СОДЕРЖАНИЕ Что делает водолаз? ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Водолазы учатся Во флот Салажата Будущие водолазы В Кронштадт Водолазная школа Водолазный начальник Водолазное судно «Африка» На «Илье Муромце» Водолазное снаряжение Водолазная медицина Последнее испытание Водолазный бак Бот и баркас — пловучие водолазные дома Первый спуск Глубже и глубже «Память Азова» ЧАСТЬ ВТОРАЯ Водолазы работают Удавка Подводный разведчик «Садко» Около круглой смерти Подводные ударники Под миноносцем Речные и морские водолазы В Череменецком В Пикезе Шорох Труба и граммофон
Моим товарищам водолазам
1 Что делает водолаз? Вы думаете, с осьминогами сражается, добывает жемчуг и кораллы в океане, вылавливает погибших капитанов с ядром на ноге? Про таких водолазов я и сам читал, когда мне было лет десять-одиннадцать. До сих пор помню картинку: каюта затонувшего корабля, посредине каюты стол, за столом скелеты в морской офицерской форме, — у одного даже трубка в зубах. Над столом рыбки гуляют, а в дверях живой водолаз стоит, за медную голову руками держится — сроду не видал, как мертвецы курят. Интересная была картинка, а рассказ еще интереснее. Назывался он «Черный риф» и напечатан был в журнале «Мир приключений», в номере четвертом, не помню только за который год. На обложке там еще альпинисты нарисованы — подымаются втроем по веревке. Впереди проводник в зеленой шляпе с петушиным пером, за ним—девица в гетрах, а третий — злодей. Что он злодей, сразу видно: ножиком веревку перерезает. Если вам не лень, поищите журнал с этим рассказом, — может, найдете где-нибудь у букиниста на пыльной полке — рядом с Шерлоком Холмсом. А теперь я водолазное дело знаю не по рассказам. Я сам — водолаз-глубоководник и работаю в Эпроне — Экспедиции подводных работ особого назначения.
2 Что же делает водолаз? У нас на водолазном судне висит карта Эпрона. На карте точками обозначены корабли, затонувшие в Черном, Каспийском и других морях. А точек этих около тысячи. Много точек зачеркнули водолазы на эпроновской карте. Это значит — подняты корабли. Одни подняты целиком, отремонтированы и опять ходят по морям, с других же кораблей сняты все ценные части, а корпуса разрезаны на куски и переплавлены на заводах: Тысячи тонн черного, сотни тонн цветного металла, украденного морем, добывают водолазы для нашей промышленности. На постройке больших гидростанций водолазы роют котлованы, укрепляют под водой основы шлюзов и плотин. На Днепрострое во время работ была поставлена поперек реки огромная железная перегородка — перемычка. Днепр повалил ее. Попробуй — подыми-ка такую махину. Ее никакие краны не возьмут. Решено было разрезать перемычку на куски автогеном. За это дело взялись водолазы. Привезли на берег баллоны с кислородом и водородом. От баллонов тянутся тонкие трубки. Трубки кончаются горелкой. Водолазный старшина поднес спичку к носку горелки,— газ с треском вспыхнул, вырвалось из горелки пламя. С огнем в руках погрузился водолаз в воду, Вот на дне железная ферма. Водолаз приставил к ней огонь горелки и повел как алмазом по
стеклу. Где прошел огонь, там разрезано железо. Работа с автогеном под водой опасна. Спустились на днепровское дно Серенко и Титов. Мутна была вода, и быстро течение. Огромная корчà—корневище дерева—налетела на водолазов и опрокинула их. Падая, Титов успел закрыть вентиля горелки, а Серенко не успел. Вывернулась у него в руках горелка и прожгла его огнем. Обоих вытащили на баркас: Серенко мертвым. а Титова без памяти. Работники Днепростроя, верно, запомнили имя водолаза, который погиб на строительстве.
3 Всюду, где на карте синими пятнами обозначены моря, а синими линиями—реки и каналы, работают водолазы — подводный цех. Они — каменщики, кузнецы, слесаря, землекопы, автогенщики, подрывники, бетонщики, фотографы. То, что делают на земле сухопутные рабочие, под водой делают водолазы. Строится, скажем, пристань. Верхнюю часть строят плотники, а нижнюю — мы, водолазы. В порту корабли разгружают грузчики. А корабль, который не дошел до порта и затонул, приходится разгружать нам, водолазам. Помню, как разгружали «Буревестник». Это было большое океанское судно. На нем во время мировой войны везли из Англии много ценного груза. По Балтийскому морю шныряли тогда немецкие подводные лодки, отправляли на дно неприятельские пароходы и груз. Вот «Буревестник» и пошел дальним путем через Ледовитый океан. Правда, на этом пути он с подводными лодками не встретился. Но случилось другое: В шторм пьяный капитан ввел «Буревестник» в Волкову губу, напоролся там на камни и пустил к рыбам все, что вез. Сам-то он со своими офицерами успел спастись, говорят. Дно Волковой губы неровное — откос. Лег «Буревестник» носом на 17 саженях глубины, а кормой на 23. Все добро осталось на корабле в трюмах: самолеты, автомобили, локомобили, винтовки, боеприпасы, инструмент, каучук, духи, нитки, обмундирование, воск, ладан (ладан, верно, попам для окуривания солдатских мозгов). Водолазные баркасы в Мурманске получили распоряжение поднять груз. Ну, и поработали же тогда водолазы. Днем и ночью, ночью и днем. Многотонные грузы — локомобили и ящики с боеприпасами — надо сперва застропить, а потом тянуть. Тяжело скрипели лебедки, разгружая подводный склад. А ящики с каучуком, воском, ладаном сами вылетали пулей наверх. Шевельнет водолаз в трюме ящик с воском, а он — прыг под самую палубу. За ним другой, третий, четвертый. Тут водолаз наберет в рубаху побольше воздуха, поднимется до потолка и давай подгонять ящики к открытому люку. Одни за другим, как бешеные, выскакивают ящики из люка и всплывают на поверхность воды, — успевай только ловить с баркаса. Вот как работают водолазы — подводные грузчики. Они же и подводные электромонтеры. По дну рек и озер тянутся длинные электрические кабели. Кто проложил их? Водолазы. Они же и водопроводчики. Каменщики и бетонщики ставят на берегу водонапорную башню, а водолазы прокладывают в реке трубы, чтобы гнать на башню воду.
А может ли сухопутный рабочий заменить подводного? Не может. Ему даже подводную прозодежду не надеть. Он и ходить по дну не сумеет. Носить водолазный скафандр и ходить по грунту мы долго учимся в водолазной школе. Во время войны у водолазов тоже будет свое дело: работать на минных полях и заграждениях, погружаться в море за торпедами, следить за исправностью подводных частей корабля, чинить пробоины, нанесенные нашим судам неприятельскими снарядами. Если нападут на Советский Союз враги, — мы будем защищать революцию со всем народом вместе — так же, как работаем с рабочими на постройке мостов и плотин: они на суше и на воде, а мы —под водой.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ВОДОЛАЗЫ УЧАТСЯ
ВО ФЛОТ Жил я в Сибири, у Байкала. А родился не там. Родился я на острове Сахалине. Вы знаете остров Сахалин на Дальнем Востоке — в Тихом океане? При царе там была самая страшная каторга, откуда и сбежать нельзя было, потому что кругом море. А сейчас у нас там богатые угольные копи. Сахалинская нефть высоко ценится. У Сахалина в Татарском проливе водится хорошая рыба — кета. Когда осенью кета идет сплошным косяком, можно сверху камень бросить—он не потонет. До революции на острове была маленькая деревянная пристань, куда высаживали с пароходов и барок клейменый народ в кандалах. А теперь на этом самом месте мои товарищи-водолазы выстроили морской советский порт. Вырос я и учился под Иркутском, в рабочем предместье. Тогда название его было Глазково, а теперь — Свердлово. Здесь, в Глазкове, мы с товарищами организовали первый комсомольский отряд в наших местах. Это было в двадцатом году, и потому нас впоследствии прозвали двадцатниками. Ходили мы, двадцатники, в ЧОНе—частях особого назначения — на берега Байкала защищать Иркутск от бандита Донского. Впервые не по-церковному, а по-комсомольски— со знаменем и под выстрелы из своих чоновских винтовок — похоронили мы двадцатника нашего, Митю Слезавина. Глазково переполошилось. Старухи крестились, отплевывались и под конец всем хором предали нас проклятию на церковной паперти и в очереди у водокачки. Пробовал я в те времена с приятелями-мальчишками —на манер каторжников, о которых поется в песне — переплыть Байкал в бочке из-под соленой рыбы. Но никогда я не думал, что буду водолазом. Работал я на сплаве леса, потом на лесопильном заводе и был секретарем комсомольской ячейки. Комсомол объявил: — Добровольцы! Даешь во флот! А я молодой, здоровый, сильный, — ну и пошел. А со мной еще много комсомольцев. Тогда комсомол только что взял шефство над Красным Военно-морским флотом. Было это в 1922 году, когда гражданская война кончалась. Ездили в те времена в теплушках. Уселись мы, и паровоз покатил по мерзлым рельсам. Сквозь дыры в полу, сквозь щели в стенках врывался к нам со снегом ветер. Но мы поставили железную печку, заколотили дыры. Ванюшка Косырев, черемховский шахтер, играл на гармони. Нам было тепло и весело. Поезд вез нас немного быстрее черепахи. По два, по три дня отдыхал на маленьких, глухих станциях. Так путешествовали мы целый месяц. В конце месяца дотащился до Ленинграда наш «телячий экспресс». Высадились мы на Октябрьском вокзале. Навстречу — носильщики, кондуктора, железнодорожная охрана, пассажиры,— у нас во всем городе меньше народу, чем здесь на одном вокзале. Над головами стеклянные потолки, будто мы в фотографию или в огромный парник попали. Такой вокзал мы увидели в первый раз.
Человек в черной морской куртке, с золоченым значком на мичманке остановил нас у входа. Велел грузить корзины, мешки, сундучки на автомобиль. Скомандовал: — Стройся! Выстроились мы и зашагали посреди улицы, озираясь по сторонам. А куда идем—сами не знаем. Привели нас к Дерябинскому карантину, — тут нас помыли, остригли, переодели. В карантин мы пришли штатскими, а из карантина в казарму — военморами. Приняла нас флотская казарма под свои каменные своды и загудела от наших шагов. Огляделись мы. Освоились. Надели морскую форму и ну шагать на другой день с винтовками японского образца по площади Глинки: Аа-ть! Два! Ногу!.. САЛАЖАТА В каждой роте несколько взводов. В первом взводе ребята самые рослые, сильные, второй взвод пониже, послабей, а третий — мелкота. Всех нас гуртом старые моряки звали «салагами» или «салажатами». Так зовут юнг и всю молодежь, которая еще моря не понюхала. А салага, или, по-настоящему, салака, — это такая маленькая рыбка в Балтийском море. И вот мы, салажата, твердим военно-морской устав, разбираем пулемет, — скоро моряками будем. Я попал в первый взвод — правофланговым второго отделения. Шагаем однажды утром. Крепко шаг отбиваем. А командиры сбоку на наш взвод посматривают и улыбаются. Чему бы это? Забеспокоился взвод. А вечером нам говорят: — На комиссию — стройся! — Что за комиссия? Оказывается, к докторам. Доктора флотские нас тормошат, ощупывают, вымеряют. — Вздох, — кричат, — сто десять! — Выдох—сто! — Становая сила—триста килограммов. По мускулам шлепают. — О-го-го, вот таких-то для этой специальности и надо! Проспали мы ночь беспокойно. А наутро к нам в кубрик влетает ротный командир. Стал между коек и говорит: — Весь первый взвод назначается в Кронштадтскую водолазную школу. Слушай перекличку. Алдошин! — Есть! — Арефьев! — Есть! — Барканов! — Есть! — Бесфамильный! — Есть! — Долгий! — Есть!
— Донышкин! — Есть! — Золотовский! — Есть! — крикнул я. БУДУЩИЕ ВОДОЛАЗЫ Вечером к нам пришли первовзводники из других рот. Тоже назначены в водолазы. Ребята ничего себе, семипудовым кулем как мячиком перебрасываются, винтовку хоть во сне разберут. Много чего знают, а про водолазное дело ничего не знают. Вот и пошли у нас с ними разговоры. — А дышать-то чем? — Воздухом. — Да откуда же в воде воздух? — А через кишку... — Врешь, на дно с собой чемодан воздуха берут. Откроют крышку и дышат. — Ну, это ты скажи своей бабушке. Она поверит. Уж наверно есть машина, которая воздух в кишку для водолаза гонит. — Ясно, есть такая! — А сколько водолаз под водой пробыть может? — Это как кто. Ежели хороший ныряльщик, так и три минуты пробудет. — А у нас в Бадайке, когда ищешь на дне ракушки, черный сом тебя так и щекочет, ноги босые обнюхивает. — Ну, сома можно задобрить, — сом жареную картошку очень любит. — И акулу тоже задобришь? — Акулу — ножиком! — А ежели тебя восьминог всеми восемью ногами загребет? Так болтали мы долго. С тем и заснули. Мне сон снился: Выстроили нас в две шеренги на дне. А впереди площадь, ну в точности площадь Глинки, даже памятник стоит. И рыбешки кругом как воробьи порхают, водоросли клюют... Вдруг ротный ко мне: — В караул! — Есть! — Шаг вперед! Арш! Шагнул я и стал с винтовкой на пост. Песок, ракушки, водоросли, камни. Кругом меня ленивые сазаны гуляют — винтовку мою как собачата нюхают... Стою и думаю: что тут на дне охранять и от кого? Только подумал, а на меня кто-то прет. По зубам вижу — акула. — Стой! Стрелять буду! Щелк затвором. Не сворачивает акула, глаза на меня выпучила, пасть распялила. Вскинул я винтовку — чирк курком, а выстрела нет. Чирк опять — не стреляет. Выпустил я винтовку из рук, закричал «а-а-а». Сам проснулся и других разбудил. Уже рассвет. У окна дневальный спрашивает: — С чего это он орет?
В КРОНШТАДТ Днем роздали нам ленточки с золотой надписью: Р. - К . К . Б а л т и й с к и й ф л о т Натянули мы ленточки на бескозырки, прицепили медного «морского краба». У военных моряков на фуражке в то время такой значок был — эмблема: колосья венком, в середине венка якорек, а над якорьком звездочка. Это и есть «морской краб», или «капуста». Выстроились мы около казармы на двoре. Второй и третий взвод тоже вывели. Это они нас провожают. — У-р-а! — У-рра! Простились мы с ними и с крюковскими казармами. Опять привели нас на вокзал— только уже на другой, Балтийский. Он потише и поменьше Октябрьского, Вечером прибыли в Рамбов. Так называют моряки Ораниенбаум. Сняли мешки с поезда, погрузили на подводы и двинулись в Кронштадт по льду Финского залива. Впереди подводы с брезентовыми мешками скрипят. Сзади мы шагаем. Ветер треплет наши новые ленточки бескозырок с золотой надписью: «Р.-К К. Балтийский флот». Ветер обдает нас порошей, сыплет нам в глаза и в рот колючую холодную крупу. Впереди — кронштадтские огни. ВОДОЛАЗНАЯ ШКОЛА Кронштадт — город на острове Котлин. Зимой Кронштадт окружен серыми фортами и льдом, а летом фортами и водой. Вошли мы в улицу. Смотрим — кругом всё сплошь военморы — «Р.-К. К. Балтийский флот». На одну кепку или платочек—пять-шесть бескозырок приходится. С нами шагает старый моряк, он шутит: «Кинь здесь,— говорит, — палкой в собаку — попадешь в моряка». Куда ни повернись — каменные казармы. На каменных подставках бронзовые адмиралы стоят. Длинной ровной чертой тянется замерзший канал в гранитных стенках. Над каналом заиндевевший парк. Прошли мы через парк, перешли мостик над каналом и остановились у дверей невысокого дома. Над входом крупные буквы: КРОНШТАДТСКАЯ ВОДОЛАЗНАЯ ШКОЛА Р.-К. К. БАЛТФЛОТА А над вывеской медный шар с четырьмя круглыми стеклами. Внутри лампочка во все четыре стекла светит. Я сразу узнал, что это за шар. — Голова водолазья, — говорю. Опенкин задрал голову. А Барканов как хлопнет его по спине. — Вот, Опенка, какую голову носить будешь! Вместо мозгов — лампочка! С мешками ввалились мы в коридор.
Мы остановились у дверей невысокого дома И сразу пахнуло на нас резиной, смолой, пенькой, металлом. Ни тебе парт, ни досок с мелом, ни прочего, что в других школах бывает. У стен аппараты с чугунными колесами, на полу медные водолазные головы, грузные свинцовые плитки вроде сердец, толстокожие ботинки со свинцовыми подметками, будто с адмиральского памятника, бухты смоленых веревок, стальных тросов, круглые резиновые кишки. На стенах зеленые костюмы с ногами и руками, только без голов. Чертежи кораблей и машин. Донышкин приподнял один ботинок и поскорей назад поставил: — Ничего башмачки! Не разбежишься в этаких. Затопали мы по лестнице; вошли в широкую комнату с железными кроватями. Каждый сразу выбрал себе кровать и столик со шкафиком. Только здесь кровать зовут не кроватью, а койкой.
Все называется здесь как на корабле: комната — кубрик, лестница — трап, шкафик — рундучок, пол — палуба, порог — комингс, кухня — камбуз. Рядом с кубриком Ленинский уголок. Через открытую дверь длинный стол виден с газетами и журналами, а над столом стенгазета — «Водолазный колокол». ВОДОЛАЗНЫЙ НАЧАЛЬНИК А на другой день с утра выстроили нас в проходе между койками и окнами. В кубрик вошел не спеша начальник школы, сухой, бритый, в форме морского командира. Водолазы между собой звали его «Друзья мои». — Здравствуйте, друзья мои! — сказал он громко. Теперь бы командир в строю, пожалуй, так с краснофлотцами не поздоровался. Он сказал бы просто: «Здравствуйте, товарищи». А в те времена во флоте порядку меньше было, и здоровались, как хотели. Мы все: «Здрасссс...» — Ого, хорошие глотки, — говорит начальник и улыбается. Потом вдруг взглянул серьезно и начал речь. — Вы призваны в водолазную школу, чтобы пройти здесь теорию и практику. Нашему флоту нужны сильные, здоровые, смелые водолазы-большевики. «Водолазная служба — опасная и трудная. Однако, когда вы одолеете водолазную учебу, вы полюбите подводный труд и не променяете его ни на какой другой, полегче и поспокойнее. «Всегда помните, что капиталисты всех стран только и ждут случая, чтобы задавить нашу молодую социалистическую республику. «Упорство, смелость и хладнокровие на морских глубинах, в незнакомом трюме затонувшего корабля, на постройке гидротехнических сооружений, в подъеме заряженной морской торпеды — вот ваш боевой ответ всему капиталистическому миру, который скалит на нас зубы. «Но, чтобы стать хорошими водолазами Красного флота, нужно ясно знать до последнего винтика водолазное снаряжение и все подводные работы от морского узла до судоподъема. Внимательней учитесь, товарищи. Начальник взял под козырек и вышел из кубрика. ВОДОЛАЗНОЕ СУДНО «АФРИКА» С этого дня начали мы учиться подводному делу. Учителя у нас по большей части были старые водолазы, наизусть знавшие моря и океаны, озера и реки. Та школа, которую они прошли в царской казарме и в боях, была потяжелее нашей. Кораблеустройству и судоподъему учил нас, например, старый водолаз Рымков. Лет двадцать провел Рымков на морском дне. Был он для нас живой книгой морских историй. Помнил Рымков, как в Желтом море погибал «Варяг». А когда в бою крейсер «Аврора» получил в борт пробоину и в матросские кубрики хлынула горько-соленая вода, послали нашего Рымкова спасать корабль. Волны швыряли водолаза и стукали медной головой о борт, до смерти тошнило его от бросков, от душного запаха резины, пока он добирался до пробоины. Пробоина оказалась большая, ее рваные края торчали зазубринами. Вода кипела и перла в черную дыру, будто хотела затащить вместе с собой водолаза, Рымков ухватился покрепче за оттяжку, спущенную с борта, и дал сигнал: «подавайте пластырь». Спустили к нему с палубы огромное квадратное брезентовое полотнище. Залепил Рымков
пробоину пластырем, обтянул цепями, остановил течь. Крейсер выровнялся и, поплескивая водой в междудонных отсеках, пришел с командой в порт. Пока мы учились в Кронштадтской школе, Рымков рассказал нам много таких историй. Однажды после занятий пошли мы с ним в военную гавань. Есть там место, где у берега лежат старые миноносцы и мониторы, отслужившие свой срок дряхлые крейсера, разбитые буксиры, катера, минзаги, облупившиеся царские яхты. Растопырили ребра мертвые тральщики со сломанными мачтами, смятыми трубами и позеленевшими медными кнехтами, которые блестели когда-то как золотые. Это место напоминало развороченное кладбище. Оно и на самом деле зовется «корабельным кладбищем». Рымков знал все эти корабли — помнил, где и когда они строились, кто на них плавал. На борту одного корабля мы прочитали медную надпись: «АФРИКА». — Что за «Африка»?—спрашиваем мы у Рымкова. — «Африка» — водолазный корабль-школа. Всякий старый водолаз знает «Африку». Я тоже учился на ней, — сказал Рымков и отколупнул ногтем потрескавшуюся краску с борта. Мы так и уставились на эту пловучую школу. Рымков начал рассказывать. На «Африке», кроме кочегара и машиниста, все были водолазы: и матросы — водолазы, и командиры — водолазы. Служил тогда с нами водолазный офицер Стручков. Был он под водой трус, а на борту — дракон: прижимал рядовых водолазов. И не было нам от него, Стручкова, никакого спасения ни на борту ни под водой: водолазному офицеру полагалось проходить всю подводную практику наравне с нами. Велят нам, скажем, учебную мину найти и завязать. Спустится с нами и Стручков со своего офицерского баркаса. Найти — ничего не найдет, а только собьется в сторону и спутает шланги всех водолазов своим шлангом. Начнут водолазов поднимать, и повиснем мы все под баркасом на запутавшихся шлангах, как на ветке виноград: шлем под подошвами, водолаз под водолазом. Стручков злится, потеет, хочется ему поскорей наверх выбраться, и начинает он молотить ботинками нижнего водолаза. А нижнему деться некуда — терпит. Наконец поднимут на баркас Стручкова, отвернут ему иллюминатор, а, Стручков как заорет на сигнального: чего, мол, разиня, смотрел — не на тот баркас офицера вытянул! Сигнальный только в струнку вытягивается: виноват, ваше благородие. Рассказывали у нас, будто Стручков даже рапорт начальству подавал: нельзя ли, дескать, какое-нибудь отличие для господ офицеров придумать, чтобы и на грунте им нижние чины честь отдавали. Да только ничего у него из этого рапорта не вышло, оставили без внимания. А я интересовался в ту пору корабельным делом. Сидел раз под полубаком, вот тут, — Рымков показал на место у кнехтов, — сидел и читал толстую книгу — «Кораблеустройство» Черкасова и Гельмерсена. И так зачитался я, что и не заметил, как подкатился Стручков и — рраз у меня книгу из рук. — Ты что, в саду на скамеечке посиживаешь, что ли? — говорит. — Марш на камбуз картошку чистить! Я точно горькую пилюлю проглотил — стою. — М-м-м-марш! Пошел я на камбуз — гнилую картошку чистить. Хлебали мы в те дни, когда дежурил
Стручков, всякую бурду. Матросскими харчами он не интересовался, наводил экономию для своего офицерского камбуза. Ну вот, накормили нас как-то в стручковский день такой дрянью, что меня стало карежить, а как раз моя очередь в воду спускаться. Прежде чем к врачу идти, полагалось у нас доложить дежурному офицеру. Подошел я к Стручкову. Корчит меня, будто ножом режет, а я стою, руки по швам. — Господин... дежурный офицер... во... до... лазный ученик Рымков... просит... Стручков прищурился, да как закричит: — С кем говоришь, сукин сын?! Я только глаза вытаращил. А он бесится, ногами топает. — Честь!.. Честь!.. Вспомнил я тут, что под козырек, не взял, да уж поздно было. Размахнулся Стручков и — бац меня в зубы. Помутилось у меня в голове — закачались перед глазами штурманская рубка,, мачты, труба. Я — бряк на палубу. Стащили меня в лазарет, а оттуда прямо на гауптвахту препроводили. Вот какой он был, лейтенант Стручков. Водолазы давно его отблагодарить хотели. Старички, что перед нами в запас ушли, даже специальный наказ нам на этот счет оставили: проучите, дескать, его где-нибудь под водой. Ну, конечно, под водой, а не на борту. А то тронь офицера — сразу военный суд и расстрел. Вот мы и устроили заговор — вечером перед пятницей. А пятница была у нас день спусков без телефона. Спустилось нас человек десять с пяти ботов. А саженях в двадцати от нас офицеры спускаются со своего офицерского баркаса. Разбрелись мы по дну. Сначала держались все десять вместе, а потом, чтобы не путать сигналы да шланги и чтобы унтера с ботов ничего не заметили, разбились на две кучки. Минаев с пятью водолазами влево, а я с Бурундуковым и еще с двумя парнями вправо. В воде не разберешь, где офицер, а где рядовой водолаз — скафандр у всех одинаковый. К шлему кокарды не прицепишь, к водолазной рубахе погон не пришьешь. Вот мы, рядовые, и сговорились подымать при встрече руку, чтобы своего от офицера отличить. Шагаем... Вдруг, глядим — впереди водолаз. Мы остановились. Бурундуков шагнул к нему навстречу и поднял руку. Встречный водолаз руки не поднимает. Значит, офицер. Уж не Стручков ли? Заглянул Бурундуков офицеру в иллюминатор и враз отвернулся, чтобы тот его узнать не успел. А потом прислонил свой шлем к моему и кричит: — Не Стручков это, а мичман Чумиченко. Шагай дальше! Двинулись мы дальше. Идем, идем — нет никого. Одни окуньки шныряют. А офицеров не видать. Скоро шланги и сигналы кончатся. Что за чертовщина? Куда они делись? Не вышли ли уже наверх? Забеспокоился я и вдруг чуть не столкнулся с водолазом шлем в шлем. Не успел я даже в стекло ему заглянуть, как он шарахнулся и зашагал в сторону. Ковыляет по грунту неровно — не идет, не плывет, не пляшет. Сразу видать— водолаз неважный. Уж не Стручков ли? Догнал я его и поднял руку. Он стал, а руки не поднимает, только золотником бурлит. Ясно, офицер. Подошел я к нему и посмотрел в боковое стекло его шлема. Стручков! Только он свой иллюминатор ко мне повернул, чтоб меня разглядеть, как я раскачал ногу и грох его свинцовым ботинком в зад. Он так и подскочил на метр от грунта, как мяч.
Выхожу я из воды на трап, а сам на офицерский баркас посматриваю... Вижу — за сигнальную веревку хватается. Вырвал тут Бурундуков у него веревку и сигнал на него наверх подал: «Все, дескать, благополучно, чувствую себя на грунте вполне хорошо». А тут уж другие наши ребята подскочили. Надвинулись на Стручкова, шлемами об его шлем стукают. Кричи и вой, Стручков, сколько влезет, наверху тебя не услышат! Пятница сегодня, бестелефонный день. Обступили водолазы Стручкова со всех сторон. Заметался он в воде, а хода ему нет: он вправо, а я его влево; он влево, а я его вправо; он вверх, а я его вниз. И так его все время поворачиваю, что он меня разглядеть не успевает. До тех пор сапогами его бил, пока рубаха на нем от воздуха не раздулась. Это он с перепугу на золотник нажимать забыл.
Надулась у Стручкова рубаха воздухом. А бить по наполненному костюму все равно что о резиновую подушку. Сапоги только отскакивают. Твое счастье, Стручков! Бросили мы его — и каждый к своему боту заторопился. Выхожу я из воды на трап, а сам на офицерский баркас посматриваю — подымают ли. Нет, еще не подымают. Стали меня раздевать. Свинтили иллюминатор. Слышу— у офицеров шум, крик. А когда с меня шлем сняли, я обернулся и вижу: на баркасе Стручков как чурка валяется, а перед ним на коленях водолазный врач стоит. Тут же рядом офицеры в кружок собрались, руками размахивают, — видно, совещаются, стоит ли поднимать дело, или не стоит. Без последствий оставить неловко, — все ж таки офицера вздули. А кто вздул — не узнаешь. на дне — не на верхней палубе. С тех пор нашего лейтенанта Стручкова точно подменили,—тихонький по «Африке» гуляет. Забегает на камбуз, справляется: — Что готовите нынче водолазикам? Приготовьте им чего-нибудь повкуснее. Надолго ли Стручков утихомирился, я, впрочем, сказать не могу. Может, когда синяки с него сошли, он опять драконом обернулся. Кто его знает? После того случая нас всех десятерых на разные корабли списали. Меня на «Днестр» в Черноморский. Так я и не видел больше Стручкова до самого прошлого года. А в прошлом году встретился я с ним. И подумайте — где? Не то что под водой, но и не на суше. В бане. Вижу, ковыляет мимо меня старичок с шайкой. Смотрю я на него и думаю: что-то походка знакомая. Как у нас, водолазов, говорят: не идет, не плывет, не пляшет. Батюшки, да это Стручков! Какое у него теперь социальное положение — не угадаешь. В бане, как под водой, — костюмы у всех одинаковые. Подошел я к нему и спрашиваю: — Вы — говорю, — Стручков? — Стручков, — говорит. — На «Африке» служили? — Мало ли где служил, — отвечает. — Всего не припомнишь. — А меня, Рымкова, помните? — Не помню. — Водолазного ученика Рымкова, которому вы морду набили, не помните? — Не помню... Тут меня зло взяло. Нагнулся я к нему и спрашиваю: — А как водолазы вас на грунте сапогами лупили, тоже не помните? — Это помню, — говорит. НА «ИЛЬЕ МУРОМЦЕ» А такелажному делу и сигналам учил нас водолаз Ющенко. На первом же уроке он сказал нам: — Ребята, мало быть комсомольцами на суше, надо быть комсомольцами и под водой. Удивились мы: как же это? Даже самый ленивый в классе, Опенкин Никита, похлопал глазами и говорит: — Зачем под водой? Рыбу, что ли, политграмоте учить?
Ющенко засмеялся. — А вот послушай, товарищ Опенкин. И начал рассказывать. Было это в гражданскую войну. Стояло наше водолазное учебное судно «Илья Муромец» у города Вольска на Волге. Наступали тогда белогвардейцы на красную флотилию. Окружили беляки небольшой матросский отряд со всех сторон. Надо прорваться морякам к своим сквозь белых. А как? Нет у матросов патронов, нет снарядов. Шел было на помощь отряду большевистский пароход с боеприпасами. Немного не дошел, — догнал его белогвардейский снаряд и пустил на дно со всем грузом. Вот мы, водолазы, и двинулись на «Илье Муромце» к месту, где наши боеприпасы на дне лежали. Было нас человек тридцать. Спустили одного водолаза. И вслед ему ящик на стальной веревке спустили— снаряды грузить. Водолаз залез в трюм затонувшего парохода, а там гранаты, винтовки — как были сложены, так и лежат не тронутые. Воровать на дне некому, а рыба этим не интересуется. Ящики с патронами в цинковых футлярах, — значит, сухи патроны, годятся в дело. Начал наш водолаз в ящик их накладывать. Наложит полный, а мы лебедкой наверх тянем. На сигнале у нас старшина Клычков стоит. Вдруг дзинь! — пуля о чугунное колесо водолазной помпы. — Берегись, заметили! — кричит Клычков. — Убирай помпу! Схватились мы за винтовки. Присели к борту и давай отстреливаться. А другие помпу воздушную волокут— от пуль за машинный кожух прятать—и тут же, на ходу, воздух накачивают, чтобы не задохнулся пока что водолаз под водой. Стоит водолазный старшина Клычков на сигнале — весь на виду у белых. Пули чок, чок в борт, плюх, плюх в воду, а он всё стоит, с водолазом связь держит. И вдруг повалился без крика. Переступил я через него, выхватил сигнальную веревку и стал на его место. Сигнал держу, а сам из винтовки стреляю. Щелкают белогвардейские пулеметы без умолку. Над пароходом сплошной свист свинца стоит. Уже трое на борту полегли. Еще один... еще один... Последним Курт свалился, самый молодой на «Муромце», — ему и девятнадцати не было. А водолаз со дна сигналит: «Поднимай, не могу больше». Подняли его, раздели. А он как увидел своего друга Курта убитым, вырвал из мертвых рук винтовку— и к борту. Видят белые, что водолазы не сдаются, продолжают работу, — еще пулеметов прибавили. А мы другого водолаза в воду одеваем, Кедрова. Только скрылась его голова, вдруг на воде кровь. Дернули мы за сигнал — не отвечает Кедров. Подняли его на палубу, а он и на ногах не стоит, так и валится на сипну. Мы тормошим его, а в костюме как в бочке вода плещется, с кровью смешанная. Продырявила его в воде пуля. Пришел и мне черед в воду лезть. Одели меня в запасный костюм и спустили. Голова моя медная от пуль звенела, пока я до дна шел. Добрался до затонувшего парохода. Начал работать. Накладываю в ящик снаряды, патроны и гранаты. Тишина здесь — выстрелов не слышно, а как подумаю, что последних наших ребят наверху перебьют, — электрический делаюсь. Никогда в жизни не приходилось мне больше так работать. Почти весь трюм разгрузил. Вдруг сигнал сверху: «Выходи». Пробкой вылетел.
Рвет волны «Илья Муромец», гудит. Сняли с меня шлем. Гляжу — а водолазов что картошки навалено. Шестеро еще отстреливаются из винтовок, А инструктор наш, — Шахом его звали, — закоптелый, в кровище, в чужой или в своей, не разобрать — из пулемета строчит. Берег белыми кишит. Острый у меня глаз — без бинокля вижу: наводят орудие. Не выпустят живыми... А на корме у нас уже горой патроны и снаряды навалены. Неужто второй раз на дно пойдут? — Хватит! — крикнул Шах. — По-о-лный вперед! — Есть. Дали мы полный ход. Рвет волны «Илья Муромец», гудит. Вот уже мыс показался. Только бы за мыс — там не достанут. И вдруг залп. Вздрогнул над нашими головами воздух.
Впереди «Муромца» столб воды так и взлетел. Промазали белые. А до мыса — еще сто саженей. Кричит в машину Шах: — Дай-ка на все! — Есть, — отвечает из кочегарки старший Безменов и полной лопатой уголь — шарк, шарк. Взревел огонь в топке. Глядит Безменов на водомерные стекла, ест глазами манометр — стрелка у красной, у последней черты дрожит. Ну, или долетим в две секунды, или взлетим со взорванными котлами к небу. Секунда, вторая... Мыс. Повернули мы. И как раз вовремя. Шлепнул снаряд за самой нашей кормой — дождем нас так и окатило. Опоздай мы на четверть минуты — и снаряд разворотил бы судно до самого спардека. Безменов сбавил ход, и «Муромец» идет к берегу. А с берега уже машут нам бескозырками. — Ну и водолазы, ну и дьяволы подводные! — кричат матросы. Затопали они по нашей палубе, схватились выгружать снаряды. Набивают патронташи, начиняют пулеметные ленты, гранаты на берег сгружают. А мы волочим с парохода наших убитых. Кладем на песок плечом к плечу. Самый крайний так в резиновом костюме и лежит. Подошли матросы и сняли бескозырки. Накрыли мы мертвых брезентом. Запели все: Вы жертвою пали в борьбе роковой...
Не докончили. Слышим — пулемет. Белые наступают. Бросились матросы в цепь. — Спасибо, водолазы!—кричат. — Есть теперь чем драться. Держись, братва! И поперли на белогвардейцев.
ВОДОЛАЗНОЕ СНАРЯЖЕНИЕ Рассказами баловали нас учителя только на экскурсиях да в свободные часы. А занятия были занятиями. Дисциплина у нас была военная, и учились мы, не теряя времени зря. Первое, за что мы взялись, это скафандр, водолазная спецодежда. Надо было научиться надевать его, носить, мыть, чистить, чинить. Кажется, чему тут учиться? Надел штаны, рукавицы, медный колпак на голову, и валяй — работай. Нет, спецодежда у нас особая — скафандр. Надо знать, как его надеть. Неумелый человек в него даже и не влезет. А если наденет его как-нибудь неправильно, то либо воды в рубаху наберет, либо вверх ногами в море летать будет. А то и совсем до дна не дойдет, вроде поплавка, Липовых водолазов дно не принимает — обратно выкидывает. Скафандр — это не только одежда, он для нас и подушка с воздухом, и броня, которая защищает нас от давления всей толщи воды в море. Скафандр — это не просто штаны, колпак и рубаха, а целая резиновая и медная комната с окнами-иллюминаторами, с телефоном, с вентиляцией, с маленькими краниками, чтобы пить воду, когда работаешь в реке.
Принесли к нам в класс чучело водолаза во всем скафандре. Стали мы скафандр разбирать. Это шлем, это манишка, это рубаха, галоши, шланг, сигнал, грузà. Каждую часть надо изучить отдельно. Не только рассмотреть и примерить, а понять досконально. А для того, чтобы понять, нужно много лекций прослушать и все на практике проверить. Без этого ничего в водолазном деле не разберешь. Начали мы сверху — со шлема. —МЕДНАЯ ГОЛОВА Шлем делается без единого шва — выковывается из болванки красной меди. В шлеме четыре круглых окошечка, чтобы водолазу смотреть вперед, в обе стороны и вверх. Называются окошечки, как на судне, иллюминаторами. Стекла в них толстые— не раздавишь. А верхний иллюминатор, к тому же, защищен решеткой. Его легче всего разбить в работе. Стекла должны быть прозрачные, не туманные. Водолазу нужно в воде хорошо видеть. Протирай стекла табаком — они будут чистые как слезинки. ШЛЕМ
ВОЗДУШНЫЙ РОЖОК
Сзади к шлему припаян медный рожок, а к рожку привинчивается кишка, по-нашему — воздушный шланг. В рожке есть сторож — предохранительный клапан. Он пропускает из шланга в шлем воздух, а обратно не выпускает. Рожок должен быть крепко припаян. Если он отломится,— это все равно, что водолазу горло перерезать. ГОЛОВНОЙ ЗОЛОТНИК
И еще есть в шлеме сбоку маленький клапан — он называется золотник. Мал золотник, да дорог! Служит он для того, чтобы лишний воздух выпускать. Открывается изнутри. Как же водолазу этот клапан открыть? Руку к себе в шлем просунуть, что ли? Нет, шлем крепко привинчен — не просунешь. Как же быть?. А просто. У золотника на конце бронзовая пуговка. На эту пуговку водолаз нажимает головой. Как нажмет, клапан открывается и «травит» лишний воздух. Воздух через золотник так и скачет вверх пузырьками. А не будь золотника, некуда было бы лишнему воздуху выйти. Раздуло бы водолаза как бочку и выбросило бы пробкой наверх. А может случиться еще хуже: скопится воздух, разорвет водолазную рубаху — и конец водолазу. Захлебнется. С воздухом не шути. Он, когда ему тесно, сердитый бывает. МАНИШКА
На плечи водолазу надевается медная манишка вроде седла. В ней широкое отверстие, чтобы продеть голову. Манишка с болтами. На эти болты и навинчивается шлем — медная голова.
ВОДОЛАЗНАЯ РУБАХА
Водолазные рубахи делаются по особому фасону. На таких рубахах пи одной пуговицы не бывает. Рубахи зеленые, из особой материн — тифтика. Тифтик— прорезиненная парусина. Когда рубаха сохнет на вешалке, она ежится и шуршит, как живая. Рубахи бывают побольше и поменьше. Самая малая — рост № 3, а рост № 0 — самая большая. Вот, у водолаза Махова с «Комсомольца» нулевой номер, — так он, когда по кубрикам идет, головой бимсы задевает. А я немного поменьше Махова — у меня первый номер. Зимой водолаз работает в рубахе с рукавицами. А летом в рубахе с резиновыми манжетами. Кисти рук летом остаются голые — шевели пальцами в воде сколько хочешь. Самую крошечную гаечку можешь ощупать. ПРОВЕРКА РУБАХИ
Крепка ли рубаха? не пропускает ли воду? Чтобы узнать это — сделай ей испытание. Как же ее испытывают? Кладут рубаху на палубу, закрывают ворот наглухо и накачивают в нее через шланг многомного воздуха. Рубаха надувается как пузырь,—вот-вот лопнет. Когда больше воздуха в нее уж не вогнать, ей дают несколько минут полежать и смотрят: если рубаха не лопнула, воздух из нее не сопит наружу, — значит, годится. АВТОМАТИЧЕСКИЕ КЛАПАНА
Для работ на больших глубинах водолазы надевают рубахи с автоматическими клапанами. Один клапан на груди, другой на спине. Они, как и золотник, помогают водолазу дышать — выпускать из рубахи лишний воздух. На эти клапана нажимать но нужно — они сами работают: воздух, который выдыхает водолаз, давит на них, и они гонят его наружу. ПРОВЕРКА КЛАПАНОВ
Спустился, скажем, водолаз в воду, а клапана-то и не «травят» воздуха. Почему не травят? А потому, что их перед спуском не проверили. А ну-ка, посмотрим сейчас, отчего они не работают. Отвинтили от рубахи клапана, разобрали, вынули решетку, через которую воздух входит, Э, да тут воздуху и пройти негде: все дырочки волосами шерстяного белья и песком забило. Прочистили решетку. Ну, теперь опять спустим водолаза. Спустили, а водолаз вылезает и говорит: — Клапана воздуха не травят, а воду пропускают. Снова разобрали клапана. Вынули решетку. На решетке должен лежать упругий резиновый кружок— он воздух наружу пропускает, а воде в рубаху ходу не дает. Этот самый кружок мы проверить и позабыли. Оставили старый, слабенький. Вырезаем новый кружок, накладываем на решетку. Оттягиваем его и отпускаем, — кружок щелк, щелк по решетке. Упругий как гуттаперчевый мячик. Вот теперь будут клапана исправны.
КЛАПАНА И ШАШКИ
Преподаватель по скафандру говорил нам: — Главное, смотрите, чтобы клапана и золотник были у вас в полном порядке. Тогда хоть в шахматы на грунте играйте. Мы смеялись. Кому это в шахматы на морском дне играть вздумается? А года через три вспомнил я эти слова. Мы тогда постель для волнолома стлали. Сверху нам говорят: — Шаланда ушла за камнем! Мы отвечаем: — Есть! Чуркин, товарищ мой, придвинул свой шлем к моему и кричит: — Пока нам камень привезут, давай в шашки сразимся! Чуркин у нас — известный чемпион по шашкам и шахматам. Он без клетчатой доски жить не может. Только одно дело в клубе играть, другое — на дне. Откуда здесь шашки достанешь? Сверху, что ли сигналом затребовать? А Чуркин берет меня за руку и ведет к плоской каменной плите. Гляжу: вся плита в крупных клетках. Это Чуркин гвоздем нацарапал. Он на этом месте еще до меня работал. Наклонился Чуркин и выгреб из-под плиты кучку камешков: двенадцать белых, двенадцать пестрых. — Вот — говорит, — мои подводные шашки. Уселись мы возле плиты, расставили камешки. Вода на дне, а особенно в порту, тихая. Шашки у нас лежат как на столе и не шевелятся. Начинаем играть. Я пеструю двигаю, а Чуркин белую гонит. Сильный игрок Чуркин. Думаю я, думаю над каждым ходом, — даже шлем у меня трещит. Про золотник и позабыл, перестал на него головой нажимать, — хорошо, что рубаха была на мне с автоматическими клапанами, как наклонишься к шашкам пониже, клапана так и забурлят. Тут только и вспомнишь, что на грунте находишься. А не будь клапанов, — расперло бы меня воздухом и выбросило наверх. Ищи, Чуркин, своего партнера! В такой азарт вошли мы оба, что только второй сигнал заметили. — Шаланда пришла, — сигналят сверху. — Ну, ладно, — говорит Чуркин,— поиграли, и работать давай. Все равно тебе сейчас каюк. Наверху отыграешься. ШЕРСТЯНОЕ БЕЛЬЕ
Прежде чем надеть резиновый костюм, водолаз натягивает на себя зимой и летом шерстяное теплое белье. Ведь на большой глубине ни зимы, ни лета не бывает— там всегда холодно. А шерстяное белье нужно водолазу не только для тепла. Белье для него — вроде подкладки под медной прозодеждой. Теплая фуфайка—под манишкой и рубахой, а под шлемом — красная вязаная шапочка — феска.
ВОДОЛАЗНЫЕ ГРУЗÀ
На грудь и спину водолазу вешают свинцовые плитки кило в сорок весом. Для чего? А для того, чтобы ему легче было тонуть. Без грузов водолаз и до дна не дойдет. Вытолкнет его вода как поплавок.
ПОДХВОСТНИК
А чтобы грузà не болтались зря на груди и спине, их связывают на плечах и внизу, между ног. Веревки, которыми грузà связаны на плечах, называются брасы. Плетеная бечевка, которая, связывает грузà внизу, называется подхвостником. А как вы думаете, может спуститься водолаз без подхвостника? Заранее говорю: не спустится. Если спустится, то выскочит из воды очень быстро, — ему грузà так спину и грудь набьют, что он и работать не сможет. Без подхвостника, грузà от малейшего движения прыгают как живые, а ведь в каждом из них кило по двадцати. ВОДОЛАЗНЫЕ БОТИНКИ
Водолазные ботинки называют у нас еще и галошами. Ботинки эти смазывают салом, чтобы кожа не портилась. Она хоть и толстая, как мой палец, а от воды карежится. Ботинки у нас не на шнурках и не на пуговицах, — они затягиваются ремнями как чемоданы. Весом каждый ботинок— килограммов в десять. Носки у них медные, подошвы — свинцовые. Ввек не износишь. СИГНАЛЬНАЯ ВЕРЕВКА
Сигнальная веревка зовется у нас просто — сигнал. Вацько скручивает ее в круглую бухту и напевает: Эх, водолазам Опасно живется, Вместо с сигналом И жизнь оборвется. Травой повитый, Всеми забытый, Будешь лежать На дне морском.
Надевается сигнальная веревка вокруг пояса петлей. Она держит водолаза. Если во время спуска или подъема веревка выскользнет у старшины из рук или оборвется, плохо будет водолазу. Водолаза надо опускать на грунт осторожно. В особенности, если он спускается впервые или на большую глубину. Чем глубже погружается водолаз, тем давление сильнее. Если водолаз сразу пойдет на дно, его барабанные перепонки не выдержат напора и лопнут. А поднимать с глубины надо всегда с остановками даже привычного водолаза. Иначе от перемены давления с большого на слабое разорвутся
кровеносные сосуды у водолаза, и поднимут его товарищи мертвым. Вот почему сигнальная веревка должна быть смоленая, крепкая. На малой глубине водолазы работают без телефона, и веревка эта — сама телефон. По ней переговариваются— не голосом, конечно, а подергиванием, сигналами. Потому она и называется сигнальной. Таблицу сигналов знает каждый водолаз наизусть. ШЛАНГ
Длинная резиновая кишка привинчивается к рожку на шлеме. Это — воздушный шланг. Через шланг водолаз дышит. Шланг сделан не из одной резины. Если бы он был только резиновый, его бы и щука перекусила. Конечно, щука кусать его не станет — щука резины не любит. А вот сам водолаз может в темной воде наступить на мягкую резину своими пудовыми ботинками и закрыть воздуху путь. Тут водолазу и крышка. Потому-то шланг и сделан из нескольких слоев. Сверху резина, под резиной парусина, под парусиной— спиральная стальная проволока, под проволокой еще слой резины, опять парусина, и в самом нутре — еще слой толстой резины. Вот как накручено. ПРОВЕРКА ШЛАНГА
Как узнать — крепкий ли шланг, годится ли для водолазной работы или нет? Для этого самый сильный на баркасе водолаз берет шланг в руки и ломает его изо всех сил. Если не сломает, значит, шланг крепкий, надежный. Еще испытывают его на растяжение. Шланг подвешивают и привязывают к концу его балясину около двухсот килограммов весом, чуточку потяжелее водолаза в костюме. Если шланг выдержит, — значит, годен. В старом шланге накапливается сера, которая выделяется из резины, пыль и грязь. Чтобы водолаз дышал чистым воздухом, шланг промывают. Делают это так: в шланг наливают разбавленного спирту и помпой накачивают в него воздух. Воздух прогоняет спирт по всему шлангу. ВОЗДУШНАЯ ПОМПА
От водолазного шлема шланг тянется к ящику с чугунными колесами — маховиками. Что в этом ящике? Машина — воздушная помпа. Она всегда стоит на палубе бота или баркаса. Когда водолаз лезет в воду, рабочие берутся за ручки маховиков. Маховики вращаются, стальные поршни бегают в цилиндрах вверх и вниз, сосут воздух и гонят его по шлангу к водолазу на дно. Летом, когда стоит жара, цилиндры обкладывают льдом, и водолаз дышит прохладным воздухом. А зимою цилиндры согревают кипятком, чтобы водолаз не застудил горла. От исправной работы помпы зависит жизнь водолаза. Помпу берегут, чистят, проверяют. У нее есть точный контролер — манометр. Чем глубже опускается водолаз, тем больше воздуха ему надо. Воздух нужен не только для дыхания. Водолазу нужна плотная воздушная броня, чтобы защищать его от давления тысяч тонн воды. Гонит помпа все больше и больше воздуха, а на манометре стрелка так и бежит по циферблату. Она похожа на стрелку часов, только отсчитывает не секунды, а метры глубины.
Откуда же знает манометр, на какой глубине водолаз? А вот откуда. Манометр соединен трубкой с воздушным ходом помпы. Тот же воздух, что идет к водолазу, движет и стрелку манометра. Больше идет воздуха, — значит, на большей глубине водолаз. А бывает, что помпа «сачкует» — плохо работает. Ее качают изо всех сил, а водолаз все дергает да дергает сигнал: «Качай сильней! Качай сильной!» В чем тут дело? Смотрят на манометр, а стрелка назад идет. То было пятнадцать саженей, а теперь десять, пять, три... Вира водолаза наверх! Помпа не в порядке. Пропадет водолаз, если его вовремя не подымут. Манометр знает, как чувствует себя водолаз на дне. Следи внимательно за стрелкой — не обманет тебя зоркий часовой. А если уж и он станет ошибаться — хоть это и редко бывает, — его работу тоже можно проверить. Для этого есть самый точный манометр — контрольный.
КОМПРЕССОР
Что бы от вас осталось, если бы на вас навалилась одна тонна—тысяча килограммов? Блин. А на водолаза давит не одна, а миллионы тонн. Может ли помпа дать водолазу столько воздуха, чтобы защитить его от напора воды? Может, но только до глубины в двадцать саженей. Глубже двадцати помогает вторая помпа. А если водолаза опустить на тридцать саженей? Третью, четвертую помпу в ход пустить, что ли? А шланг-то выдержит ли, не лопнет? Зачем пробовать, зачем ставить много помп, которые и на баркасе-то не уместятся, когда есть компрессор? Он один работает за несколько помп, а места занимает не больше, чем одна помпа. Компрессор — это моторный насос. Он нагоняет воздух в глухие чугунные посудины — баллоны. В каждую килограммов до двадцати воздуха, и больше. Вы думаете, воздух ничего не весит? Как бы не так! Его можно столько нагнать в специальные, наглухо закрывающиеся баллоны, что и обеими руками не подымешь. Из баллонов и подают водолазу воздух на большую глубину. Стоит только повернуть на баллоне краник, и струя воздуха помчится по шлангу.
ПОДВОДНЫЙ ТЕЛЕФОН
Есть у водолаза телефон. По этому телефону старшина говорит со дном. — Гусев, — говорит он в трубку, — заложи снаряд у второго комингса. — Есть, — отвечает водолаз с морского дна. А как же водолаз разговаривает? Телефонную трубку к шлему не приставишь, а если и приставишь, так все равно ничего не услышишь — ушей у медной головы нет. Но водолазу никаких трубок и не надо. У него телефонный провод идет прямо ко рту и ушам внутрь медной головы. Если заглянете в шлем, то увидите два черных эбонитовых кружка. Через один кружок водолаз слушает, а через другой говорит сам.
ПОДВОДНЫЙ ФОНАРЬ
У водолаза под водой не только телефон есть, но и электрическое освещение. На баркасе — ящик. В ящике аккумуляторы и электрический шнур с фонарем. Этот фонарь водолаз берет с собой на дно. А есть еще и другой фонарь,—тот тяжелый, глубоководный. Весит он больше двух пудов. Стекла у него толстые, чтобы не раздавило их на глубине. Опускают глубоководный фонарь с баркаса на толстом электрическом кабеле сразу для нескольких водолазов, и светит он так ярко, что на дне хоть иголки собирай.
ВОДОЛАЗНАЯ МЕДИЦИНА Гигиене водолазного дела учил нас доктор Сози. Доктор был доктором и водолазом. Был он похож на монгола. Глаза у него были в щелочку и будто закрыты. Точно он дремлет. И шумели же в классах на его уроках. Даже дурашливую песенку сложили: Сози спит, А я томлюсь. Разбудить его боюсь...
А Сози и не думал спать. Он сквозь опущенные веки все видел. Сози был зорче нас. И когда на гигиене Опенкин, Минаев и Ситный, отложив тетрадки, запускали бумажного голубя, Сози вдруг поднимался из-за кафедры. — Опенкин! — Есть! — А для чего на баркасе кислородная подушка? Не отвечает Опенкин, мнет в руке голубя. — Минаев! — Есть! — А какие правила нужно знать при подъеме водолаза с большой глубины? Столбом стоит Минаев. Задние ряды давятся от смеха. — Ситный! — Есть! — Как проверить давление на уши водолаза? Ситный — украинец, громадина-парень. Все маленькие вещи Ситный называет скорлупками, вот его самого и прозвали за это Скорлупкой. Молчит Скорлупка, как воды в рот набрал. — Ну? — А хто ж его знае? — Ну, хорошо, вот сядете в водолазную камеру, так и узнаете, что за штука — давление на уши.
ПОСЛЕДНЕЕ ИСПЫТАНИЕ И правда, Ситный скоро узнал, что это за штука— давление на уши. Пришло весеннее время. Солнце — даровой кочегар—принялось за работу, стало без печки жарко в кубриках школы. Заблестел, как тусклое стекло под солнцем, водолазный пруд за водокачкой. Во дворе зазеленели деревья, вылез бурьян. По вечерам крепко пахло ромашкой. Рядом со школой, над каналом, кронштадтские ребятишки примостились ловить плотву. Если рыба у них не клевала, они бегали по гранитной стенке, играли в «казаков» и «разбойников», пели морские песни. Одним словом, весна—на полный. А с весной вместе — экзамены. По всем водолазным предметам мы выдержали, осталось только «испытание ушей». — Без этого испытания, — сказал нам начальник,— никого в водолазы не пропустят. Правда, доктор Сози знал наши уши, что называются, наизусть, а все-таки точная проверка нужна. По двор школы привезли огромную чугунную бочку-камеру, Сози начал в десятый раз осматривать у нас уши. У Пимченко и Ситного особенно долго смотрел, дольше, чем у всех. — Уши у вас, ребята, болели? — Да нет же, — отвечают оба, — сроду не болели. А учитель по резиновому делу Орлович, но прозвищу Каучук, уже начинает ребят в камеру сажать. — Донышкин! Вацько! — Есть! — Залезайте! Донышкин и Вацько, согнувшись, вошли внутрь камеры. Сози кричит им вслед: — Если нажмет на уши, глотайте слюну. Наглухо захлопнули тяжелую крышку камеры. Заработал воздушный насос. В кишке густо зашипел воздух— гонит его насос в камеру. Через пятнадцать минут крышку открыли. Вылезает Донышкин, а за ним Вацько, оба потные, красные. — Ну что, не лопнули перепонки? — Целы! — А больно было? Вацько вытирает со лба пот и говорит: — Как зашипел воздух, у меня в ушах так и захлопало, будто я в театре, а не в бочке. Потом что-то пискнуло, как мышь, и закололо... Прямо точно иглой это, — а нет, воздухом. — Родоман! Ситный! — вызывает Орлович. — Ага, попался Скорлупка! — говорят ребята. Влезли в бочку Ситный и Родоман. Но прошло и пяти минут — вдруг стук в чугунную стенку. — Чего тебе, Родоман? А из бочки: — Ничего! — Так это ты стучишь, Ситный? А из бочки глухо: — Отчиняй!
Выпустили Ситного, а он за уши держится. Покачал доктор головой. — Вот и не болели уши! Ушел Ситный в лазарет, а в камеру полезли Пимченко и Тюрин. Преподаватель подводного телефона и освещения Козич улыбается и на камеру нам показывает: — Ее не обманешь, — говорит, — она хоть и чугунная, а хитрая. Враз скажет, кому быть водолазом, кому нет. А в чугунную стенку уже стучат: тук, тук, тук, тук. Открыли. Вылез Пимченко и тоже за уши держится, Бледный весь. — Чортова бочка, — говорит. — Не бочка виновата, а твои уши, — говорит доктор Сози. — Придется тебе, брат, на воде, а не под водой служить. Так двое из нас и не стали водолазами — Ситный и Пимченко, — хоть все водолазные науки досконально прошли. Пимченко демобилизовали, а Ситного отправили на минный заградитель. ВОДОЛАЗНЫЙ БАК Внутри школьного дома был у нас водолазный бак — металлический, луженый, с круглыми иллюминаторами в стенках. Спуск в него был посреди просторной комнаты во втором этаже. Иллюминаторы выходили в первый этаж, где была баня, а дно упиралось в землю. Был этот бак раз в десять шире обыкновенного дворового колодца. С краев его спускались вниз до самого дна железные лестницы. А до дна было целых пять саженей. Вода в бак наливалась свежая, проточная, из водопровода в бане, и менялась по утрам. Каждая соринка, каждая царапинка на дне были видны как через увеличительное стекло. В этот бак раза два за зиму спускался наш преподаватель, который обучал нас правилам водолазного дела. Он показывал нам здесь на практике все то, что мы прошли в классе. На таких занятиях мы не сидели за партами, а стояли во втором этаже вокруг бака и слушали по телефону урок со дна. После того как у нас проверили уши, преподаватель объявил нам, что спускается в бак последний раз. — Наблюдайте и запоминайте все подробности спуска,— сказал он. — В этом маленьком светлом бассейне легко и удобно усвоить приемы нашего дела. Этот бак — водолазная азбука. Проверьте свою грамотность. Пользоваться азбукой, вам придется уже не здесь, а прямо в море, сначала на двух-трех саженях, а потом и на тридцати, под давлением миллионов тонн воды! — Рубаху! Сигнал! — скомандовал преподаватель. Мы стали его одевать. — Галоши, манишку, нож, шлем, грузà! Двое на помпу! Один на сигнал! Один на шланг! Один на манометр! Один на часы! Остальные наблюдай! Спуск! Тяжело стуча свинцовыми подошвами, наш преподаватель стал спускаться со ступеньки на ступеньку. Вот уж он погрузился с головой. Вода такая прозрачная, что он весь виден, — сверху можно разглядеть даже, на сколько волокон растрепалась веревочка от его грузов. Из медной шишки с дырочками (это — золотник) вьется над шлемом мелким виноградом отработанный воздух. Преподаватель дошел до дна и попросил по телефону инструменты. Мы спустили ему
инструменты на веревке и стали наблюдать каждое его движение на дне бака. — Ребята, а где Попов и Барканов? — спросил вдруг у нас инструктор по резиновому делу. Он вместе с нами наклонился над баком и смотрел, как ходит по дну водолаз, — Дежурят по уборке бани,— ответили мы, — Жаль, не увидят, — сказал инструктор. А на самом деле Барканов и Попов всё увидели лучше нас. Вот как оно вышло. Они терли в бане пол, окатывали горячей водой полки. Попов старательно протирал тряпкой иллюминаторы бака. Вдруг он закричал: — Барканов, гляди! Барканов бросил щетку и тоже прилип к стеклу иллюминатора. Рядом с ними — рукой подать — двигался по дну бака водолаз. Он медленно наклонялся, поднимал то один, то другой инструмент и показывал, как надо работать под водой. Попов сбегал наверх за тетрадкой и карандашом и начал срисовывать водолаза через стекло. Барканов стоял возле него и смотрел одним глазом на рисунок, а другим на водолаза. — Ишь ты,—сказал он Попову. — Мы у него под самым боком, даже портрет его нарисовали, а он нас и не замечает. — Товарищ преподаватель! — крикнул Барканов и постучал кулаком в медный обод стекла. Бак негромко загудел. Водолаз обернулся, увидел в иллюминаторе две смеющиеся физиономии с приплюснутыми носами и погрозил пальцем. Мы сверху заметили, как он поднял руку и покачал указательным пальцем, но ничего не поняли. — Кому это он? — спросили мы у инструктора. Инструктор засмеялся и сказал: — А тем, которые в бане дежурят. Они себе, видно, лучше вашего наблюдательный пункт выбрали. БОТ И БАРКАС — ПЛОВУЧИЕ ВОДОЛАЗНЫЕ ДОМА На воде у гранитного берега покачиваются два деревянных судна с высокими рубками. На палубе водолазные помпы, закрытые брезентом от солнца, дождя и снега, а у кормы лежат поднятые железные трапы. Скоро по их гулким ступенькам зашагают в воду свинцовые подошвы. В рубке бота хранится водолазный скафандр, вязаное белье, ящик с инструментами, ящик с медикаментами— водолазная аптечка — и кислородная подушка. Вдоль стен рубки тянутся лавки. На этих «банках» водолазы спят, если ночь застанет их в море. В углу у двери железная печка. Но стенкам на вешалках — водолазные резиновые рубахи. Перед рубкой — ручная лебедка. На носу свернуты бухтами стальной и пеньковый тросы. Наш выпускной взвод промаршировал по набережной и подошел к каналу. Преподаватель подводного телефона и освещения Шах сказал нам: — Вот ваш новый дом. Насиделись вы в каменной школе. Теперь у вас дом будет легонький, деревянный, пловучий. — Когда же это будет? — спрашиваем. — А завтра. Завтра мы уходим из канала в открытое морс. Пора вам обмочить скафандр. — Спуск в воду! — закричали мы. — Даешь морской грунт! С песочком!
— Стоп авралить! — строго сказал нам Шах. — Что делает водолаз перед спуском? — Приводит в порядок баркас, проверяет скафандр. — Ну, так и прибирай баркас, проверяй водолазное снаряжение. — Есть! — гаркнули мы и разошлись по ботам. Каждый выбрал себе дело. Донышкин палубу песком драит. Вацько сигнальные концы скручивает. Барканов подшипники в помпе вазелином смазывает. ПЕРВЫЙ СПУСК Приплыл наш баркас и стал посреди гавани. Первый спуск в воду. Первый в жизни. Нужно найти оборвавшийся с миноносца якорь. Глубина три сажени. Нам не но себе, но виду мы не подаем. Учитель Рымков знает это и говорит: — Помни заповедь водолаза: «Не дергайся зря». — Вацько, одеваться. Рубаху! — Есть. — Манишку, грузà! — Есть. — Водолаз, на галоши! — Есть. — Водолаз, направо на трап! — Есть. Вацько загромыхал по палубе. он весил теперь килограммов двести. — Двое на помпу. Качать!—скомандовал Рымков. — Есть качать. — Надеть шлем! — Есть. Навинтили медный шлем, завернули гайками — Воздух идет?—спрашивают. — Идет, — говорит Вацько через круглое отверстие. Ввинтили в отверстие стекло. Шлепнули по шлему ладонью — ступай, мол... к рыбам! Зашагал Вацько по ступенькам, Мотнул медной головой — и в воду. Через две минуты дергаем за сигнал. Отвечает: — На дне. Чувствую себя хорошо. Прошло минут пять. Ждем. Прыгают и лопаются на воде пузырьки. Вдруг как забурлит... Выскочили из воды ноги. Ахнули мы все. Потянули сигнальную веревку — исчезли ноги, выскочила голова. — Здóрово, — кричим, — здóрово, Вацько! А он ухватился за трап и карабкается на баркас. — Помпа, стоп качать! — Есть. Отвернули шлем. — Ну как? — спрашиваем. — Да так, — говорит. — Стал я на дно ногами, осмотрелся и хотел было пройтись. Да только шагнул раза два, — плохо выходит. Думал, камни мешают. Нагнулся посмотреть, что за чорт, а воздух у меня, весь в ноги ушел — я рраз на попа! Так и поехал вверх ногами.
— А золотник нажимал? — Вот про золотник-то я и забыл на дне. — Ну и вышло дышло,— сказал Рымков.— Знаешь, как у нас говорится: чтобы водолазом быть, надо по дну походить... Золотовский! — Есть. Моя очередь. Влез я в костюм. Ботинки надел. Нацепили на меня грузà, нож привесили. Привинтили шлем. Зашипело в шлеме. Стал я тяжелый. И, бухая по железным ступенькам свинцовыми подметками трехпудовых ботинок, спустился в воду. Трап кончился. Медленно иду ко дну. Все легче и легче делаюсь. Взглянул через стекло вверх. Вижу — тянутся, как две змеи, резиновый шланг и сигнальная веревка. Конец трапа висит. Рыжий киль баркаса над самой головой. А водяной потолок чуть рябит, как поцарапанное мутное стекло. Немного спустя опять взглянул вверх — уже не видать ничего. Вниз взглянул — там что-то темнеет. Грунт, наверно. И вдруг в ушах хлоп-хлоп, пискнуло и кольнуло. Ноги стукнулись обо что-то. Дно. Посмотрел я через стекло. Свет какой-то белесый кругом, тусклый. Тихо очень. Вижу—впереди рыбка. Идет ко мне. Остановилась, смотрит на меня и шевелит красными перышками-плавниками. Я шагнул, — рыбка вильнула тенью над головой. Нужно найти якорь. Стал я шагать, как учили. Нажимаю головой пуговку золотника— буль-буль. Остановился опять, оглядел дно. Обрывок цепи, шлак, песок желтый, а из песка торчит, как налим, коряга, вся облепленная ракушками точно изюмом. Шагаю дальше. Правым плечом вперед, — так легче раздвигать воду. Ноги по колено в ил уходить стали. Оттащишь одну ногу с этаким сапожищем — вторая вязнет. Как в тесте. Плюнул я со злости, а плевок под самым носом на стекле остался. Эх ты, черт! Хотел я с досады затылок почесать... Что такое? Не слышу своих пальцев на затылке. Сообразил, что скребу я медцую голову. Больше не чесал я затылка и не плевался. С трудом пробираюсь по дну и смотрю в стекла. Из ила чугунная лапа выглядывает. Ага, вот он, якорь-то! Обрадовался я. Первый раз на дне, а сразу нашел. Нагнулся над якорем, придумываю, как бы лучше его привязать. А головой нечаянно все жму да жму золотник. Последний воздух буль-буль— и вышел. Эх, отнял я голову от золотника да за сигнал дерг, дерг, дерг, дерг — дайте воздуха! А сигнал четыре раза значит наоборот — тише качай. Услышали наверху — ну и стали качать тише. Обалдел я совсем и, не соображая, опять четыре раза дернул. Чутьчуть качают наверху. Стал я задыхаться и повалился на якорь. Метнулись искры из глаз. Затошнило, перехватило горло, глаза полезли на лоб. Чувствую, как вылезают. Большой красный круг перед глазами поплыл, потом желтый — еще больше, синий — совсем огромный, поплыл, разорвался, и все пропало. Еле помню, как подняли меня, как на палубе стащили с меня скафандр. Два дня после того я очухаться не мог. А когда пришел в себя, первым делом вызубрил таблицу сигналов, которую уж наверно не забуду до самой смерти. Вот она: СО ДНА ОТ ВОДОЛАЗА 1 2 3 4 5 6 7 8
Один раз дернуть. Два раза дернуть. Три раза дернуть. Четыре раза дернуть. Раз дернуть и потянуть. Два раза дернуть и потянуть. Потрясти один раз. Потрясти два раза.
Я на грунте. Чувствую себя хорошо. Мало воздуха. Качай сильней. Поднимайте. Выхожу наверх. Много воздуха. Качай тише. Подай топор, лом. Подай конец. Останови спуск (или подъем). Стоп. Спусти ниже.
9 10
Потрясти три раза. Частые подергивания более четырех раз.
Нашел. Тревога. Поднимай скорее.
СВЕРХУ ОТ СТАРШИНЫ К ВОДОЛАЗУ 11 12 13
Один раз дернуть. Три раза дернуть. Один раз потрясти.
14 15 16
Один раз дернуть и потрясти. Два раза дернуть и потрясти Два раза потрясти.
Как себя чувствуешь? Выходи наверх. Будем поднимать. Иди прямо по направлению сигнального конца. Иди вправо. Иди влево. Не ходи дальше.
ГЛУБЖЕ И ГЛУБЖЕ Каждый день спуск. Спускались на три сажени с автоматическими клапанами, которые сами воздух травят. Спускались без автоматических, с одним золотником, который надо нажимать головой. Прошли все работы на этой глубине и начали спускаться еще глубже. Пять саженей. Тут уж кое-кому на барабанные перепонки нажало. Кончили спускаться на пятисаженной глубине. Перешли на семь саженей. На этой глубине Старовойтов и Волынкин в первый же день так и вылетели вверх ногами. Из носу кровь ручьем бежала. Доктор Сози успокоил. — Ничего, — говорит, — это лопнули маленькие кровяные сосуды — капилляры. Пройдет. А Шах свое твердит: — Зря по грунту не мечитесь, помните: вы под водой. Да про головной золотник не забывайте. С семи саженей перешли на десять. Иной раз спускались с нами наши преподаватели — Ющенко, Шах, Рымков, Орлович, — обучали нас на дне. Дошли до двенадцати. Чем глубже, тем медленнее выход из воды. Потом — семнадцать. Тут полагается делать три остановки при подъеме. Не выдержал этой глубины Oпенкин. С сердцем и ушами вышло у него неладно. На восемнадцати саженях сдали Мерзляков и Букомов. Потеряли мы трех учеников. Перешли на двадцатую сажень. На этой глубине подъем еще медленнее, остановки еще дольше. На шести саженях — пять минут висеть. На четырех саженях — десять. На двух — уже почти под самым баркасом — пятнадцать минут. Долго эту глубину одолевали, привыкали к ней. Одолели и пошли глубже. Спускаться стали на такую огромную глубину, что водолазный бак игрушкой нам показался. И на этой глубине работали. Подымали со дна длинные, похожие на сигары, мины Уайтхеда. Подымали якоря, баржи, буксиры, шаланду с грузом подняли. Пилили и рубили дерево, пилили и рубили железо. Вязали морские узлы под водой, — их на пятьдесят разных манеров вязать можно. Копали грунт. Рвали по фарватеру камни
динамитом и толом. Резали огнем железо. Одним словом, испробовали на деле все, чему в классе учились. А потом еще глубже стали спускаться1. И чем глубже мы спускались, тем дальше уходили в море, далеко за белый Толбухин маяк. Когда солнце окуналось в море точно водолаз, мы возвращались на своих ботах с практики. За нами гнались и провожали нас с писком морские рыболовы — чайки. В подводной учебе, далеко от балтийских берегов, прошло наше водолазное лето. «ПАМЯТЬ АЗОВА» А на затонувший корабль спустился я первый раз осенью. На дне Кронштадтской гавани лежал старый крейсер «Память Азова», пробитый в 1919 году английской миной. Начали водолазы подымать крейсер. — Пластырь сегодня «Азову» на ранку наложим, — сказал водолаз Вася Чехонин. А ранка в борту у крейсера не маленькая—трамвай проскочит. Ну, и пластырь на нее тоже не маленький нужен—с ворота большого дома. Опустили водолазы такой пластырек на пробоину, приложили поплотней и обтянули через весь борт цепями. Торопились кончать. В Балтике в эту пору как налетят шторма, так и «сматывай удочки». Поэтому водолазы и в ночную работали. Было двенадцать часов ночи. Вышла на работу наша смена, смена водолазов-учеников. Нужно было осмотреть, как приложен пластырь к пробоине, и измерить зазоры. Одели меня. Взял я в руку электрический фонарь и спустился в самое нутро корабля. Пробираюсь осторожно, главное — электрический шнур берегу, стираюсь не задеть его и не обрезать обо что острое. Если погаснет фонарь, не выбраться мне из этой чернильной темноты. Иду мимо ржавых пиллерсов и железных погнутых переборок. Тронешь переборку, а она вся мохнатая — зеленью обросла. Все тут заросло — гайки, трубы, бронзовые ручки машин. Вхожу в бортовый отсек, здесь начинается пластырь. Протянул руку с фонарем вперед — разглядеть пластырь — и вдруг вижу рыбину. Стоит возле фонаря, шевелит плавниками, глаза сонно лупит на меня и не трогается. Не видал я раньше сонных рыб, шагнул вплотную посмотреть. Гляжу — у фонаря вторая рыба. Как же это я не заметил ее? Только я это подумал, как откуда-то сбоку подплыла третья рыбина, за ней четвертая. .. И поперли изо всех темных углов корабля на свет рыбы, рыбешки. Мордами в мой фонарь тычутся как чумовые. Щуки, караси, плотва, окуни со всех сторон меня обступили, — такая их пропасть, что через стекла глядеть мешают. Махнул я фонарем. Которые в стороны подались, а которые только лениво повернулись на другой бок. Полез я к пластырю. Посвечиваю фонарем. Где плотно пластырь прилег, а где зазоры, вмятины. Метром обмеряю. А записать не на чем, — запоминаю так. Обшарил пластырь кругом, стал на палубу и посветил фонарем вбок. В зеленоватом бутылочном свете какие-то палки и чурки висят без подвески. Фонарь ближе. Палки и чурки зашевелили плавниками, крутят глазами, в упор глядят. Только не видят пи черта. Дрыхнет рыбья команда.
1 В то время, когда мы учились, для мягкого скафандра рекордная глубина была 31 сажень. А теперь мировой рекорд учебного спуска – 65 морских саженей (морская сажень —1,83 метра).
Щуки, караси, плотва, окуни со всех сторон меня обступили... Пошел я назад. Тихо иду, без шума, осторожно ступаю пудовыми ботинками. Скрипнуть боюсь. И вдруг задел за что-то. Вздрогнул. Гляжу —а это рыба. Кувыркнулась она —и вбок от меня, как угорелая. Тут только я подумал: и чего это я крадусь, как вор, — хозяев круглоглазых разбудить боюсь, что ли? Загрохал я по палубе всей подошвой. Дернул три раза сигнал — подымай! Утром ребятишки выехали на лодке удить рыбу. Закинули червяка в «Память Азова». Онито не знали, конечно, куда закидывают и много ли, мало ли рыбы в этом место. А я знаю.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ВОДОЛАЗЫ РАБОТАЮТ
УДАВКА У Новороссийска в море лежал военный корабль. Корабль был старый, и решили водолазы порвать его на куски, а машины, по возможности, достать целиком. Металл и машины нашей промышленности нужны — зачем же им на дне морском ржаветь? Стали мы рвать корабль толом. Тол — это взрывчатое вещество. Он сильнее динамита и в воде не мокнет. А на вид это — самое безобидное желтое мыло в жестяной коробке. Оторвали мы палубу миноносца и подняли наверх. Принялись за внутренность корабля. Мне было поручено оторвать машину — донку. Взял я в руки заряды в жестяных коробках. Сошел с баркасного трапа и погрузился под воду. Бережно держу коробки, будто это не заряды, а тонкие фарфоровые чашечки, которые чуть надавишь — и хрустнут. Собственно говоря, жестяные коробочки с толом можно давить сколько угодно, да в них всунуты медные капсюли, а в этих капсюлях капризная гремучая ртуть. Того и гляди, зацепишь электрический шнур, который тянется от капсюлей вверх на баркас,— ну и взорвешься вместе с зарядом — разлетишься на мелкие кусочки. А зацепиться легко. Ведь, кроме шнура от зарядов, тянутся за мной с баркаса еще телефонный провод, шланг и сигнальная веревка. За всем этим наблюдать надо. Осторожно спустился я на корабль, не взглянул ни разу на рыбешек и медуз, которые суетились вокруг. Все время вверх смотрел, чтобы не перепутались мои провода да шланги. А когда взглянул вниз, себе под ноги,— увидел, что повис я над самым кораблем. Странным показался мне этот корабль без палубы. Будто вырвали у него стальной живот, оголили ребра, а внутрь ему накидали железо, помятое как бумага. И все это наделала коробочка тола—вот такая, как у меня в руках. Опустился я внутрь корабля, осторожно пробрался в машинное отделение и увидел припаянную к борту донку. Это небольшая машина, которая сосет воду для кочегарных котлов. Давно уже не работала донка. Въелись в нее мелкие водоросли, а кое-где — ракушки и зелень. Принялся я за работу. В местах крепления, где донка к борту припаяна, заложил коробки тола. Сказал в телефон: «Заряды заложены». Сверху ответили: «Хорошо, выходи наверх». Поднялся я на баркас. Снял шлем, а костюма не снимаю: после взрыва надо мне опять в воду лезть. Отошел наш баркас от опасного места. И тут старшина Киндинов соединил электрические шнуры от моих зарядов со взрывательной шкатулкой. — Товсь! Все так и замерли на своих местах. Киндинов крутнул ручку «адской машины». Под водой глухо рявкнуло. А через полминуты над морем взлетел водяной столб и разбился в стеклянные орешки. Долго ходили круги по воде.
Все так и замерли на своих местах. Потом баркас опять привели на старое место — над взорванным кораблем. Я опять опустился на корабль, но уже без зарядов. Над кораблем медленно расплывалась ржавая муть от взрыва. Донка лежала на боку. Заряды отстригли ее от креплений будто ножницами. Я осмотрел ее и сказал наверх: — Донка оторвана, спускайте строп! Спустили. Конец стропа улегся у самых моих ног. Затянул я стропом дойку и кричу в телефон: — Застроплена—поднимайте! Сверху ответили:
— Есть, — и начали поднимать донку. Ржавая муть еще не разошлась, мешает смотреть в стекла, а рваное железо путается под ногами. Шагнул я в сторону, чтобы меня донкой при подъеме не задело, и куда-то левой ногой провалился. Дергаю ногу, а нога не вылезает. Я нагнулся, разгреб железный мусор и увидел: попала моя нога в узенькую дорожку междудонного отсека. Только я это сообразил и начал ногу вытаскивать, как меня дернули и потащили кверху. Зачем тянут? Ведь я же не говорил! Взглянул я наверх на донку, которая уже высоко надо мной болталась, и сразу все понял: зацепился мой сигнал за донку. Как же это я его проворонил, растяпа! А донка все поднимается, все тянет меня за сигнал. Тянусь я, как резиновый, а проклятая нога засела в дыре. Поднялся бы я на сигнале вслед за донкой, да своя же нога не дает. Что тут делать? Начал сигнал на мне затягиваться все туже и туже. Удавкой меня стиснул. Ору в телефон: — Стоп поднимать донку! Стоп! Трави обратно! Не отвечают сверху, —тянут. Не расслышали, что ли? Прохрипел я из последних сил: — Стоп поднимать! Прижимаю ухо к телефону. Молчат наверху. А я уже и ноги своей несчастной не чувствую,— скрутила меня удавка и душит. Одно у меня в голове: сейчас либо пополам перережут, либо ногу оторвут. Лучше бы уж ногу, думаю. И вдруг над ухом явственно: — Ты что спрашивал? — Трави донку обратно! — кричу я в телефон и сам своего голоса не слышу. Сразу ослабел на мне сигнал, перевел я дух. Гляжу: донку обратно спускают — все ниже и ниже. Протянул я руку, сорвал с донки сигнал и распустил петлю на поясе. Вот когда дохнул свободно. Отдышался и вытащил ногу из железной дыры. А нога будто не своя — даже мурашки по ней не бегают. Говорю в телефон: «Выхожу, поднимайте». Когда свинтили с меня шлем на баркасе, я первым делом спросил у ребят: — Почему не отвечали, когда кричал? — Телефон у нас что-то разладился, — говорит Киндинов. — Минуты три чинили. Три минуты! А мне показалось, что три часа меня веревкой резали. — Как же это так? — спрашиваю. — Что вы за телефоном своим не смотрите? Меня из-за него чуть на две половинки не перерезало. А Киндинов отвечает: — А ты чего за сигналом своим не смотришь? Знаешь, у вас, у старых водолазов, поговорка есть: «На телефон надейся, а сигнала не забывай!»
ПОДВОДНЫЙ РАЗВЕДЧИК Широко Черное море. Нa дне его лежат затонувшие корабли и подводные лодки. Как их найти? А вот как. Плывут по морю два баркаса. С их бортов спущена в воду люлька, вроде той, что маляры подвешивают, когда дом красят. Называется она у нас не люлька, а беседка. Над самым дном скользит беседка, и сидит в ней водолаз Чертан— дно осматривает. А на баркасе сидит другой водолаз — с телефонными наушниками. Это Басов. Он большой, сильный, молодой водолаз, как и Чертан. У нас все на баркасе здоровые, сильные, все водолазы больших глубин. Увидел Чертан: справа темное пятно маячит. Сказал по телефону: — Плывите вправо. Повернули баркасы вправо, и Чертан на своей люльке тоже катит. Подъехал ближе к пятну и видит: лежит между камней длинная подводная лодка. Переползают через нее цепкие крабы и прячутся в водорослях. Слез Чертан с беседки на дно. Подошел, стукнул кулаком в стальное брюхо. — Эге, да это «Орлан»! Вот он где отдыхает. Сообщил по телефону: — Подводная лодка «Орлан». Осматриваю. Услышал Басов и говорит старшине Тульбе: — Найден «Орлан». — Отлично, — отвечает старшина и смотрит на манометр. Стрелка показывает тридцать саженей глубины. — Подходяще, — сказал Тульба. А Чертан на дне обходит кругом подводную лодку. Таращат на него рыбы глаза. Что, мол, за сазан такой диковинный? Никто до этого времени не беспокоил здешней глубины, только лодка подводная вспугнула рыб, когда падала. Но это было давно, и рыбы успели привыкнуть к огромной коробке. Даже ночевали в ней. Проплыла мимо Чертана камбала — плоская рыба с глазами на боку. «Ишь, лепешка, — думает водолаз, — правильно ты уродилась, а то бы сплюснули тебя миллионы тонн воды, потому что ты глубоководная рыба, над самим дном ходишь. А что, если выдернуть тебя наверх, — что из тебя получится?» Висел с баркаса линек, тонкая, длинная веревка. Поймал Чертан однобокую рыбину, завязал линьком и отпустил. Сверху Басов говорит в телефон Чертану: — Время вышло. Будем поднимать тебя наверх. — Есть. Выхожу. Стал подниматься Чертан. Медленно, тихо поднимается. Прошел шесть саженей, а сверху команда: — Стоп. Выдержка. — Есть. Висит Чертан в воде между поверхностью и дном. Ceйчас ему только и дела, что висеть.
Горланит он песню учеников Балаклавской водолазной школы. Себя развлекает. Я не боюся бури-непогоды, Измеряю все морские воды, Прицеплю ножи по фунту И хожу себе по грунту Под веселый шум моих поршней.
Сидит Басов на баркасе в наушниках и точно радио слушает. В воде, голос раздается громко, раскатисто. Не Чертан, а Шаляпин поет. — Здорово выходит! — кричит Басов Чертану. А тот знай себе гремит: Ежели мне нужно в Севастополь, Спустился я в Одессе и потопал. Я измерил до единой Все подводные глубины, А на перепонки ни-ни-ни.
— Поднимаем на вторую выдержку, — говорит по телефону Басов. Чертан опять вверх поехал. Басов снова: — Стоп. Четыре сажени. Вторая остановка. На этой станции висеть вдвое дольше полагается. Кружатся в хороводе медузы и проваливаются куда-то вниз. Надоели они Чертану. Скорей бы наверх! — Поднимаем на последнюю! — говорит Басов. — Есть, — отвечает Чертан. Две сажени проехал — опять висеть. Тут уж до поверхности самые пустяки остались. Так бы и ухватился рукой за баркас. А нельзя — висеть надо. Солнечная рябь поблескивает, наверх зовет. А Чертан висит себе и тоскливо тянет: По дорожке пыль клубится, Слышны выстрелы порой...
Обрывает — и за другое: Вижу — тетушка-сухота Тянет чорта из болота.
Снова обрывает и кричит в телефон: — Да скоро ли? — По правилам полагается еще немножко, — отвечает Басов. — А ты пой себе! — Все перепел. — А вот эту, как «Христос имел два нагана», еще не пел! — Пошел ты к дьяволу! — корчит Чертан. Передал Басов телефон Тульбе, а сам прыгнул с баркаса. Видит Чертан— на поверхности будто большая белая рыба гребет плавниками. «Кто это купается?» подумал Чертан. А это Басов. Нырнул он к Чертану и стукнул по шлему. А тот его резиновой рукой обхватил, к медной груди прижимает. Тульба по телефону кричит: — Выдержка кончилась. Выходи! Вынырнули вместе два водолаза—один в резиновой шкуре, другой голый.
Освобождается от скафандра Чертан, щурится на яркое солнце. Ворчит на Басова: — Ты чего меня, карась бесхвостый, лишнее продержал? Нужно было подниматься час, а ты меня час пять минут манежил. Не то что я, — камбала от скуки сдохла. — При чем тут камбала? — спрашивает Басов. — А я, — говорит Чертан, — привязал на дне к линьку камбалу. Выдерни ее, пожалуйста, да только без водолазных правил. Тащи враз! Стал Басов веревку на руку мотать. Только выдернул из воды — вдруг хлоп!—что-то щелкнуло. Голова и хвост есть, а камбалы нет. Разорвало камбалу как пузырь. — Видишь, — говорит Басов, — если бы я тебя на остановках не манежил, и ты бы так лопнул. С пятью атмосферами шутить не приходится. — Верно, — говорит Чертан, — насчет остановок я не спорю. Что полагается, то полагается. А вот за лишние пять минут я тебя в другой раз десять минут солить буду! «САДКО» Ни в Черном море, ни в Азовском, ни в Каспии не встречал я цветных медуз. Все были прозрачные, студенистые и молочные. Яркая, цветная медуза водится на Севере. Когда плыл я Белым морем на подъем затонувшего ледокола «Садко», увидел я с борта, как поднимается из синей глубины яркий комок. Так и переливается oгненно-кровяным светом. — Гляди, какие тут медузы занятные. — сказал мне товарищ. Одна, другая, третья. Я глядел на них и оторваться не мог. А потом привык. За полярным кругом, где мы работали, таких кровавых медуз великое множество. Да что медузы! В первый раз, когда я спустился с баркаса на ледокол, показалось мне, что подо мной не дно морское, а настоящий сад. Прозрачная вода в глубине моря увеличивает все, что кругом видишь, — листья у растений огромные и качаются будто перед самым твоим иллюминатором. Ухватился я рукой за никелированный поручень капитанского мостика, стравил золотником воздух и опустился на палубу. Со времени мировой войны лежит здесь «Садко». Семнадцать лет никто не тревожил старый ледокол, пока мы, советские водолазы, не получили распоряжение начать судоподъем. Каждый день спускаемся для подготовки водолазных работ. Сегодня моя очередь. Шагаю я по палубе ледокола. Легко мне шагать, так и понесся бы вперед, если бы не шланг и сигнал. Того и гляди, зацепятся они за что-нибудь, а ты потом возвращайся и распутывай. Перелетаю через огромное зияющее отверстие трюма одним прыжком. — воздуха вдоволь дает моторный компрессор с баркаса, умей только распоряжаться им для дыхания, для ходьбы, для работы... По всей палубе, на капитанском мостике, на медных позеленевших поручнях, на раструбах вентиляторов — везде рассыпаны морские звезды, крупные, мелкие, красные, желтые, коричневые. С дверей капитанской каюты снял я прилипшую к косяку большую розовую звезду. Она медленно повела своими пятью лучами и опустилась на морскую лилию. Плохие пловцы звезды. Потому и налипли везде, где только можно уцепиться. У трюма росли лапчатые лилии в мой рост, пышная морская капуста, пучковые водоросли, водоросли вроде гороха. Позже я узнал, что этот морской горох зовут «тура» — им кормят с подболткой муки свиней в рыбачьих поселках Белого моря.
Шагаю я по палубе ледокола. У спардека сорвал я подводный виноград, но это не виноград, а водное растение. Так сказал мне потом наш водолазный врач. Часто мелькали мимо меня маленькие, на больших крыльях, рыбки. У бортов распустились губки, как огромные маки. Но только дотронулся я до одной, чтобы сорвать,— она сжалась в комок. Со спардека спустился я по заросшему зеленым мхом трапу. Давно по этим ступеням не ступали матросские сапоги. Из чащи водорослей прямо на меня глянула острая мордочка длинной рыбки. Я, как ручную, вытащил ее за хвостик, а она выскользнула и юркнула в другие водоросли. Водорослевая рыбка. Так шел я среди диковинных губок, звезд, лилий, будто по тропическому лесу, а было это
на дне холодного, полярного моря. Вижу — дверь каюты на правом борту. Взялся я за ручку двери, — медная круглая ручка так у меня в кулаке и осталась. Набухла деревянная дверь, не удалось мне попасть в каюту. В другой каюте дверь была приоткрыта. Я нагнулся и протиснулся внутрь. Там было темно, едва пропускали подводный свет заросшие иллюминаторы. Я содрал со стекол мох, одно окошко открылось совсем, и в каюте стало чуть-чуть светлее. По стенкам я увидел большие ящики. Для чего они? Никак я не мог припомнить, что за каюта должна быть на правом борту. Открыл один из ящиков и залез рукой в его темное нутро. На ладони у меня загорелась целая пригоршня огоньков. Посыпались огоньки из ящика по всей каюте. Я снова пошарил и снова вытащил с десяток огней. Так набрал горстей пять. Больше огоньков в ящике не было, — будто почернел ящик. Вечером на берегу спросил я у водолазов, что за огоньки такие. Наш водолазный инструктор рассказал мне, что есть в море такие мелкие подводные животные, вроде черноморских ночесветок. Светятся они в темноте как лампа, потому что в них много фосфору. Выбрался я из каюты и пошел дальше. И вдруг попал в целую заросль лилий. Смотрю — одна коричневая лилия будто движется. Я нагнулся, схватил ее рукой, а это морской кот запрятался в лилиях. Он широкий, бокастый, и хвост у него длинный, верткий, с колючкой посередине вроде ножика. Резанул он меня но пальцу своей колючкой. Я посмотрел на руку через стекло, а из пальца, будто темно-красный дым, кровь курится. Рядом стояло заржавленное ведро. Я рассердился и стал запихивать в него морского кота. Он два раза вырывался и мутил воду, а все-таки я его туда загнал. Сверху бросил губку, звезду и до самых краев набил ведро лилиями. Не удерет теперь морской разбойник. Ведро привязал я к концу, спущенному с баркаса. А когда кончил работу на корабле и поднялся на баркас, вслед за мной и ведро подняли. — Ну, — говорю товарищам, — посмотрите, кого я на корабле поймал. Вытащил из ведра охапку помятых лилий, потом вытащил звезду, потом губку, а морского кота в ведре не оказалось. Удрал по дороге, дьяволенок.
ОКОЛО КРУГЛОЙ СМЕРТИ Работали мы, военные водолазы, на Черном море с тральщиками. Два тральщика — небольшие военные суда — тянули по дну трал. Это такая веревка с грузиками, которой шарят по грунту, когда вылавливают мины. Как только трал зацепится за что-нибудь на дне, посылают нас, водолазов, проверить, что там такое: коряга, камень или в самом деле мина? Спустились мы как-то и видим: лежит на дне целая баржа. А над баржей. как детские воздушные шарики на привязи, качаются на разной глубине круглые серые мины с большую тыкву величиной. Наткнется корабль на такую тыкву — и на корочки. Плохая штука! за это моряки и зовут ее круглой смертью. Сообразили мы, в чем дело, — и скорей удирать. Доложили командиру. Он в порт. А оттуда шпарят к нам катер и баркас на буксире. На катере главное начальство, а на баркасе портовые водолазы.
Мины, свободные от веревочек, так и подскакивают вверх. — В самом срочном порядке, — говорит начальство.— поднять баржу. Никто из нас не знал, чем эта баржа загружена. Одно было ясно: баржу с кирпичом так минами не заставят. Предлагает начальство — осмотреть баржу, очистить ее от мнн, завести под нее стальные веревки — стропы. Мы и портовые водолазы молчнм, переглядываемся. Помирать никому не хочется. Говорит начальник порта: — Я сам знаю, товарищи, что это дело нелегкое. Бароном Врангелем при отступлении было затоплено здесь ценное имущество. Поднять его — это значит оказать услугу республике. К тому же, как вы сами понимаете, мины представляют серьезную опасность для наших судов. Есть ли среди вас охотники?
— Я полезу, — сказал Шульга. Он был у нас старшиной. Дельный парень, только слишком горячий. — Ну, и я за компанию, — спокойно сказал Вацько, мой товарищ по водолазной школе, шутник, увалень. — Этому, пожалуй, и лезть не стоит, — говорит начальник порта, — молод еще, не справится. А Вацько, будто не расслышал, приготовляется к спуску. Первым, конечно, спустился Шульга. А мины болтались над баржей на тонких стальных веревочках, минрепах, — ну совсем детские воздушные шарики. Только не мальчуган держит нх, а минные якоря на дне. С первого шага зацепился Шульга шлемовым рожком за такую веревочку и повис. Висит — не шевелится, далее воздуха золотником не травит, сигнала не подает. Шутка ли на самой круглой смерти висеть. А сверху всё накачивают и накачивают воздух. Раздуло Шульгу как мыльный пузырь, перевернуло вверх ногами и вынесло. А мина только покачнулась. Повезло Шульге: ведь от него бы и клочка не осталось, если бы он посильнее дернулся, когда вверх ногами торчал. А он только тошнотой отделался. Спустили потом Вацько. Этот и на суше никогда не суетился, а тут и подавно не торопится: подойдет к стальной веревочке и перережет ее большими водолазными ножницами, подойдет к другой и перережет. Мины, свободные от веревочек, так и подскакивают вверх. А наверху мину загребут тихонько сеткой, отведут в море и выстрелят в нее из нагана. Она только грохнет, и никакого вреда ни кораблям, ни людям не причинит. Пропала — и нет больше круглого вредителя. Глубоко по мутному илу пробирается Вацько к самой барже. Вдруг что-то погладило его по плечу. Вацько пощупал и враз отдернул руку. Угнездилась, дьявол!.. Вот-вот рванет. Стоит Вацько, ждет конца. Поставил свою жизнь на кон: пан или пропал. Минуту ждет, две — ну, значит, поживем еще... Перевел Вацько дыхание и пошел потихоньку дальше вдоль борта баржи. Тщательно осмотрел, как лежит баржа и где еще прячутся около нее баронские шарики. А потом опять стал спокойно, не торопясь отстригать от баржи стальные веревочки. Будто в саду ветки стрижет. Кончил дело и докладывает наверх по телефону: — Мин больше нет, начинайте подъем. Через несколько дней подняли баржу со всем грузом. За это дело Реввоенсовет наградил Вацько и Шульгу деньгами. А потом приказ о благодарности по СССР разослал, чтобы все знали о том, как смелые советские водолазы подняли баржу с ценным имуществом. Баржа называлась «Наваль». ПОДВОДНЫЕ УДАРНИКИ Не ворочается Нева. Не бегают по ней закоптелые буксиры, не тянутся смоленые барки. Нева замерзла. А подо льдом на дне растянулась во всю ширину реки — от Выборгской до Петроградской стороны — толстая как бочка чугунная труба. Лежит труба на дне двадцать пять лет. Двадцать пять лет шаркает но ней песок, обивают ее камни, точит вода. Обрастает она бугристой накипью и ржавчиной. В нескольких местах утолщают трубу пузатые шарниры, закрепленные фланцами на болтах и гайках. Если отвинтить гайки и выбить болты из фланцев, труба развалится на
несколько коротких труб, как разрезанная колбаса на несколько кусков. Такими вот короткими кусками — коленами — ее и опускали когда-то на дно Невы, когда прокладывали водопровод. Нельзя же сразу уложить трубу в полкилометра длиной. В середине каждого шарнира кольцо для сгиба,— как в человеческой руке локоть. Только этот локоть чугунный. Вода, которая прет по трубе день и ночь с водопроводной станции, проточила в кольце одного из шарниров скважину. Вырвалась и зашумела. Что делать? Заплатку класть? Вода чугун проела, а заплатка для нее все равно что папиросная бумага в разбитом окне. А если оставить без починки, лопнет труба под напором воды и обломками чугуна шаркнет в берег, разворотит набережную, обрушит постройки. Прораб приказывает закрыть воду. Закрыли. Опустело чугунное нутро трубы. Но район без воды не останется. На десять саженей ниже по течению лежит вторая труба — такая же длинная, такая же толстая, и работает пока что за двоих — за себя и за инвалидку. Десятник наш спрашивает у прораба: — А что, Николай Николаевич, выдержит вторая труба, не лопнет? — Авось, дотерпит, пока мы в первой шарниры заменим. А через час в контору прибегает, запыхавшись, рабочий. — Вторая сдает. Через лед наши слышали, как шумит. Прораб к телефону. — Срочно к Мосту Свободы водолазов поопытнее! Еще бы не срочно! Если вторая и в самом деле сдаст, беда будет для всего района. Станут котельные на заводах и электростанциях. Станут кузницы и литейные, остановится внутризаводский транспорт, во всех цехах остынут трубы парового отопления. А что будет с прачечными, столовыми, общежитиями, квартирами? , Еще хорошо тем, кто живет близко от Невы да не слишком высоко. А каково таскать ведра за пять улиц, на седьмой этаж? Нет, никак нельзя допустить такую беду. Надо заменить пробитое водой колено трубы. В три-четыре дня развинтить шарниры, обновить трубу и установить ее на старом месте. Прибыли мы. Не на баркасе, а на трамвае прикатили. Зимой баркас ни к чему — колес у него нет. Одеваться будем в будке, а спускаться прямо со льда в прорубь — в майну. Быстро сколотили плотники будку-избушку. Внутри поставили печку, растопили ее. Вот тебе и зимний баркас. Укрывает от ветра, снега и мороза. Все наше водолазное имущество в этой будке разложено и развешено. Начинаю я одеваться в воду. Натягиваю шерстяную вязаную фуфайку, вязаные брюки, длинные чулки во всю ногу, вязаную малиновую феску, чтобы медным шлемом не застудить голову. Поверх всего — резиновый костюм. Ваня Пустовит завинчивает у меня на плечах, на груди и на спине двенадцать медных «барашков»-гаек. Я закуриваю и осторожно ступаю по льду свинцовыми подметками. Коньки — не коньки, а того и гляди — раскатишься и прорубишь головой новую майну. Подхожу к проруби и становлюсь на колени у края. Ветер несет по льду змейками снежную пыль. Егоров в сером пиджаке и охотничьей шапке весь заиндевел. У Пустовита от мороза глаза слезятся. Так и скатываются по красным щекам стеклянные
шарики. Пустовит кричит простуженным голосом: «качай!» и надевает мне на плечи шлем. Качалыцицы берутся за ручки помпы. В шлеме пахнет резиной и медью, а воздуха нет. Глухо в шлеме. Машу рукой на аппарат. А качальщицы орут: — Качать тяжело! Оборачивается Пустовит и смотрит на манометр, — стрелка бежит по циферблату: 5 саженей глубины... 8... 10... 13... 15... 20... По манометру выходит, что я уже на грунте, да не в реке, а где-нибудь в Черном или Балтийском море. А я даже сапог в невской воде не замочил. — Стоп качать! — командует Пустовит и быстро снимает с меня шлем. — Так и есть, закупорило морозом шланг, — говорит он, потирая руки.— Ну, да мы его откупорим. Кипятку сюда! Работница бежит из будки с огромным булькающим чайником. Пустовит льет горячую воду на медные ерши шланга и кричит: — А ну, качни! Качнули — и воздух прорвался. Стрелка на манометре враз упала на 0 саженей. Вот это верно, что 0 саженей,— ведь я еще только у майны на коленях стою. Пустовит опять напяливает мне на голову шлем и шлепает ладонью по медной макушке— валяй, ищи трубу! Веру в руку стальную палку — щуп, отрываю ото льда примерзшие колени и бух в майну. Нажал золотник и погрузился. Пузырьки из шлема так и скачут вверх. Ударяются об лед и как горох катятся под самой ледяной крышкой. Докатятся до проруби и в отверстие — бульк. Вот уже и майна далеко. Маленькая стала, как яичный желток. Пузырьки уже не долетают до нее — их уносит течением. Течение тащит и меня. Чтобы далеко не отнесло, я все время выдавливаю золотником воздух. Вода обжимает на мне костюм, и я лечу вниз. Вот свинцовые подметки ударились о твердое. Грунт. Только в каком же я сейчас месте? Течение кладет меня на левый бок. Значит, вправо от меня — Выборгский берег, влево — Петроградский, против верхнего моего иллюминатора майна с Пустовитом на сигнале, а саженях в десяти от него — мост. По течению водолаз и в темноте разберет, где у него какой берег. И вот я в Неве под тяжелой ледяной крышкой. Над моей головой царапают лед коньки, шаркают лыжи, давит лед груженая подвода. Вокруг меня темно, и будет еще темно минут пятнадцать. как ни пяль глаза. Лучше зажмуриться, привыкнуть к темноте и потом уж сразу открыть глаза. Так я и сделал. Глаза привыкли, и я увидел под ногами рыжеватый грунт, а над головой сигнал и шланг. — А ну, пошарим, где тут труба лежит. Только я шагнул, как впереди меня — рраз — мимо самого стекла пролетело сверху что-то тонкое и длинное, как стрела. Пролетело и врезалось, в грунт. Я даже откачнулся. Что за штука? Гляжу — а это пешня. Все острие в песок зарылось, только ручка белая в воде дрожит. Кабы пешня эта долбанула меня по шлему, мне бы крышка была. Я сразу сообразил, в чем дело. Наверху майну льдом затянуло. Пустовит, конечно, велел лед сколоть, а рабочий зазевался да и выпустил пешню из рук. Здорово они, должно быть, там у майны перепугались. Так и есть, сверху беспокойпо дергают сигнал. Это они спрашивают: жив?
Я снизу — дерг: чувствую себя вполне хорошо. Посмотрел я на пешню. Стоит заноза, как веха на дороге. Ну и пускай стоит, а я пойду трубу искать. Воткнул я щуп в песок, — лезет как в тесто. Отступил на шаг, — опять сунул. Еще раз, еще, еще. И вдруг под щупом .что-то загудело... Она самая! Труба! Я ее сразу по голосу узнал. Тряхнул я за сигнальную веревку: давайте, мол, пипку. Сверху отвечают: даем. И сразу над моей головой длинная тень мелькнула. Будто змея. Это и есть пипка — брезентовый шланг с наконечником. Она бы сама на дно не погрузилась, — ее топить нужно, поэтому к ней большой камень привязали. Подымаю пипку и направляю в ущупанное место. Потом опять трясу сигнал — теперь уже не один, а два раза. Сверху отвечают: сейчас пустим воду. Держу шланг, а он у меня в руках круглеет и набухает. И вдруг вырвалась из пипки струя и закрутила песок мутным вихрем. Трясется шланг как бешеный. Так и сыплет воду, стреляет водой. Я крепче упираюсь в грунт ногами, чтобы меня не опрокинуло и шлангом и течением. Ведь вот в прошлую зиму Абакановича подняло со дна да так грохнуло шлемом об лед, что он себе язык насквозь прокусил и вздутая рубаха на нем лопнула. Чуть живого вытянули его водолазы. С водой в воде не шути. Вон как она буравит песок, яму в дне роет. Все глуше, глуше шумит. Это она уже в чугун бьет. Это труба отмывается. Оглядел я трубу как следует и пустил по ее круглой спине струю из пипки. Руки у меня ходуном ходят, чистит трубу напористая вода. — Отлично, — говорю. А сам помаленьку подвигаюсь. Шаг вперед, два шага вперед — сажень. Шаг вперед, два шага вперед —две сажени. Вдруг стоп — темная гора на дороге встала. Вглядываюсь— доски с гвоздями торчат, пакля клочьями, растрепанные веревки. Вспомнил я: водолазы рассказывали, что тут затонула прошлой осенью разбитая в шторм барка. Это она и есть. Угнездилась же на самой трубе! Дернул я сигнал: прибавь воды. Отвечают: даем на полный. Зашел я с верхней стороны, стал половчее и ударил барку но макушке. Зашевелилась гора, закорчились доски, закрутились и понеслись вверх щепки, обломки, кокоры. Барки как и не бывало. Я опять за песок принялся. Долго громил высокую песочную гряду. Если бы не голод, так и не заметил бы, что день кончился. Муть кругом стоит—ночи не видно. Не хотелось мне работу бросать, пока шарнира не отмою. Отмыл его и за сигнал три раза дернул: иду наверх. Вылез я на лед. Сняли с меня шлем и грузà. Подсел я к печке, отогреваю руки, закуриваю. Костюм мой повесили на стенку, бежит с него вода, и звонко капает на пол. А качальщицы то на костюм, то на меня поглядывают. Смеются: — Ишь, зеленую шкуру содрал и на человека стал похож. —— На другой депь еще труднее работа — разъединять отмытую трубу. Опять стал я на колени у края майны. Ваня Пустовит поправил на мне феску и слегка шлепнул по ней ладонью. А Егоров смеется: — Раньше времени не шлепай. А то он сразу в воду шагнет... У нас был такой случай.. Водолаза одного шлепнули этак по голой голове, а он взял да и погрузился в воду без шлема.
И удержать не успели. — Этот без шлема не попрет, — говорит Ваня. — Он и в шлеме не торопится. Хотел было я ответить, да не успел, — накрыли меня шлемом. Взял я в руку ведро с кувалдой и парой ключей и погрузился. Вот опять грунт. Подхожу к шарниру, обшарил болты на фланце и примерил ключ к гайке. В самый раз. Ржавая гайка скрипнула: лет пять или десять ее не тормошили. Отвинтил я ее и бросил в ведро, за ней вторую тоже отвинтил, потом третью, четвертую. — Теперь можно и болты выбивать. Расставил я ноги, поднял кувалду, всем телом откачнулся. и в болт — бум! Ржавый болт крепко сидит—не хочет вылезать из фланца. Бум! Бум! — отдается у меня в шлеме. Выскочил наконец болт. Нашарил я его в песке у трубы и бросил в ведро к ганкам. — Нате, ешьте, он ваш! Теперь еще один выбью, и останутся только нижние. Взглянул я вверх: нет никого, только мой шланг и сигнал тянутся далеко. Не идет ко мне подмога,— опаздывает второй баркас. А ведь знают же они. что сегодня работать надо вдвоем. У нашего баркаса со вторым договор подписан — соцсоревнование. До сих пор работаем как следует, не выскакиваем без надобности наверх, не теряем даром времени и на грунте. Один только Соколов у нас отстает, а на втором баркасе как раз наоборот: у них один Дроздов ударник и на сигнале и под водой, а остальные трое — ударники только на словах. Вот и сейчас: дело стоит, а эти лодыри еще и сапог не замочили. Приходится работать за двоих. Выбил я последний верхний болт. Остались нижние. Они под шарниром песком придавлены, их нужно водой отмывать, а у меня пипки с собой нет. Ее как раз должны со второго баркаса доставить. Бросил я кувалду, сел на трубу и начал ругаться: — Сачки, лодыри, ударники липовые! Сидишь тут как дурак — без дела, а они себе чаёк в будке попивают. Посмотрел я вверх — нет никого. Повернул голову вбок, вижу — через трубу перебирается водолаз медноголовый, зеленый приятель. Всматриваюсь — кто же это такой? Шланг тоньше моего, грузà круглые (у меня грузà в виде сердец), заплатка на плече, а шлем поцарапанный, с большой вмятиной. Шагает крупно, вразвалку, плечо вперед выставил, воду как ножом режет. Идет правильной водолазной походкой, — через равные промежутки золотник нажимает, воздух травит. Ясно, Дроздов. Ну, с этим работать подходяще. А сверху летит уже к вам шланг с пипкой. Упал он между мною и Дроздовым, чуть камнем по плечу меня не задел. Дроздов умело повернулся на течении, медленно наклонился и поднял пипку. Трудно вымывается песок из-под фланца. Вымоешь его, а новый крупчатый песок-ползун забирается на его место. Много времени ушло у Дроздова на промывку. Пока он под фланцем яму рыл, я уже успел и боковые гайки отдать и три болта выбить. Ну, теперь можно и за нижние гайки приниматься. Я с одной стороны под фланец подлез, Дроздов с другой. Шлемы наши чуть не стукаются.
Я с одной стороны работаю, Дроздов с другой. Одна гайка, другая, третья, — кончили мы работу почти в одно время. Стукнули оба по трубе ключами и пожали друг другу рукавицы. Потом я своим ключом вверх показал: домой, дескать, пора. Дроздов наклонился и начал отвязывать от пилки камень. И вот я поднимаюсь наверх. Высоко желтеет майна, пересеченная четырьмя черными нитками, — это мои и дроздовские сигналы и шланги. Хватаюсь руками за края проруби, взбираюсь на лед. На моем сигнале стоит Егоров, на сигнале Дроздова Ткаченко. Работницы качают две помпы. Егоров снимает с меня шлем, кладет его на лед и поворачивается к помпе. — Стоп качать! Качальщицы бросают помпу и разгибают спины. Смотрим, другая помпа тоже остановилась. Ткаченко так и подскочил на месте.
— Качайте! С ума сошли! Дроздова задушите. Качалыцицы схватились за ручки помпы, только колеса замелькали. А уж из проруби показывается поцарапанный и мятый шлем. Дроздов лезет. Жив-здоров. —— На третий день назначен у нас подъем и ремонт трубы. Рабочие колют лед, удлиняют майну раз в десять. Это уж не майна, а настоящий пруд. Теперь надо по обоим краям майны настлать и вморозить крепкие доски. Готово. На доски надо положить рельсы. Положены. Осталось только вкатить на доски подъемные краны на колесиках — и начинай подъем. Дроздов лезет в воду. Он должен обмотать трубу цепями подъемных кранов и замкнуть цепи скобой, чтобы не выскользнула труба, когда ее тащить будут. Часа два сидит Дроздов подо льдом. Только от времени до времени внизу слышится глухой звон, — будто где-то далеко бьют молотом по наковальне. Мы все стоим у проруби и ждем. Наконец Дроздов вылезает и говорит: — Готово. Поднимайте. Рабочие берутся за цепные тали. У каждого крана человек по шести рабочих. — Вира первый и второй кран!—кричит десятник. — Раз, два, дружно!—отвечают рабочие хором и тянут скрипучие цени. Первый рабочий, согнувшись крючком, быстро перебирает мелкие скользкие звенья и передаст нх задним. А те, повиснув на обледеневшем конце, садятся на корточки, чуть не плашмя ложатся на лед и тянут, тянут. — Эй, второй кран! Стоп выбирать! Перекосило! — орет десятник и бежит, спотыкаясь о рельсы, к первому крану. — Первый, нажми! — кричит он голосисто и сам хватается за цепь. — А. ну, пошел! Ходом, ходом! Давай, давай! Из проруби медленно показывается бурая чугунная труба. Шелушится на ней и осыпается ржавая пленка. Вот ее подняли над водой, точно длинную чугунную бочку, обхватили в двух местах стропами и оттянули на лед. Грузно вдавилась она в снег. Рабочие сняли рукавицы, вытерли со лба пот и стали закуривать. Пока заменяли старые шарниры новыми и смазывали варом очищенную от ржавчины трубу, началась оттепель. — Сдал мороз, — говорит Егоров, щурясь на солнце. — Да,—отвечает Пустовит, — я сегодня поднимался со дна и видел: тоненький лед, прозрачный. Не лед, а яичная скорлупа. — Торопиться надо, — говорит Егоров, — а то не успеем, — краны у нас провалятся, и пойдем мы все к рыбам вместе с помпой. Заторопились мы. Кончили возню с трубой. Стала у нас труба черная, блестящая, как новый сапог. Снова заработали краны. Надо опускать трубу обратно на дно. — Как бы она на бугор или на камень не села, — беспокоится прораб, — того и гляди, трещину даст. Надо бы кому-нибудь из водолазов понаблюдать. Рыхлый лед так и кряхтит под кранами. Страшновато в воду лезть. Либо лед на тебя обвалится со всем нашим стопудовым добром, либо труба накроет.
А лезть надо. Одевается Ваня Пустовит. — Ты что — завещание написал? — спрашивает Егоров. — А то как же, — говорит Ваня, шагая к проруби.— Палочкой на снегу написал, вороне передал... Ушел в воду Ваня Пустовит. Я держу сигнал. А Егоров наблюдает за кранами. Оба мы наготове. Окунулась труба в прорубь, потонула. Дрожат краны как в лихорадке. Это труба трясет их своей тяжестью. Я дергаю сигнал, спрашиваю Ваню: — Все ли благополучно? Можно ли класть трубу на грунт? — Кладите, — отвечает сигнал. Осторожно и медленно травят цепь рабочие. Скрипят блоки подъемных кранов. Вот уже кончается цепь. Значит, труба ложится на грунт. — Благополучно? — спрашиваю. Не отвечают со дна. — Благополучно? — спрашиваю еще раз. Молчит сигнальная веревка. Егоров смотрит на меня, а у самого от лица кровь отливает. «Да нет же, не может быть», думаю и все крепче стискиваю в руке сигнал. И вдруг чувствую — веревка в руке у меня ожила, дернулась. Может, это показалось мне? Нет, дернулась еще раз — сильно, отчетливо. Поднял я голову, смотрю — и Егоров повеселел. Это он у меня на лице сигнал прочел. Последние дни работаем. Труба опять лежит на невском дне, как будто ее и не трогали. Только шарнир у нее еще не совсем в порядке, — центровой болт не завернут. Гайка у этого болта величиной с арбуз. А ключик к этой гаечке хранится на берегу в инструментальной кладовой. Принесли его к майне восемь человек рабочих. Привязали они к ручке ключа толстую веревку и опустили на дно. Я работал в это время под водой. Принял я ключ, заложил в гайку и навалился плечом. Поверну ключ, насколько хватает у меня силы, и подаю наверх сигнал. А рабочие наверху слушают мою команду, тянут за веревку и помогают мне поворачивать болт ключом — дожимают. Так, общими силами — я на дне, а рабочие наверху — завернули болт. Стали мы собираться восвояси. Складываем на подводу скафандр, а рабочие уже наш зимний баркас разбирают — избушку. Смотрим, а ка том месте, где избушка стояла, лед синий сделался, будто стеклянный, — хоть рыб сквозь него считай. А во льду трещины вдоль и поперек. И как только он нас держал? Разошлись мы по домам. А ночью всю ледяную крышу, под которой мы вчера еще работали, разворотило. размололо и унесло в Балтийское море... ПОД МИНОНОСЦЕМ В Черном море, у Кавказа с 1919 года лежал на дне миноносец со всеми торпедами и орудиями. Водолазы долго разыскивали его. И наконец нашли. Глубина двадцать саженей. Спускается Кравцов. На баркасе с далекого дна услышали мы в телефон: — Я на миноносце. Отвечаем: — Осмотри, попробуй грунт. Посылаем лом и лопату.
Одели меня. Взял я лопату и лом, намотал на руку конец веревки от буйка. В поле отмечают места вешками, а в море буйками. Это поплавки такие. Когда доберусь до миноносца, привяжу к нему конец, чтобы по буйку легко было найти миноносец. Медленно погрузился я в воду. В ушах тихонько похлопывает. Под мышкой у меня лом и лопата. Над головой вьется веревка от буйка, а рядом змеятся воздушный шланг и сигнал. Шагах в десяти в белесом тумане тянутся кверху такой же шланг и сигнал Кравцова. Сам он где-то далеко подо мной. А со всех сторон — и вверху над головой, и внизу под ногами— колышутся волнистые медузы, бледные и рыхлые как студень. То сжимаются, то разжимаются. Скоро ли грунт? Гляжу себе под ноги. Что это там растянулось? Скала или туша морского животного? Миноносец! Длинный он какой! Перевернут вверх днищем. Киль гребнем стоит от носа до кормы. А над миноносцем шляются головастые бычки, красноперые ерши, и пляшут все те же молочные медузы. Стукнули мои подошвы о стальной киль корабля. Я ухватился за корпус. Большой рак, жесткий и серый, пополз от меня вниз по ржавой обшивке. Скользят мои руки, сдирают на лету мох и ракушки с крутого бока миноносца. Бычки за мной так и кидаются — это я им ракушку давлю, а они лакомятся. Вдруг лом и лопата вырвались у меня из-под мышки, прозвенели по борту и стукнулись о грунт. За ними и сам я до грунта доехал. Поднялась со дна сизая муть, встала перед круглыми стеклами, — будто я ослеп. А когда муть осела и вокруг прояснилось, увидел я шагах в пяти Кравцова. Идет он ко мне. Прислонили усы, шлем к шлему. Через медные стенки голос мой как в пустом доме гремит: — Валя, назначаю тебя командиром миноносца. Переверни и командуй. Кравцов грохочет в ответ. Это он смеется. — Сам попробуй — переверни. Я тебя за это старшим коком назначу. А пока что давай-ка лом. Протягиваю лом, а мимо нас и между нами рыбьи стада проходят — кузовки с поросячьими рылами, длинные рыбы вроде кочерги и маленькие вроде окурка. Не только не боятся нас, а даже внимания не обращают. Подошли мы с Кравцовым к миноносцу. Я привязываю к медному клапану веревку от буйка, а Кравцов рядом: грунт пробует. Но лом его только гудит, а не роет. Песок с глиной сбился в крепкий цемент. Бросил Кравцов лом. — Крепкий здесь грунт, — говорит, — целой пятилетки на долбежку не хватит. В это время дернулся у него сигнал, — наверх его позвали. — Адью,—говорит Кравцов. Взял он лом и лопату под мышку и стал медленно подыматься. Видно было, как он перебирает ногами, будто пляшет на лету. Вот, думаю, и я такой же, если на меня снизу глядеть. Выше и выше улетает Кравцов. Я голову задрал. Вижу, далеко, как в тумане, уплывают свинцовые подошвы его ботинок. Ну, сейчас, думаю, и меня потянут. И верно. Слышу в телефон: — Выходи. Стал я подниматься так же, как и Кравцов. Только смотрели на меня одни бычки да раки. Поднялся я на поверхность, взошел на баркас. Гляжу — Кравцов уже докладывает инженеру, а инженер записывает, чертит, подсчитывает. — Ну, товарищи, я уже поднял миноносец... пока что, понятно, на бумаге, — говорит инженер и показывает водолазам чертежик. — Видите? Пророем под миноносцем три
туннеля насквозь, пропустим через них стальные полотенца, а к полотенцам прикрепим понтоны. Понтоны всплывут и вздернут миноносец кверху. Рыть туннели, конечно, будем не лопатой, не ломом, а машиной — центробежкой. На завтрашний день принялись мы за работу, Среди моря покачивается круглый рыжий буек, наша водолазная заметка над миноносцем. Рядом стоит вспомогательное судно. На борту вспомогательного судна центробежка с двумя толстыми шлангами. У одного на конце медная пипка, у другого — железная круглая решетка. Первым шлангом машина гонит воду, другим— сосет. Центробежка может пустить такую струю воды, что перевернет десятипудовые камни, разворотит деревянный дом. А сосать примется — гору песку за час проглотит. Вот она у нас и заработала. Разогнала на дне всех рыб и крабов. Одним горлом песок сосет, по другому горлу гонит воду на дно. А на дне стоит водолаз и направляет шланг с пипкой под миноносец, роет твердой струей туннель. Глубже и глубже подкапывается под корпус миноносца. Работаем мы по очереди несколько дней подряд. Уже промыли туннель саженей в десять. Пришла моя очередь в воду лезть. Спустился я на дно, а водолаз, что до меня на грунте был, вверх вышел. Вижу — темное отверстие в песке под миноносцем. Это и есть туннель. У отверстия вьется, ссаживаясь, серо-желтая муть. Подождал я. пока муть осела, и нашел два толстых шланга от центробежки. Они уходили в туннель. Я согнулся и стал пробираться под миноносцем. Рукой нащупал палубный люк и стальной выступ торпедного аппарата. Верх моего шлема звякнул о дуло пушки. Еще шаг —и я уперся в глухую стену грунта. До этого места, значит, прорыли, а мне дальше прорывать. Взял я шланг с пипкой, а шланг с решеткой оставил сзади. Промою сажень, думаю, а потом другой шланг возьму и буду отсасывать песок. Кричу в телефон: Дайте воду в шланг. На баркасе сидит Кравцов с телефонными наушниками. Он отвечает: — Сейчас дадим. Стою я в туннеле согнувшись, держу в руках шланг как винтовку и жду. Пока полная тишина, только шикает воздух у меня в шлеме. Но вот тряхнуло в руках шланг, и ударила из него струя. Зашумел носок. Заскрежетали ракушки. Шаг за шагом подвигаюсь вперед. Еще сажени полторы пройти — и выберусь на ту сторону миноносца. Бьет струя, шуршит песок, верещат ракушки, Я зарываюсь все глубже. Работаю. А песок обваливается и обваливается. Стало мне тесно в моей норе. Пора остановиться и отсосать песок другим шлангом. А то, чего доброго, засыплет. Бросил я шланг, а из него струя так и прет. Шагнул назад. Стоп. Прохода нет. Завалило. Кругом завалило. Хочу пробиться обратно, а шланг и сигнал меня крепко держат, не дают мне шагу ступить. Придавило их грунтом. Кричу в телефон: — Перестаньте гнать воду. Отсасывайте песок! Прикладываю ухо к холодному кружку телефона. Слушаю — не отвечают. Снова кричу сильно и громко — нет ответа. Только струя из пипки как живая по дну хлещет. Понял я: где-то в туннеле мой телефонный провод задел за что-то острое, за выступ торпедный или за крышку люка, — мало ли там железа торчит? Порвался мой телефон. А песок все забивает проход, заваливает мне ноги. Не вырваться никуда из песка.
Сел я и подумал: «Ох, и далеко же я забрался. Сижу в песчаной норе, под ржавой тысячепудовой мышеловкой, а сверху надо мной все Черное море стоит. И куда только человека не занесет? Сам в могилу залез, под железный памятник». И вдруг совсем тихо стало. Перестал шипеть в шлеме воздух. Что это — они качать бросили, или шланг песком придавило? Вот сейчас задыхаться начну. Стало душно как в сундуке. Сам слышу, как легкие мои хрипят. Каюк... Откопали меня товарищи. Вернее сказать, отмыли. Хоть и был я от них в двадцати саженях под водой, под миноносцем, а они все-таки во-время узнали, что мне дышать нечем. На манометр взглянули и говорят: — Стрелка прыгнула на 30, а нужно только 20. Ясно, с водолазом несчастье. Стоп центробежку. Привернуть два запасных шланга. Кравцов и Трудов— в воду. Спустились водолазы под миноносец. Видят—туннель завален. Сообразили, что я внутри похоронен. Принялись с двух сторон штурмовать шлангами. Скоро разрыли мою могилу и меня наверх вытащили. А через месяц и железный мой памятник со дна подняли — миноносец. Отремонтировали и его и меня. Он больше на дно не садился, а я опять по дну топаю.
РЕЧНЫЕ И МОРСКИЕ ВОДОЛАЗЫ Самый опытный морской капитан не проведет судна по узкой реке без лоцмана, который знает каждый камень и каждый изгиб. А речной капитан в открытом море заблудится, или наскочит на подводный риф. Водолазы тоже бывают речные и морские. Морскому водолазу тяжело в реке, где быстрое течение или муть, а речному трудно в море на больших глубинах. Пришел водолаз Смолкин с моря. Был он парень сильный и не ленивый. Баркасы наши стояли на Неве — баркас № 1 и баркас № 2. Спиливали мы старые сваи со дна, чтобы они пароходам не мешали. Работать было не легко,—течение в Неве не то, что в Крюковом канале, где какая-нибудь консервная банка или щепка качается-болтается на воде целый день, а за сутки две-три сажени проплывает. На баркасе № 1 работал я да еще два водолаза,— все мы и в океанах поработали, и в речках поплескались. А на баркасе № 2 было только двое— Юдин и Ерков, старые речные водолазы, — им на баркасе не хватало третьего. Вот к ним Смолкина и назначили. Смолкин сразу же и понес: — Что вы тут на мели возитесь? Лягушек давите, шлемы мочите? А вот я с двадцати пяти саженей корабли подымал. Это вам не то, что деревяшки на двух саженях пилить. Попробовали бы вы на настоящей глубине походить — в грузàх да в наших ботинках. Ботинки-то у нас вдвое тяжелее ваших речных галошек. Задел он стариков за живое. Говорит ему Ерков: — Ясное дело, какие мы водолазы! Мы не то что в двух, мы и в одной галошке в воду ходим. Вот не попробуешь ли? А Смолкин: — В эту канаву и в одной нипочем спуститься. — Посмотрим, голубь. Одевайся,
Начал Смолкин в воду одеваться. Наш баркас саженях в шести стоит. Услышал я этот разговор и подумал: влип Смолкин! Спускаюсь с трапа, чтобы иттн в воду работать, и вижу — Смолкин, тоже одетый, стоит на трапе в одном ботинке. «Эх, — думаю, — рано тебе, брат, в одном ботинке в такую быстрину лезть. Уж на что я к реке привык, а и сам только в последний год начал в одной галоше спускаться. Да и то не всякий раз, а только когда сваи пилить надо». Надели на Смолкина шлем. Смотрю, что будет дальше. Спустился он по ступенькам трапа, погрузился но пояс в воду. Одну его ногу в ботинке сразу вниз потянуло, ну, а другая, легкая, кверху дернулась. Смолкин плюх на бок, как огромная буква У. Ухватился за трап, золотником лимонад пузырит, опять погрузился по пояс и снова плюх. И так три раза утонуть не мог. На четвертый все же погрузился. Захватил я пилу-ножовку и тоже спустился на дно. Начал толстую сваю пилить. Пилю и думаю: зря подначили Смолкина старики. Хороший он глубоководник, только в реке неопытен. А старики наши под водой хитры как бесы. Вспомнилось мне, как сам я когда-то был новичком вроде Смолкина. Тоже работал со стариками. А старики не объясняли нам, молодым, своих подводных ухваток, а только посмеивались. Ворочаешь, ворочаешь бывало на дне камни, а старики давно уже на солнышке трубку посасывают. Стало нам тогда невтерпеж. Устроили мы собрание. Почему, кричим, молодым недоверие? Почему старый нам не помогают? Приперли мы к стенке стариков. A среди них два коммуниста было. Ну, те сразу нашу сторону взяли. Правильно, говорят, надо молодые кадры обучать. Сдались старики. — Ладно, поучим, нам не жалко. За этими мыслями не заметил я, как спилил первую сваю. Дрогнула свая, качнулась и как белуга скользнула кверху. «Как-то там Смолкин?» думаю. А Смолкин от меня саженях в семи. Вода мутноватая, не вижу л его, но наверняка знаю, что не до работы ему теперь. Еле-еле бедняга на ногах держится, по песку скользит, за грунт цепляется. А старики с баркаса потравливают себе шланг и сигнал да ухмыляются. Это только посторонний человек ничего на воде, кроме пузырьков, не заметит. А водолазы, да еще старые, и сквозь воду своего водолаза на дне видят. Знают они теперь даже, через какое плечо Смолкин кувыркается. По пузырькам знают, по слабине сигнала и шланга, по грунту, но глубине, по ординару воды, но течению. Жалко мне стало парня. «Измотается вконец». Эх, навалюсь-ка, покончу со своей работой да возьму его на буксир. Схватился я пилить. Только успевают подпрыгивать мои сваи. Одна, другая, третья, четвертая, пятая. .. Спилил я все и дернул сигнал: травите мой шланг подлиннее. Сверху потравили. И зашагал я прямо к Смолкину. Гляжу, а он и в самом деле мотается. За сваю руками и ногами уцепился. Видать, полетал но дну, пока до сваи добирался. Галоша у него совсем съехала и на одной плетенке болтается. А ножовку, кажется, потерял... Нет, валяется ножовка рядом, только не до нее Смолкину, — самому бы теперь не
потеряться. Подошел я, припер его к свае, чтобы не перевернуло его, и через шлем кричу: — Слушай меня и не рыпайся — завяжу тебе ботинок! Смолкин только головой мотнул. Натянул я ему на ногу ботинок и крепко завязал. Показываю: — Смотри на меня: так нужно на течении стоять. Видит Смолкин через стекло, как я стою. Уперся в дно и тоже стал. Ага, понятливый. Поднял я его пилу. Стал на одно колено, а другой ногой — без ботинка — сваю обвил. Приставил к свае ножовку — и жик-жик-жик-жик-жик. Только закрутились вверх мокрые опилки, как осетровая икра. — Теперь, брат, пили сам!—кричу я Смолкину. Подал я ему ножовку— работай. Стал Смолкин на мое место, уперся, как я, и начал сваю резать. — Выходит! — кричу, наклонившись к его шлему. — Только смотри, брат, перед стариками больше не задавайся. Запомни урок. Хлопнул я его по манишке и вылез на баркас. Старики помалкивают. А по лицам видно — всё уже знают. Разделся я и говорю им со своего баркаса: — Что ж это вы, капустные кочерыжки, парня изводите? Для стариков я свой, наравне с ними работаю. Смутились, видно, старики. Юдин даже трубку изо рта вынул, сплюнул через борт и говорит: — Молодой он — с перцем! — Бросьте,— кричу, — парень старательный! — Да мы ничего... В это время подпрыгнула около баркаса свая со дна, опрокинулась и шлепнулась на воду. Старики только перемигнулись. — Видали, — кричу, — как ваша смена орудует? — Ничего, — говорят, — привыкает. В ЧЕРЕМЕНЕЦКОМ Памятно нам Череменецкое озеро еще по школе. Наш бывший начшколы, старый добродушный чудак, мечтал как-то устроить на Череменецком удобную летнюю базу для учебных спусков. Но, видно, такая была у старика судьба: все его смелые замыслы кончались неудачей. Так и с Череменецким вышло. И осталось у ребят нашего выпуска это название «Череменецкое» вроде поговорки. Шли однажды вдоль стенки Кронштадтской гавани водолазы Минаев и Алдошин. Шли и поругивались. — Пошел ты в Череменецкое! — говорит Алдошин. — Сам катись в Череменецкое! — отвечает Минаев. А водолазы с учебного судна «Комсомолец» в это время скафандр грузили. Остановились Минаев и Алдошин. Спрашивают водолазов: — Куда это вас нелегкая песет? — В Череменецкое.
— Что-о-о? Бросьте шутить?! — Да мы не шутим. Не веришь, — прочитай. Схватили приятели бумажку, читают. А это приказ водолазам выехать на Череменецкое озеро. — На Череме-не-цкое-е-е! Отправились водолазы в путь, а Минаев и Алдошин долго еще на берегу, как две каменные статуи, стояли. Вот тебе и Череменецкое! —— Череменецкое озеро находится в Ленинградской области — у Луги. Приехали туда. водолазы, погрузили скафандр на телегу и двинулись по дороге. Встретился им мальчишка из Черемеиецкого совхоза, увидел водолазов и бегом домой. Кричит-надрывается: — Едут дяденьки с головами и зеленые дяденьки без голов! Зеленые дяденьки без голов — это резиновые костюмы. Навстречу мальчишке шли летчики. Услыхали они, что мальчишка кричит, и обрадовались. — А, водолазы, — говорят, — это они к нам едут! Подъехали водолазы к самому Череменецкому. Тут их летчики встретили и повели через парк к себе в гости, в кельи бывшего монастыря. В бывшей трапезной на столе два ведра молока и большая буханка ситного. — А мы ждали но крайней мере человек двенадцать водолазов, — говорят летчики, — а вас только трое. — Ничего, — говорит Зубарь, — мы и втроем справимся. Действительно, справились — два ведра молока вылакали и буханку хлеба слопали. — Ого-о-о, — смеются хозяева, — вы и вправду за двенадцать человек работаете. — Известно, наш водолазный аппетит, — всё, кроме жареных гвоздей, едим,—говорит Третьяков и встает из-за стола. — Ну, теперь к делу перейдем,—говорит Фадеев.— Расскажите, как потонула ваша стрекоза. — На учебном полете, — отвечают летчики. — Пилот и механик молодые еще были, не управились с мотором. Он у них бряк-бряк—и шарахнул в озеро. — И давно это произошло? — Третьего дня. — Ничего, выудим вашу стрекозу. Вышли водолазы в парк. Оглядываются. Кругом зелень, беседки, столетние липы вершинами шушукаются. — Чей парк? — Был монастырский, теперь совхозный. Похлопал Третьяков огромную толстокожую липу. — Э, старуха какая! Небось, старых хозяев помнишь? Забудь, а то срубим. Проспали водолазы в монастыре ночь, а наутро на катерах выплыли на середину озера. Интересно летчикам посмотреть на водолазную работу. Стали они помпу крутить. А водолазы принимаются за дело. Фадеев на сигнал становится. Третьяков на шланг. А Зубарь шагнул с борта и сразу на дно. Ребята на берегу так и завизжали от радости. Долго бродил по всем направлениям Зубарь. Это видно было но пузырькам. Наконец вышел — да в каком виде! Весь в иле, зеленая паутина на плечах, на манишке, даже на
шлеме. — Ничего там нет, одна только грязюка! Отплыл катер в другое место озера. Снова походил под водой Зубарь. Вылез как лягуха зелен. — Нет ничего, только каша непролазная, — говорит. — Сыт на сегодня? — Наелся. — Ну, так раздевайся. Одели Фадеева. Отплыл катер еще немного вбок. Спустился Фадеев. Несколько часов под водой ходит, искал. Вылез и говорит: — Нет там самолета—ручаюсь. — Может, его рыбы съели?—смеется Зубарь. — А вернее — его совсем и не было, — говорит Фадеев. Тут на берег вышел живой свидетель крушения самолета, молодой летчик, весь забинтованный марлей. — Давайте,—говорит,—еще в сторону подадимся да пошарим. Отплыли. На этот раз оделся и спустился в коду Третьяков. Прошло минут десять. Ничего со дна не пишет водолаз. Водолазы уже приуныли, а про летчиков и говорить нечего. «Вот, — думают, — увяз в грязи водолаз!» Вдруг — сигнал: — Нашел! Спускайте вниз веревку! Загалдели на берегу, спускают на дно толстый восьмидюймовый трос. Вот сейчас застропят самолет и вытянут на берег. Только как его вытянешь? На озере ни подъемного пловучего крана, ни лебедки в то время не было. Был только деревянный ворот. Положили его на борта двух катеров и начали веревку наматывать. А ветром относит катера все дальше от берега. — Шут возьми, никак на месте не удержимся. Остановили ворот. Как же быть? Тут Фадеев повернулся к берегу и говорит: — Кто не работает, тот не ест! — Это про кого ты? — спрашивает Зубарь. — А вот про этих дармоедов, — отвечает Фадеев и показывает на монастырские липы у берега. — Да что в них толку? — А вот намотаем на них канат и заставим кряхтеть. — А ведь верно! Ай да изобретатель! Перенесли конец каната с ворота на липу. А другой конец к самолету привязали. А липы здоровенные — чорта чугунного выдержат. Обернули летчики канат вокруг ствола, схватились и потянули. Тянут дружно, все вместе — и водолазы и летчики. Третьяков — тот даже раздеться не успел,— как из воды вылез, так за канат и ухватился. Только шлем сняли с него. — Тяни, подхватывай!
Спасенному утопленнику прежде всего устроили душ. Дрожит канат, ползет, укорачивается. — На-а-жми-и-и-и-и! Булькнула вода, запузырилась вдруг муть в осоке, и на берег, точно зеленый крокодил, выполз самолет. — Ура-а-а-а! — закричали с катеров и с берега. Спасенному утопленнику прежде всего устроили душ. Окатили из брандспойта — всю тину смыли. Потом осмотрели. Вся передняя часть цела, даже пропеллер. Мотор, кажись, не слишком покалечен — надо испытать. Только вот крылья помяты. Ну да ничего, это беда поправимая. Повеселели все и стали на радостях над забинтованным летчиком подшучивать: — Что же это вы, товарищи, — спрашивает Зубарь.— у нас хлеб отбираете? Нырять на
самолете вздумали! Мы же к вам под облака не залетаем. У каждого своя специальность! — А ты, Зубарь, товарища летчика не разыгрывай.— говорит Третьяков. — Бывает, что и мы с тобой летаем, даже вверх ногами. Летчики смеются. — Летаете? — спрашивают. — Как же это так? — А вот наберешь в рубаху слишком много воздуха, нагнешься — ну, и полетишь вверх тормашками! В ПИКЕЗЕ Есть глубокие моря с прозрачной водой и солеными бризами. А есть и маленькие вонючие речки — «кисель»— глубиной в полторы или две сажени, где в коричневой воде плавают дохлые крысы да полусонные, в болячках, рыбки. Такова Пикеза, речонка у Ленинградского торгового порта, около костяного завода. В ней рыба не водится, даже козявки считают за стыд заползать в нее. На дно Пикезы осело столько грязи, что застревают лодки. Но не в лодках дело. Видели вы на берегах доски с крупными буквами: ЯКОРЕЙ НЕ БРОСАТЬ. ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ КАБЕЛЬ. А как раз на дне Пикезы лежит кабель толщиной в руку. Землечерпалка собирается чистить Пикезу, но по кабелю прет многовольтный электрический ток. Подденет землечерпалка стальным ковшом кабель, перережет его или вырвет, — наделает делов. Нельзя землечерпалке чистить Пикезу. Нужно сперва отметить поплавками места, где лежит кабель. А кому это сделать? Это может сделать только водолаз. Вот и вызвали водолазный баркас на Пикезу. — Ну, пузырил я в океане, побулькаюсь теперь и в лохани, — сказал Тарас Карасев и полез в воду. А Бесфамильный на сигнале стал. Зажимает нос Бесфамильный — такой дрянью несет от Пикезы. Двое парней-сезонников качают помпу и тоже нос воротят. Переговариваются: — Ш-ш-ш-иколадная. — Кто? — Вода. — Тьфу! — Да ты попробуй. — А что будет? — Карачун. Смеются. А Карасев Тарас уже по пояс в грязи вязнет, лезет вперед вслепую. Глухо, темно. Нащупал кабель. Обвязывает его веревкой поплавка. Много дряни на жидком дне Пикезы — коряги, ржавое железо, кости, дохлые кошки, тряпки... Угодил Карасев в кучу старой проволоки. Зацепился передней свинцовой плиткой — грузом. Стал распутывать проволоку — не распутал, а только еще больше обмотался.
Стоит Карасев. Думает: «Попался я, как минога на крючок. Что делать теперь? Сидеть в этой грязи ядовитой и ждать, пока смена явится? Но ведь когда еще придет другой баркас! До самой ночи прождешь — курить, жрать захочешь. Стоп! Может, воздухом меня отсюда вырвет? Рисково. Ну да была не была!» Перестал Тарас нажимать головой золотник. Некуда стало воздуху выходить, наполняет он резиновую рубаху. Раздуло Карасева, подняло на вершок — да и баста. Держит проклятая проволока. Что за дьявол!—и до золотника головой теперь не достанешь, шлем тоже подняло воздухом. Ухватился Карасев за шлем руками, хочет напялить его поглубже, да не может. Поздно спохватился! «Что, — думает,—я наделал? Через несколько минут рубаха лопнет, и я захлебнусь...» Струсил туг Карасев, а не трусил и на тридцати саженях, в океане. Схватился он за сигнал и дергает: тише качай. Бесфамильный передает качалыцикам: — Тише качай, — у него воздуха много. Ребята устали, сами рады тише качать. А Тарас опять сигналит: тише качай. Чуть-чуть постукивает помпа. А Тарас опять свое: тише качай. Еще тише — значит совсем остановить помпу. Потряс Бесфамильный сигнал: тише, мол, нельзя. А сам думает: «Что это с Тарасом случилось? В этой грязище нужно побольше воздуха держать, а то ног не вытащишь. А он все тише да тише требует». Понял Тарас, что совсем остановить помпу нельзя, и сигнала такого нет. Перестал дергать веревку. А рубаха на нем раздувается все шире и шире. Вот-вот лопнет. Сбросить бы грузà с груди и спины — враз был бы наверху. Да не сбросишь — зацепились они веревкой за проволоку. Перерезать веревку — так нечем. Зубами перегрызть— зубы за стеклом. Просить с баркаса топор— поздно, не успеешь. Как в лихорадке, зашарил Тарас вокруг себя и наткнулся в куче железного хлама на что-то острое, с зубьями. Поднес к стеклу, а это пила, обломок ручной пилы. Схватился резать грузовую веревку Тарас. Зубы стиснул. Пилит, а в голове одно: что раньше лопнет — веревка или рубаха? Осталось веревки со спичку. Не глядит Тарас. Режет. Раз — лопнула веревка., и грузà бомбами с плеч. Полетел Тарас вверх. Пробил головой две сажени воды, как тугая пробка, перевернулся в воздухе и — шлёп на воду. Подтянули его за сигнал, а он ухватился за ступеньку трапа, и головой как сумасшедший мотает— выжимает золотником воздух. А потом вполз на баркас как черепаха. Тут с него шлем долой, а он стоит красный, вспотевший и дышит как паровоз. — А грузà где? — спрашивает Бесфамильный. — В Пикезе, — отвечает Тарас. — А это что за находка? Тарас посмотрел, а в руке у него все еще зажат погнутый и ржавый обломок пилы.
ШОРОХ Осень. По Неве скользят льдины. Со Второй ленинградской водопроводной станции к нам звонят по телефону: — Вышлите ваших водолазов на водопроводную станцию. — Есть. Сказано—.сделано. Мы берем с собой помпу, грузà, шлемы, ботинки, шланги и едем на Вторую водопроводную. В залах станции стучат машины, жужжат электрические моторы, а посредине колодец. Мы оглядываемся по сторонам и соображаем: где же тут поставить помпу? А инженер зовет нас дальше, наверх. Рабочие подхватывают наш водолазный багаж и тащат по высокой лестнице с площадки на площадку. Вот мы и на третьем этаже. И здесь тоже, как в нижних этажах, по самой середине — широкий колодец. Зачем этот колодец в доме? Во всех трех этажах колодцы? Понятно, не для купанья. Это фабрика чистой воды. В каждом из колодцев — по фильтру. Невскую воду, которая попадает на водопроводную станцию по трубам, здесь три раза чистят, процеживают, фильтруют. Из последнего колодца вода бежит совсем уже чистая. Бежит на заводы, в столовые, в квартиры. Вот почему в этих колодцах настоящий водоворот. Вода в них ни на секунду не успокаивается, крутится, клокочет не переставал, будто в колодце волчок запустили. Это фильтры работают. А сейчас вода спокойна, неподвижна, на дне какая-то неисправность. Надо посмотреть, в чем дело, и починить повреждение. Мы с Зубарем одеваем Орлова, а здешние рабочие принимаются качать помпу. Одевать водолаза для нас дело привычное. Одевали мы товарищей и на баркасе, и на берегу, и на льду, а вот в комнате, да еще на третьем этаже—не приходилось. — Эй, ты, глубоководник, ныряй в первый этаж,— говорим мы Орлову и шлепаем его по макушке шлема. Орлов спускается в колодец. Вот он уже стучит ключом и кувалдочкой на дне. Проходит минут двадцать. Вдруг тихо внизу стало — ключ больше не брякает. Значит, кончил работу Орлов. Так и есть — вылезает он по лесенке, кивает водопроводному инженеру головой— исправил, дескать. А с самого вода так и льет струями на асфальтовый пол. Шагает водолаз по комнате, а по всему зданию гул стоит от его свинцовых подошв. Начинаем собирать снаряжение, чтобы домой ехать, а инженер говорит нам: — Погодите, товарищи, еще для вас дело приготовлено: насос в Неве не работает, проверить надо. — Есть. Спустились мы в нижний этаж, а оттуда поволокли помпу на невский берег. По Неве скользят льдины. А у берега уже саженей пять затянуло тонкой коркой льда. Оделся я. Взял в руки лом. — Бери и другой, — говорит Орлов. — Зачем?—спрашиваю. — Пригодится. Взял я и второй лом.
Пробил я шлемом тонкую ледяную скорлупу и вылупился, как двенадцатипудовый цыпленок. Закачали помпу рабочие. Посвечивают мне с берега фонарями. Стекла моего иллюминатора сразу запотели от дыхания. Протер я их носом и спустился по лесенке. Тонкий лед так и разошелся, расплылся подо мной, и я погрузился в воду. Наверху уже сумерки — часов семь вечера, а здесь — совсем ночь. Плавает надо мной лед, будто салфеткой меня покрывает. Шагнул я по дну раза два и наступил на трубу. Брякнула она у меня под ботинком. Я пригнулся, ухватился за трубу и пополз вдоль нее, перебирая руками, в глубь реки. Валит меня течением, так и норовит отбросить от трубы. А мимо иллюминатора моего белые льдины так и проносятся. Мимо — это бы еще ничего, а то они и по рукам меня колотят, и по спине, и по плечам, и
по шлему барабанят. Этот мелкий, пловучий лед называется «шорох». Он всегда появляется перед замерзанием Невы. Надоел мне проклятый «шорох». Будь у меня руки свободны, я бы кое-как отбивался от него, отгребал бы его прочь от себя. А что поделаешь, когда в руках у меня ломы? Сдуру я не один, а целых два с собой потащил. Лезу на ощупь по трубе, лезу, лезу, лезу— конца-краю трубе нет. «Какой же она длины?—думаю. — Никогда такой трубы не видал». И вдруг нащупал руками насос. Кончилась, значит, труба. Ну, и толчея же на этом месте! Бесится вода, бегает вокруг насоса, как голодная кошка вокруг мышеловки, так и шуршит льдом. Приподнялся я и потрогал рукавицей решетку насоса. а на решетке целая ледяная подушка наросла. Понял я теперь, почему через эту трубу вода на водопроводную станцию не идет. Сжал в руке обледенелый лом, да изо всей силы как тюкну по ледяной покрышке. Раз, еще раз! И вдруг меня дернуло и потянуло вместе с ломом к насосу. Это в насос вода поперла. Самто я успел вовремя назад податься, а лом у меня из руки так и вырвало и унесло в трубу. Потянул было я за ним руку,— чуть руку к решетке не припечатало. А лед еще не весь был сколот. Хорошо, что у меня другой лом про запас оказался. Счистил я всю ледяную корку с решетки — и скорей к берегу. А то минуту или две я бы еще, пожалуй, продержался, а потом стукнуло бы меня головой о решетку, и присосался бы я к насосу, как пиявка. Так бы приклеился, что никакими сигналами меня не оторвать. Назад к берегу лез я по старому пути — по трубе. Только в руках у меня было теперь уже не два лома, а один. У берега дал я сигнал: — Выбирайте! Иду! Потянули меня наверх. Пробил я шлемом тонкую ледяную скорлупу и вылупился, как двенадцатипудовый цыпленок. Сквозь стекла ударили мне в глаза красные лучи фонарей с трапа. Вылез я и отдал товарищу лом. — Спасибо, — говорю, — пригодился. — А у нас уж вода полным ходом идет, — говорит водопроводный инженер.— Быстро вы дело сделали! Киваю я инженеру головой, а потом осторожно спрашиваю: — А лом-то мой бед у вас еще не натворил? — Какой лом? — А тот, что у меня в трубу унесло. — Ничего, — говорит инженер, — мы его отфильтруем! ТРУБА И ГРАММОФОН Мы возвращались с Северной судостроительной верфи. Только что со стапелей спустили на воду новый советский теплоход. О работе больше не разговариваем. Идем толпой в контору. Роман Евлахов шагает рядом со мной. Одним глазом на меня смотрит, другим на Фонтанку. Глаза у него косые, а видит он лучше всех на водолазной станции. Булавку на дне отыщет. — Ну, что будешь завтра делать, Роман Михайлович?— спрашиваю я у него. — Спать, — отвечает. — А, может, сына с американских гор прокачу.
— Брось ты, — говорит «инженер» Соловьев. — Не надоело тебе под водой кувыркаться! С горы еще кувыркнуться захотел. Инженером у нас Соловьева прозвали за то, что он инженерскую фуражку носит. Подходим к конторе. Лахрушин, наш бригадир, стоит на пороге, хмурит седоватые брови. Лахрушина все ленинградские водолазы знают, — он еще в царском флоте водолазом служил. На «Днестре» вместе с Колесниковым в восстании участвовал и в пловучей тюрьме сидел. — Ну, заходи, заходи, получай зарплату, — говорит Лахрушин. — Да смотри — не загуляй. Завтра без опозданья. — Как без опозданья? А выходной? — спрашивает Соловьев. — Выходного не будет — работа есть. — Опять срочная? — Самая срочная. В два месяца новый водопровод поставить на Химкомбинате. Нам и договор уже прислали. — А сколько прокладывать? — Сорок метров трубы и граммофон на семи саженях. — Ну, это и в пять с половиной месяцев не уложишь, — говорит Соловьев. — Эх, ты, инженер медноголовый! Уже подсчитал до одной секунды с четвертью. Весь комбинат через год готов будет, а ты с водопроводом хочешь полгода возиться. Так подпишем, товарищи, договор, что ли?. — Подумать надо, — говорит Евлахов. — Думать некогда. — Ну, так подпишем. —— За пять минут до гудка прибыли мы всей бригадою на комбинат. Пароходик, на котором мы ехали, был набит как трамвай,—только что на ступеньках не висели. Завод большой оказался. Не завод, а целый город. Соседняя ультрамариновая фабрика рядом с ним — игрушка, а не фабрика. Корпуса этажей в восемь-девять, круглые башни, вышки вроде снаряда со спиленной головкой. Все это еще в опалубке, в лесах,—не разберешь толком, что тут будет. А между строениями — чаны, котлы, ямы глубокие под навесом. Крупное строительство. Зашли мы с Лахрушиным и Евлаховым в контору. Там с нами главный производитель работ поговорил и секретарь партколлектива. Вода, — говорит, — нам дозарезу нужна. И для бетона, и для паровых котлов, и для рабочих столовых. По тысяче ведер в день наша стройка глотает. А комбинат наш — дело огромной важности. Многие из вас сами из деревни — понимают, что значит пятьдесят тысяч тонн удобрений для колхозных полей. Выручайте, товарищи, возьмитесь по-ударному. — Взялись уже, — говорит Лахрушин. Пошли мы на работу. Водопроводная станция почти готова, вокруг водонапорной башни бетонщики хлопочут, цемент замешивают. А от башни канава к реке тянется, глубокая, длинная. В ней труба уложена, до самого берега доведена, у воды кончается. Нужно теперь эту трубу в глубь Невы саженей на двадцать тянуть, а на конце, где глубина саженей семь, водоприемник поставить, а по-нашему — граммофон. Будет этот граммофон из Невы воду сосать для всего комбината. Подошли мы к берегу и огляделись.
На мелком месте работает бригада сезонников, человек тридцать. А дальше, где глубоко, мы будем. Народ это все больше молодой, безусый, — видать, первый раз в городе. А трое или четверо—старики, бородатые зимогоры. Такие, наверно, весь век с деревянным самодельным сундучком из города в город топали. Бригадиром в артели дядя Леша. Парень хоть и молодой, но бывалый. Ходит в болотных сапогах чуть но по пояс, командует высоким звонким голоском. Увидал нас дядя Леша и кричит: — Наглядимся теперь чудес, как водолаз в воду полез. Ну, орлы, поднажми сильней, а то водолазы нашу артель обгонят! Сезонники глаза на нас вытаращили — никогда еще живого водолаза не видали. Подходят к помпе, спрашивают: — Что за машина такая? — Шарманка, — говорит Соловьев, — Крутим ее, а водолаз на дне пляшет. Не поверили сезонники, пошли к Евлахову. Евлахов им все растолковал. Стоят вокруг Евлахова, все народ не крупный, водолазы перед ними что медведи. Один только у них высоченный, выше Евлахова ростом. — Давайте нам его, — говорит Лахрушин, — мы из него водолаза сделаем. А сезонники отвечают: — Не дадим, он наш псковской земляк.. —— Пошла у нас работа. День за днем. Водопроводную трубу уложить — это не то, что на самовар трубу наставить. Дело похитрее. Прямо в воду ее не бросить, — она на дно ляжет и покатится по течению. Надо ей квартиру приготовить, канаву подходящую вырыть. А как рыть в воде? Сезонники хоть и на мелком месте работают, а и то от воды перемычкой отгородились: сваи забили, сделали между ними глинобитные стенки вроде коридорчика и выход в Неву тоже стенкой загородили. Это и есть перемычка. Из такого коридорчика легче воду высосать, чем изо всей Невы. Выкачали сезонники воду и замахали лопатами. Копают — торопятся: хотят раньше водолазов канаву для трубы вырыть, объявили нам соцсоревнование. А нам копать надо в таком месте, где вода выше головы — от двух до семи саженей глубины. Это не так просто. Вбили мы в реку два ряда свай—узким коридором в два метра. Такие ряды шпунтовыми стенками называются, или шпунтами. Сверху мы настил сделали из бревен. А на бревна копер с сорокапудовой чугунной бабой вкатили. Опускаем с баркаса сваю, втыкаем ее железным башмаком в дно, а копер ее сверху бабой заколачивает. Растут наши шпунтовые стенки, всё дальше в реку уходят. Кончили мы сваи забивать на двадцатый день. Принялись копать.
Роем сверху, с настила, огромным железным ковшом. Прокапываем в коридоре канаву. У ковша ручка длинная, с перекладиной. Мы на перекладину по двое наваливаемся — пашем твердую каменистую землю черпаком как плугом. А впереди — шагах в десяти — еще один водолаз на настиле стоит, лебедку крутит. Ползет к нему наш черпак, загребает по пути камни и глину. Лопат пятнадцать или двадцать заберет. Тут его лебедка подхватит, поднимет выше настила и опрокинет. Весь груз сразу и грохнет. Так мы работали — царапали дно. Обросли мы за это время глиной, как бегемоты из Зоологического. На сапогах по пуду налипло, на штанах — кора. У Соловьева и ресницы, и брови, и нос в глине. Сезонники смеются. — Ты что это, — говорят,—дядя, носом пахал, что ли? У сезонников работа вся на виду. Полканавы уже вырыто. А много ли у нас выкопано,—мы и сами не знаем. Дело темное: под водой дно роем. Надо бы сходить посмотреть. Послали мы в воду инженера нашего, Соловьева. Он обмерил канаву рейкой, вылез и докладывает Лахрушину: — Четверти работы не сделано. Говорил я вам: пять с половиной месяцев проваландаемся, — так и выходит. Собрались мы все у копра. Закурили. Что же теперь делать?—думаем. Лахрушин сосет трубку и говорит сквозь зубы: — Мелко забирали! Если на ковш хорошенько не налечь, он зря только но грунту ездит. Поднавалиться надо. — Что же! — кричит Смолкин, самый молодой из нашей бригады. — Поднажмем! — Постой нажимать, — говорит Евлахов. А сам одним глазом на Лахрушина смотрит, другим на Смолкина. — Постой, — говорит, — нажимать. Ковшом работать, конечно, дело верное, да ковши попались нам что-то неважные. Ручки из насадки так и выскакивают, черпалки тупые как подошва. Придется нам, видно, в скафандре поработать лопатами. Инженер только поморщился. — Эх ты, рационализатор! Уж если лопатой копать, так лучше не под водой, а на сухом грунте, — вон как сезонники работают, Поставили перемычку, выгнали воду — и кроют. — Факт! — обрадовался Смолкин. — Валяй перемычку ставить! — Обожди, — говорит Евлахов, — у сезонников перемычка на мелком месте, а нам где придетсн ставить? На глубоком дне. Напор воды, значит, большой будет. Выдержит ли твоя перемычка-то? — Выдержит! —кричит Соловьев. — Головой ручаюсь — выдержит! — Голова у тебя дешево стоит. Ты фуражкой своей инженерской поручился бы, ей по крайней мере семь с полтиной цена. — Ну, спорить бросим, — сказал Лахрушин.—Как все решат, так и будет. Стали мы решать. У нас от ковша давно суставы болят, спину ломит. А сухое дно копать, конечно, легче. Ставим перемычку! В два дня справили все, что нужно. Приволокли насосы и стали воду откачивать. А Смолкин ходит вокруг и каждому на ухо говорит: — Соловьев-то у нас башковитый какой! Недаром, видать, фуражку инженерскую носит! Тут и сезонники из-за своей перемычки выглядывают. — Тоже на сухом дне рыть будете? — спрашивают.— Ежели так, — говорят, — мы свой
заборчик сломаем и нашу канаву с вашей в одну сведем. В случае чего и подсобим вам. Мы, скопские, на лопату мастаки. — Есть такое дело!—отвечаем мы, а сами качаем да качаем воду. Три часа качаем. А воды и на вершок не убыло. Не уходит вода. Сколько было, столько и есть. Еще два часа качаем, а воды даже будто больше стало. — Щель, видно, в перемычке! — кричит Лахрушин.— Искать надо, ребята. Вали ты, Роман Михайлович. Притащили мы скафандр. Тут все сезонники сбежались—глядят, как мы на Романа Михайловича сапоги со свинцовыми подошвами натягиваем, грузà ему на спину и грудь навешиваем, медную манишку надеваем, шлем привинчиваем. — Памятник да и только!—ахают сезонники. Спустили мы Евлахова. Пошел он ко дну. Четверть часа под водой копался. Потом воздуху в костюм набрал и всплыл, как американский житель, который в трубочке плавает. Поверху шарит. Только медная его макушка из воды виднеется, да пузыри кругом вьются. Возился-возился Евлахов, а нашел-таки подлую щель. Вылез, рукой машет. — Пакли дайте! — говорит. И опять полез. Мы стоим и ждем. А из воды, с того места, где он работает, клочья пакли всплывают. Значит, конопатит. Опять высунулся шлем из воды. Вылезает Евлахов. — Готово, откачивайте,— говорит. — А я покурю и обратно полезу. Сторожить буду, чтобы не прорвало. Принялись мы снова за откачку. Так и оседает, так и падает вода. Сопят и стукают насосы. А мы качаем вовсю, будто не водолазы мы, а пожарные. Вот уже шлем Евлахова из воды торчит, вот и плечи его обсохли. Я дергаю за сигнал, — вылезай, мол, Роман Михайлович, а то как рыбина на суше останешься. А Евлахов только руками отмахивается. — Не мешай! Опять скрылся шлем на минуту. Это значит — Евлахов на корточки присел, в последний раз перемычку проверяет. Проверил и шагнул из воды на лесенку. А воды-то осталось что на блюдечке. К концу дня показалось красноватое глинистое дно. Теперь бы сразу за лопаты взяться да резать землю. Только поздно уже —по домам пора. С утра примемся. —— Если этой ночью кто из водолазов слышал шум ветра за окном или, сквозь сон, штормовые сигналы пушки,—тот водолаз плохо спал, ворочался. Вода на Неве поднялась, вышла из берегов, а утром опять упала. День начался серый, грязный, как мешок из-под картошки. Пришли мы на работу да так и ахнули. Вода затопила нашу перемычку и повалила левый шпунтовой ряд. — Все в порядке: часовой убит, штаб потерян, склад разгромлен, — говорит Смолкин. Расстроились водолазы. Акулов озябшими руками стал крутить собачью ножку, — никак скрутить не может, махорку зря в воду сеет. А Лахрушин постоял-постоял у воды, плюнул и пошел в ту сторону, где сезонники работали. Мы за ним плетемся. Как-то, думаем. дела у соседей? Они вчера собирались уже трубу класть.
Ворочается Евлахов, высматривает промоины в перемычке. Смотрим — и у них горе. Залило. Дядя Леша сапогами хлюпает, носится по размытому берегу, налаживает насосы. А сезонники волком на него смотрят. Брань стоит — не подходи. Больше всего бородачи чертыхаются, на безусых племянничков с досады покрикивают, а те еле ноги по жирной грязи волочат — без охотки работают. Мы между собой ругаться не стали. Все равно не поможет. Вернулись к своей перемычке. Лахрушин на чурбак у копра присел. Молчит. Евлахов со скафандром возится — шланг к рожку привертывает. Этот всегда подходящее дело найдет. Одни Соловьев бормочет, будто себе под нос: — Да кто ж его знал, что наводнение будет... Не я погодой заведую. Не моя вина... — Да уж чья бы вина ни была, а только дело по швам разъехалось, — сквозь зубы цедит
Лахрушин.— Что нам теперь с твоей чепуховой перемычкой делать? Соловьев не отвечает, и нам сказать нечего. Кто ее знает, что с ней делать? — Что ж, я полезу, поконопачу, — сказал вдруг Евлахов. Мы все разом к нему повернулись. — Да ты же вчера целый день конопатил, — сказал Лахрушин. — А теперь, пожалуй, и в три дня ее не починишь. — Чего гадать? — говорит Евлахов. — Попробовать надо. Тащи-ка сюда пакли побольше, Смолкин. Сразу как будто веселей стало. Все принялись за дело. Мы со Смолкиным Романа Михайловича одеваем. Лахрушин складным метром искривление шпунта мерит. А Соловьев с Акуловым длинные жерди пополам пилят. Это они распорки готовят, чтобы между двумя рядами шпунтов вбить и выпрямить завалившуюся стенку. Кончили пилить. Взяли кувалды и стали вгонять распорки между шпунтами. А Евлахов уже в воде. Ворочается, высматривает промоины в перемычке, забивает их паклей и глиной. Вылезет на минутку, наберет пакли и опять вниз к перемычке. Чего только он туда не натаскал — тряпок, брезента, соломы, досок! Будто ласточка какая работал. Все зря. Ничего не вышло. — Бросай эту канитель, — сказал ему Лахрушин, когда он в шестой раз за паклей вылез. — Всю Неву паклей не заткнешь. Может, что другое придумаем. Постоял Евлахов на трапе, постоял и говорит: — Ну, снимай грузà. Опять мы все сидим у копра и курим, опять думаем. А сезонники свою беду давно уже поправили,— воду выкачали и начали деревянную трубу укладывать. Будто длинный некрашеный гроб опускают. Дядя Леша опять бегает, балагурит, орлов своих по спине хлопает. А орлы утром были мокрые, грязные, понурые. а тут вдруг и небо, и Нева, и лужи кругом засинели. Солнце из рваных туч вылезло и в полчаса высушило сезонникам спины и плечи. — Шевелись, землячки! — кричит дядя Леша.— В водолазы произведу! А нам не до смеху. Курим. Соловьев походил-походил вокруг Лахрушина, потом откашлялся и говорит: — Может, того... и в самом деле в скафандре попробовать — лопатами? Дело это, разумеется, кропотливое, да, пожалуй, ничего другого в настоящий момент не придумаешь. — Да ведь этак мы и в три месяца не вылезем,— огрызнулся на него Акулов. — А у нас какой срок остался? Сам знаешь — три недели. Да еще мы из них два дня на твою чортову перемычку ухлопали. А ты теперь — лопатами... Эх, ботало! — Это верно, что ботало, — сказал Лахрушин.— Да на этот раз он, кажись, нечаянно дело сказал. Давай лопаты, товарищи. Будем работать по очереди. Принесли с берега лопаты. Евлахов — он еще в рубахе и в свинцовых галошах был — выбрал себе лопату полегче и поострее и первым отправился дно ковырять. Мы с Акуловым сколотили большой ящик и спустили на стропе к Евлахову. Копать лопатой в воде тяжело, — глина твердая, водой укатана. Не рыть, а резать грунт надо. Ну, думаем, долго Евлахов провозится. Смолкин на сигнале стоял. он уже закурить было собрался, как вдруг сигнал у него в руке вздрогнул. Это Евлахов со дна сигналит: — Выбирай!
Подняли мы ящик, а в нем глина доверху, — брусками со дна вырезана. Желтая, крепкая и блестит от воды как масло. Вытрясли мьг глину и опять опустили ящик. Так и пошло. Через каждые пятнадцать минут сигнал снизу: получайте, полненький! Подняли мы седьмой ящик, а в глине вьется-выгибается маленькая рыбка-вьюн. Он на речном дне жил, в грунте. Сроду, верно, бедняга не думал к нам в ящик попасть. Выковырнул его Смолкин из глины и далеко в Неву зашвырнул. — Смотри, второй раз не подадайся, а то кошке знакомой отнесу! Два часа набивал ящики Евлахов, наконец вылез. Его сменил Акулов: Потом я работал. И такое соревнованье у нас пошло, что ящик в десять минут выбирать стали. Семь дней гнали так. На сезонников даже и не оглядывались. Не до того было. А у них опять беда случилась. Опять бородачи ругаются, — ихнюю деревянную трубу землей продавило. Пришлось им треснувшую трубу по досочкам выкапывать и вместо нее новую трубу класть — тоже деревянную, только с железными крепленьями. У нас в это время дело шло как нельзя лучше. Привезли мы на плотах четыре колена металлической осмолённой трубы. Опустили их на грунт между шпунтовыми рядами. Подогнали одно колено к другому вплотную и скрепили болтами. Отлично легла труба — без единого пролома и провеса. — Пора граммофон ставить, — сказал Лахрушин. Смолкин приложил руки ко рту и крикнул: — Подавай граммофон! А граммофон уже плывет к нам на плоту. Везут его Соловьев и Акулов. Граммофон этот выше человеческого роста. Труба широченная, похожа на большущий рупор, — только пасть у трубы решеткой закрыта. Довели Соловьев с Акуловым плот до того места, где труба кончается, пришвартовали его к настилу и перебрались на доски. Стали мы плот камнями загружать. Обложили граммофон тяжелыми булыжниками и осторожно опустили на дно. — Шут его знает, стал он на место, или его теченьем перевернуло, — сказал Лахрушин, наклоняясь над водой. — А ну-ка, Соловьев, сходи — посмотри. Соловьев погрузился. Минут через пять вылез и говорит бригадиру: — Лег боком и уперся в спаю углом. Лахрушин даже трубку изо рта вынул. — Эх, инженер, инженер, и новости же ты всегда приносишь! Утопить тебя мало. Соловьев руками развел. Можете, мол, сами убедиться. — Вот что, Роман Михайлович, — сказал Лахрушин,— ты здесь за меня маленько покомандуй, а я с Соловьевым на грунт пойду. Одному ему не сообразить. Одели мы бригадира. Ушел он вместе с Соловьевым в воду. Минута прошла, другая. Запрыгал в руке у Евлахова сигнал. — Трави правую оттяжку!—кричит Евлахов. — Выбирай левый строп! — Заводи конец за шпунт! Будто телеграммы со дна получает и нам передает. А мы травим, выбираем, заводим. Как на судне в шторм, аврал кппит. Вовсю работаем — мы наверху, а те двое на грунте. Мимо нас буксир ползет. Огромную барку с песком тянет. Сонный шкипер у руля застыл
— на копер с флагом уставился. — Эй, ты, раззява! Куда прешь? — заорал Евлахов.— Флага не видишь, что ли? Водолазы под водой! От-хо-ди на фар-ва-тер! Шкипер так и навалился на руль. Прошла баржа, чуть по сваям не стукнула. — Эй, дядя! Воробья с кормы спугни — барку твою потопит! — закричали нараспев сезонники. А со дна уже идут к нам последние сигналы: — Встал. Готово. Поднимай! —— Кончили мы работу в месяц и двадцать восемь дней. Значит, целых два дня выиграли. Забрали инструмент, идем в контору. Проходим мимо сезонников, а те еще закопать трубу не успели. Орудуют лопатами, горбятся, — даже рубахи у них к спинам прилипли. Посмотрел на них Лахрушин и говорит: — Помочь соседям надо. На то у нас и соцсоревнование. — Поможем! — кричит Смолкин и сбрасывает с плеч бушлат. — Мы, водолазы, на лопату мастаки. Взялись мы за работу. Не разберешь, кто водолаз, кто сезонник. Только сезонники ростом помельче и бойчее лопату вскидывают. Грязнее мы еще никогда но возвращались домой. Каждый тащил на себе по пуду глины. Даже публика в трамвае на нас обижалась. Перед моей остановкой попрощался я с Евлаховым и спрашиваю: — Что ты завтра делать будешь, Роман Михайлович? — Завтра? — говорит. — Завтра я сына с американских гор прокачу. Два месяца парнишка дожидается!