Истории ссср . 1

Page 1

Николай Ващилин


ИСТОРИИ СССР

Сборник коротких рассказов о жизни и приключениях одного питерского совка в СССР

Санкт-Петербург 2014

2


3


Отцу, маме и всем сродникам по плоти посвящаю это воспоминание.

4


5


Вместо предисловия.

Книга Николая Ващилина «Истории СССР» хороша уже своим названием. Каждый развитый человек интересуется историей своего отечества. И не выдумать лучшего и более убедительного источника, чем автобиография на фоне исторических событий. Правда это субъективный взгляд, но именно из таких «взглядов» и складывается объективная картина. Конкретные, увлекательно описанные лёгким литературным языком, происшествия оказываются, будто в фокусе читательского внимания, обращённого в прошлое. И встают перед глазами достоверные, яркие картинки, будто из собственных воспоминаний. Такие описания ценны от любого человека, как ценны берестяные грамоты или наскальные рисунки. Но Николай Ващилин не простой свидетель. Ему удалось наблюдать действительность с порядочной высоты, и как спортсмену (участнику сборной СССР по дзюдо) и как учёному, и педагогу. Целая творческая жизнь прожита им в кино, где Николаю посчастливилось работать на лучших картинах и дружить с такими художниками как Андрон Кончаловский, Никита Михалков, Сергей Бондарчук, Владимир Мотыль и многие другие. «Д’Артаньян и три мушкетёра», без его участия, как постановщика боёв и трюков трудно представить. Такие воспоминания в виде сочинений позволяют воспринимать отечественную историю, как опору для дальнейшей созидательной жизни, в том числе творческой. Художник, писатель, кинорежиссёр Виктор Тихомиров Прочитал и просмаковал все, что написал Коля Ващилин на сайте ПРОЗА РУ.

6


Надеюсь, ты мой друг и надежный и вернейший соратник, что и подтверждать не надо. Это жизнь. Зная тебя 30 лет, я и не подозревал о наличии такого яркого литературного дарования, своеобразного и неповторимого. Последнее, что я прочел – это изумительный анализ дарвинизма. Я смеялся так, как смеялся, читая Джерома Клапка Джерома. Но особое остервенелое удовольствие доставляла достоверная узнаваемость многих коллег и сладчайших дам! Причем, сходство портретное и узнаваемость стопроцентная. Буду честен. На многое ты мне открыл глаза и вскрыл суть многих, доселе не понятных для меня, явлений. Кроме этого, ты вскрыл суть языковых пристрастий мутационно-революционноэволюционных групп. Потрясающий юмор и настоящая эрудиция отличает твои писания от большинства нынешней мерзопакостной нижепоясной литературы, восславляемой букеровскими ценителями присуждающим ей короны и почести. Ура! Ты объяснил кто они, откуда и куда нас вовлекают. Я теперь знаю, почему вокруг столько восславляемого говна! СПАСИБО! Раб Божий Георгий Юнгвальд-Хилькевич

7


Об авторе Член Союза кинематографистов России Николай Ващилин прожил свою жизнь в послевоенном Ленинграде, вновь ставшим Санкт-Петербургом. Рос с бандитами «Васьки», занимался самбо в одном спортклубе с Вовой Путиным и входил в состав сборной команды СССР по дзюдо. Работал инженером Ленинградского института авиаприборостроения, доцентом кафедры физического воспитания Ленинградского Государственного института театра, музыки и кинематографии, вёл курс трюковой подготовки актёров. Защитил диссертацию и получил степень кандидата педагогических наук. Работал проректором по учебной работе Всесоюзного института повышения квалификации профтехобразования, заместителем председателя правления Студии ТРИТЭ Никиты Михалкова, директором баскетбольного клуба «Спартак» Санкт-Петербург. Всю жизнь подрабатывал в кино каскадёром, освобождаясь от основной работы, ради заработка и сотрудничества с Володей Высоцким, Василием Шукшиным, Олегом Янковским, Василием Ливановым, Олегом Борисовым, Михаилом Боярским, Никитой Михалковым, Марчелло Мастроянни и другими известными актёрами. Строил коммунизм на благо советского народа. Вырастил двоих детей, которые выгнали его из собственного дома. Похоронил, вскормивших его родителей-фронтовиков, всю жизнь страдавших от ранений. На всё воля Божия! Но нам дано осмыслить его волю в проявлениях наших поступков. Это он и пытается сделать в своих рассказах.

8


Моё крепостное гнездо

Первые проблески сознания в моей детской памяти связаны с Локней – деревней в Псковской области, где я, собственно, и родился. Помню теплые, уютные руки своей бабушки Ани, скрипучие половицы пола, пушистого полосатого серого кота, который давал мне таскать себя за хвост и за голову, но потом в знак протеста гадил посреди комнаты. Помню, как я не любил мыться в жестяном корыте, потому что вода была мокрая, а пена лезла в глаза и очень больно щипала. Я звал маму, кричал, что эти тетки меня закупают. Помню, как приятно было спрятаться от дождя в шалаше, сооруженном моей теткой Люсей у крыльца нашего дома из огромных лопухов. Помню ужас, пронзивший всё моё существо, когда, раскачиваясь на качелях, моя тетка упала, разбила свои колени и еле успела увернуться от летящей на неё качельной скамьи. Свою мать, сморщенную и сутулую старушку, бабушка называла кормилицей. Локня в войну была под немцами и они её сильно разорили. Бабушка сказывала, что окрестили меня в СпасоПреображенском соборе на краю села, в пределе НиколаяЧудотворца, где посреди разрухи теплился Божий дух. Когда кормилица умерла, и голод подобрался к самому горлу, бабушка продала дом, и мы приехали к маме с папой в Ленинград. Они ютились в подвале на Третьей линии Васильевского острова в доме 42. После бабушкиного деревенского дома с пузатой огнедышащей печкой, отмытыми добела досками пола, деревянными лавками под окнами и просторными сенями, трудно было себе представить, ради чего люди могут жить в таких нечеловеческих условиях. Наша семья из пяти человек ютилась в десятиметровой конуре дровяного подвала на 3-ей линии Васильевского острова. Единственным украшением была бабушкина икона Богородицы и родительские гимнастёрки в орденах, висевшие на стене. Шкафа у нас тогда ещё не было. Спали мы на матрацах, набитых сеном и источающих 9


знакомый деревенский дух. Мама пыталась свить там уютное гнёздышко, но получалась сырая, тёмная нора. Ленинград душил меня маленьким пространством заставленной комнаты и каменным колодцем двора, лишенного травы, цветов и бабочек. Пока бабушка занималась хозяйством, я сидел на дровяных поленницах во дворе и ковырял землю совочком. Потом мы гуляли с бабушкой по набережной Невы, линиям Васильевского острова и глазели на витрины магазинов, выбирая себе подарки на Пасху и Новый год. Вечером после ужина, когда все укладывались на сон в нашем тесном подвале, бабушка, чтобы не будить остальных, шептала мне на ухо сказки. Но больше сказок я любил её рассказы про старину, про то как прапрадеда освободили от крепостного права и дали надел земли, как он посадил липы и построил свой дом в деревне Барсаново, какой красивый у него был жеребец Шелест и как ловко он ловил рыбу в реке Иссе, как её семья в двенадцать человек жала хлеб на поле с утра до ночи, как за столом нужно было дождаться пока не возьмёт первый кусок отец, как пешком ходили по воскресениям в Опочку на службу в церковь. Когда рассказ бабушки доходил до гражданской войны, на которой погиб её брат Кузьма из Семёновского полка, а потом о расстреле прадеда Антона отрядами чекистов, о войне с фашистами, на которой убили её мужа Якова и сына Толю, глаза мои слипались крепким сном. На следующее лето мы поехали на Украину, на Черниговщину, к папиным сестрам Ольге и Лидии. Из окна вагона я видел, как мимо проносилась Родина, широкие реки с мостами, дремучие леса и бескрайние зелёные поля. Потом мы долго плыли на пароходе по широкой реке мимо разных городов и деревень. На палубе было много детей и мы играли в прятки. Когда мы добрались до родственников, от усталости я уснул, и помню во сне на меня прыгнула огромная черная собака. Я вскрикнул, мама обняла меня и сказала: «Это значит, что скоро приедет папа». Действительно, утром приехал папа и мы, позавтракав творогом с мёдом, побежали ловить рыбу на Днепр. Мёду в деревне было очень много, потому что все в деревне разводили пчёл и собирали душистый мёд и воск, который продавали государству через кооперативы. Мне было очень обидно, что все в деревне носили ту же фамилию, что и я – Вощилины. Это потому, 10


что фамилии в старину имели только дворяне, а крепостному люду фамилий не полагалось. А когда крепостное право император Всероссийский Александр II отменил, то вольным крестьянам давали фамилии по их промыслу. Вот и получили все мои родственники по папиной линии фамилию Вощилины потому, что разводили пчёл и вощили пчелиным воском верёвки для речных и морских дел. Поблизости от Днепра мы набрели на пруд, заросший осокой. Папа дал мне маленькую удочку. Забросив свою, тут же вытащил большую, толстую красноперку. Она была очень красивая: желтосеребристая чешуя, красные плавнички и хвостик, желтые глазки. Она часто раскрывала свои жабры, и там виднелись красненькие реснички. Я очень хотел поймать такую же, но рядом с папой у меня не клевало. Я отошел подальше от папы и забросил свою удочку. Мимо в траве прошелестела осокой длинная серая лента, я испугался и закричал. Прибежал папа, убил палкой змею, а меня ладонью больно ударил по попке. Сказал, чтобы я больше не отходил. Отец сажал меня на плечи, и я ехал верхом, озирая все вокруг. Скоро мы пришли на берег Днепра. Он был такой синий и широкий, что другого берега не было видно. Песок был белый как в сахарнице и громко хрустел под ногами. Пришел папин друг дядя Коля. В его руках была удочка с катушкой и маленькой железной рыбкой. У нас такой не было. Он размахнулся и забросил рыбку далеко и начал крутить катушку. Потом закричал: «Есть!» Над водой взметнулась огромная рыбина с белым брюхом и с брызгами грохнулась в воду. Когда дядя Коля вытащил её на берег, она прыгала как пружина, то и дело, вставая на нос. Я узнал её сразу – это была щука, которую поймал Емеля в своей сказке «По щучьему велению». У тёти Оли был огромный сад. Белый глиняный дом с соломенной крышей еле виднелся среди яблонь, груш, вишен и абрикосов. У тёти Оли были крупные в трещинках руки, и она ими ловко лепила из теста маленькие пирожки с вишнями, которые назывались варениками. Потому что когда их варили, они становились очень вкусными. Особенно со сметанкой. Ветви деревьев гнулись до земли от тяжести плодов. Их подпирали палками, плоды собирали в корзины, но они всё зрели и зрели на ветвях. К осени вся земля в саду была усыпана вкусными фруктами, и их нужно было собирать. 11


Домой мы возвращались на пароходе до Москвы. В Москве у нас была пересадка, нужно было ждать наш поезд и мы пошли в Мавзолей посмотреть на Ленина. Долго и молча стояли в очереди. Лица у людей были грустные, как в очередях к зубному врачу. Мне было очень страшно, я боялся похорон и не любил смотреть на трупы. Ленин лежал в гробу весь жёлтый. Видимо спал. Мы тихо на цыпочках вышли на улицу, чтобы его не разбудить, и поехали домой. Пересаживаться было очень трудно, потому что пока мы с папой ловили рыбу и валялись на скрипучем белом песке, мама наварила много ведер абрикосового и вишнёвого варенья. Чтобы носить эти ведра у нас не хватало рук. Я сидел, охраняя моё любимое варенье, а мама с папой носили ведра в вагон. Радость встречи с моими дворовыми друзьям меня переполняла, мне скорее хотелось рассказать про всё, что произошло со мной летом в далеком, неведомом им краю. Трамвай медленно ехал по Дворцовому мосту. Пряча своё нетерпение и радость, я поглядывал в окно и видел, как такие же трамваи светились в темноте окнами, перекатывались по горбам мостов и отражались в темных водах Невы. Долгими осенними вечерами, сидя на поленницах дров, мы дождались морозов, покатались на коньках, получили подарки от Деда Мороза, поздравили с Восьмым марта мам и бабушек своими поделками, в день птиц к празднику Благовещения Пресвятой Богородице повесили им новые скворечники и дружно пошли на первомайскую демонстрацию, любоваться парадом военных кораблей на Неве и разноцветным салютом. В школьном саду зацвела сирень, и снова накатило лето. На следующее лето мы поехали в Идрицу, к деду Антону, отцу маминого первого мужа Еремея, погибшего во время войны. Он встретил нас на станции, усадил на телегу с сеном и отвез в свою деревню, в свой дом. Помню длинное крыльцо амбара, светлую горницу с половиками и множество сказочных избушек в саду, повёрнутых к нам задом, а к лесу передом. Никакие мои заклинания типа: «Избушка, избушка повернись к лесу задом, а ко мне передом» не помогали. Дед Антон запретил мне подходить к этим избушкам, но я запрет нарушил и пошел. В избушках кто-то жил, гул жизни был хорошо слышен, даже если не заглядывать в узкую дверцу. Но я заглянул…Как ветер на меня налетела темная туча и начала больно кусаться. Как я узнал позже, это были пчелы. От их укусов я распух 12


и стал красным, как помидор. У меня поднялась температура. Бабушка уложила меня в постель и чем-то обмазала, а дед причитал, что так мне и надо, потому как я нарушил его запрет. Пока я был опухший, меня в деревню не выпускали. Я лежал на лавке, вдыхал аромат сушёной травы, исходящий от матраца, и ждал, когда бабушка откроет печь с мигающими угольками и длинным ухватом достанет оттуда чугунок с гречневой кашей. – Дед, а из чего пчелы делают мед? – Из цветов. Он сломал веточку липы и дал мне понюхать. Липовые цветки благоухали нежным ароматом. – Вкусно? – Вкусно. – Эту липу еще мой дед посадил. – Как? У тебя был дед? Ты же сам дед! – Я тогда не дедом был. А таким же пострелом, как ты. Спать в деревне долго не давал петух. Красивый, рыжий с разноцветными перьями в большом, изогнутом дугой, хвосте. Чуть свет, Петя начинал кричать, будить всех на работу. Кричал он долго и настойчиво. Сначала бабушка выгоняла корову Розу и та шла за пастухом в поле, жевать траву и добывать нам молочко. Потом дед шёл на конюшню и запрягал Стрелку. Стрелка была жерёбая и с трудом помещалась между оглоблями телеги. Потом мы с дедом ехали в луга, ворошить сено. Дед брал грабли и поддевал ими пучки скошенной травы и та, источая дивный аромат разнотравья, превращалась на солнце в лёгкое, душистое сено. Сено дед складывал под крышу амбара и кормил им всю зиму Розку. Розка ела его с аппетитом и давала нам молоко, творог и сметанку. А сено лежало, делало вкусным воздух в амбаре и никогда не портилось, потому что было сухое. Вот если бы траву замочило дождём, она бы сгнила и не превратилась в сено. А ещё сено нужно было для того, чтобы на него складывать антоновские яблоки, которые начали падать с яблонь прямо на землю, где им было холодно и не уютно. А на медовый Спас дед качал мёд. Он доставал из ульев соты, которые за лето из воска смастерили пчёлы и наполнили их сладким мёдом из разных цветков. Дед разговаривал с пчёлами, похваливал их за собранный мёд. С молитвой «Господи, благослови!» дед вставлял их в крутильную машину, чтобы мёд из сот стекал в бочку. Но мне соты больше нравились. Их можно жевать и сладость долго остаётся во 13


рту. Вечерами, когда я забирался к деду на печку и уютно сворачивался возле него на соломенном тюфячке, он рассказывал мне о своём детстве, о тяжёлой работе в поле, о войне, в которой фашисты убили его сына Еремея и всю родню, извели всех коров, лошадей и пчёл и гладил меня по голове своей морщинистой тёплой ладонью. Поутру дед повёл меня в амбар пробовать новый мёд. Когда он приоткрыл дверь амбара, в нос ударил такой сладостный запах, что голова закружилась. Сено, сотовый мед, антоновские яблоки, веники разной травы и солнечные лучи, пробивающиеся через соломенную крышу. Казалось, что они тоже пахнут. После Ильи-пророка пошли грибы. Мы с бабушкой отправились в лес. Надо было перейти речку. Мост был деревянный и простирался на сваях низко над водой. Я «присох» к перилам из гладких круглых жердей и не мог оторвать взгляд от длинных зеленых водорослей, которые плавно извивались в быстрых струях прозрачной воды. На желтом песчаном дне между водорослями проплывали какие-то огромные темные тени. Бабушка сказала, что это рыбы. – Я хочу их поймать. – Потом. Пойдем в лес. Бабушка еле меня оттащила, пообещав, что скоро мы пойдём на реку ловить рыбу. Лес, в который мы пришли через поле зеленого шелкового льна, бабушка называла бором. Бор – это когда редкие высокие сосны растут из земли устланной чистым, чистым ковром серо-серебристого мха. Как будто кто-то сделал уборку. На этом мху очень хорошо виднеются коричневые грибочки на толстых белых ножках. А ещё мы набрали красных ягод с невысоких кустиков брусники. По деревьям прыгали белки и стучал длинным носом дятел. Я так устал, что домой бабушка везла меня на спине, на закорках. Поход на реку я клянчил долго. Бабушке всё было некогда. Она полола грядки, солила огурцы, сушила грибы, собирала яблоки, доила корову, кормила хрюшек. Одевалась бабушка скромно. Гораздо важнее для неё было одеть в яркое платье огородное пугало, чтобы сохранить от птиц урожай. А когда пугало выцветало на солнце, бабушка наряжала его в новое платье, а его выцветшие лохмотья

14


стирала с душистыми травами и одевала на себя. И вот, наконец, бабушку Аню соседка позвала полоскать постиранное бельё на реке. – Пойдём на рыбалку рыбак, – сказала она и взяла на плечо коромысло с ведрами, набитыми скрученными простынями и наволочками. Мы пришли на пологий песчаный берег. Река в этом месте делала поворот, была мелкой и прозрачной. – А ты говорила, что Илья-пророк льдинку приволок, а вода тёплая. –Это брод, – сказала бабушка, – здесь мелко и скот гоняют. Мне это не испортило настроения, а даже наоборот. Вода еле доходила мне до коленей, и там виднелось множество мелких рыбёшек. –Сейчас сделаем бредень. Мы с моим отцом так ловили рыбу. – Что такое бредень. Он бредит? Как я с ангиной? – Не он бредит, а с ним бредут по воде и ловят в него рыбу. Она развернула белую простынь, взяла её за один конец, а мне дала другой. Мы зашли в воду по пояс, погрузили простынь и потащили её к берегу. Простынь туго изогнулась, и на её белом фоне засверкало и заискрилось множество мальков. От ликования у меня сжимало горло, и дрожали руки и ноги. – Скорей, скорей, – торопила бабушка. В воде ноги еле-еле передвигались и к берегу остановились совсем. Рыба шустро выпрыгивала из простыни во все стороны. Всю дорогу домой я ревел, как говорила бабушка, крокодиловыми слезами. Дед меня успокаивал. Рыбалка это не женское дело. Завтра пойдем к соседу, он настоящий рыбак, соблазним его. По пути к соседу мы зашли на конюшню. Дед хотел показать мне народившегося жеребенка от гнедой. Гнедую звали Стрелка, а жеребенку имя еще дать не успели. Ему шел второй день отроду. Он носился по леваде как сумасшедший, внезапно резко останавливаясь и вскидывая голову. Гнедая стояла у изгороди и смотрела вдаль, о чем-то думала. Может о его будущей жизни, а может о своей. По дороге в ночное погнали табун. Воздух наполнился пылью, ржанием и топотом копыт. Я прижался к деду. Он взял меня на руки: – Не бойся, паря. Гляди, какие красавцы. Но мне не терпелось к соседу, соблазнять его на рыбалку. Соседа звали Игнатом. У него была такая огромная борода, что лица его не было видно, только щелочки веселых глаз. 15


– Ну, Антон, показывай наследника. – Он что, Дед Мороз? – спросил я, когда уселся к деду на колени. – Не-е, он тоже из староверов. Они бороды не бреют. – Вот Игнат, пришли соблазнить тебя на рыбалку. Внуку не терпится. Пришла хозяйка, начала делать козу и тыкать меня пальцем в живот. Мне стало щекотно. Я вскочил и убежал в угол комнаты, где висела икона Николая Чудотворца. – А-а-а, – протянула хозяйка, – к защитнику прячешься. Они начали шмыгать чаем из блюдечек. А я слонялся по горнице и ждал, когда договорятся о рыбалке. Вдруг я увидел на окне необычайной красоты часики на цепочке. Мне было не отвести глаз. Почему такие красивые часики лежат тут одни. Они, что, ничьи, подумалось мне? Я обрадовался, что они ничьи и больше себе не задавал лишних вопросов. Я взял с подоконника часики и положил их в карман своей рубашки. Мне сразу захотелось домой. Я даже забыл, зачем мы сюда пришли, забыл про рыбалку. Я подошел к деду, заныл и потянул его за полу пиджака. Прощание затянулось. Уже на крыльце дед меня спросил, не забыл ли я чего. У меня стучало в висках и очень хотелось оказаться на улице. Когда мы вышли за околицу, над полем низко висело солнце. День клонился к закату. – Ты ничего не забыл, внучек? – снова спросил дед. Я потупил взор и захныкал. – Я тебе хочу рассказать один секрет. – Какой? – Ты знаешь, кто берет чужое, после захода солнца умирает и попадает прямо в ад, к чертям. Я онемел. Я смотрел на деда и не знал, как ему сказать правду. Солнце стало большим и красным и уже лежало своим боком на колосках ржи. В небе неистово звенели жаворонки. Они все были против меня. Заодно с дедом. – Дед, подожди меня, я забыл. Я со всех ног рванул назад к Игнату.

Первый опыт предпринимательства 16


Досуг послевоенных ребятишек больше всего был связан с игрой в войну. Мы делились на наших и немцев и гоняли друг друга по дровяным сараям палками, которые изображали автоматы или шашки как в фильмах «Звезда» или «Чапаев». Двор наполнялся криками «бах, бах» и «падай, ты убит». Те, кто изображали отряды наших бойцов, густо обвешивали свои обноски родительскими орденами. «Немцам» было приодеться труднее, да и вообще их набиралось мало. Большинство из нас отказывались изображать немцев, и их отряды были малочисленны. За это они получали в игре более выгодные позиции, и победа «нашим» доставалась не сразу и не легкой ценой. Раненный боец должен был смирно лежать на сырой земле, уставившись в прямоугольник синего неба нашего узкого двора-колодца и ждать, когда медсестра его перевяжет. Когда в войну играть надоедало, мы шли через банный проходной двор на Неву, к Тучкову мосту. Там на берегу высились огромные горы песка, который привозили баржи для строительства. Мы лазали по горам, кувыркались, рыли пещеры. Часто пробирались на баржи и играли в капитанов. Матросы нас гоняли, но без злобы. Наглядевшись смертей, они ценили наши крики, как арии Энрико Карузо. Мимо проплывали черные буксиры, дымили черным дымом и натужно тащили за собой баржи с разными грузами. Город отстраивался после войны. Если на песках места хватало всем, то на отвалах завода Козы случались массовые потасовки за место под солнцем. Туда из цехов завода им. Козицкого выбрасывали множество бракованных деталей, и мы собирали там свои коллекции блестящего, вертящегося и пружинящего, из которого дома делали свои игрушки. Мастерили машины, поезда, самолеты. Некоторые собирали настоящие «вечные» ручки, которыми можно было писать, если достанешь чернил для заправки. Но они часто протекали и пачкали карманы, за что нам сильно доставалось от матерей. Ребята постарше умудрялись такие вечные ручки продавать сверстникам и зарабатывать копеечку на конфеты или эскимо. Иногда даже на эскимо в шоколаде. Копеечки у многих позвякивали в карманах. Одни выпрашивали их у родителей или экономили на школьных завтраках, другие выигрывали в пристенок. Пристенок это любимая игра 17


шпаны по отъему денег у младших «шнурков». «Шнурок» первым должен был ударить своей монеткой о стену, чтобы она со звоном отскочила подальше. Крутой бил своей монетой о стену, она отлетала и падала поблизости от монеты «шнурка». Верзиле оставалось только дотронуться до обеих монет своими загребущими растопыренными пальцами и денежки уплывали в его карман под грустный, тихий стон «шнурка». Моим любимым занятием было собирание кусочков цветных стёклышек во дворе Академии художеств. Там раньше была мастерская Михаила Ломоносова, в которой он делал мозаику и весь двор был усыпан мелкими разноцветными осколками. Набрав их целые карманы, мы шли на причал к сфинксам и отмывали их невской водой, а потом украшали ими свои скромные жилища или меняли на другие драгоценности. Во дворе соседнего дома находилась столярная мастерская. Там вкусно пахло деревом, столярным клеем и было много курчавых стружек. Там можно было найти обрезки брусков, реек и сделать из них рукоятку ножа или сабли. Мама заказала дяде Феде сделать нам шкаф. Вещи уже давно висели по стенам и украшали жилище блеском орденов и медалей на родительских гимнастёрках. Видимо от большой своей доброты он вдобавок смастерил мне грузовую машину. Когда я гордый пришел с ней на песчаные горы, мальчишки сразу же приняли меня играть в гараж, но очень скоро я оказался лишним. Им была нужна только моя машина. Я не любил драться, но жизнь к этому постоянно подталкивала. В воскресенье вся мелкая послевоенная поросль Васькиного острова собиралась на киноутренник в заводской клуб – по нашему в Козу. После киносеанса шпана выясняла между собой отношения, привлекая в шайки ребят своих районов. Самое разумное было оттуда поскорее смыться. И уже в уютном закуточке крепости своего двора разобрать по косточкам, обмусолить просмотренный фильм: какими храбрыми были фельдмаршал Кутузов или Александр Невский, какие зоркие наши пограничники и какой умный у них пес Джульбарс. А после просмотра трофейного фильма «Тарзана» весь двор наполнялся его призывными кличами и пролетами пацанов над дровяными сараями на подвешенных бельевых веревках. Когда появились волшебные ящики под названием телевизор, во дворе вспыхнули жаркие споры. Один был умнее другого. Самым авторитетным спорщиком был Вадик Крацкин. Его отец работал 18


инженером на заводе им. Козицкого, где и делали эти телевизоры. Но даже он не мог объяснить, как в такой маленький ящик ученые умудрились запихнуть уменьшенных людей и лошадей? Однажды мама Вадика, тетя Нина позвала нас на детскую телепередачу. Показывали французский короткометражный фильм Альбера Ламориса «Белогривый». Я даже не смог есть ароматный и румяный пирожок с капустой, которым угостила нас тётя Нина, до того захватил меня фильм. Эта, щемящая душу, история о дружбе мальчика и дикого белого жеребца запала мне в душу на всю жизнь. В фильме ловцы диких лошадей в топях Камарга поймали коня. Мальчик его выпустил на волю, и они вместе решили обрести свободу, прыгнув в морскую пучину. Свобода или смерть! И не иначе. По вечерам мы с бабушкой ходили в булочную за хлебом. Батон с изюмом был самым доступным угощением и по воскресным дням мы его покупали. Он был очень похож на пасхальный кулич и делал день праздничным. В тот раз в булочной толпилось много народу и, чтобы не толкаться в очереди, бабушка вывела меня на улицу и велела ждать у входа. Я пялился на горы конфет в витрине, уложенные в пирамиды и пытался рассмотреть их фантики. Около входа в магазин стояли калеки со снятыми шапками и, потряхивая ими, просили у добрых людей денежки. Некоторые были совсем без ног и сидели на дощечках с колёсиками из подшипников. Милосердные люди бросали им в шапки копеечки, и они сверкали на дне шапок густыми россыпями. Мне это понравилось и, чтобы не терять время даром, я пристроился к просящим, снял свою шапочку и начал ею потряхивать. Я не успел получить свою милостыню, как вышла бабушка и дала мне по уху. Я даже не понял сначала, откуда свалилась эта оплеуха. Потом задохнулся от обиды, вопрошая, за что?! Потом понял, что кто-то из сограждан донес на меня. Обычным нашим детским делом было слоняться по линиям и проспектам «Васьки» и глазеть на витрины магазинов. Больше всего мы любили смотреть на плавающих рыб в витрине рыбного магазина на Среднем и на горы конфет в китайских вазах с драконами. Самой близкой к дому была кондитерская на углу Среднего проспекта и Соловьёвского переулка. Но иногда, нарушая материнский запрет, мы 19


пробирались до седьмой линии, где от фантиков разбегались глаза даже у Ленки Обуховой. А она-то знала в конфетах толк. Её отец был полковником. Самих конфет я не ел. Видимо, маме и папе было не на что их купить. Но фантики нюхать друзья давали часто. Кто ел конфеты, рассказывал другим, что там было внутри – орешки или вафельки, а иногда и настоящий ликер. Ну, это, они, конечно, врали. Но больше вкуса конфет меня завораживали своей красотой их обертки – фантики. Появилась такая мода – собирать коллекции фантиков и привирать, что ты якобы все эти конфеты ел и знаешь их на вкус. Хотя большую часть своих коллекций коллекционеры находили на тротуарах улиц и даже в урнах. Заглянуть в урну для меня было большим испытанием. Надо было долго дожидаться, пока все пройдут и никто не увидит, что ты рукой лезешь в урну. Зато потом, в тишине своего домашнего угла, зарывшись в книжки с попугаями, можно было не спеша вдыхать этот сладостный аромат какао из Бразилии?! Коллекция моих фантиков и вкусовых ощущений была едва ли не самой скудной во дворе. Мой друг Вовка Захаров решил мне помочь. Он привел какого-то пацана, который предложил мне менку. Он мне фантики, а я ему ордена, которыми украшал свою курточку во время игры в войну. Я уверенно и быстро решил обменять медали «За отвагу» и «За Победу над Германией» на ворох разноцветных ароматных фантиков. За каждую медаль парень щедро отваливал десять бумажек. Глаза его радостно бегали. Но когда у меня остался мой любимый мамин орден «Красного Знамени», я крепко зажал его в кулаке и твердо сказал: «Нет». Тогда парень поднес к моему носу фантик с, нарисованной на нем, Кремлевской Башней. От этого фантика так сильно пахнуло шоколадом, что у меня засосало под ложечкой. Мало того, от него струился еще какой-то тонкий, незнакомый аромат. – Чуешь? – спросил парень. – Угу, – промычал я. – Знаешь, что это? – Что? – Ликер, понял? – Ты что, как же его туда наливают?

20


– Военная тайна. Таких конфет больше нигде нет. По заказу Сталина сделали. Понял? – Понял. – Бери, твое! – Он с силой разжал мой кулак, и след его растаял в сумраке подворотни. Я почувствовал, что сделал что-то непоправимое. – Дай понюхать, – заныл Вовка. – Я, конечно, ему дал. Мне было не жалко, потому что моя коллекция теперь разбухла фантиками разных конфет. Вечером того же дня я с радостью сообщил маме и папе о своей удачной сделке. К моему удивлению мама заплакала. Нет, зарыдала. Я даже не мог понять, чего это она так рыдает из за каких то железяк. Конечно, орден был очень красивый. Он мне и самому очень нравился. Красное, прозрачно-переливающееся красное знамя, звезда, листики дуба из чистого золота, а внутри – белая, как снег, эмаль. Мне и самому было орден очень жалко. Парень меня обхитрил. Но разве можно было его сравнивать с кремлёвской башней, источающей сладкий запах бразильского шоколада? Мы с мамой долго бегали по дворам, но мальчика этого не нашли. Вовка обиделся, и мы с ним разругались на всю жизнь. Он ведь хотел сделать как лучше. На Троицу дядя Федя изготовил нам шкаф, и мы его втиснули в нашу полуподвальную комнату двенадцати квадратных метров, перегородив её на две половины. На одной, у окна, спали мы с бабушкой, на другой, у печки – мама с папой. После летнего отдыха в деревне мама подзабыла про ордена, и я разместил коллекцию своих фантиков на почетной верхней полке нового шкафа. Осенью 1955 года задули холодные ветры. Мы ходили на Неву смотреть на волны и на то, как прибывает вода. Народу на берега высыпало много. Нам было весело. Из уличных громкоговорителей диктор тревожным голосом объявлял каждые полчаса о том, что вода прибывает и уже на целый метр выше какого-то ординара. Мы припустили домой, перепрыгивая огромные лужи, и с восторгом глядели, как из люков хлещет вода. Мама обрадовалась и повела меня на второй этаж парадной лестницы, где жила Ирка Куринная. Там уже кишел народ из подвальных и первых этажей. Мы с

21


Вадиком примостились на тюках с вещами у окна и стали ждать, когда по Третьей линии за нами приплывет «Аврора». К утру вода спала. По радио объявили отбой. Когда мы вернулись в нашу комнату, в ней было по колено воды, шкаф плавал, плавали вещи и плавали мои фантики с нарисованными на них белыми лебедями, мишками на севере, косолапыми мишками в лесу, красными шапочками, тузиками, коровками, кремлевскими башнями, красными маками и всякими другими прелестями, напоминающими об их чудесном послевкусии во рту.

Первое причастие

В нашей семье православные праздники чтили и праздновали всегда. Больше всего я ждал куличей на Пасху и крашенных яиц, которыми мы играли в разные игры. На Крещение Господне ходили в церковь за Святой водой, а на масленицу объедались блинами. Пост, по правде сказать, длился в стране круглый год. Великий пост после великих грехов. Народ голодал после войны. Я не помню своего крещения, видимо оно совершалось в бессознательном моем возрасте, но помню, что к маме приходила подруга тетя Соня, и мама говорила, что эта моя крестная мать, и я должен ее слушаться. В Локне, куда бабушку занесла война из родной Опочки, старинная Спасо-Преображенская церковь ожила сразу после освобождения от немцев в 1944 году. Бабушка Анна, сорокапятилетняя, измождённая войной, женщина с шестилетней младшей дочерью Люсей и раненной на фронте, двадцатилетней старшей Сашей, выживали на картошке, ягодах и грибах. На работу бабушку никуда не принимали из-за деда, расстрелянного смершевцами в 1943 в Завидово, где он нёс службу дорожным мастером. Отец, двигаясь на Запад с наступающими частями Советской армии, разглядел в деревенской толпе мою будущую мать и пообещал вернуться к ней после Победы. Демобилизовался он только в 1946, но слово своё сдержал. Работать устроился на Локнянский маслозавод, благодаря чему и выжил наш, поражённый в правах, Опочецкий род Антоновых и Григорьевых. 22


Настоятель Спасо-Преображенского храма протоиерей Владимир Пятницкий вёл службы проникновенно, но с особенной радостью крестил новорождённых послевоенных детишек. Уж больно много народу погубили изверги в наших местах. Скота порезали-пожрали видимо-невидимо и, как подсчитали в сельсовете, извели полторы тысячи семей пчёл. И где же теперь медку липового к чаю взять? Бабушка бережно колола щипчиками кусковой сахар, велела мне держать его за щекой и долго сосать. Сахар, хоть и был твёрдый как камень, почему-то таял в моём рту очень быстро. Помню как мама в мой день рождения, подавая праздничный пирог, рассказывала, как в роддоме врач ее торопила с родами, чтобы не отнять у меня счастье. Вот и родился я 7-го апреля 1947 года в Благовещение Пресвятой Богородицы, и тем самым был награжден великим праздником в день своего Рождения. И любую грусть-тоску в этот день заслоняла великая радость – Благовещение Богородице. Мне было около двух лет от роду, когда мои родители в поисках лёгкой жизни приехали в Ленинград. В деревне после войны есть было совсем нечего. Первое время родители снимали угол в дальнем краю Васильевского острова с веселеньким названием «Голодай». Старожилы утверждали, что раньше при царе это место называлось «Холидей», что в переводе на русский означало – веселое времяпрепровождение, каникулы. Но с тех пор как царя убили, в стране Советов голодать не переставали. Когда папа устроился управдомом, нам дали комнату двенадцати квадратных метров в полуподвале дома № 42 по 3-й линии Васильевского острова. Помещение больше напоминало братскую могилу, но мама упорно пыталась свить уютное гнёздышко. Немногочисленные наши вещи и фотографии мама живописно развешивала на стене. Вещей было так мало, что большая часть стен оставалась пустой и обнажала неприглядную облезлую картину, на которой мне мерещились моря, горы и рыцарские замки. Самым красивым экспонатом были родительские гимнастёрки с орденами и медалями. Они поблёскивали в полутьме серебром и отливали красно-вишнёвой эмалью. В плохую погоду, когда гулять во дворе, было заказано, мама разрешала мне ими поиграть. В углу красовалась круглая железная печка, согревавшая нас своим теплом. Дрова нужно было покупать на складах, пилить, колоть и складывать 23


в поленницы во дворе. Одинокую электрическую лампочку под потолком мама заботливо укутала бумажным жёлтым абажуром, подаренным китайцем Сяо, за которого вышла замуж мамина подруга Лиза. Вдоль стен уместились три матраца на деревянных чурках, покрытых бабушкиными лоскутными одеялами и подбитыми понизу её же кружевами. Она плела их из ниток маленьким железным крючочком, прикрывая и щуря свои подслеповатые глаза. На подоконнике жадно тянулись к свету столетник с геранью, пленённые кем-то в далёких южных странах. Окно было вровень с тротуаром улицы и в окне целый день мелькали ноги прохожих. Часто с соседскими мальчишками мы забавлялись над прохожими из моего окна. Сделав конфетку из глины, завернув ее в фантик от конфеты, бросали на тротуар, привязав за ниточку. Когда кто-то из прохожих пытался конфетку поднять, мы дергали за нитку и заливались хохотом. Когда я оставался в комнате один, от шорохов в тишине мурашки бегали по коже. От страха спасало радио, из которого лилась музыка. Иногда, в дождливую погоду, я слышал, как по радио рассказывали сказки. Дикторша добрым и вкрадчивым голосом медсестры говорила: «Здравствуй, дружок». Мне казалось, что усыпив мою бдительность, она начнет делать мне уколы. В голодное послевоенное время дети много болели и их постоянно лечили уколами. Но постепенно проделки Иванушки-дурочка или Емели захватывали всё моё воображение. Когда мы устроились на новом месте, мама решила забрать из деревни бабушку со своей младшей сестрой Люсей. Мама работала в больнице у Тучкова моста. Когда приехала бабушка, мы в уголке коридора устроили кладовку с дарами из дедушкиного амбара. В минуты одиночества и тоски я засовывал голову в кладовку и дышал запахом антоновских яблок, мёда и разных трав, переносящих меня в моё детство. С приездом бабушки моя жизнь приобрела новое расписание. Я уже не сидел один во дворе в ожидании, когда вернутся с работы отец и мать, и часами глядя на шпили дома в готическом стиле на пятой линии. Дом виднелся в глубине двора, и я представлял себе что это замок, где живет принцесса. Мы с бабушкой гуляли по линиям Васильевского острова и изучали местность, которая должна была стать нашей новой родиной. По Среднему проспекту ездили 24


трамваи, истошно визжа на поворотах своими железными колёсами. Машины разгоняли гудками прохожих, по своей рассеянности бросавшихся под колёса, перебегая улицу в запрещённых местах. Но самую большую радость я испытывал, когда слышал цокание копыт и долго бежал за телегой, запряжённой лошадкой с красивой упряжью, сверкающей на солнце десятками кругленьких латунных заклёпок. Гужевой транспорт был самой тесной связью с нашей прежней жизнью. Вскоре мы набрели на Андреевский рынок. От него пахло деревней, и жизнь обретала знакомые вкусы и не казалась такой чужой и казённой. Торговые люди приезжали на рынки из окрестных сел и деревень, и бабушка искала, нет ли среди них земляков. Гонимая войной, семья давно покинула Опочку и скиталась по чужим местам, но часть родных осталась в оккупации под немцем. Кто-то из торговцев оказался родом из Пскова, и она стала расспрашивать его, не слышал ли он чего-нибудь о брате ее Иване и сыночке Анатолии, не объявлялись ли они где-нибудь в родных местах? И хоть она получила похоронку на сына, но верить в это не хотела и ждала чуда. Рядом с рынком возвышался колокольней Андреевский собор, но люди превратили его в какое-то новое учреждение, от которого веяло холодом и злобой. Входить туда было нельзя. На углу Малого проспекта и 7-й линии стояла разрушенная и осиротевшая церковь Благовещения. Вокруг нее был сквер и играли дети. На углу Среднего и нашей 3-й линии в здании Лютеранской кирхи Святого Михаила громыхали станки какого-то завода, а на Съездовской линии зиял темными окнами собор Святой Великомученицы Екатерины. Еще дальше на набережной Невы в церкви Успения Божией Матери дверь была открыта, и мы вошли с надеждой помолиться. Роспись стен рабочие замазывали белой краской. Весь церковный пол был залит цементом. В церкви строили каток для фигуристов. Бабушка начала рыдать и читать молитвы. Измазанные краской рабочие выгнали нас на улицу. Бабушка долго плакала и сквозь рыдания щебетала: «Господи, помилуй нас грешных». Вечерами бабушка вязала и рассказывала мне сказки. Из деревни она привезла с собой толстую книгу, но картинок в ней не было, а читать, ни она, ни я не умели. Эта книга лежала «мертвым» грузом. Бабушка мечтательно говорила, что когда я вырасту и пойду 25


в школу, тогда я все в ней прочитаю. Эта отдаленная перспектива меня радовала мало, и я уговаривал ее рассказать мне сказку или какую-нибудь старинную историю из ее жизни. По воскресным дням у мамы и папы был выходной. Они отсыпались после тяжелой трудовой недели. Чтобы им не мешать бабушка выставляла нас с Люсей гулять во двор, а потом выходила сама, и мы шли в церковь. Церковь находилась на другом берегу Невы, на Петроградской стороне – Успенский собор Равноапостольного Князя Владимира. Долго уговаривать меня нужды не было, и причина этого крылась вот в чём. Вышло так, что к своим пяти годам я ужасно боялся смерти. На нашей улице прямо на моих глазах автобус задавил пацана из нашего двора. Обычно дети нашего дома играли в своем дворе. Двор был узкий и завален поленницами дров. Можно было играть в прятки, пятнашки, колдуны, пристенок или на спор, кто смелее, прыгнуть с крыши дровяного сарая. Однажды зимой я прыгнул из окна второго этажа и стал чемпионом двора по смелости. В мяч играть соседи запрещали, потому что мы часто били им стёкла. Для игры в мяч мы ходили на школьный двор напротив нашего дома через улицу. Можно было покататься на «колбасе» трамвая. На остановке нужно было подсесть на любой торчащий предмет или выступ вагона и трястись по Среднему проспекту, пока кондуктор тебя не сгонит. По нашей улице изредка проезжал автобус маршрута № 44. Мама все время просила меня переходить улицу осторожно. Зимой улицу заносило снегом, а снег укатывало машинами до невероятной скользкости. Мальчишки постарше придумали забаву – скользить за автобусом, ухватившись как-нибудь за автобус. На повороте со Среднего проспекта, где автобус замедлял ход, пацаны цеплялись длинными проволочными крючьями за задний бампер и тащились за автобусом, кто на коньках, кто на подошвах своих ботинок. В ту злопамятную зиму я, как обычно ждал, когда пройдет автобус, чтобы перейти улицу. Когда автобус поравнялся со мной, я увидел, как пацан, тащившийся за автобусом на коньках, подскочил на кочке и, вперед ногами, ускользнул под колеса. Когда автобус отъехал, на снегу лежал этот мальчик с раздавленной головой в луже крови. Как из-под земли собралась толпа зевак и смотрела на мертвого мальчика. Спасти и помочь ему уже никто не мог.

26


Мне стало плохо, меня затошнило, и я несколько дней бредил с высокой температурой. Пацана хоронили всей улицей, но скоро об этом все забыли и снова цеплялись и скользили за автобусом. Но не я. Я запомнил этот кошмар на всю жизнь. Смерть стала для меня ощутимой, свирепой карой. На улицах после войны было много инвалидов. Особенный страх на меня наводили полулюди, люди без обеих ног. Они не ходили, а ездили на дощечках с колесиками из подшипников, опираясь о землю деревянными колодками. Дома мои родные часто вспоминали и горевали об убитых на войне родственниках. Бабушка плакала о своем сыне Толе и муже Якове. Мама горевала о своем первом муже Еремее. К нам в гости часто приезжал его брат Вася с женой Валей, и тогда за столом дело доходило до слез и долгих рыданий. Я тоже горевал о них, но ужас у меня вызывала мысль о том, что когда-нибудь умру и я. Тогда я спрашивал папу, вернемся ли мы когда-нибудь после смерти на Землю? – Нет – твёрдо отвечал папа. – Никогда? – Никогда! – Никогда, никогда, никогда??? – Никогда, никогда, никогда!!! Мне становилось так страшно, что я боялся на ночь закрывать глаза. Бабушка меня успокаивала: – Не бойся, внучек. Когда мы умрем, мы попадем в Царство Небесное. Там живет Боженька с ангелами и святыми. Там хорошо! – А где это? Бабушка показывала на небо. Действительно там было хорошо. Под голубыми небесами плыли пышные, как французские булки, облака, щебетали птички. Иногда шел дождь. Тогда бабушка говорила, что Боженька с ангелами плачут о нас. Когда гремел гром – по небу ехал Илья-пророк на колеснице. Вечером царство небесное сияло мириадами звезд, и загадочно улыбалась луна. Там везде, конечно, жили люди. Те – умершие, хорошие. Потому что плохих в аду жарили в котлах внутри вулканов. И вот, однажды, в пятый день моего рождения, бабушка повязала чистый платок и сказала: 27


– Пойдем в церковь причащаться. – Не хочу. – Пойдем. Я тебе Царство Небесное покажу. И Боженьку. – А там есть? – Есть. Я пошел. К Тучковому мосту от нашего дома можно было дойти двумя путями. Первый, по Среднему проспекту мимо универмага, где стояло чучело медведя, мимо рыбного магазина, где в витринах стояли аквариумы с живыми карпами и было много других соблазнов. Мы пошли вторым путем, потому что опаздывали на службу. Он был более короткий и шел через банный проходной двор, узкий и темный. По двору ходили красные распаренные люди с вениками. Пахло сыростью, и вспоминались, как наказание, банные дни с длинными очередями, горячей водой и жесткой мочалкой. Баня была единственным местом, где можно было отмыть нательную грязь, скопившуюся за неделю. В нашей подвальной квартире был туалет и одна чугунная раковина с краном, из которого текла ледяная вода. Сначала я ходил в баню с мамой и бабушкой. Очереди были огромные. Мы часами стояли молча. Говорить, когда рядом чужие люди, было не безопасно. Зато мылись быстро, по-деловому. Сначала мыли меня, выводили в раздевалку, заворачивали в простыню. Я ничего особенного не замечал. Баня как баня. Моются тетки. Но вскоре тетки стали кричать, возмущаться, ссориться с мамой. Что, дескать, мужика водите, глазеет на нас, мыться спокойно не дает. И с этих пор я начал ходить в баню с папой. Для меня вокруг оставалось все таким же. Мылись вокруг голые тетки, теперь стали мыться голые дядьки. Но теперь баня стала мукой, так как папа мыл меня горячей водой и брал с собой в адскую парилку, где у меня болела голова. Когда мы с бабушкой шли через банный двор у меня возникали эти неприятные воспоминания. Но зато этот путь был короче. Тучков мост дыбился, как гора, заслоняя собой весь белый свет. В Неве около моста извивались и струились длинные гибкие водоросли, и пацаны закидывали к ним с моста свои удочки и проволочные сетки на длинных веревках. Взобравшись на середину 28


моста, очень хотелось посмотреть на реку, глубокую воду в водоворотах, проплывающие буксиры, из труб которых валил черный дым, а если повезет, то и на речной трамвайчик, полный разодетого веселого народу, отдыхающего в воскресный день. Хотелось покормить скользящих по воздуху чаек, посмотреть далеко вдаль, где виднелось море. Но бабушка тянула за руку, торопилась на службу. С середины моста, как с вершины горы, за дворцом Бирона виднелась церковь с высоченной колокольней, утопающей в кронах деревьев церковного сквера. Она, эта колокольня, как свеча упиралась в небо своим сверкающим крестом, а за ней светились золотом кресты четырёх куполов, и слышался звук колокола. С моста под горку шлось легко и быстро. Перед церковью толпилось много нищих. Мы прошли через их строй и взошли на паперть. Люди крестились и кланялись. Бабушка показала мне, как надо перекреститься, сложив пальцы в троеперстие, и мы вошли в мерцающий свечами и золотом полумрак храма. Меня поразила огромная его высота. Там, в вышине, пели ангелы. От чего-то я заплакал. Мне стало страшно от таинственности и я прижался к бабушке. Народу было много и из-за них ничего не было видно. Мы пробирались все дальше и дальше. Сладостный запах ладана похожий на разнотравье дедушкиного амбара ударил мне в ноздри. Какой-то очень громкий мужской голос закричал какое-то непонятное слово «вонмем». Мне показалось, что ловят грешников, чтобы наказать их. Мы протиснулись, наконец, к большой золотистой иконе со ступеньками. На ступенях сидели дети, такие же, как я и ещё меньше. Их было много. Бабушка сказала, что это Николай Чудотворец, чтобы я сидел около него и ждал, а она пойдёт исповедовать свои грехи. – А я? – Тебе еще рано, у тебя еще нет грехов – сказала бабушка. – Как? А за что же вы меня лупите и ставите в угол голыми коленками на гречневую крупу? Какая-то рыжая девчонка не давала мне сосредоточиться на мыслях о моей не заслуженной каре. Ей хотелось знать, как меня зовут. Я не отвечал и уклонялся от её приставаний. Хотелось молчать и слушать пение. Когда пришла бабушка, мы снова стали протискиваться сквозь людей. Вдруг все затихло и все встали на колени. И бабушка тоже. Я подумал, что сейчас нас всех начнут бить 29


ремнем за грехи. Бабушка вытерла мне слезы уголками своего платка и сказала, чтобы я не плакал, и что сейчас начнут причащать. Все стихло. В огромной красивой стене открылись огромные двери в ярко освещенную залу, посреди которой стоял стол. Батюшки в золотых одеждах пошли к нам, неся в руках какие-то свертки. Бабушка сказала, что это Дары. Я обрадовался. Я любил подарки. Жили мы очень бедно, и редко кто-нибудь что-то дарил. Когда батюшки с Дарами подошли к нам ближе, я увидел Бога. Он светился в красной и синей одежде в глубине алтаря. Он был красивый и добрый. Не было, похоже, что он хочет нас наказывать. Из алтаря, где был Бог, веяло свежей прохладой. Бабушка подвела меня поближе, и сказала, чтобы я назвал свое имя. – Коля – сказал я батюшке. – Причащается раб Божий Николай Честнаго и Святого Тела и Крове Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, во оставление грехов своих и в Жизнь Вечную. – Вот!!! – возликовал я. – Вечную… Батюшка зачерпнул из чаши и поднес мне чего-то в ложечке. Я открыл рот и проглотил что-то очень вкусное. В то время так баловали не часто. Тот, кто давал лизнуть мороженое, становился другом на всю жизнь. Батюшка ткнул мне донцем чаши в нос и начал причащать бабушку. – Анна, – сказала бабушка священнику. Я смотрел на Бога в алтаре. Он мне очень нравился. Бабушка взяла меня за руку и потянула куда-то в сторону, в толпу людей, которые от меня всё заслонили. Бога стало не видно. Потом бабушка подняла меня, чтоб я поцеловал икону Николая Чудотворца. В ушах у меня звенели голоса ангелов, из глаз катились слезы от схлынувшего, непонятного страха и неизвестности. Когда мы вышли из церкви, в вышине раздался звон колокола. На душе было легко и радостно. Около входа стояли искалеченные люди и тоже радовались. Бабушка давала им копеечки, и они благодарили: – Спаси Бог! Мне было хорошо. Я теперь точно знал, что после смерти есть Жизнь Вечная, есть Царство Небесное! Красивое, уютное. И знал, где оно находится. За Невой. На Петроградской стороне.

30


Академия

Прерванное войной строительство коммунизма продолжалось с нечеловеческим, звероподобным рвением. Из черной тарелки радиорепродуктора с утра гремели трудовые марши и из каждой песни по слову, как по капельке, сочилась коммунистическая идеология – работать, работать, работать. «Москва-Пекин, МоскваПекин! Идут, идут народы!» Папа строил, разрушенный фашистами, Ленинград, мама лечила зубы строителям коммунизма, которые крошились у них от непосильного труда. Репродуктор внушал, что перевыполнив пятилетний план восстановления народного хозяйства в четыре года, советские люди заживут как... люди. Бабушка всю жизнь была крестьянкой и домохозяйкой, грамоте была не обучена и нашла себе дело неподалеку от дома, на Университетской набережной в детском саду № 25 Академии наук СССР. Здание Академии фасадом своим украшало берег Невы, а за ним тянулось каре двухэтажных зданий, образующих огромный двор. В одном из них находился детский садик для отпрысков ученых академии. Бабушке дали привилегию: можно было устроить в садик своего внука, то есть меня. Так, провидением я попал в высшее общество советской интеллигенции. До этого счастливого момента я коротал свой досуг во дворе нашего дома, среди поленниц дров и обшарпанных стен. Теперь каждое утро мы с бабушкой шли пешком в Детский сад № 25 по третьей линии до Академии художеств. Пересекали Соловьевкий сад и по набережной Невы мимо Меньшиковского дворца, мимо Университета, полюбовавшись Исаакиевским собором и шпилем Адмиралтейства, изгибом колоннады Сената и горделивой статуей Петра Великого, вскарабкавшись по ступеням крыльца Академии наук, любовались панорамой невских берегов и, завернув во двор Академии, оказывались в просторной зале младшей группы. После сытного завтрака нас строили парами и вели через колоннаду биржи Томазо Таммона в сквер на стрелку Васильевского острова на прогулку. В ветреную погоду нас заводили в Академию наук, полюбоваться мозаичным панно Полтавской битвы. Вдоволь набегавшись, мы возвращались на обед. После обеда наступал 31


«тихий час». В большой музыкальной зале, своими огромными окнами выходившими на Университет, бабушка с другими нянечками расставляли рядами раскладушки и укладывали весь детский сад спать среди бела дня. Часть детского населения послушно закрывало глаза и начинало сопеть, наслаждаясь видениями снов. Но у другой части это мероприятие вызывало протест. Как? Среди бела дня отнимать время от бурной веселой жизни?! Разве мало для этого тёмной ночи? И мы придумывали всякие гадости. Самым любимым занятием была демонстрация своих половых признаков – «глупостей». Смельчак или смельчака вставали в кровати и поднимали подол ночной рубахи. Это вызывало ликование окружающих. На шум появлялась воспитательница и после нескольких замечаний удаляла злоумышленника в изолятор, предназначавшийся для больных острой инфекцией. После так называемого «тихого часа» полагался полдник – чай с печением, а потом в этой же зале проводились музыкальные занятия с песнями и танцами под звуки рояля. Любимой тайной игрой в детском саду была забава с «женитьбами». Все переженились пять раз. «Поженившаяся» пара стояла вместе на прогулке и играла в одну общую игрушку. Разведённые пары ревновали друг к другу и чинили бывшим супругам разные пакости. У меня «ушедшие жены» вызывали чувство обиды, и я их щипал. Они жаловались родителям и те проводили со мной воспитательные беседы. На лето детский сад выезжал в Старый Петергоф и размещался в шикарной усадьбе царского банкира – Заячий Ремиз. Свадебные романы разгорались с новой, разогретой солнцем страстью. В очередную смену «жён» мне выпала царская невеста – Наташа Садикова, оказавшаяся ненароком дочерью заведующей детским садом Жанны Львовны. Она влюбилась в меня не на шутку и из боязни потерять меня игру эту прекратила, полагая, что прекратив игру, оставит меня своим «мужем» навсегда. Она сообщила об игре своей матери, та навела порядок и игра прекратилась. Я восстал. И не потому, что Наташа мне не нравилась. Нравилась. И даже очень. Но из принципа. Человек должен быть свободным. И в детском саду тем более. Так неслось из радиорепродуктора: 32


– Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек. Чего только не предпринимала Наташа Садикова, чтобы оставить меня в сфере своего влияния. По ее просьбе Жанна Львовна организовала блатную группу, состоящую из друзей Наташи, которая была свободна и могла шататься по окрестностям. Мы играли в дочки-матери, где я был папой, а Наташа мамой. Мы ходили в Новый Петергоф на фонтаны, где Наташа просила меня укрыть ее от назойливых брызг Самсона. Мы купались в прозрачных водах прудов около Розового павильона, и в мраморной барской купальне заросшей белыми лилиями, которую нам под большим секретом показал в глубине заросшего сада, садовник Отто Мартынович. А потом подсматривали, как девчонки выжимают свои трусики. Когда мы организовывались в поход на фонтаны, по пути обязательно заходили искупаться на Ольгин пруд. Он был очень мелкий, по берегам заросший тиной. Девчонки в тину лезть боялись, но просили нас принести белые лилии, из которых плели очень красивые венки. Посреди пруда возвышались два острова с развалинами старых зданий, разрушенных во время войны. Мы доплывали до ближнего к нам острова и лазали по развалинам. Однажды между камней показался размытый дождями кусочек мозаичного пола с красивым геометрическим орнаментом. Витька хотел справить на нем нужду, но я полез с ним в драку. Спор о правоте затянулся. Хлынул дождь, и мы побежали прятаться в церковь Петра и Павла, в которой находился склад молочных бидонов. Мы сидели на бидонах и любовались росписями евангельских сюжетов на стенах. На фонтанах в будние дни совсем не было народу, и мы вольготно слонялись от одного фонтана к другому. Многие фонтаны лежали в руинах. Прогулки к Бельведеру тянулись дольше. Мы шли вдоль цепи озер, питающих водой Петергофские фонтаны, купались, отдыхали и, наконец, забирались на единственный среди ровных, бескрайних полей высоченный холм, усаженный липовыми аллеями. На самом верху холма красовалось здание в античном стиле с огромной парадной лестницей, колоннадами и таинственным названием Бельведер. Раньше, при царе Николае I, это был дом для отдыха царской свиты. На окрестных полях устраивали псовые охоты. Теперь во дворце была столовая для трудящихся и отдыхающих в

33


доме отдыха. Если сильно везло, нас угощали компотом с пончиками и, набегавшись по холму, мы полями возвращались домой. Но самым любимым для нас было путешествие в Ораниенбаум. Туда мы ехали на поезде, а это считай – путешествие в другую страну. С нами ехал кто-нибудь из старших ребят за вожатого и на кухне нам выдавали бутерброды. Чаще всего с нами ездила мамина сестра Люся. Она была старше меня на 8 лет и летом работала вместе с бабушкой. Поезд катился вдоль берега залива, иногда углубляясь в густую чащу леса. Апельсиновых деревьев, как это следовало из названия города, нигде не было, только дубы, липы и ели, но нам и этого хватало. Радости и так было выше крыши. Пока поезд стучал колесами, мы играли в садовника. – Садовник, садовник какой цветок ты больше всего любишь? – Розу. – Ой – вскрикивала Роза – влюблена. – В кого? – В Тюльпан. – Ой – вскрикивал Тюльпан. С вокзала через дубравы парка мы долго шли пешком до Китайского дворца, бывшей загородной резиденции Екатерины I, каким-то чудом не тронутой фашистами. А там, вытаращив глаза и растопырив уши, мы скользили в огромных, как у Маленького Мука, войлочных тапочках по узорам сказочных полов, запрокинув головы, разбирали замысловатые рисунки стеклярусных панно и китайских ваз и спорили о том, что при коммунизме будем жить в таких же дворцах. И даже лучше. В жаркие июльские дни мы часами грелись под солнышком на террасе солярия, откуда был виден Бельведер, и ветви старых лип протягивались над нашими головами, благоухая ароматом небесного мирра. Наташа искала моей взаимности и не находила. Она была мила и очень мне нравилась, но принцип был выше всего. Однажды, чтобы выпендриться перед новой девочкой, появившейся в нашей группе, я полез на липу. Мы часто залезали на ветви старого развесистого дуба, стоящего посреди центральной поляны парка и, рассевшись по его мощным толстым ветвям, вспоминали сказки Пушкина или пели песни. Дерево, на которое я полез, тянулось вверх к солнцу. Я быстро вскарабкался на такую высоту, с которой мои друзья казались мне маленькими куклами из 34


театра Карабаса. Все закричали, чтоб я спускался, а больше всех кричала новенькая. Она боялась за меня. Наташка молча плакала. Я полез выше. Окрест меня шевелились на ветру кроны деревьев, бархатными коврами зеленели поля, сверкали зеркалами пруды, вдали на холме возвышался своей колоннадой Бельведер. Вокруг со стрекотанием сновали стрижи. Я нащупал ногой ветку и полез еще выше. Ветка хрустнула и моя нога провалилась в бездну, я ударился головой о сук, затем на секунду повис на другом, который с хрустом треснув, пропустил меня к земле. Листья шуршали по лицу, а ветки хлестали, как розги. Сломав, пролетая, еще пару сучьев, я всем телом грохнулся на землю к ногам Наташки и новенькой. Меня полуживого отвезли в больницу. Академия была закончена.

Школа

Я был уже в старшей группе детского сада и, возвращаясь домой, мы с мамой заходили в магазины и присматривали всякие принадлежности к школе. Был дождливый мартовский день и прогулку отменили. Мы играли в кубики и в больницу. Вдруг раздался чей-то плач, потом еще, еще. Плакали взрослые, нянечки и воспитатели. Потом, как гром, разнеслось по коридорам страшное известие – «Сталин умер!» Страна долго рыдала, жила трауром. Люди не знали, как жить дальше. Я даже подумал, что все наши старания по подбору портфеля окажутся напрасными и никакой школы не будет. Все школы закроют. И вообще жизнь закончилась. Народ будет рыдать. Но школы не закрыли. И мы искали школьную форму с той же настойчивостью. Мне нравилась полушерстяная гимнастёрочка серостального цвета, но мама убедила меня, что хлопчатобумажная с фиолетовым отливом мне больше к лицу. Канючил я не долго. И вот Первого сентября, подтянув гимнастерочку и расправив ее под ремешком со школьной кокардой, направив стрелочки на брюках, с портфельчиком, туго набитом буквариком, тетрадочками и 35


пенальчиком, я вышел из дома, перешел через дорогу на Вторую линию и попал в беспорядочную толпу таких же «форменных» пацанов и девчонок в белых передниках. Нас стали организовывать в классы. Учительницы громко выкрикивали наши фамилии, и мы строились в колонну по двое. Потом, когда класс набирался, учительница уводила его в школу. Мама уверяла меня, что я попаду в 1-й «А» класс. Видимо, она так хотела. Но 1й «А» увели в школу без меня. Я был растерян и поглядывал на маму. Она жестом руки давала мне понять, что все идет по плану. Набрали и увели в школу 1-й «Б» класс. Начала набирать 1-й «В» Лидия Аркадьевна Маслова. Учительница была доброжелательной с необычной старомодной прической, с белым жабо на платье. Ее голос слегка дребезжал. Она созвала положенное количество первоклашек и, взяв за руку девочку в первой паре, повела их в школу. Мама подтолкнула меня – Иди. Твою фамилию неправильно произнесли, сказали Валуин. После недолгих препирательств, я пошел в школу с этим классом, оставшись без парочки. В классе все начали рассаживаться за парты – такие черные столики с наклонёнными столешницами. Все дети расселись. Я остался стоять в проходе. Места за партой мне не осталось. – Ты из какого класса, мальчик? – Из этого. – Как твоя фамилия? – Ващилин. А Вы сказали Валуин. – Ах, да, – сказала Лидия Аркадьевна. Так началась моя борьба за место под солнцем. Оказалось, что в коридоре дожидался своей участи второгодник Валера Ветроломов. В конце коридора стояли запасные парты. Лидия Аркадьевна сказала, чтобы мы принесли себе парту. Место для нашей парты нашлось в конце колонки возле окна, из которого, если вытянуть шею, можно было увидеть мой дом. Так что школа стала для меня почти родным домом. Лидия Аркадьевна была нашей единственной учительницей первые четыре года. С ней мы познавали тот набор предметов, который предназначался программой для первых четырех классов: русский язык, чистописание, арифметика, пение. Только на

36


физкультуру и на уроки труда она нас отдавала в руки других учителей – Виктора Ивановича и Сергея Петровича. Теперь вся жизнь завертелась вокруг школы. Пришел из школы, сделал уроки (домашнее задание) можешь гулять, то есть жить нормальной дворовой жизнью. Только теперь все, кто встречался на улицах были отмечены особыми метками: этот из 2-го «А», а этот из 4-го «Б», а этот вообще из 24-й школы. Шел учет также и по домам проживания и по улицам. Этот с третьей линии, а этот с седьмой. Долгое время было не ясно, кто ведет этот учет и кто свои, а кто чужие. В первый раз это прояснилось когда пошли драться двор на двор. До кровянки. Потом пошли драться линия на линию. Увильнуть или отказаться было не возможно. Свои забьют. Потасовки в школе между классами считались не серьезными, но все же имели место. Обычно это происходило в туалете, или на школьном дворе. Иногда, видимо, для того чтобы отвлечь нас от дворовой жизни и расширить наш кругозор, Лидия Аркадьевна организовывала культпоходы в театры и музеи. Экскурсии в зоологический музей с динозаврами, в музей истории религии и атеизма, устроенный в Казанском соборе, вызывали у нас неподдельный интерес. Исаакиевский собор слепил глаза своей красотой и грандиозностью. В центре, из-под купола свешивался маятник Фуко. Он величаво раскачивался по большой амплитуде. Вокруг толпились люди в ожидании чуда. Наконец, слабый щелчок дощечки об пол возвещал, что чудо свершилось. Учительница восклицала: «Видите, видите! Земля вращается! А значит, Бога нет». Я никак не мог понять этой логики и системы доказательств. Она могла вращаться и с Богом. А может Бог ее вращает?! Гораздо убедительней доказывало отсутствие Бога та безнаказанность, с которой творили эти люди кощунственные свои проказы. Сомнения усилились, когда наши запустили в космос, где по нашим понятиям жил Бог, первый спутник. Мы спорили о его размерах. Мне казалось, что он с пятиэтажный дом. Не меньше. А если меньше, то и хвастать нечем. Я не любил культпоходов с их всеобщим весельем и полезностью, нудными рассказами экскурсоводов об исторических фактах, которых никогда не мог запомнить. Походы в театр для меня вообще стали пыткой. Там артисты делали вид, что все взаправду, 37


хотя и дураку было ясно, что на сцене сидел дядька из соседней подворотни, а никакой ни Ленин. А чая в чайнике и вовсе не было. Конкуренции с кино, где всё было как в жизни, и кони, и танки, и река и море – театр не выдерживал. И тратить драгоценное время своей жизни на это лживое притворство я не хотел. В кино мы ходили самостоятельно по воскресениям. Рубль на киноутренник своему ребёнку находила самая нищая мать. Правда некоторые пацаны умудрялись проесть этот рубль по дороге в кино, и им приходилось прорываться без билета. Детские киноутренники в кинотеатре «Балтика» или «Козе» походили на птичий базар. Дети со всего Васильевского острова набивались в зале и дружно орали «Ура» вместе с героями кинофильмов. Фильмы, в основном, были про войну. «Чапаева» мы знали наизусть. «Подвиг разведчика» цитировали без помарок. Адмирал Ушаков по нашим понятиям был членом ЦК КПСС и лучшим другом товарища Сталина. Такой морской главком, вроде Ворошилова. «Великий воин Албании – Скандербег» тоже был нашим. Географию мы учили по контурным картам, отчего весь мир казался общим, то есть нашим. Если попадалась сказка, то и она была про войну. Про войну Добра со Злом. Добро – это наши. А кто против нас – турки, половцы, белые и фашисты – зло. О Волька ибн Алёша?! Жаль, что старик Хотабыч поучаствовал только в футбольном матче. Мог бы и под Сталинградом нашим помочь – трах-тибидох. Как просто было во всём разобраться. Несогласных мочили во дворе. Между дровяными сараями. Но были среди них и те, кто с раскровавленным носом продолжал настаивать на дворянском происхождении Александра Невского. Упёртые такие парни. Никак их было не обломать. Но однажды я насторожился. Предстоял культпоход в Эрмитаж. А там до революции жил царь. И одно то, что можно было увидеть как жил царь, где спал, где ел – вызывало интерес. Ожидания оправдались уже в гардеробе. Все было такое огромное и шикарное, в золоте и в зеркалах, что захватывало дух и переполняло гордостью за наших дедов и отцов, которые все это у буржуев для нас отняли. Пройдя бесчисленную анфиладу залов со шкафами, вазами и прочей бытовой ерундой от которой меня потянуло в сон, мы пришли в зал, где царь любовался своими картинами. 38


– А сейчас, дети, вы увидите великого Рубенса – торжественно произнесла учительница. Сначала я даже не понял, где оказался. На стене висела огромная, под потолок, картина с абсолютно голой теткой. Вполоборота к ней, спиной к нам был изображен голый дядька с мускулатурой кузнеца. Видимо, это и был Рубенс. Экскурсовод начала что-то рассказывать про аллегории, но всем нам стало ясно, что никаких аллегорий здесь нет и быть не может. Это настоящие голые люди. Очень красивые, вожделенные. Именно на таких мы ходили подглядывать через процарапанные стекла в банный двор, откуда нас нещадно гоняли банщицы. А здесь всё показывали открыто. Только пытались убедить нас, что это аллегории. Дальше – больше. В зале великого Рембрандта голая тетка лежала прямо в разобранной постели. В голове моей бушевал ураган. Я понял всё. Я понял, что не зря случилась Великая Октябрьская Социалистическая Революция и всё это отняли у царя. Я понял, что не зря мама мучилась и выбиралась из деревни в Ленинград, чтобы дать мне хорошее образование. Я понял, что Лидия Аркадьевна очень добрая и показала мне лучший в мире музей. Теперь я буду ходить сюда каждый день. Сразу после школы. А потом сразу после работы. И, вообще, буду здесь жить и работать. И я повадился ходить в Эрмитаж. Мама не могла нарадоваться и хвасталась соседям: – Коля-то мой в Эрмитаж ходит по субботам. Отвадила его школа от улицы. Лидия Аркадьевна учила нас любить свою Родину. С первых уроков картинка ржаного поля на обложке букваря стала мне близкой и понятной метафорой нежного чувства к этому месту, где я родился и живу. На уроках пения, как молитвы, мы заклинали: «Широка страна моя родная…» и «Взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры дети рабочих…» И вот настал этот радостный день, когда мы стали юными ленинцами, младшими братьями комсомольцев. Я учился на «хорошо» и «отлично», а поэтому в пионеры меня принимали не в школьном коридоре, как всех прочих, а в музее В.И. Ленина. Мы даже не усомнились ни на секунду, что Мраморный дворец на берегу Невы для музея В.И. Ленина и построили. Тем более, что другой исторической справки давать и не собирались, а 39


краткая экскурсия по дворцу, где всё дышало революцией, ни на какие мысли о царском происхождении этих монументальных залов и лестниц не наводила. Особенное доверие к Революции и ужас перед ней внушал зал, заваленный до потолка, траурными венками по случаю смерти В.И. Ленина. Когда мне повязали красный галстук, у меня из глаз брызнули слезы радости. Теперь я стал верным ленинцем и был готов за Ленина на всё. – Будь готов! – возопила пионервожатая с выпирающими вперёд буферами. – Всегда готов! – пискнул я петухом в хоре юных ленинцев. Долго ждать не пришлось. По школе объявили соревнование по сбору макулатуры и металлолома. Меня выбрали звеньевым, и я очень хотел улучшить показатели своего звена и приблизиться на несколько шагов к победе коммунизма. Лидия Аркадьевна говорила о победе коммунизма с придыханием, устремляя свой лучистый взор на окна класса, туда, где сверкало солнце. Иногда я ставил ее в тупик своими глупыми вопросами: «Кто при коммунизме будет мести улицы, и делать другую грязную, не почётную работу?» Но она уводила разговор к насущным задачам сегодняшних дней, таким как сбор металлолома. Заколдованный этой навязчивой идеей, я мелкими шажками прочёсывал линии и дворы Васильевского острова в поисках ржавых кроватей и водосточных труб. И вдруг однажды увидел в одном из дворов, одиноко стоящую, чугунную ванну. Почти новую. Я даже удивился, что люди выкинули такую чистенькую и новенькую чугунную ванну. Собравшись стремительно нашим звеном, мы затолкали ванну на школьный двор. По снегу она шла хорошо. Утром ванну оприходовали и с почетом провозгласили наше звено лидером в соревновании. Мы ходили очень гордые. Но не долго. Прошел шумок, что по школе ходит участковый милиционер с дворником и кого-то ищут. Оказалось, они искали нашу ванну. Заря коммунизма для меня на время скрылась за чёрными тучами. Пришла весна. Лёд тронулся. Васинские пацаны после школы собирались на Стреле и, пока отцы с матерями завершали на заводах и фабриках рабочий день, перевыполняя пятилетние планы и взятые

40


социалистические обязательства, подсаживались с шестами на проплывающие льдины. Смелые пионеры плыли по Неве к Академии художеств. Те, кто потрусливей, вроде меня, садились на льдины, которые плыли по Невке до Тучкова моста. Там легче было выбраться на берег, не замочив штанов. Льдины там теснились в деревянных подпорках моста и вылезали торосами на песчаный берег. На Неве высокие гранитные набережные вылезать на берег мешали, и можно было уплыть в открытое море, помахав на прощание рукой египетским сфинксам, Румянцевскому саду и восхищённым сверстникам. Самый радостный первый весенний праздник советского народа – Международный Женский День. Масленицу и пост в советском обществе не упоминали и тихо замещали их в умах русских людей новоиспечёнными «крендельками». Воскресение давно приобрело смысл обычного выходного дня, когда можно было подольше поваляться в постели, сходить в кино и «залить за воротник» до линии налива. Мы мастерили на уроках труда скворечники ко Дню птиц, которым заменили Благовещение, делали подарки своим мамам и бабушкам, когда узнали, что Лидия Аркадьевна заболела. Решение ее навестить созрело в головах членов нашего звена мгновенно. Сначала я решил подарить моей учительнице подарок, предназначавшийся маме. Два месяца по вечерам я вышивал болгарским крестиком жёлтого цыплёнка. Но оставить маму с пустыми руками в такой праздник показалось мне жестоким и не справедливым. Тогда кто то из ребят предложил собрать мелочь из своих копилок и купить фруктовый тортик за восемь рублей восемьдесят копеек. Все согласились и подтвердили свои намерения у прилавка в кондитерской на седьмой линии. Уже поднимаясь по лестнице дома любимой учительницы, мы начали спорить, кому первому торжественно внести торт. Каждый понимал: у кого торт, того и любить будут больше. Вырывая торт друг и друга, мы его уронили, и он раскололся, рассыпался по ступенькам на несколько частей. Испуг и оцепенение у находчивых пионеров быстро прошли. Мы решили его склеить слюнями и аккуратно упрятать назад в коробку. Подарим, уйдем, а Лидия Аркадьевна так жадно в него вгрызётся, что ничего и не заметит, решили мы. 41


Лидия Аркадьевна очень нам обрадовалась и велела мужу накрыть на стол. – Садитесь, ребятки мои, будем все вместе пить чай с тортом – сказала она. В воздухе повисла мертвая тишина. Мы переглянулись. А потом, с аппетитом съев торт и запив его чаем, мы все вместе пели нашу любимую песню: «Взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры – дети рабочих, близится эра светлых годов, клич пионера: «Всегда будь готов!»

Мама

После смерти Сталина в мозгах людей что-то сместилось. С ним легче переживались послевоенные тяготы и оставалась вера в то, что еще чуть-чуть и станет совсем хорошо. Раз уж мы с ним Гитлера одолели, то разруху... Никита Хрущев конкуренции со Сталиным в сердцах народа не выдерживал. Народ роптал. Не остывшее после войны, достоинство человека раскрывало многие рты для резких слов в адрес, пришедшего в 1954 году, правительства. Возмущение народа вырвалось наружу после речи Хруща о культе личности Сталина и его зверствах. Те, кто сидел в лагерях, были рады, но те, у пивных ларьков, встававших в атаки из окопов с криками «За Родину! За Сталина» принять это не могли и сильно роптали. Правда, не все. Нашлось много и молчунов, а ещё больше – доносчиков. Мой отец сдержанностью не отличался и, проехав на танке до Берлина считал, что заслуживает лучшей доли. Об этом и ляпнул гдето, то ли на работе, то ли у пивной. Скрутили его быстро. Пришили дельце о воровстве досок, да еще групповое. Начальника и сослуживцев, которые встали на его защиту вписали в одну преступную группу, а по групповому давали больше. Как-то утром в наш подвал пришли с обыском, искали деньги, но кроме мышей да клопов ничего не нашли, но отца забрали. Так он 42


оказался в Крестах, а я услышал презрительное прозвище – тюремщик и бойкот дворовых товарищей. Однажды, в школе за оскорбление я вступил в драку, толкнул обидчика и он разбил своей крепкой головой горшок с цветами. Маму вызвали в школу и заставили купить новый цветок. Мама купила, но меня ругать не стала. Вскоре мы с мамой поехали на трамвае номер шесть к Финляндскому вокзалу и долго ходили по берегу Невы вдоль высокого кирпичного забора. За забором высились мрачные краснокирпичные здания с множеством маленьких одинаковых окон с решетками. Когда я, десятилетний пацан, замерз на студеном Невском ветру до дрожи, в одном из этих окошек кто-то замахал белой тряпочкой. – Вон, папа, сынок, – показала рукой мама. Я заплакал. Мне ничего не было видно, но я помахал невидимому папе рукой и на кого-то очень сильно обиделся. Я знал, что мой папа честный. Потом мы носили папе передачи, выстаивая длинные очереди. Народу сидело много. Город начали чистить от ненужных «элементов», вышвыривая их поганой метлой за 101 километр. Пусть там рассуждают и бьют себя в грудь с орденами, думали эти чистильщики. Потом нам дали свидание. Папа очень похудел и был острижен наголо. Он говорил нам, что не крал никаких досок, что все это ложь. Просил, чтоб я помогал маме и берег ее. Потом мы ходили на суд и видели, как отца погрузили в воронок, а вместе с ним еще троих сослуживцев и отправили на два года на лесоповал в Коми автономную советскую социалистическую республику. Оттуда он нам прислал фотокарточку, а мы ему каждый месяц посылали папиросы «Беломорканал». На лето мы с мамой поехали в Вырицу на дачу с детским садом, в котором она работала. Я был приписан к группе и основное время проводил в обществе сверстников. Но иногда мама забирала меня из группы пожить на воле. От этой свободы ничего не было нужно, кроме самой свободы. Я слонялся по пустынным, полуденным улицам Вырицы, сидел на берегу Оредежа, наблюдая за замысловатыми полетами стрекоз и бабочек. 43


Однажды, поднимая пыль своими сандалиями, я оказался около бревенчатой церкви иконы Казанской Божией Матери. Она высилась среди пустынного песчаного поля, окруженного забором. Вокруг никого не было. Жаркий полдень, тишина, стрекот стрекоз и саранчи. Я поднялся на крыльцо церкви и вошел в храм. Полумрак храма прорезал солнечный луч и освещал иконы резного деревянного иконостаса. Я сел на ступеньки лесенки, ведущей на хоры. Из полумрака появилась женщина в черном одеянии и начала гасить свечи на подсвечниках. – Что тебе надобно, хлопчик? – Помолиться хочу. – Иди, молись Богородице. Я подошел к иконе Казанской Божией Матери на амвоне и начал шёпотом просить Богородицу помочь в тюрьме моему папе. Мама моя родилась 27 апреля 1923 года в деревне Барсаново, что в пяти километрах от города Опочки. Россию заливали кровью коллективизации. Оголодавшие пьяницы и бездельники застрелили моего прадеда Антона, который во время продразверстки припрятал муки для своей многодетной, в семнадцать ртов, семьи. Но семья выжила. Два мешка муки, которые прадед утопил в потайном месте реки, «кроваво-красные соколы» не нашли. Детство мамино прошло в тяжелом крестьянском труде и прилежной учебе. В Великих Луках она закончила зубоврачебную школу, встретила свою любовь – Еремея и вышла за него замуж. Счастье было не долгим. Началась Великая Отечественная война, и восемнадцатилетняя Сашенька с мужем Еремеем пошли на фронт. Воевали в одном полку в разведывательной роте под Смоленском. Там Еремея убили у мамы на глазах. Страдала о нем она долго. Папа ревновал. Видимо, ревность свою и заливал огненной водой. Тогда понять мне это было трудно. У мамы на иждивении кроме меня была еще младшая сестра Люся, которая училась в школе, и моя подслеповатая бабушка Аня. Чтобы нас всех прокормить мама стала подрабатывать на второй работе. Она работала зубным врачом и медсестрой в больнице. Потом мама купила бормашину и стала лечить зубы людям дома.

44


Часто, опасаясь доносов соседей о нелегальном труде, мы ездили с этой бормашиной к, больным зубами людям, в их квартиры. Тогда мы с мамой тащили бормашину вдвоем. Помогал я маме во всем. Мыл дома полы, топил печь. Пока мама лечила гнилые зубы нашим согражданам, выручая по пятнадцать рублей за пломбу, я гулял по дворам незнакомых домов. Мне это нравилось больше, чем гулять во дворе своего дома. Вопервых, попадались разные интересные ребята и девочки, а вовторых, меня никто не обзывал тюремщиком, потому, что этого никто не знал. В пристенок и другие азартные игры с деньгами играть мама мне не разрешала. Поэтому чаще всего я играл с девчонками в магазин или в больницу. Где-то удавалось погонять в колдуна или в пятнашки. Иногда во дворы заходили точильщики, выкрикивая истошными голосами свои призывы: «Ножи точить!» Я не мог отвести глаз от искр, которые снопом вылетали из-под лезвия затачиваемого ножа. Мне мерещились искры бенгальского огня, новогодняя елка, увешанная мандаринами и грецкими орехами в фольге и папа с ватной бородой, изображающий деда Мороза. Мне казалось, что точильщик, как дед Мороз, может исполнить любое желание, и я шептал сквозь слезы: «Верни мне папу». Раз в месяц мы с мамой ходили на прием в Исполком. Мама брала меня, чтобы разжалобить начальника и встать в очередь на жилплощадь. Очередь и без нас была огромной, на десятки лет томительного ожидания. Но без очереди вообще кирдык. Начальник допытывал маму, где она воевала и сколько раненых спасла. Искал повод отказать. – Второй Белорусский фронт, Смоленск, слышали? – оправдывалась мама, показывая ему истлевшую книжку красноармейца. – А разве было время считать раненых, товарищ? Ведь пули кругом свистят, снаряды рвутся. Я его тащу, а он в три раза больше меня и кровью истекает. Я, что должна была остановиться, сказать, подожди браток, я тебя только в книжечку запишу, ты у меня сорок первый. Я и сейчас сутками больных лечу, сына, вот, некогда увидеть. Сам растет, улица воспитывает. – А где орден ваш «Красного Знамени?»

45


– Сын на фантики променял, а документы наводнение испортило. – Плохо, гражданочка! Вот документики надо восстановить. Пишите в Министерство обороны СССР. Пусть дубликат присылают. В конце концов, в очередь на жилье нас поставили, заронив на многие годы терпение и надежду на светлое будущее. От одиночества и от нападок я чувствовал себя беззащитным и упрашивал маму купить мне друга – щенка. Мама долго упиралась, объясняла, что его кормить нужно мясом, а нам самим есть нечего. Но потом сдалась. У ее подруги в Вырице немецкая овчарка Астра принесла щенков, и она одного нам подарила. Радости моей не было конца. Я поехал на своем велосипеде «Орлёнок» забирать щенка. Когда я стал уезжать, положив щенка за пазуху, Астра сорвалась с цепи и, звеня обрывком, болтавшимся у нее на шее, настилом бросилась за мной. Хозяйка, увидев эту сцену, окриком позвала Астру и та, послушно повернула к ней, подарив мне жизнь и своего «ребёнка». Щенка мы назвали Найдой. Найденой, значит. Я с ней гулял, спал, ел и слушал радио. Она росла быстро. Не по дням, а по часам. Я бегал на рынок и выпрашивал у торговцев для неё кости. Но мясо ей все равно приходилось покупать. Через полгода мама не выдержала и решила отдать ее в хорошие руки. Нашла знакомых, которые хотели собаку. Пришел дядька из собачьего питомника. Найда забилась под кровать. Ее достали, взяли на поводок и повели. Она села, уперлась передними лапами. Мужик тащил ее, как на лыжах. Я заорал. Найда завыла. Мама обняла меня, и мы вместе рыдали. Ночью у меня поднялась температура, и мама крутилась возле моей кровати с лекарствами. Утром в дверь кто-то заскребся. Мама открыла. Найда сидела и вертела головой, не понимая, что это за игра, правильно ли она сделала. Мы бросились ее целовать, и она прожила у нас еще месяц. Есть перестала мама. Смотрела, как я ем и говорила, что она не хочет, нет аппетита. Тогда, Найду отвел к дядьке я сам. Она шла нехотя, упиралась, скулила. Когда я позвонил и дверь открылась, Найда посмотрела на меня и вошла в квартиру. Я хотел погладить ее на прощание, но она не далась, забралась под кресло. На следующий день я пришел 46


навестить Найду и поиграть с ней. Увидев меня, она поджала хвост и забралась под кровать. Больше я не приходил. Долго плакал по ночам под одеялом, чтобы не расстраивать маму. Мама тоже переживала и обсуждала планы ее возвращения. Так мы долго лечили раны, которые не залечиваются никогда. Вся наша жизнь вертелась вокруг мыслей о возвращении папы. К папиному возвращению мне покупали новые ботинки, к папиному возвращению я учил стихи и песни, к папиному возвращению бабушка вязала долгими зимними вечерами теплый свитер, а мама вышивала на подушках цветы гладью и болгарским крестом. Маму и бабушку соседи тоже презирали и обижали байкотом. Мы держались во дворе особняком, уходили гулять вдоль линий Васильевского острова, любовались просторами Невы и мечтали о том, как все будет хорошо, когда вернется папа. На праздники мы ходили к маминой подруге Лизе, которая жила в подвале не Среднем проспект, 17. Мама брала меня, чтобы я поел вкусненького. Но я стеснялся и говорил, что есть не хочу. Но вот от бумажных игрушек, которые делал муж Лизы, китаец Сяо, я отказаться не мог. Когда они купили телевизор, позвали и маму. Мама, конечно, взяла меня. Народу в комнату набилось много. Пел Ив Монтан. «Сеть ун шансон...» Мама плакала и шептала мне на ухо, что он похож на папу. Я чувствовал себя таким одиноким, меня охватывала такая невыразимая тоска, что я падал на топчан и рыдал, пока не кончались слезы. Больше всего на свете я не любил засыпать на своём топчане, когда мама с бабушкой закрывали меня одного, тушили свет и уходили на кухню стирать и готовить еду. Под полом, в зловещей тишине, начинали скрестись крысы, под окном нашего подвала шаркали ноги прохожих, а за стеной кряхтел и кашлял сосед, с маниакальной настойчивостью пытавшийся разрушить стену. Я долго лежал с открытыми глазами, а потом оказывался в этих кошмарах уже спящим. Во сне я видел как на папу замахивались палками охранники зоны, меня заталкивали между сараями паханы и пытались ножиком проткнуть мою курточку, крысиные полчища подбирались к моим ногам на топчане, а убежав от них на крышу нашего дома и поскользнувшись на крутом её скате, 47


я падал вниз в бездну с замиранием сердца и тихим, беспомощным стоном. Но каждый раз в самый последний момент перед моей неминуемой гибелью, чьи то тёплые руки обнимали меня, и я сладко засыпал под их покровом до самого утра, пока золотистые лучи солнца не заглядывали вскользь в наш сырой и тёмный подвал. Когда вернулся папа, счастью не было конца. Мы долго показывали ему наши подарки, которые готовили к его возвращению. А он только наливал в гранёный стакан водочку, а потом начал кричать на маму. Папу не прописывали в Ленинграде и не брали ни куда на работу. Он целыми днями пропадал в пивнушках, которых заметно поубавилось. Один раз его пьяного забрали в милицию. Нас всех сковал ужас. Неужели все повторится. Но утром папу отпустили. Мы с мамой начали обивать пороги Большого дома на Литейном, 4. Очень большого. Больше, чем этот дом в Ленинграде домов не было. У милицейского начальника я жалости не вызывал, на что, видимо, рассчитывала моя мама. Зато я видел, как он косился своими сальными глазками на маму. Она у меня была очень красивая. Мама писала письма Хрущеву, перечисляла кошмары фронтовых будней, свои и папины военные заслуги. Когда руки у всех опустились, а папа серьёзно запил, пришла бумага из Большого дома с разрешением ему жить в нашем подвале на третьей линии Васильевского острова города-героя на Неве. Мы все хотели запомнить миг этого счастья. Мы одели всё нарядное, и пошли фотографироваться моим фотоаппаратом «Смена» на стрелке Васильевского острова. – Улыбнитесь – попросил я. Все заулыбались, а мама заплакала .

Папа

Папа всегда меня обнимал, подбрасывал и целовал помногу раз в глаза, лоб и уши. Я с раннего детства эти нежности не любил и 48


стеснялся. Чем старше я становился, тем больше наши отношения выглядели по-деловому скупыми. Когда пилили и кололи дрова во дворе, когда носили и складывали их в поленницы, когда копали картошку в деревне у бабушки и грузили мешки в телегу. Такие нежности мне были по душе. Мой отец родился 2 февраля 1917 года на севере Украины в деревне Семеновке Сумской области. Полесье. Унылое местечко. В семье Игната было пятеро детей: Григорий, Евграф, Ольга, Николай и Лидия. Общинный промысел в деревне – пасека, пчелы, мед и воск – вощение. В Петрограде совершилась буржуазная революция, а потом и большевистская, возвестившая зарю новой эры. Отец с детства воспользовался ее благами. Когда в Украине начался голодомор, отец подался в среднюю Азию и осел в Сталинобаде. Обучался в ФЗО (училище фабрично-заводского обучения) по специальности радиомеханик, а потом от военкомата в 1934 году окончил курсы шоферов. В то время шофера были такой же почетной профессией как 1960-е – космонавты. Шоферам выдавали кожаные краги, кепи и куртку. Поглазеть на машину собирались толпы зевак. В 1936 году со своим другом Колей Клычевым по кличке Хан, отец пошел в армию. Они вместе так и воевали две войны. Отец отвоевал Финскую войну и пошел на Вторую мировую. Прошел на танке в 150 танковой бригаде до Берлина. Вернулся с войны в орденах и без единой царапины. Маму мою встретил на фронте в январе 1944. На её груди ярко сиял новенький орден Красного Знамени. Но не он привлёк папу. Ярче ордена притягивала отца её печальная улыбка. Мамин первый муж Еремей погиб в бою у неё на глазах. Папа год писал ей письма, прислал свою фотографию, а когда вернулся в 1945 году, они поженились. Сыграв скромную деревенскую свадьбу и зачав меня, мои родители оказались на станции Локня Псковской губернии, куда мамину семью от родной Опочки загнала война. Папины родственники разъехались по стране. Один брат Григорий в Подольск, другой Евграф в Алма-Ату, а сестры остались в Украине, в городе Казатин. Отец нашел работу на локнянском молокозаводе и стал единственным кормильцем. Семья моей мамы была поражена в правах и не могла работать. Деда Якова, маминого отца, в 1943 расстреляли смершевцы, как врага народа. Он был дорожным мастером. После очередного 49


отступления дед закопал кусок сала во дворе дома, где остановились на постой. Тут немцы насели. Наши отступали так быстро, что дед сало выкопать не успел. Когда голод подобрался к самому горлу и двое детишек Люся и Толя помирали, дед перешел линию фронта, выкопал свое сало и поделился им со своим дружком Лисициным. А тот, пялился на его жену и на деда донес в СМЕРШ. Деда расстреляли без суда и следствия и закопали в лесу. После войны стране по зарез нужны были рабочие руки. Восстанавливали города и заводы. Приехав в 1949 г. со мной на руках в г. Ленинград, отец устроился управдомом, но получив служебную жилплощадь, нашел себе в утешение место шофёра на грузовой полуторке. Отец разговаривал с ней, как с живым человеком, похлопывая машину своей ладонью по деревянным бортам кузова и железному капоту. Когда он проезжал по 3-й линии, вся детвора нашего двора набивалась в кузов и тряслась на дощатом полу по булыжной мостовой до угла с Малым проспектом, а потом, обсуждая удовольствие, возвращалась домой. Я шел очень важным и если кто-то передо мной не заискивал, грозился в следующий раз его не взять. Трудно тогда было понять, что отец заезжал домой на грузовике вовсе не случайно, и не по пути, а выкраивая дорогие рабочие минуты, чтобы прокатить сыночка с дружками. Но верность и любовь наша была взаимной. Отец часто приходил после работы пьяный. Тогда, после войны, на каждой улице было множество пивных ларьков, подвальных рюмочных и закусочных. Пивные ларьки стояли на углах улиц, как скворечники, обвитые черными хвостами очередей рабочих мужиков с пересохшими глотками. В очередях толпились герои войны с медалями, но без рук или ног, и пили за победу над Германией. Вспоминали подвиги, проклинали Хрущёва, осмелившегося очернить имя генералиссимуса Сталина. Спорили, за кого Жуков. Маршал Победы тоже был унижен на глазах его верных солдат. Правда многие из них молчали в тряпочку и на поверку оказались не такими уж и верными. Отец не мог пройти эти ловушки и доползал к дому уже по стене, часто падая на тротуар и, отлеживаясь у ног прохожих, до следующего марш-броска. Прохожие реагировали на это привычное зрелище спокойно, но пацаны гоготали и устраивали надо мной посмешище. Не смотря на косые взгляды и фырканья прохожих, я никогда не бросал отца на панели, волок его домой на 50


своих детских плечах и укладывал на топчан. Матери ругаться не позволял, хотя самому мне очень не нравилось, когда отец был пьяный и терял над своим телом контроль. Однажды мать его не пустила домой, выгнала пьяного на улицу. Он уехал спать в гараж. Узнав о случившемся, я поехал в гараж на троллейбусе и уговорил отца вернуться. В 1957 году отца посадили в тюрьму. Люди от нас отвернулись, а пацаны дразнили меня тюремщиком. Я терпел и дрался с обидчиками. Отец оставался для меня непогрешимым. Тогда я не понимал, что он заступился за своего полководца Сталина и у пивного ларька обозвал Хрущёва недобитым кукурузником. Два года мы, потеряв в доме опору, страдали и сидели на голодном пайке. Но каждый месяц мы с мамой носили отцу передачи. Срок он отбывал на лесопавале в Коми и вернувшись из тюрьмы все вечера проводил у нашей печки. Дома, у тёплой, потрескивающей поленьями, печки мы с отцом часто играли в шахматы или читали вслух книги. Моды смотреть телевизор не было, потому что не было телевизора. Из Германии отец привёз майоликовую пивную кружку с барельефами пьющих немок и немцев и надписью «DRINK IN RUHE IMMER ZU», патефон и несколько пластинок. Трофеи – дело святое. От этого и отец к ним относился с трепетом, берёг для будущих внуков. Оловянную крышку от пивной кружки я отломал быстро. Пластинки царапались стальной иглой и нещадно бились, выскальзывая из отцовских натруженных рук, когда он, заложив за воротник винца, неуклюже снимал их с патефона. У отца надолго портилось настроение. Но я, с завидным упорством выпрашивал концерт, и наша комната наполнялась волшебным голосом Энрико Карузо. Все пластинки, захваченные отцом у врага в отместку за пролитую кровь, были оперными. Мы усаживались в обнимку на оттоманке перед печкой и слушали сквозь слёзы арии на немецком и итальянском языке. Трофейная «Царица ночи», «Аида» и «Тоска» искали место в моей душе среди бравурных маршей энтузиастов. Когда трофейный патефон не выдержал пыток и взвизгнул лопнувшей пружиной, пластинки долго лежали молча. Потом мы купили радиоприёмник «Латвия» с проигрывателем и вернули к жизни всех любимых певцов и певиц. В репертуар семейных концертов всё чаще включались Ив Монтан, Леонид Утёсов, Лидия Русланова и Марк Бернес. Оперные 51


пластинки начали на нас шипеть и, в конце концов, все перебились. Последним грохнулся «Отелло». У отца пропал соратник в его спорах с мамой о ревности. Сладкоголосое пение служило ему веским аргументом в правильности его взглядов на этот вопрос. Внукам не суждено было насладиться военными трофеями своих предков. Правда из-под пластинок осталась очень красивая коробка с изображением граммофона и собаки на крышке. Мама отдала мне её под коллекцию открыток и прочего детского хлама. Плохо понимая, кто такие внуки, я её старательно хранил от напастей. По воскресеньям мы с мамой и папой, чистенько и нарядно одетые, гуляли по набережной Невы от сфинксов до Стрелки и ели мороженое. Иногда посещали ЦПКиО с качелями, стрелами и «комнатой смеха», где кривые зеркала делали из нас уродов, а мы, глядя на свои отражения, катались со смеху. Ходить в кино с родителями мне было скучно, но вот ездить с отцом на футбол, это другое дело. Трамваи, которые шли на стадион имени С.М. Кирова, были переполнены. Народ висел на трамвае, как гроздья винограда. Отец обхватывал меня своими сильными руками и висел на них, держась за поручни. Мне было очень страшно, особенно, когда трамвай разгонялся по прямой и земля мелькала, превращаясь в сплошную ленту. Потом тесной толпой мужики двигались по центральной аллее, заполняли до отказа стотысячный стадион и драли глотки полтора часа, подсказывая футболистам «Зенита», как надо играть. А после матча, понурые и пьяные брели обратно, перемалывая языками кости вратарю Леониду Иванову, который пропустил в ворота «Зенита» плёвый мяч. Иногда на папином грузовике мы выезжали за город, в лес, на рыбалку. Я ехал в кузове, мама в кабине. Я лежал и смотрел в небо, мечтал. По дороге в лес для меня было одно испытание. Нужно было купить в магазине хлеб. Посылали меня. Упираться я не мог. Но идти в магазин в затрапезном лесном одеянии было для меня тяжким испытанием. До краски на щеках меня смущало – что скажут люди? Самой большой страстью в те времена у советских людей были рыбки и голуби. На рыбок можно было ходить любоваться в зоомагазин. Но потом отец изловчился и где то достал мне аквариум. Дело было зимой, и меня уговаривали подождать и купить рыбок летом, когда будет тепло. Но вытерпеть до лета или даже до весны я не мог. Я поехал на трамвае в зоомагазин к Сытному рынку. Купив 52


рыбок, я спрятал банку за пазуху под пальто и дотащился домой, изрядно забрызгав штаны и свитер. Часть рыбок типа скалярии не выдержала питерского мороза и вскоре издохла. Но остались и те, которым северные ветры показались не страшнее ураганов родной Амазонки. Это разноцветные гупии и красные меченосцы. Их я и кормил мотылем долгие годы, протирая свои глаза красотой их разноцветных боков. Почти что в каждом дворе местный «зоотехник» устраивал на крыше дома голубятню. Можно было часами смотреть, как голуби кружат по небу, но рассмотреть их вблизи удавалось редко. Торговали голубями на птичьих рынках. Стоили они дорого и нас к ним не подпускали. Вокруг голубиного дела бушевали криминальные страсти. Бандиты – народ сентиментальный. Когда отец возвращался с работы рыбки начинали метаться по аквариуму из угла в угол, кот крутился возле него со вздыбленным хвостом, а бабушка неслась на кухню и накрывала на стол. За обедом она ласково называла отца кормильцем и подсовывала ему самые большие куски. Я не понимал этих политесов. Для меня кормилицей была бабушка, которая пекла такие блинчики, что я проглатывал с ними свои пальцы. От отца я ждал чудес. Однажды к нам в гости приехал из Туркестана папин фронтовой друг Коля Клычев и, по просьбе отца, привез мне в подарок голубя неземной красоты. Он был белый с хохолком и мохнатыми лапами. Турчак. Жил он у меня дома в клетке для птиц, но я мучился, понимая, как ему хочется полетать над Ленинградом. Дворовые друзья приходили полюбоваться моим голубем и позавидовать мне. Остальные довольствовались слухами и подстрекали меня вынести голубя на улицу и дать ему полетать. Они уверяли меня, что он вернётся ко мне, потому что он, судя по описанию, почтовый, а они всегда возвращаются домой. Наконец я не выдержал и вынес своего красавца во двор. Его, конечно, все стали трогать и просить подержать в своих руках. Чтобы не прослыть жадиной, я передавал голубя из одних рук в другие. При очередной передаче голубь взмахнул крыльями и взмыл в небо. Все ахнули. Я онемел. Неужели это конец. Голубь покружил над нами и сел на трубу соседнего пятиэтажного дома, сверкая своей голубиной белизной. Я заорал как резаный. Дети разбежались по домам, чтобы

53


на них не пала вина. На крик вышел отец. Посмотрел на меня, на голубя, потрепал меня по волосам. – Ладно, Никола. Пусть летает на воле. – Нет, – заревел я. – Ну, пойдем, попробуем его поймать. Мы с отцом поднялись на крышу дома через чердак, на котором с бабушкой развешивали сушиться стираное белье. Голубь спокойно сидел и вертел хохлатой головой, поглядывая на нас, то одним, то другим глазом. Отец начал медленно продвигаться по крыше к трубе, на которой сидел голубь. Он подошел к нему и стал плавно протягивать руку. Голубь спокойно сидел, и, казалось, был рад встретиться с нами на такой высоте под облаками. Потом, не делая лишних движений, он, как бы падая, плавно отделился от трубы, и начал парить в воздухе, перелетев метра три над пропастью между домами, на соседнюю крышу. Мы с отцом спустились по лестнице и снова поднялись на крышу пятиэтажного дома. Голубь нас ждал, чтобы поиграть с нами. На четвертой крыше сумерки сгустились уже так, что мы еле различали его на ржавом железе дымоходной трубы. На этот раз он не стал дожидаться нашего приближения, взмыл в небо и начал кружить над нами, сверкая своей белизной в лучах заходящего солнца и поднимаясь все выше и выше, пока совсем не исчез из виду, оставив о себе сладостные воспоминания.

Есть город, который мне снился во сне

Папа устроился шофером на старую работу во Всероссийское театральное общество. В качестве исправительной меры после заключения его посадили на легковую машину. Так было подальше от соблазна, от ценных грузов. Да и зарплата на легковушке была значительно меньше. Но мне это даже больше нравилось. Кататься на «Победе» было куда как интереснее. Да и катал он меня теперь подальше, на озеро Отрадное, когда по субботам отвозил на дачу 54


своего начальника Юрия Толубеева. Видимо, тот был добрый дядя, разрешал отцу иногда брать меня и мы в дороге играли и дурачились с его сыном Андрюшкой. Эти поездки на озеро были для меня желанными праздниками. И не только потому, что нам было весело с Андреем, но и потому, что рыбалка на озере мне напоминала лето в моей родной деревне. Теперь на лето мы с бабушкой и Люсей ездили к родственникам в Опочку, в деревню Вересенец. Там жила бабушкина племянница Настя и у нее был большой дом. Деревня стояла на берегу реки Великой. А значит, у всех были лодки. Летом в деревне работы много. Косить, полоть, пасти скот, доить, кормить, стирать, сажать, и только к вечеру деревенские собирались у реки. Отдохнуть, искупаться, полоскать белье. Мужики ловили рыбу. Но получалось не у всех. Я к рыбалке привязался сильно. Научил меня этому делу сосед дед Залога, бабушкин дальний родственник. Я помогал ему ставить сети, носить снасти и весла. А он учил меня разговаривать с рекой, то есть брать рыбу. Сети он мне, конечно, не доверял. Но лодку с некоторых пор стал давать. Лодка была длинная и узкая, как индейская пирога. И управлялась одним длинным веслом. Свернуться с непривычки в воду с такой лодки было очень просто. Но когда я поднаторел, он мне стал давать лодку. И я стал рыбачить самостоятельно. Ловил я на удочку и спиннинг. Уплывал далеко вверх по течению, а потом сплавлялся, забрасывая спиннинг. Но сначала нужно было поймать живцов на удочку и, поднимаясь вверх по течению, поставить на живца жерлицы в заветных местах омутов и плесов. А потом, сплавляясь по течению и нахлестывая спиннингом, проверять расставленные жерлицы – нет ли чего? Сплавляться вниз по реке для меня было большим удовольствием. Ниже по течению, недалеко от Пскова, построили гидроэлектростанцию, и река разлилась, затопив пойменные луга и леса. Течение в старом русле, в старице, несло воду напористо, а в разливах вода струилась медленно и величаво, а где-то и вовсе останавливалась в глубокие темные омуты, окруженные высокими лесистыми берегами. Сплавляясь, я любовался причудливыми пейзажами затопленных лугов и почти машинально хлестал спиннингом, забрасывая блесну между ветвями засохших деревьев, пока тугой рывок поклевки не возвращал меня из грез к реальной жизни. Тогда я подсекал щуку и тащил ее, бешено трепыхающуюся и 55


сверкающую своим белым брюхом. На реке я пропадал от зари до зари и, чтобы не умереть с голоду, приходилось выбираться на берег и, разведя костер, готовить себе нехитрую еду. Вечером к реке сходилось, сползалось, слеталось лесное братство напиться студеной водицы, поплескаться, почистить перышки. Возле деревни слышался гомон ребятишек, бабы полоскали белье, мылись, запасались водой для бани. Я ловил так много рыбы, что бабушка продавала ее на базаре или выменивала на другие необходимые продукты у соседей. И ласково звала меня кормильцем. Вечерами все собирались у самовара, и пили липовый чай с медом и с сухарями. А потом пели песни. В субботу в день ненастный нельзя в поле работать... По субботам мы с Люсей ходили в соседнюю деревню в клуб. Приезжала кинопередвижка и показывала кино. Фильмы всегда были старые, но мы их все равно смотрели. Когда устраивали танцы под гармонь, танцевали только девочка с девочкой. Парни, видимо, стеснялись и находили себе дело только с папироской. Однажды, возвращаясь из клуба, мы попали в грозу. Молнии полыхали рядом с нами, дождь стеной, а от грома разрывались уши. Мы шли полем, и укрыться было негде. В дерево ударила молния, и оно заполыхало благодатным пламенем. Мы припустили к дому со всех ног. От страха мы кричали молитву «Отче наш…». Дома бабушка достала из печи гречневую кашу и топленое молоко. За окном хлестал дождь и слышались раскаты грома, а на печи было тепло и уютно и сон смыкал веки. Утром я понял, что знаю молитву наизусть. Вскоре от мамы с папой пришло письмо. Мама решила отвезти нас с Люсей к морю. Она часто напевала песню Леонида Утесова «Есть город, который я вижу во сне…» Это стало ее мечтой. И мы поехали в Одессу. Первый раз в жизни я увидел море. Оно поразило меня своей величиной и мощью волн. Я бросился в волны и чуть не утонул. Волны откатывали от берега с такой силой, что я не мог до него добраться, выбился из сил и начал тонуть. Папа успел меня поймать и вытащил на берег. Я же оказался виноват в том, что волна такая большая. В Одессе мы снимали комнату на Фонтане. По дороге к морю я выпрашивал у мамы купить початок вареной кукурузы почему-то называемой «пшенкой» и уплетал ее как шоколадную конфету. Часто мы ходили на Привоз. Глаза разбегались от множества продуктов. Мама долго выбирала, что подешевле, 56


торговалась. Как-то купив баклажаны она, отходя от прилавка, споткнулась, уронила корзинку и они покатились по земле по все стороны. – Тётенька, почем брали синенькие, – съязвил одесский торговец. Мне было стыдно, но я ползал и собирал баклажаны. Чтобы погулять по Дерибасовской, нужно было ехать на трамвае. Больше всего мы любили гулять по Английской набережной возле гостиницы «Лондонская». Оттуда открывался прекрасный вид на море. После того как отпуск у папы закончился и он уехал на работу, мы с Люсей каждый вечер бегали в парк на танцплощадку. Там было много моряков и, когда они ее провожали, она говорила, что я ее сын, а муж у неё – капитан дальнего плавания. Осенью Люся пошла на работу медсестрой и денег в семье стало так много, что мама не знала, чтобы еще купить. В это самое время маму с папой за заслуги перед Отечеством на войне определили в очередь на получение от государства квартиры. А пока очередь не подошла нас переселили из подвала в шикарную огромную комнату с высоченными потолками, ванной комнатой и еще двумя интеллигентными соседями. Нашей радости не было конца и мама потащила меня в магазин, чтобы я помог ей выбрать и принести ковер. В то время ковер был символом уюта и достатка. Мы выбрали ковер и, свернув его в трубочку, положили на плечи, как бревно, и потащили через весь квартал домой. Дружки из старого двора надрывали животы и показывали на меня пальцем. В завершении вещевого бума мы купили телевизор КВН-49 за девятьсот пятьдесят рублей с круглой линзой, которая увеличивала изображение крошечного экрана. Мы, наконец, приоделись. Папе купили пальто из синего драпа и коричневый костюм в тонкую полоску. Маме купили бежевое габардиновое пальто. Нарядные и счастливые мы поехали на открытие метро. Очередь растянулась по Невскому на два квартала до площади Восстания. Кто-то в очереди сказал, что раньше эта площадь называлась Знаменской потому, что здесь была церковь Знамения Божией Матери. Но ее взорвали и на ее месте сделали станцию метро. Бабушка заохала и сказала, что ни в какое метро не пойдет. А когда увидела, куда опускается эскалатор, начала плакать и причитать. Спустившись в метро, мы все поняли, что до коммунизма осталось ждать недолго. Подземные станции поражали воображение. 57


Своды в мозаиках, голубые поезда, улетающие в норы и через считанные минуты доставившие нас на другой конец огромного города. На станции «Автово» хрустальные колонны светились изнутри как в сказочном дворце. Люсю стал провожать ее новый друг Вася. Он был очень приветливый и добрый. Они часто брали меня с собой в кино. Я был очень рад этому и не подозревал ничего плохого. И вдруг Люся сказала, что она выходит за Василия замуж и уезжает с ним жить на Север, в Североморск. Вася стал военным врачом и его послали служить на Северный флот. Люся была мне как старшая сестра. Мы с ней все делили и всем делились. Мама была очень рада. Она сшила Люсе белое подвенечное платье, приготовила вкусной еды и мы сыграли свадьбу. Гостей было немного. Все кричали «горько» и Вася целовал мою Люсю у всех на глазах. С кем я буду делать уроки? С кем я буду гулять? Я так скучал без Люси, что на зимних каникулах мама посадила меня в поезд, и я поехал в Мурманск. Люсе дали телеграмму. Она поехала меня встречать, но опоздала, и я сам добрался до Североморска. Бабушка ждала меня с моими любимыми картофельными лепешками. В детской кроватке моргала синими глазками, недавно родившаяся, Люсина дочка Юля. Я увидел изумрудное Баренцево море, военные корабли, подводные лодки, на которых Вася уходил в плаванье к берегам США. Проснувшись однажды и съев бабушкиных лепёшек, я вышел на хрустящий снег полярной ночи и обомлел, увидев разноцветные зарева северного сияния. Я понял, что что-то случилось. Разрушилось единство нашей семьи. Пришла новая жизнь. Мне непонятная и неизвестная. И всё, что было до этого, осталось только в моих снах.

58


Кружки и «стрелки»

Рос я, подрастал не по дням, а по часам. Игрой в кубики или в песочные куличи меня было уже не занять. Колдуны и прятки тоже перестали будоражить воображение и заученные считалочки типа «стакан, лимон, выйди вон…» не сулили заветной минуты торжества детского тщеславия. И чтобы я в познании человеческого бытия ненароком не свернул на звериную тропу, нужно было организовать мой досуг. Школа в те годы досугом своих учеников занималась мало, зато на девятой линии был Дом пионеров и школьников, в котором можно было найти множество кружков и спортивных секций. Туда мама с бабушкой и повели меня на «примерку». В расписании кружков и секций внимание моих родителей приковал кружок игры на баяне. Бабушка в молодости больше жизни любила гармониста Колю в своей деревне и готова была выйти за него замуж. Но когда дело дошло до церкви, то батюшка им запретил встречаться, так как они оказались родственниками. С этой не спетой песней в своей груди бабушка жила всю жизнь и готова была выложить все свои сбережения на покупку баяна. Бабушкина взяла. Мы пошли на седьмую линию в магазин культтоваров. Баян выбирали недолго, нужно было решить какой брать: красный или зеленый. Я выбрал зеленый. Никто не спорил. Когда мы пришли в кружок игры на баяне, добрый, но лысый дядя настучал на клавишах рояля какую-то песенку и попросил меня повторить. Я подумал, что он шутит. Еще ничему не научил, а уже заставляет сыграть песенку, да еще на рояле. Это же не баян. Я нехотя нажал несколько клавиш, чтобы только с ним не спорить. – Нет, – сказал он бабушке. – У вашего ребенка абсолютно нет слуха. Бабушка загрустила. А я, облегченно вздохнув, успокоил её нашей любимой считалочкой: – Баян, лимон, выйди вон. Баян бабушке пришлось возвращать в магазин. 59


На этом же этаже мы зашли в другую комнату с зеркалами и поручнями вдоль стен. Это был кружок бальных танцев. Тётя в черном трико, смачно обтягивающем её формы, попросила меня чтонибудь станцевать. Я сбацал «яблочко» с выходом и присядкой, модное в нашем дворе. Тёте понравилось и меня взяли. Но пока мы разучивали Молдаванеску, и я крутился и прижимал к себе Таню Федоровскую из соседней школы, я так подрос и растолстел, что меня из кружка исключили за профнепригодность. Но любовь к Тане еще долго жила в моем мальчишеском сердце и я ходил к их школе, чтобы ненароком встретить её и проводить до дома. Приходилось стыкаться с пацанами из Таниного двора, и если бы не её брат Юра, который встал на мою сторону, мне пришлось бы туго. Бысто бы они отбили мою любовь к Тане. Впрочем, Таня и сама не отвечала мне взаимностью и мы с ней вскоре расстались. Зато я подружился с её братом, да так крепко, что он пригласил меня к себе не день рождения. А это было важным знаком. На свой день рождения я приглашал со всего двора только четверых друзей. Мой друг Вадик Крацкин подарил мне клайстер с марками. Женька Золотов, сын нашей дворничихи тети Тони, бамбуковую палку, Вовка Бедик – книгу «Аврора уходит в бой», а Вовка Захаров – красную эмалевую звезду от офицерской фуражки. Мы съели пирог и стали рассматривать подарки. Все это теперь было мое, а пацаны, разглядывая свои вещи, нехотя прощались с ними навсегда. С Юрой мы записались в конькобежную секцию на «Динамо» и сошлись на общем интересе к почтовым маркам. Мы оба были больны страстью к их собирательству. Марки можно было выменять в обществе филателистов, которое собиралось по воскресеньям во Дворце культуры им. С.М. Кирова, можно было выменять у пацанов в школе или купить в магазине «Филателия». Мы ходили друг к другу, разглядывали под лупами свои марки и мечтали о тех странах, откуда они прилетели на почтовых конвертах. Уже не помню, с какого это лиха я раздобрился и Юрке на день рождения совершенно бескорыстно подарил всю свою коллекцию марок в двух замечательных альбомах. Вскоре мы с ним тихо расстались навсегда, без ссор, без драк, без сожаления. Изгнанный из кружка танцев, я, униженный и оскорбленный, ошибся дверью и забрел в подвал дома пионеров, где находился 60


фотокружок. Там в красной темноте ребята сновали из одной комнаты в другую. – А чего это вы здесь делаете? – спросил я, зайдя в одну из комнат. Комната была освещена глухим красным светом, а на столах стояли глубокие ванночки с какой-то прозрачной жидкостью. – Гляди сюда, – сказал Сашка из нашей школы и опустил в жидкость белый лист бумаги. На нем тут же начали проступать лица пацанов, которых я знал по школе. – Чудеса! – подумал я. Хочу быть фокусником. Но для этого требовался свой фотоаппарат. Я начал просить, чтобы мне его купили, и на десятый день моего рождения мне подарили фотоаппарат «Смена» за 110 рублей. Была еще «Смена-2» с автоспуском, но она стоила 130 рублей, а двадцатка для нашей семьи тогда была целым состоянием. Так я стал фотографом. В кружок мы могли прийти в любое время, проявить свою пленку, отпечатать фотографии и показать их Мастеру. Он делал замечания и указания, и мы исчезали в творческом тумане. Добавляли знаний и школьные уроки рисования, на которых учительница заставляла нас изображать на листах бумаги, составленные ею натюрморты и отображать форму предметов игрой света и тени. Я был увлечен новым для меня делом и мог часами ходить по городу в поисках сюжетов. Город открывал мне свои красоты и мерзости. Я фотографировал городские улицы, красивые дворцы, соборы и памятники, своих друзей на их фоне, первомайскую демонстрацию трудящихся, направляющуюся по первой линий на Дворцовую площадь и военные корабли на Неве. Я фотографировал друзей, потому что они обнимались и были вместе и не мог сфотографировать лица врагов, потому что они прятались по разным углам и не попадали в один маленький кадрик моей «Смены». Когда солнце пригревало настолько, что становилось душно в длинных портках, мы ходили купаться на Неву или на пруды Приморского парка Победы, стадиона им. В.И. Ленина, центрального парка культуры и отдыха им. С.М. Кирова. Можно было купаться и на песчаном берегу у Тучкова моста, но нашим любимым местом был причал со сфинксами из древних Фив у Академии художеств. Прыгнуть в глубину леденящей Невской воды с гранитных ступеней причала Академии или Стрелки было куда забористей.

61


Часто веселиться и купаться нам мешали милиционеры и в отчаянные дни мы решались пойти купаться на пляж Петропавловской крепости, погреться у теплого гранита её стен, поглазеть на золотые блики ангела на остроконечном шпиле, уходящим в вышину небес. Но здесь было опасно. Можно было схлопотать звездюлей, нарвавшись на ватагу «петроградских». Они выбирали из нас главного, и самый мелкий из их шайки подходил к нему и просил закурить. Тот, естественно, его посылал, и начиналась драка, пока не подъезжали менты. Мы на Стрелке их угощали тем же и поэтому были готовы к расплате. Эту подготовку мы проходили в своих дворах, выясняя отношения между собой до кровянки, то есть до удара, после которого у одного из дерущихся не хлынет из носа кровь. Тогда драку останавливали старшие пацаны и того, у кого текла кровь, отводили домой умываться. Родителям говорили, что парень бежал, споткнулся и упал. Сказать правду родителям было невозможно, непостижимо. Иначе во двор можешь больше не выходить. Ябеду забивали свои же. Когда я приходил домой с разбитым носом на вопросы мамы не отвечал. Она чувствовала неладное и причитала, чтоб я не свернул на скользкую дорожку, не погубил себя и не опозорил наш род. Я её не слышал до тех пор, пока не посадили в тюрьму папу, и мы не сходили в Кресты к нему на свидание. На стадионе имени В.И. Ленина на пруду установили десятиметровые вышки для ныряния. Как-то мы полезли посмотреть, высоко ли это и страшно ли. Разобраться не успели. Петроградская шпана нас всех столкнула вниз и долго гоготала, пока мы плыли к берегу. Такие наглые выходки наши не прощали. Собирали шайку васинских, человек сто, вооружали их камнями, велосипедными цепями и обрезками водопроводных труб, завернутых в газету. Вся эта толпа шла через Тучков мост и вываливалась на проезжую часть, наводя ужас на окружающих. Обычно в сквере у Успенского собора происходило побоище, которым начиналась затяжная война между васинскими и питерскими. Мне это очень не нравилось. Я любил тихую, мирную жизнь и боялся этих сражений, где махались все, и не было видно ни своих, ни чужих. Но увильнуть от этого было невозможно. Забьют свои. Зачитанная при свете лампы история Ромео и Тибальда казалась 62


театральной школьной инсценировкой и звон рапир в их поединке звучал мелодично, как колокольчики, заглушаемый свистом велосипедной цепи петроградской шпаны у твоего уха. Зимой, сделав уроки, мы перекидывали через плечо коньки на шнуровках и на 33-м трамвае ехали на каток в ЦПКиО им. С.М. Кирова, вотчину петроградских. Нарастающий с каждым днем уровень тестостерона в крови вел нас по тонкой струйке аромата девичьих волос и их растущих грудей, обтянутых шерстяными свитерами. На катке звучала музыка, и сверкали гирлянды разноцветных лампочек. Ставка Петроградских монстров располагалась в центре катка. Они стояли мрачной темной тучей и курили папироски «Беломор» и «Север», сверкая огоньками. Трое, четверо разведчиков кругами барражировали среди кружащейся ликующей толпы в разноцветных шапочках и шарфиках и высматривали жертву. Их «спецодеждой» были кепки-лондонки, черные пиджаки с шарфами, обычные (не спортивные) брюки и хоккейные коньки «канадки». Они пренебрегали спортивной одеждой и считали её уделом «пидерастов». Их антиподы «пидерасты» кружили по краю поля в обтягивающих рейтузах, шлемовидных шапочках и на «бегашах». Низко присев и наклонившись вперёд, они, звеня носками своих «бегашей» об лед, прорезали как молнии толпу отдыхающих в разноцветных шапочках и, казалось, ни на кого не обращали внимание. На самом деле, присмотрев девчушку с выразительными формами, они подходили к ней клеиться уже в трамвае, где было не видно черных монстров и всегда можно было вызвать милиционера. На катке черные монстры высматривали грудастых девчонок и, схватив на ходу их за грудь, исчезали в толпе. Высшую точку наслаждения эти гады испытывали, когда выискивали влюбленную парочку, скользящую по льду ухватившись за ручки или, еще и того больше – за талию. Тогда они просили парня закурить и лапали его подругу за выразительно обтянутое бедро. Нужно было драться. Парень гнался за монстром и тот привозил его к стае, теряясь в её тёмной бездне. Хорошим это не заканчивалось. Милиционеры на коньках не катались. Поэтому я не любил ходить на каток с девочками. Но иногда всё-таки решался. Уж очень приятно было ее подержать за талию или коснуться невзначай её

63


нежной упругой груди, когда она споткнется о неровность льда. А лед заливали плохо. Еще «веселее» было на танцах в «камне», то есть в Мраморном зале Дворца культуры им. С.М. Кирова. Старшие товарищи тащили нас туда в качестве «пехоты» на случай, если возникнет сражение с пришлыми за право обладания самой соблазнительной любительницей танго. Но мы, «пехота», чтобы маскироваться, тоже должны были обниматься под музыку с набившимися в зале кудрявыми школьницами и ремесленницами. Если у вожаков возникала драка, мы оставляли своих партнерш и бросались в бой. Но менты здесь были не на коньках, а в своей голенищенской стихии, да к тому же на подмоге у них были военные патрули и разного рода добровольцы из народных дружин. А если ссора нашего пахана происходила с «мариманом», то до подлета милиции можно было так схлопотать по голове бляхой от матросского ремня, что ни какое переливание крови уже бы не помогло. Драки кипели до тех пор, пока не подъезжали «воронки». Такая окружающая среда заставляла заниматься специальной подготовкой. В спортивные секции бокса и борьбы юношей принимали по закону только с четырнадцати лет. Поэтому драться нас учили старшие товарищи за стенами дровяных сараев. В те времена нам можно было записаться в спортивные секции только мирной направленности. Чтобы не утонуть в Неве, где было страшное течение и глубина, мы пошли учиться плаванию в бассейн в Гисляровских банях. В секцию прыжков с десятиметровой вышки очереди не было, а в секцию плавания нужно было пройти спецотбор. Мы обмылись в душе и вышли в чашу бассейна. Тренерша в коротких штанишках и синей кофточке построила нас в шеренгу на краю бассейна. Я оказался на том краю самой его глубокой части у вышек для ныряния. – Кто не умеет плавать? – спросила тренер. Мне было стыдно поднять руку и я промолчал. Я оказался бы одним и был бы поднят на смех. – На старт, внимание, марш! Все прыгнули в воду, некоторые даже головой вперед и поплыли наперегонки. Я стоял и не знал, что делать. Я же умел плавать только по-собачьи.

64


– Что стоишь, бестолочь? Прыгай! – крикнула тренер, махая руками. Я прыгнул и после двух, трех судорожных движений резко пошел ко дну. Дно было далеко. Я жадно пил не вкусную хлорированную воду. Кто-то больно дернул меня за волосы и потащил вверх. Слава Богу, я не успел выпить весь бассейн. Тренер вытащила меня и откачала. Она прыгнула за мной прямо в своих штанишках и кофточке. Я так был ей благодарен, я так ей улыбался. И даже хотел поцеловать. В ушах моих, полных воды, глухо звенело и бубнило. Тренер подняла меня, держа крепко за руку выше локтя, довела до двери душа. Я с любовью посмотрел на нее и сказал: – Спасибо, Вера Геннадьевна! – Пошел вон! – сказала в ответ Вера Геннадьевна. И я пошел. Со старшими не принято спорить. Пошёл записываться в конькобежную секцию на стадион «Динамо». Меня взяли. Мама на последние деньги купила мне «бегаши». Они звенели носками об лед, когда я, низко согнувшись, загребал ногами, проскальзывая по льду в очередном шаге. Через месяц усердных тренировок прошли соревнования и я пробежал со страху 500 метров за 59 секунд, безумно как мельница, размахивая руками. Тренер, Елена Сергеевна, меня похвалила, присвоила мне второй юношеский разряд и сказала: – Ты только не обижайся, Коля, но коньки не для тебя. Иди лучше заниматься в другую секцию. – А в какую? Куда я подхожу? – Попробуй шахматы. Самый главный шахматист школы был одним из отличников нашего класса – Савва Половец. Отличников было четверо: Марина Еременко, Игорь Руппе, Савва Половец и… я. Савва привел меня в секцию шахмат в Доме пионеров, и мы с ним стали дружить. В классе сели за одну парту и вместе ходили на занятия шахматами. Там он мне ставил шахи и маты, дружески и ободрительно похлопывая меня по плечу. Папе понравилось мое новое увлечение. Он купил мне шахматы, и мы с ним играли вечерами. Он ставил мне мат и тоже ободрительно похлопывал меня по плечу. Мне показалось, что индусы придумали шахматы только для того, чтобы меня обыгрывали и ободрительно хлопали по плечу. Я 65


шахматы сначала невзлюбил, а потом возненавидел. И стал плохо относиться к своему новому другу Савве Половцу, и даже к Алехину и Капабланке, хотя их не знал и никогда не видел. Зато жарким пламенем во мне вспыхнула любовь к бразильским парням Пеле, Диди, Вава и Гарринча. Хотя я их тоже не знал и никогда не видел. О них мне рассказал мой новый друг Саша Шахмаметьев, отпетый двоечник из нашего класса. Учителя не знали, что с ним делать и придумали прицепить его ко мне в целях перевоспитания. Сашу пересадили ко мне за парту вместо Саввы Половца, а Савву нагрузили другим отпетым двоечником Юрой Скотниковым. Кроме школьных занятий я должен был с Сашей дополнительно после уроков заниматься дома. Саша жил в Татарском дворе, был татарином. Когда на уроках истории речь заходила о татаро-монгольском иго на Руси весь класс пялился на Сашу и грозили ему кулаками. У него была большая бедная семья. Беднее нашей. Когда Саша приходил заниматься уроками, он начинал тихо подвывать, что очень хочет жрать и не может думать от голода. Я скармливал ему свои макароны с сахарным песком, и он, наевшись и отвалившись на диване, вместо занятий алгеброй начинал мне рассказывать про звезд бразильского футбола. Про то, как они виртуозно владеют кожаным мячом и какие мощные у них удары. Удары у Пеле такие мощные, что красавец Жильмар, вратарь сборной Бразилии не может их взять. Про то, что Гарринча хромает на одну ногу, но при этом обводит четверых англичан, Диди и Вава отдают точные пасы, а красавчик Пеле посылает мяч в ворота, не давая ему касаться земли. Алгебра и геометрия тихо лежали на столе, не прерывая Сашкиных рассказов. Наконец, мы с ним решили пойти в секцию футбола. Она располагалась во Дворце имени С.М. Кирова, по нашему в «Камне», где вечером гремели танцы и мы рубились в смертельных драках за наших паханов. Тренер посмотрел на нас с надеждой и любовью и записал, наделив нас футбольными амплуа. Сашку поставили в нападение на левый край, как и Гарринчу. А мне Марк Иосифович Кравец многозначительно сказал: 66


– Будешь стоппером, Коля. Я с тоской подумал о чем-то не очень хорошем, но Сашка меня успокоил, объяснив, что стоппер – это центральный защитник. На душе стало легче. На большой перемене мы в школьном дворе играли в футбол в одной команде с Сашкой. И когда выигрывали, нам говорили, что так не честно, потому что мы занимаемся в секции. Мы с Сашкой стали часто гулять вечерами по набережной Невы и мечтать, как поедем играть в далекие страны за сборную СССР против Бразилии. Мечта о красивой нездешней жизни, как вирус, заползла в наши черепные коробки. Перевоспитать Сашку мне не удалось, он все больше становился блатным, начал курить. К тому же в футбольной секции он был далеко не лучшим на левом краю. А когда Кравец увидел его с папироской, выгнал из секции. Как верный друг я тоже ушел из секции, но Сашка это не оценил. Мама часто говорила мне, чтобы я не водился с Сашкой, что он мутный парень и до добра не доведет. Мне было обидно за Сашку и за себя, за мой ошибочный выбор. Сашка упивался блатной жизнью, бравировал разными блатными словечками, неряшливой одеждой, папироской и сплевывал сквозь зубы. Мне больше нравились стиляги в узких брюках, твидовых пиджаках и с коками на голове. Они обычно толклись у Универмага на углу Среднего проспекта и 2-ой линии, они «косили» под Элвиса Пресли, про которого мы знали только по рассказам моряков и краем уха слышали рокешники в его исполнении на гибких пластахкостяшках. Блатные стиляг не жаловали, а дружинники их ловили и стригли прямо на улице. Я боялся примкнуть к ним, но брюки заузил, да так, что еле-еле в них влезал. Однажды на танцах в «Камне» я пригласил Тамарку Рысьеву, двоечницу из нашего класса. У нее в классе выросли самые большие груди и была очень тонкая талия. Ее лапал какой-то грязный, в заношенных нечищеных ботинках и мятых брюках взрослый парень. Я был чистенький и наутюженный, и как мне казалось, намного лучше этого грязнули.

67


Так вот мне она отказала и тут же пошла с этим парнем, прижималась к нему своей грудью так, будто бы их намазали клеем. Сашка, увидев мои растопыренные глаза, шепнул по старой дружбе, чтобы я не лез к ней, потому что это Октябрь, а она его чувиха. – А кто такой Октябрь? – спросил я. – Из главных, – шепнул Сашка. Наши с Сашкой прогулки по набережной Невы становились все реже, он зазывал меня на какие-то задания, с виду безопасные, но меня это настораживало. Обычно мы стояли на углах улиц и, если поедут менты, должны были дать знак своим. Чаще нужно было организовывать прикрытие. Тот, кто совершал кражу в трамвае или в магазине убегал, если его заметили, а «прикрытие» падало под ноги преследователям и прерывало погоню. Как-то раз после удачного дела Сашка позвал меня к Октябрю в гости. Когда мы пришли, в узком длинном коридоре толпилась наша шпана и чего-то ждала. По одному заходили в комнату, а выходили оттуда с очень важными лицами и начинали рассказывать, как было классно. Сашка загадочно ухмылялся, и отводил глаза. На мои расспросы не отвечал, наверное, хотел сделать мне сюрприз. Когда подошла моя очередь, он подтолкнул меня в комнату и закрыл за мной дверь. Я догадывался, что это подарок, награда от старших товарищей, от Октября. Может быть краденные фотоаппарат или часы? Или поесть вкусно дадут. Ну что ещё? Комната была перегорожена шкафом и за ним слышалось какое-то сопение. Я заглянул за шкаф и остолбенел. На кушетке лежала голая, пьяная девка с татуировкой на животе «Добро пожаловать». Увидев меня, она поманила пальцем и развалилась на подушках. Я покрылся липким потом и меня затрясло и затошнило. Опираясь о стену, я вышел из комнаты под гоготание толпы. – Ну как? – спросил Сашка. – Здорово, – промычал я, поднимая вверх большой палец. В комнату нырнул Сашка. Я не мог слушать весь этот бред о сексуальных подвигах дружков и убежал домой. На следующий день шайка, человек в двадцать, пришла под окна нашей комнаты и Сашка начал звать меня. Я вышел понурый и 68


сказал им, что никуда не пойду. Сашка сообщил, что вчера зарезали Октября и надо идти драться. – Я не пойду, – повторил я. – Хуже будет, – пригрозил мне Гена. Я ушел домой. Толпа еще стояла. Потом раздался звон стекла и на пол упал здоровенный булыжник. Хорошо, что не было дома родителей. Соседи забегали по коридору, хватались за телефон, но я их остановил – Хуже будет! Пришла пора контрольной по алгебре. Саша заныл, дай, мол, списать. Я не дал, сказал, чтобы писал сам. Зря, что ли я с ним занимался. Он получил двойку, что грозило ему остаться на второй год. После школы они с двумя гопниками встретили меня и начали бить. Я махался, как мог, но силы были неравные. Весь в крови я доплелся домой. Дома, отмыв кровь, я поразмыслил и решил сам для себя – не сдамся. Не хочу быть в шайке. Будет страшно, но я не сдамся. Свобода или смерть. Сильней носа болело сердце, вернее душа. Сашку я считал своим другом. Нас сближала мечта. Мы оба мечтали о красивой жизни, оба мечтали поехать к Пеле, к Диди, к Вава и Гарринче. Что же я теперь им скажу, когда приеду в Рио. А о том, что поеду в Рио, я ничуть не сомневался. Для этого нужно было только войти в зал кинотеатра, дождаться пока медленно погаснет свет и засверкает окно в яркий мир путешествий и развлечений, в мир, где живут такие разные люди. Где в Нью-Йорке живет Малыш и его добрый Чарли, в далекой Аргентине танцует несравненная Лоллита Торрес, в прериях от индейцев убегает на дилижансе Джон Уэйн, а на улицах Бомбея шатается голодный и неприкаянный бродяга, которого жалел весь советский народ, как родного брата. Наверное, от того, что на улицах своих городов таких же бродяг было навалом. Денег на билет в кино катастрофически не хватало. К тому же трудно было себе отказать и в эскимо на палочке. Как разорваться между соблазнами? Мы пытались прорваться в кино без билетов. Для этого нужно было протиснуться между выходящей толпой в кинотеатр и спрятаться в туалете. А когда погасят свет, тихо выбраться и сесть на свободные места. Но часто свободных мест не 69


оставалось и нас вылавливали даже в темноте билетёрши с фонариками. Однажды какой-то парень позвал меня и посулил пустить бесплатно в кино, если я помогу ему отнести и укрепить на витрине рекламный плакат нового кинофильма. Так неожиданно открылась золотая жила. Мы в газете обнаруживали, в каком кинотеатре идет любимый фильм, приходили или приезжали на трамвае или автобусе к кинотеатру и искали художника, которому предлагали сделку. Он соглашался. Мы смотрели полюбившиеся фильмы до тех пор, пока не выучивали их наизусть. А потом во дворе играли, подражая любимым героям. Когда игра наскучивала, искали новый фильм. Уроки делать стало некогда. Успеваемость по алгебре и геометрии резко упала, но зато появился интерес к географии. Где находиться Мексика? Далеко ли? Искали мы на карте Буэнос-Айрес. По радио и телевизору мелькнуло, что где-то в Южной Америке наши баскетболисты показали международный класс. Я подошел к учителю физкультуры Виктору Ивановичу и спросил, как записаться в секцию баскетбола. – А что, ты рослый. У тебя получится. Иди в Василеостровскую спортшколу. Она на Большом проспекте, на девятой линии. Тренер Виктор Фёдорович меня взял без разговоров. – Центровой нам в команде нужен, – сказал он. Возвращаясь домой с первой тренировки, мне уже мерещилось, как я шаркаю подошвами своих ботинок по асфальту Пятой Авеню. И уже засыпая под одеялом мне слышался гул моторов самолета, который несет меня в Аргентину к ненаглядной Лоллите Торрес. Я без нее жить не могу. Я тщательно готовился к тренировкам. Чистил мелом китайские кеды, утюжил трусы и майку и бегал по «поляне» от кольца до кольца как угорелый. Наш разыгрывающий Серега Ломко осаживал меня: – Ваща, что ты летишь как паровоз? Поля не видишь? Я же открытый стоял, а ты Сереге Светлову мяч отдал. Началось первенство ГОРОНО (городского отдела народного образования) среди спортивных школ всех районов Ленинграда. С боями мы пробились в финал, который проходил в воскресенье в 210-й школе на Невском. Я приехал, когда школа еще была закрыта. 70


Потом подошли наши пацаны и мы стали вспоминать наигранные на тренировках комбинации. – Ваща, а ты трусы погладил? – подкусил Ломко, – А то мяч отскочит! Матч близился к концу, а я все сидел на «банке» и старался перехватить взгляд тренера. Наконец он посмотрел на меня. – Давай, Ваща, не подведи. Промышляев, пятый фол заработал. Шли последние секунды. От страха рябило в глазах. Я выскочил на поле и, оценив ситуацию, бросился в отрыв. Дрожь в пальцах еще не прошла. Ломко запустил пас через все поле. Я выставил ладони, чтобы принять мяч, но он с силой, выбив мне палец, отскочил в сторону и гулкий отзвук от его удара прокричал мне «нет». Пришёл апрель! Апрель, апрель! На дворе звенит капель! На дорогах лужи после зимней стужи… Значит скоро мой день рождения! Значит, мне исполнится 14 лет! Тогда я запишусь в секцию самбо… и тогда. Ну, тогда!

Первая любовь

Наступило первое сентября. Мы собрались в своем классе и расселись по партам. После лета мы не узнавали друг друга. Мальчишки заострились чертами лиц и мерялись бицепсами. Девчонки округлились и мы, переглядываясь, оценивали их разросшиеся формы. Я снова сел у окна, в которое, как и семь лет назад, заглядывался на ветки клёна. Сквозь листву виднелось окошечко моего родного подвала, где прошло мое детство. Теперь мы жили в другой, большой и красивой комнате на Второй линии, д. 31 у Большого проспекта. Я смотрел на ветви клёна и уплывал в воспоминаниях о лете, проведенном в родной деревне Барсаново, в Пушкинских горах, в Псково-Печерском монастыре. Учебный год начался с сенсации. Наша классная оторва, второгодница Томка Рысьева пришла в школу в немыслимой 71


кофточке, облегающей ее выпирающую грудь и бедра Объяснила это тем, что ее мать пьёт и не купила ей новую школьную форму, а в старую она не влезает. Учителя сочли довод основательным, но на всякий случай повели ее в медицинский кабинет. Многие видели Томку со взрослой шпаной. Кто-то из наших побежал подслушать и прилетел молнией обратно с выпученными глазами: – Рысьева беременна – разнеслось громом по классу. Эльмира Львовна пришла в класс озабоченная и сказала встревожено – Тамара заболела. Все захихикали. – Это не эпидемия? – съязвил я в своем стиле. – Не знаю. Школа наша была семилетняя, то есть мы теперь стали выпускниками и на всех прочих учащихся смотрели свысока. Главной темой всех школьных предметов стала любовь. На естествознании мы усваивали способы размножения млекопитающих и с улыбкой вспоминали наивных гусениц и бабочек. Мы осознали, что опыление друг другом растений – это не что иное, как половая жизнь деревьев и цветов, что оплодотворение молокой рыбьей икры – это вообще половое извращение. Алгебраические двучлены и трехчлены вызывали хохот класса и тоже предназначались, по нашему мнению, для размножения всяких математических глупостей. Химические реакции между кислотой и щелочью приводили к выпадению двусмысленного осадка в виде солевого потомства. А на уроках литературы, обсуждая взаимоотношения Татьяны Лариной и Евгения Онегина Ирина Ивановна Добрынина сама каталась с нами от хохота. Каждый старался сострить по поводу множественных любовных ситуаций героев, изучаемых произведений. Наш классный руководитель, Эльмира Львовна Вассерман, дала мне почитать журнал с новомодным романом Джерома Дэвида Сэлинджера «Над пропастью во ржи» и с неподдельным интересом заглядывала мне в глаза, обсуждая поступки героя Холдена Колфилда в отеле провинциального американского городка. Откуда ей было знать, что обо всем этом с нами много лет тому назад, в первом классе, нравоучительно и подробно беседовали 72


паханы во дворе. И не только беседовали, но и проводили практические занятия. Где ей было знать, что еще в четвертом классе мы протирали до дыр штаны, в двадцатый раз пересматривая «Возраст любви» и оценивая несравненные ножки Лолиты Торес, и что уже тогда догадывались, что это так льнет Аксинья к Григорию, а тот из-за этого даже бросил свою жену Наташу в глубокую и холодную воду Тихого Дона. Где ей было знать, что наш дворовый дружок, Борька Волкович, подсмотрев, чем занимается с любовником его мать, красавица Нона, в деталях рассказывал нам технологию секса. Сэлинджера нужно было читать быстро и я, экономя время, читал ночью с фонариком. Маму заинтересовала такая моя увлеченность и, почитав книгу, она чуть не упала в обморок. На новый год папа достал мне билет на Елку во Дворец работников искусств на Невском, 86. Я ходил туда на Елку в прошлом году и получил от Деда Мороза подарок, который съел по дороге домой в автобусе № 44. На этот раз Дед Мороз устроил танцы в Греческой гостиной. Когда кларнет запел мелодию «Маленький цветок», все бросились танцевать. Даже Дед Мороз со Снегурочкой. Я выцелил модную красотку и уже было решился сделать шаг ей навстречу, как из-за колонны выскочил чумазый паренек в стоптанных ботинках и она повисла у него на шее. Они пропрыгали мимо меня, изображая модный танец «трясучка», слившись в пылу своих чувств. После зимних каникул в нашем классе появилась новенькая. Ее звали Рита. Когда директор Свирина вошла с ней, в классе повисла мертвая тишина. Было слышно, как за окном падает снег. – Вот, ребята, познакомьтесь. Это Рита. Она приехала из Семипалатинска. Будет учиться в вашем классе. Помогите ей почувствовать себя, как дома. Девочки замерли от зависти. Мальчики не знали, что такое бывает настоящим. Она была красива. Черные косы, голубые глаза, прямой нос, очень гордое, но доброе лицо, высокая грудь не по годам и, не в пример нашим девочкам, тонкая талия. Её красивые длинные ноги плавно переходили в округлые бедра. Эльмира Львовна перехватила мой взгляд.

73


– Садись сюда, Рита, – показала Эльмира Львовна свободное место за моей партой. Так была решена моя судьба. Я влюбился сразу и очень сильно. Так сильно, что перестал шутить и ерничать на уроках. – Что-то давно мы не слышали шуток нашего Коли. Иди Коля к доске, прочитай нам Маяковского. Понравилась тебе его поэма о Ленине. – Нет. – Вот как? А всем нравиться. – Я не все. – А что тебе, конкретно, не нравиться? – Мне не нравиться, что он застрелился из-за женщины. – А ты бы из-за любимой женщины не застрелился? Весь класс обернулся и посмотрел на Риту. – Самоубийство – это смертный грех, – сказал я. – В комсомоле этому не учат, Коля. – А я еще не комсомолец. – Плохо. Зазвенел звонок и спас меня, а то бы я вылез из кожи. На физкультуре мы занимались гимнастикой на брусьях и кольцах. Форма у девчонок – трикотажные майки и трусы-фонарики были предметом постоянных насмешек. А особенно теперь, когда у них все торчало во все стороны и провоцировало нас чего-нибудь потрогать. Виктор Иванович сам был гимнастом и ловко показывал нам упражнения. Потом назначал помощника, который с ним подстраховывал того, кто прыгал через «козла» или висел на кольцах. Я у него был в почете, потому что по его совету уже второй год занимался баскетболом в районной спортшколе. Мы стояли с ним по разные стороны мата и ловили тех кто, перепрыгнув через «козла» с подкидного мостика, как бомба приземлялся на мат. Когда в очередном прыжке Рита зацепилась и, потеряв равновесие, летела на нас вниз головой, он ловко подскочил и, нечаянно схватив ее за грудь, удержал от падения. Длилось это долю секунды. Все пошло своим чередом и никто ничего не заметил. У меня же вылезли глаза и скрипнули зубы так, что Виктор Иванович инстинктивно отпрыгнул в сторону. 74


– Что ты, Коля? Я выбежал из зала и на урок больше не вернулся. Мне казалось, что тронули мое. Тронули у всех на глазах то, что вообще трогать никто не имеет права. Кроме меня. Риту все оберегали и старались ей помочь. Оказалось, что у нее погиб папа и они с мамой приехали в Ленинград к своим родственникам. Отец Риты был военным. Думаю, что специально изза нее Эльвира Львовна затеяла экскурсию в Эрмитаж. Мы туда давно не ходили. В седьмом классе нужно было ходить в театр. Особенно на спектакли, которые хоть как-то касались школьной программы. Тоска зеленая. Но в Эрмитаж я пошел. Конечно из-за Риты. Мне хотелось все время быть с ней рядом. Кстати с моей парты она пересела к Маринке Ерёменко. Они с ней подружились. И потом она устала от насмешек и косых взглядов. Я иногда провожал ее до дома, иногда мы гуляли по набережным Невы с Эльмирой Львовной и ребятами из других её классов, где она вела немецкий язык. В Эрмитаже экскурсовод «вытягивала кишки» своим нудным толкованием живописных полотен. Я не заметил, как мы очутились в зале Рубенса перед «Союзом Земли и Воды». Тетя начала заливать про аллегории, о которых я не мог слышать с первого класса. Все внимали и следили за рукой, а я не знал, куда спрятать свои глаза, чтобы не видеть обнаженных тел мужчины и женщины в присутствии Риты. Хотя один приходил сюда часто и сверлил картину глазами до дыр. А потом под одеялом представлял себя на его месте. Рита заметила мое смущение и хитро улыбнулась. Когда они пошли к Рембрандту, я ушел к импрессионистам разглядывать шарады Пикассо. Встретились мы на улице, и пошли по набережным вдоль Невы, рассуждая о живописи и нашей будущей счастливой жизни. Первого февраля, начав подготовку празднованию Дня советской армии, наши неугомонные учителя организовали поход на Сенную площадь с целью патриотического воспитания. Весь город собрался там посмотреть на мастерство наших подрывников, собиравшихся произвести в центре города уникальный взрыв без осколков. Расчищали место для станции метро. Я как-то упустил из виду, что именно взорвали, а когда понял, внутри стало холодно. Взорвали церковь Спаса на Сенной. Красивая, 75


стройная она возвышалась в углу площади, приглашая к себе людей. Помешала кому-то. Другого места для метро не нашли. Дураку было ясно, что коммунисты глумились над верующими. Народ толпился, глазел, ждал «чуда». Глухим подземным громом прогремел полуночный взрыв. Я представил, как колокольня медленно склоняясь вперед и бессильно опуская свою голову с крестом, упала на каменную брусчатку площади. Толпа ахнула, замерла… и раскатилась криками «Ура!» – Скоро Спас на крови взорвут, сделают кольцо трамвая. Вот удобно будет, – послышалось из толпы. Облако пыли висело над площадью. Рита бросилась бежать. Мы знали, что в Семипалатинске после взрыва атомной бомбы погиб ее отец. Я побежал за ней. У меня в голове промелькнуло моё первое причастие, мерцание свечей и пение ангелов. Что-то они теперь делают? Наверное, плачут. В стране висела напряжённая тишина противостояния советской и американской разведок. Как гром среди ясного неба 12 апреля 1961 года в космос полетел Юрий Гагарин. Вся школа стояла на головах. Я подговорил класс сорваться с занятий. Мы поехали в ЦПКиО и перекачались на всех возможных качелях до тошноты, готовя себя в космонавты. Вечером мы пошли всем классом на Дворцовую площадь. Там собралось множество народу со всего города. Но вместо ликования и праздника в толпе обозначились шайки братвы. Я их сразу заприметил и очень испугался за Риту. Я видел, как они окружают и тискают девчонок. На одной даже пальто разорвали. Слава Богу, подоспела милиция и начала организовывать толпу, разделяя ее на сектора. Одноклассники дружно сдали меня школьному начальству как организатора и вдохновителя этой праздничной вылазки, и я получил выволочку от Эльмиры Львовны. Но по всему было видно, что она одобряет мой поступок. Весенний ветер принес в школу еще одну эпидемию. На все лады обсуждали новый кинофильм «Человек-амфибия». Начали учить друг друга плавать, как Ихтиандр, на всех углах орали буржуазную антисоветскую песню из кинофильма: «Нам бы, нам бы,

76


нам бы, нам бы всем на дно, там бы, там бы, там бы, там бы пить вино…» И, конечно, все восхищались красотой несравненной Гуттиерэ, которую играла московская школьница Анастасия Вертинская. Я видел в ней поразительное сходство с Ритой и решился пригласить ее в кино. Рита согласилась, только сказала, что спросит разрешения у мамы. Я купил билеты в кинотеатр «Великан» на третий ярус, подальше от назойливых глаз сверстников. Я любил кинотеатр «Великан» и чувствовал там себя, как дома, благодаря «дружбе» с художником. «Великан» был огромный, и там было множество укромных уголков. В один из таких мы и уселись с Ритой, насладившись мороженным в фойе. Она смотрела фильм, поглядывала на меня, а потом тихо шепнула на ухо, источая нежный аромат своих волос: – Тебе нравиться Гуттиерэ? – Ты мне нравишься, – шепнул я, как можно ближе прижимаясь к ее щеке, и осторожно взял ее за руку. Она руку не отдернула. Мы так и сидели до конца фильма, пропуская через себя сладостные токи. Когда включился свет, я убрал руку, и мы пошли, как ни в чем не бывало через парк имени В.И. Ленина, рискуя быть униженными петроградской шпаной. Когда мы стояли на парадной лестнице ее дома, дверь открылась и ее мама ехидно спросила: – Вы собираетесь готовиться к экзаменам? А потом, смягчив голос, сказала: – Коля! Не «обижай» Риту. Я сделал удивленное лицо. Ведь не мог же я догадаться, что ей лучше меня известно, чем я могу «обидеть» Риту. К экзаменам мы готовились на крышах. Привычка залезать на крыши домов, наверное, осталась с войны, когда сограждане тушили зажигательные бомбы. Да и мы часто, помогая матерям, носили постиранное белье сушиться на чердак. А там и по крыше можно полазать, полюбоваться панорамой любимого города. Солнце соблазнительно припекало и чтобы не тратить время на поездку в парки или на пляж, мы с учебниками устраивались загорать на крыше.

77


Как-то раз я подговорил Риту, и мы залезли на крышу ее дома. Она обомлела от вида крыш и колоколен и поцеловала меня в щеку. – Ты молодец. Здорово! Потом сняла платье и осталась в купальнике, обнажив свои смуглые плечи и ноги. Она улеглась спиной на подстилку и ее груди вздымались невероятными холмами. Я уставился на нее. – Ты будешь читать? – спросила она. Я лег на живот, чтобы она не видела моего позора, и сделал вид, что читаю. На самом деле я не мог оторвать взгляда от мраморной глади ее роскошного тела. – Ты еврейка? – спросил я, чтобы как-то разрядить ситуацию. Завистливые девчонки дразнили ее еврейкой. – Нет, ассирийка. – Что-о-о? – удивился я. – Где это? – Историю надо учить. С географией. – Почему ты им не сказала? – Зачем? Я поцеловал ее в плечо. – Не надо, Коля. Я поцеловал ее в щеку. – Не надо. Давай готовиться к экзаменам. На выпускной вечер девочки пришли в белых платьях и с немыслимыми прическами на головах. Некоторые намазали ресницы маминой тушью, а кто-то даже намазал губы помадой. Рита была в темно-зеленом обтягивающем платье и с длинной черной шелковистой косой с зеленой лентой. Выпускной вечер закончился, и мы всем классом пошли на Дворцовую площадь. На набережных Невы толпами гуляли «взрослые» опрятно одетые школьники. Марсово поле утопало в сирени. От духоты дня кружилась голова. Я предложил искупаться в Неве, на Петропавловке. Девчонки заупрямились, потому что все были в нарядных платьях и с копнами на головах. Над Летним садом засверкала молния, и раздался сухой треск грома. Хлынул дождь. Мамина тушь потекла черными ручьями по лицам наших девочек, а их намокшие экзотические прически типа «Бабетта» превратили их в огородные пугала. Распущенные волосы Риты намокли и сделали ее еще красивее. Прятаться от дождя все разбежались в разные стороны. Я обнял Риту, прикрывая от дождя. 78


Рита подмигнула мне, и мы отвалили. За время экзаменов мы почти не виделись и жадно болтали, перебивая друг друга. Мы успели перебежать через мост, который за нами взметнул свои «крылья». Вереницей потянулись баржи. Мы свернули на пляж Петропавловки. Над городом сиреневой дымкой струилась белая ночь. – Будем купаться? – спросил я. – Давай. Рита побежала по песку к кабинке для переодевания и вышла оттуда в белой шелковой сорочке. – У меня нет купальника. Я так, – оправдывалась она. Рита поспешно бросилась в воду, словно стесняясь своей красоты. – Вода ледяная! – закричала она и выскочила на берег. Мокрая сорочка прилипла к телу, обнажая ее неземную красоту. Заглядевшись на изгибы ее тела, на шелковую гриву ее волос, я упал на песок, запутавшись в штанинах, снимая свои брюки. Она подбежала ко мне, и я схватил ее в объятия. Я задохнулся от упругости ее тела, ее грудей, ее бедер. Она вырвалась и снова побежала в воду. Я бросился за ней. Мне казалось, что вода шипит и пениться от моего жара. Я обнял ее и всем своим телом прижался к ней, к ее телу, такому гладкому, такому упругому и теплому. Мы упали на прибрежный песок. Я прижал к себе Риту изо всех сил. Нас трясло, как в лихорадке, и тут какой-то разряд разорвался у меня в голове и из глаз полетели искры. Я обессилевший лежал на песке. Она прильнула ко мне, и мы затихли. Слышно было, как набегают волны. Кончиками своих изящных пальцев она гладила мое лицо, мои глаза, мои губы. Ударили куранты на колокольне. Было три часа пополуночи. Был июнь 1961 года. Мы стали взрослыми. Возвращались мы по пустынным линиям Васильевского острова. Вдалеке маячила одинокая фигура. Это была ее мама. Она с ненавистью посмотрела на меня и хотела ударить Риту, но та увернулась и, плача, убежала. Больше мы с ней не встречались. Никогда.

79


Место в строю

На уроках и на пионерских собраниях на тему «Как ты представляешь себе свое светлое будущее?» мы рассуждали о всяких глупостях. Я не хотел строить Братскую ГЭС в лесу с медведями и комарами. Не хотел быть геологом, строителем домов, работать на свиноферме, копать метро, добывать уголь, варить сталь, обрабатывать на станках роторы турбин и всего многого, в чем так нуждалась страна на пути к светлому будущему. Да и вообще я не хотел быть частью дружного трудового коллектива, брать на себя вместе с коллективом социалистические обязательства, выполнять пятилетку в четыре года без выходных. Я хотел выходных. И как можно больше. Зачитываясь книгами о рыбалке, я подумывал, что и сам мог бы писать такие же рассказы. Но мама махала руками: что ты, что ты… Я дал ей почитать «Старик и море» Э. Хеменгуея, но это ее не убедило. Стать военным, чтобы защищать Родину? Но это же ужас. Война – это же психоз. Убивать людей? Злых людей, которые хотят отнять у нас нашу землю, наши дома, а нас превратить в рабов. Да. Здесь было над чем подумать. Агрессивные империалисты жадными глазами смотрели на наши богатства и мечтали нас убить и все захапать себе. А почему же на Международный фестиваль молодежи и студентов приехало так много веселых парней и американец Ван Клиберн так вдохновенно играет «Первый концерт» П.И. Чайковского? Почему Н.С. Хрущев так распекает И.В. Сталина за его жестокие проделки. Может он скоро и до В.И. Ленина доберется? Мне-то сразу стало ясно, что на всю эту бучу с революцией В.И. Ленин решился и вступил в сговор с троцкистами в отместку царю за убитого старшего брата. А те мстили за унижения, очерченные чертой оседлости. В общем, жертвовать своей жизнью зуда не было. Пусть сами разбираются, что к чему. 80


Я окончил семилетнюю школу полукруглым отличником. Единственная четверка у меня была за поведение. Будучи смышленым и жадным до знаний я не хотел оставаться тихоней, гогочкой и маменькиным сыночком. Я шел по лезвию жизни. Уже к окончанию школы мы не досчитались в своих рядах комсомольских отрядов множества наших товарищей. Они были помещены в детские исправительно-трудовые колонии. Те, кто возвращались, становились героями улицы. Но эта проказа не разъедала тело здорового советского общества. Пособников империализма в дудочках нещадно стригли и высылали на 101-й километр заниматься общественно-полезным трудом. Уже пропалывал грядки «мнимый», по их понятиям, поэт Иосиф Бродский и мыл золото на Колыме Жора Жженов, и они видели в своих барачных снах прямые, очищенные от них и других отщепенцев, линии родного Васильевского острова. А без них грохотали станки питерских заводов, перекрывали Енисей комсомольцы Ленинграда, бороздили служивые матросы океан и мой дядька Василий с ними. Слетал в космос Юрий Гагарин. – С кем ты, Коля? – спрашивал я себя. И отвечал: «Нет, нет. В тюрьму я не хочу». Блатная жизнь не для меня. Пахан, да и любой лидер – это жадный одиночка, решившийся обмануть посулами толпу, поставив ее на выполнение своей корыстной цели. Будь то власть, богатство или месть. Манеры паханов с их понтами и диктатом меня раздражали. Карикатурная независимость стиляг тоже оказалась чуждой моему нраву. Истинная свобода, независимость и красота, воспитанная природой русской деревни и моей простой чистой семьей, наполняли формулу моей крови. Моя учительница по литературе Ирина Ивановна Добрынина пришла к нам домой побеседовать с мамой. Она говорила, что у меня раскрывается талант писателя, что я пишу очень интересные сочинения и что мне нужно продолжать учебу в десятилетке. Мама ее слушала, благодарила, а когда она ушла, сказала, что кормить она меня не будет, если они с папой умрут. Мама носила у своего сердца осколок со времен войны и боялась умереть, оставив меня без средств к существованию. Поэтому она мечтала, чтобы я быстрее получил профессию. 81


Достойных профессий она знала две: зубной врач, как она, и инженер, как не знаю кто. Слово писатель она серьезно не воспринимала. Папа мечтал сделать из меня шофера, не избавившись за прошедшую жизнь от гордости обладать такой профессией. Бабушке было все равно, кем я буду, лишь бы был. Я попробовал канючить, но мама быстро меня приструнила. Хочешь командовать, заработай себе на хлеб сам. И я пошел работать грузчиком в папиной конторе. Под отцовским приглядом работа не казалась трудной. Мы много ездили на его грузовой машине, а потом с ним ее разгружали. За хорошее поведение он давал мне порулить. Но за месяц однообразного обязательного труда, от общения с рабочим классом, я осознал разницу между волей и гнетом. Я быстро понял, что нужно чему-то учиться. Решил стать летчиком, чтобы парить в небе, как птица и никого не видеть. Так, оттолкнувшись, я полетел. Полетел в океан взрослой жизни. Детство закончилось. Полистав справочник учебных заведений, я подобрал для обучения техникум авиационного приборостроения, ориентируясь лишь на слово «авиационный» и полагая, что именно это и предопределяет мой путь в авиацию. Находился этот техникум на другом конце города, на улице Ленсовета, д. 14, куда ехать на трамвае № 15 нужно было не менее часа. К слову сказать, напротив нашего дома находился техникум связи с точно таким же профилем специальностей. Это колоссально облегчило бы мне существование, но я этот техникум пренебрежительно обошел стороной. Вот еще. Связь какая-то. К экзаменам я готовился нехотя, самоуверенный в прочности своих школьных знаний. Сдав устные экзамены и написав контрольную по письменной математике, я со спокойной совестью уехал в деревню к бабушке ловить мою любимую рыбу. Бабушка подарила мне ружье-двустволку ИЖ-58 в честь моего возмужания. Ружья тогда можно было покупать в магазинах так же, как и печенье или боты, никому ничего не объясняя. Охота мне очень понравилась. Таинственность поиска и ожидания зверя или птицы, азарт стрельбы, иероглифы лесной жизни притягивали меня как магнитом. И вот однажды, сидя в засаде в тростнике, я увидел, как прямо на меня летит селезень. Он широко расставил крылья, вытянул лапы 82


и приготовился плавно сесть на воду и укрыться от злых назойливых глаз в камышах. Я быстро вскинул ружье, выцелил его и нажал на курок. Треск выстрела смешался с шумом разлетающихся перьев. Селезня подбросило, и он с шумом рухнул в воду. Сердце мое билось от восторга удачи. Дрожащими руками я взял весло и подтолкнул свой челн. Когда я поднял селезня из воды, эта гордая красивая птица безжизненно раскинула крылья. Голова висела на обмякшей шее и производила такое жалкое зрелище, что я хотел извиниться, но не мог. Когда бабушка приготовила в печи селезня с яблоками, я не мог надышаться его ароматом. Но потом чуть не сломал свои зубы, жадно вгрызаясь в его тело. Оно было нашпиговано свинцовой дробью № 3. Бессмысленность этого трофея прекратила мою карьеру охотника и убийцы меньших братьев. Вскоре пришла телеграмма от мамы. Она поздравляла меня с зачислением на вечернее отделение техникума. «Почему на вечернее?», – ломал я свою самоуверенную голову и то, что в ней находилось к тому времени. Оказалось, что я получил по математике трояк, мама подсуетилась и переправила мои документы туда, где они и заслуживали быть – на вечернее отделение. Это значило, что я должен был устроиться на работу, а после работы вместо пирушек и праздной гульбы, в качестве развлечения, проходить обучение в течение пяти лет. Я очень огорчился. Мне было стыдно за свое бахвальство и страшно начинать новую непонятную и непривлекательную жизнь. Мне было четырнадцать лет. На работу по специальности таких еще не брали. Я работал грузчиком, а, вернее, разнорабочим в конторе моего отца. Теперь мы вместе просыпались, завтракали и давились в трамвае, а потом в троллейбусе № 7, набитых трудящимися, как селедок в бочку. За одно это испытание, как мне казалось, я должен получать большую зарплату. Сама работа никаких мук мне не доставляла. Самое изнурительное было ожидание разных грузов на различных складах и базах. Но я быстро приспособился в эти тягучие часы читать

83


книги, которые брал с собой на работу, запихивая их под ремень брюк со стороны спины. Самой большой радостью были дальние поездки за материалами в Новгород, Москву, Петрозаводск, Волхов. Тогда отец сажал меня за руль и учил шоферскому мастерству. За тупоумие и невнимательность ругал нещадно. Однажды, на подъеме я переключал на нижнюю передачу, заерзал рукой, замешкался, и машина покатилась задним ходом. Как отец успел дернуть ручник, выскочить и бросить камень под заднее колесо, уму непостижимо. Я побелел от страха и от осознания своей вины. Отец, молча сел за руль и не разговаривал со мной всю дорогу до дома. Так тянулась наша жизнь. Вечерами я ходил на занятия в техникум, и тешил себя надеждой перейти на дневное отделение. Для этого, по договоренности с деканом, нужно было окончить первый курс на одни пятерки. Я старался, и у меня это получалось. В нашей группе учились в основном пожилые люди лет двадцати-двадцати пяти. Но один браток оказался моим сверстником. Звали его Димка Пеккер. Оказался он на вечернем отделении по той же причине – не добрал проходных баллов на экзаменах, и говорил, что его завалили, потому что он еврей, и он им еще покажет. С ним мы и учились наперегонки. Учился он прилежно, то есть ходил на все занятия. А я уже тогда начал волынить. Нет, нет, да и пропущу денек. Так вот он, хоть и морщился, но давал мне переписать конспекты. Хотя я был ему конкурентом на место дневного отделения. По воскресеньям мы с ним устраивали велопробеги до Пушкина или до Петергофа и наслаждались роскошью дворцов. Но меня очень раздражала его природная завистливость. Ему нужно было быть первым во всем. Надо было видеть его радость, когда я объявил ему о своем решении остаться на вечернем. А созрело оно вот как. Я приспособился к этой жизни, и она мне очень понравилась. И кроме тщеславных чувств я не видел никаких преимуществ в дневном обучении. В нашей группе люди в силу своего возраста учились с толком, проникали в суть вещей, вопросы задавали практичные, сформированные жизненным опытом работы и службы в армии. 84


Вдобавок наш факультет перевели заниматься в другое здание, которое находилось на Невском проспекте, д. 178. И в награду после занятий в 8 часов 20 минут мы прогуливались по Невскому проспекту, который стал родным домом. И что же это за прелесть – прогулка по Невскому в компании друзей. Можно было зайти в книжный магазин, заглянуть в кино или съесть мороженного в многочисленных подвальчиках-«лягушатниках» или в кафе «Север». При этом было приятно ощущать в кармане свои заработанные деньги. Я же работал и получал зарплату – 69 рублей. Всю свою зарплату я отдавал маме. Она радовалась, роняла слезу и выдавала ее мне обратно на карманные расходы. Тратил я ее рачительно. Не пил и не курил. Одевать себя стал сам. Да еще и подрабатывал, где только мог. А мог я тогда не много. Разгружать вагоны с овощами на московском вокзале за пять рублей или ночным сторожем за три рубля. Однажды отец нашел халтуру. Нужно было повалить старые железобетонные столбы. Я кувалдой разбивал основание столба до арматуры. Потом отец зацеплял тросом вершину столба и машиной его валил. Потом мы газосваркой обрезали арматуру и оттаскивали буксиром столб. Получили за десять столбов 60 рублей. Были рады. К слову, сто грамм мороженного в кафе «Север» стоили 19 копеек. На рубль можно было объесться до болей в горле, до ангины. Но этот рубль надо было сначала заработать. Просто так его никто не давал. Отнять могли. Когда я провожал знакомых девочек на Лиговку или Московский проспект, местная шпана могла избить, обобрать и раздеть до нитки. Появлялись они как из-под земли. И чтобы на них не нарваться, нужно было осматриваться зорко. Девочки этого не понимали или не хотели понимать. Поэтому нужно было запутать содержимое и ее головки. «Давай, пойдем сюда, давай пойдем туда». Если встреча оказывалась неизбежной, то нужно было решить, что отвечать на провокационные вопросы, чтобы избежать драки. На втором курсе нужно было искать работу по специальности. Я вспомнил одного паренька, с которым познакомился у кафе «Север». Звали его Игорь Дриль. Не так давно я купил у него 85


пластинку Элвиса Пресли. У кафе «Север» толкалось множество фарцы, и купить можно было, что угодно. Чужакам, разумеется, не продавали, боялись ментов. Но если ты был в нормальном прикиде и в глазах твоих горел огонь познания и жажда лучшей жизни, у тебя был шанс. Я вспомнил, что выясняя пароль на вшивость, Игорь спросил, где я учусь, и оказалось, что он учился в этом же техникуме и работал в научно-исследовательском институте электромеханики, который находился на Дворцовой набережной, д. 18. Я поделился своими мыслями с мамой, и на следующий день мама сообщила, что меня уже приняли лаборантом и чтобы я с понедельника выходил туда на работу. Оказалось, что зайдя в этот институт, она встретила там фронтовичку Веру Ивановну, и она все устроила. Мама была удивительной женщиной, доброй и самоотверженной. А я – самовлюбленным, самоуверенным и неблагодарным. Но на новую работу в понедельник пошел. Шел я знакомым путем до детского сада, то есть до Академии наук, а, перейдя Дворцовый мост, мимо Эрмитажа по Дворцовой набережной. Институт Электромеханики разместился в, теперь уже бывшем, роскошном Дворце великого князя Михаила. Приняли меня как родного. Вера Ивановна Рябинина была заведующей аспирантурой. Она отвела меня к начальнице отдела кадров и сказала ей: – Зиночка, это Коля, сын Александры Яковлевны. Я не мог понять тогда взаимоотношений этих женщин, прошедших ад войны и родивших после этого детей, да еще вырастивших их на голодных пайках. Я не понимал, как они были рады помочь друг другу устроить этих своих детей на приличную работу и гордиться этим, и сорадоваться этому. Они же знали, что эти дети, вместо школьных парт могли сидеть на скамьях подсудимых и стать малолетними преступниками послевоенной разрушенной героической родины. Я не понимал, почему Вера Ивановна меня и своего сына Вовку старалась накормить вкусными пирожками и напоить чаем у своей подруги в Доме ученых, в его роскошных гостиных и буфетных. Не понимал, но радовался и ценил это очень сильно.

86


Ее сын Вова был моим ровесником, и нас определили в лабораторию к Петру Абрамовичу Ровинскому лаборантами. Наш оклад составлял 79 рублей в месяц. Делать мы тогда ничего не умели, но хотели научиться. Вокруг нас были замечательные люди. Я таких мало когда встречал в жизни. Вовку определили в группу к Валентину Антоновичу Тикану, пожилому инженеру, прошедшему войну на подлодке. Служили они вместе с Петром Абрамовичем, и дружбе их конца не было видно. Меня прикрепили к молодым инженерам, Эдику Парфенову и Жене Абелеву. Главным над нами был старший лаборант Игорь Захарович. У него туговато было с юмором, но зато богато со знаниями и умениями. Захарыч, как мы его уважительно называли, быстро научил нас паять электронные схемы навесным и печатным методом, наматывать трансформаторы, центровать полутонные электрические машины и еще многим и многим хитростям. Институт занимался новейшими, на тот период, технологиями регулировки электрических приводов и руководил им всемирно известный академик Михаил Полиектович Костенко. Наша лаборатория входила в состав отдела членкора Дмитрия Александровича Завалишина. А это значит, что результаты нашего труда предназначались для самых ответственных областей человеческой деятельности, и работать спустя рукава было непозволительно. Приходили мы на работу к половине девятого утра и проходили контрольный турникет. До обеда кипела напряженная работа. Самое страшное было отцентровать электродвигатели по тонне каждый. Если отцентруешь плохо, то на трех тысячах оборотов они могли разлететься как бомбы. Спаять, настроить, собрать, проверить, запустить, снять показания приборов, проявить осциллограмму и… можно идти обедать. Люди поэкономнее бегали в магазин на ул. Халтурина, покупали кефир и булки, и обедали прямо в лаборатории. Мы с Вовкой вместе с другими «белыми» людьми шли в ресторан дома ученых, который днем работал как столовая, и уплетали комплексный обед копеек за 60. Первое, второе и третье. На третьем мы часто экономили, потому что Вера Ивановна вела нас в гостиные, чтобы показать царскую красоту и угощала чаем с пирожками. 87


Часто обеденный перерыв мы использовали для похода в Дом Ленинградской торговли, на пляж Петропавловской крепости или в Эрмитаж. Когда погода была дождливой, мы с Вовкой шли в библиотеку Института востоковедения, который находился в этом же здании и листали загадочные фолианты. Благодаря Вовке, мы очень модно и дешево одевались. Купить одежду у фарцовщиков было трудно и дорого. А Вовка жил на канале Грибоедова, где во дворе размещался комбинат по пошиву одежды для театров. Там у него был приятель, Вова Винокуров, работавший закройщиком. Бог приделал ему руки в нужном месте, и этими руками он нам шил шикарную одежду. Хоть куртку, хоть джинсы. Однажды, я вместе с товарищем с Невского, ему принес американский блейзер. Тот посмотрел, пощупал и сделал такой блейзер, что Невская фарца стала держать меня за своего. После обеда наши инженеры анализировали и обсуждали результаты опытов, и новое задание нам выдавали к концу дня. В это время нам разрешалось заниматься подготовкой к учебе. Во всех возникающих при этом вопросах они нам помогали разбираться. Благодаря этой системе мы с Вовкой стали крепкими специалистами. Свой техникум я закончил на одни пятерки и без особого труда поступил в институт авиационного приборостроения. Вова поступил в электротехнический институт. Наши матери гордились нами. Мы в их глазах были хорошими. Плохого они просто не знали. Но однажды мама насторожилась. Было это уже к концу обучения в техникуме. Впереди маячила взрослая студенческая жизнь, и я часто терял бдительность в своем поведении. Вторая половина рабочего дня проходила вольготно и мы с поводом и без повода болтались по институту и заводили разные знакомства. Народу интересного работало много. И мальчиков и девочек. Обсуждались разные вопросы: что посмотреть в кино или театре, какие выставки в музеях, где купить джинсы? В разных местах института собирались компании по интересам. Уважительной причиной для болтовни было курение. Покурить по десять раз на дню считалось святым ненаказуемым делом. Считалось, что люди нервничают, горят на работе и им нужно восстановиться, подышать свежим воздухом через сигаретку. 88


Я не курил. И не только потому, что занимался спортом, но еще и потому, что не любил этих сборищ в курилках. Слишком бестолковыми они были. Ни о чем. Просто убить время. Я предпочитал результативную работу и насыщенный отдых. Нашлись единомышленники: Витя, Вова Казалов и Игорь Дриль. Нас охватила одна губительная страсть: кино и музыка. Худо-бедно у каждого был свой магнитофон. У меня «Комета», у Игоря «Днепр-11». В худшем случае музыку мы писали с эфира, в основном, поймав «Голос Америки» на короткой волне длинной 49 метров. «Дыз из э войс оф Амэрика» – слышался приятный баритон Виллиса Кановера. Но на самом интересном месте органы госбезопасности включали глушилки, вместо музыки слышался треск, а магический зеленый глазок индикатора на приемнике предательски щурился. Поэтому наше сообщество искало пути записи качественной музыки с пластов. Пласты привозили моряки торгового флота или скупали у иностранцев. Но они были дикой редкостью и оседали у считанных по пальцам людей в городе. Эти люди давали пласты записывать. Разумеется, своим проверенным людям и, разумеется, за деньги. Три рубля пласт на два часа. Наша кооперация разработала хитроумный план для снижения расходов. Витька – рыжий, он самый блатной, брал у Фукса пласт и ехал домой записывать на своем магнитофоне, к нему приезжал Игорь, записывал у себя дома, от Игоря диск забирал Вова Казалов, а к Вове приезжал я, и забирал дрожащими руками заветный пласт Элвиса Пресли или Луи Примы. Пролетев на такси полгорода, я записывал дома первочка. А потом, лежа на диване, без шипа и без треска, закрыв глаза под песни Фрэнка Синатры, можно было ловить кайф, представляя себе берег Майами и знойную Креолку. Креолок легко имитировали с помощью загара наши сослуживицы или соученицы, а то и просто прохожие землячки. Завлекали мы их, конечно, заграничной музыкой. Больше было нечем. Ну, разве что своей ослепительной улыбкой. Да и выбор у них тоже был небольшой. Петр Абрамович уже второй год терпел мои изъяны. Проявлялись они в основном в необходимости освобождать меня на спортивные сборы. С некоторых пор я стал делать успехи в борьбе самбо. Сослуживцы этим гордились, но когда я пропадал на двадцать 89


дней для подготовки к первенству Советского Союза, то ничего, кроме изжоги у них это не вызывало. – Кто же за тебя работать будет, Коля? – спрашивал Петр Абрамович. Я говорил, что наверстаю потом, буду работать вечерами и всякую другую ерунду. Не отпустить он не мог, потому что большой спорт тогда был государственной политикой. А именно в большой спорт я тогда уже врывался. Мне было восемнадцать лет, когда я вошел в сборную команду СССР по молодежи. И Петр Абрамович отпускал. Приехав с соревнований, я с горящими глазами бросался на работу, но довольно быстро остывал и в курилках, узнав про новый итальянский фильм, искал способ улизнуть пораньше с работы, чтобы перед лекциями успеть забежать в кино. Способ был найден. Простой и гениальный. Обычно мы оставляли верхнюю одежду в гардеробе. Но была вешалка и в лаборатории, для тех кто не жалея себя оставался работать до позднего вечера и не хотел связываться с гардеробом. Повзрослев, я сообразил, что принеся второе старенькое пальто и повесив его в лаборатории, я создам иллюзию трудового порыва, и если меня не будет рядом, то все будут думать, что я бегаю по институту и ищу дефицитную деталь для новой схемы. Был месяц май. Дул холодный невский ветер. Я свалил с работы в три, сходил в кино, потом в техникум и, прогулявшись по Невскому в модном плаще типа «болонья», пришел домой насладиться перед сном музыкой Чарли Паркера. Когда я утопал в неге, раздался телефонный звонок. – Коля, тебя Петр Абрамович, – сказала мама. – Слушаю Вас, Петр Абрамович, – бодро ответил я. – Коля, я думал ты еще в институте. Как же ты в такой холод ушел без пальто? – Мы, мы… – замычал я, потому что не знал, что сказать. Я покраснел от напряжения. Мне стало стыдно. Пожалуй, в первый раз.

90


Мой Олимп Моим тренерам по борьбе самбо Александру Массарскому, Ивану Смирнову, Анатолию Рахлину и Владимиру Малаховскому. Осенью 1961 года в свои четырнадцать лет я имел довольно жалкий вид перекормленного макаронами подростка. Мои занятия плаванием, футболом и баскетболом носили эпизодический характер и влияние на мой растущий организм и вылезающие из него руки и ноги не оказывали никакого. Генетический код, видимо, еще не проснулся или был забит и запуган образом жизни и предостерегающими возгласами каждое утро вылетающими из репродуктора: «Говорит Москва. Московское время шесть часов тридцать минут. Начинаем утреннюю гимнастику. И… переходите к водным процедурам». В нашей семье поднимался хохот. Папа демонстративно делал упражнения, назидательно предлагаемые диктором, его передразнивала мама и все, конечно, заставляли физически развиваться меня, чтобы я рос крепким и стройным. Но, видимо, от раздражающих звуков пианино, несшихся из радиорепродуктора, у меня рос животик, и макароны откладывались складками на щеках, боках и попе. Но больше меня беспокоили дружки из нашей шайки. Они никак не хотели отпускать меня на свободу. Подлавливали, запугивали, били. Я твердо решил от шайки отколоться. Я уже вдохнул нормальной трудовой жизни, и она мне нравилась. Теперь нужно было найти способ защиты от назойливых дружков. Я решил драться с ними за свободу до последней кровянки и пошел в секцию бокса «Динамо». На первой же тренировке тренер Кусикьянц поставил меня в пару с пацаном-разрядником, и тот с наслаждением сломал мне нос. В раздевалке, которая была общей для боксеров, штангистов и борцов, я столкнулся нос к носу с парнем, который приходил к отцу в 91


гараж на Петровском острове. Он тоже был шофером и, как, оказалось, занимался в «Динамо» борьбой самбо. Звали его Игорь Андронников. Он поволок меня показывать своему тренеру Александру Чернигину. Чернигин, низенький коренастый мужик, облаченный в куртку самбо синего цвета, посмотрел на меня и спросил, сколько раз я подтягиваюсь. Я сказал, что не знаю. «Иди, подтянись», – показал он на шведскую стенку. Я подтянулся три раза и повис. – Мало, – сказал Чернигин, – Будешь таскать железо. Понял? – Понял, – кивнул я, хотя ничего не понял. Какое железо? Я и так целыми днями грузил трубы и швеллеры. Поджидая 33-й трамвай на остановке, я разговорился с пацаном из этой секции, Серегой Клеверовым, который мне объяснил, что «Динамо» – это спортивное общество милиционеров. А милиционеров я уже тогда не любил. И решил, что пойду в другое общество. Съездил на Конюшенную площадь в «Трудовые резервы». Дмитрий Степанович Доманин сказал, чтобы я приходил на следующий год. Сейчас у него был перебор. Ремеслуха училась драться. Через неделю я приехал в «Труд» на ул. Декабристов, д. 21. Тренировались классики, которых я помнил по фильму «Гуттаперчевый мальчик». Их тренер Дмитрий Моторин стал меня уговаривать записаться к нему в секцию. Ему очень был нужен тяж. Но мне-то он был не нужен. Приехав на другой день, я нашел тренера самбистов Александра Самойловича Массарского. На ходу он мне бросил, что запись уже закончена. Я взгрустнул и сел на ступеньках лестницы обдумать, как жить дальше. Возвращаться в «Динамо» не хотелось, идти в классику к Моторину тоже. Через несколько дней я снова приехал в «Труд» в надежде попасть к другому тренеру, но снова встретил Массарского. Он был весел и, увидев меня, снова в зале окликнул кого-то: – Ваня, возьми к себе еще парня. Он, вроде, настырный. Ко мне подошел Ваня, плотный дядя в такой же синей куртке, как у Чернигина, и спросил какого я года рождения и сколько я вешу. – Ладно, приходи завтра в шесть в верхний зал. Я обрадовался. Пошел на балкон и смотрел на их тренировку. На балконе было много пацанов. Костя Манчинский, к которому я подсел, сказал, что это мастера и что скоро на Зимнем стадионе будет 92


первенство Ленинграда. Я пошел смотреть соревнования. Борьба мне нравилась своей ловкостью. Но когда вышел Чернигин и стал показывать приемы рукопашного боя против ножа и пистолета, я понял, что попал куда надо. Он делал короткое точное движение рукой, и пистолет, приставленный к его лбу, улетал под потолок, а злодей падал, как подкошенный сноп. Замах ножом закончился скручиванием руки и жалобным воем обидчика. После своей схватки подошел Игорь Андронников. – Ну, куда ты пропал? – спросил он. – Да, я в «Труд» записался. – К Массарскому? – Нет, к Смирнову. – Хороший парень. На, почитай. И он протянул мне журнал «Спортивная жизнь России» со статьей о первенстве мира по дзюдо в Париже. Тогда чемпионом мира впервые стал голландец Антон Хеесинк. На фотографии он тянул за отворот белоснежного кимоно своего японского противника. У меня от эстетического восторга зарябило в глазах. Я вырезал эту фотографию, повесил над своим столом и не мог на нее насмотреться. Я шепнул себе на ухо – буду таким, буду в Париже. И начал усердно тренироваться. В техникуме среда и пятница были выходные, и после работы я сразу ехал на тренировки. Отцу это очень нравилось, и он отпускал меня с работы пораньше, чтобы я успел отдохнуть. Я заходил в столовую и шел пешком через мост на Театральную площадь. Верхний зал был маленький, и нас набивалось как огурцов в бочке. Из шестнадцати мальчишек нашей группы я был едва ли не самый слабый. Не считая, конечно, легковесов, таких, как Миша Семененко и Вова Путин, которых Господь уже в шеренгах школьных уроков физкультуры поставил в строю последними. Сначала мы кувыркались, отрабатывали технику падений, а потом технику приемов борьбы лежа. Нам не терпелось. Ну, когда против ножа и пистолета. Но Ваня, то есть Иван Леонидович Смирнов, методику обучения не нарушал и учил нас не спеша, от простого к сложному. Все равно от нагрузок у меня болела голова и тряслись ноги. Через некоторое время я решил не избегать встречи с братвой. Я еще ничего не умел, но, встретившись, повел себя уверенно и жестко, дал в нос первым. 93


– Ну, погоди, – услышал я затухающую угрозу. Бои продолжались несколько месяцев. Я привык, и перестал бояться. Ни отец, ни мать ничего об этом не знали. Радовались, что их сын работает, учится, и занимается спортом. К тому времени мы уже проводили учебные схватки с самим Ваней, и случалось, что я проводил удачный прием даже ему. Он меня хвалил, а потом запускал через бедро, чтобы я не зазнавался раньше времени. Наверное, зоркий глаз Массарского что-то во мне разглядел под складками жира, а может ему просто меня стало по-человечески жалко. Может он вспомнил свое трудное детство. Занимались мы три раза в неделю по полтора часа: понедельник, среда, пятница. В понедельник у меня были занятия в техникуме, и я тренировки пропускал, за что получал выговор от Ивана Леонидовича. Но по каким-то гуманным соображениям, мне разрешали ходить в другие дни, в другую группу к Анатолию Семеновичу Рахлину, где тренировался Вова Путин, Вашкялис, Вася Шестаков и Толя Халевин. Тренеры разделяли ребят на пары, подбирая их по весу, чтобы не было преимущества и перенапряжения. В одной группе у меня спаррингом был Елкин, в другой Халевин. Если меня ставили в пару с Толей Малыгиным или Толей Беликовым, они со мной ничего не могли сделать, потому что были на десять килограммов легче меня, и я при падении мог их покалечить. Выяснилось, что крупные мальчики – это большая редкость, и когда мой партнер не приходил на тренировку, со мной в паре занимались тренеры Иван Леонидович и Анатолий Семенович. Они сами были действующими спортсменами и использовали это для себя как дополнительную тренировку, бросая меня, неумеху, по десятку раз и выколачивая моим телом пыль из борцовского ковра. За год тренировок тело приобрело какую-то форму, а когда я вернулся после отдыха в родной деревне, тренеры меня не узнали. Я был высок, крепок и строен. Большую часть времени в деревне я провел не на любимой рыбалке, а на сенокосе и заготовке дров для престарелых родственников. А работа эта требовала напряжения сил. Дерево надо было повалить в лесу, притащить к дому на телеге, распилить и расколоть. А махать косой по утренней росе оказалось полезно не только для бабушкиной коровы, но и для косых мышц моей спины.

94


В 1964 году летом мы поехали на сборы в Толмачево. Готовились к первенству центрального совета добровольного спортивного общества «Труд», то есть первенству «трудящихся» спортсменов всего Советского Союза. Жили мы в палатках на берегу реки Луги, играли в футбол, плавали и, конечно, боролись. Боролись без ковра на площадке с песком, увязая по колено. Придумал это Иван Леонидович, который вышел так из трудного положения необеспеченности, но тренировочный эффект этот прием имел колоссальный. На сборах в Толмачево мы ходили по вечерам на танцы в Дом отдыха «Живой ручей». Натершись до красна телами, мы шли с тетеньками гулять в дремучий лес и падали в объятиях под елки. А потом в иголках, как ежи, разбредались по своим норам. Наутро возле наших палаток ходили тетеньки табуном и кричали: – Мальчик, мальчик, позови Колю. Мальчик, позови Толю. – Они на тренировке, – отвечали мальчики. Соревнования проходили в городе Краснокамске под Пермью. Команду повез Александр Самойлович. Я в финале проиграл москвичу Толе Бореву потому, что опоздал на схватку. Лежу себе преспокойненько, настраиваюсь. Вдруг, слышу, по трансляции объявляют: «Вторично вызывается Лошадинин». Массарский подбегает: – Коля, это тебя. Как так? Выхожу. За опоздание штрафное очко. От стресса руки трясутся, мысли в разные стороны. Толя, не долго думая, хоп – заднюю подножку и удержание. Получите, распишитесь. Я к Александру Самойловичу: – Не честно. Они же мою фамилию переврали. – Ну, чего теперь спорить, Коля. А в Краснокамске я, походя, склеил девочку, пригласил ее на соревнования. Потом мы с ней погуляли, посидели на скамейке, поцеловались. Когда соревнования закончились, она собралась со мной в Ленинград. Александр Самойлович еле уговорил ее остаться. Сказал, что мест в самолете нет, а Коля скоро за ней приедет. На первенстве «Труда» по юношам я уложил Халевина, Елкина и Баранова и стал чемпионом. Иван Леонидович в учебных схватках часто поддавался мне, давая почувствовать магическую силу хитроумных приемов и вырабатывая у меня уверенность и 95


решительность атакующих действий. Это пришлось как никогда кстати. Шпана из нашей дворовой шайки решила меня наказать за непокорность. Встретили меня в узком переулке Репина, по которому я часто ходил, чтобы избегать встречи с ними. Костюмчик на мне был чистенький. Их было четверо со Славкой Рожновым во главе. Я знал, что в очередной разборке убили Сашку Шахмаметьева и боялся не на шутку. Дрожь в коленках и слабость в руках, желание поговорить и объясниться на словах, не доводя дело до ударов. Но тренировочные схватки с Иваном Леонидовичем научили другому. «Не жди, – говорил он, выставляя нарочно левую ногу. – Подсекай мгновенно. А то сам улетишь». Рожнов был мелкий, но наглый. Ничего не боялся. Лез в драку всегда первый. Я помнил это по школьным дракам. Кто-нибудь из его шайки нажалуется, и он идет разбираться. Подходит, не здравствуй, как живешь, хряк, в нос кулаком. Кровь фонтаном. Рубаха залита. А он уходит, не попрощавшись. Эти трое меня уже не раз встречали, но дело заканчивалось только угрозами. Здесь я слов не ждал. Собрал волю в кулак и, когда Славка сделал шаг навстречу, влепил ему переднюю подсечку, на лету скрутив руки. Его вертануло как мельницу, и он рожей проехал по булыжной мостовой. Его дружки окаменели. Я выдохнул, расслабился, ну думаю все, победа. Нет. Рано радоваться. Славка вскочил, как пружинка из матраса, и бросился на меня, вытянув вперед руки. Я отошел на пол-оборота влево и повторно влепил переднюю подсечку. Его скорость прибавилась к моей, и он влетел головой в стену дома. С его лба мощной струей потекла кровь. Я резко повернулся к его дружкам. Они шарахнулись врассыпную. Славка сидел на мостовой, держась за голову окровавленными руками. – Милиция, милиция, – завопил кто-то. Стала собираться толпа. Я наклонился и дрожащим от волнения голосом спросил: «Еще хочешь?» – Убью гада, – процедил Славка. Я пошел домой, с каждым шагом ощущая упругость своей походки. Домой я ворвался, как сквозняк. – Что такое, – встревожилась мама. – Ничего. – Что ты такой взъерошенный? – На тренировке был. 96


– Ну и как? – Здорово. Я победил. – Молодец. Мама даже не догадывалась все эти годы, какие я веду бои с шайкой, зачем я занимаюсь борьбой самбо. Я ей ничего не рассказывал, берег ее. Она так много работала, чтобы прокормить семью. Так мало было у нее радостей. Я не хотел ее огорчать. И с этого дня, я думал, что в этот омут мы больше не вернемся. Я начал готовиться к первенству города по старшим юношам, где у меня было много должников с прошлого года. Я добавил еще один день к тренировкам и стал ездить в спортклуб Кировского завода, где тренировался мой соперник – тяжеловес Баранов. Его тренер Владимир Давыдович Малаховский принял меня с радостью, шутил, смеялся. Он мне очень напоминал одного из моих любимых киногероев Жана Габена из «Набережной туманов». Я был уверен, что он такой же честный и смелый и научит меня побеждать бандитов. Он действительно много со мной занимался, не обижаясь, что я так часто стал бросать его ученика Баранова. Первенство города проходило на Зимнем стадионе. Ожидая свою схватку, мы болели за товарищей по команде. Победил Миша Семененко, Толя Беликов. На ковер вышел Юра Жиров. Начал атаку подхватом под две ноги. Противник устоял и навалился на него. Юра воткнулся головой в ковер и обмяк. Все забегали, засуетились. Юру увезли в больницу. На следующий день он умер от последствий перелома шейных позвонков. Мы были в шоке. Продолжать борьбу было трудно. Мерещилось страшное. Ко мне подошел тренер «Динамо» Александр Чернигин – Ну что, Коля, сейчас тебе шею сломаем. Сказал и пошел, «добрый» человек. Педагог и психолог. Я смотрел ему во след. Хорошо, что я не стал у него тренироваться. На первенстве города я победил Толю Павлова из «Динамо» и своего заклятого обидчика прошлых лет Герку Козлова из «Трудовых резервов» и стал чемпионом города. Об этом написали в газетах и сказали по телевизору. Встретив на улице свою шпану, я услышал одобрительное бормотание, но заговаривать и брататься не стал. Расслабляться с ними нельзя. Стратегию и тактику поединков я уже хорошо изучил.

97


Старший тренер Александр Самуилович Массарский взял меня в составе сборной мужской команды на матчевую встречу с командой «Даугава» в Ригу. Я не знал тогда еще, что жизнь бывает такой счастливой. В составе сборной мужской команды были знаменитые мастера борьбы, чемпионы города Ленинграда и всего Советского Союза Юра Чистов, Валя Лысенко, Володя Кодинцев, Вова Момот, Аркаша Зайцев, Слава Малафеевский и мои тренеры Ваня Смирнов и Толя Рахлин. Мы жили вместе в одной шикарной гостинице в курортном городке Юрмала, вместе гуляли по красавице Риге, вместе купались на море. Они меня похлопывали по плечу в знак того, что я теперь не пацан, а такой же, как они, борец. Я, как эскимо, таял от тщеславия и выворачивался из кожи. Бегал по пляжу и приводил к ним хорошеньких девчонок, стоял в очереди за мороженым. Массарский меня одергивал: – Не забывай, зачем ты приехал. Завтра борьба. Будешь так себя вести больше никуда не поедешь. Рижане устроили для нас экскурсию на кондитерскую фабрику. Выносить конфеты с собой не разрешалось, а там ешь, сколько влезет. Ну, мы и поели. На ковер я вышел беспечный и радостный. Я ведь еще юноша, а он, Леонард Мэри, чемпион Латвии и призер первенства СССР. С меня и взятки гладки. Улетел я на первой минуте, даже вспотеть не успел. Иван Леонидович подошел ко мне в раздевалке недовольный. – Так проигрывать нельзя, Коля. – Не все равно ли, как проигрывать, он ведь мастер. – Нет. Не все равно. Можно проиграть достойно, отдав все силы для победы. А можно как ты, с улыбкой. Ты же предатель. Из-за тебя команда проиграла. Очень я на Ивана Леонидовича обиделся. А зря. После успеха на первенстве города по юношам Александр Самуилович перевел меня для тренировок в сборную команду мастеров спорта и тренировки начали носить боевой характер. На этих тренировках основная задача – это совершенствование техники борьбы в боевых условиях спарринга. На тренировках у Ивана Леонидовича и Анатолия Семеновича мы изучали множество различных приемов и учились их проводить в облегченных условиях, то есть, поддаваясь друг другу. 98


На тренировках у мастеров учиться было некогда. После разминки начинались спарринги в соревновательном режиме. Первое время мною снова выбивали пыль из борцовского ковра старшие товарищи, опытные мастера. Они могли показать секрет проведения того или иного приема, но позволить провести тебе этот прием на себе? Никогда. А потом, схватки, схватки, схватки с максимальным напряжением сил. Я принял эти правила игры и делал определенные успехи. Массарский просил ребят уделять мне особое внимание, так как, по его мнению, я смогу в скором времени закрыть вакансию команды в тяжелом весе. Тяжеловес Гена Васильев, все чаще проигрывал мне на тренировке. Он тренировался в спортклубе «Кировец» и я все чаще ездил к ним на Нарвскую заставу, чтобы проводить с ним спарринги. Над моим столом висела фотография Антона Геезинка, и я не забывал о своей несбыточной мечте – стать чемпионом мира. И непременно в Париже. В 1964 году в Токио состоялись Олимпийские игры, в программу которых впервые включили борьбу дзюдо, и Антон Геезинк стал абсолютным чемпионом. Наши Арон Боголюбов, Олег Степанов, Анзор Кикнадзе и Парнаоз Чиквиладзе завоевали бронзовые медали и стали нашими героями. Арон приходил на тренировки к В.Д. Малаховскому, и с ним можно было побороться, а он радушно раскрывал потаённые секреты дзюдо. Владимир Давыдович просил его показать нам технику исполнения его передней подножки, и мы тщательно копировали его движения. Я был счастлив тем, что наше общество «Труд» такое доброжелательное, и в каждом спортивном клубе тебе были рады. Учиться мастерству лучше всего было на спортивных сборах к чемпионату СССР, куда назначались лучшие тренеры и герои спортивных соревнований. Самым трудным было научиться преодолевать свой страх при проведении приёма. На тренировках у меня это уже получалось неплохо. Но на соревнованиях дело другое. Когда мы во дворе решали подраться, то искали укромный уголок, в котором позор проигравшего был бы скрыт от посторонних глаз. На соревнованиях нужно было преодолеть свой страх перед сильным партнёром и доказать своё превосходство над ним в центре зала перед многотысячной публикой. Позор от поражения был бы публичным. Эту перспективу прилюдного позорища нужно было научиться 99


преодолевать уверенностью в своих силах. Так что, выиграв первенство города Ленинграда и центрального всероссийского совета ДСО «ТРУД» по юношам в 1964 году я обеспечил себе приличное спортивное образование. Спортивные результаты не заставили себя долго ждать. Когда мне исполнилось шестнадцать лет, и мама устроила дома праздник совершеннолетия, то самыми дорогими гостями стали Александр Самойлович, Владимир Давыдович и мои друзья по секции борьбы. Вскоре после дня моего рождения Александр Самойлович взял меня на первенство Эстонии. В семнадцать лет я стал чемпионом Таллина и занял второе место по Эстонии, проиграв крепкому двадцатилетнему эстонскому парню Тыну Луме. Массарский составил мне план индивидуальной подготовки и сказал, чтобы я не рассеивал своего внимания, а сосредоточился на отработке четырех-пяти приемов, но отрабатывал их до полного автоматизма. Результат не заставил себя ждать. На первенстве центрального всероссийского совета общество «Труд» в подмосковных Подлипках я стал чемпионом. Мы остались там на сборы к первенству СССР среди юношей. Наше правительство начинало загодя готовиться к Олимпийским играм 1968 и 1972 года, в программу которых было включено дзюдо. Старший тренер Николай Мосолкин объявил, что на этих соревнованиях сформируют первую сборную молодежную команду по борьбе дзюдо и эта команда впервые примет участие в первенстве Европы в Париже. Меня пронзило током предчувствия чуда. Фотография Антона Геезинка как татуировка проступила у меня на лбу. – Что, Коля, хочешь стать чемпионом Европы? – спросил Мосолкин. – Я в Париж хочу. Ребята захохотали. Первенство СССР среди юношей 1965 года проходило в городе Львове. К сожалению, на сборах отсеялись многие наши ленинградские ребята: Толя Беликов, Миша Семененко, Толя Малыгин. Славный город-герой Ленинград и нашу школу борьбы представляли лишь двое – я и Костя Манчинский. На сборах в подмосковных Подлипках нас тренировал старший тренер ЦС ДСО

100


«ТРУД» Николай Мосолкин. Да и спарринг-партнёры были на подбор, все лучшие ребята, чемпионы. Во Львов мы приехали побеждать. Костя из группы не вышел. Дошёл до полуфинала только я. Боролся я, как лев, не останавливаясь ни на секунду, молниеносно проводя эффектные приемы. Уже в четвертьфинале меня подозвал тренер сборной СССР по дзюдо Владлен Михайлович Андреев. Спросил, кто я, откуда, кто тренер. Похвалил за технику, пожелал удачи. Это меня окрылило. В полуфинале я вышел на грузина Зазунашвили, бросил его два раза и попал на удержание и болевой прием. Я занял третье место, но Владлен Михайлович Андреев включил меня в сборную команду СССР за хорошую технику и бойцовский характер. Тренера моего он не знал. Александр Массарский оказался совершенно неизвестным спортсменом, попавшим на тренерскую работу по стечению удачных обстоятельств. Опыта соревнований, который нужно было передать своим ученикам, у него не было. Владлен Михайлович предложил своё наставничество и пообещал прикрепить ко мне кого-нибудь из сборной СССР, живущих в Ленинграде, в качестве партнёра. Зазунашвили стал чемпионом СССР. Когда Владлен Андреев стал смотреть его документы для участия в первенстве Европы, то обнаружил что они поддельные. Грузинские друзья выставили со мной бороться джигита на два года постарше. В сборную зачислили меня, но золотую медаль и место в чемпионате переигрывать не стали. Все уже закончилось, все разъехались. Чего шум поднимать, волновать общественность? Да и хлебосольные они, эти грузины. С ними про все обиды забудешь. Вино, шашлыки, льстивые тосты. Так я и остался с бронзовой медалью и с горечью в сердце. Но грузинскую «честность» и «шашлыки» запомнил на всю жизнь. Александр Самуилович мне обрадовался, похвалил, но особой важности этому событию предавать не стал. Видимо были у него дела и поважнее. – Поехали в Петергоф, – сказал. Будешь там тренироваться к первенству ВЦСПС по борьбе самбо среди мастеров. Мастера наши встретили меня радушно, похлопали по плечу. – Молодец Николай, так держать. – Когда тренировки? – спрашиваю.

101


– Какие тренировки, съемки у нас. В кино снимаемся. «Три толстяка» называется. Баталов в главной роли. – Не может быть? – Может. Даже очень может. Костя Манчинский появился на сборе на день раньше и во все уже «въехал». Он объяснил мне, что Александр Самойлович всех задействовал в съемках уличных беспорядков времен правления «Трех толстяков» и платит каждому в день по червонцу. Другие тренеры до такого способа заработать лишних денег не догадались. Или были нацелены на спортивный результат своих подопечных. У меня голова закружилась от радости: Баталов, Петергоф и червонцы, освобождение от работы. Вот это «компот». – А тренировки когда? – спрашиваю Костю. – Утром до съемок и вечером после съемок. Жили мы в доме отдыха, тренировались в спортзале Военного училища. Тренировались кое-как. Главным делом были съемки. Утром в гардеробе одевались в киношные костюмы, и целый день дурачились на площадке. Туда беги, сюда беги, тех бей. Плохо. Давай еще раз. Александр Самойлович бегал в костюме офицера с кривой саблей и всех рубил. Смешных ситуаций, граничащих с риском для жизни, было много. Подраться на покатых готических крышах, прыгнуть с крыши на землю без страховки, упасть всем телом после броска на булыжную мостовую. В сцене казни Баталов подозвал меня, дал мне трехметровую березовую дубину и попросил, чтобы я вскочил на эшафот и оглушил дубиной троих моих товарищей, одетых в солдатские костюмы. Я запрыгнул на эшафот, замахнулся тяжеленной дубиной и стал наносить удар в область груди своих старших товарищей, мастеров спорта Володе Момоту, Славе Малафеескому и Васе Гавриленко. – Стоп! – закричал оператор Шапиро. Мои товарищи замерли как вкопанные, гладя на оператора и... получили мощный удар по головам дубиной, которую я не смог остановить. Инерция! Количество движения прямо пропорционально массе объекта и ускорению. Ловили меня долго. Дня три. Били дружно, не испытывая жалости и сострадания.

102


Денег за съемки мы получили не слыханную по тем временам сумму. Рублей по сто. Как за месяц работы на заводе. А радости сколько? Полные штаны. Мы же там еще и с девчонками познакомились. А потом гуляли на Фонтанах и тискались в кустах. Так началась моя кинокарьера. Поначалу я относился к этому делу пренебрежительно. И съёмки в «Гамлете», и в «Каине XVIII» кроме нудного ожидания и травм ничего не сулили. «Делом надо заниматься, Коля», – говорил я себе. А делом для меня тогда чемпионат Европы. Лучше в Париже! Спарринг-партнерами на этих сборах у меня были Витя Щенников, Вася Гавриленко и Толя Писоцкий. Все жесткие, как из дерева мужики и однообразные в тактике. Для отработки бросков и контрприемов, толку мало. Осенью, продолжив обучение на последнем курсе техникума, я понял, что напишу диплом легко, без лишних затрат времени. Знания, усвоенные на работе в ИЭМе, сослужили добрую службу. Я спокойно мог сам рассчитать, собрать и настроить любую электронную схему. Я решил сосредоточить все силы и время на подготовке к первенству Европы, которое должно было состояться 9 марта 1966 года в Париже. В январе 1966 года меня и Вову Иванова вызвали на сбор в Москву, в сборную команду СССР. Вова Иванов был учеником Владимира Давыдовича Малаховского и тренировался в спортклубе «Кировец». Он боролся в весе 63 килограмма по категориям дзюдо. Его вызвали в сборную, потому что он стал чемпионом СССР в 1964 году в Саратове и по возрасту подходил к разряду юниоров, то есть спортсменов в возрасте от 19 до 21 года, возраст взросления юноши, защитника Родины. Тренировались мы порознь. Каждый в своем клубе и со своими спарринг-партнерами. Разница в весе партнера в 5 килограммов давала себя знать при выполнении бросков. Но были и тактические вопросы, связанные со спецификой дзюдоисткой одежды – кимоно. Нам выдали эту экзотику, и мы не знали, как в них бороться. Кимоно сползало мгновенно и не позволяло контролировать противника с помощью захвата. Всем этим тонкостям Владимир Давыдович попросил научить нас своего друга, призера Олимпийских игр 1964 года в Токио, 103


Арона Боголюбова. Два раза в неделю я ездил на эти тренировки к Малаховскому в спортклуб «Кировец». Раз в неделю в наш клуб на Декабристов, 21 приходил чемпион СССР Валерий Наталенко. На спарринги я ездил к Игорю Андронникову в «Динамо» и к Боре Шапошникову в СКА. Мама с папой в октябре 1965 года получили от государства трехкомнатную квартиру на проспекте Науки, дом 26. Туда ходил один трамвай и один автобус, которых нужно было ждать полчаса и час на них ехать. Мамину радость по поводу новой отдельной квартиры с ванной и туалетом я разделить не мог, так как добирался домой поздно вечером, а в семь часов утра уезжал на работу с огромной спортивной сумкой, полной амуниции и учебников. Весь день я проводил в казенных учреждениях и хорошо понял, почему народ нарек новостройки спальными районами. Домашнюю еду я видел в усеченном виде и основной запас энергии поглощал в столовой-ресторане Дома ученых. Всю теплоту домашнего очага мне давала мама моего друга Вовы Рябинина – Вера Ивановна, угощая нас чаем в зимнем саду особняка Великого князя Владимира, переданного по предложению А.М. Горького в дар советским ученым. Они относились к нему бережно, и в нем можно было насладиться изысканным уютом. Опасно было к этому привыкнуть и принять как должное. Окружающая действительность и нравы сограждан были совсем другими. И отрезвляли меня как холодный дождь. Изнурительные тренировки довели мой вес до предельного минимума – 93 килограмма, но накопили выносливость, мощность и филигранную технику исполнения приемов. Едва отпраздновав с лимонадом новый 1966 год, мы с Володей Ивановым отправились 21 января на сборы к первенству Европы в Москву. Мы приехали в ЦСКА на Песочной улице и узнали, что сбор начнется с отборочных схваток между претендентами. По два лучших в весе останутся тренироваться к первенству Европы до 7 марта. Вова проиграл Витьке Бутырскому и выбыл из борьбы. Я красиво победил Леху Шутенко, Сережу Новикова, Вову Третьякова и Роина Одешелидзе, которого привезли из Грузии вместо великовозрастного Зазунашвили. Вову Иванова я провожал с грустью. Оставаться одному в этой своре молодых волков было 104


жутковато. Жили мы по четверо в комнате. Я поселился с Андреем Цюпоченко, Сашей Меркуловым и Витей Жердевым. Мы подружились еще на сборах в Подлипках и на чемпионате во Львове, подбадривали друг друга во время схваток. Борьба – спорт индивидуальный. Все зависит только от тебя самого, надеяться больше не на кого. И единственная ниточка помощи на ковер может протянуться от твоих товарищей и тренера, болеющих за тебя с трибун стадиона. Мой тренер на сбор приехать не смог или не захотел. Наверное, были дела поважнее. Для меня же на время подготовки к первенству Европы на свете не существовало ничего более важного. Утром мы выходили на пробежку по стадиону. С нами в пансионате жили хоккеисты ЦСКА. На пробежках мы дурачились с Валерой Харламовым и Сашей Рагулиным, несли друг друга на закукорках. Потом мы шли на лёгкую разминку в зал на татами, а они бежали в столовую и захватывали лучшие бифштексы. Кормили на сборах нас так, как я не мог себе даже представить. Свежайшее мясо, икра, заморские фрукты. В одиннадцать часов на татами начиналась тренировка по отработке техники борьбы дзюдо. Владлен Михайлович приглашал мастеров из ЦСКА и «Динамо» входивших в сборную СССР – Борю Мищенко, Олега Степанова. Они возились с нами, показывали секреты. Однажды появились японцы, показали нам захваты кимоно и особенно секреты начала бросков – выведение противника из равновесия. У них я узнал, что детей в Японии начинают учить с пяти лет на уроках физкультуры в школе и рассказал потом А.С. Массарскому. Он изумился и набрал экспериментальную группу малышей девяти лет, где я помогал ему и начал свою педагогическую стезю. После утренней тренировки мы отдыхали, обедали, ездили в кино и в музеи. Вечерняя тренировка начиналась в пять часов пополудни и состояла из соревновательных поединков с разными партнерами без учета весовой категории. В борьбе дзюдо это было нормой. Часто в спаррингах принимали участие мастера из взрослой сборной. Приезжали даже из других городов: А. Кикнадзе, П. Чиквиладзе, А. Киброцашвили из Тбилиси, В. Саунин из Киева, В. Усик из Молдовы. Владлен Андреев, старший тренер сборной СССР, 105


основных претендентов в спаррингах друг с другом ставил не часто. Происходило это, как правило, в конце недели и вызывало в нас высокое нервное напряжение. Ведь решалась судьба места в сборной. В конце второй недели мы сошлись в поединке с Роином Одешелидзе. Роин на первенстве СССР не боролся, так как в Грузии занял тогда второе место за Зазунашвили. И формального права на место в сборной не имел. Но грузинский тренер уговорил Владлела Андреева посмотреть Роина в государственных интересах. Роин превосходил меня в весе и силе, но был грузен, неповоротлив и медлителен. Я превосходил его техникой, быстротой и злостью за незаконное его появление на сборах. Татами в пансионате ЦСКА был уложен вплотную к стенам и защитных матов на стенах не было, а в некоторых местах опасно торчали батареи отопления. В схватке с Роином я повел с первых минут, сделав ему заднюю подножку на вазари. По мере того как он выдыхался я проводил все больше эффектных приемов: бросок через спину с падением, подсечку под пятку одноименной ноги. Краем глаза я видел довольное лицо Андреева. Он хвалил мою технику. Грузинский тренер выходил из себя, кричал на Роина. Роин, ощутив близкое поражение бросился в атаку. Он пер на меня, как танк, выталкивая с татами. Действия в такой ситуации были отработаны мною до автоматизма. Я мгновенно уперся ногой в его жирный живот и, наращивая плотность захвата свободно болтающегося кимоно, сел на татами, перекатываясь на спину и, что было сил, запустил Роина броском через голову. Роин в последнее мгновение соскользнул с моей ноги и, неуклюже согнувшись, полетел с большой скоростью на край татами, угодив плечом и головой в батарею. Все замерли, Роин лежал и стонал. Доктор Гиселевич подскочил к Роину и осторожно перевернул его на спину. Роин морщился, стонал и хватался правой рукой за левое плечо. Я стоял изможденный, обливаясь потом. Подошел Сашка Меркулов и, пряча улыбку, похлопал меня по плечу: – Молодец, Ник. Место в Париж твое. Роина отправили в Тбилиси через пару дней. У него была сломана ключица. Я остался единственным претендентом на место в тяжелом весе юниорской сборной. Тогда я и подумать не мог, что 106


Роин появился не случайно, не случайно во французской газете за месяц до нашего приезда писали о нём, а не обо мне и что дело тут было в решении компетентных органов о моей благонадёжности. В категории юношей выиграл прикидки Вова Третьяков. В оставшееся время, когда по плану Владлена Андреева нужно было наращивать интенсивность борьбы, мы берегли друг друга и откровенно филонили. Я терзал молодого Сережу Новикова и полутяжа Петю Малиновского. Когда нужно было выказать рвение к тренировкам мы, договорившись, устраивали показательные выступления для Владлена Михайловича с одноклубником-полутяжем Толей Боревым. День отлета приближался. Нам выдали синие шерстяные костюмы с буквами СССР на груди и новые кимоно, чтобы вся Европа видела, как мы хорошо живем. В последний день тренировки на татами были по желанию. Утром мы вышли на пробежку по стадиону. Трусили по морозу и собрались на завтрак. На встречу «выкатили» хоккеисты и Валерка Харламов уговорил меня, Шуклина и Доничева поиграть в футбол на снегу. Играли три на три. Ворота сделали из шапок. В азарте игры я не заметил, как взмок. К вечеру у меня поднялась температура. В середине сбора у меня уже такое случилось, но мама прислала поездом мне курс мономицина. Тетя Аня встретила поезд и привезла лекарство в пансионат ЦСКА. Док Гиселевич сделал несколько уколов, и я восстановился. Я просил его ничего не говорить Андрееву. Он обещал. Я страдал ангинами накануне соревнований. Видимо это была реакция на стресс, появившаяся у меня, после шока с пацаном, попавшем под автобус на моих глазах. На этот раз доктор был озабочен: – Коля у тебя фолликулярная ангина. Это серьезно. Смертельно опасно. Он сделал мне блокаду уколами антибиотика мономицина прямо в гланды. Вытерпеть уколы в горло огромной иглой я мог только от очень большого желания поехать в Париж. Доктор сказал о болезни Андрееву. Он пришел в номер, обнадёживающе похлопал меня по плечу, но по лицу его было всё видно. Утром команда вылетала во Францию. Заменять меня было поздно по всем статьям: и прилет, и оформление документов требовали времени. Я принес команде «баранку». Владлен 107


Михайлович мне этого не простит никогда. Как впрочем, и то, что я отказался вместе со своими тренерами А. Массарским и В. Малаховским написать в анкете его фамилию. Чувство верности Родине, друзьям, родным и близким у меня было гипертрофировано. Ночью я проснулся от удушья. Пацаны позвали доктора. Он вызвал скорую, и меня увезли в больницу. Когда мне вырывали гланды, команда летела в самолете во Францию. От температуры я все время бредил. Когда пришел в себя, мне казалось, что все это случилось в страшном сне. Я не хотел жить. Ребята прислали мне афишу, фотографии и газету в которой на первой полосе была их фотография. Вся команда в костюмчиках с буквами СССР на груди, совсем как та, которую я сделал за два дня до отъезда, когда нам эти костюмчики выдали и провели собрание о патриотических чувствах к Родине. Только себя на этой фотографии я найти никак не мог. На другой странице газеты я нашел маленькую заметочку о том, что советская команда приехала без своего главного претендента на золото в тяжелом весе Роина Одешелидзе, который за день до вылета заболел ангиной, и французский тяж Рыжкофф очень огорчился, потеряв возможность опрокинуть своего «красного» земляка. Так мелкой ложью и подтасовками от меня уводили заслуженную славу. Все ребята до единого стали чемпионами и призерами первенства Европы. «Баранка», которую я своей болезнью принес команде, особой роли в успехе не сыграла. Но Владлен Михайлович мне этого не простил. Вычеркнул меня из своей жизни. Тогда я не думал, что немалую роль в наших с ним отношениях сыграло и то, что я отказался написать в своей анкете его своим вторым тренером. Такой я был принципиальный болван. Ведь он со мной работал на сборах каждый день! Наш старший тренер ЛОС ДСО ТРУД Александр Массарский был занят важными делами и на мою юношескую трагедию никакого внимания не обратил. Мои успехи в юниорском разряде мало что давали его честолюбивым замыслам. Другое дело Владимир Давыдович Малаховский. Случившееся он воспринял, как собственное горе и, не обращая внимания на мои сопли, начал верстать план подготовки к первенству Европы следующего 1967 года в Лондоне.

108


В мае 1966 нам сообщили, что молодежного чемпионата в этом году не будет, и отбор будет проходить по результатам взрослого чемпионата СССР. Я вошел в тройку первенства города, вторым стал на первенстве Центрального Совета ДСО «Труд» и занял второе место на зоне первенства СССР в Москве. Те, кто понимает толк в соревнованиях, оценил этот успех по достоинству. В июне 1966 года, как бы, между прочим, я с отличием закончил техникум. В осенний призыв меня должны были забрать в армию. И хоть тренер СКА Валерий Морозов обещал меня забрать в спортивную роту, я в армию не хотел. Дальнейшее обучение я связывал с профессией кинорежиссера. Встреча с Григорием Козинцевым на съемках фильма «Гамлет» сулила мне обучение у него на высших режиссерских курсах. Но для этого он посоветовал мне окончить какой-нибудь институт. Я пришел в 1965 году в театральный и прошел три тура отбора на актерский курс В.В. Меркурьева. В августе нужно было сдать общеобразовательные экзамены и учиться на актера. Но уверенности в правильности этого выбора не было. Актёры мне всегда казались не очень серьёзными людьми. И я решил подождать. В это самое время, в начале года пришла повестка из военкомата о призыве в армию. Видимо тренер СКА «подсуетился». Я заерзал, побежал в институт авиаприборостроения, куда мог поступить на льготных условиях, как отличник с красным дипломом. Сдал экзамен по физике на пятерку и до зачисления уехал в Сочи. Там же проводил отпуск наш старший тренер Александр Массарский. Мы плавали с аквалангами, бегали в горы, играли в теннис. Однажды на пляже у гостиницы «Приморская», где мы загорали, играл в карты Иосиф Кобзон. Двое картежников, как и он татуированных, на него «потянули» и, наверное, побили бы начинающего певца. Но я вступился. Очень уж мне нравилась его песенка «А у нас во дворе есть девчонка одна…» Мы подружились и часто ужинали вместе в хинкальной Морского порта. Поступив в институт, я быстро отбился от необходимости переходить в «Буревестник», так как поступил сам, не в спортивном наборе. Практиковалось тогда набирать в институт спортсменов, устраивая для них облегчённые вступительные экзамены. Приходилось посещать тренировки институтской группы спортивного совершенствования, чтобы получить зачёт по 109


физвоспитанию, но это было мне только на руку. Тренировочные нагрузки возросли вдвое и сказались на спортивном результате. Финал первенства СССР 1966 года проходил в цирке города Тбилиси. Я проиграл Анзору Кикнадзе, Володе Саунину. Обыграл Васю Усика и занял 7 место. Владлен Михайлович Андреев вяло похвалил, сказал, что на сборы к Европе вызовет, но боится за мое горло. Малаховский успокоил: «Выигрывать просто нужно у всех за явным преимуществом. Тогда он тебе и улыбаться будет приветливей. А то ты хочешь «баранки» команде подвешивать и чтобы тебя за это еще крепче любили». Устремив свои мечты на Европейский Олимп, я воспринял присвоение мне звания мастера спорта СССР как что-то само собой разумеющееся. У Владимира Давыдовича Малаховского появились перспективные тяжеловесы Валера Карпуткин и Боря Каплан. С ними я и начал тренироваться. Они, не в пример маститым мастерам вроде Игоря Андроникова и Бориса Шапошникова, позволяли бросать себя на тренировках. Владимир Давыдович давал мне разные установки на борьбу, а я их выполнял, запуская ребят то влево, то вправо и выколачивая ими пыль из борцовского ковра, как когда-то это делали со мной. Методика эта была очень эффективная. Особенно потому, что рядом находился Владимир Давыдович, направляющий каждое движение. На тренировках в нашем клубе на Декабристов, 21 спаррингов со мной избегали из боязни травмироваться. Единственным, кто не боялся мне помогать, был Вова Момот. Я стал проводить с ним много свободного времени. Часто приезжал к нему на Зверинскую улицу (на жердочку) или к стенам Петропавловской крепости позагорать и похохотать от его шуток, анекдотов и цитат из «12 стульев». Там у стен Петропавловки собиралась вся наша секция, мой первый тренер Толя Рахлин, Боря Пашковский и полгорода знакомых ребят. Вместе со мной Володя Момот натаскивал своего младшего брата Димку. Вова своей вязкой манерой борьбы и невероятной устойчивостью учил меня доделывать прием до конца. Но самые невероятные хитрости он преподносил мне в борьбе лежа. Удержания и уходы от них, болевые и удушения так не умел делать никто в Ленинграде. На сборе в Москве похожую манеру я встретил только у Давида Рудмана из куйбышевского «Динамо». Вообще 110


тренировки на сборах Центрального Совета или сборной СССР давали колоссальную школу борьбы. Учиться на первом курсе института было трудно. Опять пошли общеобразовательные предметы: история КПСС, немецкий язык, начертательная геометрия, которые набивали у меня оскомину. Я уже работал параллельно на профильной кафедре космической медицины на полставки и занимался серьезными делами. Сессию я сдал кое-как и поехал на сбор к первенству Европы в Лондоне. Я сильно похудел и в тяжи не годился. Нужно было драться за место в весе до 93 кг. Компания там собралась на загляденье: Толя Трофимов, Женя Солодухин, Толя Борев, Сережа Новиков, Валера Рухлядев, Петя Малиновский. Боролись мы все на равных, без явного преимущества. Трофимов и Солодухин имели лучшие места в первенстве СССР для взрослых. Моя прошлогодняя болезнь заронила неприязнь ко мне у Владлена Михайловича Андреева. Думалось, навсегда. Я уехал со сбора домой, а на Европу поехал Евгений Солодухин и стал чемпионом. В тяже чемпионом стал Вова Третьяков. Через два месяца проводилось первенство СССР среди молодежи (19-21 год) с прицелом к Европе 1968 года в Лиссабоне. Я волок трудный и нудный груз учебы первого курса и тренировался два раза в день кроме воскресений. Утренние тренировки проводил в институте, съедал бифштекс по-деревенски за 1 рубль 10 копеек в уютном ресторане Дома архитекторов и ехал к шести часам на вечернюю тренировку то к Малаховскому, то к Массарскому. После тренировок я успевал зайти с друзьями в джазклуб насладиться музыкой. В кино мы обычно ходили днем, прогуливая лекции в институте. Единственное, чего нельзя было пропустить, это семинары по Истории КПСС, на которых нужно было отмечаться за проработку трудов великого Ленина. Эти труды можно было прочесть только в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина в длинных коридорах которой удавалось одновременно с этим склеить какую-нибудь студентку и, провожая ее домой, потискать на парадной, а может даже и… В Ригу мы с тренером Владимиром Малаховским решили ехать в тяжелом весе. Я подъел макарон и картошки на 95 килограммов. Мне было двадцать лет, и это была последняя попытка проявить себя в молодежной категории. Компания собралась сильная, но главным конкурентом был Вова Третьяков. Двукратный 111


чемпион Европы, чемпион Москвы среди мастеров спорта. Мы с ним дружили уже три года, переписывались, делились мыслями, встречались на соревнованиях. Малаховский сразу встал на дыбы: – Не обнимайся с ним, он тебе не девушка. Он твой враг. Я не спорил. Нас посеяли в разных подгруппах. Два дня борьбы прошли предсказуемо. Я уложил Леху Шутенко, Ваню Шерстянко, Роина Одешелидзе и других чемпионов Молдовы, Азербайджана и Эстонии. Вова Третьяков умял своих подопечных, и мы с ним вышли в финал. Массарский всем очень довольный, пожелал мне удачи и поехал отдохнуть к своим знакомым. Малаховский был озабочен. Он не знал моих планов и моей мотивации. – Коля, посмотри на их хитрые рожи. Они тебя расслабляют. – У него травма, Владимир Давыдович. – Ну и что. Пусть ложится в больницу. С травмой чемпионом не становятся. Ты готов стать чемпионом, Коля. Стань им. А потом будем жалеть Третьякова. Он запретил мне с ним разговаривать. Вовка зашел ко мне в номер и позвал в кафе. Я пошел. Он стал рассказывать мне грустную историю, что его тренер Валерий Фраер, если он не выиграет золото отошлет его в штрафбат охранять зэков. У них в «Динамо» такое практиковалось. Когда мы выходили из кафе нам встретился Малаховский. Он покачал головой и ничего не сказал. Спал я плохо. Снилось, как Вовка стоит с ружьем на вышке, охраняет зону, в снежной пурге. Утром мне было все предельно ясно. Друг должен жить счастливо в Москве. Мне серебра хватит. Тем более что я буду снова претендовать на место полутяжа в сборной. Малаховский подошел ко мне перед схваткой. – Как ты? – Нормально. – Что нормально? – Все нормально. – Ну, давай, Коля, – понижая голос, сказал он. – Это твой шанс. – Ну, да, – подумал я с ухмылкой. – Последний.

112


Я вышел с легкой дрожью. Третьяков, прихрамывая, встал в левую стойку, как бы оберегая правую ногу. Я взял захват. Мы потолкались, проверяя друг друга. Он не проявлял реальной активности. На краю ковра он сделал попытку своей коронной передней подсечки, но вяло и без захвата. Я легко переступил и выкатился за ковер. Судья дал нам обоим предупреждения за пассивность, Малаховский сидел на краю ковра и не скрывал волнения. Массарский вел беседу с Владленом Андреевым, а тот краем глаза смотрел нашу схватку. Шум в зале делал только Валерий Фраер, призывая Вовку убить меня. Наша схватка была последней в чемпионате, и все борцы собрались возле нашего ковра, предвкушая пиршество. Мы сошлись снова. Вовка осторожно попер на меня. Я сел назад и поднял ногу для упора в живот, но Вовка ногу отбил и накрыл меня своим брюхом на удержание. Я рыпнулся для приличия два раза и стал ждать, когда пройдут тридцать секунд и мне вручат серебряную медаль чемпионата СССР среди молодежи 1967 года. Массарский меня обнял, а Малаховский похлопал по плечу. В анкете участника я написал, что у меня два тренера А.С. Массарский и В.Д. Ма-лаховский. Массарский очень обиделся и носил эту обиду много лет. Летом я поехал в спортивный лагерь от института готовиться к первенству Европы в Лондоне. Вместо этого я влюбился там в девушку, исхудал и забросил учебу. На тренировках был вялый. Ученик Малаховского Валера Карпуткин так подрос, что бросать его стало трудно. В сборную СССР мы поехали с ним вместе. Он по юношам, я по юниорам. Прикидку в полутяжелом весе я проиграл Валере Рухлядеву и уехал домой, утершись. Карпуткин поехал в Лондон и стал вице-чемпионом Европы, чем заслуженно наградил Владимира Давыдовича. В октябре 1967 г. утешением мне стало выступление в матче по дзюдо между командами Ленинграда и Тбилиси на Зимнем стадионе, куда я пригласил свою любимую девушку с мамой. Я вышел против двухметрового грузинского гиганта, моего ровесника Гиви Онашвили, ставшего олимпийским призером в Мюнхене в 1972 году. С таким превосходством противника в силе и весе я мог рассчитывать только на внезапность и молниеносную убийственную атаку.

113


Едва мы сблизились после приветствия и потянули руки для захвата, я схватил рукава его кимоно, низко подвернулся, и он, как ростральная колонна, описав в воздухе дугу, грохнулся на татами. Зал ахнул. Судья, видимо из политеса, дал вазари. Я сник. Гиви вскочил и начал меня трясти как грушевое дерево. Через несколько минут у меня помутилось в голове, и я решил упасть набок. Гиви навалился на меня всем своим циклопическим телом и, сопя, начал рвать меня руками. Он еще не знал, что этого незачем было делать, так как считали удержание и через тридцать секунд начали отрывать его от моих «останков», чтобы объявить победителем. С Олимпа своего я съехал на пятой точке. Еще несколько лет вплоть до 1976 года я боролся и даже одержал много славных побед. В 1971 году я стал чемпионом центрального совета всесоюзного общества «Зенит» и получил приз соревнований за лучшую технику, выиграв все схватки чистыми бросками. Первенство СССР проходило в Душанбе. Мы с Валей Лысенко, моим одноклубником, тоже попавшим в финал, приехали пораньше и бегали кроссы по горам. Я заявлен в весе до 100 килограмм и значит к Олимпиаде в Мюнхен Владлен Михайлович Андреев будет отбирать из двух весовых категорий. Я мог бы согнать и до 93 кг, но там была такая сильная компания – Шота Чочишвили, Женя Солодухин, Толя Трофимов, Валера Рухлядев, что шансов у меня было мало. Правда в тяжёлом весе я проиграл с ещё большей лёгкостью Виталию Кузнецову, Гиви Онашвили и Анзору Киброцашвили и на этом успокоился. Владлен Андреев вызвал меня на сбор к Олимпиаде в Мюнхене. Мы все зверски тренировались на базе в Подольске. Я даже часто выигрывал у своих соперников на прикидках и согнал вес до 93 килограммов. Владлен Михайлович не был злопамятным, но мою честность по отношению к тренеру А.С. Массарскому, спокойно занимающемуся своими делами в Ленинграде и при этом фигурирующего единолично в моей анкете мимо своих глаз не пропустил. Честно говоря внутри я не чувствовал той мотивации, которая помогла бы мне выиграть Олимпиаду. Видимо это чувствовал и Владлен Михайлович. На Олимпиаду в Мюнхен в весе 93 килограмма поехал Шота Чочишвили и стал Олимпийским чемпионом. Гиви Онашвили занял второе место в абсолютной

114


весовой категории. Я гордился своими товарищами по сборной. И собой тоже. Можно было уговаривать себя тренироваться ещё больше, готовиться к Олимпиаде в Монреале в 1976, а потом ещё и в Москве в 1980 и забыть про всё на свете. Но куража уже не было. К Олимпу я больше не стремился, то ли осознавая бесперспективность этого, то ли бессмысленность. Я видел, как многие герои спорта, олимпийские чемпионы мыкались и унижались перед чиновниками, чтобы дождаться жалкой квартирки от государства или очереди на покупку машины. В сравнении с другими профессиями, быть спортсменом в СССР было также почётно, как и гладиаторам в Римской Империи. Но было и много других соблазнительных и почётных мест в обществе – стать учёным или артистом. Еще были годы изнурительных ежедневных тренировок, еще были нервные перенапряжения участия в соревнованиях на первенство города Ленинграда, первенство Советского Союза с 1966 по 1975 годы, травмы, уколы, физиотерапия, режим. Еще выходил я на татами с кумиром моей юности – голландцем Антоном Хеесинком на матчевой встрече сборных команд СССР и Нидерландов в Риге. Еще выходил я на татами со «стопудовыми» мужчинами, надрывая свои мышцы и надламывая кости, получая за этот ратный труд бумажные похвальные листы, эмалированные знаки отличия и ценные подарки, которые не принимали даже в комиссионку. Еще была международная встреча в 1968 году за сборную профсоюзов г. Ленинграда с французскими дзюдоистами в зале СКА под руководством главного тренера ЛОС ДСО «Труда» Леонида Ионовича Усвяцова. В Ленинграде дзюдо видели впервые и посмотреть на это восточное чудо пришли всем городом. Протиснулся в зал и Вова Путин с Аркашей Ротенбергом и другими друзьями по юношеской секции самбо. Была у меня дилемма перехода от Александра Массарского к другому тренеру Усвяцову Л.И., как это сделали многие мои одноклубники, но... На матчевую встречу с французами я пригласил всех своих дружков с Невского. Народу в СКА набилось битком. Восточные единобортсва после олимпиады в Токио вызывали огромный интерес. Я боролся вяло, не хотел обижать своего французского визави. После матча, пока я мылся в душе, зал опустел. Я, одинокий 115


и опустошенный, брел по Невскому и, чтобы избавиться от скуки, решил зайти к своему дружку Вохе на Невский, 5. Я обалдел. Вся французская команда ползала по Вовкиной квартире в одних трусах. Вовка бегал по соседям и собирал у них старое тряпье, чтобы одеть французов. Они с восторгом приняли его предложение продать с себя все свои вещи и просили только чтонибудь натянуть на себя. Так они и возвращались по Невскому в «Европу» в лохмотьях, с русскими рублями в карманах. Что они хотели на них купить? Наверное, водку и матрешек. Прямо исход Наполеона! Я краснел от стыда и не знал, куда провалиться. Денег у советского человека хватало лишь на скудную пищу. Заработать на спорте было невозможно. Спорт был любительский. Правда, Леня Усвяцов переманил к себе многих моих товарищей, «подвесив» их на Металлический завод или устроив в весьма своеобразный институт при заводе – «ВТУЗ». При подготовке к соревнованиям спортивное общество кормило своих спортсменов в течение двух-трех недель оплачивая питание в виде талонов на еду 2 руб. 50 коп. в день. В сборной СССР кормили на 5 рублей в день. Наши месячные зарплаты были от 75 до 150 руб. в месяц. То есть хватало только на еду. Чтобы купить себе чего-нибудь еще подрабатывали, кто, как мог. Боря Пашковский, не соблазнившись редкими заработками в кино, сколотил бригаду альпинистовверхолазов и занялся промышленным альпинизмом, ремонтом крыш, мытьём окон. Динамовец Игорь Андроников ежедневно за 120 рублей в месяц ходил перед тренировками «отмечаться» в пожарную часть. Вова Момот левачил на такси, Леня Усвяцов занялся скупкойпродажей валюты, Петя Иванов нес с завода радиоприемники и продавал их ребятам. Сели они вместе, одновременно. По Петиным рассказам Леня в тюрьме пользовался большим авторитетом и помогал ему сидеть спокойно. Для меня примером стал Валера Наталенко, защитивший диссертацию в Военно-медицинской академии. Я из чувства верности остался у Массарского. Он давал возможность подработать, приглашая нас на съемки фильмов в сценах драк и баталий. Спорту он стал уделять меньше внимания. Он уже получил вожделенное звание заслуженного тренера РСФСР и

116


переключился на заработки в кино. Я помогал ему. Тренировал маленьких ребятишек, как когда-то тренировали меня. Новой волной нахлынул интерес к восточным единоборствам. Я перевел и изучил каратэ, по английской версии книги мастера Оямы и организовал с помощью моего приятеля Вити Терехова полулегальную секцию для таких же, как он внештатных сотрудников КГБ. Они «пробили» мне небольшую зарплату. Но я все больше остывал к занятиям спортом. Бездумная физическая нагрузка приводила меня к отупению. В книге Оямы я нашел духовное начало в занятиях единоборствами – дзен-буддизм. Мне стало интересно постичь и сравнить историю возникновения единоборств у разных народов в разные века с разной философией и религией. Стремление к высшему, ограничение себя во всем, довольство малым – это постулаты бытия, которые меня привлекали. Но вокруг кишели соблазны, звали витринами ресторанов и магазинов. А там даром ничего не давали. Просили взамен деньги. Деньги нужно было зарабатывать. Съемки в кино показались мне перспективным делом. Там можно было использовать свою спортивную подготовку. Да и атмосфера на «Ленфильме» притягивала к себе необычностью, непохожей на заводскую. Одно слово – «Фабрика грез». Туда я и направил свои стопы. Оставалась самая малость: нужно было сообщить о своем решении моему тренеру А.С. Массарскому. Чего тут такого? Ну, пришёл мальчик в секцию, позанимался спортом пятнадцать лет, научился стоять за себя, побеждать противников. Упал на съёмках, покалечился, стал не нужным в спорте. А в съёмках – тем более. И ушёл заниматься другим ремеслом – дело же добровольное. А он найдёт кого-нибудь другого вместо меня, научит, покажет свои секреты. В роли конкурента на кинорынке я Массарскому был совсем не нужен. А тем более, если решил больше не выступать за него на соревнованиях. Когда я сказал о своем решении Александру Самойловичу, то лицо его будто покрылось инеем. Он смотрел кудато мимо меня. – Ну, ладно. Если ты так решил, – сказал он протяжно и пошёл по коридору «Ленфильма» в другую сторону.

117


Угол падения

С утра в субботу мы отборолись на соревнованиях с командой самбистов «Даугавы» и кинулись всей нашей шумной толпой на электричке к Рижскому взморью. Наш тренер источал бодрость, веселие и уверенность в завтрашнем дне. Многие из нас были в Риге впервые. Широкий песчаный пляж, жаркое июльское солнце, синее море и множество стройных загорелых красоток вскружили голову моим старшим товарищам. Я бегал у них на побегушках и знакомился с девушками, на которых они мне указывали. А познакомившись, я тащил их в компанию своих товарищей, которые начинали их лапать и вести с ними пустые разговоры. Уезжать из Майори никто не хотел. В пригородах Питера на Финском заливе воды тоже было много, но такой заграничной роскоши на пляжах, таких приветливых девчонок – никогда! Но все спортсмены нашей команды были любители и в понедельник должны были явиться на работу. Они решили ехать ночным поездом Рига-Ленинград. Мы с моим тренером на работу не спешили и ещё полдня в понедельник повалялись на белом рижском песочке. Мне исполнилось шестнадцать лет, и я впервые боролся на соревнованиях с взрослыми мужиками. И хоть в шестнадцать лет в СССР выдают паспорта, признавая серьёзность взаимоотношений с обществом, но до восемнадцати лет спортсмены считаются юношами, до двадцати одного года – юниорами и только потом, заодно отслужив в армии, выступают на соревнованиях как полноценные мужчины. Правда, трогать девчонок за запретные места мы начали намного раньше. А ещё мы начали затягиваться сигареткой и выпивать крепкие спиртные напитки. Но тренер эти шалости нам строго запрещал. Особенно тем, из кого могли получиться чемпионы. Возвращались мы в Питер самолётом. Нам здорово повезло, и мы летели на реактивном Ту-104. Его вид возбуждал во мне такую 118


гордость за страну, за то общество, к которому я по праву принадлежал, что плакаты на улицах с горделивыми словами Свобода, Равенство, Братство воспринимались мною буквально, как констатация свершившегося факта. Всего два года тому назад полёт Гагарина в космос казался невероятным подвигом, а второй полёт Титова уже превращал космос в сознании советских людей в обычную работу. Пассажиры летают из города в город по своим делам на реактивных самолётах. Кино можно смотреть даже дома по телевизору. Оттого я в будущее смотрел с уверенностью и надеждой. Уже расставаясь в метро Александр Самойлович попросил меня прийти на Ленфильм. – Знаешь где находиться Ленфильм? Кировский проспект, 10. Приходи завтра пораньше, часам к десяти. Честно говоря, тогда я не знал, что такое Ленфильм, а уж тем более, где он находится. Но узнать что-то новое я был не против. Отпросившись у отца, где я работал грузчиком, объяснив ему, что это нужно моему тренеру для подготовки к соревнованиям, я с утра направился на Ленфильм. К моим спортивным успехам отец относился с интересом и во всём мне помогал. С Васильевского острова до Кировского проспекта я быстро доехал на трамвае. У дома, на котором красовалась табличка с номером 10, не было дверей. Это меня немного озадачило. Я долго заглядывал в окна и махал руками трудящимся за стеклом. Но, ощутив за окнами раздражение, решил скрыться. Пройдя вперёд несколько шагов, я увидел такой же дом-близнец, но в нём с угла были двери с вывеской «Столовая самообслуживания». Между этими домами находился двор. Говорят, раньше там был городской рынок. Во дворе стояло два автобуса с людьми, одетыми в костюмы, времён гражданской войны и женщина в белой панаме искала по двору запоздавших. Из столовой самообслуживания вышел, покачиваясь, нетрезвый мужик и упал навзничь. Я взглянул на свои часы «Восток» и понял, что до десяти ещё оставалось минут двадцать. Строительство коммунизма по всей стране уже шло полным ходом. Другой мужичок, покрепче, в костюме матроса, начал его поднимать и усаживать спиной к забору. – Мужики, а где Ленфильм? Оба посмотрели на меня оторопело и замахали руками на дом напротив, от которого я только что пришёл. 119


– Помоги-ка, браток, поднять человека. Ты знаешь, что это за человек? Настоящий человек. Арсен это, сын самого Свердлова. Я помог. Арсен и Серёжа, припав, друг к другу плечами и образовав подобие землемера тихо продвигались в сторону ленфильмовских автобусов. Видимо именно этих ребят искала женщина в панаме. Потом я узнал, что столовка эта именуется у ленфильмовских алкашей «Углом падения», и, что спиваются здесь, получив зарплату, вполне приличные люди, народные, можно сказать, артисты. Уходили в запой артисты, операторы и даже директора фильмов. Одного из них, Юру, мне пришлось позже сильно полюбить. И не только за то, что он взял меня с собой в сказочное путешествие на «Остров сокровищ», но за то, что в бытность свою начальником лагеря, он поддержал и не дал сдохнуть одному ершистому зэку, сидевшему по 58 статье, Жоре Жжёнову. Водку, конечно, они приносили с собой, и пили стаканами изпод компота, за копейки покупая на закусь пожарские котлетки с макаронами. Картошечка тогда была деликатесом и подавалась только к бифштексу. А это было очень дорогое блюдо. Не по ленфильмовскому гонорару. Пройдя мимо того дома ещё раз, я обнаружил с другой его стороны садик, а в кустах оригинальный столб с буквами. Если читать их сверху вниз, по-китайски, получалось – Ленфильм. В глубине садика виднелось красивое белое здание с колоннами. Со вздохом облегчения я дошёл до парадного входа, но он оказался наглухо закрытым. Милая старушка, гулявшая с собачкой, начала мне рассказывать, что в этом здании при царе был театр, а в саду ресторан «Аквариум» с великолепным фонтаном, буфетом и прелестными девочками. Видимо одной из них когда-то была эта добрая рассказчица. Как это тонко, на месте борделя устроить кузницу нравственных идеалов большевизма. Подёргав с силой огромную дверь и впадая в отчаяние, я услышал голос моего тренера, предостерегающего меня от взлома государственной собственности. Вход на Ленфильм оказался совсем неприметным, спрятанным сбоку в кустах сирени. Видимо с целью конспирации. Как дверка в каморке у папы Карло, ведущая в страну чудес. В маленьком фойе на стене красовался профиль Ленина из гипса со 120


словами о важности кино, а наискосок Чапаев с пулемётом. Дверь преграждал охранник с ружьём. Мы подошли к окошечку в стене и выписали пропуск в киногруппу фильма «Гамлет». Мы долго шли по длинным, узким коридорам со множеством дверей. Из них то и дело выходили озабоченные люди и бросались куда-то, сломя голову. При этом на бегу все целовались и обнимались, мгновенно обмениваясь новостями. Потом мы долго шли по широкому и высокому коридору с толпой наряженных в исторические костюмы людей. В огромных воротах засиял яркий свет и показались очертания старинного замка. Мой тренер бросился в объятия к какой-то гражданке. Передав меня ей, как свёрток, он тихо испарился. Я заметил в сторонке ещё несколько высоченных парней спортивного телосложения. Одного из них я видел на наших соревнованиях самбистов. Звали его Витя Щенников. Он был повыше и постарше меня, но у него плохо сгибались в коленях ноги. В глубине огромного, как вокзал помещения, где из фанеры была построена стена замка, слышался звон шпаг и крики дерущихся. Женщина, обнимавшая моего тренера, убежала в замок и вернулась с тонким, субтильным человеком в бабочке. Он придирчиво оглядел нас, спортивных ребят, сверху донизу, оценивая наши размеры и тоненьким, скрипучим голосочком попросил пройтись по коридору. Мне было ужасно стыдно идти как дураку, когда на тебя все пялятся, но я сделал несколько пружинящих шагов, с желанием подскочить поближе и дать кому-нибудь в нос. – Нет, нет. Идти нужно величественно. Хотелось побыстрее убежать из этого, пахнущего каким-то дымом, помещения и оказаться на свежем воздухе. К тому же совесть не давала беспечно бить баклуши и гнала на работу. Отец один грузит там брёвна и трубы, а я занимаюсь здесь какой-то фигнёй. Ко мне подошла всё та же женщина и потащила меня вглубь декорации. Там какие-то королевские солдаты вытворяли разные детские глупости. Они размахивали шпагами, рискуя снести голову окружавшим их зевакам, и вытворяли друг с другом непотребные стычки. Иван Кох настаивал на том, чтобы заколоть стражника дагой, а Кирилл Чернозёмов предлагал вонзить ему шпагу в спину. Эта женщина, ассистент режиссёра, объяснила мне в двух словах чего 121


они хотят добиться и попросила меня показать какой-нибудь приёмчик. Речь шла о тихом, внезапном захвате стражника замка друзьями Лаэрта. Я подкрался к нему и, захватив сзади за шею, повалил его на землю. – Вот, вот! Это и нужно. Переоденьте его и давайте снимать, – раздался из глубины декорации тот же писклявый голос. Я почувствовал себя униженным рабом. Мною распоряжались, не спрашивая на то моего согласия. Женщина схватила меня за руку и потащила в костюмерную. Я сказал, что мне нужно на работу. – Ты что? Какая работа? Ты знаешь, кто тебя будет снимать? Это же Козинцев! – Ну и что? А «Человек-амфибия» тоже он снимал? Мне нужно на работу, – мычал я. – Знаешь, сколько тебе заплатят? Три рубля. Давай паспорт. До самого позднего вечера я маялся дурью в душном павильоне. Бесконечное число повторений и перестановок, включений и выключений света, приклеивания усов и бород. Узнав, что привели меня сюда на пробы призрака отца Гамлета, и, что я не подошёл из-за своей кошачьей походки, а подошёл Витя Щенников со своими негнущимися ногами, узнав, что три рубля заплатят только через месяц и, что за этой трёхой нужно будет отстоять в кассе огромную очередь, Козинцева я тихо возненавидел. Мне казалось, что он специально затягивает съёмку, чтобы сорвать мои возвышенные рабочие планы. Он придирался к каждой мелочи, требуя повторять простые сцены по десять раз. Понимая, что причиной затяжек является именно Козинцев, я сорок раз подходил к нему и спрашивал «когда» и сорок раз получал ответ «скоро». Измотавшись в конец от ожидания, я подошёл и сказал Козинцеву, что тоже хочу стать режиссёром, чтобы быстро снимать кино и получил ответ, что надо ещё подрасти и немного поучиться, а потом снимать кино. Поздно вечером, вырвавшись на свежий воздух и отмыв с лица, рук и шеи вонючий грим, я поклялся себе никогда больше не появляться на этом Ленфильме. Откуда мне было знать, что этот Ленфильм притянет меня как магнит, напоит и накормит, приласкает и ударит, приподнимет и 122


унизит. За шесть последующих лет, совершенно случайно, со своими товарищами по секции самбо Александра Массарского, я попадал на съёмки фильмов «Три толстяка», «Виринея», «Любовь Яровая», «Интервенция», «На пути в Берлин» и «Даурия» и каждый раз сожалел о потерянном времени. Каждый раз я давал себе слово, не появляться больше в этом вертепе умопомрачённых. Пока осенью 1969 года, уже увидев «Гамлета» на экране, поступив в институт и набив свою голову знаниями, тело мышцами до двадцатидвухлетнего стандарта, попав на съёмки «Короля Лира» в Нарву, увидев там того же Григория Козинцева, я стал слушать каждое его слово и следовать беспрекословно каждому его жесту. Два месяца, на которые я забросил занятия в институте, я проникался его мыслями о жизни по Шекспиру, его образами сущего, послушно занимался фехтованием с Иваном Кохом и с радостью бегал на побегушках у Мастера. Два месяца я провёл в шестнадцатом веке в обществе героев Шекспира, изображаемых Донатасом Банионисом, Юрием Юрвет, Регимантасом Адомайтисом, Олегом Далем, Галиной Волчек, Лео Мерзень. В костюмах Нелли Лев мы преображались в людей средневековья и целыми днями болтались по Нарве в поисках поживы, в ожидании съёмки. Вдыхая эту атмосферу, как сигаретный дым, мы впадали в зависимость киномагии навсегда. Откуда мне было знать, что здесь, на Ленфильме, на этой «фабрике грёз», я встречу своих лучших друзей и злейших врагов, испытаю восторги творческих побед и горечь предательства. Откуда мне было знать, что скромно заглядывая в двери киногрупп и предлагая свои услуги, я буду желанным соратником великих режиссёров в создании немеркнущих фильмов. Откуда мне было знать, что буду штурмовать туманный Альбион под командованием Григория Козинцева, буду отбиваться с казаками от красных с Виктором Трегубовичем, буду в рядах восставшего народа против власти Трёх толстяков по зову Алексея Баталова, помогу подпольщику Высоцкому прервать интервенцию Антанты по хитроумному замыслу Геннадия Полоки, буду штурмовать Зимний и водружу красное знамя на шпиль Петропавловского собора по команде Сергея Бондарчука, прорву фашистскую блокаду Ленинграда по приказу Михаила Ершова, отстою Сталинград с Василием Шукшиным, помогу драться за честь и свободу Тилю 123


Уленшпигелю и Робин Гуду, обучу драться мушкетёров и Шерлока Холмса, найду с пиратами Владимира Воробьёва Остров своих сокровищ. Откуда мне было знать, что тридцать лет, падая своим телом на землю за декабристов, фашистов, гвардейцев, мушкетёров, английских сыщиков, пиратов, красноармейцев, рыцарей, бандитов – тем зарабатывая на хлеб с маслом, я не успею ни разу надкусить эту сочную краюху и потеряю способность двигаться. Откуда мне было знать, что сотни образчиков нравственной чистоты, созданных в чистых водах «Аквариума», снова бесследно утонут в омуте разврата. Откуда мне было знать, что много лет я буду слушать шум досужих, светских разговоров в этих коридорах, а потом в них услышу звенящую тишину зловещей могильной пустоты. Откуда мне было знать, что он, этот Ленфильм станет главной линией моей жизни со своим углом падения.

124


Весь наш джаз Стасу Домбровскому, Юрию Вихареву, Роману Кунсману, Доду Голощёкину, Саше Колпашникову, Владимиру Фейертагу, Вилису Кановеру, Дюку Элингтону, Луи, Чарли и какофонии их звуков за «железным занавесом». Взаимная любовь с американцами, разделившими с нами тяготы войны с фашистской Германией и взасос зацелованными на Эльбе в 1945, постепенно к шестидесятым перешла в ревность и ненависть. Уже оттянул свою десятку Эдди Рознер. Джаз-оркестры Леонида Утёсова и Олега Лундстрема, перелицевались в эстрадные и всё реже мелькали на афишах. Облавы на стиляг, подпольная торговля рокешниками на костях затихали в победных звуках коммунистических маршей. Исчезла с экранов «Серенада Солнечной долины», затихало эхо её джазовых композиций. После полёта в космос Юрия Гагарина в ЦК КПСС начали всерьёз рассуждать, как мы накроем штатников атомной бомбой. Быть приверженцем американской культуры стало опасным делом. Лежа на диване, утопая в неге от звуков музыки и перебирая мысли в своей, выросшей до 58 размера голове, мне казалось, что и работа, и учеба, и спорт, и музыка существуют в жизни только для того, чтобы заманить к себе красотку, и утонуть в ее теплых объятиях. Интуитивно я догадывался об этом еще в детском саду, где мы показывали друг дружке глупости. Прочитанное в затёртых книжках Куприна, Золя и Сэлинджера я осознал, только прикоснувшись к женщине своей кожей. Как-то по осени меня с сослуживцами послали от Института Электромеханики, где я работал лаборантом, на овощебазу. Пересортировав тонны капусты и моркови, мы гурьбой пошли к автобусу.

125


Я как всегда был со спортивной сумкой, набитой учебниками и борцовской формой, чтобы продолжить обычное расписание своей жизни: после работы в техникум, потом на тренировку, а после тренировки – на джазовый концерт в Дом культуры пищевиков на улицу Правды. Мои приятели Вовка Рябинин и Сашка Шестаков уговорили меня туда пойти, обещая неземное зрелище. У Сашки комнату снимали «зверьки», грузинские студенты из Бонча. Они кинулись из Грузии в московские и ленинградские институты, покупая себе экзамены. Жадные до легкой наживы преподаватели, с аппетитом брали взятки. Сдал грузинский парень экзамены по русскому на пятерку, купил джинсы, батеновую сорочку и… стал человеком. Один из этих постояльцев гарантировал нам проходку на концерт. Я предложил сослуживцам зайти в баню и смыть с себя пот и грязь овощебазы, но желающих не нашлось. Все спешили по домам, где привыкли, экономя рабочее время, умываться над чугунными раковинами. Подошел автобус и все втиснулись в него, как сельди в бочку. Остались только я со спортивной сумкой и Маша, молодой инженер из аналитического отдела. Маша, как оказалось жила совсем рядом, в новостройках Комендантского аэродрома. – Хочешь чаю? – спросила она доброжелательно. – И душ можешь принять. У нас горячая вода есть. Я обрадовался такой удаче. «Может еще и в кино успею?», – мелькнуло в голове. В «Авроре» шёл новый фильм «Я шагаю по Москве» с Галиной Польских. Она мне очень нравилась. На Машу я смотрел как на заботливую и добрую маму и, ничего не подозревая, согласился. Маша жила со своей мамой в хрущёвской двухкомнатной квартире на пятом этаже. Мама ещё была на работе, и нам сразу стало легко и весело. Маша поставила чайник и пошла в ванную комнату, а мне дала почитать журнал «Работница» и попросила подождать. Из репродуктора Эдита Пьеха картавила что-то со своим акцентом про «червонний аутобус». Маша вышла из ванной в махровом халате и загадочно улыбнулась, сощурив свои карие глазки. Стоя под душем, я мучительно расшифровывал эту загадочную улыбку и не мог понять, на что мне намекает эта взрослая тетя. Неужели на «это»? 126


Когда я вышел из душа, Маша лежала на диване, запрокинув руки за голову, как «Маха» Франсиско Гойи. Пьеху заглушили звуки оркестра Дюка Элингтона, наполняя комнату атмосферой восточной экзотики джазовой пьесы «Караван». Чай дымился на столе с бубликами и малиновым вареньем. Такой решительности я не встречал еще ни у одной девушки. Маша сама руководила всей стихией, возжелав близости больше меня. Чай мы выпили холодным. Потом сварили картошку. Я ужасно хотел есть. В комнате висела гнетущая пустота, и Маша предложила проводить меня до автобуса. Мне вдруг стало стыдно, когда я представил себе, что меня может кто-нибудь увидеть с такой тетей. Ей было лет двадцать, а может и двадцать пять. Такую бездонную сочную теплоту женского тела я узнал впервые и запомнил навсегда. Всю жизнь она меня манила, как самое сладкое лакомство. Я пропустил занятия в техникуме и тренировку. Сходил в кино и пришел в Дом культуры. Сашка подвёл меня к своему квартиросъёмщику, невысокому, веснушчатому пареньку в модном свитере: – Стас Домбровский, президент джаз-клуба «Восток». – Почему «Восток»? Вы что на цимбалах играете? – Да нет, это мы при Райкоме комсомола. В противовес империалистам. У них Запад, а у нас – Восток. Вот это номер! Куда же это большевики сворачивают? Ведь тот из нас кто любит джаз, он быстро Родину продаст. Весенний ветер хрущёвской оттепели задувал в ширинку и провоцировал рецидивы Новой Экономической Политики. В 1957 году Никита Хрущёв, заискивая с Кеннеди, разрешил приехать в СССР на фестиваль молодёжи джаз-бэнду Бенни Гудмана. Москва стояла на ушах днём и ночью, скамейки в парках ломились от влюблённых, любви между народами не было конца. Увидев такую реакцию советских комсомольцев, Хрущёв схватился за голову. Но было поздно. На концерте трио Юрия Вихарева исполняло джазовые композиции. Я своим ушам не верил, что такая музыка звучит в советском клубе работников пищевой промышленности. Хрущёв рос в моих глазах. Так они скоро граждан и за границу отпустят? По миру пойдём! На сцене Колпак бубнил на контрабасе, задавая ритм, 127


Юра Вихарев рассыпал звуки падающих бус на клавишах своего пьяно, а Рома Кунсман хрипел на саксофоне, страдая от безответной любви. Публика в такт качала головами, а я, ёрзая на стуле в ритме джаза, выискивал в зале привлекательных девчонок. После встречи с Машей я почувствовал себя взрослым ловеласом. В перерыве публика дружно пускала клубы дыма во дворике, а другие толкались в буфете за порцией советского шампанского и песочным пирожным. Стас предложил мне записать у него на магнитофон пласт новой английской группы «Битлз». Совсем недорого, за трёху. Что?! Трёху за «Битлз»? Наглый, однако, этот Стас. У Рудика Фукса можно Билла Хейли, Дина Мартина и Элвиса Пресли за трёху записать. А у этого «зверька» за трёху писать какой-то «Битлз»?! Но за предложение я Стаса поблагодарил. После концерта плотная толпа любителей джаза двинулась по бульвару к станции метро «Владмирская». По дороге я с легкой небрежностью склеил симпатичную девчушку с обворожительной попкой и сам удивился, как легко это у меня получилось. Таня жила в Автово. Я ее проводил, потискал в парадной и домой вернулся за полночь. Мама как всегда начала причитать, что она всю ночь ждёт меня, волнуется и не может спать. Что я мог ей ответить? Я раздражался и дерзил. Ведь я уже был взрослым и самостоятельным. Мне стукнуло шестнадцать лет. Я уже получил паспорт. «Битлз» своими песенками на сорокапятке не произвели на меня никакого впечатления. Но я сильно ошибся. Битломания пролилась на мир благодатным дождём. Как грибы после дождя в Питере стали появляться их подражатели. Гитары, пылившиеся годами на полках магазинов, раскупались со скоростью хлеба перед наводнением. Смельчаки отрастили волосы до плеч, заузили брюки и оторвали у пиджаков воротники. По чистой случайности или по злому умыслу, обувная фабрика «Скороход» выпустила полуботинки с острыми носами. Как у «Битлз»! Чтобы их одеть, нужно было взять обувь на размер больше. И брали. По пятнадцать рублей за пару. Я пришел к Стасу со своим магнитофоном «Комета» и с Таней. Пока я записывал «Битлз», Стас пошел на почту, получить денежный перевод от отца из Поти. А мы с Таней целовались взасос под песни парней из Ливерпуля и трогали друг дружку за запретные места. 128


Вся комната Стаса была завалена схемами, блоками, электронными лампами, динамиками, проводами и двумя большими деревянными ящиками величиной со шкаф. Старый пружинный матрац стоял между ними, как в будуаре. Он мастерил акустическую систему «под Грюндиг», предназначавшуюся для прослушивания пластов с хорошим звуком. В советской торговле таких чудес найти было не возможно. В магазинах продавали только советские хрипящие и шипящие проигрыватели «Ригонда», «Маяк» и «Юбилейный». А народ ещё полным ходом использовал для домашних увеселений патефоны. Стас мне сразу показался добрым парнем. Во-первых, он оставил нас с Таней наедине и мы вдоволь натискались. А во-вторых, Стас, придя домой и, обнаружив, что полученные двадцать пять рублей он по дороге потерял, даже не повел бровью. – Щедрый парень – подумал я. У Стаса оказалось много хороших пластинок, и он согласился мне их записать совершенно бесплатно, если я оставлю ему магнитофон. Потом вывел меня в коридор и попросил оставить еще и Таню. – Как? Она же моя девушка! Она может на меня обидеться?! – А ты подожди минут десять на улице. Если она выскочит, значит обиделась. А если нет, то нет. Таню я ждал больше часа, все ходил вдоль канала Грибоедова смотрел на леденеющую воду и думал: «Как же так?» Потом совсем замерз и поехал домой. Мама охала и причитала, как я мог оставить дорогой магнитофон постороннему человеку. Но я думал о другом. «Как же так?» – думал я всю ночь о Тане. В полдень по субботам в Доме культуры имени Сергея Мироновича Кирова на Ваильевском острове, по нашему в «Камне», где мы в детстве тёрлись на танцах с нашими паханами и дрались за них до кровянки, концерты устраивал городской джаз-клуб «Квадрат». Перед концертом маленький, но плотный музыковед Владимир Фейертаг, видимо наслушавшись тёмными ночами «Голоса Америки», рассказывал про джаз много интересного. На эти концерты часто приезжали джазмэны из Москвы, Риги, Таллина. К моему удивлению бывали ребята из Свердловска и Челябы. Страна дышала полной музыкальной грудью. Больше всего это походило на карикатуру из журнала «Крокодил». Советские люди по 129


определению не могли наслаждаться джазом. Это же способ отдыха нью-орлеанских бездельников и наркоманов. Но почему-то нас к этому тянуло. Нашей любимой забавой было продавать ребятам из глубинки запиленные диски и поношенные шмотки. Они хватали их, как щуки блесну. Поносив год джинсы, мы их «отправляли» провинциальным жлобам за ту же цену. Саша Колпашников бренчал на банджо с ленинградским дикси-лэндом. Дод Голощёкин своим горном созывал всесоюзный джэмсэйшн. Имена Носов, Гаранян, Вайнштейн звучали, как пароль, в устах меломанов. Полный зал народу, «торчавших» от джаза, в фирменных прикидах, создавали иллюзорную атмосферу беспечности американской тусовки. Цвет ленинградской фарцы, маскирующейся под комсомольцев, азартно обсуждали очередную афёру с джазовым фестивалем. Комсомольские вожди с большим желанием брались за огранизацию всего антисоветского. Они были готовы выполнить любой приказ... любого правительства. Каждый второй из них был стукачём. За «стук» кагэбэшники разрешали им немножко фарцевать. Такая своеобразная форма конспирации и кооперации. Принципиальных антисоветчиков брали оптом и в розницу, вытравливая из них империалистическую плесень. Мы приехали на концерт с Вохой Казаловым и увлечённо вели «тёрки» с товарищами. Потолкались в фойе, съели мороженое, поспрашивали у людей что, где, когда... почём? Пожали не мытые руки знакомым случайным знакомым. Оценили обновки товарищей и подруг. Осмотрели обтянутые модными юбками молодые женские тела. Попытались узнать их имена и планы на половую жизнь. Когда все новости были исчерпаны мы встретили Стаса Домбровского. Он был не один. Его подруга, эффектная шатенка в чёрном кремпленовом брючном костюме вызывала не здоровый интерес у окружающих. Вокруг неё, как бы случайно, вертелось много зрителей. Женские брюки были у нас в диковинку. Мила оказалась дочкой генерала КГБ и, видимо, хотела замуж. Ей уже было пора. А Стас выл, что его выселили из комнаты на Невском, 5 и вопрос с записью музыки на наши магнитофоны, которую он нам поставлял по дешёвке, накрывался медным тазом. Но вскоре Стас женился на Милочке и купил по протекции тестя

130


кооперативную квартиру на проспекте Гагарина, 28. Умеют же устраиваться эти «русские»?! Когда в городе у появилась пластинка «Хард дэз найтс», то с ее первого аккорда я полюбил «Битлз» и стал битломаном. Отпустил длинные волосы, у портного заказал пиджак без воротника, купил туфли с острыми носами. И пошло, поехало. Воха был отчаянным танцором и научил меня рок-н-роллу и твисту. Танцевать мы чаще всего ходили в кафе «Ровесник» на проспекте Энгельса. Нехитрая закуска входила в стоимость билета. Пропустив по стаканчику принесённой с собой водки, мы веселились и плясали до… 23 часов пополудни. Когда танцы устраивали в институтах или школах, билеты продавали комсомольцы, организаторы молодёжных коммунистических движений. Бабки беззастенчиво брали себе, а музыкантам оставляли славу и восторги публики. На вечеринки в «Тряпку», «Бонч», «Холодильник», «Военмех» пробиться было не легко. Смекалистый Воха предложил брать с собой пустые кофры от гитар и контрабаса и проходить, прикидываясь музыкантами. За Додом Голощёкиным таскалась группа девчонок и носила за ним его контрабас. Таскаться с футлярами было не удобно, но проходка была обеспечена «железная». Главное, что расступалась тысячная толпа перед входом, а дружинники на контроле нам даже помогали. Из студенческой самодеятельности появлялись зародыши оркестров, которые мы стали называть «группами». Названия утверждали комсомольские вожди и лукаво склоняли музыкантов к революционной тематике типа «Апрель». Музыканты топорщились и выражали свой революционный пафос малознакомыми космологическими понятиями «Аргонавты», «Фламинго» и прочей живностью саванны и каменных джунглей. Толпы их фанатов таскались за ними по городу на все их концерты и танцевали своим табором вблизи сцены. Выбор девчонок на таких вечеринках был огромен. Когда удавалось на какой-нибудь афёре «срубить капусты», мы шли оттянуться в рестораны гостиниц «Европейской» или «Астории», где в оркестрах играли наши знакомые джазмэны. Они ублажали там иностранных туристов и тружеников страны. По бедности, еды мы брали на копейки, чем сильно раздражали халдеев. Порция чебуреков за сорок четыре копейки считалась пиршеством, а 131


салат из красной капусты и лобио – праздничным столом. «Залить за воротник» приносили с собой водку и распивали её под яркими табличками «Приносить и распивать спиртные напитки – запрещается!» Чтобы не пить водку из ладошек, заказывали пару бутылок воды «Полюстрово» с привкусом медного купороса, а к ней полагались фужеры. Иногда злой метрдотель, происходивший из стукачей, поднимал кипишь по поводу нарушения правил и портил людям вечер. В «Астории» «мазу держал» Володя Феоктистов (Фека). Его братва зверушеская цеплялась к нашим девчонкам, приглашая их на «медляк». Девочки с удовольствием принимали приглашения, выпрыгивая из штанов, что попали в такое шикарное заведение. Без кавалеров девушек в ресторан в те времена швейцары не впускали. Фека был вальяжным, модным фраером и отказать ему было трудно. От злобы, ревности и бессилия нам оставалось только драться. Менты тут же скрывались в курилке и пацаны Феоктистова заполняли поляну. Ножи с собой не носили, хватали прямо со столов. Я был до драк не большой охотник, а братья Литвинюки, хоть и махровые евреи, только за этим туда и ходили. Вечер отдыха мог закончиться больницей или «обезьянником» у ментов. Скверик у Исаакиевского собора нами был любим не за прекрасный вид на архитектурные ансамбли, а за близость к нему отелей интуриста. Стоим мы как то у «Астории» в предвкушении лёгкой наживы, ломаем головы, куда бы пойти вечерком и рассматриваем новый галстук Алика Степаняна. Вдруг из подъехавшего автобуса высыпают разноцветные, развесёлые иностранцы. Товарищ наш, Коля Алёнин, неожиданно решил блеснуть знанием английского и бросил небрежно проходящей мимо леди: – Вот из ё кантри? Леди, от неожиданного вопроса, замерла и протяжно сообщила: – Фром ю эс эй. – О`кей! – одобрительно крякнул Коля, и уверенно продолжил – А, хау олд ар ю? Еще больше вытаращив глаза, девушка прошептала смущённо: – Твенти файф, – и с испугом ждала следующего вопроса, принимая это уже за допрос. Но Коля по-английски больше ничего не помнил и спешно перешел на другую сторону улицы крикнув на ходу гутбай, оставив 132


девушку из США в глубоком замешательстве. Там нас и взяли под белы руки «люди в чёрном» и повели в ближайшее отделение милиции. Происками КГБ иностранные туристы были запуганы до смерти. Больше всего мы любили танцевать в «Европе», где играл оркестр Саши Колпашникова. Там по блату можно было заказать любой модный танец. Но и тут спокойно было не отдохнуть. Стас, прикрываясь моими кулаками и спиной Юры Маркарова, постоянно задирался, приставал к чужим чувихам, провоцировал драки. Когда с переулка Крылова приезжали «раковые шейки», Стас успевал смыться, а меня тащили в отделение, как самого большого хулигана. Приходилось звонить по телефону нашему динамовскому тренеру Лёне Усвяцову, отсидевшего за изнасилование десять лет и он меня «отмазывал», объясняя, что я вел непримиримую борьбу с хулиганами. Это было недалеко от правды. Лёнькин кровный враг в споре за место под солнцем Александр Самуилович Массарский организовал из своих самбистов отряд дружинников, и мы часто ходили по Невскому с красными повязками на рукавах, отлавливая среди фарцы и хулиганья своих товарищей. Около «Европейской», на углу улицы Бродского с Невским, торчал пеньком самый показушный газетный киоск Ленинграда. Покупайте газеты со всего мира! Киосков, конечно, было много, но предлагали гражданам в них только советские газеты – «Комсомольскую правду», «Известия», «Вечерний Ленинград». Иностранные газеты и журналы продавали только в этом киоске. Фирмачи часто толпились около него и покупали там толстенный «Файнейшенэл». В толчее фарцовщики, якобы торопясь купить свежую «Социалистическую индустрию», безопасно задавали им свои навязчивые вопросы «Клоудз фор сэйл?», «Хау мач?», «Мина коста вила пайта?», «Кванто коста?», «Перке компликато», «Ненте компликато», «Са кут комбьян, силь ву пле?», хватали их за галстуки, свитера, трузера и договаривались о встрече в укромных местах. Понятно, что чемоданы шмоток фирмачи с собой не носили, а раздеваться тут же на улице смельчаков даже среди людей свободного буржуазного общества было не много. Возле этого киоска я как-то встретил Женьку «Слона», у которого купил свои первые джинсы с магическим лэйблом «LEE». В руках он держал красивый глянцевый журнал «Америка». 133


– Где взял? – спросил я. – Где взял, где взял? Купил! Слон познакомил меня с продавщицей киоска и я теперь мог покупать у нее журналы «Америка», «Англия» и югославский «Филмски свет», завернутые в пачку неликвидных советских газет типа «Труд» и «Правда». Так она выполняла свой партийноагитационный план за Советскую Власть, а я получал разрушающую мой мозг информацию о красивой заграничной жизни. Основная масса советского народа тупо и упрямо строила коммунизм. По выходным пила горькую и отсыпалась. У нас с товарищами было не больше свободного времени, страстное желание узнать о жизни в других странах. Путешествовать по миру было не возможно по определению. Заграничная командировка для советских учёных, спортсменов или артистов расценивалась согражданами как путешествие в Рай и гордость за него долгие годы подсвечивала их каким-то не земным неоновым светом. Посмотреть на красивую заграничную жизнь советские люди ходили в кино, в бывший «Иллюзион», находившийся на том же месте, что и при царе, на углу Невского и Литейного, в двух шагах от кожно-венерологического диспансера. Теперь этот кинотеатр назывался «Октябрь». Можно подумать, что за ним последуют «Ноябрь», «Декабрь» и «Январь». Но дальше шли «Аврора», «Баррикада» и, видимо, как собратья по революционной идеологии римской империи – «Спартак» и «Колизей». Невский был переполнен кинотеатрами. Но насладиться игрой Хэмфри Богарта, Ингрид Бергман, Марлен Дитрих, Чарли Чаплина можно было только на Ваське. Старые довоенные иностранные фильмы показывали только на Васильевском острове в кинотеатре «Кинематограф». Сюда мы ездили смотреть наряды звёзд Голливуда и слушать джаз в старых американских фильмах – «В джазе только девушки», «Серенада солнечной долины»... "Великолепная семёрка» погрузила всю страну Советов в мир ковбойских понятий. Вернее той их части, которая касалась криминала и драк. Про то, что эти бравые парни пасут и перегоняют скот, мы понятия не имели. Раскачивающаяся походка питерской шпаны быстро поменялась на вальяжный шаг ковбоя Криса «от бедра». Даже лиговская шпана свои сопливые лондонки пыталась заменить на суррогатные шляпы «Стэтсон» из ГДР. Французский комедийный фильм про Фантомаса пересматривали по нескольку 134


раз, чтобы запомнить детали модной современной одежды и заказать в ателье костюмчик, «как у них». Кино было для нас основной формой познания жизни. Библиотеки и музеи не пользовались большой популярностью. Хотя мало кто знал, что в Публичной библиотеке можно было полистать даже журнал «Плейбой». «Великолепная семерка» выбила из седла всю советскую молодежь и заставила на десятилетия забыть все виды порток, кроме джинсов – простых рабочих штанов американских скотоводов. Первоклассные иностранные кинофильмы «Ночи Кабирии» и «Дорогу» Феллини, «Затмение» Антониони, «На последнем дыхании» Годара, «Рокко и его братья» Висконти показывали во всех советских кинотеатрах. Этих шедевров, если еще добавить к ним «Летят журавли» Калатозова и «Гамлет» Козинцева было вполне достаточно для высшего образования здравомыслящего человека. Но нам хотелось большего. Нам хотелось запретного. И мы с Вохой пролезали на закрытые показы в «Дом кино», где собиралось высшее ленинградское блатное общество. Его тетка, Валентина Петровна, работавшая там администратором, запрещала ему приводить в этот омут «чистой» воды всякую уличную шваль вроде меня. Там ещё до того, как французский кинодождь зальёт всю страну, мы увидели «Шербурские зонтики». Там мы обалдели от восторженной музыки Мишеля Леграна в фильме Лелуша «Мужчина и женщина». Появившись на экранах, эти образы вошли в дома советских задроченных строителей коммунизма вечными сказочными снами, их светлым будущим. С Валеркой «Манекеном» мы встретились под часами, как и договаривались, ровно в три. Дня через два. «Кидать», «парить», «динамить» и «вешать лапшу» было в порядке вещей и среди фарцы считалось «хорошим тоном». Лоха или «зверька», который не может отличить фирменных штанов от «деребаса» – грех не « кинуть». «Манекен», как всегда, был в новом прикиде и принес мне за пятнашку штатский голубой «батен-даун», с коротким рукавом. Мы с Казаловым решили смотаться по жаре на денёк в Москву, на международный московский кинофестиваль. Фарца кинулась туда бомбить «фирму». Повод – лучше не придумаешь. «Красная стрела» набилась «штатниками» с Невского. По расклешенным брюкам,

135


рубахам «батенам» и галстукам «тревира» они отличались от простых советских командировочных. Москва с утра шумела разноцветной толпой. К кинотеатру не протиснуться, тройной кордон милиции. Воха подошел к парню, торговавшему мороженным, и выпросил у него на минутку всю его амуницию. Одел его белый фартук, взял лоток с «пингвином» и нагло поехал к кинотеатру. Кордоны прошел, как нож сквозь масло. Когда Воха вернулся, в руках он сжимал два билета с оторванным контролем. Дальше – дело техники. «Искатели приключений» с Алленом Делоном и Лиино Вентура открыли нам пути к счастью, расходившиеся с дорогой, показанной партией большевиков в «Коммунисте». Но не только киношная публицистика наполняла наше сознание. Фильмы Сергея Параджанова «Тени забытых предков», «Цвет граната» поражали мое воображение. Никакого кривляния. Чистая поэзия. Сочная. Точная. Бесконечная. Вечная. Где-то я такое уже видел? Ах да, в Москве на кинофестивале. «Восемь с половиной» Федерико Феллини. На четвертом курсе техникума я вдруг перестал прогуливать занятия. В нашу группу из другого техникума перевели модную красотку Тоню. Вылитая Роми Шнайдер. Я за ней приударил. Провожал её по вечернему Невскому проспекту после занятий, часами прижимался к ней в её парадном. Мы уже млели на её диване от Рэя Чарльза, пока мама пропадала на работе. Мы нежились в темноте кинозалов, восторгались красотой природы в глубине тёмных аллей. Тоня уже давала мне погладить ее обворожительные груди, как вдруг, без лишних объяснений, ушла с другим. Он стал её провожать. Я был оскорблен в лучших чувствах. Тоня мне так нравилась, что я даже хотел на ней жениться. А этот другой был форменный урод и фарцовщик – Лёха Павлов. Нос длинный с горбом, скулы, как у крокодила. Тоже мне – Юл Бриннер. Мне б такие джинсы… Я долго не находил себе места. Жизнь стала пустой и не нужной. Я часами стоял на набережной и тупо смотрел на струящуюся воду. И вот однажды на шумном, прокуренном вокзале, глядя вслед уходящим поездам и вытирая безутешные слёзы, я встретил девушку. Звали ее Люда. Красоты она была неописуемой. 136


Все, что я видел до сих пор, не шло с ней ни в какое сравнение. Она кого-то проводила на поезд и одинокая шла по опустевшему перрону. Изящества ее тела сразу затмили образ Тони. Я пристал к ней, как банный лист. Она сдалась быстро, но не пошло. У нее был тонкий юмор, веселый нрав и склонность к авантюрам. На моё предложение запить мороженное советским шампанским она ответила безоговорочным согласием. Мы пошли в «Север». У входа в «Север», растопыривая пальцы, оживлённо беседовали аристократы питерской фарцы во главе с глухонемым Васей. Менты по понятным причинам глухонемых не трогали. А они беззастенчиво «раздевали» фирмачей прямо на Невском. Спутницу мою оценили по достоинству и наперебой стали предлагать для неё модные вещички. Пока Люда лакомилась профитролями в шоколаде, Серега Светлов «сдал» мне для Люды шарфик нежнейшего итальянского шёлка. Вознаградила она меня щедрее царицы Савской. Да ей особенно не нужно было и стараться. Награда у нее была во всем. В прикосновении руки, в повороте головы, во взгляде, в улыбке, обнажающей влажные белые зубки. Фарца обычно толпилась в верхнем фойе «Севера» и внизу в гардеробе. Все их внимание было устремлено на клиентов, приходящих сюда тоже не ради профитролей и меренги. Всей тусовкой руководил швейцар дядя Ваня, слуга двух господ. Весь в золотых галунах, с очень важным лицом, которое отображало полное презрение к простым любителям мороженного. Он чинил им всякие мелкие препятствия, не допуская их к сладкому и приберегая места для тех, у кого хватало ума сунуть ему на лапу рубль. Лицо его, как светофор, меняло свой цвет при появлении ментов или известных ему стукачей, из коих он же был первым. Ради наживы он был готов продать родную маму, но не фарцу. Она «несла» ему «в клюве» табош. По цвету его лица фарца чуяла опасность, и всех как сквозняком сдувало в зал, где их постоянно ждали места за столиками, с чего «табош» имели официантки в кружевных передниках и кокошниках. Элита Невского ютилась в тесноте кафетерия «Европы». Отстоять полчаса в очереди, а потом сидя за столиком, отметить зорким глазом новых постояльцев, узнать, кто что продаёт или кто в чём нуждается было обычным, повседневным занятием нерабочей молодёжи. Здесь, разумеется, не торговали. Это был «стол заказов». Торговали в подворотнях или в своих норах коммунальных квартир. 137


Но там, на страже порядка были бдительные, завистливые соседи. Люда посещала со мной злачные места с интересом, но без восторга. В середине шестидесятых открыли кафетерий в ресторане «Москва» на углу Невского и Литейного. Швейцаров там не было. Столики без стульев, высокие. Бульон, пирожки. И, конечно, кофе. Одинарный, двойной, приготовленный в венгерских кофейных машинах. Туда кинулся весь Невский сброд, что победнее, которых в «Север» по фейсконтролю не пропускали. Стоя часами в очередях за кофе, можно было сдохнуть, но время зря не теряли. Кляли советскую власть, мечтали о свободном западном мире. Нарекли это место «Сайгоном». В «Сайгоне», в этой узкой длинной «кишке», набитой неряшливым народом, зародилась бацилла неповиновения, сопротивления и революции. Проявляться болезнь начала в рваной одежде, хриплой музыке Володи Высоцкого, уродливой красоте живописи Миши Шемякина, во вдыхании дыма дурманящей травы, стихах Иосифа Бродского, в небрежно наброшенных длинных шарфах хиппующих стиляг. Миша в те времена жадно пил портвейн и часто захаживал в «Сайгон», поскольку жил неподалёку. Тропинки между питерскими кофейно-портвейными поилками протаптывали с деловой озабоченностью Ося Бродский, с элегантной уверенностью Ильюша Авербах, выворачивающий свои дырявые карманы Саша Володин, бодро перепрыгивающий лужи Миша Боярский, ломающий случайные фонарные столбы Серёжа Довлатов и Бог знает, сколько ещё безвестных, но достойных обывателей петербургского болота. Володя Высоцкий, после съёмок тоже любил пройтись по Невскому в поисках красоток. Шли мы с ним компашкой, от совковой робости жались друг к другу и, сморозив какую-нибудь пошлость встречным девчонкам, прятались за спинами товарищей. Когда впереди мелькали стройные ножки и упругие попки, наша вольяжная ходьба ускорялась до спортивной. Обратиться к девушкам с предложением дружбы и любви смелости не хватало ни у кого и поэтому обогнав модниц, мы начинали придирчиво критиковать вслух их невыразительные формы и ярко выраженную фригидность. Для подъема, внезапно упавшего, настроения мы заходили в поилку «Советское шампанское» и освежались коктейлем «Бурый медведь». Его рецепт был прост и не держался фирмой в тайне – сто граммов коньяка и сто шампанского. Розовощёкие от винных паров 138


девчата в кокошниках, вежливо предлагали на выбор грузинский или армянский коньяк к советскому шампанскому. Но мало кто отказывался шикануть якобы «заграничным коктейлем», повергавшем интуристов из Франции и Англии в шок. Конфетка и лимончик в придачу за шестьдесят копеек и… жизнь снова сверкала всеми цветами радуги. Закусить столичным салатиком можно было в ресторане ВТО на Невском, 86 или в «Сосисочной» на площади Восстания. Сделав петлю на привокзальной площади, от которой несло протухшим бельём пролетариата, мы, как в капкан, попадали в кафе-пирожковую на Литейном с экзотическим лейблом «Сайгон». Девчонок там всегда было много и заговорить с ними за высокими столиками было легко, задав дежурный вопрос: «Девушка, а что вы делаете сегодня вечером?» И получить дежурный ответ – «Всё!» Стас вцепился, как бульдог, в нового знакомого и уговорил Володю спеть концерт в ДК Пищевиков, соблазнив его роскошным гонораром в десять рублей. После фильма «Вертикаль» студенты рвали струны на своих дешёвеньких гитарах, но в лицо Володю узнавали ещё не все. Стас развесил объявления во всех институтах и ожидал грандиозного успеха своего смелого проекта. Он мечтал прославиться и разбогатеть. Люда не пошла на эту сходку, потому что не любила маёвки и походы. Она любила ласку. Любила когда её грудь помещалась в моей ладони, когда я пытался поместить в свою ладонь её попку и нежно обхватывал своими пальцами её изящные лодыжки. Целоваться она могла часами. Маленький зал мест на сто, а то и сто пятьдесят – набился до отказа любителями авторской песни. Володя пел, отвечал на вопросы, рассказывал небылицы. В зал заглянул директор Дома Культуры товарищ Ландау и с девизом «Такой джаз нам не нужен!» изгнал Стаса из президентов джаз-клуба «Восток», не позволив ему даже выплатить артисту обещанный гонорар. Володя отнёсся к демаршу начальства с пониманием и с задатками незаурядного артиста делал вид, что деньги его мало интересуют и что пел он в своё удовольствие, не ожидая от нас обещанных барышей. От финансового позора нас со Стасом спасла его сестра Стелла, работавшая инженером в научно-исследовательском институте спецавтоматики и избранная сослуживцами в Профком. Она устроила для Володи концерт в своём институте и выплатила 139


ему гонорар в 20 рублей, предварительно оформив их, как материальную помощь двум другим членам профсоюза. Инцидент был исчерпан, но горький осадок остался у всех. Так, через пеньколоду, началась песенная карьера Володи Высоцкого. Позже мой приятель Боря Петров, работая директором клуба «Эврика» компенсировал с торицей Володе все эти издержки и часто устраивал у себя его концерты. Расстраивался Стас не долго. Он тут же увлёкся современной живописью. Новомодные художники-абстракционисты в поисках признания показывали свои работы в самопальных галереях, на квартирах светской молодёжи и подпольных диссидентов. Иногда выставки устраивали на чердаках, иногда в подвалах. По Питеру прошёл шумок, что на Мойке, в здании Круглого рынка открылась международная выставка. Воха любил всё приукрасить. Просто на квартиру к Володе Тыкке пришли польские артисты и долго восторгались букетом русской водки с солёными огурцами. Привёл их Витя Чистяков, авантюрист и провокатор всяких подстав. К ним в Театральный институт приехала делегация иностранных студентов на спектакль «Зримая песня». Вольнодумцы и повесы на этих вернисажах проявляли неподдельный интерес к прелестям моей очаровательной подружки. Приходилось вступать в перепалки и потасовки, демонстрируя приёмы восточных единоборств. Люду это забавляло. С Мишей Шемякиным дружить в то время было не безопасно. И не только потому, что он единственный в Ленинграде ходил в кожаных штанах. Жил Миша на Загородном проспекте, напротив «Техноложки». Имел две комнаты в коммунальной квартире. В одной жил, в другой писал картины. Женат он тогда был на еврейке Риве, лет на десять старше его и отягощенной дочкой Дорой. Приятель мой Слава Шаповалов привел меня к Шемякину на предмет обмена джазовых пластов на его картины. Я выменял у Миши картинку синего чудовища с длинным носом на пластинку «Мадди Воторс», поющего заунывные блюзы в стиле андеграунд. Ну, совсем смурные. Обмен был равноценным. У Славы в то время была симпатичная жена Таня, с которой они решили разбежаться. Таня по старой дружбе просила Славу познакомить ее с каким-нибудь евреем, чтоб тот, как паровоз, увез ее за границу на постоянное место жительство. Слава познакомил ее с 140


Димой Блюмбаумом по кличке «Седой», но там что-то не срослось. А вот Мише Таня понравилась. Он был не силен в женских делах, но очень этого хотел. Прильнув к Тане, он ощутил сильное влечение и Риву с дочкой выселил к своей маме. А к чему я всё это рассказываю? Ах да! У Славы была пассия из Англии – Джил. Она была высокая, смазливая и вкусно пахла. Из-за любви к искусству она часто приезжала в Ленинград по туристической путевке. Славка привел ее к Мише полюбоваться его искусством. Не долго, думая, Джил спросила «хау мач», показывая на женский портрет с длинными руками. Миша почесал голову и выдумал несусветную для тех времён сумму – 400 рублей. Слава поделил на два. Миша согласился. Джил протянула Славе 200 долларов, которые он тут же положил к себе в левый карман, а из правого кармана вынул 200 рублей и протянул их Мише. Миша задумчиво засунул деньги в копилку. Вечером, когда мы сидели у Славы в каморке на Владимирском и слушали диск Дэйв Брубека, в дверь позвонили. В дверях еле стоял на ногах Миша и сурово сдвигал брови: – Она тебе дала 200 долларов, а ты мне дал 200 рублей. Не честно. – Почему не честно? Ты же просил за картинку 200 рублей, 200 рублей и получил. – Нет, – сказал Миша, – доллар у валютчиков нынче стоит 4 рубля. – Так это у валютчиков, их ещё найти нужно, – ответил Слава. Но Миша не понял, обиделся и хлопнул дверью. Однако выгоду свою со Славы Миша поимел. Джил в Париже показала его картину знающим людям. Она им очень понравилась и телефон в Мишиной квартире превратился в будильник. Вскоре в Ленинград приехала шустрая искусствовед Дина Верни. Кроме того, что она любовалась архитектурой Ленинграда, Дина скупала живопись у Миши Шемякина. Кажется она его и вывезла в Париж. Миша брал за картины доллары и вызывал своей находчивостью неподдельный интерес в органах КГБ. О нём мне поведал по секрету один мой товарищ по секции самбо Вова Путин, видимо осведомлённый об этом не случайно. Делиться и обмениваться городскими новостями всегда было любимым занятием петербуржцев. Раньше, при Пушкине, зимой это делали в ресторанах и кафе у Вольфа и Беранже, в лавке издателя 141


Смирдина или в мастерских художников на экзотических чердаках. Когда хрущёвская оттепель закончилась, в летнюю жару мы обычно сидели в открытом кафе «Ветерок» на улице Софьи Перовской (Малой Конюшенной), училки и революционерки. Но дуло там сильно. Видимо поэтому оно получило от нас погоняло «Сквозняк». Можно было постоять на мосту через канал Грибоедова у Дома книги, у «Европы», у «Елисея», у «Катьки», у «Гостинки», посидеть у Казанского собора или пешком утюжить Невский и на ходу решать проблемы. До сих пор не пойму, почему всех тянуло на Невский? Он принимал всех. Здесь почти не было драк. Толкались бы на Лиговке, на Седьмой линии или на Литейном?! Там появиться центровым было не возможно. «Отоварят» так, что мало не покажется. Праздно стоящих на Невском, гуляющих, а тем более, сидящих в злачных кафе чаще, чем средневыжатый Советской властью обыватель, менты хватали, везли в отделение и оформляли пятнадцать суток принудительных работ. Органы КГБ зорко выслеживали вредных людишек и нещадно их вытравливали с чистых улиц и проспектов города Ленина. Фильм «Интервенция» «лёг на полку», а Высоцкого запретили снимать в главных ролях. Мишу Шемякина за его «каракули» устроили в психушку, а Осе Бродскому за тунеядство дали шесть лет исправительно-трудовых лагерей, а потом и вовсе выгнали из СССР. Но круче всех наказали Эдика Мазура. Он осмелился попросить иностранца купить ему за границей фирменную флейту и дал ему триста американских долларов, купленных у валютчиков. Эдик хотел достичь красивого звука. Он был настоящим музыкантом. Такую смелость органы КГБ оценили в восемь лет строгого режима. Питерские набережные Невы становились «Стеной Плача». Стремление к красивой жизни заставляло нас рисковать. Кто не рискует – тот не пьет шампанского! Французского! Как-то раз я привёл Люду в джаз-клуб. Дружки забыли про музыку, приглашали её танцевать, задавали нелепые вопросы, обнажая свою эрудицию и привлекая ее внимание. Она вела себя достойно, ни на ком не задерживая взгляд и не настораживая ухо. Все галдели про поездку в Таллин на джазовый фестиваль. Выше всех подпрыгивал на своих ножках Лева Фельгин. Пришлось ему слегка вломить, на что он очень обиделся. В Таллине мы свободно дышали полной грудью. Мы ездили туда как за границу. Таллинские 142


площади, улицы, уютные кафе обволакивали атмосферой датского королевства. Люда наслаждалась кофе, я Людой. Мы были счастливы. На джазовый фестиваль приехал живой голос Америки из Вашингтона – Вилис Кановер. Казалось, что Брежнев решил объединить с нами весь мир в общий джамсэйшн. Но по его правилам. Наши танки загрохотали стальными гусеницами по брусчатке пражских улиц. Чехи орали проклятия также неистово, как в 1945 кричали «УРА!» Восемь человек вышли на Красную площадь в знак протеста. 8 человек из 250 миллионов граждан СССР!!! Страна молчала, как глухонемая. Перед Железным Феликсом с прямой, как тетива лука, спиной и надменно поднятой головой на Лубянке народ по-прежнему трусливо склонял головы и поджимал хвосты. Итальянцы в обмен на нефть построили автомобильный завод на Волге и обещали чего-нибудь еще. Приехал квартет Марино Марини. Концерт в ДК им. М. Горького собрал полгорода. Билетов не достать. Песенки веселые «Е-Е…» Электрогитары. Километры проводов на сцене. Такое мы видели и слышали в первый раз. Элегантные костюмы, пиджаки с двумя шлицами сзади. На Невском итальянский стиль объявил войну Америке. Галстуки «Тревира» из ситнетики у понимающих людей больше не котировались. Подавай им итальянские, шелковые. Фарца «тревиру» начала скидывать подешевке. Я с жаждой «наварить бульон» купил у Кума целую партию и… попал. Предъяву не сделать – сам дурак. Их уже по пятнашке никто не брал. Так я много лет перевязывал ими коробки с книгами, когда переезжал с квартиры на квартиру. В магазинах все чаще «выбрасывали» капиталистические вещички, обувь, одежду и всякую всячину. В «Пассаже» и «На галёре» по утрам перед открытием народ давился насмерть. Нас спасали знакомства и торговля из-под полы у перекупщиков, то есть спекулянтов. Встречи обычно назначали в обеденное время в «Метрополе». Сюда же слетались и редкие в те времена проститутки. Редкие, потому что мало кому приходило в голову, отдаваться за деньги. Половая жизнь была для граждан СССР взаимным удовольствием. Трудно себе было представить цену за услугу, если не жить по Достоевскому. Появлялась на свет эта престижная профессия из обычных ***ей. Из тех, что хлебом не 143


корми, а дай потрахаться. Цену любви по тогдашним тарифам было трудно определить. Обед в «Метрополе» стоил не больше рубля. Пальчики оближешь. Мама дома так не приготовит. «Деловые» люди умели заработать денег и питались в ресторанах. Цены днём до шести вечера там были такие же, как в столовых, но народ этого не знал по неосведомлённости и лени. Да и зайти туда трудовой люд стеснялся. Ресторан все-таки. Народ предпочитал занюханную столовку. Там легко и просто, как дома. Долго думать о выборе блюд нужды не было, блюд было всего три – первое, второе и третье и назывался этот набор – комплексный обед. Приготавливали все эти разносолы из одного и того же куска не свежей свинины или говядины (кто первый издох). А по четвергам и вовсе рыбный день – на первое – рыбный суп, на второе рыба с картофельным пюре и компот из… сухофруктов. Самая качественная кухня была в «Метрополе». В «Европе» и «Астории» побольше шика и «фирмы». Зато лучше и дешевле завтрака как в «Европе» не было нигде. С восьми утра до полудня за один рубль десять копеек можно было набить живот на целый день. Больше всего удивляло, что появление в этих местах советских людишек никого особенно не «ломало». Гражданам своей страны все двери открыты. Главное – деньги платите. «Фирмы» то в стране было мало. Это уже позже финики поехали гурьбой на «алко-секс-туры» и начала разрастаться тотальная слежка. Дахью взяли когда он уже решил завязать и продавал последнюю партию техники, чтобы накопить заветные 250 тысяч рублей. И все это посредством «стукачей». Стучали все, но лицемерно это осуждали. Стукач стукачу руку не подавал. Они стукачей презирали. Обещанный ещё Хрущевым коммунизм надвигался на страну при Брежневе тучей импортного изобилия. Вещевой бум порождал неизвестные доселе рецидивы. Всё брали впрок. – Что это у вас на полке? – Утюги. – Дайте два. Особенно жадно народ набивал свои норы хрусталём, коврами и мехами, щедро откармливая моль и тлю. Эйфория по поводу светлого «завтра» у людей нарастала на концертах «послов мира» – Ива Монтана, Марлен Дитрих и Дюка Элингтона. Дюк с оркестром, приехав на гастроли в Пиртер, жили в «Европейской». В 144


тот день после концерта папашу Дюка с четырьмя друзьямимузыкантами комсомольцы привезли на джэмсейшн в своё кафе «Белые ночи» на улице Майорова. Пройти в маленькое, тесное кафе было немыслимо. На входе командовала Вовкина подружка Жанка Жук. По блату она нас пропустила. Счастливчики сидели за столами. Угощали американских джазменов, как водилось, «Столичной» водочкой. Нам тогда казалось, что этого чуда больше нет нигде в мире. Но чудо было в другом. Запивали водочку, как нигде в мире, портвейном сорта «777». «Полировали» сознание. И вот это было чудо, так чудо. У американцев быстро глаза полезли на лоб, и они начали хвататься за стены цвета модного индиго. Когда Дюк сел за пьяно «Белые ночи» наполнились нездешними звуками, а народ как перед заклинателем змей, вытянул шеи и закачал головами. На столах застыли антрекоты. Наши музыканты, опрокинув по стаканчику, начали пристраиваться к американцам и шуметь на своих инструментах. Осмелев от винных паров, я полез к Дюку целоваться. Пробиться к нему было не легко. Голощёкин и Фейертаг оттесняли меня к туалету, из которого сильно пахло. – Кто ты такой? – распалялся товарищ Фейертаг. Стас отвлёк его разговором и я пробился на сцену. Дюк оставил мне свой автограф. Кларк, Норрис и Пол тоже расписались. Держась за рукав его пиджака, я пытался сказать Дюку про встречу на Эльбе в сорок пятом. Он кивал головой, но видно было, что не понимает. Либо у меня был плохой английский, либо он ничего не знал про встречу на Эльбе. Вернувшись, я застал свою Люду в объятиях американца. Норрис не переставая целовал ей руки и заглядывал в глаза. Наши девушки такого ещё не проходили. Люда была вне себя от восторга. Я опешил. Оттаскивать за воротник американца, у которого только что выпросил автограф, было глупо. Упрекать Люду в измене – смешно. Такие красивые парни на дороге не валяются. Даже в Америке. Да еще с саксофоном. «Найду я ещё себе такую Люду», – подумал я. Как водится, все напились и до утра играли сэйшн. Это было посильнее «Фауста» Гете. Мне стало одиноко на этом празднике жизни, и я решил «свалить». У входа в «Белые ночи» еще толпился народ, мечтавший прикоснуться к живому Дюку. В толпе я заметил Тоню. Она еще

145


больше похорошела. Её обнимал модный красавец. Вылитый Марлон Брандо! Ба?! Да это же Лёха Павлов. Мне стало совсем неуютно. Моросил холодный, осенний дождь. Я возвращался домой по улице Майорова, укрываясь от промозглого северного ветра. Из предутренней мглы возникла громада Исаакиевского Собора. Ветер гнал низкие тучи и гудел в проводах. Может это ангелы плачут?! На фронтоне собора тусклым золотом поблескивало библейское изречение: «Дом мой дом молитвы наречется». В доме том медленно раскачивался маятник Фуко, подтверждая вращение Земли. По ней огромными шагами страна шла к коммунизму. Всё в бухгалтерии этих «башлевиков» было сосчитано и расписано по пятилеткам. Приехал Дюк Элингтон. В Елисеевском продают «Мальборо». Того и гляди дождёмся «Битлз» из Ливерпуля. Жить становилось лучше. Жить становилось веселее. Сомневаться в успехе грандиозных замыслов не приходилось. Да на сомнения и времени не оставалось. Нужно было «крутиться», зарабатывать на еду и, если повезёт, насладиться звуками блюза.

С восьмой Мартой!

Весна пришла рано. На льду канала Грибоедова появились чёрные проталины. Возле них толкались и галдели воробьи и голуби за право пропустить глоток свежей водицы. От метро приятно тянуло мимозой. Я уже от Казанского собора увидел кепку Серёжки Довлатова. Он стоял на самой горбинке моста и возвышался над толпой как ростральная колонна. Серёга на минуту прервал свою речь, пока я здоровался с дружками. Собралось их больше обычного. Чуяли праздник – международный женский день. Народу на Невском было много. После посиделок на работе, залив за воротник водочки с Шампанским, они высыпали безобразничать на Невский. Стас уже был здесь и обнадеживающе

146


похлопал меня по плечу. Он обещал познакомить меня со своим приятелем, который хотел продать «Доктора Живаго». Это место у Дома книги было насижено нами, как птичий базар по обмену книгами, пластами и всякими интеллектуальными антисоветскими новостями. Раскрыв журнал «Новый мир», с вложенными туда листками, Серёжа читал вслух документ, обнаруженный им недавно в залах Публичной библиотеки: ДЕКРЕТ Саратовского Губернского Совета Народных Комиссаров об отмене частного владения женщинами Законный бракъ, имевшiй место до последняго времени, несомненно являлся продуктомъ того социального неравенства, которое должно быть с корнемъ вырвано въ Советской Республике. До сихъ поръ законные браки служили серьезнымъ оружиемъ въ рукахъ буржуазiи въ борьбе ея с пролетарiатомъ, благодаря только имъ все лучшiя экземпляры прекраснаго пола были собственностью буржуевь имперiалистов и такою собственностью не могло не быть нарушено правильное продолжение человеческаго рода. Поэтому Саратовскiй Губернскiй Советь Народныхъ Комиссаровъ съ одобренiя Исполнительного комитета Губернcкаго Совета Рабочихъ, Солдатcкихъ и Крестьянскихъ Депутатовъ постановилъ: §1. Съ 1 января 1918 года отменяется право постояннаго владения женщинами, достигшими 17 л. и до 30 л. Примечание: возрасть женщинъ определяется метрическими выписями, паспортомъ, а въ случае отсутствiя этихъ документовъ квартальными комитетами или старостами и по наружному виду и свидетельскими показанiями.

147


§2. Действие настоящего декрета не распространяется на замужнихъ женщинъ, имеющихь пятерыхъ или более детей. §3. За бывшими владельцами (мужьями) сохраняется право въ неочередное пользование своей женой. Примечание: въ случае противодействiя бывшего мужа въ проведенiи сего декрета въ жизнь, онъ лишается права предоставляемого ему настоящей статьей. §4. Все женщины, который подходять подъ настоящей декретъ, изъемаются изъ частного постояннаго владенiя и объявляются достоянiемъ всего трудового народа. §5. Распределенiе заведыванiя отчужденныхь жснщинь предоставляется (Сов. Раб. Солд. и Крест. Депутатовъ Губернскому, Уезднымъ и Сельскимъ по принадлежности. §6. Граждане мущины имеютъ право пользоваться женщиной не чаще четырехъ разъ за неделю и не более 3-хъ часовъ при соблюденiи условiй указанныхъ ниже. §7. Каждый членъ трудового народа обязан отчислять оть своего заработка 2% въ фондъ народнаго поколения. §8. Каждый мущина, желающiй воспользоваться экземпляромъ народнаго достоянiя, долженъ представить оть рабочезаводского комитета или профессюнального союза удостоверенiе о принадлежности своей къ трудовому классу. §9. Не принадлежащiе къ трудовому классу мущины прiобретаютъ право воспользоваться отчужденными женщинами при условм ежемесячнаго взноса указанного въ §8 в фондъ 1000 руб. 148


§10. Все женщины, объявленныя настоящимъ декретомъ народнымъ достояниемъ, получаютъ изъ фонда народнаго поколенiя вспомоществованiе въ размере 280 руб. въ месяцъ. §11. Женщины забеременевшiе освобождаются оть своихъ обязанностей прямыхь и государственныхъ въ теченiе 4-хъ месяцев (3 месяца до и одинъ после родовь). §12. Рождаемые младенцы по истеченiи месяца отдаются въ приють "Народные Ясли», где воспитываются и получаютъ образованiе до 17-летняго возраста. §13. При рожденiи двойни родительницы дается награда въ 200 руб. §14. Виновные въ распространеiи ве-нерическихъ болезней будутъ привлекаться къ законной ответственности по суду революцюннаго времени. Читал Серёжа нарочито громко и выразительно, явно на публику. – Тише, Серый! Мусора придут – попытался образумить Довлатова Лёвка Фельгин. Довлатов работал в студенческой газетёнке Корабелки и своим местом, видимо, не дорожил. – А что? Я большевистской пропагандой занимаюсь. Я – политинформатор. Громко гогоча, он рассказывал про свой очередной сексуальный подвиг с девушкой Наташей. Эти рассказы товарищей подрывали веру в магические свойства моего отражения в зеркале. Каждый второй, резюмируя свои подвиги, останавливался на цифрах, далеко переваливающих за сотню. Когда, открывая скобки тайн своих совокуплений, товарищи хвастались количеством подходов за одну ночь в пределах двадцатки, то этот алгебраический многочлен и вовсе путал мне мозги. Послушать их, так они могли сутками кидать палки и ставить пистоны, не прерываясь на обед. При таких показателях передовиков половой нивы я загибал свой седьмой палец и, уставившись в мокрый асфальт, погружался в гнетущую думу – «Как же так? Как же так?» 149


– Ну вот, Коля, а ты расстраивался – хлопнул меня по плечу Стас. Стас был моим приятелем и уговорил меня снять с ним в складчину квартиру в Весёлом посёлке. Он там жил, а мне давал ключи при необходимости интимных свиданий. К его счастью, ключи я брал очень редко. – Я же говорил, что придёт! Знакомься, это Ося. Передо мной стоял невзрачного вида паренёк в английской кепке. – Бродский – протянул он мне руку. – Коля – буркнул я, отвлекаясь от моих половых угрызений. Принёс? – спросил я. – Принёс, принёс. Стас говорил, что Оська оттянул срок за тунеядство и светиться с ним на людях не хотелось. Сказывали, что он был на плохом счету в КГБ. А те смотрители за такую дружбу могли и в Болгарию не выпустить в турпоездку. – Покажи. – Тише ты, показатель! Пойдём в метро. Мы спустились в метро, и уже на эскалаторе Ося вынул из внутреннего кармана пальто толстенькую книжечку, величиной с ладонь. – Сколько? – прохрипел я сиплым голосом. От страха у меня пересохло горло. Менты часто хватали торгующих и волокли в отделение. Потом оформляли привод и сообщали на работу, для перевоспитания в коллективе. На одного торговца, даже дело завели. Но он книги спёр в библиотеке. Обычно сделки совершали, уходя подальше во дворы домов и прячась в парадных. Ленивцы шли в Дом книги и, попросив у продавщицы какую-нибудь книжку, под шумок продавали свою. Можно было зайти в пивной ресторан «Чайка» рядом в подвальчике и сев за столик, делать вид, что заказываем еду и выпивку. Там работала мать Серёжки Соловьёва и с пониманием относилась к нашему бизнесу. Но могла и выслужиться, стукануть. Когда к пятидесятилетию большевистской революции открыли эту станцию метро, мы придумали хитрый способ торговать, спускаясь на эскалаторе. Это было более безопасно, но мандраж всё равно присутствовал.

150


– Как договаривались, двадцать пять. Стас сказал, что ты хочешь и так далее, и так далее... Я не любил торговаться, особенно когда в руках держал давно желанную вещь. Вынув из кармана приготовленный четвертак и сунув его Бродскому, я поспешил перейти на эскалатор, поднимавшийся наверх, в суете забыв с ним попрощаться. Открыть и посмотреть книгу было страшно. Вдруг менты заметят. А вдруг Оська меня обманул?! Всучил «куклу». Такое у нас бывало часто. Купишь книжечку Фридриха Ницше, убежишь в страхе, за углом разворачиваешь, а там Фридрих... Энгельс. В ментовку же не будешь жаловаться. Так книжечка разоблачителя кровососов потом и пылится на одной полке вместе с запрещёнными вольнодумцами Камю, Сартром и Кафкой. Повернувшись к стене, дрожа от предвкушения, я всё-таки достал книгу. «Доктор Живаго» – красовалась надпись на затёртой обложке. Тогда я не знал, что за эти буквы можно присесть в тюрьму лет на пять, и очень обрадовался. Хотелось тут же уютно устроиться на диване и углубиться в чтение обо всём, что уже сто раз переслушано от товарищей, о чём грезил под звуки вальса Мориса Жарра. Не в меру возбуждённый, я подошёл к дружкам и стал отрывками слушать речь Серёжи про то, как секс-символ большевизма – Шурочка Коллонтай совратила революционного матроса Павла Дыбенко и они занимались любовью в сполохах революционных зарниц. И как они с подружками Розой Люксембург и Кларой Цеткин сколотили при Кремле общество «За свободную любовь». Как демонстрации голых, но свободных женщин под кумачёвыми знамёнами ходили прямо по Невскому проспекту и Красной площади. Внезапно повисла тишина и все повернули свои головы в одну сторону. По Невскому в длинном чёрном пальто, полы которого, распахиваясь, обнажали стройные ноги, шла красотка с гривой распущенных рыжих волос. Вперед, как ростр корабля, выступали её обворожительные груди, туго обтянутые шерстяной кофточкой. Даже в канун женского праздника для нарядных тружениц это было вызывающе. Она несла себя плавно и величаво, бессмысленно вглядываясь вдаль.

151


– Девушка! – дал «петуха» Серёжа. Ответа, естественно, не последовало. Девушка знала себе цену. Тишина становилась зловещей. Никто не решался броситься за ней, оценивая свои возможности и опасаясь публичного пролёта. Сделать такой шаг на виду у товарищей было равносильно прыжку с пятиэтажного дома. А девушка между тем удалялась, исчезая в толпе. И только копна её рыжих волос сияла пламенем на весеннем ветру, освещая серую стремнину невского потока городских «обивателей». – Вперёд! Взять её! – больно ткнул мне в бок ключами Стас. – А ты? – замямлил я в надежде, что кто-то рванёт за красоткой, а я смоюсь домой читать «Живаго». Так нет же. Все уставились на меня. – У меня не прокатит – завершил Стас. Я ей по плечо. – А Серёга? Он высокий. Серёга опустил голову, делая вид, что разглядывает свой журнал. Стая товарищей провокационно смотрела на меня. Все жадно ждали моего «облома». Я взял у Стаса ключ и бросился вдогонку. Приблизившись к красотке, я замедлил шаг и стал обдумывать тактику нападения. Она плыла с той же вальяжностью и, казалось, ни на что не обращала внимания. – Девушка – срываясь на крик, возопил я. Мой крик больше был похож на зов раненного о помощи, чем на призыв озабоченного самца. Она даже не повела бровью, продолжая своё шествие среди толпы верноподданных прохожих. – Девушка – пискнул я во второй раз. Как из под земли, среди плотных рядов праздно марширующих по Невскому граждан, вырос шумный хоровод цыганок и одна из них стала хватать меня за руку: – Дай погадаю, красавец! Скажу что было, что будет. Позолоти ручку. Пока я отмахивался от них, красотка скрылась в толпе. Я вздохнул с облегчением и нащупал в кармане «Доктора Живаго». Тихая радость, что цыганки не спёрли книгу, наполнила моё сердце. В голову лезли планы скорейшего возвращения домой, в свою тёплую уютную норку, где мягкий свет торшера даст мне подробно разглядеть историю любви Юрия Живаго и Лары. А что же я завтра скажу товарищам? Ладно, навру что-нибудь. Я начал вертеть головой в поисках подходящего сюжета для своей 152


завтрашней рассказки и обмер от ужаса. Прямо передо мной, небрежно разглядывая витрину ювелирного магазина, стояла рыжеволосая красотка. Я чуть не сбил её с ног. Смахнув удивление с лица, я снова закричал нечеловеческим голосом – Девушка! – Она томно подняла свои веки и посмотрела на меня, как смотрят на упавшую грушу. Её молчание и долгий взгляд в пространство, заставили меня сделать следующий ход, за которым капканы, обычно, захлопываются: – Пойдёмте, поужинаем! – ляпнул я с наигранной беспечностью. Мы стояли на углу Невского проспекта, прямо у входа в самый дорогой в Питере ресторан гостиницы «Европейская». – Пожалуй?! Очень хочется есть! – пропела она сладкозвучным контральто и решительно направилась к входу в «Европу». Швейцар с галунами бросился ей навстречу, как родной брат. Я судорожно сунул руку в карман брюк, где грелась осиротевшая трёшка, и обрадовался, что её тоже не спёрли цыганки. Хотя погоды на предстоящем пиру она не делала, но всё равно приятно напоминала о моей недавней финансовой независимости. Книги здесь в уплату не принимали. Надежду оставляли сверкавшие на левом запястье швейцарские часы «Атлантик», которые я недавно купил за полтинник у метрдотеля этого ресторана – Паши. Бывал я тут довольно часто. Мы ходили сюда танцевать под диксиленд Колпашникова. Вот клёво! У него-то я и займу червончик на ужин с красоткой. Мысль о побеге домой тут же улетучилась и, откуда не возьмись, нахлынуло веселье. И вера в успех! Красотка плавно извивалась перед зеркалом. Проворные гардеробщики, маявшиеся от безделья в этот неурочный час, крутились возле неё, угождая любой её прихоти. Мы поднялись по белой мраморной лестнице и вошли в пустой, полутёмный зал ресторана. Только жёлтый лунный свет витража «Похищение Европы» лукаво сулил нам праздник. Из-за угла лениво выполз метрдотель Паша и криво мне улыбнулся. Мои частые посещения этого заведения не сделали нас друзьями. От них Паше не было никакого «навара», а одна лишь головная боль. Танцевали мы много, а заказывали только чебуреки с «Боржоми», вместо которого втихаря 153


наполняли стаканы принесённой водкой. Вот Паша нас и недолюбливал. Но деваться ему было некуда. Мы же были гражданами страны, строителями коммунизма, посетителями заведения общепита. А Паша – работник сферы обслуживания. И он, сжав свои пломбированные зубы, должен был организовать наш досуг. Красотка выбрала уютный столик в кабинете у правой стены и, устроившись в кресле, торопливо листала меню. – А мы сегодня не работаем для посетителей. У нас банкет сотрудников ГУВД – напугал меня Паша. – А где Саша Колпашников? – Оркестр сегодня – выходной. – Эта новость для меня была пострашней, чем встреча с работниками ГУВД за праздничным столом. – Ну, спасибо тебе, Паша! – Не за что! Всегда к услугам посетителей! – съязвил Паша. – А червончик до завтра не одолжишь? – Нету – цинично наврал он, глядя мне прямо в глаза. Паша был похож на витрину ювелирки, которая смотрит якутскими бриллиантами на нищих прохожих Невского проспекта. – Можно идти, Паша? – Идите, Коля! Так вот идите, идите и идите. – Помогите, Паша, хотя бы девушке всё объяснить. – Девушке я всё объясню. Это мой служебный долг. Я пошёл и сел за столик. Красотка была не в меру весела. – А как вас зовут? – оживилась она при моём появлении. – Коля – сказал я правду. Настроения врать и выискивать какое-нибудь интригующее имя вроде Роланд у меня уже не было. – А вас? – поддержал я затухающий диалог. – Марта. – Как, как?- переспросил я. – Марта! А что вы удивляетесь?! В России со времён Петра Великого много немцев живёт. И Екатерину, жену его, Мартой звали до крещения. – Нет, я ничего. Просто я первый раз слышу. – А сколько раз спрашивали? – Семь! 154


– Не густо! Вас что, девушки не любят? – ударила она по больному. -А где вы работаете? – Студент я, учусь в ЛИАПе. – Фарцуете? – спросила она, мельком взглянув на мои часы. – Немного. Только для себя. У меня папа – директор базы. – Какой базы? – загорелись глаза у Марты. – «Лентара». – Да-а-а? А он может... В эту ответственную минуту оформления заказа на итальянские сапоги подошёл Паша и сказал, что к великому сожалению ресторан сегодня для одиночных посетителей не работает, но есть ещё зал на «Крыше». Марта изменилась в лице. Видимо очень хотела кушать. Но слово «Крыша» её напугало. Весна хоть и была ранней, но не настолько. Мы оделись в гардеробе и вышли на улицу. Марта шла молча, собираясь с мыслями. Было видно, как её «выбило из седла». Напротив гостиницы стояла шайка таксистов и смотрела на нас своими голодными зелёными глазками. – А поедемте ко мне, Марта! – разыграл я экспромт. Родители на даче. Полный холодильник еды. Икра, крабы, сервелат! Шампанское! У меня много пластов и есть журнал «Плейбой»! – Правда? – устало улыбнулась Марта. – Почти – сказал я. – Вы всё шутите, Коля. Я юмор люблю. Ну, тогда, поехали. – обречённо согласилась Марта. – А это далеко? – Да за углом! Мы сели в такси, и я тихо шепнул шофёру адрес квартиры на углу улиц Дыбенко и Коллонтай. Шофёр резво помчал по Невскому, оживлённо просвещая нас об истории революционных подвигов героев Павла Дыбенко и Александры Коллонтай. Марта не поняла, откуда взялась эта тема, но слушала с неподдельным интересом. А я, давясь от смеха, думал, что Серёга нашёл бы, что возразить шофёру и у них бы состоялся научный диспут «Свободная любовь в стране победившего социализма». Но больше всего меня занимала мысль о том, чтобы хватило моей трёхи доехать до этого Весёлого посёлка на краю географии.

155


После Охтинского моста фонари на дороге закончились. Стало темно и жутко. Марта опять заволновалась и принялась расспрашивать шофёра куда мы едем. Я морочил Марту глупыми вопросами, но услышав, что она учится на филфаке ЛГУ – заткнулся. Самые модные девушки Питера учились на филфаке и я частенько туда захаживал. Общие знакомые мне сегодня были не нужны. Водитель, как из рога изобилия, выворачивал леденящие разум, факты революционной борьбы этих двух героев, отвлекая нас от ужасов дороги. Из его сообщений мы узнали, что вспыльчивый матрос Паша Дыбенко убил из ревности множество революционных командиров, а Шурочка, застав его с другой бабой, усомнилась в теории свободной любви и настучала на Пашу товарищу Сталину. Вождь, имея на Шурочку свои виды, приказал «шлёпнуть» развратного Дыбенко. Когда на двадцатом съезде КПСС Хрущёв отыгрался и заклеймил Сталина его же культом, Паша Дыбенко восстал в помрачённых умах строителей коммунизма революционным героем, как Феникс из пепла. А Шурочка тихо рыдала о нём в ранге советского посла в промозглой Швеции. Их память молодые комсомольские романтики решили увековечить в жилых кварталах новостроек Ленинграда. Наконец мы приехали. Кругом темнело поле и по-волчьи выл весенний ветер. Проспекты Дыбенко и Коллонтай только начинали обретать очертания улиц и ещё не отражали своими формами чистоты высоких отношений революционных влюблённых. На счётчике тускло высвечивался итог «свадебного путешествия» – 2 рубля 95 копеек. – Ух ты! Ещё на чай водиле оставлю – с облегчением выдохнул я. Перепрыгнув две огромные лужи, мы вошли в парадное и втиснулись в лифт. Марта была не на шутку подавлена. Во мраке городских окраин её рыжая шевелюра перестала светиться, а экстравагантное пальто висело на спине больничным халатом. Глаза пристально смотрели в одну точку. Бог, знает, о чём она думала? Лифт, как нож гильотины, медленно и надрывно урча, поднимался на седьмой этаж. Молчание становилось тягостным. Стараясь развеселить Марту я чуть было не спросил её о самочувствии? Казалось вот-вот тросы лифта лопнут и мы с облегчением грохнемся вниз. 156


От предвкушения соития руки у меня дрожали и ходили ходуном. Я с трудом вставил свой ключ в узкую скважину замка. Ключ изгибался, выскальзывал и ни за что не хотел проникать в узкое не знакомое отверстие. После долгих усилий и судорожных фрикций замок со скрипом открылся. Когда Марта вошла в дверь нашей сиротской однокомнатной квартиры, единственной мебелью в которой был плакат с обнажённой Брижит Бардо, она поняла, что мышеловка захлопнулась. Я отыскал у Стаса в загашнике только бутылку Шампанского. Он всегда прятал от меня что-нибудь в авоське за окном. Искоса поглядывая на поникшую Марту, я включил проигрыватель. Марта с интересом разглядывала страницы из Плейбоя, расклеенные по стенам в тех местах, где обои были оторваны ураганом молодецких оргий. «Ол ю нид из лав, ол ю нид из лав» – дружно и настойчиво твердили на своём английском парни из БИТЛЗ непреложную истину. Все нуждаются в любви! Под растерянные междометия Марты я исчез в ванной комнате и, скинув одежду, встал под душ. Пусть сама выбирает себе приговор. Тёплые, ласковые струи воды вселяли надежду, что мои объятия покажутся ей меньшим кошмаром, чем поиски «мотора» в этой глуши и обратная дорога домой. Когда я появился перед ней полуголый, она гомерически захохотала... От неожиданности. Её рыжая грива рассыпалась по плечам манящим пледом. Я налил Шампанское в бокалы и тоже захохотал... От облегчения. Путь был трудным. Красотка прошлась по комнате, постояла возле двери, взглянула на Брижиту, подняла бокал и с улыбкой Джоконды произнесла сладкозвучным контральто: – С восьмой Мартой, Коля! И распахнула… кофточку.

Вышка

Июль в Питере всегда жаркий. Жаркий и душный. Не спасает даже мощная струя прохладной Невы, распадающаяся в дельте на несколько рукавов. Люди потеют и мучаются. Может летом было бы 157


разумнее прекращать строительство коммунизма. Хотя бы на два самых жарких месяца. И так уже хорошо. Шёл шестидесятый год со дня начала великой стройки светлого будущего и 1966 от Рождества Христова. Но на это почему-то никто не обращал внимания. На всех злосчастных бумажках в обязательном порядке указывали эти цифры и понятия не имели, что прославляют Рождество Христово. Если бы иудеи оказались правы, не приняв Христа как мессию, разве такое стало бы возможным?! И иудеи, и мусульмане, и буддисты и всё многонациональное сообщество шаманов СССР. Да что СССР?! Весь цивилизованный мир. Может только в джунглях Амазонки наследники народов Майя ориентировались по звёздам. Но, не сговариваясь с народом Майя, всех советских прогрессивных людей тянуло к звёздам. Вот и моя мама, когда пришла пора завершения учёбы в техникуме, начала уговаривать меня, чтобы я получил высшее образование в Аэрокосмической академии. Тогда это учебное заведение называлось в простонародии ЛИАП. Ленинградский институт авиационного приборостроения. Мне туда путь был выстлан белыми розами. Их дочернее предприятие техникум авиаприборостроения я закончил с отличием и имел шанс поступить в ЛИАП, сдав только один профильный экзамен. Но на пятёрку. И это была физика. Ещё со школы я физику любил, как родную сестру. Опыт с маятником Фуко забыть было не возможно. А ещё я любил свою маму. Очень любил. Сам не знаю за что. Просто за то, что она была. И за то, что каждое утро мне улыбалась, а вечером гладила по голове. И что ей втемяшилось, чтобы её сыночек получил высшее образование?! Но отказать в этой малости я маме не мог. Мама выросла в деревне Барсаново, близ Опочки. Кроме тяжёлой работы до шестнадцати лет ничего не видела. Свою первую любовь, сероглазого Еремея, мама встретила в Великих Луках, куда поехала учиться на зубного врача. И в тот же год грохнула война. Мама с Еремеем пошли на фронт. Он разведчиком, она медсестрой. Еремея в 1943 под Смоленском убили у мамы на глазах, а мама дошла до Вислы и, получив ранение и орден Красного Знамени, вернулась домой. С детских лет она, читая газеты и слушая радио, восторгалась великими стройками коммунизма, которые возводили советские трудящиеся под руководством советских инженеров. А когда в 158


космос на ракете полетел Юрий Гагарин, мама не представляла своего сыночка никем иным, кроме космонавта. Лично мне вполне бы хватило для жизни и среднего образования. Зарплата техника и инженера отличались всего на двадцать рублей. Но мама для своего сыночка мечтала о высшем. Правда дальше открывался путь в большую науку к званиям профессоров и академиков. А им платили уже совсем другие деньги. Большие деньги. Как космонавтам. Но я и подумать не мог, что мама именно туда и устремила свой взор. Мясником в гастрономе она меня видеть не хотела, заведующим складом мебели – тем более. Профессии токаря и слесаря для мамы не существовали. Когда я поделился с мамой своей мечтой стать писателем или режиссёром, мама рассмеялась. Про артиста или тренера она и слышать не хотела. Просила не позорить её перед людьми. Продолжить путь отца в шофёрской профессии ей казалось слишком простым фокусом. Да и мой опыт работы с папой грузчиком отрезвил меня надолго. С грехом пополам мама соглашалась, чтобы я стал врачом, но при виде крови меня сильно мутило. Я махнул рукой и решил подарить маме ещё пять лет своей жизни, закончив технический институт. При всей кажущейся простоте ситуация с моим поступление в высшее учебное заведение была осложнена рядом обстоятельств. К поступлению в институт меня призывал и Григорий Михайлович Козинцев, в ученики к которому я напрашивался уже не первый год. – Закончи институт, приобрети профессию, а там посмотрим, какой из тебя режиссёр получится – повторял он. Очередной набор на высшие режиссёрские курсы при Ленфильме он планировал лет через пять. Как раз хватало времени окончить институт и угодить маме. Но был ещё один очаг непонимания. Военный комиссар прислал мне повестку и предлагал пройти службу в рядах Вооружённых сил СССР. И это он хотел сделать до вступительных экзаменов, чтобы я не прикрылся бронью студенческого билета ВУЗа с военной кафедрой. Подзуживали его начальники Спортивного клуба армии, которые давно положили на меня глаз, как на способного спортсмена. Я уже был мастером спорта по борьбе самбо и входил в сборную СССР по дзюдо. И схватить они меня хотели до приказа ректора о зачислении. Как-то раз утром в дверь назойливо позвонили. Жили мы на втором этаже хрущёвки и, 159


услышав грубые голоса военных, я без труда спрыгнул с балкона и убежал к другу. Вопросы своего экзаменационного билета и ответы на них я помню наизусть даже теперь, в глубокой старости. Второй закон Архимеда, который позволил строить мореплавателям корабли, ибо объём его равен объёму вытесненной жидкости. Про эмиссию электронов в триодах и пентодах я рассказал так, что у преподавателя округлились глаза, а кода я обнажил свои знания и полупроводниковых структур, он размашисто написал в экзаменационном билете слово – отлично. От греха подальше до приказа о зачислении я уехал отдохнуть в Сочи. Как раз в это время мой тренер занимался там дайвингом и с удовольствием принял меня в компанию. Тем более услышав радостную весть, что поступил я сам и никакие переходы в другие спортивные общества мне не грозят. Приехал в Ленинград я отдохнувшим и загорелым, зачисленным по приказу студентом очного обучения первого курса первого факультета в группу 121 по специальности «инженерэлектромеханик по электронно-медицинским приборам» по кафедре № 15. Заведующим этой кафедры был профессор, доктор технических наук Владимир Евстафьевич Манойлов, а куратором группы – аспирант Паша Неделин, а с третьего курса – доцент, Алексей Григорьевич Варехов. Группа была самой престижной. Конечно, кружило голову и само слово «космическая» в названии, но и программа давала уникальное образование. Одно слово – полудоктор. Поутру первого сентября в отпаренном сером твидовом костюме и при галстуке тревира цвета спелой вишни, оттеняющем небесного цвета рубашку, в переполненном автобусе маршрута № 100 я приехал на улицу Герцена, 67 и смешался с толпой наряженных и восторженных студентов. Переполняло ощущение справедливого устройства мира. Сделал дело – получи награду. Про подковёрную борьбу, взятки, мафию я тогда даже не думал. А между тем наша группа наполовину была набита такими блатниками. В актовом зале проводили торжественное собрание и ректор Александр Александрович Капустин пожелал нам счастливого шестилетнего пути. Декан Валентин Михайлович Ерофеев уточнил сроки по зимней и летней экзаменационным сессиям, сказал 160


несколько слов про учебный план, насчитывающий более пятидесяти научных дисциплин, про важность своевременной сдачи экзаменов и зачётов, чтобы регулярно, каждый месяц, получать стипендию в сорок пять рублей (для нашей модной группы она была снижена на червонец) и просил не забывать вовремя возвращаться с зимних и летних каникул. И безо всякой раскачки первокурсники направились в библиотеку получать учебники. Пришлось огорчить военного комиссара и отвезти ему справку о моём зачислении в институт с военной кафедрой и услышать от него злобное обещание «добраться до меня с киркой и лопатой». Как гром среди ясного неба прилетело известие, что обучение первого и второго курса будет проходить в другом здании на улице Гастелло, 15. Это там же, на Московском проспекте, куда я как проклятый ездил пять лет на занятия в вечерний техникум авиаприборостроения. Здание было построено в 18 веке для постоялого двора. Два года пришлось ошиваться здесь и мне с моими товарищами. Как ни старался отыскать в этом какие-то удобства, так у меня и не получилось. Дальняя дорога, казённый дом, обшарпанные аудитории. Одно радовало – рядом кинотеатр «Зенит». Так часто я в кино больше не ходил никогда. Фильмы менялись не часто, а скучные лекции – каждый день. Ну, вот и приходилось отсиживать в кинотеатре один и тот же фильм по пять раз. Но фильмы показывали шикарные. «Мужчина и женщина», «Затмение», «Война и мир», «Искатели приключений». Сплошное наслаждение, интеллектуальный оргазм. Возле метро «Парк Победы», наилучшим способом сообщения с центром города, находился новенький, с иголочки, комплекс общежитий всех институтов, где жили и наши пацаны, кафе «Эврика» и бар «Роза ветров». После лекций обойти эти злачные места стороной было трудно. Но я обходил. Во-первых, я серьёзно занимался спортом, а во вторых, с первого дня я устроился на работу в СНО (студенческое научное общество), где зарабатывал ещё пятьдесят рублей в месяц. И вышло, что в распорядке моей жизни мало что поменялось. Была утром работа – вечером учёба, стало наоборот, утром учёба – вечером работа. Тренировки можно было проводить прямо в зале института на Герцена. А тут и ««Астория»» рядом, и Невский проспект. Гуляй 161


рванина, от рубля и выше. Домой к маме я возвращался поздно вечером набить живот и отоспаться. Бюджет, прибавив ещё сто рублей в месяц спортивной стипендии, это позволял. Но «малина» такая продолжалась не долго. Дурная голова ногам покоя не даёт. «Люди встречаются, люди влюбляются, женятся…» неслось изо всех репродукторов и телевизоров. Эта эпидемия задела и меня. Лекции на первых двух курсах института меня мало чем привлекали. Высшая математика из уст Альтшулера, выписываемая им в виде формул на досках, а иногда и на стенах аудитории, с её интегралами, дифференциальными уравнениями и теоремами Лагранжа от тоски сдавливали горло, химия в интерпретации профессора Лепорской влекла в алхимию, на физику я ходил из-за привлекательной фигуры Наталии Игоревны Стрекопытовой, а Василий Васильевич Стремилов даже не представлял себе, что труды великого Владимира Ильича Ленина я хожу изучать в публичку, только потому, что там было много хорошеньких девчонок. По начертательной геометрии я получил задание на построение фигуры пересечения конуса с цилиндром и пришёл уже только на зачётной неделе, в декабре. Мой приятель из ЛЭТИ Вова Рябинин предложил мне помощь и подарил свою уже зачтённую работу. Слегка подчистив бритвочкой подпись и оценку я пришёл с этой работой на зачёт. Игорь Петрович долго смотрел на проткнутый конусом цилиндр и одобрительно кивал головой. Потом произнёс протяжно, посмотрев мне в глаза – «пи-ка-с-со», свернул в рулон лист ватмана и спросил, где я изучил построение пересечения фигур по методу следов? Вытаращив глаза и почувствовав подвох, я смотрел на него не моргая. Потом, не найдя ничего лучшего, спросил в отместку и его, какое это имеет отношение к делу. Игорь Петрович запираться не стал и объяснил мне доходчиво, что в ЛИАПе при построении сочленений сложных плоскостей и расчёта лекал используют прогрессивный метод трёх точек. И что профессура нашего института спорит до крика с профессурой ЛЭТИ о правильности взглядов на эту проблему. Я ушёл, не попрощавшись и не представляя, как и когда я буду перестраивать это сочленение. Помогла мне одна сердобольная девушка из нашей группы, которая сдала все зачёты досрочно и ей, всё равно, было нечего делать. И такое тоже бывает в жизни. Но этот 162


подводный камень оказался не единственным. Дело в том, что при всём своём жизненном опыте, полученном в течение девятнадцати лет, три из которых на работе в Институте Электромеханики, при том, что я посещал комсомольские и профсоюзные собрания и выезжал в составе сборной команды СССР за границу нашей Родины, обнесённой железным занавесом, я оставался абсолютно наивным идиотом. При распределении студентов нашей группы по подгруппам иностранных языков ещё в сентябре, когда от радости летели из глаз искры, из лучших побуждений и желания освоить второй иностранный язык, я записался на английский и получил задание в объёме двадцати тысяч знаков, которые постепенно переводя, должен был сдать к концу семестра. Преподаватель английского, миловидная добрая женщина, спрашивая каждый раз меня, готов ли я и получая отрицательный ответ, мило улыбалась и подбадривала меня. А я терпеливо ждал, когда она начнёт учить меня английскому языку. Когда наступила зачётная неделя и на дворе стоял двадцатиградусный мороз, Анна Карловна не выдержала и строго спросила меня, когда я сдам ей мои тыщи? Тут и я не выдержал и спросил её, когда она научит меня читать по-английски? Когда она поняла коварность моего замысла, то схватив за руку, потащила на кафедру иностранных языков и долго объясняла, что-то нашей преподавательнице в немецкой группе. Не знаю на каком языке. Сошлись на том, что зачёт мне поставит немка. Условно. Чтобы меня допустили к экзаменам. А в следующем семестре я должен буду перевести текста в два раза больше. Об изучении второго языка вопрос больше не поднимали. Первую сессию мне отравил Василий Васильевич Стремилов со своей Историей КПСС. Мало того, что его экзамен выпал на первое января (нет вы вдумайтесь?!), так ещё этот тиран не выставив мне зачёт за семинары по работам В.И. Ленина «Шаг вперёд, два шага назад» и «Детская болезнь левизны», предложил подготовить их к экзамену. Прочитав этот бред полупьяного вождя, нужно было вытянуть из него какие-нибудь конструктивные мысли. Ну, шаг вперёд. Ну, два шага назад. Чего тут думать? Пить меньше надо. Так ведь нет, это оказывается и есть путь к коммунизму. И попробуй поспорить с ним. Одна радость, я ехал на экзамен в пустом автобусе. 163


Нормальные люди, строители того самого коммунизма, экзамен по строительству которого я ехал сдавать, крепко спали в своих кроватках, обхватив друг дружку с момента последнего танго. Институт стоял полутёмный и пустой. Возле освещённой двери какой-то аудитории на втором этаже, выходящей окнами на Мойку, толпились наши девчонки и тряслись в предэкзаменационном мандраже. Первой сессией в деканате всех запугали так, что слабонервные теряли дар речи и чувство реального. Если студент заваливал первую сессию, его отчисляли навсегда. Начиная со второй, хвосты можно было тащить до пятого курса. Такая жестокая игра. Пришёл Василий Васильевич и разложил на столе экзаменационные билеты. Меня пропустили первым, предполагая, что отвечать на вопросы я буду до самого вечера. Вытащив билет, я сел к окну готовиться и смотрел, как над Юсповским дворцом алеет рассвет. По льду Мойки бежала какая-то непослушная собака. Её хозяйка шла по набережной и что-то ей орала, но слов я не слышал. Я думал о Ленине. Вот же сука, понаписал всякой хрени, погубил миллионы людей, а я должен этому долбаку всё объяснить в лучшем виде, оправдать его злодеяния и выписать орден. А лучше два. У Василь Василича торчали синие кальсоны из-под брюк и, перехватив мой взгляд, он пригласил меня к ответу. Я молотил языком какие-то междометия до полного рассвета. Мне показалось, что уже пришла весна, а Стремилов сидел с закрытыми глазами и мерно кивал головой. Почуяв длинную паузу, он выкатил на меня свои бесцветные партийные глаза и многозначительно произнёс не звук, а слово «НУ?!» Я помолотил молотилкой ещё, что-то про скорую победу коммунизма и снова заглох. Девочки, давно готовые рассказать всё и про ХVII съезд РСДРП, и про культ личности Сталина, про всё, что будет с нами после коммунизма смотрели на меня с отвращением и нетерпением. – Что? Всё? – повторил свой мерзкий вопрос Стремилов. – Нет, я ещё могу, но не хочу задерживать – пробормотал я. – Кого задерживать? Я не тороплюсь. Мы, кажется, о Ленине говорим. – Да-а. Но-о. – Вы, что, не здоровы? – Очень, очень, Василий Васильевич.

164


– Больше тройки за такой ответ я поставить не могу. А это стыдно. Вы коммунист? – Нет, что вы. Я ещё комсомолец. Это Целов коммунист. А я нет. Стремилов глубоко, огорчённо вздохнул и начал выводить своей костлявой рукой в зачётке какие то знаки. Сердце прыгало от радости, на улице запели птицы, солнце ярко светило в окно. В коридоре я заглянул в зачётку и обомлел. На первой строчке моей зачётки красовалась, выведенная рукой профессора, длинное чёткое клеймо, «удовлетворительно». Есть! Даёшь космос! Дальше пошло, как по маслу. Математика, химия, физика. Знакомые места. Страх прошёл. Пришла самоуверенность. По специальному разрешению ректора я уехал в Москву на сборы к первенству Европы, на целый месяц. К спортсменам в ЛИАПе, благодаря политике ЦК КПСС и заведующего кафедрой физвоспитания и спорта Ю.В. Захарова, относились уважительно. Я бы мог весь институт проехать на этом горбу, но гордость не позволяла. И весь институт я отбарабанил самостоятельно, не обращаясь за помощью на кафедру спорта. Вот за товарищей просить приходилось. Загляну в аудиторию, пошепчу профессору на ушко, что это наш спортивный герой и трояк у пацана в кармане. На матчи нашей баскетбольной команды народу набивалось в зале столько, что самим баскетболистам и играть-то было негде. Лёху Степанова, Мишку Фарберова, Женю Волчка узнавали в коридорах, как звёзд Голливуда. Как-то чемпионат ВУЗов г. Ленинграда проходил у нас в институте и я блистал мастерством на глазах у восторженных товарищей. В финале вышел бороться с каким-то первокурсником из ЛИСИ по фамилии Киселёв. Серёжа, видимо, не успел ещё узнать, что я такой известный спортсмен, и по-простому бросил меня через бедро на глазах у моих изумлённых подруг и товарищей. После этого случая я стал вести себя немного скромнее. Обнаглев до предела после успешной зимней сессии и разрешения отбыть на месяц на спортивные сборы, я попросил в деканате свободное расписание и появился в институте только в мае, прямо к зачётной неделе. К тому же стал вице-чемпионом СССР по дзюдо среди молодёжи. Товарищи и особенно подруги по институту сразу прилепили мне кличку – «гений дзюдо». На экранах тогда шёл фильм Акиры Куросавы с таким же названием. Сдача зачётов напоминала представление в цирке, но я его выдержал. Тыщи немке 165


сдал легко, читая текст с листа. Тем более, что книжку я выбрал о борьбе дзюдо. Лабораторные по физике и химии за меня сделали девчонки из нашей группы. Они были такие славные. Все отличницы, золотомедалистки, как на подбор. Попроси я чего угодно, они бы дали. Староста наша, Таня Климович, стипендию прямо в аудиторию приносила и, как мать, журила за прогулы. Боролась за успеваемость. После пяти лет учёбы в вечернем техникуме атмосфера в ЛИАПе казалась мне санаторной. За заслуги в спорте Юрий Владимирович Захаров отправил группу студентовспортсменов в южный спортивный лагерь, в Вилково, под Одессу. Он договорился с ректором Кишинёвского университета о взаимном обмене студентами на летние каникулы. Заботливый был, как родной отец. Уже на втором курсе он пригласил меня работать по бюджету СНО в его «лаборатории восприимчивости и адаптации человека к нагрузкам», которая стала моим родным домом. Там было несколько проектов, совместных с нашей кафедрой и с лабораторией Михаила Игнатьева, только начинавшей тогда разработки робототехники и скафандров. Пришлось помогать по проблеме газоанализаторов Славе Турубарову, доценту нашей кафедры и Кириллу Меткину, начальнику СНО, в разработке комплекса наведения ракет на подводных лодках. Мой опыт работы в Институте Электромеханики быстро оценили по достоинству. Да и рекомендации мне дал мой бывший начальник, академик Димитрий Завалишин, который здесь в ЛИАПе возглавлял кафедру электрических машин. Так что с самого первого курса ЛИАП меня кормил, поил, одевал и обувал. Вообще, придумать в жизни время вольготнее и слаще студенческих лет, помоему, не возможно. Если чем-нибудь это варенье не отравить. Ну, например, можно жениться и родить ребёнка, проживая при этом в общежитии с голой попкой в ожидании подачек от родителей. Такие умники находились и среди нас. Да, да. На третьем курсе я тоже женился на студентке нашего института. Спросите, зачем? Ждите ответа, ждите ответа, ждите ответа... На втором курсе в ЛИАПе оживилась самодеятельность. Толя Першин, Олег Рябоконь, чей фильм о Максимилиане Волошине «Кемерийский затворник» останется в веках, и Саша Першин стали создавать студенческие театры. Апофеозом их творчества были, разумеется, выступления Клуба Весёлых Находчивых, который проводился между факультетами и вызывал неподдельный интерес 166


студенческой молодёжи. Я в это не лез. Я мечтал стать писателем и моя подруга по группе Люда Семёнова показывала мои рассказы в редакцию газеты «В полёт». Их даже печатали. Но смотрели на меня косо. Антисоветчиной несло от моих рассказов. У меня был и более серьёзный интерес в кинематографе. Времени, чтобы сниматься каскадёром, было предостаточно и я этого шанса не упускал. Мой кумир, Григорий Михайлович Козинцев тогда снимал «Короля Лира» и предложил мне помогать ему в организации трюковых съёмок. Половина всех спортсменов института целый семестр в 1969 году пропадали на съёмках в Нарве, изредка приезжая в Ленинград поторговать в деканате своим лицом и сдать пару-тройку лабораторных работ. Жили мы в Нарве в общаге Профтехучилища, ходили в костюмах воинов семнадцатого века и постоянно читали работы В.И. Ленина «Как нам преобразовать Рабкрин». Хохот это вызывало гомерический. Особенно смешно было смотреть на наших баскетболистов, которые играли на турнирах и во Франции, и в Польше и одевались в самые модные джинсы LEVI STRAUSS. Смотреть на них, сидящих с томиком В.И. Ленина в руках, без слёз было не возможно. Но попробуй не смотреть. Кафедра Истории КПСС была тогда главной в любом ВУЗе страны Советов. Завал этого экзамена приравнивался чуть ли ни к измене Родине. И ведь никто не роптал. Учили наизусть. Но за что я благодарен коммунистам, так это за то, что нам приходилось изучать труды Ленина в Публичной библиотеке. В студенческом отделе на Фонтанке можно было на шару заказать любую литературу из фондохранилища. Хоть Плейбой! Но уж Ницше, Канта и Юнга точно. И это было только начало. Потом, когда на третьем курсе в программе появилась философия, визиты в публичку стали самым привлекательным занятием. А ведь туда же ходили прекрасные девочки всех институтов города Ленинграда. Институтки! Догадываетесь куда я клоню? То ли студенческие годы самые бурные, то ли мне везло искать на свою голову приключения, но только одновременно с познанием термодинамики, квантов, кварков и энтропии состояния, одновременно с решением логарифмических уравнений, одновременно с бензольными кольцами и цепями молекул белков, одновременно с прямыми линиями на ватмане посредством кульмана, переводом с немецкого на русский, критикой буржуазных 167


теорий развития человечества, мальтусовского перенаселения нашей планеты я искал своё место под солнцем. И почти одновременно засверкали своим дьявольским блеском вывески Коммунистической партии и органов КГБ. На третьем курсе после сельскохозяйственных работ в Волховском районе по уборке картофеля меня выбрали секретарём курсового бюро. Я сдвинул брови, насупил лоб и начал организованно принимать у однокурсников Ленинский зачёт. Проводил, так сказать, чистку рядов. Ребята с факультета, знавшие меня не понаслышке, упрекали меня в приспособленчестве и карьеризме. Среди ровно подстриженного поля соглашателей и оппортунистов появлялись принципиальные выскочки, типа Володи Колотова из 114-й группы, который заявил прилюдно, что он против колхозов и мечтает обнести свой дом высоким капиталистическим забором. Я не только не выгнал его из комсомола, но и не перестал здороваться с ним за руку. Товарищ Симановский, главный комсомолец ЛИАПа в те годы, накатал на меня жалобу в партком и в Горком ВЛКСМ. Ни дня не подождав, прямо начальнику Первого отдела товарищу Кошелеву настучал мой товарищ по парте Владик Болванович, с которым я поделился близкой, почти половой связью с американской студенткой Абигель, случайно мною встреченной на вечеринке у Юрки Шестова, зятя Михаила Аникушина и, следовательно, мужа его дочери Нины. Попал я туда не случайно, но об этом чуть позже. Оба проступка предвещали полный крах моей карьеры и вылет из института. Но «гении дзюдо» на дорогах и тогда не валялись, а заведующий кафедрой физвоспитания Ю.В. Захаров не хотел меня терять на ровном месте. К тому же он был человеком дальновидным и со связями. Как оказалось, именно в партийных и компетентных органах. После собеседований у высоких начальников я принял предложение к сотрудничеству и пошёл в рост. Быстрый, но не долгий. Я отдавал распоряжение об очередном патрулировании улиц бойцами народной дружины, направлял студентов переписывать население СССР, организовывал отлов проституток и воров на Московском вокзале. На очередном субботнике по уборке территорий, когда пошёл дождь, я отпустил всех комсомольцев домой. Чтобы они не простудились. В парткоме мои доводы о возможных, ещё больших потерях, при болезни и пропуске занятий целым курсом студентов не поняли и приняли решение меня 168


переизбрать. Органы КГБ от моей деятельности тоже остались не в восторге, но на Соловки отправлять меня пока не стали. Так, женившись, разменяв мамину квартиру на «Гражданке» и поселившись в коммуналке на бульваре Профсоюзов, в двух шагах от института, я зажил новой, прекрасной, да ещё и супружеской жизнью. То ли от того, что в институт теперь можно было дойти за пять минут, прогулявшись по бульвару, то ли с третьего курса в учебном плане появились по настоящему интересные предметы, но в институт я ходил с таким удовольствием, как будто там мёдом намазано. Даже умопомрачительные лекции по сопротивлению материалов профессора Бушмарина и три исписанные доски формул вычисления углов ротации, нутации и кориолисова ускорения доцента Лестева не могли внушить мне отвращения к процессу познания и совершенствования. Ужасающую процедуру построения эпюр напряжений разных балок и вычерчивания шестерёнок с зубчатыми колёсами по Теории машин и механизмов я поручил делать молодой жене за кусок хлеба с маслом. Она со своей мамой долго убеждала меня в том, что кормить я должен её совершенно бескорыстно, но потом согласилась. На лекции профессора Семёна Евстафьевича Манойлова по биохимии я боялся опоздать, как на литургию. Первое, что он у нас спросил, начиная курс своих лекций, это вопрос о существовании Бога и зарождении жизни на Земле. Мы дружно поделились с ним основой марксистско-ленинской философии о первичности материи. Профессор покачал головой и сказал, что мы, как минимум, должны в этом сомневаться. Аэродинамика с продувками фюзеляжей и крыльев в аэродинамических трубах, космонавтика в лабораториях академии Жуковского, космическая медицина в Военно-Медицинской академии больше походили на парк развлечений Диснейлэнд, чем на скучные лекции. Первые расчёты на электронно-вычислительных машинах, занимавших несколько огромных залов института, приводили нас в состояние детского восторга. С нашим куратором, доцентом Лёшей Вареховым, после его лекций по радиобиологии мы часто прогуливались по набережной и заходили в Эрмитаж, подолгу простаивая у картин Питера Брейгеля. Когда в 1969 во дворе института установили настоящий истребитель МИГ-29, я притащил в институт своего приятеля Жорика Полтавченко, поводил его по 169


лабораториям, познакомил с Алексеем Григорьевичем. Он рассказал ему про космос и Жорик решил поменять свою мечту о море на безбрежный океан вселенной. Моя молодая жена готовить не умела и не хотела. Поэтому столовались мы в ресторане Дома архитекторов, который находился в двух шагах от ЛИАПа, прямо напротив, отчего дома Владимира Набокова, в котором, слава Богу, устроили его музей. Дом архитекторов разместился в старинном особняке премьер-министра времён Александра III господина Половцева и зайти в ресторан было отдельным удовольствием. Уютный, с дубовыми потолками и кожаными шпалерами, не дорогой, но с потрясающей кухней. Такого бифштекса по-деревенски за один рубль десять копеек я больше не вкушал нигде. Осенью 1970 моим соратникам из КГБ приспичило послать меня в заграничную командировку, в ГДР. Видимо им приглянулся мой вид – глаза прямые, брови строгие. Немецкий отскакивал от зубов с лёгким баварским акцентом. Да и тема мне нравилась – вылавливать недобитых фашистских выродков. Они оказались живучие и не закончили свою деятельность с окончанием войны. Национальный фронт в Германии цвёл пышным цветом. За границей я ещё ни разу не был, но очень хотел. Что-то у них не срослось и они попросили меня прикинуться руссо туристо и зайти в Ляйпциге в один магазинчик стекла и фарфора передать крупную сумму наличной валюты за несколько ценных фамилий. Деньги там шпионам, как оказалось, с неба не падают. Да и работа была не пыльная. Я должен был подстраховывать своего друга, который ехал с этой же группой. Я с радостью согласился и с любопытством наблюдал за процессом оформления выездных документов и утверждения моих положительных характеристик. Под эту сурдинку мне было разрешено, с целью прикрытия, продать там несколько коробок кубинских сигар и купить себе чего-нибудь вкусненького или красивенького. Злопамятный секретарь Комитета ВЛКСМ ЛИАП Симановский чуть не сорвал международную шпионскую операцию. Не стал мне подписывать характеристику, заподозрил меня в оппортунизме. Из-за него пришлось проводить меня через польскую границу в составе туристической группы зайцем, без выездной визы. Авантюра мне пришлась по душе, и я прирос к этому ремеслу надолго. И надо сказать, весьма успешно. 170


Чтобы не отрываться от коллектива, что я с наслаждением делал каждое лето, избегая поездок в стройотряды, я согласился както поехать с группой на Ваалам. Бегать по лесу вокруг костра мне стало не интересно и я прошёл пять километров до Преображенского монастыря, где содержались в забвении герои войны, калеки без рук и ног. Хрущёв со своей организованной партийной группировкой упрятал их туда, чтобы не омрачать их культяшками красоту улиц и площадей. Монахов давно изгнали в Финляндию. Уходя из монастыря и прощаясь со сторожихой, я получил в подарок храмовую икону Святой Живоначальной Троицы, чудом сохранившуюся в её сторожке. Икону монахи оставили её мужу, который из-за болезни не мог двигаться и оставался на острове. Потом в парткоме института мне пришлось писать объяснительную записку о вере и верности. Продолжение этого опуса было мною дописано уже на пятом курсе, после принятия присяги на верность Родине и присвоения звания лейтенанта войск ПВО СССР. Дело в том, что военные сборы проходили на моей Родине близ города Остров в Псковской области. И я каждый вечер убегал в самоволку и бродил по окрестным деревням, собирая у старушек старинные иконы. Складировал иконы я в воинской палатке, под своей кроватью. Бдительные товарищи сообщили куда следует и я дописал свой опус в первом отделе у дяди моего друга Владика, полковника Кулешова. Ловили тогда фарцовщиков, которые продавали иконы иностранцам, а я замечен в этом не был. Я собирал их для себя и для своих детей. Когда пришло время распределения на работу молодых специалистов, в которых за пять с половиной лет превратились застенчивые школьники, я был далеко не первым по результатам успеваемости. Лучшие студенты нашей группы Вова Григорьев, Лариса Дмитриева и Оля Дымина поехали на работу в Институт космической медицины под Москву, Люда Семёнова и Шурик Фролов стали инженерами секретных космических заводов, Мишку Кислицина взял в свою лабораторию академик Опухтин. Но на удивление всей группы появилось одно необычное место в Министерство внешней торговли. О нём никто не спорил. На преддипломную практику в Москву поехал я. И вот там, в душной летней Москве, просиживая днями перед телефоном в офисе на Арбате, я совершил свой роковой шаг. Устав от скуки работы клерка, 171


я отказался от места, чем сильно удивил своего начальника, свою маму и себя. Это был роковой поворот. Меня тянуло в кино, я ждал набора на высшие режиссёрские курсы Григорием Козинцевым и попросился в лабораторию кафедры физвоспитания ЛИАПа, где работал по проектам СНО. Меня взяли и я стал работать инженером лаборатории «восприимчивости и адаптации человека к нагрузкам». Дипломный проект был уже давно просчитан в этой же лаборатории на протяжении двух последних курсов и даже изготовлен в виде опытного образца по проекту кафедры робототехники Михаила Игнатьева. Я измерял параметры движений человека в естественных условиях посредством датчиков и маленького радиопередатчика. Защита проекта прошла просто и быстро, не вызвав у комиссии никаких сомнений. Мама, взяв в руки диплом, целовала его как икону. Потом попросила отца принести Шампанское и, когда он разлил его по бокалам, торжественно произнесла тост: – Давай выпьем, дорогой, за то, что нам хватило сил дать сыну высшее образование! – А вы-то тут причём? искренне удивился я. Когда опомнился и остыл от своей непомерной гордыни, мама уже безутешно рыдала. И горькие слёзы залить обратно в её глаза было уже невозможно. В первый же рабочий день я пришёл в профсоюзный комитет института, чтобы встать на очередь улучшения жилищных условий, как молодой специалист. Председатель долго и молча смотрел на меня, а потом задумчиво произнёс: – Ты хоть понимаешь, что у меня профессора стоят по двадцать лет в очереди. – Что ж вы сразу-то не сказали? – А я держал тебя за умного человека. Спеца. С высшим образованием.

172


Солнечный угар

Ослепительно белый трехпалубный теплоход «Валентин Катаев» отчаливал от стенки Одесского порта и брал курс на Измаил. Гремела и звала музыка Георгия Свиридова «Время, вперед!» Когда, стремительно пересчитав ступени Потёмкинской лестницы, я подбежал к причалу, трап уже собирались поднимать. Я был последним. «Но кто был последним – станет первым» – сказано в Евангелие. Правда, безбожники принимают эту мудрость на свой счёт. Страна готовилась достойно встретить пятидесятилетие советской власти. Народу на палубах было много. Я пробрался на верхнюю и стал любоваться величавостью походки судна, которое своим носом уже чуяло широкое синее море. Чайки, не шевеля крыльями, висели надо мной. Аромат морского бриза кружил голову и распирал грудь. Я еще никогда не был так счастлив. И буду ли? Позади оставалась Земля, на которой спокойно жили мои родственники. Это умиротворяло мою душу и влекло ее к подвигам. Отец с мамой поехали навестить бабушку в Барсаново. Тётя Люся с Васей, чья дочка гостила у бабушки, тоже собирались в деревню. Вася вернулся из похода на атомной подлодке и, слава Богу, остался жив. Все они гордились моими успехами, наслаждались своей молодостью и искали радость во всем. – Эй, ты, «гений дзюдо», иди к нам! На третьей палубе размахивала руками Машка со второго факультета. Мы, лучшие спортсмены, ехали в южный спортивный лагерь нашего института. Вся смена уехала из Питера на поезде два дня тому назад, и я догонял их на самолете. Выиграв медаль на первенстве СССР в Риге, я заехал навестить бабушку, отоспаться на сеновале и напиться вдоволь парного молочка. Наелся картофельных лепешек со сметанкой, наловил Юльке в речке пескарей и бросился вдогонку за своими сверстниками.

173


Где-то под Измаилом, на Днестровских лиманах построил базу отдыха Кишиневский университет и заведующий спортивной кафедрой ЛИАПа Юрий Владимирович Захаров закупил там 30 мест для своих студентов. Наши баскетболисты, гимнасты и прочие герои спортивных площадок сидели на третьей палубе, на спасательных плотах, живописным табором и пели под гитару песни Высоцкого «А парус, порвали парус. Каюсь, каюсь, каюсь»… Я подсел к Маше. Она была красавицей модного скандинавского типа и неторопливо выбирала себе ухажеров. Больших преференций мне она не давала, но прохладными наши отношения назвать тоже было нельзя. – Что читаешь, дорогая? – спросил я. – Записные книжки Антона Павловича Чехова, в порту купила. – Интересно? – Мне? Да. – А мне? – Вот послушай: «Встретились два молодых красивых человека, полюбили друг друга и поженились». – Ой, да это про нас! – «И прожили несчастно всю жизнь», – закончила Маша. – Ну и Антон Павлович… Испортил мне настроение. – Вот как бывает, Коля. А ты на чем ехал? – Я летел, к тебе на крыльях любви с двумя реактивными двигателями. – А ты знал, что я поеду? – Не-а. – Я ведь в последний день решила. Людка Семёнова из вашей группы отказалась от путевки. Она поехала со стройотрядом в Астрахань. Чайки галдели над нами, выпрашивая угощение. Теплоход вышел из створа порта, плавно развернулся и лег на правильный курс. Вылезли из трюма заядлые картежники баскетболисты Леша Степанов и Миша Фарберов. – Наигрались? А где Казалов? – Спит. Ему капитан свою каюту уступил. Ты же знаешь Воху. У него все не по-советски. Не как у людей.

174


Ребята расспрашивали меня про соревнования. Сегодня я был героем. Из-под густой чёлки выгоревших волос и стайки веснушек на меня с любопытством смотрели незнакомые голубые глаза. – А это кто? – спросил я Лешу тоном индюка, охраняющего свое стадо. – Гусева Наташа, бадминтонистка. Нравится? – Сейчас посмотрим – протянул я. Наташа сидела в спасательном кругу и читала книжечку. – Что читаете, девушка? – Бунина. «Солнечный удар». – Интересно? – Не очень. Скучная история. – Дайте почитать? – Дай, дай, Наташа, – подошел к нам выспавшийся Вова Казалов – Он честный парень. Я его давно знаю. Книжечку обязательно вернёт. Коля Лещев, самбист из нашей секции, видимо, имел на Наташу виды и сверлил меня своими колючими глазами. Скрежет его зубов отпугивал чаек. Я взял у Наташи книгу и пошел с Володей в буфет. Приплыли мы в Вилково уже ночью. Нас ждал автобус, и через полчаса трясучки по ночной степи он доставил нас на место. Совсем рядом, в темноте, шумело море, источая аромат морской свежести. От счастья распирало грудь. Вдоль берега моря стояли в ряд десять армейских палаток, в которых нам и предстояло жить. Под тентом в свете фонарей была устроена столовая. Длинные столы и скамейки – простенько, но со вкусом. На ужин нам подали слипшиеся макароны – спагетти помолдавски и... красное вино! Прямо в лагере стоял ларек, где продавали красное молдавское вино – Каберне, Негру де Пуркари и совсем дешевую фруктовую шипучку. Вот это праздник! С кем бы я ни начинал разговаривать, мои глаза сами косили в сторону Наташи и искали ее. Рядом с ней уселись Коля Лещев и Боря Берлин и галдели наперебой, засыпая её шутками. Вино лилось рекой. Народ ликовал. Не оздоровительный лагерь, а образцовый вертеп! С приветственной речью выступал директор лагеря, но запнулся и… упал. – Да он в дымину пьяный?! 175


В лагере бушевало веселье... – Боря, Коля, не спаивайте Наташу. Ответите за всё на бюро комсомола – пригрозил я, специально пройдя мимо их стана. Наташа расхохоталась. Я решил не наседать, дать паузу, и пошел купаться с ребятами. Море тихо шумело и вздыхало волнами в лунном свете. Мы скинули одежду и бросились в волны. Вода ласкала наши разгорячённые, голые тела. Вырвавшиеся на свободу дети сошли с ума. Ох уж, это красное вино! В лунном свете я заметил Наташу с ухажерами. Совсем рядом они входили в воду. Я поднырнул и обнял ее. Она не испугалась. Неужели такая смелая? А, может быть, она тоже следила за мной? Она была в купальнике. Я подержал ее в объятиях. Вода делала ее упругое тело шелковым. Я поцеловал ее в щеку и также стремительно уплыл. Всю ночь мы орали песни, заглушая шум волн. Мне не спалось. Я пошел вдоль моря. Только что грудь мою распирало от счастья на носу корабля, и вот непонятное стеснение и тоска. Что это? Может, я простыл? Может ветром надуло? Взошло солнце. Я шел по берегу и собирал для неё перламутровые раковины. На всю округу заорал репродуктор «По спортивно-оздоровительному лагерю «Чайка» объявляется подъем! Подъем!» С металлом в голосе запела из репродуктора Эдита Пьеха «В нашем доме поселился замечательный сосед...» Посреди лагеря стоял директор с двумя другими преподавателями, трезвыми, как стекло. Студенты-спортсмены храпели без задних ног в своих палатках. Я положил раковины у входа Наташиной палатки и пошел спать. Доброе утро, страна! Проснулся я к концу дня. Лагерь шумел, как восточный базар. Готовились к ужину. В больших кастрюлях варили макароны. Из репродуктора лилась веселая музыка, царило оживление. Парни и девушки в чистых футболках и шортиках деловито сновали тудасюда. Я сел на лавочку и начал высматривать в этой разноцветной толпе Наташу. Она возвращалась из душа в солнечно желтой тунике, ладно скроенной из старых махровых полотенец, изумительно облегающих ее стройное тело с высокой упругой грудью. – Наташа, я хочу вернуть тебе книгу. – Тебе понравилось, Коля? 176


– Я получил большое наслаждение. – Да? – вскинула брови Наташа – От чего? – От сострадания к поручику! – Странный ты, Коля! По-моему их встреча аморальна. Подошел Вова Казалов и сообщил, что после ужина идем в море под парусом. Местный рыбак за бутылку вина дал нам свой баркас покататься. – Наташа, хочешь с нами? – Ой, очень хочу – запрыгала о радости Наташа и побежала переодеваться. Ветер дул с берега. Баркас, полный народу, как щеки, раздувал свои паруса и, скользя по волнам, уносился в открытое море. Берег стремительно исчезал из виду. – Ребята, там заграница, там Турция! – закричал Миша. – Айда в Турцию! – А как поворачивать, кто знает? Как поворачивать никто не знал. Вовка взялся за какую-то веревку и с силой потянул. Рея с парусом оторвалась от мачты и с грохотом упала на наши головы. Раздался дружный хохот. – А как же теперь? Ой, да здесь весла есть! Легли на весла. Против ветра грести было трудно. Меняясь поочерёдно, мы добрались до берега, когда луна ярко светилась своей круглой, ехидной рожей. Вода вскипала от сверкающих брызг, обнажая красивые молодые тела. Казалось, в сумраке южной ночи ничего не было видно. Но это только казалось. Я быстро нашел Наташу. Да мне и искать ее было не нужно. Я не сводил с нее глаз. Не упускали ее из виду и трое других претендентов – Берлин, Лебедев и Лещев. От стука их зубов у меня по коже бежали мурашки. Я увлек Наташу в глубину морской пучины. Она не сопротивлялась. Нащупав дно кончиками пальцев, я легкими прикосновениями привлек ее к себе. Мы дрожали. Я хотел прикоснуться к ее губам, но она ускользнула. Она плыла, легко перебирая руками и ногами, а я извивался вокруг нее, и от этих прикосновений меня пронизывали мощные разряды, сотрясающие все мое тело. «Прорезала вышка по небу лучом, как же это вышло, что я ни при чем…» – пел под свою гитару Вова Клебанов. Вокруг тлеющих углей костра собрались парни и девушки, оторвавшиеся от 177


материнской ласки, и жаждущие тепла и ласки совсем другой, доселе им неизвестной. Утро нового дня возвестил звон бубнов, гармоней и медных труб молдавского колхозного оркестра. Единственная дорога в степи, которая вела к нашему лагерю от Вилково, привела к нам табор молдавских крестьян, направлявшихся на свой традиционный праздник урожая. Превеликое множество развесёлых людей расположились табором и принялись резать баранов, разводить костры, готовить угощение. Весь наш лагерь с восторгом влился в их пёструю загорелую веселую толпу. Вскоре образовался круг, и молдавские парни стали меряться силами в борьбе. Кто побеждал, оставался в круге и ждал своего нового противника. Куш был солидный. Наши девчонки запрыгали и с криками «Мы победим!» стали подталкивать меня в круг. – Гений дзюдо! – кричала Маша. Женя, Люда, Света толкали меня в круг и хохотали. – Коля, Коля, выиграй нам бочку вина! Я смотрел с удивлением на их красивые лица, бронзовые плечи, упругие бедра и понять не мог, почему я не обращал на них внимание столько дней? Наташа... Только Наташа стояла перед моим взором. Только ее голубые глаза, выгоревшие волосы и курносый носик в веснушках. Она стояла поодаль и урывками смотрела на меня. Я вышел в центр круга. Здоровенный молдавский парень всем телом навалился на меня. Я обхватил его за ноги и грохнул о землю. – Ура-а-а-а-а!!! – закричали девчонки. Второй, третий, четвертый... парни вылезали из толпы, как черти из преисподней. Им не было конца. Руки и ноги мои стали ватными, из разбитого носа сочилась кровь. Я стоял, как гладиатор, тяжело дыша, и выискивая в толпе следующего монстра. Желающих больше не было. Солнце клонилось к закату. Бубны, барабаны и трубы, не переставая, гремели. Председатель колхоза выкатил в центр бочонок вина и поднял мою руку вверх. Я заметил в толпе радостное лицо Наташи. – Это тебе, – сказал я, подходя к ней. – Будь моей женой! Она так широко открыла глаза, что я испугался.

178


– Будь моей женой, – повторил я. Она поняла, что я говорю о серьёзном, и растерянно прошептала – Я должна спросить маму. – Какую маму, зачем маму? Я люблю тебя. С этого дня нас в лагере видели редко. К нам никто не подходил, не приставал с расспросами. Мы уходили по пустынному берегу моря так далеко, что не было сил вернуться. Мы купались в лазурном море, лежали на белом песке, не стесняясь своей наготы, и ласкались, ласкались, ласкались. Любопытные дельфины с шумом выпрыгивали из воды. Чайки носились над нами и кричали в надежде получить хоть немного еды. Но еды у нас не было. Мы не ели и не пили. Мы утоляли жажду влагой наших губ. В лагерь мы возвращались к ночи, отыскивая его в темноте по искрам костров и звону гитары. Трень-брень гусельки, трень-брень струночки... «Родники мои серебряные, золотые мои россыпи…» По тому, как висели на растяжке козырька мокрые футболки, нежно обнимая друг друга, можно было легко догадаться, кто уединился в палатке. В палатку не входили, зная, что там – территория любви. Жаркие летние романы подошли к третьей стадии развития – влюбившись, рассорившись, парочки вновь объединялись в предчувствии неизбежного расставания и страшась одиночества. Настал день отъезда. Мы с Наташей пришли в лагерь, когда уже свернули все палатки и торжественно опускали, вылинявший на солнце, флаг. Лагерный автобус, отправлявшийся в Вилково к теплоходу, собирался делать два рейса, но время уходило, и было решено забить автобус нашими загорелыми высушенными телами до отказа, чтобы управиться в один рейс. В толчее мои конкуренты Лещев и Берлин подсуетились и затащили Наташу в автобус, усадив ее у себя на коленях. Она радостно махала мне рукой, даже не подозревая, какой вулкан ревности извергается у меня внутри. Мест в автобусе не осталось, и влезть туда таким гигантам как я и Кирилл Шиба, центровой нашей баскетбольной команды, было не реально. Подошел начальник лагеря, трезвый как стекло, и сказал, что отвезет нас с Кириллом на своем «козле», но только мы должны помочь ему закрыть склад, а то дверь перекосило. – А успеем мы на кораблик-то? – поинтересовался Кирилл. 179


– А куда вы денетесь? В степи, что ли, вас оставят? Автобус тронулся. Наташа махала мне рукой, сидя на коленях у Лещева и Берлина, а их лица светились невыразимой радостью от своего превосходства. Кирилл пошел с директором закрывать склад, чтобы ускорить наш отъезд, а я поплелся к морю. Оно шумело прибоем и зализывало волнами на песке следы наших ног. Сердце невыносимо сжалось. Мне было не вздохнуть. Я шел по берегу, замочив в волнах свои белые слаксы. Песок еще хранил тепло наших тел и тайны наших свиданий. Песок еще помнил о нашей клятве верности друг другу, наших мечтах о том, какой прекрасный мы построим дом с камином и огромными окнами, выходящими в парк. Мы грезили о том, как над кронами деревьев, виднеющихся из окон нашего дома, будет возвышаться шпиль Петропавловской крепости с золотокрылым ангелом. Морские раковины, разбросанные по песку, ещё помнили, как мы слышали в них шум моря, наши мечты о том, каких замечательных деток мы родим и вырастим – девочку и мальчика. В раковинах мы слышали шум Парижа, Лондона, Будапешта и Рима, которые мы мечтали проехать в весёлых путешествиях. Запах морского бриза подсказывал нам, какой ароматный кофе нам подадут на пьяцца СанМарко в Венеции, как пьяняще будет благоухать сирень в нашем саду, какие яблони зацветут вокруг нашего дома на берегу тихой лесной реки. Ветер носил над песком наши мечты о том, какие прекрасные люди наполнят наш дом, обсуждая и свершая грандиозные планы наших замыслов. – Коля, Коля, едем! – ворвался в мои воспоминания истошный вопль Кирилла. Я побежал по глубокому песку дюны и вернулся в реальность этого прощального дня. – На-ка, крутани стартер, – прохрипел директор, протягивая мне железную кочергу. Я знал, что это за хреновина, пользоваться которой учил меня мой отец. Я вставил ручку и рывком крутанул вал движка. «Козел» молчал, как убитый. – Ну-ка, еще разок. Я крутанул ещё раз. Опять тишина. – Ну-ка, ты, Кирилл! – Кирилл так рванул, что из его пальца полилась кровища. 180


– Твою мать. Искра в землю ушла – сплюнул директор. – Да ее у тебя и не было. Ты ее давно пропил – съязвил я. – Но-но! Поговори еще, «гений дзюдо»! Заночуете у меня в степи. Когда мы подъехали к пристани, белый пароход исчезал за горизонтом. Наверное, на верхней палубе, на спасательных плотах уютно уселись наши ребята и пели под бренчание гитарных струн «Как же нам придумать компромисс, через нашу глупость разошлись…» Громче всех, конечно, орал счастливый Берлин. Лещев, наверное, боялся проронить слово, потому что на его коленях сидела моя Наташа и тихо подпевала. Я стоял на краю пристани и сквозь слёзы смотрел на исчезающий пароход. – Вот «облом»! Когда теперь следующий? – спросил Кирилл. Я не ответил. Мне было все равно. Моё счастье уже уплыло. Я чувствовал себя разбитым и постаревшим на двадцать пять лет. *** В августе в Одессе моросил осенний дождь. Что-то неладное произошло с климатом на Земле за четверть века. Я стоял на краю пристани и сквозь мутную пелену смотрел на исчезающий белый пароход, который привёз меня в санаторий «Вилково». Теперь с этим пароходом, навсегда уплывала моя жизнь, моя семья, мои повзрослевшие дети. В прошлом году мы развелись с Наташей. Её подвёз до дома, какой то обходительный господин. Может быть не первый раз. Может быть, он подвозил её с тех времён, когда ещё был товарищем. Может с того самого лета. С ним-то она и уехала.

181


Камасутра

Трудно переть против законов природы. Когда наступает ночь и становится темно – нужно спать. Почему-то нам с детства внушили, что ночью люди занимаются совокуплением и предаются половым наслаждениям. Почему этим нужно заниматься ночью? Спать ведь хочется. И на работу нужно рано вставать, трястись в трамвае, стоять у станка и строить материальную базу коммунизма. Вот после работы, с чувством выполненного долга, можно было бы и насладиться половыми чудесами. Но где? Как известно, бытие определяет сознание. Квартирный вопрос нас замучил. Советский народ жил в коммуналках. Мало того. В одной комнате ютилось целое семейство и ночью искали лежанку, где можно было бы свернуться калачиком и укрыться одеяльцем. Стоя спать даже советские люди не умели. Под покровом темноты и наркозом глубоко сна, после изнурительного трудового дня люди занимались ласками и совокуплениями в те минуты, когда родственники начинали рокотать устойчивым храпом. Не долго. Чтобы успеть выспаться перед рабочим днём. Хорошо бы повторить эту процедуру и утром вместо утренней гигиенической гимнастики под голос из репродуктора, но соседи по комнате нас бы не поняли. Поэтому утром советские люди отжимались несколько раз от пола и бежали на работу. Но против природы не попрешь. К четырнадцати годам у мальчиков меняется голос, а у девочек отрастают сиськи. И всё это по законам природы. Это нельзя отложить, запретить и пропустить мимо ушей. Под воздействием каких-то гормонов в организме возникает непреодолимое желание к совокуплению с лицами противоположного пола. Отклонений он нормы я касаться не буду, но замечу, что долгий путь познания привёл меня к тому, что половое влечение, а тем более оргазм, возникают избирательно. Не со всеми, конечно, но с большинством. К четырнадцати годам я обнаружил, что в трамвае, до отказа набитом народом в пальто, у меня непроизвольно мог 182


возбудиться детородный орган и упереться в соседнюю тётку. Она отпрыгивала в сторону, а я поворачивался к ней спиной и упирался в другую девушку, протыкая её через пальто. Да что трамвай? Я мог на Невском проспекте, увидев девчонку с упругими формами, порвать свои старенькие брюки вскочившим членом, удивляя прохожих неопрятностью своих форм и линий. Мне приходилось имитировать резкую боль в животе, приседать и подпрыгивать на пятках, чтобы привести себя в подобающую советскому человеку форму. Такие трудности возникали в кино, в театре, а особенно на танцах. Я долго ломал голову, как другие люди справляются с этим недугом, пока одна девчонка не рассказала мне о своих проблемах и объяснила, что она с такой же силой хочет половой близости, как и я. Совершив соитие и делясь первыми впечатлениями, она мечтательно произнесла магическое слово «Камасутра». Вот бы нам так. А как? Этого она не знала. В её кружке по индийской йоге показывали только позы змеи, рака и крокодила в сочетании с дыхательными упражнениями. Но девочки говорили, что есть ещё и позы любовных соитий, которые держатся в строгом секрете и доставляют влюблённым максимальное наслаждение. С тех пор, как одержимый, я стал искать волшебную книгу «Камасутры». Ни в одной библиотеке СССР о такой книге даже не слышали. Знакомый моряк дальнего плавания Игорь, который провозил через кордон презервативы с усиками, мазь для секса и журнал Плейбой, услышав о «Камасутре» замахал руками. Даже в дальних странах, которые он посещал, о такой книге мало кто слышал, а на таможне за порнографическую литературу давали высшую меру. Запретный плод, как известно, сладок. Поиски «Камасутры» стали целью моей жизни. Уроков полового воспитания в 1960-х ещё не было. Единственным местом, где можно было повысить своё сексуальное образование, было кино. Не зря Великий Ленин завещал нам, комсомольцам семидесятых о том, что из всех искусств самым важным для человека является кино. На втором месте – стриптиз в женской бане. На третьем Эрмитаж с обнажёнкой. Только не надо про филармонию. В кино было темно. Это главный плюс. Не меняя положения тела и не вызывая нездоровый интерес у окружающих, можно было одной рукой погладить коленки любимой девушки, просунуть ладонь 183


между ляжками и, если кино про любовь, добраться до святая святых. Правда к этому моменту включали полный свет и зрители, толпясь, выносили нас к выходу. В советских фильмах половых актов не показывали. Иногда, как в «Коммунисте» Женя Урбанский целовал свою партнёршу так смачно, что люди с хорошим воображением могли и кончить во время сеанса. Но зато в зарубежных фильмах можно было увидеть такое, что не приснится и в страшном сне. Марина Влади в фильме «Колдунья» входила в воду озера абсолютно голая, а Джина Лоллобриджида появлялась с таким декольте, что наступало преждевременное семяизвержение, и раздеваться ей было не нужно. На такие фильмы мы ходили по много раз с разными подругами, чтобы никого не оставить обездоленным райскими наслаждениями. В итальянском фильме «Дни любви» Марчелло Мастроянни, как и все советские люди обездоленный жильём, показал нам хороший пример, пытаясь слиться в любовном экстазе с Мариной Влади прямо в хлеву. Но высший шик предполагал наличие кровати белоснежного постельного белья. Такого, к сожалению, ни у кого из советских людей не было. И по моим представлениям, именно в таких чертогах таились тайны вожделенной «Камасутры». Жарким летом, когда деревья покрывались густой листвой, у советского народа начиналось время спаривания. Как гуси, селезни и другая живность юноши и девушки шли после работы в парки, любовались пейзажами и клумбами, а с наступлением темноты заваливались под кусты и занимались соитием. Зимой рождались дети. Много детей. Но, как правило, безотцовщина. Самцы из кустов лихо исчезали. В парках было много скамеек, качелей и каруселей, которые изобретательные пацаны приспосабливали для половых сношений. Лично я больше всего любил простые лавки, на которых можно было устроиться верхом и делать вид, что мы беседуем о прекрасном. На лавке можно было уложить подружку на спину, посадить верхом на себя, сесть паровозиком. И прохожие в сумерках ни к чему не могли подкопаться. Если девушка стеснялась сидеть и обниматься на скамейке, опасаясь советов прохожих, её можно было увлечь в глубину рощи и прижать к толстому стволу дерева. Один мой приятель рассказывал, что, приподняв её ногу и достигнув желанного, хотел прекратить действо, жалея, что она устанет стоять

184


на одной ноге, но подруга так громко и настойчиво закричала «нет, нет», что прибежали прохожие и сломали им кайф. Зима в России не брачный период. Морозы стоят такие, что в тёплых кальсонах и в байковых штанах отмерзали все гениталии. Но сердцу не прикажешь. И особо пылкие любовники обживали парадные лестницы жилых домов. Нет, не тех, в которых проживали их подружки. Там их могли застукать соседи. А забравшись в другой район и выбрав тёмную, безлюдную парадную любовники устраивались на подоконнике и изобретали уникальные позы соития в ватном камуфляже. Это тебе не шёлковые трусики стянуть. Но проникнув к заветной цели (не путать со «щели») и накрывшись от назойливых взглядов прохожих зимними пальто можно было достичь желанного оргазма и в тридцатиградусный мороз. Мой сосед Петька, который служил в Норильске, рассказывал, что они умудрялись совершать соитие в пятидесятиградусный мороз на трубопроводе теплотрассы. Но это, я думаю, он привирал. Не врал один мой приятель по секции самбо в спортобществе «Труд» по фамилии Момот. Он работал таксистом на «Волге» и хвастался тем, что его рабочее место служило ему и спальней на колёсах. Приглашал он девушку на свидание, приезжал на своей «Волге» и катал её на машинке в сторону безлюдного Каменного или Крестовского острова. Припарковавшись в укромном уголке, он раскладывал переднее сидение и устраивал ложе для соития. По сравнению с коммунальной квартирой это вместилище романтичным советским девчонкам представлялось шикарной яхтой миллионера из фильма «В джазе только девушки» или «Некоторые любят погорячее». В частном владении машин было так мало, что мой приятель был у девушек в большой цене. На встречу с ним рвались, как на поездку за границу. Да ещё и в капстрану. Единственное, что омрачало его сексуальный отдых, это необходимость выработки плана в двадцать пять рублей. Простой машины в плане не учитывался. Ну, изредка машину могли проверить гаишники, постучавшись в окно в самое не подходящее время. Но это случалось редко. Намучившись в половой акробатике и одержимый сладкозвучной «Камасутрой» к двадцати годам я выменял от мамы с папой комнатку в старинном доме с толстыми кирпичными стенами в центре Ленинграда. В нашей хрущобе, сквозь храп и кашель, были 185


слышны стоны до утра со всех этажей. А ночью очень хочется спать. Заниматься любовью нужно днём, пока мама с папой на работе. Я купил в комиссионке широкую кровать и надумал жениться. Выбрал себе в невесты скромную комсомолку и решил жить с ней по законам «Камасутры». Свадьбу сыграли в студенческой столовой. Гостей собралось великое множество. Надарили одеял, подушек, простыней, сковородок, тазов и хрустальную вазу от трудового коллектива. Но самый дорогой подарок преподнёс нам мой старый морской волк Игорь. Он вручил мне протащенный мимо таможни и пограничников, но от этого не менее дорогой, индийский томик «КАМАСУТРЫ» с огромным количеством рисунков вожделенных сексуальных поз. С нетерпением проводив гостей, мы с молодой женой бросились в наши чертоги заниматься любовью. Я судорожно перелистывал страницы и погружался в отчаяние. Там было нарисовано всё, что я придумал за время своей нищенской юности. Твою мать. Этак и я могу.

186


Законный брак

На дворе шумел красными флагами юбилейный 1967 год, пятидесятая годовщина, как тогда говорили Великого Октября. Сразу после октябрьского переворота, гопники, пьянь и шалопаи бросились во все тяжкие, плевали через губу, грабили буржуев и даже отнимали у них женщин, желая сделать их всенародным общедоступным достоянием. Общество свободной любви, организованное людьми Троцкого и поддержанное большевистской верхушкой насаждало в стране пьянство и разврат. Вольница – одним словом. За это они и боролись. Барские порядки и ограничения были им не по нутру. Когда постреляли последних тружеников, в числе которых был и мой прадед, собрали последние зёрнышки продразвёрстки и продналога, разрушили и разграбили церкви, а жрать стало нечего, началась ежовщина, берьевщина и сталинщина. Кое-как усмирили пролетарских буянов и провозгласили культ семьи. За опоздание на работу расстреливали на месте. На рабочем месте. Эхо этих выстрелов гремело в ушах до пятидесятилетия Октября. Поэтому я решил жениться. Были к тому ещё и другие предпосылки. Девчонок в стране было больше чем парней. Намного. Отдавались они легко и самозабвенно. Как перед расстрелом. Но совдеповская агитация докатилась до того, что народ сам захотел порядка и Закона. В области половых отношений между мужчиной и женщиной в моду вошёл законный брак. Нет, не Таинство Бракосочетания, не венчание перед Богом, а Законный брак. Брак, но законный. До этого момента окружающие граждане тоже знали, кто с кем «живёт». Толковали об этом, выносили суждения. Но брошенных баб с малолетками стало так много, беспризорщина такой волной накрыла страну, что грозила всех затопить на фиг и не дать доплыть до коммунизма. Поэтому большевики придумали этот законный брак.

187


Для мужчин в этом контракте были кабальные условия. Одно неосторожное движение и... ты отец. Или насильник. В первом случае можно свалить через год-другой, оставив половину своего скарба. А во втором случае маячила вышка. Если попадётся добрый адвокат, то червонец строго режима. Власти и родители, желающие добра своим чадам, лгали и убеждали детей в том, что семья это ячейка общества и что в законном браке можно обрести счастье. Счастье совместной семейной жизни, воспитание подрастающего поколения и совместное проведение культурного досуга. Правда путёвки на двоих с женой в дом отдыха не давали нигде и никогда. Оттого в домах отдыха процветал разврат, а потом рушились семьи. Новую семью по второму разу, отягощённую прицепом, а то и двумя, создать было трудно. Алименты, ревность, жилищный вопрос. И вообще. Я надеялся на лучшее. Лет пять беспорядочной, бурной половой жизни и весёлого времяпрепровождения с разными поклонницами набили оскомину. Потом проводы гражданок в разные концы города нарушали спортивный режим. Бабушка шептала на ухо о смертном грехе прелюбодеяния, проповедовала евангельские ценности. Семья, продление рода, две половинки и будут оба одной плотью… Ей вторила комсомольская организация. А тут ещё как назло сочетался законным браком мой дружок, Воха с Элей и ходил с сияющей рожей. Больше всего я завидовал ему, когда после последнего сеанса в кинотеатре, обнявшись как плющи, они с молодой женой бежали домой в тёплую кроватку доживать трудовой день бурной, законной половой жизнью. А я должен был тащится в метро на другой конец города и, потискав через пальто первичные половые признаки подружки, возвращаться полночи домой с большой вероятностью огрести звиздюлей от местечковой шпаны. В жёны я присмотрел скромную девочку из своего института, которая казалась добропорядочной недотрогой и по моим расчётам могла стать верной женой и заботливой матерью. Чтобы как в Евангелие – «прилепиться жена к мужу своему и станут оба одной плотью». Я встречал её летом в спортивном лагере под Одессой. Между нами даже полыхал курортный роман. Но с наступлением холодов чувства приостыли, стёрлись в калейдоскопе новых осенних встреч. 188


После институтского капустника я поехал её провожать, и мы долго обнимались в парадной, пугая возвращающихся с работы соседей и протирая в определённых местах драповые пальто. Моё неожиданное предложение стать моей женой привело её в испуг. Как? Зачем? Я должна спросить у мамы. Тут испугался я. Зачем спрашивать у мамы? Что маме со мной спать? Но фокус крылся в другом. Мы встречались в институте, ходили в кино, ели мороженое. Разговаривали о прочитанных книгах, сданных зачётах, просмотренных кинофильмах. Иногда заходили к моим друзьям, где её девичьи ушки пронзал оглушительный полумат анекдотов и под громовой хохот мне приходилось покидать эти низкие общества. Прогулки по паркам, целования на скамейках, прикосновения в автобусе, прижимания на танцах сделали своё дело. Я в неё влюбился. То есть почувствовал необходимость прижиматься к ней постоянно. Любой разговор с ней прыщавого сокурсника, приглашения её на танец на вечеринках каким-нибудь парнем, залетевшим как осенний лист, вызывали во мне гнев. Её опоздания на свидания вызывали чувство бессилия перед уходящим поездом. А отказ от встречи по какой-нибудь причине, поездка к подруге или поход в театр с мамулей погружали меня в транс и безутешные рыдания. Месяца через два таких упражнений меня пригласили на обед. В горло на таких обедах вряд ли что-нибудь полезет, поскольку подразумевалось официальное знакомство с родителями. Когда я рассказал об этом своей маме, она упала в обморок. Для неё, прошедшей войну, это было равносильно вражескому окружению, удару в тыл, пленению и обезоруживанию. Она просмотрела этот манёвр врага, прохлопала, проспала. Я отвлёк её своими многочисленными подружками, поздними возвращениями с тренировок, бесконечными отъездами на соревнования, дружескими попойками и всякой студенческой кутерьмой. Папа принял известие спокойно, как дезинформацию врага о наступлении. Он считал меня умным и перспективным парнем. Почему они так запротивились моей праведной проштампованной жизни я не понял. Мне казалось, что они должны радоваться. Обузой для семейного кошелька я уже давно не был, приносил в дом свою долю и безбедно гулял на остальные барыши. Стипендия, 189


совместительство в студенческом научном обществе, съёмки в кино и спортивная зарплата намного превосходили оклады родителей. Но огорошило это известие их сильно. Мама две ночи не спала, курила на кухне «Беломор». Потом папа убедил её, что паниковать рано. Всё ещё рассосётся. Обед был знатный. На китайском фарфоре. Жидкий борщ, порционные котлеты с вермишелью и компот. Культа еды в этом доме не было. Мама не любила стоять у плиты. Не любила шить, вязать и ухаживать за мужем. Не любила и не хотела работать. Она любила себя, вечеринки, культпоходы в театр и ужин в ресторане. На голове её извивалась медно-рыжая коса и ярко полыхали помадой толстые губы. Золотые кольца серёг оттягивали уши до плеч. Папа был лысым пузатым полковником ОГПУ в отставке. Проведя последние два года службы в Австрии, он набил дом заграничным добром, навешал жене на шею чернобурых горжеток, не заметив, что её голова уже смотрит в другую сторону. Поэтому, узнав, что моя мама будет согласна разменять свою квартиру, эта дама сказала твёрдое «ДА», опустив ещё одно условие для беседы тэт-а-тэт. Папа, раскрасив водкой своё кувшинообразное лицо, яростно возражал, допытывая меня о состоянии моей материальной базы и тылового обеспечения семьи. Мужчина должен… Дальше шёл длинный перечень обязанностей и ограничений, который я пропускал мимо ушей. Скорей бы на воздух – крутилось в моей голове. Как можно жить в таком нафталине? Только бы не предложил партейку в шахматы. Я слабоват в этой индусской забаве. А, говорят, она обнажает умственные способности. От всяких видов помощи и приданного папа сразу наотрез отказался, вытащив из-под дивана курчавого недоросля и сказав, что они должны обеспечить его. Выходило всё, как бы справедливо. Я не спорил. В будущем всё обещал, ссылаясь на свою молодость и талант. Папе показалось этого мало и он ответил мне отказом. То есть ни руки, ни ноги, ни какой другой части тела своей дочери он мне не даст. Мужчина не только всё должен, но он ещё должен быть мужчиной. Я даже не уловил в этой фразе оскорбления и с облегчением вышел на улицу.

190


Дома обрадовались не на шутку. Мама бросилась на кухню печь пироги и лепить мои любимые пельмени. Достала банку малинового варенья и белых маринованных грибов. Папе разрешила выпить водки. Он светился красками утренней зари и проговаривал скороговоркой «раноещёинститутзакончи». Мне хотелось плакать, как после проигранной схватки на чемпионате Европы. Я поехал к Вохе, оставив родителей пировать вдвоём. Порыдав у Вохи в коридоре, я нашёл у него утешение в музыке, в шутках, в хохоте. Его мать Екатерина Петровна и соседка тётя Нина отпаивали меня корвалолом. Говорили, что не должен я так убиваться из-за какой то девчонки, что на такого красавца они ещё гроздьями будут вешаться. Но я слышал плохо. Думал о ней. Прошло какое-то время. Все мои дела разладились. Тренировки я проводил не интенсивно. Силы куда-то подевались. Руки висели, как плети. В институт я не ходил. Болтался по Питеру, уезжал на залив, бродил вдоль моря и думал, думал, думал. Маниакальнодепрессивное состояние. Спасение было на съёмках. На Ленфильме снимали «Белое солнце пустыни» и «Даурию» и мы дурачились там своей спортивной командой. Встречаясь с девчонками, я тупо смотрел сквозь них, а то и вообще начинал им рассказывать «про неё». На танцах я подпирал стены, пока не объявляли белый танец. Случайная встреча с ней в институте выбивала меня из седла на долгое время. В библиотеке, готовясь к семинару, я ловил себя на том, что пялюсь целый день на одну и ту же страницу увлекательной работы Ленина «Шаг вперёд, два шага назад» и не выношу из неё для себя никакой практической пользы. В воскресение на Зимнем стадионе проходил традиционный матч по самбо и дзюдо между сборными Ленинграда и Тбилиси. Меня включили в сборную, как новоиспечённого вице-чемпиона СССР среди молодёжи, который проходил в мае в Риге. У грузин в команде появился новый гигант, двухметровый Гиви Онашвили. Он был моим одногодкой и претендовал на место в сборной СССР. Мне нужно было показать себя во всей красе. Я настроился на схватку, вышел и на первой минуте бросил великана через спину «на иппон». Но судьи, по закону гостеприимства, дали только вазари и Гиви задавил меня в партере своим сто двадцати килограммовым телом. 191


Расстроенный, я плёлся после душа по коридору стадиона, когда увидел свою невесту с мамой и младшим братом. Они пришли наладить отношения. Повод для этого был удачный. Город пестрел афишами, а брат хотел записаться к нам в секцию. Они наперебой начали меня утешать и поражаться размерами грузинского борца. Мне это удовольствия не доставляло и я постарался замять тему, пригласив их в «СЕВЕР». Мы попереглядывались, похихикали и решили пойти в кино. Брат с мамой поехали домой. Прощаясь, её мама отвела меня в сторонку и нежно взяв за руку, полушёпотом сказала, что просит меня поберечь её дочь и не делать с ней ничего предосудительного. Заглянув мне в глаза, она переспросила, понимаю я, о чём она говорит. Я не понимал, но кивнул, что понимаю. Потом она наклонилась ко мне ближе и совсем еле слышно попросила меня поклясться в сдержанности. Таинственность присяги сгущала важность происходящего. Вырвавшись из её цепких ручек, я вздохнул полной грудью и начал обдумывать в чём я поклялся и чего мне теперь нельзя делать. Мне казалось, что они такие праведные, что даже и не догадываются о том омуте разврата, в который давно погрузился советский народ, прихватив с собой и меня. По ложной скромности я ушёл от этой темы, оставив её на уровне недопонимания. Но приставать с поцелуями и объятиями я стал реже и не так рьяно. Мы гуляли, держась за ручки, любовались перьевыми облаками и беседовали о прекрасном. Восхищаясь живописью в Эрмитаже, я старался обойти тот зал Рубенса, где с первого класса наслаждался обнажёнными женскими телами. Данная её маме клятва, делала меня героем рассказа Пантелеева «Честное слово». На вечеринках с друзьями я предусмотрительно предлагал ей пойти погулять, предчувствуя разгул веселия и травли пошлых анекдотов мастерами нецензурного слова Сашкой Кошеваровым и Витей Чистяковым. Чаще всего мы просиживали вечера в тёмных залах кинотеатров, выучивая наизусть каждое движение Катрин Денёв и теребя друг другу пальцы. Ссорились мы часто, но не долго. Я быстро прощал ей часовые опоздания и потайные приветы своим знакомым. Дождаться раскаяния от неё было невозможно. Душещипательные беседы меня самого быстро утомляли, тем более что я был уверен в единообразии 192


мышления всех советских людей. Я глубоко заблуждался. Стоило бы обратить внимание хотя бы на то, как многие сломя голову перебегали улицу на красный свет светофора, вытаскивая свои туфли из-под колёс проносившегося трамвая и утверждая этим свою исключительность. Разговора о женитьбе я больше не поднимал, полагая, что меня исключили из числа претендентов на руку и сердце «Мальвины». Иногда я со спокойной совестью увлекался какойнибудь красоткой в залах публичной библиотеки и даже вступал с ней в интимную связь. Но после первых же дискуссий по поводу устройства мира и происхождения человека приходилось бежать, оставляя дорогие мне книги и пластинки. Ничего не жалко за глоток свободы и независимости. Когда на деревьях показались первые листочки, толкаться в парадной, провожая девушку после кино, не было необходимости. Можно было постоять у парапета набережной или посидеть на скамейке, нежно обнимая её за плечи. Мест под крышей с уютным диваном не было. Да и там дело доходило только до возгласов «не надо». Я собрался с командой на весенний майский тренировочный сбор в Сочи и хвастался этим самозабвенно. Вскоре после оглашения моих планов, прогуливаясь по Невскому, мы совершенно случайно встретили её маму с подругой. Они тоже гуляли, но вид у них был озабоченный. Подруга этой мамы с прямотой бульдозера спросила меня, как я учусь и думаю ли я подавать заявление во Дворец бракосочетания. По её сведениям там очередь на полгода. Я вытаращил глаза, но ответил, что думаю. И, взаправду, начал думать. Думал не долго. Хотелось быть смелым и решительным. И честным. Хотя я плохо помнил, что и кому я обещал. Да и вообще плохо понимал, зачем им нужно было сочетаться законным браком? Так что ли нельзя, по-простому, по-дружески? Дня через два, гуляя по набережной, мы снова заговорили о совместной жизни и я предложил зайти во Дворец бракосочетаний и разведать обстановку. Из Дворца на набережную высыпали счастливые невесты в белых платьях и раскрасневшиеся женихи. Весёлым табором в предвкушении выпивки прыгала родня. К моему удивлению написать заявления препятствий никто не чинил и мы сделали этот решительный мало обдуманный шаг. Очередь подходила только в июле и можно было ещё сто раз передумать. 193


Такая льгота придавала событию беспечную радость. Мы бросились по домам сообщать родителям. Мама подумала, что я шучу. Всё вроде вошло в нормальное русло. К ней приходили мои знакомые девушки. Она учила их печь пироги, вышивать гладью. И вдруг. Опять – двадцать пять. Оставив ей надежду, разъяснив, что очередь на свадьбы на полгода я уехал на сборы в Сочи. Сочи в мае – рай земной. Народу – никого. Цветут деревья, поют птицы, шуршит волнами синее море. После тренировок мы болтались по набережным в поисках приключений. Мне на них всегда везло. В это время в Сочи приезжали спортсмены со всей страны и было из чего выбрать собеседника. В мае нужно сдавать пять зачётов и пять экзаменов. Учитывая то, что полгода гуляешь и откладываешь всё на завтра, время это не лёгкое. В основном приходилось сидеть в публичке или в общаге и читать чужие конспекты. За месяц мы ни разу не встретились. В июне родители невесты предложили встретиться с моими и обсудить план женитьбы. Приехали в нашу новенькую квартиру на Гражданке. Вернувшись вечером домой, я не узнал свою маму. На ней не было лица. Она не хотела со мной разговаривать. Просто не могла. Папа только объяснил мне, что это был трудный разговор. Скорее торг. Требовали с будущего мужа отдельную квартиру и содержание семьи. Свадьбу сыграть решили пополам, а дальше сами. Если мужик женится – должен семью содержать. Помощь молодым не планировалась. Маму это огорчило больше всего. Она считала меня ребёнком. Но свелось всё к тому, что их папа оказался полковником ОГПУ. Тупым и принципиальным. А ОГПУ расстреляло маминого отца и деда. Радушные родственные отношения не складывались. Было над чем задуматься. В ювелирной мастерской я заказал кольца из николаевского червонца, подаренного бабушкой. Я был уверен, что именно из этого червонного золота кольца и отольют. Но мастер положил на одну чашу весов новенькие кольца, а на другую – мой червонец. Я так удивился его простоте, что проглотил финт, как должное. Но восторга у меня это не вызвало. К тому же моё кольцо не налезало на мой палец и он его раздвинул какой-то фомкой. Кольцо при этом дало трещину, но мастер в упор её не видел. Объяснил, что мне мерещится и что я привереда. 194


Я поехал к невесте похвастаться обновой и пока мы примеряли к своим пальцам брачные символы пришёл её папаша, слегка вдевший, учинил мне допрос и выдвинул претензии. Я к этому не был приучен. Встал, пожелал ему здоровья и успехов и с шумом открыл выходную дверь. Встревоженные дочь и мама бросились за мной. Оказалось, что они разводятся и папа вымещает на ситуации свою злобу. Небрежным жестом я бросил кольца и ушёл не попрощавшись. Товарищи по спортивному клубу собирались вылетать на съёмки в Махачкалу. Владимир Мотыль снимал «Белое солнце пустыни». Это было очень кстати. Я улетел на съёмки. Восторг от свободы и весёлой компании закончился, когда поднялась песчаная буря. Когда десять дней воет ветер, засыпая всё колючим песком, когда кроме чёрной икры закусить водку нечем, когда гарем живёт рядом, но никому не даёт – хочется в родной город с белыми ночами и пленительной прохладной Невой. Когда я объявил, что уезжаю жениться, поднялся гомерический хохот моих товарищей. Шутка им понравилась. Всерьёз они от меня такого слышать не могли. В мои двадцать лет они считали меня большим ребёнком, сыном полка. Приехав и позвонив невесте, чтобы извиниться и попрощаться навсегда, я услышал раздражённый голос её мамы, причитающий, что родственники уже едут со всей страны, белое платье и фату уже купили, а жениха нет и нет. Я онемел от наглости и не смог сказать, что они его и не увидят. Узнав, что невеста поехала в парикмахерскую, делать причёску, я решил встретить её там и поговорить начистоту. На Литейном, в окно парикмахерской я увидел свою невесту с пластмассовой кастрюлей на голове, завыл от жалости и прыгнул на ходу в трамвай. Мама смотрела на меня не моргающими глазами, как будто я корчусь в предсмертных судорогах. Папа, зная о течении времени не понаслышке, заказал на работе путёвки в Дом отдыха ВТО в Мисхоре, оправдывая свой поступок тем, что отдых сыну всё равно не помешает. Год действительно выдался тяжёлый. Вовка и Лёня помогли мне купить билеты на самолёт до Одессы, а оттуда на теплоход до Ялты. Так выходило романтично. Потом мы заказали свадебный ужин в кафе «Гренада» на Тихорецком, выбрав его исключительно из-за близости к дому. Меню было обычным, но народу набралось прилично. Так что в четыре 195


сотни еле вписались со своей водкой. Костюмчик я себе пошил ещё в апреле. У Винокурова. Светло-серый. На одной пуговице с длинными американскими лацканами. Туфельки ещё как новые. Вовка подарил авансом кримпленовые носки. Вроде всё готово. Регистрация брака была назначена на три часа пополудни. Полдня коту под хвост. Ни читать, ни писать ничего не мог. Пошёл погулять – не гуляется. Мама перестала плакать и стала наряжаться. Приехавшая родня толкалась по квартире. Соседи сновали, предлагая свою помощь, приглашая родню переночевать у них. К двум часам нервы натянулись у всех и поехали на трамвае до площади Труда, нарвав цветов на клумбе у дома. Дворец бракосочетания жужжал как улей. Женихи с невестами сидели по своим комнатам с родственниками и волновались. Пара, вызванных на регистрацию, поднималась по мраморной лестнице в залу и вскоре вылетала оттуда с выпученными глазами. Волги с кольцами развозили всех на свадебный пир и дальнейшую семейную жизнь. До того момента, когда по радио позвали на регистрацию нашу пару, я воспринимал происходящее, как шутку. Потом меня начали торопить и подталкивать. Вся в белых кружевах моя невеста в страхе вцепилась в мою руку и непрерывно оглядывалась на свою мать. Торжественные звуки марша Мендельсона организовали процессию. Мы поднялись по лестнице и оказались в огромной зале. За дубовым столом сидели депутат и регистратор. Гости распределились вдоль стен и смотрели на меня с плохо скрываемым злорадством. Регистратор, миловидная женщина в малиновом платье, начала свой допрос. Согласен. Да. Согласна. Да. Она любезно предложила подойти и закрепить свои «да» росписью в книге. Я чиркнул ещё не устоявшейся подписью и надел невесте на палец обручальное кольцо. Потом пришла и моя очередь, но кольцо не налезало. Я сообразил, что надо надеть его на мизинец и посмотрел на депутата. Он таращился на меня, но думал о своём. Депутат был из рабочих. Костюмчик на нём уже блестел. Объявляю вас мужем и женой. Так мы официально «расписались». Она в своей прагматичности, а я в несусветной глупости. Все бросились нас обнимать и целовать. Моя мама безутешно плакала. Говорила всем, что от счастья. Праздновали в «стекляшке». Ужин долго не начинался. Гостей подвозили не равномерно. Я чувствовал себя идиотом, вытолкнутым 196


на сцену без штанов. Невеста, то есть жена, глупо улыбалась всем, демонстрируя счастье. По русским обычаям свадьбу начинают обрядом песен и танцев. Но совки это отменили и сразу, изголодавшись, бросались к жратве. Обряды у них начинались в конце, когда, нажравшись до поросячьего визга, гости начинали выяснять отношения. В дверь заглянул негр, студент из Политеха. Понял, что ошибся и исчез. Начали выбирать тамаду. Папа налил стакан водки, звонко постучал вилкой по тарелке и, не дожидаясь, когда все притихнут, провозгласил здравицу молодым и выпил водку залпом. Кто-то вскрикнул «Горько!» и все дружно завопили. «Горько! Горько!» Свадьба началась. Мы сбежали быстро и облегчённо вошли в пустую квартиру. Бабушка перед уходом убрала стены полевыми цветами, которые источали нежный аромат. Я вдруг понял, куда меня занесло и растерялся. Всё было не так, не привычно. Не было куража. Не было беспечности. Не было воли. Я поставил пластинку Фрэнка Синатры и одел халат. Говорить было не о чем. Невеста жалась в уголочке на диване и тоже не знала, что делать. Ни пить, ни есть не хотелось. Я взял с полки книгу и почитал стихи. Потом прочитал «Суламифь» Александра Куприна. Потом мы обсудили завтрашний отъезд в Одессу. Потом начали целоваться. Она смущалась и оттягивала соитие. Потом решилась и сказала, потупившись: – Я не девочка. Точка отрыва была пройдена. Вихрем пронеслось всё в голове. Мама, дворец, родственники, путёвки, друзья, подруги, марш Мендельсона. Хлопнуть дверью и уйти? Весело получится?! Вечеринка удалась! – Но ведь и не мальчик?! – задумчиво протянул я. Светало. Вот тебе, Коленька, и законный бряк. До свидания, мама!

197


Медовый месяц, горькая Луна

Ил-18 ровно жужжал своими моторами, отгоняя тревогу и снимая нервную дрожь. Мы летели в свадебное путешествие. В иллюминаторах взбитыми сливками аппетитно проплывали облака, пробуждая мысли о прекрасном и разжигая аппетит. В летающей столовке стройные бортпроводницы в синих костюмчиках разносили завтрак. Как это было кстати! Я невыносимо хотел есть. Вспоминая гору еды на свадебном пиру, вспоминая туго набитый холодильник, заботливо нашпигованный моей бабушкой, я не мог себе объяснить, почему я ничего не ел. Не было аппетита?! Я нервничал, вступая в новую жизнь, скреплённую законным браком. Какой-нибудь безответственный женишок поел бы впрок. Неизвестно как там в новой жизни всё сложится. А я был ответственным. Я думал о своих новых обязанностях и едой пренебрегал. А зря. В Одессе нас встречала дружная семья тёщиной закадычной подруги Хгалы. Они припёрлись всей семьёй, ответственно отнесясь к просьбе своей столичной подруги, ну и, конечно, не ущемляя свой провинциальный интерес. С типично одесским интерэсом нам удалось уплотниться в автотакси типа «Волга» всей компанией. Жила Хгала с семьёй в шикарном доме на Пушкинской улице в коммунальной одесской квартире. Когда я заметил огромную толпу, перегородившую всю улицу с облезлыми платанами, у меня помрачнело на душе. Я подумал, что там авария (дурной знак) и надо бы объехать. Но радостные крики открыли мне глаза на происходящее. Это соседи и соседи соседей встречали хгалкиных столичных молодожёнов. Мою новенькую жену понесли на руках, а на меня все повисли с объятиями, как на вешалку и я понёс их на второй этаж. Душное одесское гостеприимство разлилось по всему дому. Стол стоял в общей кухне, размерами напоминающими вокзал. На столе плотной батареей стояли бутылки Советского Шампанского одесского разлива и горы фруктов. Хгала не хотела падать лицом в грязь перед столичной публикой. Запенилось вино, заоралось 198


«Горько» и я, наконец, опьянев с голодухи, всосался в свою молодую жену. Спустя немного времени фруктов на моём краю стола не осталось. Я смёл со стола всё. И яблоки, и вишни. Причём вишни я ел прямо с косточками. Тут Хгала, поднабравшись шампанским до общего градуса и ощутив родственную заботу и простоту, нерешительно спросила – Так може борща с помпушками, Мыкола? – А что, есть? – Да Боже ж мой! Спать мою новенькую жену положили с хгалкиными детьми, обосновав это тем, что ей нужно привыкать. Хгала с плохо скрываемой радостью пошла спать к соседям, а меня положила в одну кровать со своим мужем Юрой. Видимо у них, у одесситов, так принято. Всё лучшее-гостю! Юра, едва коснувшись подушки, заснул, крепко обнял меня и так продержал всю ночь, не дав мне узнать, где у них находится туалет. Ослепительно белый пароход «Украина» отвалил от причала и понёс нас по синим волнам навстречу новой жизни в Ялту. Я предусмотрительно взял билеты в двухместную каюту второго класса и предвкушал новобрачное соитие. Но белый пароход разрезал своим носом штормовые волны и качался из стороны в сторону как качели. Моя новенькая, молоденькая жена не выдержала качки и начала, как говорят моряки, травить. Чтобы не смущать свою леди, я пошёл на танцы. На верхней палубе на всё Чёрное море из репродукторов гремела ритмичная музыка и, крепко обнявшись, танцевали только два матроса. Пассажиры в лёжку попрятались по каютам. Теперь травить начал и я. Брачное соитие по метеоусловиям было отложено. Ялта встретила нас низким пасмурным небом. Ай-Петри проколола собой тяжёлое облако. Прямо на причале нас встретили с баяном работники Дома отдыха ВТО. На своём автобусе привезли в Мисхор. После морской прогулки у меня снова появился зверский аппетит. Номер был простой, но уютный, с видом на море. Правда, от моря в окно сильно шумело. По разные стороны стояли две односпальные кровати с прикроватными тумбочками. Посреди комнаты мешался стол с графином. Узкий коридорчик вёл к туалету и ванной комнате, что в СССР считалось высшим шиком. Люди,

199


которые по утрам принимали душ, с основанием относили себя к интеллигенции. Устав от дороги, моя жена прилегла на кроватке и я вспомнил почему, собственно, мы с ней здесь оказались. Скинув брючки я бросился к ней. Моя сексуальная агрессия жену напугала и лицо её не скрывало желания позвать на помощь. Обнимая и поглаживая её груди я пытался её успокоить. Громкий металлический голос из репродуктора возвестил о начале обеда и благодарил за то, что все отдыхающие придут вовремя. Жена вскочила и выбежала из номера, как освобождённая из Бухенвальда. Быстро, натянув брючки я трусцой бросился её догонять. Бежал на запах жареного лука. Двухдневная свадебная голодовка давала себя знать. Официантка нас определила за столик у окна. Положив себе салатов, мы уткнулись в тарелки. Когда принесли суп, появились наши соседи по столу, артисты кордебалета из Большого – Ира и Андрей. Вы, конечно, будете смеяться, но они тоже приехали в свадебное путешествие. Просто инкубатор какой-то. За соседним столиком сидела ещё одна новобрачная парочка из Москвы: Алла и Саша. Их родители были врачами и смогли достать им путёвки в престижный дом отдыха. Так любовь к свадебным путешествиям в творческой среде объединила нас на многие годы. Уже на третьей минуте послеобеденного отдыха, когда я лелеял свои коварные замыслы новобрачного самца, мы страшно разругались с моей женой. – Какие чудные ребята! Как нам повезло! – воскликнул я. – Да, действительно, чудные! – поддержала меня жена. Особенно Саша! Какое лицо, какое остроумие! – Что, что? – переспросил я. – Какое лицо? Какое остроумие? Ты должна смотреть только на меня. – Вот ещё! И не подумаю! – возмущённо фыркнула она и повернулась лицом к стене Я пошёл к морю. Пляж был узкий, тесный, усеянный отдыхающими. Крым традиционно был излюбленным местом отдыха москвичей, и народу здесь всегда было много. Я устроился на волнорезе и наблюдал за плавающей головой в тюрбане из махрового полотенца. Когда голова поравнялась со мной, я предложил ей свою руку. Крокодил, плавающей за ней на резиновом матраце, чуть мою

200


руку не откусил. Он оказался её мужем. Развелось же этих брачующихся. Куда ж холостякам податься? Дня три мы ходили молча, молча спали и загорали в разных концах пляжа. Потом наши новые друзья взялись нас мирить и принудили меня к покаянию. Мужчина должен уступать женщине во всём. Примирение решено было отметить в кондитерской в Ялте. Автобусом до Ялты доехать было просто. Ялтинская набережная приветливо простиралась вдоль моря, приглашая к прогулкам праздных отдыхающих. Мы выпили кофе с пирожными и уселись на скамейку, любоваться морем. Рассказывали друг другу о своих планах на предстоявшую жизнь. Ира с Андреем мечтали блистать на сцене Большого, Саша с Аллой закончили МГИМО и готовились к командировке в Африку, а нам предстояло закончить четыре курса, получить диплом ЛИАП и строить космические корабли. В головах ещё не рассеялся туман детских сказок. Пока все жили у родителей и мечтали о своём доме. Лунная дорожка звала нас в будущее. Мы поехали в Мисхор. Вечерами сидеть на балконе нашего номера было большим удовольствием. Шум моря, гористый, поросший кипарисами берег в лунном свете дышали ароматом кальяна, восточными сладостями и танцами живота южных красавиц. Когда я, покаявшись и извинившись, с охапкой цветов и рахат-лукумом, совсем уж было подобрался к прелестям своей новобрачной жены, она мне бегло объявила, чтобы я к ней сейчас не приставал, так как у неё начались женские «дела». Ну и дела?! После завтрака вся популяция причерноморских отдыхающих тащилась на пляж и лежала на подстилках, прижавшись друг к другу своими боками и подставив солнцу свободную часть своего тела. Изредка, уморённые жарой отдыхающие остужали свои тела, погружая их в прозрачные морские волны. Разомлев и проголодавшись, к двум часам все уползали с пляжа и перемещались к кормушкам и кроваткам. Я предпочитал сон в гамаке или шезлонге солярия на крыше нашего корпуса. В четыре часа накрывали полдник из фруктов и печенья с чаем. Мало кто им пренебрегал. После полдника устраивали прогулки в горы. Прелести этих мест многократно описаны классиками и мы старались уловить те же наслаждения от узеньких улочек Семииза, витиеватой резьбы стен Ливадийского дворца, восточных узоров Бахчисарая. Мы приезжали 201


в гости к Антону Павловичу Чехову и пытались понять его мысли. Залитые солнцем виноградники манили налитыми гроздьями. Персиковые сады не позволяли пройти мимо. После ужина все собирались на танцы. Когда я спросил местного татарина, продающего фрукты, куда лучше пойти на танцы, он, подумав немного, посмотрев на меня, сказал – Хочешь дурью помаяться, иди в «Сосны», там интеллигенция отдыхает. А хочешь, чтобы всё нормально получилось, тогда в «Живой ручей». – Да не, я с женой. – Тогда какие тебе танцы нужны?! Пусть она тебе дома танец живота танцует! Якше! К концу медового месяца я познал свою жену и не нашёл в этом ничего необычного. По-моему она тоже. Но сочетание браком произошло и утвердилось. Я разъехался со своими родителями и обосновался в коммунальной квартире на бульваре Профсоюзов у Исаакиевского собора. Жизнь в центре давала много преимуществ. Пять лет мы только и делали, что развлекались на досуге. Море приключений, океан событий. Непреложные занятия в институте, работа в студенческом научном обществе, тренировки профессионального спортсмена за зарплату и съёмки в кино были обычным рутинным делом. Зарабатывал я, как профессор. Напряжённо думать приходилось только о том, как попасть на модный спектакль, концерт или выставку. Куда поехать на каникулах и как протащить на спортивные сборы свою молодую жену. Как прогулять лекции, чтобы жена поехала со мной на съёмки. Какая компания ей нравится и где мы в этот раз будем встречать Новый год. Утренний кофе стал моей обязанностью под предлогом того, что я очень вкусно его готовлю. В студенческой столовке я никогда не питался. Придворным нашим кормильцем стал ресторан Дома архитекторов с изумительными кожаными панно на стенах и сочным бифштексом по-деревенски. Шведский стол в «Европе» и Метрополе, на худой конец чебуреки в «Кавказском». Женщина не должна торчать на кухне и стирать мужские носки – девиз моей избранницы. Взгляды на устройство семейного очага у нас были разные. Ей хотелось принимать комплименты поклонников, а мне отводилась роль подкаблучника, довольного этим. Меня такой расклад не устраивал. Поиски 202


компромисса затянулись на пять лет. Слушались концерты, читались книги, писались рефераты, смотрелись фильмы, обсуждались спектакли. Мы спали, работали и в промежутках ели. Мы просто завтракали, ужинали и обедали. Всё как у А.П. Чехова. Люди обедали, просто обедали. А между тем, слагались наши судьбы, разрушались наши жизни.

203


Здравствуй, Дедушка Мороз!

Мело, мело по всей Земле, во все пределы… Я бубнил строки Пастернака, пробираясь через сугробы на Исаакиевской площади. Зима выдалась снежная. Дворники не успевали расчищать тротуары и они превратились в узкие тропинки. Мело по Невскому проспекту, мело по Садовой, мело по Исаакиевской. Я, поджимая пальцы в кулак в своих кожаных чешских перчатках и держа на предплечии опостылевшую спортивную сумку, совсем окоченев в своём «демисезонном» канадском пальто, решил зайти обогреться к Вовке Казалову. Он жил на Невском проспекте рядом с валютным магазином «Берёзка». Мне повезло, он оказался дома. Эля, его жена, обогрела меня горячим чаем и мы стали обсуждать планы на новогоднюю вечеринку. Звонок в дверь возвестил об очередном визитёре. В этот, как говорил Воха, файф-о-клок, он принимал посетителей, приторговывая шмотьём, сброшенным Вовке фарцовщиками для продажи. Это был молодой артист ленинградской эстрады Витя Чистяков. Витя только что окончил Театральный институт, и, отколовшись от своей группы драматических артистов, распределённых в Комиссаржевку, пробовал себя в жанре пародии. Успех у него был огромный и он уверенно вставал на крыло. На посиделках у Вохи с его участием народ валялся от его пародий в гомерических коликах. Витя зашёл прикупить чего-нибудь, чтоб обновить свой новогодний гардероб. Он уговаривал Воху пойти к ним на Новый год, который они собирались отпраздновать дома веселым артистическим капустником. Вовке предлагалось быть Дедом Морозом и прийти попозже в облачении, с ватной бородой и мешком с подарками. Эта идея Вохе понравилась, но смекнув, что он бросит друга в беде, он перевёл стрелку на меня. – А Колька, чем не Дед Мороз? Высокий, весёлый, добродушный. – Но его в нашей компании никто не знает, а ты для нас давно свой – протянул Витя, не скрывая своей ко мне антипатии. 204


– Так вот людям и сюрприз новогодний будет. А Колька такой балагур, такой весельчак. И у него жена такая красотка – не унимался Воха. Новость о красотке-жене Вите понравилась и он неожиданно на всё согласился. Видимо баланс полов в компании не был уравновешен и он увидел в этом провидение. Костюм Деда Мороза я примерял в Учебном театре на Моховой. Там же на скорую руку гримёрши изготовили мне ватную бороду и щедро посыпали её блёстками. Моя жена была вне себя от восторга, от такого необычного светского праздника, да ещё в компании артистов. Артист в советском обществе был уважаемой фигурой. Почти как космонавт или военный. После традиционных домашних посиделок с родителями такой план сулил яркую, новую жизнь. Она старательно подбирала из своего не хитрого приданого праздничное платье. Будни зачётной недели, которая обычно длилась последние дни старого года, а с первого января начиналась экзаменационная сессия, мешали азартной и увлекательной подготовке к празднику. Этой подготовкой были наполнены наши дни и ночи. Когда всё пришилось и отгладилось, и мы сдали последние зачёты и свободно вздохнули полной грудью, когда городская суета достигла точки кипения, когда были одеты на себя все прелести гардероба советского студента, мы начали обсуждать главную часть новогоднего сценария – явление Деда Мороза. С любовью подобранные Витей у своей поклонницы в «Старой книге» литературные редкости были аккуратно завёрнуты и упрятаны в красный сатиновый мешок. Книга – лучший подарок! Народ тянулся к знаниям, народ тянулся к званиям! Мешок получился такой увесистый, что им можно было убить любого людоеда. Шуба, шапка и посох Деда Мороза были ослепительно красивы и не давали отвезти глаз от сказочного сверкания блёсток. Такое великолепие, по замыслу Вити, должно было предстать перед компанией в самый неожиданный момент – двенадцатый удар кремлёвских курантов. Тут-то у меня и возник вопрос, а как же я сам встречу новый год со своей новенькой женой, если должен буду стоять на лестнице за дверьми? 205


– А что такого?! Войдёшь на пять секунд попозже и встретишь! – невозмутимо настаивал Воха. – Нет. Так не пойдёт. Первый Новый год с молодой женой я должен встретить жарким поцелуем под бой курантов. Тогда и вся жизнь будет такая же жаркая и счастливая – возражал я. – Предрассудки деревенские – возмутилась моя жена, предчувствуя крушения грандиозного плана. Посиделки с моими родителями её явно не устраивали. – Тогда тебя вообще не возьмут в компанию, Коля. Будешь дома с мамой сидеть – раздражался на моё упрямство Воха. – А где я буду ждать этого двенадцатого удара? – На лестнице. Будешь поздравлять припозднившихся Витькиных соседей – подкинула масла в огонь Элла. – А можешь посидеть у нас дома и приехать на трамвае к двенадцати. Мы же к одиннадцати собираемся, чтобы старый год достойно проводить. Да и стол девчонкам накрыть нужно. Салаты то все в кастрюльках привезут. А хочется, чтобы всё красиво было. Ну, как у людей. Оливье с горошком, селёдка под шубкой с кольцами лука. Понимаешь? – Так вы там трескать оливье будете, а я в трамвае народ смешить этой ватной шубой. Да ещё и жена молодая с вами. Нет, нет. Я отказываюсь. – Погоди, Никола. С женой и правда промашка вышла. Пускай она с тобой приезжает, как снегурочка. – Так у меня костюма снегурочки нет – заверещала жена. – Ничего, Наташа. Мы тебе мамину белую шаль накинем тебя все сразу за снегурку и примут. – Вы там так старый год проводите за этот часок, что участкового милиционера примите за Деда Мороза – не унимался я. – Ну не надо, Коля, так плохо о советских людях думать. Тем более о молодых артистах, работниках идеологического фронта. Мы тебя даже в темноте узнаем и от милиционера отличим. Новый год приближался со стремительной быстротой. Витька с женой снимали двухкомнатную смежную квартирку в хрущёвке на Омской улице. Мы сели на трамвай под номером 31 и поехали навстречу Новому 1969 году. Все авангардистские идеи, которые роились в Вовкиной голове как дикие пчёлы, я отметал без 206


обсуждений. Мне стало ясно, что положение моё прескверное и менять его было поздно. Мысль о том, что меня «развели» не давала покоя. На улице становилось всё меньше прохожих. Они разбегались по своим уютным хрущёбам с набитыми авоськами. Из горящих, новогодними гирляндами окон, слышался гомон и смех. В морозном воздухе пахло советским счастьем. Мы долго искали третий корпус Витькиного дома, а когда нашли, Новый год уже наступал на пятки. За дверьми квартиры Чистяковых вкусно пахло капустными пирогами и докторской колбасой. Меня с мешком подарков отвели на верхнюю площадку лестницы, а сами позвонили в Витькину дверь. Дверь с шумом отворилась и с радостными приветствиями, звуками музыки и звоном тарелок приняла в компанию Воху, Элю и мою жену. Я остался на лестнице один с красным мешком подарков и бумажным пакетом с облачением Деда Мороза. Из за дверей по всей лестнице разносилась какофония вселенского веселья, крики и смех, аккорды и вопли. Меня окружала лестничная тишина. Из соседней квартиры выскочил озабоченный мальчик и пробежал мимо меня, будто я был в шапке-невидимке. Я начал переодеваться, хватаясь за перила лестницы, непрерывно поглядывая на часы. В голову лезли видения всяких непристойностей, вытворяемых с моей женой разнузданными актёрами. Облачившись в шубу и шапку, я аккуратно запихнул в мешок своё демисезонное полупальто. Приделав бороду и взвалив на плечи мешок, я прильнул к Витькиной двери. Звонкий смех моей жены выделялся из общего хора, как голос оперной солистки. Под звуки модной английской песенки «Мишель» шаркали по паркету подошвы. Звон вилок и тарелок, сменился перезвоном бокалов. Мимо меня с вытаращенными глазами пробежал, на секунду застыв, тот же соседский мальчик. Опомнившись и вне себя от такой прухи, он схватил меня за полу моей нарядной ватной шубы и стал настойчиво требовать подарки, мешая своим визгом прислушиваться к происходящему за дверьми квартиры Чистяковых. Разрушая иллюзию о светлом коммунистическом будущем, в детском сознании я сорвал маску бескорыстного добряка и грубо послал пацана к его матери. Оторопев и очнувшись от праздничного сна, он сник и поплёлся в свою квартиру с полным набором ощущений от соцреализма.

207


В наступившей тишине музыка и шарканье слышались лучше. Образ, танцующей в чужих объятиях, моей новенькой жены во всех красках переливался в воспалённом воображении. Часы от непрерывного заглядывания и встряхивания показывали одно и то же время, умолкнув навеки. Мешок оттягивал плечо. От жары и нервяка меня пробил пот. Я уже готов был плюнуть на всё и скрыться опрометью от этого позора, как на всю страну грохнули перезвоном кремлёвские куранты. За дверью послышался дружный хор артистов – раз, два, три, четыре... двенадцать! С Новым годом! Я, как пожарный, стал непрерывно нажимать на кнопку звонка, но за радостными воплями его не было слышно даже мне. Когда возгласы отгремели и снова из громкоговорителей жалобно завыли «Битлы», мерное дребезжание моего звонка привлекло чьё-то внимание и дверь нехотя отворилась. На пороге стоял раскрасневшийся Витя и таращил на меня удивлённые глаза. Видно было, что он уже никого не ждал, и явно забыл, о чём мы договаривались. И так у них всё было хорошо. Мой маскарадный костюм Деда Мороза он уже путал с больничным халатом врача скорой помощи, ошибочно позвонившего в его квартиру. В полумраке гостиной мерцающий свет свечей выхватил фигуру моей жены в чьих-то цепких объятиях. Я сразу её узнал, хоть мы не так давно были знакомы. Она качалась в ритме «Гёлз», прильнув грудью к какому-то кучерявому артисту и он в ответ нежно гладил её ягодицы. Пронзённый взрывом ревности я замахнулся мешком с подарками и с яростью опустил его на головы подлых, коварных изменников. Не сбавляя темпа, я срезал артиста апперкотом и он с грохотом опрокинул своим телом новогодний стол. Многоголосый женский визг сопроводил яркую вспышку люстрытарелки под потолком. Стало светло и тихо. Артист, обагрённый свёклой с селёдкой, лежал наполовину прикрытый крышкой стола. Витя, не моргая и не прикрывая округлённых глаз, медленно, но внятно продекламировал голосом Леонида Ильича Брежнева – Здравствуй, Дедушка Мороз, борода из ваты! Потом Витя, взглянув на застывших от ужаса девушек, пропел голосом Клавдии Шульженко 208


– Ты подарки нам принёс, весельчак горбатый?!

209


Рог быка

Одиночество удручало меня с раннего детства. Когда в подвале на Васильевском мама с отцом уходили на работу и в комнате воцарялась зловещая тишина, когда эта тишина нарушалась топотом крысиных стай под полом, я мечтал только о том, чтобы не оставаться одному. Я мечтал о друге. Ведь вдвоём легче противостоять полчищам крыс, веселее радоваться удаче. Эти мечты часто сбывались и скоро таяли, как дым. Друзья появлялись в моей жизни с той же лёгкостью, с какой и исчезали, прихватив что-нибудь на память. Кто альбом с марками, кто книгу. Нет, они их не крали. Я сам их дарил им с радостью и надеждой, что дарю своему лучшему другу, а он уходил не попрощавшись. И с чистой совестью оставлял себе мои подарки, говоря, что был моим другом. Мало кто знает, что дружба – понятие круглосуточное. Круглогодичное. Пожизненное. Воха появился на моей орбите, когда мне было уже двадцать. Мы и раньше встречались на работе, в Институте Электромеханики. Но тогда он мне не приглянулся. А вот в летнем лагере нашего института авиаприборостроения, в Одессе мы с ним сошлись поближе. Вместе шутили, вместе плавали, вместе играли в футбол. Объединила нас любовь к музыке БИТЛЗ, к фильмам и книгам. Я сам решил, что нам вместе с ним весело. Может он думал подругому, но я записал его в свои друзья. С Вовкой Казаловым мы сошлись перед моей женитьбой. Мне некуда было пойти с моей девушкой в зимнюю стужу и осеннюю слякоть, и Вовка радушно принимал нас в своей квартире. Дом его на Невском, 5 всегда был полон разного народу. В длинном, тёмном коридоре толпились пришлые обитатели Невского проспекта. Несли всякие иностранные лохмотья, меняли или прикупали у Вовки такие же. В том, с какой добротой он принимал нас, я не усматривал его корысти, хотя и приводил к нему своих товарищей для покупки шмоток, а иногда и сам покупал что-нибудь модненькое. Мне хотелось, чтобы это было проявлением бескорыстной дружбы, 210


основанной на общности интересов, на схожести взглядов и оценок. За год таких визитов с моей невестой мы уже не мыслили своей свадьбы без Вохи. Порой казалось, что и свадьбу-то я затеял, только под его влиянием, чтобы он со своими дружками погулял всласть, чтобы они вдоволь поели и повеселились. За Вовкой всегда тащилась ватага его школьных друзей со своими подружками. Он умудрялся всех провести без билета на танцы или даже в кино, навешав на уши контролёршам «узорчатой лапши» про какую-то иностранную делегацию. Но были моменты, когда хотелось избавиться от назойливых товарищей и предаться созерцанию. Вовка часто поддерживал такие мои предложения и я решил, что мы одинаково смотрим на мир. Как на луг в мае. Как у Бабеля в «Конармии». До начала семестра после летних каникул оставалось несколько дней и Вовка предложил мне съездить в деревню, в Новгородскую область к дядьке его жены Эллы. Он хотел забрать кое-какие запасы варенья и соленья, дары леса, которые приготовили их родственники им на зиму. Хозяйственный был паренёк. Я с радостью согласился, потому что любил охоту и рыбалку. Не помню точно, но кажется просмотр фильма «Снега Килиманджаро» с Грегори Пек и Авой Гарднер, сподвиг нас к обсуждению темы охоты. Мне она была близка и понятна с детства. А вот Вовка на охоте никогда не был и с восторгом ухватился за мой «винчестер», тульскую двустволку ИЖ-58. Собирались мы не долго, и вечером встретились на Конюшенной площади. В ночном автобусе разговоры быстро утихли и мы погрузились в дорожный, настороженный сон. Прервал его шум выходящих пассажиров. Пустынная, безлюдная площадь подчёркивала свою провинциальность чередой низких, серых облаков. Скованные ночными изгибами тел в тесных креслах, в мурашках недосыпа мы пересели в маленький, грязный автобус местных линий, который должен был довезти нас до заветной деревеньки Бабье. По обе стороны переливались золотыми и зелёными волнами поля ржи, льна и пшеницы. На колдобинах просёлочной дороги мы опять погрузились в дремоту. Резкий тормоз нас всех разбудил. Водитель, включив задний ход, немного отъехал. Люди ахнули, увидев прямо перед автобусом огромного чёрного племенного быка. Он стоял как скала и тыкал в автобус своими развесистыми рогами. Спросонья я предложил выйти и отогнать 211


быка, но получил на это предложение полный, развёрнутый ответ местных жителей. Они с быком были знакомы не первый год. Кто-то начал рассказывать леденящую душу историю о том, как этот бешеный племенной бык бегает по окрестным лесам и деревням и пригвождает своими острыми рогами зазевавшихся мужиков к забору. Бабами тоже не брезгует, если они не успеют унести ноги. Трогать и убивать его никто не может, потому что куплен он был в солнечной Испании за огромную сумму иностранной валюты. Наших российских порядков он не понимает. Вот и чинит испанскую вакханалию. Но наши российские коровы были им очень довольны и сильно прибавили в отёлах и надоях. Посредством ряда сногсшибательных манёвров удалось быка объехать и устремиться с ветерком в родные дали. Деревня Бабье состояла из семи дворов, живописно расположившихся на спуске к мелководной речке. Противоположный берег её был крут и порос густым лесом. По дороге ходил гусак во главе стаи и громко кричал. Оказалось, он прощался с белым светом, потому как через несколько минут заботливо и умело ощипанный женой Егора, гусь молча сидел в печи в компании антоновских яблок. Воскресный день совпал с вселенским праздником, приездом родной племянницы в гости к дяде Егору, да ещё с супругом и с городскими сотоварищами. Гусь, можно сказать для этого и жил, этого и дожидался. Отмечалось это событие по самому высокому разряду деревенского протокола, наравне со свадьбой и похоронами. В саду, под яблонями, соорудили столы для всех жителей деревни. Огромные бутыли мутного деревенского самогона украшали их, как мейсенские вазы. Пили в Бабье всегда много, но сегодня питьё разрешённое, лицензионное. Борова трогать не стали, приберегая для ноябрьских праздников и Покрова. Обошлись поросятами. Изо всех щелей дымилась баня. Деревенские дети бегали и от радости орали, как накуренные. Егор повёл нас парить. Сам мелкий и сухой, он, казалось, и не чувствовал адского жара и хлестал нас, спрятавшихся на нижней полке, берёзовым веничком, не потерявшим свой аромат со дня Святой Живоначальной Троицы. В холщовых рукавицах, с портянкой на голове он раскрасил нас веником до цвета спелой вишни. Быстрые, холодные струи речки казались после парилки тёплым молоком. Когда Володя растянул привезённый с собой гамак и лёг в махровом малиновом халате отдохнуть после 212


баньки, покачиваясь и покуривая трубку, деревенский народ, открыв рты, сбежался смотреть, как на пожар. Добрые и наивные люди жили в русских деревнях. Ещё не пуганные телевизором. Егор вдохновенно суетился по хозяйству в радостном предвкушении совместной, одобренной женой, выпивки. Речь Егора перед первой стопкой была не долгой – С приехалом, сродственнички! Аромат первача сильно полоснул по горлу и прочистил ноздри. Рыльца поросят смотрели на нас из гречневой каши без укора, а гусь в яблоках смущённо краснел на закате своей зажаренной кожицей. Солёные грибочки оттеняли горечь самогона неповторимым лесным ароматом. Блинки, окунувшись по пояс в сметану, снимали всякую изжогу и смягчали гортань. А после второй стопки, как водится за помин душ усопших и убиенных, она ой как нужна в деревне. Почти как ножик. Ну, или топор. В деревне без топора ни-ни. Егор принёс гармошку. Затянули песню. Эх, дороги, пыль да туман, холода, тревоги, да степной бурьян... Бабы заголосили со слезой. Такая вдовья доля. С войны ко многим в дома вместо мужей пришли только похоронки. А мужик в России всегда редкость, а стало быть, в цене. Особенно хозяйственный. Хоть и пьющий. После захода солнца перебрались в горницу к самовару, к тёплой печке. В путанном застольном разговоре про всё и всех, от Юрки Гагарина до сутяги-бригадира, зажимающего трудодни, пришла сладкая дрёма с запахом свежего душистого сена. Без соломы. Чистый клевер! Рано утром над головой заорал петух. Я пожалел, что мы его вчера не съели. Но впереди ещё было время. Натянув сапоги и забросив ружья на плечи, мы отправились бродить по полям. Егор с деревенским стадом оказался не далеко и показал нам, где погонять зайца. Его пёс, услужливо виляя гостям своим облезлым хвостом, бросился по кустам, искать добычу. Но рвение его быстро иссякло и он вернулся к хозяину. Мы шли опушкой леса и болтали о вчерашнем пиршестве, когда прямо из-под ног выскочил заяц и бросился наутёк. Я вскинул ружьё, выцелил его по ушам и… вместо выстрела, чуть не сломал себе палец. Забыл снять ружьё с предохранителя. Живи, косой! Вечеряли окрошкой с простоквашей и печёной картошечкой. Полакомились печёной куропаткой, которую Егор поймал шапкой, 213


пока пас стадо. Девчонки собрали земляники и подали её на десерт со сливками. Егор советовал нам пойти на кабана, но у нас в голове гулял ветер. Хотелось просто побродить с ружьём по лесу и наудачу снять тетерева или глухаря. Полно в лесу было дичи. Услышав в разговоре, что я учусь на инженера по приборам авиационной медицины, Егор стал упрашивать меня сделать аборт его жене, Кате. А то детей стало так много, что всем не хватает зимой еды. Но я аборты делать не умел, чем сильно его расстроил. В пространном рассказе о сути своей профессии он выделял только до зарезу ему нужное слово медицина. Однако не только это отравляло Егору жизнь. Его головной болью был тот самый колхозный племенной бык. Егор работал пастухом. Спасу с этим быком никакого не было. Месяц тому назад опять доярку к забору пригвоздил. Видимо хитрые испанцы втюхали его нашим скотоводам прямо с корриды. Всех быков в стаде он перекалечил. Неделями в лесу пропадал, а случись с ним что, с Егора девятьсот рублей штрафу грозились востребовать. А он их столько и не видел никогда в своей жизни. С этой тяжёлой мыслью и пошёл Егорушка спать. Мы с Вовкой лежали на сеновале и обдумывали план завтрашней охоты. Сверчки звонко орали во всю глотку. Изредка, смиряясь со своей судьбой, тяжело вздыхала корова, на секунду заглушая равномерный храп безразличного ко всему борова. Сквозь щели в крыше на тёмном августовском небе виднелись звёзды. Во всём царил миропорядок. Когда Егор разбудил нас, мы не сразу поняли, в чём дело. Казалось, только закрыли глаза, а уже утро. Только истошный крик петуха вернул нас в действительность. Надо было его зарезать, гусь утром так бы не орал. Мы выпили крынку парного молока с душистым хлебом, макая его в мёд. Натянув на себя одежду, патронташ и ружья, мы спустились к реке. Река парила на утренней прохладе и дала нам умыться ключевой водой. Окуни сухо щёлкали хвостами, пожирая зазевавшихся мальков. Через реку тянулся ветхий дощатый мостик. Мы перешли на другой берег и вскарабкались по круче, хватаясь за стволы ольховых кустарников. Красноватое вспаханное поле простиралось до самого леса. На поле жировали вороны, с опаской поглядывая на непрошеных гостей. Руки сжимали цевье ружья, не ощущая его тяжести. Подняв стволы, мы спугнули ворон, но они вскоре возвернулись к трапезе, одарив нас недобрым 214


взглядом. От кустов отбежала лисица, но как только мы поднимали стволы, она увеличивала дистанцию. Так, незаметно, она заманила нас в лес и, видимо, увела от своей норы. Со свистом пролетели утки, но мы не успели даже опомнится. Над просекой, метрах в сорока, потянул вальдшнеп. Можно было попробовать снять его, но не хотелось нарушать этой изумительной тишины. Вернее это была не тишина, а тихое утреннее ворчание, хлопоты по лесному хозяйству. Да нам вообще не хотелось никого убивать. Нам была приятна погоня, с ружьями наперевес. Просто походить по лесу, полежать на коврах его душистых трав, послушать щебетание птиц. Мы шли по высохшему болоту с редким кустарником и множеством упавших деревьев, в надежде поднять на крыло тетерева или глухаря. Егор сказал, что в этих местах много кабанов и мы с Вовкой договорились встречать их меткими выстрелами в лоб. Но ни картечи, ни пуль мы с собой не взяли. Мы шли, осторожно ступая и прислушиваясь к каждому шороху. Внезапно впереди за кустами раздался хруст сухих ветвей и так же внезапно пропал. Мы замерли на месте, открыв рты. В напряжённой тишине был слышен только стук наших сердец. Ясно, что птица так шуметь не могла. Кто же это? Кабаны? Мы, не сговариваясь, стали искать глазами дерево, но кроме сухих берёзок, с палец толщиной, ничего поблизости не было. – Может это лесник? – шепнул я. И в этот момент хруст снова повторился и стих, заставив нас крепче сжать ружья. Я сделал два осторожных шага и выглянул из-за кустов. Шагах в двадцати стоял невероятных размеров чёрный бык и время от времени пощипывал травку. Его огромная, мохнатая холка то и дело вздрагивала. Чудовищных размеров голова стремительно поднималась и также резко застыв, смотрела вдаль. Он прислушивался. Прямо из огромной башки торчали два серповидных рога, зловеще сверкая на солнце. И весь он искрился нетерпением. Я почувствовал, как мои руки выпускают ружьё и ноги становятся ватными, как будто вся кровь вытекла из них. Стрелять в это чудовище мелкой дробью, значило для нас замену одной казни другой, более страшной. Свирепости у этого палача было с избытком. Тогда мы ещё даже в кино не видели корриду, но, начитавшись Хемингуэя, нафантазировали себе достаточно много. Вова, не видя происходящего, по моим реакциям и жестам почуял неладное и ждал моей команды, глядя на меня преданными глазами. 215


После нескольких молниеносных комбинаций в ватном мозгу созрело единственное решение – Это же бык! Бежим! Не сговариваясь, побросав ружья с мелкой дробью, мы метнулись врассыпную. Ноги еле волочились за телом, задевая за коряги и пни. Налетая грудью на берёзки, мы сносили их, как сухую траву. Задев кочку, я со всего маха врезался лицом в землю. Казалось остроконечный рог вот-вот воткнётся в мои ягодицы. Боже! Какая глупая смерть!? В такой день?! В расцвете сил?! Там, в шумном городе, остались дом, институт, планы?! Всё шло прекрасно! И вот этот безмозглый, тупой, остророгий вепрь решит мою судьбу посвоему. Я вскочил и, не оглядываясь назад, как пуля помчался дальше. Когда сознание ко мне вернулось, я понял, что сижу на ветвях высоченной ольхи посреди болота. Птицы, прыгая с ветки на ветку, взволнованно что-то щебетали. Я понял, что жив и что бык меня здесь не достанет. Тёплая волна счастья окатила меня. Я жив! Я здоров! А где же Вова? Палящее жжение покрыло мою голову и щёки. Какой же я негодяй?! Я не мог смотреть птицам в глаза и начал спускаться. Какой я негодяй, оставил друга с быком. Он его разорвал! А может он истекает кровью?! – Вова! Вова! шипел я пересохшей глоткой. Я спускался по ольхе, готовый убить этого быка кулаком. А где моё ружьё? Ах да, в кустах. А где же Вова? – Вова! Вова! – шипение стало звонким. – Коля! Коля! – послышался родной до боли голос друга. Вова вылезал из болота, прямо возле моей ольхи и взывал окрест. Я спрыгнул, чуть не оседлав его своим крупом. Мы расплакались, расхохотались и крепко обнявшись, пошли сушить одежду. Утки просвистели крыльями прямо над нашими головами. Лиса пробежала мимо, не принимая нас всерьёз. Вороны ковыряли на поле червей, без опасения глупых выходок с нашей стороны. Бык не разбил своими острыми рогами нашу зарождавшуюся дружбу. За рекой в деревне , собирая по сусекам последние крошки, накрывал стол Егорушка, готовый ради дружбы снять с себя последнюю рубаху. А жаворонки заливались трелями, целиком разделяя наши чувства.

216


Спецы спортивного Клондайка Моим научным руководителям Юрию Владимировичу Захарову, Анатолию Ивановичу Кузнецову и Валентину Алексеевичу Булкину, открывшим мне путь к «хлебу с маслом». Если у молодого специалиста и могли быть в СССР преференции, то я получил их сполна. Догадался я об этом не сразу, а спустя полгода, когда на дружеской встрече ностальгирующих по студенческим годам выпускников, наша группа собралась в ресторане гостиницы «Европейская». С первой инженерной зарплаты в 110 рублей все пожелали шикануть. Лично у меня такое желание не проходило долго и гулял я по полной программе. Тем более что жил в своём доме в самом центре города, рядом с институтом, да ещё с молодой женой. Что ещё нужно для счастья. От ребят-то я и узнал, что такой вольготной, да ещё интересной, насыщенной командировками на лучшие курорты страны работы нет ни у кого. Я понял, что мне сильно повезло. Основа этого везения крылась в личностях моих начальников Ю.В. и А.И. Так их между собой звали в нашем дружном коллективе. Юрий Владимирович Захаров, доцент и заведующий кафедрой физического воспитания и спорта ЛИАП, был человеком строгим, но с большим чувством юмора. Сам мастер спорта СССР по велосипедным гонкам, он вырос на Васильевском острове и учился в Нахимовском училище. Не любил вранья и лени. Он сам мог обмануть кого угодно, но не хотел. Его мама, партийный работник ленинского призыва, воспитала в сыне заботу о ближних. А ближними у него были все, от профессора кафедры до последнего студента. Поймав второй раз меня на опоздании, он пригласил в кабинет и задал мне только один вопрос, хочу ли я у него работать. Как молодого специалиста меня по закону не могли уволить два года, но я взмолился, чтобы он мне позволил приходить позже за то, что я 217


буду работать до ночи и выполнять все порученные дела. Юрий Владимирович заглянул в моё расписание и, увидев много вечерних занятий, согласился. Больше у нас производственных конфликтов не возникало никогда. Анатолий Иванович Кузнецов, доцент кафедры и заведующий лабораторией восприимчивости и адаптации человека к нагрузкам, приходил на работу вне расписания, но в это время лучше было стоять перед ним. В молодости он прыгал в длину и был призёром первенств СССР и стройным, как тополь. Теперь, дав волю своему неуёмному аппетиту, он носил на пружинящих ногах необъёмное тело и умную голову. Соображал он на лету. Когда его маленькая дочка капризничала и не хотела есть блинчики, А.И. уплетал их тут же с мягким наставлением «накажем, Леночку, накажем». Большой был педагог! Гуманный! Лаборатория вела исследования воздействий физических нагрузок на качество выполнения умственно – двигательных заданий. С юмором у него дела ладились ещё больше, чем у Юрия Владимировича. Они понимали и доверяли друг другу. Атмосфера на кафедре царила деловая, но без тупой муштры. Студенты во всех видах спорта показывали замечательные результаты. И почти все, параллельно, занимались исследованиями. Прослыть двоечником считалось позором. Проблем с учёбой не было никогда, а наука процветала и прославлялась даже за пределами Родины. Как-то раз в процессе эксперимента у меня сломался осциллограф и, чтобы не расстраивать А.И., я дополнил недостающие данные тем, что смог предположить. Спустя какое-то время А.И. показал мне отзыв в немецком научном журнале, где наши научные выводы сравнили с открытием новой планеты. Видимо так совпало, что я пришёл на работу в самый расцвет творческих успехов этого тандема. Из тихого, спокойного студента ЛИАП Витя Ращупкин вырос в олимпийского чемпиона 1980 года в Москве. Успех грандиозный и заслуженный. Его тренеру Владимиру Петровичу Кузнецову присвоили звание заслуженного тренера России. Юрия Владимировича наградили орденом Дружбы народов. А он в свою очередь добился того, что наша лаборатория стала заниматься научным обеспечением сборной команды СССР по лёгкой атлетике. Победить в конкуренции с Государственным,

218


дважды орденоносным институтом физкультуры имени Петра Франциевича Лесгафта значило много. И мы это сделали! Научные эксперименты мы проводили в легкоатлетическом манеже Виктора Ильича Алексеева, на Зимнем стадионе, в спортивных залах института и на учебно-тренировочных сборах в Сочи, Подольске и Кярику. Могу с уверенностью сказать, что это были не самые плохие места в СССР. Даже напряжённая работа в этих условия казалась курортом. Но было время и для отдыха. В Сочи, после утренних тренировок спортсменов, мы собирались в холле и готовили рекомендации для тренеров. Потом шли купаться в море и собирались на стадион. Валерий Борзов, Игорь Тер-Ованесян, Николай Политико ждали наших расчётов и принимали свои решения по подбору упражнений. Вечером, когда спадала жара, Анатолий Иванович тащил нас на теннисный корт в «Интурист». Все совещания Юрий Владимирович проводил в парке, под сладкое щебетание птиц и одобрительные взоры своей жены Ирочки. Но на серьёзность решений эти обстоятельства места и времени никак не влияли. Кярику находится в сорока километрах от Тарту, в глубине эстонских лесов, на берегу озера. То, как умеют готовить эстонские повара, нужно не слушать, а пробовать их деликатесы самим. Не многим гражданам СССР это удавалось. Особенно после бани и купаний в лесном озере. На все эти сборы Юрий Владимирович умудрялся брать и студентов нашего института, даже если они ещё только подавали надежды. По своей доброте Ю.В. мне даже позволял брать с собой молодую жену. Это, конечно, было слишком, но он пережил войну и знал что почём. Трудно было понять меру его ценностей. Но это не крохоборство. Надо признаться, часто ребята оправдывали такое его отношение. Женя Шубин, Саша Иванов, Лёша Седов, Серёжа Сидоренко, Игорь Фельд завоёвывали медали первенств СССР и Европы. Для проведения исследований высшей нервной деятельности спортсменов в лабораторию купили энцефалограф и приняли на работу талантливого физиолога Славу Капустина. Всех, кто работал в лаборатории, Анатолий Иванович приобщал к научной работе и заставлял писать диссертации. Можно накопать кучу материала, а законченной научной работы с конкретными выводами так и не сделать. Экзамены кандидатского минимума по педагогике, 219


иностранному языку и философии мы сдавали в институте физкультуры имени Петра Франциевича Лесгафта, пионера научного подхода к физическому воспитанию человека. Туда же ходили по вечерам на подготовительные занятия. Там-то я и дорвался до изучения английского языка и сдал экзамен сразу по двум, английскому и немецкому. Кстати, защиту диссертации мне рекомендовали проводить на иностранном языке. Вопросов от членов Учёного совета было бы меньше. Защитив диссертации, молодые учёные искали себе более хлебные места. Оказалось, что в СССР есть только один легальный путь к почти, что райской жизни, стать доцентом или профессором в ВУЗе, продвинув науку, защитив диссертацию. Самые высокие зарплаты в стране на уровне 300-500 рублей в месяц, свободное рабочее расписание с лимитированной учебной нагрузкой до двух-трёх дней в неделю и, самое главное, двухмесячный летний отпуск. Наши начальники открыли нам золотые копи Страны Советов. Туда мы все и кинулись, сломя голову. А наши Ю.В. и А.И. набирали новых несмышлёнышей и учили их уму разуму. Но эти ученики помогали и им стать профессорами и свернуть горы науки. Ю.В., понимая мою увлечённость кинематографом, со скрипом, но отпускал меня на недельку-другую на киносъёмки. Григорий Михайлович Козинцев завершил свою работу над «Королём Лиром» и я ждал, когда он начнёт набор на высшие режиссёрские курсы. Он неважно себя чувствовал и посоветовал мне пока поработать у Ивана Эдмундовича Коха на его кафедре сценического движения. В те советские времена с большими оговорками разрешали только одно совместительство на полставки, то есть ещё три часа трудового времени. Заботилось правительство, чтобы оставалось у гражданина время на отдых. А то, что денег не хватало на еду, мало кого волновало. Я оставил почасовую работу в ЛИАПе и устроился совместителем в Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии, на курс чечено-ингушской студии к Василию Васильевичу Меркурьеву, с сыном которого, Петей, мы тогда подружились на съёмках фильмов «Проверка на дорогах» и «Дела давно минувших дней». В это же время я работал на фильме «Легенда о Тиле», «Романс о влюблённых» и «Блокада». 220


Там я начал разрабатывать программу подготовки каскадёров и обучать своих студийцев. Идею студии каскадёров и курса трюковой подготовки мне подсказал Григорий Михайлович, мечтая о том, чтобы его Фабрика Эксцентрического актёра 1920-х годов продолжила свою жизнь. С этого времени я начал готовить каскадёров, то есть актёров эксцентрического жанра на своих тренировках в зале, в автомотоклубе на треке в Сосновке и в конноспортивной школе парка Дубки у Юрия Смыслова, а потом в парке Александрия города Пушкина у Юрия Петрова. В мае 1973 года от разрыва сердца Григорий Михайлович Козинцев умер. Горе смешалось с растерянностью. Я продолжал разработку инструментальной методики измерения параметров суставных углов человека в процессе спортивных движений. По предложенной мною гипотезе, амплитуда движения при выполнении упражнений спортсменом высокой степени подготовленности должна быть более экономичной, а, следовательно, минимизированной по выбранному критерию (по объёму движений, например). Аналогичная методика лежит в основе конструирования всех шагающих роботов. Ещё на четвёртом курсе я сконструировал тензометрические датчики в стельках спортивной обуви, которые позволяли регистрировать фазу опоры. Ведущий инженер лаборатории Вадим Андреевич Мохов помог мне подобрать такой модулятор и передатчик, что его легко можно было разместить на поясе спортсмена и получать информацию, используя радиоканал прямо на соревнованиях и тренировках. Датчики я разрабатывал совместно с ребятами из лаборатории робототехники. Обработка измерений и подсчёт результатов по критерию делали в нашем вычислительном центре. Разрабатывали специальную программу для ЭВМ. На научном конгрессе по биомеханике в Киеве нашу работу отметили и похвалили. Второй год работы подходил к концу. По утрам я успевал проводить тренировки по карате своих соратников из компетентных органов Гены Фёдорова, Филиппа Нам, Сергея Фёдорова, Смирнова Володи, Селивестрова Сергея, Петрова Бориса, Березовского Марка, Полякова Сергея, Кузьмина Володи, Суворова Николая, Варехова Лёши, Богданова Лёни, Смелова Бориса, Валеры Добрикова, Вити Терехова. 221


Тренировались мы в зале спортивного общества «Труд» на улице Декабристов, где часто проводил тренировки Лёня Усвяцов со своими учениками Вовой Путиным, Аркашкой Ротенбергом, Димой Момотом, Колей Кононовым, Сашей Абрамовым («Разговор от первого лица» А. Колесников, 2006). По вечерам я продолжал тренироваться и выступать как спортсмен-любитель за «Зенит» у Александра Массарского. Чтобы заработать на жизнь какие-то деньги приходилось тренировать там же детишек в платных группах по дзюдо от Профкома завода имени М.И. Калинина до 1973 года. Такие обширные знакомства позволяли открывать двери всех театров, магазинов и ресторанов. Везде находились свои люди и пресловутый советский дефицит меня не касался ни в чём. Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Но сто рублей мне тоже не мешали. А вернее триста. Столько я тогда в итоге зарабатывал. И вот 21 декабря 1973 года, в то время, когда я делал свой доклад на конференции института, заведующий кафедрой Ю.В. Захаров радостно сообщил всему народу, что у меня родился сын Тимофей. Пришлось накрывать поляну. Такая у нас была традиция. Пришла осень 1974 года. Как опавший лист, прилетела повестка от военного комиссара с призывом в армию. Военком не забыл своего обещания. Юрий Владимирович посоветовал мне поступить в очную аспирантуру и позвонил своему другу Вале Булкину в Ленинградский научно-исследовательский институт физической культуры на проспекте Динамо, дом 2. Шикарный особняк в стиле «модерн» на берегу Большой Невки. Сказал, что отрывает от сердца самое дорогое. Шесть лет учил, а отдаёт другому. Так поступил бы не каждый. Я сдал экзамен по «Теории и методике спортивной тренировки» и был принят на трёхгодичное обучение в очную аспирантуру по специальности 13.00.04. С военкомом я попрощался до скорых встреч. Только формально попрощался с А.И. и Ю.В., потому что дружба понятие круглосуточное. И, по моему, пожизненное. Я с ними не расставался до их последнего вздоха. И принёс все свои разработки и идеи школы ЛИАП в новый коллектив спецов в области науки о спорте. Мне дали стипендию в сто рублей, разрешили работать по совместительству в ЛГИТМиКе и иногда сниматься в кино. Мой начальник к этому виду искусства был не равнодушен. Моим научным руководителем стал старший научный сотрудник, 222


заведующий сектором высшего спортивного мастерства Ленинградского научно-исследовательского института физической культуры Валентин Алесеевич Булкин, человек незаурядный. Но это уже совершенно другая история.

223


Вечеринка с Бродским

Я стоял на перекрёстке Бродвея и 49-ой улицы, пытался остановить прохожих и узнать адрес, повторяя на ломанном английском языке свой вопрос – Сори! Где тут... э-э... Самовар, плыз? Но прохожие пролетали с такой скоростью, что окончания вопроса тонуло в шорохе шин. – Я покажу тебе дорогу, Коля! – послышался знакомый голос за спиной. – Твою мать, Оська! Что ты тут делаешь? – Это ты что здесь делаешь, старичок? Я-то здесь живу. – А как ты меня узнал? – Да по пальто! Помнишь как в том анекдоте про большевиков, которые встретились у мавзолея Ленина через пятьдесят лет после революции и один другого спрашивает, как же он его узнал? Да? – А сколько же мы не виделись? – Постой, постой, Коля…Последний раз это было у тебя на вечеринке. Перед моим отъездом. Я, Илья, Семён, Паша, Вова Светозаров. Ну и напугался я тогда. Второй то раз сидеть не очень хотелось. Да? Вот и послушали музычку! Де Битлз! – Боже мой, сколько воды утекло, Ося?! – А я тогда на Ленфильме тебя сразу узнал и не хотел к тебе тащится. Как-то ты мне сразу не понравился, когда я тебе «Доктора Живаго» продал. Да? Что-то ментовское у тебя в лице было. Если бы не Илья и Семён, которые начали тебя расхваливать, я бы не поехал. – А Илья то уже давно умер. И Семён тоже. – Да грустная история. Очень грустная. Ну, пойдём, Коля, покажу тебе дорогу к «Самовару». А помнишь, мы тогда поехали на 31-ом трамвае к тебе на бульвар Профсоюзов и хотели где-нибудь сойти водки купить и так далее, и так далее, и так далее…

224


На Зверинской выходим – водки нет. На Добролюбова выходим – водки нет. А надо до семи успеть, а то пришлось бы «Сержанта» на сухую слушать. – А девчонки ваши, Ося, на второй остановке в другую сторону чуть не уехали, поняли, что с вами вечеринка не весёлая получится. Семён их еле-еле уговорил, расписывая какие уникальные у меня пласты «БИТЛЗ». – Да он и нас всех уговорил к тебе поехать, потому что только у тебя в Ленинграде «Сержант Пейперс лонли хад клаб бенд» появился. Да ещё своя комната в центре. Тащится в новостройки не надо, чтоб выпить под музыку и так далее, и так далее, и так далее… – А водку мы уже прямо у моего дома купили в гастрономе в Леотьевском переулке. Сразу две бутылки «Столицы» взяли, чтоб лишний раз не бегать. А на закусь пельмешек «Сибирских» шесть пачек. Нет, пять – у них больше не было. Всё разобрали под конец дня. А комнату мама мне дала, чтоб жить с молодой женой отдельно, свой дом создавать. Они после войны в коммуналках такого натерпелись, мама не горюй. Я из штанов выпрыгивал от радости, что стал самостоятельным. Могу, кого угодно приглашать и любую музыку слушать. – Ну, в этом вопросе, Коля, нас твоя соседка разубедила. Да? Она же тебе сразу сказала, что вы здесь не один живёте и будете пол мыть лишний раз в местах общего пользования за своими гостями. Да? Ты цыкнул тогда на неё, а дочка с хахелем выскочили бить тебя, но... притормозили сосчитав нас по головам. Да? – А хахель крепкий был такой парнишка, спортсмен, баскетболист. Витя Правдюк его звали. Дочка тоже баскетболистка. Они в университете оба учились. На филфаке, нет… на юридическом. Права покачать любили. – Я помню обалдел от твоего книжного шкафа до самого потолка. Метра четыре высотой. Да? – Да не шкаф это был, а стеллаж из досок. Сам сделал. – Ну да? – А пока твоя жена пельмени в тазу варила, соседка орала, что нельзя занимать всю плиту и что ей тоже пищу надо готовить. И что ты – кулак и так далее, и так далее, и так далее. А ты её крысой обозвал. Да?

225


– Крысой она и была. Ни дать, ни взять. А помнишь, Ося, когда ты начал после второй рюмки читать «В Рождество все немного волхвы…», она в дверь забарабанила и попросила не кричать так громко или она вызовет милицию. А Илья ей сказал, что мы разучиваем революционные песни к празднику Октября. – Да? А в туалет мы ходили не переставая. Да? И всё время хлопали дверью. А она, видимо, переживала, что так часто пользуются её унитазом. Ещё сносится до дыр?! Да? – А помнишь, Ося, я попросил у неё стульев, а то нам сидеть не на чем. А она, обалдев от моей наглости, пообещала нас всех посадить «куда следовает» и тогда мы вдоволь насидимся. Ты побелел от этой её шутки и засобирался домой. – И правильно бы сделал, если бы ушёл. Да? – А «БИТЛЗ»? – А что «БИТЛЗ»? Пока Паша с Семёном разглядывая твои иконы, рассказывали девушкам о древней Руси и так далее, и так далее, и так далее, все уже забыли зачем пришли. – Пельменей поесть пришли под водку. И пообжиматься с девчонками в тепле. Где ещё пообжимаешся? Все жили с родителями в коммуналках. Ты же сам с родителями в коммуналке жил. В кафе не натанцуешься в обнимку. Знакомые засечь могут. Вот все по «хатам» и собирались. – Только вот сесть у тебя, действительно, не на что было. Да? Так на полу расселись как хиппи. Курят все сигарету за сигаретой – умных из себя строят, переживающих. Дым коромыслом – друг друга не видно. Да? А ты ещё и свет потушил для интима. И так далее, и так далее, и так далее. Мне, помню, фонарь с улицы прямо в глаз светит, как на допросе. Да? Мне не до музыки было. Я ушёл бы, если бы не Илья. Друг всё-таки. А он из-за Семёна пошёл. А Пашке до «Стрелы» всё равно не куда деваться было. – А строили то из себя больших ценителей музыки. Получается – зря я старался. – Не, Коля, не зря. Музон был сногсшибательный. Да? Колонки у твоей «Симфонии» такие мощные. Каждая со шкаф величиной. Да? Когда ты врубил их на полную, я думал что по мне открыли огонь из пулемётов. Тебе все кричат, сделай потише, а ты не слышишь ничего. Извиваешся в ритуальном танце. Жена твоя прячется за Линку, перечить тебе боится. Да? 226


– Пельмени с водкой, конечно, нас всех успокоили. На полу все растянулись, от удовольствия щурятся, жмутся друг к другу. – И вдруг, дверь как взрывной волной, вышибло. Да? Иконы с грохотом полетели со стены, а в проёме толпа мужиков с красными повязками на рукавах. Да? Выползает твоя соседка и шипит, тыча пальцем на наше лежбище. Да? Музыка прекратилась, как по команде. То ли кончилась пластинка, то ли вырвались провода. – Безобразие, – заорал квартальный, сверкая пуговками. – Людям отдыхать не даёте. Пройдёмте в отделение. Кто ответственный квартиросъёмщик? – Не имеете права – полез ты в бутылку. Да? А я потерял дар речи, прикидывая, чем для меня всё это может закончиться. Выезд закроют, билет накроется и, как рецидивиста, посадят меня в острог до скончания века и так далее, и так далее, и так далее. Дружинники толпились в коридоре, а участковый ходил по комнате и подталкивал нас на выход, как шпану. – Всех в отделение! Там разберёмся. – Я говорила, посажу, значит, посажу, хулиганьё. Я на вас управу найду у Советской власти, антисоветчики проклятые! Стиляги! – дребезжала Зинаида Ивановна. Мы выходили по одному, нехотя напяливая на себя свои пальтишки. – Девушки, можете остаться – великодушно разрешил участковый. Мы шли гуськом по тёмному двору на Леонтьевский переулок. Отделение оказалось в двух шагах от дома, на улице Красной, в доме с кумачёвой вывеской «ШТАБ ДНД». – А помнишь, нас посадили всех на одну лавку, потому что у них стульев не было. – Да. А Семён как ляпнул, что это скамья подсудимых, так меня чуть не стошнило. Да? – А когда дружинники все вышли на улицу покурить, я подумал они воронок подгоняют. – А мент, помнишь, спрашивает Пашку – сколько мы водки выпили? Да? А Паша говорит по чуть-чуть. Да? Только за праздник Октября. Да? А мент на него покосился и спросил строго как его фамилия и так далее, и так далее, и так далее.

227


– Потом когда в паспорт его посмотрел, как заорёт что тот его обманывает. Сказал Финн, а в паспорте написано Халфинн. А Паша говорит, что он не обманывает, а что это его псевдоним. Потому как он сценарист. А Вовка Светозаров, как на пионерском сборе, хотел сказать правду, что он по отцу Хейфец, но Илья его угомонил. Но всё равно в паспорте было написано – еврей. А к евреям тогда было очень предвзятое отношение. Они всем гуртом повалили в Израиль. То есть Родину советскую предавали. Эта провинность для мента была уликой поважнее, чем линия налива за воротник. На собраниях профсоюзных отъезжающих евреев распинали и посадить могли, как раз плюнуть. Дело пришить могли любое, какое понравиться. Водочные пары мешали нам осознать это сразу. – Потом мент Семёна спрашивает фамилию, а тот ему – Аранович! – Кем работаете? – Режиссёр на Ленфильме. Хорошо промолчал, что снимал похороны Ахматовой и КГБ его давно «пасёт». Илью спрашивает, а тот – Авербах! – Кем работаете? – Режиссёр на Ленфильме. (Вынашиваю замысел фильма «Белая гвардия».) Дружинники пришли, накурившись «Беломора», а мент им говорит, что большие они молодцы, потому как целую банду антисоветчиков поймали и дело на групповщину потянет. А им на заводе за это отгул положен. Дружинники обрадовались, оживились, что вечеринка удалась. – Да-а. Тут мент до тебя добрался. Как фамилия спрашивает? А ты дар речи потерял, вытаращил на него глаза. А сам белее первого снега сделался. А Илья не выдержал, пожалел тебя и злобно менту говорит, что в паспорте всё написано. А мент по слогам читает: «Брод-ский». Да? Бродский, что вы там, на сходе обсуждали?! И тут какой-то грамотей из дружинников встрепенулся, вскочил и пропел петухом: «Неужели тот самый Бродский? Вы сын его? Или внук?» А мент тебя спрашивает: «Вы тот самый Бродский?»

228


– А я думал, что они имеют в виду мою отсидку. Киваю обречённо. Да? Поддакиваю скромно, что, мол, тот самый Бродский. Чего уж думаю отпираться и так далее, и так далее, и так далее? А мент дружинника пытает, какой такой «тот самый» Бродский? Чем знаменит? А дружинник ему с придыханием говорит, что художник был такой известный, который самого Ленина рисовал. И что в Ленинграде есть улица Бродского и музей. Мент тогда задумался, протоколы стал перебирать как карты игральные. Потом осклабился, как будто кислого выпил и заговорил повеселевшим голосом – Ладно, говорит, ребята. Идите по домам. Праздник вам портить не хотим. – Но вы больше не балуйте. Людям на нервы не действуйте. Не мешайте им коммунизм строить. И отдал паспорта. И руки жать стал, прощаясь. А мы вышли и наперегонки припустили по бульвару. А Семён кричал, что вечеринка удалась! – Двадцать пять лет мы не виделись, Коля! Да? Как ты живёшь то? Как Питер? – А ты как? Нобелевку отхватил, по радио говорят. Вот пруха?! – Да врут всё, вражьи голоса – улыбнулся Ося. – Ну, кто бы мог подумать, Ося? – Я бы мог подумать! Так Ося довёл меня по каменным джунглям Нью-Йорка до ресторана «Русский самовар», который оказался его собственностью. Домой в Россию из Лос-Анжелеса мы с Никитой возвращались через Нью-Йорк и он решил там отпраздновать «Оскара». Пили «Столичную» и закусывали пельмешками. Орали песни «Битлз» во всю глотку. Но ментов так никто и не вызвал. На следующий день мы улетали в Москву. Это был третий раз, когда жизнь на своих закоулках свела меня с Иосифом Бродским. И, как оказалось, последний... Но вечеринка удалась!

229


Зеркало

Студёной, промозглой питерской осенью, в бытность мою студентом ЛИАПа, я участвовал в переписи населения СССР. Студентом я был любознательным и кроме предметов по изучению космических летательных аппаратов имел склонность к прекрасному. Частенько заходил в библиотеку Академии художеств и почитывал там книжки с картинками. Насмотревшись прекрасного, легко мог отличить антиквар от всякой шелухи и прикупить в комиссионке стоящую вещь. Ну, со временем от пролетарской нужды можно было вещички такие и продать каким-нибудь зверькам. У зверьков денег не куда было девать, и они любили покупать красивые безделушки. И вот как-то по делам переписи пришел я в огромную коммуналку на Крюковом канале. Таких много было. А точнее только такие и были здесь в центре Ленинграда. Захожу в одну комнату, в другую, в третью. Переписываю население, заношу все данные в специальные листки. Где порядок, где хлам – всё по хозяйкам. Народ сплошь трудовой, рабочий и служащий. Строители коммунизма. Только в чуланчике ютилась одинокая интеллигентная старушка со знанием иностранных языков. Да её и старушкой-то трудно было назвать – такая она была ухоженная и опрятная. В самой большой комнате с шикарным видом на Никольский собор жили старик со старухой, пенсионеры военные как оказалось. То есть он полковник ОГПУ в отставке, а она при нём жена. Домохозяйка значит. Вы так не думайте – тоже трудная работа, ОГПУшники дома очень привередливые. Отыгрываются на домашних. Комната огромная, а хламом завалена до потолка. Посреди комнаты стол стоит круглый на одной разлапистой ноге. На столе кастрюли да сковородки, от которых на столешнице множество чёрных прожжённых кругов. Отодвинула тётка сковороду, место мне для записей освободила, а там сквозь черноту эту цветы проступают. – Где спрашиваю такой столик купили, гражданочка? 230


– Ну, вот ещё! Стала бы я такую гробину покупать. Это от хозяевов нам досталось. Советская власть дала. Понял я сразу, что столик этот «маркетри» и запала мне в голову мыслишка, как у Родиона Раскольникова. Но тётя стреляная мысль мою сразу поняла и говорит: – Если поможешь нам стол на помойку вынести, студент, можешь с ним, что хочешь делать. Хоть на лыжи пили, хоть на санки. Мы уже денег подкопили, новый купим. Аккуратный. Можно будет хоть по комнате пройтись. – Ладно, – говорю, – помогу, конечно. Потом отставник начал причитать про то, что жизнь быстро пронеслась и он не успел всех гадов-буржуев перебить. Жаловался, что до коммунизма ему, как видно, не дотянуть. Я данные записываю и по сторонам поглядываю. А по стенам мебель стояла – музейная. Бюро с черепаховой инкрустацией от Буля, горка красного дерева времён Павла I и огромный голландский шкаф с резными дубовыми дверками. Вазы фарфоровые, статуэтки. На стене, над камином пылала зимним закатом огромная картина в золочёной раме в стиле Клевера. – Давайте – говорю – я вам и буфет помогу вынести и трюмо, и комод. И ещё денег дам немного. А то на новую мебелишку у меня не хватает. Студент я. Стипендия 35 рублей. – Ой, милок! Вот радость-то! Забирай всё. Вот повезло нам с тобой, переписчик! Шкаф куплю трёхстворчатый с зеркалом. Всю жизнь мечтала. Ты только посмотри, где мы польта храним. И показывает на сундук старинный, кованный. – Ну, ты скажешь, Ритуля! Просто так забирай!? Это всё денег стоит. Я в комиссионке видел – забурчал муж. – Это я фигурально выражаюсь, Петя! Молодой человек всё понимает. Вон, какой он образованный. Сразу всё оценил. Переписал я их по всем правилам и полетел, как ошпаренный домой. Задачки стояли передо мной не лёгкие. Найти грузовую машину и место для хранения, то есть сарай какой-нибудь. Нашёл. Насчёт машины с отцом договорился. Он шофёром на грузовике работал. А поставить мебель решил у себя в новой комнате, на бульваре Профсоюзов, 17. Комната всё равно пустая стояла и целых девятнадцать квадратных метров, а кубических и не знаю сколько. Уж очень высокие потолки там были. 231


Прихожу с приятелями мебель вывозить. Начали мои приятели столы таскать, а дамочка из чулана вышла в коридор, гладит своими высохшими руками зеркало и плачет: – Это наше зеркало, – говорит. – Оно отражение моей мамочки помнит, когда мы в счастии жили. Пока эти не пришли, антихристы. – А ну отойди, сука недобитая. Её это зеркальце, видали?! В тюрьму опять захотела? – разоралась жена огэпэушника. Стыдно мне стало. Да много их сирых, большевиками обиженных. Я-то что? Вперёд смотреть надо, куда Ленин показывает. Социалистические обязательства перевыполнять! Вынес я всю мебель, дома отреставрировал на скорую руку. Подмарафетил политурой. В комиссионку уже хотел везти. Но там мебель пока не принимали, все проходы шкафами завалены, товара мелкого на полках не видно. Приятель мой Стас покупателя хорошего нашел. Из Тбилиси или из Баку, не помню точно. Краснощёкий такой и смуглолицый. Глаза у него углями загорелись. Поторговался он не долго. Цену дал хорошую. Видно было, что «запал» на мебелишку. Выдавала его жена. Она раскраснелась и переминалась с ноги на ногу, нервозно колыша своими необъятными бёдрами. Я им уступил немного, изображая из себя добренького. И так деньжищи бешеные выручил. Машину можно было купить. Приехал он мебель забирать. Всё погрузили в контейнер. Последним зеркало это понесли. Несут его так осторожно, плашмя положили. По молодости я с восхищением любовался своим отражением в зеркалах и решил заглянуть в него на прощание. А из зеркала на меня эта старушка с Крюкова канала смотрит, только молодая. Красивая как ангел. Смотрит так, не моргая, и… плачет.

232


Смертельная схватка Холмса и Мориарти

Ранней весной 1979 года в кафе Ленфильма мы повстречались за чашечкой кофе с Игорем Масленниковым. Он предложил мне поучаствовать в их беседе с художником «Марком» Капланом о новом фильме про Шерлока Холмса. С Игорем Фёдоровичем мы познакомились в 1964 году на высших режиссёрских курсах у Григория Козинцева, где он учился, а я только хотел. Позже я снялся в его первом фильме «Завтра, третьего апреля», где сыграл Фантомаса. Потом ставил сцену драки рыцарей в «Ярославне, королеве Франции», где хорошо изучил пластику, игравшего там Василия Ливанова. Василий Борисович проявил тогда чудеса трюковой подготовки и на правах профи влился в нашу команду. Он плотно держался в седле, фехтовал и дрался. Его противником в поединке с Чёрным рыцарем был призёр СССР и чемпион города Ленинграда по самбо в тяжёлом весе Игорь Андронников. Упав с убитого коня, Вася вступал в неравный бой с великаном и, свалившись на землю, ловким приёмом ломал Чёрному рыцарю шею. Начали мы с познавательного вопроса – что такое борьба баритсу. Как мастер спорта СССР по борьбе самбо и дзюдо я, по его мнению, должен был знать этот вид борьбы. Но я честно признался, что про такую борьбу ничего не слышал. А у Конан Дойля читал только «Собаку Баскервилей». Но осмелился предположить, что окончание в слове баритсу должно указывать на японское происхождение. Хорошо известные в России виды японской борьбы дзюдо и дзю-дзютсу наводили на эту мысль. Тут же подсевший к нам оператор Юрий Векслер, подтвердил мои догадки и обещал найти рассказ, в котором он точно читал про японские корни баритсу. Рассказ назывался «Пустой дом». Но в этом можно было не сомневаться, так как в конце девятнадцатого века в Европе японское боевое искусство было в большой моде. Мои запросы в Публичной библиотеке ничего не дали. Профессор кафедры сценического 233


движения ЛГИТМиК Иван Эдмундович Кох и профессор кафедры единоборств института физкультуры им. П.Ф. Лесгафта Константин Трофимович Булочко только пожалели, что среди них уже не было замечательного французского боксёра и фехтовальщика Эрнесто Лусталло, который бы наверняка дал точный ответ. Про борьбу баритсу никто ничего не знал. Другой важной проблемой для создателей фильма, была финальная сцена схватки на краю пропасти, в которой профессор Мориарти, промахнувшись, падает в пучину. Профессора должен был играть Инокентий Смоктуновский и речь могла идти только о его дублёре. Но прежде чем обсуждать личность дублёра, я напомнил Игорю Фёдоровичу аналогичный эпизод падения с обрыва героя Константина Райкина в фильме Никиты Михалкова «Свой среди чужих, чужой среди своих». И, не смотря на своё участие в этом фильме, мы сошлись на том, что это будет выглядеть не интересно. Тем более, что матёрый преступник Мориарти, тоже должен был знать пару хитроумных приёмов убийства. На этой паузе недоумений мы и решили обсудить всё на месте. Через несколько дней мы уже жарко спорили в самолёте, несущим нас среди облаков к горным вершинам Абхазии. После виляний по ущелью на автобусе, мы приехали к водопаду, ещё не проснувшемуся от зимней спячки. За это время я начал склонятся к тому, чтобы поставить эту схватку с приёмами английского бокса. Прототипом мне послужила сцена поединка в ринге лорда Байрона из английского фильма 1972 года «Леди Каролина Лэм», жестокая и реалистичная. Масленникову эта идея понравилась, но он выразил желание, чтобы зритель смотрел на драку с некоторой долей иронии. Не юмора, свойственному дракам в фильмах Чарли Чаплина, а тонкой иронии людей, понимающих бессмысленность происходящего. Как у Робинграната Тагора – вчера здесь гремела битва, от крови намок песок. А кто победил в итоге – утренний ветерок. Мой личный жизненный опыт борьбы со злом, воспитанный моим отцом, подводил меня к тому, что зло само должно погубить себя, наткнуться на преграду. Её, эту преграду, только нужно вовремя подставить. Вспомнился и труд Ивана Ильина «О противлении злу силой», в котором он утверждает, что главное – оказать злу сопротивление. Размышляя и пробуя схему поединка, стало ясно, что 234


такой изнурительный бой на краю пропасти должен был привести противников к полному изнеможению. Да ещё не выходила из головы фигура полковника Морана, добивающего убийцу профессора Мориарти – Холмса. Так в моей голове родилась финальная фаза смертельной схватки и гибели противников. По моему мнению, они должны были завершать схватку, сцепившись на земле из последних сил и неумолимо катясь к краю пропасти. А вот тут её величество – судьба, оказавшись на стороне благородного Холмса, позволит ему, оказавшись внизу, уцепиться за камни обрыва, а Мориарти, на первый взгляд удачно, оседлает его сверху. Хотя бы для того, чтобы, сцепившись, вместе погибнуть в пучине пропасти. Но одежда Холмса ненадёжный захват, она рвётся и Мориарти соскальзывает в пропасть один, оставив на выступах скал счастливчика Холмса. Теперь ему останется только обхитрить охотника на тигров, сымитировав свою гибель после его метких выстрелов по рукам сыщика. Финал был принят на ура. А это главное в любом деле. Конец – делу венец. Теперь, когда стало ясно, чем схватка закончится, можно было подумать и о том, как она будет проходить. Во-первых – как долго. Во-вторых – в каком темпе. И в третьих – с помощью, каких приёмов, проявляющих характеры противников. Теперь нужно было изучить характеры противников, посмотреть на их природную пластику, придумать им приёмы атак и защит на протяжении всей схватки, а потом обучить их этим приёмам до автоматизма. По сути дела поставить с ними танец, па-де-де, в котором они продемонстрируют свои характеры, заинтригуют зрителей и придут к финалу, от которого у зрителя вырвется крик радости за любимого героя. Мои уважаемые помощники Игорь Масленников и Марк Каплан, к сожалению, не могли мне помочь в этих поисках на краю обрыва и мы вернулись в Ленинград. Захватил я с собой лишь точное представление о величие гор, отвесных скал и мощи водопада. Приехав в Ленинград, я подобрал в своей студии каскадёров Театрального института, в котором я имел честь служить доцентом, я начал репетиции. В горах мне стало понятно , что конвульсивные удары и броски не подойдут этому величественному пейзажу, который требовал монументальности поз и сокрушительности 235


действий. По темпу и ритму схватка делилась на две части. В первой атаки были молниеносными и решительными, полными желания быстрой и сокрушительной победы. Причём Мориарти атакует первым, внезапно и коварно, и удивляется, что не может быстро достичь цели и одержать победу. Это его обезоруживает. Холмс, как стена, от которой отлетают злобные ядра, отражает атаки, не нанося ответных решительных ударов. Во второй половине схватки, которая монтажно перебивается спровоцированным визитом в гостиницу доктора Ватсона, противники изрядно измотаны, в разорванных одеждах ведут позиционную, тягучую борьбу за более выгодное положение по отношению к краю пропасти, которая их неминуемо ожидает. Отмерив примерное время, и подобрав ряд подходящих приёмов, я начал черновые репетиции. Одновременно с этим я привлёк к репетициям своих старых знакомых альпинистов Володю Субботина и Юру Бейлина, работавших со мной на «Сибириаде» Андрона Кончаловского и задал им задание отрабатывать технику страховки каскадёров и актёров в сцене обрыва Мориарти. В цехе подготовки съёмок по моим чертежам начали изготавливать куклу профессора Мориарти с шарнирными соединениями в суставах рук и ног и примерно человеческого веса. Такая кукла, брошенная альпинистами сверху водопада и падающая в струях падающей воды, по моему замыслу будет прекрасно имитировать тело падающего Мориарти, ударяющегося о скалы. Выполнять такой трюк каскадёру мне казалось абсолютно бессмысленным. На репетиции приезжал Игорь Масленников и оператор Толя Лапшов. Юрий Векслер, снявший первые фильмы, слёг с инфарктом. На репетициях режиссёр увидел Витю Евграфова, снимавшегося у него в «Ярославне, королеве Франции» в роли монаха и не очень ему понравившегося. Вместо Ливанова на репетициях работал Саша Покрамович, каскадёр и студент актёрского курса Владимира Викторовича Петрова. Воплощаемые ребятами в схватке образы, Масленникову от раза к разу всё больше нравились. А когда на репетициях в зале Театрального института появился Василий Ливанов, то в паре с Витей Евграфовым они очень выразительно смотрелись. Масленников утвердил Евграфова сначала на дублёра, а потом и на роль профессора Мориарти.

236


В результате репетиций и поисков к сентябрю сложилась полная схема схватки безоружных противников. Нужно сказать, что все уличные бои имеют довольно много общего. Противникам нужно выиграть момент и внезапно сократить дистанцию. Это не так просто сделать, так как другой постарается эту дистанцию сохранить безопасной. Это наиболее затяжная и трудная часть поединка. Сократив дистанцию, атакующий много сил тратит на атаку, но она может наткнуться на эффективную защиту и контратаку и ситуация будет проиграна. А вместе с ней и весь бой. На дальней дистанции противники используют удары, зачастую малоэффективные, которые наталкиваются на защиту или не попадают в цель. Тогда, сблизившись противники используют захваты, броски и удушения. Они обхватывают и переворачивают друг друга на земле, пытаясь остаться в выгодной позиции сверху и нанести решающий удар. К концу репетиций было решено отказаться от боксёрских ударов. Не суетливая, уверенная пластика Ливанова подталкивали к такому решению. Кроме того боксёрская техника в викторианском стиле требовала подготовленной площадки для быстрой перемены дистанции. Камни не позволяли противникам передвигаться прыжками. Молниеносные, внезапные броски для смертельного захвата, кровожадная борьба в захвате за выгодную позицию по отношению к краю пропасти, освобождение от захватов ударами в болевые точки, и удар головой – вот арсенал поединка двух непримиримых врагов, представляющих две школы – атакующую, агрессивную школу английского преступного мира и школу восточной мудрости и изворотливости интеллектуала, вполне подходящую для иероглифа конандойлевского языка «баритсу». В сентябре вся съёмочная группа «Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона» приехала в Пицунду. Мы поселились в пансионате на берегу моря, а Василий Борисович в Доме творчества писателей, на пляже которого мы и репетировали поединок. Почти не нарушая съёмочный процесс других эпизодов, где был занят Василий Ливанов, мы ежедневно репетировали. Утром часовая тренировка на физические кондиции, используя бег по песку и плавание в море. И обязательное, троекратное повторение всей схемы схватки в медленном, а вернее в удобном темпе. Пятилетний сыночек Василия Борисовича Ливанова, Боря с интересом наблюдал за репетициями и сам пробовал выполнять приёмы. Вечером, после 237


съёмочного дня, часовая тренировка приёмов схватки по технике исполнения отдельных приёмов боя и в конце – полная схема схватки с максимальной скоростью и нагрузкой. Потом, когда уже опускалась темнота, расслабляющее плавание в тёплом море. Вода точит камни, время лечит и учит. Ливанов и Евграфов обрели прекрасную спортивную форму, стали выносливыми и координированными. Через месяц занятий актёры стали предлагать ввести новые, более сложные приёмы. Эти нововведения на определённом этапе я запретил, чем вызывал их недовольство и раздражение. Особенно артачился неугомонный самовлюбленный Витя Евграфов. Моя задача была выработать у них такой автоматизм и скорость исполнения приёмов, чтобы в них был виден профессионализм бойцов. Метод съёмки этой сцены, её значимость для фильма не позволяла использовать в качестве дублёров профессиональных спортсменов. Не так часто, как мне бы хотелось, но директор Григорий Прусовский давал нам автобус, костюмеров, гримёров и мы ехали репетировать на съёмочную площадку в ущелье, на Гегский, но для нас настоящий «Рейхенбахский водопад». Я снимал наиболее интересные фазы схватки и ракурсы на свой «Салют», чтобы потом показать оператору и режиссёру. Когда я чувствовал, что терпение актёров на пределе, я заканчивал репетицию. Однажды мы приехали после проливных дождей и обалдели от зрелища. Водопад низвергался холодной Ниагарой. Площадка была мокрая от воды. На уступ скалы, с которой повисали актёры, ногами было не возможно вступить. Костюмы через минуту промокали насквозь. Но это было великолепно! Это создавало такую атмосферу, которую было нарочно не сыграть. Я настоял на съёмке. Нож появился накануне. По съёмочному плану был день освоения площадки. Но Игорь Фёдорович решил не упускать момент даром и снял несколько планов подготовки противников к поединку. Холмс писал записку Ватсону, разминал плечи и кисти рук для изощрённых уколов пальцами в болевые точки в стиле баритсу. Мориарти щедро распрощался со своей шляпой, намекнув Холмсу и зрителям, как глубока пропасть. И тут Масленников решил обозначить подлый характер профессора преступного мира тем, что Холмс, как ясновидящий, догадается о наличии у Мориарти ножа. Мысль поразила своей простотой. Пусть он ножом режет и колет 238


Холмса, а тот применяет приёмы борьбы баритсу против ножа. Весёленькая поножовщина?! Без репетиций?! Но я восстал. Трудно представить, чем могла кончиться такая импровизация. Решили, что Мориарти нож повертит в руке и великодушно выбросит в пропасть. Как честный человек?! Вот только его стремительный полёт оператору заснять не удалось. На следующее утро 29 октября мы поехали на смертельную схватку. На схватку с дождём, со струями воды, с размокающим гримом, мокрыми костюмами, с брызгами в камеру, с мокрыми скользкими скалами. Водитель проклинал меня, виляя по мокрому серпантину. Масленников ждал – что будет. В конце концов – отменить съёмку никогда не поздно. В те роскошные времена доснимали сцены и спустя год. Бюджет фильма это позволял. Моросил мелкий дождь. Группа сидела в автобусе. Мы начали репетировать в спортивных костюмах. Больше всего меня волновала фаза имитации Евграфовым, потери равновесия и выход после неё в боевую стойку для атаки. Через час прояснилось. Альпинисты Юра Бейлин и Володя Субботин начали восхождение на вершину скалы с куклой Мориарти. На тренировках подъём продолжался два часа. Как – то получится сегодня? Скалы после дождя скользкие. Мотор. Камера. Начали. Снимаем сцену, когда Мориарти выбрасывает нож. Поза Мориарти абсолютно спокойна, как будто он и не собирается драться. И вот первый внезапный смертельный бросок Мориарти с захватом за горло. Плохо. Вяло. Не выразительно. Нет стремительности, мощи. А главное, вероломной внезапности профессора преступного мира. Пять дублей – в корзину. Говорю ему, что он не Мориарти, а Красная шапочка. Она была надета у него на голове с эмблемой Адидас. Действует безотказно. Евграфов бросается пантерой, едва не выталкивая из кадра Ливанова. Снимает оператор всё крупно. Лица актёров видны прекрасно, а намёк на то, что стоят они на краю пропасти, куда только что улетела шляпа Мориарти, создают струи водопада на втором плане. Снова захват за горло, снова освобождение захватом за кисти одноимённых рук с последующим скручиванием. Вот тут общий план и потеря равновесия на краю пропасти. Но Мориарти удержался и снова готов к бою. Стойка Мориарти должна скрывать его планы и делать атаку внезапной. Как это было сделано в первом кадре. 239


Немного отдыха, горячий чай, капли в нос Холмсу, и, конечно, сигарету в рот. Художник по костюмам Нелечка Лев, с которой мы дружим со времён «Короля Лира», бросает вязание и подбегает со своими помощницами. Они поправляют грим, меняют костюмы. Я оделся в костюм Холмса, готовясь дублировать Василия Борисовича на общих планах во время борьбы на земле, приёмов переворачивания и перебрасывания Мориарти. Они задают внутренний монтаж последующей сцены падения противников в пропасть. Пока актёры отдыхают, снимаем падение куклы. Оператор поставил две камеры. Неслыханная роскошь для того времени. Ведь за камерой должен стоять оператор. А где его взять? Толя Лапшов доверяет работу ассистентам. Одна камера снимает почти фронтально, другая – чуть сбоку. С альпинистами на гору пошёл администратор Жора Мауткин с ракетницей. Кричать бесполезно. Даже по рации, которых к тому же и нет. Юра Бейлин с куклой вывешивается на краю скалы над струями водопада. Володя Субботин его страхует. Мотор. Камера. Вместо, начали – ракета. Кукла летит в струях воды, бьётся о скалы, отлетает, переворачивается. Ну, прямо как живой Мориарти. Теперь осталось только молиться, чтобы плёнка этого единственного дубля не оказалась бракованной. Но узнаем мы это только через две недели, когда плёнку проявят на фабрике Ленфильма. В то место, где мы отдыхали и снимали куклу, при монтаже будет вставлена сцена разговора в гостинице с обманутым Ватсоном. Начинаем снимать продолжение драки. Захват Холмса сзади и подталкивание к краю пропасти. Холмс скручиванием бросает Мориарти и тот эффектно отлетает, скользя по гальке. Мориарти с маниакальной настойчивостью бросается на Холмса, прижатого к скале. Холмс выставляет ногу, останавливая его атаку. Бьёт Мориарти о скалу. Захват за горло, освобождение скручиванием руки за спину. Если говорить о восточных единоборствах, то это приёмы из ай-кидо. Хотя в ай-кидо они пришли из более раннего китайского кемпо. Перешли снимать падение со скалы. С Божией помощью сняли передвижение по узкому выступу над пропастью. Камни скользкие. Страховать трудно. Риск для актёров огромный, при том, что они не должны проявлять в кадре осторожность. Нервозность нарастала. Я догадался, что актёры просто опасаются упасть в 240


пропасть. Юра Бейлин повесил верёвку на скале. Володя одел на меня альпинистскую «беседку». Повисел над пропастью сам, показал актёрам, что не так это и страшно. Высота – метров десять. Вполне хватит, чтобы не вернуться домой. Ребята – альпинисты Володя и Юра повисели на страховке над пропастью и сделали показательный «обрыв». Что ни говори, а от случайностей никто не застрахован и волнение оправдано. На нервах приготовились к съёмке. Актёры лежат на краю скалы, обнявшись как родные братья. Страховочные верёвки пропущены под костюмом и дают свободно двигаться. Но эта свобода создаёт ощущение отсутствия страховки и грохнуться в пропасть с этим ощущением – работа не для слабонервных. Водопад хлещет своими ледяными струями по лицам и спинам актёров. Шум стоит невероятный. Не слышно ни одного слова. Все переговоры на пальцах. Призыв к вниманию с помощью двухметровой бамбуковой палки. Актёров начинает колотить от холода. Можно? Можно. Теперь только плёнка этого единственного дубля не оказалась бы в браке. Но это мы узнаем через две недели, когда её проявят на студии. Мотор! Камера! Начали! Ливанов первым переваливается через край скалы в пропасть. Евграфов лежит на нём, обхватив его руками. Медленно, с большой опаской, актёры переваливаются через уступ скалы и летят в пропасть. Доли секунды, но как они долго тянутся, когда внизу бездна. Рывок страховочных верёвок. Повисли. Руки Ливанова хватаются за острые камни. Мориарти начинает сползать вниз. Рвётся рубашка на Холмсе и Мориарти, срываясь с него, летит вниз по дуге маятника, выпадая из кадра. Страховка держит актёров над пропастью. Стоп! Снято! Post Scriptum. Прошло четверть века. Её величество, королева Великобритании Елизавета II, наградила Василия Борисовича Ливанова орденом Британской империи за создание лучшего образа Шерлока Холмса. Известный фейхтместер Сергей Мищенёв, возродивший в России борьбу бартитсу, рассказал мне, что в конце XIX века в Англии эта борьба была весьма популярна. Новомодное (когда-то) боевое искусство бартитсу, созданное Бартоном Райтом в самом конце XIX века продержалось на плаву считанные годы. Академия бартитсу закрылась уже в 1903 году. Но именно в этом году детищу Райта суждено было сделать шаг в бессмертие. В 241


рассказе Артура Конан Дойля «Пустой дом» бартитсу (по мнению Сергея Мишенёва в слегка ошибочном написании «баритсу») упоминается как некая загадочная японская борьба, которой владел сам Шерлок Холмс… Сергей рассказал мне, что его английский коллега, один из мировых лидеров современного бартитсу Тони Вульф, видел наш фильм о Холмсе, и весьма высоко отозвался о поединке у Рейхенбахского водопада, отражающего уникальный стиль приёмов борьбы Бартитсу.

242


Казённый дом, дальняя дорога

Люди – это животные в пальто. Надев пальто, человек стал существом домашним. Даже дикий он искал убежище, пещеру, где мог бы укрыться от ветра и дождя, сохранить тепло и обогреться. Для человека самым заветным местом на Земле всегда был дом с тёплой, уютной лежанкой. На лежанку его укладывали новорождённым. На ней он грезил во снах, набирая силы для грядущего дня. На ней он отходил в иной мир. Все разговоры и восторги про Париж, Лондон, Нью-Йорк и Токио, как о чудесных местах, где можно обрести благоденствие несравнимое с совковым прозябанием в Ленинграде или Москве, оказались не более, чем бредом истощённого сознания. Побывал я в этих городах. И понял самое главное, человеку нужен дом. Маленькая норка, где у него есть очаг, лежанка и куда он тащит скудную пищу для пропитания себя и ближайших своих родственников. И какая разница в том, что он тащит эту пищу по Бродвею, Елисейским полям или Невскому проспекту. Всё равно он таращится себе под ноги и понятия не имеет, какие архитектурные шедевры проходит мимо. Если нет тёплого, уютного дома, в котором тебя ждут, не дождутся, то тебе всё равно по какому городу ты идёшь, по Нью-Йорку или Ленинграду. А когда тебя дома не ждут, все города одинаковы. Вот почему так важно человеку обрести свой дом на земле. Я родился после войны, в 1947 году на станции Локня. Дом отца в Полесье сожгли фашисты. Дом матери в деревне Барсаново, в пяти километрах от Опочки, остался на оккупированной фашистами территории. Дед служил дорожным мастером и отступал с войсками к Москве. Отступали быстро, не успевая обжить оставленные беженцами дома. В одно из таких отступлений линия обороны проходила через Завидово. Когда двое детишек, Толя и Люся, завыли от голода, дед вспомнил, что отступая впопыхах, забыл кусок сала. Ночью дед перешёл линию фронта, выкопал свой кусок сала и поделился со своим товарищем Лисициным. Тот в благодарность за 243


добро, да и к тому же пуская слюни от грудей моей бабки, донёс на деда в СМЕРШ. Те быстро нашли для деда ямку в лесу, которая стала ему последним приютом. Найти мне её так и не удалось. Уповаю на полевые цветочки. Пока бабушка мыкалась с двумя детьми в Завидово, растила сыночка, защитника Родины, мама в свои восемнадцать лет обживала землянки и армейские палатки на Втором Белорусском фронте. Похоже на школьный турпоход, только кругом рвутся снаряды и свистят пули. В январе 1944 мама потеряла под Смоленском своего мужа Еремея, получила в Москве орден Красного Знамени и письмо от брата Анатолия, которого отправляли новобранцем на Прибалтийский фронт. В письме Толя просил прислать ему немного денег на махорку. Мама послала, но вместо письма с благодарностью получила похоронку. Не успел Толя покурить на фронте, как взрослый солдат, и лёг навечно в Литовской землице, в братской могиле у села Росейняй. На перекрёстках войны, на берегах Вислы мама получила свой осколок и встретила папу на танке. Папа поехал в Берлин, а мама в госпиталь с полыхающими от любви сердцами. Выжив в боях за Берлин, отец нашёл маму с её родственниками на станции Локня. Там, в доме общего пользования, ютились беженцы. Там, на нарах в общаге меня и зачали. Отец работал на маслозаводе и к моему рождению срубил дом. Небольшой, но очень уютный, тёплый и свой. Я помню его гладкие половицы, округлые бревенчатые стены и тёплую, белую печку, из которой бабушка доставала в чугунке вкусную картошку. Первое, во что мы со старшей сестрой, а точнее с тёткой начали играть, было строительство дома из лопухов. Мы не называли его шалашом, мы называли его домом. Дом после войны был самым желанным словом. Страна лежала в руинах и остовах торчащих труб от сгоревших и разбомблённых домов. Люди мечтали жить в доме. Строить было не из чего, но они строили. Не хотели жить в землянках. Хотели жить в бревенчатых избах со светлыми горницами, с широким крыльцом и садом. Тёмной августовской ночью 1949 года мама схватила меня спящего на руки и вынесла сквозь едкий дым на улицу под проливной дождь. Под проливным дождём высоким кострищем полыхал наш дом. На другой стороне деревенской улицы догорал

244


дом соседа. Бегали люди с вёдрами и поливали водой. Вода громко шипела. Громче воды стонала мама. Погорельцев приютили добрые люди. Мать с отцом собрались в город лёгкую жизнь шукать. Ленинград отстраивался после войны. Караваны с баржами везли лес, песок, кирпичи. Город ждал рабочие руки. Мать пошла работать медсестрой в больницу имени Ленина на Васильевском острове, а отца приняли управдомом и дали служебную площадь – подвал на 3-ей линии дом № 22. Туда и привезли меня на новоселье. Спал я на чемодане, среди бегающих друг за другом котов и крыс. Днём, когда мать с отцом уходили на работу, я сидел во дворе на деревянном ящике у своего окна и никуда не отлучался. Вечером мы собирались в своём подвале и грели друг друга надеждой, верой и теплом своих сердец. К зиме стало так холодно, что этого тепла стало не хватать и я заболел. В больнице Веры Слуцкой было тепло, светло и весело. Мама перевелась работать туда и сама делала мне уколы. Из окна нашей палаты был виден Тучков мост через Неву, по которой сновали буксиры с чёрным дымом и проплывали баржи, полные песка. На другом берегу виднелась церковь с высоченной колокольней и золотым крестом, сверкавшим в лучах закатного солнца. Когда меня выписали из больницы, мы переехали в полуподвал № 2 дома 42 по 3-ей линии. Там был деревянный пол и круглая железная печка в углу, которую папа топил дровами. Там было тепло. Коротать время стало легче. Мы играли с соседской девчонкой, которую звали Людой Волошиной. С ней нас выпускали гулять во двор, доверху заложенный поленницами дров. Там было много разных ребят. С соседями мы жили дружно. Каждая хозяйка готовила еду на своём примусе и стирала в общей домовой прачечной. Сушили бельё на чердаке дома под самой крышей. В места общего пользования очередь была небольшая. А к весне, когда двор заполнялся лужами талого снега, мы стали выходить на улицу. Когда мама привезла бабушку со своей сестрой Люсей, жизнь обрела новый смысл и новое расписание. С бабушкой прогулки стали длинными и познавательными. Мы изучали географию нового места жительства. Бабушка больше не пасла и не доила корову, не полола грядки. Баню тоже топить стало не нужно. По субботам мы ходили в городские общественные бани. Мы становились горожанами. По воскресениям мы гуляли по набережной Невы, ели 245


мороженое и ходили в кино. По будням мы с бабушкой гуляли по линиям Васьки и глазели на витрины магазинов. Я тащил бабушку в игрушечный магазин и просил показать мне все игрушки, мама вела всех в мебельный и присматривала кровать, шкаф и оттоманку, а бабушка выгибала путь к Андреевскому рынку, от которого пахло родной деревней. Когда в доме поселился уют, когда мама не могла нарадоваться блеском лака нового, первого в её жизни шкафа, когда холодными осенними вечерами мы собирались у печи и наслаждались потрескиванием дров и исходящим от неё теплом, задули холодные ветры и в Ленинграде случилось наводнение. Наводнением затопило наш полуподвал. Наши пожитки долго плавали по комнате и коридору, плавали мои фантики, напоминая о вкусном и праздничном в этой жизни. Подвал был признан непригодным для жилья. Нас поставили в очередь на жилплощадь. Теперь кроме магазинов, любимым маминым местом для прогулок стал Исполком на 9-й линии. Мама прикалывала на кофточку свой орден Красного Знамени и зампредисполкома переставал быть таким важным и больше напоминал обычного человека. Иногда он был даже чересчур добрым, обещал и обнадёживал, и мама возвращалась домой, светящейся от счастья. Когда ожидание переезда повисло в воздухе, я совершил свою первую сделку с совестью – обменял мамин орден Красного Знамени на гору пахнущих шоколадом фантиков. Мама долго рыдала, но придя в Исполком без ордена, встала в общую очередь. Пришла беда – отворяй ворота. Вскоре папу арестовали и посадили в тюрьму. Где-то у пивного ларька он проклинал с однополчанами Никиту Хрущёва, сравнивал его с товарищем Сталиным, с которым они победили в кровавой войне, и был наказан за это двумя годами лагерей в Коми АССР. Школу я заканчивал в своём подвале, вдыхая ежедневно кислый запах плесени. Люся вышла замуж и уехала с бабушкой в Североморск к месту службы своего мужа, лейтенанта медицинской службы военно-морского флота Василия Корельского. Без них наш подвал стал совсем грустным. Некому было рассказать мне на ночь сказочку. В подвале я переболел всеми известными на Земле болезнями. Опухал от свинки, желтел от гепатита, покрывался волдырями от скарлатины. Больницы для меня были избавлением от затхлого воздуха, тёмных углов с привидениями и крысиных стай. В 246


больницах было светло, чисто, весело и вкусно. Нужно было потерпеть противные уколы, ну это уж, извините. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Когда мне исполнилось двенадцать лет, а у Люси родилась дочка, было решено отвезти нас с бабушкой в деревню, на её Родину, в Опочку. Встреча была настолько радостной, что я подумал остаться в деревне на всю жизнь. После окончания войны минуло тринадцать лет. И вот первая встреча, слёзы по погибшим, радость встречи с выжившими. Тогда я узнал, что слёзы солёные, а самогонка горькая. Тогда я узнал, что бывает время ссор и время примирения. Мы поселились в доме моего прадеда в Барсаново. Там жила Катя, вдова погибшего на войне бабушкиного брата Ивана. Катю бабушка раньше не любила, потому что любила братика Ванечку и не хотела его ни с кем делить. Теперь, когда Ванечка лежал в своей могилке на деревенском кладбище и поговорить с ним было невозможно, самой любимой и дорогой для бабушки стала Катя, от которой пахло Ванечкиной махоркой. Красота лесов, полей и рек, окружающих нашу деревню слепила глаза. Но больше всего поразил меня своей красотой и уютом дедовский дом. Он был сложен из толстенных брёвен, от которых веяло такой силой и крепостью, что было не страшно никакой напасти. К сожалению, толстые стены не спасли деда и прадеда от большевистских пуль. Полоснули эти бандиты бритвой по прекрасному лику нашей Родины. И не один раз. Изуродовали и Родину, и людей, ею вскормленных. В доме было много комнат, посреди которых, подставляя свои тёплые бока, стояла большая русская печка. Вдоль стен под окнами стояли широкие лавки. В красном углу тусклым золотом светилась икона Божией матери со Спасителем на руках. И днём, и ночью теплилась лампадка. Большая горница располагалась у жерла печи и кушанья сразу подавались с пылу, с жару на большой деревянный стол. В другой горнице стояла большая кровать под пологом. На окнах цвела герань, пол не скрипел и не жихал, а держал твёрдо шириной и толщиной ровных отструганных досок. В сенях была лестница на чердак, где хранилось душистое сено, а внизу стояли лошади, коровы, овцы и свиньи в своём уютном и тёплом хлеву. Из сеней можно было пройти в амбар, с висящими окороками, связками лука, вяленой рыбы и множеством всякой ароматной снеди. В другой стороне сеней находился нужник из гладких досок, вымытых добела. 247


Оттуда пахло крапивой и мятой. Каждый день домашние чистили хлев и нужник, вывозя отходы в яму возле бани и засыпая их опилками и сеном. Банька стояла на берегу реки и напоминала сказочный домик-пряник. Крыши домов были покрыты плотными пучками соломы и края их были ровно обрезаны. Возле дома росли две высоченные липы, которые прадед посадил ещё при царе. К дому из сада тянулись ветки яблонь, стройные ряды которых спускались к реке. Вдоль реки выстроились дома односельчан. Я никак не мог взять в свою голову, зачем мама уехала из этого рая в подвалы Ленинграда, с их узкими, тесными дворами и душными, тёмными комнатами. Провожали нас на новую квартиру всем двором. Я закончил семь классов средней школы и поступил в техникум. Теперь мне не нужно было приходить в школу, которая находилась в соседнем доме. Папа после освобождения устроился на работу шофёром в ВТО и его с этим местом тоже ничего не связывало. Бывшие его подчинённые дворники, плотники и электромонтёры пришли его проводить и помочь носить вещи. Но вещей было не много, и они просто стояли и курили, вспоминая прошедшие снегопады, наводнения и обрывы проводов. Наша новая комната находилась на второй линии в доме 31, ближе к Большому проспекту и набережной Невы. Это был бельэтаж. Комната была почти квадратной с двумя огромными окнами и высоченными потолками. В углу сверкала белым кафелем голландская печь. Не верилось, что это наш дом. Наши вещи сиротливо стояли в уголке и комната казалась пустой и чужой. Мурка осторожно обходила и обнюхивала углы, не понимая условий проживания. Мама с папой обнялись и молча плакали, отослав меня во двор за дровами. Дрова я одолжил у соседей. В этом доме дрова находились в подвалах, в дровяных сараях, а не в поленницах посреди двора, как в нашем старом доме. Квартиру украшала огромная кухня с газовой плитой и ванная комната с дровяной колонкой. Соседей было две семьи. Обе еврейские – Кон и Плискины. Детей у них не было. Поговорить мне было не с кем. Соседи были приветливые, но не общительные. Интеллигенты. Ссор и споров никогда не возникало. Самая страшная обида у них возникала по поводу самовольного, не объявленного омовения в ванной комнате и выражалась однодневным молчанием с 248


насупленными бровями. Пробудились знакомые человеческие эмоции у соседей только один раз, когда под окнами нашей комнаты появилась сорокаголовая шайка моих прежних дружков, и на мой отказ пойти с ними на дело, запустившая несколько булыжников, со звоном разбивших наши стёкла. Но, слава Богу, такой осады больше не повторилось и четыре года жизни протекали тихо и безмятежно. Я учился в вечернем техникуме авиаприборостроения, работал лаборантом в Институте Электромеханики и занимался борьбой самбо. Невский, Академия Художеств, набережные Невы были моим родным ландшафтом. Иногда мы гуляли всей семьёй, но к пятнадцати годам меня начала тяготить семейная идиллия и я потянулся к дружкам на улицу, на Невский. Конечно, я не мог отказать маме в просьбе наколоть дров, истопить печь, помочь принести из магазина телевизор КВН-49 или вожделенный ковёр, чтобы было уютно и тепло. Я перемучил в этой комнате всех мыслимых домашних и диких животных. У меня временно проживали рыбки из джунглей амазонии, африканские голуби, волнистые попугаи и даже ёжик Мишка, родом из средней полосы России. В этой комнате я впервые услышал по своему приёмнику «Латвия» « «Голос Америки» из Вашингтона, рокешники Билла Хейли и первые аккорды струн битлов. В этом доме у меня сформировались эстетические представления о достоинстве человека и среды его обитания. Культпоходы в Эрмитаж, Дворец пионеров, Дом учителя в бывшем особняке князя Юсупова, Елагин дворец и, особенно, в Дом учёных имени М. Горького. Это шикарный особняк Великого князя Владимира Александровича находился рядом с институтом Электромеханики, где я работал. На обеденный перерыв мы всей толпой шли в его ресторан, а потом прогуливались по гостиным комнатам. У меня проросла уверенность, что именно в таких домах должен жить, уважающий себя человек. Приходя домой, я ложился на диван и, устремив свой взор в высокий потолок, мечтал о своём шикарном жилище. Проснувшись от грёз, я вкалывал, чтобы эти мечты воплотить в реальность. В этом доме мне было чисто и тепло. Мама восстановила документы на свой орден Красного Знамени и снова была вознаграждена почётом и уважением Советской власти. В мае 1965 года мы начали с ней ездить по новостройкам Ленинграда и выбирать себе отдельную квартиру. Тот 249


ужас, который я испытывал, осматривая квартирки в Весёлом посёлке, Купчино, Дачном и на Гражданке, был сравним с атомной войной. Низкие потолки, тонкие стены, маленькие окна и убогие клетушки комнат были не достойны человека. В них можно было содержать только морских свинок. И то не долго. За неделю перед закланием и обжариванием на вертеле голодных гаучо. Страшнее страшного было в эти районы добираться. Часа полтора трястись в раздолбанном трамвае, а потом добираться по колено в грязи до вожделенной отдельной квартиры, чтобы всю ночь ворочаться и не иметь возможности уснуть от громкого и хриплого кашля соседей соседних квартир. Интимное желание справить нужду мгновенно становилось оглашённым публичным достоянием жителей всего подъезда. Мама спорила со мной, огорчалась, что вырастила такого барчука, но я стоял на своём. Осенью, к ноябрьским праздникам мы переехали в новую трёхкомнатную квартиру № 87 на втором этаже блочного пятиэтажного дома № 26 по проспекту Науки. Мне выделили комнату 9 метров, из которой я соорудил японское дожо, следуя своим пристрастиям к восточным единоборствам, японской культуре и здравому смыслу, который не позволял в такой коробочке поставить какую-нибудь мебель. Ту мебель с ручками во внутрь, которую совки начали изготавливать специально для таких, с позволения сказать, жилищ, я мебелью не считал и считать не хотел. Больше всего эти жилища напоминали мне кукольный уголок в детском саду. Упрёки родителям в том, что они воевали и ждали двадцать лет такое, не потребное для человека жильё, были бессмысленны и оскорбительны. Мама и сама всё понимала, но отбивалась возражениями типа «посмотрим какой дом ты себе построишь?!» В этой хрущёбе я провёл пять лучших лет своей юности, приезжая в неё в основном для сна. Спальная квартира, спальные районы униженных рабов, защитников Родины, строителей коммунизма целыми днями простаивали пустыми. Орудовать в них было сподручно только квартирным ворам. Но воровать у наших граждан тогда было нечего. Тихое, заслуженное, в прямом смысле завоёванное счастье моих родителей в своей трёхкомнатной квартире неожиданно закончилось через три года. Налетел ураган обывателей, мешочников, хапуг. На втором курсе института авиационного приборостроения я решил жениться. Точно не помню, что мне 250


помутило разум, но не любовь. Скорее всего, я устал каждый день проделывать изнурительное трёхчасовое путешествие на автобусах в институт и обратно. Кроме того, весь день проводить в переходах и переездах с огромной сумкой за спиной с одной халтуры на другую покоя не добавляло. Под эту сурдинку я и затеял жилищную бурю. Хотелось уютной самостоятельной жизни без родительского ока. Честно сказать, родители мои были ко мне так учтивы, так чтили моё эго, что возмущаться и искать свободы, мне было грешно. Но я искал. Мама рыдала в подушку по ночам, папа утешал её как мог. В конце концов, мама сдалась и согласилась разменять свою квартиру, выделив мне жилплощадь в девять квадратных метров. Было несколько условий, которые мне удалось выполнить. Размен жилплощади в те годы был делом не лёгким. В основном из-за слабой информационной базы. Чтобы разменять комнату или квартиру нужно было обратиться легально в городское бюро по обмену жилплощади и тупо ждать у моря погоды. Служащие этого бюро вывешивали твоё объявление величиной с трамвайный билет под стекло своих информационных стендов. На весь город таких стендов, которые никто не читал, было штук десять. Короче говоря – дело гиблое. Год я маялся в ожидании чуда. А потом, нарушая все существующие законы, вывесил своё объявление в нескольких трамваях, курсирующих по нашему району. Поклёвка была быстрой и мощной. Я разменял квартиру родителей на двухкомнатную квартиру у Сосновского лесопарка на берегу пруда в кирпичном доме эпохи Брежнева и комнату девятнадцать метров для себя на бульваре Профсоюзов в доме № 17, в бельэтаже двухкомнатной квартиры. Маме квартира понравилась и она переехала начинать свою новую непривычную жизнь без любимого сыночка. Я был на седьмом небе от счастья. Хоть и добрую, заботливую маму заменила злобная, своенравная соседка по коммунальной квартире Зинаида Ивановна. Была она из сотрудниц ОГПУ и порядок, правильный по её понятиям, блюла строго. Не любила, например, когда мои товарищи, заглянув ненароком на кухню, хватали и проглатывали с её сковороды свежие котлеты. Или, когда помыв руки после посещения мест общего пользования, они заваливались вместо моей комнаты, в соседскую, в которой жила Зинаида Ивановна. Хорошо, если в этот момент она была одета. А если нет? В общем, зацепок было много и жизнь была неспокойной. Однажды Зинаида Ивановна в знак 251


протеста против грохочущей музыки Битлз, вызвала ментов с дружинниками и накрыла в моей комнате антисоветскую еврейскую сходку. Спас положение своим участием, Иосиф Бродский, которого менты приняли за родственника того художника Бродского, который имел честь рисовать портрет самого Ленина. Как-то раз, победив Зинаиду Ивановну в борьбе за места общего пользования и установив в коридоре приглянувшийся жене шкафчик, я вызвал её негодование в свой адрес. Когда жена и тёща толкались на кухне и варили пельмени, Зинаида Ивановна посочувствовала им, что они живут с таким монстром. Жена и тёща сочувственно пожали плечиками и ничего не возразили. Тогда я пропустил момент развода, как пропускают на охоте выстрел по выскочившему из-под ног зайцу. Летом особо не любимые Зинаидой Ивановной гости заходили через окно, выходившее на бульвар, где стояла пеньком телефонная будка. Из окна виднелся Исаакиевский собор и напоминал всем своим величавым видом о вечном, о тщете бытовых перипетий. Новоиспечённая моя жена по условиям законного брака должна была быть прописана на моей жилплощади, но я с этим не торопился. Не по злобе. Просто из-за лени и бурной культурной жизни. Теперь до института, который возвышался на берегу Мойки, было ровно два шага. Вся культурная жизнь Петербурга была передо мной, как на ладони. Я с радостью осваивал пространство родного города и родной страны. Ездил на соревнования, зарабатывая этим спортивную стипендию на сто пятьдесят рублей в месяц, колесил по стране со съёмочными группами киностудии Ленфильм, рискуя своей головой за лишнюю сотню-другую, объехал все предприятия города с лекциями про здоровый образ жизни. Окончив институт, я поступил в аспирантуру института физкультуры, чтобы повысить свою зарплату инженера и поступить на работу в Театральный институт. Четыре года беспечного счастья закончились неожиданно. Родился сыночек по имени Тимофей. Пять лет мы не решались заводить ребёнка по причине неразберихи в наших отношениях, во взглядах на жизнь, да и вообще. Но когда она забеременела, абортов делать больше не разрешили. Ну, вот сыночек и родился. Прописан он с матерью оказался на тот момент у её отца в комнате восемнадцати метров двухкомнатной коммунальной квартиры, куда его выселила его бывшая жена, а моя тогдашняя тёща. Квартирка эта мне была уже хорошо знакома. Я часто ездил туда бить соседа тестя, 252


который перед этим бил его. Сама жизнь новорождённого протекала в моей комнате на бульваре под бдительным оком Зинаиды Ивановны. Она не давала спокойно его мыть, стирать его пелёнки, варить ему еду и кричать по ночам. Очень скоро встал вопрос поиска отдельной квартиры для достойного взращивания подрастающего поколения. Конечно, советские люди мыкались ещё и в худших условия. Сам я провёл своё детство в подвалах. Но я хотел подняться на достойный человека уровень. Визит в профсоюзные комитеты тех предприятий, где мы с супругой работали как молодые специалисты, поставил все точки над «И». Оказалось, что очередь на жильё в Ленинграде превышает полмиллиона желающих, а темпы строительства дают надежду получить жильё лет через двадцать. Оказалось, что эти сроки могут растянуться на всю жизнь. Я это предвидел и направился в управление жилищно-кооперативного строительства, где за свои деньги можно было построить жильё. Не тут-то было. Там тоже были низкие темпы и недостаток кирпичей. Поэтому и туда ставили в очередь только особо нуждающихся. Тех, у кого жилое помещение было меньше шести метров на человека. И длилось бы ожидание пять-семь лет. Оставался единственный выход – погрузиться в процесс обмена жилплощади с нелегальной доплатой за лишние метры или качество. Можно было бы ещё бросить жену с ребёнком, как сделали многие мои товарищи. И зажить лёгкой и красивой жизнью обеспеченного холостяка. На алименты ребёнку я бы, конечно, попал. Четверть официальной зарплаты. Но я был честным и любящим отцом. Я хотел видеть счастливые лица своего сына с его матерью. Начался пятилетний обменно-жилищный марафон. Лучшие годы жизни были положены на алтарь семейного счастья, строительства красивого и уютного дома. Советский народ к середине семидесятых начал понемногу наглеть. Неудовлетворённые работой жилищных агентств по обмену, люди тусовались по вечерам в определённых местах и искали подходящие для обмена варианты сами, лишая государство пошлины с этой деятельности. Менты разгоняли такие толкучки, но люди всё равно рисковали. Рисковал и я. В лучшем случае я мог получить выговор по работе или исключение из аспирантуры. В худшем отсидеть в ментовке пятнадцать суток, выходя каждый день на 253


работу остриженным наголо. Самые злачные обменные толкучки были на Маклина, на Светлане и у Львиного мостика. Туда-то я ходил пять лет по вечерам, когда был свободен от работы, тренировок и съёмок в кино. Чаще всего я туда забегал до или после этих работ. Толкучка собиралась на пару часов, с шести до девяти вечера. Собирались там одни и те же люди, приценивались к своей жилплощади, искали выгодные сделки. Вскоре я стал опытным маклером и вычислял пустышек мгновенно. Но всё-таки определяющим оказалось предельное трудолюбие, когда не ленишься наклониться даже к фальшивке. Она может оказаться золотой. Первая удача меня поджидала у тестя, Петра Васильевича. Приехав по его зову на очередное избиение его пьяницы-соседа, я понял, что примирить мне их не удастся. Сосед бил тестя по идейным соображениям. За то, что тот полковник ОГПУ в отставке, погубил его отца и миллионы таких же честных сограждан. Я предложил им разъехаться навсегда, разменяв их квартиру. Они оба выдвинули немыслимые претензии, учитывая, что их квартирка находилась в убогой хрущобе на Новоизмайловском проспекте, вдали от метро и транспортных потоков. Но я принял их условия и взялся за размен. Одно обстоятельство было положительным – разъехаться было проще, чем съехаться в отдельную квартиру. Поэтому целая отдельная квартира стоила трёх разных комнат в коммуналках. Спустя три месяца, соблазнённая мною, начальница обменного агентства на 16 линии Васильевского острова, украшенная неизменной халой на голове, предложила мне вариант, от которого мои клиенты не смогли отказаться. Тестю выпадала комната в центре на Фонтанке, д.121 кв.9 площадью 25 метров с балконом в трёхкомнатной квартире с двумя милыми старушками. И это вместо 18-ти метров в хрущобе?! Сосед поканал в 15 метров в Купчино, поближе к своей любовнице. А мне, то есть моей супруге с сыном выпала комнатка 9 метров в трёхкомнатной квартире № 32 на проспекте Ветеранов, 105. Доплатил я 300 рублей, деньги по тем временам не малые. Но деньги можно заработать, а комнату – никогда. Я предполагал обменять две комнаты на однокомнатную квартиру в центре, но знающие люди у Львиного мостика сочли этот 254


вариант непростым. Тогда я решился свою комнату на бульваре поменять с доплатой на однокомнатную квартиру, и уже с той однокомнатной и комнатой найти приличную квартиру в центре. Решение такого замысла растянулось на годы. Во-первых, из комнаты 19 метров меня не ставили на очередь в ЖСК. Слишком много у меня было площади. Шикарно оттопырился, парень. «Наши люди в булочную на такси не ездят». Вторая проблема возникла с комнатой 9 метров, в которую по гуманным соображениям не прописывали жену с сыном. Чтобы не ущемить гражданские права, их можно было прописать только в комнату 18 метров. А кто же её даст? А это не наше дело, заявляли в Исполкоме. Пришлось пойти на гражданский подвиг – поменяться комнатами с женой и сыном. Так я уехал на проспект Ветеранов, а жена с сыном прописались на бульваре. Дом № 17 на бульваре Профсоюзов отличался незаурядной красотой фасадов, высотой потолков и удобством планировки квартир. Ходили слухи, что его собирались расселять под предлогом ветхости и отдать газодобытчикам. Но слухами полон город, а жизнь проходит быстро. И иногда – мимо тебя. Я разыскал свою подругу по институту Валю Осипову, которая распределилась на завод в Колпино. Самой Вале мой замысел не подошёл, а вот её подруга Таня согласилась не раздумывая. У неё была льгота на постановку в очередь на ЖСК, но не было денег. Я предложил ей свою, то есть теперь уже жены с сыном, комнату на бульваре получить бесплатно, за услугу покупки на её имя однокомнатной квартиры. Таня с радостью согласилась. Кинуть она могла меня элементарно. Через свою подругу Наташку Наумову я влез в доверие к инспектору ЖСК Лизе, и, всучив ей небольшой презент, поставил свою Таню на очередь в ЖСК. Ждать пять лет я не собирался. Очередной презент предназначался за то, что Лиза моментально нашла освободившуюся однокомнатную квартиру в построенном и сданном доме № 72 на Светлановском проспекте. Это было далеко, но быстро. Я внёс две тысячи рублей за Таню и через несколько дней она стала полноправной обладательницей однокомнатной квартиры с телефоном на седьмом этаже девятиэтажного дома престижной серии Л-137. Таня спокойно могла послать меня по широко распространённому на Руси адресу и спокойно жить в подаренной мною квартире всю оставшуюся жизнь. Но не сразу. В те времена последующий обмен можно было 255


совершать только спустя полгода. Власти таким приёмом боролись со спекуляцией квартирами. Полгода я жил в напряжении, плохо спал и постоянно дёргался. Иногда звонил Тане, спрашивал как её здоровье. Ведь она могла и умереть. А моя квартира? Мои треволнения никто не разделял. Всем было по фиг веники. И жене, и сыну. Жизнь полна повседневными заботами. Пока я учился в аспирантуре, проводил научные изыскания, преподавал в Театральном институте, тренировался и выступал в соревнованиях, снимался в БЛОКАДЕ и Тиле Уленшпигеле, Таня страстно обнималась в моей квартире со своим новым мужем. Сынок встал на ноги и сказал «МАМА». Когда я позвонил Тане, напомнил ей, что прошло полгода и уже можно меняться, она протяжно сообщила мне в трубку, что они с мужем решили остаться в своей квартире, а деньги выплатить мне в рассрочку, лет за пять. Я потерял дар речи. Запрыгнув в такси я примчался на Светлановский и, обгоняя лифт, взлетел на седьмой этаж. Дверь я просто вырвал с французским замком и бросился на опешивших молодожёнов. Зубодробильным ударом я уложил жениха и побежал за невестой по её следам на улицу. Когда все выдохлись, соглашение об обмене моей жилплощади было восстановлено. Через неделю мы оформили все документы и, получив ордера, расстались навсегда. Скажу по секрету, что через два года дом № 17 на бульваре расселили и Таня с мужем и ребёнком получили двухкомнатную квартиру на Васильевском острове. А мои мытарства только начались. Перед новосельем хотелось обновить квартирку. Сделать косметический ремонт. Ни мастеров, ни обоев, ни краски достать тогда, а тем более просто купить в магазинах было невозможно. Через каких-то друзей отца достали не советские обои, мел для побелки и всякую всячину. Возле строительного магазина я нанял маляра, который мне показался приличным. Дав ему червонец аванса, я спокойно уехал на работу. Красть в квартире было нечего и это успокаивало душу. Через пару дней я поехал принимать работу. Стёпа лежал на полу, как убитый. Под ним была разостлана газета. Руки мои опустились. Опустились и размозжили Стёпе нос. Он вскочил и убежал. На другой день я уговорил приятеля из аспирантуры помочь мне за харчи и мы с ним и побелили потолки, и поклеили обои. Новоселье было весёлым. Из мебели удалось 256


перевезти старые тахтушки и сыночкину кровать чешского производства. Дружки-приятели, привыкшие заходить ко мне на бульвар, отводили глаза, произнося слова восторга и радости за мою обнову. Жена приготовила в духовке гуся, но на крутом повороте из кухни гусь у неё выскользнул и поплыл по полу. Воха приехал в гости, естественно, голодный. Церемониться не стали и, обдав гуся горячей водой, разорвали его на части. Стола ещё не было, поэтому накрыли на подоконнике. А ля фуршет. Подоконник был широкий, потому что дом кирпичный. После новоселья мы стали приспосабливаться к новой квартире. Жена сидела с сыном, а я ездил на работу и заходил на обратном пути в магазины. Добывал пищу. Я не очень обратил внимание на тот факт, что квартира была оформлена на жену, а я теперь был прописан на Ветеранов в, якобы, её комнате. В один прекрасный день, вернувшись с работы, я открыл форточку, чтобы проветрить кухню. Жена доставала селёдку из банки, по случаю купленной мной в Океане. Она сообщила, что мама не рекомендует открывать форточки, так как летит много пыли, которую потом придётся вытирать. На что я предложил её маме командовать у себя дома. Я ещё не успел закрыть рот, как захлебнулся селёдочным рассолом. Рассол фейерверком полетел по стенам с новыми обоями, по белёному потолку, по моим новеньким джинсам LEVI’S и проливным масляным дождём покрыл весь пол. Пол, между прочим, был из дубового паркета. Роковую ошибку я совершил, позарившись на комнату 9 метров в трёхкомнатной квартире на проспекте Ветеранов. Две смежные комнаты под 30 метров занимала энергичная бухгалтерша Алла со своей мамой и дочкой. Муж накрылся Алкиным медным тазом. Мне показалось простым и очевидным разменять всю квартиру, выменять соседке двухкомнатную, а мне комнату побольше. Но не тут-то было. Аллочка оказалось непростой штучкой. Получив от неё принципиальное согласие на обмен, я вложил всё своё время и деньги в поиски различных вариантов. Этот 1975 год я запомнил на всю жизнь. А мог бы запомнить на две. Алка и не думала меняться. Ей было хорошо и в этой трёхкомнатной квартире. Она, практически, жила там только своей семьёй. Мужа она отселила, выделив ему именно эту комнатку. И тех несчастных одиночек, которых только и могли подселить в эту комнату, Алка 257


быстро сдавала ментам и они уносили ноги, куда глаза глядят. Я второй год обучался в аспирантуре ЛНИИФК по педагогической специальности. Заработал денег на съёмках «Романса о влюблённых» у Кончаловского и на «Стрелах Робин Гуда» у Тарасова и мог вложить средства в доплату за большую жилплощадь. У Львиного мостика я подкупил двух тёток, которые искали для меня варианты. Вариантов было много и среди них очень приличные. И для меня, и для Алки. Но она отказывалась от любой двухкомнатной квартиры, неизменно возмущаясь тем, какие хорошие комнаты в этих вариантах должны будут достаться мне. Когда я это понял, то решил переехать всей семьёй в эту комнату и пожить с Алкой как сосед. Чтобы ей жизнь мёдом не казалась. Тем более, что в доме напротив жили наши, как я тогда думал, друзья с маленьким сыночком Антоном. К ним мы ходили в гости и коротали мучительное время коммунального жития. Но мёдом жизнь не показалась мне. Каждый вечер, как только мы укладывали сыночка спать, Алка начинала греметь под нашей дверью кастрюлями, распевать песни и воспитывать свою препротивную кривляку. Как-то раз я не выдержал и гаркнул на Алку своим звероподобным рыком. Через пять минут явился участковый мент с дружинниками и отвели меня в отделение, оформив «привод». На другой день Алка пришла к директору института и тот в её присутствии приказал отчислить меня из аспирантуры. Мотив был понятен всем – хулиган не может носить гордое звание советского педагога. Жизнь выворачивалась наизнанку. Вот и сходили за хлебушком, рассуждал мужик, держа в руках отрезанные трамваем ноги. Спасла меня наша профкомовская мама – Катя Ершова. Она пришла ко мне домой на следующий день с представителями профкома, просидела до вечера и, когда Алка начала орать под дверью, записала всё на мой магнитофон. Директора института прижали к стене правосудия. Ему проще было меня отчислить и сломать мне жизнь, чем ждать неприятностей от Алки по партийной линии. Но он сдался общественности. Катя Ершова, в прошлом чемпионка мира по баскетболу, кандидат педагогических наук, спасла мою карьеру. Просто из чувства справедливости. И когда, спустя много лет, я благодарил её за этот поступок, она не могла припомнить эту историю. Мгновенно я нашёл алкаша из огромной коммуналки на Фонтанке, 103 и, приплатив ему сотку, поменялся с ним. Такой получился подарок 258


Алке. Но не удивлюсь, если узнаю, что они поженились и счастливо прожили всю жизнь. Я мечтал, чтобы у нас было двое детей. Сыночек и доченька. Жена сопротивлялась, хотела гулять, ходить в театры и наслаждаться жизнью. Я зарабатывал достаточно денег, чтобы она могла сидеть дома с ребёнком. Но ей было скучно. К тому же её мать внушала ей такую стратегию, чтобы она была независима от мужа и работала, хотя бы на минимальную зарплату. А жила на его – большую. Тогда муж не сможет упрекнуть, что кормит жену. Так мы и жили, ели хлеб, а вино пили. Когда жена забеременела дочкой, врачи не рекомендовали ей делать шестой аборт. В мае 1977 года 17 числа родилась доченька, Тима назвал сестру Олей Сизиковой, по имени любимой девочки в детском садике. Вскоре в нашем кооперативном доме уехала в Израиль очередная еврейская семья и, доплатив полторы тысячи рублей, мы переехали в двухкомнатную квартиру на девятом этаже. Правда там текла крыша, которую я сам быстро починил. Теперь жена с тёщей насели на меня, чтобы обменял эту квартиру и комнату на трёхкомнатную и успокоился. Купили мебель и зажили бы как люди. Но жить, как эти люди, я не хотел. Особенно за эти два года, которые приходилось каждый день ездить в новостройки и видеть это убожество. Летом 1978 я заработал деньги на съёмках фильма «Д’Артаньян и три мушкетёра». Большие деньги. Полторы тысячи. Близилась r финалу работа на «Сибириаде» Андрона Кончаловского, который посулил мне солидный куш. Поэтому я искал вариант обмена с доплатой, но непременно в центр, в старый Петербург. Несколько вариантов в старых доходных домах с большими коммуналками были, но производили они убогое впечатление. Как-то по осени мы с сыночком поехали в зоопарк. Насмотревшись на макак и белых медведей, мы зашли в кафе полакомиться пломбиром. Кафе находилось в подвале дома 61/28 по проспекту Максима Горького. На водосточной трубе возле входа в кафе болталось объявление об обмене квартиры в этом доме. Такой пиратский способ развешивания информации только входил в моду. Я потащил сыночка заглянуть в эту квартиру на четвёртом этаже. Дом был выстроен в стиле «модерн». В квартире проживала семья профессора Машовец. Они хотели обменять эту квартиру и квартиру в новостройках на одну, но большую. И непременно в сталинских домах, и непременно на проспекте Шверника. Когда я вошёл в их 259


квартиру, я лишился дара речи. Огромное окно в дубовой раме выходило на парк и шпиль Петропавловской крепости, высоченные потолки были сделаны из дубовых панелей, инкрустированный паркетный пол, витражные окна на парадной лестнице и в ванной комнате громадных размеров, а в углу одной из трёх комнат красовался болотно-зелёным мейсенским кафелем немецкого типа камин. Вот это я и искал всё свою жизнь. Плохо понимая, что от меня хотят хозяева, расспрашивая про имевшуюся у меня жилплощадь, я вышел огорошенный бороться за свой дом на этой Земле. Когда в феврале 1978 я защитил диссертацию, мама со слезами счастья и гордости за сына, подарила мне все свои сбережения на мебель. Она была инвалидом войны и имела право на приобретение импортной блатной мебели. Проникнув в этот клубок привилегированных дельцов, я купил финский гарнитур «Микадо» с обивкой болотно-зелёного цвета, под цвет камина в той сказочной, недосягаемой для меня квартире. Гарнитур, не распаковывая, я поставил в комнате, заломав её на три четверти. Тёща с женой смотрели на меня, как на идиота. Но я начал свой последний и решительный бой. Первой меня опустила моя конкурентка, претендовавшая на ту же квартиру и оказавшаяся посредником, то есть новоиспечённым маклером. Я часто встречал её у Львиного мостика и на Светлане. Она-то и сказал мне ту фразу, которую я, спустя много лет, услышу от своего сыночка. Выдвинув мне космические расценки на доплаты при промежуточных обменах и увидев моё удивлённое лицо, она привела меня в чувство, объяснив, что эта квартира видовая и антикварная. Я постарался с ней больше не встречаться и действовать самостоятельно. Моя мама, на которую я очень рассчитывал, съезжаться с невесткой и вкладывать в обмен свою двушку наотрез отказалась. Тёще я этого и сам не предлагал. Сломя голову, забросив работу в Театральном институте, куда я распределился после окончания аспирантуры, я бегал по обменным рынкам и составлял восьмикратную мозаику промежуточных обменов с доплатой. Поздним зимним вечером, возвращаясь с работы на Ваське, от усталости прикорнув в трамвае № 40, я проснулся на «Светлане». Толпа уже расходилась, но я заставил себя выйти и поспрашивать на удачу. Тут-то я и поймал золотую рыбку. Тётя средних лет с демоническим именем Алла разводилась с 260


мужем-изменником и согласна была поменяться со мной на мою двухкомнатную квартиру своей трёхкомнатной, получив в придачу солидные деньги. Договорились, что я выплачу всю стоимость кооперативной двухкомнатной квартиры и доплачу ей ещё тысячу рублей. При этом ещё нужно было уговорить её мужа, а точнее его новую жену взять мою комнату на Фонтанке. Деньги и тогда кружили голову людям. Василий согласился. Алла жила на Комендатском аэродроме в квартире, о которой мечтал мой полковник в отставке, проживавший на проспекте Шверника в сталинском доме. Его квартира оказалось той, которую видел в долгих зимних снах сын профессора Машовец и мечтавший съехаться со своим, дышащим на ладан отцом. То обстоятельство, что в антикварной квартире профессора Машовца не было горячей воды и плохо работала канализация, подталкивало молодого сыночка профессора к обмену и облегчало мою победу в этой нечеловеческой борьбе. Когда все участники этого обмена договорились и ударили по рукам, я вынужден был выехать в киноэкспедицию с кинокартиной «Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона» в Пицунду и поставить смертельную схватку у Рейхенбахского водопада, получив совсем не лишний гонорар. Разные задержки и проволочки на съёмках натягивали в струны мои больные нервы. Постоянные новости об отказе участников обмена поставили меня на грань инфаркта. И вот 30 октября 1979 года вся компания собралась в бюро обмена Калининского района у Финляндского вокзала. Перед тем, как получить ордера об обмене, я выдал всем участникам обещанные пачки денежных купюр. Если бы кто-то из них ушёл в этот момент с деньгами, пенять мне бы было не на кого. Но люди все были приличные. Все получали свои ордера и выслушивали все условия обмена и те характеристики жилых помещений, которые будет иметь каждый участник обмена. Когда во всеуслышание чиновник объявил, что я в итоге обмена получаю трёхкомнатную квартиру на проспекте М.Горького, 61/28, квартира 32 общей площадью 88 метров, с потолками 4 метра, балконом в домепамятнике 1904 года постройки все участники обмена притихли и задумались, не обманул ли я их. Чиновник при этом, как будто только что родился, удивился, что такую жилплощадь на четверых предоставлять не положено. Даже в случае обмена. Санитарная и социальная норма равняется девяти метрам на человека, 261


следовательно, вам положено тридцать шесть метров жилого помещения. А у вас только комнат пятьдесят шесть метров. В воздухе повисла мёртвая тишина. Тут я вспомнил, что полгода тому назад защитил диссертацию, а кандидатам наук положено двадцать метров дополнительной площади. Это меняло дело. Все облегчённо вздохнули. Но чиновник потребовал предьявить документ. Я попросил сделать перерыв и позволить мне позвонить с его телефона. Набрав номер секретаря Учёного Совета Института физкультуры имени П.Ф. Лесгафта, я услышал её звенящий радостный голос, возвестивший о том, что вчера из ВАК пришёл мой димплом кандидата педагогических наук. Я бежал вдоль набережных Невы, я не мог сесть в такси от переполнявшего меня адреналина. Я получил ордер на свою сказочную, антикварную квартиру с камином и видом на ангела-хранителя Санкт-Петербурга, который и меня коснулся своим золотым и всещедрым крылом. Перевозили меня все аспиранты нашего Булкинского сектора. Распаковывали новую финскую мебель, под цвет камина, с удивлением рассматривали узоры дубового потолка и инкрустированного пола. Мама принесла герань и плакала от радости, не веря своим глазам, не понимая, как её сынок мог такое сотворить в стране хрущоб и коммуналок. Папа помог мне сделать капитальный ремонт, который отнял у меня ещё год жизни. Мы поменяли элекрическую проводку, все трубы, отскребли масляную краску с дубовых дверей и оконных рам, отциклевали пол из наборного паркета, отскребли до штукатурки все стены. Заклеив их вощёной новенькой обёрточной бумагой, которую где то по случаю раздобыл мой отец, мы несколько дней ползали по стенам, приставляя к ним столы друг на друга и приклеивая новенькие, по блату купленные импортные обои. На следующий день, высохнув на летнем ветерочке, все обои обвалились со стен на пол. Я чуть не выпрыгнул из окна от отчаяния. Оказалось, что нужно было клеть обои на газеты и сушить их без сквозняков. Но за ним, за этим годом ремонта, началась та счастливая жизнь, к которой я стремился со дня своего рождения, с тех обжигающих искр на пожаре нашего дома в Локне, с того момента, когда тонул в водовороте наводнения наш шкаф и мои фантики, с того момента, когда я увидел тёплый и уютный дом моего прадеда в

262


Барсаново, с тех лет, которые провели в военных землянках мои родители. Теперь мои дети ходили в детский садик Всероссийского Театрального Общества на Большой Пушкарской, а по вечерам мы с ними ходили гулять в Петропавловскую крепость. На Елагином острове они с рук кормили орешками белок и синиц, катались на коньках и занимались теннисом. В английской школе получали улучшенное образование. В музыкальной школе учились игре на флейте, выступали в Филармонии, изучали историю живописи в Эрмитаже. И всё это папиными уговорами, знакомствами и подкупом. Всё было рядом, всё было под рукой. Поступили в и закончили Университеты, выбранные папой. Пространство и время определяют многое в нашей жизни. Я кормил, обувал и одевал свою семью. Долгими зимними вечерами мы собирались у камина и я читал им сказки, Чехова, Толстого. На восходе солнца я всех будил и тащил к окну любоваться заснеженными вершинами деревьев и петропавловским ангелом в золотых лучах солнца. Это всех раздражало и казалось ненужным. А вот летом я строил дом на берегу реки, с яблоневым садом и плантацией клубники. Дети купались, загорали, играли в мяч и ездили верхом. Дом я построил каменный с деревянной мансардой, окнами выходящей на пойму реки Мги. Как у прадеда в Барсаново. Солнце, воздух и вода и Дух святой помогли вырастить детей здоровыми и красивыми. Их мама не знала заботы под моим покровом. Скоропостижно в марте 1986 года умерла моя мама. Отец, оставшись один, каждый день ездил на её могилку. Через два года умер и папа. Перед смертью он попросил меня как-нибудь сохранить их квартиру для внуков. Не зря же они с матерью всю жизнь гнули свои спины, недоедали, экономили на всём. Но квартира находилась в государственной собственности. За две недели до смерти отца мне удалось осуществить фиктивный развод и прописаться в квартиру к отцу, оставив свой дом на попечении жены и детей. Быстротечность времени и ворох забот о подрастающих детях и семье в лихие 90-е незаметно принесли меня к финалу. В финале случилось землятрясение. Новый 1994 год дети с позволения жены встретили в чужих домах. В моём доме гулял сквозняк. Жена спуталась с грузинскими князьями покровителями Бадриком Какабадзе и 263


Томазиком Кикачеишвили. Они предложили ей работу в своих фирмах. Четыре года на моей шее её тяготили. В ночь на пятое февраля, возвращаясь с репетиции оркестра, дочь села в машину своего нового возлюбленного и он, пьяный, на всём ходу разбил её, врезавшись в автобус на Дворцовой площади. Чудом дочь выжила. Но лицо было изуродовано и переломаны обе ноги. Дождавшись её выздоровления и возвращения сына из Лондона, куда я отправил его на стажировку, я уехал на заработки в Москву, к другу Никите Михалкову. Исколесил полсвета и нашёл врача, который взялся за операцию на лице доченьки. Всё прошло удачно. Она училась в университете и я помогал ей деньгами. Сына я устроил работать в Комибанк к своим знакомым, чтобы приобретал опыт и ответственность. В Москве я жил в гостинице и по субботам приезжал в Петербург, отогреться от казёнщины у своего камина и пройтись по родному городу. Семью мои визиты явно тяготили. На семейном совете получить в обмен на антикварную квартиру три квартиры в новостройках и дачу в придачу мои родственнички отказались. В один из таких приездов дверь моего дома оказалась заперта на новый замок. Жена сказала, что меня в дом больше не пустит, так как я здесь не прописан. Я заорал, как резанный. На мой возмущённый крик и звонок бывшей жены приехали менты и отвезли меня в браслетиках в тюрьму. По заявлению, поданному моими родственниками генералу милиции Понеделко, чуть позже уволенному за связь с организованной преступностью, я обвинялся в грабеже, побоях и оскорблениях блокадницы-тёщи и других членов моей семьи. Меня немножечко арестовали, но отпустили за отсутсвием состава преступления. Так, хоть и не надолго, я обрёл свой новый дом. Казённый. Post Scriptum. Грузинские друзья Тамазик, Отарик и Бадрик не торопились. Ходили в гости, потаённо поглядывали на вид из окна. После бандитской революции 1991 года мой бывший друг Миша Губкин помог им приватизировать мансарду над моей квартирой. Бывшая жена вышла замуж за норвежского бизнесмена, дочка – за французского, сын стал бизнесменом новорусским. Квартиру мою они продали грузинам за большие деньги. Она вдруг стала 264


антикварной. Деньги поделили и потратили с умом. Даже мне послали несколько МРОТов. Сохранить православную традицию и пронести мой гроб под окнами моего дома в последний путь было некому. Убеждения у моих деток были другие. Не говоря уж о бывшей жене. Да и зачем всё это? Лишнее всё это! Суета!

265


Курортник Василию Аксёнову, стиляге и писателю. После защиты диплома в феврале 1972 года хотелось гульнуть так, чтобы вспоминать об этом всё оставшуюся жизнь. Прошли шесть лет мучительного поглощения знаний. Почти всухомятку. Были, конечно, и весёлые каникулы, и яркие встречи. Но всё равно, хотелось себя чем-то наградить. В голову ничего сверхъестественного не лезло. Как не встряхивал я свои мозги, рисунок калейдоскопа был одним и тем же – Сочи, Сочи, Сочи. Зимой – Сочи, летом – Сочи, граждане, ну голова ж болит. За границу тогда не ездили, а если ездили, то пробивать это через партийные комитеты всех рангов нужно было не один месяц. И не два. И ещё не факт, что какой-нибудь козёл в парткомиссии не позволит покидать пределы СССР, чтобы своими антисоветскими взглядами не опозорить моральный облик строителя коммунизма. Отпускали за границу в основном рабочих. И тут подвернулся мне один умник по имени Миша Губкин из прослойки партийной интеллигенции, который только что вернулся с Чегета. Он с женой купил путёвку в Турбюро на улице Желябова на турбазу в Азау за 74 рубля на человека и рассказывал в компании свои впечатления: лучше гор могут быть только горы! Он был немногословен. Партийная этика! К тому же он был такой загорелый, как будто побывал в Африке. Мысль эта упала в благодатную почву моего сознания, воспитанную хемингуэевскими Снегами Килиманджаро и начала быстро вызревать. Путёвки в турбюро оказались в ассортименте и я взял две. Моя фантазия быстро создала сногсшибательный план – две недели на Чегете завершить лыжным спуском к Чёрному морю в родной, обжитый Сочи. За это время водичка в море прогреется, и «поспеют вишни в саду у дяди Вани». С Марком мы сговорились быстро. Долго уговаривать на вкусное его было не нужно. Самолёт Ил-18, мерно жужжа своими моторами, принёс нас к подножию Чегета в Пятигорск и через час виляний по Баксанскому 266


ущелью вдоль горной речки, полноводной минералкой Нарзан, с чувством лёгкого подташнивания мы очутились в раю. Кругом, заслоняя небо, высились снежные вершины гор, вдоль реки росли зелёные ели и сосны, из которых выглядывал уютный домик, маня тёплым жёлтым светом сквозь замороженные окна. Встречали нас местные абреки, бородатые ангелы гор, жадными глазами оценивающие приехавших девчонок. Мне это както сразу не понравилось. Моя молодая жена должна принадлежать только мне. Но кроме меня так больше никто не думал. В холле гостиницы новобранцев уже поджидала стая московских самцов с обгоревшими носами, которая набросилась на девушек с любезными предложениями поднести в номер их вещи. Белокурую привлекательную мою жену быстро окружили доброхоты, рассказывая ей разные небылицы. Она хлопала своими заиндевевшими ресницами, переводя свои голубенькие глазки то на одного, то на другого кавалера. Я ринулся к ней, но пробиться сквозь стаю голодных кобелей оказалось не просто. Схватив одного из них за воротник, я швырнул его в сторону. Задев стол, он полетел через расставленные на полу сумки и чемоданы и угодил головой в торшер с цветами. Вечеринка началась. Горшки, с грохотом разлетевшиеся по полу, засыпали всё землёй. На меня сыпались упрёки и сверкания глазами. Жена стояла как оплёванная, не понимая, кто посмел испортить ей такой горячий и заслуженный приём. – Вася! – разлетелся истошный вопль по ущелью. – Что с тобой? – Ты жив? – Голова, как твоя голова? – Мы его сейчас. Я стоял, как одинокий утёс, набычившись и тяжело дыша. «Ангелы гор» налетели на меня со всех сторон и повисли на моих руках. Вася поднялся с добродушной улыбкой и, потирая затылок, растерянно произнёс – Я хотел только... Дружный смех снял напряжение. Все понимали, чего он хотел «только» и с ухмылками поглядывали в мою сторону. Я взял свою сумку и пошёл за семенящей, раскрасневшейся женой в свой номер. Там перед открывшейся панорамой Баксанского ущелья я узнал, что

267


опозорил её этой хамской выходкой и что она от меня уходит. Куда – не сказала. Мне ничего не оставалось, как спуститься в холл. У барной стойки щебетали с обгоревшими на солнце парнями, прилетевшие со всей страны девушки, и пили через трубочки живительную влагу с заграничным названием – коктейль. Я вышел на улицу. Мороз, горы, звёзды, тишина. На следующее утро Вася протянул мне руку и сказал, что я его неправильно понял и что он желает нам счастья и здоровья. Оказалось, он носил широко известную фамилию Аксёнов и считал, что ему многое позволено. Когда жители гостиницы потянулись с лыжами к подъёмнику, мы с Васей обнаружили общность в отсутствии этой страсти и сопровождали постояльцев на гору до кафе «Ай». Кафе со сногсшибательной панорамой на вершины гор Кавказского хребта славилось тем, что от рюмки коньяку на такой высоте можно было балдеть весь день. Встретить здесь можно было всё высшее общество строителей коммунизма. Модное было местечко. Первый раз спускались пешком, по пояс, утопая в снегу. Ехать вниз на подъёмнике на Чегете считалось дурным тоном. Мимо со свистом пролетали лыжники. Потом, потеряв всякий стыд, вниз мы ездили на подъёмнике, наслаждаясь запахом снега, причудливыми изломами гор, звенящей тишиной, время от времени прорезаемой шуршанием снега из-под пролетающих под нами слаломистов. Мы с Васей оказались одинаково прохладными любителями лыжных виражей и ежедневно после проводов обезумевших и склонных к фанатизму людей в ортопедических ботинках на гору встречались на террасе гостиницы, устраивались в шезлонгах и вели непринуждённые беседы, причмокивая коньяк из карманных никелированных фляжек и посасывая трубки, набитые голландским табаком. Или уж совсем потеряв чувство реального, раскуривали кубинскую сигару, скрученную вручную на ляжке самой обворожительной жительницей острова свободы, вдыхали с дымом запах её тела, смешанного с бризом Карибского моря. В ту пору поголовного иллюзионизма эти сигары продавали даже в баре гостиницы «Иткол», в нагрузку к порции кубинского рома со льдом. Такое было изобилие роскоши в СССР. Слаломист из ГДР, заказав порцию рома и получив сигару в нагрузку, лишился дара немецкой речи и перешёл на абхазскую. Такое вот Вавилонское 268


столпотворение происходило перед коммунизмом в Баксанском ущелье. Я уж не говорю о других районах нашей бескрайней Родины. Вася выспрашивал меня о моей жизни. Ему, как писателю, всё казалось интересным. О себе он рассказывал мало и только в контексте. Я рассказывал ему о своих планах поехать после Чегета в Сочи и позагорать там, на весеннем мартовском солнышке. Мой приятель Марк Крейчман уже туда прилетел и ждал меня в «Приморской». Вася слушал мои мечты, развесив уши, и не верил, что в стране коммунистической диктатуры можно устраивать себе такие «сафари». Своё детство Вася провёл в Сталинских лагерях вместе с мамой, Евгенией Гинзбург, и у него сохранялся животный страх перед властью. Я же с ней играл, как балованный ребёнок. Дети доверчивы и не чувствуют опасности. О Красной поляне тогда слышали немногие туристы в Сочи, но до Агурских водопадов, горы Ахун или озера Рица добирались все. Подводные ныряния с аквалангами на причале Бзугу в те времена были такой же экзотикой, как полёт в космос. Вечерние танцы на одиннадцатом этаже нового корпуса «Интуриста» ещё не называли дискотекой. А загорать среди цветущей сакуры сочинского дендрария и лениво подкармливать павлинов просто никому не приходило в голову. У шахтёров было в почёте сдавать картишки на гальке у самого синего в мире Чёрного моря. Про теннисные матчи на Ривьере или футбол с Олегом Блохиным на школьной спортплощадке у «Приморской», об утреннем кофе с миндальными пирожными на террасе он слушал вяло и рассеянно. А вот когда я рассказывал, как Марик клеил девчонок, Вася забывал причмокивать коньяком и попыхивать трубкой. Трубка гасла и он раскуривал её вновь, переворачивая вверх тормашками. Вася бывал в Сочи, но что там так много интересного, он себе не представлял. На другой день идти на гору не было сил и мы с Васей остались загорать на террасе. Подъехал автобус и из него вышел одинокий гражданин с новокупленным чемоданом. Он был последним туристом из этого заезда. Из Свердловска долететь вовремя до Пятигорска было делом не лёгким. В считанные минуты он разместился и в чёрных семейных трусах был уже на террасе и угощал нас дорогим коньяком «КВ». Семён оказался сталеваром и за ударный труд был награждён бесплатной месткомовской путёвкой на 269


турбазу «Иткол». Ещё бы несколько рекордных плавок и он бы поехал в ГДР, как его бригадир. Осушив бутылку, мы засобирались. Загорать на горном солнце долго было небезопасно. Можно было сгореть. Оно богато ультрафиолетом. Наш новый друг из Свердловска пропустил предостережение мимо ушей, не придав этому факту никакого значения. Привык жариться у Мартеновских печей. Привычка – дело житейское. А мы с Васей разбрелись по номерам, соснуть часок под коньячные грёзы. Разбудил нас вой сирены скорой помощи. В холле гостиницы толпа возбуждённых туристов сострадательно пересказывала историю ожога жадного до загара новобранца. Его, как сквозь лупу опалило лучами палящего горного солнца, и он покрылся волдырями. Оказалось, он уснул в шезлонге и проспал на солнце до захода, пока его не начало лихорадить. В веселии и приплясываниях прошли две недели. В «Итколе» готовились встречать новую смену и пополудни загоревшие и отдохнувшие постояльцы высыпали с вещами на улицу. Площадь перед отелем напоминала восточный базар. Прощально шатались на баксанском сквознячке лапы вековых елей. Подошёл краснобокий Икарус и все начали укладывать свои сумки в багажное отделение. Весело подкатила белая Волга «Скорой помощи» и из неё выскочил наш обгорелец. Восторг и радость охватила толпу. Облапав двух-трёх подвернувшихся баб, Семён слетал в камеру хранения за своим уголком, вихрем влетел в автобус и сел на первое кресло рядом с водителем. Лицо его светилось радостью предстоящей встречи с родными и близкими. Скрывая её из-за природного стеснения, он прятал обгорелое лицо за чемоданом, прочно стоящем на его рабочих коленках. Ему не терпелось рассказать дома свои впечатления об отдыхе на модном горнолыжном курорте. На предложения шофёра поставить чемодан в багажное отделение Семён не отвечал, а только улыбался каким-то только ему знакомым видениям. Он утопал в мыслях о своём.

270


Тай-брейк Изгнанникам, скитальцам и поэтам. Иммигрантам второй волны. В дождливую погоду до Валеркиного дома можно было дойти пешком за пятнадцать минут от самого Невского, прячась от мокрых, колких капель под прикрытием сводов галереи Гостинки и Апрашки. Но советский народ был так избалован регулярным движением трамваев, что идти пешком считал ниже своего достоинства. Слово гулять никак не относилось к пешему передвижению по улицам. Гуляли по набережным каналов и Невы. Или в парках в поисках уединённой скамеечки, на которой можно было вдоволь наобниматься. Жил он на углу улиц Садовой и Майорова, рядом со старейшей в Питере пожарной каланчой. При царе пожары были обычным делом и пожарных размещали поближе к жилищу. Из таких же практических соображений мой приятель выбрал себе институт поближе к дому, не обращая внимания на почти оскорбительное тогда название ЛИИЖТ и полное пренебрежение с его стороны к профессии железнодорожника. Не в пример мне, который из-за героической профессии лётчика-космонавта и модного названия ЛИАП таскался на лекции полтора часа на громыхающем трамвае № 15 через весь город. Валера был в семье, по мнению его отца, непутёвым сыном и, видимо, уклоняясь от родительской опеки, рано женился. А зачем ещё? Не из-за любви же?! Правда жена его, Татьяна, была круглолица и мила. Но это не было в СССР таким дефицитом, как дублёнка. На танцах, куда мы часто ходили всей компанией, Таню не надо было прижимать, до онемения напрягая свою руку. Она сама прижималась так, что потом приходилось исчезать в туалет и проверять, не проступили ли у тебя на брюках какие-нибудь пятна. Жили молодые в маленькой комнатке большой коммунальной квартиры на четвёртом этаже. Каждый визит к ним сопровождался скрипом дверей многочисленных комнат и бесконечным шипением 271


их обитателей. Но в комнате молодожёнов можно было расслабиться и рассмотреть Валеркино добро. То есть те вещички, которые присылали ему в посылках родственники из Америки. По такому вот случаю я и притащился к нему, случайно встретив его на Невском и соблазнённый рассказом о новой партии колониальных товаров. Под звуки музыки модных пластов мы рассматривали приехавшее с другого конца света вожделенное барахло. Родственники у Валеры были добрые, но рачительные и брали на распродажах не то, что ему было нужно, а то, что дешевле стоило. На сей раз, не подозревая, кто и как играет у нас в теннис, в посылку запихнули белые теннисные туфли огромного размера с изображением лаврового веночка на пятке. – Бери, старичок! Фред Пери! Известная фирма! Они и в Америке дорого стоят. А я тебе за пятнашку отдам. Размер твой. А таких больших людей в Питере больше нет. – Так ведь не ходовой товар-то. Смотри, залежатся туфелькито. Давай за червонец. Валерка согласился быстро. Тогда, в шестидесятых, белые теннисные туфли никому были не нужны. А тем более сорок пятого размера. В придачу я прикупил ещё и белый теннисный пуловер с такой же эмблемкой в виде лаврового веночка на груди. Валерка уверял, что таких модных теннисистов я больше не встречу и буду поражать воображение окружающих. – Теперь тебе надо учиться играть в теннис – заключил Валерка и подарил мне старенькую, ободранную ракетку «Восток». Так я был принят в эту игру и вошёл в круг людей не совсем обычных для страны массового спорта. В нашей большой компании появилось новое увлечение – лаун теннис. Валеркин отец работал старшим тренером во Дворце пионеров. Теннисные корты находились в райском уголке Питера, в Парке Победы, что на Крестовском острове. Мы стали часто приезжать на корты и осваивать азы владения мячом у «стенки». Валера был мастером спорта и готовился к соревнованиям под неусыпным взором своего отца. Нам же с Вохой эта игра доставляла только наслаждение. При моём появлении на кортах в экипировке от Фреда Пери сам Володя Потанин, который ступал своей ногой по газону Уимблдона, пожал мне руку и сказал, что я буду желанным гостем на кортах, пока не сносятся тапочки и не протрётся пуловер. Советские люди того 272


времени понятия не имели о том, что теннис обязывает к элегантной спортивной форме и одевались в чудовищные лохмотья. Главным было – не порвать хорошую вещь и не провонять её потом. Когда Валера поехал в Америку за счастьем для своей жены Тани, я продолжал играть в теннис на этих благословенных кортах, наслаждаясь не советской красотой паркового пейзажа и вдыхая вприкуску атмосферу буржуазной жизни. Пение птиц, свистящее шуршание пролетающего мяча, звуки тугих отскоков от корта уносили меня в другой, сверкающий мир. Я брал уроки у его отца, играл с его младшим братом Лёшей и, сидя в гамаке, читал почтовые открытки его каракулей со звёздно-полосатым флагом. Правда потом писал объяснения оперу из КГБ о том, когда и на какой почве я познакомился с предателем Родины? И, вообще, что меня, комсомольца с ним связывает? Осел Валерка в Детройте нашёл работу на теннисных кортах, подкидывал мячи за двадцать долларов в день. Отбивал налоги и копил на красивую жизнь. Танька от него довольно быстро ушла, совратив своей пухлой попкой какого-то американца. Не сразу мы раскусили хитрожопых русских девчушек, которые выходили замуж за доверчивых евреев, чтобы попасть в лапы к злобным империалистам. У них даже кликуха была для них придумана – паровоз. Со временем открытки стали приходить всё реже. Валера писал в них, что стесняется рассказывать одно и то же однообразие своей жизни. Понимал, что надо на что-то решаться. Но назад на Родину ему мешает ехать гордость, а «прибавить газу» и стать знаменитым в Америке не фартило. Особенно одному. Видимо он сильно любил Таньку. И мечтал сделать её счастливой. Поздней осенью просроченного года на похоронах Валеркиного отца я встретил Лёшу. Приехал он из Мюнхена, где давно живёт со своей семьёй. Он рассказал мне, что Валера умер от инфаркта. Целый год, пока американцы разыскивали родственников, он лежал в морге. В большой компании, но по сути таким же одиноким. На счёте в банке Валерка скопил на красивую жизнь пятьдесят тысяч долларов. Счёт, выставленный администрацией больницы за хранение тела в морге, составлял сорок восемь. Тайбрейк. Гейм, сет, партия Валерия Майданского.

273


Диссерт на десерт Сидельцам научных «шарашек», прославившим советскую науку. Красный, новенький трамвайчик, обтекаемой, как пуля, формы летел вдоль бульвара и плавно притормозил на остановке. В полупустом вагоне я удобно устроился у окна и, посмотрев с молитвой на купол Исаакиевского собора, погрузился в свои мысли. Скользя по рельсам, вдоль пустынной глади Дворцовой площади трамвай жалобно заскрежетал колёсами и вырвался на горбину Дворцового моста. С шестнадцати лет я ходил на работу по Дворцовой набережной, мимо Эрмитажа и Дома учёных, любовался невскими просторами, слушал крики чаек. Тогда я работал в ИЭМ лаборантом и смотрел на профессоров и академиков, как на звёзды в небе. В ЛИАПе на лекциях заговорить с профессором тоже было стеснительно. Теперь мне исполнилось двадцать семь, у меня есть своя комната на Конногвардейском бульваре, диплом инженера, беременная жена, раскладывающийся диван и самодельные книжные полки из досок с двумя десятками любимых книг. С самой верхней полки за мной приглядывали, собранные мною по деревням, иконы Спасителя, Троицы и Божией Матери. Теперь пора было думать о будущем. Собственно в него, в своё будущее я и ехал. Два года работы на кафедре спорта в ЛИАПе убедили меня в том, что самое сладкое и тёплое место в нашей стране это работа доцента и профессора в институте. Самые большие зарплаты, самая маленькая занятость, двухмесячный отпуск летом и двухнедельный на каникулах зимой. При этом почёт и уважение в обществе. За два года я уже сдал экзамены кандидатского минимума в Государственном институте физкультуры имени Петра Франциевича Лесгафта и собирал материал по теме диссертации о критериях оценки состояния двигательной системы человека. Заведующий нашей кафедрой Юрий Владимирович Захаров, не очень хотел 274


отпускать меня, но разобравшись в сложившейся ситуации, рекомендацию в аспирантуру дал. Поступать в очную аспирантуру меня подтолкнули два обстоятельства. Во-первых, я решил посвятить себя работе в Театральном институте и возродить там курс трюковой подготовки актёров, который с 1920-х годов там преподавали В.Э. Мейерхольд, Г.М. Козинцев и Л. Трауберг. Уже целый год я работал там преподавателем по совместительству на курсе профессора Василия Васильевича Меркурьева со студентами чечено-ингушской студии. Жена Василия Васильевича и мать моего приятеля Пети – Ирина Всеволодовна Мейерхольд, очень поддерживала мои поиски в создании программы и методики трюковой подготовки актёров. По сути это было продолжением дела её отца – биомеханики Всеволода Эмильевича Мейерхольда. С Петей Меркурьевым я познакомился на съёмочных площадках Ленфильма. Профессор Иван Эдмундович Кох тоже поддерживал мои изыскания и приглашал на свои уроки сценического движения и фехтования. Он был продолжателем дела Григория Козинцева и его Фабрики Эксцентрического актёра (ФЭКС). На съёмках «Короля Лира» в 1969 году у Григория Козинцева в Нарве мы и познакомились. Ректор Николай Михайлович Волынкин мою идею принял с воодушевлением, но предложил переквалифицироваться из инженера в педагоги. Такой финт можно было совершить, только защитив педагогическую диссертацию. Довёл мою идею до материализации и обучения в очной аспирантуре военный комиссар города Ленинграда, который уже семь лет хотел забрать меня на службу в Вооружённые силы СССР и в спортивный клуб Армии. По советским законам, аспиранты имели отсрочку от воинской обязанности на период обучения. Так, обстоятельства подтолкнули меня к трём годам райской жизни в очной аспирантуре Ленинградского института физической культуры на проспекте Динамо, 2. Не знаю как другие юноши и девушки, но я до этой счастливой минуты даже не представлял себе, что дверца в страну чудес, находиться совсем рядом. И доступна каждому. Только постучись. Нет, конечно, по блату принимали своих деток и деток высокого начальства. Но это было не поголовно. Кому то нужно было и дело делать. При каждом приличном институте в СССР была 275


аспирантура. Аспиранты три года занимались написанием научной диссертации, читали книги в библиотеках, посещали консультации видных учёных, научные конференции и семинары (даже в других странах), получая ежемесячную стипендию в сто рублей и имея совершенно свободное расписание своей научной деятельности. Затёртому совслужащему это могло показаться неправдоподобным. Да многие и не догадывались о существовании в нашей стране такой организации, как очная аспирантура. То ли учиться не любили, то ли не знали, чем это всё может закончиться. То ли боялись замахнуться на удел для избранных. А закончиться это могло только пожизненным благоденствием. Хотя разница стипендии аспиранта и зарплаты молодого инженера в десять рублей многих граждан отпугивала. Но не меня. Мне свобода была намного дороже. Я давно научился из свободы делать деньги. А защита диссертации сулила не только свободу, но и путь к самой высокооплачиваемой в СССР деятельности. Уважали коммунисты умных учёных. Особенно после того, как они изобрели для них атомную бомбу и запустили в космос ракету с космонавтом. С этого момента коммунисты поверили в чудодейственность науки и денег на учёных не жалели. Трамвайчик повилял своим вагоном по узеньким улочкам Петроградской стороны, проехал по улице Плуталова, пересёк Бармалеева и привёз меня на Каменный остров, где со времён царя петербургская знать строила себе летние дачи и разбивала живописные парки. Здесь в одном из особняков в стиле модерн на берегу Невки, утопающем в цветущих кустах сирени, размещался Ленинградский научно-исследовательский институт физической культуры и при нём – аспирантура. Заведующая аспирантурой, миловидная, доброжелательная женщина Нина Болеславовна приняла мои документы и проводила меня к заведующему сектором высшего спортивного мастерства Валентину Алексеевичу Булкину. Булкин, сорокалетний высокий атлет с классической профессорской бородкой, посмотрел на меня осаживающим взглядом и предложил пройти для беседы на балкон. От души сразу отлегло. С балкона открывался изумительный вид на каналы островов и кроны деревьев, наперебой чирикали птицы, благоухала сирень. Чувство присутствия в райских кущах меня не покидало. Валентин Алексеевич, как добрый следователь, расспрашивал меня о моём недолгом 276


жизненном пути и больше всего оживился, когда узнал о том, что я иногда снимаюсь в кино каскадёром. Он тут же признался в своём увлечении мультяшками и живописью и разговор между нами стал общим. Через некоторое время Булкин предложил мне пройти в свой кабинет и поговорить о делах наших скорбных, касающихся моего поступления в аспирантуру. В кабинете собрались учёные академики и, покуривая и попивая чаёк, начали расспрашивать меня о моих знаниях предмета предполагаемого исследования. Спина у меня взмокла, шутки кончились и весело, непринуждённо, как на столе у хирургов, решалась моя судьба. Академик Николай Николаевич Яковлев, похвалил меня за познания в области биохимии, Раиса Давыдовна Дибнер была искренно удивлена, что инженеры ЛИАПа так знают физиологию, а Юрий Михайлович Киселёв, с присущим ему фанатизмом, углубился в спор о научных положениях психоанализа Зигмунда Фрейда. Булкин не стал мне портить лето мучительными догадками и отпустил меня до первого сентября, прямо сказав, что я ему понравился, и он меня берёт в аспирантуру по проблеме диагностики состояния технической готовности высококвалифицированных спортсменов. Обратно домой я не шёл, не ехал на трамвае. Я летел. Я не осознавал всей величины выигрыша, но то, что я выиграл в рулетку, стало понятно только теперь. Постепенно вернулось обоняние, запели птицы. Я глубоко вдохнул запах сирени и полетел в райские кущи. Лето 1974 года я провёл в постоянных переездах со спортивных сборов, где готовился сам к выступлению в соревнованиях, на съёмки двух фильмов, где зарабатывал деньги головокружительными трюками. Сборы питерских дзюдоистов проходили в Молдавии. Я ещё претендовал на спортивные достижения и тренировался с полной отдачей сил два раза в день. На жаре это делать особенно трудно, но воля помогала терпеть нужду и жажду. На сборах я никогда не болтался без дела, не играл с товарищами в карты. На сборах я тренировался и читал. Приятель мой Володя Богачёв разделял со мной эти интересы. Комплексная научная бригада лаборатории восприимчивости и адаптации человека к нагрузкам нашей кафедры физического воспитания ЛИАП, в штатное расписание которой входил и я, работала со сборной командой легкоатлетов спортивного общества 277


студентов «Буревестник» и сборной командой легкоатлетов России и ездила с ними на олимпийские тренировочные базы в Сочи и Кярику. Измерительная методика параметров движения, которую я разработал в нашей лаборатории, была современна и информативна. Профессор Кузнецов, как мы его называли А.И., использовал её в каждом эксперименте, чем обеспечивал мне высокую трудовую занятость. Хотя длилась она короткие часы тренировок, а потом можно было предаваться неги в волнах моря, жарких облаках пара русской бани, прохладе лесных озёр Эстонии, шашлыков возле Азурских водопадов в Сочи или тартусских шпикачиков с эстонским пивом. В это последнее, перед аспирантурой, лето я со спокойной душой снимался в «Романсе о влюблённых» Андрея Кончаловского в Казахстане на озере Иссык-Куль, в «Свой среди чужих, чужой среди своих» Никиты Михалкова со своими студентами – чеченцами в Грозном, в фильме «Они сражались за Родину» Сергея Бондарчука в Ростове и в «Блокаде» Михаила Ершова под Питером. Из больших работ в кино оставалась на октябрь сцена абордажа кораблей в фильме «Легенда о Тиле» Владимира Наумова. Но об этом нужно было думать немного позже. Сентябрь вызолотил Каменный остров осенней листвой и наполнил его запахом жухлой травы. Институт наш был маленький, но умный. Директор Виктор Алексеевич Рогозкин, учёный с мировым именем, занимался проблемой питания спортсменов и был членом Международного Олимпийского Комитета. Своё первое ликование от правильности выбранного пути я испытал, принимая участие в обслуживание Международного научного конгресса, проходившего в нашем институте. Ощущение свободы, непринуждённых бесед с иностранцами, связи с внешним миром для граждан нашей зашторенной страны с железным занавесом было сверхъестественным чудом. На конгрессе я познал и ту сторону спортивной науки, которая была связана со шпионажем. Секреты в этой области доставались обычными шпионскими методами и требовали работы агентов, осведомителей и аналитиков. Мой приятель Володя Иссурин часто получал письма из Японии и Америки с обсуждением результатов новых экспериментов. А когда я опубликовал свою работу, подогнав немного результаты, американцы прислали мне своё опровержение на её выводы. Научную литературу 278


в западном мире читали очень внимательно. Впрочем, как и в восточном. Видимо сказывалась ценность прикладного значения этих результатов не только в спорте, но и в других областях. Да и спорт в то время был ареной серьёзной политической борьбы двух систем – социалистической и капиталистической. Каждая научная диссертация доказывала правильность взглядов руководителей нашей страны на основы мироздания и начиналась со слов «Решения съезда КПСС и советского правительства указывают…» Первым страшным испытанием для меня стало утверждение темы диссертации на Учёном совете института. Целый месяц я бегал счастливый от того, что никто меня не контролирует и не спрашивает, где я был и чем занимался. На моё счастье я довольно быстро опомнился и пришёл на беседу с научным руководителем. Булкин послушал мой бессвязный бред и объяснил мне, что пройти «на шару» можно почти все этапы, кроме одного, самого главного – Высшей Аттестационной Комиссии Академии наук СССР. И если там кто то поймёт, что диссертация не отвечает новизне, научности и практической значимости – её завернут навсегда. Это меня отрезвило и я засел за книги. Разговаривать по этому поводу с умными людьми было почти бесполезно. Никто в материал моей диссертации не углублялся. У всех своих дел было по горло. Публичная библиотека стала для меня родным домом. А вскоре – родным и любимым. Там можно было найти массу интересного. И даже журнал Плейбой. Валентин Алексеевич Булки был человек замечательный. Но я долго не мог понять, когда заканчивались шутки и начиналась серьёзная работа. Вот как то на сборах в Сочи вечером уехали в горы на шашлыки, а приползли уже ночью. Ну, думаю, всё. Суши вёсла. А утром Булкин стучит в номер. Сам – как стекло. Глаза прямые, брови строгие. – Ты что, Николай, чего разлёгся. Нас олимпийский чемпион Валерий Борзов на стадионе ждёт. Я с его тренером Пиотровским вчера договорился об эксперименте. – Когда договорился, о каком эксперименте? Валентин Алексеевич, у меня ж голова болит! Долго я обретал в отношениях с Булкиным самостоятельность и ответственность за свои действия, за умение поставить, сформулировать и решить научную задачу. Я всё ждал, что он мне диссертацию продиктует, а я её начисто перепишу. Потом понял, что 279


это он ждёт, когда я ему продиктую результаты своих исследований, а он уж подумает, вставить их в свою докторскую или выкинуть в мусорное ведро. Как то говорю ему, что у меня отрицательный результат получается. – Хорошо – говорит Булкин. Молодец, Николай. Только жаль за это учёной степени в СССР не присуждают. Перед Учёным советом института тему диссертации новобранцев утверждали на заседании сектора высшего спортивного мастерства. Ерунда какая-то, думаю опрометчиво, все же свои. Ну, пожурят немного. Собрались ленинградские аспиранты Саша Шехтель, Валера Костюченко, Игорь Потапченко, Володя Копысов, Саша Бакуменко, Володя Уманский, Володя Медведев.С других секторов пришли научные сотрудники. Я спокойно рассказываю свои мысли, так мол и так, докажу всем, что земля не круглая, а люди должны по потолку бегать. Ну и началось тут. Бой в Крыму, всё в дыму, ничего не видно. Нет, думаю. Нельзя всех людей за дураков принимать. Это они только в коридоре шлангами прикидываются. Даже Ленка из сектора Игоря Ивановича Комарова из французского журнала процитировала тему аналогичную моей. Убили меня сослуживцы наповал. Зато на Учёном совете разговор был общим, на одном научном языке. Тему мою утвердили, не смотря на длинное, но точное название «Разработка и экспериментальное обоснование метода диагностики состояния технической готовности высококвалифицированных спортсменов на заключительном этапе подготовки к ответственным соревнованиям». В октябре Булкин на съёмки «Легенды о Тиле» в Ригу меня отпустил. Признался я ему и в том, что после аспирантуры и защиты диссертации хочу пойти работать в Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии совершенно по другой тематике. Он воспринял это спокойно, с пониманием. Только просил серьёзно отнестись к диссертации. Тема не простая, да и олимпийский заказ. Или точнее сказать – очень сложная. Если хотеть не отрицательного результата. Первый год я просидел в библиотеках, выискивал соратников в подходах к проблеме оценки техники движений. Узнал об исследованиях Сеченова, Марея, Бернштейна, Далькроза, Волконского, Дъячкова, Бальсевича, Верхошанского, Зациорского. Дошёл даже до Галины Сергеевны Улановой. 280


Оказалось, что в балете к проблеме оценки движений давно и серьёзно относятся. Движения в танцах записывать не могут, а оценивать объективно никто и не пытался. Всё на глазок, на чей то авторитетный вкус. На первом курсе много на симпозиумы ездил, слушал доклады учёных, выступал в дискуссиях. За год написал сорок страниц литературного обзора, сформулировал проблему, обозначил пути её решения. Сослался на сотню литературных источников. Институт закупил для моей методики аппаратуру, в университете на матмехе разработали программу для компьютера. Я помогал старшему сотруднику нашего сектора Кате Ершовой проводить измерения для Владимира Петровича Кондрашина в баскетбольном клубе «Спартак», не отказывал Ю.В. и А.И. в своём родном ЛИАПе. Булкин меня похвалил, Учёный совет одобрил. Решили, что критерий оценки техники движений спортсменов должен быть найден. За этот год в нашей семье родился сынок. Назвали мы его Тимофеем. Жена сидела с ребёнком дома. По вечерам мы катали его в коляске по набережной Невы. В Театральном институте создавать программу трюковой подготовки помогал Кирилл Чернозёмов. Он собирался взять курс актёров пантомимы и наши поиски обрели одно русло. На кафедре сценического движения осталось много материалов о программе занятий по биомеханике у Мейерхольда и в ФЭКСе Козинцева, где преподавал знаменитый французский боксёр и фехтовальщик Эрнесто Лусталло. Мы часто встречались с Кириллом на уроках Ивана Эдмундовича Коха, которые в те времена он проводил прямо в театрах тех мастров, на курсе которых проводил занятие. Кирилл помогал мне освоить историческое фехтование, в котором преуспел со времён «Гамлета». Часто мы сталкивались с Кириллом в Театральной библиотеке у Пушкинского театра. Приезжал он и на тренировки студии каскадёров, которую я вёл по вечерам в спортивном зале института на улице Опочинина. А по воскресениям мы собирались на конные тренировки в парке Дубки у Юрия Сергеевича Смыслова. Летом 1975 года я последний раз поехал на сборы по дзюдо в Молдавию. Мотивацию в спорте я потерял после того, как не попал на Олимпиаду в Мюнхне в 1972 году. Выступать за команду в тяжёлом весе в Кишинёв поехал Боря Каплан. В ЛНИИФКе мне дали 281


характеристику и в Районном комитете КПСС разрешили выехать на съёмки фильма «Стрелы Робин Гуда» в Польшу. Это для меня было теперь интереснее. Работа была интересная, но я неудачно упал с лошади, травмировал позвоночник и решил оставить выступления в спорте. Но денег на прокорм семьи заработал достаточно. Хватило даже на однокомнатную квартиру на Светлановском проспекте, куда мы по осени и переехали. Второй год в аспирантуре считается самым сложным. Результаты экспериментов должны определить суть научной работы. Баскетбол, футбол, дзюдо отпали из-за многофакторности влияния на результат спортсменов. То есть техника на результат их действий влияла не однозначно. Я оставил для своей работы спринтерский бег и прыжки в длину. Экспериментальная базу организовали в легкоатлетическом манеже Виктора Ильича Алексеева и на Зимнем стадионе. Там я размещал свою аппаратуру и проводил измерения параметров движений спортсменов в процессе тренировок. Тренеры и спортсмены относились к научным исследованиям благожелательно, надеясь на обоснованные и объективные подсказки в их работе. Все параметры движений в основном упражнении (а замерял я их радиотелеметрическим способом) и его результат обсчитывались на компьютере с использованием статистических методов. Таким образом, были найдены те параметры движений, которые теснее всего были связаны с достижением результата. Построив статистическую модель для спортсмена по этим параметрам можно было давать объективную оценку состояния его техники в другие временные этапы тренировочного процесса, особенно в период подготовки к Олимпийским играм. А по этому критерию в сборной команде СССР из четырёх претендентов можно отобрать на Олимпиаду лучшего. Вот и весь научный труд. Его участниками стали великолепные спортсмены спринтеры Валерий Борзов, Александр Корнелюк, прыгуны в длину Евгений Шубин, Игорь Тер-Ованесян, Сергей Сидоренко и многие другие замечательные спортсмены. Все они готовились к Олимпиаде 1976 года в Монреале. Моё исследование тоже было приурочено к этому событию. Осень и весну я провёл на сборах в Сочи и Кярику, а после Олимпиады уже докладывал результаты своих исследований на

282


конференциях и симпозиумах, публиковал статьи в научных журналах. Двухмесячные каникулы я всегда проводил в работе на съёмочной площадке. Летом 1976 года Андрей Кончаловский пригласил меня постановщиком трюков на четырёх серийную киноэпопею «СИБИРИАДА». Я с радостью подписал контракт и впрягся в многолетнюю, но к счастью не постоянную, работу. За четыре года мне предстояло участвовать в съёмках четырёх эпизодов. Третий год обучения в аспирантуре связан с подготовкой к защите диссертации и докладами на научных конференциях результатов своих исследований. Они обязательно должны стать публичными и получить оценку научного сообщества. Оформление диссертации тоже отнимало много сил и времени. Особенно трудно было найти машинистку, которая грамотно и красиво напечатает четыре экземпляра сто двадцати страничного труда. Основные результаты своей научной работы я доложил на Международном конгрессе по биомеханике в Тбилиси в 1977 году и выступил с предзащитой на Учёном совете ЛНИИФК. Своего Совета по защите диссертаций наш маленький институт не имел. Обучение в аспирантуре было успешно завершено. Три года увлекательной работы, тысяча сто пятнадцать дней, когда нужно было уехать из дома и вернуться на трамвае, и желательно не с пустыми руками. Не пропустить ярких событий в театральной и музейной жизни, погулять с детьми и отвезти их на дачу, достать по блату одежду, и, самое главное, искать варианты обмена квартиры в центре моего любимого и родного Питера. Жизнь в новостройках угнетала мою самость. К завершению аспирантуры 17 мая 1977 года у нас родилась дочь Оля. Жена, отсидевшая на домашнем хозяйстве три года с сыном, продолжила свою почётную миссию домашней хозяйки и матери двоих детей, а я миссию кормильца. Кроме кинотрюков я зарабатывал приличные деньги в обществе «ЗНАНИЕ», читая лекции на заводах и фабриках города Ленинграда. Происходило это обычно в обеденные перерывы в огромных цехах или душных скорняжных мастерских. Я рассказывал строителям коммунизма, как делать производственную гимнастику, а они хохотали надо мной, запивая городскую булку кефиром. Ждать доцентского жирного куша оставалось недолго. 283


Распределился на работу я на кафедру физического воспитания Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии старшим преподавателем. По обещанию ректора меня должны были взять заведующим кафедрой, но ректор извинился и сказал, что был звонок из Смольного и придётся заведующим взять Александра Шехтеля, сына авторитетного спортсмена города Ленина. Я проглотил это спокойно, хотя выходка его была за гранью понимания. Но зато по понятиям. Дело для меня было важнее должности, а поддержку моей концепции трюковой подготовки актёра ректор гарантировал. По представлению научного руководителя Валентина Алексеевича Булкина была принята к защите моя диссертация на заседании Учёного совета ГДОИФК имени П.Ф. Лесгафта первого февраля 1979 года, назначены официальные оппоненты профессор из московского ВНИИФКа, доктор педагогических наук Юрий Витальевич Верхошанский и профессор, доктор биологических наук, заведующий кафедрой биомеханики ГДОИФК имени П.Ф. Лесгафта Игорь Михайлович Козлов. Предстояло пережить полтора года томительного ожидания, в течении которого какой-нибудь щёголь на необъятных просторах нашей многострадальной многонациональной Родины, в каком-нибудь республиканском институте мог защитить диссертацию по схожей теме и мой труд спокойно можно было бы выбросить на помойку. Таковы правила. А конвейер всесоюзного выпекания молодых учёных, порой с трудом отличавших сладкое от острого, стремительно набирал обороты. Необъятные мало контролируемые просторы и полная потеря страха взяточничества при нарастании аппетита к богатству, жадности и стяжательства провоцировали разрастание псевдонауки как на дрожжах. Повлиять на эти обстоятельства мог только Всевышний. С 1 сентября 1977 года я с головой ушёл в работу. Первым поручением для меня было командование отрядом студентов на сельхозработах по уборке капусты в Волосовском районе. Бытовые трудности и тяжёлую работу скрашивала свежесть воздуха и красота сельских пейзажей. Учебный процесс на курсе актёров доцента Владимира Викторовича Петрова, я начал не с пустыми руками. Практически за эти три года я написал две диссертации. Второй была программа трюковой подготовки актёра, основанная на опыте работы Григория 284


Козинцева и Всеволода Мейерхольда. Два раза в неделю на протяжении четырёх курсов я обучал актёров акробатике, боксу, приёмам самбо, фехтованию, плаванию, стрельбе, бегу, прыжкам, падениям, вольтижировке и верховой езде. Мне помогал Иосиф Кринский, приятель моего друга Стаса Домбровского, которому в 1975 году я предложил работать преподавателем кафедры в Театральном и помогать мне в создании программы. Ося, мечтавший сниматься в кино, с радостью вписался в это дело, но прилежанием в работе и быту он не страдал. Уже летом следующего 1978 года режиссёр Георгий Юнгвальд-Хилькевич пригласил меня поработать организатором трюковых съёмок фильма «Д’Артаньян и три мушкетёра». Мои студийцы, Ося Кринский и я сам начали жадно готовиться к этой работе. Летние каникулы мы провели на съёмках этой романтической трёх серийной истории в Одессе и Львове, который с лихвой заменял нам Париж. Мои поездки в Госкино СССР по поводу утверждения дополнительных трюковых ставок для актёров, выполняющих трюки, завершились сногсшибательным успехом – мне предложили пройти стажировку по трюковой подготовке в Париже. На занятия я приходил как на самый любимый аттракцион, а когда с моими студентами мы пускались галопом вдоль синего моря в Сестрорецке, сердце выпрыгивало из груди от неуёмного счастья. Когда курс актёров доцента Аркадия Кацмана и Льва Додина, сдавал зачёт по трюковой подготовке, Георгий Александрович Товстоногов пообещал мне своё покровительство на все времена. Занятия сделали из ребят настоящих мужчин. Пришло время защиты. В стране полыхала компания отлова блатных псевдоучёных. Обычно хватали новопредставленных во время банкетов по доносу доброжелателей и борцов за чистоту рядов исследователей и первооткрывателей. Видимо от того, я больше волновался не провалиться на защите, а быть схваченным с куском бифштекса во рту. Морить голодом своих оппонентов и соучеников по аспирантуре в такой долгожданный день я наотрез отказался. Мой друг и заведующий кафедрой Саша Шехтель взялся за эту сложную законспирированную операцию и у меня отлегло от сердца. Саше эти вопросы можно было доверить с закрытыми глазами. Я с головой погрузился в своё научное открытие, которое за это время изрядно 285


подзабыл. Булкин собрал своих аспирантов и устроил мне прогон прямо в зале Учёного совета. Верхошанский приехал с женой и повел её в Эрмитаж. Козлов отложил все дела на кафедре. Пришёл, долгожданный как весенний дождь Шехтель-старший, и два часа обнимал всех жаждущих. Царила предпраздничная наэлектризованная атмосфера. Все с нетерпением ждали первых тостов. Когда я взошёл на кафедру в строгом костюме и открыл рот, то понял что за огромным столом, ни один академик не услышит моего робкого блеяния. Они жарко обсуждали друг с другом свои новости и старости. Булкин дал мне отмашку, и я что-то бурчал двадцать минут. Авксентий Цезаревич Пуни задал свой коронный каверзный вопрос, немного обидевшись на то, что я так вольно трактую вопросы идеомоторной тренировки. Встал Александр Яковлевич Шехтель и похвалил молодого соискателя. Все дружно закивали головами. После этого оппонентам можно было не выступать. Но они сказали своё слово. Поздравления ректора Владимира Ульяновича Агеевца утонули в праздничном гомоне. Голос его не был твёрдым, как раньше, когда он, председатель ЛОС ДСО «ТРУД», вручал мне грамоты и медали за мои спортивные достижения в борьбе самбо. Владимир Ульянович сам недавно оправдывался от жалобы на него в ВАК его любимого аспиранта Валеры Гончарова, посчитавшего, что докторскую диссертацию написал не Агеевец, а он – аспирант Гончаров. Оглядываясь и опасаясь доносов, все приглашённые потянулись гуськом вдоль реки Мойки в ресторан Дома архитекторов. Инстинкт удовлетворения голода был ещё сильнее страха. На следующее утро я проснулся учёным. Но не просто учёным, а высокооплачиваемым учёным. Теперь было на что выкармливать детей. Летом того же года я поставил драку Шерлока Холмса и профессора Мориарти у Рейхенбахского водопада в Пицунде, а на гонорары, скопленные за эти три года, купил долгожданную трёхкомнатную квартиру с видом на шпиль Петропавловского собора, увенчанного золотым ангелом. Мои товарищи по аспирантуре помогли мне внести на четвёртый этаж новенькую мебель, подаренную мне моими родителями по такому важному для них случаю, посидели у камина и выпили за мои успехи. Успехи были на лице. 286


287


Кода Евгению Мравинскому – великому музыканту, озвучившему нашу глухонемую жизнь. Прошёл июнь, как отзвенела песня, Ночам, оставив отголосок светлый, Но к середине лета он исчезнет, Как пепел встреч, прошедших незаметно. «В среду улетаю. Не провожай меня. У тебя могут быть неприятности. КГБ меня пасёт. Писать не буду по этой же причине. Если сможешь, зайди как-нибудь к матери. Твой Аркаша Плотницкий». Я спрятал записку в карман и полез втискиваться в подъехавший автобус. Лето стояло жаркое. Уже двое моих друзей решили иммигрировать. Вот и Аркаша уехал. Мы познакомились в университете на лекции Льва Гумилёва «Этногенез и биосфера Земли». Я был в шинели с длинным, горчичного цвета, шарфом. Аркашка с Юрой Шестовым носили волосы до плеч и подъехали на синей трёхколёсной инвалидной коляске, разрисованной красными маками. Они, как и я хипповали и были диссидентами. На этой почве мы и сошлись. Юрка был женат на студентке Нине, дочери известного скульптора Михаила Аникушина, который по поручению ОК КПСС и лично Г.В. Романова к пятидесятилетию советской власти водрузил на Московском проспекте десятиметрового Ленина с протянутой рукой. После установки Ленина, его мастерская на Песочной набережной, больше похожая на ангар для самолёта, пустовала и мы устраивали там философские сходки под музыку «Хеа», «Ролинг Стоунз» и «Айрон баттерфляй». Аркашка с Юрой учились на 288


матмехе и все американские студентки университета были у Юры желанными гостями. В мастерской, больше похожей на ангар для самолёта, валялись гипсовые руки, ноги и головы Ленина с разными выражениями лица, на которых мы и рассаживались в обнимку с девчонками и слушали их мистические рассказы о жизни в Америке. Моя Аби из Нью-Джерси дралась за место на высоком лбу Ленина и, чтобы погладить её тугие бёдра, мне приходилось ковыряться в ухе у вождя своим грязным ботинком. Скульптор Аникушин был членом бюро ОК КПСС, и когда Юрка отвалил в Америку, и вскрылись наши антисоветские сходки, он чуть не застрелился. Или его чуть не застрелили. Точно не помню. Помню, что меня хотели выгнать из ЛИАПа. У меня оказался допуск в секретные лаборатории. Вызвали в первый отдел и какой-то щуплый, бесцветный кагэбэшник тянул из меня жилы. Как они узнали? Так и узнали. Стукачами полнится русская Земля. Спортивная кафедра взяла меня на поруки. Я входил в сборную СССР, а такие спортсмены на дороге не валяются. Как послушные патриоты, готовые выполнить любой приказ, любого правительства. Шаркать по Невскому без Аркаши будет скучновато. Мы одинаково слышали многие звуки. Найти приятеля мне было не легко со времён игры в песочнице. Плохой был у меня характер. Не уживчивый. Особенно с дерьмом. Асфальт разогрелся до мягкости теста. Обычно после работы мы ехали на Петропавловку или в Приморский парк. Освежиться в прохладных невских струях, промчаться на лыжонках, ухватившись за фал катера. Или ехали на электричке в Курорт, гонять в футбол по пляжу. Там всегда собиралась компания. Но к лету обычно все разъезжались на курорты – Сочи, Ялта, Юрмала. После окончания ЛИАПа я работал там же на кафедре и отпуск всегда был летом. Летний отпуск в СССР был наградой передовикам производства. Лохи отдыхали зимой и не знали, чем себя занять, кроме зимней рыбалки и игры в домино. Домино, домино. Ну и танцы-обжиманцы, конечно. Те, кто работал хорошо – ехал летом к морю покрываться бронзовым загаром и потом ловить на себе завистливые взгляды. А может и соблазнить кого-нибудь на большее. В июле 1973 я поехал на Рижское взморье, в Юрмалу. Посоветовал мне туда поехать Лёша Людевиг, альтист из симфонического оркестра Ленинградской филармонии. Мы с ним 289


приятельствовали. Познакомились мы у Дома книги, вернее в ресторане «Чайка», который находился рядом и куда мы частенько заходили выпить пива или чего-нибудь поесть. Свёл нас Аркаша Плотницкий. Лёша купил у меня книгу «Ницше против Вагнера» и с тех пор мы стали родственными душами. Нет, дружбы между нами не было. А приятные разговоры были. Совсем не о музыке. О книгах, об одежде. Когда он с оркестром выезжал на гастроли, то я делал ему какой-нибудь заказ. Так и ему и мне было выгодно. Не нужно было бегать по городу и унижаться, продавая привезённые на продажу, вещи. Для артистов, спортсменов и моряков загранплавания были основным источником дохода, позволявшего скопить денег на машину или кооперативную квартиру. Иногда Алексей по блату приглашал меня на репетиции в Филармонию. Никакого эстетического удовольствия от музыки я не испытывал, но атмосфера недозволенности влекла и обволакивала. На балконе собиралась избранная ленинградская молодёжь, девочки из интеллигентных семей, миленькие студентки консерватории и бог знает кто ещё. Тусоваться там было не удобно. Все соблюдали тишину и внемлили звукам. Но настрелявшись глазками во время репетиции, на выходе было легче подкатить к девчонкам и пригласить их на чашечку кофе в «Европу». Главной забавой для меня было наблюдать за тем, как ведёт репетицию Евгений Мравинский. Иногда я заходился глухонемым хохотом от его выволочек музыкантам. Они покорно глотали все его упрёки, многие из которых больше походили на прощание перед расстрелом. Однажды, остановив репетицию, он велел вывести студента первокурсника Валеру Гергиева, слишком шумно пристававшего к девочкам. А заодно вывели и нас. Поезд в Ригу пришёл около девяти часов утра и, пересев на электричку, я уже через полчаса был в Юрмале и наслаждался морским бризом, крепким кофе и взбитыми сливками. Лёшу я нашёл в пансионате «Пумпури», как мы и договорились. На мою беду в пансионате не оказалось свободных мест, несмотря на все ухищрения по отношению к администратору с белыми кудрями. Одновременно с оркестром, там остановилась труппа московского «Современника» и простым гражданам советовали обращаться в частный сектор. Я решил оставить вещи у Алексея и посмотреть на

290


всё это ближе к вечеру, когда подтянется мой приятель из Москвы – всемогущий Марик Крейчман. Белый прибалтийский песок приятно похрустывал под ногами, то и дело, осыпая разлёгшиеся под солнцем упругие тела, заставляя их раздраженно вскидывать головы и демонстрировать свои прелестные, не загримированные личики. Потревоженные, они лениво вставали и, виляя пышными хвостами, шли освежаться в прохладные волны Балтийского моря. Та часть широченного пляжа, которая называлась променадом, была твердой и ровной, как асфальт и по ней было жестковато идти босиком. Но зато здесь струился в обе стороны такой поток красоток, что голова уставала вертеться. И пока глаза любовались бёдрами проплывшей русалки, ты наталкивался на встречную пышную грудь и рассыпался в извинениях до тех пор, пока не узнавал её имя и отечество. Ну, если всё понравилось обоим, можно было договориться и до того, где встретиться вечерком, чтобы… Чтобы что? Марк Крейчман был моим приятелем второй год. Познакомила нас моя подруга Марина, когда мы случайно встретились в Сочи, спустившись с Чегета, и сразу прилипли друг к другу. Его беззлобные приколы, наталкивались на мои и мы хохотали до колик в животе, заражая смехом не только наших девчонок, но и всех прохожих в радиусе слышимости и видимости. Злобные сочинские аборигены, благосклонно реагировавшие только на колыхающиеся груди приезжих москвичек, принимали нас за пьяных, разгулявшихся шахтёров и настойчиво предлагали свои чебуреки. Сделав облёт акватории, я приземлился в Пумпури и увидел Марка, беседовавшего с белокурой администраторшей кемпинга. Он держал её за руку и как будто делал ей предложение, которого она ждала всю свою недолгую счастливую жизнь. Марик был высоким, ладно скроенным евреем, наделённым от природы морем обаяния и щедрости. Сказать ему «нет» было не возможно. Да он ничего и не просил. Ему давали, умоляя взять. Я остановился поодаль, ожидая, когда он закончит уламывать блондинку и тут же услышал его знакомый голос – Ну что ты плачешь, большой ребёнок. Кроватка уже ждёт тебя. Пойдём, помоем твои, по локоть в... в варенье ручки и... спать с тётенькой. Не хочешь? А тётя хочет. Тётю нужно пожалеть. 291


– Началось. Месяц отдыха с тобой на Рижском взморье и годы восстановительных процедур в психиатрической клинике. – Там таких обжор не принимают. Ты же объешь всех сумасшедших вместе с персоналом. Вечерняя, остывающая после жаркого дня, Рига принимала нас в объятия своих узеньких улочек и уютных кафе. Марик знал администратора «Современника» и мы постоянно заходили к ним на спектакли, но досмотреть хоть один из них до половины никогда не удавалось. Уже в первом антракте он, не закрывая рта, рассказывал любительницам драматического искусства, что будет дальше и они шли за ним как мыши, всё больше погружаясь в тёплую глубину его обаяния. Дни шли за днями, перемежая своё однообразие шумными оргиями белых ночей. Отошла клубника. Взбитые сливки в «Лидо» стали подавать со смородинкой. Приехала новая смена красоток. Вода в море становилась всё прохладней. Лёша радостно сообщил мне, что сегодня они дают последний концерт и завтра отчаливают в Питер. – Надо пойти послушать- встрепенулся я. – Ну, конечно, надо. Мравинский дирижирует Пятую симфонию Шостаковича. Где ты ещё такое услышишь?! – Нигде! Марк мой порыв окунуться в классическую музыку не поддержал и пошел угощать сливками свою новенькую подружку, любительницу прекрасного. А я, чуть начало смеркаться, одел белые слаксы и пошёл в Дзинтари, настраивая себя на серьёзный лад. Под светлым вечерним небом концертный зал шуршал нейлоном и благоухал ароматом далёких островов «Фиджи». Минут через двадцать моя настроенность на серьёзный лад начала испаряться и я всё чаще прислушивался к шагам и звукам на улице. Не пережив серьёзных мыслей и звуков Дмитрий Дмитриевича я решил дождаться Лёшу на променаде у моря. Променад оживлённо шевелился вечерними юбками и пуловерами. Отдыхающие гуляли, плотно обвив друг друга руками, как сиамские близнецы. Я одиноко проплыл туда-сюда и, наконец, радостно заметил толпу знакомых пиджаков. Почти весь оркестр, как бременские музыканты, неспешно плелись стайкой за Евгением Александровичем. Худой, стройный, в лёгких парусиновых штиблетах и белых льняных брюках он шёл вдоль берега чуть поодаль от своих музыкантов и, 292


казалось, не был причастен к их компании. Изнывая от тоски, я обрадовался, что могу с кем-то поболтать и посплетничать. – Ну как тебе концерт? – спросил вполголоса Лёша. – Скучища. Я не выдержал, ушёл. Мравинский повернул голову, строго посмотрел на меня и... я заткнулся. Мы шли молча. Лёша посмотрел на меня с какой-то жалостью, но говорить ничего не стал. Я почувствовал себя не в своей тарелке и, понемногу, начал отставать от компании. Потом приотстал и поплёлся по берегу один. Солнце утонуло в море. Некоторое время по небу носились разноцветные сполохи – сиреневые, малиновые и золотистые. Потом всё стихло. На лазоревом небе засверкали бриллиантами звёзды. Открылась бездна. Сколько всего в ней было?! Заснеженных холмов раздолье. Простые крыши и дворы Что-то мучительно земное Мне Брейгель старший приоткрыл Дневные хлопоты исчезли В спокойной сущности картин Весь мир вместивший в ноты Гендель В полночной тишине царил... Вспомнил я строчки, подаренные мне моим другом Аркашей Плотницким перед отъездом. Где-то он теперь? Постепенно обида прошла. Я услышал крики чаек, шорох песка на ветру и ровный шум прибоя. Это была музыка уходящего дня. Кода.

293


Песнь о Высоцком Володе Высоцкому, поэту и хулигану. Холодный ветер с Балтийского моря тащил и расстилал над полями туманы. Мы шли по полю и внимательно смотрели себе под ноги, выискивали камни и всякую такую ерунду, которая завтра на съёмке могла бы впиться в бочину или выбить позвонок. Завтра нам предстояло снимать погоню воинов шерифа за храбрыми дружками Робин Гуда и падать на эту теплую, мягкую, покрытую туманом землю своими крепкими молодыми телами. Подходили к концу съёмки фильма «Стрелы Робин Гуда» на Рижской киностудии. Мы наслаждались этой средневековой атмосферой и латышской организованностью четвёртый месяц. Уже были отсняты эпизоды в Польше в старинном замке Мальборк и оставалось только поставить жирную точку. Надо было остаться живыми в сцене погони. Эта сцена для нас была самой сложной в фильме. Тогда и заработанные деньги пригодятся на покупку квартиры, мебели и всякого прочего хлама, так засоряющего этот прекрасный мир. Репетиция подходила к концу, и режиссёр уточнял задания на завтрашнюю съемку. По мизансцене впереди на коне должен скакать Робин Гуд и прижимать к себе прекрасную дочь мельника. Ее роль в фильме играла латышская манекенщица Регина, девушка неземной красоты. Мы боялись поднять на нее глаза. А так хотелось рассмотреть, налюбоваться ее носиком, губками, волнами ее шелковистых волос, нежно вздымающейся грудью и такими обворожительными бедрами. Но чтобы не распалять гнев ревнивого режиссёра, мы быстро отводили взгляды в сторону. Подошли к обсуждению того, кто повезет Регину. Можно я, Александр Самойлович? Нет, Коля, тебе нужно падать. А повезет ее Улдис. Справишься, Улдис? Конечно, – выпалил со своим латышским акцентом Улдис. Вот пусть Улдис и падает, а я повезу Регину. Улдис падать не умеет и неприятности мне под конец фильма не нужны. А тебя ждет молодая красивая жена, и я обещал ей заботиться о твоей нравственности. Настроение у меня 294


испортилось, надежда опять растаяла… День закончился протиранием штанов в баре гостиницы. Утро следующего дня выдалось погожим. Операторская «Чайка» медленно ехала по дороге, идущей по краю поля. Мы, двадцать всадников на рыси проходили дистанцию, размечая места падений. Приехали актеры. Регина вышла из машины и озарила поле своим сиянием. Улдис подъехал на вороном жеребце и режиссер Сергей Тарасов, который не позволял никому дотрагиваться до Регины, взял ее за талию и поднял в седло прямо в цепкие ручищи Улдиса. Тот усадил Регину перед собой и прошелся с ней легким галопом. Она была испугана и от страха прижималась к Улдису. – Мотор! Камера! – разнеслось над полем. Кони застригли ушами и начали топтаться на месте, пытаясь определить, откуда придёт опасность. А опасность сидела у них на спинах, готовая по первому повелению режиссёра « начали» вонзить им в бока железные шпоры. Отряд полетел во весь опор, обгоняя «Чайку». Я двинул шенкелем, чтобы догнать Улдиса и взглянуть на Регину. Потом придержал коня, отстал, вышел на свою позицию и, дождавшись команды режиссера, грохнулся на землю. После трех дублей сделали перерыв, готовили другую сцену. Мы пошли разоблачаться и отдали лошадей конюхам. За время съёмок собралось много окрестного народа. В толпе царило такое оживление, как будто что-то «давали». Я подошел и увидел, что приехал Володя. Местная знать уговаривала его поехать на шашлыки. – Нет, нет, ребята – отнекивался Володя. – Только, если с друзьями. – Канечна, канечна, Владимир Семёнович, сколько хотите, столько и берите. Вы хозяин – как скажете, так и будет, – извивался перед ним настойчивый лысеющий поклонник, чем-то смахивающий на старшего официанта. Пока снимали крупный план Регины с Борей Хмельницким на коне, я успел переодеться и вышел на свежий воздух, напоенный горьким ароматом полевых трав. Сделав несколько шагов, я замер, как сеттер. Передо мной в облегающем льняном платье стояла «колдунья». Она прошла мимо, наклоняясь и собирая цветы. Меня как будто и не было. Наверное, я был очень похож на пень. Боже мой, живая Марина Влади! Я был влюблен в нее без памяти с того самого 295


дня, когда прорвался в кинотеатр «Балтика» на заграничный фильм «Колдунья» с запретным грифом «Детям до шестнадцати...» Тогда она взаимностью мне не ответила. Она и не знала, что я есть на этом свете. Я уже не первый год работал в кино и немного привык к таким чудесам, когда в коридоре студии вдруг встречаешь человека с до боли знакомым лицом: «Ах, да, это же князь Болконский»! Но князь равнодушно проходит мимо тебя. Он тебя и знать не знает. Он же с экрана тебя в зрительном зале не видел. Не видела меня и она. Володя был оживлен, весел и беспечен. Он выглядел победителем. Он написал баллады к этому фильму. Марина Влади, как шёпотом сообщил мне Боря Хмельницкий, охлаждая мой пыл, была его женой. И мир, как и Бабелю, казался ему прекрасным, как луг в мае, по которому ходят женщины и кони. А все красавцы, вроде меня, «умывали» по утрам свои постные лица прохладной водой и без конца задавали себе один и тот же вопрос: «Как же так?» Мы обнялись. Володя в моих объятиях был маленьким, но плотным. Вспомнили о съемках в «Интервенции», когда он чудом не сломал себе шею, прыгнув с балкона в сцене драки. Вспомнили о том, как фильм «положили на полку» и режиссёра Полоку чуть не посадили в острог. А его, Высоцкого, сыгравшего там главную роль, « не рекомендовали» снимать. Вспомнили его первый концерт в Ленинграде в джаз-клубе «Восток», после которого сняли директора дома культуры с «физической» фамилией Ландау. – Ну, ребята. Я вам под сражение в болоте такую балладу написал, заслушаетесь, забудете про драку. Подъехал и спешился Боря Хмельницкий и прямо в костюме Робин Гуда начал обнимать Володю. Они обнимались, приподнимая друг друга и изображая неизвестные приемы нанайской борьбы. Таганские братья – они ликовали от того, что судьба к ним так благосклонна, от того, что она их заметила и так правильно оценила. Слёзы зависти брызнули у меня из глаз, увидев такую дружбу. Володя приударил за Региной, и начал было напевать ей гениальные куплеты из своих баллад, растягивая покрывалом хриплые звуки «Я поля влюблённым расстелю...» Но, вспомнив про Марину, быстро и сбивчиво начал рассказывать нам абсолютно киношную историю о покупке на гастролях в Германии двух БМВ, один из которых арестовал Интерпол. Потом заговорщицким шёпотом так же быстро поведал историю об обиде на французскую 296


проститутку, которую снял у Булонского леса в Париже и та, сволочь, взяла с него деньги. С него, с Высоцкого! Жаворонкам его было не перекричать. Боль в бедре от неудачного падения на секунду приходила и отступала вновь в наркотическом дурмане этого необычного, прекрасного дня. Совсем рядом со мной, в двух шагах, так что ее можно было потрогать рукой, бродила по полю среди наших лошадей Марина Влади со своими роскошными распущенными волосами и стройными босыми ногами топтала ту же траву, по которой только что ступал и я. Здесь же на расстоянии, на котором не успевал растаять аромат её волос, ходила Регина и рассеянно слушала комплименты режиссера. Повод для комплиментов был нелицемерный. Хрупкая манекенщица, не осознавая того, промчалась галопом на вороном жеребце в объятиях Улдиса, будто съела мороженое. Спустя мгновения все сели в автобус и поехали в гости на шашлыки. Володя всех приглашает. Мы приехали в долину огромного оврага, по дну которого струилась прозрачная речушка. Крутые берега были усеяны «скворечниками», утопающими в зелени фруктовых садов. Это было садоводство. «Скворечники» местного народонаселения испускали из труб сизый дымок. Поселок жужжал и лаял. Разноголосым хором кричали дети. Наш главный зазывала вытащил из своего «скворечника» жену с полотенцем на голове и руками по локти в тесте и возгласил: «Посмотри кого я тебе привёз!» Тут же он жадно осушил стакан самогона и через минуту упал под куст красной смородины. Больше я его не видел. По посёлку, как по цыганскому табору, молнией разнеслась весть о том, что приехал Высоцкий. Марина Влади – не в счет. Да ее никто и не узнал. На нее и не смотрели. Беглыми взглядами были отмечены Вия Артмане и Боря Хмельницкий. Режиссер Тарасов, директор Цирельсон и другие важные члены съёмочной группы, абсолютно не известные в этих кругах, вообще были восприняты как сопровождающие лица и оттеснены толпой местных жителей от Владимира Семёновича, который уже держал гитару наперевес. Поселковая развилка стала его пьедесталом. Протиснуться к Володе было невозможно. Он своим авторитетным хриплым заговором быстро организовал садоводов в кипучий колхоз. Притащили несколько столов и выстроили из них длинный прилавок. Как из рога изобилия на него 297


посыпалась колбаса, огурцы, помидоры, пирожки и вообще всё, что едят местные жители. По нотам зазвенели стаканы, кружки, стопочки. До, до, ре, ми, ми, фа, фа, соль. Подайте соль к огурчику. Рекой полилось «белое» вино. Трень-брень бренчала гитара. Трещал сосновыми поленьями костер. А надо всем этим хриплый надрывный голос Высоцкого. Он пел баллады, которые написал к этому фильму про Робин Гуда, про любовь, про борьбу за справедливость. А народ выкрикивал и просил хорошо знакомые, петые-перепетые «Баньку», «Шифмана», «На канатчиковой даче»… – Володя, а если б водку гнать не из опилок, то чего б нам было с семи бутылок – настойчиво просила публика. На крутые берега оврага высыпала тьма-тьмущая местного люду. Я с трудом пробрался к Володе и встал за его спиной. Он сидел на табуретке, Марина устроилась у его ног. Мне было хорошо ее видно и я вперился в неё взглядом, отгоняя навязчивую крамольную мыслишку. Она не сводила глаз с Володи. Быстро смеркалось. Свет от костра высвечивал ближний круг, и в звенящей одинокости песни казалось, что у костра сидят лишь несколько человек. Но когда песня заканчивалась, из сумрака ночи в мерцании мириад дрожащих огоньков раздавался шквал криков и аплодисментов. Перебрав струны, Володя подвинул табуретку и как бы случайно встал ее ножкой мне на большой палец ноги. Нестерпимая боль пронзила мое тело. Я попытался выдернуть ногу, но ничего не получилось. Табуретка всё глубже вдавливала мой палец в землю. «Дом хрустальный на горе для неё...» – пел Володя Марине. Она смотрела на него преданными, любящими глазами. Прерывать такой взгляд было бы преступлением. Я терпел невыносимую боль. Голова сжалась железным кольцом спазма. Когда Володя закончил петь и привстал, я сел на землю и еле удерживал себя в сознании. Крики, аплодисменты и прочий шум пропадали и возвращались снова. Я натужно улыбался глупой улыбкой, но в темноте этого никто не видел. Я поплёлся вдоль дороги, оставляя за собой в темноте мокрый след невидимого цвета. Сзади затарахтел мотоцикл. Добрый паренек домчал меня до города. Перевязав палец, я уснул мёртвым сном. Проснулся я от Володиного крика в коридоре гостиницы. Не понимая, что происходит, я выглянул из номера, и лицом к лицу столкнулся с Хмельницким.

298


– Коля, помоги, пойди к Володе, я сейчас! – на ходу прокричал Боря. – А что происходит? – Его музыку не приняли. – Как не приняли? Ведь вчера… – Так, не приняли. Будет писать другой композитор. Ни то Паулус, ни то Раймондус. Эта им не подходит. Сказали, что к их фильму скоморошество этого столичного барда не подходит. Им нужна серьёзная музыка. Я заглянул в его номер. Лицо у Володи было красным, жилы на шее раздуты, глаза наполнены гневом. От вчерашнего блаженства не осталось и следа. Несколько человек безучастно пребывали в номере. Марина стояла перед ним на коленях. Он сидел на диване, обхватив голову руками, и глухо рычал: «Суки, суки, суки!» Прошло пять лет. Вышел и растворился с экранов фильм про английского разбойника Робин Гуда без музыки Высоцкого, ни у кого не оставивший внятных воспоминаний. Видимо, власти видели в нём прообраз Ленина, а Володя этого не понял или не хотел понять и в своих балладах оставил его лесным разбойником. Наверное, думал они не заметят. А они заметили и «зарубили». «Зарубили» Володю. В сотый раз. Никто не стал бастовать, выражать протесты и отказываться от гонорара. Только верный друг Робин Гуд – Боря Хмельницкий отказался озвучивать свою роль. Но это мало кого напугало, и роль с удовольствием озвучил актёр Александр Белявский. У Робин Гуда и его «лесных» братьев износились до дыр джинсы, купленные на заработанные деньги. Володя с песнями в одиночку продирался к своему любящему народу через каждую подворотню и открытое окно. А денег всё равно не хватало. Иметь такую жену, нужно и самому быть в полном порядке. А для этого не раздражают власть, а её захватывают. Первое он делал изумительно, а на второе, во всяком случае к июлю 1980 года, уже был не способен. Однажды в 1978 году мы летели с Володей на одном самолёте из Одессы в Москву. Я тогда ставил трюки в фильме «Д’Артаньян и три мушкетёра» и заканчивал работу на «Сибириаде» у Андрея Кончаловского. Пока мы проходили регистрацию и поднимались по трапу, Володя успел поделиться своими впечатлениями о командировке на Одесскую киностудию 299


– Ступил на Одесскую землю. Никого, даже машины с киностудии. Я, как человек необидчивый и богатый, сел в такси, поехал на киностудию. Там обо мне и знать не знают, кто, говорят, такой? Откуда? Зачем? Потом разобрались, извинились, сделали фото, послушали песни, заказали песни, рассказали про сценарий и повезли в гостиницу. Номеров нет. В ресторане говорят: русских не кормим. Лег спать голодным в номере у режиссеров. Потом мы сели на разные места, уснули и попрощались только приземлившись. Я работал в Москве на Олимпиаде и в один из вечеров после успешного открытия в Лужниках, поехал к своему приятелю Никите на Малую Грузинскую. Неожиданно, а он жил в этом же доме, встретил Володю, измождённого, нервного с помятым серым лицом. Его сопровождала не колдунья, но персонаж из их числа и ещё какие-то две тени. Говорил он сбивчиво и не понятно о чём. Долго и высокопарно представлял свою спутницу Олесю или Оксану. Точно я не расслышал, а переспрашивать не стал. Мне было всё равно. Ей он рассказывал про наши подвиги, постоянно вставляя «смотри, какой он высокий». Та лукаво щурила и опускала глазки. Похоже, она была счастлива. Я спросил про Марину. Ему это не понравилось и он насупил брови. Володя взглянул на меня тем демоническим взглядом, которым пьяные мужья смотрят на тех, кого подозревают в порочной связи со своей женой. Видимо у меня не получалось скрывать своё восхищение Мариной. Он показался мне брошенным и одиноким. Тянул за пуговицу и звал с собой, суля неземные радости. Потом попросил в долг денег, клятвенно заверяя, что на днях он получит солидный гонорар. И не было никого рядом, кто бы изменил их планы. Амок – почему-то промелькнул в мозгу давно читанный рассказ Стефана Цвейга. «А как же Марина?» – стучала в моей голове парадоксальная загадка. Я постарался побыстрее освободиться от их общества, и мы разошлись в разные стороны праздновать очередной « удачный» вечерок. Через несколько дней по Москве разлетелась весть, что Высоцкий умер. Я позвонил Боре. Он был подавлен. Спустя два дня я нехотя тащился в театр на похороны, опасаясь быть замеченным в порочащих связях. Но проблески стыда не позволяли оставить в такую минуту, как мне казалось, одинокого неприкаянного человека,

300


с которым пересекались пути земной жизни. Да к тому же уже совсем мёртвого. На дальних подходах к театру вдоль Садового кольца толпы людей заполняли все улицы и переулки. Я подумал, что это зрители изнурительного олимпийского марафона, проходящего по улицам Москвы. Но оказалось, что это его поклонники пришли попрощаться с любимым актёром. Улицы были перекрыты милицейскими кордонами. Среди них я узнал своих ленинградских товарищей в штатском Жору Полтавченко и Вову Путина. Они зорко следили за порядком и запоминали лица сострадающих. Их были тьмы и тьмы, и тьмы. Но и память у ребят была не короткая. Глухой гул толпы пронизывали обрывки песен Высоцкого, звенящих, как пение птиц из скверов, дворов и окон. Внезапно повисла мёртвая тишина и песни стали слышнее. Общий стон, как последний выдох возвестил, что прощальный путь вышел на финишную прямую. Кавалькада машин понеслась по Садовому кольцу с такой скоростью, как обычно несутся не на Ваганьковское кладбище, а на аэродром, куда нельзя опаздывать, потому что взлетает долгожданный самолёт в самое прекрасное путешествие. Народу было столько, что несмотря на свой магический пропуск, я так и не смог пробиться к нему. Как когда-то мне это удалось на вечеринке в Риге. Видимо, здесь была другая магия. И откуда только они все взялись, эти люди? Странно?! Как странно?! А ведь ещё вчера никого с ним не было... Или может их в сумраке не было видно?

301


Рыжий Мастер Светотени Лёне Богданову, художнику и мастеру фотокружка. На шестом десятке Советской власти в магазинах всё ещё ничего не было. Нет, было, конечно, но такое убогое, что от него бежал мороз по коже. Но купить людям всё равно чего-нибудь хотелось. Хотелось чего-то такого, чтобы как в иностранных журналах. Не было у людей и денег. Их не было даже на то, что можно было по блату достать из под прилавков в советских Универмагах. В одних и тех же портках люди ходили годами, а перелицевав их на другую сторону и... десятилетиями. На случайно подобранную у «АСТОРИИ» банку из-под пива или пачку из-под сигарет «Малборо» мы могли, как попуасы, любоваться годами, забравшись на диван в уголке своей комнатки коммунальной квартиры. Сильна была у советских людей тяга к прекрасному. Мебель в домах жила дольше. Норы строителей коммунизма ещё наполовину были обставлены шкафами и трюмо, которые их отцы в революционном порыве отняли у буржуев, прогнав их из родовых поместий и уютных, насиженных дворянских гнёзд. Поэтому все упорно копили деньги. Долго, мучительно, изнуряя себя недоеданием и недопокупанием. И в ответ, на возглас подружкитранжиры «Пойдём в мороженицу!», чаще всего можно было услышать хорошо всем знакомую фразу «Не, я на диван коплю». Зарплаты выплачивались трудящимся такие маленькие, что для копилки к концу месяца ничего не оставалось. Я искал заработки на каждом углу. Можно было за десять рублей броситься под поезд на съёмках фильма. Можно было разгружать ночью вагоны на Сортировочной. Одной из таких плодоносящих жил, приносящих мало-мальский доход, была секция карате, которую я вел по утрам в «своём» зале борьбы на улице Декабристов, 21. Однажды мой приятель Серёжа Сидоренко, с которым мы работали на кафедре в ЛИАПе, привёл двух 302


новобранцев Борю и Лёню. Они хотели овладеть карате, чтобы защищать от посягательств хулиганов свои фотокамеры. Нищетой они отличались отчаянной. Платить мне за занятия деньгами не могли и предложили взаимный обмен уроками фотографии в ДК Пищевиков на улице Правды. Они вели там фотокружок для пионеров и школьников, зарабатывая себе копеечку на хлеб. А в качестве вступительного взноса Лёнька подарил мне авторучку «Паркер», захваченную им днями в «свалке» за сувенирами на американской выставке в Гавани. Устоять перед таким щедрым подношением я не смог. На этом и порешили. Раз в месяц, а то и реже я отправлялся вечерком к Лёньке в мастерскую, чтобы проявить отснятую плёнку и напечатать с неё фотографии. Магия проявления на чистом листе белой фотографической бумаги знакомых образов при погружении его в прозрачную жидкость проявителя, вызывала во мне восторг и преклонение. Кругом сновали пионеры и школьники, печатая свои фотографии в отблеске красного света и обсуждая с Лёнькой их достоинства и недостатки. Когда дети разбегались по домам, очередь доходила и до меня и его ученика, Бори Смелова. Лёнька был застенчивым человеком и учил не назидательно. Долго он убеждал меня в том, что не нужно стремиться к композиции, заваленной хорошо освещёнными объектами. Половину из них можно оставить и в загадочной темноте. Доставал с полки альбом с репродукциями картин Рембранта и уговаривал разделить его восхищение тёмными полотнами с двумя, тремя сверкающими деталями. Потом быстро и чётко объяснял, как выставить экспозицию на тот предмет, который нужно запечатлеть на фотографии, как главный. А те, что не так важны, пусть остаются в тени. Но главное?! Главное, чтобы на фотографии было бы хоть пятнышко настоящего белого цвета. Не серого, а белого. Настоящего белого. Боря Смелов, от рождения лишённый остроты зрения и чувства юмора, благоговейно внемлил Лёнькиным наставлениям и старался познать побольше его секретов. – Лёня, а если я портрет негра в тёмной комнате захочу снять, то что? – Пить меньше надо, Боря! Вот что! На этих уроках Лёня убеждал меня, что не так важно, что изображено на фотографии, а важно как. Пусть ты не увидишь часть предмета или лица, которая скрыта тенью. Но та, которая освещена, 303


скажет тебе о невидимом больше. Тайна должна быть в фотографии. Тайна и недосказанность. Обычно эти разговоры шли под портвейн, который приносил Боря. Или Лёнька с непокрытой рыжей шевелюрой быстро оборачивался в гастроном, что был в двух шагах на углу, напротив метро «Владимирская» и приносил бутылочку «Агдама», триста грамм докторской колбаски и нарезной батон. – Лёня, почём брал портвейн? – По рубль тридцать три. – Ух ты, а пьётся как по рубль сорок семь, – произносил Боря, как тост, дежурную шутку и с наслаждением причмокивал портвешок. Лет через пять Лёня переехал в мастерскую на канал Грибоедова, 142. Это был огромный подвал в несколько комнат. Дом культуры закупил для фотолаборатории новое оборудование и Лёнька зажил барином. Теперь ему не нужно было ремонтировать к приходу пионеров разное старьё. Самую большую комнату он приспособил для выставок. Мы часто собирались там поболтать, послушать музыку, выпить винца. Выпить он был не дурак, но меру знал. Пил обычно портвейн. По большим праздникам – «ПОРТО». Жена его, красавица Тамара, хлебнула с ним немало через этот портвейн. Но любила она его самозабвенно и на судьбу не роптала. Растила дочь. Рада была, когда Лёнька брал её с собой на наши посиделки или ко мне на тренировки каскадёров в парки Пушкина. О выставках своих фотографий он тогда и не мечтал. Развешивал их у себя в мастерской и приглашал друзей. Мы вместе ходили на фотовыставки прикормленных властью журналистов на Садовую в ТАСС или в Домжур на Невском. Постоянной работы у Лёни не было, и он с семьёй влачил жалкое существование в Весёлом посёлке. Мечтой его было пробиться на работу в приличное художественное издательство. Для этого нужно было иметь не только мастерство и талант, но и приличную аппаратуру. Поэтому все деньги, которые Лёньке удавалось заработать, тратились не на покупку шуб жене и платьев дочке и тем более не на мебель и бытовую технику, а на покупку дорогостоящей импортной фотоаппаратуры типа «Хасельблат». После первого «сумасшедшего» контракта на съёмку «Остромирова Евангелия» для издательства «Аврора» Тамара настояла на том, чтобы Лёнечка купил подержанную «Копейку» и не обрывал свои 304


плечи тяжёлым кофром и штативами. Тамара радовалась за мужа и слушала успокоительное – «подожди». И ждала, ждала, ждала... Ту красоту, о которой она, да и мы все, мечтали и, которую нельзя было купить в советских магазинах, Лёнька творил в фотографиях. Убогий уют наших комнат с одним тусклым окошечком превращался на его фотографиях в силуэты загадочных дворцов, жалкая стеклянная посуда – в волшебные сервизы, сверкающие мириадами искр. Убогие, нищие, спившиеся строители коммунизма в лохмотьях на Лёнькиных фотографиях превращались в полных духовности и достоинства героев, а развалины блистательного Санкт–Петербурга, захваченного и разграбленного башлевиками, вновь обретали очертания мистической северной столицы. Однажды Лёнька позвал меня в Эрмитаж поздно вечером. Он снимал картины на слайды для издательства «Аврора» и ему нужен был помощник, чтобы носить аппаратуру. Но где?! Ох и оттянулись мы тогда! По полной! Трудно представить, что мы бродили в пустых безлюдных залах Эрмитажа. Ходим одни перед полотнами Рембрандта, Рубенса, Леонардо да Винчи, Веласкеса, Брейгеля, Кранаха... – Ну, видишь, видишь! – твердил он, стоя перед «Возвращением блудного сына». – Вижу, но плохо. Поярче бы немножко. – Сейчас, будет тебе поярче. – Нет, ну признайся честно. Ты хотел бы увековечить своё творчество. Вот как Рембрандт, хотя бы? Ведь твои фотки никто не видит. А потом они вообще, порвутся. – Я об этом не думаю. – А о чём ты думаешь? – Где хлеба кусок заработать. И как свет соотносится с тенью. Как и Рембрант, Да Винчи... – Можно грузчиком устроиться. Платят-то столько же. Мишка Шемякин вот здесь, в Эрмитаже, ящики носит. – А мимо чего он их носит? Возьми лучше штативчик, Коля, да донеси его до «Данаи». Лёнька расстраивался и заставлял меня таскать штативы. Перед ликами прошлых веков мы спорили с ним о вечном. Сравнивая картины с фотографиями, я задевал его за живое, когда 305


доказывал, что живопись на холсте может долго храниться, а фотографии на бумаге пожелтеют и разорвутся. Он приводил мне множество примеров разрушения белокаменных храмов, стеклометаллических небоскрёбов и алмазных кристаллов в коронах правителей исчезнувших империй. Ноты Антонио Вивальди, случайно нашли в библиотеке через триста лет после его смерти и музыка обрела второе рождение. А японцы вообще рисуют кисточкой на камнях, обмакивая её в прозрачную ключевую воду и наслаждаются рисунком считанные мгновения до его высыхания под жгучими лучами солнца. Прошло много лет. Криминальным ураганом смело с лица Земли незыблемую империю СССР. Старушки, пережившие ураганы «Ленин», «Сталин», «Гитлер», «Хрущёв», прятались в переходах метро от «Ельцина», продавая котят, щенков, варенье, сигареты и всё, что сохранили в голодные блокадные денёчки. Народ переоделся в китайские лохмотья от «Версачи», а комсомольцы по дешёвке скупили заводы, ими построенные, и дворцы изгнанных Лениным буржуев. Моя семья распалась и я сжёг все фотографии, которые с такой любовью и терпением печатал у Лёньки в фотолаборатории. Сколько было потрачено фотобумаги, проявителя, закрепителя, электричества для фотоувеличителя и красных фонарей, сколько потрачено нервов при выборе желанного ракурса и освещения. Радостные улыбки моих детей, милые объятия на фоне снежных вершин, тёплых морей, бронзовых монументов, отблески свечей в гранях хрустальных бокалов за праздничным столом исчезли в ярких языках пламени. Вернувшись из Москвы, куда я поехал работать в поисках счастья, позвонил Лёне. – А Лёни нет. Он умер, – грустно ответила по телефону его жена Тамара. Светопись нашей жизни закончилась. Исчезло сияние петербургских белых ночей, скульптур, окутанных предутренним туманом на аллеях летнего сада. И отблески изогнутых, уходящих в прекрасное далёко, сверкающих рельсов не отразятся больше в Лёнькином объективе «рыбий глаз». Теперь всё вокруг светилось каким-то другим сиянием. Не плохим и не хорошим. Другим. На Лёнькину могилу ходят редкие люди – жена, дочь, сын... Боря Смелов умер ещё раньше и в ещё большей безвестности. Да и что они такого сделали, чтобы их помнить? Зафиксировали объективами 306


своих фотоаппаратов отблески вещей никому не нужных и ничего не значимых для поступи народа к царству благоденствия?! Спустя много лет я прогуливался по новым залам Эрмитажа, наслаждаясь светотенью французских импрессионистов, как вдруг, за поворотом мой взгляд застыл на чёрно-белом изображении растрескавшегося асфальта с до боли знакомым изгибом сверкающих трамвайных рельсов, исчезающих в недоступной бесконечности. Как гласила вывеска во всю стену, я попал на выставку выдающихся фотохудожников СССР Леонида Богданова и Бориса Смелова, так рано покинувших этот прекрасный мир, который они запечатлели на своих бессмертных клочках фотобумаги. Я подошел к столику, на котором лежала книга отзывов, и аккуратно вывел своей авторучкой «Паркер»: «Привет, ребята! Вот ваши фотки и стали нетленными!»

307


Икона

Давным-давно осела пыль от разрушенных большевиками храмов. На их месте построили бассейны, станции метро, концертные залы. Там, где не хватало сил развалить стены, устраивали склады и клубы. В домах из красных углов исчезли иконы. Молиться дома матерям не позволяли дочери и сыновья, облачённые в новую коммунистическую веру, веру в то, что они сами построят Царство благодати на земле. И старушки ходили в редкие, уцелевшие храмы. Туда же относили свои намоленные иконы, чтобы не оставлять их в доме на поругание. Дочки и сыновья с горящими комсомольскими глазами запросто могли отнести их на помойку, чтоб, не дай Бог, об этом не узнали на работе и не сломали им карьеру. Никита Хрущёв, стуча кулаком по трибуне, пообещал народу разорить все церкви и уничтожить всех попов. Да! Так и заявил, сука пузатая, что истребит всех попов, до единого. Бабушка моя все глаза проплакала. Настрадалась она от этих извергов ещё с продразвёрстки, когда весь хлеб голытьба ленивая отобрала, а отца её, Антона, расстреляла прямо у неё на глазах. Расстреляла в Барсаново под липами, которые посадил его отец. Потом в войну мужа Яшеньку грохнули и сыночка Толеньку под танки пихнули со сверстниками прямо из школьного класса, спровоцировав «преступление» и разрешив искупать «вину», сунули их в штрафбат. Сотни тысяч людей отправлялись в штрафбат по сфабрикованным делам. Не за что ей было любить этих палачей. А тут новая напасть. Не угомонятся никак, антихристы! Попы ему, придурку лысому, помешали?! В иконах бабушка красоты не видела. Слепа она была с детства. Она от икон чуда ждала. Всемогущей справедливости. Если живёшь по закону, по заповедям Божьим – проси чего хочешь! Если согрешил – опять к иконе ползи, прощения выпрашивай, целуй своим поганым ртом образ Пречистой Богородицы, пяточки 308


непорочные её ребёночка, который за тебя мерзопакостную тварь, страдания принял, унижения терпел. Вот тогда я бабушке и поклялся, что не дам в обиду ни Христа, ни Матерь его Пречистую и образы их сохраню от злобных карликов, пресмыкающихся слуг дьявола. Испугалась тогда бабушка за меня. Что ты, что ты внучек. Погубят они и тебя, супостаты. Сживут со свету. Но раньше того, со свету сжили самого мракобеса – Никиту Сергеевича Хрущёва. Его же побрательники из ПОЛИТБЮРО, съели сырого без соли и не подавились. Хрущ и попрощаться с попами не успел. И обещания свои не выполнил. Бабушка возликовала! Видишь, видишь внучек! Господь Вседержитель не попустил! Ударил змея по копылу, чтоб лапы свои поганые к Святыне не тянул. Порадовались мы с бабушкой, чайку с блинками, да с малиновым вареньицем попили, да и погрузились в мирские наши дела. Как-то раз, сейчас уж не помню с какого перепугу, зашли мы с приятелем моим Игорем Дрилем в Музей истории религии и атеизма, который размещался в бывшем кафедральном соборе СанктПетербургской епархии Казанской иконы Божией Матери, что напротив Дома книги находился, и примкнули к экскурсии. Скорей всего мы коротали время и прятались от промозглой питерской погоды. Экскурсоводом была миловидная женщина с приятным низким голосом и притягивающей манерой повествования. Слушали мы её рассказ про Михаила Илларионовича Кутузова, прямо у могилы, которого и стояли. Я помнил это место ещё со школьных экскурсий, когда мы выворачивались наизнанку от нудных назидательных малопонятных рассказов о славной истории нашей многострадальной Родины и мечтали поскорее оказаться в буфете и съесть пирожок с повидлом за пять копеек. Или даже два. В этот раз повествование началось с обретения иконы Божией Матери «Казанская» в 1614 году в городе Казани и о её покровительстве русскому народу в самых страшных сражениях с супостатами. И о Бородинском сражении, и о Ленинграде, который так и не смогли захватить гитлеровские отборные войска. К моему удивлению список этой чудотворной иконы находился в Соборе Успения Божией матери Равноапостольного князя Владимира, куда я ходил молиться с моей бабушкой и где она меня покрестила. Множество христианских святынь были обретены нечестным путём: войной или воровством. Венецианские купцы украли и 309


вывезли мощи апостола (из 70-ти апостолов) евангелиста Марка из Александрии. Там воцарилось мусульманство и купцы-христиане посчитали, что мощи Святого Марка будут им нужнее. Положили их в трюм, завалили свиными окороками, чтоб таможня мусульманская не рылась, где не следует, и привезли в Венецию. Там, в Венеции, в Соборе Святого Марка они и пребывают по сей день. Ризу Пресвятой Богородицы выкрали у еврейской старушки из Назарета два итальянских паломника, соорудив похожий ларец и подменив в нём святыню, на копию. Попросту, обманув еврейскую старушку. Первое просветление со мной случилось в Москве, в январе 1966 года, в Третьяковской галерее, куда мы с пацанами из сборной СССР по дзюдо поехали на экскурсию. Тогда впервые я увидел образ Пресвятыя Богородицы «Владимирская», по преданию писаной рукой самого евангелиста Луки с самой Божией Матери, пребывающей в добром здравии. Подарен, сей образ, был Равноапостольному князю Владимиру Византийским патриархом накануне Крещения Руси. Красоты она была необыкновенной. Не икона, а Божия Матерь! Лик ЕЁ, полный Божественного благородства и целомудрия, светился печалью. Печалью вселенской, невыразимой. Мало что я узнал тогда про эту икону, но запомнил её на всю жизнь. С той поры, моим самым большим притяжением стали древние храмы, иконы, монастыри, где скрывался Священный Грааль, тайна мироздания. Отец мой работал шофёром и часто ездил в Москву, в командировки. Он брал меня с собой, потому что учил меня шоферить. По дороге в Москву, отобедав в Новгороде, папа повёл меня в Новгородский Кремль. Мама родная, какая же это красота! Новгородский музей русской иконы поражал воображение ликами, храм Софии – премудрости Божией – первозданной простотой и благолепием древнего иконостаса одиннадцатого века. Особенно – выносная икона Божией Матери «Знамение», которая спасла новгородцев в войне с суздальцами. По дороге в Москву часто виднелись разрушенные войной церкви. На ночлег мы останавливались в селе Долгое на Валдае, у бабы Любы. Отец прикупал у неё на зиму картошку и солёные грузди. А мне, прослышав о моих новых увлечениях, она подарила трёхстворчатый медный складень, величиной со спичечный коробок – походная дорожная икона православных людей. В Москве отец показал мне 310


Успенский собор и собор Архангела Михаила, место захоронения Российских царей. И что же там была за красота на стенах?! Шею можно было сломать. Понятия о сюжетах росписей у меня в те времена не было никакого, но чутьём я трепетал от красоты и запомнил этот трепет на всю жизнь. Случилось так, что после зачисления на первый курс института авиационного приборостроения нас послали на сельскохозяйственные работы в Тихвинский район. Мне повезло и меня прикрепили к кухне, загружать и разгружать продукты для всего стоглавого студенческого отряда первого факультета. За продуктами мы ездили в Тихвин на базу, которая находилась в бывшем монастыре. Вид монастыря был жалкий и неприглядный. Кроме большевиков, здесь бесчинствовали гитлеровцы во время войны. Случайно я узнал, что монастырь этот был центром российского богомолья и, что хранилась здесь русская святыня – чудотворная икона Божией Матери «Тихвинская», пропавшая в период большевистского шабаша. Однажды за маргарином нас послали на базу в Волхов и каким-то чудом мы очутились в Старой Ладоге. Развалины старых крепостных стен потянули меня своей тайной и я уговорил шофёра Федю зайти на минутку, посмотреть. Разруха погоняла разрухой, но за развалинами сверкала белизной стен маленькая однокупольная древняя церковка. Она стояла посреди крепости и освещена была в честь Георгия Победоносца, греческого героя, почитаемого на Руси. В церкви трудился художник, рисуя копии уцелевших фресок. Звали его, не приведи Господи, Адольф. Но начинал он знакомиться, первой произнося свою фамилию – Овчинников. Овчинников был реставратором и копировал на бумагу фрески. По его словам, этим фрескам нет равных в мире. Они выполнены в двенадцатом веке, когда Старая Ладога была столицей Северной Руси. Когда русские князья, не сумев между собой поладить, пригласили смотрящими – Рюриковичей. По Волхову пролегал водный путь из Варяг в Греки. А водные пути на Руси были основными. Больше с грузом нигде и не проедешь. Впрочем, как и сейчас. Трудно было, глядя на десяток-другой покосившихся изб, представить себе шумный столичный город. Я выбрал самую старую, ветхую избу и зашёл с просьбой продать мне десяток яиц. Миловидная хозяйка, лет сорока, дала мне яиц, но узнав, что я студент, денег брать не стала. Ещё маслица деревенского в баночке 311


подарила. На мой вопрос об иконах она удивилась, но показала на дом, где жили староверы. Бородатый мужик встретил меня не очень приветливо, в дом не пригласил, не положено это у них. А когда я стал спрашивать об иконах, вынес мне только что написанную на доске иконку Спасителя и подарил, перекрестив. С тех пор в Старую Ладогу меня тянуло как магнитом. Приехав туда через неделю, я «прилип» к Адольфу и пытался навязаться ему в помощники. Он меня отшил, сказав, что привык и приспособился обходиться один. В разговор не вступал, на вопросы отвечал нехотя и односложно. Он тогда копировал Георгия в правом пределе, восседающего на сером в «яблоках» коне. Рядом шла царевна и на верёвке вела побеждённого змея – горыныча. Во всём изображении было столько веселья, что мне казалось это карикатурой из журнала «Крокодил». Но всё-таки я многое понял от общения с ним. Вернее не понял, а поставил вопросы. Ответы предстояло искать много лет. В 1964 году, потрясённый фильмом Сергея Параджанова «Тени забытых предков», бытом гуцулов, церковными праздниками гуцульских христиан, хоровыми песнопениями я мечтал попасть в Карпаты и окунуться в атмосферу их быта. На зимних каникулах собралась компания горнолыжников и мы поехали в Рахив. Сказочные горные пейзажи, костёлы с органами, горячий глинтвейн из красного вина с гвоздикой на морозных улицах, не замерзающие потоки горной речки смущали сознание. Православные христиане жили в Ясенях и, оставив компанию, я рванул туда. В горных селениях я нашёл церкви, но они давно были заколочены Райкомовскими секретарями с червонными зирками. В избах, где под одной крышей жили люди и стоял скот, прятались по углам иконки. Но я уже понимал, что это примитивное деревенское письмо и не тревожил верующих крестьян дурацкими, непонятными им просьбами. На перевале я случайно встретил своих одноклассников. Среди них была моя школьная любовь – Марина Ярёменко. Застряв на перевале до позднего вечера у них в современном отеле «Беркут», я думал переночевать хотя бы в холле. Мороз к ночи трещал двадцатиградусный. Последний автобус по расписанию не пришёл. Но гуцулка, работавшая администратором, дверь мне не открыла, разводя руками, говорила через стеклянную дверь по-западневски, что мест нема. Сначала я думал, что она шутит и хочет меня раззадорить. Потом, когда она исчезла, я понял, что это не шутка, и, 312


обойдя отель, нашёл кочегарку, где промаялся всю ночь. Там-то от кочегара я и узнал, что в СССР дружба народов – понятие относительное и не повсеместное. Летом я поддался массовому психозу стройотрядовского энтузиазма среди ленинградских студентов и поехал с однокурсниками в Архангельскую область, строить коровники. Строил я, надо сказать честно, не долго. Сборище горделивых дураков в одном месте на меня плохо действовало с детства. Из-за одного дурака – простой с материалом, из-за другого – голодная диета. К тому же, призрачность заработка быстро заставили меня поменять планы. Но вот поесть вдоволь черники и пройтись по деревням – я себе не отказал. Потом я узнал, что Архангельская область – иконный Клондайк. Сюда за «дровами» ехали фарцовщики со всего Союза. Тогда восторг открытия не пуганных цивилизацией простолюдинов происходил от незнания. Икон было много и их никто не прятал. Они гроздьями украшали углы, чуть ли не в каждом доме, в каждой деревне. Правда ,эти деревни нужно было ещё отыскать в лесах, а потом ещё дойти до них через болота. И хорошо бы не попасться на ужин медведю или волку. Я не шучу. Однажды, пробираясь сквозь чащу и увлёкшись пожиранием ягод, я насторожился от ритмичного неспешного хруста веток и чавкания. Жадность разбудила во мне злобу – кто посмел жрать мои ягоды, это мои, это я их нашёл. С гневом я раздвинул кусты и обомлел от того, что в летнюю жару местные придурки пришли в лес в шубах. В следующее мгновение, осознав, что эти придурки – хозяева леса, я проламывал своим чугунным лбом широкую просеку, не задавая лишних вопросов – куда и зачем? Смеркалось. Я вышел к деревеньке о пяти домах и попросился на ночлег. Мне были рады, как любому беглому каторжнику в этих местах. Паша, так звали сына старушки Нюры, что меня приютила, сам оттянул срок за убийство и до лагерных новостей был жаден. Что я не беглый, мне его было не переубедить. – Не хочешь говорить – не говори, Никола. Ну, а кто теперь бугор? – Не знаю я, Паша. Я студент ЛИАПА, будущий инженер по приборам космической медицины. – А аборты можешь делать?

313


Наутро, отпив парного молочка с краюхой чёрного, я разглядел в углу среди икон, изогнутую временем, почерневшую доску. На ней еле угадывалось изображение двух мужей с нимбами, держащими на руках город. Это уже намного позднее я узнал, что это Святые Зосима и Саватий – покровители Соловецкого монастыря. Миндальничать с Пашей я не стал и сразу предложил ему продать мне икону за трёху. Полбанки в лобазе тогда стоили два восемьдесят семь. Паша с радостью согласился. На мой вопрос, про возражения матери, Паша покосился на топор возле печи и сказал, что она возражать не будет. Этим топором Паша одинаково аккуратно обтёсывал купола и головки не согласных. Тёте Нюре, я, конечно, рассказал о сделке и получил её благословение. – Мне с собой, всё одно не забрать – вздохнула она. Иконой этой я одарил своего сына Тимофея в день его Крестин в 1986 году, в Костроме у отца Александра, во Славу Божию. Когда судьба осенью 1969 привезла меня на белом пароходе на остров Валаам, я не стал бесноваться с однокурсниками у костра, а пошёл через весь остров в Преображенский собор бывшего Валаамского монастыря. Дикий лес кругом, болота, а я пять километров топаю один. Потом уж узнал, что множество диких зверей там водится – и волки, и медведи. И что путь туда был заказан, потому как размещались там выселенные, ещё при Хрущёве, герои отечественной войны без рук и ног. Выселены они были подальше от глаз, чтобы не портили своим уродством праздничный вид улиц и проспектов, возрождаемых после войны городов. Когда я пришёл в монастырь, мурашки побежали по коже. Люди без рук и ног, в обношенных кителях и гимнастёрках, увешанных орденами и медалями, не потерявшими свой блеск и кроваво-красные отблески прозрачной эмали, ползали по двору монастыря и коридорам келейного корпуса. Мне они обрадовались, как инопланетянину. Когда узнали, что я ищу иконы, повели меня в свои кельи. Там у каждого на стене или на окошечке стояли образки, прошедшие с ними огненные вёрсты войны. Образки, унесённые ими из своих тёплых домов и обретённые в намоленных церковных лавках родных городов и деревень. Все кельи наполнились негромким, будто колокольным перезвоном болтавшихся на груди героев медалей. Они с радостью предлагали мне свои иконки, ползая 314


из кельи в келью на обрубках своих ног и рук, испытывая страстную надежду, что это изменит что-нибудь в их страшной судьбе к лучшему. У меня не проходил жуткий страх и ощущение того, что я попал в преисподнюю. Изо всех сил делая вид, что мне не страшно, я выбрался за стены монастыря и припустил по полю,куда глаза глядят. Когда я дошёл до пристани, солнце блистало сквозь высоченные ели. Вдали послышались песни туристов, гудки парохода созывающего расползшихся грибников и ягодников. У меня отлегло от сердца и я снова ощутил свои члены. Осмотревшись окрест и убедившись в том, что до отхода теплохода есть время, я подошёл к старушке, копавшей картошку на своём огороде. Это была сторожиха, которая жила в маленькой избушке, недалеко от пристани. – Бог в помощь, бабушка! – Спасибо милок! А ты в Бога веруешь? – Стараюсь, бабушка. – А куда же это ты ходил так долго? – В монастырь. – Ох ти лихо моё тошно! Что ж ты там забыл-то? – Иконы ищу, бабушка. – Иконы? А зачем они тебе нужны. – Сохранить детям нашу веру хочу! А то антихристы уничтожат всё, не будем знать, какого мы рода-племени. – Вон как?! Ну, пойдём-ка, покажу тебе что-то. Она привела меня в свою избушку, в красном углу которой сияла золотом икона Святой Живоначальной Троицы. – Бери вот, храни. Это мужа мово. Монахи ему оставили, когда в Финляндию бежали от супостатов, от большевистской власти безбожной. Он у них сторожем был. А теперь вот умер. Да и я собираюсь. Пропадёт всё. – Ну, спасибо, бабушка. Молиться за вас буду. В поминание запишу. Как вас зовут? – Спаси Бог, милок. Анной меня окрестили. Снял я икону, завернул её в полотенце и понёс на теплоход. Любопытные глаза моих товарищей быстро разгадали тайну и вскоре меня вызвали в партком института. Написал я объяснительную записку, что икону бабушке в подарок привёз, и строгие блюстители нравственных коммунистических законов от меня на время отстали. 315


Как-то раз, в долгие студенческие годы, решил я на майские праздники добраться до Белозерья. Вечерком сел на поезд и под утро прибыл в Вологду. Вологда – это вона где. Провинциальный городок с узенькой судоходной речушкой, не чета Неве. В центре города церковь, из которой умные революционеры сделали музей ещё в 1924 году и водят туристов на экскурсии, рассказывая как было дело раньше, в прежние времена. Как кружево вологодское бабы вязали, как из бересты необходимые вещи делали, как лапти плели, которым сносу не было. Благодаря такому решению властей остались в Вологодской области уникальные православные монастыри – Кирилло-Белозерский и Ферапонтов. Сел я на автобус и стал добираться по колдобинам ста двадцати километрового тракта до Ферапонтова монастыря, где Дионисий фресками расписывал в пятнадцатом веке храм Рождества Божией Матери. Моё юношеское сознание возликовало от увиденного. Синий, цвета индиго, фон стен оттенялся охристыми одеяниями и нимбами святых, поражая своими изысканными пропорциями. Как такое можно было сотворить и как такое могло пережить годы лихолетья, с трудом понималось. Да, церкви были разграблены большевиками, но не разрушены, как по всей России. Нашлись умные головы с верой в Христа, которые Божиим промыслом организовали в монастырях музеи и тем самым сохранили их для потомков. Тем более, что такой сохранности фресок Дионисия не осталось больше нигде. С этими монастырями связано так много событий из жизни России, что мы бы осиротели, не оставь их на нашей земле. В Ферапонтове, небольшом провинциальном поселении я зашел в покосившийся сельский дом, попросил воды, а потом спросил старушку, оглядев пустые стены избы, куда они подевали иконы. Старушка, перепугавшись до смерти, отошла и указала мне на чердаке потайное место, где спрятала иконы. Узнав, что я их собираю, чтобы сохранить для потомков, подарила мне их с благословением. Не успел я выйти из избы, пришла её дочь, баба лет сорока-пятидесяти. Увидев у меня иконы, завёрнутые в тряпицу, она бросилась на мать с кулаками. Я подумал, что ей жалко икон. Но оказалось другое. Она била мать, что та не выкинула иконы по её приказу, а спрятала в доме. – Сволочь ты старая – орала доченька – ты мне жисть сломала через свои иконы заскорузлые. 316


Если б не иконы, я бы за зампредсельсовета замуж бы вышла. А так с этим пьяницей горе мыкаю. – Людей бы не губили, нехристи, так и горя бы не мыкали – сквозь слёзы отбивалась старушка. Угомонив дочку трёшкой, я тихо вышел и поплёлся на автобусную остановку. И долго сквозь образы фресок Дионисия мерещилось мне лицо этой старушки Варвары, побитой передовиком доения, членом бригады коммунистического труда, вскормленного её грудью в годы лихолетья. По осени нас, студентов ЛИАПа, как впрочем, и студентов других вузов, гоняли на месяц-полтора в совхозы, убирать капусту, картошку, свеклу и что там ещё выросло за лето. В тот год нас привезли по разнарядке Райкома КПСС в Терпилицы, Волосовского района. Целыми днями до темноты мы работали в полях, а к вечеру плелись в свои бараки и отдыхали, набив животы варёной картошкой. В основном все играли в карты, бренчали на гитаре, пели песни Высоцкого, Галича или белогвардейские романсы. Обстановка напоминала тюремные лагеря и я шёл на улицу, бродил по полям. Они в минуты отдыха казались совсем другими. Красивыми, раздольными. Однажды, дойдя до деревни, зашёл я в избу на огонёк, спросил, нет ли сушёных или солёных грибов на продажу. Хозяйка, престарелая бабуля, откликнулась согласием, но просила прийти завтра, когда дома будет дочь с мужем. Деньгами только они распоряжаются. Поняв, что старушка дома с детворой одна, я спросил про иконы. Бабушка оторопела. Потом повела меня в огород и подойдя к старой высоченной ольхе достала из расщелины дупла завёрнутую в тряпицу икону. На вот возьми. Храни во Славу Божию. Она перекрестила меня иконой и передала её мне в руки. Икона была величиной с большую книгу, но очень тяжёлая. «Из кипариса,» – смекнул я. Обычно на Руси иконы писали на лёгоньких и податливых в обработке липовых досках. Они быстро выгибались от высыхания и трескались. Дорогие иконы писали на кипарисовых досках. – Это Николай Чудотворец – сказала старушка. – Она разломана, но ты склеишь. Меня ею дочка по голове вдарила так, что икона раскололась. Я перечила ей, не хотела из дома икону убирать. Потом спрятала в дупло, молюсь хожу, когда её дома нет. А выбрасывать иконы, сынок, смертный грех. Можно, на крайний случай, по реке пустить, лицом вверх, чтоб кто-нибудь обрёл. Но 317


реки у нас близко нету. Так я в дупло спрятала. А теперь смерть на пороге топчется – пропадёт икона. А меня ею мамашенька с папашенькой благословляли. – Спасибо, бабушка. Вот денежку возьмите на гостинец. – Что ты, что ты, милок. Угомонись. Помолись за меня пред иконкой. Вот и спасибо. Спаси Бог! Может там мне и полегче станет, грехи отпустит Господь. – А как зовут вас, бабушка? – Прасковья я была от рождения. В честь Параскевы Пятницы. Слышал про такую? – Нет, бабушка, не слышал. – Ну, даст Бог, ещё услышишь. Проповедовала она Христа, а ей антихристы голову отрубили. Ступай с Богом! Ангела-хранителя во всех путях твоих! Икона оказалась дивного северного письма, на золоте, слегка облетевшем от времени и от сырости дупла. Святитель (оплечный) в красно-кирпичном одеянии, украшенном крестами в окружиях. Лик сильно попорчен, но благородства и доброты не утратил. Тонкие, филигранные волосы бороды с проседью сохранились хорошо. Предстоящая Божия Матерь воздела к Святителю руки из-под синего амофора с киноварным подкладом, а предстоящий с другой стороны, Святой Благоверный князь Александр Невский пребывал на отколотой части, шириной сантиметра три-четыре. Я приложился к иконе, тщательно завернул её в тряпицы и спрятал, до поры до времени под кровать, хитроумно привязав к панцирной сетке снизу. Жила эта икона у меня долго, слушала мои прошения и прощения, пока в 1985 году я не подарил её на сорокалетие своему московскому другу Никитке. Праздновали праздник в ресторане открывшегося Международного Торгового Центра и я, не афишируя, положил икону на стол с другими подарками. Постеснялся про икону прилюдно говорить. Не принято ещё было обнажать свою веру. Все вручали свои подарки с тостами и пояснениями. Сказал своё слово Олег Янковский. Арина Полянская подарила прекрасный рисунок пятилетнего юбиляра и «лавровый веночек» победителю из художественного стекла. Потом, лет через десять, оказавшись у друга Никитки дома на Патриарших прудах, я увидел подаренную мною икону на стене его новой квартиры. Она сверкала отреставрированными, чистыми красками. Трещины как не бывало. 318


– Нравится?!- спросил меня друг. – Главное, чтобы тебе нравилась. Помяни Господи, души усопших рабов твоих, Прасковьи... Жена моего нового Ленфильмовского друга Лёни Наумова, с которым мы познакомились на «Виринее», была очень хозяйственной и зазвала нас в Печоры, на Чудское озеро. Там по её сведениям произрастали лучшие в мире Нежинские огурчики и лакомки закупали их вёдрами для соления. Собрались мы быстро и к утру вышли из поезда на пустынной железнодорожной станции. Несмотря на ранний час, к поезду собиралось местное население торговать снедью. Добрая женщина Катя, узнав нашу цель, предложила нам комнату и сеновал для постоя в своём доме. Шли мы по пустынным, тихим улочкам уютного провинциального городка под гомон галок и крики петухов, как вдруг небеса, как гром, разразил низкий, бархатный все наполняющий звон колокола. Мы даже присели от неожиданности. – Монахи проснулись, Бога зовут! – перекрестилась Катерина. За поворотом засверкали золотом маковки церквей и показалась белокаменная монастырская стена. Редкие старушки, опрятно одетые, в тёмных в горошек платочках семенили на службу. Мы расположились у хозяйки, попили чайку и заспешили в монастырь. Дом Екатерины находился рядом с его высоченными стенами, спускавшимися в овраг. От главных врат мощёная дорога вела вниз к уютной площади, где и красовались церкви и звонница. По преданию Иван Грозный, заподозрив настоятеля Алипия в измене, отрубил ему голову и она покатилась по этой дороге прямо до пещер. Отсюда виднелся монастырский двор с высоченными, аккуратно сложенными, заострёнными вверху, поленницами дров. Прямо в горе был обустроен вход в пещеры, где монахи хоронили своих братьев, почивших в Бозе. Молодой монах провел нас по пещерам, рассказывая о праведниках. Жёлто-полосатые песчаные стены пещер сохраняли постоянную температуру и святоотеческий дух. Вдалеке, в пещерной церкви слышались женские рыдания, вырывающиеся у молящихся во время отчитки от бесов. Старушкибогомолки поднимались на коленках на Святую горку, где находился молельный камень и цвёл монастырский сад. Под деревьями стояли пчелиные ульи, в которые пчёлы собирали для монахов мёд. В маленькой, тесной, но сказочно-уютной нижней Успенской церкви 319


совершалась Литургия. Сдержанный, проникновенный хор монахов пел молитвы. Сквозь мерцание свечей виднелась Чудотворная икона Успения Божией матери. Из верхнего храма в честь Архангела Михаила эхом доносились прошения монахов: – Господи, помилуй! Так я узнал Псково-Печерскую обитель, место, куда является Святый Дух. На прощание наша хозяйка Екатерина подарила мне маленький образок Николая Чудотворца, написанный в технике миниатюры. Я долго носил его под сердцем, пока 20 августа 1976 года, на съёмочной площадке «Сибириады» не узнал неожиданно о дне рождения Андрея Кончаловского – режиссёра фильма. В порыве всеобщей любви и радости и от чистого сердца, я преподнёс ему этот образок с наилучшими пожеланиями. Посещая свои родные места в Опочке, откуда родом была моя бабушка Аня и откуда её сестра Наташа ушла в монастырь в Пюхтицы и в постриге стала Матрёной, я часто заезжал в Святогорский монастырь на могилу Александра Сергеевича Пушкина. В те годы места эти стояли одинокими и нетронутыми, как во сне. В Острове и Пскове православные святыни лежали в руинах и запустении. Редкие патриоты тихо били в набат и стучались в Райкомовские двери с просьбами о помощи в восстановлении храмов и монастырей. На этих перекрёстках судьбы я однажды повстречался с Савелием Ямщиковым и показал ему свои находки. – Только не продавай, только не продавай – звучат в ушах его заклинания. Савелий был не дурак выпить и беседы складывались легко и просто за бутылочкой Московской с огурцом и варёным яичком. Божия Матерь «Троеручица», отмеченная Савелием среди моих находок на Псковской земле, и теперь пребывает у меня в Красном углу и слушает мои молитвы. В 1971 на экраны вышел фильм Андрея Таковского и Андрея Михалкова-Кончаловского – «Андрей Рублёв». Народ советский, безбожный встретил фильм с прохладцей. Я же был вне себя от восторга. Мало того, что сам по себе фильм прекрасен. Идея и сценарий – гениальны. Так ещё моя любимая тема. Но самое поразительное состояло в том, что готовясь к поступлению в мастерскую Григория Козинцева на высшие режиссёрские курсы, я уже несколько лет по его благословению разрабатывал эту тему. Выглядело в моём представлении всё по – другому, в полюбившейся 320


мне манере Сергея Параджанова, где в финале появляется из размытого пятна облака, размытый, еле угадываемый в облаке, образ Божией Матери «Владимирской». Я был поражён и тому, что слушая мои замыслы и зная о съёмках Тарковского, Григорий Михайлович ни разу не обмолвился, ни словом. Я бросился в Москву, в Третьяковку, к Рублёвской Троице, в Троице-Сергиеву лавру, в Суздаль, Владимир, в Андронников монастырь. Была зима, февраль. Мороз стоял под тридцать. У меня демисезонное пальто. Но канадское. Ондатровая шапка-ушанка. И длинный шерстяной рыжий шарф. На ногах бежевые ботиночки из свиной кожи типа Плейбой. Дольше десяти минут на морозе находиться было не возможно. Я двигался перебежками – от одного тёплого угла – к другому. Добежав до тёплого угла я воспринимал свет лампад, как жаркое солнце Иерусалима. Троица Рублёва источала со своим Божественным светом потоки небесного тепла. У мощей Сергия Радонежского в лавре меня обжигал огонь праведника. По Владимиру я передвигался бегом марафонца и, добежав до Успенского собора, упал без чувств. То ли от мороза, то ли от бессилия, то ли от восторга при виде Рублёвских фресок. До Спаса на Нерли я в тот раз не добрался. Но чудо случилось. Я сел в такси, чтобы ехать в Суздаль, с тремя попутчиками, в складчину. Слово за слово, не удержался я и спросил у попутчиков, нет ли у кого из их знакомых икон для продажи. Как бы на память о приезде в их места. Оказалось, что у одной тёти сосед продаёт икону. Старую. Дорогую. Я окаменел. Страсть собирателя меня уже к тому времени поразила сильно. Пришли в конуру хитрожопого алкаша. Про иконы, их ценность, вероломство фарцовщиков, разбазаривающих народные культурные ценности по телеку и радио уже говорили много. Дядя был в этом вопросе подкован. Икону достал из шкафа, завёрнутую в бумагу. Когда он её развернул, у меня затряслись поджилки. Шестнадцатый век. Без сомнений. Параскева, Варвара, Ульяна. Четьи-Минеи. Киноварь амафоров ударила в глаза. Через вековую грязь, потемневшую олифу она сверкала как жар-птица. Почти квадратный размер, липовая доска, двойной ковчег и пропорции шпонок не требовали дополнительных доказательств. – Сколько? – сорвался я с цепи. – Сколько? Сколько? Много! Это шестнадцатый век.

321


Про век он знать не мог. Не та порода. Расхожее понятие чегото ценного. Будто бы пятнадцатый или семнадцатый дешевле стоит. Да и вообще. Я торговаться не любил с детства. Особенно, если вещь так нравилась. А это не вещь. Святыня! – Сколько? Он почувствовал мою слабость и начал канючить. – Я ещё не решил. Надо подумать? Она мне самому нравится. Можно подумать, что он ею любовался по вечерам, доставая её из шкафа. И вспоминая, как крал. Но то, что это не от бабушки осталось, я понимал лучше него. Я решил сыграть на растяжку. – Ладно, думай. Я попозже зайду. Вышел я не попрощавшись, не договорившись о встрече, о повторном визите. Играл безразличие. Но вор он был опытный и бровью не дёрнул. Я часа два ходил по музеям Суздаля, не замечая мороза, не воспринимая ни дивных экспонатов, ни древних икон. В висках стучало, как наваждение – как, как, как взять икону. Когда я пришёл в позднем вечеру, Вова спал мертвецким сном, допив до дна флакон политуры. Соседка по коммуналке, притащившая меня к этому обладателю клада, окинула меня недовольным взглядом и скрылась в своей конуре. Вова полулежал, полувисел на диване типа тахта. Первая мысль, скользнувшая по моим бровям, прилетела из уголовного обихода – взять и уйти. – Вова, Вова – толкал я его в плечо. Когда Вова очнулся и обвёл меня стеклянным взглядом, стало понятно, что он видит меня впервые. В таком состоянии – впервые. А может и не видит вообще. – Вова, Вова, я опаздываю на поезд. Назови цену и разбежимся. Вова не понимал о чём это я и кто я такой. Он рухнул на диван и ударился головой о стенку. Это его привело в сознание. Он сверкнул на меня бешеным взглядом, но я замахал руками. – Вова, сколько? Я опаздываю на поезд. Поезд, на который я опаздывал не вызывал у Вовы никакой реакции. Было видно, что его не волновала моя судьба. – Вова, ты забегаешься с этой иконой. Тебя с ней возьмут. Она же из музея. Я это ляпнул не случайно. Скорее всего, так и было. Музеи Суздаля снаряжали экспедиции по России, искали иконы. А потом сваливали их в запасники пылиться десятилетиями. Без

322


исследований, обследований и прочей бухгалтерии. Для таких, как Вова – Клондайк. Это привело Вову в сознание, но оно все ещё было мутным, оскорблённым. Вова зашипел гадюкой. – Ладно, Вова, я поехал. Пиши. – Куда? – клюнул на блесну Вова. – Да сам не знаю. Жилья пока нет, – наврал я, в надежде вызвать сочувствие Вовы. Его зацепило. Ну, уж конечно не жалость. Вова встал в стойку, как сеттер. – Ладно. Давай сотку и вали – промычал Вова. Таких космических цен на иконы тогда ещё не было. Но Вова этого не знал. Не знал он и того, что стоит она в разы дороже. В десятки раз. В сотни. Дай миллион – никто такой иконы уже не напишет. А намоленное чудо не вложит в неё ни за какие деньги. Слава Богу, сотка у меня была. Могло бы и не быть. За пять дней в Москве я потратил тридцать рублей. Деньги я взял с собой случайно. Скопил на пальто. Зимнее. – Считай, Вова – я вынул четыре четвертака с профилем Ленина и протянул Вове. Вова остолбенел и остолбенело о чём-то думал. Не о моём уходящем поезде. Видимо о том, не продешевил ли он?! Раз я так быстро согласился. – Вова, я опаздываю на поезд – заскулил я. Вова нехотя взял деньги и начал вертеть их перед лампой под потолком. Потом встал и, шатаясь, двинул к шкафу. Положив деньги в карман брюк, Вова достал икону в бумаге и протянул мне. Теперь надо было не порвать леску. Тонкую лесочку наших взаимоотношений, не рассчитанную на такой груз. Ощутив икону пальцами, я протянул Вове руку и, зажав его сырые пальцы, начал расспрашивать про то, как мне пройти на вокзал. Это сработало. Вова мычал геометрию заклинаний – прямо, направо, прямо, налево. Его потянуло ко сну. Я приобнял его, задохнувшись перегаром, и выскользнул в щель парадной двери его конуры. Я нёс святыню. Я спас её для… для… для себя. Я дрожал от восторга. Я бежал по пустынной улице, растапливая под ногами лёд. Я запрыгнул в электричку, не купив билета. В своих руках я держал драгоценность. Но на билет денег у меня не осталось.

323


В Киеве приходилось бывать часто, но до Киево-Печерской лавры ноги не доносили. Со съёмок в кабак, из кабака на соревнования, а там и хохлушку прихватишь на Крещатике, не осознавая в честь, чего он так назван. Но, мимоходом заглянув в Собор Софии Киевской, где творили художники и режиссёр нашей кинокартины Игорь Масленников, я обалдел от мозаичных росписей стен, сверкающих первозданным золотом. Христиане считали, что золото это слёзы Божии. А одна хохлушка – Олэся как раз и предложила, вместо кабака, пройтись в Лавру и полюбоваться Днепром. А что не пройтись, не полюбоваться? Прекрасный, величавый Днепр пленил и успокоил наш кипящий греховными помыслами мозг и мы решили спуститься на экскурсию в пещеры. Каково же было наше удивление, когда среди могил святых отцов мы увидели гроб былинных героев Ильи Муромца, Добрыни Никитича и Алёши Поповича. Сказки превращались в реальность, былины – в сегодняшний день. «О, связь времён! О дней погибших урна!» (М. Волошин «Звёздная корона»). Одно из редких чудес, не погубленное большевиками – Ростовские колокольные звоны. Занесла меня туда судьба во время путешествия по Волге. Батюшки мои, светы! И что же это за ангельские звуки. Тогда их демонстрировали без связи с церковными службами, как концертные программы для иностранных (если сильно повезёт, то и отечественных) туристов. Ярославль, Углич, Ростов Великий казались кукольными городками с кукловодамиэкскурсоводами, показывающими чужие, украденные игрушки, не всегда знающие их предназначение. Местные фарцовщики уже поднаторели в сборе и перепродаже икон иностранцам, вели себя осмотрительно и осторожно. Менты им в этом помогали, но на столичных кагэбэшников нарваться они побаивались – тут срок светил нешуточный. В деревнях к тому времени иконы все вымели и найти что-то самому было сложно. Но перекупить у фарца красивую икону дело не безнадёжное. Цены они заламывали потолочные. Если на вывоз в Париж и продажу в магазин на рю Дарю, выгоды не теряло. А для дома, для семьи советскому инженеру и, даже, доценту – было не по карману. В Ярославле мне предложили в 1976 году икону с образом «Воскресения Христова» за триста рублей. Я подумал, подумал и... отказался. Денег таких у меня не было. А московские пацаны – взяли. В Палехе и Мстёре в восьмидесятых 324


художники, лудящие на советский манер шкатулки, из-под полы уже начинали писать иконки по старым образцам. Но в то время, к новоделу было брезгливое, не религиозное отношение. Что есть Икона? Икона – зримый образ Бога, зримый образ Святого. Они там, Бог знает где, а их зримый образ с нами. Иконой любоваться – грех, образу на иконе нужно молиться, просить помощи, просить прощения. Через поиск икон я пришёл к их познанию, пониманию. Узнал о периоде иконоборчества в истории церкви, когда на Вселенском соборе служители церкви спорили о правильном исполнении веры в богослужениях, позволении использовать иконы в церквях, о канонах при иконописании образов Святых. Первый образ, по преданию, был запечатлен на плате, которым Христос утёр свой лик – Спас Нерукотворный. Образ на плащанице, в которую завернули снятого с креста Спасителя. Через это познание я пришёл в церковь, понял и почувствовал силу общей молитвы – Литургии. Испытал состояние катарсиса в молитве, когда необъяснимо струятся из глаз слёзы просветления, сострадания Христу и всем ближним. Слаще этого состояния для меня в этом мире ничего не было. В семидесятые годы двадцатого столетия коммунистическая вакханалия достигла огромных размеров, но мало-помалу Господь давал своим слугам силы сворачивать бесам головы. Первым победным салютом для многих из нашего поколения стало известие о том, что директор Исаакиевского собора Георгий Петрович Бутиков отстоял перед Областным Комитетом КПСС города Ленин-Града во главе с Г. Романовым храм Спас на Крови, который эта оголтелая шайка хотела снести, сравнять с землёй, как многие другие храмы. В церковь на службы ходить было стрёмно. Многие служители культа сотрудничали с КГБ, стучали на прихожан таким работникам КГБ СССР, как Вова Путин, который курировал (доносил на инакомыслящих) церковь, спорт и искусство. Когда я приходил на службу в Троицкий собор Александро-Невской лавры, В СпасоПреображенский собор или в Князь-Владимирский собор – у батюшек светлели лица. Они радовались тому, что с редкими старушками не перестаёт в храмы поток молодых людей, не тает Вера Христова. Виляя своим хвостом в мутных водах коммунистического болота в 1980 году с целью получить разрешение на выезд в Париж 325


на научную стажировку, я вступил в члены коммунистической партии. Принимали меня в Дзержинском РК КПСС, который находился в знаменитом особняке Кельха на улице Чайковского. Про то, что у меня стены в доме завешаны иконами – знали многие. Я этим не бравировал, но и не скрывал. Вова Путин, его друзья по нашей секции самбо в ЛОС ДСО «ТРУД» Аркаша Ротенберг, Вова Момот, студенты-однокурсники часто заходили ко мне в дом и восхищённо цокали языками, а потом этими же языками доносили на меня в КГБ. Криминалом тогда считалось – продавать иконы иностранцам. Я этого не делал, хотя в моём доме бывали многие знаменитые артисты, звёзды иностранного кино ранга Марчелло Мастрояни, Даниэля Ольбрыхского, Эцио Фриджерио. Но вот вопрос престарелого большевика, члена приёмной комиссии сбил меня с ног – Верю ли я в Бога! Собрав все силы, мысли и пробудив остатки совести я решительно выпалил: «Верю!» Все дружно загоготали, приняв это за шутку уставшего кандидата и… приняли меня в коммунистическую партию Союза Советских Социалистических Республик. Бабка моя была из староверов и крестилась двуперстием. Меня научила крестится по Никоновому уставу и споров между нами не было. Но вот в 1973 году, отдыхая на Рижском взморье и прогуливаясь по Риге я набрёл на монастырские стены. Зашёл и был поражён простотой и благолепием убранства храма. Час был не урочный, пустой полутёмный храм пронизывали солнечные лучи. Я подошёл к батюшке взять благословение и он, осенив меня Крестным Знамением, сказал, что их монастырь Сошествия Святаго Духа старообрядческий и, что они бежали ещё при Петре Первом. Вот тут у меня к батюшке возникли некоторые вопросы. Батюшка долго мне рассказывал про историю Русской Православной Церкви, про Петра Первого, про боярыню Морозову, про выселение староверов, про то, как проповедуя Христовы заповеди о любви к ближним, Никон приказал закапывать живьём староверов, семьсот лет сохраняющих веру на Руси. На прощание батюшка, получив благословение настоятеля, подарил мне образ Божией Матери «Казанская». Лет через двадцать Господь привёл меня в верховья Енисея, в поселение староверов. Мы прилетели туда на вертолёте с моим другом Никиткой ловить тайменя. Это было путешествие в прошлое нашей Родины, чистое, ровное, ясное. Отец и девять его 326


сыновей жили одной деревней на пологом берегу Енисея в сотнях километров от цивилизации. Ловили рыбу, добывали зверьё, вели хозяйство. Сыновья отслужили в армии и вернулись домой. За жёнами съездили в город Кызыл, там же меняли, продавали, покупали самое необходимое. Утром и вечером мы вместе с ними молились нашему Богу, а потом смеялись, передразнивая друг друга способами складывать персты при осенении себя Крестным Знамением. Любовь наша братская вида от этого не изменила. Во Славу Божию! В 1987 году я повёз на Валаам своих подросших деток Тиму и Олю. На Валааме, возле пристани был устроен музей и там пребывала икона, «родная сестра» моей Троицы – Успение Божией Матери, абсолютно того же размера и той же техники иконописи, тех же красок. В монастыре возрождалась жизнь, появилось несколько насельников. Починили скотный двор и теплицы, в которых раньше монахи выращивали даже арбузы к царскому столу. В 1989 кольцо коммунистической блокады с остальным миром было прорвано. Выгнали одного беса, вернутся семеро – сказано в Евангелие. Я посетил христианские святыни в Париже, Риме и Венеции. С удивлением новорожденного я узнал, что в Париже хранится Терновый Венец Спасителя, увидел магазин русских икон на рю да РЮ, напротив храма Александра Невского, в котором молилась вся русская иммиграция, поклонился могилам наших соотечественников, зверски изгнанных из России, на кладбище Сент Женевьев дё Буа, припал к мощам Святого Марка в Венеции, восторгаясь мозаичными стенами храма и вспоминая стены Софии Киевской, величие Византийской империи Святого Константина, пришёл в потрясение от колоссальных размеров Собора Святого Петра в Ватикане и Собора Святого Павла в Лондоне. В 1991 году на глазах моих произошло Чудо. При передаче Музея истории религии и атеизма в лоно Русской Православной Церкви и возвращении ему статуса Кафедрального собора Казанской иконы Божией Матери, были обретены мощи Святого Серафима Саровского. Святой пребывал в ковчежке на чердаке и все эти годы бесовского беспредела тихо взирал на бесноватых из пыли чердака, пока Господь его не поднял и не сподвиг на новый подвиг. Попросил он тихо коммунистов и чекистов оставить бесовские дела и 327


приняться за восстановление разрушенных церквей. Через три года в лютые тридцатиградусные морозы нас с другом Никиткой принесло Божиим промыслом в Дивеевский женский монастырь, куда перенесли мощи Серафима Саровского. Господь сподобил нас приложиться к святым мощам Серафима, дотронуться до его лапоточков и окунуться в купели, на берегу которой молился Серафим. Вода, которая не замерзает в самые лютые морозы, показалась парным молоком, но когда я встал на заснеженный берег, ноги мои примёрзли. Там в церковной лавке я приобрёл икону Святой Живоначальной Троицы новых ярославских иконописных мастерских, возродивших старинные техники. В 1994 году, когда я трудился на благо своей семьи и грелся у тёплого домашнего очага, сложенного своими руками, когда доченьке шёл семнадцатый годок, а сыночку – двадцать первый, когда в стране бушевала бандитская вольница, а жена потеряла страх и совесть – Господь послал мне испытание. Сынок рвался на свободу с независимостью, на бесплатные семинары в секте Муна, а доченька с позволения матери и бабули отдалась педофилу и разбилась с ним на его машине на Дворцовой площади, переломав обе ноги и лицо, остановившись в миллиметре от смерти – у меня лопнуло сердце. Но, помощью Божией, я выжил. Те, кого я кормил и поил двадцать шесть лет выгнали меня из моего дома, заклеймив в тирании, вступив в сговор с ментами и своими покровителями, бандитами из грузинской ОПГ Отариком, Томазиком и Бадриком. Главное, что им было нужно, это вольница и владение моим домом и имуществом. За советом и утешением я поехал в Псково-Печерскую лавру. Поселили меня в келью с послушниками. Послушание дали простое – мести монастырский двор. Готовился к исповеди я пять дней. Помогали мне молодые монахи, с которыми я жил в восьмиместной келье. Помню, как поражало и возмущало меня их постоянное пребывание в состоянии праздничной весёлости. Мне казалось, что посвятив себя монашескому подвигу, нужно было пребывать с мрачным лицом человека, лишённого ходить на дискотеки и смотреть телепередачи. Не скоро я понял, что блажен, кто верует, тепло ему на свете! Ходил на службы, беседовал с батюшкой на исповеди. По вечерам гулял вокруг монастыря, по полям и часто встречал там старца. Здоровался, заговаривал с ним. Он спрашивал меня про городскую жизнь, интересовался не научились ли ещё люди изготавливать 328


насекомых или рыб. На исповедь братия посоветовали мне пойти к старцу Иоанну Крестьянкину в верхний храм Архангела Михаила. Каково же было моё удивления, когда я узнал в нём того монаха, с которым прогуливался по вечерам у монастырских стен. Послушав мою исповедь и планы оставить взбунтовавшуюся семью, старец до причастия меня не допустил и благословил жить одному. Дай Господи, смирения и терпения! На всё воля Твоя! А в 1997 году Промыслом Божиим я попал на Святую Землю, в Иерусалим, припал своими нечистыми устами к Гробу Господню, прикоснулся коры той двухтысячелетней оливы, у которой молился Христос перед своим Распятием, припал на Голгофе к Животворящему Его Кресту, испил воды из источника в церкви Благовещения в Назарете, помолился возле Его яслей в Вифлееме, омылся в водах Иордана и ощутил очищающую силу Благодатного огня в Великую Субботу. Побывав в Иерусалиме и припав к камням Голгофы Христовой, я решил посетить российскую Голгофу на Соловецких островах. Поехали мы туда с моим другом Валерой Наталенко в июле 2006 на его машине по Мурманскому тракту до посёлка Кемь. Приехали, отмахав тыщу вёрст, с рассветом и узнали на пристани, что в восемь утра отправится на Соловки теплоход. Так и сказала напудренная кассирша, которая, по её меткому выражению, произвела наше обилечивание – «теплоход». Кругом пустынный берег, гомон чаек и плеск волн, гонимых промозглым северным ветром. У причала, в исступлении, билась о сваи одинокая баржа. Мы свернулись барашками на сидениях и уснули. Проснулись от крика толпы, с дракой штурмующей «теплоход». В «теплоход» превратилась эта одинокая баржа, ставшая ещё и самоходной. Мы умялись в трюм и стояли там, как те зэки, которых возили на Соловки красные огэпэушники на перевоспитание, а получались из них – покойники. Четыре часа по Белому морю в бреду трюмной дрёмы и бурчание песни «я помню тот ванинский порт», и перед нашим взором возникла картинка с найденной мною много лет назад под Архангельском иконы Зосимы и Савватия, покровителей Соловецкого монастыря. Вот он с деревянными куполами, с крестами, вновь рождающийся. Под игом большевистских бандюгов, как верная жена, ставшая жертвой похотливых прелюбодеев и насильников, Соловецкая обитель стала местом унижения и казни 329


сотен тысяч русских людей, простых и учёных, не согласных с большевистской беспредельной диктатурой, вероломным насилием над человеческим достоинством, над свободой выбора. Их заставляли рыть каналы в каменных скалах, колоть гранитные глыбы, поросшие рыжим мхом, выделывать кожи, им позволяли танцевать в клубе, совокупляться и лучших баб отбирали для совокупления сами начальнички. Их расстреливали по прихоти вертухаев, по расчёту в считалочку и просто так, от не фиг делать. Я уже раздарил большую часть своих икон, когда, по милости Божией, освятить моё новое жилище, пришёл ко мне из Собора Святого Равноапостольного князя Владимира отец Андрей, по моей просьбе и по благословлению настоятеля, отца Владимира, ставший моим духовником. В надежде на то, что когда-нибудь мои дети придут в храм и увидят семейную икону Троицы, устыдятся и покаятся, я попросил отца Андрея передать Икону Святой Живоначальной Троицы с Ваалама в Собор Равноапостольного Князя Владимира, где он служил ключарём. Прошло три года. Для своей домовой церкви я купил в лавке при Кафедральном соборе Санкт-Петербургой епархии Казанской иконы Божией Матери, в котором с 1991 года вновь проходили регулярные богослужения, иконку Божией Матери «Казанская». На подворье Оптиной пустыни на Васильевском острове в храме Успения Божией Матери, в котором коммуняки в пятидесятых устроили каток, вновь теплились лампады, благоухало ладаном и освящали хлеб и вино монахи, я заказал у иконописца Лазаря образ Архистратига Божия Михаила, восседающего на коне. Обрели останки невинноубиенного Святомученника Императора Всероссийского Николая II и его жены и деток и перезахоронили их в Петропавловском соборе Санкт-Петербурга. Президент новой России, бывший Секретарь Свердловского Областного Комитета КПСС Б. Ельцин покаялся всенародно и принёс от имени всего коммунистического сообщества извинение перед их останками. Внуков чекистов и большевиков, разрушивших Храмы Господь сподобил прозреть и неистово молиться ему, воссоздавать по всей России церкви и монастыри. Воспылал свечой, поруганный коммуняками, Храм Святой Живоначальной Троицы Измайловского полка и возродился из пепла своими лазоревыми золотозвёздными куполами с ликующими возгласами «Христос Воскресе!» В 330


Исаакиевском соборе прошло отпевание Императрицы Марии Фёдоровны перед её перезахоронением в Петропавловском соборе рядом с мужем, императором Всероссийским Александром III. Я приходил в Князь-Владимирский собор молиться и причащаться Святых Христовых Тайн, но не видел своей иконы. Когда, не выдержав, на исповеди я спросил про свою икону у отца Андрея он признался, что решил её поместить в домовой церкви Святой Живоначальной Троицы Академии Русского балета в Санкт – Петербурге, что на улице Зодчего Карла Росси. Я побывал там на службе, покаялся в том, что не испытываю радости от того, что моё пожелание не было исполнено и что иконе никто не возносит свои молитвы, так как службы в церкви идут редко. Покаялся в том, что не испытываю радости от того, что хожу в музеи Кремля и Эрмитажа, где любуются на вещи, грабежом отнятые у царской семьи, а за их осмотр ещё и собирают с любопытствующих туристов денежки. А то и вовсе устраивают в их домах бесовские вертепы. Свои злобные и беспощадные кулачки, сжатые против попов и верующих, чекисты сложили теперь в троеперстие и с таким же звероподобным рвением, с каким клялись в верности Ленину, стали славословить Христа. «Да воскреснет Бог! И расточатся врази Его, и да бежат от Лица Его ненавидящие Его, яко исчезает дым, да исчезнут!..» Батюшка меня утешил тем, что нужно смириться. Смирение есть для христианина – высшая добродетель, ибо на всё воля Божия. Икона сама знает, где ей быть. На всё воля Божия!

331


Восстание в «Спартаке» Владимиру Кондрашину, Саше Белову и баскетболистам «Спартака» – чемпионам СССР.

Осенью 1974 года, обучаясь в аспирантуре, я помогал штатным сотрудникам ЛНИИФКа осуществлять научнометодическое обеспечение сборных команд города Ленинграда и России по разным видам спорта, закреплённым за нашим научноисследовательским институтом физической культуры. Старший научный сотрудник сектора высшего спортивного мастерства Екатерина Ершова, сама титулованная баскетболистка, попросила меня помочь ей протестировать баскетболистов «Спартака». Они серьёзно готовились выиграть чемпионат СССР у московского ЦСКА. Заниматься исследованиями игроков от клуба главный тренер Владимир Петрович Кондрашин поручил своему помощнику, старшему тренеру Виктору Храповицкому. Ничто так не сближает людей, как совместная работа и пьянки. Измерив у ребят все показатели их спортивного мастерства, мы поехали к Виктору домой отметить это успешное мероприятие. Жил Виктор в районе улицы Разъезжей и Марата в двухэтажном четырёх квартирном коттедже, в котором три комнаты на двух этажах были его квартирой. Мы быстро сошлись, много интересов оказались общими. За рюмочкой выяснилось, что сам он ленинградец, много лет он играл за ЦСКА, а теперь помогает Кондрашину. Гомельский этому, конечно, не рад, но Витя к его мнению относился спокойно. На следующем тестировании ко мне подошёл Женя Волчок, мой приятель по ЛИАПу, который теперь играл в СПАРТАКЕ и попросил познакомить его с фарцовщиком с Невского. Витя Хряпа тоже конкретизировал свой интерес по поводу знакомства с этим моим приятелем. Мы сговорились о сроках и я привёз Женьку 332


«СЛОНА» на квартиру к Вите. Я не вникал в суть разговора, но и дураку было понятно, что баскетболисты изучают европейский рынок с целью наживы. Заработки на Родине были такие скудные, что скопить на приличную мебель или, не дай Бог, машину было занятием нелёгким. Я знал как зарабатывают на этом мои знакомые моряки торгового флота и артисты, но в дело не встревал. Боялся оказаться крайним. Слышал рассказы о том, как трудно, оказавшись в чужой стране, подойти к какому-нибудь гражданину и предложить икру или кубинские сигары. На тебя вытаращат глаза, даже если это продаёшь по бросовой цене. Может ты его отравить задумал. Кое-где есть рынки, как Блошиный в Париже, где продают всё, что угодно. Но этот рынок ещё нужно найти и подгадать время его работы. Мы так сдружились с Хряпой, что всей нашей компанией встречали Новый год у него. Все сильно перебрали водочки за старый год, а залив на неё с первым ударом кремлёвских курантов Советское Шампанское, сразу слетели с катушек. Места у Вити было много и до утра мы искали по углам друг друга. Наташка Варшакова, потеряв в прошедшем году, вертикаль, извивалась в танце, приглашая из постелей всё новых кавалеров. Оттанцевав свою партию, кавалеры падали в осадок. Экран телевизора светился неоновым светом. Голубой огонёк давно угас. С Новым 1975 годом, товарищи! С новым счастьем! Летом весь Ленинград стоял на ушах, город был «баскетболен». Спартак вышел в финал первенства СССР и предстоял матч с ЦСКА в Юбилейном. Лишний билетик начинали спрашивать от метро «Горьковская» и «Петроградская». У Юбилейного было не протолкнуться. Витя сделал нам пригласительные билеты, и мы с Вовкой сидели как белые люди. Матч походил на смерч из тел длинноногих красавцев между двумя баскетбольными стойками. Болельщики не успевали вертеть головами и орали так, что от стен отлетала штукатурка. Саша Белов не давал армейцам покоя, пасы Штукина были точны, Андрей Макеев выигрывал наверху все мячи, Миша Силантьев тенью циклопа пугал армейскую защиту, Гомельский рвал на голове волосы. И не только. Когда Серёжа Кузнецов, под самый конец матча, попал в корзину с центра поля, зал взревел ураганом. Это была победа! Наша победа! Петрович с питерскими пацанами 333


победил злого всемогущего коммунистического монстра. Город торжествовал! Саша Белов уже третий год был звездой первой величины. Он подъезжал к «Астории» на своей белой «Волге» и согбенный швейцар выбегал открывать дверь его машины. Вокруг моментально собиралась толпа, и Саша полчаса подписывал всякие фотокарточки и журналы. В «Астории» всё приходило в броуновское движение, которое успокаивалось только спустя десять минут после его отъезда. Жил Саша на Зверинской в скромненькой, не по его величине, квартирке. Такой же детской выглядела на нём и вся одежда. Простых-то людей в стране не могли прилично одеть. Что уж говорить о гигантах. Все жадно ждали заграничных поездок. Выиграв первенство СССР, ребята должны были участвовать в матчах Кубка Евролиги. Но, выехав на Запад, можно было только глазеть на витрины. Суточные им платили мизерные, а купить хотелось всего и на всю оставшуюся жизнь. Для смелых оставалась только контрабанда. Беда, что, даже решившись на провоз какого-то товара за границу, его там надо было ещё продать. А это уже дело нелёгкое. По слухам, далеко непроверенным, там можно было продать чёрную икру, кубинские сигары и пару матрёшек. И то с этим надо было побегать. Никто не станет у тебя покупать с рук незнакомый товар, да ещё за большие деньги. Купца надо найти, купцу надо выгодно предложить и получить с него не фальшивые деньги. Бывали случаи, когда нашим, дрожащим от страха спортсменам или артистам, втюхивали фальшивую валюту и кидалово было обеспечено. Никто и настоящую-то не видел, приехав страну в первый раз. А тут фальшак. Его можно было прочухать только в том универмаге, где будешь расплачиваться за шубу для своей жены. В Ленинградской правде в январе 1975 вышла статья о том, как я готовлюсь к соревнованиям на первенство города с моей большой красивой фотографией. А вверху маленькая заметочка о поражении нашего СПАРТАКА в Италии, где лучшим в нашей команде был Саша Белов и Арзамасков. В следующий раз команда выезжала на международный матч, и таможня неожиданно объявила тотальный досмотр. Всех пропустили, но на площадке осталась одна «лишняя» сумка. В ней было несколько древнерусских икон. Зоркие сексоты вовремя добыли и донесли точные сведения о готовящейся 334


контрабанде предметов искусства, принадлежащих советскому народу. Вовремя спохватились беречь иконы, поняли, что многовато пожгли дровишек, а они, оказалось, больших денег стоят. Дотошные следователи быстро установили хозяина «ничейной» сумки. Им был всеобщий любимец, олимпийский чемпион Мюнхена 1972 года, мастер спорта международного класса, нападающий СПАРТАКА и сборной СССР Александр Белов. Теперь ураган разразился не в Юбилейном, а в Смольном и в КГБ. Сашу Белова лишили всех званий и наград, запретили выступать за команду и предали партийной анафеме. Они запятнали его позором, как спекулянта и барахольщика. Его «убили». Они сделали из него хряпу. Так собирают в корыто траву и крошат её топорами для корма свиньям. Он умер не сразу. Смертельная рана саднила и кровоточила три года. В автомобильной аварии разбился Витя Храповицкий. Не сразу умер и его тренер – Владимир Петрович Кондрашин. Похороны питерского баскетбола были долгими. Саша так и не успел купить жене шубу, себе нормальное пальто, построить дом с высокими потолками, под стать его величию. Post Scriptum. В августе 1975 года закончил юридический факультет ЛГУ имени А.А. Жданова и поступил на работу в КГБ молодой коммунист Владимир Путин. Его сослуживцем и товарищем стал Владимир Оськин. Они сидели в одном отделе и разбирали анонимки, которые самозабвенно строчили друг на друга граждане СССР. По Невскому проспекту сновали туда-сюда фарцовщики. Фарцевать им разрешали с тем условием, что они будут доносить на своих товарищей. Кто бы чего не купил – в КГБ всё было известно. Их большим другом по спортивной площадке стал игрок прославленного «Спартака» Владимира Петровича Кондрашина – Юра Павлов. Они самозабвенно любили игру в баскетбол и проводили на площадке всё своё свободное время. А свободного времени у них было мало. Нужно было строить коммунизм, бороться за чистоту рядов наших советских спортсменов, за честь Родины. А в 1996 году судьба принесла меня в Баскетбольный клуб «Спартак» на работу в качестве гениального директора. Будучи 335


человеком, воспитанным питерской улицей, я приехал под благословение к Владимиру Петровичу Кондрашину. Радость свою он скрывал плохо. Ученички задвинули его на галёрку. Петрович был не здоров и переживал это с удвоенной обидой. Я уговорил его возглавить свою родную команду на Кубке имени Александра Белова. Те самые кагэбэшники, которые погубили Сашу, теперь лили крокодиловы слёзы и помпезно чтили его память. Я спросил Владимира Петровича совета. – А что Вы можете? Вы ничего не можете! Что Вы Павлова можете снять? – Всё ведро не выпью. Но отхлебну много – ответил я. Петрович рассмеялся. А потом махнул рукой. Вроде как благословил. Отхлебни, мол, сколько сможешь. Ты человек не чужой. На баскетбол ходишь. Поначалу моего правления финансировал команду московский бизнесмен Шабтай Генрихович Калманович. Мы с ним как то быстро сошлись и думали расширять общий бизнес. Но интриги в Смольном по приватизации недвижимости, исходившие от вице-губернатора Михаила Маневича, плясавшего под грузинскую дудку нам помешали. Прошла команда оставить Колмановича при своих. Я искренне сожалел об этом, но подчинился. Шабтай переключился на женский баскетбол и нас с ним ещё ждала там встреча. Оськин с Павловым год продержали команду на деньги «Пулково», но те проворовались и в баскетбол больше играть не захотели. Баскетбольных воротил бандиты тоже начали метко отстреливать. Получив однажды заказ на ремонт Большого проспекта на Васильевском острове, я уже потирал ручки от предстоящего транша от спонсора и уговаривал игроков подождать зарплату за два месяца. Но спонсора Багаева убили на следующий день и денежки растворились в револьверном дыму. Игроки «Спартака», ведомые главным тренером Александром Харченко, демонстративно объявили забастовку, отказавшись играть матч с московским «Динамо» в зале Академии имени Можайского. В «Спартаке» вспыхнуло восстание «рабов». Павлова сняли, поставили Римаса Эндрияйтиса. Он хорошо знал игру всех клубов чемпионата, грамотно организовывал подготовку, умно вёл игру. Вернули многих ребят, разъехавшихся из336


за безденежья в другие клубы. Главный и единственный спонсор клуба Константин Михайлович Мирилашвили не скупился на деньги. Не пожалел бы ещё пять тысяч долларов, заняла бы команда третье место. Федерация баскетбола новой России поставила всё на коммерческую основу. Но и пятое стало для тех времен, когда «Спартак» сидел на одиннадцатом месте, большим успехом. На другой год КМ замахнулся на большее и пригласил главным тренером Юрия Селихова. Пиво без водки – деньги на ветер. Без Кондрашина «Спартак» – чистое «динамо». Теперь баскетбольный турнир памяти великих кудесников баскетбола Александра Белова и Владимира Кондрашина проходит ежегодно в Юбилейном шумным городским праздником. Без оглядки на таможенные барьеры. А они, кудесники, лежат рядышком на Северном кладбище, светлая им память, и никому не мешают.

337


Сифилитик Партия – Ум, Честь и Совесть нашей эпохи, эпохи коммунизма. Воскресение – хороший день. Советские люди в воскресение отдыхали. Валялись полдня в кровати, долго и много завтракали, поправляли голову после субботних застолий в гостях. Суббота – очень хороший день. В субботу советские люди долго спали, собирались в гости, а в гостях сидели до утра, без оглядки выпивали и закусывали, помня, что завтра воскресение и можно будет, не спеша на работу, поправить голову – опохмелиться и поесть чегонибудь жирного. Но самый лучший день – пятница. После работы советские люди устремлялись от опостылевших супругов к своим любовницам и любовникам, искали острых ощущений, новых знакомств и приключений. Дома, как водится, врали, что задержались на работе. Да мало ли что врали. Собрание было. Профсоюзное, комсомольское или партийное. А потом ходили подарок начальнику покупать ко дню восьмого марта. Уж чему – чему, а врать коммунисты народ научили. И к этому времени страну охватила эпидемия банно-сауновского вранья. То есть стало модным ходить в сауну. Все врали, что ходят туда мыться. В саунах пили, ели и, конечно, вступали в интимные связи с малознакомыми женщинами. Нет. Проститутками их ещё не называли. Это были просто новые знакомые. Пригласить девушку в сауну было престижно. А отказаться от приглашения в сауну девушки не могли. Мёдом там, что ли было намазано? Сауны строили поначалу в спортивных залах под псевдонимом восстановительного центра. Потом сауны стали строить в самых модных гостиницах города. Сказывалось влияние финских туристов. Пятница – самый потрясающий день трудовой недели строителя коммунизма. Стоял ноябрь. Лёгкий осенний морозец напоминал о необходимости покупки новой пары обуви. Подошвы старой, почти как новой, зияли дырами. Непозволительно много приходилось 338


ходить с работы на работу. Я халтурил, где только мог, и копил деньги на дачу. Ремонтировать новыми подмётками туфли уже надоело. Они отваливались на второй день и никто не признавал себя виноватым. Деньги улетали на ветер. Обнадёживала скоропостижная смерть Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева. По телевизору показывали бесконечную очередь плачущего народа, проходящего возле гроба в Колонном зале Дома Союзов. На сердце у меня было легко и радостно. Тешила надежда на перемены к лучшему. К ещё более лучшему. К самому лучшему на свете. Домой я вернулся рано и хотел пойти погулять с детьми на Петропавловку. Сел в кресло, взял журнал. С кухни примчался рыжий кот и начал грызть мои ноги. Видимо его давно не кормили. На столе по углам круглого аквариума металась золотая рыбка. Наверное хотела чем-нибудь угодить хозяйке. А может тоже была голодная. В детской комнате слышался гомон волнистых попугайчиков. Или они просто пели о корме на птичьем языке. Мои дети Оля и Тима любили животных и просили купить ещё тигрового питона. Я протестовал. Чувствовал подвох. Позвонил мой приятель Миша и загробным голосом спросил меня – Ты мне друг, Коля? – В каком смысле? – насторожился я. Может денег взаймы попросит?! – Я могу довериться только тебе. Ты же знаешь, что я рассматриваюсь в обкоме на заграничную командировку? – Знаю, а что? – На меня пришла анонимка. Поездку могут зарубить. – Не дай Бог! А что пишут? – А то ты не знаешь? – пошутил Миша. В моде был анекдот про малыша Нострадамуса, который спрашивал у мамы, что она сварит на обед. Мама, потрепав шалуна за ушко, озорно отвечала: «А то ты не знаешь?» – Можешь помочь мне с врачом? У меня яйцо опухло, как груша. У тебя есть знакомый уролог? – Уролог-венеролог? А раньше оно у тебя меньше груши было? Как вишня, что ли? – Мне не до смеха, Коля. Ну, наверное, венеролог. – А ты с чужой женой переспал, проказник? 339


– Ну, было дело, в сауне «Прибалтийской», в прошлую пятницу. Я туда с обкомовскими дружками ходил. Шытарев, Можаев, комсомолки. В бассейне плавали как наяды. Вода, правда, холодная была. Но всё равно, романтично. Я не удержался. – Ай-я-я-я-я-й!!! Стыдно, Миша. А ещё член партии коммунистов!? Ум, честь и совесть нашей эпохи. – Но ведь член! – Да уж. Член со страусиным яйцом. Падкий до романтических соитий в бассейне. А со своей женой успел переспать? – В том-то и дело, что успел. Чего я и боюсь. Хочется провериться. Чтоб уж жить со спокойной совестью. – С совестью? Да ещё и со спокойной. Ну, ты азартен, Парамоша. Мы договорились встретиться через час на углу Невского и Литейного. Там, в угловом доме у кинотеатра «Октябрь», на втором этаже находился районный кожно-венерологический диспансер, где работал кудесник провокаций и трихомонад Яков Шмарьевич. Весь ночной сброд с Невского проспекта, совершив случку в укромном уголке питерских закоулков, бежал к нему и получал порцию профилактического спрея. Кто пренебрегал профилактикой, торчал в коридоре через несколько дней и проходил более трудное испытание – прижигание простаты ляписом. Яков Кошмарьевич брал в руку полуметровый стальной штырь с палец толщиной и, смазав его каким-то ядом, засовывал в мочеполовой канал очередного Казановы. Глухой мужской стон, наверное, был слышен в райкоме коммунистической партии, который размещался в квартале от КВД по Невскому проспекту. У Аничкова моста. Коварство половых инфекций состояло в том, что проявлялись они не сразу, а через несколько дней. А ещё хуже – через полтора месяца. И до того момента пылкие и жадные до страсти особи обоих полов чувствовали себя абсолютно здоровыми и могли дать партнёру любую клятву. Пришлось отложить потёртый журнал с забавным повествованием «Час пик» Ежи Ставинского и поехать выручать товарища. Миша, всегда бодрый и готовый к исполнению любого приказа любого правительства, врущий не моргая своими партийными зрачками, прихромал грустный и испуганный. Мы 340


пожали руки и, поднявшись на второй этаж, вошли в коридор диспансера. С Яков Шмарьевичем меня познакомил мой приятель Витя, студент Первого меда и спортсмен-фехтовальщик. По праздникам мы ходили к нему в институт на танцы и, натискавшись незнакомых студенток в закутках длинных коридоров, искали спасения от последствий случайных половых связей. Яков Шмарьевич всегда помогал порцией ляписа, чтобы после встречи с обворожительной незнакомкой в самце не осталось на память лишних трихомонад. Народ, потупив взоры, сидел на стульях вдоль серых стен диспансера и ждал своей участи. Что не говори, а подвергнуть свои половые органы хирургическому вмешательству – дело не из приятных. Сдирая трусики с толстой аппетитной попки, о такой расплате никто не думал. Думали, что всё бесплатно, всё по любви. Но случайную беременность встречали легче, чем гонорею. Всем, видимо, казалось, что молодёжь в нашей стране кристально чистая, с белоснежными улыбками, руками, ногами и всем, что между ними. Сделать аборт было проще, чем вырвать зуб мудрости. Анестезию тогда не практиковали ни в том, ни в другом случае. А терпеть боль при аборте было привычнее и легче, чем зубную. В регистратуре нас огорчили тем, что сегодня вместо Яков Шмарьевича принимает София Львововна и к ней большая очередь. Несколько потайных слов вынудили медсестру устроить Мише срочный приём. Я подпирал стену и думал о своём, с чувством выполненного долга. Когда Миша вышел от Софьи Львовны, лица на нём не было. Речь его была настолько бессвязна, что я не мог понять сути дела. Отстранив рукой очередного трихомонадного Джо, я зашёл в кабинет и попросил сатисфакции. Софья Львовна без обиняков сообщила мне, что она вызвала наряд милиции и медицинский транспорт из кожно-венерологической больницы. – Ваш друг болен социально-опасной болезнью и я не собираюсь рисковать своим местом. По закону я должна принудительно поместить его в лечебное учреждение закрытого типа. – Доктор, а вы не ошиблись? Он ведь порядочный человек. – Миленький мой. Я ошиблась один раз, когда родилась в вашей стране. У него язвы на члене и эпидедимит левого яичка. С такими признаками люди уже умирают от сифилиса. А что до 341


порядочных людей, то половина Смольного прошла через мои руки, а другая половина, думаю из КГБ, пациенты Яков Шмарьевича. – А может быть можно обойтись малой кровью, может лечение на дому. Я вам буду очень, очень благодарен. – На дому у него нос провалится. И потом нужно установить его половые связи. Да, жену нужно начать лечить как можно раньше. Если вы настоящий друг, то приведите её к нам поскорее. А она пусть захватит своего полового партнёра. Да и половую партнёршу вашего друга нужно разыскать. Не загружайте советскую милицию лишней работой. Им бы с диссидентами справиться. – А это заболевание у нас в стране лечится? – У вас оно только подхватывается, а лечится у нас. По пять кубиков пенициллина в ягодицу через каждые два часа тридцать дней. Я ясно излагаю? – Очень, очень. Спасибо вам за всё. – Не задерживайте меня. Больные ждут. Им нужна медицинская помощь. И намотайте себе на нос, пользуйтесь презервативом. Или не вступайте в беспорядочные половые связи. – Так, где же их взять? – Что? Половые связи? Или презервативы? – Презервативы. – Купите в «Берёзке»! Или у фарцовшиков на Невском. По блату. Миша, как говорят китайцы, потерял своё лицо. Он сидел в углу, положив голову на колени и смиренно ждал милиционера. Не ожидал он от друга такой услуги. Вскоре приехал наряд милиции и транспорт из больницы, очень похожий на воронок. Мишу повели под белы руки, а мне только сообщили адрес больницы – улица Восстания, дом 45. Это было совсем недалеко от Невского. Больница размещалась в шикарном старинном особняке, но все двери оказались закрыты. Это была больница для сифилитиков закрытого типа. В приёмном покое, куда с трудом я пролез, миловидная сестричка рассказала мне, что в пятницу вечером врачей не бывает. Содержатся здесь, в основном, люди из тюрем и других позорных заведений и, что в первую очередь о болезни сообщают им на работу и следят за их вредоносным влиянием на общество.

342


Часа два я ходил под окнами и ждал, что из них выпадет вниз головой мой друг. Я бы стал первым в комиссии по организации похорон. Коммунисты к этому относились всегда очень серьёзно. Будто в жизни более важных моментов не бывает. Наконец он выглянул и сквозь слёзы попросил сообщить обо всём жене. Телефона, чтобы пациенты звонили домой, в больнице не было, а почтовых голубей давно сожрали местные кошки. В палате, которая при буржуях была бальной залой, стояло сорок пять коек, пенициллином его уже начали колоть и будут продолжать до понедельника. В понедельник после выходных на работу должны прийти врачи. Когда я позвонил его жене и сказал, что Мишу поместили в больницу по подозрению на сифилис, она потеряла дар речи. Потом стала блеять маловнятную дребедень, из которой мне стало ясно, что в беспорядочных половых связях она его давно подозревала. Но когда я сообщил, что ей нужно явиться к врачу в кожновенерический диспансер с её половым партнёром, не дожидаясь розысков органами внутренних дел, она скисла. Сквозь рыдания она сокрушалась о сломанных карьерах и разбитых семьях. Потом Наташа спросила у меня адрес КВД, больницы и список продуктов, разрешённых к передаче. – Питаться ему нужно хорошо. Ему нужны витамины – по матерински заботливо, заключила она. На следующее утро, в погожий субботний денёк, я расхаживал под окнами больницы и перекрикивался с сифилитиками. Миша пообвык в новых обстоятельствах, ловко бросал мне холщовый мешок на верёвке, просил принести кефиру и папирос для соседей. Сам он не пил и не курил. Да и с женщинами... В общем, по партийным характеристикам слыл примерным семьянином. Соседи загибались от сифилиса, но с привычкой курить не расставались. В ближайшем гастрономе на улице Некрасова, в очередях, ожидая изобилия, толпился советский люд. Я носил из гастронома всякую снедь, а Миша ловко поднимал её по верёвке наверх. Видимо в нём заговорили гены революционных предков. Больше всего он боялся, что обо всём узнают в Смольном и второй секретарь ОК КПСС Ходырев не выпустит его в Иран, на строительство атомной электростанции. А без этого ему квартиру не

343


купить. А если квартиру даст государство, то он купит «Волгу» или дачу. Планы роились в Мишкиной голове. В воскресение я снова навестил друга и нос к носу столкнулся с его женой. Она взяла всё вину на себя, проклинала женщин за слабость, а мужчин – за антисанитарию душевных отношений. Говорила, что в понедельник пойдёт на приём к Софии Львовне со своим знакомым, чтобы не беспокоить зря милицию. Он был в шоке, но на приём у врача согласился. Порядочный был человек. Интеллигентный. В понедельник к вечеру, после работы, я заехал в больницу навестить друга. Попросил жену забрать детей из детского сада. Достал по блату килограмм апельсинов. В них много витаминов, а витамины Мише сейчас очень нужны. В окне появился его краснорожий сосед и радостно заорал, что Мишу выпустили на волю. В приёмном покое его лечащий врач любезно сообщил мне, что никакого сифилиса у моего друга пока нет. Это было воспаление на фоне герпетической инфекции, которая выскакивает в виде гнойничков у людей на губах и других интимных участках кожного покрова, но лечению пока в СССР не поддаётся. Врач КВД просто не разобрался или перестраховался. Социальной опасности эта болезнь тоже не представляет. Но целовать женщин с простудой на губах он мне не рекомендовал. – Так что советую и вам, и вашему другу вести здоровый образ жизни, закаляться и не злоупотреблять случайными половыми связями. А если что – милости просим в наше заведение – заключил доктор и крепко пожал мне руку на прощание. По телефону Миша разговаривал со мной неохотно. Жаловался на головную боль и плохое самочувствие. Повторный анализ показал, что реакция Вассермана у Миши отрицательная. Всё остальное в нём было положительное и вскоре он с женой уехал на работу в Исфаган. А вернувшись из командировки, устроился на работу в Смольный, получил квартиру на Мойке рядом с Пушкиным, купил дачу, машину и вёл здоровый образ жизни. Встреч со мной он почему-то избегал. А я не настаивал. В аптеках, гастрономах и булочных стали продаваться импортные презервативы и опасность заражения при случайных половых связях отпала сама собой.

344


Синяя птица Аве Гарднер – красавице и обольстительнице, звезде мирового кинематографа. Ещё ребёнком я бегал в кондитерскую и любовался женским образом на восьмигранной коробке шоколадных конфет «Руслан и Людмила». Засыпая, погружаясь в мир снов и грёз, я гонялся верхом за ней по горам и дрался на мечах с бородатым Черномором. Среди своих сверстниц я не видел никого подобного. Красавицы, достойные моего воображения, появлялись только в кино. Хозяйка медной горы с лицом и фигурой Тамары Макаровой была ослепительна, но зла и жестока, а Золушка Жеймо слишком мала и простовата, хоть и мила личиком. С годами вкусы мои не изменились и даже первых советских красавиц с экранов я отвергал для прообразов юношеских утех. Поразила моё воображение актриса из американских фильмов, которые мы, повзрослев, ездили смотреть во Дворец культуры имени С.М. Кирова в кинотеатре старого фильма «Кинематограф» на Васильевском острове. Её звали Ава Гарднер. Прошли годы, но над моим столом по прежнему висела фотография этой восхитительной женщины, вырезанная из югославского журнала Фильмский свет о фильме «Снега Килиманджаро». Малейшее сходство с этой женщиной заставляло меня долго ухаживать за девчонкой и добиваться её расположения, угощая лакомствами и походами в кино. Ава Гарднер стала для меня Синей птицей, которую я никогда не смогу отыскать. Махнув рукой на свою навязчивую идею, я женился на простушке, похожей больше на Алёнушку с братцем Иванушкой, и растил с ней нашего первенца Тимофея. Прокормить семью в те времена было не легче, чем в русских народных сказках добыть мечкладенец или убить Кощея-бессмертного. Чтобы заработать лишнюю копеечку приходилось бросаться на все трудные и опасные предложения, от которых нормальные люди бежали, сломя голову. Я 345


мыл окна высоких зданий, таскал ночами тяжеленные мешки и бросался вниз головой со скачущих лошадей на съёмках русских народных сказок на киностудии Ленфильм. Летом 1975 года во время каникул в аспирантуре, где я учился, мне повезло подработать на съёмках приключенческого фильма «Стрелы Робин Гуда», помахав в болоте мечами, спрыгнув в седло лошади со стены замка Мальборк и грохнувшись с коня от стрелы воинов шерифа. Бригадир спортивной массовки Ленфильма не оценил мои старания и перестал звать меня на халтуры. Он начал сколачивать новую команду по национальному признаку и мне пришлось снова обивать порог актёрского отдела в ожидании «корочки хлебца» на какой-нибудь сказочке. Сказочка неожиданно подвернулась. Володя Скоропад, начальник актёрского отдела направил меня в первый павильон, где снимали эпизод с военными. Оказалось, что снимают американские евреи, приехавшие из Голливуда. В этот день молодой хореограф Борис Эйфман пытался создать пантомиму кошмарного сна войны. Мы попрыгали и побегали по павильону под его команды и довольно быстро всё сняли. На площадке массовкой заправлял Аркаша Тигай, который строго следил за группой крови, участвующих в массовке исполнителей. Увидев мою ненавистную псковскую рожу, он попросил меня больше на площадке их фильма не появляться. Фильм по сказке Метерлинка «Синяя птица» снимался со звёздами мирового кинематографа Элизабет Тейлор и Авой Гарднер. Узнав это, я потерял дар речи. Оказалось, что каким-то чудом американские киношники, большинство из которых евреи-эмигранты, решили немного сэкономить и снять кино в СССР, в павильонах Ленфильма. Многие роли при этом играли звёзды советского кино Маргарита Терехова, Леонид Неведомский. Вся обслуживающая киногруппа была советской. Ну, конечно, с еврейским отблеском. Их можно было понять. Дело врачей, организованное сталинскими соколами, ограничения в правах и закрытые границы, заставили сплотиться нацию и бороться за своё выживание. В 1972 году, не без помощи супруги Брежнева евреям разрешили эмигрировать в Израиль и они бросились тикать, не оглядываясь назад. Началось русско-еврейское противостояние, чтобы не сказать другого слова. 346


Этот проект был троянским конём иудеев, засланным в нашу проржавевшую коммунизмом Трою. Жили американцы в гостинице Ленинград, занимая как крепость, весь седьмой этаж. Прорваться туда было не возможно. Но на Ленфильме бардак царил непостижимый, и аннулировать его было уже не возможно. Хоть на входе и стояли строгие татары с винтовками, получить пропуск на любой другой фильм проблем не было. Помогали русские партизаны. Мой друг Лёня Наумов быстро въехал в тему и старался мне помочь, заказывая пропуска на картины своих друзей Лёши Германа, Ильи Авербаха и Семёна Арановича. В коридорах Ленфильма порядок наводить было некому, кроме старушек, следивших за тишиной во время съёмки в павильонах. Остроумные киношники их звали «тишина» и совсем не боялись. Я забросил все свои занятия и халтуры и часами пропадал в коридорах Ленфильма, чтобы краем глаза увидеть женщину своей мечты. Она была обворожительна, хоть время и положило на её прекрасное лицо свою потёртую печать. Лёня помог мне попасть в массовку на съёмки эпизода «Вихря», когда в павильоне под потоками ветродуя, переворачивались столы, люди падали со стульев и воцарялся общий водоворот из тел актёров и массовки. Бригадир спортивной массовки привёл своего дружка Диму Шулькина, который организовывал ремонт машин режиссёрам и пытался мне помешать приблизиться к Аве. На третьем дубле я коснулся её своей рукой и воспарил от счастья. Она не повела бровью, приняв это за обычную случайность при такой съёмке. Уследить за их передвижением по городу было невозможно. Но его величество случай помог мне. Прослышав о съёмке Авы верхом на лошади в Царскосельском парке, где находилась конюшня Толи Ходюшина и где мы тренировались, я раньше рассвета спрятался в чаще деревьев и стал поджидать свою фею. Кстати Ава в этом фильме играла роль доброй феи. Воспалённый мозг американско-еврейского режиссёра работал на меня. Для начала он отослал моих заклятых противников, Диму и Аркашу, далеко в парк отгонять прохожих от места съёмок. Это было достойное занятие начинающим гениям и пришлось как нельзя кстати. Вызванные артисты цирка с белым жеребцом погарцевали на нём по поляне и предложили Аве сесть верхом с помощью стремени. Из кустов я видел ту заминку, которая 347


происходит на площадке и понял всё без переводчика. Ава боялась лошадей и не решалась сесть верхом с помощью стремени. Улучив нужный момент я непринуждённо появился возле камеры и на ломанном английском языке скромно предложил свои услуги «Кен ай хэлп ю?» Меня сразу узнали по съёмке в павильоне и обрадовались такому счастливому случаю. Артисты цирка Валя и Миша плохо понимали специфику киносъёмочного процесса и не знали, что им делать дальше со своим дрессированным жеребцом. Я, спросив у них разрешения, сел верхом и проехал круг галопом, продемонстрировав своё мастерство и поискав контакт с жеребчиком. Он был резвый, но характера доброго, послушного. Подъехав на место съёмки, я попросил Валю поднять её на руки и посадить, таким образом, в седло. Получилось очень складно и быстро. Все захлопали в ладоши и подвели ко мне мою фею с просьбой проделать с ней тоже самое. Миша держал жеребца в поводу вместе с Валей. Подойдя к Аве, я приветливо ей улыбнулся и подхватил её на руки. Она легко вскрикнула и рассмеялась. Для неё это стало неожиданным. Бормоча ей на ухо «дон твори» я тихо подошёл левым боком к левому плечу жеребца и правой рукой подняв плечи Авы, мягко усадил её попку в седло. Ей было уже пятьдесят, но тело её источало живую упругость. Она не отпускала мою руку и тихо дрожала. «Донт вори» повторил я, отпуская её руку. «Экшн» – услышал я за своей спиной знакомую команду и, присев, выполз из кадра. Ава сидела на жеребце и держалась за поводья. Снято. Я подбежал и снял её с жеребца. Она поцеловала меня в щёку, сказала по-русски «Сасибо. Вери, вери гут. Ай лайк ит». Поменяли направление съёмки и я снова носил мою фею на руках. Она радостно смеялась, понимая глубину ситуации. Я прижимал её к себе и рдел до цвета спелой вишни, заглядывая ей в глаза своей накопившейся с детства страстью. Как только съёмка закончилась, Аву посадили в «Чайку» и понеслись с бешеной скоростью по аллеям парка. Из окна долго махала её рука с розовым шёлковым шарфом и я думал, что машет она мне. Когда съёмки Авы Гарднер закончились, она устроила в ресторане отеля Ленинград прощальный банкет. Приглашены были все члены съёмочной группы, включая старушек «Тишина» по охране порядка в коридорах студии. Меня провёл мой приятель из 348


актёрского отдела. Ава сидела в другом конце зала и, взяв в руку бокал с шампанским, обошла весь зал и чокнулась с каждым. Мне она озорно улыбнулась и залилась звонким смехом, видимо вспомнив, с какой страстью я усаживал её в седло белого жеребца. Она ушла быстро, помахав рукой так же, как тогда из машины, но уже точно не только мне. Утром самолёт унёс мою прекрасную фею на край света, за моря и океаны, за железный занавес. А там её ждали Фрэнк Синатра, Перегори Пек, Кларк Гейбл, Берт Ланкастер, Хемфри Богарт и весь звёздный Голливуд. Она была настоящей феей, самой красивой женщиной Америки. И как это я решился прикоснуться к ней? Русский жиголо с трёхой в кармане? Это всё Синяя птица. Во всём виновата Она.

349


Свист Соловья-разбойника Просветителям общества «Знание» Стоял солнечный золотистый август. В летнем саду появились жёлтые листья, воздух стал прозрачным. Страна пребывала в ожидании московской олимпиады и время зря не теряла. Склады всех магазинов были забиты заморскими товарами и с черного хода, как стало принято у любителей лёгкой наживы, шла бойкая торговля. В свою новую квартиру я купил невиданные финские обои и чешскую сантехнику. Стройки, покраски, подноски и относки – всё служило делу незаконного обогащения разумных граждан. Всеми дозволенными способами «рубил капусту» и я, этакий парубок. Денег всегда не хватает. А когда на содержании загородный дом с домочадцами, квартира, машина, престарелые родители, жена, подрастающие сын и доченька, то каждая копейка была не лишней. Сыночек пребывал в спортивном лагере от секции баскетбола в посёлке Вырица и, чтобы его навестить, я с радостью ухватился в обществе «Знание» за путёвку в Дом отдыха медицинских работников. Путь туда был не близкий. До Вырицы полтора часа еды. Но с детства, проехав сотни километров с отцом на его грузовике, я любил дорогу. Жигули плавно прыгали на колдобинах и давали время поразмышлять в пути о том и сём. Я, конечно, понимал, что денег не хватает тому, у кого ненасытный рот, слишком большие запросы. Но уменьшать их, эти запросы, я и сам не хотел. А уж говорить о запросах жены и тёщи совершенно излишне. Тем более, что всё удачно складывалось. Доцентская должность в Театральном институте позволяла подработать на съёмках и на лекциях просветительского общества «Знание». Тариф у доцента здесь был приличный, а смазливенькие инструкторши популярным лекторам выдавали по две путёвки за одну лекцию, а это за месяц прилично набегало, если раз в неделю выступить перед трудящимися. А если два раза в неделю в обеденный перерыв посетить предприятия 350


советской промышленности и науки, то двести рублей можно получить, как с куста. Деньги не малые. Конечно, пережить стресс при выступлении в цеху завода перед двумя сотнями рабочих, жующих бутерброды в обеденный перерыв, сможет не каждый. Я мог. Терпел, но мог. Пристрастился к этой пагубной страсти я ещё в аспирантские годы, когда каждая копейка была на счету. Потом втянулся, нашёл лазейки, когда можно было расслабиться и «проплыть на спине». Советское правительство и коммунистическая партия, видимо, по своей близорукости хотели, чтобы народ был образованным, начитанным и сознательным. Поэтому через лекторов общества «Знание» внедрял в умы людей различную полезную информацию во время обеденных перерывов. Вообще-то нужно было проводить лекции после работы, но реалисты искали компромисс и совмещали приятное с полезным во время обеденного перерыва. Когда приходил специалист по международному положению СССР рабочие торопились в туалет. А если лекция была интересной, то все цеха огромного завода приглашали этого лектора по многу раз. Не было разницы в оплате выступлений перед десятком швей в ателье верхней одежды на Литейном проспекте и лекции в горячем цеху Кировского завода перед жующими кузнецами и токарями. Тут уж всё зависело от инструкторши, с которой приходилось работать. Она подбирала и предлагала выгодные предприятия и институты. Но по молодости мне даже было интересно посмотреть на сталеваров, тяжёлой участи которых мне самому удалось счастливо избежать. Я рассказывал рабочим о здоровом образе жизни, о вреде курения и алкоголя, о лечебной физкультуре, а когда они совсем засыпали от бессмысленной агитации, то начинал рассказывать о своей работе с актёрами в кино. Тут было важно вовремя закончить рассказ и свалить домой, пока тёмные, забитые бытовыми проблемами, строители коммунизма не вырвали из моих рук иллюстрации и фотографии с Мишей Боярским или с Васей Ливановым. Да мне не жалко было бы подарить девушкам десятка два открыток, но их не было в продаже. Тупые и ленивые чинуши не заботились о рекламе наших артистов. А что оставалось в голове трудящихся от этих лекций и к чему это в итоге приведёт, было известно только Богу. Но отвлекало граждан от насущных проблем сильно. Так в 1917 ленинские агитаторы весь российский народ взбаламутили. Уж очень 351


он доверчивый и на чужие россказни падкий. Своего ума маловато. А то и совсем нет. Навестив сынулю и прогулявшись с ним вдоль Оредежа до церкви Божией матери «Казанская», где молился в детстве за своих родителей, я пришёл в дом отдыха. Было четыре часа пополудни и отдыхающие мирно спали после обеда. Массовик-затейница с огромной халой рыжих волос на голове разрешила мне погулять часок за территорией и познакомила меня со вторым лектором, приехавшим для выступления в их клубе. – Василий Палыч Соловьёв-Седой – протянул мне руку благообразный старичок. – Николай Николаевич Ващилин – промямлил я непривычно долгий титул. – Постойте, постойте. Это не ваш папа служит в ГУВД, генерал Ващинин. – Моя фамилия Ващилин. А Генерал Ващинин совсем не мой папа. Чей-то другой. Василий Палыч звонко рассмеялся и узнав, что я каскадёр с Ленфильма начал рассказывать мне о своих песнях. Знал я их плохо. Кроме «Подмосковных вечеров», которыми мне в детстве прожужжали все уши, я ничего и не знал. Когда мы вышли за ограду Дома отдыха, Василия Павловича осенила какая-то свежая идея и он потащил меня в свою «Победу». – Поедем на станцию, дёрнем по пивку. – Не я не пью, я за рулём. – Ну как знаешь – не стал терять время на уговоры Василий Палыч и нырнул в свою машину. Его шофёр плавно отъехал в сторону станционного буфета, предусмотрительно уточнив у меня время начала встречи со зрителями. Полногрудая, загорелая массовичка, понимая, что Василий Палыч задерживается, вывела меня на сцену первым. Народу в зале было совсем немного. Пытаясь разбудить в зрителях интерес, я почти кричал о самых ярких моментах своей кинематографической жизни, делая акцент на известных фамилиях типа Никита Михалков, Владимир Высоцкий, Андрей Миронов. Не ниже. Народ оказался балованный. Хотели не слушать фамилии, а видеть их живьём. Меня, как их представителя, не воспринимали. К концу первого часа в заполненном зале начался ропот. Рыжеволосая массовичка, понимая, 352


что я проваливаюсь, судорожно искала за кулисами Василия Павловича. Уж он-то не подведёт. Народ его любит. Я всё время вертел головой в ожидании избавления от позора и плёл небылицы, сразившие бы наповал кого угодно, но отдыхающих советских медработников, вдевших по сто грамм водки с пивом, они не брали. Увидев краем глаза, как массовичка выталкивает на сцену подоспевшего Соловьёва-Седого, я начал кланяться, шаркать набойками и выкатился со сцены колесом. Теребя пыльный бархатный занавес, я мечтал о том, как я потрачу чудом свалившиеся на мою дурную голову деньги. Нужно было купить себе новые туфли и сменить эти, со слоёным пирогом запасных подмёток, жена второй год ждала демисезонное пальто, перепрыгивая по первому морозцу из протёртого плаща в побитую молью шубку, а дети просили купить к зиме китайские комбинезоны, как у Вити Ладвищенко. В них так удобно кататься на снежной горке! В конце месяца в ДЛТ такие «давали». Мою осторожную просьбу рассчитаться со мной и подписать путёвки тётя с халой пропустила мимо ушей, не отрывая глаз от сцены, на которой молча застыл Василий Палыч. Зал ждал «Подмосковных вечеров», затаив дыхание. Василий Палыч угрожающе резко сделал шаг к оркестровой яме и что-то глухо промычал. Ожидание песни затянулось. Рояль сиротливо стоял в центре сцены с открытым «ртом». Василий Палыч слегка прогнулся и шумно набрал воздух в лёгкие. Массовичка дрожала, заламывая руки. Напряжённая тишина зала ждала первых звуков любимой песни. Наклоняясь вперёд и нависая над ямой, Василий Палыч громко изрёк – Щас я вас всех абассу! И взмахнув пару раз своими крылышками, полетел в оркестровую яму вперёд головой.

353


Кончаловский

Андрей Кончаловский. Фамилию эту я узнал, посмотрев фильм «Дворянское гнездо». Фильм прелестный, тургеневский, русский. Изумительный, но очень короткий финал с убегающей в поле девочкой. Хотелось смотреть на это цветущее поле, бегущую по нему маленькую девочку в веночке из полевых трав долго, долго. Пока не вспомнишь маму, бабушку, дедушку и пока не наговоришься с ними вдоволь. Более щемящей моё сердце образа я не видел за всю свою жизнь. Вновь я обрел надежду в поисках мастера. Как подобраться к Кончаловскому, я не знал. Распорядилась судьба. Летом 1974 года я работал каскадером на фильме Александра Алова и Владимира Наумова «Легенда о Тиле». Мою работу оценили, и ассистент режиссера Наташа Терпсихорова порекомендовала меня Гале Бабичевой, работавшей у Андрея Кончаловского на «Романсе о влюбленных». Когда пришел вызов, я от радости так прыгал, что головой пробил потолок. Приехал на съемки с одной целью: напроситься к Кончаловскому в ученики. Я полдня просидел в углу холодного вагона электрички, где снимали сцену. Ждал. – А где каскадер-то? – воскликнул, наконец, Кончаловский. Я подошел, поздоровался. Андрей оценил меня взглядом и объяснил суть сцены. Главное в ней было – удар головой Володи Конкина в стекло двери электрички. На один дубль съемок Андрон раздобыл итальянское «стекло», безопасное при разбивании. А вот чтобы поставить свет и камеру, меня попросили своей головой разбить стекло настоящее. Такой «гуманный» подход был у советских режиссеров. Каскадер может все, у него голова деревянная. Да и не каскадёры мы были, а «мальчики для битья». Я укрепил на кисти железную бляху, отыграл толчок Евгения Киндинова и устремился головой в дверь, на скорости резким ударом

354


руки разбил стекло, одновременно резко откинувшись головой назад, и упал, как ни в чем не бывало. Лежу, жду команды «Стоп!» Подбежал Андрон с Леваном Пааташвили. – Коля, Коля, что с тобой, ты жив? – Жив. Ну как? – Спрашиваю. – Твою мать. Я думал, ты убился, – вздохнул облегченно Андрон. После смерти Урбанского с режиссерами и директорами в вопросах риска обходились строго. – Понравилось? – Спрашиваю Андрона. – Ты гений. Это потрясающе. Вот это каскадер! А то подсовывают мне каких-то изготовителей пены – Фраер, Аристов. Будем с тобой работать, Коля. Я отрепетировал сцену с Киндиновым и Конкиным. Сняли с одного дубля. С Андроном мы поговорили. Он сказал, что пока не собирается набирать курс режиссеров и становиться Гуру. Но посоветовал мне почитать труды князя Сергея Волконского о пластике актера и заняться этим профессионально. Я последовал его совету и, окончив аспирантуру, поступил на работу в Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии, предложив организовать курс трюковой подготовки актера в традициях В.Э. Мейерхольда и Г.М. Козинцева. За несколько лет я довольно хорошо продвинулся в этой области, имея хорошую зарплату и перспективу защитить докторскую диссертацию по проблеме двигательной культуры актера. В том же году уже по рекомендации А. Кончаловского попал к С.Ф. Бондарчуку на съемки фильма «Они сражались за Родину». Я взял с собой своего друга Юру Веревкина. Съемки проходили под Ростовом. Мы сделали трюк – проезд танка по живому человеку и исполнил его ученик Бондарчука Андрей Ростоцкий. В 1975 году после съемок «Стрелы Робин Гуда» на меня рассердился мой тренер А.С. Массарский и отлучил меня и моих товарищей А. Ходюшина, О. Василюка, Н. Сысоева от кино. Я был в опале и думал, что навсегда. Массарский обладал огромным авторитетом и властью на Ленфильме.

355


Но, эврика! Ранним летним утром раздался звонок с «Мосфильма». Андрей Сергеевич Кончаловский приглашал меня работать на четырех серийной эпопее «Сибириада». Приехав на Мосфильм и прочитав сценарий, я явился пред светлые очи Андрея Сергеевича. Он занимал просторный светлый кабинет. Я честно признался ему, что за такую масштабную работу мне страшно браться, и многое я даже не представляю себе, как можно снять. Он воспринял это положительно. – Твои московские конкуренты как раз говорят, что всё знают, и выколачивают из Эрика Вайсберга, директора нашей картины, большие деньги. И потом ты же хотел учиться режиссуре. Учись, я тебе помогу, вместе будем придумывать. Еще один ученик у меня есть – Володя Любомудров. Знаешь такого трюкача? – Да, знаю. Мы с ним снимались на «Белом солнце пустыни» в 1968 году в Махачкале. Они с Петром Диомидовичем Тимофеевым, Васей Гавриловым и Женей Богородским учили меня ездить верхом. – Ну, вот и хорошо, – завершил Андрей Сергеевич. – Иди к директору, подписывай договор. Директор Эрик Вайсберг хотел прижать меня низким гонораром, но не вышло. Я готов был работать бесплатно! В подготовительный период я часто приезжал в Москву. Беседы с Андроном по разработке сцен драки на берегу, война, взрывы нефтяной скважины и гибель в огне героя для меня были настоящими праздниками. Так творчески и доброжелательно я еще не работал ни с одним режиссером за 10 лет. Андрон говорил о том, что он хочет видеть на экране, а я предлагал те практические приемы, которые хорошо знал. Если моих знаний не хватало, привлекались консультанты из других стран – Америки, Англии, Франции, Италии. Просматривали много фильмов. Дома в Ленинграде я проводил репетиции с моими друзьями-каскадерами, конструировал весло, которым можно было безболезненно ударить актера по лицу как воздушным шариком. В пожарном училище и институте огнеупоров подбирал материал для костюмов, спасающих от огня. В июле 1976-го начались съемки в Твери (город Калинин). Андрон определил мне несколько дней для репетиций драки на берегу с актерами Сергеем Шакуровым, Виталием Соломиным,

356


Александром Потаповым и Александром Плешаковым. Я показал им со своими каскадерами рисунок сцены. Начали репетировать. Что-то не получалось. Фальшивые движения я убирал, упрощал действия, заменяя их эмоциями, желаемыми, но не совершаемыми действиями. А потом, как и просил Андрон, всё подходило к случайному, и поэтому смешному удару. Решили снять. Леван Паатишвили поставил камеры на штатив и начал снимать. По замыслу Андрона все должно было сниматься одним кадром, с использованием принципа внутрикадрового монтажа. Экспрессию драки в кадре было решено подчеркнуть опрокинутой корзиной с живой прыгающей рыбой. Рыбу долго ждали, но когда привезли, она оказалась свежей, но неживой. Когда посмотрели материал, драка тоже была без нерва, не динамичная. Рыбу Андрон велел поджарить со сметаной и устроил маленький пир. Приехала Лиф Ульман и еще какие-то французы. Все оказалось как нельзя кстати. Я был приглашен на ужин. Появился Никита Михалков, и, увидев меня за столом, нагло спросил Андрона, кто я такой. Я чуть не вышел из-за стола. Андрон одернул Никиту и уговорил меня не обращать на его хамство внимания. Андрон ко мне хорошо относился. Я был счастлив. Обдумав материал, я предложил Андрону сцену драки переснять, внес предложение разжечь на берегу костер и уронить туда героев, потом за это «порвать» Устюжанина и убить его веслом, но, промахнувшись, залепить удар своему брату, и т.д., и снимать все одним кадром, но с руки, двигающейся камерой. Андрон послушал и спросил, представляю ли я себе, сколько эта пересъемка будет стоить. И пошутил: если сцена будет плохой на экране, то я ее и оплачу. Я согласился. Пересняли. Вышло замечательно. Андрон меня зауважал. Из очередной своей поездки за границу привез мне в подарок итальянские ботинки нечеловеческой красоты. В группе все обалдели и начали со мной здороваться за руку. Я в долгу не остался, и Андрону на день рождения 20 августа подарил редкую в те времена миниатюрную иконку Николая Чудотворца старинного палехского письма. Почти такую же икону Андрея Первозванного ему подарила его мама, Наталия Петровна.

357


На долгие годы совместной работы и жизни моими друзьями стали Борис Вельшер, Феликс Клейман, Николай Двигубский, Наташа Андрейченко, Вова Репников, Эрик Вайсберг. Однажды, подготовив трюк перепрыгивания с сосны на сосну за Виталия Соломина на высоте 20 метров, я задрал цену для каскадеров до 100 рублей за дубль. Наглость в то время неслыханная. Эрик Вайсберг запротестовал. Тогда Андрон посадил его с собой в люльку крана и поднял на половину этой высоты. Эрик сразу согласился выплатить по сотке. В другой раз забастовал мой друг каскадер Коля Сысоев и изза него сорвалась съемка. Я думал, меня выгонят. Нет. Андрон простил, понимая, что такое бывает в жизни, «Сибириаду» Кончаловский снимал несколько лет. Я уезжал и приезжал на съемки эпизодов, связанных с трюками. Съемки на болоте в Тверской губернии, съемки в Тюмени, работа с пожарными на нефтяных вышках, главная трюковая сцена фильма – взрыв на нефтяной скважине. Андрон хотел снять что-то невероятное. Гибель героя Алексея в сценарии была прописана как конец света, проваливался герой вместе с трактором под землю, в горящий Ад. Я ничего сверхъестественного предложить Андрону не мог. Работа с огнем была и остается самой сложной и опасной не только для кинематографа. Снимая фильм «Неотправленное письмо», режиссер Калатозов в сцене лесного пожара чуть не погубил актеров В. Ливанова, И. Смоктуновского, Е. Урбанского, Т. Самойлову огнем и дымом. Мы судорожно искали выход. Володя Любомудров, обозвав меня дилетантом, привел московских каскадеров С. Соколова, В. Фраера, О. Савосина и других. Но волшебников среди них не было. Показать они смогли те же фокусы с горящей паклей. Ситуацию спасли операторы. Леван Пааташвили с группой комбинаторов предложили кадры комбинированных съемок монтировать с натурой на фоне темноты ночи. Да, к тому же вся земля была залита водой и давала живописные блики огня. В итоге снимали общий план основного пожара в Тюмени, взорвали «фок» с тонной бензина. Киногруппа, снимавшая взрыв с расстояния 100 метров, спалила себе брови. А сцены пожара с

358


людьми снимали во дворе Мосфильма на фоне забора, завешанного горящей паклей. Темнота, блики в лужах, горящий забор на фоне создали на экране атмосферу ошеломляющей катастрофы. Риск нулевой. Это и есть профессиональная работа в кино. Нет риска. Нет травмы. Но есть ошеломляющий эффект, иллюзия. Кино, одним словом. Андрон остался очень доволен. Он пригласил меня на премьеру, и я стоял на сцене рядом с ним. Мы подружились и стали общаться в жизни по разным поводам. За годы работы на «Сибириаде» я приобрел статус высокого профи и получил приглашения на многие известные фильмы: «Они сражались за Родину», «Д’Артаньян и три мушкетера», «Приключения Шерлока Холмса» и другие. В 1979 году Андрон Кончаловский за фильм «Сибириада» получил специальный приз жюри на кинофестивале в Каннах. Я тоже не сидел, сложа руки, и использовал эту ситуацию. В институте я получил звание доцента и вел курс «Трюковая подготовка актеров». Ученый совет утвердил мою тему стажировки в Париж в Национальную консерваторию драматического искусства, чтобы завершить докторскую диссертацию. Как гром среди ясного неба, прилетела весть о том, что Андрон остался в Америке. Мои «друзья» срочно настрочили анонимку в КГБ о том, что я дружу с изменником Родины, и моя стажировка в Париже накрылась медным тазом. Через год Брежнев и Щёлоков стали «врагами народа», но мой поезд уже ушел. Приехал из Америки Андрон с своей американской подругой. Я принял его у себя дома как родного, устроил прогулку на катере, поход на Петропавловскую колокольню. Хотя в это время ему друзья боялись позвонить или подать руку, чтобы не впасть в немилость к органам КГБ. Чем ты обязан человеку, который просто позволил тебе постоять с ним рядом некоторое время? А потом всю оставшуюся жизнь тебя будут всюду узнавать и пропускать везде бесплатно или, узнав, что ты именно тот, кто был с ним, схватят и бросят в темницу. Я не отрекся от Андрона, когда он уехал в Америку. Он писал мне письма, рассказывая о своих трудностях заграничной жизни, он звонил мне по телефону и я поддерживал его, как мог. Работы у него 359


там еще не было, и он мыкался от стола к столу, читал лекции в каком-то университете. Зато у меня здесь работы было много. Режиссеры наши, увидев фильм «Сибириада», искали каскадера, который там делал трюки, находили меня и предлагали шикарные условия. Так я обрел высокий статус в советском кино. И работу с ведущими режиссерами страны – Никитой Михалковым, Сергеем Бондарчуком. На Мосфильме зарождалась и крепла московская кинобратва во главе с В. Иваньковым и его другом Александром Иншаковым. Притащил их новоявленный каратист Тадеуш Касьянов на фильм «Пираты ХХ века». И им это понравилось. Позже мы узнали, что строгий судья Андрона главный милиционер СССР Щёлоков воровал все, что плохо лежало и каждый день присылал своей жене и дочери цветы, которые оплачивал от министерства как венки к Могиле неизвестного солдата. Вот судьи кто! На кремлевских паханов напал мор. В результате подковерной борьбы к власти пришел Горби, а брежневско-романовская клика начала ему мстить. Планеты выстроились чудным образом и осветили путь Андрону. Он снял свой первый американский фильм с Настасьей Кински «Любовники Марии». Андрон звал меня в Америку, но я не мог выучить в совершенстве язык. Может быть, это была лень, но …. Дуплетом он снял сногсшибательную картину «Поезд-беглец» с Джоном Войтом и приехал в Россию. Я взялся за показ этих фильмов в городах коммерциализирующейся родины. Я был безмерно счастлив от того, что фильмы Андрона имели колоссальный успех. Народ хотел знать о нем все, и мне приходилось выступать перед зрителями, выдавая себя за члена его киногруппы. Андрон просил меня принимать в Петербурге своих новых заграничных друзей Энцио Фриджерио, Марио Гарруба, Роберта Редфорда, Сильвию Лимбери, Марчелло Мастрояни, Анну Консини. Я с радостью показывал им свой любимый город и его прекрасные музеи. Угощал в своем красивом доме чем бог послал. Приезжая домой, Андрон приглашал меня в Москву. Мы до утра сидели на веранде у Натальи Петровны на Николиной Горе. В 1989 году Андрон пригласил меня в Париж в свою новую квартиру. Красная блокада была прорвана. Я ехал на поезде через 360


всю Европу и, как белый человек, мог пить кофе то в Берлине, то в Кёльне, то в Ахене, и плевать на все. В Париже на Гар дю Нор я открыл бутылку коньяку и выпил ее из горла при всем честном французском народе. Народ никакого внимания на это не обратил, в обморок упала только агент Андрона Николь Канн, а я был счастлив. Благодаря Андрону. Он звонил мне каждый день в свою квартиру на Рю Вашингтон и говорил, куда я должен пойти сегодня, и где лучше пообедать. В это время он снимал «Танго и Кэш» с Сильвестром Сталлоне. Часто он просил своих друзей показать мне заветные места в Париже. Из Кембриджа приехал его сын Егор и открыл секретные залежи гречневой крупы. В Париже гречневая каша кажется особенно вкусной. Потом я рванул в Милан, Флоренцию, Венецию и Рим. Что я испытывал к Андрону, я описать не могу. Человеку, открывшему мне двери темницы, которую злобные карлики сделали из нашей цветущей Родины. И мы с ним любили ее, нашу Родину, одинаково нежно. Вскоре я уехал с Никитой Михалковым в Китай снимать «Ургу». Там в китайских степях, а потом и на просторах России мы с Никитой часто говорили об Андроне. Говорили искренно и нежно. Когда в 1991 году Андрон снял «Ближний круг», по его просьбе я устроил показ фильма в Доме ученых для мэра СанктПетербурга Анатолия Собчака. В 2002 году судьба вовлекла меня в круг губернатора Яковлева В.А., и я предложил ему Андрона на роль главного режиссера празднования 300-летнего юбилея Санкт-Петербурга. Услышав его концепцию и сумму гонорара, чиновники испугались, и стали делать все силами местечковых драмкружков. Но гонорары оставили те же. Андрон тогда был приглашен Владимиром Путиным для церемонии открытия Константиновского дворца с великим Лучано Паваротти. Мы уже давно не виделись. Жизнь унесла нас в разные стороны. Звонить, а тем более писать письма, некогда и незачем. И сформулировать и рассказать о том, что было, становится все труднее. Также трудно как испытывать жажду среди потоков бушующей реки. Но если мне становится скучно, одиноко и невыносимо, я всегда могу закрыть глаза и… там будет не темно.

361


362


Итальянец vero Кайо Марио Гарруба – итальянскому фоторепортёру. Дед Мороз подарил мне подарок. Деда Мороза звали Андрон Кончаловский (по паспорту Михалков). Он пребывал, в тот 1984 год, в Америке, сидел без работы и питался, чем попало. Нет, работа у него была, но не режиссёром, а преподавателем. Он писал мне в открытках о том, как читает лекции по русской литературе студентам университета в Олбани, тем, которые изучали русский язык. От имени Андрона позвонила из Италии Алла Гарруба и просила встретить их с мужем в Ленинграде и найти за пятьсот долларов администратора на пару недель, хорошо знающего город и его современную жизнь. В Италии 25 декабря празднуют Рождество Христово, а в Новый год принято путешествовать. Её муж, всемирно известный фотожурналист Кайо Марио Гарруба, получил контракт с редакцией журнала «Эспрессо» на фоторепортаж о Ленинграде. После смерти генсека КПСС Брежнева от СССР ждали перемен и открытости. Марио должен был сделать привлекательный репортаж о прекрасном имперском Петербурге, наполовину построенном итальянцами, с теми людьми, которые обитают в нём сегодня. Искать помощника было не нужно. Я сам готов был за пару долларов выпрыгнуть в окно. Андрон об этом догадывался. Зато я не догадывался о том, что Марио давно делает репортажи о жизни в СССР и знают его наши чекисты не только с хорошей стороны. Во времена хрущёвской оттепели Марио умудрился уговорить московского художника Лёву Брусиловского раскрасить красками в своей мастерской голую манекенщицу Галю Милявскую. Когда репортаж появился в итальянском журнале, в ЦК КПСС все члены остолбенели. Марио с супругой поселились в «Европейской», в шикарном люксе на втором этаже. Приехали они из Москвы на дневном поезде «Юность». Самолёты из Рима тогда летали только в Москву. Алла, 363


полячка по происхождению, прекрасно говорила по-русски и планировала быть между нами переводчиком. Но мы с Марио моментально нашли общий язык из смеси моего французского и родства менталитетов. Марио, уроженец Сицилии, подвижный сухой синьор лет шестидесяти, объехал весь мир, создавая фоторепортажи о замечательных городах и людях. Когда, отхлебнув глоток кофе, он начал говорить об оплате моего труда, то одного, поднятого мною указательного пальца, было достаточно, чтобы мы перешли на язык жестов и письма. Для советского человека пятьсот долларов были огромным капиталом и я еле сдерживал себя, чтобы от радости не пройтись вприсядку вокруг стола. В Питере светало поздно. Мы встречались в отеле в начале одиннадцатого и шли работать на улицы города. Вдоль и поперёк проходя по улицам, Марио искал выразительные ракурсы. Он попросил меня собрать несколько моделей и одеть их в костюмы времён Александра Пушкина. Юра Хомутянский, преподаватель из Театрального института, где в то время работал доцентом и я, одев цилиндр и накидку, со спины стал очень похож на Пушкина. Оставалось начать сочинять стихи, но Юра тяготел к пантомиме. На женскую роль я пригласил студентку с курса профессора Куницына Олю и решил все кадровые вопросы по обеспечению съёмок. В институте в январе шли экзамены и я был абсолютно свободен. После запрета на выезд во Францию и прикрытия моего курса трюковой подготовки работать в институте вообще не хотелось. Обиделся я на них. Злые они. Появление иностранца на улицах Питера в январе 1984 года не могло пройти незамеченным. Народ, особенно в зимнее время, напоминал огородных пугал в серо-чёрных лохмотьях. Экзотические зимние шапки из бродячих собак, косивших под волка, создавали ощущение присутствия в зоне заклятых преступников архипелага ГУЛАГ. Воротник из рыжей лисицы вызывал у граждан нездоровый интерес. Что говорить о Марио, который появлялся среди серой, укутанной вязанными шарфами, толпы в серебристом длинном манто гагачьего пуха с белым шёлковым подкладом. Поток прохожих замирал и поворачивался в нашу сторону, как делалось всегда, если граждане видели, что снимается кино. Сюжет с Пушкиным на Невском мы снимали в окружении тысячной толпы зевак. Марио интересовался, почему они не на работе, не строят вожделенный 364


коммунизм? Я шутил, что это агенты КГБ, приставленные наблюдать за его диверсией. Я ждал вопросов от компетентных органов, но их не было. Может быть, они тяжело переживали смерть Андропова и прибывали в краткосрочном ступоре. А может, объявили забастовку по поводу назначения Генсеком полумёртвого Константина Устиновича Черненко. Оля украшала нашу компанию не только своей эффектной фигурой, но и купленной по случаю искусственной шубкой «под леопарда». В общем, на третий день наших съёмок на Невском стали появляться организованные группы туристов, любовавшихся издали нашей компанией. Марио, заметив такой интерес, подзывал граждан, как туземцев в Африке, сфотографироваться, но они смущённо бычились и убегали. Колоннада Казанского собора привлекала Марио Гарруба не меньше, чем лица экскурсоводов музея религии и атеизма, между этих колонн бродивших. Перспектива галереи Гостинного двора или Пассажа насыщалась в его фотографиях покупателями, простаивающими в многочасовых очередях за парой итальянских колготок. Когда Марио увидел прилавок с женским нижним бельём он потерял дар речи и в его старенькой «Лейке» заело плёнку. Забыв об осторожности, он стал судорожно снимать бюстгальтеры, похожие на гамаки и голубые байковые панталоны, больше похожие на защитную форму пожарника. Бдительные продавщицы подняли крик, упрекали нас в шпионаже и унижении достоинства советской женщины. Затерявшись в густой толпе покупателей, мы благополучно скрылись. В середине дня Марио приглашал нас с Олей на лёгкий перекус и мы искали удобное местечко. Когда я привёл его в битком набитый «Сайгон», он моментально разобрался в ситуации и стал незаметно щёлкать «Лейкой» босховские лица моих авангардистских соотечественников. Сайгоновские завсегдатаи, увидев, что их снимают для западной прессы не наши люди, наперебой позировали и скалили в улыбке свои полузубастые рты. Посыпались предложения от стиляг зайти к ним в гости и запечатлеть их уникальный быт. Марио потерял голову и, забыв про меня, бросался во все стороны. Чтобы разрядить накалившуюся обстановку, я выбрал рыжего бородатого художника-абстракциониста, живущего напротив «Сайгона» и, навешав Марио лапши, что это восходящая 365


звезда, поволок его в мастерскую к новоявленному маэстро Лукка. Дверь открыла престарелая растолстевшая большевичка, которую я навскидку окрестил мамой художника. Возбуждённый Валерий воспринял это как личное оскорбление и начал кричать на английском языке, предназначавшемся для иностранца, явное моё разоблачение «Итс май вайф!» Моя эрудиция в познании питерской фауны была растоптана на глазах у Марио. Но мой гонорар он уменьшать не стал. Он был всем очень доволен. Когда репортаж был почти готов, Марио захотел снять общий план Невской першпективы и выбрал для этого точку на балконе жилого дома, рядом с кинотеатром «Художественный». Мы поднялись на лифте на последний этаж и, сориентировавшись по стенам, позвонили в квартиру. Это была огромная коммуналка, а хозяева престарелые строители ударных строек коммунизма, участники Всемирного фестиваля молодёжи и студентов 1957 года в Москве. Дверь открыл двадцатисемилетний мулат, дитя тесной дружбы народов времён хрущёвской оттепели. Увидев Марио в его серебристом манто, он радостно открыл все окна и двери, и соседи принялись накрывать общий стол. Одни тащили солёные огурцы, другие маринованные грибочки, третьи – квашенную капустку, четвёртые – дымящуюся картошечку, а пятые достали с балкона заиндевевшую бутылку «Столичной» водки. Это была пятикомнатная коммунальная квартира. Марио вышел на балкон, встал на какой-то ящик и выстраивал кадр, чтобы захватить торс обнажённой кариатиды, поддерживающей эркер балкона. Удачную съёмку мы отметили шумным застольем с песнями и плясками. Провожали нас хоралом «Интернационала». К шести часам пополудни на город спускалась вечерняя мгла. Усталые, но довольные мы тащились в «Европейскую», где Алла накрывала нам шикарный стол. У итальянцев принято есть много, но один раз, вечером, когда садится за горизонт палящее солнце и на землю опускается ночная прохлада. Здесь, в промозглом Питере, мы согревались любимым Гаррубовским виски «Джек Дэниэлс», предусмотрительно привезённым ими с собой, а десерт полировали настойкой сицилийских трав «ди джастиво». Развалясь в креслах, сытые и пьяные, попыхивая сигарой, мы начинали хохотать, вспоминая перипетии дня.

366


Марио намучился от своей привлекательности, мешавший его работе тайного наблюдателя, и решил подарить мне в качестве бонуса своё элегантное пуховое пальто. Чтобы подавить моё радостное смущение, он предложил мне поменять своё пальто, на моё, маскирующее его под советского гражданина. Сделка была совершена мгновенно, не принимая во внимание некоторую разность в наших размерах. Но подарок я отложил в сторонку до лучших времён, а одел старенький, побитый молью, тулупчик, перешитый евреем-скорняком из тулупа сторожа Сытного рынка, купленного мною по случаю. Работа в новом камуфляже спорилась бойко. Марио снимал потаённые уголки Питера и незабываемые лица его обитателей. Народ, принимая нас за своих, отдавался съёмкам с восторгом, проглатывая моё враньё про журнал «Огонёк» за чистую, звенящую монету. Так мы дошли по улицы Пестеля до дома Мурузи, отсняв его со всех сторон. Подкрепившись хорошим крепким кофе напротив, я обронил, между прочим, что в этом доме на втором этаже с видом на Спасо-Преображенский собор проживал с родителями мой приятель, изгнанный с Родины за инакомыслие, Ося Бродский. Марио, поперхнувшись конфеткой, попросил меня повторить сказанное на плохом французском языке на родном мне с детства русском. Я без запинки повторил и добавил, что сейчас Бродский проживает в Америке, считается врагом советского народа и пишет для капиталистов стишки. Вспомнил и его отсидку за тунеядство, и вечеринку у меня накануне его отъезда в изгнание, которая чуть не закончилась арестом сионисткой шайки. Марио стоял, опершись на стол, и дрожа мелкой дрожью от радостного предчувствия. Он представлял кадр всей его жизни. Ну, если не всей жизни, то командировки в Ленинград – точно. Он потащил меня через Литейный проспект к дому Мурузи и на ходу умолял проникнуть в квартиру Бродского. Я не видел особых сложностей, мало понимал трепет Марио, связанный с забытым гражданином СССР и уверенно нажал на все кнопки звонков Оськиной коммуналки. Толпа соседей вывалилась на площадку и восторженно слушала мою басню про журнал «Огонёк», вид собора, ракурсы фотосъёмки, плёнку «Кодак» и современные фотообъективы. Марио, спрятанный воротником моего обтрёпанного пальто, не вызывал у сограждан настороженности и после моего обещания поставить им бутылку 367


Шампанского, был впущен в квартиру в сопровождении нашего эскорта. Оля, в своей «леопардовой» шубе, хоть и косила под иностранку, тоже никакой тревоги у жителей коммуналки не вызвала. Марио никогда не снимал с фотовспышкой, но разглядеть лица постояльцев в коридоре без прожектора было невозможно. Одна тусклая лампочка из многоярусной гирлянды теплилась только над входом в туалет. Когда нам приоткрыли двери Оськиных комнат, Марио бросился к окну и дрожащими руками стал открывать двери балкона. Хозяин комнаты попросил его не дёргать так за ручку, потому что на улице зима. Дрожащим голосом, теребя в разные стороны заржавевший и заклеенный газетами замок, Марио успокоил хозяина по-итальянски «Бене, бене» и в повисшей мёртвой тишине продолжал скрипеть замком. Тишину взорвал истошный вопль соседки, стоявшей всё свою сознательную жизнь на страже Родины. – Держите их, это шпионы Бродского!!! От женского пронзительного визга Марио отпрыгнул от окна и оторопело смотрел на меня, ожидая указаний. Я попытался погладить визжащую гражданку по голове, но рука моя была перехвачена мускулистой лапой соседа, видимо в молодости работавшего кузнецом на Путиловском заводе. Я с трудом вырвал руку и бросился к выходу. Мы кубарем скатились по перилам лестнице со второго этажа и бросились наутёк проходными дворами мимо гнезда всемогущего КГБ, находящегося в двух шагах на Литейном, 4. Потеряв последние силы на Моховой, и убедившись, что за нами нет погони, мы зашлись гомерическим хохотом. Вечером следующего дня чета Гарруба отбывала на Родину. Приехал Никита Михалков поговорить с Аллой о том, чтобы она, как агент, представляла его интересы в Европе и искала заказы на любую работу. Он уже четвёртый год находился в простое и довольствовался только гонораром за роль проводника в «Вокзале для двоих». Марио и Алла отбывали на «Красной стреле» в Москву, а оттуда улетали домой в мафиозную, певучую Италию с доброй сотней негативов о нашем, таком похожем на Рим, выстроенном итальянскими зодчими, Питере. Post Scriptum.

368


Из статьи Леонида Велехова «Я жил не как все» для «Совершенно секретно» Анатолий Брусиловский – натура, что называется, ренессансная. Художник. Один из ведущих отечественных книжных графиков 60–80-х годов, а также художник-постановщик многих картин на «Мосфильме». Активный участник советского «левого», неофициального искусства тех лет, вызывавшего резкое раздражение властей, которое выплескивалось в исторических скандалах – с хрущевским посещением выставки «абстракцистов» в Манеже в начале 60х, с бульдозерной «трамбовкой» нескольких вернисажей отечественного авангарда в те же 60-е, с разгромом рукописного альманаха «Метрополь» в 1980-м и т.д. Здесь Брусиловский первым в мире осуществил опыт бодиарта – картины, нарисованной на живом, вдобавок прекрасном женском теле. Дело было в 1970 году. Приятели привели к нему в студию знаменитого итальянского фотографа Кайо Марио Гарруба, который хотел сделать такой репортаж, как он выразился, «чтобы о Москве заговорили» и читатели журнала Espresso, самого популярного в Италии, для которого Марио и работал, расхватали бы тираж, как горячие пирожки. Придумай чего-нибудь, сказал итальянец Брусиловскому. Брусиловский придумал. Позвал знаменитую тогда московскую красавицу – манекенщицу Галю Миловскую (позднее она уехала на Запад и стала звездой Vogue) – и говорит: «Дай-ка я на тебе напишу картину». Галя, натура артистическая и богемная, согласилась. Пригласил друзей, декорировал студию, расставив повсюду старинные граммофоны и наполнив их раструбы фруктами с Центрального рынка – получились «рога изобилия». Друзья выпивали, танцевали и веселились, художник разрисовывал божественное Галино тело цветами, бабочками, листьями и лианами, итальянец вне себя от счастья все это фотографировал. Фоторепортаж появился в Espresso, рядом была напечатана знаменитая, запрещенная в то время в СССР поэма Твардовского «Теркин на том свете», а над всем этим художественным великолепием красовалась «шапка»: «Над прахом Сталина». Скандал был оглушительный, когда номер журнала лег на столы работников ЦК КПСС.

369


Владимир Мусаэльян родился в 1939 году в Москве. С 1960 года работает в Фотохронике ТАСС. Специализация – политический репортаж. В 28 лет Мусаэльян стал личным фотографом генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Брежнева. Затем снимал последних советских лидеров – Андропова, Черненко и Горбачева. В 1978 году получил международную премию «Золотой глаз» – за фотографию Леонида Брежнева и лидера чилийских коммунистов Луиса Корвалана, на этой фотографии генсек плачет от избытка чувств. У меня был приятель, замечательный итальянский фотограф Марио Гаруба, я часто останавливался у него в Италии. Шли торжественные мероприятия в связи с 30-летием освобождения Польши от фашизма. Мне передали, что меня спрашивает какой-то итальянец. Я выхожу – стоит Марио. Говорит, что ему хотелось бы снять трибуну и Леонида Ильича, потому что дата очень значительная. Я провел его к трибунам. Возвращается грустный: «Снял, – говорит, – но Леонид Ильич в черных очках. А мне хотелось, чтобы он их снял». Пришлось мне самому вместе с ним идти. И Брежнев, увидев меня у трибун, снял очки: уж если я пришел, значит, по делу. Я ухожу – он опять надевает. Марио был поражен от того, какое между нами взаимопонимание, и долго еще восхищался... В 1982 году Леонид Ильич умирает. Приходит Ю.В. Андропов, человек совсем другой формации, сложный и уже серьезно больной. Больше четырех-пяти кадров на пленке не получалось: то голову он наклонит, то отвернется, а партия спрашивала строго. Надо снять рукопожатие, группу и сцену за столом. К.У. Черненко, сменивший Андропова, был еще сложнее. И еще больнее... Никита Михалков пользовался услугами Аллы Гарруба очень активно c 1984 по 1992 годы. В 1985 она организовала в Риме просмотр его фильма «Неоконченная пьеса для механического пианино», куда собрала цвет артистических и деловых кругов – Анжелло Рицолли, Марчелло Мастрояни, Силвию Д’Амико, Мишеля Сейду и многих известных персон. В результате состоялся проект «Очи чёрные», «Урга», спектакль «Механическое пианино» с Марчелло Мастрояни. 370


Фирма ФИАТ заказала Никите Михалкову рекламный ролик, который получил приз индустриальной рекламы в 1989 году в Милане и Вашингтоне. В СССР Н. Михалков представил его, как свой художественный фильм «Автостоп». Многочисленные мастер-классы в Риме, гостеприимность дома Аллы и Марио Гарруба, которым воспользовался и я, были обычным явлением для Михалкова и членов его семьи. В 1991 году Анджелло Рицолли, известный издатель и продюсер фильма Федерико Феллини «8 ½» рискнул и решился финансировать фильм «Сибирский цирюльник» по сценарию голливудского писателя Роспо Паленберга о приключениях американской шпионки в царской России. Никита Михалков стал ставить свои условия в процессе написания сценария в Ленинграде, снимая там же свой телефильм «Сентиментальное путешествие на Родину через живопись», поссорился с Аллой Гарруба и послал её в Италию. Ну хотел Никита Михалков, чтобы Паленберг писал сценарий один, сидя в гостинице «Прибалтийская», пока Никита снимает свой фильм в Русском музее, а тот этого не захотел. Гордый был американец, а Никита Михалков – гордее. Анджелло Рицолли прикрыл проект и сценарий был выкуплен Никитой Михалковым много лет спустя. Алла и Кайо Марио Гарруба тяжело переживали гневливый поступок Никиты Михалкова, которого за это время успели полюбить, и долгое время звонили мне, чтобы узнать, не одумался ли великий Михалков и не просит ли прощения. Так они этого и не дождались. А Михалков снял фильм «Сибирский цирюльник», «12», Предстояние, Цитадель и не помнит те времена, когда итальянцы спасли его от нищеты и забвения.

371


Пирожок Эцио Фриджерио – сценографу и художнику. Красота Санкт-Петербурга очевидна любому случайному туристу. А тем более тому, кто живёт в нём долго и имеет возможность прогуливаться по набережным Невы, по Невскому проспекту, по Екатеринискому каналу с его укромными уголками. Кому запросто заглянуть в Эрмитаж, постоять у полотен Рембрандта, помолиться втуне Мадонне кисти великого Леонардо да Винчи. Множество художников писали на картинах его парадные виды, невские панорамы. Но вот выделить одну, главную деталь архитектуры Санкт-Петербурга мне помог только Эцио Фриджерио. Когда в 1984 году Андрон Кончаловский прислал мне гостей из Италии, он даже не подозревал, что именно этим путём судьба поднимет его на пьедестал почёта мирового искусства. Тогда он, оставшийся в Америке, сидел без работы и переживал тяжёлые времена. Ему уже вернули советский заграничный паспорт и он приезжал в 1983 году ко мне в гости с показать Петербург своей американской подружке. Итальянский фотокорресподент Кайо Марио Гарруба, принятый мною по просьбе Андрона, сделал репортаж о Ленинграде и уехал с миром в свою Италию публиковать его в журнале Эспрессо. Но вот мимолётное знакомство его жены Аллы с Никитой Михалковым, приехавшим в те дни ко мне в гости, стало чудодейственным спасением для обоих братьев. Никита тоже сидел без работы и попросил Аллу стать его агентом в Европе. Одно из предложений Аллы касалось режиссуры оперы «Евгений Онегин» в Ла Скала.Никита от него отказался и позвонил брату в Америку, рассказать о своих сомнениях и страхе браться за такое дело. Андрон о таком повороте событий и не мечтал. А вот ведь как Господь управляет. Андрона утвердили режиссёром оперы «Евгений Онегин» в Ла Скала с дирижёром Серджио Азава. Работа закипела. Андрон позвонил мне как с пожара и попросил принять художника372


сценографа Эцио Фриджерио и показать ему мой любимый Петербург, от которого на моих экскурсиях не раз приходил в восторг и сам Андрон. Сказано сделано. Разве можно отказать другу, когда он у тебя не просит чего-нибудь взаймы, а дарит щедрой рукой такие драгоценности. И я с радостью согласился. Эцио остановился в «Астории», но через одну ночь советского гостиничного бедлама запросился на постой ко мне. Не бесплатно. Выгода была взаимной. В оговоренную сумму входило трёхразовое питание за общим семейным столом. Эцио уже был миллионером, но деньги считал с той же скрупулёзностью, как и в те времена, когда он служил юнгой на рыболовном судёнышке в Венеции. Деньга пошла к нему косяком с той поры, когда в нём открылся дар живописца и его пригласил на работу Джорджио Стреллер. Потом было сотрудничество с Бернардо Бертолуччи на фильме «Двадцатый век», а оттуда он получил рекомендацию на оформление спектаклей в Гранд Опера и Ла Скала. И вот теперь ему предстояло создать декорации в Ла Скала к русской опере «Евгений Онегин» с русским режиссёром Андреем Кончаловским. В Питере стояло жаркое лето 1985 года и народ всего мира пучил глазки на карту СССР от нововведений Генсека Горбачёва. Я отсыпался от изнурительных занятий в институте и жадно искал халтуру. Эцио подвернулся как нельзя кстати. Просыпался он рано и бесцеремонно вламывался в спальню, стягивая меня с кровати. Пока я балдел от вида из окна, наслаждаясь утренним кофе, Эцио листал мои книги о Петербурге и приговаривал «бене, бене, бениссимо». Прыгнув в мою шестёрку мы носились по открыточным местам, изредка останавливаясь для пешей прогулки. Через пару дней Эцио позвонил в Париж и вызвал в Питер свою жену. Она работала в Гранд Опера художником по костюмам. Втроём мы утюжили Питер вдоль и поперёк с утра до белой ночи. Все мои попытки зазвать их на обед в ресторан за мой счёт, учитывающий наш договор терпели полное фиаско и мы ехали на обед домой. Жена с детьми была на даче и готовить я попросил мою соседку Иру. Она жила ниже этажом, работала пианисткой в Михайловском театре и к Андрону, а тем более к таким его друзьям, относилась с художественным трепетом. Обедали мы в моей гостиной у раскрытого окна с видом на золотой шпиль Петропавловского

373


собора. Замученный совковым лагерным режимом и мечтавший о заграничном лоске, я не мог понять их тяги к домашнему уюту. Андрон просил Эцио проработать заодно и тему «Пиковой дамы» и я в походах с итальянцами изучил родную культуру так, что мог бы пересдать все экзамены в школе и институте на круглые пятёрки. Вечерами Эцио и Франческа листали книги и рисовали эскизы. Телевизор и музыку меня просили не включать, разговорами их не развлекать и, вообще, погулять на воле. Мне это было в радость и я летел к друзьям сыграть партию в теннис, выпить винца и ущипнуть упругую попку случайной прохожей. К концу недели стол был завален эскизами и Эцио спросил меня, узнаю ли свой Санкт-Петербург? Он стал показывать мне свои наброски, сплошь разлинованные вертикальными линиями колонн. Я немного удивился, но старался не обнаруживать своё удивление. Эцио улыбнулся и спросил, что я об этом думаю? Он догадался, что для меня главным символом Санкт-Петербурга был остроконечный шпиль Петропавловки с ангелом. – Ты знаешь, Коля, каких архитектурных деталей, больше всего в вашем городе? Колонн. Их тысячи! Они украшают каждое здание. Поэтому я построю декорацию из колонн. Эцио был весьма доволен собой и дальнейшее пребывание посвятил своим слабостям. Мы обходили с утра все комиссионные магазины, где он увлечённо покупал мебель, ширмы, люстры и прочую утварь. Мы отвозили её в Мариинский театр и просили его коллег переправить весь этот скарб в виде декораций в Италию. Мы обошли мастерские всех питерских художников и, Эцио пригласил их приехать на выставку в Милан. У Валерия Лукки и Славы Михайлова он с восторгом купил несколько картин. К моим любимым уголкам Петербурга, просиживанию штанов в кафе «Север», «Европа», ««Астория»» и простаиванию в «Сайгоне» он был холоден и даже раздражался этим. Мне казалось это странным, но приходилось к обеду возвращаться с ними домой. Мне было не понять тогда, какое впечатление могли производить наши совковые рестораны на человека, обитавшего в высших сферах итальянской и французской богемы. Мы долго искали следы присутствия в Питере Рудольфа Нуреева, бродили по залам Академии русского балета, гримеркам Мариинского театра. Оказалось, что Эцио оформил несколько его спектаклей в Гранд 374


Опера и именно он, Божиим промыслом, накроет могилу Рудольфа мозаичным восточным ковром на кладбище Сан Женевьев дё Буа в Париже. В последний день мы поехали в Павловск. День был прекрасный. Эцио и Франческа с восторгом бродили по залам Павловского дворца. Потом мы переехали в Царское село, проехали в пролётке на рысаках по Александрийскому парку, проплыли на лодке по пруду. К вечеру мы жутко проголодались. Эцио терпел голод, но обедать в ресторане отказался наотрез. Стойкий моряк. У лицея, садясь в машину, я купил дюжину пирожков у краснощёкой толстушки. Похоже, что они были вкусные. Видимо толстуха сначала наедалась ими сама, а что не влезало, шла продавать голодающим туристам. Эцио фыркнул носом. Мы с Франческой смачно проглотили по пирожку с морковью и схватили из кулька по второму. Когда она подносила пирожок ко рту, его молниеносным броском вырвал Эцио и мгновенно проглотил. Я протянул ему кулёк с пирожками, но он демонстративно отвернулся. Франческа, зажмурив глаза от удовольствия, аппетитно открыла рот и... облизала опустевшие пальцы. Пока я бегал к толстухе за добавкой, Эцио уплёл весь кулёк поджаристых хрустящих пирожков с морковью, капустой и изюмом. По дороге домой он умиротворённо спал на заднем сидении под мерный гул мотора, создавая во сне свои шедевры, придумывая сценографию для опер «Евгений Онегин» и «Пиковая дама» в постановке Андрея Кончаловского в Ла Скала. У богатых свои привычки. И с этим ничего не поделаешь.

375


Охота за чертой оседлости

После войны народ нашей страны подыхал от голода. Несмотря ни на какие окружающие обстоятельства, люди постоянно хотят есть, спать и потом рожают детей. Рожать детей они хотят меньше, чем спать и есть, но так получается. Своего первенца моя мама родила в 1946 году мёртвым. Через год, в разгар голодухи, появился я и сразу запросил есть. Есть было нечего. Молоко у матери пропало быстро. Мне давали сосать какую-то тряпку, смоченную в молоке. Родился я на станции Локня и роды у матери принимал наш сосед Пётр Абрамович. Папа работал директором маслозавода и отнёс Петру Абрамовичу в благодарность за моё появление двести граммов сливочного масла. С годами появился хлеб, мясо и другие продукты, но аппетит не удовлетворялся. Он в нас пророс, стал частью нашего сущего. Врачей страна дружно невзлюбила. Оказалось, что эти вредители врачи-евреи погубили товарища Сталина, отца народов и лучшего друга советских физкультурников. Пацаны-подранки обсуждали, как поймать врагов народа и уничтожить их на месте. Мы искали среди нас евреев, смотрели им в глаза, но в лицо не узнавали. И мучились вопросом, кто же такие евреи. Где они, погубители Сталина. Бабушка вторила радио репродуктору, что Христа тоже евреи распяли, а воробьёв называла жидами, потому что они гвозди в клювах к распятию носили. Мы гоняли по двору нашего дома на Третьей линии Васильевского острова, когда тётя Нина позвала Вадика домой и сказала, чтобы он пригласил всю компанию. Отец Вадика Крацкина работал инженером на Козе и первым в нашем доме купил телевизор. Тётя Нина усадила нас смотреть фильм «Белый конь» и дала каждому по пирогу с морковью. Пирог был тёплый, вкусный и я откусывал его по чуть-чуть. Но фильм так захватил меня, что я не заметил, как съел его целиком, не насладившись сладким конфетным вкусом. Фильм этот про французского пацана, который освободил от 376


загонщиков белого коня и ускакал с ним к морю, где ждала их смерть на свободе, я запомнил на всю жизнь. А ещё я запомнил сладковатый вкус пирога с морковью и лицо тёти Нины. В школе, в шестом классе к нам пришёл новый ученик. Звали его Савва Половец, а обзывали его евреем. С ним никто не хотел сидеть за одной партой и учительница Эльвира Львововна Вассерман попросила меня сесть с Саввой. Я хоть и слыл хулиганом, но учился на пятёрки и шпаны не боялся. Мы с Саввкой сразу подружились и долгие годы делили свои радости и беды. Он тянул меня в свой любимый шахматный кружок, но за порог е2е4 я не пошёл. Когда в техникуме мне нужен был конспект пропущенных лекций, единственным, кто давал мне подготовиться к экзаменам был Димка Пеккер. Он увлекался велоспортом и заразил этим меня. Я скопил денег на «Спутник» и мы с Димкой по воскресениям колесили по пригородам, наслаждаясь аллеями Александрии, полянами Павловска и струями Петергофского Самсона. Когда от усталости немели ноги и мне хотелось остановиться, Димка не давал раскиснуть и крутил педали до конца. До того момента, когда я первый раз попал на съёмочную площадку, имя Гамлет мне ничего не о чём не говорило. В перерывах мы ходили пить кофе и разговаривали о глупостях. Режиссёр фильма Григорий Козинцев любил пошутить и вспомнить как в двадцатые годы они с Лёней Траубергом и Эрнестом Лусталло мучили своих актёров ФЭКС боксом, фехтованием и акробатикой. Эти рассказы заронили в меня зерно моей будущей профессии. А Иннокентий Смоктуновский, исполнявший роль Гамлета, иногда решался рассказать про войну и годы в Норильских лагерях. Потом мы восхищались фильмом «ГАМЛЕТ» и радовались его всемирному успеху. С тех пор я стал борцом за справедливость. Джазовые концерты Додика Голощёкина и Ромы Кунсмана напоминали о том счастливом дне, когда в Ленинград приехал оркестр Дюка Элингтона, открывший нам уши для неземных звуков. Мне даже никто не намекнул, что он был евреем и я держал его «за наших». Мои приятели Аркаша Плотницкий и Лёша Людевиг обожали симфоническую музыку. Я таскался в филармонию, только ради них, за компанию. Самое привлекательное в филармонии для меня было кофе с эклерами в буфете. Они постанывали от звуков оркестра под 377


управлением Евгения Мравинского, а я высматривал любительниц музыки с толстыми сиськами. Когда Аркашка решил иммигрировать, он объяснил мне, что он еврей. Я часто бывал в мастерской своего приятеля по Ленфильму, художника Миши Щеглова. Мастерская находилась на чердаке дома на улице Герцена, в самом центре Ленинграда и у него собиралось много интересных людей. Там я получил своё художественное образование, там я научился понимать живопись Врубеля, Репина, Левитана, Малевича. Когда Миша уехал в Израиль, он оставил мне на память свою картину, изображающую зимний лес на закате со снегирями на ветках. Самое нежное тело, самые нежные руки, самые сладкие губы были у моей возлюбленной Полины. Нам некогда было обсуждать национальный вопрос. Мы наслаждались ласковыми струями водопадов, нежными лучами утреннего солнца и ласками друг друга. Кроме изящества и совершенства я в ней ничего не видел. Я даже хотел на ней жениться, но у неё были другие планы. Поэтому меня так поразило восклицание швейцара в золотых галунах, когда мы с ней прорывались в модный ресторан «Парус» – «Куда лезешь, еврейка?!» На первенстве города по борьбе самбо, которой я уже занимался много лет, к моему тренеру Александру Массарскому подошёл тренер другой команды Лёха Усвяцов и от злобы на свой проигрыш обозвал его евреем. Я набросился на Лёху с кулаками и потом долго получал от него презрительные взгляды и прозвище – «предатель». Мои учителя Арон Боголюбов и Владимир Малаховский успокаивали и ободряли меня, говоря что они тоже евреи. Арон был кумиром всех мальчишек-самбистов. Его бронзовая медаль по дзюдо на Олимпийских играх в Токио сверкала для нас ярче всякого золота. Боролся на соревнованиях по самбо он с такой яростью и изяществом, что другого воплощения образа Давида не требовалось. В институте мне с большим трудом давалось решение дифференциальных уравнений. Провалив экзамен по высшей математике, мне пришлось походить на дополнительные занятия к доценту Альтшуллеру. Он приходил на занятия с костылём, хромал, но не жаловался. Оказалось, что под Смоленском, где воевали мои родители, ему перебило в бою обе ноги и медсестричка выволокла 378


его из-под пуль, где он бы истёк кровью.Может быть это была моя будующая мама. В экспериментах моей диссертационной работы принимали участие легкоатлеты. Время для исследований они уделяли не охотно. Валерий Борзов, Александр Корнелюк, Виктор Санеев выделяли мне считанные минуты. Так вышло, что интерес к моим замыслам проявил чемпион Европы по прыжкам с шестом Игорь Фельд. Без его авторитета мне не дали провести мои опыты на Олимпийских чемпионах. Я защитил диссертацию. И Игорь тоже. Мы ещё долго дружили с ним. До тех самых пор, пока я не проводил его в последний путь. «Когда так много позади. Всего. В особенности горя!..» Я редко читаю стихи. Но, вот, бормочу отрывки каждый день. Отрывки из когда-то прочитанных книг и почему-то засевших в голове. Когда мы дружили с Осей, он ещё не был поэтом. Вернее он был поэтом, но его ещё не признавали поэтом. Кроме него самого об этом ещё никто не знал. А мне это было не важно. Мне просто мотивчик был по душе. Хоть за дружбу с ним не выпускали в турпоездку в Болгарию. Политически не грамотен. Морально не устойчив. Не место таким в нашем городе и в нашей стране. Позвонил мне Вадик. Давно не звонил, не беспокоил. Лет двадцать не звонил. Помоги, просит. Мать умирает. Отвезти её в больницу один не могу. Тётя Нина обрадовалась мне, как будто мы вчера расстались. Тихо и смиренно смотрела на нас, когда мы её усаживали в мою машину. Тётя Нина не печёт больше пирожков с морковью. Не включает телевизор. А у меня её кино про белого коня чуть ли не каждый день крутится. Купил я его, по случаю, в Париже. Оказалось оно французом снято в 1953 году. Альбер Ламорис зовут его. Интересно, не еврей ли он? Единственный человек, которого я мог называть своим другом, был Саша Куколевский, с которым мы виделись несколько раз на долгом земном пути. Ему было важно знать, что где-то далеко, на другом берегу океана есть человек, который не предаст его, не заложит. И мне – тоже. Стыдно признаться, но долгую сознательную жизнь я совершенно не умел отличать евреев от прочих представителей нашей многонациональной Родины с магической аббревиатурой СССР. А тем более – евреек. Они в молодости так прекрасны, что ни 379


с какой другой представительницей Кавказа, Якутии, Прибалтики их не спутаешь. Ну, разве что с хохлушками а-ля Оксана. Зато по сладости поцелуя, еврейкам нет равных в мире. Впрочем, может быть, я идеализирую. Когда доброхоты из сионистов меня подтолкнули под локоток и предупредили об опасной однобокости моих половых увлечений, я женился на русской. И попал на всю жизнь. А она, эта жизнь, у меня оказалась единственной. Евреи, видимо, маскируясь от хищников, родятся всех возможных мастей. У меня в друзьях были рыжие, белые, грузинские, армянские евреи и почти все с фамилией Иванов. Да я и таджиков часто путал с узбеками, а киргизов с якутами. А все советские граждане кавказской национальности для меня, вообще, были на одно лицо. И когда евреи повалили на свою исконную Родину в 1971 году, предателями считать их у меня плохо получалось. Ну, хотят люди к прадедушке – пускай едут. Тем более, что кооперативные квартирки, купленные по своему еврейскому блату, они оставляли советским гражданам. Вместо пяти лет я ожидал кооперативную квартиру всего шесть месяцев. И вот когда в конце жизни увлечённые этнографы мне открыли глаза на то, что все мои любимые артисты, начиная с Ива Монтана и заканчивая Робертом де Ниро, чистокровные евреи – крыть мне уже было нечем. Все карты были биты. Пока всю свою сознательную жизнь я украдкой ходил молиться в церковь, не было времени подумать и прочитать родословную пророка Илии, апостолов и чтимых святых. Подойдёшь к иконе, пробормочешь впопыхах просьбочку и скорей на партсобрание коммунистов, отчитываться за построение материальной базы и свой моральный облик. После переворота к демократии и перестройке появилось на прилавках множество всяких книг, которых раньше и в библиотеках днём с огнём не сыщешь. Каково же было моё удивление, когда я узнал из книг, что все пророки, апостолы и сам Христос, перед которыми я простаивал все эти годы на коленях, были из евреев. Пришла зима. Замело белым снегом Россию. Дружки молодости Оська и Лёва взяли меня, старика, на охоту. Давно не расчехлял я своей тульской двухстволочки. На охотах говорить не принято. Сидишь в засидке и ждёшь, когда на тебя зверя выгонят, когда мимо, вдоль загона, побегут гурьбой серые волки. Тут не зевай. Целься не торопясь под лопатку серому и плавненько спускай курок. 380


Попал – радуйся. Твой волчара, твой матёрый. Планируй шапку из него скроить. Вот только что Маугли по этому поводу скажет? А, кстати, где-то он теперь? Наверно подрос, возмужал.

381


Долг Евтушенко Евгению Евтушенко – поэту и хулигану Понятие о чести, честности и достоинстве мама вливала в меня со своим молоком. Давалось ей это не легко, но результат был, в итоге, положительный. Врал я редко. Не воровал никогда. Обманывал только злых, тупоголовых человеков. Может быть, я думаю о себе лучше, чем есть на самом деле. То есть грех творю не в ведении. Заплатил человеку за его хороший труд малую цену и не знаю, что это и есть воровство. Врать я умел с раннего детства. Врал хорошо. То есть мне часто верили. Мама поражалась моей способности обвести её вокруг пальца. Она умоляла меня не врать. Но я не мог. Жизнь постоянно вынуждала. Записи учителей в дневнике с предложением прийти родителям в школу я не стирал, как многие придурки, думающие, что родители настолько глупы, что не разглядят грязной подтирки. Я бросал весь портфель с дневником в лужу и проверял, чтобы запись расплылась без следа. Я уже тогда понимал, что умный человек мог догадаться по расплывшемуся пятну, что там что-то было написано и скорее всего не поздравление с восьмым марта. Высшее образование по вранью я получил, когда в ЛИАПе списал у товарищей курсовую работу по материаловедению и нагло пошёл её защищать через тридцать минут после начала занятия. Выпучив глаза, я доказывал, что получил результаты замеров твёрдости самостоятельно. Оказалось, что только термическая обработка образца должна была длиться четыре часа. Срезал меня преподаватель и дал урок – если врёшь, то постарайся делать это умно, со знанием дела. Проще было не врать, а сделать всё по-настоящему. Но я не мог идти проторённым путём. Случилось это жарким летним днём 1993 года. В СанктПетербург на творческий вечер приехал из Америки поэт Евгений Евтушенко. Организовал его творческий вечер мой приятель из Международного Культурного Центра Валера Матвиенко и, памятуя 382


о моей любви к поэзии, пригласил меня. Вечер был замечательный. Огромный зал «Октябрьского» был переполнен. Евгений Александрович, истосковавшись по Родине в американском изгнании, давно не выступавший перед родной, любящей его публикой, искрился стихами и люрексом. После концерта я оказался в числе приглашённых на товарищеский ужин в «Асторию». Народу было не много. Ближний круг Валерия. Анатолий Александрович Собчак говорил тёплые слова и провозглашал бравурные тосты. Его старшая дочь Татьяна прочитала наизусть несколько ранних стихов поэта, доказывая, что на Родине его не забыли. После ужина мы вышли на Исаакиевскую площадь, вдохнуть полной грудью свежий невский воздух и полюбоваться питерской белой ночью. Благоухала сирень. Пели соловьи. Евтушенко жаловался Собчаку о своих трудностях проживания и работы в Америке. Его советник Владимир Владимирович всё записывал и запоминал. Краем уха я услышал, что его жене Маше не устроиться на работу без диплома, признанного в США, а американскому профессору платят за такие же лекции в десять раз больше, чем ему. Анатолий Александрович вяло посочувствовав, пропустил намёк мимо ушей и, воспев талант поэта, с миром удалился по пустынной улице. Меня Евтушенко ни о чём не просил. Я был человеком «посторонним». Тогда по рекомендации своих товарищей спортивной юности Вовы Путина и Вити Минакова я работал в Международном культурном центре на проекте по подготовке Игр Доброй Воли Тедда Тёрнера. Мне стало неловко за моих земляков, увильнувших от помощи. Я вспомнил притчу о самаритянине и решил помочь поэту, со стихами которого переносил тяготы бытия. Я переспросил Евгения Александровича, правильно ли я понял проблему, и обещал ему помочь. Двигало мною только чувство сострадания. Вспомнилась и совместная работа на его фильме про российского гения Константина Циолковского, и «Красная площадь» о военном безвремении в тылу. Евтушенко без особых надежд выслушал моё обещание и подарил мне свою книгу «Нет лет» с дарственной надписью. Весь следующий день я метался по городу, поднимая все свои связи. В обмен на содействие, пообещал американцам из киногруппы БиБиСи продать Родину. Ну если не всю, то ту часть, которая ещё осталась. Решение проблемы я нашёл. Для этого нужно было 383


пожертвовать своим чувством честности и переступить через порог недозволенного. А кто этот порог сделал? Преступники и убийцы, которых вся страна славословила семьдесят лет, а сегодня попирает ногами. Остались ещё только пороги, ими настроенные. И я его перешагнул. В стране бушевала вольница. Сделать это было не сложно, сказав себе, что я, как все. Чем я хуже. Все пьют и я пью. Все курят и я курю. Все воруют и я ворую. Все продают Родину и я продам. Всё в рамках общепринятого. Те, кого в Москве клеймят многожёнцами и развратниками, в Казани и Грозном уважаемые люди. Не дорого этот народ стоит, чтобы хранить ему клятву. Сам-то он и царя продал, и Христа и Антихриста. Посоветовался со своим духовником. Духовник не обрадовал, сказав, что Истина для всех одна, и что под меня Евангелие переписывать не будут. Сказал, чтоб решал я всё наедине со своей совестью. Приняв грех на свою душу, я исполнил обещанное. Евгений Александрович широко открыл глаза, сказав, что помнит мало исполненных обещаний, сделанных людьми даже по трезвости. А по его мнению мы вчера расстались, плохо осознавая происходящее. Он принял мои обещания за пьяный бред. Немного смутившись, он спросил меня, чем он может меня отблагодарить. Без ложной лести я уверил его, что он уже со мной расплатился сторицей. Мы распрощались и не встречались больше никогда. Дали мне за мой подвиг два года… условно. Ихняя честь в чёрном пеньюаре долго меня стыдила, а когда в своём последнем слове посетовал на грабеж и развал страны ударила молоточком. Я обещал исправиться. Но как только я слышу в эфире его голос, меня переполняет чувство гордости. Не стыда, не желания раскаяться, а гордости. И только его строки соединяют нас незримо в пространстве. Он жив и я жив. И мы друг друга вспоминаем иногда. Идут белые снеги, как по нитке скользя. Жить и жить бы на свете, но наверно нельзя. Идут белые снеги, аж до боли светлы. И мои и чужие, заметая следы.

384


Высокий Абдулов в чёрных ботинках

Было это летом. Жарким летом 1982 года. Никитка приехал на свою творческую встречу во Дворце молодёжи. После выступления перед зрителями приехали ужинать в «Асторию». ««Астория»» у артистов была любимой гостиницей. Жилось там веселее и вольготнее. Артисты практичные и занятые селились в «Октябрской», что напротив Московского вокзала. А гуляки предпочитали «Асторию». Ментура и таптуны там были покладистей. Главный администратор, Анна Григорьевна, встречала артистов в холле лично и, расцеловавшись с ними как с близкими родственниками, безобразничать позволяла по полной программе. После того, как директор отваливал по своим делам, она оставалась в отеле полновластной хозяйкой. Когда в полночь ресторан «Зимний сад», истощив запасы еды и питья, закрывался, остатки гуляк переползали в валютный бар. Даже там кадровый бармен из КГБ опускал свои веки и позволял народным и заслуженным артистам расплачиваться неизвестно откуда взявшимися долларами, а то и вообще брал у них в уплату русские рубли. В тот вечер, недавно вернувшийся из Финляндии Никита, решил удивить компанию и вальяжно протянул бармену золотую пластиковую карту VISA, объявив, что сегодня он всех угощает. Бармен долго тёр картой по своей кассовой машинке, но денег на счёте Михалкова не появлялось. Никита сделался возмущённым и косо мне подмигнул. В те времена пластиковые карты были большой редкостью и, чтобы не опозориться, бармен, убеждённый Никитой в том, что его машинка сломана, списал всё на счёт заведения. А Никита, торжествующе поднял тост за систему Станиславского и Немировича-Данченко! Когда бармен Паша в половине четвёртого утра закрыл за нами дверь своего питейного заведения, гулким эхом разнесся по коридорам «Астории» его отчаянный стон «Не верю!» Компания спившихся в клубок друзей потащилась в номер самого хлебосольного и продолжала пир. Тут важно было запастись 385


горючим. Самым верным источником огненной воды в те времена в СССР были таксисты. У них всегда и без проблем можно было прикупить бутылку водки. В тот приснопамятный вечер сидели у Абдулова. Саша сетовал, что на парижских гастролях недоумокпродюсер подарил ему, премьеру театра, авторучку с золотым пером, а Коле Караченцову вожделенный для Саши видик. Его одноместный номер на втором этаже «Астории» выходил окнами на сквер у Исаакиевского собора и из окна приятно тянуло ночной прохладой. За стол, стоявший посреди комнаты, уселись человек шесть. Двое из них, Саша Адабашьян и Серёжа Соловьёв, едва торчали из-за стола. Росточка они были невеликого, да ещё уселись на диван. Пропустив по рюмочке, начали мерить их ростом, приставляя спиной друг к другу. Двери номера были открыты и время от времени коридорные развозили по номерам погруженных в коляски для чемоданов, пьяных финнов. Отмерив высоту Адабашьяна и Соловьёва без каблуков и накатив по сто граммов, Саша Филипенко предложил приступить к замерам высшей касты. Михалков припал спиной к Абдулову и в воздухе повисла тишина. Их головы маячили на одинаковом уровне. Быстро взглянув на каблуки, заставили снять чёрные ботинки и остаться в носках. Приём не принёс желаемого финала. Рост был равный. Тогда Абдулов прыгнул на стол и заорал, что он выше. Дружный хохот разбудил всех интуристов, строго придерживавшихся распорядка дня. Пришла Анечка и вежливо попросила смеяться потише. Абдулов обнял её за талию и усадил на диван. Через две минуты она сама ржала громче пожарной сирены, забыв про чопорных англичан и фривольных французов. Между тем, водка закончилась. Разойтись по номерам и забыться сном бунтующая мысль советской интеллигенции ещё не позволяла. Решили послать гонца за бутылочкой. Пока спорили, кому отправиться на закупку на ночные улицы Питера, Никита забрался на шкаф и лежа на боку лукаво улыбался Абдулову. Крыть было нечем. Под дружный смех друзей поверженный Саша вышел из номера и отправился за водкой. Аня принесла нам на закуску домашних пирожков с капустой. Адабашьян запер их в холодильнике и стоял на стрёме, чтобы их не съели раньше времени. А время медленно текло под аккомпанемент анекдотов. Вдруг в окне появилась люлька автокрана, в которой с гордо поднятой головой стоял Саша Абдулов, поддерживаемый электромонтёром. Они 386


медленно проплыли вверх и спускаясь вниз остановились на уровне окна. Споры о его победоносной высоте были неуместны. Даже с учётом каблуков чёрных ботинок. Было это летом. Жарким летом 1994 года в Москве проходил Международный Московский кинофестиваль. Бассейн «Москва» зиял на месте храма Христа Спасителя, взорванного в 1931 году по приказу И.В. Сталина, огромной мутной хлорированной лужей. Я работал в студии ТРИТЭ Никиты Михалкова его заместителем и судорожно искал деньги для проектов и замыслов Мастера. Никита отмокал в банях Нижнего Новгорода после изнурительных съёмок «Утомлённых солнцем». Нижегородская братва принимала его с должным радушием. За время съёмок, большая часть которых проходила в Нижегородской губернии они с Михалковым стали корешами. Александр Абдулов подружился с Отариком, Шабтаем и много лет был президентом Московского кинофестиваля и рулил большими деньгами. На первый взгляд бредовую идею Никиты прислать в Нижний Новгород гостей кинофестиваля на прогулку по Волге, Саша поддержал и заплатил нам за это огромные деньги – тысяч четыреста зелёных. Студия ТРИТЭ облегчённо вздохнула. Выплатили людям долги по зарплате за три месяца. Никита заказал колокол для церкви в Аксинино, на Николиной горе от семьи Михалковых. Гости прилетели на двух самолётах и устроились в каютах, подготовленных мною и Володей Седовым, теплоходов. Плыли мы по Волге до Макарьева монастыря, пели песни и пили огненную воду. На отдельном пароходе плыл Ричард Гир со свитой. У Макарьева монастыря, на берегу Волги накрыли столы и подали стерляжью ушицу. Никита спел с Митей Бузылёвым песню про шмеля. Чуть было не сцепился с Барри Алибасовым, но Лида Шукшина их растащила. Помериться ростом с Абдуловым тогда не представилось возможным. Он был в большом почёте у Ельцина и его командос и на гулянье не приехал. Отарик Квантришвили Абдулова сильно уважал. А вот Никитку снял с поста президента федерации тенниса и поставил Шаму. Самолюбие аристократа было сильно задето. Но надежды найти своё место в строю «Паратов» не терял. Прильнул к его противнику. Помог ему в этом один новоявленный, но длинноволосый каскадёр Саша, друг авторитетного человека. И тут пошло-поехало. Проверку на верность 387


Никитка прошёл, положив 7 миллионов долларов от Виктора Степаныча в дар Фонду культуры на счёт банка «Новый международный валютный союз», который тут же «лопнул». Как снег на голову, свалился дядюшка Оскар. Причём Соловьёв и Абдулов, как по команде подписали ходатайство на представление «Утомлённых солнцем» от России в Оскаровский комитет. Америка, как известно, страна продажных империалистов. А русские тогда на неё здорово наехали, хотели нахрапом взять. Да и француз Сейду своего не упустил. Деньги-то в фильм вложил, права на прокат в Европе у него. Нужно думать о рекламе. Вот вам и плиз приз. К золоту потянулись разные люди. Нет, столпотворения не было. Владислав Резник даже страховать приз отказался на случай пропажи во время гастролей. Но умный ловец поймает свою рыбёшку. Михалков уцепился за лацканы Коржакова. Не то сам хотел в президенты баллотироваться, не то предлагал свою помощь Борису Ельцину. Они любили париться в банях. Ну, конечно, без девушек. А тут ещё мода появилась ракетками махать. Матчи по теннису в околоельцинских кругах стали чем-то вроде причастия святых ельцинских тайн. Я подыхал от хохота, наблюдая теннисные поединки Михалкова с Борей Немцовым или Олегом Сосковцом. Снобизм бывших красных товарищей не давал им согнуться и присесть на подачах. Они отбивали мячи с важным министерским видом, не сгибая рук в локтях. Но смех это вызывало только у меня. Михалков в промежутках между матчами успевал пропарить партнёров в баньке и, отбив чечётку на коврах, получить гектары нижегородской землицы на берегах Оки по бросовой цене и заказ на агитацию голодного народа за своего кормильца Ельцина. Новый премьер перевёл стрелку с Отарика и Шабтая на Славу. А Никита со Славой уже с 1994 крепко дружил. К тому времени в Отарика попала шальная пуля, пролетавшая прямо мимо бани, в которой он с друзьями парился. И вот пока Саша Абдулов накрывал хлебосольные столы на кинофестивале, в большом кремлёвском окне появился новый президент Московского Международного кинофестиваля Никита Михалков. Высокий и в чёрных ботинках, в чёрном смокинге и белом кашне. Поднимаясь по лестнице, по синей ковровой дорожке и, глядя на Никиту, Саша тихо бормотал себе под нос «Не верю! Не верю!» Споры о взятии им победоносной высоты были не уместны.

388


389


Кабуки Питерским спортбанщикам посвящается. Когда в Питере наступала зима и сугробами заваливало все сады и скверы, когда дворники с лопатами и машины «хап-хап» с трудом расчищали проезды по улицам, жизнь в городе не замирала. Трамваи и троллейбусы перевозили граждан от одного муравейника по строительству коммунизма к другому, а потом доставляли их в парк культуры и отдыха имени С.М. Кирова. Там трудящиеся проводили свой досуг, занимаясь зимними видами спорта. Кто-то скользил на коньках и лыжах, кто-то катался на финских санках по льду замёрзших прудов, а кто-то мог промчаться и на тройке вороных лошадок. Но и любители летнего многоборья не бросали своих увлечений. Для этого под чутким руководством родной коммунистической партии в центре города Ленинграда в бывшем Михайловском манеже, где при царе конногвардейцы оттачивали мастерство верховой езды, устроили Зимний стадион. Мороз ни мороз, а там вечная весна. Молоденькие девушки с прыгающими во все стороны сиськами бегали по дорожкам, а парни с истошными криками метали копья и толкали ядра. А в самом торце манежа устроили площадку для баскетбола, волейбола, борьбы и бокса. Приходи, товарищ! Готовься к труду и обороне СССР! Директором этого стадиона Областной Комитет Коммунистической Партии СССР назначил своего проверенного человека – Виктора Руденко, человека преданного делу партии, политически грамотного, женатого и скромного в быту. Виктор Георгиевич всегда ходил по стадиону в элегантном костюме с изысканным галстуком итальянского шёлка и с очень важным видом. Простым прохожим могло показаться, что здесь под землёй ракетный завод, а бегают люди в майках и трусах для отвода глаз. Но люди осведомлённые понимали, что олимпийские медали советских спортсменов – это идеологическое оружие и ковать его нужно со 390


всей ответственностью. Я примкнул к этому бурному течению и учился в очной аспирантуре Ленинградского научноисследовательского института физической культуры на секторе высшего спортивного мастерства старшего научного сотрудника Валентина Алексеевича Булкина и целыми днями пропадал на Зимнем стадионе, исследуя параметры подготовленности спортсменов и оказывая им посильную помощь. Спорт тогда был делом политическим, отражающим успехи социалистического строя перед ненавистным, загнивающим империализмом. Руденко с полным правом чувствовал себя причастным к когорте верховных жрецов советского Олимпа. И в этом мало кто сомневался, особенно неизменно встречая его фамилию в списке руководителей спортивных делегаций. И даже выезжающих в капиталистические страны, для чего требовалось в доказательство верности Родине разве что не оставить все свои внутренние органы. Менялся он в лице только тогда, когда приходила делегация из Обкома партии, комсомола и других властных структур. Нет, они не занимались прыжками в высоту. Они уже преодолели нужную планку и выполнили правильный норматив. Они приходили к Руденко для восстановительных процедур после тяжёлого трудового дня. Это по их высочайшему повелению, Виктор Георгиевич построил на Зимнем стадионе восстановительный центр для спортсменоволимпийцев. По-русски этот восстановительный центр был простой баней. Баня в народе издавна читалась хорошим средством восстановления растраченных физических и моральных сил. Бань в городе Ленина было предостаточно. Известный изобретатель Массарский умудрился придумать даже баню в чемодане. Носи и мойся, где вздумается. Но Виктор Георгиевич, как дальновидный член партии, понимающий кто и зачем будет париться в этой бане, построил её на манер римских, с невиданной для советского человека роскошью. Хоть там и не было подводных горячих источников как в итальянских термах, хоть и построили её во дворе стадиона в здании старого гаража, а ещё раньше – каретника, но впечатление на отдыхающих баня производила неизгладимое. Пройдя гардеробную, вы попадали в каминный зал для трапезы, оттуда арка вела в огромный, роскошный бассейн с голубой не Невской водой и стенами из Пудоского песчаника, имитирующего горные склоны, по которым струились прозрачные ручьи. Из холла с 391


бассейном открывались две потайные дверцы. Одна вела в жаркую преисподнюю, названную парилкой, а другая вела в уютный турецкий будуар, именуемый массажным кабинетом. Условия для разврата были превосходные. Надо заметить, что даже обеспеченные, высокопоставленные советские чиновники не имели для секса тех условий, в которых естество раскрепощается так, что готово к яркому семяизвержению. Для этого нужна полная и безоговорочная свобода сознания. А где, простите меня, её может добыть советский человек. Тотальная слежка, доносительство, тесные квартирки, забитые хламом, тонкие картонные стены с естественной прослушкой, соседи и даже родственники, которые напрочь отбивали желание животного совокупления. Случалось, что в пылу страсти, раскричавшийся самец провоцировал соседей на вызов квартального милиционера, а тот, охраняя покой и порядок строителей коммунизма, мог и застрелить. Так и случилось с моим приятелем Юрой Каморным. Я уж не хочу унижать воспоминаниями тех советских граждан, которые зажимая друг другу рот на тахте за шкафом, чтобы не разбудить престарелых родителей, молча, без слов восторгов и признаний, в кромешной темноте, с трудом отыскав половые органы, делали советских детей, защитников отечества и продолжали род нечеловеческий. Другое дело в бане на Зимнем стадионе. Один вид этой римской цитадели, успокаивающий огонь в камине, журчание воды по скалистым стенам и клубы пара в парилке возбуждали жар соблазна так, что совокупиться хотелось тут же и с кем угодно. Обворожительная медсестра Оля Шишацкая, розовощёкие и пышногрудые официантки из местного кафе «Спринт», накрыв столы скатертью самобранкой, исчезали за кулисами, вильнув попкой и разжигая аппетит. Но об этом тоже позаботился всё понимающий Виктор Георгиевич и, если гости приходили без сопровождения прекрасных дам, вызывались такие массажистки, что смотреть на них без слёз умиления было невозможно. Они являлись в белоснежных халатиках на голое упругое тело, что знатокам было понятно сразу, а туповатым, не видящим никого, кроме собственной разжиревшей жены в панбархатном пеньюаре, после того, как пар делал их одеяние прозрачными. Кто пробовал заниматься совокуплением с малознакомыми женщинами в советское время, 392


наверное, помнит, как даже в том укромном уголке, который удавалось отыскать у верных друзей, было нечеловечески трудно преодолеть стыд и раздеть свою партнёршу в трусах с начёсом и себя самого в тёплых кальсонах и приступить к потаённым действиям на чужой, проломанной кушетке с опасением издать нечаянный вопль восторга. Другое дело в бане у Виктора Георгиевича. Всё происходило так естественно и непринуждённо, что закутанные в простыни и пропечённые адским жаром нимфы бросались в прохладный бассейн и оставались совершенно обнажёнными. Углекислый газ в Советском шампанском доделывал своё дело с формулой крови и помрачённое от него и окружающей роскоши и свободы сознание милашек позволяло им выделывать такие кренделя, которых вы не найдёте даже в самой подробной камасутре. Сильна была тяга у советских людей ко всему тому, чего они не видели из-за железного занавеса. Настоящие оргии в бане устраивались по ночам, когда Виктор Георгиевич крепко спал в своей супружеской постели и думал, что ночной сторож Юра Верёвкин бдительно следит за порядком на объекте. Но было совсем всё наоборот. К утру, надо отдать должное Юре, всё в бане было приведено в идеальный порядок и первые гости из Обкома или БДТ, сделав для виду несколько упражнений, погружались в сладкую негу лёгкого пара, даже не представляя себе, каким адским жаром он был ещё несколько часов тому назад. За умение предоставить эти неземные наслаждения нужным людям Вите Руденко сходило с рук всё. Даже трагическая гибель в бане одного из отдыхающих была сведена к нулю в виде постановки на вид по партийной линии. Но, если я обращался с просьбой принять Никиту Михалкова с Сережей Мирошниченко или Валера Матвиенко с Ильёй Резником праздновали очередной успех, вопросов никаких не возникало. Комсомольская и партийная дружба оставалась крепче стали. Руденко вправе был рассчитывать на взаимность и на то, что по понятиям, он был человеком системы. В 1981 году, летом, как снег на голову приехала в Ленинград делегация из города-побратима Осаки, что в Японии. В числе прочих мероприятий протокола, впервые в истории спортивных состязаний, делегация страны восходящего солнца привезла команду японских каратеистов. В Юбилейном состоялся товарищеский матч с ленинградскими любителями восточных единоборств. На Зимнем 393


прошли показательные выступления. И вскоре была сформирована делегация для ответного визита. Вместо неблагонадёжных каратеистов, которые из фанатизма могли сбежать в Шао-Линь, решено было отвезти в Японию команду дзюдоистов, проверенных боевых товарищей Володи Путина. Путин в то время работал в Управлении КГБ СССР по Ленинграду и Ленинградской области и курировал вопросы спорта, искусства и религии. Его закадычный друг Вася Шестаков был включён в состав делегации как тренер, вместо директора КШВСМ Саши Семёнова, а вот Виктор Руденко попал в эту престижную делегацию по мало понятным для большинства причинам. Руденко, как и все советские люди, считал путешествия самой престижной наградой и уже побывал в Болгарии, Венгрии, Германии и даже во Франции. Но вот чтобы доехать до загадочной, далёкой Японии – такого в голове советского человека даже не зарождалось. Это тебе не фунт изюма у грузина на Владимирском рынке купить. Собрав дрожащими от радости руками сумки и кошельки, делегация на самолёте улетела в Японию. Город Осака с потрясающим воображение синтоистским храмом, с видом на безбрежный океан и морем неоновых огней манил наших спортсменов магазинами электронной продукции. Приём в Мэрии по случаю приезда советской делегации продолжился в…бане. Правда баня напоминала больше императорский дворец в пять этажей с множеством мраморных парилок, огромными бассейнами с горячей водой, фонтанами, волновыми аттракционами, садами для отдыха, миловидными массажистками, ползающими по спинам клиентов и тщательно разминающих их огрубевшие пальцы на ногах. Руденко почувствовал себя неважно и попросился на воздух. Его на лифте доставили на террасу и усадили в кресло под пальмой, которая заслоняла своими ветвями звёздное японское небо. Здесь же на террасе японские побратимы накрыли стол. Пили саке и закусывали суши. После того, как Виктор пришёл в себя, он загрустил и стал отдаляться от коллектива. Совсем помрачнел Виктор после культпохода с советской делегацией в театр Кабуки. Видимо его ожидания от встречи с Японией не оправдались. Он удалялся на прогулках в укромные уголки Осаки, прятался в тени её древних парков и, наверное, читал там наизусть японские трёхстишия. Но всё-таки оставался в поле зрения путинских дружков. Ничто не ускользнуло от их зоркого, всевидящего ока. 394


Долго ли, коротко ли длилось заморское путешествие, но сразу по возвращении Виктора Георгиевича «потащили на ковёр» в Райком партии. Из доноса стало известно, что Руденко в городе Осаке опозорил честь страны Советов народных депутатов и позволил себе унизить японского рабочего барскими капиталистическими замашками. На нетрудовые доходы он нанял рикшу и демонстративно ездил на бедном японском труженике по улицам Осаки, клеймя позором облик советского гражданина. Витю Руденко выгнали поганой метлой из партии коммунистов, сняли с должности директора Зимнего стадиона и заклеймили позором. Какое-то время Витя, не поднимая от стыда своих карих глаз, ходил на работу в волейбольный клуб «Автомобилист». Там тоже была баня под вывеской «восстановительный центр», но пуганый заяц, как известно, на молоко дует. Или куста боится? Да, Витя делал и то, и другое. Потом Витино сердце не выдержало презрения товарищей из ОК КПСС и, лично Григория Васильевича Романова, Владимира Яковлевича Ходырева, Валентины Ивановны Матвиенко, Сергея Александровича Храброва, Александра Ивановича Полукеева, Владимира Владимировича Путина, Василия Борисовича Шестакова и... лопнуло. Память о Викторе Георгиевиче Руденко будет всегда жить в сердцах его соратников по строительству коммунизма в одной, отдельно взятой, теперь уже не существующей, стране. Спи спокойно, дорогой товарищ!

395


Падение Маленького Принца

Антуану де Сент-Экзюпери, посвящаю этот реквием в прозе, пилоту и сказочнику, погибшему в 1944 году, накануне высадки войск союзников в Нормандии и освобождению Франции от фашистов. В 2006 году нашли, наконец, его самолёт, сбитый над морем близ Марселя. Какой то рыбак заметил в глубине блеск металлического предмета. Это оказался браслет на руке пилота. Пилотом был Антуан де Сент Экзюпери, любимый мною и большинством советской интеллигенции французский писатель во времена моей молодости. Нашли и немецкого лётчика, который признался,прочитав сообщение в газете, что сбил этот самолёт в 1944, патрулируя побережье во время боевого задания. Какая ровненькая зелёненькая травка на этой Корсике. Будто подстриженный газон. Но кто её может подстригать на аэродроме во время войны? Да никто её и не стрижёт. Да и не зелёненькая она вовсе. Просто у меня сегодня шикарное настроение. Хоть и кофе был чертовски вкусным, но не в нём дело. Даже отсутсвие круассанов не испортило мне настроения. Какая красивая у меня машина. Это всё Поль, мой техник. Он тоже красавец. Как сидит на нём эта кожаная пилотская куртка, которую я подарил ему на прошлой неделе после того, как ушёл от двух фрицев на Фокках. Моя ласточка не подвела меня. Я так резко ушёл вверх и заложил такой левый вираж, что и сам не успел понять, как очутился на своём аэродроме. Какие у неё гладкие бока! А какие 396


плоскости?! А кабина ?! А два мощных мотора ?! А как удобно мне в этом кресле?! И парашют совершенно не мешает. Какой свежий ветерок! Облака! О, эти облака, словно парижские булки! Как за ними удобно прятаться от фашистских стервятников. Поль, пижон! От винта! Что же ты, идиот, тычешь мне пальцем?! Ты же не мальчик. Это же плохая примета, напоминать мне о браслете с группой крови. Ах, да! Это я идиот! Ты же про фотографию моей любимой Консуэлы. Ты сделал для неё такой чудный футлярчик на рукаве моей куртки! Теперь я могу смотреть на неё, едва повернув запястье на рукоятке. У тебя золотые руки, Поль. Вот и стартёр с тычка завёл двигатель. Он затарахтел ещё до моего касания. Жужжит, как пчёлка. Фонарь я потом закрою. Подышу морским воздухом ещё немного пока выруливаю. Но до чего же ровная травка на нашем аэродроме. Как хорошо слышно в наушниках голос командира нашей эскадрильи. У него чудный баритон. Или просто у меня замечательное настроение. Сегодня утром, 31 июля 1944 года, по радио сообщили хорошие вести. Скоро мы ударим фашистам по роже! Сначала апперкот, как это делал Сердан, а потом прямой в рожу. Париж будет свободен! Сво-бо-ден! Эти ублюдки больше не будут угощать своими сардельками наших девочек. Они больше не будут сидеть своими свиными окороками на скамейках в Люксембургском саду. И на стульях там они не будут сидеть. И на Монмартре гулять не будут. И не будут заглушать визгом своих губных гармоник хрипловатую песню наших аккордеонов. И не будут смотреть своими наглыми бельмами на прямую, как стрела линию Елисейских полей..... Всё. Я больше не отвлекаюсь. Мы готовы к взлёту. Я готов к взлёту. Я готов просвистеть лопастями своих моторов над морскими волнами вдоль всего побережья до самого Марселя. Я найду эти ублюжьи подводные лодки и передам их точные координаты. Они больше не потопят ни одного 397


кораблика. Или даже маленького пароходика. И даже ни одной лодочки с терпеливым, прокопчённым прованским солнцем, рыбаком. Какой чудный ветер. Он сам поднимает меня на крыльях. Но я всё-таки ещё и разбегусь немножко. Прибавлю газу. Поехали. Нам разрешили взлёт. Смотри как ты быстро бежишь по этой ровненькой взлётной полоске. Уже хочешь оторваться? Ну давай. Я возьму ручку на себя и опущу немножко элероны, чтобы ветерок приподнял тебя повыше. О, как легко и высоко ты взмываешь! Какие маленькие самолётики остались на Земле. И какое огромное небо вокруг нас. Никого вокруг. Только мы с тобой. Давай ляжем на правый борт и полетим к морю. Тебе не трудно подниматься так быстро? Я уберу газ. До моря мы успеем набрать заданную высоту. Давай нырнём в это облако и незаметно выскочим над морем. Как в молоке. Это молочная ванна для тебя, моя прелесть. Ну отдохни. Теперь можно сбавить обороты. Мы так высоко, что я не различаю волн. Может быть их нет. А как же ветер? Если есть ветер, то должны быть и волны. Может опустимся пониже? Правильно. Не будем. На этой высоте безопасно. Спустимся потом, когда будем фотографировать нашу любимую Францию. Сюда никто не долетает. Ни один фашист. Они экономят горючее. Ох, какие они экономные, упыри. Они и воздух наш экономят, не дают нам дышать. Русские уже загоняют их в Берлин. И янки с англичанами их загоняют. Скоро мы с тобой расстанемся. Навсегда. Смотри какой красивый Марсель. Как будто белый сахар рассыпан по склонам гор. А море такое синее. Хочу потрогать его руками. Ну давай хоть посмотрим на него вблизи. Я чуть-чуть отдам рукоятку. Ты так легко скользишь по воздуху. Смотри не зацепись лопастями за волны. Какая красота! Синяя пустыня! А в жёлтой пустыне я летал не с тобой. Тот был тоже славный малый. Двухмоторный. Мы садились в Кап-Джуби, наполняли полные баки и скользили 398


над песком в сердце Сахары. До самого Дакара. Однажды мы с Гийоме потерпели аварию. Прямо в пустыне. Среди песков. Там нет воды. В пустыне люди умирают от жажды. А здесь воды целое море. Какое оно красивое. Но моряки тоже умирают от жажды. Та вода, от которой не умирают, она прозрачная, как слеза. И на вкус она такая...Подожди. Какая же она на вкус? Я сейчас возьму ручку на себя, подниму тебя повыше и достану фляжку. Кто так больно ударил меня в плечо? Резкий скрежет металла и бросок тела в сторону, удар головой и треск стекла. Кто так громко играет на губной гармонике? Пламя. Обжигающее пламя застилает лицо. Опять удар. Шипение. Кто так громко шипит? Словно уронили из рук аккордеон..... Ах, да! Это вода. Море. Море потушило пламя. Но оно же заливает нашу кабину. Нас сбили? Нас сбили. Я увлёкся красотой моря. Они летели выше и прошили нас из своего пулемёта. А почему я не выпрыгнул с парашютом? А почему не шевелятся мои руки? Вот и браслет пригодился. Как он сверкает в тёмной воде?! Блики освещают глаза Консуэлы. Почему так много воды? Я не хочу пить. Я больше не хочу пить. Я хочу дышать. Дайте глоток воздуха. Какой свежий был ветерок. Опять удар. Ничего не вижу. Мы в облаках? Но они чёрные. Как мокро. Это птицы снуют вокруг? Это рыбы. Нет, это пустыня. Пустыня ночью. Мы опять упали с Гийоме? Гийоме, Гийоме. Дай мне глоток воды. Как темно. Даже звёзд не видно. Мальчик?! Это ты, мой мальчик?! Я знал, что ты придёшь. Хочешь, я нарисую тебе барашка. Что ты сказал? Ты заберёшь меня на свою планету? А у тебя там хватит места? Ведь твоя планета такая маленькая! Как же не важно. Человеку на Земле нужно немного своего места. Чтобы устроить там дом и посадить розу. Правильно ты говоришь. Мы отвечаем за тех, кого приручили. Как тихо у тебя на планете! Тихо и темно! Значит вода, как и песок, заглушает 399


все

звуки. Надо Полю сообщить, что я не вернусь, что я останусь у тебя. На твоей планете. Как я могу не беспокоиться. Откуда же он это узнает? Ему расскажет этот фашист, который сбил меня?! Что ты говоришь, мой маленький принц? Мы не разговариваем с фашистами. Они пришли, чтобы убить нас. А мы убиваем их. Мы, как поезда, которые мчатся навстречу друг другу. Нет, не по разным путям. По одному пути. Но, навстречу друг другу. У меня к тебе будет просьба, малыш. Нет, не нужно мне рисовать барашка. И рыбака, который выудит мой браслет, рисовать не нужно. Ты такой фантазёр?! Расскажи Полю, что я не вернусь. Что я останусь на твоей планете. Пусть он сообщит моей любимой. Я хочу, чтобы ты это сделал. Скажи Полю, что у него золотые руки. Скажи, что это я погубил нашу машину. Я ушёл с заданной высоты. Хотел поближе рассмотреть Планету людей. Тебя он поймёт, малыш. Тебе он поверит.

400


Восемь с половинкой Марчелло Мастроянни, Никите Михалкову и дружбе между народами.

Ранним январским утром 1986 года, когда вся страна отходила от новогодних праздников и опохмелялась, чем Горбачёв послал, в моей квартире зазвонил телефон. Нехотя высунув руку из-под одеяла, я дотянулся до телефона. В трубке зазвучал озорной фальцет Никиты Михалкова, который сообщил мне, что он приехал в Ленинград и не один, а со своей женой Татьяной. Пауза была недолгой и я не успел испугаться, что придётся придумывать какиенибудь развлекушки. Никита сообщил, что привёз ещё и Марчелло Мастрояни показать ему картины Эрмитажной коллекции. А в три часа по полудни он привезёт Марчелло в Дом кино и, что меня он тоже приглашает. Сон как рукой сняло. Я даже мог не умываться, но привычек нарушать не стал. В Театральном институте, где я служил доцентом, шла зимняя сессия и у меня расписание было свободное. От неожиданной радости тряслись руки и я с трудом заваривал утренний кофе, предвкушая встречу с кинокумиром моей юности. За праздники еду в доме подмели так, что нечего было приложить к кофе и я пил его, прикусывая чёрными сухарями, присыпанными солью. Но полученное известие превратило соль в сахар. Такого новогоднего подарка я не ждал даже от Деда Мороза. Радость хотелось с кем-то разделить, но под рукой никого не было. Дети на каникулах в Репино, а жена уехала навестить свою маму. Образы из фильмов Федерико Феллини проплывали перед глазами, затмевая один другим. Гвидо Анселми! Я увижу Гвидо Анселми! «Восемь с половиной», «Сладкая жизнь»! Какая сладкая жизнь! Я сидел, как на иголках. Пересмотрел все книги и журналы с фотографиями Мастрояни и Феллини и даже решился вырезать некоторые, чтобы оставить на них автограф Марчелло. Отпарил брюки, почистил ботинки и одел всё самое лучшее. Взглянул на 401


градусник за окном и разглядев столбик на уровне двадцати, решил одеть свою доху, которую Винокуров скроил мне из тулупа. Но потом, чтобы не ударить в грязь лицом перед итальянцами, всё-таки вынул из шкафа демисезонное канадское пальто, купленное по случаю в комиссионке. К нему никак не катила моя ушанка из облезлого полуголодного волка, которого подстрелил сосед по даче. Пришлось надеть кепарь. Он тоже был фирменный, но тонкий. Из тоненького шотландского твида. Когда я трусцой бежал до метро «Горьковская» я пожалел, что выбрал семи сезонный гардеробчик. Мороз пробирал до костей, а северный колючий ветер обжигал уши. И чего я так вырядился? Что, Мастрояни на меня на улице пялиться будет? И оценит элегантность моего пальто на двадцати градусном морозе? Какие, подумает, советские люди элегантные! Ещё за сумасшедшего примет?! Придурок, я всё-таки. Ничему жизнь не учит. В Доме кино народу ещё было немного. Да никто особенно и не рвался дотронуться до Мастрояни. Перезревший фрукт. Другие кумиры его затмили на советском небосклоне. Начиная с 1982 года, под траурные марши у кремлёвской стены, звёзды мирового кино зачастили в Россию. Приезжал Жан-Поль Бельмондо на премьеру своего фильма «Профессионал» в Колизее, запросто жал руки своим поклонницам Роберт Редфорд. Так что появление Марчелло Мастрояни перед питерской киноэлитой вызвало быстро затухающие аплодисменты. В ленинградском Доме кино любили смотреть запретные новые фильмы и «Джинджер и Фред», прошедший по экранам, не вызвал ажитации. Когда начался показ фильма и фойе опустело, из-за кулис появилась итальянская делегация во главе с Никитой Михалковым. Потом в баре накрыли лёгкий фуршет и все потянулись туда, чтобы поднять рюмку водки за встречу, новый год и счастье в жизни. Наступая себе на горло и подавливая совковое стеснение я, нащупав в кармане фотографии, начал протискиваться к Марчелло. Мэтры ленинградского кинематографа, опрокидывая рюмки и заглатывая в два приёма бутерброд с килькой, пожимали Марчелло руку и, похлопывая его по плечу, незаметно исчезали в сигаретном дыму. Марчелло Марчеллой, а к Михалкову отношение у питерских снобов было тогда очень прохладное. Когда, собрав в 402


кулак всю свою каскадёрскую храбрость, я готов был броситься к моему кумиру меня обнял за плечи Никита Сергеевич и, отведя чуть в сторонку, доверительно шепнул, что хочет пригласить Марчелло ко мне на тёплый и сытный домашний ужин. Я остолбенел от неожиданно свалившегося на меня счастья. В голове мелькнуло видение, как мы втроём посидим у моего камина и побеседуем о прекрасном. Но Никита остудил мой пыл, сказав, что принять нужно всю делегацию. – Эти козлы все свалили от жадности. А у тебя же большая квартира. Кивнув и тупо уставившись в пол, я думал, что нужно готовить еду на пятнадцать человек и, самое страшное, доставать где-то водку. Прочитав мои мысли, Михалков, похлопав меня по плечу, сказал, чтобы я не выпендривался и попросил жену сварить борщ и нажарить котлет. Оказалось, что Марчелло обожает домашние котлетки. Но котлетки нужно делать из мяса и запивать водкой, а это стоит денег. Но, самое главное, в магазинах не стало ни мяса, ни водки. Водку доставали с боем, выстаивая в очередях часами. Никита подбодрил меня ещё раз и подтолкнул к выходу. Фотографии остались без автографа. На выходе из Дома кино я позвонил домой и попросил жену сварить борщ и нажарить котлет на пятнадцать человек. Мяса нужно было взять по блату у моего знакомого мясника. Восторга и воодушевления в ответ я не услышал. Имя звезды итальянского кино на спутницу жизни не произвело никакого впечатления, а непредвиденная растрата семейного бюджета повергла её в транс. Она уже отложила деньги себе на кофточку. К тому же понять женщину, перемывшую гору посуды с хозяйственным мылом после празднования новогодних посиделок, было легко. Но искусство требует жертв. Выскочив на мороз, и пожалев ещё раз о своём необдуманном решении облачиться в летние одежды, я судорожно стал соображать, где бы достать водки. К вечеру очереди в винные магазины не позволяли к ним даже приблизиться, а мне нужно было уложиться в час. Ну полтора. Это было нереально. Я метнулся на Моховую, где в рюмочной возле родного Театрального института я рассчитывал выкупить водочки. Горбачёв со своей перестройкой не только распахнул границы, но и опустошил прилавки. Во всю старались его 403


конкуренты по коммунистической партии, которые устроили сговор с ворами. Водку продавали по талонам с дикими очередями и ограниченное количество бутылок в одни руки. Отказ в рюмочной я получил резкий и решительный. И дело было не только в наценочной стоимости, но и в желании иметь достаточно товара для обслуживания прикормленных к рюмочной посетителей. Вылезая из полуподвала питейного заведения, я наткнулся на калоши своего коллеги Кирилла Чернозёмова, который шаркал мимо со своей неизменной авоськой. Взмолившись, я уговорил его одолжить мне до завтра его авоську, чтобы сложить в неё предполагавшуюся добычу. Кирилл Николаевич был человеком отзывчивым и добрым и, засунув в карман пальто свои ноты, отдал мне сетку. Добежав до гастронома возле цирка, зайдя со двора, где жила моя подруга Юля Готлиб, я уболтал её знакомого грузчика вынести мне пару бутылок. Получив одну пол-литру «Московской», я был счастлив. С почином! Я бросил поллитровку в авоську, как подсечённого карася, и полетел в Елисей. В Елисее у такого же грузчика Валеры, знакомого со времён фарцовочной юности, я получил ещё одну пол-литру «Столичной». На углу Садовой и Ракова народ бился на смерть. К дверям магазина было не подойти. Снова двор, снова чёрный ход, снова грузчик и снова успех. Так рывками и перебежками я добрался по Невскому до Петроградской, набив авоську поллитровками. Подсчёты и прикидки показывали, что огненной воды с лихвой хватит, чтобы чопорных итальянцев, приученных к спагетти и «чернилам», угостить традиционным русским борщом и рюмкой русской водки. Прохожие с пересохшими глотками после трёхдневных новогодних попоек, рыскавшие по пивным ларькам, косились на мою сетку, набитую пол-литрами, глазами голодных львов. – Где брал, товарищ?! – то и дело раздавались возгласы. Редкие ячейки Чернозёмовской авоськи бесстыдно обнажали перед народом мои несметные сокровища. Идти по улице без охраны было небезопасно. До дома оставалась пара шагов, но я рискнул заглянуть в винный магазин на Зверинской, где директором был мой приятель Миша. Постучав кодированным четырёхтактным стуком в дверь служебного входа, я увидел его измождённое лицо. Посмотрев искоса на мою сетку, Миша удивлённо поднял свои еврейские брови. Задохнувшись от бега по глубокому снегу Питерских улиц, я смог

404


произнести только два слова – Михалков и Мастрояни. Миша не стал спрашивать, где я был и что делал. Видимо догадался. – Поздно пришёл, Коля. Всё разобрали. Вот, только чекушка осталась. – А портвешку? – Портвешок выпили вчера. Я взял чекушку из принципа и пошёл домой. Выставив на стол поллитровки, я стал пересчитывать добычу – раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь. И чекушка. Должно хватить. Борщ доходил на плите, котлетки томились в латке, а на сковороде шкворчала картошка с салом. На столе в салатницах уже белела квашенная капустка, сопливились солёные грибочки и зеленели, цветом бутылочного стекла, солёные огурчики. На кухне тёща, тихо роняя свои безутешные слёзы, тонко резала лук и посыпала им селёдку. Когда раздался звонок в дверь, я был готов и спокоен. Никита ввалился с шумной толпой итальянцев и, побросав пальто в прихожей, начал рассаживать всех за стол. Марчелло, Сильвия Д’Амико, Таня, жена Никиты, фотограф Микола Гнисюк, Вася Гаврилов, переводчик и мой старинный приятель, каскадёр, журналист Марио со своими двумя сыновьями и Никита, не сводя глаз с угощения, рассаживались за столом. Камин трещал берёзовыми поленьями. Жена и тёща разносили тарелки с борщом. Сто лет не пей, а под борщ – выпей! Дежурная шутка Никиты была воспринята с невиданным воодушевлением. Вот он, единственно верный путь к истине! Я открыл и выставил восемь бутылок водки, а чекушку поставил на комод. Какая-то чуждая она была на этом празднике жизни. Пили без тостов, хрустели капустой, огурцами, прихлёбывали борщ и снова пили. Марчелло постоянно бормотал – бене, бене, бене. Я пытался завести разговор о прекрасном, но вставить слово было некуда и некогда. Когда хозяйка принялась за перемену блюд, Никита попросил Миколу сделать несколько наших фотографий и шепнул мне, что уговаривает Марчелло сняться у него в фильме по Чехову. Никита уже шесть лет ничего не снимал и заметно волновался. Сильвия обещала дать денег. Котлетки с картошечкой вызвали восторг изголодавшихся туристов. Со вчерашнего вечера они ничего не ели. Поезд, Эрмитаж,

405


Дом кино, Питер, мороз. Когда на столе водка закончилась, Марчелло протянул руку и достал с комода чекушку. – Коза э’куэсто? – спросил Марчелло. – Сувенир! На память о России! – быстро нашёлся я. Никита взял у Марчелло чекушку и профессиональным жестом сорвав с неё «бескозырку», разлил «память» по стопкам. Приподняв стопку, Марчелло поднёс её к губам и залпом выпил. Буониссимо! Мольто бенэ! Мольто граци! Понимая, что выпить гости смогут ещё много, я предложил спрятанный в баре армянский коньяк. Но от коньяка Марчелло отказался и, сообразив, что обед окончен, начал собираться в дорогу. Камин уютно манил к себе догоравшими углями. Но «Красная стрела» отправлялась в Москву. Беседовать о прекрасном было некогда. И незачем.

406


Дама с чужой собачкой

Когда мы с Никитой и Адабашьяном пили чай в баре «Астории», неожиданно появился человек с прокуренным и пропитым голосом, и характерным шнобелем всемогущего гения и предложил свои услуги. – А что вы можете? – поинтересовался Никита. – Всё! – ни на секунду не задумываясь, выпалил Лонский. – А собачку для съёмок можете достать? Белого шпица? – Легко, – не чуть не смущаясь, наврал Лонский. – Ну, хорошо, – протянул Никита. Лонский исчез. Собачка действительно была нужна. К съёмкам фильма «Пароход «Одиссей» было готово всё. Подобраны актёры, включая главного героя Марчелло Мастроянни, сшиты костюмы, зафрахтован пароход. А вот собачки не было. – Кто это? – спросил Никита. – Аферист, – решительно ответил я. Через десять минут вернулся Лонский и под мышкой держал белую сучку породы Шпиц. Подошедшая к нам Сильвия Д’Амико, итальянская миллионерша и продюсер этого фильма застонала от восторга. Собачка вертелась и нервничала под мышкой у Лонского и к Сильвии прыгнула в объятия, как в омут избавления. Сильвия, хоть и была богата, но чувствовала себя одинокой и собачка сразу для неё стала единственным утешением. Когда мы вышли из «Астории» посмотреть место съёмки у Сената, по скверу носилась обезумевшая гражданка и истошным голосом звала свою, как в воду канувшую, собачку: «Дези, Дези!» Занятые своими творческими проблемами мы не обратили на неё внимания. Мало ли в Питере сумасшедших? Климат-то дурной.

407


Никита Михалков после своей «Родни» был наказан власть имущими и сидел без работы пять лет. Его спасла Алла Гарруба, которая вытащила на свет его старый фильм «Неоконченная пьеса для механического пианино» и показала его сеньору Рицолли, которому навязывала проекты сотрудничества с молодым русским режиссёром. Она стала в 1984 году, по обоюдному согласию, агентом Никиты и блюла свой интерес. На просмотр приехало много друзей Анжелло Рицолли, в том числе и Марчелло Мастрояни. На новый, 1986 год Никита пригласил погостить в России и полюбоваться царскими богатствами группу нужных итальянцев. Любили совки награбленным добром кичиться. После похода по Эрмитажу зашли ко мне в гости, выпили водки, закусили грибочками. Начал Михалков мечтать под градусом, какой бы он мог фильм по Чехову снять с Мастроянни в главной роли. Марчелло творчество Чехова очень любил. Михалков с Адабашьяном перекроили «Даму с собачкой», добавили российского огуречного рассольцу из других рассказов и в мае начали снимать. Снимали в Доме писателей. Кеша Смоктуновский городского голову играл, мужа этой дамы с собачкой. То есть, Дези его за хозяина должна была признать. Михалков посмотрел на собачку добрыми своими глазами, сказал ей пару слов, где её папа, и скомандовал мотор. Дези шмыгнула в дверь, прыгнула к Кеше на руки и стала его лизать в щёку. Тот оторопел и говорит Мастроянни, что собачка добрая и не кусается. Отсняв несколько эпизодов в Питере, группа переехала в Кострому, снимать тот самый огуречный рассол. Лонский вертелся под ногами, предлагая свои услуги то в управлении повозками, то в уходе за собачкой. Собачка оказалась добронравной и к Сильвии приросла всей душой. А Сильвия всей душой приросла к собачке. Когда в Питере, отмыв её в ванной дорогими шампунями, она спросила у Никиты, как зовут собачку, а тот послал за Лонским. Я его остановил и сказал, чтоб он не гонял человека, а собачку зовут Дези. Собачка с радостью отозвалась на своё имя, а я подтвердил о себе мнение мага и эрудита. В Костроме к Марчелло приставили Ивана Сергеича, который по наследству, когда Андрон уехал в Америку, достался Никите. Марчелло жадно тянулся к познанию русской культуры, ходил в церковь, пил водку и обо всём расспрашивал Ивана Сергеича. 408


Ничему хорошему, кроме отборного русского мата, Иван Сергеич научить Марчелло не мог. Ну, как говорится, чему учили, то и получили. В киногруппе к прямым высказываниям Марчелло быстро привыкли, а вот на улицах Костромы люди прыгали в стороны и перебегали улицы от греха подальше. На съёмку сцены проводов Марчелло из России, я вызвал из Питера Ходюшина, большого друга Лонского. С ним-то в паре они пили мою кровушку с завистливыми рожами. Ходюшин перевёз Марчелло с моей дочкой и Митей через ручей, поплясал вместо Марчелло на телеге под песни разгулявшихся цыган, промчавшихся за коляской барина в белом костюме с моим, извините за выражение, лицом и уехал с Лонским домой, не успев шепнуть Никите на ушко, кто я есть на самом деле. Под осень группа переехала в Италию, на термальный курорт Монтекатинитерме и дело заспорилось. В Италии люди считают свои деньги и работают быстро. Финальные сцены снова приехали снимать в Питер, на Ладогу. Сева Илларионов должен был убедить Марчелло, какой он дурак, что не бросил жену и не женился на Леночке Сафоновой с такой беленькой, но чужой собачкой. Целую неделю киногруппа плавала на теплоходе по волнам Ладоги, пока в конец все не изблевались. Но расставаться не хотелось всё равно. В Каннах фильму, который назвали «Очи чёрные» был уготован грандиозный успех. Сильвия Д’Амико и Анджелло Рицолли очень влиятельные люди не только в Италии, а талант Марчелло Мастроянни известен по всему миру, а тем более в Каннах, где заслуженным почётом и уважением пользуется его первая жена Катрин Денёв. Марчелло получил приз за лучшую мужскую роль. Пресса сдержанно отозвалась о фильме, но отметила талантливую работу художника и сценариста Александра Адабашьяна. Никита ему этого не простил и надолго отогнал Сашу от своей кормушки. Собачка безвылазно жила у Сильвии в апартаментах и когда Никита со свитой зашли, чтобы забрать её на Родину, она забилась под диван и осталась невозвращенкой.

409


Премьеру фильма в Питере устроили в кинотеатре «Аврора». Народу набилось много. Творчество Михалкова советские люди любили. Когда пошли первые кадры и на экране появилась Леночка Сафонова с белой пушистой собачкой, в первом ряду какой-то гражданочке стало плохо. Чтобы не мешать наслаждаться высоким искусством великого мастера её взяли под руки и вывели из зала на свежий воздух под непрестанное бормотание какого-то заклинания «Дези, Дези…»

410


Пурга Всем женщинам, жувущим под гнётом своих матерей. Деревья ещё были нарядно украшены жёлтыми листьями. Через листву уже виднелись чёрные ветви и стволы. Но с утра порывистый ноябрьский ветер начал срывать листья с неистовой силой. Видимо хотел успеть до снега очистить от них деревья и навести зимний порядок. Но не успел. К полудню повалил мокрый снег. Он косо бил в окна и погружал в снежную мглу ангела на шпиле Петропавловской крепости, который был прекрасно виден из окон моего дома. Он неустанно наблюдал за нами. А вот теперь, в снежной пурге, его стало совсем не видно. Утром я отвёл детей в школу и вернулся домой. Болела голова, саднило горло и в ногах ощущалась слабость. Как-то резко наступили холода. Видимо я вчера простудился. Позвоню на работу, скажу, что заболел. Я работал доцентом кафедры физвоспитания в Театральном институте. Вёл занятия по трюковой подготовке актёров. На группе работало два преподавателя и подменить друг друга в таких случаях проблем не составляло. Вот отвести детей в школу в субботу будет некому. Это, если жена уедет в свою турпоездку в Вильнюс. И втемяшилась же ей в голову эта групповуха. Профсоюзная халява. Спаивание трудового коллектива. Им всё равно, куда было ехать, лишь бы вместе. И напрасно я убеждал её в отсутствии достопримечательностей в литовской столице, бессмысленности и опасности пути, вспоминал наши бесчисленные путешествия по Европе – всё впустую. Отвези её в Париж, Милан, Рим, Лондон. Ещё по пути можешь заехать с ней в Венецию. Как волчицу не корми, она всё равно в лес смотрит. Как это в «Двенадцати стульях» поэт сочинял про волчицу «Волчица – самка ты! Тебя я презираю! К Птибурдукову уходишь от меня!» 411


Жена с детства была воспитана в духе пионерского коллективизма и комсомольских турпоходов. Больше всего они с мамой обожали танцы в офицерских клубах. Чтобы было много ухажёров и говорили комплименты. Шесть лет просидев дома с детьми, занимаясь воспитанием и бытом, ей хотелось компанейского бесчинства в кругу подружек по работе. А может быть и дружков? Я сам устроил её на это блатное место, после того, как доченька пошла в детский садик. Сын был уже в первом классе английской школы, куда через три года планировалось устроить и дочку. Но всё равно, отвести их перед работой по учреждениям было не трудно. Другое дело встретить. Уроки у сына заканчивались к двум часам дня и приходилось доверять ему ключи, чтобы самостоятельно добраться до дома и открыть квартиру. А дочку из детского садика нужно было забирать после четырёх часов. Потом прогулка на Петропавловской крепости. Сын должен был к этому времени уже сделать домашнее задание по всем предметам. За всем этим нужно было следить. Но жене не терпелось стать самостоятельной и реализованной в коллективе коммунистического труда. Не зря же она заканчивала институт? Не зря! Отработав после института три года инженером на военном заводе, она ушла в декрет в 1973 году с сыном, а потом в 1977 с дочкой. Забот с зарабатыванием денег она не знала. Заработок я взял на себя. Только наслаждайтесь домашним уютом, родные. В 1979, в октябре закончился мой пятилетний обменный марафон и я выменял роскошную трёхкомнатную квартиру у Петропавловской крепости. Камин, дубовые потолки, огромные окна, в которые заглядывал ангел со шпиля Петропавловки. Спустя три года жена уговорила меня взять долг и подарить ей дачу. Настоящие мужики по их представлениям всегда так делают. Ломать столь сладкие заблуждения ближайших родственниц тогда мне ещё не хотелось. Получив желанное и не мечтая о большем, поведение жены стало более дерзким и упрямым. Было, похоже, что они оставались на перроне, а я уже был погружен в товарный поезд, направляемый в тупик. Путешествуя по Венгрии с комсомольским турагентством «Спутник», в нашу группу попал один развесёлый хлопчик Саша Быценко, у которого редко закрывался рот. Кроме всякой словесной шелухи он донёс сведения об учебном комбинате при Областном 412


комитете КПСС с блатными условиями работы. Туда я и устроил на работу свою непоседливую жену. Она быстро влилась в коллектив, но особенно близко подружилась с врачихой из медпункта Ларой. В дамской болтовне, они теряли чувство времени. Я уходил гулять с детьми на Петропавловку, а когда возвращался через пару тройку часов, заставал их в тех же позах. Они обсуждали своих и чужих мужей, детей, престарелых родителей, подруг и друзей по работе, продажу дефицитных товаров в конце месяца, наряды Аллы Пугачёвой на последнем концерте и, конечно, пути лёгкой наживы. Какой-то сквознячок надул в ухо Ларочке идею получения сверхприбыли от продажи щенков болонки. Она не успела, как следует обсудить реальность этого бизнеса с подругой и купила у знакомых престарелую сучку. Жена подговорила детей и тёщу, чтобы те насели на меня с просьбами завести в доме собачку. Но я стал железа твёрже и бизнес этот не поддержал. Не хватало мне ещё одну сучку регулярно сватать по всему Ленинграду. Моя мама, услышав о пробудившейся тяге детей к собаководству и сопоставив её с видом болонки произнесла несмываемое ничем оскорбление. – Какая же это собачка? – А мы тебя не любим! ответила ей любимая внученька и предсказала тем её судьбу. Меня заклеймили тираном и присосались всем сердцем к Ларочкиной сучке. Назвали её Дези. Дези быстро прижилась у новой хозяйки и даже пару раз оставалась у нас в доме на постой, пока её законная матрона вертела где-то своим облезлым хвостом. Я проснулся от гриппозной дрёмы, когда сыночек вернулся из школы и зашумел в прихожей ключами. Тимофей уже учился в четвёртом классе и после уроков заходил на занятия в музыкальную школу по классу флейты. Узнав, что я заболел, он заметно расстроился. Под моим присмотром он не любил кушать, делать уроки и болтать по телефону с товарищами. Я ему мешал получать от этих занятий кайф своими наставлениями. Но в этот раз мне было не до наставлений. Голова гудела, как Путиловский завод. Спустя некоторое время нежданно-негаданно появилась и тёща. Она сказала, что Наташа попросила её забрать Олю после школы и отвести в бассейн, потому что сама она улетает сегодня с подругами в Вильнюс и ей нужно собраться и чего-нибудь закупить. Когда я

413


заявил, что это ещё не вполне решено, тёща демонстративно вздёрнула свои крашенные брови до верхней кромки лба. Я ещё не успел измерить температуру, как в доме объявилась жена со своей подругой Ларочкой. Под ногами у них вертелась Дези. Они были не в меру возбуждены и целеустремлённы. Громко объявив, что они могут опоздать и подвести этим весь коллектив, потому что билет на самолёт групповой, жена бросилась к шкафу. Обсуждать возможность отказа от поездки никто не собирался. Ларочка села у камина в гостиной и, взяв на колени собачку, гладила её по шерсти, что было сил. Я взглянул в окно и пришёл в ужас. Снег вихрился и качал деревья с такой силой, что казалось, затянет в воронку пурги все дома и унесёт их в поднебесье. В такую погоду самолёты не летают, а если и летают, то быстро падают. Я попробовал набрать телефон аэропорта, но короткие нервные гудки начинали пикать со второй цифры набора номера. Отчасти понимая, что всё решено без меня, я собрался с силами и громогласно заявил – Никто никуда не полетит! По крайней мере, сегодня. Погода нелётная. План Барбарисок начал действовать. В гостиную влетела раскрасневшаяся тёща и, качая из стороны в сторону своим указательным пальцем с ярко красным когтем у меня перед носом, заорала срывающимся визгом – Не покорится она тебе! Дези, вырвавшись из цепких рук Ларочки, начала метаться по квартире в поисках укромного уголка. Было видно, что я нарушаю какую-то важную, давно задуманную и очень желанную операцию. – Но самолёт может разбиться! – попытался возразить я. Дети останутся без матери. – Типун тебе на язык. Иди с Богом, Наташа! развела всех по своим местам тёща. Я оторопел. С Богом?! В Вильнюс?! Против воли мужа?! Отца двоих детей. Кормильца. Да ещё с температурой под сорок. Кстати, надо измерить температуру. Я взял градусник, стряхнул его и засунул себе подмышку. Дети тихо плакали в своей комнате под комментарий бабушки о том, какой жестокий у них отец. Туристки, схватив дорожные сумки, хлопнули входной дверью, не попрощавшись ни со мной, ни с детьми. Сука перебегала из угла в угол, ища надёжного пристанища. 414


Есть она не просила. Видимо, пропал аппетит. Хотя он пропал у неё давно. С тех пор, как Ларочка на прогулке отпустила её с поводка, и пока она жарко объясняла суть собачьего бизнеса новой знакомой, какой-то бродячий шелудивый кобель накрыл её, пребывающую «в охоте» Дези, на глазах у изумлённой собачьей публики. Видимо Дези осточертели избалованные, ухоженные сородичи по крови и она решила испытать счастье с лохматым беспризорником. Тогда целый месяц Ларочка в слезах причитала моей жене и тёще о внеплановой вязке, а те, утешая её, советовали сделать сучке аборт. Я прислонился лбом к стеклу. От него в тело проникал леденящий холод, а за ним таяла в темноте ночи снежная мгла. По пустынному проспекту Максима Горького от Мюзик-Холла медленно катил белый Запорожец. Он замигал поворотником и подъехал к нашим туристкам, бешено махавшими ему руками. Из Запора вышли два мужика в кроликовых ушанках, положили сумки туристок в багажник, вежливо пропустили их на заднее сидение. Хлопнув дверью и взревев мотором, Запор покатил по заснеженному проспекту в сторону аэропорта, растворяясь в снежной пелене. Через несколько часов я дозвонился до диспетчера, узнал что самолёт благополучно приземлился в Вильнюсе и уснул мёртвым сном. Мне снились бессвязные кошмары на тему туристических посиделок, орущая тёща с вздыбленными от возмущения бровями, плачущие детки, забившаяся под кресло мохнатая болонка Дези. Сквозь тревожный утренний сон я слышал гомон собирающихся в школу детей, ровный, как метроном, голос уравновешенной тёщи, слабый, скулящий плач брошенной сучки и вой пурги за окном. Ангела не было видно. В воскресение целый день я лежал в постели. Пурга не унималась. Теща забрала детей к себе, чтобы хоть на денёк избавить их от моего гнёта. Температура начала понемногу спадать. Но в вещем сне ничего хорошего увидеть не удавалось. Вечером тёща привезла детей и, накормив их гречневой кашей, уложила спать. Потом долго вертела диском телефона и очень любезно беседовала с диспетчером. Громко и назидательно прокричав детям из коридора, что самолёт из Вильнюса благополучно приземлился и мама скоро приедет домой, она аккуратно закрыла за собой дверь. Около полуночи незнакомый голос по телефону попросил Николай Николаевича и, узнав, что это я, сообщил мне об автомобильной аварии с белым Запорожцем на Дворцовой площади. Моя жена в состоянии средней тяжести доставлена в больницу 415


имени Ленина на Большом проспекте Васильевского острова. Трое других пассажиров Запорожца, двое мужчин и одна женщина, находятся в морге этой же больницы. Просьбу помочь в их опознании я уже не расслышал. Я бежал по лестнице своего дома. В палате было темно. Жена мирно спала с лёгким сотрясением мозга. Разглядев в полумраке палаты меня, она спросила о здоровье деток. Пожелав ей спокойной ночи, я открыл дверь палаты и осветил её лицо, в жёлтых пятнах йода, лучом яркого света. Оно было испещрено кровоточащими ранками от осколков стекла. Жмурясь на яркий луч света, она приоткрыла глаза и прошептала – Прости меня, Коля. Бес попутал. Post Scriptum. Прощения она попросила первый раз за шестнадцать лет совместной жизни. Я простил. Только потому, что очень любил своих детей, истинный смысл супружеского союза. И жил с ней ещё двенадцать лет, пока при схожих обстоятельствах, с позволения своей матери и бабушки, в такой же аварии на Дворцовой площади, 5 февраля 1994 года в снежную пургу чуть не погибла моя дочь.

416


Саломея

Этот библейский сюжет мне был хорошо известен и поражал своей вероломностью. Любовница царя Ирода, Иродиада, услышав порицание Иоанна Крестителя об их прелюбодейском соитии и узнав о наложенном им запрете на похотливые их встречи, добилась заточения его в темницу. Но этого ей показалось мало и она подговорила свою дочь Саломею соблазнить в танце на пиру царя Ирода и попросить у него в награду голову пророка Иоанна. Тяга к антиквариату появилась у меня в детстве. Когда мы гуляли с бабушкой по линиям Васильевского острова, то первым магазином, куда я тащил её за руку, был магазин игрушек на Седьмой линии. Вторым по притягательности был кондитерский, где набитые с барской щедростью конфетами, стояли в витринах фарфоровые вазы. После этого хотелось домашнего тепла и уюта. А его можно было ощутить только в комиссионном магазине, где в вперемешку со столами, стульями и люстрами по стенам были развешаны картины. Сказывались, конечно, и культпоходы в Эрмитаж, где было полно картин с голыми женщинами, но и без них там было на что посмотреть. В послевоенном Ленинграде комиссионных магазинов была тьма. Народ нищенствовал, нуждался в копеечках и носил в комиссионки на продажу всё, что осталось за душой. Поначалу торговали скарбом на толкучке у Балтийского вокзала. Потом, когда стали наводить в городе порядок, толкучку закрыли и перенесли торговлю подержанными вещами в комиссионные магазины. В основном они делились на магазины, где продавали и принимали мебель и на те, где продавали и принимали одежду. Ютились они обычно в тесных закутках, где сваливали всё в кучу. Продавщицы в комиссионных магазинах чувствовали себя обойдёнными счастьем и от обиды дерзили покупателям. С годами директора этих свалок приводили всё в божеский вид, отделяли мух от котлет, одежду от мебели, меха от галантереи. А девушки за прилавком нашли ту 417


золотую жилу дефицита, которая делала их на голову выше коллег из ДЛТ, Пассажа и Гостинки. Серенькие, однообразные пальто, которыми были забиты прилавки универмагов, не могли сравниться с уникальными, модными вещичками из Парижа и Нью-Йорка. Золотишко и драгоценные каменья народ нёс в Ломбарды с надеждой вывернуться из долга и выкупить назад свои реликвии. Получалось это не у всех и барыги наживали свой жирок на человеческой беде. Новая волна нежного чувства к комиссионным магазинам накатила на меня к шестнадцати годам, когда мне стало не всё равно во что одеваться. В отличие от контактов с фарцовщиками в комиссионках было абсолютно законно и безопасно появляться, а вещички там попадались изумительные. Ленинград – город многомиллионный и среди такого количества людей находились особи, которым родственники из-за границы слали посылки с одеждой и обувью. Что им не подходило – тащили сдавать в комиссионку. Часто вещи были совершенно новые. Галстуки, рубашки, брюки, костюмы и пальто со всего света. Аргентина, Америка, Канада, Франция, Англия, Германия. География российской и советской иммиграции. Обретя дом, мои интересы к комиссионным магазинам начали расширяться. В мебельном хламе я научился разглядывать детали барокко, ампира, маркетри. Потом, полистав в библиотеке книги по искусству, походив по музеям Павловска и Царского села, я легко мог отличить стул Жакоба, секретер Буля, стол времён императора Павла I. Среди ужасающих натюрмортов советских художников, закрывающих облезлые стены магазинов, я всё чаще замечал потемневшие цвета прошлых веков. Цены этих экспонатов могли отпугнуть советского инженера, но предприимчивый человек, ценивший неповторимость искусства, предвидел их бурный рост в недалёком будущем. Таким прозорливым я оказался в Ленинграде не один. Жуки-коллекционеры ежедневно слонялись по комиссионным магазинам и вылавливали на скопленные рублики шедевры прошлого. Мой приятель Стасик так пристрастился к этому увлечению, что устроил дома мастерскую и начал осваивать секреты реставрационного ремесла. Такой нездоровый интерес объяснялся запросами на антикварные вещи его земляков из солнечной Грузии. Слегка подновив политурой столик, можно было увеличить цену на него в разы. Картины в комиссионных магазинах попадались и 418


европейской школы, но то, что можно было купить Клевера и Сомова это точно. Кончаловский и Дейнека пылились месяцами. Однажды мой приятель из Театрального института Кирилл попросил помочь ему отвезти в комиссионку огромное полотно Айвазовского, которое поставили на продажу за три тысячи рублей. Кира купил себе подержанные Жигули, сделался счастливым и тут же забыл про Айвазовского. Память о великом художнике сохраняло ещё несколько месяцев пятно на стене, где висела картина. Но потом Кирилл на оставшиеся деньги сделал ремонт, поклеил новые обои и от Айвазовского не осталось следа. Заработать на антикварной мебели было проблематично. Мебели было много, но реставрировать её было негде и некому. Я придумал один проект с подружкой на киностудии Ленфильм, который приносил нам кое-какие барыши. Но вот картины – дело другое. Мастеров реставраторов совки наштамповали много, а платили им копейки. Поэтому найти реставратора было не сложно. Да и помещений для картины больших не требовалось. Академия художеств на Васильевском с детства была для меня родным домом. Длинные загадочные коридоры, дубовые шкафы библиотеки, ну и, конечно, мастерские художников с натурщицами. Так что на картинах можно было немного заработать. Питера Брейгеля в Эрмитаж принесла обнищавшая гражданочка только в 1946 году. А в 1986 я пополнил их коллекцию голландским шкафом 17 века. Но платили в Эрмитаже копейки. За шкаф я получил три тысячи рублей. Был ещё один вид антиквариата, который имел грандиозный спрос. Это ювелирка. Но тут на страже стояли соколы из КГБ. Драгметаллы могли обеспечить проживание на зоне в течении большого числа лет. Это обстоятельство отбивало у меня любовь к изящным безделушкам напрочь. А вот дружок мой, Стасик, потянулся за блесной. И чуть не проглотил тройник. Стас купил кооператив на проспекте Гагарина и женился на дочери заместителя начальника КГБ – Милочке. С этого дня он обнаглел, перестал всего бояться и занялся антикварным подпольным бизнесом. Спрос обеспечивали иммигрировавшие евреи, а предложение – врождённая жажда наживы. Быстро он оставил любительство и снюхался с аферистами типа Миши Поташинского по кличке « Шнапс», Миши Белостоцкого, которого осудили за вывоз антиквариата за границу при иммиграции его в Израиль. Из Эрмитажа тырить товар помогал 419


Стасу Леонид Ильич Тарасюк, хранитель эрмитажной коллекции оружия и всяких серебряных побрякушек, в числе коих оказался и серебряный кофейный сервиз Николая Второго, на котором Стас засыпался и бросился в бега. Я вывез на такси Стаса за город, до станции Мга, посадил на поезд и ждал его два года. Но к тому времени с Милочкой он решил развестись, доведя её до истерии своими выходками и спарился с Тамарой. Тамара его прикрывала два года, пока он бегал по стране и отсиживался в Поти, Сухуми, Тбилиси и Москве. Она же, Тамара, вышла на Милу и та подсказала ей выход на того следователя КГБ, который вёл дело Миши Белостоцкого. По этому-то делу краем и проходил Стас, который по показаниям Белостоцкого купил у него этот музейный сервиз. За небольшую мзду, в размере пол литра французского коньяка, Стаса от дела отмазали и он благополучно возвернулся в Ленинград. Но Витя Петрик и многие другие не смогли увернуться от чекистской петли. На даче у соседа моего, дяди Лёши, домишко был скромный. Попросту сказать – времянка. Когда в 1944 прорвали блокаду и погнали немца к себе домой, Лёша, выйдя из госпиталя и комиссовавшись, остался жить на Невском пятачке в деревне Арбузово. Не мог он покинуть эти места. Да и красиво здесь было без немцев, умопомрачительно. С высокого берега Невы открывался сказочный вид на лесистый берег Невской дубровки и изгиб широкой полноводной реки. На Арбузовском берегу на много километров простирался густой лес. Грибов, ягод, дичи полно. А Лёшке только это и нужно было. С детства он был страстным рыбаком и охотником. В своей деревне на Псковщине, откуда он пошёл на войну, только охотой, да рыбалкой душу и отводил. Работа в колхозе была тяжёлая и изнурительная. То на тракторе, то на косилке, а то и с косой в руках. А вот на реке и в лесу Лёшка отдыхал. Воевал Лёшка в разведке и от этого стал подозрительным патриотом. После войны подозрительность и патриотизм переродились в куркулизм и ревность. Пока Лёшка лежал в госпитале присмотрел себе жёнку. Из медсестёр. Жопастенькую и обходительную. Лёшкину семью на Псковщине фашисты сожгли вместе с родной деревней и возвращаться туда он не хотел. Руки и ноги у Лёшки остались целые и Лидка пошла за него не раздумывая. 420


Где ещё такого красавца кривоногого отыщешь? Война-то мужиков в России сильно проредила. Да и по возрасту он ей подходил. В сельсовете молодым дали участок в Павлово, прямо на берегу речушки. Сказали временно, пока Арбузовские земли будут разминировать. Лёха сколотил времянку прямо на краю обрывистого берега Мги. Удочку можно было забрасывать прямо с крылечка. Но Лёшка удочкой рыбу не ловил. Не серьёзно это. Он, по советским понятиям, браконьерил. Ловил рыбу мерёжами. А когда его накрывали инспектора рыбоохраны, он им голосом радиодиктора Левитана, напоминал где он провёл военные годы. И те затихали. На охоту со своими гончими, а их у него по правилам была пара, Лёха ходил прямо в охотничий заказник. Подстрелит бобра, когда шапку сносит, освежует, высушит на распялке, выдубит и отдаст своей Лидке в работу. Потом в новой бобровой шапке, оттеняющей старую военную фуфайку цвета хаки, пару раз сходит в магазин, похиппует и успокоится до следующей оказии. Своей Лидке он справил воротник из рыжей лисицы и на фоне облезлых мутоновых слюнявчиков она смотрелась королевной. Всю жизнь Лёшка строил дом. С умом строил, не торопясь. А жизнь жил и детей растил во времянке. Этот новенький дом, подведённый под крышу, я у Лёшки и купил, когда он, так его и не достроив, собрался умирать. Шёл ему восьмидесятый годок и переезжать из своего теремка в новые хоромы ни Лёшка, ни Лидка не торопились. Дочка их Любка, гордая и своенравная тётка, построила свою времянку на этом же участке и от родителей ничего брать не хотела. От кирпичного завода, где она трудилась со своим мужем, им дали новый участок и они тоже строили большой кирпичный дом. Оставлять своей жене дом Лёшка резону не видел и решил дом продать, чтобы наследство оставить деньгами. Когда мои профурсетки возвращались в субботу из бани, до захода солнца стонали от зависти на Лидкино тело, гладкую кожу и упругие ягодицы в её-то семьдесят лет. Прикладывали к своим рыхлым жопам примочки, которые Лидка им посоветовала посмеявшись, и делали по утрам упражнения, чтобы было чем соблазнять ухажёров. Мужья их интересовали мало, как вяленые караси. А Лидка им не переставала жаловаться на своего ревнивого, любвеобильного старика. Сначала гонит в магазин за чекушкой, а потом бьёт за измену, которую якобы совершила в кустах у магазина. 421


В горнице над зеркалом у Лёшки болтался на гвозде обрезок холста с голой тёткой. Судя по всему, художник изобразил танцующую Саломею с воздетой над головой саблей и обнаженным бюстом. Но холст был в таком ужасающем состоянии, что рассмотреть что-либо предметно возможным не представлялось. Лёшка рассказал мне, что картину эту у соседки вырезал ножом из рамы его знакомый водопроводчик, пока та искала трёху, чтобы с ним расплатиться. Приглянулись ему обнажённые женские груди. С дядей Лёшей он расплатился этой картиной за накопленный многолетний долг. Теперь ему тоже было чем позабавить себя после бани. Но вот жена дяди Лёши, перехватив жадный взгляд своего семидесятилетнего самца, взъелась не на шутку. Она выкидывала обрезок холста со своей соперницей, прятала его на чердаке, уносила в дом к дочери, но холст неизменно возвращался на своё место и дядя Лёша подолгу не сводил с него своих близоруких глаз. Когда схватка вымотала всех участников до изнеможения, холст был выставлен на торги. Покупателем был я, ближайший сосед, прослывший в деревне Павлово на Неве заядлым старьёвщиком. Я по случаю скупал у населения медные и серебряные самовары, мебель в стиле «ампир», старинные иконы и русский фарфор, реквизированный ими в 1917 у эксплуататоров и чудом переживший нашествие немецкой саранчи. Ставки назначал хозяин. Сошлись на ста рублях. Совершив сделку, дядя Лёша вернулся домой и умер. Врачи поставили причину смерти – инсульт. Не успев закопать отца в могилу, ко мне прибежала его дочка Лида и потребовала вернуть холст. Я не возражал, но потребовал вернуть деньги. На отказ вернуть деньги, которых она не видела, я ответил отказом вернуть холст, понимая, что за двадцать шагов до дома пропить все сто рублей дядя Лёша не мог. Пол литра водки «Московская» ценилась в те времена в 2 рубля 87 копеек. Присяжные заседатели из числа моих ближайших родственников единогласно признали меня виновным и проголосовали за возвращение холста и восстановление дружеских отношений с соседями. Но осознав, что сто рублей, отложенные женой на новое пальто, пропали в соседском мутном омуте, приговор был отменён. «Саломея», пройдя полный курс реставрации, с неустановленной родословной, поселилась на стене гостиной моей квартиры на проспекте Максима Горького. Теперь своих зорких 422


вожделенных глаз с неё не сводил я. Ревностью по ту пору меня уже давно не мучили. В начале девяностых ко мне в гости приехал друг Андрона Кончаловского, художник из Ла Скала Эцио Фриджерио. Прогуливаясь по Питеру, мы зашли в комиссионку на Садовой посмотреть на товар. Эцио, разглядывая акварели, подозвал меня и с потаённой улыбкой кивнул на витрину. Я остолбенел. В витрине красовался эскиз моей «Саломеи» с подписью и датой. От восторга и радости я не мог достать деньги из портмоне, сбивчиво объясняя продавцу, что беру эту вещь. Работа принадлежала немецкому художнику по фамилии Дигинер и датировалась 1935 годом. Теперь стену моей гостиной украшала пара танцовщиц, замахнувшись саблями, готовыми снести голову кому угодно. Подросшая семнадцатилетняя доченька в сговоре со своей матерью пустилась в ритуальные танцы на балах «малышевских» бандитов. Мои порицания и протесты вызывали у них только раздражение. А скоро от ментов я узнал, что выселен из своего дома своей дочерью и женой, а заодно и разлучён навеки с прекрасными, но одиозными танцовщицами на холсте и картоне по имени Саломея. Такая вот мистика.

423


Дом учёных Великому Князю Владимиру Кирилловичу Романову и всем изгнанникам, скитальцам и учёным, прогнанным с Родины товарищем Лениным. Дом Великого Князя Владимира Александровича Романова, старшего брата Николая II, выделялся на Дворцовой набережной Петербурга своей неприступностью итальянского палаццо, огромными окнами залов первого и бельэтажа и подъездом, выступающим на тротуар до самой проезжей части. Опасаясь покушений террористов, убивших на Екатерининском канале Александра Второго, страх заставлял хозяев строить дворцы, более походящими на крепости. Да и сам Великий Князь, верный чувству чести и долга генерал-губернатора, не моргнув глазом разогнал в 1905 году картечью демонстрацию рабочих во главе с попом Гапоном. Говорят, были жертвы. Правда у этого особняка был ещё один въезд во двор с Миллионной улицы через массивные дубовые ворота, где можно было безопасно выйти из кареты и подняться в покои, но… Видимо какое-то потаённое чувство толкало Великого Князя на риск. Это крыльцо перегораживало весь тротуар и со времён ранней юности мешало мне проходить по утрам на свою работу лаборанта в Институт Электромеханики. Я даже подумывал написать в Смольный письмо с предложением снести это крыльцо в пользу рабочего класса. Ведь обсуждали же там целесообразность сноса Спаса на крови, для устройства кольца трамвая. Но мысль эту постепенно я оставил, с удовольствием поглаживая бронзовые ручки в виде грифонов, когда ходил на обед в столовую Дома Учёных Академии наук СССР имени М. Горького. Шёл уже сорок четвёртый год с того момента, как Великий Князь унёс свои ноги от большевистской расправы и влачил жалкое существование со своей семьёй в изгнании на чужбине в западном районе Франции. А его дом вождь мирового пролетариата Владимир Ильич Ульянов (Ленин) подарил учёным для отдыха в 424


свободное от основной работы время. Не всем, конечно. Все бы там не поместились. Принимали в этот клуб только избранных, отличившихся научными открытиями и покладистым характером. То есть тех, кто поддерживал бесчинства советской власти. Моё детство прошло в подвале на 3-ей линии Васильевского острова, единственным украшением интерьера которого были родительские гимнастёрки с орденами за подвиги на войне против фашистов, развешенные на его стенах. Да ещё фанерный шкаф, смастерённый дворовым плотником, с которого мама по вечерам, придя с работы, не сводила глаз. Видимо эта нижняя планка человеческого бытия позволяла мне по достоинству оценить завоевания большевиков. Ещё во время школьных культпоходов в Эрмитаж у нас глаза разбегались от царской роскоши. Мы все с нетерпением ждали того дня, когда наступит обещанный коммунизм и каждый из нас поселится в таких апартаментах. Ну а пока я привыкал к роскоши, восседая за царским столом Дома учёных и поглощая комплексный обед за шестьдесят копеек. По счастливой случайности, благодаря моему другу Вовке Рябинину, мама которого работала в Академии наук, мы часто ласкали глаз ошеломляющей роскошью великокняжеских гостиных, украшенных венецианским хрусталём, персидскими коврами, китайским шёлком и бархатом. Мраморные лестницы и камины, дубовые потолки и прозрачные зеркала будоражили наше воображение и рождали необоснованные претензии. Я мечтал поселиться здесь навсегда. Ну, хотя бы бывать здесь, когда заблагорассудится. Как желанный гость. Уже покоились в своих склепах революционеры 1905 и 1917 годов. Сменившие их детки и родственнички, а то и просто сочувствующие, показавшие себя с хорошей стороны своей малограмотностью и безродным происхождением, получили по наследству власть в России. Да что там Россия. Лукавый, мстительный и кровожадный Ленин, где кнутом, где пряником стяжал под свои знамёна малые и большие народы и создал империю строителей коммунизма – СССР. Царская семья и сам Император, расстрелянные по приказу Ленина в подвале Ипатьевского дома в Екатеринбурге, искали упокой своих душ в безвестных чащобах Урала, а Великие Князья и аристократы, чудом избежавшие расправы Молоха, скитались по съёмным квартиркам в Европе. Уже замаячило избавление от Беса с помощью Гитлера, влились в состав империи Прибалтийские народы, началась кровопролитная бойня. Учёные

425


стали нужны. И даже необходимы. Кто ещё придумает танки, корабли и самолёты? Кто придумает атомную бомбу? Дом учёных, тщательно отбирая в свои ряды отдыхающих, избавлялся от вольнодумцев и сочувствующих прозападным идеям благоденствия. Замучили в застенках НКВД СССР первого председателя Совета Дома учёных, академика Николая Вавилова. Погубили в лагерях миллионы талантливых шутников и балагуров. Во время ленинградской блокады подкармливали корочкой не успевших эвакуироваться представителей элиты. А потом заперли их в шаражки. Досуг наследников Великого Ленина сильно отдавал казёнщиной. Водка, тётка и селёдка. Ну и папироска, конечно. Куда без папироски озабоченному башлевику? Большой концертный зал «Октябрьский», построенный трудолюбивыми финскими строителями к пятидесятилетию Советской власти, разительно отличался от Дворцов культуры первых пятилеток. Рестораны и клубы в СССР больше напоминали сельские избы большого размера. Таких мест, куда можно было пригласить барышню, да ещё и поразить роскошью её воображение за три рубля было не так много. Но я их умудрялся найти. В ресторане Дома архитекторов, бывшего ранее особняком А. Половцева, отделанного тесненной кожей и дубом, наш советский посиневший цыплёнок-табака, вылезая из-под пресса, казался изысканным фазаном, а сливочное мороженое с фруктами из компота могло сойти и за французский десерт. Не так дорого было поужинать со студенткой чебуреками и в «Европейской», но поворковать в интимной обстановке там редко удавалось. Не вытравили коммунисты купеческого духа из русских людей. А тем более, из грузинских, армянских и азербайджанских. Казалось, что денежные знаки они рисуют акварелью в своих съёмных квартирках и привлекают свежим печатанным хрустом наших изголодавшихся ровесниц. Такие «тихие заводи» для любовников, как Дом журналиста, Дом композитора и Дом кино для входа безвестных уличных скитальцев были для меня закрыты. Можно было поживиться сосиской с квашенной капустой, а потом запить его желудёвым кофе и в ресторане Дома писателей или в Доме дружбы народов на Фонтанке, но рассчитывать на то, что приглашённая девушка после такого ужина в порыве восторга сдёрнет с себя нижнее бельё, не приходилось. Но вот визит на 426


чашечку кофе в кафе Дома учёных сулил именно такой конец вечеринки. Огромные китайские вазы при входе, мраморная лестница, многократно отражающаяся в венецианских зеркалах простенков, дубовые потолки и стены, камин, украшенный изразцами итальянской майолики, вид на широкую, полноводную Неву и шпиль Петропавловского собора в таинственной тишине будуара гипнотизировали любого знатока наслаждений, а студентку из общежития убивали наповал. «Малина» моя закончилась внезапно, как налетает летняя гроза. Вера Ивановна перешла на другую работу и швейцары перестали меня впускать. Вот тогда-то и поставил я себе целью стать учёным и вступить в этот элитарный клуб. Эта навязчивая идея подкреплялась ещё и тем, что в эпоху развитого социализма учёным платили самые высокие в стране заработные платы. При этом рабочий день у них был самый короткий и вообще не нормированный. Не год и не два я «извивался ужом» и искал проходы в высшее общество. Но всё-таки нашёл. Едва защитив диссертацию на соискание кандидата педагогических наук, ещё не успев оформить на работе повышенную зарплату, я прибежал в Дом учёных с новеньким, пахнущим типографской краской дипломом, чтобы вступить в элитарный клуб на законных основаниях и смело приходить сюда со случайными незнакомками. В приёмной директора меня выслушала секретарша с лицом фарфоровой куклы Мальвины. Она сияла доброжелательной улыбкой, но казалось, что услышав ещё два моих слова, она зарыдает и зальёт меня горючими слезами. Глубоко затаив словарный запас советских коммуналок, она медленно и терпеливо стала рассказывать мне историю этого тайного мистического клуба советской интеллигенции. Я с удивлением узнал, что Максим Горький (он же Алексей Максимович Горький) уговорил Ленина в 1918 году взять под свою «крышу» пропадавших от кошмара гражданской войны учёных царской России, спасти их от голода скудными пайками и привлечь на свою, бандитскую сторону. Ленин согласился. Он увидел в этой акции хорошую перспективу. В 1920 году, уже переехав в Москву, великодушный вождь подарил учёным пустовавший дом Великого князя на Дворцовой набережной для воскресных посиделок и капустников. Академиков и профессоров, коих набралось около двух тысяч, пересчитали по 427


головам, обогрели, накормили и напоили. Выдали по куску мыла. Даже Анне Ахматовой выдали «учёный» продовольственный паёк. А они… Тут Мальвина нахмурила бровки, ответили Ленину чёрной неблагодарностью. Они протестовали против пролетарских порядков. В октябре 1922 года по приказу Ленина, из гуманных соображений заменившего расстрел инакомыслящих высылкой за границу, около двух сотен учёных, в числе коих были Николай Бердяев, Иван Ильин уговорили покинуть Россию на пароходах «Пруссия» и «Обербургомистр Хакен», оказав им посильную помощь в срочном оформлении въездных виз в Германию. А ведь могли бы и расстрелять! Дожили бы они до Сталина!? И только один Иван Петрович Павлов, правда, нобелевский лауреат, возвысил свой голос протеста. Но ему быстро закупили аппаратуру и накормили мясом его собак. Так всё и сошло на нет. Никаких угрызений совести у интеллигенции и учёных на этот счёт не возникло. После «дела врачей», «шарашек», выселения евреев в Биробиджан в СССР начался отток мозгов. Генсек КПСС Леонид Ильич Брежнев разрешил евреям выезжать в Израиль, на свою Родину, на постоянное место жительство. Нет, некоторые обрусевшие выкресты, как Ося Бродский в Израиль ехать не хотели и КГБ, как и в 1922 году помогало им быстро оформить выездные документы. Другим иудеям не хватало синагог и условия советского благоденствия казались невыносимыми. Ну, они и рванули. А ведь всем известно, что евреи самые умные. Поэтому мест в Доме учёных освобождалось много. Освобождались и вакантные места в блатных учреждениях типа склада и магазина, кооперативные квартиры, дачи, пополнялись дефицитными товарами комиссионки. Как раз под эту сурдинку я купил квартирку и надеялся протиснуться в высшее общество научной интеллигенции. А может быть и творческой. Ну не всё сразу. Вот тут-то, подведя итог своим социально-политическим наблюдениям, Мальвина сморщила носик и возмущённо заключила – в Дом учёных хлынул середняк. Ну, профессора всякие, доценты... Сначала я не понял, что это относилось и ко мне. Может она про академика Лысенко или Троцкого? Но когда, разгадав мою тупоголовость, Мальвина прямым текстом объяснила мне, что квота приёма всяких доцентов с кандидатами в Дом учёных давно

428


превышена и вышла, сухо попрощавшись, я сник и почувствовал себя оплёванным. На дворе, как трава сквозь асфальт, прорастал коммунизм, ширилось социалистическое соревнование трудящихся, свершались научные открытия, освобождались места евроимигрантов, а почеловечески в интеллигентной обстановке провести вечерок с барышней было негде. Приходилось прожигать жизнь среди пьяной толпы передовиков и героев социалистического труда. Набравшись зелья, вели они себя кое-как, вульгарно выражались и настойчиво приглашали чужих дам на танец. Надо было что-то делать. Помог его величество счастливый случай. Секретарша парткома Театрального института Галя Тарасова, где я тогда имел честь служить, узнав мою беду, пообещала мне помочь. К ней был неравнодушен секретарь Дзержинского РК КПСС товарищ Соломатин и Галя этим пользовалась. Через пару дней мы с ней, приветливо кивнув Мальвине, прошли в покои директрисы Дома Ларисы Михайловны. Лариса Михайловна занимала кабинет Великого Князя в бельэтаже, сидела за его рабочим столом в его кресле и грела стареющие ноги у камина тёмно-зелёного мейсенского фарфора. Раньше она тоже работала у товарища Соломатина в Райкоме и была поставлена приглядывать от партии за учёными в свободное, от их основной работы, время. Приветливая, доброжелательная беседа, дефицитный индийский чай с профитролями вскрывали глубокие жизненно важные корни их с Галей дружбы. Лариса Михайловна вела беседу неторопливо, так, словно ей повезло скоротать вечерок в нашей компании. Потом она лениво звякнула в серебряный колокольчик, послушно дожидавшийся прикосновения её руки на зелёном сукне стола, и в дверях тот час появилась готовая на всё Мальвина. – Оформи Николай Николаевича членом Совета. Он будет нашим здоровьем заниматься. У Мальвины провалились глаза, но кричать «мама» она не стала. После совершения ряда формальностей я целовал ручку Ларисе Михайловне и старался не разгибать спины, пока не вышел на Дворцовую набережную. Колючий северный ветер обжёг мне лицо. Свершилось. Советы дома учёных проходили в Малиновой гостиной под тихий треск поленьев в камине и демократичное бормотание академиков. Если бы Совет не возглавлял Б.Б. он превратился в 429


непомерную глупость. Впрочем, в такой атмосфере грех было бы заниматься чем-то другим. Академики видимо сильно любили советскую власть, но без фанатизма. Забывать о своих удовольствиях, предначертанных им судьбой от рождения, они не могли и не хотели. Борис Борисович Пиотровский понимал это как никто другой и вместо нудной тягомотины, которую повелевал разрешить Ларисе Михайловне в рабочем порядке, живо делился с академиками свежими впечатлениями от поездок по миру. А ездил он, будучи большим учёным и директором Эрмитажа, много. Его картавость и приговорка вохт-вохт делал эти рассказы только ещё более загадочными и увлекательными. Греция, Англия, Франция, Испания, Канада были для советских полукрепостных учёных едва ли не самым сладостным деликатесом. Засиживались допоздна и ждали этих посиделок каждый месяц, как праздника. В мои обязанности входило многоумное кивание при принятии решений Ларисы Михайловны о распределении дач в Комарово и Репино для отдыха учёных, организация зимних забав на Охлупинской даче на Каменном острове, присутствие на бильярдной и охотничьей секции и надувание щёк. Дом учёных стал ко мне приветливым и гостеприимным. Творческие вечера артистов и писателей, показ запрещённых советской цензурой фильмов, выставки свободных художников и фотографов, перелистывание фолиантов в библиотеке и чай в Зимнем саду. Как раньше. Как в юности с Верой Ивановной и Вовкой. Мечты мои сбылись наполовину. Приходить в Дом учёных я мог когда угодно, а вот водить девчонок стало неудобно. Народились свои детки и водить в Дом учёных хотелось только их. Волшебные новогодние ёлки, занятия в музыкальных, танцевальных и театральных кружках. Как питерскую жемчужину я показывал Дом всем своим друзьям, приезжавшим в гости из Москвы. В отличие от Эрмитажа и его музейной атмосферы, здесь атмосфера была домашней. Можно было развалиться и помечтать на диване в мавританской комнате, полистать журналы в малиновой гостиной, полюбоваться Невой с балкона, а потом выпить и закусить в ресторане у итальянского камина. А за окном бушевали стройки коммунизма, культивировалась партийная аскеза и отвращение к роскоши. Никита Михалков снимал там и эпизоды своих фильмов «Обломов» и «Очи 430


чёрные». Василий Борисович Ливанов, однажды попав в Дом, уговорил режиссёра снимать там сцены с Холмсом. Андрей Кончаловский попросил меня показать Дом своему сценографу Ла Скала Энцио Фриджерио, когда они работали над постановкой «Пиковой дамы» и «Евгения Онегина». Спустя несколько лет по просьбе Кончаловского я организовал в Доме просмотр его новой картины «Ближний круг», куда был приглашён со своим ближним кругом и Анатолий Александрович Собчак, явно претендовавший на роль достойного лидера очнувшейся нации. Кстати сцены жизни российского дворянства своей экранизации «Война и мир» Льва Николаевича Толстого Сергей Бондарчук тоже снимал в Доме. Мои друзья, приезжая в гости, останавливались в уютной гостинице Дома учёных, поминая добрым слово его хозяев. Когда становилось грустно и одиноко, мне всегда было куда пойти. Я приходил в Дом и мы с моим приятелем Андреем Надировым, выполнявшим там в те годы эксклюзивную миссию от Академии наук, шли в бильярдную и катали шары по тому же сукну, что и Великий Князь. Замкнулся круг. В 1991 году, когда скинули коммунистов и запретили КПСС, а мэром города Ленинграда стал профессор Собчак, вернувший ему его истинное имя – Санкт-Петербург, на Родину потянулись выжившие изгнанники. Их приглашением занимался Владимир Путин, возглавлявший у Анатолия Александровича внешнеполитическое ведомство. В Санкт-Петербург приехали князья Юсуповы, Строгановы, Лобановы… Путин организовал в их домах концерты классической музыки с претенциозной афишей «Петербургские сезоны» и был весьма доволен своим гуманизмом. Дягилев, видимо, пошевелился в гробу. Князья входили в свои дома, целовали их стены, просили разрешения присесть на свой диван. Великого Князя Владимира Кирилловича Романова и его супругу Леониду Георгиевну принимали в их родном доме. В Белом зале устроили приветственное собрание. Анатолий Александрович Собчак сказал хозяевам какие-то слова, рассказал о годах советской власти, прошедшей по анфиладам и этого Дома. Потом Великого князя с супругой провели по залам. Он узнавал любимые уголки, гладил руками обшивку кресел, долго смотрел из окна на Неву, несущую свои бесконечные глубокие воды. На другом берегу высоко

431


в небе сверкал золотом ангел Петропавловского собора и крест Великокняжеской усыпальницы. Дом Владимиру Кирилловичу новые власти, несмотря, на их новые мировоззрения не вернули. Частная собственность – это святое! Поменяли флаги, гербы, гимны на императорские, но разжать ручонки и выпустить захваченное бандитами добро – нет! Но через несколько лет, в апреле 1992 года, почившего в Бозе Великого Князя любезно согласились отпеть в Исаакиевском соборе и похоронить в Великокняжеской усыпальнице. Прямо напротив его родного отчего дома.

432


Девятый вал

От станции Волосово я тащился по размокшей жиже, именуемой у здешнего народонаселения дорогой, километра три. В совхозной управе мне подсказали в какой деревне базируются студенты Театрального института и убирают с полей морковку, капусту и турнепс. Вскоре за лесом послышалось пение и звон гитарных струн. Потом, увидев свет костра, я вскоре добрался до барака. Радостных воплей и речей мне никто не посвятил. Настроение у ребят было подавленное. Жили они в бараке на дощатых шконках, спали не раздеваясь, и не разделяя друг друга по полу и возрасту. Лара Гузеева и Лена Сафонова подошли ко мне с петицией от девчонок на такие лагерные условия жизни. Кашеварил им тут же на костре студент с постановочного факультета Боря Масовер. Новичков всегда и везде бросают в самое дерьмо. Меня, только что распределившегося после аспирантуры, да ещё на должность старшего преподавателя (а люди эту должность ждали годами), ректор Николай Михайлович Волынкин бросил на помощь в совхоз, где по заведенной у коммунистов традиции на совхозных полях трудились осенью студенты. Эту школу коммунизма я прошёл на своём горбу, обучаясь в ЛИАПе, потом работая там же на кафедре. В том, что это полезный труд, меня мой опыт не убедил. Но больше всего раздражало поведение самих совхозников, пьяниц и бездельников. Мои протесты против этой лавины честных и принципиальных граждан, сильно подпортили мне карьеру. Намаявшись собирать картошку в мёрзлой земле в конце октября, я, посланный со студентами ЛИАПа в Волосово, договорился с директором совхоза о норме выработки и убедил ребят повкалывать в сентябре, пока сухо, весь световой день. Директор был счастлив, глядя на их ударную работу, причитал, что никогда не видел таких трудолюбивых студентов, ставил их в пример другим, но когда мой отряд выполнил к концу сентября всю 433


положенную норму, он начал витиевато объяснять мне, что я его не так понял и что работать все должны до тех пор, пока не уберём всю картошку. И за тех лентяев, которые сачковали, прохлаждаясь в кустах с Жигулёвским пивом. Я вежливо послал его по широко распространённому на Руси адресу и отправил ребят по домам. Потом меня вызывали в Райком КПСС, морщили лбы, упрекали в саботаже и обещали поломать карьеру. Ребята угостили меня печёной картошкой и показали дом, где жил командир Шевлягин. Хозяйка, престарелая оглохшая старушка, показала мне горницу, где почивал, как она его прозвала, Гаврила Васильевич, и пошла растапливать самовар. С Кириллом мы быстро подружились. Кирилл хотел вступить в партию и нёс трудовую повинность, чтобы доказать искренность своего желания, быть в авангарде строителей коммунизма. Он был в восторге от того, как быстро я нашёл общий язык со студентами и с бригадиром совхоза и, главное, от того, как быстро мы убрали весь урожай. В его воображении я навсегда создал образ супермена. Кирилл работал доцентом на кафедре экономики у Юфита и работой не был перегружен. Мы не дружили, но я часто принимал его приглашения посетить какие-то злачные места. Часто он приглашал меня к отъезжавшим в Израиль, своим друзьям-евреям, прицениться к распродаваемым по дешёвке вещам. В семидесятые годы, когда поток еврейских иммигрантов походил на полноводную Амазонку, а может и на Девятый вал, не заняться антикварным бизнесом было безрассудно. Драгоценности сами валились в руки. Отъезжавшим евреям, по мнению советских и партийных органов предававших как Иуды вскормившую и вспоившую их Родину, разрешали брать с собой самую малость необходимых в быту вещей. Мало того, что они должны были заплатить за полученное образование, оставить квартиры, так ещё и ограничивался вывоз мебели, скарба и постельного белья. Одна подушка под одну еврейскую голову, одно одеялко на двоих. Чтобы мало не показалось на чужбине. Говорить о вывозе драгоценностей и антиквариата было даже смешно. Комиссионки были завалены еврейским добром, скопленным за долгую жизнь и спасённым от революционеров, бандитов и фашистов. Теперь они вынуждены были всё продавать за бесценок. Но они всё равно уезжали.

434


Кирилл уезжать не собирался. Пока не собирался. Но его мать и родственники мечтали увидеть свою кровную Родину, вдохнуть воздух свободы и… Мой авторитет, заработанный в совхозе, не позволял Кириллу обойтись без меня в мало-мальски приличной сделке. Мы ходили на все прогоны в театры, на все закрытые выставки антисоветских художников и он испытывал ко мне глубочайшее доверие. Однажды Кирилл потаённо отвёл меня в сторонку и спросил, не хочу ли я купить полотно Ивана Айвазовского? – У тебя роскошная квартира, потолки высоченные и даже держатели для картин есть. Дядька мой, адвокат, уезжает в Израиль и продаёт картину Айвазовского. – Большая? – поинтересовался я небрежно. – Да, большая. Как раз под твою квартиру. Три метра на четыре. «Девятый вал». – Ты шутишь? – Нет. – Девятый вал в Русском музее висит. – Тёмный ты, Коля. Айвазовский столько раз повторял морской сюжет, что этими волнами весь мир затопить хватит. Поедем, посмотрим. Второе сильное заблуждение Кирилла на мой счёт состояло в том, что он был уверен в моём сказочном богатстве. Квартира моя, выменянная мною за пять лет каким то чудом с помощью Божией, конечно, не позволяла мне переубедить товарищей, добродушно приглашаемых на чай, что мне нечем их угостить и они считали меня страшным куркулём. Мои костюмы, приобретаемые по дешёвке в комиссионных магазинах, имели благородное английское происхождение и цены своей не выдавали. А манеры и замашки, видимо, приобретённые мною на просмотрах иностранных фильмов, всех моих приятелей вводили в глубокое заблуждение. Дядя жил на углу улицы Чайковского и Моховой, в доме 18 века с высоченными потолками и камином. Картина занимала весь простенок от потолка до пола и завораживала чистотой красок. Мне трудно было скрыть восхищение и я подыскивал какой-нибудь умный и циничный вопрос. – А её можно снять с рамы?

435


– Что вы, что вы? Если бы это было возможно, я попытался вывезти её и сам. Рама такого размера стоит так же дорого, как и картина. – А сколько стоит картина? небрежно вставил я. Дядя замялся. Начал рассказывать об истинной стоимости искусства, о трудных временах Ван Гога, о «Джоконде» Леонардо, случайно найденной на чердаке. Потом последовал долгий рассказ об истории сложного приобретения и трудного хранения полотна в нечеловеческих условиях советской действительности. Мои мысли были совсем о другом. Продать картину сразу вряд ли получится. Кому она здесь нужна? Разве что подарить Обкому КПСС в Смольный от благодарных еврейских иммигрантов. Ни одна комиссионка такого размера картину даже не возьмёт. Вполне домашнего размера Айвазовский стоит сегодня не дороже костюма фабрики имени Володарского. Но приобщиться к когорте снобов хотелось очень. Понимая, что время работает на меня, я не стал тянуть жилы из дяди по поводу цены и заторопился на деловую встречу. Быстренько я объехал мастерские знакомых художников, выведывая перспективы лёгкой наживы. Миша Щеглов посоветовал купить одну раму и наделать из неё несколько маленьких. Олег Иванов созвал у себя в Академии художеств совет знатоков и предложил мне заняться графическими работами, поскольку их легко перевозить. Доморощенные мои антиквары Стасик и Лёня отмахивались, прося серебро, золото и поделки Фаберже, которые хорошо продавались в Грузию и Азию. Покупателей среди знакомых кинорежиссёров не объявлялось. Айвазовский никого не интересовал. Кирилл звонил мне каждый день, называл какие-то цифры, просил приехать на разговор, но я уклонялся от встреч. Сказать мне было нечего. Повседневные дела захлестнули. Искусство отошло на второй план. Отъезд евреев напоминал Всемирный потоп. Гибло всё, спасались избранные. Мой друг Аркаша Плотницкий, математик по образованию, встал выше материальной трясучки и уехал с одним портфелем. У Славки в аэропорту вынули и конфисковали зашитую в подкладку шубы икону. Запрятанные в стульях драгоценности, таможенники потрошили получше Остапа Бендера. 436


Когда в телефонной трубке я услышал голос Кирилла и отчётливо разобрал цифру три, я сломался. Попытка ведь не пытка. Я плохо соображал, что три тысячи стоит двухкомнатная квартира, что пять стоят вожделенные Жигули, десять – целая дача. А жена мечтает всё жизнь о норковой шубе за семь сотен. Я вошёл в раж, меня трясло от азарта. Я занял три тысячи и купил Айвазовского. Дядя причитал, произносил перечень обстоятельств, клялся выкупить у меня её обратно, когда настанут лучшие времена. Но бормотал он это, собирая чемоданы. Вынести картину на улицу в раме было нереально. Олег подговорил своих друзей из Академии и они за выпивку помогли мне снять картину с подрамника и скатать её в рулон. Миша купил у меня по дешёвке раму. А вскоре засобирался и сам. Я прикрепил полотно к доске и подвесил под потолок. Вскоре море мне надоело. Надоел шум и причитания жены. Конвульсивные попытки продать Айвазовского и разбогатеть я вскоре оставил. Скатанный в рулон девятый вал пылился на книжных шкафах десятый год. Квартиру у меня выманили, дачу украли, машину угнали, страну продали. Евреи стали возвращаться в Россию, на Родину. На свою вторую Родину. Сытые, радостные. Делились гуманитарной помощью. В 1991 я поехал в Лондон в гости к другу и решил отвезти ему в подарок Айвазовского. Забросив рулон на верхнюю полку вагона поезда я сладко уснул. Растолкали меня таможенники с прямым вопросом – Что везёте? Валюта, ценности, антиквар. – Картина на верхней полке. Справку показать? – Что это за картина такая большая? Фотообои, что ли? – Ну, типа того. Они вышли. Но если бы они конфисковали у меня Айвазовского, я бы даже обрадовался. На душе бы полегчало. Замучился я с ним. Ни продать, ни насладиться. Видимо дядя Кирилла заговорил её страшным заговором Нечистой силы. Или Чистой. Чтобы Родину украшала. Правда, справку на вывоз в кофисе на Морской я, на всякий случай, получил. В ней чёрным по белому было указано, что картина Ивана Айвазовского указанных размеров и сюжета художественной ценности не представляет. Когда Алла Гарруба попросила меня привезти ей в Рим пару-тройку картин современных перестроечных художников, я купил двух «Митьков» и, 437


честно предъявив их на таможне, спросил можно ли их вывести за рубеж? Так они мне грамоту хотели выписать, как санитару городской среды. В голодной, разграбленной стране можно было купить всё, что угодно – княжеский титул, орден, паспорт, свидетельство о рождении и справку о внезапной смерти. Но можно было и даром вывезти полстраны. Ельцин разрешил. Расплачивался за титул. Пришли погранцы, строго посмотрели мне в мои бесстыжие глаза и полистали мой заграничный паспорт. Когда паспорт вернули, я тоже его полистал. Насладился чувством полноценного человека. Дожил. Могу ехать, куда хочу. Хоть я и плохой. И положительную характеристику в Райкоме КПСС утверждать не нужно. В тесном домишке моего друга в Оксфорде картину кисти Айвазовского было никак не пристроить. По дороге с вокзала мы привязали её к крыше минивэна и рисковали получить громадный штраф. Она мешала всем лондонцам. Русское искусство ценилось очень дёшево. В подарок её мой друг не принял. Мы договорились, что он выставит полотно на Сотбис и вырученные деньги мы потратим с умом. На выпивку, на ласковых женщин. Мы бы пригласили их в уютные дома и покатали на красивых яхтах. Если бы нам было суждено прожить ещё два года, мы бы застали на Земле время истинных ценностей. Мы бы узнали, что полотна Айвазовского стали стоить миллионы, а мы с Севой стали сказочно богаты. Впрочем, где-то я уже всё это слышал. Или мне кажется.

438


Остров моих сокровищ Теперь, когда жизнь клонится к своему закату, стало ясно и понятно, что это был зенит. Солнцестояние. Остров моих сокровищ. Я никогда не бегал и не заглядывал в офисы киногрупп, чтобы предложить свои услуги. Я считал это ниже своего достоинства, хотя практика эта в восьмидесятые годы прошлого века в киноиндустрии была повсеместной. Я работал доцентом в Ленинградском государственном институте театра, музыки и кинематографии и вёл трюковую подготовку актёров на кафедре физического воспитания. Так я назвал курс профессионально-прикладного раздела для драматических актёров. Среди прочих курсов у меня занималась группа ребят Рубена Сергеевича Агамирзяна, в которой учился Костя Воробьёв, сын Владимира Воробьёва – главного режиссёра театра Музкомедии. Костя пригласил папу на наши занятия в институте. Владимир Викторович был потрясён тем, что студенты занимаются такими интересными упражнениями и предложил мне сотрудничество. Он собирался экранизировать на Ленфильме «Остров сокровищ». Замысел фильма был сногсшибательный. Воробьёв хотел сделать зрелищное музыкальное киношоу. Эскизы художника Лены Фоминой будоражили детские воспоминания о затёртых библиотечных книжках Стивенсона и сновидения над недочитанной страницей. Актёрский ансамбль сулил весёлые вечера дружеских посиделок. За встречу на съёмочной площадке только с такими моими кумирами, как Олег Борисов, Николай Крюков, Виктор Костецкий и Костя Григорьев я готов был работать бесплатно. Команда каскадёров, собранная мною ещё на «Красные колокола» Сергея Бондарчука вселяла уверенность и творческий кураж. Заканчивался двухгодичный цикл подготовки в студии каскадёров при ЛГИТМиКе, где подросли классные ребята. Олег 439


Василюк, с которым мы с детства занимались борьбой самбо в «Труде» у Вани Смирнова и Александра Массарского, тщательно разработал сценарий и помог составить смету. Она была не маленькой, но к нашему большому удивлению ни директор Юрий Джорогов, бывший начальник лагеря в Норильске, где тянул срок Георгий Жжёнов, ни режиссёр-постановщик Владимир Воробьёв возражать не стали. Мы с Олегом договорились стать со постановщиками, чтобы не сеять раздоров и зависти. К тому же это повышало надёжность обеспечения съёмок в случае болезни или занятости на работе одного из нас. В те времена мы для участия в съёмках должны были брать отпуск на основном месте работы. Он тогда работал механиком в аэропорту «Пулково» и выехать на недельку до второго было проблематично. Съёмки начались на Куршской косе в курортном городке Нида. Залив ещё был покрыт мартовским льдом, а с Балтийского моря дул ледяной ветер. Каждый перерыв в съёмках мы использовали, чтобы спрятаться от ветра в дюнах и согреться, сбиваясь, как барашки в тесную кучу. Костюмы Гали Антипиной, стильные, свободные и мягкие позволяли сохранять тепло. Модное курортное местечко не соблазняло к приезду актёров в такое бессезонье и их приходилось дублировать. Я часто снимался вместо Леонида Маркова, а Олег вместо Коли Караченцова. Воробьёв выворачивался, как мог, выдерживая съёмочный график. Единственным, кто был беспечно счастлив, был Федя Стуков. Он носился по дюнам со своей киношной матерью Ольгой Волковой и играл свою роль озорника и мечтателя наяву. Из Клайпеды мы привезли лошадей и сняли проскачки пиратов вдоль моря и появление их у Билли Бонса. Вручили ему чёрную метку, оставили умирать слепого Пью. Дни сменялись тёмными северными ночами. Вечером мы собирались в холле коттеджа Воробьёва и начинали репетировать, мечтать и придумывать. После долгих обсуждений пришли к решению снимать трюки в стиле цирковой клоунады, детской гиперболы, утрирующей действительность и, делая действия невероятными и даже не реальными. В этом ключе сняли встречу Чёрного Пса и мальчишки Хокинса у лодки на берегу. В руках у Караченцова появилась 440


зловещая и всемогущая петля, со свистом поймавшая беглеца за ногу на большом расстоянии. Иногда Коля Караченцов или Витя Костецкий баловали нас музыкальными вечерами. Мы жили, как на необитаемом острове. Прилетали к нам только дикие лебеди. И совы. С совой прилетел её владелец, директор зоологического уголка какой то Питерской школы. Сова сидела в огромной клетке, вертела головой и смотрела на нас большими не мигающими глазами. Радость встречи с человеком с большой земли вылилась большим возлиянием вино-водочных изделий, предлагаемых редкими торговыми точками Ниды. С каждым стаканом сумерки сгущались, сгущались краски пугающих страшилок про сову, которая злым людям, по заверениям дрессировщика, с лёгкостью снимала скальп своими остроконечными когтями. Особенно не любила мудрая сова пьяных мужчин. Когда я очнулся после тяжёлого посталкогольного ночного сна, на спинке моей кровати сидела сова и жадно смотрела на мою голову. Я окаменел. Сдавленным от страха голосом я шипел, взывая о помощи. Нагулявшись по дюнам и надышавшись свежим балтийским воздухом с настоем куршской сосны, мы вернулись в родной Питер, где в Петропавловской крепости построили декорации портового Бристоля. В портовом пабе пираты, во главе с одноногим главарём Олегом Борисовым поджидали карету сквайра Трелони, чтобы всучить ему парусник Эспаньёлу со своей шайкой, мечтавшей захватить те же, что и он, сокровища. Для этого я со своими «пиратами» придумал несколько потасовок в цирковом стиле, наводящих ужас на мистера Трелони, но не на искушённых зрителей, которые сразу должны были догадаться, что это пиратская подстава. Команда опытных каскадёров была подпитана свежей амбициозной молодёжью из моей студии каскадёров 1980 года и студентами-актёрами с курса Аркадия Иосифовича Кацмана. Чудеса циркового искусства в Бристоле продемонстрировали Игорь Иванов, Петя Семак, Слава Бурлачко, Вова Севастьянихин, Юра Николаев, Ося Кринский, Филипп Школьник, Серёжа Шульга, на которых прямо с крыши подъехавшей кареты свалился Олег Василюк.

441


После съёмок актёры быстро разъезжались по своим театрам и поэтому каждую свободную минуту, каждый перерыв на съёмочной площадке, когда оператор Саша Чечулин перезаряжал свою камеру, мы старались использовать, чтобы подержать за пуговицу Колю Караченцова или предложить горяченького чайку из каскадёрского термоса Олегу Борисову и Владиславу Стржельчику. Николай Николаевич Крюков, запомнившийся нам по своей прекрасной роли в фильме «Последний дюйм», проживший трудную, одинокую жизнь своим теплом и радушием мог согреть любого из нас и без тонизирующих напитков. Мне часто приходилось мотаться в Москву, в Министерство культуры и во Французское посольство, готовить документы к завершению своей докторской диссертации и к научной стажировке в Парижской национальной консерватории драматического искусства по приглашению самого Евгения Павловича Бельмондо. Я искрился от радости, как Новосветское шампанское. Новый Свет и Судак киногруппа «Острова сокровищ» оккупировала в мае. Это я помню точно, потому что в День Победы со своими учениками репетировал штурм форта на склонах Генуэзской крепости и долго объяснял им, как тщательно нужно проверять места падений на незнакомой площадке. А когда завершил урок показательным падением, то поймал своей жопой в траве осколок бутылки от новосветского шампанского. С окровавленным задом я добежал до гостиницы, ребята вызвали скорую и когда меня привезли в симферопольскую больницу, то седовласый врач с легким, но легко узнаваемым запахом новосветского шампанского, возмутился по поводу не прекращающегося потока раненых со времён отечественной войны. Штурм форта мы репетировали примерно месяц. Загорали и купались на Царском пляже, валялись на меленькой чёрной гальке, обжирались клубникой с шампанским и снова репетировали. Костя Григорьев так пристрастился к шампанскому, что его лицо стало невозможно снимать. Но рубился на крыше он замечательно. А падал с неё – превосходно. Причём часто раньше команды «падай». Я ставил его в пример своим каскадёрам Славе и Вове, которые этому падению его и обучали. Серёжа Шульга зарядил верёвки для маятниковых падений с крутых, обрывистых скал. Этот приём я уже успешно использовал на 442


съёмках Шерлока Холмса и остался им очень доволен. Юра Николаев, мастер цирковых приспособлений и механизмов, нашел место, где ему удобнее всего навернуться с крыши вниз головой, а Олег Василюк придумал, как его на эту крышу мгновенно вознести. Приём с шестом выглядел так эффектно, что Владимир Воробьёв пожелал выполнить этот трюк сам. И хотя ему не хватило храбрости упереться ногами в край крыши, когда ребята толкали его сзади на шесте и он повис на животе, а потом вскарабкался – смотрелось это лихо. Символ штурма получился яркий. Выбор оружия для фехтования был по-пиратски фривольный. Главное моё требование провозглашало размашистые рубящие удары с прочитываемой скоростью. На крыше Воробьёв рубился с Григорьевым азиатским мечом, который мне приглянулся ещё в подготовительном периоде в залежах у пиротехника Саши Яковлева. При штурме форта в пару Вите Костецкому я поставил пирата Осю Кринского, своего друга по Театральному институту. Он, как опытный фехтовальщик, прошедший со мной мушкетёрские баталии, отрепетировал с Витей яростную шпажную схватку и героически погиб от его руки. У некоторых рьяных бойцов типа «Балон», часто случалось наоборот. Слава Сливников работал с нами не первый раз и чувствовал себя в своей летающей тарелке. Взрыв порохового бочонка его задница выдержала с невероятной лёгкостью, а от пули Олега он ловко увернулся. Владислав Игнатьевич с Джимом разыграли такой дуэт эквилибристов с перебрасыванием ружей, что каскад на дощатый топчан остался незамеченным и не был внесён в ведомость для оплаты трюковых. Больше всего я переживал за Славу-Джойса, который, падая на краю обрыва после залпа безжалостного и жестокого пирата Бурлачко, мог потерять равновесие и навернуться со скалы. Серёга страховал его на тонкой верёвке, но он, как все актёры, мог войти в раж. Актёры ведь не понимают, что рядом настоящие скалы, стальные шпаги и горячий огонь. Они уверены, как дети, что в кино их не обидят и больно, по – настоящему, не ударят. Олег Иванович Борисов, наблюдая с костылём за нашими упражнениями, жалобно просил меня придумать какой-нибудь финт и для него. Но опорный прыжок с переворотом при отступлении пиратов и бегстве через

443


частокол форта всё-таки сделал Вова Севастьянихин. В общем, вечеринка удалась. Стоп! Снято! Съёмки перестрелки со шхуны с береговым десантом проходили на Царском пляже. Заставить себя работать, когда майская крымская жара загоняла распаренных каскадёров в прохладные волны Чёрного моря, трудно и бесчеловечно. Но всё когда-нибудь кончается. Мне нужно было возвращаться в институт, принимать у студентов зачёты. Олег согласился завершить работу со взрывами на шлюпках и подъём в горы за сокровищами, где Костя Воробьёв оборвётся в пропасть под чутким руководством Серёги. Я свои сокровища уже нашёл. Более курортной кинокартины в моей жизни больше не было. Ну и, конечно, пиастры! Пиастры! Меня ждала манящая и соблазнительная Франция.

444


ФЭКС крэкс КГБэкс

Лошади довольно фыркали ноздрями, ускоряя рысь. Чуяли свежий морской ветерок и точно знали, что там, на берегу моря их ждёт воля. Максим на Салюте выехал из строя, чтобы сломать себе прутик. – Макс, за четыре года можно было бы настоящий хлыст купить. – Так не продают же в магазинах, Николай Николаевич. – Это отговорки, Макс. Джинсы тоже в магазинах не продают. Аллея незаметно вывела нас на простор Ермоловского пляжа и перед нами раскинулось море. Вдали в дымке виднелись очертания форта «Тотлебен». По направлению к Курорту широкую полосу пляжа перегораживали заросли высокого тростника. За ним пойдём галопом, подумал я и дал команду – По порядку номеров – рассчитайсь! В колонну по два – становись. – А, правда, что дубы ещё Пётр Первый сажал, Николай Николаевич? – Правда, Володенька. Ты подпругу подтяни. Свалишься на галопе. С моря дул лёгкий ветерок и сворачивал волны в белые барашки. Лошадки резвились на просторе и то и дело нарушали строй. – В колонну по четыре – ааарш!! Ребята легко выполнили упражнения, уверенно держась в сёдлах. Максим Леонидов, Петя Семак, Серёжа Кудрявцев, Коля Фоменко выглядели настоящими гусарами. Четыре года не прошли даром. Они полюбили мои занятия трюковой подготовкой и приезжали в Сестрорецк каждую свободную минутку. Сегодня по расписанию занимался курс Аркадия Иосифовича Кацмана, мои любимые кацманята. Оторвавшись от повседневных хлопот, приехали Вова Богданов и Саша Покрамович, давно закончившие 445


институт. Они были у меня первенцами, курс Владимира Викторовича Петрова. Строй всадников пробирался на рысях по густому тростнику. Этот тростник я любил с того времени, как посмотрел фильм Клода Лелуша «Мужчина и женщина». Пробираясь по тростнику, я представлял себя героем того фильма, скачущим верхом по топям Камарга со своей любимой. Нет, нет. Первенцами были чечено-ингушские абреки Василь Васильевича Меркурьева. Господи! Девять лет прошло, как один день. С ними я начал заниматься борьбой самбо и акробатикой. А они, горцы, выпросили у меня включить в программу занятия верховой ездой. Денег на такие забавы в институте тогда не было и я уговорил директора конной школы давать нам одного коня для занятий вольтижировкой. Потом это оказалось очень полезным и важным видом моей программы. В Театральный институт меня привёл Петя Меркурьев. Мы с ним подружились на съёмках фильма «Дела давно минувших дней». Бегали и прыгали по крышам. Он играл милиционера. А потом у Алексея Германа снимались в «Операции «С новым годом!» в Калинине. Пока Ролан Антонович пребывал в запое и съёмки останавливались, мы ездили домой в Ленинград. Он вообще-то в Москве жил, но ездил в Ленинград, навещал родителей. Пришли мы как-то вместе с ним в Театральный институт на актёрский курс Василь Васильевича Меркурьева, его отца, а Петя меня расхваливать стал, восхищаться моими трюками. Мать его, Ирина Всеволодовна Мейерхольд, на этом же курсе педагогом работала. Вот она и предложила Василь Васильевичу взять меня на курс преподавателем по биомеханике. Почитал я работы Мейерхольда по обучению актёров биомеханике, вспомнил рассказы Григория Михайловича Козинцева о его занятиях с актёрами в ФЭКСе, когда я снимался у него в фильме «Король Лир». Мы тогда часто простаивали из-за дождей или каких-то других неполадок и он рассказывал нам про свою молодость, про ФЭКС, про первые съёмки немых фильмов с погонями и трюками. А Иван Эдмундович Кох, который репетировал с нами фехтовальные сцены с мечами и пиками, заставлял нас относиться к съёмкам со всей серьёзностью, чтобы не оставить на экране «липу». Иван Эдмундович взял меня дублёром Регимантаса 446


Адомайтиса в поединке и занимался со мной более серьёзно. Бой на мечах я освоил за два месяца съёмок в Нарве в совершенстве. Хотя путь к совершенству бесконечен. Но для занятий со студентами, съёмок в «Геркусе Мантасе», «Стрелах Робин Гуда» и «Острове сокровищ» мне этого уровня хватило. После окончания института авиационного приборостроения я распределился на кафедру спорта и занимался в родном институте интересной работой. Но изначально я поступал в ЛИАП, чтобы закончив его, пойти учиться на высшие режиссёрские курсы к Григорию Козинцеву. Собственно, по его совету я и пошёл сюда учиться, расширять кругозор и познавать жизнь. В мае 1972 года Григорий Михайлович приехал из Венеции со всемирного конгресса по вопросам обучения сценическому движению. Когда я встретил его на Ленфильме он с таким азартом стал рассказывать об этом предмете, что естественным финалом стал совет мне продолжить его дело Фабрики Эксцентрического Актёра. Я находился под обаянием его личности и уже на следующий день сидел в кабинете ректора Театрального института Николая Михайловича Волынкина, представляемый Иваном Эдмундовичем Кохом и Василием Васильевичем Меркурьевым. Меня взяли преподавателем на кафедру физического воспитания по совместительству с моей основной работой инженера. Пути к отступлению были отрезаны. Я был человеком слова, человеком чести. Таким воспитали меня родители. Таким воспитала меня школа, комсомол и…улица. У хулиганов, как это не покажется странно, понятия о чести очень твёрдые. Честь, правда, немного другая. Программу по трюковой подготовке для актёров я начал создавать с благословения Григория Михайловича Козинцева, который мне передал свой опыт ФЭКСа. Фабрика эксцентрического актёра просуществовала в Петрограде с 1921 по 1924год. Преподавал там легендарный боксёр, фехтовальщик и прыгун в воду из Франции – Эрнесто Лусталло. Он вёл уроки бокса, гимнастики и фехтования. Обещали ввести занятия танцем, но в 1922 году Григорий Михайлович перешёл на работу в государственное учреждение – Техникум Сценических Искусств и занятия были сильно ограничены из-за нехватки средств в Стране Советов. Когда мы познакомились на съёмках «Короля Лира» с Иваном Эдмундовичем Кохом, где он ставил с нами фехтовальные бои на 447


мечах, стало ясно, что программа сценического движения должна иметь мощную базу физической подготовки. В перерывах между съёмками они с Козинцевым так увлекательно говорили о своих занятиях трюками с актёрами, что я «заболел» этой профессией. Тем более, что, занимаясь борьбой самбо, мне приходилось время от времени участвовать в съёмках. Но там я часто испытывал стыд за пофигизм своего тренера и своих товарищей. Они относились к съёмкам, как к халтуре, позволявшей заработать лишнюю копеечку за свои рискованные действия. Но при этом старались обмануть режиссёра и рисковать поменьше. Правда случались и травмы из-за того, что настоящей опасности они не подозревали. Обнажённый меч им казался деревянной игрушкой до тех пор, пока от его удара не ломалась рука и не текла настоящая кровь. Падения на землю со второго этажа казались им детской забавой до первого перелома костей. А грохочущая громада танка на съёмочной площадке казалась заводной детской игрушкой, пока… На съёмках происходило много несчастных случаев с печальными последствиями. Совсем недавно, в октябре 1965 года погиб актёр Женя Урбанский. И всё из-за того, что профессиональной подготовкой к рискованным действиям в кино с актёрами никто не занимался. Появившись на съёмочной площадке, они чувствовали себя как на аттракционах в парке культуры и отдыха. А между тем в кино снимали настоящие паровозы, танки и машины, а лошади и вовсе могли испугаться и понести всадника в чистое поле. – На Исфане, собери повод! Коля, лошадь тебя катает, а не ты ею управляешь. – А она у меня дрессированная, я с ней договорился, Николай Николаевич. Коля Фоменко учился на курсе профессора Игоря Олеговича Горбачёва, но я разрешал ему приезжать с кацманятами, потому что они дружили с Максимом Леонидовым и репетировали новую программу. Но вел он себя всегда выпендрёжно. Это могло довести до беды и я пресекал его шутовство. – Внимание, мальчики. Сейчас пойдём манежным галопом в шеренге до Курорта. Задача простая – держать строй. Не давать лошадям вас растаскивать. Проверить подпруги, взять стремя! Кто упадёт, выполнить страховку, отойти в сторонку и своим ходом до

448


конюшни. Вопросы есть? Вопросов нет! Остановка и поворот – у начала променада в Курорте. Повод! Галопом… арш! Несколько темпов галопа ребята старательно держали линию строя. Потом строй начал распадаться, кони понесли. Верховую езду и вольтижировку я включил в программу не только из-за моей любви к лошадям и прогулкам верхом вдоль моря. Меня поддержал Григорий Михайлович Козинцев, испытав много трудностей во время съёмок своего «Дон Кихота» с Николаем Черкасовым верхом на Росинанте. Да и ослик, на котором трусил Юрий Толубеев, оказался норовистым животным. На Учёном совете института включение занятий верховой ездой и вольтижировкой в программу трюковой подготовки актёров поддержал и Георгий Александрович Товстоногов, и Игорь Петрович Владимиров и, конечно, Аркадий Иосифович Кацман с Львом Додиным. Они сами готовы были ездить с ребятами верхом и иногда приезжали на занятия в Сестрорецк. Верховой ездой я давал ребятам заниматься на десерт, в конце курса. Главное место в программе занимала акробатика и вольтижировка. Во-первых, это дешевле и легче организовать в условиях института и при групповом методе проведения занятий. При одном тренере упражнениями по вольтижировке можно было легко управиться с группой в десять, а то и пятнадцать человек. Упражнения посадки на галопе, поворотов и схода длятся не долго, меньше минуты и за десять-пятнадцать минут успевает пройти вся группа. Потом нужно дать отдохнуть лошадке и занять ребят подготовительными упражнениями. В итоге высокая акробатическая подготовка, умение страховаться при падениях и отсутствие страха перед лошадью. Во время первого года своей работы с ребятами чеченоингушской студии мы на ноябрьские праздники 1973 года поехали к ним в гости в Грозный. Там Никита Михалков снимал свой первый фильм «Свой среди чужих, чужой среди своих» и приглашал в массовку местных жителей. Мои ребята очень хотели посниматься в кино и показать свою удаль. По городу были развешаны объявления о том, что желающие принять участие в съёмках должны придти к определённому часу в определённое место с паспортом. Плата – три рубля. Чечены, пожелавшие запечатлеть для потомков свой образ, пришли и заплатили администратору три рубля. Администратор 449


собрал с них деньги и долго над ними смеялся вместе со всей съёмочной группой. Потом, когда фильм вышел, и добровольные актёры не увидели себя на экране, они написали жалобу. Администратора поймали и посадили в тюрьму на шесть лет. Но одному актёру, Ахмету Закаеву, этого оказалось мало. Чтобы поменять свою профессию инженера на педагогическую (а Кох меня всё время поддразнивал инженером), я поступил в очную аспирантуру Ленинградского научноисследовательского института физической культуры и продолжал по совместительству работать в Театральном институте. К моменту окончания аспирантуры и поступлению в штат ЛГИТМиКа старшим преподавателем мною была создана комплексная программа трюковой подготовки актёра. В Вузах СССР этот раздел назывался профессиональной прикладной физической подготовкой и разрабатывалась для каждой специальности своя. Она включала в себя занятия акробатикой, вольтижировкой, верховой ездой, фехтованием на саблях, шпагах и мечах, борьбой дзюдо, каратэ и боксом. Кроме того, по обязательной государственной программе комплекса общей физической подготовки « Готов Труду Обороне» 4 ступени проводились занятия по лёгкой атлетике (бег, метания), лыжным гонкам, плаванию, стрельбе из пневматической винтовки. Этот объём упражнений был рассчитан на обязательные занятия два раза в неделю по два часа в первые два года обучения и свободное посещение секций по борьбе дзюдо, самбо, вольтижировки, боксу и фехтованию в вечернее время на протяжении всех четырёх лет обучения студентов в институте. Контрольные упражнения на зачётах, участие в соревнованиях и подготовка сценических этюдов завершали программу. В итоге под воздействием физических упражнений ребята крепли, приобретали навыки, уверенность, решительность и другой внешний вид – хабитус. Такого не было нигде в мире, не то, что в институтах нашей страны. Для предмета «Сценическое движение», которым занималась кафедра профессора Ивана Эдмундовича Коха, это была прекрасная подготовительная база. Главное, чтобы ребята успевали восстанавливаться между занятиями, отдыхали и нормально питались. Бывали случаи, когда студенты падали на занятиях от голодного обморока. Кто проверит, поел он сегодня или деньги у

450


него уже закончились? Я старался проверять. Думал о том, как им дать подработать на съёмках. Один бы я это не вытянул. Это Сан Саныч пробил реализацию этой программы для экспериментальной группы студентов актёров нашего института в Министерстве. О таком финансировании нельзя было и мечтать в СССР. В институте каждую копейку считали. Перешивали костюмы по десять раз из одного и того же полотна. А тут и аренда лошадей, и фехтовальные костюмы, и оружие, и кимоно для дзюдо, и боксёрские перчатки. А аренда специализированного гимнастического зала с батутом сколько стоит? А бассейн, а стрелковый тир, а лыжная база? А учебных часов не сосчитать. Четыре часа в неделю обязательных занятий в расписании и восемь часов факультативных по вечерам в разных секциях – дзюдо, фехтование, бокс, каратэ. Фонд заработной платы преподавателей, доцентов и профессоров превышал все разумные пределы. При том, что численность группы на каждого преподавателя по советским нормативам не должна была превышать пятнадцати человек. А это значит, что на группе в двадцать должны работать два преподавателя и обоим нужно платить зарплату. Мечта идиота. Так что, если вы прочтёте или услышите о каскадёрских школах того времени под руководством Массарского, Корытина, Ходюшина или Шулькина – не верьте. Они работали на своей основной работе и никогда не имели такой материальной базы для таких занятий. С Сашей, то есть с Александром Шехтелем мы учились вместе в аспирантуре ЛНИИФКа у одного руководителя Валентина Алексеевича Булкина. После завершения учёбы вместе распределились на работу в Театральный институт. Ещё в 1975 году я соблазнил туда же на работу отличного фехтмейстера Осю Кринского, которого встретил на новоселье у своего друга Стаса и тут же вызвал его на сабельный поединок. Ося был его соседом на проспекте Гагарина, 28. После того, как замахнувшись, Ося разнёс вдребезги чешскую люстру, подаренную Стасу родителями, я понял, что терять этого парня из виду нельзя. Отец Сан Саныча был главным человеком в спортивном Ленинграде. Мума – как ласково называла этого гиганта его жена Тамара, грузинка из рода Тотейишвили. Александр Яковлевич Шехтель в молодости был чемпионом СССР в метании молота и с тех пор стал авторитетным 451


работником физкультуры и спорта. Саше, как родному сыну, он щедро помогал. Саша стал заведующим кафедрой, а я просто доцентом, руководителем курса трюковой подготовки актёров и председателем спортивного клуба института. Саша прилежно посещал в костюме и галстуке все официальные заседания, а я в паре с Осей вёл свои экспериментальные занятия фехтованием, акробатикой и верховой ездой в Сестрорецке на группе актёров, организовывал работу спортивных секций клуба и, самое приятное, мог в любое время уехать на съёмки. Бесценное качество Сан Саныча заключалось в том, что он не был формалистом. Формализм – страшное зло. Он губит живительную радость всего сущего. Саша этой радости давал цвести пышным цветом. Едва начав работу в институте, я имел сказочную возможность совмещать её с работой на съёмочной площадке фильмов «Легенда о Тиле», «Блокада» и «Стрелы Робин Гуда». Зимой 1974 года Андрей Михалков – Кончаловский пригласил меня для постановки трюков в «Романсе о влюблённых», где мой тренер Александр Массарский чуть не убил маленькую девочку с Романом Громадским на съёмках наводнения от Цунами, которое снимали в Казахстане. Массарский мечтал стать единственным и неповторимым, но в кино смыслил мало и работал там спустя рукава. Я не один составил ему конкуренцию. Был и Сысоев, Корытин, Василюк и Усвяцов. Но меня он вычеркнул из своей жизни особенно решительно. После съёмок фильма «Стрелы Робин Гуда» мы с Массарским разошлись. Я оставил спорт и посвятил себя трюковым съёмкам. Вспомнил Кончаловский обо мне и годом позже, пригласив меня ставить трюки в его четырёхсерийной эпопее «Сибириада». Это было очень кстати. Монополия Массарского была нарушена. Да ещё где?! На Мосфильме, у лучшего режиссёра страны. Мой статус гигантски вырос. Не порадовало это и группу «Скифы» Коли Сысоева и Олега Корытина. Эти трюкачи были способны на всё, на любую мерзость, лишь бы лизнуть сладенького. Съёмки на «Сибириаде» продолжались три года и время от времени я уезжал и брал с собой некоторых студентов. Саша и Ося брали на себя мои учебные занятия, а потом я мог поработать за них. В 1978 году начались съёмки «Д’Артаньян и три мушкетёра», куда Георгий Юнгвальд-Хилькевич пригласил меня ставить трюки. Со 452


мной на летних каникулах поехали работать и Ося Кринский и наши студенты. Полученные на занятиях навыки они применяли в своей профессии на съёмочной площадке и со шпагой, и верхом на лошадях. В 1979 году моя работа у Игоря Масленникова на фильме «Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона» позволила мне создать творческую атмосферу на занятиях, репетируя возможные варианты сцены поединка у Рейхенбахского водопада. Для отработки сцены падения в пропасть я попросил дать несколько уроков альпиниста Михаила Боброва. В один из воскресных дней он отвёл нас на шпиль Петропавловского собора и показал, как они с альпинистами маскировали шпиль в войну. Ребята были в восторге. Осенью 1981 в Ленинграде снимал свой фильм «Красные колокола» Сергей Бондарчук, которому я помогал штурмовать Зимний дворец. Платили хорошо и со мной на штурм Зимнего дворца каждый день ходили наши студенты. Их Мастера, понимая пользу мероприятия, закрывали глаза даже на их прогулы. Пообщаться с Франко Неро, Сергеем Бондарчуком, Ириной Скобцевой удаётся не каждый день. Приревновал ребят, правда, профессор Куницын. Написал на меня жалобу ректору и не отпустил своих студентов на съёмки. Завистники плодились, как мыши, не по дням, а по часам. Моих учеников переманивали конкуренты, другие перебегали сами в надежде на лучшую долю. К Массарскому перешёл Женя Топоров (правая рука Кости Могилы), Агапов, Покрамович. Сысоев и Корытин переманили Филатова, Федулова. Борьба за работу на фильмах, особенно знаменитых режиссёров, обострялась до неприличия. Зимой 1981 года Сергей Юткевич позвал мою группу на съёмки Кронштадтского мятежа в своём фильме «Ленин в Париже». Посмотрев на работу моих учеников, он пришёл в восторг и стал рассказывать, как они осваивали трюковые съёмки в начале века со Львом Кулешовым, Сергеем Эйзенштейном, Всеволодом Пудовкиным, Борисом Барнетом, как актёры занимались боксом, акробатикой, фехтованием. У них, авангардистов и революционеров в искусстве, считалось, что драматический актёр, как актёр цирка, должен уметь делать любой трюк. Отчаянные были ребята на заре Советской власти.

453


После съёмок в Ленинграде киногруппа Сергея Юткевича отправлялась в Париж. Я попросил его поинтересоваться, как учат актёров трюкам во Франции. Так он привёз мне приглашение на стажировку в Национальной консерватории драматического искусства в самом Париже и от самого Жана-Поля Бельмондо, профессора-фейхтмейстера Клода Карлье, профессора-конника Мишеля Надал, профессора пластики и пантомимы Жана Лекока. Это было сногсшибательно. Оставалось уговорить советское правительство и партийных чинуш. Этим я и начал заниматься. В это самое время я жил распрекрасной жизнью. В 1973 году у нас родился сын Тимофей, а в 1977 родилась дочка Оля. Иногда я брал их с собой на работу в Сестрорецк и они учились ездить верхом на лошадях, катались на коньках и санках, плавали на лодках по заливу, ловили рыбу в реке Сестре. В 1979 году я защитил диссертацию и получил звание доцента кафедры физического воспитания Ленинградского института театра, музыки и кинематографии. Накопив немножко денег, я купил большую антикварную квартиру на Кронверкском проспекте с камином, дубовыми потолками и видом на парк и шпиль Петропавловского собора. Я был принят в Совет Дома учёных и проводил там с семьёй праздники. Купил дачу на берегу реки Мги и жена выращивала для детей яблоки и клубнику. Чтобы разделить радость, выпить вина, съесть жареного мяса, копчёных лещей я созывал тех, кого считал своими друзьями. В 1980 я поехал делать доклад на международном симпозиуме по биомеханике в Тбилиси. Доклад мой произвёл впечатление. В беседе с заместителем министра культуры СССР Лидией Григорьевной Ильиной я ненавязчиво спросил о возможности моей стажировки в Париже по теме моей работы. Она, не моргнув глазом, дала согласие и сказала мне, чтобы я готовил документы. Тбилиси стал мне ещё милее, а грузины – ближе родных братьев. А грузинки – ближе сестёр. Ректор поддержал моё желание съездить на годик в Париж и послал запрос в Министерство культуры РСФСР. Довольно быстро оттуда прилетел отказ. На занятиях со студентами в Пушкинском театре я пожаловался Игорю Олеговичу Горбачёву на министра культуры РСФСР. Игорь Олегович снял трубку и тут же поворковал с Милентьевым обо мне. Проблема была решена. 454


Но она была не последней. Нужно было пройти обсуждение на партийных собраниях кафедры, факультета, института, райкома и Обкома КПСС, пройти проверку в местных и союзных органах КГБ СССР, пройти собеседование с послом Франции в СССР на французском языке и, самое главное, получить разрешение на въезд во Францию от французской разведки. Из двухсот сорока претендентов на стажировку по научному обмену между СССР и странами капитализма в тот 1982 год положительные ответы получили сорок претендентов. Из шести, посланных кандидатов во Францию, приглашение получили двое – Владимир Борев из ГИТИСа и я. Оставалось пройти месячную спецподготовку в Москве в июне. В марте 1982 года я работал постановщиком трюков на фильме Владимира Воробьёва «Остров сокровищ». Его сын Костя, студент курса профессора Рубена Сергеевича Агамирзяна, много рассказывал папе о наших занятиях. Владимир Егорович пришёл на мои занятия, посмотрел, как дерётся Костя Демидов с Колей Устиновым, как взлетает махом в седло Толя Петров и сделал мне предложение, от которого я не смог отказаться – поработать постановщиком трюков на его фильме. Мы отсняли несколько эпизодов в апреле на Куршской косе в маленьком, сказочном городе Нида, провели роскошный месяц май в Крыму, в Судаке и Новом свете и сняли эпизод в Петропавловской крепости, закамуфлированной под Бристоль. Наши бывшие студенты, а теперь актёры Малого театра Льва Додина Игорь Иванов, Сергей Бехтерев, Валерий Захарьев, Петя Семак радовали душу своей блистательной работой на площадке, получив заслуженную похвалу от Олега Борисова, Владислава Стржельчика и Владимира Егоровича Воробьёва. Работа была закончена. Я поехал в Москву на подготовку к отъезду в Париж. Июнь в Москве стоял жаркий и душный. Я жил у своих друзей на Арбате. Они были на даче и иногда приезжали навестить меня, чтобы я не сдох со скуки. Но скучно мне не было. Занятия по французскому мы проводили в парке. Ещё пару – тройку раз я встречался с уникальным человеком, разведчиком в отставке Виктором Андреевичем Любимовым. Тоже на пленере, у стен Кремля. Виктор Андреевич долгие годы работал во Франции с агентом под псевдонимом Мюрей и мог рассказать много полезного. 455


Тем более, что выйдя в отставку, он скучал по своему любимому делу. Получив в министерстве документы и авиабилет в Париж, я вернулся в Питер обнять жену и детей. На даче царила райская атмосфера, жужжали пчёлы, пели птицы, краснела клубника в сливках. Я искупался, выпил чаю и, крепко обняв всех, сел в машину и нажал на газ. Ветер приятно обдувал лицо. Дорога была свободной. Самолёт в Париж вылетал из Москвы в полдень. На «Красной стреле» я успевал до Шереметьева добраться на метро. Нервяк мешал дождаться поезда дома и я решил ехать на вокзал пораньше, пройтись по Невскому. Телефонный звонок раздался, когда я уже стоял на пороге. Я постоял в раздумье, нехотя снял трубку. Голос ректора в телефонной трубке меня удивил. Я думал, он звонит пожелать мне доброго пути, успехов и удачи. Он-то знал, сколько я положил на это усилий. Но Николай Михайлович попросил меня не огорчаться, сказал, что поездка отменена, виза закрыта. Сообщил по секрету, что пришла «телега» в Обком КПСС о том, что я враг народа, связан с невозвращенцем Андреем Михалковым – Кончаловским и с шайкой Кости Могилы. Органам КГБ потребуется дополнительная проверка указанных фактов. Похороны Леонида Ильича Брежнева в СССР были обставлены в стране необычайно пышно. Умер он прямо к празднику, Дню милиции 10 ноября 1982 года. Со времён похорон Сталина (Иосифа Джугашвили) традиция была утеряна и, видимо, коммунисты хотели её возродить. А может быть благодарные ему иммигранты в Землю обетованную, таким образом, воздавали Брежневу почести. Поговаривали, что его жена была иудейкой и помогала своим единоверцам встать на ноги и занять почётное положение в стране после гонений Сталина. На траурном митинге в Театральном институте, который проходил в зале Учебного театра, выступали ведущие коммунисты. Секретарь партийного бюро Виктор Иванович Тарасов, несостоявшийся актёр, пытаясь наверстать упущенное на сцене, дошёл до такой точки истерии, страдая о Брежневе, что сам мог упасть без чувств. Впрочем, из зала за ним наблюдали и те, кто мечтал занять его партийное место, по причине собственной несостоятельности. Евгений Евгеньевич давно ждал, когда Виктор 456


Иванович поскользнётся, чтобы из его заместителей стать партийным боссом института. А дальше? Дальше, как Бог даст. Правда, Богу коммунисты тогда ещё не молились ни тайно, ни явно. С проблемами психологии творчества лаборатория, которую он возглавлял по щедрой рекомендации КГБ, явно не справлялась со своими основными задачами. Пока в КГБ проверяли на меня кляузу о моей связи с «мушкетёрами» Толи Ходюшина, которого осудили на два года лагерей за хранение оружия и участие в ограблении польского туриста во Львове во время съёмок «Д’Артаньян и три мушкетёра», Серёгой Васильевым, который взял на себя вину за это ограбление и сел на десять лет, Женей Топоровым, который снялся с Массарским в Молдавии в 1979 на фильме «Подготовка к экзамену», а потом сел на тринадцать лет за ограбление с отягчающими обстоятельствами в Тулунскую тюрьму в компании с Вячеславом Иваньковым по кличке Япончик (кстати окончившим цирковое училище в Москве и рвущимся в кино с Сашй Иншаковым), у меня оставалась надежда на выезд во Францию. Но вот когда сексоты лейтенанта КГБ Володи Путина и, по совместительству, каскадёры прислали в Обком КПСС телегу о том, что я ещё ворую деньги, сдавая спортзал института своим знакомым офицерам из училища подводного плавания, заведующего кафедрой физвоспитания ЛГИТМиК Сан Саныча посадили в тюрьму, оставив меня на свободе до окончания следствия, Париж растаял в серой дымке. Все мои защитники из КГБ и КПСС резко от меня отвернулись. Органам правопорядка совслужащие доверяли, как Богу. Так было всегда. И в 1937 и позже. Это и был для них Бог. Следствие тянулось полгода. Меня оставили на свободе, а Сан Саныча, как руководителя подразделения, допустившего нарушения финансовой дисциплины, посадили на полтора года. От меня все отвернулись и не подавали мне руки. Продолжать работать в институте в такой атмосфере, было очень трудно. Почти невозможно. Во главе СССР встал Юрий Андропов, жёсткий чекист, проявивший себя в 1957 при подавлении венгерского восстания и скрипевший зубами на воров и жуликов, которых расплодил брежневские царедворцы. По началу учебного года моё дело о выезде ещё рассматривалось чекистами и я оставался членом партийного бюро института, лелея надежду уехать в Париж. Но когда мои друзья в Смольном сообщили мне, что, получив положительное 457


решение органов госбезопасности о моей заграничной командировке, второй секретарь Обкома Ходырев В.Я., под нажимом друга моего бывшего тренера по самбо Александра Массарского и председателя ЛОС ДСО «ЗЕНИТ» Владимира Полысаева вернул её на дополнительную проверку, настроение у меня ухудшилось. Партийные органы командовали органами госбезопасности, как своими опричниками, и решающее слово в посадках неугодных оставалось за ними. Мои друзья из КГБ посоветовали мне, чтобы выжить, писать жалобу самому Андропову. Он в это время проводил чистку в органах, вышвыривая присосавшихся там брежневских подхалимов и жуликов, и моя жалоба могла оказаться ему на руку. Подумав денёк, я так и сделал. Сгонял на Красной стреле в Москву и в приёмной КГБ вручил своё послание о ложных на себя доносах. Спустя несколько дней меня вызвали в приёмную КГБ на улице Каляева в Ленинграде, где находилась их тюрьма и полковник Евгений Олейник, брызгая слюной поочерёдно со своим помощником Витей Розовым, пообещал мне червончик на лагерных шконках. Потеряв всякий страх и стыд, я пообещал ему такую же заботу о нём и стал ждать чекисткой расправы. Скрутить меня в бараний рог, о чём, наверное, думал в 1969 мой одноклубник Вова Путин, мечтая поступить в чекисты, они могли в считанные секунды. В институт приехала московская комиссия и начала шерстить документы, проверять расходы. На меня с подачи ректора все сотрудники и студенты смотрели, сдвигая брови, как на злейшего врага цивилизации. Из состава партийного бюро меня вывели, устроив преждевременные перевыборы, но оставили за мной партийное поручение ответственного за выход студентов по вечерам на дежурство по охране порядка на улицах с манящим названием ДНД (добровольная народная дружина) Ребята всегда приходили неохотно, а попадало, естественно, мне. Студенты по вечерам репетировали свои спектакли и погнать их на дежурство в ДНД мог только мастер. Конечно, он тоже был под партийным прессом, но все искали лазейки назначить «крайнего». Могли прийти к пункту и тут же свалить, если я опоздаю на минуту. Пугали выговорами, снятием премий и, самое страшное, плохой характеристикой при выезде за границу. А поскольку в туристические поездки по социалистическому лагерю отпускали через год, то с плохой характеристикой можно было остаться не выездным надолго. 458


Осложнилось моё положение, когда Андропов приказал милиции с дружинниками отлавливать бездельников и прогульщиков среди бела дня. Ребят снимали с занятий, и мы с участковым ходили по окрестным магазинам и кафе и проверяли у граждан документы. Кто не мог объяснить своего раннего визита в кафе или столовую и показать командировочное удостоверение, тех тащили в отделение милиции и запирали в обезьяннике до установления их истинной личности. По стране пахнуло сталинской позёмкой. Московская комиссия нашла в институте ряд финансовых нарушений и подлогов. Ректору, Николай Михайловичу Волынкину, которого я искренне любил и уважал, влепили второй выговор по партийной линии и перевели в простые профессора. Ректором назначили Яковлева В.П., который предельно ясно понимал ситуацию с моим фиаско. Общественность института во всех тяжких обвиняла меня. Никто не покосился в сторону тех, кто своей завистью и мерзопакостной ложью сорвали мне французскую командировку и отняли у меня красивую жизнь, при этом оказавшись отпетыми жуликами. Пытались пришить мне дельце в институте, в кино, искали порочащие меня мои половые связи со студентками. Конкуренты с Ленфильма написали письмо в Обком партии о том, что я, работая на студиях страны, не выплачиваю с этих заработков партийные взносы. Виктор Иванович Тарасов вызвал меня в партбюро и долго допытывал, заглядывая своими серыми зрачками в мои честные карие глаза. Потом попросил написать объяснение и разослал запросы о моих заработках на все киностудии Советского Союза. А было их не мало. Получив через месяц ответы, он заставил секретаршу Галю Тарасову высчитывать три процента со всей суммы и не поверил глазам, когда всё сошлось и я оказался честным и принципиальным коммунистом. Тем временем «вихри враждебные», веявшие и шумевшие над головами, били об стенку не только меня. Друг и ставленник Владимира Путина на Ленфильме, консультант по трюкам Михаил Михайлович Бобров был уличён в утайке от партии дополнительных заработков на фильмах «Штормовое предупреждение», «Операция Саламандра», на которой при прыжке с корабля погиб офицер ВМФ, «Людмила», которыми не поделился с партией и по совету режиссёра

459


и секретаря партийного бюро Ленфильма Игоря Масленникова срочно уволился по собственному желанию. Ни Массарского, ни Сысоева, ни Корытина, ни Ходюшина эта мелкая дробь не задела. Их в партию строителей коммунизма и не принимали. Правда у кого-то из них нашли дома оружие, а Массарский был уличён в тесной связи с теми бандитами Е. Топоровым и Агаповым из ОПГ Кости Могилы, которых «шил в дружки» мне и которых взял к себе на фильм «Подготовка к экзамену» на Молдовафильм в 1979 году, но наказывать его за это было нечем. Хотя Полысаев В., занимая должность заведующего кафедрой, в том же году принял его старшим преподавателем на кафедру физвоспитания сверхсекретного ВУЗа ВОЕНМЕХ. Характеристику на выезд, на постоянное местожительство в Германию, он попросит там намного позже, а пока его перестали приглашать на работу по совместительству в кино постановщиком трюков на Ленфильме. Я постоянно чувствовал за собой слежку, но однажды, войдя в свою квартиру, я увидел между дверей сто сорок долларов США. Быстро сообразив, что мне их засунули, я выскочил на лестницу парадного входа и спрятал их в щель под подоконником. Через несколько минут в квартиру позвонили и делегация из дворника, понятых и участкового милиционера стала с интересом наблюдать, как оперативные работники пятой службы КГБ переворачивали мои вещи, книги, диваны, шкафы, посуду. Они искали доллары, но не нашли. Потом, годом позже, я купил на них в Берёзке магнитофон для детей. Не сам, конечно, с помощью иностранца, моего знакомого фоторепортёра. Когда следствие по моему делу закончилось, мне дали разрешение на выезд и предложили сотрудничать с КГБ на постоянной основе в ведомстве генерала Олега Калугина, которое я с радостью принял. Володю Путина, вместо работы разведчиком в ФРГ вскоре отправили в служебную командировку в ГДР на пять лет работать заведующим Домом Культуры советских войск в Дрездене и следить за моральным обликом советских солдат и офицеров. Евгения Олейника перевели на работу в милицию, заместителем ОБХСС ГУВД по городу Ленинграду, где вскоре его уличат в связях с кооператорами через своего родственника Владимира Илларионова 460


по кличке Ларин, знаменитого каратиста и сидельца за групповое изнасилование (в книге друга Путина В.В. – Демида Момота «Чёрный пояс», ISBN 978-5-9901988-1-4) Не желая терпеть атмосферу лицемерия в Театральном институте, я попросил перевод в другой, во Всесоюзный институт повышения квалификации руководящих работников и специалистов профтехобразования, куда его ректор Борис Борисович Исправников меня с радостью взял на должность декана специализированного факультета и доцента кафедры «Физвоспитания и начальной военной подготовки». На Ленфильме, отказавшись от должности консультанта по трюкам и устроив на эту должность своего соратника Юру Верёвкина, имевшего поддержку через свою сестру Анжелу и в Горкоме КПСС у заведующего отделом культуры Виталия Потёмкина, я открыл двухгодичную студию по подготовке каскадёров. Отобрал из трёхсот претендентов тридцать отличных парней, мастеров спорта СССР и два года занимался с ними трюковым искусством по той программе, которую разработал за десять лет в ЛГИТМиКе. Оттуда вышли классные каскадёры: Владимир Орлов, Володя Севастьянихин, Сергей Головкин, Саша Баранов, Саша Ковалёв, Сергей Сокольский, Слава Бурлачко, Юра Ковач, которые и сегодня задают тон в трюковой работе российского кино. Но вскоре брежневская мафия ожила. Поставили во главе государства полуживого Константина Устиновича Черненко. Грабёж страны и чиновничий беспредел расцвели маковым цветом. На Ленфильм консультантом по трюкам вместо Юры Верёвкина, оболганного вместе со мной кляузой в ментовку о том, что мы тренируем бандитов, взяли Олега Корытина, который не имел спортивной квалификации и опыта работы в кино, но примазался к кагорте смельчаков по поддельной справке об участии в съёмках «Блокады». Так с Олегом Василюком, Колей Сысоевым, Сашей Филатовым по липовой бумажке, раздобытой у Юры Риверова, началась его кинокарьера на съёмках фильма Самвела Гаспарова «Хлеб, золото, наган». Его мама была активной журналисткой и могла из любого человека сделать пугало.

461


Наступило смутное время. Благим намерениям о процветании добра и справедливости в нашей Родине не суждено было сбыться. Юрий Владимирович Андропов умер. Post Scriptum. Три месяца оперативная группа 5-ой службы КГБ СССР по г. Ленинграду и Ленинградской области в составе начальника службы Евгения Олейника, Владимира Путина, Виктора Розова, Юрия Безверхова проверяла факты, изложенные в письмах А.С .Массарского и его друга – консультанта из партийных органов В. Полысаева, Н.П. Сысоева, О.Н. Корытина и других товарищей, снимала показания в Иркутской колонии в Тулунской тюрьме с Евгения Топорова, где он отбывал свой срок в компании с Япончиком (В. Иваньковым), опрашивала секретных сотрудников КГБ, объяснения Николая Ващилина на имя Председателя КГБ СССР Ю.В. Андропова, результаты проверки деятельности института комиссией Министерства культуры СССР и ОБХСС ГУВД г. Ленинграда и признала Николая Ващилина не замешанным в противоправных действиях. Вместе с тем, комиссией были отмечены нарушения в финансовой деятельности института, на основании чего привлекли к уголовной ответственности ряд преподавателей, а ректору Волынкину Н.М. был вынесен выговор с занесением в учётную карточку по партийной линии. Доцент Николай Ващилин был выведен из состава партбюро ЛГИТМиК и подвергнут бойкоту со стороны преподавателей института. После двух лет работы в невыносимых условиях, созданных коллективом института и новым заведующим кафедрой Тереховым В.И. (Н.Н. Ващилин подавал документы на конкурс, но не прошёл), Н.Н. Ващилин добровольно перешёл в феврале 1985 года на работу в качестве доцента во Всесоюзный институт повышения квалификации руководящих работников и специалистов профтех образования, где служил доцентом, деканом, проректором по учебной работе до 1995 года. Подмётное клеветническое письмо на Ващилина Н.Н. принёс в ВИПК РРС ПТО каскадёр Иван Ганжа по научению А. Массарского, Н. Сысоева и О. Корытина, но был пойман за руку ректором Б.Б. Исправниковым.

462


На стажировку в Париж по приглашению А.С. Кончаловского и Жана-Поля Бельмондо Николай Ващилин приехал только в 1989 году. Курс трюковой подготовки актёров в ЛГИТМиКе с 1982 года больше не существует, а сценическое движение преподаёт неуклюжая лыжница с нашей кафедры, скрипевшая от зависти зубами на наших увлекательных занятиях, престарелый профессор кафедры сценического движения Тамара Васильевна Петрова. А. Массарский, получив второе гражданство в Германии в придачу получил звание Заслуженного работника культуры России на основании только лишь звуков и заговоров, вылетающих из его многословного и велиречивого рта. Николай Сысоев, друг Лифшица и Шулькина, тоже был награждён этим почётным званием на основании многолентних забавлялок в спортивной массовке и написании книги «Каскадёрские байки» полной похабени и матерщины. Ходюшин пристроился к ряженным казакам, а Корытин вошёл в состав ассоциации каскадёров России под руководством друга и соратника Япончика – Александра Иншакова. Президентом России служит Владимир Путин, уволившийся из КГБ СССР во время государственного переворота в 1991 году, проигравший выборы Анатолия Собчака в 1996 году и понравившийся своей преданностью партии Семибанкирщины – царю-президенту Борису Ельцину и в новогоднюю ночь с 1999 на 2000 год явленный народу как сюрприз. С Новым годом! С новым счастьем!

463


Большой пребольшой театр

Тагир Иксанов, а по-русски просто Толя, был студентом экономического факультета ЛГИТМиК и мастером спорта по сабле, когда меня, молодого преподавателя, послали со студентами на картошку. Боря Контребинский, студент того же факультета кафедры Юфита занимался у меня в секции дзюдо и стал кандидатом в мастера спорта СССР. Потом меня выбрали председателем институтского спортклуба и Володя Третьяков, профсоюзный студенческий босс, порекомендовал мне Толю в помощники. Его тренер по фехтованию Ося Кринский бредил надвигающимися съёмками «Трёх мушкетёров» у Юнгвальд-Хилькевича и мы сообща поставили весь институт в боевую стойку. Шпаги наголо, студенты! В итоге, как это часто бывает, Толику не пришлось сняться в мушкетёрских баталиях, а отдувались за него на львовских и одесских улицах в 1978 году совсем другие ребята. Мне, как постановщику этих баталий, об отсутствии Толика приходилась часто сожалеть. Хорошим он был организатором, авторитетным. Но видимо не я один это заметил и Толя с четвёртого курса начал работать администратором Большого драматического театра имени М. Горького у Георгия Александровича Товстоногова. Туда их взяли вместе с другим моим учеником Борей Контребинским, подарив, таким образом, мне билет в театральный Рай. Советский человек не мог быть так счастлив, если бы его впустили на Кузнечный рынок, в закрома Елисеевского гастронома или в кладовые Гостиного двора. Хотя это были ещё те стяжатели материальных ценностей, но высшим шиком в предкоммунистическом обществе считались интеллектуальные ценности и художественная культура. Настоящий строитель светлого будущего мог спать на полу, но на стене должна была висеть на ржавых гвоздях, купленных по случаю, книжная полка с томиком Кафки.

464


А носителем этой культуры в Ленинграде был БДТ Георгия Товстоногова. Газеты могли на своих передовицах расхваливать новый спектакль про Ленина или Царя Фёдора Иоановича в театре Веры Фёдоровны Комиссаржевской, поставленный талантливым Рубеном Сергеевичем Агамирзяном, можно было восхищаться несравненной Алисой Фрейндлих в огранке импозантного Игоря Владимирова, по радио могли взахлёб расхваливать музыкальную комедию молодого Владимира Воробьёва, могли упомянуть о смелой постановке спектакля «Час пик» по Ежи Ставинскому в Академическом театре А.С. Пушкина во главе с Народным Ревизором СССР Игорем Горбачёвым, но когда произносились три магические буквы БДТ, вокруг воцарялась таинственная тишина. Билетик в БДТ начинали спрашивать от Пушкинского театра. Люди шли от метро мимо Пушкинского, по набережной Фонтанки и когда им предлагали лишний билетик в Пушкинский театр, брезгливо отворачивались. Пушкинский, желтел на площади Искусств как головка сыра, не тронутая интеллектуальными мышами. Про Малый драматический театр на улице Рубинштейна, про Театр драмы на Литейном, про Ленком тогда говорить в высшем обществе было не прилично. А вскользь произнесённое впечатление о новом спектакле БДТ могло сыграть решающую роль в судьбе молодой девушки. Её даже могли позволить взять замуж. По этому счастливому стечению обстоятельств я стал вхож в БДТ, как секретарь ОК КПСС… Нет, как Генеральный секретарь ЦК КПСС… Нет. Там бы было много помпы. Меня мои ученики принимали без поддельного пиетета, с добрым радушием, с горячим кофе из зёрен в кафе главного фойе, с улыбкой дружеского радушия. Я мог в любое время прийти и быть пропущенным на генеральную репетицию для родственников, меня могли проводить за кулисы и познакомить с выдающимся актёром, могли показать как готовит декорации художник Эдуард Кочергин. Конечно, основанием для такого приоритета было и то обстоятельство, что я преподавал у студентов курса Георгия Александровича Товстоногова в институте, должен был присутствовать на их учебных занятиях и репетициях, снимался со многими из артистов в павильонах Ленфильма, но… Без компании моих дорогих учеников Бори и Толи я бы никогда не ощутил этой свободы и беспечности закулисья, которое возможно

465


испытать только в стране чудес, когда тебе позволили потрогать любую игрушку. На спектаклях в БДТ создавалась такая магия зазеркалья, что во время действия было страшно кашлянуть или, не дай Бог, уронить театральный бинокль, нарушив таинство театрального обряда. А пройти за кулисы после спектакля и пожать руку или подарить цветы казалось мне нелепым, настолько я верил в созданный актёрами образ. После «Истории лошади» ленивому конюху Жоре Штилю хотелось отомстить за издевательство над «Пёстрым» и дать пендаля, а Евгения Лебедева, этого «Пёстрого» сыгравшего, ласково похлопать по плечу. После «Смерти Тарелкина» я вытягивал руки по швам перед Его превосходительством, Кириллу Лаврову на теннисном корте было неловко тянуть руку для приветствия, после того как увидел его Астрова в «Дяде Ване». Меня не вылечить от того чувства гипнотического погружения в мрачную эпоху Фёдора Достоевского, которое я пережил, побывав на спектакле «Кроткая» Льва Додина. Атмосфера малой сцены обволакивала зрителя и делала его соучастником происходящего. Я несколько раз порывался дёрнуть за рукав Олега Борисова, душившего своей молчаливой тиранией маленькую и беззащитную жену Наташу Акимову. Эквивалент стоимости посещения БДТ был так высок, что попросив у своих ребят два билета на спектакль «Ревизор» для инспектора Исполкома по жилищно-кооперативному строительству моя очередь на покупку квартиры сократилась с пяти лет на шесть месяцев. За билетами в театр люди стояли ночами, отмечая номер своей очереди чернильной татуировкой на руке. Я так и не понял эту тайну, которая позволяла в театре совершенно легально рассаживать на приличные места приглашённых людей. Скромный от природы, я старался забиться в укромный уголок зрительного зала и оттуда следить за происходящим. Мне так не хотелось обижать моих добродушных и щедрых ребят и отказываться от кресел в первом ряду, где я чувствовал себя, как прыщ на лбу важного господина, на который, отвлекаясь от действа, смотрел весь зал в монокль и судорожно вычислял, какой чудак занял сегодня такое почётное место. И по какому, собственно, праву?!

466


Борис Контребинский стал директором БДТ имени Г.А. Товстоногова и много лет руководил прославленным театром. Иногда я заходил к Боре и мы вспоминали наши лучшие денёчки. Однажды он порадовал меня необычным спектаклем. Боря организовал гастроли Славы Полунина с его сказочным спектаклем «Снежное шоу». Анатолий Геннадьевич Иксанов стал директором Большого театра России и, успешно завершив его многолетнюю и многотрудную реставрацию. Государственных денег на реставрацию не хватило и к финансированию были привлечены новые русские олигархи. Вложив свои деньги, они подумали, что могут считать Большой театр своим домашним клубом, а их жёны жарко спорили и обсуждали репертуар и исполнителей. Толя против этого восстал. Театр – это театр. Большой театр – это очень большой театр. Такого взгляда на суть вещей Толе не простили. За год до окончания его контракта, за несколько дней до премьеры «Евгения Онегина» министр культуры России Мединский снял с работы Анатолия Иксанова. Занавес падает.

467


Щелкунчик

Под новый год окно нашего подвала наполовину засыпало снегом. Пока дворники не расчистят тротуар, света белого не было видно. Крысы зимой наглели и лезли греться из своих нор поближе к нашей печке. Дома сидеть без родителей было страшно. Диктор по радио, заглушая скребущихся крыс, рассказывал постановления партии и правительства и от этого чувство одиночества усиливалось и мне делалось ещё страшнее. Долгожданное счастье наступало только тогда, когда отец приносил пушистую, густую ёлку и устанавливал её посреди комнаты. Весь подвал благоухал еловым ароматом, отпугивая всякую нечисть. Бабушка готовилась к Рождеству Христову и мы шли на Андреевский рынок за вкусностями. Издалека уже слышался запах мандаринов и мы долго выторговывали их у усатых грузинов по десять рублей за килограмм. Набрав в кошёлку орехов, антоновских яблок мы шли по седьмой линии в игрушечный магазин и покупали ёлочные игрушки. Игрушечками были завалены все полки – шары, зверушки, трубы, рыбки, попугаи. Всё сверкало и переливалось разными красками. Бабушка покупала мне картонных лошадок, рыбок и солдатиков, объясняя, что стеклянные шары и игрушки быстро разобьются. Но картонные игрушки тоже были очень красивые и я торопился домой, чтобы развесить их на ёлке. Когда мы оборачивали все орехи в фольгу и бабушка с мамой продевали ловко нитки сквозь кожуру мандаринов, ёлка преображалась в сказочное дерево. На печи весь год спал и дожидался своего праздника Дед Мороз в ватной шубе, густо посыпанной слюдяными блёстками. Когда по радио били кремлёвские куранты в Новый год в шубе из простыни и с ватной бородой появлялся в дверях папа с бенгальским огнём и говорил, что он Дед Мороз. Никто в этом не сомневался и все радостно кричали «С новым годом!» Мы все заглядывали под ёлку и искали свои подарки. В Новый год мне разрешали не спать и со всеми вместе петь песни и танцевать под патефон. 468


Мне было десять лет, когда хрущёвские прихвостни посадили папу в тюрьму. Он обзывал Хрущёва матерными словами у пивного ларька и восхвалял Сталина. Новый год был испорчен. Мама с бабушкой принесли такую же пушистую ёлку. Мы повесили на неё мандарины и орехи в фольге, завесили серебристым дождём, прикрепили на макушке рождественскую звезду, но ничего не помогало. Дед Мороз стоял под ёлкой с поникшей головой. В доме поселилась тоска. Мама одела меня в вельветовую москвичку с белой рубашкой и повела в Мариинский театр. В фойе на втором этаже стояла огромная ёлка, украшенная дорогими стеклянными игрушками и серебристым дождём. Дети со снегурочкой в серебристой шубке и варежках водили хоровод. Потом пришёл Дед Мороз в длинной синей шубе и повёл всех детей в зрительный зал. Театр сверкал огромной хрустальной люстрой и блестел золотом изогнутых балконов. Под звуки музыки открылся занавес, и мы увидели на сцене огромную ёлку. На ней висело много разных игрушек и ярче всех, своим красным камзолом, сиял Щелкунчик. Музыка была так прекрасна, а сказка так похожа на всё, происходящее в нашем подвале, что она стала для меня праздником на всю жизнь. Женился я рано. Мне шёл двадцать первый год и я был спортсменом, студентом, комсомольцем и просто красавцем. Ну зачем было женится? Обнимать девчонок можно было каждый вечер, причём разных. Возлагать на свои плечи обязанности и ограничивать свою свободу добровольно – желание странное. Какая прибыль? Приданого за моей избранницей не было никакого, не говоря уже о большом. Карьерный рост по протекции тестя и тёщи не «светил». Меня завораживала атмосфера Щелкунчика. Ёлка, уютный дом и милые детки. Девочка и мальчик. Пять лет мы жили в своё удовольствие. В её удовольствие. Театры, гости, турпоездки. Расскажите что-нибудь весёленькое! Щекотать их надо с утра до вечера. Больше всего они любят статных мужчин, пирог с яблоками имя Ролан. Когда мы закончили институт, отступать ей стало некуда. Мальчик родился первым. Родился под Новый год, как подарок Деда Мороза, 21 декабря 1973 года, в разгар предновогодней суеты. Весь Питер зеленел ёлочными базарами и 469


благоухал хвоей. Витрины магазинов сверкали ёлочными игрушками. Мы жили на Конногвардейском бульваре в своей отдельной комнате с видом на Исаакиевский собор. Я поставил посреди комнаты огромную, пушистую ёлку, украсил её орехами, мандаринами, игрушками и повесил самодельного, сверкающего золотыми галунами красного камзола Щелкунчика. Жена от слабости не вставала с постели, а я осваивал газоотводящие трубочки, чтобы облегчить страдания своему сыночку Тимофею и стирку пелёнок в машине Эврика-3. За окном трещал мороз, выла вьюга, далеко в подвале пировал Мышиный король, а в окно нашей тёплой, уютной комнаты, благоухающей хвойным ароматом, заглядывала луна и стучались снежинки. Когда рождается ребёнок, жизнь становится другой. Его нельзя оставить одного, а самому уйти по своим делам, его нельзя оставить голодным, запихнув весь кусок в свой голодный рот, его нельзя не покрыть одеяльцем. И это без перерывов на обед, без очередного отпуска в Сочи, это продолжается по-сто-ян-но. Когда Тима ползал по полу в ползунках, мы с женой спорили о том, по какой системе его воспитывать. Её воспитывали в семье полковника ОГПУ и полковничьей жены, с помощью бабушки-училки. Меня тоже воспитывала бабушка, мама и папа, но работающие в больнице и на стройке. Во дворе вместо офицерских детишек меня окружала василеостровская шпана и система Макаренко мне была понятнее, чем воспитание на комсомольских и партийных собраниях. Три года под моим покровом жена сидела дома, растила сына, гуляя с ним по набережной Невы и Александровскому саду. Я приносил еду. Кушать почему-то всем хотелось каждый день. Какимто ветром занесло новую моду воспитания по методу доктора Спока, основанную на пофигизме к детским просьбам и жалобам. Мои родственницы горячо подхватили идеи Спока и отпихивали сына при малейшей возможности. Я с удовольствием проводил время с подрастающим сыночком, возил его в зоопарк, гулял по парку, разбирал с ним головоломки и читал ему книжки. Правда, времени между тремя работами, чтобы погулять с сыночком, было мало. Но зато через два года я купил отдельную квартиру и мы переехали на окраину Ленинграда, на Светлановский проспект. Весной там пели жаворонки. Во дворе дома был детский сад и жена пошла на работу инженером. Но каждый вечер мы собирались в своей двухкомнатной 470


квартире и разбредались по своим углам, копошась с любимыми безделушками. Я на коленке писал диссертацию о методах регистрации параметров движения человека на удалённом расстоянии. Послал нам Бог и доченьку. 17 мая 1977 года родилась Оля. Она была спокойней Тимы и по ночам не кричала. Жена снова ушла в отпуск и сидела с детьми. Если бы они ещё не ели каждый день или хотя бы еда в магазинах продавалась регулярно, на них можно было бы не обращать много внимания. Но они ели, снашивали одежду и просили с ними играть и забавляться. По выходным их брали к себе мои родители, гуляли с ними в Сосновке, кормили птиц и белок орешками. Летом мы выезжали на дачу, которую я строил на пару с дядей Женей на берегу Мги в Павлово. Там детям было привольно с мамой и бабулей. В огороде росла клубника и смородина, зрели яблоки. Деревенские дети собирались большой ватагой и играли на поляне, ходили в лес по грибы и ягоды. В день Святой Равноапостольной княгини Ольги я собирал всех ребят у самовара и мы праздновали Олины именины. На реке мы ловили рыбу и учились плавать. А вечером, забравшись в уютный уголок на мансарде, читали сказки. Когда подружкам-старушкам было нечего делать они тешили себя, забавляясь с детьми ласками и играми. Лаяли собаки, пели птицы, неторопливо текла река жизни. Жить на окраине города трудно, скучно и бесперспективно. Отрадой для детей была школа рисования в Клубе. Иногда мы выезжали в кукольный театр и зоопарк. Но чаще всего оставались дома и играли в игрушки. В Новый год я одевался Дедом морозом и устраивал с детьми импровизированный спектакль. Вечерами я читал им книги и рассказывал о тех фильмах про «Трёх мушкетёров», «Шерлока Холмса», «Остров сокровищ», «Робин Гуда», на которых зарабатывал деньги на еду, одежду, дачу и квартиру. Наконец пятилетний марафон завершился, я защитил диссертацию, устроился на работу в Театральный институт, обменял восемь раз с доплатами свою квартиру и мы переехали в центр Питера, в свой новый дом напротив Петропавловской крепости. Тиме было четыре года, а Оле два. Теперь у них появилась огромная 471


детская комната, цветной телевизор в гостиной у камина, столовая и большая ванная комната. А ещё огромные окна на парк, где над вершинами деревьев в небе парил золотой ангел на шпиле Петропавловского собора. Можно было спокойно расти, наполнять свою голову знаниями и гулять по берегу Невы в Петропавловской крепости. Мой папа получил места для своих внуков в детском садике Всероссийского театрального общества, где он работал шофёром. Мы ходили каждое утро в садик на Большую Пушкарскую, а вечером гуляли в Матвеевском садике. Но чаще всего я вёл ребят в Петропавловскую крепость, на берег Невы и рассказывал им историю нашего города, государства, церкви и родственников. Три года в детском садике. Младшая, средняя, старшая группа. Каждое утро нужно было детей в садик отвести, а вечером их нужно было встретить. Ужин не в счёт. Одеть нужно было в чистое. И погулять после садика вечером. За три года – тысячу раз. Потом успеть на работу, потом с работы. Потом всех развлечь. Жену в театр, детей – на аттракционы. В Новый год я покупал ёлку, мы её наряжали и приглашали друзей с детишками. Я одевался в Деда Мороза или просил нарядиться кого-то из своих друзей, артистов ленинградских театров. Прятал его на балконе и, когда дети входили в тёмную комнату с отблесками свечей и камина, на балконе появлялся Дед Мороз с бенгальскими огнями. Дети визжали от восторга. Весной на даче сидеть было ещё скучно. Кругом распутица, цветы ещё не распустились. Я отправлял детей с их мамой и бабулей к Чёрному морю, в Абхазию, в Новый Афон. Там на горе, усаженной оливами, оставались полуразрушенными стены православного монастыря. Там в пруду плавали огромные карпы, цвели цветы и море шуршало волнами о счастье без конца. Три летних месяца на даче было вольготно. Особенно, когда в холодильнике полно еды. Достроив тёщину половину дома, я выкупил у хозяина вторую. Субботы и воскресения проходили в барщине. Вечером удавалось поиграть с детьми в футбол на поляне, собрав в команду всех деревенских оборванцев. Отъезд на заработки в киноэкспедиции был для меня отпуском. Английская школа на улице Мира входила в число десяти блатных заведений города Ленинграда. Попасть туда было 472


немыслимо. Мои дети туда попали. Решался вопрос о приёме в Смольном у второго секретаря ОК КПСС. Дроссельмейстера Ходырева. За пять лет до этого я начал искать к нему пути подхода и подкопа. Английский язык решает в жизни человека многое, но не всё. В школе совершенно не занимались спортом и музыкой. Пришлось устроить детей в музыкальную школу и в спортивные секции Дворца пионеров. Флейта, пианино, теннис, плавание, фигурное катание. Слышался слабый стон. Потом слёзы. Потом проклятия. Загородные вылазки в воскресный день в Сестрорецк, Гатчину, Петергоф или Царское село, прогулки на лодке или верхом на лошадях, приводящие в восторг детей моих товарищей, трактовались в моей семье, как каторга. Обучение и воспитание по доктору Споку были отнесены к проявлениям тирании. А что же доктор Спок? Доктор Спок рекомендовал отпустить детей во двор, в гости к товарищам, а самим «воспитательницам» собраться за чаем и обсудить новости кино. Под новый 1982 год, когда Оле исполнилось пять, а Тиме девять лет мой папа повёз их в Москву, на Кремлёвскую ёлку. Московское начальство наградило его дефицитными билетами и папа с мамой были счастливы. Как ни странно, это встретило бурю негодования со стороны мамули и бабули. Но я проявил твёрдость. В Кремле детям показали балет «Щелкунчик». Но восторг вызвали не чудеса Гофмана, а набор шоколадных конфет и сливочных вафель в пластиковом пакете со звездой. По воскресениям мы с детьми часто ходили в кукольный театр на Невском. Или в кино. Однажды билеты в кино купила бабуля и повела детишек в культпоход со своей подружкой тётей Таней. Пришли они с хохотом до колик в животе. Фильм про Робинзона оказался французской комедией и дети восторженно таращили глаза на голых тёток. Ну, подумаешь – невидаль. В банюто все ходим. Прошло три года. Ещё тысяча дней, тысяча завтраков, обедов и ужинов. Несколько смен пар обуви, пальто, штанов и колготок. Жена, поработав инженером в ПТУ, запросилась на блатное местечко. О чудесах моих Смольнинских дружков она уже была хорошо осведомлена и как старуха из «Золотой рыбки» А.С. Пушкина, лелеяла коварные замыслы. Мало ей было поездок в 473


Венгрию и в Болгарию, мало было одеваться в Голубом зале, хочет стать «вольною царицей». Не забыла и про своего подросшего братца. По просьбе бабули я устроил братца мясником, а сестричку Наташеньку в Смольнинский учебный центр, где два дня работали, а три готовились к учебным занятиям. Оставалось время полюбоваться городскими пейзажами и посетить кружок кройки и шитья в Доме учёных. Как гром среди ясного неба, ушли в вечность мои родители. Дети мои утрату пережили легко. Теперь, когда они хорошо бегали на своих ногах, помощь бабушки и дедушки были не так ощутимы. Тем более я, который давно чувствовал себя самостоятельным и почти всемогущим, было трудно сразу осознать, что на Земле я остался один. На свой день рождения Тима приглашал друзей и девчонок из школы, его мама пекла пражский торт и мы устраивали пир. Бальные танцы проводились в детской. Тима закончил музыкальную школу и готов был бросить секцию большого тенниса. Его тянули посиделки с дружками и иллюзорные мечтания о стране благоденствия. Оля посещала школу искусствоведения в Эрмитаже и терпела издевательства одноклассниц, уже с успехом осваивающих кальяны и шесты в саунах новых русских. В канун Нового года я вёл семью в Мариинский театр на балет «Щелкунчик» и, вдохновлённый победой добра над злом, приглашал к новогоднему столу и пылающему камину. Семейный Новый год был для меня магическим таинством. Даже в голодные годы бандитского переворота на столе в моём доме расстилалась скатерть-самобранка. Подходил к концу 1993 год. Сынок учился в Финансовоэкономическом институте, съездил в Лондон и собирался туда на стажировку. Нужно было заработать немного денег на дорогу и год проживания, но он этого ещё не умел. Его мама, как и половина разграбленного и разорённого народонаселения, сидела дома. Бандиты стреляли не только в ресторанах, но и на улицах Москвы. Стреляли из танков прямо по Белому дому. Институт, где я работал проректором, тоже собирались закрыть и месяцами не платили жалование. Я собрал какие-то доллары, чтобы отправить дочку с классом на поездку в Америку. Приехав домой, она привезла самое яркое впечатление – добрый американский папа в принимающей семье. После окончания музыкальной школы Тима забросил флейту за шкаф, стал студентом ФИНЭКа и утонул в неге перед 474


магнитофоном. На каникулах после первого курса он с друзьями поехал в Форос на семинар Секты Муна. Там ребят абсолютно бесплатно учили отрекаться от своих отцов. Олю приняли в оркестр Дворца пионеров, который переименовали во Дворец юных. На концерты их оркестра в Филармонию слетались тётки и бабульки, гордые результатами своего труда по системе доктора Спока. Перед спектаклем в Мариинке я заехал подработать несколько лишних долларов для Тиминой поездки в Лондон к своему другу Валере Матвиенко в туристическую компанию «Инкультцентр» и провёл экскурсию для группы французов по новогоднему вечернему Петербургу. Прибежав домой, я застал вокруг ёлки холодный вихрь сквозняка. Жена с каменным лицом, снявшая стёртую до дыр маску хранительницы домашнего очага, сообщила, что ни в какой театр никто со мной не пойдёт, что она отпустила детей в компанию Крышиного короля и, что им осточертел мой «Щелкунчик». Post Scriptum. Моя семнадцатилетняя дочка и двадцатилетний сын провели новогоднюю ночь в компании новых русских. Потом пьяные нувориши изуродовали её в автомобильной аварии на Дворцовой площади и я лечил её два года. С помощью Божией удалось пристроить её, с переломанными ногами и лицом, в Университет. Сын, взяв у меня «несколько лишних долларов», улетел в Лондон. Их мама оформила, пользуясь смертью моих родителей и моим желанием спасти их жилплощадь, на себя квартиру и дачу, устроилась на работу секретаршей к Томазику и Бадрику, добрым и ласковым бизнесменам из солнечной Грузии. А меня, семейного тирана, вызвав милицию, они выгнали из дома. Навсегда.

475


Шашлыки Лидерам грузинской диаспоры Питера и СССР. Угольки костра изредка вспыхивали и Володя поливал их водой из бутылки, чтобы мясо не пригорало на открытом огне. Костёр мы разожгли огромный, набрав много сухих веток под соснами в Курорте и разложили его на полянке, на самом углу гранитного променада. Отсюда открывался потрясающий вид на Финский залив и форты «Тотлебен» и «Обручев». Со студенческих лет, с начала семидесятых, в моду вошло магическое действо – жарить шашлыки на берегу Финского залива. Мы с детства приезжали сюда погонять в футбол на пляже или сыграть в баскетбол на площадке в Курорте. Но жарить шашлыки на костре? Не было такого. Чайки галдели над головами, бросаясь в отчаянное пике и пытаясь выхватить из рук кусок мяса. Людка, Наташка и Танька раскладывали на скатерть зелень, огурцы, помидорки и пирожки. Пирожки нам всегда давали с собой в Курорт наши мамы. Пирожки были основной и самой вкусной закуской на Руси. В спешке приготавливали бутерброды, отрезая кусок колбасы и сыра и укладывая их на краюшку белого или чёрного хлеба, смазанного сливочным маслом, но у хороших хозяек в доме всегда были испечённые в духовке пирожки. Слоёные с капустой, слоёные с мясом, сдобные с морковкой, с рыбкой, с грибочками. А на сладенькое пирожки с яблочками, ватрушечки с творожком, слоёные с лимонной цедрой, с вишнёвым вареньицем. На костре оставалось только заварить чаёк в котелке. У французов есть поговорка о том, что кухня раскрывает сущность нации. Они вот и едят лягушек. У нас болота кишат жабами, но русские люди подыхали с голода, а мерзость всякую, гадюк, крыс, слизней никогда не ели. А тут купились у грузин на шашлыки. 476


Откуда взялись эти шашлыки? Национальное грузинское блюдо? Но главный грузин СССР Иосиф Виссарионович Джугашвили не рекламировал шашлык перед народом. Кушал картошку, огурцы, пельмени, хинкали, чебуреки, сациви, лобио, харчо, хачапури с сыром, но шашлык… Не припомню. Большевики-ленинцы то ли заметая следы своих преступлений, то ли следуя бандитским понятиям, нарекли грузина Иосифа Джугашвили кличкой Сталин. Сталин – значит стальной, крепкий как сталь. Это способствовало его быстрой ассимиляции среди славянского населения России. Имя Сталин ассоциировалось у народа больше с солёным огурцом, нежели с шашлыком по-карски. Спаять в единую нацию пятнадцать разных республик было не просто. Советское кино агитировало за дружбу народов, за межнациональные браки русских и грузин. Образа доброго грузина в фильме «Свинарка и пастух», хоть и был создан симпатичным евреем Зельдиным, а звал народ к свадебным столам. А на столах вино, шашлык. Водрузил знамя Победы над Рейхстагом рядовой Кантария с ефрейтором Егоровым – наливай грузинского вина, кушай шашлык. Престарелый грузинский жених красавицы, комсомолки и кавказской пленницы товарищ Саахов угощает её, как самым дорогим лакомством, шашлыком, и даже обаятельный Мимино Кикабидзе, шатаясь по Москве без копейки и выпрашивая стакан чаю, давал понять, что там в горах Грузии уже подрастает барашек для шашлыка и, вообще, там край изобилия. Нет, был фильм и про киргизов Андрея Кончаловского и про узбека с гаремом Владимира Мотыля, но потрогать их руками можно было только в этнографическом музее. Слово татарин у советского человека ассоциировалось только с Чингис-ханом, а бифштекс по-татарски из сырого отбитого мяса, поданный в дорогом ресторане Познани, был по недоумию мною с Володей воспринят, как оскорбление достоинства советского гражданина. Но дружба дружбой, а дальше покровительственных похлопываний по плечу младших собратьев из южных республик и общепринятого понятия «батва зверушская» дело в социальном родстве с востоком не заходило. И если в Москве они могли отвести душу в ресторане «Арагви», а в Ленинграде в «Кавказском», то в любом другом городе необъятного Советского Союза они вынуждены были давиться сибирскими пельменями, 477


молочными сосисками или рубленным бифштексом, очень похожим на люля-кебаб, если его густо посыпать, стоявшим на столах перцем. Обычно на улицах Москвы и Ленинграда грузины в кепках типа «аэродром», как в фильме Элема Климова «Спорт, спорт, спорт», появлялись на рынках два раза в году – к международному женскому дню Восьмое марта с кустами жёлтой мимозы и к Новому году с благоухающими жарким летом оранжевыми мандаринами. В Питере посмотреть среди бела дня на живого грузина можно было только на Кузнечном рынке, что возле храма Божией матери «Владимирская», созданного великим итальянским архитектором Антонио Ринальди. В одном из уголков рынка рядом с узбеками, таджиками и молдаванами ютились в своих кепках и кавказцы со своей нехитрой снедью. Ни в одном ресторане Ленинграда в меню не было ни одного блюда кавказской кухни. Ну, разве что обрусевший «цыплёноктабака», которого жеманные советские гражданки мучительно ковыряли ножом и вилкой вместо того, чтобы «по-звериному» взять его руками. Кроме ресторана «Кавказский» к концу семидесятых появились четыре «Шашлычные» на Майорова, На Восстания, на Невском и на Садовой, наспех переделанные из диетических столовых, хронически не выполняющих годовой план. Конечно, такой националистический ход придумал на партийном собрании Главка львовский еврей из Треста ресторанов и столовых по фамилии Пасынчук. В прошлом году перед Олимпиадой, которой заменили обещанный ранее коммунизм, в Москве и Питере провели такие зачистки, что даже на рынках кроме псковских и тульских бабушек никого из многонациональной семьи советских граждан было больше не встретить. А вот в этом, 1981 в Москву и Питер случилось великое нашествие грузин. Что их толкнуло на поход, афганская война или призыв Шеварднадзе, покрыто мраком. Стас, хоть и еврей, но родом был из Поти и считал себя грузином. Все его друзья, которые учились в Бонче, тоже были грузинами. Алик, как и Стас, были классными ватерполистами и играли за «Балтику» с моим другом Борей Ерёминым. Они то и научили нас дешевому способу сытного питания чебуреками в Кавказском, а позднее в открывшемся в «Европейской» ресторане «Восточный». Ресторан «Баку» был так 478


непопулярен, что об «азербайджанцах» тогда даже не говорили. Не было их в Ленинграде. Жарким июньским днём 1981 года я заскочил к Вохе на Невский, 5 сверстать планы на вечер. Вовка был перевозбуждён и, увидев меня на пороге, замахал руками. У него шёл торг. Приехали купцы из Грузии и мели всё подряд. Он не хотел, чтобы я ему мешал и разрушал атмосферу восточного базара. Обычно мы с Вохой ездили летом на отдых под Одессу, где проводили сказочные дни. Эта традиция возникла не столько от зовущей роскоши одесских лиманов, не от ностальгических грёз по отдыху в студенческих лагерях, а от того, что под Одессой в часе езды была единственная в СССР барахолка с сочным названием «Толчок». Там торговали всем, начиная от ноги целлулоидного пупса и до финского холодильника «Розенлев». Торгаши, по большей части одесситы, стояли длинными рядами, а у их ног на газетках были выложены вещи для продажи. – Шо вы хочите за вашу кофточку? – А шо вы дадите? – Не морочите мне уже на жаре бейцы. – Дадцать пять. – Да у неё же нет фасону, а цвет, как моя жизнь. – Да вы прикиньте, гражданочка, она очень даже к вашему лицу. Купить там можно было всё, что угодно. Моряки везли со всего белого света всякий хлам. Иногда попадались ценные вещи американского изготовления. Продать мы с Вовкой умудрялись все наши обноски, а покупали свежий товар. К середине дня, когда солнце пекло из самого зенита, а вещи на земле покрывались густым слоем одесской пыли, толкучка незаметно рассасывалась. В это лето Вова поехал без меня к новым, случайно обретённым друзьям в Тбилиси, и вернулся окрылённым от счастья. Он взахлёб рассказывал о гостеприимстве грузинского министра транспорта и дорожного хозяйства, говорил о сделанных им заказах на антиквариат и мебель, сулившим вечное благоденствие. Просил помочь его сыночку Томазику поступить в институт и снять для него квартиру. О цене просил не думать. Денег для сына он не жалел. Томазик приехал с другом Бадриком. Потом выяснилось, что приехал ещё Миша и Кусо из Кутаиси, Отарик, Гога и Самвел из 479


Гори, Бажа и Вахтанг из Сухума, Алик из Батума. Помогали им здесь уже осевшие земляки – Отарик Хурцилава, санитар из Тбилиси, учившийся уже в Сангике. Вова обслуживал всех, боялся упустить клиентов. После первой удачной сделки Вова позвал меня на ужин в Асторию. Платили горцы. Я сморщился, но пошёл. С Вовкой мы дружили пятнадцать лет, проводили в одной компании все праздники и выходные и терять связь, вот так сразу, не хотелось. «Зимний сад» в Астории был полон народом. Стол был накрыт в углу под пальмами, в самом блатном месте. Оттуда был прекрасный обзор и оркестр не гремел в уши. Томазик и Бадрик оказались типичными черноволосыми грузинами с кривыми носами, Алик блестел, как Казбек, лысиной, Миша и Кусо попроще и пониже. Я удивился, что стол был накрыт грузинскими яствами с пресловутыми шашлыками. И это в Астории, в отеле Интуриста! Грузины на правах гостей приглашали наших жён на танцы и жадно тискали их своими лапами. Смущало то, что нашим бабам это нравилось и они жеманно давали согласие абрекам на следующий танец. По своей детской наивности мы думали, что наши бабы хотят тихой семейной жизни, а они хотели напиться вина, обожраться шашлыками и натрахаться до потери пульса. А потом можно и с семьёй провести вечерок в театре, посмотреть высоконравственную пьесу А.П. Чехова или месьё Мольера. Такие потаённые желания прятались в головах наших комсомолок. А чему хорошему они могли научиться у большевистской жрицы свободной любви, полпреда СССР Шуры Коллонтай? Как ни странно, абреки это знали лучше нас. Когда в ресторане появился Фека со своими братками, в воздухе запахло дракой. Ждать долго не пришлось. Оркестр, отложив свои репертуарные залитованные ноты, заиграл протяжное «Тбилисо». Фека остановил эти безобразия в своей вотчине и тут же был приглашён Мишико на переговоры. Пошли в туалет. Народу набилось много. Без лишних слов абрек Мишико заехал Феке в нос и тот, обливаясь кровью, упал на колени. Никто больше не шевельнулся. Драка была окончена выразительной мизансценой. Главарь русских хулиганов в крови на коленях. Оркестр грохнул «лезгинку».

480


Володя ликовал. О таких друзьях он и мечтать не мог. Мне за Феку было больно. Мы с ним дрались часто, но часто и встречались на Невском, похлопывая друг друга по плечу. От абреков я ничего хорошего не ждал. Их гостеприимство мне было приятно только в Тбилиси и Гаграх. Вовка с Мишей, который работал в Горкоме коммунистической партии, устроили Томазика и Мишу в Педиатрический, а Бадрика в Холодильный институт, помогли им снять приличные квартирки в Веселом посёлке и одеться в модную одежду типа джинсы. Платили горцы щедро, насыщая шашлыками нашу изголодавшуюся питерскую интеллигенцию. Мешками грузины отсылали модное шмотьё в Тбилиси, а сюда организовали ответный поток бадяжного вина и коньяка в канистрах, цветы тюльпана, розы и хризантемы, траву киндзы, тархуна и конопли. Дэвушка, панюхай, как пахнэт. Ближе к Новому году Вовка пригласил меня в их компанию. Они собирались в Таллин, в «Виру». Платили за всё грузины. Я наотрез отказался. Много лет мы ездили в Таллин своей компанией и в этом была какая-то магия. Нам казалось, что этот клад, это сказочное место принадлежит только нам и никому больше. Только мы знаем сюда потаённую дорогу, только нам принадлежит этот праздник. Таллин был для нас той отдушиной, где можно было почувствовать себя свободным человеком, вдохнуть в его кофейнях запах капиталистической роскоши. Вова это предал. Продал абрекам. Зато купил «Жигули». Новый год я уже три года проводил в своём доме, со своей семьёй у камина и зависти к чужому счастью у меня не было. Ну разве только толику того рыбацкого чувства, которое возникает, кода на прикормленном тобою месте без устали таскает рыбу случайный прохожий и удивляется, что так зверски клюёт. Вова позвонил мне из Таллина вечером первого января. Вместо поздравлений, сквозь скупые мужские рыдания он рассказывал мне, что его Людка ушла к Томазику. Он соблазнил её деньгами. А Мишка с Наташкой поехали с ними на его «Волге», а бедный Вовка пилил пятьсот километров на своих «Жигулях» в полном одиночестве. Вот и сходили за хлебушком. С Новым годом! Людка Тарасова была второй женой Володи. Когда мы с ним встретились в студенческом лагере под Одессой, он уже был женат на Эле и служил для меня примером семьянина. Их любовь и дружба 481


были так привлекательны, что подтолкнули и меня к раннему браку. Жену для меня они с Элкой подобрали на пляже из моих однокурсниц. Наша семейная жизнь больше походила на клуб с танцами и культпоходами женатых парочек в кино. На пропитание мы все зарабатывали сами, но спали под боком у своих матерей в разных концах города. Потом когда моя мама разменяла для меня свою квартиру и я переехал на Конногвардейский бульвар, мы стали соседями и часто ходили вместе в магазин, получив ценную информацию о том, где продают дефицитные продукты. У Вовки родился сын и хозяйство стало отнимать больше времени. Вот тут-то, стоя в в очереди за колбасой, мы и встретили Люду. Она была в длинном модном пальто шоколадного оттенка и стояла в очереди перед нами. Ничего интересного. Грудь и попка – плоские, спина сутулая. Меня можно было не кормить хлебом, если дать почесать язык с миловидными девушками. В конце моего с Людой разговора о проблемах синиц в Александровском саду, я, как обычно, спросил у неё номер телефона. Люда, лукаво стрельнув глазками, сказала, что свой телефон даст только моему приятелю. Вова встрепенулся и «завис». Люда приехала в Ленинград из Свердловска. Поступила в институт, вышла замуж за доцента, принимавшего у неё экзамен, родила от него дочку и работала манекенщицей в Доме моделей по причине стройной фигуры и малой занятости. В 1971 году это была совсем непрестижная профессия, не модель в современном понимании. Скорее живой, ходячий манекен. На них кроили и шили одежду для совслужащих. Через неделю тайных любовных свиданий в комнатке коммуналки Славки Шаповалова на Владимирском, Люда переехала к Вове. Элю с сыном Вова отвёз обратно к её маме. Вернул с приплодом. Я его осуждал. А Миша Губкин, коммунист хренов, был очень рад такому высоконравственному поступку товарища. А его жена Наташа с Людой стали лучшими подружками. Жили они весело. Кровь портила Вовкина мать, невзлюбившая Люду пуще ведьмы. Люда жила под гнётом, но зачемто это терпела. В нашей компании была ещё одна счастливая пара голубков партийного разлива – Миша и Наташа. Миша работал в парткоме проектного института и дослужился до должности секретаря отдела строительства Горкома КПСС. Миша получил служебную жилплощадь, огромную квартиру от Горкома на Мойке, 482


рядом с домом Александра Сергеевича Пушкина. Коммунисты ценили свои кадры и были уверены, что за свои дела достойны высшей похвалы. И материальной тоже. Они дружили с Вовой и Элей, потом с Вовой и Людой, а потом с Людой и Томазом. Пазлы их отбора остались для меня загадкой. После коварной измены Вовка не мог найти себе места. Он воспринимал произошедшее, как страшный сон. Каждый вечер он ездил на квартиру, которую сам и снял для Томаза и упрашивал Люду вернуться к нему. Люда отпаивала Вовку валерианой, а Томазик предлагал новые выгодные сделки, способные затмить Вовке утрату любимой. Миша с Наташей тоже пытались его утешить и советовали искать новое счастье. У меня утешения Вова не искал. Знал всё наперёд. Позвонил вечером, спросил какую-то чепуху и сказал, что опять поехал к Люде с цветами. Ещё бы мимозу достал по блату. Утром мать позвонила мне в слезах и сказала, что Володи больше нет. Возвращаясь от Люды ночью 12 августа 1982 года домой, он выехал с Садовой на Невский, поворачивая направо к дому. Таксёр, летящий как пуля по пустому Невскому к разводящемуся Дворцовому мосту, попал ему прямо в висок. Я надолго порвал свои связи с Мишей. Они дружил с Томазом, Бадриком, Отариком, кушали шашлыки, запивали Мукузани и Саперави. А может быть и Цинандали. Меня там не было. Стасик, как-то сообщив мне, что голландский шкаф, найденный нами в складчину, он продал Томазику, надолго испортил мне настроение. Слишком я принципиальный. Горбачёвская перестройка принесла много сюрпризов и восторгов. Кооператоры радовали народ своей находчивостью и гостеприимством. Увидев вывеску «Шашлыки» на угловом флигеле Адмиралтейства, я заглянул туда из любопытства. Чутьё меня не подвело. Шашлыками угощали люди Томазика и Бадрика, а пробить дверь в стене Адмиралтейства им помог принципиальный коммунист Миша. Шашлык, фаршированный взятками. Развалить старый «Англетер» для него стало детской забавой, как и заткнуть рот нарождающимся демократам. Зато появились новые деловые финские друзья, получившие выгодный подряд. Из Бонча, в котором абреки получали так им ненужное, высшее образование, грузины сделали Талион-клуб. Коммунисты не удержали свою власть и Мишу на время задвинули. Но Томазик, принятый у Собчака, его не 483


оставил. Люди с такими широкими связями ему были нужны. Миша знал все здания города, как свои пять пальцев. После долгой разлуки в декабре 1993 года мне позвонил Миша и попросился ко мне на Новогодний ужин. Я обрадовался и пригласил его с радостью. Оказалось, что шашлыки заняли прочное место в меню Смольнинской столовой. Всё самое ценное в Питере было ими приватизировано за копейки. Гостиный двор, холодильные комбинаты, порт... Пришли они вместе с Томазиком и его новой женой Людой. Наперекор родительскому протесту Томазик всё-таки женился на великовозрастной русской женщине и был счастлив. Выпив по рюмке водки за старый уходящий год, я впал в коматозное состояние и уснул мёртвым сном. Как мне подлили яду я так и не понял. Очнувшись в шесть утра я застал своих гостей, пирующих за моим столом. Через месяц, пятого февраля 1994 года моя счастливая жизнь закончилась. Моя дочь попала в аварию со своим шашлычных дел мастером и чудом выжила. Я ушёл из дома. Встретив случайно на Невском Мишу, который стал хозяином галереи бутиков в здании бывшего кафе «NORD» и лоснился капиталистическим шиком, я отказался от предложения зайти в Талион и съесть по шашлычку, но с интересом послушал его восторженный рассказ о предпринимательских успехах наших сограждан по СССР Мишико, Кусо, Алика и Отарика, о том, как они праздновали с Томазиком и Бадриком день рождения моей бывшей жены в моём бывшем доме и как горели радостным блеском её голубые глаза. Такой радостной он её ещё никогда не видел. Гамард жвеба! Post Scriptum. Михаил Мирилашвили (Хозяин «Гостиный Двор», казино и Петромир), Кусо Мирилашвили (хозяин «Евросервис, Гостиный двор, Фрунзенский), Бадри Какабадзе (хозяин холодильников «Петрохолод"), Александр Ебралидзе (партнёр Аркадия Ротенберга по ТАЛЕОН и всего мира), Отари Хурцилава (ректор Мечниковского медицинского университета) – уважаемые люди, мультимиллионеры, граждане Израиля, Грузии, Российской Федерации, почётные члены списков ФОРБС. Отарик Квантришвили (2003), Бадри Патаркацишвили (2010), Томазик Кикачеишвили (1998) пали смертью храбрых богатых. 484


485


Мясник

Нечистая сила прельстила меня и я в свои двадцать лет породнился с семьёй полковника ОГПУ Петра Гусева. Причём в руке их дочери мне было отказано по причине моей финансовой несостоятельности. Но как поддёргивают мормышку, подманивая рыбу, я только сильней потянулся к этой руке. И тут мне её отдали. С условиями, конечно. С выгодой, как и положено. Много народу российского он, сволочь, загубил. Хотя бы тем, что примкнул к этой шайке чекистов с польским паханом Феликсом во главе. Жену он себе выбрал смазливую, с длинной косой и большими сиськами. Не по рылу каравай. Но права, чтобы их качать, у него были. И мать, училка с Рыбинска, Наталия, дочку свою замуж за полковника выпихнула. Да не полковником он тогда и был. Но всё равно, какието звёзды на погонах поблёскивали. Дело было после войны. Сталинские соколы ещё в силе были. Народ дрожал при одном их строгом, злобном взгляде. Дочь Ритка родилась озорной. Банки с вареньем могла разыскать везде. От этого мать её прозвала вещуньей. Но имена на дороге не валяются. Как назовут, тем и будешь. А вернее, люди видят, что у другого на лбу написано, чем ему предписано в этой жизни заниматься, вот и читают это имя, произносят вслух. Семья была у Петьки образцовая. От его ласк и телодвижений Ритка понесла и родила в 1947 дочку. Болтались по военным городкам, без особых удобств. А когда определились с жилплощадью в Ленинграде, Ритка и сына Петьке принесла. Петька служил тогда в Австрии, домой в Ленинград жене посылки с отрезами слал, да сервизы мейсенские передавал с проводницами. Так сохраннее. Почтой-то и разбить могли. И виноватых не найдёшь. Но сынок рожей в папу вышел, так что левого похода Ритке не пришьёшь. Жили они тогда в двух смежных комнатах хорошей коммунальной сталинской квартиры на улице Севастьянова и после военных городков с офицерскими общагами о лучшем и не мечтали. Был у 486


них ещё и балкон, куда Ритка выставляла своего последыша на прогулку, а сама хлопотала по хозяйству. Такие блага цивилизации достались ей в награду. К 1967 году дочке исполнилось двадцать лет и она оказалась на выданье. Понятие в семье были своеобразные, взяли ото всего понемногу, но только то, что им нужно. Из приданного – медный таз, чтоб сладкое варенье было в чём варить. А вареньем угощать мамулю, когда в гости придёт. Содержать, обувать, одевать, дом построить – должен муж с солидной материальной базой. Ну, понятно, муж должен быть покладистым и добродушно взирать на шутки –прибаутки жены, её ухажёров и поклонников. Никаких там сцен! Таких, было не сыскать. С лица-то у дочки воду не пить. Вот тут-то я и подвернулся. Захомутали меня, маме с отцом условия поставили, руки умыли и кинулись сыночка доращивать. Шёл ему тогда тринадцатый годок. Кабы евреем был, так уже серьёзный возраст. Вроде как совершеннолетие. Но он из русских. Из рыбинских. Смекалистый паренёк. Мамаше вскоре захотелось на волю. В Ленинграде множество видных мужиков по театрам, да ресторанам болтались. Ритка с подружками торговала лицом и задом, где только могла. Но театр хорошим был предлогом. Как бы повышать культурный уровень. Подружкам помогала привороты делать на мужиков. Вроде как в шутку. А когда одна потасканная тётя за академика замуж выскочила, на Ритку смотреть стали с опаской. Тут Ритка и разошлась. Академики на дороге не валяются. Папашеньку постылого выкинули из дома в коммуналку, себе с сыночком квартирку кооперативную выменяла. Хоть и однокомнатную, но в кирпиче и кухня 10 квадратов. Долго полковник за фарфоровые чашки бился, но так ни с чем и убрался восвояси. Потом после долгих лет мытарств с пьяницей соседом в хрущобе на Ново-Измайловском, разменял я его в приличную комнату на Фонтанке, и сгинул он оттуда в родные саратовские края помирать. А тётя, распустив свой павлиний хвост, брала от жизни всё. Не всё, правда, давали. Дураков-то мало осталось в СССР. Но были ещё. Вот он – я! Начал я расточать свои силы, деньги и талант с достройки загородного дома, который она купила вскладчину с новонайденной 487


подружкой-сверстницей, которую прельстила в туристической поездке в Прагу. Та была из учёной семьи, но дача просто так тогда не давалась. Даже учёным. А у тёти папашенька умер. Проживал он, изгнанный из дома тётиной мамашенькой Надей, видимо за отстаивание своих законных прав. Жил он в с доброй женщиной в посёлке Отрадное и радовался жизни. После его смерти тётенька пришла к вдове и начала качать права. Получила деньги за полдома, который принадлежал доброй вдове, да ещё права на постройку или покупку дома в этом районе. Так и и получилось, что нашла она недостроенную половину каменного двухэтажного дома, которую размахнувшийся мечтатель Никитич, решил за долги продать. Вот эту-то половину меня и соблазнили достроить. И в расцвете сил и таланта, привлекая к этому предприятию своего отца, я и строил по субботам и воскресениям битые десять лет. За это время у тёти подрос сынок. Помог я ему поступить в институт, но за лень и двойки его перевели на вечернее отделение и вскоре забрали служить в Советскую армию. По папашкиным следам и анализам служил он в кремлёвском дивизионе. Чекист, твою мать! А вернувшись из армии, припали они с мамашкой к моим ногам, челом бьют. Устроить просят сыночка на работу в торговую сферу. Чтобы на свою квартирку заработать. Знают про мои связи в правительстве. И ни кем-нибудь, а мясником. – Так там же воровать нужно! Зарплата-то всего 80 рублей! – удивился я. – Будем! Он поворует немножко, на квартирку себе и всё. Бросит! Помог я ему устроиться мясником в гастроном на Каменноостровском проспекте, 26. В подвале. Зашёл как-то посмотреть. Смрад кругом, куски мясных туш висят, кровища кругом. Директор, знакомый мой, очень положительно о нём отзывался. Рубит мясо с любовью, прямо родился для этого дела. Смышлёный. От покупателей никаких нареканий. От меня тоже. Через год наворовал он себе на квартирку, но дело это, мясниковское, не бросил. Понравились ему тамошние порядки и правила. Стакан свежей крови за успех предприятия, потом мясо в воду, а потом в холодильник. Так лёд превращается в деньги. Такая

488


кровяная мельница. Предупредил я мамашу, но она на меня только глазки скосила. Кто ты такой, мол, чтобы нам указывать. На даче его гвоздь забить не уговоришь. А вот курочке голову отрубить или поросёнка освежевать, так он сам тебе ещё заплатит. Так любит кровь пущать. Случилось как-то ему на свадьбе у друга побывать. Возопил он к своей мамульке-вещунье. На другой день невеста от друга сбежала и прямёхонько к мяснику. Пожила с ним в одной постели года два, собралась обратно. Мамашеньке она не приглянулась. Хворая какая-то. Ни то диабет, ни то золотуха. А только потомства мяснику не даёт. Хотел мясник на прощание её комнатёнку к рукам прибрать, в качестве выкупа за свои ласки, но что-то не срослось. Не подписала она ему какие-то документы. Долго он поникший ходил. В 1983 году Никитич, строитель загородного дома, решил продать вторую половину и податься в город, поближе к врачам, а там и морг не за горами. Кинулись мои родственнички домик прикупить, а деньжат-то нету. В долг охотников дать не нашли. А покупатели кругами ходят. Да всё больше азербайджанские люди. Товар-то завидный. Место тихое, на берегу Мги. Лес, рыба. Да и дом – красавец. Кирпичный, с подвалом, с мансардой. Поняли родственнички, что не будет им тут малины, опять ко мне в ноги кинулись. Купи себе полдома, добрыми соседями будем. Как одна семья. И участок-то вон какой огромный. На самом берегу реки. И всё наше будет. Я тогда с родителями дом присматривал в Курорте, на берегу Финского залива. С детства я эти места любил. А родителям, как героям войны, разрешение на покупку дали. И вот соблазнился я уговорами тётеньки, лестью её, да обещаниями, и купил эту половину дома. Да в спешке, чтобы время сэкономить, всё на тётеньку-то и оформил. Через год начал просить переделать документы, а тётенька в стойку. Наше говорит это. Ничего тебе не отдадим. Может только ренту будем выплачивать. Да у тебя дети твои тут живут летом, вот тебе и рента. Хочу, чтобы моим детишкам это всё досталось. Вылупил я глаза свои на тётеньку, пугать начал, что уйду из семьи, брошу её дочку. А уходи куда хочешь, без тебя обойдёмся. Погоревал я горе горькое, да жалко деток стало на безотцовщину оставлять. И жена прощение завыла, бес попутал, говорит. Остался я, да ещё и дом ей подарил, за слова её добрые.

489


А тут революция бандитская грянула, директора гастронома грохнули, а тот, новый, своих мясников привёл. Этот, шурин, вроде как без дела остался. По дворам ходил, курей хозяевам потрошил, чтобы душеньку отвести. Ну, рыбу когда поймает, кишки выпустит, вялиться повесит. Потом с копателями снюхался. Стал помогать им в раскопках, а потом тол да динамит по дешёвке прикупать. Может пригодится, рыбу глушить по весне, когда на нерест прёт. А может, кто и купит с наваром? Вот тут-то умерли мои родители. Чтобы их квартирку детям подрастающим спасти, выписался я из своего дома и прописался к родителям. Тогда, в 1988 году, ещё прав на частную собственность у коммунистов не практиковалось. Семь лет ещё жили мы дружной семьёй. Кормил, поил я всё ораву, в институты устроил. И вдруг, как снег на голову, узнаю, что творят они все не то, что я велю, а что они с мясником порешают. А мамашенька утвердит. Мясник с копателями деньги стал зашибать, дети возле него крутятся. Наркота, разврат, убийства кругом как в преисподней. Натянул я вожжи, а мне и говорят, иди-ка ты отсюда по тому адресу, где прописан. Я глотку драть, а мясник за топор. И глаза прозрачные такие, немигающие. Потом ментов вызвали, повязали меня как хулигана, нарушителя их спокойствия. Тут-то я и вспомнил, как ихняя мамашенька про ленинградскую блокаду рассказывала. Пока их не эвакуировали, она тут пожила с полгодика. Работала со своей мамочкой в детском садике, поближе к снабжению. И всё рассказы рассказывает, как на улице люди от голода умершие валялись, а кто-то у них куски мяса отрезал. Наверное, эти людоеды сдохли давно в адских муках. А праведницы вот до сих пор живут и здравствуют. Много людей умерло от голода в блокаду. Только живёт, по сей день, мамашенька-вещунья. Празднует свой девяностый годочек. И сынок её промышляет с копателями, копейку на хлеб с салом зарабатывает. Дети мои возле них крутятся со своими детками. А по праздникам на моей даче на скамеечке, что я на бережочке поставил, устраивают пикники с шашлыком. Друзей-покровителей, своих грузинских князьков Бадрика и Томазика в гости зазывают. Бывает, что и Мишу с Женей, господ попроще, к столу допустят. Уж очень хорошо мясо разделывает их дядя. Вкусные шашлычки получаются у рукоделов. Сочные такие. С кровью. 490


491


492


Сталкер

К призрачному счастью под руководством КПСС мы тянулись постоянно. На каждом заметном доме неоновыми огнями сиял призыв «Коммунизм – светлое будущее человечества». Мы пытались найти ростки коммунизма в каждом сегодняшнем дне, за каждым поворотом, у каждого пивного ларька. Мешали пиво с водкой, называли плодовую брагу «мартини», запихивали сигареты «Ява» в потёртые пачки из-под «Мальборо», купленные по случаю у «фарцы», но мало что помогало. По загадочному стечению обстоятельств пока самое лучшее приходилось тащить из-за «бугра». Лучшие машины, лучшая одежда, лучшие кинофильмы. Улицы советских городов пугали лагерной казёнщиной, а люди в свои норы упрямо тащили мебель из ГДР, Польши, Румынии и создавали зону импортного уюта, как в иностранном кинофильме. Привычнее для них было бы распить бутылку в сквере, парадной или из-под полы в общественной столовой, но хотелось как иностранцы, посидеть с девушкой в баре. На киноэкране мы подглядывали, как они там живут и всё с них слизывали – джинсы, платья, дома, машины, самолёты. Бунтующие интеллектуалы призывали к отказу от материализации счастья, к проведению «пикников на обочине», к путешествию в «Зону» в сопровождении «Сталкера». Но народ упрямо тянулся к капиталистическому уюту в ресторанах. В начале семидесятых ушлые комсомольцы открыли новое кафе «Сонеты» на Караванной улице, недалеко от Манежной площади и Дома кино. Кафе неуютное, узкое и длинное, как тюремный коридор, но с баром. Все стиляги и мажоры кинулись в эту прозападную зону сидеть на торчках и пить алкогольную мешанину под названием коктейль. С барменом Валеркой Прокофьевым мы как-то быстро сошлись. Он уважал меня за спортивные успехи и просил научить его приёмчику карате. Тогда это было дико модно. Я долго отнекивался, но когда он предложил 493


мне за полтинник (это половина моей месячной стипендии аспиранта) два раза в неделю тренировать их группу по утрам на Зимнем стадионе я сломался. Видимо неплохо зарабатывал бармен, если готов был выложить такие деньжищи за приёмчик магической самозащиты. По утрам во вторник и в пятницу я проводил часовую тренировку по основам карате на пустом стадионе для шести человек (Матвиенко, Руденко, Прокофьев, Храбров, Добриков и Петрик), заставлял их передвигаться в экзотических стойках, делать «железные» блоки от ударов и махать ногами выше головы. Они были в восторге. А потом попарившись в сауне, мы завтракали в «Сонетах» и сидели в баре, создавали себе Зону нездешней роскоши. Валера Матвиенко однажды предложил мне зайти с ним в Елисеевский гастроном и купить для семьи деликатесов. Он работал там грузчиком и был в почёте у директора. Жил Валера с родственниками на проспекте Дыбенко, а вечером шёл в «Кулёк» на занятия. Он хотел стать режиссёром массовых зрелищ. И стал. Главной идеей его дипломной работы была постановка «Лебединого озера» на стрелке Невы со стаей лебедей из фанеры. Сильное, должно быть, зрелище. Когда Валера устроился на работу в Ленконцерт у меня появилась новая халтура. На всех праздниках я придумывал для его представлений какие-нибудь незамысловатые шутихи и трюки и зарабатывал свою копеечку. Мне трудно было оценить его красоту, как мужчины, но Валерка не вылезал из Мюзик-холла. За ним тянулся и я, осторожно обмакивая свои чистые лапки в порочное зелье разврата. Как у них на Западе у нас не получалось. Квартирный вопрос нас сильно мучал. Но мы наслаждались и этим. Спасала наша творческая дружба на почве карате с директором Зимнего стадиона Витей Руденко. Ильюша Резник не даст соврать, но наши оргии в бане восстановительного центра спортсменов давали фору фонтану Треви из «Сладкой жизни», а иногда превосходили и «Сатирикон» вожделенного Федерико Феллини. В реальной действительности советские бабы, опаздывая на работу, носились за автобусами, обнажали голубые фланелевые штаны, падая на остановках, и ни о каком сексе, засыпая вповалку в одной комнате с родителями, не думали. Но детей упрямо

494


продолжали рожать. Может они беременели от кинофильмов с Жаном Полем Бельмондо? Вот чудовища! В январе 1980 года Валерик стал для всей нашей компании Мега звездой и Дедом Морозом. После очередной тренировки, расслабившись в парной, он как бы невзначай предложил всей честной компании поехать в Москву на концерт Бонни-М. У нас отвалились нижние челюсти. Что такое для советского человека тех «застойных» лет была музыка Бонни-М никому не объяснить. А главное, увидеть живьём западных поп-звёзд. Никто не верил в реальность происходящего. Но когда мы заполнили своими телами в праздничных костюмах весь вагон «Красной стрелы», то для успокоения нервов начали судорожно поглощать закупленный в дорогу коньяк. Валера, грезивший о неземной роскоши, как белый человек поселился с солисткой Мюзик-холла в номере люкс гостиницы «Будапешт», а мы толпой «венгерских цыган» сидели в баре, пили кофе с коньяком и слушали тапёра. Пока Валера трахал сладкоголосую певицу с низким контральто, я решил пройтись со своей женой по заснеженной Москве. В районе концертного зала «Россия» ощущался нездоровый ажиотаж. Без конца подбегали мажоры и предлагали за лишний билетик на концерт до полутора сотен рубликов. Такого табоша при цене билета в три рубля я ещё не видывал. В кассе концертного зала было пусто и окошечки перетягивал плакат «Все билеты проданы». Возле окошка администратора толпились космонавты, депутаты Верховного Совета, герои Советского Союза и другие категории льготных граждан, включая инвалидов Великой Отечественной войны и персональных пенсионеров партии и правительства. Директор зала Пётр Шаболтай в сильном возбуждении пытался всех образумить, объяснял, что всю бронь забрали в ЦК КПСС. После сытного обеда с большим количеством алкоголя наша компания, поскальзываясь и спотыкаясь на сугробах, преодолев три милицейских кордона, важно прошествовали на шестнадцатый ряд партера и удобно рассевшись в бархатных бордовых креслах, мирно уснула. Не спал только я. Я ждал чуда. Оркестр грохнул в барабаны так, что проснулась вся наша тургруппа, но взглянув окрест залитыми глазами, тут же полегла на плечи друг друга. Когда вылетел чертоподобный Бобби Фаррел и завинтил ногами, а босоногая Лиз Митчелл полезла по коленям 495


чиновников, опрометчиво рассевшихся в первых рядах с постными рожами, по залу прокатился глухой ропот смертельного ужаса. За такие фривольности всех чинуш завтра могли уволить с хлебных мест. Ритмичный грохот и вой мулаток не пробудили моих товарищей, но завели зал так, что все стали танцевать в проходах. Шабаш длился до полуночи. В поезд мы грузили наши тела молча. В купе все захрапели, не делясь впечатлениями. Я смотрел на рой снежинок за окном и не мог уснуть. Я побывал за гранью дозволенного. Комсомольские дружки уговорили Валю Матвиенко и Валерика назначили главным режиссёром во Дворец молодёжи. Директорствовал там Игорь Добросердов и они начали искать новые формы работы с молодёжью. Поселили на чердаке в Доме Славу Полунина с «Лицедеями», устраивали концерты джаза и рок-групп «Аквариум» и Валеры Леонтьева. Попросили меня пригласить на встречу со зрителями моих друзей Никиту Михалкова с «Роднёй» и Андрея Тарковского со «Сталкером». Оба сильно нуждались в деньгах и клюнули на запредельный для тех времён гонорар в семьдесят пять рублей. С Никитой всё прошло гладко, а на Тарковском Валерик сломался. Он нуждался в жилплощади и начал копить на кооперативную квартиру. После просмотра «Сталкера» и встречи со зрителями Валерик отозвал в сторонку Тарковского и, извиняясь, сообщил ему, что может заплатить только полтинник. Тарковский взорвался, как нитроглицерин. Он и так был унижен и раздавлен чиновниками, переснимал «Сталкер», нищенствовал без работы и двадцатка для него много значила. Но важнее для него был обман. Я пытался исправить ситуацию и доплатить свои деньги, но было поздно. Вскоре Андрей Тарковский уехал из СССР, снимал фильмы на Западе, да там и умер. Получилось, что с Тарковским я разругался из-за Валерика навсегда. Горбачёвская перестройка распахнула Валерику ворота в мир чистогана и наживы. Друзья из комсомола потащили его за собой в Интурист. Интурист – это организация иностранного туризма в СССР. Это гостиницы, питание, сувениры и…вотчина Валерика – культурная программа. Но и пацаны не бросили Валеру в бидэ. И престарелый Фека, и Малышев, и лица кавказской национальности его не оставляли без присмотра. 496


За шелестом зелени, цветение и плоды. Валерик купил квартиру на канале Грибоедова, «Волгу» и организовал кооператив «Инкультцентр». Через кооператив было выгоднее проводить развлечения для клиентов Интуриста из разных стран. Мы с радостью работали на его мероприятиях и в Царском селе, устраивая «Русские зимы», и в кемпинге Ольгино, и с провинциальным шиком устраивали балы в Юсуповском дворце, балет и оперу с артистами кордебалета в театре Эрмитажа. Цены на мероприятия Валерик вздувал по масштабам мировой славы именитых заведений. Моржа шла огромная. Вот только рассчитываться с сослуживцами Валерик не любил. Считал, что потереться возле иностранцев уже большая награда для лохов. И каких только уловок он не придумывал, чтобы не расплатиться наличными. За полцены от гонорара по обмену с партнёрами Живо, Бут и Медиони и мог отвезти всех сотрудников на корпоратив на Гаваи, но выдать зарплату наличманом – никогда. Только Ванечка Саутов брал его железными клещами за горло и не позволял увильнуть от расплаты. Пока Валерик не внесёт весь бюджет за вечеринку – в тронный зал ни ногой. После обслуживания киногруппы Тедда Тёрнера и приёма в Павловске тысячи молодых американцев летом 1993 года мы два раза приезжали к Валерику за гонораром и возвращались «не солоно хлебавши». А ехать было не близко. К тому времени Валерик уже прикупил дом во Всеволожске, на берегу озера. На третий раз его личный шофёр Коля нажрался для храбрости и, когда услышал о переносе выплат на другой раз, бросился на Валерика с кулаками. Мы с Витей, который стал хроническим Петром Великим в постановках Валерика и с ролью Императора Всероссийского сросся всей кожей, не разнимали их до тех пор, пока не отвели свои кровожадные души струями истекающей из узурпатора крови. Ближе к Играм Доброй Воли Валерик позвонил мне дрожащим голосом и попросил приехать. Мне казалось, что мы были друзьями, поддерживали друг друга в трудную минуту добрым словом и даже так нужными иногда деньгами. Мы запросто могли уехать вдвоём в Выборг и покататься на лыжах в Монрепо, часами бродить по заливу в Курорте или париться с незнакомыми певичками, деля их поровну. В этот раз он был до смерти перепуган и ждал ареста. Он взял сто тысяч долларов наличными от западного партнёра и боялся, что на него стукнули. Мы судорожно перебирали варианты сокрытия нетрудовых доходов и слушали по телеку 497


угрожающие вести о чемоданах с компроматом у Руцкого и его кровожадных планах по отношению к барыгам и дельцам. От напряжения не смыкались очи. И вдруг выступил Анатолий Собчак с пламенной революционной речью, обнадёжил начинающих спекулянтов, что фашизм не пройдёт и призвал народ на баррикады. Ельцин стрелял по депутатам-руцкистам из танков в центре Москвы. Правду удалось отстоять. Нашу правду. Мы, хлопнув по стакану, спокойно легли спать. Утро вечера мудренее. Пришла та жизнь, о которой мы всю свою жизнь только и мечтали. Доллары принимали даже в гастрономе. Валерик купил мерседес, плазму и джакузи. А потом и виллу на Кипре. Своё пятидесятилетие Валерик шумно отпраздновал в Юсуповском дворце. А мог бы и в тронном зале Екатерининского в Царском селе у своего друга по комсомолу Вани Саутова. Ваня теперь там был козырным, вместо царя. Но Валера решил, что в Юсуповском как-то уютнее, по-домашнему. Было много гостей, бывших комсомольцев. И я там был, вино пил, по усам текло, а в рот не попало. Не заплатив мне за полгода работы в «Конгресс и инсентив центре», он скрылся в тумане моря голубом. В России после горбачёвской перестройки полным ходом шла бандитская перестрелка. От пуль лучше всего было скрываться за границей. Хотя особо «одарённых» и там разыскивали с винтами. От наших общих друзей, пытавшихся Валерика найти на Кипре и вернуть долги, я слышал, что он водил их по своему поместью и рассказывал о путях поиска истинного счастья, убеждал, что за деньги счастья не купишь. Но обещал, что в другой раз может и получится. Сталкер «а ля Тарковский».

498


499


500


Turn static files into dynamic content formats.

Create a flipbook
Issuu converts static files into: digital portfolios, online yearbooks, online catalogs, digital photo albums and more. Sign up and create your flipbook.