374
Р В
О высокой мудрости халдеев можно прочесть и в монологе Любомудрия из сочинения А. Д. Кантемира. Этот монолог дословно воспроизводит фрагмент диалога Лукиана «Беглецы»: «С самого начала не хотела пойти прямо к грекам. Пришла я вначале к индийцам, великому народу, который я, с слонов сведши, заставила меня слушать; и весь язык брахманов, смежны некреям и оксидракам, приняли мою науку. Вышедши из Индии, пришла я в Ефиопию и отсюду к египтянам, где я научила их священников и пророков богослужению. Потом я перешла в Вавилон, чтоб наставить халдеев и волхвов; потом в Скифию, откуду возвращалася чрез Фракию, свидание имела с Евмельпом и Орфеем и послала их пред собою в Грецию, повелев первому научить греков моим тайнам, а второму наставить их в музыке. Недолго спустя я и сама за ними следовала, но по прибытии моем в Грецию приняли меня ни худо, ни изрядно, однако ж со временем я добыла себе седмь мудрецов» [Кантемир 1956: 206]. Можно сравнить эту схему распространения Мудрости с тем последующим представлением о путешествии знания из Атлантиды в Европу, которое укоренилось в теософии и в русском символизме (ср. хотя бы венок сонетов Брюсова «Атлантида»). Нам же важно то, что Кантемир принимает позднеантичную схему, согласно которой знание халдеев и волхвов следует после египетского, и тем самым пытается укоренить в российском сознании миф о даровании знаний и просвещения Гермесом Трисмегистом. Для М. В. Ломоносова «ассирийское» означает «древнее» и «пышное», «роскошное». В оде на тезоименитство Петра Феодоровича (тогда, в 1743 г., еще великого князя), он пишет: Мой дух течет к пределам света, Охотой храбрых дел пленен, В восторге зрит грядущи лета И грозный древних вид времен: Холмов ливанских верьх дымится! Там Наввин иль Сампсон стремится! Текут струи Евфратски вспять! Он тигров челюсти терзает, Волнам и вихрям запрещает, Велит луне и солнцу стать. Фиссон шумит, Багдад пылает, Там вопль и звуки в воздух бьют,
В. В. Е:
375
Ассирски стены огнь терзает, И Тавр, и Кавказ в понт бегут. [Ломоносов 1986: 98]
Пылающий Багдад – отголоски персидско-турецкой войны, начавшейся в мае 1743 г. А вот как пиит воспевает роскошную иллюминацию 1750 г., на которой был изображен Вавилон, окруженный зеленеющим садом Семирамиды: Во время твоея, монархиня, державы Сугубой счастливы мы лета красотой. Одну дает нам бог, округ веков создавый, Другую дарствует приход, богиня, твой. Из Вавилона бед изведены тобою, Вошли спокойствия в прекрасные сады, И, ставя нынь столпы с твоею похвалою, Вкушаем радости приятные плоды. [Там же: 211–212]
Здесь образ Вавилона неожиданно раздваивается: город предстает одновременно вместилищем прекрасных садов, символов наслаждения, и источником бед, от которых царица Елизавета спасла свою державу. Если первый смысл образа навеян рассказом Ктесия, то второй явно позаимствован из иудейских пророчеств. С садами Семирамиды и с египетскими пирамидами Ломоносов в тот же год сравнивает и великолепие Царского Села: Как если зданием прекрасным Умножить должно звезд число, Созвездием являться ясным Достойно Сарское Село. Чудовища, что легковерным Раченьем древность и безмерным Подняв на твердь вместила там, Укройтесь за пределы света: Се зиждет здесь Елисавета Красу приличну небесам. Великия Семирамиды Рассыпанна окружность стен, И вы, о горды пирамиды,