52 А. Левич Хорошие были времена
надгробия. Скульпторы этим зарабатывали. Почему оценивается именно так, а не иначе? Где критерий? Или живопись. Картины по формату и затраченным материалам вроде бы одинаковые, а оплата отличается в разы. ОБХСС — организация серьезная, собрали совещание, пригласили прессу и подняли этот вопрос. Объяснение со стороны Фонда давалось туго, а ответственность, в том числе и уголовная, могла быть серьезная. И тогда встал Коля Хан, был такой в Фонде выдающийся человек. Что-то он сказал, а закончил так: — Ведь что такое искусство? Это мышление в образах... И этим как-то всех убедил. Даже следователей. Действительно, какие могут быть денежные претензии, когда тут мышление в образах. Так что это для искусства хорошее определение. Оно выдержало, как видим, серьезную проверку. В Художественную школу (в Зоин класс) я пришел из обыкновенной. В сорок седьмом году при поступлении в школу уже был большой конкурс, и сразу в дневную меня не взяли. Я год походил в вечернюю, приобрел некоторые полезные знания, например, научился писать акварелью. В классе, куда я попал (и в котором уже училась Зоя), меня поразила обстановка. Двоечников по разным предметам хватало, но отъявленных бездельников не было. Ученики занимались делом, сидели и рисовали. Девочки и мальчики держались отдельно, мы называли девочек женский персонал. Шалить было неинтересно. Я с удовольствием ходил в школу, что прежде для меня было неслыханно. Новый Год (то ли в седьмом, то ли в восьмом классе) мы встречали у Зои. Родители ее ушли. Мы праздновали сами. Никто не напился, не подрался. Вообще, взрослели мы быстро. Живопись нам преподавал Петр Васильевич Жаров. Он был похож на гуся: очень длинный, немного сутулый, с маленькой головой, длинной шеей и кадыком. Линия шеи, пройдя через сглаженный подбородок, упиралась в нос. Нос был горбатый, но маленький. Руками размахивал. Фигура даже немного комичная. Но художник был понимающий. И преподаватель хороший. Я на себе это почувствовал. Как-то мы писали натурщицу. Я писал очень серо, работал внутри этого серого, даже губы, которые были слегка накрашены, сделал серыми. Петр Васильевич подошел, поглядел, взял яркокрасную краску, мазнул по губам. А теперь, говорит, пиши дальше. Перевел работу в другую тональность. Он понимал живопись, что было тогда крайне редко, и был способен на большее, чем школьное преподавание. Нам с ним повезло. Помню, у меня была удачная композиция по Тарасу Бульбе. Был юбилей Гоголя, в школе проводили конкурс. Я получил пятерку, все четверки и пятерки пошли на выставку в Киевский музей Русского искусства. А мою не взяли. Обидно, тем более, Жаров говорил, что моя работа — лучшая. Я спросил, он похлопал меня по плечу: — Ты вырастешь, ты поймешь. — И я потом понял. У меня запорожцев вели на казнь. А в смерти должно было обязательно присутствовать героическое, даже оптимистическое (это так и называлось — исторический оптимизм), чтобы, буквально, самому хотелось. А мои запорожцы шли с опущенными головами, спинами к зрителю. Недавно это тема получила неожиданное завершение. Можно представить, сколько лет этот этюд пролежал. Постаревший, с обломанными краями. Если ты Малевич, и над каждой твоей бумажкой причитают, тогда есть смысл хранить. А художнику попроще не мешает иногда делать в мастерской уборку.