Єгупець: Художньо-публіцистичний альманах №19 by Judaica Center

19 ÄÓÕ I ËIÒÅÐÀ

Центр досліджень історії та культури східноєвропейського єврейства УДК 059)892.45) ББК 84.5Є Я5 Є31

РЕДКОЛЕГІЯ: Г. Аронов, М. Петровський (редактори), В. Богуславська, Ю. Веретеннiкова, Е. Захаров, Г. Ліхтенштейн (відп. секр.), А. Павлишин, В. Радуцький, П. Рихло, К. Сігов, Л. Фінберг

Видавці: Л. Фінберг, К.Сігов Комп’ютерна верстка: Г. Ліхтенштейн Коректор: В. Богуславська

Д Р А М АТ У Р Г І Я

ТА

П Р О З А

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

Савийон Либрехт – писательница и драматург, родилась в Германии(1949). Ее родители чудом выжили в Холокосте. Либрехт выпустила два романа и семь сборников рассказов. Она написала три сценария, по которым были сняты телефильмы: «Синоним» (1989 год), «Штыки и орхидеи» (1991), «Ассистент Бога» (1992). Некоторые ее произведения, как, например, пьеса «Соня Мушкат» в постановке Национального театра «Габима» (1998 г.) и «Банальность любви» по-новому, не традиционно освещают события и переживания времен Холокоста, его последствия. Многие из произведений Савийон Либрехт трансформировались в моноспектакли и сценарии: «Фиолетовые газоны» в постановке Дины Цви-Риклис, «Ребенок Дианы» в постановке Ури Барабаша и «Мама Валентины» в постановке Арика Любицкого. Ряд созданных Савийон Либрехт пьес был поставлен за пределами Израиля: «Соня Мушкат» в Цюрихе, Швейцария, и в Бонне, Германия; «Я по-китайски с тобой говорю» – в Берне, Швейцария; «Банальность любви» – в Бонне, Дортмунде и Мюнстере, Германия. Савийон Либрехт удостоилась ряда театральных премий в Израиле. Она признана «Драматургом года» (2004 г.) за пьесу «Я по-китайски с тобой говорю», а также «Драматургом года» (2006 г.) за пьесу «Яблоки из пустыни», идущую в настоящее время на сцене театра «Бейт Лесин». 3

Драматургія та проза

«Банальность любви» – пьеса о бурной любви Мартина Хайдеггера, крупнейшего немецкого философа, одного из выдающихся интеллектуалов двадцатого века, и его ученицы, еврейской студентки Ханны Арендт, ставшей блестящим философом с мировой славой. Тайный роман между ними возник, когда Ханна, юная студентка, училась у почитаемого и обожаемого ею профессора Хайдеггера, человека семейного. С приходом к власти Гитлера Ханне Арендт, еврейке, удалось бежать из Германии, а Хайдеггер стал членом нацистской партии, занял пост ректора знаменитого университета в городе Фрайбург. Он поддержал расистские теории нацистов, изгнал из университета всех еврейских студентов и профессоров, среди которых был и великий философ профессор Эдмунд Гуссерль, учитель М. Хайдеггера, чью кафедру он унаследовал. После окончания Второй мировой войны Ханна Арендт возобновляет связь с Мартином Хайдеггером. Она верна своей юношеской любви, вопреки тому, что М. Хайдеггер отказался извиниться за свое нацистское прошлое. В 1963 году вышла в свет книга Ханны Арендт «Эйхман в Иерусалиме. Отчет о банальности зла», – (эта книга есть и в русском переводе). Название книги Ханны Арендт перефразировано в названии пьесы Савийон Либрехт. Еврейские интеллектуалы Израиля и Соединенных Штатов не приняли эту книгу, подвергнув резкой критике позицию Ханны Арендт, которая присутствовала на суде над пойманным в Аргентине израильской разведкой нацистским преступником Адольфом Эйхманом. Долгое время и Ханна Арендт, и ее книги бойкотировались еврейскими интеллектуалами разных стран.

18 – 24 44 – 69 35 – 44 61 20 – 25 30

Примечание: Роль Рафаэля Мендельсона и Михаэля Бен-Шакеда исполняет один актер. Возможно, чтобы роль Хайдеггера в молодости и в зрелые годы также исполнял один актер. На сцене две «зоны». Гостиная Ханны Арендт в ее квартире на улице Риверсайд Драйв, 370, в Нью-Йорке. Время: 1975 год. Домик в лесу. Минимально меблированная комната студента: письменный стол, заваленный книгами, единственный стул, на котором лежит светлокоричневый чемодан с оранжевой полосой. Время: 1924 год.

Действие первое. Картина первая Декабрь 1975 года. Квартира Ханны Арендт в Нью-Йорке. В комнате – этажерка с книгами, кресло, чайный столик с чайным сервизом, письменный стол с книгами, пишущая машинка, пепельница. Звонит телефон. Появляется Ханна, на ней юбка и тонкая блузка без рукавов, она держит в руках две вешалки с блузками. Подходит к телефону, берет трубку. Во время разговора она будет возиться с блузками. Ханна: Профессор Арендт... О, Мэри! Спасибо, что наконец позвонили... Я в порядке, жива еще... Принимаю лекарства и не курю... В самом деле? Вы слышите, что я взвол5

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

Ханна Арендт в молодости Ханна Арендт в зрелые годы Мартин Хайдеггер в молодости Мартин Хайдеггер в зрелые годы Рафаэль Мендельсон Михаэль Бен-Шакед, сын Рафаэля

Драматургія та проза

нована?... Я почти глаз не сомкнула этой ночью.... Только послушайте: вчера мне позвонил израильский студент. Он хочет взять у меня интервью... Почему вдруг о Хайдеггере?.. Вы рассказываете мне о том, что я перенесла тяжелейший инфаркт? Что мне нельзя волноваться и сердиться? Так и не сердите меня! Я не даю никаких интервью о Хайдеггере... Об Эйхмане! Послушайте, речь идет об интервью, которое будет снято на пленку, для Еврейского университета в Иерусалиме. О процессе Эйхмана. Для архива. Я очень заинтересована, да... очень! Возможно, это конец бойкоту... (Звонит интерком) Подождите минутку, Мэри! Я думаю, что он пришел. (Ханна подходит к интеркому, держа в руке телефонную трубку). Привет, Чарли... Жива еще... Вы можете позволить ему подняться... Кому? Никто не пришел? Почта... Я поняла. Но вы ведь знаете, что сейчас я не могу спуститься. (По телефону) Погодите секунду, Мэри. Вы мне нужны. (В интерком, понизив голос, чтобы Мэри не слышала) Скажите мне, Чарли, не найдется ли у вас нескольких сигарет, которые вы мне одолжите?... Вы бросили курить? Как можно не курить на такой работе, как ваша, Чарли? Вы умрете от скуки. (Громким голосом) Когда придет почтальон, дайте ему подняться наверх. (Шепотом) А если найдете где-нибудь сигареты, то и их пошлите сюда... (Громким голосом) Спасибо, Чарли. Я надеюсь, что вам не выдержать без сигарет... (Ханна возвращается) Конечно же, я не курю – мне это запрещено. На чем мы остановились?... Да, этот израильский студент! Я смогу, 6

(Надевает сиреневую блузку. Звонит интерком) Погодите минутку, Мэри. (Поднимает трубку интеркома) (Шепотом) Вы нашли, Чарли? (Громко) Он пришел!... Ладно. Разумеется, позвольте ему подняться. (Шепотом) Вы можете заглянуть на секунду в ящичек забытых вещей?... (Громко) Конечно, конечно, пошлите с ним и мою почту... а если найдете кое-что в одном из ящичков, пошлите мне... А говорить, что это вредно для моего здоровья, у меня есть врачи. Спасибо, Чарли. (Кладет трубку интеркома) Я обещаю вам, Мэри: я собираюсь железной рукой вести это интервью. Я не сдвинусь ни вправо, ни влево от темы: Эйхман... Конечно, нет! Ни слова о Хайдеггере!.. Это весьма опасно – подвергать испытаниям мое сердце... До свидания, Мэри. Пауза. Ханна застывает, словно видит в своем воображении некое видение: По дороге к домику, на тропинке в лесу появляется молодая Ханна, едущая на велосипеде. В комнате Рафаэль возится с абажуром настольной лампы. Комната обставлена очень скромно: кровать, стул, стол и множество книг. На стуле – новый чемодан, светлокоричневый, с оранжевой полосой. Комната в беспорядке. Одежда разбросана на постели, посуда – на столе, листы бумаги и газеты – повсюду... Пожилая Ханна кладет телефонную трубку, зачарованно всматриваясь в картины прошлого. 7

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

наконец-то, говорить с израильтянами... объяснить свои взгляды, которые, как вы знаете, искажены и извращены начисто... Скажите, Мэри, какую блузку мне надеть к интервью? Ту черную, которую мы купили в «Мейсиз», или сиреневую, что вы прислали из Парижа... Сиреневая мне идет, вы правы...

Драматургія та проза

Картина вторая. Молодая Ханна ставит велосипед и заходит в хижину. Там она видит Рафаэля, стоящего на стуле и занимающегося абажуром. Ханна: Рафаэль: Ханна:

Рафаэль! Ты ничего не сделал! Я занимаюсь лампой. Оставь ты эту лампу! Почему ты не убрал?

Ханна снимает куртку. Под ней красный свитер. Рафаэль: Ханна:

Красный тебе идет. Ты думаешь? Не подлизывайся. Я сержусь.

Рафаэль собирает книги, разбросанные по полу, складывает их стопкой на столе. Ханна: Не могу поверить, что ты собирался принять почетного гостя посреди этой свалки (Ханна подает ему тряпку) Протри стол. Под стопкой книг Ханна находит тарелку с остатками еды и молоток. Ханна:

Что тут делает молоток?

Рафаэль ищет место для молотка и, в конце концов, прячет его под подушку. Рафаэль: Ты зря волнуешься, дорогая. Он не придет. Ханна: (озабочена) Он сказал тебе? Рафаэль: Нет. Ханна: Так кто же сказал? Рафаэль: Догадается всякий, у кого есть хоть капля ума. Профессор не приходит к ученикам домой. Разве что он влюблен в одного из них. И я не думаю, что это – я. Ханна: Ты говоришь глупости. 8

Она с силой трет столешницу, оттирая пятна. Он поднимает голову и получает от нее удар кулачком по щеке. У него вырывается крик боли. Ханна:

Это твое наказание. Он стонет от боли.

Ханна:

Прекрати этот спектакль. Вдруг она становится озабоченной.

Ханна: Что, опять твоя зубная боль? Рафаэль: Уже два дня... Но теперь – я должен принять что-нибудь обезболивающее. И в висках стучит. Ханна: Ты никуда не пойдешь. Я приготовлю тебе чай. Рафаэль: Я схожу в аптеку и тут же вернусь. Он берет свое пальто. Ханна: щения.

Не оставляй меня одну с ним. Я умру от сму-

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

Рафаэль: Во время лекций он с тебя почти глаз не сводит. Ханна: Если он в меня влюблен, то почему же он напросился в гости к тебе? Рафаэль: Возможно, он думает, что и ты живешь здесь? Ханна: Прекрати рассуждать так, будто ты и вправду знаешь, что он думает. Ты приготовил для него что-нибудь поесть? Рафаэль: Разве у меня ресторан? Ханна: А если он будет голоден? А если он попросит пить? Рафаэль: Ханнеле, ты, может быть, влюблена в него? Ханна: Этот стол ты никогда не убирал – спасибо.

Драматургія та проза

Рафаэль: Я тут же вернусь. Ханна: Есть у тебя что-нибудь спиртное? Рафаэль: Для него? Ханна: Для твоих зубов. Рафаэль: Мне поможет только лекарство. И, возможно, поцелуй тоже поможет. Он подставляет губы. Она целует его в щеку. Ханна:

Возвращайся поскорее. Она повязывает ему шею шарфом.

Рафаэль:

Подождите меня. Ничего без меня не начинайте.

Рафаэль садится на велосипед, который Ханна оставила у порога. Ханна:

Рафаэль!

Они обмениваются своим условным приветствием, которое потом будет повторяться: поднятая вверх ладонь сжимается в кулак и разжимается, словно подает сигнал. Рафаэль уходит. Картина третья. Тот же домик в лесу: ноябрь, 1924. Хайдеггер идет пешком по направлению к домику. Он одет в крестьянскую одежду коричневого цвета, пальто с воротником армейского типа. Он останавливается у порога. Ханна: Добрый день, профессор Хайдеггер. Хайдеггер: Добрый день, фройляйн Арендт. Ханна: Рафаэля сейчас нет дома... Он придет... Он придет... Он придет попозже. Он должен был пойти в аптеку... Его одолела зубная боль... Хайдеггер: Подождем его. В конце концов, это была моя идея – провести нашу встречу здесь. 10

Ханна: Рафаэль и я, по правде... удивились... Хайдеггер: Почему профессор приглашает самого себя к своим ученикам, когда у него имеется кабинет в университете? Ханна: Что-то в этом духе... Хайдеггер: Потому что у меня тоже есть домик в лесу. Правда, не такой роскошный. Без электричества и с колодцем во дворе. Признаюсь, когда я услышал, что мы соседи, мне стало любопытно увидеть ваш дом. Ханна: Рафаэля. Это дом Рафаэля. Хайдеггер: Я подумал... Вы не живете здесь вместе... Ханна: Здесь живет Рафаэль. Хайдеггер: Вы всегда держитесь вместе... Ханна: Да. Мы добрые друзья. Хайдеггер: Прекрасно, прекрасно... Ханна: Да... Хайдеггер: Значит, вы не живете вместе... И вы – вообще живете в другом месте... Делите комнату с кем-то другим... Ханна: У меня есть комната в лесу. И я делю ее с симпатичной мышкой. Хайдеггер: Мышка... Блестящая и дерзкая, как вы? Ханна (обеспокоенно): Дерзкая, как я? Надеюсь, что профессор... Хайдеггер: Это был комплимент... Дерзость мысли, подобная вашей... Ханна: Я просто люблю понимать вещи до самого конца. Хайдеггер: Понимать, чтобы влиять? Ханна: Нет. Ханна пожилая: Понимать для того, чтобы понять. Хайдеггер: Прекрасно! И поэтому я обещал вам на последней лекции... (испытывает ее) Напомните мне... Ханна пожилая: Профессор пообещал объяснить мне, что есть «прозрачное бытие». Хайдеггер: Отлично... Ханна: Может быть, нам стоит подождать Рафаэля?.. 11

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

Хайдеггер входит в комнату.

Драматургія та проза

Хайдеггер осматривается вокруг, что-то ищет, поднимает подушку и обнаруживает лежащий под ней молоток. Берет молоток. Хайдеггер: Приведу вам пример. Скажем, этот молоток. (Ханна берет тетрадь, собираясь записывать каждое слово) Когда плотник пользуется таким молотком, плотник не является субъектом, а молоток – объектом. В процессе работы этот плотник не обязательно думает о молотке. Он может думать и о своем обеде или... (его голос приобретает оттенок нежности) о своей прекрасной возлюбленной... (Пауза. Ханна смущена) И он может работать, ни на секунду не обращая внимания на молоток. Вы со мной согласны? Ханна: Да. Здесь вообще нет категорий «объект» и «субъект». Хайдеггер: Точно! Это – «прозрачное бытие». Когда же кончается прозрачность этого бытия? Ханна: Когда что-нибудь внезапно нарушается, что, полагаю, и побудит плотника воспринять сознанием этот молоток. Хайдеггер: Отличное предположение! Философ, фройляйн Арендт, жаждет всегда знать истину, однако действительность скрыта от нас, и тогда мы пытаемся расшифровать реальность с помощью наших фундаментальных потребностей: я должен есть, я должен спать и тому подобное. Только тогда мы можем определить эти явления посредством слов. И здесь начинается проблема, поскольку слова, на самом деле, заслоняют суть. Согласны ли вы со мной, фройляйн Арендт? Ханна записывает кое-что из его слов в тетрадь. Ее прилежность забавляет Хайдеггера. Ханна: Да. И тогда то, что открылось, становится вновь сокрытым! Хайдеггер: Превосходно! Вы оба, вы и Рафаэль, должен признаться, самые блистательные студенты, которые у меня когда-либо были. Ханна: Действительно? 12

Она повернулась, чтобы поднять свой портфель, но подняла его с обратной стороны, и все книги рассыпались по полу. Ханна:

Нужно... Нужно подождать Рафаэля... Она собирает книги.

Хайдеггер: Конечно... Ханна: Он скоро придет... В любую секунду... Хайдеггер: Я не спешу. Хайдеггер замечает на полу книгу стихотворений Гёте, поднимает ее, перелистывает. Картина четвертая. На пороге Михаэль Бен-Шакед с видеокамерой и треногой. Он тяжело дышит, видно, что с трудом дотащил все оборудование. Михаэль: Добрый вечер, профессор Арендт. Я – Михаэль Бен-Шакед. Ханна: Михаэль Бен-Шакед? Она удивлена его видом. Он кладет свой портфель, пожимает ее руку. 13

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

Хайдеггер: Работа о Платоне, которую вы написали вместе, прекрасна, просто отличная работа, демонстрирующая глубокое понимание, обширные знания и оригинальное мышление... Ханна: Меня очень радует ваше мнение о нашей работе. Очень, очень... Хайдеггер: Но учитель никогда не завидует своему ученику. Это древнее и мудрое еврейское изречение. Мой коллега раввин Штурм сказал мне, что так написано в ваших книгах. Приходилось ли вам слышать это изречение? Ханна: Нет.

Драматургія та проза

Михаэль: Да... Мы вчера говорили по телефону. Надеюсь, я не опоздал, но и раньше времени не пришел... Можно? Все это оборудование просто... Ханна: Да, входите, пожалуйста, пожалуйста. Михаэль: Я, надеюсь, не мешаю... Ханна: Нет, нет, прошу вас.... Пауза. Она застыла на месте, ищет сигарету в своем кармане. Он смотрит вверх, очень взволнован. Михаэль:

Ой, так много неба... Он кладет свое снаряжение на пол.

Ханна: Да... Михаэль: Я понял, что несколько дней назад вы вернулись из больницы, профессор Арендт. Я хочу поблагодарить вас за то, что вы согласились на интервью. Это большая честь... Ханна: Скажите мне, вы курите? Михаэль: Не беспокойтесь, госпожа Арендт... Ханна: Я не беспокоюсь. Мне просто нужна сигарета. Михаэль: (смеется) А, нет, у меня, к сожалению, нет. Я не курю. Он устанавливает видеокамеру на треноге. Ханна: Я надеюсь, что вы не из израильского Мосада. Михаэль: (смеется) Нет, нет. Я из Еврейского университета в Иерусалиме, не великий герой. Мне понадобится несколько минут, чтобы подготовиться, с вашего позволения... Вам лучше сидеть здесь, как мне кажется. Это правильно с точки зрения света... Ханна: Скажите, вы уже когда-то бывали здесь? Михаэль: Где? Ханна: Мне кажется, мы встречались... Михаэль: Кто-нибудь, похожий на меня, возможно. Ханна: Я убеждена, что мы уже когда-то встречались. Михаэль: Не встречались. Я бы помнил. 14

Михаэль настраивает свою аппаратуру. Ханна: Хорошо, хорошо... И кто же увидит эти фильмы? Михаэль: Они предназначаются для научно-исследовательской работы. Для коллоквиумов. Для семинаров. Ханна: Поскольку вы кое-что обо мне знаете, то пусть у нас будет иллюзия симметрии. По своему опыту знаю, что у несимметричных отношений недобрая судьба. У меня есть несколько вопросов... Михаэль: (останавливается, озабоченный) Вопросов? Ханна: Не беспокойтесь. Я не стану докапываться до ваших секретов. Вы сказали, что вы из Израиля. Михаэль: Да... Ханна: Так откуда этот ваш английский? Михаэль: Из средней школы в Англии. Мой отец был послан в Англию для создания библиотеки по иудаистике. Мы жили там пять лет. Ханна: А теперь вы в Еврейском университете в Иерусалиме. Михаэль: Да... Ханна: Студент? Михаэль: Докторант. Ханна: В какой области? Михаэль: Философия. Ханна: Прекрасно, прекрасно... И сколько вам лет? Михаэль: Тридцать. Ханна: Что еще вы можете рассказать о себе? 15

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

Ханна: В последний раз, когда я давала интервью, они прислали профессионального гримера. Михаэль: В нашем проекте это бюджетом не предусмотрено, к сожалению... Ханна: Проект, да... Вчера по телефону... Мне кажется, вы сказали, что интервью предназначено для архива Еврейского университета в Иерусалиме. Михаэль: Да. Для архивов по теме Холокоста. Мы интервьюируем еврейских интеллектуалов в Соединенных Штатах и в Израиле.

Драматургія та проза

Михаэль: (снова замирает, озабоченный) О себе... Что я могу... Ханна: (смотрит на его руку) Вы женаты, я вижу... Михаэль: Да. Ханна: Дети? Михаэль: Мальчик. Ему один месяц. Ханна: Вы оставили сына, которому всего один месяц, ради университетского архива? Ну, и молодцы они. Михаэль: Рафи. Ханна: Простите? Михаэль: Его зовут Рафи. Так в Израиле сокращают имя «Рафаэль». Ханна: (смягчается) Красивое имя – Рафаэль… Очень... Если бы у меня был сын, я назвала бы его Рафаэлем... Я не слишком любопытна? Михаэль: По правде говоря... Ханна: Да? Михаэль: Я не ожидал... подобного допроса... Ханна: Очевидно, я чересчур любопытна. Или нет? Михаэль: Вы – нет... Ханна: Хорошо. Теперь можно сказать, что здесь больше симметрии... (она указывает на готовый чайник, стоящий на подносе с чашками и блюдцами) Здесь есть чай, если захотите. Михаэль: Спасибо. (Он собирается налить себе чашку чая) Налить и вам, профессор Арендт? Ханна: Да. Спасибо. Одна ложечка. Хоть вы и не курите, возможно, у вас найдется какая-нибудь сигарета? Михаэль: Нет, у меня нет. Ханна: Может быть, кто-нибудь случайно попросил вас сохранить его сигареты... Она усаживается в кресло, Михаэль подает ей чашку чая. Михаэль:

Нет, к сожалению. Они делают первый глоток.

Ханна: Мне важно говорить с вами, с людьми из Еврейского университета в Иерусалиме... Это позволит объяс16

Ханна продолжает всматриваться в картины прошлого. Картина пятая. Хайдеггер читает из книги, которую держит в руке. Хайдеггер: Гете... «Начало и конец...» 17

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

нить мои взгляды, которые начисто извращены и фальсифицированы... Если это интервью означает прорыв объявленного мне бойкота, я готова приложить усилия. Михаэль: Я ценю это. Ханна: Жаль только, что для этого вам потребовалось двенадцать лет. Михаэль: Вы должны понять, профессор Арендт... Ваша книга о процессе Эйхмана вызвала большую бурю в Израиле. Ханна: Вы это называете «бурей в Израиле»? Да во всем еврейском мире! В синагоге, в нескольких кварталах отсюда, раввины гневно обличали меня. Михаэль: В самом деле? Ханна: Да, да. Они сделали все, только что не возвели меня на костер и не плясали вокруг огня. Михаэль: Вы назвали Государство Израиль «свинарником». Сказали о людях, что они «восточный сброд». Говорят, что вы антисионистка. Ханна: Говорят! Говорят множество вещей, абсолютно неверных. Я выступила против правления Бен-Гуриона, против устроенного им показательного процесса, служившего политическим интересам, как и соглашение Израиля с Германией о вооружениях. Я выступила против восхваления и прославления уроженцев Израиля, подобных вам героев, противопоставляемых тем, кто уцелел в Холокосте, бедным несчастным жертвам. Я выступила против Бен-Гуриона, не против Государства Израиль. Израиль и его граждане мне очень дороги, и я очень тревожусь за их судьбу. Михаэль: Историк Барбара Тухман обвинила вас в том, что вы встали на защиту Эйхмана из-за вашей связи с Мартином Хайдеггером...

Драматургія та проза

Ханна:

«Всегда они подобны.»

Хайдеггер возвращает книгу в ее портфель. Хайдеггер: Прекрасно... Ханна: Я не хотела бы понапрасну тратить время профессора, но Рафаэль должен был, просто обязан был пойти в аптеку. Хайдеггер: Нет никакой проблемы... Возможно ли тем временем выпить чего-нибудь? Ханна: Да, да, выпить, выпить. Простите. Я собиралась предложить, действительно собиралась. Что... Что профессор желает? Пауза. Хайдеггер: И все, чего профессор желает, позволено ли ему надеяться, что он получит? Ханна: Я... Хайдеггер: Чай. Может быть, чай... Ханна: Да, да, чай. Рафаэль пьет чай. Сейчас я найду, куда он положил чай. Она, волнуясь, начинает поиски. Ханна пожилая подает ей свой стакан чая. Юная Ханна берет стакан. Ханна: Нашла! Хайдеггер: Мне нравится это место. Ханна: Жаль только, что отсюда невозможно увидеть небо. И немного страшновато жить здесь одному. Хайдеггер: Он не один. Он со своими мыслями, самыми верными нашими спутницами. Ханна: Если профессор торопится, может быть, всетаки, начать... Хайдеггер садится на кровать. Ханна торопливо снимает со стула коричневый чемодан Рафаэля. Выясняется, что один конец ручки оторван, и она едва не роняет чемодан. 18

Ханна смущена. Она берет свою тетрадь. Ханна: Может быть, я прочту вам, что мы с Рафаэлем написали? Пока вы пьете чай... Хайдеггер: Вы всегда такая серьезная, фройляйн Арендт? Ханна: Но так мы договорились с Рафаэлем. Если он придет... Хайдеггер: Я сдаюсь. Ханна пожилая: Я хотела только предварительно сказать, что книга... Ханна: (в течение монолога ее растерянность исчезает. Она становится все более уверенной в себе) Я хотела только предварительно сказать, что та книга, которую профессор пишет сейчас, «Бытие и время», по нашему мнению, несомненно, будет одной из самых важных и значительных книг, которые когда-либо были написаны. Я лично глубоко взволнована и той формой, в которую вы облекли сказанное, 19

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

Ханна: Я думаю, что профессору будет удобнее на стуле. Хайдеггер: Почему? Это потому, что я стар, фройляйн Арендт? Ханна: (смущена) Я не... Я не говорила... Хайдеггер: Кости 35-летнего человека не рассыпаются, если он сидит низко. Ханна: Я и не думала, что рассыпятся.... И профессор, он... он... он в самом прекрасном возрасте, по-моему... Хайдеггер: Вы сказали, что вам... Ханна: Простите? Хайдеггер: Сколько вам лет? Ханна: А!... Восемнадцать. Ханна пожилая: И четыре месяца. Ханна: И четыре месяца. Хайдеггер: Это замечательный возраст. Чего люди в этом возрасте хотят больше всего? Ханна: Я не знаю, чего хотят другие. Я же хочу получить докторскую степень в самое короткое время. Я это обещала своей маме. Хайдеггер: Академическое честолюбие... Прекрасно...

Драматургія та проза

и красотой, и блеском языка. С тех пор, как я пришла на первую лекцию профессора, я знала, что ничто из того, что довелось мне слышать прежде, не возбуждало мои мысли так, как то, что он говорил. Например, то, что профессор сказал на прошлой лекции о страхе перед смертью как о выражении аутентичности... Хайдеггер: Фройляйн... Ханна: Смерть – это абсолютный властелин. И этот страх перед смертью разлагает самосознание рабства в его внутренней сущности, и она трепещет в самой себе... Хайдеггер: Фройляйн Арендт, когда вы говорите о страхе смерти... Она готовит тетрадь, чтобы записывать его слова. Хайдеггер: Вы очень красивы. Они смотрят друг на друга. Ханна пожилая приближается к Хайдеггеру и молодой Ханне. В руке у нее письмо. Обе они читают фразу за фразой по очереди, а иногда одну фразу вместе. Ханна молодая и пожилая: Десятого февраля 1925 года. Дорогая фройляйн Арендт, Вы – моя ученица, а я – ваш учитель. Однако это – только внешние обстоятельства. Я должен прийти к вам сегодня вечером и поговорить откровенно. То, что произошло между нами, должно быть простым, ясным и чистым. Я никогда не смогу сказать, что вы моя, но отныне вы будете частью моей жизни, и моя жизнь будет расцветать вместе с вами. Хайдеггер читает продолжение письма. Хайдеггер: В ливне, налетевшем по дороге домой, вы были прекраснее, чем всегда. Я хотел бы, если бы это было возможно, бродить с вами целыми ночами.

Михаэль: Еще чаю, профессор Арендт? Ханна: Как мы дошли до Хайдеггера? Михаэль: Через Барбару Тухман. Она сказала... Ханна: Я знаю, что она сказала. И серьезный историк может иногда сморозить глупость, как обычный идиот. Как Хайдеггер соотносится с Эйхманом? Михаэль: Оба были нацистами. Ханна: Один был обычным человеком и глупцом, лишенным способности мыслить, другой – гений. Один был жалким слугой, исполняющим приказы. Другой – обладателем блестящего самостоятельного ума. Михаэль: Один был слугой... но и второй был тоже, в некотором смысле. Ведь идеология Хайдеггера служила нацистской партии. Ханна: Нацисты его использовали. Михаэль: Он был членом партии. И как члена партии его назначили ректором университета во Фрайбурге. Он призывал студентов идти за Гитлером. Он запретил профессору Гуссерлю, своему духовному отцу, посещать университетскую библиотеку... Ханна: Когда он стал ректором, я уже не имела с ним никакой связи. Так что я не могу... Можно, в конце концов, начать? Михаэль: Итак, мы начинаем, профессор Арендт. Он обнаруживает, что электрическая розетка находится дальше, чем он рассчитывал. Михаэль: Я полагаю, у вас в доме найдется удлинитель? Ханна: Понятия не имею. Михаэль: Я все взял с собой, вот только удлинитель... (Он колеблется. У него возникла идея) У парня внизу есть, я уверен... Ханна: Понятия не имею. Михаэль: С вашего позволения, я схожу проверю. А, забыл. Вот письма, которые он дал мне для вас. 21

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

Картина шестая.

Драматургія та проза

Он протягивает ей несколько писем. Ханна: Благодарю. Михаэль собирается уходить. Ханна бросает взгляд на адрес отправителя одного из писем, и она взволнована. Михаэль смотрит на нее так, словно ожидал ее реакции. Ханна вскрывает конверт и достает письмо. Михаэль уходит. Ханна читает. Ханна: Шестнадцатое ноября 1975 года. Дорогая Ханна. В комнату входит Хайдеггер, продолжает читать письмо. Хайдеггер: Мое финансовое положение тяжелое. Моя пенсия мизерная, а здоровье понуждает нас поменять квартиру. Единственное мое достояние в эти дни – это рукопись книги «Бытие и время», от которой вы в свое время были в таком восторге. Я навечно буду вам благодарен, если вы мне поможете и найдете покупателя. Надеюсь, что американцы предложат более высокую цену... Ханна: В денежных делах вы обращаетесь к вашим евреям. Картина седьмая. Рафаэль в хижине, укладывает в чемодан книги, лежащие на столе. В одной из книг он находит сложенные листки. Рафаэль распрямляет их и читает. Рафаэль: Двадцать седьмое февраля 1925 года. Дорогая Ханна, Бес меня попутал. Никогда не случалось со мной ничего подобного. Как сказал святой Августин: Amo heist volo, ut sis. Я люблю вас. А именно, я хочу, чтобы вы оставались такой, какая вы есть. 22

Дорогая Ханна, мы с вами не товарищи, не друзья, и даже не родственные души. И я не готов отделять ваше доброе сердце, ваш цельный и приятный характер от ваших прекрасных глаз и великолепного тела. Ваш, М. (произносит) Ваш, М.? Ханна пожилая: Ваш, М. Рафаэль: Мартин! Ханна: Рафаэль! Что ты здесь делаешь? Даже не собрался? Ханна в пальто, неся соломенные корзинки, входит в комнату. Удивлена, увидев Рафаэля. Она явно разочарована. Рафаэль: Ханна: Рафаэль: Ханна: Рафаэль: стоило бы...

Я тоже счастлив тебя видеть. Ты не едешь домой на пасхальную трапезу? Я передумал. Я остаюсь здесь. Ты не можешь остаться! Ты мне обещал! (становится серьезным) Ханнеле, без шуток: Он передает ей письма.

Ханна: Нет, Рафаэль. Мы не знаем, что стоило бы. Рафаэль: Он пользуется своим положением. Ханна: А я пользуюсь своим. Рафаэль: У тебя нет никакого положения. А он – старый, уродливый, алчный и самовлюбленный. Ханна: Он – МАРТИН ХАЙДЕГГЕР. Рафаэль: Женатый. Ханна: ХАЙДЕГГЕР. Рафаэль: Христианин. Ханна: Мне это не мешает. Рафаэль: Я не готов к тому, чтобы вы встречались в моей комнате. Ханна: Ты должен был сказать об этом раньше. 23

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

Рафаэль читает следующий лист.

Драматургія та проза

Ханна достает из корзинки противень. Рафаэль заглядывает в него. Рафаэль: Заяц? Ханна пожилая: В приготовлении кошерной пищи я не преуспела. Ханна помещает противень в печь. Рафаэль садится на кровать и пристально наблюдает за Ханной. Рафаэль: Ханна: дешь. Рафаэль: Ханна: Рафаэль: Ханна: Рафаэль: Ханна:

Тебе не жарко? Нет. Я приведу себя в порядок, когда ты выйПочему? Что там на тебе надето? Надето. Я не голая. Ночная рубашка? Нет. Покажи мне. Прекрати, Рафаэль.

Рафаэль начинает сам себе насвистывать. Ханна: леешь? Рафаэль: ребячлив? Ханна: Рафаэль:

Ты ребячлив, Рафаэль. Когда ты уже повзросТот, кому меньше пятидесяти, он теперь Ему нет пятидесяти. Он ближе к пятидесяти, чем к восемнадцати. Он не двигается.

Ханна: Рафаэль: Ханна: Рафаэль:

Ты опоздаешь на поезд. Тогда дай мне взглянуть, что на тебе надето. И ты уйдешь? Я подумаю.

Ханна снимает пальто. Остается в платье смелого покроя, с декольте. 24

Молчание. Ханна: Хватит, Рафаэль... Не устраивай мне сцену. Давай я помогу тебе собраться. Она вытаскивает из-под кровати чемодан и обнаруживает, что он тяжелый. Ты же собрался! Рафаэль берет чемодан и надевает пальто. Ханна повязывает его шею шарфом. Благослови меня, Рафаэль. Мне это очень важно. Рафаэль: Сожалею. Надеюсь, что твои расчеты – провалятся. Ханна: Ты проклинаешь меня? Молчание. Рафаэль: Я о тебе забочусь. Ханна: Так перестань заботиться. От забот только морщины на лбу. Она гладит его лоб и целует в щеку на прощание. Он направляется к выходу. Помолись за меня в синагоге. 25

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

Рафаэль: Ты в самом деле очень, очень хочешь получить докторскую степень, если готова ради этого схватить воспаление легких. Ханна: Пожалуйста, Рафаэль. Первый раз в жизни я влюблена. Рафаэль: Это не любовь, дорогая моя подруга. Это гордыня в образе идеи, что мужчина может пересечь пол леса ради тебя. Любовь противоположна гордыне. Любовь – это как у меня к тебе, вот о чем речь.

Драматургія та проза

Рафаэль: этого зайца? Ханна:

Ты думаешь, наш Бог глупец? И он не видит Рафаэль!

Она прощается с ним их особым прощальным жестом – поднятая чуть выше плеча ладонь сжимается и разжимается. Он выходит, не отвечая. Картина восьмая. Спустя какое-то время. Ханна расстилает на столе скатерть и зажигает свечу. Причесывается перед зеркалом. Появляется Хайдеггер с букетом цветов. Его приход застает Ханну врасплох. Хайдеггер: Я напугал вас? Ханна: (смеется) Нет. Хайдеггер: Хорошо. Поскольку у вас нет никаких причин пугаться. Вы – сильнейшая из нас двоих. Ханна: В самом деле? Хайдеггер: Да. И это возлагает на вас ответственность. Он преподносит ей букет цветов. Ханна: Это для меня? Хайдеггер: Не для Рафаэля же. Она берет из его рук букет, ставит в стакан с водой на столе. Ханна: Хайдеггер: Ханна: Хайдеггер: Ханна: еда.

Он уехал к своей семье. На пасхальную ночь? Есть с ними мацу? Да... А фройляйн – она тоже ест мацу? Фройляйн не ест мацу, если у нее есть другая

Ханна снимает пальто. Он глядит на нее с вожделением. Достает сигарету. 26

Он пытается зажечь сигарету, но зажигалка не работает. Она берет сигарету и зажигает ее от печки (или подает ему горящую свечу). Хайдеггер: Вы слишком практичны для философии, фройляйн Арендт. Вы станете историком или политиком. Ханна: Политика меня не интересует.... Ханна пожилая: Но я также не верю и в чистую философию. Хайдеггер затягивается сигаретой и передает Ханне. Она колеблется и делает несколько коротких затяжек, как начинающая курильщица. Ханна: Это не вкусно. Хайдеггер: Научитесь любить этот вкус. Она возвращает ему сигарету. Он ловит ее руку. Хайдеггер: Красивые руки... Да... Руки, раскрывающие все секреты... Ханна: Профессор выводит меня на плохую дорогу. Хайдеггер: Я хочу сказать с предельной откровенностью... Позволено ли мне? Ханна: Пожалуйста. Хайдеггер: Фройляйн видится мне намного более спокойной, чем в прошлый раз, когда мы были здесь. Ханна: После прошлого раза коленки фройляйн дрожали три дня. Хайдеггер: Тогда, возможно, самое время убедиться, что она знает, что я женат. Молчание. И, возможно, она спрашивала себя, когда я, наконец-то, вспомню о своей жене. 27

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

Хайдеггер: Фройляйн курит, если у нее есть, что курить? Ханна пожилая: До этого момента у нее не было.

Драматургія та проза

Ханна: Да. Ханна пожилая: И о двоих сыновьях. Ханна: И о двоих сыновьях. Хайдеггер: Я думал... Когда на лекции я говорил о том, что для достижения аутентичности необходимо отвечать сиюминутной ситуации, не размышляя о том, что принято или достойно... Когда я сказал это в аудитории – я говорил о ней... И поэтому самое время проверить, способен ли факт существования фрау Хайдеггер создать здесь препятствие. Ханна: Я узнала о существовании Эльфриды Хайдеггер сразу же после первой лекции. А о сыновьях узнала после второй лекции. Хайдеггер: Это стало известно... случайным образом? Ханна: Это такого рода вещь, что не стоит полагаться на волю случая. Хайдеггер: Стало быть, фройляйн не верит в детерминизм? Ханна: Назовем это эластичным детерминизмом. Хайдеггер: В рамках этой эластичности риск, которому подвергается женатый мужчина... Ханна: Он очевиден. Хайдеггер: Он вверяет свою жизнь, свое положение, жизнь своих детей... Ханна: В руки своей ученицы. И она не злоупотребит его доверием. Хайдеггер: Но это обязывает к осторожности. Ханна: Она знает. Ханна пожилая: Как и во всяких несимметричных отношениях. Хайдеггер: Однако на сей раз, первый раз в его жизни, у него есть чувство, что он встретил своего близнеца по мыслям и чувствам самым сокровенным, женщину-тайну, которая избавит его... Ханна: От одиночества. Хайдеггер: Совершенно верно. От одиночества, которого никто не видит... Ханна: Кроме нее. Хайдеггер: И это в его глазах – чудо. И он обещает уважать это чудо, имеющее глубокий смысл в его жизни. 28

Пауза. Их головы сближаются. Внезапно она отдаляется. И заяц готов. Хайдеггер: Заяц! То-то мне показалось, что я чую охотника. Молчание. Хайдеггер: В связи с... Для меня важно, чтобы все было понятным, чтобы мы делали только то, с чем мы можем остаться верными самим себе. Ханна вынимает заколку, и ее прическа рассыпается. Ханна: Так я верна себе в большей степени. Даже если это не подобает и не принято. Заколка падает на пол. Он поднимается, протягивает руку и вынимает еще одну заколку. Хайдеггер:

Я обещаю, что помогу вам быть верной самой себе. Пауза.

Ханна: Профессор голоден? Хайдеггер: Очень... Уже довольно давно... Ханна: Профессор любит ножку или грудинку? Хайдеггер: Мне кажется, пришло время перейти к обращению во втором лице. Пауза. Ханна:

Вы предпочитаете ножку или грудинку? 29

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

Ханна: И в ее жизни. Хайдеггер: Иными словами, я приглашаю вас убежать со мной от толпы. Ханна: Приглашение принимается.

Драматургія та проза

Хайдеггер: Возможно, сейчас самое время услышать, как вы говорите: Мартин. Ханна: Мне будет трудно это произнести... Хайдеггер: Мне будет приятно это услышать. Ханна: Вы предпочитаете ножку или грудинку... Мартин? Хайдеггер: И то, и другое, Ханна. Их головы сближаются. Они целуются. Картина девятая. Входит Михаэль и подключает удлинитель к розетке. Михаэль: Я готов, профессор Арендт. Ханна: Скажите-ка мне... Не знаете ли вы случайно, имеется ли библиотека рукописей в Иерусалимском университете? Михаэль: Понятия не имею. Ханна: На продажу выставлена очень интересная рукопись: «Бытие и время». Михаэль: Я не верю, что Иерусалимский университет заплатит деньги, которые пойдут в карман Мартину Хайдеггеру. Ханна: Да... Вы там, в Иерусалиме, преуспеваете в бойкотах. Михаэль: Но какое стечение обстоятельств! Я интересуюсь темой понимания аутентичности у Хайдеггера, и хотел бы спросить, можно ли сделать вывод, что нацизм, в аутентичность которого верил Хайдеггер, стоbт, по его мнению, над законами морали? Молчание. Ханна: сом? Михаэль:

Почему вы обращаетесь ко мне с этим вопроПотому что вы были его ученицей. Молчание.

Михаэль читает в своей тетради. Михаэль: Начнем с вашего спора с израильтянами по поводу процесса Эйхмана. Ханна: Мой спор начался до процесса, до того, как появились израильтяне и появился Израиль. Мой спор с сионистами начался в начале сороковых годов. Михаэль: Я собирался сконцентрироваться на процессе Эйхмана, но если вы предпочитаете... (переворачивает страницу в своей тетради) Пожалуйста, в сороковые годы вы утверждали, что сионистское движение игнорирует арабское население. Ханна: Я сказала тогда, что даже в случае военной победы над арабами успехам сионистского движения в 31

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

Ханна: Я предлагаю оставить в покое Хайдеггера и начать – как и договаривались – с Эйхмана. Михаэль: Да, конечно. Ханна: И будет замечательно, если вы, наконец, включите ваши приборы. Михаэль: Да, конечно. (Он приблизился к видеокамере) Ханна: Сейчас идет запись? Михаэль: Да, это работает. (В камеру) Это интервью ведется в доме выдающегося философа... Ханна: Я бы предпочла: теоретика политики.. Спасибо. Начнем сначала. Михаэль: Интервью ведется в доме выдающегося теоретика политики профессора Ханны Арендт. Профессор Арендт – еврейка, родившаяся в Германии. Она покинула Германию в возрасте 27 лет с приходом к власти Гитлера. И она – первая женщина, ставшая полным профессором в Принстонском университете. Здравствуйте, профессор Арендт. Ханна: Здравствуйте, господин Михаэль Бен-Шакед, и здравствуйте, глубокоуважаемые преподаватели и студенты Еврейского университета в Иерусалиме. Я давно уже хотела поговорить с вами. Мои слова, сказанные в прошлом, искажены и сфальсифицированы, и я рада возможности донести до вас их точный смысл. Главным образом потому, что израильская действительность пока что доказала, что я была права.

Драматургія та проза

Эрец Исраэль будет нанесен непоправимый урон. Евреи«победители» – в кавычках – будут окружены враждебным арабским населением, они будут заключены в границах, которым всегда угрожает опасность, погрязнут в физической самозащите до такой степени, что это решительно повлияет на всю остальную деятельность и на другие интересы. Еврейская культура прекратит свое развитие, и политическая мысль сожмется лишь до нужд военной стратегии. Так я предполагала еще до создания государства. Михаэль: И все-таки сионисты преуспели в создании государства. Ханна: Действительно так. Михаэль: С армией и разведслужбами из лучших в мире. Ханна: Без сомнения. Михаэль: Что сделало возможным поимку Адольфа Эйхмана в 1960 году. Ханна: Верно. Михаэль: Почему же именно вы были посланы «НьюЙоркером» вести репортаж о процессе? Ханна: Потому что я обратилась к ним и просила, чтобы меня послали. Я чувствовала, что это – долг, который я обязана отдать. Михаэль достает из портфеля книгу и демонстрирует ее перед камерой. Михаэль: Статьи, которые вы писали, вошли в книгу, которая называется «Эйхман в Иерусалиме». Ханна: «Эйхман в Иерусалиме: отчет о банальности зла» – так называется книга. Между прочим, моя книга до сих пор не переведена на иврит. «Майн кампф» Гитлера и моя книга преданы анафеме в Израиле. Вы уверены, что это записывается? Михаэль: Да, это записывается. Книга вызвала бурю в кругах еврейского истеблишмента в Израиле и в Америке. Это вас удивило? Ханна: Весьма и весьма. Это была кампания моей личной дискредитации. 32

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

Михаэль: Как вы отреагировали на то, что вы назвали «кампанией дискредитации»? Ханна: Когда человек пишет что-либо, он адресуется ко всему миру. Каждый волен делать с этим все, что ему угодно. Михаэль: Гершом Шолем, известный исследователь Каббалы, опубликовал открытое письмо... Ханна: Да, это письмо Гершома Шолема, моего друга, доставило мне большое душевное огорчение. Михаэль: В этом письме Шолем утверждал, что в вас нет «любви к стране и народу Израиля». Ханна: Что это такое – «любовь к стране и народу Израиля», скажите мне? Никогда во все дни моей жизни у меня не было «любви» к народу или коллективу – ни к народу немецкому, ни к народу французскому, ни к американскому, ни к рабочему классу. На самом деле я люблю «только» – в кавычках – моих друзей, и единственный вид любви, который я знаю и в который верю, это любовь к людям. И вообще, когда в политику привносится чувство, у меня возникают подозрения. Там всегда проливается кровь. Михаэль: Вы критикуете евреев за то, что они будто бы шли на смерть, как стадо овец. Ханна: Нет, напротив! Я критиковала обвинителя, господина Хаузнера, который задавал этот вопрос свидетелям снова и снова. Зачем? Зачем опять их унижать? Ведь все, кто был там, и не только евреи, шли на смерть с покорностью. Можно ли было по-иному? Михаэль: А то, что вы писали о юденратах, то есть о лидерах евреев? Ханна: И это извращено! Вопрос, который я подняла, касался сотрудничества юденратов в процессе «окончательного решения». И вопрос этот мучителен именно потому, что не было предателей – были и предатели, но не о них мы говорим. Иными словами, до сорок первого года всё, что сделали или не сделали эти юденраты, было понятным и простительным. Только потом стало весьма проблематичным. Я утверждала, что в тех местах, где юденраты не передали немцам точных списков евреев, предназначенных для отправки, вы знаете, куда – в лагеря уничтожения, там создавался хаос, позволяв-

Драматургія та проза

ший определенному числу евреев сбежать. Я сказала, что со стороны юденратов не было возможности сопротивления, но была возможность неподчинения. Михаэль: Вы утверждаете, что они могли проявить неподчинение? Ханна: Несомненно! Чтобы что-то не сделать, человеку не нужно быть святым. Поскольку в политике мы имеем дело с людьми, а не с героями и не с праведниками, такая возможность неподчинения – это решающий фактор, когда мы судим – не систему, а отдельную личность. А суд над Эйхманом занимался отдельной личностью. Михаэль: С вашего позволения, я бы хотел подвести итоги... Ханна: Нет, нет, пока еще нет, пожалуйста. Не ранее, чем я объясню выражение «банальность зла», которое было ошибочно понято как выражение снисходительности к преступлениям, словно сами преступления – банальны. Эти преступления были беспрецедентными по своей жестокости – по своим масштабам и по сути. Банальным было то, как преступники повиновались авторитетам. И грустная правда состоит в том, что большинство преступных деяний совершаются людьми, которые никогда сознательно не решали, быть добрыми или злыми. Большинство нацистов были любителями культуры, людьми семейными, преданными отцами. Их нормальность – это вещь пугающая. И это – банальность зла. И правá на это выражение, между прочим, принадлежат Генриху Блюхеру, моему покойному мужу. Михаэль: Теперь, с вашего позволения... Ханна: (очень устала) Теперь, с вашего позволения, мой юный господин, я прошу сделать перерыв. Ханна охвачена беспокойством. Ей не хватает сигареты. Она поднимается и подходит к интеркому. Михаэль прекращает съемку и меняет кассету. Ханна: Чарли, если кто-нибудь войдет, попросите его от моего имени... точно... вы не понимаете, насколько я в этом нуждаюсь, Чарли? 34

Михаэль: Профессор Арендт, верно ли, что вам доставляло удовольствие создавать провокации? Ханна: Это детский вопрос, вам не кажется? Михаэль: Тогда скажем так: доставляло удовольствие оказывать влияние? Ханна: К этому склонны мужчины – желать оказывать влияние. Нет, я хотела только понимать. Ханна возвращается в кресло. Она выглядит обессиленной. Фотография на одной из полок привлекает внимание Михаэля. Он подходит к фотографии, берет ее в руки. На фотографии изображены три человека: девушка, держащая руль велосипеда, юноша и мужчина – Ханна, Хайдеггер и Рафаэль Мендельсон. Юная Ханна в гневе влетает в лесной дом. Пожилая Ханна увлечена происходящим. Картина десятая. Хижина в лесу: 1925. Ханна одна в комнате, нервно вышагивает из конца в конец. Появляется Хайдеггер. Ханна не останавливается. Хайдеггер: Ханна! Ханна! Я искал вас... Что случилось? Вы не слушали меня на лекции утром, не участвовали... Ханна: Но ведь я любовница профессора. И он какнибудь уж восполнит мне то, что я упустила, верно? Хайдеггер: Я не понимаю – что...? Ханна: Великий профессор, есть что-то, чего он не понимает? Хайдеггер: Вы на меня сердитесь? Ханна: С чего бы мне сердиться? Мы договорились, что я приду в ваш кабинет, чтобы показать профессору Гуссерлю свою работу о его статье, которую я специально написала. И я ждала на скамейке напротив вашей двери. И почти 35

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

Следующие четыре реплики важны, главным образом, в случае, если представление будет завершено отрывком из интервью Ханны Арендт Гюнтеру Гауссу.

Драматургія та проза

через час вы появляетесь с профессором Гуссерлем, видите меня сидящей там, но заходите в свой кабинет и просто захлопываете дверь перед моим носом. Хайдеггер: Мы договорились? Я забыл, что договорились. Ханна: Забыли? Хайдеггер: Да, забыл. Ханна пожилая передает письмо юной Ханне, а юная Ханна подает письмо Хайдеггеру. Ханна пожилая: «Приходите ко мне в восемь вечера. Если свет в моей комнате будет гореть, значит, я задерживаюсь из-за встречи... ваш М.» Ханна юная: У вас есть любовница, которую вы прячете в какой-то хижине. Когда вы ее хотите, вы ей пишете, и она мигом появляется. Молчание. Хайдеггер: Я не видел вас, Ханна. Без сомнения, я был погружен в беседу. Ханна: Правда? Хайдеггер: Да. О моем плане реформы в академической жизни Германии. Ханна: Почему я должна вам верить? Хайдеггер: Потому что я слишком люблю вас, чтобы обманывать. Ханна: Вы уже доказали, что вполне способны делать эти две вещи одновременно… Хайдеггер: Вы должны верить мне, Ханна, что в моей любви к вам нет места лжи. Только правда. И вы знаете это в вашем сердце. Ханна: Слова, слова, слова. Хайдеггер: Позвольте мне предположить: Рафаэлю удалось в конце концов убедить вас. Ханна: Это не имеет отношения к Рафаэлю. Хайдеггер: Что он сказал вам? «Либо ты разрушишь семью, либо разрушишь себя» – это сказал вам Мендельсон? 36

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

Ханна: Нет! Хайдеггер: Связь между вами для меня загадка. Ханна: Ему тяжело, что мы встречаемся в его доме. Хайдеггер: Ему тяжело, что мы встречаемся, вы не думаете? Ханна: Я не знаю, что я думаю. Я не знаю, что я делаю. Я не знаю, что я должна делать. Или думать. С утра. Я сидела на скамейке напротив вашей закрытой двери, и внезапно мне открылось: и блестящая студентка, и студентка-тупица могут вести себя одинаковым образом. Хайдеггер: Каким образом? Ханна: Нерационально. Хайдеггер: Возможно, вы должны были влюбиться в Мендельсона, это было бы более... рационально. Ханна: «Возможно, вы должны были влюбиться?» – любовь, это что – вещь рациональная? Хайдеггер: Потому что он влюблен в вас, маленький жидок. Ханна: (в смятении) ЖИДОК? Хайдеггер: Жидок, да. Ханна: Никогда не слышала, чтобы вы произносили это слово! Хайдеггер: Это вполне нормативное слово, имеющееся в любом словаре. Ханна: А я верила, что антисемитизм Эльфриды к вам не пристанет, но вот ... Хайдеггер: Вы говорите это тому, чьи лучшие ученики – евреи? Профессор Гуссерль – сам еврей. Эльфрида не имеет к этому никакого отношения. Ханна: Значит, это обычное слово? Вы его часто употребляете? Хайдеггер: Я его употребляю, когда нуждаюсь в нем. Ханна: ЖИДОК? Хайдеггер: Жидок – я сказал это с симпатией. Ханна: Жидок – это не то слово, которым выражают симпатию. Хайдеггер: Мы ведь согласились, что эмоциональное значение слова субъективно. Ханна: Значит, я – маленькая жидовка, и это тоже с симпатией?

Драматургія та проза

Хайдеггер становится перед ней на колени. Хайдеггер: Вы – новое счастье, выпавшее мне в жизни, и я ежедневно благодарен за это. И я не представляю своей жизни без возможности говорить с вами, видеть вас, прикасаться к вам. Я слышу вас говорящей изнутри меня. По ночам я грежу о вас. И я знал, что так будет, с той минуты, как вы вошли в мою аудиторию в плаще и в дурацкой шляпке, закрывавшей половину лица. И с первой сказанной вами фразы я увидел ваш инстинкт качества, чувство сути, склонность к глубокому исследованию, внутреннюю устремленность. Он поднимается и отряхивает колени. Вы самая блестящая и очаровательная, и сладчайшая жидовочка из всех, кого я знал в своей жизни. Молчание. Он гладит ее по волосам, как гладят маленькую девочку. Она отстраняется, так что дотянуться он уже не может. Хайдеггер: Ханна, моя Ханна, моя маленькая возлюбленная. Я вас обидел. Молчание. Пожалуйста, не заставляйте меня просить прощения. Ханна пожилая: Это мне несвойственно. Хайдеггер: Это мне несвойственно. Молчание. Ханна: Как я могу заставить вас? Я влюблена в вас. И я напугана этой иррациональностью, тем, как вам удается зачеркнуть меня и подчинить меня своей власти. Учить меня страдать в полном сознании и быть благодарной даже за боль. Потому что в ту же минуту, как вы сказали «жидок», я долж38

Он обнимает ее. Они уходят, обнявшись. Картина одиннадцатая. В комнате в Нью-Йорке. Михаэль рассматривает фотографию. Михаэль: Это вы? Ханна: Да. Михаэль: Спортивная, честь и хвала! Велосипед, сапоги... А это Мартин Хайдеггер, или я ошибаюсь? Ханна: Вы не ошибаетесь. Михаэль: Он выглядит, как крестьянин, не как философ. А это ваш брат? Ханна: Как брат. Друг. Мы оба были учениками Хайдеггера. Михаэль: Он тоже стал кем-нибудь известным? Ханна: Нет. К моему сожалению, нет. Он погиб перед войной. Михаэль: Погиб? Погиб перед войной? Ханна: Почему это так вас удивляет? Можно ли продолжить, с вашего позволения? Михаэль: Он тоже был безоглядным почитателем Хайдеггера? Ханна: Безоглядным почитателем? Михаэль: Крупные исследователи утверждали, что писания Хайдеггера – это непролазные дебри слов. Я сам так и не сумел понять, что он говорит. Ханна: Господин докторант, Мартин Хайдеггер – я надеюсь, что так же думают и в Иерусалимском университете, даже если и не купят его рукопись, – один из великих философов всех времен. Он высвободил мысль оттуда, куда Декарт загнал ее, а Кант это продолжил. Он предложил новый способ 39

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

на была потребовать, чтобы вы убирались отсюда, но вот, я все еще здесь, жду, чтобы вы меня обняли. Хайдеггер: Ханна, моя Ханна, моя маленькая возлюбленная...

Драматургія та проза

понимания мира. Не философ и действительность как две отдельные сущности – субъект и объект. Но понимание сущего через вовлеченность. Даже те, кто отмежевываются от его поступков, вынуждены признать, что он заложил основы современной философии. Михаэль: Однако есть утвержающие, что декартианская философия... Ханна: Декартианская? Михаэль: Декартианская, да... Философия Декарта. Ханна: Выключите свою камеру, пожалуйста. Михаэль удивлен. Он выключает видеокамеру. Скажите мне, я представляюсь вам женщиной особо глупой? Михаэль: Я не... Ханна: Тогда почему вы так ко мне относитесь? Михаэль: Я не думаю, что... Ханна: Докторант философии, говорящий «декартианская» вместо «картезианская»... Михаэль: А-а... Ханна: Да. А-а. Кто вы? Все-таки – израильский Мосад? Михаэль: Нет... я... У меня есть дело... Я импортирую фотоматериалы. Ханна: Не связанное с Иерусалимским университетом? Михаэль: Нет. Ханна: И нет никакого архива? Михаэль: Сожалею... Молчание. Ханна: Мои врачи не разрешили бы мне эту встречу... Но мне было очень важно говорить с людьми из Иерусалимского университета. А вы мне говорите, что... Фотоматериалы? Кто вы? Он пытается что-то сказать, но это ему не удается. Парень тридцати лет. Женат. Имеет сына. Живет в Израиле. Зачем вы пришли ко мне? 40

Михаэль выходит. Ханна падает в свое кресло. Конец первого действия. Действие второе. Картина первая. Домик в лесу. Ханна и Хайдеггер занимаются любовью в постели. Их голоса, записанные на магнитофон, читают письма. Фонограмма идет непрерывно. Хайдеггер: Июнь 1929. Ханна: 1929. Хайдеггер: Моя дорогая, Если бы я мог рассказать тебе, как я тебе рад, как я рад сопровождать тебя и видеть, как твоя жизнь и мир открываются вновь... Ханна: Дорогой Мартин, В связи с – пожалуйста, позволь мне назвать это – нашей любовью, путь, показанный мне тобою, длинней и тяжелее, чем мне представлялось. Он требует всей жизни... Хайдеггер: Никогда не соблазнюсь воспитывать тебя или добиваться, чтобы ты изменилась. Напротив. Ханна: Но у меня нет другого способа жить. Это – урок, который наша любовь преподала мне, и я постараюсь выучить его на отлично, как всегда. 41

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

Михаэль: Я хочу кое-что вам показать. Ханна: Пожалуйста. Михаэль: Я оставил это у того парня внизу. Ханна: Почему? Михаэль: Чтобы вы не испугались. Можно мне спуститься и принести это? Ханна: Вы спрашиваете, впущу ли я вас, когда вы вернетесь? Михаэль: Да. Ханна: Вам придется рискнуть.

Драматургія та проза

Хайдеггер: Именно такой, какая ты есть и какой останешься на своем жизненном пути – такой я люблю тебя. Только так укрепляется любовь во имя будущего, а не ради мимолетного наслаждения... Ханна: Пожалуйста, не забудь глубину моего осознания того, что наша любовь стала благословением моей жизни... Хайдеггер: Твой Мартин. Ханна: Твоя Ханна. Они прекращают заниматься любовью. Она достает из своей сумки книгу, завернутую в бумагу, и подает ему. Он разворачивает обертку. Хайдеггер: «Любовь и Святой Августин». Докторская диссертация Ханны Арендт под руководством Карла Ясперса, Гейдельбергский университет... И твое посвящение: «Мартину, любовь и Ханна, вечная союзница». Ты даже представить себе не можешь, насколько твоя работа дорога моему сердцу. А особенно – посвящение: «Мартину, любовь и Ханна, вечная союзница». Но мне нельзя вносить это в свой дом. Он возвращает ей книгу, и она кладет ее в сумку. Они начинают одеваться. В течение всей следующей сцены они оба будут одеваться. Ханна: Есть у тебя новые вечные союзницы? Хайдеггер: Ни одна из них не столь блестяща и интересна, как ты. А у тебя? У тебя есть поклонники в Гейдельберге? Ханна: По правде говоря, есть один, да. Хайдеггер: Я уже ему завидую. Ханна: Но ведь учитель не должен завидовать ученику, так ты сказал мне однажды. Он был твоим учеником. Гюнтер Штерн. Хайдеггер: Штерн... Ханна: Возможно, ты его помнишь. Однажды ты пригласил группу студентов в ваш дом – он рассказывал об этом очень забавно – и они устроили глупейшее соревнование: кто 42

Молчание. Ханна закуривает сигарету. Ханна: Наша связь закончилась, Мартин? Хайдеггер: Вы бы хотели, чтобы она закончилась? Ханна: Я бы хотела, чтобы она закончилась, и хотела бы, чтобы она продолжалась всю мою жизнь. Хайдеггер: Так это и будет. Ханна: Нет. Это не может ни закончиться, ни продолжаться. Мы должны решить. То есть, вы должны решить. Хайдеггер: Решить что? Ханна: Видно, вы давно уже решили, только не потрудились сообщить об этом мне. Почему вы отослали меня в Гейдельбергский университет, Мартин? Хайдеггер: Я полагал, что Карл Ясперс – тот самый человек, кто сможет руководить вашей докторской диссертацией... Ханна: Я думаю, что Эльфрида Хайдеггер начала подозревать. Молчание. Хайдеггер: И это тоже. Да. (Молчание) Вы пришли рассказать мне, что серьезно встречаетесь с кем-то, кто умеет стоять на голове? Молчание. Ханна гасит сигарету. Ханна: Я пришла проверить, что происходит между нами. Хайдеггер: У меня ничего не изменилось. 43

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

дольше всех простоит на голове. И он победил. А Эльфрида, до того, как узнала, что он еврей, предложила ему вступить в нацистскую партию. Хайдеггер: И это серьезно? Связь между вами и тем, который стоит на голове? Ханна: Это зависит от вас. Хайдеггер: От меня?

Драматургія та проза

Ханна: Действительность меняется, Мартин, и мы меняемся вместе с ней. Хайдеггер: И может быть, это самое прекрасное в наших отношениях. Внешняя реальность может измениться, но реальность внутренняя… Ханна: То, о чем я говорю, не связано с философией, Мартин. Хайдеггер: Все связано с философией, Ханна... Ханна: И Гитлер? (Молчание) Что вы думаете о Гитлере, Мартин? Хайдеггер: Я думаю, что он вернет к жизни великий дух Германии, шанс на новую зарю. Нашу аутентичность. Ханна: Как вы можете быть настолько слепы, Мартин? Вы не видите его истерические нападки и ярый национализм? Хайдеггер: Я вижу это, но также вижу и то, что сверх того. Ханна: Мартин, у меня в последнее время какой-то страх, что Гитлер вынудит меня покинуть Германию. Хайдеггер: Ни в коем случае, Ханна! Нельзя вам покидать Германию. Вы не сможете выдернуть ваши немецкие корни и выжить в другом месте. Ханна: Но, Мартин… Вы учили меня: нельзя, чтобы мысль объединялась с силой. Я надеялась услышать, что и вас Гитлер беспокоит. Хайдеггер: Напротив. Он наполняет меня надеждой. Вот появился некто сильный, кто в состоянии навести здесь порядок, повести Германию по пути, на котором она воплотит свои исторические устремления. Ханна: Но он ненормальный. И он набирает силу. Я боюсь, что у него будет вторая по величине партия. Говорят, что более пяти миллионов человек проголосуют за него. Хайдеггер: Я надеюсь, что будет много больше. Я надеюсь, что он возглавит первую по величине партию. Ханна: А как насчет того, что он говорит о евреях? Хайдеггер: Прозрачная уловка, не более того. Чтобы набрать голоса на выборах. Когда придет время, он поймет, что еврейский вопрос надо оставить в стороне и сконцентрироваться на реабилитации нашей культуры. Потому что это – 44

Картина вторая. Входит Рафаэль. Он держит коричневый чемодан с оранжевой полосой. Рука его – на щеке, словно у него болят зубы. Хайдеггер: Сейчас я с вами попрощаюсь. (Рафаэлю): Спасибо за позволение встретиться здесь. Опять зубы, Мендельсон? Ханна закуривает сигарету. Вы слишком много курите, фройляйн Арендт. Ханна выпускает струю дыма в его сторону. Ханна: У меня был отличный учитель. Хайдеггер: Я надеюсь, что вы и дальше будете прислушиваться к его советам. Хайдеггер выходит. Рафаэль: «Спасибо за позволение встретиться здесь». Ханна: Когда ты, наконец, приведешь в порядок свои зубы? И когда купишь себе новый чемодан? 45

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

важнейшая вещь: наша культура, которой нет равных в мире со времен древней Греции… И наш язык, самый возвышенный из всех языков, единственный язык, способный выразить мои идеи. Ханна: Немецкий националист в вас целиком овладел вами. Хайдеггер: Националист? Я говорю о немецкой культуре, о немецком духе – источнике нашей жизни. И вы думаете точно так же, как я, Ханна. И мы, некоторым образом, союзники. Ханна: Уже нет, Мартин. Теперь я – еврейка. (Пауза) И между нами пропасть. Пугающая.

Драматургія та проза

Рафаэль: «Спасибо за позволение встретиться здесь». Ханна: Я искала тебя, чтобы попросить разрешения. Ты не был на лекции. Рафаэль: Что, ты плакала? Почему ты плакала? Ханна: Он полагает, что Гитлер вернет Германии великий дух, что он – «обещание новой зари». Рафаэль: Из-за этого ты плакала? Он достает из кармана носовой платок и передает ей. Она утирает глаза. Ханна: Это не смешно, Рафаэль. Рафаэль: Я думал, что политика тебя не интересует. Ханна: Но вокруг меня происходят вещи... Я читала «Майн кампф». Рафаэль: Пустая трата времени. Он скоро исчезнет. Сколько сможет продержаться такой клоун с усами? Он австрийский чужак со смешным акцентом. А мы – немцы. Ханна: Значит, тебя он тоже не беспокоит? Рафаэль: Меня беспокоит твоя связь с Хайдеггером. Я жду ее окончания уже четыре года. Ханна: Ты мой самый лучший друг, Рафаэль. Рафаэль: Я хочу быть твоим возлюбленным, отцом твоих детей. Он пытается насильно ее поцеловать. Она отталкивает его. Ханна: Рафаэль: Ханна: нравится... Рафаэль:

Я выхожу замуж, Рафаэль. (с болью) Выходишь замуж? Его зовут Гюнтер Штерн. Я думаю, он тебе поЯ не хочу знать.

Рафаэль выбегает из хижины. Ханна садится и начинает писать письмо. Ханна: Дорогой Рафаэль, мой любимый друг, Я нуждаюсь в тебе сейчас более, чем когда-либо, но ты 46

Ханна прекращает писать и начинает плакать. Картина третья. В комнате в Нью-Йорке звонит интерком. Ханна поднимается, отвечает. Ханна: Да, Чарли, вы нашли? Ни единой? Вы – большое разочарование сегодня. Этот парень, да... Он израильтянин. Так они себя ведут там... Во всяком случае, спасибо за заботу. Михаэль возвращается с потертым чемоданом с оранжевой полосой. Ханна видит этот чемодан и пугается. Она подходит и трогает чемодан. Ручка оторвана. Где вы нашли это? Михаэль: Ханна: Михаэль: Ханна: Михаэль:

В доме моих родителей. Ваши родители знали Рафаэля Мендельсона? Моя мама и я знали его. (шепотом) Вы? Но он умер до вашего рождения. Может ли мертвый родить детей? Ханна потрясена.

Ханна: вы его сын? Михаэль:

Что вы мне говорите? Что Рафаэль жив? Что Я его сын.

Ханна быстро подходит к нему и отвешивает пощечину. Он держится за щеку, словно у него болят зубы. Ханна: И ты тоже с зубами? Зачем эти дурацкие игры? Почему вы сразу не сказали, кто вы? 47

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

убегаешь от меня. Если бы не поезд, я бы ждала тебя здесь до твоего возвращения и заставила бы выслушать мою правду: я влюблена в Мартина Хайдеггера...

Драматургія та проза

Михаэль: Потому что вы бы не впустили меня в свой дом, вы ведь ненавидите его? Ханна: Я? Ненавижу Рафаэля? Михаэль: Нет? Ханна: Конечно, нет. Михаэль: Тогда почему вы выдали его гестапо? Ханна: Вы говорите, что я выдала вашего отца гестапо? Михаэль: Да, вы. Ханна Арендт. Ханна: Откуда вы взяли эту бредовую идею? Кто это сказал? Михаэль: Он написал это в своем дневнике. Ханна: Рафаэль был моим самым дорогим другом. Она подходит к телефону и поднимает трубку.

Михаэль:

Я хочу немедленно поговорить с ним. Слишком поздно. Он умер три месяца назад. Молчание.

И он умер, зная, что вы выдали его гестапо из-за Хайдеггера. Ханна садится в кресло. Ханна: На каком основании вы смеете говорить подобные вещи? Михаэль: После смерти отца я нашел этот чемодан. Он прятал его в своем кабинете. Внезапно я понял, что я не знал своего отца... В жизни он был тихим и нежным человеком. После его смерти мне открылся человек, исполненный горечи, преследуемый, полный ненависти. Ненависти к вам обоим. Он открывает чемодан и вываливает на стол содержимое: книги, записки, письма, заколки для волос, тетради. Михаэль: Книги и статьи двух человек: Ханны Арендт и Мартина Хайдеггера. Тогда я впервые узнал ваши имена. 48

Сцена прошлого из картины восьмой действия первого Ханна вынимает заколку, и ее прическа рассыпается Ханна: Так я верна себе в большей степени. Даже, если это не подобающе и не принято. Заколка падает на пол. Он поднимается, протягивает руку и вынимает еще одну заколку. Хайдеггер:

Я обещаю, что помогу вам быть верной самой себе. Конец картины прошлого

Михаэль вытаскивает из стопки тетрадь. Михаэль: Ханна: Михаэль: в вас. Ханна: Михаэль: Ханна:

Вы узнаете? Это дневник Рафаэля университетских времен. Из этого дневника я понял, что он был влюблен Верно. И что вы выдали моего отца гестапо. Где это написано?

Михаэль открывает соответствующую страницу. Михаэль: Пожалуйста: «Они добрались до меня через Ханну Арендт. Ее имя снова и снова возникало на допросе». 49

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

Ханна: За три месяца вы поразительно вникли в суть дела. Михаэль: Отец был одержим вами: подбирал любую бумажку, если там было о вас. За время недельного траура после его смерти мы с сестрой просмотрели все материалы, листок за листком. Между прочим, ее зовут Ханна. Ханна: Ханна? Рафаэль назвал свою дочь Ханной… Остался в живых, знал, что я жива, и не искал меня... Я не могу в это поверить... (Заглядывает в пакет) Он хранил даже мои заколки для волос...

Драматургія та проза

Ханна выхватывает из рук Михаэля дневник и просматривает его. Вы можете прочитать, как они пытали его в течение двух дней, издевались, избивали и в конце концов выбросили его наружу, с синяками от побоев, полумертвого. И он бежал из Германии с первым попавшимся поездом. Ханна: Гестапо арестовало его пятого июля… А меня – второго июля... Михаэль: (с подозрительностью) Вас? Почему арестовали вас? Ханна: Я собирала материалы об антисемитской пропаганде в преддверии сионистского конгресса и была поймана. Они арестовали меня второго июля, а его – пятого июля тридцать третьего года, как здесь написано. Теперь все ясно! Во время моего ареста они провели обыск в моей квартире... По-видимому, они нашли письма с его адресом... Я его не выдавала, но это верно, что они добрались до него через меня. Михаэль: Тогда почему он был так зол на вас? Ханна: Это не написано в его дневнике? Михаэль: Нет. Ханна: Он был зол по другому поводу. Михаэль: Какой другой повод может быть? Он ведь писал: «прекрасные 1924 и 1925 годы». Ханна: И вправду прекрасные годы... (Она листает тетрадь) «Бытие и время» было написано тогда, самая значительная книга Хайдеггера. (Читает) «Ханна и я увлечены вместе с ним этой волнующей бурей мыслей, ураганом, наполненным вдохновением. Нам девятнадцать лет, и все кажется возможным...» Михаэль: И тогда началась история вашей любви? Ханна: Да... Это было частью того урагана. Была некая энергия – это современное, удачное слово – энергия. Там была энергия события, интеллектуального события, события возбуждающего. Всё было воодушевляющим и новым. Аутентичным. Это случилось почти само собой. Михаэль: Но это закончилось, когда вы уехали в Гейдельберг. 50

Ханна подходит к ящику, достает сложенный листок и передает его Михаэлю. Ханна: Я написала вашему отцу, но не передала. Прочитайте вслух, пожалуйста. Михаэль читает письмо. Михаэль: Дорогой Рафаэль! Мой любимый друг, я нуждаюсь в тебе сейчас более, чем когда-либо, но ты убегаешь от меня. Если бы не поезд, я бы ждала тебя здесь до твоего возвращения и заставила бы выслушать мою правду: я влюблена в Мартина Хайдеггера, как в первый день. Он знает это, и я тоже знала всегда. Путь, показанный им мне, длинней и тяжелее, чем мне представлялось. Он требует всей жизни. Одиночество, к которому он обязывает, становится выбором. Но у меня нет иного способа жить. Отсюда ты понимаешь, насколько сложным будет мой брак с Гюнтером Штерном... Ханна: Гюнтер Штерн. Михаэль: ...и как я нуждаюсь в твоем благословении. Благослови меня в сердце своем, дорогой Рафаэль, помолись за свою подругу навеки. Ханна. Молчание. Михаэль возвращает письмо Ханне. Ханна:

Теперь вы понимаете? 51

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

Ханна: Нет, это не закончилось... Это никогда на самом деле не умирало... Мы снова встретились после войны. Михаэль: Встретились? Вы говорили, что думали, будто он умер перед войной. Ханна: О ком вы говорите? Михаэль: О ком мы говорим? (Пауза) О Хайдеггере?! Ханна: Ваш отец был близок мне, как брат. Михаэль: Он был влюблен в вас, а вы его обманывали. Ханна: Нет! Я сказала ему правду. Я полностью была с Хайдеггером. Сейчас я хочу показать вам кое-что.

Драматургія та проза

Михаэль: Теперь я всё понимаю: поэтому мой отец ненавидел вас! Поэтому любовница профессора получила докторскую степень, а еврей Рафаэль Мендельсон – нет. Ханна: Вы говорите совершенную чепуху. Докторскую степень я получила... Михаэль: Поэтому с такой легкостью вы простили нациста? Ханна: Свою докторскую степень я получила у профессора Ясперса в другом университете, в Гейдельберге. А что касается прощения, скажу так: в определенное время он поддался соблазну быть вовлеченным в мир действия... Михаэль: Нет, не хочу это слушать! Он причинил вам боль и поверг в одиночество, а вы любили его, как в первый день?! – Чем он вас околдовал? Что это было, его мозг? Его воображение? Его немецкий член? Ханна вскакивает со своего места. Ханна: Так говорят в Стамбуле! На иерусалимском рынке, возможно! Но не в этом доме. Вон отсюда, забирайте свою аппаратуру и убирайтесь отсюда. Михаэль: Позвольте мне предположить: его немецкость. Это волшебство, способное покорить любого еврея. Божественное объятие немецкой родины. Ханна: У вас есть пять минут, чтобы собраться и убраться отсюда до того, как я позову Чарли. Михаэль: Мне знакома по дому эта страсть немецких евреев к Германии, к ее культуре, музыке, поэзии, к лесам – абсолютное поклонение и преклонение. Германия превыше всего! «Дойчланд юбер алес!». В нашем доме каждый четверг собирался кружок еврейских рабов немецкой культуры. Они читали стихи: Гете, Гейне. Слушали Баха и Моцарта, внимали лекциям о птицах в Шварцвальде. Среди друзей моих родителей были люди, которые прожили в Израиле пятьдесят лет, но не могли произнести на иврите хотя бы одну правильную фразу, ибо это было бы предательством по отношению к возвышенной немецкой речи. Мои одноклассники потешались над моими родителями, над «йеки» – «йеки дреки». Они бегали за нами, когда мы шли по улице – «йеки дреки». С их Гете 52

Картина четвертая. (в панике) 28 февраля 1933 года. Дорогой мой Рафаэль, вчера я видела пылающий рейхстаг, и я решила превратить нашу квартиру в убежище для коммунистов. Гюнтер уже в Париже. История делает меня существом политическим вопреки моему желанию. Ханна:

Хайдеггер подходит к микрофону. Хайдеггер: Немецкие студенты! Национал-социалистический переворот действительно полностью перевернул наше германское бытие. И вы должны быть строги по отношению к самим себе – настойчивы и аутентичны в своих требованиях. Ханна: Что происходит у тебя? Почему они задерживают тебя с докторской диссертацией? Хочешь ли ты, чтобы я написала Хайдеггеру? Обнимаю тебя, Ханна. Хайдеггер: Подлинную свободу человек обретает, когда он принимает на себя закон государства. Поэтому все студенты, приверженцы свободы, должны стать на службу во благо государства. Ханна: (взволнованно) 4 февраля 1933 года. Мартин, до меня доходят неприятные слухи о твоем вступлении в нацистскую партию, о твоем поведении: действительно ли ты удаляешь еврейских студентов со своих лекций, не здороваешься с преподавателями-евреями в кампусе? Пожалуйста, ответь мне. Не ты ли стоишь за проволjчками с докторской диссертацией Рафаэля Мендельсона? Между прочим, страх перед смертью, о котором ты говорил на лекциях, стал весьма реальным для части граждан Германии. С тревогой, Ханна. 53

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

и Бетховеном среди левантийского пота и суховеев. Германия выгнала их пинком под зад, выбросила их самых способных сыновей из школ, сожгла их синагоги, ограбила их и убила их и их детей, но они были влюблены в своих убийц – даже в тех, кто ни разу не попросил прощения. Совсем, как вы. Такова печальная повесть о вас, евреях-немцах.

Драматургія та проза

Хайдеггер: (продолжает свою речь) Вы должны быть прикованы к государству тремя стальными цепями. Первая цепь – это полная отдача работе: идите добровольцами в трудовые лагеря, где создается новое народное единство. Вторая цепь – это армия: вступайте в армию и сражайтесь до последнего из вас. Ханна: Дорогой Мартин, ты всё еще не ответил мне на мое письмо по поводу диссертации Рафаэля Мендельсона... Хайдеггер: Третья цепь – это наука, духовная миссия немецкого народа. Ханна: (испытывая отвращение) 23 февраля 1933 года. Дорогой Рафаэль, мой духовный близнец, врач-еврей был атакован на нашей улице во время приема больных и избит до смерти. Люди перестали писать письма и разговаривать по телефону из-за страха. Сегодня на доске в аудитории я увидела цитату из Гитлера: «Железной метлой следует вымести из нашего отечества эту шайку евреев». Я сама стерла всё с доски. «Железной метлой», представляешь себе. Обнимаю тебя, Ханна. Хайдеггер: (продолжает) Будьте сильны, настойчивы и аутентичны в ваших требованиях. Укрепляйте ежедневно и ежечасно вашу верность общей новой воле, царящей в этой стране и воплощаемой фюрером. Ханна: Дорогой Мартин, ты все еще не ответил мне... Хайдеггер: (продолжает) Фюрер один воплощает сегодня действительность, реальность и закон немецкой нации. Ханна: Дорогой Мартин... Хайдеггер: (продолжает) Хайль Гитлер! Ханна: 13 августа 1933 года. Дорогой, дорогой, дорогой Рафаэль! Пожалуйста, пожалуйста, оставь все и поезжай с нами. Мама передает тебе привет, а я целую твой лоб. P.S. Если Ханнеле для тебя убедительнее, тогда – Ханнеле. Картина пятая. Ханна: 1950 – Здравствуй, Мартин! Я в Германии уже три месяца, собираю сведения о культурных ценностях, пропавших в годы войны, учусь наново 54

Ханна, 44 лет, входит в дом. Обходит и обследует место. Входит Хайдеггер, 61 года. Хайдеггер: Здравствуйте, профессор Арендт. Ханна: Здравствуйте, профессор Хайдеггер. Долго длящуюся минуту они стоят в разных концах комнаты, не двигаясь. Он протягивает ей руку. Она пожимает ее. Ханна:

Это немного чересчур официально, нет?

Ханна обнимает его, минуту они стоят, обнявшись. Отдаляются. Изучающе глядят друг на друга. Хайдеггер: «Начало и конец»... Ханна: «Всегда они подобны»... Молчание. Хайдеггер: Возможно ли, что Гете ошибался? Ханна: Каждый может ошибаться... Ты хорошо выглядишь. Хайдеггер: Но шестьдесят – это уже не прекрасный возраст... (Пауза) Ты выглядишь совершенной американкой. Ханна: Формально я все еще не американская гражданка. Но что есть личность? Здесь, в Германии, я чувствую себя еврейкой более, чем обычно, но немецкий язык всегда будет моим отечеством. Хайдеггер протягивает руку к ее обручальному кольцу. Хайдеггер: Ты все еще замужем за этим, который умеет стоять на голове? Ханна отдергивает руку. 55

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

узнавать Германию после 17 лет отсутствия. Вчера я прибыла во Фрайбург. Буду очень рада встретиться с тобой. Ханна

Драматургія та проза

Ханна: Я уже замужем за другим человеком. Хайдеггер: Потому что у того голова в конце концов испортилась? Ханна: Нет. Потому, что он был слишком нежным и добрым. Я тянусь к мужчинам-диктаторам. Хайдеггер: Значит, и новый муж – диктатор. И он тоже умеет стоять на голове? Ханна: Он многое умеет. Но тебе бы он не понравился. Его зовут Генрих Блюхер. Не еврей, между прочим. Великолепный коммунист. Спартаковец. Мы встретились в Париже. Тогда мы оба были семейными людьми. Мы расстались со своими супругами и поженились. Хайдеггер: Любовная история. Ханна: Без сомнения. Хайдеггер: И брак тоже удачный? Ханна: Весьма. Он научил меня любить без того, чтобы попасть в рабство. Это возможно только при симметричных отношениях. Хайдеггер: (без радости) Значит, теперь вы – фрау Блюхер? Молчание. Ханна: Да... Как здоровье фрау Эльфриды? Хайдеггер: Отлично, отлично... Спасибо. Ханна: Это место возвращает меня в другие дни. Хайдеггер: И меня тоже. В то время, когда я думал, что я буду писать вам стихи, а вы подстрелите мне зайца. Ханна: Много лет назад вы звали меня убежать вместе с вами от толпы. Хайдеггер: Но даже люди, убегающие от толпы, делают это, как люди, убегающие от толпы. Вы понимаете, о чем я говорю? Ханна: Да, профессор Хайдеггер, о нормативности... О нормативных границах ненормативных поступков. Хайдеггер: Прекрасно, прекрасно... Ханна: Как мы возвращаемся к тому, чтобы быть здесь учителем и ученицей... Вы снова экзаменуете меня, а я опять стараюсь ответить правильно. 56

Хайдеггер: А вы? То есть то, что вы пишете, ваши исследования? Ханна: Моя книга «Источники тоталитаризма» должна выйти в свет. Я думаю, она вам не понравится… Я исследую в ней общий знаменатель режимов Гитлера и Сталина. Хайдеггер: Общий знаменатель? Ханна: Да... С тотальным отрицанием человека, его человечности. И до промышленного уничтожения, до предприятий по уничтожению трупов, которые создали эти режимы. Я забыла свои немецкие правила вежливости. Она достает из сумки обернутый подарок и подает ему. Он благодарит ее. Снимает обертку и обнаруживает молоток. Хайдеггер: «Прозрачное бытие»... Моя аллегория о плотнике и молотке... Ханна: Верно. Хайдеггер: Спасибо. Ханна: Я зашла в магазин в Нью-Йорке и попросила самый интересный молоток. Продавец подумал минуту, и знаете, что он сказал? «Молоток делает интересным, госпожа, именно то, что с ним делают». Прекрасно, не так ли? В Америке даже продавец молотков – философ. Хайдеггер: В Америке... Ханна: (становится серьезной) В Америке, да. В Германии даже философ – солдат. Молчание. Ханна: (шепчет) Как вы могли быть солдатом Гитлера? Хайдеггер: Я не отвечаю на подобные вопросы. Однажды я уже объяснил вам: я верил, что он – единственный, кто вернет Германию к ее жизненным истокам, единственный, кто сможет сражаться с коммунизмом. 57

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

Молчание.

Драматургія та проза

Ханна: Я слыхала, будто вы говорили, что у него красивые руки. Это повергло меня в слезы: красивые руки Гитлера. Хайдеггер: Но когда я понял, что ошибся – на это мне потребовалось меньше года – оставил всё. Также и должность ректора. Эту подробность люди любят забывать. Ханна: Как вы могли запретить Гуссерлю входить в библиотеку? Хайдеггер: Я не мог отменить это распоряжение. Ханна: Много лет тому назад вы учили меня, с вашей мудростью, что сильнейший – ответственен. Из вас двоих вы были сильнейшим. Хайдеггер: Там был партнер посильнее меня. Партия властвовала над всем. Ханна: Он очень болел. Он не пережил этого. Хайдеггер: Пожалуйста, не пытайтесь… (Пауза) Вчера я рассказал Эльфриде о... нашей старинной связи. Ханна: В самом деле? И как она реагировала? Хайдеггер: Как женщина, чей муж признается, что другая женщина была великой страстью его жизни и вдохновением его трудов. Молчание. Ханна: Хайдеггер: Ханна: Хайдеггер:

И я рассказала Ясперсу. Когда? Двадцать четыре часа назад. Что он сказал?

Ханна смеется, подражая Ясперсу. Ханна: «Ох, это очень интересно! Бедный Хайдеггер! Мы себе сидим здесь, два его лучших друга, а он для нас абсолютно прозрачен...» Хайдеггер: «Бедный Хайдеггер...» Он думает, что я младенец, сунувший свой палец в колесо истории. Он не говорил вам этого? Ханна: Они собирались отправить его с женой в Аушвиц, вы об этом знали? Они спаслись в последнюю минуту... Как я... 58

Молчание. Ханна: И я думала, что американскому духу следует познако миться с вашей философией. Я обращусь в нью-йоркское издательство, если вы дадите мне разрешение. Хайдеггер: … и кого-нибудь в Америке заинтересует моя книга? Ханна: Конечно! У меня нет никаких сомнений! Хайдеггер: Есть ли у меня в таком случае основания надеяться... что вы согласитесь свидетельствовать в мою пользу... (Молчание) перед комиссией по денацификации... Это необходимо взвесить, я понимаю... Ханна: Да... (Молчание) Я с сожалением узнала, как здесь с вами обращаются. Хайдеггер: Это не та тема, о которой я говорю прилюдно, это унизительно, но с вами я буду откровенен... это очень тяжело для меня... Последнюю лекцию я прочитал более пяти лет назад! И с тех пор мне запрещено преподавать... Люди, в чью поддержку я верил, не очень-то готовы... Ханна: С чего бы им быть готовыми? Вы их предали. Уволили преподавателей-евреев. Хайдеггер: У меня не было выбора. Я был ректором и был обязан исполнять законы. Я уволил нескольких, чтобы спасти многих. Я был обязан защищать университет, науку. Ханна: От евреев? Хайдеггер: Евреи, откровенно говоря, никогда не были верны немецкой культуре. И, тем не менее, я помог многим из них, очень многим. Все неблагодарны... Кроме вас... Ханна: И Эльфриды, разумеется... Она уже изменила свое мнение о евреях? Хайдеггер: Нет. 59

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

Хайдеггер: Я вами восхищен, должен признаться. Как вы стали женщиной всего мира, как вам удалось выдернуть ваши корни и пустить их в новом месте. Я в это не верил! Ханна: Американский дух, великий и свободный, он теперь мой дух.

Драматургія та проза

Ханна: Я могу воспользоваться этим наедине со своей совестью. Хайдеггер: Я не стану вмешиваться в то, что между вами и вашей совестью. Ханна: Стоит ли и мне не вмешиваться в то, что между вами и вашей совестью? Хайдеггер: Моя совесть чиста. Ханна: Как она может быть чистой? Вы были членом нацистской партии. Хайдеггер: Я был в плену идеи, которую сам Гитлер предал... Нацисты сами разрушили величие и внутреннюю правду национал-социализма. Ханна: Почему бы вам не встать и не провозгласить перед всем миром, что вы осуждаете нацизм и то, как он вас использовал? Хайдеггер: Я этого не сделаю. Ханна: Почему? Люди, вас уважающие, ждут одного вашего слова. Хайдеггер: Я знаю, какого слова они ждут. Это не соответствует моему пути. Молчание. Ханна: Я приехала сюда также, чтобы сказать вам, что с вашей стороны было непорядочно использовать вашу философию, чтобы убедить влюбленную восемнадцатилетнюю студентку и навеки привязать ее к себе. Хайдеггер: Как вы можете представлять вот так всё то, что было между нами? Я был влюблен в вас! Я никогда не использовал... Ханна: Увлекли ее разговорами об ответе на сиюминутную ситуацию, даже если это не подобает и не принято. Как могла студентка устоять перед подобной аргументацией? Вы знаете, иногда, когда я сердилась на вас, я была уверена, что свой термин «аутентичность» вы изобрели, чтобы соблазнять женщин. Хайдеггер: Ханна! Я открыл вам всю правду о моей жене... Ханна: Вы открыли только то, что всё равно невозможно было скрыть. Но это не главная причина. Я приехала для 60

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

того, главным образом, чтобы понять, что случилось с вами в тридцать третьем году. Спросить у вас, думали ли вы обо мне между тридцать третьим и сорок пятым годами. В сороковом году я была в концлагере. Вы знаете об этом? Хайдеггер: Нет. Ханна: На юге Франции. Там я впервые подумала, что вы ошибаетесь. Ибо какая аутентичность может быть у человека в лагере уничтожения? И какой аутентичностью обладали вы в марте 1933? Я люблю понимать вещи до конца. И я приехала, чтобы понять. Хайдеггер: Я хотел изменить структуру университетов. И это я мог сделать, только будучи членом партии. Ханна: И вы изменили? Хайдеггер: Нет... Ханна: Вы не должны были обращаться к политике, профессор Хайдеггер. Вы учили меня, что Платон говорил: «Когда философы пытаются быть политиками, то либо философия их порочна, либо политика их беспутна, либо и то, и другое увечны». Хайдеггер: И я до сих пор так думаю. В моем случае мою философию, действительно, гнусно использовали. Ханна: Иными словами: вы признаёте, что усилили Гитлера. (Молчание) И поэтому я прибыла, чтобы услышать ваши извинения. Хайдеггер: Я извинюсь только, если вы возродите Гитлера, и он извинится передо мной. Ханна: Ваши счеты с Гитлером – это между ним и вами. Мне вы должны извинения. Хайдеггер: Это не мой путь. Ханна: Я думала, что, возможно, вы чему-то научились в этой войне. Как я. Как еще несколько миллионов. Хайдеггер: У меня нет ничего общего с нацистами, фрау Блюхер! Ханна: (холодно) Фрау Блюхер? – Фрау Блюхер и пальцем бы не пошевелила ради вас, даже если бы вас приговорили к повешению. Фрау Блюхер полагает, как и Ясперс, что вы – сатанинский философ, полный опасных фантазий. В ее глазах вы ответственны за убийство Рафаэля Мендельсона.

Она ненавидит и презирает вас, и она думает, что вы – трусливый оппортунист, человек маленький и слабый, прячущийся за великими и смелыми теориями, подверженный влиянию своей жены-антисемитки, умеющий во благо себе использовать даже тот факт, что часть его учеников были евреи, ибо кого, как не еврейчиков, используют, чтобы счистить прилипшее к вам пятно нацизма. Фрау Блюхер рвала бы на клочки каждое ваше письмо и выбрасывала его в мусор, не читая... Молчание. Хайдеггер: Я понимаю... Ханна: Но здесь фройляйн Арендт, ваша вечная союзница, для которой встреча с вами была концом ее детства. И с тех пор она – человек цельный, она ревностно хранит ваши стихи и сладчайшие воспоминания о человеке, которому нет равных в мире по страсти к мышлению, и он самый романтичный возлюбленный, который когда-либо у нее был, последний немецкий романтик. Картина шестая. Квартира в Нью-Йорке. Ханна: Почему вы не носите фамилию Мендельсон? Михаэль: (собирая свои вещи) Я поменял. Бен-Шакед – это Мендельсон на иврите. Ханна: Вы добрались до меня хитростью, Мендельсон. Михаэль: Я сказал вам только, что я израильтянин, что я хочу поговорить с вами о процессе Эйхмана, и, если возможно, заснять нашу беседу. А вы внезапно сказали: «Вы из Иерусалимского университета?» Ханна: Верно, я спросила, не для университетского ли это архива... Молчание.

Михаэль: В связи с Хайдеггером... Ханна: Мне нечего добавить... Михаэль: У вас была иллюзия, что вы были для него столь же значимы, как и он для вас. И это было наивно и простительно восемнадцатилетней девушке, но насколько это унизительно для женщины шестидесяти девяти лет. Молчание. Ханна: У сердца своя жизнь... Михаэль: Я думаю, вам стоило бы пригласить врача, профессор Арендт. И выпейте. Это поможет вам прийти в себя. Ханна: Я не хочу приходить в себя. Михаэль выходит. Ханна поднимает руку с разжатыми пальцами, словно прощаясь с Рафаэлем. Прощай, Рафаэль! Юная Ханна появляется на своем велосипеде, с сигаретой во рту. Она достает из кармана пачку и подает пожилой. Подает ей также и огонь в зажигалке. Пожилая Ханна жадно затягивается, зажмуривая глаза. Страсть к сигарете удовлетворена. Обе курят. Конец Два предложения для пролога и два для эпилога Предложение пролога: когда в зале горит свет и первые зрители заходят в зал, на сцене стоит Хайдеггер и читает лекцию. Пока еще нет нужды во внимании, разве только со стороны тех, кто заинтересован в этом. Можно выбрать из философских работ Хайдеггера любой отрывок продолжительностью примерно около 10 минут . Незадолго до его окончания публика уже займет свои места, и тогда свет медленно гаснет и спектакль начинается.

Драматургія та проза

В сценической версии театра «Бейт-Лесин» к первому действию была добавлена картина первая, сразу же с началом действия проясняющая положение Хайдеггера. Я предпочла не включать ее в мой окончательный вариант, но для предпочитающих ее добавить – вот она: Фрайбург, 1946. Хайдеггер стоит на свидетельском месте. Голос: Профессор Мартин Хайдеггер, члены союзнической комиссии по денацификации осведомлены, что в мае 1933 года вы стали полноправным членом нацистской партии. Под покровительством партии вы были назначены ректором Фрайбургского университета. В своей речи при вступлении в должность вы призывали студентов принять Гитлера как вождя. Вы ввели в университете гитлеровское приветствие. Вы уволили преподавателей-евреев и исключили студентовевреев. Признаете ли вы эти факты? Хайдеггер: Да. Голос: Могли бы вы привести свидетелей, которые бы свидетельствовали в вашу пользу? Хайдеггер: Нет. Голос: Я понимаю. Извиняетесь ли вы за свои поступки? (Пауза) Комиссия ждет ваших извинений (Пауза) Профессор Мартин Хайдеггер. Комиссия по денацификации решила отстранить вас от преподавания немедленно. В будущем, если вам удастся найти свидетелей, вы сможете представить их Комиссии. Первое предложение к эпилогу: Последняя картина пьесы завершается воцарением духа покоя и раздумья: Две «Ханны», которые суть одна, стоят рядом и курят. Возможность менее молчаливого конца: Пожилая Ханна достает сигарету из пачки юной Ханны. Юная Ханна предлагает ей зажигалку, но та не действует (как 64

Второе предложение к эпилогу: На стене демонстрируется отрывок из реального интервью Ханны Арендт. Фраза, одна из тех, которые произносит Ханна в пьесе о том, что ей необходимо понимать, а не влиять. Интервью у Ханны Арендт брал Гюнтер Гаусс. (Понятно, что необходимо приобрести права на использование отрывка). Jetzt fragen Sie nach der Wirkung. Es ist das – wenn ich ironisch wergen dart – eine männliche Frage. Männer wollen immer furchtbar gern wirken; aber ich sehe das gewissermaβen von auβen. Ich selber wirken? Neich, ich will verstehen. Перевод Виктора Радуцкого

Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ

в сцене курения с Хайдеггером). Появляется зажженная свеча (в соответствии с декорациями). Юная Ханна берет свечу с жестом «Нашла!», наподобие того, что она делала со стаканом чая, и подает пожилой Ханне (как подавала Хайдеггеру).

Сергій Черепанов ТРИ ОПОВІДАННЯ Американська онука Над нами мешкала баба Хая з онукою Нюською. Нюсина мама – покійна Іда – померла, а про її батька взагалі майже нічого не було відомо. Так вони жили удвох. Потерпали від злиднів, звісно ж. Що таке була бабихаїна пенсія? Люди їм якось допомагали, моя мама віддала Нюсьці своє старе пальто, а тато подарував офіцерський планшет. Та все одно вони повинні були здавати куток і пустили до себе квартирантку, котра грала на акордеоні й відбивала ногою такт, і в будинку прислухалися та кляли її вкупі з її акордеоном. Баба Хая була нещасна та капосна стара. Вона не встигала ще спуститися сходами на своїх середньовічних ніжках носками всередину, як уже починала обурюватися і когось ганити, цькувати... Одного дня вона зчепилася з Тарановою і кричала їй: – Що? Вавки в голові? Пий зеленку! А сама таке вигадувала – могла дві стінки звести в одну. Особливо вона чіплялася до всіх зі своєю Естер. Вона всім розповідала, нібито в Америці живе її донька, і що вона така багата, і що чоловік у неї – мільйонер, і він володіє фабрикою пральних машин, і до них будинок, і в них те, й у них се... Проте… Хто цьому йняв віру? Хочеться людині? Нехай, нехай каже... І лише Тараничиха допитувала її: – А чого ж вона не надішле вам посилочку? (Тоді саме почали дозволяти). 66

Сергій Черепанов ТРИ ОПОВІДАННЯ

Та баба Хая чи то робила вигляд, чи справді не чула. І це тарановське запитання довго залишалося без відповіді. Аж раптом, ні сіло ні впало, вона починає привселюдно заявляти, що її викликали на переговори(!), і Естер вже їде сюди з Америки (!) з цілим Вагоном Американських Валіз! – Добре-добре! – казали бабі Хаї на це, – не хвилюйтеся, заради Бога. І уважно дивилися на Нюську, яка теж опускала очі долу. Нюсьці тоді було років чотирнадцять або п’ятнадцять. Вона була маленькою, типовою, з оцими панчохами, які постійно повзли додолу, ніхто її, власне, не помічав. Щоправда, баба Соня вже тоді її нахваляла, вона казала: «Нюська така... швидка. Така мишкоро-нишкоро! Добре!» Та ніхто, звісно, не міг уявити навіть, подумати... Як раптом – я не пам’ятаю, це було в квітні чи травні – до нас завітала Нюська й каже: – Тьотя Соня! (Вона називала бабусю «Тьотя Соня»). Тьотя Соня! Ось, телеграму отримали. Від Естер. – І подає телеграму, а там написано: «Приїжджаю суботу тчк Вагон дарунків єврейської громади тчк Естер тчк». Це було як грім посеред ясного неба! Він гримнув у нас і відлунив подвір’ями, найдовшою з відомих мені тоді вулиць Горького, і Жилянською, і Саксаганського... і надвечір у Місті вже знали, Хто приїздить у суботу на Центральний залізничний вокзал, і Що вона привозить з собою для декого. З вуст у вуста передавався і детальний текст телеграми, і крилата фраза Нюськи: «Хочеться зустріти тітоньку як у людей. Якомога урочистіше». А між тим, ішов 1956 рік, мені було сім місяців. І я пам’ятаю все. І візочок, старий, без віконець, відкритий небесам. І смітник, від якого вже в січні віяло по-весняному, а в травні – хлоркою, білосніжною, з тонкою лінією нашатирного спирту. Тієї суботи я лежав собі у колясці, принюхуючись і мружачись на травневе сонце, коли мама, не зробивши мені агугусеньки-агу, пробігла повз, немов очманіла. – Бронз Чичо з дружиною приїздить! – гукнула вона до бабусі. – Буде кортежуватися! Хрещатиком і повз нас!

Проза

– Куди? – лише й спромоглася Софа. Та мама вже бігла на вулицю, назустріч наростаючому гомону натовпу, і бабуся, обурюючись: «Що там дивитися? Фирк – і все?» – також викотила мене за ворота. Гуркіт накотив, і ми із сусідами, з Нюсею, котра опинилася поруч, побачили довжелезний імпортний візок з віконцями, білий і блискучий, як наша голландська піч. У машині стояв бронзовий Чичо з тьотею, яка ніби обвивала його. Та цікаво, що Чичо, як будь-хто, витерся, розтікся в моїй пам’яті плямою риб’ячого жиру, натомість Тьотя, тітонька ця закарбувалася раз і назавжди. Вона сяяла, як сонце, вона випромінювала світло щедро, як милостиню, і бліде личко Нюськи відповідало їй мерехтливим місячним сяйвом. – Гарна, гадюка! – захоплено вигукнули у натовпі. Люди махали, я дивився, роззявивши рота, однак і кортеж, і тітоньку затуляє баба Хая, і потрапляє на очі вата, що стирчить з її тілогрійки, брудна, із залишками бавовняних коробочок, і я вже простягнув до неї ручку, аж тут і баба Хая, і все пішло, поїхало й угамувалося. ...Сон здолав мене і поніс, і побачив я кухню в напівтемряві, і Яшуню з газетою «Известия» в руках: – Інюрколегія розшукує, – лунає його голос по-співочому, – Мусю Ґрінберґа... Сонюро! Чи це часом не чоловік Шури? – Ні, – відповідає Сонюра, заглибившись у газету «Труд», – немає цього номера. – А на кухні кружляють, кружляють облігації тривідстокового займу... І ось із сутінків – смарагдовою змійкою тітонька! – Отакої! Та це ж Нюська! – і схилилася до мене і шепоче: «Ще рано, Боброку, рано!» – і сяє, і змійкою верть, верть... Сон минув, і я відчув похитування в моїй кареті, яку везла Нюська; бабуся і баба Хая йшли слідом за нами, і почув, що вливаємося ми до святкової колони, в якій нас впізнавали й віталися. – На яку колію, – запитували, – прибуває? І чули у відповідь: «На першу.» І баба Хая теж запитувала: «На яку колію?», –хоча саме їй і надіслала листа Естер, і саме 68

Сергій Черепанов ТРИ ОПОВІДАННЯ

від Нюськи й дізналися про все: і куди, і коли, та ще про те, що «хочеться зустріти тітоньку, як люди, якомога урочистіше». – Урочистіше! – перекочувалося від вуха до вуха. – То ж не жарти, така далека дорога! І на дурне бабихаїне запитання шанобливо відповідали: – На перший перон, тьотю Хає! І з подивом додавали: «На перший перон». А дивуватися було з чого. Баба Хая обігнала мене й пішла попереду, сива, кудлата, наче сонце, чомусь у старезній своїй засмальцьованій тілогрійці. Вона йшла пероном, схлипуючи, і я також, вдихаючи просякнуте шпалами повітря вокзалу, почав сопти, і заревів би, і в риданнях пропустив би саму зустріч, якби Нюська не прошепотіла мені тихенько: «Зарано, Боброку, зарано». Бліде личко її засяяло, і вона, пропускаючи натовп, що кинувся через наші голови до вагону, непомітно відстебнула панчоху. Естер вийшла з пульмана, розхристана, повногруда і стала посеред родини власних валіз, мішків і баулів. Спершу за причепуреним натовпом, де дехто навіть витратився на квіти, вона не побачила нас, але люди якось самі по собі розступилися, і вона побачила свою маму – в тілогрійці, крізь дірки якої стирчала брудна вата, і дівчинку, Нюську(?), Ідину доньку(?), в одній спущеній панчосі та з незбагненною в її віці коляскою. – WAW! BAВ! – скрикнула вона. І ми – заплакали хором! І Естер пробує непритомніти на валізи, і ганити їхнього бездушного Бога, та деякі вже зрозуміли – є Вагон! І зрозуміли також, ХТО його роздаватиме і продаватиме. Отак увесь Вагон Американських Валіз дістався бабі Хаї, тобто і їй, і для роздачі решті київських євреїв. Уся вулиця Горького, найдовша з відомих мені тоді вулиць, і вулиця Жилянська, і Саксаганська, й інші – всі йшли до баби Хаї. Нюся складала списки черги, і Естер, котра приїздила до них із готелю, роздавала американські речі, а баба Хая більше продавала. Дісталось і нам. Бабуся купила американський китайський чай у скриньці із написом «Кві-тач-ні» американською мовою («Квітковий!» – зрозумів я потім), і тальк «Троянда» в такій (!) коробочці із запахом троянди через тридцять років.

Проза

Американські речі, про які Софа говорила, примружившись від задоволення, справді були чудовими. Замочок, розміром з двокопійчану монету чи навіть менше, і до нього ключик, менший за копійку (бабуся давала мені відімкнути, замкнути й забирала). А як вабив манікюрний набір, захований в одежній щітці, в шкіряній ручці. Розстібнеш блискавку по колу, а всередині невідомі блискучі штучки для манікюру з ручками зі слонової кістки, і пилка, і оксамитка, овальна, м’якенька, найм’якша, для полірування нігтів до сліпучості! А листівки! З прозорими віконцями, зі снігом, усипаним сріблом, з очима, що рухаються, у кошенятка... Вони приходили з Америки ще довго, й після того, як Нюська вийшла заміж і з усім барахлом переїхала до чоловіка. Баба Хая знову вдягла тілогрійку, зашиту американськими голками й нитками, і, отримавши чергову листівку, кожного разу спускалася до нас, щоб ми побачили – яка краса! Святковий концерт на Біличанській День Перемоги святкували два дні. Восьмого ввечері показували «Блакитний вогник», а дев’ятого, також увечері, – Святковий концерт із Кремлівського палацу з’їздів. Так само, як і «Блакитний вогник», Святковий концерт теж складався з двох частин, та якщо у «вогнику» всіляке казна що показували впереміж із гарними номерами, то в концерті першу частину взагалі дивитися було не варто. За патетичними ораторіями «Ленін завжди живий» наступними йшли лірико-хореографічні композиції «На привалі» тричі Червонопрапорного ансамблю пісні і танцю. А завершувалося це все вальсом «Шкільні роки чудесні», гидким до знемоги, де такі собі хлопчики-суворівці так, як треба, танцювали з дівчатками й кивали «маю честь», та ставали на одне коліно, а ті навшпиньках кружляли, а наприкінці вибігали взагалі малі й теж так само і кивали, і на коліно... Мама й бабуся зворушувалися до сліз, я нудився, а в Яші йшла «кисла водичка», і він прямував на кухню пити соду. 70

Сергій Черепанов ТРИ ОПОВІДАННЯ

Тому першу частину дивилися, сидячи за столом, через пляшки, а вже на другу частину Яша пересаджувався в крісло, а я – на диван, і вже чекали на Шульженко чи Трошина та, звісно, Мусліма Магомаєва й Едіту Пьєху та кричали жінкам, котрі мили посуд на кухні: – Софо! Шульженко! – І бабуся, витираючи руки, слухала, стоячи у дверях. А коли, нарешті, оголошували Райкіна (Аркадій! – пауза – Райкін!!), то гукали: – Райкін! Райкін! Швидше!!! – і жінки бігли прожогом, і тато не докурював на сходовому майданчику, і всі сідали, і сміялися до сліз, до кольок, бо ж Райкін – є Райкін! Святковий концерт, що ми задумали до Дня Перемоги, запросили дорослих, вони виходили з кухонними табуретками та маленькими, щоб мити ноги, ослінчиками, а Рудичка тягла віденського стільця з такими гнутими ніжками, щоб не було, певно, видно, яка вона сама кривонога; справжній концерт, до якого ми готувалися заздалегідь, сцену спорудили з овочевих ящиків, на траві, де вішали білизну, натягнули завісу між стовпом і каштаном, – цей довгоочікуваний концерт, нарешті, настав, і травневе сонце, весняне й літнє водночас, сяяло щосили. Конферансьє розсунув завісу – це був я! – і вимовив без папірця: – А зараз перед вами виступить Ігор Ордамонов! «Амурські хвилі»! Власне кажучи, на Жирного й покладалися головні надії. Він міг на своєму акордеоні грати практично без упину. І «Амурські хвилі», і «Прощання слов’янки», а «Амурські хвилі» взагалі без перерви! І тому він грав соло, тобто сам-один, і акомпанував хору й танцям, і фокусам, які показував запрошений із гуртожитку Коська, і навіть перед читанням віршів грав «Вихори ворожі», але вірші вже Пенцер читав сам, у тиші, а після нього концерт відразу закінчився, та краще – усе по черзі. «Амурські хвилі» Артамон виконав класно. Тітка Фіра, його мама, що сиділа в першому ряді, оберталася до сусідів з виразом обличчя, який виникає, коли розводять руками: «Що

Проза

вдієш? Геніальні діти!», – а їй у відповідь кивали інші мами, бабусі й тітки, котрі чекали своєї черги, начебто хотіли сказати «Та-ак!» або «Нівроку!», але лише схиляли голову набік і чемно кивали. Власне кажучи, ви знаєте, як говорять: «Нівроку!» Дехто ще лизне тричі долоню і тричі потре це місце іншою долонею. Ось так. Ну, знаєте. А от вимова слів «Та-ак!» чи «Ні! Ви подумайте!» вимагає спеціального роз’яснення. Це досягалося особливою мімікою обличчя, тобто брови піднімалися вгору щонайвище, очі наповнювалися вологою, а краєчки рота опускалися донизу, збираючи в самісіньких кутиках таку кількість мудрості, якої вистачило б на добру дюжину регіональних конфліктів. Як казав поет: «Це загальне піднесення завершувалося фірмовою кулінарною посмішкою «Цимес!», що нагадує російське коромисло». Коротше, концерт проходив чудово. Під бурхливі оплески пішов хоровод. Пацани перевдяглися в жіночі сукні, пов’язали хусточки й попливли, як «Берізка», і кружляли, а Аня, єдина серед нас дівчинка, надягла кашкета й із кожним з нас танцювала, а потім ми ходили змією й довго кланялися публіці, котра втирала сльози. Люди розчервонілися й підспівували «Я люблю тебе, життя!» та «Катюші», які виконувала Аня, і ляскали вже разом, у такт – і долонями, і по важких стегнах, і по різних пагорбах живота. Старий Болсуновський схвально жував і кивав, болончина квартирантка ритмічно погойдувала коляску, і навіть недоступний Давид, чоловік Коняки, вийшов на балкон і курив, відбиваючи такт пальцями на бильцях. Пенцер мав читати «У глибині сибірських руд» та «Пісню про буревісника». Вибір віршів визначався тим, що, по-перше, він їх добре знав, а, по-друге, вони були співзвучні його світогляду як політика. Сашко тоді вельми захопився політикою. – Піду, – казав він, – куплю газету в кіоску, почитаю. 72

Сергій Черепанов ТРИ ОПОВІДАННЯ

Після цього дехто, побачивши його у дворі з газетою, переморгувався, натякаючи на його батечка, котрий, як відомо, був «злегка того». Та варто було Сашкові дати коментар, варто було йому висміяти кого-небудь, хто плутав Конго (Кіншасу) й Конго (Браззавіль), варто було йому назвати номер останньої резолюції ООН по Палестині, як вони мимохіть забирали свої слова назад, хоча й не крутили пальцем біля скроні в протилежному напрямку. Сашко знав прізвища всіх політичних лідерів і міністрів закордонних справ. Він безпомилково відрізняв країни соціалізму від країн соціалістичного табору, а ті – від країн соціалістичної орієнтації, а ті – від країн, що стали на шлях соціалістичного розвитку. А як він умів обчислювати питому вагу соціалізму серед населення земної кулі! – Індія! – кричав він із ленінською запальністю, – вважай, наша! Додамо сюди дев’ятисотмільйонний Китай! Фінляндія – аж ніяк не капіталістична країна! А комуністи Італії та Франції?! Африка на підході! – тиснув він дедалі сильніше й сильніше. І тоді все з оцим проклятим капіталізмом ставало ясно, як Божий день. На вибір віршів вплинуло й національне почуття. Сашко саме захопився історією єврейського народу, проковтнув усе, що міг роздобути, – від «Юудейської війни» до біографій Моше Даяна та Ґолди Меїр, – і йому хотілося прочитати щось героїчне, співзвучне епосі, коли всі, звісно, засуджували ізраїльську агресію, але водночас, притишивши голос, казали: «Як наші їм дали!», – маючи на увазі підтримку всім прогресивним людством справедливої визвольної боротьби арабського народу Палестини. Та промовлялося це стиха, третій уже нічого не чув, і тільки за загадковими усмішками розумів, про що йдеться. – Олександр Сергійович Пушкін, – оголосив конферансьє (це був я!), – «В Сибір». Читає Олександр Пенцер. Артамон заграв «Вихори ворожі», і Сашко, простягаючи, мов пам’ятник, руку з самісіньких сибірських руд, почав декламувати. Спершу він, зазвичай, злегка шепелявив, і величезний язик, що не влазив до рота повністю, вивалювався поміж зубами, та помалу Сашко призвичаївся й напружився.

Проза

– «Не згине ваш скорботний труд!»* – читав він домогосподаркам, і терплячі жінки, котрі знають ціну скорботній праці, згідливо йому кивали, і підбадьорений прийомом, почав він видавати ще суворіше, а останні рядки: «Темниці порйнує згода...», – майже кричав, отож болончина квартирантка з коляскою мусила від’їхати аж до першого під’їзду. Важкі закови упадуть, Темниці поруйнує згода, І привітає вас свобода, І браття меч вам віддадуть.

Сашкові аплодували особливо гучно. І ми, задоволені концертом, і глядачі, і пацани з сусідніх дворів, приваблені акордеоном. Народ аплодував, Сашко кланявся, та ось у двір в’їхав мотоцикл із коляскою з усією Газівниковою родиною в повному складі. Газівничиха злізла із заднього сидіння, витягла плаття із задниці й поперлася із сумками до себе нагору. Їхній Сашко побіг до нас, а сам Газівник, уже під газом, як звичайно, почав ходити біля свого смердючого мотоцикла та про щось із ним розмовляти. Тобто ви зрозуміли, що Газівника в нашому будинку не дуже любили. Не любили за всяке. По-перше, він був бандит. Коли тверезий, він нікого не чіпав і сідав грати в карти, і по своїй слюсарній справі запросто допомагав сусідам і грошей зайвих не брав. А от напідпитку... Пам’ятаю, він виліз на балкон і почав казати: – Жи-ди! Жи-ди! – звертаючись із осудом до публіки, якої не було у дворі, а була сама Рудичка, і він повторював це слово, поки не побачив, що вона однісінька, і, викинувши вперед руку, закричав, знущаючись: – Ґолда Меїр! – із наголосом на «ї», вкладаючи сюди всю фамільну ворожість, із якою вимовлялися по радіо прізвища безсовісних сіоністських лідерів і взагалі – дисидентів. – Ґолда Меїр! – спотворивши і мову, і обличчя. І Рудичка побігла, перелякана, додому, подалі від цього бандита. *

Цитується в перекладі Л.С. Первомайського.

Сергій Черепанов ТРИ ОПОВІДАННЯ

По-друге, у нього був мотоцикл, чорний, із коляскою, єдиний, між іншим, у нашому дворі транспортний засіб, та річ була зовсім не в тім, і можна було б на це взагалі не зважати, якби не щоденні фільми про війну з двома неминучими мотоциклами з коляскою, з есесівцями в чорних шкіряних плащах, окулярах і касках, що наздоганяють нашого розвідника, коли одного з них убивали одразу, а інший, настирний та особливо мордатий, усе гнався, гад, і гнався, аж поки також не вилітав до кювету на втіху всім пацанам. Газівник сперся ліктями на свого мотоцикла й роздивлявся глядачів. Звісно, йому важко було жити в цьому будинку, де більша частина мешканців вела свій родовід з Подолу та Євбаза, де навіть щирий українець несамохіть висловлювався з єврейськими інтонаціями та робив свої маленькі ґешефти. Газівник дивився осовіло, погляд його був важкий і сумний, як у пам’ятника в парку Шевченка. Публіка, розігріта концертом, іще чекала й гомоніла, а Рудичка, скажімо чесно – не видатний діяч сіоністського руху – якось не гордо зіщулилася на своєму віденському стільці, бо їй не хотілося цього всього.... Та ось Сашко, отямившись, закричав: – Максим Горький. «Пісня про буревісника.» Народ моментально замовк. І Сашко вже не розкачувався, а відразу, одним заходом пішов, максимально вдаряючи по буквах: – Над седой равниной моря, – виголосив він із натиском по «ве» і через «и» перейшов до «ер», – моря, – і «моррря», – це залунало вільно й могутньо, і забилося над хвилями горде серце буревісника. – Между тучами и морем, – і ці «ме» й «ер» лунали й у наших серцях знайомими шкільними рядками, та Сашко раптом осікся, і замість рішучого «Гордо реет буревестник», злякано вп’явся очима в зал. – Гордо реет, – зашепотіли ми з-за завіси, але Сашко замотав головою й почав повторювати спочатку: – Между тучами и морем, – і, відкривши рот, знову замовк і вже не чув, як мами, бабусі й тітки: «Гордо реет», – як усі підказують йому забуті, на їхню думку, слова, і Рудичка підвелася зі свого віденського стільця, щоб сказати: – Саша! Гордо реет!

Проза

І було б так, якби Газівник не вимовив ті самі два слова – ім’я та прізвище, які вважав, очевидно, жидівським матюком. Він уперше вимовив їх правильно, із правильним наголосом, вимовив досить виразно й роздільно, але Артамон уже розтягнув міхи акордеона, і безсмертні «Амурські хвилі» поглинули Ґолду Меїр, і Сашу, і Газівника, і достопам’ятний концерт до свята Великої Перемоги. Напис на тарілці Уже тоді, коли був літньою людиною, головним інженером фабрики, уже закінчивши МІЛП і почепивши блакитний інститутський ромб на одному лацкані, а золотий значок ветерана Комуністичної партії – на другому, Яша зрідка відрекомендовувався як Яків Олександрович, і в мене на стіні досі висить тарілка «Якову Олександровичу від співробітників цеху № 2», хоча насправді він Ісакович, і це підтверджується орденською книжкою «Знак пошани», і урядовою телеграмою Наркомнафти, і, нарешті, паспортом на ім’я Якова Ісаковича, за національністю – єврея. Чому? Чому майстер художньої соломки зробив йому інкрустацію на Олександровича? Цього я не розумів. Яша ніколи не казав, що він не єврей. Єврей. Усі знали, що дідусь – єврей. Яша був партійцем, національності не змінював, не міг, та й не хотів, по-моєму. Яша стояв на ногах міцно, посідав, починаючи з 23 років, керівні посади, був комсомольцемвисуванцем. Чого ж приховувати?! Та й від партії не приховаєш. Щоправда, зовні дідуня на єврея не скидався. Великий, гарний, як Жаров. Носик маленький, виточений... І прізвище, не на -ман і не на -фельд, таке собі немовби російське. Коли мовчав, не можна було сказати, що єврей. Коли говорив, підводила м’якість, «тихіше» – не «е», а саме «є» на кінці, і ще слівця з цього мінімального євронабору (цімес, тухєс, шлимазл). Тоді, звичайно. А коли мовчав – нічого. Та все ж Яшуня не соромився свого єврейства, не комплексував. Цим йому не докоряли. Понад те, у 18 років комсомол урятував його від туберкульозу, відправивши на три місяці 76

Одного разу я прогулювався з маминою подругою набережною у Бат-Ямі. Море, Середземне, було спокійним, пляж був ще порожнім, уранці, і під шумок прибою ми йшли мовчки, як раптом Міля зупинила мене: – Ой, як добре. Чуєш? – Що? – не зрозумів я. – Ну, як же! (Кричать: «Хаїме! Хаїме!») А в нас можна було таке уявити? А?! А ти кажеш... Діти на Біличанській не мали типових імен. Іще в середньому поколінні затесалися Давид і Залман. А серед моїх друзів 77

Сергій Черепанов ТРИ ОПОВІДАННЯ

лікуватися до Ялти. В 23 – партія висунула Якова Беєрова в депутати Полтавської міськради. В 35 – йому довірили відділ робочого постачання на Чкаловському патронному заводі, а в 40 він мало не виїхав міністром до Якутії. І потім у Києві – Мінсоцзабеспечення, Мінмісцевпром, відрядження за кордон... Власне, я раніше не замислювався над цим. Мені казали: ти – росіянин (я й був росіянином), ти не зрозумієш. І я пояснював це звичайною єврейською позою, мовляв, ми такі нещасні, поки мама не відкрила мені очі. Усе було простіше. Так захотіла Софа. Вона сказала: «Що ти будеш цим Ісаком колоти всім очі в цьому будинку? Хто тебе знає, той знає. А хто не знає – навіщо?» (Справді, навіщо?) «Кому це потрібно? –- продовжувала Софа, – бери прапор – я єврей! Рудичка, Цилька, або, можливо, Давид – так вони тебе знають. А Газівник? І він тебе знає, і я до нього нічого не маю, але він бандит. Так навіщо ж йому щоразу нагадувати про це?! Ні, він б’є себе в груди! (Я не пам’ятаю, щоб Яша колинебудь бив себе в груди). Що ти б’єш себе в груди?! (Яша й не думав бити.) Що ти витріщився?..» І розмова, точніше, монолог, чи ні – арія підходила до апофеозу, і Яша казав «тихіше-тихіше» з м’яким «є» на кінці. Отак на тарілці з’явився «Олександрович», а національне питання сховалося ще глибше в металеву коробочку з орденами й телеграмою з написом «Урядова».

Проза

були, головним чином, Сашки, котрих уперті мами називали Аліками, Аркадії, зовсім зрідка Ньоми (Науми), був незрозумілий Ізяслав, що скорочувався до Слави, і зовсім не було Аронів, Хаїмів, Абрамів і Велвлів. Фелік казав, що його назвали на честь Фелікса Едмундовича Дзержинського. І це було трохи дивно, бо Пелікан серед нас був якраз невисоким, таким малим, що накрив би його решетом, а Ф.Е. Дзержинський вважався найвищим революціонером. Та Циля, Фелікова мама, пояснюючи «спадковість» від Дзержинського, казала: «Ленін також був невисокий на зріст.» І ті, хто сумнівався, вбиті цією аргументацією, згадували про німецького єврея Карла Маркса, і Якова Свердлова та інших на взірець Альберта Ейнштейна, але дітей все-таки називали Ігорями й Валерами, хоча кликали їх додому голосно, на всю вулицю, з характерними єврейськими інтонаціями. Переклад Ольги Порядинської

Михаил Юдовский ЖАРКОЕ БАБЫ ФИРЫ Ни в одном другом районе Киева дворы – вернее, дворики – не играли столь важную роль, как на Подоле. В них не было каменного снобизма печерских дворов, где люди при встрече едва здоровались друг с другом, или панельного равнодушия новостроек, где человеческое общение прижималось лавочками к разрозненным подъездам. Подольские дворики были уютными, шумными, пыльными и бесконечно живыми. Среди них имелись свои аристократы, расположившиеся между Почтовой и Контрактовой (на ту пору Красной) площадью; от Контрактовой площади до Нижнего Вала разместился средний класс коммунальных квартир с туалетом и ванной; а уж за Нижним Валом начинался настояший Подол, непрезентабельный, чумазый и веселый. Здесь не было коммуналок, квартирки были маленькими, а так называемые удобства находились во дворе. Удобства эти с их неистребимой вонью и вечно шмыгающими крысами были до того неудобны, что люди предпочитали делать свои дела в ведро, бегом выносить его в отхожее место и бегом же возвращаться обратно. По-человечески, особенно с точки зрения нынешних времен, это было унизительно, но в то время люди были менее взыскательны, зато более жизнерадостны и простодушны. В одном из таких обычных двориков на Константиновской улице проживала самая обыкновенная семья с ничем не примечательной фамилией Вайнштейн. Впрочем, старейшая в семействе, Эсфирь Ароновна, которую весь двор звал бабой Фирой, носила фамилию Гольц, о чем напоминала по три 79

Проза

раза на дню и категорически просила не путать ее со «всякими Вайнштейнами». В этом проявлялось непреклонное отношение бабы Фиры к зятю Нёме, мужу ее единственной дочери, которого она в минуты нежности называла «наш адиёт», а в остальное время по-разному. Бог сотворил бабу Фиру худенькой и миниатюрной, наделив ее при этом зычным, как иерихонская труба, голосом и бешенным, как буря в пустыне, напором. Она с удовольствием выслушивала чужое мнение, чтобы в следующую же секунду оставить от собеседника воспоминание о мокром месте. Особую щедрость проявляла она к своему зятю, о котором сообщала всем подряд: «Нёма у нас обойщик по профессии и поц по призванию». – Мама, – нервным басом пенял ей огромный, но добродушный Нёма, – что вы меня перед людьми позорите? – Я его позорю! – всплеснув руками, восклицала баба Фира. – Этот человек думает, что его можно еще как-то опозорить! Нёмочка, если б я пошла в райсобес и сказала, кто у меня зять, мне бы тут же дали путевку в санаторий. – Знаете что, мама, – вздыхал Нёма, – я таки от вас устал. Вы с вашим характером самого Господа Бога в Судный День переспорите. – Нёма, ты адиёт, – отвечала баба Фира. – Что вдруг Он будет со мной спорить? Он таки, наверное, умней, чем ты. Бабыфирина любовь к зятю произошла с первого взгляда, когда дочь ее Софа привела будущего мужа в дом. – Софа, – сказала баба Фира, – я не спрашиваю, где твои мозги. Тут ты пошла в своего цедрейтер папу, земля ему пухом. Но где твои глаза? Твой отец был тот еще умник, но таки красавец. Там было на что посмотреть и за что подержаться. И, имея такого папу, ты приводишь домой этот нахес с большой дороги? Что это за шлемазл? – Это Нёма, мамочка, – пропищала Софа. – Я так и думала, – горестно кивнула баба Фира. – Поздравьте меня, люди, – это Нёма! Других сокровищ в Киеве не осталось. Всех приличных людей расхватали, а нам достался Нёма. – Мама, вы ж меня совсем не знаете, – обиженно пробасил Нёма. 80

Михаил Юдовский ЖАРКОЕ БАБЫ ФИРЫ

– Так я нивроку жила и радовалась, что не знаю. А теперь я таки вижу, что ее покойный отец был умнее меня, раз не дожил до такого счастья. И не надо мне мамкать. Еще раз скажешь мне до свадьбы «мама», и я устрою такой гвалт, что весь Подол сбежится. Впрочем, когда у Софы с Нёмой родился сын, баба Фира простила дочери ее выбор. Новорожденного внука Женю она обожала, баловала, как могла, и ласково звала Еничкой. – Сейчас Еничка будет мыть ручки... сейчас Еничка будет кушать... сейчас Еничка сходит на горшочек... – Мама, перестаньте над ним мурлыкать, – недовольно басил Нёма. – Он же мальчик, из него же должен расти мужчина! – Из тебя уже выросло кое-что, – огрызалась баба Фира. – Моим врагам таких мужчин. Иди вынеси Еничкин горшок. Нёма вздыхал, покорно брал горшок и молча выходил с ним во двор. Двор был невелик, сжат полукольцом двухэтажных развалюх, посреди него росла высокая липа, под нею изогнулся водопроводный кран, из которого жильцы носили домой воду, а в тени липы разместился столик, за которым по обыкновению сидели пожилой сапожник Лева Кац и грузчик Вася Диденко, еще трезвый, но уже предвкушающий. – Шо, Нёмка, дает теща прыкурыть? – сочувственно спрашивал Вася. Нёма лишь безнадежно махал рукой, а из окна второго этажа высовывалась растрепаная голова бабы Фиры. – Я таки сейчас всем дам прикурить! – сообщала голова. – Сейчас тут всем будет мало места! Нёма, что ты застыл с этим горшком? Забыл, куда с ним гулять? А ты, Вася, не морочь ему голову и не делай мне инфаркт. – Та я шо ж, баба Фира, – смущался Вася, – я ж так, пососедски... – Ты ему еще налей по-соседски, – ядовито замечала баба Фира, – а то Нёме скучно с остатками мозгов. – Фира, – миролюбиво вмешивался пожилой сапожник Кац, – что ты чипляешься к людям, как нищий с Межигорской улицы? Дай им жить спокойно. – Лева, если ты сапожник, так стучи по каблукам, а не по моим нервам, – отрезала баба Фира. – Нёма, ты еще долго бу-

Проза

дешь там стоять с этим горшком? Что ты в нем такого интересного нашел, что не можешь с ним расстаться? Нёма вздыхал и отправлялся с горшком по назначению, а Вася крутил головой и говорил: – Не, хорошая вы женщина, баба Фира, а токо ж повэзло мне, шо нэ я ваш зять. – Ты таки прав, Вася, – кивала баба Фира. – Тебе таки крупно повезло. А то б ты у меня уже имел бледный вид. Вася был в чем-то похож на Нёму – такой же огромный и, в общем-то, незлобивый. Пять дней в неделю он был мил и приветлив со всеми и заискивающе нежен со своей женой Раисой. Но в пятницу с последними крохами рабочего дня что-то в нем начинало свербить, и он, распив с коллегами-грузчиками парочку законных пол-литровок, возвращался домой, и тогда тихий дворик оглашался звериным ревом и бешенной руганью. Вася с налитыми кровью глазами и какой-нибудь тяжестью в руках гонялся за женой Раисой, а та, истошно вопя, бегала от него кругами. – Падла, подстилка, деньги давай! – ревел Вася. – Ой, люди, ой, спасите, убивают! – причитала на бегу Раиса. Соседи, привыкшее к этим сценам, неторопливо высовывались из окон. – Вася, что ты за ней носишься, как петух за курицей, – с упреком замечал сапожник Кац. – Вам непремено нужно устраивать эти игры на публике? – Молчыте, Лев Исаковыч, нэ злите меня, – пыхтел Вася, – а то я ей так дам, шо вам всем стыдно станэ. Во дворике, как и на всем Подоле, русские, украинцы и евреи на удивление мирно уживались друг с другом, и Лева мог урезонивать Васю без риска услышать в ответ кое-что интересное про свою морду. Но утихомирить разбушевавшегося грузчика умела лишь баба Фира. Выждав необходимую паузу, она, словно долгожданная прима, высовывалась наконец из окна и роняла своим зычным голосом: – Рая, у тебя совесть есть? Почему твой муж должен за тобой гоняться? Если ты его так измотаешь с вечера, что из него ночью будет за мужчина? 82

Михаил Юдовский ЖАРКОЕ БАБЫ ФИРЫ

– От умная женщина! – задыхаясь, восторгался Вася. – Слышишь, гадюка, шо тебе баба Фира говорит? – А ты молчи, цедрейтер коп! – напускалась на него баба Фира. – Совсем стыд потерял! Нет, мой покойный Зяма тоже был не ангел, но если б он взял моду каждые выходные устраивать такие скачки, так он бы уже летел отсюда до Куреневки. Наутро Вася с виноватым видом появлялся в квартире Вайнштейнов-Гольцев. – Баба Фира, – потупив глаза, бормотал он, – вам почыныты ничего не надо? – Васенька, ну, что за вопросы, – отвечала баба Фира. – Ты что, забыл какое сокровище здесь живет? Нёма умеет только обивать чужие двери, а дома руки у него начинают вдруг расти из другого места, и он не может забить ими гвоздь. – Мама, прекратите уже эти разговоры, – раздавался из комнаты голос Нёмы. – Имею я в субботу право на законный отдых? Сам Господь Бог... – Он вдруг о Боге вспомнил! – качала головой баба Фира. – Нёма, почему ты вспоминаешь о Боге, только когда в субботу нужно что-то сделать? Если бы люди поступали по-божески остальные шесть дней в неделю, мы бы таки уже имели немножечко другой мир. Нёма мычал из комнаты, что с него и этого мира хватит, а Вася тем временем чинил замок или проводку, или привинчивал дверцу буфета – руки у него были золотые, и он охотно и бескорыстно помогал соседям по хозяйству. Вернее, почти бескорыстно. – Баба Фира... – начинал он, но та немедленно перебивала его: – Учти, Вася – только румку. – Баба Фира, – Вася корчил жалобную физиономию, – вы ж посмотрите на меня. Мэни ж та рюмка – шо дуля горобцю. – А вечером мы снова будем иметь концерт? – От слово даю – нияких концертов. Шоб мэни здохнуть. – Ох, Вася, – вздыхала баба Фира, – ты таки играешь на моем добром сердце. Она доставала из буфета бутылку водки и стакан, наполняла его наполовину и протягивала Васе:

Проза

– Всё. Больше не проси, не дам. – Так я шо... я... спасибо. Вася выпивал свою опохмелочную порцию и спешил на помощь к другим соседям, а час спустя заявлялась его жена Раиса и скороговоркою пеняла: – Баба Фира, вы шо, с ума сдурели? Вы ж знаете, шо Васе пить нельзя. С какого перепугу вы ему водкы налили? – Я, Раечка, с ума не сдурела, – невозмутимо отвечала баба Фира. – Что я, Васю не знаю? Он же всё равно найдет, где выпить. Пусть хотя бы пьет в приличном месте. – Он же ж казыться от водкы, – жалобно говорила Раиса. – Тебе еще нивроку повезло, – вздыхала баба Фира. – Наш Нёма казыться без всякой водки. Как думаешь, Раечка, может, Нёме нужно дать как следует напиться, чтоб ему клин клином вышибло? Сейчас удивительно вспоминать о том, с каким теплом и участием относились друг к другу эти очень разные и совсем не богатые люди, сведенные судьбой в одном подольском дворике, затерявшемся посреди огромного города и еще более огромной вселенной. Вася за рюмку водки – да и без нее тоже – чинил соседям замки, проводку и мебель, сапожник Лева Кац бесплатно ремонтировал их детям обувь, Раиса угощала всех варениками с творогом и вишнями, а когда баба Фира готовила жаркое, весь двор вытягивал носы в сторону второго этажа и как бы ненароком наведывался в гости. Угощать друг друга, собираться у кого-нибудь вместе было неписанной, но священной традицией. – Ой, баба Фира, – щебетала хорошенькая, незамужняя учительница музыки Кира Самойловна Цейтлина, постучавшись к соседям в дверь и смущенно переминаясь на пороге, – вы извините, я на одну секундочку. У вас спичек не будет? Я как раз собиралась варить суп... – Кира, что ты мне рассказываешь бобе майсес про какой-то суп, – усмехалась баба Фира. – Слава Богу, весь Подол знает, что ты за повар. Проходи в комнату, мы сейчас будем обедать. – Нет, ну, что вы, – пунцовела Кира Самойловна. – Неудобно как-то... 84

Михаил Юдовский ЖАРКОЕ БАБЫ ФИРЫ

– Кира, не строй нам из себя Индиру Ганди. Сделай вид, что ты помыла руки и садись уже за стол. – Но... – Кира, нам неинтересно тебя ждать. Еничке давно пора кушать, поимей совесть к ребенку. Кира якобы с неохотой сдавалась и позволяла усадить себя за стол, за которым уже сидели Софа, Нёма и маленький Еничка, а баба Фира черпаком раскладывала по тарелкам жаркое. Аромат тушеного мяса заполнял комнату и просачивался сквозь неплотно закрытое окно, сводя с ума весь дворик. – И как вы только готовите такое чудо, – мурлыкала с набитым ртом учительница музыки. – Мясо, лук, соль, перец и немного воды, – с удовольствием объясняла баба Фира. – И всё? – А что тебе еще надо? У Бога таки вообще ничего не было, кроме воды, когда Он создавал этот мир. – Оно и видно, – буркал Нёма, отправляя в рот несколько кусков мяса. – Да, но Он таки не мог предвидеть, что вся Его вода стукнет в одну-единственную голову, – косилась на зятя баба Фира. – Не обращай на него внимания, Кирочка. Ты же видишь – когда Бог раздавал мозги, Нёма был в командировке. – Мама, – раскрывала рот обычно молчаливая Софа, – перестаньте уже терзать Нёму при посторонних. – Софа! – Баба Фира багровела и повышала голос. – Ты думай иногда, что говоришь! В нашем дворе не может быть посторонних. Тут слишком хорошая слышимость. Кирочка, я тебя умоляю, возьми еще жаркого. – Нет-нет, баба Фира, что вы, – в свою очередь заливалась краской Кира. – Я... я не могу, мне... Мне пора. Спасибо вам огромное. И она поспешно удалялась. – Софа, – загробным голосом произносила баба Фира, – твой цедрейтер папа, земля ему пухом, тоже умел ляпнуть что-то особенно к месту, но ты таки его превзошла. Он бы тобой гордился.

Проза

– Перестань, мама, – нервно отмахивалась Софа. – Подумаешь, учительница музыки... Присутствие Киры Самойловны выводило Софу из себя. Она была уверена, что незамужняя соседка имеет виды на ее Нёму, и всякий раз норовила обронить какое-нибудь едкое замечание в ее адрес. – Софонька, детонька, – сочувственно вздыхала баба Фира, – зачем эти нервы? Ну, посмотри ж ты на свое сокровище разутыми глазами – кому оно еще сдалось, кроме такой дуры, как ты? – Я вас тоже люблю, мама, – басил Нёма в ответ. – Тебе сказать, где я видела твою любовь и какого цвета на ней была обувь? – Баба Фира поворачивалась к зятю. – Скажите, – с готовностью отзывался тот. – Чтоб моим врагам, – поднимала глаза к потолку баба Фира, – досталось такое... – Да? – с улыбкой глядел на нее Нёма. – Мама, ну что ж вы замолчали на самом интересном месте? Баба Фира бросала на зятя убийственный взгляд и, прошептав «Готеню зисер», выходила во двор. Как-то раз, после одного из визитов Киры Самойловны, которая обыкновенную яичницу умела приготовить так, что приходилось вызывать пожарную команду, баба Фира, закрыв за гостьей дверь, с таинственным видом вернулась в комнату, поглядела на Еничку, затем на дочь с зятем и несколько раз удрученно покачала головой. – Что вы так смотрите, мама? – лениво поинтересовался Нёма. – Вам неймется сделать нам важное сообщение? – Хочется вас спросить, – полным сарказма голосом произнесла баба Фира, – кто-нибудь в этом доме заметил, что Еничке уже исполнилось пять лет? – И это вся ваша сногосшибательная новость, мама? – Помолчи, адиёт! Вы мне лучше объясните, почему ребенок до сих пор не играет на музыке? Почему у него нет инструмента? – А с какой такой радости у него должен быть инструмент? 86

Михаил Юдовский ЖАРКОЕ БАБЫ ФИРЫ

– Софа, – строго молвила баба Фира, – закрой своему сокровищу рот. У меня таки уши не железные. Когда у еврейского ребенка нет инструмента, из него вырастает бандит. Еничка, хаес, – ласково обратилась она к внуку, – ты хочешь играть на пианино? – Хочу, – ответил Еничка. – Вот видите, ребенок хочет! – ликующе провозгласила баба Фира. – Мама, вы его не так спрашиваете, – вмешался Нёма. – Еня, ты хочешь вырасти бандитом? – Хочу, – ответил Еня. – Вот видите, мама, – усмехнулся Нёма, – нормальный еврейский ребенок, он хочет всего и сразу. Еня, ты хочешь ремня? Еня подумал и заплакал. – Ты таки поц, Нёма, – заявила баба Фира. – Что ты делаешь ребенку нервы? Тебе жалко купить ему пару клавиш? – А оно нам надо? Вам что, мама, надоело мирно жить с соседями? – А что соседи? – И вы еще говорите, что я поц! Они таки вам скажут спасибо и за Еню, и за пианино! Холера занесла сюда эту Цейтлину! – Софа, – повернулась к дочери баба Фира, – скажи чтонибудь своему йолду. – Мама, – устало ответила та, – оставь Нёму в покое! – Софочка, если твоя мама оставит меня в покое, ей станет кисло жить на свете. – Ты слышишь, как он разговаривает с твоей матерью? – Нёма, оставь в покое маму! – Так я ее должен оставить в покое или она меня? – Меня оставьте в покое! Оба! У меня уже сил никаких от вас нет! Софа не выдержала и расплакалась. Маленький Еня с интересом посмотрел на маму и на всякий случай завыл поновой. – Вот видишь, Нёма, – сказала баба Фира, – до чего ты своей скупостью довел всю семью.

Проза

– Я довел?! – Не начинай опять. Так ты купишь ребенку пианино? – Хоть целый оркестр! – Хочу оркестр, – сказал Еня, перестав выть. – Еня, я тебе сейчас оторву уши. Хочешь, чтоб я тебе оторвал уши? Еня снова сморщил физионимию, готовясь зареветь. – Тебе обязательно надо доводить ребенка до слез? – гневно поинтересовалась баба Фира. – Мама, – проговорил Нёма, сдаваясь, – вы на секундочку представляете, что скажут соседи? – Соседи, – уверенно заявила баба Фира, – скажут спасибо, что мы не купили Еничке трубу. Она нежно прижала к себе внука и поцеловала его в лоб. Еничка посмотрел на бабушку, затем на родителей и сказал: – Хочу трубу. Еничке купили пианино, и относительно мирный доселе дворик превратился в сумасшедший дом на открытом воздухе. Уже в девять часов утра звучал иерихонский глас бабы Фиры: – Еничка, пора играть музыку! Минут десять после этого слышны были уговоры, визги, угрозы, затем раздавался Еничкин рев, и наконец дворик оглашали раскаты гамм, сопровождаемые комментариями бабы Фиры: – Еничка, тыкать пальцем надо плавно и с чувством!.. Нет, у этого ребенка таки есть талант!.. Не смей плевать на клавиши, мешигинер коп!.. Еничка, чтоб ты был здоров, я тебя сейчас убью!.. Ах, ты умничка, ах, ты хаес... Сделай так, чтоб мы не краснели вечером перед Кирой Самойловной. Кира Самойловна лично взялась обучать Еничку. Денег за уроки она не брала, но всякий раз после занятия оставалась ужинать. – У мальчика абсолютный слух, – говорила она, потупив глаза и пережевывая бабыфирино жаркое. – Если б у него был абсолютный слух, – отзывался Нёма, – он бы одной рукой играл, а другой затыкал уши. 88

Михаил Юдовский ЖАРКОЕ БАБЫ ФИРЫ

– Нёма, тебе обязательно нужно вставить какое-нибудь умное слово, чтоб все видели, какой ты йолд? – рычала баба Фира. – Ты слышишь, что говорит Кира Самойловна? – Я-то слышу, – отвечал Нёма, – У меня-то как раз слух в порядке. Я даже слышу, чего она не говорит. И он с усмешкой глядел на Киру Самойловну, которая немедленно заливалась краской. Соседи по двору по-разному отреагировали на появление у Вайнштейнов-Гольцев пианино. Вася, к примеру, продолжая напиваться по пятницам, беготню за женой прекратил. – Я так думаю, шо хватит нам во дворе одного артиста, – объяснял он. – Як по мне, так лучше б вже ты за мною с топором гонялся, – вздыхала Раиса. Сапожник Лева Кац из деликатности помалкивал, но когда Еничка дошел до детской пьески Моцарта, не удержавшись, заметил: – Фира, может, твоему внуку стать артиллеристом? – Что вдруг? – подозрительно осведомилась баба Фира. – Эффект тот же, а ворочаться в гробу некому. Баба Фира смерила сапожника испепеляющим взглядом. – Ты, Лева, своим молотком себе весь слух отстучал, – заявила она и направилась к дому. – Нёма, – сказала она, войдя в квартиру, – у меня есть для тебя интересная новость. Ты не такой адиёт, как я думала. – Мама, а вы не заболели? – обеспокоенно спросил Нёма. – Я таки нет. А вот наши соседи, по большой видимости, да. Ты подумай, им не нравится, как наш Еничка играет музыку. Нёма молча развел руками. – Не делай мне таких жестов, ты не на сцене, – строго молвила баба Фира. – Нёма, нам нужно ссориться с соседями? – Нет, – быстро ответил Нёма. – Но нам же нужно, чтоб мальчик имел музыкальное образование? – Нет, – ответил Нёма еще быстрее. – Нёма, я сказала, что ты не адиёт, и уже жалею об этом. Конечно, нам нужно, чтобы Еничка мог дальше играть свою музыку.

Проза

– Мама, – нервно проговорил Нёма, – не морочьте мне голову, говорите уже, чего вы хотите. – Я хочу, – объяснила баба Фира, – чтоб волки получили свой нахес, а овцы сохранили свой тухес. Надо устроить соседям приятный сурприз. – Мы им уже устроили сюрприз, когда купили Еньке пианино. – Так они ж таки его не оценили. Вот что, Нёма, мы сделаем а гройсер йонтеф и всех на него пригласим. – Кого это всех? – Весь двор. Я приготовлю мое жаркое и зафарширую рыбу, Софа сделает селедку под шубой и салаты, ты купишь водку и вино... – Мама, – сказал Нёма, – вы на минуточку представляете, во что нам обойдется это счастье? – Нёма, не будь жлобом, – ответила баба Фира. – Ты что, имеешь плохие деньги с обитых дверей? – Так я за них таки работаю, как лошадь! – А теперь отдохнешь на них, как человек. Тебе что, деньги дороже соседей? – Знаете что, мама, – вздохнул Нёма, – чтоб я так жил, как с вами соскучишься. Большое вам спасибо, что мы не купили Ене трубу. А то бы мы имели в гости весь квартал. В субботний вечер маленькая квартирка ВайнштейновГольцев трещала по швам, а стол ломился от яств. Гости ели салаты, рыбу, жаркое, пили вино и водку, галдели, смеялись, пели. Пели «Бублички», пели «Ло мирале», пели «Галю» и «Ямщика». Три языка сливались в один всеобщий настрой, создавая не какую-то дикую и бессмысленную какофонию, а удивительную гармонию, когда инструменты, каждый звуча на свой лад, не мешают, а помогают друг другу творить единую музыку. Сапожник Лева Кац, расчувствовавшись, предложил даже, чтобы Еничка сыграл что-нибудь на своем «комоде с клавишами», но ему тут же налили водки и успокоили. Гвоздем пира, как всегда, было бабыфирино жаркое. – Не, баба Фира, – горланила раскрасневшаяся от вина Раиса, – вы мэни такы должны дать рецепт. 90

Михаил Юдовский ЖАРКОЕ БАБЫ ФИРЫ

– Мясо, лук, перец, соль и немного воды, – затверженной скороговоркой отрапортовала баба Фира. – Ох, ягодка моя, – покачала головой Раиса, – ох, не верю я вам! Шо-то вы такое еще туда кладете. – А гиц им паровоз я туда кладу! – разозлилась баба Фира. – Нужно готовить с любовью, тогда люди будут кушать с аппетитом. – Не, баба Фира, вы, наверно, хочэте рецепт с собой в могылу унести, – с обидой в голосе и присущей ей тактичностью предположила Раиса. – Рая, ты таки дура, – покачала головой баба Фира. – Кому и что я буду в этой могиле готовить? Там, чтоб ты не сомневалась, уже не мы будем есть, а нас. – Баба Фира, та простить вы ее, дуру, – вмешался Вася. – Нёмка, пойдем у двор, подымим. Они вышли во двор и сели за столик под медвяно пахнущей липой, сквозь листву которой проглядывало ночное июньское небо в серебристых крапинках звезд. – Отже ж красота, – задумчиво проговорил Вася, подкуривая папиросу. – Нёмка, а як по-еврэйски небо? – Гимел, – подумав, ответил Нёма. – Тоже ничего, – кивнул Вася. – Нёмка, а як ты думаешь, там, – он ткнул указательным пальцем вверх, – есть хто-нибудь? – Николаев и Севастьянов, – вновь подумав, ответил Нёма. – Хто? – Космонавты. Вторую неделю на своей орбите крутятся. – Ты шо, дурной? Я ж тебя про другое спрашиваю. – А про другое я не знаю. – От то ж и плохо, шо мы ничего нэ знаем. – Вася вздохнул. – Нёмка, а если там, шо бы хто нэ говорыл, есть Бог, то он якой – православный или еврэйский? – Вообще-то, Вася, – почесал голову Нёма, – если Бог создал человека по своему образу и подобию, так Он таки может быть и негром, и китайцем, и женщиной. Вася, чуть не протрезвев, ошарашенно глянул на Нёму. – Знаешь шо, Нёмка, – сказал он, – тоби пыты нэльзя. Цэ ж додуматься такое надо – Бог-китаец! – А что, – пожал плечами Нёма, – их много.

Проза

– О! – ликующе провозгласил Вася. – То-то и оно. Нэ може Бог китайцем буты. Их много, а Он – один. – Вася, – Нёма шмыгнул носом, – ты гений и вус ин дер курт. Дай я тебя поцелую. Он чмокнул Васю в щеку, слегка пошатнулся и чуть не опрокинул их обоих со скамьи на пыльный асфальт. – Дэржись, Нёмка, дэржись, – ухватил его за рукав Вася. – О, то я знову правильно сказав! Дэржаться нам всем надо друг за друга. Вместе дэржаться. Хорошо ж такы, шо мы все в одном дворе живем. Надо дэржаться. – Да. – Нёма выпрямился и вздохнул. – Надо, Вася. А только ты мне скажи как умный человек... – Где? – удивился Вася. – Хто? – Ну, ты же, ты. Так ты мне таки скажи как умный человек: почему в жизни надо одно, а получается совсем другое? – Ой, Нёмка, я в этих еврэйских вопросах нэ розбыраюсь. – Почему еврейских? – Так то ж ваша привычка морочить себе и другим голову. Не, Нёмка, ты токо на мэнэ нэ ображайся. Це ж нормально. Нехай еврэи будуть еврэями, русские русскими, а украйинци украйинцями. Ну, и будэмо жить себе вместе и нияких претэнзий. Воно нам надо? Мы ж тут на Подоле як той винегрет перемешались. А токо ж винегрет тем и хороший, шо он нэ каша. Тут огурчик, тут картопля, тут буряк. А вместе вкусно. – Вкусно, – согласился Нёма. – Знаешь, Вася, я еще никому не говорил, даже своим... Мы же ордер получили. – Шо? – не понял Вася. – Якый ордер? З прокуратуры? А шо вы такое натворили? – Да не с прокуратуры. На кватртиру ордер. Квартиру нам дают, новую, на Отрадном. – Та-ак, – Вася с шумом выпустил воздух. – От и подержались вместе. Ладно, Нёмка, поздно уже. Пойду забэру Райку и – у люльку. – Ты что, Вася, обиделся? – Чого мне обижаться... Спаты пора. На следующее утро весь двор только и галдел о том, что Вайнштейны-Гольцы получили ордер и переезжают в «на92

Михаил Юдовский ЖАРКОЕ БАБЫ ФИРЫ

стоящие хоромы» на Отрадном. Более остальных известие это возмутило бабу Фиру. – Нёма, – сказала она, – что это за поцоватые фокусы? Почему я должна узнавать о себе новости от соседей? – Небось, Цейтлиной своей первой сообщил, – вставила Софа. – Софа, – устало проговорил Нёма, – что тебе Цейтлина спать не дает? – Это тебе она спать не дает, – огрызнулась Софа. – Ну, ничего, даст Бог, переедем, и ты таки ее уже не скоро увидишь. – Я так понимаю, мое мнение в этом доме уже никого не волнует, – заметила баба Фира. – И очень напрасно. Потому что лично я никуда не еду. – Что значит, никуда не едете? – не понял Нёма. – Мама, ты что, с ума сошла? – вскинула брови Софа. – Я таки еще не сошла с ума, – торжественно объявила баба Фира. – Я таки еще имею чем соображать. Я здесь родилась, я здесь выросла, я здесь прожила всю свою жизнь. Почему я должна умирать в другом месте? – Что вдруг умирать? – пожал плечами Нёма. – Живите сто лет. – Я уже живу сто лет и больше, – вздохнула баба Фира. – С тобою, Нёма, год идет за двадцать. – Ну, так живите себе две тысячи! Вы ж поймите, мама, это же новая квартира, с удобствами, с ванной, с туалетом... – Что ты меня так хочешь обрадовать этим туалетом? Что я уже, такая старая, что не могу сходить в ведро? – О Господи! – запрокинул голову Нёма. – Мама, если Бог дал вам столько ума, что вы не хотите думать о себе, так подумайте хоть о Еничке. Он что, тоже должен всю жизнь ходить в ведро? Ведь этот дом всё равно снесут. – Только через мой труп! – заявила баба Фира. – Мама, – простонал Нёма, – кого вы хочете напугать вашим трупом? Если им скажут снести дом, они наплюют на ваш труп и снесут его. – Ты таки уже плюешь на мой труп, – отчеканила баба Фира и решительно вышла из комнаты. С тех пор она каждое утро сообщала, что никуда не едет, что нужно быть сумасшедшим на всю голову, чтобы на старо-

Проза

сти лет отправляться на край света, что этой ночью ей снился покойный Зяма и что скоро она попадет к нему. – Мама, погодите огорчать Зяму, – уговаривал ее Нёма. – Давайте сначала переедем на новую квартиру, а там уже будем морочить друг другу голову. Отношения с соседями по двору как-то быстро и некрасиво испортились. Те отказывались верить, что баба Фира ничего не знала о грядущем переезде, и стали поглядывать на нее искоса. – Нет, Фира, я, конечно, рад за тебя, – сказал сапожник Кац, – но это как-то не по-соседски. Мы столько лет прожили рядом, что ты могла бы нам и сразу сообщить. – А вы так нэ волнуйтесь, Лев Исаковыч, – ядовито встряла Раиса. – Вы тоже скоро съедете куда-нибудь. Це мы тут сто лет проторчым, а еврэям всегда счастье. – Рая, – ответил Лева Кац, – дай тебе Бог столько еврейского счастья, сколько ты его унесешь. Нет, я понимаю: чтобы к евреям не было претензий, им нужно было родиться украинцами или русскими. Но, деточка моя, кто-то же в этом мире должен быть и евреем. И, таки поверь мне, уж лучше я, чем ты. – Хватит вже, Лев Исаковыч, – перебил его Вася. – Одна дура ляпнула, другой сразу подхватил. – Надо было, Вася, поменьше языком трепать, – заметила баба Фира. – А то еще не весь Подол знает про наш ордер. – Надо було его поменьше водкою поить! – зло сверкнула глазами Раиса. – Вы ж, баба Фира, его спаивалы всё врэмъя! – Рая, ты думай, что говоришь! – Я знаю, шо говорю! Ну, ничого, уедете – я за нього возьмусь. Он у мэнэ забудет, як по еврэйским квартирам пьянствовать. Баба Фира смерила Раису сначала гневным, а затем какимто печальным взглядом, развернулась и зашагала к дому. – Баба Фира, та нэ слухайтэ вы цю дуру! – крикнул ей вслед Вася. – Я, Вася, не слушаю, – оглянувшись, проронила баба Фира. – В этом мире уже давно никто никого не слушает. Между соседями окончательно, что называется, пробежала черная кошка. При встрече они едва здоровались друг с дру94

Михаил Юдовский ЖАРКОЕ БАБЫ ФИРЫ

гом, а бабу Фиру и вовсе игнорировали. Даже Кира Цейтлина чувствовала себя обиженной и, к радости Софы, забыла дорогу к Вайнштейнам-Гольцам, питаясь в своем полуподвале бутербродами. Что ж до бабы Фиры, то та теперь почти не выходила во двор, целыми днями возилась с Еничикой, суетилась на кухне или просто лежала на диване у себя в комнате. К радости дочери и зятя, она смирилась с переездом и лишь просила, чтобы ей об этом не напоминали и чтоб в доме было тихо. – Не расстраивайтесь, мама, – говорил Нёма. – Вы же умная женщина, вы же понимаете: когда всем живется плохо, мы едины. Когда кому-то становится чуточку лучше, мы начинаем звереть. Наконец, означенный в ордере день наступил. Накануне Нёма и Софа доупаковывали оставшиеся вещи, чтобы с утра загрузить их в машину, а баба Фира стояла у плиты и готовила огромную кастрюлю жаркого. – Мама, – послышался из комнаты голос Нёмы, – я не понимаю, зачем вам это надо? Кого вы после всего хотите угощать вашим мясом? – Моим мясом я таки знаю, кого буду скоро угощать, – мрачно отозвалась баба Фира. – Мама, оставьте уже ваши веселые шутки! – А ты, Нёма, оставь меня в покое. Пакуй свои манаткес и не делай мне кирце юрн. Поздно вечером, когда все соседи уже легли спать, баба Фира вышла во двор и поставила кастрюлю на стол под липой. Ночной ветерок тихо прошелестел листьями. – И тебе всего доброго, – сказала баба Фира. – Ты таки останешься тут, когда все отсюда уже разъедутся. Она прислонилась к стволу липы, несколько минут постояла молча, вздохнула и направилась домой. Наутро приехал заказанный фургон, грузчики, привычно поругиваясь, затолкали в кузов вещи – начиная с Еничкиного пианино и кончая картонными ящиками с посудой. – Ну, присядем на дорожку, – бодро сказал Нёма. – Начинается новая жизнь, попрощаемся со старой. – Тебе, я вижу, очень весело прощаться, – заметила баба Фира.

Проза

– А чего грустить, мама? – вмешалась Софа. – Всё хорошо, что хорошо кончается. – Таки я была права, что человеческая глупость – это плохо, – усмехнулась баба Фира. – Потому что она не кончается никогда. Всё семейство вышло во двор. Баба Фира держала за руку Еню, который, не преставая, бубнил: – Хочу домой... хочу уехать... хочу кататься на машине... Посреди двора, на столе, стояла кастрюля с нетронутым жарким. – Ну, мама, кто был прав? – поинтересовался Нёма. – Прав был Господь Бог, – ответила баба Фира, – когда на шестой день сотворил человека, на седьмой отдохнул от такого счастья, а на восьмой выгнал этот нахес из рая. – И в чем же Он был прав? – В том, что человек и рай не созданы друг для друга. Хотя ты, Нёмочка, таки попадешь туда после смерти. – Почему? – Потому что у тебя нет мозгов. Садимся уже в машину. – А кастрюля? – Нёма, – вздохнула баба Фира, – ты таки точно попадешь в рай. Какое мне сейчас дело до какой-то каструли? Пусть стоит тут, как памятник. Пусть соседи делают с ней, что им нравится. Пусть распилят на части. А еще лучше – пусть поставят ее мне на могилу. Если, конечно, кто-нибудь из них когда-нибудь вспомнит, что жила на свете баба Фира и что они когда-то очень любили ее жаркое. Не знаю, долго ли прожила еще баба Фира на Отрадном, бывшем хуторе, являвшем теперь, вопреки собственному названию, довольно безотрадную картину пятиэтажных хрущоб с однообразными прямоугольными дворами. Не знаю, была ли она счастлива, воспитывая внука Еню и ссорясь с дочерью и зятем Нёмой. Не знаю, на каком кладбище ее похоронили и принес ли кто-нибудь на ее могилу кастрюлю, в которой она так мастерски готовила свое знаменитое жаркое. Тем более не знаю, попала ли она после смерти в рай или, дождавшись очереди, поселилась в каком-нибудь дворике, вроде столь лю96

Михаил Юдовский ЖАРКОЕ БАБЫ ФИРЫ

бимого ею подольского двора, в компании таких же немного сумасшедших соседей. И уж совсем не знаю, были ли в этом загробном дворике удобства или людям снова приходилось справлять свои дела в ведро и выносить его в уборную. Но я знаю – или думаю, что знаю, – одно: мне почему-то кажется, что именно с переездом из старых, лишенных удобств квартир в новые безликие микрорайоны между людьми и даже целыми народами пролегла некая трещина, похожая на незаживающий рубец. Оркестр распался, гармония рассыпалась. Ибо для каждого инструмента стало важно не столько играть свою мелодию, сколько хаять чужую.

Инна Лесовая СТИХОТВОРЕНИЯ ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТИЙ ГОД Утро начинаться не желало, утро веки хмуро и устало поднимало слабою рукой. Выключатель цыкал чёрным зубом. Он, казалось, спрашивает грубо: «А на кой?» Наливался дом морковным светом. Что-то было давешнее в этом. Я гадала: «Вдруг ещё – вчера? Может быть, вот-вот пробьёт двенадцать? Может быть, сейчас не одеваться – спать пора?» Но уже топтались в коридоре. Пахло супом, мусором и горем. И казалось: все со всеми в ссоре. Фыркал чайник, брызгая слюной. На сковороде шипело сало, и постель противно остывала подо мной. Приходила гостья. И сидела. И лицо её казалось белым. 98

Инна Лесовая СТИХОТВОРЕНИЯ

И, казалось, на глазах седела русая тяжёлая коса. «Мне вчера опять звонила Клава. К городу подогнаны составы. Вы бы вещи уложили, право… Могут дать на сборы полчаса. Очевидно, в завтрашней газете…» Взгляд её насмешлив был и светел, с длинной папиросы падал пепел на пальто. Гостья головой в дыму качала. Мама страшным шёпотом кричала: «Ни за что! Не поеду! Выброшусь с балкона!» Гостья улыбалась: «А ребёнок? Мы – врачи. Авось, не пропадём!» Проявлялось небо за домами. Помню, гостья говорила маме: «Васенька сказал, что едет с нами. Будь что будет – только бы вдвоём! Мы войну прошли – пройдём и это». Тут она, пошелестев пакетом, подала мне странные плоды… Ржаво-красны, чёрствы, чуть примяты. И с тех пор казались мне гранаты тайною приметою беды. Пахло страхом, хлебом, детским потом. Гостья торопилась на работу. И её оттаявшие боты оставляли на полу следы. 2009

Поезія

*** Сиди Таль Шаг – из мрака. На бис. Изогнись и замри в поклоне глубоком. Светел взгляд, устремленный вниз. Светел локон. И в божественном беспорядке взмыли складки светлого платья. Принимая в объятья цветы, ты на склоне, на сцене перед всеми – одна, отовсюду видна. Не меняя смиренной позы, улыбаешься. Белые розы выскользают из белых рук. А вокруг – аплодисменты! Восторг! Поклоненье! В чинно-радостном благоговеньи разместившись, твое поколенье восхищаться тобой собралось. Небо слева и справа – насквозь. И, как воздух, легкая – слава. Браво! Под открытым небом – концерт, под открытым небом – партер рукоплещет. Плечи – 100

Инна Лесовая СТИХОТВОРЕНИЯ

черные, серые, белые плечи. Вспять, до дальнего леса – ряды. Тесно. И горды те, кто занял пораньше место, те, кто лучше видит тебя. Вот уже и в проходах сидят! Не протиснуться между рядами. Как-никак, собирались годами – кто с букетами, кто с венками… Шаг – из сутолоки эпох. Шаг – из путаницы языков к оркестровой засыпанной яме. Шаг – из камня. Как на сцене – на склоне, в поклоне, унимая концертную дрожь, ты застыла, подставив затылок под невидимый дождь. Шаг – на камень. Немерзнущими руками ты невянущие цветы прижимаешь к груди. И под небом, словно под нёбом отзвучавшая песня гудит. Аплодисменты, простор, аплодисменты, восток, север, запад – 101

Поезія

занят каждый клочок земли. Все пришли! В чинно-каменном ожиданьи, в чинно-каменном обожаньи, в чинно-каменном благоговеньи разместилось твое поколенье. По колени сырая трава. Дождик, слышный едва. Плечи… прямоугольные плечи… Рукоплещет нарядный партер. Жизнь – концерт. И за жизнью – концерт. И оплачен растраченным даром этот каменный шарм. Итак – аншлаг. Итак – итог. Легкий мраморный завиток, легкий мраморный беспорядок складок и к виску прилипший листок. Будто выдох – легкое имя! Ты – над зрителями своими. Аплодисменты. Восторг. 2004

102

К дому, где выросли мы с тобой, Лучше не подходи: У него теперь даже цвет другой. Ни метёлок антенн, ни дымка над трубой… Ничего, кроме старых стен. Так давай примиримся с тем, Что всё уже позади. Что улетел наш шар голубой, А с ним – и шарф голубой. Что больше он не мой и не твой, Без боя отдан врагу – Дом над каменной мостовой, На асфальтовом берегу. Дом, где ждал меня угол любой, А каждый гвоздик – любил, Дом, в котором я знала щекой Каждый изгиб перил, Дом, где наш мотыльковый рой В полумраке парил, Где в дверях встречал нас сквозняк цепной, Где солнце даже зимой Ворошило в воздухе сонную пыль, Дом, где подвальная гниль Тонко пахла грибами и прелой листвой – Дышит в лицо пустотой. Дом этот всё забыл. Затих. Остыл. Только кто-то – может быть, нам назло – В наших окнах моет стекло И включает вечером блеклый свет… Ничего здесь нашего нет.

103

Инна Лесовая СТИХОТВОРЕНИЯ

***

Поезія

Нас поспешит обогнуть стороной Даже солнечный луч. В полдень не дрогнут часы за стеной, Не звякнет знакомый ключ. Не понесутся навстречу нам Стайки загнанных гамм, Грохот кастрюль, цокот мячей… Дом наш – как бы ничей. И взгляд теперь у него такой Стеклянно-немой, Будто и шар голубой – не твой, И шарф голубой – не мой. И двор не пахнет смесью борща, Выварки и дождя, Краски, и хлорки, мусорной горки, Бархатцев и плюща. Но если так уж тебе невтерпёж И ты сюда забредёшь – Что ж, погляди, постой, Поговори с пустотой. Старая груша – увидишь сама – Выжила из ума. Флигель, стоявший косым углом, То ли пошёл на слом, То ли его целиком увезли Прямо с клочком земли. Здесь вот сараи лепились в ряд, Дальше был Фроськин сад, Слева карабкался по стене Берманшин виноград… Здесь вот ставил Матвей грузовик. Здесь был Дуськин цветник, Бэлкин цветник, Фенькин цветник, Генькин и Женькин цветник… 104

Инна Лесовая СТИХОТВОРЕНИЯ

Здесь вот – скамья, и здесь вот – скамья, А сбоку – бочка ничья. Здесь стоял доминошный стол, Здесь мы гоняли в футбол – Если никто не сушил бельё И не трусил тряпьё. Здесь была затиснута в щель Ржавая карусель. Генькин подвал… Женькин подвал… Так где же флигель стоял?! – Рыхлый, подгнивший, как старый том, В котором лист за листом Плотно слежались – с бедой беда И с нищетой нищета... В каждой каморке какой-то секрет, Будто в шкафу скелет: Шуркин кабак, Лидкин притон, Тройка Жоркиных жён, Танькин байстрюк, Манькин байстрюк, Генькин и Женькин байстрюк… Лица, и судьбы, и барахло – Всё будто ветром снесло! Или на всё это фокусник вдруг Белый накинул платок, Лёгким движением вкрадчивых рук Плавно его поволок… Раз! – и ни гама, ни тесноты, Лишь неживые кусты… Но если всё-таки, всё-таки ты, Если всё-таки ты… Тогда – смотри, не споткнись о порог! Не ударься об угол виском! Сморкайся в платок, просись на горшок, 105

Поезія

Глаза не засыпь песком. И гриб отравный трогать не смей, И бойся мышей и змей, Огня, и тока, и столбняка, И страшного старика, Того, который ворует детей… И не грызи ногтей! Пойдёшь ли туда, придёшь ли сюда – Повсюду грозит беда: И люк приоткрыл бездонную пасть, И сосулька готова упасть, И мрачно скалится издалека Морда грузовика... В снегу галошу не потеряй! Не заходи за сарай! И палкой руку не занози, И не возись в грязи, И не дружи с плохими детьми, И правый носок подтяни! А главное – шарик покрепче держи И туже шарф завяжи. Апрель 2002

*** Ночь. Терпеливый снегопад. Неторопливый снегопад. Во тьме нащупываю Киев. Мы здесь по-разному чужие. Во тьме нащупываю взгляд И улыбаюсь невпопад.

106

Инна Лесовая СТИХОТВОРЕНИЯ

Во тьме меня встречают руки – невидимые руки Руфи. Губами трогаю цветы, вдыхаю запах пустоты. И небо пахнет пустотою. Я рада, что иду с тобою. Твой легкий голос снежно прост, и легок ласковый мороз. О Руфь! Я счастлива, ей Богу, ногами чувствовать дорогу, из слепоты, как из тюрьмы, входить в пространство этой тьмы Мы здесь по-разному чужие. Я на тебя оставлю Киев – дома, сугробы, фонари – бери, пришелица, бери! В овраге спрятан чёрный сад, и город в ночь зарыт, как клад, и терпеливый снегопад прощальной строится толпою. Вот до угла дойду с тобою, еще раз оглянусь назад – и всё. Прощай, моавитянка! Отсюда я лишь эту тьму с собой в другую жизнь возьму: Она – как скатерть-самобранка. Здесь столько брошено любви! Здесь столько нежности осталось! Мы здесь по-разному свои… Должно быть, снег похож на талес – четыре чёрных колеи. Живи, наследница, живи! Поверь мне: юной быть не стыдно. Поверь мне: зрячей быть не стыдно. 107

Поезія

Роняет звездочки Давида на нас украинская ночь. Но что-то увлекает прочь – нет, не вина. И не обида. 2006

*** Задремавшие яблоки падают с веток в траву. Пахнет вымытым полом. Полынью. Вареньем горячим. И тепло, будто летом. Но всё-таки как-то иначе. В тишине громыхнула на кухне посуда – а значит скоро есть позовут. В белом гроте коляски, в подсвеченной солнцем тени – детский сон вдохновенный. От бегло скользнувшей улыбки вдруг становится странно – и так неустойчиво-зыбко, будто он, мой малыш, угодил в этот мир по ошибке, будто мы не на даче – на свете остались одни. На пеленке ажурные тени в узоры сплелись, в светло-серой листве – светло-серые быстрые птицы мельтешат. На квадратике белого ситца видно даже, как воздух смятённой спиралью струится в зазеркальную высь. И всё кажется – ангелы наши вот-вот проплывут, на крахмальном экране возникнет их легкая стая, их пресветлые лица взойдут – и в улыбке растают. Рядом кто-то невидимый томик Бодлера листает, задремавшие яблоки с веток толкает в траву. 2008

108

Пауль Целан «...ДОЛУЧИ МЕНЕ ДО МИГДАЛЮ» З ранньої лірики НА РІКАХ ВАВИЛОНСЬКИХ Знову в сумні водокрути хилиш, вербо, лице. Мука чи благо це – богообраним бути? Бо той, кого вхопиш ти, за гріх не уникне кари – гнів твій страшний і ярий, деснице мсти. Громом люті спади на дах, на ці оспалі оселі. Нашу кров розкропи по скелі. Визволи прах.

З книги «Мак і пам’ять» В ЄГИПТІ Ти повинен сказати оку чужинки: обернися на воду. Ти повинен шукати усіх нероздільних з водою в оці чужинки. 109

Поезія

Ти повинен їх кликать з води: Рут! Ноемі! Міріам! Ти повинен убрати їх пишно, коли лежиш у чужинки. Ти повинен оздобити їх піднебесним волоссям чужинки. Ти повинен сказати до Рут, Міріам, Ноемі: Гляньте, я з нею ночую! Ти повинен чужинку, котра біля тебе, убрати препишно. Ти повинен її закосичити сумом за Рут, Міріам, Ноемі. Ти повинен сказати чужинці: Глянь, я ночую у них! ПОЛIЧИ мигдаль, полічи, що було в нім гіркого й веліло тобі пильнувати, долучи і мене до нього.

Я шукав твого ока, коли ти розкрила його і ніхто не дивився на тебе, я пряв ту таємну основу, якою роса твоєї неквапної думки спадала у глеки, стережені словом, яке не осіло в жодному серці. Тільки там ти цілком увійшла у своє неодмінне ім’я, ти до себе підходила впевненим кроком, зграйно співали тоді молоточки у дзвонах твого мовчання, проштовхнулось почуте до тебе, мертве тебе обійняло своєю рукою, -й утрьох ви пішли крізь вечір. Погірчи ж мене. Долучи мене до мигдалю.

ЦЮРИХ, ГОТЕЛЬ «ПІД БУЗЬКОМ» Неллі Закс Про надмір велася розмова, про нестаток. Про Ти 110

Пауль Целан «ДОЛУЧИ МЕНЕ ДО МИГДАЛЮ...»

і Одначе-Ти, про затьмарення сяйвом, про юдейське, про твого Бога. Про це. У день Вознесіння, Мюнстер стояв навпроти, він ряхтів позолотою у воді. Йшлося про твого Бога, я говорив супроти нього, я змусив серце своє сподіватися: на його щонайвище, охрипле, його щонайзвадніше слово – Твоє око зирнуло на мене, зирнуло убік, уста твої мовили оку, я почув це: Ми не відаєм, знаєш, ми ж не відаєм, де правда.

ПСАЛОМ Ніхто нас не виліпить знову із глини, ніхто не оплаче наш прах. Ніхто. Слався навіки, Ніхто. Задля Тебе 111

Поезія

ми квітнем. Супроти Тебе. Ніщо ми були, є і будем, квітуючи: троянда-Ніщо, трояндаНікому. З маточкою світлої душі, тичинкою небесної пустелі, келихом, що палає від пурпурових слів, які ми співали понад, о понад терням.

З книги «Диктат сяйва» І МЕНЕ, що також рожденний, не тримає жодна рука, і жодна не вкине щастя в годину мою так само, як і тобі, кого, як і мене, у бичачу занурено кров,

одначе стоять напохваті числа, щоб присвітити сльозі, яка квапиться в світ з нашої пуповини, одначе ввійде у велике складове письмо, все, що було нам близьким, поодинці, і мигдальна калитка грозовіє й цвіте.

112

Пауль Целан «ДОЛУЧИ МЕНЕ ДО МИГДАЛЮ...»

А ТИ БУДЬ САМИМ СОБОЮ, завжди, Stant vp Jherosalem inde erheyff dich*

І той, хто порвав до тебе нить, inde wirt erluchtet** знов зв’язав її, в пам’яті, скиби глею ковтав я, у вежі, мово, темна пілястро, кумі орі***.

З книги «Рештка снігу» ПІДНЯТА З МОРОКУ,

ще раз, твоя мова стає призатіненим звихренням листя бука. Нічого тут з вами не вдієш, ти в лен віддаєш свою чужість. Мені чутно, як бездонно заліг в тобі камінь.

*Вставай, Єрусалиме, і піднімайся (середньоверхньонім.) **і світися (середньоверхньонім.) ***піднімайся, світися (гебр.)

113

Поезія

З книги «Подвір’я часу » (вірші з «Єрусалимського циклу») ЗМИГДАЛЕНА, що мовила лиш половинно, проте тремтяча вся від зародку самого, тебе я змушував чекати, тебе.

А був ще не безоким, ще без тернин в сузір’ї тієї пісні, де зачин незмінний: Гахніссіні*. СТОЯЛА

дрібка фіги на твоїй губі, стояв Єрусалим довкола нас, стояв сосновий світлий запах над данським кораблем**, якому ми вклонились, Я стояв у тобі СПЕКОТА

числить нас докупи *Початок відомої гебрайської пісні на слова Хаїма Нахмана Бялика «Сховай мене під свої крила«. **Пам’ятник данському кораблеві встановлено на площі Кікар Данія в Єрусалимі на знак вдячності данцям, котрі в 1943 р. перевезли багато євреїв, яким загрожувала смертельна небезпека, до нейтральної Швеції.

114

Пауль Целан «ДОЛУЧИ МЕНЕ ДО МИГДАЛЮ...»

в ревінні віслюка перед могилою Авесалома*, навіть тут, сад Гетсиманський, потойбіч, обійдений нами, кого він осипле листям? Біля наступної брами нічого не відчиняється, понад тобою, Відкрита, несу я тебе до себе. МИ, ЩО ПРАВДИВІ, НАЧЕ ПРИМОРСЬКА ТРАВА, у Н’ве Авівім**,

нецілований камінь плачу аж клекоче від повноти, він обмацує наші уста, він переходить на наш бік, вкарбована в нас його білість, ми віддаєм себе далі: тобі і мені,

*Авесалом – бунтівливий третій син біблійного царя Давида, який помер, зачепившись волоссям за гілля дерева. Місцем його поховання традиційно вважається могила пізніших часів у долині Кідрону, східніше від Єрусалиму. Недалеко від «могили Авесалома» знаходиться Оливкова гора. **Н’ве Авівім або Неве Авівім (гебр.) – назва північного, розташованого біля самого моря, району Тель-Авіва.

115

Поезія

ніч, будь обачна, піщановпокорена, слідкує за нами недремно. СЯЙВО,

те ж саме, що бачило, як Абу Тор* мчав верхогін на нас, коли ми навзаєм сиротіли, віч-на-віч з життям, не тільки від коріння долонь – : золотий буй, із глибин вічних храмів, змірював небезпеку, яка нам улягала беззвучно. МІСЦЕ СУРМИ

глибоко в тліючім порожнім тексті, на рівні світочів, у ямі часу: вслухайся устами. ПОЛЮСИ

всередині нас, нездоланні у вартуванні, ми спимо якусь мить, край воріт Милосердя**, * Абу Тор – друг султана Саладина, похований на пагорбі, де розташоване також однойменне арабське село на південь від Єрусалима. ** Брама Милосердя, яку називають ще Золотими воротами, розташована у східній частині Єрусалима неподалік від Храмового майдану. Вона замурована і, згідно з переказами, буде відчинена тільки для входу Месії.

116

скажи, що Єрусалим є, скажи так, немовби це я вся твоя білина, а ти немовби моя, немовби могли ми бути собою без себе, я гортаю й гортаю тебе, споконвіку, ти вимолюєш, ти вистелюєш наше звільнення.

Переклад з німецької Петра Рихла

117

Пауль Целан «ДОЛУЧИ МЕНЕ ДО МИГДАЛЮ...»

я гублю тебе через тебе, це моя засніжена втіха,

Н А Ш І

П У Б Л І К А Ц І Ї

Юрій Федькович РЕНЕГАТ У 185* році сотня нашого полку, в якій я мав честь служити жовніром, стояла у Т., невеличкому, але вельми затишному містечку Семигородщини. Одного дня наша чота мала відбути вахту, куди мене було призначено за командира, після того як рядовий Вернер, значно старший від мене за віком вояк, який повинен був обійняти цей пост, рішуче відмовився від нього й забажав нести вахту яко рядовий жовнір, на що наш капітан, який, зауважимо тут побіжно, не терпів ніяких примх, погодився, позаяк Вернера знали як чоловіка, котрий мав певні дивні звички, відучити від яких його було майже неможливо і які йому, між іншим, тим охочіше прощали, позаяк їх приводом була не злостива впертість, а радше свого роду шляхетна гордість. Вернер і справді був незвичним чоловіком. З вигляду гарний, статечний, з привабливими рисами обличчя, яке дуже нагадувало риси благородного іспанця, тямущий, з бездоганними манерами, він, незважаючи на вмовляння полковника й капітана, не волів ніяких звань, твердячи, що служити рядовим жовніром набагато почесніше, ніж бути обтяженим старшинськими повноваженнями, і ніхто в цілому світі не зміг би змінити його поглядів, хоча не було достойнішого, хто б міг посісти належний йому чин, окрім самого Вернера, який, незважаючи на те, що був вихрещеним юдеєм, користувався неабиякою любов’ю й повагою серед своїх товаришів; особливо високої думки були про нього підофіцери, позаяк він мав на простих жовнірів такий могутній вплив, що вони більше боялися його, ніж навіть самого чотового, проте свій 118

119

Юрій Федькович РЕНЕГАТ

авторитет Вернер завжди використовував на благо служби і в такий спосіб значно полегшував підофіцерам нагляд і командування вояками, які могли дозволити собі що завгодно, тільки щоб не зашкодити чоловікові, якого ще ніхто не бачив, аби він плакав чи сміявся і який ніколи не казав зайвого слова чи недоречного вислову. Був гарний, тихий вечір, повний місяць осявав своїм лагідним сяйвом широку, безлюдну площу, на якій містилася наша вартівня, і біля зброярні, до якої були прихилені кілька рушниць, стояв також Вернер, спрямувавши свій незрушний погляд на місячний диск і замріявшись у його сяйві. Я мав намір попросити Вернера розповісти якусь казку, яких він знав безліч, але, оскільки не хотів так одразу ломитися в двері, то прихилився поряд із ним до зброярні і спитав, чого це він так тяжко задумався, на що він, кивнувши мені, відповів, що згадав, як колись, коли він іще належав до Мойсеєвої віри, такими гарними місячними ночами творив разом зі своїми братами по вірі вечірню молитву. «Еге ж», – мовив він, зітхаючи, – «це була, мабуть, найщасливіша пора мого життя, я мав тоді Бога й віру, міг з легким серцем з’являтися на очі своїм братам, а тепер, – але облишмо це; – ти, певно, хочеш, щоб я розказав якусь байку, гаразд, я розповім вам сьогодні про своє життя і сподіваюся, що ви будете задоволені моєю історією не менше, ніж оповідкою з «Тисячі й одної ночі.» Ми зайшли до вартівні, яка розташовувалася на першому поверсі старовинного міського будинку в Т., стіни якого були прикрашені всілякою ще добре збереженою тинькованою ліпниною, яка вже стала сірою від часу, й опинилися в тьмяному сяйві закопченої лампи, що горіла на столі й аж ніяк не справляла веселого враження; гнітючість підсилювалась оскаленою пащею якогось кам’яного чудовиська, що бовваніло над вхідними дверима. Проте ми не дуже переймалися тим страховиськом, а підсіли за стіл до інших жовнірів, котрі дружною громадою розташувалися на лавках і тепер зробили місце й для нас, посадивши Вернера якраз навпроти кам’яної чи гіпсової мармизи, а мені мій товариш Н. зарезервував місце біля себе, і після того, як Вернер запалив сигару, яку йому запропонував комендант вахти, він почав оповідати:

Наші публікації

«Мій батько», – мовив він, – «був юдеєм і заможним купцем у Ґранаді, в Іспанії, проте його становищу годі було позаздрити, позаяк постійна ворожнеча, в якій він жив зі своєю жінкою, себто моєю матір’ю, заледве могла зробити його життя щасливим. Що було причиною тих непорозумінь – того я не відав, проте злоязикі сусідки подейкували про якісь давні любовні зносини моєї матері з одним офіцером і натякали, начебто я є плодом того кохання. Наговорам старих жінок я не хотів йняти віри, проте відраза, з якою до мене ставився мій батько, часом збурювала в моїй душі думки, які мене страшенно гнітили, і я чекав слушної нагоди, щоб роздобути про це певніші вісті. Між тим ця нагода трапилася раніше, ніж я сам того сподівався, позаяк одного дня моя бідна матінка, життя якої ненастанно точила гризота, занедужала так сильно, що прикликаний лікар оголосив хворобу невиліковною, що не вивело, одначе, мою матір з рівноваги, а радше навпаки – нещасна сприйняла цю звістку з байдужістю, яка всіх страшенно здивувала. Я дуже любив свою матір, бо й вона любила мене з якоюсь мрійливою ніжністю, і я був, очевидно, єдиною істотою, до якої вона ставилася прихильно, тому я ні на мить не відходив від її ложа й намагався, по змозі, підсолодити останні дні її земного буття. Одного вечора вона здалася мені смутнішою, ніж зазвичай, звеліла сісти біля себе і, підкріпившись прохолодним напоєм, мовила до мене поважним голосом: «Сину мій, перш ніж я покину цей світ, я повинна відкрити тобі одну річ, і, можливо, коли я складу тобі звіт про своє життя, то це полегшить і моє серце. Я донька вельми заможного торговця з Андалузії, який, за прийнятим в ізраелітів звичаєм, ще в дитинстві заручив мене з незнаним чоловіком, що, між іншим, не було для мене таємницею, позаяк у нашому домі про це багато говорили, я навіть відала, що мій суджений був купець із Ґранади, вже в літах і вдівець, щó мене, завдяки моїй безтурботній юності, не надто тривожило, і я вважала весілля нічим іншим, як веселим святом, на якому можна досхочу танцювати й одягати гарні 120

121

Юрій Федькович РЕНЕГАТ

сукні, прихильницею яких я була, ба я навіть чекала того дня, який принесе мені всі ці радощі. Однак цей щасливий час тривав недовго, бо коли одного разу я гуляла зі своїми подругами алеєю парку, ми зустріли одного офіцера, який, побачивши мене, зупинився, як укопаний, і не зводив з мене свого погляду, наші очі зустрілися – і ми покохали одне одного, позаяк любов не відає ні віросповідань, ні відмінностей у становищі, вона знає лише себе саму і є для себе самої цілим світом – але навіщо я розповідатиму тобі цілий роман, достатньо сказати, що я піддалася спокусі й невдовзі носила під серцем заставу нашого молодого кохання. Тим часом мій строгий батько, мабуть, довідався про наші таємні любовні зносини, однак не сказав мені жодного слова. Але одного разу, коли я сподівалася, що мій милий Алонсо чекає мене в рибальській хатині, де ми зазвичай зустрічалися, я застала там лише пустку, а на долівці лежало скривавлене тіло мого коханого, заколотого ударами кинджала. – Підступний рибалка мусив доконечно прикласти руку до цього страшного діла. Я не зронила жодної сльозинки – з властивою нашій родині твердістю я витримала важку руку – провидіння? – ні, мого безсердечного батька, поцілувала Алонсо в холодні вуста й смиренно пішла додому, де на мене вже чекав мій жених із Ґранади, зненавиджений у глибині душі з моменту мого кохання до іспанського офіцера, і ще того самого дня стала я його благовірною; мій батько чудово реалізував свій план, і вжиті заходи були, на його думку, єдиним засобом, спроможним урятувати честь його дому. Від того часу я наче мертва поміж живими, без відчуттів, без ненависті, але й без любові, і лише твоє існування, мій любий сину, прив’язувало мене до життя.» «Моя мати замовкла – я хотів достеменно з’ясувати те, що так довго терзало мою душу, але коли врешті те фатальне запитання зірвалося з моїх уст, вона відповіла мені лише усміхом смерті – і наступної миті назавжди стулила повіки. – Через кілька годин я вже йшов за її марами, а разом з нею було поховано ту єдину істоту, яка мене любила.

Наші публікації

По сусідству з нами мешкав один художник-християнин, який приязно ставився до мене від самого дитинства і в якого я зазвичай проводив свої вільні години; він був тим, хто навчив мене каліграфії і малювання квітів, у чім я мав велике замилування, а також наставляв мене у мовах, які моя необтяжена нічим голова легко засвоювала. Отож останнім часом, коли мій батько не міг більше терпіти мене навіть у крамниці, я проводив увесь свій час в ательє дона Ріверо, займаючись переписуванням іспанських пісень і романсів, які я відтак розмальовував всілякими арабесками, що приносило мені добрий прибуток. Я вже чувся в силі, щоб самому дбати про свій хліб насущний, а зі смертю моєї матінки вітчизна стала мені осоружною, отож якось увечері я попрощався з доном Ріверо, своїм шляхетним другом і благодійником, поїхав до Португалії, а звідти до Константинополя, де я заробляв собі на життя розмальовуванням турецьких амулетів і переписуванням Корану, і за якийсь час зумів відкласти собі кругленьку суму й зажити певної репутації і поваги з боку всіх тих, хто мав зі мною ділові стосунки. Перше, що я зробив, прибувши до Стамбула, було те, що я дав себе потайки охрестити грецькому священикові, хоча на цей крок мене не спонукало нічого, крім ненависті до єврейства, яке втілювалося в особі батька моєї матері, котрому я не міг пробачити вбивства Алонсо, чому немало сприяло припущення, що я був сином останнього. До того ж моя душа була настільки розтривожена розповіддю матері, її смертю й тою жорстокістю, з якою поставився до мене мій батько, що врешті-решт я був уже сам не свій. Між тим усе зціляючий час не оминув і мене, й невдовзі я вже майже не думав ні про вітчизну, ні про все те, що відбулося зі мною, а спокійно віддавався своїм справам. Одного дня сидів я за своєю звичною роботою, аж тут до моєї комірчини завітав поважний старець у турецькому вбранні; коли він привітався зі мною, то за його вимовою я здогадався, що він був ізраелітом. Не знаю, чому при вигляді цього старця моє сумління мовби пробудилося від тяжкого сну, я знітився, затремтів, проте невдовзі знову опанував себе й поцікавився у старого, чого він бажає. Тут він дістав з 122

* Книга Естер

123

Юрій Федькович РЕНЕГАТ

кишені гарно написане на пергаменті меґіле* й запитав мене, чи не міг би я розмалювати береги цього зшитка. Я відповів ствердно, й після того, як ми зійшлися в ціні, він попросив мене завершити цю роботу за тиждень, до наступної п’ятниці, як подарунок до дня народження його доньки, висловивши бажання, аби я приніс цей зшиток йому додому, вказавши будинок, який, між іншим, був розташований недалеко від мого помешкання, що я й пообіцяв рабі Шлойме – бо так звали старого. Я відразу взявся до роботи, яка, проти всіх сподівань, просувалася добре, отож в умовлений час я прихопив фатальний зшиток і відправився до рабі, проте не застав його вдома. Але позаяк він мав незабаром повернутися, то його мила донька попросила мене зачекати. Тут зав’язалася звична у таких випадках розмова, під час якої вона продемонструвала велику задушевність і неабияку освіченість. Вона була дуже вродливою, настільки гарною, що мені здалося, буцімто такої дівчини я в своєму житті ще не бачив – але що ж тут дивного, коли двадцятидворічний маляр квітів одразу закохався – а я мушу зізнатися, що й зарум’яніла Ноемі – бо саме так звалася Пері мого серця, – дивилася на мене своїми глибокодумними карими очима не зовсім байдуже. Отож я був переконаний, що для повного щастя мені не вистачає лише того, аби я знову став юдеєм, і я твердо вирішив здійснити задумане, адже кохання, як співається в одній іспанській пісні, не знає розсудливості. Коли рабі повернувся, то дуже зрадів, що я так точно дотримав свого слова, але ще більше втішився він, коли я відповів на його привітання гебрайською мовою – старий ні на мить не сумнівався в тому, що я належу до закону Мойсеєвого. Невдовзі я став його щоденним гостем, а через якийсь час – о блаженство! – й женихом прекрасної, щасливої Ноемі. Рабі Шлойме був вельми вченим, а тому й дуже шанованим чоловіком. Не тільки юдейська, а й християнська громада любила його, наче батька, і навіть мусульмани схилялися перед побожним старцем й охоче приймали поради від мудрого вчителя. Отож нічого дивного не було в тому, що його дім

Наші публікації

щодня відвідували мудреці різних релігій, а сам рабі вважався Божим чоловіком, який ніколи не зневажав ґоїв, а розглядав кожного з них у світлі Святого Письма як свого ближнього й завжди був готовий допомогти своєю порадою чи якимсь ділом. Отож якось на шабат, який я зазвичай проводив у родині рабі, у двері постукали, і до кімнати ввійшов православний священик, у якому я, на своє величезне здивування, упізнав отця Никифора – того самого, котрий мене охрестив. «Нехай Господь благословить тебе, сину», – мовив він після того, як сердечно привітався з рабі. «Це мій майбутній зять», – відповів той, – «і мене дуже тішить, шановний отче, що Ви його знаєте.» Якусь мить священик стояв, наче громом прибитий. – «Кара на твою голову!» – вигукнув він нарешті. – «Чи ж не від мене прийняв ти Христове хрещення? Будь проклятий, віровідступнику, обманщику – віднині ти вилучений з громади вірних, і будь проклята година, в яку тебе було прийнято туди!» Я був розтоптаний. Священик поспішно покинув дім, а нещасний рабі у відчаї заломлював руки. «Зраднику, безбожнику, – видавив він врешті із себе, – немає тобі віднині місця ні в Ізраїлі, ні в моєму домі. Однак я не буду проклинати тебе – Бог наших батьків уже прокляв тебе, йди геть звідси». Він хотів ще щось сказати, але поспішив на допомогу своїй зомлілій доньці, а я тим часом вибіг надвір і біг все далі й далі, ген у широкий світ, без мети, без душевної розради, якої я не можу знайти навіть у вашому товаристві, любі браття.» Вернер замовк, втупившись застиглим поглядом у машкару, яка глумливо усміхалася до нього, а ми, кого його розповідь аж ніяк не налаштувала на веселий лад, боялися порушити понуре мовчання нашого нещасного товариша. «Авжеж, – мовив він мовби у напівсні, – всі вони відштовхнули мене, прокляли, у мене немає більше ні Бога, ні віри, ні вітчизни». Між тим на вежі пробило дванадцяту, жовніри встали з-за столу, щоб розійтися по своїх постах. Вернера я поставив на вахту біля зброярні й одразу почав обхід позицій з кількома вояками, які по дорозі начебто почули глухий по124

Переклад з німецької Петра Рихла

Лідія Ковалець НОВЕЛА ЮРІЯ ФЕДЬКОВИЧА «DER RENEGAT» Як художній твір і власна історія автора Доля першого відомого (і майже цілком невідомого навіть фахівцям!) прозового твору Юрія Федьковича – німецькомовної новели «Der Renegat» є цікавою та складною, схожою на рівняння, в якому окремі невідомі з’ясовуються хіба на рівні припущень. Так, ми не знаємо достеменно часу її єдиного оприлюднення, хоча здається, то було на самому зламі 1859-1860 рр.; у серпні 1859-го підпоручник Гординський фон Федькович, повернувшись зі своїм 41-им піхотним полком до Чернівців із австро-італо-французької війни, запізнавшись тут із німецьким письменником, педагогом, видавцем Е.Р. Нойбауером, саме через нього, мабуть, «вийшов» на ЛюдвіґаАдольфа Сімігіновича-Штауфе, теж літератора, котрий хоч і вчителював у Кронштадті, що в Семигороді (Трансильванії), однак у Чернівцях із 1856-го (чи 1857-го) до початку 1860-х додатком до «Bukowiner Haus-Calender» («Буковинського домашнього календаря») видавав «Familienblätter» («Сімейні листки»). Власне, в одному з чисел цього, мабуть, малотиражного видання, чомусь недатованого, з ненумерованими 24-ма 125

Юрій Федькович РЕНЕГАТ

стріл, і коли я за чверть години повернувся, Вернер незрушно лежав на долівці, оточений всіма вояками нашої сотні, які, зачувши постріл, вибігли з розташованої зовсім близько від вахтової кімнати казарми, щоб – побачити бідного ренегата, який лежав у власній крові. Підоспілий лікар підтвердив, що серце було влучене точно, нещасний, можливо, навіть не почув пострілу вбивчої зброї. Мир йому!

Наші публікації

сторінками формату А4 (чи не єдиний його примірник зберігається у Львівській національній науковій бібліотеці імені В. Стефаника НАН України) і дебютував майбутній класик української прози. Однак на цьому історія походу «Der Renegat»-a до читацької аудиторії не завершилася – попри те, що він, радше через свою невиявленість, не потрапив до Першого повного видання творів письменника, яке здійснювалось у 1902-1938 рр. У бібліотеці НТШ на «Familienblätter» натрапив під час львівського періоду свого життя Лев Лотоцький, письменник, учитель, до речі, батько Антона Лотоцького. Зі стін Бережанської гімназії винісши добрі знання німецької, будучи сам цікавим новелістом, однак не займаючись перекладами фахово, Л. Лотоцький звільняє, наскільки вміє, Федьковичів текст із графічно витіюватого вбрання готики й у 1913 р. публікує його українською мовою у львівському журналі «Діло». Вважаємо, що саме завдяки цим благородним старанням прозовий первісток видатного автора не загубився остаточно, у 1959 р. його характеристику (на основі перекладу) вперше запропонував О. Лисенко у статті «Невідомі та маловідомі прозові твори Юрія Федьковича» [9, c. 62-65]. Утім, як з’ясувалося, проблема «Der Renegat»-a і на цьому не вичерпалась. У 1985 р. дослідницею зв’язків Федьковича із західноєвропейською літературою Г. Гуць було зауважено, що переклад Л.Лотоцького виконаний «на досить низькому мистецькому рівні», позначений «великим нахилом до буквалізму», та й мова «важка й незграбна», отож він не може дати «повного уявлення про першотвір» [6, с.57]. Саме принциповістю закидів і зумовлено професійну підготовку нового перекладу; опублікування його, треба думати, зможе розставити у відповідній історії решту крапок над «і» з тим, щоб розпочалась уже історія його пильної та глибокої рецепції. Але ж як наразі відпустити у світ це незвичайне дитя, та ще й із таким різким, категоричним іменням, не відхиливши перед читацькою увагою бодай окремих масок, не вказавши на ймовірні витоки написаного, сюжетно-композиційні новації, підпорядковані одному – авторському самовираженню, як не піддатися спокусі просто поміркувати, постраждати 126

127

Лідія Ковалець НОВЕЛА ЮРІЯ ФЕДЬКОВИЧА «DER RENEGAT»

над історією заблукалої душі, дивовижно схожої на федьковичівську? Якщо припустити, що у світ новели, так само, як і у світ лірики, автор входить тільки «деякими відібраними і перетвореними рисами своєї особистості» [5, с. 206], то чому Федьковича, який фігурує і сам по собі – як перший оповідач, ініціатор розмови з головною дійовою особою – Вернером, чому його найбільше таки в самому Вернері? Що ж до «німецькості» першої прозової ластівки письменника, то вона, мабуть, найзрозуміліша і пояснюється відомою трагічною суспільною обставиною: на Буковині, цій найвідсталішій закутині Австрійської імперії, як і на інших подібних територіях, українці тоді все ще «не мали чим» думати про себе, і навіть над своєю власною історичною долею рефлексували «відчужено» засобом, сказати б, метамови (російської, польської, німецької)» [7, с.10]. «Der Renegat», власне, й був однією з таких рефлексій. Принагідно відзначимо, що вже в першій половині 1860-х переживши під впливом Шевченка «найінтимнішу сторінку у творчості» (Л.Білецький) – із німця перетворившись на свідомого українця, Федькович не перестане бути учасником німецького літературного процесу, знавець мови Ґете на рівні її тонкого відчуття (т. зв. Sprachgefühl), він до останку промовлятиме й нею в усіх родах літератури, матиме до цього психологічні спонуки, і такий «рудиментарний білінгвізм» (Г.Грабович), за всіх застережень І. Франка про можливість через мовне ренегатство, «язикове роздвоєння» зазнати роздвоєння внутрішнього [див.: 12], вмістить і чималий позитив, бо допоможе письменникові розвиватися, долати відчуття замкнутості, провінційності, не менш тяжке, як роздвоєння внутрішнє. О.Крицевий у своїй статті про прозу Федьковича цілком у дусі часу підкреслив, що зразком для його автора «були, безперечно, твори Пушкіна, Гоголя, Герцена, Тургенєва, Шевченка, Марка Вовчка, Квітки-Основ’яненка» [8, с.95], хоча перша, «російська» частина представленого ряду, звернімо увагу, спеціально довша від «української», абсолютно надумана, вона не підтверджується жодною документальною посвідкою. Натомість реальний Федькович кінця 1850-х рр. як вихованець німецького письменника й художника Р.Роткеля,

Наші публікації

колега Е.Р.Нойбауера та його товариства – то закономірно читач іще тільки однієї – німецькомовної лектури: крім Гайне, Уланда, Арндта, Платена, Кернера, ще й Ґете, Шіллера, Клейста, Гофмана як провідних фігур у розвитку романтичної новели. Отож, саме з цих потужних книжних джерел, тим більше ефектних, що вони лягали на ґрунт романтичного світосприйняття, – і спосіб повістування в «Der Renegat»-i, наявність аж двох умовних «рамок» довкола вставних новел, доволі репрезентативні сюжети останніх, звернення до подій приватного життя героїв, їхні складні сімейні та династичні стосунки, фатальні пристрасті, рівні з небесами, тощо. Однак, добре придивившись, помічаємо, що в цій своєрідній художній структурі, закроєній начебто за зразком «німеччини», вияскравлюється жива національно-фольклорна константа, а головне – діє, переймаючись сказаним до глибин, оригінальна особистість автора, автора, сказати б, з історією: усні оповідання Федьковича, повідувані жовнірській братії, безперечно, виросли на оповідній народній прозі; ставши предтечами художньої оповідної прози цього письменника, вони також мусили тяжіти до свого сюжетно-композиційного оформлення, емоційного впливу на слухача, також були, зокрема, родинно-побутової тематики і, відповідно до гуцульського темпераменту Федьковича, напружені й драматичні. Безумовно, «Der Renegat» набагато складніший від тих оповідок; «розчитавшись» у німецькій літературі, на тій основі зрісши естетично й інтелектуально, Федькович не міг не ускладнити манеру власної писемної творчості, як і не міг не здійснити спробу заплутати колізії, непомірно ускладнити атмосферу зображених почуттів, драматизувавши дійство, наскільки це було можливо: новела ж бо, за Т.Штормом, сестра драми. Та й «вертеризм» як явище європейського романтичного письменства (Вернер – це й «літерно» майже Вертер) не міг не привабити закоханого в Емілію Марошані письменника саме на цьому ранньому етапі його творчого життя: за спостереженням Л.Гінзбург, Ґете недарма написав «Вертера» в юності, «Фауста» у старості [4, с.118]. Можливо, від такої колоритної дифузії книжних, фольклорних і даних природою власне індивідуально-творчих джерел в автора «Der 128

129

Лідія Ковалець НОВЕЛА ЮРІЯ ФЕДЬКОВИЧА «DER RENEGAT»

Renegat»-a нема нічого «ученицьки-ослабленого, механічнорепродуктивного» (М.Зеров), він уже – індивідуальність. Ця індивідуальність не бажала бути провінційною і в тому плані, що поманила музу на екзотичні терени Трансильванії, Іспанії, Португалії, Туреччини, котрі в очах романтиків в’язались із пристрастями, контрастами, любов’ю та смертю [див.: 2, с.98]. Федькович, сам чимало помандрувавши за часи вояцької служби, тримає в полі зору цей рух, але закономірно робить основним топосом Трансильванію, містечко Т. (або Темешвар, або Торду (Турду), де перебував його полк, до інших країв лине хіба на крилах фантазії, точніше – розповідей Вернера, кожна з яких, повторимося, має новелістичну природу і сповідальний зміст: у сповідь сина органічно вплітається сповідь матері, вони, у свою чергу, походять від оповідача, щирого, максимально відвертого, такого, що сприймає одкровення на рівні серця. Але якщо для матері її духівником стає син, то для останнього, який втратив не тільки рідних, але й, за самозізнанням, «Бога, віру та вітчизну», ним стає, сказати б, колективна свідомість – гурт чужих, але по-братньому співчутливих людей – жовнірів. Саме ця співчутливість, обрамлюючи розповідь подібно до віночка, пом’якшує, наскільки може, твердь життєвих дисонансів, робить Вернера з д а т н и м розкрити душу і бодай трохи звільнити свідомість. Розповідь нещасного, який добровільно покарав себе солдатчиною й особливим стилем поведінки («ніхто не бачив, аби він плакав чи сміявся», він «ніколи не казав зайвого слова чи недоречного вислову»), в рамках соціально-психологічного контексту і співчуття є засобом звільнення від тотальної замкнутості буття, трагічною формою комунікації, бо вона ще більше оприявнює, головно перед власною свідомістю, проблемне минуле. Зрозуміло, що перехід Вернера у православ’я мав глибоко утаємничену підставу, засновувався на принципі «чесності з собою» і народився тільки внаслідок відкриття молодим чоловіком правди про своє неєврейське походження. Наступна ж сходинка – любов до Ноемі, світла, романтична, мусила бути зрегламентована, крім серця, і свідомістю, якщо, прийнявши християнство, молодий чоловік береться фігурувати в очах коханої та її батька як представник одного з ними,

Наші публікації

Мойсеєвого народу. Отже, світ вразливої душі, складний, плутаний, сповнений шукань, емоцій, але й мислительних процесів, безперечного благородства, закономірних надій на зрозуміння себе, наштовхується на догматичні правила культової етики, і ті закономірно перемагають: поведінка Вернера, людини заблукалої, розцінюється оточенням, та й ним самим як ренеґатство. Прикро, що протистояти догмам, піти з оточенням на розмову чи навіть на прю Вернер і не пробує, сила особливого слова, яким є прокляття, тим паче прокляття подвійного (воно з боку служителів одразу обох культів), означаючи відлучення одразу від обох церков, із часом ще більше утрирується, бо не мати «ні Бога, ні вітчизни» – цього найголовнішого і, виявляється, комплексного духовного опертя, для Вернера, для таких, як він, є просто неможливим. Переживши таїнство сповіді, ренеґат (і не ренеґат!) відчуває полегшення і водночас іще більшу ізоляцію, яка безвихідна, в умовах якої смерть направду видається безальтернативною. «А як прекрасно вони стріляють! Чи у ворога, чи таки в себе самого – ніхто з них ніколи не схибить» [1, с.135]. Цей сумний оклик Абгара-Солтана стосується ряду особливих Федьковичевих персонажів, у якому за чолового, виходить, був саме Вернер. Фактично в «Der Renegat»-і найбільші складнощі людини трактуються як спокутування первородного гріха, тим самим підтримується глибоке твердження А.Шопенгауера про те, що «в основі всіх злочинів трагедійного сюжету лежить злочинний акт з’яви на світ» [цит. за: 3, с.243]. Власне, як біблійні Адам і Єва, виявляються вигнаними з раю своїх почуттів мати Вернера та її коханий Алонсо, тож чи не злочинний спосіб народження самого Вернера зумовлює повторення подібного і в його історії?! Думається, можна було би погодитись із сучасною дослідницею, що «новелістика Федьковича – це світ інобуття душі самого автора, спроба реалізації нереалізованої у власному житті любові-ерос та любові-агапе, – втілення «туги душі за Богом» (Д. Кемпбелл)» [10, с.66], якби не знання про іще більшу, цілковитішу присутність у цій творчості його, самого автора, – звісно, в непрямому розумінні слова. Так, і в «Der 130

131

Лідія Ковалець НОВЕЛА ЮРІЯ ФЕДЬКОВИЧА «DER RENEGAT»

Renegat»-i маємо ледь не прямі вказівки на проблемні стосунки батьків, Гординських, як і на «коссованщину», себто вигадану (чи якраз вигадувану) теорію про своє походження не від шляхтича, а від простого гуцула Коссована. Постає тут на свій повен зріст і переживане з 1859 р. кохання до Пері серця – Емілії Марошані, дівчини польсько-шляхетської крові, з огляду на індивідуальні та суспільні чинники відчуття його приреченості, як наявна є в новелі і глибока психологічна переживаність власної, також шляхетської генези та корінної (римокатолицької) конфесійної приналежності – особисто небажаних, таких, що суперечили демократичній самоідентифікації. Вони й вилились у віртуальне трансформування генеалогії, перехід у православ’я (вже навесні 1863-го), отже, власне перекинчицтво. Ідея ця тоді, на зламі 1850-1860 рр., уже, мабуть, справді активно витала у свідомості Федьковича, гнітила, потребуючи осмислення, бачення проблеми на відстані, ба й навіть відповідної підготовки суспільства – через пропонування йому такого художньо закодованого тексту. Що ж до дона Ріверо, благородного приятеля, то це стовідсотково Р. Роткель, котрий справді, мабуть, прилучив майбутнього письменника і до мистецтва, літератури, і до іспанської мови та культури, якщо про це трепетно і шанобливо згадано в «Der Renegat»-i. Отож, єврейськість Вернера є ніщо інше, як польськість Федьковича, яку не можна було скинути з себе, подібно до плаща, але яку тільки такий дивовижний містифікатор, як Федькович, міг реформувати реально та художньо. До речі, про перехід буковинського автора у православ’я добре знало суспільство і в певні періоди залюбки обговорювало цей крок. Скажімо, 1912 року В.Охримовичем у нарисі «Русинилатинники» відзначено, що письменник вчинив його, згаданий крок, не з догматичних мотивів – «тільки з мотивів патріотичних, /…/ під напором пануючого хибного погляду, що латинник (римо-католик. – Л.К.) тим самим мусить бути поляком, а /…/ не може бути справдішним русином» [14, с.25]. Таким чином, хибою, недоліком названо те, що Федькович потрактував значно категоричніше – ренеґатством, заодно прирікши власну душевну організацію на глибоке внутрішнє страждання.

Наші публікації

О.Лисенко у згаданій статті рішуче відкинув думку Л.Лотоцького, висловлену тим у примітці до перекладу, що «Der Renegat» схожий з автобіографією самого Федьковича (мовляв, «таке порівняння штучне і не відповідає дійсності» [9, с.64]), натомість згадав про складне становище жінки в капіталістичному суспільстві, виконання новели «невправною рукою початківця», «схематичність і спрощення», «мову книжну, суху». І далі: «Тут немає властивих для пізніших українських Федьковичевих оповідань художньої викінченості, народної щирості і безпосередності…» [9, с.64-65]. Написаний, як нам здається, на одному подихові, до того ж у специфічних, далеко не кабінетних обставинах життя, перший прозовий твір майбутнього майстра, може, й справді у чомусь втрачає, але не в тих двох якостях, котрі були названі останніми. Це розумієш, коли пильніше вчитуєшся у документи, якими були писання, листи, спогади, інші свідчення, уважніше придивляєшся до облич (у тому ж «Der Renegat»-і), прислухаєшся до зізнань і навіть до не сказаного вголос, сприймаєш увесь цей дивовижний простір р а з о м, як одне ц і л е. І тоді бачиться істинне: Федьковича у житті та Федьковича у творчості як одного Федьковича. Самоаналіз, за З. Фройдом, і є мистецтво.

Література 1. Абгар-Солтан. Осип-Юрій Федькович – руський народний поет на Буковині // Юрій Федькович в розвідках і матеріалах. – К.: ДВУ, 1958. – С. 129-138. 2. Бент М.И. Немецкая романтическая новелла. Генезис, эволюция, типология. – Иркутск: Изд-во Иркутск. ун-та, 1987. – 120 с. 3. Бентли Эрик. Жизнь драмы / Пер. с англ. – Москва: Искусство, 1978. – 368 с. 4. Гинзбург Л. Литературные современники и потомки // Литература в поисках реальности. Статьи, эссе, заметки. – Ленинград: Сов. писатель, 1987. – С. 114-122. 5. Гинзбург Л. О лирике. – Ленинград: Сов. писатель, 1974. – 408 с. 6. Гуць Г.Є. Юрій Федькович і західноєвропейська література. – К.: Вища школа, 1985. – 208 с.

132

133

Лідія Ковалець НОВЕЛА ЮРІЯ ФЕДЬКОВИЧА «DER RENEGAT»

7. Забужко Оксана. Філософія і культурна притомність нації // Другий Міжнародний конгрес україністів. – Львів, 22-28 серпня 1993 р. Доп. і повідомл. Філософія. – Львів, 1994. – С. 9-13. 8. Крицевий О. Проза Юрія Федьковича // Чернівецький педагогічний інститут. Наук. записки. Історико-філолог. фак. – Вип. 1. – К.: Рад. школа, 1955. – С. 93-121. 9. Лисенко О.Т. Невідомі та маловідомі прозові твори Юрія Федьковича // Станіславський державний педінститут. Наук. записки. Філолог. серія. Т. ІІІ. – К.: Рад. школа, 1959. – С. 62-80. 10. Мафтин Н. Особливості новелістичного мислення Юрія Федьковича // Науковий вісник Чернівецького університету. Слов’янська філологія. – Вип. 276-277. – Чернівці: Рута, 2006. – С. 66-71. 11. Федькович Юрій. Ренеґат / Пер. Л. Лотоцького. – Діло. – 1913. – 26 квітня. 12. Франко І. Двоязичність і дволичність // ЛНВ. – 1905. – Т. 30. – Кн. 6. – С.233-234. 13. Von Fedkowicz J.U. Der Renegat // Familienblätter. – [Czernowitz]. – [1859 (1860) ? ]. 14. О[хримович] В[олодимир]. Русини-латинники. Нарис. – Львів: З друк. І. Айхельберґера, 1912. – 25 с.

Д.М. Ратгауз: СНОВА В КИЕВЕ У Брюсова было достаточно оснований утверждать что в поэзии Даниила Ратгауза «собраны примеры и образцы всех избитых трафаретных выражений, всех истасканных эпитетов, всех пошлых сентенций на любые рифмы и в любых размерах». Действительно – собраны, и, так сказать, по второму разу представлены все клише, все штампы, все стандартизированные банальности, накопленные русской поэзией последних десятилетий ХІХ века, эпохи поэтического безвременья. Но к брюсовской оценке необходимо добавить, что таковы были вкусы той эпохи – и она приняла Ратгауза в круг своих прославленных певцов. Правда, более всего своей славой он был обязан Петру Ильичу Чайковскому, который написал на стихи Ратгауза целых шесть романсов, и подхваченные блестящими исполнителями (начиная с Н.Н. Фигнера), эти романсы сделали имя автора текстов известным всей России. С тех пор и до наших дней с концертных эстрад звучат романсы Чайковского на слова Ратгауза: «Мы сидели с тобой у заснувшей реки», «В эту лунную ночь», «Закатилось солнце, заиграли краски», «Снова, как прежде, один», особенно последний, близкий по настроению закатным годам композитора. Было бы несправедливо утверждать, что успех этих произведений будто бы связан только с музыкой Чайковского, а Ратгауз здесь ни при чем: именно банальность его стихов, воспринимаемая как эстетически ущербная в стихах, оказывается уместной и даже необходимой краской в романсе, когда эти стихи поются. «Эмоциональный поэт ведь имеет право на банальность, – писал по этому поводу Ю. Тынянов. – Слова захватанные, именно потому, что захватаны, потому что

134

Пускай вокруг твердят мне строго, Глумясь над музою моей: «В твоих напевах чувства много, Но мало мысли и идей. Дай нам с борьбою примиренье, Открой нам новые пути. Развей гнетущие сомненья И укажи – куда идти. 135

Д.М. Ратгауз: СНОВА В КИЕВЕ

стали ежеминутными, необычайно сильно действуют. Отсюда – притягательная сила цыганщины. Отсюда – банальности Полонского, Анненского, Случевского, апухтинское завывание у Блока». Тынянов, естественно, ссылается на самый «романсовый» ряд русской лирики, в провинциальном уголке которой находится место и для стихов Ратгауза. На эти стихи охотно и небезуспешно писали музыку тогдашние композиторы, вслед за Чайковским – Ц. Кюи, С. Рахманинов, А. Аренский, Ю. Блейхман, М. Липпольд, Р. Глиэр, А.Коптяев, А. Корещенко, М. Ипполитов-Иванов, А. Тиняков. Многие из этих романсов пользуются популярностью до сих пор. Даниил Максимович Ратгауз родился в Харькове в обрусевшей немецкой семье. Его отец, потомственный почетный гражданин, некоторое время был директором Киевского отделения Петербургского международного коммерческого банка. Ратгауз-сын окончил гимназию в Киеве и юридический факультет университета св. Владимира (в 1895 году, в год смерти Чайковского, чьи романсы, следовательно, были сочинены на стихи киевского студента). Юридической практикой он никогда не занимался, целиком отдавая себя сочинению стихов. В 1910 он перебрался в Москву, намереваясь сблизиться с тамошними литературными кругами, а летом 1918, убегая от голода и террора, снова оказался в Киеве. Это был его второй – кратковременный – киевский период. О своих стихах Ратгауз всегда был хорошего мнения, свой путь в литературе считал единственно правильным, себя полагал хранителем подлинной поэтической культуры. Свое кредо – истинное кредо поэта-романсиста, сочинителя романсов, он изложил в стихах (1910):

Наші публікації

Есть в нашей жизни цель иная, Не для нее любовный стих…» Моя подруга дорогая, Как грустно нам от слов таких! Проходят дни потоком мутным, От дум кружится голова. Земных тревог рабам минутным Еще чужды любви слова. Они не знают, дорогая, Что с древних пор все вновь и вновь, Царит одна лишь мысль святая, Одна – владычица любовь! Пусть сгинут тучи, что нависли, Пускай познает ум людей, Что в мире нет новее мысли, Что в жизни глубже нет идей! Провозгласив себя – единственно, исключительно – поэтом этой «мысли» и этих «идей», Ратгауз, надо признать, осуществлял свое кредо последовательно, ни в чем не потакая «земных тревог рабам минутным». Но в свой второй киевский период (1921-1918), ушибленный революцией и всеми ее, как говорили в ту пору, эксцессами, он вдруг сделался поэтом гражданского негодования, автором обличительных инвектив и чуть ли не стихотворных сатирических фельетонов. Поэтика осталась прежней – тематика резко переменилась. При первой же возможности Ратгауз подался в эмиграцию, где бедствуя и болея продолжал сочинять свои стихи, безнадежно отставшие – на полстолетия, не менее – от литературного развития. Он умер в Праге в 1937 году, и так странно, что в 1937 году где-то люди умирали своей смертью, от старости и болезней, а не у расстрельной стенки. А от второго киевского периода Ратгауза осталось в киевской периодике несколько десятков забытых стихотворений. Воспроизводим те из них, которые как раз Киеву и посвящены – маленький вклад в умопредставимую антологию «Киев в русской поэзии».

136

Д.М. Ратгауз: СНОВА В КИЕВЕ

Опять в Киеве От московской жизни темной, От бездарных палачей, Я привез сюда огромный, Тяжкий груз в душе людей. Я не верю в счастье это, – Я не верю, что опять Много солнечного света Суждено мне увидать. Вот опять Крещатик милый, Вот и бег днепровских вод, Вот развесистый, унылый Царский сад к себе зовет. И слабеет нестерпимый Гнет московских страшных дней… Киев, Киев, мой любимый Город юности моей!.. 1918 г. 30 августа, г. Киев Зритель, 1918, №1 Москва – Киев Из лирического альбома Я не забуду этих дней, – Они живут в душе моей. Москва тревогою объята, Звучат, гудят колокола, Из бездны мглы, из царства зла Все, что ползло во мгле когда-то, Все, что ютилось под землей – Поднялось с гордой головой, 137

Наші публікації

И смрадный червь стал властелином… И содрогнулся Кремль святой, – В остервенении зверином Над окровавленной страной Закопошился гадов рой. И вопль, и стон, и разрушенье, И казни, казни без конца… Какие жалкие творенья, Давно забывшие творца! ………………………….. И я ушел с душой разбитой, И я уехал из Москвы… Но вот и здесь, и здесь, увы, Лучами яркими облитый, Мой милый Киев, ты не тот, Чем был еще в прошедший год! Иль Монте-Карло, иль Содом, – Так каждый жаждет здесь забавы, Иль хоть минутной бренной славы. О, где ж вы ныне, москвичи, И где былые киевляне?.. О, муза, лучше помолчи, А то еще дождешься брани… Новости дня, 1918, № 2 В Киеве в наши дни …Как много чуждых, пришлых лиц. И северных, и ярко-южных; Как много жителей столиц – Всех этих перелетных птиц Полуистерзанных, недужных; Как много роскоши кругом, Как много жажды наслаждений, – Какой разгар, какой Содом Позорно-плотских вожделений! 138

Д.М. Ратгауз: СНОВА В КИЕВЕ

Какой разгул, какой поток Во тьме таившихся страстишек, – Сюда, как видно, злобный рок Забросил всех грехов излишек. Какие тягостные дни, – Дни без сияний, без талантов! И гаснут чистых чувств огни Во тьме дельцов и спекулянтов. И всюду слышен властный крик; «Дай зрелищ, дай забавы разной!» О, Киев! Как твой жалок лик В тенетах жизни безобразной. Зритель, 1918, № 7 Здесь и там Из лирического альбома Мелькают дни, проходят годы, Летят в забвенье жизни сны, Людские скорби и невзгоды Перед велением Природы Ничтожны, жалки и смешны. ……………………………… Забыта новая столица, Моя несчастная Москва – Здесь вкруг меня иные лица, Иные взгляды и слова. Там стон, и вопль, и ужас боли, И казни, казни, и позор, – Здесь – свет и радость новой воли Ласкают утомленный взор. Здесь все веселием объяты, Нужде и мукам далеки, Здесь спекулянты и «магнаты» Едят у Жоржа пирожки. С Тверской, с Кузнецкого, с Петровки, 139

Наші публікації

С Морской и с Невского сюда Сошлись и бродят без стыда Авантюристы и плутовки. Здесь все теперь – и стар, и мал – Справляют пестрый карнавал, Здесь много глупостей и вздора, – Провинций дщери и сыны Провинциального задора И пошлой гордости полны. А рядом, рядом – скорбь и голод Жизнь беспросветного труда, И безысходная нужда И тяжких мук дробящий молот… А там, в Кремлевские святыни, Когда бы заглянули вы, Вам не снести бы головы, И больше нет у нас святыни – Радушной матушки Москвы! О жизни киевской я смело Вам напишу хоть фолиант, – Творят одно и то же дело Там – большевик, здесь – спекулянт. …………………………………….. Мелькают дни, проходят годы, Летят к забвенью жизни сны, Людские скорби и невзгоды Перед велением Природы Ничтожны, жалки и смешны. Новости дня, 1918, № 24 Публикация М.А. Рыбакова

140

Мартін Грей В ІМ’Я ВСІХ ЛЮДЕЙ Цього чоловіка у світі знають всі, та в пострадянському світі про нього могли чути лише ті, хто вільно читає іноземними мовами. Мартін Грей, свідок страшних часів Голокосту. До таких, як він, вживається англійське слово survivor або французьке survivant, які не мають іменникового аналогу ні в українській, ні в російській і означають: той, хто вижив. Мартін Грей народився у Варшаві в 1922 році в родині комерсанта. До початку Другої світової війни він не знав, що таке бути євреєм, але він дуже добре зрозумів це в 1939, коли нацисти увійшли до Варшави. Коли численні єврейські родини опинилися в гетто, Мартін підтримував тих, хто був поряд, намагався добувати їжу. Але згодом прийшов страшний день депортації до Треблінки, де загинули мати Мартіна, двоє його молодших братів, його перша коХанна дівчина. А сам Мартін дивним чином утік із табору смерті, чого не вдавалося нікому з його товаришів по нещастю. Тривалий час він блукав по окупованій нацистами антисемітський Польщі. На шляхах війни зустрів свого батька, разом з яким був учасником Варшавського повстання. Батько загинув, а син знову вижив і знову став шукати способу воювати з нацизмом. Воював в Армії Крайовій, а потім і в Радянській Армії, в складі якої дійшов до Берліна. Став кавалером трьох радянських бойових орденів. Увійшовши до Берліна переможцем, він отримав необмежену можливість помсти, але тільки плював у вічі нині жалюгідним ворогам. 141

Наші публікації

В окупованому Берліні у Мартіна знову трапилася нагода виявити свої блискучі комерційні здібності, підшукуючи трофеї для радянських генералів. «Мішо, – казали вони йому, – в тебе велике майбутнє! Ти маєш вступити до комуністичної партії, а потім до школи НКВС!» Але не для того він тікав із Треблінки, не для того втратив усіх родичів – загалом 110 чоловік. Він перейшов кордон і опинився в частині Берліна, окупованій американцями. Потому він вирушає до Сполучених Штатів, де живе його бабуся, єдина його родичка. В Америці Мартінові пощастило розбагатіти. Він зайнявся комерцією, торгував антикваріатом і згодом став заможним. Але щастя нема, бо коХанна жінка довго не зустрічається. І нарешті він її зустрів, свою Діну. Вони перебралися до Франції, де купили будинок на півдні, неподалік міста Канни. Мартін облишив бізнес, адже зароблено достатньо грошей, щоб жити без злиднів. Той сучасний стереотип життя, коли батько «робить гроші» і бачить своїх дітей тільки на свята, не підійшов цій родині. В Мартіна й Діни народилося четверо дітей: двоє дівчат, двоє хлопчиків. Але в один день їхнє щастя закінчилося: 3 жовтня 1970 року Діна й діти загинули в полум’ї лісової пожежі. Що було робити Мартіну, який вдруге втратив усе? Накласти на себе руки? Поринути в забуття, яке дають наркотики й алкоголь? Він обрав інший шлях: Він заснував фундацію Діни Грей із захисту людства від лісових пожеж, і ширше, із захисту права людини на життя. Він написав книгу «В ім’я моїх рідних», де переповів історію свого життя. Книга мала шалений успіх у світі, її було перекладено багатьма мовами. Мартін Грей об’їздив світ, презентуючи цю книгу, зустрічаюсь із читачами. Ця книга зупинила безліч самогубств і вивела з депресії безліч розчарованих. Те горе, яке пережив Мартін, і, одначе, не здався, вирішив все одно бути корисним людям, викликало захоплення в західному суспільстві, яке від кінця шістдесятих уже цілком сформувалося як суспільство споживання, заможне й бездуховне. Перша книга Мартіна «В ім’я моїх рідних» регулярно перевидається і є однією з улюблених книжок і франкомовного читача (в оригіналі книгу написано французькою), і взагалі, її 142

143

Мартін Грей В ІМ’Я ВСІХ ЛЮДЕЙ

читають і перечитують у всіх країнах, де вона була опублікована. Нещодавно побачило світ ілюстроване видання цієї книги до її тридцятип’ятиріччя. Воістину, добре, коли народжуються нові книги, ще краще, коли не вмирають старі. «Я хотів надати сенс тому, що сталося з моїми рідними», – розповідав Мартін Грей у своїх інтерв’ю. Цей чоловік і сьогодні сповнений енергії в боротьбі з неправдою світу, з антисемітизмом та іншими формами ненависті, які в тій чи іншій формі вирують у сучасному світі. Він знову одружився, має п’ять нових дітей. Для нього мудрішим є творити нове життя, ніж вічно оплакувати загиблих. Маючи 87 років, він і досі спілкується зі своїми читачами, число яких зростає й надалі. Цей чоловік належить до нечисленних, проте могутніх постатей сучасного світу, яких можна вважати моральними авторитетами. На Заході видається безліч книжок, проте пересічні громадяни читають небагато. Всі, хто прочитав «В ім’я моїх рідних» відчули великий позитивний струс. Даючи пораду своїм друзям почитати цю книгу, мовили й такі слова: якщо тобі судилося прочитати лише одну книгу, нехай то буде ця! Твори Мартіна Грея перекладалися багатьма мовами, зокрема й на його батьківщині у Польщі. Але в пострадянському просторі його не знають. Хоча й по телебаченню показували художній фільм про нього. Але це було сприйнято як давня історія, як щось, що було і пішло в архів. А він і досі є активним учасником того, що відбувається у світі. Після «В ім’я моїх рідних» Мартін Грей написав іще кілька книжок. Останню, «В ім’я всіх» було видано у 2004 році після тривалої перерви. В ній у вигляді притчі про перше біблійне вбивство Авеля Каїном викладаються погляди автора на теорію особистості. У кожній людині живе добро і зло, жертва і кат, Бог і диявол. Обставини життя активізують ту чи іншу складову особистості, ми всі відповідальні за те, щоб у людях, які живуть поряд із нами, перемагало добро. Звичайно ж, його теорія є трохи наївною порівнянно з теоріями особистості, розробленими великими психологами й філософами ХХ сторіччя. Але остання книга Мартіна Грея однозначно збільшує добро у світі, активізує добро в людських душах.

Наші публікації

Мій примірник цієї книги підписаний його рукою Бо ж одного дня я написала листа Мартіну й отримала відповідь. Він готовий до співпраці. Готовий бути виданим в Україні, в Росії, будь-де, де про нього ще не знають. Він зв’язав мене зі своїм французьким видавцем. Але українського видавця знайти не пощастило. Можливо, це одного дня станеться, хотілося б, щоб за життя Мартіна. А поки нехай бодай цей невеличкий нарис розповість про нього якомога більшому числу людей. Наведений тут уривок з його книги – в моєму перекладі. Євгенія Кононенко

Я прожив довге життя. І поряд зі мною опинялися люди будь-якого походження за будь-яких життєвих обставин. Я вистояв серед тих, хто лежав на вулицях, чекаючи розстрілу чи депортації. Я лежав у спільному бараку поряд з людьми, які бажали вкоротити собі віку, щоб не починати новий день в Треблінці. Я був воїном серед воїнів, і я відкрив для себе, що є ті, що люблять вбивати, хто люблять змушувати страждати інших, і це не залежало від того, яку уніформу вони носили, якій справі служили. Серед них були й такі, які служили справі повалення нацизму, але були катами в душі. Я називаю таких людей «звірами з людським обличчям». Я навчився вмить прочитувати таємниці їхніх душ. І я зустрічав їх усюди. Вони заходили до антикварної крамниці, яку я відкрив у Нью-Йорку, і досить було одного погляду, щоб упізнати їх. Вони були моїми сусідами, зовні вони були людьми, але за певних обставин з них знімалися маски, і я бачив убивць. Я зустрічав їх на вулицях Нью-Йорка й Парижа, такі, як вони, є й в Ізраїлі. Можливо, щось подібне живе й у мені. Попри те, що все моє життя я з цим змагався. 144

Цей звір, ця лютість, це Зло, цей монстр, вони в нас, в тих, які ми є. Людина є тим, хто стримує в глибині похмурої печери цю жадібну до крові тварюку, здатну вбити свого власного брата. Кожен може стати Каїном. Кожен може стати Авелем. І, щоб не стати черговою жертвою, треба знати, що Каїн завжди на чатах. Це історія людини від її витоків. І в деякі моменти всі імперії, держави, цивілізації замість того, щоб задавити монстра за допомогою законів, за допомогою «окультурення», починали славити його, звеличувати його чесноти, намагаючись використати гнів кожної людини, щоб витворити величезного звіра, який дає силу й здатність імперії, державі, війську чинити насильство. 145

Мартін Грей В ІМ’Я ВСІХ ЛЮДЕЙ

Ось моя перша відповідь: людина, хоч би якою вона була, має в собі згубну тваринну лють. Вона є там, зашифрована на дні її матеріального тіла, наче в лабіринтах похмурого грота, в його незнаних вигинах. Вона іноді показує себе в жестах гніву й насильства. Обличчя чоловіка або жінки спотворюється. Його не можна впізнати. Потім усе заспокоюється. Звір засинає, шаленство повертається до свого лігва. Людина знову стає цивілізованою, слухає вас, шанує, вас, допомагає, розуміє. Стає тим, з ким можна розмовляти. Але лють лишається. І якщо раптом приходить страх, голод або холод, якщо нашому життю загрожує небезпека, обличчя знову спотворює гримаса люті, з рота виривається вий, кулаки стискаються. Я бачив це сотні, тисячі разів. В запломбованому вагоні, який котив до пекла, нас було напхано стільки, що ми не могли дихати, дехто втрачав розум, у гніві били своїх ближніх, продираючись до якоїсь розколини, до свіжого повітря. У ті дні наближення до смерті, в таборах винищення, а потім на війні, але потім і в щоденному житті я збагнув, що лють до скреготання зубів може спотворити усміхнене обличчя, яке ви нібито знали, і раптом воно стало пикою монстра.

Наші публікації

Я зрозумів це восени 1939 року, коли побачив, як нацистські дивізії крокують по вулицях Варшави. Чоботи відбивали ритм на бруківці. На головах блищали каски. Скоро вони піднімуть свої багнети й почнуть штовхати нас, а потім вони змусять нас під їхній сміх замітати вулиці, щоб принизити нас. І поляки також сміялися, коли старі й поважні люди, наші рабини, наші лікарі, чистили тротуари й бруківку, а їх штовхали ногами, бо вони рухалися повільно. Гітлер у Майн Кампф писав: кожен нацист має стати, як вовк, щоб сила передувала праву. І я пережив усе це. Я відчув на собі закони цих людей, які ставали жорстокішими, ніж дикі звірі. Це Каїн царював і вбивав Авеля, не відчуваючи ні найменших докорів сумління. Навпаки, Каїна вітали, як героя. Його ставили за приклад. Йому аплодували. Але нічого нового нема в цьому випорожненні монстра. Історія людства – це низка геноцидів, варварства, жорстокості. Найчастіше править саме звір. Я можу уявити багатомільйонний натовп у римському Колізеї, де громадяни найбільшої імперії античності розважалися, виючи від радості, коли на арену виходили гладіатори. Ці люди давали спектакль смерті й неприродної бридоти. На деяких із них нацьковували диких звірів. І Нерон послуговувався людьми, як смолоскипами, щоб освітлювати видовища, які розігрувалися для римлян. Протягом усієї історії Імперії, і до того, коли то була республіка, урочисто відбувалися ці злочинні ігрища. І кожне велике римське місто мало подібну арену, куди збігалися всі подивитися, як помирають люди. Оскільки я пройшов через пекло, то й кажу, що це можливо й сьогодні. Ви стенаєте плечима. Ви кажете, що я божевільний. Наші ігри – то невинні забави у порівнянні з тим, що діялося в Римі. І одначе, звідки можна знати, ніби Каїн, який заснув у нас, таки зник? 146

147

Мартін Грей В ІМ’Я ВСІХ ЛЮДЕЙ

Що таке камікадзе, незалежно від того, з яких причин він вирішив убити когось і померти сам? Чоловік або жінка, що влаштовує спектакль зі своєї смерті, провокуючи подальші смерті. Це таке ж монструозне збочення, яке мало місце – хай навіть з іншими мотиваціями – в римському Колізеї. А потім усі ці вбиті, всі ці закатовані, які заполонили витвори нашої культури. Ми вже не штовхаємося, заповнюючи амфітеатри, щоб побачити бої гладіаторів або левів, які терзають мучеників. Уже не побачиш упродовж Аппієвого шляху від Капуї до Рима розіп’ятими шість тисяч повсталих рабів. Але щодня, щохвилини на наших екранах у віртуальному світі проектуються зображення, де Каїн вбиває Авеля, щоб розважити нас. Фільми жахів, кримінальні серіали, історичні драми з тортурами всіх видів, ось що ми жадібно роздивляємося. Ми дивимося телевізор, не відводячи очей від екранів, дивлячись, як когось перерубують навпіл, здирають шкіру, перебивають ноги. Як на людину нацьковують собак або підвішують на гак. Це всього лише віртуальні злочини, але вони підживлюють монстрів усередині нас, приносячи їм їжу в клітку, де їх ув’язнено, щоб вони змогли одного дня вийти з тої клітки. Екрани телевізорів стали нашими амфітеатрами, де щодня засмічують мозок мільйонам глядачів. Кажуть, то всього лише Каїн із кіно. Але він, викликаючи захоплення глядачів, пробуджує того Каїна, який живе в нас, про існування якого ми зовсім не думаємо. І щоденні програми новин також на наших екранах, розповідають про реальні події, показуючи нам мільйони жертв тих, хто потрапив до рук катів. Вибух автобуса, і серед покручених металевих уламків і битого скла бачиш покалічені скривавлені тіла, наче то мучні з римських арен, розідрані пазурами ведмедів чи зубами левів. Висаджено в повітря будинок, і під руїнами спотворені тіла дітей. І як римські імператори, хтось отримує задоволення, дивлячись на тортури. І виникає жіноча постать, обмотана білим, яку каменують, поки тканина, яка її огортає, не стає червоною.

Наші публікації

А в іншій країні підлітку прив’язують праве зап’ястя до кісточки лівої ноги, караючи його за крадіжку. І масовий Каїн аплодує цьому. А мільйони африканців, порубаних мачете? А понівечені діти? Чи варто пригадувати все, що я бачив: організовану різанину, методичне винищення цілого народу, мого народу? Ось вона, людина вчора й сьогодні. І коли ти плекаєш монстра, який причаївся в тебе в глибині, коли даєш йому надію, коли підгодовуєш його, тобто коли не хочеш приборкати Каїна, ти мимоволі зневажаєш тих, хто змагається з Каїном. Каїн убив Авеля, і це сталося тому, що той не дозволив монстру – своєму Каїну – взяти гору собою. Він не здався йому. Він ніколи не став би апостолом чи служителем Зла. І якщо нас ненавидять, нас, євреїв, так це тому, що ми хотіли бути і найчастіше були Авелями людської історії. Тому що Бог – Ягве – схопив за руку Авраама в ту мить, коли той збирався перерізати горло своєму сину, сподіваючись уласкавити Бога, як це робили інші народи, приносячи своїм ідолам людські жертви. Бог хотів, щоб ми стали народом, який відмовився від людських жертв, які посилюють той тваринний імпульс, який людина носить у собі. Ось що від початку часів, згідно з нашою Біблією, відрізняло нас від інших і робило з нас живий докір тим, хто практикував людські жертви, тим, хто давав Каїну волю вбивати, хто підкорявся його волі. Наш народ – це ті, хто замкнув монстра, закував його в кайдани, цим ми й відрізняємося від інших. Через це нас не можуть терпіти. Тому завжди знаходять причину вбивати нас. І оскільки, попри всю зрадливість долі, попри всі переслідування, ми не зникаємо, через головне, через нашу відданість Закону, ми лишаємося народом, який треба вбивати, щоб Каїн царював без докорів сумління. І не треба, щоб хтось із нас спускався на зустріч із Каїном углиб домовини, де він причаївся, де він ховається від нас. 148

149

Мартін Грей В ІМ’Я ВСІХ ЛЮДЕЙ

Пригадую того побожного чоловіка, який і у Варшавському гетто продовжував молитися, попри все. Він не робив жодного жесту, щоб затулитися від ударів, коли кати штовхали його все сильніше й сильніше. Його манера триматися, його зосередженість, його губи, які ледь ворушилися, його велич у стражданні були нестерпними для тих Каїнів у чорних уніформах, які звіріли поряд із ним. Вони розбили йому рот, вибили йому зуби приклfдом. Потім вони розтрощили йому голову, поки від нього лишилося криваве тіло на дорозі. Вулиця була порожня. Всі втекли. Я сховався за дверима й тремтів від люті й страху. Мені було вісімнадцять років. І в той день я направду збагнув попри всі поразки, непереможність єврейського народу, і я переконаний, що й надалі йому варто лишатися Авелем, боротися за те, щоб не ставати вбивцями. В цьому полягає наш обов’язок, наша вірність нашим основам. Раптом мене помітив солдат і, підійшовши до мене, підняв рушницю. Я подумав: «Краще я помру». І в цю мить я згадав свого батька, який колись розповідав мені про опір євреїв на вершині скелі над Мертвим морем. Він згадував про римські загони, які оточили скелю Массада. І, щоб не здаватися, єврейські воїни вчинили самогубство. Я не хотів помирати. Ще не хотів. Я підстрибнув, чим здивував солдата. Я штовхнув його плечем і втік, а навздогін мені лунали крики есесівця, і навколо мене свистіли кулі. Їм не вдалося вбити мене. Я багато разів ховався, поки в гетто не почалися облави. Я не бачив нічого, що відбувалося на вулиці, але чув гавкіт отих звірів та їхніх собак, відчайдушні крики жінок, плач дітей. Коли я таки вийшов, багато будинків були зовсім порожніми. Я зустрів кількох товаришів, з якими ми перестрибнули через мури гетто. Вони пояснили мені, що були й єврейські поліцаї, які носили чоботи, каски, пов’язки на руці і допомагали есесівцям, щоб урятувати своє життя. Вони, люди Авеля, діяли згідно з законом Каїна. І заслужили лише ганьбу.

Наші публікації

Я думав про чоловіка, який молився, і про Массаду, думав, як лишитися вірним, і думав, що краще смерть, а не капітуляція, вчинити самогубство, а не здатися ворогу. А ще більше я хотів вижити й перемогти, і при тому не порушити Закону. Пізніше, в 1988 році, коли святкувалося сорокаріччя Держави Ізраїль, я був біля підніжжя Фортеці Массада. Під нічним небом Палестини вимальовувалися скелясті схили, такі самі, як в часи героїчного опору римлянам дев’ятнадцять сторіч тому. І євреї повернулися на цю землю. І Зубін Мета диригував оркестром Ізраїльської філармонії біля цього символу нашої незнищенності. І я, Мітек Граєвський, колишній учасник повстання у Варшавському гетто, той, хто вижив у Треблінці, – почесний гість на тому святі, поряд із Грегорі Пеком та Івом Монтаном. Але слава тих, хто був поряд зі мною, не перекрила сили спогадів. Я бачив обличчя міністрів ізраїльського уряду, послів усіх європейських держав, митців: то були брати, які зібралися разом із тими кількома, хто вижив, до числа яких належав і я, щоби вшанувати пам’ять наших загиблих. Я обняв своїх дітей і притис їх до себе. Я згадав ту сцену у Варшаві. Я весь тремтів, але то були емоції радості. Я думав про побожного чоловіка, який ожив тут, бо щось подібне згадалося всім, хто тут зібрався. І він ожив тут переможцем, хоча й ті, що забили його до смерті, думали, що вбили його, бо проломили йому голову. То був урок людяності, віри та мужності, який визначив моє життя. Завдяки чому мені вдалося вижити попри всі мої помилки. Я написав у своїй книзі «В ім’я моїх рідних»: «Ми люди Авеля, але ми не дозволимо вбивати себе. Бо, якщо ми зникнемо, як того хочуть антисеміти, в кому ненависть ледь жевріє і в кому вона кипить, то вся земля стане царством Каїна». І це не повинно статися.

150

Михаил Кальницкий ЭКСПЕРТИЗА ПРОФЕССОРА ГЛАГОЛЕВА Даже при самом кратком знакомстве с историческим «делом Бейлиса» по обвинению киевского еврея Менделя Бейлиса в ритуальном убийстве христианского мальчика Андрея Ющинского мы встречаем среди участников расследования имя киевского священника Александра Глаголева. Об Александре Александровиче Глаголеве (1872–1937), пастыре православных прихожан Подола и ученом-богослове, «отце Александре» из «Белой гвардии» Михаила Булгакова, в наши дни известно уже немало. Неудивительно, что о. Александр Глаголев был призван в качестве эксперта – он обоснованно считался знатоком иудейских ритуалов, поскольку профессионально изучал именно эту область богословия. 27-летний Александр Глаголев 17 августа 1899 г.1 был утвержден советом Киевской духовной академии в качестве исправляющего должность доцента по кафедре еврейского языка и библейской археологии, 17 июня 1906 г. Синод утвердил его в должности экстраординарного профессора академии, 16 октября 1910 г. он был перемещен на кафедру священного писания Ветхого Завета, вместе с тем 5 ноября того же года ему было также дозволено продолжить преподавание на ранее занимаемой кафедре2. Когда царская юстиция занялась ритуальной версией в связи с убийством Ющинского, следствие придава1

Здесь и далее даты приводятся по старому стилю. См. «Формулярный список о службе профессора Императорской Киевской Духовной Академии протоиерея Александра Александровича Глаголева»: Центральный государственный исторический архив Украины в Киеве (ЦГИАКУ). – Ф.711. – Оп.1. – Д.10906. 2

151

Наші публікації

ло мнению профессора Глаголева значительный вес. Однако в нынешней литературе участие о. Александра Глаголева в деле Бейлиса истолковывается по-разному – и не всегда с должной степенью достоверности. ...В 1994 году в киевской газете «Хадашот» были опубликованы воспоминания невестки о. Александра, многолетнего профессора Киевской консерватории Марии Егорычевой (1903–1999) с подробным рассказом о ее свекре, озаглавленные «Блаженны миротворцы». Центральное место в этой публикации занимает рассказ о процессе Бейлиса, юной современницей которого была мемуаристка. Она подробно повествует о том, как в зале суда перед судьями, присяжными, представителями прессы и многочисленной публикой предстал ученый-эксперт, профессор Александр Глаголев: «И вот решающий вопрос обвинения: «Имеются ли в еврейских священных книгах указания на употребление крови христианских младенцев в ритуальную пищу?» Затаив дыхание, зал ждал ответа. Впечатление разорвавшейся бомбы – решительно произнесенное: «Нет, не имеется!» Не этого ждали судьи от смиренного «старца». Замешательство охватило судейский корпус. Главный судья предложил отцу Александру «еще раз подумать, еще раз проверить этот вопрос, а тогда вторично дать ответ». Повторно Александра Александровича заставили говорить не потому, что сомневались в его познаниях. Рассчитывали: одумается и даст нужный ответ. <...> Вызванный во второй раз в зал суда, на вопрос: проверил ли он древние книги о еврейских обрядах и есть ли там указания о кровавой жертве? – отец Александр опять ответил отрицательно. Нет указаний ни в Торе, ни в Талмуде, ни в других древних еврейских священных книгах! Не оправдались надежды тех, кто затеял громкий процесс. Несмотря на усилия властей, невиновность Бейлиса была доказана. Провокация провалилась. Справедливость восторжествовала»3. При всем уважении к Марии Ивановне Егорычевой, прожившей долгую и в высшей степени достойную жизнь (в 1992-м 3

Егорычева М. Блаженны миротворцы // Хадашот. – 5754 [1994]. – Ияр. – № 4 (27). – С.5.

152

4 См. Тагер А. С. Царская Россия и дело Бейлиса. К истории антисемитизма. – Москва, 1933. – С.77–53.

153

Михаил Кальницкий ЭКСПЕРТИЗА ПРОФЕССОРА ГЛАГОЛЕВА

она была признана Праведницей народов Мира за спасение евреев в оккупированном нацистами Киеве), приходится отметить: в данном случае рукой мемуаристки водила «ложная память». Профессор Глаголев действительно со всей решительностью отрицал кровавые ритуалы в иудейской религии, но на процессе Бейлиса он не выступал. Да и сама процедура судебной богословской экспертизы была довольно сложной и отнюдь не сводилась к единичной реплике; выступления группы специалистов-богословов и их ответы на перекрестные вопросы обвинения и защиты заняли четыре дня процесса. Тем не менее, публикация в «Хадашоте» породила миф об эксперте Глаголеве как о решающей фигуре процесса Бейлиса – миф, на который теперь уже иногда ссылаются как на истинное событие. Попробуем на документальной основе установить подлинную (достаточно важную!) роль о. Александра Глаголева в оправдании Менделя Бейлиса. Для этого воспользуемся выявленным нами собственноручным экспертным заключением профессора Глаголева, а также и другими материалами – как уже известными, так и впервые рассмотренными. Начнем с того, каким именно образом о. Александр оказался привлеченным к дознанию. Ответ на этот вопрос содержится в архивной переписке из следствия по делу об убийстве Ющинского. Как известно, в апреле 1911 года в правой печати и в правительственных кругах началось активное муссирование ритуальной темы в связи с убийством4. Исполняющий должность судебного следователя по особо важным делам Василий Фененко, занимавшийся расследованием, 30 апреля 1911 г. обратился к первому викарию Киевской епархии, настоятелю Михайловского Златоверхого монастыря преосвященному Павлу (Преображенскому), епископу Чигиринскому: «Имею честь покорнейше просить ВАШЕ ПРЕОСВЯЩЕНСТВО не отказать уведомить меня, кто из лиц Киевского духовенства хорошо знаком с обрядностями еврейского вероучения». Уже на следующий день епископ ответил: «Имею

Наші публікації

честь сообщить г. Следователю, что лицом наиболее осведомленным в вопросах, касающихся обрядности еврейского вероучения5, я признаю профессора Академии священника Александра Александровича Глаголева, жительствующего на Подоле при церкви Николая Доброго, настоятелем которой он состоит»6. О. Александру не замедлили поставить вопросы, интересующие следствие на данном этапе. Насколько можно судить, уже в первых числах мая он предстал перед следственными органами. При этом присутствовал специально прибывший в Киев для знакомства с ходом следствия вице-директор министерства юстиции Александр Лядов. Вернувшись в Петербург, он сообщал в докладной записке на имя министра Ивана Щегловитова (13 мая): «В моем присутствии были сделаны попытки получить заключения по вопросу о ритуальных убийствах от двух духовных лиц, по имевшимся сведениям, изучавших этот вопрос в теории и наблюдавших случаи таких преступлений на практике... Наместник Киево-Печерской лавры архимандрит Амвросий дал уклончивые объяснения, утверждая, что исследованием ритуальных убийств не занимался, но, состоя настоятелем Почаевской лавры, слышал о нескольких случаях подобного рода злодейских убийств и согласился написать и передать судебному следователю все сведения, которые у него имеются... Проф. Глаголев был допрошен, по ссылке на него о. Амвросия, как знаток еврейского языка и талмуда. О. Глаголев также, видимо, уклоняясь дать заключение, пытался отрицать, на основе толкования талмуда, возможность употребления евреями в пищу христианской крови... Однако этому мнению о. Глаголева было противопоставлено судебным следствием утверждение князя Оболенского, который в своем исследовании о ритуальных убийствах, полемизируя с Лютостанским7, тем не менее указывает 5

ГАКО. – Ф.864. – Оп.6. – Д.64. – Л.205. Там же. – Л.206. 7 Речь идет о сочинениях на ритуальную тему Ипполита Лютостанского – бывшего ксендза, перешедшего в православие, и князя Алексея Оболенского, бывшего обер-прокурора Святейшего Синода. 6

154

Отметим тот факт, что, согласно докладной записке Лютова, архимандрит Амвросий также – вслед за епископом Павлом – рекомендовал именно о. Александра в качестве специалиста по иудаизму. Подробнее о показаниях самого архимандрита Амвросия мы еще будем говорить ниже. После дополнительного изучения вопроса профессор Глаголев 1 июня известил следователя Фененко: «Имею долг почтительнейше уведомить Ваше Высокородие, что заключение мое по находящемуся в Вашем производстве делу об убийстве Андрея Ющинского я имею представить Вашему Высокородию в письменном изложении 6-го июня (понедельник) сего 1911 года, около 2-х часов дня»9. Именно шестым июня и датированы показания о. Александра, оформленные в виде протокола на бланке следователя Фененко и подписанные, кроме самого эксперта, также следователем и прокурором судебной палаты Георгием Чаплинским. Этот документ мы публикуем здесь полностью по оригиналу, хранящемуся в Государственном архиве Киевской области (ГАКО. – Ф.864. – Оп.6. – Д.65. – Л.14 и об., 15). Свидетельство профессора Глаголева было достаточно кратким, но при этом безукоризненно логичным. Из него становилось ясно, что запрет на употребление в пищу всякой крови восходит еще к Моисееву закону и никакими положениями талмудической литературы не снят, несмотря на наличие в Талмуде признаков нетерпимости к неевреям. Таким образом, если даже окажется, что смерть Андрюши Ющинского наступила вследствие некоего ритуала, это не будет иметь никакого отношения к традиционной иудейской религии. Методично выстроив последовательность аргументов, 8 Цит. по кн.: Тагер А. С. Царская Россия и дело Бейлиса. – С.249, 250. 9 ГАКО. – Ф.864. – Оп.6. – Д.64. – Л.334.

155

Михаил Кальницкий ЭКСПЕРТИЗА ПРОФЕССОРА ГЛАГОЛЕВА

на одно место талмуда... Ввиду изложенного проф. Глаголев выразил желание специально заняться этим вопросом по талмуду и через некоторое время дать уже более обоснованное заключение»8.

Наші публікації

лишь в последних строках экспертного заключения о. Александр позволил высказаться своему искреннему и доброму сердцу, потрясенному злодеянием: «Страшное, леденящее кровь, убийство невинного отрока А. Ющинского стоит перед моею мыслию как неразрешимая тайна, которую да поможет раскрыть Всевидящее Око!» Содержание экспертизы профессора Глаголева, как нетрудно понять, не пришлось по душе юдофобским кругам, охотно распространявшимся на тему «умученного от жидов отрока Андрея». Когда на ранней стадии подготовки к суду над Бейлисом определялся круг экспертов по богословским вопросам, представитель обвинения – поверенный «гражданской истицы» Александры Приходько (матери Ющинского), известный московский черносотенец Алексей Шмаков писал в Киевский окружной суд по поводу показаний профессора Глаголева и архимандрита Амвросия (15 марта 1912 г.): «Они, прежде всего, недостаточны потому, что первый даже не упоминает о каббале, а второй и на талмуд ссылается лишь мельком. Между тем за отсутствием какихлибо формальных оснований к признанию названных лиц экспертами в настоящем деле, требовался, по крайней мере, утвердительный их ответ на вопрос, знакомы ли они с полными, без пропусков, – надо заметить, чрезвычайно редкими изданиями талмуда, равно как с весьма потаенными, обыкновенно рукописными его частями и, наконец, с каббалою, особенно же с главным ее отделом – Зогаром. Однако, вопроса об этом на следствии даже поставлено не было <...>. Вообще же говоря, мнение Глаголева крайне поверхностно, а научного значения и отнюдь не имеет»10. В качестве «бесспорно ученого знатока» иудейского вероучения Шмаков рекомендовал ксендза Иустина Пранайтиса, в то время – курата католического костела в Ташкенте. Впоследствии именно Пранайтис стал на процессе Бейлиса «экспертом по ритуалу» со стороны обвинения. Причем свою позицию этот «бесспорно ученый знаток» в значительной степени постро10

ГАКО. – Ф.864. – Оп.11. – Д.2. – Л.13 ,12.

156

Дело Бейлиса: Стенографический отчет. – Том II. – К., 1913. – С.307, 308. 12 ГАКО. – Ф.864. – Оп.11. – Д.1. – Л.98 (об.), 99. 13 Дело Бейлиса: Стенографический отчет. – Том I. – К., 1913. – С.31.

157

Михаил Кальницкий ЭКСПЕРТИЗА ПРОФЕССОРА ГЛАГОЛЕВА

ил на опубликованном в начале XIX в. сочинении монахавыкреста Неофита, заявившего о наличии у евреев устной традиции использования кровавого ритуала. Комментируя выступление Пранайтиса, один из защитников Бейлиса, Василий Маклаков привел ряд примеров гомерически вздорных утверждений из той же книги Неофита (вроде того, что «все европейские евреи имеют коросты на седалище, все азиатские имеют на голове паршу, все африканские – чирьи на ногах, а американские – болезнь глаз») и не без сарказма отметил: «Вот места из этого ученого сочинения, на которых строится, между прочим, обвинение!»11 Позиция о. Александра все же нашла отражение в тексте обвинительного акта против Бейлиса, составленного прокуратурой Киевской судебной палаты 18 апреля 1913 г. Она была изложена следующим образом: «По мнению профессора Глаголева, заключающееся в законе Моисеевом запрещение пролития человеческой крови и употребления в пищу всякой крови вообще, насколько ему известно, не отменено и не смягчено ни талмудом, ни другими родственными произведениями раввинов-талмудистов. Вследствие этого, на основании известных науке источников еврейского вероучения, употребление евреями христианской крови констатировать нет возможности. Это шло бы вразрез со строем еврейского вероучения по официальным его источникам, и если бы факты пролития крови с ритуальными целями и бывали, то источником их было бы не упорядоченное и официально известное учение, а злостное суеверие и изуверство отдельных лиц»12. На второй день процесса, 26 сентября 1913 г., обвинительный акт был оглашен в зале суда13. Таким образом, все (включая и присяжных заседателей) участники суда над Бейлисом были осведомлены о том, что думает о «кровавом навете» о. Александр. На следующий день текст обвинительного акта со ссыл-

Наші публікації

кой на экспертизу профессора Глаголева был опубликован в периодической печати14. Однако непосредственно на судебных заседаниях о. Александр как эксперт не появлялся (хотя адвокат Оскар Грузенберг ставил вопрос о его приглашении на процесс)15. Не исключено, что на отказ от вызова в суд профессора Глаголева повлияли свойства его характера, затруднявшие участие о. Александра в длительных, изматывающих перекрестных допросах. Человеку, которого близкие сравнивали с «апостолом любви»16, было бы горько и больно предстать перед натиском махровых черносотенцев типа того же Шмакова или его коллеги Замысловского, отвечать на их агрессивные, подчас хамские реплики... Обвинению по «ритуальной линии» противостояли такие специалисты, вызванные защитой, как профессор Петербургской духовной академии Иван Троицкий, профессор Петербургского университета Павел Коковцов, профессор Нежинского института Павел Тихомиров, московский общественный раввин Яков Мазе. Суд подготовил 29 вопросов, на которые должны были дать ответ эксперты по богословию. Высказывалось все же пожелание о том, чтобы на суде прозвучал полный текст экспертизы о. Александра. В ходе заседания 22 октября 1913 г. адвокат Грузенберг заявил: «...Я имею еще следующее ходатайство, огласить заключение профессора Киевской духовной академии и священника Глаголева, которое приводится в обвинительном акте». Председатель: «Он не вызывался». Грузенберг: «Я понимаю. Он отрицает, что евреи употребляют кровь. Поскольку показания экспертов не отнесены к показаниям свидетелей, то оглашение их вполне зависит от усмотрения суда. Это зависит от вашей воли, вы можете прочесть и можете отказать, но, может быть, вы не откажете». Суд, посовещавшись, не позволил оглашать мнение эксперта Глаголева17. Тем не менее, его позиция вновь оказалась недвусмысленно заявленной на процессе. 14

Киевская мысль. – 1913. – 27 сентября. – С.5. ГАКО. – Ф.864. – Оп.11. – Д.2. – Л.2. 16 Глаголев Александр. Купина неопалимая. – К., 2002. – С.234. 17 Дело Бейлиса: Стенографический отчет. – Том II – С.439, 440. 15

158

159

Михаил Кальницкий ЭКСПЕРТИЗА ПРОФЕССОРА ГЛАГОЛЕВА

В ответах о. Александра на вопросы следователя заслуживает внимания один любопытный нюанс. Говоря о «сектантстве в еврействе», он указал на чрезвычайную распространенность в Киеве хасидизма («в Киеве все почти молитвенные дома – хасидов, исключая находящийся на Рогнединской ул.» – имелась в виду Хоральная синагога). Хасидизм о. Александр характеризовал как «более консервативное и набожное» направление иудейской религии, в отличие от миснагидов – «более прогрессивного или либерального» направления. Главная и совершенно справедливая суть этого ответа эксперта состояла в том, что «и те, и другие держатся общих основ вероучения, из которых, как уже сказано, возможность ритуальных убийств не вытекает». Однако тогдашняя ситуация в киевском иудаизме едва ли позволяла констатировать столь существенное преобладание сторонников хасидизма: ашкеназской формы богослужения и талмудической традиции, присущих миснагидам, придерживалось значительное число здешних евреев. Трудно согласиться и с толкованием миснагидского направления как «либерального», особенно с учетом того, что к началу ХХ века уже повсеместно был распространен реформистский иудаизм, противниками которого выступали как хасиды, так и миснагиды. Впрочем, быть может, такое «сгущение красок» в смысле распространенности хасидизма среди киевских евреев было допущено о. Александром сознательно. Напомним, что впервые он был привлечен следствием к дознанию вместе с лаврским наместником, архимандритом Амвросием. Текст показания о. Амвросия (который, впрочем, дважды подчеркнул, что сам он специально не исследовал еврейское вероучение) от 3 мая 1911 г. содержит следующий пассаж по поводу «ритуальных убийств»: «Я неоднократно имел случай беседовать по этому предмету с несколькими лицами <...> Все эти беседы, насколько я могу припомнить, выработали во мне мнение, что у евреев, в частности у хусидов или хасидов, есть обычаи добывать христианскую кровь по преимуществу убиением христианских непорочных отроков. Кровь эта требуется хотя бы в самом ничтожном количестве для приготовления еврейских пасхальных опресноков (маца), в следующей цели. По

Наші публікації

талмуду, кровь служит символом жизни, и по тому же талмуду, евреи единственные господа мира, а остальные люди лишь их рабы, и вот употребление в маце христианской крови знаменует, что им принадлежит даже право жизни этих рабов. Это религиозное талмудическое учение ортодоксальных хусидов и силится внедрять в сознание евреев употребление мацы, приготовленной с примесью христианской крови»18. (В дальнейшем, 12 марта 1912 г., о. Амвросий уточнил свое свидетельство, отметив, что по поводу «ритуала крови» не слышал ни о каких ссылках на Талмуд или другие еврейские религиозные книги)19. Весьма вероятно, что при подготовке своего заключения о. Александр знал содержание первого показания о. Амвросия. Тогда сделанный им акцент на широкой распространенности хасидского учения среди киевских евреев (количество которых исчислялось десятками тысяч) попросту выносит высказанное лаврским наместником мнение насчет систематического употребления хасидами христианской крови за рамки здравого смысла. Ведь если бы это было правдой, христианские младенцы «умучивались» бы чуть ли не ежедневно! К слову, утверждение о. Александра по данному вопросу не осталось незамеченным для участников суда. По ходатайству прокурора, текст показания архимандрита Амвросия был оглашен на процессе20. А в дальнейшем, при допросе в качестве эксперта раввина Якова Мазе, защитник Николай Карабчевский спросил его: «Выяснилось, что в Киеве большинство синагог хасидические. Существуют ли теперь деления на хасидические синагоги, и чем объясняется, что большинство синагог в таком большом городе, как Киев, именно хасидские?». Эксперт разъяснил, что для молитвы в синагоге и составления миньяна не имеет значения, каким молитвенником пользуется иудей – для хасидов или для миснагидов: «У еврейского народа каждый человек может читать перед алтарем молитвы, если он знающий. И вот, если 10 человек 18

ГАКО. – Ф.864. – Оп.6. – Д.64. – Л.211 ,210. Дело Бейлиса: Стенографический отчет. – Том II. – С.145. 20 Там же. – С.144. 19

160

Там же. – С.433 ,432. Дело Бейлиса: Стенографический отчет. – Том III. – К., 1913. – С.300. 23 ГАКО. – Ф.864. – Оп.11. – Д.1. – Л.10. 22

161

Михаил Кальницкий ЭКСПЕРТИЗА ПРОФЕССОРА ГЛАГОЛЕВА

собралось, то положительно нет никакого спора, молится данный человек по-хасидски или по-миснагидски. В настоящее время печатают молитвенники, разделенные пополам: с одной стороны миснагидский порядок молитвы, а с другой хасидский, а некоторые приобретают и тот, и другой, смотря в какой город они попадают. Чтение Торы и чтение Пророков одно и то же, порядок тот же»21. Важная для защиты мысль о том, что в основе религиозного ритуала хасидов нет ничего отличного от традиционной иудейской обрядности, получила дополнительное подтверждение. ...Какой вывод можно сделать из всего сказанного? Мы видели, что непосредственное участие о. Александра Глаголева в разбирательстве дела об убийстве Андрея Ющинского относится к ранней стадии следствия. Но его четкое и обоснованное мнение, отрицающее наличие у евреев кровавого ритуала, сопровождало весь судебный процесс Бейлиса. Надо оговориться, что ни профессору Глаголеву, ни другим экспертам, ни адвокатам не удалось полностью исключить из судебного вердикта ритуальный кровавый оттенок. В первом вопросе, поставленном перед жюри присяжных, излагались сформулированные обвинением обстоятельства убийства Ющинского, причем местом преступления было названо «одно из помещений кирпичного завода, принадлежащего еврейской хирургической больнице и находящегося в заведывании купца Марка Ионова Зайцева», а в числе последствий насилия над мальчиком прозвучало «почти полное обескровливание тела»22. Прокурор Чаплинский, направляя министру юстиции текст «вопросного листа» для присяжных, особо отметил, что «защита энергично протестовала против включения в означенный вопрос указания на завод Зайцева как на место совершения преступления, усматривая в таком указании включение субъективного признака ритуальной цели убийства»23. На

Наші публікації

первый вопрос большинство присяжных ответило «да», признав доказанность именно этих обстоятельств. Но на второй вопрос – о виновности Бейлиса – жюри присяжных ответило: «Нет, не виновен». Можно с уверенностью сказать, что немалым вкладом на чаше весов, склонивших суд к оправданию невинного человека, стали убеждения и авторитет выдающегося киевского гуманиста, священника Александра Глаголева.

ПРОТОКОЛ № 8 1911 года Июня 6 дня. Судебный Следователь Киевского Окружного Суда по особо важным делам В. И. Фененко в камере своей допрашивал нижепоименованного в качестве эксперта с соблюдением 1 п. 712 ст. уст. угол. суд., и он показал: Я профессор Киевской Духовной Академии, священник Александр Александрович Глаголев, православного вероисповедания, 39 лет. На предложенные мне Вами, Господин Следователь, вопросы по делу убийства А. Ющинского: 1) Допускает ли еврейская религия употребление для каких-нибудь целей употребление христианской крови? 2) для каких именно целей, и, в частности, не приготовления ли пасхальных опресноков? 3) Если такое употребление практикуется, то на каких указаниях Талмуда оно основано, и производится всеми ли евреями или только какими-нибудь определенными сектами и какими именно? 4) Существует ли специально выработанная обрядность для добывания христианской крови, и в чем она состоит? 5) В какой обстановке совершается это добывание крови и должно ли оно непременно сопровождаться умерщвлением жертвы? 6) Допустимо ли совершение еврейских религиозных обрядов, и в частности добывание христианской крови, 162

1) Безусловно и под угрозой смертной казни высказанное в законе Моисеевом (Бытия, гл.9, ст.4–6; Левит, гл.17, ст.10–11) запрещение пролития человеческой крови и употребления в пищу всякой вообще крови в Талмуде и других родственных произведениях раввинов-талмудистов, насколько мне известно, нигде не отменено и не ограничено или смягчено. Вообще полагаю, что на основании известных науке источников еврейского вероучения употребление евреями христианской крови констатировать нет возможности: требование или даже позволение пролития христианской крови шло бы вразрез с строем еврейского вероучения по официальным его источникам. 2) и 4) Посему, стоя на почве только общих источников, нельзя ничего утверждать ни о цели, ни об обрядности (ritus) пролития крови, если такое где-либо и когда-нибудь производилось наперекор известным принципам еврейства древнего и нового. 3) Если бы факты пролития крови евреями с ритуальными целями и бывали, то источником их было бы какое-то злостное суеверие и изуверство отдельных лиц, а не упорядоченное и официально известное учение для целой общины: в Талмуде указаний соответствующего свойства мне неизвестно. Что же касается сектантства в еврействе, то сект в еврействе в нашем смысле нет: различаются лишь направления – более консервативное и набожное – т. н. хасиды и более прогрессивное или либеральное – миснагиды, но различие это не принципиальное и не существенное (в Киеве все почти молитвенные дома – хасидов, исключая находящийся на Рогнединской ул., но и хасиды посещают последнюю синагогу); и те, и другие держатся общих основ вероучения, из которых, как уже сказано, возможность ритуальных убийств не вытекает. 5) Нет возможности установить хотя бы приблизительно ту обрядность, с которою единообразно совершались бы ритуальные убийства. 6) Совершение религиозных обрядов в 163

Михаил Кальницкий ЭКСПЕРТИЗА ПРОФЕССОРА ГЛАГОЛЕВА

по субботам? 7) Не заключается ли в источниках еврейского вероучения указаний на необходимость совершать периодические убийства христиан из побуждений мщения за чинимые, якобы, притеснения иудейской нации? – я имею долг дать посильные ответы.

Наші публікації

субботу: обрезание и др. вполне допустимо основами еврейского вероучения. Но убийство человека с ритуальным оттенком, по-видимому, исключается одним местом Талмуда (Песахим, л. 49 б.), где говорится, что благословение (бераха) не может сопровождать убийство человека (невежды) в субботу. 7) Свидетельств ненависти евреев к неевреям в Талмуде очень много; чувство злобы и мщения первых к последним очень развито, как видно из весьма многих мест Талмуда, но чтобы требовались там периодически совершаемые убийства, мне неизвестно. Страшное, леденящее кровь, убийство невинного отрока А. Ющинского стоит перед моею мыслию как неразрешимая тайна, которую да поможет раскрыть Всевидящее Око! Э. о. [экстраординарный] профессор Киевской Духовной Академии, свящ. Александр Глаголев. И. д. Судебного Следователя по особо важным делам В. Фененко Присутствовал Прокурор Суд. Палаты Г. Чаплинский

164

КРИТИКА

ТА

ПУБЛІЦИСТИКА

Йоханан Петровський-Штерн АНТИКОЛОНІАЛЬНА АЛЬТЕРНАТИВА Вважається, що євреї модернізувалися у ХІХ сторіччі, коли вийшли за межі своїх етнічних кварталів та інтеґрувалися в домінантну національну культуру Оттоманської, Габсбурзької і Російської імперій. Натомість ми розповімо про євреїв, які порушили усталені модернізаційні моделі й відмовилися влитися в імперські спільноти, про євреїв, котрі співчували гнобленій і бездержавній українській нації і чия власна марґінальність живила симпатії до українців. Про євреїв, які обрали колоніяльну, а не імперську культуру. Отож ітиметься про альтернативну, хай і марґінальну, модерну єврейську ідентичність, про євреїв, які інтеґрувалися в українське суспільство і пов’язали свою долю з колонізованим, гнобленим, безправним і бездержавним українським народом, що його сучасники у Східній Європі вважали другорядним, нікчемним, відсталим і антисемітським. Традиційно стосунки українців і євреїв розглядають у двох панівних політичних контекстах – царської Росії і Радянської України. Тут ітиметься про культурний контекст українського відродження, що час від часу проявлялося впродовж останніх півтора сторіччя. Цей специфічний культурний контекст допомагає реконструювати різноманітні форми взаємодії між представниками двох народів. Це також дозволяє реконструювати українсько-єврейський симбіоз, що його іґнорують сучасні дослідники, надто заглиблені в політичну історію. Найважливіше ж – необхідність вивчати український колоніяльний контекст та українське відродження у рамках дослідження історії євреїв у Східній Європі. Тільки в такому разі матимуть сенс моделі взаємодії євреїв з українським суспільством, так само як українсько-єврейські конфлікти чи протиріччя. 165

Критика та публіцисика

Історія інтеґрації євреїв в імперські культури видається настільки важливою у модерному дискурсі, що кілька важливих прикладів єврейської інтеґрації в культуру колоніяльну попросту іґноруються. Нас запевняють, що в багатоетнічній державі імперські євреї становлять загальну норму. Виходить, що модернізація євреїв – це процес їхньої інтеґрації в імперію або ж у культуру більшости населення. Характерні параметри імперії визначали специфічні риси єврейської модернізації: Російська імперія з її громадським ладом не могла запропонувати своїм євреям нічого, крім вибіркової інтеґрації до кількох верств і станів, а найбільше – вільні професії. Для єврея належати до імперії означало бути модерним, вільним, асимільованим, освіченим і лояльним. Коли угорці, українці, які називали себе русинами, та чехи в Австро-Угорській імперії перестали бути вірними підданцями держави і витлумачувили свою нову лояльність у націоналістичному ключі, євреї опинилися серед останніх поборників імперії. Австрійські українці змагалися з австрійськими поляками за кількість місць в австрійському парламенті, а єврейських представників у райхсраті досі називали габсбурзькими євреями. Так само лояльними були євреї в Оттоманській імперії, коли серед турків набирав сили радикальний націоналістичний рух. В окремих випадках, особливо в Росії, яка опиралася унезалежненню своїх етнічних меншин, євреї нарівні з іншими марґіналізованими етносами стали інструментом повалення старої влади й постання нової, що зрештою робило їх вільними, модерними й імперськими, хай і в радянському дусі. Інакше не могло й бути. Ніщо так не живило прагнення євреїв мати владу, як їхня вразливість. У домодерні часи європейські євреї були марґіналізованою релігійною групою, політично, соціяльно й культурно затаврованою. Не завжди і не скрізь, але євреї мусили носити принизливий відмітний одяг, як постановив ІV Латеранський вселенський собор (1215). Було чимало інших маркерів, які виділяли їх серед решти населення як «відчужену меншину», за словами Кенета Стоу. Їхнє хитке становище залежало від волі світського державця, позицій церкви і примхи пана. В європейських містах із маґдебурзьким правом маґістрат міг виселити євреїв з міста або ж 166

167

Йоханан Петровський-Штерн АНТИКОЛОНІАЛЬНА АЛЬТЕРНАТИВА

надати їм резидентські й економічні права. Владці ставилися до євреїв по-різному, але незмінно. У ХІІІ сторіччі церква уже відмовилася від концепції Авґустина Блаженного про євреїв яко свідків пришестя, котрі заслуговують на життя, і прийняла кричущу антиюдаїстську риторику, спричинивши масові переслідування євреїв 1391 року. У запалі хрестових походів світські можновладці в середньовічній Англії, Франції й Іспанії виганяли «невірних» євреїв зі своїх новопосталих держав, що їх вони мислили як Тіло Христове. Влада Реґенсбурґа 1519 року у відповідь на неодноразові прохання торговцівхристиян заборонила євреям жити в місті, тобто попросту вигнала небезпечних конкурентів. Інакша ситуація склалася у Великому князівстві Литовському й Речі Посполитій, де євреї залежали від шляхти, яка ставилася до них здебільшого прихильно. Хоч би де вони були, а щоб залишитися там і вижити, євреї мусили домовлятися з владою: королем, церквою і землевласником. Постання ранньомодерної держави додало до цієї формули новий потужний чинник – імперію чи то пак імперську бюрократію. Держава, спонукувана філософами-просвітниками, мислителями-практиками й пієтистами-міленаріями, поступово дійшла до визнання євреїв (в Англії), їхньої інтеґрації (в Австрії і Прусії), емансипації (в Італії і Франції), акультурації (в Росії). Євреї побачили, що можуть впливати на умови і форми своєї інтеґрації в імперію. В ранньомодерні часи молитви за добробут чужої держави й монарха в єврейських молитовниках передбачали вдячність євреїв державі, яка їх прийняла; відтепер це була дяка за емансипацію. Від держави залежало, чи дозволяти емансипацію, від євреїв – чекати її або ж боротися за неї. Готовність євреїв засвоювати імперську культуру і бажання імперії асимілювати євреїв могли сприяти процесу емансипації. Австрійська, російська, пруська й французька імперські бюрократії вважали мову корисним інструментом інтеґрації. Євреї мали прийняти державну мову як свою власну, інакше цілий процес інтеґрації опинявся під загрозою. У 1780-х роках Йосиф ІІ Габсбурґ запровадив обов’язкову германізацію для євреїв. Його зусилля виявилися настільки успішними, що й через сто років чехи, ця нова сила

Критика та публіцисика

на політичній арені Австро-Угорської імперії, вважали євреїв хорошим народом, хоча й зіпсутим германізацією. У ХІХ сторіччі інтеґрація євреїв через державну мову стала звичною. Скажімо, російський імператор Александр ІІ вважав русифікацію головною умовою «зближення» євреїв і росіян. Усвідомлюючи важливість російської акультурації, східноєвропейські поборники Гаскали, єврейського просвітництва, закликали відкинути їдишистське лахміття і вбратися в чудові російські шати. Провісники рівности євреїв добре усвідомлювали переваги імперської мови. Для недоемансипованих євреїв знання державної мови стало ключовим моментом на шляху до громадянських прав. Кілька єврейських оборонців, які наприкінці ХVІІІ сторіччя переконували Катерину ІІ і Павла І вживати в офіційних документах не зневажливе «жид», а нейтральне російське «єврей», робили це лише тому, що розуміли підтекст і виступали проти цього слова в хорошій російській чи хорошій німецькій мові. У 1806 році видатні євреї зуміли сформулювати політкоректну як на сьогодні відповідь, що окреслила процес інтеґрації французьких євреїв у ХІХ сторіччі, на знамениті дванадцять питань Наполеона до них винятково тому, що третина цих євреїв була асимільованими франкомовними філософами-раціоналістами, а не рабинами, які говорять їдишем і пишуть давньогебрейською. Лише завдяки тому, що барон Ротшильд говорив англійською, як «англієць, джентльмен і спортсмен» із вищих класів, йому вдалося переконати парламент, що йому і всім іншим євреям треба дозволити нехристиянську присягу при вступі на посаду. Знання державної мови дозволило євреям висловити прагнення до рівноправности, відтак досягнута рівноправність відкрила можливості вшанувати імперію і подякувати своєму Богові за імперію, яка відновила євреїв «у правах» та сприяла їхньому «відродженню». Засвоєння імперської культури змінило соціяльний профіль євреїв, позиціонувало їх у рамках неєврейського суспільства і породило новий, світський тип єврейських громадських лідерів. Нова імперська ідентичність привела євреїв до австрійського райхсрату й російської думи. Дала можливість стати військовими міністрами в Угорщині й Італії, не вихре168

169

Йоханан Петровський-Штерн АНТИКОЛОНІАЛЬНА АЛЬТЕРНАТИВА

щуючись. Вивела на чільні позиції в мистецтві: і візуальному, й вербальному. На додаток до інтеґрації й рівноправности імперія обіцяла євреям безпеку, присутність і вплив. Змагаючись за безпеку, іноді за присутність, рідше за вплив, євреї охоче ідентифікували себе з імперією. У нових національних державах і республіках, які виникли у ХХ сторіччі й мали власні щойно узаконені мови (Білорусь, Литва, Україна), євреї говорили російською мовою й ідентифікували себе з імперською російською радянською культурою. У Празі, Братиславі, Трієсті й Будапешті вони надавали перевагу імперській німецькій мові, а не чеській, словацькій, італійській чи угорській. Євреї ідентифікували себе з голландською, французькою й англійською в колоніях Кюрасао, Мартиніка і Барбадос, віддавали дітей у французькі школи й ідентифікували себе з французькою культурою в колоніяльному Алжирі. Імперські чари були настільки непереборними, що втікши з Радянського Союзу з його державним антисемітизмом, східноевропейські євреї-іміґранти в Сполучених Штатах не приймали традиційні єврейські цінності, як того сподівалися їхні американські одноплеменці, а творили острівці російської радянської культури на основі літературних, музичних, художніх, кулінарних уподобань і моди в СРСР 1970–1980 років. За ідентифікацію з імперською культурою у Новому світі цих євреїв справедливо називали російськими незалежно від того, де вони народилися, – в Молдові, Україні, Казахстані чи Литві. Захоплення імперським і зневага до колоніяльного пояснюють, чому наприкінці ХІХ сторіччя євреї стенали плечима, слухаючи розповіді про єврейські поселення в Палестині, пустельній землі на задвірках Оттоманської імперії, яка асоціювалася з брудним рільництвом і середньовічним ремісництвом, занедбаними храмами й малярією. Результати протосіоністських (палестинофільських) проектів, базованих на культурному й аграрному відродженні, були дуже скромними, доки не приїхав Теодор Герцль і не надав їм потужного імпульсу ідеєю Judenstaat (єврейської держави). Герцль добре розумів, що робить. Він апелював до ідеї, яка не могла не спокусити євреїв, – потужна, нормальна і стабільна держава. Треба сказати, що в утопічній візії «оновленої землі» (нім. Alteneuland)

Критика та публіцисика

Герцлева єврейська держава була багатомовною, поліетнічною, світською, з виборним урядовцями, іншими словами, тогочасною Австро-Угорщиною, тільки без монарха. Модернізація виривала євреїв із периферійних гетто і переносила їх у центр європейського політичного дискурсу. Звісно, на шляху з периферії до центру євреї сприймали множинні ідентичності й ставали габсбурзькими, французькими, німецькими, російськими чи англійськими євреями. У цій своїй ролі євреї останнім часом були об’єктом багатьох історичних досліджень. Без російських чи австроугорських євреїв, які прагнули влитися в домінантне російсько- або німецькомовне середовище, не обходиться жоден історик, вивчаючи стосунки євреїв з модерністю. Німецькомовні євреї з чеськомовної Богемії, тоді ще частини Австро-Угорської імперії, і передусім Франц Кафка, стали засадничим моментом у дослідженнях модерної єврейської ідентичности. Піднесення національних рухів у Центрально-Східній Європі і виникнення незалежних держав, як-от Чехословаччини, Румунії й Польщі, кардинально вплинули на самоідентифікацію євреїв у цих країнах і вибір мови – єврейські історики не оминули й це питання. В Російській імперії неабиякої слави зажили поети й прозаїки, котрі народилися в Україні, як-от Ісаак Бабєль та Ілля Ерєнбурґ, їхній внесок у формування російської єврейської літератури добре досліджено. Ми знаємо, що до 1991 року єврейські письменники в Україні, які не творили їдишем чи івритом, обирали російську мову, писали для російської публіки і змагалися між собою, хто ж стане наступним Пушкіним і Толстим. Тому для орієнтованих на російську культуру євреїв питання, хто ж стане наступним Тарасом Шевченком, не стояло: здавалося, що імперська Росія сприяє модернізації євреїв, натомість Україна, чи то пак Малоросія, у складі Російської імперії – ні. Крім того, участь євреїв у польській культурі, щойно Польща стала незалежною державою, теж здобулася на заслужену увагу науковців. А єврейсько-українські стосунки досі не вийшли за межі основної дискусії про участь євреїв в українській політиці. Отож ми зовсім мало знаємо про євреїв, які воліли стати частиною колонії, аніж імперії, обрали 170

171

Йоханан Петровський-Штерн АНТИКОЛОНІАЛЬНА АЛЬТЕРНАТИВА

інтеґрацію в спільноту, яка мислителям ХІХ сторіччя бачилася «неісторичною», переважно селянською, безвладною і бездержавною нацією. Нарешті з’ясувалося, що Кафка знав чеську мову краще за інших тогочасних єврейсько-німецьких письменників, але внесок його до чеської літератури й культури залишається темним питанням. Припущення, що євреї засвоювали винятково імперську культуру, повністю витіснило тезу про їхнє входження в культуру колоніяльну. Імперський дискурс передбачав, що словацьких, сербських, литовських, білоруських і українських євреїв немає і не може бути, бо євреї апріорі міські жителі, місто асоціюється з метрополією, а метрополія означає імперську культуру – британську, російську чи габсбурзьку. Водночас словацьку, сербську, литовську, білоруську й українську культури вважали типово селянськими, неміськими. В результаті ми майже нічого не знаємо про тих євреїв, які ототожнювали себе з сербами у Габсбурзькій імперії, з греками в Оттоманській чи з українцями в Російській. Дослідники Східної Європи звикли обговорювати культурні стосунки східноевропейських євреїв як російсько-єврейські або польськоєврейські і не могли бодай поверхово відповісти на питання, чи існує в політиці, суспільстві, мистецтві й літературі український єврей. Немає й корпусу текстів, які підпадали би під «українсько-єврейську» рубрику чи спробували би пояснити, що таке «український єврей». Українсько-єврейську ідентичність вважали малоймовірною і не вартою окремого дослідження. Вона суперечила усталеним концепціям соціяльних істориків. Позаяк на зламі століть українське суспільство було переважно селянським, вони запитували: навіщо містянам-євреям інтеґруватися в селянське суспільство чи перейматися селянськими проблемами? Неімперські євреї, якщо вони взагалі існували, ця меншість серед меншости вважалася несуттєвою групою, яка навряд чи може змінити наше уявлення про єврейську інтеґрацію в європейські суспільства чи внесок євреїв до європейської культури. Я намагаюся довести від протилежного, що, врахувавши тих євреїв у Російській імперії, а пізніше в Радянському Союзі, які надали перевагу українському, а не російському

Критика та публіцисика

(чи, узагальнюючи, колоніяльному перед метрополійним/імперським), можна створити розмаїтішу картину східноєвропейського єврейства, яке у ХІХ сторіччі становило дві третини всіх євреїв у світі. Схожий вибір зробили їхні польськомовні одноплеменці в розділеній Польщі, дехто з чеськомовних колеґ у Празі зламу століть у ще підневільній Чехословаччині, ба навіть кілька білоруських літераторів, як-от національний класик Зьмітрок Бядуля (Шмуель Плавнік, 1886–1941), який обрав білоруську мову й культуру ще в 1911–1912 роках. Окрім уже усталених концепцій, які лишали неімперських євреїв поза увагою, українсько-єврейську ідентичність затьмарював ще один важливий чинник. Досі українськоєврейський діялог розвивався як змагання жертв (за метафорою Крега Асленда). Якщо на питання, що ж таке українськоєврейська ідентичність, спробувати відповісти у стилі Дерріди, доведеться, мабуть, зробити павзу на дефісі між двома словами, на цьому «мовчазному свідкові», за яким криються взаємна ворожнеча, біль, ненависть і кров – неодмінні атрибути віктимізованих національних пам’ятей. Згідно з традиційним єврейським наративом, ґрунтованим на політичних схемах, українці – вроджені антисеміти, які жорстоко переслідували євреїв, натомість євреї поставали як жертви, а їхня історія в Україні – один суцільний погром. Цю думку підкріплювали історичні приклади. Українці винищили безліч східноевропейських єврейських громад у перебігу війни під проводом Хмельницького 1648–1649 років; тогочасні єврейські хроніки нараховують сотні тисяч жертв. Українці влаштували масову різанину в єврейських містечках, як-от в Умані, під час гайдамацького повстання 1768 року. У 1880-х роках українці – хто ж, окрім них? – розбили й пограбували тисячі єврейських помешкань і майстерень на хвилі погромів, яка прокотилися країною після вбивства Александра ІІ і дала поштовх єврейській еміґрації до Нового світу. Нас переконують, ніби українці, свідомі своєї української ідентичности, охоче долучалися до звірств у Києві й Одесі, що їх чинили російська армія, поліція й чорносотенці під час революції 1905 року. В громадянську війну українці керували масовою різаниною мирного єврейського населення, як-от у 172

173

Йоханан Петровський-Штерн АНТИКОЛОНІАЛЬНА АЛЬТЕРНАТИВА

Проскурові 1919 року. Українці стояли за винищенням нацистами сотень тисяч євреїв під час Голокосту й іноді добровільно брали участь у масових розстрілах. Державний антисемітизм у 1960–1970-х роках у Радянській Україні, набагато жорстокіший, ніж у Росії, – останній епізод одвічної неприязні українців до євреїв у традиційній картині їхніх взаємин: євреї й українці не мають нічого спільного, ніколи не жили в мирі, а українці завжди ненавиділи євреїв, особливо в періоди політичних струсів. Говорити про українських євреїв було немислимим, адже ця усталена картина повторювала політичні програми, пов’язувала діячів ХVІІ–ХІХ сторіч із сучасними національними ідентичностями й іґнорувала той простий факт, що Україна як нація – зовсім молоде, остаточно ще не сформоване явище. Українська, а також чеська, польська й російська політичні ідентичності виникли лише після того, як Гердер і романтики спричинилися до появи модерного націоналізму. Український наратив, як у дзеркалі, відбивав єврейський: українці – жертви, а євреї – улесливі прислужники накинутої колоніяльної влади. Починаючи з традиціоналістської романтичної «Історії русів» початку ХІХ століття, українські історики зображували євреїв кровопивцями, визискувачами українських селян, економічними паразитами, догідливими попихачами поляків у ХVІІ–ХVІІІ століттях, російських і польських землевласників у ХІХ та більшовиків у ХХ сторіччі. Віками вони користувалися економічними й політичними перевагами коштом гнобленого українського народу. Орендуючи землі у польських магнатів, євреї жорстоко експлуатували українських селян: запроваджували обтяжливі податки, обкладали платнею будь-яку економічну й соціяльну діяльність, навіть ходіння до церкви й хрещення дітей. У ХІХ сторіччі в австрійській Галичині євреї завдяки своєму вільному міському статусу перетворили безправних українських селян на злиденний пролетаріят, який за мізерні копійки гнув спину на єврейських нафтових промислах. У такому контексті вибух антиєврейських звірств українців під час громадянської війни бачився як чесна помста, зрозуміла українська відповідь на єврейську експлуатацію. Однак ці на-

Критика та публіцисика

ративи мають ще й продовження: щоб відплатити українцям за погроми й різню, підступні євреї пішли в більшовики, взяли владу в Радянській Україні, влаштували на початку 1930-х років голод, а пізніше допомагали режимові нищити українську інтеліґенцію. Після Другої світової війни віроломні євреї постійно обмовляли українців, звинувачували їх у жорстокостях Голокосту. Як з’ясувалося, всі ці українські антиєврейські і єврейські антиукраїнські наративи легко спростувати, проте вони сильно вплинули на українсько-єврейський діялог. У багатьох випадках євреї, які прагнули інтеґруватися в українську культуру, добре їх усвідомлювали. Перефразовуючи Шимона Редліха, євреї й українці набагато частіше жили «нарізно» і майже ніколи «разом». У другій половині ХХ сторіччя і українці, і євреї почали сумніватися у цих наративах. Зрозуміло, що чільні дослідження з’явилися поза Україною, – там, де змагання жертв стримував поміркованіший західний науковий дискурс. Канадським та ізраїльським історикам, на відміну від їхніх українських колеґ, було набагато легше примирити конкурентні історичні наративи, адже в діяспорі, за словами Автар Бра, корінне так само діяспорне, як і діяспорне є корінним. Тарас Гунчак одним із перших почав переосмислювати міти минулого та розрізняти войовничий антисемітизм простих українських отаманів і особисту філосемітську позицію українських національних лідерів, як-от Симон Петлюра. Симпатизуючи українсько-єврейському зближенню, Гунчак організував конференцію, на якій було коротко окреслено співіснування двох народів, а відтак уперше проникливо представлено бачення найболючіших питань українського і єврейського минулого. Говард Астер і Пітер Потічний, які перебрали від Гунчака українсько-єврейську конференцію, розвинули метафору «двох самотностей» євреїв і українців, яку незабаром витіснила ідея взаємоплідного діялогу між двома народами. Чільні північноамериканські науковці зробили неабиякий внесок у цей діялог, порушуючи у своїх працях з української історії й культури єврейські теми. Українська незалежність, формально здобута 1991 року, сприяла швидкій інституціоналізації ді174

175

Йоханан Петровський-Штерн АНТИКОЛОНІАЛЬНА АЛЬТЕРНАТИВА

ялогу між українськими і єврейськими науковцями, зацікавленими у включенні діяспорних інтелектуальних розробок в український публічний дискурс. Українці почали розглядати євреїв з нової постколоніяльної перспективи як етнічних і національних двійників українців. І євреї, й українці вже мали власні держави, й інтелектуали проводили паралелі між двома народами, розкиданими по всьому світу від Австралії до Канади, які не втрачали зв’язку з історичною батьківщиною у Східній Європі і на Близькому Сході. Євреї-сіоністи протистояли британському, а українці – російському імперському колоніялізму; як євреї, так і українці боролися за національну незалежність і культурне відродження в новій постколоніяльній державі. Євреї досягли великого успіху, тож українцям треба наслідувати їхній приклад, – доводили сучасні українські теоретики. Після 1991 року українські публічні особи й журналісти не раз згадували відродження івриту в Ізраїлі як визначний успіх єврейского націєтворчого проєкту. Жаботинський з його єврейською націоналістичною програмою, підтримкою української культури і запереченням російського імперіялізму, став найцитованішим єврейським політиком у середовищі українських письменників і журналістів. За останні п’ятнадцять років завдяки новим політичним реаліям переглянуто багато питань з історії східноевропейських євреїв, зокрема у сфері українсько-єврейських стосунків. Українські науковці запропонували різнобічні підходи до історії українців і євреїв у ранньомодерному й модерному контексті, окресливши соціяльну й політичну розмаїтість обох народів. Однак дослідженням про українсько-єврейські стосунки досі притаманний певний дисбаланс між політичною й культурною історією. Попри численні спроби переглянути усталені концепції, нові наративи притримуються трохи видозмінених давніх схем і застарілих шаблонів. На мою думку, зосереджуватися на суто політичних аспектах українськоєврейських стосунків, може, й важливо, але не надто продуктивно. Погляньмо, наприклад, що українці та євреї робили у 1649–1768, 1768–1881 чи 1919–1941 роках. Ненавиділи один одного й шукали нагоди помститися? Навряд. Павло Роберт

Критика та публіцисика

Магочій гадає, що питання про утиски й гоніння треба відкласти вбік, адже впродовж століть українці та євреї мирно співіснували й будували стосунки, які історики мають уважно вивчити й переоцінити. Проте така переоцінка вимагає зовсім інших підходів, бо уявлення про українців і євреїв як про дві спільноти, здатні до культурного взаємозбагачення, але при цьому кардинально відмінні, теж накладає апріорні обмеження на можливості історика. Різниця і розмаїтість як аналітичні інструменти розсіювання великих наративів можуть урешті-решт усе знівелювати. Щоб цього уникнути, я пропоную новий погляд і новий контекст. На мою думку, українці та євреї виступають не як надісторичні національні константи, – мовні, етнічні й національні ідентичності, – а як історично залежні змінні, що їх створюють і відкидають, приймають і пристосовують, обмінюють і зумовлюють, модифікують і трансформують. Окрім того, ці ідентичності визначаються конкретним культурним та історичним контекстом і виражаються в художніх творах, тому їх слід трактувати як феномени, які «можуть бути змінними залежно від часу і залежно від людей, але можуть бути і стабільними» (Роджер Брюбейкер). Навряд чи вдасться окреслити українських євреїв яко соціяльно-політичну групову ідентичність, однак це можливо щодо окремих оcіб, котрі свій пошук самоусвідомлення виражали в українській прозі й поезії. Реконструювати їхнє самоусвідомлення цілком реально завдяки їхній послідовній схильності зберігати в пам’яті зв’язок з єврейською культурою. Я пропоную поміняти політичний контекст на культурний, в якому українці та євреї виходили за межі відмінностей і поділяли однаковий набір ідей, понять і образів. Ітиметься про окремих євреїв, для яких Україна була бажаним середовищем, українська культура – джерелом натхнення, а українська тематика стала частиною їхніх мистецьких пошуків. Кілька хвиль українського культурного відродження кінця ХІХ – початку ХХ століття, потім у 1920-х та 1960-х роках сприяли новим формам українсько-єврейського зближення. Євреї-українофіли з’явилися у вирі дискусій поруч з українцями, для яких єврейська тематика була важливою частиною 176

177

Йоханан Петровський-Штерн АНТИКОЛОНІАЛЬНА АЛЬТЕРНАТИВА

їхніх власних духовних запитів, власних пошуків колонізованої меншини, що змагається за звільнення. Як Ізраїль і Мойсей стали для Лесі Українки й Івана Франка метафорами боротьби українців за національну незалежність і державність, так для декого з єврейсько-українських поетів українці стали метафорою марґіналізованого єврейського народу. Але хто ж ці загадкові євреї, які прагнули інтеґруватися в колоніяльну українську культуру? Чому вони обрали колоніяльні ідентичності, такі ненадійні, понурі, обмежені й невигідні? Чому відкинули блиск, стабільність і солідність широкодоступних імперських ідентичностей? Щоб відповісти на це запитання, я взяв п’ятьох українських поетів єврейського походження, які у своїй літературній діяльності вибудували подвійну українсько-єврейську ідентичність. Замість дискутувати, хто з моїх єврейських героїв і до якої міри став «щирим» українцем, а хто й чому не став, я пропоную називати українськими не так цих письменників, як їхній досвід, проявлений через літературу. Літературний доробок українських євреїв можна прочитувати як рефлексію на колоніяльний статус України і голос за її національне відродження. Їхні поведінкові моделі – підтримка українського відродження 1900-х років, націонал-комунізму 1920-х і національно-демократичного дисидентського руху 1960–1970-х років – слід розглядати в контексті тогочасних політичних і літературних дискусій, а їхній вибір мови поставлено в ширший етичний, культурний, соціяльний та інтелектуальний контекст. Я стверджую, що вибір єврейськими письменниками української мови мав приховане антиімперське значення. Євреї, які приєдналися до українського культурного відродження 1900-х років, виражали не менш важливу ідею, ніж їдишомовні польські хасиди, які на початку ХІХ століття боронили польську національну справу і готові були йти в російські в’язниці за свої переконання. Для гнобленого єврея зі штетла за межею осілости ототожнювати себе з іншою упослідженою меншиною, як-от з українцями чи литовцями, а не шукати притулку в лоні російськомовної імперської або радянської культури було незвичним, якщо не сказати аномальним. Колоніяльне

Критика та публіцисика

було повною протилежністю імперському, ідентифікувати себе з ним – дивний вибір. Справді, на відміну від євреїв і багатьох російськомовних українців, які воліли російської культури, такий вибір – це був виклик, і тих, хто на нього зважився, нерідко підозрювали в нелояльності до імперії. Але прийняти українську колоніяльну ідентичність замість імперської всеросійської не конче означало повернути геть від Росії. Серед українських письменників українського, російського та єврейського походження в Україні чимало було проімперських фігур, які щиро підтримували режим і схвалювали організовані імперським Кремлем репресії проти українських інтелектуалів з національного табору. Крім того, за останні два сторіччя і російська, і радянська імперії успішно інтеґрували українську еліту, яка мала спільні з імперією релігію й ідеологію, високу культуру і владу, але ще зберігала «рештки окремішности» (Зенон Когут). Тому антиімперське у письменників, про яких ідеться, означає радше антивсеросійське, а не антиросійське. Зрештою, неприйняття шовіністичної російської політичної реальности цілком поєднувалося з прийняттям російських літературних тенденцій, зокрема й тому, що дехто з російських письменників-демократів симпатизував українській справі. Це добре видно у випадках, коли українсько-єврейські поети, виховані на українській класиці, оприявнювали свій український спосіб мислення через образність і поетику, запозичені у російськомовних письменників. Говорячи про українсько-єврейську ідентичність, я вживаю означення «антиколоніяльний» і «антиімперський» як синоніми, лише з різницею у наголосах. Перше з них увиразнює симпатії євреїв до колонізованих українців, підтримку їхніх національних, демократичних і визвольних прагнень. Друге означення підкреслює духовний бунт проти колонізаторів, заперечення їхньої влади, а іноді й відкритий виступ проти імперських практик. Справді, антиколоніяльне й антиімперське – два боки однієї медалі: не можна одночасно симпатизувати боротьбі українців за незалежність і схвалювати всеросійське ставлення до українця як до меншого брата. Постає питання: чи була Україна колонією? Дослідники модерного періоду розуміють колоніялізм та імперіялізм як ситуацію, коли «народ, який живе в одному реґіоні світу… 178

179

Йоханан Петровський-Штерн АНТИКОЛОНІАЛЬНА АЛЬТЕРНАТИВА

підпорядковує собі народи в іншій частині світу. Отже, ця концепція передбачає не лише великий масштаб або великі етнічні, расові чи культурні відмінності сторін, а й глобальний вимір, у якому все відбувається» (Тімоті Бренан). Очевидно, Україна не відповідає цій схемі. На противагу «класичним» колоніям, віддаленим географічно, підвладним у військовому плані, визискуваним економічно, відмінним расово, етнічно чи культурно, Україна безпосередньо межує з позірними колонізаторами – Польщею і Росією. З останньою вона мала якщо не уявне спільне історичне минуле, то одного самодержця, спільну православну віру й імперську високу культуру. Від ХІV і до кінця ХVІІІ сторіччя територія нинішньої України перебувала під владою Польщі, а з кінця ХVІІІ до кінця ХХ сторіччя – під владою Росії. Польща не захоплювала Україну – українські території дісталися їй у результаті унії з Литвою й утворення Речі Посполитої. Ці землі, що належали Київській Русі, а в ХІІІ сторіччі були спустошені монголо-татарами, завоювала Литва. Польські королі надали українським елітам певні привілеї і сформували в них почуття окремішности. Росія, своєю чергою, здобула Лівобережжя завдяки Переяславській угоді 1654 року, а Західну Україну – внаслідок поділів Польщі у 1772–1795 роках. І поляки, і росіяни зробили чималий внесок у становлення української економіки, державности й нації. У ХІV–ХVІІ століттях поляки успішно розвивали нові малонаселені території, засновуючи, не без помітної допомоги євреїв, різноманітні міські спільноти – магнатські міста та розгалужену фільваркову економіку. Українські міста, особливо на Правобережжі, засновані переважно поляками; вони ще до кінця ХІХ сторіччя зберігали польську інфраструктуру. Дослідники історії України спостерегли: що урбанізованішими, то менш українськими були міста у ХІХ столітті. Форми і способи колонізації виробили і нині творять новітній політичний поділ України на проросійські південь і схід, з одного боку, та проєвропейський, зокрема пропольський, центр і захід – з другого. У ХІХ сторіччі росіяни продовжили урбанізацію й індустріялізацію України, розширивши її територію коштом Криму, відвойованого в Османської імперії, допомагаючи розвивати

Критика та публіцисика

Новоросійську губернію і Донецький вугільний басейн, які згодом стали головними економічними й промисловими центрами на півдні та південному сході Україні. Стосунки між Росією та Україною виглядали взаємозалежними і взаємоплідними. Піднесення української культури важко було уявити без російських імперських рамок: національний класик Тарас Шевченко заново відкрив себе як український поет і художник, лише потрапивши в петербурзькі літературно-мистецькі кола та опанувавши спадщину російських романтиків. Основоположники української політичної думки, як-от Михайло Драгоманов, боронили українську окремішність і водночас були лояльними до імперії, підтримували імперський історичний наратив. Внесок українців у російську культуру не менш значущий. Месіянський міт Москви яко Третього Риму і російської держави яко захисниці православ’я сформулювали київські ченці – він і в ХХІ столітті відіграє свою роль у всеросійській геополітиці. Етнічний українець Микола (Ніколай) Гоголь заклав підґрунтя для розвитку російської прози на сто років уперед. Сказати, що Україна була колонією і ціле ХХ сторіччя несла на собі стигми колоніялізму, означає зіґнорувати той факт, що з півтора десятка керівників радянської держави двоє – Микита Хрущов і Леонід Брежнєв — народилися й виросли в Україні. Хай там як, я виходжу з припущення, що Україна таки була колонією, принаймні у період, про який мені йдеться найбільше. У ХVІІІ–ХІХ століттях сусідні Польща і Росія розглядали Україну як прикордонну територію. Її ресурси експлуатували, населення визискували в економічному плані і пригноблювали в соціяльному, еліти успішно асимілювали, національний дискурс сканалізували в певне русло або нейтралізували, а культуру і мову вважали недоцивілізованою і зневажали. Можна сперечатися про міру другорядности українських політичних еліт за польської, російської чи радянської влади, але ситуація в культурній сфері чітко показує колоніяльний статус України. Російська імперська влада, а надалі радянське керівництво перехитрувало українську еліту. Український історичний наратив було переінакшено, аби переконати українські еліти, що Росія та Україна завжди були єдиним цілим, 180

181

Йоханан Петровський-Штерн АНТИКОЛОНІАЛЬНА АЛЬТЕРНАТИВА

українці-малоросіяни завжди плекали єдність двох народів і прагнули жити разом з великоросами, а пронаціонально налаштовані письменники – підступні зрадники предковічного слов’янського братерства. Коли це не спрацьовувало й українці надто голосно нагадували росіянам про свою окремішність, російська імперська влада придушувала паростки української культури, забороняючи українську мову. Натомість, якщо російські інтелектуали-демократи сприяли викупу Шевченка з кріпацтва, російська імперська влада заслала його в солдати і заборонила писати і малювати. Через століття, уже за радянської влади, найменший натяк на можливість існування незалежної України загрожував ГУЛАГом за Сталіна чи виправною колонією за Брежнєва. Шлях України від колоніяльного через постколоніяльне до національного був тривалим і звивистим. Різниця між Малоросією та Українською Радянською Соціялістичною Республікою величезна, але з певного погляду ставлення царської влади до України у 1870–1880-х роках не надто відрізнялося від ставлення Сталіна у 1930-х чи Брежнєва у 1970-х, позаяк СРСР, як проникливо завважували дослідники, був не менш колоніяльною державою, ніж Російська імперія. За останні 150 років Україна відчувала на собі різні форми колоніялізму. Дослідники Східної Европи досі дискутують про колоніяльне становище України, тим часом може бути корисно порівняти українську колоніяльну проблематику з ірландською. У ХІХ столітті Україну вважали сільськогосподарським додатком Російської імперії, точно так само як Ірландію в Британській імперії. Голод 1932–1933 років знищив українське село і став підвалиною національної пам’яті точно так само, як Великий голод середини 1840-х років ударив по ірландському селу і закарбувався у пам’яті ірландців. Ліквідація рештків гетьманського самоврядування у ХVІІІ столітті, адміністративна реформа і включення Малоросії в російський державний апарат нагадують скасування інституту лордів-лейтенантів та підпорядкування ірландського уряду Лондонові. Подібно до образу ірландців у британському імперському дискурсі, існував стереотип українців у російському імперському дискурсі: недоцивілізовані, нестримані, гарячкуваті,

Критика та публіцисика

кумедні, схильні до спалахів насильства, пияки, мають сентимент до славних козацьких часів і байдужі до часу теперішнього. Після політичної інтеґрації до складу Російської імперіі, а відтак СРСР, Україна перестала бути підлеглою країною, але, як застерігає Тері Іґлтон, країна може бути рівноправною з іншими в політичному плані, але підлеглою в соціяльному і культурному. Так само, як Ірландія хиталася між покірною імперською провінцією і паростками національного повстання, Україна сприймала себе і лояльним південно-західним краєм імперії, і волелюбною бунтівницею. Українська колоніяльна ситуація була такою ж строкатою, що й ірландська, де «в різні часи і в різних місцевостях… перепліталися і співіснували різні форми колоніялізму» (Тері Іґлтон). Але на відміну від Ірландії, перехід України до постколоніяльного і національного ускладнювали рецидиви колоніяльного (від початку 1930-х до кінця 1980-х), яким передував короткий період національної незалежності. Навіть погоджуючись, що Україна за радянських часів пережила економічну модернізацію, чимало виграла від радянської культурної і промислової революції та вирвалася з аграрних економічних пут, не можна не побачити сліди колоніалізму в сучасному українському суспільстві, культурі й мові. Окрім того, для євреїв, які серед наскрізь русифікованої імперської і радянської культури обирали українське, обрати антиімперське означало для них надати перевагу специфічному, а не загальнопоширеному, індивідуальному, а не колективному, безсилому, а не владному, жертовному, а не жорстокому і, ясна річ, колоніяльному, а не колонізаторському. Але всі ці протилежності не мали абсолютного характеру: діячи культури здіймалися сходинками соціяльної єрархії, друкували свої твори і заживали слави в імперських культурних рамках. Саме тому їх слід розглядати в конкретному контексті, лише тоді через цих людей проявлятиметься історичність і парадоксальність антиімперського вибору. Позаяк ідеться про східноевропейський контекст, вибір на користь української мови не конче робив українських чи єврейських митців антиколоніялістами. Так само і євреї, які прагнули інтеґруватися в російську культуру, не конче става182

183

Йоханан Петровський-Штерн АНТИКОЛОНІАЛЬНА АЛЬТЕРНАТИВА

ли імперцями. Уродженець Бердичева Васілій Ґроссман став російським письменником і лояльним прихильником радянської імперії, але врешті-решт став на виразно антиімперські позиції, аж деякі шовіністи звинувачували його у русофобії. Гроссман став на антиімперські позиції, не лише вперше в історії російської літератури порівнявши Третій Райх зі сталінським режимом, а й гостро написавши про подібність між трагедією єврейського Голокосту і жертвами українського Голодомору. Еволюція письменника будь-якого етнічого походження у бік дисиденства не конче робила його погляди антиколоніялістськими: на відміну від Ґроссмана, Александр Солженіцин в етичному, політичному й культурному сенсах лишився на імперських позиціях. Він був відомий своїми антиєврейськими упередженнями, зневажливим ставленням до незалежної Польщі, неприйняттям українських національних прагнень і сповідував політичні міти «единой и неделимой» Росії. Антиімперський вибір не був якимсь винятковим привілеєм євреїв, він стояв і перед україномовними українцями. Скажімо, Микола Руденко, впливовий голова парткому Спілки письменників України, переживши ідейне відродження і ставши дисидентом-націоналістом, зробив важливий антиколоніялістський крок. Подібні приклади навернення до антиколоніялізму можна знайти не тільки в російсько-українськоєврейському трикутнику: лорд Байрон став на бік греків – борців за незалежність; Джон Чілембве, баптистський священик, який дістав освіту в Америці, підняв у 1915 році антиколоніяльне повстання народу ньяса у Ньясаленді, майбутньому Малаві; легендарний арґентинець Мартин Ф’єро дезертирував з урядової армії і перейшов до південноамериканських індіянців; Луї Рієль, білий канадець-католик, 1855 року очолив повстання індіянців – усі ці канонічні персонажі сповідували не менш антиколоніялістські погляди. Вони показували доконечність антиколоніяльного вибору в рамках імперського/ колоніяльного. Справді, без наявности сильного гнобителя – політичного, етнічного, релігійного чи культурного – перейти на бік бездержавних, пригноблених і колонізованих не стало би маніфестацією політичного опору. Втім, на відміну

Критика та публіцисика

від членів цього антиколоніяльного пантеону, українськоєврейські поети, які асоціювали себе з пригнобленими українцями, не організували якогось масштабного політичного опору і ніколи не відкидали цінностей російської культури. Мало того, через жорстку імперську цензуру вони не могли відкрито виражати духовний опір у своїх творах. Виникнення феномена українського єврея починається з того, як від 1880 до 1990 років Грицько Кернеренко (Герш Кернер) намагався увійти в українську культуру і створити новий образ колоніяльної України. Наприкінці 1890-х років Кернеренко завдяки своїй літературній діяльності став відомим у колі українських діячів у підавстрійській Галичині, а відтак і в Києві, а українська реакція на його літературні експерименти свідчить про перші спроби української інтеліґенції включити євреїв в український літературний дискурс. Далі йдеться про Івана Кулика, твердого прихильника, а пізніше одного з лідерів українського культурного відродження, який прагнув поєднати свою українську ідентичність з марксистськими переконаннями. Іван Кулик, відомий поет, політик, дипломат, журналіст і культурний функціонер, став першим головою Спілки радянських письменників України, але примирити марксизм з українством так і не зміг. Трагедія Кулика ознаменувала спробу нової радянської імперії зламати антиколоніяльний напрямок розвитку України. Ще далі згадаємо про Раїсу Троянкер, яка знайшла своє літературне місце між рустикальною поезією та авангардом і створила незрівнянні єврейські й українські поетичні образи. Троянкер прагнула емансипації, інтеґруючись в українську культуру через літературу й еротику. Пізніше Троянкер перейшла на російську мову, що засвідчує – громадяни Радянського Союзу могли обирати різні моделі самоідентифікації. Троянкер, подібно до багатьох інших, скористалася цією можливістю, щоб дезавуювати свою українсько-єврейську самосвідомість – такий вибір у часи, коли режим намагався уніфікувати багатоетнічну культуру і заглушити марґінальні неімперські голоси, в Україні і Росії робило багато людей. Сучасник Троянкер Леонід Первомайський, – плідний автор, що розпочав свою кар’єру як українсько-єврейський 184

185

Йоханан Петровський-Штерн АНТИКОЛОНІАЛЬНА АЛЬТЕРНАТИВА

письменник, пізніше полишив свої єврейські літературні спроби, а після Другої світової війни став писати на українськоєврейські теми, висловлюючи симпатії до колоніяльного й антипатії до імперського езопівською мовою етики й семіотики. У повоєнні роки Первомайський дистанціювався від офіційної радянської ідеології, але не став на дисидентську стежку критики режиму, а його антиколоніялістський гуманізм виходив далеко за межі радянських канонів, у яких, на думку критиків, творив цей автор. Первомайський, либонь один із найпослідовніших письменників-антиколоніялістів, емблематична постать українського поета єврейського походження, його творчість впливала й досі впливає на тексти і самоідентифікацію багатьох українсько-єврейських літераторів. Нарешті йдеться про Моїсея Фішбейна, у певному сенсі спадкоємця Первомайського, який мислив себе єврейським месією, що прийшов звільнити українську культуру з колоніяльного мороку. Фішбейн став одним із найпалкіших поборників відродження української мови, він певно перший у шерегу українсько-єврейських літераторів свідомий тривалої багатої традиції, яку репрезентує. Ще одна спільна риса цих авторів – те, як їх і їхні твори сприймали і розуміли українці. Попри очевидну різницю в якості їхньої літературної творчості, Кернеренка вітали деякі львівські, а пізніше київські критики; Троянкер оберталася серед українських прозаїків і поетів; тогочасний масовий читач добре знав Кулика; Первомайського вважали живим класиком і шанували сотні тисяч читачів; Фішбейн користувався неабиякою підтримкою української культурної еліти 1990–2000-х років. Як усіх їх сприймали – ще один наріжний камінь цієї книжки. Я розглядаю цих п’ятьох антиімперських євреїв як виразників настроїв десятків, якщо не сотень українських діячів єврейського походження, які працювали в українській культурі у ХХ столітті. Поза сумнівом, вони також уособлювали тих українських євреїв, які надавали перевагу українській мові перед російською, асоціювали себе радше з Шевченком, аніж із Пушкіним, але здобувалися на меншу публічну увагу. Грицько Кернеренко звернувся до української поезії і прози

Критика та публіцисика

нарівні з іншимии євреями, що симпатизували українському національному відродженню. Серед них були, наприклад, такі літератори і відомі люди як Кесар Білиловський, Г. Гурович, Максим Гехтер і Сергій Френкель: перший був відомим українським поетом, другий ще в 1860-х роках написав багато віршів українською мовою, третій писав українською політичні статті для львівського «Літературно-наукового вістника», що його редагував Іван Франко, а четвертий входив до «Плеяди» і приятелював з Лесею Українкою. У 1920-1930-х роках до Івана Кулика, літературних критиків, поетів і прозаїків єврейського походження приєдналися десятки інших діячів – цей період назвуть згодом українським відродженням. Згадаймо лише драматурга Леоніда Юхвіда, письменника Натана Рибака, критиків Володимира Коряка і Юхима Мартича, літературознавців Ієремію Айзенштока й Абрама Лейтеса, музикознавця Абрама Гозенпуда чи менш відомих літераторів, як-от Лібера Рабіновича, українські вірші якого на пролетарську тематику часто з’являлися в українській пресі 1920-х років. Серед літераторів покоління Леоніда Первомайського українські поети єврейського походження стали на українському культурному видноколі нормою. Антиколоніяльний опір євреїв, про яких ідеться, це не озброєна боротьба якогось українського Фронту національного визволення імені Фарабундо Марті і не єврейський варіянт ахімси Махатми Ґанді, ідеології ненасильства, що завдяки мас-медіям охоплює мільйони. Навпаки, стверджувати свою українсько-єврейську ідентичність означає ненасильницький опір. Цей опір імпліцитно проявлявся через художні образи і тематику, творення і кругообіг яких заперечували саму можливість насильства чи ідеологічного примусу. Тексти українсько-єврейських письменників не мали шансів стати мейнстримним продуктом через притаманну їм марґінальність, гібридність і складність. Їх створювали без огляду на політичні гасла й ідеологічні конструкції. Через своє марґінальне становище в культурному дискурсі українські євреї не могли стати головними фігурами, а українські-єврейські літературні тексти – здобути домінантні позиції в національній культурі. Рамки українсько-єврейського дискурсу задала тра186

Переклав з англійської Микола Олимчук

187

Йоханан Петровський-Штерн АНТИКОЛОНІАЛЬНА АЛЬТЕРНАТИВА

гедія – він оповідав про поразки, а не тріюмфи. Українськоєврейські поети представляли марґіналізовану і невпливову меншість, що утверджувала важливість марґіналізованої і безвладної ідентичности в українській культурі. Вони підкреслювали абсолютну цінність марґінальности і гібридності. Завдяки цьому сама присутність українсько-єврейських текстів в українській культурі підважувала насильницькі культурні вектори (і націоналістичного, й імперського походження) і працювали на створення демократичного й плюралістичного культурного простору в пострадянській Україні.

Критика та публіцисика

Володимир Каденко СМЕРТЬ ЦИГЕЛЬБОЙМА: НА ХВИЛИНУ СТАТИ СУМЛІННЯМ ЛЮДСТВА Писати про дивовижну долю єврея, який у страшні роки Голокосту зміг уникнути смерті у газовій камері, вирвався на волю, а потім закінчив життєвий шлях самогубством, справа нелегка, майже безнадійна. Остання світова війна, залишивши в історії людства свій глибокий та кривавий слід, розвіяла попелом над дахами Європи мільйони і мільйони людських життів, найчастіше не залишаючи в пам’яті навіть імен загиблих. Древній народ євреїв, розсіяний по багатьох країнах світу, поніс незліченні втрати, здавалось би, згубив майбутнє. Ця гірка правда ще й досі кам’яним тягарем лежить на сумлінні людства. То що ж говорити про одну людину, краплину, малу одиницю життєвого виміру? Але, незважаючи ні на що, давайте зупинимо погляди на єдиному обличчі, на очах, що з сумом і, можливо, з якимсь незбагненним осудом вдивляються в нас крізь шар часу, що дедалі більше відокремлює сьогодення від воєнного лихоліття. Шмуель Мордехай Цигельбойм (Зігельбойм) народився 21 лютого 1895 року в селі Боровиця Хелмського повіту Люблінської губернії, у тій частині пошматованої Польщі, що на той час належала до Російської Імперії. Батько його, обтяжений багатодітною родиною, був домашнім учителем. Коли Шмуелеві було сім років, батько помер, і за якийсь час хлопчик змушений був залишити школу, власне це був хедер, і одинадцятирічним підлітком почати працювати. Якщо не бути надто прискіпливим, якщо дивитися на біографію Цигельбойма поверхово, тоді з легкістю можна ска188

189

Володимир Каденко СМЕРТЬ ЦИГЕЛЬБОЙМА

зати, що вся його подальша громадська діяльність найтіснішим чином пов’язалася з Бундом. Нагадаю читачеві, що так називалася перша єврейська робітнича партія. Її повна назва – Алгемейнер Їдишер Арбертер-Бунд ін Літе, Пойлн ун Русланд (Всезагальна спілка (бунд) єврейських робітників у Литві, Польщі та Росії). 1897 року Бунд було створено в місті Вільно для роботи серед єврейських робітників та ремісників «межі осілості» в дусі соціалістичної ідеології. Бунд розглядав себе складову частину РСДРП, троє з дев’яти засновників якої були саме бундівцями. Щоправда, вже 1903 року Бунд виходить зі складу РСДРП через відмову останньої прийняти програму національно-федеративного устрою майбутньої Росії, в якій євреї мали би посісти місце автономної національності зі своєю мовою їдиш. За радянської влади доля Бунду склалася трагічно. На момент більшовицької революції 1917 року єврейська партія нараховувала майже 40 000 членів і понад 400 відділень. Згодом Бунд приєднався до партії більшовиків, що викликало його розкол, і він майже припинив існування в Росії. Але незабаром як його колишня соціал-демократична меншість, так і його колишня комуністична більшість підпали під переслідування та терор радянської влади, переставши існувати вже на фізичному рівні. Зовсім інакше складалася доля польського Бунду, який виник у Варшаві 1914 року і почав розвиватися незалежно, з огляду на його вимушену ізоляцію від усеросійського руху. Перед початком Другої світової війни кількість його членів сягала 100 000 осіб. Проте польський Бунд, так само як і російський, також коливався між комуністичною та соціалдемократичною орієнтацією, перебуваючи у непримиренній, войовничій опозиції до сіонізму та релігійної ортодоксії… Саме до польського Бунду в його та свої молоді роки вступає Цигельбойм. У грудні 1917 року, коли європейські могутні держави стікали кров’ю на фронтах нікому не потрібної війни, розпочинається партійна та громадська кар’єра Цигельбойма – він стає делегатом з’їзду своєї партії. У 1920 році за дорученням Бунду Шмуель Мордехай переїздить до Варшави, аби очолити там Єврейську спілку робітників-металістів. Уже у 1924 році Цигельбойм стає членом Центрального комітету

Критика та публіцисика

Бунду та секретарем Центральної ради єврейських профспілок. У першій половині тридцятих років він редагує газету «Арбетер фраґн» – орган єврейських профспілок. Із 1936 року Цигельбойм очолює відділення Бунду в Лодзі та обирається до муніципалітету. Таким виглядав громадський шлях пересічного єврейського діяча до 1939 року. Як і для багатьох його сучасників, біографія Цигельбойма різко і миттєво поділяється червоною лінією на «до» і «після», на метушливе, сповнене наполегливої праці, але все ж таки безхмарне минуле, і буремне, трагічне життя, сповнене страждань та невимовного жаху. Все змінилося на польській землі. Все запалало в єврейському світі. У перші дні війни якимсь дивом Цигельбойм дістається Варшави, щоб поєднатися з родиною (на той час він мав дружину, двох синів – вісімнадцяти та восьми років і вісімнадцятирічну дочку). У ті, перші тижні, ще відбувалися дива. Заарештований нацистами як заручник, один із дванадцяти громадських діячів Польщі, Цигельбойм зовсім недовго залишається за ґратами. Його, як і решту заручників, випускають на волю. Німецькою окупаційною владою створюється Юденрат польської столиці (орган єврейського самоврядування). Про його перше засідання Шмуель Мордехай, що представляв у варшавському Юденраті Бунд, залишає запис у своєму щоденнику. Всі поважні члени новоутвореного органу, рабини, шановані євреї, мусили стоячи вислуховувати офіцера ґестапо, який таким чином головував на цьому засіданні. Основним і чи не єдиним завданням Юденрату, його «почесною» функцією та місією було виконання вказівок ґестапо та служіння Рейху. Жодні самостійні дії навіть не припускалися. Таким був страшний початок. Проте все це ще не виглядало смертельним, не віщувало страхіть. Справжня трагедія лише насувалася. Її відчував Цигельбойм, виступивши одним із засновників першого польського підпілля. Вже готувалися для «прийому» євреїв сотні гетто в містах та містечках Польщі. Вже облаштовувалися газівками та крематоріями концентраційні табори. Вже з’являлися в місті люди з жовтими нашивками на одязі та пов’язками на рукавах. Уже 190

191

Володимир Каденко СМЕРТЬ ЦИГЕЛЬБОЙМА

надійшов наказ німецької влади про переселення євреїв на зазначені німцями вулиці. Юденрат «постановив» виконувати його без вагань, ведучи небезпечні переговори з ґестапо хоча б про можливість розширення гетто. У своїх записниках Цигельбойм детально розповідає про атмосферу, що панувала у Варшаві о тій порі, про той день, коли надійшов останній строк виконання гітлерівського наказу. «Був складений список вулиць, підготували листи з адресами тих, кого потрібно було переправити до гетто. Утворили групу у кілька сотень осіб, яка мала йти до міста і передавати новину. Незважаючи на відсутність радіо, звістка про ці приготування швидко розлетілася між людьми. Почалася паніка. Тисячі людей юрмилися перед Юденратом…» А тим часом… «ще точилася дискусія про те, чи виконувати наказ. Я постійно цьому протидіяв. Ґестапо, – переконував я членів Юденрату, – офіційно ще не оголосило правил щодо гетто, а лише говорило про нього попередньо». 5 листопада 1939 року величезний натовп оточив будинок Юденрату. Люди все прибували і прибували. До людей вийшов Цигельбойм і звернувся до них із закликом. «Я стояв на вулиці і кричав до десятків тисяч, що там зібралися: залишайтеся у своїх помешканнях, не йдіть з них… Залишайтеся в них, аж поки вас не виженуть. Нехай ніхто добровільно не йде до гетто!» Але ж чи почули його голос люди? А якщо почули, то чи послухали? І як вони мали чинити? Того ж дня відбулося ще одне трагічне засідання Юденрату. У будинку Ґміни (районної ради) чекало приблизно чотириста молодих людей, котрі повинні були розносити за адресами повідомлення про переселення до гетто. «Я ще раз ужив всі свої сили, – пише згодом Цигельбойм, – аби відмовити їх від цього. Однак рада постановила розіслати молодь з викликами до гетто. Тоді я сказав: «Щойно тут було прийнято історичну постанову. Вочевидь, я був надто слабким, щоб переконати вас у тому, що нам не можна цього робити. Я не відчуваю в собі достатньо моральної сили, аби брати участь в цій справі. Я відчуваю, що мені не можна буде жити, якщо гетто буде запроваджене, а я і далі залишатимуся членом Юденрату. Тому я складаю свої повноваження. Розумію, що про мою відмову

Критика та публіцисика

керівництво буде змушене доповісти в ґестапо. Враховую також наслідки, які стосуватимуться мене особисто. Однак інакше я вчинити не можу». Далі у Варшаві Цигельбойму залишатися було неможливо. Ґестапо, за його словами, бавилося з ним, мов кішка з мишкою. Друзі відчували, що сам він грає з вогнем. Довго планувалося, в який спосіб йому можна було б зникнути. Спершу Цигельбойму виготовили паспорт на ім’я шляхетного турка, натуралізованого аргентинського громадянина, що постійно мешкає в голландській колонії Кюрасао. Причому ім’я, вписане до цього паспорта, було настільки дивним та довгим, що, як зізнавався сам Цигельбойм, його важко було не тільки запам’ятати, але й вимовити. Це, ясна річ, створювало труднощі. Крім того, турок, котрий не знає голландської, хоча живе в голландській колонії, не розмовляє іспанською, хоча є громадянином Аргентини, ані слова не вміє сказати турецькою, хоча є турком – звичайно, викликав би підозру. Нарешті була знайдена чи не єдина шпаринка в залізній брамі Рейху. Завдяки корумпованості деяких чиновників ґестапо та зв’язкам у голландському посольстві Цигельбойм отримує фальшиві документи та візу, аби зникнути з Варшави, аби залишити Польщу. З важким серцем попрощавшись із дружиною та маленьким сином, Шмуель Мордехай, весь час ховаючись, дістається залізничного вокзалу і їде… Надто коротко сказано, аби передати тваринний страх цієї подорожі через польські міста, офіційно приєднані до Рейху, через понівечений свастиками Краків, через Німеччину, через постійні кордони між життям та смертю, через нічні перевірки з ліхтарями, через дорожню селекцію, через споглядання мало не на кожній станції картин єврейського нещастя, від яких кров застигала в жилах. Сміливість тут ні до чого. Змінювалися поїзди, повільно пропливали повз вікна вагонів зимові станції. Пекельна гра єврейського актора, що мусив видавати себе за арійця, тривала. Тамуючи удари серця, мандрівник удавав душевний спокій. Власне, не було жодної різниці між тим, заарештують тебе у Варшаві чи кинуть за грати в Берліні. Все це відбувалося в січні 1940 року... Ризик чатував на кожному кроці. Підозра, здивовані погляди, тривога… Пере192

193

Володимир Каденко СМЕРТЬ ЦИГЕЛЬБОЙМА

бування у нацистській Німеччині без грошей, без надійних документів, без адрес та жодного знайомства тривало два тижні (!). І найбільша загроза при перетині голландського кордону, який треба було долати двічі. Формальності, до яких вдавався консул та прикордонники, мало не поставили крапку на всьому, в тому числі і на самому існуванні єврейського мандрівника. Зупинки були раптовими і непередбачуваними. Власне, про сам момент перетину кордону свідчень самого Цигельбойма немає. Відомо тільки, що коли бельгійці відчинили двері вагону, вони побачили перед собою змучену, закривавлену людину. Це і був Шмуель Мордехай Цигельбойм. Отже, в Бельгії, куди, після багатьох душевних страждань дістався один із лідерів польського Бунду, він став членом виконкому Соціалістичного Інтернаціоналу з розслідувань злочинів, що їх чинили нацисти проти євреїв на території Польщі. Але наскільки тяжкими ставали ці злочини, довідатися судилося значно пізніше. Війна перетнула кордони Бельгії. В травні 1940 року, коли над усім Старим Світом розкинула коричневі крила нацистська чума, Цигельбойм утік до Парижа, а у вересні – після окупації Франції – до Нью-Йорка, куди майже п’ятдесят днів пливе на пароплаві з Португалії, не маючи в кишені жодної копійки... В цей час, співпрацюючи з польським урядом у вигнанні, Цигельбойм так і не зміг вдатися до активних дій щодо єврейського питання. Це питання залишалося за межами інтересів політиків. Прозорої декларації відносно долі євреїв та їхнього порятунку не існувало. У своїх записниках Цигельбойм пише: «Я сформулював на папері текст такої декларації. Вона мала гостре обґрунтування та засудження політики, що стосувалася єврейського населення, домагалася всебічного визнання його прав…» Але розуміння ситуації як з боку власного, польського, уряду, так і з боку високих посадовців Європи, попри всі його намагання, не відчувалося. Його не розуміли навіть іще не поневолені євреї Старого Світу. Цигельбойм пише: «Звідусіль до мене зверталися євреї, як безпосередньо, так і через посередників, щоб я виступав представником польського єврейства. Це звернення було підтримане Поалей Сіоном (єврейською робітничою партією – В.К.) та ПСП (Польською Соціалістичною партією). Я катего-

Критика та публіцисика

рично відкидав ці пропозиції. У своїй статті в газеті «Унзерер Штімме» я пояснив наше становище. Я – ненависний для місцевого єврейського міщанства, мене називають людиною, яка заважає єднанню євреїв тощо». Своєю батьківщиною Цигельбойм завжди вважав Польщу, країну, де він народився, де жила (а в багатьох випадках «доживала») його розпорошена родина. Саме з Польщею він пов’язував усю свою подальшу діяльність і життя єврейського народу. Думки про якусь іншу державність, про землю обітовану були для нього неприйнятними. Та ж чи можна називати це помилкою? Вже через тиждень після прибуття до Франції – в канцелярії Президії Ради Міністрів – Цигельбойм складає меморандум до Польського Уряду в Анжері. «Ми – партія єврейських мас, що працюють у Польщі, яка, як показали вибори до Міських Рад 1938\39 рр., має право промовляти від імені більшості єврейського населення Польщі. (…) Ми протиставляємо себе сіоністським маренням… ніби Їхня вітчизна знаходиться десь, а не в Польщі. (…) Майбутню Польщу ми бачимо країною свободи, рівності та соціальної справедливості (…)» В іншому місці: «Наша активна участь у боротьбі за існування Польщі випливає не тільки з ворожого ставлення гітлеризму до єврейського народу та з нашого ворожого ставлення до фашизму. Наша участь у цій боротьбі є виразом нашої прихильності до країни, свобода котрої виступає умовою свободи всіх громадян…» А між тим у Варшаві боролася за існування його власна сім’я. Листи, більшість з яких так і не знайшла Цигельбойма, всіяні штемпелями зі свастиками, йшли надто довго. Перший лист Цигельбойма, котрий дістався Варшави, був відправлений ним із Ліссабона, незадовго до його відплиття до Сполучених Штатів. Про це можна дізнатися з листів дружини, молодшого сина та доньки. В цих листах усе більше безнадії, все більше відчаю. Надія на те, що родині вдасться вирватися з пекла, згасає, мов свічка. Дев’ятирічний син Артек пише до батька в останньому листі: «Коханий татусю. Вже стільки часу минуло з дня твого від’їзду звідси, а ми так мало 194

195

Володимир Каденко СМЕРТЬ ЦИГЕЛЬБОЙМА

звісток мали від тебе. Чому було так мало листів? Що з тобою? Де ти? Дуже скучаю за тобою, та навіть не знаю твоєї адреси. (…) Я здоровий, мов кінь. А як ти себе почуваєш? І коли надішлеш нам папери на виїзд?» А ось лист від дружини, котрий, так само як слова сина, не долетів до Цигельбойма: «Все було б добре, якби я тільки мала від тебе листи…», далі з листа від дочки Ривки: «Ми з мамою дуже схудли, а як нам на душі, мабуть, сам розумієш». І останній – за кілька днів перед смертю: «Дорогий Татусю! Чим тільки можеш, рятуй. Хай хоч би совість твоя буде чистою, що ти зробив усе, що міг». Ці слова глибоко вкарбувалися в серце Цигельбойма. Він робив усе, що міг. І навіть більше. Світове співтовариство мусило знати про знищення євреїв Польщі. Він організовує матеріальну допомогу гнаним євреям, багато робить для того, аби мобілізувати громадську думку в країнах вільного світу на порятунок якомога більшого числа євреїв. Цигельбойм отримує величезну кількість інформації про масові вбивства, про табори смерті. Звертається до Ф.Д.Рузвельта та пізніше до У.Черчілля. Неодноразово виступає по радіо, раз у раз повторюючи: «Якщо не дадуть відповіді на заклик євреїв про допомогу, Гітлер здійснить одну зі своїх цілей – знищення євреїв Європи». Йому не вірять, його слова вважають перебільшенням наляканої людини. Закликам про допомогу не вірять навіть євреї. Єврейські організації, такі як Всесвітній Єврейський Конгрес, Американський Єврейський конгрес, Американський Єврейський комітет та інші конкурують між собою за те, аби представляти всіх євреїв Заходу, перебуваючи при цьому у складних стосунках з польським урядом у вигнанні. За таких умов майже неможливо було дійти консенсусу на їхньому спільному з’їзді. Лише «Джойнт» робить конкретні кроки та вживає заходів для надання допомоги. Він надсилає з кур’єрами уряду Польщі велику суму грошей для польського підпілля. Щоправда, невідомо, чи надійшли ці гроші за призначенням і в якій саме кількості. В березні 1942 року Цигельбойм їде до Лондона як представник Бунду в національній Раді при Делегатурі (польському уряді у вигнанні). До нього від живих свідків стікається ве-

Критика та публіцисика

личезна кількість інформації. Причому більшість цих свідків безслідно зникає у нацистських в’язницях та концтаборах, так і не досягши Лондона. Попри страшні відомості, на шпальти західної преси потрапляє дуже мало правдивої інформації. Зате німецькі документальні фільми та світлини про життя в гетто, розповсюджувані німецькою агентурою, проглядаються в Лондоні та Нью-Йорку залюбки: ось рікші на варшавських вулицях перевозять бородатих євреїв, ось єврейська поліція несе цілодобову службу, ось засідання Юденрату: палають свічки, сам голова Чернякув веде поважну бесіду з делегацією рабинів, а поруч усміхнений німецький офіцер. Ну, що ж тут страшного? До речі, єврейська поліція, створена в гетто, тісним чином співробітничала з ґестапо і боролася з єврейськими підпільниками. Більше того, коли у липні 1942 року почалася масова депортація мешканців гетто до концентраційних таборів, тобто на неминучу смерть, перші сто тисяч євреїв були виправлені туди без участі німців (!). Євреї гетто вбивали своїх братів та сестер власними руками. Про одного з найхоробріших інформаторів Цигельбойма, Яна Карського, хочеться розповісти окремо. Справжнє його прізвище Козелевський, він народився в Лодзі у 1914 році і жив у багатонаціональному оточенні. На той час 50 % населення міста складали поляки, 35 % – євреї, 15% – німці. До війни він працював у Міністерстві закордонних справ. У перші дні нацистської навали Ян Карський був мобілізований до польської армії, потрапив у полон до радянських військ, але, приховавши своє офіцерське звання, уник загибелі в сумнозвісній Катині. Його віддали німцям (за радянсько-німецькою угодою 50 000 польських вояків, що народилися в тій зоні Польщі, яку окупували гітлерівці, передавалися німцям). Уже в перші місяці німецько-радянської агресії Козелевський долучається до підпільного руху Опору, відтоді за документами він став «Яном Карським». Уже тоді його донесення керівництву руху містять серйозні побоювання за долю євреїв. Карський, можливо, як ніхто інший, розумів, що євреїв буде або депортовано, або, певніше за все, знищено. Він описує сцену публічного приниження євреїв, свідком якої став сам. На початку 1940 року голова польського уряду у вигнанні Сікорський 196

197

Володимир Каденко СМЕРТЬ ЦИГЕЛЬБОЙМА

спитав Карського, чи не бажає той поїхати до Франції, щоб узяти участь у засіданні уряду. Згодившись на це, Карський подає інформацію про терор, розпочатий проти євреїв, який він спостерігав на шляху до Франції через Словаччину та Угорщину. Повернувшись до Польщі, Карський дізнається, що всіх підпільних членів уряду, які спорядили його до Франції, було страчено нацистами. Але незабаром підпілля відродилося. В червні 1940 року, після вторгнення Гітлера у Францію, уряд Сікорського перебрався до Лондона. Це значно ускладнило підпільні дипломатичні місії Карського. Але він береться налагодити зв’язок з Лондоном. По дорозі до англійської столиці в Кракові він отримує мікроплівку з матеріалами про фашистські звірства. За деякими даними, лише п’ята частина кур’єрів досягала мети – решта закінчувала життя у фашистських тюрмах та концтаборах. Польське підпілля підтримувало контакти з Лондоном, передаючи щодня дуже короткі закодовані повідомлення. Інформація більшого обсягу передавалася через кур’єрів. Карський мав феноменальну пам’ять: міг запам’ятати кілька сотень сторінок тексту та розташування великої кількості об’єктів. Його схопили у Словаччині. В Яна знайшли мікроплівку. Його катували кілька днів. Боячись, що може не витримати тортур, Ян перерізав собі вени. Гітлерівці поклали його до лікарні, а потім переправили до Польщі, де мали намір продовжувати допити. Підпільникам за допомогою карколомної операції в дусі Джеймса Бонда вдалося врятувати Яна Карського. За визволення такого «цінного» підпільника ґестапо розстрілює кілька десятків людей, яких тримали у в’язницях за підозрою у зв’язках з підпіллям. Яна переховують, довго лікують. На початку 1942 року він повертається до Варшави. Прямим обов’язком Яна Карського, що долучився до роботи у підпільному бюро інформації та пропаганди, стали донесення про те, що коїлося за стінами варшавського гетто. Місяць за місяцем ішли його повідомлення про знищення євреїв. Потаємними шляхами Карський кілька разів проникав до гетто. Те, що він бачив на власні очі, не піддавалося опису. Один із діячів єврейського підпілля, Леон Фейнер, улаштував таємне проникнення Карського на територію концтабору поблизу Любліна, виря-

Критика та публіцисика

дивши останнього у форму поліцая. Повертаючись, Карський втратив свідомість від нервового потрясіння. Восени 1942 року Яна споряджають до Лондона. Цього разу мікроплівку заховали і запечатали у пустотілому ключі. Через Німеечину Янові довелося їхати поїздом. Напередодні виїзду – з метою конспірації – зубний лікар підпілля зробив Карському укол, від якого щелепа кур’єра страшенно спухла. Адже в такому вигляді мало хто з німців почав би з ним спілкуватися. Діставшись до Парижа, він передав ключ представникові польського уряду, який передав отриману інформацію у Лондон. Самого ж Карського передали американським агентам, які доправили його до Британії через Гібралтар. Яна, знесиленого, без належних документів, англійські прикордонники ще два тижні протримали в карантині. 24 листопада 1942 року польський уряд оприлюднив донесення Карського щодо винищення євреїв. Це повідомлення надрукували у багатьох газетах світу. Через кілька днів після цього Карський зустрівся з Цигельбоймом. На початку грудня 1942 року у своєму виступі на Бі-Бі-Сі Цигельбойм проголосив свою заяву: «Буде соромно продовжувати жити, належати до роду людського, якщо не буде вжито заходів, щоб призупинити найбільший злочин у світовій історії!» Ян Карський, звертаючись до політичних діячів та активістів світового рівня, казав: «Зробіть щось таке, що сколихнуло би сумління світу! Аж до того, що помирайте у високих кабінетах!» Ці звернення не залишилися без уваги. «Нью-Йорк Таймс» повідомила, що перед загрозою знищення перебуває п’ять мільйонів євреїв. 500 000 робітників США, як євреїв, так і не євреїв, по всій країні водночас на десять хвилин припинили роботу на знак протесту проти звірств. Але уряди держав антигітлерівської коаліції ставилися до цих звернень більш ніж стримано. Наприклад, Стівен Вайс, радник президента США Рузвельта з питань зовнішньої політики, заявив: «Я вважаю, що донесення польського уряду часто базуються на уяві та фантазіях». Виявляється, для суспільної думки подібні заяви політичних діячів важили більше, ніж матеріали, надруковані у провідному американському 198

199

Володимир Каденко СМЕРТЬ ЦИГЕЛЬБОЙМА

виданні, за даними соціологічних служб на кінець 1944 року, коли уже давно було відкрито другий фронт і армії союзників невпинно наближалися до лігва гітлеризму, тільки 4% американців вірили в масові знищення євреїв. Та повернімося до останніх днів життя Цигельбойма. Незадовго до свого останнього життєвого кроку він зустрівся з Антонієм Слонімським, відомим польським письменником, котрий редагував у Лондоні журнал «Нова Польська». За словами Слонімського, який занотував свої спостереження, в ту останню зустріч Цигельбойм виглядав знервованим та заклопотаним. Він говорив про свою пропозицію, надіслану президентові Сполучених Штатів Рузвельту, стосовно утримання всіх членів американської гітлерівської організації (а їх у США, до речі, налічувалося перед війною до двохсот тисяч) у концентраційному таборі, подібно до того, як утримують в’язнів у фашистських таборах смерті. Рузвельт відповів на таку пропозицію питанням: «І хто ж цим займатиметься?» Черчілль на запити польського уряду, що ґрунтувалися на доповідях Цигельбойма, розводив руками, кажучи: «Все, що ми можемо зробити, це виграти війну…» В останній день свого життя Цигельбойм побачився з віцепрезидентом Народної Ради в Лондоні Єжи Кунцевичем, який згодом описав цю зустріч у своїх спогадах. Ось уривок із цих записів: «Він (Цигельбойм) спускався з останньої сходинки (побачення відбувалося в одному з лондонських підземних кафе – В.К.), шукаючи мене очима. Вітається, вручає мені клаптик паперу: «Депеша, отримана два дні тому. Це шифровка з гетто, з Варшави. Вони питають мене – битися чи конати? А я сам себе запитую – а відтак і вас – … інших не питаю… Хоча президент Рачкевич і генерал Сікорський теж люди. Я пішов до Черчілля. У секретаріаті попросив про зустріч. А він зайнятий. Я пояснював, показував депешу. «Доля тисяч». А вони повторюють: війна, плани, перемоги, не за горами наступ. Варшава і гетто – далеко. Не пропустили. Я намагався увійти без запрошення. Мені загородили дорогу і кажуть: «Ти поляк, ти маєш свою владу, свою армію, йди до своїх». Я пішов до міністра Станіслава Стронського. Він прийняв мене,

Критика та публіцисика

такий стурбований, багатослівний, про депешу він знав, безпорадно розвів руками. Він розмовлятиме з Миколайчиком, потім зателефонував Сікорському, говорив, говорив, говорив. Я – до Сікорського. Той мене прийняв відразу. Питає: «А ви були у Черчілля?» Кажу: «Був». «І який результат?» «Ніякого, не пропустили. Сказали: скоро наступ, необхідність жертв, терпіння, терпіння. Час перемоги близький… Чекати». Я побачив, що їхній час мені не належить. Сікорський направив мене до генерала Соснковського як до особи компетентної. Зателефонував йому і попросив прийняти мене негайно… Так от, він не тільки прийняв мене, а й наказав принести папки донесень з Польщі… «Я знаю ситуацію не лише з депеші, зміст котрої я вам зараз переказав. Депеша йшла довго, аж надто довго, поки потрапила до мене». Він на хвилину задумався і питає: «А за власними каналами ви нічого не отримали?» Я відповідаю: «У мене немає ніякого власного каналу, але, гадаю, що вони чекають на відлуння. Я і мої товариші – громадяни Польщі, вони чекають на вашу допомогу і порятунок». Соснковський: «Розумію. Я дам їм усе, що є в моєму розпорядженні». Він підійшов до мене, і я знову запитав, як би він відповів на моєму місці. Він: «Відповідь була б такою ж самою, як під Львовом – битися». Після того, як генерал Соснковський показав, яку зброю може надіслати до Варшави (а точніше, наказ про передачу якої зброї він може віддати, оскільки невідомо, чи дістанеться означена зброя до рук повстанців), Цигельбойм заговорив знову: «Чи можу я сказати, гиньте, – а сам… – Я подивися йому в очі: – Дайте мені літак, льотчика сам знайду, я хочу полетіти до Польщі». Генерал почервонів, затулив обличчя рукою. І тихо, нахиливши голову, вимовив: «У нас немає повітряного флоту… Літаки та пілоти цілковито перебувають у британському розпорядженні». Обличчя генерала стало нерухомим. Я відчув, як підлога захиталася під нашими ногами. Я не мав слів, не відчував жодної думки… Цигельбойм ласкаво дивився на мене. Я почув шепіт: «Даю сигнал: починати». Останні з друзів, хто бачив того вечора Цигельбойма, відзначають, що він був спокійним та розважливим. Очевидно, оста200

З польських міст і містечок не линуть крики останні, Впали, мов прапор свободи, варшавські повстанці гетто. 201

Володимир Каденко СМЕРТЬ ЦИГЕЛЬБОЙМА

точне рішення уже було прийняте. В усякому разі, вдома він, окрім останнього заклику до людства, укладає ще один лист до Президента Польської Республіки та Голови Ради Міністрів із проханням призначити на своє, вивільнене, місце, доктора Емануеля Шерера, даючи останньому коротку рекомендацію. Але не цей лист став відомим. Його передсмертною запискою, його заповітом, його дороговказом для всіх живих залишилися такі рядки: «Відповідальність за винищення євреїв у Польщі лежить, перш за все, на тих, хто його чинить, але непрямим чином вона лежить на всьому людстві, на народах країн-союзниць та їхніх урядах, які досі не вжили ніяких реальних дій, аби зупинити цей злочин. Ставши пасивними спостерігачами убивства мільйонів беззахисних людей – змучених дітей, жінок та чоловіків – вони розділили цю відповідальність». І далі… «Я не можу жити та мовчати, коли знищуються залишки польського єврейства, представником якого я є… Мої товариші у Варшавському гетто загинули зі зброєю в руках в останній, геройській битві. Мені не судилося загинути подібно до них, разом із ними, проте і моє ім’я – серед них, у цій братській могилі… Своєю смертю я хочу виявити глибокий протест проти бездіяльності, з якою світ спостерігає за знищенням єврейського народу, дозволяє його знищити… Моє життя належить єврейському народові Польщі, і я його йому віддаю. Я палко бажаю, аби залишки мільйонів польських євреїв разом із масами поляків дожили до звільнення, яке дозволить їм дихати в Польщі, в світі свободи та соціальної справедливості як відшкодування за нелюдські страждання та муки. І я вірю, що буде саме така Польща, і саме такий мир настане. Впевнений, що президент і керівник уряду почують мої слова, звернені до них, і що польський уряд негайно розпочне дипломатичну та пропагандистську діяльність, скеровані на порятунок від знищення тих євреїв Польщі, що ще залишилися живими… Я з благословенням прощаюся з усіма, хто був мені дорогим і кого я любив. Ш. Цигельбойм».

Критика та публіцисика

Слово у кров поринає, а серце зайшлося в риданні… Для вас, євреї вітчизни, вірш мандрівного поета… Такими палкими рядками відгукнувся на смерть Цигельбойма Владислав Бронєвський, присвятивши вірш «Польським євреям» його пам’яті. Та хіба ж тільки він. Вчинок Цигельбойма обріс величезною кількістю рядків, що їх склали єврейські і неєврейські поети. В театрі було поставлено драму, де в сценічному діалозі Цигельбойм веде розмову зі своєю тінню, ніби триває нескінченна суперечка між почуттям та розумом. Але, здається, що у більшості випадків слова митців звучать фальшиво. Розмірковуючи сьогодні над тим, що зробив Шмуель Мордехай Цигельбойм, важко дійти якогось єдиного, а відтак, правильного висновку щодо його смерті. На тлі незмірної трагедії єврейського народу ця загибель не виглядає аж надто трагічною. Напевне не знаючи, але відчуваючи, що сталося з найріднішими людьми, які мали розділити долю мешканців варшавського гетто, Цигельбойм міг вчинити самогубство і як звичайна людина, сповнена страждань і переживань, так би мовити, загинути як приватна особа. З одного боку, дійсно, він не мав сил, аби продовжувати жити. Але, як написав пізніше у своїй книжці Файвел, брат Цигельбойма, він «мав силу, аби загинути». Тож сила чи слабкість стояла за таким вчинком? Автор книги «Смерть і життя Цигельбойма» Олександр Ровіньський ставить перед читачами риторичне запитання: можливо, такий вчинок реалізує думку Анатоля Франса – він мав привілей хоча б на хвилину стати сумлінням людства. Цигельбойм заповів, усупереч прадавнім єврейським традиціям, спалити своє тіло в крематорії, остаточно поєднавши свою долю з мільйонами євреїв, закатованих і спалених у таборах смерті. Ні, його смерть нічого не змінила, не врятувала бодай одне єврейське життя. Його смерть стала застереженням для нас, хто живе пізніше. Його смерть стала ліками для нашого світу, для нашого заспокоєного сумління.

202

Анатолий Приставкин МИЛОСТЬ К ПАДШИМ (Интервью журналисту Анатолию Борсюку) Анатолий Игнатьевич Приставкин родился 17 октября 1931 года в городе Люберцы Московской области. Отец – Приставкин Игнат Петрович, мать – Дорофеева Евдокия Артемовна. Супруга – Приставкина Марина Юрьевна, журналист. Сын – Иван, дочери – Дарья и Мария. Когда началась война, Приставкину шел 10-й год. Отец, работавший до войны плотником, краснодеревщиком и газовщиком, ушел на фронт, а мать вскоре умерла от туберкулеза. Всю войну мальчик бродяжничал. В 1944 году он попал на Северный Кавказ, под Серноводск, куда, сразу после депортации чеченцев и ингушей, направили для заселения территорий, ставших пустыми, и часть московских беспризорников. Приставкин мыл банки на консервном заводе в станице Асиновской, а в 15 лет устроился в радиолабораторию при авиационном заводе. В 1952 году Анатолий Приставкин окончил вечернее отделение Московского авиационного техникума. Работал электриком, радистом, прибористом. После службы в армии поступил в Литературный институт имени М. Горького, где занимался в семинаре Льва Ошанина. В 1959 году окончил Литературный институт и уехал строить Братскую ГЭС, работал в бригаде бетонщиков на котловане будущей станции, позже стал корреспондентом «Литературной газеты». За повесть «Ангара-река» получил премию Союза писателей СССР.

203

Критика та публіцисика

В 1961 году вступил в Союз писателей. Публикует повести «Солдат и мальчик», «Белый Холм», роман «Вор-городок» и многие другие. С 1963 по 1966 год входит в редколлегию журнала «Молодая гвардия». С 1981 года преподает в Литературном институте, ведет семинар прозы. В 1987 году Приставкин пишет свое самое знаменитое произведение – повесть «Ночевала тучка золотая». Ее напечатал Георгий Бакланов – писатель-фронтовик, незадолго перед тем назначенный главным редактором журнала «Знамя». Приставкин первым показал, как происходила т. н. операция «Чечевица» – насильственное переселение чеченцев и ингушей. С 23 февраля по 9 марта 1944 г. было принято для конвоирования и отправлено в отдаленные районы Казахстана и Киргизии 180 эшелонов по 65 вагонов в каждом, с общим количеством переселяемых 493 269 человек. Повесть «Ночевала тучка золотая», о войне против целого народа, увиденной глазами ребенка, – получила мировое признание; в течение нескольких лет после выхода она была переведена более чем на 30 языков, ее общий тираж составил 4,5 миллиона экземпляров только в Российской Федерации, а Анатолий Приставкин стал лауреатом Государственной премии СССР. Вслед за этим вышла не менее трагичная повесть «Кукушата» (1989), ставшая последней частью трилогии, включающей в себя повести «Солдат и мальчик» и «Ночевала тучка золотая». В повести описывается детский дом, но не обычный, а специальный, куда собрали детей «врагов народа». Им сменили фамилии – все они стали Кукушкиными, «кукушкины дети». За повесть «Кукушата» в 1992 году писатель получил общегерманскую национальную премию по детской литературе. В 1991 году Анатолий Приставкин возглавил совет независимого писательского движения «Апрель» при Московской писательской организации Союза писателей РСФСР. В то же время вошел в руководящий комитет международного движения за отмену смертной казни «Руки прочь от Каина». Был секретарем Союза писателей РФ, членом Союза кинематографистов России. В 1992 году известный правозащитник С.А. Ковалев, в то время Уполномоченный Президента РФ по правам человека, 204

«ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ КОРИДОР» – Эта Комиссия по помилованиям ведь началась не с вас, правда? – Комиссия по помилованиям была! Всегда! (Загибает пальцы). Министр МВД, министр КГБ, министр юстиции – все! Те, кто сажали. Они садились за стол, пили чай, говорили о погоде, о дачах, о семейных делах, об отпуске. Потом им клерки приносили список из, примерно, подготовленных, там, 50-60100 заключенных и осужденных на смертную казнь. Они подписывали это и говорили: «Ну, двоих-троих надо, наверное, помиловать, чтобы у нас, как бы, процент был». Они говорят: «Да! Вот тут вот есть такой-то, такой-то и такой-то. По-моему, их хорошо бы…». «Ну, хорошо. Значит, Петр Петрович, вы 205

Анатолий Приставкин МИЛОСТЬ К ПАДШИМ

предложил Анатолию Игнатьевичу от имени Б.Н. Ельцина возглавить вновь созданную Комиссию по помилованию при Президенте РФ. В ее состав входили: Булат Окуджава, Мариэтта Чудакова, Лев Разгон, Юлий Крелин, Феликс Светов, Марк Розовский, Владимир Илюшенко, Александр Бовин, Владимир Борщев, протоирей Александр Борисов и другие. За десять лет – с 1992 по 2001 год, – что просуществовала руководимая Приставкиным Комиссия, 57 тысячам заключенных был смягчен приговор, а почти 13 тысячам смертная казнь была заменена пожизненным заключением. А.И. Приставкин издал более 25 книг, его романы и повести переведены на многие языки мира. В 2002 году Анатолий Приставкин стал лауреатом международной премии имени А. Меня. Он был членом исполкома Российского Пен-центра, доцентом Литературного института. Анатолий Игнатьевич любил проводить время в деревне, увлекался живописью и рыбалкой. Скончался 11 июля 2008 г. в г. Москве. Похоронен 14 июля 2008 г. на Троекуровском кладбище Москвы.

Критика та публіцисика

подписали?». – «Подписали». – «Значит, будьте здоровы. Привет вашей семье!». И расходились на несколько месяцев. Вот, примерно… Это ж люди, которые сажали. Иногда их замы заседали. Вот. И что-то нужно было в этом сломать, что-то в новом, как говорят, государстве, что-то новое сделать. И вот, этот замысел родился… э-э-э… наверное, сперва в голове и душе Сергея Ковалева, а потом, так сказать, Сергей Ковалев обратился к ряду интеллигентов, которые бы могли это совершить. Поэтому я всегда говорил, что если за ствол дерева – дерева демократии, дерева нашей нравственности – взять Сахарова, великого ученого Сахарова, то Ковалев – веточка на нем, а мы – маленькая почка на этой веточке. – Так как вы согласились на эту работу? – Значит, Сергей Ковалев приехал ко мне домой… э-э-э… и мы сидели, и всю ночь пили и говорили о жизни. Мы не были знакомы до этого. То есть, я теоретически о нем знал, он теоретически обо мне знал, читал. И все. И тогда даже моя жена произнесла монолог против моей будущей должности. Монолог такой, как… Я бы прослезился сейчас. Что я – человек в возрасте, что я не все написал, что у меня маленький ребенок, что ей нужен муж, что ей не нужна уголовщина, которая, между прочим, до сих пор до дому у нас не допускается. Мои уголовные дела я не могу приносить домой. Все, что мое рабочее, – дальше порога не входит. И, может быть, это нормально. Чтобы это никаким образом не травмировало семью. Хотя порог перешагивают слухи, телевизионные передачи, иногда звонки, которые звучат примерно так: «Мы знаем, каким маршрутом ходит ваш ребенок в школу» или что-нибудь такое. Очень интеллигентные голоса. «Поостерегитесь, Анатолий Игнатьевич, поостерегитесь…». Каждый месяц примерно один такой звоночек. И вообще, предупреждения… Как говорят, мы все время находимся на семи ветрах. Все знают о нашей работе. И «верха» знают и заинтересованы в чемто, «низы» знают, не заинтересованы ни в чем, заинтересованы в том, чтоб нас не было, всякие коммерческие структуры знают, всякие авторитеты знают, и вообще, так сказать, каждое наше движение прослушивается. И однажды, когда меня спросили: «Пытались ли вас купить?», я сказал – «Много раз! 206

207

Анатолий Приставкин МИЛОСТЬ К ПАДШИМ

Много раз!..». И показал вот на тот стул рядом с телефонами, и сказал: «Он стоит, по-моему, миллион долларов». Во всяком случае, когда мне предлагали какие-то суммы, я знал, что я могу себя – и даже до детей и до внуков – обеспечить, один раз продав одну жизнь. Вот и все. И я не потому говорю, что мы честные – не честные, просто мы на виду работаем. На «пятачке», где нельзя никакого лишнего движения сделать, чтобы не скомпрометировать, не помешать. Ну, мы же знаем, что коррупция среди чиновников невероятная. Деньги везде, все решают деньги, и люди уже разуверились. Ну, пускай будет хоть одна маленькая группка, которой бы люди поверили! Да, мы беззащитны совершенно. Когда мне пишут письма и говорят: «Приезжайте к нам в Новочеркасск…» – вот, недавно письмо получил: «А мы соберем толпу пострадавших. Только не берите охрану – и мы посмотрим, что от вас останется». Да никакой охраны никогда не было! Никто нас не охраняет! Мы охраняем сами себя только душевно. Только наше… то, что мы занимаемся приличным делом и у нас ключи от тюрем, – это нас и держит. Ничто другое не может нас держать! Ну, это все истории. В общем, я сел, вот, за этот стол и попросил… Это был первый день моего прихода сюда, пятое марта. Пятого марта заседала комиссия. – Девяносто?.. – Второго. 92-й год. И попросил принести дела, где бы были ошибки, расстреляли людей, а там ошибки. И мне принесли (показывает рукой) – до потолка!.. Это потом уже все в архивы отправили, никто этим никогда не занимался, все. И вот тут я ахнул! Что же творят наши органы… Наше правосудие, наше следствие, наша прокуратура – как они выбивают из людей, как они осуждают невинных, все. Ошибки… Очень много!.. Но одно из самых потрясающих писем было для меня письмо Коваленко, вот, Саши, Александра, которого в 27 лет расстреляли за преступление, которое потом оказалось на Чикатило. Там с Леночкой, девочкой, изнасилование. Вот. Детский почерк, голубые чернила. Никто, наверное, и не читал этого письма. Да вообще, они пишут, там, «Борис Николаевич…», они там кричат оттуда, из тюрьмы, все. И никто же этих писем, кроме нас, не видит!.. Это и слезы, и страх, и ужас, и кош-

Критика та публіцисика

мар, и совершено все!.. И вот, вдруг ты первый открываешь это и смотришь. – Это письмо в деле было? – Это письмо было в деле. Я его выписал даже. Но я могу его сейчас напамять процитировать. Ну, в общем, примерно: «Что ж вы творите? Как до вас докричаться?.. Вы же когданибудь поймете, что вы неправы!.. Я знаю, что вы меня расстреляете. Вы к этому все ведете. Вы из меня все выжали, из жены моей все выжали. Но ведь, ведь поймете же вы когданибудь!..». Никто бы это не понял и никто… Ну, вот, Чикатило попался. Но если бы, кстати, его бы схватили за это первое преступление, – не подложного, Сашу, которого нужно было взять, чтобы успокоить население, и который взял, как бы, на себя, – а настоящего убийцу, тогда бы не было всех других сорока пяти или пятидесяти жертв. Мы бы спасли еще пятьдесят человек! Что такое одна нечаянная смерть! Понимаете, это… Я не говорю о том, что это может каждый человек – вы, я – любой! Любой, совершенно! Мы все беззащитны перед насилием в этой стране!.. – Анатолий Игнатьевич, а вот кто они такие – преступники-убийцы, вот эти, самые тяжелые? Что это за люди? – Да! Тут вот недавно была у меня передача, и мне говорят: «Ну, вот в связи с новыми веяниями, теперь суд присяжных, значит, не будут казнить, как бы. А вот поймаете вы человека, который съел…» – так и сказал ведущий: «…съел 150 человек!». Ну, таких, вообще-то, у нас нет, но жертвы бывают большие. «И руки в крови, и сам в крови! Неужели его не убьют?». Я сказал: «Нет, не убьют». Но меня больше потрясло, что образ злодея, он… Да, он сказал – «Вот такой вот, Чикатило!». Образ злодея воплощается только в определенном конкретном образе вот такого людоеда – действительно страшного. И я голосовал за его казнь, несмотря на то, что я против смертной казни. – Вы голосовали за смертную казнь? – Да-да-да, я живой человек! Я же только один из 15-ти! Я же общественно против смертной казни, нельзя убивать людей. Но когда преступление против детей!.. Я ж испытал в 208

209

Анатолий Приставкин МИЛОСТЬ К ПАДШИМ

детстве насилие и я-то знаю, что такое изничтожить детскую душу. Я этого не прощаю. И дважды или трижды я голосовал за смертную казнь – вот, с Чикатило я голосовал. У нас некоторые были против смертной казни ему. Женя Альбац спросила: «Есть шанс, что в наших условиях, когда мы содержим таких нелюдей, он может бежать и может нанести урон?» Сказали: «Одна миллионная – да. Наши тюрьмы ненадежны». «Тогда я буду голосовать за смертную казнь ему», – сказала она. Вот. И я действительно считаю, что душа дана Богом, и мы не можем распоряжаться жизнью человека. Но есть… Это когда про человека и про душу идет разговор. Это не звери, когда читаешь. Это не звери. Это чудовища! У них нет души! Мы не убиваем человека, мы убиваем дьявола. Это воплощение дьявола в человеческой плоти! И это дает мне право дватри раза голосовать «за». – Я даже не представляю, как можно поступить иначе! – А даже когда просто у нас есть дела, просто дела по детям – мы же ведь не только смертников рассматриваем. У нас 50 тысяч заявлений просто от сидящих. Все, кто сидят в тюрьме, к нам обращаются! И обращалась к нам женщина. Муж и жена издевались над собственным ребенком. Ниночка ее звали. С двух лет. Ну, вы можете понять, что если этой истории пять лет и я помню имя девочки, значит, эти все вещи нас «протыкают». А тут я заперся в туалете и плакал над ее жизнью. (Собирается с духом). С двух до пяти лет девочку родители умышленно сажали на горячую плиту, топили в ванной, выносили на мороз, подвешивали на гвозде на несколько суток, когда уезжали из дому. И в пять она умерла, наверное, решив, что мир – вот такой он и есть. У меня был даже… позыв, найти ее могилу… (Голос дрожит). ...и… попросить прощения у нее... (Голос срывается, в глазах слезы). Вот, ну, что делать вот с этой матерью? Отца, видимо, казнили, узнав о том, что он… В тюрьме 30-летний парень умер, написано. В тюрьме. Она уже отсидела 8 лет из 10-ти или 11-ти. Ну, что с ней делать?.. Я очень хотел достать ее фотографию, чтобы посмотреть, какая она. Нашел. Увидел, что она соответствует своему… Она ничего не поняла. С ней беседовала корреспондентка – она ничего не поняла – что

Критика та публіцисика

она сотворила!... Но! Другая сторона дела. Во-первых, мы не прокуратура, а милосердная комиссия. И моя комиссия меня уговаривает. Я ее уговариваю ее не жалеть, она меня уговаривает пожалеть. И это все противоборство, так сказать, вокруг одной всего жизни, только одной. А у нас их 150 в неделю проходит! А, во-вторых, у нее еще двое детишек. И они нам пишут: «Выпустите нашу мамочку! Мы ее любим, мы ее жалеем, мы без нее не можем». Значит, вот и пожалейте – не их маму, так ее детишек. Ну, в общем, это я вам только маленькую историю рассказал, но вы понимаете, сердце начинает ожесточаться. И вот для того, чтобы оно не совсем уже замерзло, в камень не превратилось, вот, у нас на стенах – детские рисунки. Оглянешься, посмотришь, вон, на клоуна… (Показывает взглядом). Там вон моя дочка нарисовала гнездо и три ласточки несут подарок мне в день рождения. И одна ласточка – это она. Понимаете? И вот чуть-чуть оттаиваешь. И потом, у нас, вот, есть в комиссии очень такие чувствительные люди, которые как бы и со стороны следят за тем, чтобы нам плохо не было. Вот, один из них Михаил Михайлович Коченов, авторитетнейший специалист в судебно-психологической экспертизе. Он очень чуток к настроению комиссии. И он говорит: «Ой, братцы! Вам не кажется, что мы сегодня какие-то не такие? Что-то мы ожесточились, что-то мы начинаем больше казнить, меньше миловать. Но ведь мы же не для этого собираемся с вами! Давайте-ка, вот в следующий раз я принесу бутылку водки, сядем и поговорим о жизни…». И мы садимся, вот в этом же кабинете. Наверное, партийный кабинет никогда не видел таких душевных разговоров и такого… э-э-э… выражения таких нестандартных чувств. И начинаем просто читать стихи. Вот, Булат хорошие стихи читал, Окуджава. Да у нас многие тут или поэты, даже процентов семьдесят-восемьдесят у нас пишут книжки. И просто разговариваем о жизни, вспоминаем истории. Лев Эммануилович Разгон рассказывает истории очень интересные, свои, лагерные. И на следующий раз мы как-то немножко приходим в себя и опять начинаем все сначала. Опять этот конвейер еженедельный. И опять те 150… У нас так: голубая папка – 150 дел, а зеленая папка – 10-15, но 210

211

Анатолий Приставкин МИЛОСТЬ К ПАДШИМ

самые трудные, кровавые, вот, смертники. Мы начинаем с зеленой папки. И когда мы зеленую посмотрим, чтоб несколько отойти от нее и, так сказать, немножечко улучшить настроение, мы подаем чай. И немножко разговариваем о том, что в жизни происходит. У нас сообщество. Мы понимаем друг друга, обмениваемся мнениями, дарим друг другу книжки, иначе комиссия такая неформальная не смогла бы существовать. А потом – голубую уже, как бы легкую. Вот. Хотя там такие вот дела, которые я вам сейчас рассказал. – Вы чувствуете, что за эти шесть лет, когда вы работаете в Комиссии,.. – Семь. Уже семь исполнилось. В январе семь лет. – … что Вы изменились? – Да. Я стал хуже. Я всегда ощущал, как детдомовец, «черную дыру» в душе. Ну, отсутствие мамы. Но мне достался первый поцелуй, а ребенок, которому достался первый поцелуй матери, – он совсем другой будет в жизни, чем тот, который родился без этого поцелуя. Мне этот поцелуй достался. Поэтому это меня всегда… Я говорю, ангел-хранитель, мама всегда рядом была. Но все же «черная дыра» есть. Вот. Но всетаки у меня были какие-то надежды на лучший мир, на то, что можно его изменить, переустроить. Я был романтиком и даже немножко реалистическим романтиком и остаюсь. Но когда я этот поток, непрерывный поток дел пропустил, как все мы пропускаем, через себя, я стал хуже о людях думать, и о нашей стране, о нашем народе. И понял, что это легенда, что мы очень добрые. Я встречал народы гораздо добрее нас. А мы очень жестокий народ, ожесточившийся. Народ, очень мало верящий в себя, в свои силы. И народ, который деградировал и спился. Я вот провожу маленькую статистику по тем делам, для себя. Отмечаю, просто ставлю «галочку» там, где по пьянке. Девяносто с лишним процентов дел – бессмысленные, непонятные преступления, в основном убийства, по пьянке. Причем, их пересказать нельзя! Вот, нельзя! Ну, вот, вторник, ближайший вторник: женщина в доме резала арбуз и нож близко оказался к лицу мужа. Ему это не понравилось. А ей не понравилось, что ему не понравилось. Она этим же ножом

Критика та публіцисика

его и убила. Они прожили тридцать лет! У них пятеро детей выросло! Есть ли смысл в этом убийстве? Нет. Другая женщина пришла к своей соседке. Та полезла в погреб за грибками, а она ее – топором. Там же, в погребе, и добила. Почему?.. Даже наша комиссия, которая привыкла к бессмысленным убийствам, говорит: «Ну, почему?! Почему?!..». Да нет на это ответа – почему! Оказалось – потом мы уже полезли в дело и там раскопали – 30 рублей она ей должна была. Но это еще причина даже. А ведь нет причин! Просто пили. Мне не понравилось, что не долили мне водку, или, пока я отвернулся, выпили лишних 100 граммов! И это достаточный повод. И эти убийства… Мы говорим – «Чикатило», сорок человек, маньяки!.. Да их трое всего! Их печать растиражировала до тысячи. А вот то, что за стенами домов непрерывно по пьянке происходит, и люди убивают друг друга – это и есть самые главные убийцы и кошмар! Народ сам себя убивает! А когда он голосует за смертную казнь, он говорит: «Да, надо казнить». А кого казнить?! Он же и идет! Ни один крестный отец, ни один мафиози, ни один организованный преступник у нас еще на этом столе не был. Они откупятся! Они всегда откупятся! И они всегда… Вон, в Шереметьево встречают с цветами, да еще четыре адвоката за спиной стоят, понимаете ли. Вот. А скотник, который у нас проходит… Я взял статистику последних 20-ти дел. Вчера выписывал – просто для интереса. Скотник, тракторист, разнорабочий, строитель, пастух – идут на смертную казнь. Начинаешь смотреть, за что же: ехал на тракторе, подсел дружок, сели на траве пить, подрались – убил. Ну, вот все начинается с того, что выпили, а потом – все. Из 20-ти дел 18 – по пьянке, убийства. А огромные папки. Так там просто, вот, «сели – убил», «сели – убил», «сели – убил»! – Мужчины, женщины? – (Мотет головой). Абсолютно! – Образование? – (Снова мотет головой). Нет. Вот, образование – почти нет. В основном низший уровень населения. Ну, среднее есть там какое-то. – А мужчины, женщины – одинаково? 212

213

Анатолий Приставкин МИЛОСТЬ К ПАДШИМ

– В последней папке убийцы – женщины в основном. Тоже по пьянке: не понравилось – убила. Мать убивает дочь или мужа, дочь душит свою мать или отца, брат убивает брата. До революции была статья, когда руку на родителей поднимал – за это каторга была! Сейчас это обычное преступление. Ну, в нашей комиссии как-то немножко… Я не прощаю против детей, Женя Альбац – насильников, Аркадий Вайнер – мошенников. Дедовщину мы все не прощаем, наркоманию мы все осуждаем и мало милуем. И когда против родителей преступление, мы особенно строго относимся – а все-таки на мать поднял руку! Мы должны, мы полгода снизим. Но на мать, на отца поднял руку!.. Ну, это смертное убийство происходит тихо, без всяких статей, без всяких тиражирований, за каждой стенкой, понимаете ли!.. И это неостановимо! Это... это и есть то библейское наказание, о котором мы говорили, что оно когда-то начнется! Оно уже началось! И вся страна в это погружена. И я не могу быть оптимистом при этом. Ну, я же вижу! Мне говорят: «Ну, это как у врачей – им все встречные кажутся больными и пациентами», понимаете ли. Но ведь у нас-то через это окно видно всю Россию истинно!.. – Трудно с вами не согласиться. А по возрасту – молодые, старые? – В основном, молодые. И я даже на этом останавливаюсь, жестокость молодых. По отношению к старикам особенно. Просто категория молодых бандитов, которые … Вот, прожили люди жизнь, отдали все, колхозы поднимали, в войну мужей потеряли, и эти старухи доживают еще жизнь – на хуторах, в деревнях брошенных, все. И вот сейчас просто цепочка идет преступлений – молодые разбойники. Ну, ладно, если в доме иконы, все... Они же убивают этих стариков, издеваются над ними и поджигают потом, живьем сжигают! Просто дело за делом! Сжигают в этих избах. А они ведь не могут защититься ничем! Они ничем не защищены! Нет мужика! Когдато моя одна знакомая сказала: «Дом без мужика – это изба без крыши. Каждый может подойти и плюнуть». Так вот, это сейчас уже – дом без защитника. А защитник-то защищал эту страну! И они доживают там, а им… Что те пенсии, которые

Критика та публіцисика

им не дают? Она картошку там сажает и все. Ну, недавно был случай один, когда два молодых подонка, узнал один от другого в тюрьме, что есть бабки, у которых золотой крестик он видел. Так он, выйдя из тюрьмы, на следующий день поехал, нашел этих бабок, караулил, пока кто-то там выйдет из избы. Двух старух, за оловянный крестик – там не золотой оказался, оловянный крестик, и еще маленькое сбережение, там, 20-30 рублей на похороны себе, как Матрена, которая, помните, зашивала в подкладку у Солженицына, – убил!.. И опять пошел, значит, в тюрьму, и к нам уже вот это дело попало. Ну, как его можно простить?! Ну, каким надо быть, чтобы этих бандитов прощать?!.. – А какой, примерно, возраст осужденных? – Ну, вот, смотрите. На смертную казнь у нас в основном осуждены – средний возраст от 20-ти до 35-ти лет. Там выше 40-ка почти нет. Вот. Но когда начинаешь их жизнь исследовать, все начинается с того, что их не поцеловала мама, когда они родились. Большинство. Начинается с того, что в доме пьянство, что отец уже где-то сидел, спился, что мать взяла другого, что над ним измывались – это в лучшем случае. А в худшем случае вот такой, как я, детдомовец, который… Ну, мы-то шли вынужденно, как бы. Отец ушел защищать страну, все. А это – выброшенные из дома. И дальше он начинает рассказывать: «Да, в детдоме, вот, меня в день рождения поздравили таким образом: завернули железную палку в полотенце и столько раз меня стукнули, сколько мне исполнилось лет». – Кто, родители? – Нет! В детдоме воспитатели так поздравляли своих воспитанников. А если он что-то стащил или что-то нарушил, его всовывали в тумбочку и эту тумбочку спускали с лестницы. И это только начало. А если он еще пытался протестовать – они пытались бежать, – тогда его отдавали в психушку. А там вкалывали этим мальчишкам уколы, насиловали их санитары, и заставляли… там какой-то был горячий котел – это особое было наказание – и они его разогревали до горячего и туда сажали этих ребятишек. И это – мой будущий смертник!.. И вот когда начинаешь исследовать их жизнь… Да мы же сами, сами готовили себе это проклятое будущее! Мы ужасаем214

215

Анатолий Приставкин МИЛОСТЬ К ПАДШИМ

ся. А что, те два миллиона выброшенных сейчас на улицу через десять лет не отомстят нам за то, что мы с ними сейчас творим? Так вот, они уже мстят! А мы кричим: «Ах, преступность растет!». Да мы же создали ее! Мы же своей жестокостью создали еще большую жестокость! Ну, жестокость порождает жестокость. И против этого нет ничего, кроме милосердия. Ну, нет ничего! Поцелуй своего ребенка, когда он родился! И все!.. – А что же теперь делать с этими детьми? – Сегодня меня по радио тоже спрашивают: «Что делать с этими детьми?». Ну, конечно, можно читать им Пушкина, можно читать Лермонтова, но уже уши-то их могут не воспринимать. Ну, полюби их просто! Ну, нет другого способа! Есть один способ любви: Бог – это любовь. Ну, полюби – и он тебе когда-нибудь это вернет, понимаете? Меня спасали в детдоме воспитатели, которые жертвовали своей жизнью ради нас. Были такие, оказывается! Хотя в войну были и люди, которые топили сливочным маслом печки, и мы знаем даже – высокие чиновники, там, Жданов в блокированном Ленинграде так, говорят, пировал. А были воспитательницы, тоже из Ленинграда, кстати, – Нина Петровна, которая приехала к нам, которая увидела нас, брошенных, обовшивевших, в Томилинском детдоме. Скотский директор, который все съедал за нас, собак кормил нашим питанием, все это в «Тучке» написано. Она блокаду пережила! Она выехала, она… только смерть в глазах! Она увидела нас – и тут же какую-то вшиводавку выхлопотала, побежала в райком, нам какие-то курточки дали, нам обули ботинки – мы были в галошах с веревочкой, подвязанных. Даже не галоши. Это мы называли «галоши». От шины кусок резины, который привязывался к ноге. Нам какие-то ботинки выдали… И вдруг мы узнали... Ну, ведь я ее всю жизнь помню!.. И сейчас, встречая беспризорного, я же и благодарность к ней направляю, только теперь в другую сторону. Милосердие! Милосердие. – Сергей Довлатов тоже об этом говорил. Он сказал: «Есть вещь поважнее справедливости – это милосердие». – У меня был рассказ. Наверное, может быть, вы слышали – он сейчас в книжки детские включен – назывался «Человеческий коридор». Нас везут в детдом, в Сибирь, темная Москва,

Критика та публіцисика

темные тылы. Месяц голода в вагоне-товарняке. Солдаты нам бросали еще кусочки хлеба. И вокзал, Челябинск. Толпа, тысячная толпа беженцев. И нас горстка детишек, которых надо кормить. И сопровождающий нас воспитатель, Николай Петрович, который не может и не знает, что делать. Ну, кричит чего-то. И дальше происходит чудо. Как – не знаю! Объяснить не могу. Но это было. Люди, вот этой тысячной толпой, чтоб не раздавить, вот так вот сжимают руки (сцепляет пальцы перед собой, широко разведя локти), и тоннелем пропускают нас к той столовой единственной, которой не осаждали. И нам дают по тарелке горячей каши! Впервые за месяц! И вот я говорю: вот этот человеческий коридор сопровождал меня всю войну. Были негодяи, были сволочи, которых никогда не прощу, а были люди, которые держали вот так вот над нами руки. И вот это сделало нас людьми. И были такие люди! И они спасли наши души, не только тела. Вот, где они сейчас – есть они такие или нет? Толпа пропустит детей сейчас к источнику жизни? К тарелке каши?.. – Так вы предлагаете создать сейчас над преступниками такой же, своего рода, «человеческий коридор», да? – Вот эти несчастные люди, плохие, нехорошие, но они завтра выйдут из тюрьмы и будут жить рядом с вами или с моими детьми. И надо, чтобы они вышли не волками. И я знаю, что это моя биография. Это я сижу! А то, что меня Господь Бог посадил вот здесь читать его дело, – это просто, как говорят, воля Всевышнего. Так вот, у нас один социолог провел исследование, и выяснилось: если к человеку хоть раз в жизни ктото милосердно отнесся, он в два раза реже потом будет сидеть, меньше совершит преступлений – в четыре раза меньше. И когда мы смотрим – ну, жесточайший преступник, ну, как его помиловать? Ну, давайте подумаем. Михаил Михайлович Коченов говорит: «Ну, вы посмотрите – его за четыре суда ни разу никто не помиловал! Ну, давайте полгода снизим». Да, это насильник, это жесточайший человек. Но его никто ни разу не помиловал! – Его никто ни разу не пожалел? – Не пожалел. Дайте шанс! Полгода! А кто-то говорит: «Ну, что полгода из десяти лет?». И тогда Разгон говорит: «Какие 216

217

Анатолий Приставкин МИЛОСТЬ К ПАДШИМ

полгода?! Один день! Один час драгоценен!». И мы даем полгода. И вот дальше уже, конечно, в основном, результатов не знаем. Но верим и надеемся, что все-таки только эта дорога может нас привести к другому. – Анатолий Игнатьевич, вы имеете возможность встречаться с жертвами или с родственниками жертв, если это убийство? – Вы имеете в виду, с самими преступниками или только с жертвами? – Нет. Ну, мы сейчас говорим о том, что убийцу надо пожалеть… – Да. – Ну, не всякого, наверное, но среди них есть люди, которые, вы считаете, достойны жалости. – Да. – Даже полгода снизить – и то вы на это идете. – Да. – А вам не жалко другую сторону? – Жалко. Да, жалко. – Как объяснить ваше милосердие им? – Вон – полная папка писем от них, негодующих, преследующих нас, нас ненавидящих. Только потому… Ну, давайте так: во-первых, когда самую кровавую папку читаешь, сперва идет страшное уголовное дело. Думаешь: «Нет, такого жалеть нельзя». Потом идет психиатрия, там, заключение – там уже человеческие какие-то черты вдруг проглядываются. Потом, ближе, идет его письмо, которое писателю, не казенному человеку, а именно писателю, дает возможность понять жизнь этого человека. И вот есть, один там, старуху убил, не помню, там, – изнасиловал, нет. А оказывается, он сельский труженик, который 50 лет для детишек все делал. Школу построил своими руками! Для детей сельский автобус починил сам, а он мастеровой, а он все. А убил по пьянке, даже не помнит этого. Кстати, на именинах на каких-то. Ну, вот начинаешь вдруг о нем узнавать. А в казенной папке этого нет! Это в той же папке, но где-то уже среди того, что могут многие не читать. Как у нас один чиновник говорил: «А чего вы читаете? Мало ли они сочинят про себя в тюрьме!». Меня не обманешь. Сочине-

Критика та публіцисика

ние я отличаю от истинных слов. Так вот, а потом идут письма трудящихся за то, чтобы его расстрелять. И вот это – самая страшная часть любого дела. Школьники, весь класс во главе с учительницей подписывают… предписывают нам, что сделать с этим человеком. И меньшего наказания, чем казнить, они не видят. И вот это мне страшнее всего, потому что это детские души, которые эта учительница искалечила одним вариантом этой подписи. Они могут забыть об этом. Могут забыть. Но бесследно ничего не проходит! Все это в какой-то книге пишется. Когда-то в мои не очень зрелые годы я поехал в Воркуту и там рассказал про Солженицына. Надо мной устроили суд. Оказалось, семь человек ТЮЗовских девочек и мальчиков, по 15-ти лет, написали на меня донос. Я это сам потом читал. Мне не жалко было себя, я выкарабкался. Там несколько лет меня третировали, вызывали, исключали, все. А вот письма эти хранятся. И хранятся коллективные фотографии этих ... чистых душ. Мне говорили: «Давайте опубликуем – пусть угадают, кто из них «иудой» оказался!». Не хочу. Вот они сейчас выросли, они детей своих вырастили – вот пускай они... Какие они были, такие и дети будут. Далеко не упадет. Я говорю, что какие мы, такие и наши дети. Если я дома ворую, а ребенку говорю: «Будь честным!» – не будет честным. Если я вру, и лгу, и совершаю какие-то аморальные поступки, ребенок не будет у меня честным. Он видит все, он будет брать от меня. Потому, что лучшего примера, чем то, что мы показываем своим детям – не бывает. И вот письма-доносы хранятся. Я не стал публиковать их. Я для себя затаил. Даже адреса есть. Можно сейчас написать по пяти адресам и узнать, как сложилась их жизнь. – Без смертной казни людям у нас жить тяжело... – Еще как тяжело! У меня один заключенный пишет: «Я прошел лагеря, я сам был на грани смертника и стою за смертную казнь». Оказывается, уголовники, особенно те, которые «крестными отцами» были в тюрьмах, они как раз тоже за смертную казнь. Люди искусства, оказывается, тоже за смертную казнь. – Неужели? 218

219

Анатолий Приставкин МИЛОСТЬ К ПАДШИМ

– Ну, что вы! Меня же ведь немножко преследует какойнибудь из моих друзей-писателей – Гриша Бакланов, там, или… Да я уж не говорю, там есть и просто знаменитые люди. Марк Захаров, там, и еще прочие. Они просто… Марк Захаров написал статью «Стрелять на улицах». Ну, я говорю: «Марк! Ну, кто же будут судьи-то?». Вот за Листьева опубликовали фотороботы – как потом оказалось, двух слесарей-сантехников. Ну, расстрелял бы их кто! И кто – сержант милиции будет судьей на улице? Ну, сколько же несчастных-то перестреляют еще! Ваше желание во благо общества бороться с преступностью породит же насилие и беззаконие!.. Ну, что в нас такого, что мы не просто преследуем преступников, мы ненавидим их! А ведь мы преследуем сами себя! Потому что каждый… У нас 17% населения прошло через тюрьмы. По анонимной статистике, проведенной в нескольких областях Ленинградской области, 95-100% опрошенных созналось, что хотя бы один раз в жизни совершили уголовно наказуемое деяние, в основном, кражу. Что, 100% посадим в тюрьму? Тогда давайте огородим границу России колючей проволокой, и будем считать, что мы живем в лагере и переносим сами свое собственное наказание. Но что же происходит! Вот есть барьер. По одну сторону сидят те самые несчастные злодеи, которые персонифицированы в образе Чикатило, а на самом деле, просто женщина, которая клеенку украла – вот, мы позавчера рассматривали дело. Семирублевую клеенку. Ей дали четыре года!.. У нее трое детишек. Женщина, укравшая 10 литров молока. Оно скисло, пока она донесла. Я даже статью написал «Дело о прокисшем молоке». Вот они там сидят! В основном. Ну, и убийцы по пьянке, которые уже совершенно не соображают, что они делают. А по другую сторону – те, кого еще не посадили. И эти ненавидят тех! И пишут мне письма о том, что их, вот, всех гадов надо убить, казнить, расстрелять на улице. Потом один из них попадает туда. И он мне пишет оттуда: «А где же ваше милосердие?! А где ваш Совет Европы?! Помогите нам!». И вот эта черта непреодолимая, как Берлинская стена, и как вообще все.

Критика та публіцисика

– Может, это у России традиция, так сказать, историческая обреченность на такую жизнь? – Дореволюционные тюрьмы содержали всего 150 тысяч человек, по всей России. Мы сейчас содержим полтора миллиона! Что?.. Какая традиция?.. Была традиция той тюрьмы. Совет Европы призывает к отдельной камере для каждого человека. И господин Ленин, который создал потом душегубки, он сидел в отдельной камере. Наверное, это ему внушило мысль, что это слишком интеллигентно и слишком человечно. Так вот, традиции человечные были тогда! И когда я своих школьников спрашиваю – наших, российских школьников, они ведь тоже часто за смертную казнь голосуют: «Братцы мои, а вы слышали – вот, памятник в Москве есть доктору Гаазу?» – «Не-ет». Пугачеву знают, Киркорова знают, а доктора Гааза не знают. А был какой-то такой придурок-немец. Приехал в Россию и стал жалеть каторжан. Создал им тюремные больницы. – Мало. Создал церкви. – Мало. Провожал их на каторгу лично. Выходил, целовал каждого. Чтоб им легче дойти было! – Мало!.. Умер разоренный, отдав все им. Ну, памятник поставили, вспомнили. Так мы же потом забыли этого проклятого немца! Не нужен он нам! До революции каторжан проводили через деревню, через населенный пункт. Что делало наше население? Бросали хлеб!.. Традиция была – накормить этих каторжан, потому что они с голоду умрут, если им не бросят хлеб! Что было при Сталине, когда проводили – еще не заключенных, еще даже в суд не вызывали, да и судато не было? Третировали семью того, кого забрали!.. Какие традиции? Традиции милосердия были в России раньше!.. – Раньше… А теперь что нам делать? – Есть только один путь помощи своему народу – забитому, спившемуся, деградировавшему, жестокому, но который надо жалеть, как жалеют больного человека, как жалеют больную мать, родного родственника, близкого человека, – просвещать. Просвещать. Говорить ему добро, делать ему добро, вести себя по-доброму. Ну, нет ничего другого, ничего другого человечество не придумало! Была Библия, и она учит нас тому же. (Разводит руками).

220

«ЖИВЕМ СОДЕРЖАТЕЛЬНО И ПАТЕТИЧЕСКИ БЕСТОЛКОВО…» Письма А. Дейча М. Рыльскому Имя Александра Иосифовича Дейча уже появлялось на страницах «Егупца»: в № 6 была опубликована подборка воспоминаний о нем (Е. Лившиц, Б. Сермана, Н. Ушакова, Н. Касаткиной), а в нескольких других номерах – материалы из его архива, посвященные разным литературным «лицам и обстоятельствам». Отдавая значительную часть своей необыкновенно многосторонней литературной и научной деятельности приобщению русского читателя к украинской литературе, он, потомственный киевлянин, стал чем-то вроде неформального культур-атташе Украины в Москве, никем не назначенным, но, тем не менее, полномочным представителем украинской культуры в столице советской империи. Переводы классической и современной украинской литературы, редактирование изданий этих переводов, продвижение в печать переводов украинской прозы и поэзии, восстановление чести и наследия ошельмованных советской властью украинских писателей, внешнее и внутреннее рецензирование украинских книг, литературоведческие исследования и критические статьи об украинских книгах и писателях, научно-популярные и художественные произведения о Шевченко и Лесе Украинке, – таков размах его занятий в области украинистики. Все это и составляет главную тему его переписки с Максимом Фаддеевичем Рыльским. Посвященные литературе, эти письма с полным правом можно назвать литературными. 221

Епістолярія

Но эти же письма следует назвать литературными еще и в том значении слова, что каждое письмо А. Дейча М. Рыльскому – в точном смысле литературное произведение, образец уже умирающего (или уже умершего – под натиском иных способов коммуникации?) эпистолярного искусства. Деловые моменты дополняются и пересекаются здесь с рассказом о событиях культурной жизни, психологическими портретами, попутными воспоминаниями и сатирически освещенными картинками литературного быта. Они еще и потому литературны, что написаны острым и приметливым пером, любящим описывать персонажей и обстоятельства, играть словом и ситуацией, шутить и насмешничать. А порой и вовсе переходят на стихи, и тогда эти письма превращаются в переписку двух поэтов, на манер ХІХ века. Блестящие сарказмы А. Дейча напоминают едкую прозу его любимца Г. Гейне. И так ли уж важно, выбрал ли он для своих ученых занятий творчество германского поэта по закону «избирательного сродства», или же, часто и подолгу погружаясь в его творчество, пропитался гейневским духом. Интенсивность дружеских и профессиональных отношений между А. Дейчем и М. Рыльским можно оценить по их переписке количественно, хотя и приблизительно, поскольку еще не все письма выявлены: около 200 писем с каждой стороны, порой по нескольку писем в неделю. Канал связи между ними был постоянно под информационной загрузкой. В обширной эпистолярии М. Рыльского наибольшее количество писем адресовано А. Дейчу. Когда будет издана двусторонняя переписка А. Дейч – М. Рыльский, она неизбежно сложится в своеобразный эпистолярный роман, любовный роман в письмах, роман, главная героиня которого – украинская литература. Подготовкой такого издания занят сейчас Литературно-мемориальный музей Максима Рыльского, с разрешения и при поддержке которого осуществлена и нынешняя (частичная и одноторонняя) публикация писем А. Дейча. Комментарий писем по необходимости краток; имена и реалии комментируются только при первом упоминании. Соответствующие – ответные письма 222

І Москва, 24 марта 1954 года. Дорогой Максим Фаддеевич! Мы очень огорчались, узнав о Вашей болезни. Надеемся, что все уже в порядке и Ваше воспаление легких было из легких (я тоже каламбурист!). Но вот мое положение не из легких (тьфу, второй каламбур!). После Вашего отъезда из Москвы мою жизнь терзают гайдамаки (в лице Б.А. Зализняка1, он же Турганов). Дело в том, что какими-то закулисными ходами в Гослите решили печатать в «Кобзаре» Твардовского2. Уже есть рецензия, восхваляющая перевод Твардовского, а А.П.3 пока болеет. Болеть она будет, пока не уладится вопрос с «Гайдамаками». Это очевидно. Ходят слухи, что Твардовский согласен на все поправки, даже те, которые ему прислали Браун4 и Прокофьев5 из Ленинграда. Главная редакция в лице Ивана Ивановича Пигмеева6 ведет себя двурушнически: ночью вкушает советское виски за счет Б.А. Гайдамацкого7, а днем категорически отстаивает перевод Твард<овского>. Оный перевод уже перепечатан на машинке и угрожающе лежит перед Катей Цинговатовой8 (внутр. редактор). Я всем и каждому стоически излагаю позицию нашей редколлегии, но тщетно. Как известно, «один в поле не воин», кроме мужского пола – третий каламбур! А.П. <Рябинина> хочет созвать по этому поводу секционный редсовет, и на этой Переяславской Раде будет решаться вопрос. Все это мы223

Письма А. Дейча М. Рыльскому

М. Рыльского опубликованы, читатель может найти их в издании: Рильський Максим. Зібрання творів у 20 т. Т 20. Листи (1957–1964). – Київ, Наукова думка, 1996. «Егупец» приносит свою благодарность музею М. Рыльского и Евгении Кузьминичне Дейч.

Епістолярія

шиная возня, ясно лишь одно, что вопреки нашему решению хотят изъять Турганова. Как нам, редколлегии, поступить? Это прямое насилие над нами, и статья Машинского9 сделала свое дело. Играет роль и личное отношение некоторых товарищей к Б.А.: не все так либеральны, как мы, а он у многих зарезал теленка. Ник<олаю> Ник<олаевичу>10 об этом не пишу, чтобы не запугать его насмерть. Мы можем протестовать всячески, но сила и полиграфия на их стороне. Конечно, на Редсовете я выступлю в защиту Б.А. от имени нас троих. К сожалению, Ваша телеграмма пропала. Б.А. хочет Вам телеграфировать с просьбой повторить. Вообще говоря, завидую Вам, что Вы на расстоянии 800 км. от этой истории. Перехожу к делам более веселым. Отгуляли 60-летие Пеньковского11. Сперва в клубе, потом в «Арагви». Основные этапы юбилея: научный доклад Лейтеса12, чтение приветствий, прочувствованная речь юбиляра, в которой он скромно признал все свои заслуги и суммировал свое положение в обществе, указав, что он работал, «а не болтался между ног». Это утверждение навело на грустные размышления о том, что он не только поэт-переводчик, но и маятник. В «Арагви» все протекало чинно, если не считать того, что Павлик (Ант<окольский>)13 блевал дважды, а Кирьянов14 трижды. Б.А. был трезв и зол, как херувим. Оказалось, что из всех членов бюро секции только за него не произнесли тоста, хотя он тоже член, и немалый. Юбиляр читал много своих переводов, но Заболоцкий15 забил его двустишием, прочитанным в «Арагви» под заглавием «Размышления аптекаря»: Как хорошо, что дырочку для клизмы Имеют все живые организмы.

Теперь перехожу к другому событию, более значительному: вчера в Октябрьском зале состоялся вечер памяти Эдуарда Багрицкого16. Говоря словами нашего Тараса: «отрадное происшествие»17. Было много молодежи, включая председателя вечера Щипачева18 и докладчицу Инбер19. Зал был переполнен, по залу летели записки в президиум: «Почему 224

Ваш А. Дейч. P.S. Постарайтесь побыстрее послать свои замечания Твардовскому. Это необходимо. Копию письма и замечаний – пожалуйста, пришлите мне.

Переводчика шевченковской поэмы «Гайдамаки» Б.А. Турганова А. Дейч иронически именует по герою этой поэмы, одного из руководителей народного восстания 1768 года Зализняка. Борис Александрович Турганов (1901-1980), – поэт и переводчик. Перевел на русский ряд поэм и стихотворений М. Рыльского, был редактором многих русских изданий его произведений. 2 Александр Трифонович Твардовский (1910–1971) – русский поэт, переводчик поэмы «Гайдамаки» (Т.Г. Шевченко. Кобзарь. М., Гослитиздат, 1954). 3 Александра Петровна Рябинина (1897–1977) – сотрудник Гослитиздата, зав. редакции. 4 Николай Леопольдович Браун (1902–1975), русский поэт и переводчик 5 Александр Андреевич Прокофьев (1900-1971) – русский поэт и переводчик.

225

Письма А. Дейча М. Рыльскому

так мало издают Багрицкого?» Вечер проходил лирическитрогательно, многие выступали с воспоминаниями, а Сельвинский20, вспомнив о собственной глупости, нес ахинею. Затем был грандиозный концерт, в котором Голубенцев21 ( мастер худ. слова) прочитал «Сову» Шевченко с интонациями и в стиле сказительницы Крюковой22. Я уже Вам надоел своей болтовней и хочу заканчивать. Как Ваша работа с Фелицатой23? Сегодня на Редсовете сказали, что Ваша книга выйдет к юбилею (то есть к 300летию24). Ждем Вас в Москве. Напишите о киевских новостях. Все события, связанные с «Кобзарем», уже сданным в Редакцию, сообщу. Целуем Екатерину Николаевну25 и Вас. Сердечный привет всем Вашим, а особое пожелание выздоровления Вагану Александровичу26.

Епістолярія

6 Иван Иванович Пигмеев – по-видимому, ироническая отсылка к гоголевской «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», где в разделе 5 есть такое место; «… воскликнул городничий, так глянувши на Ивана Ивановича, как смотрит, бывает, великан на пигмея, ученый педант на учителя танцев» (М. Рыльский перевел эту повесть на украинский). 7 Т.е. Б.А. Турганова, редактора русского перевода поэмы Т.Г. Шевченко «Гайдамаки». 8 Екатерина Осиповна Цинговатова – сотрудник редакции литературы народов СССР Гослитиздата, редактор изданий Т.Г. Шевченко и Леси Украинки на русском языке. 9 Семен Осипович Машинский (1914–1978) – русский литературовед. Речь идет о его статье «Украинские классики в русских переводах» («Новый мир», 1954, № 3). 10 Николай Николаевич Ушаков (1899–1973) – русский поэт и переводчик. 11 Лев Минаевич Пеньковский (1894–1971) – русский поэт и переводчик. 12 Александр Михайлович Лейтес (1899–1976) украинский и русский литературовед. 13 Павел Григорьевич Антокольский (1896–1978) – русский поэт и переводчик. 14 Сергей Леонидович Кирьянов, род. 1907) – сотрудник Центрального управления по изданию и распространению драматической продукции (ЦЕДРАМ). 15 Николай Алексеевич Заболоцкий (1903–1958) – русский поэт и переводчик. 16 Эдуард Георгиевич Багрицкий (наст. фамилия Дзюбин, 1895– 1934) – русский поэт и переводчик. 17 Имеется в виду запись в «Дневнике» Т.Г. Шевченко от 19 сентября 1857 г. о том, как крестьяне села Знаменки спалили хлеб помещика Дадьянова: «Прошедшего лета, когда поспело жито и пшеница, мужичков выгнали жать, а они, чтобы покончить барщину за один раз, зажгли его со всех концов при благополучном ветре. Жаль, что яровое не поспело, а то и его бы за один раз покончили бы. Отрадное происшествие…» (Шевченко Т. Повне зібрання творів. У 6 т. Т. 5. – К. Вид-во АН УССР, 1963, – С. 136). 18 Степан Петрович Щипачёв (1898–1980), русский поэт. 19 Вера Михайловна Инбер (наст. имя и фамилия Вера Моисеевна Шпенцер, 1890–1972) – русская писательница, поэтесса, переводчица. 20 Илья (Карл) Львович Сельвинский (1899–1968) – русский поэт и драматург. 21 Николай Алексеевич Голубенцев (1900–1978) – артист эстрады, мастер художественного слова.

226

ІІ Москва, 4 октября 1954 года. Дорогой Максим Фаддеевич, были рады узнать от Вагана Александровича, что Вы благополучно закончили свое путешествие, от сторонних киевских наблюдателей получили известие, что Вы хорошо выглядите. Мы за это время пережили много тяжелого, о чем Вы, верно, слыхали. Евгения Кузьминична1 очень болела от нервного потрясения. Медленно входит в норму, веря, что время – великий лекарь. Я сейчас с увлечением работаю над однотомником Гейне. Какое счастье, что в это царство ума и поэзии не вхожи Деев2, Цинговатова, Нестеренко3 и даже Казин4. Но, с другой стороны, не хочется списать со счетов все, что сделано по украинской литературе, только потому, что это выгодно перечисленным и некоторым другим товарищам. В плане выпуска на 1955 год стоят пять томов Шевченко. Кто и как их будет делать, для меня неясно. Ал<ексан>др Ив<анович>5 прислал мне письмо, в котором сообщает, что Пузиков6 просит его продолжить работу над статьей к пятитомнику, утверждая, что о кандидатуре Казина велись только «условные переговоры» и только о том, чтобы им пополнить редколлегию. Пузикова сейчас нет в Москве, он уехал в отпуск, а с А.П. я ни 227

Письма А. Дейча М. Рыльскому

22 Марфа Семеновна Крюкова (1876–1954) – русская народная сказительница. 23 Т.е. с Фелицатой Александровной Ивановой, редактором Гослитиздата. 24 Имеется в виду подготовка к празднованию 300-летия Переяславской Рады. 25 Екатерина Николаевна Рыльская (девичья фамилия Паткевич, 1886–1958) – жена М.Ф. Рыльского, учительница украинского языка. 26 Ваган Александрович Мамиконян (1900–1961) – личный секретарь М.Ф. Рыльского.

Епістолярія

в какие разговоры не вхожу, чтобы зря не трепать нервы. Получается «не мир и не война», а дело пока стоит. Кроме того, в плане подготовки на 1955 год стоит четыре тома Леси Украинки, и А.П. <Рябинина> через Брауна, которого видели на съезде в Минске, передала мне, что в ближайшем будущем нам надо начинать работу. Видите, как в век радио и авиации существуют весьма окольные пути связи. Простите за вульгарность, но при создавшемся положении без официальных договоров и соглашений нельзя расстегивать ни одной пуговочки, как сказал предусмотрительный жених в известном анекдоте. В Москве две сенсации: индийские фильмы и польский театр. На фильм «Бродяга» в двух сериях рвутся десятки тысяч людей, билеты перепродаются спекулянтами. Однако многих ждет разочарование, от фильма пахнет Голливудом, а люди нашего поколения вспоминают Ната Пинкертона и Ника Картера. Но мы их покупали в детстве за пятак и без всякой очереди. Польский театр особого успеха не имеет. Некоторые сексуальные моменты «Куклы» (по Болеславу Прусу) волнуют часть зрителей, а многие, знакомые с делом по Форелю7 и на практике, уходят неудовлетворенные. Впрочем, польские артисты едут к Вам в Киев, и Вы сами увидите, в чем дело. Была здесь датская выставка. Датский сыр (плавленый) хорош как закусь, а прибор для записи работы мозга привел всех в восторг. Говорят, что прибор оскандалился при исследовании Нестеренко: на ленте не осталось ни малейшей черточки, но тут вина не датских фабрикантов, а самого исследуемого субъекта, у которого, очевидно, было полное отсутствие мозгов. Цинговатова, учтя горький опыт сотоварища, не пошла совсем на датскую выставку. Эта выставка убедила нас в том, что в царстве датском все спокойно, а гамлеты вывелись и сменились не знающими сомнений коммивояжерами, желающими не колебаться, а бойко торговать. Наш общий друг Б.А. <Турганов> находится в полном расстройстве, но как всегда в таких случаях ( как и в других), держится гордо и хамит понемногу. Однако, в момент глубочайшей резиньяции он заявил мне, что остался безработным. 228

Крепко целую. Ваш А. Дейч.

1 Евгения Кузьминична Дейч (Малкина, род. 1919), жена А.И. Дейча (далее в письмах Женя). 2 Аркадий Дмитриевич Деев (1898–1981), русский литературовед, сотрудник редакции литературы народов СССР Гослитиздата. 3 Л. Нестеренко, сотрудник Гослитиздата, редактор книг М Рыльского на русском языке (Собрание стихов. 1910–1950. М., Гослитиздат, 1950; Избранное. М., Гослитиздат, 1954). 4 Василий Васильевич Казин (1898–1981), русский поэт. 5 Александр Иванович Белецкий (1884–1961) – украинский и русский литературовед, академик АН СССР и АН УССР. 6 Александр Иванович Пузиков (1911–1996), русский литературовед, заведующий редакцией иностранной литературы издательства «Художественная литература», затем главный редактор Гослитиздата. 7 Огюст Анри Форель (1848–1931) – швейцарский психиатр, невропатолог и энтомолог. Его работа «Половой вопрос» (1905) пользовалась скандальной известностью. 8 Анатолий Константинович Котов (1909–1956), русский литератор, в 1940-е – 1950-е годы – директор Гослитиздата. 9 Павел Сергеевич Карабан (Павел Самойлович Шлейман, 1893– 1968), русский поэт-переводчик. 10 Речь идет о ІІІ съезде писателей Украины, который состоялся 27 октября – 1 ноября 1954 г. в Киеве.

229

Письма А. Дейча М. Рыльскому

В этот момент перед его испуганным взором рисовалась ужасающая картина голодной смерти под забором высотного здания, в котором живет Котов8. Карабан9 настроен трагически. Звонит по телефону с такой нудьгой, что наш многострадальный телефонный аппарат не выдерживает. С нетерпением жду от Вас вестей. Когда состоится съезд10? Может быть, мы и приехали бы, если бы меня пригласили. Ходят слухи, что наш общесоюзный съезд состоится 1 декабря11. Что нового в нашем благословенном Киеве? Я недавно снова окунулся в его прошлое, написав статью о марджановской постановке «Овечьего источника» в 1919 г.12 для журнала «Мистецтво». Сердечный привет от Евгении Кузьминичны и меня Екатерине Николаевне и всем вашим, а также Вагану Александровичу.

Епістолярія

11 ІІ Всесоюзный съезд советских писателей, состоявшийся15–26 декабря 1954 года в Москве. 12 О знаменитом спектакле режиссера Котэ Марджанова (К.А. Марджанишвили, 1872–1932) «Фуэнте Овехуна», осуществленном на сцене киевского театра «Соловцов» в 1919 году, А. Дейч писал неоднократно, однако неясно, какую из своих статей он здесь имеет в виду.

ІІІ Москва, 22 октября 1956года. Дорогой Максим Фаддеевич! Не верю я в коварных змиев, Но есть на свете много дев, Одна из них – прекрасный Киев, Приславший яблоки со древ. Нет, я не в стане фарисеев, Пишу я оды без воды И прославляю Голосеев, Родивший чудные плоды. Ах, как печально, что не я – Блок, Не то б не так еще воспел Чарующую прелесть яблок, Как перл созданья рыльских дел.1 Женя уверяет, что это не стихи, а собачий бред, и я охотно к этому присоединяюсь. Гораздо лучше сказать презренной прозой, что Ваши яблоки прелестны и сродни всем историческим яблокам, кроме «яблока раздора», которого («раздора», а не «яблока») у нас никогда не будет. Большое спасибо и за «Орлеанскую девственницу»2, которую я, однако, за всеми хлопотами и заботами, не успел еще лишить ее заглавной привилегии. В моем возрасте это не так просто сделать, сами понимаете! «Розу и виноград»3 получил. Теперь, думаю, составится книга, которая устроит «по новизне» Лесючевского4, а ви230

Обнимаю. Ваш А. Дейч. P.S. Что с Олесем10?Когда мы его будем издавать с Вами на русском языке и можно ли уже ставить в план?

1 Благодарность за яблоки, присланные А. Дейчу М. Рыльским из своего сада в Голосееве. 2 Вольтер. Орлеанська діва. Поема. Переклад М. Рильського. – К., Держлітвидав України, 1956. Отзыв А. Дейча см.: Літературна газета, 1957, 12 лют.

231

Письма А. Дейча М. Рыльскому

ноград набьет оскомину почтенному рецензенту Б.А. <Турганову> На днях он позвонил мне в четверть первого ночи и предложил конкордат, но я не папа, а он – не Наполеон, и дело расстроилось. Этот демарш был объяснен тем, что А.П.Ряб<инина> уходит на пенсию, отчего ему кажется, что почва уходит из-под ног и работы не будет. Хочу послать Вам с Тростянецким5 книгу «Гейне и театр»6, мною изготовленную и вышедшую в «Искусстве». Сейчас я погрузился в Луначарского, чье наследие понемногу издается7. Видали ли Вы новую русскую орфографию8?С тех пор, как я узнал, что «повидимому» надо писать «по-видимому», а «от времени до времени» как одно слово, – я потерял аппетит и сон. А когда засыпаю, мне видятся страшные кошмары: слова и целые фразы корчатся, как черви на сковородках, а их поджаривают повара филологических наук, злорадно покрикивая: «Ага, вы этого не любите!» Действительно, только садисты и мазохисты могли придумать такие вещи. Получив от Жени второй упрек в маразме, серьезно обиделся на нее и прекратил словоизвержение. Особенно обидно, что Женя называет это письмо только жалким подражанием повести известного Вам автора «Маникюр – путь к социализму»9. Я настаиваю на том, что у меня собственный, непревзойденный маразмический путь. Горячо приветствуем Екатерину Николаевну и Вас. Сердечный привет всем Вашим и особо – Вагану Александровичу.

Епістолярія

3 Сборник стихов М. Рыльского «Троянди й виноград» А. Дейч получил в рукописи – для подготовки издания русского перевода, которое вышло (под редакцией А. Дейча) год спустя: Рыльский М. Розы и виноград. – М., Советский писатель, 1957, практически одновременно с изданием на языке оригинала: Рильський М. Троянди й виноград. Нові поезії. – К., Радянський письменник, 1957. 4 Николай Васильевич Лесючевский (1907–1978) – глава правления издательства «Советский писатель», литературный функционер. 5 Арон Абрамович Тростянецкий (1914–1986) – украинский литературовед. 6 Гейне и театр. М., Искусство, 1956. (Сост, ред. и коммент. А. Дейча). 7 Анатолий Васильевич Луначарский (1875–1933) – русский писатель, драматург, критик, государственный и партийный деятель. А. Дейч подготовил к печати, проредактировал и прокомментировал ряд изданий его книг, в том числе «О театре и драматургии» (в 2 т., 1958), «Луначарский о Вахтангове и вахтанговцах» (1959), «Пьесы» (1963) и др., а также участвовал в издании восьмитомного собрания его сочинений. 8 В августе 1956 года были опубликованы новые «Правила русской орфографии и пунктуации», утвержденные Президиумом Академии наук СССР, Министерством высшего образования СССР и Министерством просвещения РСФСР. Одновременно с опубликованием «Правил» были разработаны инструктивные указания о введении их в практику школы, печати, государственных и общественных учреждений. Некоторые из этих правил вызывали не находящее себе выхода общественное недоумение. 9 По-видимому, намек на состояние, в котором создавались последние статьи В.И. Ленина. 10 Олександр Олесь (Александр Иванович Кандыба, 1878–1944) – украинский поэт. В 1919 году был вынужден покинуть Украину навсегда; издание поэта-эмигранта на родине стало невозможным. М. Рыльский и А. Дейч пытались репатриировать его поэзию: Олесь О. Лирика. Сост. и ред. переводов А. Дейча и М. Рыльского. М., Гослитиздат, 1962.

IV Москва, 9 марта 1957года. Дорогой Максим Фаддеевич! Шлю Вам самый горячий привет в шевченковские дни, когда «птенцы гнезда Белецкого»1 выступают со своими велики232

233

Письма А. Дейча М. Рыльскому

ми открытиями и достижениями в области шевченковедения. Наверное, в дубравах института в эти дни густо пахнет пильгуком, кирилюком2 и другими травами, то ли душистыми, то ли сорняком. Подождем, пока труды этой конференции будут опубликованы в ежегодном сборнике, и тогда можно будет судить о них во всех деталях. Труды наши над наследством Луначарского приходят к концу, и очень скоро глупые корректоры зададут уйму вопросов более умным редакторам и составителям. Но без этого нельзя! На днях обещают дать набор «Роз и винограда», но я это слышу уже давно. На радио хотят в апреле дать передачу «новые стихи Максима Рыльского» и просили меня подготовить. Во всяком случае, эта передача стоит в апрельском плане. Ходят слухи, что Вы собираетесь взглянуть на химеры, стоящие на соборе «нашей дамы из Парижа»3 (был и такой перевод!) Думаю, что это очень интересно для Вас, как представителя Вольтера4 и Мистраля5. Недавно оттуда приехала Лиля Брик6 и рассказывает любопытные вещи. Здесь по рукам ходит «гаврилиада»7 наших дней, касающаяся приезда Ивана Монтана8 в Москву, причем роль архангела Гавриила играет С.В. Образцов9, а прочие персонажи – Аркадий Райкин10, Моня Прут11 и некоторые другие деятели столичного артистического мира. Поэма пасквильная, с инкрустацией похабщины, но у Александра Ивановича <Белецкого> имела большой успех. Он с грустью констатировал, что его опусы12 менее злободневны и все повторял: «это озорство непревзойденное!» Из других событий надо упомянуть о московском пленуме СП13, где некий автор, и прославленный, и поруганный, попрежнему (по новой орфографии!) настаивал на том, что «не хлебом единым живы люди» и что он праведник, подобный Лоту, избежавшему огня и пепла, Содома и Гоморры14. Впрочем, как известно из библии, история с этим праведником окончилась печально: конкубинат с дочерьми и т.п. Правда, все это объясняется пагубным воздействием алкоголя, чего никак нельзя применить к вышеназванному автору, он, как говорят, действительно – праведник. Есть и еще одна новость:

Епістолярія

некий кубанский казак, живущий обычно у тихого Дона, решил сменить поднятую целину на московский асфальт и согласился принять пост главного редактора журнала «Молодая гвардия»15. Мы живем в трудах и заботах. Некое развлечение состояло в том, что мы были на большом приеме у Ал.П. <Рябининой> купно с Островскими16 и Александром Ивановичем<Белецким>. После парадного обеда состоялась игра в карты, и Е<вгения>К<уьминична> выиграла 13 рублей, что подняло бюджет нашего дома и дало возможность купить ножную швейную машину. Ее приобрела для нас Мария Ивановна17 в Ленинграде, а привезет сюда Браун после того, как сдаст Ваш двухтомник. Мы до этого не доживем, но правнуки будут весело нажимать педаль машины, напевая веселенькие куплеты на тему: «Коля Браун, молодец!» Вы, кажется, читатель «Крокодила». Обратили ли Вы внимание на пасквиль И.Рябова18 в №5 этого веселенького издания? Москва шумит по этому поводу. Благо Вам, что Вы находитесь в Пуще-Водице во время исторического события, которое в учебнике Иловайского19 называлось «великим переселением народов». Я говорю о писательских квартиронасаждениях в Киеве. До нас долетают всплески рук утопающих в квартирном беззаконии и крики «Сос!» А какими новостями Вы можете порадовать нас? Вы, наверное, живете в мире выстукиваний, выслушиваний, анализов, а заодно и в мире предвесеннего воздуха, птичьих голосов и непробивающихся травок. Не слышно ли что-нибудь про Олеся, 18 марта будет Редсовет в Гослитиздате, и я думаю, что в плане его надо оставить. Посылаем Вам фотографию в память о вечере, проведенном у Веры Михайловны <Инбер>. Она собирается в апреле в Финляндию. По крайней мере, не далеко ехать, почти дачным поездом. Сердечный привет от Жени. Кланяйтесь всем Вашим от нас обоих. Екатерине Николаевне особый поклон. Обнимаю. Ваш А. Дейч.

234

235

Письма А. Дейча М. Рыльскому

1 Перифраз пушкинской строки «Сии птенцы гнезда Петрова» («Полтава», песнь третья). 2 Свое скептическое отношение к официальному шевченковедению А. Дейч выражает, приравнивая его деятелей к растениям: Е.П. Кирилюк (1902–1989) – заведующий отделом шевченковедения института литературы АН УССР; И.И. Пильгук (1899–1984) – шевченковед. 3 Буквальный перевод французского названия Собора Парижской Богоматери – Notre Dame de Paris. 4 Вольтер (Мари Франсуа Аруэ, 1694–1778), французский писатель, философ, историк. 5 Фредерик Мистраль (1830–1914), провансальский поэт, Нобелевский лауреат (1904). 6 Лиля Юрьевна Брик (1891–1978) – адресат любовной лирики Маяковского. В Париже жила ее сестра, Эльза Триоле, французская писательница и жена писателя Луи Арагона. 7 «Гавриилиада» (1821) – непристойно-кощунственная поэма молодого Пушкина; ее название стало нарицательным для сочинений такого рода. 8 Т.е. Ива Монтана (наст. имя и фамилия Иво Ливи, род в 1921 г.). Гатролировал в СССР зимой 1956–1957 года. 9 Сергей Владимирович Образцов (1901–1992), театральный деятель, артист, режиссер, создатель знаменитого театра кукол (Москва), носящего его имя. 10 Аркадий Исаакович Райкин (1911–1987), артист эстрады и театра, народный артист СССР. 11 Т.е. Иосиф Леонидович Прут (1900–1996) – драматург кино и театра. 12 Академик А.И. Белецкий сочинял стихотворные шутки и мистификации (некоторые под псевдонимом Ричард Победимский и др.) 13 Пленум Правления Московского отделения Союза писателей СССР, посвященный вопросам развития прозы, проходил 5–6 марта 1957 г. 14 Имеется в виду автор романа «Не хлебом единым» («Новый мир», 1956, №№ 8–10), Владимир Дмитриевич Дудинцев (1918–1998). 15 Намек на Михаила Александровича Шолохова (1905–1984), писателя и литературного функционера, автора романов «Тихий Дон» и «Поднятая целина». Редактором журнала «Молодая гвардия» Шолохов никогда не был. Называя Шолохова «кубанским казаком» (а не донским), А. Дейч намекает на благостное соцреалистическое изображение советской жизни в известном фильме. 16 Арсен Георгиевич Островский (род. 1897) – русский поэт и переводчик.

Епістолярія

17 Мария Ивановна Комиссарова (1904–1988), русская поэтесса и переводчица, жена Н.Л. Брауна. 18 Фельетон И. Рябова (1902–1958) под названием «Про смертяшкиных», заимствованным из «Русских сказок» М. Горького, был направлен против публикации стихов Марины Цветаевой в альманахе «Литературная Москва». Альманах, осмелившийся напечатать стихи «белоэмигрантки» Цветаевой, Рябов обвинял в гальванизации трупов («смертяшкиных»). 19 Дмитрий Иванович Иловайский (1832–1920), историк, публицист, автор многократно переиздававшихся учебников по всеобщей и русской истории.

V Москва, 27 марта 1957года. Дорогой Максим Фаддеевич! Спасибо за открытку, в которой non multum, sed multa1. Вчера Борецкий2 подробно, хоть и по телефону, рассказывал о дне Вашего рождения, разумеется, с фиоритурами, присущими Антону Антоновичу Загорецкому3, но «стиль – это человек». Из последних событий могу рассказать о первом Редсовете, состоявшемся под батутой4 Владыкина5. С внешней стороны это отличалось от котовского Редсовета6 тем, что подавали бутылки с … крюшоном, конечно, лимонадным. Думаю, что когда наконец назначат директором Турганова, каждый член Редсовета сразу получит по 100 гр., а за поддержку директорских «Гайдамаков» по 150. Между прочим, этот будущий директор появился в качестве незваного гостя на Редсовете и держал себя как самый настоящий член. Раскрывал папку, доставал из нее какие-то документы, выступал с крайней напыщенностью и, главным образом, старался выбросить все, что относится к Вам, ко мне и даже Ив. Вас.7, что привело в дикую ярость Александру Петровну<Рябинину>, произнесшую пламенную речь против Б.А. <Турганова>. Куда Демосфену до нее? Все равно что Шехтеру8 до Державина9.

236

237

Письма А. Дейча М. Рыльскому

Редсовет обогатился двумя новыми членами – А.А. Сурковым10 и В.А. Смирновым11. А.А. всех удивил, выступив с требованием издавать, хотя бы в малых тиражах (кого бы Вы подумали?), Рильке, Аполлинера, Валери и Осипа Мандельштама12. Tempora mutantur!13 Тут я заговорил об Олесе, которого Деев в последний момент выбросил из плана. Гудзий14 поддержал меня немедленно, одержимый Павловским рефлексом. Поддержали еще Степанов15 (литературовед), Машинский и пр. Думаю, что на заседании Комиссии по уточнению плана, в которую я вхожу, Олесь победоносно будет водворен на подобающее ему место. Мины, пущенные Б.А. <Тургановым>, оказались совершенно безвредными, некоторые, как бумеранг, попали в него самого. Но интересно наблюдать, как человек мельчает в подлостях и из великана этого дела становится маленьким сморщенным карликом. Первый том антологии в тысячу с лишним страниц уже сдали в Редакцию, а оттуда прямым ходом – в корректорскую. Никто как следует не видел, что там, никто не читал, чьи переводы – неизвестно, а Деев сказал: «Вот приедет Максим Фаддеевич, пусть там разбирается». Поздравляем Вас с чудными перспективами! С ІV томом Леси Украинки все еще возимся. Ив.Вас. <Дорба> – да продлит аллах его плодотворные годы! – напереводил местами анекдотически. Леся пишет сестре, что другая их сестра «найхимерніша свість», а Ив. переводит «фантастическая совесть» (?!) Очень прошу посмотреть в V т. на стр. 427 фразу: «Словом – «не статуїть» і навіть «середам»! Как это перевести по-русски, Ив. Вас. оставил без перевода, но это ведь не выход, хотя было бы гораздо лучше для Леси, если бы он все оставил без перевода. Ал. Петр. <Рябинина> уезжает на юг отдыхать, мало заботясь о «фантастической совести» своего супруга, но если не выправить это как следует, я уже вижу наши почтенные имена, напечатанными в «Горестных заметках» «Звезды», а я хотел бы не отнимать места в этом отделе у Полякова и Щербины16. Это ведь их насиженное место. Когда же Вы наконец приедете? Намечается грандиозный юбилей Корнея Чуковского17, но он ведь молокосос: ему всего

Епістолярія

75 лет, а мы позавчера были на юбилее П.П. Гайдебурова18, которому 80! В делегации Малого театра и ВТО выступала известная Вам по голосеевской дискуссии А.А. Яблочкина19, которой пошел всего 91 год. Из всего этого я вынес твердое убеждение, что «умирать нам рановато»20, и с этим хлопотливым делом никогда не опоздаешь. Вы читали когда-нибудь «Страдания молодого Вертера»21? Так вот, «страдания старого Дейча» с двухтомником Луначарского куда трогательнее и назидательнее. Цитируя известного украинского классика, я восклицаю: «Какой я дурак, что взялся за это дело!»22 Редакторы – обер и унтер – все как один – падают в обморок от моей статьи23 и говорят, что там А.В. Лун<ачарский> представлен в человеческом облике, а не как автор проблематики театрального реализма. Словом, мне объяснили, что Лун<ачарский> был только проводником и пр., а не выдающимся человеком нашего времени. Короче говоря – статья моя, которая цвела, как лучшая «яблоня ароматная» постепенно превращается в чахлое деревце, на котором еле пробиваются цитатки и увядшие почки ошибок, заблуждений и отклонений. Но я на жизнь не жалуюсь, она прекрасна, потому что в ней много веселого и потому что я ученик Гейне, Свифта и Рабле24, друг Рыльского и редактор Ив. Вас. Мы Вас ждем в Москве и жаждем услышать киевские новости без всяких детонаций Борецкого. Обнимаем Екатерину Николаевну, сердечный привет чадам и домочадцам, а также Вагану Александровичу. Целую. Ваш А.Дейч. 1

non multum, sed multa (лат.) – не много, но многое. Александр Васильевич Борецкий (1908–1974), – журналист, в ту пору директор Держлитвидава Украины. 3 Персонаж комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума»: «…человек он светский, Отчаянный мошенник, плут: Антон Антоныч Загорецкий». (действие III, явление 9) 2

238

239

Письма А. Дейча М. Рыльскому

4 Батута (batuta, польск.) дирижерская палочка; под батутой – под управлением. 5 Григорий Иванович Владыкин (1905–1983), с 1956 года – директор Гослитиздата. 6 Имеется в виду Анатолий Константинович Котов (1909–1956) – предшественник Г.И. Владыкина на посту директора Гослитиздата. 7 Имеется в виду Иван Васильевич Дорба, украинский писатель и переводчик, муж А.П. Рябининой, многолетний сотрудник А. Дейча-переводчика. 8 Марк Анатольевич Шехтер (1911–1963), русский поэт и переводчик. 9 Гаврила Романович Державин (1743–1816), русский поэт. 10 Алексей Александрович Сурков (1899–1983), поэт и литературный функционер. 11 Василий Александрович Смирнов (1905–1979), писатель, главный редактор журнала «Дружба народов». 12 Райнер Мария Рильке (1875–1926), австрийский поэт; Гийом Аполлинер (Аполлинарий Костровицкий (1880–1918), французский поэт; Поль Валери (1871–1945), французский поэт; Осип Мандельштам (1891–1938), русский поэт. Произведения этих поэтов находились под неофициальным запретом, и предложение советского функционера издавать их воспринималось как свидетельство «оттепели». 13 Тempora mutantur! (лат) – времена меняются! 14 Николай Калинникович Гудзий (1887–1965), украинский и русский литературовед, академик АН УССР. 15 Николай Леонидович Степанов (1902–1972), русский литературовед. 16 Марк Яковлевич Поляков (р. 1916) литературовед, зам. директора Института мировой литературы им. М. Горького (ИМЛИ). Под названной рубрикой в журнале «Звезда» печатались заметки о смешных ошибках и нелепостях в текущей литературе. 17 Корней Иванович Чуковский (1889–1969), писатель, критик и литературовед. Его семидесятипятилетний юбилей приходился на 1 апреля 1957 года. 18 Павел Павлович Гайдебуров (1077–1960) актер и режиссер, народный артист РСФСР. 19 Александра Александровна Яблочкина (1866–1964), актриса, народная артистка СССР. 20 Из песни о фронтовом шофере композитора Б.А. Мокроусова на слова Н.Д. Лабковского и Б.С. Ласкина. 21 «Страдания молодого Вертера» – роман Гете (1774). 22 «Известный украинский классик» – М.Ф. Рыльский: А. Дейч «возвращает» фразу из письма Рыльского к нему от 19 марта 1957. 23 Имеется в виду предисловие А. Дейча к изданию: Луначарский А.В. О театре и драматургии. Избр. статьи. В 2-х т. Вступительная статья, сост., ред. и коммент. А. Дейча. – М., Искусство, 1958.

Епістолярія

24 Генрих Гейне (1797–1856), немецкий поэт. Начиная с юношеских (около 1914 года) переводов до последних лет жизни А. Дейча Гейне был главным персонажем его литературных и научных трудов. Биография Гейне (ЖЗЛ, 1933) стала первой книгой в этой возобновленной М. Горьким серии. Для юношества А. Дейч написал повесть о Генрихе Гейне «Гарри из Дюссельдорфа» (1957). Переводы А. Дейча выходили отдельными книгами и включались в сборники и собрания сочинений Гейне. Труды А. Дейча в этой области завершились двумя монументальными монографиями: «Поэтический мир Генриха Гейне» (1963) и «Судьбы поэтов» (1968). Джонатан Свифт (1667–1745), английский писатель. А. Дейч переводил сатирическую прозу Свифта, написал о его творчестве несколько статей и биографию писателя (в соавторстве с Е.Д. Зозулей), вышедшую в ЖЗЛ в 1933 году. О творчестве Франсуа Рабле (1493– 1553), французского писателя, А. Дейч опубликовал несколько статей.

VI Москва, 10 января 1958 года. Дорогой Максим Фаддеевич! Вот мы уже дома, но мысли все время возвращаются к Вам, и три дня, проведенных в Голосееве, запечатлелись и не стираются из памяти. Здесь мы застали все ту же московскую суету, которая доплескивается даже до нашего Сан-Суси1. Не успели войти в квартиру, как меня стали звать в Гослит на Редсовет. Я взмолился, и заседание отложили на будущую пятницу. Очевидно, будут утверждать нашего Олеся, среди прочих. Вчера ночью получили сведения, что Вы удачно выступили на вечере Сосюры2. В наше отсутствие в Москве состоялись два вечера: памяти Некрасова3 и Алексея Толстого4. О некрасовском вечере рассказывают, что робко председательствовал наш друг Исаковский5 и бойко выступал наш друг Сурков, уже успевший к тому времени вернуться из Киева. Вечер еще отмечен тем,

240

Ваш А. Дейч.

Сан-Суси (от фр. Sans souci – без затей) – императорский дворец в Потсдаме, пригороде Берлина. А. Дейч иронически называет так свою новую квартиру в Москве на ул. Черняховского – по аналогии с «мануар» (замок, резиденция), как они с М. Рыльским называли домик поэта в Голосеево.

241

Письма А. Дейча М. Рыльскому

что некий представитель «Лит. газеты» назвал Некрасова Алексеем Николаевичем, что явилось почти Хинкуловским открытием6. Затем, разумеется, состоялся концерт, где были прочитаны «Размышления у парадного подъезда» и исполнены самые неподходящие к случаю музыкально-вокальные номера. Потомки Некрасова были обижены тем, что их не пригласили в президиум, а всех их заменяла без достаточных оснований Вера Клавдиевна7. Вечер А.Н. Толстого прошел оживленнее при помощи Андроникова8 и некоторых других «смехотворов». Этот вечер происходил вчера, но мы на него не пошли из-за дорожного утомления. Оказывается, не я один выпустил книжку о Гейне. Некий «университетский ум» Дмитриев опубликовал книжку «в помощь учителю» о Гейне9. Там рассказывается, например, об отношениях между поэтом и Матильдой: «Хотя между ними не было особого духовного сродства, все же Гейне был доволен своей женитьбой и оказывал жене большое внимание». В таком филистерском духе написано и многое прочее. Нашему соседу Б.А. <Турганову> сегодня переслали два тома антологии, он позвонил и вел дружественно-светский разговор, причем его дочка, прекрасно обученная французским манерам, кричала: «Приходите, пожалуйста, в гости». Наверное, если бы старый гуманист Ваган Александрович <Мамиконян> присутствовал при этом разговоре, он бы умилялся… Нежно целуем Вас и просим не забывать. Сердечный привет всему дому.

Епістолярія

2 Владимир Михайлович Сосюра (1898–1965), украинский поэт. 10 января 1958 года М. Рыльский председательствовал на юбилейном вечере, посвященном 60-летию со дня рождения В.М. Сосюры. 3 Николай Алексеевич Некрасов (1821–1878), русский поэт. Вечер был посвящен 60-летию со дня его смерти. 4 Алексей Николаевич Толстой (1882–1945), русский писатель. 5 Михаил Васильевич Исаковский (1900–1973), русский поэт. 6 Имеется в виду Леонид Федорович Хинкулов (1912–1986), украинский литературовед, известный своими произвольными утверждениями. Здесь, по-видимому, имеется в виду самое «свежее» из них, связанное с открытием давно известного шевченковского рисунка (Хинкулов Л. Затянувшееся недоразумение. – Советская Украина. – Советская Украина, 1957, № 12). 7 Имеется в виду Вера Клавдиевна Звягинцева (1894–1972), поэтесса, переводчица. 8 Ираклий Луарсабович Андроников (Андроникашвили, 1908– 1990), русский литературовед, мастер художественного слова. 9 Дмитриев А.С. Генрих Гейне. – М., Учпедгиз, 1957.

VII Москва, 7 мая 1958года. Дорогой Максим Фаддеевич, получил ваше письмо, договор на Лесю и поздравление, которое пришло на старый адрес. Очевидно, Ваган Александрович считает, что традиция поздравлять на Каретный переулок2 – абсолютно неискоренима. Мы три праздничных дня провели в Переделкино на даче у Веры Михайловны, которая находится в Крыму. Виделись на переделкинском асфальтовом шоссе со многими деятелями литературы и искусства и вели с ними беседы, дискуссионные и недискуссионные. Корнелий Зелинский3, например, прочитал нам отрывок из своих статей в «Знамени» ( №1012 за прошлый год), где говорится об Анатолии Васильевиче. Отрывок написан вдохновенно, но перегружен враньем вроде того, что Луначарский учился в Киевском университете4, чего никогда не было, что он выпустил книгу пьес (?) «Идеи 242

Обнимаю. Ваш А. Дейч. Привет Вагану Александровичу.

1 Очевидно, договор на издание переводов стихотворений Леси Украинки в Библиотеке поэта (малая серия), 1958. 2 Каретный переулок – прежний адрес А. Дейча.

243

Письма А. Дейча М. Рыльскому

в масках»5, что он жил в Левшинском переулке, что его драма «Иван в раю»6 шла на сцене, чего никогда не было. Кроме того, Зелинский сообщает, что он четыре часа беседовал с Луначарским о Ленине и Плеханове, и переписывает все по возможности из забытой работы Луначарского «Мое партийное прошлое». Насколько я знаю, А.В. недостаточно обожал Зелинского для того, чтобы исповедываться ему в своем отношении к Плеханову. Да и вообще он один-единственный раз был у Луначарского на дому. Вот поистине «творимая легенда». Были и другие развлечения в Переделкино, менее впечатляющие, в том числе рассказы о пожаре на даче Ажаева7. Злые языки говорят, что это – поджог самого хозяина, чтобы доказать, что сгорели только что написанные романы, которых не было. Дочери Владыкина предложили нам загадку: «Какие известные русские женские имена не оканчиваются на «а» или «я»?» Причем таких имен должно быть три. Все эрудиты нашли только одно имя – Любовь, соответствующее случаю. Рахиль, Руфь, Эсфирь а также «рыжий Мотеле»8 были отвергнуты с негодованием, как неподходящие. Загадка до сих пор не разрешена, и мудрый Эдип9 для нее не найден. Но праздники кончились и началась будничная суматошливая жизнь, испорченная сырой и дождливой погодой. Надо все-таки решить состав Олеся до конца и раздать переводы. Решайте с драматическими этюдами, хотя бы ценой тех мучений, о которых Вы писали. Мы Вас ждали в Москве, но, кажется, все отпало. Сердечный привет от нас обоих.

Епістолярія

3 Корнелий Люцианович Зелинский (1896–1970), русский критик и литературовед. 4 А.В. Луначарский учился в 1-й Киевской гимназии (1887–1895), отсюда, очевидно, и возникла легенда об университете. 5 А. Дейч ошибается: такая книга пьес (с добавлением нескольких рассказов) действительно была: Луначарский А. Идеи в масках. – М., Заря, 1912 (2-е изд. – 1924). 6 Луначарский А. Иван в раю. – М., изд. Дворец Искусства, 1920. 7 Василий Николаевич Ажаев (1915–1968), русский прозаик. 8 Персонаж поэмы Иосифа Уткина «Повесть о рыжем Мотеле, господине инспекторе, раввине Исайе и комиссаре Блох» (1925). Намек на антисемитскую выходку собеседника. 9 Перифраз пушкинской строчки «Вот загадка моя: хитрый Эдип, разреши!» (А. Пушкин, «Кто на снегах возрастил феокритовы нежные розы», 1829).

VIII Москва, 8 октября 1960 года. Дорогой Максим Фаддеевич, «Эсхин возвратился к пенатам своим, К брегам благовонным Алфея…»1 – это значит, как разъясняют комментаторы, что Эсхин – я (с Женей вместе), «брега благовонные Алфея» – это наша лужа во дворе, плещущаяся о крыльцо шестого подъезда, где живет знаменитый переводчик с украинского. Пробыли мы в Переделкине (второе «е» на вывеске станции сбито каким-то задорным мальчишкой для вящего шика) почти две недели. Стояла удивительно красивая осень, багрово-красная и сухая, но я вместо пушкинской болдинской продукции производил длиннющую статью об Айбеке2. Один мрачный человек сказал о Переделкине: «Здесь только ступишь ногой, попадаешь в писателя». И действительно так. Мы много гуляли по асфальтовой дорожке, вдоль которой расположены дачи первейших знаменитостей, а также посе-

244

245

Письма А. Дейча М. Рыльскому

тили место вечного успокоения некоего Бориса3. На высоком холме, среди цветов и принесенных кем-то яблок (?) лежит он, а с холма видна его дача и все Переделкино, как на ладони. Над могилой растет сосна, высокая, до середины ствола прямая, а дальше ствол идет куда-то вбок. Какой символ жизни покойного! Даже во вступительной статье не напишешь так наглядно: «Путь его был сложный и противоречивый». В монашеском общежитии, именуемом Домом творчества, великолепно работать, а вечером гулять и «чесать языки». Можно пить и молдавский, продаваемый на станции, и одобренный молдавским писателем, живущем в Доме, Ионом Друцэ4. Он был одним из ярких персонажей этого сборища «искателей вдохновения». Была там Инна Тынянова5, дочь Юрия Николаевича Тынянова, испанистка и бразилианка до мозга костей. Она очень талантливая переводчица и читала нам свои переводы от Кальдерона6 до Лорки7. Посылаем Вам книжку ее переводов бразильского поэта Кастру Альвеса8. В следующий раз, когда попадете а Рио, Вы уже можете проявить эрудицию. Братья Блох снова пригласят Вас на чашку кофе. Инна Юрьевна мечтает получить от Вас бразильские стихи, которые ей очень нравятся (конечно, в русских переводах). Бесценным бриллиантом Переделкина надо считать его патриарха Корнея Ивановича Чуковского. Несмотря на свои почти 80 лет, он как ни в чем ни бывало, разгуливает по дорогам, ища себе собеседников. Первая встреча: в темноте проходит К.И. Мы идем навстречу. Я. – Мы, кажется, с Вами знакомы? Чук. – Пятистопный ямб? Я. – Нет, «по синим волнам океана». После чего авгуры, скорбно поговорив о стихосложении, разошлись.Через несколько дней объятый тоской К.И. явился в вестибюль нашего дома и вопил: «Где Дейчи, пусть выходят Дейчи, иначе я разнесу весь дом!» Зная, что с ним, как с любовью, не шутят, мы спустились вниз под неистовые крики автора «Крокодила»: «Гулять, гулять и никаких». И мы гуляли часа два, а он сыпал воспоминаниями, стихами, эпиграммами. И все это было весело и интересно. Громовым голосом он чи-

Епістолярія

тал свои стихи, обращенные к его редакторше Анне, когда он уезжал в Кисловодск: Как сердцу желанна нарзанная ванна, Так мне, окаянному, Анна желанна…

Жаль отнимать у Вас время на полный пересказ этого плавания на корабле словоблуда. Так, увидев двух собак, принадлежащих ближайшему редактору «Литературной газеты» Катаеву9, Корней Иванович сказал: «Это не собаки, а две ипостаси их владельца. Вот эта, что поменьше – подлая, норовит схватить за ногу из-за угла, а другая, что побольше – мило ласкается, машет хвостом, подлизывается и пишет «Белеет парус одинокий»10… …Теперь об этом можно только вспоминать. Начались московские будни. Звонки, люди, корректуры… Сегодня были в концерте американского баритона Джорджа Лондона11, которого Вы наверно слышали в Киеве. Пел он вполне по-русски (даже без одесского акцента) Мусоргского «Песни и пляски смерти»12, очень сильная музыка и у нас редко исполняется. Здесь есть приезжие киевляне – Ушаков13, Ильченко14, а также ленинградец Айзеншток15, недавно женившийся на переводчице с сербского (конкурентке Дорбы). Завтра он приведет к нам знакомиться жену: «Подзовем-ка ее да расспросим, как дошла ты до жизни такой…»16 Между прочим, в киоске Зала Чайковского купили свеженький «День поэзии-1960», не дожидаясь пока он будет стоить 89 коп. Там напечатано Ваше стихотворение «В затінку жайворонка» в интегральном виде. Это чудесный выход из положения. Жаль, что Вы не приезжаете на словоблудные упражнения переводчиков – не потому, что это очень нужно, а потому что мы бы с Вами увиделись. …Из грустных новостей могу сообщить, что Николай Каллиникович сегодня ложится в Боткинскую больницу на операцию. У него гипертрофия простаты. Так как Вы получили неоконченное медицинское образование (см. автобиографию), то Вы догадаетесь, что речь о предстательной железе, и все это, конечно, невесело. 246

Целую. Ваш А.Дейч.

Из стихотворения В.А. Жуковского «Теон и Эсхин» (1814). Айбек (наст. имя и фамилия Муса Ташмухамедов, 1904–1968), узбекский писатель; имеется в виду статья А. Дейча «О традиции и новаторстве в творчестве Айбека»// Школа мастерства. Сб. – Ташкент, 1960. 3 Речь идет о посещении могилы Бориса Пастернака (1890–1960). 4 Ион Пантелеевич Друце (род. 1928), молдавский писатель. 2

247

Письма А. Дейча М. Рыльскому

Вы, к сожалению, не ответили на мой вопрос, не прислать ли Вам экземпляр повести о Лесе Украинке. Очень я огорчаюсь, что она лежит мертвым грузом у А.И. <Белецкого> Он пишет удручающие письма, читая которые, Женя плачет. Все-таки он обещает написать отзыв в ближайшие дни, но мне мало верится, что он может это сделать. А между тем издательство торопится с книгой. Напишите. Ваган Александрович прислал нам роскошные фотографии. Художник уже представил в издательство эскизы оформления Ваших книг. Завтра мне их покажут. Надеюсь, что выйдет нарядно и со вкусом, ведь Евгений Коган17 хороший график. Ваше стихотворение в «Известиях» «Искусство поэзии» в переводе М. Максимова18 всем очень понравилось. Я уже слыхал много хороших отзывов. Хотелось бы его прочитать в оригинале, хотя чувствуется, что перевод неплохой. В последний момент: только что появился Браун (пока по телефону). Он почему-то стал меня уговаривать есть побольше меда, приготовленного по особому рецепту, который он узнает. Якобы это придает особую мужскую силу. Его медицинские советы в этом отношении тем более дороги, что они даются по его личной инициативе, а не как ответ на мои жалобы. Вообще, как говорится в старом анекдоте, – «жизнь – это фонтан». Надеемся, до скорого свидания, а пока пишите и пишите. Сердечный привет от Жени и меня Богдану и всем мануарцам19, а особый – архонтам20.

Епістолярія

Инна Юрьевна Тынянова (род. 1916). Кальдерон де ля Баркa (1600–1681), испанский драматург. 7 Гарсия Лорка (1898–1936), испанский поэт и драматург. 8 Альвес Кастру (1847–1871), бразильский поэт. 9 Валентин Петрович Катаев (1897–1986), русский писатель. 10 «Белеет парус одинокий» – повесть В.П. Катаева (1936). 11 Джорж Лондон (1920–1985) американский певец, бас-баритон, руководитель Вашингтонской национальной оперы. 12 М.П. Мусоргский, вокальный цикл «Песни и пляски смерти» (1875–1877). 13 Николай Николаевич Ушаков (1899–1973), поэт, писатель и переводчик. 14 Александр Алексеевич Ильченко (1909–1994), украинский писатель. 15 Иеремия Яковлевич Айзеншток (1900–1980), украинский и русский литературовед. 16 Из стихотворения Н.А. Некрасова «Убогая и нарядная» (1860) . 17 Художник Евгений Коган оформил несколько книг М. Рыльского в русских переводах: «Далекие небосклоны» (1960, 1961); «Розы и виноград» (1961). 18 Рыльский М. Искусство поэзии. – Известия, 1960, 9 окт. 19 Свой домик в Голосеево Рыльский в шутку называл на французский манер – «шато». А. Дейч возразил, что следовало бы не «шато» а «мануар». Сверившись со словарем, Рыльский согласился: «Да, да, конечно, слово «шато» – замок, от лат. «кастеллум», это замок-крепость, с подъемными мостами и рвами, наполненными водой, с пушками и бойницами. А «мануар», насколько я понял, просто замок-резиденция. С тех пор и в разговоре, и в переписке у нас появилось слово «мануар» и «мануарцы». (А. Дейч, День нынешний и день минувший. Изд. 2-е, М., Советский писатель, 1985, С. 98). 20 В ответ на сообщение М. Рыльского (8 сент. 1960) о том, что у него теперь два секретаря, А. Дейч в письме от 14 сент. заметил, что секретариат поэта составлен по образцу древнего государства, где было два архонта – высших должностных лица. С тех пор в переписке М. Рыльский называл своих секретарей архонтами. 6

IX Москва, 16 октября 1960 года. Дорогой Максим Фаддеевич, сегодня наконец получил от Вас письмо, которое шло пять дней. За это время уже можно слетать в Нью-Йорк и обратно, раза два-три. 248

249

Письма А. Дейча М. Рыльскому

Так как я Ваш член-корреспондент, то считаю своим долгом сообщать о происходящем в Москве. Состоялся, как Вы знаете, Секретариат Союза, на котором обсуждались проблемы художественного перевода. Само собой разумеется, что основным вопросом было – назовут того или иного деятеля докладчики Чуковский-младший1 и Кашкин2 – сам по себе, а также выступающие в прениях. Названные, удовлетворив свое честолюбие, немедленно покидали зал и устраивались в ресторане, не названные сидели скорбно, а в их груди теплился зеленой лампадкой огонек надежды, авось кто-нибудь помянет. С трибуны витии говорили о том, что пора изжить подстрочники, но без них все-таки нельзя, поэтому они должны быть научными, объясняющими темные места оригинала и т.п. А Шехерезада ХХ века, именуемая в дальнейшем Николаем Семеновичем3, рассказал (а), что в 30-х годах к одному очень известному русскому поэту пришел молодой грузин и жаловался, что его не переводят, так как он недостаточно знаменит. Мэтр попросил у него подстрочники и написал ряд хороших стихотворений, имевших большой успех в печати. Когда же в Грузии захотели напечатать оригиналы, то их вообще не оказалось, так как этот грузин был способен сочинять только русские подстрочники, а не грузинские стихи. Было еще несколько ярких выступлений (ленинградца Эткинда4), а в остальном – все было достаточно бесцветно или цвета «гриперл»5. Между прочим, Н.К. Чуковский обрушился на силлабику Шевченко в русском стихе, что заставило нашего друга Ник.Ник. <Ушакова>, присутствовавшего тут же, придти в отчаяние. Но выступить с отпором он , конечно, не решился и вскоре отправился под сень московской тети и Татьяны Николаевны. Если какой-то из римских императоров говорил: «Amici, unam diem perdidi»6, то я имею двойную потерю, так как совещание длилось два дня и повлекло за собой самые пагубные последствия: вот, например, Вера Клавдиевна <Звягинцева> в отчаянии пьет валериановые капли – ее имя, упомянутое Чуковским с благоговейной торжественностью, не появилось в отчете «Лит. Газеты», и теперь она считает, что ее карьера кончилась, и подумывает, не заняться ли ей извозным промыслом.

Епістолярія

По поводу Вашего рассказа о банкете Попова могу только добавить, что атаману Степану7 надо присвоить вторую фамилию Разин, как достопочтенному А.Н. Гилярову8 было высочайше пожаловано второе имя – Платонов. Разве плохо звучит: Степан Крыжанивский9-Разин? Маруся Комисарова, как Вы справедливо заметили, «обнаглела». Вчера она устроила Жене телефонную истерику, не щадя сил и междугороднего тарифа. Это за то, что мы с Вами заменили один ее неудачный перевод из Олеся. А ведь бедняжка набрала в нашем сборнике 1800 строк, то есть больше половины всей книжки. Женя особенно возмущалась тем, что она кричала: «Вы мне заплатите за это стихотворение до копеечки». Если бы мне не было жаль Вашего бразильского дара, я бы ей в компенсацию выслал крузейро. Но и этого не хочу сделать. А мы-то думали, что она энтузиастка, идеалистка, романтик и восторженная душа! Олесь полностью готов10, но сдать его не решаемся, потому что после двух безвестных редакторов, которых назначал Даронян11 – Бурича и Светланова (выгнанных из Гослитиздата), нам дают третьего – Фалька, прославившегося великолепной редактурой «Карпат» Скляренко12. Я ратую за то, чтобы передать рукопись доброй старой Цинговатовой, а то Фальк, обжегшийся на «Карпатах», будет дуть на Олеся13 и выбрасывать «безыдейные» стихи. На днях у нас на дому состоится Ассамблея по всем «проклятым вопросам» Гослитиздата, при ближайшем участии Пузикова и Борецкого. Завоз минеральных вод уже начался. Дело за куропатками. Сегодня Женя вышлет Вам второй экземпляр «Саксифраги»14. Очень прошу Вас действительно мне помочь. Дело в том, что внутренний редактор Ирина Владимировна Воробьева всего боится. Прочитав рукопись, она пришла в ужас от того, что Мержинский15 изображен как умирающий, а не как революционер, выступающий на многотысячном митинге (!) с призывом свергнуть самодержавие. Кроме того, она не понимает, зачем глава о Поссе16 и журнале «Жизнь». Далее ей кажется, что «интеллектуальный мир Леси» мало познан. Все это она высказала с беспримерным мужеством и требованием доработки в самый краткий срок. Мне самому кажется, что 250

251

Письма А. Дейча М. Рыльскому

Мержинский на месте, что глава «Жизнь» необходима как звено в показе украинско-русских связей. А вот что действительно мне бы хотелось (вне замечания редактора) – лучше, теплее, сердечнее показать М.К. Садовского17 и М.В. Лысенко18. Подскажите что-нибудь и вообще проверьте «воздух эпохи», чтобы не было «смилянщины»19, то есть явного неправдоподобия. Я почти документально изобразил забытые, но знаменательные эпизоды революционных дней в Киеве в 1903 году. Есть мелочи, которые тоже заботят меня. Вот, например, в сцене встречи Леси с Франком – как они должны обращаться друг к другу, то ли по имени и отчеству, то ли «пан Иван» и «панна Леся». Сама Леся, как я заметил, избегала таких обращений и даже прибегала к слову «товарищ» или «Cher maitre»20 и т.п. Как быть? Александр Иванович <Белецкий> прочитал рукопись и успел написать мне письмецо еще до смерти Ю.И. Но он был в таком удрученном состоянии по поводу ее болезни, что не мог толково выразить свои мысли. Я только понял, что он обиделся за украинского деятеля Кузьму Ляхоцкого21, жившего в Женеве. Александр Иванович считает, что он был наборщиком – бедняком и потому не мог угощать Лесю украинским борщом в Женеве. А между тем он, как мы знаем, был владельцем типографии и издательства «Громада». О его «москвофобских» настроениях вполне авторитетно пишет Чикаленко22 в своих воспоминаниях. Поэтому я ничего не придумал и не «очернил» зря Ляхоцкого. Вот, собственно, все, что я уяснил из того письма А.И., которое пришло уже довольно давно. Помимо всего, мне надо поработать над стилем повести, там есть и небрежности, и кое-какая безвкусица в виде отдельных банальностей. Хотелось следить за главным – за общей концепцией повести, за развитием образа Леси, а кое-что второстепенное ускользало. Пожалуйста, со всей строгостью отнеситесь к тексту, и чем больше будет справедливых и язвительных замечаний, тем лучше. Припомните Ваше знаменитое: «Как раздражает в ране соль, так надоели коль да коль». Гоните из моей рукописи все «коль». Может быть, Вам и предстоит редакторская работа, но мне кажется, что игра стоит свеч, потому что надо наконец написать о Лесе нечто правдоподобное и далекое от

Епістолярія

сентиментальности Миколы Олийника и «клюквы» Смилянского. Если у меня не хватило сил беллетриста, то надо сделать все возможное, чтобы дотянуть повесть. Скажите свое веское слово – «быть или не быть», я ни на что обижаться не буду. Нахожусь в тревоге и неуверенности, хотя по существу никто еще серьезно к рукописи не отнесся. Не забывайте еще, что она предназначена для школьников старшего возраста, и многое, что нужно было бы углубить, не поддается этому в таком повествовании. Мне хотелось совсем обойтись без публицистики, но, по-видимому, это немыслимо. Надо хотя бы проследить, чтобы публицистика не выпирала как пружина из матраца. Как Вы видите, недаром Вы будете есть редакторский хлеб. Обнаглев подобно Марусе <Комиссаровой>, я хочу сказать, что повесть о Лесе – наше общее дело и я счастлив, что Вы согласились быть куратором этого опуса. Целуем Вас и шлем вместе с Женей приветы мануарцам и архонтам. Вот будут мучиться комментаторы ХХІІІ века, Мейлахи23 будущего, Зильберштейны24 грядущего, если им в руки попадет наша переписка. Клянусь, они не поймут ни «архонтов», ни «мануарцев»! Выражаем надежду, что это письмо не попадет в разряд «БО», так как оно «ТО» (требует ответа). То-то и оно-то! Ваш заболтавшийся друг Граф-оман, он же А. Дейч.

Николай Корнеевич Чуковский (1904–1965), русский писатель и переводчик, сын К.И. Чуковского. 2 Иван Александрович Кашкин (1899–1963) – русский переводчик и литературовед. 3 Имеется в виду Николай Семенович Тихонов (1896–1979), поэт и функционер Союза писателей СССР. 4 Ефим Григорьевич Эткинд (1918–1999), литературовед и переводчик. 5 гри-перл (фр.) – серо-жемчужный цвет. 6 Amici (unam) diem perdidi (лат.) – Друзья, я потерял (целый) день. Выражение восходит к «Жизнеописанию двенадцати цезарей»

252

253

Письма А. Дейча М. Рыльскому

Светония: по сообщению историка, эту фразу произнес император Тит, вспомнив, что за весь день не сделал ничего доброго. 7 На банкете по поводу юбилея П.Н. Попова (1890–1971), украинского литературоведа и искусствоведа, М. Рыльский адресовал С.А. Крыжанивскому, избранному тамадой, переделанные стихи П. Тычины: «Хай Степан – усі гукнули – за отамана буде!» Отсюда в письме Дейча «атаман Степан». 8 Прибавление к фамилии «Платонов» получил не профессор киевского университета св. Владимира, историк А.Н. Гиляров, (у которого А. Дейч слушал курс), а Н.П. Гиляров (1824–1887) публицист, философ, издатель. 9 Степан Андреевич Крыжанивский (1911–2002), украинский поэт и литературовед. 10 Книга стихов О. Олеся «Лирика» вышла два года спустя – в 1962 году (сост. и редакция переводов А. Дейча). 11 Сергей Карпович Даронян (род. 1925), литературовед, зав. редакцией литератур народов СССР Гослитиздата. 12 Роман украинского писателя С.Д. Скляренко (1901–1962) в русском переводе (т.т. 1–2) вышел в 1960 г. 13 См. примеч. 10 к письму от 22 окт. 1956 г. 14 «Саксифрага» (saxifraga) – растение камнеломка; так называется одно из стихотворений Леси Украинки, по которому А. Дейч именует свою повесть о поэтессе «Ломикамень» (изд. 1962). 15 Сергей Константинович Мержинский (1870–1901), социалдемократ, подпольщик, близкий друг Леси Украинки. 16 Владимир Александрович Поссе (1864–1940), историк, публицист, редактор литературно-политического журнала «Жизнь». Начиная с 1900 года, опубликовал в своем журнале четыре большие статьи Леси Украинки. 17 Микола Карпович Садовский (наст. фамилия Тобилевич, 1956– 1933), украинский актер, режиссер, писатель, один из основоположников украинского театра. 18 Микола Витальевич Лысенко (1842–1904), украинский композитор, педагог, основоположник украинской классической музыки. 19 От имени Л.И. Смилянского (1904–1966), украинского писателя. 20 Cher maitre (фр.) – дорогой мэтр. 21 Антон Михайлович Ляхоцкий (псевд. Н. Кузьма, 1858–1918), украинский общественный деятель. С 1878 года – в эмиграции (Женева), руководил типографией, основанной М. Драгомановым, выпустил свыше ста изданий, в т. ч. сборник «Громада». 22 Евгений Харлампиевич Чикаленко (1861–1929), украинский агроном, издатель, публицист, меценат. С 1919 года в эмиграции. Его

Епістолярія

воспоминания см.: Чикаленко Євген. Спогади (1861–11907). – К., Темпора, 2003. 23 Борис Соломонович Мейлах (1909–1987), литературовед, вернувший в научный и читательский оборот многие литературные тексты ХІХ в. 24 Илья Самойлович Зильберштейн (1905–1988), литературовед, искусствовед, коллекционер; среди его работ – комментарии к переписке русских писателей и художников.

Х Москва, 29 октября 1960 года. Дорогой Максим Фаддеевич! Сегодня утром спать было невозможно. А Вы всему виной: открытое письмо Паустовскому произвело такое впечатление на москвичей, что градом сыпались звонки, и различные абоненты вступали со мной в беседы по поводу Вашего письма. Я не слыхал ни одного возражения по существу, все признавали правдивость и справедливость Вашего выступления1. Только закоренелые поклонники Паустовского и абсолютные филантропы сетовали, что, пожалуй, не стоило трогать его, потому что он старый и больной. Ввиду того, что я тоже старый и больной, могу иметь свое суждение об этом и нахожу Ваше письмо нужным и своевременным. Еще в Переделкине мы с Асмусом2 возмущались, что он назвал проф. Гилярова3 «горячим поклонником немецкой идеалистической философии», тогда как Алексей Никитич ненавидел немецкий идеализм и был истинным платоником. Надо добавить, что К.Г., не задумываясь, утверждает, что Луначарский писал под псевдонимом Homo Novus, тогда как известно, что так подписывался А. Кугель4. К тому же в понравившейся Вам повести о Шевченко5 много путаницы и даже провокатор Петров, выдавший кирилло-мефодиевцев, упорно именуется Поповым, что бросает тень на почтенного Павла Николаевича6. 254

Обнимаем. Ваш А. Дейч.

255

Письма А. Дейча М. Рыльскому

Спасибо за внимательное чтение «Ломикамня». 99% замечаний принимаю с благодарностью и в ближайшее время доработаю рукопись. Пожалуйста, привезите воспоминания Остапа Лысенка7 об отце. Вы мне когда-то обещали эту книгу. Может быть, сцена в последней главе с хором Лысенко не вышла, но я ее нарочно переставил в эпизод на банкете, чтобы дать разрядку, у меня есть полное описание торжества на открытии памятника Котляревского (из «Киевской старины»). Я отлично знаю, что концерт был раньше. Действительно, может быть, у меня неудачно, подумаю, как это сделать8. Насчет знаков препинания посмотрим. Но учтите, что теперь многое изменилось в связи с новым правописанием и вместо орфографии создана «какография» (дурнописание). Так сейчас не всегда ставятся запятые перед «как» и «чтобы», есть и другие новации. Все-таки в Детгизе хотят Вас просить написать напутственное слово к «Ломикамню». Думаю, что Вам нетрудно будет написать несколько лирических страничек, а для меня это была бы большая радость. Ждем Вас в Москве, но имейте в виду, что у нас холодно и снежно. Вчера смотрели в Театре Станиславского пьесу Леона Кручковского «Первый день свободы». Пьеса хорошая, несколько необычная для нас по психологическому повороту. Спектакль пока еще не сыгранный, но Кручковского вызывали дружно. Вашу рукопись «Огни» передал в Детгиз10, а подробности лично. Под занавес два вопроса к Вам: 1. Какой художник нарисовал Ваш экслибрис (это спрашивает один ревностный собиратель книжных знаков)11. 2. Где напечатан Ваш перевод на укр. яз. стихотворения Богдана Залесского12 «Могила Тараса» (Жене почему-то кажется, что это напечатано в каких-то примечаниях). Женя шлет сердечный привет всему дому, я присоединяюсь.

Епістолярія

1 Имеется в виду «Открытое письмо К.Г. Паустовскому» Максима Рылького («Литературная газета», 1960, 29 окт.) Ответ Паустовского там же, 3 ноября. 2 Валентин Фердинандович Асмус (1894–1975), философ. 3 Алексей Никитич Гиляров (1855–1938) историк, профессор киевского университета св. Владимира. 4 Александр (Авраам) Рафаилович Кугель (1864–1928), театральный критик, публицист, мемуарист. 5 А. Дейч имеет в виду повесть Конст. Паустовского «Шевченко» (1939). 6 Павел Николаевич Попов (1890–1971), литературовед, искусствовед, фольклорист. 7 Лысенко О. М.В. Лисенко. Спогади сина. – К., Державне видавництво образотворчого мистецтва і музичної літератури, 1959. 8 Торжественное открытие памятника И.П. Котляревському состоялось в 1903 году. М. Рыльский писал А. Дейчу по поводу соответствующей сцены в его повести «Ломикамень»: «Вот только о концерте в дни открытия памятника Котляревскому – неужто он происходил во время банкета? <…> Вообще – не правда ли, Александр Иосифович? – в те времена не принято было сочетать банкеты с концертами». 9 Леон Кручковский (1900–1962), польский писатель. Его пьеса «Первый день свободы», 1960. 10 «Огни» Рыльского в «Детгизе» не издавались. 11 Известен экслибрис, нарисованный для поэта художником К. Агнит-Следзевским в 1951 году; изображен рыбак с удочкой, сидящий в лодке, причаленной к берегу под деревом. 12 Юзеф Богдан Залесский (1802–1886), польский поэт; заметное место в его стихах занимает украинская тема.

ХІ Валентиновка – Москва, 11 июля 1961 года. Дорогой Максим Фаддеевич! Оба Ваши письма получили. Спасибо за память и тонкую информацию о всех событиях жизни. Но, кроме письменной, мы получаем от Вас и печатную информацию, я говорю о «Розмовах», которые воспринимаешь тоже как письмо друга с его раздумьями и признаниями. В частности, очень нам по256

257

Письма А. Дейча М. Рыльскому

нравилась розмова «З журбою радість обнялась»1. Как верно там сказано о праве художника на грусть. Кстати, были мы вчера в Переделкине на дне рождения Веры Михайловны <Инбер>, где присутствовали, между прочими, К. Вазелинский2, Борис Агапов3, И. Гринберг4, который не только написал книгу о Вере Михайловне5, но прекрасно исполняет «Балладу об артиллеристе»6, умело подставляя слова. Так вот, шел разговор о молодых (Евтушенко и А. Вознесенском), которые вытесняют стариков. Зелинский назвал Евтушенко современным Маяковским, что не может ему помешать при случае обрушиться на Евтушенко в печати, если только это понадобится. Пока что Зелинский собирается читать в Париже лекцию о современной советской поэзии. Читали в Переделкине стихотворение Евтушенко «Мед», напечатанный в «Москве», № 6. Стихотворение очень сильное, Агапов объяснил, что оно направлено против чистопольского поведения Леонова во время эвакуации. Вернулся я домой с головой, распухшей от мыслей, а также с испорченным желудком (не ешьте летом бисквитного торта!). Сегодня и я имею право на грусть, а также на салол с белладонной. Меняю тему. В Москве гастролирует японский театр Кабуки. Тут произошла любопытная история. По традиции в этом театре три сценических площадки – сцена, авансцена и так называемая «тропа цветов», по которой актеры через весь зал проходят на сцену. Для того, чтобы проложить эту тропу, нужно вынуть из зала 53 кресла. Товарищи администраторы об этом не подумали, и билеты на эти кресла были проданы. Таким образом, каждый день обнаруживается 53 жертвы «тропы цветов», которым негде сидеть. Мы в число этих несчастливцев не попали и убедились в том, что прелестные красавицы на сцене – переодетые актеры – мужчины. Есть над чем подумать педерастам! Сейчас развернулся кинофестиваль, и Женя за неумеренную плату смотрит ганские, мадагаскарские, мозамбикские и прочие фильмы. Это расширяет эстетический кругозор, но от этого же порядочно тошнит. Все это, а также английский балет, отвлекает от дачи, где все-таки природа настолько бла-

Епістолярія

годетельна, что сама подсовывает в бутылку с водкой черносмородинные листочки. Через месяц собираемся в Дубулты, если судьба дозволит. Вокруг много бедствий – инфаркты и инсульты, но судя по Борецкому, это не так страшно. Он приходил к нам загорелый, в стиляжеской рубашке с рисунками голых дам, полный оптимизма, отчасти объясняемого тем, что он здесь без Музы. Он, захлебываясь, рассказывает о Вашей коктебельской жизни. Вы, наверное, на днях получите «Аксакова» Машинского7 с его дарственной надписью. Он был очень польщен тем, что Вы любите Аксакова и интересуетесь его, Машинского, произведением, но застенчиво говорил, что у Вас с ним конфликт из-за Турганова. Но я его уверил, что конфликт этот напоминает нераскрывшийся бутон, что Вы – не злопамятны и взамен Аксакова пришлете ему «Поэзию Шевченко»8, на которую он, кстати сказать, писал внутреннюю рецензию для издательства. Восхищаюсь Вашей сообразительностью: я почти уверен, что Даронян, как знаток украинской литературы, спутал Квитку-Основьяненко9 с Гулаком-Артемовским10 (хорошо, что не с Шелером-Михайловым11 или Гариным-Михайловским)12. А ведь почтенный Даронян, сражая меня наповал, заявил, что в курсе украинской литературы под ред. Белецкого сказано, что Квитка-Основьяненко – выдающийся лирик. Конечно, ничего подобного не сказано, при всей безграмотности этого почтенного курса. Поздравляю Вас с новым доктором филологических наук, товарищем Степой13. Движется наука вперед, и зреют ее плоды на летнем солнце. Об этом сказал Гейне применительно к родному Геттингену: Во всем Геттингене наука цветет, Но только плодов не родится; Пришел я в кромешную ночь – и нигде Не мог я просвета добиться14.

Надо иметь в виду, что Гейне это писал в ту пору, когда не было ни Хинкулова, ни Полякова15, ни Крыжанивского, ни Новикова16, ни других выдающихся ученых типа Бельчикова17. 258

Обнимаем. Ваш А. Дейч.

1 Рильський М. З журбою радість обнялась. – Вечірній Київ, 1961, 1 липня («Вечірні розмови»). 2 К. Вазелинский – ироническое прозвище К.Л. Зелинского 3 Борис Николаевич Агапов (1899–1973), русский писатель. 4 Иосиф Львович Гринберг (1906–1980), литературный критик.

259

Письма А. Дейча М. Рыльскому

Что касается Сенкевича, то для ясности сняли и «Потоп»18. Ольга Сергеевна Смирнова сказала Борецкому, что Рыльский и Дейч испортили все дело, а между тем поляки только спят и видят, как в Москве выйдет вся трилогия Сенкевича. Подводя итоги, могу с гордостью сказать, что Смирнова – заведующая четвертой Редакции, которая злится на меня (наряду с Бонецким, Дароняном и Емельянниковым). Это все за то, что я высказываю еретические мысли, срывающие некоторые их бизнесы. Пусть злятся, переживу и это. А вообще говоря, хорошо бы стоять в стороне от издательства и литературных склок, поселившись на берегу Днепра или хорошего южного моря и занимаясь честным сапожным ремеслом. Ведь и Ганс Сакс19 был сапожником. Но об этом надо было думать раньше, а теперь у меня нет ни сапожной квалификации, ни глаз, так что продеть дратву в дырку для меня дело более затруднительное, чем высказаться о реакционном характере трилогии Сенкевича. Приходится идти по линии наименьшего сопротивления! Меня замучила текстология пьес Луначарского20, а также многочисленные опечатки и искажения в предыдущих изданиях. Подумать только, что слова «белая шьюрма» в трех изданиях попросту означает «белая шваль». Александр Иванович <Белецкий> прислал письмо, что он лучше ходит и что уезжает в Староселье. Все жалуются на киевскую жару, а мы можем порой пожаловаться и на холод. Пишите, пожалуйста. Женя нежно кланяется. От нас обоих сердечный привет Богдану, Галочке, Андрюше и Тарасу21.

Епістолярія

5 Гринберг И. Вера Инбер. Критико-биографический очерк. М., 1961. 6 По-видимому, речь идет о балладе К. Симонова «Сын артиллериста» (1941). 7 Имеется в виду книга русского литературоведа С.И. Машинского: С.Т . Аксаков. Жизнь и творчество. – М., 1961. 8 Рильський М. Поезія Тараса Шевченка. – К., Радянський письменник, 1961. 9 Григорий Федорович Квитка-Основьяненко (1778–1843), украинский писатель. 10 Имеется в виду Петр Петрович Гулак-Артемовский (1790–1865), украинский поэт, или Семен Семенович Гулак-Артемовский (1813– 1873), украинский композитор и актер, или оба вместе. 11 Александр Константинович Шеллер (псевд. Михайлов, 1838– 1900), русский писатель. 12 Николай Георгиевич Михайловский (псевд. Н. Гарин, 1852– 1906), русский писатель. 13 Имеется в виду С.А. Крыжанивский. 14 Из поэмы Г. Гейне «Тангейзер». 15 По-видимому, имеется в виду Анатолий Васильевич Поляков (род. 1922), искусствовед, функционер Министерства культуры УССР. 16 Николай Иванович Новиков (род. 1897), русский и украинский философ. 17 Николай Федорович Бельчиков (1890–1979), русский литературовед. 18 «Потоп», заключительный роман исторической трилогии польского писателя Г. Сенкевича (1846–1916), вышел в русском переводе почти десять лет спустя, в 1970-м году. 19 Ганс Сакс (1494–1576), немецкий поэт, мастер сапожного цеха. 20 Луначарский А.В, Пьесы/ Вступ. статья, сост., подготовка текста и примеч. А. Дейча. – М., Искусство, 1963 (Библиотека драматурга). 21 Сын, невестка и внуки М. Рыльского.

XII Москва, 6 сентября 1961 года Дорогой Максим Фаддеевич! Как только мы вчера, приехав с вокзала, вошли в квартиру, на самом верху огромного почтового хозяйства увидели пись260

261

Письма А. Дейча М. Рыльскому

мо от Вас. Первая нечаянная радость в Москве. И сразу началась суетня. Выяснилось, что 9 сентября отбывает в Болгарию группа писателей в связи с болгарским национальным праздником. Мы с Женей включены в эту группу и едем (билеты уже на руках) 9 сентября через Бухарест, который нам тоже обещают показать, сразу в Варну. Там предстоит двухнедельный отдых на Золотых песках, затем через Тырново, Коларовград, Шипку, Пловдив прибываем в Софию, где пробудем неделю. Потом прямым вагоном София-Москва пустимся в обратный путь. К сожалению, по дороге туда Киев проезжаем в 5 ч. утра, так что будем спать, и мне лишь могут сниться родные улицы и дома, не говоря уже о друзьях. Обратно (предположительно 2-го октября) будем проезжать Киев в 2 ч. ночи. Если нам удастся, может быть, остановимся на обратном пути в Киеве, но пока еще этот вопрос не решен. Пока обстоятельства складываются таким образом, что Вы от постоя гостей свободны, и даже от встречи на вокзале. Александр Васильевич <Борецкий>, который торжественно встречал нас на Рижском вокзале с букетом цветов (c’est son métier)1 никак не может успокоиться, что Вы провожали Турганова на вокзале, а его – нет. Мои афоризмы на тему, что дружба не определяется встречами и проводами, он категорически отвергает, ибо именно во встречах и проводах видит единственное испытанное средство для общения родственных душ. Вчера, например, он провожал Владыкина в ГДР и по испытанному тургановскому методу выпил в вагоне бутылку шампанского. Москву еще не успели как следует понюхать. У нас тут все французское: французская выставка, французская шансонетка Ренар, но я не поддаюсь галломании, а предоставляю это Жене. Сам же, как истинный славянин и участник славистского конгресса в Москве, тянусь к братьям славянам и уже всем сердцем с другарами и другарками. Кстати, в болгарских ресторанах нельзя требовать булку2 (см. болгаро-русский словарь), а то выведут с позором. Придется довольствоваться ржаным хлебом. Спасибо Вам за поддержку Платона3. Надеюсь, что поддержка не платоническая (простите за дешевый каламбур).

Епістолярія

Получил письмо от Айзенштока. Академический «Кобзарь» после кончины Александра Ивановича <Белецкого> остался беспризорным, а я, как заместитель главного редактора, остался без шефа. Поэтому напрашиваюсь к Вам в шефы (то есть прошу быть шефом) издания «Кобзаря» в Академии наук. В Редколлегию входят: Айзеншток, Шаблиовский4 и я. Вас просим возглавить все это предприятие. «Кобзарь» должен выйти к юбилейному 1964 году в серии «Литературные памятники», которую возглавляет Оксман Ю.Г.5 Предполагается дать тексты украинские, а Ваша вступительная статья и комментарии Айзенштока и Шаблиовского на русском языке. Пока еще не решено, нужно ли дать русские тексты. Если будет возможность, пришлем Вам привет из Болгарии. Женя и я обнимаем Вас и шлем сердечный привет всему дому. Особый привет первокласснику6. Было бы банально говорить, что при Вашем описании сборов первоклассника я вспомнил стихотворение «Грибок»7 и подумал о грустной прелести вечно сменяющихся поколений. У нас племянница Галя тоже надела форму с круто накрахмаленным фартуком и пошла по тернистому пути арабских цифр и косых палочек. Любящий Вас А.Дейч. На свободе напишите Айзенштоку и обрадуйте его своим согласием участвовать в «Кобзаре». Его новый адрес: Ленинград Д-65, Мойка, 37, кв.4.

c’est son métier (фр.) – это его ремесло (т.е. это ему свойственно). «Булка» по-болгарски – молодая женщина, жена. 3 Имеется в виду Платон Александрович Белецкий (1922–1998) искусствовед, готовившийся в эту пору к защите кандидатской диссертации «Украинская народная картина XVII–XIX ст.». 4 Евгений Степанович Шаблиовский, украинский литературовед. 5 Юлиан Григорьевич Оксман (1895–1970), русский литературовед. 2

262

Т.е. внуку М.Ф. Рыльского Андрею (род. 1954). Стихотворение Рыльского «Грибок» «Мій син, грибок на двох тоненьких ніжках» (1938) посвящено сыну поэта Богдану. 7

XIII Дубулты, 31 августа 1962 года. Дорогой Максим Фаддеевич! Спасибо за письмо в стиле Цезаря. Хотел бы ответить в духе Тита Ливия1, но боюсь, что не хватит ни материала, ни Вашего терпения читать все аb оvo2. Сегодня последний день официального лета. Оно удивительно верно себе в этом году: началось дождями и сегодня над Балтикой туманной льет тонкими струйками вежливый, но назойливый дождь. Провели мы время, как у Котляревского в аду: «Не холодно, не жарко…»3 Наш быт уже описан был в хореях. За это время событий не было, все ограничилось происшествиями. Поплавали по реке Лиелупе (в старых словарях она называется Аа) и Даугаве (Западной Двине). Из этого плавания я вынес твердое убеждение, что КС – хороший коньяк и что в Зоологическом саду Межапарка довольно дохлые звери. Тигр, увидев нас, рявкнул и трижды выругался по-латышски, обезьяны невозможно воняли, но зато тут же в киоске мы купили книжку Вс. Рождественского «Читая Пушкина»4. В Москве ее расхватали, а здесь любители дромадеров и леопардов не польстились на труд нашего собрата. В Домском соборе, который теперь превращен в музей с концертным залом, слушали органиста Гарри Гродберга5, исполнявшего Баха, Цезаря Франка и Листа. Это было прекрасно, и говорят, что рижский орган соперничает с Гданским. Здесь я, помимо предисловия к украинским сатирикам и юмористам, еще сочиняю предисловие к «Одиссее» в переводе Бориса Тэна6. Перевод, по-моему, очень прекрасный (простите за наивный оборот). Я сверил кое-какие места с ориги-

263

Письма А. Дейча М. Рыльскому

Епістолярія

налом, причем пришлось научить Женю читать по-гречески. Борис Тэн обошелся без архаизмов и того велелепия, которое свойственно и Гнедичу, и Жуковскому7. Опрощение же Вересаевым «Илиады»8 производит на меня такое впечатление, как если бы на Гомера вдруг надели толстовку. Все же коечто у Тэна мне кажется не очень убедительным. Например, эпитет «совоокая», применительно к Афине, необходимо было как-то передать. Ведь богиня мудрости, по мысли Гомера, обладает глазами мудрой ночной птицы совы. В переводе «світозарна» мысль пропадает. Зато Тэн обходится большей частью без инверсии и трудностей передачи гекзаметра. А ведь долгое время считалось, что на наших языках – русском и украинском – гекзаметр всегда звучит искусственно. Пришлось мне для маленького предисловия в один лист проделать большую работу. Я ведь отстал от эллинистики и боялся проглядеть что-нибудь новое в области изучения Гомера. Думаю до 4 сент. закончить статью, а в этот день мы уезжаем домой. Значит, с 5 сентября мы уже в Москве. Там выяснятся наши дальнейшие планы. Пишите в Москву. Возможно, что в конце сентября соберемся в Киев. Из Москвы нам пишут друзья, а Борецкий даже звонил. Конечно у нас в корпусе, в гостиной имеется телефон, знали, кого тут поселить. Спасибо за письмо к Слепчуку9. Говорят, что Гааз10 завещал написать на своей могиле: «Торопись делать добрые дела». Я считаю, что независимо от моих интересов, пропаганда «Ломикамня» есть пропаганда Леси. Привет Вам от Балтийского моря, сегодня такого смирного и притаившегося в Рижском заливе, от чаек, берез и сосен, мокрых дюн и прежде всего – от нас обоих, которые Вас и всех мануарцев крепко целуют. Ваш А.Дейч.

1 Ал. Дейч отвечает на письмо М. Рыльского от 28 авг. 1962 г., начинающееся словами: «Сообщаю в прозе, притом цезаревской».

264

XIV Москва, 28 ноября 1962 года. Дорогой Максим Фаддеевич! Вы уже, наверное, получили О. Олеся1, у нас он тоже лежит на столе – изящный, беленький, суперобложечный и даже не верится, что он был таким многострадальным. Теперь очень важно, чтобы на Украине были отклики на страх всем пархоменкам2. Спешу Вас обрадовать, что за Олеся нам с Вами причитается солидный гонорар: по 29 руб. за составление и руб. по 15 за редактирование. Словом, житуха, как говорит герой Солженицына3. Действительно, от трудов праведных не построить палат каменных, но «выборову» купишь.

265

Письма А. Дейча М. Рыльскому

Латинская проза Юлия Цезаря (100–44 до н.э.), полководца и диктатора, и Тита Ливия (50 г. до н. э.–17 г. н.э.), историка, считаются классическими образцами строгого лаконизма. 2 аb оvo (лат.), буквально «от яйца» (Леды), т.е. с самого начала. 3 Не холодно, не жарко — неточная цитата из «Энеиды» И.П. Котляревского; правильно «Ні холодно було, ні душно» (часть ІІІ, стих 121). 4 В.А. Рождественский (1895–1977), русский поэт; книга его статей «Читая Пушкина» вышла в Ленинграде в 1962 г. 5 Гарри Гродберг (род. 1929), американский органист. 6 Предисловие Ал. Дейча «Гомер и його Одіссея» в кн.: Гомер. Одіссея. <Пер. Бориса Тена>. – К., 1963. 7 Имеется в виду Н.И. Гнедич (1784–1833) как переводчик «Илиады» и В.А. Жуковский (1783–1852) как переводчик «Одиссеи». 8 Перевод «Илиады», выполненный В.В. Вересаевым, представляет собою контаминацию радикально отредактированных фрагментов более ранних переводов с дополнениями переводчика. 9 М. Рыльский обратился к П. Слепчуку, сотруднику газеты «Радянська Україна», с просьбой ускорить публикацию отзыва на повесть Ал. Дейча «Ломикамень». 10 Федор Петрович Гааз (1780–1877) – главный врач московских тюремных больниц, прославленный филантроп.

Епістолярія

Кстати, о повести Солженицына. Образы вылеплены, помоему, здорово, но язык не очень радует, тут есть какая-то нарочитость с оттенком ремизовщины4. Однако, язык этот уже входит в жизнь. На чествовании переводчика Н.М. Любимова5 выступил Борис Слуцкий6 и сказал буквально: «Вот Гослитиздат выпустил Рабле7 с большими купюрами, а теперь после 11 номера «Нового мира» он наверно образумится, скажет «ни фуя» и издаст полностью». Ваше письмо к Грачеву реализовано: на перевод «Владимира» со мной и Дорбой уже подписан договор. К Вашему приезду можем разбогатеть, что при Женином характере абсолютно исключается: она с неистовой яростью избавляется от дензнаков всех стран и образцов. Здесь проходила сессия Лопе де Вега. Выяснилось, что незаметно старику исполнилось четыреста лет, но юбилей вышел смешанный: чествовали попеременно в Доме актера Лопе, Марджанова и даже Дейча, как участника марджановской постановки «Овечьего источника»9, именуемого А. Кугелем попросту «Фенькина херовина» (вместо «Фуэнте овехуна»). По случаю этой даты многие обнаружили полную некомпетентность, и Бояджиев10 даже перенес Толедо в Андалусию, тогда как до сих пор этот город находился в Новой Кастилии. Такое районирование Испании произведено без согласия Франко и его правительства. Некий режиссер Бенкендорф, оказавшийся глупее своего однофамильца11, поставил комедию Лопе «Раба своего возлюбленного» в духе бесшабашной буффонады. Как теперь известно, мемуары пишут все. На днях лихой таксист, который нас вез в ЦДЛ, признался, что он написал тысячестраничный труд: «Записки шофера такси». Так как его рукопись уже вернули из 147 редакций, он решил, что терять нечего и хочет продать рукопись заграницу. Женя с жаром отговаривала его от антипатриотического акта и в виде поощрения дала ему 50 коп. сверх таксы, каковой гонорар он принял с достоинством писателя. Арго12, хотя и не таксист, но написал не то воспоминания, не то размышления пенсионера после несытного обеда. Это он «зачитал» на клубном вечере. Выяснилось, что: 266

267

Письма А. Дейча М. Рыльскому

Лермонтов выше Пушкина, потому что он – тираноборец, тогда как Пушкин – царедворец. Форму надо беречь, а с формализмом бороться. Хлебников писал для Маяковского, а Маяковский для народа. Лев Толстой лишен политического значения, зато его художественный талант непререкаем. Наташа Ростова после ряда увлечений и незавершенных романов стала матроной… Изображая Кити полной обаяния и женственности, ухаживающей за умирающим братом Левина, Толстой боролся против медицинского образования женщин, уверяя, что и без этого можно взбивать подушки и менять простыню на одре больного. Интересно, что этот концентрат благоглупостей был выдан за какие-нибудь полчаса, после чего несколько ослов зрелого возраста и разного пола восторгались неисчерпаемой выдумкой Арго. Одно только он похитил у нас с Вами: восторг перед перевоплощением Пушкина, понявшего, что для испанца Париж – где-то на севере («А там, на севере, в Париже…)13. Видите, как мы живем содержательно и патетическибестолково. Кроме того, я хожу трезвый, потому что у меня поднималось давление. Жду Вашего приезда, чтобы в корне переменить положение. Борецкий в объятьях Музы – не аллегорической, а живой, которая привезла ему портрет тещи в золотой рамке. Вчера мы с Женей были на совершенно великолепном концерте. Хор и камерный оркестр под управлением американского дирижера Роберта Шоу исполнял Мессу Баха. Хорошо бы такую музыку слушать хотя бы каждую неделю в нашей суматошной жизни, она дает большое душевное умиротворение и радость. После Баха два слова о нашем друге Йосипенко14. Прошу ему передать адрес старого киевского издателя журнала «Киевская рампа»15 Давида Марковича Куманова: Москва Б-64, Фурманный пер., 8, кв.2. Он тоже мемуарист-самоучка, и у него сохранились большие архивные материалы. Йосипенко же обещал прислать мне два номера журнала «Мистецтво» (№6 грудень 1961, №1 січень 1962).

Епістолярія

Пока я диктовал это письмо, позвонил милейший Юлиан Григорьевич Оксман и сообщил новость: Самсонов из изд-ва Академии <наук СССР> понял, что он наделал в штаны, послав Вам дурацкое письмо, и начинает бить отбой, а главный редактор изд-ва – на нашей стороне. Оксман просит усилить нажим, что я и сделаю, как только вернется из Киева Карабутенко. Целуем Вас и мануарцев. Ваш А. Дейч.

1 Олесь О. Лирика. Сост. и ред. переводов А. Дейча и М. Рыльского. – М., Гослитиздат, 1962. 2 Ироническое множественное число от имени русского литературоведа Михаила Никитича Пархоменко (1910–1983). 3 Имеется в виду герой повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича» (первая публикация – «Новый мир», 1962, № 16). 4 «Ремизовщина» – от имени писателя А.М. Ремизова (1877–1957), мастера архаизированной русской речи. 5 Николай Михайлович Любимов (1912–1992), переводчик классической европейской прозы. 6 Борис Абрамович Слуцкий (1919–1986), русский поэт и переводчик. 7 Имеется в виду издание: Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. Перевод Н. Любимова. – М., Гослитиздат, 1961. 8 Речь идет о книге: Скляренко С. Владимир. Роман. Авторизованный пер. с украинского А. Дейча и И. Дорбы. – М., Известия, 1963 (Б-ка истор. романов народов СССР). 9 Имеется в виду знаменитая киевская – на сцене театра «Соловцов» – постановка пьесы испанского драматурга Лопе де Вега (1562–1635) «Фуэнте Овехуне» («Овечий источник»), осуществленная грузинским и русским режиссером Котэ Марджанишвили (К.А. Марджановым, 1872–1933), в 1919 году. 10 Григорий Нерсесович Бояджиев (1909–1974), русский театровед, театральный критик, педагог. 11 Намек на А.Х. Бенкендорфа (1783–1844), шефа жандармов. 12 Арго (псевд., наст. имя Абрам Маркович Гольденберг, 1897– 1968), поэт-сатирик, драматург, переводчик. 13 Из «маленькой трагедии» А.С. Пушкина «Каменный гость» (1830).

268

Николай Кузьмич Йосипенко (1912–1983), украинский театро-

«Киевская рампа» – журнал, посвященный театру, эстраде и спорту (1912–1914) 16 Иван Федорович Карабутенко (род. 1921), русский критик, переводчик, очеркист.

XV Ленинград, 15 августа 1963 года. Дорогой Максим Фаддеевич! Сидя в люксе гостиницы, невольно вспоминаем Вас. Сегодня мы уже третий день в этом божественном городе, где все (даже дождик) приятно и поэтично. Но «все идет, все проходит», и завтра утром мы будем уже дома. Ленинградские друзья нас закормили и запоили. Хорошо еще, что Прокофьев улетел в Гагру на прием. Зато Маруся <Комиссарова> и Браун в своей роскошной новой квартире с двумя балконами, мебелью модерн и сыном, методистом Парка культуры и отдыха, устроили нам грандиозный пир, на который были приглашены еще Айзеншток и Жур1 с супругой. Говорили много о многом, но главным образом о Шевченко (ке). Жур недавно вернулся с Украины, где ездил по шевченковским местам. Он пишет вторую книгу, посвященную последней поездке Тараса на Украину2. Его книга «Шевченковский Петербург»3 скоро выйдет в Ленинграде. Как и следовало ожидать, редактор Малой серии Шевченко Прокофьев все перепоручил Брауну, который теперь в Союзе большое начальство – зам. Прокофьева. Браун страшно ярится на Ушака4 и бракует все переводы с его правкой. Они вставили еще две главы из «Гайдамаков», считая, что одного вступления мало. Мне кажется, что этого не надо было делать. Ведь вступление имеет принципиальное значение, а «Пир в Лысянке» и еще одна главка не дадут представления ни о сюжете поэмы, ни о ее образах. Маруся настроена восторженно-благостно. Чувствует себя героиней на московском празднике Леси. Собирается в сентябре в Болгарию. Начала было обижаться, что «Забытую 269

Письма А. Дейча М. Рыльскому

вед.

Епістолярія

тень» поместили не в ее переводе, а в переводе Зерова5, но когда Женя объяснила, что это был Ваш друг, память которого надо реабилитировать, она быстро успокоилась. В №6 «Звезды» напечатаны ее итальянские стихи, и в том же номере помещена рецензия на ее последнюю книжку, а также рецензия А. Куратова (сиречь – Брауна младшего) на поэтический сборник. Таким образом, звезда сияет над всем домом Браунов. Посетили Айзенштока. Ярема теперь живет в бывшем Аракчеевском доме на Мойке, напротив квартиры Пушкина. Квартира в шесть комнат, стены которых забиты книгами, гравюрами и картинами известных художников. Он удручен тем, что достиг пенсионного возраста, что вынужден получать пенсию «по старости», отказываться от нее глупо, а получать «тяжело морально» (по его словам). Это обстоятельство действует на него, как мотор: он работает, не покладая рук, чтобы получать гонорары и не брать пенсии. Комментарии к І тому пятитомника он уже отправил в Москву. Прочитал он нам рецензию Полякова на его комментарии к предыдущему изданию. Меня особенно рассмешило, что автор упрекает Иеремию в использовании комментариев к варшавскому изданию Зайцева. Как известно, это издание почти не содержит комментария, а те, что там есть, абсолютно нам не пригодны. Очевидно, Поляков никогда не видел этого издания, но хочет «свою образованность показать». Позанимались мы с Айзенштоком и составом двухтомника Белецкого6 для Гослитиздата. Иеремия раскопал в архиве А.И. автобиографию, написанную в 1944 году «для друга моего Л.А. Булаховского»7. В автобиографии около листа, написана она обычным Белецким стилем, и весь он там отражен, как в чистом венецианском зеркале. Эту автобиографию мы включим в двухтомник, и рядом с ней будет великолепно выглядеть вступительная статья академика М.Ф.Рыльского. О симпозиуме много интересного нам рассказал Браун, который, как это ни смешно, был его организатором в Ленинграде. Неожиданно появился здесь Женин герой, нашумевший поэт Евгений Бабьеярский8, но перепуганный Воронков9 на симпозиум его не пустил, а немедленно отправил в Москву. Пока все. Привет Вам не только от любящих Вас ленинградцев, но и от Петра І. 270

Ваш А. Дейч. 1

Петр Владимирович Жур (1914–2002), русский и украинский писатель, литературовед, переводчик. 2 Книга П. Жура о последней поездке Т. Шевченко на Украину: «Третя зустріч». – К., 1970. 3 Жур П. Шевченковский Петербург. – Л., 1964. 4 Имеется в виду Н.Н. Ушаков. 5 Николай Константинович Зеров (1890–1941), украинский поэт, переводчик и литературовед. 6 Издание не состоялось. 7 Леонид Арсеньевич Булаховский (1888–1961), языковед, академик АН УССР. 8 Ироническое именование Евг. Евтушенко в связи с его стихотворением «Бабий яр» (1961). 9 Константин Васильевич Воронков (1911–1984), секретарь правления Союза писателей СССР.

XVI Москва, 3 февраля 1964 года. Дорогой Максим Фаддеевич! Сегодня день Вашего имени: читая «розмову» про Ревуцкого1, получили и письмо. Розмова нам очень понравилась своей лиричностью и теплотой, не говоря о познавательном значении: я собираюсь написать работу «Академик М.П. Алексеев2 в роли Софьи»3. А серьезно говоря, получился очень интересный образ учителя словесности, и мне остается пожалеть, что я его не знал, хотя знал Мориса Майяра4 и даже ухаживал за дочерью Скалона5, которая училась впоследствии в театраль271

Письма А. Дейча М. Рыльскому

Он по-прежнему скачет на коне и попирает гидру враждебной идеологии. До полуночи мы еще гуляем по городу, и я усваиваю новые названия улиц и площадей, но неизменно называю их по-старому. Так Брауны живут теперь на Петроградской стороне, на бывшей Широкой, ныне – улице Ленина. Целуем Вас по-ленинградски крепко, мануарцам салют.

Епістолярія

ном училище, где я выкомаривал что-то мудреное, кажется, «Архитектонику драмы». Впрочем, я с ней разговаривал не об архитектонике, хотя Хинкулов и приписывает молодому Тарасу беседы с Дуней Гусиковской о принципах Свободы, Равенства и Братства. Разумеется, полицеймейстерская дочка на эти принципы бы не клевала. «Сирано де Бержерак», о котором Вы пишете и Ваш перевод которого я считаю лучшим, чем все русские6, сейчас готовится в нашем театре «Современник». В главной роли будет Михаил Козаков, сын покойного писателя киевлянина Козакова7, а перевод – новый, специально для них сделанный молодым переводчиком. Ваши раздумья о переводах Шевченко врезались в мое сердце, как нож в брусок сливочного масла. Это же думаю и я, но меня утешает знаменитый латинский лозунг: «Feci quod potui impotentes nihil vincere possunt…»8 Что ни говорите, а Исаковский и Твардовский переводят лучше, чем Воробьева, и мы отбирали по совести лучшее из того, что есть. Когда-нибудь придет гений и научит нас, как переводить на русский язык великого Тараса, как силлабизировать, хореизировать, амфибрахировать и т. д. Тогда никто и не смог бы вспомнить о пробелах, отступах и прочих пустяках. Вот Институт мировой литературы выпустил первый том Луначарского9, выставив на титуле редколлегию из десяти человек, редактора тома Н.Ф. Бельчикова, шестерых специальных сотрудников и одного издательского редактора – а в результате переврали год рождения Анатолия Васильевича, сделав его старше на два года. Кстати, о годах. Касьян Голейзовский10, который казался мне Мафусаилом, оказался 1892 года рождения и благополучно здравствующим. Он даже готовит какую-то балетную постановку в Москве, и Вы его можете поздравить. Быть может, и художник Касиян принимает поздравление 29 февраля11. Подробности обсуждения сборника «Мастерство перевода» изложить не могу, так как знаю только по пересказам. Кто говорит, что из Россельса сделали котлету, а кто прямо утверждает, что превратили в г….о. Факт тот, что сборник выругали, во-первых, за художественное несовершенство, вы272

273

Письма А. Дейча М. Рыльскому

ражаясь мягко, а во-вторых за то, что там кукушка хвалит петуха… Особенно ругали статью Россельса за крайнюю сомнительность его теоритических построений, обнаруживающих недюжинное невежество. Аллах с ним! Получили мы письмо также от Натана Рыбака12. Он беспредметно объясняется в любви, и по его намекам должно понимать, что это детонация Вашей любви к нам. Но ввиду того, что Натан пускает в ход такую тяжелую артиллерию, как уверение в горячей любви ко мне Александра Евдокимовича <Корнейчука>, надо считать, что Редсовет Гослитиздата не за горами и что там будет обсуждаться какое-нибудь новое предприятие рыбацкой артели. Как молния предшествует грому, так и эти письма своим блеском возвещают о близящемся деле. Радостно слышать, что Вы себя чувствуете лучше. Желаем Вам от души избавиться от всех диабетов и радикулитов и быть в избытке сил и добром здравии. Шевченковские тексты мне снятся по ночам, от Ялты осталось далекое воспоминание, и единственное явление соцреализма, в которое я верю неусыпно – это Марусич13 со своими глубокомысленными замечаниями, построенными на мировоззрении «человека в футляре». Если пред Валтасаром огненная рука начертала только три слова, то на пиру Марусича та же рука пишет грозное предостережение: «Как бы чего-нибудь не вышло»14. 31 января в Центр. Доме работников искусств был вечер памяти Луначарского. Выступали воспоминатели от Эренбурга15 до Ефимова16 и Дейча. Эренбург произнес речь, полную аллюзий, на тему «как посмотреть, да посравнить век нынешний и век минувший…»17. В общем, все прошло на хорошем уровне, а зрители были от «8 до 80» (лет). У нас в доме, как всегда, водоворот приезжих и «уезжих». Вчера ленинградский Эткинд читал нам свой перевод «Эмпедокла» Гельдерлина18. Очень здорово сделано для того однотомника, который я не могу выпустить четвертый год. У Эткинда вышла интересная и умная книга «Поэзия и перевод»19. Знаете ли Вы ее? Если бы я был свободным пенсионером, я о ней написал бы сочувственный отзыв. Но, увы! Мой удел – сражаться с Катей – Катрусей, у которой мозги на помосте20 и

Епістолярія

с Марусей – Марусичем, у которого извилины заросли бурьяном. Он весь во власти традиций недавнего времени, и когда стучишь в его служебную дверь, так и кажется, что он вместо «войдите!» скажет «введите!» Целуем Вас оба, а когда приедут мануарцы, транслируйте им наши поцелуи и приветствия. Ваш А. Дейч.

Дмитрий Николаевич Ревуцкий (1888–1941), украинский музыковед, литературовед, фольклорист (брат композитора Л.Н. Ревуцкого). Посвященная ему «Вечірня розмова» М. Рыльского «Учитель словесности» опубликована: «Вечерний Киев», 1 фев. 1964 г. 2 Михаил Павлович Алексеев (1896–1981), русский литературовед, академик АН СССР, однокашник М. Рыльского по киевской гимназии В.П. Науменко. 3 Речь идет о гимназической постановке комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума». 4 Морис Альбин Майар (Майард) – преподаватель французского языка в киевской частной гимназии В.П. Науменко 5 Речь идет о дочери А.А. Скалона (род. 1861), полковника, киевского полицмейстера. 6 Ростан Е. Сірано де Бержерак. Героїчна комедія. Пер. М. Рильського. – К.-Х., Мистецтво, 1947 (Б-ка світової драматургії). 7 Имеется в виду актер М.М. Козаков, сын писателя Михаила Эммануиловича Козакова (1897–1954). 8 Feci quod potui impotentes nihil vincere possunt… (лат.) – сделал, что было в силах, победить же бессильные не могут. 9 Луначарский А.В. Собр. соч. в 8 т. Т. 1. – М., 1963. 10 Касьян Ярославович Голейзовский (1892–1970), артист балета, балетмейстер. 11 29 января – день св. Кассиана (Касьяна). Художника-графика В.И. Касияна (1896–1976), т.е. «Касьяна» по фамилии, а не по имени, поздравлять с этим днем можно только в шутку. 12 Натан Самойлович Рыбак (1913–1978), украинский писатель. 13 Алексей Григорьевич Марусич, русский литературовед, зам. заведующего редакции братских литератур издательства «Художественная литература».

274

Публикация, вступительная заметка и комментарий М. Петровского

275

Письма А. Дейча М. Рыльскому

14 Намек на легенду о трех огненных словах, явившихся на стене во время пиршества вавилонского царя Валтасара и возвещавших гибель царя и царства: мене, текел, упарсин – ты исчислен, взвешен и разделен. 15 Илья Григорьевич Эренбург (1891–1967), русский писатель. 16 Борис Ефимович Ефимов (наст. фамилия Фрbдлянд, 1900–2008) художник-график. 17 Неточная цитата из комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума» (действие ІІ, явление 2); правильно: «Как посравнить да посмотреть…» 18 Гёльдерлин Иоганн Христиан Фридрих (1770–1843) – немецкий поэт. Перевод его трагедии «Смерть Эмпедокла»,выполненный Е.Г. Эткиндом, см.: Гельдерлин И.Х.Ф. Сочинения. – М., ГИХЛ, 1969. 19 Эткинд Е. Поэзия и перевод. – М., Советский писатель, 1963. Книга была прислана автором М. Рыльскому с дарственной надписью. 20 Перифраз из стихотворения Т.Г. Шевченко: «У тієї Катерини...» (1848).

Лев Копелев БЕДА И ВИНА Писатель и литературовед-германист Лев Зиновьевич Копелев родился 9 апреля 1912 года в Киеве в семье агронома. Каждое лето он проводил в селе среди немцев-колонистов и немецкий язык блестяще знал с детства. Это предопределило выбор профессии. В 1926 году семья переехала в Харьков. Дитя своего времени, Копелев с восторгом воспринял коммунистические идеи. Коммунистические убеждения органично сочетались в нем с тягой к справедливости, откровенностью, добротой, терпимостью и нелюбовью к насилию. Первый раз он был арестован в марте 1929 года за сочувствие троцкистской оппозиции и провел 10 дней в тюрьме. Позднее работал редактором радионовостей и в заводской многотиражке на локомотивном заводе. В 1933 году поступил в Харьковский университет, тогда же начал писать и печататься. В 1935 перевёлся в Московский институт иностранных языков на факультет немецкого языка. С 1938 преподавал в Московском институте философии, литературы и истории. В 1941 году ушел на фронт добровольцем. Благодаря знанию немецкого, служил в армии переводчиком и пропагандистом, был награжден многими боевыми орденами и медалями. Весной сорок пятого Копелев, забыв, что «хороший немец – это мертвый немец» (Эренбург), стал защищать в Восточной Пруссии женщин и стариков от грабежа и насилия, за что поплатился десятью годами лагерей и тюрем. Копелев был приговорён за пропаганду «буржуазного гуманизма» и за «сочувствие противнику». Он описал эти события и свою жизнь в заключении во второй части автобиографической трилогии – книге «Хранить вечно». Сидя в Марфинской шарашке, познакомился и подружился с Александром Солженицыным, стал прототипом Льва Рубина, одного из главных героев солженицынского романа «В круге первом».

276

277

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

Как писал друг Копелева поэт Владимир Корнилов, «и в лагере, и в тюрьме, и на «шарашке» он вел себя как свободный человек. Широкая еврейская душа – он в неволе ухитрился не съежиться, а развернуться. Даже в тюрьме он умудрялся крутить романы. (Давид Самойлов, прочитав копелевские тюремные воспоминания, сказал, что их следовало бы озаглавить не «Хранить вечно», а «Ни дня без бабы...» Действительно, на их страницах любовных связей ничуть не меньше, чем в мемуарах Казановы.)». Освобожденный в 1954 году и реабилитированный в 1956, он, поверив в оттепель, восстановился в КПСС, стал членом бюро московского отделения Cоюза писателей и закоперщиком всех антисталинских акций; работал старшим научным сотрудником в Институте истории искусств, писал книги и статьи о Гете, Томасе Манне, Брехте, Леонгарде Франке, Вайнерте, Штритматтере, преподавал. С 1964 года активно участвовал в правозащитном движении: подписывал письма в защиту Бродского, Даниэля и Синявского, против преследований других правозащитников. В 1967 году за интервью австрийскому коммунистическому журналу Тагесбух «Возможна ли реабилитация Сталина?» был исключен из КПСС и увольен с работы. Он потерял возможность публиковаться и начал распространять свои тексты и книги через самиздат. Копелева преследуют, в частности, и за то, что он постоянно встречается с иностранцами, западными интеллектуалами и журналистами, что в те времена было страшным криминалом. Здесь ему принадлежит безусловное первенство. Ничего не боясь, он знакомил западных общественных деятелей и писателей, журналистов и телевизионщиков с русскими диссидентами и писателями, и благодаря этим связям на Запад уходили рукописи, правозащитные письма, а с Запада приходила помощь арестованным диссидентам. Копелев сблизился и крепко сдружился с Генрихом Беллем, который говорил о Копелеве, что тот похож на Дон Кихота и Санчо Пансу одновременно. Дружил Лев Зиновьевич с Андреем Сахаровым и Ефимом Эткиндом. В начале 1977 г. Копелев вместе с Владимиром Корниловым составил и подписал письмо в защиту Андрея Сахарова, обращенное к главам государств и правительств ведущих стран мира. Ответом стало исключение из Союза писателей и полное лишение возможности публиковаться и преподавать на родине. В 1980 году Копелев с женой, литературоведом-американисткой Раисой Орловой, выехали на год в Германию по приглашению Бёлля. Очень скоро их лишили советского гражданства. В Германии у Копелева была самая настоящая слава. Университеты приглашали его читать лекции, книги его раскупались. Он реа-

Мемуари

лизовал так называемый Вуппертальский проект, который задумал еще в 30-е годы – обширную, рассчитанную на долгие годы программу, посвященную многовековым русско-немецким связям. Он работал до последнего дня. Умер Копелев 18 июня 1997 года в Кельне. «Егупец» предлагает вниманию читателей одну из глав первой части автобиографической трилогии «И сотворил себе кумира». Она была напечатана на русском языке в издательстве «Ардис» в АннАрборе в 1976 году и с тех пор не переиздавалась, в отличие от второй и третьей частей. В этой главе повествуется об участии автора в хлебозаготовках в январе 1933 года. Копелев был послан в числе других «тридцатитысячников» агитировать крестьян выполнять план сдачи хлеба. «Этого греха не отмолить. Ни у кого. И ничем не искупить», – так пишет Копелев, будучи атеистом, об этом периоде своей жизни. Позднее он не раз говаривал, что десять лет, отсиженные им в сталинских лагерях, – это наказание именно за участие в хлебозаготовках. Евгений Захаров Публикация Харьковской правозащитной группы

Горе мне в моем сокрушении, мучительна рана моя, но я говорю сам себе: «подлинно это моя скорбь, и я буду нести ее». Иеремия 31, 29 Був рiк смертей, пекельних скрут, Був тридцять третiй рiк. Микола Руденко

Миргородский район в декабре 1932 года все еще не выполнил плана хлебозаготовок. Обком направил туда выездную редакцию двух газет – «Социалистическая Харьковщина» и нашего «Паровозника», чтобы издавать газеты-листовки в отстающих селах. Нас было четверо: два миргородских паренька – наборщик и печатник, и два харьковчанина – мой заместитель Володя Ив. и я. Все наше имущество – несколь278

279

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

ко наборных касс, ручная печатная машина «Американка» и два-три мешка бумаги, уже нарезанной на листы, – умещалось вместе с нами в одних больших санях. В селе Петривцы уполномоченный районного ГПУ рассказывал: – Тут во всех селах есть контрреволюционные элементы. В Петривцах на сегодняшний день живут человек двадцать таких, кто вернулся с Соловков, с Нарыма, с разных допров; кто по амнистии 1927 года, а кто и позже. И не какие-нибудь ворыконокрады. За тех милиция заботится. А я вам говорю только за тех, кто с оружием на нас ходил, нашу кровь проливал. А в Поповке, можно сказать, целое бандитское гнездо. Село большое – тыща четыреста дворов, но с них в колхозе меньше пятисот. Самый малый процент во всем районе. Зато имеются данные, что в полутораста дворах прячут оружие. И не только наганы, но и обрезы. У них там и гранаты есть, и пулеметов штуки три где-то захованы. Это точно известно. По всему району полно таких, кого и не сажали никогда, но известно, что они воевали у Петлюры, у Махна, у Маруси, у Ангела… Тут в гражданку разных банд было, как блох на Шарике. Мы верили ему безоговорочно; сам он был сыном забойщика, до армии работал на шахте. Когда призывался, взяли в войска НКВД; там учился и стал оперативным работником. Он улыбался широко, белыми рафинадными зубами, глядел прямо, приветливо. Русый чуб он тщательно расчесывал на две густых запятых по вискам, – такая прическа называлась почему-то «политика». Поместили нас втроем – Володю, его и меня – в хате единоличника-середняка, не выполнившего хлебозаготовку. Колхоз выделял нам харчи и топливо. Хозяева перебрались к дочери. Хозяйка приходила топить печь и готовить. В первые недели у нас бывал изредка хлеб и даже мясо. Но потом обычно макуха (жмыхи подсолнечника), мелкий картофель, сладковатый от промерзлости и горьковатый от гнили, реже – пшено, горох и квашеная капуста. Наш уполномоченный пытался нас воспитывать, приучать к «армейскому порядку». Напоминал, что нужно бриться и не надо оставлять грязную посуду на столе.

Мемуари

– Соберем, товарищи, кучкой и поставим на припечек... Ну, зачем ты бычка на пол бросаешь? Ну и пусть он глиняный, не загорится. Но зачем хозяйке за нами убирать? Она хоть и не выполнила хлебозаготовку, но трудовая крестьянка. Да и себя уважать нужно. Мы здесь живем, здесь питаемся, чего ж мусорить? Чистота – залог здоровья. Он каждый день заботливо чистил щеткой синюю буденовку и длинную серую шинель, подолгу драил сапоги суконкой. И укорял нас: – Вы бы, хлопцы, кожухи хоть потрясли. Вы ж ими на печи укрываетесь. Посмотрите, и солома, и крейдой (мелом) замазаны. А вы кто такие? Представители харьковского пролетариата! Товарищи из красной столицы. Значит, надо иметь вид как следует. Не фасон давить, нет, не комчванство напускать. Но чтоб порядочек, как в Красной армии: подтянутость. Дисциплина. И вся выходка боевая, аккуратная… Что значит, что вы не военные? Мы все тут красные бойцы хлебного фронта. Он умел дать понять, что причастен к особым, государственным делам. Маузер в лакированной деревянной кобуре он ни разу не позволил никому из нас подержать, даже разглядеть вблизи эту заветную мечту моей юности. – Нельзя, хлопцы, нельзя. Это не цяцька, а боевое оружие. Хлебный фронт! Сталин сказал: борьба за хлеб – борьба за социализм. Я был убежден, что мы – бойцы невидимого фронта, воюем против кулацкого саботажа за хлеб, который необходим для страны, для пятилетки. Прежде всего – за хлеб, но еще и за души тех крестьян, которые закоснели в несознательности, в невежестве, поддаются вражеской агитации, не понимают великой правды коммунизма… Мы не считали их противниками и не чувствовали себя среди них враждебными чужаками. Ведь в каждой деревне мы находили товарищей, единомышленников. В Петривцах нашим наставником стал голова сельрады (председатель сельсовета) Ващенко. Он в германскую войну дослужился до унтера, имел двух Георгиев, а в гражданскую командовал ротой. 280

* Единоличников-индивидуальников дразнили «индюками», «индейцами», «надувальниками».

281

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

– Тогда лёгше было. От верьте, не верьте, а куда лёгше. Все было ясно-понятно. Туточки, значит, своя часть, своя позиция; а там, значит, враг – кадеты, петлюры или махны. Ну, значит, гады, контра! Ну и даешь им прикурить. С пулеметов и с винтарей залпами! А потом змейкой в обход или цепью в лоб – на ура. Штыком коли! Прикладом бей! Кто не поднял руки кверху – в могилевскую губернию! И давай дальше марш-марш! Даешь Крым! Даешь Варшаву!… Все яснопонятно. А теперь противник, может, коло тебя сидит, может, с тобой за ручку здоровается. Наган у меня, правда, есть, но его в кармане держи. И выймай только в самой крайности: для отчаянной обороны или для виду. Для понта, чтоб пугануть какого самого-рассамого гада. Но и это часто нельзя. А фронт, между прочим, везде вокруг. Я так считаю, что одной пшеницы у нас в Петривцах должно быть тысячи две пудов закопаны-попрятаны. Затаились гады-индюки* Сами одну макуху едят. Есть такие, что уже и дети пухнут. Но ям не открывают. Надеется такой надувальник, что пересидит хлебозаготовки, что мы отстанем, – он тогда выкопает и жировать будет. Или уже только боится, что яму найдут, все до зерна заберут. И обратно семья голодная; а самого до белых медведей… Дядьки ведь у нас какие? Хитрые-хитрые, а дураки. Я их добре знаю. Сам ихнего корня. Тут родился, в десяти километрах. И уже с шести годов на куркулей работал. Мать наймичкой была, вдовая. Я у нее один. Еще до стола не дорос, а уже хозяйских гусей пас. А потом, как в школу пошел, один-два дня в неделю учился. А все другие – и все утра, и все вечера – коло хозяйских коров, свиней да овец старался. И пахал, и косил… А ведь только в четырнадцать годов первые гроши получил. Два, потом три рубля в месяц положили. А то раньше все только за «натуроплату»: за харчи, за жилье. Летом в клуне, зимой в хатынке, что одним боком до печки, а другим до коровника. И за одежу – обноски хозяйские драные… Мама так в наймичках и померли. Застудились весной. Чоботы у них были только, чтоб в церкву ходить, на праздник

Мемуари

погулять. А так, зимой носили постолы с онучами; а то – всегда босые. И по стерне, и по лесу, по всем колючкам… Мама говорили, что у них ноги задубелые, не хуже копыт. Но постолы промокают; мама и застудились. Горячка трясла. Как пьяные стали или как в тифу: говорили всякое, песни спивали. Так и померли в холодной клуне на соломе. Хозяин не пустил фершала позвать. Лошадь не дал за ним поехать… «Ничего, – сказал, – отлежится. Она баба здоровше всех. А лошади нужны сейчас навоз возить. Весна какая пошла – весь снег за неделю отмыла. Земля уже мягкая…» Навоз он вывез. А мама померли. И я еще к нему кланяться ходил, чтоб дал рубля два на попа и на гроб. Не подарил, нет, с нашего заработанного. У того куркуля прынцып был: платить наймитам только в осень, когда все уберут. Я тогда так разнервничался за маму и за ту куркульскую жадность, что схватил колун и на него… Если б не вцепились хлопцы, так бы и зарубал. И на каторгу пошел бы не жалеючи. Он тогда злякался – отдал все гроши и выгнал. «Иди, куды хотишь, но подальше от села. А то скажу старосте и стражникам, что ты гайдамака, убивец…» Я тогда всю Украину прошел насквозь. У куркулей работал и в панских хозяйствах. И в городе и на шахтах. Аж пока в солдаты не взяли… Так вот, я куркулей с детства ненавижу. Хуже, чем всех панов-помещиков, юнкеров, офицеров. Те хоть прямые враги. Панскую белую кость за версту видно, кто он есть. И с них даже хорошие люди бывают. Ленин с кого вышел? Еще и другие были. А эти, кто с грязи в князи повылезли, кто сами волам хвосты крутили, в навозе росли!.. У них ни науки, ни уважения. Они до наймита такие безжалостные, что хуже всех панов. Да хоть бы даже своя кровь, сродственник, они за копейку глотку перервут. Голодному корку пожалеют. Умирать будешь – воды не подадут. Потому – кто умирает, от него уже никакого интересу. Он говорил, не повышая голоса. В глубоко посаженных, маленьких, чуть раскосых глазах – ни искры. Большая самокрутка – козья ножка, свернутая из четверти листа районной газеты, – дымилась равномерно. Только широкие руки сжимались в кулаки и косточки белели. 282

283

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

Так же негромко, ровно и внятно разговаривал он на собрании, которые каждый вечер сбирались по «куткам». Большое село делилось на несколько кутков (то есть углов), охватывающих от 50 до 100 хозяйств. Сельские исполнители и колхозные активисты приглашали–пригоняли в хату тех, кто не выполнил план хлебозаготовок, и потом следили, чтобы никто не ушел без особого разрешения. Обычно начинал Ващенко. Он рассказывал о том, сколько по селу уже сдано хлеба, сколько еще нужно сдать. Называл злостных несдатчиков и подробно докладывал, где и у кого нашли спрятанный хлеб. – …Он думал, он самый хитрый. Закопал на дальнем поле. Да только мышей не перехитрил. Нашли мыши его яму. А за ними и лиса. А там хлопцы, которые охоту любят, заметили, чего это лиса все на одном месте, на одном поле мышкует. Так и открыли ту хитрую яму. А зерно уже пополам с мышиным говном. Ну, хозяина, конечно, забрал НКВД. Поедет теперь туда, где зимой и солнца не видать. А семья без хлеба осталась. Выходит, он враг не только державе, он и своим детям самый злой враг. Потом говорили приезжие: районные заготовители, мы с Володей, местные активисты-комсомольцы, колхозные бригадиры. Все выступавшие сидели за столом, под иконами. На белой стене темнели большие рамки, начиненные разнокалиберными фотоснимками. Николаевские солдаты в лихо заломленных бескозырках. Девчата в венках с лентами. Красноармейцы в буденовках. Остолбеневшие перед фотоаппаратом дядьки в жестких картузах или барашковых шапках, в расшитых рубахах и городских пиджаках. И тут же цветные картинки из старых журналов, открытки с усатыми запорожцами, пляшущими гопака. На скамьях и просто на полу у печки тесно сидели насупленные бородачи, усачи в кожухах, в серяках, молодые парни, сонно равнодушные или презрительно угрюмые. Отдельными кучками грудились бабы и девки в темных платках, повязанных замысловато кочанами или накинутых шатрами поверх светлых косынок, в суконных полушубках, – там их почему-то называли «юпками», – обшитых по вороту и по груди светлыми овчинными полосками.

Мемуари

Густо клубился сине-сизый махорочный дым в зыбком полумраке. Еле-еле светились самодельные свечки или лучины, реже – керосинка. Сёла, не выполнившие план хлебосдачи, заносились на «черную доску» и подлежали «товарному бойкоту». Лавки закрывали. Нельзя было достать ни керосину, ни гвоздей. Каждый раз, начиная говорить, я хотел доказать этим людям, что они страшно ошибаются, утаивая хлеб, что они вредят и всей стране, и самим себе. Я старался поменьше повторяться, хотя ораторствовать приходилось на нескольких собраниях за день. Я рассказывал, как трудно живется рабочим в городах и на строительствах. Они работают по две, а то и по три смены, без выходных. Их жены стоят в очередях, потому что не хватает харчей, не хватает хлеба. И все потому, что нашей стране со всех сторон угрожают смертельные враги. И значит, надо напрячь силы, чтобы срочно выполнять планы. И необходим хлеб… Я рассказывал о всемирном кризисе (тогда еще не знали, что он уже пошел на убыль). Говорил о немецких фашистах, о японских войсках в Маньчжурии, о коварстве польских панов. Все они готовились напасть на нас, хотели завоевывать, порабощать, грабить. Говорил я лишь то, в чем сам был убежден. И каждый раз увлекался, кричал, размахивал руками. Слушали, – мне казалось, – внимательно. Бабы переставали шептаться. Никто не выходил курить, не ругался за дверью с исполнителями, удерживавшими подозреваемых в намерении удрать… И, разумеется, я всячески поносил, проклинал кулаков и подкулачников. А всем, кто злонамеренно или по несознательности утаивал хлеб, грозил презрением народа и карающим мечом пролетариата. Уполномоченный тоже ходил на такие собрания, несколько раз бывал на тех же, что и мы. Он никогда не сидел с нами за столом и не произносил речей, а пристраивался где-нибудь сзади. Ващенко снова и снова призывал: – Кто хочет выступить и добровольно объявить, что выполнит свой долг? 284

285

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

Иногда поднималась рука. Вставал парень или разбитная баба. – Завтра я, може, достану. Родня обещала мешка два. Тогда отвезу. Таких сознательных громогласно хвалили, отпускали домой спать. А на следующий день выходила наша газеталистовка: «Слава честному селянину, ставшему на путь выполнения долга перед народом. Следуйте его примеру!» Но обычно после нескольких тщетных призывов Ващенко начинал поименно выкликать к столу должников. – Ну, гражданин Дубына Степан, в который раз мы с тобой тут балачки балакаем?.. Чего молчишь? Тебя спрашивает Советская власть – сколько раз мы тебя уже вызывали? – Нэ памъятаю. Нэ рахував. – Ах, ты еще смешки строишь! Шутки шуткуешь. Ну, я тебе серьезно говорю, очень серьезно. Мы тебя уже четырнадцатый, чи нет, пятнадцатый раз вот так спрашиваем. Когда выполнишь? – Немае у мэнэ ни фунта хлиба... Вже й диты макуху едять… – Так, значит, хитруешь? Сколько ты сеял? Пять с половиной гектаров сеял. Точно известно: было у тебя пшеницы два гектара и жита полтора. А еще и горох, и ячмень, и овес, и подсолнечник, и кукуруза на двух гектарах. Ты не бреши, я твои поля знаю. Черного пара у тебя не было. Так сколько ж ты собрал? Сколько копычек? Ты не хитруй, не бреши, сколько?.. Не помнишь уже? Такой ты, значит, хозяин лядащий, что своего урожая не помнишь! Ну, так я тебе напомню. На твое поле не другое какое солнце светило. И дождики тебя не обходили. Значит, собрал ты пшеницы двадцать четыре центнера. Ну, нехай двадцать два. А сколько ты сдал? Всего, и с кукурузой и с ячменем, только восемь центнеров! Еле-еле на сорок процентов задания. А задание у тебя твердое. Мы тебя, гражданин Дубына Степан, знаем, кто ты есть. Советская власть все знает. Я ж сюда не сдалека приехал, не с Харькова, не с Москвы. Я ж еще помню, как ты женился. В тот самый год, когда молонья сожгла панское сено. Ты ж даже новых чоботов не

Мемуари

имел. У старшего брата, у Тараса, чоботы брал на свадьбу. Мы знаем: ты с бедняков. Но только своего классу цурался. Вот я тут при всех людях считаю: сколько тебе на семью хлеба нужно. Кладем один пуд на душу в месяц. Считаем всех твоих, и старых и малых, и тех внуков, что титьку сосут. Вас всех – девять душ. Считаем по-царски – девять пудов в месяц. Полтора центнера. Значит, за зиму вы от силы шесть центнеров съели. У тебя ж ячмень есть и кукуруза. Так где ж они, все другие центнеры? Не знаешь? Если ты их не сховал, значит, продал. Закон преступил! Задание хлебосдачи не выконал, а спекулюешь. Наш план подрываешь и тайно загоняешь хлеб перекупщикам. Знаешь, какая кара за это? – Рубайте мне голову!.. Не маю ни фунта! Ни зернинки. Именно эти слова в таких ночных разговорах звучали чаще всего: «рубите мне голову!» Их произносили кто сумрачно, яростно, кто слезливо, надрывно, кто обреченно, устало, почти равнодушно. – Рубайте мне голову. Нет ничего в хате. Ни фунтика. Бабы часто плакали, кричали, отругивались. – Та шоб я своих диток больше не видела! Та шоб очи мне повылазили!.. Не сойти с этого места, если брешу!.. Шоб меня паралик разбил, руки-ноги поотсыхали! Шоб мне до смерти добра не видать! Не брешу и не брехала, сколько живу! Присягну, забожусь, нема ни зернинки, ни крыхточки! Рубайте мне голову от туточки на пороге! Ващенко тяжело грохал кулаком по столу, но говорил так же спокойно и ровно: – Годи! Хватит! Сидай и сиди, пока не надумаешь! Пока не пообещаешь, что надо. Сиди и домой не просись, не пустим. Так из ночи в ночь. Иные собрания продолжались непрерывно по двое-трое суток. Активисты у стола сменялись. Мы чередовались, уходили, или спали тут же, откинувшись к стенке, урывками, в чадной духоте. Спали и многие крестьяне, сидевшие и лежавшие на полу. Ващенко был самым неутомимым. Снова и снова наседал, допрашивая очередного несдатчика. Ему вторили и другие, сидевшие рядом, просыпаясь или силясь не задремать. Зада286

Женщину, утиравшую мокрые от пота и слез щеки концами бахромчатого платка, повязанного кочаном вокруг головы, я уговаривал: – Вы же сами мать, вы ж своих детей любите. Ну, вот представьте себе, как матери в городах сейчас плачут; не знают, чем кормить своих малых. Вы их пожалейте и своих пожалейте. Ведь тот хлеб, что вы спрятали, вы и у своих детей забрали. А если вас накажут, что будет? Ваши дети без матери голодные останутся. Не реже, чем через день, мы выпускали газету-листовку. Цифры хлебосдачи, упреки несознательным, проклятия разоблаченным саботажникам. Единоличников, которые числились должниками по хлебопоставке, всячески утесняли. В их хатах проводили ночные собрания, к ним вселяли приезжих уполномоченных, заготовителей, ревизоров, шефов. Колхозники уже давно выполнили и перевыполнили план хлебосдачи и поэтому были освобождены от постоев и прочих повинностей. А единоличников заставляли ежедневно запрягать своих отощавших лошадей – возить дрова для сельсовета, для школы, перевозить командированных в соседние колхозы или в Миргород и просто часами дежурить у сельсовета, – авось, понадобится «транспорт». Это были предварительные, предупредительные меры воздействия. Наиболее упорных или дерзких председатель сельсовета сажал в «холодную». В задней комнате сельсовета окно забили досками, а дверь прижимали большим колом. Охрану несли дежурные «сельисполнители». Они были на побегушках у председателя, разносили казенную почту, со287

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

вали все те же вопросы, кто поспокойнее, а кто криком. Повторяли все те же призывы и угрозы. И я тоже не раз приставал к понурому, сонному дядьке, осовевшему от надсадного галдения, от духоты и бессонницы. – Неужели же вы не понимаете? Вы только подумайте: ведь рабочие – ваши братья, ваши сыны. Они ждут хлеба, просят хлеба, чтоб жить, чтоб работать. Ну, подумайте.

Мемуари

зывали собрания, а в отсутствие членов сельсовета «слушали» телефон. И они же выводили арестантов на двор, передавали им харчи и одежду. У властей не было средств кормить заключенных. Родственники приносили им, что могли; а бобылям и задержанным бродягам приходилось выпрашивать еду у сокамерников. Содержались там вместе мужчины и женщины, все лежали вповалку на соломе. И комната действительно была холодной, так как единственная сельсоветская печка едва обогревала исполнителей, зябнувших в коридоре. «Задерживать» при сельсовете в холодной полагалось не больше недели. После чего задержанных либо отпускали, либо препровождали в район. Единственный в селе милиционер, Василь-мильтон, бывший армейский старшина, плечистый, красномордый, выпивоха и ерник, помахивал наганом. Двое исполнителей с палками выводили продрогших, темнолицых от грязи людей, кутавшихся в рваные кожухи и мешковину. У крыльца их усаживали в сани. Возчиками были иногда их родственники, такие же несдатчики. Василь зычно распоряжался: – Сидай, вшивая команда! Сидай теснее! Чтоб и вам теплее, и нам от ваших вшей подальше! А Ващенко входил в холодную и говорил оставшимся: – Давай, тикай до хат. И чтоб выполняли! А то в другой раз хуже будет. Тут, хоть холодно, да в своем селе. А из района поедете белых ведмедей пасти. Там похолодней будет. Высшей мерой воздействия на злостных несдатчиков было «бесспорное изъятие». Бригада, состоявшая из нескольких молодых колхозников и членов сельсовета, руководимая, как правило, самим Ващенко, обыскивала хату, сарай, двор и забирала все запасы зерновых, уводила корову, лошадь, свиней. В иных случаях милосердствовали, оставляли картофель, горох, кукурузу для пропитания семьи. Но более суровые очищали все, «под метелку». И тогда забирали также «все ценности и излишки одежды»: иконы с окладами, самовары, коврики с картинками, даже металлическую посуду – может, она серебро. И деньги, которые находили спрятанными. Особая инструкция предписывала изымать золото, серебро и валюту. В нескольких случаях находили золотые царские 288

289

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

монеты – пятерки, десятирублевки. Но обычно сокровенные клады оказывались бумажными: старые купюры с Петром и Екатериной, неказистые линялые керенки, гетманские и петлюровские «шаги», деникинские «колокольчики», а также советские «лимоны» (миллионы) и «лимонарды» (миллиарды). Попадались и советские серебряные рубли, полтинники и даже медные пятаки. «Те монеты, которые еще до колхоза чеканили, правильнее были». Несколько раз мы с Володей присутствовали при таких грабительских налетах. Даже участвовали: нам поручали составлять опись изъятого. – Нехай товарищи шефы из Харькова проверяют, чтоб все как следует было. Давай весы. Все твое пшено по фунту перевешаем. Мы себе и пшенинки не возьмем. Иступленно выли женщины, цепляясь за мешки: – Ой, то ж последнее! То ж детям на кашу! Ей-Богу, дети голодные будут! Вопили, падая на сундуки: – Ой, то ж память от покойной мамы! Ратуйте, люди, тут мое приданое, ще ненадеванное!.. Я слышал, как, вторя им, кричат дети, заходятся, захлебываются криком. И видел взгляды мужчин: испуганные, умоляющие, ненавидящие, тупо равнодушные, погашенные отчаянием или взблескивающие полубезумной, злою лихостью. – Берите. Забирайте. Все берите. От еще в печи горшок борща. Хоть пустой, без мяса. А все ж таки: бураки, картопля, капуста. И посоленный! Забирайте, товарищи-граждане! Вот почекайте, я разуюсь… Чоботы, хоть и латанные-перелатанные, а, может, еще сгодятся для пролетариата, для дорогой Советской власти… Было мучительно трудно все это видеть и слышать. И тем более, самому участвовать. Хотя нет, бездеятельно присутствовать было еще труднее, чем когда пытался кого-то уговаривать, что-то объяснять… И уговаривал себя, объяснял себе. Нельзя поддаваться расслабляющей жалости. Мы вершим историческую необходимость. Исполняем революционный долг. Добываем хлеб для социалистического отечества. Для пятилетки.

Мемуари

Оставалось только заботиться, чтоб не было «излишних» жестокостей, чтоб чересчур азартный хлопец-активист не лез с кулаками на женщину, которая крестом легла на сундук: «Не отдам!» И чтоб изъятое добро было точно описано, в двух экземплярах. Ведь условием такого изъятия было: сдашь хлеб, вернем все, что забрали. Мои сомнения, совесть и простые чувства сострадания, жалости и стыда подавлял, так сказать, рационалистический фанатизм, но питали его не только умозрительные газетные и книжные источники. Убедительнее были те люди, которые в моих глазах воплощали, олицетворяли нашу правду и нашу справедливость, те, кто своей жизнью подтверждали: необходимо, стиснув зубы и стиснув сердце, исполнять все, что велят партия и Советская власть. Такими наставниками практического большевизма были для меня Чередниченко, Илья Фрид, Коля Мельников, директор ХПЗ Владимиров, Ващенко и председатель Поповского сельсовета Бубырь. Рано осиротевший батрацкий сын, он тоже с детства работал у кулаков. Шестнадцатилетним пошел в ЧОН* воевал с «зелеными». Был тяжело ранен. Потом стал одним из первых комсомольцев на Полтавщине, секретарствовал в сельских ячейках. Председателем сельсовета в Поповке его избрали накануне коллективизации. Высокий, очень худой. Глаза бледной, иконной синевы; острый большой нос, впалые щеки с переменчивым лихорадочным румянцем, бледный тонкий рот. Лицо аскетического инока. Старый, темно-коричневый кожух, висевший на нем, как бурка, был распахнут и в самые сильные морозы. Серая барашковая шапка, небрежно сдвинутая на затылок, открывала высокий бледный лоб. – Меня моя чахотка греет лучше шубы. Сбросив кожух, он оставался в застиранной армейской гимнастерке и потертых синих бриджах с леями. Сапоги казались непомерно большими, ноги торчали, как палки. Дев* Части Особого Назначения – нерегулярные военные формирования в 1921-1919 г.г.

290

291

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

чата дразнили его «крук» (ворон). Жил он попеременно то у одного, то у другого члена сельсовета. – Не маю права жениться. Через мою работу и через мою чахотку. Работа моя такая, что, может, завтра, а может, через месяц куркульская пуля достанет. Если свою хату заведу, обязательно спалят. Зачем же дивчину или бабу на такую скаженную жизнь уводить? Чтоб она день и ночь страхом жила, а потом вдовой бедовала? И чахотка не позволяет. Я ж бациллоноситель! Шо такое палочки Коха, знаете? У меня открытый процесс. Каверна! Значит, дырка в легком. Как раз там, где махновская пуля прошила. Доктор смотрел через этот… герент… чи рантгет… ну, такая машина хитрая, что все потроха насквозь видно. Сказал, что дырка уже с кулак. Он говорил об этом едва ли не с гордостью и куда охотнее, чем о том, как в него стреляли на прошлой неделе. Бубырь просто не знал страха. Не умел бояться и презрительно удивлялся, замечая страх в других. – Ты что, может, в селе Трусы родился? Может, и в черта веруешь и ведьмаков боишься? Нехай куркули нас боятся, а мы не будем. Нам нечего бояться. Все люди помрут. Еще никто не дожил до бессмертия. А тому, кто не боится, и умирать легше. Он говорил высоким глуховатым голосом. И глядел, не мигая, пристально в глаза собеседнику. За несколько километров от Поповки были «куркульские выселки». Мужей и отцов выслали на Север, а семьи выгнали из села, подальше. И они жили в землянках, в лесном овраге. По слухам, там же скрывались также их родичи, бежавшие из ссылок и тюрем. Бубырь поехал туда напоминать о выплате налога. Ехал один, верхом. В лесу в него стреляли. Самодельная пуля пробила кожух, ранила лошадь. Но он не повернул обратно. В овражном поселке нашел, кого искал, достал смолы, замазал рану коню. Обратно повел его на поводу. И взял несколько молодых «куркулят» заложниками, они должны были проводить его обратно. – Под наганом их вел. И по дороге агитировал. После этого случая секретарь партийной ячейки потребовал, чтобы с наступлением темноты и за пределами села Бубырь ни-

Мемуари

когда не оставался один, чтобы его сопровождали не менее двух крепких хлопцев из колхозного актива. Бубырь посмеивался: – Партийная дисциплина, як фронтовая. Нравится, не нравится – есть, товарищ командир. Секретарем Поповской партячейки был пожилой харьковский рабочий-двадцатипятитысячник. Медлительный, казавшийся флегматичным, он редко участвовал в больших собраниях – не умел говорить по-украински. Целые дни проводил в колхозных усадьбах, в МТС, на ветеринарном участке. Его тревожило, что медленно ремонтируются плуги, бороны, сеялки. Нередко он и сам становился к верстаку или к наковальне; ковал даже новые лемеха – тонкая работа для мастера. Весело позванивая молотком, работал споро и оживлялся, казалось, молодел. К Бубырю он относился, как строгий отец к шалому сыну: – Ты ж псих малохольный, а не председатель сельсовета. Голова сельрады! Тоже мне голова! Кровью харкает, а гоняет день и ночь, как заведенный. Не ест, не спит. Шурует за всех, и за комсомол, и за хлебозаготовителей, и за милицию, и за кооперацию. Ты ж сам весь хлеб не соберешь. А за месяцдругой свалишься, как загнанная кляча. Еще в прошлом году ему райком путевку достал. Через бюро обкома хлопотали. В Крым, в самый лучший туберкулезный санаторий. На три месяца. Там доктора высшей квалификации. Лекарства, приборы всякие. Получше, чем за границей. Так он, псих чахоточный, не поехал. Ему, видите ли, надо в Поповке всех куркулей и подкулачников извести. Партячейка постановила ему лечиться ехать, а он – ноль внимания. Бубырь ухмылялся. – Не-ет, тут твоя дисциплина кончается, товарищ секретарь. На фронте командуй, а чтоб с фронта выгонять – я не дамся. В Крым я и сам хочу… Я там четыре года назад был. В Ливадии. В царском дворце жил. Без шуток, как раз там, где раньше цари квартировали, когда на дачу ездили. Ну, и жизнь была! Постельки белые. Подушки, как у невесты. Простыньки чистенькие. Доктора, фельдшера, сестры кругом тебя ходят, как мамы родные. А харчи – точно: царские. Бульоны-консомоны, курочки, яечки. Масло только сливоч292

* Гузыри – конические мешочки из углов старых мешков или наволочек, в которых хранили семена цветов, овощей, лекарственные травы и т.п.

293

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

ное – не сметанное. Пирожные всякие… А природа – райская. Воздух – чистый мед. Если глубоко дыхать, с непривычки захмелеешь, как с горилки. В тот Крым я хочу еще поехать, погреться. Может, и вправду каверна моя усохнет. Но только сначала хлеб сдадим. Выполним заготовку. Как снег сойдет и ямы видно будет. Они ж на полях закапывали. Это точно. Так и в прошлом годе было. На дальних полях, чтоб и сосед не видел, где копали. Но как снег потает, пахать будем и найдем. Потом посевную запустим. Тогда я в Крым и подамся. – Да ты ж раньше загнешься. У тебя уже прошлой весной кровь с горла, как из кранта, шла. – Ну, если загнусь, то поховаете. А ты на могиле хорошую речугу скажешь: «Погиб дорогой товарищ на боевом посту. Найкращий ему памятник – сто процентов хлебосдачи!» И засмеялся коротким, злым хохотком, похожим на кашель. В селе Бубыря многие боялись. Иные жалели. Некоторые ненавидели. От жалости он сердито отмахивался. Ненавистью гордился. И охотно повторял пословицу, которую сочинили остроязыкие поповские бабы: «Де побурят бубыри, там не станет и гузырив*». Наша редакция размещалась в Поповке, в одной большой комнате, в доме, раньше принадлежавшем лавочнику. Печатник Мишка-малый, курносый, смешливый пройдоха, и наборщик Миша-большой, длинный худой мечтатель, в каждом селе обзаводились подружками и приятелями. У нас постоянно собирались хлопцы и девчата – селькоры, колхозные активисты. Они рассказывали новости, смотрели, как набирается, правится и печатается очередная газета. Гости сидели на топчанах, служивших нам кроватями, на полу, лускали семечки; парни смолили едкий самосад, плели байки и небылицы. – Бабуси говорят, что он черту душу променял. Его еще в гражданскую войну банда убила. А черт ему сказав: «Хочешь пожить – отдавай душу. Не хочешь так отдавать, бери на сменку чертову силу на двадцать годов». Вот его теперь ничто

Мемуари

не берет, – ни чахотка, ни пуля, ни сокира. Куркули его уже, может, двадцать раз убивали, а он не умирает… – Ну, это, конечно, старушечья брехня. Религиозные забобоны. Но Бубырь и вправду не такой, как другие люди… И глаз у него особенный, и вся выходка. Не курит, не пьет. До девчат и до баб – безо всякого внимания. Шо ест, когда спит – никому не известно. – Говорят, он даже на двор не ходит. Только плюет кровью в хустку. Чаще всего рассказывали, как Бубырь находил самые хитрые ямы. – Пришел он до того Вдовиченко Грицька – по-уличному Нюхарь зовут – и каже: «Открывай сам свою яму, а то я открою – хуже будет». Тот божится: «Нема ямы, хоть режьте». А Бубырь взял железный щуп и пошел по двору. Потыкал, потыкал и каже: «А ну, отгребайте навоз». А там в углу большая куча навоза лежала. Нюхарь только смеется: «Под навозом земля, конечно, мягче, не мерзла. Тут вам и щупа не нужно. Сразу можете приказать копать». «И прикажу. Давай лопаты». Стали мы копать. Земля вроде ворошена. Выкопали большую яму. Уже с головой в ней стоим, а ничего нема. Нюхарь ходит, посмехается: «Вы, дорогие товарищи-граждане, просто як колодец выкопали. Може, еще трошки постараетесь, пока вода буде. А то моей бабе далеко с ведрами ходить». Мы уже и до твердой земли докопали. А Бубырь вроде так и ждал. «Твердо, кажете? А ну, пустите меня». Сам полез в яму и стал по бокам щупать. И все-таки нашел. Нюхарь там, как шахту, устроил: прокопал норы-пещеры крестом от главной ямы. Она пустая, а в норах – по пять крепких лантухов (пятипудовый мешок) пшеницы. Двадцать лантухов. Сто пудов! Нюхарь стал белый, как мертвяк. Ну, его и взяли в милицию. Полный обман, доказанный. Теперь на Сибирь погонят. – А то еще у другого Вдовиченко – Семена, что Серяком зовут. Тот божился, что уже на Крещенье без хлеба остался. Только горохом и макухой семья живет. У него и сын, и зять в Красной армии. Так Серяк с Серячихою и с меньшей дочкой до другой дочки-солдатки перебрались. А свою хату замкнули: «Нам всей семьей вместе и теплее и печку одну топить лег294

295

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

че». А Бубырь пришел и сказал, чтобы он отчинил свою хату. Походил там, постукал по стенам, по печке: «Холодно, як в поле зимой. Чего не топишь? Чего жмешься? Нема чем?… А ну, хлопцы, разбирайте печку!» И как наскрозь углядел. Там в печи и под печью мешки замурованные. Отборная пшеничка, не меньше полсотни пудов. Но Серяка в районе пожалели, что у него сын и зять в Красный армии, и что сам он в гражданскую у Буденного воевал, тяжело ранетый и всегда в бедняках ходил. Только-только в середняки вышел. Взяли с него штраф и в Миргороде в тюрьме продержали недели с три. Приехал весь вшивый и худой, как щепка. В Поповке, как и в других селах, в ту зиму были заведены особые ящики, вроде почтовых, «для жалоб и заявлений». Их вывесили в школе, в сельсовете, на ссыпном пункте, в лавке, просто на улице. И призывали подавать письменные заявления, где ямы, где спрятанный хлеб. А подписывать – не обязательно. В этих ящиках нередко находили записки с угрозами, обращенными к Бубырю и вообще ко всем, кто отбирает хлеб. Нам сулили «скорую нещадную смерть», призывали: «Тикайте, гады, пока целы!» Бубырь, усмехаясь, откладывал такие записки. – Пошлем в район. Нехай понюхают, какая есть классовая борьба. За те недели, что мы работали в Поповке, доносов было немного. Бубырь читал их внимательно. – Это брехня! Видно, сосед на соседа злится. И похоже, какой-то старый писарчук работал: буквочки аккуратные… А вот это – може, и правда. Знаю я этого индюка. Его невестка с свекрами, как кошка с собаками. Наверно, то она и писала. Или кто с ее родни… И вот тут – кто-то метко поцелял. Я давно уже понимаю, что этот хитрован много хлеба прячет. Только не догадывался, где. И не хотелось шукать задаром, чтоб не срамиться. Я думал, где-то в поле. А он, видишь, какой хитрый – в стайне, под коровой. Там же земля всегда мягкая. Не побоялся, гад, что навозная юшка на зерно потечет. Укрыл, наверно, крепко. Ну, мы откроем. После одного из таких достоверных заявлений Бубырь позвал и нас участвовать в бесспорном изъятии у середняка

Мемуари

Охрима Глущенко, по-уличному – Пивня. Тот не был твердозаданцем и сдал больше половины хлебопоставок по контракту. Но его сын, который стал зятем-приймаком в кулацкой семье, был сослан вместе с тестем. Невестка с матерью и родственниками жила в куркульских выселках. Неизвестный доносчик писал, что Пивень «имеет связь с куркулями», прячет куркульский хлеб и барахло. Бригаду вел сам Бубырь. Он размашисто вышагивал, откинув полы кожуха. Мы с Володей старались не отставать. Вход в большую хату был со двора. Едва мы вошли в полутемную прихожую-хатынку, Бубырь метнулся в сторону. – Стой! Кто тут?!… Чего ховаешься? А ну, вылазь, красуня! Он крепко держал за обе руки молодую женщину в сбившемся платке и распахнутом полушубке. Она упиралась, тяжело дышала. Темные глаза блестели испуганно и сердито. – Отцепись! Пусти! Мне до ветру надо! – А ты потерпи немножко. Ты еще с нами побалакай. Глядите, какая знатная гостья в нашем селе. Это ж Маруся, Пивнева невестка, куркульская красавица. Давно я тебя не видал. Говорили, совсем уехала в Харьков чи в Москву, на профессора учиться. Он втянул Марусю в хату. Мы всей кучей ввалились вслед за ними. Хозяин, невысокий, плешивый старик с жиденькими усами, и его жена, моложавая баба, стояли, растерянные, у стола. Девушка лет шестнадцати, их младшая дочь, и две ее подружки жались на лавке за печью. Бубырь посадил Марусю рядом с ними. Она откинула на спину темный шерстяной платок. Под низко повязанной светлой косынкой чернели густые брови. Смуглая, разрумянившаяся, с маленьким ярким ртом, она и впрямь была очень хороша. Бубырь начал официальным тоном: – Гражданин Глущенко Охрим, заявляю вам от имени… И вдруг порывисто бросился к Марусе, схватил ее за горло: – А ну, открой рот, стерва! Выплюнь! Открой! Не дам глотать!… Эй, хлопцы, помогайте. Эта сука что-то в роте сховала! Маруся отбивалась, тяжело сопя. Прижали к стенке. Бубырь разжал ей зубы ложкой. – Ага, вон оно что! 296

297

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

Он держал комок непрожеванной бумаги. Маруся громко плакала. Старик застыл молча. Его жена вполголоса причитала: «Ой, што ж это?! Ой, лышенько! Ой, люди добрые, за что?» Бубырь разгладил на столе бумажку. Брезгливо отер руку о кожух. Прочитал. Хохотнул. Протянул мне. – Погляди, какой документ секретный! Справка Миргородской районнной поликлиники, выданная гражданке Глущенко Марии в том, что она находилась с... по... января 1933 года на излечении по поводу аборта – прерывания трехмесячной беременности. – Понял? Трехмесячная! А ее Петрусь уже два года белых медведей пасет… Вот где курва куркульская. Бубырь посмеивался презрительно. Однако говорил вполголоса только со мной и с Володей. Был заметно смущен. Он небрежно сунул злополучную справку Марусе. – Забирай свой документ, красуня. И на дальше завсегда запомни: от Бубыря ничего не сховаешь. – Будь ты проклят, сучий сын! Зараза! Холера! Чтоб ты сдох, как жаба на болоте! Чтоб тебе за каждую мою слезу болячки на морде! Чтоб тебя чахотка душила, как ты меня душил! Гадючье семя! Бандит! Чтоб тебе очи повылазили! Чтоб ты своей кровью захлебнулся! Маруся ругалась и плакала, не утирая больших, злых слез. Стоявший рядом парень хлопнул ее рукавицей по рту. – А ну заткнись, паскуда цыганська! – Да чтоб вы все добра не видели, злодияки, воры, босяки проклятые! Чтоб вы все посдыхали, чтоб ваши матери себе очи выплакали на ваших поганых могилах!… Бубырь насупился. И сказал негромко: – А ну, замолчи, стерва! Сейчас же. А то свяжем и сунем в холодную клопов и вшей кормить. Заткнись, и чтоб я дыхания твоего не слышал. Она мгновенно умолкла. Накрылась темным платком так, что и лица не стало видно. Я не заметил, как она потом ушла. Обыск у Глущенко продолжался несколько часов. В клуне под большим ворохом плотно умятой соломы нашли бочки с пшеницей. Весь чердак был засыпан толстым слоем зерна, а сверху прикрыт сечкой и просто соломой. В клуне устано-

Мемуари

вили веялку, стали просеивать зерно, которое сгребали с чердака. Мы все работали. Кто вертел ручку веялки, кто таскал мешки. Хозяин ходил за нами бледный, молчаливый, безропотно услужливый. Хозяйка сидела на печи с дочкой, изредка постанывая и ойкая. Бубырь под конец сказал нам: – Глущенко мы карать не будем. Он сам не вредный, тихий дядько. То его жинка гетманит. Она ж и сыну ту Маруську присватала, знала, что посаг (приданое) богатый. Маруська единственная дочка. Ее батько, – по-уличному его Раком звали, – две мельницы имел, паровую молотилку, бугая и жеребца чистых пород. А детей – только Маруська; неплодный был куркуль. В селе говорили, что мать нагуляла ее от цыгана. И сама она в девках здорово гуляла. С дачником женатым в Полтаву ездила. Нелегко было ей жениха найти. Хотя давали за ней хорошего коня, корову с теленком и всякого барахла и грошей… А Петро взял ее, не глядючи, и в приймаки пошел; без отказу работал на тестя. Он тихий хлопец, вроде как его батько. Мы с ним еще в школе товарищевали. И в ЧОНе он со мной воевал. Я его агитировал, чтоб не лез в куркули, не брал Маруську. Не послушал ни меня, ни других. Мать слушал. Ну, и влюбленный был сильно. Через эту сучку и попал в ликвидацию класса… Но старого Глущенко не будем карать. Я ему нагрозил, наказал, чтоб еще пошукал у себя, где есть хлеб, а то пошлем в район в гепеу. И тогда уж, значит, Сибирь – Соловки. Он плакал, все обещал. Бубырь в этот день говорил с нами больше, чем всегда. Ему было не по себе. Да и нам тоже. Ведь и я держал Марусю за руку, когда он, вцепившись ей в горло, выдавливал изо рта «документ». Тогда я думал: бандитская шпионка… тайное донесение… А потом было стыдно до тошноты. И сейчас вспоминать стыдно. В Поповке хлебосдача подвигалась туго. Правда, каждый день на ссыпной пункт привозили то один, то два воза. Но процент выполнения плана еле-еле доползал до шестидесяти. 298

Еще накануне пришла на пункт молодая баба и принесла «гузырь» – килограмма полтора пшеницы. – У нас тут на кутку вчера товарищ с Харькова говорил… Чернявый такой, в синем кожухе, и усы, как у того начальника из Москвы, який три года тому назад нам коров отдал (она притворялась, что не помнит фамилии Сталина). Цей чернявый говорил, що рабочие очень голодуют, що у ихних детей уже хлеба немае. То я и принесла, скильки намела. Остатнюю пшеницу. Хай вже мои дети одну макуху едять… Хлопцы, рассказывавшие мне об этом, восхищенно злились: – Вот чертова баба. Никого не боится. И с нас, и с вас надсмехается. Принесла ту пару фунтов, как нищему на паперть. А вокруг дядьки стоят, молчат и радуются на то издевательство. Начальник ссыпного пункта взял гузырь. Жаль, не кинул ей в морду. Но сказал: «Вы, тетенька, если не принесете столько центнеров, сколько нужно, так потом долго плакать будете, этот фунтик вспоминаючи. Как поедете с детьми на Сибирь». А она зыркнула в него оченятами, как ножами. И вроде со слезой: «Ой, так значит, за мое жито и меня же бито. Я ж от сердца принесла, все, что мала… А вы мне еще угрожаете». И пошла, и пошла: «Я до самого Петровского дойду,

* До 1933-1934 г.г. бывало еще, что руководителей областных и краевых организаций называли «вождями» и «любимыми вождями». Позднее это стало титулом одного только Сталина.

299

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

Неожиданно приехал секретарь харьковского обкома Терехов. Мы с Володей в тот день были заняты в дальнем кутке. И не видели его. Бубырь собрал общее собрание-митинг на площади перед сельсоветом. Терехов сказал речь. Собрание единогласно приняло резолюцию: «В ответ на призыв любимого вождя товарища Терехова*…» Потом Терехов укатил в другое село ночевать. Велел доложить ему на следующий вечер, сколько хлеба привезут на ссыпной пункт. Но за весь день, как на зло, не привезли ни одного мешка.

Мемуари

до Калинина. Мы трудовые хлеборобы. Мы рабочим на помощь…» Вот видите, как ваша агитация действует! Наша агитация вызвала насмешки этой бабы. Однако речи секретаря обкома Терехова вообще не произвели никакого впечатления. И тогда он распорядился отнять у двух поповских колхозов несколько тонн семенного зерна, приготовленного на весну, с тем, чтобы колхозники потом восполнили из «личных запасов». Бубырь за эти сутки изменился, как после долгой болезни. Лицо потемнело, ссохлось, глаза потускнели, и взгляд стал угрюмо тоскливым. Он чаще кашлял и плевал в грязную тряпку. – Вот, значит, какой подарок от дорогого вождя. Сегодня с колхоза в бригады пришло только четверо активистов. Трое хлопцев и одна дивчина – самые завзятые комсомольцы. Да и те сумные, как на похоронах. А ведь раньше приходили и двадцать, и тридцать, а бывало, и сорок активистов. Кто их теперь заманит?… Секретарь наш сегодня, вроде утопленник, з воды вынутый. Поехал по бригадам. Сказал, надо завтра по хатам ходить. Объяснять-разъяснять… А что я объясню? Когда колхозники уже четыре встречных плана выполнили… Уже макуху едят. И не с понтом, как те индюки проклятые, что на ямах сидят и голодными представляются. У колхозников ям не было. А мы с них все шкуры дерем. И еще требуем ин-ту-зиаз-ма. Я уже совсем спать не могу. Хожу – думаю. Лежу – думаю. Што же це такое, дорогие товарищи? Снова ошибки, перегибы?… Или, може, где шкодят какие-то гады, вредители? Ну, как я людям вот эту газету покажу?… Он вытащил из кармана экстренный выпуск районной газеты. «Шапки» были набраны большими, почти афишными литерами: «Новая победа на хлебном фронте», «Наш ответ на призыв любимого вождя Харьковщины – потоки хлеба». – Теперь и вы так напечатаете?… Може, в республиканском масштабе или краевом это называется победа. Но у нас тут, в Поповке, – кто победил? Только не мы, не колхозы, не Советская власть… Шли сумрачные дни. Как нарочно, и морозы припустили с туманами, жестокими секущими ветрами. Недаром январь 300

301

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

по-украински – «сичень»… Победных реляций о поездке Терехова мы печатать не стали. Я не хотел и не мог. И не дал Володе. Из-за этого мы с ним даже поспорили. После рассказа Бубыря, когда постоянные наши гости, колхозные комсомольцы, внезапно перестали к нам приходить, Володя растерялся так же, как я. Но он был членом партии, а я только комсомольцем. И, хотя ответственным редактором числился я, он считал себя как бы комиссаром. Дня два он просидел над подшивками харьковских и московских газет, которые бережно собирал и хранил. А потом сказал, что мы допустим политическую ошибку, если станем замалчивать такие факты, как участие секретаря обкома в хлебозаготовках. – Ведь все-таки за один день сильно повысился процент хлебосдачи и по селу, и по району. Это же факт. И факт политический. А если местный актив недопонимает, так это от растерянности… У них тут, конечно, сильная классовая борьба. Мы ж видим. Но только у Бубыря из-за всего этого, да еще из-за его тяжелой болезни, ослабилась партийность. Это надо понимать. Он впадает в панику. А паника означает оппортунизм. Терехов не от себя лично выступает, а от партии. Он вождь коммунистов области. Не может быть такого, чтобы партия ошибалась, а вот мы с Бубырем были на правильных позициях. Мы разругались. Моим главным доводом в споре были ссылки на Сталина, на его статьи весны 1930 г., обличавшие «головокружение от успехов» и «перегибы» местных властей. Но листовку мы не выпустили. И поспешили уехать. Благо из Харькова нас уже несколько раз торопили. На обратном пути мы провели день в Миргороде; прочли первое из доверительных писем Постышева, обращенных ко всем партийным и советским работникам на селе. Это была тоненькая брошюрка, которую рассылали по райкомам. То было именно письмо – не директива, не воззвание, а товарищеское письмо, рассказывавшее об ошибках, просчетах, убеждавшее, приглашавшее адресатов думать… Мы восхищались. Володя признал, что Бубырь и я были правы. Когда два года спустя, в феврале 1935 года, меня ис-

Мемуари

ключили из комсомола и из университета, обвиняя в связях с троцкистами, Володя был среди тех, кто деятельно помогал мне восстановиться. В Миргороде мы впервые за долгое время по-настоящему обедали. В столовой райкома нам дали мясной борщ, гуляш и хлеб – не кукурузный, не ячменный, а ржаной. Наши продовольственные карточки в деревнях были ни к чему. А в Миргороде нам сразу выдали по целой буханке хлеба. Сыроватый, с закальцем и с отстающей верхней коркой, но все же настоящий хлеб. Получили мы еще и по куску сала, несколько банок консервов – бычки в томате, – сахар и конфеты – липкие комья карамели. Без карточек мы купили полдюжины пива. И, погрузившись в поезд со всеми этими сокровищами, мы сразу же почувствовали, что, несмотря на великолепный обед, очень голодны. Поезд был почтовый, тащился долго, и пировали мы блаженно. Уже в день приезда, когда я в заводской редакции рассказывал, как мы работали, мне стало плохо. Рвота, жестокий понос, жар. То был первый приступ тяжелого колихолицистита, который с тех пор так и не удалось залечить. Но именно эта хворь помогла мне начать учиться. Осенью я поступил в университет и вскоре ушел с завода. О зиме последних заготовок, о неделях великого голода я помнил всегда. И всегда рассказывал. Но записывать начал много лет спустя. И когда я писал, то всплывали все новые воспоминания. Внезапно проступали забытые лица, слышались давно умолкшие голоса. Строчки сплетались в диковинный невод и тащили из темных омутов памяти обломки затонувшей жизни. Одни люди сами вызывали других. Оживали умершие боли и радости. И проклевывались вовсе новые мысли. А когда я переписывал черновики и когда читал друзьям, возникали вопросы. Давние – казалось, уже навсегда припечатанные ответами, – поднимались со дна, как рогатые мины старой войны, ржавые, но еще опасные. И совсем новые выныривали неожиданно. Вопросы к истории, к современности, к самому себе. Как все это могло произойти? 302

И если истина вредна, Она полезнее обмана. И если ранит нас она, Друзья, целебна эта рана. (Перевод Б.Заходера)

Записав то, что помнил давно, и что вспомнилось недавно, я решил проверить, дополнить память. В читальном зале Ленинской библиотеки тишина лечебницы и деловитое, неравномерно непрерывное движение вокзала или фабрики. День за днем я листал пожелтевшие, потускневшие страницы. Постановления, доклады, репортажи. Заметки селькоров. Речи партийных сановников. Статьи знакомых и незнакомых авторов. Такие же, как и я тогда писал или мог писать. Голоса тех дней бередили память. Сквозь пыльные завесы казенной словесности пробивались, просвечивали недосказанные, невысказанные, а то и вовсе несказуемые клочья… Нас воспитывали фанатическими адептами нового вероучения, единственной правильной религии научного социализма. Партия стала нашей воинствующей церковью, несущей всему человечеству вечное спасение, вечный мир и блаженство земного рая. Она победно одолевала все другие 303

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

Кто повинен в голоде, погубившем миллионы жизней? Как я мог в этом участвовать? В книгах А.Платонова, А.Яшина, В.Белова, С.Залыгина, Б.Можаева, Ф.Абрамова изображены те люди и те силы, которые разоряли, разлагали и губили крестьянство. В повести В.Гроссмана «Все течет…», в «Архипелаге ГуЛаг» А.Солженицына (глава «Мужицкая чума») запечатлены многие горестные, гневные свидетельства и отголоски тех гибельных событий. За рубежом есть об этом научно-статистические, социологические, исторические работы. У нас в стране их не знают. Сама тема все еще запретна. Голод 1933 года продолжают скрывать и десятилетия спустя, как государственную тайну. Но прав Гете:

Мемуари

церкви, расколы и ереси. Сочинения Маркса, Энгельса и Ленина почитались, как священные писания, а Сталин <был> как непогрешимый первосвященник. Заводы, шахты, домны, паровозы, трактора, станки, турбины превратились в предметы культа, сакральные, исполненные благодати («Техника решает все!»). Им поклонялись в стихах, в прозе, в живописи, в кино, в музыке… 518 и 1040!!! (518 новых промышленных строек и 1040 новых МТС) – эти цифры не сходили с газетных страниц, топорщились на миллионах плакатов, сияли и сверкали на стенах, на крышах, их пели и декламировали. Мы знали их наизусть – вот и сегодня помню, и они значили для нас уж никак не меньше, чем для наших внуков значат имена прославленных «звезд» кино, джаза, футбола, хоккея… Ежедневно газеты печатали сводки выпуска тракторов, автомашин, молотилок. Бесстрастные величины статистики – цифры планов, отчетов, сводок – обретали для нас некую пифагорейски-каббалистическую, завораживающую силу. Когда Сталинградский тракторный стал производить по 120 тракторов в день, я испытал настоящую личную радость. О борьбе за хлеб тоже вещали цифры, таблицы, сводки. В 1926-27 г.г. на Украине было заготовлено 197 миллионов пудов. В 1927-28 г.г. – значительно больше: 261 миллион. Однако этого было уже недостаточно. Троцкисты и другие левые оппозиционеры призывали повышать налоги, нажимать на кулака. Правые настаивали на более целесообразной политике товарооборота: производить больше сельскохозяйственных орудий, тканей, обуви, предметов потребления, чтобы крестьяне сами хотели продавать больше хлеба. В 1929 году заготовили 300 миллионов пудов. В 1930 – уже 464 миллиона! Эта цифра знаменовала победу коллективизации. Все оказывалось так ясно и просто! В 1929 году на Украине было 3266000 единоличных крестьянских хозяйств – океан мелкой собственности! – 200000 «кулацких» хозяйств были к концу 1930 года «ликвидированы». А значительное большинство середняков и бедняков (73,2% всей посевной площади) объеди304

Но в 1931 году на Украине заготовили только 434 миллиона тонн – на 30 миллионов меньше, чем в предыдущем году. Одни объясняли это засухой. Другие – плохой работой заготовителей. Третьи – плохой работой колхозов. И почти все говорили о вредительстве. 13 февраля 1932 года был создан Комитет заготовок при Совете труда и Обороны (СТО). Неделю спустя, 21 февраля, было издано постановление о «контрактации зерна нового урожая». Заготовителям предписывалось заключать с крестьянами договора, по которым единоличные хозяйства должны будут сдавать государству от 25 до 30 процентов всего собранного ими зерна, 50 процентов бобовых, 70 процентов 305

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

нены в 24191 колхоз. Согласно этой общедоступной арифметике наша деревня становилась социалистической. «Борьба за хлеб увенчалась победой». Тогда многое стали называть борьбой. В цеху боролись за план, за снижение брака, против прогулов. В школе боролись против лени, отсталости, недостаточной сознательности. Дворники боролись за чистоту тротуаров. Боролись врачи, литераторы, землекопы, счетоводы… Мы упоенно выкликали припев «Буденновского марша» – одной из самых популярных песен тех лет – «И вся-то наша жизнь есть борьба!…» За что, против кого и как именно дóлжно бороться в каждое данное мгновение, решала партия и ее руководители. Сталин был самым проницательным, самым разумным (тогда его еще не начали называть «великим» и «гениальным»). Он сказал: «Борьба за хлеб – это борьба за социализм». И мы поверили безоговорочно. И позднее верили, что сплошная коллективизация была необходима, чтобы преодолеть своевольные стихии рынка и отсталость единоличного хозяйства, чтобы планомерно снабжать города хлебом, молоком, мясом. А также для того, чтобы перевоспитать миллионы крестьян, этих мелких собственников, а значит, потенциальных буржуев, кулаков, – превратить их в сознательных тружеников, освободить от «идиотизма деревенской жизни», от невежества и предрассудков, приобщить к культуре, ко всем благам социализма…

Мемуари

подсолнечника. (За день до этого ЦИК постановил лишить советского гражданства 37 проживавших за границей меньшевиков, эсеров, а также Троцкого и членов его семьи. Пятью годами раньше его исключили из партии, в частности, и за «переоценку кулацкой опасности и недооценку середняка».) Весной 1932 года газеты и докладчики ликовали: «зерновая проблема решена!» Ссылаясь на это, ЦК и Совнарком в постановлении «О плане хлебозаготовок и развитии колхозной торговли» 6 мая 1932 года возвестили о «применении новых методов торговли хлебом». Всем колхозникам и единоличникам, которые выполнят план хлебозаготовок и заготовят посевные семена, предоставлялось право с 15 января 1933 года свободно торговать хлебом по рыночным ценам. Для Украины план хлебозаготовок был установлен в 356 миллионов тонн. На 78 миллионов тонн меньше, чем в 1930 г. Всех этих цифр я потом уже, разумеется, не помнил. И лишь значительно позже сообразил, что «новые методы колхозной торговли» были обещанием возродить несколько видоизмененный НЭП. Государство пыталось восстановить «смычку» и поладить с деревней, еще не окончательно ограбленной. 25 июля 1932 года постановление ЦК и Совнаркома «Об укреплении революционной законности» строжайше запретило «принудительно обобществлять имущество крестьян… произвольно устанавливать твердые задания единоличникам… нарушать колхозную демократию (и в частности, «принцип выборности»). Запрещалось также «командовать…, администрировать…, мешать колхозной торговле». А 7 августа был издан закон «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении социалистической собственности». Этот закон был придуман и написан лично Сталиным*. В преамбуле сказано: «Покушающиеся на общественную собственность должны рассматриваться как враги народа». Впервые официально применялось то понятие, которое впоследствии стало обиходным в судах, в газетах, в публичных речах и в частном быту. * И.Сталин, Собр. соч., т.13, М., 1952, стр. 409.

306

За рубежами лютовал всемирный кризис. Каждый день газеты сообщали о голоде, о безработице, о разгоне демонстраций, о том, как в Америке сжигают хлеб, выливают в канавы молоко, как в Китае пытают, казнят… И в тех же газетах телеграммы, статьи, очерки рассказывали о наших новых заводах, домнах, МТС, о все новых и новых успехах, достижениях, все более грандиозных замыслах. Правда, немало было и тревожных корреспонденций, обличительных заметок… В отсталом колхозе плохо убрали урожай. Растяпы в тресте не углядели вредителей. Бесчестные хозяйственники воровали. Несознательные рабочие прогуливали или скрывали брак. Несознательные колхозники лодырничали. 307

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

В 1938 г. Вышинский на процессах требовал расстрела врагов народа Бухарина, Пятакова, Рыкова. Охранник на лагерной вышке рапортовал: «Пост по охране врагов народа сдал... принял». 22 августа новое постановление ЦК и СНК «О борьбе со спекуляцией» – крестьянин, продавший свой хлеб, не дожидаясь официального разрешения, рисковал быть зачисленным в спекулянты. В этом постановлении уже и речи не было о законности, о судах, оно обязывало «ОГПУ, органы прокуратуры и местные органы власти… применять заключение в концентрационном лагере сроком от 5 до 10 лет без права применения амнистии». Так постановления незаконодательных ведомств (ЦК партии) заменяли и «дополняли» законы, одновременно препоручая судебные функции ОГПУ! Так в ходе борьбы за хлеб вырабатывались и пропагандировались обоснования и мнимо-законные средства тех бессудных расправ, которые в последующие годы обрекли на гибель, на страдания миллионы людей. Августовские указы стали смертоносно действенны. Они контрапунктно развивали те майско-июньские постановления, которые сулили свободную торговлю, но остались пустыми бумажками. Однако ни тогда, ни позднее я не ощущал этих противоречий.

Мемуари

Но дурные вести не могли обескуражить. На то и суровые будни. Борьба. У нас на ХПЗ в 1932 г. строили новые цеха: термический, корпусной, моторный. Приезжал Орджоникидзе, ходил по заводу, разговаривал и с инженерами, и с рабочими. Сердито горячился, что все еще не выполняется план. Мне он сказал: – Газетки выпускать умеете. Это немножко легче, чем танки… А скажи, редактор, почему опять недельное задание в прорыве? Ах, литье подкачало и корпуса? Смежники виноваты? Это все говорят – и директор, и партком, и начальники, и подчиненные. А рабкоры обязаны находить виновных на месте. Кто твой лучший рабкор? Пошли, покажи. Может, хоть он не боится критиковать свое начальство, если редактор боится! Лучший рабкор – наладчик Максим Приходько тоже говорил, вернее, орал сквозь грохотание сборки – про смежников, поставляющих недоброкачественные корпуса, и про брак в сталелитейном. Орджоникидзе отмахнулся. – Все вы тут одним миром мазаны. Нигде близко виноватых нет. Только далеко, только подальше. Максим перекрикивал гудение моторов: – Ни Гнат не виноват, ни Калина не винна, одна хата виновата, шо пустила на ночь Гната. Все засмеялись. Описывая встречу наркома с рабкорами, я, к сожалению, не мог привести шутку Максима: по нашим тогдашним понятиям, фривольный намек был недопустим в серьезной заводской газете. Осенью я позволил себе, наконец, взять отпуск. Мы не знали отпусков и почти не пользовались выходными с начала пятилетки. Надя работала тогда в заводской лаборатории. Ей тоже дали отпуск. И в октябре мы оба впервые в жизни попали в Крым – получили путевки в дом отдыха в Ялте… В Ялте мы подружились с Альфредом Павловским. Немецкий рабочий-коммунист, отпущенный из лейпцигской тюрьмы под залог на три месяца, чтобы подлечить туберкулез, он прожил в санатории только шесть недель. Предстояли внеочередные выборы в рейхстаг, и он не мог оставаться вдали, 308

* Альфред был в 1931 г. осужден по обвинению, в котором в числе других пунктов значилось участие в уличных схватках со штурмовиками, квалифицированное как «соучастие в убийстве». После 1933 г. гитлеровцы убивали всех осужденных такого рода.

309

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

не хотел больше лечиться; писал в Коминтерн, в МОПР, требуя, чтобы его отпустили домой. МОПР не позволял, не давал ему денег. Тогда он решил ехать самовольно. В его санатории и в нашем Доме отдыха собрали «шапкой по кругу» больше 100 рублей. Проводы ему устроили вскладчину в «Поплавке», приморском ресторанчике на сваях. Каждому из участников пиршества досталось по стопке водки, две кружки пива, полдюжины чебуреков, сочившихся бараньим жиром, и кофе с мороженым. Мы чувствовали себя кутилами, купающимися в роскоши. Пили за здоровье Альфреда, за победу пролетарской революции в Германии, распевали русские и немецкие песни и неизменную «Бандьера Росса». Альфред сказал, что всегда хорошо думал о русских геноссен, о Советском Союзе, который фатерлянд пролетариев всего мира. Но раньше только думал, а теперь чувствует. Всем сердцем чувствует, каждым клочком легких, которые здесь починили. Именно поэтому он должен ехать. Он должен все рассказать немецким рабочим, немецким избирателям. В его городе его хорошо знают и социал-демократы, и нацисты. Среди них ведь много обманутых рабочих парней. Противники называют его мечтателем, фанатиком. Но никто и никогда не называл его вруном. Ему поверят. Он докажет; вот у него снимки, открытки. И мы добудем тысячи новых голосов, мы вместе с вами, геноссен. МОПР, и Крым, и ты, и ты и вы все. Победит список номер три – КПД, Коммунистише Партай Дойчландс. И это будет наша общая победа. Рот фронт! Зимой, когда я вернулся из деревни уже после того, как Гитлер стал рейхсканцлером, меня ждало письмо из Германии: брат Альфреда писал, что тот успел несколько раз великолепно выступить на собраниях перед выборами, пока полиция не узнала его и не водворила обратно в тюрьму. В их городе коммунисты получили на 20 процентов больше голосов, чем было подано за Тельмана весной*.

Мемуари

В конце октября 1932 г. меня послали в Москву на совещание в редакции журнала «Рабселькор». Наде разрешили взять отпуск за свой счет. И мы впервые увидели Москву. Мы шли в мавзолей и в Третьяковскую галерею, в музей Революции и в домик Толстого, торжественно возбужденные, как паломники, добравшиеся до заповедных святынь. В Москве у нас не было денег ни на рестораны, ни на театры. По вечерам, когда закрывались музеи и выставки, мы просто ходили по городу, искали те улицы, площади, здания, о которых когда-то читали, слышали на уроках истории. Еще целы были Китайгородская стена, Сухарева башня и Страстной монастырь. Вечером, сэкономив на ужине, мы пошли в кинотеатр «Ударник». И это был праздник. Огромное новое здание – строим уже не только заводы! – двухъярусный кинозал, невиданное величие. Мы смотрели фильм «Встречный» и восприняли его как прекрасное искусство, необычайно правдиво отразившее драматизм нашей жизни. Песню Шостаковича «Нас утро встречает прохладой…» мы оба запомнили сразу и навсегда. Сегодня в мире все новых, все более разнообразных потребностей и взыскательных потребителей наши тогдашние радости могут показаться наивно-убогими. Но в моей памяти осенние дни 1932 года в Ялте и в Москве остались неостудимо, ликующе праздничными. А между тем, именно в те дни, такие радостные для нас, двадцатилетних влюбленных, уверенных в том, что наша родина – лучшая страна в мире, а наша жизнь полна великого смысла, вокруг нас уже развертывалась новая жестокая битва. Наша партия, наше государство воевали против крестьян. В августе и в сентябре «Правда» писала, что на Украине плохо заготовляют хлеб, разбазаривают его, укрывают… Еще в сентябре приезжали Молотов и Каганович. На митинге, собранном во дворе после окончания первой смены, они говорили об «ошибках, допущенных на Украине по линии заготовок». Тогда мне больше всего запомнилось, как бледный желтоватый Молотов не мог произнести звукосоче310

311

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

тания «ст» и, часто называя Сталина, каждый раз натужно заикался. А развязный, жовиальный Каганович играл, видимо, давно привычную роль «пламенного агитатора» и «свойского парня». То, что они говорили об ошибках и недостатках, не встревожило. Тон не был угрожающим. И «конкретных носителей зла» они не называли… Но сейчас по газетам и журналам тех лет я вижу, что уже в начале сентября можно было ощутить подземные толчки приближавшейся катастрофы. В июньском номере «Большевика Украины» (№13-14) еще звучал бодрый мажор – «Постановление СНК и ЦК о хлебозаготовках означает, что отныне каждый колхоз становится полным хозяином-распорядителем над большей частью произведенного им зерна…» В том же номере приводилась речь Кагановича: «Для того мы боролись и революцию делали, чтобы и рабочий, и крестьянин жили лучше, чем раньше». Он высмеивал тех партийных и советских работников, которые «боятся приусадебных хозяйств… боятся собственной тени». Еще и в августовском номере (№17-18) В. Затонский уверял, что партия ведет к «новому скорому расцвету и благоденствию деревни», предостерегал местные власти от перегибов и уклонов. Но уже в сентябре тот же журнал (№19-20) писал тревожно, что планы хлебозаготовок не выполняются, и в этом повинны «руководители колхозов, коммунисты, руководители партийных ячеек, которые объединились с кулачеством и с петлюровцами, и стали не борцами за хлеб, а агентурой классового врага». К началу октября на Украине было сдано всего 25,9 процента хлеба, предусмотренного планом хлебозаготовок. Это объясняли плохой работой низовых партийных организаций и колхозного руководства. В октябре «Большевик Украины» (№21-22) гневно обличал колхозы, которые раздают хлеб «на авансы» и по трудодням, еще не сдав ничего государству… «до 30 процентов трудодней начислено руководящим работникам и вовсе посторонним односельчанам – учителям, милиционерам, врачам».

Мемуари

18 ноября секретарь Харьковского обкома Терехов в докладе на собрании городского партактива говорил уже об «угрожающем прорыве в хлебозаготовках, который означает подарок кулаку». Главной причиной неудач он называл «голую идеализацию колхозов». Партия и правительство, оказывается, «переоценили» колхозы, понадеялись, что они честно выполнят свой долг перед державой, сдадут хлеб и потом будут свободно торговать. А колхозы вместо этого «разбазаривают урожай на авансы, на общественное питание, на разные фонды». Он требовал немедленно отобрать хлеб, выданный «неправильно» на авансы колхозникам, а также «решительнее нажимать на единоличников». 19 ноября Совнарком и ЦК постановили обложить новым «единоразовым налогом» единоличные хозяйства. Сверх всех других поборов крестьяне должны были отдать государству еще от 100 до 170 процентов причитающегося с них сельскохозяйственного налога, а «кулацкие» хозяйства – 200 процентов. Местным властям давалось право повышать, даже удваивать ставки для тех, кто не сдал хлеб. 2 декабря СНК и ЦК разрешили «свободную торговлю хлебом в Московской области и в Татарской АССР», которые «выполнили планы хлебозаготовок». То был «пряник». Но кнуты хлестали все нещаднее. 3 декабря Совнарком распорядился «подвергать уголовному преследованию за расходование хлебных фондов»… и строго судить руководителей колхозов, которые из хлебных фондов, предусмотренных и разрешенных ранее, выдавали хлеб строителям, милиционерам, в больницы и т.д. 6 декабря Совнарком постановил «заносить на черную доску деревни и колхозы, не выполнившие плановые обязательства по сдаче хлеба». В таких деревнях надлежало «немедленно прекратить торговлю… вывезти все наличные товары из кооперативных и государственных лавок». К этому правительственному распоряжению годился бы эпиграф: «Сарынь на кичку! Руки вверх! Хлеб или жизнь!» 7 декабря ЦИК СССР постановил изъять из ведения сельских судов все дела «О хищении общественного имущества». За сельскими судами осталось право судить только мелкие 312

Борьба за хлеб в 1932 году начиналась отступательными примирительными маневрами. Так было в мае и в июне. Но уже в августе наметился крутой поворот. И государство перешло в нервически беспорядочное, яростное наступление. 313

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

кражи (на сумму не свыше 50 рублей) и только личной собственности. Это было несколько запоздалое дополнение к закону от 7 августа. Сельские суды не могли приговаривать к смерти и к длительным срокам заключения. А каждый посягнувший на государственную или колхозную собственность – на хлеб! – был потенциальным смертником. 10 декабря было опубликовано решение Политбюро ЦК ВКП(б) провести новую чистку партии и на это время прекратить прием в кандидаты. 27 декабря ЦИК издал постановление о паспортах, которые вводились для горожан, чтобы «лучше учитывать население», «разгрузить города» и «очистить их от кулацких уголовных элементов». Мой отец и некоторые старики на заводе были недовольны, говорили, что паспорта – подражание царской, полицейской бюрократии; я спорил, возмущался, – как можно даже сравнивать? А ведь то закладывалась одна из административноправовых основ нового крепостничества и беспримерной тоталитарной государственности. «Кулацкими элементами», от которых надлежало очищать города, оказались все крестьяне, уезжавшие из деревни без особого разрешения местной власти. Паспортный режим снова «прикрепил» крестьян, как это было до 1861 года. Система обязательных прописок и доныне означает административный надзор над всеми гражданами вообще. И многих, едва ли не всех советских людей, ограничивает в праве выбирать место жительства. Благодаря той сталинской паспортизации 1932-33 годов и сегодня можно не пускать крымских татар в Крым, немцев Поволжья на Волгу, месхов и греков в Грузию, можно запрещать политзаключенным, отбывшим сроки, возвращаться в родные места.

Мемуари

Все средства пропаганды, все силы районной администрации, партийного и комсомольского аппарата, суды, прокуратура, ГПУ и милиция должны были устремиться к одной цели – добывать хлеб. Наша выездная редакция была одной из несметного множества наспех призванных войсковых частей – вернее, частичек – паникующего хлебного фронта. В январе 1933 года заговорил сам Главнокомандующий. Собрался пленум ЦК; Сталин докладывал. Он не сказал ни слова об угрозе голода. Зато много твердил, что обостряется классовая борьба, а те, кто «склонны к контрреволюционной теории потухания классовой борьбы и ослабления классовой борьбы… перерожденцы либо двурушники, которых надо гнать вон из партии». Едва ли не главным выводом из его доклада был призыв к «революционной бдительности». В речи «О работе в деревне» он признал, что, хотя в 1932 году хлеба собрали больше, чем в 1931, но «хлебозаготовки прошли с большими затруднениями… объявление колхозной торговли означает легализацию рыночной цены на хлеб, более высокой, чем установленная государственная цена. Нечего и доказывать, что это обстоятельство должно было вызвать у крестьян некоторую сдержанность в деле сдачи хлеба государству». Уже Ленин писал о грубости Сталина. Злобно-грубыми бывали почти все его полемические выступления. Однако массовые расправы с крестьянами в 1930 году, ограбление миллионов и насильственную коллективизацию он снисходительно назвал «головокружением от успехов». О законе от 7 августа 1932 года, который грозил смертью сотням тысяч людей, сказал, что он «не страдает особой мягкостью». И столь же эвфемически говорил он о неудачах хлебозаготовок. «Деревенские работники не сумели учесть новой обстановки в деревне», не предусмотрели, не учли «сдержанности крестьян» и поэтому «не выполнили своего долга… всемерно усилить и подгонять хлебозаготовки». Он самокритично признавался: «ЦК и Совнарком несколько переоценили ленинскую закалку и прозорливость наших работников на местах». Тогда как в противоположность единоличникам, колхозники 314

315

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

«требуют заботы о хозяйстве и разумного ведения дела не от самих себя, а от руководства»(?!). Он так и сказал без обиняков: «Партия уже не может теперь ограничиваться отдельными актами вмешательства в процесс сельскохозяйственного развития. Она должна теперь взять в свои руки руководство колхозами… должна входить во все детали (!!!) колхозной жизни» и т.д. Сталин доказывал, что нельзя «переоценивать колхозы… превращать их в иконы». Хотя колхоз – это «новая, социалистическая форма организации хозяйства», но ведь главное – «не форма, а содержание» (словосочетание «форма организации» на четырех страницах повторено 17 раз). Он утверждал, что колхозы «не только не гарантированы от проникновения антисоветских элементов, но представляют даже на первое время некоторые удобства для использования их контрреволюционерами». И прямо сравнил колхозы с Советами в 1917 г., когда ими «руководили меньшевики и эсэры», напомнил о кронштадтском лозунге «Советы без коммунистов». Тогда я воспринимал эти рассуждения как пример диалектической проницательности. А когда писал и переписывал эти страницы, внезапно стало понятно: да ведь Сталина испугали именно те новые силы, которые пробуждала, могла пробудить коллективизация. Новые объединения крестьян – пусть поначалу и насильственные, искусственные – кое-где становились, могли стать по-настоящему самодеятельными. Все оппозиции были подавлены, разогнаны по ссылкам и «политизоляторам» (так называли дальние тюрьмы). Кулаки выселены. Однако в «сдержанности крестьян» он ощутил новую угрозу, тем более страшную, что ее носителями были уже не политические и не идеологические противники, не «классовые враги», а миллионы по-новому организованных бедняков и середняков. Ими руководили такие люди, как Чередниченко, Ващенко, Бубырь, сотни тысяч «низовых» коммунистов, которые верили его словам, лозунгам, обещаниям, верили в программу, провозглашенную ЦК, безоговорочно ее поддерживали.

Мемуари

Но Сталин все больше опасался именно беззаветных, бескорыстных соратников, видел в них угрозу для режима, основанного на противоположности слова и дела. Торжественно возглашаемые идеологические принципы все явственней противоречили зигзагообразной «генеральной линии» государственной политики. Первоначально планы кооперирования сельского хозяйства и уставы колхозов предусматривали такие возможности общественной жизни в деревне, которые в известной мере были связаны с традициями старой русской общины и украинской «громады». Эти возможности и традиции не противоречили и тем принципам Советов, которые провозглашались в 1917 году. Но были чужды сущности сталинского правления, которое становилось бюрократически-крепостническим самодержавием. Борьба за хлеб и впрямь была борьбой политической. Независимо от того, насколько это сознавали ее рядовые и руководящие участники. Действительная самодеятельность в «новых формах организации» крестьян испугала Сталина и его приспешников не меньше, чем их наследников четверть века спустя напугал чешский «социализм с человеческим лицом». Инстинкт властолюбца придавал аналитическую остроту ограниченной, доктринерски примитивной мысли Сталина и подсказывал ему достаточно эффективные приемы истолкования и «перетолковывания» действительности. В той речи он снова и снова повторял одни и те же обвинения против колхозников и «товарищей на местах». А в заключение твердил экстатически-исповедально: «…виноваты во всем только мы (подчеркнуто в подлиннике. – Л.К.), коммунисты… Мы виноваты в том, что не разглядели… Мы виноваты в том, что оторвались от колхозов, почили на лаврах… Мы виноваты в том, что все еще переоцениваем колхозы как форму организации… Мы виноваты в том, что… не уяснили новую тактику классового врага…» (Монарх, возвеличивая единственность своего «я», говорит о себе мы. В устах генсека «мы» заменяло «вы». Это было такое же привычное лицемерие, как обращение «товарищи», как рудиментарные ритуалы выборов, отчетных докладов и «коллективных договоров».) 316

Пленум ЦК решил учредить политотделы МТС и совхозов. Значительно расширялась и усложнялась система централизованного управления сельским хозяйством. Задачи новосоздаваемых учреждений определялись недвусмысленно: «Решительная борьба с расхищением колхозного добра, борьба с явлениями саботажа мероприятий партии и правительства в области хлебозаготовок и мясозаготовок в колхозах…». 317

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

Гипнотизирующе настойчивое повторение простых словосочетаний – постоянная особенность сталинских речей. Так же, как отчетливое катехизисное построение: вопрос – ответ, причина – следствие, посылка – вывод и нумерация тезисов: во-первых, во-вторых… Прилежного ученика семинарии выдают и другие характерные свойства: интонация начетчика, монотонность псаломщика, инквизиторский стиль обличений – нападки на еретиков, отступников, грешников; чередование показной «кротости» с фанатической истовостью; обязательные ссылки на «святых отцов» – Маркса, Энгельса, Ленина и на «козни дьявола» – зарубежных врагов, троцкистов, кулаков. Однако его типично семинаристской риторике присуще и некое индивидуальное своеобразие. Начинал он, как правило, с простых истин: обещание свободной торговли должно было повлиять на крестьян... Колхозники работают менее ревностно, чем единоличники, и т.д. Настойчиво повторяя очевидную правду или правдоподобную полуправду, он постепенно подводил слушателей и читателей к лживым заключениям: в колхозы пролезли враги; местные власти ослеплены, растеряны, развращены либо стали прямыми, сознательными пособниками врагов и т.п. И выводы он тоже повторял упрямо, надсадно, монотонно, как шаманское камлание. Оснащаемые ленинскими цитатами и сталинскими шуточками заклинания возбуждали массовую паранойю, этакую организованную эпидемическую манию – психоз преследователей и преследуемых. Вскоре такие мании стали неотъемлемой особенностью нашего общественного бытия и повседневного быта.

Мемуари

Уже само название – политотдел – напоминало о войне. Политотделы были в дивизиях, в армиях. Политотделы МТС должны были не столько вести политическую, организационную и пропагандистскую работу на самих МТС, сколько наблюдать за колхозами («активно участвовать в подборе кадров МТС и правлений и служащих обслуживаемых МТС колхозов, имея в виду как руководящий состав, так и административнохозяйственных работников»). Политотделы подчинялись непосредственно «политсектору краевого или областного земуправления» или республиканского Наркомзема, а те в свою очередь – непосредственно политуправлению МТС Союзного Наркомзема. Таким образом, новые военизированные партийно-полицейские ведомства, будучи независимыми от местных властей, создавали прямую «линию передачи» административной энергии, извергаемой центром. А колхозные ячейки и сами колхозы оказывались в двойном подчинении: райкомы и райисполкомы сохраняли полноту власти. Централизованному иерархическому государству, казалось бы, необходимы послушные и действенные механизмы управления. Однако нашим партийным и государственным властям изначально были свойственны бесплодная суета и бюрократическая возня. При любом кризисе они многократно усиливались, причем безответственные «верхи» перелагали ответственность за свои же нелепые приказы на растерянные «низы», и прилежных исполнителей карали за просчеты распорядителей. На Украине за 19 месяцев с 1 августа 1930 года до 1 марта 1932 года были заменены 942 руководящих работника райпарткомов. А за последующие 4 месяца – еще 716*. С 1 февраля по 1 ноября 1933 года сменили 237 секретарей райпарткомов и 249 председателей райисполкомов. За то же время проходили чистку 120000 членов и кандидатов партии:

* «Бiльшовик Украiни», N 21-22, ХI, 1933, стр.13.

318

* П. Постышев, «Итоги 1933 сельскохозяйственного года и очередные задачи» – доклад на пленуме ЦК КП/б/У 19.ХI.33 г.

319

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

27000 были вычищены как «классово враждебные, неустойчивые, разложившиеся»*. Так борьба за хлеб, война власти против крестьянства оборачивалась еще и саморазрушительным побоищем. Партийные штабы жестоко расправлялись с подчиненными – и с недостаточно бдительными или недостаточно послушными, и со слишком властными, и просто с неудачниками, попадавшими под колеса на очередном крутом повороте «генеральной линии». 19 января 1933 г. был издан новый закон «О поставках зерна государству». Взамен хлебозаготовок вводился единый хлебный налог, который надлежало взимать уже не с урожая, не по договорам и не по твердым заданиям, а с «площади реально обрабатываемой земли». 18 февраля Совнарком СССР разрешил ввести торговлю хлебом в Киевской и Винницкой областях, в ЦЧО и в Грузии. 25 февраля Совнарком и ЦК постановили выделить «семенное пособие» колхозам и единоличникам, оставшимся без посевного зерна. Для Украины предназначалось 20300000 пудов. То были новые, но запоздалые пряники. Уже голодали села Харьковщины, Днепропетровщины, Одесщины. И новое тактическое отступление генерального фронта проводили над тысячами свежих могил. Бедствия, вызванные хаотически непоследовательной «борьбой за хлеб», разрастались и ширились тоже хаотически и неравномерно. В иных местах рядом с голодающими районами были такие, в которых люди все же как-то перебивались, и местные власти даже рапортовали об успехах. В десяти-двадцати километрах от вымиравших, пустевших сел оставались деревни и колхозы, где лишь немногие семьи оказались без хлеба; опухших от недоедания лечили. Эта чересполосица катастрофы поставляла доводы и бессовестно хитроумным, и добросовестно наивным утешителям. Мол, вот на той же самой земле, при тех же объективных

Мемуари

условиях, все по-разному. Потому что там партийное руководство не подкачало, не упустило врагов. «…Хлеб есть, надо только сломить кулацкое сопротивление», – писал в январе журнал «Агитатор для села». А двухнедельник «Колгоспний активicт» (№1, стр.37) поносил «жалких нытиков, которые доходят до того, что, имея хлеб, сознательно морят голодом себя и своих родных, лишь бы вызвать недовольство других колхозников». ЦК ВКП/б/ отстранил секретаря Харьковского обкома Р.Терехова – того самого, который в ноябре требовал отнимать у колхозников полученный ими за работу хлеб, а в январе отнял посевное зерно в Поповке, привел в отчаяние Бубыря и наших селькоров. Партия изгоняла зарвавшегося чинушу, «перегибщика», одного из тех, кто был непосредственно повинен в начинавшемся голоде. Это убеждало в правильности других решений и других расправ с теми, кого объявляли виновниками всех бед. И мы продолжали верить нашим руководителям и нашим газетам. Верили, вопреки тому, что уже сами видели, узнали, испытали. …Восемь лет спустя, в августе 1941 года, в мокрых окопах у Волхова, сразу после того, как мы ушли из горевшего Новгорода, я верил, что лишь здесь, на этом гиблом участке огромного фронта, немцы оказались так несоизмеримо, так сокрушительно сильнее нас. День за днем немецкие самолеты осыпали нас бомбами, секли пулеметным огнем. Двухмоторные штурмовики Мессершмиты-110 яростно гонялись за отдельными машинами, даже за пешеходами. Только изредка наш одинокий отчаянный «ястребок» бросался на строй вражеской эскадрильи, сбивал одного-другого черно-желтого Юнкерса или Хейнкеля, а потом сам, густо дымя, скользил вниз. Когда телефонист сообщал, что летчик жив, только остался «безлошадным», мы ликующе победно орали «ура!» Сравнивая показания пленных и все, что я сам видел с НП в стереотрубу, с тем, что было рядом, вокруг и позади до самого Валдая, нельзя было сомневаться, кто сильнее… 320

321

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

У нас в двух танковых дивизиях – 3-ей и 28-ой – оставалось от силы два-три основательно потрепанных танка, и главной заботой было доставать для спешенных танкистов автоматы, винтовки, ручные гранаты, пулеметы. Всего не хватало. А там, по дороге на Чудово, на Ленинград, катили и катили колонны танков, тяжелых и средних, мчались грузовики с пехотой, тягачи волокли огромные пушки. И мы видели их, и нам нечем было помешать. Артиллеристы проклинали жесткие «лимиты расхода боеприпасов», снова и снова повторяли угрюмую шутку: «Давеча какой-то Ганс опять кричал: «Эй, рус, возьми полмины сдачи, лимит перерасходовал!» Зато немецкие батареи щедро обкладывали нас всеми калибрами и прицельно, и по площадям в строго определенные часы. Листовки, густо сыпавшиеся после бомбежек, сообщали о новых победах Вермахта по всему фронту от Белого до Черного моря. И каждую ночь уходили от нас к немцам перебежчики из недавно призванных запасников… Но в один из самых мрачных дней в холодной сырой землянке мы заспорили о том, когда же наконец начнется наше контрнаступление и когда именно мы дойдем до Варшавы и Берлина. Я был среди немногих скептиков, полагавших, что для полного разгрома гитлеровской империи потребуется все же не менее года. Большинство, в том числе и кадровые солдаты, и офицеры-танкисты, и молодые политработники из новобранцев, отвергали наше «маловерие». И спорили уже о том, к Октябрьским праздникам или к Новому году мы начнем наступать и придем ли в Берлин ко дню Красной Армии или к Первому мая. В морозно-туманное утро 7 ноября, сразу после жестокой бомбежки, еще струилась земля из потрясенного перекрытия землянки, зажужжал полевой телефон: «Давай, включай радиву, в Москве парад!» И я услышал знакомый голос с грузинским акцентом, интонации спокойной убежденности и слова о победе «через полгода-годик», и совсем необычные, благословляющие слова: «Пусть осенит вас великое знамя…» В памяти не остывали боль и ужас 33-го и 37-го годов; я помнил, знал и даже в какой-то мере понимал, как он раньше хитрил, обманывал нас, лгал о прошлом и о настоящем, когда

Мемуари

мы вместе с Гитлером громили и делили Польшу, когда постыдно воевали в Финляндии. И все же я опять поверил ему так же, как мои товарищи. И верил даже больше, чем когдалибо раньше. Потому что, пожалуй, именно тогда впервые испытал к нему сердечную, родственную привязанность. Раньше было только уважение, рассудочное, временами боязливое, – непроницаем, непредвидим, суров, жесток, – но именно только уважение к тому, кого я считал гениальным «хозяином», лучшим из возможных вождей моей страны и всех добрых сил мира. Этой веры и даже этой сердечной приязни не могли разрушить и многие годы тюрем и лагерей, и все новые кошмары послевоенного великодержавия, расправы с целыми народами, с бывшими военнопленными, с «пособниками клики Тито», с космополитами, с «повторниками»… Понадобилось несколько лет уже после первых разоблачений «культа личности», когда я настойчиво передумывал собственные воспоминания, «выдавливая из себя по капле» мировоззрение и мироощущение, идеологию и психологию рабского доктринерского мифотворчества, чтобы я стал наконец понимать, какого уродливого пигмея вообразил пригожим великаном, как непоправимо губительны были тогдашние наши, – мои, – диалектические иллюзии и слепое доверие. Сегодня я убежден, что никакие победы и завоевания, ни разгром гитлеровщины, ни полеты космонавтов не могут нас оправдать, не должны рассматриваться как «смягчающие обстоятельства». И тем менее простительны все рассудочные и эмоциональные предпосылки моей виновности, моего соучастия в тех роковых хлебозаготовках, – при всей их объективной, т.е. общественно-исторической, – и субъективной, т.е. непосредственно-личной, – детерминированности, объяснимости… Этого греха не отмолить. Ни у кого. И ничем не искупить. Остается только жить с ним возможно пристойней. Для меня это значит – не забывать, не скрывать и стараться рассказывать как можно больше правды, и возможно точнее. В феврале я болел. Товарищи, приходившие меня навестить, рассказывали: вокзалы забиты толпами крестьян. Це322

323

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

лые семьи со стариками и малышами пытаются уехать куданибудь, бегут от голода. Многие бродят по улицам, просят подаяния… Каждую ночь грузовики, крытые брезентом, собирали трупы на вокзалах, под мостами, в подворотнях. Они ездили по городу в те часы, когда никто еще не выходил из домов. Другие такие же машины собирали на улицах бездомных. Совсем истощенных отвозили в больницы. Все лечебницы в городе были переполнены. Морги тоже. Детей, оставшихся без родных, отправляли в приемники. Но всех, кто покрепче, просто увозили подальше от города и там оставляли. Пришел отец, вернувшийся из поездки по районам, – проверял, как готовятся к севу сахарной свеклы. Он сидел, горбясь; воспаленные глаза, лицо темное, как после малярии. Но он не был истощен. На сахарных заводах не голодали. – Да не болен я. Какие сейчас болезни? Ты что, не понимаешь? Душа болит. И мозг разрывается. Я такое видел, чего никогда видеть не приходилось. Не мог бы вообразить. Никому не поверил бы. Ты из района еще до голода уехал. Твое счастье. И то, что болеешь, – повезло. Приходила мама. Жаловалась на отца. – Каждый вечер приводит кого-нибудь из приезжих агрономов и пьют – пока не свалятся… Грищенко приехал с женой; та все время плачет; рассказывает такие ужасы. А твой папочка с утра уже натощак за бутылку. Видел, какие глаза у него красные? По ночам не спит, плачет. Это ж какое-то безумие. Люди умирают с голода, а они пьют, как сапожники. …После болезни я пришел к родителям обедать. У них был гость – Кондрат Петрович, агроном, член партии, участник Гражданской войны. Неулыбчивый шутник и замечательный рассказчик. Мама возилась на кухне. Кондрат Петрович подвинул мне граненую стопку. – Ты, сынку, животом хворал? Ну, значит, с перцем. Отец был мрачен и сразу накинулся на меня. – Все гибнет! Понимаешь? Нет хлеба на селе!… Не в Церабкоопе, не в городском ларьке, а на селе! Умирают от голода

Мемуари

хлеборобы! Не босяки беспризорные, не американские безработные, а украинские хлеборобы умирают без хлеба! И это мой дорогой сынок помогал его отнимать. Головы надо было отнять у тех, кто приказывал. Сраной метлой гнать правителей, что Украину довели до голода. – Не шуми, Зиновий, чего ты на сына кричишь? Он же не член Цека. Давай лучше выпьем за здоровье хлопца. От горилки мозги яснее. Тогда можно вести широкую дискуссию в узком кругу. Это правда: умирают от голода. Страшная правда, будь она проклята! Вот и мой двоюродный брат на Сумщине, и жинка его, и теща, и двое детей малых. Один только сын остался, семнадцатилетний, приехал до нас, – отходили. Рассказал: за неделю все поумирали. И еще дядя умер. Выпьем на спомин. Хай им земля легкая будет… На Украине никогда еще такого не было. В России голод случался. И в старое время, и в 1920 году на Волге. А мы всегда были с хлебом. Но только не спеши ты все хоронить, Зиновий. Мы, агрономы, должны думать не спешно, а медленно, повильно… Как зерно растет. Как солнце ходит. Нехай инженера, шофера быстро думают. Они коло быстрых машин работают. А мы коло земли. У нас другие темпы. У нас только кошки скоро женятся, оттого слепые родятся. А ты, сынку, ведь не инженер-шофер? Жаль, что не агроном. Но ты ж в ту газету не на всю жизнь запрягся? Философию хочешь учить? Хорошее дело. Был у нас Грицько Сковорода, философ-странник. Светлая голова и великая душа. Жаль, забывают его теперь ради тех гегелей-шмегелей. Нет, я не против, хай и тех учат. Только надо, как батько Тарас завещал: «И чужому научайтесь, и своего не цурайтесь». А мы не только цураемся, а еще и жмем своих так, аж кости трещат. В гражданскую как почистили села… Правда, начали немцы, а там и жовтоблакитные, но потом и мы – червоные, и белые, и зеленые, и паны-поляки… Все приходили за хлебом. Все дядьков, как груши, трясли… – Только червоные хуже всех. Ты что, не помнишь, как пели в селах: «Був царь и царица, булы хлиб и паляница, а настали коммунисты, и не стало чого исты». Тогда эти продразверстки проклятые хлеб и жизнь отнимали. А потом еще хуже. 324

325

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

– Преувеличиваешь, Зиновий, йий-богу, преувеличиваешь и даже перекручуешь. Вспомни, когда война кончилась, когда НЭП дали – как поднялось село? Как жито молодое после дождя. Хоть и полегло, а солнышком пригрело, еще крепче встает, золотом играет. Помнишь, как мы с тобой тогда на Волыни, на Подолье за буряки старались? Как села богатели! Сколько мы с тобой тогда горилки выпили? Добрый ставок, не меньше. Да и вот под этот борщ выпить надо. Ваши борщи, Софья Борисовна, я б на всеукраинскую выставку посылал. Сколько раз моей бабе наказывал ваш рецепт изучить. Так давайте за хозяйку! …Что теперь на селе делается, нелегко понять. Вот я селянин с деда-прадеда; я первый в роду учиться пошел, как с Красной Армии вернулся. И агрономическую науку вроде понимаю. Но классовую борьбу и мне бывает нелегко понять. Раньше установка была какая? Даешь культурных хозяев! Помнишь, Зиновий? Были с них даже герои Червоной армии, такие, что и Перекоп брали, и Варшаву чуть-чуть не взяли. А потом на землю сели и сразу корни пустили, как дубы. Богатели! А кто за своей землей не дбал, тот был вечный незаможник. У него никакой чернозем не родил, только сорняком зарастал; никакая корова доиться не хотела. Зато он галдел, что его классовый враг зажимает, с его бедняцкого пота-крови жиреет… Да, про классовую борьбу много пишется. Но только не вся правда. Больше – брехня. Самая нахальная брехня. От ваших газетброшюр стошнить может. Раньше троцкисты кричали: «Нажимай на кулака, закручивай гайки!» Как мы радовались, когда им по шапке дали! Когда везде объявили: «Лицом к деревне!», «Даешь смычку!». Но ведь это оказалось брехня! Бухарина и Рыкова – интеллигентных, понимающих вождей – выгнали, как мальчишек. А деревню грабить начали… Ты это понимаешь, редактор-философ? Три года уже грабите, хуже, чем все махновцы, чем все продотряды. «Раскулачили!» Тех самых культурных хозяев, на ком держалось село, в кулаки позаписывали и «ликвидировали как класс». Это ваш научный социализм?! Одним декретом – целый класс. Раз-раз, и в Нарым. Ты, Кондрат, не разводи демагогию. Здесь не собрание ячейки.

Мемуари

Чего ты не допонимаешь, если все ясно? Завели новое крепостное право обратно через 70 лет! А теперь ты можешь каждый день речи говорить, все стены плакатами оклеивать, но только на новой панщине никогда не будут селяне работать так, как на своей земле. Чем ты их заставишь? Наганом? Или агитацией: «Гните спины, не жалейте сил! Мировой пролетариат вам спасибо скажет!»? И это вы, материалисты, думаете, что люди могут ради завтрашнего «спасибо» сегодня жилы тянуть? Нет, колхозники никогда не будут настоящими хозяевами села. Но зато грабить колхозы – легче. Вот и выгребли весь хлеб. И вымирает село. Что ж тут недопонимать? – Опять ты горячку порешь, Зиновий. По фактам правильно говоришь, но с выводами спешишь. «Крепостное право! Панщина! Грабеж!…» Надо ж отличать генеральную линию от перегибов. А ты, как пьяный пожарник, услыхал тревогу с каланчи, вскочил на тачанку с насосом и погоняет, а куда – не смотрит. И скачет не в ту сторону, где горит. – Сам ты пьяный, Кондрат. А горит уже везде. Все села горят. Только насосов нет. Ни у нас с тобой, ни у тех вождей, кто декреты пишет, лозунги кидает. Для них же это только эксперимент. Ты что, не понимаешь? Ученые на лягушках, на собаках опыты делают. А эти научные социалисты на людях экспериментируют. На всем народе. А такие молокососы, как мой сынок, рады стараться. Свое здоровье кладут и чужого не жалеют. А ведь он в селе вырос. Знает, что пшено от пшеницы отличается. Он должен был бы уважать хлебороба. Должен знать цену и крестьянскому поту, и рукам мозолистым, и разуму. Да, да, разуму, не книжному, не газетному умничанью, а здоровому селянскому разуму. Но он прочел десяток брошюр, сотню газеток и, пожалуйста, уже готов учить и своего батьку агронома и всех селян, кто с деда-прадеда хозяева. Он их нахально учит, как лучше вести хозяйство. А его дружки, наверно, еще хуже! Новые панычи с комсомольскими билетами. Да, да, панычи, хоть и не из кадетских корпусов, не из пансионов. Но зато нахальнее. Городские пацаны селом командуют… Ну, пусть не пацаны, пусть рабочие, старые партийцы. Пусть они умеют паровозы делать, речи говорить, из пулемета стрелять… 326

327

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

Но ведь не знают они, когда и как пахать, боронить, сеять, полоть, косить. Ни из каких книг им не научиться тому, что ты, Кондрат, и твой батька, и твой дед уже с детства понимали и чувствовали, чему нас с тобой всю жизнь учат. Как земля живет, дышит, что такое первые росточки весной и первый дождь после жары, и как пахнет первая жменя из-под молотилки… Эти новые паны и панычи ничего такого не чувствуют, ничего не понимают. Но зато командуют, как никакой помещик, никакой исправник не посмел бы. Они-то все и натворили, все эти ячейки, райкомы, эмтээсы, комиссары, подкомиссары. Это же саранча! Хуже саранчи! Та нажрется и улетит или посдыхает… – Опять спешишь, Зиновий, и опять не туда. Через главное перескакиваешь. Не одни городские товарищи виноваты. Не только центральная власть. В 1927 году, когда села разбогатели, окрепли и когда троцкистов шуганули, грамотные дядьки как рассуждали? – «Наша взяла! Теперь мы в державе первыми будем!» Они старались поменьше продать государству, потому – цены твердые. До весны берегли хлеб, чтоб на базаре дороже стал. А когда с налогом поджали, они и хлеб прятали, и скотину резали. «Наше добро, что хочем, то с ним и делаем. Вы, городские, можете лапу сосать с вашими планами». Тогда и пошла вся коллективизация и ликвидация. Но только мы по-казацки взялись, нахрапом. Шашки вон! Даешь в атаку! Ну, и побили горшки, черепков накрошили… Но кто поправлял? Партия поправляла. Сталин статьи писал про головокружение. – Писал, писал! А раньше кто приказывал? «Сплошная коллективизация на базе ликвидации…» Они там наверху шкодили, а на вас, на низовых, сваливали. Ты что – не соображаешь? – Несогласный. Никак не согласный. Шкодили мы все. Вот я – агроном и член бюро райкома. Я тоже старался. Рапорты писал, в барабаны бил, в сурьмы играл. Всех дядьков в колхозы загнали. Всех поросят обобществлять начали. А поправили с центра. И свою ошибку, и наши перегибы. И в прошлом году вышло тоже вроде этого. Колхозы поокрепли. Однако работали ни шатко, ни валко. До колхозной жизни

Мемуари

дядькам еще долго привыкать надо. А тут как раз декрет про хлебозаготовки, и планы снизили. Пообещали: кто выполнит, торгуй вольно. Кто подумал: будет обратно НЭП – тот стал хлеб прятать. А кто не поверил, тот только для себя сеял. Но хлеб-то ведь нужен. Вот с колхозов и потянули, сколько можно и сколько нельзя. У единоличников хлеб в земле гниет, а они сами пухнут, умирают… Страшно получилось. Но кто поправляет? Обратно же партия. Павел Петрович Постышев правильную линию взял. Да все мы умнее стали. Голод – всем урок. Ох, жестокий урок… – Только мертвые с могил не встанут. Те хлеборобы, кто поумирал и сегодня умирает. И еще завтра умирать будет. Те, кого уже не спасет ни твой Постышев и никакой чудотворец. А мы вот выпьем за помин их души и будем радоваться, что на костях новые уроки учим. – Не надо, Зиновий, не на-адо! Не растравляй сердце! Прошу тебя, не плюй в душу… Не на-адо. Я правду сказал: не понимаю!… Так что же мне теперь – вешаться или топиться? Он рванул на груди гимнастерку. По крутым красным скулам побежали мелкие слезы. И голова стала клониться к столу, сероседая, густо-курчавая. Все ниже, ниже. Мама испуганно всхлипнула. – Боже мой, Боже мой, ну, что вы все спорите? Ведь такое несчастье. Ну, что ты пристал к Кондрату Петровичу? У него родные погибли. А ты лезешь с попреками, с политикой! Что, у тебя души нет? Сейчас же извинись. И перестаньте пить. Хоть бы сына пожалел. Левочка такую болезнь перенес. Он же еле ходит. А ты ему водки подливаешь. Кондрат Петрович, дорогой, пусть это будет ваше последнее горе. Вы должны жить для семьи, для детей. И пусть они вам будут здоровы. Станем надеяться на лучшее. Должно же когда-нибудь легче стать? Отец обнял Кондрата. Они оба плакали пьяными слезами и клялись друг другу в братской любви… Уже после двух стопок перцовки я ощутил во всем теле зыбкую, жаркую легкость. Кожа на голове запульсировала, будто под ней газированная вода. Стал есть масло прямо ложкой – «для смазки». Но все же разморился и от могучего 328

В конце января 1933 года П.П. Постышев был назначен взамен Терехова секретарем Харьковского обкома и вторым секретарем ЦК КП/б/У. Первым остался Косиор. Но уже очень скоро именно Постышев оказался главным человеком на Украине. Ему писали прошения, жалобы, деловые и победные отчеты. К нему взывали о помощи, о нем сочиняли песни. Он часто приезжал на заводы, в деревни. На митингах перед тысячами слушателей и на совещаниях с немногими участниками он держался одинаково безыскуственно просто. О нем рассказывали гарун-аль-рашидовские были и небылицы: он становился в очередь в продовольственных магазинах, 329

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

маминого борща, и от водки. Спор я слышал внятно, все понимал. Но говорить не решался. Сознавал, что хмелею и могу понести неведомо что. Кондрат Петрович был для меня героем. А с отцом я часто спорил. Считал его добросовестным спецом, но ограниченным, неустойчивым обывателем, отягощенным старыми, эсеровскими предрассудками. Он, как и большинство его друзей-агрономов, раньше сочувствовал эсерам и украинским «боротьбистам». Однако с тех пор, как начался голод, когда во время болезни я все думал-передумывал виденное и слышанное, гнал непосильные мысли, слушал все новые страшные рассказы, – с тех пор я начал даже не сознавать, нет, а смутно чувствовать некую горькую правду в речах отца. Раньше они только раздражали. Но вот Кондрат Петрович повторял то же, что и я всегда говорил. И отец повторял то же, что я не раз от него слышал. Но теперь все звучало по-другому. И росло удушающее едкое чувство жестокой вины и, вместе с тем, – бессилия. Когда спор внезапно сорвался в хмельные слезы, мне стало легче. И я обнимался с ними и говорил Кондрату Петровичу, как с детства уважаю его и люблю. Выпили по самой последней. Мама перестала плакать и принесла чаю. А мы втроем пели «Ой, на гори та й женци жнуть» и «Реве та й стогне Днипр широкий».

Мемуари

в столовых, в банях и вместе с просителями сидел в приемных различных учреждений. Во время поездки по одному из районов он увидел отвратительные дороги. Секретарь райкома ехал с ним в машине. Постышев попросил секретаря выйти, что-то посмотреть, а затем сказал: «Прогуляйся-ка пешочком, научишься лучше заботиться о дорогах». И уехал. В Харькове он созывал совещания домоуправов, садовников, дворников, продавцов и говорил то, чего раньше никто не говорил. Что необходимо улучшать быт. Мы привыкли презирать быт: важно лишь общественное бытие. А он доказывал, что нужно заботиться не только о промфинпланах, но еще и о людях, украшать их жизнь. Все это было непривычно и радовало. По предложению Постышева на заводах во многих цехах устроили кафе-кондитерские. Соевый кофе и соевые пирожные на сахарине продавали без карточек. Эти сласти и нарядные светлые столики на фоне темных прокопченных цехов казались нам живыми приметами социализма. Так же, как баллоны с бесплатной газированной водой, установленные в литейном и кузнечном цехах. Всех дворников Харькова обрядили в новую форму – синяя роба, синие каскетки, белые фартуки, белые рукавицы. На городской конференции Постышева торжественно-шутливо назвали «старшим дворником и садовником» Харькова. С весны по всему городу начали сажать цветы и кустарники на каждом свободном клочке земли. Вдоль некоторых улиц высаживали взрослые клены и липы. Это представлялось необычайным достижением социалистического научного градостроительства. Тогда же сняли ограды и заборы у парков и садов, даже у самых малых, тех, что при домах. Их заменили низкими, ниже колен, «постышевскими загородками» из бетона или кирпичей. Зелень деревьев и кустов выплеснулась на улицы… Постышев стал не только для меня героем, вождем, образцом настоящего большевика. Приступая к этим воспоминаниям, я хотел возможно точнее восстановить свое тогдашнее восприятие людей и событий. О Постышеве я всегда вспоминал добром. Когда потуск330

331

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

нели ореолы книжных героев, когда уже стало ясно, что не придется подражать ни Петру Великому, ни д’Артаньяну, ни Суворову, ни Шерлок Холмсу, неизбывная потребность в олицетворенных идеалах обратилась к революционерам, к настоящим большевикам. Такими стали для меня Котовский, Дзержинский, Орджоникидзе, Киров, Блюхер, Якир и, конечно, Постышев. Когда в 1938 году я услыхал о его аресте, то сначала не верил, а потом думал, что он оказался жертвой провокаций, которые удалось осуществить хитроумным вражеским агентам, пролезшим в НКВД и повлиявшим на фанатика Ежова. Летом и осенью 1941 года на фронте мы вслух говорили о том, что первое поражение Гитлер нанес нам в пору «ежовщины». После 1953 года я думал, что Постышев погиб именно потому, что был одним из последних ленинцев, был противоположен Сталину, Молотову, Кагановичу, Берии и всем им подобным, беспринципным властолюбцам, своекорыстным и жестоким. Такое представление подтверждали мои воспоминания: я видел его, разговаривал с ним, слушал его речи, читал его открытые письма. А ведь я помнил, как Постышев «прорабатывал» Скрыпника за национализм, и тот застрелился. Помнил, как жестоко поносил он Кулиша, Вишню, Курбаса, Эпика и других украинских писателей, художников, ученых, уверял, что они заговорщики, агенты фашизма. Весной 1933 г. на областной конференции рабкоров, мы, делегаты ХПЗ, пришли в комнату за сценой, где отдыхали члены президиума, чтобы показать Постышеву проект резолюции по его докладу. Разговаривал он с нами приветливо, деловито; читал внимательно. И сказал: – За ОснОву, мОжнО, кОнечнО. ОднакО, вОт этО уберите – насчет дОрОгОгО вОждя ПОстышева. Дурная этО манера в вОжди прОизвОдить. ТО ТерехОв был вОждь, а теперь и ПОстышев, и КОсиОр, и ПетрОвский… Всех величаете, в вОжди прОизвОдите. Не гОдится этО, тОварищи. Один тОлькО вОждь есть у нас в партии – тОварищ Сталин. И никаких других. ЭтО надО твь-ОрдО пОмнить.

Мемуари

Тогда я воспринял это поучение как неподдельную скромность большевика. Но и много лет спустя, уже с отвращением и стыдом вспоминая годы сталинщины, Постышева я отделял от других сталинцев. Хотя знал, что на Украине «37-ой год начался в 33-ем», именно при Постышеве; знал, что прежде, чем самому погибнуть в застенке, он успел обречь на расправу тысячи людей и на Украине, и в Куйбышеве, куда его назначили секретарем обкома в конце 1937 года. За несколько дней до своего ареста он громил «врагов народа»… Все это я знал. Помнил. И тем не менее, его приезд на Украину в 1933 году вспоминал как благотворное событие, а его речи, его письма – как беспримерно искренние, правдивые, разумные. Но вот сорок лет спустя я читаю его «Письмо Харьковского обкома» 19 марта 1933 года. Брошюра в тридцать страниц. Что именно «требуется, чтобы покончить с позорным отставанием сельского хозяйства Харьковской области». Вопросы и выводы пронумерованы (в его прежних речах и статьях еще не было этой сталинской манеры – нумеровать). Однако язык еще нестандартный, непринужденно разговорный, лишь слегка орнаментированный митинговой риторикой. «Первый вопрос важнейший» – засыпка семян. Второй – вывоз семенной ссуды, предоставленной государством. Третий – подвоз горючего. Четвертый – ремонт тракторов. Пятый – как пополнять недостающие семенные фонды. «В селах есть еще спрятанный хлеб… Тому, кто помог открыть яму, давать определенный процент от обнаруженного хлеба». Шестой – о коне. «Самое опасное, что коня к севу не готовят». …Восьмой – об использовании бросовых земель. «В сорока районах области по неполным данным 79624 га бросовых земель». (Это огромное пространство, видимо, в значительной степени образовали земли умерших или бежавших от голода). И, наконец, десятый – «весьма серьезный вопрос». «В отдельных колхозах есть отдельные дворы, которые голодают, а вы, дорогие товарищи, только скулите об этом, только просите помощи из области. Мы в области имеем небольшой ре-

332

19 февраля 1933 года Сталин произнес длинную речь на всесоюзном съезде колхозников-ударников. Он говорил о го-

333

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

зерв для того, чтобы оказывать продовольственную помощь нуждающимся в период сева, в период прополки свеклы, т.е. в апреле и мае. К тому же, этот резерв крайне ограничен. Сейчас мы этот резерв разбазаривать не намерены и не имеем права. Почему вы не организуете взаимопомощь в самих колхозах, не изыскиваете источников на месте? Я никак не допускаю, чтобы колхоз не мог предотвратить два-три случая голодухи… Достаньте деньги, купите овощи, корову на мясо, изыщите некоторое количество хлеба у колхозников и организуйте помощь. В первую очередь побеспокойтесь о бригадирах. Нет ли среди них голодающих? Обязательно помогите – это наши командные кадры. Посмотрите, нет ли голодающих среди колхозников с большим количеством трудодней. Помогите им – это лучшая, наиболее честная и добросовестная часть колхозников, этё о основа колхоза». Итак – «в отдельных колхозах отдельные дворы»! Но в то же время прямо сказано, что голодают и бригадиры, и лучшие колхозники (о рядовых, «не лучших» – речи нет). …В Геническом районе единоличник, отец двух красноармейцев, хлебозаготовку выполнил на 80 процентов, но у него отняли корову, самого арестовали, довели семью до голода. В том же районе колхозник, имевший 940 трудодней(!!!), «репрессиями доведен до голодухи», потому что весь колхоз оказался на «черной доске». «В некоторых местах единоличников и колхозников арестовывают все, кому не лень. Сплошь и рядом враг подставляет под аресты и репрессии хороших, честных тружеников». Именно это письмо я вспоминал на протяжении сорока лет как пример отважной искренности. Помнил, что в нем прямо, черным по белому – «голодуха», «арестовывают честных тружеников». А ведь Сталин говорил только о «недостатках работы в деревне… в новых условиях обострившейся классовой борьбы».

Мемуари

лоде 1918-1919 годов, «когда рабочим Ленинграда и Москвы в лучшие дни удавалось выдавать по восьмушке фунта черного хлеба и то наполовину со жмыхами*. И это продолжалось не месяц и не полгода, а целых два года. Но рабочие терпели и не унывали, ибо они знали, что придут лучшие времена… Сравните-ка ваши трудности и лишения с трудностями и лишениями, пережитыми рабочими, и вы увидите, что о них не стоит даже серьезно разговаривать». В эти дни уже умирали сотни тысяч крестьян. Умирали в пустеющих селах, на дорогах, на городских улицах. Уже голодали Украина, Кубань, Поволжье. Но он утверждал, что об этом не стоило «серьезно разговаривать». И мы не разговаривали. Не только потому, что уже опасно было сомневаться и, тем более, опасно критиковать речи Сталина. И не только потому, что одной из страшных примет массового голода было ощущение бессилия, обреченности. (Еще за два-три года до этого, в начальную пору коллективизации, в иных местах бунтовали. Но к весне 19ЗЗ года деревня была смертельно парализована). Мы не возражали, убежденные, что бедствие произошло не столько по вине партии и государства, сколько из-за неизбежных «объективных» обстоятельств, что голод вызван сопротивлением самоубийственно-несознательных крестьян, вражескими происками и неопытностью, слабостью низовых работников. В той же речи Сталин торжественно обещал «сделать всех колхозников зажиточными». После этого все докладчики, ораторы, газетчики, лекторы, пропагандисты на разные лады повторяли его обещания. Похвалы вождю и посулы грядущих колхозных благ звучали в те же дни, когда умирали сотни, тысячи голодающих. Эта уныло-монотонная разноголосица должна была заглушать стоны и плач, прорывать страшное безмолвие смерти… * Восьмушка – т.е. 50 граммов! Этой абсурдной брехни никто не исправил в последующих изданиях в течение двадцати лет так же, как и «досрочное переименование» Петрограда.

334

Когда я выздоровел, то ездил в подшефные села уже только в короткие командировки, на несколько дней, на неделю. …Кисло-серое туманное утро. Снег еще не сошел. На темных соломенных крышах белесые пятна и полосы. По обе стороны улицы, вдоль тынов, вдоль хат лежит снег, посеревший, в синеватых оспинах и подтеках. А посередине улицы он перемешан с буро-желтой глинистой грязью, то подтаивающей, то подмерзающей. Колеи и вовсе темные, хотя по селу мало кто ездит. Тащатся двое саней. Их валко тянут понурые ребристые клячи. Бредут трое возчиков. Поверх шапок навязаны, как башлыки, не то куски дерюги, не то бабьи платки. Грязнорыжие кафтаны туго перепоясаны тряпичными жгутами. Шагают, медленно переставляя ноги, завернутые в мешковину. 335

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

А наш Павел Петрович говорил не так, как все, а по-своему, и, как нам казалось, говорил откровенно, правдиво. Кем же он был в действительности? Когда произошел в нем тот роковой «переход количества в качество», который все нараставшее число обманов и жестоких беззаконий, творимых для торжества революции, для блага социалистического отечества, превращал в привычную лживость, в слепое изуверство? Когда именно бескорыстное стремление поддерживать Сталина, чтобы сохранить единство партии, чтобы предотвратить опасность троцкистского бонапартизма, чтобы оттеснить честолюбивых сановников и косных партийных «стариков», переросло в безоговорочную холопскую покорность новому самодержцу, кровожадному параноику? Ответить на эти вопросы по-настоящему я не могу. В его речах и статьях за 1928-29 годы, в которых он сурово честил оппозиционеров, ни разу не упоминается имя Сталина; в 1930 году он иногда его сочувственно цитировал. Но с 1932-33 года нарастали число и накал восторженных эпитетов, а в 1937 году уже звучали ритуальные молитвословия.

Мемуари

В одних санях лежат два продолговатых куля, накрытые мешком и рогожей. Другие – пусты. Они минуют слепые хаты; окна забиты или заставлены досками. В других окна целы, но двери распахнуты и обвисли. Видно, что никто не живет. Подваливают к хате с дымящей трубой. Старший возчик стучит в окно. – У вас е? – Ни, слава Богу, нема… У следующей хаты тот же вопрос. Тот же ответ. И еще у одной. Подъехали к хатенке с облезшей штукатуркой и бездымной трубой. – Прыська же вчора живая була… – Була. А сегодня, бачь, не топить. Молодой возчик, закутанный по-стариковски, идет в хату. Лошади тянутся к тыну. Грызут прутья. Парень возвращается. – Ще дыхае. На печи лежит. Дал ей воды. Минуют еще два двора. Большая хата с чистыми, недавно белеными стенами. И солома на крыше светлая, едва начала темнеть. – У вас е? Из-за окна слабый, бесслезный женский голос. – Е. Тато померлы цю ночь. – То несить… – Сил нема. Я ж одна с детьми. Возчики переглядываются. Идут втроем. Выносят на мешке худое тело. Лицо закрыто полотенцем. Женщина прислонилась к косяку. Обвисло накинутый платок, угасший взгляд. Медленно крестится. Тело кладут на вторые сани. Накрывают. Еще один продолговатый куль. За селом кладбище. На краю у леса – длинный ров, наполовину засыпанный землей и снегом – братская могила. Без креста.

336

337

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

Председатель сельсовета в городском пальто и в старой буденновке вертит ручку телефона. У стола несколько активистов. И шефы из города. Курят. Молчат. – Алле! Алле! Гражданочка, дайте райвыконком. Та я уже целый час кручу. Тут динаму можно запустить от того телефона. Алле! Выконком? Примите сводку. Сегодня фуражной помощи роздано колхозникам… И еще индивидуальникам тоже… Давали муку и пшено. Печеного хлеба нема. По форме «Д» имеем сокращение. Сегодня вывезли пять. Еще двое есть такие, что, может, до завтра доживут… Что значит много? На той неделе куда больше было!.. Фельдшер приезжал, провел инструктаж актива, объяснил, как опухших кормить… Теперь ветеринара надо. Считай, все кони у нас висят. Из-под хвостов букеты – овод лезет. Мы с председателем колхоза и конюхи, кто поздоровше, голыми руками коням в жопы лезем, выгребаем того овода. Ремонт начали. Тут шефы хорошо подмогнули. Еще и еще напоминаю: семян у нас не хватит. Что в поставку забрали, что поели. Нужно и пшеницы, и жита подкинуть. Там наша точная заявка лежит. Потом председатель разговаривает с приезжими шефами. Повеселел: – Обещают за неделю семена прислать. Закурил папиросу. После махорочных самокруток она тошнотно сладковата. Но из вежливости он одобрительно причмокивает. – Не повезло нашему селу! Можно сказать, не повезло. Хорошая у нас местность. И народ подходящий. Больше 90 процентов в колхозе. В прошлый год хорошо работали. И убрались хорошо. Пшеница 15 центнеров с гектара уродила. Хлебозаготовку выполнили и перевыполнили. Но по району – прорыв. И пошли нам встречные планы. Один, другой. На трудодень почти ничего не осталось. Полкило начислили, да и тех не выдали. И теперь каждый пацан видит, что это перегибы. А ведь еще месяц назад как было: вези хлеб или клади партбилет. Вот и получилась форма «Д». Кто поумирал, кто из села поутикал… Сколько всего, не скажу. Это, может, в

Мемуари

районе знают. А нам не сосчитать, кто уехал и живой, а кто по дороге умер? Но, в общем, каждая третья хата пустая стоит. И в других тоже форма «Д» была…* Весной в сельских лавках и в колхозных кладовых раз-два в неделю выдавали пособие: мешочки муки, гороха, круп, консервы, иногда печеный хлеб. В очередях стояли и сидели женщины, закутанные в платки поверх кожухов или плюшевых жакетов. Им все еще было холодно, даже в солнечные дни. Отечные лица, тусклые, будто незрячие глаза. Мужчин было меньше. Худые, сутулые, они казались более истощенными рядом с опухшими закутанными женщинами. Пугала тишина этих очередей. И старые, и молодые бабы разговаривали мало, слабыми голосами. Даже самые сварливые переругивались тихо и как-то бесстрастно. Председатель сельсовета, очень худой, бледно-желтый – ожившая мумия – старался бодриться, рассказывая шефам: – На сегодняшний день имеем обратно улучшение. Ни вчера, ни завчера смертности не было. За всю ту неделю только четырех похоронили, и то двое – от разных болезней. Застудились и вообще уже старые люди. А кто от недостатка питания – так уже совсем мало стали умирать. И даже, можно сказать, некоторые больше от несознательности. Как стали помощь получать, как вышла первая травка, первая зелень, начали очень сильно есть. А здоровье ж слабое. Надо пома* Исследователь, тщательно изучавший материалы советской статистики, утверждает, что в 1931–1934 годах погибли от голода и репрессий не менее шести миллионов человек. В 1932–1934 годах умерли два с половиной миллиона истощенных новорожденных. Население Украины с 1932 до 1938 года не увеличивалось, как за предшествующие годы, а сократилось на 1 миллион. По переписи 1927 года в СССР числилось 31200000 украинцев, а по переписи 1939 года (январь) только 28100000. (М.Максудов. Потери населения СССР в 19171959 гг. Журнал «ХХ век». Самиздат, 1976 г.). Когда будут опубликованы те статистические данные, которые и поныне остаются секретными, это, вероятно, позволит точнее узнать, сколько именно людей погибло от голода в 1933 году. Но и сегодня очевидно – их были миллионы!

338

339

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

лу, обережно. Но есть такие, что они хоть дорослые дядьки, а хуже малых детей: как увидел борщ или кашу, хоть макитру, хоть ведро, пока все не съест – не отвалится. А потом у него кишки перевертываются не туда, куда надо. Ну, вот, как у коня, если клевера пережрет или холодной воды перепьет – живот горою и копыта откинул… Или, бывает, что батько получил свежий хлеб на всю семью – буханки полторы или две, а пока домой нес, все и сжевал. Дети голодные плачут, а он за живот хватается, криком кричит. А потом уже и не дышит. Вот так и помирают, не с голода, а через глупость. Но это все больше мужики. Бабы – те, можно сказать, сознательнее на счет питания. Или терпеливее. И, конечно, они детей больше жалеют. Бабы не так умирают… Не так, но все же умирали и бабы. Еще и в мае, когда началась прополка овощей. Самая женская работа. …Жаркий майский полдень. Полольщицы бредут по черным бороздам между рядами ярко-зеленых молодых листов. Тяжело ступают. Медленно нагибаются. Еще медленнее разгибаются. Некоторые уже только ползут на четвереньках. Тускло-темные узлы среди свежей веселой зелени. Одна остановилась. Не то прилегла, не то присела. Через час кто-то заметил. – Ой, лышенько, тетка Одарка, сдается, померли! А я думала, они отдыхают. …Тело с трудом тащат на растянутых платках. Такие же грязно-серые. Такие же безмолвные. Одна потихоньку плачет. Но весной хоронили уже в отдельных могилах. И в гробах. Умирали все реже. Во второй половине мая целыми неделями не было похорон. Июньский день. В колхозный полевой стан приехала районная агитбригада. Парни в расшитых сорочках, в синих шароварах; девчата в венках с лентами, в еще более пестро вышитых сорочках, в разноцветно-многослойных юбках, в нарядных сапожках. Обеденный перерыв. За дощатыми столами бабы хлебают из глиняных мисок густой кулеш. На очаге под навесом котлы. Пахучий пар вареного пшена.

Мемуари

Бабам жарко: они в белых платках, в светлых кофточках или в холщевых нижних сорочках. Поэтому еще темнее лица и руки, закопченные загаром. Отечных не видно. Почти все очень худые, задубевшие, усохшие, как старая кора на поленьях. И уже не безмолвные. Хотя работали с восхода – «проверяли» свеклу, окучивали картошку, выпалывали сорняки на капустном поле. Молодые пересмеиваются, разглядывая нарядных гостей. Те выстроились перед столом. Дирижер в пиджачке возглашает сипловатым тенором: – В честь ударников социалистических полей наш хор исполнит народные песни. ...Дывлюсь я на нэбо Та й думку гадаю...

Поют голосисто, дружно. И сразу слышно, что певцы не городские. Поют не округленно-мелодично, как на сценах, на эстрадах, а заводят высоко-высоко, протяжно и громко. Так поют в селах – на гулянках, на свадьбах. Бабы оставили миски, отложили ложки. И застыли. Иные прислонились друг к другу, жмутся кучками. И вдруг одна заплакала. И еще одна. Тихо плачут. Закрывают лица косынками. В хоре заминка. Дирижер оглянулся. Шепнул. Тоненькая девушка в венке начала весело: Ой, за гаем, гаем, Гаем зелененьким...

Хор подхватил торопливо, залихватски: Там орала дивчинонька Волыком чернэньким...

А бабы плачут. Еще одна. И еще одна. Сперва те, кто постарше, а там и молодые. И плачут уже в голос, навзрыд. Орала, орала, Втомылась гукаты,

340

Певцы начали сбиваться. Нарядные девчата-хористки утирают глаза и мокрые щеки. Дирижер оглядывается растерянно. – Что ж это, товарищи-бабоньки? Что такое? Почему слезы? Кто ж это вас огорчил? Мы ж стараемся повеселее… Бабий плач прорвало криком. – То не вы, то не вы! Ой, люди добрые! То мы сами. Мы ж больше никогда не спиваем… Ой, когда ж мы только спивали! Мы те песни и во сне уже не слышим… Мы ж все только хоронили… Мы ж сами уже мертвые… Ой, мамочка моя родная, где твои косточки?.. Ой, деточки мои коХанные, голубятки мои, я ж над вашими могилками не плакала, я ж вас чужому дала без гробов хоронить… Закричали, запричитали еще одна, и еще. Хористы сбились кучей. И несколько девушек в венках заплакали в голос. Дирижер метнулся к бригадиру, который стоит в стороне, с возчиками, привезшими гостей. Мужчины дымят самокрутками, глядят в сторону. Повариха села на землю, закрыла лицо косынкой. Плечи дрожат. Бригадир, широкий, почти квадратный, красновато загорелый, с многодневной, рыжей щетиной до скул, досадливо отмахнулся от дирижера. – Да заспокойтесь вы, товарищ дорогой… Нехай бабы наплачутся… Слезы-то у них накипели… Теперь за всех плачут. Не мешайте. Выплачутся – легче будет. Лето 1975 г., г. Пярну

341

Лев Копелев БЕДА И ВИНА

Тай найняла козаченька На скрыпочку граты…

Мемуари

Артем Пальян ХВАЛА ПРОЩЕНИЮ ГРЕХОВ Скажу честно, что, то, о чем я сейчас пишу, я писать не собирался. Не то, чтобы мне была безразлична судьба моих замечательных предков, просто мне далек их героизм и величие. Короче, на мне природа отдыхает. Чему является яркой иллюстрацией моя оригинальная судьба. (Этим никого нельзя удивить, потому что неоригинальных судеб не бывает.) Хроникер из меня никудышний. И поэтому я не понимаю, зачем меня попросили изложить письменно свои воспоминания, и еще за это пообещали мзду. Вооруженный доктриной о единстве формы и содержания и будучи ею озадачен, не имея практики документалиста, я лихорадочно (якобы лихорадочно) начал отыскивать стиль, соответствующий моему зачатому творению.

Детство, когда все были живы. Оно прошло напротив пожарной каланчи и милиции, дома, который в народе именуется Короленко, 15, и в некоторых людях вызывает обоснованные содрогания. А мы жили на Короленко, 16 а. Маленькое двухэтажное здание примыкало к бывшему молельному дому баптистов, находилось на месте баптистского кладбища и еще до моего рождения считалось обителью привидений. Моя бабушка Софья Артемовна Пальян – папина мама – рассказывала, что прежде к ней на постой напрашивались соседские пожарники, чтобы поглядеть на неприкаянные души 342

– Надоели мне науки. Ничего в них не понять! Просидел насквозь я брюки. Не в чем выйти погулять.

… и еще там были аналогичные по содержательному наполнению арии. Математическая: – Сколько ведер из бассейна выливается портвейна? Историческая: – И какие папиросы курит Фридрих Барбаросса?! Обе они были заключены в одну музыкальную фразу, сплетаясь в ней воедино. Там еще были затронуты иные отрасли педагогики: географическая тема и прочие, и прочие… 343

Артем Пальян ХВАЛА ПРОЩЕНИЮ ГРЕХОВ

усопших баптистов. Дедушка мой по маминой линии, протоиерей Алексей Александрович Глаголев, в мою бытность жил на улице Боричев Ток, в детстве учился музыке у матери Михаила Булгакова, был невысокого роста, щуплым, живым и трогательным. Он обладал большой дозой жизнерадостности, с необыкновенной бравурностью играл марш «Прощание славянки», «В лесу родилась елочка» и вальс «Сказки венского леса». В молодости изучал спектры далеких звезд и сторожил зверей в зоопарке. По своему образованию он был педагог-математик. О своих былых подопечных у него остались расплывчатые воспоминания и двойственные впечатления. Судя по его рассказам, яркий след в его памяти оставил лишь переросток-второгодник, который сидел на задней парте, прерывая математические уроки монотонными возгласами, повторяя одно и то же: «Не дошло! Не дошло!» Другие хроники касательно его педагогической деятельности и вообще вопросов образования до моего слуха не долетали. Разве что упоминались отрывки некоего спектакля, связанные с этим дедушкиным периодом жизни и тогдашней педагогикой. Спектакль назывался «Иванов Павел», сопровождался мелодиями и текстом: «Павлик, Павлик, занимайся! Даром время не теряй! Не ленись, не отвлекайся и в носу не ковыряй!»

Мемуари

В молодости Алексей Александрович на «фрукттоварке» грузил рахат-лукум и занимался репетиторством. Уже позже, а именно в моем детстве, я, будучи пионером, проходя по улице, стеснялся дедушки и при виде знакомых из школы инстинктивно отстранялся от него. Я не боялся осуждения. Мне ничего не грозило дисциплинарно. Но, находясь рядом со священником, я выглядел как-то несерьезно. По мнению окружающих меня авторитетов, он был человеком, зарабатывающим на хлеб насущный сказками. Мое отношение к религии было ритуальным по форме, суеверным по содержанию и недоверчивым по сути. Я в одно и то же время и верил в НЕЧТО сверхъестественное, пытался анализировать полученную информацию – и сомневался по каждому пункту. Прагматичное влияние социализма было обширной нивой для произрастания атеизма. Советская школа пронеслась по душе опустошением. И в эту пустоту влетала всякая мистическая жуть плюс оккультные учения Древнего Востока, против позитивной части которого я до сих пор ничего не имею. Только сейчас мне восточная философия стала чужой. Тогда же меня пленили мифы древней Греции своей героикой. Я занимался постижением оккультизма древности (различных йог, сутр и ритуального японского театра). Производилось это религиозное самообразование гипербессистемно. Я делал гимнастические упражнения и пытал маминого дядю гипнотизера о технике гипноза, отрабатывая освоенные приемы на соучениках. Мама моя – Мария Пальян, в девичестве Глаголева, была врачом, она и сейчас врач, только она сейчас после трех инсультов тиха, почти безмолвна и большей частью дремлет. Бог ее хранит, и она радует нас своим присутствием. А это самое важное и дорогое, что только может быть. Своими бедами она обязана отчасти моим похождениям, отчасти своей трагической юности: двукратный побег из-под фашистского конвоя, стояние надо рвом в скверике возле площади Богдана Хмельницкого перед строем солдат в фашистской форме. Чудом спасена. Но об этом позже. Она врач-педиатр и в моем детстве работала возле зоопарка в больнице. В младенчестве, когда меня сажали в стоматологическое кресло этой же больницы, то 344

345

Артем Пальян ХВАЛА ПРОЩЕНИЮ ГРЕХОВ

даме-стоматологу мои родители подсовывали самодельные талончики, якобы в зоопарк. Она же мне их торжественно вручала сразу после воздействия бормашиной. Зная о вознаграждении, я эту бормашину сносил беззвучно. Затем следовала заслуженная мною экскурсия. Вначале мама работала на участке при вышеупомянутой больнице им. Калинина. В связи с чем у меня этот революционер и просветитель с зоопарком и этой больницей ассоциируется до сих пор. А потом повышала свою квалификацию врача на различных курсах: гомеопатии, кардиологии. Числилась офицером запаса и работала в интернатах и поликлинике. Больница Калинина для меня знаменательна еще и тем, что мне здесь пытались сделать операцию на проломленном черепе под глазом, который намеревались вытащить, упорядочить уехавшие кости и все упаковать обратно. После подобного лечения у первоначально нормальных больных глаза часто западают внутрь и затем смотрят из глубины, окруженные темным ореолом тени глазницы. Но я, будучи подростком неуправляемым, от этого акта хирургии отказался, несмотря на все усилия, прилагаемые зав. челюстно-лицевым отделением, экзотически названным его предками Джоном Васильевичем, здоровенным мужиком, явно затеявшим против меня худое. Говорят, что Джоном он был назван в честь боевого товарища его отца, непонятно в какой войне укрепившего товарищество с англичанами. Но дефекты глазницы – травма, содеянная ломом при ледоколе у подъезда школы № 13, где я учился, окнами выходившей в наш двор,– определилась у меня позже, в классе четвертом, а в раннем детстве кости моих глаз не разъезжались, а сломан был только нос – вначале в одну, а потом в другую сторону, и повреждены были два передних зуба кафельной плиткой школьного вестибюля. Родственников своих я очень любил, да и сейчас неимоверно люблю, а они от меня страдают. Надо ли вам все это знать – я не уверен, но мне так легче ориентироваться в склерозе, просеивая сквозь него свои отрывочные воспоминания. Наверное, у всех людей воспоминания смотрятся как старое кино при многократной ретроспективе. Оно трогательно лишь потому, что связанно лично с тем, кто его смотрит. По-

Мемуари

сторонним же процесс ретроспекции кажется пустым времяпрепровождением, наивным и неоправданным. Если так уж надо копаться в прошлом, то я хочу сейчас рассказать чтонибудь такое и так, чтобы не вызывать тоски и сна. Слегка всего касаясь и долго об этом всем не распространяясь. Мы были дружны. Когда мы с сестрой уезжали куданибудь, мы почти тотчас же рвались обратно. Находясь на отдыхе, с первых дней начинали предвкушать возвращение. Возвращаясь, в дороге с неимоверной радостью наблюдали за приближающимися знакомыми зданиями, за которыми был спрятан родной дом. Неслись по лестнице с подарками для всех. Мчались к соседям по коммунальной квартире, друзьям по сей день, теперь живущим в Израиле. Бегали и обнимались. И радости нашей не было предела. Папина мама – бабушка Софья Артемовна – очень маленькая и круглая женщина с настоящими черными-пречерными волосами, за исключением проседи, которая так и не повлияла на нее основательно до девяноста трех лет, была законченным юмористом. Моя армянская троюродная сестра как-то говорила, что у нас в армянском роду две сестры – обе артистки: одна комик – это она о моей бабушке Соне, а другая – трагик – это уже касалось ее бабушки – сухопарой Мариам, пугавшей моих одноклассников своим неимоверным сходством с бабушкой Ягой. Она, как и моя замечательная подруга по кино Мария Ростиславовна Капнист – человек-легенда, прекрасная во всех человеческих чертах (замечательная актриса, внучка поэта Капниста, в детстве любимая Циолковским), могла справиться с образом Наины в старости без всякого напряжения и нанесения грима. Бабушкину сестру Мариам, которую мы называли моркур (мамина сестра по-армянски) я помню в больших тапках, возимую на цепи огромной овчаркой Султаном по двору их частного дома. Ее образ оживает каждый раз, когда я наблюдаю за соревнованиями по воднолыжному спорту.

Дедушка Алексей приходил к нам часто. Приходил и быстренько убегал. Естественно. По-моему, за день он оббегал весь 346

347

Артем Пальян ХВАЛА ПРОЩЕНИЮ ГРЕХОВ

свой приход. Приносил нам конфеты «Белочка», читал детскую библию с иллюстрациями Доре, которую у нас зачитал режиссер Виктор Гресь, говорил мне, наблюдая за остальной библиотекой: «Наш Артюша шалунишка. Не читает умной книжки», – захлопывал книгу (конечно, не Библию, к которой он относился с величайшим почтением) и делал вид, что спит, громко и театрально храпя несколько секунд. Потом он вдруг вскакивал, просыпаясь, и это означало, что ему уже пора куда-то уходить. Иногда бабушке Соне удавалось его заарканить на чашку черного кофе, который он любил. Дедушка ходил в сапогах, серой толстовке или белой полосатой рубахе навыпуск, перепоясанной ремнем, который иногда скручивался в клубок и неожиданно выбрасывался вперед (без жертв), с дедушкиными словами: – Змея! Пшшшшш! – превращался в змею, разматывающуюся из скрученной спирали. Дедушку я помню всегда носившим очки. Он вечно (на улице) носил шляпу, которую снимал, крестясь перед каждым храмом. Зимой эта шляпа была фетровая, летом синтетическая в дырочку, а в особую стужу надевалась каракулевая кубанка, только без красного верха, она была скроена только из черного каракуля и стеганой подкладки. Вообще, в раннем детстве дедушке, обладавшему хромовыми сапогами и вышеупомянутой кубанкой, я очень завидовал. В комплекте с Лермонтовым, произведения которого он знал и цитировал (может быть, это были и единичные случаи, но они у меня почему-то четко запечатлелись в памяти), он складывался в романтический образ. Помню вечер, говорили о черкесах, каких-то кинжалах (в основном кинжалами интересовался я). Мне пообещали башлык. (Не могло же мне это все привидеться? Не брежу же я? Потому что сейчас мне этот башлык совершенно не нужен.) Очень много лет прошло. Трудно отделить правду от воображения. Из четверти разрезанной тонкой ученической тетрадки в клеточку с таблицей умножения на обложке и вклеенной в тетрадь моей фотографией дедушка мне состряпал липовый паспорт, не помню уже с какими записями. К нему прилагались гирлянды вырезанных из бумаги жокеев на лошадях и толстых девочек с большими головами и бантиками. Дедушка

Мемуари

очень хорошо вырезал. Я, сколько ни учился рисунку и живописи, так и не достиг таких успехов в вырезании. Бабушка Соня часто сидела на балконе, поедая сливочное мороженое с булкой и, завидев идущего дедушку… В нашем маленьком двухэтажном доме балкона было только два. И оба они были не как в нормальных домах, где они, как правило, выходят либо на фасад, либо в торец дома, а украшали углы. Края дома с фасадной части были скошены под углом сорок пять градусов, превращая четырехугольник планировки здания в восьмигранник, и с каждого балкона можно было обозревать сразу две улицы. Переходя на один край балкона, без напряжения можно было заглянуть за один угол, увидеть двор или одну улицу, а находясь на другом краю, можно было оценить события, происходящие на другой. С одного края наш дом ограничивался небольшим двором с деревянными воротами, на которых удобно было кататься и которые были похожи на двери товарняка, а с другого упирался в перекресток Владимирской и Большой Житомирской, с гастрономом напротив, из которого выходил дедушка с конфетами. И вот бабушка Соня, завидев дедушку Алексея, оповещала нас: «О! Батя идет!» – она его батей называла, хотя он был младше ее лет на восемнадцать. Однажды она на него жутко обиделась, потому что дедушка дал мне щелбан. Это был единственный раз в жизни, когда он на меня поднял руку. Я его уже чем-то удачно ошарашил. Не помню, что такое было, наверное, сказал что-то очень заковыристое и ненормативное. Я всегда смело обогащал свой лексикон. Сообщал о расширенных познаниях взрослым. И если реакция была позитивной, то использовал новшества среди придирчивого общества. Дедушка, скорее всего, с принципами моей системы тестирования не был ознакомлен, и в данном случае она сработала неадекватно ожидаемому результату. Кстати, это был не единичный случай сбоя системы. Вообще, она была несовершенна, так как из-за нее мне иногда попадало, и это было больно, а иногда родители делали вид, что не понимают, о чем идет речь. И правильного вывода было сделать нельзя. Папа по этому поводу смеялся, вспоминая текст старого настенного отрывного календаря, 348

349

Артем Пальян ХВАЛА ПРОЩЕНИЮ ГРЕХОВ

где старушка говорила своей внучке: «А сейчас я тебе скажу последнее слово, которое нельзя произносить». Бабушка Соня недолго обижалась на дедушку Алексея и очень любила, когда дедушка приходил. Когда же он уходил ранее отпущенного бабушкой Соней срока, она ему заявляла: «Батя! Ну, что ты такой непосидячий!» Дедушка, кроме латыни знал еще английский и немецкий, и еще что-то из древнего, старогреческий, по-моему. А бабушка Соня говорила на новогреческом, турецком и армянском, поэтому они долго друг с другом не разговаривали. Дедушка Алексей Александрович был очень начитанный. У него была огромнейшая библиотека: Диккенс, Вальтер Скотт, Жюль Верн и еще много того, что мне не запомнилось. Он читал и читал. Мне кажется, что он был раним. Злым или рассвирепевшим я его не видел никогда. Для нас с сестрой он был подходящий друг и по размеру (относительно нас), и по качеству чувств. Как-то раз я обидел бабушку Татьяну Павловну – дедушкину жену и маму моей мамы. Они с дедушкой уходили, спускались по лестнице. И я им вдогонку кинул: «Дедушка, приходите!» «Приходите» читалось как единственное число, потому что вся мамина родня называлась нами на вы, а папина – на ты. Татьяну Павловну мы с сестрой тоже очень любили. Но дедушка бабушку в тот раз, несомненно, превзошел своей общительностью. Она была тоже неординарным человеком. Владела несколькими языками, особенно хорошо знала немецкий. Скольким спасло жизнь это знание немецкого. Бабушка Татьяна Павловна, закончив гимназию, затем окончила университет – факультет географии, тренировала свою волю, бегала с раскаленным углем в ладони и цитировала Козьму Пруткова (это все в разные периоды своей жизни). Бабушка славилась своей решительностью. Я свидетелем не был, но мама рассказывала, что в тридцать седьмом году, когда прадедушку Александра посадили в Лукьяновку, именно бабушка выясняла все отношения с властями. У бабушки Сони к органам был несколько другой подход. До войны она жила в Крыму, была купеческой дочкой и вышла замуж за купца первой гильдии из торгового дома брать-

Мемуари

ев Пальян, владельца табунов лошадей и виноградников в Старом Крыму, винодела, награжденного золотой медалью в Париже. Папа ее, как и ее муж, звался Арутюном (в их честь и я назван) был владельцем чуть ли ни единственной тогда в Керчи гостиницы в два этажа с названием «Лондон». Родня папы чудом избежала турецкой резни. Не вся. Бабушкин брат все-таки погиб. Вообще, и мой дедушка, и прадедушка оба были турецкоподданные. Предки мои в Турции в девятнадцатом веке были всемирно известными архитекторами, тоже братьями Пальян. Во французской энциклопедии написано, что последние их отпрыски умерли во Франции, но у американцев все отмечено так, как надо, и там даже есть фотография моего папы со скрипкой, которую после его смерти продали за тысячу долларов. Потом уже мне сказали, что я очень продешевил. И мою фотографию они хотели заполучить. Но папа не хотел отдавать фотографию с бородой, а я – без бороды. В общем, мы все предполагаемые для отправки и публикации фотографии порвали. Так что я получил тогда по своему тщеславию сокрушительный удар под дых. Но вернемся к повествованию о наших карающих органах. Бабушка Соня дружила с женой председателя ГубЧека, а еще их общей подружкой была дочь барона Врангеля. В общем, они там, либо в Старом Крыму, либо в Керчи, были центральными гранддамами. Следующая связь с теми же органами, но это уже называлось НКВД, проявилась в тридцатых. Мужа моей тети, как полагалось в те годы, посадили на десять лет и отправили куда-то на лесоповал в конце НЭПа. Он был владельцем дома, в котором жила вся папина родня. То есть: тетя, бабушка и папа, который в это время учился в музыкальном училище. А тогда домовладельцы были обязаны либо нанимать дворников, либо сами мести асфальт. Кондитерские на Крещатике и на углу Владимирской и Большой Житомирской то ли закрыли, то ли у них там дела шли совсем плохо, поэтому они подметали тротуар сами. И транспаранты в революционные праздники на своих балконах также обязаны были развешивать сами. Вернее, кумача тогда на балконах не вешали, а вешали только портреты революционных вож350

Чем занималась во время оккупации семья моей мамы, известно многим. Люди, посвятившие свою жизнь историче351

Артем Пальян ХВАЛА ПРОЩЕНИЮ ГРЕХОВ

дей. Под них же подкладывались ковры и ковровые дорожки жильцов и домовладельцев. И вот к бабушке Соне пришел участковый. Он вручил ей пару портретов классиков марксизма-ленинизма и Иосифа Виссарионовича с ними вместе. И поручил бабушке найти под них достойный ковер. И даже два. Бабушка ему ответила, что у нее ничего подходящего нет. А участковый ничего слушать не желал и гнул свою линию. Она и повесила… Через очень короткое время участковый прибегает белый, как полотно. Я как сейчас помню ее, рассказывающую эту замечательную историю. Легкий армяно-турецкий акцент у нее остался до конца жизни. Или она дурачилась? Неизвестно. Она такая маленькая, черноглазая, с огоньком в глазах: – А у мене был ковер! Собаки! Такие большие! Три такие охотничьи. Сидят. Морды здоровенные! Упитанные! – это такой сюжет на ковровом пейзаже. А сверху, представляете, Карл Маркс с Владимиром Ильичем и с Иосифом Виссарионовичем. Все. Больше этот участковый к ней за коврами не приходил. Во время оккупации немцы ее не трогали. А наши кричали: – Жидовка! Чего тебя не хватают?! – Неизвестно, чем могло закончиться такое оригинальное заигрывание, будь на бабушкином месте кто-то, спасающийся от фашистского ствола в связи со своей национальной принадлежностью, или для нее самой, когда бы рядом находился доверчивый рьяный фельдфебель с автоматом или полицай, восприимчивый к слухам? В это время вторым мужем моей тети был офицер, еврей Григорий. Он погиб под Киевом. Чего-то все Григории у нас погибают насильственной смертью. Бабушкин брат Гришка погиб от руки турок, а тетин муж – от немцев. Тетя его очень любила. А нам с сестрой тетя Аза была как вторая мать. Она была красавица. И папа мой был очень красивым. И с маминой стороны все были очень милыми. Мы же с сестрой отошли от красоты одних и не достигли миловидности других.

Мемуари

ским исследованиям духовной среды Киева того времени, наверное, знают об этом больше меня. Пришли фашисты и стали хватать. Хватали евреев. Хватали коммунистов, их семьи. Хватали тех, кто нарушал стройный немецкий порядок. Киев (так говорят) немцы поделили на зоны. В одних зонах жить местным было разрешено, в других – нет. Дедушка принял сан в Кременце. Читаю воспоминания мамы в «Купине Неопалимой». Мне сложно сказать больше того, о чем мама там рассказала. Бабушку Татьяну Павловну в нашей семье называли бабушкой Туей. Она была так названа не в честь куста, похожего на кипарис, а с моей легкой руки. Мы, как я упоминал, жили на Владимирской улице, а дедушкина семья – на Подоле, на улице Боричев ток. Эта бабушка (папина мама, рядом с которой я жил) – была бабушка Соня, а та бабушка – тая, туя – с моего младенчества прозванная Туей, так ею и осталась. Когда пришли фашисты, издали приказ: евреям собраться и явиться. Она ходила, узнавала: будут ли эшелоны в Германию или расстрел. Слухи были разными, слухи были противоречивыми. Говорили, что будут увозить, а не расстреливать. Одни поверили одному, другие другому. Одни ушли в Бабий яр, другие решили не спешить и подождать. Когда стала ясна правда, для многих она обернулась катастрофой. Я не могу составить вместе события, о которых мне рассказывали, в хронологическом порядке. Бабушка вспоминала, что их гнали, я не помню куда, но скорее всего по Артема. Вдоль дороги стояли немцы. Судя по всему, стояли не сильно часто, да и не все из них жаждали крови. Некоторые либо отворачивались, когда кто-то из пленных убегал, а если не отворачивались, то не стреляли и не гнались за ними. Наверное и даже скорее всего – кто-то из них поступал не так. Наверное, бабушка с мамой и младшей маминой сестрой у них на руках прорвалась сквозь этот жидкий кордон не первыми, а последовали они чьему-то примеру. Не буду фантазировать. Что-то мне говорили о каком-то мосте у них на пути, под которым они спрятались. А еще говорили о том, что дедушка с бабушкой обнаружили друг друга у кого-то на квартире. Арестовали же их, мне кажется, так. 352

353

Артем Пальян ХВАЛА ПРОЩЕНИЮ ГРЕХОВ

Дело в том, что арестовывали их неоднократно, и при каких обстоятельствах происходил каждый из этих арестов, я не помню. Подол был районом, закрытым для киевлян. Бабушка, дедушка, мама, мой дядя Коля с маленькой Манюшей спрятались в церкви. Там их обнаружили…. Звоню Маше. Она, конечно, об этих событиях тоже знает только понаслышке. Когда-то, помню, мы поднимали тему спасения людей нашими родителями. Мы особенно на этом внимания не заостряли никогда. Маша чрезвычайно строго относилась к этому вопросу. Сейчас я боюсь что-то выдумывать. Но мне кажется, что у нас с ней этот разговор происходил примерно так. Она говорила о том, что бабушка с дедушкой не сильно стремились к героизму и до того, и во время спасения, и после. (Что само по себе понятно и неоспоримо). Они были поставлены в жесткие рамки критических условий и действовали нормально, как поступают простые нормальные люди. В связи с чем у нас никаких летописей по затронутой теме не составлялось, и былин никто не рассказывал. Конечно, она права. Ни я, ни она, а ей тогда было шесть месяцев, не можем связать воедино все то, что тогда произошло, а маму волновать я не хочу ни за что. Вскользь, конечно, об этом говорили. Но на щите эта тема не проносилась по жизни. Позже, когда с мамой случился инсульт, нам начал активно помогать еврейский фонд «Хесед Авот». Я же познакомился с редакцией издательства «Дух и Литера». Начались мероприятия, начались выступления. Пришел домой, спросил, выступил. Вот и все. А по армянской линии у нас родовая информация интересно передается. Там, когда надо кого из наших выдать замуж, то рассказывают занимательные страницы истории: берите, получайте, храните такое сокровище. Папа очень гордился своим родом. У армян это в крови. Да и я этому не чужд. Но здесь, по папиной линии, все, как в книжке «Легенды Крыма»: про дворцы, султана, душещипательную историю про турецкий трон, да про Айвазовского и его орден, надетый на собаку. Бабушка Соня очень любила рассказывать о своей жизни. Это были просто литературные вечера. Да мы все позабыли. Бедной бабушке скучно было. Она нас подзовет, кошку палкой подцепит...

Мемуари

Так что я прошу прощения за пробелы и неувязки. И что отдельные эпизоды жизни семьи Глаголевых во Вторую мировую я буду освещать отрывочно. Хронологической последовательности обеспечить не могу. Также возможно, что я припаяю начало одного действия к концу другого.

По рассказам, услышанным Марией Алексеевной, дядя Коля ей показывал ту водомерную, в которой они прятались. Это была каморка под церковью Иоанна Воина. Бабушка с какой-то Сидорой Трофимовной пошла добывать продукты. Когда они возвращались в свой тайник, их выследили. Дедушку били в какой-то деревне, где в сарае сожгли людей, а он собирал останки и служил над ними панихиду. Теперь о том эпизоде, когда бабушка бежала из-под конвоя. Мария Алексеевна говорит, что это было в районе улицы Фрунзе, а может быть, в районе Глубочицы. Женщин гнали отдельно. Мужчин отправили в Германию по железной дороге. Именно в этот раз дедушка с дядей Колей бежали, спрыгнув с поезда. Я помню, дедушка мне рассказывал, что скорость была небольшая. В другой раз, а это было тогда, когда дядя Коля начал рассказывать, что он смерти не боится… Слава Богу, что он это рассказывал фашистам по-русски. И кричал им, чтобы они стреляли. Немцы содержания фраз не поняли, но восприняли его крики как сопротивление. Его загнали в гестапо, а маму с бабушкой повели ко рву. Вот тут и начинается малообъяснимое. Как такое количество, можно сказать, чудес происходит одно за другим. Помню, в детстве мама, вспоминая, показывала мне этот садик у Софиевского собора напротив милиции. Там несколько сквериков находятся рядом. В одном из них был фонтан. Я помню, что когда я в детстве в этом сквере разгуливал с няней, на сером чугунном фонтане красовались в гримасах вылитые металлические бородатые рожи. Изо рта у них струилась вода. Сверху из большой чаши также лились какие-то струи. В другом сквере, уже намного позже, был установлен бронзовый почерневший лев, похожий на монголовидную собаку, а также бронзовая пушка, размером с ружье. Именно в этом 354

355

Артем Пальян ХВАЛА ПРОЩЕНИЮ ГРЕХОВ

садике и был вырыт тот страшный ров. Они – я имею в виду маму, бабушку и шестимесячную Манюшу – оказались там не одни. Были с ними и какие-то знакомые маме женщины, в жизни довольно решительно атеистически настроенные. Но вот тогда они перед строем солдат плакали, молились, и мне кажется, что мама говорила, они пали на колени. Потом пришел какой-то эсэсовец и сказал, чтобы всех отпустили. Тогда бабушка с Манюшей стали прорываться в гестапо на выручку дяде Коле. Благо, что гестапо было там рядом, в том здании, где сейчас СБУ, а до этого было ЧК, НКВД, Гестапо и КГБ. Такая вот в нем просматривается историческая последовательность. Бабушку с Маней, естественно, туда не хотели пускать. Но бабушка начала объяснять, что произошло недоразумение (тут я уже боюсь чего-нибудь присочинить). Точно помню, как бабушка мне говорила, что у двери на посту стоял немецкий солдат с длинными усами, и Манюша схватила его за один из этих усов. После этого он улыбнулся и их пропустил в здание. Следующую часть бабушкиного рассказа я помню смутно. Она сказала, что там была лестница на второй этаж, возле которой ее остановили. Через некоторое время по лестнице стал спускаться молодой немецкий офицер в черной форме. Бабушка к нему обратилась, осветив суть вопроса. Дяде было тогда шестнадцать. Офицер распорядился его привести. Бабушка рассказывала, и я почему-то запомнил, что ремня на дяде не было, хотя все другие детали рассказа почти начисто забыл. Еще мне помнится, что она рассказывала, что сняла кольцо и протянула немцу для его фрау, за спасение дяди. Он отказался. Дядю Колю отпустили. И все это в один день. Возможно ли это? В течение всего лишь нескольких часов они наткнулись на сострадание там, где встретить его было очень сложно: в сквере, у солдата, охранявшего гестапо, и в самом гестапо. Двое из фашистов были эсэсовскими офицерами, а третий, запуская посторонних на охраняемый им пост, по законам военного времени (не буду говорить, что он рисковал самою жизнью), но несомненно, неприятности ему грозили очень большие, если бы дело приобрело неожиданный оборот. Например, будь бабушка партизанкой или на-

Мемуари

чальство его решило лютовать, обнаружив нарушения устава. Это все же была не богодельня, а гестапо. Там кадры были зверские. Учитывая все вышеописанное, сложно не поверить в чудо. Но даже если учесть тот факт, что немцами руководил перст Божий, и они в Его руках были только орудием, лично я им глубоко признателен именно за этот конкретный случай. И прошу у Бога для них прощения. Не за какие-то другие их поступки. Потому что неизвестно, что эти персонажи еще натворили в своей жизни. Лично я ненавижу фашизм. Да и может какой-то психически здоровый человек спокойно относиться к кадрам кинохроники, где груды изуродованных голодом трупов, с костями, обтянутыми кожей, вместо конечностей, ковшом бульдозера сталкиваются в ров. Точно с такой же симпатией я отношусь к другому режиму, уже не немецкому, а нашему, отечественному. Я одинаково отношусь и к Холокосту, и к резне, и к сталинским застенкам, и к голоду тридцать третьего года. Все это были адские изобретения человеческого гения. Когда немцы уже покидали Киев, всех опять заставляли отправляться в Германию, и бабушка на станции замаскировала детей под тюки. Сидела на груде вещей. И когда к ней обращались немцы, она рассказывала им, что ее родственники где-то пропали. Она боится их потерять навеки, и ее оставляли в покое. Солдаты, которым, очевидно, было уже все равно, отправится ли она выполнять требование германского командования или нет, слыша родную речь, не настаивали на ее отправке. Собственных хлопот им хватало. Нужно было спасаться. Бежать. В Киеве во время оккупации дедушка был чуть ли не единственным священником, который отказался служить молебен за здравие Гитлера. Когда немцы или полицаи (я не помню точно бабушкиного рассказа) поднимались по лестнице, дедушка, подозревая, зачем они пришли (молебны уже служили в других церквях), выпрыгнул в окно. Возможно, в панихиде он Гитлеру не отказал бы (особенно в сорок третьем), но за здравие его он служить не хотел. Он очень серьезно относился к молитвам. 356

357

Артем Пальян ХВАЛА ПРОЩЕНИЮ ГРЕХОВ

Отец бабушки, Павел Федосеевич Булашевич – инженер, директор сахарного завода – за заслуги перед империей по внедрению технического прогресса был возведен во дворянство. В геральдической выписке записано, что у него теперь есть герб с изображением рыцарского шлема в перьях и розой, уже не помню, на каком поле. Наличие розы в гербе оказалось совершенно уместным, и даже, можно сказать, пророческим. Особенно это касалось существования ее шипов, потому что через довольно короткое время Павел Федосеевич скончался, и его семья переехала жить в пожалованное ему поместье. Время тогда было буйное. Пролетариат бурлил, и крестьянство пыталось поспевать за старшим братом, если не по разуму, то по революционному сознанию – точно, и бросалось бомбами, куда ни попадя. И бросили одну в окошко, за которым прабабушка Мария Ивановна (в девичестве Тупикова) убаюкивала бабушкиного брата младенца Леонида. Вот они и усыпили обоих мгновенно и навечно. Двенадцатилетняя бабушка со своим братом Евгением Павловичем, который был не намного старше ее (это был удивительно веселый и остроумный человек, умерший потом, заразившись туберкулезом), ожидала проявления логической последовательности убийц и, дрожа от страха, напуганная взрывом, пряталась в сарае. Свое впечатление об этой ночи бабушка сохранила до преклонных лет. Прошу на этом заострить внимание. Трудно сказать, чем был вызван данный акт возмездия со стороны землепашцев. Павел Федосеевич был деловым и занятым человеком, работал на заводе (а он таки там работал). Завод же был вдали от имения. И у него на угнетение крестьян нехватало времени. Его семья, состоящая из жены и шестерых детей (старшая Маня, в то время завершала свое обучение в Полтавском Институте благородных девиц, ей сверх меры безобразить не позволяло воспитание; Женя и Таня для террора еще недостаточно созрели, и Леня в местном районе не сильно бесчинствовал), погрязли в быту и были постоянно при нем. Они местным крестьянам не могли насолить при всем желании. Так что данный взрыв, по моему мнению, скорее всего, был данью моде тогдашнего времени. Старший Ульянов занимался бомбометанием, метя в царя, отменившего крепостное право. Его, по крайней мере, можно

Мемуари

понять. Ему его царственный тезка подпортил революционную карьеру освободительным манифестом тысяча восемьсот шестьдесят первого года, разрядивши им ситуацию. Ну, а крестьяне? А крестьяне, скорее всего, руководствовались наитием, наглотавшись воздуха, начиненного Марсельезой. Обижаться на власть имущих в этот период у них не было особых причин. Наделы они получили. Земельный банк выдавал им кредиты без надежды на возвращение. Ситуация завидная даже по сегодняшним меркам. Другое дело, что некоторые из них затем разорились, потерявшись в бизнесе, а остальные утратили все до крохи уже потом, в тридцать третьем году. Но этим они обязаны были другим товарищам и другой власти. В детстве, а оно проходило во время так называемой оттепели, нам ни о каких таких ужасах ничего не рассказывали. Так называемой, потому что, говоря словами моей бабушки Туи, Никита Сергеевич сажал не только кукурузу, но и людей. Нас от всего такого, о чем потом можно было пожалеть, охраняли. Язык – это вообще вещь опасная, а детский язык в этом отношении не знает себе равных. Тогда я хорошо помню себя на плечах своего папы Оганеса Арутюновича, часто называемого Иваном Артемовичем, пробирающегося сквозь толпу на Крещатике между площадью Калинина (ныне Майдан Незалежности) и Площадью Ленинского Комсомола (теперь Европейская площадь) в стремлении увидеть танки на параде. Вспоминаю себя в детском саду в преддверии революционных праздников, когда дети меняли будничные черные тряпичные тапочки с завязками на белые – праздничные (тогда у меня не было таких траурных ассоциаций, как сейчас). Нам выдавали красные флажки с желтыми надписями и канвой под золото, и шарики, витающие в праздничной атмосфере. Когда они лопались, можно было их в себя всосать, закрутить не поместившуюся в рот резину, даже завязать ниткой, и соорудив таким образом маленький пузырь, треснуть его об балду близ играющего товарища. Такие вещи мы больше практиковали уже в школьные годы. А в младшем учебном заведении воспитательницы нам с почтением показывали портрет дедушки Ленина, говорили, что он бессмертный, что всем этим счастьем мы обязаны именно ему. И он у нас котировался наравне с Дедом Морозом. Сейчас 358

Здравствуй, здравствуй праздник! Праздник Октября!!! Мы тебя встречаем! Радостным ура!!!

О степени моего тогдашнего сознания красочно говорит та интерпретация, которую я внес в это произведение, обогатив его своей долей революционной патетики и злободневности. И звучала она так: Здравствуй, здравствуй праздник! Праздник октябрят!

Здесь, очевидно, сказалось мое стремление досрочно влиться в ряды передовой молодежи. А затем нужно было восстановить утерянную рифму. А в рифмах я уже тогда знал толк. И следовали такие строки: Мы тебя встречаем! Радостным урат!

Что можно было с нас спросить? С детей! Это сейчас все фильмы про революцию смотрятся, как кино из жанра черной комедии, где плохие бьют хороших, и всем от этого смешно. А тогда для нас загадочные события семнадцатого года были гарантом Светлого Будущего, точкой отсчета сказочного пути. 359

Артем Пальян ХВАЛА ПРОЩЕНИЮ ГРЕХОВ

уже понятно, что у него и архиепископа Мирликийского были разные направления деятельности. Хотя он, несомненно, был могучим чудотворцем, и даже после смерти неплохо сохранился, чудеса эти были не заслуживающими поощрения. Всем было бы лучше, если бы он шагал стопами Санта Клауса. Но тогда нюансы чудодейственности для меня и моих сверстников были непостижимы. Для меня тогда стихи про обезьяну без кармана, которая потеряла кошелек, и которую потом посадила на горшок милиция, и другие стихи про многоздравствующий праздник Октября звучали одинаково оптимистично, а главное, воспринимались мною одинаково достоверно!

Мемуари

Тогда плакаты в городе Скадовске, где мы отдыхали, где я обварил до пузырей пальцы в местной столовой из бака с чаем и где я впервые оторвался от земли на самолете У-2, обещали большими буквами, что вот-вот, каких-то двадцать лет, и свершится коммунизм, где каждому дадут по потребностям. Тогда, первый раз услышав слово революционер, я спросил, что бы это могло значить, у моего старшего товарища Бори Килуновского, который был для меня, несомненно, бóльшим авторитетом, чем Вадюля Трахтенберг, потому что был старше меня на три года, а Вадик – только на два (соседские мальчики). И Боря был тогда вообще самым главным авторитетом в моей жизни. Но он не знал! Мы пошли к Бориному папе – дяде Сене. Он както замялся перед тем, как нам поприличнее охарактеризовать это явление. Я не помню, что он мне ответил. Вероятно, он ответил что-то четкое и вразумительное. Потому что он и сейчас умнейший и эрудированнейший человек. Но вот его напряжение во взгляде в моей памяти отпечаталось, как выяснилось, на десятилетия. Тогда же я только понял, что слово революционер – это понятие, среднее между словами: резервуар и шифоньер. А по телевизору показывали Камо на велосипеде. Дальше, уже в пионерские годы, какими-то отрывками до меня начала долетать и другая информация, отличная от общевоспитательной. Мама начала рассказывать, что ГДЕ-ТО НА ЗАПАДЕ (вот это для меня было очень важно) ее дедушка и мой прадедушка в какой-то книге, среди какого-то списка отмечен… И здесь она произнесла слово «причислен» к лику святых. Мне тогда это очень понравилось. Потом на фоне праздников первого мая, седьмого ноября, о которых воспоминания и сейчас самые радужные: толпы народа, получившего выходной среди рабочей недели, ситро, пирожные, марши про дыхание пропеллеров и спокойствие границ. Сами границы – милицейские кордоны, которые можно преодолевать без затруднений, более того, можно кричать в лицо людям в форме всякие фразы типа: «Слава советской милиции!» А они, понимая сарказм, никуда никого не тащили! Это были все замечательные вещи. Так вот, на фоне этих праздников и первых полетов в космос в сопровождении комментариев Левитана, с его неизмен360

361

Артем Пальян ХВАЛА ПРОЩЕНИЮ ГРЕХОВ

ным «Сообщение ТАСС» (для меня неизменным, потому что ранее было «От советского Информбюро») начали доходить осторожные воспоминания о Лукьяновке. И эта информация мной воспринималась как слухи из потустороннего мира. Бабушка Татьяна Павловна рассказывала про тюрьму, в которой столько народа, что они стоят, прижавшись друг к другу. Никого там в сортир не выводят (она не употребляла слово сортир), а все делают под себя, и для того, чтобы полежать в этих зловонных продуктах обманутых чаяний народных масс, все остальные должны стоять на одной ноге. И лежащий стоящим при этом выказывал знаки небывалой признательности. Были и менее будоражащие воображения рассказы. Что кого-то сажали на стул. А сами вокруг него ходили. И в этом, конечно, ничего страшного не было. Но сидящему при этом не давали спать. И так продолжалось долго, долго, может, даже не один день. Кого-то коленями заставляли становиться на край табуретки, и он так стоял, пока не падал. Эту технику пыток я слабо представляю. Зато другая представляется даже лучше, чем хотелось бы. Но это, кажется, было не в Киеве, а где-то рядом, на периферии. Комната. Стол. Грязная стена в какой-то слизи. Приглашают заключенного. Делают ему различные предложения (скорее всего и чаще всего предложения очернить ближнего своего). Если он отказывался, из ящика стола доставали мозг кого-то из предшественников данного злосчастного заключенного. И со всей дури кидали о стену. Мозг разлетался, сползал…. И тогда испытуемый зримо представлял будущее своего серого вещества со всеми его чувствами: любовью к ближним, красками мира также…. Таким рассказам не посвящались целые вечера. Они возникали спонтанно, отрывками и плохо ассоциировались с действительностью, с учебой, где за плохое знание истории ставили двойки и журили за неуспеваемость (а в истории учили про победоносный ход социализма, гуманизм и моральный кодекс). Учителей, вешавших лапшу на уши юных созданий, требовали уважать и даже следовать их советам. Хотя так было не всегда, потому что не бывает правил без исключений. Со мной произошел такой случай. Находясь в девятом классе я, как тогда у нас говорилось, чуть не въехал в рыло одному из

Мемуари

наставников. Был у нас такой учитель истории Сергей Ильич, по кличке Колобок. Маленький, со вздернутым остреньким носом и мелкими глазками, сладкой физиономией и с половиной утерянного пальца. И была у нас ученица по фамилии Крутоголова. Пусть она на меня не обижается, потому что она хорошая девочка. И вот Сергею Ильичу посредине года показалось, что брехни в стандартном учебнике для нас недостаточно, и он потребовал, чтобы мы еще дополнительную брошюру докупили в магазине. Естественно, мы на это плевали, и делать этого никто не собирался. Он начал опрашивать нас по брошюрному материалу. Вначале один урок. Безрезультатно. На второй успех был тот же. И после этого он начал ставить двойки. И тут ему Крутоголова возьми да и скажи: «А это Советская власть виновата. Она нам эти учебники не выдала». О небо! Что тут стряслось! Он вскипел. Прыскал слюной. Начал тыкать (правда, на расстоянии) во всех ошметком своего пальца (по-моему им) и кричать: «Жаль, что это не тридцать седьмой. А то бы не только тебя посадили, но и тебя посадили, и тебя…» и т.д. Понятно, за что нас должны были сажать. За то, что не донесли вовремя. Так он по многим прошелся. А я уже дома про это счастье наслышался. И, как преподаватель, он для меня просто перестал существовать, я к нему относился, как к маленькой жирной сопле. Вызвал он меня раз к доске. А чтобы даром времени не терять, он вызывал нас по три. У нас доска состояла из трех частей, так он к каждой части по одному ученику и вызывал, чтобы они там писали ответы. Своего конспекта я по его истории не заводил, так что я ухватил конспект соседа. Тоже маленького, как и учитель, но очень милого и безобидного мальца, который любил плеваться бумагой из трубочки. Стою спокойно и все из конспекта переписываю. Колобок заметил. Меня выгнал. Я не огорчился. И все бы это ему так сошло с рук, если бы он, прочитав фамилию на конспекте, не приготовился его рвать. Я тут же на него напал. Схватил за руки. Он ручонками двинуть не может. Пальчиками сучит. И мнет конспект. Ну! Я его руки отпустил. Развернулся, и как…! И он тетрадь перестал мять. А потом на перемене ко мне подходит и спрашивает: 362

Мой папа Иван Артемович был (как мне кажется) человекфейерверк. Родился в семнадцатом. Пока красные не дошли до Старого Крыма и Керчи, помогал своему отцу по торговле. У них возникла какая-то неприятность с керенками. Дедушка пытался эмигрировать в Иран, эмигрировал, плохо был встречен родственниками. Вернулся. Дома осели красные. Приходили. Брали. Потом опять приходили, брали то, что не смогли раньше унести. Дедушка заболел. Папа, по-моему, с четырнадцати лет работал механиком на табачной фабрике, учился музыке. Играл на скрипке в клубе «Нацмен». Учился в мореходке, которая называлась ШМО (школа морского обучения), на моториста. Папина сестра тетя Аза вышла замуж за нэпмана, который был старше ее на тридцать лет. Этого 363

Артем Пальян ХВАЛА ПРОЩЕНИЮ ГРЕХОВ

– Ты меня хотел ударить? Я ему отвечаю: – А то! Вот он и притаился в ожидании выпускных экзаменов, чтобы мне отомстить. Только ждал он их напрасно. Наш завуч Прохор Ефремович Кошарный по наущению замечательного нашего классного руководителя Марка Юльевича Шаривкера перед самым экзаменом по истории увел Сергея Ильича в гастроном, и тот, наивный, рассчитывал в скорости оттуда вернуться. Привел Прохор Ефремович его часов через несколько пьяного в грязь. Так я миновал его мщение. Учителя на экзамене все поотворачивались к окнам, и я разбирался с билетами сколько хотел. Я рассказываю эту историю, чтобы показать, что моя первоначальная доброжелательность к социализму со временем заметно ослабела. Бабушкины рассказы сыграли свою роль. Она меня учила не поддаваться стадному чувству и критически глядеть на мир. Козьма Прутков – вот кем она руководствовалась. Люди, говорила она, колбасам подобны. Чем их начинят, то они в себе и носят. Если на клетке со львом написано слон, не верь глазам своим. Эти директивы и выводы Козьмы Пруткова она красной линией прочертила по своей жизни. Бабушка Татьяна Павловна умела иметь свое мнение.

Мемуари

мужа посадили на десять лет, потому что он не хотел закрывать свои кондитерские. Папа уже находился в Киеве, продолжал учебу у профессора Каспина.

Профессора Духовной академии Александра Александровича Глаголева сажали несколько раз. Первый раз, по-моему, в тридцать третьем, второй раз – в тридцать седьмом. Что я могу об этом сказать? Об этом уже писано – переписано. Лучше, чем это сделано и в маминых воспоминаниях в «Купине неопалимой», и в «Записках священника Сергея Сидорова», и лучше, чем это расскажет Сергей Сергеевич Афонский, я осветить не смогу. Жуткие годы. Но и тогда люди находили в себе силы жить интересно. Доброта. Жизнерадостность. Вера. Юмор. Вот что спасало их. А еще Всепрощение. Тридцать третий год. По рассказам бабушки Татьяны Павловны, в городах было кошмарно, а в селах еще хуже. Тех, кто не был с данным положением согласен, не щадили. Бабушка рассказывала про какие-то дома, где держали людей, обвиняемых в кулачестве. Заключенным там не давали ни есть, ни пить. На веревках они спускали коробки, куда бы им кинули крохи съестного, бутылки, в которые бы влили немного воды. А по улицам бродили бездомные кулацкие дети. Некоторых бабушка приводила домой, кормила, мыла и уводила в приюты. Она на крестьян не держала зла. Хотя и могла бы, и было за что. Бабушка Татьяна Павловна обладала чувством юмора и придирчиво относилась к воспитанию своих детей. И не всегда была снисходительна.

Папа мой был призван, служил под Ленинградом. Попал на Финскую войну и служил в автомобильном батальоне. На мотоцикле развозил секретные пакеты. Также у них там был свой джаз, где он играл на трубе, а еще он играл на фортепиано и аккордеоне, ну, и, конечно, на скрипке. Он должен был уже комиссоваться, когда началась Вторая мировая война. Ленинградская блокада. Зимой по льду на мотоцикле он продолжал возить донесения. Иногда под бомбежкой. Потом он 364

365

Артем Пальян ХВАЛА ПРОЩЕНИЮ ГРЕХОВ

перевозил продукты по Дороге жизни. Пух от голода. После окончания блокады был переведен на Кавказ. Гонял «виллисы» и «студебеккеры», которые получал у границы в ящиках, собирал (конечно же, не один) и гнал по Военно-грузинской дороге. Как опытного механика и водителя его взял к себе начальник контрразведки, затем были Манчжурия, Китай, Польша, Германия. Всю его жизнь его сопровождает музыка. Он демобилизовался. Но в музыкальном училище не восстановился. Работал шофером. К нему приезжал профессор Каспин, предлагая ему восстановиться. Папа отказался, так как нужно было кормить и бабушку, и сестру, да и самому както жить. Профессор обозвал его извозчиком и ушел. А затем папа вернулся к своему железу. И дальше везде работал изобретателем, но не инженером, так как высшего технического образования не имел, а везде числился слесарем. Он создавал машины в Институте автоматики; в Рентгенинституте он в основном выполнял проект по движущейся рентгеновской камере, позволяющей делать снимки в полный рост. За это его отдел получил Государственную премию. Затем был завод вычислительно-управляющих машин. Мне жаль, что его жизнь так прошла. У него был огромный потенциал. И сделал он очень много. Какие-то детали выполнялись другими рабочими на станках, но, в общем, свои машины он просто выпиливал вручную. Особой романтики ни во встрече папы с мамой, ни в дальнейшей семейной жизни я не наблюдал. После больницы Калинина мама работала врачом в школах. В школе-интернате для детей, больных сердечными заболеваниями, она была на должности старшего врача. Работала подолгу на одном и том же месте. Мама много времени проводила в своей школе. В каждый момент у нее могли произойти события, последствий которых не исправил бы никто. Папа же до двадцати двух, двадцати трех просиживал на работе. Конечно, папа оставил в этой жизни огромный след. Только заслуживал он много большего, чем получал от жизни. От той его жизни, о которой я совсем не знаю. Хотя были и периоды, когда мы проводили много времени вместе. Он возлагал на меня надежды, которых я не оправдал. Живопись и музыка, и прочее, и прочее. Мама с папой были очень

Мемуари

дружны, но тихо, без эксцессов. Ни одного конфликта между ними я не видел.

Дедушкин приход. Сейчас, через много лет, трудно досконально вспомнить какие-то события. Хорошо лишь вспоминается атмосфера, отдельные моменты, особо колоритные личности и те, которые в силу тех или иных причин оказались ближе всего по духу, или просто те, кто без всякого напряжения освещал все окружающее своей добротой, и нам посчастливилось попасть в пределы этой доброжелательности. Из всего тогда происходившего, связанного с дедушкиными прихожанами, больше всего запомнились дедушкины именины. У дедушки день рождения и день ангела совпадают – второго июня. Манюша говорит, что до пятьдесят шестого года у дедушки прихожан было более семидесяти человек в день, и приходили они, начиная с утра. Я же этого, конечно же, не помню. А картины в моей памяти воскресают примерно такие. Вернее, это не картины, а какие-то мимолетные фрагменты, подобные фотовспышке. Церковь. Дедушка у алтаря. Длинная очередь поздравляющих, и цветы. Это конец службы. Дом на Боричевом Току. Большая комната. Метров тридцать пять. Высокие окна. Высокие потолки. Балконная дверь. Маленький балкон с витыми перилами. В угловом окне, прямо на стекле в верхнем углу икона: измученный Христос устремил вверх взор, в терновом венке. Икона в лучах летнего солнца, писана сепией (естественно) в коричневых тонах. Икона просвечивается насквозь. Она светится шоколадным зноем. Изображение нанесено либо на тонкую бумагу, зажатую между двумя стеклами, либо на матовое стекло. В комнате шкафов восемь. У самой входной двери высокий буфет. Все шкафы резные. Резьба простая, незатейливая. Большинство шкафов, с разобранной печью включительно, от которой остались лишь изразцовая верхушка да ниша в стене, теперь закрытая стеклянными дверями, – книжные. Одни стоят по периметру стен, другими отгорожена четвертая часть комнаты. За этой изгородью никелированная кровать, ковер, покрывающий тыльные стены шкафов над кроватью. Дверь в углу. 366

367

Артем Пальян ХВАЛА ПРОЩЕНИЮ ГРЕХОВ

У входа в комнату диван, обтянутый черным дерматином, с валиками по краям и высокой плоской спинкой, с полкой и зеркалом. В дальнем углу большой резной письменный стол под зеленым сукном. Посредине обеденный стол с ножкамибалясинами. За ним низкое кресло, обтянутое коричневым плюшем. Спинка украшена резными деревянными розами. За креслом фортепиано с латунными подсвечниками и барельефом Бетховена. И вертящийся круглый стул для пианиста. По потолкам лепнина. Хрустальная люстра на цепи. Вазы. Много резных ваз цветного стекла. Цветы. Много цветов: гладиолусы, розы, пионы. Цветы в трехлитровых банках. Дедушка в кресле в белой чесучовой рясе с серебряным распятием. Собирались гости долго. За длинным обеденным столом дамы в кружевах. Запахи различных духов перемешиваются друг с другом. Блузки некоторых из дам заколоты камеями. Рюмки синего и фиолетового стекла, хрусталь, все резное. На столе салаты, ветчина, сыр. На человек тридцать одна или две бутылки. Трудно кому-то рассказывать о людях, не описывая их характеры, не рассказывая характерные эпизоды их жизни. У дедушки были кузины: Татьяна и Елена Слесаревские. Они одни из первых начали разведение кактусов в Советском Союзе. И коллекция их была одна из самых больших. Была теплица рядом с их домом на Лукьяновке. Эту теплицу охраняла собака: полулайка, полуволк. Одна из сестер была замужем за царским офицером, воевавшим в японскую войну. Оттуда он привез множество всяких будд и нож для харакири. Елену я не помню вовсе. А Татьяна – это была сухонькая старушка, интеллигентной утонченности, белоснежные волосы которой были завиты кудрями. Мария Макаровна Сауляк-Савицкая по прозвищу тетя Зам. Когда Манюшу крестили, была ли еще другая крестная мать? Была! Это была Люша! Люша – поэтесса из Америки, известная под псевдонимом Ольга Анстей, ее детские стихи, вернее, даже пьесу я ужасно хочу втиснуть в этот текст. Это из неопубликованного. Надеюсь, меня не привлекут к ответственности за несанкционированную публикацию. В крайнем случае, поделюсь гонораром с ее родственниками. Пьеса одноактная, единственный раз

Мемуари

поставлена на утреннике с участием бабушки Татьяны Павловны. Люше четыре или шесть лет. На сцене великан. ВЕЛИКАН: – Англичанина запах я чувствую. Иль живой, или мертвый он здесь. Я смелю его кости на мельнице. И из них приготовлю я смесь.

И вдруг! О! Сюрприз! Вместо ожидаемого джентльмена появляется леди. ДАМА: – Я англичанка! Остановись!!! Пуста, как банка! Ты удивись!!!

Великан стоит и удивляется. Немая сцена. Занавес. Вот так начинался творческий путь поэтессы. Тут я хочу приобщиться к великому. Сообщить, что тоже знаком с поэтессой, но мимолетно. Не помню, чтобы у нас когда-то упоминали об Ольге Анстей. Я слышал об американской Люше, которая, будто бы Манюшина крестная и к тому же переводчица в ООН. О том, что она поэтесса, я мог лишь догадываться по вышеприведенному произведению. А во что потом преобразился ее несомненный поэтический талант, я понятия не имел. И вот раз, мне тогда было лет пятнадцать-шестнадцать, я узнаю, что Люша приезжает в Киев. Мы тогда жили за железным занавесом, и американцев я в природе до этого не наблюдал. Я, конечно, видел их в кино, видел англоязычных туристов. Но так, чтобы можно было с ними поговорить, такого не было. А тут еще такой вселенский размах – переводчица из ООН. В общем, я решил внедриться, когда будет Люша, явился к бабушке, хотя меня в этот раз никто не приглашал. Когда я пришел, бабушка была на кухне. Кухня была большая. Метров пятнадцать. Она располагалась немного ниже уровня коридора, и 368

369

Артем Пальян ХВАЛА ПРОЩЕНИЮ ГРЕХОВ

в нее вели несколько деревянных ступеней. Напротив двери находилось большое окно во двор. В левом углу была дверь черного хода. У стен стояли газовые плиты, так как квартира была коммунальная, кухонные столы и кран с латунным вентилем и жестяной раковиной старого образца. У окна стояла бабушка с какой-то дамой, одетой по-заграничному. В то время это точно можно было определить. В общем, я понял, что это Люша и что я на правильном пути. Бабушка нас друг другу представила. Они продолжили прерванный разговор. А я стал в сторонке, ожидая своего часа. Слышу, у них в разговоре часто мелькает слово «людоеды». Думаю, это у Люши взыграла патриотическая ностальгия по исторической родине, и она так пренебрежительно отзывается о далеком континенте. Ну, и встрял. Как всегда, удачно. Спрашиваю: – Скажите, пожалуйста, говоря о людоедах, вы, вероятно, подразумеваете краснокожее население? – Нет, – отвечает она, – говоря о них, я подразумеваю служащих гостиницы «Днепр» с ее драконовскими ценами! Оказывается, что тогда в нашем Интуристе с иностранцев взымали многократные платежи за проживание. Больше с ней я не встречался никогда. Теперь о тете Зам, которая была так прозвана за то, что претендовала на роль Манюшиной крестной матери на случай форсмажора, но так в этом качестве и не состоялась. Она тоже была замечательной женщиной. Не говоря уже о том, что она была племянницей селекционера Семеренко, изобретшего зеленые яблоки, она еще была и ученым анатомом. Кто хочет познакомиться с ее творчеством поближе, тот может прочитать «Анатомію людини» Марии Макаровны СаулякСавицкой. Курьезных случаев из жизни Марии Макаровны, связанных с ее профессией, я перечислять не буду. Она была безмерно добра и остроумна. Да что говорить, они все были хороши. Лариса Семеновна Озерная – врач скорой помощи, веселый, прямой, свойский человек. Вера Васильевна (монахиня Серафима), на могилу которой ходят для получения чудодейственной помощи. Говоря о Вере Васильевне, я хочу сказать о том, что святость ее не была какая-то отстраненная и неземная. Тогда она помогала бабушке по хозяйству. У Маши

Мемуари

появилось пятеро детей, и бабушке было тяжело. Дети за Верочкой Васильевной бегали с криками: «Вева!!! Вева!!!» Всегда их встречала улыбка. Дети играли. Это была Курская дуга. Железные грузовики пролетали со свистом у виска. Когда появлялась Верочка Васильевна, с нею приходил мир и спокойствие. Я, балбес! Я всю жизнь отличался удивительной мудростью: купил гитару и пошел на Подол петь. Репертуар подобрал соответствующий аудитории: С грабежу я прихожу Язык за плечи заложу И бежу тебе по городу шукать. Вспомни ты, а хоть разок, Чтоб я из дому убег…

И вы думаете, что мне кто-то что-то сказал? Нет! Постояли, посмеялись. Но, правда, у меня было оправдание, смягчающее мою вину. Там, у них, нигде не было написано про аскетическую святость. Я о ней не был предупрежден. Аскетизм был. Была доброта неимоверная. Но прописных букв про это не было нигде начертано. Надписей: «Осторожно! Злые аскеты!» – не было! Главное что было? Не причинять вреда, горя. Можешь, твори добро! Не можешь? Это прискорбно. Значит, ты достоин сожаления. Если нужно, то и помощи, с которой никто и нигде не носится и которой никого не фаршируют. Но никогда, никогда в ней не отказывают. Все происходило совершенно естественно и непринужденно. Это была атмосфера, где любовь – бытовая рутина. И вот что удивительно. Это все были люди с тяжелой искалеченной судьбой. Люди, которых лишили близких. Люди, которых бессовестно обобрали по всем статьям. Лишили покоя, безмятежной молодости. В которых системно вколачивали страх целые десятилетия. Затаптывали, но оптимизма и доброты в них не замарали и не растерли. Они шутили. Правда, шутки их отличались от моих в лучшую сторону. Пели. Не один я проявлял там свои вокальные данные. Дедушка играл. Пели под аккомпанемент допотопного проигрывателя: или 370

371

Артем Пальян ХВАЛА ПРОЩЕНИЮ ГРЕХОВ

«Мелодия», или с каким-то названием, начинающимся на «О»: «Вот мчится тройка почтовая», «Степь да степь кругом», «Вечерний звон». Там, где они собирались, там царствовал уют. С болью они боролись сверхъестественно успешно. Но визуально вяло. В дополнение ко всему сказанному о приходе дедушкиной церкви, хочу перечислить несколько имен: Цецилия Игнатьевна Крыжановская – красивая и утонченная. Кудрявцевы: Екатерина Петровна и брат ее Андрюша, Волкова Евгения (по-моему) Петровна с дочерьми, тетя Франя – очень пожилая седая дама, шившая подвенечное платье еще моей бабушке… Дедушка давал многим прозвища, которые приживались к его прихожанам. Вот, Наталья Коробко и ее две подруги, которые поселились вместе с ней – Вера Вячеславовна и Ольга Васильевна – назывались Коробочками, также они назывались Христианской республикой.

Мария Гейко СУДЬБА В ОДНУ ВЫСТАВКУ. ЛЮБАША Всё. Конец. Она умерла. Вирусная инфекция в кратчайший срок справилась с ослабленным иммунитетом. Тупея от боли, давясь слезами, нужно жить дальше, а значит, ехать в её мастерскую, разбирать её работы. Решать бытовые проблемы, которые неизбежно возникают в такой ситуации. И вот только тогда, когда впервые в жизни я одна зашла в её любимую мастерскую с огромным окном во всю стену и видом на Днепр (как-то зимой она пошутила: «Оживший Брейгель. Пиши с натуры, не выходя на пленер!»), я в полной мере уже не почувствовала, а поняла всю величину утраты. Не только мою личную потерю, а остановку часов прекрасного мира, созданного талантом и мастерством удивительного художника по имени Любовь, в миру – Любовь Ивановна Тесля. Контраст был сногсшибательным. Тут горе, а мастерская просто сверкала ярким солнечным светом её подсолнухов. Картин было пять или шесть. Больших и поменьше. Люба всегда любила эти цветы и часто вставляла в натюрморты и раньше, но эти были её последним увлечением и открытием: большие, во весь холст, написанные размашисто, сочно, в совершено новой для неё манере. Она экспериментировала, искала новые пути для выражения своих эмоций в живописной форме. Подсолнухи искрились солнцем, смеялись, весело желтея, шевелили длинными лепестками, блестели маслянистыми семечками – заполняя всё пространство мастерской. Теперь они жили своей, отдельной от своего творца, жизнью. Люба ушла. Любовь осталась нам, живым. 372

373

Мария Гейко СУДЬБА В ОДНУ ВЫСТАВКУ. ЛЮБАША

Трагические судьбы привлекают зрителей. Слова о преждевременном уходе одарённой художницы с ярким талантом будут всегда звучать рядом с её именем. Какой живой и радостной она была! Сколько творческих планов и разных задумок! Жизнь только поворачивалась к ней новой интересной и более стабильной в материальном плане гранью – стала преподавать на кафедре рисунка и живописи Национального университета технологии и дизайна. Даже поговаривали о каких-то званиях и должностях, к которым она по жизни была равнодушна, хотя денежный аспект этого вопроса ой как был нужен. Для неё самым высоким титулом было звание Художника. Ей оно было даровано свыше, и она очень старалась ему соответствовать, нести достойно. Конъюнктура, компромиссы, сделки с совестью не для неё. Есть профессия и способности – любимая работа. «Работа – это единственное, что никогда не предаёт», – говорила Любаша. Предательств по жизни хватало. И она уходила в живопись с головой и до самозабвения. Работа дарила радость и утешение, возможность уйти в тот внутренний мир гармонии красоты, который выплёскивался на холсты, создавая индивидуальный стиль, манеру письма Тесли. Поклонники и ценители сразу отличали её работы на выставках и в художественных салонах, обращались с заказами. «Медитация в цветах» назвал её единственную – первую и последнюю – выставку один киевский искусствовед. Очень точно. А ещё искусствоведы сравнивали ее с Катериной Билокур. И для этого у них тоже были основания. Их роднит безграничная любовь к натуре, соединенная с мудрой наблюдательностью. Даже женские тяжелые судьбы были в чем-то похожи. Только на разных витках временной и социальной лестницы. Обе родились в семьях, где не было художников, но Любаше повезло получить хорошее художественное образование и сделать свою любовь к живописи профессией. Родилась Люба на Кубани. И стáтью, и красотой да, пожалуй, и характером оправдывала представление о казачке. Вот, оказывается, рождаются люди с каким-то внутренним стержнем, чья улыбка, слово, жест, само присутствие рядом вселяет в окружающих надежду на что-то доброе, красивое, хорошее. Может потому, что они сами добрые, красивые,

Мистецтво

стойкие. Распрямляешь спину и тянешься к ним и за ними... Родители переехали в Краматорск. Поэтому и учиться Люба пошла в Луганское художественное училище, которое закончила в 1971 г. Диплом с отличием открыл ей двери Киевского художественного института (мастерская профессора В.В. Шаталина). Получив отличную оценку за дипломную работу, в 1980г. была зачислена в Творческие мастерские Академии художеств СССР, в мастерскую под руководством С. А. Григорьева, где мы с ней и встретились. Творческие мастерские Академии художеств СССР. Их Киевское отделение. Они заслуживают того, чтоб рассказать о них отдельно. По сути, это была аспирантура для художников, но так как сам процесс творчества и обучения мастерству очень сильно отличался от научной работы, то и сами мастерские стали явлением неповторимым и уникальным. Теплица для молодых талантов. Быть зачисленным в них означало получить прямой путь к поступлению в Союз художников СССР, а значит, к выставкам и закупкам. Будучи членом СХ, ты автоматически становился и другим «членом» – Художественного комбината, который в свою очередь обеспечивал материальное благополучие допущенных к Госзаказу на предметы художественной ценности. О вожделенные Заказы на мозаики и витражи в административных зданиях развитого социализма! Памятники вождям и знаменитостям! Картины, украшающие гостиницы, больницы, клубы и прочая, прочая, прочая... Теперь даже трудно представить какие деньги крутились в Комбинате и вокруг него. Художественные советы, возглавляемые самими художниками, которые должны были определять художественную ценность, профессиональное мастерство и идеологическую выдержанность создаваемых шедевров. Ну, конечно, в советы обязательно входили и чиновники от Министерства культуры. Они ведь тоже покупали работы для своих нужд и музеев. Эта система покупки художников работала четко и отлаженно. Был государственный заказ на социалистический реализм, и были совсем не бедные советские художники, которые выполняли этот заказ, а некоторые особо талантливые даже умудрялись создавать что-то интересное. Но это скорее вопреки системе, а не благодаря ей. Твор374

375

Мария Гейко СУДЬБА В ОДНУ ВЫСТАВКУ. ЛЮБАША

чество, новаторство, поиски новых форм выразительности не приветствовались, а вот ремесленничество процветало. Профессия художника как высокооплачиваемая была престижна. В случае соблюдения правил игры гарантировала поездки в творческих группах и даже за рубежи родного СССР, награды, выставки, а главное – закупки. Поэтому в профессию шли семьями, группами, кланами. Борьба за власть в Союзе художников шла серьёзная. Шутка ли – мастерские, квартиры, звания. Чужих отваживали многократными неприемами в члены, а то и вовсе объявляли бездарными или идеологически вредными. Живи как хочешь, а на наш сладкий пирог роток не разевай. Чай не безразмерный он. От чужих ждали неожиданностей, а значит неприятностей. Своих же нужно было взращивать и готовить к работе в системе. Союз художников для борьбы с художниками. Воспитание себе подобных – в художественных институтах, училищах. Преподаватели – те же члены. Те же худсоветы. Но жизнь всегда оказывается больше и разнообразней любой, пусть очень продуманной системы. Росток пробивается сквозь камень. Креативные силы искали и находили выход. Или уходили в отказ. Всё зависело от силы напора. Вот таким оазисом творческой свободы для немногих отобранных и были наши Мастерские. Конечно, формально они существовали тоже в системе, но тут срабатывало два фактора: географический и личностный. Самое главное то, что подчинялись Творческие мастерские не Киевской и даже не Украинской организации СХ, а Академии художеств СССР. Руководство далеко в Москве. Приезжали редко. А украинские академики, наши профессора Василь Бородай – скульптура, Сергей Григорьев – живопись, Михайло Дерегус – графика, были прежде всего настоящими художниками, а посему творческое начало в нас, учениках, ценили превыше всего. Творчество без свободы выражения невозможно, и они, в меру своих сил, давали нам эту свободу. – Когда же экспериментировать, если не в молодости! – защищали они нас, когда проскальзывали нотки неудовольствия у московских заезжих проверяющих. Не прощалась только лень и скука. И мы работали... Нам, аспирантам, государство предоставляло мастерские, выдавало необходимые худ. материалы, оплачива-

Мистецтво

ло натурщиков, да ещё платило стипендию в размере среднего заработка – 120 рублей. Рай на земле на три года. И место у мастерских тоже было райское – особнячок в саду на границе города и частного сектора по дороге на Вышгород. Улица Сошенко, 33. Киев, с его суетой и проблемами, семьями и друзьями, оставался где-то там, на конечной 18 троллейбуса, а здесь была работа и общение с такими же, как ты. Через Творческие мастерские прошли многие лучшие современные художники. Любаша не только училась в Творческих мастерских. Она там просто жила (больше негде было) вместе со своей дочкой. Мы приходили и уходили, а она была там постоянно и воспринималась чуть ли не душой этого небольшого молодого творческого сообщества, тем связующим звеном, которое соединяло тех, кто уже закончил срок учёбы, и тех, кто только начинал. Она как бы задавала тот высокий тон творчества и радушия, которым помнятся многим Академические мастерские 80-х. Сам же быт в этом райском месте она характеризовала весело – два чайника кипятка – один для головы, второй – на всё остальное. Душ, горячая вода, кухня не были предусмотрены в процессе творческого обучения, что не мешало молодым художникам жить в Мастерских семьями. Да, ещё и прописка. Киевская. Пусть пока временная и полуфиктивная, но скольким молодым художникам она позволила зацепиться и протянуть до первой своей квартиры в Киеве! Любаше в том числе. В Академии Люба писала большие фигуративные композиции. Только они очень отличались от привычных соцреалистических композиций того времени. Прежде всего персонажами. Не было в них восхваления героического труда. Героев не было. Были простые сельские бабы в простых линялых платках с раздавленными тяжким трудом руками, но этими руками они держали удивительных по красоте и яркости огненно-рыжих петухов. Были загорелые до черноты пожилые трактористы с детскими широко открытыми голубыми глазами, вымытые и одетые в «праздничное» по случаю свадьбы или поминок. Неловкие и застенчивые, со светлыми детьми на коленях. Молодость в её картинах становилась мягкой

376

377

Мария Гейко СУДЬБА В ОДНУ ВЫСТАВКУ. ЛЮБАША

и сказочно-призрачной, как невеста. Миг – и исчезла. Были ковровщицы, составляющие единое декоративное целое вместе с большими цветными коврами. Мне врезались в память танцы. Вы когда-нибудь наблюдали за танцами издали, когда не слышна музыка? Абсурдное зрелище топчущейся на месте толпы. А теперь ещё подымитесь вверх над танцплощадкой так, чтоб тёмные неосвещённые кроны деревьев вместе с пятнами света и почти квадратными фигурками танцующих создали эффект чуть ли не глобальной значимости. Ты, зритель, вдруг становился мудрым вершителем, наблюдающим суетность бытия. Чего стоила цветовая гамма этой работы, построенная на контрастах сдержанных красок летней ночи и ярких пятен выхваченного света! Все эти работы ушли в закрома Родины. Были куплены с выставок и украшали стены клубов или переданы в разные музеи. Вероятно, Люба знала об их судьбе, но никаких записей не оставила. Только старые любительские фотографии и один слайд напоминают об этом периоде её творчества. В это же время, параллельно с большими картинами, Любаша пишет немалое количество натюрмортов, этюдов с натуры, ну, и, конечно, цветы. Именно в Академии окончательно сформировался её индивидуальный неповторимый стиль письма. Пробовала она себя и в портретном жанре. Особняком стоит в её творчестве небольшой по размеру, но очень глубоко эмоциональный портрет Фёдора Достоевского, а также живописные иллюстрации к «Мастеру и Маргарите» Михаила Булгакова. С этими работами она никогда не расставалась, и они всегда висели в любой (их было четыре) её мастерской. Цветы и небольшие пейзажи. Это те работы, которые Люба начала продавать через художественные салоны еще с последних курсов художественного института, тогда, когда даже понятие частного коллекционирования было наполовину крамольным. Само выражение «салонная живопись» было уничижительно слащавым. Но Любаша относилась к этим работам очень серьёзно, как к незаслуженно обиженным детям. Живопись – она или есть, или нет, а остальное от лукавого. И не важно, большое ли это по размеру полотно или этюд. Самое главное, чтобы в работе трепетало чувство,

Мистецтво

настроение, состояние. Она хотела, чтобы красота гармонии просветленно пронизывала то, что благодаря ей приходило в квартиры киевлян. И зрители это оценили. У неё появились почитатели и заказчики, но она никогда не тиражировала свои живописные находки. Писала, как дышала. Чего никогда у неё в работах не было, так это помпезности. Может, именно поэтому о её живописи говорили как о камерной. Очень часто сравнивали с музыкой или поэзией. Тончайшие нюансы. Удивительные фактуры живописного месива, а в результате вроде бы такой простой цветочный натюрморт. Только глубина-то какая. Как это у неё получалось?! Вероятно, в этом и есть то великое чудо, которого мы ждём от искусства. Если вообще его ждём. Она никогда не стремилась эпатировать зрителя. Шокировать и будоражить. Внутренняя гармония её души открывала зрителю гармонию окружающего нас мира и была гимном Творцу. Те, кто был способен оценить это, раз увидав её работы, искали новых встреч с ними. Меня всегда поражала её способность ставить натюрморты. Самые простые обыденные предметы, полевые цветы, сухостой, сорняки, да что угодно в её композициях вдруг превращалось в невероятную красоту. Гранёная рюмочка с несколькими веточками цветущей земляники, пронизанная солнцем, и алыми ягодами на белоснежной скатерке. Всё. Шедевр. Попробуй напиши! Рассыпались абрикосы по блюду с голубым орнаментом – восторг, даже кусок сушёной воблы, и тот становился объектом искусства. Материальный мир вокруг Любаши послушно подстраивался под её вибрации. Удивительный взгляд художника выдергивал из безликого то, что неожиданно превращалось в образ, обретало смысл. Её натюрморт с оплавившимися свечами. Просто драматическое произведение. Так увидеть и так написать! Между цветами. Захотелось... Люба всегда увлекалась. Ей нравилось дойти до максимальной степени выразительности в поставленных перед собой задачах. Поэтому и творчество ее классифицируют теперь по увлечениям цветами: бело-золотистый (ромашковый) период; мерцающе-голубой (васильковый); пламенеюще-алый (майоровый). Конечно, это условно. Цветов было гораздо больше 378

379

Мария Гейко СУДЬБА В ОДНУ ВЫСТАВКУ. ЛЮБАША

и разных. Скорее так развивался её мир цветовосприятия – от светлых пастельных работ до ярких насыщенных. Словно силу набирала. И пользоваться стала этой силой виртуозно, создавая не только натюрморты, но образные цветочные аллегории. Так появились «Весна», «Лето», «Осень». В её цветы стали приходить люди. Сказочно-загадочные. Лиричные. Очень поэтичные. Они не несли груза портретной конкретности. Скорей дополняли какими-то новыми чувствами условного времени и пространства уже так хорошо известные нам цветы. Прилетели птицы. Больше всего писали о двух последних: «Белой» и «Петухе». Вероятно, из-за силы контраста. Нежная, светящаяся, похожая на игрушку из детства – Белая птица и тоже условно-игрушечный, но удивительно угрюмый Петух, орущий в безвоздушном пространстве Миру побудку. В его мире нет цветов. Только полоса заката, а может, рассвета... Рай был создан, и она ушла в него. Если художник после смерти живет в своих картинах, то я могу только порадоваться судьбе моей дорогой подруги. Куда печальней (а может, и совсем наоборот) сложилась судьба её картин на этой бренной земле. Первой персональной стала её посмертная выставка. Меня часто спрашивают даже очень близкие люди, почему Любаша не делала персональных выставок. Ответ очень прост -- денег на это не было. Писала работы для людей, и уходили они тут же к людям. Мы собрали на её посмертную выставку 64 работы. Прямо в первый вечер открытия выставки шесть картин было продано. И все -- иностранцам. Пришлось ставить условия, чтоб разрешили их экспонировать до закрытия выставки. Большая часть работ ушла в последующие 10 дней экспозиции. Расхватывали, как горячие пирожки. Вторую выставку уже было составлять не из чего. Вот такая популярность работ даже при отсутствии раскрученного рекламой имени. Слава нужна живым. Зато все, подчеркиваю, все Любашины работы нашли своих зрителей и новых хозяев. Думаю, она бы этому порадовалась. Есть они и в музеях, и в частных коллекциях. Главное другое – они продолжают приносить радость, согревать души...

Мистецтво

Виктор Малахов «ОБОРВАННЫЕ СТРУНЫ» АРОНА ФУТЕРМАНА У нас дома одно время было немало замечательных отцовских вещей, хранящих живую память о войне. Был черный, тяжелый, видавший боевые виды бинокль, в который так заманчиво было взглянуть – особенно в обратную сторону. Был кожаный офицерский планшет с прозрачным плексигласовым покрытием восхитительного табачного оттенка, свидетельствующего об истинно мужском характере дела, которому планшет служил. Был железный вражеский крест с множеством острых углов, крест, злую энергию которого приятно было ощущать зажатой в маленьком детском кулаке. Были блокноты с военными дневниками и рисунками, несколько бесценных блокнотов; помню, что на шутливых картинках цветным карандашом отец там то гонялся за какими-то самолетами, то стоял навытяжку перед грозным начальством... К сожалению, почти ничего из перечисленного не сохранилось; вина за это во многом лежит на авторе данных строк, который в свое время был проказливым ребенком и не берег то, что попадало ему в руки. Безвозвратно, по-видимому, утрачено и нечто куда более существенное: так бывает со слишком близкими нам людьми, что, пребывая в нашем естестве, они непрочно запоминаются внешне. И сейчас, пытаясь уловить в слабых токах памяти такие, казалось бы, знакомые жесты, интонации, обороты речи отца, я ощущаю свое бессилие – хотя все это, несомненно, во мне живет и, будучи каким-то чудом 380

381

Виктор Малахов «ОБОРВАННЫЕ СТРУНЫ» АРОНА ФУТЕРМАНА

извлечено вовне, безошибочно было бы опознано мною. Что ж, буду следовать тому, что помнится; буду пытаться, насколько это в моих силах, удержать живой облик отца, говоря о конкретных фактах его биографии. ...Одно из первых воспоминаний об отце у меня такое: я сижу у него на плечах, и он, стройный, веселый, бодро вышагивает со мной по какой-то деревенской дороге, и длинная худая наша совместная тень столь же бодро бежит впереди. Человек сильный и ловкий, отец отнюдь не производил впечатления физической мощи; скорее, особенно в свои молодые годы, был он подтянут, сноровист, заряжен деятельной энергией; мне легко и увлекательно было обращаться к нему со своими ребячьими проблемами. В нашей смешанной славянско-еврейской семье отец ярко представлял еврейское ее начало. Особые разговоры об этом никогда не велись, тем не менее разнообразные привычки и занятия отца исподволь приобретали в наших глазах некий еврейский колорит: даже то, что он, один в семье, имел привычку пить по утрам черный кофе, представлялось мне одно время чем-то сугубо «еврейским». Родился отец, действительно, в многодетной еврейской семье, где был старшим ребенком, в селе Бехи близ Коростеня. Его папа, а мой дедушка, Яков Исаакович Футерман, был, в полном соответствии с фамилией, меховых дел мастер, шил «кожушки». Однажды во время гражданской войны, на фоне всеобщей оборванности, Яков Исаакович имел удовольствие наблюдать проход через местечко красных бойцов в отменно сшитых новеньких полушубках; как выяснилось вскоре, командир проходящей части реквизировал содержимое собственной дедовой мастерской – оставив, впрочем, письменное обязательство все вернуть после победы мировой революции. При всей традиционности рода занятий Якова Исааковича и царившего в его доме уклада, история семьи была не вполне обычной. Дело в том, что на Рахили Самойловне, в будущем – матери моего отца, Яков Исаакович женился самовольно, вопреки нежеланию обоих семейств («Монтекки и Капулетти», – отозвалось об этой ситуации семейное предание). Об остроте вспыхнувшего конфликта как раз и свидетельствует

Мистецтво

то обстоятельство, что молодожены вынуждены были покинуть прежнее место обитания и искать прибежища в Бехах. Здесь они снимали полдома у местного священника, с которым жили в добром согласии. Захаживал по соседству в гости к батюшке и беховский раввин. Маленький Арон между тем учился в хедере и, имея красивый голос, пел то в синагоге, то в церковном хоре. Установившаяся Советская власть резко изменила, однако, весь строй его жизни – он стал комсомольцем, окончил Коростенскую железнодорожную фабрично-заводскую школу. Если бы не встряска послереволюционных лет, отец, скорее всего, и не имел бы повода осознать свое призвание скульптора. А так он его осознал – и с направлением местной комсомольской организации отправился в Киев, где в 1929 году поступил в художественный институт. Из рассказов отца я помню, что жилось ему в Киеве поначалу тяжело: в институтском общежитии было холодно и голодно. Материальные тяготы искупала, однако, увлеченность любимым делом. В мастерской талантливых преподавателей Бернарда Кратко и Макса Гельмана отец овладевает секретами скульптурного ремесла; согласно оценке Р. Звиняцковского, влияние первого из указанных мастеров ощущается в эмоциональной манере отца, в его интересе к проблемам декоративной пластики, второму он в большей степени обязан тяготением к простоте и ясности пластического языка, тщательностью работы по натуре1. Вскоре начинается и его самостоятельная творческая деятельность. Уже в 1930 году работа отца удостаивается первой премии на открытом конкурсе проектов памятника Т.Г. Шевченко. Через два года, еще обучаясь в институте, отец по заказу писательской организации Украины исполнил мраморный барельеф Максима Горького. Работу сочли удачной, делегация украинских писателей повезла ее в Москву, репродук1 См.: Звиняцьковський Р. [Вступна стаття] // Арон Якович Футерман. Скульптура: Каталог виставки творів. – Київ, 1990. – С. 2. На суждения этого автора, изучавшего творчество моего отца, я буду опираться и далее.

382

383

Виктор Малахов «ОБОРВАННЫЕ СТРУНЫ» АРОНА ФУТЕРМАНА

ции появились в газетах. Творческий успех был подкреплен следующей работой – выполненным в экспрессивной манере бюстом Анри Барбюса (1933). С этой поры Арон Яковлевич Футерман – один из активно работающих киевских скульпторов. Первой реально осуществленной монументальной работой отца стал памятник красным партизанам в селе Анатольевка Одесской области (1934). Говорят, что во время войны фашисты, войдя в село, первым делом уничтожили этот памятник. Не уверен, что это трагическое обстоятельство можно считать подтверждением, хотя бы и косвенным, эмоциональной силы монумента, но, как говорится, факт остается фактом. Ныне уже не помню, какие именно причины побудили отца во второй половине 30-х годов на несколько лет покинуть Киев и переселиться в Ворошиловград, где он занимал должность директора художественного училища и преподавал скульптуру. Где-то к этому периоду относится его знакомство со знаменитым полярником Папаниным. Припоминаю, что об этом своем знакомстве он рассказывал какие-то смешные истории – он вообще был великолепный рассказчик, – но вот какие именно, опять-таки, уже не помню. Оборвалось. Ушло. Возвратившись в 1939 году в Киев, отец и здесь вскоре оказался директором художественного учебного заведения – Киевской художественной школы-десятилетки, располагавшейся в то время в одном из красивейших мест города, на Старокиевской горе, в здании нынешнего Музея истории Украины. Некоторые из тогдашних учеников этой школы стали впоследствии известными скульпторами, живописцами, графиками; нам, близким Арона Яковлевича, на протяжении многих лет доводилось слышать от них добрые слова о нем как о заботливом наставнике и дельном организаторе, сумевшем решить ряд стоявших перед школой неотложных проблем. Вообще добрые отзывы, которых я немало наслушался об отце от людей, имевших с ним дело, чаще всего касались трех вещей: его нравственной надежности, его профессионализма и его организаторских способностей. О профессионализме, пожалуй, следует сказать особо. Не только ныне, но и в давнюю советскую пору едва ли нашлось

Мистецтво

бы много бескорыстных поклонников собственно художественного достоинства тех бесконечных Ильичей, которых тысячами производили тогдашние скульпторы, живописцы, а также поэты, прозаики и т.д. Ильичей (на профессиональном жаргоне их именовали порой «Кузьмичами») надо было производить, ибо во многих случаях это был единственный источник заработка для людей, надеявшихся сохранить свой творческий потенциал для настоящей работы. Получить заказ на престижного «Кузьмича» (равно как на Воина-победителя) считалось большой удачей, как когда-то скульптор мог почитать для себя удачей заказ на конную статую какого-нибудь высокородного властелина, даже если властелин этот был, по правде говоря, сущий изверг. Не думаю, кстати, что прагматическое умонастроение иных нынешних ваятелей образа бессмертного Кобзаря так уж сильно отличается от описанного. Тем не менее, Ильича, как и любую другую работу, можно было сделать профессионально, так, чтобы не стыдно было за собственное ремесло. Отец, смею сказать, изготовлял своих Ильичей с высокой степенью профессионального мастерства. Это качество его работы было признано в сообществе, к которому он принадлежал, хотя далеко не всегда приносило желанный успех. Но возвращусь к основной нити моего повествования. Как раз в бытность свою директором Киевской художественной школы отец мой познакомился со своей будущей женой, а моей дорогой мамой, Тамарой Павловной Малаховой, с которой и прожил, как говорится, душа в душу ни много ни мало – 55 лет. Свадьба состоялась 1 февраля 1941 г. С тех пор папа и мама жили в просторной комнате при Киевской художественной школе, с неплохой по тем временам библиотекой и захватывающим видом на Днепр, на холмы, на просторное киевское небо. Однажды летним воскресным утром, на рассвете, небо усеяли самолеты. Поначалу моим родителям, как, впрочем, и многим другим киевлянам, подумалось, что это какие-то маневры. Оказалось – война. Отец (у которого, кстати сказать, в то время намечалась защита кандидатской диссертации по искусствоведению), 384

385

Виктор Малахов «ОБОРВАННЫЕ СТРУНЫ» АРОНА ФУТЕРМАНА

презрев броню и бросив все свои гражданские дела, на следующий же день пошел добровольцем на фронт. В первый месяц войны он вынес невыносимое – ужасное и позорное бегство от западной границы вглубь страны, когда из всего полка, перестрелянного, плененного, а главным образом разбежавшегося, до очередного оборонительного рубежа дошел вместе с ним, насколько помню по его рассказам, еще только один человек – командир. Затем, в боях под Винницей, папа был тяжело ранен; один из поразивших его осколков, шедший прямо в сердце, застрял в портмоне, между паспортом и свадебной фотографией его и его молодой жены. В семейном архиве хранится эта прорезанная осколком карточка; запомнились слова отца: «Моя Тамарочка меня от смерти спасла». Потом были новые отступления, Севастополь, где папа чуть не утонул, Сталинград, Сапун-гора, скупые боевые награды. Были Кенигсберг, Берлин, Либава, долгий путь на войну с Японией... Все три папиных брата – Зиновий, Михаил, то есть Мойша, и Самуил-Исаак тоже были на фронте. Мишу замучили в Крыму фашисты – перед тем, как убить, вырезали ему пятиконечную звезду на груди. На фронте, разумеется, не только шли бои, случались и передышки. В минуты отдыха у отца хватало душевных сил рисовать уморительные картинки (в блокнотах, упоминавшихся выше), писать фельетоны для армейской многотиражки. По своей воинской специальности папа был артиллерист – служил командиром дивизиона, затем помощником начштаба артиллерии 51-й армии. (День артиллериста – 19 ноября – с времен войны особо почитался в нашей семье.) Составленные папой таблицы прицельного огня сослужили добрую службу и ему, и его фронтовым товарищам. Когда боевые действия были завершены, отцу было предложено продолжить службу в рядах Советской Армии с существенным повышением по званию. Отец, однако, твердо отказался и в чине майора возвратился к своей мирной профессии скульптора. При этом всегда вспоминал военные годы как время святое, исполненное внутренней правоты и верной мужской дружбы.

Мистецтво

Еще раз сказать решительное «нет» на предложение, способное круто изменить его дальнейшую жизнь, да и жизнь всей нашей семьи, ему довелось уже через несколько лет. При образовании государства Израиль, чему первое время содействовало советское руководство, отцу предлагали поехать туда – видимо, с целью усилить коммунистическую составляющую тамошнего художественного сообщества. Отказ отца долго обсуждала его родня. Впрочем, учитывая отцовский характер, этот отказ представляется мне естественным. Надо было случиться очень большой беде, чтобы вынудить отца покинуть землю, которую он защищал, с которой его связывали столько родственных и дружеских уз. В общем, он остался. Остался здесь навсегда. А времена после войны наступили тяжелые – особенно для таких, как мой отец. Он остро и горько ощущал характер послевоенных перемен как враждебный, издевательский по отношению к тем ценностям, за которые он и его товарищи проливали на фронте свою кровь. Как скульптор, знающий свое ремесло, и как советский гражданин с еврейской фамилией и еврейскими чертами лица он именно в эти годы осознал свою ненужность и нежеланность – и это сознание, мне кажется, как-то надломило его. С детских лет я помню у папы моменты безысходного раздражения, которое он никогда не выплескивал на своих близких, но, как человек эмоциональный, долго и обстоятельно перелопачивал в себе, то и дело обращаясь за сочувствием и поддержкой к терпеливо ему внимающей маме: «Нет, ты только подумай!..» К тому же и материальные трудности давали о себе знать. В первые послевоенные годы заказов не было никаких, потом пошла разная мелочь. Большой удачей по тому времени был заказ на фонтан «Медведи» для парка Военного санатория в Гурзуфе. Симпатичные толстопопые медвежата по сей день плещутся в скупых струйках крымского фонтана в одном из уютнейших уголков респектабельного курортного парка. Будучи в Гурзуфе, мы всякий раз навещаем их; в послечернобыльское лето под их присмотром безмятежно спала в своей коляске годовалая внучка Арона Яковлевича Катя. Таким вот образом гурзуфские мишки вошли в нашу семейную историю. 386

387

Виктор Малахов «ОБОРВАННЫЕ СТРУНЫ» АРОНА ФУТЕРМАНА

Несколько легче дышать отцу стало где-то к середине 50-х годов. Появились заказы, пошли солдаты и Ильичи, жить стало веселее. Выполнение больших работ требовало высокого, правильно освещенного помещения, и отец совместно с двумя своими коллегами-скульпторами затеял строительство мастерской. Мастерская эта, расположенная поблизости от тогдашней площади Калинина (впоследствии площадь Октябрьской революции, ныне – Майдан Незалежности), вскоре стала для отца родным домом. Неизменно вставая рано утром, часов около четырех, отец тихо-тихо – дабы не разбудить домашних – собирался и уходил к себе в мастерскую. Там его вплоть до обеденного времени неизменно и можно было застать. В мастерской его ожидала то филигранная работа взыскательного портретиста, то весьма тяжелый физический труд чернорабочего собственной идеи, перетаскивающего на себе и воздвигающего к потолку огромные массы глины, тяжеленные железные прутья, орудующего лопатой, ломом, шлангом – да и мало ли с какой тяжестью земной доводится сражаться врукопашную настоящему скульптору-монументалисту! Тут я должен напомнить одно наблюдение, высказанное в начале этого очерка: несмотря на свой невысокий рост и отнюдь не геркулесовское телосложение, отец мой – скорее всего, благодаря постоянству своих профессиональных занятий – был человеком сильным и ловким. Я бы сказал, поразительно сильным и ловким – и вплоть до достаточно преклонного возраста, чем неоднократно приводил в изумление окружающих. Да и как было не изумляться, видя, как стремительно взбирается семидесятилетний старик по ведомой ему одному стремянке на головокружительную пятиметровую высоту, как бодро перемещается там среди вервий и предательских глиняных скосов, еще и успевая неуловимыми жестами менять облик ваяемого колосса... Мастерскую отца я помню, мне кажется, неплохо. Я часто там бывал – и школьником, когда прибегал туда готовить уроки на светлых и уютных антресолях, за столом у трофейного приемника, в окружении знакомых и неизменно интригующих вещей: отцовских каталогов, подшивок старых журналов, каких-то почерневших монет... И в смутную для

Мистецтво

себя пору после окончания школы, работая формовщиком в живописно-скульптурном комбинате: в тот короткий период времени мое восприятие папиной мастерской было порабочему осмысленным, я мог оценить ее удобство с точки зрения происходящего в ней трудового процесса. Пару раз за этот период случалось так, что бригада формовщиков, подмастерьем в которой состоял я, приезжала к отцу снимать форму с очередной его работы. Позже, по мере врастания в круг собственных взрослых забот и интересов, мне все реже приходилось бывать в папиной мастерской, но каждое такое посещение запоминалось надолго, возвращало к каким-то непреходящим впечатлениям, исподволь пронизывающим жизнь. Первое ощущение, которого невозможно было избежать, попав в мастерскую отца: все здесь с чем-то смешано, чем-то приправлено, во что-то облечено. Солнечный свет, проникающий сквозь фонарь сверху, мешался здесь с электрическим освещением и с серыми отблесками глины. Пропитывающая воздух влажная глинистая прель – с пряной сухостью гипсовой пыли, мельчайшие частицы которой слой за слоем неотвратимо покрывали поверхность находящихся в мастерской предметов. Ломкие нашлепки застывшего гипса вперемешку с липкими пятнами пластилина испещряли спецовки, которые приходилось здесь надевать, усеивали дверцы шкафов, занавески, шланги. Папа часто на скорую руку прибирал в мастерской, но и сама чистота на отвоевываемых папой плацдармах выглядела как бы набухшей изнутри, готовой в любую минуту взорваться пахучей тяжелой смесью всего со всем. Простирающиеся до потолка статуи, порою в армейских сапогах, порою в большевистских штиблетах, тщательно укутанные, а сверху еще и присыпанные все той же всепроникающей пряной пылью, возглавляли общее зрелище. И только на антресолях, предусмотрительно поднятых и отодвинутых в сторону, было по-настоящему чисто, светло и уютно. В несколько ярусов, от пола чуть не до самого потолка, вдоль стен мастерской на стеллажах громоздилась скульптура малой формы, которую отец зачастую именовал просто «головы». На самом деле тут были и головы, и торсы, и бюсты, 388

389

Виктор Малахов «ОБОРВАННЫЕ СТРУНЫ» АРОНА ФУТЕРМАНА

и полнофигурные композиции, преимущественно из гипса или оргстекла, иногда весьма прихотливой окраски – среди белых, серых, желтовато-восковых изображений приковывали взгляд «головы» охристо-красные, золотисто-коричневые, а то и вовсе какого-то немыслимого пепельно-лилового цвета. Разумеется, здесь, на стеллажах, тоже были и большевики, и комиссары, и передовики народного хозяйства – неизбежные герои изобразительного искусства той поры, – но прежде всего, что сразу же бросалось в глаза, это были люди, почти каждый с живым человеческим взглядом, почти каждый – в состоянии именно ему свойственной большой страсти, ибо так видел и такими ценил людей папа. В том, что касается раскрытия этой возвышенной экспрессии человеческой натуры, для него, в принципе, не существовало разницы между работой над образом какого-нибудь «заказного» персонажа (как, например, ударницы сельского хозяйства, дважды Героя социалистического труда Марии Морцун – к ней папа проникся симпатией и ласково именовал «Морцунихой») и созданием скульптурных портретов близких ему по жизни или по духу людей. И все же именно в области станковой скульптуры он порою мог обретать столь необходимую для всякого настоящего художника свободу - свободу и в выборе конкретных тем для своей работы, и в их трактовке. Именно в этой области творчества, на мой взгляд, с полной очевидностью обнаруживается то, что отцу как скульптору поистине было что сказать. И характерно, что итоговое впечатление от всей совокупности «голов», сколько их ни перебывало на полках папиной мастерской, в точности соответствовало общей вышеописанной интрузивной атмосфере последней. Торчащие бороды, козырьки, вскинутые автоматы, протянутые руки, умоляющие жесты, трепещущие куски плоти на длинных прутьях, стремящиеся неизвестно куда, – все это создавало ощущение какой-то неопределенной тревожности, удивительным образом сочетающейся и с кисловатым запахом глины, и с вездесущей гипсовой взвесью, и с дивной смесью шлангов, козел, покрывал, загипсованных табуреток, веников, шпателей, чайных ложек и прочей существенной дребедени, в умном беспорядке рассеянной по помещению.

Мистецтво

В центре всего этого своеобразного мира папиной мастерской неизменным гарантом его полноты и устойчивости возвышалась, однако, Она - очередная Большая Работа, в нерабочие часы бережно увитая таинственным полупрозрачным покрывалом. Именно с ней папа преимущественно общался в наиболее благоприятные для творчества утренние часы; именно с ней, кормилицей, был связан и материальный достаток семьи, и уровень признания отца как скульпторамонументалиста, что при любом взгляде на вещи составляет основу его художнической биографии. Здесь у отца, несомненно, имелись свои памятные достижения и успехи. Выше уже отмечалось, что он был хорошим профессионалом, мастером своего дела; у него были удивительно точный глаз и твердая, надежная рука скульптора. В конце концов, работа даже над самым, казалось бы, бесперспективным в творческом отношении заказом могла рождать у него радость хорошо исполняемого дела, даже своеобразное вдохновение. Я не помню случая, когда отец оставался бы безразличен, холоден к какой-либо из своих больших работ. В общем и целом, у него преобладало своеобразное семейственное отношение к ним: к своим монументам, расставленным по градам и весям Советской страны, он относился примерно так, как обычно относятся к проживающим вдалеке родственникам. А были работы, которыми он, несомненно, гордился, и гордился всю жизнь. Так, он всегда с удовлетворением вспоминал серию монументальных работ, выполненных им для родного города Коростеня. Еще до войны он поставил там памятник красному герою Гражданской войны Николаю Щорсу (1938); в послевоенные годы в Коростене появляются его памятники Ленину (1949,1985), комсомольцам 20-х годов (1969), опять же герою Гражданской войны Л. Табукашвили (1977). В 1974 году отцу было присвоено звание Почетного гражданина Коростеня. Это признание его заслуг перед городом стало для него неоценимой моральной поддержкой; с благодарностью вспоминая решение коростенских властей, он то и дело противопоставлял его неприятию и враждебности, которые ощущал со стороны киевских «антисемитов». 390

391

Виктор Малахов «ОБОРВАННЫЕ СТРУНЫ» АРОНА ФУТЕРМАНА

Впрочем, своим Почетным гражданином его признал и город Васильевка Запорожской области, где также была установлена его работа. Однако вернусь к отцовской скульптуре малых форм. Общий ее тревожный колорит вовсе не исключал появления замечательных по мягкости пластического языка, исполненных внутренней теплоты портретов особо близких отцу людей; к таким произведениям в первую очередь следует отнести портрет жены художника, врача Т.П. Малаховой (1968). Более экспрессивны тяготеющие к обобщенной символике изображения ряда симпатичных отцу деятелей культуры – Б. Пастернака, Вс. Мейерхольда, И. Эренбурга, Н. Рериха и др., – создававшиеся им в разные годы помимо всяких заказов или осязаемых надежд продать эти работы на очередной художественной выставке. Вместе с тем, печальный знак времени приходится видеть в том, что к числу наиболее примечательных в А. Футерман. художественном отношении образцов «Тарасик». портретного искусства отца принадлежат и изображения людей, соответственно тому, что мы сегодня знаем о них, едва ли этого заслуживающих, – Я.М. Свердлова (1965), Ф.М. Дзержинского («Солдат революции», 1967). Портрет Дзержинского был высечен из глыбы прекрасного голубовато-зеленого диорита; помню, как хлопотал отец, как переживал за свой замысел, разыскивая нужный ему камень в Крыму и затем переправляя его в Киев. Стоил ли «солдат революции» этих хлопот и последующих мук творчества – вопрос, который ныне задавать некому, да и не к чему... Собственно трагическая тема вызревала в творчестве отца исподволь, словно бы материализуя упомянутый тревожный его

Мистецтво

колорит. Как представляется, обращение к этой теме в значительной мере было навеяно и чрезвычайно угнетавшей отца атмосферой послевоенных лет. Еще в 1955 году (замечу: до XX съезда) он создает исполненный мощного трагизма портрет Соломона Михоэлса – человека, к которому относился с огромным уважением, несомненно ощущая в нем вдохновляющий образец соединения «еврейского начала» с общечеловеческим, подлинно шекспировским масштабом болевого ощущения бытия. Хорошо помню, с каким неподражаемым благоговением произносил папа саму фамилию: Мих-хоэлс, – словно обретал в этом звуке какую-то особо А. Футерман. «Михоэлс». важную жизненную опору. Еще годом ранее, в 1954 году появляется совершенно не вписывающаяся в рамки реализма композиция «Матери плачут» – словно бы изуродованная пламенем страдания трехпалая кисть, опаленный куст неизбывной людской беды. Этой работе, как и некоторым родственным с ней, думается, вполне соответствует наблюдение Р. Звиняцковского о прослеживающейся в творчестве отца нацеленности «на возможно большую выразительность общего силуэта, на предельно эмоциональное звучание пластической массы центра скульптурного объема».2 Звиняцьковський Р. [Вступна стаття] // Арон Якович Футерман. Скульптура: Каталог виставки творів. – С. 4. 2

392

На склоне лет отец неоднократно говорил о том, что понастоящему не знает, какой он скульптор. Неизбежную и всепоглощающую работу на заказ он ощущал теперь как фактор, непоправимо изуродовавший его творчество. Трагическое восприятие своего пути в искусстве, да и прожитой жизни в целом нашло выражение в пронзительном, горьком и вместе с тем, пожалуй, наиболее совершенном, исполненном какойто загадочной гармонии произведении отца – автопортрете «Оборванные струны» (1986). Сохранилось фото, на котором папа, отвернувшись от революционных «голов», бережно разворачивает станок с «Оборванными струнами», словно бы собираясь получше показать работу какому-то невидимому на снимке собеседнику. Взгляд у него при этом такой, каким часто бывал в последние годы его жизни: печальный, углубленный и одновременно живо обращенный вовне. Словно бы не просто очередную работу предъявляет он кому-то за рамками кадра, а нечто значительно большее... Пусть простит мне читатель родственную предубежденность, если она присутствует в том, о чем я сейчас скажу, но думается мне, что «Оборванные струны» А.Я. Футермана – одно из наиболее проникновенных художественных свидетельств поколения, которое уходило вместе с ним, один из глубочайших символов трагического опыта этого поколения, его исторической судьбы. 393

Виктор Малахов «ОБОРВАННЫЕ СТРУНЫ» АРОНА ФУТЕРМАНА

Впоследствии папа не раз обращался и вообще к теме человеческого горя, и к проблематике военных бедствий, в частности. Направление, по которому он двигался в осмыслении этих тем, мне в общем и целом представляется ведущим от героики к скорби, к боли за поверженного человека («Бухенвальд-43», 1988). Изначально не чуждая манере отца тяга к эмоционально насыщенной декоративности преобразуется на этом пути в своего рода антипластику, силу, разрыхляющую и взвихривающую плоть, рассеивающую бытийный состав человека неким страдальческим орнаментом. Мир последних папиных работ – мир все более нервный, взъерошенный, проникнутый все более глубокой печалью...

Мистецтво

А. Футерман в мастерской возле скульптуры «Оборванные струны». И дело не только в подавлении человеческой индивидуальности каменной десницей государственного «заказа», довлевшего так или иначе над каждым. Не только. Если говорить об отце, то с разрывов и обрывов началась, ими же и завершалась вся его долгая, трудная, насыщенная событиями жизнь – жизнь, начавшаяся за семь лет до 1917-го года и окончившаяся через пять лет после года 1991-го. В юности он уходил из отлаженного веками патриархального еврейского быта в коммуну, в старости – оказался свидетелем крушения мира, с которым связывал свои надежды, отторгнутым и забытым теми, кто торопился воздвигнуть на смену коммунистической мечте новые кумиры. ... Думаю, благосклонный читатель легко поверит мне, что в этом очерке об отце я очень стараюсь как можно точнее высказать правду – так, как я ее могу теперь припомнить. Вместе с тем, должен сознаться, что в иных местах моего рассказа 394

395

Виктор Малахов «ОБОРВАННЫЕ СТРУНЫ» АРОНА ФУТЕРМАНА

чувство уверенности покидает меня, приходится преодолевать сомнения, слишком серьезные, чтобы не отдавать себе в них отчет. Что ж, не является ли и эта моя неуверенность свидетельством глубины тех разрывов, о которых идет речь, разрывов, затронувших, стало быть, и нашу семейную память, пространство наших родственных отношений? Э. Левинас где-то писал о том, что и самый близкий для нас человек, именно поскольку мы обретаем решимость увидеть в нем его самого, предстает перед нами как Иной – носитель своего особого мира, в который нам не так-то просто войти. Так уж получилось, что и жизненный мир отца, и весь строй его чувств, при всей фактической близости, психологически всегда оставались для меня далекими, точнее говоря – в какойто степени досознательно отторгались мною. Вот, пытаюсь, насколько мне это дано, подступиться к ним ближе теперь. ...Итак, соответственно моему восприятию, моей памяти об отце, его действительно в полной мере можно было назвать советским художником. Он мог относиться не без определенного прагматизма к тем или иным «заказным» сюжетам, мог воспринимать, хотя не без срывов, те или иные условности политкорректного, по советским временам, поведения, но сознательно подыгрывать каким-то внешним факторам, приспосабливаться к тому, к чему не лежала душа, было совершенно не в его характере. Как бы то ни было, он прожил свою творческую жизнь сообразно тому, кем он на самом деле был, а был он советским человеком, патриотом и защитником своей страны, убежденным борцом с фашизмом – и с тем, что, по его ощущению, имело с последним внутреннее сродство. Однажды поверив Советской власти, он, по сути дела, навсегда остался ей верен; эта верность выражалась не в фанатизме – фанатиком отец не был ни в чем и никогда, – но в безоглядности приятия социалистического порядка вещей как в основе своей правильного и установленного надолго. В соответствии со своими убеждениями он, например, даже в те времена, когда имел относительно высокий заработок, не проявлял стремления подсобрать денег на машину или на дачу – главным образом, как мне помнится, потому, что вообще полагал накопление личной собственности делом исторически беспер-

Мистецтво

спективным. (Гораздо больше смысла видел он в том, чтобы, например, обеспечить семье летний отдых; на эту благородную цель денег в доме никогда не жалели, чему мы с сестрой обязаны основательным знакомством с красотами советских курортных зон – Крыма, Кавказа, Прибалтики). Да, отцу многое в нашей тогдашней жизни не нравилось, многое вызывало возмущение – особенно всякого рода несправедливость, к которой он был необычайно чувствителен. Задетый за живое, он мог по возмутившему его поводу громко и внятно выступить, что называется, не взирая на лица, – но выступить на партсобрании, других трибун он для себя не искал. Таких людей, каким был мой отец, одно время принято было называть «настоящими коммунистами»; подобное суждение об отце я слышал не однажды. Тем болезненнее, тем нестерпимее было отцу принимать от «своей» Советской власти такие «подарки», как нутряной антисемитизм, пропитывавший, чувствовалось ему, все поры тогдашнего общества. Тяжело пережив, как упоминалось выше, столкновение с этой мерзостью в послевоенный период, он, по-видимому, навсегда остался в какой-то мере надломлен, ущемлен самим фактом ее присутствия в жизни. Под гнетом настроений, набиравших силу, в частности, и в его профессиональной среде, отец, кажется, смирился с мыслью, что принадлежность к еврейству, которую он остро ощущал в себе, может человека компрометировать. Эта ущемленность время от времени давала о себе знать в его поведении, реакциях, интонациях. В минуту его крайнего раздражения я както услышал от него брошенное вскользь о ком-то безобразное слово «еврейчик» – хотя пренебрежительные высказывания о представителях какой бы то ни было другой нации были в его устах непредставимы. Естественно, что мы, дети и близкие, ощущали эту его приниженность. По существу, обрыв каких-то связующих нитей на этой почве оказался неизбежен, ибо невозможно было перенимать и продолжать в себе столь мучительное состояние сознания. Вместе с тем, обрисовка папиного восприятия темы еврейства останется односторонней, если не отметить и следующее. Хотя «еврейского начала» как некоей самодовлеющей ценно396

397

Виктор Малахов «ОБОРВАННЫЕ СТРУНЫ» АРОНА ФУТЕРМАНА

сти папа никогда не выделял, да и выделять не мог, ибо национализм ему претил, – он, тем не менее, как-то особенно любил поговорить, поделиться воспоминаниями о таких людях, как профессор Гельман, генерал Крейзер, с которым служил; о его пиетете перед Михоэлсом упоминалось выше. Ощущение сопричастности столь достойным людям явно доставляло отцу удовольствие; к сожалению, подобная позитивная настроенность редко преобладала в его восприятии, говоря современным языком, своей еврейской идентичности. Тем примечательнее, что в самые последние годы своей жизни отец был явно обрадован, узнав, что его внучка Катя поступила в еврейскую женскую гимназию. Наконец, в том же фатальном символическом ключе оборванных струн вынужден я, как ни грустно, помянуть и такую, несомненно, замечательную и даже героическую черту отца, как его беззаветная преданность семье. Чуткая, вникающая во все случаи жизни заботливость отца – одно из первых впечатлений моего детства. Помню, как, проводя долгие летние месяцы в местечке, где мой дедушка по матери, Павел Андреевич, был директором стекольного завода, или позднее на даче, ждали мы благословенного конца недели, когда к нам из Киева приезжали папа и мама – по-городскому яркие, веселые, с полными сумками подарков, сластей, новых занимательных, пахнущих типографской краской книжек – и, главное, совсем, совсем свои, наши, на целых два дня щедро отданные нам в полное наше распоряжение! Уж тут были и езда у папы на закорках, и походы в лес за грибами, и увлекательные городские истории, и игры, и починка всего на свете... На томительном фоне вынужденных будничных разлук тем сильнее ощущалась царившая в семье атмосфера теплоты и сердечности, радостного тяготения друг к другу – и в эпицентре этого радостного взаимного тяготения, рядом с мамой, неизменно пребывал отец: так проходили наше с сестрой детство, наша юность... Была, однако, в папиной обращенности к семье и иная, более трудная, преимущественно от меня скрытая, а зачастую и неосознанно игнорируемая мною сторона. Была, осмелюсь сказать, и сторона надрывная.

Мистецтво

А. Футерман. «Эйнштейн».

398

399

Виктор Малахов «ОБОРВАННЫЕ СТРУНЫ» АРОНА ФУТЕРМАНА

Да, папа щедро и не задумываясь дарил нам свою энергию, душевные силы, свое время, в том числе и то святое, которое необходимо было ему для работы, – эта самоотдача была для него естественна, как дыхание. Случалось, однако, отцу идти ради нас, мало о том задумывающихся, и на жертвы, для него куда более тяжкие. Чувством собственного достоинства, например. Подозреваю, что без таких тяжких жертв со стороны отца мне бы на свою дорогу в жизни не стать – а для него это был очередной обрыв струны... Самое горькое то, что подобного рода жертвы чаще всего отдаляют детей от родителей,–- так произошло и в наших взаимоотношениях с отцом. ...Говорят, в старости каждый обретает такое лицо, какое заслужил прожитой жизнью. Лицо отца в последние годы его жизни поражало своей одухотворенностью. О нем часто говорили, что он похож не то на Эйнштейна (которого тоже лепил), не то на Луиса Корвалана; точнее, разумеется, сказать, что в свои поздние годы он стал очень похож на самого себя. Его характерная внешность неизменно привлекала внимание, в связи с чем он то и дело попадал под объектив случайной фото- или телекамеры. Однажды мы с изумлением увидели его, прогуливающегося с внучкой Дашенькой, в одной из наших любимых телепередач – в Клубе кинопутешествий Ю. Сенкевича. В другой раз его лицо задержалось в кадре программы «Время», которая накануне 9 Мая показывала репортаж о встрече ветеранов-фронтовиков. На папе был его парадный зеленый пиджак, увешанный боевыми наградами и иными знаками отличия; папа растроганно улыбался с экрана – наш домашний солдат Победы... ...Я не знаю, сколько еще в градах и весях нашего Отечества уцелело монументов, поставленных в свое время моим отцом. Жалко не монументов, судьба которых, очевидно, предрешена – жалко вложенной в них отцовской созидательной энергии. Жалко отца, жаль оборванных струн его творчества. Дома у моей сестры хранится десятка полтора самых любимых его работ. Портреты врачей, поэтов, людей со зримыми следами мысли, доброты, вдохновения на лицах. Хранятся «Оборванные струны». Хотелось бы, чтобы это, быть может,

Мистецтво

самое главное художественное сообщение отца все-таки дошло по назначению.

*** ...Пока жив был отец, даже в период его болезни, в доме не выветривался запах пластилина. У входной двери в прихожей стоял станок, и каждую свободную минуту отец проводил у него, возясь с очередной задумкой. А все же подлинным и незаменимым средоточием бытия была для него мастерская, занятиям в которой он посвящал свои лучшие утренние часы. Похоже, что и в жизни-то он держался благодаря ей, пока мог в ней работать; вскоре после того как его походы в мастерскую прекратились, отец занемог и угас. В помещении бывшей папиной мастерской обосновался секс-шоп.

400

Юлий Лифшиц НА ГРАНИ ЗАБВЕНИЯ Раздался звонок. По его нетрадиционному треньканью я понял, что звонят «из-за бугра». – Привет! Звонил мой давний приятель Боря Хаймович из Иерусалима. – Привет. – Слушай, тут такое дело. В Новоселице, … ты знаешь Новоселицу под Черновцами? – прервав повествование, неожиданно спросил он. – Знаю, – ответил я, на минутку перепутав ее с Вижницей, которая расположена в несколько ином месте. – Так вот, – продолжал Борис, – в Новоселице есть старое здание синагоги, в котором при Советской власти размещался Дом пионеров. И это здание уже давно стоит бесхозным и гниет… – Ну? – нетерпеливо подтолкнул его я. Мало ли сколько исторических зданий на постсоветском пространстве порушены, разграблены, разобраны на составные части и пущены на строительство частных домов и коровников, или просто снесены, под молчаливое несопротивление организаций, призванных их сохранять.

401

Мистецтво

– Не нукай. Короче, там начала отслаиваться побелка, и под ней просматривается какая-то живопись. Ты сможешь съездить туда и разобраться, насколько это интересно? Съездить, когда сидишь дома, без дела, пусть даже на край страны, в какую-то Новоселицу, было заманчиво. – Можно поехать, почему нет, – ответил я, неожиданно с одесским акцентом. – Позвони Иосифу, он в курсе дела, я с ним разговаривал, и он готов взять на себя расходы по поездке. Иосиф Зисельс – это председатель Ассоциации Еврейских Общин Украины. Звоню Иосифу. – Да, я знаю. Борис мне говорил. К сожалению, работу я тебе оплатить не смогу, но расходы по командировке возьму на себя. Сколько тебе нужно времени для поездки? – Я думаю, дня три, не больше. – Хорошо. Давай сделаем так: я через два дня уезжаю в Нидерланды, потом буду во Франции, затем мне нужно будет поехать в Италию дней на пять, а после Италии я через Киев приеду в Черновцы. Там и встретимся. Я тебе позвоню, когда буду в Киеве. – А билеты? – спросил я. – Возьми за свои, потом отдам. И я начал готовиться к поездке. Собственно, готовиться было нечего. Две пары носков, трусы, рубашка и полотенце. Все. Да, и немного денег. Для страховки. Что еще нужно, чтобы три дня пробыть вне дома? Прошла неделя, потом вторая. Срок отъезда в Черновцы приближался, а звонка не было. Я не то чтобы нервничал, нет – так нет, но согласитесь, сложно строить собственные планы, когда над тобой висит не выполненная договоренность. И это напрягает. Прошла третья неделя. До назначенного для встречи, гдето там – в Черновцах, остался один день. Звонок. Звонит Иосиф. – Привет. Извини. Я только прилетел. Звоню из аэропорта. – Что с Новоселицей? – немного раздраженно спросил я. – Как что? Мы же договорились. Ты билеты взял? 402

403

Юлий Лифшиц НА ГРАНИ ЗАБВЕНИЯ

– Какие билеты? Ты же не звонил! – Ну, не мог я, только прилетел. Бери билеты, и завтра встречаемся на месте! Ни хрена себе. Бросай все и беги на вокзал. А если билетов нет? Все бывает. Схватываюсь, насколько позволяют больные ноги, и «лечу» на вокзал. Слава Б-гу, билеты есть. Покупаю. В поезд. И утром я в Черновцах. Меня встречает Миша – немолодой, общительный и очень приятный человек, владелец видавших виды, «Жигулей». Он – вышедший на пенсию, бывший дальнобойщик, исколесивший пол Европы. С бешеной скоростью, около пятидесяти километров в час, лихо скачем по кочкам знавшей лучшие времена, выщербленной черновицкой мостовой. Для того чтобы ездить по Черновицким улицам, нужно иметь крепкие нервы и такие же руки и, как говорят в Одессе – «Миша их имеет». Ну, а дальше: встреча с Иосифом, пять часов болтания по еврейским Черновицам вслед за экскурсией, которую он ведет для каких-то любопытствующих молодых еврейских особей и, наконец, мы в Новоселице. Бывшая синагога – это забытое Б-гом и людьми, разваливающееся, с выбитыми проемами, сараевидное сооружение. Единственный декор обнаруживается только на восточном фасаде. Остальные фасады плоские, как ладонь, и только обработанные набрызгом стены призваны отражать эстетические претензии позднебрежневской эпохи. Здание, как гнилой зуб среди разновременных фикс, робко приютилось в центре местечка между «шедевром» 1970-х годов – местным Домом культуры и новым офисным зданием налоговой инспекции. Несмотря на то, что «дом пионерской синагоги» расположен на открытой площадке, его почти не видно, так как со стороны улицы разрушающееся здание стыдливо прикрывает небольшая группа деревьев. Иосиф звонит по мобилке, и к нам приходит юноша, который и должен нас провести внутрь. Дело в том, что в самой Новоселице весь еврейский социум вместе с пенсионерами, женщинами, детьми и демографиче-

Мистецтво

скими перспективами не добирает и до десяти человек. Понятно, что это далеко до активной общественной деятельности, не говоря уже о наличии миньяна, что позволило бы зарегистрировать в этом городке религиозную еврейскую общину. Так что для возвращения здания, как это записано в законе, нет никаких юридических оснований. Само здание находится на балансе горсовета и в силу полной своей бесперспективности и функциональной ненужности давно уже мозолит глаза местным властям. Окружающие жители, не спеша, по ночам, разбирали его внутренности и, в конце концов, довели сооружение до такого плачевного состояния, что ни на что другое, кроме как на разборку, оно уже не годится. В связи с этим в один прекрасный день рушащуюся бывшую синагогу передали в аренду местному бизнесмену для устройства на ее месте офисного центра из новых современных мыслей и строительных материалов. Будучи человеком совестливым, Олег, так звали бизнесмена, пришел к новоселицким евреям и предложил им, дабы исключить ненужные возмущения и протесты, выделить во вновь возводимом здании пару комнат для отправления религиозных, буде такие возникнут, и других каких-либо нужд. Евреи, люди робкие и малорелигиозные, дружно закивали головами в знак согласия с предложенным компромиссом. И вот тут вдруг выяснилось, что на потолке и стенах сквозь осыпающуюся побелку проступают какие-то линии, образы, формы и цветовые пятна. Этот удивительный факт был случайно увиден группой любителей еврейской старины из Санкт-Петербурга и, благодаря им, достиг ушей Бориса Хаймовича, а тот уже сообщил об этом неожиданном открытии Иосифу Зисельсу и мне. В силу своей профессии, я много видел запущенных, разрушенных, униженных и изуродованных временем и людьми сооружений. И всегда возникает чувство горькой обиды и бессилия перед фактом физического унижения людьми этих бессловесных и беспомощных творений их рук. Обрушившиеся потолки и своды, облетевшая штукатурка, прогнившие, а местами просто отсутствующие полы, выбитые окна и двери, вырванные с корнем электроприборы, бессильно повисшие 404

405

Юлий Лифшиц НА ГРАНИ ЗАБВЕНИЯ

провода, – все это навевает грусть и безысходность. А иногда, это просто отдельно стоящие стены со следами былого величия и красоты. Можно стать фаталистом. Этому зданию повезло. Стены и потолки были практически целы. – Если бы вы знали, сколько мусора, грязи и всякого хлама я отсюда вывез, – скажет позднее Олег. Знаю, конечно. Когда здание синагоги было передано под Дом пионеров, большой молельный зал разделили на два разных по объему помещения, в одном из которых, большем по размеру, разместили нечто театрально-концертное, а второе разбили на два этажа, – там, по всей вероятности, работали какие-то кружки. Может, «умелые руки», а может быть, какие-нибудь «художественно-вышивально-рисовальные». Естественно, что в процессе приспособления в стенах была проложена электропроводка. А наверху повешены многочисленные люминесцентные лампы. Потолок и стены во всех помещениях забелили мелом, а панели зала выкрасили масляной краской коричневого тюремного цвета. Сейчас на всем этом советском великолепии лежал пыльный отпечаток запустения и бессмысленности. А в разных местах, на стенах и потолке, сквозь туман облетевшей покраски пробивались цветные зайчики. Они строились в какие-то многоцветные пересекающиеся полосы, с синими, зелеными и красными пятнами. С первого взгляда трудно было определить, что именно нарисовано на плафоне и верхней части стен, но в одном месте неожиданно возникала фигура идущего льва и завершающийся куполом храм, а в другом – линии и буквы еврейского алфавита. Или вдруг на красном поле окруженного орнаментом люнета проступала фигура белого орла, «играющего на саксофоне». Было ясно, что всем этим нужно заниматься. И немедленно, пока оно еще живо. И первое, что нужно сделать, это расчистить и определить, а что именно и какими красками все это выполнено. Но высота помещений около семи метров, и не достать. А куда достать, там грязно-коричневая

Мистецтво

масляная панель, которая практически вся опала вместе со штукатуркой. Решили подняться на второй этаж. По ступенькам старой шатающейся деревянной лестницы без перил идем наверх. В помещении бывшей женской галереи стоит устойчивый запах аммиака, а высохшие рельефные пятна темного цвета не вызывают сомнения в их происхождении. В заднем помещении видно, что, несмотря на позднейшую пробивку оконных и дверных проемов, потолок и верхняя часть стен остались нетронутыми, и там сквозь побелку так же, как в зале, просматриваются цветные пятна и линии букв. Принимаю решение раскрыть некоторые фрагменты, которые позволили бы точнее оценить живопись, спрятанную под запыленным слоем побелки. Под рукой никаких инструментов и, главное, с пола до потолка дотянуться трудновато. По моей просьбе сопровождавший меня юноша приносит откуда-то из близлежащего кафе стул и пластиковую бутылку с водой. Мелко трясясь конечностями, взбираюсь на стул и, побрызгав водой из бутылки, начинаю аккуратно убирать побелку с падуги. Из-под перочинного ножа медленно проступают какие-то фрагменты, постепенно складываясь в живописную композицию в виде осла с телегой, на которой горой хаотично навалены пачки книг. Одна из книг упала и лежит на земле. Легкими, может быть, несколько непрофессиональными и потому очень естественными линиями, отразил мастер свой замысел. Телега – три колеса. Два больших и одно малое расположены на одной прямой. По всей вероятности, таким приемом автор думал передать перспективу. Волной взвились вверх вожжи. Все изображение трогательно и наивно. Живописный слой оказался крепким и хорошо держался на известковой штукатурке. Меловой набел отслаивался и отделялся легко и без последствий для самой живописи. Столь же интересным был и другой раскрытый фрагмент. Он изображал ползущего по обсаженной деревьями дороге, пышущего огнем змея. Конечно, этот, по всей вероятности, мифический змей, был мало похож на монстра. Просто обыкновенная, свернувшаяся кольцами, вполне симпатичная 406

407

Юлий Лифшиц НА ГРАНИ ЗАБВЕНИЯ

змея, и если бы не длинная «стреляющая» струя красного цвета, идущая из ее полуразинутой пасти и символизирующая огонь, змею можно было бы принять за обыкновенного ужа, разве что без желтых точек в основании головы. Стало понятно, что мы имеем дело с уникальным примером художественного «наива». Как и было принято в живописных традициях иудаизма, все изображения, безусловно, несли определенный символикорелигиозный смысл, значение которого можно найти в текстах Торы, Талмуда или мидрашей. День закончился, и я отправился на место своего ночлега. Как оказалось, в Новоселице не было гостиницы, и меня определили в общежитие местного медицинского училища. Это было милое, чистенькое двухэтажное здание начала восьмидесятых годов. Такие здания были типовыми и тысячами строились в небольших провинциальных городках, районных центрах и поселках городского типа. В них часто размещали небольшие районные гостиницы, но в основном их приспосабливали под разного рода общежития. Меня встретили очень радушно, как почти всегда встречали в провинции приехавшую «столичную штучку», которую протежировало местное руководство: с радостью, уважением и некоторой излишней предупредительностью. Мне выделили отдельную комнату с полным набором удобств. Правда, из всех удобств в комнате имелась только лампочка, но зато постельное белье было чистым и выглаженным. Помывшись в плохо освещенной, странного вида душевой комнате, в которой было сыро и прохладно и где из двух изогнутых трубок истекала робкая струйка теплой воды, я вернулся в отведенную мне комнату. Ввиду слабости освещения читать было невозможно и оставалось только спать, что я и сделал. Проснувшись ни свет – ни заря и бессмысленно полежав, тупо глядя в потолок, я решил отправиться к зданию синагоги. Утренняя Новоселица выглядела чистой и опрятной. Поднявшееся над горизонтом осеннее солнце расплывалось в воздухе мягким бархатистым теплом. Было еще достаточно рано, и пункты общепита были закрыты. Удивительно, но вчера только в центральной части этого небольшого по раз-

Мистецтво

мерам городка я насчитал не менее шести различных кафе и ресторанчиков. Открытым оказался только «Чай-кофе». Чай так чай. В небольшом чистеньком и вполне современном помещении было пусто, и только плотного телосложения молодой бармен одиноко скучал за стойкой. Перед ним прямо на полках прилавка стояло множество стеклянных банок с чаями. Было поразительно и непривычно, что в таком далеком от цивилизации месте вам предлагают такое чайное разносолье. Сам факт наличия в небольшом городке подобного заведения говорил о том, что здесь далеко не всегда пьют только крепкие напитки или, в крайнем случае, пиво. Надписи на банках были сделаны по-русски и своим разнообразием говорили о том, что чай любят и знают в нем толк. Еще накануне я заметил, что подавляющее большинство жителей городка говорит на русском языке. На мой недоуменный вопрос об этом феномене, бармен объяснил, что Новоселица располагается на территории бывшей Бессарабии. – Черновцы – это еще Буковина, а мы – уже Бессарабия. Здесь семьдесят процентов молдаван, поэтому, в основном, у нас говорят либо по-молдавски, либо по-русски. – Я заметил, что у вас очень чисто, много иномарок, да и пьяных я что-то не видел. – Дело в том, что очень много жителей Новоселицы работают в Италии. Ну, там, по-разному: кто – бебиситером, кто – за больными смотрит. Работают они там, а сюда только деньги посылают. И стало понятным: и русский язык, и чистота, и большое количество кафе с ресторанами. Работают – там, а деньги сюда – в дом. Значит, не бедствуют, поэтому и чисто, и пьяных нет. Побродив по пустым, пыльным и тихим помещениям синагоги, я поднялся на второй этаж и снова принялся внимательно рассматривать проступающие из-под побелки цветные пятна спрятанной от глаз живописи. Мое внимание привлек небольшой, не более пяти сантиметров в диаметре, мазок ярко-красного цвета над одним из окон. По мере того, как раскрывался рисунок, мое удивление и восхищение становилось все сильнее и сильнее. Великолеп408

– Слушай, ты возьмешься за эту работу? – Спросил меня Иосиф спустя несколько дней, – я имею в виду расчистку живописи. 409

Юлий Лифшиц НА ГРАНИ ЗАБВЕНИЯ

ная корзина с фруктами предстала моему взору. Оранжевые яблоки, желтые, с зеленоватым отливом, груши, синие сливы, виноград, сочно красные вишни горой наполняли большую, похожую на перевернутую женскую шляпу, плетеную корзину, слева от которой просматривалось горло небольшого кувшина. Живопись как будто светилась изнутри. Казалось, что это даже не живопись, а своеобразный витраж, чудесным образом вмонтированный в поле кирпичной стены. Это было поистине восхитительно. Пыльная атмосфера полуразрушенной комнаты как будто осветилась солнечным светом, проникшим через этот живописный шедевр внутрь помещения. Часто в простенках молельных залов синагог между окнами размещаются различного рода надписи, и я решил поискать нечто подобное. В помещении первого этажа я обнаружил орнаменты, выполненные не по трафарету, как это бывало обычно в подобных случаях, а кистью. Создавалось ощущение рельефности. Для получения нужного эффекта, автор одну сторону рисунка выделил светлыми мазками, а противоположную – темными. Стало понятным, что видимые участки и раскрытые мной живописные фрагменты являются частью огромного монументального живописного полотна и требуют полной расчистки. Моя миссия была закончена. Я сфотографировал все открытые мною фрагменты и вышел на улицу погреться на солнце. Время подходило к полудню, и в два часа за мной должен приехать Миша на своем «бронетранспортере» марки «Жигули» чтобы отвезти меня на вокзал. Что можно было сказать тем, кто послал меня сюда? Судя по всему, это был великолепный пример провинциальной еврейской живописи, которую, без сомнения, нужно было раскрывать и сохранять. Без сомнения! Прошло некоторое время. Сделанные мной снимки ушли в Иерусалим.

Мистецтво

– Нужно подумать. – Подумай. Составь смету, возьми людей, купи нужные инструменты и поезжай. – Ладно, подумаю. Собственно, несмотря на то, что я, в силу своей профессии, не понаслышке знаю, что такое реставрация и неоднократно сам реставрировал живопись и даже нашел новый вид мягкого растворителя для снятия лака, мне еще никогда не приходилось заниматься раскрытием столь мощного живописного поля. Но, как говорится, если не я, то кто? И я дал согласие. Составил смету затрат и передал ее Иосифу. Договорились о времени поездки. – Как там с жильем? – Спросил я Иосифа, помня, что гостиницы в Новоселице нет. – Это я беру на себя. – Хорошо, нужно будет человек пять — шесть. Пару специалистов я найду, но этого мало, нужны еще человека три в помощь. – Найдем на месте. Сколько дней вам понадобиться на всю работу? – Дней двадцать. – Ладно. Собирай, покупай, что необходимо, и поезжайте, я вас там встречу. Все остальное на месте. На том и порешили. – Птичка, есть дело, – позвонил я Кате, девушке, закончившей две академии, в Киеве и Санкт-Петербурге, и сейчас работающей в институте реставрации старшим научным сотрудником. – Ну? – Нужно поехать в Новоселицу расчищать живопись. Ты как? – А это где? – Где-то в зажопье. Под Черновцами. Синагога – развалюха, но живопись классная. – С удовольствием. – Значит так: работать там нужно будет недели две. Зал высотой метров восемь. Обещали поставить леса и дать в помощь 410

411

Юлий Лифшиц НА ГРАНИ ЗАБВЕНИЯ

человека три. Возьмем Эллу Соколову и втроем все сделаем. Вы с Элкой будете расчищать и одновременно следить за работой тех, кого нам дадут в помощь, а я буду осуществлять общее руководство и общаться со всяким начальством. Ну, и тоже подключусь к расчистке по мере возможности. – ОК. Затем я позвонил Элле Соколовой, человеку, долгое время проработавшему над созданием музея под открытым небом в Пирогово, дотошному и честному специалисту. – Элка, привет! Есть дело. Нужно поработать в Новоселице, почистить живопись. Живопись масляная, класс! Можно немного подзаработать. Работать придется с лесов. Организацию и все остальное я беру на себя. Ну, как? – Хорошо, а где будем жить? – Не знаю, но они сказали, что поселят в частном доме. Еду и прочее нам обеспечивают. Короче, это мои проблемы. – Только мне нужна отдельная комната. – А в одной комнате мы все не поместимся? – спросил я с иронией. Элла иронию не поддержала. – Нет. Мне нужна отдельная комната! Звоню Иосифу. – В общем так, я нашел двух женщин. Это классные специалисты и, что важнее всего, я их хорошо знаю, и мне с ними привычно работать, но одной из них нужна отдельная комната. – Ладно, будет ей отдельная комната. Итак, мы едем в Новоселицу расчищать масляную живопись в здании бывшей синагоги. Нас ожидает потрясающе увлекательное и интригующее занятие. Если вы никогда не участвовали ни в археологических раскопках, ни в обследовании старых зданий; если вы не мечтали в детстве о кладах, не читали Фенимора Купера, Луи Буссенара или, на худой конец, Роберта Стивенсона, не жили с их героями, не вдыхали пыль на чердаках и в подвалах, не проявляли фотоснимки, с восхищением всматриваясь в возникающее на бумаге изображение, вам не понять того ощущения, которое испытывает реставратор, раскрывающий спрятанную от глаз и появляющуюся благодаря его усилиям живопись.

Мистецтво

Первыми выехали мы с Катей. Элла Соколова решила задержаться в Киеве и присоединиться к нам на день позже. В Новоселице нас встретил Олег – арендатор здания. Ввиду невозможности поселения в какой бы то ни было гостинице Новоселицы в силу их полного отсутствия, Олег решил разместить нас в собственном доме. Жил он вместе со своей бабушкой, совершенно великолепной старушкой восьмидесяти четырех лет, которая, несмотря на постоянную боль в суставах, с утра до вечера копошилась по хозяйству. То она очищала от кожуры грецкие орехи, то ухаживала за небольшой куриной живностью, то что-то варила или чистила. – Вы говорите по-молдавски? – спросила она нас при первом знакомстве. – К сожалению, нет, – ответили мы. Старушка была явно разочарована. Бабушку звали Домка. Она оказалась очень веселым, контактным и разговорчивым человеком. Помимо молдавского, она очень бегло говорила по-русски, бодро и весело путая падежи и склонения, что ее совершенно не смущало и делало речь живой и сочной. На второй день нашего пребывания она выставила на стол большую бутылку вина собственного приготовления, и пока мы ее всю не выпили, она от нас не отстала. Пила баба Домка целыми стаканами, наравне с нами, без всяких внешних признаков охмеления. Чего не скажешь о нас. Мать Олега, как и многие другие жители Новоселицы, давно работала в Италии, ухаживая за тамошними больными итальянскими пенсионерами, и присылала домой продуктовые посылки с печеньем, джемом, оливковым маслом и прочей дешевой продуктовой мелочью. И Олег, и его бабушка делали все возможное, чтобы наше пребывание в их доме было как можно более приятным. Несмотря на обещания Иосифа, что к нашему приезду леса в зале будут установлены, внутри помещения гулял легкий осенний ветерок, и никаких построений не наблюдалось. – Я завтра все установлю, – заверил нас Олег. Понятно, что, зная советскую, постсоветскую и просто региональную действительность, я испытывал большие со412

413

Юлий Лифшиц НА ГРАНИ ЗАБВЕНИЯ

мнения в объективных возможностях завтрашнего дня. Нас спасало только то, что работу можно было проводить еще и в помещении второго этажа, что позволяло начать, не дожидаясь лесов, которые, я не сомневался, рано или поздно будут установлены. Что касается обещанных помощников, то, насколько я понял, на это рассчитывать не приходилось. Мы принялись за работу. Олег достал где-то колченогую стремянку, разъезжающуюся при каждой попытке ее установить, и «работа закипела». Стремянку «стреножили» и стало возможным работать. Катя забралась наверх, а я ковырялся внизу, время от времени надоедая ей своими советами. Плотный слой побелки, покрывавший стены и потолок, исчезал, и его место занимала освобожденная от оков живопись. Это было нечто. К раскрытым в прошлый мой приезд изображениям присоединились новые. Горящие здания и выглядывающий из зарослей волк; корова, меланхолично стоящая у стен какой-то крепости; стол с яствами под яблоней и летящие голубые птицы, источник, а в стороне схематичная фигура стоящего на коленях человека. В верхних углах помещения были изображены две горы, на одной ярким пламенем полыхал зеленый куст, сквозь пламя которого пробивался желтый раскаленный силуэт скрижалей. В противоположном углу картина изображала поросшую растительностью гору с коричневым ковчегом на вершине. Все эти изображения имели в верхней части некую надпись. На иврите или на идиш. Нам это было трудно определить, ибо ни одним из этих языков мы не владели. Было понятно, что это иллюстрации к каким-то сюжетам из еврейской священной истории. Все эти картины были выполнены яркими, сочными красками, свободными, уверенными, открытыми мазками. Не все образы были академически выверенными, но, несмотря на это, живопись своей красочной насыщенностью и праздничным великолепием вызывала удивление и восхищение. Пыльная вуаль открывала на плоскости потолочного плафона сложную живописную орнаментику, в переплетениях линий которой запутались два круга с изображениями орла и оленя. Орел был выполнен в сизо-черных тонах и больше походил на голубя, а рыжий олень стоял, гордо откинув назад голову с

Мистецтво

большими ветвистыми рогами. Откуда-то из-под хвоста у него брутально и некстати свисал провод осветительной лампочки, прикрепленной здесь в позднейший пионерский период. В зале Олег со товарищи начали ставить леса. Это были металлические сборные подмости, собираемые из серии стоек, ригелей и подкосов. Оказалось, что они будут поставлены не по всему объему, а только частично, а, значит, в дальнейшем их придется переставлять по мере выполнения работ. Понятно, что это тормозило расчистку и, следовательно, нас не очень устраивало. Но, как говорится, – не до жиру... Тот факт, что в устройстве подмостей лично принимал участие сам владелец здания, вызывало некоторое удивление. – Невозможно найти людей, – жаловался Олег, – никто не хочет работать. У них родители в Италии, высылают им деньги и они просто не хотят работать. За 150 гривен в день невозможно никого нанять. Выяснилось, что ни сам Олег, ни двое его приятелей, которые согласились помочь ему в столь благородном деле, как постановка подмостей, никогда этим делом не занимались. Это настораживало. Пришлось внимательно следить за процессом. Особенно за безопасностью конечного результата. Не хватало еще, чтобы леса в один прекрасный момент обрушились и, не дай Бог, покалечили кого-нибудь из нас. Помог старый строительный опыт молодости и полученные тогда первичные навыки в области техники безопасности. Ребята передавали металлические детали друг другу, пытаясь разобраться в их назначении и осмыслить процесс монтажа. Чувствовалось, что дается им это с трудом. – Сейчас придет Паша, он знает, как это делается, – с сомнением в голосе сказал Олег. Появился Паша. Как я понял, он был в этом коллективе тем единственным, который хотя бы видел когда-либо подобные построения. Вся надежда была на него, и спустя часов пять, методом проб и ошибок и усиленной работы коллективного мозга, конструкции были собраны и, что самое удивительное, на них были даже установлены переходы и перильные ограждения. Что касается перил, то их прикручивание и привязывание без слез вспоминать невозможно. 414

415

Юлий Лифшиц НА ГРАНИ ЗАБВЕНИЯ

Наконец, вдоль одной из стен зала выросла односекционная линия лесов. Не без опасений я взобрался на второй ярус. Нужно было лично проверить надежность устройства. Потом наверх пошли девушки. Для смывания мелового слоя нужно было много, очень много воды. Помощники Олега бесследно испарились, и он вынужден быть самолично приносить нам воду. Началось раскрытие живописи. В зале было пасмурно и грустно. Свет поступал в зал только через щели между корявыми досками заколоченных окон. Серая дождливая погода навевала грусть и состояние уныния. Бодрость работающих подпитывалась только личным энтузиазмом и ожиданием будущих открытий. Первые же движения шпателя вырвали из сумрачного угла зала удивительную картину: сказочный колесный пароходик, скорее напоминающий небольшой рыболовецкий баркас, плыл по сине-зеленой воде. А может быть, не плыл, а стоял, взбивая своим колесом бурную пену. Из высокой, немасштабной трубы валила черная копоть. На высокой мачте развевался двухвостый вымпел или флаг, а у борта толпились люди, больше напоминающие обгоревшие спички. На капитанском мостике стоял капитан, такой же схематичный, как и остальные пассажиры. И огромный трехлопастный якорь свисал почему-то не с носа, а с кормы. А дальше начали раскрываться картина за картиной. Какие-то засаженные деревьями поля, стоящий на вершине холма золотокупольный храм, лев, внимательно и спокойно всматривающийся вдаль. Все эти композиции, как и те, что были раскрыты нами в комнате второго этажа, располагались в своеобразных живописных порталах, в виде двух колонн, поддерживающих неширокий лучковый импост. Все изображения были трогательно наивны и вместе с тем очень искренни. Расчистка живописи шла медленно, ввиду того, что нужно было прилагать значительные усилия для смачивания набела и его последующего снятия. Несмотря на то, что работали в специальных перчатках, руки намокали, и время от времени девочкам приходилось останавливаться, дабы дать им просохнуть и согреться.

Мистецтво

Закончили расчищать первый участок. Помимо отдельных картин, расположенных на вогнутости потолочной падуги, частично захватили и орнамент плафона. Стало понятно, что мы столкнулись с уникальным по своей живописности и образной насыщенности примером монументальной росписи. Несмотря на то, что раскрываемая живопись неоднократно протиралась губкой с чистой водой, по мере высыхания на поверхности появлялся остаточный белесоватый налет, который сильно портил впечатление от живописи. И тогда было принято решение использовать смесь пинена и растительного масла, которую обычно применяют в подобных случаях. Раствор поглотил белый налет, и раскрытая живопись заблестела так, как будто она только недавно была сделана. Подошел к концу очередной рабочий день, и мы отправились к месту проживания. К нему вело два пути. Один, короткий, сложно-поворотный, проходил по грунтовым и грязно-гравийным периферийным улочкам, ведущим к железнодорожной колее. А там уже близко. Метров сто, и дома. Второй, значительно более длинный, шел в обход, по ямнокатакомбным плохо асфальтированным автомобильным трассам. Он был чище, но противнее. Да и дольше намного. Поэтому мы пошли более живописной, короткой дорогой. На одном из поворотов стоял небольшой продуктовый магазин, и мы зашли, дабы прикупить на ужин продуктов. Полки были заставлены обычной консервированной дрянью, которую можно обнаружить всюду, от столичных супермаркетов до хуторских лавочек. Но на прилавке лежало нечто… Это были пирожки. Жареные пирожки с ливером из далекого счастливого детства. Нет, не сегодняшние плоские «лапти», где мясо, или, точнее, мелкозернистая субстанция с как бы мясным запахом затерялась где-то в глубине мучного беспредела. Это были настоящие жареные пирожки «из прошлого», с большим количеством потрясающего ароматного ливера, внутри тонкого слоя проваренного в масле теста. Рот начал непроизвольно наполняться слюной. Купив несколько штук, мы, не отходя от магазина, буквально всосали их в себя, тихо постанывая от нахлынувших из туманного прошлого вкусовых воспоминаний. 416

417

Юлий Лифшиц НА ГРАНИ ЗАБВЕНИЯ

Утром, слегка позавтракав, мы отправились на работу. Несмотря на уверения, что к нашему приходу все будет сделано, леса твердо стояли на прежнем месте. – Сейчас придет Паша, и мы все сделаем, – убеждал нас Олег. Пришлось отправляться на второй этаж доделывать расчистку расположенной там живописи. Выяснилось, что прорубка окон и дверей очень сильно повредила или даже уничтожила отдельные изображения. Так, оказалась уничтоженной или изуродованной живопись, бывшая в прошлом на стене балкона женской галереи и на месте дверного проема. Было обидно и горько видеть эти потери. Наиболее интересным из оставшихся нам показался фрагмент, расположенный с левой стороны одного из окон. Серия высоких золотистых ступеней вела к трону в виде кресла с оранжевой спинкой, украшенной узорчатой резьбой. Трон располагался на фоне золотой стены и завершался фигурой орла. А на каждой из ступеней лежали миниатюрные львы, более похожие на небольших изящных пуделей. Над всей этой композицией нависали красные бархатные портьеры. Наконец, ребята переставили леса. Они разнесли слух о нашей работе по местечку, и нас начали посещать местные жители. Первыми, как всегда, появились дети. Они лезли под ноги и донимали множеством вопросов. Приходилось отвечать и по возможности как можно понятнее. Взрослые жители тоже появлялись. Они молча стояли в дверях, задрав головы. Иногда кто-нибудь из них бросал какую-нибудь реплику, вроде: «Никогда бы не подумал». Постояв некоторое время, люди так же молча уходили. Что удивительно, приходил кто угодно, но местные евреи в здании не появились ни разу ни до, ни после, когда вся живопись уже была полностью раскрыта и засверкала всем своим композиционным и цветовым великолепием. То ли они настолько не любопытны и инертны, что их ни история, ни художественные изыски и открытия не интересуют, то ли у них неожиданно прорезалось чувство вины за то состояние, в котором, при их молчаливом согласии, оказалось здание их синагоги. Как бы там ни было, но днем я их там не видел. А

Мистецтво

на ночь вход в здание заколачивался досками, и попасть туда в это время уж было никак невозможно. Начали появляться местные чиновники. Они приходили по одному или по двое, гладко выбритые, упитанные и самодовольные, в черных пиджаках и при галстуках. Так же, как и прочие, молча и неожиданно робко стояли в дверях. Иногда что-то спрашивали о сюжетах или о еврейских традициях. По мере того, как раскрывалась живопись, у посетителей появился новый вопрос – «что дальше? Действительно, что дальше делать со всей этой красотой, неожиданно свалившейся на их местные провинциальновластные головы. Денег у районного совета нет, да и не нужно это никому. Да, красиво. Да, уникально. Но ведь лишняя забота, хлопоты, ответственность, в конце концов. А тут у них и так денег в бюджете не густо: и город убирать нужно, и зарплату чиновникам тоже не отменишь, и Дом культуры, а там кружки всякие: и хоровой, и вязания, и юных художников, и все они требуют финансирования . – Вы знаете, – сказала Новоселицкий мэр, потупив взор, – мы, наверно, не сможем, сохранить эту красоту. Денег нет. – Хорошо, – с радостью отозвался Иосиф Зисельс. – Мы демонтируем живопись и перевезем ее в Черновцы. По лицу мэра было видно, что камень с души спал. Лицо посветлело, и глаза заблестели. Музей в Черновцах. Какой музей? Куда? То небольшое по площади помещение, в котором находится организованный Иосифом так называемый «Еврейский музей», не в состоянии вместить всё это живописное многообразие, которое открывалось по мере снятия побелки. Разве что расположить живопись на потолке в три слоя. Но тогда, вероятнее всего, часть изображений спрячется от глаз зрителей, да и композиционное единство несколько нарушится. – Мы найдем, – сказал Иосиф с такой уверенностью, что я ему даже поверил. Ну, ладно. Демонтаж, перенос, укрепление на новом месте, все это – потом. А пока, метр за метром, мы продолжаем расчищать потолок, падуги, стены. 418

В стреловидных четырехугольниках, образованных пересечением линий «могендовидов», были изображены сюжеты, призванные напомнить зрителю о знаках зодиака. «Рыбы» изображены мастером таким образом, что зритель видит не только самих рыб, но и всю реку, в которой они плещутся. Он как будто смотрит на них сбоку. Он как бы один из них, просто отплыл немного в сторону. Видно поросшее 419

Юлий Лифшиц НА ГРАНИ ЗАБВЕНИЯ

По мере расчистки отдельные фрагменты начинают собираться в единое целое. И, наконец, мы закончили. Размыли, расчистили, закрепили всю поверхность стен и потолка. Раскрыли всю живопись с ее, слава Б-гу, не очень большими утратами, следами электропроводки и обрушений. Со всеми, возникшими за долгое время неквалифицированной эксплуатации, трещинами и кракелюрами. Разобрали леса. И посмотрели снизу на все то великолепие, которое когда-то было доступно взору посетителей синагоги, до ее хамского перепрофилирования Советами. И хотя часть помещения была скрыта от нас «пионеро-домовской» перегородкой, мы тем не менее смогли явственно увидеть весь живописнокомпозиционный замысел автора росписи. В центре зала, как бы повиснув в воздухе, располагались два переплетающихся «могендовида» – оранжевый и голубовато-серый. Внутри образованного ими пространства на фоне освещенного солнцем неба размещался большой орнаментальный венок, в состав которого входило двенадцать виньеток с различными изображениями. Там были и музыкальные инструменты, и природные явления, и еврейские религиозные символы в виде меноры, Арон-Ха Кодеша и жертвенника. А внутри венка, в самом его центре, был изображен огромный букет цветов, вокруг которого на фоне облаков по кругу летали ласточки. Ну, может быть, и не ласточки, а какие-то другие мелкие птички с раздвоенными хвостиками и острыми крылышками. Стрижи, например. Этим живописным приемом автор как бы прорвал плоскость потолка и создал впечатление необыкновенной просторности и высоты.

Мистецтво

водорослями дно и противоположный берег с холмами и деревьями на них. Среди деревьев увязли «Рак» и «Скорпион», а «Близнецы» в виде двух одинаковых птичек симметрично уселись на дереве друг против друга. Пасется «Телец», неподвижно стоит «Лев». И «Водолей» в виде деревянного колодезного сруба, над которым на веревке висит синее, охваченное обручами, как это делается в украинских деревнях, ведро, прикрепленное к концу коромысла с противовесом. Именно такой механизм был повсеместно распространен в сельской местности и в народе назывался «журавлем». К колодцу ведет покрытая рытвинами дорога, по краям которой вбиты ограничительные колышки. Еще более интересно изображен знак «Дева». Ввиду того, что, согласно еврейской традиции, изображать человека запрещено, автор пошел по пути эмоционально-чувственного представления об объекте. Он изобразил этот знак в виде птички, несущей в клюве ветку с цветами. Не букет, а именно ветку с несколькими цветами различных сортов. Мы можем видеть на ветке и розы, и какие-то иные цветы, напоминающие хризантемы. Но наиболее интересно мастер отразил свое образное представление о созвездии «Весы». Изображены действительно весы. Такие весы, какие обычно сопровождают образ Фемиды. Но помимо висящих в воздухе весов, под ними на столе художник разместил и другие, уже совсем, в данном случае, «лишние», предметы: это различные по размерам и внешнему виду гири и амбарную книгу. Поневоле вспоминается известное изречение, появившееся на стене Валтасара – «мене, текел, уфарсин», что в переводе на русский язык означает: «подсчитано, взвешено,разделено». Стол с аксессуарами показан не полностью и как будто висит в воздухе. Все эти изображения – и цветы, и ласточки, и знаки Зодиака – выполнены автором чистыми, светлыми, яркими красками. Голубые, бирюзовые, светло-зеленые, красные тона создают впечатление праздничности и эйфории. Вокруг этой большой угловатой розетки со знаками зодиака автор сплел между собой многочисленные орнаментальные вставки с уже упоминавшимися ранее изображениями белого 420

421

Юлий Лифшиц НА ГРАНИ ЗАБВЕНИЯ

орла, трубящего в шофар, и четырех священных зверей, двое из которых после раздела помещения на части остались в зале – это лев и тигр. А двое других – олень и орел – оказались в помещении второго этажа. Согласно еврейской традиции, вторым зверем из семейства кошачьих должен быть леопард, но мастер, вероятно, не нашел нужного изображения и, плохо разбираясь в породах хищников, нарисовал тигра. А по кругу, на стыке стен и потолка, в падуге, мастер разместил аркатурный пояс, живописные арки которого опираются на такие же небольшие по высоте колонны. Внутри арок художник изобразил ряд сюжетов, символически отражающих (как определил в настоящее время Борис Хаймович), колена Израиля, а также некоторые из библейских сюжетов. Впрочем, об это можно узнать из надписей, находящихся в верхней части изображений. Как и живопись плафона, все эти картины также выполнены яркими праздничными красками. Чувствуется, что автор росписей обладал большим художественным чутьем и недюжинными знаниями в области композиционного построения. Только на восточной стене эта серия арок прерывается композицией, которая призвана подчеркнуть место расположения Арон Ха Кодеша. Это место выглядит особенно монументально. На фоне лучей восходящего солнца симметрично, головами друг к другу, подняв одну из передних лап, стоят два огромных рыкающих льва. Между ними находится орнаментальная подставка, на которой покоится пара беломраморных скрижалей с короной наверху. Завершается вся эта живописная композиция своеобразным парохетом в виде массивных багряных драпировок, подчеркивающих значимость и торжественность этой части помещения. (Илл. 18) В простенках между высокими оконными проемами зала от низа «аркатурного пояса» до панелей проходят пучки строенных, уходящих в перспективу нарисованных колонн, между капителями которых живописно провисают синие и красные драпировки с кистями, отбрасывающими легкие тени на серо-зеленоватую плоскость стен. А между колоннами, над окнами зала, художник разместил декоративные

Мистецтво

вставки с изображениями городов и библейских сцен, самой живописной из которых является заглатывание рыбой Ионы. И хотя изображение очень сильно испорчено последующей прокладкой электропроводки, тем не менее можно видеть, как большая рыба, напоминающая плотву, заглатывает маленького человечка. И он уже почти весь у нее в пасти. Только фалды лапсердака и тонкие ножки в башмаках и черных чулочках беспомощно торчат наружу. А за рыбой раскрывается странный пейзаж с домиками, перекрытыми красными крышами, деревьями, рекой и пароходиком. Именно пароходиком, а не шаландой, триерой или же каким-нибудь другим древним плавсредством. А на переднем плане автор, желая убедить зрителя в том, что событие происходит не гденибудь, а именно в юго-восточной части планеты, изобразил пальму – странное растение с большими, свисающими по сторонам листьями, больше напоминающими свекольную ботву. Впрочем, откуда провинциальному еврею знать, как выглядит африканская пальма. Прошло десять дней с тех пор, как мы приступили к работе. Мы сделали все, что могли, и основная тяжесть реставрационного процесса легла на плечи моих помощниц. Катя Гончарова и Элла Соколова совершили почти невозможное. Работая по десять – одиннадцать часов в день, на сквозняке, в грязи и сырости, они смогли сделать то, что доступно только профессионалам: в кратчайший срок очистили, отмыли и закрепили более пятисот квадратных метров масляной живописи. Работа завершена. Остальное уже от нас не зависит. В этот вечер мы купили все необходимое и отметили удачное завершение нашей миссии. А на следующий день девушки уехали в Киев. У каждой из них были дела, которые они отложили на время работы в синагоге. Теперь можно было заняться и этими делами. А я остался. Нужно было дождаться фотографа и вместе с ним отснять раскрытое нами живописное великолепие этого забытого памятника еврейского искусства. Отснять, дабы, независимо от дальнейшей судьбы обнаруженной живописи, сохранить для последующего изучения и публикации образы, 422

423

Юлий Лифшиц НА ГРАНИ ЗАБВЕНИЯ

созданные местным художником в не очень далеком, но уже почти забытом прошлом. Приехал фотограф, и мы за два дня тщательно и детально отсняли всю раскрытую нами живопись. От общих видов до отдельных деталей. Теперь и я мог уехать домой. «А что же дальше?» – спросите вы. А дальше начнется гораздо более серьезный и ответственный период сохранения так некстати для местных властей обнаруженной старой монументальной еврейской живописи. Нужно найти соответствующее по размерам помещение, опять поставить леса, аккуратно, по частям, вместе со штукатуркой, снять, предварительно заклеив миткалем, живопись; упаковать все это в специальные контейнеры, перевезти весь этот объем на новое место и аккуратно смонтировать в новом помещении. И лишь потом, после того, как все это будет сделано, отреставрировать живопись, подготовив ее к экспозиции. Но это позже. А сейчас нужно тщательно закрыть все окна и двери, заколотив их досками, дабы воспрепятствовать проникновению внутрь нежелательных посетителей. Олег, арендатор здания, обещал на зиму закрыть окна полиэтиленом. Пришла осень, с дождями, сыростью и ощущениями зябких неприятностей. А впереди зима. И за зимний период нужно успеть придумать, куда живопись перенести. Не так уж много времени для всего этого. Всего каких-то полгода. Нужно думать.

Леонид Флейдерман ЕГО ПЕСНЯ ШЛА ПО СВЕТУ 4 марта 2009 г. исполнилось 105 лет со дня рождения Йозефа Шмидта. Пять лет назад его столетие отмечалось в Берлине, Вене и в Черновцах. Какой стране принадлежит гениальный певец – это спорный вопрос. Украина, Австрия, Германия, Румыния считают его своим. А он был человеком Мира, он пел для всех – музыка не имеет границ. Его репертуар был огромен, от Монтеверди до Рихарда Штрауса. Й. Шмидт пел главные партии в немецких, итальянских, французских, чешских, венгерских и русских операх. Но парадоксальная ситуация – несмотря на существование на современных носителях около 200 записанных им фонограмм замечательного качества, художественных и документальных фильмов, трех книг о певце, многочисленных публикаций в Интернете, на территории бывшего Союза о Й. Шмидте, за редкими исключениями, не знают даже профессионалы, не говоря уже просто о любителях музыки и рядовых слушателях. Его имени нет во многих музыкальных энциклопедиях. А между тем этот певец был, вероятно, самым великим лирико-драматическим тенором мира! Понять и объяснить эту ситуацию до конца невозможно. Неужели так коротка и неблагодарна человеческая память!? ДАВИДЕНИ Йозеф Шмидт родился 4 марта 1904 года в деревне Давидени (теперь Давыдовка) Сторожинецкого района, Черновиц424

425

Леонид Флейдерман ЕГО ПЕСНЯ ШЛА ПО СВЕТУ

кой области (тогда Австро-Венгрия, с 1918 г. – Румыния, с 1940 г. – Украина) в бедной еврейской семье Вольфа и Сары Шмидт. Он был третьим ребенком после четырехлетней Регины и двухлетней Бетти. Его отец, сам уроженец этих мест, был очень серьезен и чужд развлечениям и проявлению теплых чувств, его строгие принципы ограничивались молитвой и работой. В то время, как его мать была очень нежна, отзывчива и больше всего любила музыку и пение, которые у Вольфа Шмидта вызывали только отвращение. Совсем маленький Йозеф быстро обнаружил необычные способности. Он реагировал на пение птиц, на залетавшую мелодию пастушьей флейты, перестук молоточков из кузницы. Очень радовался, когда мама пела ему песни. И еще не научившись говорить, он напевал все, что слышал. За несколько дней до того, как ему исполнилось два года, у него появился братик. Радость, которая переполнила Йозефа, выразилась неожиданно в пении. Гости, собравшиеся в тот день, стали свидетелями переполнявшего его счастья, он пел при них вопреки своей обычной застенчивости. Вскоре Йозеф повторял абсолютно безошибочно песни, которые он слышал один-единственный раз. Однажды он убежал далеко от дома, и Сара с дочерьми отправилась на его поиски. Вдруг ветер донес едва слышные звуки музыки. Догадка осенила мать: наверно, мальчик убежал туда. Она побежала на звуки, за деревню, где оседло жили цыгане. Перед последней избой Сара увидела играющих на музыкальных инструментах цыган, а поблизости стоял неподвижно Йозеф, совершенно очарованный музыкой. Ее желание отругать сына исчезло, она стояла очень тихо рядом с ним, чтобы не помешать его высшему счастью – слушать музыку. Вскоре поющий Йозеф стал известен всей деревне, многие зазывали его в свои дома, чтобы послушать пение этого необычного мальчика. Совершенно ошеломил Йозефа граммофон в деревенском трактире. Звуки целого оркестра, которые ему никогда еще не приходилось слышать, совершенно поразили воображение Йозефа. Все его тельце тряслось от переживания. И он стал частым гостем у фрау Швефель, трактирщицы с волшебным ящиком. Вскоре в семье родился пятый ребенок – Мэриам, а

Мистецтво

Йозеф стал посещать хедер и школу. В хедере учили по священным книгам молитвы и иврит, а в государственной школе были все другие предметы. Ежедневные адские муки испытывал Йозеф, когда должен был часами сидеть смирно на занятиях, в то время как его притягивали звуки с улицы. Учитель хедера был мудрым человеком. Он обратил внимание на чудный голос мальчика и сказал Вольфу, что если музыкальный голос Йозефа «переживет» переходный возраст, то мир, возможно, получит великого певца. На что Вольф ответил, что предпочел бы, чтобы сын его был фармацевтом или юристом, а карьера певца очень сомнительна. Однако у Йозефа были большие проблемы с математикой, и особенно заботила отца проявившаяся черта характера сына – не придавать никакого значения деньгам. Денежные приношения, которые Йозеф получал уже в первые детские годы за свое пение, не производили на него никакого впечатления. В школе его привлекали такие предметы, как история, природоведение, литература и, конечно, пение. Буква брала верх над цифрой. БУКОВИНА, CZERNOWITZ (ЧЕРНОВИЦЫ) В 1914 г. семья Шмидт переехала в Черновицы (с конца 1944 г. город называется Черновцы, областной центр Украины), где Йозеф стал учиться в школе. Перед ним открылся совсем другой мир – чудесный зеленый город с множеством улиц, мощеных брусчаткой, с красивыми и высокими домами, театрами, кинотеатрами, церквами и синагогами. Но к естественной детской радости от новых впечатлений примешивалось чувство горечи – прощание с его любимыми цыганами. Черновицы были интернациональным городом, в котором, кроме немцев, евреев, румын и украинцев, жили еще и венгры, словаки, поляки, гуцулы, цыгане и даже староверы (липовары), переселившееся сюда в давние времена из России. Невероятная верность традициям отца Йозефа и глубокая набожность матери не повлияли на его космополитическое развитие. Будучи очень артистичным, Йозеф участвовал в детских 426

427

Леонид Флейдерман ЕГО ПЕСНЯ ШЛА ПО СВЕТУ

спектаклях Еврейского Дома, которые ставил известный баснописец Элиэзер Штейнбарг. Иногда его приглашали играть и в спектаклях Немецкого Дома. Он хорошо знал немецкий язык, на котором преимущественно говорили в семье. В сентябре 1916 г. Румыния вступила в войну против Австрии, и в Черновицах стало неспокойно. Тогда, как и многие другие, семья Шмидт покинула город. После долгих скитаний они добрались до города Гуляйна в Моравии, где отец снял квартиру, и жизнь опять потекла нормально. Дети ходили в школу, а Йозефу было разрешено посещать музыкальную школу в близ расположенном городе Кремзире. Там он научился идеально читать ноты с листа, и еще брал уроки игры на скрипке. В июне 1918 года семья Шмидт вернулась в Черновицы. Отец открыл дровяной магазинчик, а Йозеф пошел учиться в гимназию. В это время его голос развился в замечательный альт. Голос был сильным, но нежным, и Йозефа пригласили солистом в главную реформистскую синагогу (Темпль), против чего Вольф Шмидт возражать не стал. Хормейстер и композитор Йозеф Товштейн сразу же предоставил Йозефу первое место в детском хоре. Не только его голос, но и умение петь с листа сделали Йозефа центром внимания всех хористов. Быстро стало традицией, что при разучивании новых песнопений он должен был пропеть различные партии. Йозеф стал известен всему городу. Черновицкий музыкальный немецкий театр часто обращался за помощью к хоровой школе синагоги, когда была необходимость в детских хорах и солистах для спектаклей. И в первую очередь приглашался маленький Йозеф. Очень скоро у Йозефа развился красивый тенор, и ему посоветовали пока воздержаться от пения, чтобы не потерять голос. Однако необычные свойства голоса Шмидта опережали нормальный процесс развития, который обычно завершается к двадцати годам. Голос быстро становился твердым и уверенным в самых высоких регистрах, а чистота и сила его удивляли. Переход к высоким нотам прошел легко и плавно, а период альта пошел на пользу технике дыхания. Перед Йозефом открывалась перспектива стать профессиональным певцом. В 1922 г. он начал брать уроки пения у фрау Фелиции Лерхенфельд-Гржимали, лучшего педагога

Мистецтво

вокала. Его природная музыкальность, самокритичность и твердая материнская вера в дар божий объединились в источник силы, которая помогала достигать успехов. В то же время он увлекался теннисом, футболом, был хорошим пловцом. Свой первый концерт Йозеф дал в июле 1924-го в зале Музыкального общества (сейчас Областная Филармония). Концертмейстером был знаменитый профессор Альфред Адлер. Два с лишним часа публика с возрастающим восхищением слушала юного певца. Йозеф пел румынские баллады и еврейские песни, потом арии из опер Пуччини, Верди, Бизе, Флотова, Леонкавалло и Россини. Успех был грандиозный. Главный редактор газеты «Черновицер Моргенблат» писал, что самый прекрасный голос не мог бы так сильно воздействовать на публику, если бы он так, как у Шмидта, не исходил из глубины его чуткой и тонкой души. Доктор Розенберг закончил заметку пророческими словами: «Этот молодой человек еще взойдет на вершину Олимпа». Это событие предопределило дальнейший жизненный путь Йозефа. Он, с детства мечтавший стать артистом, выбирает карьеру певца. Но было обстоятельство, которое не давало ему возможность стать артистом театра. К тому времени у Йозефа выявился физический недостаток: он давно остановился в росте. По одним сведениям, его рост был 150 см, по другим – 153-4 см, но сложен он был совершенно пропорционально. BERLIN. БЕРЛИН На собранные еврейской общиной деньги Шмидт отправился в Берлин, где жил его родной дядя Лео Энгель, брат матери. Вскоре Йозефа познакомили с фрау Йоффе, чьи связи с авторитетными людьми берлинского музыкального мира были известны. Взгляд, которым она охватила его маленькую фигурку, не внушал надежды. Но как только Шмидт стал петь – все изменилось. Вначале она слушала его неподвижно, но с меняющимся выражением лица, затем быстро подошла к телефону и от волнения закричала в трубку: «Господин профессор! У меня сейчас что-то неслыханное. Я сейчас в своей квартире слышала самый прекрасный голос». 428

429

Леонид Флейдерман ЕГО ПЕСНЯ ШЛА ПО СВЕТУ

И Йозеф был принят знаменитым профессором Германом Вайссенборном, который сразу понял, что перед ним природное дарование и дальнейшее обучение только должно сделать голос еще свободнее. А что касается постановки голоса и музыкальности Шмидта, уже не нужно ничего исправлять. Йозефа зачислили в Берлинскую Музыкальную Академию без оплаты за обучение. Йозеф учился с невероятным усердием, его отличала высочайшая ответственность. В конце 1926 г. Шмидта призвали в армию. Служба проходила в гарнизоне г. Радауцы, что в Южной Буковине. После нескольких месяцев строевой подготовки Йозефа перевели в полковой оркестр. Умение петь и играть на скрипке и фортепиано сделали его незаменимым в военных концертах и офицерских вечерах. Его музыкальные способности были оценены по достоинству, Й. Шмидта произвели в унтер-офицеры! В декабре 1928 г. он закончил службу и вернулся в Черновцы, где ему сразу предложили принять участие в семидневном праздновании Ханнуки в синагоге – с огромным по тем временам гонораром в 60000 лей. Два путешественника из Голландии посетили этот праздник, услышали, как Шмидт поет молитвы, и были совершенно потрясены. Они пригласили Йозефа дать концерты в Амстердаме и Роттердаме, обещая все подготовить для этого. Путешествием в Голландию начался 1929 год. Программа обоих концертов включала литургические и светские произведения, что требовало абсолютно разных интерпретаций. Публика была совершенно очарована юным певцом, его тонким мастерством. И сразу после концертов Шмидт получил приглашение в Бельгию. В Антверпене его представили как известного во всем мире кантора и концертанта. Шмидт вернулся в Берлин, чтобы попытаться заключить контракты с театрами. Он произвел сильное впечатление при прослушивании, но, к сожалению, его маленький рост совершенно не годился для театральной сцены. И снова Йозеф пришел к фрау Йоффе, которая, недолго раздумывая, порекомендовала ему обратиться на Радио-Берлин, где необходим был хороший тенор для постановок опер, а протекцию она обеспечит. Через несколько дней Шмидт получил пригла-

Мистецтво

шение спеть перед комиссией во главе с всемирно известным голландским баритоном Корнелиусом Бронсгистом, руководителем недавно организованного оперного отделения Радио. Маленькая фигурка Шмидта вызвала чувство сомнения у присутствующих, но как только он запел, а исполнял он стретту Манрико из оперы «Трубадур» Верди, восхищению не было предела. Когда он закончил, К. Бронсгист обнял Йозефа и предложил ему петь главные оперные партии. Это очень обрадовало Шмидта: теперь он будет петь, и никто его не будет видеть! Главная задача студии – постановка опер в прямом эфире. Это был на то время фантастический проект, который предусматривал участие первоклассных певцов и дирижеров. Й. Шмидт стал знаменитым сразу после первого своего выступления 29 марта 1929 г. в роли Васко де Гама в опере Дж. Мейербера «Африканка». Миллионы людей услышали этот голос, полный неслыханной сверкающей силы, нежный в пиано и разгорающийся в героической драматичности. На радио посыпались письма восторженных слушателей не только из Германии, но и из других стран, с просьбой рассказать о незнакомом певце и с пожеланиями, чтобы его выступления были чаще. Уже после нескольких постановок дирекция была убеждена, что Й. Шмидту можно доверить все без исключения главные теноровые партии – от легких и виртуозных в операх Россини до напряженно-драматических в операх Верди, Пуччини, Масканьи, Леонкавалло. Йозеф владел многими языками, и это помогало ему исполнять произведения на языке оригинала, хотя в Германии в то время предпочитали исполнение зарубежных авторов на немецком языке. Поэтому среди записей Шмидта, осуществленных параллельно с работой на радио, есть исполнение арий из опер Верди, Пуччини, Галеви, Сметаны, Чайковского на немецком языке. За 4 года работы на Радио-Берлин (1929–1933 гг.) он спел главные партии в 37 постановках! Это были немецкие, итальянские, французские и славянские оперы и несколько оперетт. Такого репертуара может хватить на всю артистическую жизнь любому певцу. А здесь это было спето за очень небольшой срок. В среднем – каждые полтора месяца новая постановка. 430

431

Леонид Флейдерман ЕГО ПЕСНЯ ШЛА ПО СВЕТУ

Миллионы людей по всей Европе сидели у радиоприемников и наслаждались его несравненным голосом. В 1930 г. под управлением величайшего дирижера Бруно Вальтера Й. Шмидт исполнил главные партии в операх Моцарта «Идоменей» и «Волшебная флейта». Его принц Тамино в «Волшебной флейте» захватывал музыкальностью и искренностью и вызывал бурю восторгов. После трансляции этих опер Шмидт был признан всеми как лучший моцартовский певец. Выпущенная пластинка с арией Тамино осталась единственным и убедительным свидетельством. Он становится любимым певцом немецкого народа – «Немецким Карузо». Голландско-немецкий концерн грамзаписи «Кюхенмейстер» подписал со Шмидтом контракт, и началось победное шествие его пластинок по миру. В Берлине Шмидта часто приглашали как кантора. Неоднократно он пел в большой синагоге на Фазаненштрассе, часто проводил службу в синагогах на Грюнштрассе и Ораниенбургерштрассе. Всегда собиралось очень много народа. Услышать чарующий голос певца приходили жители Берлина разных вероисповеданий. 16 сентября 1930 г. при открытии синагоги на Принцрегентштрассе создалась критическая ситуация. Раввин Тео Грепп вспоминал: «…помещение было безнадежно переполнено, все пришли послушать голос Й. Шмидта». В первый период успехов в Берлине (1928-31 гг.) Шмидт участвовал в уникальном проекте немецкой фирмы граммофонных пластинок Линдтштрем-Концерн – записи всех синагогальных служб годичного цикла. Под руководством капельмейстера хора доктора Германа Шильдбергера фирма Парлофон выпустила пластинки с молитвами еврейской реформистской общины. Эти пластинки были предназначены для того, чтобы маленькие общины могли проводить свои службы с органом, хором и кантором. Для этой коллекции Шмидт пел сочинения великих мастеров: Глюка, Генделя, Бетховена, Цельтера, Левандовского. Особого упоминания заслуживает часто исполнявшаяся Шмидтом в первый день Ханнуки молитва Бетховена «О Господи, твоя доброта распространяется так далеко». В общей сложности было сделано около 100 матриц и выпущено более 40 пластинок.

Мистецтво

В немецкой прессе подчеркивалось своеобразие этого феноменального голоса, который сравнивали с голосом великого итальянца. К. Бронсгист, который был лично знаком с Энрико Карузо, и пел с ним на сцене в качестве партнера, писал, что «… уже довольно часто пытались сравнить голос Карузо с голосом других певцов, но ни у одного из этих сравнений до сих пор не было оснований. А в случае с Й. Шмидтом, его первоклассная техника извлечения звука, замечательная дикция, голос, переходящий от мягких кантилен к героике, сияющий всеми оттенками, глубочайшая музыкальность и интерпретация исполняемых партий, все это как единое целое, не встречающееся у других теноров, оправдывало сравнение с Карузо». Когда Шмидт пел итальянские песни, все считали, что слышат настоящего итальянца; его исполнение было полно переливами, но без плаксивых нот, которые обычно связывают со стилем бельканто. Поразительная непрерывность пения невольно вызывала вопрос, когда же, собственно, певец дышит? Его голос – это целая палитра красок. Он искусно применял их в зависимости от характера и стиля исполняемого произведения. О феномене певца современный австрийский музыковед Готтфрид Червенка сказал, что, когда поет Шмидт, то вы чувствуете, как кровь пульсирует в вашем сердце. Этот голос не может оставить слушателя равнодушным, в нем скрыт внутренний трагизм жизни. Вот как писал о Й. Шмидте Юрген Кестинг (Германия) в своей книге «Великие певцы»: «Миллионы любили и обожествляли его. Его имя было окружено легендами. Он был суперзвездой своего времени и пел почти с болезненной страстью, и в самые великие моменты своего творчества достигал высокого трагизма, когда в звучании его голоса ощущалось соприкосновение с несчастиями и смертью» У певца была фантастическая техника, но более всего потрясала необыкновенная искренность, драматизм и глубина проникновения в замысел композитора. Его называли «самым музыкальным исполнителем». Шмидт владел колора432

«Вы хотите знать, как я пришел к музыке? Но я никогда не существовал без музыки! Не забудьте, что я родился на Буковине. Вряд ли найдется вторая страна, настолько богатая 433

Леонид Флейдерман ЕГО ПЕСНЯ ШЛА ПО СВЕТУ

турой и включал в свои концертные программы произведения композиторов эпохи барокко. Из газетной заметки: «… в “Аллилуйе” Моцарта Шмидт создает конкуренцию любому колоратурному сопрано. С Монтеверди его пение ведет назад, к историческим истокам сольного пения. Итак, непрекращающийся финиш тенора. Высокие, выше, самые высокие тоны, которые он с легкостью повторяет». В искусстве Йозефа Шмидта удивляет раннее становление мастера. Его первые записи, сделанные в 1929 году в самых разных жанрах, – само совершенство. Это пел уже Мастер, а ведь Йозефу было только 25 лет! Через 2 года он записал арию Елизара из оперы Фроменталя Галеви «Дочь кардинала» (эта же ария была записана Энрико Карузо в 1920 году, последнем году его жизни). Ее исполнение поражает своим трагизмом, в репризе Шмидт поет голосом, лишенным характерной для него яркости звука, который передает оцепенение человека, сраженного горем и неизбежностью потери любимой дочери. Это исполнение арии Елизара конгениально известной записи Э. Карузо. Было бы ошибкой считать, что Шмидту все давалось без труда. В годы учебы Йозеф фанатично работал над своим голосом. Благодаря упорным занятиям и природной одаренности ему не потребовалось много времени, чтобы овладеть всеми приемами вокального искусства. Но из-за своего маленького роста, мальчишеской внешности и происхождения, ему пришлось пронести через всю свою жизнь подавляющий художника груз горьких размышлений, незаслуженных обид, многих разочарований и часов страданий. Возможно, это подняло его артистичность еще выше и облагородило его великолепный голос. То, что сосредоточилось в душевном страдании, формировало художника и человека, придавало характеру незаурядное величие и небудничную чистоту. Это нашло отражение в интервью, данном Шмидтом еженедельнику «Функштунде»:

Мистецтво

природными музыкантами, которые потом часто достигали европейской славы. Кажется, уже в полтора года я пел. Не обучаясь, играл почти на всех инструментах, играю на них и сейчас. Возможно, у меня двойная музыкальная родословная: с одной стороны, цыгане, которые там музицируют и пиликают на скрипке, а с другой стороны – все исключительно немецкое. Наш город и моя юность были абсолютно немецкими. Наш театр был немецким, все знаменитости приезжали к нам на гастроли. До 15-16 лет я мечтал исключительно о том, чтобы поступить в театр, стать артистом. И только когда я должен был отказаться от этого из-за моей маленькой фигуры, скрытая во мне музыкальность настолько взяла верх надо мной, что стала задачей моей жизни». На вопрос о специфике работы на радио Й. Шмидт ответил журналисту: «Я бы хотел разделить музыкальные задачи и работу на две части. Первая задача – принести людям в дом воспоминание и усиление уже известного и большого музыкального богатства, где они могут порадоваться музыке без различных других влияний. Другая задача – спасение великих сокровищ незнакомой и забытой прекрасной музыки, которую нельзя вернуть без микрофона. Здесь нас ожидает самая прекрасная награда. Я страстно люблю Моцарта и итальянцев всех времен до Пуччини, именно здесь многое нужно спасать. Но самое прекрасное и чудесное: после каждого выступления перед микрофоном – любой страх чужд мне, я чувствую себя среди огромного числа людей, и у меня внутренний контакт с ними, так же, как у них со мной. Я получаю много трогательных писем, даже от старых людей, больных и калек. Они прикованы к дому, и благодаря радио я приношу им прекрасное, которого они лишены. Разве не чувствуешь себя тогда жрецом – жрецом искусства». Все, что говорил тогда Й. Шмидт, было правдой. Самые равнодушные слушатели ожидали очередной радиопередачи певца. В трактирах, кофейнях не было ни одного граммофона 434

435

Леонид Флейдерман ЕГО ПЕСНЯ ШЛА ПО СВЕТУ

без пластинок Шмидта. В частных беседах, семейных праздниках, в кружках, в домах престарелых – везде одинаковый ненасытный голод – услышать голос Йозефа. Ни один день не начинался и не кончался даже в самом отдаленном уголке страны без чарующих звуков его золотой гортани. Атмосфера почитания не вызывала в нем высокомерия, оставались неизменными все очаровательные свойства его детской души. Его собственное «я» для него ничего не значило, искусство оставалось для него всем. И было одно-единственное для Йозефа, что было выше его триумфа в искусстве, его привычной концентрации на своих обязанностях – непрерывные мысли о матери. Эта всепобеждающая любовь была понятна, если задуматься, что значила для него эта женщина. Почти все, кто общался с ним, были свидетелями того, как смягчался его голос и даже срывался от волнения, когда он говорил о своей маме. Все чаще задавался вопрос, почему нельзя услышать такого певца на театральной сцене? Общественность еще не знала, что скрывает Шмидт от света рампы, что заставляет его быть невидимым в радиостудии. Предложение Шмидта выступить на сцене отклонялось директорами театров из-за непредставительной внешности. В ноябре 1931 г К. Бронсгист поставил в Крольопере оперетту И. Штрауса «1001 ночь», где Шмидт исполнил вставной номер – вальс «Капризное счастье» – и имел большой успех. Вечер за вечером публика неистовствовала от восторга, и пойдя навстречу пожеланиям радиослушателей, Бронсгист организовал прямую трансляцию спектакля. Однако этот успех Шмидта не изменил отрицательного отношения в дирекциях театров. Йозеф Шмидт, презирающий деньги, радовался все возрастающим гонорарам, потому что они были мерилом его популярности и давали возможность помогать своим близким и делать подарки друзьям. Здесь никто не мог установить для него границ. Во всех отношениях Шмидт выдержал испытание золотом, он оставался простым в своем образе жизни, скромным и любезным в общении со всеми людьми. Себе он оставлял не больше денег, чем зарплата квалифицированного рабочего. Известно, что получаемые суммы он делил на три части. Одну отправлял горячо любимой маме в

Мистецтво

Черновцы, другую отдавал музыкантам, которые выступали с ним (ведь они получали намного меньше), а третью оставлял себе. Безвозмездно Шмидт помогал знакомым и одаривал незнакомых людей, если они нуждались. В 1932 г. голосование слушателей в рамках радиототализатора признало Шмидта лучшим исполнителем на радио. По этому случаю редакция вручила ему золотые часы. В конце концов, его анонимность в Германии и за ее пределами должна была закончиться благодаря кинематографу. Киностудия Гринбаум пригласила Шмидта для участия в фильме «Любовный экспресс» на второстепенную роль венецианского певца в баре. Участие Шмидта в фильме могло гарантировать полный успех. Премьера состоялась 5 мая 1931 года во дворце Титания (Берлин – Штеглин). Успех был бесспорный, продюсеры не прогадали, пригласив Шмидта. Затем последовали многочисленные концерты во всех землях Германии, и везде были переполненные залы. Шмидта хотели слышать не только на концертах, но и во всех Академиях Искусств, на открытых сценах и различных гуманитарных мероприятиях. Австрия не осталась в стороне от высокой оценки певца, причислив его к лучшим сыновьям страны. Журналист одной венской газеты писал: «Вот он сидит напротив меня в элегантных апартаментах гостиницы. Но уже с первого взгляда понимаешь трагедию этого певца. Он никогда не сможет выступать в опере. Он слишком мал ростом. Он все время заговаривает об этом, как будто хочет при помощи небрежного жеста, улыбки освободиться от этого мучительного чувства, психологического комплекса … Он только говорит: «Я ненавижу глаза, я люблю уши…» Он не любил глаза, обладатели которых вместо того, чтобы вслушиваться, забыв обо всем, разбирали певца анатомически. Слышать, не видя, – это было для него концентрацией на его искусстве, которому он посвятил свою жизнь. Радио было и оставалось для Шмидта самым всеобъемлющим и обещающим успех посредником не только для всех слоев населения, но и между народами. К странным стечениям обстоятельств, которые предоставляет судьба, относится то, что как раз 30 января 1933 года, 436

437

Леонид Флейдерман ЕГО ПЕСНЯ ШЛА ПО СВЕТУ

в день выборов, которые привели гитлеровский националсоциализм к власти, немецкое радио находилось под знаком Й. Шмидта. Он должен был петь большую часть передаваемых в тот день песен. После каждого сообщения о ходе выборов по радио объявляли «И опять поет наш любимец Йозеф Шмидт». Именно в это время шли съемки нового фильма «Песня идет по свету», в котором Шмидт впервые играл главную роль. Сценарист Нойбах построил действие фильма как часть истории исполнителя главной роли. Шмидт играл одаренного певца по имени Риккардо, который из-за маленького роста не подходил для сцены. Поиск работы привел его в радиостудию, но и там его не принимали. Тогда он запел арию Васко де Гама в фойе, и его голос проник в кабинет директора. С Риккардо сразу же заключили договор, и вскоре он становится известным певцом, его пластинки завоевывают мир. Но ему не везет в любви, девушка, с которой он познакомился, предпочла его статного и красивого друга. Премьера фильма во Дворце «УФА» в Берлине состоялась 9 мая 1933 г. и прошла с грандиозным успехом. Волны восхищения прокатились по всей Германии, а затем и по другим странам. Песня из фильма звучала из громкоговорителей, по радио, с пластинок. Известный композитор Ганс Май, написавший музыку к фильму, признал, что мировой успех его шлягера – это по большей части успех голоса и невероятной популярности Й. Шмидта: «Его песня идет по свету». А для журналистов Г. Май подчеркнул: «Я еще никогда с такой радостью не писал музыку, как для Йозефа Шмидта, потому что у него не только великолепный голос, он к тому же самый музыкальный интерпретатор, какого только может пожелать композитор». Огромное количество писем от зрителей обрушилось на Й. Шмидта. Были письма с признаниями в любви, письма благодарности за утешение и поддержку, которые подарило его пение. Это был триумф певца и актера Йозефа Шмидта. А 10 мая в Берлине на площади перед Библиотекой Университета жгли книги запрещенных авторов. Есть сведения, что Й. Геббельс, который был в полном восторге от фильма, предложил Шмидту стать «почетным арийцем», но певец отказался от такой «чести».

Мистецтво

Несмотря на победу фашистов на выборах, Шмидт оставался первым и любимым певцом немецкого народа. Румынское гражданство делало певца неуязвимым для общественных нападок, и только человек Й. Шмидт должен был смириться с бесцеремонным обращением. В то же время он испытывал чувство глубокого удовлетворения, когда не только берлинцы, но жители всех земель Германии приезжали на его концерты, невзирая на новый политический курс. Его фильм демонстрировался во всех кинотеатрах страны, по-прежнему везде звучали его пластинки. WIEN. ВЕНА Но скоро все стало меняться. Артистам-евреям стали запрещать выступать в концертах. Дошла очередь и до Шмидта, ему запретили работать на радио. Фильм шел уже только в далеких от столицы провинциях полуофициально. Было решено переехать в Вену, которую Йозеф очень любил. Вместе со своим импрессарио Лео Энгелем Шмидт поселился в гостинице, которую вскоре стали осаждать толпы поклонников и, конечно, журналисты. В газетах появилось немало неприятных шуток насчет его малого роста, но были и очень интересные интервью, позволяющие заглянуть в душу художника. Журналист: Это правда, что у художника нет родины, и есть ли у него тоска по родине в национальном смысле? Шмидт: Моя родина – весь мир. Тоска по родине для меня – тоска по моей семье. Журналист: Вы ненавидите того критика, который пишет о Вас, что Вы спели плохо? Шмидт: Нет, и даже тогда, когда он лжет. Если публика того же мнения, то это правильно. Если он пишет неправду, публика реагирует все же по-другому. Журналист: Кто находится выше: певец милостью Божьей или канарейка? Шмидт (улыбнувшись): Канарейка. Она же гораздо симпатичнее. Слышали ли Вы когда-нибудь, чтобы канарейка спорила из-за гонорара? Или чтобы она высказывала свое 438

В Австрии Шмидт снялся в главных ролях в трех музыкальных фильмах: «Когда ты молод, весь мир твой» (1934), «Звезда падает с неба» (1934), «Самый счастливый день в моей жизни» (1936). В Англии он снимался в новых версиях двух фильмов «Моя песня идет по свету» (1934) и «Звезда падает с неба» (1936) на английском языке. Был задуман фильм из жизни цыган со Шмидтом в главной роли, но начавшаяся война помешала осуществлению этого замысла. В середине 30-х годов Йозеф Шмидт провел огромное количество концертов в разных городах Европы (Вена, Зальцбург, Франкфурт-на-Майне, Лондон, Париж, Страсбург, Лилль, Амстердам, Роттердам, Брюссель, Антверпен, Варшава, Краков, Каунас, Вильнюс, Рига, Будапешт, Прага, София, Стамбул и др.). В 1933 г. особый случай позвал Шмидта в Черновцы. При строительстве частной еврейской больницы закончились средства. И тут кому-то пришла в голову спасительная идея – попросить Шмидта дать благотворительный концерт. Обратились к отцу Йозефа, но тот сомневался, что его сын бросит свои дела и приедет. Тогда обратились к матери Шмидта, та написала об этом сыну, и Йозеф приехал. Неожиданный приезд Шмидта и предстоящий концерт вызвали в городе настоящий переполох. Везде только и говорили об этом. Билеты, 439

Леонид Флейдерман ЕГО ПЕСНЯ ШЛА ПО СВЕТУ

мнение в газете? Или упала в обморок, если кто-то поет лучшее нее? Журналист: Кто оставляет больше лучших воспоминаний – человек или артист? Шмидт: Человек и артист должны быть неразделимы, поскольку тот, кто не может быть человеком, не может быть и художником, у кого нет сердца, тот не может обладать душевным голосом. Журналист: Какое чувство вызывает у Вас любовь многочисленных поклонников разных стран мира? Шмидт: Этой любви я желаю как самого дорогого подарка для моей дорогой мамы. Кто любит меня, тот друг моей матери. Кто хочет быть добрым ко мне, тот заключает мою маму в свое сердце.

Мистецтво

вплоть до входных, несмотря на высокие цены, были мгновенно распроданы. Его выступление в родном городе прошло блестяще, и сборы от этого концерта помогли закончить строительство, что было потом запечатлено на мемориальной доске. (В советское время эта доска была снята и уничтожена). В 1934 году Й. Шмидт решил совершить путешествие на Ближний Восток. По пути в Палестину он дал концерт в Бухаресте, который прошел в переполненном зале, а на улице тысячная толпа его поклонников, которым не достались билеты, устроила попытку прорваться в зал. И только усилия большого числа полицейских восстановили порядок в зале. Затем последовали концерты в Софии, Афинах, Стамбуле – и везде был успех. Наконец, после нескольких дней плавания по морю Шмидт, его дядя Лео Энгель, концертмейстер – знаменитый интерпретатор И.С. Баха доктор Таубе, и антрепренер Артур Хенберг прибыли в Палестину. Билеты в Тель-Авиве, Ришонле-Ционе, Хайфе и Иерусалиме были сразу же проданы. Но желающих попасть на концерт оказалось так много, что концерт в Тель-Авиве был повторен еще четыре раза. И все равно не все желающие смогли достать билеты. Й. Шмидт был в восторге от публики, он нашел ее настолько сведущей в искусстве и такой благодарной, какой только мог пожелать себе певец. «Я должен сказать, что в Палестине столько же посетителей концертов, сколько жителей», – сообщал он в письме к маме. Среди почитателей артиста были поэт Нахман Бялик и философ Левин Дизенгофф, которые были очень обрадованы и удивлены, что смогли поговорить с певцом на иврите. Шмидт также дал концерты для работников киббуцев Дгания, Эйн Харод1 и для молодежного поселения Бен Шемен, отказываясь от гонораров. 1

Дгания и Эйн Харод – первые киббуцы на земле Израиля. Дгания – «мать киббуцев» был основан пионерами второй алии из Румынии и России в 1909 г. Среди его основателей — двое из лидеров социалистического направления в сионизме: Иосеф Барац (1890–1968), прибывший с Украины в 1906 г., и Иосеф Бусель (1891–1919), репатриировавшийся из Белоруссии в 1908 г. Оба поселились в Дгании в 1910 г.

440

Обратный путь лежал через Египет и Грецию, где путешественники с большим интересом осмотрели памятники древнего мира. Возвратившись в Вену, Шмидт сразу принял участие в праздничных Венских Неделях. 18 июля состоялся его знаменательный концерт в Золотом Зале Музыкального Общества, где присутствовали многочисленные деятели искусств Австрии и других стран Европы. После концерта в газетах появилось много отзывов. Вот один из них: «С несравненным очарованием Шмидт исполнял каждый из своих номеров. В итальянской кантилене он был непревзойденным. Эта мягкость тона, этот переливчатый голос, это одухотворенное пиано исполнены такой незабываемой красоты, что к этому чуду человеческого голоса прислушивались трепетно и очарованно. Публика ликовала и требовала снова и снова исполнения на «бис», и Шмидт, обладая богатством, расточал его щедро…»

ФРАНЦИЯ, ПОЛЬША, ГОЛЛАНДИЯ, ГЕРМАНИЯ, РУМЫНИЯ, США. 22 мая 1935 г. Й. Шмидт впервые ступил на концертный подиум в Париже. Здесь Шмидт был популярен благодаря пластинкам и радио. Концерт состоялся в зале Gaveau. Как 441

Леонид Флейдерман ЕГО ПЕСНЯ ШЛА ПО СВЕТУ

В Палестине он записал две уникальные молитвы «Ki lekach tov natati lachem» (Потому, что Ты дал верное учение) на иврите и «Ano avdoh» (Я твой слуга) на арамейском языке. Автором этих молитв на дисках значится знаменитый кантор Давид Моше Штейнберг, хотя скорее всего это сделанные им обработки древних песнопений. Они очень трудны для исполнения и не любой кантор может их спеть. В обширной дискографии Й. Шмидта записи этих двух молитв занимают особое место. Они показывают певца в зените его возможностей. Его голос достиг истинно божественного звучания. Можно понять тех, кто еще во времена служения певца кантором Темпля в Черновцах сожалели, что он перешел к исполнению светской музыки.

Мистецтво

раз перед этим первым выступлением Шмидт заболел бронхитом. Учитывая парижскую «целину», которую нельзя было недооценивать, ему советовали отказаться от концерта. Лео Энгель, который неоднократно был свидетелем внезапного недомогания своего племянника, не думал об этом. Когда Шмидт начал петь, в публике появились признаки разочарования. Но это вскоре прошло. Об этом писал известный французский писатель Жан-Клод Ривьер: «Несмотря на недомогание, потребовалось немного времени, чтобы публика приняла и осознала легкость его пения, а еще в большей степени его высокий стиль, и то, что перед ней художник абсолютно высокого масштаба. И Й. Шмидта, чей голос становился все теплее, оживленно приветствовали». Через четыре дня Шмидт пел во второй раз на французской земле. В театре Юнион в Страсбурге он исполнял произведения Рихарда Штрауса, Гуго Вольфа и итальянских мастеров. Об этом концерте писал Генри Вайль: «Где найдется певец, который мог бы сравниться со Шмидтом, который смог бы достичь такого же совершенного, со вкусом исполнения песен? Что касается арий из «Риголетто» и «Трубадура», то они были исполнены так мастерски, что слушатель сразу вспоминал Карузо. Неаполитанские песни Й. Шмидт пел так великолепно, как будто певец сам был итальянского происхождения». Отсюда он поехал обратно в Вену, где режиссер Освальд уже подготовился к съемкам четвертого фильма под названием «Самый счастливый день в моей жизни», действие которого разыгрывалось в Вене в парке Пратер. А 27 января 1935 г. в театре комедии в Венском Пратере состоялась премьера его третьего фильма «Звезда падает с неба». Шмидт мог присутствовать при этом, но потом ему опять предстояло прощание. В первый раз он поехал в Польшу. Там, так же, как и во Франции, Шмидт еще никогда не пел. Но по радио, на пластинках и по фильмам он полюбился польскому народу. Вечера арий и песен Шмидта в Варшаве, Лемберге(Львове), Лодзи, Вильно и других городах были новыми станциями на пути его успеха, а для публики – настоящими праздниками. Популярность, которая везде предшествовала Шмидту, позволяла ему без особого усилия пленять 442

443

Леонид Флейдерман ЕГО ПЕСНЯ ШЛА ПО СВЕТУ

новую публику в Швеции, Дании, Финляндии, Латвии, Литве и в других странах. В октябре 1936 г. Шмидт снова давал в Польше концерты, которые завершились блестящими вечерами в Варшаве. Об этом писал корреспондент венского еженедельника «Mein Film»: «Еще не смолкли аплодисменты, как Й. Шмидт показался перед полной энтузиазма публикой, чтобы дать ей понять своей дружелюбной улыбкой, что он не может после большого концерта и дюжины номеров на бис продолжать выступление. Это был один из самых великолепных концертов. В столице Польши его выступления всегда были значительными событиями». Й. Шмидт – кумир Голландии. «Когда Й. Шмидт поет, кинотеатры пустеют», «Давка перед концертным залом», – названия газетных сообщений в амстердамской прессе о концертах певца в марте 1936 г. «Выступление Шмидта вызвало большое волнение. Поток зрителей был столь велик, что понадобилась полиция для наведения порядка…». В июле 1936 г. Нидерландское радио организует концерт на поляне в Биркховене (парк на окраине г. Амерсфорт). Более 100 000 (!) слушателей устремились туда, чтобы иметь возможность увидеть и услышать любимого певца. Он также выступил и на радио ВАРА. «Поет Й. Шмидт. Тысячи людей слушали и видели маленького великого певца на впечатляющем летнем празднике в Амерсфорте. Они ценят его за пылкую музыкальность. Он никогда не щадит себя и не ищет фальшивых эффектов. Это великолепное здоровое искусство пения, когда его горло «распахивается». Й. Шмидт обладает великолепным итальянским бельканто, в его пении есть и легкая веселость венских беззаботных мелодий. Как певец он личность, его голос имеет характер, цвет, силу напора и элегантность». В Германии в эти годы абсолютного господства националсоциализма все еще было возможно выступление артистовевреев, но только для еврейской публики. Залы во время таких концертов едва заполнялись. Но концерт во Франкфурте-наМайне, в котором выступал Й. Шмидт, вызвал ажиотаж. Билеты были распроданы за рекордное время. Через 8 дней там же,

Мистецтво

когда выступал знаменитый бас Александр Кипнис2, зал был заполнен только наполовину. И тогда Кипнис сказал дирижеру Максу Нойману, что сразу после Й. Шмидта выступать не имеет смысла. Этот вывод сделали для себя и другие певцы, и не только в Германии. В дни последних выступлений Й. Шмидта в Берлине (осенью 1936 г. и в начале 1937 г.) «арийские» слушатели чувствовали себя счастливыми, если могли тайно раздобыть билеты и пробраться на его концерты. Это было, конечно, связано с опасностью, но Й. Шмидт стоил риска! Дважды в 1937 г. он посетил с концертами США (5 концертов в Карнеги-холл, концерты в штатах Огайо, Пенсильвания, Колорадо, Северная и Южная Дакота, Алабама, Техас и Флорида). Он побывал в Голливуде, где проводил переговоры о будущей картине на 1939 г. Ему предложили гонорар 10000 долларов за 3 минуты пения. Его выступления достигли апогея, он должен был выступать еще 10 недель сверх запланированного. Й. Шмидт участвовал в Новогоднем празднике в НьюЙорке вместе с оперной дивой Марией Йерицей3 Он также побывал в Мексике и на Кубе. Везде ошеломляющий успех. После возвращения из Америки и короткого пребывания в Лондоне Шмидт с дядей поехал в Вену. Здесь он дал одному репортеру свое последнее интервью о своих концертных планах в Европе, о новой поездке в США, и о поездке в Южную Америку. «Я верю, что это турне станет самым длинным из тех, что были до сих пор». Накануне вступления немецких войск в Австрию (12 марта 1938 г.) Шмидт уехал в Румынию (концерты в Бухаресте, Яссах, Кишиневе, Таргул-Муреше). Затем он поехал в Черновцы. 2 Александр Кипнис (1.02.1891; Житомир – 14.05.1978, Уэстпорт, Коннетикут) – оперный певец (бас). Был одним из величайших певцов своего времени. С 1931 года жил в США и выступал главным образом в Чикагской Опере и в Метрополитен Опера (Нью-Йорк). 3 Мария Йерица (6.10.1887, Брно – 10.07.1982, Нью-Джерси) Знаменитая моравская певица (сопрано), пела в Венской опере (1912-1955) и Метрополитен-опера в Нью-Йорке (1921-1932, 1951).

444

BRUXELLES. БРЮССЕЛЬ Как и в 1933, так и в эти годы фашисты и их приспешники использовали любую возможность, чтобы показать ему свою ненависть как еврею, который стал кумиром многих людей мира. Поводом послужило приглашение Й. Шмидта спеть на 445

Леонид Флейдерман ЕГО ПЕСНЯ ШЛА ПО СВЕТУ

Это был его последний приезд в родной город, последнее свидание с родными и близкими. Он покинул город в конце августа. В первые дни сентября Шмидт провел концерт в Бельгии, затем в Голландии. Были намечены концерты в Чехословакии, Польше, Швейцарии, Франции и Англии. До сентября 1938 г. Й. Шмидт еще верил в урегулирование обстановки в Европе. Активность дипломатов, встречи ведущих государственных деятелей обеих сторон, призыв президента США к поддержанию мира вселяли надежду. Также и письма от мамы звучали успокаивающе, хотя Шмидт знал ее доброжелательные милые хитрости, к которым он и сам прибегал, представляя как «все хорошо и прекрасно». Но 1 октября немецкие войска вошли в Судетскую область, и спустя 4 дня президент Чехословацкой Республики отказался от своего поста. В третий раз для Шмидта закрылись границы. Теперь о гастролях в Чехословакии нельзя было больше думать. А 8 ноября покушение на немецкого секретаря посольства в Париже вызвало такие варварские репрессии против евреев в Германии, что сознание Й. Шмидта было потрясено самым тяжелым образом. Казалось бы, что эти полные ненависти националсоциалистические гонения на евреев могли погрузить его в тяжелую депрессию. Ведь перед собой он всегда ставил самые прекрасные задачи: быть тем, кто мог говорить с миллионами на божественном языке звуков и мог помочь сердцам во всем мире биться в унисон. Это было смыслом и целью его стремлений, только из-за этого для него что-то значила мировая слава. Так он понимал свое служение духовности искусства, так он понимал назначение всех художников. Путь в Австрию был для него закрыт, и по совету дяди Й. Шмидт переезжает в Брюссель.

Мистецтво

праздничном вечере зарубежной прессы в Брюсселе 15 декабря 1938 г. Бал состоялся во Дворце изящных искусств. Здесь, кроме прессы со всего мира, собрались дипломаты, военные атташе, министры европейских и латиноамериканских стран. Перед самым началом праздника представители Германии пригрозили, что покинут зал, если Шмидт будет петь на немецком языке. Шмидт не готов был подчиниться этому требованию. Он сказал «Я думаю, что могу в соответствии с отзывами когда-то свободной немецкой прессы сказать, что я никогда не оказывал неуважения немецким песням и напевам. Можно было довольно часто прочитать в журналах и письмах, что постоянно весь мир слушал по берлинскому радио мой голос. Я не вижу повода, чтобы не петь по-немецки». Его уверили, что гости всех государств высоко ценят его искусство, но ради спокойного проведения вечера нужно избежать взрыва негодования немецких участников. «Хорошо, мои господа – ответил Шмидт – тогда самым простым выходом из положения будет мой отказ от выступления». Эти слова шокировали организаторов вечера. Они умоляли его не срывать концерт. Наконец он сдался. Буквально, через несколько минут после уговоров поступило новое требование от итальянских участников, чтобы Шмидт не пел по-итальянски. На этот ультиматум он ответил: «Достаточно». Брюссельская газета сообщила, что Шмидт пел под удвоенные аплодисменты публики, при эффектной тишине делегации Германского Рейха. Ту же позицию заняли некоторые присутствующие итальянцы. В Брюсселе неожиданно сбылась его заветная мечта. Он получил приглашение в Королевскую оперу «Де ла Монне». Й. Шмидт был уже так знаменит, что его желают видеть и слушать на оперной сцене. В январе 1939 г. состоялась премьера новой постановки оперы Дж. Пуччини «Богема» со Шмидтом в роли Рудольфа. Шмидт не играл, а жил жизнью героя. Отсутствие сценического опыта не мешало – наоборот, делало его игру естественной. Сердечное тепло его голоса, упоительная музыкальность вызывали бурю восторга. Как рассказывал один из слушателей, у публики перехватило дыхание, когда прозвучали первые слова арии «Как холодна эта ручонка». Критика отмечала удивительную игру певца. С 446

FRANCE. ФРАНЦИЯ Летом 1940 г. Буковина была присоединена к СССР, а 5 сентября под давлением радикалов король Румынии Кароль II вынужден был отречься от престола в пользу своего девятнадцатилетнего сына Михая I. Старый король бежал с женой на поезде в Югославию. 15 сентября было сформировано новое фашистское правительство, которое возглавил Ион Антонеску. Михай превратился в марионеточного короля. 447

Леонид Флейдерман ЕГО ПЕСНЯ ШЛА ПО СВЕТУ

этой постановкой труппа объездила многие города Бельгии, Голландии, Швейцарии и Финляндии. После «Богемы» в «Де ла Монне» планировалась постановка оперы Галеви «Еврейка» (или «Дочь кардинала») со Шмидтом в роли Елизара. Йозеф не расставался с партитурой, разучивая сложнейшую партию Елизара. Но 1 сентября 1939 г. германские войска вторглись в Польшу. Шмидт был настолько увлечен разучиванием партии Елизара, что не обращал внимания на происходящее в Европе. Но вскоре он понял, что из Бельгии надо уезжать. В это время его импресарио дядя Лео Энгель устраивал свою личную жизнь и не собирался покидать Брюссель. Произошел конфликт с дядей, и Шмидт начал сам устраивать свои концерты. Он едет в Швейцарию, где 5.02.1940 выступает в радиостудии Цюриха под руководством Ганса Гауга. Затем следуют концерты в Страсбурге, Лилле, Париже, после которых Шмидт все время возвращался в Брюссель, надеясь на примирение с дядей. Когда он собрался поехать на гастроли в Южную Францию, то было уже поздно. 14 июня 1940 г. германские войска вошли в Париж. Все дороги во Францию были перекрыты. Вернувшись в Брюссель, Шмидт неожиданно получил приглашение выступить на праздничном концерте во Дворце изящных искусств, где два года назад ему запрещали петь понемецки. К его удивлению, не было никаких помех. На концерте даже присутствовали немецкие офицеры. Может быть, это был дипломатический жест по отношению к Румынии, там Шмидтом гордились. Он пел арии из Мейербера, Пуччини, Верди, Монтеверди и много бисировал.

Мистецтво

Румыния была провозглашена «национал-легионерским государством» и окончательно встала на сторону стран Оси. В 1941 г. после вступления Румынии в войну против СССР началось преследование румынских евреев. Евреев стали лишать гражданства, в первую очередь евреев присоединенных областей Буковины и Бессарабии. Шмидт получил от мамы письмо, где она просила его покинуть Европу. По непонятным причинам все его обращения в посольство США в Брюсселе с просьбой выдачи визы оставались без ответа. В конце 1940 г. он покинул Бельгию и направился в Париж. Но ему уже больше не предлагали концерты. Париж стал чужим, хотя в частных богатых домах друзья устраивали его выступления. Начались скитания Й. Шмидта. Он решил перебраться на юг Франции, еще не занятый немцами. У него как у румынского подданного пока еще были более свободные пути передвижения, чем у других эмигрантов. Из Парижа он уехал в Лион. Но только в начале ноября 1941 г. через боливийское консульство в Лионе, где консул был большим почитателем певца, он смог получить визу для выезда на Кубу через Испанию и Португалию. В еврейской организации Hias-Hicem в Марселе Шмидт заказал билет на пароход, отплывающий в Южную Америку. Ему пообещали скорую доставку билета, и он поехал в Ниццу, где ему удалось устроиться в жалком отеле «Маккарани» вместе с другими беженцами. Прошло много времени, но билета не было. Когда он сам явился в Hias, то оказалось, что его билет отдали другому. Друг Й. Шмидта, композитор и дирижер Макс Нойман узнал от своего секретаря о пребывании певца в Ницце. Он незамедлительно навестил его, чтобы узнать, чем может ему помочь. Шмидт рассказал ему о своей неудаче с билетом и добавил, что если он погибнет в Европе, то вся вина будет лежать на чиновнике, продавшем его билет. После этого Нойман поехал в Марсель в Hias с требованием быстро достать другой билет. Он указал на известность этого артиста, которому надо оказать уважение от лица всего мира искусства. Ему пообещали, но при этом выразили пожелание, чтобы Шмидт перед отъездом дал концерт в Марселе. 448

449

Леонид Флейдерман ЕГО ПЕСНЯ ШЛА ПО СВЕТУ

Сначала М. Нойману удалось быстро договориться о концерте Шмидта в Авиньоне. Уже все билеты были проданы, когда концерт запретили без объяснения причин. Возможно, это было связано с тем, что в январе 1942 г. бургомистр Ниццы взял с Шмидта расписку, что он должен получить идентификационную карту и для этого должен поехать в Ла Бурбуль и зарегистрироваться там. Это означало, что Шмидт будет находиться под присмотром жандармерии. Сразу после неудачи с концертом в Авиньоне Нойману сообщили, что его предложение о проведении концерта в Марселе принято и концерт назначен на 26 марта. Ему также удалось получить для Шмидта разрешение на дальнейшее пребывание в Ницце, которое обычно давали на 4 недели. Высылка в Ла Бурбуль откладывалась. В это время Шмидта известили, что он может получить билет на Кубу. Но следом пришло сообщение, что Куба и США вступили в войну, и движение судов через Атлантику прекращено. Это было роковое событие. Шмидт оказался заперт в Европе с договором в кармане на 35 концертов в США. В Марселе история повторилась. В день концерта Нойман лично привез Шмидта из Ниццы в первой половине дня, чтобы он смог порепетировать с оркестром. Все обещало грандиозный вечер. И тут последовал запрет от властей. Основанием для этого было постановление, запрещающее совместное посещение концертов арийцами и евреями. Об этом запрете не сообщали до последнего часа. И опять Шмидт должен был вернуться в Ниццу с тяжелым разочарованием. Но неутомимый Нойман вскоре сообщил ему, что удалось договориться о концерте 14 мая в Авиньоне, где проведение гарантируется. В первые дни мая, когда Шмидт приехал в Авиньон, ему стало известно, что в город также прибыли на отдых 30 немецких офицеров. Он сразу хотел отменить свое выступление, но Нойман заверил его, что все будет нормально, так как покровителями назначенного концерта стали префект департамента Ваклюз Анри Питон, архиепископ Авиньона монсиньор де Лобе, бургомистр Пелере и другие высокопоставленные лица.

Мистецтво

Концерт в Государственной авиньонской опере проходил при поддержке Государственного ведомства по делам молодежи, а сборы предназначались для поддержки несовершеннолетних беженцев из Эльзаса и Лотарингии. Как было уже в Ницце и Марселе, и здесь, несмотря на отсутствие широкой рекламы, был бурный спрос на входные билеты, причем как со стороны еврейской, так и со стороны нееврейской публики. Больше всего ожидали выступления Йозефа Шмидта. Он пел «Короля из города Ис» Лало (Утренняя песнь), арию Вертера из оперы Массне. А в начале он исполнил молитву Сида из оперы Массне «Сид». Его голос проникал до глубины души, подымаясь к небу. Конечно же, вся публика ощутила символичность этих минут, когда Шмидт пел: «Ах, все погружается в ночную бездну. Мечты о славе и счастье, как стремительно вы исчезли... ... Твоя воля, Господи, пусть исполнится»… Голос Шмидта был светлым, совершенно неомраченным ужасами того времени, полным сил вплоть до последнего из многих бисов, при которых он сам себе аккомпанировал на фортепиано. Бурные овации не смолкали, и безгранично восторженная публика вызывала его еще и еще, а он был очень удивлен, что все тридцать немецких офицеров тоже долго и с воодушевлением аплодировали ему. В газете «Les Tablettes du Soir» от 16 мая писали: «Благодаря искусству и энергии маэстро Макса Ноймана, исполнение оркестра было великолепно. Программа была чрезвычайно интересной... Маэстро засыпали аплодисментами… Но самым волнующим стало выступление знаменитого Йозефа Шмидта. Это настоящий лирический тенор с чарующим голосом, который поет естественное си и верхнее до с необыкновенной красотой, с силой и легкостью… На бис господин Шмидт исполнил арию «О, прекрасная страна» из «Африканки» и закончил песней из своего первого фильма «Песня идет по свету». Последовала буря аплодисментов...» На следующий день после концерта префект поблагодарил его организатора Ноймана, и выразил особое восхище450

451

Леонид Флейдерман ЕГО ПЕСНЯ ШЛА ПО СВЕТУ

ние выступлением Й. Шмидта. Поскольку префект слышал, что Шмидт должен встать на учет в жандармерии Ля Бурбуля, он предложил ему остаться в Авиньоне. Префект заверял Шмидта, что здесь ему нечего беспокоиться. Шмидт не сомневался в добрых намерениях этих людей, но в Ля Бурбуле о его приезде было уже известно, и он считал, что не выполнить требования, диктуемые из Ниццы, было бы рискованным. И не принял это приглашение. В Ля Бурбуле уже было много эмигрантов, преимущественно евреев, среди них около шестнадцати семей с маленькими детьми. За исключением немногих, здесь почти все были зарегистрированы. Каждые 48 часов необходимо было отмечаться в полиции. Все счета Й. Шмидта заблокировали, он снова стал беден. Помогали друзья и поклонники, иногда удавалось устраивать домашние концерты и заработать небольшие деньги. В Ля Бурбуле жизнь продолжала играть судьбами затравленных людей. Ля Бурбуль – один из излюбленных французских горных курортов с горячими минеральными источниками, виллами и канатной дорогой, ведущей в ресторан на горе, которая возвышается над городом. Он расположен в прелестной долине реки Дордонь, посреди поросших лесом гор. Это место было предназначено для излечения людей, больных душой и телом, а теперь оно превратилось во временный дом для преследуемых и обреченных – в один из гитлеровских пунктов регистрации, откуда беженцев должны были отправить в ближайшем будущем на верную смерть. Летом 1942 г. Й. Шмидт неожиданно получил приглашение выступить в благотворительном концерте. Католический епископ Пигэ из Клермон-Феррана добился разрешения от властей провести в августе в городе Монт-Дор, что в 6 километрах от Ла Бурбуля, концерт в пользу неимущих еврейских беженцев. Епископ знал, какую ненависть к себе он вызовет этой акцией у фашистов. Но он был неустрашимым человеком. Учитывая цель концерта, Шмидт отказался от гонорара, хотя сам находился в крайней нужде. Шмидт щедро дарит публике одно произведение за другим, а после окончания программы еще много исполнял на бис. Это был последний концерт Шмидта.

Мистецтво

За этим счастливым для него днем наступил день ужаса. Правительство Виши по требованию германских властей начало выдавать евреев. Многие беженцы в Ла Бурбуле получили известие, что готовится большая акция. 26 августа начались аресты. Людей отправляли в Клермон-Ферран, а затем в Дранси – последнее преддверие газовых камер. Шмидт незамедлительно тайком выехал в Клермон-Ферран (50 км от Ла Бурбуля) к епископу Пигэ, у которого там был приход. Это была очень рискованная поездка: покидать пределы городка беженцам запрещалось. Он рассказал епископу о готовящейся акции, и тот сумел освободить и вернуть большую часть людей. Когда им стало известно о роли Шмидта в их спасении, он пережил потрясающие сцены благодарности. (Епископ Габриэль Пигэ позднее был арестован и заключен в концентрационный лагерь Дахау. Был освобожден в конце войны, будучи тяжело больным. Он причислен к праведникам мира).

ШВЕЙЦАРИЯ, ЦЮРИХ. Дальнейшее пребывание во Франции становилось опасным, и Шмидт принял решение бежать в Швейцарию. 27 сентября тридцать человек, среди которых были дети, в нескольких автомобилях ехали через область Аннемасс к франко-швейцарской пограничной зоне Верхняя Савойя. На южном берегу Женевского озера, где провинция Шабле, находилось много скрытых троп в Савойских Альпах. Уже сильно стемнело, когда они сделали остановку в нескольких километрах от границы. Проводник указал на светлое пальто Шмидта из верблюжьей шерсти, которое могло бы всех выдать. «Но нет же, я так не думаю, – ответил оживленно Шмидт. – Я уже посмотрел вокруг, нигде не видно ни одного человека». Едва эти слова были произнесены, прогремел выстрел. Под крики ужаса все в дикой панике разбежались в стороны. Йозеф Шмидт вместе с двумя женщинами побежал обратно, чтобы скрыться в лесу и переждать. 452

453

Леонид Флейдерман ЕГО ПЕСНЯ ШЛА ПО СВЕТУ

Они были одни, и не видели, куда делись все остальные. Одно было ясно: следующую попытку следует предпринять до рассвета. Ранним утром 28 сентября им удалось перейти границу. Они думали, что теперь, наконец, спаслись, что их защищает международное право на убежище, поэтому спокойно позволили швейцарской пограничной охране себя задержать. Но от них потребовали немедленно покинуть территорию Швейцарии и вернуться во Францию. Напрасно Шмидт ссылался на то, что его в этой стране знают, ведь он неоднократно выступал в Швейцарии на благотворительных концертах и пел для Красного Креста. Начальник заставы дал ему понять, что им больше не нужны певцы. Они должны вернуться обратно. Это было крайне опасно – фашистские патрули расстреливали всех, кто пытался перейти границу. Пограничник объяснил, что у них еще есть шанс, если они немедленно вернутся во Францию. «Потому что, – сказал он, – сейчас гестаповцы находятся вон там. Так что вы можете перейти с другой стороны. Поторопитесь». Под покровом утреннего тумана они пошли назад, пока не оказались в небольшой деревне. В первый дом их не пустили. Люди боялись незнакомцев. В следующем доме изнуренным людям разрешили войти. Хозяин согласился помочь им пересечь границу. Поблизости от швейцарской границы, живет его хороший знакомый, который обязательно все устроит, но пока они должны вести себя чрезвычайно осторожно, чтобы их никто не видел. На другой день под звон большого колокола через громкоговоритель повсюду звучал голос. Объявляли, что каждый, кто скрывает беженцев или оказывает им какую-либо помощь, будет арестован и расстрелян. В ночь с 7 на 8 октября едва заметный свет от окна, обращенного к границе, показывал путь. Как было договорено, беглецы добрались до дома на границе, перед которым их ждал его владелец. У мужчины был воз с сеном, который надо было везти на склад в Женеву. Йозефу Шмидту и его спутницам пришлось зарыться в сено. Так на рассвете они въехали в Женеву, где на складском дворе выбрались из своего убежища.

Мистецтво

Из Женевы Шмидт поехал в Цюрих. Однако надежды, которые Шмидт связывал с приездом в эту страну, не сбылись. Ведь для него, незабвенного любимца немецкого народа, ненавидимого национал-социалистами, скрыться было невозможно. Швейцарские организации помощи еврейским беженцам не могли никаким образом спасти его от местных фашистов. Ещё предчувствие смерти не отягощало Йозефа Шмидта, когда он медленно шагал по Цюриху, где прошедшее становилось для него настоящим. Здесь в 1940 г. он стоял на радиостудии перед микрофоном, и радиослушатели радовались его голосу. Все давало ему право твердо верить, что, наконец, его скитания и страдания закончились. Ему хотелось покоя. Это была не только усталость. Все больше беспокоили Шмидта болезненные ощущения в груди. Время сильно ударило по его нервам. Особенно с того дня, когда выстрелами начались двенадцать беспрерывно беспокойных дней. Шмидт поселился в хорошо известном ему пансионе Кармель, хозяйка которого была известна в эмигрантских кругах тем, что предоставляла крышу над головой людям, которые временно не могли платить. На этой же улице, в нескольких шагах от пансиона, была синагога. Сюда он пошел прежде всего, хотел поблагодарить Бога за удавшийся побег. Хозяйка пансиона сообщила известному в городе врачу, что Шмидт прибыл к ней. Врач нашел у него состояние полного истощения и предписал строжайший постельный режим. А внизу на него набросились гости: «Так кто сидел там, в углу, это был Шмидт?». С быстротой молнии распространилась по городу весть – Шмидт в Цюрихе! Начались визиты и телефонные звонки. С гордостью хозяйка пансиона показывала книгу записей гостей: «Йозеф Шмидт, певец, родился в Давидени, Румынии, иудей, холост». Это была сенсация. К нему стремились, никто не хотел уходить. Но хозяйка пансиона получила от врача строгое предупреждение. Только неделя была подарена Шмидту для отдыха в пансионе. На 8-й день он получил требование властей незамедлительно отправиться в лагерь беженцев в поселок Гиренбад под Цюрихом. Повестка пришла на «основании предписаний, действующих для всех беженцев». Шмидт чувствовал себя все 454

455

Леонид Флейдерман ЕГО ПЕСНЯ ШЛА ПО СВЕТУ

еще очень плохо. Его врач пробовал протестовать в соответствующем месте. Он ссылался на то, что состояние Шмидта не позволяет ему покинуть постель. Но его усилия не увенчались успехом. Тогда Шмидт попросил провести официальную врачебную экспертизу. Но в этом ему было отказано. Последовало только вторичное требование незамедлительно отправляться в лагерь. Его аргументы, что он скоро снова будет петь и потому ни в коей мере не будет обузой для государства, совершенно не интересовали чиновников. Они остались глухи также к ходатайству концертного агента Канторовича, который подтверждал, что концерты Шмидта в Швейцарии всегда были музыкальным событием. Тем не менее, на имя шефа эмиграционного бюро в Берне доктора Дюбу регулярно приходили запросы о возможности для Шмидта выступить в одном или другом месте. На все ходатайства следовал отказ. 10 октября газеты опубликовали следующее распоряжение властей: «Сначала беженцы собираются в приемном лагере и там проверяются… Больных распределяют в лечебные учреждения… для здоровых беженцев предоставляется возможность отправиться в рабочий лагерь. Как другая возможность рассматривается свободное размещение у родственников, на пансионе или в семьях. Но эти льготы предоставляются только избранным эмигрантам». На Шмидта не распространился указ о больных беженцах в кантоне. Он не был подвергнут официальной медицинской экспертизе, его не считали больным, он не принадлежал к избранным, которым было разрешено высшими властями жить на пансионе. Не помогло также посредничество депутатов, успешное во всех других случаях. Неуслышанным остался настойчивый призыв одной газеты: «Спасите голос Й. Шмидта! Он принадлежит не только ему, он принадлежит не только Швейцарии – этот голос принадлежит всему миру!» Друзья и почитатели Шмидта пытались добиться для него льгот, и были готовы внести за него большой залог. Сотрудники Цюрихского театра не преминули указать на то, что условия лагеря повредят известному во всем мире голосу. Все призывы и поручительства не возымели

Мистецтво

действия. Сам Шмидт остановился на своей первой и единственной попытке. Деликатность и благородство не позволяли ему обороняться кулаками. Он только сожалел, что не остался во Франции. И среди новых переживаний у него иногда вырывался болезненный крик: «Мое сердце!». ГИРЕНБАД Шмидт договорился с хозяйкой пансиона о переписке через ее адрес, чтобы родные не узнали о его перемещении в лагерь. Потом он покинул город – это было 16 октября, чтобы отправиться в находящийся в получасе езды лагерь беженцев в Гиренбаде. Знакомство с местом вынужденного пребывания, сделало его еще более унылым. Тут и там старые разрушенные стены заброшенной фабрики, едва освещенный спальный барак с соломенными тюфяками на холодном полу для 350 человек, примитивные печурки. Гиренбад, романтичное местечко, часто посещаемое туристами и любителями зимнего спорта, расположено в красивом лесном обрамлении. Первое время Шмидт держался очень сдержанно, хотя его, как любого вновь прибывшего, осаждали тысячами вопросов. Ему было тяжело влиться в такое окружение. Но самая замечательная черта характера Шмидта – быть другом и утешителем каждому человеку – вывела его из внутреннего одиночества. Его деликатность быстро уничтожала любую дистанцию и завоевывала людей вокруг. Холодная осенняя погода все чувствительнее проникала через старые окна и двери фабрики, так что ночью приходилось надевать все, что было из одежды. Тяготы начинались уже рано утром с умывания холодной водой в холодном помещении. Затем отправлялись на рытье траншей. В этой мрачной атмосфере Шмидт часто думал, как отвлечь людей. Он рассказывал анекдоты и шутки, выдуманные и правдивые. И был доволен, если мог вызвать на мрачных лицах, по меньшей мере, мимолетную улыбку. Такая минута, секунда были для него ценными, если, невзирая на собственные страдания, он мог их отвлечь. Однажды собралось общество за игрой и шуткой в самом большом помещении фабрики. 456

457

Леонид Флейдерман ЕГО ПЕСНЯ ШЛА ПО СВЕТУ

Устроили импровизированный концертный зал. Шмидт молча слушал выступления товарищей. Все ждали его участия. Но он не выступал, и тогда его об этом попросили. Шмидт всегда охотно пел для бедных и страждущих людей. Он сразу оказался на импровизированном подиуме и запел песню из своего последнего фильма – слова этой песни здесь приобрели особое значение: «В жизни у тебя больше берется, чем дается». Затем он спел вторую песню, третью. Вскоре все заметили, что Шмидт был совершенно отрешён от действительности и окружающего мира. Он пел и пел, и, наверно, вся его жизнь проходила перед ним. Возможно, он опять видел перед собой микрофон в голландской радиостудии, в который говорил слова: «Дорогая мама, сейчас я спою песню для тебя». Сотни людей самозабвенно слушали певца, который своим пением на короткое время им и себе облегчил душевные мучения. В одну из особо холодных ночей последних чисел октября Шмидт заболел ларингитом и трахеитом с высокой температурой, и ему потребовалось лечение. 27 октября его отправили в Цюрихский госпиталь. Понятно, что такая болезнь повергла его в беспокойство. В госпитале лечили только гортань, жалобы на сердце врачи оставляли без внимания. За это «не отвечали». Консультации частных врачей не признавались, да ему и запрещалось лечиться в частном лечебном заведении. В трехкоечной палате лежал не знаменитый Йозеф Шмидт, а нелегально выехавший эмигрант, вместо его всемирно известного имени стоял только номер. На робкие просьбы, отнестись с тщательностью к его голосу и после лечения гортани исследовать сердце, Шмидт получал безучастные ответы. Известный тенор Макс Лихтегг, посетивший его в больнице, был потрясен состоянием Шмидта. В субботу, 14 ноября, Шмидта выписали «здоровым» и «годным к лагерю». При этом констатировалось, что дальнейшему содержанию Шмидта в лагере «ничего не противопоказано». В своей беспомощности он опять посетил своего частного врача. Тот строжайшим образом предписал ему спокойствие и щадящий режим. Он сразу же позвонил в кантональный госпиталь и сообщил главному врачу свой диагноз. Но там настаивали на скорейшем возвращении в лагерь. Врач предпри-

Мистецтво

нял все возможное. Он звонил в официальные и полуофициальные учреждения, и, в конце концов, позвонил коменданту лагеря в Гиренбад. Везде он настаивал на том, что Шмидту нужен постельный режим и что волнения могут вызвать опасные приступы. Врач все время подчеркивал: «Человек едва может ходить». Он был готов забрать Шмидта в свою частную клинику. Распоряжение властей, опубликованное 10 октября, разрешало размещение больных беженцев в лечебных учреждениях, а пользующихся хорошей славой эмигрантов в пансионах. Врач согласился бы также посещать его в пансионе. Но официально была действительна только справка о состоянии здоровья из кантонального госпиталя, и комендант лагеря ничего не мог поделать. Все, чего врач смог достичь, был перенос возвращения на следующий день, воскресенье 15 ноября. В эти часы Шмидт все жаловался «Я этого больше не вынесу». При этом он прижимал руку к груди: «Мое сердце». И однажды он спросил врача, имея в виду выписку из госпиталя: «Возможно, меня считают симулянтом?». О нет, его нигде не считали симулянтом, в нем видели гораздо худшее: он был евреем и при этом любимцем немецкого народа. Как только Шмидт покинул город, он отправил открытку – последнюю открытку в его жизни. Он писал матери, уверяя, что у него все в порядке. Он выражал надежду на лучшее: «Все в полном порядке…» – а на пути к вокзалу его почти сразил новый сердечный приступ. Прошло несколько минут, пока он смог с трудом продолжить свой путь. В воскресенье, 15 ноября, в 13.30 Й. Шмидт опять прибыл в Гиренбад. Коменданту лагеря он привез заключение частного врача, а своим товарищам по лагерю он сказал, что его жалобы имеют чисто неврологическую природу, что у него нет органических изменений в сердце. Ночь с воскресенья на понедельник 16 ноября Шмидт провел очень плохо, хотя ему разрешили спать в лазарете. Холод усилился. Шмидт был укутан в две теплые пижамы и обмотал горло и нижнюю часть лица шерстяным шарфом. Утром 16 ноября он был так измотан холодом и бессонницей, что ко458

459

Леонид Флейдерман ЕГО ПЕСНЯ ШЛА ПО СВЕТУ

мендант лагеря разрешил ему провести первую половину дня в сопровождении товарища по лагерю в трактире «Вальдегг», расположенном в 10 минутах ходьбы. Шмидт обрадовался тому, что сможет помыться теплой водой и выпить стакан горячего молока. После долгого терпеливого ожидания он, наконец, получил открытку от матери. Она была адресована в Цюрих, в пансион Кармель, и Шмидт облегченно улыбнулся, что его дорогая считала, что у него все в порядке. В веселом настроении он вошел в трактир «Вальдегг», неся у сердца открытку от матери. Он как наяву слышал слова, которые она ему часто говорила: «Будь молодцом, моё дитя, заботься о себе, чтобы с тобой ничего не случилось – и приезжай скорей опять». Хозяйка трактира фрау Хартманн предоставила в его распоряжение удобную теплую комнату на первом этаже. По ней было видно, что она довольна возможностью оказать гостеприимство одному из мучеников этого ужасного времени. С улыбкой благодарности Шмидт сказал голосом, выдававшим большую усталость: «Здесь бы я хотел поспать». Было около 10 часов. По воспоминаниям хозяйки трактира Шмидт попросил два стакана горячего молока. Когда он выпил их, она, находясь в кухне, услышала голос необыкновенной божественной красоты. И вдруг пение прервалось, вбежал растерянный спутник Йозефа и попросил вызвать врача. В 11.10 прибывшие доктора Хандельсман и Мюллер констатировали смерть. Весть о смерти Шмидта облетела местечко, достигла лагеря и затронула сердца трехсот пятидесяти человек, среди которых не было никого, кто не был бы охвачен глубоким трауром. Весть разнеслась дальше, до Цюриха. По городу звонили телефоны, от знакомых к знакомым, в квартирах друзей и почитателей усопшего, в пансионе Кармель. Неужели это правда? А почему же тогда Шмидту не разрешили остаться в Цюрихе, где было много хороших врачей, госпиталей и санаториев? И аптеки с большим выбором лекарств. И почему сердечный приступ, продолжавшийся сорок минут, смог одержать верх над 38-летним человеком? На улицах все больше людей окликали друг друга, междугородние звонки разносили ужасную новость быстро в другие швейцарские города.

Мистецтво

В доме фрау Хартманн оказывала последнее гостеприимство. Шмидт оставался в ее комнате до перевозки в Цюрих, где еврейская община взяла на себе расходы на достойное погребение, потому что сердечный помощник страждущих людей умер абсолютно без средств. В комнате смерти на первом этаже фрау Хартманн зажгла свечи. Опять и опять она слышала усталый голос Шмидта: «Здесь бы я хотел поспать». Судьба выполнила это желание гонимого. Его похоронили на еврейском кладбище во Фризенберге, что под Цюрихом. На следующий день на имя Йозефа Шмидта из Цюриха пришло приглашение на работу, дающее право легализации. ПОСЛЕСЛОВИЕ Война шла к концу. Поклонники певца в Швейцарии добились разрешения на показ его фильмов для сбора средства на установку надгробного памятника. Цюрихский кинопрокат «Emelka» предоставил фильмы Й. Шмидта, которые демонстрировались в кинотеатрах Лозанны, Женевы, Монтре и других городов Швейцарии. 27 мая 1945 г. в 11 часов (час смерти певца) на кладбище Фризенберг состоялась передача еврейской общине памятника из темного пушлавского гранита. На нем была выбита надпись «JOSEPH SCHMIDT Kammersänger», а вверху над звездой Давида полукругом «EIN STERN FÄLLT…» (Звезда падает), как отзвук его лучшего фильма «Звезда падает с неба». В присутствии многочисленных гостей из разных земель Швейцарии состоялась служба, которую провел оберкантор Беркович. Многие записи певца и некоторые фильмы с его участием были уничтожены нацистами. Из 100 записанных молитв сохранилось только 11. Были разбиты почти все радиопластинки, на которых студия записывала наиболее яркие фрагменты работы Й. Шмидта на радио (в те годы еще не было магнитофонов). Но многое и сохранилось. Это более 200 фонограмм и 6 художественных фильмов с Й. Шмидтом в главных ролях. 460

461

Леонид Флейдерман ЕГО ПЕСНЯ ШЛА ПО СВЕТУ

В 50-60-е годы продолжались выпуски записей певца, но уже на долгоиграющих пластинках. В 1962 г. вышла первая монография о певце, написанная отцом и дочерью Карлом и Гертрудой Ней-Новатны. Они были знакомы с матерью Шмидта, которой удалось пережить войну в Черновицком гетто и после войны переехать в Румынию. От нее авторы узнали о детстве и юности певца, она предоставила им многочисленные письма сына. Ней-Новатны пытались помочь Саре Шмидт получить разрешение на выезд в Швейцарию, чтобы она смогла посетить могилу сына. Но власти Швейцарии никак не могли решить этот вопрос, а в 1950 г. Сара Шмидт ушла из жизни. Вторая книга о Й. Шмидте была написана в Голландии, Фредом Бредшнайдером и издана в 1981 г. Название книги «Я люблю тебя, Голландия» связано со знаменитой одноименной песней композитора Вилли Шютмайера, записанной Й. Шмидтом. Это была одна из трех последних грамзаписей певца (1937 г.), которая стала негласным гимном страны, когда в годы оккупации официальный гимн был запрещен. Узнав об этом, фашисты стали уничтожать пластинки с этой песней. Но к счастью запись сохранилась. В 1992 г. в Швейцарии была издана третья книга о Й. Шмидте – «Песня идет по свету. По следам одной легендарной биографии», написанная певцом Альфредом Фассбиндом, живущим под Цюрихом. Ранее К. Ней-Новатны передал А. Фассбинду многие материалы о Шмидте, на основе которых молодой певец создал архив Й. Шмидта. В 1995 г. в Вене небольшая площадь на пересечении улиц Аспангштрассе и Клайгассе была названа именем Й. Шмидта. В 2004 г. в Берлине в ознаменование столетия со дня рождения великого певца была выпущена почтовая марка, его именем названа одна из улиц города. Имя певца было присвоено музыкальной школе в районе Трептов-Кепеник. В 2007 г. в г. Сучава (Румыния) была учреждена Ассоциация Й. Шмидта, президентом которой стал молодой баритон Андрас Кирилюк. Ассоциация Й. Шмидта создана с целью сохранения памяти одного из величайших теноров первой половины ХХ века. Именем Й. Шмидта в этом городе был назван Концертный зал.

Мистецтво

В 1990-е годы на видеокассетах были выпущены фильмы с участием Й. Шмидта, большое число компактдисков. В Австрии и Германии были сняты полнометражные документальные фильмы о певце. 22 января 2008 г. по инициативе директора обсерватории Эшенберг (Швейцария) Маркуса Гриссера, астероид № 168321, находящийся между Марсом и Юпитером, был назван именем певца – Asteroid Josephschmidt. Литература: 1. Karl und Gertrud Ney-Nowotny. «JOSEPH SCHMIDT. Das Leben und Sterben eines Unvergeßlichen», Wien, 1962. (Карл и Гертруда Ней-Новатны. «Йозеф Шмидт. Жизнь и смерть Незабвенного», Вена, 1962) 2. Alfred A. Fassbind. «Joseph Schmidt. Ein Lied geht um die Welt. Spuren einer Legende eine Biographie», Zürich, 1992. (Альфред А. Фассбинд. «Йозеф Шмидт. Песня идет по свету. По следам одной легендарной биографии», Цюрих, 1992). 3. Fred Bredschneyder. «Ik hou van Holland. Een levensbeeld van Joseph Schmidt in feiten, gebeurtenissen en herinneringen», Amsterdam, 1981. (Фред Бредшнайдер. «Я люблю тебя Голландия. Жизнеописание Йозефа Шмидта, факты, события, воспоминания», Амстердам, 1981) 4. Юлиус Финкельштейн. «Забытый всеми великолепный певец», газета «Вести» (Израиль) от 12 августа 2004 г. 5. Моисей Лоев. «Еврейский Карузо». Форвертс, Нью Йорк, 12-18 марта 2004 г.

462

Памяти Михаила Александровича Рыбакова 24 декабря 2009 года прервалась жизнь Михаила Рыбакова – выдающегося историографа столицы Украины, исследователя-архивиста, знатока многих аспектов истории города, ранее не освещенных в киевоведческой литературе. Михаил Александрович Рыбаков родился в Киеве 26 мая 1929 года. Война застала его пятиклассником средней школы № 131. Семья эвакуировалась на Волгу, в Куйбышев (Самару). Здесь Михаил, как и миллионы других «детей войны», разделил со всей страной тяжкую ношу борьбы с гитлеризмом. Мальчишкой он трудился на оборонном заводе и был удостоен медали «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны». В 1947–1951 годах Михаил Рыбаков учился на историческом факультете Киевского государственного педагогического института им. Горького. Он был способным и успевающим студентом, получил диплом с отличием, и сразу после окончания вуза вступил на дорогу учительства, с которой не сворачивал в течение полувека. Для нескольких поколений учеников он всегда оставался не только наставником, но и близким другом. Трудясь на посту школьного педагога, Михаил Александрович показывал ученикам и коллегам красноречивый пример увлечения своей работой, неформального отношения к делу. Он умел зажечь школьников интересом к краеведческим изысканиям. Школы, в которых он преподавал историю, географию и обществоведение, находились в левобережной части города. Исторический потенциал этих местностей не сравнить с древними киевскими районами, но Рыбаков умел 463

Памяти Михаила Александровича Рыбакова

In Memoriam

открывать в библиотеках и архивах забытые яркие факты, и в результате его находок историография киевского Левобережья обогатилась многими ценными сведениями. Особое место в его работе с учениками занимали поиски, связанные с героическими страницами Великой Отечественной войны. Помимо школьных уроков, Михаил Александрович систематически читал лекции по краеведению для различных аудиторий Дарницкого и Днепровского районов, участвовал в создании музея истории Дарницы, активно содействовал охране памятников истории и культуры. За свой плодотворный труд он был удостоен звания «Отличник народного образования». Михаил Рыбаков проявил качества подлинного ученогоисследователя. Под руководством доктора исторических наук, профессора Вячеслава Ильича Стрельского он подготовил и в 1982 году защитил диссертацию на тему «Источники для историко-краеведческого изучения (на опыте анализа источников по истории Киева)», получив степень кандидата исторических наук. Надо подчеркнуть острую актуальность этой темы для исторического краеведения Киева, которое в течение длительного времени «кормилось» на узенькой полоске «идейно апробированных» источников. Глубокие поиски позволили историку выявить массу малоизвестных и вовсе неизвестных материалов по разным аспектам прошлого Киева. Его вел пафос первооткрывательства, и формулировка: «Неизвестные и малоизвестные страницы», – стала как бы камертоном к публикациям Михаила Рыбакова, которых насчитывается свыше четырехсот. После него остались статьи в периодической печати и в научных сборниках, брошюры и монографии. Такие издания, как «Невідомі та маловідомі сторінки історії Києва» (1997), «Хрещатик відомий і невідомий» (2003), «Вулиця Архітектора Городецького» (2007) радуют глубиной и скрупулезностью работы с материалами, широтой авторского кругозора. Без этих книг не обходится теперь ни одна библиотека любителя киевской старины. Некоторые важные темы обязаны Михаилу Рыбакову первым серьезным взглядом. Так, он много сделал для освещения жизни и творчества Сергея Бердяева, брата знаменитого философа Николая Бердяева, русского писателя 464

465

Памяти Михаила Александровича Рыбакова

и публициста, тесно и плодотворно сотрудничавшего с украинской культурой. Не обошел своим вниманием Михаил Рыбаков и тему «еврейского Киева». Он принял участие в подготовке издания «Справа Бейліса і українська громадськість» (1993), которое проиллюстрировало сочувственное отношение украинской общественности к евреям, подвергшимся «кровавому навету». Немало открытий сделано им в истории еврейского театра. Особенно полно историк раскрыл многогранную деятельность организации «Культур-Лига», составив сборник «Правда історії: діяльність єврейської культурно-просвітницької організації «Культур-Ліга» у Києві» (издания 1995, 2001 гг.). Десятки документов, вошедших в этот сборник, были впервые введены в научный оборот Рыбаковым. Как для человеческих качеств, так и для научных интересов Михаила Александровича было характерно жизнелюбие, увлечение яркими и эффектными зрелищами. Отсюда – заметное место, которое заняла в работе Рыбакова историография театра, кино, спорта, цирка. Он обнаружил множество забытых подробностей из прошлого различных сценических площадок Киева, пролил дополнительный свет на становление киевского кинематографа. Его книга «Киевский цирк: люди, события, судьбы», вышедшая двумя изданиями (1995, 2006), стала первым серьезным исследованием на эту тему. Последний исторический труд, подготовленный к печати Михаилом Рыбаковым, был посвящен киевскому зоопарку. Читатели «Егупца», без сомнения, заметили осуществленные Михаилом Александровичем публикации забытых текстов киевлян – известных и малоизвестных литераторов «серебряного века». Эти тексты Рыбаков находил преимущественно в киевской – лишь недавно извлеченной из спецхрана - периодике времен гражданской войны. Он не только приложил огромные усилия к их выявлению, но сумел реконструировать биографии многих киевских литераторов, незаслуженно преданных забвению. На страницах «Егупца» Михаил Рыбаков дал новую жизнь статьям Андрея Соболя, фельетонам Михаила

In Memoriam

Кольцова (М. Фридлянда), стихотворениям Дона Аминадо (А. Шполянского) и Lolo (Л. Мунштейна). Все, кто знал Рыбакова, высоко ценили его открытость, его щедрость, всегдашнюю готовность поделиться богатством своих знаний. В то же время Михаил Александрович, как настоящий профессионал, очень внимательно и щепетильно относился к вопросам научной добросовестности, берег честь «цеха». Не раз получали от него гневную отповедь халтурщики, плагиаторы, авторы скороспелых поверхностных текстов. Согласно известному афоризму, актер умирает, когда умирает его последний зритель. Соответственно можно сказать, что смерть литератора или ученого-исследователя наступает тогда, когда умирает его последний читатель. Вот уже 200 лет читают труды «отца киевской историографии» Максима Берлинского. Почти 150 лет кряду настольной книгой для киевоведов остается «Описание Киева» Николая Закревского. Около 100 лет не пропадает интерес к исследованиям киевского историка и искусствоведа Костя Шероцкого. К этому ряду можно смело причислить имя Михаила Рыбакова. Благодаря его научному творчеству киевская старина становилась интереснее, богаче, разнообразнее. Нет сомнений: Михаилу Александровичу Рыбакову суждена долгая жизнь в его читателях. Михаил Кальницкий

466

ЗМІСТ ДРАМАТУРГІЯ ТА ПРОЗА Савийон Либрехт БАНАЛЬНОСТЬ ЛЮБВИ Перевод В. Радуцкого............................................................................3 Сергій Черепанов ТРИ ОПОВІДАННЯ Переклад О. Порядинської.......................66 Михаил Юдовский ЖАРКОЕ БАБЫ ФИРЫ..................................................................79 ПОЕЗІЯ ПОЕЗІЯ Инна Лесовая СТИХОТВОРЕНИЯ.........................................................................98 Пауль Целан «ДОЛУЧИ МЕНЕ ДО МИГДАЛЮ...» Переклад П.Рихла......109 НАШІ ПУБЛІКАЦІЇ118 Юрій Федькович РЕНЕГАТ..........................................................................................118 Лідія Ковалець НОВЕЛА ЮРІЯ ФЕДЬКОВИЧА «DER RENEGAT»................125 Д.М. Ратгауз: СНОВА В КИЕВЕ.............................................134 Мартін Грей В ІМ’Я ВСІХ ЛЮДЕЙ....................................................................141 Михаил Кальницкий ЭКСПЕРТИЗА ПРОФЕССОРА ГЛАГОЛЕВА.........................151

КРИТИКА ТА ПУБЛІЦИСТІКА Йоханан Петровський-Штерн АНТИКОЛОНІАЛЬНА АЛЬТЕРНАТИВА.............................165 Володимир Каденко СМЕРТЬ ЦИГЕЛЬБОЙМА: НА ХВИЛИНУ СТАТИ СУМЛІННЯМ ЛЮДСТВА.....................................................................188 Анатолий Приставкин МИЛОСТЬ К ПАДШИМ.............................................................203 ЕПІСТОЛЯРІЯ «ЖИВЕМ СОДЕРЖАТЕЛЬНО И ПАТЕТИЧЕСКИ БЕСТОЛКОВО…» Письма А. Дейча М. Рыльскому.................................................221 МЕМУАРИ Лев Копелев БЕДА И ВИНА...............................................................................276 Артем Пальян ХВАЛА ПРОЩЕНИЮ ГРЕХОВ..................................................342 МИСТЕЦТВО Мария Гейко СУДЬБА В ОДНУ ВЫСТАВКУ. ЛЮБАША.............................372 Виктор Малахов «ОБОРВАННЫЕ СТРУНЫ» АРОНА ФУТЕРМАНА.............380

468

Юлий Лифшиц НА ГРАНИ ЗАБВЕНИЯ...............................................................401 Леонид Флейдерман ЕГО ПЕСНЯ ШЛА ПО СВЕТУ....................................................424 In Memoriam Памяти Михаила Александровича Рыбакова.........................463

CONTENTS

DRAMA & PROSE Savinyon Libreht BANALITY OF LOVE Translated by V. Radutsky................................................................3 Sergey Cherepanov THREE STORIES Translated by O. Poryadynska.........................66 Michael Yudovsky ROAST DEEF OF BABA FIRA ....................................................79

POETRY Inna Lesovaya POEMS...............................................................................................98 Paul Celan «INTRODUCE ME TO ALMONDS...» Translated by P. Ryhlo....................................................................109

NEW PUBLICATIONS Yury Fed’kovich RENEGADE.........................................................................118 Lidya Kovalets Short Story by Yury Fed’kovich «DER RENEGAT»...................125 D.М. Ratgaus: IN KIEV AGAIN. ............................................134 Мartin Grey IN THE NAIM OF ALL PEOPLE..................................................141

Мichael Кalnitsky EXAMINATION BY PROFESSOR GLAGOLEV........................151

LITERARY CRITICISM and OTHER WRITINGS Johanaan Petrovsky-Stern ANTICOLONIAL ALTERNATIVE.............................................165 Volodymir Kodenko DEATH OF CYGELBOYM: TO BECOME FOR A MOMENT THE CONSCIENCE OF MANKIND..........................................188 Аnatoly Pristavkin CHARITY TO THE FALLEN ......................................................203

EPISTOLARIUM «WE LIVE MEANINGFUL AND PATHETICALLY ABSURD LIVAS…» Letters of А. Deytch to М. Rylsky.................................................221

МЕМOIRES Lev Коpelev MISFORTUNE AND GUILT ........................................................276 Аrtem Palyan PRAISE TO FORGIVENESS OF SINS..........................................342

ART Маry Geyko FATE IN ONE EXHIBITION. LYUBASHA.................................371

Victor Маlahov «TORN STRINGS» OF AHARON FUTERMAN........................379 Yuly Livshits ON THE VERGE OF OBLIVION..................................................401 Leonid Fleiderman HIS SONG WALKS THE EARTH.. EARTH.........................................................424

IN MEMORIAM IN MEMORY OF MICHAEL RYBAKOV....................................462

Âèäàâíèöòâî «ÄÓÕ I ËIÒÅÐÀ» 04070, Êè¿â, âóë. Âîëîñüêà, 8/5 Íàö³îíàëüíèé óí³âåðñèòåò «Êèºâî-Ìîãèëÿíñüêà àêàäåì³ÿ» êîðïóñ 5, ê³ìí. 210 òåë./ôàêñ: (38-044) 425-60-20 Å-mail: duh-i-litera@ukr.net – â³ää³ë çáóòó franc@roller.ukma.kiev.ua – âèäàâíèöòâî http:duh-i-litera.kiev.ua Íàäàºìî ïîñëóãè «Êíèãà – ïîøòîþ»