Литературное приложение "Сон", 2002 г. by журнал "Остров"

Адрес редакции журнала «Остров»: e-mail island_ostrov@inbox.ru

Купить журнал «Остров» и его Литературные приложения можно: в интернет-магазине – http://shop.gay.ru/lesbi/ostrov/ в магазине «Индиго» Москва, ул. Петровка, д. 17, стр. 2, тел.: (495) 783-0055, 507-4623, Наш сайт: www.journal-ostrov.info Блог в ЖЖ: journal-ostrov.livejournal.com Группа vkontakte (вступление по заявкам администраторам): vk.com/journal_ostrov

Журнал выходит 4 раза в год. Литературное приложение к нему – 2–4 раза в год.

ISSN 2224-0748

Лиляна Хашимова. Сон, сон, сон. Ольга Герт. «О мое белокурое чудо…»

Сон, сон, сон

Лиляна Хашимова

Михаилу Алексеевичу Кузмину

С О Н, С О Н, С О Н

Ангелы небесные, что же вы со мною сделали? Морис Метерлинк, «Сестра Беатриса»

По первому, по ноябрьскому снегу торопилась Оленька на репетицию в театр. Было холодно, а извозчик всё не попадался. Наконец, у Исаакиевской площади послышался скрип саней по подмерзшему снежному насту. Оленька обернулась; однако, различив по расхристанному шалому виду извозчика-лихача, вздохнула только – и пошла дальше. Денег в сумочке оставалось рубль двадцать пять копеек, на них – до следующего жалования – предстояло как-то прожить дня два, так что заплатить извозчику целый рубль не было никакой возможности. Оленька спрятала покрасневший носик в меховой воротник шубки и зашагала еще быстрее, почти побежала. У Николаевского Кадетского Корпуса ей попался знакомый военный в чине капитана. Они так часто сталкивались на Офицерской в эту осень, что в конце концов стали друг с другом раскланиваться. Сегодня г-н капитан неожиданно остановился, поравнявшись с ней, и доверительно, с каким-то восторгом в голосе, странном для немолодого уже, с безукоризненной выправкой человека, сказал: – Премьера у вас завтра, Ольга Афанасьевна? Приду, приду непременно! Оленька улыбнулась ему и, кивнув, поспешила дальше. Возле самого театра бегал откуда-то взявшийся приблудный пес. Шерсть его заледенела на брюхе, свисая грязными клоками. Увидев Оленьку, он бросился к ней под ноги и завилял хвостом, как старый знакомый. Оленька положила на его голову руку в старенькой перчатке и потрепала бурый загривок. 1

Лиляна Хашимова

– Ну, что ты, дурашка, что? Дать-то тебе и нечего... Она вдруг вспомнила Алешу, его ласковый спокойный голос и то, как он называл ее «королевой бродячих собак», и как смеялся, когда на прогулке всякая встречная собака непременно бросалась к ней ласкаться. Оленьке стало привычно грустно. Она подняла глаза к небу, и смотрела на сероватые зыбкие облака, пока голова не закружилась и не потекли по лицу слезы. Пес, почуяв что-то, завертел мордой и вдруг коротко, жалобно взвыл. Расстроенная, вошла Оленька в театр. Еще в дверях к ней подскочил Сергей Юрьевич, в новом английском костюме, с аккуратно завязанным галстухом, такой приветливый и милый, что она сразу разулыбалась сквозь слезы. – Ольга Афанасьевна, голубушка вы моя, что ж так долго? Она ничего не отвечала, молча позволив поцеловать свою руку, любуясь его красивыми добрыми глазами и улыбкой. Все беды, все горести будто отлетали далеко к серым невзрачным небесам, и на душе делалось так светло, так безнадежно радостно, что хотелось петь и смеяться. «Поехать бы с ним в Териоки, – вдруг подумала Оленька. – Бродить, целоваться, и чтоб солнце светило, и пели птицы, и никого, никого рядом не было». – Что Вы, почему плакали? – Ничего. Ничего страшного. Я и не плакала, это просто от ветра глаза заслезились. – Ну, пойдемте же, пойдемте. По темноватой витой лестнице, держась за руки, они поднялись в мастерские. Там было тепло, светло и уютно. На полу, разложив огромную декорацию, ползал с кистями Николай Николаевич, что-то дорисовывая на бледно-голубых, волшебных деревьях, от которых в комнате делалось загадочно, торжественно и немножко печально, как в сказке. Он приветливо помахал рукой и продолжал работать. Согреваясь, Оленька сняла шубку. Сергей Юрьевич наклонился над декорацией, и выхватив у Николая Николаевича кисточку, стал поправлять. Тот не соглашался, вырывая кисточку обратно, они заспорили, завозились, и Оленька рассмеялась. Николай Николаевич поднялся, весь перепачканный в краске, и вытирая руки о промасленную ветошь, не переставал ворчать: – Ты бы, Сережа, делал все сам, раз ты такой ловкий, нечего было и просить меня. – Ну, изволь. Потом всё доделаю. А теперь давайте-ка шампанского выпьем, чтобы Ольга Афанасьевна не скучала. Вдруг откуда-то, как в цирке, появилась бутылка шампанского, и Сергей Юрьевич уже протирал чистой тряпицей плошки, похожие на пиалы, в которых по обыкновению размешивали краски, а Николай Николаевич, ловко откупорив бутылку, нарочно брызгал пеной, разливая шампанское. 2

Сон, сон, сон

– Ну, господа, за завтрашнюю премьеру, и за дебют Ольги Афанасьевны у великого режиссера! И дай-то Бог, чтоб все у нас получилось. – А если не получится, ты, Сережа, что будешь делать? – Ну, что? Я здесь гастролер. Уеду домой, в Москву. Вот, может, и Оленьку с собой увезу... если она согласится. – Сергей Юрьевич! – Молчу-молчу. Извините. – Экий ты, братец, ловкий. – А ты, Коля, останешься здесь, с нашей Матроной? Поговаривают, она что-то чудит этой осенью, теряет форму. Оттого и спектакли проваливаются. – Дурак ты, Сережа. Ни черта в театре не понимаешь. И публика – дура... – Ругаешься при даме... князь!! – Извините, Ольга Афанасьевна... одно Ваше присутствие... Но ведь он ерунду говорит! – Господа, не ссорьтесь! Право, как маленькие. – А Вы выпейте до дна, чтоб мы никогда не ссорились. Оленька выпила сладкое шампанское. Сергей Юрьевич как-то особенно нежно заглянул ей в глаза, хотел сказать что-то, но так и не решился. Николай Николаевич деликатно отошел к окну и заметил, глядя на улицу: – Вера Федоровна приехали. – Да? – тут же встрепенулась Оленька, отдавая Сергею Юрьевичу пустую пиалу. – Я пойду. Пора одеваться, скоро начнут. – Вечером, после репетиции, поедем куда-нибудь ужинать, Ольга Афанасьевна? – ласково спросил Сережа, держа ее руку. – Может быть, – отвечала Оленька, радостно вспыхивая и не умея еще скрывать свою радость. – Вы меня подождите. Или я Вас – как получится. Взяв свою шубку, она пошла к выходу и столкнулась у самых дверей со странного вида юрким худощавым господином в щегольском костюме и щегольском же, шелковом ярком галстухе. На Оленьку пахнуло дорогими духами с ароматом розы, сигаретами, пудрой, и звучный, выразительный голос, слегка высоковатый для мужчины, приветствовал ее, как старую знакомую. – Простите, Михаил Алексеевич, – смутилась она. – Отчего-то я Вас не узнала. – Да что Вы? – разулыбался он. – У меня костюм новый. По-моему, удачен, а? 3

Лиляна Хашимова

Суховатый, слегка подведенный кармином рот улыбался как-то презрительно, а черные глаза на смуглом напудренном лице смотрели недоброжелательно, настороженно и тревожно. Оленька ничего не отвечала, проскользнула мимо и побежала вниз по лестнице, торопясь переодеваться. Внизу, в артистических уборных, случился какой-то переполох. Пробежал, едва кивнув ей, г-н Пронин, высунулся из залы и тут же снова скрылся озабоченный чем-то Брауде, за закрытыми дверями галдели женские голоса. Дверь центральной уборной была открыта, оттуда курился синеватый легкий дымок. Оленька подошла к женщине, сидевшей в коридоре на хлипком стуле прямо в роскошной собольей шубе, зябко прятавшей нос в пышный воротник, и вдруг узнала в ней саму госпожу Комиссаржевскую. Поборов смущение, Оленька спросила: – Что-то случилась, Вера Федоровна? Почему Вы здесь сидите? Женщина вздрогнула, подняла на нее усталые, будто выцветшие глаза. – А... это Вы. В моей уборной все лампы перегорели. С чего бы вдруг, не знаю... Я включила, а они разом как вспыхнут – и темнота. Кажется, там что-то с проводкой не в порядке, рабочий пошел посмотреть, а я вот... Оленька стояла рядом, не зная, что говорить. Как всегда teteatete с Комиссаржевской, сердце ее билось сильно-сильно, так что даже дышать было больно. Она обожала ее еще с юных лет, с той поры, как случайно, по протекции, попала в раек Александринки на премьеру странной, непонятной пьесы Чехова, где г-жа Комиссаржевская играла роль молодой девушки, актрисы, влюбленной в стареющего писателя. Помнится, тогда пьеса провалилась; начиная с первого действия, в зале свистели, шикали и даже топали ногами, но Оленька не обращала на это никакого внимания. С пылающим лицом, вдохновенная, она не сводила глаз с далекой маленькой фигурки. Казалось, там, на сцене, бьется в непонятных страданиях диковинная птица, и страдания ее не просто ранили, они поражали в самое сердце, они почти убивали своей безысходностью и внутренним, каким-то опаляющим светом. Едва дали занавес, Оленька вскочила со своего места и, расталкивая всех локтями, наступая на чьи-то ноги, пробралась к выходу, а оттуда – к служебной лестнице. Через несколько минут она увидела эту диковинную птицу вблизи: вниз спускалась обыкновенная хрупкая женщина в светлой накидке, без шляпы; походка ее была стремительна, а бледное лицо – измученно и отчаянно. На короткий миг Оленька встретилась взглядом с ее глазами и – тихонько перекрестилась. С того вечера она ходила на все спектакли г-жи Комиссаржевской, а осенью 1902 года поступила в Императорские драматические курсы, где ее сразу заметил и взял под опеку добрейший старик Давыдов. 4

Сон, сон, сон

Когда этой осенью ей предложили антрепризу в Новом Драматическом театре, она, не задумываясь, ушла с именитых подмостков Александринки и до сих пор не могла хорошенько поверить в свое счастье. Впрочем, добившись антрепризы на Офицерской, Оленька с начала осени уже успела несколько попривыкнуть к Комиссаржевской, видя ее теперь не только из зрительного зала, но и в кулисах. Вера Федоровна была к ней добра и приветлива, пожалуй, даже добрее, как-то мягче, чем со всеми. Оленьку поражала и пленяла ее манера говорить с ласковостью даже и со швейцаром – неудивительно, что в театре все ее любили. Никто бы не подумал, глядя на маленькую, скромно держащуюся женщину, что это – ведущая актриса и директор. Наоборот, могло показаться, что она в театре – человек совсем уж случайный, поэтому ей неловко и хочется занимать как можно меньше места. Оленьке хотелось что-нибудь сделать для Комиссаржевской – она встала так, чтобы заслонить от сквозняка съеженную фигурку на хлипком стуле. – Не стойте на сквозняке, голубушка, – почти прошептала Вера Федоровна. – Идите переодеваться, скоро будем начинать. – Вера Федоровны... да Вы здоровы ли? – вдруг встрепенулась Оленька, только теперь расслышав в голосе странную усталость, до изнеможения. – Да-да, всё хорошо. Замерзла что-то... Она слегка улыбнулась бескровными строгими губами и снова спрятала мелкое мышиное личико в ворот шубы. Тревожась, Оленька тихонько отошла от нее, и скрылась в одной из уборных, где шумели, смеялись, пили шампанское и шабли. Она поздоровалась и присела возле своего зеркала, прислушиваясь, как г-жа Иванова громогласно спорит с Всеволодом Эмильевичем о музыке Лядова, доказывая, что надо было позвать писать Кузмина. Мейерхольд ухмылялся в усы и почти ничего ей не отвечал. Оленька посмотрела на образок «Взыскание погибших», висевший на зеркале на розовой ленточке, и украдкой перекрестилась. Вот и Лёшенька сегодня с самого утра вспоминается, и у Веры Федоровны лампочки полопались – к чему? Сидит одна на этом жалком стуле, какая-то потерянная... пойти все-таки, постоять с ней? Нет, нужно переодеваться к началу прогона. Мейерхольд, наконец, удалился. Ее соседки досаждали шумом, куря и смеясь, но она старалась не обращать на привычную кутерьму никакого внимания. 5

Лиляна Хашимова

Глухое платье серого шелка. Белая пелерина. Голубоватые глубокие тени на веках и под глазами. Золотистые косы спрятаны под монашеский убор. На Оленьку из зеркала смотрела печальная сестра Клементина, пришедшая как всегда неожиданно, и тут же ставшая хозяйкой положения. – Ольга Афанасьевна, Вас не узнать, – насмешливо восклицал кто-то знакомый, стоя за ее спиной, но сестра Клементина не отвечала, перебирая губами в беззвучной молитве. – Начинаем, господа, начинаем, прошу всех на сцену. – Вера Федоровна готова? – Да, готова. Были хороши и декорации, и свет, и музыка; кажется, Мейерхольду все нравилось, и он, спрыгнув со сцены в темный почти пустой партер, уселся в первом ряду. Начали действие; все тянулось плавно и торжественно, как в средневековой мистерии. Из партера громко шептали: «Мемлинг!», «Ван Дейк!», «C’est formidable!» и время от времени принимались аплодировать. От волнения Оленька двигалась и говорила, будто во сне, и оттого казалась более смелой, уверенной и даже отчаянной. Она не замечала, с каким восхищением смотрят на нее из-за кулис и из зала; каждое ее появление на сцене сопровождалось всеобщим оживлением и приглушенным всплеском голосов. Спектакль был труден. Первый раз они играли его целиком, от начала до конца, в костюмах, с декорациями и с музыкой, и только теперь Оленька уловила его общую, застывше-печальную интонацию, и такую же застывшую форму со скульптурно-правильными, четкими мизансценами. Казалось, этому монотонному действу в голубовато-серых тонах не будет конца, и от его непрекращающейся печали остановится, замрет навсегда сердце. В перерывах между выходами Оленька стояла в кулисах и, по обыкновению, смотрела на игру г-жи Комиссаржевской. Сестра Беатриса, метавшаяся от величия к падению, от любви – к смерти, от греха – к святости, сегодня была особенно прекрасна. Несколько общих сцен с Верой Федоровной давались с трудом, как никогда – сон будто сковывал руки и ноги: не хотелось говорить и двигаться, хотелось прислониться горячим лбом к коленям мятежной Беатрисы и застыть так, только время от времени поднимая голову, ища взгляда ангельских безбрежно-синих глаз на гаснувшем строгом лице. 6

Сон, сон, сон

– Кофе для Веры Федоровны, несите кофе, он уже холодный! Оленька посторонилась, пропуская буфетчика с подносом, и столкнулась с Комиссаржевской, которая, кончив сцену, появилась в кулисах выпить свой кофе. Лицо ее выглядело усталым, но дышало вдохновением и почти нечеловеческой силой. Оленька вздрогнула от восхищения. Неожиданно прохладная маленькая ладонь прикоснулась к ее плечу: – Не волнуйтесь так, Ольга Афанасьевна, у Вас нынче все хорошо получается. Вы – настоящая. Наконец, добрались и до последней сцены. Полумертвая, истерзанная сестра Беатриса упала на руки монахинь; умиротворяюще и печально зазвучала музыка, будто Ангелы запели благовест – и всё стихло. Яркий электрический луч прочертил сцену и погас, как закатившееся – не навеки ли? – солнце. – «Я не могу больше, Мать моя!» Оленька стояла на коленях, придерживая голову сестры Беатрисы, так низко склонившись к ней, что был различим едва уловимый аромат гелиотропа от светлых распущенных волос. На нежной прохладной шее Комиссаржевской нервно, прерывисто бился пульс. Оленька вдруг будто проснулась от его живого биения, и отчетливо ощутила ладонями нежные завитки волос, и тонкую шейную цепочку, попавшую под большой палец, и гладкую теплую кожу, и край воротничка – шелковистый, холодный и жесткий. Дали занавес. В зале зашумели, и бытие в сказке разом оборвалось. Комиссаржевская рывком вскочила и убежала со сцены. Оленька тоже поднялась и побрела за кулисы. В зале свистели и хлопали, как будто там собралось не пятнадцать–двадцать человек «своих», а целая премьерная толпа. В темноте она наткнулась на чью-то фигуру. Кто-то стоял, прислонившись к стене, и дышал тяжело-тяжело, со стоном. – Уведите Веру Федоровну, она стоит за кулисами и не может идти! – Что с ней? – Ну, как всегда!! Кто-нибудь, воскресите сестру Беатрису! В этих мужских голосах за сценой – не разобрать, чьих – звучала насмешка. Оленька кинулась, хотела помочь, но Комиссаржевская молча отстранила ее и медленно побрела по коридору. Оленька зашла в свою уборную. – Г-да актеры, всем спасибо. Будем уповать, что завтра нас ждет заслуженный долгожданный успех. – Вся надежда на студентов, да на курсисток – кто еще способен воспринимать подобную галиматью? Всеволод Эмильевич, можно все-таки не говорить реплику к Беатрисе: «Отчего у Вас в руках лучи света?» Зашикают ведь, засмеют. 7

Лиляна Хашимова

– Будете говорить все, что положено. – Вы видели в зале Кугеля? Он улыбался. Это хорошая примета. – Ах, оставьте! Он всегда улыбается, как китайский болванчик. Всех критиков надо прогнать сквозь строй!! Желчееды! – Если мы опять провалимся, я не знаю, я... в Мойку брошусь! – Хотите попасть в отдел происшествий «Листка»? – Тише, господа, тише, голова болит! – Что-то завтра будет... я так боюсь, я боюсь, я боюсь! – Вере Федоровне – цветы, передайте прямо сейчас две корзины. – Она заперлась у себя, никого не пускает. – От кого цветы-то? – А кто его знает. Наверное, там есть карточка. Да это сам Азов из «Речи»! Ура! Одна гиена сдается! Поди, всей редакцией господа кадеты на цветы разорились. Оленька морщилась, с трудом перенося гвалт в уборной, и устало прикладывала к лицу пропитанную жидким вазелином примочку, стирая грим. Вошел торопящейся походкой г-н Кузмин; густо запахло розой, почему-то натуральной серой и скандалом. Как всегда надменно кривился его подведенный рот; слова, даже и самые безобидные, звучали, как насмешка. – Нет ли здесь Сергея Юрьевича? – Послушайте, это мило! Вы же сидели в зале, неужели Вам прежде не хочется сказать хоть пару слов? – Ну, отчего же... Решительно, недурно. Вера Федоровна, да вот хоть и m-lle Глебова... да и Вы, Вера Ивановна – charmant! – Несносен! Подите вон. – Где же все-таки Сергей Юрьевич? – Да откуда нам знать? – Они собирались к «Альберту» за шампанским, должно быть, уже уехали. – Зачем ехать к «Альберту» за шампанским, лучше самим рвануть туда, или хоть в «Вену»! Едемте, господа, едемте! Оленька, с нами? – Не знаю. Я устала, – тихо ответила Оленька с закрытыми глазами. – Чепуха! Ну, а Выто, Михаил Алексеевич? – Нет уж, благодарю покорно. Розовый запах все слабел и слабел, пока не растворился совсем. Оленька открыла глаза; от шума и папиросного дыма разболелась голова. Хотелось скорее домой – лечь спать, но она обещала Сергею Юрьевичу дождаться его. Однако он все не приходил. Уж и уборная стала пустеть; кто-то отбыл в ресторан, кто-то шумел в коридорах, щелкала фотовспышка и слышался приветливый голос г-жи Комиссаржевской, разговаривающей с бойкими господами из «Новой жизни» и «Речи». 8

Сон, сон, сон

Оленька загасила все лампы, кроме одной, и на несколько минут даже слегка вздремнула, расположившись в глубоком мягком кресле, где обычно сиживал во время репетиций г-н Пронин. Она очнулась от тишины: рядом уже никого не было, и даже из темного коридора не доносилось ни звука. Удивляясь и слегка тревожась отсутствием Сергея Юрьевича, Оленька зажгла свечку и вышла из уборной. В коридоре было накурено и душно. Идя к мастерским, в потемках она споткнулась о лестницу и, потирая ушибленную ногу, остановилась. Неожиданно сверху послышался какой-то шум, шаги; кто-то вышел из мастерских и помедлил на верхних ступенях. Оленька различила голос Сергея Юрьевича и еще чей-то – задыхающийся, шепчущий – и невольно прислушалась. – Неужели, неужели... неужели Вы меня любите... – Вам не к лицу такая аффектация, – отвечал Сергей Юрьевич насмешливо, но не без нежности в голосе. – Скажите же... скажите... Это важно, это изменит и Вашу жизнь, и мою, и даже самое искусство... Вы хоть понимаете, что происходит... – Мне кажется, понимаю. – Но возможно ли это, Господи, возможно ли мне такое счастье... могу ли я поверить Вам?! – На свете нет ничего невозможного, мой дорогой друг. – Тогда едемте со мной, едемте прямо сейчас, я прошу Вас... ах, что же это... Задыхающийся шепот оборвался глуховатым стоном; там, наверху, определенно целовались. Оленька сжалась под лестницей, не в силах убежать. Послышались шаги – те, двое, спускались вниз. Оленька задула свечу. Задрожал в воздухе такой знакомый аромат розы; Сергей Юрьевич тихонько засмеялся, его спутник дышал тяжело, шумно, как старик. — Темнота-то какая... — Давно все ушли. Подойдем к свету. Хоть посмотрю на Вас. Они остановились в лестничном пролете против высокого окна, через которое падали бледноватые лунные блики. Оленька теперь могла рассмотреть, как веселы и безумны их лица, как Сергей Юрьевич прикрывает глаза, когда тонкая и сильная мужская рука с перстнем-печаткой прикасается к его щеке, как подрагивают нервные островатые плечи его спутника. 9

Лиляна Хашимова

– Ну что же, едем ко мне? – Едем, Михаил Алексеевич. Едем. Мужчины снова целовались. Воспользовавшись этим, Оленька выскользнула из-под лестницы, бросилась в уборную и свалилась там в кресло почти без чувств. Сначала она поплакала, а потом, вспомнив суетные, охваченные явным безумием движения этих двоих, там, на лестнице, вдруг отчего-то успокоилась и даже досадливо передернула плечами. Подумалось, как хотела с Сергеем Юрьевичем в Териоки, как он крутился вокруг нее с самого начала осени, ища внимания, как заглядывал в глаза своими... пустыми? – ну, конечно, пустыми глазами, как украдкой поцеловал один единственный раз – неловко, возле мочки уха ... поцеловал на той самой лестнице, где только что... Неожиданно Оленька улыбнулась. Этот г-н Кузмин с подведенным ртом и подведенными же глазами – как он, оказывается, ловок. Ловок-ловкий-ловец-ловелас. Так вот что означает его вечное, ставшее для всех привычным: «А где Сергей Юрьевич?» А тот-то, тот... Хорош! Как суетно, суетно все, как недостойно ни слез, ни раздумий, ни сожаления. Это ведь Господь ее спас, что не дошло у них с Сергеем Юрьевичем до серьезного – не дошло ли? И опять подумалось: вот поехать бы с ним в Териоки, там бы все и случилось, а коли бы случилось – не бывать той сцене на лестнице. А все-таки, положительно, это смешно: их не то напряженные, не то расслабленные лица в желтоватом свете луны, и этот дурацкий запах розы – ну как от лампады в праздник! – и эта невесть откуда взявшаяся детскость жестов, когда они с робостью касались друг друга – ну да, положительно, это смешно, смешно, смешно... да. Оленька вдруг ощутила такую усталость – глаза закрывались сами собой. Почему-то стал видеться Лешенька, плывущий по морю без малейшего взмаха руки, просто так плывущий – как тонкая ветка дерева. Оленька пыталась звать его – но без толку. Он проплыл мимо и скрылся за горизонтом, даже не глянув в ее сторону. А она все стояла и кричала ему, пока не пришла какая-то женщина, чтобы успокоить и увести. Море отразилось в синих глазах пришедшей и исчезло, а женщина осталась, стояла рядом и смотрела пристально, пока Оленька не признала в ней г-жу Комиссаржевскую. Признав же, почувствовала, как вдруг оборвалось все внутри и будто не стало ничего – ни утопшего брата, ни лестничного Содома – только одни синие, синие, синие глаза – без возраста, без пола, без греха. – Ольга Афанасьевна, голубчик, Вы что тут делаете? Заговорила. Какой красивый, звучный голос. Оленька вздрогнула, просыпаясь, и поспешила зажечь еще одну лампу. Сон – не сон: в дверях стояла Комиссаржевская, накинув 10

Сон, сон, сон

на плечи шубу поверх изящного жемчужно-серого костюма в стиле tailleur; лицо ее было усталым и встревоженным, а глаза – те самые. Оленька не вымолвила ни слова, не понимая – спит ли? – Отчего Вы до сих пор не уехали? Уже ночь, надо отдохнуть перед премьерой. – Я, кажется, задремала. И тут же мелькнуло – с сумасшедшей радостью – а там, на лестнице, не сон ли? – а мелькнув, вырвалось: – Сергей Юрьевич! – Сергей Юрьевич уехал с час назад, и г-н Кузмин с ним, оба сияющие, как именинники. Меня задержал Всеволод Эмильевич, а Вы почему здесь? Вы... плакали, кричали... наверное, во сне – поэтому я зашла. Что случилось, Оленька... у Вас такое лицо... что с Вами? Комиссаржевская сделала шаг от двери вглубь уборной, в сторону Оленьки – неуверенно, будто сопротивляясь сама себе, потом еще шаг – и, вдруг резко побледнев, закусила губы. – Вера Федоровна! Вдруг захотелось броситься ей в объятия, заплакать, закричать, выговорить все о подсмотренной на лестнице сцене, о своей любви к Сергею Юрьевичу, уехавшему ночью с мужчиной, уж, конечно, не для того, чтобы играть в стукалки. Но что-то напряженное во взгляде Комиссаржевской удерживало на месте. Да и как она могла сказать ей – об этом, ей, такой светлой и даже не подозревающей о существовании греха? – Так что же с Вами?.. Не молчите! Тяжелая шуба упала с плеч под ноги. Оленька бросилась поднимать. Комиссаржевская вяло сопротивлялась, повторяя: «Оставьте, оставьте», и в конце концов сильным жестом, неожиданным для ее тщедушной фигурки, набросила шубу на Оленьку, запахнула на груди, приобнимая. – Вот так. Так... хорошо. Вы здесь замерзли совсем, все губы синие, и руки – как лед. – Спасибо, – совсем уж растерялась Оленька, сталкиваясь взглядом с синими безгрешными глазами. – Вам нужно вина выпить, чтобы согреться. Комиссаржевская подошла к столу и налила оставшееся шабли, секунду подержала высокий матово–синий бокал на весу и выпила из него сама – жадно, едва ли не одним глотком. Бокал выскользнул из ее рук и покатился по паркету с глухим стуком. 11

Лиляна Хашимова

– Домой нужно ехать, Ольга Афанасьевна, – произнесла она бесцветным голосом, опустив глаза. – Поздно уже. – Позвольте, я Вас провожу, Вера Федоровна, – осмелилась предложить Оленька, боясь, что Комиссаржевская сейчас уйдет, и она снова останется одна – наедине со своими невеселыми мыслями. Хотя идти к Английскому проспекту было минут пятнадцать, они зачем-то взяли извозчика. Сани катились медленно; разговор не завязывался. Комиссаржевская так низко склонила голову, что лица ее не было видно, она то ли дремала, то ли задумалась о чемто. Оленька ощущала плечом ее плечо, невольно волнуясь, и вдруг показалось – это продолжение какого–то диковинного затянувшегося сна, сулящего невесть что – тайные радости ли, откровения или печали? Наконец, приехали. Оленька легонько тронула Веру Федоровну за рукав, та очнулась и, торопясь расплатиться с извозчиком, неловко открыла ридикюль. Оттуда на снег посыпались серебряные монеты, искрясь в лунном свете, как игрушечные звезды. Комиссаржевская, смеясь, протянула мужику банкноту. Тот, не видя, ползал возле саней, разгребая снег в поисках серебра. В конце концов, расплатились; Оленька осталась сидеть в санях, намереваясь ехать дальше, к себе на Васильевский, но Комиссаржевская вдруг решительно потянула ее за руку, говоря быстро, не останавливаясь, без пауз: – Пойдем-пойдем-пойдем-пойдем-ко-мне-у-меня-сегодня-никого-никого-никого-нет-мамауехала-я-боюсь-одна-одна-ночью-пойдем-пойдем... Что-то такое было в ее голосе, что Оленька повиновалась без слов. Позвонили. Открыла заспанная рябая девица с растрепанной косой. Справившись, будут ли барыня ужинать, и получив отрицательный ответ, девица тут же исчезла через дверь в передней. Дом был тих и просторен. Не зажигая света, Комиссаржевская провела Оленьку по комнатам, а потом по лестнице на второй этаж в кабинет. Здесь зажгли теплую, приятную для глаз желтоватую лампу. В кабинете стоял красного дерева секретер, пианино с поднятой крышкой, диван с множеством подушек, обитый темно-зеленым сукном, и два таких же, в тон, кресла. Высоко, в углу, помещался целый иконостас; теплилась лампада, слегка пахло мирровым маслом и пылью от бежевого ковра с длинным, на вид мягким ворсом. В мраморном камине были сложены и приготовлены для топки березовые поленья. – Ну, садитесь же, – нерешительно предложила Комиссаржевская, сама оставаясь стоять, и вдруг выговорила со смущением: – Вы простите... я Вас затащила так поздно... может, Вам лучше домой, или... ну, я не знаю... 12

Сон, сон, сон

Оленька улыбнулась и присела в кресло. Комиссаржевская осталась стоять, не зная, куда девать руки; смотрела как-то исподлобья. – Может, Вам нужно телефонировать домой, а то Ваши волнуются, почему Вас нет так поздно... – Волноваться некому. Я одна живу. – А... ну, да. Хорошо... и лучше. А я – с мамой, но сейчас она гостит у сестры. В прошлом году со мной и Николенька с Федей жили, но теперь Федор переселился на Торговую, и Николенька чаще живет у него. Шумно было у нас... теперь – не то. Тихо. Она, наконец, бочком присела на диван. – Хотите что-нибудь? Чаю... или... мне почему-то вина хочется. Подать некому, Ядвига спать легла, но я могу принести сама... хотите? – Нет-нет, спасибо, мне ничего не нужно, – поспешила ответить Оленька. – Ну, так и я не буду... утром от вина голова разболится. Они помолчали, и неожиданно Оленька поняла, что им совершенно нечего сказать друг другу – они были едва знакомы, и ничего, кроме общих подмостков да, пожалуй, сегодняшнего странного сна, их не связывало. И сразу показалось непонятным и никчемным это сидение в дорого обставленном кабинете у чужой, в сущности, женщины, ночью, в бессмысленном teteatete. Оленька посмотрела на Комиссаржевскую. Все еще бледная, та покусывала губы, как будто нервничая. Почему-то стало ее жалко, и Оленька спросила, просто так – чтобы прервать затянувшееся до неприличия молчание: – А о чем Вы говорили с Всеволодом Эмильевичем? Комиссаржевская сразу оживилась, с радостью ухватившись за возможность поговорить – даже щеки ее слегка порозовели. – Изволил меня критиковать за сегодняшнее исполнение. – Как, почему? – Будто недостает мне статуарности и сбивает с ритма весь спектакль. И потом, оказывается, я не обобщаю, а играю частности, чего г-ну Мейерхольду видеть нежелательно. Частности только дробят цельный образ. – Это все ерунда, пустые слова. Без Вас спектакль мертв, с Вами – правдивее самой жизни. Вы гениальны, Вера Федоровна. 13

Лиляна Хашимова

Я все стояла в кулисах, смотрела на Вас, плакала. Вы – гениальны, и я Вас обожаю, а он не смеет... – Еще как смеет! – Тогда он просто ничего не понимает в театре. – А Вы скажите ему, скажите, – звонко рассмеялась Комиссаржевская. – Скажите, что Вы, как г-н Кугель, считаете его аспидом, а его методы – малярно-столярными! – Спорим, скажу?.. Они смеялись уже вместе; Комиссаржевская откинулась на спинку дивана, расстегивая жакет костюма, обнаживший белоснежную шелковую блузу с изысканной манишкой французского кружева. Оленька невольно залюбовалась ее аккуратным, будто не целованным ртом и ровными зубами. – Оленька, мне тоже хочется Вас похвалить. Наконец, Вы до конца раскрылись. Я ведь тоже за Вами наблюдаю. Вы чудо сегодня сделали – столько искренности, добра было у Вашей монашки. Право, жить хотелось – и только безгрешно, несуетно, будто весь мир – это свет. – Спасибо, Вера Федоровна. – Я всё сидела в гримерной, думала, почему так... Просто Вы были собой, не пытались ничего играть. Вы – настоящая, Вы – избранница, Вас Ангелы в уста поцеловали при рождении. Вы ведь красивы, красивы той абсолютной, самодостаточной красотой, которая не требует никакого обрамления. Вы – Муза, Психея, символ. Не нужно Вам вообще никакого таланта, дар Ваш и без того уникален и бесценен – Вы будите свет в душах. То, на что я трачу годы... да что там – всю жизнь свою! – пытаясь искусством пробудить в других божественные чувства, творя их из чистейшего «ничего», Вы получаете сразу, без всяких усилий, одним своим видом заставляя любого человека задуматься о высоком и непременно стать лучше, чище. Такая красота, как Ваша – редкость... ей надобно поклоняться. Оленька молчала, смущенная восторженным, чуть ли не экстатическим тоном Комиссаржевской. Та продолжала, и голос ее становился все более возбужденным, а синие глаза подергивались странной дымкой. – Я давно хотела с Вами поговорить... Я хотела сказать Вам, что Вы определенно не должны играть в театре. Это ремесло ужасно, греховно, оно растет из честолюбия и гордыни, оно отнимает у Вашей красоты природную непорочность. – Вы мне это говорите? Вы – великая актриса? – Я – другое дело, я некрасива, неумна, ничего другого делать не могу, никакой пользы людям принести не способна. Я ведь жить не умею, Оленька! Да разве я и живу... Разве это жизнь? Чтобы я ни делала, чтобы ни чувствовала – все как будто вижу себя со стороны, ничему не могу предаться, будто внутри меня живет еще 14

Сон, сон, сон

кто-то, за всем подглядывающий, все вынюхивающий, всем недовольный. Я так устала... устала. Я ведь не люблю себя, я собой недовольна, я – жалкая, ничего не умею, всего боюсь... И театр... если б Вы знали, как я его ненавижу! Завтра премьера... меня всю колотит... так мне страшно выходить на сцену. Вы же знаете, какое у нас положение – Юшкевич провалился, Ибсен провалился! Публика не понимает условного театра, ей наплевать на искания г-на Мейерхольда. Театр – не трибуна, не арена сценических экспериментов, это – храм, где должно испытывать катарсис. Только где он, такой театр? Ничего, ничего у меня не получается. А этого г-на с его немецкими усами я просто боюсь. Он меня погубит. Я не понимаю, чего он от меня хочет, но уже не могу играть так, как играла раньше. Что будет со мной, что? На этот спектакль все мои надежды. Он – дивный. Странный. Похож на мои сны... У театра дефицит бюджета в сорок тысяч. Федор Федорович заложил этот дом…Отданы все мои деньги! Практически, я разорена, если мы снова провалимся. Что там, завтра? Эта безумная тревога… И так – каждый раз – сколько лет – десять? – нет, уже больше... Я очень устала. Очень. – Зачем же тогда Вы?.. – Видно, Бог мне такую судьбу определил. Я так хочу дарить людям красоту и гармонию... а по-другому, вне сцены – не способна. А они плачут после моих спектаклей, идут в церковь... значит, я нужна... я должна... Но Вы, Оленька... Вы... бегите из театра, пока не поздно. Он Вам ни к чему, я знаю. У Вас и без того все есть. – Чем же я буду заниматься? – Выходите замуж за хорошего человека. Детей ему нарожаете, таких же ангелов... Вы ведь добрая, славная, Вас Господь сотворил для счастья. Я так хочу, чтоб Вы были счастливы! Вот заживете своим домом – только не с гном Судейкиным, у того слишком уж глаза равнодушные! – и я буду приходить к Вам в гости, чай пить. – Вера Федоровна! Вы ко мне станете ходить чай пить? Вы – ко мне?! – Да. Я. К Вам, – ответила одними губами и вдруг закрыла ладонями пылающее лицо. Оленьке невесть почему вспомнилось, как билась у нее под рукой жилка на нежной шее, как щекотали пальцы шелковистые легчайшие волосы. В порыве она поднялась с кресла и опустилась на колени у ног Комиссаржевской, дрожа от странной, умили15

Лиляна Хашимова

тельной нежности и хорошенько не понимая, что творится в душе ее собеседницы и в ее собственной душе. – Вера Федоровна... Та отняла руки от лица, безвольно опустив их, и прошептала: – Зачем Вы... встаньте. Маленькие хрупкие пальчики на дорогом сером веронез, весенний запах гелиотропа, легкое дыхание... Оленька не удержалась и поцеловала ей руку. Комиссаржевская вскочила, оттолкнув ее, и заметалась по комнате в страшном возбуждении. «Владычица, сжалься надо мной, я готова впасть в страшный грех», – бормотала она еле слышно. – Простите меня. Я... Вы... я не хотела Вас... о... обидеть... – пролепетала Оленька. Вдруг вспыхнула ярким пламенем и совсем погасла лампада перед образами. Комиссаржевская остановилась, сжав руками виски. – Зачем... зачем... зачем... – Наверное, мне лучше уйти. – Подождите! Вы подумали, я – сумасшедшая?! Вдруг вспомнилось, как в первый год учебы в училище, когда Комиссаржевская уехала из Петербурга и играла где-то в провинции, Оленька до слез тосковала по ней и даже плакала, находя утешение только в бесконечных рассказах старика Давыдова о «стрекозе-Вероньке», которую он любил до обожания еще с тех пор, как преподавал ей самые азы мастерства. Оленька по газетам следила, в каких городах играет Комиссаржевская. Рецензии попадались все больше восторженные, пока вдруг из Новочеркасска не посыпалось одно за другим: сорвала спектакль, отменен спектакль, и, наконец, уж совсем несуразное: играла «Бой бабочек» настолько пьяная, что к концу спектакля не смогла выйти на поклоны. Оленька плакала, газетам не веря, рвалась туда, на юг, пока не явилось утешение: Комиссаржевская здесь, рядом – в Москве, готовится к премьере «Монны Ванны» Метерлинка. – О чем Вы задумались, Оленька? Отвечайте, только честно! – Помните московскую премьеру «Монны Ванны» осенью 1902 года? – Да, конечно. – Как я плакала от счастья в антракте, что снова вижу Вас после двухлетнего перерыва... Как Вы тогда играли, как божественно, что мне казалось: у меня – у меня! – растут крылья! Как мне хотелось подойти, поцеловать Вам платье... – Оленька... – Вера Федоровна, если б Вы знали... когда я этой осенью на сцене в первый раз к Вам прикоснулась – как будто к святыне, и Ваше платье – плащаница... я потом всю ночь не спала... и поэтому сейчас... я... Ваши руки... Простите меня! 16

Сон, сон, сон

– Иди ко мне. Иди. Иди. Иди. Оленька подошла, едва помня себя. Комиссаржевская цепко сжала ее руки повыше локтя, заглядывая прямо в глаза расширенными страшными зрачками. – Ангел мой... моя чистая... только не отталкивай меня! Ох, как я долго ждала, как долго не могла приблизиться... этот, что внутри меня, и сейчас проклинает, но я могу, могу – я от него вырвалась! Как я долго ждала этого... целую осень. Сквозь дождь, сквозь бесконечный ливень, все лило, лило, и я думала, что уже никогда... Синие глаза дышали восторгом и болью; Оленька подумала о святой Терезе, о святой Агате, вообще, о всех святых, невольно заражаясь пламенем, сжигающем Комиссаржевскую. – Скажи мне, это ведь сон? О, я знаю – сколько раз мне снилось это! Во сне все можно, все, все... Дрожащими горячими пальцами она расстегнула на Оленьке ворот платья. – Сердечко мое родное... как бьется. Не бойся, деточка, ангел мой небесный, ничего не бойся. Это только сон... сон. Оленька вдруг почувствовала, как внутри что-то вздрагивает, звенит, рвется жадным неотвратимым предчувствием. – Нет-нет, не здесь, – пробормотала Комиссаржевская, вдруг отстраняясь. – Пойдем, пойдем со мной. Господь не велит мне больше сопротивляться Ангелу. Спальня оказалась рядом, скрытая тяжелым драпри. Комиссаржевская подвела ее к огромному, в полстены зеркалу. – Ты тоже должна увидеть себя. Разделить мой восторг... Она раздевала Оленьку, как священнодействовала, и руки ее перестали дрожать. Оленька вдруг поняла, что совсем не смущается: в зеркале отражалась незнакомая, ослепительно-прекрасная, всё более обнажающаяся фигура со скульптурной правильностью форм. – Ты видишь... видишь, какая ты... О, Господи! Оленька подняла голые руки и, выдернув из волос шпильки и зажимы, распустила косы. Золотая лавина хлынула на плечи и спину. – Ты бестелесная... ты ангел... Я так и думала. Ты ведь девственна... да, я это чувствую... Забудь, забудь, что я говорила тебе о замужестве... это низко... в том, что мужчина делает с женщиной, есть чтото, унижающее достоинство обоих, что-то стыдное... ты – ангел, тебе нельзя это... Ты не должна рожать детей, обреченных на смерть, 17

Лиляна Хашимова

как все мы... нет, нет. Ты, как небесная Афродита, как Урания, должна рождать только образы, фантазии, философии, молитвы, сны... слышишь... обещай мне не выходить замуж... Я расскажу тебе… расскажу, о чем я мечтаю. Я не верю больше в театр. Я хочу открыть школу, но это будет не только школа – это будет место, где молодые души будут учиться понимать и любить истинно прекрасное и приходить к Богу. Я знаю, что этого хочет Господь, это моя настоящая миссия в жизни. И ты должна помочь мне. Ты будешь моделью в моей школе, олицетворением Непорочности и Красоты. С тебя станут писать картины, лепить статуи... Как только ты пришла в театр, я поняла: Господь послал мне долгожданное чудо. Я только хотела увидеть тебя всю – так, как сейчас – о, как я хотела, как мечтала об этом. Теперь я знаю, что не ошиблась. Ты божественна. Слышишь... обещай мне пойти за мной! Обещай... Оленька перестала смотреть в зеркало, обратившись лицом к Комиссаржевской. Та стояла, не решаясь приблизиться, молитвенно сложив руки, и глаза ее дышали чистым святым безумием. От взгляда этого делалось не по себе, дрожь пробегала по всему телу. Оленька вдруг поняла, что хочет, чтобы Комиссаржевская дотронулась до нее. Желание становилось почти невыносимым, но ничего не происходило: та по-прежнему стояла чуть поодаль, слегка пошатываясь и дыша с напряжением. Едва Оленька сделала шаг ей навстречу, Комиссаржевская рухнула на ковер, как подкошенная, и, падая, задела тяжелую каминную кочергу. Железо гулко ударилось о мрамор, загромыхало по маленьким каминным ступеням. Уже через минуту на шум в спальню ворвалась заспанная рябая девица с растрепанной косой, заохала над лежащей неподвижно хозяйкой, не обращая на Оленьку ровно никакого внимания. – Батюшки святы, барыня! Обморок! Лекарство-то Ваше куда задевалось... Она поискала в спальне, не найдя, выбежала вон, так и не сказав Оленьке ни слова. Не дожидаясь, пока девица вернется, Оленька выскочила из спальни в переднюю, схватила свои шубу и шапку, сунула ноги в сапожки, и, кое-как справившись с дверным засовом, выбежала вон. Лихач вез ее до дома; всю дорогу она дрожала и куталась в меховую полость. Уже лежа в своей кровати, пытаясь согреться, она изнемогала от дикой головной боли и боязни, что сошла с ума. Наконец, тяжелый тревожный сон сморил ее на час-полтора. Она проснулась поздним утром, разбитая, и будто совсем больная, и первое, что увидела – свое единственное сиреневое выходное платье, аккуратно повешенное на спинку стула. «Что за странный, нелепый сон я видела?» – пронеслось в голове со смешанным чувством нето облегчения, не-то жгучего разочарования. 18

Сон, сон, сон

Наталья, горничная, по звонку принесла ей горячий кофе с корицей, как она любила, но густой сладковатый запах показался неприятным до отвращения. Хотелось ледяного березового сока, мороженой брусники со льдом, чтобы хрустела на зубах, и хоть немного мятного ликеру. Но обо всем этом можно было только мечтать. Оленька приняла кофе и, поморщившись, отпила из чашки. – Наташа, утром меня никто не спрашивал? – Нет. Только вот человек приходил от г-жи Комиссаржевской, принес Ваше платье. Горячий кофе пролился на постель, обжигая руки. – Что ж Вы так неаккуратно, барышня? На белье-то теперь пятно останется. Оленька вскочила и, кинувшись к платью, тщательно проверила карманы. – Разве никакой записки с платьем не было? – Нет. – А откуда же ты знаешь, что человек от г-жи Комиссаржевской? – Да-к я ж спросила, он и ответил... Не дослушав, Оленька бросилась в гостиную телефонировать. Лихорадочно пролистав «Весь Петербург», она нашла нужный номер; долго не соединяли, потом мужской строгий голос осведомился, кто спрашивает Веру Федоровну. – Скажите, Ольга Афанасьевна Глебова. Пришлось подождать минут пять, потом тот же голос произнес: – Извините, но Вера Федоровна подойти не может. Ей нездоровится. Оленька до обеда просидела в гостиной, не одеваясь, и лихорадочно прислушивалась к каждому звуку, ожидая, сама не зная чего. Телефонировала Комиссаржевской еще раз, и с тем же результатом; совсем загрустила. Почему-то все вспоминались синие глаза, и наивный восторженный голос, и то, как не подошла она к ней... Сердце ныло так больно и сладко, что Оленька не знала, куда деваться. Пришла Наталья звать к обеду. – Нет, я не буду, – покачала головой Оленька и вдруг оживилась. – Скажи, у тебя есть деньги? – Ну, есть рубля два, а Вам зачем? – Ступай сейчас в Оранжереи, на Садовую, и купи на все фиалок. 19

Лиляна Хашимова

Слышишь? Потом пойдешь на Английский проспект, дом 27 и передашь цветы для г-жи Комиссаржевской, скажешь, что от меня. – Два рубля-то – последние, и у Вас – ничего, а третьего дня за комнаты платить, а? – Мне в театре завтра жалование выплатят, или я у папеньки возьму. Наташа, пожалуйста, сделай так, как я прошу. Пожалуйста! Наталья пожала плечами и удалилась. Оленька стала собираться в театр, хотя до спектакля было еще далеко. Надевая платье, она почуяла, как нежно пахнет от него гелиотропом, и на глаза навернулись слезы. Она вышла из дома и пешком побрела по городу. В кармане шубки болтались последние десять копеек; когда она устала, то взяла извозчика – хватило ровно до угла Адмиралтейского проспекта. Оленька расплатилась и зачем-то пошла к Исаакию. Его главный купол светился на фоне безоблачно-синего, почти зимнего неба, как второе солнце. Оленька уселась на лавочку, неподалеку от главного входа в собор, и долго-долго смотрела на его великолепные колонны и барельефы. Хотелось встать, войти, помолиться, но что-то мешало. Вдруг с жадностью она стала вспоминать все подробности вчерашней ночи: и то, как они приехали в дом, и как Вера была взволнована, и что она говорила о театре, и об ангелах, и о своей школе, и как сладко, как безгрешно раздевала... «Дай ей, Господи, здоровья, дай ей... » – горячо зашептала Оленька, подняв глаза к высоченному золотому кресту, отчего-то не смея все-таки зайти в храм. Голова кружилась, и сохло во рту. Она мельком подумала о вечернем премьерном спектакле, но это не вызвало в ней никакого волнения – думать об этом было скучно, как и о Сергее Юрьевиче, который вдруг вспомнился на одну секунду – тускло, будто был ненастоящим, – и тут же снова забылся. Оленьку знобило. Она боялась идти в театр, и не понимала, чего боится. Больше всего ей сейчас хотелось увидеть Веру, и так было страшно, что она ее увидит, что останавливалось сердце. «Господи, Господи, Господи...» – бормотала она, тихонько раскачиваясь на скамейке и чувствуя, что совсем замерзает. – Ольга Афанасьевна, вот так номер! Вы который час здесь сидите? Синяя вся! Она подняла глаза и отшатнулась. Гн Кузмин, счастливый, морозно-румяный, пахнущий табаком и розой, в молодившей его шапке с околышком и пальто с бархатным воротником, стоял рядом и насмешливо-ласково улыбался. – Михаил Алексеевич? Вы как здесь? – Да так, решил перед спектаклем прогуляться, зашел в «Англию» выпить кофе, и Вас вот увидел. Пойдемте-ка, а то заболеете. Через несколько минут они уже сидели за столом в отдельном кабинете ресторана при «Англии». Оленька жадно пила горячий «мокко» со свежими булочками, стараясь не глядеть на г-на Кузмина. 20

Сон, сон, сон

– Однако, – пробормотал тот, высыпая из портмоне на стол несколько мелких медных монет. – И это весь капитал! Ну, ничего; говорят, какой-то мещанин Амвросий Прохоров открыл на Казанской площади вегетарианскую столовую, где кормят почти даром – туда и буду ходить столоваться. Морковь и шпинат – б-р-р. Мерзость. Оленька отодвинула от себя пустую чашку. – Спасибо, Михаил Алексеевич. Я согрелась. Мы можем идти. – До спектакля куча времени. Хотел бы я знать, что с Вами случилось, Ольга Афанасьевна. На Вас прямо лица нет. – Зато с Вами все в порядке. – Со мной? Я счастлив. Совершенно счастлив!! Оленьку коробило от его откровенного фанфаронства; она догадывалась о причинах этого счастья, и это заставляло ее досадливо морщиться. Гн Кузмин был ей отвратителен и хотелось выпалить самые недобрые слова прямо ему в довольное, улыбающееся лицо. – Позвольте осведомиться... понимаю, что это дурной тон... но, являясь близким другом Сергея Юрьевича, что дает мне некоторое право... – Что Вам угодно? – Где Вы были сегодня рано утром? Между прочим, Вас искали. – Кто? – Мы. – Зачем? – Нам было совершенно необходимо сообщить Вам нечто важное... впрочем, Сергей Юрьевич, наверное, сам скажет. Так где ж Вы были, а? – У Комиссаржевской! – выпалила Оленька, раздражаясь все больше, и в раздражении не заметила, как проговорилась. – Что-что-что?!! – вдруг, как наседка, закудахтал г-н Кузмин, привстав со своего места. – Ах, Вера Федоровна, ах, молодец, – решилась все-таки!.. – он с азартом хлопнул рукой по столу и от души рассмеялся. – А я-то думаю, почему от Вас так гелиотропом пахнет! 21

Лиляна Хашимова

– Я Вас не понимаю! – Ах, Оленька, небесная Вы душа, да ведь наша главная актриса с самой осени на Вас засматривалась, да какими еще глазами! Не думал я, что решится, но – молодец. Не устояла. Нет, право, будь я мужчиной... то есть, пардон, интересуйся я женщинами, другой бы и не искал! Какая, однако, смелость. Я восхищен, просто восхищен! Ну а Выто... Вы? Вам-то она зачем? – Я не хочу этого с Вами обсуждать. – Отчего же? И с кем же, как не со мной, голубушка? Оленьке было душно, неприятно, хотелось на воздух. Но тревога и непонятный страх развязывали язык. В какой-то безотчетной тоске она быстро, смущенно зашептала: – Я порочна... оказывается, я такая порочная... Она меня раздевала, и мне было приятно, только хотелось... другого. А она говорила так все странно, и была словно пьяная, и называла меня ангелом. Она так смотрела на меня! Не знаю, что бы я сделала, если б она в обморок не упала. Что это, Михаил Алексеевич? Я ведь не люблю ее, то есть, не влюблена. Но я хочу... хочу, чтобы она всегда меня раздевала, и так смотрела на меня, с таким обожанием. Никто так не смотрел... Никто так смотреть не может! Ох, как это сладко, как горячо! Она ведь ко мне, как к какому-то божеству, боялась прикоснуться! Она!! Это она-то! Кажется, я с ума сойду... Зачем я говорю Вам это... Ничего, ничего больше не будет. Она даже не желает говорить со мной по телефону. Отчего, отчего, что я сделала не так? Я не понимаю. Гн Кузмин вдруг посерьезнел, нахмурился. – Говорите, не подходит к телефону? Так, пожалуй, она Вас при случае и из театра уволит. Таким, как она, не захочется постоянно видеть рядом свидетеля собственного грехопадения. – Но ведь не случилось никакого греха! – Раз все произошло в мыслях – а произошло ведь? – на деле уже не важно. Было, все у вас было. Вот так Оленька, совратилатаки нашу Мадонну. Черт, но что за ночь сегодня? Не иначе, где-то правили премиленький шабаш. Ну, прелесть, что такое. Я об этом напишу, непременно, непременно! – Михаил Алексеевич! – Ах, Оленька, небесное создание, Психея, никогда не любите великих, любите простых смертных, а еще лучше – никого не любите. В особенности же не любите поэтов, художников, актеров, да и вообще, людей искусства. Их чувства ложны, изменчивы, призрачны. К дьяволу девять Муз. И г-жу Комиссаржевскую – туда же. Она к себе грехи сестры Беатрисы примеряла – ее просто разобрало перед премьерой, вот Вам и вся загадка. Вы для нее – только образ. Для нее все – образы. Она ведь не живет, она представляется... как, впрочем, и все мы. Но Выто, Оленька, Вы пока – настоящая! Так что, если хотите любить – любите лучше Бога, он не продаст! 22

Сон, сон, сон

– А Вы любите – Бога? – Только Его, моя милая, только Его. Ну, да Вы к этому еще придете. Рано или поздно все приходят – такова наша земная неизбежность. – А как же г-н Судейкин? Я ведь видела Вас вчера... на лестнице. – И я Вас видел. А что г-н Судейкин? Милый. Уверяю, никто из нас в обморок не падал. Все случилось человечнее, проще – но надолго ли? Вчера он изменил Вам, завтра – мне... Нет, Оленька, Бог – надежней. Так что, Офелия, ступай в монастырь. Мир погубит тебя. Я ведь цыган, Вы же знаете? – Изволите шутить? – Ничуть не бывало. Спросите любого прохожего на улице: этот господин – цыган? – и непременно услышите утвердительный ответ. Так вот, говорю Вам, как старая мудрая гадалка: я вижу Вас одинокой, старой, больной, почти безумной – в какой-то чужой стране, в казенном бедном доме, и Вы молитесь, но всё, всё уже позади и ничего нельзя исправить. А сейчас – можно. Слышите, Оленька? Подумайте. Ох, если б я мог видеть свое будущее так же ясно, как Ваше... – Гн Кузмин, Вы с ума сошли? – Не более других, моя милая, не более. Гн Кузмин подозвал официанта, расплатился, взял со свободного стула свою фуражку, и, церемонно откланявшись, вышел. Оленька осталась сидеть, подперев руками усталую, отяжелевшую голову. Не думалось ни о чем: ни о плохом, ни о хорошем; смутно и безрадостно было на душе, и только звучал в ушах восторженный, безумный голос Веры, повторяющий: «Ангел, ангел». февраль 2001

Ольга Герт

О мое белокурое чудо… Этот текст представляет собой пересказ, а чаще прямое цитирование, книги Элиан Мок-Бикер «Коломбина десятых годов…», имеющей подзаголовок «Книга об Ольге Глебовой-Судейкиной» (Издательство Гржебина – АО «Арсис», Париж – Санкт-Петербург, 1993), и главы, посвященной О. Глебовой-Судейкиной, из книги Ю. Безелянского «Вера, Надежда, Любовь…» (Женские портреты. – М.: ОАО Изд-во «Радуга», 2001). Мне бы хотелось, чтобы в результате у вас сложился образ женщины неординарной, воспетой многими поэтами, многими любимой, жившей в очень интересное время – рубежа эпох. Имя Ольги Глебовой-Судейкиной встречается в посвящениях стихов Михаила Кузмина и Анны Ахматовой, у Федора Сологуба, Всеволода Князева, Игоря Северянина, Георгия Иванова, Всеволода Рождественского, в произведениях Александра Блока и угадывается в творчестве Велимира Хлебникова. Образ самой Ольги ярче всего проявляется в «Поэме без героя» Анны Ахматовой, где она то персонаж, то наперсница автора, то его двойник. Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина родилась в Санкт-Петербурге в 1885 г. О своем детстве, проведенном на Васильевском острове, она рассказывала мало. Анне Ахматовой как-то призналась, что была грустной и несчастной девочкой. Первой ее страстью был театр. С самой юности сцена неодолимо притягивала ее. В 1902 г. Ольга подготовилась к вступительному экзамену в Императорское театральное училище в Санкт-Петербурге и была принята на драматические курсы вместе с двадцатью другими кандидатами (десятью девочками и десятью 24

Сон, сон, сон

мальчиками). Весной 1905 г. Ольга Глебова, ученица известного актера В.Н. Давыдова, получила диплом Императорского театрального училища. Настоящая театральная карьера Ольги началась после экзаменационных спектаклей. С 1 сентября 1905 по 1 сентября 1906 г. она была занята в труппе Александрийского театра, самого большого в Петербурге, куда принимали лучших выпускников Театрального училища. Однако привлеченная современными театральными исканиями, осенью 1906 г. Ольга добивается ангажемента в Драматическом театре у Комиссаржевской. В самом деле, о чем могла тогда мечтать юная выпускница Театрального училища, как не о том, чтобы дебютировать на этой сцене, играть рядом с величайшей актрисой России и увидеть свое имя на афише среди имен самых знаменитых режиссеров и декораторов – Мейерхольда, Сапунова, Бориса Григорьева, Судейкина? Судейкин рисовал декорации и костюмы для многих спектаклей Комиссаржевской. Молодой художник увлекается Ольгой и усердно ухаживает за ней. Она принимает его поклонение и сама без памяти в него влюбляется. Как в то время выглядела Ольга Глебова-Судейкина? Все, кто был с ней знаком, кто ее не очень и очень любил, единодушно называли ее красавицей. И даже более чем красавицей: она обладала той редкостной привлекательностью, которая не уходит, скорее, подчеркивается с годами. Ольга была хрупкой и грациозной, словно саксонские статуэтки или те фигурки и куклы, которые она создавала сама. Она была довольно высокого роста, тоненькая, хорошо сложенная; ее великолепные белокуро-пепельные волосы ниспадали, как пелерина, до самого пояса. Она часто заплетала их в косы и укладывала вокруг своего овального лика мадонны с прозрачной тонкой кожей. Ее близкий друг композитор Артур Лурье сравнивал обладательницу «дивных золотых кос» с Мелисандой или «Девушкой с волосами цвета льна» Дебюсси. Как рассказывают, у нее были огромные, серо-зеленые глаза, переливающиеся как опалы: взгляд их был ясен и глубок – взгляд ребенка, который она сохранит до самой смерти. Жесты Ольги были легки, она была летучей, воздушной, как всё, что она любила: ангелы, птицы, танец. Пленительная улыбка порой освещала ее лицо; от нее исходило, завораживая всех окружающих неизъяснимое очарование, в котором сочетались одухотворенность и чувственность. Современники считали, что она похожа на боттичеллиевскую Венеру, что в ее изгибе есть что-то от лебедя, недаром Ахматова восклицала в адрес Ольги: «Ты – наш лебедь непостижимый». В конце 1906 г. Сергею Судейкину нужно было ехать в Москву. Ольга пошла проводить его на вокзал, поднялась в вагон и... уехала с ним, позабыв или постаравшись забыть, что в этот самый вечер она должна была, переодевшись мальчиком, играть пажа в третьем действии «Вечной сказки» С. Пшибышевского. Актер Шаров был вынужден спешно, без подготовки заменить Ольгу. Когда беглянка через два дня возвратилась, Вера Комиссаржевская отказалась принять извинения и уволила ее из труппы. Некоторое время спустя, в начале 1907 г., Ольга Глебова стала женой Сергея Судейкина. В течение многих месяцев молодые супруги были неразлучны, 25

Ольга Герт

их соединяла сильная взаимная страсть: «Мне казалось, что я могла бы десять лет кряду просидеть в одном кресле с Сергеем», – признавалась Ольга своей подруге. По словам Анны Ахматовой, Сергей Судейкин боготворил свою молодую жену, обожал ее исступленно, но вместе с тем настойчиво «лепил» из нее истинное «произведение искусства», утонченное и вычурное, в духе господствующего тогда стиля модерн. Казалось, Ольга всецело подчинялась художнику, оставив всякую мысль о собственной воле, как будто у него была над нею магическая власть. Часто Сергей доходил до того, что видел в ней уже не живую женщину, но свою мечту или материал, в котором могли воплощаться его сценические фантазии. По воспоминаниям А. Мгеброва, ничто не могло сдержать его воображения в умении одевать – и обнажать – Ольгу: сегодня он укутывал ее пышными тканями нежных или ярких цветов, а назавтра почти совершенно оголял ее «фарфоровые плечи» и «Дианы грудь», как писал А. Лурье в своих воспоминаниях о ней. Ольга с особым изяществом носила эти воздушные туалеты, созданные мужем, – слегка экстравагантные и театральные, иногда в стиле 1830-х годов. Ольга Глебова-Судейкина была не просто реальным живым человеком: объединяя в себе черты многих современниц, она воплощала также самый тип петербуржанки своего времени. «Ольга Афанасьевна, – пишет Артур Лурье, – выражала собой рафинированную эпоху Петербурга начала XX века так же, как мадам Рекамье – la divine Juliette – выражала эпоху раннего Ампира. Вкус Ольги Афанасьевны был вкусом эпохи; стиль ее был также стилем эпохи, утонченный и вычурный». Обладательница многих талантов, разнообразно одаренная: актриса, танцовщица, музыкант, художник, скульптор – подруга и муза поэтов, Ольга Глебова-Судейкина – плоть от плоти «серебряного века». Это период напряженной артистической жизни, брожения умов, цветения талантов. И бытие Ольги неотделимо от художественной жизни России десятых годов. Новая публика серебряного века восторженно принимает поэзию, искусство, театр, философию и религию. В среде интеллигенции образуется особый слой – независимая интеллектуальная элита. Ритм жизни совпадает с ритмом искусства. Этот период характеризуется особой атмосферой, охватывающей все виды искусства: рождается своего рода синкретизм. Художественное творчество переплетается с личной жизнью. Повседневные события жизни художника зачастую оцениваются как литературные. Приметами эпохи становятся снобизм идей и вкусов, жажда свободы и распущенность нравов. В моду входит свободная любовь и гомосексуализм, нередки самоубийства. Все это подтверждает понятие «декадентство» – так иногда называют умонастроения молодежи начала ХХ века. Открываются новые кабаре и среди них – «Бродячая собака», названное так, по словам актера А. Мгеброва, потому, что оно объединяло «благородных бродяг и бездомников на разнообразных путях творческих исканий». Почти весь артистический и литературный Петербург между 1911 и 1915 годами побывал в этом кабаре. Его основатель, Борис Пронин, превратил грязный подвал в подобие зачарованного царства. Мягкий свет лился в зал, декорированный 26

Сон, сон, сон

С. Судейкиным, Н. Сапуновым и Н. Кульбиным в черных, красных и золотых тонах. На стенах были росписи. Старинная мебель, парча соседствовали с самой простой деревянной обстановкой. Имя Ольги Глебовой-Судейкиной не сходило с афиш и программок кабаре: она постоянно участвовала в представлениях «Бродячей собаки», позже – «Привала комедиантов», где ее неизменно окружали друзья и поклонники, выступала на сценах государственных театров и в частных спектаклях. Бывала она и в светских кружках и салонах. «Нарядная, обаятельно женственная, всегда окруженная роем поклонников, она была живым воплощением своей отчаянной и пряной эпохи», – вспоминал Корней Чуковский полвека спустя. Театральная карьера Ольги после ее ухода из театра Комиссаржевской возобновилась в декабре 1909 г., когда А. Суворин, поклонник Ольги и директор петербургского Малого театра предложил ей заменить заболевшую актрису и сыграть главную роль в пьесе Юрия Беляева «Путаница, или 1840 год». После третьего представления Суворин окончательно доверил ей роль Путаницы. Позже, гораздо позже, Анна Ахматова воскресит образ Ольги-Путаницы в «Поэме без героя». Эта роль, казалось, была написана специально для Ольги. Здесь она могла дать волю своим многочисленным талантам: декламировала, пела, танцевала. Ее разнообразные таланты проявлялись во всем, но как рассказать о натуре Ольги Судейкиной? Какая-то значительность и таинственная сила парадоксальным образом исходили от этого хрупкого и чрезвычайно чувствительного существа. Ее врожденная тонкость и живой ум поражали тех, кто с ней встречался. Глубоко женственная и в то же время подлинно артистичная натура, она жила Искусством и для Искусства. Театр, главное призвание и стихия, оказал сильное влияние на ее личную жизнь: порой казалось, что она играет саму себя. Ей ставили в упрек легкое жеманство, немного искусственную манеру держаться. Например, пишет актриса В. Веригина, здороваясь с кем-то, она не просто протягивала руку, а, выставив вперед плечо, делала всем телом волнообразное движение. Говорила она медленно, низким, хрипловатым, почти колдовским голосом, порой утрируя петербургскую манеру произношения гласных. Выйдя замуж, Ольга изменилась: ее «манерничанье» смягчилось, перешло, по выражению Веригиной, в некий «маньеризм». Некоторые считали ее фривольной – однако разве фривольность, по словам Алена, не «натянута, как легкий занавес, почти перед всеми нашими чувствами»? Но, очевидно, существовало что-то еще? Конечно, конечно, учитывая нравы Петербурга начала века, когда верность была буржуазным пережитком и все старались поклоняться любви, «быть как солнце», следуя призыву Бальмонта, ловить летучий миг вспыхнувших чувств, дарить сердца и тела, как дарят цветы и шоколадные конфеты... Сознавая силу своих чар над людьми, Ольга Судейкина, может быть, и сама была их пленницей: она не умела сдерживать страсти, которые вызывала и которым столь сильно была подвержена. Это особенно касается ее отношений с Всеволодом Князевым. 27

Ольга Герт

Юный драгунский офицер Всеволод Князев более известен своей ранней трагической смертью (ему было всего лишь двадцать два года) и посвященными ему стихами, чем своими собственными произведениями. Князев был безумно влюблен в Ольгу Судейкину: все свидетельства сходятся на этом, и то же подтверждают стихи, которые он тайно или открыто посвятил ей. Питала ли она ответные чувства к поэту? Возможно. Некоторые его стихи и некоторые признания Ольги позволяют это предположить. Из-за нее ли он покончил с собой? Трудно утверждать, здесь есть много противоречий. Но бесспорно то, что его гибель в начале 1913 г. потрясла молодую женщину. Она даже почувствовала необходимость сменить окружение и уехала со своим другом, художником С. Сориным, во Флоренцию. Темные обстоятельства самоубийства Князева навсегда остались для Ольги источником печали и угрызений совести. Она редко говорила о нем, но всякий раз с затаенным волнением, и вспоминала, как на похоронах мать Князева, стоя возле его гроба, воскликнула, глядя ей прямо в глаза: «Бог накажет тех, кто заставил его страдать!» Потом сестра умершего просила прощения у Ольги за то, что дурно о ней отзывалась. Вспоминая об этой встрече, Ольга смущенно говорила: «Понимаете, она просит у меня прощения – у меня, которая сама должна была бы умолять ее об этом!» Есть и другие версии самоубийства Князева. Мертвые уносят с собой свою тайну, но их поэзия дает нам возможность приближения к истине. Известна только одна книга Князева, опубликованная уже после смерти поэта его отцом. В ней около сотни небольших стихотворений. В предисловии сказано, что часть произведений при жизни автора не предназначалась для печати. В большинстве своем это лирические стихотворения строгой формы (сонеты, рондо, газели), в которых заметно влияние А. Блока и М. Кузмина. Почти все стихи – о любви, некоторые наполнены предчувствием смерти. По свидетельству Анны Ахматовой и других современников, именно Ольга была вдохновительницей многих из них, хотя непосредственно ей были посвящены только два четверостишия, написанные в июле 1912 года, за несколько месяцев до кончины поэта: 28

Сон, сон, сон

О. А. С.*** Вот наступил вечер... Я стою один на балконе... Думаю все только о Вас, о Вас... Ах, ужели это правда, что я целовал Ваши ладони, Что я на Вас смотрел долгий час?.. Записка?.. Нет... Нет, это не Вы писали! Правда, – ведь Вы далекая, белая звезда? Вот я к Вам завтра приеду, – приеду и спрошу: «Вы ждали?» И что же это будет, что будет, если я услышу: «да»!.. В посмертном сборнике это стихотворение значится под номером LXXXI. В предисловии же Гавриил Князев пишет, что стихи в сборнике напечатаны в хронологическом порядке, в соответствии с обстоятельствами жизни сына, в свое время «вызвавшими или сопровождавшими их появление». Значит ли это, что и соседние стихи навеяны событиями, связанными с Ольгой? Вы – милая, нежная Коломбина, Вся розовая в голубом. Портрет возле старого клавесина Белой девушки с желтым цветком! Нежно поцеловали, закрыв дверцу (А на шляпе желтое перо)... И разве не больно, не больно сердцу Знать, что я только Пьеро, Пьеро?.. Скорее всего, здесь Коломбиной названа Ольга, к себе же автор примеряет маску Пьеро (под этими масками они возникают и в ахматовской «Поэме без героя»). Одно из самых последних стихотворений книги – «И нет напевов, нет созвучий...», написанное Князевым в декабре 1912 г., похоже на прощание с любимой. Мы приводим его целиком: И нет напевов, нет созвучий, Созвучных горести моей... С каких еще лететь мне кручей, Среди каких тонуть морей! Сияло солнце, солнце рая, Два неба милых ее глаз... И вот она – немая, злая, И вот она в последний раз! Любовь прошла – и стали ясны И близки смертные черты... Но вечно в верном сердце страстны Все о тебе одной мечты! Здесь речь идет, видимо, о прощании с Ольгой Судейкиной, ибо именно в то время ее роман с Князевым завершился разрывом. Строки из этого стихотворения Анна Ахматова возьмет эпиграфом к четвертой, заключительной главе первой части «Поэмы без героя», действие кото29

Ольга Герт

рой, сопряжено именно с этими двумя персонажами. В начале главы Ахматова употребляет взятое в кавычки выражение «палевый локон» в контексте, связанном с Ольгой Судейкиной. Это слова из стихотворения Князева, навеянного, несомненно, образом нашей светловолосой героини: Сколько раз видел палевый локон, Сколько раз его видеть желал!.. Самоубийство Всеволода Князева – кульминация первой части «Поэмы без героя». Ахматова дает юному поэту разные имена: «Иванушка древней сказки», «драгунский Пьеро», «глупый мальчик»... Еще ранее, в стихотворении «Голос памяти», написанном в 1913 г. (в год смерти Князева) и посвященном Ольге, Ахматова вспоминает о происшедшем: Иль того ты видишь у своих колен, Кто для белой смерти твой покинул плен? Образ юного офицера со звенящими шпорами не раз появляется в стихах Анны Ахматовой и неотвязно преследует Михаила Кузмина. Страсть Кузмина к Князеву была общеизвестна. Он запечатлел образ молодого драгуна в «зеленом доломане», посвятив ему целые разделы в сборниках «Осенние озера» и «Глиняные голубки». Оба поэта, Кузмин и Князев, стихи которых были созвучны, готовили в 1912 г. совместный сборник стихотворений «Пример влюбленным». И сама Ахматова находилась не раз в любовных перипетиях, испытывала и страсть, и страдание, и тоску (и не только в отношениях с Николаем Гумилевым), поэтому она отдает должное запутанному любовному треугольнику Кузмин — Князев — Судейкина и не пытается расставить точки над «i»: «He поймешь, кто в кого влюблен». Главное, что все закончилось так трагически и печально: И была для меня та тема, Как раздавленная хризантема На полу, когда гроб несут… В 1921-м году – смерть Александра Блока. Анна Ахматова вспоминает: «Мы с Ольгой после похорон Блока, ищущие на Смоленском кладбище могилу Всеволода. «Это где-то у стены», – сказала Ольга, но найти не могли. Я почему-то запомнила эту минуту навсегда». Это трагическое событие – самоубийство Всеволода Князева – и тема Ольги Судейкиной стали основными в произведении Анны Ахматовой – «Поэма без героя», имеющей подзаголовок – «Девятьсот тринадцатый год. Петербургская повесть» (даты: 1940 – 1962). Более двадцати двух лет посвятила Ахматова поэме и продолжала возвращаться к ней до самой смерти в 1966-м. Повидимому, «Поэма без героя» – произведение, которое было наиболее значимо для Анны Ахматовой. В прозаическом отрывке, написанном в форме «Письма к NN», Анна Ахматова признается, что «Поэма...» долгие годы преследовала ее: «неожиданно, как припадки какой-то неизлечимой болезни, вновь и вновь настигала меня...<...> И я не могла от нее оторваться, дополняя и исправляя по-видимому оконченную вещь». 30

Сон, сон, сон

Когда происходит действие «Поэмы»? – В 1913 г.: в год трагического события, самоубийства Вс. Князева… Князев и Ольга, близкая Анне Ахматовой и своими чувствами, и всей своей жизнью, – единственные два героя, которым непосредственно посвящено произведение. Нам дозволено узнать Пьеро (Князева) и Коломбину (Ольгу), тогда как о других персонажах мы вправе только догадываться. Открывающая бал Ольга ведет всю пляску смерти «петербургской повести», увлекая за собою остальных призраков. Автор говорит об этом совершенно открыто. Мы узнаем об Ольге прежде всего из «Второго посвящения», далее – из двух строк стихотворения «Голос памяти» (посвященного ей в 1913 г.), предваряющих вторую главу; наконец, из перечня ролей, которые действительно сыграла на сцене Ольга Судейкина. Прочтем ремарку ко второй главе: «Спальня Героини. Горит восковая свеча. Над кроватью три портрета хозяйки дома в ролях. Справа – она Козлоногая, посередине – Путаница, слева – портрет в тени. Одним кажется, что это Коломбина, другим – Донна Анна (из «Шагов Командора»). За мансардным окном арапчата играют в снежки. Метель. Новогодняя полночь. Путаница оживает, сходит с портрета, и ей чудится голос, который читает...» Роли Ольги известны. Путаница знакома по триумфу Ольги в пьесе Юрия Беляева. На групповой фотографии, сделанной на вечере, который был устроен в Санкт-Петербурге Обществом интимного театра в честь артистов Московского художественного театра в начале 1913 г., Ольга Судейкина предстает в костюме Козлоногой (она играла эту роль в балете И. Саца «Пляс козлоногих» в 1913 г.), ее рука лежит на плече молодого человека, как считала Анна Андреевна – Всеволода Князева. Во второй главе Путаница сходит с картины: Ты сбежала сюда с портрета, И пустая рама до света На стене тебя будет ждать. Так плясать тебе – без партнера Я же роль рокового хора На себя согласна принять. 31

Ольга Герт

На щеках твоих алые пятна Шла бы ты в полотно обратно; Ведь сегодня такая ночь, Когда нужно платить по счету... За упоминанием о таинственном преступлении следует некая вереница персонажей, которых воплотила в себе Ольга: Ты в Россию пришла ниоткуда, О мое белокурое чудо, Коломбина десятых годов! Что глядишь ты так смутно и зорко: Петербургская кукла, актерка, Ты – один из моих двойников. К прочим титулам надо и этот Приписать. О, подруга поэтов, Я наследница славы твоей... В поэме-ребусе автор, не колеблясь, предлагает нам зашифрованный текст, открыто или с помощью намеков увлекая к разгадке. Чтобы восстановить текст с лицевой стороны, расшифровать его, необходимо зеркало. Читатель должен встать с той же стороны, что и автор, чтобы услышать диалог поэта и поэмы, поэта и «созданий из зазеркалья», как сказал бы Льюис Кэролл. Эхо, отражение, двойник – излюбленные темы и приемы Анны Ахматовой. Зеркала в ее поэзии расположены повсюду, они создают дополнительную перспективу. Ахматова часто глядится в зеркало потому, что чувствует себя одинокой, и как женщина, и как поэт, и ещё потому, что ищет себя, страшась при этом найти. Но она также смотрит «по ту сторону» самое себя. Она видит и принимает толпу теней и призраков, мертвецов-живых, входящих в «зеркальный зал», выходящих из него или по нему прогуливающихся. Таинственные гости отражаются в стекле зеркал. «Гость из будущего» кто он в «Поэме без героя»? Он – порождение тревоги. Поэт не раз говорит о своем страхе и особенно в «Поэме без героя», с ее атмосферой дворца и привидениями: «Полно мне леденеть от страха…», «Нету меры моей тревоге…» На поэзии Анны Ахматовой лежит отпечаток какой-то неотвязной вины, изза которой она вынуждена жить порою в безрассудном ужасе внутреннего суда, вершимого ее совестью. Согрешила она действием, словом, намерением или умолчанием? Тут позволены все предположения. В «Поэме...» чувствуется боязнь неминуемого возмездия. Тень преступления, сообщником, если не виновником которого считает себя автор, витает повсюду. Идет ли речь снова о самоубийстве Князева, которое легло бременем на Ольгу, и ответственность за которое Анна Ахматова разделяет и берет на себя? Из толпы отражений, пойманных внутренним зеркалом поэта, выделяется и выходит вперед образ Ольги. Анна Андреевна признавалась, что она думала об Ольге, когда писала: 32

Сон, сон, сон

Бес попутал в укладке рыться... Этот стих проясняется в свете следующих ахматовских строк: «Осенью 1940 г., разбирая мой старый (впоследствии погибший во время осады) архив, я наткнулась на давно бывшие у меня письма и стихи, прежде не читанные мною («Бес попутал в укладке рыться»). Они относились к трагическому событию 1913 г., о котором повествуется в «Поэме без героя». Тогда я написала стихотворный отрывок «Ты в Россию пришла ниоткуда». <...> В бессонную ночь 26—27 декабря этот стихотворный отрывок стал неожиданно расти и превращаться в первый набросок «Поэмы без героя». Ольга вошла в «Поэму…» и в ней остается. Остается подле Анны Ахматовой. Двойники сближаются. В конце концов, они сольются, и озадаченный читатель уже почти не может различить, кто автор, и кто герой. Анна Ахматова сама говорит Ольге. «Ты – один из моих двойников». Какой? Может быть, излюбленный. Она приписывает подруге те качества, которыми, как ей кажется, обладает и сама: свой дар пророчества или колдовства. В самом деле, Анна Ахматова знала, что сталкивается порой со сверхъестественным, и ее близкие признавали её талант предвидения и «второго зрения». Близость между «ego» и «alter ego» возрастает, когда двойник становится сообщником поэта и разделяет с ним ответственность за ту таинственную вину, печать которой навеки легла на поэзию Анны Ахматовой. Разделенная тяжесть меньше удручает, доверенная кому-то тайна меньше тяготит. Прости же навек! Но знай, что двух виновных, Не одного, найдутся имена В стихах моих, в преданиях любовных. Эти строки Баратынского Анна Ахматова сделала эпиграфом к сборнику «Четки», опубликованному в 1913 г. (мы знаем, сколь важен в ее творчестве этот год). Она, таким образом, разрешает нам, почти что побуждает нас искать другого «виновного». Но, начав поиски, мы обнаруживаем... Ольгу. Супружеская жизнь Ольги и Сергея Судейкина была недолгой: согласие быстро нарушилось, разочарование пришло на смену опьянению любви. Чувства Сергея ни по высоте, ни по сути не были сравнимы с чувствами Ольги. Скоро она стала несчастна: Судейкин уделял ей все меньше внимания. Через год после свадьбы он внезапно заявил ей, что больше ее не любит, что он, впрочем, всегда ее обманывал, даже с девушками легкого поведения. И еще одно обстоятельство угрожало их отношениям. В начале их совместной жизни на квартире у Судейкиных жил друг Сергея, поэт Михаил Кузмин. Однажды Ольга случайно обнаружила дневник поэта и не смогла устоять против искушения прочитать его. С той минуты у нее не осталось никаких сомнений насчет чувств, связывавших двух мужчин. Потрясенная Ольга попросила у мужа объяснений и потребовала, чтобы Кузмин покинул их дом. Начавшийся так счастливо семейный союз Судейкиных распадался. Каждый из супругов жил своей жизнью. Однажды художник потребовал от жены при33

Ольга Герт

ютить его любовницу, потому что муж той угрожал ее убить. В 1915 г. Сергей бросил Ольгу. В дело вмешались друзья, однако ни их уговоры, ни упреки не подействовали на Судейкина. Вскоре Ольга окончательно рассталась с мужем. Тем не менее, они продолжали видеться. Время от времени в петербургских салонах появлялось странное трио: Сергей Судейкин и две прелестные женщины, «Оленька и Веронька», бывшая жена и тогдашняя подруга. В 1916 г. художник отправился в Крым, а потом, в 1917-м, – в Париж с той, кого выдавал за свою жену и чьей фотографией в своем паспорте он заменил фотографию Ольги. Для Ольги отъезд Судейкина во Францию стал второй трагедией после гибели Князева. И это еще более сблизило Глебову-Судейкину с Ахматовой. Следует вспомнить, что у Анны Андреевны после расставания с Гумилевым был неудачный брак с Шилейко. В 10-е годы в Петербурге у Анны Ахматовой были две близкие подруги – княжна Саломея Андроникова и Ольга Глебова-Судейкина. Художник Милашевский вспоминает: «Проходят две женщины, одна с челкой, другая с волосами цвета «Цинандали»: Анна Ахматова и Ольга Глебова-Судейкина, они неразлучны...» Трудно охарактеризовать природу чувств, связывавших двух женщин – Ольгу Судейкину и Анну Ахматову. Если верить Сергею Маковскому, основателю журнала «Аполлон», их объединяло нечто большее, чем дружба. Были ли они близки физически, сказать трудно, да и не так уж это важно, достаточно знать, что они были близки человечески и поэтически. Известно, что Анна Ахматова была посвящена в личную жизнь подруги, знала о ее разочаровании в супружеской жизни, о трагической истории с Князевым. Свои последние годы в России Ольга Судейкина прожила с Анной Ахматовой под одной крышей, а в 1924 г. эмиграция разлучила их. В 1921–1923 гг. Ольга вместе с Анной Ахматовой жила в большой квартире на Фонтанке (дом 18). Немного обветшалая, эта квартира еще хранила следы роскоши предыдущей эпохи. Особую атмосферу в ней создавали ампирная мебель и причудливые картины Сергея Судейкина. В 1923 г. Ольга переезжает и устраивается с Анной Ахматовой в доме 2 на Фонтанке, в старинном особняке. 34

Сон, сон, сон

Как они жили? У Лидии Гинзбург есть такая запись на этот счет: «Когда Анна Андреевна жила вместе с Ольгой Судейкиной, хозяйство их вела восьмидесятилетняя бабка; при бабке имелась племянница. А. А. как-то сказала ей: «Знаете, не совсем удобно, что вы каждый раз возвращаетесь в два часа ночи». – «Ну, Анна Андреевна, – сказала племянница бабки, – вы в своем роде, и я в своем роде...» Именно там произошел эпизод, о котором рассказывает Юрий Анненков в своих мемуарах: однажды после вечера во «Всемирной литературе» художник под проливным дождем провожал Ольгу домой. У него не оказалось ни зонтика, ни плаща. Ольга предложила ему остаться. Он улегся, не раздеваясь, на диванчик. Квартира, разумеется, не отапливалась. На следующее утро его разбудил стук в дверь: вошла Анна Ахматова, неся поднос с липовым чаем, сахарином и несколькими ломтиками черного хлеба. Дождь прошел, сияло солнце. Все трое принялись завтракать, весело беседуя. Анненков признается, что этот липовый чай с сахарином показался ему вкусней, чем самые изысканные кушанья «Серебряной башни» или «Максима». Дарования Судейкиной не ограничивались сценическими искусствами и поэтическим переводом. Ольга, никогда не изучавшая пластические искусства, была одаренным художником и скульптором. Артур Лурье говорил, что у нее «золотые пальцы»; Анна Ахматова видела в ней подлинную художницу, обладавшую «абсолютным вкусом» в искусстве, сравнимым лишь с абсолютным слухом в музыке. Мастеровитость Глебовой-Судейкиной проявлялась и дома. Она любила не только прибирать квартиру, но и украшала ее чем могла, отмечала Надежда Мандельштам, и дальше в ее воспоминаниях о Глебовой-Судейкиной: «Она сказала, что за Аничкой нужен глаз да глаз, не то она обязательно что-нибудь натворит...» Вот так они и жили вместе: Ахматова высоко парила в своем мире поэзии, Судейкина попеременно занималась то творчеством, то низменным бытом. Им обеим приходилось бороться не только против неудобств новой жизни, но и против возраста: часы шли, отсчитывая дни и годы, а после 30-ти – это всегда печальный для женщины счет. В голову Глебовой-Судейкиной все чаще приходили грустные мысли о смерти, что скоро придется переступить черту бытия. Анна Ахматова утверждает, что Ольга не была в то время счастлива. Она часто думала о смерти: «Вот увидишь, Аня, – с грустью сказала она однажды подруге, – когда я умру, от силы четырнадцать человек пойдут за гробом». В целом время тянулось безрадостно. Примечательна в этом смысле запись из дневника Корнея Чуковского от 7 мая 1923 г.: «Был вчера у Анны Ахматовой. Кутается в мех на кушетке. С нею Оленька Судейкина. Без денег, без мужей, – их очень жалко. Ольга Афанасьевна стала рассказывать, что она все продала, ангажемента нету, что у Ахматовой жар, температура по утрам повышенная, я очень расчувствовался и взял их в театр на "Чудо святого Антония"». 13 октября того же 1923 г.: «Был я вчера у Анны Ахматовой. Застал О.А. Судейкину в постели. Лежит изящная, хрупкая, вся в жару... При мне она получила письмо от Лурье (композитора), который сейчас в Лондоне. Это письмо взволновало Ахматову. Ахматова утомлена страшно. В доме нет служанки, она сама 35

Ольга Герт

и готовит, и посуду моет, и ухаживает за Ольгой Афанасьевной, и двери открывает, и в лавочку бегает. – Скоро встану на четвереньки, с ног валюсь...» Вот так жили петербургские красавицы – поэтессы и Коломбины в Советской России. Интересен взгляд современницы, взгляд со стороны, принадлежащий Надежде Мандельштам: «В года моей молодости «красавицам» было за сорок. Они перенесли голод и сильно полиняли. Мандельштам показывал мне одну за другой, и я только ахала, откуда взялись такие претензии... К чести «красавиц», они отлично мыли полы, стирали, стояли в очередях новой жизни... Ахматова осталась верна культу красавиц, с которыми дружила, – их она превозносила до небес...» И еще одна деталь отношений двух живущих вместе подруг: «Подав чай, Ольга исчезала, чтобы не мешать разговору. Характер своей подруги она изучила: Ахматова, когда приходили гости, всегда выставляла своих сожительниц из комнаты, чуть не хлопая перед их носом дверью...» И, тем не менее, пишет Надежда Мандельштам, «Ольга не раз играла в жизни Ахматовой умеренно роковую роль, отбивая у нее друзей. Так случалось несколько раз... Тем милее дружба этих поразительно непохожих друг на друга двойников, что они не позволили пробежать между собой никакой черной кошке. Возможно, я недооценила красоту Ольги. Может, она действительно была "белокурым чудом"» (Н. Мандельштам. Вторая книга). Когда уже в 60-е годы французская исследовательница жизни и творчества Ольги Глебовой-Судейкиной, Элиан Мок-Бикер, заговорила с Анной Ахматовой об Ольге, лицо поэтессы потеплело. Анне Андреевне, как она сказала, приятно было узнать, что Э. Мок-Бикер занимается историей жизни Ольги, которой она посвятила многие стихотворения и «Поэму без героя». Они долго беседовали об Ольге, о ее разнообразных талантах. Элиан Мок-Бикер призналась, что она казалась ей символом Петербурга «серебряного века». «Да, – повторила Анна Ахматова, делая ударение на каждом слове, – она была символом эпохи». Когда Элиан Мок-Бикер показала ей фотографию Ольги, сделанную за несколько лет до смерти, Анна Андреевна была тронута до слез, долго смотрела на карточку и сказала: «Как она изменилась!» Во «Втором посвящении» «Поэмы без героя» («Ты ли, Путаница-Психея...»), написанном в 1945 г., Анна Андреевна, по ее собственному признанию, обращалась к Ольге, многие годы не дававшей о себе вестей, как к умершей, еще ничего не зная о ее судьбе. Ольге непосредственно посвящены три ахматовских стихотворения. Самое раннее, «Голос памяти», вошло во второй сборник стихов, «Четки», и датировано июнем 1913 г. ГОЛОС ПАМЯТИ О. А. Глебовой-Судейкиной

Что ты видишь, тускло на стену смотря, В час, когда на небе поздняя заря? Чайку ли на синей скатерти воды, Или флорентийские сады? 36

Сон, сон, сон

Или парк огромный Царского Села, Где тебе тревога путь пересекла? Иль того ты видишь у своих колен, Кто для белой смерти твой покинул плен! Нет, я вижу стену только – и на ней Отсветы небесных гаснущих огней. 18 июня 1913 Слепнево

Эти двустишия предвещают будущий диалог поэта в «Поэме без героя» со своей музой, памятью или двойником. Другое стихотворение входит в сборник «Anno Domini MCMXXI», оно не озаглавлено. О. А. Глебовой-Судейкиной

Пророчишь, горькая, и руки уронила, Прилипла прядь волос к бескровному челу, И улыбаешься – о, не одну пчелу Румяная улыбка соблазнила И бабочку смутила не одну. Как лунные глаза светлы, и напряженно Далеко видящий остановился взор. То мертвому ли сладостный укор, Или живым прощаешь благосклонно Твое изнеможенье и позор? 27 августа 1921

Здесь, как и в предшествующем стихотворении, Анна Ахматова прямо обращается к подруге. Она окружает ее каким-то магическим ореолом, говорит о пророческом даре Ольги, чья «румяная улыбка» соблазнила стольких «пчел» (верных и сильных и «бабочек» (непостоянных и слабых), и чьи светлые «лунные глаза видят то, что скрыто за внешней оболочкой вещей. В конце последней строфы – упоминание об умершем. Не о Князеве ли здесь снова идет речь, как и в стихотворении 1913 г.?

Ольга Герт

Третье стихотворение – «Второе посвящение» к «Поэме без героя», датированное 25 мая 1945 г. (оно написано через четыре месяца после смерти Ольги, хотя эта горькая весть еще не дошла до поэта). ВТОРОЕ ПОСВЯЩЕНИЕ О. С. Ты ли, Путаница-Психея, Черно белым веером вея, Наклоняешься надо мной, Хочешь мне сказать по секрету, Что уже миновала Лету И иною дышишь весной. Не диктуй мне, сама я слышу: Теплый ливень уперся в крышу, Шепоточек слышу в плюще. Кто-то маленький жить собрался, Зеленел, пушился, старался Завтра в новом блеснуть плаще. Сплю – она одна надо мною, – Ту, что люди зовут весною, Одиночеством я зову. Сплю – мне снится молодость наша. Та, ЕГО миновавшая чаша; Я ее тебе наяву, Если хочешь, отдам на память, Словно в глине чистое пламя Иль подснежник в могильном рву. 25 мая 1945 Фонтанный Дом

Кроме этих трех стихотворений, у Анны Ахматовой можно найти и другие, где скрыто говорится об Ольге. Почти везде тема Ольги связана с чувством вины, воспоминанием – выраженном или подразумеваемом – о каком-то «давнем грехе». Тема эта будет развернута в «Поэме без героя», однако она возникает и в ранних произведениях, например, в «Новогодней балладе», написанной в 1923 г., два стиха из которой Ахматова позднее процитировала в «Поэме...» НОВОГОДНЯЯ БАЛЛАДА И месяц, скучая в облачной мгле, Бросил в горницу тусклый взор. Там шесть приборов стоят на столе, И один только пуст прибор. 38

Сон, сон, сон

Это муж мой, и я, и друзья мои Встречаем новый год. Отчего мои пальцы словно в крови И вино, как отрава, жжет? Хозяин, поднявши полный стакан, Был важен и недвижим: «Я пью за землю родных полян, В которой мы все лежим!» А друг, поглядевши в лицо мое И вспомнив бог весть о чем, Воскликнул: «А я за песни ее, В которых мы все живем!» Но третий, не знавший ничего, Когда он покинул свет, Мыслям моим в ответ Промолвил: «Мы выпить должны за того, Кого еще с нами нет». Новогодний стол накрыт для гостей-призраков, и одного еще нет. Четверо из пяти пришедших гостей обозначены. Кто пятый? Не Ольга ли, которую мы встретим вновь в обществе тех же призраков на новогоднем вечере в «Поэме без героя»? Тема Ольги, намеченная всего несколькими нотами или тактами в отдельных стихотворениях, тема, суть и единство которой иногда трудно осознать, после разовьется в оригинальную и устойчивую мелодию в самой сердцевине симфонии «Поэмы без героя». «Поэты только делают вид, что умирают», – сказал Жан Кокто. Тем более бессмертны их герои. Так, Ольга Глебова-Судейкина осталась жить в «Поэме без героя». В начале 1924 г., оставив Анне Ахматовой свой портрет, гравюры, фарфор и прочие предметы их старого петербургского быта и взяв с собой лишь небольшой чемоданчик со своими работами – фарфоровыми статуэтками и куклами, Ольга Глебова-Судейкина отправилась в Берлин под предлогом организации там выставки своих произведений. Покидая Россию, Ольга передала Анне Ахматовой также фотографии и стихотворения, которые Князев посвятил ей. «Я была наследницей Ольги», – говорила Анна Ахматова в 1965 г. Анна Ахматова оставалась в Ленинграде, считая, что поэт должен жить в своей стране. Она продолжала жить на Фонтанке, теперь в доме 34, бывшем Шереметевском дворце, превращенном после революции в музей. Здесь, в служебном флигеле Фонтанного Дома, где Ахматова прожила более двадцати пяти лет, была написана «Поэма без героя». В Берлине Ольга встретилась с Норой Лидар и полтора месяца провела в ее доме. Затем сняла отдельную комнату, где четыре месяца жила на деньги, вырученные от продажи своих работ. Многочисленные друзья Ольги, среди них – Савелий Сорин и Игорь Стравинский, предпринимали попытки добыть ей визу на въезд во Францию. Получив ее, Ольга сразу же уехала 39

Ольга Герт

в Париж, где и жила до самой смерти. Она умерла в парижской больнице Бусико 19 января 1945 г. Так закончилась еще одна жизнь. Оказалась перевернутой еще одна страница Серебряного века. И Георгий Иванов печально вздохнул: Ни Оленьки Судейкиной не вспомнят, Ни черную ахматовскую шаль, Ни с мебелью ампирной низких комнат – Всего того, что нам смертельно жаль.

Список иллюстраций: На обложке – Портрет О. Глебовой-Судейкиной. Рисунок Ю. Анненкова. 1920-е гг. Стр. 3 – Портрет М.А. Кузмина. Рисунок К.А. Сомова. 1910-е гг. Стр. 5 – В. Комиссаржевская во время гастролей в Америке. Фото. 1909. Стр. 7 – В. Комиссаржевская в театре. Фото. Нач. ХХ в. Стр. 9 – Автопортрет С. Судейкина. Рисунок. 1918. Коллекция Н. Лобанова-Ростовского. Стр. 11 – В. Комиссаржевская. Фото. 1908. Стр. 13 – В. Комиссаржевская в кабинете, в квартире. Фото. 1903. Стр. 15 – В. Комиссаржевская. Фото. Конец ХIХ в. Стр. 17 – Ольга Глебова-Судейкина. Фото М. Наппельбаума. 1921. Стр. 19 – Ольга Глебова-Судейкина. Фото из архива Русского зарубежья. 1920-е гг. Стр. 21 – Портрет М. Кузмина. Рисунок С. Судейкина. 1910-е гг. Государственный Русский музей. Стр. 23 – Рукописная программа спектакля «Рождество Христово» М. Кузмина в «Бродячей собаке» с участием О. Глебовой-Судейкиной. 1913. Стр. 24 – Портрет О. Глебовой-Судейкиной. Рисунок В. Милашевского. 1922. Институт русской литературы (Пушкинский дом). Стр. 28 – Всеволод Князев. Фото. 1910-е гг. Стр. 31 – О. Глебова-Судейкина в костюме Козлоногой на вечере в честь гастролей МХТ в Петербурге. Фото. Фрагмент. 1913. Стр. 34 – Анна Ахматова и Ольга Глебова-Судейкина. Фото Кириллова. 1924. Стр. 37 – А. Ахматова. Рисунок Амадео Модильяни. Стр. 40 – Th. Th. Heine. Schleiertanzerin.

Подписано в печать 25.08.2002 Формат А5. Печать на принтере. Бумага белая, 80 г/м2. Тираж 300 экз. Литературное приложение № 2 к журналу «Остров»

«Остров», 2002