20
«Новая газета» среда. №60 05. 06. 2013
/
культурный слой премьера
70-минутный спектакль по повести Осипа Мандельштама о Петербурге в мае 1917 года идет на Старой сцене «Мастерской». В программке премьеры стоит: «Автор идеи — Петр Фоменко», «Ухватившийся за идею — Дмитрий Рудков». Жанр постановки — застенчивая оговорка («В рамках вечера проб и ошибок» — указано на сайте театра). Однако: пространство «Мастерской» так наиграно и надышано, что здесь оживают от летаргического сна, обретают силу старые законы, отмененные жизнью чуть позже фиты и ижицы. Такой, например: пробовать и ошибаться, сомневаться в сделанном, чуть не извиняться за результат свойственно именно одаренным людям. гипетская марка» Дмитрия Рудкова, стажера и актера «Мастерской», — талантливый и честный спектакль. Иногда он кажется слишком красивым. Слишком верным традиции, слишком наивно понятой. Но есть минуты, когда замираешь. Парнока — alter ego молодого Мандельштама — играет Федор Малышев, выпускник РАТИ 2011 года. Чуть ранее он сыграл в «Мастерской» тургеневского Дмитрия Санина и Федора Годунова-Чердынцева в «Даре». Сценограф Александра Дашевская (недавняя студентка Дмитрия Крымова и Евгения Каменьковича) создала Петербург на «широкофокусной» Старой сцене крайне просто: построила из обломков. Цепочкой вдоль рампы тянутся старые чернильницы, штофы, аптечные бутылочки 1920-х, пресс-папье с бронзовыми львами, кофейные мельницы, лимоны, с которых шкурка снята полукруглой лентой — точно как на эрмитажных натюрмортах малых голландцев… Какая-то сувенирная Петропавловка, игрушечный мост, гусиные перья, стопочки, пузырьки, ноты, ридикюли, томики in octavo. То ли богемная кухня наших дней — то ли торговый ряд блошиного рынка. Но образ точен. К полу припадает Парнок — почти каучуковый Пьеро с набеленным лицом. Тень певицы Анжелины Бозио, итальянской примадонны, умершей в Петербурге 1859 года от простуды, является герою, брезжит между колонн (как являлась она Мандельштаму — от стихов 1917-го до «Четвертой прозы») символом неизбежности рождения музыки и неизбежности гибели этой музыки в ледяном расчисленном пространстве Российской империи. (Анжелину Бозио играет Роза Шмуклер.) Шипит и пенится блистательно нарядная проза: «А потом кавалергарды слетятся на отпевание в костел Гваренги. Золотые птички-стервятники расклюют римско-католическую певунью. Как высоко ее положили! Разве это смерть! Смерть и пикнуть не смеет в присутствии дипломатического корпуса. — Мы ее плюмажами, жандармами, Моцартом!» И какая-то венецианская толпишка дель арте с мандолинами вальсирует вокруг Парнока в кулисах. Ах, какие ненюфары, перья, флакончики, кружева… Какая детская, библиотечная карнавальность акмеизма с его «тоской по мировой культуре»! Но «Египетская марка» написана в конце 1920-х. А действие происходит весной 1917-го.
«Е
Тень Анжелины Бозио (Роза Шмуклер) постоянно является Парнок (Федор Малышев)
От фиоритуры к хрипу
«Египетская марка» в «Мастерской Петра Фоменко» Авторы спектакля это помнят и понимают. У них сдвинут и сам сюжет. У Мандельштама Парнок и его друг, молодой священник отец Бруни, потрясенно наблюдают за первым революционным самосудом: толпа ведет воришку — топить на Фонтанке. В спектакле — по проволочным «струнам» над сценой грозно движутся дырявые кафтаны, рубахи, мундиры, развешанные на плечиках, создавая ощущение уличной смертной процессии
в этом камерном пространстве. На сцене «Мастерской» отец Бруни пытается вмешаться в расправу. Его убивают. Ряса с красным пятном медленно плывет вверху — по тем же струнам, но в направлении, противоположном движению толпы. Что ж: даже ежели красное пятно не расплылось по рясе священника весной 1917-го — у отца Бруни было время, чтобы погибнуть. Это шансов уцелеть у него почти не было.
Киевского митрополита Владимира в январе 1918-го прикончили на валах Печерской лавры почти таким же самосудом. Сняв с тела старика крест, панагию, серебряный набалдашник посоха. И сапоги с галошами. Так что «Мастерская», ей-богу, — не передергивает. …А внизу, по сцене, мечется Парнок, простирая руки вслед улетающей рясе. Читая в голос (уже почти без манерности Пьеро) стихи марта 1918 года «Твой брат, Петрополь, умирает…». И далее, далее, пока от концертного юноши в крылатке, визитке, карнавальном плаще не останется скорченная у рампы измученная тварь в овечьих отрепьях домодельного свитера с поздней ссыльной фотографии, с хрипом «Четвертой прозы» в устах: «Я один в России работаю с голосу, а кругом густопсовая сволочь пишет. Какой я, к черту, писатель! Пошли вон, дураки!» «Ни одного крупного русского поэта современности, у которого после Революции не дрогнул и не вырос голос, — нет», — писала Цветаева. Спектакль «фоменок» в сухом остатке — о том, ч е г о стоил этот рост голоса. Египетская марка?! И тьма египетская, и египетское пленение без исхода. И египетские казни. Дети «Мастерской», стажеры Петра Наумовича, сделали шаг к теме, которую русской культуре все равно ведь не обойти. Почти физически видишь, как новое поколение театра заново ищет путь, который так хорошо знал их учитель, — от фиоритуры к хрипу. И все по карте России.
Елена ДЬЯКОВА Фото Михаила ГУТЕРМАНА В спектакле много карновальных сцен