, воевать, собаки, не хотят за свою же родину. «Друже»… вчера привезли ящик тушёнки на десятерых, мешок крупы и мешок сухофруктов. Получалось, что жрать придётся только раз в день. Суки. А позавчера мусульмане связались с «белыми волками» по рации: переходите к нам, за кого вы воюете, за шакалов паршивых, «кафанщики», которые продадут вас как баранов на марки, бросайте их, они ведь вам не платят, какие они вам братья, мы будем давать по пятьсот марок в день, вкусный плов, ракия, что ещё надо? Кстати, нет ли среди вас Соловья? Ему привет передаёт Парава, он хорошо его знает. Суперспециалист, говорит, всё забыл, говорит, дело у него большое к Соловью, да он, Парава, у нас тут, в Сараево, аллах - всё равно один, думайте, братья… - И эти наши «братаны», кругом одни «братья», плюнуть некуда, и с любой стороны стреляют - везде братья… Парава. Ну и что? - У Соловья это известие не вызывало ни удивления, ни страха. Удивляться и бояться Соловей перестал очень давно. - «Белые волки»… волки, действительно волки, - думал Соловей, - ну, а теперь куда? Везде флажки, обложили со всех сторон. Куда? Старец Акинфий говорил о «путешествии без людей и далеко от людей», никто не поможет и ждать помощи неоткуда. Неожиданно подумал почему-то о белой и совершенно безлюдной Антарктиде. Вот где тишина и покой… Холодно. А здесь… вонючий пот за грязным воротом комбинезона, тёплое, растекающееся в пальцах сербское сало, оранжевая пыль на небритых щеках… Пришли сербы, просят «взаймы» патронов, гранаты… боже, какой бардак, впрочем, как и везде, здесь у каждого местного мечта - открыть свой кафан, кафанщики, одним словом, вот тебе и «братья-славяне»… И снова мусульмане по рации на открытой волне: бросайте сербских бандитов, чистые постели, сигареты, ракия, плов, деньги… Тошнит. А Лёшу Питерского с графской фамилией Нарышкин в Югославии Соловей так и не нашёл. Но говорят, «точно был», был и уехал, кажется, в Африку, некоторые утверждают, что «точно не в Африку, а в Центральную Америку - Никарагуа или Гондурас»… «Вот лёгок на ногу, взял и махнул в Африку, или там в Гондурас...» - думал Соловей, разговаривая с Мишей Воронцом о том, что перспективы у них куда как плохи, если вообще можно назвать перспективами отсутствие каких-либо твёрдых документов, вроде австрийского паспорта или, на крайний случай, ирландского, явно уже проигранная война, а это значит, что по контрактам не заплатят и половины обещанного. Миша из 66

Севастополя, капитан морской пехоты. Трое детей. Сокращали, остался не у дел и «сдурил», как Миша сам говорит, и подался в это пекло. Глаза у Миши голубые. Но тоже волчьи. Голубые волчьи глаза. У нас у всех здесь волчьи глаза. Так сказал старый серб, к которому ходили за ракией и грушами. Эту крепкую сербскую водку хорошо закусывать грушами… Соловей попросил Мишу сходить за ракией, Соловью хотелось в астрал, потому что вчера утром он ездил в Сребренницу, звонил в Ижевск, разговаривал с дочерью. Соединяли долго, но когда дозвонился, слышимость была такая, что казалось Соловей от дочери в двух кварталах, а не в 7 тысячах километрах от неё: - Ты где, пап? - Я в Казахстане. - Что ты делаешь в Казахстане? - Ловлю сусликов. - Каких сусликов? Толстых, песочного цвета, 5 долларов - штука, их китайцы покупают, выгодный бизнес, у нас тут целая бригада - 10 человек… - Пап, мне нужны деньги, хочу поступить в Питер, в театральный… - Я уже посылал недавно… - Мама говорит, мало, нужно 30 тысяч у.е…. - Когда нужно? - В течение этого месяца, нам сказали, что если будут деньги, волноваться ни о чем не надо, меня включат автоматически в списки поступивших… - Дочь, ты же считать умеешь, 30 тысяч у.е. - это 6 тысяч сусликов… - Ну, пап… Ладно, постараюсь. - Пап, ты извини, мне срочно надо бежать, меня ждут, ты позвони вечером сегодня, после своих сусликов, ладно? - Ладно… - Тургенева надо повесить за этот отравленный сироп в аптечных бутылочках советской школы с этикеткой «Отцы и дети». А тех, кто вписал недрогнувшей канцелярской рукой эту дилетантскую книгу в программу среднего образования расстрелять, - думал Соловей, трясясь по раздолбанной натовской авиацией дороге из Сребренницы и не слушая без умолку болтавшего таксиста, содравшего, не покраснев, 100 долларов с «русского героя», защищавшего его абрикосовый сад и виноградник, его двухэтажный дом (обо всём этом таксист сразу же сообщил Соловью, как получил деньги), жену, четверых детей и тёщу… - Почему я не задал вопрос о детях старцу Акинфию в лавре? Что бы он ответил? Наверное, что дети относятся к нам не хуже и не лучше, чем мы к Отцу нашему. Только просим, просим и просим, а любим ли мы Его? А нужен ли Он нам? Без притворства, без страха, без лукавого актёрства «на людях», не в пасху и не в час, когда «небо в овчинку», а тогда, когда всё гладко и сладко, и сам чёрт не брат? Нет, не любим мы никого, ни Бога, ни детей, ни себя… Себя, пожалуй, всё-таки любим… Даже грязь своя, вонь своя любимый дезодорант… Миша принёс шестилитровую бутыль ракии и рюкзак груш. Сначала пили молча. Но мысль, что дети нас не любят потому, что мы никого не любим, сидела в мозгу Соловья как гвоздь, и алкоголем её

НИКТО НЕ ВИНОВАТ

просто так было не вытащить. - Миш, а тебя дети любят? - Миша чуть не поперхнулся грушей. Если бы его спросили, любит ли он своих детей, то он бы продолжал есть, как ни в чём не бывало. Само собой разумеется, кто же не любит своих детей?! А тут вопрос не тем концом, уколоться можно смертельно. - Ну ты спросил… будто бронежилет мне прострелил из своей «дуры». - «Дурой» Миша называл снайперскую винтовку Соловья. Миша даже перестал есть и, кажется, абсолютно протрезвел. Понимаешь, раньше, когда они были совсем пацанвой, мал мала меньше, то без папки - никуда, всё - папка да папка, тогда да, тогда наверное любили. А потом подросли, и что-то пошло не так. Не так я им стал нужен. Ну и служба у меня такая, подолгу не виделись, придёшь, глядь, а дети-то и те и не те, иногда совсем будто чужие… Потом Валя, жена моя, она себя несчастной всегда считала, видишь ли, не повезло ей, у всех и то есть, и это, а у нас - ничего. Поэтому и капала пацанам в душу - вот жить как надо, а не так как мы… Слушай, я на лекциях по истории воинских уставов, когда учился в училище, сначала не въехал, что вот раньше в офицерских семьях пацанов отрывали от юбок матерей и горничных в 10 лет и отправляли в кадеты, и потом только до меня дошло, какая в этом всё-таки мудрость: сопли подсохли у парня, ему уже другое воспитание нужно, а иначе размазнёй вырастет… Что-то мы не о том, что, домой ездил звонить? Ага, тогда понятно… Давай лучше что-нибудь съедобное повспоминаем, ты же часто бывал в Москве, помнишь, какое в ресторане «Арагава» шикарное блюдо подавали под названием «Цыплёнок табака», а к нему бутылочку «Цинандали» или «Муфатляра»?! Пока они пили, три дня на позициях ничего интересного не происходило. Соловей путешествовал в астрале, Миша слушал в наушниках аудиокурс португальского языка (был план завербоваться в Анголу) и изредка постреливал из подствольного миномёта в сторону мусульманских окопов и полуразрушенных одноэтажных домов. С той стороны отвечали лениво и недружно. На четвёртый день Соловей увидел ангелов, они были трёхметрового роста, белые как снег, хлопали крыльями и пели. Шли ангелы по вспаханному пулями и осколками полю, обходили воронки от снарядов и пели, не открывая ртов, да у них и ртов не было! Лица ангельские, красивые, но там где должен быть рот там крупная в крестик штопка, у ангелов рты были зашиты! Но как же тогда они поют? Пение было торжественным и плавным, так падает снег в России в тихий зимний день, когда идёшь один по пустынной парковой аллее… Ангелы дошли до Соловья с Мишей, перешагнули через окоп и пошли дальше. Они удалялись, пение стихало, вместо снега Соловья обсыпало землёй, мелкими камушками и мусором - в

метрах двадцати ухнула мина, потом ещё одна. Соловей обернулся к Мише, тот бессмысленно улыбался. - Ты видел их? Ты их видел… - Миша продолжал улыбаться как контуженный. Тогда Соловей сорвал с Миши наушники, рванул его за бушлат, придвинул к себе: «Ты видел ангелов? Они прошли над нами…» - Ты чего, Соловей, ангелов… конечно, видел, успокойся. Я их вижу тут каждый день… - Слушай, Миш, я, кажется, схожу с ума. Надо линять! Миша затравленно улыбнулся: «Всё равно хана…» - У меня, ты знаешь, есть загашник, на билеты до Вены и на первое время хватит, а там посмотрим… - Ага, у меня тоже есть. - Воеводе скажу, надо развеяться, отдохнуть… - Ага, - Миша уже улыбался не как контуженный, а как сумасшедший, и смотрел в небо. Волчьи голубые Мишины глаза смотрели в такое же волчье - голубое боснийское небо, в котором не было ни Бога, ни мусульманской авиации: - Пойдём, сдадим железки ребятам на сохранение… До Сребренницы Соловья и Мишу подвёз знакомый серб на «трабанте». Душман болтал без умолку о ценах на баранину, сигареты и оружие в Белграде, о жаре и о том, как он любит русских. От Сребренницы - в переполненном старом автобусе до Белграда. Среди этой шумной человеческой, густой и тесной жизни в чреве автобуса они с Мишей были словно мешки с камнями. Болтались и тряслись между поющими, говорящими, жующими и пьющими сербами и боснийцами. Миша попрежнему улыбался, как сумасшедший, и молчал. А Соловей всё твердил про себя: «Надо всё обдумать, надо найти выход, надо… Но голова была пустая, обдумывать было нечего. Спросить в кассе билеты в Антарктиду, значит напугать до смерти какую-нибудь дурочку, которая тут же вызовет полицию… До Вены долететь можно, но дальше куда? Белград в фиолетовом тумане августовского вечера плыл фантастическим кораблём на Запад к закату солнца, но солнце не хотело его принять и отдалялось багрово за тёмную синеву горизонта. И в этом движении за уходящим безвозвратно чувствовалось какое-то безумие. Оставалось три для до того сумеречного часа, когда из-за этой тёмной синевы хищно вынырнут крылатые «томагавки» и ртутно-огненными стрелами начнут вонзаться в хрупкие арки мостов Белграда, обваливая в тихую Саву обломки камней и арматуры, рушить дворцовые и парковые лабиринты правобережья и жилые кварталы на левом берегу. Зажигая в городе гигантские бенгальские огни, после вспышек которых его накроет глухая могильная тьма… А пока улицы Белграда отдавали снизу теплом южного августовского дня. Цветное, пёстрое

Валерий ИГНАТИК. НИКТО НЕ ВИНОВАТ

многолюдие, карканье и щебетание, шёпот и вскрики в общем гуле, всхлипы и свист, минор архитектурных теней и мажор текущей мимо них разнообразной жизни. Огни рекламы, ещё бледные вечером, шёлк и вельвет, кожа и шерсть этой человеческой реки ещё только намечали опасные места, где вскипят ночные водовороты страстей и пороков. Сердце вечернего Белграда ещё билось размеренно, не так как ночью, но уже чувствовалось, что пульс его готов сорваться в сладострастную аритмию. Но всё это скользило мимо Соловья и Миши. Они были чужими в этом месте и этом времени. Так бывает с каждым человеком. Раз в жизни. Сердца Соловья и Миши булыжниками лежали под рёбрами. Всё было чужое, и все были чужими. - Никто не виноват. Ты пойми, Миша. Никто не виноват, - Соловей вилкой показал куда-то в сиреневый бархат штор ресторана, - там, там у нас всё равно ничего бы не получилось. У меня… я много думал об этом. Я не могу приходить с работы в шесть вечера каждый день, каждый день с одной и той же маской «порядочного семьянина», улыбаться, плоско шутить с женой, ждать ужина и чувствовать себя полным идиотом. Жизнь, Миша, не должна заключаться только в этом, в тупом и механическом повторении одного и того же изо дня в день. Не должна… - Ага, - Миша улыбался так же безумно, и на безумие его, что удивительно, совсем не действовал алкоголь, хотя они с Соловьём сидели в ресторане уже второй час и пили водку почти не закусывая, а только куря сигарету за сигаретой. - Но и ты, Миша, сильно не прав! Убивать, Миша, это не профессия, это пятый угол, божья кара… За что? А вот этого, Миша, я не знаю. Глупо, Миша, страшно… Стена, понимаешь, передо мной, Миша, стена, глухая, высокая, а за ней, чувствую, другая жизнь, но не перебраться мне через эту стену, Миша, не перебраться… - Ага… - Тут Соловей замолчал, глаза его заблестели, он почти плакал. От бессилия. - Сука! Сука она… Эта тварь, смерть, притворяющаяся жизнью… Жизнь-то за стеной, а это - смерть, притворившаяся жизнью! Нас, Миша, обули, как лохов, - мы попали сюда не жить, а умирать. Здесь всё с обратным знаком, всё с минусом, как в зазеркалье. Первый шаг - всегда мордой об пол, первая любовь - обязательно плевок в душу, первый секс - и умирает самая сокровенная иллюзия, следующий опыт цинично добивает ещё не добитое и не растоптанное. Эта сука всегда на чеку, всегда бодрствует, и днём, и ночью и всякий раз она тебе подсовывает не то, что было обещано, на что надеялся и за что уже заплатил вперёд и баснословно… В ресторане глухо и нежно заиграл саксофонист. Солировал. Остальные музыканты курили. Соловей, замолчав, смотрел на 68

Валерий ИГНАТИК

саксофониста, слушал. Миша ещё раз разлил в рюмки, выпил залпом свою, и уже больше не улыбаясь и совершенно трезвым рассудочным тоном спросил: «Слушай, Соловей, а что это за ангелы вчера над нами проходили? Какие-то странные ангелы, с зашитыми ртами, ты не заметил?» - Ангелы… какие ангелы? - Соловей перестал слушать, посмотрел на Мишу, как на пустое место. Ты знаешь что, Миша, погоди-ка, там в номере у меня лежит блок «Кента», здесь очень уж дорогие. Я схожу… - Ага… - Соловей, покачнувшись, тяжело поднялся, но пошёл прямо, не шатаясь. Миша сидел и крутил пальцами по скатерти пустую рюмку. Время, после того как ушёл за сигаретами Соловей, пропорционально поделилось на ещё две выпитые рюмки, потом ещё, а затем стало и вовсе замедлять ход, и Миша почувствовал какое-то тревожное неудобство. Он встал, закурил, посмотрел на двух сербок за соседним столиком, улыбнулся - в ответ ему тоже улыбнулись. «Соловей куда-то пропал», - подумал Миша и, чуть покачиваясь, медленно двинулся к выходу. В номере всё было чисто и аккуратно, так же, как и три часа назад, когда они его сняли. На столе отпитая бутылка водки, блок «Кента», пачка долларов и лист белой бумаги. Миша подошёл ближе, на листе косым почерком сверху вниз: «Миша, я уехал в Антарктиду, туда, куда должен был давно уехать, но всё не хватало времени, теперь время нашлось. Миша, не улыбайся больше так и не говори «ага», а доллары тебе пригодятся. Прощай, Миша, и веруй в Бога! Соловей» Миша ещё раз прочитал написанное, развернулся и пошёл в ванную. Открыл дверь. На голубом кафеле кровь и розово-серая размазня мозгов. Одна рука Соловья свесилась через край ванны, сам на коленях, «вальтер» валялся у мусорного бачка. Миша с минуту постоял. Поднял «вальтер». «Ага… - улыбнулся - Антарктида, значит…» Звук выстрела был почти неслышен, как щелчок кнута далёкого небесного пастуха. Но после него наступила невозможная, неземная тишина. Волчья голубизна посерела и остыла. В эту минуту в горах Земли Королевы Мод, там, где кроме скал, льда, ветра и тысячекилометрового одиночества, казалось, никого и ничего нет, в небо взмыла стая птиц. На мгновение перечеркнув в полёте низкое багровое солнце Южного полюса, стая резко развернулась и ушла на север в поисках открытой воды. Ижевск. Март 2012 года

МОЛОДЫХ АВТОРОВ

Лаборатория слова

Хотелось бы сказать несколько слов об авторах, с чьими словесными опытами вы, читатель, можете познакомиться ниже. Вернее, об их сообществе. Но это уже четвёртая по счёту (без перерывов) публикация группы. Поэтому мы позволим себе повториться и приведём преамбулу из прошлого номера: «...редакция продолжает наблюдать (и даёт возможность делать это своим читателям) за творческими экспериментами недавно сложившейся литературной группы СИГМА и за их публичными чтениями, приобретающими известность под названием «Брезентовая цапля». Точно так же, как сама группа продолжает свою работу по поиску новых лиц, идей и мыслей. Итак…»

Юра БРАЖНИК, 24 года, посёлок Чимишлия МССР *** Идёшь вечером по тёмной улице А там в окне свет – такой маленький На восьмом или девятом этаже Почти на небе Совсем незнакомый тебе человек Сидит у окна на фоне зелёной шторы Что-то пишет, читает или пьёт Виден только его силуэт Но такое чувство, что вы знакомы всю жизнь Вместе рождались Росли Учились Пили чай за зелёной шторой Шли вечером по тёмной улице Наблюдали свет в окне Но никогда друг друга не замечали Только однажды вечером Ты увидел его силуэт Он, наверное, тоже что-то почувствовал Перестал писать Прислушался Подумал: «Наверное, показалось» *** Кричат плечистые грачи Плечом к плечу, в ветвях вещи. Рычат пречистые врачи В тяжёлых снах, в руках клещи. На линии контроль, на северном кладбище лето. Пустынных дорог роковая несётся карета. Лежит параплан на крыле, избита невеста. Везде обсуждают войну. Играет оркестр.

Заголовок-подзатыльник Тридцать раз топнул трицератопс У ковра для форса задрался ворс Фокус в том, что форс разрешён в мажор Утконос повесил свой нос в минор Корабли в растерянности на мели Лоскуток уверенности не уберегли Бит за рукоделие кадилом в лоб Маленький, но очень постельный клоп Истоптали тапками прекрасный пол Поиграли в волей-неволейбол Заменил с апломбом все пломбы мне Бравый стоматолог с водкой на коне

Вова СТЕПАНОВ, 23 года, Ижевск *** Вскарабкаться по небу Бесценными столбами Прикованный грибами К мицелию земли Порвав чужую вечность Подсолнечного моря Коварный дядя Боря Взорвал чужой Солярис Вскарабкаться по небу По белому прилавку Стуча о притолоку Аморфными телами Белее соли солнце Чернее соли дали И горизонт качали Коряги старой ели...

СОЮЗ

*** у них висели сервера и туалет гремел во рту, когда, срываясь в черноту, летели бомбы на урал в горах краснеючи шары мы избегали той норы вьетнамским посохом сумой везли калашников домой. магниты сломанных путей цвели могилою статей. кормой врезаясь в водопад колеса Вагнера несли. тебя зовут не Натали, но все же, покажи-ка зад, порадуй, деточка, солдат мы ели топливо ракет, пилили сны, тушили свет, сожгли Неведомый Кадат ноябрь грохотом ночным сиял звездою Когалым и Мариуполь с Хатангой хрустели скромно под ногой, но будто не было ноги. мы партизаны из тайги. мы перепутали бои отведав времени струи. вином облитые столы полвека ждали каббалы. мы разучились говорить, вникая в тараканью прыть под прахом ветхих эполет мы пережили сотню лет, текли рекою в перегной и кисли веником в парной мы заняли проем дверной. мы ждали вечный выходной.

Бережёного Бог бережёт, говорила лампа дневного света Но звёзды её не слушали И дети её не слышали Вопреки Законам физики Скакали выше головы Такая мудрость сгодится для подвала или подсобного помещения Планету скупым лучом не согреешь Большие дела не проходят без риска Само понятие "энергосберегающее солнце" лишено всякого смысла солнца не бывают ветры не бывают реки не бывают такими.

Саша МИТРЯКОВ, 26 лет, Ижевск Кемская частушка Обогнув бугор на «-чорр», Ходит по морю помор. Позабыв свою тоску, Ставит сети на треску. Чайка серая кричит Откупившись от печи Тиражом священных книг, Инок ставит четверик На прибрежном валуне. В набегающей волне До установленья льда Отражается звезда.

Энергосберегающее солнце Звёзды не бывают энергосберегающими Дети не бывают энергосберегающими Они отдают себя без остатка ни о чём не жалея ничего не утаивая

Ионическая частушка Рыбохвостый пентеконтор Бьёт по морю плавником. Басилеи и архонты Машут с берега платком.

Но если у тебя энергосберегающее сердце, ты можешь продержаться довольно долго при минимальном потреблении энергии согреть и даже ослепить кого-то

Музы, нимфы и сатиры Голосят, увезены Мимо острова Керкиры На простор морской волны.

Свет может быть белым, магнитным, ярким Но если не весь, это сразу видно Боится остаться ни с чем Способный на большее и ставит фильтр

Он видал Коринф и Трою, Дельфы, Феспии и Книд. Пены за его кормою На двенадцать афродит.

МОЛОДЫХ АВТОРОВ

Солнце. Блики. Крики чаек. Бьёт копытами Пегас. Брызги на носу встречает Богоравный свинопас. Свинопас. Никто. Невесел. Взгляд угрюм, слова скупы. Начертил на карте крестик Геркулесовы столпы. Из переписки Where the waves grow sweet, Doubt not, Reepicheep К.S. Lewis Юга нет, всё позволено. © Г и л ь г а м е ш - О д и с с е ю: Сегодня, бро, я впервые ночую в кедровой роще. По сравнению с этим и серебро, и наложницы - прочее. Всё короче отведённый мне срок, и чудес земли я немного видел, живя в пустыне. Заклинаю: направь свои корабли в те широты, что не было и в помине у певцов, прославляющих наш удел. Раз воспетое, чудо теряет силу, потому, даже если найдёшь предел не рассказывай им, где тебя носило. О д и с с е й - Г и л ь г а м е ш у: Твоё письмо я спалил, израсходовав на самокрутки. так надёжнее. Кроме того, у моря здесь странные свойства: седьмые сутки не заходит светило. Лишившись сна, я курю на носу, экономя силы. Впереди горизонт. Он белее лилий. И - гребцы говорят, что вода пресна. Dec. В общем, смотри, дружок: Это летит снежок. Можешь его поймать, Можешь на грудь принять, Можешь отбить ногой. Можешь слепить другой. Дети среди зимы Знают больше, чем мы.

Андрей ГОГОЛЕВ, 22 года, Можга банки | Можга Р.М. я выхожу из подъезда. Можга. валяются банки пивные. сухо во рту и болит башка. и мысли - как зубы вставные. мне восемнадцать. иду домой. я ночевал у Серёги. зима продолжается этой весной. переставляю ноги. вы знаете, что такое Можга? нет, ребята, не город. Можга это стекла и рельсы в кишках. Можга это твёрдый голод. Можга это кровь проходящая над. пот проходящий через. Можга это молот тому кто млад, соль кому мало, и перец. размесят по тесту, хвались, что твёрд. расслоят по оси, на части. плюнуть бы в рожу тому, кто спёр у нас культуру и счастье. обидишься, значит, отпустишь штурвал. подохнешь и подытожат. что ж ты дурной, чего ж ты плевал собственной роже в рожу? уехал с чувством, что я самострел. с гордостью шёл обратно. мне девятнадцать. не повзрослел. но постарел изрядно. бросил пугаться и бросил пить. (наверно, одно и то же) Можга, ну кому и за что набить, собственную-то рожу? Можга, я не верю слезам и глазам, не верю в пыльные флаги. я думал, что город построился сам, а он из кубиков магги, а он из кровавого кирпича, из твёрдых и мягких отходов, из слов: «ну давай, но давай, не сейчас», и прочих тупых анекдотов. двадцать. уехал, туда, где поют. была плохая погода. и в этом счастливом жару кают жил примерно полгода. в Питере было свободнее, злее, кормили, некуда слаще.

СОЮЗ

но вот опять потянуло к земле. к моей земле. настоящей. идти по верхам, не удел плохих, но точно удел нижних. я всё это время писал стихи. питался словами в книжных. гудела политика, время, башка, и ветры дули иные. опять из подьезда. опять Можга. опять поллитрухи пивные. а сколько мы времени в очередях? а тут ведь, поэта слушай. как голуби где-то там, что-то летят. а детям хочется кушать. в Можге запретили. пошёл в рунет, не бросил драное знамя. ничего не меняется. спору нет. давайте меняться сами. двадцать один, как шутят, очко. честно, было очково. а всем отвечал: ничего, ничего, ну ничего плохого. ничего плохого в том, что менты месят тебя в машине, виноват, объясняли, как бы не ты. но именно ты - причина. а другие сказали: в свободной стране, да ну.. да ты что.. да брешешь.. никому ты не нужен, ни им, ни мне, поэзия.. ей не врежешь. - позвольте, помилуйте, а за что, зачистили Гумилёва? - Гумилёва? Сказал может что не то, повёл себя как-то не клёво, да тебе до него - до Китая ползком, говорили и были правы. но вот я ползу, мне и вид знаком. Хуанхэ, Янцзы, переправы. двадцать два, поворот, институт, Москва. вышло почти случайно. и по сердце себе закатав рукава, до сих пор провожаю-встречаю. ведь не я в городах, а они во мне, громоздятся советской картой. ведь не я по ним, а они по мне ходят толпой нестандартной. ведь какое сердце, такая башка. так товарищи, люди, панки, строители, гопники, дети, Можга: уберите проклятые банки! 72

Таня РЕПИНА, 20 лет, Ижевск МАРИНА пролог-эпиграф: особенность циклического мышления древних славян, которые располагали глаголы будущего времени после глаголов прошедшего времени, имея перед собой одно сплошное настоящее. МАРИНУ ГОНЯТ УЧИТЬСЯ Марина строила храм. У неё не было в голове ничего кроме храма. А ей говорили: иди учись. Марина умерла внезапно - на неё свалился книжный шкаф. МАРИНА УЧИТСЯ Марина строила храм. К вечеру она намозолила руки, поплакала и пошла учиться. Мозоли исчезли все, кроме одной - на среднем пальце. СТО ЛЕТ ОДИНОЧЕСТВА Марина строила храм. Через сто лет помещение отдали под секс-шоп. МАРИНА РАБА БОЖИЯ Марина строила храм. Говорила: «В храм надо верить». А ей говорили: надо верить в Бога. Марина умерла внезапно - её убило Библией, когда на неё свалился книжный шкаф. Это оказалась самая тяжёлая и толстая книга. ТОЛПОТВОРЕНИЕ Марина строила храм. Остальные - Вавилон. МАРИНА ЦАРСКАЯ ДОЧЬ Марина строила храм. Она не сидела без дела, как какие-нибудь царевны, заточённые в башню, которую они даже не строили. КАМЕНЬ МАРИНЫ Марина строила храм. Через двести лет камня на камне не осталось. ПОЛЁТ МАРИНЫ Марина строила храм. Марина думала, что будет там одна, а Экзюпери взял и привёл туда толпу людей, похожих на цыган. ЭМИГРАЦИЯ Марина строила храм. Храм у неё конфисковали и приговорили к расстрелу. МАРИНА И АЙВАЗОВСКИЙ Марина строила храм. Айвазовский сидел напротив и рисовал. Марина думала - рисует храм, оказалось - Марину.

МОЛОДЫХ АВТОРОВ

МАРИНА И ФРЕЙД Марина строила храм. А ей говорили: «Иди лучше люби мужчин». Марина умерла внезапно - её убил мужчина, опрокинув на неё книжный шкаф. МАРИНА И ПЁТР Марина строила храм. Пока она строила, священники растили бороды. Тут пришёл Пётр Первый и сбрил священникам бороды, а храм велел перекрасить. Марина расплакалась. КОММУНИЗМ Марина строила храм. Храм строил Марину. МАРИНА И НЕМЦЫ Марина строила храм. Ей говорили: будет война, всё равно разрушат. Марина умерла внезапно - её убили немцы, заставив её любимого мужчину уронить на неё книжный шкаф. Немцы знали толк в смерти. ЭГОИЗМ Марина строила храм. Снаружи она обила его зеркалами. Люди шли мимо храма, так его и не увидев. ВОЗДУХ Марина строила храм. Хлебников - писал. *отсутствующий фрагмент: ТРУП МАРИНЫ Марина строила храм. Хармс - писал.

Александр КОЛНОГОРОВ, 23 года, Глазов Три сестры Как мы их встретили, я сейчас уже и не вспомню. Каждый потом рассказывал, что он знал их до этого не то лично, не то через знакомых. Серёга говорил, что они с Ваней наугад набирали номера и попали к ним, и договорились встретиться после двенадцати, уже в новом году. Ваня говорил, что встречал их ещё до этого. Богдан впоследствии упоминал, что они были знакомыми его знакомых. Остальные настаивали на том, что мы вообще встретили их случайно, будто бы кто-то из них, проходя мимо, задел кого-то из нас плечом. Но в действительности, похоже, никто их не знал и прежде никогда не видел. Гриша появился позже. Сначала нас было шестеро. Их было трое. Самую старшую звали Наташей. Она была выше остальных, с тёмно-русыми волосами до плеч, простоватыми и добрыми зелёными глазами и тонкими, почти прямыми, бровями. Катя была

одного с Наташей возраста и была поразительно на неё похожа: такой же послушный взгляд, такая же причёска, та же манера разговора - негромко, растягивая слова - даже голоса их были одинаковы, и если ты стоял к ним спиной, то невозможно было определить наверняка, кто из них говорит. Единственное различие между ними заключалось в том, что Катя была блондинкой. Каждый, кто видел их вместе - а по отдельности их не видел никто - думал, что они близняшки. Но Катя не была сестрой Наташи. Сестрой Наташи была третья девушка - Юля. И она была совершенной её противоположностью. Юля была младше, невысокого роста, со сверкающими и хитрыми глазами, которые становились то серыми, то голубыми. Волосы её как будто тоже постоянно меняли цвет: со светлорусого на рыжий, с рыжего на тёмный. Даже длина её волос время от времени казалась разной. Но всё это не имело никакого значения по сравнению с её носом с горбинкой. Юлю как будто совершенно не интересовали те, кто был рядом с ней, и ей было безразлично происходящее вокруг - она думала о чём-то своём, иногда говорила о чём-то своём, вероятно, прекрасно понимая, что все смотрят только на неё и слушают только её. - Ну, с Новым годом! - весело выдавил из себя Ваня. - И вас!.. С Новым годом, - неестественно хихикнула Катя. - Ну что, пойдёмте к нам? - спросила Наташа. - Зачем ему вообще этот синтезатор? - не то радостно, не то злобно, не обращаясь ни к кому, сказала Юля. И мы пошли к ним. Был где-то час ночи, или, может быть, два. Небо было светло-тёмным, как бывает летом, когда ночь совсем короткая, и ещё не успело стемнеть, а уже светает. Мы шли по центральной улице города, хрустя утоптанным снегом. Фонари непривычно работали, и мелкий снег искрился под самыми фонарными лампочками. И тут Ваня сказал: - Я чувствую, что Гриша сегодня появится. Гриша всегда появлялся, когда мы собирались выпить. Иногда по праздникам - чему ещё можно было найти объяснение; иногда - в будние дни, что уже было совершенно непостижимо. Неизвестно, как он узнавал о наших намерениях, как он узнавал, где мы находимся - но он всегда бил точно в цель. И никогда не промахивался. - Гриша сегодня появится, - сказал Ваня. И почти тут же нам навстречу из-за поворота выскочил Гриша. - А я чё, шёл, думаю, ну и вот! - как смог объяснил Гриша. Однажды Гриша, учась в девятом классе, сварил 73

СОЮЗ

самогон и принёс его в школу. В автомобильном огнетушителе. Мы шли, выстроившись в шеренгу. Впереди шёл Ваня с Серёгой и Богдан, за ними шли девушки, так, что Ване - остальные шли молча - приходилось разговаривать с ними, иногда поворачиваясь к ним и шагая спиной вперёд; позади них шли мы с Джеком и Гариком. Гриша забегал то вперёд всей колонны, то назад. Джек шёл, задрав голову, и ловил ртом таявший на самом подлёте снег. Разговор шёл непросто. - Ну, как встретили Новый год-то? - Да нормально… Сидели, вот. - А-а, понятно. - А вы? - Да вот, посидели… - М-м… Сёстры жили в старой части города, в маленьких уютных двориках, в архаичном сталинском малоквартирном трёхэтажном доме с высокими потолками, узкими подъездами и длинными лестницами с высокими ступенями. Краска на доме облупилась и облезла, и казалось, что она начала облезать сразу же после постройки, и делала это непрерывно и не торопясь последние лет шестьдесят. - Ну, заходите, - Наташа открыла подмёрзшую скрипучую дверь и пустила нас в подъезд. - Третий этаж. Катя щёлкнула выключателем. Где-то на верхнем этаже как будто зажгли плохо горящую спичку. Мы по-прежнему стояли в темноте. - Какой этаж? - спросил Гриша. - …Э-э-э-ге-ге-ге-е-е-й, бля!!! Не успели мы подняться на лестничную площадку, как нас чуть не сбили с ног. Это был появившийся из ниоткуда, проехавший с верхних этажей по лестницам, как-то слишком ловко перескочив с одной лестницы на другую, совершенно пьяный мужчина на детских санках. Он был одет в зелёное трико и полосатую тельняшку с вытянутым воротом. Одной рукой он держался за верёвку, привязанную к санкам спереди. Второй рукой он крепко прижимал к груди синтезатор. Съехав с лестницы, он врезался в стену и обмяк. При взгляде на него могло показаться, что он просто слишком устал в дороге и уснул за секунду до столкновения. На его лице тихо сияла детская безмятежная улыбка. - Формула-один, - сказал Гриша и одиноко засмеялся. - Эх-хе, - не то вздохнула, не то тихо вскрикнула Юля. - Ребята, помогите его, - обратилась к нам Наташа. - Вон туда, на третий и сразу направо. Юля наугад нажала несколько клавиш на синтезаторе. Он работал. Получилось что-то похожее на начало из «Крёстного отца». 74

Я взял санки за верёвку и со скрежетом потащил их по бетонному полу. Ваня с Богданом взяли мужчину подмышки и поволокли его наверх. Несмотря на то, что мужчина был без сознания, синтезатор он держал мёртвой хваткой. Юля шла за ними и пыталась из-за их спин протянуть руку и нажать на какую-нибудь клавишу. Позади остальных шёл Гриша и, усмехаясь, повторял: - Пит-стоп! Поднявшись на третий этаж, Катя нажала на звонок, а Наташа почти одновременно с ней стала колотить в железную дверь. - О-о-о! - раздался радостный голос из-за двери. Замок щёлкнул, и нам открыла женщина сорока с лишним лет, невысокого роста, полная, с короткой стрижкой. Она улыбнулась нам всем и ещё раз повторила: - О-о-о! Ваня с Богданом держали мужчину, который своими безвольно болтающимися руками и ногами напоминал паяца. Он крепко прижимал к груди синтезатор, и тонкие губы его удовлетворённо шевелились во сне. Рядом стояли Серёга, Джек и Гарик. Я держал в руках верёвку, привязанную к санкам, и когда я обернулся в поисках Гриши, я увидел, что он уже сидит в них. - Мальчики пришли! Проходите, проходите! Раздевайтесь! Женщина распахнула дверь, пропуская нас в квартиру. - Вон можете туда его куда-нибудь, в ту комнату. Пусть спит, - махнула рукой она. - Да не снимайте! Так идите. Ваня с Богданом сначала попытались развязать шнурки ботинок одной рукой, другой поддерживая отца, но затем передумали и прошли прямо в ботинках, оставляя на паркете следы грязного снега. Мы сняли куртки, разулись и прошли в прихожую. Комната, как и было видно из прихожей, оказалось действительно большой. В самой середине стоял высокий раздвижной стол, уставленный тарелками с едой: с салатами, бутербродами, рыбой, нарезанной колбасой, огурцами, помидорами, соленьями и всем прочим. У левой стены стоял диван. Подушки с его спинки были сняты и положены для сиденья, чтобы было повыше, и можно было бы, сидя на низком диване, дотянуться до стола. Правую стену занимал книжный шкаф и старое чёрное пианино, на котором лежали несколько журналов и, бывший тогда ещё роскошью, мобильный телефон. Рядом с пианино стоял туалетный столик с зеркалом. Возле столика, в углу, на тумбочке стоял телевизор. - Ну, садитесь, мальчики! Наташ! Наташ! Стулья принеси с кухни! Квартира была трёхкомнатной. В прихожей на стене висело зеркало во весь рост с несколько

МОЛОДЫХ АВТОРОВ

искажённой перспективой. Глядя в него, казалось, что у тебя слишком короткие ноги и слишком длинная шея. Большая комната была сразу справа - за двумя широкими распахивающимися дверями. Дальше по коридору - раздельные ванная с туалетом. В конце коридора, налево, была просторная кухня. Направо вторая комната, куда отнесли и положили отца. Дверь в третью комнату - налево из прихожей - была заперта. - Сколько надо? - крикнула Наташа из кухни. - Все, сколько! Богдан вызвался помочь, но мать взяла его за плечи обеими руками и усадила на диван: - Сами притащат! Гарик уже развалился на диване, ухмылялся, и с хитрым прищуром возил взглядом по столу. Богдан продолжал сидеть там, куда его посадили, при этом постоянно ёрзая и привставая. Серёга деловито рассматривал книги в шкафу, засунув руки в карманы брюк. Джек стоял рядом с выходом на балкон, замерев, как будто в ожидании подходящего момента, чтобы сказать что-то очень важное. - Что вы копаетесь там, мальчики стоят! закричала мама и ушла на кухню. Гриши в комнате не было. - Чё может это… То-сё? - начал Джек, когда мама вышла. - Как-то так! Надо бы уже, надо! Дело верное, считаю! - оживился Гарик. - Доставай, - резюмировал Серёга, отвернувшись от книжного шкафа, достал руки из карманов и хлопнул в ладоши. - Так чё, подождём, может?.. А то как-то… замялся Богдан. Он опять чуть привстал с дивана и замер в нерешительности. - Ну чё вы как эти-то? Давай-давай-давай! - в комнату вошла мама, неся два деревянных стула. Разбирай и садись! За ней зашли Наташа с Катей - каждая несла ещё по две табуретки. Мама поставила стулья, отряхнула руки и вышла из комнаты. Наташа с Катей на несколько секунд остановились, поглядывая то на нас, то в прихожую, и затем вышли вслед за мамой. - Ну чё, доставай! - сказал Гарик. Богдан, уже было присев, опять поднялся. - Где у тебя? - В пакете в коридоре. - Тащи. Богдан окончательно встал, вышел в прихожую и вернулся с бутылкой водки в одной руке и бутылкой шампанского в другой. - Да что ж ты всё скачаешь, кузнечик? - услышал он за своей спиной и тут же почувствовал на плечах сильные руки, пытавшиеся усадить его обратно на диван.

- Гхе-гхе-гхе - засмеялся Гарик своим раздражающим смехом. Богдан развернулся. - Это вам, - сказал он, видимо по ошибке протягивая маме бутылку водки вместо шампанского. Джек, продолжавший стоять у балкона, грустно вздохнул. - Или это, - исправился Богдан, убирая водку назад за спину и протягивая шампанское. Мама расхохоталась. - На стол ставь! И ещё вот, - сказала она, доставая из-под стола ещё одну бутылку. - Так у нас тоже ещё есть, - сказал Богдан, привставая, ещё не успев сесть. - Ну так и хорошо! Вечер длинный, - ответила мама, уже разливая. - Ну, давайте, ребятушки. За Новый год, что ли! Мы выпили. В груди потеплело. Наташа с Катей разложили всем салат по тарелкам, и мы принялись есть. - Оба-на! Вот так раз! А чё это. В дверях стоял Гриша. - А чё это вы без меня-то? - Так ты где был-то? - негромко спросил Богдан, находящийся к нему ближе остальных. - Ну, предположим, был. Ну, в туалете, допустим. Или там, в ванной руки мыл. Освежился. Батя у вас мировой! - на ходу бормотал Гриша, садясь на свободное место на диване и не отводя глаз со стола. - Давайте, что ли уже, штрафную! - сказал он, облизнувшись, и оглядел стол, потирая ладони. Налили ещё. Выпили. Наташе, Кате и Юле налили шампанского. - Ну, давайте мальчики, кого как зовут? Я Мария Сергеевна. Можно просто Мария. Как в сериале! сказала мама и громко рассмеялась. По всему было видно, что шутка заготовлена давно, использовалась уже далеко не в первый раз, была тщательно отрепетирована и в некоторых компаниях наверняка имела определённый успех. - А я просто Гриша! - ответил Гриша, - Давайтека, Марья Сергейна, за знакомство с вами! Гриша налил полную себе и Марии Сергеевне. Ваня оглядывался по сторонам. Гарик, уже зарумянившийся, наоборот, смотрел то на Гришу, то на Марию Сергеевну, и, как обычно, ухмылялся. - Что ж ты нам-то, всем давай, - предложила Мария Сергеевна. Юля встала из-за стола с бокалом шампанского и вышла из комнаты. - Ишь. Шалит! Ну давайте. С Новым, что ли, годом хоть! - произнёс Гриша бесхитростный тост и тут же выпил. - Наташ, положи салатик ребяткам. Вы кушайте, вот тут всё, колбаска, рыбка красная вот, ешьте, по бутербродику берите, с икрой! - слово «икра» она 75

СОЮЗ

особенно выделила. - Телевизор может включим давайте? - Куда ушла-то она? - спросил Гриша громким шёпотом, наклонившись к Марии Сергеевне. - Да и пусть её! Наташ, где пульт? - ответила Мария Сергеевна. - Откуда я знаю. - Ничего не знаешь ты, под диваном посмотри. - Ага, сейчас полезла. - Ну тогда так включи. - Так ты и включи, ты рядом сидишь. - У-ух ты! - погрозила ей Мария Сергеевна кулаком и, наклонившись на стуле так, что он громко скрипнул, дотянулась рукой до телевизора и включила его. По телевизору шёл какой-то новогодний концерт. Мы попросили сделать звук потише, чтобы не мешал. Налили ещё. Достали новую. Гарик взял из стоявшего на столе блюда нечто похожее на рафаэлло и начал крутить в руках. - Да, да, это рафаэлло! Попробуйте, попробуйте, вкусно! - сказала Мария Сергеевна. Гарик хихикнул и отправил рафаэлло себе в рот. Его и без того румяные щёки покраснели ещё сильнее. Он быстро прожевал конфету и проглотил. Мне показалось, что на глазах его сверкнули и тут же исчезли две маленькие слезинки. - Ну чё, как, чё? - толкнув Гарика плечом, тихо, почти на ухо спросил его Джек. - М-м-м, офигенски, офигенски! Попробуй сам, попробуй, возьми. Всем рекомендую! Ещё возьму! Гарик взял ещё одну штуку, мы с Джеком и Гришей тоже. Гриша ловко забросил себе её в рот и с довольным видом проглотил, почти не жуя. Джек сначала понюхал её, потрогал пальцем, затем осторожно начал есть. Я откусил половину, чтобы посмотреть, есть ли внутри орешек, и очень удивился, что вместо орешка внутри - маслина, даже не успев обратить внимания на необычный вкус конфеты. И только тут я заметил, что Гарик смотрит на нас, прищуриваясь, открыв рот, и притворяясь, что хочет положить туда вторую «рафаэлло». - Ггхххаа-гхааа! - засмеялся он, увидев, как Гриша начал резко дышать, выдыхая через рот, и обмахиваться ладонью. - Ы-ааа! Ы-ааа! - зарычал Гриша. - Я дышу огнём! Что это, что это? Ы-ааа! Я динозавр! Я динозавр! Женя весь сморщился, схватился за стакан с соком и начал жадно пить, одновременно ища глазами свободное место на столе, куда бы незаметно можно было спрятать откусанную «конфету». Мама тоже засмеялась. - Да, самодельные рафаэлло это, ага! Крабовые палочки там, сыр острый, чеснок, майонез, перец и горчица! 76

Я откусил ещё небольшой кусочек и положил остаток на край тарелки. - Ну, давайте, рассказывайте, - сказала Мария Сергеевна. - Это, значит, как дело было, - начал Гриша, не давая неловкой паузе повиснуть в воздухе. - Иду я, и вот, встретил этих-то! Ну и вот, сразу к вам, как узнал - сразу к вам! Давайте за Новый год по Москве! - Так ведь он уже был, - робким голосом возразила Наташа. - Ну тогда за китайский Новый год! За мой любимый праздник! Не чокаясь! И Гриша выпил не только не чокаясь, но даже не налив всем остальным… - …Я это, значит, потому говорю, что уже пора! Вот Катька мне как дочь третья! Правда же, Катька? - Правда, - тихо сказала Катя, улыбаясь, и пригубила из бокала шампанского, который был всего наполовину пуст, хотя его налили в самом начале вечера. Наташа сидела рядом с ней, и я смотрел на них, уже окончательно запутавшись, кто из них кто. Достали ещё одну. Потом ещё. Затем Джек, сидевший до этого спокойно, вдруг чуть привстал, облокотившись на стол, и обратился Марии Сергеевне, как будто наконец решился после долгих и тягостных раздумий. - А скажите, мадам, а куда исчезла наша мадмуазель? - Это которая это? Это Юлька что ли? Юлька! крикнула она через плечо в другую комнату. - Юлька, ты чё там, иди сюда! Юля что-то неразборчиво и негромко ответила. - Вот же ж свиристелка! Опять сидит там, резюмировала Мария Сергеевна. - Я там все провода у тебя выдру! - она ещё раз крикнула напоследок через плечо, повернулась к столу и тут же забыла обо всём. - Вы взрастили своим молоком прекрасную дочь! - сказал Джек, сделав даже, как мне показалось, небольшой реверанс. - Нормальную, - подтвердил Богдан, откусив бутерброд с копчёной колбасой. Гарик опять захихикал, от чего я почувствовал, будто кто-то несколько раз провёл по стеклу тупым ножом. Гриша, сидя всё это время с полузакрытыми глазами, почувствовал, что на него уже давно никто не смотрит, и, не открывая глаз, взял со стола бутылку и спрятал её в диван между подушками. Плавность и отточенность его движений явно говорили о том, что действовал он повинуясь инстинкту. Первым и громче всех засмеялся Серёга. Мария

МОЛОДЫХ АВТОРОВ

Сергеевна сложила руки на груди и хохотала. Наташа с Катей одновременно пригубили из непустеющего бокала. Ваня достал сигарету, засунул её в рот и встал. За ним поднялись все остальные. - В подъезд? - спросил Ваня, указывая пальцем в сторону прихожей. Наташа с Катей кивнули. Все вышли. Гриша продолжал сидеть совершенно прямо, не откидываясь назад, с закрытыми глазами. - Чаю может, а? - спросила Мария Сергеевна. Наташ, поставь. - Юля-а-а! - крикнула Наташа. Поставь чайник! Юля на кухне громко рассмеялась. - Чё ржёт? - риторически пожала плечами Мария Сергеевна. Мы встали и, оставив Гришу спать за столом, вышли из комнаты. На кухне на лавке сидела Юля, подобрав под себя ноги в цветных шерстяных носках. На столе стоял ноутбук, а сама она смеялась и не могла остановиться. Перед ней, опустившись на одно колено, стоял Джек с сизой поволокой в глазах. - Он меня назвал, - сквозь смех пыталась говорить Юля, - как, скажи? - Принцесса, вы обворожительны! - повторил Джек. - Ка-а-а-кой! - услышал я крик сзади и тут же почувствовал, как на моё плечо опустилась чья-то широкая ладонь. - Она моя! Я обернулся. Это был Гриша. Он выглядел скорее уставшим, чем злым. В его ярости было чтото педагогическое. Джек встал с колена и обнял Гришу. - Люблю тебя, - сказал он. На секунду мне показалось, что губы Гриши задрожали.

- Пойдём, - ответил Гриша с отеческой нежностью и, обняв Джека в ответ, отправился с ним в комнату. Я зашёл в ванную, умылся холодной водой, посмотрел в зеркало и, не вытерев лицо, вернулся к столу. Гриша сидел на стуле в центре комнаты, и все молча смотрели на него. Он щурился, ухмылялся, оглядывал всех и как будто готовился что-то сказать. Наконец он вздохнул и сообщил: - Ну что, блевать сейчас буду. Тазик тащите хоть. Мария Сергеевна стояла у него за спиной и гладила его по голове. Наташа с Костей принесли таз и поставили его рядом с Гришей. Гриша подвигал челюстью, будто разминая её, набрал слюны и плюнул мимо таза прямо на ковёр. Затем икнул, набрал ещё, и снова выпустил слюну мимо таза. - Ну всё, чё, - сказал он и, опершись руками на колени, подался вперёд и попытался встать, но, не устояв на ногах, покачнулся и упал, ударившись головой о фортепиано. За окном скоро должно было начать светать. Мы все поняли, что пора расходиться. На улице не было ни души. Мы шли молча, постепенно расходясь по своим дворам и квартирам. Джек с Гришей остались там - им расправили диван в большой комнате. Вернувшись домой уже утром, я лёг в постель и, несмотря на усталость, долго не мог заснуть. А в это самое время отец Наташи и Юли проснулся в Новом году с головной болью и жаждой и никак не мог найти свой новый синтезатор.

Читалка

а-Ха Олег КУИМОВ

КАРАМЕЛЬНО-ЯНТАРНОЕ НЕБО Писатель Лев Николаевич Пупырышкин, задумчиво щуря глаза, разглядывал небо. В правой руке он держал остро отточенное гусиное перо, на кончике которого так же задумчиво замерла, грозя шлепнуться прямо на исписанный лист, чернильная капля. Пупырышкин не любил авторучки, считая, что они не позволяют отрешиться от суеты современного мира, и потому пользовался только гусиными перьями. Глаза его в сотый уже, наверное, раз фиксировали одиноко ютившееся на чистом листе бумаги предложение: «Синие волны бежали по безбрежному океану». «Не слишком ли заезжено: синие волны, безбрежный океан, - грызло его сомнение. - Всё это уже тысячи раз сказано. Штамп, одним словом. Как бы так написать, чтобы удивить читателя новизной, необычностью?» Неподалёку от окна пролетела ворона и села на ветку берёзы. Пупырышкина озарило, и он начал быстро писать: «Тёмные, цвета воронова крыла, быстрые волны летели по бесконечно просторному бескрайнему океану и, подгоняя фрегат, разбивались об его борта клочьями вздымающейся к небу пены». Пупырышкин задумался: «Неплохо… очень даже. И самое главное, никакого штампа. Но чего-то всё-таки не хватает. Сочности, что ли? Может, красок добавить? И оживить бы следовало сцену». Пупырышкин, нахмурившись, пожевал губами, снова посмотрел на ворону и дописал: «Высоко в небе парил большой альбатрос». Затем прочёл раз, другой, третий, четвёртый, пятый. «Нет, слишком простовато! А что, если так: «Гигантская тушка ширококрылого чёрного альбатроса то медленно парила в высоком небе, то стремглав неслась по его синеве, чертя мощным крылом своим витиеватые иероглифы». Пупырышкин перечитал, и на этот раз ему понравилось, но… «Опять штамп, - с сожалением

Олег КУИМОВ

покачал он головой, - витиеватые иероглифы… это уже где-то звучало, и «высокое небо» следует переделать, а то в каждом втором рассказе нынче это «высокое небо». Надо бы опустить его на землю. И тут взгляд его упал на лужицу под окном, в которой отражался кусочек дома напротив. В голове Пупырышкина словно переключился какой-то тумблер, усиливший приток озарения, и рука его вновь быстро заскользила по листу. Наступал вечер, стало смеркаться. Тогда он оторвался, наконец, от стола, встал и зажёг в комнате свет. Тут же вспомнилось, что с самого завтрака ничего не ел, потому как жена уехала в город, а сам он и думать забыл о чём-то ином, кроме работы. «Да, заработался я, - удовлетворённо потянулся Пупырышкин, - пойду хоть чайку попью, пока Софья не приехала». Однако даже за чашкой чая не мог он позволить себе роскоши интеллектуальной праздности. Возможно, Лев Николаевич никогда бы и не ступил на нелёгкую писательскую стезю, если бы не ставшее судьбоносным имя-отчество - такое же, как у Толстого. Об этом ему твердили с самого того момента, как он стал себя помнить. «С такими инициалами не быть писателем невозможно», внушали ему. И, в конце концов, благодаря настойчивости окружающих, он осознал-таки, что имеет неоплатный долг перед партией и народом в деле развития литературного процесса. Первым шагом стал филфак, кафедра зарубежной литературы, но защищался по Толстому. Таким образом, толстоведы считали его своим, «зарубежники» - своим. И перед Пупырышкиным открылись почти все прежде наглухо заколоченные двери. Процесс литературной истории подхватил его, закружил в своём бурном течении и понёс вперёд. И в этом потоке постигло Пупырышкина великое озарение творческого созидания. Он научился вызывать поток сознания, погружаясь в который, следовало лишь не зевать и подхватывать крутившиеся вокруг мысли и образы. Самое трудное заключалось в том, чтобы этот поток вызвать. Однако не случайно же с самого детства Пупырышкин отличался воловьим терпением и выносливостью. Вот и сейчас упорнейшим движением мысли он породил этот бурлящий поток. Тот налетел внезапно, захлестнув писателя с головой. Вынырнув со дна, Пупырышкин схватил перо, и оно без устали лихорадочно понеслось синими закорючками по белым листам бумаги. Некоторые слова, к великому его сожалению, проносились мимо и бесследно исчезали в толще мыслей и образов. Лев Николаевич боялся только одного - чтобы хватило чернил. Он успел. Вместе с самой последней точкой. И только тогда чернила закончились.

Об авторе. Олег Куимов (1967) Родился в г. Кировакан Армянской ССР. Окончил среднюю школу в г. Юрга Кемеровской области. Учился в Томском государственном университете. Работал экспедитором, прорабом, разнорабочим, менеджером. Живёт в г. Люберцы. Выпускник литинститута. Постоянный автор журнала «Луч».

РАССКАЗЫ

Пупыршкин с чувством приятной усталости откинулся на спинку кресла и, похрустывая позвонками, закрутил шеей. Затем поднялся и принялся, расхаживая по комнате, читать написанное. «Огненной синеглазой улыбкой плясало карамельно-янтарное небо. И в самом низу его, там, где бросались в него из воды быстрокрылые летучие рыбы, покоилась гигантская океаническая твердь. Две бездны возвышались одна над другой. И между ними, сверкая мощным крылом, рассекал частицы эолова эфира прекрасно-могучий альбатрос». Пупырышкин замер в задумчивости. «Да, как это правдиво и живописно, - думал он. - Но что-то всё-таки не так. Что же?» Пупырышкин думал и не находил ответа. «Что же не так? Что же не так?» Стоит подчеркнуть особо, что, как и его великий тёзка, Пупырышкин почти никогда не останавливался на одном варианте. Вот и сейчас его снова стало одолевать беспокойство. Лев Николаевич разыскал в столе карандаш и с завидным упорством принялся ещё за одну версию. Он так увлёкся, что не услышал, как вернулась жена. - Лёвушка, ты опять не обедал, - всплеснула она руками с порога. - Разве так можно? - Софьюшка, дорогая, - перебил её Пупырышкин, - послушай, что я написал. И стал громко читать. «Сине-прозрачную гладь океанической дали, безбрежной и бесконечно-нескончаемой плоскостью своей стремящейся в просторы вечности, разрывали неожиданно появлявшиеся быстрые волны, вздымавшиеся гигантской своею толщею к карамельно-янтарному небу. Перекатывавшийся с волны на волну большой фрегат серебристо-серому альбатросу, скользившему по воздушным просторам, казался таким же беззащитным и хрупким, как это облако, которое гордая птица разрубила мгновение назад синим крылом». - Неподражаемо… как всегда, - похвалила жена. - Мне тоже понравилось, - обрадовался Пупырышкин. - Столько поэтики, неизбитых образов, в конце концов. Представилось ему, как станут завидовать друзья-писатели, что в очередной раз удалось Пупырышкину не повториться и не повторить. Правда, как Лев Николаевич ни напрягался, никак не мог вспомнить, о чём, собственно, он задумал роман. Но после решил, что это в данный момент не столь уж и важно. И успокоился: «Вспомню. А коли и нет, то сочиню новый сюжет. Главное, что теперь у меня есть вступление, от которого можно плясать как от печки. Вот только какое из двух выбрать?» На память пришло, как однажды Флобер полдня гадал, точку ли поставить или запятую. А потом полдня сомневался, верно ли он решил. Пупырышкин искривился в ироничной ухмылке: «Мне бы его проблемы».

Он знал, что следующие два-три дня будут нелёгкими: надо будет определиться с выбором. И с болью, словно отказываясь от родного дитя, Лев Николаевич то выбирал один вариант, то возвращался к предыдущему.

СТРАДАНИЯ СТЕПАНА ШУРУПСКОГО Поздним вечером, окончив свой новый рассказ «Окно», Степан Шурупский сразу же разместил его на сайте «Проза. Ру» и с нетерпением стал ждать комментариев. В глубине души он верил в силу своего нового детища в той же мере, в какой не сомневался, что параллельные линии в эвклидовой геометрии не пересекаются, а потому готовился мужественно принять медные трубы. И в самом деле, всё в рассказе было хорошо - и язык, и необычный сюжет, в котором красивая девушка обнаруживает, что окно в доме её покойной бабушки обладает волшебным свойством показывать прошлое и (реже) будущее. Проснувшись на следующий день рано утром, Шурупский первым делом бросился к компьютеру, но ни одного комментария пока не было. «Будем ждать!» - решил он и просидел перед своей страницей до самого обеда. Не высидев ничего, Шурупский отправился по своим делам. Вечером наконец-то появился первый комментарий. «Ах! ничего не хочу говорить. Чудесно! Чудесно! Чудесно!» - написала Белая лисичка. Шурупский воспрял духом и подумал: «Это только начало. Я взорву весь Интернет!» Однако от следующего отзыва вера его в свой гений пошатнулась и первыми сомнениями. «Вот смотрите, Степан. Я так понял, у вас потрясающе красивая девушка. В литературе что ни произведение, то обязательно красивая девушка, а лично у вас это уже во втором рассказе. Это ли не шаблон?» высказал своё мнение Лесной клоп. Шурупский подумал, подумал и пришёл к выводу, что к критике стоит прислушиваться, потому как вспомнились прочитанные где-то слова о том, что всякий автор рискует оказаться в железных тисках притяжения собственного творчества. «Ладно, подчищу», - собрался Шурупский с силами и взялся дорабатывать рассказ. Для начала он прочёл у себя описание главной героини. «Девушка шла по коридору прямо навстречу ему. Свет из окна, находившегося у неё за спиной, создавал совершенно немыслимый, неземной ореол вокруг её облика. «Это же ангел, спустившийся прямо с неба ко мне…» - подумал вдруг Костя». «Да, девушку надо бы как-то упростить, вывести из плоскости шаблона, а то и в самом деле ангел, ореол, спуск с неба…» Шурупский думал целый час и целый час печатал. Получилось так: 79

Олег КУИМОВ

«Девушка тащилась по коридору вроде как будто бы навстречу ему. Тень, отбрасываемая её фигурой, скрадывала льющийся из окна свет. «Это не ангел, не совершенство. Ну и что с того? - подумал Костя. Она, в общем-то ничего, не то, чтобы красавица, но жить можно». Шурупский снова посмотрел на страницу сайта. Комментарий Клеверного лепестка гласил: «Очень понравилась идея рассказа, однако детали считаю недоработанными. Автор пронёсся «галопом по Европам», ощущается спешка. Прочёл внимательно два раза и остановился на том, что стоило бы добавить штрихов». Шрупский думал долго, и все его мысли снова зациклились на шаблонах. «Да, надо любой ценой уйти от них, любой. Стоит наполнить ассоциативный ряд, да и героиню стоит изобразить по-современному, чтобы видно было, что ни сам автор, ни она не застряли в двадцатом веке, в этой его отжившей классике» - и исправил: «Угрюмая телка, тяжело дыша, волокла нижние конечности тела по тёмномупретёмному коридору вроде как будто навстречу ему. Мрачная тень, отбрасываемая её кустодиевской фигурой, поглощала льющийся из грязного окна тусклый свет. «Это не ангел и в полном абсолюте не совершенство. Ну и что с того? - подумал Костя. Она, пожалуй, так… вполне покатит». Следующий комментарий гласил: «Картинка в финале очаровательна, но смахивает на штампованное счастье: море, красивая машина, красивый и, по всей видимости, богатый мужчина, хорошая семья, а как бы хотелось чего-то большего!!! а?» И эта критика показалась Шурупскому разумной, ведь для него не существовало слова более страшного, чем штамп, от которого он стремился избавиться любой ценой. И тут его осенило: «Нешаблонному счастью мешает море, красивая машина и богатый красивый мужчина? Так ведь море можно поменять, ну, допустим, на озеро. Хотя нет, нужно сделать что-то диаметрально-противоположное шаблону. Тогда, пожалуй… река пойдёт. А ещё лучше – отправим героиню на берег ручья. Самое то! А что же сделать с машиной? Машина… машина… - задумчиво повторял Шурупский. – Эврика! Посадим их на мотоцикл. Никто уже не придерётся». Шурупский надолго задумался и затем, словно отгоняя наваждение, махнул рукой и прошептал: «Да, всё это так, но куда всё-таки посадим мальчика? Может, матери в «кенгуру». Нет! обязательно читатели прицепятся, что опасно для жизни. А если на руль? Тогда ГИБДД докопается». И тут вспышкой настоящего писательского гения Шурупского озарило: «Фишка! Я посажу их на телегу, и они станут жить в деревне. До такого в наше время ещё никто не додумался, чтобы главную героиню да в деревню, а не в рублёвские 80

аппартаменты. Вот это уж точно нестандартный ход». Шурупский удовлетворённо потянулся и снова обратил свой взор к комментариям. Пока он занимался редактированием, некая Фара написала: «После прачтения саздалось дваякое впичатление. С адной стороны, вроде и ничего, читабильно. С другой, я не увидела в данном праизвидении ничего авторского!!! Ну взяли вы АКНО не вы первый, с немного изминеными свойствами так почему бы их не аписать и не праработать падробнее? А что праисходило с девушкой кагда она была биременнай она ведь не сразу радила, а у вас пачиму-то девушка видит в акно сваиво будущива сына уже не младенцем. А что, дети раждаются сразу и без девяти паложеных девяти месицев? Наивнае мнение. А финальный акорт и где сам автор? Рассказ напаминает салат, салянку из разных праизвидений». От прочитанного у Шурупского опустились руки и подкосились ноги, отчего он тут же плюхнулся в кресло в состоянии глубокого грогги. Отойдя немного от потрясения, Шурупский принялся лихорадочно размышлять: во-первых, куда же в рассказе поместить себя, чтобы, как хотела Фара, появиться в повествовании, а во-вторых, как подробнее проработать окно. Да и что делала девушка, будучи беременной, Шурупский пока тоже не знал. Для начала он вернулся к рассказу, чтобы разобраться, что же могло смутить Фару в описании окна. «Но иногда во время особенно большой уборки дверь открывалась, и я видела окно, затянутое целлофановой плёнкой. Что за ним - не было видно. Только свет. Хотя и так было понятно, что за ним я увижу всё то же, что и из всех прочих окон: день зимний, морозный, ясный. Однако, несмотря на то что с виду оно казалось самым обыкновенным, всё же оно притягивало меня, быть может, древностью своей конструкции, а может, ещё чем-то неуловимым. Чем - я и сама не понимала, порой останавливаясь возле и рассеянно глядя на скрывавшееся за плёнкой стекло, словно призывавшее меня сорвать с него этот целлофан». Следующий комментатор поддержал Фару: «Ну а что я говорю!!! Можно разобрать на предложения, и каждое, где-то уже есть!! Или было!» Шурупский, не выйдя из состояния грогги, сразу же очутился в нокауте. В это время зазвонил телефон. Это оказался друг и преданный почитатель его таланта Саша. «Забей! - успокоил он Шурупского. - Если рассказ разбить на буквы, то вообще получится алфавит». После разговора Шурупский пришёл в себя и, собрав волю в кулак, снова зашёл на свою страницу на сайте. «Очень странная девушка. Открыла такое чудо и ни с кем не поделилась? М-да… Не верю!» Накручивая на палец вихор, Шурупский говорил

РАССКАЗЫ

сам с собой, представляя план будущего произведения: «Так-так… хорошо: девять глав на беременную женщину. Семью на телегу - и в заброшенную деревню. Одну главу на окно. Ни единого упоминания о море, только ручей! Но себято куда… и как? Да и с кем должна будет поделиться своей тайной героиня? А главное - ничего красивого, чтобы не угодить в лапы никакому, даже самому хитрому штампу». Поздней ночью, скорее, уже под утро, когда небо освежило свою чернильную палитру на полтона, Шурупский, наконец, справился с задачей высшей писательской математики, на какую не был способен даже Кэрол Льюис. «Я была соседкой и лучшей подругой моей героини и доподлинно знаю ту историю с её слов. Тогда я ещё был женщиной…» вывел он первое предложение в своём первом в жизни романе. Он уже твёрдо знал, что всего в нём будет двенадцать глав.

ОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ Стоял замечательный майский день: тёплое нежаркое солнце, мягкий ветерок, свежая листва на деревьях, лёгкая дымка в воздухе, будоражащая новыми надеждами и мечтами. Две молодые женщины неспешно шли по набережной. Одна из них взяла другую под руку и шутливо подтолкнула в бок: - Тань, что-то ты на мужиков засматриваться стала. - И сама же скосила глаза на проходившего мимо симпатичного парня. - Да не засматриваюсь я ни на кого, - ответила смутившаяся Таня. - Брось, подруга, я же не слепая. - Да ладно тебе. - Что да ладно? А где же женская гордость? Глянула между прочим, оценила, и всё. А ты пялишься, как молоденькая девочка. Несоли-и-идно, хохотнула женщина. Таня, справившись со смущением, уже уверенным голосом произнесла: - Честно говоря, Ир, хочется с нормальным мужиком познакомиться. - Чего, весна? Физиология, да? - с заговорщической улыбкой поддела подругу Ира. - Ну хватит тебе уже! - ответила Таня, отвернувшись в сторону. - Что, если бы даже и да?! Заметив, как резко отвердел голос подруги, в котором прозвучала сдерживаемая раздражительная нотка, Ира уже тепло, с сочувствием, произнесла: - А что, у тебя с этим делом напряжёнка? - Напряжёнка, Ир, - спокойно подтвердила Таня и замолчала. Ира, с театральным изумлением вскинув брови, поглядела на подругу. - Слушай, Тань, ты чего, с Луны упала? В наше-

то время, да ещё с твоей-то фигуркой - я что-то не понимаю. Да и на мордашку тебе грех жаловаться. Ты это чудишь, подруга. Надо тебя познакомить с кем-нибудь. Далее пошёл обычный женский трёп по душам, какой так любят женщины и какого сами же после стыдятся из-за собственной излишней откровенности, но вновь и вновь, подобно вечно зарекающимся пьяницам, возвращаются на круги своя. Посреди этого разговора Ира, осенённая внезапной мыслью, резко остановилась и обернулась к подруге. - Слушай, Тань, я вот о чём подумала, - сказала она, - у моего дядьки турфирма, и у него туры есть на речных теплоходах. И обычно всегда остаются свободные каюты. Я уже так плавала на Валаам. Я вот что предлагаю: поехали на выходные по Волге. Нет, правда… поехали? С дядькой я договорюсь, он у меня мировой мужик. Таня задумалась и после небольшой паузы спросила: - А когда отъезд и возвращение? У меня же, сама понимаешь, работа. - А там разные туры есть: на два дня, на три, четыре. Оптимальный вариант - на три дня. В пятницу отъезд, в воскресенье вечером - приезд. В крайнем случае, в пятницу можешь забюллетенить. - Договаривайся, - согласилась Таня, - я с удовольствием. Да, а как Виталик? - А что мне Виталик?! Он мне, в принципе, не муж, чтобы перед ним отчитываться. Скажу, что мама позвонила - срочно надо ехать на выходные. В общем, это не проблема. Сегодня же звоню дядьке. Смотри только не подведи меня, чтобы никаких отговорок после, а то мне одной без тебя как-то не очень куда-то плыть. В эту же пятницу и поедем. Эх, Танька, не пожалеешь: оторвёмся по-комсомольски. В пятницу Таня забюллетенила. Ближе к отплытию её охватило лихорадочное состояние, она разволновалась, как на экзамене. Точно в таком же состоянии оказалась и Ира. Лишь после отплытия, наблюдая с верхней палубы за неспешным движением воды за бортом, обе быстро успокоились. Лёгкий ветерок приятно касался тела, а монотонная работа двигателя вводила в транс. Стало легко и радостно. «Уплыть бы за самый горизонт, - подумала Таня, вспомнив детскую мечту - оказаться внезапно за той линией, за которой небо соприкасалось с землёй. Так бы и плыть, и плыть всю жизнь». Пассажиры толпились на палубе, но никто ещё ни с кем не знакомился, тем не менее, все уже знали и негромко переговаривались о том, что с ними вместе на теплоходе находится группа известных поэтов. Таня слышала, как стоявший рядом мужчина сказал своей соседке: «Галочка, смотри! Это же … ветер отнёс его слова в сторону, - поэты, из Союза писателей». Не услышь она этого, ни за что бы не поверила, потому что ни пожилая, переваливавшаяся 81

Олег КУИМОВ

на полных ножках низкорослая ничем не примечательная женщина, ни трое её спутников никак не походили на тот образ стихотворца, который рисовало её воображение. Один из них походил на заурядного менеджера или инженера; другого, с длинными спутанными волосами на голове, можно было вполне причислить, скорее, к попивающему тунеядцу, нежели к властителю дум. Лица четвёртого она не видела - он стоял спиной, - на нём, как и на «тунеядце», были дешёвые джинсы и клетчатая рубашка, и так же развевались по ветру длинными прядями волосы. Компания поэтов проследовала в каюты и не показывалась на палубе до самого заката. - Я же говорил вам: нельзя пропустить закат, говорил позже поэт, похожий на менеджера или инженера. Они стояли неподалеку, и их разговор был хорошо слышен. - Закат на реке - это зов ойкумены. Жизнь никогда не сталкивала Таню с пишущей братией, а тем более так близко; и оттого, что вот они - совсем рядом - и она проходит мимо, едва не касаясь этих невероятных людей не от мира сего, - у неё возникло ощущение, что какая-то добрая-добрая фея заметила скромную золушку, пожалела и, чтобы компенсировать долгие минуты, часы, дни, месяцы разочарований и огорчений, перенесла её в волшебную сказку, казавшуюся невероятной, чтобы происходить с ней, но, тем не менее, чудо происходило, и, тем не менее, всё-таки с ней. И так же, как в сказке, вечером произошла встреча с принцем, явившемся в образе того самого длинноволосого поэта, лица которого она вначале не заметила. Вблизи же он оказался кареглазым приятным собеседником, с внешностью сердцееда. Звали его Олегом. Познакомились они во время общего ужина в ресторане. Сейчас он сидел рядом с ней за столиком и задумчиво созерцал через иллюминатор редкие перистые облачка, тёмно-багровые, будто измазанные запекшейся кровью умиравшего солнца. - Танечка, а хотите, я вам стихи почитаю? перевёл он на неё рассеянный взгляд. Таня пожала плечами. - Ну так как, хотите? - обволок её в мягкий кокон, как засыпающую бабочку, бархатистый голос. Стихи, в общем-то, Таня не то чтобы не любила - их просто не существовало в её жизни, совсем - ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Есенина, ни Ахматовой, ни кого другого вообще. «Зачем мне стихи? подумала она. - А впрочем, почему бы и нет?» Вечер сказки должен был продолжаться. Двигал ею и страх, что вдруг поэт уйдёт, и останется она опять в своём постоянном одиночестве, и даже Ирка, лучшая подруга, будет совсем не в счёт. А оставаться одной совсем не хотелось; наоборот, пусть Олег говорит, сколько женщин было у Пушкина, у Есенина, о том, что Максимилиан Волошин самый недооцененный поэт России, а может быть, и мира; о том, что 82

Зинаида Гиппиус была больше мужичкой, нежели женщиной, что, во всяком случае, мыслила точно не по-женски. Пусть говорит хоть что, лишь бы только был рядом. Невозможно ей было оставаться одной, совсем невозможно. И хотелось только одного неистово слиться с этим умным, красивым поэтом до полного забвения, а после просто лежать на его руке, слушать интересные рассказы и смотреть на эту его точку шрама сбоку лба. Пусть он так же монотонно читает свои стихи, лишь бы не оставаться одной. И пусть будет с ней до самого утра, сказочный принц из неведомой ойкумены. - А пойдёмте-ка на палубу, - вырвал её из забытья голос поэта, - освежимся. - А пойдёмте! - охотно согласилась Таня. На выходе она оглянулась - Ира танцевала с менеджером; тот что-то шепнул ей, и она сдержанно засмеялась. На палубе было уже пусто: кто не спал, тот веселился в ресторане. Не забывайте холода дождя, Не забывайте брызги чёрных луж, Когда, от непогоды уходя, Слиянье происходит ваших душ. – Непривычно растягивал слова поэт. - Извините, а почему «холода дождя», а не просто прохлады? - спросила Таня, когда он закончил декламировать. - Ну, это же как-то… ну, не совсем как-то. - Но это же метафора, скрытый образ одиночества, - немного обиделся поэт. - А, по-моему, одиночество должно звучать в иной тональности, что ли. - Вы так говорите, словно специалист по одиночеству. - Ну, специалист не специалист, но, к сожалению, с этой темой знакома, обезоруживающе улыбнулась Таня. - Вы хотите сказать, что вы… - он округлил глаза, - одиноки?! - Да… - По-моему, вы меня разыгрываете, - поэт придвинулся к ней вплотную горячим бедром, и ноги её сразу ослабли от сладкой истомы. - Вовсе не разыгрываю, - тихо ответила она, и в тот же миг её ладошка оказалась в его руке. Таня почувствовала неловкость и сделала слабую попытку освободить ладошку, но рука Олега сжалась крепче. Таня покорно замерла. Истома разлилась от ног по всему телу, и когда он предложил: «А пойдёмте ко мне. У меня есть хороший коньяк. Тепло, уютно, а тут холодно, ветер. В самом деле, пойдёмте. Я вам стихи почитаю», - то она ещё более тихо прошептала: - Пойдёмте. И поэт, сразу почувствовав в этом робком «пойдёмте» предстоящее слияние с молодой притягательной женщиной, сразу перешёл на «ты» и

РАССКАЗЫ

засуетился: «Пойдём, Танечка». «Часы пробили полночь, - отдалась горечью мелькнувшая в сознании мысль, - сказка закончилась, поэзия тоже, и начинается проза жизни». Она заколебалась. После катания в сказочной карете - и сразу к разбитой тыкве, к повседневности… А так хотелось, чтобы чудо не кончалось, чтобы принц встал перед ней на колени, взял за руку и нежно прошептал: «Станьте моей принцессой, жить не могу без вас!» «Пойдём, Танечка», - настойчиво потянул за собой поэт. Она в нерешительности замерла, напрягая руку. Голос поэта дрогнул от волнения: «Танечка, ты чего?» Она молчала. «Танюша, правда, ну ты чего? Пойдём», - голос его уже не обволакивал - вибрировал от еле сдерживаемого возбуждения. Принц и сказка сразу же стали быстро растворяться в дымке, ноги стали ватными, ладошка безвольно поникла в его руке. «Таня, опомнись! Где твоя женская гордость?! Разве можно так легко и сразу соглашаться на близость с мужчиной?» - крикнул внутренний голос. - «Да сдалась мне эта женская гордость! Я с ней уже столько без мужика, а жизньто проходит. А я же женщина, в конце концов!» Его каюта оказалась заперта изнутри. - Васька, ты чего, спишь, что ли? Открывай давай! - нетерпеливо затарабанил в дверь поэт. Дверь, наконец, приоткрылась, и в образовавшуюся узкую щель Таня увидела висевшее зеркало, а в нём отражение сидевшей на смятой постели Иры. Взгляды их встретились, брови у обеих удивлённо поползли вверх, и Ира, а следом за ней и сама Таня громко рассмеялись. - Вася, поделись с нашими друзьями шампанским, - подошла к двери Ира - причёска её была помята, а помада размазана по губам. Танюшка, стихи вы можете почитать и в нашей каюте, да Вася? - обняла она второго поэта, и оба понимающе рассмеялись. - Да, кстати, у меня в тумбочке коньяк стоит, давай его тоже сюда, - хлопнул по плечу товарища Олег. Уже в своей каюте, чтобы снять чувство неловкости, Таня выпила залпом два фужера и сразу же опьянела. - Ого, я вся такая пьяная, даже язык не хочет слушаться, - расплылась она в счастливой улыбке. - Да, шампань бьёт в голову резко, - в тон ей ответил Олег, опустошивший наполовину свою бутылку коньяка. Поэт действовал без всяких излишних церемоний. Подошёл к двери - запер, выключил свет. В резко опустившейся темноте Таня почувствовала, как его сильные руки крепко обхватили её бёдра, и Олег стал быстро целовать её в шею, в лицо, губы. Что-то в Тане противилось такому его напору, и она резко отстранилась, упёршись руками в его грудь. - Ты что, Танюш? - замер ошарашенный Олег. -

Мы же не дети, право слово. В его голосе послышались обиженные нотки, и Таня испугалась, что сейчас он развернётся и она снова останется одна. А ведь ей уже тридцать четыре, ещё молода, но годы-то на месте не стоят, и всем её слияниям с мужчиной тоже положен какой-то возрастной и количественный предел. Жизнь не бесконечна, и больно профукивать за просто так то, что отмерено природой. Пролетит три тысячи ли дней, пять ли тысяч – и всё, огонь закончится, лишь изредка будет вспыхивать под кучей пепла уголёк. А не станет огня - считай, другая жизнь началась, в которой молодость со всем сопутствующим ей задором - только в воспоминаниях. Обидно: вроде и сама ещё не стара, а уже с завистью поглядывает на целующиеся пары: у них-то наверняка насыщение отпущенным природой идёт по полной, не то, что у неё. А ведь так хочется просто нормального мужика, чтобы почувствовать себя обычной бабой, со всеми вытекающими слабостями, чтобы получать своё, бабье, не от случая к случаю, а когда захочется, потому что без этих слияний жизнь неполноценная. Это как две половинки яблока: если не соединить вместе, то по отдельности каждое коричневой плёнкой покроется и сморщится прежде времени. Вот и приходится на все вопросы о личной жизни сочинять несуществующих знакомых и несуществующие встречи - вроде как у неё не хуже, чем у прочих. «Я же сама этого хотела, что теперь дуру из себя выставлять», - и Таня опустила руки. Олег оказался прекрасным самцом, не любовником, потому что встречались в её жизни и куда более ласковые и внимательные мужчины, но зато выносливым. - Ну ладно, Танюш, мне пора бежать, - сказал он через пять минут после того, как все закончилось, - мне надо ещё выспаться, а то завтра выступление в этом, как его… ну, в общем, в следующем городке. Когда Ира вернулась в свою каюту, Таня уже спала,– во всяком случае, было тихо. Ира не спеша разделась, юркнула под одеяло и вдруг услышала короткий всхлип. - Ты чего, Тань? - напряглась подруга. - Он тебя, что, обидел? - Нет. - У вас всё было? - Угу. - Он тебя точно не обидел? - Точно. - А как он в постели? - Самец, всё было прекрасно. - Тогда чего же ты? Сама же мужика хотела. Хотела - и получила. Ну? И тут Таня разревелась: - Но я же женщина… я же женщина…

Локальный взгляд

Наталья СУРНИНА

Наталья СУРНИНА (Окололитературные заметки)

«КАК МЫ НИ БИЛИСЬ…» Бывая на собраниях литературных объединений, гостиных, клубов Ижевска, я заметила интересную особенность в выступлениях поэтов и прозаиков, посещающих такие собрания: отсутствие элементарных знаний по теории стиха и общим особенностям произведений словесного искусства и присутствие непоколебимой уверенности писать как пишется, уверенности, основанной на том, что всё написанное - плод «божественного вдохновения», «космической энергии» и «надиктовано свыше». Стойкость убеждения, что писать стихи могут все, кто буквы знает, особенно забавно проявляет себя в полемике, когда предлагаешь оппоненту сыграть на рояле, а он, не подозревая, что выставляет ослиные уши, конечно же говорит, что не умеет. Понятно продолжение мысли: стихи писать можно сразу, не мороча себе голову умением и обучением. Оставим в стороне вопросы одарённости, поэтического таланта, чувства ритма, чуткости к слову звучащему. Оставим, потому что для тех, кому эти вещи даны, быть может, действительно неактуальны вопросы теории стиха. Но почему они неактуальны для тех, кто «ямба от хорея» не только не отличает, но и чуть ли не гордится этим, как орденом? Вот, дескать, да, не умею отличать, но пишу же, три сборника издал! Это воинствующее невежество неопасно для русской поэзии. На подобные заявления можно ответить одним: и очень жаль, что не отличаете! Ведь всё отличие, если на то пошло, заключается всего лишь в ударении на первом или втором слоге. Ларчик просто 84

открывается. Это арифметика. Продолжая аналогию с математикой, хотелось бы спросить авторов, дающих своим опусам жанровые обозначения: сонет, ода, - возможно ли составление интегральных уравнений теми, кто алгебру не изучал и этим гордится? Цель сравнения с музыкой и математикой заключается прежде всего в уточнении позиции: не в ямбе и хорее дело, важно убеждение в том, что творчество идёт под руку с наитием, вдохновением, а знание здесь неуместно и даже лишает необходимой прелести порыва, эмоционального подъёма. Картина вдохновенного творчества вызывает в памяти страницы из романа Виктора Пелевина «Ампир В26» «…Но через несколько минут у меня начала чесаться кожа между пальцами, а потом захотелось писать стихи. Я взял ручку и блокнот. Но желание, к сожалению, не означало, что у меня открылся поэтический дар; строчки лезли друг на друга, но не желали отливаться во что-то законченное и цельное. Исчеркав полблокнота, я родил следующее: За калину твою, За твой пиленый тендер с откатом, За твой снег голубой, За мигалок твоих купола… После этого вдохновение вдруг наткнулось на непреодолимый барьер. Вступление подразумевало какое-то ответное «я тебе…» А с этим было непросто. Действительно, думал я, пытаясь взглянуть на ситуацию глазами постороннего, - что,

ОКОЛОЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАМЕТКИ

собственно, «я тебе» за пиленый тендер с откатом? Приходило в голову много достойных ответов на народном языке, но в стихах они неуместны. Я решил, что поэтический эксперимент на этом закончен и встал с дивана. Вдруг у меня возникло ощущение какой-то назревающей в груди счастливой волны, которая должна была вот-вот вырваться наружу и обдать сверкающей пеной всё человечество. Я глубоко вздохнул и позволил ей выплеснуться наружу. После этого рука моя написала: My sister, do you still recall The blue Hasan and Khalkin–Gol? И это было все. Напоследок только хлопнуло в голове какое-то бредовое трёхступенчатое восклицание вроде «хлобысь хламида хакамада», и лампа музы угасла». Отмечу в скобках несчастную судьбу вынесенных в название строк Пушкина, не единственных, свободно толкуемых вне контекста: «Не мог он ямба от хорея, как мы ни бились, отличить», - сказано, как известно, не о поэте. В романе в стихах «Евгений Онегин» это сказано о герое, о его легковесном и поверхностном (в традициях дворянского образования того времени) знании из всех областей. Автор «Евгения Онегина» отнюдь не призывает всех причастных к поэтическому творчеству к невежеству, не ставит отсутствие необычайно простых, как дважды два, знаний по поэтике условием вдохновения и создания истинно лирических строк. Мне приходилось видеть на стене маникюрного салона строки из того же произведения Пушкина: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей», - с указанием автора строк. Я думаю, не нужно объяснять, что Александр Сергеевич не призывал посещать маникюрного мастера, да и вообще здесь комментарии излишни. Убеждение в том, что знать теорию стиха не нужно, легко опровергнуть обращением к наследию лучших поэтов России, оставивших глубокие теоретические работы. Это и Гумилёв, и Андрей Белый, это интереснейшие исследования «Поэт о поэте», проникающие в самые «тайны ремесла»: Ахматова о Данте, Цветаева о Пушкине и др. При этом мы говорим об одарённейших авторах, воистину писавших «под диктовку»! И не в вину ставим мы своим оппонентам отсутствие знаний узких, специальных (чем отличается антиспаст от хориямба), а знаний необходимых, элементарных, которые позволят скорректировать ритмические погрешности в стихах. В формальном отношении (исключая лиризм) ритмика прежде всего создаёт стих.

Недаром английский просветитель семнадцатого века Джон Локк писал в одной из своих работ: «Неправильная постановка ударения в стихе должна навлекать суровое наказание плёткой на благонравного и прилежного мальчика так же неизбежно, как злостный проступок - на упрямого и испорченного ослушника». Наказывать плёткой мы не будем, да и делать сие надо было в детстве, а вот с убеждением, что стих «деревенеет» когда автор его считает слоги и ударения, необходимо поспорить. К тому же не оставляет меня каверзный вопрос: а не был ли стих и без того деревянным? Автор этих строк предложила всем желающим приходить в библиотеку для пополнения своих знаний о стихосложении. В течение 2011 года в Центре удмуртской культуры и краеведческой литературы (библиотека имени В. Азина) собирались от трёх до пятнадцати человек. Информация для слушателей была строго отобрана, она была тесно связана с практикой художественного творчества. Это был не цех, где обучают ремеслу. Скорее, клубное собрание, на котором кипели споры о «вреде» сухой теории (!), на котором обязательно звучали стихи участников встреч. Да и примеры (если позволяла тема) были подготовлены из личных и коллективных сборников литературного объединения «Прикосновение» (руководитель Леонид Петрович Васильев, ИжГТУ). Этих сборников издано уже больше десятка. Не обошлось всё же без пресловутых ямба и хорея, поскольку говорить о свободном стихе, сочетающем, например, анапест и хорей, без арифметики всё же затруднительно, да и в русской поэзии, достижениями которой мы справедливо гордимся, 85 процентов стихов написаны ямбом. Конечно, посвятили занятия видам рифм, способам рифмовки, строфике (акростих, фигурные стихи, венок сонетов, одиннадцатистишная строфа Лермонтова). Все эти вопросы представляются многим самыми важными, да и участники встреч на вопрос об отличии стихов от прозы в первую очередь, к сожалению, называют рифму и размер (не ритмику даже). Быть может, поэтому такие горячие споры вызвала тема об отличии стихов от прозы. Отражение мира в стихах и прозе, изображение человека в стихах в отличие от прозы не является аргументом в отстаивании своей точки зрения, а наличие ритма в прозе представляется маловажным. И это вызывает особенное сожаление, потому что во время такого системного курса прозвучали темы о художественном пространстве и времени, о лирическом герое, о тропах и фигурах, о выразительных возможностях русской фразеологии, 85

Наталья СУРНИНА

лексики, о словарном богатстве русского языка. Использование техники жанра венка сонетов было показано на примере опубликованного в сборнике «С юбилеем, институт!» стихов Л. Васильева, ритмическая организация стиха - на примере стихов В. Правилова, Р. Семакина и др., место лирического героя иллюстрировалось стихотворениями А. Хамитова и С. Арсентьевой. Конечно, не для всех тем можно подобрать иллюстративный материал из стихов участников литературных клубов, но примеры на использование архаизмов и омонимов, синонимов и профессионализмов приводились. Каждый из посещавших встречи в библиотеке унёс целую папку материалов. Пусть она лежит без движения, в конце концов, не в ямбе и хорее дело и не в умении их друг от друга отличать. Мне представляется гораздо глубже корень этой проблемы, и лежит он в прошлом веке. Разрыв многих традиций привёл к тому, что врачи не собирали медицинских библиотечек, а учителя покупали вместо текстов произведений так называемые методички, по которым можно провести «хороший урок». Удивительно ли, что человек имеет мало интереса к тому, чем он занят не «профессионально», а в часы досуга, как любитель? Для меня лично это неразрешимая загадка: как не иметь самого широкого интереса к тому, чему посвящаешь именно досуг, чем занимаешься, не считаясь со временем, с усталостью? Конечно, далеко не все участники литобъединений пишут высокохудожественные стихи. Многие создают просто лирический дневник, дневник своего духовного развития в стихотворной форме. Я высоко ценю человека, который посвящает себя творчеству. Считаю глубоко и принципиально неверным отграничение так называемых самодеятельных поэтов. Само прилагательное тут отдаёт советским новоязом. Если стихи хорошие и если будут у них читатели, то и смысла на подобное деление нет. Время рассудит. Но избегать, как черт ладана, знания поэтики, считая, что это обеспечит не формальный, сухой, а истинно творческий подход к написанию стихов - позиция шаткая, уязвимая.

ПИШЕМ… ЧТО И ДЛЯ КОГО? Опыт обзора журнала «Иднакар» (№№ 7-14) Вышел в свет № 14-й научного журнала «Иднакар: методы историко-культурной 86

реконструкции», выпускаемого для историков, краеведов, лингвистов, культурологов. Периодичность выхода обозначена издателем: не менее двух номеров в год. Красивое звучное название научному журналу дало, как мы знаем, средневековое городище племенной центр удмуртов, археологические следы которого обнаружены в окрестностях Глазова. Относясь со вниманием и пониманием к научной исторической составляющей журнала, остановимся на его филологических материалах. Обширный и разнообразный набор жанров даёт возможность каждому читателю найти нечто интересное для себя, а самое, на мой взгляд, важное - попробовать и свои творческие силы. Судите сами: стихи и проза, очерки, воспоминания, рецензии на вышедшие книги, анонсы подготовленных к печати рукописей, авторецензии статей, материалы по литературному краеведению, методические разработки школьных уроков – любой желающий может предложить и свою тему. Настолько разнообразно в «Иднакаре» трансформируются прозаические жанры, что получаешь истинное удовольствие при чтении. Удивительно, какой широкий круг сотрудников удалось привлечь издателю журнала Алексею Коробейникову: школьные учителя, музейные работники, учёные, краеведы, музыканты, инженеры. Совершенно справедливо пишет в № 7ом журнала заместитель директора Национального музея Удмуртской республики имени Кузебая Герда М.Б. Рупасова о необходимости выводить «культурные ресурсы унылого, закрытого и скучного города ВПК на гуманитарный уровень». Очень интересен как вариант биографического очерка материал «Библиотечный тип» о докторе филологических наук Светлане Шейдаевой и библиотекаре УдГУ Наталье Тороповой. Любопытна попытка автора двух статей выявить общее в различном. В библиотеках работают люди соврешенно особенного человеческого типа, помимо известных нам «человека играющего», «человека читающего» и прочих, есть и библиотечный тип человека – это люди высоких нравственных качеств, твёрдых жизненных установок, огромного трудолюбия, высокого интеллектуального потенциала. Прекрасно привлечение учителей (и без того-то загруженных и перезагруженных) к работе в научном историческом журнале. Валерия Мауляну, учительница русского языка и литературы, опубликовала методическую разработку урока.

ОКОЛОЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАМЕТКИ

Никто толком не знает, как написать об уроке даже в специальной дидактической печати. В данной же публикации журнала «Иднакар», как и в других примерах новых подходов к жанрам прозы, главное творчество. Предоставляя на страницах журнала место материалам об истории семьи (И. Дерюшев, «Родился я в деревне Патраки»; В.В.Коробейников, «О родине, родне, послевоенном Ижевске и фольклоре старообрядцев»), издатель порой целый номер посвящает свидетельствам очевидцев, написанным, быть может, людьми, далёкими от литературы, но пережившими и испытавшими годы Великой Отечественной войны, предвоенные и первые послевоенные годы. Тут и мемуары, и результаты архивных исследований, и публикации малоизвестных документальных источников, и фотографии. Иногда материал небольшой, посвящён скромному событию (О.Егорова «Гимн ижевских патриотов»), но подкупает тщательностью подготовки к публикации: тут и текст, и ноты, подробно рассказано о возникновении и реализации замысла гимна, коротко проанализированы песни об Ижевске других авторов. И читатель становится на сторону автора, понимает необходимость создания иной, новой песни о нашем городе. «Ни одно из ваших писем не останется без внимания», - пишет А.Коробейников в своём постоянном обращении к читателям в начале каждого номера. Именно так поступил он с весьма спорным и неоднозначным материалом Василия Николаевича Трофимченко, присланным по электронной почте, и даже предлагает своим читателям полную неотредактированную версию рассказа «Щит солдата» на сайте журнала, версию, способную шокировать обилием негатива и агрессии. Статьи журнала «Иднакар» вводят в культурный оборот в нашем городе и республике память и опыт замечательных людей. Иллирик Александрович Сорокин написал очерк истории любительского искусства в Воткинске 1940-1945 годов. Заместитель главного конструктора концерна «Ижмаш» Иван Егорович Дерюшев пишет о своей малой родине в стихах и прозе, воскрешая перед читателем 30 и 40-е годы прошлого столетия. Беспредельно увлечён историей Владимир Михайлович Степанов, автор книги «Вспомним…», и его труд внимательно и доброжелательно проанализирован в рецензии А. Коробейникова «Впрягались в жизнь сызмальства», где содержание названо «честным» и напомнило рецензенту книги Аркадия Гайдара, на которых были

воспитаны целые поколения патриотов. Стихи и проза, публикуемые в журнале «Иднакар», имеют достоинства достоверности: майор Владимир Величко был командиром боевого вертолёта, на нём лежала ответственность за выполнение боевого задания и жизнь экипажа. Песни для него стали лекарством от стресса, возможностью не потерять человеческий облик. Материал этот в журнале так и озаглавлен «Как не озвереть на войне?» Теми же достоинствами подлинности отличается военная лирика В. Кавер-Камзолова. Таким образом журнал «Иднакар», не являясь литературным, художественным изданием, собирает интересных авторов, открывает дорогу к публике всё новым и новым именам наших современников, пишущих стихи или прозу.

ВЕТЕР С СЕВЕРО-ВОСТОКА Как это прекрасно, что в нашем городе существует несколько литературно-художественных изданий: строго отбирает тексты журнал Союза писателей России и Удмуртии «Луч», публикует много произведений молодых поэтов и прозаиков, литературоведческие материалы журнал «Италмас», издаётся альманах «Аквилон» (о нём и пойдет речь). Кроме того, стихи и прозу печатает в своих номерах исторический и краеведческий журнал «Иднакар». Итак, альманах «Аквилон». Быть может, не все читатели знают, что Аквилон - древнеримское название северо-восточного, иногда северного ветра. Как и другие ветры, Аквилон представляли божеством, олицетворяющим конкретную силу природы. Это слово активно используется в современном языке для названий: этнический центр кочевых народов; бюро, предоставляющее все виды индивидуальных гороскопов и астрологических прогнозов (на заказ); негосударственный пенсионный фонд. Есть в Ижевске и производители стекла и мебели, выбравшие почему-то названием своего предприятия слово, обозначающее северный ветер. Мы же сегодня говорим о литературном альманахе. Слово это образовано от арабского, первоначально означающего астрономический календарь. В отличие от журналов, альманахи представляют собой непериодические сборники литературно-художественных и научно-популярных произведений, информирующих о литературных новинках, научных достижениях. Первый печатный альманах в Европе был издан в 1457 году в Вене. Литературные альманахи выходили во Франции в 87

Ирина Данциг. Наталья СУРНИНА. СТРОЧКИ ОКОЛОЛИТЕРАТУРНЫЕ ИЗ СТАРЫХ ПИСЕМЗАМЕТКИ

середине восемнадцатого века, в России - в конце восемнадцатого века. Так, в 1796 году Николай Михайлович Карамзин выпустил сборник «Аониды». Пушкин писал в 1827 году: «Альманахи сделались представителями нашей словесности. По ним со временем станут судить о её движении и успехах». Наиболее известными среди русских альманахов стали «Полярная звезда» (1823-1825, 3 книги), «Мнемозина» (1824-1825, 4 книги), «Северные цветы» (1824-1831). С таким же названием выходил альманах символистов в 1901-1904 и 1911 годах (5 выпусков). «Представителем нашей словесности», по высказыванию великого поэта, является альманах «Аквилон». Прежде всего отрадно, что в отличие от других литературно-художественных сборников, «Аквилон» имеет не просто цель или идею, а концепцию, отражённую в статье ответственного редактора альманаха - кандидата философских наук Владимира Александровича Трефилова. Мне нравится, когда целью периодического издания изначально не является просто публикация стихов и прозы, когда авторы ставят высокие задачи возрождения сакрального назначения слова в искусстве и жизни, обращаются к огромному мировому опыту, накопленному религией, философией. Быть может, именно поэтому осуществляются не задачи публикации отдельных авторов, а проекты. Например, вышедший в 2006 году сборник «Религиозно-философские истоки поэзии», включивший в себя картину поэтических открытий цивилизации: орфическая поэзия, суфийская поэзия, поэзия Шри Ауробиндо и др. Своеобразен подход и к рубрикации материала: это не обычные разделы стихов, прозы, критики и публицистики, а в соответствии с концепцией редколлегии: «Экотоны» (Воткинск, Сарапул), «Ареал», «Полигон». Мне могут возразить, что не все читатели смогут объяснить значение слов, давших название рубрикам, или знают иное значение, скажем, слова «полигон». Это верно, но и редакция, видимо, рассчитывает на подготовленного читателя, да и читателю иногда не грех заглянуть в словари или интернет и пополнить свой лексикон. Материалы альманаха «Аквилон» не создают повторов других периодических изданий республики; сама концепция его совершенно нова, она единственна. Просветительский характер, заложенный в альманахе, как виде периодического издания, с пятнадцатого века, имеет и «Аквилон»: статья об орфической поэзии, подготовленная 88

Наталья СУРНИНА

В.А.Трефиловым, сочетает глубину, научный подход с доступностью изложения и лапидарностью стиля. Отражая, помимо поэзии, науку, живопись, общественную деятельность, альманах знакомит с известными в городе творческими личностями с новой стороны: художник Виталий Окунь опубликовал стихи и прозу. Приятно взять в руки хорошо изданную книгу! Красивая обложка с репродукцией аллегорической картины теософского смысла словно приглашает «своих» читателей. Хорошая белая бумага, крупный отчётливый шрифт, грамотное современное оформление каждой страницы с указанием электронного адреса автора. Иллюстрации с картин ответственного редактора В.А.Трефилова привлекают внимание, наводят на размышления. Поневоле возникает в памяти русская литературная традиция издания альманахов как книжной продукции высокого качества во всех отношениях. И что бы там ни говорили о ресурсах интернета, глубокая, интересная книга, которую приятно держать в руках и читать, осталась высокой ценностью для образованных людей, в том числе и вполне владеющих информационными технологиями интернета, ведь именно о таком чтении писала Татьяна Толстая в романе «Кысь»: «Ты, Книга! Ты одна не обманешь, не ударишь, не обидишь, не покинешь! Тихая - а смеёшься, кричишь, поёшь; покорная - изумляешь, дразнишь, заманиваешь; малая - а в тебе народы без числа; пригоршни буковок, только-то, а захочешь - вскружишь голову, запутаешь, завертишь, затуманишь, слёзы вспузырятся, дыхание захолонет, вся-то душа, как полотно на ветру, взволнуется, волнами восстанет. Крылами взмахнёт! А то чувство, какое бессловесное в груди ворочается, стучит кулаками в двери, в стены: задыхаюся, выпусти! - а как его, голое-то, шершавое, выпустишь? Какими словами оденешь? Нет у нас слов, не знаем! Как всё равно у зверя дикого, али у слеповрана, али русалки - нет слов, мык один! А книгу раскроешь - и там они, слова, дивные, летучие».

Ê ÑÂÅÄÅÍÈÞ ÍÀØÈÕ ×ÈÒÀÒÅËÅÉ Ïîäïèñêà íà 2012 ãîä ×òîáû îôîðìèòü ïîäïèñêó âû ìîæåòå íàïèñàòü íàì (426051, Óäìóðòñêàÿ Ðåñïóáëèêà, ã. Èæåâñê, óë. Ì.Ãîðüêîãî, 73, ðåäàêöèÿ æóðíàëà «Ëó÷»), óêàçàâ ñâîè ïî÷òîâûå êîîðäèíàòû. Ìîæíî ïîäïèñàòüñÿ è ïî òåëåôîíó, ñîîáùèâ ñâîé ïî÷òîâûé àäðåñ è èìÿ ïîëó÷àòåëÿ. Ñòîèìîñòü ïîäïèñêè â ðåäàêöèè íà 2012 ãîä - 240 ðóá. Åñëè âû æåëàåòå ïîëó÷àòü æóðíàë ïî÷òîé, ê ýòîé ñóììå äîáàâÿòñÿ íàêëàäíûå è ïî÷òîâûå ðàñõîäû. Æóðíàë áóäåò âûñûëàòüñÿ âàì íàëîæåííûì ïëàòåæîì, ò.å. ðàññ÷èòûâàòüñÿ âû ñìîæåòå â ñâîåì ïî÷òîâîì îòäåëåíèè ñâÿçè íåïîñðåäñòâåííî ïðè ïîëó÷åíèè êàæäîãî î÷åðåäíîãî íîìåðà. Ëèáî âû ìîæåòå ïåðå÷èñëèòü 480 ðóá. (ãîäîâàÿ ïîäïèñêà) íà ðàñ÷åòíûé ñ÷åò 40603810200000000008 â ÀÊÁ «Èæêîìáàíê», ÁÈÊ 049401871, êîð. ñ÷. 30101810900000000871, ÈÍÍ 1831043069, (ïîëó÷àòåëü ÀÓ «Ðåäàêöèÿ æóðíàëà «Ëó÷» - ïîäïèñêà-2011) è óæå íå áåñïîêîÿñü ïîëó÷àòü æóðíàë âåñü 2011 ãîä (â ïðåäåëàõ Ðîññèè).

Óâàæàåìûå ãîñïîäà ðåêëàìîäàòåëè! Ëèòåðàòóðíûé æóðíàë «Ëó÷» ãîòîâ ïðåäîñòàâèòü âàì ñâîè ïëîùàäè äëÿ ðàçìåùåíèÿ èíôîðìàöèè î âàøèõ ïðåäëîæåíèÿõ è óñëóãàõ. Ñåãîäíÿ ñòîèìîñòü ïîëîâèíû æóðíàëüíîé ñòðàíèöû â îäíîì íîìåðå 1000 ðóáëåé (îäíà òûñÿ÷à ðóáëåé). Ìåñòî â æóðíàëå ïîëèãðàôè÷åñêîãî èñïîëíåíèÿ îãðàíè÷åíî.

Ïî÷òîâûå è áàíêîâñêèå ðåêâèçèòû ÀÓ ÓÐ «Ðåäàêöèÿ æóðíàëà «Ëó÷» 426051, Óäìóðòñêàÿ Ðåñïóáëèêà ã. Èæåâñê, óë. Ì.Ãîðüêîãî, 73 òåëåôîí-ôàêñ: (8-3412) 51-34-69 òåëåôîí: (3412) 51-35-61 e-mail: lit-luch@udmnet.ru

Ð/ñ 40603810200000000008 â ÀÊÁ «Èæêîìáàíê» ã. Èæåâñêà ÁÈÊ 049401871 Êîð. ñ÷. 30101810900000000871 ÈÍÍ 1831043069 ÊÏÏ 183101001

Вечер в «Грифоне»

Зина Гринберг (ударные) и группа «The BarFlies Band»: вокал - Анастасия Фролова, соло-гитара Михаил Ямгуров, бас-гитара Андрей Егоров.

Группа «Туловище таксы»: гитара Игорь Мартынов, флейта Даша Мартынова, и их дочь Маринка, которой помогает Зина Гринберг.

Сергей Ищенко и группа «Фавориты луны».