Пасха в детстве. Рассказы и воспоминания by nikea books

Допущено к распространению Издательским советом Русской Православной Церкви ИС Р 15-422-1890

Пасха в детстве Рассказы и воспоминания

Москва ▪ Издательский дом «Никея» ▪ 2015

От издательства Наш современник, поэт Олег Чухонцев, высказал однажды очень точное наблюдение: «Видимо, детство дано человеку на все его годы, и если даже не повезет потом и он будет лишен других столь же сильных впечатлений, ему все равно, как зимою медведю, хватит и первичного запаса, чтобы в долгих сумерках жизни сосать свою лапу в берлоге воспоминаний». Русские писатели, чьи рассказы и воспоминания представлены в сборнике «Пасха в детстве», росли в мире, где христианские традиции не прерывались. «Все делалось по порядку, по заветам старины, в определенное время…» — пишет Клавдия Лукашевич. Уклад жизни регламентировался годовым богослужебным кругом, и Пасха — «Праздников Праздник», — как и теперь (как и до́лжно), являлась его кульминацией. Остаться в стороне от Пасхи было невозможно. Долгий Великий пост, ветки вербы в Неделю ваий, свеча, принесенная домой из храма в Великий Четверг после чтения двенадцати страстных Евангелий, поклонение Плащанице в Великую Пятницу, освящение пасхальной снеди в Великую Субботу: крашенные в луковой шелухе яйца,

▪ От издательства ▪ нехитрая, но неизменно красивая пасха, куличи. И наконец, Светлая Пасхальная заутреня. Так мы из года в год встречаем Пасху. Что из этого запомнят наши дети? Трудно предположить. По крайней мере, их воспоминания могут быть значительно богаче наших. Наши бабушки-старушки, как могли, пробивали брешь в глухой стене безбожия, но целостной картины праздника, с его томительным ожиданием и радостью встречи, не складывалось. Сейчас, слава Богу, никто не препятствует приходу в храм, никто не запрещает держать пост и участвовать в пасхальном богослужении. «Мир Божий, сверхъестественный, был такой же реальностью, как и этот земной, — пишет митрополит Вениамин (Федченков). — Буквально — никакой разницы. И я даже не помню, когда я впервые узнал, что существуют безбожники? Не помню и впечатления от этого нового знания. Но во всяком случае, это не произвело на меня, очевидно, никакого впечатления — уже по одному тому, что не осталось в памяти моей как чтото особенное... Итак, я всегда помню себя верующим!» Светлые, трогательные слова митрополита Вениамина о детских переживаниях, ожидании Пасхальной заутрени, разочарование от того, что его все-таки не разбудили и не взяли с собой, — все

▪ От издательства ▪ описано живо и с легкостью откликается в сердце читателя. В сборнике вы найдете не только воспоминания и документальные свидетельства, автобиографическую и художественную прозу, но и сюжетные произведения, где маленькие герои совершают на Пасху поступки, заставляющие взрослых по-новому посмотреть на своих детей и на мир. Даже тогда, когда в произведении мы отчетливо слышим голос автора — а все они написаны зрелыми мастерами слова, такими, как И. А. Бунин, А. П. Чехов, И. С. Шмелев, Л. Н. Андреев, С. Т. Аксаков, А. И. Куприн, и другими, — мы, как правило, видим события, происходящие в них, глазами ребенка. Цепкая детская память хранит мельчайшие детали, оттенки эмоций, цвета, звука и предоставляет этот бесценный материал в руки опытного уже человека, писателя. От этого книга становится интересна не только с художественной, но и даже с культурологической точки зрения. Она содержит много уже забытых, утраченных пасхальных обычаев. Многие ли из нас знают, что такое четверговая соль, и зачем смотрят на восход солнца в Светлое Воскресение, и почему отворяют дверцы киотов на Пасху? А с другой стороны, мы то и дело находим на страницах книги узнаваемые ситуации.

▪ От издательства ▪ Для ребенка непросто отказаться от удовольствий жизни в пост, принять ограничения в пище — а постятся многие герои книги наравне со взрослыми, — но сколь больше их радость! Утром после пасхальной ночной службы вместе с героем рассказа А. И. Куприна «Пасхальные колокола» просыпается и его «первое, еще не осознанное впечатление большой — нет! — огромной радости, которой как будто бы пронизан весь свет: люди, звери, вещи, небо и земля». Или, посмотрите, какое прекрасное сравнение найдено у В. Никифорова-Волгина: «Радость пасхальная все ширилась, как Волга в половодье»! Вообще, если не полениться и подсчитать, какие два слова чаще всего встречаются в этом сборнике, уверен, что это будут «радость» и «счастье». В произведениях много перекличек, общих деталей. Почти все писатели ярко передают особое детское переживание вечной спутницы Пасхи — весны, недаром она, «царица времен», уподобляется в каноне Фоминой недели блистательной свите светоносного дня Воскресения и Царя всех дней. Пожалуй, ярче всего это описано у С. Т. Аксакова. Неоднократно вспоминается детское чувство причастности ко взрослому миру через участие в предпраздничных хлопотах и — главное — в са-

▪ От издательства ▪ мой первой для них пасхальной ночной службе, такой торжественной и таинственной. Переживания детской исповеди на Пасху совпадают у таких разных писателей, как А. П. Чехов и В. А. Никифоров-Волгин, если не в деталях, то в главном. Напряжение, осознание своего греха и недостоинства быть со Христом — все это очень серьёзно для героев, несмотря на кажущуюся несерьезность грехов. «Богородица и любимый ученик Иисуса Христа, изображенные в профиль, молча глядят на невыносимые страдания и не замечают моего присутствия; я чувствую, что для них я чужой, лишний, незаметный, что не могу помочь им ни словом, ни делом, что я отвратительный, бесчестный мальчишка, способный только на шалости, грубости и ябедничество», — размышляет герой Чехова. «Войдет ли в меня Христос? Достоин ли я?» — вторит ему герой Никифорова-Волгина. Зато какая легкость, ясность переполняют маленькие сердца юных исповедников! Безусловная детская вера открывает возможность непосредственного восприятия Бога. «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18: 3), — говорит Спаситель. Часто именно благодаря Пасхе герои впервые осознают Бога. Так, например, герой И. А. Бунина

▪ От издательства ▪ говорит о том, что «веру в Бога, понятие о Нем, ощущение Его» обрел вместе с понятием о смерти и бессмертии и связывает это с Великим постом и Пасхой. Рассказ Саши Чёрного «Пасхальный визит» рассказывает о праздновании Пасхи небольшой русской семьей в эмиграции в Италии. Девочка Нина просит у матери четыре яйца и кусок кулича. Мама рада: у дочери проснулся аппетит! Но оказывается… впрочем, не станем отнимать у читателя право узнать это самому. Скажем только, что героине важны любые русские знаки на чужбине. Характерно, что рассказанная история происходит в Риме. Католическая Пасха редко совпадает с нашей и, главное, празднуется не столь широко, как Рождество, поэтому сама по себе уже является знаком родины для героев. «Кулич! Какое смешное и милое слово…» — думает Нина. Русское слово, добавим мы. То, что переживается на чужбине особенно остро, на родине замечается не часто, но все же и здесь мы можем увидеть перекличку с автором, герой которого приходит к похожему осознанию у себя на родине в размышлении над русскими словами. «В день Радуницы много перебрал всяких слов и подумал с восторженным, впервые охватившим меня чувством: “Хорошо

▪ От издательства ▪ быть русским!”» — читаем мы в рассказе В. Никифорова-Волгина. Сборник получился эмоциональный и жизнеутверждающий. «И скажу тебе, если бы не было на земле Пасхи, почернел бы человек от горя! Нужна Пасха человеку!» — замечает один из героев рассказа В. Никифорова-Волгина «Отдание Пасхи». Действительно, нашу жизнь невозможно представить без Пасхи, и нам всегда грустно расставаться с праздником. Но вот проходит год, и мы снова приветствуем друг друга радостным восклицанием: «Христос воскресе!» Детские воспоминания — заветный уголок человеческой души, где всегда царят тепло и уют домашнего очага и куда хочется возвращаться. Как бы ни складывалась жизнь наших детей, какие бы испытания ни выпадали на их долю, будем надеяться, что они сохранят бесценное знание того, что если в детство возможно вернуться только в воспоминаниях, то Светлое Христово Воскресение всегда с нами. Александр Логунов

МИТ Р О ПОЛИ Т В ЕНИ АМИ Н 1 (Ф Е Д ЧЕНКОВ, 1 880–1 961 )

Детская вера

авно уже копился у меня материал о вере и неверии. Можно даже сказать, что почти вся жизнь переплетена была с этими вопросами — так или иначе. И до сего момента живу в атмосфере этих вопросов: все прочее кружится около них или ими пересекается. <…> Начну с тех пор, как стал помнить себя с верою. Конечно, не помню, как и когда заброшены были в мою душу первые слова и мысли Митрополит Вениамин (Федченков) — епископ Русской Православной Церкви (служил в Европе, Америке, СССР), богослов, духовный писатель. Значимый церковный деятель ХХ в. 1

▪ Митрополит Вениамин ▪ о вере матерью... Память уже застала меня верующим — какими были и мои родители, как и вообще все окружающие, люди из простого, почти деревенского класса. Отец мой был конторщиком в имении Б-х, а мать — дочерью диакона из села Софьинки. Отец мальчиком был еще крепостным. Никаких безбожников я в детстве не видел и даже о них не слышал. Все кругом верили несомнительно. Мир Божий, сверхъестественный, был такой же реальностью, как и этот земной. Буквально — никакой разницы. И я даже не помню, когда я впервые узнал, что существуют безбожники? Не помню и впечатления от этого нового знания. Но во всяком случае, это не произвело на меня, очевидно, никакого впечатления — уже по одному тому, что не осталось в памяти моей как что-то особенное... Итак, я всегда помню себя верующим! <…> Первое впечатление, связанное в памяти моей с верою, пожалуй, была Пасха. К ней вся наша семья готовилась, как и все, еще задолго. И это ожидание все нарастало. В субботу к вечеру говорили о ночной заутрене на Пасху. Я еще ни разу не был на ней: слишком мал был... Может быть, тогда мне 12

▪ Детская вера ▪ было года четыре... И мне необыкновенно хотелось быть тогда на службе. И я стал просить мать взять и меня в церковь... Я ожидал чего-то поразительного. Маленькое сердечко трепетало от грядущей радости. Мама (она в семье была хозяйкой) пообещала, но советовала мне пораньше лечь спать. С надеждой я сразу уснул, а проснулся уже, когда светало. Наши приехали уже из церкви (обыкновенно на этот раз давали лошадь из «имения»)... Оказалось, меня только утешили обещанием, но не взяли. А старший брат, Миша, уже удостоился этой радости. Мне было горько. Но скоро я забыл о своей печали. Пасхальная радость подхватила меня и понесла вперед. Детское горе, как утренняя роса, недолговечно... Но на следующий год я уже был вместе со всеми нашими... Не помню всего: только радость была необычайная... И помимо всего прочего, при пении «Христос воскресе!» и шествии вокруг церкви стреляли (из пороха) в пушки, бог весть откуда сохранившиеся у помещиков. Было страшно, но и захватывало дух. Все сливалось с общей приподнятостью. Еще жгли и бочки со смолой... Ночью это было красиво... Помню, как кругом храма 13

▪ Митрополит Вениамин ▪ бабы наставили узелки с пасхами (сырными), куличами и крашеными яйцами; а в пасху втыкались копеечные свечечки... «Батюшки» (священник, диакон и дьячок) ходили, пели и кропили их святою водой (после Литургии); бабы тотчас завязывали узелки и спешили домой... Огней становилось все меньше и меньше. Костры тоже догорали сонливо, точно уставши за ночь... Заря начинала светать... Мы ехали на телеге. Под колесами и копытами лошади кое-где хрустел еще лед: должно быть, Пасха была ранняя. Дома отец и мать пропели трижды «Христос воскресе!»; и мы радостно стали разговляться сладкими пасхою и куличами с яичками... Было радостно на сердечке... Потом сразу легли спать после почти бессонной ночи. Часов в одиннадцать утра проснулись к обеду. Но уже прежней трепетной радости не было. Какая-то мирная тишина лелеяла душу... Потом игра в яйца на улице, куда собирались все служащие у господ люди. Ни о каком «социальном» неравенстве, понятно, и не думалось: сердце было радостно, пища была вкусна, душа чиста, все кругом — радостны. Чего же лучше? Забывался весь мир! Счастливое время... 14

▪ Детская вера ▪ ▪ Уже много после я обратил внимание на посещение духовенством и нашей хаты на Пасху... После молебна у помещиков батюшка шел по дворне. Мы ждали. Перед образами горела зеленая лампадка. Все было чистенько... Мы, дети, наблюдали: когда появятся иконы. «Идут, идут!..» Нагибаясь в низкие двери, батюшки отпели минутный молебен, похристосовались; папа что-то (вероятно, серебряный пятачок) незаметно вложил, стесняясь, в руку батюшке и попросил присесть. Предложили угощение: отказались... Два-три слова, и все ушли... И только тут я почувствовал, что праздник дошел и до нашего дома. А до икон точно еще не хватает чего-то. Что это было такое, не знаю и не буду даже объяснять, но это воспоминание врезалось в память навсегда... И я после думал: как неразумно поступают люди, что отказываются принимать в этот день батюшек! Какой радости они лишают сами себя... Батюшки даже и не подозревают, вероятно, что за радость ходит с ними, они 15

▪ Митрополит Вениамин ▪ привыкли. А мне это было как Божие посещение... Может быть, и теперь, когда мы, духовные, посещаем людей с молебнами на праздники, то они тоже чувствуют радость от нас или, через нас, от Бога!..

ИВАН БУНИ Н (187 0–1 953)

Жизнь Арсеньева (Отрывок)

огда и как приобрел я веру в Бога, понятие о Нем, ощущение Его? Думаю, что вместе с понятием о смерти. Смерть, увы, была как-то соединена с Ним (и с лампадкой, с черными иконами в серебряных и вызолоченных ризах в спальне матери). Соединено с Ним было и бессмертие. Бог — в небе, в непостижимой высоте и силе, в том непонятном синем, что вверху, над нами, безгранично далеко от земли: это вошло в меня с самых первых дней моих, равно как и то, что, невзирая на смерть, у каждого из нас есть гдето в груди душа и что душа эта бессмертна. Но все же смерть оставалась смертью, и я уже 17

▪ Иван Бунин ▪ знал и даже порой со страхом чувствовал, что на земле все должны умереть — вообще еще очень нескоро, но, в частности, в любое время, особенно же накануне Великого поста. У нас в доме, поздним вечером, все вдруг делались тогда кроткими, смиренно кланялись друг другу, прося друг у друга прощенья; все как бы разлучались друг с другом, думая и боясь, как бы и впрямь не оказалась эта ночь нашей последней ночью на земле. Думал так и я и всегда ложился в постель с тяжелым сердцем перед могущим быть в эту роковую ночь Страшным Судом, каким-то грозным «Вторым Пришествием» и, что хуже всего, «восстанием всех мертвых». А потом начинался Великий пост — целых шесть недель отказа от жизни, от всех ее радостей. А там — Страстная неделя, когда умирал даже Сам Спаситель… На Страстной, среди предпраздничных хлопот, все тоже грустили, сугубо постились, говели — даже отец тщетно старался грустить и говеть, — и я уже знал, что в пятницу поставят пред алтарем в Рождественской церкви то, что называется Плащаницей и что так страшно — как некое подобие Гроба Христа — описывали мне, в ту пору еще никогда 18

▪ Жизнь Арсеньева ▪ не видевшему ее, мать и нянька. К вечеру Великой Субботы дом наш светился предельной чистотой, как внутренней, так и внешней, благостной и счастливой, тихо ждущей в своем благообразии великого Христова праздника. И вот праздник наконец наступал, — ночью с субботы на воскресенье в мире совершался некий дивный перелом, Христос побеждал смерть и торжествовал над нею. К заутрене нас не возили, но все же мы просыпались с чувством этого благодетельного перелома, так что, казалось бы, дальше не должно было быть места никакой печали. Однако она даже и тут была, даже в Пасхе. Вечером в тихих и розовых весенних полях слышалось отдаленное, но все приближавшееся и все повторявшееся с радостной настойчивостью: «Христос воскресе из мертвых» — и через некоторое время показывались «христоносцы», молодые мужики без шапок и в белых подпоясках, высоко несшие огромный крест, и девки в белых платках, — эти несли в чистых полотенцах церковные иконы. Все шли с торжествующим пением, входили во двор и, дойдя до крыльца, радостно и взволнованно, с сознаньем честь честью завершенного 19

▪ Иван Бунин ▪ дела, замолкали, затем братски, как равные с равными, целовались со всеми нами мягкими и теплыми, очень приятными молодыми губами и осторожно вносили крест и иконы в дом, в зал, где в тонком полусвете весенней зари мерцала в главном углу лампадка, и ставили иконы на сдвинутые под лампадку столы, на новые красивые скатерти, а крест в меру с рожью. Как прекрасно было все это! Но, увы, было и грустно и жутко немного. Все было хорошо, успокоительно, лампадка в весеннем чуть зеленеющем сумраке горела так нежно, миротворно. А все-таки было во всем этом и что-то церковное, Божественное и потому опять соединенное с чувством смерти, печали. И не раз видел я, с каким горестным восторгом молилась в этот угол мать, оставшись одна в зале и опустившись на колени перед лампадкой, крестом и иконами…

АЛЕК С Е Й АРЦЫБУШЕВ (Р од. 1 91 9)

Милосердия двери (Из автобиографического романа узника ГУЛАГа)

Пасха моего детства! Окна нашей детской выходили в огромный сад с большой березой, управляющей в моем воображении монастырским хором, который пел то Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых (Пс. 1: 1), то Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою (Пс. 140: 2). А в эту Великую Субботу стояла она в полной тишине своих могучих ветвей, «плотию уснув, яко мертв», в торжественном ожидании великого таинства пасхальной ночи. Нас, детей, в этот день укладывали спать еще засветло, зашторив 21

▪ Алексей Арцыбушев ▪ все окна, но можно ль заснуть? Таинственность и напряженная тишина Великой Субботы, жившая в ветвях белой березы, проникала и в наши детские души и разливалась вокруг. Она жила в сосновых бревнах, туго проконопаченных паклей, в тихом мерцании знакомой мне с детства огромной лампады у большого образа Казанской Божией Матери, висевшего на стене против кроватей. Добрый лик Богородицы, проникая в душу, рождал в ней и в моем воображении мир иной. В этом мире я, наверное, был до своего рождения, и в него я должен вернуться, в нем — мой братец Петруша вместе с Херувимами и с шестикрылыми Серафимами, которые беспрестанно поют в райских садах: «Свят, Свят, Свят, Господь Бог Саваоф». И белая береза вместе с ними поет и ликует в этот субботний вечер, а скоро, очень скоро «Ангел вопияше Благодатней». Можно ли заснуть в такой предпасхальный вечер? Вот почему заснул я в пасхальном стихаре у Царских врат, когда на разных языках, торжественно и очень долго читали батюшки: В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог (Ин.: 1: 1). 22

▪ Милосердия двери ▪ В детскую входит мама, в ее руках всегда белые как снег пикейные рубашки, за ней Анна Григорьевна, наша гувернантка, классная дама, неусыпное око, наша первая учительница Закона Божиего, букваря и «дважды два — четыре», мучительница наша бесчисленными акафистами, которые бабушка заставляла нас, стоя на коленях, выслушивать ежедневно, а я, не слушая слов и не вникая в них, смотрел в окно, а за ним все та же белая береза шептала мне: Изведи из темницы душу мою! (Пс. 141: 7) В конце концов, из этой «темницы» наши души «извела» мама, которая понимала, что подобное впихивание в нас акафистов отвратит нас, детей, от искренней детской веры, и она была права, ибо все эти чтения акафистов в душах наших вызывали протест. Маме пришлось стойко претерпеть бурю на французском языке и на этом же языке настоять на своем. Акафисты прекратились, прекратились и наказания ими, так как бабушка считала, что чтение акафистов значительно полезней для наших детских душ, чем стояния в углу. Войдя в комнату, мама целует нас в носы, высунутые из-под одеял. На дворе, в саду уже 23

▪ Алексей Арцыбушев ▪ темно, в небе ярко горят пасхальные звезды. Божия Матерь все так же по-доброму, все так же таинственно в мерцающем свете лампады, которая освещает всю комнату, и маму, и Анну Григорьевну, смотрит на нас. Мы не тянемся — мы вскакиваем: наши длинные ночные рубашки взметаются вверх к потолку, но прежде, чем надеть белоснежные, Анна Григорьевна в большом белом тазу, рядом с которым такой же белый, большой эмалированный кувшин с теплой водой, усиленно «стирает» наши носы, уши, шеи. Такая «стирка» была необходима, но она вызывала во мне некое чувство отвращения, потому что у Анны Григорьевны правая рука от рождения была сухой: писала она левой, а наши рожицы, как назло, скребла правой. Но чего ни вытерпишь ради такой ночи, ради заварных пасх, пышных куличей, крашенных во все цвета радуги яиц, ради ароматного жаркого, вкус и запах которого я помню по сию пору, и повторить его я не смог до сегодняшнего дня... В открытую форточку детской комнаты доносится далекий-далекий гул, улавливаемый промытыми Анной Григорьевной нашими 24

▪ Милосердия двери ▪ ушами: «Мама! Мамуля! Саров, Саров зазвонил!» Деревянным гребнем причесаны наши вихры. Вертясь, крутясь и подпрыгивая, мы с мамой выходим за ворота. Проходим мимо Казанской церкви, у которой толпится народ в нарядно расшитых, ярких сарафанах, в кокошниках на головах; цокая и окая, гудит еще не вогнанный в колхоз, еще не раскулаченный, еще землепашец, еще хозяин Русской земли… Гудит народ у Казанской церкви. Парни молодые, сильные, упругие; девки, ребятишки, вертьяновские и дивеевские мужички в новых поддевках, в расшитых рубахах — все цокает, все окает, все гудит праздничным радостным гулом. А в открытые окна храма вырывается наружу тихое, бесподобное, на веки оставшееся в памяти: «Волною морскою… видя потопляема… гонителя мучителя фараона… победную песнь вопияше»1. «Мамочка, слышишь, фараона уже потопили, пойдем быстрей!» А саровские колокола уже переливаются с колоколами ближних сел. «Бом!» Еще раз 1 Цитаты из ирмосов Великой Субботы и Покаянного канона.

▪ Алексей Арцыбушев ▪ «бом-бом-бом!!!». Загудел могучий дивеевский, ему тут же ответил казанский. Мы входим в собор, весна была теплой, собор открыли к Пасхе. В алтаре все готово к крестному ходу. Красные стихари уже на нас, посох стоит на своем месте, у Царских врат, справа. Он ждет меня. Владыка благословляет меня, кладет руку мне на голову и тихо говорит: «Ступай. Бог благословит!» Вот оно, долгожданное: «Христос воскресе!» Истомилась плоть от кислых щей, а душа — по празднику. Вот владыка христосуется со мной, кладет расписное яйцо мне в руку и целует: «Христос воскресе». — «Воистину воскресе! Воистину, воистину, воистину!» Эту убежденность сохранил я, хотя остывала временами вера, часто совсем куда-то уходила, но не умирала, а оживала и, как морская волна, то хлынет на берег, то откатится. А волною морскою мы видим потопляемых всех тех «фараонов», которые пытались потопить в крови русскую веру, заковать ее в кандалы, смести с лица земли храмы и самого воскресшего Христа. Ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее (Мф. 16: 18). Фараоны 26

▪ Милосердия двери ▪ всех времен упустили это из виду вместе со своим Карлом Марксом — как жалко, что у него не было Анны Григорьевны. Она бы ему прочистила уши и мозги тоже и популярно объяснила, почему все-таки «победную песнь» поем мы вместе с Церковью, несмотря на все пережитые ею ужасы, оплевания и разрушения, а не фараоны всех мастей, иуды и предатели. Она бы, Анна Григорьевна, сказала им простую истину: Бог поругаем не бывает! (Гал. 6: 7) С нами Бог, разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог! (Ис. 8: 9–10) Всю Пасхальную неделю по всей Руси звонили во все колокола. Так звонили и дивеевские, но не монастырские, а казанские. Переливчатый, малиновый, торжественный и праздничный звон парил в поднебесье, как весенняя песнь прилетевших жаворонков, заполняя собой пространство на много верст, сливаясь с лучами, рощами и перелесками, деревнями и селами. Торжеству этому словно не было конца… А на Красной горке яйца катала вся деревня: игра эта очень азартная и увлекательная… Из длинной строганой доски делается горка, 27

▪ Алексей Арцыбушев ▪ под которую подставляются сколоченные козла. Играющих чем больше, тем интересней. Яйца катают все: и парни, и девчата, и стар, и млад. Катя с горки свое яйцо, ты должен его так нацелить, чтоб ударить им любое яйцо играющих, каждый знает свое яйцо. Если ты своим яйцом задел чье-либо, то оно твое. Вот и вся игра, но крику, визгу, радости и огорчению — нет конца.

СЕ Р Г ЕЙ ФУДЕЛЬ (1901 –1 977 )

Домой к заутрене!

Великую Субботу я не выдержал и убежал1. Было уже, наверное, часов семь или восемь вечера, когда я от Ярославского вокзала пешком пришел на Арбат. Трамваи уже не ходили: не полагалось, а автомобилей что-то совсем не помню (это было в 1916 году), и все улицы, по которым я шел, были одной длинной тихой дорогой. Помню Мясницкую с опущенными железными жалюзи на окнах контор и магазинов. Вот часовня ПантелеиПятнадцатилетний Сергей Фудель — сын московского священника Иосифа Фуделя, приехал в Зосимову пустынь на Страстной, чтобы остаться на Пасхальную заутреню... и сбежал домой. 1

▪ Сергей Фудель ▪ мона, совсем пустая Никольская, по которой я несусь мимо Синодальной типографии с какими-то зверями на стене, мимо опять же закрытых громадных контор. На Воздвиженке я запыхался, пошел тише и услышал сзади переборы Спасской башни: «Еще не поздно». Вот и родной Арбат, и шатер Николы Явленного. Я не знаю, что я больше любил: саму Пасхальную заутреню или тот час, который в церкви предшествует ей, час Пасхальной полунощницы. На полу ковры, народу много, но не так еще много. Везде видны белые платья, но они еще точно прячутся, не выпячивают себя. Все ставят последние, прощальные свечи перед Плащаницей. И вот как-то совсем неожиданно хор начинает этот, по-моему, самый великий канон церковной службы — «Волною морскою», «творение», как сказано в богослужебных книгах, «жены некия, Кассии именуемой». Все совсем смолкает, и делается ясно слышным слабый папин голос, читающий слова канона: — «Господи Боже мой, исходное пение и надгробную Тебе песнь воспою, погребением Твоим жизни моея входы отверзшему». 30

▪ Домой к заутрене! ▪ Я был вознагражден за свою верность грешному городу в эти часы. Так бесконечно хорошо, когда запели девятую, последнюю песнь. Дальше, я знаю, будет тоже хорошо, но затем все-таки опять пойдут, громыхая, трамваи, будут приезжать визитеры в мундирах и с орденами, — все уже будет не то. Но во время крестного хода вокруг церкви все еще было «то». «Нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити». Идут огоньки свечей, церковь на углу Арбата, и попутно видишь, что многие окна высокого дома напротив открыты и видны крестящиеся фигуры. Весь город хочет «чистым сердцем Тебе славити». В египетских и палестинских монастырях V—VI веков был хороший обычай. Когда начинался Великий пост, монахи уходили на все время Четыредесятницы в пустыню, в разные места, поодиночке и по двое, для полнейшего безмолвия и подвига. А накануне Пасхи все опять собирались. Для них монастырь был уже как бы «мир», и для совершеннейшего подвига им нужно было идти на время в уже совершеннейшую пустыню, чтобы тем 31

▪ Сергей Фудель ▪ радостнее встретить Воскресение в «миру» своего монастыря. Мне иногда жалко — хотя, конечно, это нелепая мысль, — что монахи наших русских монастырей, живя весь год в «пустыне» своего монастыря, не приходили на эту единственную ночь в город, чтобы вместе со всеми людьми вострепетать «радостью неизреченною и неизглаголанною». Мир был слишком оставлен.

АЛЕК С АНДРА И ШИ МОВ А (1804–1 881 )

Божья верба

ихие вешние сумерки... Еще на закате небо светлеет, но на улицах темно. Медленно движутся огоньки горящих свечек в руках богомольцев, возвращающихся от всенощной. Зеленый огонек движется ниже других... Это у Тани в руках, защищенная зеленой бумагой, свечка теплится. Вот и домик с палисадником... Слава Богу, добрались благополучно. — Не погасла, не погасла у меня! — радостно шепчет Таня. — Как я рада!.. — Давай, Танечка, мы от твоей свечки лампадку зажжем, — предлагает няня. — А вербу я у тебя над постелью прибью... До будущей 33

▪ Александра Ишимова ▪ доживет... Она у тебя какая нарядная — и брусничка, и цветы на ней!.. — А почему, няня, ты вербу Божьим деревом назвала?.. — Христова печальница она, — оттого и почет ей такой, что в церкви Божией с ней стоят... Это в народе так сказывают. Раньше всех она зацветает — своих ягняток на свет Божий выпускает... — Расскажи, няня, про Божье дерево, — просит Таня. — Да что, матушка моя, — начинает няня, — так у нас на деревне сказывают... что как распяли Христа на кресте, пошел трус по земле, потемнело небо, гром ударил, вся трава к земле приникла; а кипарис весь темный-растемный стал; ива на берегу к самой воде ветви опустила, будто плачет, стоит... А верба и не вынесла скорби — к земле склонилась и увяла... Три дня, три ночи прошли — воскрес Господь-Батюшка наш Милосердный. И шел Он тем путем, смотрит — кипарис от горя потемнел, ива — плачет стоит. Одна осина прежняя осталась; завидела Его, задрожала всеми листочками, да с той поры так и дрожит, и зовут ее в народе осиной горькою... А увидал Хри34

▪ Божья верба ▪ стос, что верба завяла и иссохла вся, поднял Он ее, Милостивец, — зацвела верба краше прежнего. «Ну, — говорит Господь, — за твою любовь великую и скорбь будь же ты вестницей Моего Воскресения. Зацветай раньше всех на земле, еще листвой не одеваючись!» Так и стало, матушка моя, — и почет ей, вербе, поныне на свете больше других дерев!.. — Какая она славная, вербочка!... — тихо шепчет Таня. Потом задумчиво снимает вербу со стены и говорит: — Няня... я ее поставлю в воду... Пусть она оживет... А потом мы ее пересадим в палисадник, хорошо?

АНТ ОН ЧЕХОВ (1860–1 904)

На Страстной неделе

—

ди, уже звонят. Да смотри не шали в церкви, а то Бог накажет. Мать сует мне на расходы несколько медных монет и тотчас же, забыв про меня, бежит с остывшим утюгом в кухню. Я отлично знаю, что после исповеди мне не дадут ни есть, ни пить, а потому, прежде чем выйти из дому, насильно съедаю краюху белого хлеба, выпиваю два стакана воды. На улице совсем весна. Мостовые покрыты бурым месивом, на котором уже начинают обозначаться будущие тропинки; крыши и тротуары сухи; под заборами сквозь гнилую прошлогоднюю траву пробивается нежная, молодая зелень. В канавах, весело журча и пенясь, бежит грязная вода, в которой 36

▪ На Страстной неделе ▪ не брезгают купаться солнечные лучи. Щепочки, соломинки, скорлупа подсолнухов быстро несутся по воде, кружатся и цепляются за грязную пену. Куда, куда плывут эти щепочки? Очень возможно, что из канавы попадут они в реку, из реки в море, из моря в океан... Я хочу вообразить себе этот длинный, страшный путь, но моя фантазия обрывается, не дойдя до моря. Проезжает извозчик. Он чмокает, дергает вожжи и не видит, что на задке его пролетки повисли два уличных мальчика. Я хочу присоединиться к ним, но вспоминаю про исповедь, и мальчишки начинают казаться мне величайшими грешниками. «На Страшном Суде их спросят: зачем вы шалили и обманывали бедного извозчика? — думаю я. — Они начнут оправдываться, но нечистые духи схватят их и потащат в огонь вечный. Но если они будут слушаться родителей и подавать нищим по копейке или по бублику, то Бог сжалится над ними и пустит их в рай». Церковная паперть суха и залита солнечным светом. На ней ни души. Нерешительно я открываю дверь и вхожу в церковь. Тут в сумерках, которые кажутся мне густыми и мрачными, как никогда, мною овладевает 37

▪ Антон Чехов ▪ сознание греховности и ничтожества. Прежде всего бросаются в глаза большое распятие и по сторонам его Божия Матерь и Иоанн Богослов. Паникадила и ставники одеты в черные, траурные чехлы, лампадки мерцают тускло и робко, а солнце как будто умышленно минует церковные окна. Богородица и любимый ученик Иисуса Христа, изображенные в профиль, молча глядят на невыносимые страдания и не замечают моего присутствия; я чувствую, что для них я чужой, лишний, незаметный, что не могу помочь им ни словом, ни делом, что я отвратительный, бесчестный мальчишка, способный только на шалости, грубости и ябедничество. Я вспоминаю всех людей, каких только я знаю, и все они представляются мне мелкими, глупыми, злыми и неспособными хотя бы на одну каплю уменьшить то страшное горе, которое я теперь вижу; церковные сумерки делаются гуще и мрачнее, и Божия Матерь с Иоанном Богословом кажутся мне одинокими. За свечным шкафом стоит Прокофий Игнатьич, старый отставной солдат, помощник церковного старосты. Подняв брови и поглаживая бороду, он объясняет полушепотом какой-то старухе: 38

▪ На Страстной неделе ▪ — Утреня будет сегодня с вечера, сейчас же после вечерни. А завтра к часам ударят в восьмом часу. Поняла? В восьмом. А между двух широких колонн направо, там, где начинается придел Варвары великомученицы, возле ширмы, ожидая очереди, стоят исповедники... Тут же и Митька, оборванный, некрасиво остриженный мальчик с оттопыренными ушами и маленькими, очень злыми глазами. Это сын вдовы поденщицы Настасьи, забияка, разбойник, хватающий с лотков у торговок яблоки и не раз отнимавший у меня бабки. Он сердито оглядывает меня и, мне кажется, злорадствует, что не я, а он первый пойдет за ширму. Во мне закипает злоба, я стараюсь не глядеть на него и в глубине души досадую на то, что этому мальчишке простятся сейчас грехи. Впереди него стоит роскошно одетая красивая дама в шляпке с белым пером. Она заметно волнуется, напряженно ждет, и одна щека у нее от волнения лихорадочно зарумянилась. Жду я пять минут, десять... Из-за ширм выходит прилично одетый молодой человек с длинной, тощей шеей и в высоких резиновых калошах; начинаю мечтать о том, как 39

▪ Антон Чехов ▪ я вырасту большой и как куплю себе такие же калоши, непременно куплю! Дама вздрагивает и идет за ширмы. Ее очередь. В щелку между двумя половинками ширмы видно, как дама подходит к аналою и делает земной поклон, затем поднимается и, не глядя на священника, в ожидании поникает головой. Священник стоит спиной к ширмам, а потому я вижу только его седые кудрявые волосы, цепочку от наперсного креста и широкую спину. А лица не видно. Вздохнув и не глядя на даму, он начинает говорить быстро, покачивая головой, то возвышая, то понижая свой шепот. Дама слушает покорно, как виноватая, коротко отвечает и глядит в землю. «Чем она грешна? — думаю я, благоговейно посматривая на ее кроткое красивое лицо. — Боже, прости ей грехи! Пошли ей счастье!» Но вот священник покрывает ее голову епитрахилью. — И аз, недостойный иерей... — слышится его голос, — властию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих... Дама делает земной поклон, целует крест и идет назад. Уже обе щеки ее румяны, но лицо спокойно, ясно, весело. 40

▪ На Страстной неделе ▪ «Она теперь счастлива, — думаю я, глядя то на нее, то на священника, простившего ей грехи. — Но как должен быть счастлив человек, которому дано право прощать». Теперь очередь Митьки, но во мне вдруг вскипает чувство ненависти к этому разбойнику, я хочу пройти за ширму раньше его, я хочу быть первым... Заметив мое движение, он бьет меня свечой по голове, я отвечаю ему тем же, и полминуты слышится пыхтенье и такие звуки, как будто кто-то ломает свечи... Нас разнимают. Мой враг робко подходит к аналою, не сгибая колен, кланяется в землю, но, что дальше, я не вижу; от мысли, что сейчас после Митьки будет моя очередь, в глазах у меня начинают мешаться и расплываться предметы; оттопыренные уши Митьки растут и сливаются с темным затылком, священник колеблется, пол кажется волнистым... Раздается голос священника: — И аз, недостойный иерей... Теперь уж и я двигаюсь за ширмы. Под ногами ничего не чувствую, точно иду по воздуху... Подхожу к аналою, который выше меня. На мгновение у меня в глазах мелькает равнодушное, утомленное лицо священника, но 41

▪ Антон Чехов ▪ дальше я вижу только его рукав с голубой подкладкой, крест и край аналоя. Я чувствую близкое соседство священника, запах его рясы, слышу строгий голос, и моя щека, обращенная к нему, начинает гореть... Многого от волнения я не слышу, но на вопросы отвечаю искренне, не своим, каким-то странным голосом, вспоминаю одиноких Богородицу и Иоанна Богослова, распятие, свою мать, и мне хочется плакать, просить прощения. — Тебя как зовут? — спрашивает священник, покрывая мою голову мягкою епитрахилью. Как теперь легко, как радостно на душе! Грехов уже нет, я свят, я имею право идти в рай! Мне кажется, что от меня уже пахнет так же, как от рясы, я иду из-за ширм к дьякону записываться и нюхаю свои рукава. Церковные сумерки уже не кажутся мне мрачными, и на Митьку я гляжу равнодушно, без злобы. — Как тебя зовут? — спрашивает дьякон. — Федя. — А по отчеству? — Не знаю. — Как зовут твоего папашу? — Иван Петрович. — Фамилия? 42

▪ На Страстной неделе ▪ Я молчу. — Сколько тебе лет? — Девятый год. Придя домой, я, чтобы не видеть, как ужинают, поскорее ложусь в постель и, закрывши глаза, мечтаю о том, как хорошо было бы претерпеть мучения от какого-нибудь Ирода или Диоскора, жить в пустыне и, подобно старцу Серафиму, кормить медведей, жить в келии и питаться одной просфорой, раздать имущество бедным, идти в Киев. Мне слышно, как в столовой накрывают на стол — это собираются ужинать; будут есть винегрет, пирожки с капустой и жареного судака. Как мне хочется есть! Я согласен терпеть всякие мучения, жить в пустыне без матери, кормить медведей из собственных рук, но только сначала съесть бы хоть один пирожок с капустой! — Боже, очисти меня грешного, — молюсь я, укрываясь с головой. — Ангел-хранитель, защити меня от нечистого духа. На другой день, в четверг, я просыпаюсь с душой ясной и чистой, как хороший весенний день. В церковь я иду весело, смело, чувствуя, что я причастник, что на мне роскошная и дорогая рубаха, сшитая из шелкового платья, 43

▪ Антон Чехов ▪ оставшегося после бабушки. В церкви все дышит радостью, счастьем и весной; лица Богородицы и Иоанна Богослова не так печальны, как вчера, лица причастников озарены надеждой, и, кажется, все прошлое предано забвению, все прощено. Митька тоже причесан и одет по-праздничному. Я весело гляжу на его оттопыренные уши и, чтобы показать, что я против него ничего не имею, говорю ему: — Ты сегодня красивый, и если бы у тебя не торчали волосы и если б ты не был так бедно одет, то все бы подумали, что твоя мать не прачка, а благородная. Приходи ко мне на Пасху, будем в бабки играть. Митька недоверчиво глядит на меня и грозит мне под полой кулаком. А вчерашняя дама кажется мне прекрасной. На ней светло-голубое платье и большая сверкающая брошь в виде подковы. Я любуюсь ею и думаю, что когда я вырасту большой, то непременно женюсь на такой женщине, но, вспомнив, что жениться — стыдно, я перестаю об этом думать и иду на клирос, где дьячок уже читает часы.

АЛЕ К САНДР КУПРИ Н (187 0–1 938)

Пасхальные колокола

ыстро-быстро промчались впечатления вчерашнего дня и Великой ночи: Плащаница в суровой холодной темноте собора, воздержание от еды до разговения, дорога в церковь, в тишине и теплоте апрельского синего вечера, заутреня, крестный ход, ликующая встреча Восставшего из гроба Христа, восторженное пение хора, подвижная, радостная служба, клир в светлых сияющих парчовых ризах, блеск тысяч свечей, сияющие лица, поцелуи; чудесная дорога домой, когда так нежно сливаются в душе усталость и блаженство, дома огни, добрый смех, яйца, кулич, пасха, ветчина и две рюмочки сладкого портвейна; глаза 45

▪ Александр Куприн ▪ слипаются; в доме много народа, поэтому тебе стелят постель на трех стульях, поставленных рядком; погружаешься в сон, как камень падает в воду. Утром проснулся я, и первое, еще не осознанное впечатление большой — нет! — огромной радости, которой как будто бы пронизан весь свет: люди, звери, вещи, небо и земля. Побаливает затылок, также спина и ребра, помятые спаньем в неудобном положении на жесткой подстилке, на своей же кадетской шинельке с медными пуговицами. Но что за беда? Солнце заливает теплым текучим золотом всю комнату, расплескиваясь на обойном узоре. Господи! Как еще велик день впереди, со всеми прелестями каникул и свободы, с невинными чудесами, которые тебя предупредительно ждут на каждом шагу! Как невыразимо вкусен душистый чай (лянсин императорский!) с шафранным куличом и с пасхой, в которой каких только нет приправ: и марципан, и коринка, и изюм, и ваниль, и фисташки. Но ешь и пьешь наспех. Неотразимо зовет улица, полная света, движения, грохота, веселых криков и колокольного звона. Скорее, скорее! 46

▪ Пасхальные колокола ▪ На улице сухо, но волнующе, по-весеннему, пахнет камнем тротуаров и мостовой, и как звонко разносятся острые детские крики! Высоко в воздухе над головами толпы плавают и упруго дергаются разноцветные воздушные шары на невидимых нитках. Галки летят крикливыми стаями… Но раньше всего — на колокольню! Все ребятишки Москвы твердо знают, что в первые три дня Пасхи разрешается каждому человеку лазить на колокольню и звонить, сколько ему будет удобно. Даже и в самый большой колокол! Вот и колокольня. Темноватый ход по каменной лестнице, идущей винтом. Сыро и древне пахнут старые стены. А со светлых площадок все шире и шире открывается Москва. Колокола. Странная система веревок и деревянных рычагов-педалей, порою повисших совсем в воздухе, почти наружу. Есть колокола совсем маленькие: это дети; есть побольше — юноши и молодые люди, незрелые, с голосами громкими и протяжными: в них так же лестно позвонить мальчугану, как, например, едучи на извозчике, посидеть на козлах и хоть с минуту подержать вожжи. 47

▪ Александр Куприн ▪ Но вот и он, самый главный, самый громадный колокол собора; говорят, что он по величине и по весу второй в Москве, после Ивановского, и потому он — гордость всей Пресни. Трудно и взрослому раскачать его массивный язык; мальчишкам это приходится делать артелью. Восемь, десять, двенадцать упорных усилий и, наконец, — баммм… Такой оглушительный, такой ужасный, такой тысячезвучный медный рев, что больно становится в ушах и дрожит каждая частичка тела. Это ли не удовольствие? Самый верхний этаж — и вот видна вокруг вся Москва: и Кремль, и Симонов монастырь, и Ваганьково, и Лефортовский дворец, и синяя изгибистая полоса Москва-реки, все церковные купола и главки: синие, зеленые, золотые, серебряные… Подумать только: сорок сороков! И на каждой колокольне звонят теперь во все колокола восхищенные любители. Вот так музыка! Где есть в мире такая? Небо густо синеет — и кажется таким близким, что вот-вот дотянешься до него рукою. Встревоженные голуби кружатся стаями высоко в небе, то отливая серебром, то темнея. 48

▪ Пасхальные колокола ▪ И видишь с этой верхушки, как плывут, чуть не задевая за крест колокольни, пухлые серьезные белые облака, точно слегка кружась на ходу.

К ОНС Т АНТИ Н УШИ НСКИ Й (1823–1 871 )

Из детских воспоминаний Страстной Четверг

чера я исповедовался во второй раз в моей жизни. Со страхом пошел я за ширмочки, где сидел священник в черной епитрахили. Перед ним, на аналое, лежали Крест и Евангелие. Сегодня я приобщался и целый день не бегал, а все сидел возле бабушки и читал ей Евангелие. Вечером мы ходили на Страсти. Священник посреди церкви читал, как страшно мучили Спасителя. Недаром после каждого Евангелия на клиросе славили долготерпение Твое, Господи! Все мы стояли с зажженными свечами. Кончил священник тем, что 50

▪ Из детских воспоминаний ▪ похоронили Спасителя и приставили стражу к Его гробу. Трудно было выстоять все двенадцать Евангелий, но я выстоял. Вечер был тихий, и мне удалось без фонаря донести домой зажженную свечу. Бабушка взяла у меня свечу и выжгла на дверях кресты.

Страстная Пятница Сегодня был на выносе Плащаницы и ходил со свечой вокруг церкви. День был ясный: солнышко сильно грело, птички носились у церковной крыши и весело щебетали. Свечи наши тихо теплились, и мне было как-то грустно, но приятно слушать, как прекрасный Иосиф обвил чистою плащаницею тело Спасителя. Снег еще белеет кое-где в тени, но на дворе у нас совсем сухо; и весело идти по сухой земле. На реке только чернеет бывшая дорога. Вот бы теперь по ней проехаться! Переправы уже два дня нет. Милое солнышко! Работай прилежнее: помни, что послезавтра Праздник. 51

▪ Константин Ушинский ▪ Страстная Суббота Рано утром, до чая, ходили мы приложиться к Плащанице. Утро было ясное, но маленький мороз затянул лужицы льдом. Я всякий раз пробью ледок ногою: хочу помочь солнышку. Плащаница лежит посреди церкви; кругом горят большие свечи. Кто это положил на Плащаницу душистый венок? По углам Плащаницы вышиты золотом терновый венок, трость и копье. Я знаю, зачем они здесь. Я видел уже сегодня кулич и пасху. Бабушка приготовила по пасочке каждому из нас, и все под рост: моя, конечно, больше всех. Ах, какая радость! Лед на реке тронулся. Весело смотреть, как плывут громадные льдины: шумят, сталкиваются, теснятся, взбираются одна на другую. Прощайте, льдинки, до будущего года!

Светлое Воскресение Я решился не спать эту ночь. Но когда стемнело, братья и сестры заснули, то и я, сидя в креслах, задремал, хоть и знал, что в зале накрывали большой стол чистою скатертью 52

▪ Из детских воспоминаний ▪ и расставляли пасхи, куличи, крашенки и много-много хороших вещей. Ровно в полночь ударили в соборе в большой колокол; в других церквах ответили, и звон разлился по всему городу. На улицах послышалась езда экипажей и людской говор. Сон мигом соскочил с меня, и мы все отправились в церковь. На улицах темно; но церковь наша горит тысячами огней и внутри, и снаружи. Народу валит столько, что мы едва протеснились. Мамаша не пустила меня с крестным ходом вокруг церкви. Но как обрадовался я, когда наконец за стеклянными дверьми священники появились в блестящих ризах и запели: «Христос воскресе из мертвых!» Вот уж именно из праздников Праздник! После ранней обедни пошли святить пасхи, и чего только не было наставлено вокруг церкви! Мы воротились домой, когда уже рассветало. Я похристосовался с нашей няней: она, бедняжка, больна и в церковь не ходила. Потом все стали разговляться, но меня одолел сон. Яркое солнышко светило с неба и по всему городу гудели колокола.

АЛЕ К СЕЙ ТОЛСТОЙ (1882–1 945)

Детство Никиты (Главы из повести) Страстная неделя

тец пролежал три дня в жару, а когда пришел в себя, первое, что спросил, — жив ли Лорд Байрон? Красавец жеребец был в добром здоровье. Живой и веселый нрав Василия Никитьевича скоро поднял его на ноги: валяться было не время. Начиналась весенняя суета перед севом. В кузнице наваривали лемеха, чинили плуги, перековывали лошадей. В амбарах лопатами перегоняли задохшийся хлеб, тревожа мышей и поднимая облака пыли. Под навесом шумела веялка. В дому шла большая чистка: вытирали окна, мыли полы, снимали с потолка паутину. 54

▪ Детство Никиты ▪ На балкон выносили ковры, кресла, диваны, выколачивали из них зимний дух. Все вещи, привыкшие за зиму лежать на своих местах, были потревожены, вытерты от пыли, поставлены по-новому. Ахилка, не любивший суеты, со злости ушел жить в кладовую. Матушка сама чистила столовое серебро, серебряные ризы на иконах, открывала старинные сундуки, откуда шел запах нафталина, пересматривала весенние вещи, помятые в сундуках и от зимнего лежания ставшие новыми. В столовой стояли лукошки с вареными яйцами; Никита и Аркадий Иванович красили их наваром из луковой кожуры — получались яйца желтые, заворачивали в бумажки и опускали в кипяток с уксусом — яйца пестренькие с рисуночками, красили лаком «жук», золотили и серебрили. В пятницу по всему дому запахло ванилью и кардамоном, — начали печь куличи. К вечеру у матушки на постели уже лежало, отдыхая под чистыми полотенцами, штук десять высоких баб и приземистых куличей. Всю эту неделю дни стояли неровные, — то нагоняло черные тучи и сыпалась крупа, то с быстро очищенного неба, из синей бездны, 55

▪ Алексей Толстой ▪ лился прохладный весенний свет, то лепила мокрая снежная буря. По ночам подмораживало лужи. В субботу усадьба опустела: половина людей из людской и из дому ушли в Колокольцовку, в село за семь верст, — стоять Великую заутреню. Матушка в этот день чувствовала себя плохо — умучилась за неделю. Отец сказал, что сейчас же после ужина завалится спать. Аркадий Иванович, ждавший все эти дни письма из Самары и не дождавшийся, сидел под ключом у себя в комнате, мрачный, как ворон. Никите было предложено: если он хочет ехать к заутрене, пусть разыщет Артема и скажет, чтобы заложили в двуколку кобылу Афродиту, она кована на все четыре ноги. Выехать нужно засветло и остановиться у старинного приятеля Василия Никитьевича, державшего в Колокольцовке бакалейную лавку, Петра Петровича Девятова. «Кстати, у него полон дом детей, а ты все один и один, это вредно», — сказала матушка. На вечерней заре Никита сел в двухколесную таратайку сбоку рослого Артема, низко подпоясанного новым кушаком по дырявому 56

▪ Детство Никиты ▪ армяку. Артем сказал: «Но, милая, выручай», — и старая, с провислой шеей, широкозадая Афродита пошла рысцой. Проехали двор, миновали кузницу, переехали овраг в черной воде по ступицу. Афродита для чего-то все время поглядывала через оглоблю назад, на Артема. Синий вечер отражался в лужах, затянутых тонким ледком. Похрустывали копыта, встряхивало таратайку. Артем сидел молча, повесив длинный нос, думал про несчастную любовь к Дуняше. Над тусклой полосой заката, в зеленом небе, теплилась чистая, как льдинка, звезда.

Дети Петра Петровича Под потолком, едва освещая комнату, в железном кольце висела лампа с подвернутым синим вонючим огоньком. На полу, на двух ситцевых перинах, от которых уютно пахло жильем и мальчиками, лежали Никита и шесть сыновей Петра Петровича — Володя, Коля, Лешка, Ленька-нытик и двое маленьких, имена их было знать неинтересно. 57

▪ Алексей Толстой ▪ Старшие мальчики вполголоса рассказывали истории, Леньке-нытику попадало, — то за ухо вывертом, то за виски, чтобы не ныл. Маленькие спали, уткнувшись носом в перину. Седьмой ребенок Петра Петровича, Анна, девочка, ровесница Никиты, веснушчатая, с круглыми, как у птицы, безо всякого смеха, внимательными глазами и темненьким от веснушек носиком, неслышно время от времени появлялась из коридора в дверях комнаты. Тогда кто-нибудь из мальчиков говорил ей: — Анна, не лезь, — вот я встану… Анна так же неслышно исчезала. В доме было тихо. Петр Петрович, как церковный староста, еще засветло ушел в церковь. Марья Мироновна, жена его, сказала детям: — Пошумите, пошумите, — все затылки вам отобью… И прилегла отдохнуть перед заутреней. Детям тоже велено было лежать, не возиться. Лешка, круглолицый, вихрастый, без передних зубов, рассказывал: — В прошлую Пасху в подкучки играли, так я двести яиц наиграл. Ел, ел, потом живот во — раздуло. 58

▪ Детство Никиты ▪ Анна проговорила за дверью, боясь, чтобы Никита не поверил Лешке: — Неправдычка. Вы ему не верьте. — Ей-богу, сейчас встану, — пригрозил Лешка. За дверью стало тихо. Володя, старший, смуглый курчавый мальчик, сидевший, поджав ноги, на перине, сказал Никите: — Завтра пойдем на колокольню звонить. Я начну звонить, — вся колокольня трясется. Левой рукой в мелкие колокола — дирлинь, дирлинь, а этой рукой в большущий — бум. А в нем — сто тысяч пудов. — Неправдычка, — прошептали за дверью. Володя быстро, так, что кудри отлетели, обернулся. — Анна!.. А вот папаша наш страшно сильный, — сказал он, — папаша может лошадь за передние ноги поднимать… Я еще, конечно, не могу, но зато, лето придет, приезжайте к нам, Никита, пойдем на пруд. У нас пруд — шесть верст. Я могу влезть на дерево, на самую верхушку, и оттуда вниз головой — в воду. — А я могу, — сказал Лешка, — под водой вовсе не дышать и все вижу… В прошлое лето 59

▪ Алексей Толстой ▪ купались, у меня в голове червяки и блохи завелись и жуки — во какие… — Неправдычка, — едва слышно вздохнули за дверью. — Анна, за косу!.. — Противная какая девчонка уродилась, — сказал Володя с досадой, — к нам беспрестанно лезет, скука от нее страшная, потом матери жалуется, что ее бьют. За дверью всхлипнули. Третий мальчик, Коля, лежа на боку, подпершись кулаком, все время глядел на Никиту добрыми, немного грустными глазами. Лицо у него было длинное, смирное, с длинным расстоянием от конца носа до верхней губы. Когда Никита оборачивался к нему, он улыбался глазами. — А вы плавать умеете? — спросил его Никита. Коля улыбнулся глазами. Володя сказал пренебрежительно: — Он у нас все книжки читает. Он у нас летом на крыше живет, в шалаше: на крыше — шалаш. Лежит и читает. Папаша его хочет в город определить учиться. А я пойду по хозяйственной части. А Лешка еще мал, пускай побегает. Нам горе вот с этим, с нытиком, — он 60

▪ Детство Никиты ▪ дернул Леньку за петушиный вихор на макушке, — такой постылый мальчишка. Папаша говорит — у него глисты. — Ничего это не у него, а это у меня глисты страшные, — сказал Лешка, — потому что я лопухи ем и стрючки с акации ем, я могу головастиков есть. — Неправдычка, — опять простонали за дверью. — Ну, Анна, теперь держись! — И Лешка кинулся по перине к двери, толкнул маленького, который, не просыпаясь, захныкал. Но по коридору точно листья полетели, — Анны, конечно, и след простыл, только вдалеке скрипнула дверь. Лешка сказал, возвращаясь: — К матери скрылась. Все равно не уйдет от меня: я ей полну голову репьев набью. — Оставь ее, Алеша, — проговорил Коля, — ну что к ней привязался? Тогда Алешка, Володя и даже Ленька-нытик накинулись на него: — Как это мы к ней привязываемся! Она к нам привязывается. Уйди хоть за тысячу верст, оглянись, она обязательно сзади треплется… И все ей не терпится, — что неправду говорят, делают, что не велено… 61

▪ Алексей Толстой ▪ Лешка сказал: — Я раз целый день в воде в камышах просидел, только чтобы ее не видать, — всего пиявки съели. Володя сказал: — Сели мы обедать, а она сейчас матери докладывает: «Мама, Володя мышь поймал, она у него в кармане». А мне, может, эта мышь дороже всего. Ленька-нытик сказал: — Постоянно уставится, смотрит на тебя, покуда не заплачешь. Жалуясь Никите на Анну, мальчики совсем забыли, что велено было лежать тихо, помалкивать перед заутреней. Вдруг издалека послышался густой, угрожающий голос Марьи Мироновны: — Тыща раз мне вам повторять… Мальчики сейчас же затихли. Потом, шепчась, толкаясь, начали натягивать сапоги, надели полушубки, обмотались шарфами и побежали на улицу. Вышла Марья Мироновна в новой плюшевой шубе и в шали с розанами. Анна, закутанная в большой платок, держалась за руку матери. 62

▪ Детство Никиты ▪ Ночь была звездная. Пахло землей и морозцем. Вдоль порядка темных изб, по хрустящим лужам с отражающимися в них звездами, шли молча люди: бабы, мужики, дети. Вдалеке, на базарной площади, в темном небе проступал золотой купол церкви. Под ним в три яруса, один ниже другого, горели плошки. По ним пробегал ветерок и ласкал огоньки.

Твердость духа После заутрени вернулись домой к накрытому столу, где в пасхах и куличах, даже на стене, приколотые к обоям, краснели бумажные розаны. Попискивала в окне, в клетке, канарейка, потревоженная светом лампы. Петр Петрович, в длиннополом черном сюртуке, посмеиваясь в татарские усики, такая у него была привычка, — налил всем по рюмочке вишневой наливки. Дети колупали яйца, облизывали ложки. Марья Мироновна, не снимая шали, сидела усталая, — не могла даже разговляться, только и ждала, когда наконец орава, — так она звала детей, — угомонится. 63

▪ Алексей Толстой ▪ Едва только Никита улегся под синим огоньком лампы на перине, закрылся бараньим полушубком, в ушах у него запели тонкие, холодноватые голоса: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…» И снова увидел белые дощатые стены, по которым текли слезы, свет множества свечей перед сусальными ризами и сквозь синеватые клубы ладана, вверху, под церковным, в золотых звездах, синим куполом, — голубя, простершего крылья. За решетчатыми окнами — ночь, а голоса поют, пахнет овчиной, кумачом, огни свечей отражаются в тысяче глаз, отворяются западные двери, наклоняясь в дверях, идут хоругви. Все, что было сделано за год плохого, — все простилось в эту ночь. С веснушчатым носиком, с двумя голубыми бантами на ушах, Анна тянется к братьям целоваться… Утро первого дня было серенькое и теплое. Звонил благовест во все колокола. Никита и дети Петра Петровича, даже самые маленькие, пошли к мирскому амбару на сухой выгон. Там было пестро и шумно от народа. Мальчишки играли в чижика, в чушки, ездили верхом друг на дружке. У стены амбара на бревнах сидели девки в разных пестрых 64

▪ Детство Никиты ▪ полушалках, в ситцевых новых, растопорщенных платьях. У каждой в руке — платочек с семечками, с изюмом, с яйцами. Грызут, лукаво поглядывают и посмеиваются. С краю, на бревнах, вытянул наборные сапоги, развалился, ни на кого не глядит хахаль Петька Старостин, перебирает лады гармони, да вдруг как растянет ее: «Эх, что ты, что ты, что ты!» У другой стены стоит кружок, играют в орлянку, у каждого игрока в ладони столбиком слипшиеся семишники, трешники. Тот, кому очередь метать, бьет пятаком об землю, подошвой притопнет в пятак, шаркнет его, поднимает и мечет высоко: орел или решка? Здесь же на землю, на прошлогоднюю траву, из-под которой лезет куриная слепота, сели девки, играют в подкучки: прячут в мякинные кучки по два яйца, половина кучек пустая, — угадывай. Никита подошел к подкучкам и вынул из кармана яйцо, но сейчас же сзади, над самым ухом, Анна, подоспевшая непонятно откуда, шепнула ему: — Слушайте, вы с ними не играйте, они вас обманут, обыграют. 65

▪ Алексей Толстой ▪ Анна глядела на Никиту круглыми, без смеха, глазами и шмыгнула веснушчатым носиком. Никита пошел к мальчикам, игравшим в чушки, но Анна опять взялась откуда-то и углом поджатого рта зашептала: — С этими не играйте, они вас обмануть хотят, я слышала. Куда бы Никита ни пошел, Анна летела за ним, как лист, и нашептывала на ухо. Никита не понимал, зачем она это делает. Ему было неудобно и стыдно, он видел, как мальчики уже начали посмеиваться, поглядывая на него, один крикнул: — С девчонкой связался! Никита ушел к пруду, синему и холодному. Под глинистым обрывом еще лежал талый грязный снег. Вдали, над высокими голыми деревьями рощи, кричали грачи…

К ЛАВД ИЯ ЛУКАШЕВ И Ч (1859–1 937)

Мое милое детство (Из воспоминаний) Наше счастье

оспоминания моего раннего детства рисуют мне картины какого-то необыкновенного светлого, радостного счастья. Счастье это обитало с нами в маленьком деревянном домике, где жили мы — две девочки с родителями и старушкой няней, и в другом таком же домике, где жили бабушка и дедушка. В обоих домиках было очень просто, скромно и даже бедно, но зато там было нечто другое… И в детстве мы часто слышали там чудесное слово: «счастье»… Что это такое? Где оно? С кем? В чем оно заключается? Все люди ищут, желают, 67

▪ Клавдия Лукашевич ▪ добиваются счастья… Кто же счастлив? И что дает это желанное счастье? Наше счастье было, наверно, не такое, какого желают многие… Оно было очень маленькое, скромное, тихое… Но оно делало наше бедное жилище прекраснее золоченых палат, придавало скромному платью вид царского одеяния; простая булка казалась нам часто вкуснее сладкого пирога, а задушевная песня доставляла минуты искреннего веселья. Дорогое наше маленькое лучезарное счастье, ты — лучший дар на земле; тебе поклоняюсь я, благословляю тебя. Ты вдохнуло в наши души любовь и жажду к жизни, довольство своей скромной судьбой. Ты научило нас любить Бога, людей, природу, труд. И я всю жизнь воздаю хвалу тебе. Я бы желала удержать тебя своими стареющими руками и молить тебя: войди в каждую жизнь на земле, дай детству сладкие грезы, дай юности жажду и радость жизни, дай молодости бодрость и веру, а старости — утешение незаменимых воспоминаний о тебе, пережитом незабвенном счастье. Я расскажу вам свою жизнь без прикрас, только одну правду… Судите же сами — могу ли я не считать себя счастливой?! 68

▪ Мое милое детство ▪ ▪ Как путнику среди необозримой пустыни радостным, дивным отдохновением является оазис, как мореплавателю прекрасной, заманчивой грезой мелькнет иногда мираж, так и для нас, детей, среди тихой, однообразной, трудовой жизни чем-то большим, светлым, неожиданно радостным являлись праздники Пасхи и Рождества… В моих воспоминаниях детства эти великие праздники выступают яркими, огромными светлыми картинами. Для детского воображения они были полны таинственной радости, верилось в возможность чудес. И теперь, в годы старости, мое благодарное сердце переполняется горячей признательностью к моим милым родным, к няне, которые среди забот, труда и нужды оберегали и охраняли наше детство от тяжелой житейской прозы и заботами и любовью создали нам среди жизненной пустыни светлый островок счастья…

▪

Я вспоминаю далекий-далекий вечер Вербной субботы. 69

▪ Клавдия Лукашевич ▪ Старушка няня, крестясь, затеплила перед иконами лампады. Она всегда это делала сама и никому не доверяла. Все христианские обряды, все праздники были для нее такой святыней, как для подвижницы. Передо мной, как живой, встает светлый, прекрасный образ старушки няни. Это наш добрый гений, наш друг, наш Ангел-хранитель. Кроткая, ласковая, любящая всех, всем желающая добра, она была истинная христианка, благороднейшее существо. Я вижу няню неустанно трудящуюся, с вечной молитвой на устах, крестящуюся при всех случаях жизни с чистой верою в добрых старческих глазах. Мне шесть лет… Сестре Лиде пять… Няня надела нам темные платья и белые фартучки. Я помню, в детстве мы ходили в особенных платьях: очень коротких и пышных, а из-под них выглядывали длинные-предлинные, до самых ступней, панталоны с оборками и кружевами… Няня надевает мне фартук, а я смотрю-смотрю, не отрывая глаз от ее милого, дорогого и любимого лица; я не могу насмотреться на нее и не могу вдоволь налюбоваться. Нянечка моя очень старая, вся в морщинах; глаза 70

▪ Мое милое детство ▪ у нее голубые, ясные, как у ребенка, волосы совсем седые, даже белые, лицо свежее, румяное и добрая-добрая улыбка, которая лучше всего выражала ее хрустальную душу. В порыве горячей любви я охватываю няню за шею и начинаю беспрерывно целовать ее, приговаривая: «Ты моя любимушка, моя золотая, брильянтовая, моя красавица, моя самая лучшая на свете…» Толстушка сестра Лида недружелюбно смотрит на нас и спокойным тоном говорит: — И моя няня… Я тоже люблю няню… — Твоя вот сколько, — показываю я на четверть мизинчика. — Нет, — возражает сестренка. — Моя няня больше… — А моя вот, вот… — И я стараюсь растянуть руки насколько возможно шире. — Моя няня еще больше, больше — до потолка… Но я все еще недовольна величиной, которую придумала, и наконец решительно объявляю: — Моя няня до самого неба… Сестра насупилась и хочет захныкать. — Ах, полно тебе, Беляночка, дразнить маленькую сестру. Опять перессоритесь… 71

▪ Клавдия Лукашевич ▪ Помиритесь скорее… Ведь вы в церковь, к Богу идете… Грешно в ссоре да во вражде. И я крепко, с полным раскаянием целую Лиду. А на ухо шепчу своей старушке: — Нянечка, все-таки ты моя немножко больше? — И твоя, мое золотце, и Лидинькина, — отвечает няня. Няня называет меня «Беляночка» за мои белые, как лен, волосы… Иногда она называет «золотце», иногда «мое сокровище», «пташка» или «ласточка»… Сестра Лида уже больше не спорит: она знает, что няня, действительно, больше моя, чем ее. Няня не расставалась со мной с самого моего рождения, выкормила меня из бутылочки, а сестру кормила мама. Мы с моей старушкой буквально не разлучались ни на минуту и нежно любим друг друга. Все знают, что я «нянина слабость», ее «последнее утешение в жизни», как она сама иногда говорит. Перед всеми церковными праздниками наша нянюшка настроена особенно торжественно и свято, и лицо у нее серьезное, сосредоточенное. 72

▪ Мое милое детство ▪ — Нянечка, сегодня все со свечами и с вербочками будут стоять в церкви? — Да, Беляночка… Какой праздник настает великий! Как благостно на душе!.. Слава Богу, дожили мы в добром здоровье и до радостных дней. — Нянечка, мы и огонь святой принесем из церкви? Я хочу еще расспросить старушку обо всем, что меня волнует. Но в эту минуту в соседней комнате раздается сильный, звонкий голос: Люди добрые, внемлите Печали сердца моего, Мою скорбь вы все поймите, Грустно жить мне без него…

Няня испуганно вскидывает глаза на образ в углу и порывисто крестится. — Господи, прости! — шепчет она. — Господи, какое искушение! Вот-то грех! Она поспешно открывает дверь в соседнюю комнату и строго, укоризненно говорит: — Что это ты, Клавденька, запела? В такой-то день?! И не грешно, не совестно тебе?! Ведь сейчас всенощная начнется… Разве можно теперь песни петь?! 73

▪ Клавдия Лукашевич ▪ — Прости, нянюшка, забыла! — ответил звонкий голос мамы. — То-то, забыла, забыла… Разве можно это забывать?! Ты ведь теперь не барышня, а мать семейства и должна детям пример хороший показывать. — Ладно, ладно, нянюшка… Прости, не волнуйся! — крикнула громко мама. Мама во всем слушалась няню и, как говорила бабушка, даже побаивалась ее. Няня была крепостная родителей дедушки, вынянчила дедушку, мою маму и последнюю меня. Няня была наш общий друг, любимый член семьи, которого все уважали и почитали… Мама опять в соседней комнате что-то затягивает и вдруг неожиданно обрывает… Она со смехом выбегает из соседней комнаты и бросается няне на шею: — Прости, моя старушечка! Не сердись, не волнуйся! Я все забываю… Прости твою «вольницу»! Но няня строга и молчалива. Мама наша веселая и молодая. Ее большие красивые серо-зеленые глаза всегда горели задорным огоньком, очень полные румяные губы 74

▪ Мое милое детство ▪ смеялись; движения были порывисты и быстры. Она всегда что-нибудь напевала и всюду вносила веселье, оживление, радость. Черные волосы мамы разобраны посредине ровным пробором и заплетены в длинные косы. По тогдашней моде косы уложены по бокам головы затейливыми завитушками. На ней надето платье с мягкими складками вокруг талии, а на плечах накинута черная бархатная пелерина с бахромой. В руках у нее почти всегда какая-нибудь книжка. Из-за этих книг немало воюет с нею няня. Как только входит к нам в комнату мама, сразу становится веселее. Мы знаем, что если бы сегодня не «такой день», мама бы стала громко петь песни, шалить, возиться с нами и даже плясать. Но сегодня она старается быть серьезной и заискивающе говорит нашей старушке: — Нянюшка, вы идите ко всенощной, а я подожду Володю. Тут все приберу, приготовлю вам чай и буду дожидаться… — Как, а ты разве не хочешь идти сегодня ко всенощной? — испуганно и строго спрашивает няня. 75

▪ Клавдия Лукашевич ▪ — Придет Володя… Надо его покормить… Пожалуй, и поздно будет… — как бы оправдывается и извиняется мама. Но няню этими доводами не убедишь. Она не соглашается на предложение мамы и стоит на своем: — Нет, нет… Как это можно: в такой день не помолиться Богу?! Отлыниваешь ты нынче, сударыня, от молитвы… Нехорошо это, Клавденька! — Ну уж не начинай воркотни… Пожалуйста, не начинай! — недовольным тоном говорит мама. — Я не ворчу, а говорю правду. Была ты прежде богобоязненная девица… Оттого и жениха себе хорошего вымолила. А теперь эти книги тебя с ума свели… Долго ли до греха? — Пожалуйста, не ворчи, не ворчи… Я так этого не люблю, — возражает мама. Няня никак не может успокоиться. — Барин пообедает сам. Все ему приготовлено. Вернемся мы — я уберу… Как это можно в Вербную субботу не пойти ко всенощной?! — Я пойду, пойду, пойду! Не ворчи! — соглашается мама. Мы слышим, как звякнуло кольцо калитки. По двору, по деревянным мосткам, раздаются 76

▪ Мое милое детство ▪ быстрые шаги, еще торопливее — по лестнице, по крыльцу… — Володя идет! — весело говорит мама и бежит открыть дверь. Папа сияет от счастья и радости. Его родное гнездышко для него дороже всего, милее всего на свете. Из моего милого прошлого мне вспоминается тридцатилетний высокий белокурый мужчина с кротким лицом, с тихим голосом. Папа был молчалив, мягок и необыкновенно стеснителен. При малейшем волнении голос его начинал дрожать. В то время он не курил, не пил никакого вина и вследствие этого пользовался особенной симпатией бабушки и няни. — Вот-то послал Бог мужа Клавденьке… Непьющий, некурящий, сокровище, а не человек… Такое ей счастье! — говаривала няня. — Да, — поддакивала бабушка. — Клавденьке судьба вышла редкая. Сама-то она буйная головушка… Надо бы ей мужа потверже. А Владимир Васильевич очень уж добр. Папа кончил университет по камеральному1 факультету, но из-за своей скромности 1 Камеральный факультет готовил специалистов по управлению в области экономики.

▪ Клавдия Лукашевич ▪ и застенчивости никогда не мог выдвинуться ни на каком поприще. Он только и умел, что любить нас, свой дом, заботиться о нас, горячо любить нашу веселую, избалованную маму. Он и нас научил тому же, и мы смотрели на маму как на какое-то высшее существо. Приходя со службы, папа нежно обнимал маму и целовал ей руку. — Ну, что поделывала ты без меня, моя драгоценная женушка? — спрашивал папа. И никогда мы не видывали облачка неудовольствия на его лице, не слыхали, чтоб он сказал ей грубое слово, укорил в чем-нибудь… Мама была такая бурная, вспыльчивая; бывало, рассердится, а папа ее уговаривает и все прощает, все делает, как она захочет… — Тих наш барин, что голубь… Надо бы с Клавденькой когда и построже поговорить… Она была у нас вольница, своенравная барышня. Владимир Васильевич ангельского характера, — восхищалась няня своим любимым барином. Мы жили тогда на Петербургской стороне, в Зелениной улице. У нас была квартира из трех крошечных комнат, в маленьком деревянном доме. На верхнем этаже этого дома 78

▪ Мое милое детство ▪ жили другие жильцы, какой-то отставной военный с женой. На дворе стоял еще крошечный домик-флигель, где помещался сапожник со своей убогой мастерской, и в крошечной лачужке — дворник. Вокруг дома был густой тенистый сад. Теперь таких домов нет почти нигде в Петербурге, а в то время, лет пятьдесят тому назад, было очень много. Окраины Петербурга: Петербургская сторона, Васильевский остров — представляли из себя не что иное, как большие села с целыми линиями деревянных домов; улицы большей частью были немощеные, заросшие травой, и в дождь и слякоть представлявшие собою непролазную грязь. По краям улиц шли деревянные мостки, были насажены аллеи деревьев; на некоторых улицах такие мостки красовались посредине… По вечерам на улицах всюду горели тусклые керосиновые фонари, а кое-где даже масляные. По каменной мостовой дребезжали дрожки извозчиков с узкими, высокими сиденьями, двигались огромные общественные кареты, их едва тащили три или четыре несчастные изможденные клячи. На окраинах Петербурга жизнь была совсем простая, 79

▪ Клавдия Лукашевич ▪ бесхитростная, патриархальная. Много в ней было хорошего, было, конечно, и дурное. Но я отвлеклась… Я вспомнила далекий вечер Вербной субботы. Мы идем ко всенощной. Как-то особенно приветливо мерцают фонари. Тихо и холодно. В воздухе точно висит густой звон колокола ближайшей церкви. На душе очень торжественно. Мы идем с сестрой чинно впереди с вербочками в руках, а за нами мама с няней. Они полушепотом обсуждают предстоящие хозяйственные хлопоты, говорят о том, что купить и что ветчина дорога. — Я попрошу маменьку купить окорок со мной пополам, — говорит мама. — А целый-то дорого, и нам не по карману… Няня беспокоится о куличах, о пасхе: — Обойду весь рынок и куплю, где подешевле. Мама беспокоится, что наши платья недошиты. — Ну, ничего, Володя мне поможет, — добавляет она. Отстояв всенощную, освятив вербочки, мы возвращаемся домой. Как у нас чисто, светло, уютно!.. Везде горят лампадки. На столе кипит самовар. 80

▪ Мое милое детство ▪ — Папенька, Бог вам милости прислал! — разом кричу я с сестрой. — Володечка, Бог милости прислал! — говорит мама. — Бог милости прислал, сударь батюшка! — как эхо, повторяет няня… Мы не замечаем, как бедна и убога у нас обстановка; нам и в голову не приходило жаловаться и сетовать, что у нас на столе только чай, что нам дадут по маленькой булочке без масла, что молока нальют в чашки понемногу и сахару положат не очень сладко… Иногда попросишь еще… Ласковый голос скажет: — Довольно, больше нет. Но зато папа так добр и так любит всех нас, мама всегда шутит, смеется, всегда весела, а няня полна безграничной нежности, ласки и заботы. — Идите спать, мои пташки… Теперь Страстная наступает… А там скоро и праздник… К бабушке с дедушкой поедем… Папа и мама приласкают, а няня идет укладывать спать и шепчет нежные слова… Она говорит, что любит нас, что и мы должны всех любить, что надо быть послушными, добрыми, вежливыми. 81

▪ Клавдия Лукашевич ▪ — Теперь наступают великие дни страданий Господних. Надо вспоминать их с чистой душой, — говорит няня. — Нянечка, а ты расскажешь нам, как страдал Христос за людей? — спрашиваю я. — Расскажу, мое золотце. Вот выдастся нам свободный вечерок, тогда обо всем расскажу… А теперь спите, деточки… Ангел-хранитель к вам ночью прилетит… И кажется, что действительно прилетит Ангел-хранитель и случится что-то радостное… Начинаешь дремать… Няня тихо убирает в комнате. Рядом, за стеной слышен задушевный шепот папы и мамы… Иногда этот шепот прерывается взрывом сдерживаемого смеха. Мама ведь не может не смеяться. И нам в кроватках становится смешно. — Няня, а няня! — вдруг окликает старушку сестра. — Ну что ты не спишь, милушка! Господь с тобой! Что тебе надо? — А ты купишь завтра масляных булочек? — Куплю, куплю… Спи… Старайся заснуть скорее. Мы с сестрой очень любили маленькие четырехугольные булочки, блестящие, точно 82

▪ Мое милое детство ▪ полированные… В старину их пекли в каждой булочной, а теперь таких уже нет. Няня становится перед иконой и собирается молиться Богу. Она молится всегда долго, горячо, просит о чем-то, вздыхает и даже плачет. — Няня, а няня… Что я тебе скажу… — вдруг опять говорит сестра. — Ах, Лидинька, да что ж это ты не угомонишься… Ведь пора же спать!.. — Знаешь ли, нянечка… Клавдя не хочет любить царя и царицу больше тебя… Да… Спроси ее… Я приподнимаюсь с подушки, настораживаю слух и замираю от волнения… Сестра говорит правду, и мне почему-то совестно. — Клавдя сказала: я буду любить больше всех Бога, потом папу и маму, потом няню, а потом уже царя и царицу… — Вот и нехорошо, Беляночка… Коли будешь так говорить, огорчишь няню… Царя-батюшку и царицу-матушку их надо почитать и любить после Отца Небесного. И можно ли их сравнивать со старой нянькой?! Это нехорошо и даже очень грешно! 83

▪ Клавдия Лукашевич ▪ — Ну, хорошо, нянечка, я не буду тебя огорчать, — говорю я испуганным, виноватым голосом. — Я буду любить больше всех Бога, потом царя и царицу, потом папу и маму, а после уже тебя… — Вот и умница, моя ненаглядная деточка. Ты у меня послушная, добрая… Спите, родные… Завтра вербочка вас разбудит… Завтра пойдете с мамой на вербы1. Мама купит утюжок и корытце. Засыпать так приятно… Детские грезы чисты и радостны… Завтра утром няня станет будить нас и, шутливо ударяя, приговаривать: Верба-хлест, бьет до слез, Верба-хлест, бьет до слез!

А потом пойдем на вербы… Мама обещала купить мне утюжок, а Лиде маленькое корыто… Как сладки надежды и ожидания… Мечтаешь о том, как хорошо иметь маленький настоящий утюг, которым можно будет гладить «взаправду» куклино белье… Наверно, и Лида даст постирать мне в своем корыте… 1

Ярмарка, устраиваемая на Вербную субботу.

▪ Мое милое детство ▪ Как о несбыточной радости мечтали мы целый год: я — о маленьком утюге, а сестра — о кукольном корыте… И завтра, завтра — эти мечты осуществятся… Разве это не счастье?!

Как проводили в нашей семье Страстную неделю Страстная неделя чтилась в нашей семье и в семье бабушки и дедушки как величайшая святыня… Няня и мама одевались в темные платья, строго постились, каждый день ходили в церковь и говели. Везде у нас теплились лампады, было тихо и благоговейно. Нам, детям, почему-то бывало и жутко, и радостно. По вечерам няня часто рассказывала нам о страданиях Христа и всегда плакала… Иногда с великими святыми событиями она перемешивала и легенды… Рассказывала про птичку, которая вытащила клювом один колючий шип от тернового венца из святого лба Господа, и ее грудка обагрилась кровью… И с тех пор эта птичка святая, и ее зовут «красногрудка»; рассказывала, как, мучась, Христос 85

▪ Клавдия Лукашевич ▪ нес святой крест на Голгофу и как все, кто Его касался, исцелялись. — Скажи, нянечка, ведь Христос воскреснет?! — взволнованно, сквозь слезы, спрашивали мы, оплакивая страдания Христа, которые няня передавала так жалостливо и трогательно. — Ну, конечно, воскреснет… Но мы-то всегда должны помнить об Его страданиях и плакать о Нем. И я помню, что в дни Страстной недели мы, дети, как-то душой проникались воспоминаниями о величайших евангельских событиях; эти воспоминания воплощались во что-то реальное, и все выливалось в особое, святое религиозное чувство… Казалось, что Бог с нами присутствует, страдает, молится и прощает. Когда, бывало, в пятницу Великой вечерни выносили Плащаницу, мне всегда казалось, что действительно хоронят Христа… И как только запоют «Благообразный Иосиф», няня начинала горько плакать, и я за нею… С тех пор я особенно люблю эту службу и всегда вспоминаю чистые детские слезы о Господе… 86

▪ Мое милое детство ▪ В Страстную Субботу мы с няней ходили и к ранней обедне, и к поздней. Мама бывала недовольна и укоряла няню: — Ну зачем ты ребенка таскаешь в такую рань?.. Ходи одна, если хочешь. — Беляночка сама просится… Дитяти Господь милость пошлет… Пусть молится за нас, грешных… Действительно, я любила эти ночные молитвы, в них было что-то таинственное и святое… Няня говорила, что мы идем хоронить Христа. Я знала, что Плащаницу будут обносить вокруг церкви и мы с няней пойдем со свечами за нею. Няня тихонько будила меня рано-рано, часа в четыре ночи… Глаза слипались, еще хотелось спать, но в душе был точно какой-то долг: надо идти хоронить Христа. Выходили мы в полумраке, не пивши чаю, шли с моей старушкой по темным улицам. Таинственно и прекрасно. Душа полна радостью, точно делаешь что-то хорошее… В церкви народу мало, но как-то особенно значительно раздаются моления и испытываешь особенное молитвенное настроение… Я так любила и до сих пор люблю церковные службы на Страстной неделе. Они для 87

▪ Клавдия Лукашевич ▪ меня полны духовного трепета, великого нравственного значения и дорогих детских воспоминаний… Возвращаемся с няней домой, точно совершили какой-то подвиг. Сестра Лида завидует мне и даже всплакнет. — Вот, нянечка, Клавдю взяла к ранней обедне, а меня нет… — Ты еще маленькая, устанешь… Тебе нельзя, а Клавденька большая… — И я хочу тоже к ранней обедне… — Не плачь, деточка… Ты ведь маленькая… Все будет в свое время… Пойдешь на будущий год.

▪

А дома, в нашей маленькой квартирке, в это время, на Страстной неделе, кипели такие интересные хлопоты… Все делалось по порядку, по заветам старины, в определенное время… Мы во всем помогали маме и няне. Сначала шла уборка квартиры: мама и няня, повязав головы платками, обметали потолки, стены, мыли окна, печи, полы, скребли каждый уголок, чистили, обтирали каждую вещь. Уборка шла на славу. 88

▪ Мое милое детство ▪ В среду няня чистила образа. Это было своего рода священнодействие, и к нему допускались я и Лида. Мы очень любили это дело и постоянно приставали к няне. — Скоро? Скоро будем образа чистить? Поскорее, нянечка. — Повремените, деточки… Это дело не шуточное… Надо осмотрительно… Прежде всего няня тщательно умывалась и нам заботливо мыла руки мылом. Потом на обеденном столе расстилалась чистая скатерть. На этот стол сносились все образа из квартиры, а их было у нас немало. Затем няня приготовляла мел и делала мыльную воду. Мы с Лидой тщательно терли и мыли серебряные и металлические венчики и ободки на старинных окладах, и каждая старалась это сделать как можно чище и ярче. Затем няня заставляла нас помолиться. — Теперь, благословясь, оботрите деревянным маслом лики. Мы обтирали лики. Эта работа казалась нам важной и святой. После нашей чистки иконы в углах комнат сверкали необыкновенно, и перед ними ярко горели лампады. 89

▪ Клавдия Лукашевич ▪ Няня ходила умиленная. А комнаты нашей квартиры походили на кельи монахинь. В четверг наша старушка делала четверговую соль. Это была какая-то совсем особенная черная соль, которую жгли в духовой печке и на Пасху ставили на стол. И разговляться без четверговой соли казалось нам немыслимым. И в четверг же у нас дома обыкновенно красили яйца. Это, конечно, бывало самое интересное из подготовки пасхального стола. Во главе этого дела стоял отец. Мама ему помогала. Мы ни на шаг не отходили от них, и каждая из нас имела право выкрасить для себя по нескольку яичек. Папа непременно хотел перещеголять дедушку, который был великий мастер красить яйца. Да и отец наш ему не уступал. В то далекое время таких красок, как теперь, не было. Яйца красили в сандале, в шелухе луковых перьев, в кофейной гуще и в разных нитках и обрезках шелка. Папа вырезал из сахарной синей бумаги разные рисунки и фигуры, прикладывал их к яйцам, обвертывал все луковой шелухой, завязывал тряпкой и клал варить. Мы с мамой делали то же. 90

▪ Мое милое детство ▪ Как, бывало, волнуешься, дрожишь, замираешь, когда развертывают уже сваренное яичко. Что-то будет? Боже, какой восторг! Вот яичко вышло желтенькое с крапинками, а на нем синеватый якорь и буквы «X» и «В» (конечно, папиной работы). Кроме того, папа очень искусно нацарапывал на крашеных яйцах цветы, расписывал яички красками и всегда выбирал трогательные и нежные сюжеты, например: якорь, сердце, голубков, цветы и т. п. В пятницу нянечка пекла кулич, месить который помогал ей отец, а вечером делали пасху. Это было целое событие, особенно памятное мне. Мама уже ранее несколько раз бегала к бабушке за советами: как сделать пасху, сколько чего положить, как замесить кулич, сколько держать в печке окорок… И все у нас по советам бабушки выходило отменно хорошо. Никогда ничего не портили. Особенно удавалась пасха. Она была традиционная «бабушкина» и делалась по ее старому, собственному рецепту. Я и до сих пор делаю эту заварную «бабушкину» пасху. 91

▪ Клавдия Лукашевич ▪ Надо было строго положить всего по пропорции, долго мешать, тихо прогревать на огне и, храни Бог, не переварить. Старинную медную кастрюлю с жидкой белой массой осторожно снимают с плиты, няня перекрестится и медленно выливает творожную массу в пасочницу, накрытую белой тряпкой… — Попробуй, няня, довольно ли сахару? — спрашивает мама. — Что с тобой, голубушка?! Да разве стану я пробовать… Ты хочешь, чтобы я оскоромилась… Да разве это возможно!! Я вопросительно взглядываю на няню и тоже не решаюсь оскоромиться. Мне кажется это большим грехом. А как хотелось бы попробовать вкусной пасхи! И вот уже заканчиваются последние праздничные приготовления.

▪

Наступила суббота. Вечер. Мама накрывает и убирает маленький скромный пасхальный стол… Все у нас просто, незатейливо и всего понемногу… Однако на всем видна заботливая рука хозяйки: в корзиночках 92

▪ Мое милое детство ▪ выращена зелень — овес; свиты гнездышки из сена и туда уложены пестрые яички. — Маменька, положите мои яички в гнездышко… Нет, мои… мои красивее… — просим мы с Лидой. — Для обеих моих птичек сделано по гнезду… И положу туда яички… И будут у нас скоро птенчики… — говорит мама и смеется, смеется так весело и заразительно. Мама начинает нас обеих крепко-крепко целовать. — Господи, помилуй, Клавденька, что это ты смеешься в такой-то день!!! Ну чего ты так балуешься с детьми?! — говорит няня. И мы втроем затихаем. Мама снова проворно и умело украшает стол. Она убирает окорок белыми фестонами. Она пришивает на углы стола букеты из брусничных веточек, и так все проворно, красиво. Пасхальные кушанья кажутся необыкновенно вкусны, так и текут слюнки, просто не дождешься разговенья после недели строгого поста. А няня в это время хлопочет, чтобы дворник или верхняя жиличка снесли освятить пасху, кулич и яйца. Все это она увертывает в белую скатерть и дает наставления. 93

▪ Клавдия Лукашевич ▪ Наша милая старушка, пока мы были малы, никогда не могла пойти к заутрене. Она всегда оставалась дома. Родители наши отправлялись в ту же церковь, куда ходили и дедушка с бабушкой. Эта приходская церковь была далеко, где-то на Васильевском острове… Разговлялись мы ночью, когда папа и мама приходили из церкви. Бывало, еле-еле дождешься этой минуты… — Нянечка, скоро будем разговляться?.. — томлюсь я. — Уж как пасхи да кулича хочется… Не дождаться разговенья, — ноет Лида. — Сначала святого яичка дадут… — говорю я. — А после и кулича и пасхи… Как вкусно-то, — шепчет Лида. — Обе вы сонные. И глаза-то не смотрят, и губы-то еле говорят… Лягте, деточки, не томитесь. Еще долго-долго. Засните… Придут папа с мамой, я разбужу. Приведет Господь — и разговеемся все. — Не уснуть, нянечка… — Прочитайте десять раз «Отче наш» и заснете… Глаза слипаются, зеваешь, томишься, читаешь без конца «Отче наш», но заснуть 94

▪ Мое милое детство ▪ невозможно. Волнуешься, ждешь разговенья, завтрашнего дня и всех радостей жизни…

▪

Я помню, как родители взяли меня первый раз к заутрене. Нянечка моя волновалась больше меня… Как она меня прихорашивала, наряжала, наставляла и учила: — Ты смотри, Беляночка, как в церкви двери закроют и уйдет крестный ход, тогда скоро и «Христос воскресе!» запоют. Сначала за дверью пропоют, будто узнали благую весть. Господи, в храмах Божиих какие сегодня молитвы поют, какая служба идет!.. Няня особенно тревожилась и просила папу: — Сударь мой Владимир Васильевич, вы уж Беляночку не простудите… Не заснула бы она… Уж до конца не стойте… Дитя первый раз у заутрени… Пораньше уйдите… Господь простит, коли не достоите… — Будьте покойны, нянюшка, вернем ваше сокровище в сохранности. Няня меня укутала, перекрестила, и мы ушли… Как я счастлива, горда и довольна! Я с папой и мамой иду к заутрене… Хотя мне 95

▪ Клавдия Лукашевич ▪ всего-то семь лет, но я кажусь себе большой. Шестилетняя сестра Лида, конечно, не может сравняться с такой взрослой девицей, которая уже идет к заутрене! И Лида, конечно, обижена и даже поплакала. Но ее утешают, что в следующем году и она будет большая и тоже пойдет к заутрене… Только раз в году и бывает такая ночь… Какая-то особенная, чудесная… Святая ночь под праздник Светлого Христова Воскресения полна невыразимой радости. Никто не спит в эту ночь… И кажется, все ищут ласки, примирения. И в сердце самого обиженного, несчастного человека просыпается всепрощение и надежда на счастье. Мы идем медленно к заутрене. Папа и мама держат меня за руки. А я примолкла и вся превратилась в зрение. Кругом шум, движение и суета. На улицах горят плошки с маслом, а кое-где даже целые бочки. Люди идут, идут без конца, с куличами, с пасхами… Все веселые, радостные, нарядные… Вдруг раздается сигнальный пушечный залп… Скоро пронесется благостный звон… «Звонят во всех церквах на все голоса, как никогда нигде. Точно Ангелы поют на небесах», — так 96

▪ Мое милое детство ▪ говорила няня. И мне казалось, что я действительно слышала тогда пение ангелов. Я зорко всматривалась в синее небо и в мерцающие там звездочки, и детской мечте ясно и чисто представлялось великое событие прошедших веков. В церкви необыкновенно светло и торжественно. Мы едва-едва протискиваемся вперед… Вон и бабушка с дедушкой. Вон и тети. Все улыбаются мне, ласкают, ставят удобнее, заботятся… Бабушка и дедушка такие нарядные, как никогда. У дедушки надеты все ордена. Я про себя думаю, что «сегодня дедушка — царь, а бабушка — царица»… Служба пасхальная и торжественна и прекрасна, напевы молитв радостны. Мне было так хорошо: бабушка с дедушкой и три тети то и дело тихонько спрашивают: не устала ли я, не тесно ли, не жарко ли… А кругом нас ходили, толкались, заглядывали в глаза ребятишки. Их почему-то особенно было много… Бедные, плохо одетые, худые… Это были дети бедноты, дети улицы… Они все пробирались в эту сторону церкви. Они знали, что здесь встретят сочувствие… Но не у всех, конечно. Тетя Саша недовольна и сердится. 97

▪ Клавдия Лукашевич ▪ — Папенькины мальчишки! Такие грубые невежи! Чего они тут толкаются? — шепчет она гневно и отстраняет от нас двух маленьких оборванцев… Но они, обогнув нас, смело проходят мимо дедушки и, улыбаясь, заглядывают ему в лицо… Это «дедушкины мальчишки», его «босоногая команда», как он их называет… «Завтра они придут к нему «Христос воскресе!» петь… Он их так любит, жалеет. Он подарит им яички и денег… Станет просить для них у бабушки кусочки кулича… А тетя Саша их не любит, бранит, всегда сердится за то, что они на полах наследят да шумят», — все это с быстротой молнии мелькнуло у меня в голове… Скоро в руках молящихся запылали свечи. Детям это так нравится. Только у «дедушкиных мальчишек» не было свечей… Но дедушка похлопал по плечу одного, другого… Вот к нему обернулось худенькое лицо с большими красивыми серыми глазами. Около этого мальчика, одетого в женскую кофту, жалась малютка-девочка. Лица их были болезненно-печальны, и грустные большие глаза говорили о раннем горе. Дедушка дал им по тоненькой свечке… Когда засветились в их 98

▪ Мое милое детство ▪ руках яркие огоньки, лица их тоже засияли огоньками радостной улыбки… Эта улыбка не сходила с лица малютки-девочки во всю Светлую заутреню: то она смотрела на свою свечку, то обращала глаза на дедушку. Как мало надо детям для радости! Трепетно билось сердце, когда за дверями запели «Христос воскресе!», и радостно откликнулось оно навстречу великому привету: «Воистину воскресе!» В церковь вошел с громким пением крестный ход. После мы все похристосовались. Отстояли заутреню и даже обедню.

▪

Радостная, счастливая, бегу я по двору, по лестнице. Няня открывает дверь. — Христос воскресе, нянечка! Христос воскресе! — громко и восторженно крикнула я, бросаясь к своей дорогой старушке. — Воистину воскресе, моя пташка дорогая, мое золотце! Вот мы с тобой, старый да малый, дождались Великого праздничка. Ты уже теперь большая… У заутрени первый раз была. Как светло, чисто, уютно, радостно у нас… Везде, везде горят огни, лампады. 99

▪ Клавдия Лукашевич ▪ — Люблю, когда светло, когда много горит огней, — говорила всегда мама, и в большие праздники у нас во всех уголках квартиры зажигались огни. Мы все христосуемся, дарим друг другу яички, втайне друг от друга сделанные. У нас накрыт стол, а под салфетками у всех лежат яички. Такой обычай был у нас и у дедушки с бабушкой. У меня красное яичко с цветочками, у сестры Лиды желтенькое. Это сделал папа. Мама купила деревянные красные, а няня сделала из воску и облепила их шелком и лентами… Мы так всему радуемся, так счастливы. Я, беспрерывно сбиваясь, стараюсь рассказать няне все, что было в церкви — свои первые впечатления. — Светло, весело… Батюшки такие золотые… А когда «Христос воскресе!», то все целоваться стали. И свечи зажгли… А у «дедушкиных мальчишек» не было свечей… Они там в церкви толкались… Тетя Саша очень на них сердилась… Дедушка им свечки дал. Она обо всем меня расспрашивает, целует, пробует голову: нет ли жару, не простудилась ли… И опять расспрашивает и снова целует. 100

▪ Мое милое детство ▪ — Бабушка и дедушка сказали, чтобы завтра к ним… И тети тоже сказали. Много нам подарков приготовили… А дедушка нам стихи в альбом напишет… — Всегда так водится, что первый день праздника у стариков проводят, — говорит серьезно няня. Мы разговляемся тихо и весело. Всего пробуем понемножку… Глаза уже застилает какой-то туман… И томно и хорошо… В окна пробивается весенний голубоватый рассвет… Так интересно и необычайно встречать это прекрасное раннее утро наступившего праздника… Сколько сладких мечтаний, ожиданий… Все так живо, весело, полно неизведанных радостей, как сама невинная жизнь дитяти. Жизнь чистая, мирная, счастливая скромными радостями и любовью окружающих… Жизнь тогда казалась беспрерывным праздником, с гулом благостным колоколов, с надеждой на что-то неожиданно радостное, с верой во все хорошее и с любовью к самому источнику счастья и жизни — к Богу. — Уже рассветает… Какое утро ясное!! 101

▪ Клавдия Лукашевич ▪ — Идите спать, мои пташки, — говорит няня. — Беляночка моя уже и головку повесила, — шепчет она и ведет нас, полусонных, к кроваткам. — Ложитесь, деточки, проворнее, усните скорехонько… А завтра к бабушке с дедушкой с утра пойдем… Путь неблизкий… Какие чудные слова: «завтра к бабушке с дедушкой». Ляжешь проворно… Уже дремлешь… И сердце бьется так трепетно и радостно… В голове туманится, и в душе поселяются волшебные грезы… Засыпаешь и думаешь о том, как хорошо, занятно у бабушки с дедушкой… В их маленьком сером домике — бесконечный запас чудес. Там все было полно жизни, интереса, красоты, духовных открытий. Там чудак дедушка с его таинственным кабинетом, с его чудачествами и с «босоногой командой», которую он так любил. Там горбатенькая тетя Манюша с большими черными глазами, которая так хорошо играет Бетховена… Там цветы, птицы, животные… все эти неотъемлемые привязанности детства… Там не страшны были нужда и бедность: все трудились неустанно. 102

▪ Мое милое детство ▪ — Лида… Лидинька… Завтра к бабушке с дедушкой… Как хорошо! Как я рада… — шепчешь засыпая… — Да… Клавдя… Дуняша опять что-нибудь перепутает… Хозяйки нам цветов дадут… Дедушка будет царем, а бабушка — царицей… Сладкий сон прекращает грезы. Впереди встает желанная действительность — радостная и светлая. Все это наполняло счастьем детские годы.

Первый день Светлого Христова Воскресения В детстве первый день Пасхи мы всегда, как я уже сказала, проводили у бабушки с дедушкой. Теперь, уже много-много лет спустя, этот день мне всегда представляется особенным. Мне кажется, что он всегда бывал ясным, светлым, радостным. На лазурном небе ярко сияло солнце; особенно весело и призывно чирикали птицы в вышине; беспрерывно благостно гудели колокола церквей. Улицы казались чище. Народу на улицах шло и ехало 103

▪ Клавдия Лукашевич ▪ великое множество. Все были такие нарядные, веселые… То и дело открывали друг другу искренние объятия и говорили радостно: «Христос воскресе!» — «Воистину воскресе!» Было ли так всегда, не знаю; может быть, я многое запамятовала. Путешествие в первый день Пасхи к бабушке и дедушке бывало для нас, детей, ежегодным большим событием, целым паломничеством. Ведь мы жили из года в год так тихо, уединенно в своем скромном гнездышке, точно огражденные от всего мира огромной стеной. И потому каждое новое, самое маленькое событие в нашей жизни надолго выбивало нас из однообразной колеи и оставляло неизгладимый след, о котором бывало много разговоров и воспоминаний. За несколько дней до нашего похода, еще на Страстной неделе, шли приготовления. Мама старательно дошивала нам новые платья и передники. Нянечка что-то все укладывала в свой огромный ковровый красный «ридикюль», как она его называла. Улучив свободную от дела минутку, она нас наставляла. Мы ведь оставались у бабушки без нее гостить на дня три-четыре. 104

▪ Мое милое детство ▪ — Во всем слушайтесь, мои птички, бабушку, теток… Будьте вежливыми и скромными. Лидинька, милушка, не возись с собаками и кошками. Не то исцарапают тебя… Пожалуй, и новое платье изорвешь… А главное, с тетей Сашей не спорьте… Помните, что она постарше вас… — Тетя Саша сердитая, — замечает сестра. — Ничуть не сердитая… Если и скажет какое слово с горячности… Часто и сама бывает, голубушка, не рада… Да уж слова не вернешь… — говорит няня. — Как же, нянечка, ты сама часто говоришь, что тетя Саша «характерная»… И она всегда сердится, — напоминаю я своей старушке. — Ну да, характерная… Я и не отпираюсь, что говорила… Значит, у нее характер такой… А вам, маленьким деточкам, нечего об этом вспоминать… И няня опять нас долго наставляет. — А ты, Беляночка, мое золотце, не связывайся с Дуняшкой, не слушай ее россказней. — Нянечка, она такая смешная! Всегда все перепутает… Бабушке и дедушке говорит «ты», а про себя «мы»… Как смешно она про свою деревню рассказывает и какие смешные слова говорит. 105

▪ Клавдия Лукашевич ▪ При одном воспоминании о Дуняше, молоденькой бабушкиной прислуге, мы с Лидой заливаемся веселым громким хохотом. Но няня недовольна: — Она — простая деревенская глупенькая девчонка… А вы — высокородные барышни… И нечего вам ее деревенские небылицы слушать. Мы обещаем не связываться с Дуняшей и не слушать ее деревенских россказней. Но ведь так трудно выполнить это обещание. Забудешь — и чего-чего, бывало, не наслушаешься от наивной деревенской девчонки. — Нянечка, а какие-то нынче дедушка яички накрасил? — вспоминаем мы. — Ну, уж конечно, всего придумал наш забавник… Умный, знающий человек ваш дедушка… И голова на плечах крепкая, и руки золотые. Нам казалось очень смешным, как говорила няня о дедушке, будто у него голова крепкая и руки из золота… Смотришь, бывало, на него и дивишься… Но он действительно был таким. — А мальчишки дедушкины придут «Христос воскресе!» петь? 106

▪ Мое милое детство ▪ — Конечно, придут. Мальчишки у него — первые гости. Без них никакой праздник не обойдется. — Пожалуй, тетя Саша рассердится на мальчишек… Воспоминания так и встают, так и рисуют знакомые милые картины, уютный домик бабушки и дедушки и все, что там приходилось переживать. Как-то там дедушкин Каштанка поживает? Чему он его еще выучил? Наловил ли дедушка новых птиц? Куда он пойдет на праздниках со своей «босоногой командой»? Какие стихи он переписал для мамы? В жизни так много занятного, интересного, что, кажется, всего и не вспомнишь.

▪

Как радостно просыпаться в первый день Светлого праздника! — Няня! Нянечка! Одевай нас скорее, скорее! Ведь сегодня к бабушке и дедушке. Мама и няня нас одевают и опять наставляют. — Поздравьте всех… Скажите, что мы с папой гулять пошли и скоро придем, — говорит мама. 107

▪ Клавдия Лукашевич ▪ — Скорее бы, скорее, — твердим мы в радостном восторге. Хотя с Петербургской стороны, где мы жили, до Васильевского острова, где жили бабушка и дедушка, было совсем недалеко — не более двух верст, — но для старушки и двух закутанных маленьких девочек пройти это расстояние казалось целым путешествием. В то время по улицам Петербурга ходили огромные тряские общественные кареты, запряженные тройкою тощих лошадей; эти рыдваны назывались «щапинскими каретами». Часть нашего пути мы всегда совершали в такой карете, так как нанять извозчика считалось в нашей семье недопустимой роскошью. И у нас, так же и бабушка с дедушкой, решительно все члены семьи или ходили пешком, или ездили в дешевых «щапинских каретах». Впрочем, это имело свои удобства и выгоды. «Щапинские кареты» останавливались от нашей квартиры недалеко, шагах в трехстах, не более. Но папа сам шел проводить нас до «кареты». Он нес нянин красный «ридикюль» и заботливо усаживал нас в «карету». Он много раз наставлял няню, где надо слезать, осторожнее идти по улицам и вообще 108

▪ Мое милое детство ▪ беречься. Он даже поручал нас вниманию кондукторов. И мы наконец двигались в путь. Путешествие казалось нам необыкновенно длинным. Часть дороги мы ехали в «карете», но большую часть шли пешком. Вот «щапинская карета» остановилась. Кондуктор помог нам вылезть. И мы двинулись тихонько дальше. Старушка няня еле-еле плетется и тащит свой «ридикюль». — Дай, нянечка, я понесу. Ты устанешь… — Ну куда тебе, Беляночка!.. Тяжело ведь. — Мы вместе с Лидой. — Нет, нет… Мне не тяжело… Теперь уж скоро. Мы все-таки с обеих сторон помогаем няне нести ее «ридикюль» и думаем, что очень облегчаем ей ношу. Настроение у нас самое радужное. Улица, люди, поцелуи на каждом шагу, пасхальный звон — все это так радовало, так веселило. В то далекое время по улицам ходило очень много разносчиков; все они громко кричали. Кроме того, часто водили ученых медведей, которые показывали разные фокусы, ученых лошадок, собак. Или просто ходили клоуны, 109

▪ Клавдия Лукашевич ▪ акробаты, петрушки, фокусники. Мы с няней непременно останавливались около каждого затейника, смотрели с восхищением и дома устраивали такие же представления.

▪

Но вот мы почти и дошли до цели нашего путешествия. Мы заворачиваем в Пятнадцатую линию Васильевского острова. Вон вдали виднеется и милый серый двухэтажный деревянный домик с зеленой крышей и зелеными ставнями. При виде его так трепетно и радостно забьется сердце. Там протекли счастливые дни нашего детства. Там научились мы хорошему. Жизнь в стенах этого домика представлялась нам раем. С тех пор я люблю маленькие деревянные дома, окрашенные в серую краску, и непременно с зелеными крышами. Я всегда мечтала под старость иметь такой домик. «Сюда ко мне стали бы собираться мои внуки… Я бы стала им рассказывать сказки, учить уму-разуму», — мечтала я. Но это желание так и осталось мечтою. Вот он, милый домик… Из-за забора виднеются березы и высокая жердь с клеткой для птиц. Это дедушкина затея. Он так любит 110

▪ Мое милое детство ▪ птиц, ловит их в эту клетку. А зимою прикармливает везде, где только возможно. — Ну так и есть! Окно уже у него выставлено. И около окна толпятся мальчишки, — говорит няня, прикрывая глаза рукою и всматриваясь в даль. — А дедушку ты видишь, нянечка? — Конечно, он там же… Мыльные пузыри пускает… Мальчишки-то за ними гоняются… Ах, баловень большой, ах, хороводник! — ласково говорит няня. — Он нас видит уже, наверно. — Видит, видит… Вон замахал рукой… Мальчишки засуетились, убежали. — Вон тетя Манюша и тетя Саша бегут… А впереди Каштанка и Карошка! — радостно вскрикивает Лида. Действительно, из калитки серого домика выбежали две девушки: одна очень маленькая, а другая высокая и тоненькая. Они стремительно направились в нашу сторону. Это были наши тети. Тетя Манюша — та, что горбатенькая, очень маленького роста… Тетя Саша — высокая тоненькая блондинка. Они бросаются к няне, христосуются, отнимают от няни «ридикюль». Каштанка и Каро 111

▪ Клавдия Лукашевич ▪ вертятся около нас как сумасшедшие, прыгают и стараются лизнуть в лицо то меня, то Лиду. — Оставь, Машенька, мой ридикюль. Разве можешь ты его нести? — говорит няня. — Я мала, да сильна, нянюшка, — отвечает тетя Манюша и громко смеется. Ее огромные черные глаза сверкают весело и живо, а смех звучит совсем как у нашей мамы. Дедушка выглядывает из окна и тоже смеется. Мама и тетя Манюша очень на него похожи. — Вот, моя старушка, и наши барышни жалуют… Здравствуйте, барышни… С Великим праздником! Мы все христосуемся. — Идите-ка ко мне, барышни, скорее пузыри мыльные пускать… С дымом, с мошками… — говорит дедушка. — Ах, папенька, оставьте, пожалуйста, детей… Дайте им передохнуть с дороги… Ведь они еще и бабушку не видели! — недовольным тоном проговорила тетя Саша. — Слушаюсь, слушаюсь, «принцесса на горошинке», я их не трогаю… Я пошутил. Дедушка наш был оригинал, чудак, каких прежде было немало, а теперь совсем не 112

▪ Мое милое детство ▪ бывает. Дедушка всегда нас называл «барышни» или «девицы». Этим он, конечно, хотел выразить, что нас особенно балуют, оберегают и нежат. У калитки серого домика уже слышны радостные возгласы. Бабушка, тетя Надюша, Дуняша встречают нас на улице. Все веселы, смеются, громко расспрашивают, целуют и ведут в комнаты. Громче всех раздается визгливый голос Дуняши. Она имела способность всегда хохотать и взвизгивать; за это ей очень часто попадало от тети Саши. — Ахти-матушки! Да дитятки наши приехали! Да миленькие, да пригоженькие! — вопила Дуняша и громко смеялась… — Авдотья, угомонись!.. — строго говорила тетя Саша. — Да я на боярышень радуюсь… Я их раздену… Миленьких-то моих, пригоженьких моих… — Иди, иди, Авдотья! Мы сами детей разденем… Возгласы, радостные восклицания так и сыплются. Бабушка обо всем подробно расспрашивает няню: удались ли кулич и пасха? Здоровы ли родители? Что делали? Что 113

▪ Клавдия Лукашевич ▪ шили? Когда придут дочь и зять? Почем все покупали? Нянечка почтительно обо всем докладывает и называет бабушку «сударыней». Бабушка наша сегодня просто красавица. В первый день Пасхи и во все торжественные дни церковных и семейных праздников мы много-много лет видели бабушку и дедушку в одних и тех же одеждах. На бабушке надето широкое пестрое шелковое платье, на плечах шаль, а на голове белый чепец с лиловыми лентами. Дедушка в праздники надевал вицмундир с массой каких-то медалей и орденов; при этом высокий воротничок с углами так странно подпирал ему голову. И казалось, что голову он держит особенно гордо, откинувши назад. Дедушка был горбатый, невысокого роста; но он был здоровый, сильный, веселый и бодрый человек. И горб его нисколько не портил. — Сегодня бабушка — царица, а дедушка — царь, — шепчет мне Лида. На нашем условном детском языке это означает, что наши старички красивы, нарядны, торжественны. — А мальчики дедушкины придут петь «Христос воскресе!»? — спрашиваю я бабушку. 114

▪ Мое милое детство ▪ — Приходили уже, но Сашенька их не пустила. Придут позднее для вас… Не успели мы еще раздеться, как дедушка уже громко объявляет из своего кабинета: — Моя босоногая команда идет… Мальчики идут петь… Пустите моих мальчиков… — Не важные гости! И подождут… Дети еще и раздеться не успели… Покоя от этих мальчишек нет, — сердито говорит тетя Саша. — Пусти их, Сашенька… Они пропоют и уйдут… И отец успокоится, — заискивающе обращается бабушка к дочери. Раздается тихий звонок. Дуняша с визгливым возгласом: «Ахти-тошеньки!» — бежит открывать калитку. По деревянным мосткам дворика слышен топот детских ног. Человек двенадцать-пятнадцать мальчиков, самых бедных жителей Пятнадцатой линии Васильевского острова, вошли в залу. Эти бледные, худые, бедно одетые ребята — все друзья, закадычные приятели дедушки. Это его «босоногая команда», его «мальчишки» — как говорили тети. В первый день Пасхи они всегда являлись петь «Христос воскресе!», а в первый день Рождества — со звездою славить Христа. 115

▪ Клавдия Лукашевич ▪ Сколько возился с ними дедушка и как их любил, я расскажу после. Но тети, особенно тетя Саша, не жаловали этих мальчишек. — Ноги вытирайте хорошенько! Опять на полах наследите! За вами вечно приходится грязь убирать! — слышится грозный оклик тети Саши. — Успокойся, Сашенька, они вытрут, вытрут! Я посмотрю за ними, — кротко говорит бабушка. — Эх, принцесса, за моими ребятами грязь убрать — одна минута… И следа не останется. Главное — не было бы на душе черноты, — слышен голос дедушки из кабинета. — Ах, папенька, оставьте вашу философию! От этих мальчишек ни в будни, ни в праздники покоя нет… Только вчера полы вымыли… — волнуется тетя Саша. Толпа ребят, робко ступая, стесняясь, проходит в залу. И чистые детские голоса стройно поют «Христос воскресе!», «Святися, святися, новый Иерусалиме». Дедушка доволен. Он улыбается и сам подпевает своим мальчишкам. Затем он отводит бабушку в темную прихожую и чтото ей шепчет, указывая на ребят. Бабушка 116

▪ Мое милое детство ▪ качает головой, не соглашается и указывает на тетю Сашу. Видимо, просьбы дедушки отклонены. Он зазывает ребят в свой кабинет и оделяет их там яйцами и деньгами.

▪

Мы так рады, что наконец-то в гостях у бабушки и дедушки. Восторга невозможно описать: мы не знаем, куда броситься, на что смотреть, о чем расспрашивать. Лида обнимает и ласкает своих любимцев — двух огромных толстых котов и собак Каштанку и Каро. Я бегаю из залы в кухню, особенно крепко целую тетю Манюшу и бабушку. Вопросы так и сыплются: — Как живут, не беспокоят ли квартиранты наверху? Что натворила нового Дуняша? Какие цветы посадил дедушка на своем дворике? Сколько он наловил птиц? Ответы очень интересные: — Дуняша недавно чуть не вымыла фортепиано мыльной мочалкой. Тетя Маня едва его спасла от ее усердия… Дедушка поймал трех новых птичек… А у канарейки в садке скоро будут птенчики. 117

▪ Клавдия Лукашевич ▪ Из кабинета дедушки ушли уже мальчики, и он зовет нас. — Барышни, идите ко мне! Я тут кое-что для вас приготовил. — Подождите, папенька… Ведь мы еще детей не одарили… — говорит тетя Саша. И все дарят нам яички. Тети свои покрасили цветными лоскутками. Дуняша и та где-то раздобыла крашеные. А бабушка таинственно говорит: — Смотрите, какие яички я приготовила моим внучаткам. — Ах, какие чудесные, невиданные яички! Где вы достали их, бабушка? И кто их сделал? Яички были действительно удивительные: белые, сахарные, точно хрустальные. Внутри была панорама. И там виднелась картина — Воскресение Христово. В то время, да еще в нашей бедной обстановке, такой подарок был большая редкость. Мы не могли налюбоваться затейливыми яичками. Оказывается, среди «дедушкиных мальчишек» появились два брата — ученики кондитера. Они-то и принесли бабушке в подарок невиданные яички. После много лет эти 118

▪ Мое милое детство ▪ мальчики дарили нам к Рождеству сахарных куколок, а к Пасхе — красивые сахарные яички. Теперь они уже старики и служат в лучших кондитерских Петербурга… И, наверно, вспоминают того, кто скрашивал их невеселое детство — доброго друга, «советника», как они называли нашего дедушку. Мы переполнены радостью и счастьем. Тетки нас ласкают, развлекают. А бабушка с нянечкой сели в уголку и беседуют. Вся их жизнь, все интересы, радости, горести неразрывно слились вместе. Невозможно себе представить старушек милее, добрее, чем бабушка и няня. Вот они склонились друг к другу и что-то говорят так живо, взволнованно, то улыбаются ласково, то их лица принимают грустное, тревожное выражение… Эти две головы пожилых женщин — само совершенство. Одна — барская, в нарядной наколке с лентами; другая — преданной слуги — в беленьком скромном чепце. Благодаря им старость мне всегда представлялась ласковой, нежной, полной снисхождения и мудрости. У нас в доме, что бы ни случилось, мама первым долгом говорила: «Надо пойти у маменьки спросить… Вот что маменька 119

▪ Клавдия Лукашевич ▪ скажет… Как маменька посоветует». И во всех житейских недоразумениях она приносила домой бабушкины советы, умудренные знанием и опытом. Много интересного рассказывала нам няня о жизни бабушки и дедушки. И мы целыми вечерами наслаждались этими рассказами. Но об этом еще речь впереди. Дедушка горячо любил бабушку. Он называл ее то «седая красавица», то «Темирочка», иногда «Ташенька». Ее звали Татьяна Степановна.

▪

В торжественные праздничные дни в маленькой квартирке бабушки и дедушки всегда собирались родственники. — А тетенька Александрина с дядей Лиодором придут? — спрашиваем мы. — Конечно, придут к обеду. Тетенька Александрина — родная сестра дедушки. Дядя Лиодор — ее сын — студент. Собственно говоря, она приходилась нам бабушкой. Но она не любила и не позволяла себя так называть. Это была высокая красивая старушка с седыми локонами у висков. Нам 120

▪ Мое милое детство ▪ она казалась очень строгой и важной: всегда всем делала замечания, говорила много о приличиях. Однако я отвлеклась от своих воспоминаний… Ведь когда проживешь долгую жизнь, так много картин и людей проходит перед глазами, как в панораме… Дедушка настойчиво кричит из своего кабинета: — Что же, девицы придут ко мне или нет? Отпустите вы их или нет? — Идите, идите скорее к дедушке, — говорит бабушка и сама ведет нас к двери кабинета. — Он вам подарит по яичку… Сам ведь все придумывал, возился и красил. Наконец мы попадаем в таинственный дедушкин кабинет!.. Но о нем будет речь впереди. Теперь нас только занимает корзинка с яйцами. Яички просто загляденье! Красные, желтые, зеленые, пестрые — без рисунков и с рисунками. Вот с сердцем и пламенем, с якорем, с голубками, с цветами и с затейливыми рисунками. Они всегда лежат в круглой корзиночке на сене. Все дедушка красил сам. И сам их дарит. Я выбираю с крестным ходом. По яичку видно, будто идет масса людей, несут 121

▪ Клавдия Лукашевич ▪ крест, образа и даже хоругви. Так же, как я видела в церкви в свою первую заутреню. И мне ужасно нравится это яичко. Я собираюсь беречь его долго-долго. Лида выбирает с двумя голубками, которые целуются… — Может быть, барышни хотят покатать яйца? — спрашивает дедушка. Он совсем не умел обращаться с нами и всегда говорил особенным тоном, нежным и ласковым, и гладил по головам так деликатно, точно фарфоровых куколок. Но нам страшно катать яйца с дедушкой. Между тем с дедушкой играть очень весело и хочется испытать счастья. — Только я это, с крестным ходом, и сахарное не стану катать, — предупреждаю я. Дедушка смеется. — Я тоже сахарное не стану катать. И еще тетино, — как эхо, повторяет Лида. Разве возможно было не покатать яиц в первый день Пасхи? Из года в год это было наше традиционное удовольствие. Мы всегда у дедушки с бабушкой катали яйца. На полу в зале расстилалась большая старая ковровая шаль бабушки, посредине ставилась горка. Дедушка сам ее делал. Бабушка, няня, тети давали нам яички куриные 122

▪ Мое милое детство ▪ и деревянные. И начиналась игра сначала с тетями. С ними играть было так весело… Если мы даже проигрывали, то они нам всегда возвращали выбитые яички. Но вдруг отворялась дверь из кабинета, и появлялся дедушка. Он нес корзину с яичками. Они так заманчиво пестрели в сене. — А ну-ка, девицы, примите и меня в игру для праздника… И все с прежним азартом продолжали игру. Громкий, дребезжащий звонок на дворе прекращал всякие игры. — Владимир Васильевич с Клавденькой! — радостно восклицала бабушка. — Папенька и маменька! — вскрикивали мы. Опять радостная встреча, возгласы, крики, поцелуи, расспросы и разговоры без конца… А мы с Лидой уже вьемся около бабушки и ласково спрашиваем: — Бабушка, мы в кухне сегодня будем обедать? — Что вы, деточки?! Разве можно… Сегодня праздник. — В кухне лучше, чем в зале… — Нельзя, нельзя… Что подумает ваш папа. Нехорошо в кухне… — Папа, наверно, будет рад… 123

▪ Клавдия Лукашевич ▪ Милее, уютнее бабушкиной кухни мы ничего не могли себе представить… К нашему огорчению, накрывался большой стол в зале. А дедушка уже зазвал к себе в кабинет папу и маму. — Идите скорее ко мне. Я вам новые стихи Пушкина прочту. Списал у одного чиновника. В кабинете слышится сначала монотонное чтение, а после звонкие взрывы смеха мамы. Как она смеется! Так весело, звонко, заразительно закатывается и ахает, и восторгается. И всем нам становится смешно, — не зная, в чем дело, мы смеемся, слыша хохот мамы. Только одна тетя Саша недовольна: — И чего так хохочет Клавденька… Наверно, папенька свои истории рассказывает… А веселый звонкий смех мамы раздается все громче и громче. Она выбегает из кабинета взволнованная и раскрасневшаяся. — Перепишу стишок из папенькиной тетради. Ах, какой прекрасный стишок! Папенька не может дать эту тетрадь домой. Мама садится в уголок и списывает стихи. Между тем в зале уже накрыт стол. Зала эта особенная. На окнах масса цветов, кругом окон зеленые плющи. На потолке более 124

▪ Мое милое детство ▪ десятка клеток с птицами. У стены маленькое светло-желтое фортепиано, похожее на старинные клавикорды. Все три тети суетятся вокруг стола. Они накрывают стол. Тетя Саша и тетя Надюша всегда подают кушанья, угощают. Но вот на дворе снова раздается дребезжащий звонок, снова быстрые шаги по мосткам, радостные возгласы, крики, поцелуи… Пришла тетенька Александрина с дядей Лиодором. Мы считали тетеньку Александрину очень важной, побаивались ее и между собою с Лидой говорили, что она — «царица». Дедушка же гордился своей сестрой и не раз говаривал: — Сестра Александрина — дама высшего круга. У нее знакомства — не нашим чета… Она с важными лицами знакома…

▪

Больше всех мы любили тетю Манюшу. В обществе сложилось мнение, что все горбатые — несправедливые, озлобленные люди. Не такова была наша тетя. Она, как и дедушка, была всегда весела, жизнерадостна и полна снисхождения и любви к людям. 125

▪ Клавдия Лукашевич ▪ — Я хочу быть любимой всеми… Я хочу приносить всюду с собою радость, — говорила не раз наша маленькая тетя, и ее чудные черные глаза сверкали, как звезды. И ее действительно все любили. После праздничного обеда бабушки мы чаще всего оставались под присмотром тети Манюши. Мы шли на двор. Что это был за дворик! Наверно, ни у кого никогда не было такого. Он всецело принадлежал к квартире дедушки. Это было пространство в пять сажен в квадрате. Справа деревянный навес. Под навесом лежали дрова и стоял большой сундук. Это была кладовая бабушки. Там хранилась провизия. И под навесом же были сделаны дедушкой для нас качели. Как весело и приятно было на них покачиваться. Это удовольствие мы получали только у дедушки. Посредине двора красовалась большая клумба. И каких только цветов не сажал дедушка! Летом эта клумба представляла из себя огромный душистый букет. Около забора, который выходил на улицу, росли две кудрявые березки. С другой стороны, около хозяйского 126

▪ Мое милое детство ▪ сада, росла рябина и стояла высокая жердь. На верху этой жерди висела клетка для ловли птиц. Клетку эту можно было поднимать и опускать при помощи особенного блока и веревки. Как радовались мы, когда, бывало, дедушка на наших глазах вынимал из этой клетки новую птичку. Мы тогда не понимали, что «воля птице дороже золоченой клетки». Однако я отвлеклась и забыла о дворике… По краям, у самого забора, тянулась гряда. Она засевалась укропом, салатом и редиской. А между ними росли мак и подсолнечники. Когда они цвели, это было красиво и так оживляло всю грядку. Головки мака и созревшие подсолнечники поступали в полное наше распоряжение. К дому со двора вело крыльцо из пяти ступенек. Над крыльцом, на колоннах, был большой балкон. Он принадлежал хозяевам. Бывало, тетя Манюша сидит на крыльце, а мы тут же прыгаем по ступенькам или играем в мяч… Иногда сражаемся с ней в нашу любимую игру «ручные хлопушки», которую мы сами придумали. И вдруг сверху, с балкона, на веревке спускается небольшая корзиночка… 127

▪ Клавдия Лукашевич ▪ Поднимешь голову… И видишь приветливые лица трех старушек и старичка-генерала. Старушки в локонах, как и тетенька Александрина. Это хозяин и его три сестры, старые девы. Они все улыбаются. — Милым деточкам за благонравие и послушание Ангел с неба принес награду, — слышится ласковый голос. Тетя Манюша выведет нас на средину двора и заставляет благодарить хозяев. — Делайте книксен. Присядьте пониже… Наклоните головки, — учит она нас. — Прекрасные, благовоспитанные деточки… И так всегда кротко, деликатно играют, — одобряют наше поведение хозяйки. А нас больше всего интересует таинственная закрытая корзиночка. Такие корзиночки спускались сверху почти всегда, когда мы бывали у бабушки. Кроме того, весной хозяйки оделяли своих нижних жильцов букетами чудной сирени, летом — всевозможными цветами, а осенью — фруктами, ягодами и зеленью из своего огорода. Нам с Лидой не терпится. Хочется скорее, скорее рассмотреть корзинку, что в ней заключено… На дворе при хозяйках смотреть, 128

▪ Мое милое детство ▪ конечно, неловко. И мы, не помня себя от радости, бежим к бабушке и няне. Они в кухне моют и убирают посуду. — Бабусенька! Нянечка! Опять нам хозяйки корзиночку спустили. Они сказали, что это «Ангел с неба принес». — Смотрите, смотрите, какая красота! Сколько всего… И чего-чего не положено в эту корзиночку руками любящих детей женщин: непременно два крашеных яичка, два апельсина, леденцы, две фарфоровые фигурки (барашек и девочка), коробочки (от лекарств), наполненные бусами, цветные ленты и лоскутки, сеточки на головы и даже куски какого-то вкусного кекса. Мы, конечно, в неописанном восторге: разбираем, делим, всех угощаем… И надолго, надолго хватит нам радости забавляться этой корзиночкой.

▪

Так просто, скромно и незатейливо проводили мы праздники в нашей родной семье. Когда я их теперь вспоминаю, пожалуй, они мне кажутся очень патриархальными и бедными. Тогда, в детстве, мы ничего не знали 129

▪ Клавдия Лукашевич ▪ и не желали лучшего. Нас охраняли близкие от житейской нужды, горя, забот. Мы не знали роскоши ни в чем и не желали ее. Среди нашей бедности было много духовных интересов, было много такого, что будило воображение, заставляло интересоваться всем окружающим, любить все кругом; была поэзия и красота. Потом мы узнали, что если даже придет богатство и все материальные блага, но не будет в жизни живого духа, интереса мысли, поэзии, ничто уже не создаст радости и счастья. Счастлив тот, кто может довольствоваться очень малым!

ЛЕОНИ Д АНДРЕЕВ (1871 –1 91 9)

В Сабурове

ело Сабурово стоит на высоком нагорном берегу Десны, господствуя над бесконечной гладью лугов, лишь на далеком горизонте оттеняемых узкой полоской синеватого леса. Лет двенадцать тому назад пришел в Сабурово мужик Пармен Еремеев Костылин. Никто на селе не знал, откуда он явился, да и не интересовался этим вопросом. Пармен был не из тех людей, с которыми приятно повести душевный разговор о жизни, сидя где-нибудь у залитой сивухой и засиженной мухами кабацкой стойки или валяясь на сене. Причиной тому была частью отвратительная внешность Пармена, частью его замкнутый, необщительный 131

▪ Леонид Андреев ▪ характер. Мужик он был рослый, здоровый, и, глядя на него сзади, всякий чувствовал расположение к этой крепко сколоченной фигуре, с слегка неуверенными движениями и нерешительной походкой. Но другое являлось чувство, когда человек вглядывался в его лицо. Страшная болезнь, известная в народе под именем волчанки, изъела это лицо, как заправский жестокий зверь. Она уничтожила нос, оставив на его месте дыру, скрываемую Парменом под чистой белой тряпочкой; припухшие красноватые веки были совсем почти лишены ресниц и тяжело повисли над серыми глазами, придавая лицу выражение странной сонливости; щеки и подбородок были изборождены шрамами и рубцами, красными и блестящими, как будто произведшие их раны только что зажили. Ни бороды, ни усов не росло на этом убогом лице; на их месте сиротливо торчали тонкие, бесцветные волосики: так после лесного пожара, уничтожившего молодой березняк и осинник, на бугроватой земле одиноко возвышаются обуглившиеся деревца. Много есть на свете безносых людей, которые и поют, и пляшут, и компанию водят, настолько примирившись с отсутствием носа, 132

▪ В Сабурове ▪ что и другим начинает казаться: да этому лицу носа совсем и не нужно. Не таков был Пармен. Точно чувствуя себя виноватым в своем безобразии, этот дюжий мужик боялся людей и хоронился от них, а когда обстоятельства принуждали его к беседе, то говорил угрюмо и кратко. И хотя он мухи отроду не обидел, его не то чтобы побаивались, а считали способным на всякие поступки, на которые не решится другой, по пословице: «Бог шельму метит». Появился Пармен впервые в качестве работника у Федота Гнедых, мужика хворого и слабосильного. Работал Пармен много и не покладая рук, но как-то беззвучно и невидно, точно его и нет. Через три года Федот умер. Пелагея, жена его, поголосила, сколько полагается, над покойником, выветрила избу от мертвого духа и продолжала жить, как и раньше, то есть разрываясь на три части, по количеству детей. Старшему, Гришке, было всего одиннадцать лет, а Санька, весьма требовательная и воинственная девица, еще не была отнята от груди. Подождав немного, Пармен попросил вдову отпустить его. — Платить тебе нечем, какой я тебе работник, — заявил он коротко и резко. 133

▪ Леонид Андреев ▪ Пелагея знала, что за золотые руки у Пармена, и в эту минуту он показался ей чуть ли не красавцем. — Что я одна-то с ребятами поделаю, — заплакала она. — Не оставь ты меня, Еремеич, с малыми сиротами, будь им заместо отца... А я тебя по гроб твоей жизни не оставлю. Пармен остался. Если раньше он работал за двоих, то теперь стал работать за десятерых, все так же тихо и безмолвно: одному ему был известен способ, посредством которого он ухитрялся делать невидимою свою рослую фигуру. Даже с Пелагеей, с которой он спал на месте покойного Федота, он был неразговорчив, и только Санька умела вызывать его на разговор и даже на шутку. Эта юная особа, только что усвоившая первые начала пешего хождения и лишь в важных случаях, когда требовалась особенная быстрота, передвигавшаяся на четвереньках, была совершенно чужда чувству красоты. Отсутствие носа у дяди Пармена не только ее не шокировало, как взрослых, но, впадая в крайность, она находила нос излишним придатком. Не говоря уже о том, что он являлся обыкновенно первой жертвой при ее многочисленных падениях, у матери ее, 134

▪ В Сабурове ▪ Пелагеи, существовала очень дурная привычка: завернув подол платья, хватать им Саньку за нос и немилосердно дергать. Хорошо еще, что нос был маленький, а с большим Саньке совсем бы и не управиться. Сидя у Пармена на коленях, Санька гладила пальцами блестящие края раны и, придерживая другой рукой для вящей ясности свою замазанную сопатку, наводила справки о том, какого приблизительно размера был дядин нос и куда он девался. — Собака откусила, — шутил Пармен. — Жучка? — спрашивала Санька, тараща глаза. — Она самая. Всесторонне обсудив это сообщение, Санька находила в нем несомненные признаки клеветы: Жучка не такая собака, чтобы откусить нос. Барбос — тот мог, но Жучка никогда. И Санька с ужасом смотрела на соседнего лохматого Барбоса, воображая, как хрустит у него на зубах дядин нос, и с визгом ковыляла к матери, когда Барбоска, пес в действительности вежливый и обходительный, выражал намерение лизнуть ее в лицо. Постепенно Пармен привык к своему положению и значительно изменился нравом. 135

▪ Леонид Андреев ▪ Смеяться стал; раз, проезжая лесом, хотел запеть, но, видно, и горло было у него испорчено: звук получился такой, как будто ворона закаркала, а не мужик запел. Начал Пармен пользоваться и привилегией счастливых людей: вызывать к себе хорошее отношение. Его меньше чурались, и если продолжали звать «Безносым», то не ради насмешки или от злобы, а просто в отметку действительного факта. Была бы довольна и Пелагея, если бы ее взгляд давно не заметил на этом чистом небе облачка, грозившего превратиться в тучу. Дело было в Гришке. Смуглый, как цыганенок, красивый мальчуган чувствовал непобедимое нерасположение к Пармену. Говорливый со всеми, с Парменом он держался дичком и проницательным взглядом не по годам развитого ребенка провожал Пармена, когда тот укладывался на печи спать бок о бок с Пелагеей. В этом взгляде была и ревность, и пренебрежение к Безносому, занимающему место отца. Но еще больше, чем к матери, ревновал его Гришка к хозяйству, к дому, безотчетно возмущаясь тем, что какой-то чужак, пришелец, распоряжается, как своим, всем этим добром, идущим от деда, а то и прадеда. 136

▪ В Сабурове ▪ — Воистину Господь послал нам Пармена Еремеича, — издалека заводила разговор Пелагея, искоса поглядывая на Гришку. Обыкновенно тот молча уходил, но когда и он, и брат Митька подросли настолько, что сами могли управиться с хозяйством, он начал возражать матери. — Прожили бы и одни, — бурчал он. — Эка невидаль. Думает, безносый, так всякое ему и уважение. Держи карман шире. — Чистый ты, Гришка, змееныш, — говорила Пелагея. Пармен, в противоположность былой мнительности, ставший доверчивым даже до легкомысленности, ничего этого не замечал. Раз Григорий, уже семнадцатилетний здоровый малый, пришел домой особенно злой. — Послушала бы, что люди-то говорят, — сказал он матери. — У тебя, говорят, заместо отца Безносый. Ребята засмеяли, проходу не дают. Пожил, пора и честь знать. Чуть ли не каждый день Григорий стал возвращаться к разговору на тему «пора и честь знать». Пелагея возражала, но с каждым разом все слабее. Ей самой начинало казаться странным хозяйничанье Пармена. «И чего он 137

▪ Леонид Андреев ▪ тут в самделе? — думала она, глядя на чужую, отвратительную физиономию Пармена, который, ничего не подозревая, с топориком охаживал кругом плетня. — Ишь, колотит, кабудь и вправду мужик». Митька, парень болезненный и ко всему равнодушный, делал вид, что не замечает озлобления брата. Было это осенним вечером, в воскресенье. Пармен, благодушествуя, сидел в избе за чаепитием. Тряпочку, которой обвязывался его нос, дома из экономии он снимал, и теперь лицо его, покрытое красными рубцами, лоснилось от пота и было неприятнее обыкновенного. Потягивая из блюдечка жиденький чай, отдающий запахом распаренного веника, Пармен думал о Саньке, где-то гулявшей с девчонками, удивлялся этому невероятному мужику, Пармену, который пьет сейчас такой вкусный чай и так незаслуженно счастлив, размышлял о том, с чего он начнет завтрашний рабочий день... Вошел Григорий, хмельной и решительный. «Эк подгулял парнюга, — усмехнулся Пармен. — Пущай: это он силу в себе чувствует». Не снимая шапки, Григорий остановился перед Парменом. На губах его блуждала пьяная усмешка. 138

▪ В Сабурове ▪ — Проклаждаетесь? Чай, значит, распиваете. Так. А на какие такие капиталы? Пармен, продолжая улыбаться, хотел чтото сказать, но Григорий прервал его: — А ежели скажем так: вот Бог, а вот и порог. Пож-жалте, как ваше здоровье? В глазах Пармена мелькнул испуг, хотя губы все еще продолжали кривиться в улыбку. Григорий, пошатываясь, подошел к Пармену вплотную, вырвал блюдце и выплеснул чай. — Довольно-таки покуражились. Достаточно. Прямо так скажем: пора и честь знать. А нам безносых не надоть. Пож-жалте! Пофорсили — и будет. А вот, ежели угодно... раз! — Григорий сорвал с крюка армяк Пармена и бросил его на пол. — Два! — За шапкой последовал пояс, потом сапоги, которые Григорий с трудом достал из-под лавки. — Три! Четыре! Пармен, раскрыв рот, смотрел на парня. Пальцы, в которых он держал блюдце, так и остались растопыренными и дрожали. Вдруг он смутился, из бледноты ударился в краску и засуетился, собирая разбросанные вещи. — Ты что же это, пьяница, делаешь? — заголосила Пелагея, которой стало жаль Пармена. 139

▪ Леонид Андреев ▪ — А вы, маинька, не суйтесь. Ваше дело бабье, а ежели желаете, то вот... Семь! — Григорий выказал намерение сбросить еще что-то, но пошатнулся и плюхнулся на лавку. — Что ж это, ничего, — бормотал Пармен, — это правильно. Волчанка съела. Я уйду. — Да плюнь ты на него, непутевого, — причитала Пелагея. — Ишь, буркалы-то налил. Головушка моя горькая, доля ты моя бесталанная!.. — Восемь! — считал Григорий, опуская голову на грудь и засыпая. —Двенадцать!.. Через несколько дней Пармен ушел. Григорий во все эти дни избегал всякого с ним разговора; Пелагея тоже не удерживала и только твердила: «Голова моя горькая»; Митька делал вид, что ничего не замечает. Только Санька заревела белугой, узнав, что дядя Безносый уходит. — A c кем я у поле поеду! — вопияла она, энергично вцепившись в Парменов полушубок. В эту ночь, первую, проведенную без Пармена, она долго хныкала, вспоминая свою горькую участь. Побитая матерью, она наконец заснула, но часто вскрикивала спросонья и стонала. 140

▪ В Сабурове ▪ Пармену удалось пристроиться сторожем в Шаблыкинском лесу, начинавшемся почти у самого села. Долгую зиму Пармен слушал по ночам волчий протяжный вой, пока не подошла весна, принесшая с собой жизнь для всей природы. Пробудилась жизнь и в окаменелом Пармене. Проваливаясь по колена в мягкий снег, под которым стояла чистая, прозрачная вода, Пармен пошел в гости к Пелагее, но был встречен недружелюбно. Так и ушел он смущенный и потерянный. Но с тех пор по ночам часто бродил он вокруг темной хаты. Страстная неделя кончалась. Вечером в субботу Пармен отправился в церковь, захватив с собой кулич, спеченный ему одной бабой с села. От сторожки до Сабурова было версты две, сперва лесом, потом полем, покрытым оврагами и водомоинами. Когда Пармен вышел из дому, темень была такая, что хоть глаз выколи. Звезд и тех не видать было, хотя небо было безоблачно. Воздух стоял теплый, слегка сыроватый от испарений, поднимавшихся с оттаявшей, но не просохшей еще земли. Отовсюду окрест доносился тихий и ровный звук журчащей по межам воды. Разом на Пармена пахнуло свежестью и легким 141

▪ Леонид Андреев ▪ холодком: то потянуло ветром из глубокого оврага, еще наполовину полного снегом. На дне его, между отвесных стен, чуть слышно бурлила вешняя вода. Из беспросветно-черной дали доносился неясный гул и треск, то усиливаясь, то затихая, — это сталкивались, налезали друг на друга и ломались льдины на широко разлившейся Десне. Гул становился все яснее и громче, по мере того как Пармен приближался к высокому нагорному берегу, по которому пролегала проезжая дорога. Вот уже ухо различает отдельные звуки: слышно, как бегут одна за другой веселые, бойкие струйки и вертятся, образуя водовороты; слышится, как разогнавшаяся большая льдина врезывается с треском в землю, выплескивая с собой волну. Берег круто заворачивает и открывает вид на церковь. Верх ее теряется в темном небе, но внизу ярко горят освещенные окна и дрожащими, колеблющимися пятнами отражаются на темной, движущейся поверхности многоводной реки, на много верст затопившей луговую сторону. Церковь была полна. Тоненькие восковые свечи горели тусклым, желтоватым огоньком в душном, спертом воздухе, полном запаха 142

▪ В Сабурове ▪ овчины. Сквозь неопределенный шуршащий звук, издаваемый толпой, прорывался страстный молитвенный шепот. Пармен стал в притворе, куда чуть слышно доходил протяжный голос священника. Звучало радостное пение: «Христос воскресе из мертвых...» Сгрудившаяся в притворе, толпа всколыхнулась и сжалась еще более, давая дорогу причту. Прошел в светлых ризах священник; за ним, толкаясь и торопясь, беспорядочно двигались хоругвеносцы и молящиеся. Выбравшись из церкви, они быстро, почти бегом троекратно обошли ее. Радостно возбужденное, но нестройное пение то затихало, когда они скрывались за церковью, то снова вырывалось на простор. Надтреснутый колокол звонил с отчаянным весельем, и его медные, дрожащие звуки неслись, трепеща, в темную даль, через широкую, разлившуюся реку. Внезапно звон затих, и густое, дрожащее гуденье, замирая, позволяло слышать, как шумит река. Утомленное ухо ловило звук далекого благовеста. — Это в Измалкове звонют, — сказал один из мужиков, прислушиваясь. — Ишь как по воде-то доносит. По всей-то теперь земле звон идет... 143

▪ Леонид Андреев ▪ И устремленным в темную даль глазам мужика представились бесконечные поля, широкие разлившиеся реки, и опять поля, и одинокие светящиеся церкви... И над всем этим, сотрясая теплый воздух, стоит радостный звон. — Эх, — вздохнул мужик полной грудью. — Простору-то, простору-то и-и... Пармен пошел домой еще до окончания церковной службы. В сторожке было холодно и пусто. Пармен разложил на столе кулич, яйца и хотел разговляться, но кусок не шел в горло. Поколебавшись, он снова оделся и пошел в село. В Сабурове улицы были пустынны и темны, но во всех окнах светился огонь, придавая селу вид необычного скрытого оживления. Хлопнула калитка. Пармен не успел перейти на другую сторону и был остановлен толстым мужиком. Это был Митрофан, поповский работник. Растопырив руки и покачиваясь, он запел: А-ах, прости-прощай, ты кра-са-вица, Красота ль твоя мне не нра-а-витца.

Пармен молчал, а подгулявший Митрофан перешел в серьезный тон: 144

▪ В Сабурове ▪ — Христос воскресе, Пармен Еремеевич. — Воистину воскресе, Митрофан Панкратьич. Мужики сняли шапки и троекратно поцеловались. Митрофан надвинул шапку на затылок, вытер рукавом толстые губы и дружески заметил: — Вишь ты, и рот-то у тебя какой липкий! А я, брат, того — выпил. Поп поднес. На, говорит, Митрофан, выпей от трудов праведных. Я и выпил. Отчего не выпить? Пойду к Титу и у Тита выпью, а поутру у Макарки выпью... Митрофан наморщил брови, вычисляя, где еще и сколько ему придется выпить за эту неделю. Видимо, результат был утешительный: чело его разгладилось, и шапка как-то сама собой съехала на затылок. Простившись, Митрофан тронулся дальше. Жучка заметалась и залаяла, когда Пармен подошел к хате Гнедых, но, увидав своего, завертелась волчком и в знак покорности и извинения легла на спину. Пармен погладил ее и осторожно вошел в калитку; он не хотел, чтобы с улицы заметили его. 145

▪ Леонид Андреев ▪ Сквозь вымытые к празднику стекла оконца отчетливо видна была часть избы. Прямо против Пармена сидела за столом Санька и с надувшимися, как барабан, щеками, с трудом что-то пережевывала. Глаза ее слипались, но зубы неутомимо работали. Рядом сидела Пелагея. Ее худощавый и острый профиль с слегка втянутыми губами был полон праздничной торжественности. Других Пармену видно не было. Вероятно, было сказано что-нибудь очень веселое, потому что Пелагея засмеялась, а Санька подавилась, и мать несколько раз стукнула ее по горбу. Пармен пристально смотрел в одну точку, не замечая, как была покончена еда и Пелагея начала убирать стол. Привел его в себя звук открывающейся двери. Захваченный врасплох Пармен отскочил в угол сарая и притаился, стараясь не дышать. На крыльцо вышел Григорий, посмотрел на посветлевшее небо, по которому зажглись запоздавшие звезды, почесался и продолжительно зевнул, оттолкнув от себя Жучку, заявившую о своем желании приласкаться. Оскорбленная собака направилась к Пармену и начала тереться около него. 146

▪ В Сабурове ▪ — Цыц! Назад! — крикнул Григорий, но Жучка не шла. — Аль там кто есть? Мить, ты? Пармен молчал, прижимаясь к стене. Григорий подошел и увидел сгорбившуюся фигуру. — Кто это? Чего тебе тут надо? Тебе говорят! Пармен обернулся. Григорий узнал его и, насупившись, хотел поворотить от него в избу, но вдруг у него в голове мелькнула мысль о поджоге, тотчас же перешедшая в уверенность. — Ты чего же здесь прячешься ночью? А? Пармен молчал. — А, так ты вот как! — схватил его Григорий за ворот и закричал: — Митька! Митька! Не, брат, не уйдешь. Но Пармен и не думал уходить. Оцепенев, он бессмысленно смотрел на побледневшее от злости лицо Григория, потом на Митьку, который по настойчивому требованию брата стал шарить в его карманах, вытащив оттуда какуюто веревочку и коробок фосфорных спичек. — А, поджигатель! — заорал Григорий. — Вот он, твой благодетель-то, гляди! — крикнул он матери, с испугом смотревшей на эту сцену, и, рванув, стукнул Пармена головой о стену. 147

▪ Леонид Андреев ▪ Санька, глаза которой хотели, казалось, выскочить из своих впадин, легонько охнула. — Да что ты! — заговорил наконец Пармен. — Нешто я могу. Опамятовайся, Бог с тобой. — Еще поговори, гунявый! — Так, значит, пришел, вот тебе крест. Не чужие ведь. Заместо отца был. Грех тебе, Гриша. Гнев Григория начал было отходить, но последние слова снова разбудили его. Тряся Пармена за ворот, он грозил сейчас же отправить его в волостное правление и требовал, чтобы ему подали шапку и одежду. Митрий лениво вступился: — Пусти его, Григорий! Пущай идет. — Головушка моя горькая! — запричитала Пелагея, скрываясь в избу и таща за собой Саньку, но та снова выскочила: у нее были свои мысли по поводу происходящего. — Ну, так и быть, в последний раз, — отпустил Григорий ворот Парменова полушубка. — Только попомни мое слово: ежели еще раз увижу, безо всякого разговора колом огрею! Ну, чего стал! Иди, коли говорят! Пармен поднял упавшую шапку и хотел что-то сказать, но трясущиеся губы не 148

▪ В Сабурове ▪ повиновались. Раза два открывался его рот, обнаруживая черные сгнившие зубы, но только одно слово вылетело оттуда: — Про...щайте. Сгорбившийся, как будто на его вороте все еще лежала тяжелая рука Григория, шагал Пармен по улицам. Огоньки всюду погасли, и на селе царила тишина, — только один какой-то неудовлетворенный пес меланхолически завывал, восходя до самых высоких, чистых нот и спускаясь оттуда до легкого повизгивания. До солнца было еще далеко, но ночной мрак начал уже рассеиваться и сменился сероватым полусветом. Внезапно сзади Пармена послышался частый, дробный топот босых ног. Детский задыхающийся голос кричал, вытягивая последние слова: — Дядя Без-но-сай! Дядя Безно-сай!.. Пармен обернулся. С развевающейся вокруг ног юбчонкой бежала к нему Санька; кричать она была уже не в силах и только раскрывала рот. Рядом с Санькой бежала вприпрыжку куцая Жучка. Подлетев к Пармену, Санька с разгону протянула к нему руку и из последнего запаса воздуха отрывисто шепнула: 149

▪ Леонид Андреев ▪ — На. — Что ты, Сашута? — наклонился к ней удивленный Пармен, не видя, что Жучка, перевернувшись на спину, также старается привлечь на себя его внимание. Санька широко раскрыла рот и набрала воздуха для целой речи, но с первым же словом выпустила его: — Тебе. — Куда ты бежишь-то, стрекоза? — недоумевал все более Пармен. — Дядя Безносый, пирог, — разрешилась наконец Санька, из благоразумной предосторожности не останавливаясь на знаках препинания. Ее ручонка с трудом охватывала большой кусок пирога, порядком уже замусоленный. Присутствуя при объяснении Григория с Парменом, Санька без труда сообразила, что дядя Безносый приходил не поджигать, а разговляться, потому что живет он один и есть ему нечего. Раньше ему есть мамка давала, а теперь кто даст? — Ешь, — протягивала Санька пирог. Как все особы ее возраста, она любила видеть немедленное осуществление своих планов. — Чего же ты не ешь? 150

▪ В Сабурове ▪ Пармен, сжимая руками худенькие плечи, смотрел не отрываясь на ее пухлые щеки и вздернутый носик, не изменивший своим привычкам и где-то запачканный. «Вот чудак-то: есть не хочет, — думала с недоверием Жучка, косясь на пирог и легонько подрагивая задней ногой, — а я бы съела». — Ну, ешь, — просила Санька. Вместо ожидаемого ответа Пармен подхватил ее на руки и прижал лохматую головенку к своей рубцеватой, шершавой щеке. Саньке было тепло и хорошо, пока что-то мокрое не поползло по ее шее. Отдернув голову, она увидела, что дядя Безносый, этот страшно высокий и сильный дядя Безносый — плачет. — Чего ты? Не плачь, — прошептала Санька. — Не плачь, — сурово продолжала она, не получая ответа. — А то и я зареву. Пармен знал, что значит, когда Санька ревет, — значило это разбудить всю деревню, — и прошептал, целуя большие влажные глаза: — Ничего, Сашута, ничего, девочка. Так это я, пройдет. Не забыла, вспомнила. — И снова слезы быстро закапали из глаз Пармена. — Обидели меня, Сашута. Да что ты, голубка? 151

▪ Леонид Андреев ▪ Закрыв один глаз рукой, в которой находился пирог, Санька выразительно скривила рот и загудела: — У-у... Гришка... Злю-ка-а! — Ну, что ты, Сашута, — упрашивал ее Пармен. — Разбо-й-ник, — продолжала непримиримая девица. Со двора Гнедых послышался зов: «Санька-а-а!» — Не пойду-у, — гудела Санька, несколько понизив тон. Услышав голос Пелагеи, Пармен поспешно спустил Саньку наземь и, суетливо крестя ее, шептал: — Иди с Богом, девочка моя милая, иди, а то матка осерчает. — Пуща-ай, не бою-у-сь. — Иди, милая, иди. Нагнув голову, как бычок, готовый бодаться, Санька нерешительно тронулась с места, но, спохватившись, что миссия ее еще не окончена, вернулась, отдала пирог — и легче пуха полетела к дому. Бросив прощальный взгляд на пирог, неохотно заковыляла за ней Жучка. В следующую минуту со двора Гнедых послышался сердитый крик Пелагеи. 152

▪ В Сабурове ▪ Было почти светло, когда Пармен вышел на берег и сел на бугре, покрытом желтой прошлогодней травой, среди которой там и здесь проглядывали зеленые иглы новой. Внизу плескалась река. Воды за ночь прибыло. И вся река как будто приблизилась. С верховьев шел густой белый лед. Он двигался плавно, неслышно, как по маслу. Точно не он шел, а вся река. Небо из серого стало белым, потом поголубело, а Пармен все сидел. И тосковал глубоко.

ВА СИЛИЙ НИ КИ ФОРОВ-В ОЛГИ Н (1900–1 941 )

Великий пост

едкий великопостный звон разбивает скованное морозом солнечное утро, и оно будто бы рассыпается от колокольных ударов на мелкие снежные крупинки. Под ногами скрипит снег, как новые сапоги, которые я обуваю по праздникам. Чистый понедельник. Мать послала меня в церковь к часам и сказала с тихой строгостью: — Пост да молитва небо отворяют! Иду через базар. Он пахнет Великим постом: редька, капуста, огурцы, сушеные грибы, баранки, снитки, постный сахар... Из деревень привезли много веников (в Чистый понедельник была баня). Торговцы не ругаются, не зубоскалят, не бегают в казенку за сотками и говорят с покупателями тихо и деликатно: 154

▪ Великий пост ▪ — Грибки монастырские! — Венички для очищения! — Огурчики печорские! — Сниточки причудские! От мороза голубой дым стоит над базаром. Увидел в руке проходившего мальчишки прутик вербы, и сердце охватила знобкая радость: скоро весна, скоро Пасха и от мороза только ручейки останутся! В церкви прохладно и голубовато, как в снежном утреннем лесу. Из алтаря вышел священник в черной епитрахили и произнес никогда не слыханные слова: — Господи, Иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолом Твоим низпославый, Того, Благий, не отыми от нас, но обнови нас, молящих Ти ся... Все опустились на колени, и лица молящихся, как у предстоящих перед Господом на картине «Страшный Суд». И даже у купца Бабкина, который побоями вогнал жену в гроб и никому не отпускает товар в долг, губы дрожат от молитвы и на выпуклых глазах слезы. Около распятия стоит чиновник Остряков и тоже крестится, а на Масленице похвалялся моему отцу, что он, как образованный, не имеет права 155

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ верить в Бога. Все молятся, и только церковный староста звенит медяками у свечного ящика. За окнами снежной пылью осыпались деревья, розовые от солнца. После долгой службы идешь домой и слушаешь внутри себя шепот: «Обнови нас, молящих Ти ся... даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего...» А кругом солнце. Оно уже сожгло утренние морозы. Улица звенит от ледяных сосулек, падающих с крыш. Обед в этот день был необычайный: редька, грибная похлебка, гречневая каша без масла и чай яблочный. Перед тем как сесть за стол, долго крестились перед иконами. Обедал у нас нищий старичок Яков, и он сказывал: — В монастырях по правилам святых Отцов на Великий пост положено сухоястие, хлеб да вода... А святой Ерм со своими учениками вкушали пищу единожды в день, и только вечером... Я задумался над словами Якова и перестал есть. — Ты что не ешь? — спросила мать. Я нахмурился и ответил басом, исподлобья: — Хочу быть святым Ермом! Все улыбнулись, а дедушка Яков погладил меня по голове и сказал: 156

▪ Великий пост ▪ — Ишь ты, какой восприемный! Постная похлебка так хорошо пахла, что я не сдержался и стал есть; дохлебал ее до конца и попросил еще тарелку, да погуще. Наступил вечер. Сумерки колыхнулись от звона к Великому повечерию. Всей семьей мы пошли к чтению канона Андрея Критского. В храме полумрак. На середине стоит аналой в черной ризе, и на нем большая старая книга. Много богомольцев, но их почти не слышно, и все похожи на тихие деревца в вечернем саду. От скудного освещения лики святых стали глубже и строже. Полумрак вздрогнул от возгласа священника, тоже какого-то далекого, окутанного глубиной. На клиросе запели тихо-тихо и до того печально, что защемило в сердце: — «Помощник и Покровитель бысть мне во спасение; Сей мой Бог, и прославлю Его, Бог отца моего, и вознесу Его, славно бо прославися...» К аналою подошел священник, зажег свечу и начал читать великий канон Андрея Критского: — «Откуду начну плакати окаяннаго моего жития деяний? Кое ли положу начало, Христе, 157

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ нынешнему рыданию? Но яко благоутробен, даждь ми прегрешений оставление». После каждого прочитанного стиха хор вторит батюшке: — «Помилуй мя, Боже, помилуй мя». Долгая-долгая, монастырски строгая служба. За погасшими окнами ходит темный вечер, осыпанный звездами. Подошла ко мне мать и шепнула на ухо: — Сядь на скамейку и отдохни малость... Я сел, и охватила меня от усталости сладкая дрема, но на клиросе запели: «Душе моя, душе моя, возстани, что спиши?» Я смахнул дрему, встал со скамейки и стал креститься. Батюшка читает: — «Согреших, беззаконновах и отвергох заповедь Твою...» Эти слова заставляют меня задуматься. Я начинаю думать о своих грехах. На Масленице стянул у отца из кармана гривенник и купил себе пряников; недавно запустил комом снега в спину извозчика; приятеля своего Гришку обозвал «рыжим бесом», хотя он совсем не рыжий; тетку Федосью прозвал «грызлой»; утаил от матери сдачу, когда 158

▪ Исповедь ▪ покупал керосин в лавке, и при встрече с батюшкой не снял шапку. Я становлюсь на колени и с сокрушением повторяю за хором: — Помилуй мя, Боже, помилуй мя... Когда шли из церкви домой, дорогою я сказал отцу, понурив голову: — Папка! Прости меня, я у тебя стянул гривенник! Отец ответил: — Бог простит, сынок. После некоторого молчания обратился я и к матери: — Мама, и ты прости меня. Я сдачу за керосин на пряниках проел. И мать тоже ответила: — Бог простит. Засыпая в постели, я подумал: «Как хорошо быть безгрешным!» Исповедь — Ну, Господь тебя простит, сынок… Иди с молитвой. Да смотри, поуставнее держи себя в церкви. На колокольню не лазай, а то 159

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ пальто измызгаешь. Помни, что за шитье-то три целковых плочено,— напутствовала меня мать к исповеди. — Деньги-то в носовой платок увяжи,— добавил отец,— свечку купи за три копейки и батюшке за исповедь дашь пятачок. Да смотри, ежова голова, не проиграй в «орла и решку» и батюшке отвечай по совести! — Ладно! — нетерпеливо буркнул я, размашисто крестясь на иконы. Перед уходом из дома поклонился родителям в ноги и сказал: — Простите меня, Христа ради! На улице звон, золотая от заходящего солнца размытая дорога, бегут снеговые звонкие ручейки, на деревьях сидят скворцы, по-весеннему гремят телеги, и далеко-далеко раздаются их дробные скачущие шумы. Дворник Давыд раскалывает ломом рыхлый лед, и он так хорошо звенит, ударяясь о камень. — Куда это ты таким пижоном вырядился? — спрашивает меня Давыд, и голос его особенный, не сумеречный, как всегда, а чистый и свежий, словно его прояснил весенний ветер. 160

▪ Исповедь ▪ — Исповедаться! — важно ответил я. — В добрый час, в добрый, но только не забудь сказать батюшке, что ты прозываешь меня «подметалой-мучеником»,— осклабился дворник. На это я буркнул: — Ладно! Мои приятели, Котька Лютов и Урка Дубин, пускают в луже кораблики из яичной скорлупы и делают из кирпичей запруду. Урка недавно ударил мою сестренку, и мне очень хочется подойти к нему и дать подзатыльника, но вспоминаю, что сегодня исповедь и драться грешно. Молча, с надутым видом прохожу мимо. — Ишь, Васька зафорсил-то! — насмешливо отзывается Котька.— В пальто новом… в сапогах, как кот… Обувь лаковая, а рожа аховая! — А твой отец моему тятьке до сих пор полтинник должен! — сквозь зубы возражаю я и осторожно, чтобы не забрызгать грязью лакированных сапог, медленно ступаю по панели. Котька не остается в долгу и кричит мне вдогонку звонким рассыпным голосом: — Сапожные шпильки! 161

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ Ах, с каким бы наслаждением я наклал бы ему по шее за «сапожные шпильки»! Форсит, адиёт, шкилетина, что у него отец в колбасной служит, а мой тятька — сапожник… Сапожник, да не простой! Купцам да отцам дьяконам сапоги шьет, не как-нибудь! Гудят печальные великопостные колокола. «Вот ужо… после исповеди я Котьке покажу!» — думаю я, подходя к церкви. Церковная ограда. Шершавые вязы и мшистые березы. Длинная зеленая скамейка, залитая дымчатым вечерним солнцем. На скамейке сидят исповедники и ждут начала Великого повечерия. С колокольни раздаются голоса ребят, вспугивающие церковных голубей. Кто-то увидел меня с высоты и кличет: — Ва-а-сь-ка! Сыпь сюда! Я как будто бы не слышу, а самому очень хочется подняться по старой скрипучей лестнице на колокольню, позвонить в колокол, с замиранием сердца поглядеть на разбросанный город и следить, как тонкие бирюзовые сумерки окутывают вечернюю землю, и слушать, как замирают и гаснут вечерние шумы. — Одежду и сапоги измызгаешь,— вздыхаю я,— нехорошо, когда ты во всем новом! 162

▪ Исповедь ▪ — И вот, светы мои, в пустыне-то этой подвизались три святолепных старца,— рассказывает исповедникам дядя Осип, кладбищенский сторож.— Молились, постились и трудились… да… трудились… А кругом одна пустыня… Я вникаю в слова дяди Осипа, и мне представляется пустыня, почему-то в виде неба без облаков. — Васька! И ты исповедаться? — раздается сиплый голос Витьки. На него я смотрю сердито. Вчера я проиграл ему три копейки, данные матерью, чтобы купить мыла для стирки, за что и влетело мне по загривку. — Пойдем сыгранем в «орла и решку», а? — упрашивает меня Витька, показывая пятак. — С тобой играть не буду! Ты всегда жулишь! — И вот пошли три старца в един град к мужу праведному,— продолжает дядя Осип. Я смотрю на его седую длинную бороду и думаю: «Если бы дядя Осип не пьянствовал, то он обязательно был бы святым!..» Великое повечерие. Исповедь. Густой душистый сумрак. В душу глядят строгие глаза батюшки в темных очках. 163

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ — Ну, сахар-то, поди, таскал без спросу? — ласково спрашивает меня. Боясь поднять глаза на священника, я дрожащим голосом отвечаю: — Не… у нас полка высокая!.. И когда спросил он меня: «Какие же у тебя грехи?» — я после долгого молчания вдруг вспомнил тяжкий грех. При одной мысли о нем бросило меня в жар и холод. «Вот, вот,— встревожился я,— сейчас этот грех узнает батюшка, прогонит с исповеди и не даст завтра Святого Причастия…» И чудится, кто-то темноризый шепчет мне на ухо: «Кайся!» Я переминаюсь с ноги на ногу. У меня кривится рот, и хочется заплакать горькими покаянными слезами. — Батюшка…— произношу сквозь всхлипы,— я… я… в Великом посту… колбасу трескал! Меня Витька угостил. Я не хотел… но съел!.. Священник улыбнулся, осенил меня темной ризой, обвеянной фимиамными дымками, и произнес важные, светлые слова. Уходя от аналоя, я вдруг вспомнил слова дворника Давыда, и мне опять стало горько. 164

▪ Исповедь ▪ Выждав, пока батюшка происповедал кого-то, я подошел к нему вторично. — Ты что? — Батюшка! У меня еще один грех. Забыл сказать его… Нашего дворника Давыда я называл «подметалой-мучеником»… Когда и этот грех был прощен, я шел по церкви, с сердцем ясным и легким, и чему-то улыбался. Дома лежу в постели, покрытый бараньей шубой, и сквозь прозрачный тонкий сон слышу, как отец тачает сапог и тихо, с переливами, по-старинному, напевает: «Волною морскою, скрывшего древле». А за окном шумит радостный весенний дождь… Снился мне рай Господень. Херувимы поют. Цветочки смеются. И как будто бы сидим мы с Котькой на травке, играем наливными райскими яблочками и друг у друга просим прощения. — Ты прости меня, Вася, что я тебя сапожными шпильками обозвал! — И ты, Котя, прости меня. Я тебя шкилетом ругал! А кругом рай Господень и радость несказанная! 165

Преждеосвященная После долгого чтения часов с коленопреклоненными молитвами на клиросе горько-горько запели: «Во Царствии Твоем помяни нас, Господи, егда приидeши во Царствие Твое…» Литургия с таким величавым и таинственным наименованием «Преждеосвященная» началась не так, как всегда… Алтарь и амвон в ярком сиянии мартовского солнца. По календарю завтра наступает весна, и я, как молитву, тихо шепчу раздельно и радостно: «В-е-с-н-а!» Подошел к амвону. Опустил руки в солнечные лучи и, склонив набок голову, смотрел, как по руке бегали зайчики. Я старался покрыть их шапкой, чтобы поймать, а они не давались. Проходивший церковный сторож ударил меня по руке и сказал: «Не балуй». Я сконфузился и стал креститься. После чтения первой паремии открылись Царские врата. Все встали на колени, и лица богомольцев наклонились к самому полу. В неслышную тишину вошел священник с зажженной свечой и кадилом. Он 166

▪ Преждеосвященная ▪ крестообразно осенил коленопреклоненных святым огнем и сказал: — Премудрость, прости! Свет Христов просвещает всех… Ко мне подошел приятель Витька и тихо шепнул: — Сейчас Колька петь будет… Слушай, вот где здорово! Колька живет на нашем дворе. Ему только девять лет, и он уже поет в хоре. Все его хвалят, и мы, ребятишки, хоть и завидуем ему, но относимся с почтением. И вот вышли на амвон три мальчика, и среди них Колька. Все они в голубых ризах с золотыми крестами и так напомнили трех отроков-мучеников, идущих в печь огненную на страдание во имя Господа. В церкви стало тихо-тихо, и только в алтаре серебристо колебалось кадило в руке батюшки. Три мальчика чистыми, хрустально-ломкими голосами запели: — «Да исправится молитва моя… яко кадило пред Тобою… Вонми гласу моления моего…» Колькин голос, как птица, взлетает все выше и выше и вот-вот упадет, как талая 167

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ льдинка с высоты, и разобьется на мелкие хрусталинки. Я слушаю его и думаю: «Хорошо бы и мне поступить в певчие! Наденут на меня тоже нарядную ризу и заставят петь… Я выйду на середину церкви, и батюшка будет кадить мне, и все будут смотреть на меня и думать: "Ай да Вася! Ай да молодец!" И отцу с матерью будет приятно, что у них такой умный сын…» Они поют, а батюшка звенит кадилом сперва у престола, а потом у жертвенника, и вся церковь от кадильного дыма словно в облаках. Витька — первый баловник у нас на дворе, и тот присмирел. С разинутым ртом он смотрит на голубых мальчиков, и в волосах его шевелится солнечный луч. Я обратил на это внимание и сказал ему: — У тебя золотой волос! Витька не расслышал и ответил: — Да, у меня неплохой голос, но только сиплый маленько, а то я бы спел! К нам подошла старушка и сказала: — Тише вы, баловники! Во время великого входа вместо всегдашней «Херувимской» пели: «Ныне Силы Небесные с нами невидимо служат, се бо входит 168

▪ Преждеосвященная ▪ Царь Славы, се жертва тайная совершена дориносится». Тихо-тихо, при самой беззвучной тишине батюшка перенес Святые Дары с жертвенника на престол, и при этом шествии все стояли на коленях лицом вниз, даже и певчие. А когда Святые Дары были перенесены, то запели хорошо и трогательно: «Верою и любовию приступим, да причастницы жизни вечныя будем». По закрытии Царских врат задернули алтарную завесу только до середины, и нам с Витькой это показалось особенно необычным. Витька мне шепнул: — Иди, скажи сторожу, что занавеска не задернулась!.. Я послушался Витьку и подошел к сторожу, снимавшему огарки с подсвечника. — Дядя Максим, гляди, занавеска-то не так… Сторож посмотрел на меня из-под косматых бровей и сердито буркнул: — Тебя забыли спросить! Так полагается… По окончании Литургии Витька уговорил меня пойти в рощу. — Подснежников там страсть! — взвизгнул он. 169

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ Роща была за городом, около реки. Мы пошли по душистому предвесеннему ветру, по сверкающим лужам и золотой от солнца грязи и громко, вразлад пели только что отзвучавшую в церкви молитву: «Да исправится молитва моя…» — и чуть не переругались изза того, чей голос лучше. А когда в роще, которая гудела по-особенному, по-весеннему, напали на тихие голубинки подснежников, то почему-то обнялись друг с другом и стали смеяться и кричать на всю рощу… А что кричали, для чего кричали — мы не знали. Затем шли домой с букетиком подснежников и мечтали о том, как хорошо поступить в церковный хор, надеть на себя голубую ризу и петь: «Да исправится молитва моя». Причащение В Великий Четверг варили пасхальные яйца. По старинному деревенскому обычаю, варили их в луковичных перьях, отчего получались они похожими на густой цвет осеннего кленового листа. Пахли они 170

▪ Причащение ▪ по-особенному — не то кипарисом, не то свежим тесом, прогретым солнцем. Лавочных красок в нарядных коробках мать не признавала. — Это не по-деревенски,— говорила она,— не по нашему свычаю! — А как же у Григорьевых,— спросишь ее,— или у Лютовых? Красятся они у них в самый разный цвет, и такие приглядные, что не наглядишься! — Григорьевы и Лютовы — люди городские, а мы из деревни! А в деревне, сам знаешь, свычаи от самого Христа идут… Я нахмурился и обиженно возразил: — Нашла чем форсить! Мне и так никакого прохода не дают: деревенщиной прозывают. — А ты не огорчайся. Махни на них ручкой и вразуми: деревня-то, скажи, Божьими садами пахнет, а город керосином и всякой нечистью. Это одно. А другое — не произноси ты, сынок, слова этакого нехорошего: форсить! Деревенского языка не бойся,— он тоже от Господа идет! Мать вынула из чугунка яйца, уложила их в корзиночку, похожую на ласточкино гнездышко, перекрестила их и сказала: 171

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ — Поставь под иконы. В Светлую заутреню святить понесешь… На Страстной неделе тише ходили, тише разговаривали и почти ничего не ели. Вместо чая пили сбитень (горячую воду с патокой) и закусывали его черным хлебом. Вечером ходили в монастырскую церковь, где службы были уставнее и строже. Из этой церкви мать принесла на днях слова, слышанные от монашки: — Для молитвы пост есть то же, что для птицы крылья. Великий Четверг был весь в солнце и голубых ручьях. Солнце выпивало последний снег, и с каждым часом земля становилась яснее и просторнее. С деревьев стекала быстрая капель. Я ловил ее в ладонь и пил,— говорят, что от нее голова болеть не будет… Под деревьями лежал источенный капелью снег, и чтобы поскорее наступила весна, я разбрасывал его лопатою по солнечным дорожкам. В десять часов утра ударили в большой колокол, к четверговой Литургии. Звонили уже не по-великопостному (медлительно и скорбно), а полным частым ударом. Сегодня у нас 172

▪ Причащение ▪ «причастный» день. Вся семья причащалась Святых Христовых Тайн. Шли в церковь краем реки. По голубой шумливой воде плыли льдины и разбивались одна о другую. Много кружилось чаек, и они белизною своею напоминали летающие льдинки. Около реки стоял куст с красными прутиками, и он особенно заставил подумать, что у нас весна, и скоро-скоро все эти бурые склоны, взгорья, сады и огороды покроются травами, покажется «весень» (первые цветы), и каждый камень и камешек будет теплым от солнца. В церкви не было такой густой черноризной скорби, как в первые три дня Страстной недели, когда пели «Се жених грядет в полунощи» и про чертог украшенный. Вчера и раньше все напоминало Страшный Суд. Сегодня же звучала теплая, слегка успокоенная скорбь: не от солнца ли весеннего? Священник был не в черной ризе, а в голубой. Причастницы стояли в белых платьях и были похожи на весенние яблони — особенно девушки. 173

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ На мне была белая вышитая рубашка, подпоясанная афонским пояском. На мою рубашку все смотрели, и какая-то барыня сказала другой: — Чудесная русская вышивка! Я был счастлив за свою мать, которая вышила мне такую ненаглядную рубашку. Тревожно забили в душе тоненькие, как птичьи клювики, серебряные молоточки, когда запели перед великим выходом: — «Вечери Твоея Тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими: не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзание Ти дам, яко Иуда, но, яко разбойник, исповедую Тя: помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствие Твое». «Причастника мя приими…» — высветлялись в душе серебряные слова. Вспомнились мне слова матери: если радость услышишь, когда причастишься,— знай, это Господь вошел в тебя и обитель в тебе сотворил. С волнением ожидал я Святого Таинства. «Войдет ли в меня Христос? Достоин ли я?» Вострепетала душа моя, когда открылись Царские врата, вышел на амвон священник с золотою Чашей, и раздались слова: 174

▪ Причащение ▪ — Со страхом Божиим и верою приступите! Из окна, прямо в Чашу упали солнечные лучи, и она загорелась жарким опаляющим светом. Неслышный, с крестообразно сложенными руками, подошел к Чаше. Слезы зажглись на глазах моих, когда сказал священник: «Причащается раб Божий во оставление грехов и в жизнь вечную». Уст моих коснулась золотая солнечная лжица, а певчие пели мне, рабу Божьему, пели: «Тело Христово приимите, Источника безсмертнаго вкусите». По отходе от Чаши долго не отнимал от груди крестообразно сложенных рук,— прижимал вселившуюся в меня радость Христову… Мать и отец поцеловали меня и сказали: — С принятием Святых Тайн! В этот день я ходил словно по мягким пуховым тканям, — самого себя не слышал. Весь мир был небесно-тихим, переполненным голубым светом, и отовсюду слышалась песня: «Вечери Твоея Тайныя… причастника мя приими». И всех на земле было жалко, даже снега, насильно разбросанного мною на сожжение солнцу: «Пускай доживал бы крохотные свои дни!» 175

Двенадцать Евангелий До звона к чтению двенадцати Евангелий я мастерил фонарик из красной бумаги, в котором понесу свечу от Страстей Христовых. Этой свечой мы затеплим лампаду и будем поддерживать в ней неугасимый огонь до Вознесения. — Евангельский огонь,— уверяла мать,— избавляет от скорби и душевной затеми! Фонарик мой получился до того ладным, что я не стерпел, чтобы не сбегать к Гришке, показать его. Тот зорко осмотрел его и сказал: — Ничего себе, но у меня лучше! При этом он показал свой, окованный жестью и с цветными стеклами. — Такой фонарь,— убеждал Гришка,— в самую злющую ветрюгу не погаснет, а твой не выдержит! Я закручинился: неужели не донесу до дома святого огонька? Свои опасения поведал матери. Она успокоила: — В фонаре-то не хитро донести, а ты попробуй по-нашему, по-деревенскому, — в руках донести. Твоя бабушка, бывало, за две 176

▪ Двенадцать Евангелий ▪ версты, в самую ветрень, да полем, несла четверговый огонь и доносила! Предвечерье Великого Четверга было осыпано золотистой зарей. Земля холодела, и лужицы затягивались хрустящей заледью. И была такая тишина, что я услышал, как галка, захотевшая напиться из лужи, разбила клювом тонкую заморозь. — Тихо-то как! — заметил матери. Она призадумалась и вздохнула: — В такие дни всегда… Это земля состраждет страданиям Царя Небесного!.. Нельзя было не вздрогнуть, когда по тихой земле прокатился круглозвучный удар соборного колокола. К нему присоединился серебряный, как бы грудной звон Знаменской церкви, ему откликнулась журчащим всплеском Успенская церковь, жалостным стоном Владимирская и густой воркующей волной Воскресенская церковь. От скользящего звона колоколов город словно плыл по голубым сумеркам, как большой корабль, а сумерки колыхались, как завесы во время ветра, то в одну сторону, то в другую. Начиналось чтение двенадцати Евангелий. Посередине церкви стояло высокое Распятие. 177

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ Перед ним аналой. Я встал около креста, и голова Спасителя в терновом венце показалась особенно измученной. По складам читаю славянские письмена у подножия креста: «Той язвен бысть за грехи наши и мучен бысть за беззакония наша». Я вспомнил, как Он благословлял детей, как спас женщину от избиения камнями, как плакал в саду Гефсиманском, всеми оставленный,— и в глазах моих засумерничало, и так хотелось уйти в монастырь… После ектений, в которой трогали слова: «О плавающих, путешествующих, недугующих и страждущих Господу помолимся»,— на клиросе запели, как бы одним рыданием: «Егда славнии ученицы на умовении вечери просвещахуся». У всех зажглись свечи, и лица людей стали похожими на иконы при лампадном свете — световидные и милостивые. Из алтаря, по широким унывным разливам четвергового тропаря вынесли тяжелое, в черном бархате Евангелие и положили на аналой перед Распятием. Все стало затаенным и слушающим. Сумерки за окнами стали синее и задумнее. 178

▪ Двенадцать Евангелий ▪ С неутомимой скорбью был положен «начал» чтения первого Евангелия «Слава Страстем Твоим, Господи». Евангелие длинное-длинное, но слушаешь его без тяготы, глубоко вдыхая в себя дыхание и скорбь Христовых слов. Свеча в руке становится теплой и нежной. В ее огоньке тоже живое и настороженное. Во время каждения читались слова как бы от имени Самого Христа: «Людие Мои, что сотворих вам? Или чим вам стужих? Слепцы ваша просветих, прокаженныя очистих, мужа суща на одре возставих. Людие Мои, что сотворих вам? И что Ми воздасте? За манну желчь; за воду оцет; за еже любити Мя, ко Кресту Мя пригвоздисте». В этот вечер, до содрогания близко, видел, как взяли Его воины, как судили, бичевали, распинали и как Он прощался с Матерью. «Слава долготерпению Твоему, Господи». После восьмого Евангелия три лучших певца в нашем городе встали в нарядных синих кафтанах перед Распятием и запели «светилен»: — «Разбойника благоразумного во единем часе раеви сподобил еси, Господи; и мене Древом крестным просвети и спаси». 179

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ С огоньками свечей вышли из церкви в ночь. Навстречу тоже огни — идут из других церквей. Под ногами хрустит лед, гудит особенный предпасхальный ветер, все церкви трезвонят, с реки доносится ледяной треск, и на черном небе, таком просторном и божественно мощном, много звезд. Может быть, и там… кончили читать двенадцать Евангелий, и все святые несут четверговые свечи в небесные свои горенки? Плащаница Великая Пятница пришла вся запечаленная. Вчера была весна, а сегодня затучило, заветрило и потяжелело. — Будут стужи и метели,— зябко уверял нищий Яков, сидя у печки,— река сегодня шу-у-мная! Колышень по ней так и ходит! Недобрый знак! По издавнему обычаю, до выноса Плащаницы не полагалось ни есть, ни пить, в печи не разжигали огня, не готовили пасхальную снедь,— чтобы вид скоромного не омрачал душу соблазном. 180

▪ Плащаница ▪ — Ты знаешь, как в древних сказах величали Пасху?— спросил меня Яков.— Не знаешь. «Светозар-День». Хорошие слова были у стариков. Премудрые! Он опустил голову и вздохнул: — Хорошо помереть под Светлое! Прямо в рай пойдешь. Все грехи сымутся! — Хорошо-то оно хорошо,— размышлял я,— но жалко! Все же хочется раньше разговеться и покушать разных разностей… посмотреть, как солнце играет… яйца покатать, в колокола потрезвонить!.. В два часа дня стали собираться к выносу Плащаницы. В церкви стояла гробница Господа, украшенная цветами. По левую сторону от нее поставлена большая старая икона «Плач Богородицы». Матерь Божия будет смотреть, как погребают Ее Сына, и плакать… А Он будет утешать Ее словами: «Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе… востану бо и прославлюся…» Рядом со мною стал Витька. Озорные глаза его и бойкие руки стали тихими. Он посуровел как-то и призадумался. Подошел к нам и Гришка. Лицо и руки его были в разноцветных красках. 181

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ — Ты что такой мазаный? — спросил его. Гришка посмотрел на руки и с гордостью ответил: — Десяток яиц выкрасил! — У тебя и лицо-то в красных и синих разводах! — указал Витька. — Да ну?! Поплюй и вытри! Витька отвел Гришку в сторону, наплевал в ладонь и стал утирать Гришкино лицо и еще пуще размазал его. Девочка с длинными белокурыми косами, вставшая неподалеку от нас, взглянула на Гришку и засмеялась. — Иди, вымойся,— шепнул я ему,— нет сил смотреть на тебя. Стоишь, как зебра! На клиросе запели стихиру, которая объяснила мне, почему сегодня нет солнца, не поют птицы и по реке ходит колышень: — «Вся тварь изменяшеся страхом, зрящи Тя на Кресте висима, Христе: солнце омрачашеся, и земли основания сотрясахуся; вся сострадаху Создавшему вся. Волею нас ради претерпевый, Господи, слава Тебе». Время приближалось к выносу Плащаницы. Едва слышным озерным чистоплеском трогательно и нежно запели: 182

▪ Плащаница ▪ — «Тебе одеющагося светом яко ризою, снем Иосиф с древа с Никодимом, и видев мертва, нага, непогребенна, благосердный плач восприим». От свечки к свечке потянулся огонь, и вся церковь стала похожа на первую утреннюю зарю. Мне очень захотелось зажечь свечу от девочки, стоящей впереди меня, той самой, которая рассмеялась при взгляде на Гришкино лицо. Смущенный и красный, прикоснулся свечой к ее огоньку, и рука моя вздрогнула. Она взглянула на меня и покраснела. Священник с дьяконом совершали каждение вокруг престола, на котором лежала Плащаница. При пении «Благообразный Иосиф» начался вынос ее на середину церкви, в уготованную для нее гробницу. Батюшке помогали нести Плащаницу самые богатые и почетные в городе люди, и я подумал: «Почему богатые? Христос бедных людей любил больше!» Батюшка говорил проповедь, и я опять подумал: «Не надо сейчас никаких слов. Все понятно, и без того больно». Невольный грех осуждения перед Гробом Господним смутил меня, и я сказал про себя: «Больше не буду». 183

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ Когда все было кончено, то стали подходить прикладываться к Плащанице, и в это время пели: — «Приидите, ублажим Иосифа Приснопамятнаго, в нощи к Пилату пришедшаго… Даждь ми Сего Страннаго... Егоже ученик лукавый на смерть предаде…» В большой задуме я шел домой и повторял глубоко погрузившиеся в меня слова: «Поклоняемся Страстем Твоим, Христе, и Святому Воскресению». Канун Пасхи Утро Великой Субботы запахло куличами. Когда мы еще спали, мать хлопотала у печки. В комнате прибрано к Пасхе: на окнах висели снеговые занавески, и на образе «Двунадесятых праздников» с Воскресением Христовым в середине висело длинное, петушками вышитое полотенце. Было часов пять утра, и в комнате стоял необыкновенной нежности янтарный свет, никогда не виданный мною. Почему-то представилось, что таким светом залито Царство Небесное... Из янтарного он 184

▪ Канун Пасхи ▪ постепенно превращался в золотистый, из золотистого в румяный, и наконец на киотах икон заструились солнечные жилки, похожие на соломинки. Увидев меня проснувшимся, мать засуетилась: — Сряжайся скорее! Буди отца. Скоро заблаговестят к Спасову погребению! Никогда в жизни я не видел еще такого великолепного чуда, как восход солнца! Я спросил отца, шагая с ним рядом по гулкой и свежей улице: — Почему люди спят, когда рань так хороша? Отец ничего не ответил, а только вздохнул. Глядя на это утро, мне захотелось никогда не отрываться от земли, а жить на ней вечно — сто, двести, триста лет, и чтобы обязательно столько жили и мои родители. А если доведется умереть, чтобы и там, на полях Господних, тоже не разлучаться, а быть рядышком друг с другом, смотреть с синей высоты на нашу маленькую землю, где прошла наша жизнь, и вспоминать ее. — Тять! На том свете мы все вместе будем? Не желая, по-видимому, огорчать меня, отец не ответил прямо, а обиняком (причем крепко взял меня за руку): 185

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ — Много будешь знать, скоро состаришься! — А про себя прошептал со вздохом: «Расстанная наша жизнь!» Над Гробом Христа совершалась необыкновенная заупокойная служба. Два священника читали поочередно «непорочны», в дивных словах оплакивавшие Господню смерть: — «Иисусе, спасительный Свете, во гробе како темном скрылся еси? О несказаннаго и неизреченнаго терпения!» «Под землею скрылся еси яко солнце ныне, и нощию смертною покровен был еси, но возсияй светлейше, Спасе». Совершали каждение, отпевали почившего Господа и опять читали «непорочны»: — «Зашел еси, Светотворче, и с Тобою зайде свет солнца». «Во одежду поругания Украсителя всех облекавши, Иже небо утверди и землю украси чудно». С клироса вышли певчие. Встали полукругом около Плащаницы и после возгласа священника «Слава Тебе, показавшему нам свет» запели великое славословие — «Слава в вышних Богу»... 186

▪ Канун Пасхи ▪ Солнце уже совсем распахнулось от утренних одеяний и засияло во всем своем диве. Какая-то всполошная птица ударилась клювом об оконное стекло, и с крыш побежали бусинки от ночного снега. При пении похоронного, «с завоем», «Святый Боже», при зажженных свечах стали обносить Плащаницу вокруг церкви, и в это время перезванивали колокола. На улице ни ветерка, ни шума, земля мягкая, — скоро она совсем пропитается солнцем... Когда вошли в церковь, то все пахли свежими яблоками. Я услышал, как кто-то шепнул другому: — Семиградский будет читать! Спившийся псаломщик Валентин Семиградский, обитатель ночлежного дома, славился редким «таланом» потрясать слушателей чтением паремий и Апостола. В большие церковные дни он нанимался купцами за три рубля читать в церкви. В длинном, похожем на подрясник, сюртуке Семиградский, с большою книгою в дрожащих руках, подошел к Плащанице. Всегда темное лицо его, с тяжелым мохнатым взглядом, сейчас было вдохновенным и светлым. 187

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ Широким, крепким раскатом он провозгласил: — «Пророчества Иезекиилева чтение»... С волнением, и чуть ли не со страхом, читал он мощным своим голосом о том, как пророк Иезекииль видел большое поле, усеянное костями человеческими, и как он в тоске спрашивал Бога: «Сыне Человеч, оживут ли кости сия?» И очам пророка представилось — как зашевелились мертвые кости, облеклись живою плотью и... встал перед ним «велик собор» восставших из гробов... С погребения Христа возвращались со свечками. Этим огоньком мать затепляла «на помин» усопших сродников лампаду перед родительским благословением — Казанской Божией Матерью. В доме горело уже два огня. Третью лампаду — самую большую и красивую, из красного стекла, — мы затеплим перед Пасхальной заутреней. — Если не устал, — сказала мать, приготовляя творожную пасху («Ах, поскорее бы разговенье!» — подумал я, глядя на сладкий соблазный творог), — то сходи сегодня и к обедне. Будет редкостная служба! Когда вырастешь, то такую службу поминать будешь! 188

▪ Великая Суббота ▪ На столе лежали душистые куличи с розовыми бумажными цветами, красные яйца и разбросанные прутики вербы. Все это освещалось солнцем, и до того стало весело мне, что я запел: — Завтра Пасха! Пасха Господня! Великая Суббота В этот день, с самого зарания показалось мне, что старый сарай напротив нашего окна как бы обновился. Стал смотреть на дома, заборы, палисадник, складницу березовых дров под навесом, на метлу с сизыми прутиками в засолнеченных руках дворника Давыдки, и они показались обновленными. Даже камни на мостовой были другими. Но особенно возрадованно выглядели петухи с курами. В них было пасхальное. В комнате густо пахло наступающей Пасхой. Помогая матери стряпать, я опрокинул на пол горшок с вареным рисом, и меня «намахали» из дому. — Иди лучше к обедне! — выпроваживала меня мать. — Редкостная будет служба… Во 189

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ второй раз говорю тебе: когда вырастешь, то такую службу поминать будешь… Я зашел к Гришке, чтобы и его зазвать в церковь, но тот отказался: — С тобою сегодня не пойду! Ты меня на вынос Плащаницы зеброй полосатой обозвал! Разве я виноват, что яичными красками тогда перемазался? В этот день церковь была как бы высветленной, хотя и стояла еще Плащаница и духовенство служило в черных погребальных ризах, но от солнца, лежащего на церковном полу, шла уже Пасха. У Плащаницы читали часы, и на амвоне много стояло исповедников. До начала обедни я вышел в ограду. На длинной скамье сидели богомольцы и слушали долгополого старца в кожаных калошах. — Дивен Бог во святых своих, — выкруглял он тернистые слова. — Возьмем, к примеру, преподобного Макария Александрийского, его же память празднуем 19 января… Однажды приходит к нему в пустынное безмолвие медведица с медвежонком. Положила его у ног святого и как бы заплакала… «Что зa притча?» — думает преподобный. Нагинается он к малому зверю и видит: слепой он! 190

▪ Великая Суббота ▪ Медвежонок-то! Понял преподобный, почто пришла к нему медведица! Умилился он сердцем, перекрестил слепенького, погладил его, и совершилось чудо: медвежонок прозрел! — Скажи на милость! — сказал кто-то от сердца. — Это еще не все, — качнул головою старец. — На другой день приносит медведица овечью шкуру. Положила ее к ногам преподобного Макария и говорит ему глазами: «Возьми от меня в дар, за доброту твою…» Литургия Великой Субботы воистину была редкостной. Она началась как всенощное бдение с пением вечерних песен. Когда пропели «Свете тихий», то к Плащанице вышел чтец в черном стихаре и положил на аналой большую, воском закапанную книгу. Он стал читать у Гроба Господня шестнадцать паремий. Больше часа читал он о переходе евреев через Чермное море, о жертвоприношении Исаака, о пророках, провидевших через века пришествие Спасителя, крестные страдания Его, погребение, Воскресение… Долгое чтение пророчеств чтец закончил высоким и протяжным пением: 191

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ — «Господа пойте и превозносите во вся веки…» Это послужило как бы всполощным колоколом. На клиросе встрепенулись, зашуршали нотами и грянули волновым заплеском: — «Господа пойте, и превозносите во вся веки…» Несколько раз повторил хор эту песню, а чтец восклицал сквозь пение такие слова, от которых вспомнил я слышанное выражение: «боготканные глаголы». Благословите солнце и луна... Благословите дождь и роса… Благословите нощи и дни… Благословите молнии и облацы… Благословите моря и реки… Благословите птицы небесныя… Благословите звери и вси скоти…

Перед глазами встала медведица со слепым медвежонком, пришедшая святому Макарию. — Благословите звери!.. «Поим Господеви! Славно бо прославися!» Пасха! Это она гремит в боготканных 192

▪ Великая Суббота ▪ глаголах: «Господа пойте и превозносите во вся веки!» После чтения Апостола вышли к Плащанице три певца в синих кафтанах. Они земно поклонились Лежащему во гробе и запели: — «Воскресни, Боже, суди земли, яко Ты наследиши во всех языцех». Во время пения духовенство в алтаре совлачало с себя черные страстные ризы и облекалось во все белое. С престола, жертвенника и аналоев снимали черное и облекали их в белую серебряную парчу. Это было до того неожиданно и дивно, что я захотел сейчас же побежать домой и обо всем этом диве рассказать матери… Как ни старался сдерживать восторга своего, ничего поделать с собою не мог. «Надо рассказать матери… сейчас же!» Прибежал, запыхавшись, домой, и на пороге крикнул: — В церкви все белое! Сняли черное, и кругом — одно белое… и вообще Пасха! Еще что-то хотел добавить, но не вышло, и опять побежал в церковь. Там уж пели особую Херувимскую песню, которая звучала у меня в ушах до наступления сумерек: 193

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ Да молчит всякая плоть человеча и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет: Царь бо царствующих и Господь господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным…

Светлая заутреня Над землей догорала сегодняшняя литургийная песнь: «Да молчит всякая плоть человеча и да стоит со страхом и трепетом». Вечерняя земля затихала. Дома открывали стеклянные дверцы икон. Я спросил отца: — Это для чего? — В знак того, что на Пасху двери райские отверзаются! До начала заутрени мы с отцом хотели выспаться, но не могли. Лежали на постели рядом, и он рассказывал, как ему мальчиком пришлось встречать Пасху в Москве. — Московская Пасха, сынок, могучая! Кто раз повидал ее, тот до гроба поминать будет. Грохнет это в полночь первый удар колокола 194

▪ Светлая заутреня ▪ с Ивана Великого, так, словно небо со звездами упадет на землю! А в колоколе-то, сынок, шесть тысяч пудов, и для раскачивания языка требовалось двенадцать человек! Первый удар подгоняли к бою часов на Спасской башне… Отец приподнимается с постели и говорит о Москве с дрожью в голосе: — Да… часы на Спасской башне… Пробьют — и сразу же взвивается к небу ракета… а за ней пальба из старых орудий на Тайницкой башне — сто один выстрел!.. Морем стелется по Москве Иван Великий, а остальные сорок сороков вторят ему, как реки в половодье! Такая, скажу тебе, сила плывет над Первопрестольной, что ты словно не ходишь, а на волнах качаешься маленькой щепкой! Могучая ночь, грому Господню подобная! Эх, сынок, не живописать словами пасхальную Москву! Отец умолкает и закрывает глаза. — Ты засыпаешь? — Нет. На Москву смотрю. — А где она у тебя?! — Перед глазами. Как живая… — Расскажи еще что-нибудь про Пасху! 195

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ — Довелось мне встречать также Пасху в одном монастыре. Простотой да святолепностью была она еще лучше московской! Один монастырь-то чего стоит! Кругом — лес нехоженый, тропы звериные, а у монастырских стен — речка плещется. В нее таежные дерева глядят, и церковь, сбитая из крепких смолистых бревен. К Светлой заутрене собиралось сюда из окрестных деревень великое множество богомольцев. Был здесь редкостный обычай. После заутрени выходили к речке девушки со свечами, пели «Христос воскресе!», кланялись в пояс речной воде, а потом прилепляли свечи к деревянному кругляшу и по очереди пускали их по реке. Была примета: если пасхальная свеча не погаснет, то девушка замуж выйдет, а погаснет — горькой вековушей останется! Ты вообрази только, какое там было диво! Среди ночи сотня огней плывет по воде, а тут еще колокола трезвонят и лес шумит! — Хватит вам вечать-то,— перебила нас мать,— высыпались бы лучше, а то будете стоять на заутрене соныгами! Мне было не до сна. Душу охватывало предчувствие чего-то необъяснимо огромного, 196

▪ Светлая заутреня ▪ похожего не то на Москву, не то на сотню свечей, плывущих по лесной реке. Встал с постели, ходил из угла в угол, мешал матери стряпать и поминутно ее спрашивал: — Скоро ли в церковь? — Не вертись, как косое веретено! — тихо вспылила она.— Ежели не терпится, то ступай, да не балуй там! До заутрени целых два часа, а церковная ограда уже полна ребятами. Ночь без единой звезды, без ветра и как бы страшная в своей необычности и огромности. По темной улице плыли куличи в белых платках — только они были видны, а людей как бы и нет. В полутемной церкви, около Плащаницы стоит очередь охотников почитать Деяния апостолов. Я тоже присоединился. Меня спросили: — Читать умеешь? — Умею. — Ну, так начинай первым! Я подошел к аналою и стал выводить по складам: «Первое убо слово сотворих о Феофиле», и никак не мог выговорить «Феофил». Растерялся, смущенно опустил голову 197

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ и перестал читать. Ко мне подошли и сделали замечание: — Куда же ты лезешь, когда читать не умеешь? — Попробовать хотел!.. — Ты лучше куличи пробуй.— И оттеснили меня в сторону. В церкви не стоялось. Вышел в ограду и сел на ступеньку храма. «Где-то сейчас Пасха? — размышлял я.— Витает ли на небе или ходит за городом, в лесу, по болотным кочкам, сосновым остинкам, подснежникам, вересковыми и можжевельными тропинками, и какой она имеет образ? Вспомнился мне чей-то рассказ, что в ночь на Светлое Христово Воскресение спускается с неба на землю лествица, и по ней сходит к нам Господь со святыми апостолами, преподобными, страстотерпцами и мучениками. Господь обходит землю, благословляет поля, леса, озера, реки, птиц, человека, зверя и все сотворенное святой Его волей, а святые поют «Христос воскресе из мертвых»… Песня святых зернами рассыпается по земле, и от этих зерен зарождаются в лесах тонкие душистые ландыши… 198

▪ Светлая заутреня ▪ Время близилось к полночи. Ограда все гуще и полнее гудит говором. Из церковной сторожки кто-то вышел с фонарем. — Идет, идет! — неистово закричали ребята, хлопая в ладоши. — Кто идет? — Звонарь Лександра! Сейчас грохнет! И он грохнул… От первого удара колокола по земле словно большое серебряное колесо покатилось, а когда прошел гуд его, покатилось другое, а за ним третье, и ночная пасхальная тьма закружилась в серебряном гудении всех городских церквей. Меня приметил в темноте нищий Яков. — Светловещанный звон! — сказал он и несколько раз перекрестился. В церкви начали служить Великую полунощницу. Пели «Волною морскою». Священники в белых ризах подняли Плащаницу и унесли в алтарь, где она будет лежать на престоле до праздника Вознесения. Тяжелую золотую гробницу с грохотом отодвинули в сторону, на обычное свое место, и в грохоте этом тоже было значительное, пасхальное,— словно отваливали огромный камень от Гроба Господня. 199

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ Я увидал отца с матерью. Подошел к ним и сказал: — Никогда не буду обижать вас! — Прижался к ним и громко воскликнул: — Весело-то как! А радость пасхальная все ширилась, как Волга в половодье, про которое не раз отец рассказывал. Весенними деревьями на солнечном поветрии заколыхались высокие хоругви. Стали готовиться к крестному ходу вокруг церкви. Из алтаря вынесли серебряный запрестольный крест, золотое Евангелие, огромный круглый хлеб — артос, заулыбались поднятые иконы, и у всех зажглись красные пасхальные свечи. Наступила тишина. Она была прозрачной и такой легкой, если дунуть на нее, то заколеблется паутинкой. И среди этой тишины запели: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небеси». И под эту воскрыляющую песню заструился огнями крестный ход. Мне наступили на ногу, капнули воском на голову, но я почти ничего не почувствовал и подумал: «Так полагается». Пасха! Пасха Господня!— бегали по душе солнечные зайчики. Тесно прижавшись друг к другу, ночными 200

▪ Светлая заутреня ▪ потемками, по струям воскресной песни, осыпаемые трезвоном и обогреваемые огоньками свечей, мы пошли вокруг белозорной от сотни огней церкви и остановились в ожидании у крепко закрытых дверей. Смолкли колокола. Сердце затаилось. Лицо запылало жаром. Земля куда-то исчезла — стоишь не на ней, а как бы на синих небесах. А люди? Где они? Все превратилось в ликующие пасхальные свечи! И вот то огромное, чего охватить не мог вначале, свершилось! Запели «Христос воскресе из мертвых». Три раза пропели «Христос воскресе!», и перед нами распахнулись высокие двери. Мы вошли в воскресший храм,— и перед глазами, в сиянии паникадил, больших и малых лампад, в блестках серебра, золота и драгоценных каменьев на иконах, в ярких бумажных цветах на куличах, вспыхнула Пасха Господня! Священник, окутанный кадильным дымом, с заяснившимся лицом, светло и громко воскликнул: «Христос воскресе!» — и народ ответил ему грохотом спадающего с высоты тяжелого льдистого снега: «Воистину воскресе!» 201

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ Рядом очутился Гришка. Я взял его за руки и сказал: — Завтра я подарю тебе красное яйцо! Самое наилучшее! Христос воскресе! Неподалеку стоял и Федька. Ему тоже пообещал красное яйцо. Увидел дворника Давыда, подошел к нему и сказал: — Никогда не буду называть тебя «подметалой-мучеником». Христос воскресе! А по церкви молниями летали слова Пасхального канона. Что ни слово, то искорка веселого быстрого огня: «Небеса убо достойно да веселятся, земля же да радуется, да празднует же мир видимый же и невидимый. Христос бо возста, веселие вечное…» Сердце мое зашлось от радости,— около амвона увидел девочку с белокурыми косами, которую приметил на выносе Плащаницы! Сам не свой подошел к ней, и, весь зардевшись, опустив глаза, я прошептал: — Христос воскресе! Она смутилась, уронила из рук свечечку, тихим пламенем потянулась ко мне, и мы похристосовались… а потом до того застыдились, что долго стояли с опущенными головами. 202

▪ Радуница ▪ А в это время с амвона гремело пасхальное слово Иоанна Златоуста: «Аще кто благочестив и боголюбив, да насладится сего доброго и светлого торжества… Воскресе Христос, и жизнь жительствует!» Радуница Есть такие дни в году, когда на время воскресают мертвые. К таким дням принадлежит и Радуница. Она всегда во вторник на второй неделе по Пасхе. В Радуницу живые ходят на кладбище христосоваться с погребенными. В этот день грех думать о смерти, ибо все мы воскреснем. Накануне или рано утром в церквах служат заупокойную утреню. Она не огорчает, а радует. Все время поют «Христос воскресе!», и вместо «надгробного рыдания» раздается пасхальное: «Аще и во гроб снизшел еси Безсмертне». Заупокойную литургию называют «обрадованной». В церковь приносят на поминальный стол пасхальные яйца, куличи и кутью. Все это по окончании панихиды уносится на кладбище, рассыпается по могильным 203

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ холмикам для розговен усопших. Радуница — Пасха мертвых! Хорошее слово «радуница»! Так и видишь его в образе красного яйца, лежащего в зеленых стебельках овса, в корзинке из ивовых прутьев. И до чего это чудесны наши русские слова! Если долго вслушиваться в них и повторять раздельно и со смыслом одно только слово, и уже все видишь и слышишь, что заключено в нем. Как будто бы и короткое оно, но попробуй, вслушайся… Вот, например, слово «ручеек». Если повторять его часто-часто и вслух, то сразу и услышишь: ручеек журчит между камешками! Или другое слово — «зной». Зачнешь долго тянуть букву «з», то так и зазвенит этот зной наподобие тех мух, которых только и слышишь в полуденную ржаную пору. Произнес я слово «вьюга», и в ушах так и завыло это зимнее, лесное: ввв-и-ю… Сказал как-то при мне своим басом дворник Давыд: «гром», и я сразу услышал громовой раскат за лесною синью. В день Радуницы много перебрал всяких слов и подумал с восторженным, впервые охватившим меня чувством: 204

▪ Радуница ▪ — Хорошо быть русским! Мы пошли на кладбище. Каждая травинка, каждый распустившийся листок на деревьях и кустах, и все живое вместе с мертвым было освещено солнцем. Везде служили панихиды. С разных сторон обширного старинного кладбища долетали голоса песнопений: Со духи праведных скончавшихся. Воскресение День просветимся, людие. Смертию смерть поправ… Вечная память…

На многих могилах совершались «поминки». Пили водку и закусывали пирогами. Говорили о покойниках как о живых людях, ушедших на новые жительные места. Останавливаясь у родных могил, трижды крестились и произносили: «Христос воскресе!» Хоть и говорили кругом о смертном, но это не пугало. — Жизнь бесконечная… Все мы воскреснем… Все встретимся… — доносились до меня слова священника, утешавшего после панихиды богатую купчиху Задонскую, недавно похоронившую единственного сына. 205

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ Между могил с визгом бегали ребята, играя в «палочку-воровочку». На них шикали и внушали: «Нехорошо», а они задумаются немножко и опять за свое. Батюшка Знаменской церкви, отец Константин, проходя с кадилом мимо ребят, улыбнулся и сказал своему дьякону: — Ишь они, бессмертники!… — Да шумят уж очень… Нехорошо это… на кладбище… — Пусть шумят… — опять сказал батюшка, — смерти празднуем умерщвление!.. На ступеньках усыпальницы, похожей на часовню, сидел сухощавый и как бы щетинистый старик и говорил сердитым голосом, без передышек и заминок, окружавшим его людям: — Поминальные дни суть: третины, девятины, сорочины, полугодины, годины, родительские субботы и вселенские панихиды… — Это мы знаем, — сказал кто-то из толпы. — Знать-то вы знаете, а что к чему относится, мало кто ведает. Почему по смерти человека три дня бывает поминовение его? Не знаете. Потому, чтобы дать душе умершего облегчение в скорби, кою она чувствует по разлучении с телом. В течение двух дней душа 206

▪ Радуница ▪ вместе с Ангелами ходит по земле, по родным местам, около родных и близких своих и бывает подобна птице, не ищущей гнезда себе, а на третий возносится к Богу. — А в девятый? — спросила баба. — В этот день ангелы показывают душе различные обители святых и красоту рая. И душа люто страждет, что не восхотела она на земле добрыми делами уготовить себе жилище праведных… В это время пьяный мастеровой в зеленой фуражке и с сивой бородою с тоскою спросил старика: — А как же пьяницы? Какова их планида? — Пьяницы Царствия Божия не наследуют! — отрезал старик, и он мне сразу не понравился. Все стало в нем ненавистно, даже усы его щетинистые и злые. Мне захотелось высунуть язык старику, сказать ему «старый хрен», но в это время заплакал пьяный мастеровой. — Недостойные мы люди… — всхлипывал он, — мазурики! И за нас-то, мазуриков и сквернавцев, Господь плакал в саду Гефсиманском и на крест пошел вместе с разбойниками!.. 207

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ Мне захотелось подойти к пьяному и сказать ему словами матери: «Слезы да покаяние двери райские отверзают…» Старик посмотрел прищуренным вороньим глазом на скорбящего пьяницу, облокотившегося на чей-то деревянный крест, и сказал, как пристав: — Не нарушай общественной тишины! Не мешай людям слушать… греховодник! В течение тридцати дней душа водится по разным затворам ада, а за сим возносится опять к Богу и получает место до Страшного Суда Божия… «И почему такие хорошие святые слова старик выговаривает сухим и злым языком? — думал я. — Вот мать моя по-другому скажет, легко, и каждое ее слово светиться будет… Выходит, что и слова-то надо произносить умеючи… чтобы они драгоценным камнем стали…» Мимо меня прошли две старухи. Одна из них, в ковровом платке поверх салопа, говорила: — Живет, матушка, в одной стране птица... и она так поет, что, слушая ее, от всех болезней можно поправиться… Вот бы послушать!.. Время приближалось к сумеркам, и Радуница затихала. Все реже и реже слышались голоса 208

▪ Отдание Пасхи ▪ песнопений, но как хорошо было слушать их в эти еще не угасшие пасхальные сумерки. — Христос воскресе из мертвых… Отдание Пасхи В течение сорока дней в церкви поют «Христос воскресе!». — В канун Вознесения, — толковал мне Яков, — Плащаницу, что лежала на престоле с самой Светлой заутрени, положат в гробницу, и будет покоиться она в гробовой сени до следующего Великого дня… Одним словом, прощайся, Васенька, с Пасхой! Я очень огорчился и спросил Якова: — Почему это все хорошее так скоро кончается? — Пока еще не все кончилось! Разве тебе мать не сказывала, что еще раз можно услышать Пасхальную заутреню… на днях! Mеня бросило в жар. — Пасхальная заутреня? На днях? Да может ли это быть, когда черемуха цветет? Врешь ты, Яков! — Ничего не вру! День этот по-церковному называется «Отдание Пасхи», а по-народному — прощание с Пасхой! 209

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ Когда я рассказал об этом Гришке, Котьке и дворнику Давыдке, то они стали смеяться надо мною. — Ну и болван же ты, — сказал дворник, — что ни слово у тебя, то на пятачок убытку! Постыдился бы: собаки краснеют от твоих глупостев! Мне это было не по сердцу, и я обозвал Давыдку таким словом, что он сразу же пожаловался моему отцу. Меня драли за вихры, но я утешал себя тем, что пострадал за правду, и вспомнил пословицу: «За правду и тюрьма сладка!» А мать выговаривала мне: — Не произноси, сынок, черных слов! Никогда! От этих слов темным станешь, как ефиоп, и Ангел твой, что за тобою ходит, навсегда покинет тебя! И обратилась к отцу: — Наказание для ребят наша улица: казенка, две пивных да трактир! Переехать бы нам отсюда, где травы побольше да садов… Нехорошо, что в город мы перебрались! Жили бы себе в деревне… Перед самым Вознесением я пошел в церковь. Последнюю Пасхальную заутреню 210

▪ Отдание Пасхи ▪ служили рано утром, в белых ризах, с пасхальною свечою, но в церкви почти никого не было. Никто не знает в городе, что есть такой день, когда Церковь прощается с Пасхой. Все было так же, как в Пасхальную заутреню ночью, — только свет был утренний да куличей и шума не было, и когда батюшка возгласил народу: «Христос воскресе!», не раздалось этого веселого грохота: «Воистину воскресе!» В последний раз пели «Пасха священная нам днесь показася». После Пасхальной литургии из алтаря вынесли святую Плащаницу, положили ее в золотую гробницу и накрыли стеклянной крышкой. И почему-то стало мне тяжело дышать, точно так же, как это было на похоронах братца моего Иванушки. Я стал считать по пальцам — сколько месяцев осталось до другой Пасхи, но не мог сосчитать… очень и очень много месяцев! После службы я провожал Якова до ночлежного дома, и он дорогою говорил мне: — Доживем ли до следующей Пасхи? Тыто, милый, в счет не идешь! Доскачешь! А вот 211

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ я — не знаю. Пасха! — улыбнулся он горько. — Только вот из-за нее не хочется помирать!.. И скажу тебе, если бы не было на земле Пасхи, почернел бы человек от горя! Нужна Пасха человеку! Мы дошли до ночлежного дома. Сели на скамью. Около нас очутились посадские, нищебродная братия, босяки, пьяницы и, может быть, воры и губители. Среди них была и женщина в тряпье, с лиловатым лицом и дрожащими руками. — В древние времена, — рассказывал Яков, — после обедни в Великую Субботу никто не расходился по домам, а оставались в храме до Светлой заутрени, слушая чтение Деяний апостолов… Когда я был в Сибири, то видел, как около церквей разводили костры в память холодной ночи, проведенной Христом при дворе Пилата… Тоже вот: когда все выходят с крестным ходом из церкви во время Светлой заутрени, то святые угодники спускаются со своих икон и христосуются друг с другом. Женщина с лиловым лицом хрипло рассмеялась. Яков посмотрел на нее и заботливо сказал: 212

▪ Отдание Пасхи ▪ — Смех твой — это слезы твои! Женщина подумала над словами, вникла в них и заплакала. Во время беседы пришел бывший псаломщик Семиградский, которого купцы вытаскивали из ночлежки читать за три рубля в церкви паремии и Апостол по большим праздникам и про которого говорили: «Страшенный голос». Выслушав Якова, он откашлялся и захотел говорить. — Да, мало что знаем мы про свою Церковь, — начал он, — а называемся православными!.. Ну, скажите мне, здесь сидящие, как называется большой круглый хлеб, который лежит у Царских врат на аналое в Пасхальную седмицу? — Артос! — почти одновременно ответили мы с Яковом. — Правильно! Называется он также «просфора всецелая». А каково обозначение? Не знаете! В апостольские времена во время трапезы на столе ставили прибор для Христа в знак невидимого Его сотрапезования… — А когда в церкви будут выдавать артос? — спросила женщина и почему-то застыдилась. 213

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ — Эка хватилась! — с тихим упреком посмотрел на нее Яков. — Артос выдавали в субботу на Светлой неделе… К Вознесению, матушка, подошли, а ты — артос! — Ты мне дай крошинку, ежели имеешь, — попросила она, — я хранить ее буду! Семиградский разговорился и был рад, что его слушают. — Вот, поют за всенощным бдением «Свете тихий». А как произошла эта песня, никто не знает… Я смотрел на него и размышлял: «Почему люди так презирают пьяниц? Среди них много хороших и умных!» — Однажды патриарх Софроний, — рассказывал Семиградский, словно читая по книге, — стоял на Иерусалимской горе. Взгляд его упал на потухающее палестинское солнце. Он представил, как с этой горы смотрел Христос, и такой же свет, подумал он, падал на лицо Его, и так же колебался золотой воздух Палестины… Вещественное солнце напомнило патриарху незаходимое Солнце — Христа, и это так растрогало патриарха, что он запел в святом вдохновении: «Свете тихий, святыя славы…» 214

▪ Свеча ▪ «Обязательно с ним подружусь!» — решил я, широко смотря на Семиградского. В этот день я всем приятелям своим рассказывал, как патриарх Софроний, глядя на заходящее палестинское солнце, пел: «Свете тихий, святыя славы». Свеча Вечерним лесом идут дед Софрон и внучек Петька. Дед в тулупе. Сгорбленный. Борода седая. Развевает ее весенний ветер. Под ногами хрустят ломкие подзимки. Петька шагает позади деда. Ему лет восемь. В тулупчике. На глаза лезет тятькина шапка. В руке у него верба, пахнущая ветром, снежным оврагом и чуть-чуть тепловатым солнцем. Лес гудел нарождающейся весенней силой. Петьке почудился дальний звон. Он остановился и стал слушать. — Дедушка!.. Чу!.. звонят... — Это лес звонит. Гудит Господень колокол... Весна идет, оттого и звон!.. — отвечает дед. 215

▪ Василий Никифоров-Волгин ▪ Петька спросил деда: — В церкву идем, дедушка? — В церкву, любяга, к Светлой заутрене! — Да она сгорела, дедушка! Летось ведь пожгли. Нетути церкви. Кирпичи да головни одни... — Ничего не значит! — сурово отвечает Софрон. — Чудной!.. — солидно ворчит Петька. — Церкви нету-ти, а мы бредем! Мара, что ли, на деда напала? Сапоги только истяпаем! Среди обгорелого сосняка лежали черные развалины церкви. Дед с внуком перекрестились. — Вот и пришли... — как бы сквозь взрыд сказал Софрон. Он долго стоял, опустив голову и свесив руки. Приближалась знобкая, но тихая пасхальная ночь. Софрон вынул из котомки толстую восковую свечу, затеплил ее, поставил на камень, среди развалин. Помолился в землю и запел: — Христос воскресе из мертвых... Похристосовался с внуком и сел на обгорелое бревно. — Да... Шесть десятков лет ходил сюда. На этом месте с тятенькой часто стоял и по его 216

▪ Свеча ▪ смерти место сие не покинул. Тут икона святителя Николая стояла... В одной ручке Угодник церковочку держал, а в другой — меч... И бывало, что ни попросишь у него, он всегда подаст тебе!.. До-о-обрый Угодник, послушливый да зовкий!.. Да, вот... А тута, любяга, алтарь стоял... Встань на колешки и поклонись, милой, месту сему... так вот... Эх, Петюшка, Петюшка... Ничего больше Софрон не сказал. Он сидел до того долго, что Петьке захотелось спать. Он сел с дедом рядышком и опустил голову на его колени, а дед прикрыл его полою тулупа.

С Е Р Г ЕЙ АКСАКОВ (1791 —1 859)

Первая весна в деревне (Из автобиографической книги «Детские годы Багрова-внука»)

середине Великого поста, именно на Средокрестной неделе, наступила сильная оттепель. Снег быстро начал таять, и везде показалась вода. Приближение весны в деревне производило на меня не обыкновенное раздражающее впечатление. Я чувствовал никогда не испытанное мною, особого рода волнение. Много содействовали тому разговоры с отцом и Евсеичем, которые радовались весне, как охотники, как люди, выросшие в деревне и страстно любившие природу, хотя сами того хорошенько не понимали, не опреде218

▪ Первая весна в деревне ▪ ляли себе и сказанных сейчас мною слов никогда не употребляли. Находя во мне живое сочувствие, они с увлеченьем предавались удовольствию рассказывать мне: как сначала обтают горы, как побегут с них ручьи, как спустят пруд, разольется полая вода, пойдет вверх по полоям рыба, как начнут ловить ее вятелями и мордами; как прилетит летняя птица, запоют жаворонки, проснутся сурки и начнут свистать, сидя на задних лапках по своим сурчинам; как зазеленеют луга, оденется лес, кусты и зальются, защелкают в них соловьи... Простые, но горячие слова западали мне глубоко в душу, потрясали какие-то неведомые струны и пробуждали какие-то неизвестные томительные и сладкие чувства. Только нам троим, отцу, мне и Евсеичу, было не грустно и не скучно смотреть на почерневшие крыши и стены строений и голые сучья дерев, на мокреть и слякоть, на грязные сугробы снега, на лужи мутной воды, на серое небо, на туман сырого воздуха, на снег и дождь, то вместе, то попеременно падавшие из потемневших низких облаков. Заключенный в доме, потому что в мокрую погоду меня и на крыльцо не вы219

▪ Сергей Аксаков ▪ пускали, я тем не менее следил за каждым шагом весны. В каждой комнате, чуть ли не в каждом окне, были у меня замечены особенные предметы или места, по которым я производил мои наблюдения: из новой горницы, то есть из нашей спальни, с одной стороны виднелась Челяевская гора, оголявшая постепенно свой крутой и круглый взлобок, с другой — часть реки давно растаявшего Бугуруслана, с противоположным берегом; из гостиной чернелись проталины на Кудринской горе, особенно около круглого родникового озера, в котором мочили конопли; из залы стекленелась лужа воды, подтоплявшая грачовую рощу; из бабушкиной и тетушкиной горницы видно было гумно на высокой горе и множество сурчин по ней, которые с каждым днем освобождались от снега. Шире, длиннее становились грязные проталины, полнее наливалось озеро в роще, и, проходя сквозь забор, уже показывалась вода между капустных гряд в нашем огороде. Все замечалось мною точно и внимательно, и каждый шаг весны торжествовался, как победа! С утра до вечера бегал я из комнаты в комнату, становясь на 220

▪ Первая весна в деревне ▪ свои наблюдательные сторожевые места. Чтенье, письмо, игры с сестрой, даже разговоры с матерью — все вылетело у меня из головы. О том, чего не мог видеть своими глазами, получал я беспрестанные известия от отца, Евсеича, из девичьей и лакейской. — Пруд посинел и надулся, ездить по нем опасно, мужик с возом провалился, подпруда подошла под водяные колеса, молоть уж нельзя, пора спускать воду; Антошкин овраг ночью прошел, да и Мордовский напружился и почернел, скоро никуда нельзя будет проехать; дорожки начали проваливаться, в кухню не пройдешь. Мазан провалился с миской щей и щи пролил, мостки снесло, вода залила людскую баню — вот что слышал я беспрестанно, и неравнодушно принимались все такие известия. Грачи давно расхаживали по двору и начали вить гнезда в грачовой роще; скворцы и жаворонки тоже прилетели. И вот стала появляться настоящая птица, дичь, по выражению охотников. Отец с восхищением рассказывал мне, что видел лебедей, так высоко летевших, что он едва мог разглядеть их, и что гуси потянулись большими станицами. 221

▪ Сергей Аксаков ▪ Евсеич видел нырков и кряковых уток, опустившихся на пруд, видел диких голубей по гумнам, дроздов и пигалиц около родников... Сколько волнений, сколько шумной радости! Вода сильно прибыла. Немедленно спустили пруд — и без меня. Погода была слишком дурна, и я не смел даже проситься. Рассказы отца отчасти удовлетворили моему любопытству. С каждым днем известия становились чаще, важнее, возмутительнее! Наконец Евсеич с азартом объявил, что «всякая птица валом валит, без перемежки»! Переполнилась мера моего терпенья. Невозможно стало для меня все это слышать и не видеть, и с помощью отца, слез и горячих убеждений выпросил я позволенья у матери, одевшись тепло, потому что дул сырой и пронзительный ветер, посидеть на крылечке, выходившем в сад, прямо над Бугурусланом. Внутренняя дверь еще не была откупорена. Евсеич обнес меня кругом дома на руках, потому что везде была вода и грязь. В самом деле, то происходило в воздухе, на земле и на воде, чего представить себе нельзя, не видавши, и чего увидеть теперь уже невозможно в тех местах, о которых я говорю, потому что нет 222

▪ Первая весна в деревне ▪ такого множества прилетной дичи. Река выступила из берегов, подняла урему на обеих сторонах и, захватив половину нашего сада, слилась с озером грачовой рощи. Все берега полоев были усыпаны всякого рода дичью; множество уток плавало по воде между верхушками затопленных кустов, а между тем беспрестанно проносились большие и малые стаи разной прилетной птицы: одни летели высоко, не останавливаясь, а другие — низко, часто опускаясь на землю; одни стаи садились, другие поднимались, третьи перелетывали с места на место: крик, писк, свист наполнял воздух. Не зная, какая это летит или ходит птица, какое ее достоинство, какая из них пищит или свистит, я был поражен, обезумлен таким зрелищем. Отец и Евсеич, которые стояли возле меня, сами находились в большом волненье. Они указывали друг другу на птицу, называли ее по имени, отгадывая часто по голосу, потому что только ближнюю можно было различить и узнать по перу. — Шилохвостя, шилохвостя-то сколько! — говорил торопливо Евсеич. — Эки стаи! А кряковны-то! Батюшки, видимо-невидимо! 223

▪ Сергей Аксаков ▪ — А слышишь ли, — подхватывал мой отец, — ведь это степняги, кроншнепы заливаются! Только больно высоко. А вот сивки играют над озимями, точно... туча! Веретенников-то сколько! А турухтанов-то — я уже и не видывал таких стай! Я слушал, смотрел и тогда ничего не понимал, что вокруг меня происходило: только сердце то замирало, то стучало, как молотком; но зато после все представлялось, даже теперь представляется мне ясно и отчетливо, доставляло и доставляет неизъяснимое наслаждение!.. И все это понятно вполне только одним охотникам! Я и в ребячестве был уже в душе охотник, и потому можно судить, что я чувствовал, когда воротился в дом! Я казался, я должен был казаться каким-то полоумным, помешанным; глаза у меня были дикие, я ничего не видел, ничего не слышал, что со мной говорили. Я держался за руку отца, пристально смотрел ему в глаза и с ним только мог говорить, и только о том, что мы сейчас видели. Мать сердилась и грозила, что не будет пускать меня, если я не образумлюсь и не выброшу сейчас из головы уток и куликов. Боже мой, да разве можно было это сделать!.. 224

▪ Первая весна в деревне ▪ Вдруг грянул выстрел под самыми окнами, я бросился к окошку и увидел дымок, расходящийся в воздухе, стоящего с ружьем Филиппа (старый сокольник) и пуделя Тритона, которого все звали «Трентон», который, держа во рту за крылышко какую-то птицу, выходил из воды на берег. Скоро Филипп пришел с своей добычей: это был кряковный селезень, как мне сказали, до того красивый пером, что я долго любовался им, рассматривая его бархатную зеленую голову и шею, багряный зоб и темно-зеленые косички в хвосте. Мало-помалу привык я к наступившей весне и к ее разнообразным явлениям, всегда новым, потрясающим и восхитительным; говорю привык, в том смысле, что уже не приходил от них в исступление. Погода становилась теплая, мать без затруднения пускала меня на крылечко и позволяла бегать по высохшим местам; даже сестрицу отпускала со мной. Всякий день кто-нибудь из охотников убивал то утку, то кулика, а Мазан застрелил даже дикого гуся и принес к отцу с большим торжеством, рассказывая подробно, как он подкрался камышами, в воде по горло, к двум гусям, плававшим на материке пруда, как 225

▪ Сергей Аксаков ▪ прицелился в одного из них, и заключил рассказ словами: — Как ударил, так и не ворохнулся! Всякий день также стал приносить старый грамотей Мысеич разную крупную рыбу: щук, язей, голавлей, линей и окуней. Я любил тогда рыбу больше, чем птиц, потому что знал и любил рыбную ловлю, то есть уженье; каждого большого линя, язя или голавля воображал я на удочке, представляя себе, как бы он стал биться и метаться и как было бы весело вытащить его на берег. Несмотря, однако же, на все предосторожности, я как-то простудился, получил насморк и кашель и, к великому моему горю, должен был оставаться заключенным в комнатах, которые казались мне самою скучною тюрьмою, о какой я только читывал в своих книжках; а как я очень волновался рассказам Евсеича, то ему запретили доносить мне о разных новостях, которые весна беспрестанно приносила с собой; к тому же мать почти не отходила от меня. Она сама была не совсем здорова. В первый день напала на меня тоска, увеличившая мое лихорадочное состояние, но потом я стал спокойнее и целые дни играл, а иногда читал 226

▪ Первая весна в деревне ▪ книжку с сестрицей, беспрестанно подбегая, хоть на минуту, к окнам, из которых виден был весь разлив полой воды, затопившей огород и половину сада. Можно было даже разглядеть и птицу, но мне не позволяли долго стоять у окошка. Скорому выздоровлению моему мешала бессонница, которая, бог знает отчего, на меня напала. Это расстраивало сон моей матери, которая хорошо спала только с вечера. По совету тетушки, для нашего усыпления позвали один раз ключницу Пелагею, которая была великая мастерица сказывать сказки и которую даже покойный дедушка любил слушать. Мать и прежде знала об этом, но она не любила ни сказок, ни сказочниц и теперь неохотно согласилась. Пришла Пелагея, не молодая, но еще белая, румяная и дородная женщина, помолилась Богу, подошла к ручке, вздохнула несколько раз, по своей привычке всякий раз приговаривая: «Господи, помилуй нас, грешных», села у печки, подгорюнилась одною рукой и начала говорить, немного нараспев: — В некиим царстве, в некиим государстве... 227

▪ Сергей Аксаков ▪ Это вышла сказка под названием «Аленький цветочек»1. Нужно ли говорить, что я не заснул до окончания сказки, что, напротив, я не спал долее обыкновенного? Сказка до того возбудила мое любопытство и воображение, до того увлекла меня, что могла бы вылечить от сонливости, а не от бессонницы. Мать заснула сейчас; но, проснувшись через несколько часов и узнав, что я еще не засыпал, она выслала Пелагею, которая разговаривала со мной об «Аленьком цветочке», и сказыва1 Эту сказку, которую слыхал я в продолжение нескольких годов не один десяток раз, потому что она мне очень нравилась, впоследствии выучил я наизусть и сам сказывал ее, со всеми прибаутками, ужимками, оханьем и вздыханьем Пелагеи. Я так хорошо ее передразнивал, что все домашние хохотали, слушая меня. Разумеется, потом я забыл свой рассказ; но теперь, восстановляя давно прошедшее в моей памяти, я неожиданно наткнулся на груду обломков этой сказки; много слов и выражений ожило для меня, и я попытался вспомнить ее. Странное сочетание восточного вымысла, восточной постройки и многих, очевидно переводных, выражений с приемами, образами и народною нашею речью, следы прикосновенья разных сказочников и сказочниц, показались мне стоящими вниманья. (Примеч. авт.)

228

▪ Первая весна в деревне ▪ нье сказок на ночь прекратилось очень надолго. Это запрещенье могло бы сильно огорчить меня, если б мать не позволила Пелагее сказывать иногда мне сказки в продолжение дня. На другой же день выслушал я в другой раз повесть об «Аленьком цветочке». С этих пор, до самого моего выздоровленья, то есть до середины Страстной недели, Пелагея ежедневно рассказывала мне какую-нибудь из своих многочисленных сказок. Более других помню я «Царь-девицу», «Иванушку-дурачка», «Жар-птицу» и «Змея Горыныча». Сказки так меня занимали, что я менее тосковал об вольном воздухе, не так рвался к оживающей природе, к разлившейся воде, к разнообразному царству прилетевшей птицы. В Страстную Субботу мы уже гуляли с сестрицей по высохшему двору. В этот день мой отец, тетушка Татьяна Степановна и тетушка Александра Степановна, которая на то время у нас гостила, уехали ночевать в Неклюдово, чтобы встретить там в храме Божием Светлое Христово Воскресение. Проехать было очень трудно, потому что полая вода хотя и пошла на убыль, но все еще высоко стояла; они пробрались по плотине в крестьянских телегах 229

▪ Сергей Аксаков ▪ и с полверсты ехали поломи; вода хватала выше колесных ступиц, и мне сказывали провожавшие их верховые, что тетушка Татьяна Степановна боялась и громко кричала, а тетушка Александра Степановна смеялась. Я слышал, как Параша тихо сказала Евсеичу: «Эта чего испугается!» — и дивился тетушкиной храбрости. С четверга на Страстной начали красить яйца: в красном и синем сандале1, в серпухе2 и луковых перьях; яйца выходили красные, синие, желтые и бледно-розового, рыжеватого цвета. Мы с сестрицей с большим удовольствием присутствовали при этом крашенье. Но мать умела мастерски красить яйца в мраморный цвет разными лоскутками и шемаханским шелком. Сверх того, она с необыкновенным искусством простым перочинным ножичком выскабливала на красных яйцах чудесные узоры, цветы и слова: «Христос воскрес». Она всем приготовила по такому яичку, Сандал — краска, извлекаемая из древесины различных деревьев при помощи спирта или эфира. 2 Серпуха — желтая растительная краска для тканей. 1

230

▪ Первая весна в деревне ▪ и только я один видел, как она над этим трудилась. Мое яичко было лучше всех, и на нем было написано: «Христос воскрес, милый друг Сереженька!» Матери было очень грустно, что она не услышит заутрени Светлого Христова Воскресенья, и она удивлялась, что бабушка так равнодушно переносила это лишенье; но бабушке, которая бывала очень богомольна, как-то ни до чего уже не было дела. Я заснул в обыкновенное время, но вдруг отчего-то ночью проснулся: комната была ярко освещена, кивот с образами растворен, перед каждым образом, в золоченой ризе, теплилась восковая свеча, а мать, стоя на коленях, вполголоса читала молитвенник, плакала и молилась. Я сам почувствовал непреодолимое желанье помолиться вместе с маменькой и попросил ее об этом. Мать удивилась моему голосу и даже смутилась, но позволила мне встать. Я проворно вскочил с постели, стал на коленки и начал молиться с неизвестным мне до тех пор особого рода одушевленьем; но мать уже не становилась на колени и скоро сказала: «Будет, ложись спать». Я прочел на лице ее, услышал в голосе, что помешал ей молиться. Я из всех сил старался поскорее 231

▪ Сергей Аксаков ▪ заснуть, но не скоро утихло детское мое волненье и непостижимое для меня чувство умиленья. Наконец мать, помолясь, погасила свечки и легла на свою постель. Яркий свет потух, теплилась только тусклая лампада; не знаю, кто из нас заснул прежде. К большой моей досаде, я проснулся довольно поздно: мать была совсем одета; она обняла меня и, похристосовавшись заранее приготовленным яичком, ушла к бабушке. Вошел Евсеич, также похристосовался со мной, дал мне желтое яичко и сказал: «Эх, соколик, проспал! Ведь я говорил тебе, что надо посмотреть, как солнышко на восходе играет и радуется Христову Воскресенью». Мне самому было очень досадно; я поспешил одеться, заглянул к сестрице и братцу, перецеловал их и побежал в тетушкину комнату, из которой видно было солнце, и, хотя оно уже стояло высоко, принялся смотреть на него сквозь мои кулаки. Мне показалось, что солнышко как будто прыгает, и я громко закричал: — Солнышко играет! Евсеич правду сказал. Мать вышла ко мне из бабушкиной горницы, улыбнулась моему восторгу и повела меня христосоваться к бабушке. Она сидела 232

▪ Первая весна в деревне ▪ в шелковом платке и шушуне на дедушкиных креслах; мне показалось, что она еще более опустилась и постарела в своем праздничном платье. Бабушка не хотела разговляться до получения петой пасхи и кулича, но мать сказала, что будет пить чай со сливками, и увела меня с собою. Отец с тетушками воротился еще до полдён, когда нас с сестрицей только что выпустили погулять. Назад проехали они лучше, потому что воды в ночь много убыло; они привезли с собой петые пасхи, куличи, крутые яйца и четверговую соль. В зале был уже накрыт стол; мы все собрались туда и разговелись. Правду сказать, настоящим-то образом разговелись бабушка, тетушки и отец: мать постничала одну Страстную неделю (да она уже и пила чай со сливками), а мы с сестрицей — только последние три дня; но зато нам было голоднее всех, потому что нам не давали обыкновенной постной пищи, а питались мы ухою из окуней, медом и чаем с хлебом. Для прислуги была особая пасха и кулич. Вся дворня собралась в лакейскую и залу; мы перехристосовались со всеми; каждый получил по кусочку кулича, пасхи и по два красных 233

▪ Сергей Аксаков ▪ яйца, каждый крестился и потом начинал кушать. Я заметил, что наш кулич был гораздо белее того, каким разговлялись дворовые люди, и громко спросил: — Отчего Евсеич и другие кушают не такой же белый кулич, как мы? Александра Степановна с живостью и досадой отвечала мне: — Вот еще выдумал! Едят и похуже. Я хотел было сделать другой вопрос, но мать сказала мне: — Это не твое дело. Через час после разговенья пасхою и куличом приказали подавать обед, а мне с сестрицей позволили еще побегать по двору, потому что день был очень теплый, даже жаркий. Дворовые мальчишки и девочки, несколько принаряженные, иные хоть тем, что были в белых рубашках, почище умыты и с приглаженными волосами, — все весело бегали и начали уже катать яйца.

САША ЧЁРНЫЙ (1880 –1 932)

Пасхальный визит

вартира возле Porta Nomentana1. Выше учительницы, выше штопальщика-портного, даже выше двух синьор, работниц с кустарной фабрики плетеной мебели. На что уж бедные синьоры, но Варвара Петровна умудрилась еще выше поселиться, рядом с голубями. Из кухни окно в бездонную коробку двора, — смотреть жутко. Будто и не Рим, а какое-нибудь нью-йоркское захолустье. Изо всех щелей точно в трубу тянется кверху чад жареного луку, томатные ароматы, переливающийся из окна в окно гул перебранки 1 Улица на северо-восточной окраине Рима, где Саша Чёрный жил в 1923–1924 гг.

235

▪ Саша Чёрный ▪ и приветствий. Веревки — вдоль стен вниз и поперек из ниши в нишу. Одни для корзин, куда голосистый поставщик молока и овощей положит, что нужно — не подыматься же ему под небеса; на других, слабо надуваясь, сохнет разноцветное тряпье, — словно вымпелы на адмиральском судне в праздничный день. Зато окно из спаленки на вольный простор. Глубоко внизу под узеньким балконом кудрявые купы каменных дубов, эвкалипты и с ранней весны неустанно цветущие мимозы — канареечный, нежный дымок. Темный, вечно закрытый сад туго разросся между каменными стенами, — ноге никогда его не коснуться, но глазам отрада… Варвара Петровна не первый год в Риме. Еще до войны попала с мужем-художником на Капри. С золотой медалью укатил он стипендиатом Петербургской Академии художеств в Италию, в апельсиновое царство, два года протосковал, щи варил и программное полотно с лодочниками в красных беретах писал… Простудился, слег, да там, на Капри, и глаза закрыл. А Варвара Петровна переехала в Рим с мальчиком, с крошечной дочкой, с грудой запыленных этюдов и горой неизбывных забот. 236

▪ Пасхальный визит ▪ Потом началась война. Куда уедешь? Так и застряла Варвара Петровна с детьми в Италии и стала кое-как налаживать жизнь. Этюды по багетным лавкам рассовала и принялась вплотную за работу, — надо же детей подымать. Уж так повелось: куда судьба русскую женщину ни забросит, всюду она извернется, силу в себе такую найдет, о которой она дома, пока скатерть-самобранка под рукой была, и не знала.

▪ Трудно было вначале. Так трудно, что лучше и не вспоминать… Работала она сестрой в местном госпитале, к детям только в свободные часы прибегала. Но спасибо добрым соседям, — заботились они о ее детях, как о своих. А потом, после войны, страна ожила, жить стало всем легче. Вспомнила Варвара Петровна свое старое рукоделье, завела через отельных портье знакомства и стала на продажу расшивать платки, платья и шарфы павлиньими русскими узорами… Мальчик как-то незаметно от рук отбился. По-русски говорить не любил. Какой разговор 237

▪ Саша Чёрный ▪ и с кем? В школе, на базаре и в лавках только итальянские звонкие слова в ушах и звучат. Вечно в своей суете толокся: то старые марки перепродавал и обменивал, сбывал букинистам оставшиеся после отца книги, покупал в уличных ларях лотерейные билеты со счастливыми номерами… Домой прибегал на минутку, глотал макароны, уроки учил как-то по-птичьи, на ходу, и опять на улицу. Впрочем, учился неплохо и матери не был в тягость. Только младшая дочка, шестилетний тихий гномик Нина, и была утехой. Мать вышивает, а девочка пестрые лоскутки перебирает и поет на итальянский мотив русскую песенку, — слова от матери слышала: Таня пшенушку полола, Черный куколь выбирала…1

— Мама, что такое куколь? — Не знаю, котик. Куколь — сорняк, его семена темно-бурого цвета, попадая в муку, придают ей горьковатый привкус. Старинное значение слова «полоть» — провевать зерно, очищать его от примесей — половы. 1

238

▪ Пасхальный визит ▪ — Ну, какая ты. Русская же песня, а ты не знаешь. Потом раскроет свою старенькую русскую хрестоматию и начнет — в который уже раз! — перелистывать. Читать Нина еще не умеет. Буквы чужие, в итальянских газетах совсем другие, но картинки и без букв понятны. Вот зима, на еловых лапах густая вата: это снег. Никогда не видела, но, должно быть, очень интересно. А это березка. На Палатинском холме тоже есть березка, Нина видала. Белый-белый ствол, и весной желтые червячки-сережки дождем висят… А вот и любимая картинка: «Генерал Топтыгин». Это так медведя в России называют. Сидит в санях — это такая «кароцца»1 без колес, — развалился… Лошади испугались (еще бы!) и мчатся как сумасшедшие. Нина вздыхает. Светлые волосы, такого же цвета, как ее бледные восковые щечки, спустились на глаза… — Мама, смотритель очень испугался? Что прикажете, генерал, ризотто с пармезаном или омаров? Или, может быть, самовар поставить? А медведь на него — р-р-р! Правда, мама? 1

Коляска (ит.).

239

▪ Саша Чёрный ▪ Мать все вышивает, отвечает невпопад, а то нитку перекусит и в окно устало смотрит. С утра до вечера такие красивые штучки она вышивает, думает Нина, почему не для себя, почему не для Нины? Ни одного такого чудесного платья у них нет… Девочка закрывает книжку, берет маленькую игрушечную метлу и старательно подметает пол: ишь сколько ниточек! Двадцать раз в день метешь, — не помогает.

▪ Однажды утром Нина проснулась, взглянула на стул перед диваном: сюрприз… белое шелковое платьице, канареечная лента. О! Сегодня ведь праздник, русская Пасха, как же она забыла… Ведь вчера она сама яйца заворачивала в пестрые шелковые тряпочки, помогала красить. А мать сладкое тесто месила и снесла вниз булочнику, синьору Леонарди, чтобы запек. Она быстро оделась и с лентой в руках побежала в столовую. Та-та-та! Как чисто! На столе мимоза и два розовых тюльпана. Кулич! Какое смешное и милое слово… И яйца, веселые и пестренькие, ну разве можно их есть? Жалко ведь… 240

▪ Пасхальный визит ▪ Варвара Петровна поставила дочку на табуретку: — Сама оделась? Вот умница… Христос воскресе, Ниночка! — А как надо отвечать? Я уже забыла… — Воистину воскресе… — Во-ис-ти-ну! И поцеловались они не три, а пять раз взасос. Так уж случилось. Нина повертелась по комнате. Пол чистый, подметать не надо. И вспомнила: — Ты ведь сегодня не вышиваешь? — Кто же сегодня вышивает?.. — Вот и отлично. Значит, мы пойдем в Зоологический сад. Ты ведь обещала. Да? — Пойдем, Ниночка. Давай только я ленту завяжу, а то ты так в руке ее и понесешь. Пили кофе с куличом. Нина молчала и о чемто своем думала. Когда уж совсем собрались уходить, она подошла к матери и попросила: — Мама, можно мне четыре яйца в сумочку? Я выберу с трещиной. И кулича кусочек. Только потолще, хорошо? — Возьми, конечно. Варвара Петровна удивилась: никогда девочка не просит… ест, как цыпленок, всегда 241

▪ Саша Чёрный ▪ упрашивать надо. И вдруг — четыре яйца и кулич… Фантазия! Варвара Петровна быстро шла за дочкой по горбатой, золотистой от песка дорожке. Ишь как бежит! Куда это она? Девочка, не останавливаясь, наскоро поздоровалась по-итальянски с верблюдом: — Добрый день, синьор, как поживаете? Со всеми зверями она разговаривала только по-итальянски, — по-русски ведь они не понимают. За поворотом, на высокой желтой скале, окаймленной густой синькой римского неба, стоял тигр. Полосатый злодей, как и львы, жил не в клетке, а на свободном клочке земли. С дорожки рва не было видно, и люди, впервые попадавшие в сад, невольно вздрагивали и останавливались: тигр на свободе! Нина и с тигром поздоровалась. Но наглый зверь даже и головы не повернул. Через ров не перелетишь, а то бы он… поздоровался! И вот внизу, под пальмовым наметом, Нина остановилась у клетки, в которой томился бурый медведь. Остановилась и сказала по-русски, — медведь ведь русский был: 242

▪ Пасхальный визит ▪ — Здравствуй, здравствуй… Скучаешь? А я тебе поесть принесла. Потерпи, потерпи… Вкусно! Вот увидишь, как вкусно… Она аккуратно облупила одно за другим крашеные яйца. Зверь встал на задние лапы и приник носом к железным прутьям. Нина положила на деревянную лопатку яйцо. Медведь смахнул его лапой в пасть, съел и радостно заурчал. — Еще? Съел и второе, и третье, и четвертое. Куличом закусил и приложил лапу ко лбу, точно под козырек взял. Это он всегда делал, когда был чем-нибудь очень доволен. Нина в ответ на доброе приветствие зверя показала ему пустую сумочку и ответила странным русским словом, которое ей мать сегодня утром подсказала: — Воистину, воистину!.. Должно быть, это то же самое, что «на здоровье!»… Варвара Петровна опустилась на скамью и закрыла глаза. Ну, вот, только этого недоставало… Слезы… «Все съел, Ниночка? Вот и отлично!» Девочка теребила ее за рукав и весело тараторила: 243

▪ Саша Чёрный ▪ — Конечно, отлично. Я так и думала, что ты не будешь сердиться. Он же русский, понимаешь… Мне сторож давно уже рассказал, что его прислали с Урала еще до войны. Ему очень скучно, никто его не понимает. Тигра вон как хорошо устроили, а медведя в клетку. За что? И он чистый, правда, мама? Видишь, он аккуратно съел, ни одной крошки не рассорил. Не то что мартышка какая-нибудь… До свиданья, синьор Топтыгин. До свиданья! Она взяла мать за руку и поскакала по дорожке мимо жирных, матово-сизых агав к пантерам; там маленькие детеныши так смешно в прятки играют, надо насмотреться, а то вырастут и будут, как маятники, из угла в угол шагать и через голый ствол прыгать.

ИВАН ШМЕЛЕВ (187 3–1 950)

Лето Господне Пасха (Главы из книги)

ост уже на исходе, идет весна. Прошумели скворцы над садом — слыхал их кучер, — а на Сорок Мучеников прилетели и жаворонки. Каждое утро вижу я их в столовой: глядят из сухарницы востроносые головки с изюминками в глазках, а румяные крылышки заплетены на спинке. Жалко их есть, так они хороши, и я начинаю с хвостика. Отпекли на Крестопоклонной маковые «кресты», — и вот уж опять она, огромная лужа на дворе. Бывало, отец увидит, как плаваю я по ней на двери, гоняюсь с палкой за утками, заморщится и крикнет: — Косого сюда позвать!.. 245

▪ Иван Шмелев ▪ Василь Василич бежит опасливо, стреляя по луже глазом. Я знаю, о чем он думает: «Ну, ругайтесь... и в прошлом году ругались, а с ней все равно не справиться!» — Старший прикащик ты — или... что? Опять у тебя она? Барки по ней гонять?! — Сколько разов засыпал-с!.. — оглядывает Василь Василич лужу, словно впервые видит. — И навозом заваливал, и щебнем сколько транбовал, а ей ничего не делается! Всосет — и еще пуще станет. Из-под себя, что ли, напущает?.. Спокон веку она такая, топлая... Да оно ничего-с, к лету пообсохнет, и уткам природа есть... Отец поглядит на лужу, махнет рукой. Кончили возку льда. Зеленые его глыбы лежали у сараев, сияли на солнце радугой, синели к ночи. Веяло от них морозом. Ссаживая коленки, я взбирался по ним до крыши сгрызать сосульки. Ловкие молодцы, с обернутыми в мешок ногами, — а то сапоги изгадишь! — скатили лед с грохотом в погреба, завалили чистым снежком из сада и прихлопнули накрепко творила. — Похоронили ледок, шабаш! До самой весны не встанет! 246

▪ Лето Господне ▪ Им поднесли по шкалику, они покрякали: — Хороша-а... Крепше ледок скипится. Прошел квартальный, велел: мостовую к Пасхе сколоть, под пыль! Тукают в лед кирками, долбят ломами — до камушка. А вот уж и первая пролетка. Бережливо пошатываясь на ледяной канавке, сияя лаком, съезжает она на мостовую. Щеголь извозчик крестится под новинку, поправляет свою поярку и бойко катит по камушкам с первым веселым стуком. В кухне под лестницей сидит серая гусыня-злюка. Когда я пробегаю, она шипит по-змеиному и изгибает шею — хочет меня уклюнуть. Скоро Пасха! Принесли из амбара «паука», круглую щетку на шестике, — обметать потолки для Пасхи. У Егорова в магазине сняли с окна коробки и поставили карусель с яичками. Я подолгу любуюсь ими: кружатся тихо-тихо, одно за другим, как сон. На золотых колечках, на алых ленточках. Сахарные, атласные... В булочных — белые колпачки на окнах с буковками — «X. В.». Даже и наш Воронин, у которого «крысы в квашне ночуют», и тот выставил грязную картонку: «Принимаются заказы на куличи и пасхи и греческия 247

▪ Иван Шмелев ▪ бабы»! Бабы?.. И почему-то греческие! Василь Василич принес целое ведро живой рыбы — пескариков, налимов, — сам наловил наметкой. Отец на реке с народом. Как-то пришел, веселый, поднял меня за плечи до соловьиной клетки и покачал. — Ну, брат, прошла Москва-река наша. Плоты погнали!.. — И покрутил за щечку.

▪

Василь Василич стоит в кабинете на порожке. На нем сапоги в грязи. Говорит хриплым голосом, глаза заплыли. — Будь-п-койны-с, подчаливаем... к Пасхе под Симоновым будут. Сейчас прямо из... — Из кабака? Вижу. — Никак нет-с, из этого... из-под Звенигорода, пять ден на воде. Тридцать гонок березняку, двадцать сосны и елки, на крылах летят-с! И барки с лесом, и... А у Паленова семнадцать гонок вдрызг расколотило, вроссыпь! А при моем глазе... у меня робята природные, жиздринцы! Отец доволен: Пасха будет спокойная. В прошлом году заутреню на реке встречали. — С Кремлем бы не подгадить... Хватит у нас стаканчиков? 248

▪ Лето Господне ▪ — Тыщонок десять набрал-с, доберу! Сала на заливку куплено. Лиминацию в три дни облепортуем-с. А как в приходе прикажете-с? Прихожане летось обижались, лиминации не было. На лодках народ спасали под Доргомиловом... не до лиминации!.. — Нонешнюю Пасху за две справим! Говорят про щиты и звезды, про кубастики, шкалики, про плошки... про какие-то «смолянки» и зажигательные нитки. — Истечение народа бу-дет!.. Приман к нашему приходу-с. — Давай с ракетами. Возьмешь от квартального записку на дозволение. Сколько там надо... понимаешь? — Красную ему за глаза... пожару не наделаем! — весело говорит Василь Василич. — Запущать — так уж запущать-с! — Думаю вот что... Крест на кумполе, кубастиками бы пунцовыми?.. — П-маю-с, зажгем-с. Высоконько только?.. Да для Божьего дела-с... воздаст-с! Как говорится, у Бога всего много. — Щит на кресте крепить Ганьку-маляра пошлешь... на кирпичную трубу лазил! Пьяного только не пускай, еще сорвется. 249

▪ Иван Шмелев ▪ — Нипочем не сорвется, пьяный только и берется! Да он, будь-п-койны-с, себя уберегет. В кумполе лючок слуховой, под яблочком... он, стало быть, за яблоко причепится, захлестнется за шейку, подберется, ко кресту вздрочится, за крест зачепится-захлестнется, в петельке сядет — и качай! Новые веревки дам. А с вами-то мы, бывало... на Христе Спасителе у самых крестов качали, уберег Господь.

▪

Прошла «Верба». Вороха роз пасхальных, на иконы и куличи, лежат под бумагой в зале. Страстные дни. Я еще не говею, но болтаться теперь грешно, и меня сажают читать Евангелие. «Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду...» Я не могу понять: Авраам же мужского рода! Прочтешь страничку, с «морским жителем» поиграешь, с вербы, в окно засмотришься. Горкин пасочницы как будто делает! Я кричу ему в форточку, он мне машет. На дворе самая веселая работа: сколачивают щиты и звезды, тешут планочки для «X. В.». На приступке сарая, на солнышке, сидит 250

▪ Лето Господне ▪ в полушубке Горкин, рукава у него съежены гармоньей. Называют его — «филенщик», за чистую работу. Он уже не работает, а так, при доме. Отец любит с ним говорить и всегда при себе сажает. Горкин поправляет пасочницы. Я смотрю, как он режет кривым резачком дощечку. — Домой помирать поеду, кто тебе резать будет? Пока жив, учись. Гляди вот, винограды сейчас пойдут... Он ковыряет на дощечке, и появляется виноград! Потом вырезает «священный крест», иродово копье и лесенку — на небо! Потом удивительную птичку, потом буковки «X. В.». Замирая от радости, я смотрю. Старенькие у него руки, в жилках. — Учись святому делу. Это голубок, ДухСвят. Я тебе, погоди, заветную вырежу пасочку. Будешь Горкина поминать. И ложечку тебе вырежу... Станешь щи хлебать — глядишь, и вспомнишь. Вот и вспомнил. И все-то они ушли...

▪

Я несу от Евангелий страстную свечку, смотрю на мерцающий огонек: он святой. 251

▪ Иван Шмелев ▪ Тихая ночь, но я очень боюсь: погаснет! Донесу — доживу до будущего года. Старая кухарка рада, что я донес. Она вымывает руки, берет святой огонек, зажигает свою лампадку, и мы идем выжигать кресты. Выжигаем над дверью кухни, потом на погребице, в коровнике... — Он теперь никак при хресте не может. Спаси Христос... — крестясь, говорит она и крестит корову свечкой. — Христос с тобой, матушка, не бойся... лежи себе. Корова смотрит задумчиво и жует. Ходит и Горкин с нами. Берет у кухарки свечку и выжигает крестик над изголовьем в своей каморке. Много там крестиков, с прежних еще годов. Кажется мне, что на нашем дворе Христос. И в коровнике, и в конюшнях, и на погребице, и везде. В черном крестике от моей свечки — пришел Христос. И все — для Него, что делаем. Двор чисто выметен, и все уголки подчищены, и под навесом даже, где был навоз. Необыкновенные эти дни — страстные, Христовы дни. Мне теперь ничего не страшно: прохожу темными сенями — и ничего, потому что везде Христос. 252

▪ Лето Господне ▪ ▪ У Воронина на погребице мнут в широкой кадушке творог. Толстый Воронин и пекаря, засучив руки, тычут красными кулаками в творог, сыплют в него изюму и сахарку и проворно вминают в пасочницы. Дают попробовать мне на пальце: ну, как? Кисло, но я из вежливости хвалю. У нас в столовой толкут миндаль, по всему дому слышно. Я помогаю тереть творог на решете. Золотистые червячки падают на блюдо — совсем живые! Протирают все, в пять решет: пасох нам надо много. Для нас — самая настоящая, пахнет Пасхой. Потом — для гостей, парадная, еще «маленькая» пасха, две людям, и еще — бедным родственникам. Для народа, человек на двести, делает Воронин под присмотром Василь Василича, и плотники помогают делать. Печет Воронин и куличи народу. Василь Василич и здесь, и там. Ездит на дрожках к церкви, где Ганька-маляр висит — ладит крестовый щит. Пойду к Плащанице и увижу. На дворе заливают стаканчики. Из амбара носят в больших корзинах шкалики, 253

▪ Иван Шмелев ▪ плошки, лампионы, шары, кубастики — всех цветов. У лужи горит костер, варят в котле заливку. Василь Василич мешает палкой, кладет огарки и комья сала, которого «мышь не ест». Стаканчики стоят на досках, в гнездышках, рядками, и похожи на разноцветных птичек. Шары и лампионы висят на проволоках. Главная заливка идет в Кремле, где отец с народом. А здесь — пустяки, стаканчиков тысячка, не больше. Я тоже помогаю, — огарки ношу из ящика, кладу фитили на плошки. И до чего красиво! На новых досках, рядочками, — пунцовые, зеленые, голубые, золотые, белые с молочком... Покачиваясь, звенят друг в дружку большие стеклянные шары, и солнце пускает зайчики, плющится на бочках, на луже. Ударяют печально, к Плащанице. Путается во мне и грусть, и радость: Спаситель сейчас умрет... и веселые стаканчики, и миндаль в кармашке, и яйца красить... и запахи ванили и ветчины, которую нынче запекли, и грустная молитва, которую напевает Горкин: «Иуда не-че-сти-и-вый... си-рибром помрачи-и-ися...» Он в новом казакинчике, помазал сапоги дегтем, идет в церковь. 254

▪ Лето Господне ▪ ▪ Перед Казанской толпа, на купол смотрят. У креста качается на веревке черненькое, как галка. Это Ганька, отчаянный. Толкнется ногой — и стукнется. Дух захватывает смотреть. Слышу: картуз швырнул! Мушкой летит картуз и шлепает через улицу в аптеку. Василь Василич кричит: — Эй, не дури... ты! Стаканчики примай!.. — Дава-ай!.. — орет Ганька, выделывая ногами штуки. Даже и квартальный смотрит. Подкатывает отец на дрожках. — Поживей, ребята! В Кремле нехватка... — торопит он и быстро взбирается на кровлю. Лестница составная, зыбка. Лезет и Василь Василич. Он тяжелей отца, и лестница прогибается дугою. Поднимают корзины на веревках. Отец бегает по карнизу, указывает, где ставить кресты на крыльях. Ганька бросает конец веревки, кричит: «Давай!» Ему подвязывают кубастики в плетушке, и он подтягивает к кресту. Сидя в петле перед крестом, он уставляет кубастики. Поблескивает стеклом. Теперь самое трудное: прогнать 255

▪ Иван Шмелев ▪ зажигательную нитку. Спорят: не сделать одной рукой, держаться надо! Ганька привязывает себя к кресту. У меня кружится голова, мне тошно... — Готова-а-а!.. Примай нитку-у!.. Сверкнул от креста комочек. Говорят — видно нитку по куполу! Ганька скользит из петли, ползет по «яблоку» под крестом, ныряет в дырку на куполе. Покачивается пустая петля. Ганька уже на крыше, отец хлопает его по плечу. Ганька вытирает лицо рубахой и быстро спускается на землю. Его окружают, и он показывает бумажку: — Как трещницы-то охватывают! Глядит на петлю, которая все качается. — Это отсюда страшно, а там — как в креслах! Он очень бледный. Идет пошатываясь. В церкви выносят Плащаницу. Мне грустно: Спаситель умер. Но уже бьется радость: воскреснет, завтра! Золотой гроб, святой. Смерть — это только так: все воскреснут. Я сегодня читал в Евангелии, что гробы отверзлись и многие телеса усопших святых воскресли. И мне хочется стать святым, — навертываются даже слезы. Горкин ведет 256

▪ Лето Господне ▪ прикладываться. Плащаница увита розами. Под кисеей, с золотыми Херувимами, лежит Спаситель, зеленовато-бледный, с пронзенными руками. Пахнет священно розами. С притаившейся радостью, которая смешалась с грустью, я выхожу из церкви. По ограде навешаны кресты и звезды, блестят стаканчики. Отец и Василь Василич укатили на дрожках в Кремль, прихватили с собой и Ганьку. Горкин говорит мне, что там лиминация ответственная, будет глядеть сам генерал-и-губернатор Долгоруков. А Ганьку «на отчаянное дело взяли». У нас пахнет мастикой, пасхой и ветчиной. Полы натерты, но кровать еще не постелили. Мне дают красить яйца. Ночь. Смотрю на образ, и все во мне связывается с Христом: иллюминация, свечки, вертящиеся яички, молитвы, Ганька, старичок Горкин, который, пожалуй, умрет скоро... Но он воскреснет! И я когда-то умру, и все. И потом встретимся все... и Васька, который умер зимой от скарлатины, и сапожник Зола, певший с мальчишками про волхвов, — все мы встретимся там. И Горкин будет вырезывать винограды на пасочках, но какой-то 257

▪ Иван Шмелев ▪ другой, светлый, как беленькие души, которые я видел в поминанье. Стоит Плащаница в церкви одна, горят лампады. Он теперь сошел в ад и всех выводит из огненной геенны. И это для Него Ганька полез на крест, и отец в Кремле лазит на колокольню, и Василь Василич, и все наши ребята, — все для Него это! Барки брошены на реке, на якорях, там только по сторожу осталось. И плоты вчера подошли. Скучно им на темной реке одним. Но и с ними Христос, везде... Кружатся в окне у Егорова яички. Я вижу жирного червяка с черной головкой с бусинками-глазами, с язычком из алого суконца... дрожит в яичке. Большое сахарное яйцо я вижу — и в нем Христос.

▪

Великая Суббота, вечер. В доме тихо, все прилегли перед заутреней. Я пробираюсь в зал — посмотреть, что на улице. Народу мало, несут пасхи и куличи в картонках. В зале обои розовые — от солнца, оно заходит. В комнатах — пунцовые лампадки, пасхальные: в Рождество были голубые?.. Постлали пасхальный ковер в гостиной, с пунцовыми букетами. Сняли серые чехлы с бордовых 258

▪ Лето Господне ▪ кресел. На образах веночки из розочек. В зале и в коридорах — новые красные «дорожки». В столовой на окошках — крашеные яйца в корзинах, пунцовые: завтра отец будет христосоваться с народом. В передней — зеленые четверти с вином: подносить. На пуховых подушках, в столовой на диване, — чтобы не провалились! — лежат громадные куличи, прикрытые розовой кисейкой, — остывают. Пахнет от них сладким теплом душистым. Тихо на улице. Со двора поехала мохнатая телега — повезли в церковь можжевельник. Совсем темно. Вспугивает меня нежданный шепот: — Ты чего это не спишь, бродишь?.. Это отец. Он только что вернулся. Я не знаю, что мне сказать: нравится мне ходить в тишине по комнатам и смотреть, и слушать, — другое все! — такое необыкновенное, святое. Отец надевает летний пиджак и начинает оправлять лампадки. Это он всегда сам: другие не так умеют. Он ходит с ними по комнатам и напевает вполголоса: «Воскресение Твое, Христе Спасе... Ангели поют на небеси...» И я хожу с ним. На душе у меня радостное 259

▪ Иван Шмелев ▪ и тихое, и хочется отчего-то плакать. Смотрю на него, как становится он на стул, к иконе, и почему-то приходит в мысли: неужели и он умрет!.. Он ставит рядком лампадки на жестяном подносе и зажигает, напевая священное. Их очень много, и все, кроме одной, пунцовые. Малиновые огоньки спят — не шелохнутся. И только одна, из детской, — розовая, с белыми глазками, — ситцевая будто. Ну до чего красиво! Смотрю на сонные огоньки и думаю: а это святая иллюминация, Боженькина. Я прижимаюсь к отцу, к ноге. Он теребит меня за щеку. От его пальцев пахнет душистым, афонским, маслом. — А шел бы ты, братец, спать? От сдерживаемой ли радости, от усталости этих дней или от подобравшейся с чего-то грусти — я начинаю плакать, прижимаюсь к нему, что-то хочу сказать, не знаю... Он подымает меня к самому потолку, где сидит в клетке скворушка, смеется зубами из-под усов. — А ну, пойдем-ка, штучку тебе одну... Он несет в кабинет пунцовую лампадку, ставит к иконе Спаса, смотрит, как ровно теплится и как хорошо стало в кабинете. Потом достает из стола... золотое яичко на цепочке! 260

▪ Лето Господне ▪ — Возьмешь к заутрене, только не потеряй. А ну, открой-ка... Я с трудом открываю ноготочком. Хруп — пунцовое там и золотое. В серединке сияет золотой, тяжелый; в боковых кармашках — новенькие серебряные. Чудесный кошелечек! Я целую ласковую руку, пахнущую деревянным маслом. Он берет меня на колени, гладит... — И устал же я, братец... а все дела. Сосни-ка лучше поди, и я подремлю немножко. О, незабвенный вечер, гаснущий свет за окнами... И теперь еще слышу медленные шаги, с лампадкой, поющий в раздумье голос: Ангели поют на не-бе-си-и...

Таинственный свет, святой. В зале лампадки только. На большом подносе — на нем я могу улечься — темнеют куличи, белеют пасхи. Розы на куличах и красные яйца кажутся черными. Входят на носках двое, высокие молодцы в поддевках, и бережно выносят обвязанный скатертью поднос. Им говорят тревожно: «Ради Бога, не опрокиньте как!» Они отвечают успокоительно: 261

▪ Иван Шмелев ▪ «Упаси Бог, поберегемся». Понесли святить в церковь. Идем в молчанье по тихой улице, в темноте. Звезды, теплая ночь, навозцем пахнет. Слышны шаги в темноте, белеют узелочки. В ограде парусинная палатка, с приступочками. Пасхи и куличи, в цветах, — утыканы изюмом. Редкие свечечки. Пахнет можжевельником священно. Горкин берет меня за руку. — Папашенька наказал с тобой быть, лиминацию показать. А сам с Василичем в Кремле, после и к нам приедет. А здесь командую я с тобой. Он ведет меня в церковь, где еще темновато, прикладывает к малой Плащанице на столике: большую, на Гробе, унесли. Образа в розанах. На мерцающих в полутьме паникадилах висят зажигательные нитки. В ногах возится можжевельник. Священник уносит Плащаницу на голове. Горкин в новой поддевке, на шее у него розовый платочек, под бородкой. Свечка у него красная, обвита золотцем. — Крестный ход сейчас, пойдем распоряжаться. 262

▪ Лето Господне ▪ Едва пробираемся в народе. Пасочная палатка — золотая от огоньков, розовое там, снежное. Горкин наказывает нашим: — Жди моего голосу! Как показался ход, скричу: «Вали!» — запущай враз ракетки! Ты, Степа... Аким, Гриша... Нитку я подожгу, давай мне зажигальник! Четвертая — с колокольни. Ми-тя, тама ты?! — Здесь, Михал Панкратыч, не сумлевайтесь! — Фотогену на бочки налили? — Все, враз засмолим! — Митя! Как в большой ударишь разов пяток, сейчас на красный-согласный переходи, с перезвону на трезвон, без задержки... верти и верти во все! Опосля сам залезу. По-нашему, по-ростовски! Ну, дай Господи... У него дрожит голос. Мы стоим с зажигальником у нитки. С паперти падают — идет! Уже слышно: ... Ангели по-ют на небеси-и!..

— В-вали-и!.. — вскрикивает Горкин — и четыре ракеты враз с шипеньем рванулись в небо и рассыпались щелканьем на 263

▪ Иван Шмелев ▪ семицветные яблочки. Полыхнули «смолянки», и огненный змей запрыгал во всех концах, роняя пылающие хлопья. — Кумпол-то, кумпол-то!.. — дергает меня Горкин. Огненный змей взметнулся, разорвался на много змей, взлетел по куполу до креста... и там растаял. В черном небе алым крестом воздвиглось! Сияют кресты на крыльях, у карнизов. На белой церкви светятся мягко, как молочком, матово-белые кубастики, розовые кресты меж ними, зеленые и голубые звезды. Сияет — «X. В.». На пасочной палатке тоже пунцовый крестик. Вспыхивают бенгальские огни, бросают на стены тени — кресты, хоругви, шапку архиерея, его трикирий. И все накрыло великим гулом, чудесным звоном, из серебра и меди. Хрис-тос воскре-се из ме-ртвых...

— Ну, Христос воскресе... — нагибается ко мне радостный, милый Горкин. Трижды целует и ведет к нашим в церковь. Священно пахнет горячим воском и можжевельником. 264

▪ Лето Господне ▪ ...сме-ртию смерть... по-пра-ав!..

Звон в рассвете, неумолкаемый. В солнце и звоне утро. Пасха красная. И в Кремле удалось на славу. Сам Владимир Андреич Долгоруков благодарил! Василь Василич рассказывает: — Говорит — удружили. К медалям приставлю, говорит. Такая была... поддевку прожег! Митрополит даже ужасался... до чего было! Весь Кремль горел. А на Москва-реке... чисто днем!.. Отец, нарядный, посвистывает. Он стоит в передней, у корзин с красными яйцами, христосуется. Тянутся из кухни, гусем. Встряхивают волосами, вытирают кулаком усы и лобызаются по три раза. «Христос воскресе!» — «Воистину воскресе...» — «Со Светлым праздничком...» Получают яйцо и отходят в сени. Долго тянутся — плотники, народ русый, маляры — посуше, порыжее... плотогоны — широкие крепыши... тяжелые землекопы-меленковцы, ловкачи каменщики, кровельщики, водоливы, кочегары... Угощение на дворе. Орудует Василь Василич, в пылающей рубахе, жилетка нараспашку, — вот-вот запляшет. Зудят гармоньи. 265

▪ Иван Шмелев ▪ Христосуются друг с дружкой, мотаются волосы там и там. У меня заболели губы... Трезвоны, перезвоны, красный-согласный звон. Пасха красная. Обедают на воле, под штабелями леса. На свежих досках обедают, под трезвон. Розовые, красные, синие, желтые, зеленые скорлупки — всюду, и в луже светятся. Пасха красная! Красен и день, и звон.

▪

Я рассматриваю надаренные мне яички. Вот хрустальное-золотое, через него — все волшебное. Вот — с растягивающимся жирным червячком: у него черная головка, черные глазки-бусинки и язычок из алого суконца. С солдатиками, с уточками, резное-костяное... И вот фарфоровое — отца. Чудесная панорамка в нем... За розовыми и голубыми цветочками бессмертника и мхом, за стеклышком в золотом ободке, видится в глубине картинка: белоснежный Христос с хоругвью воскрес из Гроба. Рассказывала мне няня, что если смотреть за стеклышко, долго-долго, увидишь живого ангелочка. Усталый от строгих дней, от ярких огней и звонов, я вглядываюсь за 266

▪ Лето Господне ▪ стеклышко. Мреет в моих глазах — и чудится мне, в цветах, — живое, неизъяснимо-радостное, святое... — Бог?.. Не передать словами. Я прижимаю к груди яичко — и усыпляющий перезвон качает меня во сне.

Разговины — Поздняя у нас нонче Пасха, со скворцами, — говорит мне Горкин, — как раз с тобой подгадали для гостей. Слышь, как поклычивает?.. Мы сидим на дворе, на бревнах, и, подняв головы, смотрим на новенький скворешник. Такой он высокий, светлый, из свеженьких дощечек, и такой яркий день, так ударяет солнце, что я ничего не вижу, будто бы он растаял, — только слепящий блеск. Я гляжу в кулачок и щурюсь. На высоком шесте, на высоком хохле амбара, в мреющем блеске неба, сверкает домик, а в нем скворцы. Кажется мне чудесным: скворцы, живые! Скворцов я знаю, в клетке у нас в столовой, от Солодовкина, — такой знаменитый птичник, — но эти скворцы, на воле, кажутся мне другими. Не Горкин ли их сделал? Эти скворцы чудесные. 267

▪ Иван Шмелев ▪ — Это твои скворцы? — спрашиваю я Горкина. — Какие мои, вольные, Божьи скворцы, всем на счастье. Три года не давались, а вот на свеженькое-то и прилетели. Что такой, думаю, нет и нет! Дай спытаю, не подманю ли... Вчера поставили — тут как тут. Вчера мы с Горкиным «сняли счастье». Примета такая есть: что-то скворешня скажет? Сняли скворешник старый, а в нем подарки! Даже и Горкин не ожидал: гривенник серебряный и кольцо! Я даже не поверил. Говорю Горкину: — Это ты мне купил для Пасхи? Он даже рассердился, плюнул. — Вот те Христос, — даже закрестился, а он никогда не божится, — что я, шутки с тобой шучу! Ему, дурачку, счастье Господь послал, а он еще ломается!.. Скворцы сколько, может, годов на счастье тебе старались, а ты... Он позвал плотников, сбежался весь двор, и все дивились: самый-то настоящий гривенничек и медное колечко с голубым камушком. Стали просить у Горкина, Трифоныч давал рублик, чтобы отдал для счастья, и я поверил. Все говорили, что это от Бога счастье. А Трифоныч мне сказал: 268

▪ Лето Господне ▪ — Богатый будешь и скоро женишься. При дедушке твоем тоже раз нашли в скворешне, только крестик серебряный... через год и помер! Помнишь, Михал Панкратыч? — Как не помнить. Мартын-покойник при мне скворешню снимал, а Иван Иваныч, дедушка-то, и подходит... кричит еще издаля: «Чего на мое счастье?» Мартын-плотник выгреб помет, в горсть зажал и дает ему — «все, — говорит, — твое тут счастье!». Будто в шутку. А тот рассерчал, бросил, глядь — крестик серебряный! Так и затуманился весь, задумался... К самому Покрову и помер. А Мартын ровно через год, на третий день Пасхи помер. Стало быть, им обоим вышло. Вытесали мы им по крестику. Мы сидим на бревнах и слушаем, как трещат и скворчат скворцы, тукают будто в домике. Горкин нынче совсем веселый. Река уж давно прошла, плоты и барки пришли с верховьев, нет такой спешки к Празднику, как всегда, плошки и шкалики для церкви давно залиты и установлены, народ не гоняют зря, во дворе чисто прибрано, сады зазеленели, погода теплая. — Пойдем, дружок, по хозяйству чего посмотрим, распорядиться надо. Приходи 269

▪ Иван Шмелев ▪ завтра на воле разговляться. Пять годов так не разговлялись. Как Мартыну нашему помереть, в тот год Пасха такая же была, на травке... Помни, я тебе его пасочницу откажу, как помру... а ты береги ее. Такой никто не сделает. И я не сделаю. — А ты ведь самый знаменитый плотник-филенщик, и папаша говорит... — Нет, ку-да! Наш Мартын самому государю был известен... песенки пел топориком, Царство Небесное. И пасочницу ту сам тоже топориком вырезал, и сады райские, и винограды, и Христа на древе... Погоди, я те расскажу, как он помирал... Ах, «Мартын-Мартын, покажи аршин!» — так все и называли. А потому. После расскажу, как он государю Александру Миколаичу чудеса свои показал. А теперь пойдем распоряжаться. Мы проходим в угол двора, где живет булочник Воронин, которого называют и Боталов. В сарае, на погребице, мнут в глубокой кадушке творог. Мнет сам Воронин красными руками, толстый, в расстегнутой розовой рубахе. Медный крестик с его груди выпал из-за рубахи и даже замазан творогом. И лоб у Воронина в твороге, и грудь. 270

▪ Лето Господне ▪ — Для наших мнешь-то? — спрашивает Горкин. — Мни, мни... старайся. Да изюмцу-то не скупись — подкидывай. На полтораста душ, сколько тебе навару выйдет! Да сотню куличиков считай. У нас не как у Жирнова там, не калачами разгавливаемся, а ешь по закону, как указано. Дедушка его покойный как указал, так и папашенька не нарушает. — Так и надо... — кряхтя, говорит Воронин и чешет грудь. Грудь у него вся в капельках. — И для нашей торговли оборот, и всем приятно. Видишь, сколько изюмцу сыплю, как мух на тесте! Горкин потягивает носом, и я потягиваю. Пахнет настоящей пасхой! — А чего на розговины-то еще даете? — спрашивает Воронин. — Я своим ребятам рубца купил. — Что там рубца! Это на закуску к водочке. Грудинки взял у Богачева три пудика, да студню заготовили от осьми быков, во как мы! Да лапша будет, да пшенник с молоком. Наше дело тяжелое, нельзя. Землекопам особая добавка, ситного по фунту на заедку. Кажному по пятку яичек, да ветчинки передней, да 271

▪ Иван Шмелев ▪ колбасники придут с прижарками, за хозяйский счет... все по четверке съедят колбаски жареной. Нельзя. Праздник. Чего поешь — в то и сроботаешь. К нам и народ потому ходко идет, в отбор. — Ты уж такой заботливый за народ-то, Михал Панкратыч... без тебя плохо будет. Слыхал, в деревню собираешься на покой? — спрашивает Воронин. — Давно сбираюсь, да... сорок вот седьмой год живу. Ну, пойдем. Горкин сегодня причащался и потому нарядный. На нем синий казакинчик и сияющие козловые сапожки. На бурой, в мелких морщинках, шее розовый платочек-шарфик. Маленькое лицо, сухое, как у угодничков, с реденькой и седой бородкой, светится, как иконка. «Кто он будет?» — думаю о нем. — Святомученик или преподобный, когда помрет?» Мне кажется, что он непременно будет преподобный, как Сергий Преподобный: очень они похожи. — Ты будешь преподобный, когда помрешь? — спрашиваю я Горкина. — Да ты сдурел! — вскрикивает он и крестится, и в лице у него испуг. —Меня, может, 272

▪ Лето Господне ▪ и к раю-то не подпустят... О Господи... ах ты, глупый, глупый, чего сказал. У меня грехов... — А тебя святым человеком называют! И даже Василь Василич называет. — Когда пьяный он... Не надо так говорить. Большая лужа все еще в полдвора. По случаю Праздника настланы по ней доски на бревнышках и сделаны перильца, как сходы у купален. Идем по доскам и смотримся. Вся голубая лужа, и солнце в ней, и мы с Горкиным, маленькие, как куколки, и белые штабели досок, и зеленеющие березы сада, и круглые снеговые облачка. — Ах, негодники! — вскрикивает вдруг Горкин, тыча на лужу пальцем. — Нет, это я дознаюсь... ах, подлецы-негодники! Разговелись загодя, подлецы! Я смотрю на лужу, смотрю на Горкина. — Да скорлупа-то! — показывает он под ноги, и я вижу яичную красную скорлупу, как она светится под водой. На меня веет Праздником, чем-то необычайно радостным, что видится мне в скорлупе, — светится до того красиво! Я начинаю прыгать. 273

▪ Иван Шмелев ▪ — Красная скорлупка, красная скорлупка плавает! — кричу я. — Вот, поганцы... часу не дотерпеть! — говорит грустно Горкин. — Какой же ему Праздник будет, поганцу, когда... Ондрейка это, знаю разбойника. Весь себе пост изгадил... Вот ты умник, ты дотерпел, знаю. И молочка в пост не пил, небось? — Не пил... — тихо говорю я, боясь поглядеть на Горкина, и вот на глаза наплывают слезы, и через эти слезы радостно видится скорлупка. Я вспоминаю горько, что и у меня не будет настоящего Праздника. Сказать или не сказать Горкину? — Вот ум-ница... и млоденец, а умней Ондрейки-дурака, — говорит он, поокивая. — И будет тебе Праздник в радость. Сказать, сказать! Мне стыдно, что Горкин хвалит, я совсем не могу дышать, и радостная скорлупка в луже словно велит сознаться. И я сквозь слезы, тычась в коленки Горкину, говорю: — Горкин... я... я... я съел ветчинки... Он садится на корточки, смотрит в мои глаза, смахивает слезинки шершавым пальцем, 274

▪ Лето Господне ▪ разглаживает мне бровки, смотрит так ласково... — Сказал, покаялся... и простит Господь. Со слезкой покаялся... и нет на тебе греха. Он целует мне мокрый глаз. Мне легко. Радостно светится скорлупка. О, чудесный, далекий день! Я его снова вижу, и голубую лужу, и новые доски мостика, и солнце, разлившееся в воде, и красную скорлупку, и желтый шершавый палец, ласково вытирающий мне глаза. Я снова слышу шорох еловых стружек, ход по доскам рубанков, стуки скворцов над крышей и милый голос: — И слезки-то твои сладкие... Ну, пойдем, досмотрим. Под широким навесом, откуда убраны сани и телеги, стоят столы. Особенные столы — для Праздника. На новых козлах положены новенькие доски, струганные двойным рубанком. Пахнет чудесно елкой — доской еловой. Плотники, в рубахах, уже по-летнему, достругивают лавки. Мои знакомцы: Левон Рыжий, с подбитым глазом, Антон Кудрявый, Сергей Ломакин, Ондрейка, Васька... 275

▪ Иван Шмелев ▪ — В отделку, Михал Панкратыч, — весело говорит Антон и гладит шершаво доски. — Теперь только розговины давай. И Горкин поглаживает доски, и я за ним. Прямо — столы атласные. — Это вот хорошо придумал! — весело вскрикивает Горкин. — Ондрюшка? — А то кто ж? — кричит со стены Ондрейка, на лесенке. — Называется — траспарат. Значит — «Христос воскресе», как на церкве. На кирпичной стене навеса поставлены розовые буквы — планки. И не только буквы, а крест, и лесенка, и копье. — Знаю, что ты мастер, а... кто на луже лупил яичко, а?.. Ты? — А то кто ж! — кричит со стены Ондрейка. — Сказывали, теперь можно... — Сказывали... Не дотерпел, дурачок! Ну, какой тебе будет Праздник! Э-эх, Ондрейка-Ондрейка... — Ну, меня Господь простит. Я вон для Него поработал. — Очень ты Ему нужен! Для души поработал, так. Господь с тобой, а только что нехорошо — то нехорошо. — Да я перекрещемшись, Михал Панкратыч! 276

▪ Лето Господне ▪ Солнце, трезвон и гомон. Весь двор наш — Праздник. На розовых и золотисто-белых досках, на бревнах, на лесенках амбаров, на колодце, куда ни глянешь, — всюду пестрят рубахи, самые яркие, новые, пасхальные: красные, розовые, желтые, кубовые, в горошек, малиновые, голубые, белые, в поясках. Непокрытые головы блестят от масла. Всюду треплются волосы враскачку — христосуются трижды. Гармошек нет. Слышится только чмоканье. Пришли рабочие разговляться и ждут хозяина. Мы разговлялись ночью, после заутрени и обедни, а теперь — разговины для всех. Все сядем за столы с народом, под навесом, так повелось «от древности», объяснил мне Горкин, — от дедушки. Василь Василич Косой, старший приказчик, одет парадно. На сапогах по солнцу. Из-под жилетки — новая синяя рубаха, шерстяная. Лицо сияет, и видно в глазу туман. Он уже нахристосовался как следует. Выберет плотника или землекопа, всплеснет руками, словно лететь собрался, и облапит: — Ва-ся!.. Что же не христосуешься с Василь Василичем?.. Старого не помню... ну? 277

▪ Иван Шмелев ▪ И все христосуется и чмокает. И я христосуюсь. У меня болят губы, щеки, но все хватают, сажают на руки, трут бородой, усами, мягкими, сладкими губами. Пахнет горячим ситцем, крепким каким-то мылом, квасом и деревянным маслом. И веет от всех теплом. Старые плотники ласково гладят по головке, суют яичко. Некуда мне девать, и я отдаю другим. Я уже ничего не разбираю: так все пестро и громко, и звон-трезвон. С неба падает звон, от стекол, от крыш и сеновалов, от голубей, с скворешни, с распушившихся к Празднику берез, льется от этих лиц, веселых и довольных, от режущих глаз рубах и поясков, от новых сапог начищенных, от мелькающих по рукам яиц, от встряхивающихся волос враскачку, от цепочки Василь Василича, от звонкого вскрика Горкина. Он всех обходит по череду и чинно. Скажет-вскрикнет: «Христос воскресе!» — радостно-звонко вскрикнет — и чинно и трижды чмокнет. Входит во двор отец. Кричит: — Христос воскресе, братцы! С Праздником! Христосоваться там будем. Валят толпой к навесу. Отец садится под «траспарат». Рядом Горкин и Василь Василич. 278

▪ Лето Господне ▪ Я с другой стороны отца, как молодой хозяин. И все по ряду. Весело глазам: все пестро. Куличи и пасхи в розочках, без конца. Крашеные яички, разные, тянутся по столам, как нитки. Возле отца огромная корзина, с красными. Христосуются долго, долго. Потом едят. Долго едят и чинно. Отец уходит. Уходит и Василь Василич, уходит Горкин. А они все едят. Обедают. Уже не видно ни куличей, ни пасочек, ни длинных рядов яичек: все съедено. Земли не видно — все скорлупа цветная. Дымят и скворчат колбасники, с черными сундучками с жаром, и все шипит. Пахнет колбаской жареной, жирным рубцом в жгутах. Привезенный на тачках ситный, великими брусками, съеден. Землекопы и пильщики просят еще подбавить. Привозят тачку. Плотники вылезают, грузные, но землекопы еще сидят. Сидят и пильщики. Просят еще добавить. Съеден молочный пшенник, в больших корчагах. Пильщики просят каши. И — каши нет. И последнее блюдо студня, черный великий противень, — нет его. Пильщики говорят: будя! И разговины кончаются. Слышится храп на стружках. Сидят на бревнах, на штабелях. Василь Василич шатается и молит: 279

▪ Иван Шмелев ▪ — Робята... упаси Бог... только не зарони!.. Горкин гонит со штабелей, от стружек: ступай на лужу! Трубочками дымят на луже. И все — трезвон. Лужа играет скорлупою, пестрит рубахами. Пар от рубах идет. У высоченных качелей, в саду, начинается гомозня. Качели праздничные, поправлены, выкрашены зеленой краской. К вечеру тут начнется, придут с округи, будет азарт великий. Ондрейка вызвал себе под пару паркетчика с Зацепы: кто кого? Василь Василич, с выкаченным, напухшим глазом, вызывает: — Кто на меня выходит?.. Давай... скачаю!.. — Вася, — удерживает Горкин, — и так качаешься, поди выспись. Двор затихает, дремлется. Я смотрю через золотистое хрустальное яичко. Горкин мне подарил, в заутреню. Все золотое, все: и люди золотые, и серые сараи золотые, и сад, и крыши, и видная хорошо скворешня, — что принесет на счастье? — и небо золотое, и вся земля. И звон немолчный кажется золотым мне тоже, как все вокруг.

▪ Лето Господне ▪ Содержание От издательства . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 4 Митрополит Вениамин Детская вера . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 11 Иван Бунин Жизнь Арсеньева (Отрывок) . . . . . . . . . . . . . . 17 Алексей Арцыбушев Милосердия двери (Из автобиографического романа узника ГУЛАГа) . . . . . . . . . . . 21 Сергей Фудель Домой к заутрене! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 29 Александра Ишимова Божья верба . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 33 Антон Чехов На Страстной неделе . . . . . . . . . . . . . . . . . . 36 Александр Куприн Пасхальные колокола . . . . . . . . . . . . . . . . . 45 Константин Ушинский Из детских воспоминаний . . . . . . . . . . . . . . 50 Алексей Толстой Детство Никиты (Главы из повести) . . . . . 54 Клавдия Лукашевич Мое милое детство (Из воспоминаний) . . . 67 Леонид Андреев В Сабурове . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 131 281

▪ Иван Шмелев ▪ Василий Никифоров-Волгин Великий пост . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 154 Исповедь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 159 Преждеосвященная . . . . . . . . . . . . . . . . . 166 Причащение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 170 Двенадцать Евангелий . . . . . . . . . . . . . . 176 Плащаница . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 180 Канун Пасхи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 184 Великая Суббота . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 189 Светлая заутреня . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 194 Радуница . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 203 Отдание Пасхи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 209 Свеча . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 215 Сергей Аксаков Первая весна в деревне (Из автобиографической книги «Детские годы Багрова-внука») . . . . . . . . . . 218 Саша Чёрный Пасхальный визит . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 235 Иван Шмелев Лето Господне (Главы из книги) . . . . . . . . 245

282

Об издательстве «Живи и верь» Для нас православное христианство — это жизнь во всем ее многообразии. Это уникальная возможность не пропустить себя, сделав маленький шаг навстречу своей душе, стать ближе к Богу. Именно для этого мы издаем книги. В мире суеты, беготни и вечной погони за счастьем человек бредет в поисках чуда. А самое прекрасное, светлое чудо — это изменение человеческой души. От зла—к добру! От бессмысленности — к Смыслу и Истине! Это и есть настоящее счастье! Мы работаем для того, чтобы помочь вам жить по вере в многосложном современном мире, ощущая достоинство и глубину собственной жизни. Надеемся, что наши книги принесут вам пользу и радость, помогут найти главное в своей жизни!

Где купить наши книги Наши книги можно купить в розницу в магазинах Москвы и других городов России: Москва Сеть магазинов «Московский Дом Книги» Тел.: (495) 789-35-91 Сеть магазинов «Новый книжный» Тел.: 8-800-444-8-444 ТДК «Москва» ул. Тверская, д. 8, стр. 1, тел.: (495) 629-64-83 «Библио-Глобус» ул. Мясницкая, д. 6/3, стр. 1, тел.: (495) 781-19-00 «Молодая гвардия» ул. Большая Полянка, д. 28, тел.: (499) 238-50-01 «Сретение» ул. Большая Лубянка, д. 19, тел.: (495) 623-80-46 «Православное слово на Пятницкой» ул. Пятницкая, д. 51/14, стр. 1, тел.: (495) 951-51-84 Primus versus ул. Покровка, д. 27, стр. 1, тел.: (495) 223-58-20 Партнерские магазины «Символик» Тел.: 8-980-362-64-49, 8-980-362-67-34 Санкт-Петербург Сеть книжных магазинов «Буквоед» Тел.: (812) 601-0-601 Санкт-Петербургский Дом Книги Невский пр-т, д. 28, тел. (812) 448-23-55 «Слово» ул. Малая Конюшенная, д. 9, тел.: (812) 571-20-75 Книжный дом «Глагол» Невский пр., д. 177, тел./факс: (812) 748-12-83 Партнерский магазин «Символик» ул. Камская, д. 9 , тел.: (812) 982-68-26, +7-905-222-68-26 Воронеж Сеть книжных магазинов «Амиталь» Тел.: 8 (473) 223-00-02 Сибирский федеральный округ Сеть книжных магазинов «Аристотель» Тел.: 8 (383) 330-09-22

Самара, Тольятти Сеть книжных магазинов «Чакона» Тел.: 8 (846) 331-22-33 Нижний Новгород Сеть книжных магазинов «Дирижабль» Тел.: 8 (831) 434-03-05 Ростов-на-Дону Сеть книжных магазинов «Магистр» Тел.: (863) 279-39-11 Екатеринбург Сеть книжных магазинов «Дом Книги» Тел.: (343) 253-50-10 Сергиев Посад Партнерский магазин «Символик» пр-т Красной армии, д. 156/1, тел.: +7-968-832-00-67 Интернет-магазины: Россия «Лабиринт» www.labirint.ru «Озон» www.ozon.ru «Сретение» www.sretenie.com «Зерна» www.zyorna.ru «Благочестiе» www.blagochestie.ru «Риза» www.zlatoriza.ru Украина «Книжкин дом» www. knigkindom.com.ua Наши электронные книги: www.litres.ru www.ozon.ru www. wexler.ru Для покупки книг оптом необходимо обратиться в отдел продаж издательства «Никея»: тел.: (495) 600-35-10; sales@nikeabooks.ru

Мы рекомендуем «Праздников Праздник» Большая книга пасхальных произведений Серия «Пасхальный подарок» В этой нарядной подарочной книге собраны повести, рассказы и стихи русских писателей и поэтов о Празднике Воскресения Христова. Разные по стилистике и времени написания, все тексты обладают исключительной художественной ценностью и яркостью образов. Их хочется перечитывать, осмысливать, обсуждать. Именно на такое вдумчивое и неторопливое чтение вдохновляет нас русская классика. Обсуждение прочитанного в семье и с близкими достойно заполнит святые пасхальные вечера Светлой седмицы и поддержит радостное настроение все сорок дней празднования Пасхи – ведь это «праздников Праздник и Торжество из торжеств», по слову Иоанна Златоуста. Но для верного сердца каждое воскресенье — малая Пасха! Поэтому пасхальные стихи и рассказы — это чтение на все времена. Книгу украшают цветные иллюстрации, выполненные в технике акварели. Большая книга пасхальных произведений «Праздников Праздник» станет дорогим и памятным подарком другу или близкому человеку и займет свое место в семейной библиотеке. Формат 60×90 1/16, 384 с., твердый переплет, полноцветная печать.

УДК 821.161.1 ББК 84Р7 П 19 Пасха в детстве: Рассказы и воспомиП 19 нания / Сост. Т. В. Стрыгина. Худож. А. С. Кольцова. — М.: Никея, 2015. — 288 с. ISBN 978-5-91761-409-0

В книге собраны рассказы и воспоминания русских писателей об их переживании праздника Пасхи, когда они были еще детьми, о том, «как и когда заброшены были в детскую душу первые слова и мысли о вере». Эти воспоминания и рассказы дают нам возможность пережить вместе с героями радость Светлого праздника, а также позаимствовать опыт воспитания детей в вере православной. УДК 821.161.1 ББК 84Р7

Допущено к распространению Издательским советом Русской Православной Церкви ИС Р 15-422-1890 Литературно-художественное издание

Пасха в детстве Рассказы и воспоминания Составитель Стрыгина Татьяна Викторовна Художник Анна Кольцова Редактор Татьяна Стрыгина Дизайнер Анастасия Новик Верстка Анны Савостьяновой Корректор Марина Макарова Издательский дом «Никея» 119002, Москва, пер. Сивцев Вражек, д. 21 www.nikeabooks.ru Издательский отдел: тел.: 8 (499) 241-97-45; edit@nikeabooks.ru Оптовый отдел продаж: тел.: 8 (495) 600-35-10; sales@nikeabooks.ru Адреса розничных магазинов см. на с. 284—285. Подписано в печать 25.12.2014. Формат 75×90 1/32 Бумага офсетная. Печ. л. 9,0. Тираж 4000 экз. ISBN 978-5-91761-409-0