Александр Крупинин. "Гортензиевый сад". Стихи by евгений орлов

ББК 84 Р 7 К 845

Александр Крупинин Гортензиевый сад/ Стихи // СПб.: «АУРАИНФО & ГРУППА МИД», 2018. – 120 с.

ISBN 978-598673-154-4

**** Есть на Руси, говорят, Где-то волшебная комната. Розами пахнет она Или морскою водой. Там два поэта творят, Это Потáпов и Пóтапов. В белой фланели один, В чёрной фланели другой. Новых созвучий творцы, Олухи света весеннего, Лепят из глины слова И выпускают, как птиц. Слово летит по домам, К людям садится на головы И незаметно для них Клювом их темя долбит.

Аль б омы Александру Спарберу

Курица Элеонора Матвеевна Сорокко С грустью иногда листает семейный альбом. Дети-цыплята, исчезнувшие по воле рока, Добрая мама, папа с изысканным гребешком... Она представляет себе эти кнели, супы, чахохбили, Отвратительный запах на кухне ресторана «Мечта» И сытых людей, которые всех убили Ради минутной радости полного живота. И смотрит альбом шеф-повар Илья Константинович Рудый – Любительские фотографии, отснятые будто вчера. Ресторанная кухня, разделочные столы и груды Разнообразной снеди. А рядом друзья-повара: Юрик Бершадский, подавившийся куриной костью, Серёга – жертва заворота кишок, Погибший от жара плиты Николаев Костя, Модзелевский Ян, проглотивший какой-то не тот корешок. Курицы, собаки, люди, орлы, куропатки Смотрят свои альбомы и плачут, плачут навзрыд. Как же не рехнуться в мире чужом и гадком? Я купил учебник, хочу изучать санскрит. Жизнь на этом мудром языке – дживана.

Курице предначертан недолгий, но скорбный путь. Всё-таки я верю, что жива она. Дай Бог ей дойти и на старости отдохнуть. Память на санскрите будет смрити. Крался мир, ножками тонкими семеня, Но рубашку не сумел надеть смирительную На меня.

Ре с пуб л и ка Во о бр а ж е н и я

В понедельник поэты захватили деревню Бурцево, прошли по единственной грязной улице строем, поставили перед сельсоветом монумент д'Аннунцио, используя кирпичи, лилии, листья лопуха, рубероид. Согнали на площадь всех местных жителей: Казакову, старика Сергеича да бабу Женю, и тогда вождь поэтов весьма решительно провозгласил Республику Воображения. Вождём был поэт Алексей Трохманевич-Мищенко. Он выкрикивал лозунги и махал руками не менее часа, говорил, миром правят духовно-нищие, настоящих аристократов задавили массы. Он пророчил, что против новой элиты скоро бросят в бой свои танки плебеи, и бурцевский снег, благородной кровью политый, станет весенних небес голубее. Но не шли отбивать деревню войска метрополии. Кто хотел, целый день кричал стихи возле сельсовета. Плебейская власть равнодушно взирала на это, тем более что поэты стали сами исчезать из Бурцево незаметно. Только вождь сумел дотерпеть до пятницы, а герои один за другим растворились в ночи по-английски.

У кого-то была намечена презентация, кто-то есть хотел, Шерстюку не хватало виски. Тогда Трохманевич глотнул отнятую у Казаковой настойку, в печке сжег неоконченную драму в стихах «Фиуме», почувствовал себя неважно, лёг в сапогах на койку и умер. Но Республика не исчезла, только изменила обличие, она по сельским праздникам, по городам рассыпана. Иногда весной кричит Республика голосами птичьими, веселит в Александровском парке шуршанием лип она. Увядшие лилии баба Женя заменила душистым горошком, постоянно ходит, присматривает за монументом, оставляет поблизости корм деревенским кошкам, «потому, что нельзя, – говорит, – никому забывать об ентом».

Александровские мыши 1. Жизнь, известно, штука не простая Прогнала жена его взашей. И нашёл приют тогда он в стае Белых александровских мышей. Не была любовь его взаимной. И мечты сбывались не вполне. Но среди мышей он создал гимны О свободе, Солнце и Луне. Рады александровские мыши, Потому что это мыши те, Для которых ничего нет выше Гимнов, посвящённых красоте. Шейный позвонок хрустит немного, Нимфа Ксю плетёт венок из трав, Пилигримы в поле славят Бога – Всё воспел великий гимнограф. Веспер всходит и Луна сияет, Орион мерцает где-то там. Мыши королеву выбирают, В зоопарке спит гиппопотам. 12

Ничего не видит Носогавкин. В спальне только храп стоит и вой. Со своей женой, угрюмой Клавкой, Спит он на перине пуховой. Носогавкин вертится и дышит Злобно, хрипловато, тяжело. Может быть, ему приснились мыши Или вдруг чудовище пришло. Кто-то страшный возится за шторой, В кухне Сталин вилками звенит, И, вскочив, бежит по коридору Толстый Носогавкин Леонид. Пляшут александровские мыши, И поёт для них природа вся. Гимнограф ночами гимны пишет. Носогавкин в ванной заперся. Утром Клавка в ванную стучится. Дай, кричит, мне тряпку, дорогой. Он бы съел на завтрак чечевицы, Но туда, где Сталин, ни ногой.

2. Дабы не случались катастрофы, Летом в Нижнем парке Петергофа Мыши ночью водят хороводы. Капитан Евреин верит в это. Может быть, родился он поэтом, Рыцарем несозданной свободы. В Арктике опять измена зреет. Благородный капитан Евреин Ледокол ведёт в замёрзших водах. Закусив с утра холодной пиццей, Он спешит с изменником сразиться И спасти полнощные народы. Нимфа Ксю поёт под укулеле, Линдерман играет на свирели, В парке хороводы водят мыши. Видит капитан среди торосов Линдерман распущенные косы, Нимфы Ксю прозрачный голос слышит. Исчезают дети, экскурсанты, Не увидишь ночью и цыган ты. Нимфы, мыши, заросли сирени, Клёны, в небо тянущие руки, Музыки изысканные звуки, Чистые, как в первый день творенья. 14

Кто-то, глянь, купается в фонтане. Это доктор Гроф, американец, В воду влез и учащённо дышит. Подтверждая все догадки Грофа, Ночью в Нижнем парке Петергофа Пляшут александровские мыши. 3. Тихо по воде скользит пирога, Плачет Крюгер, войско потеряв, Звёздный мир копирует Ван Гога, В кёльнском зоопарке спит жираф, Шейный позвонок хрустит немного, Нимфа Ксю плетёт венок из трав, Пилигримы в поле славят Бога – Всё воспел великий гимнограф. Небосвод парчой как будто вышит. Гимнограф сидит в саду и пишет. Гимн его поёт природа вся. Пляшут александровские мыши. Носогавкин учащённо дышит. Он от страха в ванной заперся.

Ли нд е р м а н

Линдерман пришла к поэту в гости, Так она сказала, но не знаю, Кто меня, когда, в каких чертогах Удостоил звания поэта. Линдерман на старом пианино Мне играет Лунную сонату, Раз за разом забывает ноты И забавно хмурится при этом. Где-то по ночам в садах и парках Линдерман играет на свирели, Только на свирели и на кото. В круге фавнов и ночных животных Слушает совсем иные звуки, Познаёт игру иных гармоний Там в ночных садах. А на рояле Не играла с музыкальной школы. Длинные и трепетные пальцы Вереском и жимолостью пахнут, Жимолостью пахнут и вербеной, Спелым хлебом и желтофиолью.

В волосах её жучки гнездятся, Бабочки над головой порхают. А поэт Бетховена не слышит, Только звуки кото и свирели. Линдерман, о нимфа, умоляю, Помяни меня в своих молитвах.

****

На лестнице чёрной Бетхудов уже две недели живёт, не уходит оттуда, сидит там и днём и ночью, в квартиру зайти не хочет. Жена стоматолога знает, что встретится с ним едва ли. Она опять и опять играет ему на рояле квартет Оливье Мессиана в собственном переложении для фортепиано. Бетхудов слушает, но думает о салате, и, когда выходит домработница Катя (Обычно часиков в шесть она приносит ему поесть), ворчит: «Опять эти противные котлеты. Вчера котлеты, позавчера котлеты. Вот бы сделала оливье ты. Вроде, прошёл Новый год, а оливье почему-то никто не даёт». Стоматолог выбегает на лестницу и говорит: «Бетхудов, ты заходи погреться, ведь у тебя простуда. Я покажу тебе фокус, или сыграем в карты». Бетхудов ему: «Отстань. Вечно жужжишь, как комар ты».

Стоматолог идёт на балкон и долго смотрит на звёзды, ищет на небе планету, где Человек был создан. В чёрном небе сверкают Млечный путь и Плеяды. Он бы хотел улететь. Но должен жить здесь. Так надо. Жена стоматолога шепчет: «Мой родной, мой хороший», – режет картошку и лук, сыплет зелёный горошек. На лестнице чёрной Бетхудов, он разозлён ужасно, думает: «Разве мужчина может так унижаться!» Жена стоматолога ухо прижимает к стене. Ей радостно: «Он так близко и помнит всегда обо мне». Стоматолог плачет. Будет гроза. Все звёзды закрыло тучами. «Отчего же люди друг друга мучают? И любят мучают, и не любят мучают».

См ерт ь Дор оф е я Г и т л е р а

Дорофей Гитлер был трикотажником В маленьком городке между Вислой и Свислочью. Дорофей гладил бездомных собачек, Помогал из пруда выбираться лягушкам. Лучше уж называться Гитлером, Но жить с людьми и природой в гармонии, Чем брызгать слюной и орать на прохожих Или обижать беззащитного бармена. Дорофей Гитлер умирал без истерик В маленьком городке посреди болота. Собрались в его доме друзья и соседи, И петух кукарекал грустно и тихо. А душа его уже улетела И парила над Латинским кварталом. Там, где Сен-Мишель встречается с Сен-Жерменом, Обитают безгрешные души. И душа Дорофея Гитлера Будет вечно теперь над весенним Парижем Среди песен прекрасных, стихов и фиалок. А фамилия? Да что фамилия... 20

Галки н

Лев Леопольдович Галкин Бродит по городу ночью. «Kaufen-kaufen, Kaufen-kaufen», – Тихо боромочет. Рыщут по улицам крысы. Люди пасутся на свалке. Тощий, беззубый и лысый, Движется Галкин. «Kaufen-kaufen, Kaufen-kaufen», – Что-то такое бормочет. Может быть, самое главное Выразить хочет. Звёзды кремлёвские гаснут. Ветер вздыхает и воет: «Kaufen-kaufen, Kaufen-kaufen». Ночь над Москвою. Чёрные роботы с палками Кем-то повсюду расставлены. И бормотание Галкина: «Kaufen-kaufen, Kaufen-kaufen». 23

Ст анс ы 9 м а я 1. Машина умная БЭСМ Когда-то казалась чудом, Она занимала сто комнат На нескольких этажах. Ей время пришло исчезнуть. Один лишь вахтёр-пьянчуга Сегодня об этом помнит, И руки его дрожат. 2. Большая Невка не знает Названия этого – Невка. Она равнодушно катит Холодные воды в Неву. И так же будет она их Нести, когда город исчезнет, Когда заберёт Создатель Всех тех, кто теперь живут. 3. Лети, улетай мой птенчик, Ведь где-то есть тёплые страны – Африка, Абиссиния, Азия и Китай. 24

Там толпы прекрасных женщин Носят наряды странные, Плещется море синее, Поэтому улетай. 4. А где-то за океаном По лесу ходит опоссум. Индеец из племени сиу Ползёт по его следам. Тот и другой постоянно Бьются над главным вопросом, Зачем всё, что так красиво, Должно уйти навсегда. 5. Шумит за окнами праздник. Там, кажется, день победы. Какие-то девки шальные Под окнами песни поют. Жизнь истекает по капле, Исчезнут мои логаэды, И я уйду вслед за ними, Когда начнётся салют.

В ой на у шл а

Мелодия из фильма «Кабаре», Пока на кухне варится солянка. Война ушла, остались лишь останки. От них исходит лёгкое амбре. О чём-то Джек тоскует в конуре. Ржавеет мирно гусеница танка. Торчит нога в малиновой портянке Из кучи всякой дряни во дворе. И люди вроде те же, да не те, Смеются редко, ходят еле-еле, Глаза в какой-то вечной пустоте. И плачут по ночам они в постели О вашем, Лев Бернгардович, коте, Которого тогда бесстыдно съели.

Два с о н е т а на э не р г е т и че с ку ю б лока ду К р ы м а Мой милый друг, такая ночь в Крыму… Александр Кабанов

1. За часом час крепчает чай в стакане. Так, милый друг, сгустилась ночь в Крыму. Кочуют в небе звёзды, как цыгане, Чей путь не очевиден никому. Остыл твой чай. Тебе дрожать, пока не Покинешь тёмной жизни кутерьму. Но мост не строят до Тьмутаракани, И не струится радость по нему. Куда идти? Не видно ни шиша. Не узришь Понт Эвксинский никогда ты. Весь мир застыл, не спя и не дыша. Паломники стоят, как сурикаты. И лишь порхают дочери Гекаты, На перекрёстках крыльями шурша.

2. На перекрёстках дочери Гекаты Порхают в темноте. Их злобный свист Не так ли гнал понтийского солдата, Чей путь был сух, суров и каменист? Ещё вчера дороги Митридата Искал тут археолог-оптимист, Но мгла пришла, и он исчез куда-то, Как осенью пожухлый жёлтый лист. Чужо и бледно освещают свечи Убогие жилища человечьи. Мой милый друг, сгустилась ночь в Крыму. Ещё вчера был весел и стоял ты При свете дня в трёх стадиях от Ялты, И вот уходишь медленно во тьму.

Ли за

1. Ромка-брат удрал на Украину Воевать с фашистами, да сгинул. Приезжал оттуда Витька Филин, Говорил, его свои убили, Будто бы погиб он в пьяной драке. Витьке я не верю. Это враки. Там воюют русские герои, За свободу жертвуют собою. Как про них покажут передачу, Я о брате думаю и плачу. Ромка, кстати, пил не так уж много, Потому что мучился изжогой. Пару кружек пива, стопку белой. В общем, я не верю в это дело. 2. Мама то в чулане, то в сарае, То готовит суп, то убирает. Только я включаю телевизор, Из чулана слышно: «Лиза, Лиза! Надо отнести в сарай кастрюлю». Так всю жизнь корячится мамуля,

А про Ромку ничего не знает, Будто бы уехал он в Израиль На раскопки храма Соломона Вместе с Гальперовичем-учёным. Вот и носится она по дому, Чтоб не думать лишний раз про Рому, Потому что может только олух Верить в то, что Ромка археолог. 3. Дед Никола ящику не верит, Целый день ворчит и смотрит зверем. Были мы и в космосе, и всюду, Но страну распродали иуды. Виноват во всём какой-то Мишка. Развалил Союз, теперь нам крышка. В общем, деда довели до колик Меченый да Борька-алкоголик. Дед страдает печенью, бедняга. Скоро, в землю, говорит, я лягу. Лучше, говорит, лежать в могиле, Чем смотреть, как Родину пропили. 4. Батя с топором приник к воротам, Что-то непонятное орёт он, Слышно вроде: «Патриа, муэрте!» И ещё «Уматывайте, черти!» 30

Топором над головою вертит И по-новой «Патриа, муэрте!» Батя очень добрый, но несчастный, Не сумел создать свой бизнес частный. С той поры он трезвым не бывает, Что-то не по-русски завывает. В детстве раз купил он мне сосиску, По головке гладил: «Кушай, Лизка». Батя добрый. Страшный дядя Гриша Голым ночью выскочит на крышу, Вроде как строчит из автомата И кричит: «Не дамся, супостаты!» Лучше б он развелся с тетей Валей, Чтоб друг друга не поубивали. 5. Вечером ложусь в свою постель я, И мечты кружатся каруселью: Школу кончить, в Петербург уехать, Там грифоны с крыльями, и Пьеха. Стану в Петербурге я актрисой, Модной, как Гузеева Лариса. 6. Как-то раз приснился брат мой Ромка, Что-то говорил он мне негромко. Между нами протекала речка, Я смогла услышать три словечка. 31

Ромка повзрослел, он понял что-то. «Был я, Лизка, полным идиотом. Зря погиб, но ты живи иначе». Так стоит у речки он и плачет. Как мне жить, услышать не смогла я И, как раньше, ничего не знаю. 7. По ночам залезет дед на печку И бормочет: «Джанибеков, Гречко». Всё людей каких-то вспоминает, Кто они такие, я не знаю. Говорит во сне, как будто бредит. Сильно беспокоюсь я о деде. «Комаров, Попович, Николаев, Горбатко, Филипченко, Пацаев».

****

Внизу у ворот их встречает монах Филофей, А здесь, наверху, немногие помнят теперь их. В тот мир, куда из живых забредал лишь один Орфей, Сходят мрачной цепью тени былых империй. Тени былых империй, спустившись вниз, В сумрачный мир, где нет ни тепла, ни света, Кружатся вечно, похожие на виллис, Там глубоко-глубоко под землёю где-то... В городе М. появились неясные тёмные слухи. Говорят, сбежал... Сбежал от нас Полосухин. Слух казался сперва абсолютно диким. Он ведь был самым мудрым, самым смелым и самым великим. Он ведь кричал, что сквозь наши позиции не пролететь даже мухе. Нам оставалось лишь Богу молиться, что есть у нас Полосухин. Потому что пока он с нами, можно жить, ни о чём не заботясь. Как сбежал? Невозможно! Вы просто смеётесь. Но в городе М. не слышно ни слёз, ни смеха. Нам страшно, страшно, и только эхо... Главная Площадь пуста, где он принимал парады. Вы слышите гул? А вдруг это гул канонады. Как же нам быть, мы брошены, словно дети...

Эй, Полосухин, ты где? Ну ответь, ответь им. Он скрылся, сбежал, исчез, наш последний кумир. Как будто ещё живём, о чём-то там говорим, а Тем временем в мрачный подземный мир Неслышно спускается тень Третьего Рима. А гул сильней, и дрожью в колоколах, И мало, кто примет смерть на своей кровати. Три Рима падоша, ты видишь, ты слышишь, монах? Три Рима падоша – четвёртому не бывати.

Ис тори ч е с ко е Владимиру Мединскому

Непобедимый, как в старые времена ЦСКА, Вдохновляя трусов своим примером, Князь Игуанослав объезжает войска. Двадцать четвёртый век Мезозойской эры. Князь Игуанослав гарцует на белом коне, Красивый, как Аполлон, почитаемый у ахейцев. Князь поставил крепости на Ниле и на Двине, Основал Ростов, Иерусалим и Лейпциг. Князь Игуанослав подготовлен вполне К завершающей битве за Русь и веру. И вот на большом вороном коне Супротив него выезжает Бандера. Бандера чёрен, как ночь над Днепром, Захватил обманом Смоленск и Киев. Он размахивает боевым топором, Сыплет наглым ртом словеса плохие. Вслед за Бандерой выезжает Ле Фоконье, Злой, небритый и чёрный, как ночь в Тунисе. В позе глумливой сидит на своём коне. Чуть поодаль украденный Мицубиси. 35

Воины гогочут, как гуси на Бабельсбергском лугу. Князь Игуанослав кричит: «За Русь, за веру!» И пускается вскачь навстречу врагу Вместе с адьютантом своим Гулливером. Игуанослав и брат его Игуанодон, Пришедший на помощь к Игуанославу, Гонят Бандеру и Ле Фоконье за Дон, Форсируют Припять и Даугаву. Наши ломят, победа близка, но вот Озеро Рас-вум-чорр неожиданно тает, Русские танки уходят под лёд. Это подстроил Дэн Сяопин, китаец. Но победил морально Игуанослав. Вспоминая Олимпийские игры в Сочи, Без войска плетётся, врагов на три буквы послав. Тихо, чтобы никто не услышал, бормочет: «Нам не привыкать подниматься с колен. Ты у меня попляшешь, Ле Фоконье, паскуда». И улыбается до ушей Гуинплен, Появившийся неизвестно откуда.

Пунцов ы й ф и л и н

Ночная дача. Тярлево. Мясковский. Приёмник Селга. Летняя гроза. Далёких революций отголоски. Симфонии совиные глаза. Резвятся Ca ira и Карманьола, Стекает в Сену кровь мадам Вето. Секунда тишины, и скрипка соло Тихонько плачет: «Pour quoi? За что?» Ван Херк, пунцовый филин, над Брабантом Кружит, кружит четвертый век подряд. Звучат виолончель и барабан там – Они о чём-то страшном говорят. Кипит Нева, широкая, как Схелде, И вряд ли повторится всё, как встарь. Хабалов плачет в трубку – не сумел-де, «Всё рушится. Измена, Государь». О, город мой – соцветье амаранта. Солдаты, бабы, флаги, карнавал. Великий князь выходит с красным бантом. «Неужто мы погибли, генерал?» Сменяет Карманьолу Dies irae. Пунцовый филин завершает круг. А трубы громче. Скоро в этом мире Всё заглушит тяжёлый трубный звук. 37

Под песню Хорста Весселя в Берлине Проводят физкультурники парад. Там Гитлер принимает Муссолини. А впереди Дюнкерк и Сталинград. Горят покрышки. Города в руинах. Вздыхает тихо ми-бемоль минор. Неслышно входят БУКи в Украину. Всё кончено. Звучит финальный хор: «Что мы видели? Диву дивную, Диву дивную Телу мёртвую. Как душа-то с телом Расставалася, Расставалася Да прощалася. Как тебе-то, душа, На суд Божий идить, А тебе-то, тело, Во сыру мать землю».

Пол юст ров с ка я в ода

Мы купались в бассейнах с минеральной водой Прямо на улице в двух шагах от Полюстровского проспекта. Женщина заходила в воду абсолютно седой, Окуналась и выходила с волосами всех цветов и оттенков спектра. Женщина стояла на улице и пила Кот дю Рон. А вода возле ног, бурля, превращалась в пену. Осенние листья слетались со всех сторон, Танцевали под музыку Моцарта или Шопена. К нам сатиры, селены и прочие существа Из соседних домов приходили на ножках козьих. Поэт Безболотский выкрикивал никому не ведомые слова, Кричал и потом стоял, застыв в элегантной позе. Даже осенью, даже зимой в садах щебетала весна, И полюстровская вода изливалась из труб непрерывным потоком. Мы беспечно любили друг друга, не ведая боли и сна, А по Питеру, пенясь, текла река Ориноко. Этот мир исчез, и теперь Нева Омывает город, побитый молью. Поэт Безболотский напрочь забыл слова, Думает только о пиве и о футболе. 39

По домам, по квартирам и кухням разлилась кислота, Нам за годом год мозги понемногу выев. Мы ругаемся, трубы ржавеют, в бассейнах лишь пустота, А полюстровская вода ушла по неведомым руслам в Киев.

Над В ы че г дой

Весь день перепела летят на юг, Слышны над Беломорьем крики птичьи. Вдруг захотел полакомиться дичью Дневной хозяин комиссар Сердюк. Перепела над Вычегдой летят. Вдоль берега расставлены тенёта. На пойменном лугу садится кто-то И в дудку бьёт четыре дня подряд. В лесной избе темно горит свеча. Из пьяных трав зырянин варит зелье. В деревне, изнывая от безделья, Сидит Сердюк под бюстом Ильича. Откуда-то доносятся слова: «Беги, беги, Меланья». Ночь у входа. В холодных реках неспокойны воды. У плёсов зацветает сон-трава. Звезды не видно в небе ни одной. «Беги, беги, Меланья», – кто-то шепчет. Румяна, пудра, кольца, римский жемчуг, Цветные ленты, гребень костяной. 43

«Не дергай клювом, крастель. Не боись», – В сетях премудрых перепел застрянет, Напоит сон-травой его зырянин И выпустит, и взмоет птица ввысь. Ещё дневной хозяин за столом, И крастель возвышается на блюде. По комнатам ещё толпятся люди, Пришедшие сопеть и бить челом. Над крастелем Сердюк заносит нож. Хозяин ночи корчится в камланьи. Его огонь на солнце не похож. В ночную тьму беги, беги, Меланья.

э т о пу т ь н а ка л и щ е александре герасимовой

это свет поездов зеленеющих скал это путь на калище сестра сестра это красное око ночное кого оно ищет там на рельсах где отблески чёрных следов где всё после всё после а может быть до мы с тобою сестра по пути на калище там базальтовый угольный блеск черноты там кроты вылезают на землю кроты вылезают из нор сокровенных и воют как волки там свекровь твоя косы стоит распустив её руки обуглены взгляд её крив нету слов у неё как и в жизни одни недомолвки по пути на калище не видно ни зги там по шпалам шакалом шаги шаги там цепочкой неровной идут восемнадцать эти люди идут кадыки теребя чуют запах кого-то быть может тебя но не надо бояться сестра но не надо бояться только час до рассвета сестра сестра белокрылый вернётся на плечи с утра из китая из рая из сада я знаю 45

там снегами покрыта гора цзинганьшань Там метели в июле шевелят герань там вода как слюда ледяная слушай слушай сестра это аккордеон будто отзвуки песен ушедших времён долетают копытом забытым по рельсам среди красных огней среди воя кротов это алик тебе говорит мазал тов или что-то ещё по-еврейски

чтоб ы от К и п л и н г а до Коган а 1. Роберт Волк по лесам его путь по лесам по горам по болотам по штату Ассам подчиняясь каким-то бежит голосам листья чайных деревьев губами срывая где река Брахмапутра стремится на юг где Тетерин дымит и дымит Тетерюк где сидит завывая Секейра больная по Ассаму с двустволкой идёт Сайфутдин вечно мрачен серьёзен и вечно один по лесам он идёт Сайфутдин по лесам в ярко-красном тюрбане из шёлка равномерен спокоен и твёрд его шаг он глядит кто в прибрежных кишит камышах кто похож там на Роберта Волка у него под ботинками хлюпает грязь день и ночь он идёт ничего не боясь Роберт Волк впереди Роберт Волк или кто там в те края где встречается небо с землёй где Секейра в отчаяньи машет метлой по болотам, заросшим травой-коноплёй он идёт и идёт по болотам 47

но однажды кончаются сила и путь остаётся уснуть Сайфутдину уснуть он качаясь стоит у реки он один он ни в чём не уверен и пустыми глазами он смотрит на юг где ты шепчет о где ты мой маленький друг нет ответа и только дымит Тетерюк и дымит бесполезно Тетерин и тогда он двустволку снимает с плеча в Брахмапутру бросает её сгоряча и ложится лицом в коноплю безнадёжно вздыхая рыба-кошка плывёт в Брахмапутре-реке исступлённо Секейра ревёт вдалеке и закат над рекой полыхает 2. Рыба-кошка плыла вместе с рыбой-собакой По бурливой и злой Брахмапутре-реке. Был опасен их путь. Пробирались на Запад, Где кисельные реки и мёд в молоке. Крокодилы и прочие злобные твари Их, конечно, сожрали бы, если смогли б. Кришнаиты тянули своё «харе-харе», Чем пугали и так перепуганных рыб.

Рыбы плыли и думали, может во МХАТ мы На премьеру «Вишнёвого сада» придём. В это время на берег седые махатмы. Выходили, мыча бесконечное омммм, Появлялся факир и глотал черендыбы, Развлекая на пляже собравшихся лам. Плавниками, как черти, работали рыбы, Покидая без жалости этот бедлам. Им хотелось туда, где едят макароны, Где свобода и равенство ждут впереди, Где учёные строят коллайдер адронный. И возносится в небо собор Гауди. Рыба-кошка плыла вместе с рыбой-собакой. А малёк рыбы-пальца не плыл никуда. Не тушуйся, малыш, и не бойся, однако, То, что ты станешь пальцем, совсем не беда.

3. Есть в наших днях такая пакость, Что, по ночам ложась в постель, Я начинаю громко плакать И причитать, как свиристель. Лежу, заламывая руки, И не могу заснуть всю ночь В мечтах о капитане Гуке, Который должен нам помочь. Но мы ещё дойдём до Ганга, До этой сказочной реки, Где плачет нежная саранга, Где мочат ноги старики. Мы, как герои Фрица Ланга, Красавцы и богатыри, И мы ещё дойдём до Ганга, Мы вам покажем, скобари! Захватим остров Чунга-Чанга, Расколошматим Сомали И, наконец, дойдём до Ганга, До крайних рубежей Земли.

Ещё дойдём до Брахмапутры, Потом до Ганга, дайте срок. И с этой верою под утро Я засыпаю, как сурок. Нас поведёт в поход до Ганга Павлантий Осипович Гук. Он капитан второго ранга, Храбрец и кандидат наук. Из тех пиратов хулиганских Не пощадит он никого, Чтоб от Японии до Брянска Сияла родина его!

Писюра

1. Участница литературного процесса, Творец поэтической моды от-кутюр. Ядвига Писюра – может быть, лучшая поэтесса, И, конечно, лучшая из Писюр. 2. Я лицом до сих пор ощущаю ордынскую снежную крошку И однажды, спустя много лет, может быть, опишу я Заметённую снегом апрельским Ордынку Большую И Писюру, бегущую вдаль на коротеньких ножках. Я весною увидел в Москве поэтессу Писюру. На коротких ногах семенила она по Ордынке. Под ногами её хохотали скрипучие льдинки, А облезшая шуба Писюры топорщилась хмуро. Как я радуюсь, видя тебя, поэтесса Писюра. По Ордынке заснеженной ты семенишь одичало, Сочиняя поэмы свои без конца и начала, Абажур в безнадёжной попытке рифмуя со стулом. Растекается мир лабиринтами Замоскворечья. Вот исчезла Писюра, исчезли её ботильоны. 52

След Писюриных ножек в апрельской Москве заметённой, Несмотря на года, как бы в сердце хотел уберечь я. На Ордынке в весенней Москве, где рифмуются стул с абажуром, Где собаки голодные, злые сбиваются в стаи, Там, где снег даже в марте не тает, в апреле не тает, Всё бежит на кривых и коротеньких ножках Писюра.

Из ст и х ов п оэ т е с с ы Яд ви ги П и с ю р ы 1. Усталость Мой стул Уснул. Любимый старый стул. Устал и дальше бодрствовать не может. И старый дедовский зеленый абажур Висеть над лампочкой не в силах тоже. И он уснул, зелёный абажур. И я под ним уже смежаю веки. Зачем мы все стоим тут и висим? Зачем мы все? Кто, наконец, ответит?

2. Последняя песнь Пенье мышей полевых Малиновой ночью слышишь? Это песню последней любви Всю ночь распевают мыши.

Писк мышиный услышишь то там, то здесь. Ты идёшь, но певцов не видишь. Вся природа поёт нам последнюю песнь, Даже жук подпевает на идиш. Трое нас, а трава амарант пухова, Йодом пахнет на наших губах фейхоа, Кто там ставит в полях три кущи? Это я, лишённая головы, Ты, умеющий слышать мышей полевых, Здесь же ты, фейхоа грызущий.

3. Манна Осколок зеркала накрыт газетой «Правда» В соседней комнате. А я пока жива. И штукатурка продолжает падать, Как падала и год назад, и два. Здесь очень тихо. С неба сыплет манна, Как снег. Она бела и чуть горька. Не сразу, по кусочку, беспрестанно, За часом час слетает с потолка. В остывшем доме манна вместо хлеба. Зима. Закрыты шторы. Я одна. Мне дрожь унять, к тебе прижаться мне бы. На зеркале газета. Тишина. 55

Горелка Б а би н г т о н а

В Мудьюге ветры воют монотонно. Там люди недоведомы друг другу. Сосед Сысуев ходит по Мудьюгу, В его руках горелка Бабингтона. Давным-давно замёрзших заключённых Как будто ветер вспоминает стоны. А ты гори, горелка Бабингтона. А ты гори, горелка Бабингтона. В полярной тьме бредёт сосед Сысуев. К чему он ходит день и ночь по кругу? По следу за соседом вьётся вьюга, На льду узоры снежные рисует. Бегут собаки по следам оленьим. Олени падают со скал прибрежных Туда, где Саша Шац, рыбак мятежный, Выводит в море свой баркас «Сомненье». Рыбак на скалы смотрит удивлённо – Поднявши руку, будто голосуя, На берегу стоит сосед Сысуев, В его руке горелка Бабингтона. 56

Сжигать всё то, что суетно и мелко, Слагать весь мир в стихи, подобно Сапфо – Сосед Сысуев смастерил горелку Из ручки чиппендейловского шкафа.

Сципи он

Дым просодий Так завершатся твои дикарийские игры Веспер всходит Лижет ласковым псом твои белые икры Ты наместник Ты на троне воссел у Пуссена Всходит Веспер Окунается в море любви дорогая тебе Картахена Крики птиц Даже ласточки помнят о знаках твоих ауспиций Вверх и вниз Никогда не закончится путь, благородный патриций Снова дым И опять наша жизнь и твоя не дороже обола Молодым Умирать благородным красивым нарядным весёлым

****

Луны прозрачен свет. Ночные пчёлы Слетаются на запах апельсинов. Камилла делла Дзенга в платье чёрном На лоджии сидит за клавесином. Холодный свет какой-то тайной силой Пронизывает спящую Тоскану. На лоджии поодаль от Камиллы Стоит поэт Валерий Обезьянов. Камилла от безверия устала. На клавиши она роняет слёзы, Когда поэт читает мадригалы Под звуки Джезуальдо де Венозы. Всё исчезает, молодость и свежесть, Одно искусство в мире постоянно. И слёзы льёт Камилла: «Где же, где же Ты был все эти годы, Обезьянов?» А под балконом графского палаццо Растёт цветок Нефритовые уши.

Над ним нетопыри всегда теснятся, Как чьи-то нераскаянные души. Быть может, и они стихи любили, Но пробил час, мышей летучих стая Ночами у цветка летает, или Всё это наши выдумки. Кто знает?

****

Мида и Хикса ползут по полям земляничным. Здесь и везде расползается мелкий туман. Места особого как-то надеются оба достичь там. Бей, бей, Заяц, бей в барабан. Бабка Снандулия варит компот из черёмухи, Горькую ягоду варит немного и сныть. Что там в кармане ты прячешь и прошлые все твои промахи Видит она, как по книге читает – не ныть. Варит рагу из лягушек старуха Снандулия В домике маленьком где-то у Нарвских ворот. Странник трясётся от страха, смогу-не смогу ли я. Но уже капает жидкость кому-то прозрачная в рот. Ты человек, ты стоишь, и карман твой бессильно топорщится. Заяц не терпит, вихляет, чихает, и в палочках зуд. Морщится бабка Снандулия, знания вечного сборщица. Мида и Хикса по полю печально ползут.

Де мократы с и н е й с о б а к и

Проявляются буквы самех, йуд и другие странные знаки – этим утром к тебе придут демократы синей собаки. Не они ли это в четыре ноги крадутся по улицам гетто? Только жалобный голос шух-шух-ги раздаётся где-то. Почувствовал жжение в левом глазу и в белёсо-серых лучах ты разглядел, как будто они ползут коридором заброшенной шахты. Там блуждает кто-то в Московском Кремле, а в нору опоссума лезет забывший все языки на земле вождь Маниту-о-Гезик. Демократы вынут серебряный нож и жёстко попросят ответить на странный вопрос: «Для чего ты живёшь? Для чего ты живёшь на свете?» 62

Проснувшись, увидит денщик Пармён, как причудливо тени лягут на старый собор Сент Этьен дю Мон, на церковь святого Яго. Когда наступит последний суд, тебя оправдают стихи ли? Скорее, тебя переводы спасут на язык суахили.

Городс ко е

Среди сугробов серых городских Гуляет зависть под руку с тобою. За вами, как собака, белый стих, И лает так пронзительно, и воет. Но насмехаясь над его тоской, Жонглёры, дураки, канатоходцы, Вы с завистью бредёте по Тверской, Как персонажи сказок Карло Гоцци. И белый стих, и снежный мотылёк, И скрип шагов, и головы прохожих – Холодный город корчится у ног, Как будто хочет лопнуть, да не может.

В порт у

За Даниэлем жирнолапством, За мандельштамовским «табань!» Послышался язык арабский, Шершавый голос серных бань. Бродяга Скумбрий под причалом На час нашёл себе приют. А прачки каждый день сначала И в море косточки плюют. В порту торгуют барабулькой, Бродяга Скумбрий тоже влез. Водой солёной булькай, булькай! И запах супа буйабес.

В заповедн ом л е с у

Австралийские лисы, как видно, беду напророчили. Люди-кочери тихой толпой углубляются в лес. Остен-Сакен идёт, подполковник, и две его старшие дочери. А за ними майоры идут, лейтенанты, потом уже плебс. Мокасины, майоры и стрелы мягки и заточены. За спиной мандарины, музеи, жокеи, Гангутская ГЭС. Что, куда и зачем, и вороны, и прочее, прочее. И печальные звуки на голову сыплют с небес. Углубляются кочери в лес древовидных пионов. Расцветают цветы, и колибри над каждым цветком. Шампиньоны смеются, склоняясь вдоль озера сонного, Но их смеха не слышно. Топор над унылым полком Раздаётся. То рубит пионы какой-то подлец в заповедном лесу. Слышат кочери стук, это рубит пионы подлец в заповедном лесу.

Браско м у т ян

Мне снятся тупики Браскомутяна, Где влажный дух сочится постоянно, Где плесень на земле и на стенах, Как память об ушедших временах, Где нежно виноград ласкает гостя Слепым прикосновеньем чёрных гроздьев. У домика в последнем тупике Сидит старуха в рыжем парике. Она следит за тем, как пеликаны Вышагивают чинно у духана, А кот бежит на запах кололаков, Хоть запах всюду прян и одинаков. Телеги на полозьях деревянных Скрипят по мостовым Браскомутяна. Хачкары в тёмно-красных коробах По суше уплывают в Карабах. Они плывут по каменному морю И за холмами исчезают вскоре, Но слышен долго мнотонный скрип, Звучащий, как напевы странных рыб.

Мой чёрный город, мой Браскомутян, Как лицами аскетов-христиан Ты переполнен вяленой хурмой, Такой же измождённой и немой. Сухие кости в каменных гробах И кислый вкус сумаха на губах.

Бах

На собачьей упряжке проносится Бах По холодным полям. Он устал и озяб. Хрупкий лёд беспрестанно хрустит на зубах. Вспоминает старик бейшехирский кебаб. Как безрадостен путь. Уже несколько лет Не мадеру он пьёт, а растопленный лёд. Только вяленой рыбой питается дед. Восемь цыбиков чая на нартах везёт. Восемь цыбиков – это шестнадцать пудов. Двадцать талеров платят торговцы за пуд. И в уме умножает старик среди льдов: Триста двадцать всего, это будет зер гут. Он мечтает приехать в свой маленький Бонн, Чай продать и построить в капелле орган. Только ради органа мытарствует он: Бьёт собак, раздражается, чистит наган. А по городу Бонну гуляет чума. И в капелле, и в ратуше царствует страх. Люди прячутся, медленно сходят с ума. Но об этом, конечно, не ведает Бах.

Вдруг запел, зазвучал где-то в небе хорал. Стало весело, дрожь пробежала в ногах. Встали нарты. Старик Себастьян умирал В беспредельных пустынных российских снегах. Умер Бах, вымер Бонн, заметают снега Восемь цыбиков с чайным китайским листом. Для чего было всё, если нет нифига? Может, тот, кто умней нас, ответит потом.

М ёри ке

Глаза закрываешь и видишь: горит огонёк на площади, где магазин «Поплавки и удочки». Под тем огоньком каждый вечер играет на дудочке в нелепой фуражке какой-то смешной паренёк. К нему подойдёшь, а он побежит через дворики, бесследно исчезнет в холодном берлинском тумане, появится снова, тебя позовёт и обманет. Я, кажется, в детстве дружил с ним. Его фамилия Мёрике. Он каждый вечер играет, а ночью ищет слова для странной поэмы о тихих старушках и пьяницах, о домике дряхлом, в котором старушка останется, когда хибару придут разбирать на дрова. И рухнет домишко буквально за десять секунд, а старую фрау засунут невежливо в ящик, и двое парней его в сторону леса потащат, а пьяница будет кричать: «Зай гезунд, зай гезунд!» По комнате мечется Мёрике взад и вперёд. Слова для поэмы найти не всегда удаётся. Вот парни устали, и ящик поставили рядом с колодцем, но что было дальше? Он слово никак не найдёт. 71

Назавтра опять по Берлину разносятся гулко мелодии дивные, дикие, сонно-тревожные, и люди идут, но поймать этот звук невозможно им. Одни силуэты встают непонятные вдоль переулков. А дудочка вдруг зазвучит изнутри магазина. Ты дёргаешь, дёргаешь дверь, но она заколочена. Старушка в ящике спит и о чём-то бормочет там. А музыка где-то уже высоко над Берлином.

****

Какие некрасивые выросли дети. Их только недавно возили в колясках, а нынче на заднем дворе копошатся, где кучи разбросаны разного хлама, а Божик с небес наблюдает за этим, кого бы из них наказать для острастки, как дедушка Ленин со звёздочки красной следил, чтоб не врали их папы и мамы. Но младшие в лужу стремятся упрямо, хоть старшие громко на них матерятся. Какие же некрасивые выросли дети. Как были когда-то их папы и мамы.

Фон Зон

Об этом таинственном деле Не меньше недели галдели Торговцы в Гостином дворе. И совесть презрев, и законы, В борделе убили фон Зона В промозглом пустом ноябре. Раздели его душегубы И в ящик сложили из грубо Обструганной свежей сосны. Потом по дороге железной Послали, куда – неизвестно, И думали, что спасены. Он был похотливым и глупым, Но то, что теперь стало трупом, Воскреснет однажды весной. Пусть душу не смог он сберечь, но Стоит обещанием вечным Успенский собор на Сенной. Фон Зон, ты воскреснешь во славе. Сегодня в районной управе Пылится на полке твой труп. 76

Но явно предчувствие рая, Где девки одежды снимают, Где жирный гороховый суп. И все мы воскреснем, ведь в мае Наступит весна и Страстная, И Пасха придёт за Страстной. Пока же останки фон Зона Валяются в доме казённом, И труп его пахнет сосной. А там, на Сенной, у собора Всё утро идут разговоры, Гудит православный народ – Алёна Иванна, старуха, Шепнула кому-то на ухо – Господь по Фонтанке идёт.

Паст ух Бесы были все в остроконечных шапках на манер литовцев Борис Зайцев "Река времён"

Где ты, добрый пастух наш? Ты спишь или слушаешь Грига? По дорогам страны Галаадской рассыпались овцы, На земле не раскрыта лежит твоя чёрная книга, Сторожат её бесы, похожи они на литовцев. Ты по книге когда-то учил нас любви и свободе, Говорил, что любая овца - драгоценная личность. Нынче хитрые бесы с пути твоего нас уводят. Погибаем, пастух. Неужели тебе безразлично? Бесы злы, похотливы, хитры, на литовцев похожи. Добрый пастырь, возьми нас отсюда скорее на суд свой. Или просто вернись. Без тебя мы не можем. Не можем! Свиньи мирно на скалах в земле Гергесинской пасутся. Беззабоно поют соловьи на деревьях горчичных, Плодоносит смоковница у Галилейского моря, Только мы погибаем – пошли во спасение ВИЧ нам, Мы тихонько уснём, афоризмы твои тараторя. Бесы весело режут ягнят на дворах постоялых, Варят нас в молоке, обваляв в имбире и куркуме. Третий день на исходе, как стадо тебя потеряло. Где ты, где ты, наш добрый пастух? Неужели ты умер?

Н А С О Л О В К А Х

Вот в Белом море парус белеет. Чего он ищет вдали? Один стою на прибрежной аллее, Люди давно ушли. Ушли туда, где Зосима - Савватий Покрыты зеленой тафтой. Нетленные мощи ушли целовать их, Пить из чаши святой. И я вместе с ними ходил по храмам, Но к Богу не сделал шаг. Таким же точно остался Хамом, Только слова шуршат. Слова шуршат о святом и вечном, О сонмах Небесных Сил. Шуршат всё так же, но Дух навстречу Ни разу не снисходил. Стою, как будто один на Земле я. Безвидна она и пуста. Лишь парус вдали в Белом море белеет. Наверно, ищет Христа.

79 5

М о ли т вы Гл е б а Сухо др о ко в а

В комнате Суходрокова вместо иконы зеркало. Он по утрам у зеркала молится сам себе. Глеб Суходроков верует, что сотворил Вселенную. Вроде, задумал здорово, а получился бред. Глеб Суходроков верует, что сотворил Суходрокова, Вылепил по подобию и образу своему, Бледного, бесполезного, слабого, одинокого, Страждущего, облезлого, не нужного никому. Глеб Суходроков трудится в бывшей больнице Свердлова. Нищим ставит диагнозы, пьяницам, старикам. Ставит он их, но чувствует, что ничего не ведомо. Что там у них шевелится, не понимает сам. Девушки тонконогие в белых халатах мечутся. Нищим суют таблетки, горькие, как грейпфрут. Пьяницы жаждут радости, но Суходроков лечит их, Да никого не вылечит. Все всё равно умрут. Вот он стоит и молится: «Господи Суходрокове, Может, закончим, Господи, вечную маету?

Сколько ещё осталось мне прыгать шутом гороховым В белой дурацкой шапочке и со змеёй во рту? Верую и исповедую, ты Суходроков истинный. Ты на земли полюбишь нас, яко на небеси. Денег тебе пожертвую, двадцать четыре тысячи, Сочный кусок говядины, только спаси, спаси»...

Мухаб ба т 1. Рано утром на заре В марте или в сентябре Приключилось наводненье В небольшом монастыре. Заправлявший там аббат Был неловок и горбат. Как увидел он цунами, Так помчался бить в набат. Он кричал: «Беда, беда! Окружает нас вода!» И монашки, как букашки, Разбегались кто куда. И под жуткий шум и вой Лодка с бедною вдовой Опустилась, как скорлупка, На песок береговой. Стихла в тот же миг стихия, Утекла вода назад. И могу теперь стихи я Вам прочесть про Мухаббат. 82

Мухаббат, Мухаббат, Мухаббатушка, Вон куда занесло тебя, матушка. Испугалась Мухаббат, Закричала: «Где я, где я?» Отвечают: «Тут Вандея, Тут никто тебе не рад». Мухаббат вздохнула тяжко И осталась жить, бедняжка, В утлой лодке на корме, Как в каримовской тюрьме. Было очень одиноко, Было грустно Мухаббат. Только добрая сорока Ей носила шоколад. 2. Отчего же так много мух в монастырском саду? Брат Бенедикт всё ходит и ходит с метёлкой. Мусор сгребает, сыплет песок, а много ли толку? Как надоела погода в этом году. Нагоняет ветер унылых дождей череду. Выйдешь во двор - хлюпает грязь под ногами. Время мессу служить, но тоска, будто камень. Даже с кровати не встать. Никуда не пойду. 83

Воздух густ, как будто это желе. На заднем дворе ведьмы летают на помеле. Совсем обнаглели. Надо их сжечь, да некому. Под потолком мухи сношаются и жужжат. Может, наша Земля и есть настоящий ад, И петухи об этом весь день кукарекают? 3. Как-то утром Мухаббат Забрела в аббатский сад. Там везде жужжали мухи, Это был кромешный ад. Подошёл к окну аббат И увидел Мухаббат. Тут же он в неё влюбился, Несмотря на целибат. Мухаббат, на лавке сидя, Отгоняет наглых мух. Там аббат её увидел И помчался во весь дух. Ненавидел мух аббат, Но влюбился в Мухаббат, Про священный сан забыл, За рукав её схватил, 84

По-немецки, по-испански, По латыни говорил: «Мухаббат, Мухаббат, Мухаббатушка, Как я страстно люблю тебя, лапушка». Лысый череп свой аббат Разминает, как гранат. Я сдержать себя не в силах, Значит я не виноват. И схватив её в охапку, Потащил в свой дом, как тряпку. А она ни бе, ни ме. Знать, не сладко на корме. Мухаббат осталась в келье, Предавалась там безделью, А любовник между тем Бормотал: «Je t'aime, Je t'aime». 4. Но народ суёт повсюду свой нос. Написал он на аббата донос. Так занервничал аббат, Что любви уже не рад, Затушил скорей сигару, В шкаф упрятал Мухаббат. 85

Притащился к ним Гугон – Огроменный, будто слон. Был он папским ревизором, Детективом и филёром. По доносу для допроса, Для проверки прибыл он. И дрожащего аббата, Обругал витиевато, Закричал: «Какой бардак! Вы здесь курите табак! Вы забыли про молитвы, Потеряли постный вид вы. Я сейчас составлю акт. И отмечу этот факт». Тут заметил детектив На полу презерватив, Рявкнул: «Разве это келья? Наблюдаю здесь бордель я!» Побледнел аббат со страху И лепечет: «Дал я маху. Вот поддался я соблазну. Это был последний раз, но Не губи меня, Гугон. Выпей лучше самогон. И пойдём потом молиться, 86

Всё ж духовные мы лица. А охальницу-блудницу Тотчас же отправим вон». Тут из шкафа Мухаббат вылезает И Гугона за сутану хватает: «Ты зачем сюда приехал, Иуда? Ну-ка живо убирайся отсюда! А не то я напишу письмецо И открою твоё гнусное лицо. Напишу письмо я в Рим Пострашнее братьев Гримм. И узнает римский папа, Как меня в Крыму ты лапал, Как на озере Байкал Ты запретных ласк алкал, Как на пирсе Травемюнде Ты орал, что крут и юн-де, Как меня на грех толкал И крутился, как шакал. Но ты был и есть бандюга Не Гугон, а просто Хьюго». Испугался ревизор, Прытью выскочил во двор, На мопед аббатский прыгнул И погнал во весь опор. 87

По дорожкам он петляет И о мести размышляет: «Пусть приедет, например, Кто-нибудь из высших сфер, Да хотя бы римский папа Или даже Люцифер». Мухаббат ему вдогон: «Никакой ты не Гугон. Ты такой же прихлебатель, Как Никита-бесогон». Брат Гугон куда-то катит, А аббат сидит - ворчит: «За мопед пускай заплатит Двести евро, паразит». 5. Какая-то странная птица В окошко стучится, стучится. А в клюве записка от мужа, Умершего в прошлом году. Теперь он, наверно, в аду, А может быть где-нибудь хуже. «Ты прости, Мухаббат. Ты ведь сможешь. Прости. Мы идём очень долго. На нашем пути Раскалённый асфальт и песок светло-жёлтый и рыжий. 88

Превращаемся медленно в пыль и в труху. Ты и все, кто остался стоять наверху, Долго будете жить, только я никого не увижу. Мне так страшно, родная, здесь царствует зло. Здесь банкиры, убийцы, глотатели слов И какие-то люди ещё, потерявшие веру. Беспрерывно кричит проповедник слепой. Все мы движемся вместе огромной толпой. А в отдельной коляске везут революционеров. Я, наверно, смогу написать только раз. Серафимы на почту подбросили нас. А доставят письмо или нет, я не знаю. Мне так стыдно теперь. Я всю жизнь тебе врал, Даже в карты однажды тебя проиграл. Ты молчала тогда, но, конечно, всё знала, родная. Мухаббат, перепёлочка, ты ведь поймёшь, Ты отпустишь грехи, ты не вспомнишь про ложь. Время вышло. Я должен уйти в половину шестого. Помолись, помолись за меня, Мухаббат. 5-15, суббота, Дорога на ад, Покосившийся домик почтовый».

6. Не приехал римский папа, У него хватает дел, Но однажды над аббатом Злой комарик загудел. Притворившись насекомым, Страшный, грозный и большой, Прилетел Владыка тёмный За аббатскою душой. Завизжал аббат от страха. Сразу вымокла рубаха: «Погоди, Владыка ада, Не губи меня, не надо!» Но комарик, как кинжалом, Жалит жалом, жалит жалом Исколол ему бока, Не жалеет старика. Мухаббат бутыль хватает И к аббату прижимает. До чего она хитра, Отловила комара! И, попавшись, как мальчишка, Злобно Враг жужжит под крышкой: «Я страдаю в этой банке Из-за выдры-хулиганки». 90

И ругается безбожно, Так что слушать невозможно. Отвечает Мухаббат: «Где твоя культура, гад? Прекрати ругаться матом И послушай ультиматум. У меня большое горе. Мой любимый муж Григорий Загремел, бедняга, в ад. Так верни его назад». Враг жужжит из банки ей: «Отпусти меня скорей. Только выберусь из плена, В то же утро непременно В ад отправлюсь (жу-жу-жу) И его освобожу». Мухаббат ему в ответ: «Я тебе не верю, шкет. Клятву выполнишь едва ли. Шмыг, и поминай, как звали. Лучше в банке ты сиди, А его освободи». Враг из плена говорит: «У меня полиартрит, 91

Я страдаю здесь одышкой, У меня волдырь подмышкой, На глазу вскочил ячмень. Я не кушал целый день. Сделай милость, Мухаббат, Отпусти беднягу в ад. Честно-честно говорю, Двери ада отворю, Твоего красавца-мужа Сразу выпущу наружу». Но обман не удаётся. Мухаббат над ним смеётся: «На слезу давить не надо. Сам решай, Владыка ада. Как появится Григорий, Улетай хоть в санаторий». Так остался Враг в плену И сидит там. Ну и ну... 7. И пока по банке скачет Враг, усами шевеля, Стало всё вокруг иначе, Изменилась вся Земля. Перестали люди драться, Перестали воровать, 92

Стали только обниматься И друг друга целовать. Беспрестанно солнце светит В октябре и ноябре. Без пальто гуляют дети И резвятся во дворе. Прекратились всюду войны, Нету больше грустных лиц, Люди зажили спокойно Без правительств и границ. Даже выпустили черти Осуждённых из котла, И не стало больше смерти, Жизнь беспечна и светла. А поэт? Он водит мышкой, Каждой рифме новой рад. Враг сидит в плену под крышкой. Слава-слава Мухаббат! 8. Сидишь и куришь, смотришь на луну. Огни в монастыре давно погасли. Ночь плавает в тумане, будто в масле, но криком разрывая тишину, 93

выходят из тумана клерикалы, в твой монастырь проникшие тайком. Они словами, будто кулаком, ударят и убьют кого попало. Как будто из забытого кошмара, они пришли и пальцами грозят. Ты виноват. И в этом виноват, И в этом тоже. Страшной будет кара. Постыдных обвинений череда тебя тяжёлым камнем придавила. Ты даже слово подобрать не в силах, не то что оправдаться, и тогда выходит из тумана Доберман. Он белоснежный, он снегов белее. Тебе кладёт он морду на колени. Стихают крики. Всех укрыл туман. Они не больше брошеной сигары – и ад, и клерикалы. И вина искуплена твоя и прощена, и вечность проступает, как подарок. Она над головой твоей и за. И смотрит Бог собачьими глазами. Мир исчезает. Кончился экзамен. И лишь глаза, предвечные глаза.

Ст и хор е з ы

Там, где шпарит светило с небес и Умирает село от жары, «Стихорезы идут, стихорезы!» – Вдруг послышится крик детворы. Худощавы, одёжка в заплатах, Каждый зол, косоглаз и небрит. Но выходит мужик тороватый, Уважительно им говорит: «Заходите, садитесь на лавку, Как учил нас Борис Пастернак». А жена его, Рыжая Клавка, Разливает по рюмкам коньяк. «Дорогие, на новых воротцах Я хотел бы нарезать стишков. Справа нужен, наверное, Бродский. Слева будет тогда Михалков». То задумчиво давит клопа он, То ногтями затылок скребёт. «Если слева у нас Эзра Паунд, Справа должен быть Стернс Элиот». 97

Гости смысла в застолье не видят, И,озлобясь, выходят во двор. А мужик всё бормочет: «Кальпиди, Значит должен быть Мирный Егор». Тут мальчонка кричит: «Дядя-дядя! – Тянет несколько мятых рублей, – Ты мне вырежи стих об Элладе И о списке её кораблей.» Стихорез: «Ну давай пострелёнок, – Быстро прячет бумажки в карман. – Только вылез вчера из пелёнок, А туда же ему, Мандельштам». А другой паренёк непутёвый Чуть поодаль стоит, необут. Плачет: «Вырежи стих Чернышовой, Как бабули за булкой идут». Но не слышат его стихорезы. И в сердцах покидают село. «Денег нет, а поди же ты, лезут», – Вдаль уходят и крестятся зло. Видел я, по России скитаясь, Как пшеница сгорела в полях,

Как грозит нам с Востока китаец, А на Западе злобствует лях, Нас пугают огнём и железом, Но покуда деревня орёт: «Стихорезы идут, стихорезы!» – Буду верить в российский народ.

Из Уи л ьям а Б л е й ка

Тигар-тигар, ты чего? Или вовсе озверел? Разве можно так рычать И сверкать безумным глазом? Так ведь тоже не годится Всех запугивать зверей. Или соблюдай порядок, Иль в Америку езжай. Там убили Лютер-Кинга И творится беспредел. Там и занимайся безобразием И рычи на всех подряд. А здесь надо как-то всё-таки соблюдать. Тут и зайцы есть, и мыши, и все прочие. А ты, наверно, думаешь, что ты здесь один? Так вот, ничего подобного! А то здесь некоторые уже противопоставляют себя. Зачем ты чижика сожрал? Утратил совсем человеческий облик. Как Бин Ладен какой-нибудь. 100

МЮЛЛЮПЕЛЬТО

Самые лучшие девушки станции Мюллюпельто источают запах дорогих сигарет. Много лет они ждали и вот готовятся встретить меня на платформе. Предлагали собрать оркестр, но я ответил «о, нет». Что хорошего, если самые лучшие девушки строем стоят в униформе? Я не выиграл войну, даже не выиграл футбольный трофей, Потому не надо почётного караула, хлеба, соли и прочего фейерверка. Я знаю, лучшие девушки станции Мюллюпельто напоминают фей, Пусть порхают, как тени в балете Горского «Баядерка». Лучшие девушки долго ждали, чтоб я приехал, приплыл, пришёл, А больше вообще никто, разумеется, им не нужен. На платформе, наверно, будет покрытый скатертью стол, Шампанское, морс, вино и лёгкий ужин. Я выпью вина, попробую сыр рокфор, Пока они будут кружить для меня в светлых газовых платьях. Надеюсь, никто со мной не станет вступать в разговор. И так известны слова, которые мог сказать я. Что-то вякнет овца, прожужжит негромко комар, Дважды крикнет петух путевого обходчика дяди Серёжи. Вот и всё, только в небо поднимется белый воздушный шар. Удержать его никакая враждебная сила не сможет. Всем народам воздушный шар принесёт эту добрую весть. От него узнают потомки славян и кельтов: Он вернулся, он снова с нами, он здесь, Ест рокфор на платформе станции Мюллюпельто.

103

Ск уль с ка я

Ты ходишь по городу с лыжными палками, Скульская. Безумствует пух тополиный и в нос забивается, Надежды, зимой заржавевшие, вроде сбываются, И раннее лето уже наступило и буйствует. Забудь эти палки. Снега безвозвратно растаяли, А пух тополиный – не снег, это только пародия, И птицы щебечут, они возвратились на родину. Стрижи-интроверты и те собираются стаями. Им радостно, птицам, ведь скоро появятся яйца их, А город наполнился гомоном, гулом, китайцами. Здесь туя не спит, замышляя свои шишкоягоды. Они будут цвета небесного, нежно-пахучие. А я по бульвару иду и надеюсь на лучшее. Мне хочется верить, что снова окажемся рядом мы, Что годы уймутся, что лысина вновь разлохматится, Ты палки отбросишь, их летом таскать не положено, И мы рассмеёмся, носы перепачкав мороженым, И сладкий пломбир потечёт на зелёное платьице. Победную песню пою и бренчу на гитаре я, Над миром свой флаг водружаю, подобно Кантарии. Есть только любовь, а всё прочее лишь комментарии. 104

Бл юз Женьки Габ д урах м а н о в ой В том лете было немало странного, Тогда распадался Советский Союз. И там была Женька Габдурахманова. Я бренчал на гитаре, когда она пела блюз. Мы часто стояли на проспекте Победы На самом людном таком пятачке. Она была в потрёпанных джинсах, футболке и кедах, Всегда с сигаретой Salem в руке. Она так орала, что лопались перепонки, Как будто юная ведьма встала не с той ноги. То рычала, то голосом тонким-тонким Пела о каком-то Бобби МакГи. В одной харчевне мы ели свежие бублики И пили горячее молоко. Она была тихой, совсем не такой, как на публике. Мы больше молчали, мне было легко-легко. Но однажды она улизнула от меня на Святошине. Я думал, ничего, сейчас я её найду. И больше не было ничего хорошего. Всё осталось там, в девяносто первом году. 105

Когда распадался Союз, было тёплое лето. Это теперь дожди, дожди без конца. Но я каждой луже, в каждой лоханке света По-прежнему вижу отблеск её лица. Она, по слухам, вышла за Женьку Тейха И тем же летом уехала в Тель-Авив, Наверное, стала теперь усатой еврейкой, Сидит целый день на рынке, продаёт чернослив. Она вспоминать о прошлом, конечно, не хочет. Но когда для толстых внуков печёт пироги, Тихонько, чтоб никто не слышал, бормочет: «Me-ee and Bobby McGee».

106

М Ы С Л Ь Б Е З У М Ц А К А К О Г О-Н И Б У Д Ь

Безумец какой-нибудь любит, когда заколочены ставни, Но в старом домишке известна мне каждая щель. Там, выцветши, в зале открытка висит «З Першим травня!» Там пахнет лавандой и сеном постель, Зимой и весною лавандой, а летом и осенью сеном. Там старый мой друг – муравей по фамилии Закс, Наверное, тащит сейчас на плече в свою норку полено И грустно вздыхает, как весело было у нас. А нынче не весело, вовсе не весело в доме. Сверкнёт вдруг в сенях или в зале безумная мысль – Хомяк Эдуардыч завалится на спину в коме, А кошка умчится, как будто ей крикнули «брысь!» Ты помнишь, Маруся, как мы зажигали лучину, Садились на лавки и пили Moёt & Chandon, А после так радостно было лежать на печи нам, И сверху смеялся над нами паук Спиридон. Когда отцветёт сельдерей, на болоте завяжется клюква, Когда ежевика проявит свой сладостный вкус, Под видом точильщика кос рано утром в деревню приду к вам И к старому дому спиной и башкой прислонюсь, И вспомню о запахе сена, о счастье недавнем, Когда память Солнцу ещё не отшибло ничуть. А нынче весь день в нашем домике заперты ставни, И мысли сверкают безумца какого-нибудь. 107

космическое недоразумение К С my Мspaceship И Ч Еknows С Кwhich О Еway toНgoЕ Д О Р А З У М Е Н И Е AndО I think Tell my wife I love her very much She knows Дэвид Боуи «Space Oddity»

Центр полётов давно опустел, инженеры ушли, кто куда сумел, в основном, защищать помидоры от налётчиков и мародёров. В каждом городе и в каждом селе война, и не помнит никто майора Фомина. Он среди неизвестных небесных тел, там, куда с детства попасть хотел, где доселе бывать не пришлось никому, где кометы хвостом задевают корму, где Вселенная бесконечно странна, где природа вокруг абсолютно черна, и который год тишина в наушниках майора Фомина. А в городе Энске его жена, как обычно, ночью без сна. Ни картошки на кухне, ни чулок, ни пальто. Для чёрной Вселенной она - никто, никому не видна, никому не нужна, курит, стоит на балконе одна, а внизу под ней большая страна, забывшая майора Фомина. 108

Неанд е р т а л е ц

Засыпал снег окрестные дороги. Темно. Неандерталец Анатолий Сидит один зимой на чьей-то даче, Пьёт спирт и у камина греет ноги. Он слушает на ветхой радиоле Одну пластинку Штрауса и плачет. Нет ничего, ни родичей, ни дома. Огромен мир, но люди в нём чужие, Опасные и хитрые, как звери. И даже пахнут люди по-иному. Он прячется от хитрости и лжи их На старой даче за железной дверью. Он в этом мире ничего не значит. Он ничего не знает, не умеет, За свой кусок не в силах он бороться. И только сторожить чужие дачи, И слушать бесконечно «Саломею» И безнадёжно плакать остаётся. Он вспоминает годы в интернате. Там одевали, там кормили сытно, Но лет с восьми в саду за туалетом 109

Воспитывал его завхоз Игнатий. И было больно и ужасно стыдно, Но не умел он рассказать об этом. Ещё не сможет он забыть до гроба Учительницу добрую. Однако Напрасно билась Ксения Петровна И плакала. За восемь лет учёбы Освоил букву ю и твердый знак он. Успехи небольшие, безусловно. Неандерталец дремлет у камина И чувствует тепло родной пещеры. Вокруг костра с ним папа, братья, сёстры, Вылавливает вшей сестрёнка Нина В роскошной шевелюре дяди Геры, И мама чистит шкуру камнем острым. Он засыпает. Утром встанет солнце, И выйдет с ним играть зайчишка серый, Но факелы и крики будят спящих – Врываются в пещеру кроманьонцы И убивают папу с дядей Герой, И на плече сестрёнку Нину тащат. Он должен отомстить врагам за это, И головню хватая из камина,

110

Размахивает ею вхолостую За дядю, за позор у туалета, За страх, за папу, за сестренку Нину. За букву ю, за жизнь свою пустую. Он бегает по даче и хохочет, Мизинец обожжённый оттопырив. Ему смешно – болит какой-то палец, А он ведь вовсе больше жить не хочет В чужом жестоком кроманьонском мире, В котором он один неандерталец. Всё ярче свет его последней ночи. Огонь трещит, по занавескам скачет, Мир исчезает, радость всё сильнее. Из радиолы музыка грохочет, И мечутся по кроманьонской даче Семь покрывал безумной Саломеи.

111

Кофей ня н а у л и це К л юю в и

Все задачи решатся, исчезнут вопросы, Мне однажды наскучит пустыми словами играть. В этот день, я, наверно, покину Васильевский остров И в кофейню на улице Клююви приду умирать. Рано утром в кофейне обычно немного народа: Пара заспанных шведов, старушка одна или две. Там писатель старинный стоит, как швейцар, возле входа, И печальная птица всегда на его голове. Запах кофе смешался в то утро с твоим ароматом. Мы в кофейню зашли и читали друг другу стихи. О, мой Бог, как хотелось остаться с тобой навсегда там. И не надо ни Рыбного рынка, ни местной ухи. «Лошадка Фегеляйн Резвится у пруда. Собачек нежный лай Доносится туда. Пичужка Нахтигаль Поёт "чирик-чирик". Грызёт ржаной сухарь На лавочке старик». 112

Та кофейня была для меня как преддверие рая. Нас с тобой разделяло всего лишь пространство стола. А потом зазвонил телефон. Ты вздохнула: «Меня вызывают. Мне сказали, что надо идти». Поднялась и ушла. Позабыв со стихами тетрадку, я выскочил на Эспланаду, Как собака на запах бросался туда и сюда. Но писатель и птица сказали: «Не бегай, не надо. Всё ушло в никогда, всё ушло в никогда». И потом много лет горевал оттого, что тогда я Не успел дочитать тебе стих про гортензиевый сад. Мне б ещё пять минут, но теперь-то я знаю, Ты уже никогда не вернёшься назад. В ту кофейню, где дни и минуты навечно застыли, Рано утром в преддверие рая приду умирать И почувствую твой аромат от Марии Кандиды Джентиле, И найду на столе со стихами тетрадь. «Бенгальский тигр Антон Свиреп и полосат. Неслышно входит он В гортензиевый сад. Зрачков холодных сталь, Рычание и крик. Прощайте, Нахтигаль, Лошадка и старик». 113

114

Глава 1 «Есть на Руси, говорят...»....................................................................................5 Альбомы..............................................................................................................6 Республика Воображения....................................................................................8 Александровские мыши...................................................................................10 Линдерман.......................................................................................................14 «На лестнице чёрной Бетхудов...»...................................................................16 Смерть Дорофея Гитлера.................................................................................18 Глава 2 Галкин................................................................................................................21 Стансы 9 мая.....................................................................................................22 Война ушла........................................................................................................24 Два сонета на энергетическую блокаду Крыма...............................................25 Лиза...................................................................................................................27 «Внизу у ворот их встречает монах Филофей...»............................................31 Историческое......................................................................................................33 Пунцовый филин...............................................................................................35 Полюстровская вода.........................................................................................37 ГЛАВА 3 Над Вычегдой ...................................................................................................41 это путь на калище............................................................................................43 чтобы от Киплинга до Когана...........................................................................45

117

Писюра...............................................................................................................50 Из стихов поэтессы Ядвиги Писюры 1. Усталость........................................................................................................52 2. Последняя песнь............................................................................................52 3. Манна.............................................................................................................53 Горелка Бабингтона...........................................................................................54 Сципион.............................................................................................................56 «Луны прозрачен свет. Ночные пчелы...».......................................................57 «Мида и Хиква ползут по полям земляничным...».........................................59 Демократы синей собаки..................................................................................60 Городское...........................................................................................................62 В порту..............................................................................................................63 В заповедном лесу..........................................................................................64 Браскомутян.......................................................................................................65 Бах......................................................................................................................67 Мёрике...............................................................................................................69 ГЛАВА 4 «Какие некрасивые выросли дети...»..............................................................73 Фон Зон............................................................................................................74 Пастух.................................................................................................................76 На Соловках.......................................................................................................77 Молитвы Глеба Суходрокова............................................................................78 Мухаббат............................................................................................................80

118

ГЛАВА 5 Стихорезы..........................................................................................................95 Из Уильяма Блейка...........................................................................................98 ГЛАВА 6 Мюллюпельто..................................................................................................101 Скульская.........................................................................................................102 Блюз Женьки Габдурахмановой.....................................................................103 Мысль безумца какого-нибудь ..............................................................................105 Космическое недоразумение.........................................................................106 Неандерталец...................................................................................................107 Кофейня на улице Клююви.............................................................................110

119

Александр Крупинин ГОРТЕНЗИЕВЫЙ САД Стихи

Дизайн —Татьяна фон Беелен Компьютерная верстка — Татьяна Громова Корректор — А. Дмитриев

Подписано в печать 10.11.2018 Формат 60х90/16. Печ.л.. 7,5 Тираж договорный Издательство «АУРАИНФО & ГРУППА МИД» почтовый адрес: Санкт-Петербург, ул. Седова, д. 12, бизнес центр «Т4» тел./факс: (812) 458-43-69