Борис Иванов. Здравствуй, Хантайка!

Борис Иванов ЗДРАВСТВУЙ, ХАНТАЙКА! «Мы идем в горы, на дикие берега необжитых рек, в тайгу и тундру во всеоружии самой передовой науки и техники. И не страсть к богатству, а мечта о коммунизме влечет нас туда из больших обжитых городов. Мудрено ли, что в этих яростных сражениях с реками, болотами, с жарой и морозами, с частыми лишениями – да с лишениями, без которых первооткрывателю не обойтись, – выявляются могучие характеры, большие души...». Борис ПОЛЕВОЙ

ПО ЛЮДЯМ СЕВЕР УЗНАЮ Большой город Норильск, деловой и красивый. Вечерами на улицах не встретишь праздношатающихся: заняты люди важным делом – отдыхают. О Норильске много читают, но мало знают. Норильчане знают все о делах на Большой земле. Сошел красноярец ночью с самолета, сел в такси и попросил шофера: – До гостиницы «Норильск». А потом, чтобы завязать разговор: – Продул сегодня красноярский «Локомотив» – 2:3.

– 1:2, – поправил шофер, словно сам только что вернулся с этого матча. – Норильчане все знают...

– Раз так, скажите, как добраться до Хантайки.

– Это просто. От гостиницы можно пешком – минут десять ходьбы, или на автобусе – две остановки. Шляпу хотите купить?

– С чего вы так решили?

– А у нас там выставка-продажа головных уборов. Я уже многих туда возил.

– Нет. Мне главный инженер нужен, – косясь на шофера, говорит пассажир.

– В «Хантайке»!? В магазине? – от удивления водителя даже «Волга» подпрыгивает.

– В каком магазине? На строительстве...

И оба смеются. «Хантайка» есть прямо в центре города, на Ленинском проспекте. Хороший магазин, разноцветные квадратики букв по фасаду, «от» и «до» полон народу, а ночью неоном режет сумрак.

– А как попасть на настоящую?

– Как в песне: «только самолетом можно долететь...» Справки по телефону 6-20-11. Можно еще от Дудинки на теплоходе, только долго. Пассажир решает: самолетом.

*** В Хабаровске и Киеве, в Целинограде и Караганде, в Красноярске и Норильске в дни нелетной погоды, слоняясь по вокзалу, маленькие ребятишки поют одну и ту же песенку: Самолет-вертолет, посади меня в полет, А в полете пусто, вырастет капуста, А в капусте – червячок... Червячок за два дня ожидания «прописался» и в пассажирах, и в провожающих. Даже тюки и чемоданы утратили свой дорожный блеск. А на стене плакат, удалые буквы по диагонали: «Быстро, удобно, комфортабельно!» Играют в карты, скупают газеты любой свежести, командировочные подсчитывают расходы и остающиеся дни. Ребятишки лазят по вокзальным закоулкам, осваивают скучающие весы «РАПИДО». Один остановил проходившего мимо летчика и тянется к блестящей пуговице.

– Мы с папой и мамой на Хантайку летим, возьмешь?

– Возьму. Только понимаешь, погода...

– А ты позвони по наушникам, чтоб хорошую сделали.

– Звонил, не могут. Не пускают нас. Мальчишка тянется к уху летчика и шепчет: – Тогда давай без спросу. А?.. «Без спросу» нельзя в небо. «Без спросу» уходят только санитарные рейсы. Для них любая погода – летная.

*** Из окна управления «Хантайгэсстрой» видна гора Шмидтиха. Ей зябко от сырости, она укуталась в белой вате. Говорят, всегда так: зацепит Шмидтиха облака, а потом, сорвавшись с ее крутолобой вершины, они мечутся над городом, – и тогда нудно льет дождь. «Мы, три подруги, хотим строить Снежногорск. Нам по восемнадцать лет. Эх, если бы вы знали, как нам хочется приехать. Роза Винтер. Целинный край». Нам тоже хочется... У

меня «горит» командировка. Начальник производственно-технического отдела Хантайской ГЭС Леонид Запальский должен принимать трассу будущей ЛЭП Снежногорск – Норильск, должен выдать строителям новую техническую документацию. А мы сидим, запустив руки в ворох писем со смешно перепутанными адресами. Все хотят быть строителями заполярной ГЭС и непременно, первыми. «...Еще я хочу спросить вас, есть ли там где ездить на велосипеде? Здесь, во Фрунзе, я занимаюсь велоспортом и поэтому хочу взять с собой велосипед. Если у вас нет секции, я создам. Вера Хроменкова».

– Как же быть Вере?

– Пусть берет, ребята приспособят для чего-нибудь. Все-таки велосипед – машина. Посмотришь сам наши велотреки. Запальский берет следующий конверт. Письма, письма... Они, как искры, маленькие, горячие. Каждая проделала громадный путь и лежит сейчас, ожидая ответного слова. Их нельзя гасить, эти письма-искры. Их поднял в дорогу ветер времени. Какая-то понеслась на Саяны, другой пришелся Усть-Илим, а этим вот нужна Хантайка, строительство «самой, самой заполярной ГЭС». Теплеет, когда горят такие искры.

*** Едем все-таки по воде. Она широкой лентой спешит нам навстречу. У нее только один путь – на Север, в Карское море. ОМ-144 уже вторую навигацию ходит этим путем – от пристани Дудинка до пристани Снежногорск. «Омик» – так ласково его зовут – знаком каждой чайке. Они висят над буруном за кормой и кричат о чем-то. Сколько их? Почему на шумном енисейском фарватере, среди авторитетных океанских и речных дизельэлектроходов они выбрали вот этот «омик»? Может быть, со своей высоты они разглядели в нем бригантину наших дней?

– Ты зря, Вовка, носом вертишь... – У борта стоят двое парней. Курят со степенностью пенсионеров, сплевывают за борт, прячут носы в поднятые воротники. Один высокий, в капроновой куртке на молниях, в берете и высоких резиновых сапогах. Второй – чуть ниже, одет в демисезонное пальто из ворсистой ткани, в ботинках на толстой подошве. Говорит тот, что в сапогах. Ветер доносит до меня разговор, и я без стеснения слушаю.

– Ты не прав... Я нисколько не жалею о том, что уже год прошел. Ленка скоро приедет. Представляешь, за два дня уговорил. И все будет еще отличней.

– Чего ты меня агитируешь? Приеду, посмотрю, видно будет. О вас ведь даже в газетах ничего не пишут.

– Ну, валяй, валяй. Только хорошо гляди. А газеты читать надо. – Последнее он говорит с обидой в голосе.

– Слушай... – Похоже, что этот, в ботинках, решил ощетиниться не только голосом, но и каждой ворсинкой своего модного пальто. – Понравиться и не понравиться может... пиво. Для меня это будет третья стройка. Понял? Ты лучше скажи, почему вашу речку Хантайкой зовут? Парень в куртке смотрит на чаек, бросает за борт сигарету.

– Давно, говорят, жил там, на берегу, в избушке хан-отшельник. Звали его Тайка...

Они уходят, так и не договорив о названии реки, на берегах которой у одного началась, а у другого получит продолжение своя собственная история. Невольно в голове возникает несколько «почему». Почему, например, в океане на судах, которые пересекают незримую линию экватора, этот момент отмечается торжественным празднеством? Традиция. Хорошо. А когда наш ИЛ-18, приближаясь к Норильску, пересекал северный поясок земного шара, почему об этом знали только пилоты? Почему не вышла стюардесса и не рассказала: «Товарищи пассажиры, наш самолет пересекает Северный Полярный круг. Впервые по земле он был пересечен в... году, в воздухе...». Или еще что-нибудь запоминающееся. Почему Володькин товарищ так и не смог точно сказать, откуда взялось это слово – Хантайка? Почему с открытием новых земель не оживает история этих мест? Енисей рябит свинцовым блеском волн. Они тянутся вверх и, гулко ударившись друг о друга, успокаиваются на несколько секунд. Усталость, с которой штурмуют друг друга волны, низкое, висящее над водой небо, бесконечная россыпь дождевых капель, колючих, перемешанных со снежинками, и берега, теряющие осеннюю красоту и яркость – все говорит о зиме. Зимой пахнут газетные страницы. Одна из статей свежего номера «Заполярной правды» так и называется: «Дыхание зимы». Это дыхание, так удручающе повлиявшее на все окружающее, совсем по-другому заставляет реагировать человека. Четче и напряженней проходит каждый рабочий день. Как по гигантскому транспортеру, спешат по водной глади грузы с коротким адресом «Снежногорск». Разорвав туманы грудью, Засучив рукава по локоть, Он несет суда, как грузчик, На спине своей широкой. Очень точно сказала о красноярском меридиане, о работяге-Енисее красноярская поэтесса Светлана Кузнецова. Неожиданно «омик» начинает прижиматься к левому берегу. И вот они, Хантайские ворота, – устье реки. Полярный круг остался за кормой, отстали и чайки. Вода в Хантайке голубая, ласковая. «Омик» она принимает, как старого знакомого. Все выстроились на палубе.

– Ну, здравствуй, Хантайка!

*** Плыл и думал: растут ли цветы на Хантайке? На пристани многих пассажиров «омика» встречали букетами ярких осенних цветов. Покрытые каплями, они играли бликами алмазных граней, вызывая улыбки.

– Спасибо! Ой, какие чудесные…

– Что же ты, мама, в туфлях? Я же писал – у нас грязи по колено. Давай-ка я тебя донесу до машины.

– Бородища-то у тебя, сынок…

– Эй, кто на левый берег? Катер пойдет.

– Баржу с арбузами не обгоняли?

– Сидит на мели. На 13 километре «камни всплыли».

– Михеич, как заявки?.. Шум, крики, возня. Не Север – Стамбульский базар.

– А вот наш самый популярный цветок. – Леонид Запальский, начальник производственно-технического отдела ГЭС, протягивает мне фотографию. – У нас на нем гадают: «любишь – не любишь, сбежишь – не сбежишь». Нравится? Голубыми глазами Запальский внимательно смотрит на меня. А цветок, действительно, впечатляющий. О нем тяжело что-либо написать, лучше всмотритесь в его лепестки. Вот он:

Как визитная карточка, лаконичен и невелик, громогласен и молчалив.

– Давно вывели?

– Давнего здесь ничего нет. Биография этой земли только начинается. Удивительный человек Леонид Запальский. В мое первое хантайское утро он отпустил меня на весь день «для самостоятельного знакомства», а сам принялся за свои застоявшиеся из-за задержки дела. Я много лет знаю Леонида. Еще тогда, когда он работал секретарем Красноярского горкома ВЛКСМ, и позднее, когда он был начальником участка на строительстве Красноярского алюминиевого завода, я выделял в нем одну черту – внимательность. К любому делу, к любому человеку. Быть только на глубине, а не на поверхности – его требование. Но даже зная это, я удивился, когда поздним вечером «самостоятельного дня», уставший и голодный, вернулся в комнату, где мы остановились. Запальский, оказывается, весь день между делами вынашивал план моего пребывания в Снежногорске. Кроме отличного, насыщенного плана меня ожидали сапоги-вездеходы и плотный пушистый свитер. Я воспользовался лишь вещами, а план под влиянием одной встречи пришлось изменить. Впрочем, кажется, мы оба не жалеем об этом.

ЖИВЕТ ЧЕЛОВЕК ПОД ЗВЕЗДАМИ Генка Авдюшин похож на тундру, такой же рыжий и всклокоченный. Говорит забавно: то торопится, проглатывая слова, то, поймав какую-нибудь мысль, начинает тянуть нараспев. Он смеется, и рыжие-рыжие искры летят с его лица, падают на собеседника. И пусть им будет самый серьезный человек, не удержится – рассмеется. Ходит Генка крупно, размашисто, иногда оглядывается, словно читает собственные следы. Но всегда готов принять стойку боксера и, прижав подбородок к груди, двинуть кого-нибудь крепким словом или даже кулаком. Есть в Снежногорске парень, шофер-«мазист», Володя Донецков. Девчонки прозвали его Жаном, Жаном Маре. Я познакомился с ним в карьере, оглядел незаметно и решил: не зря зовут, похож. Очень много в этом парне сильного, мужского. Генка тоже хочет походить на Жана Маре, хотя бы в глазах знакомых девчонок. Так он мне говорил при встрече. И еще он сказал, что обязательно переплывет Хантайку в самом стремительном месте, очистится от «грехов» и после этого станет вежливым со всеми. Я не рассказал Генке то, что мне говорили о нем снежногорские девчата. Девчата любят стихи, а Генка их пишет. Правда, он мне поклялся, что нет ни одного листочка со столбцами зарифмованных Генкой строк. Я поверил, а девчата не верят ему. Они предполагают, что обязательно где-то есть укромный уголок, куда Генка частенько кладет спешно исписанные листочки. Там же, наверное, лежит и номер «Комсомольской правды», в котором рассказано о Хантайке и о Генке. Это самый дорогой для Авдюшина уголок. Стихи он стал писать только здесь, после знакомства с Хантайкой. «В Европе кто я был? Токарь. Одни болванки. Блестят, правда, когда им бока резцом почешешь. А здесь я – рабочий гидрологической партии, изучаю силу и скорость хантайской струи, имею снежногорскую прописку, видел северное сияние...». Но самые осведомленные знатоки Генкиного творчества говорят, что северное сияние он еще не воспел – боится испортить

его красоту неуклюжестью своих рифм. А писал он уже обо всем: о пороге, о молчаливости леса, о комарах, о железных бицепсах, об убийстве Джона Кеннеди, о цветах и больше всего о звездах. Говорят, что из Генкиных стихов пошли в «люди» многие выражения, вроде «тихий Туркулец», «Женя – столовский сердцеед», «тетя Шура с соломой в волосах». А из других строчек ребята узнавали, что в лесу не всегда пахнет лесом, а рыбу в Хантайке не ловят только дураки, потому что она сама, полная любопытства, лезет из воды. Генкины зеленоватые глаза умеют замечать в людях самое неожиданное. Одних это удивляет, других злит, третьих смешит до слез. Но сам Генка еще ни разу не радовался своим трудам. В Снежногорске Генку невозможно не встретить. А встретив, трудно удержаться от разговора с ним. Пройдешь – обидится. Остановишься – можешь не смотреть выразительно на часы: не поможет. Для него каждая тема разговора, как закрытый маршрут для туриста, – без всяких подробностей на финиш просто нельзя являться. Жизнь у Генки была самой разобыкновенной. Не было в ней ни острых углов, ни глубоких впадин. Катилась она ровно и медленно. Но однажды на ночном небе (дело было в Туле) увидел Генка, как отделился кусочек от звезды и, чиркнув по небу, устремился к земле. Генка купил билет и приехал сюда. Без комсомольской путевки, без предварительных писем, вызова и, говорят, без чемодана. Он пошел за своей звездой, он решил найти ее на Земле. Поэтому Генка пишет о звездах самые хорошие слова. А скоро он прочтет снежногорцам свои торопливые строки о земле, в которую за год крепко врос, о земле, заваленной по самую макушку снегом, о той земле, где растут биографии, а не «длинные рубли» и «люди здесь горят совсем, как звезды». Вот такой мой первый знакомый Генка Авдюшин, человек, влюбленный в землю, в звезды и немножечко в себя. Ему всего двадцать лет, его богатство – пятилетний рабочий стаж. Четыре года – «европейские», а один он подарил Хантайке.

*** Мне очень захотелось пройти по следам этого года, двадцатого в жизни Авдюшина и первого в биографии стройки. Хантайка и Генка встретились не случайно. Им еще немало шагать вместе, взрослеть и одаривать друг друга самым лучшим. Расстанутся они, лишь получив рабочую зрелость. Но по каким ориентирам должна пролечь тропа журналиста, чтобы все главное, чем обогатилась за год биография Снежногорска и снежногорцев, не осталось в стороне? На верный курс меня направил начальник строительства Виктор Иванович Борисов. Он долго водил и возил меня по строительным объектам, по тем местам, которые жили пока лишь в чертежах и планах, знакомил с людьми, называл десятки фамилий, вспоминал эпизоды, полные героизма. Маленький Генкин год обрастал днями, часами. Год. Первый год. В жизни новорожденного он связан с получением имени, с первыми шагами, с первым громким, но не четким словом, с первой улыбкой и первой обидой, с первой, самой теплой и внимательной родительской заботой. Имел ли все это Снежногорск? Теперь об этом знают все: имел.

– Только я прошу запомнить. Все, что создано за год на этой земле, – дороги, многоквартирные дома, тепло, электрический свет и вбитые геодезистами маленькие

колышки – все это победы, добытые порой нечеловеческим напряжением сил людей, которые по воле партии стали покорителями Заполярья. Я хорошо запомнил слова Виктора Ивановича. Я ставлю их в начало своего рассказа в надежде, что читатели пронесут их в своей памяти до последней страницы, проникаясь гордостью за наших современников.

«ПРИБЫЛИ...»

17 мая 1963 года около 18 часов местного времени с норильского аэродрома поднялся темно-зеленый АН-2 и, блеснув над городом полированной гладью лыж, взял курс на юговосток от Норильска. Через несколько минут остались позади терриконы шахт Кайеркана. Теперь лишь снежное безмолвие тундры медленно проплывало под крыльями. Вряд ли кто из норильчан, увидев самолет над городом, обратил на него внимание: обычный рейс вездесущего «антона». Однако рейс был непростой. Именно с этого самолета через полтора часа пришла в Норильск радиограмма: «Прибыли благополучно. В. Степанюк». ...В северной короне нашей страны заполярный Норильск сияет драгоценным камнем, полная ценность которого пока не установлена. Не так давно группа геологов открыла здесь новое богатейшее месторождение полиметаллических руд – Талнах. Это был известный охотникам и птицам ручей. Теперь Талнах – громадная молодежная стройка. В тундре, на вечной мерзлоте, в условиях заполярной зимы поднимаются корпуса рудников. Торопливый писк морзянки не мог рассказать всего. «Прибыли...» Это весточка первых строителей первой в стране заполярной ГЭС, весточка с берегов реки Хантайки. До сего времени она славилась лишь отличными тайменями, сигами, чирами и хариусами. «Благополучно...» Майский мороз был около сорока градусов. Где-то дальше от места посадки дымился на перекатах Большой Хантайский порог. На берегах – снег, он доходил до пояса. «В. Степанюк». Володя – первый бригадир первой комсомольской бригады. Он поставил подпись под радиограммой от имени восьми парней. Они сидели рядом на тюках и ящиках с первыми грузами, на которых свежей краской было выведено: «Хантайгэсстрой». Эта ГЭС нужна для Талнаха, для освоения тех богатств, которых коснулась рука человека...

*** Где строят, тишины не бывает. На Мамакане давно уже царствовал шум, шум жизни, шум рождения ГЭС, шум человеческой радости. Для многих бригад работа уже подходила к концу, когда пришла весть, что коллективу мамаканцев поручено строительство Хантайской гидроэлектростанции. После шумного прилива, поднятого вестью, наступила пора затишья. Несколько специалистов улетели на далекие берега знакомиться с местностью, с проектами. Кто-то отбыл в Москву на утверждение, где-то рождались первые рабочие чертежи, утверждались сметы, готовились печати, заключались деловые связи предприятий. Вернувшегося 25 апреля из Норильска начальника участка Петра Васильевича Туркульца начали атаковать вопросами еще в самолете.

– ГЭС будет очень интересная. Таких еще нет в стране – за Полярным кругом, на вечной мерзлоте. А вот в ботинках туда ехать нельзя. Сам испытал. Снег не тот, что у нас на Мамакане – без наста и какой-то особенно холодный. За шиворот попадет – узнаешь. Я ведь по плечи проваливался. Теперь третье – отличная рыбалка. Там геологи живут. Вот таких чиров и тайменей из реки таскают. Нет, чуть поменьше. А вот леса делового почти нет – выгнивает сердцевина у деревьев. Ну, летом – комары, мошка, пауты. На эту прелесть сметой предусмотрено один миллион рублей, будем воевать. Кто поедет первым? Я поеду, если жена отпустит. – И, оглядев всех, кто внимательно слушает его, неожиданно обрывает рассказ и громко смеется, хлопнув по плечу собеседника. На Мамакане его хорошо знали. Он не относится к тем людям, с которыми нужно съедать «пуд соли», это не его мера. Несколько бесед, просто случайные встречи на строительных площадках Снежногорска, интересные вечера в его уютной квартире, совместные поездки и разговоры помогли мне понять, за что люди уважают этого человека. Не потому, что он, молодой грамотный инженер-строитель, возглавляет сейчас один из основных участков строительства Хантайской ГЭС. Скорее всего, это следствие, а не причина. Просто он везде – необходимый человек: и на берегах Витима, и на берегах Хантайки. Такие люди всегда на виду. Везде, и там, где требуется грамотное слово, и там, где нужно разоблачить хапугу, и в клубе, где не клеится молодежный вечер, и у жаркой дымящейся летней печки, где неумелая хозяйка пытается приготовить сига горячего копчения. Подойдет, осмотрится и, весело нахваливая сам себя, примется помогать. Он чувствует на себе внимательные взгляды окружающих, но никогда не добивается дешевой популярности. Если требует дело, он пойдет напролом и правоты добьется. «Туркулец приехал за людьми». Как ни скрывало руководство это, новая весть быстро облетела поселок. Дома Валя, жена, подала толстую пачку писем и заявлений. Писали лично от себя, от бригад и даже от целых участков. По одним письмам желающих было более пятисот, а нужно было ровно в десять раз меньше.

– Мне нужны «черти». – На его языке это означало, что нужны люди, умеющие делать абсолютно все. И таких было немало среди мамаканцев. Сотни желающих побывали в его тесной конторе. С раннего утра, лишь яркий свет окошка пронзал предрассветные сумерки, и до глубокого вечера шли люди. Осаждали квартиру, ловили в столовой, на улице. Выбор пал на дружную комсомольско-молодежную бригаду Володи Степанюка. Доукомплектовали ее монтажниками, плотниками, как следует оснастили. «Десант», как стали называть первую группу, был готов. В день отлета так и не сумел Туркулец по-настоящему попрощаться со своей дочуркой, с Валей. Потом начался долгий, утомительный путь по воздушным ямам с берегов Витима через Бодайбо, Киренск, Иркутск, Красноярск до Норильска. Он сумел сделать так, что слово «Хантайка» магически действовало на самых несговорчивых начальников отделов перевозок всех аэропортов. И вот первая радиограмма «Прибыли...» прошла незнакомой дорогой от Хантайки до Норильска. Как они там, первые?

*** – Пошли? – Володя сказал, не повернув головы. Парни смотрели туда, где таяла точка самолета.

– Пошли... – Никто не вздрогнул, не оглянулся.

– Давай покурим, начальник. – Петр Клименков сказал совсем тихо, убедительно. «Начальник, – подумал Володя. – Верно. Начальник мороза, снега и тишины». Не хотелось снимать рукавицу, лезть в карман за папиросами. Не хотелось чиркать спичкой, дымить. Просто нужно было постоять, раствориться в этой, белой до боли в глазах, необъятной тишине, не рвать своими звуками ее тугое, за века раздобревшее тело. Скоро она навсегда умчится, напуганная первым ударом топора. Потом придут машины, потом... Где строят, тишины не бывает.

– Здесь будет город заложен назло суровой тундре! – Юрка Вихарев, любитель поспать, вдруг заговорил стихами. Даже в самолете, когда все дрожали от холода, он спокойно спал. Громадный, в ватных штанах и полушубке, он стоит сейчас и щурится от миллиона снежных искринок.

– Как же здесь Туркулец ходил в ботиночках?

– Иди первым, узнаешь. – Володя протянул ему здоровенный рулон рубероида. Они двинулись тесной цепочкой, взвалив друг другу на плечи самое необходимое из того, что понадобится для ремонта барака, который первым строителям подарила геологическая партия.

– Все-таки лучше начинать с палатки. От начала и до конца собственными руками делаешь, – выпуская изо рта громадные клубы пара, прогудел шагающий третьим Иван Курило. – А «Шипр» у меня в чемодане не замерзнет? – Он повернулся и посмотрел туда, где чернела на снегу горка оставленных узлов и чемоданов.

– «Шипры» и бритвы сдадим кладовщику. Объявляем конкурс на лучшую хантайскую бороду. – Михаил Касатов вдруг обрадованно подпрыгнул – и сразу же по пояс исчез в снегу, но не моргнув глазом, продолжал: – Вот тебя, товарищ Степанюк, борода омолодит лет на пять. Генка Федоров станет похожим на бога, персональное дело которого разбиралось на божьем суде. Юрка будет спать и укрываться бородой. А вот вам, товарищ Процкий, – он ткнул кулаком проходившего мимо Алексея, – вам борода нужна козлиная, профессорская.

– А твоей бородой мы будем затыкать твой же рот. Выращивай погуще и подлиннее. Давай руки. Дружный хохот разорвал тишину, налетевший ветер унес куда-то дальше незнакомые ему звуки. Перед самым спуском с высокого берега на лед реки Володя Степанюк остановился. Обернулся на пройденное. Следы рваной лентой змеились по снегу, прижимались друг к другу, какие-то напуганные и одинокие. Захотелось сбросить тяжелую ношу, полушубок и побежать обратно, собрать эти горячие, свежие следы, натолкать ими полный рюкзак. На память. Тот самый темно-зеленый рюкзачишко, с которым он первым шагнул на берег Витима и первым пришел сюда. Наверное, с ним же суждено отправиться дальше. Куда? Куда-нибудь. Дней двадцать тому назад он и не предполагал, что будет в числе первых здесь. И вот они – следы, четкие, короткие, слагаемые жизненной дороги. Их лижет ветер, через час пурга заметет их и завтра снова придется прочерчивать эту белую целину.

– Вовка! – Ребята махали руками и шапками. – Барак по самую крышу завалило снегом, иди, работы много.

Подняв снежный вихрь, Володя скатился с обрыва.

*** Они опускались на снежный аэродром, как огромные уставшие птицы, а через час, взревев, нехотя отрывали лыжи от укатанной полосы и таяли за горизонтом. На снегу оставались тюки, узлы, ящики, связки с инструментом, щурились прилетевшие строителиновички. Едва успевали оттащить в сторону прибывшее богатство, как на посадку шел новый «антошка». В иные дни казалось, что этим рейсам не будет конца. Весна властно удлиняла дни и сосульки, что серебряной бахромой свисали с подснежного барака. Потом какой-то чересчур озорной луч солнца перерезал тонкую ниточку Норильск – Хантайка, и стало очень тихо в небе над тундрой. Аэродром взбугрился, заблестел блюдцами луж. Каждое утро на разнарядке бригадир Туркулец самыми страшными словами ругал «мокрицу-весну», а отправив людей на работу, брался с радистом за «осаду» норильских авиаторов. Перечислял недостающие материалы, просил «хоть один, самый маленький вертолетик». Радист буравил эфир морзянкой. Она, как от стены горох, отскакивала и, запыхавшаяся, коротко отвечала из Норильска: «Вертолеты все у геологов... Самолеты не пойдут – риск очень большой... Ждите навигацию»...

– Все лопнуло, как третья струна на гитаре Латушкина, – однажды после вечернего радиосеанса со вздохом резюмировал Туркулец.

– Петр Васильевич, а я струну надставил. Щипковый агрегат в музыкальном строю, – из-за перегородки громко крикнул Латушкин и звучно пробежал по струнам.

– Тогда пощипай что-нибудь, а мы с бригадиром помыслим, как достичь твоего совершенства. Давай, бригадир, выйдем на воздух. Было раннее утро, когда заспанный радист включил рацию и под диктовку Туркульца отстучал в Норильск новое предложение. «Прошу повторить», – прилетело в ответ.

– Повторяй. Тысячу раз повторяй, как «СОС». Наше предложение – пока единственный выход. Нам строить надо, а не погоду ждать. Прошло два тягучих часа. А когда радист, сбросив наушники, радостно заорал на весь барак, пожалуй, только несколько человек знали подлинную причину его радости.

– Наше предложение принято! Через три часа прибудет первый самолет. Пробный заход сначала сделает сам командир Исалов. Просили обеспечить безопасность. Всем выйти из помещений. Держать постоянную связь с самолетами. Все. – Он протянул бумажку Туркульцу. Бегло глянув на строчки, тот усмехнулся: – А ты сомневался...

– Да я... – начал было радист, но Туркулец, повернувшись ко всем, уже громко объявлял, что грузы будут сбрасывать с самолетов.

– Комендантом площадки назначаю, – он оглядел рабочих, – Павла Козырева. Подбери себе еще четырех человек. Готовьте площадку. Степанюк, ты проверишь, все ли выйдут из палаток. Маленькая весточка разогнала застоявшуюся хандру. Люди деловито зашевелились. Со стороны было похоже, что в партизанский отряд, находящийся в глубоком тылу противника, вдруг пришла долгожданная помощь с Большой земли.

– Петр Васильевич, а парикмахера на наши головы не сбросят?

– А бутылки в ящиках не разобьются?..

*** Самолет вынырнул неожиданно. Трескуче разрывая воздух, он быстро терял высоту. Видимо, летчик заметил обозначенную дымными кострами поляну и торчащего посреди нее Павла Козырева с двумя красными флажками в руках. «Антошка» понесся прямо на Павла. Казалось, через несколько секунд лыжи коснутся остроконечных елей. Павел стоял, крепко расставив ноги, только ветер шевелил скрещенные над головой флажки. Когда высота стала метров пятьдесят, а под брюхом самолета промелькнула граница поляны, Павел резко опустил руки с флажками и заорал зачем-то: «Бросай!» Самолет пронесся над самой его головой и пошел на новый заход. Первый был прикидкой. Павел сунул ноги в лежащие рядом лыжи и подбежал к радисту.

– Спроси, как поняли сигнал? Радист, прижав наушники к уху, ответил: – Все правильно. Сейчас будет кидать первый тюк. Но там, в самолете, видимо, поторопились. Из раскрытой кабины тюк тяжелой тушей рухнул среди деревьев, глубоко врезавшись в снег. Зато со следующих заходов тюки падали точно на поляну. Покачав крыльями, самолет ушел в сторону Норильска. «Бомбардировка» продолжалась целую неделю. Длинные световые дни и летная погода позволили летчикам делать по восемь рейсов в сутки. Тюки сыпались пачками, только два из них с цепями упали на лед Хантайки и, проломив его, ушли на дно. Как солдат, вновь получивший в свои руки винтовку, радовался каждый в этом маленьком поселке. Не хватало еще многого. Нужны были трактора, тягачи, автомашины, лебедки, краны, таяли запасы продуктов, где-то пухли пачки непрочитанных писем от родных и близких. Но помощь пришла, унынию – конец, наступление продолжается.

*** Мы сидим в кухне. Вернее, она когда-нибудь будет кухней. А сейчас весь двухэтажный дом до предела «заселен» письменными столами, чертежными досками, хитро опутан телефонными проводами. Большинство телефонов звонит одновременно, и тогда через стены начинают выяснять, кого требуют к трубке. Здесь разместилась контора строительства. Рядом, за тонкой перегородкой, в уютной спальной нише прямо утонул в ворохе «синек» Леонид Запальский. Где-то на первом этаже пулеметит пишущая машинка, скребет по цифрам арифмометр, а с улицы слышен разговор о какой-то барже, которая привезла свежие помидоры и арбузы, и чтобы все это попало в магазин, нужно до

наступления темноты срочно сделать пятьдесят метров дороги от причала до существующей магистрали. Снежногорск ни дня не живет без забот. Володя Степанюк сидит у окна и с усмешкой вслушивается в доносящиеся голоса. О чем он думает сейчас? О том, самом первом? О своих товарищах, вступивших первыми на эту землю? Они и сейчас первые. Об этом рассказывает свежая надпись на Доске почета. Спрошу его: «Значит, вы верны себе – все время первые?» Спрошу, а он ответит примерно так: «Работаем. Выше носа не прыгаем и тащиться не любим». Пусть это будет шаблонный ответ, но, честное слово, по такому шаблону стоит равняться. Он вырублен из твердой породы, пропитан потом, покрыт мозолями. Это их шаблон, он настроен на ритм жизни. У Володи удивительный цвет лица. Оно не просто загоревшее, а скорее пропитанное солнечными лучами, холодным светом звезд, продублено ветрами. Даже румянец, проступающий на скулах, какой-то темно-коричневый. Глаза от этого кажутся частичками ласкового весеннего неба. Наверное, такие глаза редко улыбаются, но они всегда теплы и внимательны. Я спросил Володю: «Что было дальше?» Он вспоминает. Из пачки вынута очередная папироса. Табачный дым синим ручейком убегает в распахнутую форточку.

– Потом... Потом майки пошли в дело, – неожиданно говорит Степанюк и усмешка прыгает в его глазах.

– Какие майки? – удивляюсь я.

– Обыкновенные, синяя и белая...

*** Первым пробудился порог. Издавая громовой треск, река потащила льдины с перекатов и густо запарила. Но ниже по течению, в излучине, лед остановился, наслоившись, вздыбив высокие торосы на ровной глади. По всем приметам чувствовалось, что через несколько дней Хантайка решила окончательно рассчитаться с зимой и тогда, как вестники большого наступления, к берегам рождающегося поселка подойдут тяжелогруженые суда. Откроется совершенно новая страница – навигация. Ее ждали, к ней готовились. Этим событием измерялась длина рабочих дней, определялся характер работ. Берега всегда видят реку. Прихорашиваясь к весне, они, словно девчонки-модницы, ждут – не дождутся того часа, когда смогут любоваться своей красотой в зеркале воды. Берега дают направление реке, провожая в зависти ее стремительное течение. Как на параде, река несет мимо берегов свою могучую красоту. Зима соединяет берега, весна – разлучает. И пока оставалось еще немного зимы, бригада Владимира Степанюка снова была послана вперед, на сонный правый берег. Здесь предстояло закончить сооружение передвижных причалов. Два берега – два лагеря. Для жилья поставили шалаш, покрыв его рубероидом, отчего он стал похож на громадный кусок антрацита, самодовольно устроившийся на ослепительно белой скатерти. В торопливой стукотне топоров проносились однообразные длинные дни, от заученных движений ныли руки, коробами торчали на спинах бессчетное число раз пропотевшие гимнастерки. Два причала уже белели в отдалении отесанными боками. Крепко сшитые скобами бревна наполняли молодой весенний воздух стойким смолистым запахом.

Оставалось собрать третий, последний причал и тогда можно будет успеть перебежать двести метров по льду до левого берега. Можно будет... Слишком плохо знали парни характер Хантайки. Несмотря на то, что кончался запас продуктов, взятый всего на неделю, была заброшена охота и рыбалка. Вечерами растягивались в своем шалаше. Тело, словно перегруженное свинцом, плотно вдавливалось в лежак. Казалось, никакая сила не смогла бы вновь поставить на ноги этих огромных бородатых «робинзонов». После ужина Володя карабкался на высокую прибрежную скалу и, приложив ко рту сделанный из рубероида рупор, начинал «передачу последних известий» для левого берега.

– При-ча-лы! – кричал Володя.

– Вре-ме-ни ма-ло!.. – как эхо отвечал Туркулец.

– Продукты!..

– Кончаем третий!.. Когда Хантайка особенно громко гремела своими доспехами и не хватало духу бригадиру, кричали всей бригадой. Им отвечали, рассказывали о новостях, которые поступали в коротких радиограммах. Белобрысый Латушкин взял с собой гитару – единственную дозволенную «роскошь»: Здесь мой причал И здесь мои друзья — Все, без чего На свете жить нельзя... Вначале он робко басил один, перебирая тяжелыми пальцами струны, потом песня стала общей. С ней вроде бы приходила древняя сила Волги и крепкая вера в жизнь сюда, на берега реки-северянки. Пели с душой, не стесняясь хрипоты, по-мужски нажимая на «р», пели лежа, уткнувшись носами в ребристый потолок своего шалаша. А однажды кто-то под песню вдруг начал разговор о топоре. Песня насторожилась, притихла. В отблесках горящей печки чутко сверкнули лезвиями стоящие в пирамиде топоры. Говорили о них, о простых топорах-работягах, об их длинном трудовом пути. Составлялась своеобразная биография этого надежного инструмента.

– Данилов! Виктор! Не спишь? Ты ведь рифмы плетешь, ну-ка, пройдись по топору, а Колька музыку выдаст. И будет у нас топорная, с хантайской пропиской.

– Утречком, братцы, будет вам поэма, единственная в стране.

– А ты сейчас валяй. Утром топоры сами разговорятся. Стало тихо. Скрежетали льдины, потрескивали дрова в печурке, на левом берегу глухо тарахтел движок да Латушкин продолжал тянуть какую-то унылость.

– А если так: В век атома (какой позор!) У нас надежный друг – топор...

– На счет «позора» загнул. Зря!

– Отрубим язык Данилову...

– А я так смотрю, – передавая лежащему рядом горящую самокрутку, сказал Степанюк, – из топора мужики даже щи умудрялись варить, землю им украшали. Топором построили Шатурскую, Волховскую, Днепровскую ГЭС, а нам надо эту сварганить. Не чувствуя за своей спиной техники, мы ни за какие бы рубли сейчас сюда не поехали бы с одними топорами. Расчистим дорогу, а там машины свое слово скажут. Мы что-то вроде разведки...

– Обезьяна взяла камень и стала человеком. Человек взял топор и стал строителем. Геологи вроде бы по-другому говорят, на свой лад, а нам так больше подходит.

– Законно, Юрка. А строитель сейчас, как центр нападения. Жили, жили мы где-то, машинами управляли. А здесь с топора начинаем. Но понаделаем такого, звезды зажмурятся. Они еще долго говорили, забыв про стихотворный экспромт, про сон и близкое утро, с которого начнется нелегкий топорный день. Хорошие слова прогоняли усталость. Так с веток деревьев под свежим ветром сваливаются комья ненужного снега. А в четыре часа утра в мокрых, серых сумерках оглушительно загрохотала Хантайка. Она, наконец, решилась сказать свое последнее слово зиме. Лед, поднятый большой водой, понесся мимо берегов в стремительном кручении. Вода прибывала. И когда толком не проснувшиеся парни выскочили из шалаша, мутные волны с ледяным крошевом были уже в метре от входа.

– Бревна! Скобы!.. Бросились туда, где лежали эти драгоценности. В кровь обдирая руки, носились по скользким от инея скалам, отбирая у жадной воды заготовки для недостроенного причала. Они забыли про шалаш, про все существующее рядом, про недосмотренные сны. Через час вода унесла оставшиеся продукты. Слишком поздно вспомнили про них. Вот тогда-то и понадобилась майка. Их было две. Всегда под рукой. Обыкновенные, по-мужски застиранные майки. Было условлено с левым берегом, с Туркульцем, что если случится «ЧП», на шест будет поднята синяя майка, если кончатся продукты – белая. Они подняли синюю и, покричав, взялись за топоры – Хантайка изменила все сроки. Во время работы бросали взгляды на левый берег. Видели, как с биноклем в руках Туркулец осматривал их полузатопленный шалаш, как позже несколько человек столкнули с берега дюралевую лодку и попытались пересечь реку. Было видно, как, зажатая со всех сторон льдинами, лодка накренилась, кто-то шлепнулся в воду. Помощь не пришла. Она не явилась и к вечеру, и позднее. Река разделила берега, она не собиралась делать уступки. Она получила свободу и наслаждалась ею.

Так познакомились люди с характером реки, которую они пришли покорить. Только утром вызванный из Игарки вертолет доставил «робинзонам» все необходимое. Они не слышали шума винтов. Они, прижавшись друг к другу, крепко спали у потухшего костра. А на шесте болталась по-мужски застиранная майка. Владимир Каменев, пилот вертолета, опустил этот сигнал и принялся будить бригадира...

27 июня ровную гладь реки вспорол пассажирский теплоход ОМ-144. Долго и радостно плыл над тундрой его приветственный гудок. С берега отвечали криками «ура!». Люди обнимали друг друга, десятки рук подхватили брошенную с теплохода чалку и притянули первое судно к новенькому, пахнущему смолой причалу. А в субботнюю ночь первого июля тысячу тонн первых грузов доставила самоходная баржа «Славянка». Новая страница в биографии стройки была открыта...

*** В кармашке хантайского блокнота я нашел вырезку из газеты «Красноярский рабочий» за 26 сентября 1963 года. Всего восемь сухих информационных строчек: «Здравствуй, Снежногорск. На карте нашего края появился новый поселок со звучным названием. СНЕЖНОГОРСК – населенный пункт на строительстве Хантайской ГЭС. Административно поселок Снежногорск подчинен исполкому Норильского городского Совета». Обидно мало и слишком обыденно. Но эти восемь строчек стали первым словом нашей прессы о новой точке на карте страны. Это слово прозвучало праздничной нотой в день, когда в Красноярске открылся слет молодых строителей Сибири и Дальнего Востока. Снежногорск заявил о себе. Делегаты-строители, первопроходцы знали цену этим словам. Были на слете и два делегата оттуда, из-за 69 параллели. Но о том, как новорожденный получил свое имя, я узнал, приехав на берега Хантайки... ...Вскоре после прихода первых судов в один из сеансов радиосвязи из Норильска пришла радиограмма: «Туркульцу. Соберите людей, посоветуйтесь о названии поселка». А в Норильске был объявлен конкурс. Собрание проходило прямо среди палаток. Президиума не было. Нужно было усердно курить, чтобы хоть как-нибудь отпугнуть неприглашенную на собрание мошку. Задача стояла одна: мы родились, как будем называться? И посыпалось: – Полярная звезда!..

– Поселок имени С. Я. Жук!..

– Хантайск!..

– Поселок имени академика Веденеева!..

– Искра Ильича!..

– Снежгород!.. Это слово заставило многих замолчать, а кого-то оно натолкнуло:

– Ведь есть Дивногорск, а мы – его младший брат. Пусть у нас будет Снежногорск. Помните первый день, горы снега? Снежногорск был принят. Голосовали единогласно и радостно. А потом в Норильск и в Красноярск улетела просьба: «Отныне и на века именовать новую точку – Снежногорском». Новый адрес ворвался в толстые почтовые книги всей страны, о получении путевок сюда стали мечтать тысячи романтиков и неромантиков, на уроках русского языка школьники приводили это слово, как пример новообразования нашей эпохи. Снежногорск из зябкой прозы робко шагнул в шеренгу рифмующихся слов, дикторы радио тренировались в его произношении, редакторы газет пока «рубили» командировки своих корреспондентов в столь неизвестное место. А Снежногорск был, строился, крепко шагая в будущую жизнь. На свежевыструганной доске это слово, как флаг, высоко взметнулось в хмурое небо. Это слово каждое утро читали строители, отправляясь в бой с тундрой.

*** Артерии жизни – это о дорогах. А, чтоб их!.. – тоже о дорогах. Люди ходили по мху, он ласково и мягко обнимал ноги, но пошли машины, и тундра показала себя. Машины проходили только «туда». Сидели ЗиЛы, вязли бульдозеры и трелевочные тракторы, даже четырехсотсильные тягачи, отчаянно ревя моторами, не могли сдвинуться с места. «Что за траншеи у вас нарыты? Отступили от проекта!?» – это тоже о дорогах. Глубокими ранами они зияли на теле тундры, заполненные до краев желтой, равнодушной водой. Эти дороги оканчивались там, где было намечено возвести дома. На плечах, на носилках, как хрупкие драгоценности, носили люди доски, бревна, кирпичи. И, кажется, не было радостнее и тяжелее шага, чем тот, с которого начиналась новая тропинка, протоптанная по тундре. А людям вслед печально и нетерпеливо смотрели остывшие машины. Они ждали дорог...

НИКТО НЕ СЧИТАЛ ЭТИ МЕТРЫ Для всего на свете существует расписание. Лето не явится вслед за осенью, среда не опередит вторник, старость сменяет молодость. Первые уверенные лучи июньского солнца очищают тундру от снега, и всю округу наполняют желтопузые, жадные комары. Они набрасываются друг на друга и вместе – на все живое. Насытившись, уходят на отдых. В конце июля – в начале августа аккуратно, без опоздания наступает очередь паутов. Отяжелевшие от злости и голода, они гудят, как бомбовозы. А двинет в глаз – несколько дней приходится смотреть одним, если, конечно, сумеешь уберечь его. Но самое страшное наступает в конце августа. Это время закреплено за мошкой. От нее темнеет небо, тонкий ноющий звук стоит в ушах даже в помещении. Людей не спасают ни накомарники, ни дымные костры, ни туго затянутые ремни, ни самые новейшие химические смеси. Невозможно дышать, спать, мошка доводит до одури, она срывает человека с места и гонит, гонит его неизвестно куда. Таково расписание, утвержденное природой на хантайских берегах. И не найдены пока силы, которые смогли бы сломать его,

…10 июня бригада Иннокентия Быкова переправилась с левого берега на правый, туда, где, прорезав каменистое плато, Сиговый ручей впадает в Хантайку. Установили палатки. Отсюда предстояло начать укладку дороги-лежневки, которая должна была опоясать территорию будущего поселка и дать возможность на машинах доставить материалы к строительным площадкам. Трактор-трелевочник завяз сразу, как только кончили 700 метров дороги по прибрежным камням. Дальше началась трясина. Узкие гусеницы месили слой оттаявшей вечной мерзлоты – трактор выдыхался. Тогда его выносили на руках. Но сделав несколько рейсов, он снова надолго застревал. Пришлось бросить.

– Будем бревна носить на плечах. – Бригадиру никто не перечил, никто и не поддакнул. Петр Астафьев первый взял бензопилу «Дружбу» и направился к высокой сосне. Они несколько суток подряд валили деревья, жадно, напористо, до изнеможения. Бесконечной цепочкой носили их туда, где рождалась первая в Снежногорске дорога. Бревна ложились плотной шеренгой в трясину, на особо прожорливые места подкладывали хворост. Через метр – бревно, через метр – бревно... Никто не считал эти нелегкие метры, никто не считал бревна и сутки, проведенные за этой работой. Свободные от смены усаживались по берегу с удочками. Чудная это была рыбалка! Сквозь прозрачную голубоватую воду было видно, как неискушенные сиги и чиры лениво подплывали к крючку, обнюхивали приманку и, посмотрев друг на друга, уходили в глубину. Пища, а это были хлебные шарики, не вызывала аппетита. Парни вскакивали на ноги, орали на воду, размахивали руками. Рыба возвращалась, с интересом смотрела сквозь слой воды и... глотала приманку. В такие дни Любаша-повариха кормила всех отменной ухой. А когда на «пыша» клюнул тридцатикилограммовый таймень, Люба приготовила новое блюдо: «Рыба горячего копчения». Для восторгов оставались короткие минуты перерывов. Дорога вытягивала две своих деревянных нитки, вытягивала жилы у парней, вытягивала, нарушая охраняемую профсоюзом норму рабочего дня.

– Бульдозеры вот-вот пойдут. Сколько же можно плечи подставлять? – Они сидели у костра. Заросшие, черные лица и руки были покрыты волдырями. Ныл каждый мускул. Неимоверной тяжестью казалась ложка. Где-то за дымной полосой, охлажденные вечерней прохладой, гудели пауты, словно вызывая на поединок спрятавшихся людей. За дымом не видно было, кто сказал те слова. Их слышали всего один раз. Всего один раз во время долгих часов борьбы за дорогу. В ответ они решили укладывать по сто метров в сутки. Сто метров – сто потов, сто волдырей, сто ссадин на каждого. Они знали это и всетаки – сто метров!.. Так и двигались, таща за собой дорогу. Николай Лукьянов, как классный копьеметатель, швырнул далеко вперед лом и обеими руками торопливо принялся срывать с себя одежду. Накомарник, куртка, рубаха. Стал расстегивать брюки. Все замерли, уставившись на Николая.

– Ум, видать, съехал на бок, как гребень у петуха, – осведомленно заметил Олег Мащенко.

– Такого мужика пауты довели...

– Лето ведь, загорать надо. Мне опостылела эта бронировка. На спор с любым – буду работать вот так. – Николай остался в трусах и сапогах. Долгим взглядом обвел бригаду: «Спорим?»

Виктор Фомичев хитро ухмыльнулся в бороду. Он знал, что Колька проиграет, потому что не было еще здесь таких людей, которые бы спокойно выносили атаки паутов. Он протянул руку Лукьянову.

– Вечером песни будешь петь, проиграешь. Колька раздетым смог проработать всего десять минут и, как ошпаренный, бросился к одежде. А утром его поставили с «Дружбой» расчищать трассу лежневки. Ему сказали: «Тундра не любит хвастунов». А он был рад, что пойдет первым и первым увидит точку, где замкнется петля дороги... ...Последний костыль забил Михаил Фетисов. Одним взмахом, одним вздохом. Все! Это было утром десятого августа – в День строителя. Два с половиной километра дороги – их первый большой подарок первому празднику на Хантайке. И уже не по мху, по твердому настилу шагнули строители туда, где было намечено поднять дома Снежногорска.

ДОРОГИ ОТДЫХАЮТ НОЧЬЮ...

– Дороги отдыхают только ночью от нас, от шоферни. – КрАЗ отдувается едким дымом перед здоровенной выбоиной, зло урчит и нехотя валится на правый бок. Мы спешим. Стрелка спидометра прыгает, как подстреленная птица. Она привыкла торчать между нулем и пятеркой, а сегодня колеса гонят ее за десятку. Мы спешим – много работы. Не будь стекла на приборе, стрелка, наверняка, трахнула бы Виктора Саябина по рукам.

– Устают? – Я киваю на руки. Виктор молча усмехается, а сидящий между мной и водителем мальчуган лет семи достает из-под сиденья клочок ветоши и начинает протирать свои ручонки. КрАЗ небрежно фыркает. Ему-то легче, конечно, – железяка на резиновом ходу.

– Спина устает, пожалуй, но... Тпр-ррр! – Виктор тормозит всеми тремя осями. – Колька Раков вон идет, напарник мой. Широко шагающий среди луж Колька Раков – совершенная противоположность Виктору. Ниже ростом, кряжист, белобрыс, руки вокруг туловища держит кренделем, улыбка на лице выдает характер. Одет в коричневый костюм, под пиджаком голубеет свежая сорочка, брюки гребнями стрелок уходят в закатанные болотные сапоги. Сразу видно – человек выходной. Он легко запрыгивает в кабину и строго произносит: – Опять с дядей Витей, Серега? А матери ничего не сказал. Серега сопит, кладет ручонку на макушку рычага скорости и, как на союзника, смотрит на Виктора.

– Не притесняй сына, Коля, он со мной сегодня только второй рейс делает, а перед матерью мы на пару будем отчитываться.

– Сговор уже...– Николай явно старается казаться строгим.– Ладно. Поехали, что ли? Он с треском закрывает дверцу, самосвал выплывает на середину дороги.

– Не гони, дай пожевать спокойно.– Виктор снял берет, причесался, протер руки и, развернув сверток, принялся за бутерброды.– Это мы так решили сами (кивок в сторону Николая). Работенка нынче горячая – на обеды и на пересменки не глушим мотор. Глядишь, на один рейс больше за смену. А ты сам-то обедал, Коля?

– Успею. С Серегой вместе пойдем. Сколько сегодня ездок дашь?

– Восемь.– Это говорит Серега и совершенно серьезно смотрит на отца.– Только бы фильтер не забарахлил.

– Фильтр,– поправляет Николай,– специалист ушастый.– Ворчит вроде, а сам с гордостью смотрит на сына.– А вдвоем и десять раз можно обернуться. Ты же помогаешь дяде Вите... КрАЗ, лязгнув кузовом, лихо взлетает на гору. Так взбегают старожилы по ступеням лестницы своего, с детства знакомого дома. Обогреватель дышит горячим воздухом прямо на Серегу. Он стягивает курточку, расстегивает ворот рубахи.

– Грейся, грейся, парень. Скоро эти деньки вспоминать будем. – Виктор поворачивается ко мне.– Сегодня бульдозерист наш Толя Кривощеков кюветы равнял, срезал один холмик, думал, кочка, а там снег. Белый такой, крупчатый, будто кто-то про запас положил.

– Войдет без стука, такая тут зимушка.– Молчим. Курим. Кабина полна дыма. На ухабах, когда трясет, дым утрамбовывается, только вверх, к слепому плафону. После слов Николая стали исчезать куда-то робко зеленеющие по краям дороги деревья. О них у Виктора особое мнение: «Северный вариант. Все эти растения еще с поселения своего не заимели надежных корней. Не умеют они за здешнюю землю держаться, все к солнцу тянутся. А оно ведь само не любит задерживаться в наших краях. У человека корни крепче». Он говорит «в наших», потому что здесь его корни, потому что знает он эту холодную землю, знает себя, друзей. Знает, почему здесь он и его напарник Колька Раков. Они не раз промерзали на этой земле и не раз прогревали ее своим теплом. Наверное, еще не все знает Серега, но у него все впереди. И как хорошо, что отец открыл для него эту холодную землю. Исчезла корявая, лоснящаяся спина дороги и зелень тундрового ковра за кюветом. Мы говорим о зиме, о той, что была первой в первом году биографии стройки. Говорит Виктор – кабина явно тесна для его широких жестов. Весь свой рассказ он обильно сдабривает эпизодами.

– Смотрю однажды (я тогда на «газоне» работал, одна из первых прибывших машин мне досталась), вижу: резина-брызговики, что за задними колесами висит, словно ножом обрезана, ровненько так. На подметки, думаю, кто-то отхватил. Выругался даже. Назавтра у другого колеса – то же самое. Со злости треснул ногой по колесу, а резина, что еще висела, отвалилась под корень. Упала на снег и раскололась на мелкие черные кусочки, как пластинка патефонная. Мороз в этот день был под пятьдесят градусов, допек он и морозоустойчивую резину.

– В декабре – девять актированных дней, работали – двадцать девять,– не отрываясь от дороги, бросает Николай.

– Заставить-то выходить на работу в такие дни не могут, – замечаю я.

– Дороги без нас не живут, а мы без дорог не можем. Вообще-то, конечно, никто не заставляет...

– А зимник,– глубоко затягиваясь сигаретой, вспоминает Виктор.– Ребята для нас дорогу по снегу проложили, шестьдесят пять километров от Снежногорска до Устья. Колоннами ходили, в один конец – семь часов. Застрянет кто – вдесятером тянули, а то и ночевали у костров, вместе с зайцами. Шубы у них несерьезные, видать, не по морозам. Промерзнешь до последней косточки, плюнуть хочется на жизнь такую. Плюнешь... и снова за баранку.

– С дороги все начинается – верно сказано,– Николай явно хочет сказать больше, но то ли дорога приковала его, то ли он всегда так говорит – коротко, веско. На минуту оба шофера умолкают, а я стараюсь представить по их рассказу те нелегкие километры, которые они уже оставили за своей спиной. Валентин Владимирович Ворошилов, начальник гаража, рассказывал мне про одного водителя. Тот в день своего приезда заявил, что приехал «зашибить». Ему ответили: «зашибай» и вручили новенький МАЗ. Но пороху хватило всего на полтора месяца: в холодных руках и рубль не удержался, не то что шоферская баранка. Он уехал обратно на материк, а вместо него прибыло сразу тридцать шоферов.

– Один наш бульдозерист, в апреле уже, смазывал бульдозер солидолом. – Виктор прокашлялся.– Окончил, стал руки обмывать. Только их в бочку с соляркой опустил, она на улице стояла, кисти моментом онемели. Оттирали спиртом, снегом... А через несколько часов оперировали – не стало у парня рук. Ампутация. Солярка насквозь морозом пропиталась. Многое тут нам в новинку было. Но теперь зиму со всеми ее прелестями освоили, пусть приходит. Вот комаров бы в нее переселить, а то больно горячи они летом. В кабине – жара, а стекло не опустишь: и глаза, и рот, и уши – все забьют. Слова Виктора заставили нас забыть о зиме. Снова за окнами та же дорога, усталая, выбитая сотнями рейсов, изученная до мельчайшего бугорка натруженным шоферским взглядом. Снова – разговор о сегодняшнем дне и о днях грядущих. Об экскаваторе, который «уже плохо кормит» – пора «четырехкубовки» иметь стройке: дорог-то с каждым месяцем все больше нужно отсыпать. О теплом гараже, что станет общежитием для 350 автомашин, и не нужно будет тогда по утрам палить костры, разогревая замерзшее сердце машины. По какой-то шоферской вежливости Николай тормозит, уступая узкую ленту дороги идущим навстречу МАЗам.

– Прижмут нас сегодня «мазисты». Рев многих моторов врывается в нашу кабину, забивает уши, голос Николая. Только Серега спокойно загибает пальцы – у него свои счеты с «мазистами». Николай кому-то приветливо махнул рукой, кому-то погрозил кулаком, посигналил, а третьему шоферу чтото громко крикнул. В ответ – широкие, белозубые улыбки друзей. Я рассказываю только о рейсе, об обычном рейсе длиною в десять километров. К экскаватору и обратно, туда, где пыхтит бульдозер, где проходит передовая линия наступающей на тундру новой дороги. Будь рейс длиннее, я бы узнал больше о трудных шоферских километрах, но коротки пока летние дороги в Снежногорске. Зато завидна судьба у этих дорог-артерий. Завидна тем, что ездят по ней вот такие парни, что не

знакомы ей «левые» рейсы, что здесь, в Заполярье, эти дороги ведут туда же, куда ведут все наши дороги.

– Сергей, а завтра ты опять с дядей Витей будешь ездить или на охоту со мной пойдешь? Серега не думает ни минуты: – А возьмешь?

– Эк! Ты уже и согласился, – наш дружный хохот явно не смутил загоревшегося мальчугана.

– Вот если с дядей Витей десять раз из-под экскаватора уйдете сегодня, тогда возьму. Виктор кладет руку на плечо Сереге, тот обернулся и они заговорщики перемигнулись. «Ну, конечно сделают», – подумал я, глядя на этот дружный экипаж, который полным составом уже переселился из тесной кабины туда, где шумят стеклянные струн водопадов и по глади тундровых озер в каком-то сонном спокойствии плавают черные и белые лебеди – далекие гости северян. Что влечет их сюда, в нетеплые края? Никто не знает этого. Просто, наверное, приятно принимать гостей.

– Одного охотничка недавно чуть не лишили снежногорской прописки. Лебедя подстрелил, подлец. Всем поселком судили. А по кузову уже гремят остроугольные камни базальта. Экскаватор зло рычит, громко лязгает ковшом, словно недоволен ненасытностью громадного десятитонного кузова. Потом, отгоняя нас, долго и громко сигналит.

– Поехали, стало быть. – Теперь за рулем снова Виктор. Серега прикорнул на коленях у отца. Снова дорога спешит нам навстречу. Когда же все-таки она отдыхает? Ведь во вторую смену за баранку сядет Николай.

ВСЕГО ЛИШЬ ОДИН ПОВОРОТ Когда начинала кружиться голова, Павел отрывал глаза от черного, дырявого, в звездах неба и зарывался лицом в снег. Обжигающая мякоть освежала. Полежав несколько минут, он снова полз, подминая по-медвежьи снег, хрипло дышал, иногда зло и громко ругался. Злился на себя, на равнодушие звезд, на каждую веточку, которая цеплялась за рукава, за воров полушубка. Снег... снег... снег... Пригнать бы сюда тех, трех, которые смеялись над ним в вагоне поезда, и заставить их пересчитать все эти снежинки. А что? Все хоть не даром воздух будут жрать, и для науки, может быть, полезно будет. Чего они ржали? Рассказал им. А тот очкарь, поглядывая из-под стекол на своих друзей, хихикал, называл Павла «газетным мальчиком» (он так и говорил «га-а-зет-ный», растягивая первый слог). «Нам Черное море наскучило, гребем на океан. Месяца два во Владике потремся (он так называл Владивосток), а там дядя нас в университет воткнет. Потом – в Европу или на флотилию, к дяде китов бить. Ты знаешь, как бьют китов?» Павел знал, как бьют морды, но сдержался.

Снег... снег... снег... Он будто собран со всей планеты. Он не попал в Африку, на Кубу. Зачем сразу столько снега? Наверное, северу больше всех надо? Обхватив ствол сосны руками, Павел подтянулся. Встал. Огляделся. В черной гуще ночи снег испускал голубоватый свет, от него ломило глаза, хотелось спать. Где-то позади он оставил сломанные лыжи. Он повесил их на дерево и повернул обратно, но прошел всего шагов двадцать. Ноги по самый корень увязали в снегу, их нужно было выдергивать и снова погружать в снег. Тогда он пополз прямо под ковш Большой Медведицы – она всегда висела над бригадой...

*** В октябре из Снежногорска ушли последние суда, едва-едва сумели прорваться сквозь густую хантайскую шугу. Ушли, а весь запас дефицитных материалов – лес, кирпич, рубероид – был выгружен в Устье. Там же остались сорок автомашин, механизмы и весь запас горюче-смазочных материалов. Зимовать без всего этого строители не могли, заморозить стройку на девять месяцев не имели права. Просили доставить все самолетом. Рейс-то всего в 65 километров, а попробуй пройти эти километры по земле, в сплошном снегу. Самолет не дали, хотя уже и посадочную полосу для него приготовили, и дорогу до нее дотянули. Тогда на планерке решили: делать зимник, заставить поработать снег. Составили проект. Получалась такая картина: предстояло перевернуть 100 тысяч кубометров земли и снега, прорубить просеку на площади в сто восемь гектаров, сделать 57 мостов и других искусственных сооружений. Январские морозы, метели, самые темные полярные ночи, окаменевшая земля в проекте не фигурировали. А если все вместе суммировать, то построить эту дорогу рабочие смогли бы только за три года, может быть, чуть пораньше. Но люди... Они на Хантайке особые. Второго января вышла из поселка бригада из двенадцати человек. Ее возглавил Сергей Герасимович Коляскин.

*** Павел, подняв воротник полушубка, резко перевернулся на спину. От вылетающего изо рта пара помутнели звезды. Тело вспотело, пальцы ног – холодные, лицо покрылось коркой. Небо, казалось, приблизилось вплотную и глубже вдавило его в снег. «Наверное, парни волнуются, а может быть, уже отправились на поиски. Что ж ты, Пашка Малов, тебя, как разведчика, дальше обычного послали сегодня вперед наметить направление дороги, а ты сломал лыжи и, кажется, заблудился. Теперь ползи, нюхай звезды, пробирайся в герои». В одиночестве всегда говорят сами с собой. Космонавты читают стихи и поют песни, космонавты сидят в барокамерах по полмесяца, а он всего два часа утюжит этот снег. Снег... снег... снег... и звезды.

*** Все идет по следам человека, все: и солнечные лучи, и ветры, и дороги... В свете фар тени деревьев нелепо скрещивались, вытягивались, образуя на снегу абстрактные рисунки. Упираясь железными лбами, бульдозеры надвигали на них громадные горы снега. Насыпь росла. Привстав с сиденья, Петр Хнытиков прилипал к переднему стеклу кабины и осторожно поднимал бульдозер на самый гребень вала. Всей многотонной поступью машина утрамбовывала снег и он послушно, как пластилин, принимал нужную людям форму. Снег... снег... Он не мог понять, чего от него хотят.

Первые дни не понимали и люди, как этот рыхлый, промороженный пух сможет стать самой надежной дорогой. Именно самой, потому что надежнее пока не было. Нарубленный крупный хворост густо стелили поперек следа гусениц. На хворост снова накидывали снег и только после этого Коляскин, скрепя сердце, решался назвать сделанное дорогой и передвигал бригаду дальше. Дорога пропадала в темноте, скрывалась в гуще деревьев, уходила в сторону Снежногорска. Шофер Виктор Бобров еле-еле, словно в тумане, выезжал на своем ГАЗ-63 на дорогу. Объезжал. Под ногой трепетала педаль акселератора, по привычке хотелось прижать ее к полу кабины, чтобы замелькали суматошно за стеклами деревья, чтобы морозный воздух врывался в решетку радиатора и охлаждал разогретый первой передачей мотор. Но это была не Московская – Кольцевая и даже не проселочная дорога.

– Едет, едет, смотрите! – Так кричали на первом километре, кричали все, свободно обгоняя автомашину. – Бобров, прижми!

– Язык прижми! – отвечал из кабины Виктор и яростно крутил баранку, стараясь удержать колеса в тракторном следе.

– Семь километров в неделю, только кустики мелькают. Поездят ребятки! Но все равно, тянет. Перекинувшись несколькими фразами, бригада двигалась дальше ворошить снежный покров тундры, оставляя за спиной собственный след – свою невероятную дорогу. Конечно, неправду сказать, что это была дорога их мечты. Она появилась, как неожиданность, перед которой никто не дрогнул, не растерялся. «Надо!» И снежная насыпь уже много километров дыбилась среди деревьев, перекидывалась через овраги, через Щучий, Глубокий, Тихий и другие безымянные, но коварные ручьи. Был ли мороз? «А черт его знает, темно было, не замечали. А вот жарко было всегда, полушубки снимали». Так они говорят сейчас, когда 65 километров скатаны в твердые камешки мозолей на их руках. Снег... снег... снег... У него плохая память.

*** Заяц выскочил из-под ели и, пошевелив ушами, уставился на Павла. «Уйди, нахалюга!» Сидит. Ухо одно опустил, словно повторить просит. Павел вспомнил. На первых километрах дороги, когда под деревьями вспыхивал бригадный костер, к огню короткими прыжками подбирались зайцы. Непуганые, несведущие, они чуяли тепло и спешили им воспользоваться. От людей они не ожидали опасности. Первое время и ружья не знали. Но когда захлопали выстрелы, зайцы стали менее доверчивыми. Павел вытряс из рукава скатавшийся снег. Глянул на часы. Второй час ночи. «Наверное, еще работают, а может быть, бросили дорогу и идут сейчас по моим следам? Нет, дорогу нельзя бросать, а мне нечего торчать в этом снегу. Вот только еще пять минут полежать, пять минут, не больше...».

*** Дверь вагончика по северным законам открывалась вовнутрь. При этом раздавался скрип, похожий на мяуканье голодного котенка. Первые дни парни заглядывали под нары. «Может, и вправду кошка – забрела, снежная, дикая?»

– Научи дверь по-медвежьи орать, слышь, Витька.– Они, громко разговаривая, вываливались из вагончика, надевали лыжи и уходили к дороге. А Витька оставался наедине с печкой.

– Подруга дней моих суровых... – Он с ожесточением швырял грязные после завтрака алюминиевые миски в таз с горячей водой. Мыть-варить, варить-мыть... Бесконечность какая-то, чтоб тебя разнесло! Так случилось, что его, признанного в Снежногорске «моржа», залезавшего в хантайскую воду в самые жгучие морозы, нежданно-негаданно включили в отряд Коляскина. Об этом мечтала добрая сотня парней в поселке. Но поваром! Как малокровного! Виктор шумел, артачился, но под натиском неотразимых доводов сдался. Не везло ему с рисовой кашей. То слишком соленая и густая, то малосольная, похожая на клейкую болтушку. Более удачно получался суп, сборный, по-хантайски. А фирменным блюдом Витьки все считали плов, который он готовил из настрелянной белой куропатки. Он делал и не замечал похвал. «Оторвали от воды – привязали к печке». Однажды на сковороде подгорел лук, вагончик наполнился едким дымом. Виктор распахнул настежь дверь и стоял, вглядываясь в серые сумерки. Снег... снег... снег... А что, если? Он радостно хохотнул и принялся раздеваться. Оставшись в плавках и в тапочках, бросился в сугроб. Ух! Зарылся с головой, как вьюн, стараясь глубже врезаться в снег. «Плавал» минут десять. Потом и дня не мог прожить без этого. А парни смеялись, им тоже было жарко в работе, но они не были «моржами». Они ненавидели снег, он черными пятнами застилал глаза, пудовыми гирями повисал на ногах, давил на плечи. Только туда, где бились сердца, снег не мог проникнуть. И в этом была его слабость, его «ахиллесова пята». Она помогала парням шагать и шагать вперед. Дорога... В бригадирском блокноте – ее биография: 100 метров, 350 метров, 500 метров. А несколько суток подряд они оставляли за собой до пяти километров дороги. В детективных романах о Шерлоке Холмсе есть мысль о том, что человек, пишущий чтолибо на стене, обычно начинает писать на уровне своих глаз. Виктор Целиков специально сделал первую запись на стене вагончика выше своего роста. Специально потому, что думал: дорога потребует много времени, много дней. Потом вагончик при перевозке налетел на бревно, разбился, и его пришлось оставить в снегу. А записи Виктор перенес на стену другого вагончика, куда втиснулась вся бригада и он со своей печкой. Последнюю запись он делал уже на уровне своих глаз: «28 янв. Вышли к Устью. Дороге конец». Но она чуть не оборвалась раньше.

*** 15 января, когда до Устья оставалось пройти всего десять километров, началась пурга. Всей своей воющей яростью она набросилась на людей, на дорогу. Темнота наполнилась бесовской пляской. Застоявшийся пятидесятиградусный воздух пришел в движение, валил с ног, ослеплял. Но ведь всего 10 километров! Петр Хнытиков не покинул свой бульдозер. К этому дню в кабине не осталось ни одного стекла – все были выбиты ветками деревьев. Ветер простреливал кабину во всех направлениях. Снег залеплял глаза, рот, приборы. Петр отчаянно ругался. Но бульдозер шел, давя снег своим жарким, уставшим телом. Ведь всего 10 километров! Бульдозеристы Михаил Иванов, Костя Горяйнов и Лев Алексеев, сменяя друг друга у рычагов, не глушили машин. Обеды им приносили прямо в кабину. А потом бульдозеры стали – кончилось горючее. Казалось, снег победил. Пурга перемела дорогу из Снежногорска. Виктор Бобров

не смог пробиться на своем «газоне». Еще он вез письма и маленькую электростанцию для освещения. Машины обрастали снегом, машинам нужно горючее, без него они – мертвы. Ну, а люди? Они не повернули. Взяв лопаты, рвались сквозь снег вперед. Ведь всего 10 километров! Последних...

*** Павел вдруг вскрикнул. Это походило на сказку. Неожиданно с высоты бугра он увидел маленький колючий огонек в окошке вагончика. Скатился по косогору и через минуту толкнул мяукнувшую дверцу. В ноздри ударило теплом, потом и чем-то вкусным. Опять закружилась голова, тело обмякло в бессилии. Павел прижался к косяку. Парни спали на нарах не раздеваясь. И, наверное, сквозь их храп Витька Целиков, сидевший с гитарой на коленях спиной к двери, не слышал скрипа, не знал, что позади, как выросший из снега, стоит Павел Малов. Виктор не слышал. Он перебирал струны и задумчиво вглядывался в свои записи на стене. Вдруг он запел, тихо, душевно. Потом громче и словам стало тесно в вагончике. Они рвались наружу, к звездам, к снегу. Спит морозная ночь возле черного озера. По чащобам лесным ходят сказки и сны. И у нас все вокруг замело, заморозило, И, наверное, здесь не бывает весны. Затерялись в пути мои добрые вести. Словно волчьи глаза, ночью звезды горят. Я спою тебе, мама, колыбельную песню. Я спою. Я не спал трое суток подряд. Выпал трудный нам путь, но шагаем не зря мы. Лыжный след на снегу, как дорога, пролег. Спит морозная ночь, спи и ты, моя мама. Путь по новой дороге тяжел и далек. Только нет на земле нам дорог интересней. И чтоб сон не свалил, как предатель, нас в снег, Я пою тебе, мама, колыбельную песню. Мы уходим от вьюги, уходим к весне. (Стихотворение красноярского поэта Анатолия Третьякова.)

– Вить, а снег мы растопим. Побольше огня, и он растает весь. Не нужно столько снегу...

– Пашка! Пришел! А мне велено через час тревогу поднимать, если тебя не будет.– Он соскочил, метнулся к печке, загремел чем-то. Павел не слышал. Он спал. Искрились в темноте дорога, деревья, искрился снег и Большая Медведица – она всегда висела над их бригадой...

*** Они входили в Снежногорск по своей дороге. Выпрыгнувшее из-за горизонта солнце гладило их усталые спины короткими лучами. Оно ничего не видело, это солнце! Их встречал весь поселок коридором улыбок и приветствий, поздравлений и похвал. На столовой висел плакат: «Слава строителям зимника!» А в звонком воздухе ревели разогреваемые автомашины. Они готовились к первому рейсу. Письма отправляли в Москву, в Тбилиси, в Алма-Ату, в Красноярск – руководство стройки просило выслать типовой проект подвесного моста. Ответы долго не

приходили. Сначала откликнулась Москва и другие далекие города. Извинения, сочувствия, но... такого проекта ни у кого не было. Наверное, потому, что больше нигде на земле не было и Снежногорска.

– Больше не надо писать, проект сделаем сами. – В голосе молодого инженера Вячеслава Панова не было ни хвастовства, ни особой уверенности. Никто не представлял, как работали ребята: не было ни литературы, ни специалиста-мостостроителя, не было времени для пространных дискуссий. Было какое-то дьявольское желание сделать проект. Их не торопили – дело-то ведь добровольное. Но Вячеслав прекрасно понимал самые молчаливые взгляды. Специальный инженерный совет дал проекту оценку «отлично».

КОРОНА За двадцать дней до нашего знакомства у него родился сын, горластый пятикилограммовый снежногорец. Есть люди, которые, познав большую радость, вдруг становятся молчаливыми, «уходят в себя». Другие делают свою радость достоянием всех. Пожалуй, Виталий Борисов относится и к тем, и к другим. Говорят, такое от возраста. Но дело совсем не в количестве прожитых лет. Их у него вполне достаточно, чтобы оценить все промахи и удачи пройденного. Он монтажник. Возводил ГЭС в Башкирии, потом Мамаканскую, теперь приехал сюда, на Хантайскую, мечтает быть первым на НижнеТунгусской. Он знает сроки начала работ на строительстве всех сибирских электрических гигантов и искренне жалеет, что во многих местах обходятся без его рук. Я видел, как эти руки, боясь своей тяжести, нежно держали малыша и как быстро и ловко надевали монтажный пояс. Тепло и твердость этих рук, которым подвластно все, я до сих пор храню на своих ладонях. Ожидая его, я записал в блокноте: «Виталий Борисов, бригадир бригады монтажников. Возвели вантовый мост над Хантайкой». А потом представил их там, над ревущим порогом: «Они висели, как боги, уцепившись за облака. Они улыбались каждой птице, рискнувшей залететь в гулкое ущелье. Теперь они, как боги, ходят по земле и им улыбаются каждые встречные. Им улыбается Хантайка, ставшая еще прекраснее под серебристой короной, которую они надели на ее белые кудри». О том, как это произошло, мне и рассказывал допоздна бригадир...

*** «Мы с тобой два берега у одной реки...» У Хантайки, конечно. Что поделаешь, было действительно так. Палаточный городок – на левом, строили – на правом. Две баржисамоходки и катер «Гидростроитель» утрами и вечерами переправляли людей. Проспишь или задержишься – останешься, можешь бегать по берегу, надрывать глотку, искать лодку. А то и сами плавсредства крепко садились на мель на виду у обоих берегов. В дни ледостава все строители переходили на казарменное положение. Короче, не могла стройка быть рассеченной. Наша бригада образовалась в сентябре. Несколько человек с Мамакана, с Братской, с Токтагульской ГЭС – ребята надежные, знающие себе цену. Поставили нас на монтаж емкостей под горюче-смазочные материалы. Собрали мы и заполнили двадцать восемь штук, покрасили их в серебристый цвет, и заблестели они, как капли на темной спине тундры. Красиво!

Однажды вечером начальник участка Виктор Михайлович Подыногин собрал всех бригадиров на планерку и говорит: «Бригада Борисова будет делать мост». «Делать?» – переспрашиваю. «Делать, – повторяет, – быстро, надежно и неизвестно как». «Что за мост?» – спрашивают ребята. Он на меня кивает: вот, мол, все вопросы к нему адресуйте. А у меня самого под шапкой целый выводок этих вопросов. После планерки ко мне Валерий Тюменцев подошел, он тоже бригадир, и вроде с обидой в голосе: «Повезло вам, Виталька, нашей бригаде хотели мост отдать. Ну, вам, так вам». Утром собралась бригада, я и выложил новость. Для порядка помолчали парни, потом Миша Парфентьев выдавил из себя: – Выходит, над водичкой будем висеть, сушиться?

– Выходит.

– А если буль-буль сыграем, верхолазов-то у нас – пяти пальцев хватит.

– Можно отказаться, – говорю, – Тюменцев возьмется. Такое моим парням лучше не говорить – разом поднялись. И стало ясно мне, что можно смело этот висячий мост не только за берега зацепить – на облака подвесить. А о нем уже заговорили по всему Снежногорску. Проходу нам не дают, такие вопросы подкидывают, вроде мы космический полет подготавливаем. Дали нам пять листиков чертежей. С монтажной точки зрения проект несложен. Пугало другое – порог, шестидесятиметровая высота. И машины по прибрежным скалам не подгонишь. Прямо у своей избушки-тепляка начали мы варить из уголков десятиметровой высоты пилоны. Им на берегах всю тяжесть моста держать. Алексей Рачеев и Ваня Курило блеснули своими искрометами – мировые сварщики. Но дали мы маху на первой операции – далековато стали варить от места установки. Тащили потом на тракторных санях по бездорожью. Разгружали руками и ломами, всей бригадой двигали эту махину к самому обрыву. Второй пилон переправили на барже на левый берег, покорежили немного. А Хантайка уже белыми лепешками покрылась. Со скалы посмотришь вниз – в глазах рябит и голова какой-то чужой становится. Показали нам геодезисты два маленьких колышка – ось моста. А вокруг тишина непуганая, голые красноватые скалы да заросли голубики под соснами. В это место редко кто из поселка забредал. Общий вес моста около 25 тонн. По сравнению с Крымским мостом в Москве – пушинка. Но сваливалась она на нас всей своей тяжестью. Ведь никакой механической базы – ни станков, ни заготовок нужных. Готовили прогоны, подвески, рубили шайбы, накладки, а два Ивана – Дубовицкий и Зотов навалились на болты. Сутками парни не отходили от верстаков, дедовскими плашками нарезали. Те болты, что покрупнее, выточили нам геологи – у них станочек токарный был. Завезли мы тысячеметровую бухту троса на берег, и 5 октября я доложил начальству: «Все готово, можно приступать к монтажу». Темень в этот вечер была непроглядная, пурга начиналась. Мы из столовой вышли, распрощались и пошли по домам. Я решил сходить на берег, покурить, подумать. Иду, нос уткнул в воротник. Приятно так, вроде кошарой пахнет – полушубки нам новенькие

выдали. Смотрю, какие-то тени шевелятся. Подхожу, смотрю. Что ты думаешь, вся бригада в сборе. Да не одни пришли, а жен привезли. Посмеялись, потом костер разожгли, и заплясало пламя по скалам. Мы сидим и болтаем о чем угодно, только не о завтрашнем дне. Ветер поднялся, разогнал нас. Первыми, кто по воздуху переправились через Хантайку, были Володя Балахирев и Генка Вульфович. А случилось это так. Когда начали монтаж, понадобилось нам иметь сообщение между берегами, чтобы перебрасывать инструмент, заготовки. Нахлестнули мы на прибрежные пни два троса, перекинули их через воду. Иван Курило по моему чертежу сварил люльку, одели мы ее на тросы, предварительно проверив кувалдами крепость сварных швов. Ну, кто первый? Володька и Генка раньше сговорились, что ли? Залезли в люльку, она не высоко так над берегом висела, и давай речь держать. А мне не до смеха. Наверное, нужно было самому залезть в свою конструкцию, вместе с Иваном. Он стоял рядом и одну за другой папиросы смолил. Осмотрел я еще раз все. Помню, заставил Генку полушубок на все пуговицы застегнуть. Оттолкнули мы их с левого берега и застыли, как статуи. От толчка люлька побежала по тросам и почти над самой серединой реки повисла. Минуты две ребята осматривались, потом кричат: «Хорошо!» В четыре руки стали люльку подтягивать к правому берегу. Вылезли и опять шумят: «Порядок!» Потом Володька сложил руки рупором и под Робертино Лоретти: «Хан-т-а-а-а-а-й-к-а-а-а!» Голос победителя. Все прыгают, обнимаются. Весь страх перед высотой и ревом порога пропал. А люлька нам служила всю зиму. На ней таскали доски и кирпичи для строителей, переправляли хлеб из пекарни, почту. Балахирев главным перевозчиком стал. А однажды собрал девчонок на берегу и пытает их: «Кто смелая?» Ходит среди них петухом. Они вроде все смелые, а как глянут на несущиеся под тросами льдины, так: «Мы лучше посмотрим». Все-таки первой отважилась Зина Зотова, геодезист. Зажмурилась, уцепилась за Володькину шею, а он, не сдвигая люльку с места, принялся ее над берегом раскачивать. И говори, Зине: «Держись крепче, мы над самой серединой». Она прильнула к нему, а он стоит довольный. Уже в марте шестьдесят четвертого забетонили мы в берега пилоны, намертво скалу с железом соединили. Перекинули шесть ниток несущего троса. Он за зиму до последней жилки промерз, так что тракторами бухту разматывали. И взялся я с верхолазами за основное – за монтаж. Работали весь световой день. Март ветреный выдался. По ущелью, как по трубе, ледяным дыханием тянет. Ни полушубки, ни ватные штаны, ни меховые рукавицы не спасают от этого ветра. А если он со снегом, так лицо отхлещет, неделю, как ошпаренный, ходишь. Еще тяжелей сварщикам было. Они и при свете прожекторов круглые сутки варили. И так хотелось быстрее все закончить – ведь у всех на виду были. Спешили, но без суеты, без лихачества. Один раз, правда, Парфентьев, не надев монтажный пояс, залез в люльку. Пришлось его на неделю на берег списать. Если на лед падали детали, руки то на ветру деревенели, не слушались, то всей бригадой держали тросик, по которому кто-нибудь вниз спускался. Хантайке нельзя доверяться: хоть она и подо льдом и мороз крепкий, а все равно бурлит на перекатах. Все ближе и ближе подходили мы к середине реки, к последнему стыку моста.

10 мая мы уже покрасили свое творение. Через пять дней, после испытаний на грузоподъемность, на крепость швов, предъявили мост комиссии. Весь поселок сбежался на сдачу. 18 мая вскрылся порог, загремел льдинами, вода поднялась, брызги до самого

моста долетали. Мы в этот день, разрезали ленточку. 18 мая – мой день рождения, подарочек, значит, в мою биографию попал. А потом нас собрали в столовой…

*** Подарками обычно не хвастают, и Виталий не нарушил это неписаное правило. Он просто сказал, что в этот день был самым счастливым снежногорцем. Перед тем, как войти в теснину, Хантайка замедляет свой бег, словно раздумывает или боится угрюмых острозубых скал. Потом в ярости вклинивается в узкое пространство, швыряет белые клочья пены и несется со скоростью до восьмидесяти километров в час. Если встать на самой середине моста лицом против течения и, взявшись за поручни, не мигая смотреть несколько минут на поток, тебя охватит ощущение полета. Уже не под тобой, а ты несешься на неведомом аппарате над узким коридором. Мелькают скалы, сосны, кажется, что брызги покрывают лицо. Хочется оторвать пальцы от холодной стали, распрямить руки и долго парить, наслаждаясь высотой и скоростью. Такие сюрпризы парни теперь дарят снежногорским девчатам, когда назначают им свидания на мосту. А еще они смотрят на отвесную правобережную скалу, где белой краской твердая рука вывела: «В. Борисов, И. Зотов, В. Балахирев, В. Климов, А. Пряничников, М. Парфентьев, И. Дубовицкий, И. Прохоров строили этот мост. Май 1964 года». Во мраке полярной ночи бусинки ярких огней загораются в серебристой короне Хантайки. Лучи береговых прожекторов освещают мост. На его поручнях, словно вырубленные из красного камня, висят метровые буквы: «Хантайская ГЭС будет работать на коммунизм!» Без моста эти буквы не смогли бы подняться и парить на такой высоте.

РОССЫПЬ Эти короткие истории и эпизоды похожи на россыпь драгоценных камней. Я собрал их совершенно случайно на берегах Хантайки. Возможно, только приезжему человеку они покажутся необычными. Снежногорцы же, видя, как я торопливо записываю в блокнот, смеялись: «У нас таких случаев больше, чем нужно. Это наша работа, наша жизнь». Только поэтому я и решил включить россыпь в свой рассказ.

А у меня в кармане гвоздь... Они увлеченно играли, не замечая меня. Один, «урча мотором», бежал по скользким плахам тротуара. Неожиданно нога, обутая в маленький, блестящий глянцем сапожок, «срывалась» в грязь, и мальчишка «застревал». «Газовал», пробовал сдвинуться с места «раскачкой», но это не помогало. Тогда он принимался «сигналить», выгоняя через нос плачущий, тягучий звук – так сигналят МАЗы. По тем же доскам к «застрявшему» подлетал второй, выдергивал из кармана пальто веревочку, подавал один конец и кричал: «Держи трос, дерну!» Видимо, решив подновить игру, на этот раз они «застряли» рядом. И, подпирая друг друга плечами, принялись «сигналить» дуэтом.

– Держите трос, дерну! – Я снял с себя шарф (другого у меня ничего не было) и бросил конец мальчишкам. Несколько секунд четыре глаза с любопытством разглядывали меня, оценивая скрытые мощности моего «мотора». Уцепились. Шарф хрустнул волокнами.

– «Газуйте»! – крикнул я, поняв, что «трос» не выдержит натяжения.

Так играют снежногорские мальчишки, и нигде на свете не встретишь этих игр, потому что больше нигде нет таких, как здесь, дорог. Мальчишки все видят. Мы присели на бревна. Познакомились. Одного звали Пашкой, другого – Мишкой. Они братья-близнецы, Верхушины. Совершенно одинаково одеты и даже на пальто нижние пуговицы оборваны одинаково – «с мясом». Ровно через минуту я, кажется, Пашку называл Мишкой, но это нас ничуть не смущало. Мы шагали по улице и разговаривали.

– ИЛ-18 проходит над Снежногорском, когда летит из Красноярска в Норильск.

– А вон там наш папка строит для нас детский сад и еще школу.

– Только мы сначала в садик пойдем.

– Это новый магазин будет.

– В Снежногорске нет ни одного милиционера.

– Тебе гвоздь подарить? Я бережно храню этот подарок, как и каждое слово из рассказов Пашки и Мишки. Скоро они станут другими, вырастут вместе со своим Снежногорском, а гвоздь... Гвоздь всегда останется гвоздем.

Куда ведет тропа медвежья Два топографа весь день шагали по тундре. Ноги налились, сапоги казались кандалами, только не звенели, а чавкали при каждом шаге. Усталости хватило бы на добрый десяток людей. Высокий, с густыми козырьками смолистых бровей на лице мужчина остановился под кряжистой сосной, отер пот со лба.

– Двинем к палатке. Утро вечера мудренее, – не оборачиваясь, он обратился к широкоплечему парню в просторной зеленой штормовке. Тот стоял позади и лениво поедал с наломанных кустов ягоды голубики, висевшие на веточках дымчатыми каплями.

– Двинем, дядя Гриша. А-то теодолит у нас уже глаза открыть не может. – Он хлопнул свободной рукой по металлической рубахе прибора. В четырнадцати километрах от устья Хантайки строители решили создать большую перевалочную базу. Место вроде ровное, лесистое, буянит трава. Но день пропал у топографов, разбивку сделать не удалось – дышит тундра под ногами, как пасхальное тесто. Парень отстал, увидев новые заросли голубики. Уже было собрался полакомиться, как услышал сиплый голос дяди Гриши: – А ну бегом сюда!

Парень выскочил на взгорок и окаменел. Как сбитая влет огромная птица, лежала на поляне палатка. Ветер поигрывал клочьями разорванной ткани. Вокруг валялись различные предметы из рюкзаков. В какой-то панике разбежались по кустам банки с консервами.

– Мишка ревизию произвел, – не то улыбаясь, не то зло прищурившись, сказал дядя Гриша. Он сидел посреди этого хаоса, сам похожий на огромного медведя, и бесцельно вертел в пальцах белую зубную щетку.

– Варнак. Гляди-ка сюда.– Он поднял с земли банку говяжьей тушенки.– Клыком дыру сделал, бульон высосал, а нам с тобой мясо оставил. Залезем на дерево и хлопнем – он минут через десять вернется.

– У вас что, с ним договор такой был? Дядя Гриша не заметил ехидства в голосе парня.

– Пить захотел, тушенка-то, сам знаешь... Вернется. Они загнали патроны с пулями в стволы ружей и залезли в пахучий полумрак сосны. Медведь громадной бурой тушей выкатился из-за пригорка. Небрежно понюхал воздух, по-хозяйски обошел поляну, покатал банку, поддел носом брезент палатки. Потом долго обнюхивал стоящий на пне теодолит. Неожиданно насторожился, провел бусинками глаз по деревьям. Что-то не нравилось ему в этой тишине. С той же медвежьей медлительностью он скатился с бугра и заковылял вдоль реки.

– Чего не стрелял? – Парень первый спустился с дерева. – Шкуру бы заимели.

– Такого ранишь – в клочья разорвет, потом сдохнет рядом. Шкуру ты, брат, синтетическую приобрети. Давай-ка порядок наведем мало-мало, а поутру двинем по мишкиным следам. Он ведь в сухих местах обитает. Там и перевалочную сделаем. Не боишься?

– Пойдем. Мы ведь не гости здесь.

Известная личность – Все-таки необходимо уточнить, ракеты или Иван-царевич? Вопрос, товарищи, принципиальный, я прошу высказываться. На планерках ругают снабженцев, на планерках «шерстят» графики и склоняют совсем несклоняемые фамилии. Тундра продолжала проглатывать столбы, вода заливала котлованы. В карьере три дня простаивал кубовый экскаватор из-за того, что под этим небом невозможно было найти два болта размером 12 x 130 – без работы оказались десятитонные КрАЗы. А сейчас здесь словно забыли об этом. Виктор Иванович Борисов, начальник строительства ГЭС, внимательно оглядел всех собравшихся в неуютном кабинете.

– Елки-палки, – сказав свою любимую фразу, Борисов поднялся, оперся кулаками о стол.– Столько умных голов сидит, все начальство в сборе. Неужели у нас нет фантазии, неужели

мне придется Иван-царевича приказом утверждать? – В его больших серых глазах мелькнули искры сдерживаемой улыбки. Поднялся широкоплечий, круглолицый Е. М. Келин, начальник участка. Все повернулись к нему.

– Мы правильно решили: никаких кирпичных плит – будем устанавливать электрические. Никаких темных раскрасок стен – темноты здесь достаточно. Шестидесятые годы имеют право на здешнюю прописку. Это верно. Ракеты – тоже наш век. Но Иван-царевич – слишком известная личность, так что... Я предлагаю рисовать то и другое. За «то» и «другое» высказалось большинство. Через месяц снежногорские малыши входили в просторные комнаты нового детского сада. На радость ребятне на стенах ракеты отмечали свои орбиты серебристыми хвостами, а улыбающийся Иван-царевич по старинке пользовался услугами Серого волка.

Обменный фонд Осенний дождь не знает усталости. Мелкие, едва различимые капли сыплются, как из лейки заботливого огородника. Тянет к теплу, к постели, каждую шутку встречают скупой, подмоченной улыбкой. У столовой в обеденный перерыв собралось много народу, больше, чем у барьера выдачи блюд. Некоторые уже пообедали, но стоят, не уходят и с каждым подошедшим усиливается хохот. Посреди толпы – столб, ошкуренный, умытый, мокрый. К нему тремя кнопками приколот листок из ученической тетради. Строго следуя прямоугольности пересекающихся линий, по листу разбежались жирные буквы: ОБЪЯВЛЕНИЕ!!! МЕНЯЮ КВАРТИРУ В ЦЕНТРЕ ЛЕНИНГРАДА НА ЛЮБУЮ НА ОКРАИНЕ СНЕЖНОГОРСКА – А адрес? Адрес? – кричит кто-то из задних рядов.

– Неразборчиво здесь, размыло.

– Ишь ты. И из Ленинграда потянуло.

– Ну, наш адрес не размоет. Дружно и крепко грянул в мокром воздухе хохот. За серой сеткой дождя виднелись наступающие на тундру дома – обменный фонд снежногорцев.

Скрепленные взрывами Их сорок человек – бурильщики, взрывники. Шумные в работе, в пулеметном татаканье долбящих базальт перфораторов, в грохоте взрывов. Любят пошуметь и в часы отдыха. Но без хвастовства, солидно введут тебя в курс своих дел. Расскажут, что им предстоит пробить штольни и обводные каналы для нового русла Хантайки, тоннели и громадный грот для машинного зала ГЭС, и между прочим, добавят, что участок треста

«Гидроспецстрой» есть и на строительстве высотной Асуанской плотины в Египте. А вот о том, что Иван Сорокин сбежал через полтора месяца после приезда, гидроспецстроевцы говорить не любят. Случайно разве упомянут в разговоре, что, мол, был такой бурильщик, любил себя, любил рубль «больших размеров», а больше и добавить вроде нечего. Они приехали на Хантайку со вторым эшелоном (такова судьба!), когда, закрепившись на новом месте, строители начали вгрызаться в земные пласты. Владимир Орлов строил Московский метрополитен, Юрий Сосков приехал с Вилюйской ГЭС, Леонид Михайловский – с берегов Ангары. Все трое – взрывники, и нет в природе таких пластов, через которые не смогли бы проложить дорогу эти парни. Вот только вода... В карьере № 15 трое суток работали перфораторы. Известковая пыль толстым слоем покрыла бурильщиков, камни, отъехавший в сторону экскаватор. Ночью в свете прожекторов пыль металась, как снеговой вихрь. Потом все смолкло – взрывники заряжали шпуры, сеткой тонких проводников соединяли головки взрывателей. Кропотливая работа, в ней не может быть ошибок. Но когда после поворота рукоятки дневную тишину разорвал взрыв, чутким слухом парни уловили неладное. Взрыв прозвучал вполсилы. По осыпи спустились в карьер. Так и есть – в десяти шпурах вода размыла взрывчатку и сейчас невинно светилась в лучах солнца. На новую зарядку ушла ночь. Спешили, стремясь опередить воду. Взрыв прозвучал ровно в восемь часов утра, как сигнал о начале нового рабочего дня. Экскаваторщик Виктор Демиденко подогнал свою неуклюжую машину к горе щебня. И за бригадой Семена Филиппова пришла из поселка машина – гидроспецстроевцы спешили в столовую... Говорят, первого апреля никому не верят. Говорят ради шутки. Они свой первый взрыв в хантайских скалах сделали именно в этот день, как и обещали. Слово и дело у них в неразрывной дружбе, как и они друг с другом. Иначе нельзя, иначе скалы окажутся сильнее.

Отрицатели мглы Ртуть сжалась, словно примерзла на несколько дней к отметке 56 градусов. Воздух загустел от тумана. Звуки мгновенно застывали там, где возникали. Фонари на столбах тупо светили сами себе. И вдруг шаги, торопливые, скрипучие. Вначале прошел кто-то один, потом группой пробежали ребятишки. Над высоким крыльцом клуба горит лампочка. В ее желто-голубом свете, как маленький киноэкран, светится листок ватмана. На красные буквы осел иней: «Приглашаются все! Сегодня день поэзии». Входили, садились, не снимая шуб. Тихонько переговаривались, поглядывая на Тамару Шевцову и Юрия Штейна. Это они придумали вечер, вырвали людей из теплых квартир, погнали по морозу. А что дальше?.. Ну, кого, скажи, не опечалит Прямо в душу вмерзшая зима? Лишь зима зимою не скучает, Веселится лишь она сама: Катится над серыми полями, Сети веток склеивает льдом, Громоздит сугробы штабелями,

Чтоб никто – ни из дому, ни в дом. Начали со стихов Новеллы Матвеевой. Из уважения к поэзии и к собравшимся школьники – чтецы, забыв про холод, выходили на сцену, сняв пальто. А народ прибывал, от дыхания и аплодисментов запотели лампочки, стало тесно и тепло. В этом блещущем крае Отрицатели мглы Мы не ГЭС открываем – Открываем миры. Это Андрей Вознесенский. А потом поднялся Геннадий Мякушин, радист с почты, потом Юрий Штейн, гидролог с гитарой в руках. Они читали свои стихи, а Юрий пел собственные песни о Снежногорске. Их нигде не встретишь, они родились здесь и пока никуда не выезжали... К ночи ртуть сжалась еще на два градуса. Северяне-охотники в такую погоду говорят: «Мороз сено мечет», – при выдохе сгусток пара взрывается перед лицом с легким шуршанием. В такую погоду плохая охота. Бухгалтеры зовут такие дни актированными. Лентяи – «лафа». А снежногорцы – днем поэзии.

УТРО ВСТРЕЧАЕМ ПЕСНЕЙ Августовская ночь встречает утро невыразительными, серыми сумерками. Густой, молочного цвета туман нежной кисеей висит над землей. Он наползает с верховьев реки, набивается в теснину порога и тогда кажется, что более грозно начинает реветь Хантайка в обиде на эту завесу, закрывшую ее грозный оскал. Медленно, но старательно туман направляется в поселок, цепляется за ветви | деревьев, ложится на дорогу, которая, устав за долгий рабочий день, блестит инеем и нежится в прохладе. Тарахтят, забивая рев порога, агрегаты дизельной электростанции. Снежногорск спит, но в карьерах, в штольнях, в порту ведутся работы, и по проводам на помощь людям спешит электрический ток. «...плюс электрификация всей страны» – вспоминаются слова Ильича. Пройдя сквозь толщу лет, они пришли в Заполярье, как горячий призыв оживить этот застывший край, сделать его первозданную силу весомым плюсом в великой битве за коммунизм. Каким же будет этот заполярный плюс? Совершенно реальные планы и расчеты говорят: ЧТО русло реки перегородит шестидесятиметровой высоты каменно-набросная плотина. Она раздвинет, скальные стены порога на пятьсот метров. Полностью выполненная из местных материалов, плотина проста и не дорога в сооружении; ЧТО гигантские дамбы на обоих берегах будут сдерживать напор водохранилища, которое возникнет в верхнем бьефе реки, разольется на сто километров, соединится с Малым Хантайским озером, откуда берет начало река, и по своей площади будет в два раза больше водохранилища Горьковской ГЭС; ЧТО авторы проекта и строители применят в создании рабочего комплекса электростанции множество смелых новинок, многие из которых впервые появятся не только в Заполярье, но и вообще в мировой практике;

ЧТО напорные дамбы будут иметь мерзлое ядро. Вечная мерзлота, много лет отпугивающая строителей от северных широт, поставит свою крепость на службу человеку; ЧТО сердце электростанции, ее машинный зал будет сооружен в массиве скалы. Агрегаты, вырабатывающие ток, разместятся в специально созданной пещере; ЧТО управление работой станции будет полностью автоматизировано. Дежурным инженерам не нужно будет покидать своих квартир, когда наступит час их дежурства. Специальные пульты управления агрегатами ГЭС, оборудованные новейшими приборами и средствами связи, разместятся в отдельных комнатах квартир дежурных инженеров; ЧТО жилой комплекс, рассчитанный на шестьсот шестьдесят человек, поднимется на правом берегу Хантайки. Один дом из стекла, бетона, металла и кирпича. Под прозрачной крышей разместятся бассейны, солярии, магазины, школа, телевизионный ретранслятор. Специальная установка будет создавать микроклимат. Можно ли будет по-прежнему называть этот сказочный уголок Заполярьем? Можно, но добавлять: наше, коммунистическое Заполярье. Мне вспоминается Талнах. В 1962 году он только пробуждался. Тундра не отдавала без боя ни одного метра людям. Казалось, она неистощима на каверзы. Но она плохо знала тех, кто вызвал ее на бой. На одном из копров монтажники укрепили алый лозунг: «Талнах откроет свои кладовые – это сделает комсомол!» Его пыталась сорвать ураганная метель, залеплял густой снег, размывали колючие капли дождей, закрывали темнотой полярные ночи. Слова подновляли, писали заново. Я видел, как под ураганным ветром главный «прожекторист» Талнаха, каменщик Валерий Баркунов укреплял раму с лозунгом на десятиметровой высоте копра. Резкий порыв ветра сорвал с парня рукавицы, но Валерий не разжал пальцы. Я знаю его, он упрямый. Можно ли было обойтись без этого геройства? День, когда это произошло, значился актированным, нерабочим. Да и лозунг не такая уж важная деталь в строительном деле. Но это была клятва, талнаховцы берегли ее и несли высоко. И лозунг вновь пламенел, гордый, негасимый маяк, зажженный от огня человеческих сердец, поднятый над тундрой человеческими руками. Талнах означает «запрет». Вековой запрет снят – Талнах открыл свои кладовые. Первый построенный на месторождении рудник люди назвали «Маяк». Эхо талнахской победы пронеслось над тундрой и осело сегодня на берегах своенравной реки. Сила Хантайки должна прийти к богатствам Талнаха – так решил человек. Ради этого был прожит год, трудный и тревожный, год закрепления на завоеванной земле перед грядущим большим наступлением Мы встречаем утро песней, той, что «в тревожную даль зовет». В каком новом месте будут через несколько лет петь эту песню мои знакомые и незнакомые хантайские друзья? Тревожных далей немало, где же можно рассчитывать на новую встречу с Авдюшиным, Борисовым, Запальским, Раковым? Пока они и сами не ответят на этот вопрос – у них здесь еще много работы. Я не ставлю точку в своем рассказе, хотя он и окончен. Через несколько лет ее поставят строители. И будет эта точка радостная, яркая, как тысяча Полярных звезд... ВЫХОДНЫЕ ДАННЫЕ КНИГИ:

Борис Сергеевич Иванов ЗДРАВСТВУЙ, ХАНТАЙКА! Редактор В. Копцова Художественный редактор И. Щукин Художник Ч. Шукшта Технический редактор Т. Попова Корректор Л. Алексеева Сдано в набор 19 мая 1965 г. Подписано к печати 21 июля 1965 г. Объем 2,63 а. л., 2,85 уч.-изд. 3,25 печ. листа. Формат бумаги 60х84 1/32. 3аказ № 4896. Тираж 3000 экз. Цена 9 коп. АЛ07601 Красноярское книжное издательство, г. Красноярск, пр. Мира, 89 Типография «Красноярский рабочий», г. Красноярск, проспект Мира, 91