Студенческие годы 1936 – 1941 гг. 1945 – 1946 гг. Воспоминания , 2003 г.
1. Мирное время
Окончив школу летом 1936 г., я подал документы в приемную комиссию Ленинградского Электротехнического института им. В.И. Ульянова (Ленина), сокращенно ЛЭТИ. Выбран институт был раньше, меня привлекала радиотехника, с 7-го класса я начал активные занятия радиолюбительством. В Ленинграде получить радиотехническую подготовку можно было еще в Электротехническом институте связи (ЛЭИС). Это был сравнительно молодой институт, организованный в советское время, поэтому считалось, что преподавательский состав там слабее, чем в ЛЭТИ. Кроме того, среди абитуриентов существовало мнение, что в ЛЭИС’е готовят специалистов для эксплуатации аппаратуры, а в ЛЭТИ для конструирования, иначе говоря, поле деятельности после окончания ЛЭТИ представлялось более перспективным и интересным. Никаких преимуществ при поступлении у меня не было, на аттестат с отличием я не дотянул, а значит, предстояло держать конкурсные экзамены. Конкурс в том году составлял 6 человек на место. Экзамены были назначены по математике - устный и письменный, по физике, химии - устные и по литературе и русскому языку - сочинение. Конкурс не содержал других условий, кроме экзаменационных оценок. Не то было годом раньше. Отличная сдача всех экзаменов еще не гарантировала абитуриенту зачисления в институт. До 1936 г. быть или не быть поступающему студентом определяла мандатная комиссия, которая выносила решение о зачислении в институт с учетом социального положения и происхождения. При прочих равных условиях преимуществом пользовались рабочие, крестьяне и их дети. Так обеспечивалась преданность советской власти будущих инженерных кадров. В 1936 г. уже был опубликован проект новой конституции, закрепившей социалистические общественные отношения, в них подобному неравенству не было места, и правила приема в ВУЗ’ы были изменены. Все экзамены мною были сданы отлично, и я был зачислен на 1-й курс без затруднений. Всего в тот год было принято примерно 600-640 человек. Поступившие были распределены на 4 потока по 150-160 человек соответственно вместимости больших аудиторий; каждый поток состоял из четырех групп. 1
В основу распределения по потокам и группам был положен русский алфавит. Пофамильно все студенты были перечислены в алфавитном порядке. Первые 40 человек составили первую группу, вторые 40 - вторую группу и так далее, до конца списка. В итоге, например, в моей группе были студенты, фамилия которых начиналась на буквы М, Н, и О, а в потоке от К до П. Все было бы ничего, если бы не иностранный язык. В институте по желанию можно было изучать либо английский, либо немецкий. Мало того - студенты были зачислены в институт после окончания как рабфаков (рабочих факультетов), так и средних школ. Институт имел свой рабфак. Из рабфаков состояла в то время сеть вечернего среднего образования, и учились там, в основном, молодые рабочие, по какимлибо причинам ранее не получившие среднего образования. Однако, учебной программой рабфаков не было предусмотрено преподавание иностранных языков. Поэтому половина студентов не обладала даже начальными знаниями по названным выше языкам, а другая половина была знакома с тем или иным языком в объеме средней школы. Пришлось перекраивать группы для занятий иностранным языком. Было создано также по 4 группы в потоке: 2 немецких для знающих основы языка и незнакомых с языком вовсе и 2 английских по тем же признакам. И так во всех потоках. Численность языковых групп по возможности была сделана примерно одинаковой. Предполагалось, что за 2 года знание языка у всех будут одинаково. Первые два курса составляли общетехнический факультет. За это время студенты изучали предметы и дисциплины, дающие общеинженерную подготовку. Такие как математику, физику, химию, теоретическую механику и другие. Лекции по этим предметам преподаватели читали потоку в целом. Кроме лекций по отдельным предметам, по группам основного состава проводились семинары, практические и лабораторные занятия, а занятия по иностранным языкам проходили в группах, организованных по принципу уровня знания того или иного языка. Не совсем удобно, но так было. Видимо, в учебной части не подумали о том, как сделать, чтобы студенты не числились в разных группах для изучения языка и остальных предметов. Я сразу же почувствовал, что ритм и темп занятий в институте значительно отличаются от школьного, и нагрузка во много раз выше. Что греха таить, по многим предметам не сумел заниматься в предложенном темпе: в особенности по тем, качество лекций по которым меня не устраивало, да и не только меня. Ведь основой для повторения материала был конспект, учебники не всегда были и не всегда соответствовали содержанию лекций. Стало понятно, что хорошая лекция - это не только изложенный по программе материал. Хорошая лекция предусматривает прежде всего дикцию высокого качества. Никаких звукоусилительных устройств тогда еще не было, а акустика больших аудиторий не отличалась совершенством. Лектор обязан акцентировать голосом главное с тем, чтобы можно было составить хороший конспект. И, наконец, совершенно недопустимы тихий голос и монотонность в изложении, нагоняющие сон вместо того, чтобы сосредоточиться. Напротив, 2
эмоциональная речь, в меру громкая, с акцентированием выводов, и некоторый артистизм в изложении облегчают понимание материала и повышают восприимчивость слушателей. Вот этим кратким требованиям лекции отвечали далеко не всегда. Теперь я понимаю, что не всякому дано умение и талант хорошо изложить вслух мысли и изучаемый материал и не каждый обладает талантом лектора. Были лекторы, слушать которых было тяжело, а записывать их лекции еще тяжелее, а были такие, на лекции которых мы ходили как на праздник. Не буду называть фамилий, ограничусь только воспоминанием о лекциях проф. С.И. Покровского по теоретической электротехнике и доц. М.И. Пинеса по теории переменных токов, на которые приходили студенты из других потоков, чтобы послушать хорошо читаемую лекцию и воспринять заряд положительных эмоций. Так что первый курс мне дался нелегко, учился я неважно, переэкзаменовок не было, а троек - порядочно. Конкретно я оценок уже не помню, а мой вкладыш к диплому, в котором перечислены все оценки, к сожалению, утерян. Немного помогло мне участие в переписи населения 1937 г., которое дало право сдавать экзамены в феврале, после каникул. Это было равносильно выигрышу во времени. Казус случился со мной на экзамене по политэкономии капитализма. Этот предмет был по сути изложением “Капитала” Маркса. Несмотря на все увещевания, “Капитал” никто, конечно, не читал. Так, по верхам, немного учебник, немного конспект. С этим “багажом” я пошел на экзамен. По билету я рассказал о прибавочной стоимости, а на второй вопрос, уже не помню о чем, не ответил. Тогда преподаватель задал мне дополнительный вопрос: “Назовите мне “акул” капитализма”. Я и сказал, что знал из газет: “Рокфеллер, Морган и Детердинг”. Реакция на мой ответ была своеобразная: “Материала Вы, конечно, не знаете, но классовое чутье у Вас есть, поэтому ставлю Вам “удовлетворительно”. До сих пор не понимаю, это было в шутку или всерьез, но оценка та в зачетной книжке появилась. Трудно мне давалось черчение, особенно тушью. То есть, что и как надо начертить, я понимал, а вот аккуратности не хватало, поэтому за небрежность и оценка была ниже. А чертежи по начертательной геометрии, которые требовали исполнения тушью разных цветов, получались совсем плохо. Но так или иначе, первый курс был окончен. На втором курсе стало полегче. Во-первых, удалось несколько привыкнуть к режиму занятий, во-вторых, остались позади такие предметы как черчение, начертательная геометрия, требовавшие нескольких листов трудоемких чертежей каждый. Из фундаментальных электротехнических дисциплин присутствовала только теоретическая электротехника. (Применялось и другое название - физические основы электротехники). В большом объеме давалась теоретическая механика и другие механические дисциплины. При сдаче экзамена по теоретической механике со мной произошел любопытный случай, который прославил меня на весь курс. Был у нас молодой 3
преподаватель математики и теоретической механики А.В. Светлов. Уж не помню по какой причине, скорее всего по болезни, вместе со своей группой я экзамен по теоретической механике не сдавал, а по согласованию с деканатом должен был сдать его до конца сессии по записи к экзаменатору. Прихожу записываться и узнаю, что свободные места есть только к Светлову. Что делать, пришлось записаться. А у Светлова был оригинальный способ проведения экзамена. Прежде чем спрашивать по билету, он предлагал решить какую-нибудь хитроумную задачу, и только если студент с этим успешно справлялся, разрешал идти к доске отвечать теорию. Студенты такого метода побаивались. Ведь выучить по конспекту или учебнику теорию это одно, а решать хитроумную задачу - это другое. Здесь нужно не только выучить, но и уметь думать. Последним качеством обладали не все. А если задача не была решена, или решена неверно - либо ставилась двойка, либо снижалась оценка, поэтому шли на экзамен к Светлову только хорошо подготовленные студенты. Наверное, такой подход правилен, далеко не все преподаватели пытались определять - умеет ли думать студент. Наступает моя очередь, вызывают в аудиторию. Захожу и вижу такую картину. Все, кто вошел раньше меня, сидят за столами и решают задачи. У доски - никого, значит никто еще с задачей не справился. Светлов говорит мне: “ Для начала решите задачку”. Я отвечаю с оттенком нахальства: “Это мне труда не составит, зачет по практическим занятиям у меня есть”. Он подумал, наклонил голову на бок, прищурил один глаз и говорит: “А впрочем, идите к доске”. Ему видно не понравилось, что экзамен по существу не движется, и он решил, что все равно увидит, что я знаю, а чего не знаю. Пошел я к доске, ответ на вопросы билета занял у меня всю доску, которую я исписал выводами формул. А досок было несколько. И доски эти были подъемные. Когда исписан верх доски, ее можно было поднять, для этого были блоки, подъемные тросы и уравновешивающие грузы. В поднятом состоянии низ доски оказывался на высоте человеческой груди, а в опущенном - наверху доски можно было писать вытянутой вверх рукой. Ну, а общая высота этого сооружения была метра два или даже больше. Исписал я своими формулами первую доску и стал давать объяснения по написанному. Ошибок преподаватель в ответе не усмотрел. А кроме меня, ему по-прежнему не с кем заниматься - все заняты решением задач. Он мне подбрасывает дополнительный вопрос, просит вывести формулу такую-то. Я начинаю писать на второй доске требуемый вывод. Все хорошо, но ситуация не меняется. Следует еще одно задание. Я продолжаю писать на доске и давать устные объяснения к написанному. В итоге, когда я заполнил ответами на добавочные вопросы все свободное место на досках, было сказано “достаточно”. Содержание моего ответа охватило почти все разделы курса, вынесенные на экзамен, поэтому я понимал, что положительная оценка мне обеспечена, а к большему я не стремился. Кроме того, я просто устал. И вот в какой-то момент почувствовал, что главное позади, и напряжение сразу спало, даже появилась какая-то раскованность. Далее преподаватель, не поднимая 4
доски, носком своей ноги указывает на какую-то формулу в самом низу у пола и просит дать по ней объяснение. Я, решив похулиганить, даю требуемое объяснение, пользуясь как указкой носком уже своей ноги. Он продолжает пользоваться ногой, я отвечаю тем же. Зрители начинают смеяться. Так мы с ним оказались в роли разыгрывающих спектакль. Потом следует вопрос: “Какой тут знак?” Я отвечаю: “плюс” - “Как, как, повторите еще раз.” Я еще раз повторяют, что плюс. Слышу в ответ: “Но это неверно”. Быстренько говорю: “Извините, я ошибся, минус”, на что следует реакция: “Но я только что два раза слышал обратное”. В ответ я заявляю: “А если я сейчас еще два раза скажу “минус”, будет ведь явный перевес в сторону истины. Считайте, что я это уже сделал.” Еще некоторое время он меня спрашивал, но больше никаких ошибок мною допущено не было. В конце концов слышу: “Давайте зачетную книжку”. Ставит оценку и возвращает мне. Я смотрю и не верю своим глазам “отлично”. По пути к выходу показываю свою пятерню. Всем стало ясно, что потрудился я не зря! Это была сенсация. Вообще А.В. Светлов был скуп на оценки, студентов подводили шероховатости в решении задач. А я, благодаря проявленному нахальству, этого избежал и вдобавок дал без подготовки полный ответ на вопросы по всему курсу. Так что оценка, вероятно, была заслуженной. Но подобного прецедента ранее не было. Вот так я приобрел известность в нашем потоке и потом на меня показывали пальцем, приговаривая, что это тот студент, которому Светлов на экзамене поставил “отлично”. Ну, а остальные экзамены прошли без особых событий и ничем не запомнились. Но вот и начались занятия на третьем курсе. С самого начала нас распределили по факультетам и специальностям. В то время подготовка шла на трех факультетах: электрофизический факультет, электроэнергетический и специальный. Я был зачислен на электрофизический факультет. Специальности были такие: проводная связь, автоматика и телемеханика, радиотехника, электровакуумная техника. Еще в довоенные годы специальность и кафедра проводной связи были переданы во вновь образованный институт сигнализации и связи железнодорожного транспорта, в который были включены также подразделения по профилю из институтов связи и железнодорожного транспорта. Остальные все остались. Мне очень хотелось учиться по специальности “радиотехника”, однако желающих попасть в эту группу было больше, чем мест. Зам. декана в личной беседе долго уговаривал меня, как и других студентов, не попавших в группу радиотехники, продолжать учиться по специальности “электровакуумная техника”. Доводы были достаточно веские. Мне было объяснено, что специальности близкие, поэтому будет преподан большой объем радиотехнических знаний. Конструктор радиоламп должен хорошо знать особенности их применения в радиотехнических схемах. В общем, без особого сопротивления, я внял этим доводам, и был зачислен на специальность “электровакуумная техника”. О факультетах электроэнергетическом и спецфаке я ограничусь самыми краткими сведениями. Энергетический факультет готовил инженеров5
проектировщиков электростанций, линий передач и электрических машин. Спецфак же был секретным факультетом, и мы о нем знали только то, что там изучают судовую электротехнику, судовые силовые устройства и все, что связано с судостроением, Кстати, и весь институт в довоенные годы находился в ведении Министерства судостроительной промышленности. Распределение по специальностям было несколько преждевременно. На третьем курсе основными предметами были общие электротехнические дисциплины, такие, как электрические машины, теория переменных токов, электрические измерения и, как ни странно, продолжалось преподавание отдельных дисциплин не по основному профилю, таких как сопротивление материалов, прикладная механика или теплотехника. Сейчас уже трудно сказать, почему было так. Думаю, что это сложилось исторически, когда институт выпускал инженеров-электриков, умеющих проектировать строительные конструкции или электростанции, в том числе тепловые. Время шло, специализация становилась более узкой, многие механические и строительные дисциплины оказывались избыточными. Но корректировка учебных планов и программ отставала от реальностей, как это часто у нас бывало и бывает сейчас. В годы бурного развития радиотехники, появления телевидения, радиолокации никакой теоретической базы для практического освоения этих направлений техники мы не получали. Забегая вперед, замечу, что только в конце 40-х годов, после трех лет практической работы я учился на курсах повышения квалификации инженеров, где нам были даны полные систематизированные курсы теории поля, импульсной техники, основ радиолокации и телевидения. А на третьем курсе было потрачено много времени на изучение того, что потом никогда не было использовано в практической работе, а расширяло кругозор и только. На третьем же курсе началась военная подготовка. Высшую вневойсковую подготовку в институте проходили только студенты, годные по состоянию здоровья к службе в авиации. Из них готовили офицеров запаса летчиков-наблюдателей. А для всех остальных - обычная военная подготовка. А это строй, стрелковое дело и материальная часть - виды стрелкового оружия, противохимическая защита и проводная тоновая связь (телефоны с фоническим и индукторным вызовом). Никаких прав эта подготовка не давала, лишь во вкладыше к диплому была запись: прошел военную подготовку в объеме стольких-то часов. В значительной мере эти занятия были балластом. Не потому, что это было не нужно. Преподавали их офицеры второго сорта, которым не было места в войсках из-за отсутствия способностей к военному делу, а точнее - изза низкого умственного уровня. Здесь все было по пословице - кто умеет, делает, кто не умеет - учит! Вспоминаю такой случай. Из рапорта дежурного перед началом занятий: “В классе отсутствует один человек - студент МунвезФренкель (у него была двойная фамилия)”. Ответ преподавателя: “Как же Вы говорите один, когда называете двоих - Мунвеза с Френкелем”. Так никак он не 6
мог понять объяснение дежурного, что у человека двойная фамилия. Для него это было откровением. С тех пор мы, одногруппники, нашего товарища Илью иначе не называли, как Мунвез с Френкелем. Таков был наш студенческий юмор. Еще немного о воинских делах. До 1939 г. все студенты призывного возраста пользовались отсрочкой от призыва на время учебы. Таков был закон. В 1939 г. вышел новый закон с изменением призывного возраста, с 18 лет, а после окончания школы призывали даже 17-летних. Отсрочки от призыва для студентов были отменены. Призыв по новым правилам был назначен на октябрь. Но прием в институты и техникумы тем не менее состоялся, и с 1-го сентября начались занятия. А в октябре вся поступившая молодежь, в основном рождения 1921 и 1922 годов, была призвана в армию. Правда, по окончании службы было предусмотрено восстановление в институте без экзаменов. Этим правом воспользовались в первые послевоенные годы те, кто уцелел и хотел продолжать учиться. Ну, а студенческие учебные группы с 1939 г. состояли в основном из девушек, юношей почти не было. С успеваемостью на третьем курсе у меня начались неприятности. Смешалось все вместе - пропуски по болезни и из-за семейных событий развод родителей, последующие размен квартиры и переезд. Главное, что было не сделано - часть лабораторных работ по курсу электрических машин, из-за чего я не был допущен к экзамену по этому курсу. Был расчет догнать во 2-м семестре, но я не предвидел одного обстоятельства. Из-за недостатка места все машины постоянного тока, которые изучали в 1-м семестре, были демонтированы и заменены машинами переменного тока - объектом лабораторных работ во 2-м семестре. Вот так оказалось, что лабораторные работы за 1-й семестр можно будет выполнить не ранее следующего учебного года. К этому прибавилась еще задолженность по нескольким другим предметам. Итог - третий курс закончен не был, и поступили со мной очень строго - отчислили за неуспеваемость. Сразу же все начальство разъехалось в отпуска, и говорить о восстановлении можно было не раньше осени. В начале следующего учебного года я подал заявление с просьбой о восстановлении. Решение было принято восстановить меня на 3-м курсе. И сколько я ни клялся и божился в деканате, что вся академическая задолженность будет погашена, мои клятвы и заверения не были приняты во внимание. Контр-доводы со стороны деканата были такие, против которых было нечего возражать. Главный “хвост” по курсу электрических машин будет тянуться за мной по крайней мере полгода, а то и год. Было сказано о моей молодости и что у меня как бы год в запасе. Имелось ввиду то, что я поступил на 1-й курс семнадцатилетним, а остальному большинству после окончания школы было восемнадцать. И к кнуту в виде приложения пряник - все предметы за 3-й курс уже сданные, будут перезачтены, времени свободного у меня будет много, и учиться будет легко. 7
Ничего по существу я возразить не мог и пришлось соглашаться. Тем более, что в весьма схожую ситуацию попал мой ровесник, товарищ и одногруппник Илья М. Мы с ним решили - вдвоем будет веселей, и согласились на условия деканата. Была еще одна скрытая причина, почему деканат стоял на своем - ему не нужны были студенты с “хвостами” длиною в целый год, они снижали показатели успеваемости. В новую группу мы влились без осложнений, и были приняты хорошо. В основном в ней учились наши ровесники, с которыми мы подружились без труда. Студентов постарше было немного, и они вели себя, не проявляя заносчивости и не показывая своего превосходства. Так что группа была дружная. По составу она была постоянна до начала войны, т.е. два года. Я уже сказал выше о моей и нашей неудовлетворенности содержанием учебной программы 3-го курса. Не только я, но и мои товарищи считали, что многие дисциплины мы проходим зря и на практике нам это не понадобится. И отношение к этим предметам было соответственное, глубоко мы в них не вникали, мерой усвоения материала было желание лишь бы сдать экзамен или зачет. Неполная учебная загрузка на повторяемом 3-м курсе позволила мне регулярно подрабатывать. После развода родителей первое время отец оказывал небольшую финансовую помощь. Формально он не обязан был делать это, но тем не менее помогал, чтобы я мог спокойно учиться. Однако вскоре, вынуждено переменив место работы, отец эту помощь прекратил из-за того, что он стал меньше получать. Мой двоюродный дядя со стороны матери работал электромонтером Дома санитарного просвещения. Работы у него всегда было в избытке. Для помощи он меня взял подручным без оформления. Расчет происходил на основании заключаемых со мною трудовых соглашений. Заработок был неплохой. Работали по вечерам. Иногда даже на дому, в его комнате. Необходимые первичные навыки у меня были, я их получил еще в школе на уроках труда, и многое дало радиолюбительство. Во всяком случае с электромонтажными работами я справлялся. Ну, а более сложным механическим работам обучался по ходу дела. Заработок доходил до 600 рублей в месяц. Это для нашего бюджета была ощутимая сумма, если учесть, что мамина зарплата была 500 руб., а моя стипендия - 200 руб. Немного о материальном положении студентов в довоенные годы. Стипендию 210 руб. в месяц мы стали получать с 1939 г. Тогда же была введена плата за обучение 200 руб. за семестр; от нее освобождали только самых нуждающихся студентов. Я уже писал о том, что состав на первом курсе был пестрым. Были студенты-ленинградцы, жившие вместе с родителями. Были иногородние студенты, которым родители посильно помогали деньгами, обычно раз в месяц. А были и студенты, не имевшие иных средств к существованию кроме стипендии. А до 1939 г. стипендия на 1-м курсе была 107 руб. и 10 руб. прибавка за отличную учебу. Кроме того, прибавлялось еще 10 руб. после окончания каждого курса. 8
Отдельные студенты умудрялись обходиться 107 рублями. Строжайшая экономия была во всем. Самый простенький обед в студенческой столовой (суп и котлеты с гарниром) обходился в 1 руб. 25 коп. В месяц на питание уходило 75-90 руб. Остальное - расходы на учебные принадлежности, толстые и тонкие тетради, плата за общежитие, городской транспорт по надобности и прочее. Был у нас на курсе такой студент Гриша Н., которому удавалось укладывать свой бюджет в минимальную сумму. Одежду он шил и чинил сам, в ранней юности научился этому ремеслу. Обувь покупал самую дешевую, за 35 руб. Тетради для записей, не подлежащих сохранению, использовал многократно. Сначала писал от начала к концу карандашом. Затем переворачивал тетрадь и писал между срок от конца к началу тоже карандашом. Поверх написанного писал еще раз туда и обратно чернилами (первые записи не сохранялись). Иначе говоря, экономил вчетверо. Это был своего рода уникум. Учился он прекрасно, был очень способен и настойчив. Кончил институт с отличием. Ну, а другие шли прирабатывать. Самое простое было грузить вагоны в порту или на железной дороге. Платили сдельно и сразу, оформления не требовалось. К этому и не стремились. В те годы вечернее образование было развито чрезвычайно слабо и только на отдельных кафедрах. А вечерний факультет как самостоятельная структура возник лишь в 1955 г. В этом отношении мне повезло в том, что удалось получить работу в вечернее время, не совпадавшую со временем занятий в институте. Итак, 3-й курс был окончен успешно и даже с неплохими оценками. Один месяц летних каникул 1940 года я подзаработал денег с тем, чтобы кое-что подкопить на зимний сезон. На 4-м курсе я планировал прекратить прирабатывать, так как нужно было все время уделять учебе. На 4-м курсе я занимался много, с большим желанием и интересом. Во-первых, вся программа 4-го курса была по специальности. Все лишнее осталось позади. Нам читали основополагающие курсы электровакуумной техники (А.А. Шапошников), радиотехники (Ю.А. Кацман), рентгенотехники (Ф.Н. Хараджа), ионных приборов (А.А. Потсар), технологии (А.А.Иванов), электроматериалов (В.В. Пасынков). По этим курсам предлагались к исполнению проекты и лабораторные занятия. Дополнительно давались в порядке общеинженерной подготовки техника безопасности, экономика и организация производства, противопожарная техника. Так что нагрузка была большая. Занятия заканчивались в апреле, а май и июнь были отведены на технологическую практику. Работу я практически оставил, лишь иногда отзывался на просьбы моего “патрона” помочь, если работа предстояла срочная. Это было выгодно. Времени уходило немного, иногда прихватывали ночь, а заработок высокий, договаривались об аккордной оплате. Не все преподаватели были равноценными лекторами. Например, Кацмана, Потсара, Иванова было интересно слушать и легко конспектировать, а вот Хараджа говорил очень тихо и, несмотря на малый объем аудитории, слушать его было трудно, а записывать лекции еще труднее. Выручило то, что как раз в это время вышел из печати написанный им учебник по курсу, в котором было все, что нужно. Кстати, в это же время вышел и учебник А.А. 9
Иванова, написанный им по курсу лекций в техникуме завода “Светлана”. Материал полностью совпадал с тем, что было дано нам, и по этому учебнику мы готовились к экзамену. Учебник был, конечно, полнее, чем наши конспекты. Книга, о которой я написал, чудом сохранилась, несмотря на то, что моя довоенная библиотека в годы блокады была разорена и пошла в топку. Недавно я подарил ее музею завода “Светлана”, поскольку А.А. Иванов работал инженером на этом заводе и успешно сочетал производственную деятельность с преподаванием. Подаренную книгу можно смело отнести к раритетам, она издана Оборонгизом в 1939 г. небольшим тиражом. Были в продаже и переводные книги по нашему профилю, и учебники по другим преподаваемым курсам. Так что с учебными пособиями дело обстояло достаточно благополучно. Итак, насыщенный новыми знаниями и решающий 4-й курс. Из-за недостатка места в институте, мы часть времени 1940-41-го учебного года занимались в вечернее время и частично в помещении школы по Песочной ул., д. 19, которую институт арендовал для занятий в вечерние часы. Расписание иногда требовало в середине занятий переходов в институтские аудитории или лаборатории. Продолжительность учебного для доходила до 7-8 часов, иногда занятия оканчивались в 11 вечера. Все это приносило дополнительные трудности в освоении насыщенной учебной программы. К концу дня давала себя знать усталость, хотелось как-то отвлечься. Вот один из примеров. Последний час с 10 до 11 вечера была лекция В.В. Пасынкова по электрорадиоматериалам. Он в ту пору преподавал еще в военном училище, имел воинское звание и носил форму. Я тоже, за неимением другой одежды, носил военную форму без знаков различия, подаренную мне двоюродным дядей - военным врачом. Так вот, перед лекцией меня всегда просила группа устроить микроспектакль под названием “рапорт”. Когда В.В. входил в аудиторию, я командирским голосом отдавал команду “встать!”, строевым шагом подходил к преподавателю и четко отдавал рапорт. Он слушал рапорт как положено военному, стоя навытяжку. Затем следовало приветствие и команда “садись!”. Все это было чистой самодеятельностью, но вносило какой-то заряд бодрости, и слушать лекцию становилось легче. Я не зря об этом вспомнил. В дальнейшем оказалось, что и В.В. Пасынков запомнил эти рапорты, а с ним и меня, что позволило нам завязать переписку в 1943 году. Весной 1943 г. в газете “Ленинградская правда”, которая регулярно поступала к нам на передовую, я увидел довольно крупного плана фотографию В.В. Пасынкова в интерьере научной лаборатории. К ней пояснительный текст, в котором говорилось, что, несмотря на блокадные условия, в институте наладили работу несколько научных лабораторий; работают в них ученые и сотрудники, оставшиеся в Ленинграде, и выполняют оборонные заказы. Меня эта информация очень порадовала и я немедленно написал В.В. Пасынкову письмо. Напомнил о себе именно как о студенте, отдававшем ему рапорт на военный лад. Он мне довольно скоро ответил, что за помнил меня хорошо, рассказал о том, что происходит в институте, кто остался 10
жив после голодной зимы 1941-42 гг., кто работает в лабораториях и на основных кафедрах, все это, разумеется, в пределах разрешенного военной цензурой. Так неожиданно я оказался в курсе событий, происходящих в моем родном институте, Учебная работа восстановлена еще не была, это произошло позже, после возвращения из эвакуации основных сил преподавателей и учащихся. Наша переписка была недолгой, так как вскоре я был командирован в Ленинград и оказался лишен возможности пользоваться услугами полевой почты. Однажды, при увольнении в город, добрался до института, но это было в выходной день и никого нам я не застал, А в начале 1944 г. Ленинград был освобожден от блокады, и наш фронт двинулся в сторону Луги и Пскова. Тут уже было не до писем, мы едва успевали сделать свою работу в короткие часы, когда полк был не на марше. Вот так в суровые годы войны институт подал мне весточку о себе. На 4-м курсе стихийно у нас возникла группа для совместных занятий. В нее входили мои друзья-одногруппники. Наташа Созина, в будущем один из видных преподавателей на кафедре, Юра Корнак, посвятивший всю свою трудовую деятельность заводу “Светлана”, Илья Муньез (тот самый, который еще и Френкель), окончивший военную академию и посвятивший себя преподаванию в Пушкинском радиолокационном училище, и я. Мы часто занимались вместе, помогали друг другу, готовились к экзаменами даже придумали такой способ выкраивать дополнительное время. На лекции по непрофильным предметам из четверых ходил в порядке очередности кто-то один. Он должен был вести хороший наиподробнейший конспект. По окончании курса мы собирались все вместе и коллективно по этому конспекту готовились к зачету. (На экзамен эти предметы обычно не выносили). Первый семестр был мною закончен с отличными оценками по всем предметам. В виде премии я получил бесплатную путевку на зимние каникулы в дом отдыха под Лугой, кроме этого получил небольшое повышение стипендии во 2-м семестре. 2-й семестр был короче - с мая начиналась практика. Из изученного материала нас очень заинтересовала электронная микроскопия, и мы с Ильей под руководством преподавателя К.И. Крылова стали факультативно осваивать основы электронной оптики. Успели только освоить моделирование электрических полей с помощью электролитической ванны и поработать практически на этом устройстве в лаборатории. 2-й семестр был также закончен почти со всеми отличными оценками. Подвел немецкий язык и даже не сам язык, который я знал в общем хорошо, а преподавательница. Дело было так. Утром этого дня я успешно сдал экзамен по электровакуумной технике. Получил отличную оценку у заведующего кафедрой профессора А.А. Шапошникова. И принял решение пойти сдать еще и немецкий. А это был последний экзамен по языку, на 5-м курсе языка уже не было. 11
Само по себе изучение языка заключалось в том, что разговорный язык мы не осваивали, учили нас только технике перевода текстов по нашему профилю. На экзамене нужно было перевести со словарем предложенный отрывок технического текста заданного объема, чаще из периодики и сделать грамматический разбор какого-либо предложения. Для меня экзамен в таком объеме был не труден. Получил текст. Быстренько перевел, сделал разбор предложения. Подаю зачетную книжку. Преподаватель вдруг стала негодовать. “Как, Вы сегодня уже сдали экзамен, значит, Вы не готовились, значит, Вы не уважаете мой предмет. Не уважаете меня...” и пошла, и пошла в том же духе. Ей бы, дуре, сообразить, что раз я пришел без подготовки и сдал экзамен, значит, я действительно знаю предмет, и это заслуживает похвалы. Так нет, ее захлестнула амбиция. Короче, снизила оценку на балл, и получил я “4”. Это, в общем ни на что не повлияло, но ушел я с экзамена обиженный. Практику мне предстояло проходить на заводе “Светлана”. Я был направлен в цех приемно-усилительных ламп на участок изготовления индикаторов настройки типа 6Е5. За два отведенных месяца нужно было изучить структуру завода, изучить досконально технологию производства конкретного изделия (6Е5). На это отводился первый месяц. Второй месяц предусматривал работу технологом с решением конкретной задачи по заданию инженера цеха. Изучая технологию производства лампы 6Е5, я освоил работу на сварочном клюве, самостоятельно собрал лампу, откачал ее на карусельном агрегате, провел активировку и тренировку катода. Лампа была работоспособной, хотя параметры ее имели отклонения от норм. Работая технологом, я получил задание разобраться в причинах брака по незакрывающемуся сектору и попытаться снизить его. Я несколько подкорректировал режим активировки катода, провел множество проб и испытаний и так или иначе поставленное задание выполнил. Главное, что я понял - что массовое производство не терпит случайных решений. Решение должно быть тщательно проверено на партиях, чтобы быть уверенным в повторяемости результатов. Этот вывод позднее мне очень пригодился, когда я уже значительно позже на заводе им. Козицкого занимался повышением надежности телевизоров. По всем этим вопросам был составлен подробный отчет, принятый кафедрой с отличной оценкой. Практикой была закончена учеба в институте в мирное время. 22 июня 1941 года началась Отечественная война.
2. Война и блокада
Так сложилась моя жизнь, что война и студенческие годы тесно переплелись. 12
30 июня 1941 года я вступил в Народное ополчение. Последние дни июня в институте царила полная неразбериха. Никто не знал, что будет дальше, будут ли возобновлены занятия. Накануне я возвращался домой вместе с женой брата - моей ровесницей. У ворот нашего дома сидели женщины. Посмотрев на меня уничтожающим взглядом, они бросили реплику. Дословно не помню, но смысл был таков: молодой здоровый парень, а не на фронте. Думаю, что эти женщины своих уже проводили на фронт. Реплика прозвучала как упрек. 30-го июня нам было предложено явиться с утра в райком комсомола для отправки на окопные работы. Целый день мы проболтались в коридоре райкома, никто нас никуда не вызывал, и никому до нас дела не было. Нас было четверо: И. Мунвез, Ю. Корнак, Я. Цейтлин и я. И такая обида нас взяла от этой неразберихи - ведь позвали же, так что мы не нужны? И решение пришло - если мы не нужны здесь, то мы нужны армии. Я еще был под впечатлением вчера полученного упрека, о котором рассказал своим друзьям. Не долго думая, прямо из райкома мы пошли в комитет комсомола института и записались в ополчение. Об этом я и известил мать, придя домой. Она, конечно, была расстроена таким решением, ее можно было понять. Старший брат уже был мобилизован и находился в экипаже флота. При встрече с ним несколько дней спустя, брат высказал неудовольствие моим поступком, считая, что никто меня не звал в армию, и я мог спокойно ожидать, когда в институте все утрясется и начнутся занятия. Видимо, мы смотрели на события по разному, и чувством патриотизма тоже отличались. Так или иначе, 4-го июля я явился на сборный пункт Петроградской дивизии. По странному совпадению, наша часть была размещена в той же школе по Песочной 19, где у нас по вечерам проходили занятия на 4-м курсе. Сейчас это здание перестроено, и его занимает Институт гриппа. Первые дни от зари до зари шла строевая подготовка, изучение винтовки и стрельбы. Личного оружия и военной формы у нас еще не было. Ю. Корпак и Я. Цейтлин решили, что надо подаваться в военное училище, подали заявления, сразу были зачислены и из ополчения переведены к новому месту службы. Мы с Ильей решили пока подождать. Еще день-другой, и наша часть отправляется на пополнение Куйбышевской дивизии. Прибыли во двор Финансово-экономического института. Выходит офицер и обращается к строю с вопросом, есть ли среди нас связисты. Мы с Ильей быстренько сориентировались, что это нам подходит, выходим из строя и объявляем, что мы студенты, окончившие 4 курса ЛЭТИ, военную подготовку проходили, со средствами связи знакомы. Нам говорят - вы подходите. И так мы оказываемся в отдельном батальоне связи штаба Армии народного ополчения. Штаб армии находился в Мариинском дворце, а батальон наш поблизости, в школе, что на просп. Майорова (теперь Вознесенском), угол канала Грибоедова. Все лето мы прослужили в этом батальоне, в кабельно-шестовой роте, которая существовала на случай, если штаб окажется в полевой обстановке и лишится связи по городским коммуникациям. Нас основательно учили 13
наведению шестовых полевых линий. Лето было жаркое, местом учебы выбрали полосу отчуждения Финляндской железной дороги, и июль-август мы основательно попотели и побегали с катушками и шестами вдоль железной дороги от Удельной до Шувалова. Добирались туда трамваем. Были, естественно, обмундированы. Имели оружие и линии наводили с полной боевой выкладкой, даже с шинелями в скатках. Во второй половине августа мы уже до края хлебнули солдатского учения. И вдруг узнаем, что академия связи ведет набор студентовстаршекурсников для ускоренного обучения. Подумав, что речь идет о завершении высшего образования, пусть военного, мы стали хлопотать об откомандировании в академию. А время для этого было очень не подходящее. 21 августа командование Ленфронтом вместе с партийным и советским руководством обратилось ко всем ленинградцам встать на защиту своего города - кому было в эти дни до нас, двух студентов-недоучек, желавших завершить свое образование. Помог наш комсорг тов. Непомнящий, который убедил командование части отпустить нас в Академию, и мы получили документы. Явились туда, узнали, что это набор на ускоренные курсы младших лейтенантов. Первым делом нужно было пройти медкомиссию. Илья прошел, а меня забраковали. Дело в том, что с детства у меня был немного понижен слух на левое ухо. В жизни мне это не мешало, я нормально учился в школе и в институте, в общении с людьми пониженный слух был почти незаметен, разве что иногда в театре или в кино несколько хуже разбирал речь. Но вот медкомиссия это заметила и забраковала меня, так как требования по здоровью к будущим офицерам были более высокими, чем к сержантам или рядовым. Выписали мне командировку, и я был возвращен в свою часть. Вот так судьба разлучила меня с другом, с которым мы были вместе все институтские годы. В начале сентября батальон подвергся переформировке. Всех телефонистов перевели для пополнения батальонов связи формировавшихся в то время 6-й и 7-й дивизий Народного ополчения (в последующем 189 и 56 стрелковые дивизии). Я попал в 6-ю дивизию. Нашему отдельному батальону связи был присвоен №621. О службе в 621 ОБС я здесь писать не буду, скажу только, что сразу после 8 сентября он отбыл на фронт. Сначала дивизия занимала позиции во втором эшелоне у станции Славянка, а в октябре была переброшена в первый эшелон под г. Пушкин, другими словами, на передовую. Неожиданно в декабре меня вызывают в штаб батальона и объявляют, что мне предстоит демобилизация. Оказывается, был издан приказ Гос. Комитета обороны (ГКО), по которому находившиеся в действующей армии студенты выпускных курсов оборонных ВУЗов подлежали демобилизации для окончания учебы. 18 декабря утром, получив документы и продовольственный паек на один день, я пошел в Ленинград. Этот паек можно было съесть за один прием и остаться голодным, так я утром и поступил. До сих пор меня не покидает недоумение, зачем было нужно меня демобилизовывать. Ведь когда я появился на другой день в институте, сразу 14
выяснил, что занятия моей группы окончены, и она должна сдавать экзамены. Я пишу осторожно - должна сдавать. К этому времени оставшиеся в живых и преподаватели и студенты уже настолько были истощены голодом, что учить и учиться были не в состоянии. Мне было предложено готовиться к экзаменам самостоятельно, а о сдаче договариваться непосредственно с преподавателями. Армейское питание в течение всей осени сохранило мне больше сил, чем у тех, кто это время был на блокадном пайке. Я начал заниматься. Договорился с А.А. Потсаром о сдаче экзамена. Немного поговорили по существу заданных мне вопросов. А потом А.А. говорит: “Я тебе ставлю “3”; чтобы поставить более высокую оценку я должен тебя еще спросить, а на это у меня уже нет сил”. Потом нужно было сдать экзамен А.А. Шапошникову. Он попросил придти к нему на квартиру. Прихожу в назначенное время - увы, мне говорят, что А.А. вчера умер. Вот так было. Короче, сдал что было возможно, и на этом моя учеба прекратилась. Почти ежедневно ходил в институт с Васильевского на Петроградскую, на это силы еще были. В институте центром жизни была столовая - там было теплее, чем в остальных помещениях, и по карточкам давали ложку, не более, какой-нибудь еды. Наиболее физически крепкие ребята оказались менее выносливыми. Они привыкли не ограничивать себя в еде, и организм не справился с лишениями. Среди них мы многих не досчитались уже в ноябре, а в декабре смертность была еще выше. В январе всякие занятия прекратились, прошел слух, что нас будут эвакуировать на “Большую землю”, считается, что мы закончили теоретический курс и будем направлены на работу. Нужно пополнить убыль специалистов в промышленности. Дипломные проекты будем защищать после войны, дипломы получим тогда же. Слух имел под собой почву. Началась эвакуация. На беду в феврале произошел пожар в одном из общежитий, и часть студентов осталась без крова. Помню одного из знакомых ребят по 4-му курсу Леню Гоштейна. От слабости он мог ходить только опираясь на палку. Это в 22 года. После войны я с ним встречался, он был вовремя эвакуирован в начале февраля. Остальным, в том числе и мне, было велено ждать, когда придет наш черед. Я продолжал ежедневно ходить в институт. Запомнился пожар в доме на Большом, почти у Кировского. Дом сгорел дотла. Во время пожара оттаяла замерзшая в трубах вода и забила наружу. Поперек Большого пр. образовалась наледь высотой в метр, состоявшая из строительных обломков, сцементированных льдом. Преодолеть ее ослабленным голодом людям было очень непросто - скользили, падали, поднимались и опять карабкались. Кстати, при пожаре домов появление оттаявшей воды и прорыв ее наружу были обычным явлением. После войны на этом месте был построен новый дом за №94, там одно время был радиотелевизионный магазин, а сейчас продают одежду для элиты. Возвращаюсь к дальнейшим событиям. Во второй половине февраля дядя сообщил мне, что он эвакуирует жену к своему сыну, работавшему в Перми; в 15
снаряжаемой ими машине для меня найдется место. Если я хочу уехать, то мое дело оформить командировочные документы, а эвакуационные он берет на себя. Я решил использовать эту возможность и попросил в институте оформить мне требуемое. 20 февраля 1942 г. я получил официальный документ, что институт командирует меня в Наркомат, находившийся в то время в городе Горьком, как окончившего теоретический курс, для направления на работу по специальности. Так что доберись я тогда до Горького, мой трудовой стаж начался бы в 1942 г., и дальнейшая жизнь сложилась бы совсем по другому. Однако, не добрался. Начал действовать, отметился в домоуправлении, сдал продовольственные карточки, оставалось последнее - сняться с учета в Военкомате. Не тут-то было, мне говорят - “Вы военнообязанный, пока учились, действовала Ваша отсрочка от призыва, а теперь Вы закончили, и она потеряла свое действие. Будете призываться в армию”. Время военное и спорить или что-то доказывать было невозможно. Да я и не пытался. Скоренько на медкомиссию по способу: “Руки, ноги целы - годен!” Было это 24 февраля. Тут же получаю предписание на явку в военкомат 27 февраля для отправки в часть. А утром 1 марта, после двух пеших переходов я уже был в г. Колпино, неподалеку от которого проходила передовая. Вот так закончилось мое двухмесячное пребывание в институте в самые тяжелые месяцы блокады. Спрашивается, зачем же нужно было меня в декабре демобилизовывать, чтобы в феврале опять призвать в армию. Могу только предполагать, что сыграл роль обычный в нашей стране формализм. Есть приказ - надо выполнять, демобилизовать его из армии. А в Военкомате либо не знали, что со мной делать дальше, либо не хотели терять солдата, ведь это блокадный Ленинград, каждый солдат на счету, пополнений нет. Ну и поступили так, как для них было проще. А бумагу-командировку в Горький, которую мне выдал институт, до сих пор храню в семейном архиве. Дальше - участие в боевых действиях на Ленинградском, 3-м и 2-м Прибалтийских фронтах. Закончил войну на Курляндском полуострове приемом капитуляции 18-й немецкой армии, осаждавшей Ленинград. Подробно об участии в войне написан мемуарный очерк «Фронтовые записки».Демобилизован по Указу от 25 сентября 1945 г., как негодный к строевой службе по глухоте. С равным успехом по этому же указу я мог быть демобилизован, как имеющий незаконченное высшее образование, но начальство выбрало основанием для демобилизации негодность к строевой службе. Слух я потерял основательно после тяжелой контузии в апреле 1944 г. под Псковом. Демобилизовывался я в Омске, куда была переброшена наша дивизия изпод Риги. Указ о демобилизации застал нас в пути. Было немного обидно находился в 600 километрах от Ленинграда, сейчас это ночь пути, а в октябре проделал обратный путь из Омска домой, занявший 5 суток и то потому, что ехал пассажирским поездом. 16
20 октября 1945 г. я приехал домой. Срок явки в военкомат у меня был 25 октября. Придя в себя и осмотревшись, 23 октября я решил сходить в институт, намерения были твердые - скорее его закончить. И как оказалось, сходил не зря. В то время шла массовая газификация Ленинграда, и людей без определенной профессии или затребования с места работы направляли в Ленгаз на рытье траншей. Об этом мне тут же сказали в институте и выдали затребование. Уже в первое посещение института встретились знакомые. Первым из них я увидел Ю.А. Кацмана, который по-доброму был рад, что я вернулся, и проводил меня в деканат. На вопрос, на каком курсе я буду учиться, я твердо ответил - на пятом. На то было две причины. Блокадный 5-й курс в смысле знаний мне ничего не дал, а нужно было повторить пройденное и усвоить новое. Кроме того, за годы войны техника по многим направлениям ушла вперед, и надо было освоить новое хотя бы частично. Демобилизация прошла без осложнений, и спустя несколько дней я был восстановлен студентом 5-го курса. Явившись к заведующему кафедрой Б.П. Козыреву, я договорился с ним о занятиях по индивидуальному плану, поскольку очные занятия мне посещать было бесполезно из-за глухоты. План был составлен с учетом того, что мне предстоят 6 экзаменов по основным курсам, лабораторные и практические занятия, с окончанием всего этого к началу преддипломной практики в апреле или мае. Летом 4 месяца дипломного проектирования, осенью сдача проекта и защита. На зимнюю сессию было вынесено 3 экзамена. Зачетную книжку мне удалось сохранить, там были все данные и оценки, начиная с 1-го курса. Записи за 4-й курс помогли мне получить повышенную на 25% стипендию, которая составила около 400 руб. Уладив все эти организационные дела, я стал интенсивно заниматься - ведь прошла уже половина семестра, и нужно было спешить. Дело пошло споро. На консультациях преподаватели мне очень помогали, как и всем, чья учеба была прервана участием в войне. Первые три экзамена я сдал в декабре успешно. После каникул в феврале произошло очень важное для меня событие - удалось приобрести слуховой аппарат американского производства. Помог мой дядя, который работал по снабжению медицинскими товарами. Он же и оплатил его, держа это в секрете от меня. Слуховой аппарат восстановил мой слух до такой степени, что я стал способен ходить на лекции и превратился в обычного студента, участвующего в жизни моей студенческой группы. В феврале произошло еще одно событие, оставшееся в памяти. Вдруг я получаю повестку с приглашением явиться в Военкомат. В вежливой форме меня спрашивают, а не хочу ли я еще послужить в армии. Я ответил, что мне сейчас нужно окончить институт, показал документы, и меня отпустили с миром. Потом мне раскрыли секрет, зачем я понадобился. За несколько дней до этого У. Черчиллем была произнесена речь в Фултоне, объявившая по сути о начале “холодной войны”. Советская верхушка восприняла речь очень 17
настороженно, и было решено принять меры на случай возможной мобилизации. А в армии к тому времени почти не осталось грамотных солдат и сержантов. Я же на воинском учете состоял как административный состав, вот меня и выхватили. Но учеба в институте была веским контр-доводом. Потому никто меня не тронул. Чтобы немного смягчить материальные затруднения, которые мы с мамой испытывали, мне удалось в марте устроиться на временную работу лаборантом. Руководителем был К.И. Крылов, мы с ним были знакомы с 1940 г. Он руководил нашей студенческой научной работой, об этом я уже написал раньше. Работал я в пределах апреля, затем взял расчет. Пора было сдавать последние экзамены и разрабатывать дипломный проект. Руководителем дипломного проекта был А.А. Потсар. Тема предложена им же. Он посоветовал заняться исследованием свойств оксидного катода в импульсном режиме. В проект входила расчетно-теоретическая и экспериментальная части. Я должен был самостоятельно создать и оборудовать установку для решения поставленной задачи, провести на ней необходимые исследования и подвести итоги. Для работы кафедра выделила мне даже отдельную комнату. Преддипломная практика предполагала именно оборудование и монтаж экспериментальной установки. Срок сдачи проекта был установлен в начале ноября. Полгода я напряженно работал и уложился в намеченный срок. После ноябрьских праздников пояснительная записка к проекту и чертежи были сданы в учебную часть. Результаты экспериментальной части были представлены в виде фотографий с экрана осциллографа. Это меня не затруднило, навыки фотографирования и обработки снимков я освоил еще в школьном возрасте. Дальше наступила “игра на нервах”. Защита проекта в ноябре не состоялась. Прошел весь декабрь - то же самое. Оказывается, по нашей специальности институт не смог подобрать кандидата для утверждения в качестве председателя государственной экзаменационной комиссии. Что поделаешь, кадровый голод, еще не все вернулись, а многие и не вернулись или ушли в мир иной в блокадные годы. Я все время нервничал, мне казалось, что то или иное в проекте можно было сделать лучше, но увы, “поезд ушел”. Только в конце декабря был утвержден председатель комиссии, и 25 декабря 1946 г. я успешно защитил свой проект. Всего защищали около 10 человек, это был первый выпуск организованного в 1946 г. факультета электронной техники (ФЭТ), ныне Факультет электроники. Еще весной прошло распределение на работу. Мне, как фронтовику, были предложены на выбор научно-исследовательский институт или завод “Светлана”. Я выбрал первое. В этом институте работала моя соученица по школе, окончившая институт в 1941 г. по той же специальности. Я встретился с ней, она, осветив положение дел в НИИ, не посоветовала идти к ним в лабораторию - у них работа малоинтересная, а рекомендовала переговорить с ее старшим братом, работавшем в отделе разработки радиолокационных устройств. С ним я был знаком с детских лет, он привил 18
мне азы радиолюбительства. Его резюме после беседы со мной было простым и однозначным - Вы нам подходите. А в это время я уже закончил проект, ждал защиты и решил попытаться оформиться на работу, не ожидая этого события. Мне объяснили в институте, какого содержания бумагу я должен принести из ЛЭТИ, я ее получил и начал оформление на работу в НИИ. Как раз в это время выяснилось с защитой. Полученную справку об окончании я отнес в отдел кадров. Было сразу закончено оформление и 4 января 1947 г. я приступил к работе в качестве инженера. Как было договорено, меня зачислили в лабораторию приемных устройств отдела разработок радиолокационной техники. В течение всей трудовой жизни я работал в области радиоприемной техники, разве что с 1950 г. узкой специальностью стали телевизионные приемники. К электровакуумной технике, которая фигурирует в моем дипломе, я не возвращался, если не считать одного эпизода, случившегося в первые годы работы. При разработке радиолокационных устройств мы частенько копировали американскую технику, которая за годы войны по своему уровню значительно опередила отечественную. Более того, номенклатура выпускаемых радиоламп была уже, чем американская, и в нужных случаях разрешалось вести разработки на американских лампах, с тем, чтобы к окончанию работы были созданы и освоены отечественные аналоги. Получилось так, что примененный нами двойной триод 6SN7 не имел отечественного аналога, а лампа в американской аппаратуре очень широко применялась в схемах формирования и обработки микросекундных импульсов. Вакуумщикам было дано задание срочно этот аналог разработать. Разработку вел московский электрозавод (завод, по профилю близкий заводу “Светлана” в Ленинграде). Однако из образцов этих ламп, получивших название 6Н8, в нашей аппаратуре могли работать единицы, хотя американские были работоспособны все, без исключения. Меня подключили к исследованию причин создавшейся ситуации. Результаты дипломного проекта помогли довольно скоро разобраться в причинах и физической сути наблюдаемых явлений - отечественные лампы не имели запаса эмиссионной способности катода, поэтому в импульсном режиме работали совсем не так, как американские. Вместе с изготовителем были намечены необходимые меры. Мною было сконструировано оборудование для испытаний ламп, позволявшее получить ответ на вопрос - будет ли этот экземпляр лампы работать в импульсном режиме. После внедрения на заводе-изготовителе такого оборудования был поставлен заслон, и прекратилось поступление непригодных ламп к заказчику. Доработка ламп 6Н8 и введение в технологию испытаний в импульсном режиме позволили закрыть этот вопрос и больше к нему не возвращаться. Итак, осуществились мои довоенные планы, и я стал радиоинженером, проработав затем по этой специальности более 40 лет. Со своими однокашниками по институту мне довелось повидаться дважды на встречах выпускников. 19
Первая встреча была в 1964 г. В ней участвовали поступившие в институт в 1935, 1936 и 1937 годах. Институт правильно сделал основой для приглашения на встречу год поступления. Именно поступившие в эти годы закончили институт в разное время, практически в течение 10 лет, начиная с 1940 г. - многим помешала война и сопутствовавшие ей перерывы в учебе. Аудитория Воровского была полна. Удалось повстречаться со знакомыми разных времен студентами и преподавателями. Заключили встречу, как водится, в столовой за товарищеским ужином, организованным экспромтом. Вторая встреча была в 1971 г. по поводу 25-летия ФЭТ. Собрались в арендованном для этого ДК им. Ленсовета. Нас, “стариков”, были единицы, в основном пришли на встречу окончившие факультет позже. Так как этот контингент не был потрепан событиями внешней и внутренней жизни страны, приходили целыми группами. После торжественной части на товарищеском ужине эта организованная молодежь, заказав заранее столы, напитки и закуски, заняла все свободные места, а нам, ветеранам факультета и присесть оказалось негде. Мы были обижены этим и ушли. Третья встреча состоялась в мае 1986 года в знак столетия института. Я в ней не участвовал. Случилось так, что на этот же день была назначена заранее подготовленная нами встреча учеников нашего класса, окончивших школу 50 лет назад. В ней участвовали даже наши товарищи, специально приехавшие из других городов. Я выбрал встречу с одноклассниками, а в ЛЭТИ не пошел. И не пожалел об этом. По рассказам участвовавших в ней моих сверстников, встреча была главным образом официальным мероприятием. А значок “100 лет ЛЭТИ” мне позднее принес и подарил кто-то из друзей, посетивших встречу. В своих воспоминаниях я мысленно, по памяти, прошел 10 лет, связывавшие меня с институтом, который я успешно окончил в 1946 г. Никогда не жалел, что я выбрал этот институт. Спасибо ему за то, что он дал мне высшее образование и сделал из меня инженера. Главное, что дал мне институт, помимо знаний, - это навыки инженерного мышления, всегда помогавшие в практической работе.
20
Фронтовые записки 1941 - 1945 гг. Воспоминания о прожитом 2003 г. Продолжая воспоминания о прожитом, я связал студенческие годы с фронтовыми записками. Моя учеба в институте была прервана войной. Поэтому пришлось нарушить хронологический порядок воспоминаний. Лето и осень 1941 года вошли в воспоминания о войне, как и все, что со мной происходило с весны 1942 года до конца войны и демобилизации осенью 1945 г. Записки по-прежнему написаны по памяти. Если дата указана точно, значит она мне слишком памятна, либо сохранились подтверждающие ее документы. Время остальных событий указано приблизительно. Поэтому записки не могут претендовать на историческую достоверность. Это всего лишь воспоминания студента-горожанина, хлебнувшего досыта солдатской жизни. Здесь все: боевой путь полка, с которым я прошел большую часть военных лет, прошел - в смысле прошагал, моя служба и обязанности, немного о людях, с которыми меня свела судьба, критика наших боевых действий и оценка той или иной ситуации и, наконец, разные произошедшие со мной случаи, заслуживающие внимания. Разделы моих записок определены не календарными датами, а этапами фронтовой жизни, обстановкой на фронте или местом, где развиваются события. Такая разбивка показалась мне более правильной. В повествовании нет ни одного слова неправды. Если память чего-то не сохранила, я не заполнял пробел придуманным, а просто воздерживался от описания событий, в сути которых я не тверд и могу исказить правду. Всегда считал и считаю, что сохранили мне жизнь не только характер моих обязанностей в полку и приобретенный опыт поведения во фронтовой обстановке, но и постоянно сопутствовавшее мне везение. И в том, что в моем, уже достаточно почтенном возрасте, память сохранила многое, и я в состоянии перенести это на бумагу - тоже везение.
21
1. НАРОДНОЕ ОПОЛЧЕНИЕ В очерке “Студенческие годы” я уже вспоминал о том, что 30 июня 1941 г. я добровольно вступил в Народное ополчение Ленинграда. После нескольких переформирований местом моей военной службы стал Отдельный батальон связи штаба ЛАНО (Ленинградской армии народного ополчения). Зачислен был сначала рядовым телефонистом-линейщиком в кабельно-тестовую роту. Состав батальона был достаточно пестрым. Назначением его было обеспечение связи с дивизиями Народного ополчения, часть которых уже выступила на фронт. Пока немцы были далеко от Ленинграда и нормально работали телефонные и телеграфные линии, связь с дивизиями происходила, в основном, по радио, телеграфу и телефону. Поэтому в батальон были зачислены девушки-радистки радиоузла связи, телеграфистки с центрального телеграфа и телефонистки телефонных станций, которые до войны были гражданскими работниками этих же служб. На случай, если придется осуществлять связь в полевых условиях, в батальоне было несколько рот телефонистов, которые должны были обеспечивать связь по полевым телефонным линиям. Была и радиорота, оснащенная легкими переносными радиостанциями. В июле и августе батальон формировался, обрастал военным и бытовым имуществом, и, одновременно, нас, личный состав, усиленно обучали. Это не касалось девушек - работников центральных учреждений связи, которые уже имели квалификацию и лишь изменили свой статус. А вот телефонистовлинейщиков учили по полной программе. В нее входили уставы Красной Армии, стрелковое дело, а самое главное - изучение материальной части и приобретение навыков наведения полевых линий связи. Батальон наш размещался в зданиях школы, что на углу просп. Майорова (ныне Вознесенский пр.) и канала Грибоедова. Здания существуют поныне и, по-моему, там по-прежнему школа. Питались мы в столовой, что на нечетной стороне пр. Майорова, ближе к Фонтанке. Ходили строем, как правило, с песней. Пока продукты были в достатке, питание было прекрасное. В батальоне была ленинградская молодежь. Офицеры были постарше, из запаса. Мы близко знали только командиров взводов и командира роты. В основном, это был интеллигентный и контактный народ. А вот младшие командиры были из молодежи, служившей в 1941 г. в армии рядовыми на действительной службе. С ними контакт получался далеко не всегда. Не поймите меня так, что в отношениях было что-то похожее на современную “дедовщину”. Ни в коем случае. Просто по сравнению с ленинградской молодежью эти ребята, как правило из глубинки, были достаточно “серые”. Им льстило, что они в одночасье стали командирами и получили власть над сверстниками. А у нас их поведение порой вызывало протест. Протест находил выход в виде шуток, смысл которых был понятен всем, кроме тех, кто был объектом шутки. Но это так, подробности. А в целом, мы были все спаяны одним чувством - поскорей включиться в активное противодействие врагу. 22
Помимо учебы на плацу, в классе, на стрельбище для нас главным было наведение полевых телефонных линий. Местом для этого была выбрана полоса отчуждения Финляндской железной дороги от ст. Удельная к ст. Шувалово с левой стороны. С утра мы со своим имуществом - катушками с проводом, шестами и с полной боевой выкладкой, включая шинели в скатках, на трамваях добирались в Удельную и тем же способом возвращались обратно, иногда уже к вечеру. Погода стояла жаркая, а требовалось, взяв за спину катушку с проводом, разматывать его бегом и никак иначе. Поэтому семь потов сошло с нас, пока мы научились все делать быстро, четко и без ошибок. Учили сращивать разрывы провода и устранять другие неисправности. Контроль происходил с помощью учебных телефонных разговоров. Почему-то мы полагали, что такая интенсивная учеба организована для того, чтобы солдат всегда был при деле. Значительно позже, осенью, когда мы оказались в боевой обстановке, все очень пригодилось, и мы поняли, что не зря нас так настойчиво обучали летом. Можно сказать, что все лето, проведенное в учебе, а не в боях, многим из нас спасло жизнь, хотя никто не стремился убежать от фронта. Так получилось, что мы оказались в части, не участвовавшей в боях в первый и самый трудный период войны. Ребята были все молодые, крепкие и выносливые. Помню такой эпизод. В действующей армии было решено всем раздать противогазы. Обнаружилось, что их еще надо собрать и привезти. Почему-то они хранились в подвалах ленинградских школ. И вот нам было поручено выделить людей для сбора противогазов. Дали грузовики, на каждом бригада примерно 10 человек и старшой. Дают адрес, приезжаем, начинаем носить ящики с противогазами из подвала и грузить их в кузов. Ящик весит 80 кг (5 пудов). Нижние ряды укладывали без особых затруднений, тяжело было только поднять с земли в кузов грузовика. А верхние ряды укладывать было ой как непросто! Требовалось нагружать кузов с верхом. Нагрузили, сами наверх, на ящики, поехали на Митрофаниевские военные склады у Балтийского вокзала, выгрузили противогазы, там их по железной дороге увозили куда следует уже без нашего участия. А мы поехали в следующий рейс. Днем покормили обедом, дали в запас по буханке хлеба. Других перерывов не было. Помнится мне, что к утру следующего дня, когда эта работа была закончена, все валились с ног. Так вот шла служба в этом батальоне. Свидания с родственниками были возможны. Увольнений в город не давали, но был вход на территорию части со стороны двора. Там шлагбаум и часовой. Если кто-то приходил, разыскивали и сообщали. За шлагбаум часовой, он же свой парень, всегда выпускал. Но отойти дальше - ни-ни! Так что, когда ко мне кто-нибудь приходил, всегда можно было хоть полчаса поговорить и пообщаться. Прошел июль и часть августа. Все это время я был вместе с моим товарищем по институту Ильей Мунвезом. В 20-х числах августа нам стало известно, что Академия связи им. Буденного набирает на учебу студентов-старшекурсников электротехнических ВУЗов для ускоренного обучения. Полагая, что это набор в академию, мы с 23
Ильей решили, что нужно использовать такую возможность закончить образование. Стали добиваться направлений на учебу. А момент для этого был неподходящий. Фашистские войска продолжали наступление на Ленинград. Была оставлена Луга. 21 августа командование Ленфронтом вместе с партийным и советским руководством обратилось ко всем ленинградцам встать на защиту своего города. Кому было дело до двух студентов-недоучек, захотевших продолжить учебу. Помощь нам оказал комсорг батальона т. Непомнящий, который мыслил более широко, чем многие, и понимал, что Родине будет больше пользы от двух специалистов, чем от двух рядовых солдат. Благодаря его вмешательству, мы получили необходимые документы. В академии мы узнали, что это набор на курсы младших лейтенантов по ускоренной программе. Илья прошел медкомиссию успешно, а меня она забраковала из-за пониженного с детства слуха на левое ухо. В жизни мне это не мешало, я нормально учился в школе и в институте. В общении с людьми пониженный слух был почти незаметен, разве что иногда в театре или в кино я несколько хуже разбирал речь. Но для медкомиссии пониженный слух стал препятствием к открытию мне дороги в офицеры. Выписали мне командировку назад, в свою часть. Вот так судьба разлучила меня с Ильей на много лет. При рассказе об этом эпизоде вспоминается, что в начале войны мы были осведомлены о положении на фронтах крайне скудно, знали только то, что объявлялось в официальных сводках. О том, что фашисты быстро наступают на Ленинград, мы знали от возвратившихся в город “окопников”. Но говорили об этом с крайней опаской. Могли обвинить в паникерстве, а за этим следовала быстрая и жесткая кара. Уж не помню точно, когда была устроена для всеобщего обозрения выставка трофейного вооружения, захваченного в боях нашей армией. Экспонаты выставки располагались на тротуарах возле угла Измайловского проспекта и 1-й Красноармейской, против Троицкого собора, ближе к Фонтанке. Каждый экспонат был снабжен табличкой-аннотацией. В частности, было написано и о том, где и когда этот трофей захвачен. Так вот, были пушки и другое вооружение, захваченное в боях под Лугой. Нас водили на эту выставку. Вероятно, для поднятия духа - мы тоже бьем фашистов и даже захватываем трофеи. Но, узнав из табличек, что идут бои за Лугу, мы были этим крайне встревожены. Какой тут подъем духа, напротив, горечь и недоумение, почему не состоялось все то, что нам активно внушали перед войной - дадим сокрушительный отпор, воевать будем на чужой территории и так далее. Вместе с тем, появился и скепсис к официальным сводкам Информбюро. Я не уверен в том, приняли ли мы с Ильей решение проситься в академию, если бы знали доподлинно положение дел на фронте под Ленинградом. Все-таки, патриотизма тогда нам было не занимать. Вернулся я в свой батальон на пр. Майорова. Вначале было одиноко, но вскоре я сблизился с бывшим студентом Планового института, моим тезкой 24
Славой Варепом. Мы с ним крепко подружились, особенно это облегчило нам жизнь позже, в полевой обстановке. Когда вражеские войска подошли совсем близко к Ленинграду, участились бомбардировки города фугасными и зажигательными бомбами. Как во всех зданиях, нам было предписано организовать дежурство на крыше во время воздушных тревог. 6 сентября была очень сильная бомбардировка. Дежурным я не был, но, как многие, побежал на крышу, может быть, понадобится помочь дежурному наряду. Обошлось, в наш дом ничего не попало. А 8 сентября была моя очередь дежурить, и мне довелось видеть пламя в полнеба, когда горели Бадаевские склады, зрительно я помню это очень хорошо. В эти дни уже было известно о предстоящем в ближайшие дни переформировании батальона. Формировались дополнительно еще две дивизии Народного ополчения - 6-я и 7-я. Наш батальон должен был пополнить 6-ю дивизию. В полном составе вся рота была влита в отдельный батальон связи 6-й дивизии, который позже, глубокой осенью, когда ополченцы стали частями регулярной армии, получил общеармейскую нумерацию и стал 621 Отд. батальоном связи 189 Стрелковой дивизии (621 ОБС 189 СД). Ближе к середине сентября дивизия заняла оборону во втором эшелоне, наши части стояли за станцией Петрославянка. А штаб дивизии располагался на окраине города в районе Б. Щемиловки (теперь это Ивановская ул.). Хоть и существовали уже тогда новые большие корпуса рядом с Володарским мостом, но все же это была еще окраина. Задачей связистов было обеспечить связь штаба дивизии с полками, в том числе телефонную. Линия, которую обслуживал наш взвод, шла на Петрославянку кратчайшим путем. Полевая линия выходила на железную дорогу Ленинград-Москва (движение поездов было уже прекращено). Далее линия была подключена к одному из неиспользуемых телеграфных проводов, протянутых по столбам. У Петрославянки линия опять спускалась на землю и шла в штаб полка. Получалось, что основная часть линии была из толстого медного провода, а не из полевого телефонного кабеля. Через определенные расстояния были организованы промежуточные телефонные станции. Это шлейф (ответвление от линии) с полевым телефоном, обслуживаемым двумя бойцами. На такой станции мне довелось быть всю осень 1941 г. Назначение станции - периодическая проверка целости линии. Поступает вызов (например, со стороны города). Дежурный телефонист отвечает. Если линия цела, он обязан произвести вызов следующей станции по тому же направлению. Если ответа нет, то один из телефонистов немедленно выходит на поврежденный участок. В нашем распоряжении были провод, запасной телефон, когти для залезания на столбы и необходимый инструмент. Станция располагалась за ст. Обухово - там, где пересекаются основная магистраль на Москву и окружная железная дорога, соединяющая станции Рыбацкое и Предпортовая. Первая идет низом, вторая по насыпи и через виадук. Кем-то раньше была вырыта землянка без окна и двери, которая приютила нас. Рядом - болотце, из которого брали воду. 25
Напарником у меня был мой друг Слава В., о котором я уже упоминал. Помимо дежурства у телефона, в предвидении холодов, мы понемногу стали обустраивать землянку. Завесили вход, вырыли очаг, в котором можно было что-то сварить, не выходя из землянки. Пока было тепло, все это казалось приемлемым. Продукты нам периодически приносил политрук. Он же приносил газеты - пищу духовную и беседовал с нами об обстановке на фронтах. Она не вдохновляла, и ему было все труднее и труднее, поддерживать наш убывающий оптимизм. Да и рюкзак, им приносимый, раз от раза становился все легче и легче, с продуктами в городе становилось плохо, впереди был голод. Служба нас особо не беспокоила, противник был еще далеко. Но позднее, когда враг подошел к Ленинграду вплотную, станцию Петрославянка стали сильно обстреливать. Причиной был действовавший наш бронепоезд, который с железной дороги обстреливал немецкие позиции. Тогда на устранение порывов приходилось выходить часто. Представьте картинку. Я на когтях забрался на столб, сращиваю оборванный провод. В это время подходит бронепоезд и начинает обстреливать немцев. Они отвечают, Рвутся рядом снаряды, свистят осколки, а я на столбе. Слезть - быстро не слезешь, на когтях же. Слез потихоньку, но страху натерпелся. На счастье остался цел, ничего в меня не попало А вот мой напарник Слава В. при схожих обстоятельствах был ранен в ногу и увезен в госпиталь. Было от него письмо из Ленинграда, но потом я выбыл из этой части, и мы потеряли друг друга. Вскоре прислали мне другого напарника, из уголовников. В то время для пополнения армии из тюрем выпустили арестованных с небольшими сроками и мобилизовали их в армию. С ним мне было трудно. Это был человек, не имевший за душой ничего святого и во всем преследовавший только свой интерес. Будучи городским жителем, я многого не умел - не умел плотничать, сложить печку и многое другое, что без труда делает сельский житель. У него это мое неумение вызывало презрение, и он меня все время ругал. Других слов я от него не слышал. Вместе с тем, под его руководством, мы утеплили землянку, навесили дверь, сложили печь-плиту, одним словом, подготовились к холодам. Но вот когда приносили продукты, он их делил. Это мне, а это тебе. И получалось так, что мне доставалось меньше. Да еще и поворовывал из моей доли. А выходить на порыв чаще приходилось мне. Он не желал лишний раз подвергать свою жизнь опасности. Но мучился я с ним недолго. В конце октября поступил приказ станцию свертывать, дивизию переводят в первый эшелон, будем держать оборону восточнее г. Пушкина. Местом дислокации нашего батальона стал Обуховский торфокомбинат, находившийся в пос. Гарры, что неподалеку от нынешней станции Шушары. Уже наступила зима, стояли морозы. На этом комбинате в изобилии оставалась его довоенная продукция - торфоплиты и торфобрикеты. Первыми мы для утепления устлали полы, а вторыми топили наши печи. Передовая шла за 26
насыпью Витебской железной дороги. Телефонная станция, на которую меня вскоре послали, была устроена в широкой дренажной трубе, проходившей под насыпью. Со стороны противника стена была заложена мешками с песком, а с противоположной стороны была дверь. Холодно было очень. Топили только вечером и ночью, когда темно, а днем было нельзя - виден дымок, и по нему сразу начиналась стрельба. Вообще у немцев тогда не было недостатка в боеприпасах, и они вели огонь по всякой цели, даже не видя ее. Частенько стреляли из миномета по скрипу снега под колесами повозки и даже под ногами человека, пытаясь поразить цель. Меняли нас часто, давали отогреться в помещении батальона. Так прошел октябрь. В ноябре меня неожиданно отправили в командировку на Шуваловские болота, куда-то в район Парголова. Целью командировки была добыча болотного мха. Первыми почувствовали недостаток питания лошади - стали погибать от бескормицы. Кто-то из специалистов сделал открытие: если болотный мох посыпать овсяной мукой, то лошади будут его есть. Вот нас и послали этот мох добывать для наших батальонных лошадей. Затея оказалась пустой. Во-первых, как позже выяснилось, нужен был свежий зеленый мох, растущий сверху. А его было уже не срезать, верхние слои мха были проморожены и лопате не поддавались. Была установлена норма - всей бригаде 8 кубометров за день. И наш старший неуклонно требовал ее выполнения. Поэтому рыли вглубь, захватывая слой уже прогнившего мха. А его лошади не ели, чем ни посыпай. За короткий ноябрьский день едва успевали накопать норму. С едой стало плохо, нам дали сою, которую нужно было варить 6 часов. Ею и пытались насытиться. А так как сои было мало, то солили крепко, а вечером в изобилии пили воду, наполняли ею желудки, и достигалась иллюзия, что живот полон, и ты сыт. Все это продолжалось недолго. Когда всем стала ясна бесполезность затеи, нас вернули в часть. Остатки накопанного мха даже не вывезли. Начало декабря прошло в дежурствах на телефонной станции. Правда, порывов почти не было, линия была полевая, замаскированная и зарытая в снег. Поэтому ее редко рвали осколки. Только, если снаряд или мина рвались в земле, и образовывалась воронка, приходилось сращивать провод линии. Да и немцы поняли, что мы закрепились основательно, оборону нашу им не прорвать, и отложили наступательные действия до весны. Так мы понимали обстановку, примерно так оно и было. На нашем участке наступил период стабильной обороны. В середине декабря меня внезапно вызывают в штаб батальона и объявляют о том, что я подлежу демобилизации из армии, как студентстаршекурсник оборонного ВУЗ’а. Такое вышло постановление Госкомитета обороны. Оформили мне документы, выдали паек на один день, который я немедленно съел - 300 г хлеба для солдата ничто, на один закус, в особенности блокадного хлеба. И утром 18 декабря 1941 г. я потопал к Витебской железной дороге. За окружной дорогой была остановка небольшого поезда, который 27
ходил несколько раз в день и привозил пассажиров на Витебский вокзал. Днем я уже был дома. Так неожиданно для меня закончился первый период моей военной службы.
2. КОЛПИНО После непродолжительной учебы в блокадных условиях, по существу безрезультатной, в конце февраля я получил направление в Наркомат судостроения в г. Горький для назначения на работу по специальности в качестве инженера. В направлении было указано, что мною окончен теоретический курс института. По тем временам этого было достаточно, дипломный проект признавали как бы формальностью, и считалось, что его можно защитить позже. Так же выпустили студентов, закончивших 5 курсов весной 1941 г., с той разницей, что для них защита проекта вообще была отменена. При выпуске они получили справки об окончании института, а после войны - форменные дипломы. В г. Горький я не попал - при оформлении документов на выезд я не был снят военкоматом с учета, а скоренько призван в армию. Учеба окончилась, а с нею автоматически окончилось и действие отсрочки от призыва, выданной на время пребывания в институте. Зачем меня нужно было демобилизовывать? Непонятно до сих пор. Полагаю, что в Ленинграде настолько нужно было пополнение Армии, что потеря даже одного солдата была нежелательна. А что до нужды в кадрах оборонной промышленности - пусть они сами решают свои проблемы. Так, или примерно так, рассуждали работники военкомата. 24 февраля я прошел медкомиссию. Принцип осмотра был прост до изумления - руки-ноги целы, значит годен. А сам осмотр происходил в течение нескольких минут и заключался в том, что меня поставили посередине начерченного на полу круга диаметром 1 м и попросили поочередно поднять обе ноги, а потом помахать руками. Это было выполнено. Последовало заключение: годен. И на 27 февраля была назначена явка в военкомат для отправки. То, что я был порядком истощен блокадой и голодом, на это не обратили внимания. В армии кормили лучше, постепенно солдат придет в норму и окрепнет. 27-го утром я пришел в военкомат. На несколько часов отпустили, и я сходил на рынок, на все деньги, что у меня были, купил табаку. Затем небольшую команду с документами отправили в запасной полк на пр. К. Маркса, где теперь военный институт физкультуры. Там мы все были подвергнуты санобработке, выдали нам форменные брюки, гимнастерки, покормили и дали ночлег. Утром колонной отправили на пересыльный пункт, расположенный в здании 16-й школы на углу ул. Седова и пр. Елизарова. Шли медленно, идти быстро не было сил. Там опять покормили, и вечером колонна вышла в Колпино. 28
Как я дошел - не помню. Временами было помутнение сознания. Позади колонны шла полуторка, в которую клали упавших от бессилия людей. Кто жив, кто умер - разбирались уже на месте в Колпино. Но я все же дошел своим ходом. Пришли на место к утру 1 марта, до завтрака дали поспать. Потом был завтрак, который я сразу съел. Вскоре съеденное запросилось наружу, да с таким напором, какого раньше никогда в жизни не было. Я даже испугался и обратился в санчасть. Врачи объяснили, что это реакция голодавшего организма на съеденную пищу, постепенно все наладится. Так потом и произошло. Я был определен в комендантский взвод 37 стрелкового полка 56 стрелковой дивизии. Штаб полка был в Колпино, размещался в домиках, покинутых населением, и служба заключалась в охране различных объектов штаба и выполнении хозяйственных работ, главным образом, заготовки дров и топки печей в домах. Через две недели меня и еще несколько человек перевели в другой, 184 полк той же дивизии. Управление и штаб этого полка находились рядом в таких же домиках. Несколько кварталов деревянных домов в то время находились в клине между железной дорогой и стеной Ижорского завода возле станции. Позднее они были разобраны, а материал - бревна - использовали для укрепления оборонительных сооружений на передовой. В 184 стрелковом полку боевые подразделения находились на передовой, во рву между Колпино и Красным Бором, а управление полком и службы тыла - в Колпино. Подробнее о передовой. Между Колпино и Красным Бором лежит безлесная равнина, немного повышающаяся к Красному Бору, а сам поселок находится на высотке. Примерно километрах в 3-х от Колпино, с юго-запада на северо-восток, перпендикулярно железной дороге на Москву, летом 1941 г. ленинградцами был выкопан противотанковый ров глубиной метров 5. Других естественных препятствий на этом участке не было. Этот ров и был основой линии обороны. По направлению к Колпино были вырыты траншеи и ходы сообщения, по которым ходили в тыл, подносили пищу, боеприпасы и т.д. В обратном скате рва были вырыты землянки и оборудованы блиндажи, в которых жили солдаты и офицеры. По равнине на 50-100 м вперед были выдвинуты и соединены со рвом ходами сообщения точки боевого охранения; из них осуществлялось непрерывное наблюдение за противником. Наступая на Ленинград, немцы с ходу захватили этот ров и нашим войскам на равнине буквально не за что было зацепиться. В декабре 1941 г. собрали дополнительные силы, и в ходе тяжелого многодневного боя ров удалось отбить от немцев. Я тогда был в другой части и на другом участке обороны, но знаю об этих боях из рассказов тех, кому выпало в них участвовать. Да и были следы происшедшего. Трупы погибших убирать не было возможности, их заносило снегом. Но иногда обнажались и проступали из-под снега части тела убитых, то лицо, то рука или нога вдруг покажется. 29
Такие следы часто встречались на поворотах ходов сообщения, где верхний слой снега и льда был порядком пообтерт одеждой проходивших. После того, как наши части отбили и захватили ров, линия обороны была устроена так, как я описал выше. Забегая вперед, скажу, что весной и летом 1942 г. шли работы по ее укреплению и усилению оборонительной мощи. Остается добавить, что вся местность на равнине перед рвом и позади него хорошо простреливалась огнем противника, подойти ко рву в светлое время дня по равнине было практически невозможно - убьют. Поэтому ходили только по траншеям и ходам сообщения до тех мест, куда огонь стрелкового оружия противника уже не достигал. В новом полку меня определили в сверхштатную команду по охране тыла. По-видимому, руководство полка сочло нужным организовать такую команду, чтобы не отвлекать на хозработы бойцов с передовой. Команда охраняла в ночное время полковые склады: боеприпасов, продовольственный, вещевой и т.д. Днем эти склады работали, а продовольственный и первую часть ночи, и в охране не было нужды. Использовали нас на кухне - заготовить дров, наносить воды, вымыть котлы. Доставка пищи на передовую тоже была нашей обязанностью. Участвовали мы и в переноске на передовую бревен и бронещитков для укрепления оборонительных сооружений. Бревна были от разобранных домов, а щитки делали тут же, в Колпино на Ижорском заводе. Доставлялось все это человечьей силой. Пища - пока был снег - на волокушах, когда стаял - на ручной тележке. Только летом, когда получили пополнение конского состава, давали лошадь с телегой. Бревна и бронещитки тащили по несколько человек на спине или на плечах, как удобнее. Под бревно становилось 3-4 человека. Разумеется, все это могло происходить только ночью, пока было темно. А ночи становились все короче и короче. Получалось так, что между ужином и завтраком был промежуток около 6 часов: ужин в 11 вечера, а завтрак в 5 утра. Весь день горячей пищи на передовой не было. У кого было могли съесть кусок хлеба, оставленный от завтрака, но это удавалось только наиболее волевым людям, большинство съедало выдаваемый хлеб сразу, ведь еще не отъелись после зимнего недоедания. Бывать на передовой мне приходилось часто, в основном, я возил пищу. Как-то раз в конце марта на кухне, уж не помню почему, запоздал завтрак, и получил я его для доставки рано утром. Снег еще не стаял, и, погрузив на свою волокушу две 40-литровых молочных фляги с супом, спинной термос с чаем и все остальное - хлеб, сахар, впрягся в лямку и пошел. Уже светало, а когда я подошел к переднему краю - рассвело. И тут меня засек немецкий снайпер. Понял я это потому, что уж очень точны были выстрелы. Головы не давал поднять. Для начала он пробил пулями все емкости, и жидкость вытекла. Я замер. Время от времени пробовал - на прицеле я у него еще или нет. Получалось - следит. Тогда пришлось, используя фляги на волокуше, как подвижное укрытие, ползти рядом с волокушей. Вот так и проползал 6 часов по снегу (днем, на мартовском солнце он уже подтаивал). Добрался до рва только 30
к часу дня, а снайпер меня засек часов в 7 утра. Меня уже в убитые записали! Доставил все же хлеб и сахар, да еще гущу от супа. Был и другой случай. Снега не было, возили на двухколесных ручных тележках. Физически это было легче, но выпустить из рук тележку было нельзя - она опрокидывалась. У самого спуска в ров угораздило меня зацепить моей тележкой колючую проволоку заграждения. Отпустить тележку, чтобы руками попытаться отцепиться не могу, все опрокинется. А уже светало. Вдруг немцы повесили надо мной осветительную ракету. “Что это за предмет шевелится, ни на что не похожий!” Они, видимо не разобрали, но на всякий случай стали обстреливать меня трассирующими пулями. Наконец, удалось вырвать тележку вместе с мотком проволоки и спуститься в ров. Опять обошлось. Но однажды маленький осколок от разрыва артиллерийского снаряда попал мне в левую ногу. Попал удачно, в мякоть, как раз в промежуток между костью и сухожилием над пяткой. В санчасти мне пинцетом вынули осколок, обработали, перевязали и отпустили с миром - заживет. Походил на перевязки, но рана не заживала, наоборот участок без кожи становился все обширнее. Больше месяца лечили, пока зажило. Оказалось, виноват авитаминоз. Сейчас на этом месте пятно размером с двухрублевую монету. А справки о ранении нет не попросил, чтобы выписали, не думали мы тогда так далеко вперед. Привел я эти три случая, которые могли окончиться совершенно иначе, потому, что всю армейскую службу мне сопутствовало какое-то везение, что ли. И дальше такие случаи были, вплоть до тяжелой контузии в 1944 г. Однако вышел из войны без ранений. С другой стороны, несмотря на то, что я не принимал непосредственного участия в боевых действиях, кроме одного случая в феврале 1945 г. (об этом дальше), у меня было достаточно шансов в любой момент быть раненым или убитым. Всю войну я прослужил в стрелковом полку, снимаемом с передовой только на короткие промежутки отдыха или доукомплектования. Так что все военные годы я провел во фронтовой обстановке, хотя и не в боевом подразделении. Весной 1942 г. мы своими силами оборудовали полковую баню. У железной дороги на берегу Комсомольского канала стояло небольшое кирпичное здание без крыши, по-видимому, в мирное время будка обходчика. Покрыв его тесовой крышей, заделав наглухо окна и навесив двери, занялись внутренним обустройством. Устроили каменку, для которой натащили булыжников, скамьи, полок. Топилась баня по-черному. Когда камни нагревались, проветривали помещение, бросали несколько камней в железные бочки с водой и вода нагревалась до кипения. В таких же бочках была холодная вода. Канал рядом, в воде недостатка нет. Партия людей заходила в баню, поддавали пар и мылись. Париться веником не получалось, еще не было листвы, но и так было хорошо и радостно помыться в горячей бане после долгой холодной зимы. Той же весной 1942 г. почти у всех началось проявление авитаминоза в самых различных формах - от порчи и выпадения зубов, до незаживающих язв. Лечили уколами и таблетками, но на всех этого не хватало. Была колоссальная 31
тяга к зелени. Готовы были не только жевать траву, но и глотать ее разжеванную. Выручала зелень с огородов, брошенных эвакуированными жителями Колпина. Эвакуация происходила ближе к лету, а весной эти люди вскопали свои огороды и, что было из семян, посадили. Позже, летом, все это выросло. Мы выдергивали овощи по мере их роста и как могли их варили и парили. Особенно радовались молодой свекле, парили ее и ели вместе с ботвой. Это многих спасло от тяжелых форм авитаминоза. И еще одно запомнившееся событие. Когда стаял снег, вся равнина, на которой шли бои, была очищена от трупов. Возле стадиона с беседкой было выкопано несколько котлованов, в которых похоронили останки воинов. Хоронили их в белье, а теплое белье и годное верхнее обмундирование снимали. Страна испытывала нужду во всем, в том числе и в обмундировании. Ношеные вещи в армии назывались вещами второго срока. Обычно фронтовикам давали два раза в год новое, а в тыловых частях не всегда. А мне как-то раз выдали обмундирование второго срока, как рабочую одежду в дополнение к тому комплекту, который я носил. К лету домики, в которых мы жили ранней весной, были разобраны, и мы перебрались в каменные постройки на берегу Комсомольского канала. Рядом с нами находилась школа снайперов, организованная в полку, когда стало развиваться снайперское движение. Мы подружились, и ребята стали активно приобщать нас к своей новой военной профессии, так, на всякий случай. В августе старшего нашей команды направили на курсы младших лейтенантов, а меня назначили старшим. Служба продолжалась все та же караул, хозяйственные работы, доставка необходимого на передовую. Боев на нашем участке фронта не было, была стабильная оборона. Неподалеку, в районе Путролово - Ям Ижора летом были бои местного значения для улучшения позиции, но они, по-моему, успеха не принесли. Такие сведения принесла солдатская молва. В сентябре стало известно, что наш полк снимают с передовой и отправляют на отдых и доукомплектование. Местом для отдыха был дремучий болотистый лес где-то на правом берегу Невы по Мурманскому шоссе. Тогда оно не было благоустроено как сейчас, простая дорога, мощеная булыжником. Имущество полка вывозилось постепенно, а охранять оставленное оставили меня со своей командой. Мы покинули Колпино с последними несколькими возами сена, заготовленного на зиму. Лошади шли медленно, и к вечеру мы добрались всего лишь до Володарского моста. Попросились на ночлег в какойто дом. Нас приняли. А я решил переночевать у себя дома на Васильевском, где не был полгода. Трамвай 24-го маршрута ходил до Обуховского завода (“Большевик”), и я благополучно добрался на свою 6-ю линию. Родные мои - мама, невестка и племянник уже уехали в эвакуацию, брат воевал на Балтике, в квартире были моя тетя по матери, до войны жившая в Пушкине, и еще одна женщина, друг нашей семьи. Было не совсем темно. Мы посидели на кухне, вспомнили всех наших, и я ушел спать. Рано утром, обменяв свою шинель на более приличную, висевшую дома после первой демобилизации, проделал обратный путь и присоединился к своей команде. 32
Полк расположился в глухом лесу, можно сказать, на болоте. Уже часто шли дожди, и воды было намного больше, чем нужно. Поставили шалаши на двоих, спали на земляных нарах, постелив ветки. По краю нары окопали желобком для сбора воды. Между двумя нарами было углубление, куда можно было поставить ноги и встать, чтобы выйти из шалаша, поднявшись на пару ступенек. Утром просыпались в отсыревшей одежде. Так вот и жили. Чем были заняты, я уж и не помню. Так, по мелочи. Немцы были далеко, даже слышно не было стрельбы, и охрана складов была снята. Сырость была невыносимой, солдаты стали болеть. Недели через две нас разместили на левом берегу Невы в пос. Усть-Славянка. За ним начинался город. Пополнения прибывали плохо. Летом привезли через Ладогу большое пополнение из Татарии, а к зиме, когда установились морозы, и озеро стало замерзать, навигация сошла на нет. До конца 1942 г. мы были в Усть-Славянке. Только в начале 1943 г. полк был выдвинут на участок обороны вдоль Московского шоссе против селения Московская Славянка, там, где река Славянка пересекает Московское шоссе. Наша задача оставалась прежней - охрана и хозяйственные работы. Продукты на нашу команду мы получали со склада, варили сами в печке у бабушки, нашей квартирной хозяйки. Поэтому раз в неделю было необходимо ходить на продсклад за продуктами. А надо сказать, что это было особое место. Туда приходили люди изо всех подразделений полка, обменивались новостями, туда же приходил днем полковой почтальон Вася Цыганков, приносил письма и газеты - “Ленинградскую правду” и дивизионную газету “Ленинградский боец”. Случилось так, что 18 января 1943 г. от него мы узнали самые хорошие новости о прорыве блокады Ленинграда. Радости не было предела. Радость была не только от самой этой новости, но и от сознания, что ты несешь ее людям.
3. НА БЕРЕГАХ СЛАВЯНКИ И КУЗЬМИНКИ В феврале моя команда была расформирована, пополнив 5-ю стрелковую роту. Меня же оставили при штабе полка в качестве внештатного писаря строевой части. Эта часть занималась учетом личного состава. Начальник в чине капитана; его помощник старший лейтенант. Он ведал учетом и распределением офицерского состава, остальные сержанты или рядовые писари по учету сержантского и рядового состава. Начальник строевой считался помощником начальника штаба - ПНШ-4. В военные годы эти должности занимали частенько и офицеры более низких званий. Это было в порядке вещей. В то время, о котором я пишу, начальником строевой был лейтенант Алексей Алексеевич Петров. Он-то меня и вычислил, чтобы взять к себе на службу. Знал меня и раньше, но тут ему как раз понадобился писарь, а я подвернулся под руку. Он был из ополченцев, на гражданской службе не то 33
бухгалтер, не то экономист. Имел голову на плечах, хорошо знал учет и обладал прекрасным почерком. Долго занимал эту должность, не будучи аттестован на офицера, так как более подходящего человека по деловым качествам в полку не было. Главное - по натуре был добрым и спокойным человеком, не кричал на подчиненных. Все мы были для него равны, и никто из нас не был “равнее”. К несчастью, позже он погиб от разрыва снаряда. Строевая часть собирала строевые записки о численности подразделения и составляла общую строевую записку по полку, которая днем должна была быть с нарочным отослана в штаб дивизии. Строевая записка была основанием для расходования продовольствия, фуража, боеприпасов и всего прочего. Строевая часть вела поименный учет всего личного состава полка в специальных книгах. Люди заносились в книгу на основании направлений прибывающих, либо по спискам, если прибывала большая группы. Исключались из книг учета до документам о выбытии - перевод в другую часть или в госпиталь, списки безвозвратных потерь, подаваемые ротами и батальонами. Движение офицерского состава - назначение на должности или выбытие дополнительно отдавалось приказом по полку. В обязанности входило также оформление извещений на погибших в боях, пропавших без вести и рассылка их секретной почтой в военкоматы по месту призыва. Данные о потерях были секретными. Кстати, пропавшими без вести люди считались в тех случаях, когда почему-либо не было сведений о захоронении, пусть даже были свидетели или неопровержимые данные об обстоятельствах гибели. Вот пример - гибель моего брата в 1943 г. Он находился в самолете, сбитом над Ладогой, все утонули в озере, однако извещение было выписано на пропавшего без вести. Правда, в смысле оформления пенсий семьям погибших или по вступлению в другие права никаких ограничений не было. Пишу я об этом потому, что многие воспринимали формулировку “пропал без вести” как клеймо - а вдруг перешел к врагу. На самом деле, основная масса пропавших без вести - это люди, честно выполнившие свой воинский долг. Были и другие обязанности, как, например, поиск по запросам ОКР “СМЕРШ” (контрразведка). Они часто запрашивали - проходил ли в полку службу такой-то и куда выбыл, иногда указывалось предполагаемое время службы, иногда нет. Чтобы ответить, приходилось листать все учетные книги от возникновения полка. Это была очень кропотливая и трудоемкая работа. Записи в книги делались в разное время разными людьми, да еще встречались нередко и искажения фамилии. На меня поначалу был возложен именной учет рядового и сержантского состава. Вместе с пополнением приходили списки прибывающих. Их надо было срочно выверить путем личного опроса. А когда люди уже уйдут в подразделения, все занести в книги. Неточностей выявлялась немало, в запасных полках при оформлении списков на отправляемые команды всегда торопились. А дальше, когда все занесено в книги - текущая работа оформление извещений на погибших и разноска сведений по книгам, оформление выбывания по ранению, проверка по спискам контрразведки и т.д. 34
Работа для меня была немудрая, почерком я обладал приличным, так что замечаний со стороны начальства не было. Дел всегда хватало. Работали до позднего вечера при свете “катюши”. Так называлась большая коптилка из гильзы 45 мм пушечного патрона. Ширина пламени у нее была больше 5 см. Других светильников не было. По очереди ходили с донесениями в штаб дивизии. Это было не вполне безопасное дело. Все подступы к передовой были заминированы на случай прорыва противника. Для передвижения в минных полях были оставлены проходы. Характер местности от передовой на северо-восток к Неве был равнинный. Естественных препятствий практически не было - ни холмов, ни перелесков, ни даже кустарника. По равнине протекали две небольшие речки Славянка, впадавшая в Неву и Кузьминка, впадавшая в Славянку примерно в паре километров от Невы. Обе речки извилистые. Берега были, в основном, низменные, лишь кое-где они возвышались над местностью. В таких местах обратные склоны берегов использовались для строительства землянок, блиндажей и прочих сооружений, обеспечивающих относительную безопасность обороняющихся. Однако, серьезных оборонительных сооружений почти не было, а если существовали, то были делом рук человеческих, как, например, рвы и заграждения. Зато вся эта безлесная равнина на несколько километров вглубь была густо минирована противопехотными и противотанковыми минами. Ходить по минным полям нужно было с великой опаской. Только по проходу, в сторону ни-ни! Немало было случаев, когда люди, пытаясь сократить путь, шли не по проходу, а отклонялись в сторону. Результат был всегда один - подрывались на мине. Потери из-за этого были постоянным бичом нашей армии. Причиной большей частью было не незнание места прохода (были необходимые отметки, и всех, выходящих на минное поле, подробно инструктировали). А вот лихачество частенько приводило к гибели. А лихих парней хватало, они этим показывали свою удаль молодецкую и храбрость. Вообще-то, в 1942 и 1943 гг., когда на нашем участке обороны не было боев (судьбы войны в эти годы решались на юге!), потери войск были невелики, они случались от разрывов случайных снарядов, или подрывались на минах попавшие на минное поле. Для нас проход через минное поле был делом будничным, не похвалюсь, если скажу, что проходы мы знали на память и могли пройти или любого провести через поле чуть ли не с закрытыми глазами. Я не зря назвал этот кусочек моего повествования “На берегах Славянки и Кузьминки”. Все штабы, службы, склады и прочее, составлявшие фронтовое хозяйство, размещалось на берегах этих речек, и они были по заселенности подобным городским улицам. Возвращаясь к своим прямым обязанностям, замечу, что для того, чтобы успешно их выполнять, помимо грамотности, нужно было еще обладать не то, чтобы знанием русской антропонимики, но по крайней мере чувствовать ее и иметь антропонимическую интуицию. 35
Приведу такой пример. Служил до меня на такой же должности полкового писаря некто Ващук, украинец по национальности. Был он грамотен и обладал четким разборчивым почерком. Думаю, что русский язык для него не был родным, и о русской антропонимике он имел весьма смутное представление, если не сказать никакого. Поэтому, заполняя книги учета личного состава, он допускал множество искажений. Особенно было плохо дело у него с чтением прописных букв, которые пишутся слитно, он их постоянно превращал в одну букву. Например, часто встречающееся окончание русской фамилии “гин” у него превращалось в “шн”, а фамилии, например, Корчагин записывались как Корчашн. Он часто путал “ч” прописное с “г” и фамилию, скажем, Рогачев мог свободно превратить в Рогагев. Неудобство произношения и несоответствие правилам русского именословия его не смущали. С нерусскими или мусульманскими фамилиями, записываемыми на слух, тоже получалось плохо. Русский алфавит не всегда отражает особенности восточного произношения. Татары, например, проглатывают последнюю гласную фамилий, оканчивающихся на “ов”, и фамилия, к примеру “Абдулов” произносится ими как “Абдулв”. Так и записывалось в книгу. А узбеки это же конечное “ов” произносят скорее как “уб” или “уп”. Так образовывались фамилии Абезуп или Ахмедуб, хотя по документам эти люди были Авизов или Ахмедов. Вот такое творчество Ващука потом пришлось долго исправлять, и каждое написанное им слово, а оно узнавалось по почерку и по несообразности слова, внимательно оценивать и, если нужно, подвергать исправлению. Мною, русскоязычным от рождения, воспитанным на русской литературе, фамилия Корчагин или Кочергин всегда будет прочитана именно так и не иначе, как бы неразборчиво она ни была написана в оригинале. Пришла весна, стаял снег. И тут поступил приказ командования всем включиться в новую работу - вспахать выделенные каждой воинской части участки и посадить картошку. Было задумано, чтобы следующую осень и зиму армия была обеспечена своей картошкой. Начали это дело с радостью. Приходили солдаты с передовой. Помню, я работал вместе с солдатиком Иваном Демченко. Происходил он из Орловской области, там до войны и работал в колхозе. Когда первый раз взялся за ручки плуга и повел борозду, на его лице была написана такая радость и такой восторг, что это трудно описать. Я спросил, отчего эти чувства. Он мне ответил: “Так это же мое, родное!” Конечно, для крестьян эта пахота была родным делом. Но не только это. Мы все почувствовали, что конец войны близок, раз армия начинает заниматься мирным делом. Я был городской житель, ни к пахоте, ни к лошадям привычен не был, даже запрягать их не умел. Мои чувства были более скупыми. Но все же было приятно. Запрягать лошадь в повозку, которая мне была дана, я тут же научился. А вот работу мне поручили самую простую - привозить навоз и разбрасывать его по полю. 36
Весной 1943 г., не помню, в каком месяце, армия получила погоны. Получить-то получила, а вот как их пришивать - никто не объяснил. Сначала пришивали на шинели, т.к. это снаружи и видно, что ты с погонами. Пришивали бог весть как. Кто не подгибал погоны у плеча, и они из-за излишней длины возвышались над плечами, как крылья. Кто пришивал так, чтобы плечевой шов шинели был посередине погона, тогда погон уходил на спину, и был не сверху плеча, как ему положено. В общем, братья-славяне имели вид иногда преуморительный. По меткому выражению Гашека в его бессмертном романе о Швейке, была утеряна “железная воинская дисциплина и организованность”. Это уже потом появились для гимнастерки пристяжные погоны, и все освоили, как правильно их пришивать, а вначале... Был еще один аспект получения погон, психологический. Все детство и юность нам внушали, что погоны имеются только у белых, а они обязательно враги. Было даже слово “золотопогонник”. Во всех кинофильмах о гражданской войне, а на них воспитывали наше мировоззрение, белая армия была обязательно с погонами. И вдруг диаметрально противоположный поворот! Конечно, вначале было странно видеть солдат и офицеров в погонах. Но потом все чаще и чаще стала приходить мысль, что нам возвратили символ русской армии, и это к лучшему. Летом 1943 г. я попал на хозяйственные работы надолго. На фронте было затишье, и без ущерба для боевых дел часть людей можно было отвлечь. Примерно в июне меня командировали в Ленинград вместе с командой около 20 человек, в задачу которой входила погрузка в вагоны металла для перевозки на “Большую землю”. В Ленинграде на неработавших заводах было много железа и стали, которые не использовались и подлежали переплавке. Нужда в металле на заводах Урала была острая. Вот и решили весь ненужный металл из Ленинграда вывезти. Наша команда обслуживала заводы Кировского района города. Разместили нас на заводе им. Молотова в тупике Огородного переулка. Организация была такая: на какой-либо завод должны были быть поданы вагоны под погрузку. Нас об этом предупреждают, мы немедленно строем следуем на этот завод. Приходят вагоны, начинается погрузка. Металл был самый различный - металлический лом, скрап, готовые изделия, как, например, вагонные колеса и пары, радиаторы центрального отопления, стальная стружка и многое другое. Время суток не имело значения вагоны пришли, значит надо работать. Средств механизации никаких не было, все на себе. Нагруженные вагоны взвешивали, недогруз не пропускали. Работа была не для слабосильных, думаю, что потому и использовали армию, что ленинградцы еще не успели набрать силы и были для такой работы слабы. Какой-то период нас кормили в рабочей столовой Судоверфи им. Жданова. Предприятие это понемногу работало, и рядом с нами обедали ленинградцы, получавшие так называемое рациональное питание. Нам было удивительно видеть, как на тарелку клали столовую ложку каши. Голод уже был позади, блокада разорвана, но с продовольствием было еще трудно, и досыта накормить рабочих было нельзя. Нас тоже кормили хуже, чем на 37
фронте. На законных основаниях нам выделяли продукты по тыловой норме, а она была поменьше фронтовой. Но все же мы в ту пору были крепкие ребята, и тяжелая работа, порой с минимальным временем на отдых, нас не изматывала. Случалось так: загрузили партию вагонов на одном заводе, сразу звонок с другого завода, и мы в любое время суток шагаем по этому звонку и продолжаем работу. Наименее утомительно было грузить вагонные колеса. Их можно было катить, а не нести на себе. В небольшом объеме был сосредоточен значительный вес, поэтому вагон загружали быстро. Хорошо было работать с радиаторами центрального отопления, но их надо было переносить. Поэтому, если секция большая, приходилось переносить вдвоем на каком-нибудь стержне, лежавшем на плечах одного и другого. Неудобные для переноски грузы перемещали на носилках, которые, если их не было под рукой, наскоро сколачивали из подручного материала. Самое неприятное было грузить металлическую стружку, которая вся была перепутана. Грузили ее вилами; стоило большого труда оторвать ком стружки от слежавшейся и перепутанной массы. А весил этот ком немного, поэтому даже доверху заполненный стружкой вагон все равно имел вес меньше нормы. Приемщики груза ничего не могли сделать и пропускали его на отправку скрепя сердце.. Поработали мы на Кировском заводе, на Судоверфи, заводе им. Молотова, позже - на заводе подъемно-транспортных сооружений и на других, где оставался металл, подлежащий вывозке. В июле всю нашу команду в полном составе перебросили на лесозаготовки. Отправили нас на Карельский перешеек куда-то в район Матоксы. Южный участок фронта был далеко, а на ближнем, северном было, по-видимому спокойно. За месяц нашего пребывания там мы ни разу не слышали стрельбы. Работали в глухом лесу с обилием болот и мокрых мест, хотя погода стояла жаркая. Продукты выдавали сухим пайком, варили сами. По общему согласию выбрали повара, но условие начальством было поставлено жесткое - в лесу он не работает, а мы должны по норме за него заготовить лес. Кроме повара, не работал и наш старший, он занимался организацией, обеспечением и учетом. Норма нам была установлена 4 кубометра на человека в день. Работали парами. Заготовляли 2-х метровые плахи. Их нужно было скатать в поленницу высотой 1 м и длиной 4 м, т.е. 8 кубометров на двоих. В конце дня приходил старший с землемерной саженью и принимал работу. Мы же в качестве мерного инструмента использовали наши двуручные пилы (примерно 1 м). Инструментом были топор и двуручная пила. За состоянием инструмента следили очень тщательно. Его заточка и разводка были организованы хорошо: вечером сдали инструменты, утром получили его исправным. Плохим, запущенным инструментом норму было не выполнить. На наших делянках рос, в основном, хвойный лес, поэтому досаждала смола, которая приставала к пилам и к одежде. С полотен пил ее удаляли 38
керосином, а наш рабочий комплект одежды к концу месяца пропитался смолой и по крепости не уступал коже. Еще один наш враг - вода. Босиком ходить было нельзя - наступив на острую щепку или сучок, можно было повредить ногу. Нам для работы выдали армейские ботинки. У самой подошвы сбоку мы вырезали несколько отверстий с тем, чтобы попавшая вода быстро вытекала из ботинка. Одевали на работу эти ботинки без шнурков и на босую ногу. Поэтому, если и ступишь на мокрое место, то когда выберешься на сухое, вода быстро вытечет и не будет в обуви хлюпать. Погода весь июль была теплая и сухая, дожди, если и были, то короткие. На всю команду нам выделили большую армейскую палатку, в которой мы ночевали. Режим был простой: завтрак, до обеда работа, обед, после обеда короткий отдых, и опять работа до ужина. После ужина - час-другой было личное время, отдыхали и развлекались, как могли. Весь участок леса подлежал вырубке. Работали, кроме нас, и профессиональные лесорубы, и девичьи команды из Ленинграда. Так что вечером иногда устраивали танцы под гармонь, иногда нам показывали кино. Я работал в паре с Алексеем Пчелкиным, в прошлом рабочемфрезеровщике из Ленинграда. Он умел управляться с рубкой леса и многому научил меня. А премудрости были, как в каждом деле. Например, как правильно выбрать направление валки дерева, чтобы потом можно было легко его распилить и отпиливаемые части сами отвалились, не зажимая пилу. Для этого валили крест-накрест. Или, как сэкономить силы, скатывая поленницу. Для этого нужно было поленья не носить, а катать, иногда даже по специально положенным жердям, как по рельсам. В общем, я эти премудрости освоил, и работали мы споро, выполняя, а иногда и перевыполняя норму. Порядок работы был такой: начинали с валки леса, потом обрубка сучьев и веток. После обеда - распиловка поваленного, укладка в поленницу и уборка в кучи веток, сучьев и мелочи. Такого порядка придерживались обязательно, не уходили на обед, пока не выполнен урок, и не покидали делянку, не убрав отходы в кучи. Видимо, земля предназначалась под корчевку, отходы потом жгли, а нам было четко указано - вырубать все, даже самый тонкий лес. Все мы были довольны тем, что месяц пробыли на свежем воздухе, в лесу, вдали от фронта, выполняя полезную работу. Лес заготовляли для Ленинграда с тем, чтобы его хватило на предстоящую зиму. В нашей команде оказался Виктор Червонцев, по мирной профессии сапожник. Между собой договорились, что и за него мы отработаем, а он всем нам починит сапоги за то время, пока они нам не нужны, пока мы носим рабочие ботинки. Так и сделали. Работал он хорошо, видно, большой был профессионал. После ремонта проба была такая: сапоги обувались на босую ногу, и пробующий заходил в ручей на высоту голенища. Ни капли воды внутрь не должно было проникнуть. Но все имеет свой конец, пришел конец и нашей работе в лесу. К нашему удивлению нас не вернули к месту службы, мы возвратились в Ленинград и продолжили погрузку металла в вагоны. Разместили нас в этот раз на заводе 39
подъемно-транспортных сооружений. Характер работы и ее организация остались прежними. Объектами, по-прежнему, были предприятия Кировского района. Разве что мы отказались от услуг столовой, получали паек продуктами и варили сами. Так нам показалось сытнее, наверное, так оно и было: на стол попадало все выдаваемое, что не всегда бывает соблюдено в столовых. Наш товарищ, который готовил пищу на лесозаготовках для всей команды, был безупречен в смысле честности и готовил очень вкусно. Звали его Тагиров Балчи, по национальности он был аварец и жил до войны в Дагестане. Он нас даже баловал кулинарными изысками. Из подкопленной муки иногда пек сладкие оладьи. Сахара, конечно, не было, но у продавцов газированной воды можно было купить немного сладкого сиропа на сахарине, а толика денег на это находилось всегда, получаемое жалованье тратить было совершенно не на что. Иногда по выходным дням нас отпускали в город. Уходили в увольнение одновременно 2-3 человека, не больше. Ведь железная дорога не имела выходных, и в любой момент могли подать вагоны под погрузку. Документом, оправдывающим появление в Ленинграде, была командировка в город, которую каждый из нас имел на руках вместе с красноармейской книжкой. Так что в то лето мне удалось навестить раз-другой отца и его брата, моего дядю. Оба они всю блокаду безвыездно прожили в Ленинграде, работая в своих учреждениях. Больше никого из близких в том году в городе уже не было, они жили в эвакуации. Просились в город только ленинградцы, остальным, не имевших никого в городе, было делать нечего. Не помню, чтобы во фронтовом Ленинграде 1943 года были какие-нибудь развлечения. Этот город в 1943 г. мало напоминал довоенный Ленинград. Людей на улицах было немного. Откуда им было появиться, если в городе оставалось не более полумиллиона жителей. Все были заняты делом, праздных и праздношатающихся людей не было. Строгий, чистый и малолюдный, но по-прежнему красивый город - таким запомнился Ленинград 1943 года. Вернули нашу команду в полк в сентябре. Работа, которую мы выполняли летом в качестве шефской помощи Ленинграду, командованием была отмечена. Вся группа получила денежную премию по несколько сот рублей. Для нас это были ощутимые деньги. Соизмеримые с нашим жалованьем у сержантов, а рядовой пехотинец в годы войны получал всего 20 рублей - 10 рублей оклад и 10 рублей полевые. Начались фронтовые будни. Работа оставалась прежней, боев не было, потери были минимальны, а потому не было и пополнения. Можно назвать это спокойным периодом. Особых изменений в нашей жизни за время моего отсутствия не случилось. Разве что штаб поменял место. Река Славянка после пересечения с Московским шоссе делает крутую излучину, почти замкнутую петлю в промытой ею самой котловине, берега которой были довольно высоки. По краю этой котловины река пересекается железной дорогой из Детского села в Колпино, проходящей по мосту, переброшенному с одного высокого берега на другой. Вот в этой котловине и 40
обосновались обороняющиеся части и их службы. В берегах было устроено множество землянок, одна рядом с другой, разных воинских частей вперемешку. Для нашей строевой части во время моего отсутствия была устроена капитальная землянка с рамным окном, хорошей печкой, дощатым полом и двойной дверью. Когда стало холодно, мы натапливали землянку так, что можно было находиться в рубахах, без гимнастерок. Все эти удобства были рассчитаны на то, что в ней придется зимовать. К счастью, не пришлось. Весь штаб полка был размещен в этой же котловине. Немного выше по течению была штабная кухня и столовая. Бедой для нас было засилье крыс. Наш мусор был для них пищей. Помню такой случай. Попросился как-то раз у нас переночевать полковой почтальон Вася Цыганков. В этот день он уже не успевал добраться до полевой почты, куда должен был сдать для отправки солдатские письма. Ну, а чем солдаты заклеивали их? Хлебом, другого клея не было. Так ночью крысы повредили все письма. Вместе с хлебом они сгрызли и бумагу в месте заклейки. Ели все - съедобное и несъедобное. Средств борьбы с ними не было. Начальство строго приказало никакой пищи в землянку не носить, а есть ходить в столовую, что свято нами выполнялось. 11 октября 1943 г. мне была вручена медаль “За оборону Ленинграда”. Ею были награждены все участники обороны и на фронте, и в тылу. Это была первая медаль. В период стабильной обороны другими наградами награждали крайне скупо, не было причин. Поэтому то, что оборона Ленинграда была отмечена медалью, было воспринято с радостью и удовлетворением. Ну, а массовость награждения была оценена как акт справедливости, и протестов не вызывала. Рацион наш в то время заметно улучшился. На обед, кроме супа, стали готовит второе. Посаженная нами весной картошечка выросла, и ее было достаточно. Так что исчезло чувство голода, преследовавшее нас в 1942 году. Кроме того, в зимнее время ежедневно выдавались “наркомовские 100 грамм”. После такого обеда появилось даже ощущение некоторой тяжести в желудке. Потери случались, хотя и единичные. Тела погибших хоронили на полковом кладбище, которое находилось немного выше по течению Славянки, у самого Московского шоссе. Такая обстановка была до января 1944 г. В начале января ко мне вдруг прилипла болезнь, которая однажды побеспокоила меня летом 1938 г. - на бедрах и пояснице фурункулез. Я обратился в санчасть. Они мне смогли помочь только обработкой фурункулов, а сделать что-либо радикальное, чтобы перестали появляться новые, было за пределами их возможностей. Тогда я оттуда удрал и стал лечиться сам. Было очень больно по утрам, когда белье и повязки приходилось отдирать от фурункулов. Что поделаешь, терпел. Мне предложили лечь в госпиталь, но я категорически отказался. Уж очень не хотелось покидать полк, в котором к тому времени я прослужил уже почти 2 года, все старослужащие меня знали, и я всех знал. 14 января утром, выйдя из нашей землянки, мы услышали канонаду. Поняли - началось наступление. Так оно и было. 41
4. ГОД НАСТУПЛЕНИЯ
19 января 1944 г. блокада была снята, всеобщее ликование и салют. Но наш полк в начале наступательной операции еще не двигался с места. Его поберегли для дальнейших операций взамен обескровленных частей, шедших на соединение со 2-й ударной армией. Полк посадили на автомашины и, огибая Пулковскую гору, перебросили в район дер. Кискисары, это западнее г. Пушкина, недалеко от дороги из Гатчины. Там полк вошел в бой и наступал в направлении Пушкина. Город Пушкин был освобожден 25 января вечером. Основное было решено в боях на подступах к городу, поэтому через город мы прошли быстро. За освобождение г. Пушкина 56-я стрелковая дивизия получила название Пушкинской. 26 января был освобожден Павловск. Уходя из Павловска, я видел, как горел Павловский дворец, и из его окон вырывались языки пламени. А на плацу перед дворцом немцы устроили кладбище, и вся его площадь была заполнена березовыми крестами с висевшими наверху касками. Среди частей, которые немцы держали в Павловске была испанская Голубая дивизия. Художники они были хорошие, а вояки плохие. Мне довелось побывать в нескольких домах, где квартировали испанцы. Печка обязательно была разрисована изображениями Карменсит, неплохо выполненными цветными мелками. А вот удирали из Павловска отменно - не догонишь, и в плен сдавались без сопротивления. Миновав Павловск, мы по шоссе через Поги и Лисино взяли направление на Вырицу. Шли по дорогам. Все пришло в движение. Немцам, как я понимаю, удалось оторваться от наших войск. Им это было проще, автотранспорта они имели побольше. Наша пехота передвигалась только пешком. За всю войну нас один единственный раз перевозили на автомашинах. Это как раз тогда, когда бросили полк в наступление на Пушкин. Больше таких случаев я не помню. Потому можно сказать, не исказив истины, что весь боевой путь полка и дивизии от Пушкина до Курляндии я со своими товарищами прошел пешком. На автомашинах или на конной тяге ехали лишь те подразделения, которым это было по штату положено, к примеру, полковая артиллерия и минометная батарея, все остальные передвигались пешком. Грузы подразделений перевозили, а люди - “на своих двоих”. Стрелковые батальоны с полной боевой выкладкой, включая батальонные и ротные минометы, противотанковые ружья, боезапас к ним, - все несли на себе. Полк на марше двигался довольно медленно. Скорость передвижения была от 3-х до 4-х километров в час. Вот пример: за 8 часов марша полк проходил не более 25-30 км. Бывало, что ставилась задача следовать форсированным маршем. Так форсирование заключалось в непрерывности движения и сокращении времени отдыха. За счет этого за сутки полк преодолевал до 100 км. 42
Строевая часть имела прикомандированную от транспортной роты повозку. На ней везли наши ящики и сейфы с документацией, а мы шли только пешком. Вот поэтому, весь период наступления не удавалось, как говорилось тогда, “сидеть на плечах у противника”. Немцам, при отступлении после очередного боя, всегда удавалось оторваться от наших войск и, выбрав очередной рубеж для обороны, основательно закрепиться на нем. Мы, подойдя к этому рубежу через 3-4 дня, всякий раз натыкались на укрепления противника, преодолевая которые теряли время и людей. Так было с самого начала нашего наступления от пригородов Ленинграда и до самого конца войны. Может быть на других фронтах было иначе, но части Ленинградского фронта не способны были преследовать противника из-за недостатка транспортных средств. В конце войны появились кавалерийские части, которые воевали совсем иначе, чем кавалерия в прошлом. Лошадь для них была не более, чем транспортным средством. А когда начинался бой, лошадей уводили в укрытие. Такие части принимали участие во взятии Кенигсберга. В конце 80-х годов я читал в одном из толстых литературных журналов воспоминания бойца, служившего в такой кавалерии. Моему другу и товарищу по работе Н.В. Малышеву тоже довелось служить кавалеристом. Основной их задачей было быстрое передвижение в то место, где они в данный момент срочно требовались. Думаю, что пехоту посадили верхом на лошадей за неимением других видов транспорта. Раз уже пошел разговор о лошадях, еще несколько слов на эту тему. По штатному расписанию стрелкового полка в нем было положено иметь лошадей трех категорий: верховых, артиллерийских и обозных. Учет этих категорий раздельный, и сведения о количестве должны быть включены в строевую записку. После того, как в голодную зиму 1941-42 годов множество лошадей погибло от бескормицы, фактически остались только обозные лошади неизвестных пород, да и они были в некомплекте. Ведь в ходе боевых действий лошади постоянно погибали от пуль и осколков снарядов. Пополнять конский состав стало возможным только через Ладогу, с открытием навигации 1942 года. Присылали, в основном, мохнатеньких сибирских лошадок. Небольшие, выносливые и не боящиеся холодов, они были очень подходящими для перевозки небольших грузов, а вот пушки тащить им было трудно, сила не та. О верховых и настоящих артиллерийских лошадяхтяжеловозах всю войну на нашем фронте только мечтали. В последний год войны источником пополнения стали трофейные лошади. Были всякие - и артиллерийские, и верховые. Но после того, как полк в 1945 году был размещен в Омске, а зима в тот год была ранняя, лошади европейского происхождения стали страдать от морозов, и многие из них до весны не дожили. Так что на Ленинградском фронте все время блокады было трудно не только с людьми, но и с транспортом. А в начале наступления мы с радостью и гордостью шли по шоссе на Вырицу, сознавая, что и на нашем участке наступил перелом, и на этом дело не 43
остановится. О том, что нас ждет впереди, мы думали в самом общем виде. Понимали, что Победа недалека, но какой ценой она достанется еще не задумывались. Нас то и дело обгоняли машины, перевозящие различные военные грузы. С грузовика, перевозившего наш продсклад, кладовщик выбросил для нас несколько банок сухого спирта, который входил в комплект НЗ (неприкосновенного запаса). Еще в начале войны все получили этот НЗ на руки. В него входили концентраты, которые можно было быстро приготовить, еще кое-что, таганок и банка сухого спирта. Все это было уложено в специальную сумку. Когда зимой на фронте стало голодно, все съели свой НЗ. Постепенно его пополняли, но на руки не выдавали. А когда началось наступление, кладовщик решил, что НЗ уже не пригодится, и решил избавиться хотя бы от сухого спирта . Зачем спирт был нужен нам - скажу немного позже. В Вырицу мы пришли 31 января, и нам дали трехдневный отдых. Прежде всего мы, как могли, отпраздновали нашу победу под Ленинградом. Для этого был использован сухой спирт, который мы умели превращать в крепкий напиток. Делалось это так: содержимое банки разрезалось на 6-8частей и вытряхивалось на вафельное полотенце. Сразу делаю оговорку: нужен был такой спирт, который имеет консистенцию пасты, а не твердый, подобный употребляемому сейчас как горючее. Полотенце оборачивалось вокруг комка спирта и его пальцами закручивали. По мере сдавливания по каплям начинал вытекать спирт. В конце процесса получалось примерно 100 миллилитров спирта, и в отходах комочек какого-то жира типа парафина. Пол-литра получалось из 5 банок. Затем для вкуса на огне пережигали немного сахара, и жженым сахаром заправляли спирт. Получался крепкий спиртной напиток коричневого оттенка, по виду напоминающий коньяк. Мы его называли жим-жим. По запаху он напоминал денатурат, сивушный запах оставался, но бы смягчен жженым сахаром. Пить было можно. Приготовленный жим-жим и был основой нашего праздника. В Вырице было много заготовленной немцами картошки. Она досталась нам в качестве трофея. Крупная, чистая, ни одной испорченной. Хранилась она в мешках. Мы ее с охотой ели, сколько могли. Наша картошка была похуже. Впервые за войну в Вырице я увидел гражданское население, побывавшее в оккупации. Ближе к Ленинграду была немецкая прифронтовая полоса, из которой было выселено все гражданское население. Разговаривал с ними о жизни при немцах, спрашивал, не встречали ли они моего двоюродного брата, который не успел в октябре 1941 г. уйти из Пушкина. Жителей Пушкина было много, но о судьбе брата никто мне ничего сказать не мог. После трехдневного пребывания в Вырице пошли вперед по направлению на Лугу. Погода изменилась, стало тепло до оттепели, причем надолго. Армия была в валенках. А так как в боях и непрерывном походе обсушиться было совершенно негде, все ходили с мокрыми ногами. Костры зажигать опасались - демаскировка дымом. Долго так продолжаться не могло, поэтому последовал приказ переобуть армию в сапоги и ботинки. Ботинки привезли отличные, американские, глянцевые. У них был один недостаток: от 44
мокрого снега кожа быстро намокала и начинала пропускать воду. Наши ботинки из хорошо выделанной юфти были менее фасонисты, зато понадежнее американских. Шли мы лесами, вдали от проезжих дорог. По дорогам шли элитные части, артиллерия и бронетехника, а матушка-пехота топала по проселкам, а то и без дорог, по болотам. А болота от оттепели раскисли, верхняя ледяная корка растаяла. Ведь в колонне воинской части идут не только люди, но и лошади в упряжках с повозками или пушками. Если людей болото держало, то копыта лошадей проваливались, а колеса порой увязали в топи по самую ступицу. По пути больших населенных пунктов не было, только маленькие деревни и хутора. Запомнился один очень печальный случай. Заночевали мы в маленькой деревне из трех домов, все остальное сожгли немцы при отступлении. В трех домах приютилось чуть ли не все население деревни, да еще мы пришли на ночлег. Кое-как разместились, легли спать. Ночью шум, крики. Проснулись - пожар. Кто-то из наших не погасил стеариновую плошку, уснул, во сне видимо столкнул ее со стола. Она упала, горячий стеарин растекся, и пошло полыхать. Тушить нечем, ни воды, ни ведер. Да еще паника. Крыши соломенные, ветер дует так, что обрывки горящей соломы летят на соседние постройки. Короче говоря, за час все сгорело. Нам было очень неприятно. По нашей вине люди лишились последнего крова. А крестьяне нас успокаивали: главное, немца прогнали, а избы поставим новые. Эти плошки вообще требовали внимательного обращения. У нас их не было, но, если попадались трофейные, то старались взять побольше. Светили они ярче, чем наши коптилки даже “крупного калибра”, и при их свете писать было легче, меньше уставали глаза. Круглая коробочка из пропитанного картона, в середине ее небольшой фигурный камешек-держатель картонного фитилька. Коробочка до краев залита стеарином. Принцип свечи, но другая конструкция. Однако, в свече расплавленный стеарин либо сгорал полностью, либо стекал по свече вниз, где быстро остывал. А в плошке расплавленный стеарин располагался вокруг пламени. Если плошка опрокидывалась, он мог загореться и поджечь что угодно, что и произошло в описанном мною случае. Я шел, превозмогая боль от вскрывшихся фурункулов. Болезнь моя еще не прошла, и мне оставалось только терпеть, так как уходить из полка я ни за что не хотел. В середине месяца была освобождена Луга. А вскоре был большой бой за станцию Серебрянка. Мы подошли к границе партизанского края. Когда наши штурмовали станцию, с противоположной стороны помогли партизанские части, действовавшие в этом районе. Одна из партизанских частей влилась в полном составе в наш полк. Я принимал партизанское пополнение, лихие ребята были. Среди них мое внимание привлек аккуратный паренек небольшого роста, но крепко сбитый. Он оказался родом из Мурома, до войны окончил физкультурный техникум и преподавал физкультуру. Звали его Володя Беккер. Фамилия чисто немецкая. Оказалось, что его отец хорват, в первую мировую 45
войну попал в плен и остался в России, где обрел семью. Отец рано умер и вырастила Володю мать. В то время у начальника штаба полка, майора Веселова не было связного. Я подумал, что Володе подойдет эта служба и посоветовал майору взять его. Он внял моему совету и потом не жалел. Парень оказался с головой, расторопный и обязательный. Тем временем мы с Володей подружились, и надолго. Я, как мог, принял участие в его судьбе. В октябре пришла разнарядка: одного человека послать учиться в Ленинградское Артиллерийско-техническое училище. Я посчитал, что Володе это подойдет и уговорил начальство послать именно его. В Ленинграде у него не было ни души знакомых, потому Володя часто навещал мою мать, она уже вернулась из эвакуации одной из первых и работала в Ленинграде. Позже, когда я был демобилизован, мы продолжали дружбу и часто вместе проводили наше свободное время. После войны, окончив училище, Володя попал служить на Дальний Восток. Там он стал отдавать много времени и сил спорту, участвовал в соревнованиях, получал спортивные награды. И, когда стало возможно, вновь был направлен на учебу в военный институт физкультуры в Ленинград. Так мы опять встретились. Через некоторое время он женился, появились дети. И тут произошло несчастье: у него возникла какая-то опухоль в мозгу, как осложнение от перенесенного гриппа. По болезни его следовало из армии уволить. Но командование института поступило по-человечески. Ему не препятствовали окончить институт и получить диплом, тем более, что все это произошло на последнем курсе. Так у него появилось законное право работать преподавателем физкультуры в гражданских учреждениях, после того, как его уволили из армии по состоянию здоровья. Несколько лет он работал, мы продолжали нашу дружбу, а в 1957 г. он скоропостижно скончался в возрасте 35 лет. Вот так я потерял моего самого близкого фронтового друга. Возвращаюсь в февраль 1944 года. Полк продолжал свое движение в сторону Пскова. Погода установилась морозная и солнечная. Идти было значительно легче, чем в оттепель. Ночью, где останавливались, там и спали. Лучше, конечно, было спать на мягком снегу. Устраивались просто завязывали ушанку под подбородком, снимали шинель с левого рукава, полой укрывались, бухались в снег под куст, а руки прятали в рукава. Так спать было даже теплее, чем в нетопленой избе на полу. К утру обычно замерзали ноги и леденели сырые валенки. Вскочишь, подбежишь к костру, по очереди скидываешь валенки. Посушишь и погреешь ноги и валенки. Станет полегче, и опять продолжаешь спать. За костром обычно присматривал часовой. Однажды ночью произошло довольно неприятное событие. Наш начальник, капитан П.Н. Сербаев с вечера положил на повозку с нашим имуществом и документами свою полевую сумку, причем как-то сверху, она была видна. А часовому, охранявшему повозку, случилось уснуть. Сел на землю у колеса, прислонился к нему спиной и вырубился. Устал, конечно, весь 46
день шли. Но надо было не садиться, а ходить, на ходу не уснешь. Повозка стояла на обочине и кто-то проходящий по дороге, позарился на эту сумку, только ее и видели. А в сумке находились присланные для вручения награжденным ордена, медали и незаполненные бланки наградных документов. Скандал, воинское преступление. Оба, начальник и уснувший на посту часовой, были судимы военным трибуналом. Того и другого приговорили не помню к каким срокам, но оба получили замену исполнения наказания отправкой в боевые части. Капитана назначили командиром стрелковой роты, в первом же бою он был ранен в ногу, да так, что ногу пришлось ампутировать ниже колена. Часового отправили на месяц в штрафную роту, и через месяц он вернулся в полк. Случилось так, что за это время его даже не поцарапало. В годы войны существовали штрафные роты и штурмовые батальоны. В штрафные роты посылали сержантов и рядовых на срок. Штрафника признавали отбывшим наказание и свободным от судимости, если он отбыл срок или был ранен, контужен, и в случае, если рота потеряла в бою значительную часть своего состава. Точно не помню сколько, кажется, 50%. Смысл последнего в том, что раз велики потери, значит, бой был тяжелым. После такого боя роту расформировывали. В штрафных офицерских батальонах служили офицеры, освобожденные из плена. Плен считался тяжелым воинским преступлением. Особенно много попало в плен в первые месяцы войны, когда наши части отступали. Разжалованными их направляли в штрафные батальоны. Рядовыми служили младшие офицеры, командирами отделений - старшие лейтенанты и капитаны, а майоры, подполковники и выше - командирами рот и батальонов. Более высокие должности занимали офицеры в званиях по штату, не имевшие провинностей перед советской властью. И штрафные и штурмовые подразделения использовались для прорыва наиболее укрепленных участков обороны противника, чтобы меньше потерь понесли обычные армейские части, которым они, можно сказать, прокладывали дорогу. Впереди нашего полка во время наступательных боев в Латвии все время шел 8-й штурмовой батальон. Там, где он прошел, всегда можно было найти мету - 8Ш. Зимой царапали на снегу, а позже - оставляли указку на фанерке. Кстати, эти метки или указки были неотъемлемой черточкой фронтового быта. Их предназначение было в том, чтобы помочь найти воинскую часть тем, кто ее догоняет. Это и отставшие военнослужащие, и повозки, и автомашины, ушедшие в тыл за продовольствием, боеприпасами и прочим. У нашего полка на указке стояла буква К - по фамилии командира полка - Кисель. На границе Латвии и Эстонии осенью 1944 г. 8-й штурмовой был расформирован после тяжелого боя при форсированию реки Вяйке-Эмуйыги. Некоторые, из оставшихся в живых, были направлены в наш полк уже после восстановления в званиях. Помню старшего лейтенанта Гречишникова и военврача Кальченко. С последним я был дружен, и он мне многое рассказал о 47
своей службе командиром отделения санитаров-носильщиков в 8-м штурмовом. Ну, а П.Н. Сербаев после госпиталя получил протез, был признан годным к нестроевой службе и до конца войны служил в одном из райвоенкоматов Ленинграда. В конце февраля мы вышли в район Пскова, но до города не дошли. Оторвавшись от наступающего Ленинградского фронта, немцы сумели возвести достаточно мощную оборону, которую наши части прорвать, наткнувшись на нее, с ходу не смогли. Наступление остановилось и, как оказалось, надолго, до лета. Наш участок был примерно в 7-ми километрах от Пскова; деревня, возле которой была наша передовая, называлась Станки. Наша строевая вначале располагалась на некотором расстоянии от Станков, в деревне Поповская. Стали на постой у колхозника в большой землянке. Жил он с 17-летним сыном и женой. Практически вся Псковская область была партизанским краем. Деревни были сожжены дотла, жители ушли в леса с семьями и скотом. Немцы проникать глубоко в лес боялись, с ними расправлялись партизаны. Когда немцы отступили, крестьяне вернулись в свои деревни и обосновались там. Ведь возле их сожженных домов еще с осени в ямах хранились заготовленные впрок припасы. Так поступил и наш хозяин. Через пару дней он вскрыл ямы с рожью и картошкой. Это было основное и главное питание, позволившее дотянуть до нового урожая. В пищу шла картошка и рожь во всех видах. Из ржаной муки готовился суп, кисель, из нее же пекли хлеб. Был еще лук. Пища, конечно, не деликатес, но ноги не протянешь. Кроме этого, хозяин из ржи и картошки заквасил брагу и стал гнать из нее самогон, соорудив простейший аппарат. На самогон он выменивал у поваров близлежащих воинских частей все армейские продукты от сала и мясных консервов, до сахара и круп. Этим удавалось существенно улучшить рацион, пока наши части были рядом. Радость освобождения от оккупации скоро у нашего хозяина сменилась печалью. Он с сыном получили повестки из военкомата и пошли на призыв. После медкомиссии отца забраковали вчистую из-за какой-то хвори, сын же был призван. Отец вернулся обратно очень огорченным и все время причитал, что лучше бы взяли на фронт его, а сына отпустили домой. Недели через две нас перевели поближе к штабу, непосредственно в Станки. Обстановка там была сложная. Немецкие разведчики каким-то образом просачивались через наши боевые порядки и орудовали позади нашей линии фронта. Так был убит командир полка, полковник Фарафонтьев, кадровый офицер, воевавший еще в царской армии в первую империалистическую войну. Пошел со связным в штаб дивизии, а на обратном пути в перелеске, недалеко от расположения полка был застрелен немецкими разведчиками. Немцы обстреливали наши позиции три раза в день с немецкой точностью. По началу обстрела можно было часы проверять - в семь утра, час 48
дня и семь вечера. Это было нам удобно - по возможности, к началу обстрела старались оказаться в укрытиях. Стреляли по площади, а не по целям. При этих обстоятельствах я 4 апреля 1944 года был контужен разрывом снаряда. Около 7 утра вышел из землянки за малой нуждой. И вдруг - удар, потом темнота. Очнулся, но плохо помню, что со мной дальше было. Пришел в сознание уже в санчасти. Осмотрели меня - весь цел. Но очень плохо слышу и затруднена речь. Поскольку на мне не было видимых повреждений, оставили меня в санчасти. Пробыл я там несколько дней. За это время речь наладилась, а слух, увы, нет. Врачи понадеялись, что со временем и слух восстановится, и отпустили меня к месту службы. А произошло со мной вот что. Прилетевший снаряд попал в накат землянки и, прежде чем разорваться, зарылся в землю, поэтому разлет осколков вообще был небольшой, и полетели они, в основном, вперед, а я находился сзади. Когда меня очистили от земли и убедились, что я жив, хотя и без сознания, отправили в санчасть. До сих пор считаю, что мне очень повезло, решали буквально сантиметры. Для моей службы слух не имел значения, поэтому я справлялся, только мне стало нужно громко говорить, а я для того, чтобы услышать, стал прикладывать к уху ладонь, сложенную рупором. Вскоре после этого события полк сняли с передовой и отвели на отдых и пополнение в район Карамышева. В число проводимых мероприятий входила полная санобработка. Надо сказать, что она проводилась далеко не так часто, как это было нужно, поэтому нас все время одолевали насекомые. Еще помыться кое-как было можно. Помню, через месяц после начала наступления, когда мы подошли к Пскову и позволила обстановка, в солнечный день мы устроили мытье прямо на открытом воздухе. Была температура воздуха 1-2 градуса выше нуля. Постелили соломки, нагрели на костре несколько ведер воды и мылись у самого костра. Костер обогревал только один бок и, когда другой замерзал, поворачивались к костру замерзшей стороной. Это, конечно, мытьем можно было назвать только в первом приближении, но организм требовал хотя бы такого. А вот помыться по-настоящему, да еще с санобработкой и сменой белья, доводилось редко. Я уже забыл как называлось это помывочное хозяйство, но состояло одно из двух больших палаток и дезкамеры. Палатки стояли друг за другом и соединялись тамбуром. В первой палатке мы раздевались догола и нашу верхнюю одежду и гимнастерки с брюками сразу отправляли в дезкамеру, в просторечии - “вошебойку”. Тут же обычно работал парикмахер. Затем переходили во вторую палатку и там мылись под горячим душем. Кабин для мытья было достаточно много, чтобы процесс шел без остановок и ожидания. После мытья надевали полученное чистое белье и “прожаренное” горячим сухим паром верхнее обмундирование. Первое время после такой обработки насекомые не беспокоили, а потом все начиналось сначала. Причина была не в нас, а в условиях нашего быта. Педикулез всегда появляется тогда, когда множество людей живут скученно и не имеют возможности выполнять санитарно-гигиенические правила. Хорошо, что во 49
время отечественной войны не было заболеваний и эпидемии сыпного тифа, от этой болезни во время империалистической и гражданской войн погибло немало людей. Нас не беспокоили насекомые только летом. Одежды на тебе немного, тело вентилируется, а главное, можно было выкупаться в любом водоеме, который попался на твоем пути и постирать белье и одежду. Воспользовавшись тем, что полк встал на отдых надолго, я попросился на медкомиссию, поскольку слух по-прежнему был существенно ослаблен. Собственно, мне это посоветовал кто-то и штабных офицеров: “Просись на медкомиссию, может тебя домой отпустят”. Таких как я, инвалидов, в полку уже было несколько человек. Вот нас и отправили в Ленинград на медкомиссию. Где мы сели в поезд, я точно не помню, но думаю, что где-то в районе станции Дно. По ветке Псков-Дно, на которой находится Карамышево, движения поездов не было, а от ст. Дно на Ленинград оно уже было восстановлено. Приехали прямиком на Витебский вокзал, что подтверждает мое предположение. Комиссия работала рядом, при военном госпитале на Фонтанке. 27 мая 1944 г. я прошел медкомиссию, признавшей меня годным к нестроевой службе. В нашей группе был один солдат с больным сердцем. Его освободили от службы. Но завидовать ему было нечего, настолько он был болен. Даже ходить ему было трудно, мучила одышка. Поэтому я особо не огорчился, когда меня вернули в свой полк. Слишком большой платой за освобождение от службы мне показалось быть полным инвалидом. А я в ту пору находился в цветущем возрасте - 25 лет, был молодым крепким парнем, если не считать глухоты, и в инвалиды не торопился. Между тем, расписание болезней, дающих ограничения в годности, было составлено так, что освобождение от службы получали самые увечные и больные. Пример с П.Н. Сербаевым, о котором я писал раньше, подтверждает сказанное. Человек лишился ноги ниже колена, и все же был признан годным к нестроевой службе. До конца войны он служил офицером в райвоенкомате. На воинском учете я состоял до 50 лет, т.е. до 1969 г. В 50-е годы я был признан негодным к военной службе и снят с учета. Однако. В 1963 г. вновь был поставлен на учет. Вышло новое расписание болезней, по которому меня признали негодным к военной службе в мирное время и годным к нестроевой службе в военное время. Вот так наша доблестная армия держалась за каждого инвалида-военнообязанного. Приняв пополнение, полк переместился в другое место, выбранное в густом сосновом бору. Ближайшее селение называлось Оклад, но оно было далеко, и контактов с местными не было. Там, среди леса, вдали от фронта, был сооружен самый настоящий лагерь, в котором подразделения полка располагались рядами. Для командования были построены большие удобные землянки. Грунт был исключительно песчаный, место сухое, а строительного материала хватало с избытком - самая настоящая строевая сосна. Припоминаю еще одно важное обстоятельство, сопутствовавшее жизни в этом лагере. Весной и в начале лета все части Ленинградского фронта болели 50
цингой. Сказывался недостаток витаминов, которых не получали люди, питаясь крупами и концентратами. Зелени и свежего мяса практически мы не получали. Для пополнения витаминного запаса нам стали варить хвойный отвар. Сырья для этого в сосновом бору предостаточно. Питье невкусное, горькое, но полезное. Перед обедом нужно было выпить полкотелка этого отвара. Понимая его полезность, никто от этого не отказывался. Все пили. А так как это действительно полезная штука, результаты не замедлили сказаться, и самочувствие людей стало получше. Июньским днем полк снялся с обжитого места и в полном составе двинулся на юг. Шли мы в направлении Опочки, где намечался прорыв немецкой обороны. Режим движения, в целях скрытности перемещения войск, был иной. Ночью шли, а с рассветом становились на дневку. Нам, штабистам, было трудно. На ходу с документами не поработаешь, на дневке мы разворачивали наши дела, а на сон оставалось меньше времени, чем у всех, и мы катастрофически недосыпали.
5. ОСВОБОЖДЕНИЕ ЛАТВИИ Когда полк оказался в Новоржевском районе, вблизи от Пушкинских гор, направление нашего движения изменилось. Как позже узнали, фронт у Опочки прорвали, и наша помощь не понадобилась. Немцы стали отходить по всему фронту, а мы двинулись на Запад и, перейдя реки Синюю и Льжу, вошли в пределы Латвии. Последние десятки километров по псковской земле, обстановка на пути нашего движения резко изменилась. Если раньше на дорогах было безлюдно, а деревни, вернее пожарища, были пустыми, то теперь население стало выходить из леса. Люди поняли, что оккупация кончилась бесповоротно, и возврата немцев не будет. Жители потянулись к местам, где они раньше жили, и шли по тем же дорогам, что и мы. А другие выстраивались шпалерами вдоль дорог и приветствовали нас, своих освободителей. Им хотелось чем-то угостить нас, ведь для них это был праздник. Но ничего, кроме молока, не было, и часто можно было видеть, как женщины наливают нам по кружечке парного молока, которое мы охотно выпивали. Как только перешли границу, мы были поражены разницей в обстановке, причем сразу. На одном берегу реки пустыня, выжженная земля, не паханные и не засеянные поля. На другом берегу - цветущий край, возделанные поля, сады, полные фруктов, добротные дома, обилие домашней птицы и скота. Удивительным был для нас и уклад жизни латышей, которые селятся обычно хуторами и, редко, деревнями. Увидев такое количество растущего на деревьях и передвигающегося продовольствия, наши солдатики не растерялись. Смотришь, там запихивают поросенка в мешок, чтобы утащить, там гусю голову откручивают, чтобы проделать с ним то же самое, в общем, в первые часы нашего похода по Латвии, шел открытый грабеж. Командование быстренько спохватилось, и все 51
были предупреждены, что мародерство будет караться по всей строгости военного времени. Этот приказ действовал все время нашего пребывания в Прибалтике, как во время боевых действий, так и после окончания войны. Так что прибалтам повезло: немцы их не притесняли и не грабили, считая союзниками, а мы - не желая прослыть оккупантами, все-таки наша союзная республика. Первый городок, который был на нашем пути, назывался Аугшпилс, в переводе Вышгород. Городок хотя и маленький, но очень чистенький и компактный. Граница тогда проходила иначе. Дело в том, что позднее Пыталовский район (латышское название Пыталово-Абрене) вошел в состав Псковской области и сейчас граница проходит западнее, чем тогда. Город Аугшпилс называется Вышгородок и находится рядом со ст. Пыталово в Псковской области. Одно время в 1991-92 гг. вопрос о территориальной принадлежности Пыталовского района был предметом спора между Россией и Латвией, но притязания латышей были нами категорически отклонены. Дальше наш путь лежал по направлению на города Алуксне и Валга. После Алуксне мы какое-то время двигались на территорию Эстонии. Перемещались быстро, немцы отступали без сопротивления. Задержка произошла, когда на пути, недалеко от Валги встала водная преграда - река Вяйке-Эмайыги, очень подходящая для обороны. Неширокая река посередине широкой болотистой поймы между высокими берегами. Немцы, как это часто бывало, оторвавшись от нас на несколько пеших переходов, сумели построить на этом рубеже линию обороны, которую сходу прорвать было невозможно. Как только наступающие спускались в пойму, они вязли в болоте и, даже не успев добраться до реки, не говоря о ее форсировании, попадали под мощный огонь противника из всех видов оружия. Народу положили там немало. В штабе все ходили безумно злые. Как-то разведчики привели в штаб пленного. А меня иногда привлекали к участию в допросах пленных, так как я немного владел немецким на бытовом уровне. Пленный на допросе упорно молчал. Тогда начальник штаба, потеряв терпение, ударил его в лицо, хотя лучше было бы сказать просто - “дал ему в морду”. Помогло. Заговорил и сказал: “Сегодня ночью немцы уйдут”. В начале ночи все сидели слушали, что происходит на противоположном берегу. Потом все наши от недосыпания и усталости потеряли контроль над собой и уснули. Утром просыпаемся - на том берегу тихо. Потревожили стрельбой - не отвечают. Поняли, что немцы действительно ушли, а мы проспали. И опять немцы оторвались на несколько переходов и выиграли время, чтобы укрепиться на следующем рубеже. Такая обстановка складывалась не один раз. В августе 1944 г. меня официально назначили делопроизводителем штаба, поручив мне ведение секретного делопроизводства. Оно де-факто существовало все время, а де-юре как бы его и не было. А секретные бумаги все равно приходили, нужно было их учитывать, отвечать на них, отражать в документах их движение. Главная особенность этой работы - скрупулезный 52
учет каждого документа. Все это особой премудрости для меня не содержало, нужна была аккуратность и педантичность в работе. У меня появилось двойное подчинение. Для хранения секретных документов был сейф, возимый на штабной повозке вместе с другими ящиками. В нем хранились так же шифры, применяемые для шифровки оперативных документов. В штабе шифровкой ведал ПНШ-6 или ПНШ по ШШС (пом. нач. штаба по штабной шифровальной службе). И меня определили к нему в подчинение. Правда, сохраняли за мной и некоторые обязанности по строевой части, например, ведение приказа по полку, оформление и рассылка “похоронок” и кое-что еще. С моим новым начальником Леней Шумским мы жили дружно. Возраст у нас был примерно одинаковый. Однако, он был офицер, лейтенант. А я сержант. Я оказывал ему посильную помощь в шифровке и дешифровке. Мне было нетрудно освоить это, шифры были простыми, а соображать я умел. А его иногда такая работа затрудняла. Получая дополнительный офицерский паек, который мне не полагался, он делился им всякий раз, когда мы садились вместе за обед или ужин. Не скажу, чтобы у меня стало меньше работы. Ее всегда хватало на всех, никто без дела не сидел. Полк продолжал наступательные бои. От Валги мы пошли в направлении Валмиеры. Двигались большой частью ночью. Я уже писал, что в таком режиме мы хронически недосыпали. Однажды, со мной произошел неприятный случай, который кончился, к счастью, благополучно. Полк расположился на дневку. К вечеру последовала команда выступать. Меня товарищи разбудили, но, не успев по-настоящему проснуться, я опять уснул. Сколько проспал, не знаю, но думаю часа два. Проснулся - вокруг никого. Вышел с сеновала, где мы спали. Тоже никого. Я понял, что полк ушел. Что делать? Дорога была одна. Я пошел по ней вперед. Попалась первая указка, за ней другие. Понял, что иду правильно. Люди мне не попадались, шел один. Всю ночь шагал бодрым солдатским шагом и часов в 7 утра, еще до завтрака, нагнал полк, который располагался на следующую дневку и готовился завтракать. Почему я говорю о благополучном окончании моего похода? Заблудись я или не найди вовремя полк - пришлось бы начальнику докладывать: “пропал человек”. А это дезертирство, и попасть под трибунал можно было запросто. И другая опасность. В то время уже сформировались латышские партизаны, отряды сопротивления “Лесные братья”. Они могли подстрелить меня из-за кустов, и никто не был бы этому свидетелем, поскольку шел я один. Вспоминается и печальное. В штабе дивизии, где я был днем по служебным делам, меня попросили довести в расположение полка направленных к нам двух молодых офицеров, только-только окончивших курсы. Пошли все вместе. Подходим к речке, через нее переправа на понтонах. В этот момент начинается обстрел, немцы явно ведут пристрелку. Перелет, потом недолет, значит, следующий выстрел накроет цель. Ребята порываются поскорей перебежать через переправу. Я их, как могу, останавливаю, но они не слушают: “Успеем, перебежим”. И вот, когда они побежали, их на середине 53
переправы накрыло разрывом снаряда. Только я их и видел. А я до окончания обстрела поостерегся бежать и остался цел. Жалко парней, ребята были совсем молодые. Был и другой случай, немного забавный. Ночью в походе объявлен перекур. Лето, сухо. Мы с товарищем ложимся поперек придорожной канавы, кювета, как говорят теперь, а ноги кладем выше тела на дорогу, чтобы кровь отливала от ног, и они быстрее отдохнули. По дороге едут повозки ее снарядами. Одна из них проехала по самому краю дороги и колесом переехала мне ногу. Боль была дикая. Повозка пароконная, на ней груз 500 кг. На колесо приходиться 125 кг, которые надавили на ногу повыше щиколотки, да еще железный обод на колесе. Я от боли стал делать круги по луговине. Понемногу боль утихла, и мы пошли дальше. Товарищ, вместе с которым я шел, удивлялся: “Моя бы нога вдребезги, если бы по ней проехало колесо, а ты еще идешь. Крепкий ты парень!” Шли до следующей дневки, утром обнаружилось, что нога опухла, и сапог не снять. Обратился в санчасть. Сапог разрезали и сняли, ногу осмотрели и ощупали, убедились, что кость не повреждена. Посоветовали мне весь день держать ногу в холодной воде, что я и сделал. К вечеру опухоль немного опала, но идти не мог. Тогда, чтобы не тревожить ногу следующим переходом, полковой врач попросил командира батареи полковых минометов, чтобы они взяли меня с собой на машину. Полковые минометы имеют калибр 120 мм, их боезапас перевозят на грузовой машине. Сам же миномет и опорная плита, укрепленные на специальной тележке, следуют за этой машиной на буксире. Расчет в походе размещается сверху ящиков боезапаса, которыми машина загружена доверху, даже повыше бортов. Я посмотрел, куда мне надо залезть и понял, что с больной ногой у меня это не получится. Посмотрел на миномет в походном состоянии и заявил, что поеду верхом на миномете, как на лошади. Ребята говорят: “Попробуй!”. Я уселся, взялся руками за какую-то скобу, и мы поехали. Вначале было ничего. Но когда машина с укатанного большака повернула на ухабистый проселок, меня стало подбрасывать, как на необъезженном мустанге. Тележка на пневматиках, но без рессор и прыгает по дороге, как мячик, всякий раз подбрасывая меня в воздух, а я прилагаю все усилия, чтобы попасть обратно на тележку, а не на дорогу. Ребята наверху на машине смеются, а мне не до смеха. Когда поняли, что долго так я не проеду, остановили машину и за руки втянули меня на ящики, где я благополучно проехал остальной путь. Меня этот случай заставил не то что бы понять, а глубоко прочувствовать, что такое на войне транспорт. Полк ушел на марш к вечеру, шел всю ночь и утром пришел на дневку, пройдя 30 км. Мы всю ночь до 5 утра спокойно спали, утром снялись и через пару часов перегнали полк, раньше него прибыв на место дневки. И если пехота-матушка после нескольких таких переходов была довольно-таки измотана ночными маршами и дневным сном (а он неполноценный, человек спит в светлое время дня), то минометчики оставались свежими. То, что после войны пехоту моторизовали и посадили на 54
транспорт, было, на мой взгляд, великим делом. Вот такие случаи произошли со мной в походе. В период быстрого наступления на Ригу за проявленное усердие меня наградили медалью “За боевые заслуги”. Приказ о награждении был 2 октября, а саму медаль вручили уже после освобождения Риги. На большее я и не претендовал - в боях участия не принимал, а своей службой содействовал успехам боевых частей. Поэтому было приятно, что мое рвение отметили. Если в период обороны награждали весьма скудно, то в наступлении командование полка подталкивали. На моей памяти офицеры из штаба дивизии приходили к нам с требованием: “Почему мало награждаете, мало представляете к наградам. Надо активнее работать, больше награждать, люди это заслужили”. После Валмиеры мы миновали небольшой городок Лимбажи и, выйдя на шоссе, идущее вдоль берега рижского залива, через Саулкрасты направились в направлении Риги. Последний бой перед тем, как мы вошли в Ригу, был в 11 км от города. Немцы использовали в качестве укрепления кирпичный завод. Сам по себе завод стратегической ценности не представлял, это была задержка наступающих войск для того, чтобы дать возможность эвакуироваться немцам через рижский порт. Когда мы были на окраинах Риги, в порту еще грузились немецкие транспорты, отправлявшиеся в порты Курляндского полуострова. 13 октября 1944 г. мы вошли в освобожденную Ригу. Вначале шли по предместьям. Народ стоял кучками у своих ворот. Царило безмолвие, ни криков радости, ни приветственных возгласов не было слышно. Помню, догнал меня пожилой житель Риги и украдкой сунул мне в руку яблоко. Видно открыто он боялся проявить свои чувства и симпатию, не рассчитывая не только на их поддержку, а, напротив, предполагая, что они будут осуждены. Ближе к центру навстречу стали попадаться рижане, которые несли на себе и везли на тачках всякое продовольствие. Как выяснилось позже из рассказов рижан, павильоны рижского Центрального рынка немцами были оборудованы под продовольственные склады. Вывезти все не успели, а так как в Риге последнее время было голодно, ее жители бросились растаскивать по домам то, что осталось. Был я свидетелем и такого случая. Лошади снарядом оторвало ногу. Ее вел на трех ногах пожилой рижанин. Наши хотели пристрелить искалеченную лошадь, но рижанин попросил не делать этого. Он объяснил нам, что живую лошадь он как-нибудь доведет до своего дома, чтобы использовать на мясо. А транспорта для перевозки туши у него нет и он его не найдет. Рига производила впечатление города, нисколько не пострадавшего от войны. Если и были в городе разрушения, то небольшие и практически незаметные. На моем пути это был первый большой город, и он не мог идти ни в какое сравнение с моим родным Ленинградом, в котором было много разрушенных и сгоревших зданий. В центре Риги действовал наплавной мост через Даугаву. В общем, нормальный город. Оно и понятно. Немцы покинули Ригу без больших боев и поспешно, поэтому город остался цел. 55
Мы расположились недалеко от центра во дворе здания, где до войны был театр. Было очень неприятно видеть, что этот театр немцы превратили в конюшню. По стенам зрительного зала были устроены ясли, а театральная мебель выброшена во двор. Хозяин одной из квартир жилого флигеля вышел к нам и по-русски пригласил нас к нему в квартиру, чтобы отпраздновать освобождение Риги. Мы отозвались на его приглашение. Семья оказалась русской, хозяин родился в 1914 г. в Риге, и было ему 30 лет. Поэтому для них восстановление русской власти было положительным фактом. На столе был в изобилии разведенный спирт и 10-килограммовая банка томатной пасты, которой он разжился на складе после ухода немцев. Мы, как теперь говорят, подсуетились и принесли хлеба, консервов и всего, что в нашем армейском пайке годилось на закуску. Пошли рассказы и разговоры, пьянка затянулась до ночи. Выпивки в Риге было много. Наши солдаты разграбили спиртзавод и принесли в полк несколько громадных бутылей, оплетенных корзиной. В них была желтоватая жидкость с запахом лимона и крепостью спирта. Говорили, что это сырье для изготовления ликера. Если немного развести водой, то для питья в самый раз. Все части в городе праздновали непрерывно, не прерывая, и были небоеспособными, деликатно выражаясь. Через три дня нас вывели за пределы города в какую-то дачную местность, чтобы прекратить пьянку. Но сразу не получилось, так как мы сумели захватить с собой остатки недопитого, опустошив большие бутыли. Тем не менее, когда наши запасы кончились, и пить стало нечего, все вернулось в нормальный режим. Спустя несколько дней всей дивизии, и нашему полку в том числе, было приказано встать на охрану побережья Рижского залива к северу от Риги. Мы были размещены в пос. Пабажи, что недалеко от более крупного населенного пункта Саулкрасты. Эта часть побережья подробно описана Вилисом Лацисом в его раннем романе “Сын рыбака”. Именно в этих краях разворачивается действие романа. Здесь непарадное убранство курортного Рижского взморья, ныне Юрмалы. Песок, дюны, за ними шоссе, проходящее вдоль берега; вдоль шоссе дома хозяев разного достатка, в том числе, рыбаков. За усадьбами проходила железная дорога, но в то время она была разрушена. У немцев была отработана технология разрушения железных дорог. Паровоз тянул за собой некоторое подобие плуга, рабочий орган которого, вроде лемеха, приходился посередине колеи. Он ломал шпалы и вздыбливал их половинки, оставляя за собой разрушенное полностью полотно железной дороги. Чтобы его восстановить, нужно было уложить новые шпалы и перешить заново колею, а если были повреждены или взорваны мосты, то и их нужно было приводить в порядок. Эту работу после освобождения от немцев сразу же начинали наши железнодорожные войска. Селились и подальше от берега, у кого были земельные наделы и кто кроме рыболовства жил еще хлебопашеством и имел скот. В домах поселка, частично брошенных, мы и разместились. 56
Необходимость охраны побережья была обусловлена тем, что в результате боевых действий в Прибалтике на Курляндском полуострове оказалась запертой группировка немецких войск, в составе которой была 18 Армия, наступавшая на Ленинград. Была определенная вероятность, что немцы могут предпринять попытку прорыва. Поэтому охранялось все латвийское и эстонское побережья Рижского залива. На берегу были оборудованы укрытия и огневые точки для часовых, и круглые сутки, сменяясь каждые 1-2 часа, в зависимости от погоды, часовые несли караульную службу. Можно сказать, что полк был как бы выведен из войны; прямое участие в активных боевых действиях было на время прервано. Что до штаба, то и нам стало полегче. Можно сказать, что мы жили в режиме мирного времени. С утра до ужина, с перерывом на обед, мы делали свою писарскую работу и подбирали “хвосты”, которые образовались за время боев. Вечером, после ужина, было “личное время”. Отдыхали. Писали письма, в политчасти был трофейный радиоприемник, и можно было пойти к ним послушать новости или музыку. В политчасти же были свежие газеты для чтения. Одним словом, вели образ жизни, который принят в армии в мирное время. К зиме мы поменяли место своего жительства. Служба полка осталась прежней - охрана побережья, а штаб вывели из поселка и расселили по хуторам в отдалении от берега 1,5-2 км. На таком же расстоянии друг от друга были и различные службы штаба. Наша строевая часть поселилась на хуторе, хозяином которого был латыш Тетерс. Как это у них принято, хутор назывался Тетери (ударение на первый слог!). Нам в его домике было выделено две комнаты. Хозяин был уже не молодой и не богатый. У него была корова и свинья, а лошадь свели со двора при отступлении немцы, по поводу чего он очень сокрушался: “Придет весна, на чем я пахать буду!”. Все необходимые запасы в доме были. Мы ему отдавали все остатки нашей пищи на пойло корове. В знак благодарности по воскресеньям хозяин угощал нас суррогатным кофе с молоком, и это было приятно. Однажды, пригласил на обед, был какой-то праздник. Ели суп из свинины и свинину на второе. Есть было можно, но мясо дико пахло рыбой. В запасах у хозяина было несколько бочек соленой салаки, наловленной в путину. Она шла и на откорм свиней. В общем, с хозяином жили в мире и дружбе. Объясниться было несложно, по-русски он и его жена говорили хорошо. Больше никого на хуторе не было. Наступила зима. Залив замерз. Посты на берегу были усилены, ночи стали длинные, служба стала тяжелее. Но все было спокойно. В начале года я был командирован в Ригу, уж не помню зачем. Город жил нормальной жизнью. Ходили трамваи. Через Даугаву было уже два моста: один наплавной, кстати, по нему даже трамвай ходил, а второй немного пониже по течению реки в виде фермы из бревен с ездой по низу. Мост был сооружен саперами сразу после освобождения Риги. В 1960 г. мне довелось вновь быть там, мост еще стоял, но движение транспорта по нему уже было прекращено конструкция стала слабой. Вскоре его разобрали. 57
В феврале 1945 г. Курляндская группировка все же предприняла попытку прорыва, но не морем, а по суше. Полк подняли по тревоге и форсированным маршем направили к месту прорыва в район Тукумса. А форсированный марш это ходьба с часовыми перерывами на питание и отдых. Шли сутки, ночью миновали Ригу. А днем с марша вступили в бой. Полк начал этот бой полностью укомплектованным до трехбатальонного состава. Отступив на 3 км, отбив немецкие атаки и закрепившись, полк не досчитался двух третей, т.е. потерял по численности два батальона. Отступление в истории боевых действий полка случилось впервые. При этом, потери были понесены не только убитыми и ранеными - была большая сумятица и неразбериха, и многие, не зная куда идти, попали к немцам. Сразу же забегу немножко вперед. Уже в Омске, куда в сентябре был переведен полк после окончания войны, стали приходить бывшие наши служащие, кто из госпиталя, а кто был освобожден из плена после капитуляции. Они рассказывали, что немцы относились к ним вполне гуманно, чувствуя близкий конец войны и то, что их призовут к ответу. Зачем они возвращались в полк, большинство из них подлежало демобилизации? Ответ был прост. В бою ими были утрачены документы, а в полку о них все было известно, и документы можно было восстановить. А без документов права на льготы, сопутствующие демобилизации, например, получение денег, они не имели. Со мной лично произошло в те дни следующее. Когда мы подошли поближе к району прорыва, я находился возле повозки с нашим штабным имуществом, в том числе моим сейфом. Услышав крики о прорыве немцев и увидя, что все обозники повернули лошадей обратно, мой повозочный по фамилии Стонога сделал тоже самое и помчался в обратном направлении, изо всей силы нахлестывая лошадей. Я пытался его догнать, но где там... А в этот момент на дорогах “энкаведешники” уже выставили заградотряды и задерживали одиночек. Из них по-быстрому формировали подразделения, назначали или придавали командира и отправляли в бой. Я попал в минометный расчет батальонного 82-миллиметрового миномета. Прошли вперед, заняли позицию и начали стрельбу. Меня назначили заряжающим, и моим делом было опускать мины в ствол, надев дополнительный заряд повыше стабилизатора мины. Дело немудрое, самое сложное было при беглом огне не опустить в ствол новую мину, пока предыдущая не вылетела, иначе ствол разрывает, и от расчета мало что остается. Целый день мы воевали. Меняли позиции и опять начинали стрельбу. Прорыв удалось ликвидировать, немцев остановили. Когда подошли стрелковые части и стали закрепляться, нас всех отпустили по своим воинским частям. Я довольно быстро нашел своих, а мой Стонога нашел их еще днем. Меня уже хотели записывать в пропащие, я пришел вовремя. В этот день как раз дали водку, мою порцию товарищи не тронули, я выпил, поел и полностью успокоился от волнений прожитого дня. Немного позже, в марте, когда 58
положение стабилизировалось, я получил вторую медаль “За боевые заслуги”, ибо в тот февральский день ничем себя не запятнал и воевал как положено. После ликвидации попытки прорыва линия обороны по всему фронту была укреплена. Нам достался участок в районе Салдуса. Местность лесистоболотистая, зарываться в землю невозможно. Поэтому на некотором расстоянии друг от друга, в основном, в пределах видимости, были установлены бревенчатые срубы, укрепленные землей, которую брали, где посуше. Лес в промежутках между срубами был вырублен. Вот и вся оборона. Никаких механизированных частей и танков у нас не было, вся техника была сосредоточена в Германии, где решалась судьба войны. У немцев техники немного было, но для нее был непроходим окружающий лес, поэтому пустить ее в дело было невозможно. Началось привычное для наших бойцов дело - охрана и оборона. Так продолжалось в течение марта и апреля. Мы, конечно, знали, что происходит в Германии. Была некоторая неудовлетворенность, что нам не пришлось участвовать в решающих боях. Но вся агитация и пропаганда тех дней старалась объяснить нам, что сдерживание нами в бездействии целой армии противника тоже важная боевая задача.
6. КОНЕЦ ВОЙНЫ В конце апреля или в самые первые дни мая полк получил новую задачу - наступать и, как можно дольше теснить немцев, продвигаясь вперед. Немцы, понимая, что конец войны - дело нескольких дней, особо и не сопротивлялись, и мы быстро наступали. И вот 8 мая наступил долгожданный день. Мы вышли из леса, перед нами открытая местность, за ней дома. И вдруг в окнах и дверях тех домов, в слуховых окнах чердаков и везде, где только можно, появились белые флаги, а точнее, всякие белые тряпки, кальсоны, рубахи и все, что имеет белый цвет. Вдоль линии фронта пролетел немецкий самолет и сбросил листовки, которые залетели и к нам. В них извещалось, что 7 мая в Реймсе подписан протокол о капитуляции и предлагалось прекратить боевые действия. Листовка была написала по-немецки, но моих знаний немецкого языка хватило, чтобы понять ее содержание и рассказать товарищам. Нам было приказано продолжать движение вперед и до ночи пройти как можно большее расстояние. Навстречу попадались неорганизованные группы немцев без оружия, многие из них пьяные, а были и настолько, что их везли на повозках. Сопротивления, каких-либо эксцессов и стрельбы не было. Мы, согласно приказа, не задерживая, пропускали их в тыл. К ночи расположились на ночлег в каком-то доме и быстро уснули. Утро 9 мая встретило нас отличной погодой и летним теплом. Сразу же было объявлено о конце войны и безоговорочной капитуляции Германии, подписанной Жуковым в Берлине в ночь на 9 мая. В праздничном настроении привели себя в порядок, побрились, подшили подворотнички. Поздравляли 59
друг друга, обменивались планами на дальнейшую жизнь и радовались, что настал этот долгожданный день, которого ждали, без малого, 4 года . Нас угостили праздничным обедом, не обошлось и без чарочки. А вечером был устроен импровизированный праздничный салют из всех видов стрелкового оружия. Стреляли долго, пока не стемнело. Позднее наш начальник артснабжения жаловался, что он несколько месяцев не мог оформить списание боеприпасов. В самом деле, бои кончились, а боеприпасов израсходовано уйма. И никак не могли понять высокие чины, что по-другому армия не могла дать выход обуревавшим ее чувствам. Вот так мы встретили день Победы 9 мая 1945 года. Назавтра начался прием капитуляции у немецких войск. Сдавались и одиночки, и целыми подразделениями во главе с командирами. Их допрашивали, составляли списки. Первым делом они сдавали оружие, некоторые организованно. Личные вещи изъятию не подлежали, хотя, что греха таить, всякие карманные мелочи, например, часы, зажигалки, авторучки отбирали без особого стеснения, и на это никто внимания не обращал. Меня интересовали, в основном, зажигалки и авторучки. Хорошую ручку с золотым пером я привез домой, и она мне долго служила. Самое главное - было указание изымать все советские денежные купюры. Очень много было денег 30-рублевого достоинства. Эти деньги мы складывали в мешки, а потом пересчитывали и сдавали по описи. Утаить что-либо - ни-ни, и не думали об этом. В один из дней я сдал этих изъятых денег 30 тысяч рублей. До того, да и после я в жизни не держал в руках такую сумму. Чтобы мы не очень зарились на эти деньги, нам объяснили, что половина, а то и более фальшивые, которые немцы печатали для оккупированных территорий. Сделаны они были, по-видимому, весьма искусно, так как от них удалось избавиться только после денежной реформы 1947 г. путем изъятия из обращения. Штаб-офицеры (полковники, подполковники, майоры) оказавшиеся вместе с солдатами в числе капитулировавших, почему-то стремились не показывать свои высокие чины и старались слиться с солдатской массой. Помню, как один полковник (оберст, по-немецки) долго бродил между солдатами и безуспешно менял свою фуражку с высокой тульей и прочими прибамбасами на солдатскую пилотку или нечто другое, попроще. Латышей, служивших в немецкой армии, изолировали от немцев и через короткое время, после проверки, ими были доукомплектованы советские латышские формирования, как, например, 123 Латышский стрелковый корпус, в котором основным контингентом были латыши из различных областей и городов СССР. Пленных препровождали в организованные для них лагеря. Спустя несколько дней, когда капитулировали уже все немецкие части, наш полк в том же районе разместили в специально оборудованном лагере, который был устроен так, как положено в мирное время. Ряды палаток, линейка, флагшток с флагом и т.д. Более того, в поисках, чем же занять солдат, стали проводить занятия по строевой подготовке, уставам и т.д. Это было встречено с негодованием. Тогда быстренько шагистику свернули, тем более, 60
что служба нашлась. Полк был поставлен на охрану лагеря немецких военнопленных. Лагерь находился недалеко, в местечке при железнодорожной станции Бене. Местечко небольшое, но аккуратное, каменные дома, тротуары, мостовые и даже уличные фонари, которые не горели - не было электричества. Мы разместились в брошенных хозяевами домах. Администрация лагеря состояла из служащих НКВД, а армейская часть только охраняла лагерь. Посты охраны были размещены вдоль внешней ограды из колючей проволоки. Немцев кормили по нашей тыловой норме, но они привыкли к более сытной пище и жаловались, что им голодно. За продукты стремились выменять все, что у них еще оставалось из вещей, имевших меновую ценность. В обмен шли часы, драгоценности из золота и серебра (кольца) и даже хромовая обшивка офицерских брюк сзади и между ног. Я таким образом приобрел неплохие карманные часы, которые служили мне несколько лет. В лагере был даже зубной врач-техник, который за продукты лечил и вставлял зубы. При лагере была баня, которой мы еженедельно пользовались. Пошла мирная жизнь. В местечке стали пускать кино и бывали танцы. Мы работали в первой половине дня и немного вечером. После ужина развлекались, отдыхали, играли в волейбол, ходили купаться на плотину, одним словом это было наше время. По воскресеньям администрация лагеря устраивала концерты духового оркестра, организованного ею из пленных музыкантов, которых снабдили инструментами. Вскоре подошла демобилизация. В первую очередь были демобилизованы военнослужащие старше 40 лет. Уехал домой в Сибирь мой товарищ по службе И.П. Найданов. Но вот , что интересно. Война окончена, а пополнение продолжало прибывать. Это были ребята рождения 1927 г., которых призвали в 1944 г., но на фронт они не попали. В связи с плохим питанием и другими физиологическими факторами, развитие этих ребят отставало от нормы, и многие из них по развитию были еще мальчиками, но не мужчинами. Пришел и к нам мальчик по фамилии Миша Храмов из Чувашии, вместо демобилизованного И.П. Найданова. Спустя год после моей демобилизации он приезжал в Ленинград в командировку и ночевал у меня. За этот год Миша “вымахал” в детину ростом под два метра. Окончание войны навело меня на мысль: а вдруг что-нибудь изменилось в моем статусе, и я вновь попросился на медкомиссию. Не помню, какого масштаба была эта медкомиссия, но находилась она в г. Елгава. Меня снабдили всеми документами, сняли с довольствия на пять дней, и утром я уехал в Елгаву на поезде. Ребята попросили: если справишься быстрее, возьми на продаттестат колбаски, да на весь срок, а мы с тобой едой с кухни поделимся. В то лето кормили очень однообразно, перловым супом и кашей, а хотелось чегонибудь повкусней. Наши деньги оставались на рынке. Покупали сало, масло, но это случалось редко, денег-то было немного! Приехал в Елгаву, прошел медкомиссию, заключение ее было прежнее - годен к нестроевой. Отоварив продаттестат, часа в 2 дня отправился на вокзал. Там я выяснил, что сегодня 61
поезда в Бене не будет. Линия из Елгавы в Лиепаю в середине имеет разветвление, одна ветка идет через Салдус, а другая через Мажейкяй. А движение организовано так, что, если утром поезд идет через Мажейкяй, то возвращается он вечером через Салдус. Спешить мне было некуда, но сутки сидеть в Елгаве было совершенно ни к чему. Решил я возвращаться пешком в надежде, что по дороге меня подвезет какая-нибудь попутная машина. Выйдя на окраину, без труда по указке нашел нужную мне дорогу и зашагал по ней. Иду час, другой, почему-то ни встречных, ни попутных машин не попадается. А по указкам, вернее дорожным знакам, вижу, что иду правильно. Дороги в Прибалтике размечены хорошо, и знаки установлены часто. Пытаюсь узнать дорогу у встречных, в ответ получаю неизменное: “Нэ сопрут” - не понимаю по-русски; то ли действительно не понимают, то ли не хотят разговаривать. Латышская молодежь, выросшая в годы независимой Латвии русского языка не знала, особенно сельская молодежь. Наконец, попался мне навстречу мужчина, лет так пятидесяти в форме железнодорожника. Он по-русски говорил хорошо. Объяснил мне, что существуют две дороги, одна большая, асфальтированная, по которой следует транспорт, а другая поменьше со щебеночным покрытием, по которой иду я. Подумав, я решил продолжать путь в том же направлении, приду же я когданибудь, куда мне нужно. Устроил привал, отдохнул, подкрепился и зашагал дальше. Так попутка мне и не попалось. Часам к 12 ночи я был дома. А вышел из Елгавы часа в три дня. Час отдыхал, в пути, выходит, был 8 часов и прошагал 50 км. Значит, шел я со скоростью 6 км в час, это быстрая ходьба. Устал, конечно, но на другое утро усталость прошла, силы восстановились. Вот такая тренированность на ходьбу у меня была после окончания войны. На огородах, тем временем, поспела картошка, и мы в стремлении разнообразить наш рацион, стали ее понемногу подкапывать. Варили в котелках, чем-нибудь заправляли и этим разнообразили наш рацион. Вообще, мародерство каралось строго, но на десяток картофелин не обращали внимания. Можно было купить и самогонку. Придешь на хутор, дашь деньги, 10 руб., и хозяйка из погреба вынесет холодную бутылку, вытерев фартуком запотевшее стекло. Стало известно, что нашей привольной жизни в Латвии скоро наступит конец, погрузят нас в эшелон и увезут в Россию, а куда - известно не было. На вопрос “когда”, отвечали - “когда придут вагоны”. В начале сентября они прибыли. Какое-то время ушло на погрузку и оборудование теплушек нарами, даже печки были поставлены. В середине сентября выехали. Эшелон шел не спеша, подолгу стоял на станциях и разъездах. О том, куда мы едем, узнавали по названиям станций. Ехали через Резекне на Великие Луки, Бологое, Рыбинск. Стало ясно, что едем на восток. Через неделю прибыли в Рыбинск, стояли там сутки, за это время всем устроили мытье в бане. В Рыбинске стало известно, что 25.09.45 вышел второй Указ о демобилизации, который подлежали военнослужащие старше 30 лет, а кроме 62
них негодные к строевой службе и не окончившие высшее образование. Таким образом, моя военная служба подошла к концу. Еще через неделю наш эшелон разгрузили в Омске. Разместили полк в военном городке на окраине Омска. Там кроме нас были молодые солдаты призыва 1944 г., не успевшие “понюхать пороха”. Жалкие, голодные, забитые на них смотреть было тяжело. Мы же требовали порядка, чистоты в столовой, нормальной пищи, а не баланды на обед. Не стеснялись жаловаться начальству. Вскоре всех ворюг-поваров командование выгнало, все вымыли, побелили, вычистили и относительный порядок был наведен. Начальство мне заявило четко: “Не отпустим, пока не подберешь и не обучишь того, кто тебя заменит. Мой выбор пал на полкового почтальона Васю Цыганкова, который, как и я, прошел с полком от самого Ленинграда. Парень был со средним образованием и со светлой головой. Наш эшелон уходил в направлении Москвы числа 10-го октября. На него я уже не успевал, но меня заверили, что дадут литер (воинское требование на перевозку), и поеду обычным пассажирским поездом. Получив все документы и деньги (3600 руб.) за почти 4 года военной службы, 15 октября 1945 года я благополучно уехал из Омска. Со мной ехала группа демобилизованных, которые по тем или иным причинам не сумели успеть на эшелон. С пересадкой в Кирове, путь у нас занял 5 дней. 20 октября я вернулся домой. Срок моей явки в военкомат был назначен на 25 октября. В этот день я вновь получил паспорт и благополучно закончил военную службу. Больше в армии не служил, хотя на воинском учете состоял до 1969 г., т.е. до 50 лет. После войны сразу мне определили инвалидность III группы, временно, на один год, но инвалидом войны не признали. Дело в том, что в 1944 г. в нашей полковой санчасти мне выдали только справку о контузии. А справку по установленной форме, в которой должна была быть четко прописана связь моей глухоты с пребыванием на фронте, я почему-то не получил. О формах документов я никакого понятия не имел. По Ш группе без трудового стажа мне полагалась пенсия чисто символического размера. Когда прошел год, я не стал тратить время на продление инвалидности. Мысли мои были заняты завершением дипломного проекта и устройством на работу. Все годы моей активной работы в промышленности я не чувствовал себя инвалидом, а глухоту мою компенсировал слуховой аппарат. Поэтому я не думал о восстановлении инвалидности. После 70-ти лет, когда здоровье стало хуже, в апреле 1990 г. был признан инвалидом второй группы по общему заболеванию. В сентябре 1990 г. Советом Министров СССР было принято Постановление, расширявшее перечень документов, на основании которых устанавливается причинная связь между боевыми действиями и полученным увечьем. Об этом Постановлении я узнал только в августе 1991 г., когда в многотиражной газете “Светлана” было помещено краткое изложение его сути. Вырезку я сохранил. Мне подумалось, что Постановление может в 63
положительном смысле повлиять на мой статус, и мне стоит вновь вернуться к вопросу о военной инвалидности. Какое-то время заняли сбор и оформление документов, а 5 февраля 1992 г. я получил красненькую книжечку инвалида отечественной войны II группы. Это событие поставило точку в моей военной биографии. ЗАКЛЮЧЕНИЕ Иногда ко мне приходит мысль, что мое участие в войне внешне не выглядит вызывающим уважение. В самом деле, я почти не стрелял, в атаку не ходил, врагов не истреблял. Да и награды мои за войну весьма скромные. Все это так, но главное для меня то, что чиста моя совесть перед страной и народом. Всю войну я был на передовой или в непосредственной от нее близости. Это означает постоянно высокую степень риска погибнуть или получить увечье. Никогда не просил определить меня подальше от фронта в безопасное место, напротив, отказывался, если такое потенциально возникало. Видимо, служба моя в штабе начальству была нужнее, чем в стрелковой роте, и командование понимало это. В ознаменование 55-летия Победы был учрежден знак “Фронтовик 19411945”. Его получили все, кто был в действующей армии. Этим все сказано. Будь ты стрелок, артиллерист, минометчик, повар, писарь или санитар, все мы спаяны фронтовым братством и все вместе ковали нашу Победу. И когда я смотрю на этот знак, уходит без следа та мысль, с которой я начал это Заключение.
64
65
66