я человек
6 8
московские новости №14 28 января 2013
Владимир Легойда председатель Синодального информационного отдела Московской патриархии «Нет никакого универсального определения ювенальной юстиции. В разных странах практика ювенальной юстиции дает разные плоды. Поэтому если мы понимаем под этим систему особого правосудия по отношению к несовершеннолетним, то в том или ином виде это в правовом поле существовало всегда — и в России до революции, и сейчас в других странах. Нас же волнует не то, как это будет называться, а то, чем это будет по сути. Нас волнует то, чтобы в семьях было право воспитывать детей так, как считают родители. Чтобы отдельные критерии (такие как изъятие детей из семьи — что в известных случаях оправдано) были четко регламентированы. Чтобы таким критерием не было материальное благосостояние семьи. Потому что если семья бедная, то задача государства не в том, чтобы детей из нее забирать, а помочь этой семье жить так, чтобы всем детям хватало на
1
Евгений Бунимович уполномоченный по правам ребенка в Москве «Вопрос о ювенальной юстиции распадается на две совершенно разные темы. Одна часть, как мне кажется, абсолютно бесспорна, где речь идет об особом судопроизводстве, если в нем участвуют дети — в качестве подозреваемого, или свидетеля, или жертвы. Совсем иная история — с куда более болезненным и спорным вопросом, насколько государство может вмешиваться в жизнь семьи, находящейся в сложной жизненной ситуации. Что касается первого аспекта, то все понятно: если объектом внимания правоохранителей и судей становится ребенок или подросток, требуется вести процесс особым образом. Надо отчетливо понимать: даже если подростку дают два-три года колонии, он выходит из заключения вполне сформировавшимся молодым человеком. И наша задача состоит в том, чтобы вернуть этого человека, уже прошедшего «тюремные университеты», в общество. Сейчас в России среди подростков-правонарушителей достаточно высок уровень рецидива. Этот аспект ювенальной юстиции (который можно назвать иначе — скажем, «особым способом судопроизводства с участием детей и подростков»), по-моему, не вызывает возражений ни у кого. Но поскольку сам термин «ювенальная
юстиция» у нас находится под подозрением, то даже эти, очевидные и совершенно необходимые, вещи внедряются с трудом. Это при том, что ювенальная юстиция фактически наша национальная традиция — одни из первых ювенальных судов появились именно в России; известно, что до революции в Санкт‑Петербурге был накоплен достаточно серьезный опыт. Куда сложнее c вмешательством государства в жизнь семьи с целью защиты детей. Институт семьи вообще очень зависит от обычаев конкретной страны, и тут нет единой модели. Когда нам приводят в пример ювенальный опыт Финляндии, люди просто не понимают, что речь идет о другой модели семьи. Для нас семья — это папа и мама, кровные родители, а для скандинавов — вообще все те люди, которые наиболее удобны и полезны для ребенка. Очевидно, что нужно до последнего бороться за то, чтобы ребенок воспитывался своими родителями. В действующем законодательстве все описано абстрактно — «ребенок находится в ситуации, опасной для жизни и здоровья». Под эту формулировку можно подвести любую ситуацию: и когда в холодильнике — просроченные продукты, и когда отец семейства в белой горячке бегает по квартире с ножом. Деликатный вопрос о соотношении границ семьи и государства требует общественного обсуждения».
Если ребенок приходит в центр сам, специалисты обязаны связаться с его родителями в течение 12 часов
2
1–2. Ожидая возвращения домой, дети живут обычной жизнью
жизнь. Нас заботит отношение компетентных органов уже сегодня. Да, сейчас в России нет системы ювенальной юстиции. Но разве это значит, что у нас нет проблем с органами опеки? Есть такие проблемы. Нас не может не беспокоить то, как, по сути, выстраивается отношение государственных органов с людьми».
формулировка «дети с неопределенным юридическим статусом», — замечает Наталья Николаевна. — Мама и папа не лишены родительских прав, но фактически семьи не существует. Да, решения суда о лишении прав не было, но, например, родители живут своей жизнью, а ребенок бродяжничает». Но бывает, что ребенок приходит сам. «Если ребенок хочет к нам попасть, мы готовы его принять — у нас открытое учреждение, — поясняет Наталья Николаевна. — Ребенок приходит, рассказывает о том, что у него тяжелая ситуация в семье, какая-то проблема. Сразу подключаются наши специалисты, психологи проводят первичную диагностику». Специалисты центра связываются с родителями — в течение 12 часов они «обязаны их уведомить, разобраться, что и как». Родители (или другие законные представители ребенка) приезжают в центр, и тогда совместно решается вопрос, как поступать дальше. «Например, родители приехали, а ребенок говорит: «Я не хочу домой!» — замечает педагог-психолог Екатерина Захарченко. — Если специалисты видят, что в семье явно тяжелые проблемы, если результаты диагностики это подтверждают, если есть информация, свидетельствующая, что ситуация в семье угрожает ребенку, то соответ-