Елена Логунова
После полуночи надрывно и слаженно, как хор Турецкого, запели коты. Через полчаса их многоголосие смел усталый собачий бас с интонацией «ша, братва, хорош уже». Коты пытались, было, «отобрать микрофон», но шаляпинский собачий бас ушел в инфразвук, и всех прочих смело. Остались какието бессонные птички и одинокий комар, которого я убила аплодисментами. Дом стоит на горе, сверху небо в сверкающих дырочках и молодой месяц, сквозь тонкое руно одинокого облака расплывающийся в золотой персидский огурец. Снизу — крыши уступами, острые локти портовых кранов и море, море... Неровным швом снизу, от генуэзской крепости — древняя стена. Тянется, истончается, местами рвется, прячется под корнями сорных трав, шалфея и ромашки, чтобы вдруг вынырнуть низким иззубренным гребешком во дворе под шелковицей. Поставь напротив пару кирпичей, наруби дров, зажги огонь, жарь мясо, отпускай тревоги в небо с дымом костра... Феодосия, Фео, Кафа... С горы-то, поди, разгляди, какой нынче век. Счастливые часов и календарей не наблюдают.
124
Эс с е
Этот дом на горе — счастливый летний приют моего сына. Тут у него дед, сад, вода из шланга, брехливые соседские собаки, коты, которые гуляют сами по себе, малахитовые древесные лягушки, сверчки и чердак с роскошным видом на морские дали. Мое собственное детское летнее счастье пышным солнечным цветком распускалось не здесь, но этот дом на горе над морем умеет становиться машиной времени. Я закрываю глаза, и мне снятся другие дом и дед. Их уже нет ни для кого, кроме меня, а я не часто их вспоминаю, но продолжаю нести в себе, как зажатый в кулаке морской камешек со сквозной дырочкой, из которой рвется слепящий свет… У Феодосии особые отношения с временем. Его присутствие здесь ощутимо, с ним так и тянет поговорить. Выйдешь на Золотой пляж, сядешь летом у самой воды, зимой подальше от нее — там, где сквозь слюдянисто сверкающий песок пробивается жесткая трава, и по-свойски скажешь: — Привет, Вечность! И дальше — только уже высоким штилем, чтобы со всем уважением и почтением: — Мириадам моллюсков, растертых тобой в золотистое крошево, в рыжие блестки, иллюзию жизни подарит прибой, унеся в изумрудные дали с собой и оставив в жаровне песчаного плеса… — Продолжай, — снисходительно шепнет Она. И ты продолжишь — тебе тут удивительно легко говорить стихами: — Крутолобые горы глядят свысока, лишь твою признавая хозяйскую волю, ведь что они, если не кучи песка? Превращение их занимает века, но веков у тебя — мириады и боле… — Все так, — согласится Она и снова задремлет, застынет каменным сфинксом. Кстати, его вполне можно увидеть. Гора Сфинкс нависает над Агатовым пляжем в поселке Орджоникидзе, Орджо, под Феодосией. Огромный буро-золотистый лев с человеческим лицом лежит у самого моря: передние лапы в воде, через спину узким ремешком перекинута тропка — непочтительные человечки слишком много себе позволяют, но не просыпаться же из-за этого, слишком мелок повод, слишком ничтожен… Феодосия, по крымским меркам, не курорт. Здесь нет пышной зелени, ухоженных парков и роскошных дворцов, которые так любят туристы. Здесь много всего другого. Эта часть Крыма напоминает мне мозаику — как будто в трубочку калейдоскопа насыпали разноцветной гальки, облизанных волнами стекляшек, цветочных лепестков, сине-черных, бело-розовых и солнечно-золотых ракушек. Одно движение руки — калейдоскоп вращается, руль вправо, дорога за поворот — и ты уже совсем не там, где был секунду назад.
• с ентябрь 2019
Эссе
125
Пустые проселки уводят неожиданно далеко. Остановишь машину гдето по пути в Новый Свет, вывалишься в придорожные заросли, под гудящее от теплого ветра парусиновое небо, в пыль, в ковыль, в острые травы и цветы, названий которых знать не знаешь, в желтую пену рододендронов, в колючий шиповник с невыносимо нежными розовыми цветами. Захлебнешься, ослепнешь, потеряешься — где я? Крым — идеальное место для смирения гордыни и прокачки самоиронии. Тут прекрасно понимаешь, что все мы — лишь песчинки на ладони у Бога, но при этом чувствуешь себя свободным и веришь, что здесь и сейчас самостоятельно дирижируешь симфонией жизни. А еще Крым — идеальный антидот к рациональной повседневности. Ложка Крыма на ведро дегтя — и расшатавшийся мир восстанавливается без кровопролития. Главное — не думать долго — быть иль не быть. Машина, дорога, Крым! Потом, после целого дня за рулем, слегка тупить — вполне нормально, но мой супруг погружается в глубочайшую задумчивость. Мне интересно, что именно так впечатлило его? Он тоже беседует с Вечностью? Хм, это вряд ли… — Я ж его — да… Или нет? Или все-таки да? — бормочет Колян, пытливо таращась на спелую сочную луну в окошке. Луна равнодушна, а я — вовсе нет. Осторожно говорю: — Не знаю, о ком ты, но ваши сложные отношения прошли мимо меня… — Я вспоминаю, поставил ли в холодильник кетчуп, — объясняет Колян и рушится в кровать. — Такой шекспировский драматизм из-за кетчупа? — восхищаюсь я. — Куда до тебя Гамлету! — Вы с Гамлетом не понимаете, — с понижением звука бормочет супруг. — Что, если я оставил кетчуп на столе под шелковицей? Ночью придут коты, ежи, еноты, может, даже шакалы, и… — На этих словах он засыпает. — И — что? — волнуюсь я. Сна уже ни в одном глазу! Воображение смелыми мазками, свободно, в экспрессивном стиле рисует картины разнузданной зоовечеринки с кетчупом… Основания для беспокойства имеются. Ночью певучие коты приходили снова — то ли на запах шашлыка, то ли в поисках благодарной публики... Засев в бурьяне под персиками, сладострастно ныли, стонали — ну, сущая цыганщина, только что без бубнов и медведя. — А давайте теперь мы! — азартно предлагаю я. — А давайте! — охотно соглашается муж. И мы завываем котиками, голосистыми, как дуэт Кабалье-Басков. Сын сначала таращится изумленно, а потом нежно и вкрадчиво мяукает ломким юношеским басом и тут же распевается, охватив сразу три октавы...
126
Эс с е
В бурьяне возмущенно фыркают и затихают. Потом звучит обиженное «М-моу!» — и четвероногие цыгане шумно откочевывают к соседям. — Во коты дают! — сонно моргая, выглядывает из дома разбуженный вокализами дед. — Сегодня у них какой-то особый повод, что ли? — Это они в честь нашей встречи, — скромно говорит Колян и начинает трястись в беззвучном смехе, как тот потревоженный бурьян. Ночью поднимается сильный ветер. Недозревшие персики крепкими кулачками стучат в стену дома, сложенного из местного ракушечника. Мелкие звездочки сносит с неба, заметает, как мусор, в травяные колтуны на шерстистом боку горы. Толстокожее серое море слабо ежится, зализывает ранки от звездных колючек, ворочается беспокойно, но не шумит — терпит. Днем приходит жара — злая, веселая, звенящая. Темные стены генуэзской крепости нагреваются, понемногу истаивают в зыби дрожащего воздуха, размываются, теряются на фоне низкого неба. Пышное облако смазывает зубчатые горы, как крючки заедающей молнии, на скальных пиках остаются белые хлопья, и небо придвигается ниже. Синоптики обещали — застегнется со свистом и громом, обрушится, придавит, смоет, сметет в ущелья, но розовые вьюнки, невесомые и хрупкие, как бабочки, не верят — и правильно делают: дождя нет уже вторую неделю. Дед наш, боясь пожаров, косит сухую белобрысую траву на горе у дома. Крутой лоб горы лысеет, набычивается, морщится, отчетливо проступают старые военные траншеи, шрам древней стены, серая бородавка блиндажа, бугры и впадины забытого погоста. Могилы на горе такие старые, что лишь пара плит с уверенностью определяются как надгробные, но и на них уже надписи стерлись — лишь крест едва различим. Памятные камни раскололись, ушли в землю, спрятались в траве. Кто здесь лежит? Почему так далеко и высоко? Спросить некого, но… Мир вам! Мир и покой. Вечером солнце скатывается с нашей оголившейся кручи с ускорением, летит в пропасть у подножия дальних зубчатых гор. Вьюнки задерживают его на секунду-другую, но остановить не могут и не хотят: с грозой синоптики опять промахнулись, но закат в Крыму по расписанию. Солнце, горы и море — здешние короли, и точность — их вежливость. В сотне километров восточнее солнце — шарик крутого желтка — продирается сквозь перекрестия стальных ферм, мелко крошится, рыжими хлопьями забивается в ямки на лиловой воде, тонет, кормит собой стада серебряных рыб. Мы уже катимся по мосту — бусиной по тугой струне: с одного берега на другой, из старой сказки в привычную нам реальность… Позади остается Фео, о, Фео, Фео миа — провинциальный город на задворках империй, древний, сонный, пыльный, медленно остывающий от жары, скучный, тихий, глубокий, из ста слоев, в большинстве которых и близко не было нас…
• с ентябрь 2019
Эссе
127