Альманах «Егупец» № 14 ПОЗА РУБРИКАМИ — ВНЕ РУБРИК Иосиф Зисельс ЕСЛИ НЕ СЕЙЧАС, ТО КОГДА? Олександр Ірванець НОТАТКИ З РЕВОЛЮЦІЇ ПРОЗА Фридрих Горенштейн СНЫ ТИМУРА Артур Фредекинд ВОЗРОЖДЕНИЕ Б. Меламуд Беженец из Германии Гелий Аронов ЗНАК ПОЕЗІЯ — ПОЭЗИЯ Алла Айзеншарф СТИХИ Инна Лесовая Зимы Инна Захарова ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ Хорхе Луїс Борхес ВІРШІ Якуб Бен Гершон РОЗЕНБЕРГ ЧОТИРИ ВІРШІ КРИТИКА ТА ПУБЛІЦИСТИКА Марк Cоколянский ТРИ ИСТОЧНИКА И ТРИ СОСТАВНЫЕ ЧАСТИ ОДНОГО ЗАБЛУЖДЕНИЯ Вл. ЖАБОТИНСКОГО Самсон Мадиевский «ИМЕНЕМ НЕМЕЦКОГО НАРОДА!»
Жанна Долгополова «ПРОТОКОЛЫ СИОНСКИХ МУДРЕЦОВ» В АМЕРИКЕ. БУРЛИЛА МУТНАЯ РЕКА ЕПІСТОЛЯРІЯ—ЭПИСТОЛЯРИЯ ПИСЬМА ИЗ ШЕСТИДЕСЯТЫХ Письма М.А. Гозенпуда НАШІ ПУБЛІКАЦІЇ — НАШИ ПУБЛИКАЦИИ М. Рашковская БОРИС ПАСТЕРНАК И ТАРАС ШЕВЧЕНКО Йоханан Петровський-Штерн ДО УКРАЇНСЬКО-ЄВРЕЙСЬКОГО ДІАЛОГУ: РОМАН РАХМАННИЙ Роман Рахманний УКРАЇНЦІ ТА ІЗРАЇЛЬ: 37 РОКІВ ТОМУ І СЬОГОДНІ ДОЛЯ ЄРУСАЛИМУ — ДОЛЯ КИЄВА І ЛЬВОВА ЗАБЫТЫЙ СМЕХ LOLО Публикация М.А. Рыбакова МИСТЕЦТВО — ИСКУССТВО Яков Бердичевский ЕВРЕЙСКИЕ КНИЖНИКИ Из истории людей и экслибрисов Ирина Горбачева НЕБЕЗОПАСНЫЕ ЗАПАСНИКИ Евгений Котляр Синагоги еврейских местечек DE MORTUIS На смерть Риталия Заславского
ЕСЛИ НЕ СЕЙЧАС, ТО КОГДА? Представители национальных меньшинств на территории Украины являются гражданами Украины и, кроме того, имеют некоторые особенности, связанные с их этническим происхождением, с теми странами, из которых когда-то эмигрировали их предки. Эти особенности достаточно часто, так или иначе, оказывают влияние на их поведение. Чем меньше в государстве цивилизованности, демократии, чем менее развито гражданское общество, тем больше представители национальных меньшинств зависят от возможной дискриминации, от манипуляций властей на межнациональной или межконфессиональной почве. Национальные меньшинства выработали за свою историю определенные правила поведения в странах диаспоры, и естественно, что они так или иначе поддерживают власть, поскольку стремятся к стабильности. Потому что только в условиях стабильности, только под защитой власти национальные меньшинства могут спокойно и свободно обеспечивать развитие своей культуры, своей традиции, преемственность поколений, т. е. продолжать себя в будущее. Всегда ли это правильно? Ведь народы, среди которых мы проживаем, не всегда находятся в спокойном, стабильном развитии, иногда наступает время перемен, и такое время перемен сейчас в Украине, когда мы с вами или участвуем в событиях, или пассивно относимся к ним, или наблюдаем их со стороны. История и традиция заставляют национальные меньшинства часто держаться в стороне от таких резких событий, как революции и другие резкие перемены в обществе. И хотя это частично оправдывается историческим опытом, но все же далеко не всегда. Потому что довольно часто народ, который не хочет жить по-старому, пытается совершить перемены ради своего будущего и ради будущего своих детей, т.е. продвинуть свою страну в более цивилизованное, более прогрессивное и демократическое состояние. Например, в такое состояние, в котором живут сегодня страны Европы, географически находящиеся рядом с нами. Граждане Украины, постоянно общаясь с гражданами этих стран, бывая в этих странах, хорошо знают, что это, конечно же, не сказочные идеальные царства, но страны, достигшие достойного и экономически благополучного состояния. Как же вести себя национальным меньшинствам в такие переходные периоды? И мы — Конгресс национальных общин Украины, понимая всю сложность этого вопроса, перед выборами обратились и к национальным меньшинствам, и к различным блокам и партиям с просьбой не втягивать национальные меньшинства в политическую борьбу. Это не значит, что мы хотим, чтобы национальные меньшинства стояли в стороне от событий. Нет, наоборот, мы призвали национальные меньшинства активно участвовать в политической жизни страны и в выборных процессах, но оставили право выбора за каждым человеком. Мы были против того, чтобы политические силы втягивали их в свои политические действия именно как общины. Это было не абстрактное и не спонтанное наше пожелание, оно было продиктовано тем, что уже летом некоторые руководители объединений национальных меньшинств выступили с призывом к национальным меньшинствам поддержать провластного кандидата в президенты. И безотносительно к тому, нравится ли нам кандидат от власти или не нравится, нравится нам кандидат от оппозиции или не нравится, мы были против того, чтобы общину целиком ставили на сторону одного кандидата. Мы заявляли, что национальная община не является политическим состоянием, она является национальным объединением, которое призвано, прежде всего, заниматься своими вопросами, вопросами своей культуры, языка, образования, традиций, и в любой национальной общине, естественно, могут быть люди разных убеждений, сторонники одного или другого кандидата в президенты. Мы пытались противостоять возможному расколу национальных меньшинств именно этим заявлением, но, к сожалению, к нам прислушались не все. Часть национальных организаций все-таки заявила о своей поддержке провластного кандидата, и это поставило их на грань раскола. , Мы знаем, что сейчас идут серьезные процессы — противостояние внутри венгерской, румынской, греческой, немецкой, еврейской и других обшин. Чем это вызвано? Как голосовали национальные меньшинства? Я думаю, что нет единого ответа на вопрос, как они голосовали. Я думаю, что практически нет национальной общины, которая голосовала бы одним каким-либо образом, за одного кандидата. И это, на наш взгляд, неплохо. Но сейчас речь идет о том, что в результате массовых фальсификаций (что было зафиксировано решением Верховной Рады и Верховного Суда) общество перешло в некоторое новое состояние, и вопрос сегодня стоит не столько о том, кто будет президентом Украины, сколько о том, сохранится ли Украина как единое унитарное государство, сохранит ли она свою целостность, свою независимость. И мы должны сказать свое слово, потому что речь идет уже не о политическом разделении наших общин на сторонников одного или другого кандидата, речь идет о том, как мы относимся к стране, в которой мы живем. Мы живем рядом с украинским народом, мы не можем быть в стороне от тех событий, которые его тревожат. Мы должны задуматься над понятием стабильности, за которым скрывается очень много неопределенностей, мы должны дать оценку понятию стабильности, потому что как раз под знаком стабильности проходила агитация национальных меньшинств в пользу провластного кандидата.
Хотим ли мы стабильности? Если исходить из общих соображений, то, безусловно хотим. Хотим ли мы конкретной стабильности, т. е. той стабильности, которая была в Украине последние 10 лет? И тут, положа руку на сердце, не можем дать однозначный ответ, поскольку то состояние, в котором пребывала Украина, это не только экономический рост (кстати, рост не является стабильностью, это есть позитивное изменение), но и те обстоятельства в жизни общества, которые не нравятся ни украинцам, ни представителям национальных меньшинств. Хотим ли мы стабильности коррупции? Конечно нет. Хотим ли мы стабильности невыполнения и нарушения многих законов? Хотим ли мы такой стабильности, когда граждан Украины разделяет социальная пропасть? Когда есть небольшая группа людей, «добывших» большие капиталы за последние 10 лет, и массой населения, которое не может свести концы с концами? Естественно, мы такой стабильности не хотим. Мы хотим, чтобы Украина, в которой мы живем, так же, как этого хотят украинцы, была демократической правовой страной, экономически развитой и цивилизованной, и в этом наше отрицание той стабильности, о которой нам говорят. Мы хотим изменений к лучшему и для нас, и для наших детей, потому что наши дети так же достойны теплого благополучного будущего, как и дети украинцев, как и дети русских, как и дети других национальностей, проживающих на территории Украины. Мы хотим жить в экономически развитой, демократической, цивилизованной стране, потому что только такая страна обеспечивает соблюдение прав, только такая страна обеспечивает соблюдение законов, и только такая страна может достойно представлять нас с вами перед всем миром. Я хочу обратиться к тем украинцам, для которых русский язык является родным. К сожалению, мы все, представители национальных меньшинств, хорошо знаем, что такое ассимиляция. Мы хорошо знаем, что такое утеря национальной идентичности, потому что за 70 лет советской власти, которые мы вместе с вами прожили, власть с помощью насилия пыталась нивелировать национальные и религиозные различия, переварить нас в одном котле и выковать «единый советский народ». Эта модель потерпела фиаско. И теперь мы с большим трудом преодолеваем массу сложностей, связывая разорванные нити с прошлым, со своей традицией, со своей историей. Каждый народ, каждая нация имеет свою историю, свое прошлое и свое будущее, и, разорвав эти нити, эти связи, невозможно оставаться народом. Мы сочувствуем русскоязычным украинцам, потому что вы, как и мы, находились в тех же самых условиях, вы так же, как и мы, утратили большую часть своей идентичности, и сейчас вы находитесь на распутье, как и многие представители национальных меньшинств. Вас, как и нас, понуждали забыть, кто мы есть, откуда мы пришли и куда мы следуем, каков наш исторический путь, каково наше историческое предназначение. Мы все находимся в поисках своих традиционных национальных, этнических и религиозных корней. Мы протягиваем вам руку, потому что у некоторых из нас есть больше опыта сохранения своих национальных и религиозных корней, и мы готовы вам помочь, с тем, чтобы и вы обрели свои национальные корни, чтобы и вы обрели у себя в душе тот стержень, на который опирается все цивилизованное человечество, те основы нравственности человеческой, которые сегодня управляют цивилизованным миром. Человек, не имеющий прошлого, не имеющий национальных и религиозных корней, — существо, которым очень легко манипулировать. Мы хотим, чтобы весь народ Украины, состоящий из представителей многих национальностей, обрел эти корни, обрел этот духовный стержень, который бы не позволял больше никому и никогда манипулировать национальным сознанием, народным сознанием, массой людей, направляя их в угоду тех или иных представителей власти в разные стороны, а иногда и друг против друга. Очень сложно быть русским в данной ситуации, потому что рядом находится великая страна — Россия, страна великая во многих отношениях, и хотя во многом это величие уже в прошлом, не все русские сегодня в России такие, как Владимир Путин, Владимир Жириновский или Юрий Лужков, не все русские мечтают о воссоздании разрушающейся империи. Есть русские, и их много, которые сочувствуют сегодня нам, которые завидуют сегодня нам, потому что последние события в России указывают, что Россия еще не достигла такого состояния, когда люди могут гордо сказать: мы граждане этой страны, и мы сами определяем ее будущее. И лучшая часть России сегодня смотрит на нас с завистью и с надеждой, потому что, если нам удастся отстоять свое человеческое достоинство, свое национальное достоинство, свое достоинство граждан Украины, то это будет означать, что и Россия рано или поздно сможет последовать за нами. Как председатель Ваада Украины хочу обратиться к евреям. Наша история может быть больше, чем какая-либо другая история, сложна, противоречива и трагична, и мы, может быть, более, чем другие народы, проживающие в Украине, склонны к стабильности. В то же время, мы знаем из своей истории, из советской истории, из украинской истории, что наш народ направлял своих лучших сыновей в различные демократические и диссидентские движения. Значительная часть диссидентского движения в Советском Союзе состояла из евреев, немалая часть этого движения находилась в Украине. И то, что сегодня в Украине межнациональный мир, мы обязаны одному из значительных факторов нашей истории — тому, что в 60-70-е годы существовало очень тесное взаимодействие между украинским, литовским, крымско-татарским и еврейским национально-демократическими движениями. Давайте не
забывать об этом, давайте помнить о том, что мы всегда были вместе с лучшими представителями украинского народа, давайте и сегодня вместе будем отстаивать лучшее будущее для себя и для своих детей. Раз мы связали свою судьбу с Украиной, значит мы должны разделить с нею те тяготы, которые выпали сегодня на ее долю, на долю ее народа. Мы тоже не хотим быть обманутыми, мы тоже хотим сохранить свое человеческое достоинство, мы тоже хотим смотреть в глаза своим детям и сказать, что мы сделали все для того, чтобы страна, в которой мы живем, была демократической, цивилизованной, экономически благополучной. В завершение хочу напомнить слова одного из наших мудрецов, произнесенные две тысячи лет назад, слова Гилеля Старшего: «Если не я за себя, то кто за меня, но если я только для себя, то зачем я, и если не сейчас, то когда?». Я думаю, что сегодня эти слова относятся ко всем нам — гражданам Украины. Иосиф Зисельс, исполнительный вице-президент Конгресса национальных общин Украины
Олекандр Ірванець НОТАТКИ З РЕВОЛЮЦІЇ ДО ЧИТАЧІВ «ЄГУПЦЯ» Ці «Нотатки з революції» писалися, як майже щоденні листи до польського журналіста Едвіна Бендика, мого давнього приятеля, разом з яким останній рік ми працюємо над книгою про революцію. Фрагментами, перекладені польською, вони вже побачши світ у варшавському журналі «Роїііука». Звісно, жанр нотаток — жанр нелегкий, приречений на незавершеність. Велике краще бачиться здаля, — а в тому, що події кінця листопада й початку грудня 2004 року в Україні були великими, сумніву бути не може. Тому заздалегідь перепрошую тих читачів, чиє бачення описаних там подій не збігатиметься з моїм. Нашу «помаранчеву революцію» ще дослідять і проаналізують справжні фахівці. Але мені пригадується, що під час «студентськоїреволюції» у Франції майже 40 років тому хтось з інтелектуалів на запитання про ідеологічне підґрунтя дій молодих бунтівників відповів таке: нехай молодь робить, а потім, десь пізніше ми підведемо ідеологічний базис під їхні дії. Мабуть, всяка революція спершу «висить у повітрі» якийсь час, аж доки не знайдуться вчені розумники й не обгрунтують її потрібність і неминучість. Наша революція вже здійснилась. Незалежно від подальших подій, від результату виборів 26 грудня, ми вже маємо іншу країну, і, що найважіи-віше — інший народ. Народ, який не дозволить брутально дурити себе. Й це, на мою думку — найбільша перемога «помаранчевої революції». Приємно, що в часі стояння на Майдані там, серед сотень тисяч людей були і видавці «Єгупця», і його читачі. Олександр Ірванець Зато будешь когда-то потом вспоминать, что познакомился с ней на баррикадах... Репліка, почута від юнака у юрбі надвечір 23 листопада. В Україні - революція. Помаранчева, світла, так давно очікувана. Цс справді революція молодих. Едвіне. я пишу начебто до тебе, хоча взагалі лише намагаюся занотувати свої спостереження за останні кілька днів. Молодь робить революцію — бо кому ж її робити іще? Коли ми рік тому, у грудні зустрічалися з тобою в Києві, я показував тобі маловідомі закапелки української столиці й жартував, що як приїжджий, мушу знати Київ краще, ніж його знають самі кияни. Але зараз, протягом останніх місяців двох-трьох я заново, іще сильніше полюбив Київ. Київ — прекрасне місто. Горде і шляхетне. Київ проголосував за Ющенка 80% у другому турі. Показав своє ставлення до Януковича й до того, що витворяє влада. Київська — і не лише київська — молодь ставить намети на Хрещатику, горлає, співає, танцює, вигукує гасла, — тобто поводиться так, як і мусить поводитись молодь. Але водночас немає жодного хамства, жодних грубощів, жодної жлобської поведінки. Максимальна коректність, усмішки, доброзичливе ставлення один до одного. Мабуть, так і мусять відбуватися революції у наш час — без крові, з усмішками і поцілунками. (Дуже багато молодих людей цілується у центрі Києва, в підземному переході, під колонадою головпошти, в поближніх кафе й магазинчиках). До речі, про кафе — як це не дивно, в центрі Києва працюють всі торгівельні точки — можна придбати й сигарет, і пива, і чіпсів, і печива, і якихось бутербродів. Більше того: думаю, що в дні революції виторг цих точок зросте незмірно, порівняно зі звичайними робочими днями. Щоправда — стосовно пива — його вживає переважно молодь. А люди нашого з тобою віку і старші потрохи п'ють коньяк, ужгородський і каховський, ковтками, з невеликих пласких пляшечок. Коньяк на морозі (а в Києві від 0 до —2 градусів) іде просто чудово. Ніхто не п'яніє, але настрій піднесений, оптимістичний. Ні, цього разу ми не мусимо програти! Так чи інакше, та все ж тиждень тому, коли ми гостювали в Андрія Бондаря у Кракові (він має стипендію на Віллі Деціюша), Андрій сказав: «Невдовзі відбудеться Українська буржуазна революція». Здається, він мав рацію. Ще у дитинстві я читав у підручнику з історії словосполучення «Велика Французька буржуазна революція» (йдеться про революцію 1789 р.). і мене, учня радянської школи, страшенно дивувало сполучення слів «Велика» і «буржуазна». Бо іше лише раз слово «Велика» в такому контексті застосовувалось тільки в означенні Жовтневого перевороту 1917 року. Щойно подзвонив вищезгаданий А.Бондар. Каже, що він зараз у Києві під Адміністрацією Президента. Надворі припинився сніг. На годиннику 21-20. Я виходжу перепалити перед початком футбольного матчу. А матч цей «Динамо» — «Рома», і за півтори години кияни переможуть з рахунком 2:0. Під час матчу можна було бачити, як посилюється сніг у Києві. Під кінець другого тайму поле було вже білим. В Інтернеті купа інформації, що в Україну, а зокрема, що до Ірпеня прибув російський спецназ «Витязь». Десь тут їх переодягають в українсько-беркутівську форму й пускають між людей. Чи зустріну я їх зараз на сходовому майданчику? Чи мають вони сигарети, а чи будуть стріляти у мене?
(«Стріляти» — означає на сленгу «випрошувати». Хоча стріляти вони, напевно, вміють і в прямому значенні цього слова. От тільки — чи будуть?) На ранок вдалося довідатися, що й справді до Василькова (а не до Ірпеня) прибуло 800 російських спецназівців. Це що — військове вторгнення? Військовослужбовці чужої держави в Україні! Назавтра їх переодягли у форму кримських спецпідрозділів міліції і поставили під Адміністрацію Президента, охороняти владу від народу. Як добре, що існує Інтернет, існують мобілки, пейджери — зовсім інший рівень інформованості суспільства, ніж, скажімо, 12 років тому. Іще стосовно відмінностей сьогоднішньої революції: люди багатші. Під час студентського голодування 1990-го і наступних подій 1991-го в кишенях було порожньо. В підземному переході під Майданом не можна було купити навіть пиріжка. А зараз демонстранти спокійно спускаються у відомий тобі торгівельний комплекс «Глобус» і стоять там у черзі по гамбургер, або шматок піцци. Окрім того — й це важливо — відбувається ротація. Люди не стоять нерухомо, вони змінюють місце, йдуть погрітися, випити кави, чаю, а на їхнє місце підходять інші. І їхнє число не зменшується, а, здається, навіть збільшується. В цей час по телебаченню йде серіал «§ех апсі іЬе Сіїу» — гарний, але також страшенно буржуазний (0.05.) На одному з каналів («1 + 1»), провладному, СДПУ(о)шному. А починав цей канал як цікавий, притому — україномовний і одразу викликав до себе симпатію патріотично настроєної частини суспільства. Вони першими якісно переклали українською американські й інші західні фільми. Як писала тоді преса — «американські копи заговорили українською, і це звучить органічно». На жаль, пізніше «плюси» так само органічно підключились до цькування В.Ющенка. Два дні тому від них пішли практично всі журналісти на знак протесту проти політики каналу. Це мужній крок — журналісти на «плюсах» отримували високі зарплати і були популярними. Щоб відмовитися від цього, треба й справді бути відчайдухом. Тож зараз канал крутить фільми, майже безперервно. Випусків новин у них немає — нікому знімати сюжети, нікому сидіти в студії, у кріслах ведучих. Ти жив рік тому в готелі «Україна», просто над Майданом Незалежності. Тож тобі буде легко уявити, що весь Майдан, Хрещатик і вулиця Інститутська, та, де верхній вихід з метро «Хрещатик», і парк навколо палацу «Жовтневий» запруджені людьми з помаранчевою символікою. Говорять про триста тисяч і навіть про півмільйона демонстрантів. Це — мій народ. Я щасливий. Але не тільки українці прийшли на майдан. На мітингу виступав Є.Бузек, ще інші двоє депутатів польського Сейму, а ще голландці, естонці, британці. Над юрбою окрім помаранчевих і жовто-синіх прапорів майорять біло-червоно-білі білоруські, грузинський прапор святого Георгія з червоними хрестами, а також прапори українських провінцій і політичних партій. Серед ночі, десь близько 2-ї години: Едвіне, боюся це казати (і навіть писати), але ми, здається, починаємо перемагати. Роблю цей висновок з того, що я дивлюся пряму трансляцію виборчого марафону по нашому (5-му) каналу, і там ідуть зустрічі з тими-іншими людьми: політиками, дипломатами, митцями. В нашій студії починають з'являтися постаті з тих, які ще вчора були в таборі Януковича (наприклад — співак Віктор Павлік), котрі декларують свою привер-женість Ющенкові (!!!) Виглядає це достатньо комічно. Ці люди ще тиждень тому брали участь у концертних турах на підтримку кандидата від влади (Януковича!), а зараз декларують свої симпатії Ющенкові. Важко віриться в їхню щирість... Бо завеликі були гонорари за їхні концерти. Хоча, проблема митця і влади детально розкладена й проаналізована поляком Мілошем у «Поневоленому розумі». Так що відсилаю тебе до цієї книги. Ви ж народ, близький нам, ви повинні зрозуміти. Тим часом Адміністрація Президента на Банковій охороняється спецназом, який, здається, і є тими російськими «Витязями», перевдягненими в українську уніформу. Юлія Тимошенко й Оксана Білозір (співачка, також народна депутатка Верховної Ради) пройшли досередини й повернулися з інформацією, що Кучма згоден на переговори. Робимо висновки... На 5-му каналі виступив голова Конституційної комісії Шелест, яким назвав Ющенка «лідером нації». Він також сказав, що ЦВК мас дуже виважено підійти до обнародування протоколу про перемогу на виборах. Тим часом двоє членів Центральної Виборчої Комісії теж оголосили подібний заклик до інших членів — а всього їх є 15. Я писав тобі в 8М8і, що міські ради в Україні переходять на бік Ющенка, тобто визнають його своїм президентом. І це вже зробили не тільки міста в Західній Україні, але й Вишгород (Київська область) і Черкаси — обласний центр в центрі України. Ще — Вінниця, Кам'янець-Подільский. На ранок таких міст безперечно буде більше. Зараз — я не сумніваюся — проходять екстрені позачергові засідання, і приймаються, приймаються, приймаються рішення. Навколо Києва міліція спиняє автобуси, які їдуть до Києва підтримувати демонстрантів. Тим часом з Донеччини автобуси з «електоратом» ідуть безперешкодно, ще й у супроводі машин ДА1 — дорожної
міліції. 24 листопада, середа, ранок У вікно видно, що за ніч в Києві й навколо випав густий сніг, неглибокий, але відчутний. Чи це на добро, на користь нашій справі? З цією думкою я зараз від'їжджаю до Києва. Тим часом надійшла інформація, що в центрі, біля стадіону «Динамо» і на Європейській площі напнув свої намети «електорат Януковича», колишні зеки, яких привезли з Донеччини і з інших східних регіонів. їх показав наш 5 «канал» — вони поводяться жахливо, матюкаються, погрожують. Невже Київ, шляхетний Київ дозволить так з собою розмовляти? Надішлю тобі цього мейла з редакції «України молодої», я буду там менше, як за годину. А ввечері напишу іще. Даю тобі цілковите право на його публікування, чи на будь-яке інше використання. Твій Сашко Ірв. 24 листопада, середа, вечір Сталося багато шо. хоча за великим рахунком нічого не сталося. Тобто, насправді ми перебуваємо у тій самій точці, от лише шлях пройшли чималий (протягом одного дня). Уявляєш, Едвіне. мої відчуття, коли спускаючись по ескалатору в метро, я раптом чую, як хтось на ескалаторі вище від мене починає скандувати: «Ю-щен-ко! Ю-щен-ко!» — і весь ескалатор підхоплює це скандування. Більше того, підхоплюють і пасажири, які підіймаються знизу, у протилежний бік. Серед тих. протилежних пасажирів раптом виявляються двоє чорношкірих, типових стопроцентових негрів, які мають на головах помаранчеві стрічки й також скандують «Ю-щен-ко!» Інші пасажири, які їдуть зі мною, виймають кишенькові фотоапарати і роблять знімки. Решта людей аплодує муринам. В Києві все більше випадає снігу. Мені легко розповідати тобі про події нашої революції, бо ти був майже скрізь, де зараз відбуваються основні події. Редакція «Критики» знаходиться також зовсім поруч від епіцентру революції, у внутрішньому дворику за готелем «Дніпро», біля Європейської площі, за квартал від Майдану Незалежності. В «Критиці», як і в багатьох інших установах, зробили перевалочний пункт — дають переспати маніфестантам, покласти речі, вмитися теплою водою (редакція розташована у жилому помешканні, в них навіть ванна є). Надвечір я забіг туди погрітися, випив чаю, переглянув свою поштову скриньку на Hotmail. Вже на виході зіткнувся з великою компанією: це були Андрій Бондар, Ніна Андрухович (дружина Юрка), Софія Андрухович (донька), Оля Сидор (перекладачкагерманістка), обидва брати Прохаськи, Тарас і Юрко. Разом з ними я повернувся до редакції, і Андрій Мокроусов почав переглядати новини на сайтах Інтернету. Там повідомлялося, що ЦВК визнав Януковича президентом, молоді журналісти, присутні в залі, кричали «Ганьба!» В той самий час близько 3 000 прихильників Януковича (привезених спеціально з Донецька) маніфестували перед ЦВК, загороджені від решти народу вантажними автомобілями. Інших людей до ЦВК не допускали, там взагалі звели стіну і нагнали міліціонерів-омонівців. Потім на іншому сайті виникло повідомлення, що натхненні перемогою, прихильники Януковича йдуть по проспекту Лесі Українки в бік Майдану «наводити порядок». Ми допили чай і рвонули на Майдан. Пройшли Хрещатиком аж до самої Бесарабки — не було там ніяких «донецьких». Думаю, вони все-таки зрозуміли, що три тисячі проти півмільйона — це несерйозно. А що тоді? Куди вони пішли? Розпорошилися київськими дворами? Найбільше остерігатися зараз слід провокацій. Якщо ці «відморозки», не дай Боже, когось вдарять, пограбують, тоді влада матиме право всіх нас попросити розійтися. В електричці до Ірпеня люди тільки й говорять про революцію. Настрій у всіх бойовий, всі розуміють, шо відступати нікуди, потрібно стояти до кінця. Молоді люди всі натхненні, впізнали мене, розпитували, що буде далі. Тут я трохи похвалюся — рік моєї роботи на «5-му каналі» не минувся дарма. Мене багато впізнають, тиснуть руку, вітають, дякують за віршики. Ясно, шо ці люди не знають мене як письменника, вони тільки чули мої сатири в програмі «5 копійок». Але все-одно страшенно приємно. До демонстрантів приєднується все більше й більше митців, співаків, музикантів, художників. Робиться очевидним, що всі, у кого залишилась хоча б крапля сумління, не може стояти осторонь. Тільки найбільш одіозні постаті, типу такої собі російськомовної співачки Наталки Могилевської вперто тримаються за Януковича, ще й роблять зухвалі заяви про те, шо це їхній вибір, їхні переконання. А проголошений загальнонаціональний політичний страйк, який проголосили сьогодні ющенківці на Майдані, має охопити всю Україну. На сайтах Інтернету вже є повідомлення, шо декотрі політики пропонують Донецькій і Луганській областям відділитися від України. На головній трибуні на Майдані сьогодні виступали боксер Володимир Кличко (чемпіон світу, важковаговик), співачка Руслана, мати Георгія Гонгадзе пані Леся Гонгадзе. Потім співак Олександр Пономарьов виконав національний гімн «Ще не вмерла України...». З ним разом співав увесь Майдан — 200 чи й 300 тисяч людей. Там у нас є такі слова: «Душу й тіло ми положим за нашу свободу». І відчувшюся, що для усіх цих людей ці слова — не порожній звук. Це вже я на пафос трохи збиваюся, але так було насправді. 25 листопада, четвер, ранок
За ніч небо вияснилося і мороз запанував, градусів так до 10. На Майдані і під Адміністрацією Президента протестуючі моляться — правлять служби священники православні й греко-католики. Але погода мене непокоїть — все-таки Україна — це не тільки не Росія, але, на жаль, і не Грузія. Передовсім у плані кліматичному. В Грузії рік тому протистояння тривало три тижні, але за умов теплої грузинської осені! На «5-й канал» на прямий ефір прийшли дві художниці-дизайнерки, які розповіли поміж іншим, що розробляють нові плаття й інший одяг помаранчевого кольору. Якщо ми переможемо — а ми переможемо — в Україні буде помаранчевий сезон. Щойно повідомили, що до України прибув Лех Валенса, і сьогодні Ющенко має з ним зустрітися. Польща, як бачиш, осторонь не стоїть. І спасибі за це. Ми з Оксаною зараз ідемо на електричку до Києва. Звідти надішлю тобі цього мейла. Отака вона, наша революція: електрички ходять, меті працює, магазини працюють, люди борються. Твій — Сашко Ірв. Р5: Дописую буквально перед відправленням мейла. Ми виїздили Ірпеня, ти маєш пам'ятати і нашу платформу, і станційку — так ось, і бічній колії стояв потяг, ешелон, 20 пасажирських вагонів. Всереди сиділи люди, чоловіки різного віку, старші й молодші. На наш бік були відчинено тільки одні двері, в них палив цигарку провідник. Я привітався і запитав, звідки вони приїхали. «З Запоріжжя» — відповів провідник. Він не був особливо доброзичливим, хоча назвати його грубим теж не можна. У вагоні визирали з вікон обличчя людей років під 50. Найшвидше, і все — робітники, металурги з Запоріжжя, яких силоміць, за наказом повантажили в потяг і повезли до столиці висловлювати свою «гарячу підтримку президентові Януковичу». Вже доїхавши до Києва, потелефонував на наш «5-й канал», до Дарки Чапак, розповів їй про це. А вона мені сказала, що подібних потягів зараз багато стоїть по станційках навколо Києва. На що вони розраховують? Хочуть «румунського варіанту»? Ти пам'ятаєш, як у Бухаресті шахтарі розганяли народні демонстрації років 15 тому? Хоча, я думаю, ці люди на таке не підуть (Маю на увазі робітників, а не тих, котрі стоять за їхніми спинами). Друге — вже перед виходом з дому я додивлявся телевізора, і був репортаж про вчорашнє засідання ЦВК, те, на якому Януковича проголосили президентом. Члени ЦВК сиділи за довгим столом, а перед ними стояли таблички з їхніми прізвищами. Прізвище одного з них -«Бондик». Так що не тільки в німецькому Бундестазі, але й в українськії ЦВК ти маєш «майже однофамільців». С.ірв. 25 листопада, четвер, вечір Сьогоднішній день став, здається, переломним. ЦВК учора виголосил; свої результати, але депутат з оточення Ющенка Микола Катеринчук подав скаргу до Верховного Суду України, і Верховний Суд заборони! офіційне опублікування результатів виборів до закінчення розгляду цієї справи. Закінчення розгляду імовірне аж у наступний понеділок, 2< листопада. На мітингу на Майдані десь ближче до вечора зачитали листа Юшенкг до суддів Верховного Суду, де він дуже переконливо просить їх бути об'єктивними і розглянути справу безпристрасно. Тим часом Януковича визнали президентом Росія (вдруге), а також Вірменія, Казахстан, Узбекистан і Китай. Цікаво, навіщо це Китаєві? Гарна ж країна... Чи вони теж аж так порядок люблять? А, ну так, вони ж мали площу Тяньаньмень у 89му... Едвіне. я ще вчора-позавчора хотів написати тобі про кольористику мітингу на Майдані. Він передовсім помаранчевий. І це слово — «помаранчевий» — зараз вживають навіть російськомовні. В той самий час вони ніколи не назвуть помаранчу «помаранчею», тільки «апельсином». Але в українській мові для визначення цього кольору є ще декілька слів. Крім «апельсинового» можна ще казати «оранжевий» (хоча це все-таки русизм), і ще є прегарне українське слово «жовтогарячий». А юрба на Майдані і по всьому Києву одягнена в найрізноманітніші відтінки помаранчевого — від темного жовтого до світлокоричневого. Сьогодні, наприклад, я зауважив дуже стильно вбрану дівчину, яка вся з голови до ніг була у чорному (чорні штанці, чорне пальто, чорна беретка, чорні черевики) — але шнурівки на черевиках в неї були помаранчевого кольору. Місто також пістрявіє наліпками помаранчевого кольору, прапорцями, транспарантами, баннерами, хусточками, шаліками, шапочками. Багато що роздано штабом Ющенка, але також багато що люди самі купували собі по магазинах нового одягу і секонд-хендах. Куртки і светри, штанці і джемпери, наплечники й сумки — все це свідчить про приналежність їхніх власників до симпатиків опозиції. Наша революція справді проходить досить організовано. (Про цифри: сьогодні кількість учасників мітингу на Майдані Незалежності досягла 1 000 000 (одного мільйона!!!) чоловік). І в той самий час усе проходить дуже гарно, приязно, ніде немає жодного хамства, жодного нещасного випадку — тьху-тьхутьху, аби не зурочити... У мене сьогодні надвечір двоє чоловіків запитали, як пройти до стадіону. Мався на увазі стадіон «Динамо», там, де розбили табір прихильники Януковича. Я одразу запитав у них, чи вони не з
Донецька. Вони відповіли, що з Луганська. Але поводилися дуже стримано (я б навіть сказав залякано), і виглядали дуже стомленими, виснаженими. А на Майдані у нас працюють навіть стенди для підзарядки мобільних телефонів. Це вже не кажучи про медпункти, пункти, де роздають їжу і напої. Ми з Оксаною вдень пройшлися вздовж наметового містечка, яке розбили на Хрещатику студенти, і на власні очі бачили гори теплого одягу й ковдри, які питомі кияни винесли страйкарям. Зі свого боку приїжджі — і студенти, і робітники-селяни-службовці, і навіть декласовані елементи поводяться дуже чемно, ґречно і коректно. Часом доводиться бачити, як двоє молодих людей починають під впливом алкоголю штовхатися, борюкатися, падають, котяться, люди навколо починають кричати до них, і молодики встають, обтріпуються іі вибачаються перед присутніми. Для українців, наскільки я їх знаю (а знаю я їх настільки добре, наскільки добре можна знати власний народ) — це річ майже неймовірна. (Розповідають, шо у проміжку між двома турами виборів де-не-де по селах і районах влада примушуваїа комунальні служби обтрушувати листя з дерев — бо воно своїм жовтогарячим кольором також агітувало за Ющенка.) Ще про кольористику — досить багато червоно-білого сполучення. Я вже писав тобі про білоруські прапори, а також про грузинський прапор з червоним хрестом святого Георгія. Вчора я нарахував над маніфестацією ще зо три польських прапори і два прапори Канади з червоним кленовим листком. Але окрім них присутні якісь навіть зовсім екзотичні прапори — Ірландії, якихось латиноамериканських держав. Коли я заходив у кафе «Містер Снек» — там продають гарячі канапки, і досить недешево, навіть для Києва — то там працював телевізор, настроєний на канал «Internews» і транслював прямий репортаж з Майдану Незалежності. «Internews» має англійську, французьку, німецьку і російську версії — транслювалася, звичайно ж, російська. Але коментатор був максимально коректним, намагався зрозуміти українську мову, якою говорив Ющенко, і взагалі всіляко симпатизував подіям, наскільки це було можливо. В Україні також іде журналістська революція — журналісти масово відмовляються говорити неправду. На вже згадуваному каналі «1 + 1» звільнили Вячеслава Піховшека, страшенно тенденційного і прокучмівського ведучого. А на 1-му національному (головному державному каналі) стався взагалі комічний випадок. Перекладачка для глухонімих (сурдопереклад) поки на екрані йшли брехливі новини, мовою жестів повідомила ста тисячам українських глухонімих приблизно таке: «Не вірте тому, що вам кажуть. Наш президент — Ющенко. Вибачте, що раніше я перекладала вам неправду. Не знаю, чи побачимось». Правда ж прекрасний жест — і в прямому, і в переносному значенні цього слова! А кілька хвилин по 19-й годині на головну трибуну Майдану Незалежності вийшов Лех Валенса. Нобелівський лауреат, людина-символ. Ти знаєш, Едвіне, в один зі своїх приїздів до Польщі я випадково бачив пана Валенсу по телебаченню — він вже тоді не був президентом, був пенсіонером, «емеритом», як ви кажете. Але сьогодні я бачив іншого Валенсу. Я стояв на пагорбі, побіля Жовтневого палацу. А Валенса промовляв натхненно і захоплено. Він був у своїй стихії, в стихії революції. Він помолодшав років на 20, я не перебільшую. Очі в нього палали, вуса войовничо стовбурчилися, слова злітали з вуст різко, але дуже доречно. Коротше, старий був чарівний. Після його виступу Майдан кілька хвилин скандував «Ва-лен-са! Ва-лен-са!» (Його прізвище так само трискладове, як і прізвище Ющенка). А сказав пан Валенса таке: «Двадцять чотири роки тому я так само розпочинав боротьбу. Але супротивник тоді був набагато серйознішим — це був Радянський Союз...» Потім Валенса нагадав, що бути претендентом набагато важче, ніж бути президентом*. «Я вчинив чимало помилок. Хотів би, щоб ви їх не повторили». Застеріг людей від провокацій. І взагалі він був піднесеним і виглядав майже щасливим. Побачимо, що то воно буде завтра. Сьогодні кияни ходять цілонічною вартою навколо наметового містечка. Проте дух піднесення настільки високий, що ці кілька днів люди практично не сплять. Ми самі з Оксаною до 3-ї години ночі дивимося «5-й канал», а потім спимо до години 7 чи до пін на восьму. Піднесення просто неймовірне. Тепер ще про речівки-примовки. їх викрикують люди на мітингу. Причому тексти ці виникають абсолютно спонтанно. Головна з них (і, мабуть єдина, створена якимось конкретним автором) така: Разом нас багато! І нас не подолати! Навіть не уявляю, як ти це зможеш перекласти. Хіба що дослівно. Крім того, студенти скандують: Зека — на нари! Тоді йдемо на пари! Це взагалі не надається до перекладу. «Зек» — це той, хто сидів у тюрмі, «нари» — це ліжко в камері, переважно двоповерхове. А «пари» — це здвоєні лекції, 45+45 хвилин у вищих навчальних закладах. А ще є багато гасел, які розсилаються на мобільні SМS-ми, короткі і стислі: Ющенко - ТАК! Янукович — мудак! Слово «мудак» тобі знайоме, я тобі його, здається, пояснював. Сьогоднішні мої нотатки якісь трохи розшарпані, й мабуть надміру суб'єктивні. Але я і справді все це
бачу, і мені страшенно приємно, що все відбувається саме так. 26 листопада, п'ятниця, ранок Сьогодні зранку художник Сергій Поярков у нас в гостях на «5-му каналі» сказав таке: «Найбільша помилка влади та, що вона повезла до Києва шахтарів. їх, бідолашних, вистачає максимум на годину. Вони бачать місто, бачать гарних, доброзичливих людей. І починають розуміти — щось не так. Ні за які гроші не можна простояти тиждень на морозі. Тиждень на морозі можна вистояти тільки за покликом серця, за велінням душі». Я вчора писав тобі про потяг з Запоріжжя, який стояв на запасному путі в Ірпені. Там були робітники. Вони розповіли кореспондентам, що їх зняли буквально зі зміни, з роботи, і відправили на Київ. Мені їх справді шкода. Нещасні люди. Багато хто з них ніколи у житті не був у Києві. Ясно, що для них це також шок. їм виплачують по 150-200 гривень (ти розумієш, які це мізерні гроші), а потім ще й перестають годувати, тобто вони ці гривні ще й змушені проїдати. Вчора було повідомлення, що до демонстрантів звернулися також міліціонери-омонівці, які стояли в очепленні навколо Адміністрації Президента. Вони попросили їсти — їх також два дні не годували. Хоча сказати, ніби в Києві голодно, не можна ніяк. В наметовому містечку і на Майдані працюють польові армійські кухні. Роздають безкоштовно гарячий чай. Навіть без копійки в кишені не залишишся без тарілки каші й ковтка гарячої рідини. 1 ще про пільги і про «безкоштовне». На платформі в Святошині (як їхати на Ірпінь, ти пам'ятаєш, ми там теж сідали в електричку), біля турнікетів молоді люди пробігають без квитків, лише кажуть, як пароль: «Я — за Ющенка». А в понеділок жінка-залізничниця (кондукторка) сама оголошувала: «Хто за Ющенка, пускаю вільно!» Безкоштовно пропускають у метро тих, хто не має жетона. Але ніхто не зловживає, люди купують проїздні, і жетони також. Зараз поїду до міста, перешлю тобі цю частину, а ввечері повернуся й напишу знову. Здається, ■ перемога вже на нашому боці. Навіть не «здається» — перемога вже завойована. Твій С.Ірв. Субота 27 листопада. Вчора я повернувся додому такий змучений, що не мав сили навіть записати свої враження від прожитого дня. Тож надолужую це зараз. Хоча спершу — про телебачення. Я увімкнув телевізора зранку — і що? Наш «5-й канал» веде й далі цілодобовий репортаж з Майдану, а всі інші канали (канальї...) — у мене береться 14-15 каналів на хатню антену, кабеля я не маю — передають різні розважальні програмки, фільми, музичні кліпи, тощо. Це мені відверто не подобається. Учора через Майдан проходила весільна процесія — чарівна молода, ставний, здоровий наречений. Люди розступалися, аплодували їм, кричали «Гірко!» Наречений мав помаранчевого бантика на лацкані, усміхався, притискав до себе дівчину. Все було дуже гарно й зворушливо. Життя йде, і революція не заважає кохати, одружуватись. Тим часом учора на площі перед центральним вокзалом у Києві проводили свою маніфестацію шахтарі, що прибули до Києва. ЗМ1 повідомили, що їх там близько 10 тисяч. Я вийшов з метро на станції «Вокзальна», пройшовся ближче: стояло кілька купок людей, на вигляд ну. максимум тисячі три-чотири. Вони мали над собою синьо-білі януковицькі прапори. Але поряд з ними майоріло чимало — чи й не більше — помаранчевих прапорів. З трибуни у рупор виступала Наталя Вітренко, радикальна й істерична політичка, яку називають «конотопською відьмою», бо вона колись (у попередній ВР) була депутаткою від округу у місті Конотоп. (А «Конотопська відьма» — це класичний твір української прози). Вітренко завжди виступає украй істерично, й цього разу вона теж обізвала помаранчевих «коричнево-оранжевими», нав'язуючи аллюзію до фашизму. Я пройшов навколо того мітингу, хотів зайти на оптовий ринок, розташований поряд з вокзалом. Ринок був зачинений — чи не єдиний випадок, коли під час революції щось не працює. (Правда, я чув про багато установ у Києві, керівники яких відправили своїх співробітників на Майдан, а самі установи позачиняли. Але ж це установи, а торгівельні точки — це зовсім інше.) Тоді я пішов від вокзалу вгору по вул. Комінтерну, а в спину мені лунали пісеньки якоїсь російськомовної естрадної співачки, котра закликала: «Погре-емся! Потанцуем! Танцуем все! Эй, оранжевые, я к вам тоже обра-щаюсь!» Потім я дійшов до своїх знайомих, які сидять недалеко, на Тарасівській. Мені запропонували кави, і я хвилин 15 поспілкувалися з пані М. на кухні. Вона пригадала часи, коли Польща починала свій опір. (Вся розмова почалася від цитати з учорашнього виступу Валенси: «я теж починав боротьбу на початку зими двадцять чотири роки тому»). Магдалена сказала: «Коли Валенса ставав до боротьби, завдання здавалось нездійсненним. Проти нього, проти поляків стояв увесь радянський блок. Зараз проти вас вже ні в якому разі не кинуть танки. 1 товкти вас не будуть. На вас дивиться весь світ, і це теж дуже важливий фактор». Я сказав, що вчора Валенса мені страшенно сподобався, як він дихав повітрям революції, який він був натхненний. Мої співрозмовники з усміхом сказали, що, мабуть, для України, для країн Східної Європи, Європи Західної і фактично для всього світу пан Валенса лишається фігурою набагато більш значущою і символічною, ніж для самих поляків усередині Польщі. Хоча, мабуть, таке судження може стосуватися й того самого М.Горбачова, чи якогось Нельсона Мандели, інших екс-
політиків. Я допив каву й побіг до центру. На Майдані людей стало ніби іще більше, хоча, здавалося, куди б уже більше. В редакції «Критики» Андрухович давав інтерв'ю якомусь італійському журналістові. Я мусив бігти на роботу, на «5-й канал», що на Подолі, Рибальський півострів. Від Контрактової, де ми з тобою гуляли, це ще хвилин 20 пішого ходу. В нас на каналі йде цілодобовий прямий ефір з включеннями Майдану. Тому на каналі робилося повне божевілля. Прийшло море людей, і кожен з них хоче висловити свою солідарність зі страйкуючими, а принагідно ще й передати привіт своїм рідним, близьким і знайомим. Журналіст і ведучий Микола Вересень врешті не витримав і трохи порозганяв цих вар'ягів. Він вміє бути жорстким, коли потрібно. Зрештою я дочекався вільної студії, записав свого віршика на завтра і поспішив додому, але теж через Майдан. На Майдані люди й далі танцювали під музику кращих українських гуртів. Я зустрів купу знайомих, поскандував, пострибав, посміявся, почитав їм трохи своїх останніх віршиків. Мене знову впізнавали, і навіть просили дозволу сфотографуватися разом зі мною. Я пригадав, як влітку на пляжі в Бердянську ходив чоловік, який мав на мотузці мавпочку, і дозволяв дітям сфотографуватися з нею за 5 гривень. А з пітоном — велетенською змією — коштувало, здається, іще дорожче. «А зі мною, значить — безкоштовно?» — запитав я жартома, але все-таки сфотографувався. Коли я дістався додому, саме транслювали виступ Кучми — він зачитував підсумки багатосторонньої зустрічі, в якій брати участь Ющенко, Янукович, а також Кваснєвський, Вацлав Адамкус, президент Литви, Хав'єр Солана, інші чиновники світового рівня. Договорилися до переговорів. Переговори мають розпочатися завтра, себто сьогодні, вони вже йдуть. Після цього Ющенко з'явився на Майдані. Він звернувся до людей з такими приблизно словами: «Я зроблю все, щоб жоден з вас не пішов звідси з почуттям, що його переможено». Потім вони сформулювали свої вимоги: провести переговори якомога швидше, розформувати ЦВК й призначити нових членів Центрвиборчкому, розформувати уряд і Януковича також відправити у відставку. Переголосування другого туру виборів має відбутися не пізніше 19 чи 26 грудня. Це добре, бо надовго народного збудження може не вистачити. Ми тут днями говорили з друзями, що готові стояти хоч два, хоч три тижні, хоч місяць. І, здається, більшість людей на Майдані теж мають подібний настрій. А тим часом східні регіони — Донецька, Луганська, Харківська області ініціюють свою автономізацію, вихід зі складу України. Харківський губернатор Кушнарьов на своєму виступі сказав: «В Харькове не будут действовать донецкие законы, и не будут действовать львовские законы. Харьков будет жить по харьковским законам» Боюся, що цим самим він підписав собі вирок як політикові. У східних областях по відключали не тількі опозиційний «5 канал», але й державні — «Перший», «1+1» і навіть «Інтер». Це повна ізоляція населення від інформації. Бо до Інтернету на сьогодні мають доступ 5-8% Добре також, що кияни приязно ставляться і до маніфестантів, і взагалі до приїжджих. Вчора на привокзальній площі я бачив, як люди .йшли до прибулих з Донбасу, усміхатися, знайомилися. А той потяг, який стояв у Ірпені, з запорізькими роботягами, всього лиш перегнали до Білич, сусідньої станції. Вчора я проїздив і бачив, як чоловіки топчуться по снігу поблизу своїх вагонів. Аби лиш вони не скоїли чогось недоброго... Кілька діб прожити у вагоні — це теж не вельми солодко. І такі потяги зараз все стоять навколо Києва на менших станціях. Телеканал «Украйна» — донецький телеканал, який у нас теж приймається — транслює мітинг, що відбувається в цей час у Донецьку, повідомленнями інформагентств, там зібралося близько 50 тисяч людей. З трибуни лунають прокльони на адресу Ющенка, промовці стверджують, що тим. хто зібрався на Майдані «платят бешенные деньги». ж якщо мільйонові людей видавати хоч би один долар денно, то це треба Біллом Гейтсом бути. А його поки-шо в Україні не помічено. * Я, здається, не дочитав одного-двух нулів \ ми статистиці! — О.Ірв. Прикро, що ті донецькі політикани морочать голову своєму населенню. Хоча вони водночас також закликають своїх прихильників «не піддаватися на провокації». И це добре. Я зараз йду відіслати тобі цього мейла, і потім писатиму далі. Як ти гадаєш, чи ці мої записи можуть стати частиною нашої спільної майбутньої книги? Твій С.Ірв. Субота 27 листопада, вечір Сьогодні я був у центрі, вже пополудні, знову бачив мільйонну юрбу на Майдані, юрбу, яка не збирається розходитися. Звістки про відділення східних областей в окрему автономію у всіх викликають тільки сміх. Вважається (і Конституція України це підтверджує), що керівники областей, які це ініціюють, підпадають під кримінальну відповідальність. Стаття Карного кодексу передбачає щось чи то до 5 чи до 7 років тюрми. А два дні тому Путін на самміті з Євросоюзом виступив дуже жорстко. Його можна зрозуміти — він двічі приїздив в Україну перед виборами. Його політтехнологи, які працювали на Януковича, не посоромилися втягнути свого президента й використовувати його як елемент передвиборчої пропаганди.
За кілька днів до першого туру він стояв на трибуні військового параду поряд з Януковичем і махав рукою киянам. Наш «5-й канал» показав цікаве відео, коли Янукович на трибуні їсть цукерки-смокталки й непомітно пропонує їх спершу голові Адміністрації президента РФ Медвєдєву (той бере одну цукерку, кладе до рота), а потім і самому Путінові — той відмовляється. «Президент Росії не любить цукерок» — так називали наші диктори цей відеосюжет. Путін, як політик досвідчений і смалений, звик фати на суперечностях поміж Європою і Сполученими Штатами. Але саме в питанні українських виборів Штати і Європа раптом дійшли одностайності. А Путін цього не зрозумів — і програв. Тепер, я думаю, він дуже лихий на своїх політ-технологів (там є такий собі Глєб Павловскій, родом з Одеси, хитрий і підступний) — так ось, я думаю, президент Росії замкне їх у кремлівських підвалах, триматиме на хлібі та воді й лупцюватиме батогом. А якщо серйозно, то, як пише наша преса, російські політтехнологи не врахували, що «Україна — не Росія», хоча Кучма й попереджав їх про це назвою своєї книги. Український народ і зроду був за способом мислення інакшим, ніж російський, а за 13 років незалежності ця відмінність збільшилася іше. 1 тому багато тих напрацювань, які були б результативними в Росії, тут у нас, в Україні не спрацювали. А Путін сам загнав себе у пастку. Міг би стояти осторонь, над поєдинком, а потім привітати переможця. Але, видно, був настільки певен в Януковичевій перевазі, що піддався на вмовляння усяких там Павловських і взяв участь в цій бійці. Але не вся Росія така. Вчора у Києві просто перед фасадом Центрального універмагу на Хрещатику стояли чоловік 7-8 молодих людей, хлопців і дівчат. Вони тримали прапори Росії і їхньої партії «Яблоко», та час від часу скандували: «Россия — за Ющенко! Путину — позор!» Я підійшов до них, сказав, шо закінчив Московський Літінститут. Потиснув руки хлопцям, подякував, шо вони в цей час з нами. Один із хлопців сказав мені: «Хорошо здесь у вас!» Я захотів йому сказати щось приємне, і відповів — «У вас тоже так будет...» Потім затнувся. Хотів сказати «скоро», але подумав, і сказав «когда-нибудь». Вони посміхалися. Насправді, я не знаю, як буде в Росії. Я співчуваю їм. Але допомогти нічим не можу. Окрім того, прихильних до України росіян справді дуже й дуже мало. На жаль. Оксанчина мама, Любов Сергіївна купує газету «Комсомольская правда». Тут у нас ця газета називається «Комсомольская правда в Украине». Але кожному зрозуміло, шо це газета, керована з Москви. Останній тиждень ця газета друкує всякі мерзоти. Зокрема, номер за минулий четвер вийшов з великим титулом на першій сторінці «ЦИК назвал победителя», а внизу портрети Ющенка і Януковича з відповідними офіційними відсотками — перевага належить, звісно ж. Януковичу. Але ж я вже писав тобі, що на провінції не приймається опозиційний «5-й канал», а зараз відключаються ще й центральні канали, тобто для деяких людей така газета може бути єдиним джерелом інформації. Моя знайома родом з Запоріжжя, Олена, успішна бізнесвумен у Києві, багато працює, добре заробляє і допомагає своїм матері та братові у Запоріжжі — матеріально, звісна річ. Так ось, вона розповіла про нещодавню телефонну розмову зі своєю матір'ю. В Олени майже доросла донька і зовсім маленький син, ще нема 2 років. її мати кричала Олені в слухавку: «Не ходи на той мітинг, сиди вдома, гляди дітей! Тобі що, погано живеться? Адже при Януковичі у нашому Запоріжжі всі заводи працюють!» Олена обурилася — а чому ж тоді я мушу вам допомагати? Якщо вам так добре, то чому ви не заробляєте достатньо? Це свідчить про те, що на Сході поширюються міфи, начебто у Києві на Майдані невідомо-що відбувається, чи то війна, чи якісь бандитські розбірки. І це дуже прикро. Неділя, 28 листопада, ранок. Я вирішив сьогодні не їхати до Києва, а відпочити від мітингування. Маю роботу — перекладаю Васіля Бикава. Окрім того, додзвонилася журналістка з ВВС — вона працює на українській службі, приїхала з Лондона, а сама родом з Ірпеня. Хоче прийти і взяти інтерв'ю. Щойно «5-й канал» повідомив, що їх відключено в Донецьку — місцеві «кабельники» прийняли таке рішення, всупереч усім домовленостям. Прикро. Я вже кілька разів писав тобі про те, як гарно та чемно, без ексцесів проходить наша революція. І сьогодні мені спаю на думку, що туристичні фірми по всьому світу зараз могли б заробити шалені гроші на турах для «екстремалів». Уявляєш: «Три дні в революційній атмосфері» — і. скажімо, десять тисяч доларів. Це я. звісно, жартую. Але у всякому жарті є доля жарту, і решта — правда. Туристи могли би собі переночувати в наметовому містечку, поїсти гарячої каші з пересувної армійської кухні, доларів по 50 за порцію. Бачиш, який у мені пропадає талант бізнесмена!.. Тим часом сьогодні неділя, затишшя. Всі чекають завтрашнього засідання Верховного Суду. Там має бути розглянута скарга М.Катеринчука на порушення в ході другого туру голосування. Думаю, натовп також пікетуватиме Верховний Суд, вимагаючи прийняття справедливого рішення. Але судячи з трансляції по «5-му», на Майдані людей не поменшало, вони скандують Ю-щен-ко!» і танцюють під музику, живу і в запису. Мітинг на Майдані вже тиждень веде Микола Томенко, політолог, народний депутат. А я знаю Миколу ще з тих часів, коли працював у Києво-Могилянській Академії. Він тоді там викладав політичні науки. А зараз ось вже тиждень займається політичним конферансом — у гарному значенні цього слова.
Тим часом минув уже тиждень нашого стояння... Понеділок, 29 листопада. Сьогодні — засідання Верховного Суду. Очевидно, маса демонстрантів піде туди. А зранку, іще перед 9 годиною подзвонила письменниця Євгенія Кононенко і повідомила мені, що я провидець, і що «Рівне/Ровно» збувається, от тільки кордон пролягає трохи не так, як у мене. Я відповів, що п'ять років тому, коли дописувався мій роман, кордон проліг би саме так, як у романі. А те, що границя посунулася на схід, мене тільки втішає. Отож, пішов другий тиждень стояння. А я, чесно кажучи, покладав надії, що все розв'яжеться десь іще до минулої п'ятниці. Але ситуація виявилася складнішою. Тож тим цікавіше буде слідкувати за її розвитком. Ми переможемо, в цьому немає сумніву. Увечері писатиму даті. Всім привіт. Твій Сашко Ірв. Вівторок, ЗО листопада, останній день осені Отож, в Україні, і зокрема в Києві вже тиждень як зима. Стояти все важче, хоча народ, здається, сповнений рішучості. Сьогодні зранку всі провідні телеканали — «Перший національний», «1 + 1», «Інтер», «ТРК Київ» та інші ведуть трансляцію з засідань Верховної Ради та Верховного Суду. Так, це справді найцікавіше на даний момент з усього, що відбувається. Тим часом у ВР дискутується питання, чи відправляти у відставку уряд на чолі з Януковичем. А його керівник штабу Сергій Тигіпко, який попередньо очолював Нацбанк, після того, як Л.Кучма закликав його повернутись до виконання своїх службових обов'язків, оголосив, що подає у відставку. Чи стоїмо ми на порозі масштабного колапсу, інфляції і кризи? Янукович вчора повідомив, що вивіз свою родину з Києва. Невідомо, куди — чи то до Донецька, а чи в Росію. Зараз в Києві й околицях безпечніше носити помаранчеву стрічку, ніж ходити без неї. Ще в суботу я повертався з Києва вечірньою електричкою, сидів, читав газету «Дзеркало тижня», солідну, аналітичну, хоча й опозиційну. Вже перед самим Ірпенем через вагон до тамбура побігли підлітки — бо з кінця вагону йшли контролери, а дітвора, звісно, не мала білетів. Коли контролери зайшли за ними до тамбура, молодь почала віджартовуватись: «Та ми ж за Ющенка!» Електричка вже під'їхала до Ірпеня, і я теж пішов на вихід. Один з підлітків звернувся до мене: «А ти що ж, дядьку?» Я всміхнувся і сказав: «Я для цієї революції півтора року на п'ятому каналі працюю». Вони мене впізнали, і все минулося нормально. А могла б і штовханина виникнути. Хоча й справді, вже другий тиждень революція проходить мирно й безконфліктно. Це — у Києві. А за повідомленнями з Донецька й Луганська, там вже були зіткнення: сторонники Януковича побили ющенківців, а серед них і кількох журналістів. Попсували їм відеокамери, фотоапарати. Верховний Суд розглядає скаргу Катеринчука, і, здається, судді схиляються винести рішення чимшвидше. Хоча сторона Януковича робить все, аби затягти розгляд справи — то вони просять перерви на два дні для ознайомлення зі справою, то вигадують іще якісь причини. Сашко Бойченко недавно мені сказав: «У нас буде справжня пост-модерна революція». Я не зрозумів, попросив уточнити, і Сашко пояснив — модерні революції відбуваються криваво, а постмодерні — безкровно. Добре було б, якби і справді так. Сьогоднішній запис буде коротким — ми з Оксаною зараз виїжджаємо на Київ, туди, до демонстрантів, у гущу революції. Сьогоднішній день може стати вирішальним — власне, як і завтрашній, чи післязавтрашній. Пізніше, увечері я продовжу ці нотатки. Наразі прощаюся. До наступного зв'язку. С.Ірв. Середа, 1 грудня, ранок Дуже добре, що кожного ранку демонстранти розпочинають день з молитви, а закінчують співом «Ще не вмерла Україна». Це додає духу навіть тим, хто, може, зневірився. И сьогодні, я сподіваюся, теж. Зараз я маю їхати на радіо «Ера», брати участь у виборчому радіо-марафоні. Тому запишу деякі враження, які забув занотувати у попередні дні, а закінчу все увечері. На Святошині підлітки скандували про Януковича якусь зовсім вже екстремно-образливу речівку, як ото кричать на футбольних матчах, щоб якнайприкріше вразити супротивника. Сьогодні ж має відбутись чергове засідання Верховної Ради. Вчора В.Литвин вийшов до людей і запевнив їх, що рішення ВР про вибори (їхнє невизнання) скасовано не буде. Але через відмову комуністів голосувати вчора ВР не змогла прийняти рішення про відправку уряду в відставку. Також планувалось відправити у відставку Генерального прокурора Геннадія Васильєва, ставленика донецького клану. Нічого цього не вдалося зробити. Комуністи копають собі яму... Сьогодні зранку в кінотеатрі «Зоряний» Янукович планує зібрати своїх (прихильних до себе) народних депутатів, щоб зірвати засідання ВР. Там, біля кінотеатру вже зібралися ющенківці, й перекрили всі входи й виходи. Четвер, 2 грудня. Отож, учора нарешті ВР прийняла (таємним голосуванням, щоб депутати не боялися, ха-ха!) постанову
про те, що уряд має піти у відставку. Також продовжував свої слухання Верховний Суд. Перші маленькі перемоги. У Києві знову Кваснєвський, Адамкус, Солана, а також московський Боріс Гризлов. Все йде до повторення другого туру, десь або 19, або 26 грудня. Хоча владці цього стр-р-рашенно не хочуть. Янукович остаточно показав себе маріонеткою, запропонувавши Ющенкові спершу стати прем'єром у його уряді, а потім і просто зняти свої кандидатури: я знімаю свою, він знімає свою. Кучма теж тримається за владу зубами. Янукович також сказав, що він згоден на переголосування другого туру виборів у двох областях — Донецькій і Луганській, тобто тих, де його впливи найпотужніші. «Якщо ви кажете, що там було найбільше фальсифікацій, то давайте проведемо переголосування» — таким був його месседж. Але про переголосування в масштабах всієї держави він і чути не хоче. Невигідно це йому. (А дружина Януковича на мітингу в Донецьку розповіла, що в Києві на Майдані горами лежать «наколоті апельсини» — люди починають їх їсти і не можуть зупинитися («сьел один, рука сама тянется к другому»), а потім їх забирають до лікарні з діагнозом «менінгіт». Це виглядало, як виступ божевільної. Хоча тих бідолашних шахтарів годують ще й не такою брехнею). Янукович, звісно ж, не визнає, що його відправили у відставку — хоче ходити на роботу й працювати на благо рідного краю. Тим часом учора минуло 13 років з дня референдуму про незалежність 1991-го року. Тоді понад 90% населення УРСР (повнолітніх, звичайно) проголосували «за». Я позавчора ще виступав перед Київською міськрадою на радіо «Київ», почитав пару віршиків. Записую для тебе, щоб не забути: Ну невже від початку Не збагнули вони: Спершу — мокрі печатки, Потім — мокрі штани. «Мокрі печатки» — це термінові печатки, які ставилися на протоколах територіальних виборчих комісій — у другому турі владці навчилися підробляти і їх, що й стало причиною швидкого оголошення ЦВК переможцем Януковича. І саме це викликало обурення опозиції й вихід людей на вулиці. Вчора під Адміністрацією Президента затриманій 2 вантажівки, які виїздили з господарчого двору: вони були завантажені снігом, але під снігом були папери, порізані й цілі, документи про те, як фальсифікувалися вибори. Сьогодні з трибуни на Майдані Юрій Луценко вручив «революційні капкани» хлопцям, які затримали вантажівки. Ще з моїх віршиків. Як я вже раніше писав, одіозного Славка Піховшека змістили з посади шефа новин на каналі «1 + 1», але його програму «Епіцентр» йому залишили. Програма ця виходить по неділях. От я й написав: Я хочу в когось кинути яйцем. Які ж ми з вами все-таки наївні. В неділю знову вийде «Епіцентр». Нічого не змінилося в країні... Насправді все, звісно ж, не так погано, і навіть «Епіцентр» трохи змінився. Але у всякому жарті, як я вже теж писав, є тільки доля жарту. Вже згадуваний колись Сергій Тигіпко, який був головою штабу Януковича, а перед тим — головою Нацбанку, вчора зробив цікаву заяву. Він сказав, що штаб Януковича розраховував свою роботу тільки до 21 листопада, до другого туру, до своєї запланованої перемоги. А от опозиція, виявляється, мала інший план, і 21 листопада для неї робота не закінчилась. Я подумав, що в дечому він має рацію. Коли я 21-го надвечір їхав метром до штабу Ющенка, у вагонах висіли маленькі жовті листівочки студентської кампанії «Пора» — про вечірній збір на Майдані Незалежності. Там було написано щось таке, як: «збираємось після закінчення голосування (себто з 20.00.) і стоїмо до перемоги!» Хоча навряд чи вони планували, що стояти доведеться два тижні. Вчора, коли оголошували результати Круглого столу за участю всіх перелічених вище політиків — Солани, Кваснєвського та ін. — Ющенко з Януковичем потисли один одному руки. Це вже вдруге після виборів. Правда, вони не сказали один одному ні слова, тільки усміхалися в камеру. А в Донецьку обласна рада призначила на 8 січня свій обласний референдум з якимось дивним формулюванням: чи хочемо ми (мешканці Донеччини), щоб Донецька область стала повноправним суб'єктом федерації? Це при тому, що Україна не має федеративного устрою, на відміну від Росії. Пізніше, як пояснили донбаські обласні діячі, вони планують ініціювати загальноукраїнський референдум про перетворення України на федерацію. Але це ду-уже малореально: для цього потрібно, щоб більше половини областей України на це погодилися. Завтра, мабуть, мені не вдасться написати чергову серію нотаток — бо матиму гостей. А якщо наша
революція ще трохи потриває, то й на тебе, Едвіне, я також чекаю в Києві. Навряд чи ми цього разу поселимо тебе у готелі Україна, але без ліжка на ніч і без тарілки гарячого борщу ти не залишишся. Пам'ятаєш, в одній з попередніх серій нотаток я писав про «революційний туризм»? Для тебе, як для старого революціонера, діятиме ціла система знижок і пільг. Подумай, може приїдеш? В кожному разі — завжди радий тебе бачити, чути і читати по мейлу. В суботу напишу іще. Твій Сашко Ірв. Субота, 4 грудня, вечір Сьогодні ми з Оксанкою нарешті відіспатися, і я сів до комп'ютера проанатізувати все, що сталося за ці два неповних тижні. Саме зараз по каналу «1 + 1» показують сюжет про двох молодих людей, які познайомились у наметовому містечку на Хрещатику і вирішили одружитися. Таких пар є 3-4. а може й більше. І навіть поза матримоніальними контактами величезний позитив полягає у тому, що люди знайомилися між собою. Дуже багато людей — я вже писав тобі про це — ніколи раніше не були в Києві, і для них цей приїзд був надзвичайно важливим у пізнавальному плані. Кияни, як я вже теж писав, надзвичайно приязно ставилися до протестуючих, і вся ця атмосфера революції, загальне піднесення, ейфорія надовго запам'ятаються людям. Багато кому цих емоцій і гормональних виплесків не вистачатиме. Згадуватимуть про це все своє життя. Шкода, якщо для когось це стане підставою для психічного здвигу. Сьогодні «поновив роботу виборчий штаб В.Януковича» — так повідомила прес-секретарка В.Я. Ганна Герман. (Пройде ще два дні, і ми довідаємось, що керівником виборчого штабу призначено Тараса Чорновола — сина відомого опозиціонера Вячеслава Чорновола, лідера РУХу, загиблого в загадковій автокатастрофі 1997року). А штаб Ющенка роботи і не припиняв. Мої білоруси — а це були Владзьо Арлов, його син Богдан, і Сяргей Рудакєвіч, білорус з Лондона — приємно вразилися масштабом і атмосферою української революції. У свої приїзди до Білорусі я завжди щиро казав, що наш, український тоталітаризм недалеко втік від білоруського. Але на Майдані було видно, що поступ України дуже відчутний. Я вже описував ту атмосферу доброзичливості й ту незрівнянну енергетику, яка наснажує кожного, хто приходить на Майдан. Музика зі сцени, майоріння прапорів, різноманітні транспаранти, граффіті на стінах, на колонах Головпошти. (Ти маєш пам'ятати ту колонаду, ми там з тобою зустрічалися. То зараз вся плитка на колонах обписана автографами учасників революції: хто, звідки, й побажання, собі або друзям, або всім людям.) Окрім того на Хрещатику на дверях і стінах висять написані від руки, об'явки: кому треба помитися, приходьте за такою-то адресою, тощо. Встановлено спеціальні смітники — викидаєш в них диски і касети тих співаків, які підтримують Януковича. Верховний Суд виніс свій вирок у п'ятницю надвечір. Мої білоруси вже від'їжджали. Але на ранок вони подзвонили, вже з Мінська, і розповіли, що у вагоні теж транслювалось засідання ВС. по радіо. «Ми стояли в коридорі, щоб краще чути, і вислухали все! Вітаємо з перемогою!» — кричав мені Владзьо. В кожному разі, мені справді приємно було показати мою революцію друзям — як приємно похвалитись чимось таким, над чим працював лові о, і воно нарешті вдалося. Хоча, все не так то п просто... (Той самий, вже в попередніх записах згадуваний Бондик. член ЦВК, під час попереднього засідання Верховного Суду давав свідчення. На запитання, чи змінилась кількість виборців після 20 години 21 листопада (тобто — після того, як закрились виборчі дільниці) пан Бондик відповів ствердно. Але потім у нього запитали, чи та кількість змінилась у бік зменшення. Він відповів: «Ні». У бік збільшення? Він знову відповів «Ні». Просто, кількість змінилась, і все.) Отож, на сьогодні ми маємо те, що переголосування другого туру (саме те, чого домагалася опозиція) призначено на 26 грудня. За тиждень до Нового року Україна таки матиме нового президента. Втім, одразу ж ця перемога обросла цілими гронами різних умов-передумов. Від опозиції вимагають у парламенті проголосувати конституційну реформу, яка значно обріже повноваження Президента. Це — вимога президента Кучми, який дуже боїться свого майбутнього, через справу Гонгадзе й інші афери, за які його хочуть змусити відповідати. Це все марудно й нецікаво, але й закономірно водночас: революція зазвичай змінюється рутиною. Тим часом запал народу відчутно зменшився. Ще у п'ятницю я нарікав білорусам: що ж ви так пізно доїхали, я тепер не маю вам чого показати. На Майдані товчеться якихось 100-150 тисяч. А ще тиждень тому був мільйон. Так само й зараз — на рядових киянах поменшала кількість помаранчевих бантиків і шарфиків. Хоча люди терплять, бо стояти треба до кінця. Але піднесення першого тижня, звісно, вже не повернеться. (Хоча, хто зна, як воно буде 27 грудня...) Понеділок, 6 грудня Едвіне! Наша революція фактично закінчилася. Хоча революція не закінчується ніколи — і ми з тобою це знаємо. Вчора оголосили, що найближчим часом відбудеться реструктуризація наметового містечка на Хрещатику. Його, очевидно, пересунуть на тротуар, щоб звільнити проїжджу частину. Кваснєвський, Адамкус і Солана втретє за пару тижнів прибувають в Україну. Завтра в парламенті зберуться всі депутати і прийде Кучма. До чогось вони мають домовитися. Завершуючи ці нотатки, мушу сказати іще раз — мене приємно здивував мій народ. Я відтепер буду
знати, що у моїй країні є принаймні 1 000 000 громадян, які знають напам'ять текст національного гімну: сам чув. як його виконував Майдан, і сам співав разом з усіма. Єдине, чого боюся — не те. що знову може настати велика сплячка. Хоча, сподіваюсь, іще кілька тижнів або й місяців це збудження потриває. І ми переможемо... Принаймні, затих неповних три тижні, які залишились до 26-го, народ вже точно не впаде у сплячку. Не дадуть йому цього зробити ні юшенківці. ні прихильники Януковича. А потім будемо бачити, з якою перевагою ми переможемо. Бо тільки це залишається під знаком запитання, а очевидність нашої перемоги — ні. Р.5. Відсилаю ці нотатки у вівторок, саме зараз у Верховній Раді йде напружене засідання — Леонід Кучма з усієї сили добивається для себе гарантій безпеки. Як завжди, революція переходить у бюрократичну тяганину. Але на відміну від Грузії, де рік тому після тритижневого протистояння повсталі просто увірвались до парламенту і взяли владу, а Шеварднадзе був змушений втікати з країни, в Україні все проходить відносно легітимно. І це, як мені здається, добре. Хоча саме через це мої нотатки закінчуються на півслові... Сашко Ірв.
Фридрих Горенштейн СНЫ ТИМУРА На старом еврейском кладбище немецкого города Берлина похоронен замечательный русский писатель Фридрих Горенштейн. В холодно-спокойных констатациях этой фразы (еврейском… немецкого… русский…) раскаленный трагизм, гудение противоречий двадцатого столетия, «мало оборудованного» не только «для веселия» (Маяковский), но и для простого непритязательного существования. Вот эта неприспособленность места и времени для человеческого существования и стала стержневой темой писателя Фридриха Горенштейна — романиста и драматурга, публициста и философа. Некий литературный персонаж размышлял о происхождении зрения: мол, давным-давно, на заре земной жизни, слепая тварь тыкалась в острые камни и растительные колючки, и то место, которому доставалось больше всего, постепенно болезненно изощрялось, пока не стало видящим чувствилищем — глазом. Так ли оно было в биологической реальности — неизвестно, но зрение художника Фридриха Горенштейна возникло и сформировалось именно таким образом. Боль уязвленного тела и духа, боль человека и за человека породили и наполнили его творчество. Он не из тех писателей, которые ласкают ухо и навевают сладкие сны. Его художество измучивает ум и сердце — недаром его называли «жестоким художником жестокого века» и сравнивали с Достоевским. Фридрих Наумович Горенштейн (1932-2002) родился в Киеве и потерял отца в раннем детстве: в 1935 году профессор-экономист Горенштейн был арестован по одному из сочиненных после убийства Кирова дел и расстрелян в застенках КГБ. Мать — педагог по работе с малолетними преступниками, догадавшись, что ожидает семью «врага народа», сбежала из Киева с малолетним сыном и несколько лет скрывалась в провинции у родственников и знакомых. В 1941 году во время эвакуации она в эшелоне заболела и умерла. Началось перемещение из одного детского дома в другой. После войны Фридрих Горенштейн окончил Днепропетровский горный институт и в должности горного инженера работал в шахтах Донбасса, а с 1961 года — инженером-строителем в Киеве. До своей эмиграции Горенштейн написал 16 киносценариев, по пяти из которых были сняты фильмы, в том числе «Солярис» Андрея Тарковского и «Раба любви» Никиты Михалкова. Но только одно-единственное произведение Горенштейна приняла советская печать — маленькую повесть «Дом с башенкой». Этот дебют (отмеченный всеми как блестящий) оказался и концом открытой писательской деятельности Горенштейна. Ни одна вещь Горенштейна не была принята советскими издательствами, даже «Новый мир» не отважился опубликовать его повесть «Зима 53-го года». В 1979 году он принял участие в неформальном (бесцензурном) альманахе «Метрополь», перевернувшем судьбу не одних его участников. Начавшиеся преследования вынудили писателя к эмиграции. Он поселился сначала в Вене, а затем в Западном Берлине — до конца своих дней. Его повести и романы, выходившие за рубежом (нередко сначала на иностранных языках, а уже затем — порусски), проникали к читателю в СССР через «самиздат» и «тамиздат», и только с началом перестройки попали на отечественные печатные станки. Репатриация сочинений Фридриха Горенштейна произвела оглушительное впечатление — в пору, когда читатель и без того был оглушен потоком хлынувшей, дотоле скрываемой от него информации. Социально-психологические проблемы той эпохи, которую с неизбежностью придется называть советской, запечатлены в романах Горенштейна «Место», «Псалом», «Искупление», в повестях «Яков Каша», «Куча», в пьесе для чтения «Бердичев» и многочисленных рассказах с такой остротой и глубиной, что значение и живое функционирование этих произведений выходит далеко за пределы породившего их времени. «В большинстве его произведений, — отмечает В.Казак, — встают вопросы еврейства, антисемитизма, русского шовинизма и христианской религиозности». В своей мощной монументальной прозе Фридрих Горенштейн детально, с впечатляющей тщательностью и размахом прописывает быт, поведение, психологические и интеллектуальные изгибы, приводя при этом в движение огромные словесные массы. Другое дело — сценарий: здесь преобладают не описания, а называния, оставляющие место для творческой фантазии режиссера и провоцирующие эту фантазию. При чтении каждый читатель становится таким режиссером, словно бы ставящим по этому сценарию фильм на съемочной площадке своего воображения. Киносценарий (скорее, пожалуй, кинороман) «Сны Тимура» — одно из последних, незавершенных произведений Фридриха Горенштейна. По сообщению режиссера Хамраева, этот сценарий «мы написали с моим теперь уже покойным другом Фридрихом Горенштейном. Я его считаю величайшим писателем». Сценарий предлагается читателям «Егупца» в несколько сокращенном, журнальном варианте, причем сокращения везде отмечены отточием в квадратных скобках. Название дано редакцией (в авторской рукописи название отсутствует). Неизвестно, какой вид приобрел бы кинороман в законченном виде, но в любом случае можно утверждать — произведение состоялось. Публикация доселе неизвестного текста одного из самых замечательных русских писателей второй половины ХХ века стала возможной благодаря доброжелательности Дана Горенштейна и участию Иры Рабин (Берлин), которым редакция «Егупца» выражает свою искреннюю благодарность.
*** — И вот я научил тебя писанию, мудрости Торы, Евангелию, — читал нараспев из Корана мальчик. — И вот ты делал из глины подобие птиц, с моего дозволения. И дул на них, и они становились птицами с моего дозволения. — Объясни эти слова Аллаха из пятой суры, Тимур, — сказал учитель. — Почтенный Мирсаид Берке, Аллах говорит, что все в мире и сама жизнь существуют по его повелению. — Ты делаешь успехи, Тимур, — сказал учитель. — Я радуюсь, учитель, я радуюсь, — ответил Тимур. — С тех пор как мой почтенный отец амир Тарагай отдал меня в школу и мне вручили таблицу слогов, я с помощью Аллаха выучился читать. Я радуюсь своему успеху, учитель, потому что Джахангир должен быть всегда ученым человеком. — Ты хочешь стать Джахангиром? — спросил учитель. — Я буду Джахангиром, — ответил Тимур, — покорителем и владыкой мира. Я подниму над всем миром зеленое знамя ислама и белое знамя победы. — Мир принадлежит Аллаху! — выкрикнул Саид, самый высокий и плечистый мальчик в школе. — Не хочешь ли ты быть соперником Аллаху? Пророк сказал: «А больше всех людей будут наказаны те, кто в день Страшного суда подражает творениям Аллаха». — Мой отец — почтенный амир Тарагай — видел сон еще до моего рождения, — сказал Тимур. — Толкователи объяснили этот сон как мечту о моем славном царствовании, настолько славном, что все народы мира стали подчиняться ему. — Расскажи, Тимур, — сказал Файзула, мальчик, сидящий рядом с Тимуром. — Нет, я не буду рассказывать, — ответил Тимур, — вижу, вы не верите мне, вижу, вы смеетесь надо мной, но когда сбудется, тогда поверите и перестанете смеяться и пожалеете, что смеялись! И раскаетесь, что смеялись. — На лице мальчика засверкали глаза владыки-деспота. — Тимур, — сказал учитель, — судьба каждого начинается до его рождения. Мы верим, бывают вещие сны, но тебе рано еще говорить о величии. Ты не научился еще даже пятикратной молитве. — Я скоро выучу пятикратную молитву, — сказал Тимур. — Я стану старшим учеником во всей школе. — И кроме пятикратной молитвы еще много предстоит учиться. Надо знать Коран, как свою собственную плоть. — Я постоянно учу Коран, учитель. — Надо владеть письменами, грамматикой и простыми письменами. Надо знать сто семикратных и десятикратных чисел. Надо знать мистические цифры. — Я люблю цифру 7, учитель! — Это мистическая цифра, это небесная цифра. Она приходит к нам из небесного мира, подобно птице. Посмотрите, — он распахнул окно и указал на небесную синь, в которой летали птицы. — Объясни, Тимур, почему в пятой суре, которую ты читал нам, Тимур, жизнь и птицы поставлены рядом? Повтори, Тимур, о птицах из пятой суры. — И вот ты делал из глины подобие птиц с моего дозволения и дул на них, и они становились птицами с моего дозволения, — прочел Тимур. — Птицы — это судьба, — сказал Мирсаид Берке, — сказано в семнадцатой суре. Мы привязали к шее каждого человека птицу, и в тридцать шестой суре сказано: мы гадали по полету птицы. — Зачем же учиться, если судьба каждого предопределена? — сказал Саид. — Для того, чтобы понять свою судьбу, — ответил Мирсаид Берке, — понять свою судьбу — это значит понять мир. Мир полон врагов, — четко говорил Мирсаид Берке и в такт своим словам рубил воздух ладонью. — Враги делятся на слабых и сильных. Слабых побеждают силой, а чем побеждают сильных? — Хитростью, — ответил Тимур, — хитрость и сила — владыки мира! — Я тобой доволен, Тимур, — сказал Мирсаид Берке. — Надо хорошо знать риторику и логику для хитроумной полемики с превышающим силой врагом. — Я это запомню, учитель, — сказал Тимур. — Запомните все, — сказал Мирсаид Берке. — Сила всегда права, повторите за мной трижды, — и начал четко правой рукой словно рубить воздух, дирижируя, — сила всегда права, сила всегда права, сила всегда права! — Когда я стану Джахангиром, владыкой и повелителем мира, — тихо сказал Тимур, — я велю вырезать эти слова на моей золотой печати. На столе были чай, лепешки, халва. Ярко горел огонь домашнего очага. Тимур и его отец Тарагай играли в шахматы. — У меня хороший учитель, — сказал Тимур отцу. — Да, я знал, кому тебя отдать, — сказал Тарагай. — Мудрецы, знатоки Корана, святые улемы говорят с нами языком Аллаха. Сын мой, на всех общественных собраниях, где тебе случается бывать, старайся всегда занять место поближе к улемам, чтобы не пропустить ни одного их слова. — Я постоянно так делаю, отец, при этом я сижу, поставив колени на землю и держа себя почтительно со старшими.
— Я знаю, без благословения святых улемов не сбудется мой вещий сон о твоем владычестве над миром. — Расскажи мне свой сон, отец, я хочу его опять послушать! — Я тебе уже его рассказывал так часто. Не далее как вчера ты просил меня об этом, и я рассказывал тебе. — Я готов слушать его до бесконечности, потому что каждый раз понимаю его по-новому. Однажды во сне ты увидел молодого человека, похожего на араба. Он подошел к тебе и вручил тебе меч. — Это был Ангел, — сказал Тарагай. — Я взял меч в руки и стал размахивать им по воздуху. Блеск стального клинка осветил весь мир. Я видел, как блеском меча озарился весь мир, из рук моих поднялся пар, преобразившийся в воздухе в капли, которые упали на землю дождем. Слышен шум грозового дождя, блестят молнии, гром. Амир Тарагай едет на лошади, весь промокший, прикрываясь от хлещущих струй. Затем, освещенный восковыми свечами, сидит он перед амиром Кулялом — толкователем снов. — Это сон пророческий, — говорит амир Кулял, — Аллах пошлет тебе сына, который силой оружия покорит себе весь мир. Все народы мира будут ему подвластны. Меч — символ мужества и власти. Меч, освещающий блеском своего стального клинка весь мир, — перст Аллаха, указывающий будущего владыку мира. Радуйся, Тарагай, радуйся! — Я радуюсь, радуюсь, святой амир Кулял! Аллах пошлет мне сына, которому суждено владеть всем миром, обратить всех в ислам, освободить землю от мрака новшеств и заблуждений. Я радуюсь! Гремит гром, сверкает молния, — сквозь шум дождя, заглушаемый им, доносится голос Тарагая. — Сон действительно исполнился, Аллах дал мне тебя, мой сын. Ты родился вслед за этим сном. Как только ты появился на свет, я отнес тебя к шейху Шамсэтдину. Тарагай с завернутым в пелены младенцем заходит к шейху. Тишина. Шейх, монотонно покачиваясь, читает Коран. Амир Тарагай стоит неподвижно с младенцем. — Ужели не опасаетесь, что тот, кто на небе, может велеть земле поглотить вас, она уже колеблется… — в этот момент на руки и одежду, на халат амира Тарагая потекла младенческая моча. И младенец заплакал. Тогда шейх Шамсэтдин прервал чтение и посмотрел на Тарагая. — Ты пришел спросить меня об имени младенца? — спросил шейх. — Да, почтенный шейх Шамсэтдин! — Сын или дочь? — Сын родился, почтенный Шамсэтдин. И я уже вознес молитву Аллаху. — Когда ты вошел, Тарагай, я читал 17 суру, 16-й аят. Так как в этом аяте Корана встречается слово «томоррсу» — колеблется, ты назови его — Тимур. И пусть, когда он повзрослеет, помнит всегда, что имя его заимствовано из Корана. И пусть во славу ислама от имени этого колеблется земля. В доме у Тарагая делают Тимуру обрезание. Рядом с Тарагаем мать Тимура, его бабушка. Когда несколько капелек крови окрасили белоснежное покрывало, младенец вскрикнул как-то особенно громко. Это были первые капли крови, пролитой Тимуром. Праздник, пиршество по поводу обрезания, много гостей, звучит музыка. Поют рабыни за занавесом. Два нанятых комика — Хатиф и Фурат — веселят пирующих. Хатиф спрашивает Фурата: — Хотел бы ты получить динар? — Да хотел бы, но без двадцати палочных ударов. — При чем тут палочные удары? — Я знаю, в наше время людям ничего даром не дают! Общий хохот. Красные лица, жирные от еды пальцы. Тимура передают из рук в руки. Мальчику плохо, он плачет. Бабушка забирает его и уносит к себе. Тимуру уже три-четыре года, он сидит в колыбельке, играет атласными лоскутками, а бабушка напевно говорит ему: — Послушай, дитя, послушай, киджары, массалары, сказки старой бабушки. Да будет твоя сказка прекрасна, пусть разматывается она, как длинная нить. Было не было, а на свете дел было немало. Вот приходит полчище хрестьян, а впереди их сорок великанов и каждый имеет под началом тысячи других великанов. У каждого великана по сорок рук и каждый имеет силу ста человек. Но выходит на поле биться Салатин и поднимает свой святой меч. — Тимур отбрасывает лоскутки, поднимается, сжимает кулачки. — Чинары, массалары, — напевно продолжает бабушка, было, не было здесь ничего, а у Аллаха много всего. Тимуру уже лет десять. — Моя бабушка, — рассказывает Тимур своим сверстникам в сарае, — имеет дар отгадывать. Она увидела однажды во сне, что одному из ее сыновей или внуков предстоит завоевать царство и проторить дороги. Этот герой — я! Мое время приближается. Кланяйтесь и клянитесь в верности! Кланяйтесь! Кланяйтесь мне! Кланяйтесь! — И все поклонились Тимуру, кроме Саида, который остался стоять, насмешливо глядя на
Тимура. — Почему ты мне не кланяешься, Саид? — Я не верю ни тебе, ни твоей бабушке. У меня тоже есть бабушка, и она тоже видела во сне, что я великий богодур. Давай бороться, кто победит, тот и прав. — Хорошо, — сказал Тимур и обхватил Саида, но Саид был выше, и он бросил Тимура на землю. — Ну, чья бабушка умнее? — спросил Саид и рассмеялся. — Помиритесь, помиритесь! — закричал Файзула. — Нехорошо так вести себя сверстникам! — Ты, Саид, не веришь Аллаху, — тихо и печально сказал Тимур, поднимаясь с земли, — хочешь изменить волю Аллаха? Бедный, несчастный Саид! — Помиритесь, помиритесь! — закричали вокруг. — Хорошо, — сказал Тимур, — я согласен помириться с тобой, Саид, из жалости. Я прощаю тебе твое неверие. — А я прощаю тебе твою наглость, Тимур! — сказал Саид. — Аллах учит быть великодушным, — и он протянул Тимуру руку, а Тимур протянул Саиду руку навстречу, они обнялись, и в этот момент Тимур сильно ударил Саида головой в лицо. Кровь мигом залила лицо Саида, и он упал как подкошенный. — Вот видите, — негромко сказал Тимур, — что случается с теми, кто не верит в волю Аллаха! Кланяйтесь! Кланяйтесь! Кланяйтесь! И клянитесь, что никогда не оставите меня, и ты, Саид, — обратился Тимур к Саиду, которого подняли с земли и который едва стоял на ногах, — будешь ли ты мне верен до конца? — Верен, буду верен, — разбитыми губами пробормотал Саид. (Саид потом будет у него телохранителем). Ранний рассвет, но у мечети уже много народа. Люди, одетые в траурные рубища, в руках у некоторых факелы, фонари, колокола, изображения солнца и полумесяца на шестах и пестрые куски материи. Молодой венецианский путешественник Николо тоже одет в траурное рубище, голова его повязана чалмой. — Я давно мечтал проникнуть на мусульманский праздник, — говорит он своему проводнику Якубу, — и вот недаром проделал такое путешествие из Венеции. — Говори тише, — предупреждает проводник, — если узнают, что ты не мусульманин, я рискую вместе с тобой. Загремели барабаны, ударили медные тарелки, шествие началось. Впереди, одетые в длинные черные рубахи, шли люди, которые били себя в грудь. За ними двигались мужчины, тоже в черных рубахах, которые били себя по спине и плечам цепями. Потекла первая кровь. — Это азат, процессия огорчения, — шепотом говорит Якуб. — В память гибели имама Хусейна, внука пророка Мухаммеда. Вот идет Хадди, предводитель процессии, который рассказывает о гибели Хусейна в битве при Корбелле. — После смерти пророка Мухаммеда, — громко и патетично говорит Хадди, — хадифом стал тесть пророка — Огубак. Умирая, он передал власть своему тестю Омару ибн-аль-Хатабу, его убили отступники. Плач и крики в процессии стали громче. — Возьми флакончик со слезами, — шепнул Якуб Николо и протянул флакончик. — У кого не хватает собственных слез, приносят их во флакончике. Здесь нельзя выглядеть равнодушным. Николо взял и брызнул в глаза из флакончика. — Праведный Али, двоюродный брат и зять пророка, — с пафосом продолжал казий, — новый халиф, был убит при выходе из мечети после пятничной молитвы. Крики стали еще громче, кровь потекла обильнее. — Праведный Али завещал привязать свой труп к верблюду и пустить его в пустыню, и похоронить его там, где верблюд опустится на колени. — Я-алла! Я-алла! — кричали из шествия. — О, боже! О, боже! — Власть захватил проклятый Муавия, — продолжал казий. — Он потребовал присяги сыну своему, проклятому Езиду. — Шайтан! Шайтан! — яростно кричала толпа и поднимала кверху кулаки и оружие. Уже восходило солнце. Улицы наполнялись все большим и большим количеством людей, присоединившихся к шествию. — Сын убитого Али, внук Мухаммеда, имам Хусейн в сопровождении двухсот приближенных, по зову жителей своего города Элькуфы, отправился туда перенимать власть, принадлежащую ему по праву. — Я-алла! Я-алла! — кричала толпа. Звонили колокола, раздавалось пение. — Армия Езида в четыре тысячи человек преградила ему путь. Хусейн повернул к Евфрату, но и здесь натолкнулся на врагов. Они засыпали канал, ведущий к его лагерю. Хусейн и его приближенные умирали от голода и жажды. Вопли из толпы достигли предела. Многие в шествии избивали себя цепями, к которым были привязаны мелкие гвоздики, ранили кинжалами, вонзали в тело иглы. Уже несколько искалеченных лежало на обочине. Николо отворачивался, смотрел с трудом. — Такова наша вера, — сказал Якуб. — Ради веры люди не жалеют своей жизни святой. — И чужой тоже, — добавил Николо, помолчав. — В битве при Корбелле, — продолжал громко нараспев выкрикивать Хадди, — все приближенные Хусейна были уничтожены, а сам Хусейн убит Езидом. Голову Хусейна по наущению Езида отрезали и подвергли надругательствам.
Отдельной группой шли люди, которые острыми палашами наносили себе удары по голове. Из этой группы служители уже вытащили одного мертвеца. — Это либо фанатики, — тихо сказал Якуб Николо, — либо люди, давшие обет участвовать в азакомат, если святой имам Хусейн поможет исполнению их желаний. Комат — это острый меч, которым они бьют себя по голове. В группе азакомат был и отец Тимура Тарагай. Раненый Тарагай лежит на досках. Возле него хлопочет мать Тимура и бабушка. Тарагай положил слабую свою руку на плечо Тимура и говорит тихо, почти шепотом: — Тимур, я дал обет — трижды участвовать в азакомат, и я исполнил свой обет во имя твоего будущего. Кончается твое детство, Тимур. Ты должен перестать играть в детские игры. Ты становишься юношей. — Моей любимой детской игрой всегда была война, — сказал Тимур. — Но я уже стыжусь детских игр и стараюсь проводить время среди равных себе юношей. Тимур и Файзула купаются солнечным ярким полднем в сверкающей от солнца реке. Ныряют, плавают наперегонки. — Файзула, кто раньше доплывет до того куста, тот станет ханом, — говорит Тимур. — Поплыли! — смеется Файзула. Оба плывут изо всех сил. Файзула почти опережает Тимура, уже коснулся куста рукой, но в последний момент Тимур подхватил плывущую по воде палку и коснулся ею раньше. — Я опередил тебя, — закричал Тимур, — я буду ханом. — Нет, нет, — кричал Файзула, — ты коснулся не рукой, а палкой. Пока ты хотел коснуться рукой, моя голова уже была там. Давай еще до того дерева, — предложил Файзула. В это время послышался с берега крик: — Файзула! — Это Муладша, — обрадовался Файзула, — мой товарищ. Я тебе говорил о нем. — Зачем тебе другой товарищ? — сказал Тимур. — Я тебя люблю, и ты поклялся мне в верности. — Ах, Тимур, ты не знаешь какой он! Он тебя тоже научит приятному. — Чему же он меня может научить, Файзула? Я и без него знаю, что приятно. Приятно помогать нищим, так сказано в Шариате. — Помогать нищим?! — засмеялся Файзула и радостно закричал: — Муладша, плыви сюда, Муладша! — Да, — сказал Тимур, — с семи лет я помогаю нищим и буду помогать всю свою жизнь. Одежду, один раз надетую, я уже не одеваю, а отдаю нищим. Муладша засмеялся, подплыл и обнял Файзулу. — Я прошу у тебя ласки, — сказал он. Файзула засмеялся: — Проси у меня поцелуя. — Что мне пользы от твоего поцелуя? — сказал Муладша. — Поплыли со мной к кустам. — И поплыл, широко загребая. — Вот что ты называешь приятным? — сказал Тимур. — Этот твой друг Муладша с очень дурными наклонностями. — Ах, ты ничего не понимаешь, Тимур, это так приятно. Это слаще, чем кишмиш, — и поплыл вслед за Муладшей к кустам. Вскоре в прибрежных кустах послышались смех, вздохи, восклицания. Все это время Тимур пристально неподвижно смотрел на колеблющийся кустарник. Потом выплыл на берег, взял свой кушак, положил в него камень и вращая его как пращу, пустил его в кусты. Файзула и Муладша выскочили из кустарников, как затравленные. — Против таких, как вы оба, предостерегает шариат, — крикнул Тимур. — Когда я достигну величия и славы, то возвеличу всех моих стоящих товарищей, товарищей моего детства. А таких, как вы оба, я велю накормить толченым стеклом и живыми скорпионами. Тишина в мечети нарушалась лишь шепотом молитв. Тимур и его отец Тарагай молились. После того, как молитва закончилась, Тарагай сказал: — Тимур, я привел тебя в мечеть, чтоб объявить: ты достиг возраста, когда звание амира переходит по наследству к тебе от твоих предков. — Как хорошо в мечети, отец, — сказал Тимур, — чисто и тихо. Я мечтал о величии с раннего детства, но в моем возрасте я уже знаю, что мир подобен золотому сундуку, наполненному змеями и скорпионами. Мир грязен, отец. Поэтому, отец, я начал презирать золото и величие и хотел бы остаться жить в мечети или уйти в пустыню и стать бродячим дервишем. — Этим, Тимур, ты нарушишь обет, данный мной Аллаху. Ты нарушишь замысел Аллаха. Ты нарушишь верность предкам. Выслушай и запомни: ты Тимур, сын Тарагая, Тарагай — сын амира Бургуля, Бургуль — сын амира Ильяс-Йгиса, Ильяс-Йгис — сын Богодура, Богодур — сын Анжайль-Наена, Анжайль-Наен — сын Суюнчи, Суюнчи — сын Индармузыбарваса, Индармузыбарвас — сын Качули Богодура, Качули Богодур — сын Туменхана, Туменхан — был родственником Яферса, Яферс — сын Куноя. — Да, отец, — сказал Тимур, — все мы рабы Аллаха, высшей рукой заключенные под этим синим сводом в жизнь.
— Поэтому, сын мой, будь доволен дарованным тебе от Аллаха. — И земными радостями? — спросил Тимур. — Земными радостями тоже? — И земными радостями, если они не противны Шариату. Ты уже не дитя, Тимур, поэтому избегай пустого времяпровождения и пустых игр. По изречению самого пророка: из всех игр только трем сопутствуют ангелы — конским бегам, состязанию в стрельбе из лука и забаве мужчины с женщиной. — Я с радостью выслушал твои мудрые наставления, отец, — сказал Тимур, — и я твердо решил исполнить их в жизни. Тимур стремительно скакал на коне по солончаковой степи. Лицо его радостно вдохновенно. Видно, что эта скачка и этот ясный день и его собственное, сидящее крепко в седле, наевшееся молодое тело, — все доставляло наслаждение. Он обогнул курган и повернул к небольшому озеру, чтобы отдохнуть и напоить коня. Дорога к озеру шла под уклон, и Тимур несколько сдержал коня и поскакал рысью. Впереди него, тоже рысью, скакал всадник в плаще, какой носят в пустыне бедуины. За спиной у всадника с одного бока было копье, с другого колчан и лук. У пояса широкий меч. Было в этом всаднике что-то опасное и одновременно притягивающее. Что-то вызывающее настороженность и одновременно зависть. Тимур пришпорил коня и опять перешел на галоп. Пронесся мимо всадника, заметил его сухощавое скуластое лицо. — Эгей! — крикнул Тимур. — Счастливой дороги! — Но тотчас же почувствовал за спиной дробный топот копыт — всадник тоже пустил свою лошадь галопом. Топот все приближался. Тимур пригнулся к шее своего коня. В этом внезапно возникшем конском состязании оба уже скакали на пределе. Вот вперед вырвался всадник в бедуинском плаще, но затем опять Тимур. Ему удалось обойти. Видно, на рывок всадник и его лошадь потратили слишком много сил, потому что Тимур вырвался далеко вперед. Он успел соскочить со своего коня и растянулся на берегу, на траве, прежде, чем прискакал его соперник. Обе лошади, разгоряченные скачкой, жадно пили воду. Всадник растянулся рядом на траве. Меч, копье и лук со стрелами он положил неподалеку. Остался лишь с кривым ножом на поясе и чересседельником в руке. Некоторое время они молча устало дышали. — А ты хорош на коне, — сказал, наконец, всадник Тимуру, — молодой, а в искусстве верховой езды понимаешь. Тебя как зовут? — Я Тимур, сын Тарагая из рода Барлас. А вы? — О, я! — сказал всадник и издал короткий смешок. — Я, юноша, странник. Хожу по миру и ищу звонкую монету, — он опять засмеялся. — А чем вы занимаетесь? — спросил Тимур. — Я? Разным. Я уже и обезьяну учил танцевать в Каире, и в Багдаде устраивал петушиные бои, и в Дели носил змей в корзинке. — Было неясно, то ли собеседник правду говорит, то ли шутит. Но его манера, его короткий смешок чем-то привлекали Тимура. И он тоже начал смеяться, слушая эти необычные удивительные слова. Собеседник вынул из-под плаща бутылку и глотнул вина, — Вот, возьми, — сказал он и протянул Тимуру. — Нет, это грех, Коран запрещает. — Я тоже правоверный, — сказал всадник, — у меня Коран всегда с собой. Он достал из-под плаща небольшую потрепанную книжечку: — Я в Каире на базаре купил. Но я не слишком учен. По слогам выучился. Дервиш один меня научил. Он меня многому научил. Мы с ним в Персии по базарам ходили. Он учил меня, как милостыню просить. — Я всегда раздаю милостыню нищим, — сказал Тимур. — Дервиш учил меня, как притворяться нищим и больным, чтобы получить звонкую монету, — сказал всадник и засмеялся. — Как нужно вести себя, чтобы тебе поверили. Лохмотья приравниваются к знаку благочестия, говорил дервиш, а бродячая жизнь — это привычка к странствиям. Он выпил из бутылки. — Запомни, юноша, совет старого дервиша: все видя, притворяйся слепым, все слыша — глухим и хромым, ибо хромых поддерживают. И притворяйся немым, ведь молчание — это язык радости. Он протянул бутылку Тимуру, тот взял и выпил. — Ну что, приятно? — Приятно, — сказал Тимур и тоже рассмеялся. — А теперь, юноша, найди, что в Коране о вине сказано. — Это пятая сура, — сказал Тимур, у которого от вина кружилась голова. «О, вы, — прочел Тимур, — которые уверовали: вино — мерзость из деяний сатаны. Сторонитесь его. Может быть, вы окажетесь счастливыми». — Хорошо сказано, — после паузы произнес собеседник, — может быть, вы окажетесь счастливыми, может быть. А что такое счастье, не сказано даже в Коране. Вот другая книга, — он достал из-под плаща книгу в кожаном переплете, — я ее тоже всегда с собой ношу. Но ты мне нравишься, юноша. Я хочу ее тебе подарить. Дервиш Абу-Сахл, который заменил мне отца и умер у меня на руках в пустыне у костра, — он начал говорить, вдруг ожесточившись, — потому, что за нами по пятам гнались стражники. — Его голос стал груб и скорбен. — Он умер, истекая кровью, и я не мог добыть ему лекаря, — он замолк. — Все пустота, все бессмысленно в этом мире. В этой книжке много сказано о пустоте земного существования и о
радостях земной жизни. Это Омар Хайям. Видишь на книжке пятна крови? Это кровь Абу-Сахла. Прочти вот здесь. Тимур взял книгу и прочел: «Пей вино, нам с тобой не заказано пить, ибо небо намерено нас погубить. Развалясь на траве, произросшей из праха, пей вино и не надо судьбу торопить». — Меня Джанбас зовут, — сказал собеседник, — я из Хорезма. Читай еще юноша. Тимур прочел: «Мы грешим, истребляя вино, это так. Из-за наших грехов процветает кабак. Да простит нас Аллах милосердный, иначе милосердие божье проявится как?». — Вот и я так молюсь, — сказал Джанбас, — да, благословен будь Аллах, который создал вино, женщин и утешение горемычных. — Он засмеялся. — Смотри, персидские картинки, — и протянул Тимуру стопку картинок с голыми женщинами, — нравится? В Каире есть баня, где на стенах голые женщины нарисованы. Там публичные дома в банях. Приходят женщины, моются, думают, женский день был, а это публичный дом. Хочешь, в Каир поедем? Хочешь? Поехали со мной. Из Шамахана в Индустан хорошие караваны идут или на базар скот гонят. Жить будем хорошо, всякий бедный у нас приют найдет — двести, триста человек наберется. — Нет, — сказал Тимур, — я другой дорогой иду, я другой обет дал. — Какой обет? — Я должен стать Джахангиром, владыкой и покорителем мира. Ты мне не веришь? — Нет, почему, верю, если тебе повезет, — сказал Джанбас и посмотрел серьезно на Тимура. — Но только скучно это. — Скучно? Быть покорителем мира скучно? — Да, много лицемерить и врать тебе придется. Власть будет, а свободы у тебя не будет. Чем выше будет твоя власть, тем меньше будет у тебя свободы. А мы — разбойники — имеем полную свободу. Имеем ту же власть, но без вранья и лицемерия. Потому живем свободно и весело. Главное, чтоб сила была. — Это главное, — согласился Тимур, — сила всегда права. — Сила всегда права, — повторил разбойник, — но без удачи она одни убытки принесет. Ты в нарды играешь или в кости? — Нет, я в шахматы играть люблю, — сказал Тимур. — В шахматы я не умею, — сказал Джанбас, — жаль. Говорят, шахматы хитрость развивают. Хотел выучиться у дервиша Абу-Сахла, да не успел. Зато я был в Персии в игорных домах, где играют в кости и нарды. — Шариат азартные игры запрещает, — сказал Тимур. — Ах, юноша, — улыбнулся Джанбас, — шариат и голубей разводить запрещает. А в Каире на каждом углу голубятни и, говорят, сам халиф завидует своему визирю, что его голуби летают быстрее. В Каире тоже есть игорные дома, но тайные. А в Персии — открытые. Там не только деньги, не только одежду проигрывают до рубашки и туфель, но и свободу свою. А порой откупаются дочерьми своими. Поехали со мной — персияночку выиграешь, — он засмеялся. Засмеялся и Тимур. — Давай посмотрим, удачлив ли ты? — Джанбас вынул кости, бросил. Бросил и Тимур. — Проиграл, — сказал Тимур, — у меня и денег с собой нет. — Ничего, — сказал Джанбас, — должок за тобой, записываю. Знаешь, чего тебе еще не хватает, юноша? Решительности. Надо бросать кости с уверенностью, что ты выиграешь. А без решительности власти не бывает. Ни ханской, ни разбойничьей, никакой. Может быть и сила, и хитрость, и доблесть, но, если нет решительности, удачи не будет. — Он вдруг затих, глядя в сторону склона. Тимур тоже посмотрел туда. По тропке к озеру спускалась молодая красивая девушка с кувшином. — Нравится она тебе? — спросил Джанбас. — Чего ты смеешься? Я ведь вижу, нравится. Красивая. Можно, конечно, томиться по ней, страдать и получать от этого удовольствие. О, полнолуние красоты! О, обладательница прелестных глаз газели! Свет очей моих, жизнь моего сердца! — Джанбас засмеялся, засмеялся и Тимур. — О, я стремлюсь к тебе, как истомленный путник в пустыне стремится к прохладному источнику! Так, что ли, говорят влюбленные? Можно и так, а можно просто подойти и взять ее. — Как это — просто? — спросил Тимур. — А вот так, решительно подойти и взять силой. Потому что сила всегда права. Это и есть власть, Тимур. Подойди, Тимур, и возьми ее. — Тимур засмеялся. — Я вижу, ты не решаешься. Так и быть, для первого раза, поскольку ты мне нравишься, я тебе покажу, как это делается. Джанбас встал, взял чересседельник, подошел к девушке, которая зачерпывала кувшином воду, и вдруг схватив, повалил ее на землю. — Ахмед! Ахмед! — закричала девушка. — Помоги! — К девушке по склону побежал молодой парень, выхватив нож. Джанбас умелым ударом выбил нож, схватился с парнем. Но не ожесточенно, а наоборот — весело смеясь. И Тимур тоже засмеялся, глядя на происходящее. — Беги, Зульфия, беги! — кричал парень. Девушка опомнилась и побежала, но Джанбас уже успел связать парня чересседельником, и быстро догнав девушку, связал ее поясом, повалил и начал насиловать. Девушка кричала и плакала. Кричал и плакал лежащий неподалеку связанный молодой парень. От этого Джанбас смеялся еще больше, перемигиваясь со смеющимся Тимуром. Кончив насиловать, Джанбас встал и сказал Тимуру: — Теперь ты. — Тимур, ничего не отвечая, продолжал смеяться. — Ну, дело твое. Пора мне. Солнце уж зашло, — сказал, словно ничего не случилось, Джанбас. — Не
хочешь со мной, пожалеешь когда-нибудь. — Он подобрал оружие, сел на коня, посмотрел на плачущую девушку: — О, свет очей моих! Жизнь моего сердца! — засмеялся он. — Что плачешь? Все равно когданибудь станешь болтливой старухой. — Обернулся к Тимуру, помахал рукой: — За тобой должок, это значит, мы еще встретимся, — и ускакал. Наступила тишина. Не слышен был плач девушки и молодого парня, лежащих связанными. — Я хочу умереть! — повторяла девушка. — Зарежь меня, зарежь меня! Прошу тебя, — обратилась она к Тимуру. Тимур подошел и вынул нож. — Не убивай ее, — закричал молодой парень, — меня убей. Тимур перерезал веревки, связывающие девушку, затем — молодого парня. Они обнялись и плакали уже навзрыд. — Я вам обещаю, — сказал Тимур, — я твердо решил, что когда стану Джахангиром, то уничтожу во всем мире таких преступников. У амира Куляла собрались знатные люди. Здесь были и дяди Тимура — амир Барлас и амир Сальдур и прочие. Когда вошел Тимур, амир Кулял сказал: — Садись, Тимур, среди знатных людей. Хочу сказать вам — Тимур только с виду кажется человеком бедным и низкого звания. Но в действительности это очень важный человек, — амир наклонил голову и некоторое время сидел тихо. Перед ним лежали лепешки и халва. — Вот тебе семь лепешек, Тимур, — сказал Кулял, — и вот тебе часть халвы. Съешь эти семь хлебов и ты будешь владыкой семи частей мира. Ты будешь владыкой всего мира. — Всего мира? — одновременно удивленно произнесли Барлас и Сальдур. — Да, этому турку суждено владеть всем миром Аллаха, — сказал амир Кулял. — Вы назвали меня турком, святой Кулял? — сказал Тимур. — Это меня изумляет. Один из предков моих зовется Караджар Наен. Наен — это значит владетельный князь Монголы. — Твой предок Караджар Наен, — сказал амир Кулял, — первым познал Аллаха, размышляя о мире с подвластными ему людьми. Их рассудок убедил в истинности ислама. Он признал Аллаха царем, посланника Аллаха — его визирем. Потом познал четырех халифов правого пути. Ты, Тимур, принадлежишь к отуреченному монгольскому племени Барлас. Поэтому повторяй непрестанно имя Аллаха, исповедуй его всегда. Будь последователем его велений и не делай того, что запрещено. В это время к амиру Кулялу вошел отец Тимура — Тарагай. — Вот хлеб, который дал мне святой амир Кулял, — сказал Тимур отцу. — Я отдаю его вам, отец. — Нет, — сказал Тарагай, — сохрани этот хлеб у себя. Непременно сбудется то, что святой амир предсказал. — Я спрячу хлеб, — сказал Тимур, — это для меня начало благословения Аллаха. — Поздравляю тебя, — сказал амир Кулял Тарагаю. — Поздравляю тебя. Аллах даровал тебе такого сына, как Тимур. Возьми немного пшеницы и изюма и сосчитай зерна и ягоды. Тарагай начал считать. — Триста семьдесят штук, — сказал он. — Из этого числа можно узнать о численности твоего потомства, — сказал Кулял. — Возьми эти зерна, сын мой, — сказал Тарагай, — и спрячь их. — Мое богатство возрастает, — сказал Тимур. В это время вошла мать Тимура. — Я пригласил сюда и мать твою, — сказал Кулял. — Мама, — сказал Тимур, — святой амир Кулял пророчествует о моем величии. — Поздравляю, нет, выражаю благодарность Аллаху за благую весть, — сказала мать. — Женщина, — сказал Кулял, — сын твой будет владыкою всего мира. Триста семьдесят потомков будут могущественны, семьдесят потомков будут правителями. — Семьдесят потомков?! — как эхо, с удивлением и скрытым недоброжелательством отозвались Сальдур и Барлас. — Да, семьдесят, — сказал амир Кулял. — В его потомстве может быть и больше правителей, если только он будет строго следовать Шариату, посланнику Аллаха и не оскорблять его чистого духа. — Тимур, ты должен думать только о своем предназначении и отказываться от пустых игр и развлечений. — Из развлечений я люблю охоту, стрельбу из лука и верховую езду, святой амир, — сказал Тимур. — Раз я попробовал играть в кости — в чем каюсь, а в нарды и прочие азартные игры я не играю вовсе. Голубей не имею, вина не пью, раз попробовал — в чем каюсь. Я играю только в шахматы, я люблю играть в шахматы, развивающие хитрость. — Шахматы?! — в ужасе вскричал амир Кулял, — Шахматы существуют только для варваров, язычников, индуистов, которые, когда собираются, улыбаются друг другу как скоты, показывая зубы. Вот почему они себе придумали шахматы для времяпровождения. — Хоть это мне печально, но я обещаю, что с этой поры я совершенно отказываюсь от игры в шахматы, святой амир, — сказал Тимур. — Буду заниматься только играми шумными, подвижными, бодрящими дух, возбуждающими силы, необходимые в борьбе за мировое владычество. — Ты будешь мировым владыкой, — сказал амир Кулял. — И прошу тебя, все свои силы посвятить
распространению ислама. Поклонитесь ему! Поклонитесь ему все, как я ему кланяюсь! — И он поклонился. Амиры Барлас, Джугай, Сальдур неодобрительно переглянулись, но поклонились вместе со всеми. После этого амир Кулял встал на молитву. И Тимур встал на молитву. Молились все его будущему владычеству. Тимур и Саид, возмужавшие сверстники, верхом возвращались с охоты. Местность была овражистая, пустынная, начинался дождь. — Саид, — сказал Тимур, — я с тобой одним, как с верным товарищем, хочу поделиться сомнениями своими здесь, в пустынной местности, где нас никто не слышит. Я знаю, что амир Барлас и амир Сальдур, и амир Джугай, и многие другие амиры недовольны тем, что амир Кулял провозгласил меня будущим владыкой. — У всякого владыки свои завистники, — сказал Саид. — Я слыхал, что амиры составляют заговор против правителя Мавераннахра, амира Казгана. — Да, Казган — слабый правитель, — сказал Тимур, — но он милостив и справедлив, а я ценю эти качества. Всякая неприятность, какую я случайно причиняю другому, вызывает у меня душевное сострадание. Поэтому я всеми силами остерегаюсь доставлять кому-нибудь горе. — Ты, Тимур, должен стать правителем Мавераннахра, — сказал Саид. — Ты сильный, как Чингисхан, и справедливый, как Казган. — А знаешь, Саид, — сказал Тимур, — что по древнему соглашению из моего рода не должны назначаться правители. Чингисхан из рода Камальхана, из которого по наследству назначается правитель. А я из рода Кучули Богодура, из которого по наследству назначаются амиры, главы воинов. — Тебе нужна настоящая власть или придуманная? — сказал Саид.— Пусть эти нищие потомки носят имя ханов. Ты будешь истинный правитель. Ты поднимешься выше Чингисхана. Чингисхан стал правителем Турана только в сорок лет, а ты станешь гораздо раньше. Тимур и Саид слезли с лошадей, чтобы определить дорогу. Подошли к оврагу. Тимур попробовал ногой прочность откоса и в это мгновенье откос осел. Скользнув по глине, Тимур едва не упал в пропасть, с трудом уцепившись за тонкие ветви дерева. Саид бросился ему на помощь, схватил за руку, но глина все больше оседала. — Тебе не спасти меня, — задыхаясь от напряжения, сказал Тимур, — это гнев Аллаха. Саид вскрикнул от боли, видно вывихнул руку, но продолжал держать Тимура и через силу тянул его вверх, пока не вытащил. Они лежали тяжело дыша. Дождь перешел в снег. Хлопья снега кружили и хлестали лицо. Начиналась снежная буря. — У меня повреждена нога, — сказал Тимур, — и ты покалечен. У нас нет надежды благополучно вернуться домой. Давай, Саид, готовиться к смерти. — Пойдем, пойдем, Тимур, — говорил Саид, — обопрись на меня. — Нет, Саид, это гнев Аллаха за то, что я нарушил древний договор. Никогда мне не быть правителем и владыкой мира. — Смотри, Тимур, что-то чернеет впереди, — сказал Саид. — Это чернеют холмы, — сказал Тимур. — Нет, я вижу свет. Это юрта, сплетенная из камыша! Хозяин юрты выбежал навстречу и помог Саиду внести Тимура в юрту, положив у огня. — Я, великий правитель Мавераннахра и всего мира, повелеваю за спасение моей жизни освободить хозяина юрты со всем его родом от уплаты дани, — бормотал Тимур. — У него бред, — сказал хозяин. — Щедро награждаю за гостеприимство в такую трудную для меня минуту, — в бреду бормотал Тимур. Тимур дома в жару бредил: — Кровь! Кровь! Вот течет кровь! Вытри кровь! — Ой, умирает мой сын. Скоро умрет, — плачет мать. — Кровь! Кровь! — бредит Тимур. — Вот течет кровь! — Может, мерещится ему в бреду мой рассказ о том, что правнук Кабыльхана Тимурсин, прозванный Чингисханом, появился на свет с окровавленными руками, — говорит Тарагай. — Кровь! Кровь! — бредит Тимур. — Что, сынок? — плачет мать. — Что, что? — Мама, — поднял голову Тимур. — Узнал меня! — обрадовалась мать. — Пить хочешь, сынок? — Пить хочу. Почему ты плачешь, мама? Отец, почему ты плачешь? Вам жалко меня, да? Я умру! — Тимур тоже заплакал. — И мне себя жалко. — Выпей прохладного кумыса, — говорит мать, — освежись, — и подносит чашку. Тимур тянется к чашке, заглядывает в нее и отталкивает. Кумыс расплескивается. — Кровь! Кровь! — бредит Тимур. — Приехал доктор из Самарканда, — войдя, говорит Саид. — Слава Аллаху. Это знаменитый доктор, — говорит мать. Входит маленький, подвижный доктор, садится у изголовья Тимура. — Семь суток не ест, не пьет, — с плачем говорит доктору Тарагай. — Поехал на охоту, попал в буран.
— Врачу надо знать не то, что вызывает болезнь, а то, что ее устраняет, — достает какую-то толстую книгу, листает. — Кровь! Кровь! — бормочет Тимур. — Так, — листая книгу, говорит доктор, — больной явно страдает худосочием. Нервные соки движутся влево и, смешиваясь с жидкостью, охлаждают организм. — Доктор, — говорит Тарагай, — ничего не пожалею. Хочешь сто верблюдов? — Приготовьте свежий сок граната, — достает какие-то наркотики, смешивает и дает Тимуру. — Сейчас будет лучше. Тимур отстраняется. Но доктор с помощью Тарагая вливает ему питье в рот. Тимур таращит глаза. — Чувств лишился, — плачет мать, — сынок мой умирает. — Если он умрет, я тебе отрежу голову, доктор, — говорит Саид. — Как ты смеешь?! Я лечу самого правителя Казгана! — Я знаю одного туркестанского врача, который хорошо пускает кровь, — сказал Саид, — он лечит натуральной медициной, а ты уезжай в Самарканд. Он подходит к доктору, берет его за шиворот и выбрасывает на улицу, следом выбрасывает толстую книгу. Туркестанский врач, дервиш, босой, загорелый, с длинными волосами, в грубой одежде, подставил чашку под текущую кровь Тимура. Бормочет молитву, а потом выплескивает кровь в огонь. Тимур слабо застонал и открыл глаза. — Он будет жить? — с волнением спросил Тарагай. — Он будет долго жить, — ответил дервиш, — и он будет великим всадником, владыкой. А точно о судьбе, которая его ожидает, спросите у звездочета. — Я рад, что мне представлена такая великая будущность, — слабо, едва шевеля губами, произносит Тимур. — Надо раздать щедрую милостыню нищим. — Это были первые слова, которые произнес Тимур. Мать его бросилась с радостным плачем обнимать сына, а Саид, стоя в дверях, украдкой вытер слезы радости. Бледный, после болезни, лежит Тимур на кошме. Мать приносит ему дымящуюся пиалу бульона. Он выпивает его. Потом приносят большое блюдо горячего мяса — Тимур жадно ест. — У него появился аппетит! — радостно говорит Тарагай. — Он выздоравливает! По случаю выздоровления Тимура во дворе перед домом праздник. Музыканты с инструментами расположились вокруг костра и, когда пламя поднялось высоко, запели религиозную песню. Перед музыкантами выстроились дервиши — босые, в грубошерстных одеждах — и начали двигаться в ритме песни. Откидываясь назад, они хриплыми голосами кричали: Ха! — наклонившись вперед: Ху! Дервиш с длинными волосами, лечивший Тимура, как бы дирижирует и поправляет их, если какой-нибудь из дервишей фальшивит. Постепенно из-за ритмических движений, все убыстряющихся, возникло состояние экстаза, передавшееся всем. Дервиши начали хватать из костра горящие угли и тереть ими тело. — Это мир тайн, — тихо, словно сам себе произнес Тимур. — Я теперь понял — болезнь послана была мне Аллахом, чтобы я проник в мир тайн. Джахангир, покоритель мира, не просто тот, кто обладает силой и хитростью, Джахангир знает мир тайн, и потому он может руководить людьми. Только перст Аллаха помогает вести за собой вооруженных людей в разные страны мира. Мать — сыра земля дрожит, крепостные стены валятся, потому что Джахангир находится под покровительством судьбы, под счастливой звездой. — И чем далее он говорил так, все сильнее в экстазе дрожал его голос, и мистический танец дервишей как бы аккомпанировал его голосу. Тимур и его отец Тарагай верхом объезжают стада, им принадлежащие. Чуть позади скачут верный слуга Тимура Саид и старший раб. — Тимур, — говорит Тарагай, — я уже стар и собираюсь уходить в частную жизнь. Все наши хозяйства я хочу передать тебе. Весь скот и всех рабов. Все будет принадлежать тебе. Я хочу тебе сказать: не рви родственных уз, никому не делай зла, щедро награждай тех, кто тебе служит. Выработай благопристрастие в твоем характере, обращайся снисходительно с каждым созданием. — Я выслушал твои мудрые советы, отец, — сказал Тимур, — я буду исполнять их. Но прости, отец, хозяйство я хочу изменить по-своему. Надо разбить рабов на десятки, одного поставить старшим. Они проезжают мимо баранов. — Нужно поставить отдельно каждую сотню баранов и отделить самцов от самок для приплода, — говорит Тимур. — Этот год был лучший из семи, — говорит Тарагай, — у меня и подвластных мне людей все посевы дали богатый урожай, родилось так много скота, особенно лошадей. — Надо каждые двадцать коней соединить в отдельный косяк и каждые десять косяков поручить отдельному рабу. Они остановились у одного из табунов. Тимур соскакивает с лошади и подходит к стойлу. — Слишком много корма, — говорит он сердито, — перекормленная лошадь ленива и дорого обходится. — Простите, хозяин, — говорит старший раб, — это Али-ата. Он старший из всех слуг, самый плохой конюх.
— Позвать его. Старший раб побежал. — Плохих слуг надо выгонять, — говорит Тимур, — незачем переводить корм. Прибежал назад старший раб. — Он кормит жеребят. Сказал, придет, когда накормит. — Притащите его сюда! — задрожал от гнева Тимур. — Я иду, я иду! — послышался голос и появился Али-ата. Это был пожилой человек с седой бородой. — Нерадивый раб! — закричал Тимур. — Как ты смеешь медлить, когда тебя зовет хозяин? —Я кормил жеребят, — спокойно ответил Али-ата, — они тоже создания Аллаха. Саид шагнул вперед и замахнулся плетью, но Тимур остановил его и с интересом посмотрел на седобородого конюха. — Ты что, не понимаешь, на чьей стороне сила? — спросил Тимур. — Ты ведь раб мой. — Твоя сила не в тебе, — спокойно ответил Али-ата, — а в силе и воле Аллаха. Тебе будет покровительствовать его величие, если ты как правитель во всех своих деяниях будешь подчиняться справедливости. Если ты будешь подчиняться справедливости, то все подвластные тебе люди будут подчиняться тебе. — Ты хочешь сказать, что наш хозяин несправедлив?! — закричал старший раб. — Я сказал то, что сказал, — ответил Али-ата. — Я давно хочу тебя наказать, — сказал старший раб и вместе с Саидом схватил Али-ата. — Нет, нет. Пусть идет. Пустите его, — сказал Тимур, — уходи. Мы должны правильно вести хозяйство. Мы не можем кормить нерадивых рабов. — Хозяин, я прошу разрешения попрощаться с лошадьми, — сказал Али-ата. — Тебе сказано, уходи! — крикнул старший раб. — Пусть прощается, пусть, — усмехнулся Тимур, глядя, как Али-ата подошел к лошадям, что-то говоря им и целуя в голову. Саид переглянулся со старшим рабом, и оба засмеялись и постучали по голове. — Он сумасшедший, — сказал старший раб. — Все мы постепенно сходим с ума, — сказал молчавший до того Тарагай, — когда стареем. — Хозяин, к верблюдам надо на каждый десяток одного раба, — сказал старший раб. — Да, да, — как-то рассеянно отозвался Тимур и оглянулся. Али-ата медленно уходил в ворота. — Следуй примеру птиц, — сказал он Тимуру, — которые с большим вниманием и осторожностью разбивают яйца, из которых вылупляются цыплята. По полю и по дороге бежала толпа испуганных и истерзанных людей. Некоторые были ранены, перепачканы кровью. Кто-то тащил скарб: кули, тюки. Гнали скот. — Мы из Джагатайского улуса, — говорили они встречным. — Султан Кран грабит и убивает все на своем пути. — Что, ты заснул? — спросил Тимур, читавший книгу и что-то записывавший на бумаге. — Это беженцы, — сказал Саид, — султан Кран ибн Садур опять вторгся и своим нашествием причинил много бедствий, — сказал Тимур. — Если бы я был правителем Мавераннахра, султан Кран не посмел бы совершать набеги. — Тимур отложил книгу и вышел навстречу бегущим с восклицаниями: — Будь проклят, убийца Кран! Мы все люди: богатые и бедные, молим Аллаха о его скорой смерти! — Кто-то узнал Тимура: — Это новый молодой амир Тимур, помоги нам! Помоги нам, добрый амир Тимур! — У вас же есть правитель, — сказал Тимур, — амир амиров Казган, справедливый и милостивый? — Он разбит! — крикнул кто-то. — Он вступил в бой c Краном в долине Венги, он разбит Краном. — Неужели Справедливый побежден Жестоким? — сказал Тимур с притворной печалью. — Да, Кран еще больше причинит бедствий Джагатайскому улусу. И к этому бедствию прибавился еще и холод. Мы мерзнем и голодаем. Вздорожали все предметы первой необходимости. Выдай нам хлеба, накорми нас! — Выдай им хлеб, — сказал Тимур, — и труби сбор, надо собрать воинов. Тимур и Саид обходят жидкий строй своих воинов, несколько конных, остальные пешие. Вооружены чем попало: кто старым копьем, кто ржавым мечом. — Где твой осел? — спросил раздраженно Тимур одного из младших воинов. — Зачем мне осел на войне? — спросил воин. — А зачем тебе эта палка? — Это копье! — А я думал палка, чтобы погонять осла, — сказал Тимур. Вокруг расхохотались. — Нет, с теми, кто явился, воевать нельзя. Хотя я был щедр на подарки, у меня мало сторонников, — сказал Тимур. — Придется это дело отложить до лучших времен. — С такими людьми рисковать не стоит, — согласился Саид. — Если бы у меня было много хороших воинов, — сказал Тимур, — то я бы прогнал не только жестокого
Крана, но и Справедливого Казгана, он — плохой правитель. Я желаю быть правителем Мавераннахра, но обстоятельства таковы, что придется вступить в союз с моим дядей Ходжи Барласом. Заговорщики собрались ночью на отдаленном пастбище при свете костра. Среди них Барлас, Сальдур и другие недовольные амиры. Говорил Барлас: — От чужеземных угнетателей мы можем избавиться доблестью, а чем избавиться от собственного тирана? Казган жесток, еще более жесток, чем Кран, но его льстецы выдумали, что он милостив и справедлив. — Ты имеешь в виду меня? — спросил Тимур. — Нет, ты говоришь о справедливости и милости Казгана по молодости и неопытности, Тимур. Ты говоришь, что Казган добр, но запомни: два самых худших зла для страны — это безделье и нужда. Казган посеял и то, и другое. Он освобождает простодушных бедняков от необходимости работать, и одни из них занимаются грабежами за стенами города, а другие мошенничеством в самом городе! — Наши рабы, глядя на Казгановых, ленятся, — сказал амир Сальдур. — Все зависит от правителей, — сказал Тимур, — людям, не имеющим имущества кроме собственного тела, действительно трудно выдержать такого рода жизнь. Правитель всегда должен раздавать бедным милостыню, всегда с большим терпением разбирать всякие дела, всегда тщательно взвешивать все обстоятельства дела. — Мы сейчас говорим не о том, каким должен быть хороший правитель, — сказал Барлас. — Мы не занимаемся учеными разговорами. Такого правителя, как Казган, больше терпеть нельзя, надо выбрать удобную минуту и убить Казгана, — сказал Сальдур. — Присоединяешься ли ты к нам, Тимур? Или нет? — Я подумаю, — сказал Тимур. — Думать времени нет, — сказал Барлас. — Пока Казган занимается Краном, мы можем овладеть властью! — Хорошо, я согласен, — сказал Тимур. — Но не надо спешить с выполнением замысла сейчас. Надо все хорошо обдумать. Тимур и Саид ехали ночной степью. — Без них мне от Казгана не избавиться, — говорит Тимур. — Но если избавиться от Казгана сейчас, власть перейдет не ко мне, а к моему дяде Барласу, а от него избавиться будет еще тяжелее, чем от Казгана. Надо подумать, надо хорошо подумать, как поступить! Вот что, Саид, Казгану надо направить тайное письмо и предупредить его о заговоре. Вот как надо поступить. Плач, причитания. Тимур и его отец Тарагай и другие родственники у тела умершей матери Тимура. — Тарагай, — говорит амир Барлас, — такие родственники, как мы, послужат тебе утешением. То, что эта женщина родила тебе такого сына, как Тимур, пусть приведет твой дух в противоположное скорби — спокойное состояние. — Пусть доблесть, которую я надеюсь обрести, сделает моих людей подлинно счастливыми, — говорит Тимур, — моего отца здесь на земле, а мою мать там — в раю. — Жена моя, твоя мать, Тимур, много раз говорила мне, что черпает усладу в заботе о тебе, — сказал Тарагай. — Это святая женщина, — сказал Тимур, — я хочу устроить в ее память большие поминки. Я всегда буду помнить ее. — Любое горе, любая скорбь, — сказал Барлас, — должны еще сильнее сплотить родственников между собой. Сказано — не рви родственных уз. — Да, это так, Тимур, — сказал Тарагай, — ты уже достиг зрелости, Тимур, пора тебе подумать о женитьбе, чтобы продолжить наш род. У амира Барласа есть хорошая дочь. Если бы я, наконец, увидел тебя женатым, Тимур, то плакал бы слезами истинной радости. — Сейчас не время для сватовства, отец, — сказал Тимур, — ибо мы еще плачем слезами истинной скорби. — Но и в скорби нужно думать об Аллахе, который обещает радость будущего, — сказал Барлас. — Дядя Барлас, — сказал Тимур, — когда в будущем произойдет радость — будем радоваться, а сейчас мне так горько, хоть садись на верблюда и уезжай в пустыню, подальше от людей, как это делал пророк Мухаммед. Плакальщицы окружили тело матери Тимура, начались похоронные причитания. Все присутствующие тоже плакали. В дверях показался амир Сальдур, который тихо окликнул Барласа. Барлас подошел к нему, продолжая плакать. Рядом с Сальдуром стоял худой человек с нервным злым лицом. — Это амир Тамулл, — сказал Сальдур, — ты знаешь его, Барлас. — Да, — продолжая плакать, сказал Барлас. — Его жена Гульмалик — дочь Казгана. Она сообщила, что твой племянник написал Казгану тайное письмо и выдал наш заговор. — Кто подружится со свиньей, тот будет валяться в грязи, — нервно произнес Тамулл. — Я тебе говорил, — сказал Сальдур, — не надо было рассказывать о заговоре Тимуру! Он не знатного рода, не от Камальхана, а от Кучули Богодура, и вопреки заветам предков рвется в правители!
— Он умелый и настойчивый, — сказал Барлас, я хотел его использовать. — Не мы его постригли, а он нас постриг, — ответил Тамулл. — Не надо в такой момент ругаться, — сказал Барлас, — надо подумать, что сделать? — Надо тоже написать письмо амиру Казгану, написать, что мы каемся от чистого сердца, признаем свой умысел на его жизнь, и намекнуть, что к этому умыслу нас подтолкнул Тимур. Он изучает военное искусство, он хочет захватить власть. Входят гонцы с подарками. Старший гонец говорит, подходя к Тарагаю: — Великий амир амиров, благочестивый, хранимый Аллахом Казган услышал о кончине твоей жены и просит передать свою скорбь и сочувствие, а также приглашает тебя и сына твоего, как и иных амиров нашего улуса, на пир в честь победы над султаном Краном ибн Садуром. Впервые Тимур очутился во дворце правителя Казгана и был поражен роскошью и великолепием, золотой и серебряной посудой, одеждами, жемчугом и драгоценными камнями. Все бы это было ничтожным по сравнению с роскошью, которой окружит себя в будущем сам Тимур — покоритель многих стран и народов, однако пока еще Тимур был молодым амиром из не слишком знатного и богатого рода Барласов. И пред ним, властолюбивым мечтателем, власть впервые предстала не только как идея, но как материальное воплощение во всем своем блеске и притягательности. Впрочем, сам Казган оказался человеком простым, с круглым толстым лицом и тройным подбородком. — Какой молодой амир Тимур, сын Тарагая, — сказал Казган, ласково улыбаясь и нежно, почти женственно обняв Тимура своими толстыми руками, украшенными перстнями. — Это мой сын и наследник Абдулла, — и он показал на такого же толстого, как и он, человека с безвольным подбородком. — А это его сын, мой внук Хусейн, твой сверстник, правитель Герата. — Мы подружимся, — сказал Хусейн и улыбнулся одним лишь ртом, тогда как глаза его смотрели настороженно, словно ощупывали Тимура. — А это верный амир Бакыр — начальник воинов моего внука, а это командующий моих воинов, храбрый Хисроу Баян Куль, среди близких самый близкий человек. А это мой зять, амир Тамулл, лично взявший в плен жестокого султана Крана ибн Садура. Ну, своего дядю амира Барласа и амира Сальдура ты знаешь. Слуги внесли еду — большие, дымящиеся касы, густой суп, плов. Перед Казганом поставили маленький золотой подносик: рыба в сладком соусе, жареная морковь, салаты из овощей с яйцами. — Я люблю китайскую еду, — сказал Казган, — она легкая и приятная, а у меня одышка и боли в желудке. — Бывал ли ты в Китае? — Нет, не бывал, — сказал Тимур. — Я маленький человек, я не бывал. — А я слыхал, что святой амир Кулял предсказал тебе великое будущее, — улыбнулся Казган. — Это так, достопочтенный Казган! Разве все предсказания сбываются? Все зависит от того, полюбит ли тебя судьба! Как сказал поэт: «О судьба, ты красива, все утверждаешь сама, беспределен твой гнет, как тебя породившая мгла. Благо подлым даришь ты, а печаль благородным. Или ты не способна к добру...» — Это правда, — сказал Казган. — Вот я, прямой потомок благородных правителей всей страны, а сколько горя приходится испытывать, сколько зависти, сколько ненависти, никому нельзя доверять! Я хотел бы с тобой поговорить. Ты, я вижу, несмотря на свою молодость, человек ученый и мудрый. Ты пишешь хорошие стихи. — Нет, это не мои стихи, это стихи Омара Хайяма. — Я бы хотел его пригласить. Я люблю, когда поэты выступают или когда фокусы со змеями показывают. — Его нельзя пригласить, он далеко. — Я оплачу дорогу. — Нет, он умер двести лет тому назад. — Ах, как жалко, но зато ты жив, — засмеялся он и дружески хлопнул Тимура по плечу. — Ты мне нравишься, после еды мы с тобой незаметно удалимся, я тебя кое о чем хочу спросить. И кое-что тебе покажу приятное! — и захохотал. — Хочешь попробовать китайской еды? — он хлопнул в ладоши. — Еще один поднос с китайской едой, — сказал он слуге. — О, Китай! Ты должен побывать в Китае! Китай — вершина мира. Кто владеет Китаем, тот словно сидит на горе и смотрит на весь мир сверху, как господин. — Тот покоритель мира? — спросил Тимур. — Да, покоритель мира и своего желудка, — Казган опять захохотал. — Я, признаться, люблю поесть: пекинские утки, кантонские сладости, эта рыба с изюмом, попробуй! И привкус, привкус? Эта приправа называется у сянь мынь. Тебе нравится? — Очень нравится, — сказал Тимур, прикрывая рот ладонью и кривясь. — Э, я вижу ты поморщился, — засмеялся Казган. — Но ты привыкнешь и полюбишь китайскую еду, — он наклонился к сидящему недалеко Тарагаю. — У тебя замечательный сын, гордись им. — Я им и горжусь! — ответил Тарагай. — Я возьму твоего сына ненадолго для маленького разговора, — сказал Казган и подмигнул Тарагаю. Они с Тимуром вышли в небольшую комнату, обтянутую коврами. На китайском столике лежали маленькие китайские колокольчики, Казган позвонил, слуга внес на подносе бутылку, налил в золоченые стаканы. — За вашу доброту и милость, — сказал Тимур, — за ваши ласковые разговоры со мной.
— За твою честность и удачу, — сказал Казган. Они выпили, и Тимур, выпучив глаза, схватился за горло. — Что, горячо?! — засмеялся Казган, — это китайская рисовая огненная вода. Сейчас нальем еще. Вот, закуси, — он пододвинул закуску на золоченом блюдечке. — Это сушеные каракатицы, а вот бамбук в соусе. Что? Вкусно? Уже лучше. Теперь я хочу с тобой поговорить. Я получил твое письмо о грозящей от заговорщиков опасности. Благодарю тебя! — Я рад, что мог хоть чем-то послужить такому благородному правителю, — ответил Тимур. — От кого они узнали о твоем письме? Я догадываюсь, от кого — от дочери моей Гульмалик. Это она предупредила Тамулла, это она предупредила заговорщиков. Она безумно любит своего мужа. И вот заговорщики узнали и сами написали мне письмо, во всем признались, раскаялись и обвинили тебя в злостном умысле. Теперь я понимаю, я тебе доверяю, я тебя проверил. Я понял твою правоту по твоим честным глазам. — Благодарю вас, великий амир, — смиренно сказал Тимур. — А им я не доверяю, их раскаянию не верю. Как мне с ними поступить? — Простите им, — сказал Тимур, — ученые улемы учат делать добро даже и врагам, а также прощать, когда мы сильны и властны. Простите им, но запомните их замыслы! — Хорошо, вполне доверяя тебе, я милостиво прощаю их. А теперь выпьем еще китайской воды, — он налил и выпил. — Видишь, теперь приятнее и легче! — Легче, — сказал Тимур, у которого от водки шумело в ушах. — Это началось твое познание Китая, — засмеялся Казган. — Я уверен, ты полюбишь Китай, как я его люблю. А сейчас я позову свою внучку Альджаль Турки Ага. Хоть шариат и не одобряет учение женщины, она сама выучилась читать и любит читать. Она и считать умеет. Позови Альджаль, — сказал он слуге. — Ее мать умерла, да упокоит ее Аллах, а отец — Абдулла — совершенно о ней не думает, так же как и ее брат — Хусейн. Она все время со мной. Другие мои жены и их дочери этим недовольны, особенно Гульмалик — жена Тамулла, а я люблю ее, и когда выдам замуж, то дам за ней много добра. — Альджаль Турки Ага, — сказал он внучке, — вот этот ученый молодой человек — амир Тимур, пусть он послушает, как ты читаешь! — Потупив глаза, Альджаль взяла со стоящего столика толстую книгу, раскрыла ее. От нее как-то волнующе пахло лепестками розы. — Что касается полезных свойств вина, — читала Альджаль приятным мелодичным голосом, — то оно дробит камни в почках, укрепляет кишки, прогоняет заботу, вы узнаете великодушие, оно сохраняет здоровье, помогает пищеварению, делает здоровым тело, выводит болезни из суставов, очищает тело от вредных жидкостей, порождает восторги и радость, усиливает природный жар, укрепляет мочевой пузырь, придает крепость печени, открывает запоры, румянит лицо, очищает от нечистот кровь и мозг и задерживает приход седины. Если Аллах велик, то и славен — не запрети он вино, не было бы на земле ничего, что могло бы заступить его место. — Ничего кроме любви, — сказал тихо Тимур. — О, ты заговорил о любви? Это радует меня, — сказал Казган, — хочешь, я отдам тебе в жены свою любимую внучку? Почему ты молчишь? — Милостивый амир Казган, — сказал Тимур, — это так неожиданно для меня! — А посмотри, какая она у меня хорошая! Красивая! Она родит тебе много хороших сыновей, а почему ты молчишь? — Я поражен такой честью, — произнес Тимур, — у меня отнялась речь. — Я дам за ней много имущества и скота, — радостно улыбаясь, сказал Казган. Жена Тамулла — Гульмалик подслушивала у двери. — Он сватает Альджаль за молодого Тимура, — тихо шепнула она приблизившемуся к ней мужу. — Этого еще не хватало! — зло прошептал Тамулл. — Тогда Барласы захватят власть! — Я давно уже говорила, что из-за Альджаль мы переживем много бед, — сказала Гульмалик, — надо было дать ей отравленную халву. — Молчи, женщина, — сказал Тамулл, — что за глупости ты говоришь!? Твой отец Казган, вот кто живет слишком долго! И не уступает дорогу твоему брату, наследнику Абдулле, при котором нам будет хорошо! — У отца есть привычка, — сказала Гульмалик, преданно и влюбленно глядя на мужа, — возвращаясь из мечети, он не прикасается к еде, пока не побывает на могиле своей матери. Ты должен спрятаться с кинжалом на кладбище, убить его и труп бросить в колодец. Или хочешь, я это сделаю сама!? Спрячу кинжал на боку, помолюсь Аллаху, — о Аллах, разве я не достойна счастья иначе, как пролив кровь своего отца? — она заплакала. — У тебя жар, Гульмалик, — сердито сказал Томулл, я беспокоюсь за твой рассудок. — Я очень люблю отца, но еще сильнее люблю тебя. И для тебя я готова на все. — Иди к себе, — мягко сказал Томулл и поцеловал жену, — я подумаю, как поступить. Тимур и Хусейн ехали вместе с несколькими всадниками. — Я рад, что мы породнились, — сказал Хусейн, — я рад, что ты женат на моей сестре. Мы теперь как братья. — А родственникам надо быть вместе, — сказал Тимур. — Ты не все мне говоришь, у тебя печальные думы,
какая беда случилась? — Верно, Тимур, беда, воины мои в Герате взбунтовались и хотят разграбить мою казну. — Разве ты недостаточно богат, чтобы одарять подарками бунтовщиков? — спросил Тимур. — Не знаю. Обо мне говорят, что я жаден, скуп, — сказал Хусейн, — люди как дьяволы! Когда ты женился на Альджаль, сколько было разговоров, дурных догадок?! Прости, я еще не слишком хорошо тебя знаю и потому долго не решался начать этот разговор. Взбунтовавшиеся воины требуют слишком многого, и, видя, что нечего получить от меня, хотят меня убить. К счастью, я узнал об их замыслах! Тимур, можешь ли ты мне помочь? — Я употреблю любые усилия, чтобы отвратить от тебя опасность и сохранить тебе жизнь, — сказал Тимур. — Благодарю тебя, — сказал Хусейн. — И если мне уже суждено умереть, то лучше от твоей, Тимур, честной руки, — он засмеялся. — Я люблю пошутить. — Мне не нравятся такие шутки, — сказал Тимур. — Мне всегда кажется, что кто так шутит, сам что-то замышляет! — Ну, прости меня, прости! — сказал Хусейн. — Может, я поступил дурно, но вокруг сплошное коварство и измены. Мне надоело быть благородным ослом, который ходит по кругу и мелет зерно для своих надзирателей. — О чем ты? Ты говоришь загадками, — сказал Тимур. — Я тебе потом объясню, — сказал Хусейн. — Смотри, мой дедушка Казган тоже выехал охотиться. — Вдали показались головы отряда всадников. — С ним, кажется, близкие ему люди, — привстав в стременах, сказал Тимур. — Вот об этих «близких» людях я и говорил, — усмехнулся Хусейн. — Вот кто главные враги. Улыбающийся Казган подъехал к Тимуру и Хусейну, раскрыл объятия. Он обнял Хусейна и сказал: — Пусть твое лицо будет белое! — потом обнял Тимура и сказал: — Пусть твое лицо будет белое! Я не знал, что вас встречу, а иначе бы я захватил побольше подарков! Давайте пойдем в мой охотничий шатер и перекусим. Среди сопровождающих Казгана был отец Хусейна — Абдулла, зять Казгана — Тамулл и начальник воинов Хисроу Баян Куль. Все они приветливо улыбались. — Не опасно ли, благородный Казган, с таким небольшим отрядом выезжать в степь, где могут быть разбойники или иные недобрые люди? — сказал Тимур. — Нет, нет! — засмеялся Казган. — Мне гадал недавно персидский маг, и вышло, что я проживу еще 50 лет и умру от удара молнии. — Не всегда гадания сбываются, — сказал Тимур. — Может быть, в день вашей смерти не будет дождя. — У нашего молодого амира Тимура, — сказал Тамулл, — мысли всегда черные, но я его понимаю, смерть не предугадаешь. Недавно у одного молодого парня, примерно такого же возраста, как амир Тимур, вдруг свернулась кровь и прекратилось дыхание и он помер! — Тамулл посмотрел на Тимура с не очень хорошо затаенной угрозой. — Все по воле Аллаха, все по воле Аллаха, — пробормотал толстый Абдулла, которому давно, видимо, хотелось кончить разговор и отправиться в шатер на мягкие подушки, к обильной еде. — Нет, почтенный Абдулла, — сказал Тимур, — кто внимательно читал Коран, тот помнит, что Эблис, дьявол, вопреки воле Аллаха отказался поклониться человеку. — Ах, друзья мои! — сказал Казган. — Мой мудрый дедушка говорил мне, когда нет согласия между хорошими людьми, зовите на помощь котел с лагманом, — и он захохотал, довольный своей шуткой. — Да, дедушка, пора уже в шатер, — согласился Хусейн. Все сели вокруг дымящихся мисок, только Тамулл не сел. — Отчего ты не садишься, Тамулл? — спросил Казган. — Сказал пророк, — произнес Тамулл, — не входят ангелы в дом, в котором есть собака и изображение. Здесь подушки с изображением. — Это китайские шелковые подушки с драконами, — добродушно ответил Казган, — они очень мягкие. — Но они нарушают шариат, — сказал Тамулл. — Недаром по поводу таких ученостей существует поговорка, — сказал Тимур, — это тебе пророк сказал или ты из собственного кармана вынул. По преданию, у самого пророка в жилище существовали подушки с изображениями. — Тимур и Томулл люди ученые, — сказал Казган, — но мы сейчас не в медресе, сказано: начали, так надо закончить, начали нарушать шариат, так уж будем нарушать до донца! — И он засмеялся, разлив в бокалы вино. Все, кроме Тамулла, выпили, Тамулл ел стоя. — Нам с Тимуром пора в путь, — сказал Хусейн, когда они поели и выпили. — Так скоро? — сказал Казган. — Ведь еще не подали засахаренные фрукты. — Дела, дедушка, дела! — сказал Хусейн. — А мы пока еще останемся на месте и побеседуем, — засмеялся Казган и положил в рот засахаренный урюк. Тимур и Хусейн попрощались с Казганом и всеми остальными, сели на своих коней и поскакали. — Поехали к реке, — сказал Хусейн, — я условился в этой местности Амука встретиться с амиром Бакыром — начальником моих воинов, которого послал усмирить бунтовщиков. Я боюсь опоздать. Свернем с дороги
и поедем степью. — Скакали долго. — Вот река Магбуба, — сказал Тимур, указывая на блеснувшую впереди воду. — Верный амир Бакыр уже ждет меня, — обрадованно сказал Хусейн, заметив впереди двух всадников. Подъехали ближе, всадники приблизились, поклонились ему и передали письмо. — Неприятные известия, — сказал Хусейн Тимуру, прочитав письмо. — Верные люди сообщают мне, что в мое отсутствие амир Бакыр, которому я верил, как самому себе, когда я послал усмирять бунтовщиков, не только их не усмирил, а наоборот, сам привлек их и все население Герата лживыми посулами на свою сторону и захватил власть в свои руки! Получив такую весть, Хусейн закрыл лицо руками и молчал. — Как поступить при таких обстоятельствах? Горе мне, горе! Начальники моих воинов согласились убить меня и передать всю власть амиру Бакыру. Я надеюсь, Тимур, что после соединения с тобой мы сможем отправиться к Казгану и добиться от него помощи и почестей. — Нам не надо обращаться к Казгану, — сказал Тимур, — следует нам обоим вместе напасть на Герат. В случае удачи мы достигнем своей цели, в случае неудачи — заслужим похвал, по крайней мере, нашей храбростью. — Хорошо, — подумав, сказал Хусейн, — я принимаю твой совет, но все-таки попрошу и моего дедушку Казгана дать еще воинов. — Я всегда в таких случаях гадаю по Корану, — сказал Тимур, вынул Коран, раскрыл его наугад. — Что ты там прочитал? — спросил Хусейн. — Надо наказать злоумышленников, чтобы не усиливались злые пути снисходительности, гадание предвещает удачу нашему предприятию. Я думаю, — сказал Тимур, — теперь мы еще больше можем укрепиться в нашем намерении. — Тимур, давай обнимемся по-братски, — сказал Хусейн. — Я тебе обещаю, даю тебе честное слово, что в случае удачи разделю с тобой власть. Мы будем вместе обладать Гератом. — В этот же вечер я немедля выступлю в направлении Герата, — сказал Тимур. Тимур во главе отряда воинов скачет по степи. Вдали показались всадники Хусейна. Их было много, и они из походного строя вдруг развернулись боевым полукругом. Послышался стук барабана. — Он намерен вступить с нами в бой! — воскликнул Саид удивленно. — У него больше воинов! — Да, он коварен, — сказал Тимур, — это я уже понял! Опасаясь коварства с его стороны, положимся на Аллаха и приготовимся к бою. Воины Тимура также развернулись в боевой порядок, выставили вперед копья. Отряд Хусейна приближался галопом, но затем замедлил ход. Вот впереди показался Хусейн, который на вытянутой руке держал золотую вазу — подарок Тимуру. — Тебе понравилась моя шутка, — смеялся Хусейн, обнимая Тимура. — Да, это было очень смешно, — сказал Тимур, он повернулся к Саиду: — Построиться опять в походный порядок. — Сейчас мы вместе с тобой отправимся к Казгану и добьемся почестей, — сказал Хусейн, и они поскакали вместе, общим отрядом и встретили отца Хусейна — толстого Абдуллу. — Отец выслал меня вам навстречу для благословения, — сказал Абдулла. — Передай эту золотую вазу амиру Казгану, — сказал Тимур Абдулле. — Она китайская, и амиру будет приятно! А нам надо двигаться дальше, чтобы приблизиться к Герату в ночное время. В темноте лучше произвести нападение. Вечернее солнце уже опустилось, когда они приблизились к Герату. Было тихо, не видно было даже сторожевых костров. Казалось, все спит. — Городские ворота открыты настежь, — прошептал Хусейн, — надо ли сейчас наступать? Наверное, это ловушка? — Тихо, — сказал Тимур, — давайте сохранять спокойствие. Подумаем лучше, откуда атаковать врага! — Но раз ворота открыты, значит, враг настолько силен и недоступен, настолько не считается с нами, что не счел нужным запереть ворота при приближении наших богодуров. — Если судьба благосклонна к нам, — сказал Тимур, — а на это указывает гадание по Корану, то надо довериться этой судьбе. — Тимур ударил коня плетью и поскакал по направлению к городу, увлекая за собой остальных. Остановились у городских ворот. Городские улицы были погружены во тьму. — Я поеду вперед, — сказал Хусейн, успокоенный тишиной, — я знаю этот город и лучше ориентируюсь в нем. Я поеду к середине города, а ты, Тимур, оставайся у городских ворот. Если враг нападет, ты защитишь воинов, которые вошли в город. — Хорошо, — сказал Тимур, — я буду ждать твоего сигнала. В центре города Хусейн со своими воинами спешились. — Надо идти к стану проклятой собаки Бакыра, — прошептал Хусейн, — проклятого предателя. Они поднялись по темным каменным ступеням на террасу. Когда они повернули за угол, послышался грозный рык. — Лев! — испуганно вскрикнул один из воинов, останавливаясь. Рык повторился. Он повторялся через
равные промежутки. Ему сопутствовал тонкий пересвист, словно птичий. — Дурак какой-то, лев, — сказал Хусейн, прислушиваясь. — Это как храп толстого человека с большим животом, как будто съевшего на ночь три миски мантов. Это храпит Бакыр, я узнаю его храп. — Кто там свистит, — спросил воин. — Об этом я тоже догадываюсь, — сказал Хусейн, — но пока подождем. Пошли! — Они осторожно вошли в полутемную комнату, освещенную лишь луной. Бакыр лежал на низкой кровати — огромной тушей, раскрыв рот, через равные промежутки изрыгая, словно из желудка, бешеный храп. Храп этот, однако, не будил тонкого женоподобного юношу, который спал, свернувшись калачиком на краю кровати, тонко посвистывая носом. Вокруг была недоеденная, остывшая еда в больших мисках, разбросанные по полу яблоки и раздавленные гроздья винограда. — Свинья, — поморщившись, прошептал Хусейн. — Эту птичку убрать, — кивнул он на юношу. — Можно я его возьму? — сказал один из воинов. Он приблизился, положил ладонь на рот юноши, рывком вытащил его из постели. Потом все вместе бросились на Бакыра. Он спал так крепко, что, даже когда его вязали, продолжал храпеть. — Хороший сон, — сказал Хусейн, — ему не надо применять снотворные коренья. Как у всех трусливых людей, наглеющих от удач, у Хусейна появилось веселое настроение. — Теперь ты понял, Бакыр, — сказал он, когда тот, наконец, открыл глаза, — как ты неразумен, как ты полюбил зло! И из любви к ничтожным наслаждениям, сомнительным благам и обманчивым надеждам продал своего доброго покровителя! Бакыр в ответ раскрыл рот и заревел. — Возьмите и зарежьте где-нибудь в нечистом месте, — сказал Хусейн, — из этой туши потечет слишком много грязной крови. — А как же Тимур? — спросил один из воинов. — Я совсем забыл о нем, он все еще дожидается у ворот, пошлите к нему гонца и сообщите, что власть над Гератом вновь перешла в руки законного правителя. Пусть войдет в город, я ему разрешаю! Хусейн вышел на улицу. Город уже проснулся, и послышались крики: — Опять этот Хусейн явился, захватил нас с амиром Бакыром. Со всех сторон к Хусейну бежали воины Бакыра. Воинов Хусейна было мало, большинство разбрелось по городу. Хусейн в испуге заметался, но в это время в ворота въехал отряд Тимура. И разбуженные начали строиться в колонны, а их начальник поклонился Хусейну. Тогда Хусейн величественно уселся на камнях и с улыбкой встретил Тимура. — Тимур, милости просим ко мне в гости, — сказал он улыбаясь, — я опять правитель Герата. — Мы правители Герата, — сказал Тимур. — Но ведь я сам овладел Гератом, — сказал Хусейн, — ты оставался у ворот, поэтому делить с тобой власть — это было бы нечестно. — Когда мы договаривались с тобой, я не знал еще твоего характера! — сказал Тимур. — А теперь я начинаю тебя понимать! Ты овладел Гератом с моей помощью, но свое обещание разделить власть над Гератом и не думаешь выполнять?! — Ты сердишься напрасно! — сказал Хусейн. — Подумай спокойно и ты поймешь, что я прав. Поймешь, что сложившееся положение больше не требует твоего присутствия в Герате, — и Хусейн вежливо улыбнулся. Тимур резко повернул коня и поскакал к своим отрядам у городской стены. Здесь он выстроил своих воинов и сказал: — Я возмущен неблагодарностью Хусейна и хочу его как следует наказать. — Как наказать? — спросил один из воинов. — Прогнать из города и самому овладеть Гератом. — Нет, мы в этом не будем следовать за тобой, — сказал воин. — Мы не будем воевать против внука амира Казгана! — Не будем, не будем! — закричали его воины. — Что ж, — помолчав, сказал Тимур, — тогда я вынужден отказаться от своего умысла. — Он тронул коня и неторопливой рысью выехал из города. За ним потянулись и другие. — Куда двинемся? — спросил Саид. — Отправлюсь назад к амиру Казгану, — сказал Тимур и добавил после паузы: — Теперь я понял глубокий смысл пословицы «Один верный спутник дороже тысячи неверных»! — А как же судьба? — спросил Саид. — Ведь судьба обещала тебе удачу? — Судьба? — сказал Тимур. — Судьба подобна женщине. У одного греческого поэта она крепко держит в одной руке воду, в другой огонь, а когда и как, за какую руку ухватишься — это зависит от нас самих! Я ухватился не за ту руку и обжегся! Пусть это будет мне уроком. — Он хлестнул коня и поскакал галопом. Отряд также перешел за ним на галоп. — Я так рад тебя видеть, — сказал Казган и обнял Тимура, — пусть твое лицо будет белым. Я уже посылал за тобой, ты мне очень нужен. — Я был в Герате, — сказал Тимур. — Я слышал, что ты был там. Ты поссорился с моим внуком Хусейном, ах, как это меня огорчает! — Он меня обманул, — сказал Тимур.
— Это похоже на моего внука, — сказал Казган, усаживаясь с Тимуром за чашку чая. — Ты знаешь, заботы отягощают мое сердце. Что будет с моей страной в случае моей смерти?! — Вам еще рано говорить о смерти, — сказал Тимур. — Нет, нет! Мысли о смерти все чаще приходят мне в голову! И кого назвать преемником, я не знаю! Мой сын Абдулла глуп, мой внук — Хусейн — коварен. Вот он зарезал амира Бакыра, конечно, плохо, что Бакыр поднял бунт. Можно было бы сделать по-другому. Я очень печален! Конечно, Бакыр был хорошим собеседником за жирным пловом. Я, правда, люблю китайскую еду, но амир Бакыр так ел, что разжигал аппетит у собеседника, жалко! Жалко! Пусть Аллах простит ему его грехи! Конечно, у него были грехи, он был обжора, лентяй, любил брать себе в постель хороших юношей, но кто из нас не грешен?! Кого не соблазнял шайтан? — Пророк сказал: «Обязанность правоверных противиться внушениям своих дурных наклонностей», — сказал Тимур. — Да, но правоверные обязаны и раскаиваться в дурных поступках, — сказал Казган. — А амир Бакыр раскаивается на том свете, мне его жалко! И о себе я тоже думаю с печалью. Вокруг бунты, бунт в Герате против моего внука. Теперь я тут был свидетелем, что против меня возмутились некоторые подвластные мне люди и во главе их некто Данышманджан. Вошел слуга и что-то тихо сказал Казгану. — Как жаль, придется прервать наш разговор, меня дожидаются амиры, среди них твои родственники: амир Барлас, Энвер Сальдур. — Вы не скоро появитесь, я пойду вперед, — сказал Тимур. — Мне их посещение не нравится. Когда Тимур вошел в помещение, где сидели амиры, они о чем-то между собой перешептывались, но увидев его, замолчали. — Дядя, — сказал Тимур, — я соскучился по тебе, почему ты не обнимаешь меня? — Салам алейкум, — сказал Барлас, — но сегодня обойдемся без объятий, я немножко простужен. — Отчего же, беседуйте со мной, простуды я не боюсь! — Нет, нет, я просто натер себе ногу сапогом, и всякие лишние движения причиняют мне боль. — Тогда я подойду к вам, — он подошел и обнял его, а потом обнял Сальдура, зазвенело железо. — Уж простите меня, дядя, я переполнен добрыми чувствами к вам и амиру Сальдуру. Но поскольку я вижу, что вы почему-то на меня сегодня сердитесь, не буду вас больше раздражать. Мир и покой вашим душам! Тимур вернулся к Казгану и тихо сказал ему: — Они в кольчугах под верхним платьем. — Теперь мне ясно все, — сокрушенно, печально сказал Казган, — это опять собрался заговор на мою жизнь, опять! Ну, сколько раз?! — он позвал слугу: — Ты скажи им, что я нездоров и не принимаю гостей. — Потом амир Казган уселся в печали и спросил Тимура: — Почему все хотят меня убить?! Разве я плохой человек? Я никому не делаю зла, теперь мне ясно, заговорщики хотели войти в соглашение с Данышмаджаном и овладеть властью! Что делать, что делать?! Что ты, Тимур, посоветуешь? — Я посоветовал бы, благородный амир Казган, — сказал Тимур, — раздать богатые дары всем недовольным! — Я согласен, — сказал Казган, — я раздам очень много подарков, мои подарки обуздают их гнев. — Я позволю себе не согласиться с вами, добрый правитель амир Казган! — сказал Тимур, глядя на Казгана, который держал на коленях и гладил персидскую кошечку. — Скорпиона нельзя гладить, как персидскую кошечку, благородный амир Казган! Надо послать богатые подарки, но не каждому по отдельности, а всем вместе. Когда заговорщики начнут делить между собой дары, они перессорятся, их согласие расстроится, и заговор сам собой закончится! — Несмотря на твою молодость, ты ученый и мудрый человек, — обрадованно сказал Казган. — Как жаль, что у меня нет такого сына! — Я предан вам как родной сын, — сказал Тимур. — Да, ты мой сын, потому что я отдал тебе любимую внучку — Альджаль, ты доволен ею? — Очень доволен! — Она умна, — сказал Казган, — жаль, что она родилась женщиной. — Нет, хорошо, что она родилась женщиной, — сказал Тимур. — Ты как всегда прав, — сказал Казган, — она родит тебе хорошего наследника, а наследнику нужно наследство. Хусейн плохо поступил, не поделившись с тобой властью в Герате. Но я так доволен тобой, что пожалую тебе в благодарность за услуги город Шабарганд. Ты рад? — Очень рад! Благодарю, благородный амир Казган, — сказал откровенно Тимур и, поклонившись, поцеловал Казгану руку. — Теперь, когда у меня есть свой город, я могу набрать настоящее, хорошее войско. — Я дам тебе войско, — сказал Казган, — я дам тебе много воинов. Об этом как раз и должен быть наш разговор. Мой верный начальник воинов — богодур Хисроу Баян Куль предлагает мне овладеть Хорезмом. Захват этого большого древнего города укрепит мою власть. По-моему, он прав? — Да, прав, — согласился Тимур. — Но дело это трудное, — сказал Казган, — поэтому я и решил поручить его тебе! — Я благодарю за доверие, амир Казган, — сказал Тимур,— прошу дать мне на раздумье несколько дней.
— Хорошо, но думай быстрее. — Человек не может думать быстрее ангелов, я буду думать, как всегда советуясь с Кораном. — Выгодное дело, — сказал Саид Тимуру по дороге домой. — Получим войско и добьемся власти над Хорезмом! — Нет, Саид, — сказал Тимур, — Герат меня кое-чему научил! Я возьму Хорезм, а он достанется другому. Я так соображаю: для меня выгоднее будет сначала послать на врага кого-нибудь другого, а самому только завершить это предприятие. Когда имеешь дело с тем, кто развратничает, обжирается, пьянствует, ворует, совершает под прикрытием мрака преступления, нельзя подвергать себя опасности и быть честным. Самый близкий Казгану человек — Хисроу Баян Куль, надо повести с ним хитрые переговоры, потому что я знаю, что он тайно ненавидит Казгана и мечтает о времени, когда власть по наследству перейдет к Абдулле. Ведь Казган просто ленив, а Абдулла к тому же еще и глуп. Им легче управлять, как марионеткой. Однако и у меня на этот счет свои планы. Тимур и долговязый Хисроу Баян Куль мылись в бане, кряхтя от наслаждения, они поворачивались с боку на бок, как того хотели банщики. — Не знаю, — блаженно улыбаясь, сказал Хисроу Баян Куль, — почему рай — это сад, а почему не баня? — А банщиками у тебя будут ангелы? — спросил Тимур. — Нет, ангельскими руками так спину и ребра не потрешь! Ох, хорошо! Ох! Банщиков я бы взял отсюда в рай! Ох, хорошо! Банщиков отсюда в рай! — Аллах справедлив и награждает тех, кто постигает его помыслы, — сказал Тимур, сдувая пену. — Ты имеешь в виду баню в раю? — Нет, я говорю про Хорезм. — А что Хорезм? По-моему, это дело тебе выгодное! — Слишком выгодное, а все, что слишком выгодно — опасно, — сказал Тимур. Баян Куль сел на каменную скамью, свесив сухие ноги. — Ты умен, я знаю, — сказал он, — но объясни, в чем опасность, если слава и удача достанутся тебе? — А завистники? У меня их и так уже достаточно, хотя я со всеми стараюсь жить мирно! Амир Казган поручил взять Хорезм мне, считая, что это очень трудное дело. Но что такое Хорезм?! Это город философов, поэтов, красноречивых болтунов, но не воинов! Вы, как близкий к амиру Казгану человек, сможете внушить ему и убедить его, что овладеть Хорезмом дело совсем не трудное. Лучше всего, если амир Казган поручит этот поход сыну своему Абдулле. Он легко войдет в большую славу, если овладеет Хорезмом. — Ты хорошо говоришь, — сказал Хисроу Баян Куль, подставляя лицо под струю теплой воды, — иначе, если это дело поручить мне, то слава Хорезма достанется одному мне, начнутся интриги, зависть и многие даже подумают, что я хочу отменить законы Аллаха! Возвыситься над всеми, не имея на то права! Ты хорошо говоришь, — повторил Хисроу Баян Куль, — я сегодня же встречусь с амиром Казганом и внушу ему, чтобы он послал к Хорезму своего Абдуллу, а тебя мы найдем каким способом наградить! Хорошо, что ты знаешь свое место! Войско Абдуллы движется к Хорезму, по сторонам богатые сады и виноградники. — Какое богатство природы, — радостно говорит Абдулла, — тут, наверное, оживленная торговля, и мы захватим много, много товаров. — Как обильна и плодородна земля! — восклицают воины. — Видно товары здесь дешевы. Видно, Аллах дал им в удел удивительное плодородие. — Давильни винограда, — закричали воины, — сколько давилен! — Чан с вином! Отступив к городу, они оставили чаны с вином! И войско во главе с Абдуллой бросилось к чанам. Изрядно пошатываясь, с песнями и веселыми криками, вразброд, войско подошло к стенам Хорезма. Все пьяные. — Аллах оказал нам помощь, — закричал Абдулла, — ворота растворяются! Выходите, может быть, мы помилуем вас! Ворота распахнулись, и толпа вооруженных воинов выбежала навстречу. Вид их был так страшен и решителен, что все воины Абдуллы, не сговариваясь, побежали прочь! Конь Абдуллы почему-то заупрямился и понес его прямо навстречу врагу, несмотря на вопли ужаса, издаваемые всадником. Один из хорезмийцев подъехал к Абдулле и замахнулся копьем, но вид кричавшего от ужаса Абдуллы был так смешон, что хорезмиец расхохотался, повернул копье тупой частью и вместо того, чтобы проткнуть Абдуллу, начал бить его по спине древком. Догнал он Абдуллу против города, все колотя его по спине, и все войско Абдуллы, преследуемое хохотавшими хорезмийцами, бежало изо всех сил! Гонец Абдуллы стоит перед разгневанным Казганом. Тут же Хисроу Баян Куль. — Жители Хорезма укрепили свой город, — говорит гонец, — и под защитой укрепления они сделали вылазку из крепости. — Я дал Абдулле столько воинов, — кричит Казган, — а хорезмийцы одной вылазкой легко одержали верх. Ты же убеждал меня, — повернулся он к Хисроу Баян Кулю, — что овладеть Хорезмом — легкое дело!? Что мой сын Абдулла войдет в большую славу! А Абдулла теперь дает мне знать, что он потерпел большую
неудачу! Убеждал ты меня или нет? Убеждал послать в Хорезм воинов во главе с Абдуллой? — Благородный амир Казган, — начал растерянно Хисроу, — я думал, мне сказали... — Ты думал или тебе сказали? Кто тебе сказал? Кто мог придумать такую глупость?! Кроме тебя самого? Вечно ты затыкаешь мне рот своими щедрыми глупыми посулами. Я давно думал поручить поход на Хорезм именно Тимуру! Послать к нему гонца. И приказать немедленно выступать! Тимур во главе большого войска движется к Хорезму. Хорезмийцы скрываются за стенами города. — Этот город должен быть истреблен огнем, — сердито говорит Абдулла Тимуру. — Они избили меня — сына Казгана. — Я пришел к тебе на выручку не для того, чтобы повторять твои ошибки, — говорит Тимур. — Что же делать? — растерянно говорит Абдулла. — Город сильно укреплен. — В своих делах я руководствуюсь исключительно указаниями шариата и всегда уклоняюсь от дурного, — сказал Тимур. — Но ты ведь дал обещание моему отцу — овладеть Хорезмом?! — Я всегда даю лишь такие обещания, какие могу исполнить! Я думаю, что если всегда точно выполнять обещания, то всегда будешь справедлив, никому не причинишь зла, — сказал Тимур. — Как же на войне не причинять зла врагу, — усмехнулся Абдулла. — Даже на войне надо стараться не убивать подобных себе людей, — сказал Тимур. — Я подумаю, как это сделать. Ночью, при свете костра Тимур диктует письмо одному из своих слуг: — Хорезмийцы! Аллах дал вам удел — дешевизну и плодородие, отличил умением правильно читать Коран и наделил острым умом. Жители вашего великолепного города сообразительны, отличаются ученостью и талантливостью. Для высшего же блага, для вашей же защиты вам нужен правитель, который считает беспристрастие главным своим качеством, который к бедным и богатым всегда относится одинаково справедливо. — Такое письмо надо отправить всем влиятельным людям Хорезма, — тихо говорит Тимур Саиду, — и просить их, чтобы жители добровольно сдали мне город. День. Сияет солнце. Распахиваются ворота. Под музыку выходят знатные люди Хорезма. Вслед за ними толпа жителей приветствует Тимура. — Мое тайное желание достигнуто, — тихо говорит Тимур, — все вышло так, как я хотел, я без боя занял Хорезм. На этот раз я схватил судьбу за правильную руку. Шум, возгласы восторга! Толпа приветствует Тимура, вступающего в город. Тимур в одиночестве стоит на городской стене. — Синева неба и зелень садов, — говорит Тимур, — никогда не видел я города богаче и благоустроеннее. Может, это и есть моя судьба?! Останусь здесь, превращу этот город в столицу добра и справедливости. В место собрания красноречивых, где будут, останавливаясь, снимать свои седла ученые со всего мира! И находить пристанище остроумцы и гонимые поэты. Сюда будут приходить образованные люди всего мира. Вынимает из кармана небольшое зеркальце и смотрит на себя. — Тимур, может тебе не надо больше испытывать превратности жизни, когда ничтожный становится великим, а потом вновь из могущественного превращается в бессильного? Может быть, завистью моя судьба предопределена, я обречен волей Аллаха стать Джахангиром, покорителем и владыкой мира? Но жизнь — это задача, ответ которой будет прочитан лишь в конце. Как сказал поэт, Загадок вечности не разумеем ни ты, ни я. Прочесть письмен неясных не умеем ни ты, ни я! Есть только позади глухой завесы твой спор со мной. Падет завеса — и не уцелеем ни ты, ни я. Тимура вместе с Абдуллой торжественно встречает Казган со свитой. Казган обнимает Тимура. — В качестве награды за успех, — говорит Казган, — делаю тебя наместником Хорезма, который тебе удалось так ловко захватить. — После неудачи Абдуллы под Хорезмом, — шепчет Хисроу Баян Куль, — Абдулле не стать ханом! — Я слышал, Казган и Андижан у него отобрал, — говорит Тамулл, — назначил правителем Мухаммеда Ходжу. — Андижан — Мухаммеду Ходже, Хорезм — Тимуру, а мы — родственники — в стороне, — говорит Хисроу Баян Куль. — Я тесть Абдуллы, ты, Тамулл, зять Казгана, а нас оттесняют какие-то посторонние, особенно Тимур! Я крайне недоволен пожалованию Тимуру Хорезма! — Да, твоим мечтам получить большое влияние, Хисроу Баян Куль, когда Абдулла станет ханом, повидимому, не суждено сбыться. — Не сбудется, пока жив Казган, — сказал Хисроу Баян Куль, — надо нам сообща, во что бы то ни стало, покончить с Казганом, — сказал Томулл.
Ночная мгла окружает охотничий шатер Казгана. Казган и Тимур сидят за обильным ужином. — Хорошая местность, — жуя, говорит Казган, — здесь много дичи. — Да, удачная охота, — сказал Тимур. — А мне не нравится, что мы остановились ночевать в этой местности. Людей вокруг мало, кроме ловчих никого нет, отчего? — сказал Казган добродушно. — У меня власть сильна, особенно после взятия Хорезма. — А мне известно, что против вас замышляют, что вас собираются убить, — сказал Тимур. — Кто же? — Амир Тамулл и Хисроу Баян Куль замышляют захватить власть, уже составили заговор. — Ну, тебе всюду мерещится заговор. Мои родственники — люди, которым я сделал так много добра, и многим я сделаю добро! Мой народ меня любит! Может быть, я не слишком учен, но я честно делаю свои дела правителя. Разве я не честный человек? Разве я не исполняю своих обязанностей?! Извне послышался резкий крик, ему ответил другой. Тимур настороженно повернул голову. — Это перекликаются ночные птицы, — сказал Казган. — Я пойду, посмотрю на своего коня, — сказал Тимур. — Подожди, — сказал Казган, который выпил и от еды отяжелел, — тут так удобно и мягко сидеть, а на дворе тьма, дождь, слышишь, как он барабанит по шатру? Лучше расскажи мне о Хорезме. Я собираюсь тебя там посетить, говорят, что там цены очень низкие. Зерно и мясо стоит дешево, фрукты еще лучше бухарских и самаркандских! Мне говорили, что хорезмский рис лучше китайского, хоть я в это не верю, как может быть что-нибудь лучше китайского?! Опять послышался крик. — Это ночная птица, — сказал Казган. За деревьями, в канаве слышны были тихие разговоры. Томулл прикрыл рот ладонью и кричал птицей. — Сколько их там? — спросил Томулл. — Не знаю, — ответил шепотом Хисроу Баян Куль, — думаю, немного. Нас семеро с саблями, вполне хватит. — Пойдем, — сказал Томулл и закрыл свое лицо платком, — надо не упустить удобный случай и избавиться от него! А заодно и от Тимура. — Я слышал, что хорезмийцы гостеприимны, — говорил разомлевший Казган. — Если к ним является путник, они спорят из-за него и соревнуются в гостеприимстве, тратят деньги, как другие соревнуются в накоплении денег! Послышался шорох, кто-то наступил на сухую ветку. — Я все-таки выйду к коню, — сказал Тимур. Он вышел из шатра и увидел цепочку людей, которые приближались. Тогда он вбежал в шатер, схватил ничего не соображающего Казгана, вытащил его и шепнул: — За тот камень, — указал на большой валун черневший неподалеку. Казган сам наконец сообразил, что происходит, и, дрожа от страха, спрятался за валун. В этот момент подбежали заговорщики. — О, шайтан, — сказал Тамулл, рубя саблей шатер, разбрасывая ногами еду и питье. — Он спрятался, пользуясь темнотой! — Он не может уйти далеко, — крикнул Баян Куль. — Его надо искать! Тимур быстро сел на коня и галопом поскакал на заговорщиков, сбив двоих. На шум прибежали ловчие, сопровождающие Казгана. Заговорщики бросились бежать. Больной, испуганный Казган лежит в постели у себя во дворце. Охает и стонет. — Ты был прав, Тимур, ты был прав! — с причитанием говорит Казган. — За что все хотят меня убить?! И они не успокоятся, пока не убьют меня! Надо искать заговорщиков! — У меня есть сведения, что амир Тамулл, опасаясь мести за заговор, бежал в горы Мавераннахра. — О, Аллах! За что ты меня караешь!? — стонет Казган. — О, шайтан, почему ты соблазняешь людей на дурное?! Мой зять хотел меня убить. О, моя дочь — Гульмалик, жена Тамулла, огорчена бегством мужа, сильно заболела, она в беспамятстве! Я опасаюсь за ее рассудок! — Она знала, что ее муж хочет вас убить. — Не верю! Не верю! Не могу поверить! Где же правда? Не верю! Она так меня любит! Рассудок не позволяет мне поверить. — Если вы не верите своему рассудку, о благородный Казган, то поверьте своим глазам! — сказал Тимур. — Да, глазам я вынужден верить, — печально сказал Казган. — Они прибежали с саблями и рубили мой шатер. Теперь, когда ты правитель нескольких крепостей, — продолжал Казган, — особенно Хорезма и Сагмана, — ты сможешь собрать много дани и богато одарить своих воинов, чтобы они были верными тебе! Хотя разве я мало одаривал своих воинов? Почему все меня ненавидят?! — Ничтожный горный поселок с крепким порядком — сильнее безумного города, — сказал Тимур. — Это правда, это правда! Ты, Тимур, умный, образованный, ты много читал, это правда! Но я хотел, я
стараюсь быть справедливым. А если меня убьют, то кому достанется власть? Я беспокоюсь о судьбе моего народа. Если она достанется моему наследнику Абдулле, то управлять будут заговорщики: Хисроу Баян Куль, амир Тамулл, а если она достанется моему внуку Хусейну, то будет еще худшее бедствие для моей страны, которую я люблю, и для моего народа, за который я в ответе перед Аллахом. Вот что я решил, вот что! Скажи, Тимур, предан ли ты мне? — Я предан вам как родной сын, — сказал Тимур. — Я знаю это, я знаю! Ты это доказал, я просто спрашиваю для порядка. Для порядка, о котором ты говорил. Когда правитель избирает наследника, он должен для порядка спросить его о верности, даже если уверен в этом! Как правитель, желающий добра и блага своему народу, я решил после смерти передать всю власть целиком тебе! В твои руки, в твои крепкие руки, согласен ли ты? — Я согласен! — дрогнувшим голосом ответил Тимур. — Я оправдаю ваше доверие, великий и благородный амир Казган! Я никогда не обижал слабого, я никогда не хотел овладеть чужим имуществом, я не думал о богатстве, я не завидовал богатым! И не наказывал за малую вину. Я готов на себя взять тяжелую и почетную обязанность власти. И пусть поможет мне в этом Аллах. — Тогда давай позовем писца и составим грамоту. Подошел писец, и Казган начал диктовать: — Во имя Аллаха, великого и благородного, передаю всю власть над Тураном амиру Тимуру из рода Барласов. Тимур слушал с трудом сдерживая радость. Бледный амир Тамулл, дрожа от холода, жарил на костре куски мяса. Сырое дерево горело плохо, и злой Тамулл ругался. — Будь все проклято, — бормотал Тамулл, — из-за Тимура я должен торчать здесь, от лютой злобы его я здесь пропадаю. Послышался свист. Томулл выскочил, схватил меч, выглянул из-за камня. По тропинке поднималась его жена Гульмалик в сопровождении нескольких слуг. — Я чуть не околел, — сказал Томулл, — все тебя не дождусь, принесла ли ты мне теплую накидку? — Я не могла раньше выбраться, — сказала Гульмалик, — Тимур повсюду расставил своих людей, он уже управляет, а не мой отец! — она отвела Тамулла в сторону: — Я соскучилась по тебе. — Давай быстрее накидку! — стуча от холода зубами, сердито сказал Томулл. — Днем здесь жарко, а ночью и утром я чуть не околел! — Сейчас я тебе сообщу такую новость, что тебя бросит в жар! — сказала Гульмалик. — Мой отец Казган официально назначил Тимура наследником и подписал для этого специальную грамоту! — Как! — закричал Тамулл и начал бегать туда-сюда, сжимая кулаки, даже разорвав на себе одежду. — Чудовище! Чудовище! — повторял он. — Твой отец чудовище, чудовище! Твой отец осел, которого надо было убить, баран, которого надо было давно зарезать! Он отдает наше имущество, нашу землю, нашу казну этому Тимуру! Надо быть слепым, чтобы не видеть, как притворяется этот человек. Как нахально он издевается над нами. Если он захватит власть, то всех нас уничтожит! — Успокойтесь! — погладила по вспотевшему лбу и всклокоченным волосам Гульмалик мужа, — криком делу не поможешь! Я знаю своего отца, что-нибудь придумаем. — Да, только вы, женщины, можете помочь, только женская хитрость. — Я поговорю с мамой, — сказала Гульмалик. Выздоровевший Казган, мурлыча от удовольствия, сидел, опустив ноги в таз с теплой ароматной водой, и два цирюльника трудились возле него: один мыл голову, другой стриг ногти на ногах. В это время из соседней комнаты послышался женский крик: — Воздух стал мутным! Земли не видно под кровавой грязью! Солнце скорбит о происходящем и не желает глядеть на все эти мерзости! Горе нам, горе! — Что происходит? — поднял глаза Казган. — Кто кричит такие страшные слова? — Разве ты не узнаешь голос нашей дорогой дочери Гульмалик? — плача сказала, входя, Кураляш. Жена Казгана была в длинной одежде, и на одном плече у нее сидела голубка, а на другом попугай. — Разве ты не узнаешь родной голос? Твоя дочь, жена амира Тамулла, огорченная бедствием своего мужа, лишилась рассудка. Кураляш начала трястись и ломать руки, отчего попугай и голубка поднялись с ее плеч и начали летать по комнате. — Но Тамулл хотел убить меня, — сказал Казган. — Это все хитрые выдумки Тимура, — сказала Кураляш, — он околдовал тебя. Тимур — вот кто желает твоей смерти, чтобы стать правителем. Как ты мог подписать такую грамоту? Ты обокрал своего сына, своих детей! О горе мне! — и начала рвать на себе волосы. Тут же вбежала Гульмалик, одетая в саван, в котором покойников кладут в гроб. — Меня заклевал орел, — закричала она, — я голубка, заклеванная орлом по имени Тимур! — Бедная моя дочь, — запричитал добрый Казган. — Надо вызвать к ней лекаря. — Ее может вылечить только возвращение любимого мужа, — сказала Кураляш. — Ты должен написать
письмо амиру Тамуллу, простить его и пригласить вернуться назад. Она хлопнула в ладоши, и появился слуга с бумагой. — Письмо уже готово, тебе остается только его подписать и поставить печать. — Поставить печать! — закричал попугай, сев на плечо Кураляш. — Я не ждал тебя, — сказал Казган, когда Тимур пришел к нему вечером. — Разве? А я получил от вас письмо, что вы недовольны своей женой и думаете дать ей развод, — сказал Тимур, — и приглашаете меня для разговора. — Ах, да! — сказал Казган, — мы поругались. Теперь мои мысли совершенно переменились. Я раздумал давать ей развод и решил обращаться с ней по-хорошему, она добрая, умная женщина, кроме того, развод не одобряется Кораном. Вот сказано, — он раскрыл Коран, — «Те из вас, кто отвергает своих жен, говорят, что будут смотреть на них, как на матерей, тем произносят позорное слово и ложь». — Вот так сказано, а Кураляш — женщина, с которой можно и поговорить, и спросить совета. — Благородный амир Казган, — сказал Тимур, — вокруг вас много хитрых женщин, которые обманывают вас. По моему мнению, не следует верить женщинам, а поступать так, как повелевает шариат. — А по-моему, Кураляш права, когда советует вызвать Тамулла и простить его вину. — Посланник Аллаха сказал, — произнес Тимур, — что следует советоваться с женщинами только для того, чтобы потом сделать противоположное тому, что они советуют. — Но моя любимая дочь лишилась рассудка из-за того, что я преследую Тамулла. — Эти женщины обманывают вас, амир Казган, мне больно это видеть, меня печалит, как злоупотребляют добротой вашего сердца! — Ах, Тимур! — сказал Казган. — Зачем я родился правителем? Оставил бы все, уехал бы в Китай. Ты никогда не видел, как красиво цветут китайские сливы — морихуам? И среди зарослей бамбука хорошо растут бобы, белые, как снежная яшма? И нарциссы, и желтые розы. Один из китайских императоров эпохи Мин отказался от власти и стал садовником! Он прожил долгую, счастливую жизнь. У нас, у мусульман, это невозможно. — Да, благородный Казган, — сказал Тимур, — у нас, мусульман, это невозможно! Мы даем обет всевышнему и только смерть сможет освободить нас от этого обета! Обет — делать то, что касается ислама, прежде всего остального. Только закончив дела Аллаха, можно приниматься за дела обыденные. А дела Аллаха нескончаемы, особенно у тех, кому суждено стать мечом Аллаха. — Я согласен с тобой, Тимур, — сказал Казган. — В таком случае, буду предан вам как родной сын. Я с воинами направляюсь в горы, чтобы встретить там Тамулла, и намерен отомстить за его злодеяния, — сказал Тимур. Воины Тимура, оставив коней у подножия горы, начали подниматься по тропке к пещере, где скрывался Тамулл. — Тамулл! — крикнул Тимур. — Я оставляю тебе время, только чтобы помолиться Аллаху! Чтобы ты не умер не раскаявшимся грешником. — Проклятый! — крикнул в ответ Тамулл. — Тебе мало человекоубийства, ты еще смеешь пачкать своим змеиным языком сияющее имя Аллаха!? — Тамулл! — крикнул Тимур. — Если ты хочешь избежать заслуженных тобой пыток, скажи во всеуслышание, что ты намеревался убить нашего правителя — амира Казгана! — Если бы амир Казган был мудрым, он не доверился бы тебе! — крикнул Тамулл и бешено выскочил с саблей навстречу Тимуру. Один из воинов натянул тетиву лука, но Тимур остановил его: — Не надо! Не надо облегчать ему смерть, — сказал он и пошел навстречу Тамуллу, также обнажив саблю. Тамулл бешено наносил удары, Тимур отвечал скупыми точными движениями. Вскоре ему удалось прижать Тамулла к скале и выбить у него саблю. Но в этот момент послышались звуки трубы и голос прискакавшего гонца: — Во имя Аллаха милостивого, милосердного правитель Турана, амир Казган объявляет прощение вины амиру Тамуллу, и его приглашают вернуться назад. Тимур в бессилии опустил саблю. Тамулл поднялся с земли, отряхнулся и усмехнувшись, направился к гонцу, который держал на поводу другую лошадь. — Опять амир Казган переменил свое решение, — прошептал Тимур. Тамулл посмотрел на Тимура и криво усмехнулся: — Ты преждевременно обрадовался, — сказал он. — У нас есть законные наследники, законный наследник — сын Казгана Абдулла Балихам, а ты хочешь захватить власть в нарушение закона?! —В одном Томулл прав, — тихо сам себе сказал Тимур, глядя вслед важно раскачивающемуся в седле Тамуллу. — Увы, Казган слабый правитель! И я ничем ему больше не могу помочь. Все мои попытки помочь ему оказались бесполезными! Я боюсь, что в этой печальной и жестокой жизни доброму амиру Казгану уже не перемениться к лучшему! Тимур, задумчивый, молча сидел перед зеркалом. У него появилась привычка долго и молча сидеть перед зеркалом, глядя на себя, и думать.
— Ты отдыхаешь? — входя, спросила Альджаль, она была беременна, с большим животом и пятнами на лице. — Я потревожила тебя? — Что? — рассеянно опросил Тимур. — Я помешала тебе? — Я всегда рад видеть тебя, — сказал Тимур и поцеловал жену в лоб. — Это правда, что к нам едет дедушка? — спросила Альджаль. — Какой дедушка? — думая о своем, рассеянно спросил Тимур. — Мой дедушка, — сказала Альджаль, — амир Казган. — Да, это правда, — продолжая думать о чем-то своем, сказал Тимур. — Он собирается посетить Хорезм. — Я рада, я соскучилась по дедушке. — Я тоже рад! — Тимур по-прежнему был далек в своих мыслях. Альджаль села рядом с мужем. — Я рада, — повторила она, — но я боюсь, что с дедушкой что-то плохое случится в дороге. Тимур вдруг резко повернулся к ней: — Почему ты так подумала? Наслушалась сплетен своей тетки, твоей сестры? — Он сильно схватил ее за плечи и тряхнул. Жена заплакала. — Ничего я не слышала, ничего не говорила, я просто так, беспокоюсь и все! — Прости меня, Альджаль! Я сегодня раздражен! Разные дела: вот туркмены вчера разграбили караван.• — Об этом я и беспокоюсь, — сказала Альджаль. — Дедушку надо встретить. — Я сам его буду встречать с воинами, — сказал Тимур. Он обнял жену: — Ты должна беречь себя ради него, — он погладил ее живот. — Тимур, — спросила Альджаль, прижимаясь к его плечу головой, — я все не решаюсь тебя спросить: по каким причинам мужчина выше женщины? — Ты с этим не согласна? — Нет, я с этим согласна, раз об этом говорится в Коране. Но вот там сказано, — она раскрыла Коран и прочла: — «Мужчины выше женщин по причине качеств, которыми Аллах возвысил их над ними. Это существа несовершенные, созданные для мужчины, но полные хитрости». Это обо всех женщинах сказано? Разве все женщины одинаковые? — Нет, есть добродетельные женщины, — сказал Тимур, — послушные и покорные, они заботливо охраняют во время отсутствия мужа то, что Аллах велел сохранять в целости. Ты понимаешь, о чем написано в Коране? — Понимаю. Избегать совокупления с другими мужчинами? Но разве я похожа на свою тетю? — На какую тетю? — На Гульмалик — жену Тамулла. Когда я была совсем маленькая, я видела, как она совокуплялась с моим братом Хусейном. Они за это будут в горячей смоле? — Да, они будут в горячей смоле, — рассеянно сказал Тимур. — А теперь иди к себе, отдыхай, я должен еще подумать. Тимур и Саид едут впереди отряда воинов. — Мы договорились с амиром Казганом встретиться у реки Джейхун, — говорит Тимур Саиду, — оставим воинов здесь и дальше поедем вдвоем. — Да ведь здесь опасно! Здесь разбойничьи места, почему оставляем воинов? — сказал Саид. — Делай, как я говорю! Подъехав к зарослям, тянувшимся вдоль берега, Тимур слез с коня. — Слезай и ты, — тихо оказал он Саиду. Он осторожно раздвинул кустарник. Вдали, чуть выше по течению уже скакал Казган с несколькими людьми. Тимур приложил палец к губам. — Остановись на месте, — сказал он Саиду. Вдруг послышался топот. Кто-то вел лошадей шагом. Показались амир Тамулл, Хисроу Баян Куль и с ними еще несколько человек. — Вот, — сказал шепотом Тамулл, — значит, слуга Тимура, перебежчик, не обманул, они действительно встречаются здесь! — Казган безоружен, — сказал Хисроу Баян Куль. — Здесь нам представляется удобный случай покончить с ним, покуда не приехал Тимур! — Надо действовать быстро! — сказал Тамулл и, сев на коня, выехал из зарослей, а за ним и остальные. Казган, увидев Тамулла, улыбнулся: — И ты здесь? А я здесь условился встретиться с Тимуром. Хорошие места для охоты. — Да, хорошие! — улыбнулся в ответ Тамулл. — Замечательные места для охоты на крупную дичь! Он подъехал ближе, выхватил саблю и ударил ею Казгана. Остальные начали рубить слуг. Окровавленный Казган упал с коня и с криком побежал к реке. Несмотря на раны и большой вес, он бежал быстро и кричал. Его с трудом догнали и начали рубить и резать в несколько ножей и мечей. Саид рванулся из кустов, но Тимур резко схватил его за плечи. — Так надо! Что ты смотришь на меня, Саид? Разве тебе мало, что я плачу? Я плачу горькими слезами, посмотри, у меня все лицо залито слезами! Посмотри! — он с яростью схватил Саида за ворот и притянул его вплотную к себе. — Ты видишь, я страдаю, — сказал он уже спокойнее. — Какой замечательный
человек погибает, добрый, смешной, доверчивый! Прощай, добрый Казган, прощай! Ты мог быть хорошим садовником, но ты был плохим правителем. Прощай, добрый Казган, мы отомстим за тебя твоим убийцам! — Все кончено, они убили его, — тоже вытирая слезы, прошептал Саид. Тело Казгана, залитое кровью лежало неподвижно, а убийцы убегали в заросли. Тимур вскочил на коня и поскакал к убитому. — Злодеи! — кричал Тимур. — Я опоздал, я опоздал! Вы убили правителя! — Тимур поднял тело, продолжая кричать: — Гнусное злодеяние! Гнусное злодеяние! Вскоре вокруг собрались воины, сбегался народ. — Амир Тамулл и Хисроу Баян Куль позабыли все :хорошее, что им сделал этот удивительно добрый эмир, позабыли свои родственные к нему отношения, обагрили эту землю, где охотились, убили! Убийцы! — кричали вокруг. — Пусть покарает их Аллах! — Мы остались без правителя, кто теперь будет правителем?! — К счастью, по воле Аллаха… — сказал Тимур. — Тимур! — кричал народ. — Будь благословен, Тимур! Наш новый правитель! — Я буду справедливым правителем, — сказал Тимур, — а тело амира Казгана в глубокой печали похороним с почестями на берегу реки Джейхун. В переполненной мечети Самарканда амир Тамулл и Хисроу Баян Куль стоят рядом с Абдуллой, наряженным для обряда принятия власти. — По смерти амира Казгана, — объявляет Тамулл, — ханом становится его сын Абдулла Балихам, которому амир Казган еще при жизни выдал грамоту на ханское достоинство. Мы признаем его законным правителем, а не Тимура. Начинается обряд молитвы. — Я признателен умершему амиру Казгану, — говорит Тимур, — я почитал его как родного отца и считаю своей священной обязанностью отомстить Баян Кулю и амиру Тамуллу за его смерть. Жаль, что я не поспел вовремя и не спас благородного амира Казгана. Тимур, амир Барлас и амир Сальдур в походной палатке обсуждают план сражения. — Мы родственники, должны быть вместе, — говорил Барлас, — объединим усилия своих воинов. — У Хисроу Баян Куля и Тамулла большое войско, но нет порядка, — говорит Сальдур. — Хана Абдуллу они сначала признали, потом коварно убили в окрестностях Самарканда. Они не могли поладить, — говорит амир Барлас. — Хан Абдулла отличался скупостью, а Баян Куль и Тамулл большой жадностью. Теперь поставили Сахуглана, но население Самарканда за нас. — Перед смертью амир Казган подписал грамоту на единоличное правление Самаркандом, — говорит Тимур, — он передал власть мне. Но я согласен заключить с вами, амир Барлас, и с вами, амир Сальдур, дружеский союз, чтоб мирно овладеть Самаркандом и всем Мавераннахром. Самарканд. Тимур, Барлас и Сальдур впереди воинов торжественно въезжают в распахнутые ворота. Радостные крики. — Победа, — радостно говорит Тимур. — Бой был коротким, но немало пролилось крови. Хисроу Баян Куль уже наказан смертью. Жаль, Тамулл сбежал, но мы найдем его, — говорил Барлас. — Теперь наша власть, теперь мы поживем! — радостно говорит Сальдур. В одной из комнат дворца собрались Тимур, Барлас и Сальдур. Стол уставлен едой и питьем. — За долгий, дружественный союз трех амиров, на благо нашего народа, — говорил Барлас, подняв бокал. Все трое выпивают, Сальдур, схватившись за горло, падает на стол. — Опился вином и умер, — говорит Барлас, — какая печаль! Теперь нас осталось двое. Звучит музыка. Правители Тимур и Барлас смотрят на выступление танцовщиц. Служители приносят еще один стул и ставят рядом. — Кто велел поставить третий стул? — Это я велел, — говорит Тимур. — У покойника есть сын, — власть переходит к нему в нашем тройственном союзе. — Сын нам не нужен, — сказал Барлас. — Нас осталось теперь двое. — Нет, по справедливости он должен теперь сидеть рядом с нами! — ответил Тимур. — Но ведь в нашем союзе власть не переходит по наследству. Мы так не договаривались! А сын Сальдура вообще глуп, надо послать его в отдаленное место. — Дядя, нехорошо строить козни и разваливать наш новый союз, — говорит Тимур. — Надо быть справедливым и по правде решать дела. — Ты еще молод и не понимаешь жизни, — говорит Барлас. Молодой Шахбаян подходит и садится на стул третьим, улыбаясь танцовщицам, бросает розу одной из них, понравившейся ему. Та прикасается к ней губами и бросает назад. Молодой Шахбаян прикасается к ней губами и бросает розу назад.
— Он прелюбодей, он нас позорит, — шепчет Барлас Тимуру и поворачивается к Шахбаяну: — Нельзя целовать розу, почтенный молодой Баян, розой можно отравиться не хуже, чем дурным вином, — говорит Барлас. — Иногда в нераспустившихся лепестках розы скрывается ядовитая мошка. Шахбаян с испугом отбрасывает розу. — Нехорошо, дядя, нехорошо пытаться хитростью отделаться от союзника, — тихо говорит Тимур. — Впрочем, я вижу, что уговариваю вас без всякого результата. Вы по-прежнему продолжаете свои происки! Мне это печально! Если мы будем интриговать друг против друга, то это вызовет у населения Мавераннахра раздоры и смуту. — Ты сам хитришь, — сердито говорит Барлас, — разве я не понимаю, чего ты добиваешься!? Тебе нужен этот глупый мальчишка для того, чтобы интриговать против меня. Ты хочешь быть единовластным правителем. — В Коране сказано, — спокойно говорит Тимур, — удерживайтесь от мерзостей, надуманных шайтаном, и будете счастливы. Удерживайтесь от мерзостей, дядя! Удерживайтесь! — говорит Тимур, с легкой улыбкой глядя на нервное разгневанное лицо Барласа. Базар Самарканда. Все возбуждены, кричат люди, кричат ослы, ржут лошади, слышны крики: — Мы думали, при новых правителях станет лучше, а стало еще хуже! Не помним, в каком году была такая дороговизна на жизненные припасы! Населению стало невыносимо тяжело. И воинам тоже! — Правоверные! — кричит, поднявшись на крышу лавки, худой верткий человек. — Нам нужен справедливый правитель! Жить невозможно, налоги увеличили, мы голодаем! Во всем виноват амир Барлас, — кричит вертлявый, — это он притесняет народ. Надо послать к нему людей, надо послать уважаемых людей к Тимуру, подать ему фетву! — Послать к Тимуру! Подать фетву, — откликается на это толпа. Тимур принимает фетву из рук седобородого купца. Глава делегации говорит: — Ваше величество, мы пришли в отчаяние. Мы вынуждены подать фетву о том, что все население готово покинуть Туран и не возвращаться сюда до тех пор, пока в Туране не будет справедливого правителя, такого, как ты. — Решение населения доставляет мне большое горе, — говорит Тимур, — я всегда помню священные слова: «Если сам правитель во всех делах будет подчиняться справедливости, то и все подвластные ему люди будут подчиняться, а враги трепетать перед ними!» Я готов пожертвовать многим, но я никогда не пожертвую правдой и честностью. В соседней комнате Саид расплачивается с вертлявым. Входит Тимур. Вертлявый вскакивает, кланяется ему. — Вы обещали мне еще мешок риса, — говорит вертлявый. — Хватит с тебя, — сердится Тимур, — и так получил слишком много за собачьи дела! Каждый делает то, что ему велит Аллах. — Дороговизна, ваше величество, — говорит вертлявый, — восемь детей. — Дай ему еще мешок риса, — говорит Тимур. — Он хорошо кричал на базаре. Иди на склад, — говорит Тимур. — Живите сто двадцать лет, — говорит, кланяясь, вертлявый, — живите сто двадцать лет, великий эмир. — И скрывается в дверях. — Мне уже двадцать восемь лет, — говорит Тимур в задумчивости, садясь у своего любимого зеркала, — пора уже становиться эмиром. Я давно хочу быть единовластным правителем. И народ тоже этого хочет. Но я понимаю, что добиться такой власти почти невозможно в настоящее время. Наша страна как рассыпанный на куски дом. Любой враг без труда нами овладеет. Мы, как верблюжий помет: хан Балха Юльчи богат, это человек глупый, но наглый, каким был и его родственник — амир Сальдур. Правитель Ходжента — амир Баязит Джалаир — это человек не враждебный, он из соперничающих племен Барласа. Правитель Шабарганда — Мухаммед Ходжа, это человек, которому можно доверять, перетащить на свою сторону. Городами Кугиштана правит амир Багдасар, их тоже надо попытаться привлечь на свою сторону добром и хитростью. Хан Джилянской местности — Хазрат имам Кай Хисрарджилян — это богатый человек, но поддерживает амира Хусейна. Хан Самаркандский до самого Сирапуля — амир Хизралясаури, мне он нравится, но и ему доверять во всем нельзя! Однако главный враг мой — близкий мой родственник, мой дядя — Барлас. Как быть, Саид? Как, что ты посоветуешь? — Надо разделить их и бить поодиночке, перессорить их между собой надо! — Это правильно, но в своих улусах они полновластные владыки. Тяжело отнять власть у стольких сильных амиров! Тимур ходит по комнате. — Мне ясно, в открытую ничего нельзя добиться, только хитростью, только одна хитрость может мне помочь. Он подходит к зеркалу, смотрит на себя. — Каждому правителю в отдельности и тайно от других надо написать письмо и предложить вступить со мной в союз, чтобы общими усилиями избавиться от остальных правителей. Я уверен, что каждый из них
втайне от остальных выразит свое согласие вступить со мной в союз, кроме Баязит Джелаира и Ходжи Барласа. С ними надо будет справиться другим путем. Саид, писцов ко мне, я буду диктовать письма. — «Достопочтенный, Аллахом хранимый амир Юльчи Бугай Сальдур, хан Балха, — диктует Тимур, — тщательно вникнув во все обстоятельства дела, я предлагаю тебе воспользоваться тем, что жители Багдасара жалуются на несправедливости и притеснения своих ханов. Отправляйся туда, овладей этой страной, чем исполнишь ты волю народа и укрепишь веру ислама. Если ты сам не пожелаешь взять Багдасар, я лично пойду и овладею им, ибо для меня милостиво относиться к преследуемым и помочь справедливости — закон и слава. Подпись: амир амиров Турана — Тимур Барлас». — Запечатать и немедленно отправить. Далее, — диктует Тимур: — «Хранимому Аллахом, предводителю Шабарганда, достопочтенному Мухаммеду Ходже. Мухаммед Ходжа, хочу сообщить, что город Балх — мать городов, — оставлен амиром Юльчи Бугай Сальдуром, который разорил собственный народ, направляется со своим войском для разорения Бадахшана. Будучи правоверным мусульманином и понимая, что милость Аллаха налагает на правителя строгие обязанности, я решил послать в Балх своего наместника для наведения порядка. Я предлагаю тебе, Мухаммед Ходжа, как справедливому и честному правителю, тоже послать в Балх своего наместника и владеть этим городом нам — сообща. Амир амиров Турана — Тимур». — Запечатать и немедленно отправить. Думаю, Мухаммед Ходжа, желая предупредить меня, лично отправится в Балх. А если это не так, Саид, значит, я ничего не понимаю в человеке, ничего не понял, читая Коран о сотворении Аллахом человека из грязи и праха. Однажды эмиры рассказали, как Аллах сотворил первого человека — Адама. Ангелы, которые видели творение, стали роптать на Аллаха: — Ничего не выйдет хорошего из создания человека! — говорили они творцу. — Человек обязательно будет говорить ложь другим, не выполнять обещаний и убивать подобных себе людей! Словом — творить всяческие беззакония! Аллах непременно раскается в том, что создал человека! — И что же ответил Аллах? — спросил Саид. — Аллах отвечал ангелам, что он действительно давно предвидел злобу и неправду людскую, — сказал Тимур, — и потому он пошлет людям меч, который будет карать всех злых и лживых, чтобы истребить всякую неправду! Я так понял рассказ, что меч, карающий неправду, который Аллах посылает людям — это правители народов. Им многое позволено из того, что не позволено простым людям. — Даже говорить неправду и убивать? — спросил Саид. — Даже говорить неправду и убивать, — ответил Тимур, — если они это делают во имя распространения ислама и укрепления власти наследника Мухаммеда, и без воли Аллаха не делается ничего! Во дворце амиров Багдасарских паника. Полуодетый амир Суль выбежал из гарема, где он получил известие о приближении Юльчи Бугая Сальдура. С трудом нашли в бане амира Джара, амира Джугая нашли спящим. — Надо просить у Тимура помощи против проклятого Юльчи Бугая Сальдура, — кричит амир Суль. — Но он в уплату будет требовать наши города, — сказал амир Джугай. — Мы пообещаем ему города Хатлат, Арлат и Хазрет, которые принадлежат Хисроу Джулиану. Мы отнимем города у Хисроу Джулиана и отдадим их Тимуру. Войска Юльчи Бугай Сальдура движутся по степи. Они приближаются к стенам Багдасара. — Слава Аллаху, — говорит Юльчи Бугай Сальдур, — сейчас разомнем кости, кровь застоялась, хочется немножко помахать мечом. В этот момент к нему подскочил гонец и протянул бумагу. — Что такое? — удивленно спросил Юльчи Бугай Сальдур. Начал читать. — Поворачиваем! — завопил он. — Разве вы не хотите больше присоединить к нашему отечеству Багдасар? — спросил начальник воинов. — Какой Багдасар! — закричал Юльчи Бугай Сальдур. — Возвращаемся домой! Проклятый Мухаммед Ходжа захватил наши города и творит там беззакония! — Юльчи Бугай Сальдур уходит, — радостно закричали с крепостной стены. — Слава Аллаху, — закричал амир Джар. — Слава Тимуру, — подхватил амир Джугай. — Надо подчиниться Тимуру, и тогда нам будет спокойнее. Войско Юльчи Сальдура бешено врывается в Балх. Войско Мухаммеда Ходжи бежит. — Слуга шайтана! — грозно кричит Юльчи Бугай Сальдур. — Мне мало, что я выгнал Мухаммеда Ходжу из своего города, я накажу его наглость, я пойду на него войной! Возьму его город Шабарганд и разорю там все за то, что он сделал попытку овладеть моим городом Балхом! Свинья! Он хотел скушать меня, клянусь! Я отрублю у него то, с помощью чего он наслаждается в гареме! Велю это поджарить и заставлю его это съесть! С луком и помидорами! — И он злобно, кровожадно захохотал. Тимур сидел за книгой и делал выписки из понравившихся ему мест, когда вошел Саид. — Ваше превосходительство, — сказал Саид. — Я тебя просил не называть меня так, — сказал Тимур. — Для тебя я твой школьный сверстник. — Срочное письмо от Мухаммеда Ходжи. — Он просит помощи? — спросил Тимур, не отрываясь от книги.
— Да, обращается к вам за помощью. — Мы ему поможем, — сказал Тимур, — надо спасти Шабарганд от вторжения Бугай Сальдура, я хочу подарить Мухаммеду Ходже его собственный город. — Сейчас собирать войско? — спросил Саид. — К вечеру, к вечеру, — сказал Тимур, — не надо торопиться. Пусть Мухаммед Ходжа подождет. Чем дольше они будут дрожать от страха, тем преданнее и вернее они будут, тем надежнее я приобрету себе союзников. Пусть немного поколотят друг друга! Помнишь: «Дубинкой божьей божьего раба бьет божий раб!» Какая нам разница. «Божья, божья у тебя спина, дубинка тоже божья нам дана», — прочел Тимур, — пусть бьют друг друга, победителем буду я. Этот год начинается для меня счастливо! Кричит, плачет ребенок на руках у счастливой Альджаль. Тимур берет у нее ребенка из рук, прижимает к груди взволнованно и говорит: — Этот год счастливый для меня, счастливый для ребенка. Ему имя Мухаммед, а также в этом году начались завоевания. И я к имени Мухаммед присоединяю имя — Джахангир. Отдает сына Альджаль. — Рождение сына принесло мне счастье. За исключением амира Баязита Джалаира и Ходжи Барласа, все правители теперь мои союзники. А от этих двух сильных противников я задумал избавиться хитростью. — Тебя поддержит мой брат Хусейн, — сказала Альджаль, — как внук амира Казгана он имеет право на владение улусами своего деда. — Я получил от Хусейна письмо, — сказал Тимур, — он направляется в Мавераннахр со своими преданными людьми. — Ты поможешь им? — спросила Альджаль. — В письме он просит моей помощи, чтобы осуществить свои замыслы. Ты моя жена — сестра амира Хусейна, и может быть, я в силу родственных отношений возбудил в нем желание овладеть Мавераннахром, чтобы вместе расправиться с врагами, но это была моя злая ошибка. — Твои слова огорчают меня, — сказала Альджаль. — Я люблю вас обоих. — Ты женщина, — сказал Тимур,— ты можешь себе это позволить. Сейчас враги со всех сторон, и мне следует думать, кого в данный момент ненавидеть меньше, а кого больше, моего родственника Хусейна или моего дядю Барласа, — целует Альджаль в лоб, целует сына, — иди к себе, иди, мне надо подумать, — садится перед зеркалом, долго смотрит себе в глаза: — Хусейн или Барлас, — кто опаснее сейчас, Хусейн или Барлас? Чтобы исправить свою ошибку, надо сообщить Хусейну, что ему следует прежде завладеть Багдасаром, что это ключ к овладению Мавераннахром, Багдасар слабо укреплен и имеет слабых правителей. Как всякий трусливый человек, Хусейн коварен, и слабость вызовет у него кровожадность. Он совершит там много зверств и тем самым опозорит себя, настроит против себя остальных амиров. Теперь Барлас. — Саид, — позвал Тимур. Вошёл Саид, — У меня есть сообщение шпионов, что тесть Барласа составил против него заговор, чтоб посадить на его место своего внука. — Да, — сказал Саид,— такие сообщения есть. — Я вот что подумал, Саид, — сказал Тимур, — и мне кажется правильным сделать так, чтоб Барлас узнал намерения тестя. Да, да найти способ тайно сообщить ему об этом. — Но ведь вы радовались, что таким путем удастся избавиться от коварного врага. — Я передумал, Саид. Конечно, от Барласа хорошо бы избавиться, но Ходжи Барлас подл и глуп, а его тесть, как я узнал от шпионов, человек разумный. Барлас, конечно, тестя казнит, а мне будет благодарен. Дождливым ветреным вечером Тимур совершил перед сном вечернюю молитву, когда Саид доложил, что приехал Барлас и срочно просит о встрече. — Я так тебе благодарен! — закричал Барлас, едва увидев Тимура, — если б не ты, я был бы уже мертв. Они ведь хотели меня этой ночью зарезать. Если б не ты, я попал бы в большую беду, ты настоящий родственник. — Отчего ж, — сказал Тимур, — вместо этого холодного вечера, вы наблюдали бы сейчас райские кущи, дядя, и слушали бы райскую музыку. — Ты любишь пошутить, — усмехнулся Барлас. — Какие же тут шутки, — сказал Тимур. — Дядя, а почему у вас руки в крови? — Действительно, — глянув на руки, сказал Барлас, — я так спешил тебя поблагодарить, что не успел даже как следует вымыть руки, у меня и вся одежда была в крови, я едва успел переменить одежду, а вот в спешке не отмыл руки. Я не стал дожидаться палача, скажу тебе откровенно, я сам их зарезал. Я был так возмущен, ты должен меня понять, ведь если б ты меня не предупредил, они бы убили меня. Коварство, повсюду коварство. Ты слышал, что совершил амир Хусейн? Он овладел Багдасаром и без всяких причин казнил трех Багдасарских амиров. — За такое злодеяние он получит возмездие в день Страшного суда, — сказал Тимур. — Ты ведь доверял ему, — сказал Барлас. — Ошибался, — сказал Тимур, — в нечистом мире хочется верить в искренность и милосердие, так учит нас Пророк, поэтому я считал искреннюю дружбу этого очень дурного человека прочной, я тогда еще не знал,
что в его характере своеобразно соединились, подобно четырем стихиям, определенные свойства. — О чем ты? Какие стихии? — Те качества, которые, к сожалению, присущи не одному лишь Хусейну. Четыре дурных качества: зависть, скупость, жадность и высокомерие. — Я с тобой согласен, — сказал Барлас, — если, например, взять моего подлого тестя, между нами говоря, мой родной сын, ведь он знал, что дедушка готовит против меня заговор. Я хочу обратиться к тебе за советом: не стоит ли отделаться от потомка казненного тестя? — Дядя, можно ли так говорить? Казнить собственного сына! — Но ведь он знал, что меня должны убить, он хотел занять мое место! — А может, вы сами виноваты, дядя? Ваш брат, мой отец амир Тарагай, добровольно ушел в частную жизнь и уступил свое место мне, а вы ведь тоже стары, дядя, может, и вам надо уйти в частную жизнь? — Ты умный человек, — сказал Барлас, — я понимаю покойного амира Казгана, который подписал грамоту о назначении тебя наследником и правителем. Такой правитель нам и нужен, при таком правителе спокойствие воцарится в стране. — А разве не вы, дядя, говорили о моих великодержавных замашках? — Клевета, клевета! Это Баязит Джалаир, он из другого племени, он действительно твой враг, а лучшего друга, чем я, у тебя нет. Хочешь, я могу поклясться на Коране! — Не надо, дядя, не надо лишних клятв! — Но теперь-то ты мне веришь? — Верю, если вы послушаете моего совета и простите своего заблудшего сына, то считайте, что я вам поверил! — Пусть будет так, — сказал Барлас, — я рад, что мы с тобой помирились, ты меня уговорил. Он хотел обнять Тимура, но тот отстранился. — Простите, дядя, я уже совершил сегодня обряд омовения, а у вас руки в крови. — Я сегодня очень устал, — сказал Тимур Саиду, когда Барлас ушел, — я лягу спать пораньше, и буди меня, если только крайне важная и срочная весть. Тимуру снилась большая река. Он стоял на берегу реки, и в руках у него был большой невод. Он закинул невод, который охватил всю реку и вытащил на берег одновременно всех рыб, населяющих воду. — Это предвестие твоего великого и славного царствования, — послышался голос с неба, — настолько славного, что все народы мира подчинятся тебе. Послышалась музыка. Два ангела взяли Тимура за руки, повели его и посадили на престол. — Поздравляю со вступлением на престол великого хана! — сказал один из ангелов. — Ты должен передать эту власть своему потомству, — сказал второй ангел. Но в это время послышался стук, и трон, на котором сидел Тимур, начал шататься. Тимур открыл глаза, послышался стук в дверь. — Кто это? — спросил Тимур. — Срочная весть, — ответил Саид. — Гонец принес грамоту. Было еще темно, рассветало. Тимур взял грамоту и прочел: — «Я, Туклук, внук Чингисхана Хакан, сын Хакана Ханжете, приказываю тебе со всем народом и со всеми своими воинами присоединиться ко мне». — Аллах поставил новые испытания на моем пути, — сказал Тимур. — Может, срочно собрать воинов? — спросил Саид. — Нет, — ответил Тимур, — это будет означать гибель. Туклук идет сюда с бесчисленным количеством воинов. Степь дрожит от конского топота. Хакан Туклук, похожий лицом на деда своего — Чингисхана, скачет в окружении монгольской конницы. Всадники приближаются к реке и начинают переправу. Местное население бежит от них в страхе. Паника в городе. Многие укладывают вещи на повозки. Крики. Испуганный Барлас вбегает к Тимуру: — Ты получил грамоту от Хакана? — в панике закричал он. — Получил. — Только мы трое получили: я, ты и Баязит Джалаир! — Это значит, — сказал Тимур, — Хакан Туклук знает, кто здесь главные амиры, и не считается с другими. Он умелый повелитель. — Ты подчинишься? — В грамоте заключается грозное, не допускающее возражений приказание, — ответил Тимур. — Амир Баязит Джалаир с людьми и дарами уже отправился на поклонение к Хакану Туклуку, — сказал Барлас. — А что ты мне посоветуешь? — Я и тебе даю совет: не затевать войны с Хаканом Туклуком, а явиться к нему с изъявлением покорности, таким образом заслужить его расположение.
— Это дурной совет, — сказал Барлас. — Ты учти, что при Хакане собралось много врагов нашего племени и много твоих личных врагов. Я слышал, что там и Тамулл, я советую тебе бежать. Беги в Хорасан! — Я не буду ждать, когда мне отрубят голову, я как можно скорее переправлюсь через Джейхун со всем народом и добром и уйду в Хорасан. — Я еще подумаю, — сказал Тимур. — Думай, думай, пока Хакан, как барана, не сварил тебя в котле! Баран тоже думал, да в котел попал! — Барлас нервно засмеялся и выбежал. — Может, он прав, надо бежать? — говорит Саид. — Только одна дорога выведет меня из мучительного положения, — сказал Тимур, — совет моего уважаемого духовного руководителя, который после смерти святого амира Куляла стал мне духовным отцом. Шейх Зайетдин Абубак возлежал на красной кушетке, обложенный книгами и рукописями. — Я в тяжелой нерешительности, святой шейх, — говорит Тимур. — Последовать ли общему примеру и спасаться бегством в Хорасан или добровольно присоединиться к войску Хакана Туклука? Шейх поднял на Тимура глаза из-под тяжелых век. — Четвертый халиф Али привел такое изречение: «Если небо — лук, а судьба — стрелы, то стрелок сам Аллах!». Куда убежишь от него? — Я понял, почтенный шейх, — сказал Тимур, — что Аллах велит мне действовать заодно с Хаканом Туклуком. — Прибегни к самому себе, — сказал шейх. — Присоединись к Хакану Туклуку, потому что он тень Аллаха. — Я сейчас же начну готовить дары, чтобы вместе с выражением покорности преподнести их Хакану Туклуку, — сказал Тимур. — Но мой отец амир Тарагай сегодня вдруг опасно заболел. Мне пока придется остаться при больном и ухаживать за ним. Умирающий отец Тимура амир Тарагай лежит на подушке, положив бледную руку свою на руку Тимура. У изголовья умирающего мулла негромко читает Коран: «Сам Аллах старается примириться с теми, которые согрешили по неведению, и тотчас же раскаиваются. Аллах прощает». Тарагай шепчет: — Помни, что все мы рабы Аллаха. Будь доволен всем дарованным тебе Аллахом. Будь ему благодарен за все милости к тебе. Повторяй непрестанно имя Аллаха, исповедуй его единство, будь послушным его велениям и не делай того, что запрещено. — «Раскаяние бесполезно тому, — читает мулла, — кто постоянно делает дурные дела и только видя приближение смерти кричит: я раскаиваюсь! Для тех нет пощады, кто умирает неверующим. Мы приготовили для них строгое наказание». — Не рви родственных уз, — с трудом произносит Тарагай. — Никому не делай зла, обращайся снисходительно с каждым созданием Аллаха, — он затихает. Повозка с мертвым телом Тарагая останавливается у мазара Кисхат. Торжественный обряд похорон. Лицо Тимура залито слезами. Печальный Тимур сидит с Кораном в руках, читает. Входит Саид. — Хакан Туклук прислал вторую грамоту, — говорит он. Тимур берет грамоту. — Он недоволен моим промедлением и послал против меня войска под предводительством Ходжи Мухаммед шаха. Надо немедленно выступить ему навстречу. — Наши воины уже собрались, — говорит Саид. Тимур выходит во двор, полный вооруженными воинами и народом. — Хакан Туклук зовет меня к себе, — говорит Тимур. — Он требует моего подчинения ему! — Раздаются выкрики: «Мы не желаем вашего подчинения Туклуку! Под вашей властью, о великий эмир, в стране установилось полное спокойствие! Мы — ваш народ, готовы силой оружия отстаивать свою независимость». — Я понимаю ваши чувства, — говорит Тимур. — Я согласен с вами. Но на все просьбы моего народа я вынужден ответить: нельзя сейчас возмущаться и вести войска против Туклука! У него большое количество воинов. Нет теперь другого исхода, как подчиниться ему безусловно! Тимур с воинами своими и дарами движется по степи. Навстречу в панике бегут люди, многие из них израненные, избитые, растерзанные. Увидав Тимура, с надеждой кидаются к нему: — Помоги нам, эмир, спаси нас от нашествия Джетты! Тимур опустил голову, проезжает мимо кричащих. Вот впереди, преследуя идущих, показались передовые войска Туклука. Воины Тимура хватаются за оружие. — Оставьте оружие, — говорит Тимур, — мы идем с миром и добрым словом! Он подъезжает к предводителю передового отряда: — Благородный Мухаммед шах! Я спешу с воинами и представителями народа и дарами к Хакану Туклуку,
чтоб выразить ему покорность. Прими, верный амир великого Хакана, скромные дары, прошу тебя также, вели не грабить мою страну и напиши от себя обо мне доброжелательное письмо Хакану, — сказав это, Тимур спешился. Тогда Мухаммед шах тоже сошел с коня и обнял его. — Я напишу письмо о тебе Хакану, ему и главному амиру Миркичикбеку и попрошу удержать наших воинов от грабежей. — А где стан самого Хакана Туклука, да продлит Аллах его годы? — спрашивает Тимур. — Он расположился в степи возле Ходжета, — отвечал шах. Хакан Туклук важно восседал на коне в окружении своих приближенных. Тимур спешился, пошел пешком, поклонился Хакану и поцеловал его стремя. — Да будет благословен твой приход, — сказал Тимур,— ибо имя твое Туклук означает «благословенный». — Я доволен твоей покорностью, — усмехнулся Туклук. И посмотрел на повозки с богатыми дарами. — Прости, великий Хакан, — сказал Тимур, — я задержал свой выезд на встречу, потому что должен был похоронить своего отца, амира Тарагая. — Это похвально, — милостиво оказал Туклук, — мой великий дед Чингисхан всегда почитал старших своей Орды. В шатре за чаем, лепешками и урюком Хакан Туклук сказал: — Кое-какие люди из здешних мне плохо говорили о тебе. — У меня, как у каждого человека, имеющего власть, есть враги, — сказал Тимур. — Да, это так, — согласился Туклук, — вот и у меня повсюду враги, сейчас мне сообщили, что амиры Кипчакской степи подняли знамя бунта. Скажи, как мне лучше поступить. Самому ли идти на кипчаков и примерно их наказать или послать одного из богодуров наказать их. — Если ты пошлешь кого-нибудь, — сказал Тимур, — то будет две опасности. Если ты пойдешь сам, то одна опасность. Умный человек — это тот человек, который предпочитает одну опасность двум. Туклук захохотал: — Ты умен, ты мне нравишься. Я весьма доволен, что ты добровольно присоединился ко мне. Скажи, как сделать власть мою прочной? — Посмотри на этот шатер, — ответил Тимур, — твое величие подобно огромному шатру, который раскинут над всем Мавераннахром. Столбы, которые поддерживают этот шатер — справедливость. Веревки, на которых покоится крыша, — беспристрастие. Колья, которыми укрепляются палатки, — правда. Поддерживаемое этими тремя качествами твое величие, как колья, столбы и веревки поддерживают шатер. Всякий найдет спасение под сенью шатра. А идущий против — погибнет. Хакан Тулук обнял Тимура и сказал: — Ты мне нравишься, ты брат мой! Поедем со мной вместе осматривать владения? Тимур верхом едет рядом с Хаканом Туклуком в сопровождении свиты. Все вокруг кланяются им. Амир Баязит Джалаир, подъехав, поцеловал Хакану Туклуку руку, а Тимуру сказал: — Благодарю тебя за то, что ты заступился перед великим Хаканом за наши земли. Прости меня за то, что я был к тебе несправедлив. — Если лев перепрыгивает через сайгака, — сказал Тимур, — то прощает его и отпускает на волю. — Ты хорошо ответил, — сказал Туклук, — я вижу, тебя уважают амиры Мавераннахра, как ты добиваешься этого? — Хороших людей — поощряю дарами, — ответил Тимур, — дурных стараюсь исправить наказанием. Городские ворота. Хакану Туклуку делегация горожан вручила послание. — Читайте, — велит он своему приближенному. — «О великий Хакан Туклук, мы — пострадавшие — приносим тебе жалобу на твоих приближенных, которые ограбили народ и продолжают его притеснять». — Я ведь запретил грабить здешних жителей! — сказал Туклук и приказал начальникам отрядов немедленно вернуть все награбленное. — Начальники оскорблены этим приказанием, — сказал Мухаммед шах. — Вот-вот может вспыхнуть бунт! — У турок ум такой же узкий, как и глаза, — сказал Тимур, — чтобы добиться от них преданности, необходимо насытить их глаза и сердце. — Хороший ответ, — опять рассмеялся Туклук. — Но я хотел бы с тобой посоветоваться, как поступить в подобных обстоятельствах? — Не всегда воин грабит от жадности, — сказал Тимур, — иногда он грабит потому, что ему все время не выплачивают жалованье; снабжай своих воинов всем необходимым, а слугам своим плати жалованье исправно! Пусть твой воин будет убит, но жалованье его должно быть уплачено! — Я очень доволен твоими советами, — сказал Туклук. Тимур и Туклук вместе молились в мечети. После молитвы Хакан Туклук спросил Тимура: — Как мне поступить? Кипчаки бунтуют, и амиры тоже взбунтовались! — Я посоветовал бы вам, великий Хакан Туклук, — удалиться в страну Джетта, откуда вы пришли в
Мавераннахр. А здесь, вместо себя, оставьте верного человека, который хорошо знает эту страну. — Этот совет мне нравится, такой человек — ты! Я хочу отправиться походом на кипчаков с преданными мне воинами, дам им там пограбить и этим придушу бунт, а власть над Мавераннахром на время моей отлучки передам тебе. Он позвал писцов и продиктовал: — Грамота-направление: «Я — Хакан Туклук, отдаю страну Мавераннахр брату своему — амиру Тимуру. Я так сделал для того, чтобы избежать притязаний со стороны моих врагов и междоусобиц. Хакан Туклук». — Теперь можешь отправляться прямо в Самарканд как правитель. Ты любишь Самарканд. — Благодарю за доверие, — сказал Тимур. — Я люблю Самарканд, но там слишком много врагов, я сделаю пока столицей моей Шахрисабс (зеленый город). Торжества в Шахрисабсе. Амиры, шейхи, улемы, саиды приносят Тимуру поздравления. Читается молитва. — Такую молитву читают лишь для лиц, получивших власть хана, — шепчет Баязит Джалаиру Барлас. — Я вернулся в Хорасан на родину, после ухода Туклука царит справедливость, а Тимур еще хуже Туклука, — ответил Барлас. — Его величие возрастает с каждым днем, — сказал Баязит. — Он овладел уже всеми городами Мавераннахра, а у него нет прав! Он потомок Кучули Богодура и незаконно принял верховную власть, — сказал Барлас. — Потомки Богодура не должны иметь власти. — Надо образовать коалицию недовольных, — сказал Баязит, — надо прогнать и уничтожить Тимура, иначе он одних поработит, а других погубит! Крепость Шадман. Возбужденная толпа. Амир Баян Сальдур в доспехах и полном вооружении выезжает из дворца и остается в толпе. — Мы не признаем власти отступника Тимура! Он ее получил из рук чужеземца Крики: — Смерть! Смерть! Смерть отступнику! — Я решил послать против бунтовщиков тебя! — говорит Тимур амиру Хазару, — по дороге ты соединишься с амиром Хусейном. — Я счастлив, что именно мне поручено наказать бунтовщиков, — говорит амир Хазар. — Иди, — говорит Тимур и обнимает Хазара. — Я сам отправлюсь следом. Распахнутые ворота. Радостный амир Хазар и амир Хусейн выезжают навстречу Тимуру. — Амир Баян Сальдур без боя бежал в большом страхе в сторону Багдасара, — говорит Хазар. — Мы преследовали Сальдура, — говорит амир Хусейн, — но он укрылся в горах. Вместе с ним в горы бежали и многие знатные люди Багдасара. Вся область захвачена, поэтому если ты находишь нужным, то можешь возвращаться в свою столицу! А уж я сам позабочусь, чтобы бунтовщики более не захватывали власть в крепости Шадман, во всем Багдасаре. — Крепость Шадман я решил пожаловать моему главному амиру Хазару. — Благодарю Вас, ваше превосходительство! — говорит амир Хазар. — Я оправдаю доверие! — Надеюсь, мне ты позволишь быть здесь, — говорит Хусейн, — поскольку я имею право на эти земли от деда моего, амира Казгана! Но тебе как нынешнему правителю я приготовил богатые дары. Вместе отпразднуем нашу победу. Ночь. Остатки пиршества. Гонец торопливо приходит, стучит в дверь к спящему Хусейну. Сонный Хусейн читает письмо. — Амир Баян Сальдур заключил союз с амиром Тамуллом, — говорит он испуганно, — они собрали много воинов, нечего и думать одному справиться с этим могущественным неприятелем. Надо послать Тимура, чтобы он вернулся и оказал мне помощь. Тимур со своими воинами скачет ночной степью, преследуя отступающего Сальдура и Тамулла. Амир Хусейн выезжает навстречу Тимуру. — Мне очень хотелось выручить тебя из беды, — говорит Тимур. — Теперь ты можешь спокойно владеть Багдасаром. — А я, наконец, могу вернуться в свой стольный город Шахрисабс. — С Тимуром надо покончить общими силами, — говорит Барлас Баязиту. — Да, жаль, что мы вовремя не поддержали Баяна Сальдура и Тамулла, — отвечает Баязит Джалаир. — Он громит нас поодиночке, — говорит Барлас, — и вы не должны позволить ему соединиться со своим союзником. Надо преградить ему дорогу, устроить засаду! И в такой местности — Адха Джагатай. Железные ворота вблизи Термеза, на берегу Амударьи. — И это сделал амир Барлас, — говорит Тимур, — мой близкий родственник. Я хотел кончить дело миром, я написал ему письмо, напомнил о наших родственных связях, об услугах, которые я ему оказал, но он не обратил внимания на мое письмо. Что ж, если нельзя добиться мира, надо готовиться к войне!
Тимур обходит своих воинов. — Амир Хазар с другими богодурами будут на правом фланге. Ты, амир Джугай, со своими воинами — на левом. А я буду в центре. Яростный бой под ослепительным солнцем. Ночь. Горят костры. Спят усталые воины. Стонут раненые. Тимур молится вместе с улемами и саидами. — Надо броситься на вражеский стан сейчас, когда ночь, когда там глубокий сон, — говорит Тимур. — Бои длятся уже три дня, — говорит амир Хазар. — Мои воины утомлены, наши силы на исходе. — Я призвал на помощь Аллаха, — говорит Тимур, — пойдем в бой сейчас. Усталые воины с трудом поднимаются на ноги, строятся в боевой порядок. Ночной упорный бой: крики, стоны, ржанье. Рассвет. — Все воины неприятеля разбежались, — радостно говорит Тимур. — Исправим после боя военные доспехи, приведем в порядок воинов, и начнем преследовать. — Разве не будет отдыха? — спрашивает эмир Хазар. — После полного разгрома врага, — говорит Тимур, — ты, амир Хазар, с передовым отрядом пойдешь за Барласом по направлению Самарканда. А я двинусь следом. Усталые, измученные воины преследуют отступающего противника. — Тимур — это тиран, — говорит амир Джугай, — он не считается ни с чем, лишь бы добиться власти! — Перейдем на сторону Барласа, — говорит Хазар. — Повернем своих воинов против тирана! — Амир Хазар, которому я верил больше, чем родному, поддался искушению шайтана, — говорит Тимур Саиду. — Надо послать ему грамоту, я ему предлагаю помириться. Ты послал ему грамоту, где я предлагаю ему помириться? — Он не дал на грамоту никакого ответа, — говорит Саид. Изменник укрепляется на местности. Саридин готовится дать нам бой. — Возьмешь мое знамя, — говорит Тимур, — я буду в резерве, Саид. — Знамя Тимура, — кричит Хазар, — он сам ведет передовой отряд! Уничтожим Тимура! Бой усталых, истощенных людей. То одни теснят, то другие. Тимур с резервом бросается на изменников. Они бегут. — Пока Тимур жив, у нас не будет покоя, — говорит Барлас Баязиту Джалаиру. — Надо хитростью отделаться от него. — Сам Тимур хитер и коварен. Такие люди часто попадают в ловушку. Надо заманить его в ловушку, — сказал Баязит. — Но не сюда, в Самарканд, сюда он не пойдет. Надо предложить ему встретиться гденибудь в степи. Есть хорошая местность, около Шаша, там недалеко овраг и легко спрятать воинов. — Он знает, что многие им недовольны, — говорит Барлас, — ему изменили даже самые верные амиры. Он, конечно, не доверяет и нам! Но все-таки попытаемся использовать его тщеславие. Кроме того, когда вокруг измена, он же должен искать союзников для своих тщеславных планов? Напишем ему письмо! — «Мы — друзья друзьям великого амира и враги его врагам, — читает Тимур, — решили овладеть Ходжентом. Если ты веришь в нашу дружбу и верность, то присоединись к нам. Это для всех нас будет выгодно». — Они хотят хитростью заманить вас и навсегда покончить с вами, — говорит Саид. — Положение в Мавераннахре тяжелое, — задумчиво говорит Тимур, — вокруг вражда и измена, у меня мало воинов, чтобы навести порядок. Мне нужны союзники. Кроме того, Барлас — родной брат моего отца. Как правоверный я должен поверить правоверному? — Если уж вы хотите им верить, то хотя бы возьмите с собой побольше воинов. — Я пойду на соединение со всеми своими воинами, — сказал Тимур. Тимур со своими войсками приближается к стану. Среди множества юрт и лачуг высится большой шатер. — Я думаю, что это место, приготовленное для меня, — указав на шатер, тихо сказал Тимур Саиду. Навстречу под звуки музыки вышли Барлас и Баязит. — Не надо входить в шатер, — тихо шепнул Саид. Но Барлас и Баязит обняли Тимура, один слева, другой справа, и дружески повели внутрь. Внутри шатра было много угощений. — Ты сделал благое дело, что поверил нам, — радостно сказал Барлас и переглянулся с Баязитом. — Но твой племянник, кажется, тосклив? — сказал Баязит и улыбнулся Барласу.
— Его не радует наша встреча? Мы его развеселим, — сказал Барлас. — Вот лучшее греческое вино, вот китайское мясо. — Покойный Казган привил тебе любовь к китайской еде. Возьми этот кусок, — и протянул кусок мяса Тимуру. — Я не люблю мясо с кровью, — сказал Тимур. — О какой крови ты говоришь, племянник? У меня руки чистые, смотри, я их отмыл! — Я говорю о той крови, которая течет у меня из носа. Я должен покинуть палатку. — Тимур резко пошел к выходу, Баязит и Барлас бросились следом, но перед ними появился Саид с обнаженным ножом. Воины Тимура поскакали навстречу. Тимур вскочил на коня. — Аллах спас меня от верной смерти, — сказал Тимур, подхлестывая коня. — Милостью Аллаха я каким-то чутьем угадал намерение моих врагов. Давно моя жизнь не подвергалась такой опасности! Клянусь! Я им отомщу! Я почувствовал, что они сговорились покончить со мной тотчас после приема и угощения. Они это сделать не решились сразу, видимо, рассчитывали сначала меня напоить. А может быть, дядя хотел отравить меня, как он отравил амира Сальдура!? Но меня спас Аллах. Когда мне на сердце легла тревога неминуемой гибели, я стал в душе молить Аллаха спасти меня от смерти. К великому счастью, у меня пошла кровь носом, и враги мои растерялись. Да будь благословен Аллах! — Да будь благословен Аллах за наше чудесное спасение, — сказал Саид. — Удачи час! — К Термезу, — сказал Тимур. — Там правитель Алиджар Джали, который когда-то получил власть с моей помощью. Уж он-то должен быть мне благодарен!? Недалеко от Термеза Тимур увидел всадников, расположенных в одну линию. В центре сидел на кобыле шейх Алиджар Джали. — Дружески он нас встречает, — сказал Саид. — Шейх Алиджар Джали выехал вперед, — крикнул Тимур, — он хочет воевать со мной! — Да, — крикнул тот, отвечая, — я собираюсь отразить твое нападение! — Разве я нападаю на тебя? Напрасно ты испугался! Я пришел с миром. Вспомни об услугах, которые я раньше оказал тебе. Хотя бы из простой благодарности не воюй со мной?! — У меня много воинов, — ответил шейх, — больше, чем у тебя. И я надеюсь на свои силы. — Ты, должно быть, не знаешь слов Корана, что столько раз небольшое ополчение побеждало большие полчища? По изволению Аллаха. — Я начинаю бой! — крикнул шейх. — Что же, начнем, — сказал Тимур. После первого же натиска воинов Тимура войска шейха бросились врассыпную. Тимур въехал в Термез. — У тюрков есть пословица: «Для тысячи воров достаточно одного комка глины». Эта пословица в бою с шейхом Алиджаром Джали вполне подтвердилась. Шейх встречает Тимура пеший, целует его стремя и падает перед ним на колени. — Что же ты не бежал к своему покровителю — амиру Баязиту, — насмешливо спрашивает Тимур. — Я хотел к нему бежать, но побоялся, что он меня убьет. — Я решил проявить к тебе великодушие, — сказал Тимур, — ты такой униженный и пристыженный! Я прощаю тебя и даю тебе много богатых подарков, как будто между нами ничего не случилось. Термез я возвращаю тебе, а сам возвращаюсь в свою столицу — Шахрисабс. В Шахрисабсе Тимур принимает делегацию. — Мы, знатные и простые люди Мавераннахра, явились к тебе с жалобой, что во всех городах и селениях страны народ изнемог от жестокости и несправедливости твоих правителей, — говорит глава делегации. — Необходимо, чтобы великий эмир, отличающийся своей храбростью и распорядительностью, сделался единым и полновластным правителем нашей страны. — Я изумлен просьбой народа! И обещаю, что сделаю все, чтобы освободить Мавераннахр от жестоких и несправедливых правителей, — говорит Тимур. Тимур в задумчивости сидит перед зеркалом. — Надо как следует подумать, Тимур, — говорит он сам себе. — Надо подумать, кто может помочь мне освободить Мавераннахр? Хусейн? Я написал ему письмо. Он мне ответил, что согласен, но я знаю, он со мной неискренен. Нужно ожидать вероломства с его стороны! Значит, другого выхода нет? Надо написать письмо Хакану Туклуку, просить его вторично придти в Мавераннахр, чтобы навести порядок. Не хочется этого делать, я понимаю опасность моего замысла, но у меня нет сил самому навести здесь порядок. Придется для сокрушения своих врагов позвать чужеземцев. Конница Туклука густой массой скачет по степи. Опять Тимур, встречая Хакана, вынужден покорно и униженно припасть к стремени Туклука. — Эти дары, о великий Хакан, их прислали мне со всех концов Мавераннахра, — говорит Тимур, — племена, желающие избавиться от грабежей и насилия со стороны воинов Джетта. — Я тобой очень доволен, — сказал Хакан, — грабежи и насилие я запретил, а с тобой я хочу кое о чем
поговорить! Посоветоваться по многим делам, потому что ты давал мне прежде хорошие советы. Я пришел сейчас не один, со мной мой сын Ильяс Ходжа, я надеюсь, вы с ним подружитесь. Во дворце Ходжента Тимур сидит по левую руку от Туклука, по правую сидит Ильяс. — Положение Мавераннахра тяжелое, — говорит Тимур. — Люди, и простые, и знатные, терпят жестокость от несправедливых правителей. — Я наведу порядок с помощью моих воинов, — самодовольно говорит Туклук. — Это будет подвиг славный, — говорит Тимур. — Пускай амиров, — говорит Туклук своим приближенным. Амир Баязит Джалаир входит и падает ниц перед Туклуком. — О великий Хакан, — говорит он, — я выражаю полную покорность и готовность верно служить тебе. Я запер ворота Самарканда и двинулся к вам. — Где ключи Самарканда? — сурово опрашивает Туклук. — Передай мне ключи! — Видите, великий Хакан, он колеблется! — говорит Тимур. — Великий Хакан, — говорит Баязит Джалаир, — я боюсь, что он лестью и коварством уговорит вас отдать ключи ему! — и указал на Тимура. — Он нагл и честолюбив, опасайтесь его! — Немедленно убить! — говорит Туклук. Воины убивают амира Баязит Джалаира. — Голову отослать в Самарканд. Теперь другого! На аркане втягивают Барласа. — Что, опять хотел бежать от меня? — засмеялся Туклук. — Племянник! — говорит Барлас, плача. — Заступись, мы ведь близкие родственники. — Какой совет ты мне дашь? — спросил Туклук. — Я вам советую поддерживать всеми силами в Мавараннахре добрых людей, — говорит Тимур, — а злых предоставить самим себе, чтобы они сами пожинали плоды своих злодеяний. — Немедленно убить! — говорит Туклук. Воины убивают Барласа. — Я очень доволен твоими советами, — говорит Туклук. — Мое расположение к тебе возросло еще больше. Даю тебе во владение Шахрисабс, Самарканд, вплоть до Балха. А насчет всего Мавераннахра мы еще поговорим. Он прочитал поданное ему донесение. — Вот, смешно просто! Мне сообщают, что амир Хусейн, эта пешка, выражает непокорность! Он со своими воинами остановился на берегу реки Вахш и собирается напасть на меня! На Туклука! — Я тоже страшно удивлен дерзостью амира Хусейна, — говорит Тимур, — думаю, что он делает это с испуга. У него главный начальник воинов Кайхислай Джиляу, его можно подкупить. Можно пообещать ему крепость Шадман и Хаклан. Я уже троим пообещал эти крепости. Это заманчивое предложение, поищите четвертого. — Хорошо, ты напиши такое письмо, а я пошлю против амира Хусейна мир Кичикбека. Мы с этим дерзким Хусейном покончим. Хусейн вместе со своими воинами в страхе и изнеможении бежит. Скачет по степи, торопливо переправляется через реку. В изодранной одежде, без чалмы, карабкается на гору. — Мир Кичикбек, — со смехом рассказывает смеющийся Туклук сыну Ильясу и Тимуру, — рассказал мне, что Хусейном и его воинами овладел невероятный страх. Его преследовали до самых гор Индустана и захватили большую добычу. Ты всегда подаешь хорошие советы, — говорит Туклук Тимуру, — Что теперь делать дальше? — Покончишь с Хусейном, о великий Хакан, — говорит Тимур, — надо отправиться в Самарканд и убить там Баян Сальдура. — Еще один хороший совет, — соглашается Туклук. Туклук, Ильяс и Тимур въезжают в Самарканд. Народ приветствует их. Баяна Сальдура волокут на аркане. — Великий Хакан, — лепечет Баян Сальдур, — припадаю к вашим ногам, выражаю полную покорность! — Что ты скажешь, Тимур? — спрашивает Туклук. — Неискренний, нехороший человек, — говорит Тимур. — Немедленно убить, — говорит Туклук. Баяна Сальдура убивают. — Мир и слава вам, великий Хакан, — говорит Тимур. — Таким образом вы учинили порядок во всех городах Мавераннахра, очистили их от злых людей. Мир и слава вам, великий Хакан! Туклук и Тимур подъезжают к дворцу. Музыка, крики толпы. Тишина. Тимур в одиночестве сидит перед зеркалом. — Тихо, — говорит сам себе, глядя в глаза: — Теперь опасный момент, до сих пор я проявлял умеренность
и довольствовался малым, но теперь, когда все мои враги истреблены, какие советы подать Хакану Туклуку? Чтобы он сам ушел из Мавераннахра, а меня утвердил здесь правителем? Вот о чем подумать надо! Пиршество. Туклук берет кусок жареного мяса и подает его Тимуру. — Возьми из моих рук этот хребет быка как почетный дар! Мне говорили, что прежний правитель амир Казган приучал тебя к изысканной китайской еде. Но теперь тебе придется привыкнуть к простой пище, которой питался твой славный предок Кучули Богодур. — Я всегда любил простую пищу, от которой становишься здоровее душой и телом, — говорит Тимур. — Люди, соблюдающие умеренность в еде, скромны и воздержаны во всем. Мозг их не заплывает жиром, и они ясно видят все вокруг. — Что ж ты видишь вокруг? — Великий Хакан, в Мавераннахре навели порядок. И сейчас самое удобное время овладеть Хорасаном, стоит только перейти реку Джейхун, чтобы захватить богатую страну. — Я был бы готов последовать твоему умному совету, — говорит Туклук, — но ко мне, к несчастью, пришла плохая весть — амиры Джетты возмутились против меня и передали власть одному из потомков Чингисхана — Томликхану, поэтому я пригласил тебя, чтобы немедленно спросить твоего совета: что мне делать? — Великий Хакан Туклук, нужно тотчас послать в Джетту побольше воинов, пока новый хан не успел укрепиться. При быстром способе действия удастся легко усмирить население Джетты. Если же наоборот, промедлить, то дело впоследствии окажется очень трудным. — Я, кажется, согласен с твоим советом, — говорит Туклук. — Здесь, в Мавераннахре, оставлю вместо себя сына своего Ильяса Ходжу. Ильясу Ходже я пожалую грамоту на ханское достоинство, а тебя, Тимур, я поставлю первым визирем. Ты доволен, Тимур? Справедливый я правитель? Что ты думаешь? — При первой нашей встрече я говорил вам, что такое справедливость, — сказал Тимур. — Да, да! — сказал Туклук. — Ты очень хорошо говорил, — ну-ка, напомни мне, кратко. — Всякая власть подобна палатке, которая опирается на столбы. Справедливость правителя — это столбы, на которых зиждется крыша власти. Без этой опоры власть разумная немыслима! Туклук поморщился. — Первый раз твои слова мне больше понравились, — помрачнев, сказал он. — В этот раз я что-то их не совсем понял. — А я его понял, — сказал Ильяс, — в его словах намек на вашу несправедливость! — Ты недоволен? — спросил Туклук. — Скажи мне прямо. — Да, я глубоко обижен, что у меня отняли власть и что сделали главным начальником воинов, — сказал Тимур. — Такое унижение причиняет мне большое горе. — Я потомок Чингисхана, — крикнул Ильяс, — а ты, Тимур, едва ли в родстве с Чингисханом?! Это твоя выдумка. — Вы не должны между собой ссориться, — сказал Туклук, — вы нужны друг другу, чтобы без меня управлять страной! Мы с Тимуром ненадолго устранимся для беседы. Он поднялся и позвал Тимура в небольшую комнату. — Тимур, — сказал Хакан Туклук, когда они остались одни, — если ты очень недоволен моим распоряжением, то я покажу тебе завещание твоего предка — Богодура. — Принести доску! — приказал он. Принесли доску. — Вот здесь, на стальной доске для вечного хранения начертано, что наследственное достоинство хана предоставляется потомству Камальхана, а потомству Кучули Богодура — наследование высшей власти над всеми воинами. Согласен ли ты с этим завещанием? Скажи прямо, согласен ли ты с завещанием наших предков? — Да, великий Хакан, — сказал Тимур, — я убедился, что назначение меня главным амиром воинов согласно с волей моих предков, и успокоился. Они вновь вошли в комнату. — Согласно давним условиям наших предков, — сказал Туклук, — ханская власть переходит по наследству от отца к сыну. — Обнимитесь, — сказал он Ильясу и Тимуру. — Завещание требует от представителей того и другого рода поддерживать друг друга, тогда они не будут враждовать между собой из-за власти! Тимур и Ильяс обнялись. — А своим амирам я приказываю повиноваться Тимуру, я отправляюсь против мятежников Джетты, а здесь оставляю надежный порядок. Женский визг. Воины Ильяса силой выволакивают девушек, вяжут их и уводят. — Жители Мавераннахра пожаловались мне, — говорит Тимур Ильясу, — что твои воины требуют предоставить им тысячу девушек, они уже четыреста девушек схватили! — Я запретил им всякое насилие, — говорит Ильяс. — Ты ведь начальник амиров, почему они не обращают внимания на твои распоряжения? — Кто-то велит им не слушать меня! — говорит Тимур. — В стране нет правителя.
— Значит, я не правитель? Я знаю, что ты всюду распространяешь слухи, что я не обладаю качествами, необходимыми для правителя! —Но ты ведь никогда не был правителем? — Я знаю, чего ты хочешь! Ты хочешь власти, ты нарушаешь повеление Хакана Туклука! — крикнул Ильяс. — Хакан Туклук в переданной первый раз грамоте передал всю власть мне! А ты не обладаешь для того способностями. — Ну, хорошо! Я покажу тебе свои способности, и тебе, и твоим саидам, которые агитируют против меня! Воины Ильяса хватают саидов, бьют их, вяжут и волокут в тюрьму. — «От насилия чужеземцев Джетты в мир пришло расстройство, — читает посланник Тимура, — люди уважаемые ограблены, имущество правоверных разграблено. Мы — факры, шейхи, саиды — решили как один подчиниться тебе, Тимур. Если приложишь все силы и истребишь чужеземцев, то все как один встанем за тебя! Если же не защитишь нас от чужеземцев, то в день Страшного Суда будем обвинять перед Аллахом». — Чужеземцы Джетты схватили и увели в плен семьдесят саидов, — говорит Саид. — Эта дерзость вывела меня из терпения, — говорит Тимур. — Наконец, все-таки пора действовать! Слышен шум на улице. Перед домом Тимура большая толпа. Крики: «Ля-илля-Гадин, илляго Мухаммед, русуль улла. Нет божества кроме Аллаха и Магомет посланник его!» Один из кричавших «Аллах, Аллах!» вдруг упал с пеной у рта и забился в падучей. — Они связали и бросили в тюрьму восемьдесят саидов, — кричит один из толпы. — Вот до чего дошла их наглость! — Мы — правоверные, произнося исповедание Ислама, просим тебя, Тимур, освободить ни в чем не повинных саидов. — В таком деле безумство свойственно храброму, и пожертвование жизни — источник жизни! — говорит один из народа. — Эти слова меня воодушевили, — говорит Тимур. — Я ни с кем советоваться не буду, начну действовать решительно, надо быстрее двинуться в погоню. Воины Тимура нападают на тюрьму. Жестокая схватка. Саидов освобождают. Утомленный схваткой Тимур засыпает быстро. Большая птица прилетела к нему во сне и уселась на руку. — Эта птица Сагин, — тихо произнес кто-то. Послышалось мычание. Много коров подошло к Тимуру, и он начал доить их. — Это птица Сагин предвещает тебе счастье, — сказал чей-то голос. — Птица, усевшаяся на руку, означает могущество, а множество коров предвещает многие выгоды для тебя. А то, что ты освободил из неволи моих потомков, за это получишь награду. Аллах говорит, что три четверти твоих потомков будут правителями. Хакан Туклук читает письмо, которое привезли ему два посланца Ильяса. Рядом, почтительно склонившись, сидит Тамулл. — Тимур нарушил свое обещание и заповеди предков, — сердито говорит Туклук. — Я ему верил, верил, а он произвел возмущение против меня и пытался овладеть Мавераннахром. — Он занимается тайными кознями против вашего сына Ильяса, великий Хакан Туклук, — говорит один из посланцев. — Он замышляет убить Ильяса Ходжу. — Я давно говорил вам, великий Хакан, что он намерен восстать против вас и сделаться самостоятельным правителем, — говорит Томулл. — Я давно знаю его коварство. Это Барлас — род отступников. Они не только не имеют права на правление, они и Кучули Богодура не прямые потомки! Сказано: кто не ханского рода, тот не для народа. Кто не знает своего народа, тот бывает ненасытным. — Немедленно убить! — сказал Туклук. — Вы его и убьете, — говорит он посланцам. — А чтобы все было по закону, я напишу грамоту с приказанием казнить Тимура за измену. Два писаря в канцелярии правителя тасуют скопившиеся бумаги. — Начальники ругают нас за то, что бумаги не отправляются, а правителя уже давно нет, некому подписывать, — говорит один из писарей. — У тебя все перепутано, — говорит второй, — смотри, пьяный Бунимас, ты человек, не читающий молитвы, смотри, что у тебя в бумаге? Бумаги с рынка перепутаны с указами! Что это здесь у тебя? Это послано с мыльного и свечного рынка, перепутано с указами правителя! О, снимут нам головы! Входит озабоченный Тимур. Писари кланяются. — Великий амир, да продлит Хакан ваши годы, у нас скопилось много бумаг, подпишите их нам вместо правителя, который в отлучке. Тут по хлебному рынку, тут по свечному. Тимур автоматически подписывает. — А это что за бумага? — Тимур начал читать. — «Амира Тимура за чудовищную измену...» — Эту бумагу я беру с собой, — говорит Тимур.
— Хакан Туклук прислал грамоту с приказанием казнить меня за измену, — говорит Тимур Саиду. — К счастью, грамота случайно попала мне в руки. Невозможно без помощи Аллаха предохранить себя от совершенно не заслуженной казни. — Мы примем меры предосторожности против убийцы, — говорит Саид. — Надо понемногу собирать воинов и готовиться к выступлению, чтобы наказать чужеземцев, — сказал Тимур. — По Самарканду ходят слухи, что Тимур готовится к выступлению, — докладывает один из амиров Ильяса. — Немедленно собраться в одном месте, — говорит Ильяс. — Я получил от отца — Хакана Туклука — еще одну грамоту с приказом казнить Тимура. — Наша тайна открылась, — говорит Тимур,— и придется отказаться от выступления. Население Самарканда, правда, подчиняется мне, но я не решаюсь открыто поднять знамя восстания. — Убийцы тоже выжидают, — сказал Саид, — наверное, не знают, как удобнее исполнить задуманное. — Наверное, они решили убить меня исподтишка, — говорит Тимур, — и ждут удобного случая, чтобы покончить со мной! Я опасаюсь измены со стороны окружающих меня амиров, надо под предлогом охоты выехать из Самарканда. Тимур, Саид и еще несколько всадников подъезжают к мазару. Темнеет. — Укроемся в этом мазаре, — говорит Тимур, — я очень утомлен всем происходящим. Хорошо бы крепко уснуть, чтобы восстановить силы. Тимур ложится на землю, кладет голову на камень и засыпает. Утром, когда начало всходить солнце, большая птица уселась у него в изголовье и распрямила крылья, образовав тень. Когда солнце было уже высоко, мимо прошло большое стадо баранов. Гуртовщик баранов, проходя мимо, сказал: «Без бека ты бек, без государства — ты государь». Разбуженный этими словами, Тимур открыл глаза. — Эти слова я принимаю за хорошее предзнаменование, — сказал Тимур Саиду, — я выспался хорошо, и то ли мне снилось, то ли наяву большая птица своими крыльями прикрыла мою голову, и лучи солнца нисколько не беспокоили меня. Все это не без покровительства Аллаха. Несмотря на то, что пришельцы Джетты горят сильной враждой против меня, я отважусь вернуться в Самарканд, ибо судя по всему Аллах поставил меня хранителем своего права. А посланник Аллаха вручил мне ключи от него. Улицы Самарканда полны воинов Джетты. Тимур пробирается глухими переулками. Один из сторонников встречает его и тайно, шепотом говорит: — Хакан Туклук прислал третью грамоту с приказом казнить тебя. — Я должен посоветоваться с почтенным шейхом Зейетдин-Абубак-Таэ-Табайди, — говорит Тимур. — Посланник Аллаха пошлет тебе помощь в задуманном тобой деле, — говорит шейх Тимуру. — Эти ваши слова, почтенный шейх, приносят мне громадное успокоение, — говорит Тимур. — Но сейчас я даю тебе совет, — сказал шейх, — немедленно удались в Хорезм. Всегда следует отступить перед превосходящими силами и удалиться от врага, которого не можешь одолеть. Так поступали пророки. Сказано: «Если нельзя сладить с врагами, которые превосходят тебя силой, следует искать спасение в бегстве». Так установлено и самим посланником Аллаха. — Я последую совету моего духовного наставника, — сказал Тимур, — я лишь хочу знать, что меня ожидает в пути, и хочу загадать на Коране. Тимур открыл наугад Коран и прочел: — «Солнце течет к назначенному месту. Такова воля сильного и знающего». Я понял, что мое путешествие обещает быть благополучным. Я, почтенный шейх, окончательно решил двинуться в путь-дорогу. — Всякое путешествие совершай по примеру посланника Аллаха, всякое дело начинай по благословению и с помощью Аллаха! И Тимур вместе с шейхом Табайди помолился. Тимур и его жена Альджаль, Саид и сопровождающие их всадники ночью выехали из Самарканда. — Ильяс отправил за нами погоню,— говорит Тимур, — поэтому несколько дней будем скрываться в горах. По горным тропам поднимаются они все выше. У одного из перевалов вдруг послышался топот копыт. Тимур и его спутники схватились за оружие. Но всадник, выехавший навстречу, приложил ладонь к груди и почтительно сказал: — Амир Хусейн, который подобно вам тоже скрывается в горах, желает примириться с вами и просит вас присоединиться к нему. — Передай амиру Хусейну, что я с радостью принимаю его предложение, — сказал Тимур. — Я очень довольна увидеть своего брата! — говорит Альджаль.
— Амир Хусейн хочет, чтобы встреча состоялась в местности Сочик Адул, — сказал всадник. — Я согласен, — сказал Тимур. Тимур и амир Хусейн обнимаются и целуются. — Я рад, что мы примирились! — говорит Хусейн. — Мы родственники и должны быть вместе. Он обнимается и целуется с сестрой, Тимур целует жену Хусейна. — Мы должны заключить меж собой тесный союз для изгнания чужеземцев, — говорит Тимур, — надо предложить правителю области Хавекхиви Тугулю Богодуру присоединиться к нашему союзу для спасения родины. Тимур и Хусейн спускаются с гор. Тугуль Богодур выезжает им навстречу. — Мир тебе, Тугуль Богодур! — говорит Тимур,— мы с амиром Хусейном просим тебя присоединиться к нашему союзу против чужеземцев — угнетателей нашей родины! — Я не могу согласиться, — говорит Тугуль, — я дал обещание быть верным Ильясу, а у нас в Хиве кто не держит слова, тот не мужчина, но я вижу, что вы утомлены переходом и потому разрешаю вам остаться передохнуть и переночевать. Тимур и Альджаль лежат в палатке. — Мы скрываемся здесь как разбойники! — говорит Альджаль. — А наши враги царствуют! — Что ж! — улыбается Тимур. — Если нас победят, то победят лишь разбойников, а если мы победим, то победим царей! — Мы изгнаны отовсюду, а ты веришь в победу! — говорит Альджаль. — Скорее всего, мы погибнем, вокруг враги! — Альджаль, я сам смертный и иду против смертных, а куда склонятся весы победы, зависит от высшего промысла! — Что будет с нашими детьми, если мы погибнем? — говорит Альджаль. — Хакан Туклук верил тебе, может, он простит тебя, если ты покаешься и попросишь простить моего брата Хусейна? — Альджаль, — сказал Тимур, — что сделано, то сделано! Налей-ка мне лучше вина! — и он поцеловал жену. — Вспомни, что писал Хайям: «Когда фиалки льют благоуханье и веет ветра вешнее дыханье, мудрец, кто пьет с возлюбленной вино, разбив о камень чашу покаянья». — Что-то здесь не пахнет фиалками и вешними ветрами! — говорит Альджаль. — Я слышала шаги! — Тимур, вставай! — слышен крик Саида. — Тугуль Богодур велел схватить нас и передать Ильясу Ходже! В темноте мелькали всадники, слышен был звон оружия. Тимур и Альджаль полуодетые выскочили из палатки. — Не отставай от меня! — крикнул Тимур, беря одной рукой повод лошади, а другой Альджаль. Бешено понеслись напролом. Вокруг скакали Хусейн, амир Хазар, амир Тугай, амир Сафаэтдин и остальные из отряда Тимура и Хусейна. Воины Тугуль Богодура, не выдержав напора, шарахнулись в стороны. Собрались в горах, перекликаясь в темноте. — Слава Аллаху, все целы! — сказал Хусейн. Тимур страшно ругался. — Будь ты проклят, гнойный сифилитик, пусть загниет мясо на теле твоей матери. Кто не держит слово в Хиве, тот не мужчина — врет, как последний побитый камнями обманщик! — Все пропало: палатки, еда! — сказала Альджаль. — Сюда они не сунутся, особенно ночью! — сказал Хусейн. — Надо выставить часовых и передохнуть до рассвета, чтоб свежими прийти в Фабр. Тимур лег рядом с женой на голые камни. Было холодно и неудобно, но от усталости быстро закрыл глаза. Черный ворон сел на плечо Тимура, и от тоски, сжавшей его сердце, Тимур заплакал. Рой мух со всех сторон слетелся к плачущему Тимуру. Он отгонял их, но они все летели и летели. Он задыхался от невозможности их отогнать и от усталости и ярости. Он открыл глаза, Альджаль трясла его за плечо. — Ты плакал во сне,— сказала Альджаль. Был холодный сырой рассвет. Поеживаясь, Тимур сел со скорбным лицом. — Сон не освежил меня, — сказал он, — мне снился черный ворон, что означает предстоящее горе, и множество мух, что означает войска моих врагов, но все равно мне суждено победить их. Тимур и Хусейн осматривают местность Фабра, идя пешком и ведя коней под уздцы. — Нам надо подумать, как овладеть крепостью Хорезмшах, — сказал Хусейн. — Я хорошо знаю этот город, — сказал Тимур, — я ведь в этом городе был когда-то правителем. В этом городе днем очень большая толчея, много стражи, и нам не удастся войти в него днем, лучше войти в него ночью, перед рассветом, а днем мы можем подождать у гробницы имама Абу Касила в селении Замахшар, недалеко от Хорезма. — Слышны звуки, — сказал Хусейн, — пока далекие, но все ближе! — Да, — сказал Тимур, — как будто из степи к нашему лагерю движется чье-то войско, я слышу топот коней и звон оружия! Тимур вскочил на коня и выехал на возвышенность.
— Амир Тугуль Богодур! — кричит он. — Амир Тугай Бугай, срочно выехать вперед и разведать, что нам угрожает! А ты, амир Хазар, собери весь наш отряд! — Воины выстраиваются, амир Хусейн считает их. — По счету оказывается, что мы располагаем всего-навсего шестьюдесятью воинами! — говорит Хусейн. Возвращается амир Тугай Бугай: — На нас движется Тугуль Богодур! — сказал он. — Сколько у него всадников? — спросил Тимур. — Много, может пятьсот, а может и тысяча! — Наш ничтожный отряд я разделю на пять частей, — говорит Тимур, — в каждой части назначу начальника: амир Хусейн, амир Тугай Бугай, амир Сафаэтдин Кудейский, амир Садмаджи, — вы станете во главе отдельных отрядов из нескольких всадников. — Нас так мало, что я и жена брата возьмем пращи, — говорит Альджаль. — Я с избранным богодуром буду стоять на вершине горы, — говорит Тимур. — Тугуль Богодур приблизился, — крикнул Хусейн. Амир Тугай и Сафаэтдин со своими воинами устремляются на врага. — Амир Тугай Бугай и Сафаэтдин очень храбрые воины, — говорит Тимур, — хорошо рубятся, хорошо! Много уже порубили. — Они дерутся пешие! — кричит Саид. — Под ними пали кони, пошлите им двух коней, — говорит Тимур. А сам слезает с коня и отдает одному из воинов. Амир Хусейн успел вскочить на коня Тугуль Богодура, который упал со своего коня и бросился на врагов. Он окружен. Тимур пеший бросился на помощь, изрубил несколько врагов. Звон мечей, крики, вздохи, ржанье. Вдруг слышен крик: «Ассаф — послеполуденная молитва!». Опускаются мечи, стихает драка. С той и другой стороны воины становятся на молитву. Воины Тимура еще продолжали молиться, когда враг устремился опять на них. Тимур и Хусейн рядом рубят врагов. Вместе с ними рубятся и остальные. — Я сажусь на твоего коня! — Садись на коня моей жены, — кричит Тимур. Альджаль вскакивает на коня позади Тимура. Бой кончается. Израненные воины Тугуль Богодура отходят. — Не помогло им вероломство, — говорит Тимур, — не заслуживает похвалы Ильяс Ходжа — согласился бы на союз с нами, лучше было бы и ему и нам! А теперь, отчаявшись, останется в степи. Мы же двинемся в дальний путь. Сколько нас осталось? Семеро. Из шестидесяти — семеро! Потери отчаянные! И у Тугуль Богодура не больше пятидесяти осталось человек. Едва остатки отряда Тимура спустились с горы, как остатки воинов Тугуль Богодура опять напали на них сзади. — Как идти будем? — спрашивает Хусейн. — Пойдем вперед, — говорит Тимур, — медленно, но пойдем. Отряд Тимура движется с остановками, отбиваясь стрелами и пращами. Вперед выезжает Тугуль Богодур. — Он хочет сразиться со мной, — говорит Тимур, — что ж, вступлю с ним в единоборство. Тимур и Тугуль Богодур схватываются в единоборстве. Тимур сбивает Тугуль Богодура с коня, тот едва успевает вскочить на другого коня и ускакать. — Я одолел его, — сказал Тимур, — он раскаялся, что сразился со мной. — Но и нам теперь крепость Хорезм не взять, придется уходить в страну туркмен. — Впереди колодец, — сказал Тимур, привстав в стременах, — дальше степь кончается, начинается пустыня. — Как бы не встретить нам разбойников, — говорит Хусейн, — здесь бродят шайки разбойников-туркмен. Их главный товар — рабы, особенно молодые женщины, которых они продают дорого. Может быть, мы вернемся назад? — Раз уж мы отбились от войска, то уж как-нибудь отобьемся от разбойников, — говорит Тимур. — У колодца надо подкрепиться, купить у пастухов бараньего мяса и передохнуть. Тимур и его спутники подъехали к колодцу и спешились. У колодца было много народа. Шла меновая торговля. Несколько пастухов брали воду для овец. Под ветвистым деревом сидело трое: ходжа и двое непонятно что за люди, у них на лицах виднелись следы от побоев. Ходжа громко распевал гимны из Корана, а двое его спутников молча, испуганно озирались. Заметив Тимура, который мыл ноги у колодца, один из них подбежал к нему и, низко кланяясь, сказал: — Великий амир Тимур, позволь мне поцеловать твои ноги. Тимур брезгливо посмотрел на грязное небритое лицо кланяющегося. — Я совершил обряд омовения и не хочу быть оскверненным. — Тогда позволь мне хотя бы поцеловать пыль у ног великого Джахангира! Покровителя мира! — сказал человек. — Кто ты? — спросил Тимур, несколько смягчаясь после этих слов.
— Я старый, немощный верблюд, — сказал человек, — я верблюд, который никому не нужен, которого никто не хочет купить. А кто покупает, требует деньги назад. Но туркмены не брезгуют даже дохлятиной, они продадут меня за драхму. — Что ты занялся разговором с этим дураком? — сказал Хусейн. — Разве ты не видишь, что это комедиант, странствующий комедиант?! И тот, пожалуй, тоже, а ходжа слишком бел лицом, а одежда ходжи нередко служит прикрытием для лазутчиков и шпионов из греческого Рума. — Да, господин прав, мы актеры, — сказал человек. — Мое имя Хатиф, а его Фурат, а ходжа настоящий. Тут господин ошибается. Мы странствуем повсюду, великий Джахангир, но мир тесен, я веселил публику на празднике вашего обрезания. Ваш почтенный отец амир Тарагай еще жив? — Нет, он умер, — сказал Тимур. — Мир праху его, а вам долгих лет жизни. А дядя, почтенный амир Барлас? — Он тоже умер, — ответил Тимур, — но чего ты просишь? — Только разрешения присоединиться к вашему отряду, — сказал Хатиф. — У вас есть лошади или ослы? — спросил Саид. — Нет, мы пешие! — Вы нас будете стеснять, мы должны идти быстро! — сказал Саид. — Хотя бы вместе здесь переночевать, — сказал Хатиф, — здесь очень опасно. Туркмены будут захватывать людей и продавать их на рынке. — Прогони их, они мне не нравятся, — сказал Хусейн. — Опасности они для нас не представляют, — сказал Тимур, — а я хотел бы поговорить с ученым ходжой. Он мне занятен, — Тимур улыбнулся. — Кто тебя побил? — обратился он к актеру. — Зрители, — сказал, всхлипывая, Хатиф, — из-за денег я вынужден играть убийц. Хозяину всегда трудно найти комедианта на роль убийц. Они рискуют быть забросанными грязью, а иногда и побитыми камнями во время представления. В это время, кланяясь, приблизился второй актер. — Меня побили из-за него, — сказал Фурат, — я никогда не соглашался играть роль убийц, даже когда голодал, нас побили из-за него одного. — Ты говоришь глупости, — закричал на партнера Хатиф, — господин согласился, чтобы мы вместе ночевали. — Я играл роль маленькой сестры святого Хусейна — Рухи, — всхлипывал Фурат. — Ты, с животом и бородой, играл Рухи? — захохотал Тимур. — Прогони их, — сказал Хусейн. — Они веселят меня, — сказал Тимур, — я слишком устал от крови. Я хочу немного посмеяться, а может быть, и поговорить с ученым ходжой, когда он перестанет петь свои гимны. — Тогда мы будем ночевать отдельно, — сказал Хусейн, — сестра моя пусть ночует не с ними, — от них воняет. От них могут переползти вши. Я уже договорился в одной богатой юрте. — Может быть, ты прав, — сказал Тимур, — Альджаль, иди с ним. — Один добрый туркмен согласился за небольшую плату приютить нас и угостить ужином, — сказал Хатиф, — пойдемте, я покажу где, а ходжа придёт туда, как только кончит петь свои гимны. Тимур сидел за чаем с Хатифом и Фуратом. В стороне сидел хозяин Хандузшан и его сын Бабишан. — Прошу простить меня, — говорил Хандузшан, — сейчас приготовится ужин, мы люди небогатые — только вареная рыба и кислое молоко, зато у нас хорошая палатка, и прохлада освежит вас. В палатку заглянул человек: — У тебя тоже гости, Хандузшан? — сказал он. — Поздравляю тебя с гостями! — он незаметно подмигнул. — И тебя, Абали! — ответил Хандузшан. — Наше племя очень гостеприимно, и мы очень любим гостей, — обратился он, улыбаясь, к Тимуру и его собеседникам, — поужинайте и сладко уснете. — Когда я еще был маленьким, — рассказывал Хатиф, — и учился актерскому ремеслу у одного шута, тот говорил мне: «Смотри и учись, как смешить людей, делая противоположное тому, что они просят, например, тебе скажут: уйди — оставайся, когда скажут оставайся — уйди. По утрам говори «добрый вечер», а вечером «доброе утро», если тебя просят уснуть — надо бодрствовать, и наоборот. Сын Хандузшана рассмеялся, но отец прикрикнул на него: — Чего ты своим смехом мешаешь людям, иди скажи, чтобы подавали быстрее ужин! В это время вошел ходжа и благословил всех. Хозяин подал ему лепешки. — Туркмен никогда не отпускает дервиша с пустыми руками, — сказал хозяин. — Ты дервиш? — спросил Тимур, подавая ему деньги. — Да, эфенди, — сказал дервиш, — мы, дервиши, живем своим благочестивым трудом, знаешь, у каждого найдется для нас какое-нибудь подаяние, но деньги мы никогда не берем. У дервиша деньги считаются грехом. — А мы берем! — сказал Хатиф и рассмеялся. — На кого похож артист? — спросил Фурат Тимура. — Знаешь? На нищего, у которого в левой руке комок грязи, а правой он просит подаяния. Если не скажешь ему «Возьми», он запачкает тебя.
Ходжа между тем вынул Коран из особого мешочка и начал читать. — Куда ты идешь? — спросил Тимур у дервиша. — По святым местам, эфенди, — сказал дервиш, — сейчас я иду в Хорезм, к гробнице благословенного ученого имама Касима Мухамеда Ибн Умари Аззамахшари, встретил в пути этих двух комедиантов и теперь мы идем вместе. В этих местах лучше не быть одному. — Это правда, — сказал Тимур, — но лицо у тебя слишком белое для дервиша и взгляд слишком умный, как будто ты начитался много греческих книг. — Моя память не осквернена греческой наукой и книгами, — сказал дервиш. — Ты хитер и изворотлив! — сказал Тимур. — Но ты мне нравишься. — Недостаток, который нравится царю, уже достоинство, — ответил дервиш. — Почему ты называешь меня царем? — Из желания говорить все наоборот, чтоб понравиться! — засмеялся Хатиф. — Я умру с голоду! — сказал Фурат. — Чего не подают ужин? Хозяин, где ужин? — крикнул он. Меж тем хозяин в соседней половине за занавесом ругал жену: — Почему ты не кладешь цепи куда следует, где цепи? Немедленно найди и подай их. Почему ничего не лежит здесь на месте, где цепи? Потом он обратился к сыну: — Бездельник, негодяй. Почему ты не подсыпал опиум в чай, они бы уже давно заснули. Что из тебя получится, ты никогда не станешь настоящим мужчиной. У Белиля сын младше тебя, а он уже убил двух персов и захватил пятерых в рабство. Поэтому Белиль богат, а мы нищие! За двух персидских девушек, которых он продал в Бухаре, он купил десять верблюдов! — Но ведь это не персы, это правоверные, — сказал сын. — Молчи, бездельник! — раздосадованно сказал хозяин. — Все годятся в рабы, все! Разве одних неверных продают на невольничьих рынках? — Хозяин, где ужин? — вскричал Фурат. — Они требуют ужина, а могли бы спать в цепях, — сердито сказал хозяин. Надев на лицо улыбку, вошел с поклоном. — Прошу простить, сейчас, сейчас! Вошел невольник в цепях с блюдом рыбы. Бабишан взял у него блюдо и подал. Потом он уселся неподалеку, глядя, как гости едят. Хозяин то входил, то выходил, успевая надевать на лицо улыбку, потом, выходя, опять снимал ее с лица. — Я слышал, он ищет цепи, — сказал Хатиф. — Но ведь с нами ходжа? — сказал Тимур. — Это такой народ, — сказал Хатиф, — они продали бы в невольники самого Пророка, если бы он попал к ним в руки! Хозяин, наконец, вошел, так и не найдя цепей, и сел неподалеку. Следом вошел невольник убрать пустую посуду. По окончании еды стали молиться. И хозяин, и его сын молились со всеми. Ходжа вымыл руки и все последовали его примеру. — Аллах Акбар! — произнесли все и взяли себя за бороды. Потом подали зеленый чай, халву и сладкий кумыс, невольник в цепях ходил и убирал. — Хозяин, — спросил ходжа, — вы человек набожный, как же вы можете продавать своего единоверца в неволю вопреки постановлению Пророка, которое гласит, что каждый мусульманин свободен. — Кхей, — ответил хозяин, — Коран — книга божья, конечно, благородней человека, а все-таки и Коран продается и покупается за несколько кранов. — Наше туркменское племя неученое, — сказал сын, — но мы гордимся нашими братьями в такой стране Азербайджан, они очень ученые. — Бахши, — обратился он к Хатифу, — у тебя музыкальный инструмент, ты играешь и поешь? — Да, я играю и пою за деньги и ночлег, — ответил Хатиф. — Спой азербайджанскую песню, — если нам, туркменам, хочется послушать что-нибудь необыкновенное, мы просим азербайджанскую песню. При свете костра Хатиф с дутарой, Фурат с бубном поют песню. Чем больше убыстряется ритм, тем сильнее и сильнее раскачиваются туркмены: горят глаза, слышны гортанные выкрики, тяжело дыша, вдруг вцепились себе пальцами в кудрявые волосы и раскачиваются взад, вперед. — Хорошие воины! — сказал Тимур. — Они как бы вступают в бой сами с собой. Настоящий правитель в боевом походе всегда хотел бы иметь у себя туркменских всадников. Когда я буду правителем, у меня обязательно будут туркмены. — Однако бедному путнику лучше с ними не встречаться! — сказал ходжа. — Надо постараться как можно быстрее покинуть эти места, чтобы не очутиться в цепях! — Тебе и верно надо быстрее покинуть наши места, — сказал Тимур, — ты ведь итальянец или испанец, ну говори прямо, как тебя зовут? — Николо, — тихо ответил дервиш, — я из Венеции, я уже не первый раз здесь. Но я не шпион, я путешествую по Азии, потому что хочу знать здешних ученых и поэтов. Я тоже поэт и перевожу на итальянский Омара Хайяма и Беруни.
— Прочти что-нибудь, — сказал Тимур, — чтоб я удостоверился, что ты не врешь. Прочти сначала понашему, а потом по-итальянски. — «Если в городе отличишься, станешь злобы людской мишенью, если в келье уединишься — повод к подлому подозренью. Будь ты даже пророк Ильяс, будь ты даже бессмертный Хазар, лучше стань никому неведом, лучше стань невидимой тенью». — Да, да. Тебе надо стать невидимой тенью, — сказал Тимур. — Уходи из этих мест. Я любитель поэзии и тебя не продам, но ты можешь попасться и другому, который стихов не читает. И он отрубит тебе голову. Если же ты когда-нибудь опять вернешься, привези мне из Венеции латинские книги: Аристотеля и других. — Как я тебя найду? — Ты меня найдешь, — сказал Тимур, — когда ты вернешься, ты меня найдешь. Ты можешь переночевать с моими людьми. Так безопаснее. — Нет. Я лучше останусь с моими спутниками, — сказал Николо, — Мы пойдем пешком, и нам надо вставать с рассветом. — У нас украли коней! — крик этот разбудил Тимура. — Перед рассветом я пересчитал коней. Все были на месте, — сказал Саид. — А сейчас трех не хватает. — Эти трое украли. Эти трое пеших, которые к нам присоединились, — сказал Хусейн, — я говорил тебе, их надо прогнать. — Проклятый итальянец! — пробормотал Тимур. — Недаром говорят: «Ум итальянца занят у дьявола». — Потеря очень чувствительная, — сказал Саид. Проснулись и хозяева. Проснулся хозяин, его жена, его сын. Подошли, сочувственно кивая головой. — Ай, нехорошо, — сказал Хандузшан, — это ходжа украл. Я сразу понял, он не ходжа — переодетый шпион. С женой моей нехорошо говорил. Говорил, почему мы кочуем? Неудобная жизнь. — Я ему сказала, — вступила в разговор жена, — мы не такие ленивые, как вы, муллы. Мы не станем сидеть на одном месте. Человек должен двигаться, потому что все движется: Солнце движется, Луна движется, звезды движутся, вода движется, животные движутся, птицы и рыбы движутся. Только мертвые и земля неподвижны, — так я ему сказала. — Ты хорошо сказала: «Только мертвые и земля неподвижны!» — улыбнулся Тимур. — Поэтому мы двинемся в путь. — Как же в путь пойдете без коней? Подождите до завтра, — сказал хозяин, — вместе пойдем. Мы тоже кочевать дальше будем, в местность Махмудья. Там старый колодец. — Нет, нам надо торопиться, — сказал Тимур. — Из-за кражи коней моя жена и жена Хусейна будут вынуждены идти пешком. Маленький отряд движется по барханам. Вокруг тишина и пустота. Мужчины едут на лошадях, женщины идут пешком, держась за стремя, утирая пот. — Красивая местность, — говорит Тимур, — солнце красиво освещает пески. — Жаль только, — говорит Хусейн, оглядевшись, — отовсюду можно ожидать врагов. — Тише говорите, — вмешивается Саид, — в пустыне слова слышны далеко. — Погибнуть здесь легко, — шепотом говорит Тимур, — сделаем привал. Попросим в своих молитвах о безопасности. Все молятся. — Смотрите, люди, — шепнул Саид. Впереди мелькали фигуры. — Построимся в боевой порядок! — говорит Тимур. — Женщин поставим позади себя, если надо, будем защищаться силой оружия, в пустыне каждого человека следует встречать с оружием в руках. — Туркмены! — крикнул Хусейн. — Разбойники. — Они обычно нападают в уединенном месте, — сказал Саид. — Может, они принимают нас за воров, — сказала Альджаль, — потому хотят напасть на нас? — Они знают, кто мы, — сказал Тимур,— знакомые лица. Смотри, вон хозяин и его сын! Туркмены бросились со всех сторон одновременно, небольшими группами. Но когда они приблизились вплотную, вдруг один из них закричал: — Амир Тимур, это амир Тимур! — Мухаммед Ходжа! — обрадовался и Тимур. — Это Мухаммед Ходжа! — Я сразу узнал тебя, благородный Тимур! — соскочив с лошади и бросившись к ногам Тимура, сказал Мухаммед Ходжа. — Молю тебя, прости моих сородичей, прости оскорбления, которые они нанесли тебе и твоим спутникам, не зная, кто ты! Перед вами амир Тимур, правитель Мавераннахра! — Благодарю тебя, Мухаммед Ходжа! — сказал Тимур. — Ты избавил нас от неминуемой гибели! — Мы постараемся загладить свою невольную вину! — сказал Мухаммед Ходжа. — Будем вас угощать, дадим на дорогу съестных припасов и снарядим провожатых, такой закон нашего племени, недаром враги становятся друзьями-кунаками. — Я не согласен, — тихо произнес Хандузшан, — почему Мухаммед Ходжа распоряжается? Такие деньги пропадают, особенно женщины. Если женщин повести в Хиву, можно хорошо заработать, а если на рынок в
Бухару, можно заработать еще больше. Я не согласен, я отправлюсь к нашему эмиру Алибекджану Курбану и скажу, что в нашу местность пришли чужие люди с враждебными намерениями. — Еще два дня пути, — сказал туркмен-проводник, — и мы достигнем твердой равнины, смотрите, впереди виден хребет! — Горы, горы! — радостно закричали все. — Слава Аллаху, мы уже близки к цели! — сказал Тимур. — Песка становится меньше, — сказал Хусейн, — вон впереди облако пыли, наверно, стадо! — Это не стадо! — тревожно сказал проводник. — Если ветер застанет нас в степи, то мы погибнем. Стало темно, послышался сильный шум. Вначале им удавалось перекликаться, но затем голоса пропали. Все заглушил шквал. Тимур и Альджаль успели соскочить с лошадей, которые тоже поспешно легли. Ветер густым шумом пронесся, покрыв все тяжелым слоем песка. Когда Тимур и Альджаль выбрались из-под песка, вокруг никого не было. — Эй! Эгей! — закричал Тимур. Ответа не было. — Они пошли в другую сторону, — сказал Тимур. — У меня, кажется, лихорадка, — сказала Альджаль. — Мы уже недалеко от места назначения, — сказал Тимур, — сделаем остановку на несколько дней. Может быть, наши люди догонят нас. Тимур едет, поддерживая в седле Альджаль. — Альджаль, потерпи, скоро колодец, еще не разоренный пастухами. — Я не могу сама сойти с седла, — говорит Альджаль, — наступил мой последний день, Тимур! — Потерпи, потерпи! — говорит Тимур, снимая ее с лошади. Лошади, измученные жаждой и ветром, торопливо пили. Но когда Альджаль выпила, ее вырвало. Тимур тоже попытался и плюнул. — Вода пригодна для животных, но не пригодна для людей, — сказал он. — Все-таки поспим здесь, может, здесь, у колодца, нас найдут пастухи, — сказал Тимур. Он обнял жену, и они улеглись, утомленные, прямо на земле и быстро уснули. Проснулись они оттого, что их окружили люди. — Ты ведь не ходжа? — говорили они. — Персы, — сказал Тимур, — не туркмены, а персы! Мы ушли далеко в сторону, мы в Персии. — Пить, пить! — повторяла Альджаль. Подали сосуд. — Хорошо, хорошо! — говорили персы. — Пей, пей! Пей кислое молоко смешанное с водой и солью, это помогает. — Персы, — улыбнулся Тимур и вдруг заметил, что у всех окружавших их людей на руках и ногах цепи. — Это персы-невольники, которые стерегут туркменских овец, — сказал Тимур. — Альджаль, надо идти дальше, чтобы миновать туркменскую степь. — Не могу, — сказала Альджаль. — Тогда придется ночевать здесь, — сказал Тимур. Отряд туркмен пробирается ночью, ведомый одним из невольников. Невольник показывает на спящих Тимура и Альджаль. Туркмены набрасываются на Тимура и Альджаль и вяжут их. — Зачем ты это сделал? — говорит проводнику другой невольник. — Разве ты не знаешь, что такое рабство? — Мне за это была обещана свобода, — говорит невольник, — и я хочу увидеть своих детей и свою старую мать! Туркменский эмир Алибекджан Курбан сидел на войлочной кошме и ел урюк, в то время как цирюльник брил ему бороду. Связанных Тимура и Альджаль привели и поставили перед ним. Туркменский эмир, ничего не говоря, продолжал есть урюк. Так в молчании прошло несколько минут. — В тюрьму, — сказал он. Тимура и его жену поволокли и втолкнули в темную яму. Тимур и его жена Альджаль в тюрьме, в яме. Рассвет. Тимур делает зарубки камнем на стене. — Скоро уже два месяца, как мы томимся в этой кишащей паразитами темнице, — говорит Тимур. — Солнце бывает здесь только рано утром, — говорит Альджаль. — Маленький луч ненадолго освещает край стены, я всегда жду этого момента, он длится недолго. Я хотела бы хотя бы перед смертью увидеть солнце. От темноты кожа у меня стала как киноварь. И от паразитов чешется тело. Тимур сидит, сжав голову руками. — Надо вырваться отсюда, — говорит он, раскачиваясь, — выбраться любой ценой! Вчера один из стражников, которому я обещал щедрую награду за помощь, не дал мне никакого ответа, но и не ругался. Может, он задумался. Слышны шаги, в дыру просовывается голова стражника: — Эй, что ты разболтался!? — Подумай о награде, которую я тебе обещал, — говорит Тимур, — принеси лестницу. — Я могу принести веревку, на которой тебя повесят! — и стражник захохотал, позвал других стражников, чтобы посмеяться вместе.
— Проклятый, — говорит Тимур, отходя от дыры, — проклятый! Жеватели опиума! Плуты! Паразиты! Меня охватывает глубокое отчаяние, когда смотрю вокруг, когда вижу эту темницу. Мне чудится весь созданный Аллахом мир. Аллах задумал мир как прекрасный рай! Но мир этот попал в руки еретиков. Все прекрасные страны на свете перешли в руки еретиков, отступников или неверных: Индостан, Китай, Персия, Россия, Греция, все, все в руках еретиков! И наша любимая родина Мавераннахр в руках отступника Туклука и его глупого сына Ильяса! А меня лишили власти и почета. Я должен бежать, скитаться по диким степям дикой Туркмении, меня бросили в тюрьму! Меня, которого сам Аллах предназначил высоко поднять Вселенную. Меня бросили в темницу, недаром говорил Пророк: «Мир — это верным темница, неверным — рай!». Но я клянусь Пророку, что я выполню его пожелания! Сначала я освобожу свою родину, а затем и весь мир. — Отсюда, — закричал он совсем громко, в лихорадке, блестя глазами, — из этой смрадной ямы начнется мое движение к власти над миром! — Эй! — просунувшись в дыру, сказал стражник, — если ты будешь кричать, то я пущу к тебе скорпионов. — Принеси лестницу! Ты станешь богатым человеком, — говорит Тимур. — Может быть, тебе еще принести коврик, чтобы ты подкрепился на нем?! Подать куски нежного мяса козленка, жареных кур, яйца, мягкие, как задница?! А? Принести тебе все это, а?! Ты, висельник! — и он опять захохотал. Альджаль подошла, обняла Тимура, они уселись на камень. Тимур положил ей голову на плечо, говоря хрипло: — Если Аллах изменил свое решение за мои грехи, если мне не суждено стать Джахангиром, то лучше совершить безумный поступок, вырваться во что бы то ни стало из этой темницы и биться снаружи за свободу. Если я освобожусь, то, значит, все-таки я угоден Аллаху. А если моя попытка не будет успешной, значит, Аллах отвернулся от меня, и я непременно буду убит, и мертвого меня похоронят на воле. Значит, так или иначе надо сделать безумную попытку, так или иначе выбраться на вольный свет. — Смотри, Тимур, — вскричала Альджаль, — солнце! Я вижу его каждый день, но сегодня оно особенно как-то слепит и горит! — Это знамение, — поднимаясь, сказал Тимур, — Аллах не оставил меня, я вижу себя на высоком холме, освещенном солнцем, обозревающим тысячи диких всадников на крепких конях с жаждущим крови оружием, готовых совершить геройские подвиги, всадников, которые стекаются под мое знамя из самых отдаленных районов, я вижу себя покорителем и победителем мира. — Эфенди! — позвал его кто-то. — Эфенди! В дыру смотрел молодой стражник. — Ты думал о том, что я тебе говорил вчера? — спросил Тимур. — Я думал, эфенди, я думал! — Если хочешь спасти свою душу, получить блаженство на небе, получить награду на земле, принеси мне лестницу и меч. — Возьмите, эфенди! — и меч вонзился в землю недалеко от ног Тимура. — Свершилось, — сказал Тимур, — это рука Аллаха. По веревочной лестнице Альджаль и Тимур поднялись наверх. Стражники играли в кости, когда Тимур неожиданно появился перед ними с мечом. — Я сейчас дерзко пройду мимо вас и никто не двинется из страха за свой живот. Не решится преградить мне дорогу, слышите!? Кто из караульных решится преградить мне дорогу, кто хочет, чтобы мой меч оказался у него в кишках? Тимур бросился на них. Стражники, вскочив, разбежались. Держа Альджаль за руку, Тимур вышел на улицу. Вокруг были слышны крики: «Бежал! Бежал!». Тимур остановился. — Мне стыдно за свой поступок, — вдруг сказал он, — разве может Джахангир, избранный Аллахом, бежать как последний вор. Прямо из темницы, вооруженный мечом, пойду я к хану Алибекджану Курбану. Тимур пошел по улице, народ расступался перед ним. Он шел к хану Алибеку. — Ты не ожидал меня, хан Алибек? — спросил Тимур. — Мне пришлось перенести много трудностей, однако я вырвался из твоей темницы. — Амир Тимур, — сказал Алибек, — я чувствую уважение к твоей доблести и очень пристыжен. Я собирался освободить тебя сам, потому что получил два письма от моего брата Мухаммедбека Курбана. В первом письме он пишет, что если ты посетишь страну, подвластную мне, чтобы я принял тебя с надлежащим почетом. Но нехорошие люди не передали мне эти два письма сразу, не передали мне первого письма, я узнал только из второго письма, которое получил сегодня. — Кто эти нехорошие люди? — спросил Тимур. — Амир Хусейн, — сказал хан. — Он передал мне только письмо, в котором брат просит принять его хорошо, а письмо насчет тебя он мне не передал. — Это неправда! — крикнула Альджаль. — Правда! — сказал Тимур. — Твой брат коварен и подл. Он знал, что я сижу в тюрьме, и не сделал никакой попытки выручить меня, несмотря на то, что сижу с тобой, его сестрой! — Я прочитаю тебе второе письмо, — сказал хан: — «Ты бесчеловечно и несправедливо поступил с амиром Тимуром, нанес ему тяжелое оскорбление, и я посылаю амиру Тимуру богатые дары, прошу тебя, непременно передай их ему. Затем, советую тебе, чтобы несколько смягчить твою вину, выпросить у
Тимура прощение. Посадить на своего коня и отпустить его». — Потому прошу простить, что я не знал, кто ты! И жестоко обошелся с тобой. — Ислам учит, — сказал Тимур, — быть терпимым к несчастьям, раскаиваться в своих дурных проступках и прощать, когда мы сильны и властны. Чувствуя свою силу, я прощаю тебя, хан Алибекджан Курбан. — Я счастлив, что ты простил меня. Я дам тебе своего коня и двенадцать всадников для сопровождения, во главе с Богодуром Ширбаграмом. Куда ты пойдешь отсюда? — В Хорезмскую степь, — ответил Тимур. Отряд Тимура движется по степи. — Всадники на горизонте, — говорит Ширбаграм, — в этой местности кочуют туркмены другого племени, потому надо быть готовыми к нападению. Действительно, всадники приблизились вплотную, в боевом порядке. — Они приняли нас за воров, — говорит Тимур, — я вступлю с ними в бой. Но когда отряды сблизились, один из туркмен крикнул: «Амир Тимур!». — Это Ахмат, — обрадованно сказал Тимур, — знакомый мне человек. Во время моего могущества он находился при мне и получил от меня много милости. Ахмат что-то возбужденно говорит своим сородичам. Потом он во главе группы всадников медленной рысью направился к Тимуру. — Он сумел успокоить своих сородичей, — сказал Ширбаграм. — Амир Тимур, — сказал Ахмат, — я и пятьдесят всадников присоединяемся к тебе. Скоро здесь должен пройти в Хорезм богатый караван, и мы вместе сумеем обогатиться. — У меня другие планы, — сказал Тимур, — мы хотим освободить нашу родину от чужеземцев. — Я поговорю со своими соплеменниками, — сказал Ахмат. Он коротко переговорил с ними, а затем опять обратился к Тимуру: — Все равно мы останемся, ведь мы будем захватывать города, а это всегда доходное дело. — Благодарю тебя, Ахмат, — сказал Тимур, — раньше я помогал тебе, теперь ты помог мне. — Мы должны разбить здесь лагерь и послать во все концы конных гонцов, — сказал Ширбаграм, — пусть все, кто захотят идти сюда, присоединятся к нам. Вечерний лагерь. Горят костры. Кипит плов в большом котле. Гонец докладывает: — Мубарак шах Юзбаши со своими воинами и подарками идет к нам. Шумно в лагере, уже кипят три котла. Тимур и Мубарак едят и пьют рядом. — Отряд из Хорасана, — докладывает гонец. Во главе отряда Саид. Тимур и Саид обнимаются. — Вот мы опять вместе, — говорит Тимур, — я уж думал, не увидимся! Мне было не раз предсказано, что я буду великим владыкой, поэтому я не теряю надежду снова овладеть Мавераннахром. — Сколько ты привел воинов? — Двести всадников, да много пеших, — ответил Саид, — Зайетдин амир Севарский тоже собирается присоединиться к нам. — Нам надо обсудить, что делать дальше, — говорит Тимур. Утро. В палатке у Тимура военный совет. — Я считаю, что место, где мы стоим лагерем, выбрано неудачно, — говорит Зайетдин. — Я тоже так думаю, — говорит Мубарак. — Местность слишком открыта, а у нас мало воинов, чтобы ее защищать. А пойти прямо на Самарканд у нас тем более сил не хватает, — говорит Тимур. — Из Бухары еще должны придти двести всадников, — говорит Зайетдин. — Пусть они идут в Кеш, — говорит Тимур,— а сам я надену платье странствующего монаха и пойду к своему народу. Тимур в нищенском платье странствующего монаха идет в сопровождении группы сторонников, тоже одетых нищими монахами, выкрикивая гимны и изречения из Корана. — Время молитвы, — говорит Тимур, — надо совершить омовение водой, но лучше совершить омовение песком и пылью, которое пророк повелевает совершать в безводных пустынях. Тимур и его люди натирают себя пылью и песком. — Теперь нас совсем уж трудно узнать! — улыбается Тимур, глядя на себя в зеркало. Вдруг показалось громадное облако пыли. — Это конница,— сказал Саид,— кто-то выдал нас, мы пропали! — Становитесь на молитву и приготовьте оружие! — сказал Тимур. Движущаяся масса была уже недалеко. — Они выстроились в колонну и готовятся к атаке! — сказал Тимур. — Неужели Аллах покинул меня! — Они движутся в общем ритме, — сказал Саид,— там тысяча умелых всадников!
Неожиданно вся масса остановилась. Это было множество диких ослов, выстроившихся в линию. Тимур засмеялся, засмеялись и остальные. — Они видимо приняли нас за своих сородичей! — смеясь сказал Тимур. Ослы повернули и помчались прочь. — Хорошее предзнаменование, — сказал Тимур. — Аллах решил просто пошутить над нами, но мы должны принять его шутку всерьез. Тимур поднял руки к небу и произнес молитву: — Боже, Господи наш, дай нам знать благословенное место, ибо поистине ты лучший местодарователь. Потом встал и сказал: — Надо торопиться, наши люди ждут нас у реки Джейхун в условленном месте. — Я рассчитываю отправиться к своему народу и набрать там воинов, — говорит Тимур одному из своих сторонников, — таковы мои планы. Ты, Кудши, пойдешь со своими людьми в Кеш. — Зачем мне идти в чужую местность? — спросил Кудши. — Мои люди не хотят! — Я строго-настрого приказываю! — сказал Тимур. — И как только дойдет до тебя весть, что я захватил Самарканд, немедленно явиться ко мне! Ночь. Тимур со своими людьми входит в Самарканд. Стражники смотрят на них. — Откуда вы? — спросил старший стражник. — Мы ходим по святым местам, — говорит Тимур. — Лица у них черны, как у эфиопов, а не как у правоверных! — говорит один стражник. — Ты знаешь поговорку, — говорит Тимур, — кто правоверного даже в шутку назовет неверным, тот сам неверный! Подай лучше мне милостыню, чтоб я мог продолжить свой путь! По темным улицам Самарканда растеклись они. — Идите все по своим местам! — шепотом сказал Тимур. — А я спрячусь у своей сестры Тулканага. Тимур обнимается с Тулканага. — Сестра, никто не должен знать, что я у тебя! — говорит он. — Есть ли у тебя хорошее сухое место, где я мог бы провести это время, хороший сухой и чистый подвал? По лестнице спускаются они в подпол, где стоят бочки с соленьями и гроздья сушеных фруктов. — Здесь я буду тайно совещаться с людьми, полезными для задуманного дела, — говорит Тимур. Ночь. Тимур один, ему не спится. Он по привычке вынимает свое зеркальце и смотрит на себя. — Все готово, успели вдоволь запастись оружием, люди тоже готовы, можно начинать, но тревожно на сердце. Может, это оттого, что я целых сорок восемь дней не выходил из дома, не дышал свежим воздухом. Все готово и скоро должно свершиться. Я достоин власти, кто как не я достоин власти. Сколько раз я читал святую книгу, и она мне предсказывала победу, но кроме этой книги есть грешные книги неверноязычников, и в них человеком управляет судьба, в них мудрый, но дурной человек оказывается обманутым, или мужественный, но несправедливый человек оказывается побежденным, тогда не помогают даже святые молитвы. Слышны шаги, тревожные голоса, входит Саид: — Тимур, наши враги узнали, что мы тайно проживаем в городе! — Проклятье! — говорит Тимур. — Неужели я подвластен судьбе?! Неужели я дурной и несправедливый человек! — Мы начнем борьбу, — говорит Саид, — у нас достаточно оружия и людей! — Нет, — говорит Тимур, — судьба против нас! В таких условиях, я считаю опасным оставаться в Самарканде. Отправимся из города в окрестности Кеша. Сколько готовились и опять неудача! — с горечью добавил он. Степь возле Кеша. Горячий солнечный день. Тимур сидит в тени, прислонившись к полуразрушенной стене. Он пристально смотрит, как муравей пытается забраться на эту стену: взберется немного, упадет вниз, потом опять взберется, доберется до верху, опять упадет. — Тимур,— позвал его Саид. — Тише! — шепотом оказал Тимур. — Ты отдыхаешь? — Нет, я учусь! — У кого ты учишься? — У этого муравья. Он ползет, падает и опять ползет! Судя по тому, как он тычется в разные стороны, муравей слеп и хром, и видишь, с большим трудом он все-таки дополз до верха стены. Этот маленький муравей, и слепой, и хромой, упорством и настойчивостью достиг все-таки своей цели. Упорству и настойчивости надо учится не у львов и орлов, а у маленьких насекомых. Подошли и другие спутники Тимура... […] — Но сейчас нам надо уходить! — сказал Саид. — Под Кешем нельзя долго оставаться, потому что сюда
идут воины Джетта, а у нас всего пятьдесят конных богодуров, остальные пешие! Движется отряд Тимура, впереди всадники, позади пешие. — Табун лошадей, — говорит Ширбаграм, — захватим! — Мы не в туркменских степях, — отвечает Тимур, — и я не занимаюсь грабежом! Отряд подъезжает ближе. Хозяева табуна узнают Тимура и кланяются ему. — Это подвластные мне люди, — сказал Тимур, — мне очень легко уговорить их уступить нам коней! Отряд Тимура быстрой рысью движется в конном строю. Впереди блестит река. — Смотрите! — кричит Саид. — На другом берегу Джейхуна воины Джетта! — Нет, это наши люди! — говорит Тимур, — это Мубарак шах и амир Сенджавирский пришли, чтобы присоединиться ко мне. Радостная встреча! Теперь у меня собралось тридцать тысяч всадников, — говорит Тимур, — для захвата Самарканда. Сил пока не хватает, но с общего согласия пойдем к городу Карабызу и захватим его. Ночь. Воины Тимура при звуках труб подходят к Карабызу. Разбуженные жители и воины заполнили степь. — Надо послать к правителю Карабыза, чтобы щедрыми подарками склонить его сдать нам город. А пока, на всякий случай, приготовим штурмовые лестницы, — говорит Мубарак. Рассвет, распахиваются ворота. Правитель со своими сторонниками выходит навстречу. — Слава Аллаху, — говорит Тимур. Амир Магды польстился на мои обещания и вышел из города мне навстречу. Надо принять его с подарками и предложить ему роскошное угощение. Пир. Еда. Питье. — Мы очень довольны тобой, — говорит Тимур, — что волей Аллаха этой ночью Карабыз подчинился мне. — Амир Хусейн просит принять его, — сказал на следующее утро Саид, войдя в комнату, где Тимур отдыхал. — Пришел униженный, просить прощения, — сказал Тимур, — как это похоже на него! Подлый, коварный человек! — Что ответить ему? — Пусть войдет. Хоть Карабыз подчинился мне, наше положение очень затруднительное. Когда ни на кого нельзя надеяться, приходится вступать в вынужденный союз с негодяем. Входит улыбающийся Хусейн. — Как я рад видеть тебя, — говорит он, широко распахивая объятия, — а где моя сестра Альджаль? Я соскучился по ней! — Альджаль я отправил домой, она болеет после тюрьмы. — Ах! Это так ужасно! Я пошлю ей полезные для желудка китайские корни, сладкого салата в уксусе и меду. Ты не должен на меня обижаться, я не знал, что ты в тюрьме. Ты должен понять меня, среди этих туркменских дикарей я боялся за себя. — Не будем об этом, — сказал Тимур, — перед нами общий, чужеземный враг и надо думать о борьбе с этим врагом. — Да, ты как всегда прав, поэтому я и приехал. — Я разделю власть над Карабызом и дань с Карабыза пополам, уступлю одну половину тебе, — сказал Тимур. — Ты благороден, — сказал Хусейн, — но я тоже тебе хочу сделать подарок, чтоб ты не думал, что ты такой щедрый, я тоже щедрый. Хочешь, я подарю тебе русскую наложницу, которую я в Хорезме выменял за туркменскую лошадь? Ты ее увидишь и поймешь, почему я лучшего туркменского скакуна не пожалел. Она вчера как начала танцевать, покачивая бедрами, это привело меня в такое волнение, так закипела кровь, что я чуть при всех не вскочил и не прыгнул на нее сзади, — Хусейн захохотал. Тимур и Хусейн, сидя рядом, смотрят на танец русской наложницы. — Ну, что я тебе говорил? — засмеялся Хусейн. — Посмотри, какие у нее светлые волосы, они не крашены хной. Это дело природы. Посмотри, какой у нее румянец на белом лице! Я думаю, что у себя в России ее кормили медвежьим молоком. Посмотришь, как она сильна в работе! И во всем! Ты меня понимаешь? И смышленая! Я ее учу мусульманской вере. — Пойди сюда, Ксения! Расскажи, про что я тебя учил? Ксения подошла, наморщила лоб: — Про Сусейня, — сообщила она, — ты Сусейня! И учил меня про Сусейня, про святого Сусейня. У нас тоже святым имя дается. — Это она про Хусейна говорит — Сусейня, — засмеялся Хусейн. — Ну, расскажи про святого Хусейна? Внука Мухаммедова. Ксения опять наморщила лоб и долго молчала. — А те убили Сусейня, — наконец сказала она, — сусейновых детей и внучат Мохамедовых. Он их проклял. И семьдесят городов развалилось. Хусейн захохотал. Ксения тоже засмеялась и уселась к нему на колени.
— Нет, теперь вот твой хозяин, — сказал Хусейн, — я тебя ему подарил. — Тимур, — повторила Ксения и уселась к Тимуру на колени. Тимур отстранил ее. — Знаешь, как она золотом умеет вышивать, — оказал Хусейн. — Коран предостерегает мусульман от применения золотых нитей и украшений, — сурово сказал Тимур. — Я отошлю ее в свой улус, и старшая жена найдет ей работу на скотном дворе. Тимур глянул, увидел смотрящие на него голубые глаза, сердце его вдруг встрепенулось, он постарался сохранить суровость и отвернулся. — Ты уж слишком с ней суров, — сказал Хусейн, когда Ксения ушла. — Если бы я знал, то не подарил бы ее тебе, такую красавицу и для скотного двора!? Для скотного двора достаточно и безносой старухи. — Шариат и улемы учат нас праведной жизни и предостерегают от прелюбодеяний, — сказал Тимур. — А может быть, ты с ней так суров потому, что она тебе понравилась?! — Хусейн громко захохотал. Тимур отвернулся. — Прибыло посольство владетеля Сейстана, — сказал Саид. — Это неожиданно, — сказал Тимур, — но это радует. Я давно выжидаю удобного случая, чтобы отнять Кандагарскую область у бурийцев из Афганистана. Входят послы, кланяются. Передают Тимуру дары. — Владетель Сейстана — Анвар Малик Мухаммед просит великого амира Тимура заключить союз и помочь ему в большом предприятии, — говорит посол, — вас, великий амир Тимур. — Отстраненным своими врагами от власти должно быть понятно горе амира Малик Мухаммеда, который тоже теперь в изгнании, но я старался жить в мире, а Малик Мухаммед враждовал со своими соседями, — говорит Тимур, — значит, теперь, побежденный, он бежал из своей страны? — Да, он принужден был бежать и просит вас помочь. В награду за помощь он предлагает вам подарки — несколько крепостей. — Я в Карабызе управляю не один, — говорит Тимур, — а вместе с амиром Хусейном. Передай ему часть даров, принесенных послами. Потом мне надо посоветоваться, как поступить. Послы, кланяясь, уходят. — Я думаю, — говорит Хусейн, — что один, без тебя справлюсь и помогу тебе. Амиру Мухаммеду Сейстанскому я помогу сам, зачем идти вдвоем, какая там армия? Погонщики верблюдов и прочие бунтовщики. — Ты недооцениваешь упрямство сейстанцев, — говорит Тимур, — бой может быть жестоким! Поэтому возьми с собой Ширбаграма. Он хороший советник и хороший военачальник. — Я буду твоим верным мечом, — говорит Ширбаграм Тимуру, — можешь верить мне и надеяться на меня как на самого себя! После молитвы Тимур сидел перед зеркалом. Вошла Ксения и внесла дымящееся блюдо. Тимур посмотрел раздраженно. — Саид, — крикнул он, — почему эта девка не на скотном дворе? Я велел ее отправить. — Повар заболел, — сказал Саид, — а она вкусно готовит. — Что же она варит? — Тимур посмотрел на блюдо. — Разве это барат чугва? Это же какая-то христианская еда! Она меня еще свининой накормит! И он бросил блюдо на землю. Ксения продолжала стоять, смотреть своими голубыми глазами на Тимура. Тимур взглянул опять на нее мельком. — Чего ты стоишь? Подбери! Она наклонилась и начала подбирать осколки разбитого блюда. У нее были стройные крепкие ноги, крепкие бедра, высокая грудь. — Что ты молчишь? — спросил ее Тимур. — А что мне делать? — Почему ты не плачешь? — Я привыкла, господин! — сказала Ксения. — Меня все обижают. Только когда жила при матери и отце, меня любили. — Ты сильно тоскуешь по дому? — спросил Тимур. — Тоскую, господин, — сказала Ксения. — Земля у нас красивая, лесной бог украшает цветами землю, птицы поют! А зимой на санях ездят и блины едят. — Кто тебя учил варить? — Отец — хлебник, — сказала Ксения. — При нем печь хлеб научилась и стряпать научилась. — Ты пробовал ее еду? — спросил Тимур Саида. — Пробовал, вкусно! — Ну-ка, еще принеси, пока она осколки собирает, — сказал Тимур Саиду. — Вкусно, — попробовав, сказал Тимур, — только мало перца. У вас как это называется? — Пельмени, — улыбнулась Ксения. — Вкусно, — сказал Тимур, — как барат чугва, только лук надо с мясом, рубленный. Я тебя научу, сядь! —
Ксения присела. — Ты можешь идти, — сказал он Саиду. Саид вышел. — Поешь! — Спасибо, господин, я уже сыта. — Садись, поешь! — Как вам угодно, — она села, робко взяла пельмень и начала есть. Некоторое время они молчали, ели молча, потом переглянулись и оба засмеялись. — Плохо тебе без отца и матери? — спросил опять Тимур. — Плохо без заступников, — сказала Ксения, — и птенцы радуются под крылом у матери своей. — Тебя амир Хусейн исламу учил? — спросил Тимур. — Учил, только я ничего не понимаю. — Значит, плохо учил! Всегда быть справедливым и милостивым, вот, в двух словах, чему учит ислам. Я тебя сам учить буду. Пророк говорит: обучить одного неверного важнее, чем тысячу верных. — Я вашей милости, господин, радоваться буду, как дерево сухое теплому дождю. Вошел Саид. — Гонец амира Хусейна, — сказал он. — Иди, Ксения, — сказал Тимур, — я подумаю, что с тобой делать. Ксения поклонилась и вышла. Вошел гонец, подал бумагу, Тимур прочитал. — Только вчера выступил и уже извещает, что амир Шахбаран возмутился против него. Если так пойдет дальше, не знаю, что с ним делать. Я должен идти ему на помощь, иначе мы не выполним задуманное. Нам немедленно надо выступать, — сказал он Саиду, — надо вытащить Хусейна из говна, куда он попал. Он может погубить все дело. Войско Тимура приближается к Сейcтану. Навстречу Тимуру выходит амир Малик Мухаммед Сейстанский с богатыми дарами. — Амир Тимур, — говорит Малик Мухаммед, — я даю торжественную клятву: служить тебе верой и правдой до конца дней своих. — Амир Малик Мухаммед, — говорит Тимур, — ты оказал мне самое широкое, радушное гостеприимство. Я вижу твою искренность и преданность и решил помочь тебе. Тимур, Хусейн и Малик Мухаммед совещаются, как вести войну. — В руки моих врагов перешло семь крепостей, — говорит Малик Мухаммед, показывая план. — Все они укреплены. В этой хранится большое количество хлеба, в этой — склады оружия. — Начнем с хлебной, — говорит Тимур, — напасть надо внезапно, ночью. Приступ вести одновременно со всех четырех сторон. Жестокий ночной бой. Поднимается солнце, бой продолжается. Опускается солнце, темнеет. Войска Тимура и Хусейна врываются в крепость. Большие хлебные склады. Амир Хусейн распределяет зерно между своими. — Отчего амир Хусейн не спрашивает тебя, Тимур? А делит по своему усмотрению всю добычу? — Среди своих! — говорит возмущенный Саид. — Словно я не принимал никакого участия в захвате крепости, — говорит Тимур, — но я запомню это и присоединю к другим неправдам Хусейна. Двинемся к другим крепостям. Бой во второй крепости. Воины и вооруженное население делают вылазку. Рукопашная. С трудом воины Тимура заставляют врагов отступить. — Пришлось употребить немало усилий для того, чтобы снова загнать их в крепость, — говорит Саид, утирая кровь с лица. — Клинком мне чуть глаз не зацепили. — Теперь, не теряя времени, нашим богодурам надо забраться на вал для того, чтобы запереть жителей в крепости и поставить их в безвыходное положение, — говорит Тимур. — Аля ман! Аля ман! — кричат жители. («Пощади, пощади!») Амир Хусейн со своими воинами врывается через заставленные сторожами ворота и начинает грабеж. Тимур въезжает в крепость, грабеж в разгаре. — Амир Хусейн разделил меж своими богодурами добычу, взятую во второй крепости, опять не спрашивая согласия, — говорит Саид. — Я прощаю амиру Хусейну и эту его вину, — говорит Тимур. — Но теперь уж постараюсь опередить его. Пока он здесь грабит, пойду к третьей крепости. Высокие стены, башни. Глубокие рвы. — На этот раз нам придется иметь дело с почти неприступным укреплением, — говорит Тимур Саиду, разглядывая крепость. — Надо спешить всадников и ночью окружить крепость со всех сторон. В крепости тихо. Воины спешиваются.
— В крепости тихо, — говорит Саид, — воины и население, по-моему, спят богатырским сном. Пойдем на штурм! — Нет, — говорит Тимур, — сначала надо запастись арканами. Он обращается к воинам: — Приказываю всем запастись арканами! — Аркан хорош в одиночном конном бою, — говорит один из воинов, — чтобы стаскивать врага с лошади, а при штурме крепости я не слыхал, чтоб применяли арканы. — Мы применим арканы впервые, — говорит Тимур, — надо только удлинить веревки. Будем набрасывать арканы на зубцы крепостных стен. Без помощи арканов на такую стену не взобраться. Воины забрасывают арканы и взбираются на крепостную стену. Рассвет. Спит город. — Теперь призовем имя Аллаха, — говорит Тимур, также взобравшийся на стену. Приказывает трубить в трубы. Звуки труб. Тимур с воинами устремляется вниз, внутрь крепости. Тимур за утренней молитвой. Мимо него гонят большую толпу связанных людей. — Много взяли при штурме в плен! — радостно говорит Саид. — И богатая добыча досталась. На этот раз опередили Хусейна. Саид делит добычу между своих воинов. Хусейн въезжает в крепость, смотрит мрачно и раздраженно на делящих добычу воинов Тимура. Но приблизившись к Тимуру опять улыбается. — Я получил весть о твоей удаче, — говорит он, — и лично решил принести поздравления с захватом неприятельской крепости. Слух о твоей блестящей победе, Тимур, пошел по всему Сейстану. Улыбается и Малик Мухаммед: — Поздравляю тебя, — говорит Малик Мухаммед. Правитель Сейстанский Малик Мухаммед ночью принимает делегацию. — У меня грамота от остальных четырех крепостей, занятых Тимуром, — говорит посланник. — Воины и жители выражают желание без сопротивления сдать крепости тебе, амир Малик Мухаммед, нашему законному правителю. Зачем нам рисковать. А то, если Тимур овладеет всеми крепостями, он и тебя лишит Сейстана и нас истребит. — Я с вами согласен, — говорит Малик Мухаммед, — я его пригласил, чтобы он мне помог, а он все подчиняет себе. Мне не нравятся его великодержавные замашки. Обратившись к нему, я совершил ошибку. — Население крепостей и другие жители Сейстана порешили общими силами напасть на него, на Тимура. Согласен ли амир Малик Мухаммед нас возглавить? — Я согласен, — говорит Малик Мухаммед. — Не хочешь ли сыграть партию в шахматы, — спрашивает Хусейн Тимура после совместного завтрака. — Я люблю игру в шахматы, но давно уже не играл. Много лет назад мне это запретил тогдашний духовник — святой амир Кулял — как пустое времяпрепровождение. — О, амир Кулял был слишком стар и все понимал буквально! — улыбаясь говорит Хусейн. — Если состоянию не грозит опасность убытка, а молитве пренебрежение, то тогда игра в шахматы приятное занятие двух друзей! Он расставляет фигуры. — Садись, поиграем! — Что ж, попробуем, — говорит Тимур и усаживается за доску. Некоторое время они играют молча. Тимур делает ход конем, беря пешку. — Тебе везет, — говорит Хусейн. — Мне уж давно приходилось слышать, — говорит Тимур, — что тех, кому везет, преследует зависть. — Зависть судьбы? — улыбается Хусейн. — Я не язычник, чтобы верить в судьбу, — говорит Тимур, — я верю в предначертания Аллаха. — Но согласись, — говорит Хусейн, — кроме святых молитв есть еще радости жизни. Эту русскую наложницу, которую я подарил тебе сгоряча, я хочу получить назад. Ведь она тебе не нужна. Ты отправил ее на скотный двор. — Она мне нужна, — помрачнев, сказал Тимур, — она хорошо варит. — Вот как? Ну хорошо! Я тебе дам хорошего повара, верни мне ее! — Нет, она мне нужна, — сказал Тимур. — Ну хорошо! — Я не хочу, чтобы ты мне ее дарил, я тебе заплачу. Хочешь, белую арабскую кобылицу? — Я не понимаю, почему ты так смотришь на меня сердито? А может быть, ты в нее влюблен? — Хусейн засмеялся. — Ты не обижайся, даже мудрые философы не пренебрегали своим телом. — Я ценю истинных философов, а не вульгарных болтунов, — сказал Тимур. — Я забочусь о своем теле не как какой-нибудь похотливый козел, не напоказ и не пренебрегая им: тебе шах! — Да, тебе везет! Однако позволь на правах родственника, искренне любящего тебя как мужа моей искренне любимой сестры, дать тебе совет: ты живешь слишком сложно. И хочешь слишком многого. А я спокойно беру то, что есть, и не нуждаюсь в том, чего нет. — Дорогой брат мой, амир Хусейн, — сказал Тимур, — если уж ты начал такой разговор, то я могу тебе на это ответить вот что…
В этот момент вошел Саид. — Амир Малик Мухаммед ночью тайно удалился от нас и ушел в Сейстан. Получена весть, что нам угрожает нападение сейстанцев. — Что ж, от Малика Мухаммеда этого следовало ожидать, — сказал Тимур, — слишком горячо он клялся мне в своей верности. — Хорошо, что я еще не успел ответить тебе, амир Хусейн. Мы могли бы очень сильно поссориться, а нам сейчас надо быть вместе перед лицом общего врага. Туманное рассветное поле. Воины выстраиваются в боевой порядок перед боем. — Надо поделить воинов на три части, — говорит Тимур, — ты, амир Хусейн, с одной частью богодуров составишь мое правое крыло. Ты, Саид, другое, расположишься слева, я сам буду предводителем третьей части, составлю середину боевого порядка. В первый ряд поставим стрелков-лучников, за стрелками воинов, вооруженных копьями. — Они приближаются! — крикнул Саид. — С нами Аллах, — сказал Тимур, — пошли мы. Тимур с холма окруженный двенадцатью личными телохранителями следит за боем. — Бой упорный, — говорит он, — пора и нам! — Он бросается в самую середину сражения. Лязг мечей, свист стрел. Две стрелы почти одновременно попадают в Тимура. Одна в правую ногу, другая в правый локоть. Разгоряченный боем, Тимур не замечает и, раненный, продолжает сражаться с торчащими в теле стрелами. Враги бегут, воины Тимура преследуют их. — С помощью Аллаха мне удалось опрокинуть врагов и обратить их в беспорядочное бегство, — говорит Тимур. — Ты ранен, — тревожно говорит Саид. — Ранен? Только теперь я заметил, — говорит Тимур. Он слезает с коня. — Рана небольшая, немножко вытекло крови. Пить только вот очень хочется. — Он сделал несколько шагов и упал без сознания. — Быстро лекаря, — говорит Саид, — надо вытащить стрелы, он потерял много крови. Бледный Тимур лежит в саду под цветущим абрикосовым деревом. Ксения осторожно массирует ему тело специальной мазью. — Слаб я стал, как ребенок, — тихо говорит Тимур, — мне теперь и ходить надо учиться, как ребенку. — Выучишься, — говорит Ксения, улыбаясь, — я тебе матерью буду. Обопрись на меня. Тимур с трудом встает и, опираясь на плечо Ксении, идет хромая. — Рука не сгибается, — говорит он, — теперь левой рукой надо учиться многое делать. — Выучишься, амир, выучишься! — говорит Ксения. — Бог захочет, выучишься. Отец меня в детстве учил: Бога любить, людей любить и будет тебе награда. — Хорошая ты, Ксения, — говорит Тимур и целует ее, — Бога я люблю, а людей мне любить теперь не обязательно. Мне теперь, хромому и однорукому, людей особо понимать надо. Жизнь надо понимать не хуже муравья, чтобы до цели добраться. Всю злобу, которую я от многих людей испытал, собрать воедино, как тяжелый камень, и обрушить на их же головы. — Не злись, милый! От злобы раны плохо заживают. — Раны на теле заживут, а с врагами я посчитаюсь. А в чем я не прав, буду держать ответ перед Аллахом. Ты только, Ксения, дай мне свою любовь. Ты мне как наложница не нужна. Хочешь, я тебя на волю отпущу, в родную свою землю, пойдешь к отцу, матери, я тебе денег дам. — Я очень хочу, но оставить тебя одного сейчас не могу. — Благодарю тебя, Ксения. Ты меня очень обрадовала. Но устал я, прилечь бы! Ксения помогает Тимуру лечь в постель. — Саид! — зовет он. Входит Саид. — Что ж ты про Хусейна ничего не сообщаешь? Уже давно послал его с двумястами всадниками в сторону Багдасана. — Амир Хусейн овладел Багдасаном, — говорит Саид, — и все заботы направил на то, чтобы побольше награбить богатства. Он забросил все дела, управление страной. Все богодуры страшно злы на него. — Что ж ты мне не сообщил? — Не хотел тревожить, — сказал Саид, — пока раны не зажили. — Раны уже зажили, — говорит Тимур, — где теперь Хусейн? — Ахунбек с воинами Джетты напал на амира Хусейна, тот был разбит в бою и бежал в селение Шарку. — Он погубил лучших моих воинов! — сердито говорит Тимур, — меня до глубины души возмущают дела амира Хусейна, но я ничего не могу сделать, чтобы загладить опять его ошибки. Все мои богодуры рассеяны по разным местам. Сколько мы можем собрать всадников? — Не больше сорока. — Проклятый Хусейн, когда-нибудь он будет держать ответ и за свою злобу, и за свою жадность, и за свою глупость. — Не сердись, милый! — сказала Ксения, утирая вспотевший лоб Тимура, и поднесла ему кувшин. Тимур жадно и долго пил.
— Саид, — сказал он, оторвавшись от кувшина, — надо собрать решительно всех воинов и моих телохранителей, всех, кто только может со мной следовать, идти с ними в горы и там встать на стоянку. — И сказав это, Тимур опять жадно припал к кувшину. Среди гор движется небольшой отряд Тимура. Тимур сидит, непривычно скособочившись, держа поводья левой рукой. Навстречу ему выезжают воины. — Это Садык Барлас с отрядом воинов явился ко мне, — обрадованно говорит Тимур. Тимур и Садык обнимаются. — Я прежде служил тебе, — говорит Садык, — и мне приятно вновь служить тебе. — Двинемся в долину Арсаф, — говорит Тимур. Всадники движутся по дороге. — Впереди черное пятно, — говорит Саид. — Надо выслать разведчиков, чтобы неожиданно не наткнуться на врага, — говорит Тимур. — Возьми с собой трех человек, Саид. Саид поскакал вперед, Тимур с тревогой смотрит ему вслед. Несколько минут напряженного ожидания. Саид возвращается с улыбкой. — Это идет нам на помощь Кираджи Богодур с сотней всадников, — говорит он. — Старый мой соратник Кираджи Богодур, — говорит Тимур,— благодарю Аллаха за помощь в такую минуту. Еще более увеличившийся отряд движется. Гонец привозит письмо. — Это от Хусейна, — говорит Тимур, — амир Хусейн выражает желание присоединиться ко мне, но просит для этого прислать ему воинов. Садык, возьмешь сорок всадников и иди помочь амиру Хусейну, скажи, что мы ждем его у реки в степи Арсаф. Поздний вечер. Воины расположились на берегу большой реки у костров, где готовится ужин. Ярко сияет луна. — Вокруг стана расположите сторожей, — говорит Тимур, — а я пойду помолюсь. Хромая, с согнутой правой рукой Тимур медленно и долго взбирается на гору. Неподвижно сидит при лунном сиянии один. — Наступает перелом в моей судьбе, — тихо произносит он, — отсюда, из долины Арссаф, я пойду от крайнего унижения к большой славе. Слепой и хромой муравей достигнет своей цели. Я пока еще слеп к путям судьбы и хром по велению судьбы, но Аллах управляет судьбой. […] — Двести всадников я отправлю в сторону Балха, — говорит Тимур. — А тебя, Суб Богодур, я посылаю с поручением разведать и принести мне точные сведения, что делается в стране Джетта. Термез. Пешие воины Танаб Богодура входят в город и начинают грабить лавки и базар. Крики. Ругательства. Вдруг появляются воины Джетта. Короткое сражение. Воины Танаб Богодура, обремененные продовольствием, бегут. Достигнув реки, начинают в панике переправу. Воины Джетты пускают им вслед стрелы, хохочут, глядя как воины Танаб Богодура, обремененные продовольствием и прочим добром, тонут один за другим. Мокрый, истерзанный Танаб Богодур появляется у Тимура. — Тимур! — говорит он. — Нас постигло страшное несчастье. При переправе через реку Термез все мои воины с оружием и продовольствием погибли в волнах реки. Ни один богодур не возвратился к своей семье. Я сам уцелел чудом. Войска Джетта движутся на нас. Мой отряд был не в состоянии остановить движение их полчищ. Правда, несколько воинов Джетта мы убили, но остальные безнаказанно грабят окрестности Термеза. — Надо непременно двигаться к реке Джейхун, — говорит Тимур. Широкая река Джейхун. Множество людей на лодках, на плотах, с имуществом переправляются через реку. — Ильяс Ходжа грабит окрестности Термеза и Балха! — докладывают Тимуру. Население Балха вынуждено переправляться через реку, чтобы встать под вашу защиту. — Надо любой ценой выиграть время, — говорит Тимур. — Теперь богодур, который оказался счастливее Танаб Богодура, принес мне сведения, что амир Муса и некоторые другие амиры недовольны Джеттой и хотят переходить ко мне. Надо выиграть время. На другой стороне реки появляются воины Джетты и останавливаются на берегу. — Только река разделяет нас теперь, — говорит Тимур. — Ходжа Богодур, я снаряжу тебя послом мира к нашим врагам. Я поручаю тебе убедить наших врагов отказаться от враждебных действий против меня. Затягивай подольше переговоры. Поучай амиров Ильяс Ходжи любить человеческий род и отказаться от войны. Ходжа Богодур стоит с Ильяс Ходжой и его эмиром. Он читает послание Тимура: «Все люди, населяющие Землю, составляют как бы одно тело, одно целое. Если кто нападает на других, причиняя ему беду, это равносильно тому, как если бы человек стал рубить собственное тело. Значит, всякое враждебное действие
друг против друга лишено смысла. Война не нужна!». — Я посоветуюсь со своими амирами и пришлю ответ, — говорит Ильяс Ходжа. Ходжа Богодур стоит перед Тимуром. — Твои слова, переданные мной, сильно подействовали на врагов, — говорит Ходжа. — Значит, они отказались от намерения напасть на меня? — Да, но они требуют, чтобы ты отошел от реки и двинулся с воинами обратно. — Что же, — говорит Тимур, — пока сил у нас мало, я рад, что нам удалось без кровопролития примириться с врагом. — Они уходят! — говорит Ильяс Ходже один из его амиров. — Менглибу! Надо неожиданно переправиться через реку, — говорит другой амир. — И на том берегу поставить боевой порядок для нападения. — Ильяс Ходжа не должен позорно возвращаться с боя, — говорит Менглибу. — Хакан Туклук будет этим недоволен. — Воины Ильяс Ходжи нарушили перемирие и переправились через реку! — говорит в страхе Хусейн. — А воинов у нас мало. Тимур оглядывает войско. — Да, нас мало, — говорит он, — и противник числом превосходит нас. Поэтому злонамеренные люди убедили неприятеля напасть на меня. Но враги не учли, что мое войско состоит из отборных храбрых богодуров. Амир Хусейн, не надо смущаться малочисленностью наших сил! Я, наоборот, очень бодро настроен, вспоминая слова Корана. Сколько раз небольшое ополчение побеждало бесчисленные полчища, — по изволению Аллаха! Вечер. Оба войска расположились друг против друга. Тимур и его союзники на совете решают, как быть. — Я понимаю глубокий смысл слов Корана, — говорит Тимур. — Столь немногие с помощью Аллаха могут валить сильнейшего противника. — А если и противник призовет на помощь Аллаха? — говорит Хусейн. — И Аллах, как судья, просто станет взирать с неба на наше сражение, никому не оказывая поддержку? — Что решит Аллах — это дело Аллаха, — говорит Тимур, — а мы должны решить, как нам лучше врасплох напасть на воинов Джетта. — Но меня все время не оставляет опасение за малое число наших воинов, — говорит Хусейн. В ночной тиши перекликаются сторожа. Тимур обходит расположение войск. Вдруг тревожные голоса. — К нам приближаются три отряда воинов! Враги начали нападение, — говорит Хусейн. — Они опередили нас. — Тогда надо приготовиться как следует встретить их! — говорит Тимур. Напряженное ожидание. Вдруг крик. — Тимур! Это амир Муса! Мы к тебе на помощь! Мы восстали против Джетты и Ильяс Ходжи! — Амир Муса! Амир Сулейман! Хвала Аллаху за такую чудесную помощь в такую тяжелую для меня минуту! Поле боя. Раннее утро. Звон мечей. Конское ржанье. Вечер. Усталые воины продолжают сражаться. Заходит солнце. Утомленные воины расходятся каждый в свой стан. — Ну и день!— говорит амир Муса. — Ни одна из сторон не достигла успеха. — В иссеченных доспехах он устало опускается на землю возле Тимура. Усталые воины ложатся неподалеку, где попало. Многие из них ранены. — Вот мой отряд и вражеский одинаково выбились из сил, — говорит Тимур. — Но в моем распоряжении еще две трети воинов совершенно неутомленных. С этими силами надо ночью врасплох напасть на врага, который истомлен боем. Ночью. Тимур во главе отряда приближается к вражескому стану. — С нами Аллах! — кричит он. — Аллаяр! — кричат воины. — Помоги, Аллах! При звуке труб, с боем барабанов бросаются на врага. Яростная схватка. Воины Тимура отступают под натиском упорно сражающегося врага. Тимур на коне останавливает бегущих. — Аллах предсказал мне победу! — кричит он. — Враг утомлен! Еще раз ударим! С нами Аллах! — Аллаяр! — опять кричат воины и бросаются вперед. Враг встречает нападающих стрелами. Несколько воинов падают. Остальные отходят. — Лучников вперед! — кричит Тимур. Перестрелка. Враг делает вылазку из стана и гонит воинов Тимура назад. — Амир Тимур, — говорит один из воинов, — у врага много войск, нам не одолеть. — Вы пали духом, как я заметил, — говорит Тимур. — Но Аллах обещал мне победу! Аллах не может обмануть! Нас выручит счастье! И он поскакал к вражескому стану с криком «Аллаяр!».
— Аллаяр!— закричали воины и бросились вперед за Тимуром. Они врываются в стан. Враг бежит, бросая оружие, оставляя много добра. — Наконец мы обратили неприятеля в бегство, — устало говорит Тимур. — Хвала Аллаху, пославшему нам победу над сильнейшим противником. Тимур принимает поздравления. — Блестящий успех! — говорят вокруг. — Мудрый правитель! Хранитель ислама! Со всех сторон слышны голоса поздравлений. — Я рад поздравлениям преданных мне людей, — устало говорит Тимур. — Славный — теперь полный — разгром врага. Общее торжество и веселье. — Тебя я посылаю преследовать врага, — говорит он Хусейну. — Негодяи! Потомки рабов! — кричит Ильяс Ходжа на своих аскеров. — Вы опозорили свое оружие. — Мы сражались до конца, но им помогал сам шайтан! — говорит Омер Менглибу. — Это в вас вселился шайтан! Вы слеплены из грязи! — Меркичикбек! — обратился он к своему любимому амиру. — Вместе с Богодуром возьми большое войско и иди против Тимура! Как вы могли допустить, что какая-то шайка разбойников разбила вас?! Воинов Джетты! — Мы накажем Тимура, — говорит Меркичикбек. Палатки Тимура в степи на берегу Джейхуна. Ночь. Общий сон. Спят сторожа. Войско Меркичикбека тихо приближается, неожиданно набрасывается на палатку. Воины, спавшие в палатке, вскакивают. Одни падают мертвые, другие разбегаются по степи. Тимур собрал вокруг себя воинов и отбивается стрелами. — Со стороны реки неприятеля нет! Немедленно передвигаться в противоположную сторону! — кричит Саид. Тимур на лодке в окружении других лодок с воинами переправляется через Джейхун. Река Джейхун. Войска стоят на противоположных берегах. Воины кричат друг другу оскорбления, гримасничают. — Эй! Бродяги! — кричат со стороны Джетты. — Где ваша хромая собака? Мы хотим на ней поджечь шерсть! — Вы злобные собаки! Плывите сюда! — кричат воины Тимура. — Этим вы проявите свою храбрость! Мое копье соскучилось по вашему мясу! Воины снимают штаны, показывают друг другу задницы. Смеются. Тимур в сопровождении амиров выходит на берег. — Месяц уже стоим, — говорит он. — И войска неприятеля тоже стоят на противоположном берегу. Чтобы напасть на них, силы у нас недостаточно, но и они нас боятся. Тут победит тот, кто сохранит больше терпения. — Хромая собака! — кричат воины Джетты. — Жаль, что забыл свою плетку! Плыви сюда! — Хорошо бы этой ночью их потревожить, — говорит Тимур. — У нас мало воинов для общего наступления — говорит Саид. — Мне много не надо, — говорит Тимур. — Я возьму с собой только тех, кто сам готов рискнуть. Ради маленького удовольствия пустить этим крикунам немного крови. Сегодня ночью пойдем. Перед рассветом. Рассвет. Тимур на лодке плывет в глубокой тишине с небольшим отрядом. Высаживаются на противоположный берег. — Аллаяр! — тихо шепчет он. — Аллаяр! Помоги, Аллах! Тишина. Приближаются к вражескому стану. Тихо. Не видно сторожей. Пусто. — Они ушли, — шепотом произносит один из воинов. — Ушли! — громко кричит другой. — Ушли ночью в свои улусы! Победа! Крики радости в стане Тимура. — Теперь мы можем победоносно двигаться в сторону Балха, — радостно говорит Тимур. Амир Хусейн торжественно встречает Тимура в Балхе. Веселый пир. Музыка. — У меня есть план, — говорит Тимуру Хусейн, — как отнять все города Турана. Пойдем по направлению Багдасары. — В Багдасары? В местности Кундуз ко мне должны присоединиться два отряда воинов, — говорит Тимур. — потом уже двинемся против Джетты. Каменный мост по пути из Самарканда в Ташкент. — Огромная армия Ильяса Ходжи движется через мост. — Ильяс Ходжа перешел каменный мост и разбил шатер, — докладывает Саид Тимуру. — С ним амир Меркичикбек, Тамурды, Туклин, Сарик Богодур, Сунг Богодур, Куч Богодур, с ним движутся прежние наши амиры — Каих Исраил, Джияйи и Сальдур. — Огромное полчище, — говорит Тимур. — А у нас всего шесть тысяч.
— Амира Пулат Багира, которого мы взяли с собой в местности Зилялы, я бы не считал, — говорит Хусейн, глядя с усмешкой на Пулат Багира. — Он пошел с нами грабить, а перед силой противника он не устоит и изменит. — Если кто изменник, так это ты, амир Хусейн, — гневно сказал Пулат Багир. — Твое коварство известно давно. Тимур! Разве ты не знаешь, что амир Хусейн желает тебе зла втайне, но пока не решается открыто выступить против тебя? — На нас движется огромная армия врага, — говорит Тимур, — ссора только ослабит наши силы. Мы пятикратно слабей противника. — А разве лучше, если Пулат Багир изменит в решающую минуту? Я ему не доверяю, — говорит Хусейн. — Хорошо, я уйду, если мне не доверяют, — говорит Пулат Багир. — Но ты, Тимур, еще убедишься в коварстве Хусейна, как убеждался прежде. Я удивлен, Тимур, такой прозорливый человек, и так доверяет этому коварному врагу? Амир Пулат Багир поворачивает со своим народом назад. Отряд Тимура продолжает путь. Тимур суров и мрачен. — Может, лучше, что такой непорядочный человек, как Пулат Багир, покинул нас? — говорит Саид. — Пулат Багир прав, — тихо отвечает Тимур. — Я знаю, что амир Хусейн желает мне зла. Чтобы повредить мне, ослабить мои силы, он затеял умышленно ссору с Пулат Багиром. Дозор разведчиков возвращается. — У Ильяс Ходжи тридцать тысяч, он выделил шесть тысяч и расположил их в одну линию, чтобы начать бой, — докладывает дозорный. — У меня, за исключением войск Хусейна, — тихо говорит Тимур Саиду, — всего шесть тысяч. А на верность Хусейна я никогда не могу рассчитывать. Я примерно в пять раз слабее неприятеля. Впереди слышны звуки труб и барабана. — Противник начал наступление, — говорит дозорный. — Не примем здесь бой, — говорит Тимур, — отступим в сторону Джильяна. Уходим. Воины Тимура отступают. Клубится пыль. Позади тишина. — Слава Аллаху! Они не преследуют меня, — говорит Тимур. — Враг подумал, что я отступил из страха перед ним. Сделаем четыре форсайда вперед в сторону Джильяна. Четыре часа малой рысью. А потом повернем назад. Как раз к вечеру вернемся. Отряд Тимура на малой рыси движется по степи. Опускается солнце. Солнце опустилось на высоту копья. — Теперь повернем назад, — говорит Тимур. — Только бы враг не ушел. Только бы он преспокойно остался на месте. Стан врага. Воины ужинают. — Неприятель беспечно отдыхает, — радостно говорит Тимур, — и совсем не ждет нашего возвращения. Начнем. Отряд Тимура внезапно нападает, опрокидывает котлы с пловом. Одновременно одна часть из отдыхающих воинов, завидев отряд Тимура, приветствует его, вместе с ними набрасывается на оставшихся. — Они перешли на мою сторону! — радостно кричит Тимур. Враги бегут с криками: «Аль фара! Аль фара!» («Бежим! Бежим!»). Воины Тимура разбегаются по степи, хватают пленных. — Много пленных, — говорит Саид. — Сбежали лишь те, у кого хорошие кони. Удалось ускакать лишь главному отряду Ильяса Ходжи. — Пойдем вслед за ними к каменному мосту и расположимся в горах, — говорит Тимур. — Я отодвинусь со своими воинами от берега реки, — говорит Хусейн, — и пойду по направлению к Джильяну. — Что ж, иди, — говорит Тимур, — Враги наши несколько успокоились и не решатся преследовать нас. Они увидели, что у меня достаточно сил оказывать им серьезное сопротивление. Ночь. Отряд Тимура занимает возвышенность у каменного моста. — Остановимся здесь, — говорит Тимур, — разобьем палатки. На вершине горы надо разложить как можно больше костров. Тимур сидит у костра, говорит амиру: — Из этого боя с войсками Джетты надо извлечь опыт. Ясно, какой тактики держаться в борьбе с громадными отрядами неприятельских войск. Открытой силой их очень трудно победить. Лучше всего сначала отступить, как будто в испуге перед численным перевесом неприятеля, а потом, когда удачно убедим врага в своей мнимой слабости, усыпим его бдительность, неожиданно произвести натиск. — Поначалу наши воины пришли в уныние, — говорит Эдим Изым амир, — но теперь дух наш поднялся, и мы освободились от гнетущего страха перед впятеро сильнейшим неприятелем. — Против неприятеля у каменного моста поставим половину отряда, — говорит Тимур. — А я с отборными богодурами останусь на возвышенности. Утро. Тимур в палатке совершает намаз. Он сделал поклон до земли, и в этот момент кто-то ясно сказал:
«Тимур! Тебе дарована победа». Тимур поднял голову, огляделся. Никого нет. Через какое-то время он опять услышал голос: «Тимур! Поздравляю тебя с победой!». Когда вошел Саид, Тимур сидел с закрытыми глазами. То ли спал, то ли отдыхал. Он открыл глаза, посмотрел на Саида и сказал: — Не знаю, во сне или наяву, но я услышал чей-то голос о моей победе. Я очень рад этим словам. Это голос из мира тайн. Я приношу Аллаху благодарность за помощь свыше. — После утренней молитвы Ильяс Ходжа уходит со своими воинами под бой барабанов, — говорит Саид. Тимур быстро вышел из палатки. — Он испугался, — говорит Кайхи Сраил Зиганы, — надо броситься преследовать его. — Спустимся с гор и уничтожим врага, пока он на марше, — поддержали другие амиры. — Нет, я не брошусь преследовать Ильяс Ходжу, — сказал Тимур. — Я догадываюсь, это только уловка заставить меня сойти с возвышенности. Всем оставаться на своих местах. Будем стоять до середины дня. Враг вернется. День. Воины Тимура заняли оборону на горе. — Они возвращаются! — закричали дежурные. — Я угадал правильно, — говорит Тимур. — Врагам не удалось заставить нас сделать по-своему. Наоборот, им приходится вернуться и начать бой в самых невыгодных условиях у подножья горы. Будем с возвышенности поражать их пращами. Град камней летит на воинов Ильяс Ходжи. Много воинов врага падает. Ночь. Тимур собрал на совет амиров. — Теперь, когда у Ильяс Ходжи перебито и ранено много богодуров, для нас невыгодно неподвижно стоять на горе, — говорит Тимур. — Гораздо лучше сойти вниз и вступить в бой с неприятелем у подошвы горы. — Однако у противника все равно намного больше воинов, — говорит Кайхи Сраил Зиганы. — Что ж, если посчастливится в бою, то мы достигнем своей цели, — говорит Тимур. — Если же не посчастливится, то мы все-таки передвинемся отсюда в другую сторону. Воины Тимура строятся. — Приказываю двигаться сомкнутыми рядами в полной тишине, — говорит Тимур. — Нападать на войско Ильяс Ходжи будем со всех сторон. Рукопашная. Тимур в темноте ночного боя сталкивается с Ильяс Ходжой. — Счастливого пути! — насмешливо кричит Тимур. Утро. Войско Ильяс Ходжи, отстреливаясь, уходит. Войско Тимура движется за ним. В это время появляется Хусейн со своим отрядом. — Я присоединяюсь к тебе, — улыбаясь, говорит он, — расположимся вокруг города. Угрюмый, растерянный Ильяс Ходжа сидит в окружении своих амиров. — Я собрал вас на совет, пристыженных поражением и бегством, чтобы спросить: что думаете вы делать дальше? — говорит Ильяс Ходжа. — Мы собрались в полном унынии, — говорит амир Хамаз. Ильяс Ходжа говорит: — Меркичикбек, — со слезами на глазах, — на общем совете мы порешили биться с Тимуром, пока не победим его или сами не будем перебиты до последнего человека. Порешив так, приготовимся к бою. Входят запыленные гонцы. Кланяются Ильяс Ходже с плачем. — Мы принесли тебе печальную весть, — говорят они. — Прости, прости нас! Великий Хакан Туклук умер. — Горе мне! Горе! — закричал Ильяс Ходжа. — О, мой тысячестрелоликий отец! Я уже приготовился к бою, если бы меня убили в бою, то не стало бы вовсе Хаканов в Джетте. Я должен немедленно ехать для вступления на престол своего отца. Но вы, амиры мои, оставайтесь в крепости Карши и держитесь до моего прихода. Я обещаю вернуться, как только покончу со своими делами. — Хакан Туклук умер, — докладывает гонец Тимуру. — Новый Хакан Ильяс Ходжа поспешил отправиться к умершему отцу. — Вы не гонцы, — радостно говорит Тимур, — вы — вестники Аллаха, принесшие мне благую весть! Я решил убить Ильяс Ходжу, чтобы прекратить их род. Соединюсь с амиром Хусейном и двинусь вслед за Ильяс Ходжой. Отряды Тимура и Хусейна скачут по дороге. — Нужно привести в заблуждение врага относительно численности наших воинов, — говорит Тимур. — Приказываю двигаться по дороге, как можно больше пыля. В облаках пыли движется отряд. — Надо еще больше пыли, говорит Тимур. — Привязать ветки деревьев к хвостам коней, чтобы произвести побольше пыли.
— На нас движется огромное войско Тимура! — видя тучи пыли кричат воины Ильяса Ходжи. Паника. Бегство. Тимур и Хусейн занимают Карши. К Тимуру подходят для преклонения и поцелуя стремени перешедшие на его сторону амиры и среди них Ширбаграм. — Ширбаграм, — говорит Тимур, — опять ты изменил мне! До скольких же раз тебе прощать? — Я прошу у тебя прощения, — говорит Ширбаграм со слезами, — и поздравляю с блестящей победой. Я докажу в бою свою преданность. — Хорошо, — говорит Тимур. — Нам предстоит тяжелая битва, а ты — хороший воин. А мне нужны сейчас хорошие воины. Идем в поход на Ильяс Ходжу. Гористая местность в Бет-Арыке. — Здесь в местности Бет-Арык я тебя оставлю, — говорит Тимур Хусейну. — Всем вам быть настороже, чтобы враги, когда будут приближаться, не смогли сглазить наши силы. Хусейн остается. Тимур движется дальше. […] Тимур наблюдает сражение с отборными богодурами. — Сражение затягивается, — говорит Тимур. — Наше войско в замешательстве, — кричит Саид. — Пойдем, — говорит Тимур. — Аллаяр! Аллах помоги! — ожесточенный голос. Меркичикбек сталкивается с Ширбаграмом. Они зацепились стремя за стремя, сражаются вплотную. У обоих вылетели из рук сабли. Схватились за ножи. Вылетели ножи. Сидя на конях дерутся кулаками и головой. Ширбаграму удается ударом головы сбить Меркичикбека. Он попадает в плен. Тимур въезжает на гору и собирает вокруг себя воинов. — Вот Ильяс Ходжа, — кричит он. — Схватить самого Ильяса Ходжу. На помощь Ильясу Ходже бросаются амиры Хамад и Искандер. Под их прикрытием Ильяс Ходжа бежит. Амиров хватают в плен. — В моем войске нет ни одного богодура с пустыми руками, — радостно говорит Тимур. — Мы захватили много пленных, коней, оружия, имущества. Приношу Аллаху благодарность за победу. Будем пировать и веселиться! Завтра привести ко мне всех пленников, чтобы переговорить с каждым из них, согласно его положению. Пленные выстроились перед Тимуром. — Прежде всего я хочу обратиться к тебе, Меркичикбек, — говорит Тимур. — Хвалю тебя за верность своему хану, но обещаю тебе, что со мной ты добьешься больше почета и удач. — Нет, амир Тимур, я останусь верным Ильяс Ходже, я не согласен подчиниться тебе. — А ты, амир Искандер, пожертвовал собой, чтобы защитить правителя Ильяса Ходжу. Я удивлен и восхищен твоим подвигом! Перейдешь ли ты ко мне, чтобы вместе добиться большего успеха? — Нет, я останусь верен своему правителю. — А скажи мне, как вы объясняете мои победы над вашим сильнейшим войском? — Слава о твоей непобедимости внушает такой необычный страх нашим воинам, что каждый твой удар равняется по силе тысяче ударов, — отвечает амир Хамад. — Какой же казни я должен подвергнуть вас? — спросил Тимур. — Конечно, мы заслужили казни, — говорит Меркичикбек. — Но в стране Джетта найдется немало людей, которые сочтут долгом отомстить за своих родичей. Ведь ты не хуже нас знаешь, что такое обычай кровной мести. — Отпустишь пленников — слава о твоем великодушии принесет тебе многих, — сказал амир Хамад. — Они подчинятся тебе только за то, что ты так милостиво относишься к пленникам, — сказал Искандер. — Ты сам знаешь, что лучше — месть или прощение, — сказал Юсуп. — Ну, подумайте, как заманчивы блага, которые я вам обещаю, если вы склонитесь к переходу на мою сторону, — сказал Тимур. — Нет, мы останемся верны своему правителю, — за всех ответил Меркичикбек. — Что ж, я убедился в вашей непоколебимости, преданности своему правителю. Ширбаграм! Вот что такое настоящая преданность! Амиры! Я даю вам щедрые подарки, освобождаю вас с другими пленниками и отправляю вас к Ильясу Ходже. — Ильяс Ходжа пришел на берег Сайхуна и Ходжента, — говорит Саид сидящему за чтением книг Тимуру. — Соскучился по чтению, — говорит Тимур. — А читать некогда. Немедленно двинуться туда с полками. Вперед послать амира Сайфутдина Накудийского и амира Ачугай Барласа. Берег Сайхуна. — Ильяса Ходжу мы не нашли, — говорит Сайфутдин. — Есть сведения, что племена Джетты начали враждовать между собой и возмутились против своего хана. — Это хорошие сведения, — говорит Тимур. — Они возмутились сами по себе, без моего
подстрекательства. Но я желаю быть единственным правителем Мавераннахра и решил вмешаться в их дела. Теперь — время овладеть Самаркандом! Тимур торжественно въезжает в Самарканд. Звуки музыки. Толпы народу приветствуют его криками. — Истинное дело совершилось! Я остаюсь в Самарканде, — говорит Тимур. — Надо послать людей собрать оставшихся по дороге воинов. Хусейн с главами племени тумны. — Я пригласил вас, главы племени тумны, — говорит он, — чтобы сообщить об опасности, нам угрожающей. Тимур из племени Барлас захватил Самарканд и объявил себя ханом. Он не потомок ханов. На стальной доске, где вырезан договор между племенами, указано, что он не должен быть правителем. Как вы думаете, главы племени тумны? Главы племени тумны закивали головами: — Кто не служил ханом, тот, случись это делать, захочет питаться и человеческим мясом, — сказал один. — Кто не имеет скота и сразу много его получает, тот гордым становится, — сказал другой. — Такие люди и богатых считают бедняками, хороших — дурными, родовитых — простыми, — сказал третий. — Где такие люди, там нет единодушия, — сказал четвертый. — А я рад, что вы согласны со мной, главы племени тумны, — сказал Хусейн. — Ханом следует сделать не безродного Тимура из племени Барлас, а родовитого Караджай Джагатайхана из племени тумны. — Умер Караджай Джагатайхан, — сказал первый глава. — Тогда сделаем ханом его сына, — сказал Хусейн. — Умер, — сказал второй глава. — Тогда — внука. — Внук Джагатайхана Кабулшах живет неизвестно где и, по слухам, в полной бедности, — сказал третий. — Отыскать! — сказал Хусейн. — Отыскать и сделать ханом. — Нехорошие вести, — сказал Тимуру Саид. — Амир Хусейн тайно действует во вред тебе, сговаривается с главами племени тумны, что ханом следует сделать не тебя, а Кабулшаха, внука Караджай Джагатайхана. — Когда Хусейна постигнет беда, он не должен будет жаловаться на судьбу, ибо в который раз осквернил себя нечестивыми делами, — сказал Тимур. — Но я надеюсь, что хотя бы разум не оставил его. Он должен понимать, что достоинства хана может получить тот, кто много и счастливо воевал и кто уничтожил врагов Мавераннахра. Я напишу ему письмо и выскажу свое мнение. Толпы народа и музыка. Худой, напуганный юноша Кабулшах в сопровождении Хусейна и его амира въезжает в Самарканд. — Сто двадцать лет жизни великому хану Мавераннахра Кабулшаху! — кричит Хусейн. Народ громко закричал приветствия. От криков этих Кабулшах вздрогнул и съежился. — А сейчас, по случаю въезда хана, в Регистане будет праздник! Там поставлены большие котлы с ханским пловом! Тимур смотрит на суету народа вокруг котлов. — Трудно добиться похвалы от своих сограждан, — говорит Тимур. — Ведь даже если кто-нибудь явится к ним в блеске славы, они стараются отнять ее у него и всяческими уловками умалить его значение. Хусейн, конечно же, превратит бедного Кабулшаха в марионетку и будет им управлять, как хочет. На мое письмо он не ответил, не обратил никакого внимания, и я промолчу, как учит Омар Хайям: «Ты, счет ведущий всем делам земным, среди невежд будь мудрым, будь немым, глухим, слепым». Саид, собирай наше имущество, я поеду в Кеш и останусь там. Наконец у меня появится возможность обложить себя рукописями и книгами. Кеш. Зимний вечер. Холодный ветер с дождем и снегом. Тимур ходит по комнате, диктуя писцу. «В молодости я хотел остаться в мечети, посвятить себя Высшему. Не совершил ли я ошибку, отказавшись от этого своего призвания? Аллах создал людей и населил ими Землю. Пищу щедро доставляла земля. Были у них пышные луга, на которых пасся скот, зеленые горы и достаток плодов. Аллах создал жизнь без войн, без оружия, без охраны, мирную жизнь без распрей, здоровую и не знающую нужды. Не Аллах, а сами люди придумали войны из зависти к величию Аллаха, стремясь возвеличить себя. Они начали мучить землю, отыскивать в ней металлы для оружия, они начали делить все, обнося оградами и стенами, и каждый захватил себе какую-то часть. Они молятся Аллаху, ожидая от него помощи, но творят такие дела, что трудно поверить в их набожность, ибо они не боятся приносить ложные клятвы на Коране, будто Аллаха вовсе не существует. Прежде всего, в жизни Аллахом придуманы поэты. Люди же превратили жизнь милосердного в тюрьму. Разве власть, как и прочие земные наслаждения, не есть бремя, несущее постоянную тревогу и беду? У человека здорового, живущего светлой чистой жизнью, как задумано было творцом нашим, руки не связаны, свободно поворачивается шея, поднимается взор к солнцу, он видит звезды, различает день и ночь, спокойно ждет прихода времен года, чувствует дыхание ветра и наслаждается чистым и вольным воздухом весны. Мне тридцать семь лет. В тридцать пять лет я стал калекой. Я провел большую часть этих лет в войнах, ненависти, я пролил слишком много своей и чужой крови. Я давно уже жду весны не как времени свежих
запахов, а как времени, когда подсыхают дороги, когда степь делается пригодной для передвижения конницы». Цветущие сады Самарканда. Хусейн собрал совет. — Ходят упорные слухи, что Джетта с большим количеством воинов собирается напасть на Мавераннахр, — говорит Хусейн. — Я собрал вас, преданные мне амиры, и жду вашего решения, что делать. — Воевать с воинами Джетты без участия Тимура — немыслимая вещь, — говорит Ширбаграм. — Не нужно обращаться к Тимуру, — говорит сидящий на троне Кабулшах. — Я — ваш хан, и запрещаю это делать. — Прогоните этого дурака, — говорит Хусейн, — пусть не мешает нам. Где воспитатель? Воспитатель, увести своего воспитанника. — Вы не смеете так обращаться со мной! — кричит Кабулшах. — Я — ваш повелитель. Огромный воспитатель хватает Кабулшаха за шиворот, стаскивает его с трона. Выволакивает кричащего и плачущего хана из комнаты. — Не хочется обращаться к Тимуру, — говорит Хусейн. — Но в безвыходном положении придется обратиться к нему с просьбой. Я напишу ему письмо. Диктует писцу письмо. «Благородный амир Тимур! Я — амир Хусейн, твой верный друг, но свою дружбу я докажу только потом. Я не буду больше поступать как раньше, уверять в своей преданности, писать об этом. Я догадываюсь о твоем расположении ко мне по своему расположению, которое сам чувствую к тебе». Тимур читает письмо Хусейна. — Какой-то человек просит принять его, — говорит Саид. — Он сообщает, что он приближенный Кабулшаха. — Это несчастный юноша, — говорит Тимур, — мне жаль его, пусть войдет. Может, он принес мне от него весть? Входит воспитатель с мешком, кланяется. — Я узнал о просьбе амира Хусейна и поспешил к вам, ваше превосходительство, амир Тимур. Хотя вы назначили меня воспитателем Кабулшаха, я всегда считал, что настоящим шахом Мавераннахра должен быть такой мудрый, храбрый воин, как амир Тимур, а не глупый, трусливый Кабулшах. Прошу принять к себе на службу. А чтобы доказать свою преданность — вот, — он выбрасывает из мешка голого Кабулшаха. — Я сейчас же умертвил его и поспешил придти к вашему величеству. — Только очень дурной человек мог решиться убить своего повелителя! — гневно говорит Тимур. — Такого человека следует за гнусное злодеяние наказать самым достойным образом. Схватить его! Воины хватают и вяжут воспитателя. — Отослать его к родственникам убитого Кабулшаха, чтобы они отмстили злодею так, как он этого заслуживает! Воспитателя уволакивают. — Надо послать гонца к амиру Хусейну, сообщить, что я собираюсь идти войной на Джетту. Соберу много воинов и отправлю для защиты путей через Джейхун. Пусть амир Хусейн присоединяется там ко мне. Река Джейхун. Лагерь Тимура и Хусейна. Шпионы доносят. — Зият Ходжа со своими воинами остановился в местности Баг. Правым и левым флангами командует Ходжибек. Сам Ильяс с избранными богодурами занимает центр. Вперед в разведку выслал Кичик Богодура. — Надо опять послать лазутчика, — говорит Тимур. — Направлю Солджиорнада. С левого фланга — Сазбук, с правого — Ходжибек. Я буду в резерве с избранными. А ты, амир Хусейн, оставайся за рекой. — Нет, я перейду реку, — сказал Хусейн. — По моему мнению, нам надо с двух сторон одновременно напасть на войско Ильяса Ходжи, — говорит Тимур. — А если ты перейдешь реку, некому будет напасть на резерв Ильяса. — Нет, я не согласен с тобой, — сказал Хусейн. — По моему мнению, нам не следует распылять свои силы, у нас их и так во много раз меньше. — Убедить тебя нет никакой возможности, — сказал Тимур. — Волей-неволей приходится подчиниться. Слышны крики дозорных: — Воины Ильяса Ходжи выступили! — Превосходство неприятеля небольшое, — говорит Саид. — Я, по обычаю, загадаю на Коране, — говорит Тимур. Открывает, читает: — «Аллах помогал вам уже во многих битвах». — Прочитав этот аят, я утратил смущение и получил уверенность в себе, — говорит Тимур. Бой. Воины Хусейна отступают. — С первого же натиска воины Хусейна побежали! — кричит Тимур. — Надо идти на помощь! Воины Тимура теснят врага. Среди врагов паника.
— Послать гонцов к Хусейну! — кричит Тимур. — Пусть поскорее двигается ко мне! Бой, паника среди воинов Ильяса Ходжи. — Амир Хусейн не идет на помощь! — кричит Саид. — Послать к нему нового гонца! — говорит Тимур. — Легче победить и обратить в бегство неприятеля, который уже пришел в расстройство, чем взаимодействовать с Хусейном. Бой. Неприятель оправился. Оказывает сопротивление. — Амир Хусейн без всякой причины не исполнил моего распоряжения и не пришел ко мне, хоть я просил, посылая к нему уже десятого гонца! — гневно говорит Тимур Саиду. — Мне становится ясно, что амир Хусейн изменяет мне. Придется отступить. Воины неприятеля также измучены, и преследовать нас не будут. Темнеет. Усталые воины Тимура отходят. Недалеко у реки Хусейн присоединяется к Тимуру. — Я спешил, как только мог, — говорит он. — Удобный момент уже упущен, — устало говорит Тимур, — и надобность в тебе миновала. Теперь надо поставить с четырех сторон сторожей и под их прикрытием спокойно провести хоть остаток ночи. Всю эту ночь я ни на минуту не слезал с коня. Раннее утро, началось заклинание Ядаги-шамана. Вдруг пошел сильный дождь. — Несмотря на дождь, трубите в трубы, — приказывает Тимур. — Начнем бой, хоть дождь затрудняет наше движение. Воины Тимура движутся навстречу ветру и дождю. Саид с несколькими богодурами подкрадывается к Ядаги-шаману и хватает его. Шамана волокут к Тимуру. — Он накликивал дождь, — говорит Тимур, — убить его, чтобы прекратился дождь! Саид ударяет шамана саблей. Тот падает мертвый, и дождь прекращается. — Теперь вперед! — кричит Тимур. — Молю Аллаха послать побольше твердости в бою. Воины Ильяс Ходжи разбегаются. — Преследовать их! — кричит Тимур. — Я же с остальными богодурами остаюсь на месте! Приказываю играть музыку. Играет музыка. Вдруг масса свежей вражеской конницы показывается на горизонте. — Это амир Сафеддин, глава амиров Ильяса, — говорит амир Саид. — Их несметные полчища! — Послать им навстречу отборных богодуров, — приказывает Тимур. — Ты поведешь их, Саид! Темнеет. Слышны ржанье и крики. Тимур с тревогой вглядывается. Вот появилась лошадь без седока. Вот проковылял один раненый, второй. Возвращается Саид весь в крови. — Отряд погиб, — с трудом говорит он. — Весь отряд целиком. — Больше продолжать бой невозможно, — с горечью говорит Тимур. — Надо уходить, отступать по направлению к городу Кеш. Тимур с немногочисленными уцелевшими воинами отступает. Рядом раненый Саид. — Вот какая незадача постигла нас только потому, что амир Хусейн упрямо не захотел последовать моему совету напасть на Ильяса Ходжу с обеих сторон, — говорит Тимур. — Потеряно много. Наша победа превратилась в поражение. Но ведь и посланник Аллаха Мухаммед отступал перед более сильным врагом, но Мухаммед добился вечной славы. А где теперь его враги? Разозленная толпа в панике движется по дороге навстречу. Встречается с отрядом Тимура. Повозки, нагруженные скарбом. Впереди на лошади амир Хусейн. — Хорошо, что я встретил тебя, — испуганно заговорил Хусейн. — Где моя сестра Альджаль? — Альджаль дома с детьми, — говорит Тимур. — Как? Разве ты не собираешься бежать? Я, например, вместе со своими родственниками и близкими, с амирами хочу перейти Джейхун. Буду ждать на берегу. Если воины Ильяса Ходжи двинутся в мою сторону, я рассчитываю бежать в Индустан. Приглашаю и тебя последовать моему примеру. — Нет, наоборот, я рассчитываю набрать побольше воинов, а потом уже с большим успехом произвести нападение на воинов Джетты. — Нам вдвоем не удалось разбить Джетты, а ты надеешься это сделать один? — Двоевластие во время боя всегда пагубно отражается на исходе сражения, — сказал Тимур. — Я понимаю, ты во всем обвиняешь меня, всегда обвиняешь меня! — Просто подтвердилась поговорка, — говорит Тимур, — две головы рогатых баранов нельзя сварить в одном котле. — Ну, хорошо. Теперь вари свою голову! — он хлестнул лошадь, отъехал немного и обернулся. — Теперь Ильяс Ходжа сорвет с тебя голову! Отряды разъехались в противоположные стороны. Гористая местность у Самарканда. Тимур расставляет вновь набранные отряды. — Первые три отряда, — говорит он, — твой, Ходжа Углар, твой, Аббас Богодур, твой, Аджари Богодур, пойдут впереди и нападут внезапно на воинов Джетты. За первыми тремя отрядами пойдут два других, твой, Даудхан, и твой, Саидхан. Вы будете в резерве. Резервные отряды движутся к Самарканду.
— Надо не спешить, — говорит Даудхан, — Тимур приказал выждать, пока передовые отряды завяжут бой. — Посмотри вперед! — кричит Саидхан, — они не ведут бой! Они бегут! Надо их остановить, иначе они придут сюда! — Поздно! Поздно! — кричит Даудхан. Передовые отряды врезаются в резерв. Вскоре образуется одна бегущая в панике толпа. Гонец прискакал к Тимуру, который скакал с несколькими всадниками. — Амир Тимур, — начал, тяжело дыша, гонец. — Не говори ничего! — коротко сказал Тимур. — Опять неудача? Я вижу, весть о неудаче?! Рассеянные воины поодиночке собираются вокруг Тимура. — Передние отряды своей трусостью нагнали страх! — говорит Даудхан. — Они уничтожили в наших воинах всякую уверенность в победе! — говорит Саидхан. — Но ведь и вы с позором повернули обратно, — сказал Тимур. — Нам теперь ничего не остается, как собрать рассеявшихся воинов и двинуться в сторону Балха. Мы остановимся на берегу реки Джейхун, и я уверен, что скоро ко мне присоединятся новые воины. Зима. Тимур в своей палатке сидит перед переносным китайским зеркалом, он смотрит на себя. — Поражение за поражением! — говорит он. — Конечно, враг превосходит мои силы. Но ведь и раньше враг был силен, а мы побеждали. Нет, в последнее время я слишком много сражаюсь и слишком много проигрываю, и слишком мало думаю. В чем-то важном я ошибаюсь. Входит Саид. — Воины Джетты взяли и разграбили несколько городов, — говорит он. — Они движутся к Самарканду. Это меня очень тревожит, — говорит Тимур. — Враги не дают нам передышки, отступи за реку Джейхун, и сколько бы не было сил, пойдем к Самарканду. Отряды Тимура движутся по занесенной снегом скользкой дороге. Холод. — Самарканд обложен неприятелем со всех сторон, — докладывает разведчик. — Будем прорываться, — говорит Тимур. — Жители Самарканда ждут, что я приду к ним на выручку. Жестокий холод сковал Самарканд. Слышны звуки чумного колокола. Хоронят мертвецов. Тимур медленно едет по улицам Самарканда. — Холод и моровая язва, — говорит Тимур. Вокруг враги. Жители Самарканда находятся в самом ужасном состоянии. Озябшие, согнутые от ветра жители перегораживают улицы, увидев Тимура, кланяются ему и приветствуют его. — Этот город сейчас страдает, — говорит Тимур Саиду, — но когда-нибудь он расцветет. Я построю здесь мечети, медресе и дома, красивее, чем в Багдаде, Дамаске и Каире. В Самарканде нет даже крепости, и сейчас его трудно оборонять. Я построю здесь мощную крепость. Но сейчас я оставляю для боев с Джеттой амиров Джугай Барласа и Саидэддина Никудийского, а сам отправлюсь в сторону Баклана. Мне надо подумать о своих неудачах в спокойной обстановке. — Амир Хусейн собирается в Балх, — сказал Саид. — Вот, — говорит Тимур, — я понял свою ошибку! Хусейн — вот моя ошибка. Конечно, я ему никогда не доверял. Но когда вокруг много врагов, нужно всегда определить главного врага. Главный враг — не Джетта, а Хусейн. Я прекращаю войну с Джеттой. Победа над Джеттой мне сейчас невыгодна, потому что хитрый Хусейн опять воспользуется ею, чтобы посадить свою марионетку хана, а меня не допустит к власти. Нет, я хочу пожить мирной жизнью, о которой давно мечтаю. — Мы сейчас в Балх? — спросил Саид. — Ненадолго, — сказал Тимур. — Из Балха я пойду в Карши, чтобы там провести эту суровую зиму. Карши. Тимур перед строем своих воинов. — Воины мои! — говорит. — Благодарю вас за пролитую кровь и за отданные силы. А за трусость вашу я не ругаю вас, потому что бесполезно ругать за слабость и глупость. Хочу лишь сказать вам: никогда не возлагайте на меня надежды, если вы при этом не проявите вашу храбрость. У нас позади много тяжелых, горьких дней, Я знаю, что вы все, как и я, устали. Поэтому я решил дать вам отпуск, я распускаю вас по домам и призываю вас вновь собраться ко мне на будущую весну к празднику Навруз. — Войска мне сейчас не нужны, — говорит Тимур Саиду. — После смерти Хакана Туклука войска Джетты сами уйдут в свои улусы. А против хитрости Хусейна поначалу тоже попробуем бороться хитростью. Строительная площадка в Карши. Множество людей роют котлованы. Кладут стены домов. Возводят стены вокруг города. Тимур без оружия, в перепачканной глиной и известкой одежде ходит в сопровождении руководителей строительства. — Пока у меня нет Самарканда, — говорит Тимур, — я сделаю Карши своей столицей. Этот город построен чагатайским ханом Кошельханом, но не имеет ни хороших стен для обороны, ни красивых зданий. Кошельхан не понимал ни что такое сила, ни что такое красота. Сила бесполезна, если она не заботится о
красоте. Он смотрит принесенный план. — Ваше превосходительство, — говорит один из строителей, — прежде с этой стороны здания надо провести каналы, подающие воду. — Я согласен, — сказал Тимур. — Когда победитель мира Александр Македонский строил Александрию, он велел очертить ее план мукой, чтобы город был богатым и почитаемым. Поступим и мы подобным образом. А землю, выбрасываемую при закладке фундамента, не сваливать куда попало, а сложить в одно место, как и при строительстве Александрии, чтобы сделать гору. […] — Ты помолодел, — говорит Тимуру Альджаль, — ты стал опять красивым, как в молодости. Я хочу от тебя новых детей, но я уже не так молода и не так красива. Хочешь ли ты детей от меня? — Ради слов твоих хороших и ради сердца твоего, Альджаль, хочу я новых детей, — сказал Тимур, — ибо мне предстоит завоевание мира. И потому хоть и радостно мне строить здесь, но пора уже собирать воинов. Скоро война. Ведь и Александр Македонский, строя города, должен был собирать дань для покрытия нужных ему расходов, издержек строительства. — Я получила письмо от моего брата Хусейна, — сказала Альджаль. — Он намерен приехать в Карши. Я рада, что вы опять вместе, я люблю вас обоих и огорчаюсь, когда вы ссоритесь. — Ты знаешь, Альджаль, — сказал Тимур, — в борьбе с Джеттой амир Хусейн притеснял жителей Самарканда. Многие жители всячески старались настроить меня против амира Хусейна, всеми силами старались, но я стремился не нарушать правила дружбы по отношению к родичам. — У моего брата много врагов, — говорит Альджаль, — они стараются вас поссорить, но вы не должны ссориться, чтобы не случилось зла. Ваши ссоры поедают мое сердце. Казначей амира Хусейна с книгами перед Тимуром. Хусейн показывает Тимуру записи. — Твои амиры, Тимур, меня совершенно разорили, — говорит Хусейн, — моя казна пуста. Вели взыскать с них все, что они потратили. — Разве время заниматься этим сейчас, — говорит Тимур, — когда мы опять намерены идти на Самарканд? И ты ведь знаешь, что всю дань они тратили на войны. — Они производили излишние траты. Вот посмотри. — Казначей начал листать книги. — Смотри, сколько потрачено денег. — Когда войска Джетты нападали на города Мавераннахра, мои амиры тратили много денег, чтобы привести в порядок крепости перед приходом врага. — Однако крепости удержать не удалось, — сказал Хусейн. — Все траты оказались ненужными. А твои амиры по-прежнему доказывают свою правоту. — Тогда взыскивай с меня, — сказал Тимур, — я отдал им приказы построить крепости. Мне некогда было заниматься подсчетами, я все время был в боях. — В боях я был вместе с тобой, — сказал Хусейн. — Ты был вместе со мной, но втайне ты завидовал моим успехам, — в гневе произнес Тимур, — поэтому ты стал сейчас взыскивать с моих амиров! Подлый, коварный человек! Я убью тебя! — и он выхватил нож. — Тимур, — крикнула Альджаль. Тимур закрыл глаза, и постояв так несколько секунд, отбросил нож. — Гнев — краткое безумие, — сказал Тимур тихо. — Еще мгновение и пролилась бы родственная кровь, но, к счастью, мне пришел на память аят из Корана: «Старайся заслужить прощение Аллаха и овладение раем, обширным, как небеса эти и земля, назначенным тем, которые боятся Аллаха, тем, которые дают милостыню как при достатке, так и при нужде, которые умеют укрощать гнев свой и которые прощают людям, их оскорбляющим». — Это хороший аят, — сказал Хусейн. — Я прощаю тебя, Тимур, я прощаю твой злой умысел. Может быть, я тоже не во всем был прав. Но я хотел взять свое. — Нет, нет, — сказал Тимур. — Я спокойно подумал и не нахожу ничего предосудительного в том, что ты добиваешься получения своей доли добычи. И хоть у меня теперь большие траты по строительству Карши, я пришлю тебе денег, верблюдов и коней. — Я тоже, — сказала Альджаль, — как твоя сестра пришлю из своего имущества много скота и драгоценностей. Я рада, что нам вместе удалось избежать беды, порадовавшей бы только врагов, и все кончилось миром. — Я тоже рад, — сказал Хусейн и улыбнулся. — Он взял все с жадностью, — сказал Тимур Саиду. — Он не знает предела своим желаниям, он остается все время недоволен тем, что имеет. Это не может кончиться добром. Но не надо торопиться и со злом, надо подумать. Надо хорошо подумать! — Ширбаграм! — сказал Тимур, сидя с амиром за лепешками и халвой. — Я хотел бы посоветоваться с тобой как с опытным человеком, служившим и мне, и амиру Хусейну, и знающему хорошо нас обоих. Враги амира Хусейна, которых у него достаточно, так же, как и у меня, возбуждают против него некоторых его
богодуров и направляют их ко мне. Я несколько раз приказывал им возвращаться к амиру Хусейну, но они меня не послушались. Я написал амиру Хусейну и попросил его простить этих изменников, но он на это предложение не согласился. Я продолжаю все-таки по-дружески относится к амиру Хусейну. Однако, что ты думаешь? Как относится ко мне амир Хусейн? — Я отвечу тебе откровенно, — говорит Ширбаграм. — Для меня не подлежит сомнению: амир Хусейн из зависти желает тебе зла. — А может быть, виноваты интриги врагов? — сказал Тимур. — Я получил письмо от амиров Хусейна, Муссы и Аль-Дарриса, зятя Хусейна, моего врага, они пишут, что хотят убить амира Хусейна и просят моей помощи, они всячески стараются утвердить во мне вражду к нему. Может, так же и мои враги сеют вражду Хусейна ко мне? — Удостовериться в искренности амира Хусейна очень легко, — говорит Ширбаграм. — Если амир Хусейн расположен к тебе, он должен милостиво относиться к тому, кто тебе служит. Нужно написать амиру Хусейну просьбу о прощении тех, кто раньше служил амиру Хусейну, а теперь служит тебе. Если амир Хусейн милостиво отнесется к просьбе о прощении, значит, и к тебе он дружески расположен. Амир Хусейн в гневе разрывает просьбу: — Я не только никогда не соглашусь простить изменников, но и в душе рад был бы их истребить, — говорит он гонцу Тимура. — Отдай ему эти клочки фальшивой бумаги и письмо моей сестры, которая предупреждает меня, что мой родственник, ее муж, по-прежнему замышляет убить меня. Тимур держит клочки бумаги, которые вернул Хусейн. — Ты был прав, Ширбаграм, — говорит он, — с Хусейном надо покончить. Я посылаю тебя в область Жилян, чтобы ты там собрал воинов и привел их ко мне. — Я докажу тебе свою преданность, — говорит Ширбаграм. Ширбаграм перед Хусейном. — Тимур послал меня собрать воинов, чтобы выступить в поход против тебя. Но я не хочу больше служить Тимуру. Я пришел к тебе, хоть знаю, что ты меня не простил и хочешь убить как изменника. — Теперь ты заслужил прощение, — говорит Хусейн. — Ты умен, Ширбаграм, ты правильно понял, что Тимур — это несчастье для нашей родины, и он должен быть уничтожен. Тимур диктует письмо: «Ширбаграм! Ты сам поссорил меня с амиром Хусейном! Ты зажег огонь, от которого сам же сгоришь! Ты будешь растоптан!». — Всюду изменники, — говорит Тимур. — Ни на кого нельзя надеяться! Даже на собственную жену. Бледная Альджаль лежит в постели. — Альджаль, — говорит Тимур, — зачем ты написала своему брату письмо, что я хочу убить его? — Я ничего не писала, — слабым голосом отвечает Альджаль. — Я рад, что ты так отвечаешь! Я надеюсь, что ты говоришь правду! — говорит Тимур. — Значит, это письмо написали мои враги, чтобы навредить мне. — Мне очень жарко, — говорит Альджаль. — Я пришлю к тебе хорошего лекаря, Альджаль, — говорит Тимур. — Тимур! — позвала Альджаль. — Ты должен помириться с моим братом Хусейном. — Нет, Альджаль, ссора между мной и Хусейном не может больше окончиться примирением. — Я люблю вас обоих, — тихо сказала Альджаль. — Мне страшно за вас обоих. — Выздоравливай, Альджаль!— сказал Тимур. Поцеловал ее в лоб и вышел. Амиры Мусса и Аль-Даррис перед Тимуром. — Мы слышали, ты собираешь воинов против Хусейна, — сказал Мусса. — Мы хотим присоединиться к тебе. — Вы должны вернуться к Хусейну, — сказал Тимур, — и убедить его, что я не желаю ему зла. — Напрасно ты надеешься, что тебе удастся убедить Хусейна. Он ненавидит тебя! А то, что ты не хочешь нас принять, пожалеешь об этом! — И оба амира вышли. — Я им не доверяю, — сказал Тимур, — они могут изменить в бою в решающий момент. Лучше иметь врагов, чем изменников! — Не хочу тебя огорчать, — сказал Саид, — но Аббас Богодур и Абдель Тюгай Барлас, мой родственник, которого ты послал в Ходжент, дорогой тоже бежали. Они летают взад-вперед, как птицы. Это происходит потому, что нет твердой власти, особенно теперь, когда воины Джетты ушли в свои улусы. Но что бы не происходило, будем готовы к походу на Самарканд. Тимур вступает в Самарканд. Его приветствует народ. — Так бы они приветствовали и Хусейна, — тихо говорит Тимур Саиду. — Когда нет твердой власти, народ подобен развратной женщине. Дворец. Саид докладывает Тимуру. — На первом подходе от нас к Самарканду, на первом переходе бежали Анеф Сулейман и Чадарги, они присоединились к Хусейну, от Хусейна, наоборот, бежали и присоединились к нам амиры Альдарыш,
Бухари, Аль-Буг. — Все бегут, — сказал Тимур. — Если бы я сам перебежал и возглавил вас как Хусейн, а Хусейн перебежал бы и возглавил мои войска, никто бы этого не заметил. — Он засмеялся: — Вот была бы хорошая шутка! Не знаю, кого назначить правителем Самарканда. Жители очень просят меня назначить правителем кого я только пожелаю. А кого пожелать — я не знаю. Может, Карахинду? Я ему тоже не доверяю. Кроме тебя, Саид, я никому не доверяю. Из Самарканда в Карши будем возвращаться не гористой дорогой через Сарисэ, а через пустыню, где легче обороняться от внезапного нападения. Входят гонцы и подают Тимуру письмо. Тимур читает и закрывает лицо руками. Сидит так долго молча. — Что-нибудь нехорошее? — спрашивает Саид. Тимур отрывает руки от залитого слезами лица: — Моя жена Альджаль Турки Ага, сестра амира Хусейна, скончалась. Он опять закрывает лицо руками. — Я вспомнил аят Корана. Те, которых коснется беда, восклицают: «Мы во власти Аллаха и к нему возвращаемся». — Амир Хусейн уже знает о смерти своей сестры? — спрашивает он у гонца. — Да, — отвечает гонец. — Он тоже очень огорчен. — Со смертью моей жены прекращается и наше родство с амиром Хусейном, — говорит Тимур. — У меня не осталось ничего к нему, кроме вражды и ненависти. Совещание Тимура с амирами. — Амир Хусейн собирает втайне воинов для борьбы с нами, — говорит Саидэддин Никудийский. Мой отряд, посланный для разведки, дошел до Джейхуна. Хусейн собрал много воинов, надо быть осторожным и бдительным. — Амир Тимур, — сказал Айдарвиш, — правда ли, что ты вчера получил письмо от амира Хусейна? — Да, получил, — говорит Тимур. — Он выражает сочувствие по поводу смерти моей жены, его сестры. И он пишет, что теперь нас должно связать общее горе. Я не говорил об этом письме, потому что хотел сначала подумать сам, но раз вы узнали о нем, то посоветуйте, как поступить. — Мы очень опасаемся амира Хусейна, — говорит Айдарвиш. — Если ты собираешься опять мириться с ним, то знай, что многие из нас уйдут от тебя. Тимур рвет письмо. — Вы, мои амиры, убедились, что отныне только меч может разрешить наше дело. — Твой поступок, амир Тимур, — сказал Айдарвиш, — нам всем очень понравился. — Надо молить Аллаха, — говорит Тимур. — Сказано: он — лучший защитник и на него можно полагаться. — Придется отступать, — с досадой говорит Хусейн. — Тимур не собирается мириться со мной. А без примирения мой замысел неосуществим. — Надо убедить его, — говорит Ширбаграм. — У меня есть один хитрый план. Хусейн и Ширбаграм скрываются в палатке. — Достопочтенный амир Тимур, — говорит посол, кланяясь. — Я как казначей послан братом вашим, амиром Хусейном, с этим Кораном к вам. На этом Коране достопочтенный амир Хусейн дал клятву никогда не враждовать с вами. Амир Хусейн просил передать: если он позволит себе сделать что-либо во вред вам, тогда он будет вашим пленником. — Коран — божья книга, — сказал Тимур. — Если он, амир Хусейн, действительно дал такую клятву, он будет за нее отвечать не передо мной, а перед Аллахом. — Так, — сказал посол, — но амир Хусейн очень желает для большей убедительности повторить свою клятву в вашем присутствии. Он просит вас повидаться с ним в долине, которая принадлежит Меркичикбеку. — Передай амиру Хусейну, что я приду, — сказал Тимур, — потому что всегда стремился к миру. — Где теперь находится Тимур? — спрашивает довольный Хусейн. — В Харасе, — говорит посол. — Хорошо. Ты, Ширбаграм, поедешь вперед, я двинусь следом. Сделай остановку в Будгане. — Надо позаботиться, приготовить хорошую засаду для Тимура. — Я уже приготовил два отряда воинов, чтобы захватить Тимура в плен, если он придет, — сказал Ширбаграм. — Новое известие от Хусейна! — говорит Саид. Тимур берет письмо и читает: — «Я направляюсь в долину без войска в сопровождении лишь самых приближенных ко мне богодуров. Тебя я прошу довериться мне и так же, как я, идти в долину без войска. В середине долины есть хорошее место, там и встретимся».
— Если раньше у меня была хоть какая-то тень доверия, то она совершенно исчезла, — говорит Тимур. — Теперь нетрудно догадаться, что вся клятва и приглашение не больше, как хитрость со стороны моего врага. Чтобы не торжествовало предательство амира Хусейна, надо расставить в разных местах степи отряды наших богодуров, — сказал Тимур. — Я тоже чую хитрость Хусейна, — сказал Саид. Долина. Тимур движется в конном строю. При нем небольшое количество воинов. — Вот он, — говорит Тимур. — Я издали узнаю амира Хусейна. — С ним не меньше тысячи всадников! — говорит Саид. Хусейн останавливается. Тимур, махнув рукой, посылает вперед своих воинов. С разных сторон на них нападают воины Хусейна. Бой. Хусейн на холме под своим знаменем стоит, вглядывается. — Подождем, пока Тимура связанного приведут, — улыбается Хусейн. — Чтобы не показаться невежливым, я скажу ему только два слова, какие говорят покойнику: «Мир тебе! И много лет нам!». А потом я передам слово ему, — и он показал на огромного человека с тяжелой палицей. — Этот известный своей силой и храбростью узбек завершит спор с Тимуром. Бой. Богодуры Тимура с яростью преследуют бегущих воинов Хусейна. Со всех сторон бегут воины к знамени Хусейна. — Они бегут! — с изумлением и страхом кричит Хусейн. — Мой замысел против Тимура потерпел полную неудачу! Ты! Ты обещал мне победу! — закричал он на также прибежавшего Ширбаграма. — Ты — свинья! Ты будешь гнить без могилы! Он махнул рукой, и палица узбека опустилась на голову Ширбаграма. Тимур, объезжая брошенный врагами стан, остановился над трупом Ширбаграма. — Хуже позорной жизни только позорная смерть, — сказал он, — смерть предателя, которого не принимает земля. Тимур перед своими амирами. — Я собрал вас, чтобы сказать вам торжественное слово. Кто из вас будет служить мне верой и правдой, пусть будет уверен, что я буду обращаться с ним, как с братом. Я всегда делил поровну между вами всякую добычу, но если кто из вас не чувствует доверия ко мне и преданности, пусть лучше немедленно покинет меня. — Мы преданы тебе, — сказал амир Аббас. — Доверяешь ли ты нам? — Скажу честно, на некоторых своих амиров я все-таки не могу вполне положиться, — сказал Тимур, — я не чувствую полной уверенности в их преданности и не слишком хочу это скрывать. — В таком случае, вот Коран и вот мечи, — сказал амир Саидэддин, — если ты веришь в нашу клятву, так вот — Коран. Если не веришь — убей нас, вот — меч. — Нам предстоит борьба с хитрым и опасным врагом, — сказал Тимур, — и потому я хочу быть в вас уверен, я хочу убедиться в вашей преданности. Вот обращение. Я прочитаю его всем вам, а вы подпишите его, добровольно, если захотите: «Мы дали великое обещание никогда не покидать амира Тимура. Аллах — наш свидетель. Если мы изменим своему слову, пусть Аллах жестоко покарает нас». Амиры поочередно подходят и подписывают бумагу. — Я верю вам, — говорит Тимур. — Вы не раз убеждали меня в своей преданности. Это важно сейчас. Нам нельзя терять врага из виду. Я прилагаю все усилия, чтобы получить точные сведения о том, что делает амир Хусейн и его военачальники. Сейчас мы двинемся в Бакан, чтобы подчинить себе племя Санджар. Войска Тимура, провожаемые толпой, выезжают из Карши. — Я покидаю этот город с тяжелым сердцем, — говорит Тимур. — После Самарканда Карши — самый мой любимый город. Я отстроил его, я сделал его своей столицей. Но у меня есть сведения, что амир Хусейн послал около двадцати тысяч всадников под предводительством амира Муссы для захвата Карши и для преследования меня. Я не знаю, что мне предпринять. — Может отложить поход к санджарам? — говорит Саид. — Я думал и об этом, — говорит Тимур. — Но санджары раньше получали от меня много милостей, потому из благодарности они дадут нам большие подарки и обещают отряд в тысячу всадников. Нет, поход к санджарам отменять нельзя. Подкреплю обещанием наград бодрость духа моих воинов и продолжим двигаться к санджарам. — Мы захватили вражеского гонца, — говорит Саид, подъезжая к Тимуру, — при нем письмо. Тимур читает письмо. — Синдухан сообщает Хусейну о захвате Карши, — говорит он. — Хоть я и предполагал подобное коварство, эта весть все равно возмутила меня до глубины души. Я решил покончить со злодеем. Для этого надо отвоевать Карши и достойно наказать амира Хусейна. Тимур с амирами обсуждают план.
— Мы отошли от Карши на четыре дневных перехода, — говорит Тимур. — Пустим слух, что я иду в Хоросан. На самом же деле я отправляю к санджарам те войска, которые считаю худшими. Сам же с отборными войсками двинусь в другую сторону и остановлюсь у колодца Иссаака. Карши. — Лазутчики доносят, — говорит Хиндушах Муссе, — Тимур переправился через Джейхун. — Слава Аллаху! — говорит Мусса. — Теперь можно успокоиться. У Тимура слишком мало войск и он вряд ли нападет на Карши. Колодец Иссаака. Воины Тимура расположились на отдых. — Надо послать грамоты в Герат и к Мухаммедбеку Джани Курбану, — говорит Тимур. — У брата его я сидел в тюрьме, но сам он надежен, на его богодуров можно рассчитывать. — Караван! — докладывает дозорный. Идет торговый караван. Множество верблюдов с товарами. — Богатый караван! — Богатый, — говорит Саид, вглядываясь в вереницу верблюдов. — Мы могли бы обогатиться и поделить добро меж своими воинами. — Нет, нападать не будем, — говорит Тимур, — Возьмем отступное и этого достаточно. У меня другой замысел. Начальник каравана с богатыми дарами приходит к Тимуру. Кланяется, передает дары. — Откуда караван? — спрашивает Тимур. — Из Хоросана в Карши, ваше превосходительство, — говорит начальник, — опасаясь грабежей и насилия от ваших воинов, я приношу богатые дары и прошу защиты. — А что в Хоросане? Слыхали ли там обо мне? Знают ли, что я туда иду? — Слышали, слышали. Все население очень радо, что вы туда двигаетесь, и возносит благодарность Аллаху. Прошу вас, амир Тимур, дать мне провожатого и таким образом оградить от нападения ваших воинов. — Дать ему провожатого! — приказал Тимур. — И разрешить благополучно проследовать в Карши. Караван входит в Карши. Начальники с дарами у Муссы и амира Хиндушаха. — Видел ли ты дорогой Тимура с его воинами? — спрашивает Мусса. — Видел, ваше превосходительство. Видел. — Что он делает? — спрашивает Хиндушах. — Идет в Хоросан. Население Хоросана ждет его. Мусса и Хиндушах переглядываются. — Надо идти вдогонку за ним на Хоросан, — говорит Мусса. — А вот в Карши я оставлю своего сына вместо себя — Мухаммедбека. — Но Мухаммедбек еще очень молод! — говорит Хиндушах. — Я докажу, что уже не мальчик, а настоящий мужчина! — с горячей свирепостью сказал Мухаммедбек. — Если Аллах поможет и здесь появится Тимур, я отрублю ему голову, зашью в кожу и пошлю тебе, отец, в подарок. — Он у меня вырос и стал храбрецом, — довольно сказал Мусса и похлопал сына по плечу. Горят костры. Шпион докладывает Тимуру: — Амир Мусса с семью тысячами воинов дошел до местности Немурд, здесь остановился. Он написал амиру Хусейну просьбу о подкреплении. — Подкрепление вышло? — спрашивает Тимур. — Да, амир Хусейн выслал отряд в пять тысяч воинов. Они расположились в местности Паслун и пируют. — Видно, знает, что у меня мало воинов, и нисколько меня не опасается, — сказал Тимур. — Что ж, если враг не принимает даже необходимых мер предосторожности, глупо не напасть на него врасплох. Я отберу для этого триста сорок богодуров, лично мне известных своей храбростью. В основном положимся на ночь и на внезапность. Тимур в своей палатке. — Перед выступлением, как и всегда, загадаем по Корану, — открывает Коран, читает: — «В этот день верностью возрадуется победе, одержанной при помощи Аллаха». Он помогает кому хочет, он милосерд. Выходит из палатки. Амиры восторженно приветствуют его. —Приветствую тебя, непобедимый амир Тимур! —говорит Муаяд Орлад. — Мы верим в твою удачу! — Твое выступление, Муаяд Орлад, я принимаю за предзнаменование помощи Аллаха, — сказал Тимур, — ибо арабское слово «Муаяд» означает «получающий помощь». — Мы будем сражаться с врагом так, что один заменит десятерых, — говорит Тугуль Богодур. […]
— Переправимся через Джейхун и двинемся в местность Азсанд, — говорит Тимур. — По дороге на Карши поставим сторожевые отряды, загородим дорогу, чтобы никто не мог пройти незамеченным. Движется отряд Тимура. — Мы приблизились к городу Серкент, — говорит Саид. — По моему мнению, — говорит амир Джигай, — следует здесь остановиться и подождать, пока соберутся оставшиеся по дороге воины. — Согласен, — говорит Тимур, — приостановим движение отряда. Войска располагаются на отдых. — Чтобы остановка не прошла даром, — говорит Тимур, — приказываю готовить крепкие штурмовые лестницы. Воины готовят лестницы. Темнеет. Наступает ночь. — Саид, — говорит Тимур, — я хочу тихо, пользуясь темнотой ночи, пробраться в крепость Карши. — Может, послать кого-нибудь другого? Для вас это слишком рискованно! — Нет. Никому ничего не говори. Я хорошо знаю Карши. Возьму с собой сорок богодуров. Тимур со своими людьми достигает рва. — Ров полон воды, — шепчет один из богодуров. — Здесь недалеко должен быть крепкий мост для перехода через ров, — говорит Тимур. — Вот он чернеет! Тимур слезает с коня. — Возьми коня, Абдулла, — говорит Тимур. — И вы все останетесь здесь. Я один пойду дальше. Тимур тихо приближается к воротам. У ворот спит сторож. Тимур приготовил нож и постучал рукой в ворота. Но сторож не проснулся. Тимур осторожно обходит стены, осматривает все. Потом возвращается. — Мы уже беспокоились о вас, — говорит конюх Абдулла. — Напрасно, — улыбается Тимур, — я убедился, что все население и воины, защищающие крепость, спят богатырским сном. И он садится на коня. Ночной совет в стане Тимура. — Благодаря такой беспечности врага я имел полную возможность хорошо познакомиться с расположением всех укреплений Карши, — говорит Тимур. — Я узнал все входы и выходы, определил места, где всего удобней поставить штурмовые лестницы. — Мы восхищены, что ты, амир Тимур, лихо ночью ходил для разведки в крепость, — говорит амир Сарибугай. — Мы удивлены твоей храбростью, — говорит амир Саидэддин Никудийский. — Но можно ли тебе, нашему предводителю, так рисковать?! — Такое рискованное предприятие требует даже осуждения, — сказал амир Аббас. — Все кончилось благополучно. Слава Аллаху! — сказал Тимур. — Не будем терять времени. Я хочу подробно рассказать вам о расположении крепости, которую нам предстоит штурмовать. Войска Тимура движутся к крепости. — Спешиться, — командует Тимур, — сорок воинов будут приставлены к коням. Тимур выделяет воинов. И верхом на коне, окруженный пешими, приближается к мосту. — Соблюдать самую строгую тишину, — командует шепотом. Богодуры переходят по крепкому мосту, быстро расставляют лестницы и проникают в крепость. Тишина. — Удивительно тихо, — говорит Тимур. — Никто в крепости так и не проснулся. Надо занять крепостные ворота. Каждого привратника, который проснется, немедленно убивать. Воины приближаются к воротам. Первого сторожа удается убить тихо. Но остальные начали кричать. Коегде жители, разбуженные криком, просыпаются. — В полной тишине занять крепость не удастся, — говорит Тимур. — Что ж, тогда давай трубить во все трубы и бить во все барабаны. Сонные жители, оглушенные шумом, в ужасе мечутся. Воины бегут, прячутся в дрова и солому. Мухаммедбек, сын Муссы, выбегает на крышу. — Проклятье! — кричит он. — Перевес на их стороне, но мы дорого продадим свою жизнь. Вбегает в дом с несколькими воинами, запирает дверь и отстреливается через окна из пращей и луков. — Поджечь дом, — командует Тимур. Дом поджигают. Воины начинают по одному выбегать. Их хватают и ведут в тюрьму. Последним выбежал Мухаммедбек. — Неужели этот юноша, почти мальчик, который стоит передо мной, есть предводитель?! — говорит Тимур. — Я удивлен твой храбростью! И обойдусь с тобой так же, как с родным сыном. Пусть отдохнет, а
потом приведут его обедать со мной. Мухаммедбека уводят. — Все население Карши пощадить, — говорит Тимур, — а добычу разделить между воинами. — Что нам делать с семьей амира Муссы? — спрашивает Саид. Перед Тимуром среди теток и бабушек — молодая женщина. Тимур смотрит на нее пристально. — Как тебя зовут? — Арзумалик Ага, — тихо отвечает женщина. — Я — жена амира Муссы, дочь Баязита Джаллаира. — Твой храбрый сын Мухаммедбек похож на тебя, — говорит Тимур. — У него такие же красивые глаза. Я жалую своей милостью все семейство амира Муссы и отправлю вас к нему, — говорит Тимур. — Может быть, Мусса поймет, кто истинный правитель этой страны: я или амир Хусейн! Семья Муссы стоит перед ним. — Он проявил к нам милость и отпустил из плена, — говорит Арзумалик. — Он хочет мира с тобой, отец, — говорит Мухаммедбек. — Глупец! — кричит Мусса. — Он отпустил вас не по доброте, а чтобы подкупить меня! И направить против амира Хусейна. Но я не такой легковерный, как ему кажется. У меня с Малик Богодуром двадцать тысяч храбрых воинов, а у него не войско, а шайка разбойников в триста человек. И он мне будет предлагать мир?! Наглец! Я сейчас же двинусь по направлению к Карши, чтобы отобрать у него крепость. Крепость Карши окружена Муссой. Тимур осматривает поле с крепостной стены. — Надо произвести вылазку, — говорит Тимур. — Ты, амир Муссаядарлан, с сорока всадниками и ты, Ильчибугай, с сорока всадниками нападите с двух сторон. Проложите через ров дощатый мост. Воины Тимура по дощатому мосту выбегают и вступают в бой. Действуют пращами. Воины Муссы бегут. Но тут из рядов неприятеля выходит огромный узбек и начинает бить своей огромной палицей. Вдохновленные им воины Муссы перестраиваются и готовятся к нападению. Навстречу ему выходит такой же крепкий, хоть и ниже ростом, но широкоплечий богодур. — Это Газибулган Богодур, — говорит Саид. — Сейчас произойдет поединок. Воины обеих сторон невольно останавливаются, дав возможность сразиться двум крепким бойцам. Узбек замахнулся, чтобы ударить тяжелой палицей Газибулган Богодура по голове, но тот подпрыгнул и схватил обе руки узбека вместе с палицей, заложил их ему за спину и в таком виде привел его в крепость. — Он ведет его как птицу, схваченную за оба крыла! — восторженно кричат вокруг. — Этот подвиг напоминает подвиг древнего богатыря Рустама, — восторженно говорит амир Баграм Джаллаир. — Нет. Это не подвиг Рустама. По-моему, он напоминает подвиг Исфандера, — говорит амир Маджир Хоросанский. — По-моему, Рустама, все-таки! Восторженные крики, воины Тимура бросились вперед. Воины Муссы отступают. Амир Баграм и амир Маджир через пролом в стене бросаются в погоню. Амир Баграм догоняет амира Маджира и убивает его. — Скажу, принял за врага, — говорит Баграм, — пусть знает, как восхвалять язычника Исфандера. Мусса и Малик Богодур убегают в сады. Бегают среди плодовых деревьев. — У меня в резерве пять тысяч всадников, — кричит Мусса. — Я сам поведу их! Войска Муссы наступают. Тимур со своими воинами обстреливают их с крепостной стены из пращей. Один камень попадает прямо в лоб Муссе. Тот падает с коня, вскакивает и в испуге бежит. Его воины в панике устремляются за ним. Воины Тимура преследуют их. Среди брошенных повозок и другого имущества Тимур увидел плачущую Арзумалик Ага. — Они до того перепуганы, — усмехаясь, говорит Тимур, — что Мусса оставил в степи такую красивую жену. Не плачь, Арзумалик Ага, я обрадую тебя своей милостью. Тимур осторожно поднимается с постели от спящей рядом Арзумалик Ага. — Я обрадовал ее своей милостью, — говорит Тимур вошедшему Саиду, — а теперь отошлю ее к одному из шейхов. Далеко ли бежал ее муж? — Мы преследовали неприятеля до Кизилтога, — говорит Саид. — Утром я соберу на совет всех амиров, — говорит Тимур. Совет амиров. — С помощью Аллаха, — говорит Тимур, — мне удалось рассеять своих врагов, как дым. Теперь, когда наступает зима, не надо преследовать, а лучше подождать и спокойно перезимовать. Согласны ли вы со мной? — Согласны! Согласны! — заговорили амиры. — Значит, с общего согласия решено зимовать в Кеше, — сказал Тимур. — Город здесь хорошо снабжен съестными припасами и хорошо укреплен.
— Лазутчики доносят, — сказал Саид, — что войска амира Хусейна, бежавшие от Кеша, двигаются по направлению к Бухаре, чтобы захватить ее. Амир Хусейн их проклял. Они этого устыдились и хотят в Бухаре спасать свою честь. — Враги запуганы своим поражением, — говорит Тимур, — поэтому в сторону Бухары достаточно будет направить отряд под предводительством Мохмуда Шахбугая. Кто уповает на Аллаха, тому он довольствует. Аллах совершит свое дело! — Я помню все, что ты мне говоришь и чему меня учишь, — говорит Мухаммед Джахангир, — ибо после Аллаха и его посланника ты для меня — высший пример. — Я очень обрадован твоими словами, — говорит Тимур. — Будь тверд в намерениях своих! Временными удовольствиями не прельщайся. Исполняй все веления Аллаха, чтоб не подвергнуться вечным мукам ада. — Я выполню твою волю, отец. — А вы, амиры мои, будьте верны первенцу моему, наследнику моему, ибо это угодно святым улемам и ими предсказано! — Мы будем верными твоему сыну, — говорит Саид, — но тебе еще рано уходить от дел. — Да, — соглашается Тимур, — еще не пройдено и половины пути. Но я чувствую, после стольких поражений и падений хромой и слепой муравей доползет до верха стены, откуда ему откроется весь мир. Тимур замолчал. Молчали и все. — Терпение и настойчивость, — наконец сказал Тимур. — Не унывать, не падать духом и стремиться к хорошо намеченной цели. Муборакхан, — обратился он к одному из амиров, — я назначаю тебя аталиком, воспитателем к моему сыну. Учи его всем этим качествам. — Я выполню твою волю, — сказал Муборакхан. Тимур во главе своего отряда переходит реку Джейхун. Останавливается на холме, осматривает местность. — Куда теперь? — спрашивает Саид. — Я в нерешительности, куда лучше — в Самарканд или в Бухару, — говорит Тимур. — Смотрите, на горизонте показались густые массы конницы! Это не Хусейн, — тревожно говорит Саид. — Это, похоже, опять воины Джетты?! Смотрите, монгольское знамя! — Нас слишком мало, чтобы бороться с Джеттой, — говорит Тимур. — Неужели я неправильно понял предсказание Аллаха? Конница приближается. — Это амир Кайхисраил Джилены! — говорит Саид. Амир Кайхисраил останавливается перед Тимуром и кланяется ему. — Я пришел служить тебе, амир Тимур, с одобрения хана Джетты, моего родственника, который дал мне своих воинов. Вместе пойдем против Хусейна, который ко мне давно уже не расположен. У меня есть сведения, что амир Хусейн остановился в Герате. Оттуда он двинется в местность Вирак. — Монголы, пришли монголы! — кричат воины Хусейна и в страхе бегут. — Монгольское знамя! Знамя Джетты! Воины Тимура и Кайхисраила расположились на отдых. — Надо отпраздновать как следует нашу победу над Хусейном, — говорит Тимур, — и двинуться дальше, чтобы его добить. Расставить котлы, готовить еду, натягивать палатки! Появляется делегация. — Ваше превосходительство, амир Тимур, — говорит посол, — амир Хусейн послал нас. Он устыдился своей вражды к вам, желает примирения и приближается к вам, в местность Бурсын. — Передай ему, я тоже иду в местность Бурсын, — говорит Тимур. Много снега. Холод. Тимур и Кайхисраил движутся во главе своих воинов. — Только бы он пришел, — говорит Тимур. — Сейчас замечательная возможность наконец-то покончить с этим коварным и подлым человеком. Амир Хусейн едет во главе своих воинов. Метет поземка. — Нет, — говорит Хусейн, — я дальше не пойду. Надо повернуть назад. У меня предчувствие: он хочет завлечь меня в ловушку. Я встречусь с ним летом. Я пошлю к нему мулл, и если он сделает мне зло, нарушит мир, то будет проклят священными людьми. Пока я жив, стать законным правителем Мавераннахра Тимур не сможет, у него на это нет законного права. Гонец Хусейна встречает отряд Тимура. — Амир Хусейн просит глубокого прощения, — говорит он, — но из-за сильного холода и из-за глубокого снега он вынужден повернуть назад. Он желает мирной встречи летом. — Передай глубокочтимому мной амиру Хусейну, что я очень сожалею о несостоявшейся встрече, — говорит Тимур. Гонец уезжает.
— Почувствовал волк западню, — с досадой говорит Тимур. — Что ж, может, летом повезет больше. — Поедем зимовать в Ташкент! — говорит Тимур. — Хочется хоть ненадолго тепла, радости и покоя. — У меня подросла дочь, — говорит Кайхисраил, — у тебя, слыхал, вырос хороший сын? — Я и сам давно думал сговорить твою дочь за своего сына, — говорит Тимур. — Ты ведь женат на дочери покойного Хакана Туклука и, таким образом, я тоже породнюсь с Хаканом из Джетты. Шумная свадьба сына Тимура — Мухаммед Джахангира с дочерью амира Кайхисраила. Музыка. Веселье. Два комедианта — Хатиф и его партнер — развлекают публику, показывают фокусы, ходят на руках, жонглируют ножами, глотают зажженные пакли. — Эти два мошенника когда-то у меня украли коней, — говорит Тимур, — и всегда они мне попадаются, когда я нахожусь в хорошем настроении! Но когда-нибудь они мне попадутся в плохом настроении, и я накажу их. — Прости их! — смеется Кайхисраил. — В такой день надо быть снисходительным и не наказывать строго за малую вину. — Я подумаю об этом, — говорит Тимур. — Наказывать надо всегда обдуманно, но при прощении надо быть еще более внимательным, чтобы не наделать ошибок. — А кто эти трое замечательных юношей у тебя за столом? — Разве ты не узнаешь их? Это подросшие сыновья трех багдасарских амиров, которых казнил когда-то амир Хусейн! — Да, я помню это ужасное дело, — говорит Тимур. — Хусейн казнил их по злобе, без всякой причины. Когда-то я сказал, что за такое злодеяние он получит возмездие в день страшного суда, но мне кажется, что это может свершиться гораздо раньше. — Познакомь меня с ними! Мне они нравятся! Лето. Ташкент. Перед Тимуром — муллы, посланцы Хусейна. — Мы, муллы Ташкента, Андижана и Ходжента, — говорят муллы, — пришли к тебе, амир Тимур, от имени амира Хусейна для вашего доброго примирения. — Амир Хусейн клянется Кораном, — говорит мулла Андижана. — Он клянется, что никогда ничего не предпримет против тебя и просит тебя помириться с ним. — Вот Коран, — говорит мулла Ходжента, — на котором Хусейн клялся искренне примириться с тобой. Ты знаешь, что святая книга Коран хранит в себе следы клятвы, произнесенной в другом месте? — Мы, муллы Ташкента, Андижана и Ходжента, — говорит мулла Ташкента, — со своей стороны просим тебя не отвергать настоятельную просьбу амира Хусейна и примириться с ним. Наша земля жаждет мира. А если вы, ты и Хусейн, два самых могущественных человека нашей земли, примиритесь, то мир воцарится и обрадует всех. — Святые отцы! Я внимательно и с почтением выслушал вас! Я всегда считал себя первым и ревностным слугой Аллаха, всегда творил волю Аллаха и его посланника Мухаммеда. Всегда с великим уважением относился к саидам, почитал веру их шейхов, всегда я их неизменно внимательно выслушивал. Выслушивал их указания по делам веры, исполнял советы. Но то, что советуете вы, святые отцы, говорит о том, что амир Хусейн сумел обмануть даже вас, служителей истины, и ложной клятвой осквернил святую книгу. Он много раз уже изменял клятве, которую давал на Коране. И ложной клятвой пытался недавно завлечь меня в западню, чтобы захватить в плен и убить. Может, и я виноват в злодеяниях амира Хусейна: слишком много прощал его и надеялся на его исправление. — Тогда мы хотим дать тебе совет, — говорит ташкентский мулла, — не предрешай пока вопрос о примирении. Мы сами погадаем на Коране. И ты поступишь так, как откроется. — Я всегда покорялся воле Аллаха и его святой книге, — говорит амир Тимур. Муллы раскрыли Коран и склонились над ним. «Сказали ангелы, — прочел ташкентский мулла, — поселишь ты на землю существо, которое произведет непорядок и прольет кровь, в то время как мы будем прославлять тебя хвалами и беспрестанно воспевать твою святость?» — Аллах ответил ангелам: «Я знаю то, чего не знаете вы». — Прекрасные слова! — сказал Тимур. — Надо подчиниться воле Аллаха. Из гадания выходит, что мне следует примириться с амиром Хусейном? Я даю свое согласие и со всеми амирами двинусь по направлению к Самарканду, чтобы увидеться там с амиром Хусейном. — Мы хотим, чтобы торжественное примирение твое с амиром Хусейном совершилось на священном мазаре, — сказал мулла Андижана. — Я обещаю придти туда, — говорит Тимур. — Вас же, святые муллы, прошу сто раз убедиться, насколько искренне амир Хусейн желает примирения со мной. Священный мазар. Амир Хусейн в сопровождении сотни всадников подъезжает и слезает с лошади. С другой стороны подъезжает в сопровождении пятидесяти всадников Тимур и тоже слезает с лошади. Хромая, Тимур идет навстречу Хусейну. Они встречаются у выстроившихся с Коранами в руках мулл. — Забудем старую вражду, — обратился к Тимуру Хусейн. — Пусть не будет между нами таких отношений впредь, какие были раньше, — ответил Тимур. — Я даю
торжественное обещание, что не преступлю впредь нашего мирного договора, пока амир Хусейн не изменит своей клятве, данной им на Коране! Клянусь! Тимур поцеловал Коран. — То же самое обещаю исполнить в точности по отношению к амиру Тимуру я, амир Хусейн! И он тоже поцеловал Коран. — Слава Аллаху, — говорит мулла ташкентский, — торжественное примирение совершилось! Тимур и Хусейн кланяются друг другу, садятся на коней и разъезжаются в разные стороны. Кеш. Тимур завтракает с тремя юношами, сыновьями убитых багдасарских амиров. — Лишившись в детстве отцов, вы выросли в прекрасных, красивых, сильных юношей, которым уже жениться пора, — говорит Тимур. — Мы не думаем о радостях жизни, — сказал старший из юношей, — пока убийца наших отцов ходит по земле. — Это тяжело, — сказал Тимур. — Я когда-то в пустыне встретил отшельника, живущего в пещере. Мне сказали про него: каплиди, на нем кровь лежит. Но тот человек укрывается в пустыне от справедливой мести, хоть знает за что это. Амир Хусейн нагло торжествует, сидит во дворцах. — Может ли терпеть такое Аллах? — сказал средний юноша. — Тут нет справедливости. — Тот несчастный должен прятаться от людей, а этот торжествует! Я с вами согласен. — Я хочу только одного, — горячо сказал младший из юношей. — Я готов погибнуть, если мне суждено, но только после того, как убью преступника, лишившего нас отцов. — Ислам допускает справедливую месть, — говорит Тимур. — Конечно, это личное дело каждого. И я не могу давать вам советы. Но если вы убьете амира Хусейна, это ваше дело. — Но что вы будете делать, если мы убьем Хусейна? — Что делать? Я пойду утешать его вдову, — сказал Тимур, — а вас поздравлю с окончанием доброго дела. — Мы едем в Бадахшан, — сказал старший юноша, — и поднимем народ против Хусейна. — Письмо от Хусейна, — докладывает Саид Тимуру. Тимур читает письмо. — Хусейн сообщает, что амиры багдасарские возмутились против него, — говорит Тимур. — Он отправился их усмирять и просит моей помощи. — Что ему ответить? — спрашивает Саид. — Ответь Хусейну, что я желаю ему счастливого пути. — А помощь, которую он просит? — Помощь тоже будет. Надо написать моему старшему сыну Мухаммеду Джахангиру, чтобы он из Мерва явился ко мне с воинами и оружием. Посланы ли подарки хану Джетты, моему родственнику? — Хану Джетты посланы богатые подарки. Он обещал прислать в помощь десять тысяч всадников. — Слава Аллаху! Когда состоишь с амиром Хусейном в дружбе, это еще опаснее, чем находиться с ним во вражде. Но я поклялся на Коране сохранять с ним мир и не могу нарушить этой клятвы. Сегодня вечером мы выступаем в помощь амиру Хусейну. Река Термез. — Перейдем на другую сторону Термеза, — говорит Тимур, — и накажем правителя Герата Малика, который грабит жителей во владениях амира Хусейна. А потом пойдем на помощь амиру Хусейну к Бадахшану. Воины Тимура переправляются через реку, нападают на грабителей. Стоянка. Ночь. Спит Тимур. Амир Хусейн на серебряном блюде приносит меч Тимуру. Клинок его весь облеплен мухами. — Вся власть, которая принадлежит Хусейну, — перейдет к тебе, — слышен голос. — Скоро ему власть не понадобится! Тимур просыпается. Местность у Бадахшана. Тимур и Хусейн слезают с коней и обнимаются. — С тех пор, как мы помирились, я чувствую себя совершенно свободно и хорошо, — говорит Хусейн. — Чувствуешь ли ты себя так же хорошо? — Бедствия родины, угнетаемой другими, мешают мне пользоваться свободой и чувствовать себя хорошо, — говорит Тимур. — Да, я рад, что ты помог мне справиться с грабителем амиром Маликом, отнял у него награбленное добро и вернул мне и подвластным мне людям, — говорит Хусейн. — Я надеюсь, ты поможешь мне расправиться и с багдасарскими бунтовщиками и казнить их. Эти сыновья багдасарских амиров пошли дорогой своих отцов, их должна постигнуть та же участь. — Ты хочешь, чтобы я помог тебе казнить сыновей, как ты казнил отцов? — спросил Тимур. — Наказывать врагов смертью, — сказал Хусейн, — святое дело. Тем самым спасаешь от смерти себя. Нет лучшего способа спастись от смерти, чем убить своего врага. Разве это не так? Ведь ты тоже боишься
смерти и наказываешь своих врагов? — Тот, кто хочет поднять над миром знамя ислама, не должен бояться смерти, — сказал Тимур. — Но он должен остерегаться ее, чтобы не погибнуть прежде, чем осуществит свой замысел. — Ты все еще не забыл свою тщеславную выдумку, — сказал амир Хусейн. — Все еще мечтаешь нарушить договор, записанный нашими предками на стальном листе. По договору тебе предназначена совсем другая судьба. — Судьба подчиняется Аллаху, что задумал он на небе, то и свершится. — Мне показалось, что в твоих словах угроза, — сказал Хусейн. — Ты опять угрожаешь мне? — Нет, я просто напоминаю тебе указание шариата, который учит уклоняться от дурного. — Я никогда не желал овладеть чужим имуществом, не думал о богатстве, не завидовал богатым. Все, что ты, Тимур, говоришь, это лицемерие и ложь. Ты мечтаешь о власти! Ты хочешь всех превзойти! И превратить всех в рабов! И залить всю нашу страну, а потом и весь мир кровью! — Нет, Хусейн, — кротко ответил Тимур. — Я только хочу высоко поднять над вселенной знамя ислама. Я знаю, что правая вера и великая власть рождены как бы из одного чрева. Только та власть сильна, которая основана на правой вере и честности. — Ты, Тимур, как пророк Муссилима, который в своих кровавых целях использовал откровения Корана, — говорит Хусейн. — Ты воображаешь, что никогда не явишься перед Аллахом и не понесешь наказания! Ты, как Эблис, дьявол, надулся гордостью и стал в числе неблагодарных! Худшее, что есть в мире, это — неблагодарность! Вспомни, кто ты был. Ты был маленький человек. Мой дед, правитель амир Казган, благодетельствовал тебе, дал тебе в жены мою бедную сестру, дал тебе богатства. А мне говорили, что это ты организовал его убийство, чтобы захватить власть. Я не хотел этому верить, но теперь я понимаю, что это правда. Ты хочешь коварством и хитростью захватить власть над нашей страной, чтобы потом залить кровью весь мир. Но ты был бедняком и умрешь бедняком. А я родился богатым и умру богатым. — Может, я и умру бедняком, — сказал Тимур, — но я никогда не умру из-за своей жадности, как погибнешь ты. Стрела, пущенная из кустарника, попала амиру Хусейну в грудь. — Клятвопреступник! — захрипел он. — Это ты! Ты организовал засаду! — Нет, — спокойно сказал Тимур, — это не я. Ты гибнешь не из-за меня. Ты гибнешь из-за своей жадности. Поучительна твоя судьба! — Проклятье! — захрипел Хусейн. — Мои проклятья останутся на тебе до дня воздаянья. Последним усильем он выхватил нож и шагнул к Тимуру. Вторая стрела, пущенная из кустарника, попала Хусейну в живот. — Зачем ты без всякой причины казнил трех багдасарских амиров? — укоризненно, тихо сказал Тимур. — Теперь сыновья убитых амиров убили тебя самого. Последним усилием Хусейн метнул нож, который пролетел рядом с головой Тимура и вонзился в дерево. Третья стрела попала Хусейну в горло. И он упал возле ног Тимура. — Последний мой враг мертв, — тихо сказал Тимур. — Хромой муравей дополз до вершины стены, и с этой стены перед ним откроется всь мир, освещенный солнцем и луной. Большое дерево освещено солнцем. Солнце очень яркое. Но Тимур сидел под деревом, был защищен развесистыми ветвями. В царстве ветвей шумели птицы и насекомые, по стволу ползли муравьи. Все они ели плоды огромного тенистого дерева. Тимур сорвал один из плодов, попробовал. — Сладкий, — сказал. И съел весь плод. Потом попробовал другой плод и сморщился: — Кислый, — сказал и хотел отбросить, но тихий голос сказал: «Съешь и этот, власть — это и сладкое, и кислое. Дерево, которое ты видишь, — это твое потомство». Тимур открыл глаза. Он лежал на широкой кровати. — Ваше величество, — обратился к нему один из служителей, — министры собрались в тронном зале и ждут вас. — Я вчера слишком поздно читал, — сказал Тимур, указав на лежащую на полированном столике рядом кучу книг. — Но в будущем я не буду у министров отнимать время, необходимое для управления государством. Пока я одеваюсь, пусть придут ко мне толкователи снов. Тимур заканчивает свой туалет. Перед ним толкователи снов. — Дерево — это ты, — говорит один из толкователей, — ветви с листьями — твое потомство. — А птицы и насекомые, евшие плоды и деревья, — говорит второй толкователь, — подвластные тебе народы, которые будут получать от тебя обильные блага. В тронном зале министры и вельможи почтительным поклоном встречают Тимура. — Во имя Аллаха, великого и милосердного, ниспославшего мне власть, — говорит Тимур, — чтобы поддерживать и укреплять свое могущество, я беру в одну руку светоч справедливости, а в другую светоч милосердия. Этими двумя светочами непрерывно буду освещать путь своей жизни, всегда во всех делах стараясь быть справедливым и милостивым. Я выбираю себе четырех министров, справедливых и милостивых. Из них главный — Мухаммедшах Хоросанский Мухаммедшах выходит вперед и кланяется.
— Я приказываю вам, — обращается он, — всегда следить за моими поступками и останавливать меня всякий раз, когда я буду несправедлив, поверю словам лжи или буду посягать на чужое добро. Обещаете ли вы мне это? — Обещаем, — говорят министры. — Я слышал, если Аллах посылает великую власть, то оказывает тем самым великую милость. Эта милость налагает на владыку обязанность всегда и всюду быть справедливым и милостивым. Сейчас, когда я сделался великим правителем, я всегда буду помнить это и буду стараться быть справедливым и милостивым. Но я не всегда смогу быть милостивым для подвластных мне правоверных народов, если не сохраню милость Аллаха. Милость Аллаха можно сохранить, истребляя его врагов. Поэтому, чтобы сохранить, надо истреблять язычников, которые построили на земле ислама свои поганые капища, а уж потом начать походы по завоеванию мира и распространению ислама во всем мире. Первый поход мой — на Иран, где господствуют брамины, идолопоклонники. Капище Тугуль Богодура. Люди в светлых одеждах поклоняются браминским богам. Тут же четыре жреца. Жрецы поют гимны, произнося заклинания. Особенно много людей у статуи человека с огромным детородным органом. Они поют браминские гимны, поднимают детей, чтобы те могли видеть живот, целуют детородный орган — символ потомства и плодородия. Вдруг крик: — Мусульмане! Мусульмане! Движется огромная армия Тимура. Воины Тимура врываются на капище, начинают разрушать идолов. — Разрушить капище до основания, — говорит Тимур. Седобородые брамины-жрецы опускаются перед Тимуром на землю. — Пощади наше святилище! — говорит древний брамин. — Ты не знаешь нашей веры. Но всякая вера должна быть терпима и добра! Мы никому не причиняем зла! Мы предаемся здесь миросозерцанию! И просим наших богов дать нам и нашим детям желаемое. Мы изучаем священные тексты. — Я пришел распространить истинную веру посланника Аллаха, — говорит Тимур. — Истинную веру нельзя распространять мечом, — говорит брамин. — Давай беседовать перед лицом тех, кто верит тебе, и тех, кто верит мне. — О чем беседовать с тобой? — говорит Тимур. — О каменных идолах, которыми ты одурманиваешь народ, как гашишем? Кто они, эти идолы? Есть ли у них имена? — Эти каменные идолы, — говорит брамин, — символы восьми стражей мира. Это — Индра, владыка богов, Агний — бог огня, Сурья — бог солнца, Ворума — бог моря, Пивана — богиня ветра, Яма — богиня смерти, Кувела — богиня богатства, Кама — богиня любви, Ганела — богиня мудрости. — Я верю в единого Аллаха, — говорит Тимур, — моя основная цель — в распространении справедливой веры ислама вместо мрака язычества и идолопоклонства. По Корану, идолопоклонство — тяжкий грех, который никогда не простится Аллахом. Согласитесь ли вы принять веру Аллаха? — милосердно обратился он к притихшим людям. — Мы чтим единое вечное незаменимое существо Брахма — творца и охранителя мира, — сказал какой-то седобородый общинник. — Сказано в Коране, — говорит Тимур, — что Аллах не простит, чтобы к нему присоединяли других богов, но он простит другие грехи, кому захочет, ибо тот, кто присоединяет к Аллаху его творение, совершает великий грех. Воины Тимура по его знаку с тяжелыми палицами приблизились к статуе человека, но брамины и народ загородили им дорогу. — Возьмите золото, — сказал брамин и показал несколько ящиков золота, которое вынесли и поставили перед Тимуром, — только оставьте в неприкосновенности статую очень чтимого нами великого чудотворца, охранителя плодородия и дарителя детей. Этот чудотворец имеет такую силу, что в одну ночь может совокупиться с тысячью шестьюстами женщинами. — Шайтан еще сильнее вашего чудотворца, — говорит Тимур, — потому что он может в одну ночь совокупиться с бесчисленным количеством женщин. Ты и твои жрецы-брамины отказываетесь признать ислам и предпочитаете оставаться в темноте. Но, варвар, тогда вам не нужны глаза, данные Аллахом для созерцания правды его. Саид, — обратился он к начальнику своей охраны, — ты слышал, что я сказал? Оказывается, им не нужны глаза, они собираются блуждать в темноте. Воины хватают седобородого брамина, вяжут и волокут. Старший брамин кротко взглянул в глаза Тимуру своими старческими выцветшими глазами и тихо сказал: — Твое сердце будет твоим врагом. Тебя ожидает много горя. Кровь так же солона, как и морская вода. Чем больше ты будешь пить крови, тем больше будешь испытывать жажду. Воины вяжут браминов по рукам и ногам. Палач выкалывает каждому глаза. Всякий раз, выколов глаза, он становится на грудь ослепленного и отирает о его седую бороду свой окровавленный нож. Воины бросаются бить все кругом. Все бьют и режут, крушат. Тимур молча сидит на коне, смотрит как седобородые брамины, освободившись от веревок, стараются приподняться, ощупывают руками окружающие предметы, ударяются головами друг о друга, падают без чувств, стонут.
— Слуга шайтана околдовал мое сердце, — говорит Тимур, глядя на мучения браминов. — Они хотят сделать его трусливым, мягким и податливым. Но правитель есть духовный меч Аллаха, и сердце его должно быть твердым, как сталь, острым, как меч. Они надеются на мою слабость, но я повею на них ветром разрушения. Армия Тимура крушит все на своем пути. Разрушенные горящие дома, всюду мертвые тела. Множество мертвых тел. В полной тишине движется среди мертвецов армия. Только слышен звук копыт и звон оружия. И вдруг среди этой тишины раздается плач ребенка. Живой двухлетний мальчик в крови своих родных плачет и протягивает ручки к Тимуру. — Ата! Ата! Папа! Папа! — плачет младенец. Саид замахивается на мальчика копьем. Но Тимур перехватывает руку Саида и велит подать ему мальчика. Мальчик сразу успокаивается, начинает улыбаться. Тимур снимает с пальца золотой, с драгоценным камнем перстень, дает мальчику, тот играется. Тимур молча, с суровым лицом едет, следит за разрушением и смертью, которые причинила его армия, на то горе, которое она принесла на эту землю. Стан армии Тимура. Ночь. Горят костры. Костров множество, словно звезд на небе. В палатке из белого войлока спит Тимур. Мечется во сне. Лицо его искажено. Неподалеку спит спасенный мальчик, улыбается во сне. Тимур стонет. Ужасные фигуры джиннов окружают его, бредущего по пустыне, изнемогающего от жажды и голода. «Посмотри на нас, — кричат джинны, — посмотри на нас! Мы плодимся и размножаемся, как люди, только тело состоит у нас из тонкого огня и воздуха, а у вас, сверх того из земли и воды». — «Воды, — шепчет Тимур, — Воды!» — «Ты хочешь пить, — смеются джинны, причудливо изгибаясь. — Иди туда! Туда, где свежий воздух над прохладным источником!» Тимур видит бьющий из-под земли водяной ключ, он припадает к нему, но вода превращается в огонь. «Пей! Пей! Что? Больно? Тебе не уйти от нас! Мы — повсюду! Мы живем в камнях, в деревьях и в идолах». — «Я разрушу ваших идолов!» — говорит Тимур. — «Ты слышишь, Эблис! Аллах послал тебя и все твое племя в адский огонь! Мы вместе с тобой будем в адском огне!» — хохочут джинны. — «Ты лжешь, дьявол! Я — мусульманин! И чту Коран», — говорит Тимур. — «Мы тоже чтим Коран!» — говорят джинны. «Мы слушаем Коран и дивимся ему! Мы также слушаем все, что происходит на небе. Ты ведь стремишься стать владыкой мира? А мы давно уже владычествуем над этим падшим миром!» — «Я знаю тебя! — говорит Тимур. — Ты Эблис, проклятый Эблис!» — «Ты узнал меня! Наконец-то ты меня узнал! А ведь я давно рядом с тобой», — говорит Эблис. Начинает похохатывать. По мере того, как Эблис говорит и хохочет, все усиливается шум, хохот, движение. «Ты только мечтаешь владеть миром, а я уже владею миром. Ты только мечтаешь о многочисленном потомстве. А посмотри, какое у меня многочисленное потомство! Много свиней, безобразных мужчин, отвратительных женщин, диких зверей и птиц», — все это хохотало, кричало, свистело. Тимур проснулся. Было тихо. В углу, разметав ручки, сладко спал младенец. Утирая пот, Тимур долго смотрел на безмятежно спавшего ребенка. — Здесь проходит граница между адом и раем, — тихо произнес Тимур. — Этот младенец спит в раю. Мне теперь рай недоступен. Появились первые лучи солнца. А Тимур все сидел и смотрел на сладко спящего младенца. — Как я завидую ему! К чему я стремился, великий Аллах, — шепотом говорит он, — и чего добился?! Может быть, я буду повелителем мира, но такой спокойный сладкий сон мне больше никогда не будет доступен. Может быть, спокойный сладкий сон — это и есть рай? Это и есть та высшая награда, которую дает нам Аллах?! Только святые, отшельники и безвинные младенцы получают такую награду. Всех же остальных ждет то, о чем писал Омар Хайям. «Мы чистыми пришли и осквернились, мы радостно цвели и огорчились, сердца сожгли слезами, напрасно жизнь растратили и под землею скрылись». — Великий эмир! — позвал Саид. — Чего тебе? — словно очнувшись, спросил Тимур. — Гонец ночью привез из Самарканда письмо. — А чего же ты его не передал мне ночью же, дурак? — Я слышал вы с кем-то разговаривали и боялся помешать. — Я разговаривал с Эблисом! — Вы шутите, великий эмир? — Хорошо, хорошо, шучу. Давай письмо. Тимур взял письмо, прочел его и горестно опустил руки. — Сбывается проклятье браминов, — сказал он печально. — Случилось большое несчастье: в один день умерли моя дочь, моя сестра и моя вторая жена. — Да, в Самарканде неспокойно, — говорит Саид. — Враги распространяют подлые слухи о вашей семье, о вашей смерти. — Может, они и правы? И теперь я действительно умер. Мы ведь часто умираем гораздо раньше, чем нас хоронят. — Я не понял, великий эмир?
— Зачем тебе понимать? Тут судьба, не надо понимать! Отдай приказ! Я прерываю поход и возвращаюсь в Самарканд. Вдоль дороги, по которой возвращается в Самарканд войско, стоят люди, простые и вельможи, погруженные в скорбь, одетые в черное и голубое, с головой покрытой пылью. Жители с непокрытыми головами, в рубище, плачут, приговаривая: «Как жаль, что Джахангир, столь храбрый воин, мелькнул на земле, как роза, которую уносит ветер. Как жаль, что смерть низвергла в могилу такого справедливого повелителя». — Пока не надо говорить им ничего, — произносит Тимур. — Я хочу побывать на собственных похоронах. — Но ведь враги могут воспользоваться вестью о вашей смерти? — говорит один из амиров. — Врагами пусть займутся мои министры, — сказал Тимур, — а я займусь похоронами своих близких и, может быть, самого себя. Скорбная церемония прощания. Тимур у трех гробов, в которых лежат три близкие ему женщины. Процессия движется к кладбищу. Тимур в сопровождении свиты, хромает сильнее обычного, идет за гробами. Он бледен. Выглядит уставшим и исхудавшим. Слышен шепот вельмож между собой. — Хоть слухи о его смерти, — слава Аллаху! — не подтвердились, выглядит он, словно оцепеневший. — Три смерти одна за другой приостановили его честолюбие! — говорит другой. — Он не хочет больше забот о государстве, — добавляет третий. — Его словно подменили! — Говорят, он сам тяжело болен? — Ходят слухи, он хочет стать отступником и отказаться от мусульманства?! Все такие разговоры. Тимур один сидит перед зеркалом, смотрит на себя. — Я понял, что предчувствия, зарождающиеся в душе, никогда не обманывают, — говорит он. — В ранней юности я хотел уйти в мечеть, посвятить себя Аллаху. — Теперь уже поздно. Ты слишком долго наслаждался жизнью среди людей, — сказал кто-то. Тимур глянул в зеркало: чье-то улыбающееся отвратительное лицо мелькнуло там. Он оглянулся назад. — Нет, нет, я только здесь, — сказал голос, — сзади меня нет. Я буду теперь все время с тобой, буду наблюдать за твоими поступками, подстрекать к дурным делам, остерегать тебя от дел хороших. — Голос захохотал. — Я буду бороться с тобой, — сказал Тимур. — Поздно! Мы скреплены пролитой тобой кровью. К каждому человеку приставлен злой джинн, гений. Но ты хочешь слишком многого. Ты хочешь завоевать весь мир, поэтому сам я, Эблис, сам сатана, буду рядом с тобой. — Будь ты проклят! — крикнул Тимур и ударил зеркало, оно разбилось. — Тебе не одолеть моей силы, — сказал Эблис. — Тебе меня не одолеть! А без меня тебе не одолеть силы твоих многочисленных врагов! Послушай меня, Тимур! Будь тверд, решителен, мужественно иди по предсказанному тебе пути. Это я — Эблис, тебе говорю! И ты достигнешь всего, чего хочешь! — Мой путь предсказан Аллахом, а не тобой, Сатана! — Разве ты не знаешь, что Аллах милостив и никогда не наказывает злодеев сам, он всегда это делает нашими руками, моими руками. Сам Аллах нуждается в нас! Сам Аллах нуждается во мне! А ты, слабый человек, хочешь мной пренебречь?! И со мной бороться?! Как ты будешь со мной бороться — я нигде и всюду?! — Ты лжешь, нечистый! Я вижу тебя. Вот ты! Вот ты! — Нет, я не там, — захохотал Эблис из противоположного угла. — Убедился, что я всюду? — Эй! Сюда! — закричал Тимур. — Стража, ко мне! — Вы меня звали? — вбежал со стражниками в комнату Саид. — Кто ты? — блуждающим воспаленным взглядом окинул его Тимур. — Я — Саид, ваше величество, — встревожась, сказал Саид. — Министры и иностранные послы собрались в тронном зале и ждут вас! — Разве ты не видишь, что я болен, — сказал Тимур. — У меня горячая голова и холодные руки. — Я немедленно пришлю лекаря, — сказал Саид. — Мне не нужны лекари, — сказал Тимур, — мне нужны тишина и уединение. Я собираюсь в путь, но ветер мне пока не благоприятствует. Он встал, сделал несколько шагов и упал. Тимур лежал на простой постели, застланной козьими мехами. Была весна, вокруг цвели деревья. Ксения подала ему в кувшине теплого молока с медом. Он выпил, вытер губы и бороду. Ксения внесла мальчика, уцелевшего во время резни в Персии. — Ата! — сказал мальчик Тимуру и улыбнулся. — Я полюбила его как родного сына, — сказала Ксения и поцеловала мальчика.
— Мама, — сказал он Ксении, прижавшись к ее груди. — Ангелочек! — погладил Тимур мальчика по голове. — Будет ли мне прощение от Аллаха! — Молись, милый, — сказала Ксения. — Бог для всех один. — Мне трудно молиться, — говорит Тимур. — Начинаю молиться, и слова не идут. Кто-то мешает мне. Мне нужен совет святого человека. Но раньше я чувствовал себя таким нечистым, что даже не решался обратиться за советом к святому. Теперь же, рядом с вами, я почувствовал какое-то очищение и хочу поехать к моему духовному руководителю, к шейху Зайетдин-Абубак Таэ-Табайди. Тимур сидел перед шейхом Табайди. — Ужасные фигуры, которые ты видел во сне, — говорит Табайди, — это твои нехорошие дела. Тебе нужно покаяться во всем зле, которое ты учинил, раскаяться в злых делах — и не в злых делах ты одолеешь своего джинна. Всякому правоверному следует раскаяньем и добрыми делами с помощью Аллаха преодолеть своего джинна. — Святой шейх, — сказал Тимур, — я решил оставить государственные дела и отречься от власти, о которой мечтал с детства, потому что, видно, Эблис слишком сильно овладел моей душой, и я принес слишком много горя своей стране и людям. — Все в руках Аллаха! — сказал шейх. — Ты должен понять мысли Аллаха. — Я хочу послужить какому-нибудь славному в своей праведной жизни подвижнику и прошу вас, святой шейх, найти такое лицо, которому я мог бы служить. — В Быри есть человек, который во всем тебя поддерживает. Он называет тебя Наибом — посланцем Аллаха. Ты долго не мог увидеть его. Но приближается время, когда он сам глянет на тебя взором полным счастья. — Как мне найти его, святой шейх? — Я советую тебе отправиться в горы Шахлан. В одном месте ты должен найти скалу и ключ, бьющий из скалы, попеременно то холодной, то горячей струей. Там, у ключа, ты должен будешь терпеливо ожидать Куда, прославившегося своей подвижнической жизнью, которому ты должен будешь послужить. Куд должен придти к ключу, совершить омовение и молитву. — Я с радостью повинуюсь вашим словам, святой шейх, — говорит Тимур. — И прошу напутствовать меня и благословить на это желанное путешествие. — Благословляю тебя, — говорит шейх Табади. — Вот тебе пояс. — Опоясывает Тимура поясом. — Вот тебе шапка. — Надевает на Тимура шапку. — Вот тебе коралловое кольцо с надписью «Расти, расти», что значит, что если во всем будешь справедлив, то всегда встретишь удачу. Желаю тебе всякого благополучия и удачи. А об откровении относительно тебя тебе скажет святой Куд. Горы Шахлан. Тимур восходит все выше. Оглядываясь, ищет ключ. Местность становится все пустынней. Тишина. Наконец Тимур находит ключ. Опускает руку в воду. Вода ледяная. Он пьет из ключа, но вдруг отдергивает голову — от воды исходит горячий пар. Затем опять вода становится ледяной. — Это здесь, — говорит Тимур. Он ужинает хлебом и сушеными фруктами. Молится и ложится спать. Раннее утро. Тимур просыпается, слышит чьи-то шаги. Очень древний старик, с длинной седой бородой подходит к ключу и совершает омовение, затем начинает молиться. Тимур наблюдает за ним из-за скалы. — Ведь это мой собственный конюх, которого я когда-то в молодости прогнал за нерадивость, — шепчет Тимур. Ночь. Тимур не может заснуть. Смотрит на мириады звезд, очень ярких в горах. — Уже второй день живу я здесь. Да не решаюсь подойти, — шепотом говорит Тимур. — «Неужели какойто нищий старик-конюх может научить тебя, которому предназначено овладеть миром, — шепчет кто-то в ответ, — прогони старика или убей его!» — Эблис! Будь ты проклят! — кричит Тимур. В ответ слышен хохот. Что-то шумит и исчезает в пропасти. Утро. Старик опять появляется у ключа. Совершает омовение и молится. Тимур осторожно подходит к нему и кланяется. Старик улыбается в ответ. — Я хочу избавиться от сомнений, которые мучают меня все эти дни, — тихо говорит Тимур, — и потому решился, наконец, заговорить с тобой. Ты ли это, Али-ата? — Да, Тимур, это я, — ответил старик. — Али-ата! Между своими слугами я считал тебя самым плохим! И только теперь узнал, какое высокое положение ты занимаешь. Решаюсь спросить тебя: объясни мне, каким образом ты достиг высшего и почетнейшего звания? — Мы достигаем всего лишь по воле Аллаха, — ответил старик. — Аллах велит мне помогать тебе в твоем правлении. Я лишь исполняю высшее повеление, — сказал Али-ата и совершил омовение. Тимур следует его примеру.
Али-ата молится. Тимур тоже становится на молитву. — В последнее время мне стало тяжело молиться, — говорит Тимур. — Давно уже молитва не доставляла мне такого великого наслаждения как сейчас! — Ты — гость Аллаха, — сказал Куд, — и потому во имя гостеприимства Аллаха исполнится теперь все, о чем ты его теперь попросишь. Попросишь ли ты необъятной власти над миром, попросишь ли особого покровительства — судьбы покорителя и владыки мира, о чем ты мечтал с детства, — проси что хочешь. Проси! — Нет, святой Куд, — ответил Тимур. — Я прошу только утверждения в вере. — Вера принадлежит посланнику Аллаха, — отвечает Куд. — Вера — город, вне которого некоторые говорят: «Нет божества кроме Аллаха!». Другие внутри него говорят: «Кроме Аллаха нет божества». Имя этого города — Баб-Уль-Аб-Ваб. Ворота ворот. Там обиталище того, кто произносит слова счастья. Ля Иллаго Ил Аллаго Мухаммед Расуль Ула. Нет божества кроме Аллаха, и Мухаммед — посланник Аллаха. — Святой Куд, — сказал Тимур, — я хочу оставить власть, уйти от мира, жить в горах и служить тебе в твоих святых делах, служить не преходящему, а вечному. — У каждого своя судьба, Тимур, — говорит Куд. — Святой шейх Табайди перепоясал тебя своим поясом. Пояс есть магический символ способности движения от высшего к низшему. Пояс — замкнутый круг, символизирующий вечность. Святой пояс окружает твое тело и потому приобщает тебя к вечности. Шапка, которую надел на тебя шейх Табайди, — магический символ передачи власти через голову в центр души, от высшего к низшему. Чингисхан, завоеватель мира, надевал шапку на каждого из своих сыновей, передавая им власть в улусах. Так должен поступать и ты со своими сыновьями, когда придет время. Кольцо на твоем пальце — тоже символ передачи великих дарований. Ты теперь Тамим Наиб, заместитель Мухаммеда — посланника Аллаха, наместник его. А великое назначение Наиба — распространение ислама как среди людей писания — евреев и христиан, так и среди неверных язычников. Куд снова начал класть поклоны. Тимур последовал его примеру. Когда Тимур поднял голову после одного из поклонов, Куд остался неподвижным. Тимур пристально посмотрел на него, тронул за плечо. Куд был мертв. Он лежал спокойно, с кроткой тихой улыбкой. Тимур закрыл ему глаза. Тимур сидит перед шейхом Табайди. — Я в отчаянии после того, что произошло, — говорит Тимур. — Когда я поднял голову после поклона, Куд уже умер. — Власть принадлежит только Куду, наместнику Аллаха, который по велению свыше оказывает помощь великому амиру, — сказал шейх. — К великому амиру после смерти Куда переходит вся власть, власть настоящего правителя поддерживает служитель Аллаха. Он исчез и власть перешла к тебе свыше. — Теперь моя слава и величие достигли высшей степени, — сказал Тимур. — Но достоин ли я этой власти? — Иди домой, — говорит шейх, — ложись спать. Уже Аллах позаботится о тебе. Тимур спит, спокойно дыша. Он видит себя отдыхающим в роскошном саду. Великолепные цветы, фруктовые деревья, посреди сада протекает большая река, слух ласкают нежные звуки музыки. Проснувшись, Тимур еще некоторое время улыбается. Входит Ксения и подает кувшин молока. — Я видел очень хороший сон, — говорит Тимур. — Значит, мои искания принял Аллах и простит меня за все нехорошие дела. Порадуйся со мной, Ксения! Он хочет ее обнять, но она отстраняется и отворачивается, вытирая слезы. — Что с тобой? — спрашивает Тимур. — Отчего ты не радуешься вместе со мной? — Умер мальчик, — говорит Ксения. — Он отравлен теми, которые боятся, что ты слишком полюбишь его и, когда он вырастет, ему дадут слишком много власти. Тимур темнеет лицом. — Ангел добра покинул меня, — говорит он. — Что ж, враги могут отнять у меня мою любовь. Но им не отнять моей ненависти! Входит служитель, кланяется. — Великий амир, министры, вельможи и прочие знатные люди собрались в тронном зале и спрашивают о вашем здоровье. Придете ли вы? — Передай, что я совершенно здоров, — говорит Тимур. — Я приду. Тимур встает, начинает одеваться, глядя в зеркало. С потемневшим лицом, строго сжатыми губами. Надевает на себя царский плащ, говорит: — Я тем самым отказываюсь от покоя, который вкушают на лоне бездействия. Роскошный сад при дворце Тимура. Высоко бьет фонтан, а на дне фонтана цветные яблоки. Гости толпятся в ожидании приема. Среди них много иностранцев. И среди иностранцев — Николо. — Когда вы приехали? — спрашивает Николо испанский посол. — Два дня назад, — говорит Николо, — я рад, что эмир согласился сразу принять меня. У нас в Венеции проявляют большой интерес к эмиру. Но эмир, судя по всему, проявляет не слишком большой интерес к Венеции.
Испанский посол говорит: — Я жду уже шесть дней, а вот китайский посол ждет десять дней после своего приезда. Чем важнее для Тимура посол, тем больше времени он ждет. Китайский посол вежливо улыбается, кивает головой Николо: — Китайцы всегда умели ждать: десять дней, десять лет, десять тысяч лет. — Враги наши нетерпеливы. А мы умеем ждать и размышлять. — Он засмеялся. — Тот, кто заставляет слишком много ждать, сам теряет радость. Я привез великому эмиру весть, что принцесса Каньо согласна стать его женой. Вошел слуга и объявил имя Николо. — Первыми Тимур принимает незначительных лиц, — сказал испанский посол. Николо приблизился к трону и хотел поцеловать Тимуру руку, но один из приближенных оттолкнул его. — У нас не принято целовать руку у важных лиц, — сказал он и показал глазами вниз. Николо опустился на землю и поцеловал Тимуру ногу. — Твое лицо оставило меня равнодушным, — сказал Тимур, — но твой затылок показался мне знакомым. Обычно по затылкам узнают воров, когда они удирают с украденным. Ты никогда ничего не крал? Подумай! Подумай! Не торопись с ответом. Николо посмотрел на него. — Это вы? — пробормотал. — Это я! Тот, у которого ты в пустыне украл коня. А посягательство в пустыне на коня и воду означает посягательство на жизнь! — Если бы я не украл у вас коня, великий эмир, меня бы уже не было в живых! А я надеюсь вам пригодиться как переводчик латинских книг. — Этого френги надо убить, — сказал Саид. — Все они шпионы и отравители. Они привозят в наши края всевозможные предметы, усыпанные отравленной ядовитой алмазной пылью. — Я привез только книги, — сказал Николо и вынул несколько книг, которые были у него в сумке. — Это философ Платон, это Аристотель, это — Сократ. — Несмотря на твои дурные склонности, я решил проявить к тебе милость, — сказал Тимур, разглядывая книги. — Иди к казначею, пусть он выдаст тебе содержание как переводчику. А остальное уже зависит от тебя. Но помни. Твоя вина записана за тобой, как должок при игре в нарды. В казначействе несколько чиновников, переругиваясь между собой, сортируют какие-то халаты. Они раскладывают их на четыре кучи. — Куда ты кладешь четырехголовые, здесь только двенадцатиголовые. — А эти куда? — спросил слуга, неся стопку ярких шелковых кафтанов с большими цветами, вытканными золотом. — Эти клади в сорокаголовые, — сказал чиновник. — Простите меня, — сказал Николо, — почему вы такими словами называете эти халаты? На них не нарисовано, не выткано никаких голов… Чиновник засмеялся. — Ты — иностранец? — спросил он. — Да, я — иностранец. — Наш великий амир собирается в поход, эти халаты предназначены для награды героям. Вот — простые халаты, награда за четыре отрубленные неприятельские головы и более. Вот эти — за двенадцать и более голов. Самые же красивые — за сорок голов и более. — Если у вас в Риме нет такого обычая, — сказал другой, — то попроси, чтобы тебя взяли в поход, и ты увидишь раздачу героям наград! Свадьба Тимура с китайской принцессой Каньо. Песни, танцы, дорогие столы. Каньо в шелковом платье светлых тонов с длинным шлейфом, который держат пятнадцать девушек. На голове ее высокая чалма из ткани, вышитой золотом, с большими жемчугами и множеством рубинов. Наверху маленький золотой венец с драгоценностями и жемчугами, который заканчивается диадемой, украшенной огромными рубинами. Еще сверху длинные белые перья, которые свисают вниз, почти до глаз. Все вельможи и знатные люди стоят рядами и осыпают Тимура и Каньо дождем драгоценных камней, драгоценностей, жемчуга, золота, серебра. Виночерпий поднес Тимуру и Каньо золотые бокалы с вином на золотом подносе. Николо наблюдал за всем этим из толпы придворных. Какой-то придворный льстец, выйдя вперед, произнес: — Великий эмир налил рубины вина на изумруды полей! — Тысяча лет! Тысяча лет! Счастья вам, великий эмир! — Ты довольна, Каньо? — тихо спросил Тимур. — Я верю судьбе, — тихо ответила Каньо. — Главное, с каким иероглифом связана судьба. А ты, мой господин, доволен своим счастьем? — Счастье, как сказал поэт, — ответил Тимур, — лестница: чем выше поднимаешься, тем больше страдаешь при падении.
— Тысяча лет! Тысяча лет! Счастья! — слышалось с улицы. Свадебный кортеж двинулся по улице. — По случаю свадьбы эмира всем жителям приказали показать наиболее красивые результаты своего мастерства! — сказал Николо его спутник. Жители стояли по краям дорог с дорогими коврами, посудой, изготовленной ими, обувью, одеждой. Тут же кипели котлы с пловом. Тут же были балаганы, играли трубы. — Триста девушек сопровождают невесту эмира, — шепнул спутник Николо. Кортеж направился к мечети; там был сооружен помост и на помосте сидел сухой бородатый человек. Все затихли, ожидая, что будет говорить этот человек. — Это — святой, ученый и уважаемый старец, — шепнул Николо его спутник. — Он получил разрешение из Мекки читать народу «Касидис Сариф», «Священные стихотворения». Служители, почтительно сгибаясь, поставили перед стариком чашу с водой. Старик начал напевно читать стихотворения, раскачиваясь. Окончив, он плюнул в чашу. Служители почтительно забрали чашу, поставили новую. Человек опять начал читать и, окончив, опять плюнул в чашу. Служитель опять забрал чашу и поставил новую. — Это слюна, пропитанная святостью слов, — почтительно сказал Николо его спутник. — Она продается как священное лекарство. — Кто может получить это лекарство? — спросил Николо. — Тот, кто больше заплатит, — ответил спутник. — Мой господин, — сказала Каньо Тимуру, глядя на всю процедуру с брезгливостью, скрываемою с трудом. — Я устала, я хочу спать. Я привыкла перед сном читать китайские стихи, они меня успокаивают. — Тебе придется привыкнуть к нашим обычаям, — ответил Тимур. — Мы все уважаем священные стихи и мысли священных толкователей. Рано утром, например, я отправляюсь на могилу шейха Ясави, где мне будут гадать перед походом. Мечеть Ясави. В мечети — знамена и гробница Хазрет Ясави. Тимур у гробницы. — Святой Хазрет правоверных Ясави! Я приступаю к завоеванию мира во имя Аллаха и распространению веры ислама. Я прошу погадать мне здесь, у чудотворного гроба, — говорит он гадальщику, — и узнать наперед, осуществится ли мое намерение. — Если во время войны тебе будет грозить опасность, — говорит гадальщик, — стоит тебе прочесть одно четверостишие и успех всегда будет обеспечен. Вот это магическое четверостишие, повторяй за мной: О, могущий ночь темную в день ясный обратить, А землю всю в цветник благоуханный. О, могущий все на свете белым сделать, легким! Пошли мне помощь! На легкое всю трудность измени! — Я твердо запомню это четверостишие, — говорит Тимур. — Перед боем семьдесят раз прочитай его про себя, и ты одержишь блестящую победу, — говорит гадальщик. Четверостишие, много раз повторяемое, звучит на фоне движущихся масс конников Тимура, топчущих, рубящих все на своем пути. Пыль оседает. Сражение заканчивается. Воины Тимура сгоняют пленных в толпы. Тимур молится в переносной розово-голубой мечети. Тут же неподалеку расположились казначеи с халатами. Воины вереницей подъезжают к казначеям. У каждого к хвосту лошади привязаны женщины и дети, а к седлу большой мешок. Каждый воин слезает с лошади с поклоном, дарит пленных Тимуру. А затем развязывает мешок. Берет его за два угла и к ногам казначея и приемщиков высыпает головы с бородами и без бород. Приемщик пересчитывает головы и в зависимости от количества вручает халат. Изредка вспыхивают ссоры. — Ты что мне подсовываешь? — кричит казначей, вытащив из кучи женскую голову и выбрасывая ее в сторону. Мы не принимаем женские головы! — Мужчины кончились, — говорит воин. Слуги сталкивают ногами принятые головы в одно место. Иногда у молодых слуг это переходит в веселую игру. Они начинают пинать головы друг другу, как мячи. Саиду даже пришлось ударить одного распоясавшегося слугу плетью. Окончив молиться, Тимур вышел из мечети в сопровождении свиты, начал обозревать происходящее. — Подай мне вот ту голову! — вдруг крикнул он. — Эту! Эту голову! Это голова поэта Саидбани! Я ведь велел не трогать поэтов! — закричал. — Я неграмотный, великий эмир, — испуганно сказал воин. — Это тебя на первый раз спасает, ишак. Пошел вон! Саид! На двери всех поэтов и мудрецов повесить таблички. Я ведь это сказал! Всех остальных жителей Шираза уничтожить! Из мужских голов построить башни! Передай: кто не принесет ни одной головы — положит свою. Я всегда поступаю справедливо. Увидев Николо, он повернулся к нему: — Тебе не нравятся наши законы?
— У каждого народа свои законы, великий эмир, — сказал Николо. — Да, — сказал Тимур, — мы живем по своим законам. Жители Шираза убили моего наместника, поэтому я велел перебить их всех, оставить только поэтов, философов и мудрецов. Жаль, что среди моих воинов много неграмотных, они зарезали некоторых поэтов. Поэтому после возвращения из похода я решил построить большое медресе. Я хочу управлять просвещенным народом, который знает, кого резать и кого оставлять. Там, где просвещение, там благозаконие! Там земля дает здоровый плод, там правоверные живут в радости, а враги-отступники обречены на смерть. Лунная ночь освещает пирамиды из голов. Головы, головы, головы вокруг Тимура. Головы превращаются в сосуды с вином, и Тимур разбивает один сосуд об остальные. Затем он рубит сосуды мечом, но меч зазубрился. Тимур просыпается от звука голоса. — Я видел зазубренный меч, — говорит он вошедшему Саиду. — Это считается дурным предзнаменованием. — Великий эмир! — говорит Саид. — Хан Золотой Орды Тохтамыш с громадным войском напал на Мавераннахр. С ним в союзе амиры Джетты и Хорезма. — Я предчувствовал, что это произойдет. Этот Тохтамыш позабыл мою дружбу, — говорит Тимур, — позабыл все услуги, которые я ему оказал в разное время. Это я посадил его ханом Золотой Орды! Надо написать ему письмо. Я попытаюсь усовестить его, буду просить оставить зло на меня, вспомнить все хорошее, что я ему сделал. Если он ослушается, то ему грозит жестокая месть. И Хорезм, который я так люблю и где когда-то в молодости, еще при Казгане, был наместником, Хорезм я вообще разрушу до основания и посажу на его месте ячмень. Пыль, грохот. Рушатся стены под ударами глинобитных орудий. Тимур стоит на холме, наблюдает. К нему гонят толпу измученных, израненных пленных. — Мятежники долго сопротивлялись и убили много наших воинов, — говорит Саид. — Значит, смерти они не боятся? — говорит Тимур. — Что ж, я их не убью. Сколько их? — Тысячи две. — Неплохой строительный материал. Сложить в кучу живых один на другого, обложить кирпичом на известковом растворе. Кричащая башня из человеческих тел и кирпича. Крики доносятся в палатку, где Тимур читает книгу. — Может, облить башню горячей смолой? — спросил Саид. — Нет, нет. Не надо. Это будет слишком жестоко. Тем более крики наказанных, по-моему, затихают. — А что делать с остальными, великий эмир? — Всех остальных жителей Хорезма переселить в Самарканд. Хорезм должен быть мертвым городом! Под ветром должен цвести только ячмень! Не правда ли, в этом есть какая-то поэзия. Николо читает Тимуру Софокла в переводе: «Моя судьба, как в упряжке солнечной, вращается и перемен исполнена, как лик луны изменчив, и не может он один и тот же быть в теченье двух ночей. Когда из мрака молодой грядет луна, она становится прекрасней и полней! Едва же превзойдет сама себя красой, Луну покроет мрак и обратит в ничто». — Так и будет, — говорит Тимур. — Латинянин Софокл подсказал мне, что случится с Тохтамышем. Тохтамыш хочет стать Джахангиром, покорителем мира. Но его покроет мрак и обратит в ничто. Солнечный луч падает на голову спящего Тимура и горит на нем, а потом потухает, исчезает. — Луч солнца с востока и его исчезновение означает нашествие Тохтамыша и его полное поражение, — говорит во сне голос. Низовья Волги. Битва воинов Тимура с войсками Тохтамыша. Дикие оскаленные лица. Хриплые крики. Конское ржание. Битва обрывается на этом. Тихие ласкающие слух звуки пения. Чистота, плеск волн. Переливы света на стенах дворцов Венеции. В храме святого Марка идет церковная служба. Когда правитель Венеции великий Дож в сопровождении свиты вышел после службы, к нему подошел служитель и тихо сказал: — Письмо от Николо. — Я уж думал, что Николо погиб, — обрадованно сказал Дож, принимая письмо. — Письмо шло долго, кружным путем, через Венгрию и Турцию, — сказал служитель. — Надо собрать большой совет, — сказал Дож, — от Николо всегда приходят важные вести. Большой совет в одном из венецианских дворцов, украшенных картинами и статуями. — Наше положение с появлением Тимура в Закавказье становится все более неустойчивым, — говорит Дож. — Наоборот, — возражает ему один из членов совета, — это ослабляет давление на нас монголов и турок на Босфоре. — Мы отделены от Итиля морем, — говорит другой член совета. — В этом наше спасение. У Тимура нет флота, а на лошадях море не переплывешь. Вспомним древность. Ни Аттила, ни гунны не смогли до нас добраться. Наоборот, беженцы от Аттилы и создали нашу морскую республику! Мы живем торговлей, а не мечом, — говорит Дож. — Наша страна процветает.
— По последней переписи, у нас на 200 тысяч жителей всего 187 нищих. Но если Тимур захватит и разорит наши колонии, это будет страшный удар по нашему благосостоянию. — Наш флот состоит из 300 кораблей, — говорит один из членов совета. — Неужели мы не можем защитить наши колонии?! Мы разгромили Геную и спасли тем венецианскую торговлю. — Нет! У нас множество врагов и в Европе, — говорит Дож, — которые жадно смотрят на наше благосостояние. Для борьбы с Тимуром у нас не хватит военных сил. Мы можем бороться с ним только путем дипломатии. Доверим же нашу судьбу искусству наших дипломатов и героизму наших шпионов. И будем просить у святого Марка помощи в этом рискованном деле. Николо надо перевести четыре тысячи дукатов. Семьсот для него, за верную службу венецианской республике, остальное — для подкупов. И да хранит нас от разорения святой евангелист Марк! Пусть поможет нам и христианским мученикам Закавказья! Огромная армия Тимура растянулась у подножия Эльбруса. Все офицеры стоят на коленях, держа узду лошадей и произносят клятву верности: — Во имя Аллаха и его посланника Мухаммеда мы клянемся тебе, великому Джахангиру, Наибу, наместнику Мухаммеда, распространителю ислама, в вечной покорности нашей до самой смерти. Мы готовы за тебя умереть. Умирая за тебя, мы умрем за дело ислама и за посланника Аллаха Мухаммеда. — Почтенные воины ислама, — сказал Тимур, — ваши красноречивые слова покорили мое сердце. «Красноречие — волшебство!» — это изречение из Корана. Не ради своих удовольствий и выгод пришли мы сюда, а для того, чтобы нести по миру волшебные, священные слова Корана. Пусть разят они врагов сильнее мечей наших! Тимур с этими словами встал на молитву. После молитвы седой ходжа снял шапку, поднял руки к небу и произнес: — Нет бога, кроме Аллаха! Мухаммед — посланник Аллаха! Слава тому, кто пашет землю мечом, кто сеет в ней, как зерна, святые слова Корана! Слава пахарю и сеятелю Аллаха, великому Джахангиру Тимуру! Дай, всемогущий, победу Тимуру! — Да сбудутся слова твои, святой потомок пророка Имамберли, — сказал Тимур. — Я лишу неблагодарного отступника Тохтамыша короны и назначу в Монголию другого хана. Имамберли нагнулся, взял горсть земли и бросил ее со словами: — Я бросаю эту землю в глаза врагов! Пусть их лица будут очернены срамом поражения! Потом обратился к Тимуру: — Ты иди! И будешь победителем! Затрубили трубы с обеих сторон, и оба войска сошлись. Тимур наблюдал за сражением с небольшого холма, все время произнося про себя четверостишие: О, могущий ночь темную в день светлый обратить, А землю всю в цветник благоуханный! О, могущий все на свете белым сделать, легким! Пошли мне помощь! На легкое все трудное измени! Поднялась пыль, ничего нельзя распознать. Лишь изредка появляются, словно из облаков, то всадник Тимура, замахнувшийся мечом, то пускающий стрелы лучник Тохтамыша, то гневное лицо, то искаженное смертной судорогой. Был уже вечер, а сражение все продолжалось. Вдруг какой-то всадник, закутанный в бедуинский бурнус так, что не видно было лица, подъехал к Тимуру неизвестно откуда. — Хорошо пахнет кровью! Ты чувствуешь этот сладкий запах, Тимур? Воздух стал мутным, земли не видно под кровавой грязью! — Незнакомец засмеялся. — Смотри, Тимур, даже самое солнце не желает смотреть на столько мерзостей, затуманилось и прячется за горы. Хорошо как! Какое прекрасное зрелище! Но скоро произойдет перелом в сражении. Не беспокойся, Тимур. Знаменосец Тохтамыша заранее подкуплен. Скоро он получит знак и бросит знамя. Это заставит Тохтамыша прекратить сражение. Всадник в бедуинском плаще поднял руку. — Слышишь крики, Тимур? Враги отступают. — Кто ты? — спросил Тимур. Всадник поднял вторую руку. Это была волосатая, когтистая лапа Эблиса. — Эблис! — вскричал Тимур. — Я же сказал, что буду возле тебя, — засмеялся Эблис. — Мы теперь с тобой едины. — Убирайся, дьявол, в преисподнюю! — крикнул Тимур. — Не спеши меня проклинать! — сказал Эблис. — Ведь сказано: поспешность — от дьявола, а медлительность — от милосердия Аллаха! Я буду просить за тебя, чтобы не вменялось тебе в вину все, что ты совершил. Надейся на меня, Тимур! Сказав это, Эблис исчез. — Вы звали, великий эмир? — услыхал тревожный голос Саида Тимур. — Я переутомился, — ответил Тимур, встряхивая головой и приходя в себя…
— Полная победа! — радостно говорит Тимур. — Знаменосец бросил знамя Тохтамыша, и Тохтамыш обратился в бегство! Он оставил тысячи трупов и бежал в Грузию! Пойдем за ним в Грузию. В Грузии и Армении живут те, кто поклоняется кресту. Надо приподнять над ними завесу заблуждения и показать истинный свет Шариата. Ведь по словам Мухаммеда, самая высокая степень святости, которую можно достигнуть, — это воевать с неверными. Войска Тимура рушат все вокруг. — Щадить только тех, кто примет мусульманство! — говорит Тимур. Людей бросают в колодцы и засыпают землей. — Беглые христиане прячутся в ущельях! — кричит один из воинов. — Истребляйте их, — говорит Тимур, — истребляйте всюду, где найдете! Вы — меч Аллаха! Воины Тимура в ящиках спускаются в пропасти и нападают на скрывшихся там христиан. Один из христиан упорно отбивается, защищая своего маленького сына. Он поразил нескольких воинов. Туда же спустилось множество других воинов. Он со слезами сказал мальчику: — Они не возьмут тебя, мой ягненок, — после чего убил мальчика мечом и, бросившись навстречу воинам, упал пораженный. На площади перед горящей церковью собрались те, кто ценой отречения от своей религии и принятия мусульманства согласился спасти свою жизнь. Воины Тимура выносят из церкви иконы и бросают их в костер. Перед собравшимися горит распятие, огонь охватывает тело и лицо Христа. — Смотрите! — смеется воин Тимура. — То, чему вы молитесь, — простое дерево, оно горит, как чурка! Многие христиане плачут украдкой Подъезжает Тимур. Все ему кланяются. — Если вы хотите жизнь свою спасти и адских мучений избежать, вы должны принять ислам, — говорит Тимур. — Примем ислам! Но вернешь ли нам добро, которое взял у нас? — спрашивает робко одна из женщин. — По-настоящему примете ислам, — говорит Тимур, — произнесете исповедание веры, будете совершать пятикратную молитву, совершать омовения и тридцатидневный пост соблюдать, «Затаят» и «Хадж» творить, то ни вам, ни вашему народу не сделаю вреда. А не захотите — вот! — И по знаку Тимура воины бросили в огонь связанного грузинского священника. — Он не хотел понять свет истины, — сказал Тимур. — Примем ислам! — испуганно заговорила толпа. Люди начали снимать с себя нательные кресты и бросать их в огонь. — Грузинский царь Иппократ взят в плен! — говорит Саид. — И показывает на связанного царя, привязанного к хвосту его лошади. — Что с ним делать? — Развяжите его, приведите ко мне, — говорит Тимур. — Я сам хочу просветить этого христианина сведениями о религии Мухаммеда. Тимур и царь Иппократ сидят за беседой. На столе стоит вино и прочее. — Я читал ваши христианские книги, и я убедился, что коварное учение галилеянина представляет собой злобный людской вымысел, — говорит Тимур. — В этом учении нет ничего божественного. Вино возбуждает, и оно воздействует на неразумную часть души. Нужно ли верить тому, кто учит любить врага, можно ли верить в учение, которое советует не сопротивляться врагу, подставлять свое лицо для побоев? Так могут говорить корыстолюбцы, сумасшедшие или лжецы. Разве полчища крестоносцев, которые приходили на мусульманские земли, не жгли нас, не грабили, не резали? Ваше учение противно человеческой природе. Мы несем наказание и жертвуем собой за грехи наши, — говорит Тимур, — вот в этом ваше христианское корыстолюбие. Мы, мусульмане, жертвуем собой не ради своих грехов, а из-за бога нашего Аллаха. Он взял Коран и прочел: — «Не говорят, что мертвы те, которые погибают и за бога умирают, ибо они живы», — так сказано во второй суре. Счастлив мусульманин, павший в этих священных битвах, он становится славным мучеником. Вход в рай для него открыт. Хочешь ли ты в рай или предпочитаешь ад, после того как умрешь на костре, или на виселице, или закопанный живьем? — Я предпочитаю рай, — говорит тихо Иппократ. — Я рад, что по особому действию благодати прозрение проникло в твою неверную душу, находящуюся во мраке. Значит, ты, Иппократ, согласен выйти из заблуждения и сделаться мусульманином? — Согласен, — тихо сказал Иппократ. — Благодарю Аллаха за то, что он дал мне силы просветить еще одного неверного, — говорит Тимур. — Иди отдыхай и считай этот день самым счастливым в своей жизни. — Я считаю этот день самым счастливым, — говорит Иппократ. Он уходит на улицу, освещенный пламенем пожаров.
Кругом валяются трупы. Веселые воины Тимура хватают христиан и бросают их в огонь. Некоторых живыми закапывают во рвах. Царь Иппократ, отрекшись от своей религии ради спасения своей жизни, идет закрыв лицо руками, чтобы громко не разрыдаться. — Здесь дело сделано, — говорит Тимур Саиду. — Пойдем следом за Тохтамышем. Он убежал в свою подвластную ему Русь. Пойдем на Русь! Войска Тимура переправляются через Терек. Бешеный ритм погони за Тохтамышем. Ярко светит солнце. Воины едят прямо в седлах. Светит луна. Ночь. Воины меняют лошадей. Спят в седлах, похрапывая. Храп. Степи. Рассвет. Воины просыпаются на ходу. Многие на ходу совершают малую и большую нужду. Мелькают березовые рощи, села с церквушками. Это уже средняя полоса России. Войска проносятся через села, хватают на ходу девушек и молодых женщин, насилуют на ходу и сбрасывают. Какой-то подхватывает старушку. — Ничего другого не поймал, — говорит он как бы оправдываясь. Над ним смеются. — Плохой ты рыбак! В обозе на телеге едет Ксения, со слезами смотрит на давно покинутые родные места. Тимур, окруженный свитой и телохранителями, объезжает воинский строй, подъехал и к ней. — Что, Ксения, приятно тебе видеть свою родную землю? — Как же! — говорит Ксения, — Во всем мире не может быть земли. приятнее этой, воздуха, лучше этого, воды, слаще этой, лугов и пастбищ, обширнее этих! — Вода хорошая, — соглашается Тимур, — а воздух лучше в пустыне, здесь он болотом и говном пахнет. И пастбища, для коров пригодные, но не для коней. Вот в Кипчакской земле пастбища большие! Здесь зимовать конному войску нельзя. И земля разоренная, бедная! — Русские заперли ворота и готовы защищаться! — докладывает дозорный. — Как город называется? — спрашивает Тимур. — Елец. — Е-лец! И не произнесешь! Не хочется мне здесь воинов терять. Мне они нужны для настоящих походов. На Багдад! На Дели! На Пекин! А не на эти болота! Пусть послы скажут русским, что мы пришли с миром. Не с ними воевать, а с Тохтамышем. — Ксения! — говорит он, подъезжая. — Пойдешь с послами, переводить будешь. В палате у елецкого князя посольство Тимура с подарками. Тут же — русские вельможи. — Великий эмир Тимур, — переводит Ксения, — пришел освободить вас от Тохтамыша поганого, а мы ваших земель не хотим, ни городов ваших, ни сел ваших. А вы заключите с нами мир. Тохтамыш, мы слышали, много бед вам сотворил, и нам он враг. Потому мы его бьем. — Передайте хану Аксад Темиру, — говорит князь, — что мы помыслим как решать. Послы кланяются и уходят. — Хорошо будет, если они Тохтамыша прогонят. А может, помогут от татар вообще освободиться?! — Все, все они татары, — говорит один воевода, — им нельзя верить. Они коварны, жестоки и неумолимы. — Лучше всего миром уладить! — говорит богатый купец. — Откупиться лучше. Вот великий князь Дмитрий Донской на Куликовом поле Мамая побил! А Тохтамыш за это пришел и Москву сжег. И побил столько, что триста рублев стоило похоронить всех! А платить-то по рублю за восемьдесят покойников! — Рублевая ты душа, Еремей! — сердито говорит купцу воевода. — Князь Дмитрий Донской победой надежду всей земле русской подал! — А как Тохтамыш на Москву пришел, так князь Дмитрий Донской все бросил, и купечество, и подвластный ему народ, и убежал, — сердито говорит купец. — Нет, лучше миром поладить. — Не надо междоусобиц, — примирительно говорит князь. — Аксад Темир, верно, с Тохтамышем воюет и его прогнал. Пойдем с миром навстречу Аксад Темиру. — Смотри, князь, — говорит воевода, — как бы не сделались мы добычей еще более кровожадного, чем Тохтамыш, завоевателя! — А мы понадеемся на честный крест! И благословение Матери Божией! Князь выходит на крыльцо, перед которым собрался народ. — Люди елецкие! — говорит князь. — Вот был Тохтамыш, зло причинял неисчислимое нам и нашим родичам. Москву сжег. Вот теперь Аксад Темир пришел сюда, на нашу землю. Как, нам с Аксад Темиром воевать или нет? Как нам поступить? — Сам знаешь, князь, твоя воля, — сказал один. — Прикажи — повоюем с Аксад Темиром. Либо его сокрушить сумеем, либо головы сложим свои, как прикажешь князь, так и будет. — У Аксад Темира сила большая, — говорит князь, — но нам он обещает мир. Думаю, надо судьбе покориться и ворота перед ним открыть. — Упрямые русские, — говорит Тимур, — уже полтора столетия под Золотой ордой, а все бунтуют.
Чингисхан — великий полководец, и сыновья его и внуки, Батый, — все хорошие воины, но не просвещены они были светом ислама. Первым делом, как Русь сокрушили, надо было церкви разрушить, мечети строить и ислам вводить вместо христианства. А они дань собирать начали. Дань — дело временное, а ислам — вечное! Мамай ислам принял, да слаб оказался, уж поздно. А Тохтамыш вообще трусливый и подлый! Нет теперь таких людей, как Чингисхан! Эх, жаль, вовремя Чингисхан ислам не принял! Где теперь Мамай? — К генуэзцам сбежал в Корфу, — сказал Николо, который был в свите Тимура и постоянно что-то записывал на ходу. — Если и меня русские побьют, итальянцы возьмут меня? — улыбнулся Тимур. — Латинские книги поеду к вам изучать. — И он засмеялся. Послышались звуки церковного колокола. Распахнулись ворота. И вереницей вышли жители во главе с князем и вельможами. — Слава Аллаху! — сказал Тимур. — Когда я овладею всем миром, больше не будет этого звона. Разрушу все христианские церкви и запрещу культ Христа. И уничтожу всех, кто не примет ислам. Только так можно сделать победу ислама прочной и выполнить предписание Аллаха. Князь и вельможи приблизились и поклонились Тимуру. Стройная девица подала ему по русскому обычаю хлеб и соль на золоченом блюде. Тимур взял хлеб и бросил его на землю. Это был сигнал. Воины Тимура со смехом и шутками начали бить и вязать… […] … — Можешь ли ты хотя бы раскаяться великим раскаянием для того, чтобы уйти из этого мира спокойно? Посмотри вокруг, на холмы, пески, деревья, зверей и птиц, которые все прославляют единого, покоряющего! И только ты упорствуешь. — Я вижу, ты отощал телом, зловредный старец! — сказал Николо. — И жаждешь насытиться новой кровью. Но да сбудутся слова пророка нашего: когда будешь призывать бога, да не услышит он, ибо ты осквернил руки свои кровью и ноги твои быстрые на человекоубийство. Не бога ты оставил, а самого себя. Пролитую кровь взыщет с тебя господь! — Великий эмир! Да удалит от тебя Аллах проклятья этого богомерзкого пса! — закричали вокруг. — Да примет Аллах твои молитвы! — Клянусь Аллахом! Я заставлю его замолчать первым же камнем! — крикнул прощенный разбойник. И бросил твердый сухой ком земли, который попал Николо прямо в рот. Тотчас посыпался на него град сухих каменистых комьев. Вскоре весь он был покрыт серой пылью и красной кровью. Николо начал петь псалмы с окровавленным ртом, сначала громко, а потом тише и тише: — Перед Богом потрясется земля, поколеблется небо! Солнце и луна помрачатся! И звезды потеряют свой блеск! — Смотрите! Смотрите! — весело кричал народ. — Как пес, подыхающий враг Аллаха. И они поднимали детей, чтобы те видели. — Толпы, толпы в долине суда, ибо близок день Господень к долине суда. Солнце со светилами померкнет, и звезды потеряют свой блеск! Захрипел Николо. Вдруг начало темнеть среди яркого дневного света. Черное пятно покрыло солнце. Сразу похолодало, подул ветер. Народ в ужасе закричал и начал разбегаться. — Злобные джинны и идолы, которым служит враг Аллаха, пришли проститься со своим слугой! — сказал Тимур. — Нет, я пришел не к нему, а к тебе, — сказал кто-то рядом. — Эблис! — сказал Тимур. — Я по тебе соскучился! — сказал Эблис. — Мы ведь с тобой теперь как родные братья. И он захохотал. На крыше дворца, где были установлены телескопы, звездочет и десятилетний внук Тимура Улугбек смотрели на небо. — Жаль, что дедушка Тимур сегодня занят, — сказал Улугбек, — я хотел показать ему в китайскую трубу полное затмение солнца. — Улугбек! Я давно предсказал твоему великому дедушке: когда солнце достигнет своего четвертого дома, созвездия Овна, — он овладеет престолом. Так оно и случилось. — Заблуждаетесь, — сказал Улугбек, — четвертый знак зодиака не Овен, а Телец. — Ты, Улугбек, еще слишком молод, чтобы учить меня, старого звездочета, — раздраженно сказал звездочет. — Ты должен чаще думать о звезде Мостури. Звезда Мостури покровительствует соблюдающим шариат. Достаточно ли ты учишь шариат для понимания звездного неба? — Я учу китайскую астрономию и законы Птолемея, — сказал Улугбек. — Я не думал, что у великого Тимура внук будет говорить еретические речи, — в ужасе сказал звездочет. Торжества во дворце, собрались все жены с детьми. Вельможи послушны. — Я провозглашаю своим наследником в Хоросане и Сейстане моего сына Сахруха! — говорит Тимур и
вручает сыну меч. После этого он нежно поцеловал его. — Кто любит его, — обратился Тимур ко всем, — тот любит меня. Кто почитает его, тот почитает меня. Кто ему повинуется, тот и мне повинуется. — Слушаем и повинуемся! — произносят вельможи в разных концах зала. — Я клянусь на этом мече, что этим мечом поражу каждого, кто дерзнет не признать твою власть над миром, отец, — сказал Сахрух. — А теперь вы, визири, вельможи и знатные люди, — сказал Тимур, — делайте моему сыну подарки! И со всех сторон начали подносить Сахруху золототканые одежды, золотые динары, драгоценности. И все родственники подносили подарки. Когда дошла очередь до Улугбека, он поднес чистый листок бумаги. — Отец подарил тебе меч, а я подарю бумагу, потому что с помощью бумаги ты можешь овладеть могуществом Аллаха великого во врачевании, в астрономии, геометрии, чтении по звездам, алхимии, белой магии, науке о духах и прочих науках. Тогда Сахрух сердито разорвал бумагу и сказал: — Ты, Улугбек, хочешь быть не мужчиной, а евнухом. Я мужчиной хочу жить в этом мире. Ты предлагаешь быть евнухом, наблюдать за этим миром. — Помиритесь! — сказал Тимур. — Ибо едина истина. Единая истина только у Аллаха. И да помилует вас обоих Аллах великий! Человеческая истина — как орех. Если она не разобьется на части, ее не съесть. Возьмите же каждый по своей половине истины, и тем прославите мудрость Аллаха. Тимур и Улугбек сидели в комнате, увешанной златоткаными коврами и тканями. Был вечер. Утомленный Тимур решил перед сном повидать своего любимого внука. — Ну, какие загадки хочешь загадать ты мне сегодня, мальчик? — спросил Тимур, ласково улыбаясь, гладя Улугбека по голове. — Мужчина — да не мужчина, — сказал Улугбек. — Бросили камни, да не камни, в птицу, да не в птицу, которая сидела на дереве, да не на дереве. — Первое — евнух, — сказал Тимур, — второе — пемза, третье — летучая мышь, а четвертое — лоза. — Дедушка! Ты такой мудрый! — сказал Улугбек. — Нет! Просто я тоже был маленьким, и учитель мне тоже разъяснял детские загадки, — засмеялся Тимур. — Вот вторая загадка, — сказал Улугбек. — Не смертен и однако не бессмертен он, не божеской живет он жизнью и не человеческой, рождается каждый день и исчезает вновь. Незрим для глаза и в то же время всем знаком. — Это уже загадка посерьезнее, — сказал Тимур. — Ты говоришь про сон. Этот мир полон трудных дел, и всякий раз предпринимая трудное дело, надо вверять себя воле Аллаха. Животным и простолюдинам сон дан для отдыха и прекращения тягот, но такие люди как мы с тобой, люди особой судьбы, узнаем грядущее в сновидениях. — А вот и третья загадка, — сказал Улугбек. — Было три брата. Один из них умер праведником, один — грешником, один — малым ребенком. Какова будет их судьба после смерти? — Это ясно, — улыбнулся Тимур. — Праведник попадет в рай, грешник — в ад, а ребенок, так как он еще не успел проявить себя, не попадет ни туда, ни сюда, и останется в промежуточном состоянии. — А если ребенок обратится с жалобой к богу и спросит его, почему он не дал ему возможности добрыми делами добиться доступа в рай, что ответит бог? — Бог ответит: «Я знал, что если ты подрастешь, то станешь грешником и обречешь себя на адские муки. Потому я и отнял у тебя жизнь рано», — сказал Тимур. — А тогда грешный брат в отчаянии возопит: «Почему ты, великий Аллах, не умертвил меня ребенком?!». Улыбка сбежала с лица Тимура. Он оторопело посмотрел на внука, который торжествовал свой успех. — Почему, дедушка? Почему? — Научение сатанинское, — прошептал Тимур. И крикнул: — Э! Эй! Уведите мальчика спать! Вошли слуги. Взяли Улугбека за руку и повели. — Дедушка! Ты мне не ответил! — кричал Улугбек. — Дедушка, отвечай! Уже Улугбека увели, а Тимур долго сидел встревоженный перед зеркалом, глядя себе в глаза. — Этот мальчик до крайности растревожил меня, — сказал он сам себе. — Что ждет меня в будущем? Той ли дорогой я иду? Оправдает ли меня Аллах во всех делах моих? Кто даст мне на это ответ? Сильно утомленный Тимур лег на постель и быстро уснул. Он шел по пустыне и вокруг были дикие звери, он не знал дороги. Блуждал, то идя вперед, то возвращаясь назад. Наконец, он прошел пустыню и попал в сад. В саду было множество плодов, лежали на земле музыкальные инструменты. Посреди сада стоял громадный трон. Около трона стояла высокая башня. На вершине башни сидели какие-то люди. Перед каждым из них лежали книги, и они что-то выписывали, чтото вписывали в эти книги. Тимур с трудом поднялся на высокий трон и оттуда спросил людей: «Что вы пишете?» — «Наше дело, — ответил один из писцов, — вести запись тому, что должно случиться в жизни с каждым человеком. Разве ты не знаешь из Корана, что есть книги, в которых записаны все дела человеческие?» — сказал другой писец. — «Я знаю, — ответил Тимур. — И очень заинтересован узнать, кто записывает события моей грядущей
жизни?» — «Ты боишься своей судьбы?» — спросил один из писцов. — «Я хотел ее знать заранее, чтобы не совершать ненужных ошибок, ибо от малых ошибок зависит судьба многих людей», — сказал Тимур. Тогда один из писцов произнес стихи: Страшащийся судьбы, спокоен будь! Ты — весь в руках высокого провидца! Пусть в книге судеб снов не зачеркнуть, Но что не суждено, тому не сбыться. «Мне знакомо твое лицо, — сказал Тимур, вглядываясь в писца, читающего стихи, — но я не могу тебя вспомнить. Нет! Я узнал тебя! Я узнал тебя!» — закричал он. И тут вдруг проснулся сильно встревоженный. — Как не вовремя я проснулся, — сказал он тихо. — Во сне мне показалось, я узнал его, а теперь не могу вспомнить. Какое тревожное сновидение перед трудным походом в Персию, где шах Мансур готовит против меня большое войско. Однако, что бы ни случилось, я пойду до конца. И пусть имя Аллаха будет надо мной! Персия. Яростный бой. Жители на стенах отбивают приступ войск Тимура. Распахиваются ворота. И шах Мансур с тысячью всадников, вооруженных пиками, преследуют отступающих воинов Тимура. — Повелеваю собрать всех наших воинов, вооруженных пиками, чтобы отразить натиск врага! — говорит Тимур, наблюдая за боем в окружении своих телохранителей. — У нас нет воинов, вооруженных пиками, — говорит Саид. — Значит, к великому горю моему, — говорит Тимур, — таких воинов не оказалось? Вы плохо подготовились к этому походу! О, Аллах! Откуда же ждать помощи? — Тимур! — послышался голос. — Помощь придет! Оттуда, откуда ты не можешь ждать! — Это голос из мира тайн, — говорит Тимур. — Благодарю тебя, Аллах, за помощь! — Смотрите! — крикнул Саид. — Вот всадник похожий на араба! Вооруженный пикой. Всадник в арабском плаще, на большом белом коне, с пикой наперевес пронесся мимо Тимура с криком: «Алла! Дай победу Тимуру!». С этим громким криком всадник ринулся прямо в гущу битвы, на шаха Мансура. Шах Мансур испуганно посмотрел на всадника, который с грозным криком мчался на него, держа копье наперевес, и без чувств упал от страха с коня. Брат шаха Мансура — шах Вух — поднял его на своего коня и обратился в бегство. Воины Тимура бросились преследовать врага. — Аллах с нами! — сказал Тимур. — Всадник, который неожиданно появился мне на помощь, исчез неведомо куда. Это помощь свыше! Мирза Сахрух, сын Тимура, догнал шаха Мансура, отрезал ему голову и, держа эту голову за волосы, поскакал навстречу Тимуру. Бросил голову на землю к ногам отца с криком: — Попирайте ногами головы всех ваших врагов, как голову этого гордого Мансура! Яростный бой воинов Тимура с жителями города. — Пощадить только квартал потомков пророка и улицу богословов! — говорит Тимур. Город охвачен пламенем. Повсюду валяются трупы. Войска Тимура движутся по Персии, не встречая сопротивления. Все бегут перед ними. Из крепости Сотван выходит делегация, кланяется Тимуру. Тимур вручает ключи Хоросану. — Такая радость внушила мне полную уверенность, что мое предприятие овладеть Персией кончается полной удачей, — говорит Тимур. Вечер. Тимур молится в своей походной мечети. Когда он окончил вечернюю молитву, ему доложил слуга: — Великий эмир, пришел саид Джамаль Алькадыр и просит его принять. Тимур поморщился. — Я знаю саида Джамаль Алькадыра. Он все время ходатайствует за разных приговоренных к смерти преступников. С чем он пришел сейчас? Пусть войдет. Когда саид вошел, Тимур спросил его: — За каких преступников ходатаем пришел ты теперь, саид Джамаль Алькадыр? Ты никогда не приходишь ходатаем за доброе, всегда — за злое. — О, повелитель правоверных, — сказал саид Джамаль Алькадыр, — разве врач приходит к здоровому? Он всегда приходит к больному. А мы, саиды Аллаха, должны лечить больную душу! Ты приказал истребить всех жителей Шираза. Я прошу тебя помиловать ширазцев, наказать только виновных, да и то милосердно. — Жители Шираза убили поставленных там мною наместников, так они поступают не впервые, — сказал Тимур, — они совершили это злодеяние толпой! И наказаны должны быть толпой. Ты знаешь, что ангелы ада Мунки и Накул взвешивают поступки каждого при входе в ад на больших весах. У меня таких весов нет. Ширазцы совершили общее преступление и наказание им будет общее. — Мне жаль, что ты не обратил внимания на мое заступничество, — сказал саид. — Но это не твоя вина. Я не сумел тебя убедить, но вспомни еще раз великие слова Аллаха из его великой книги: «Подавляющие гнев и прощающие людям».
После этого он поклонился Тимуру и ушел. — Он всегда утомляет меня своими разговорами, — сказал Тимур зевая. — Мне почему-то сильно захотелось спать, и я, пожалуй, не буду даже ужинать. Тимур лег, быстро уснул. И тотчас увидел посланника Аллаха — Мухаммеда, который сурово смотрел на него. — Тимур, — сурово сказал Мухаммед, — ты не уважил просьбу моего потомка, не помиловал население Шираза. А разве ты сам не нуждаешься в моем ходатайстве? — сказав это, посланник Аллаха исчез. Тимур проснулся в страхе. — Саид, — позвал он, — я навлек на себя гнев посланника Аллаха, не уважив просьбы саида Джамаль Алькадыра. Знаешь ли ты, где найти саида? — Да, уезжая, он передал, что остановился неподалеку, в горной пещере. Если захочешь его увидеть, ты можешь придти к нему в любое время. В пещере при тусклом огне костра Тимур поклонился саиду. — О, великий саид Алькадыр! — сказал он. — Прошу простить меня за то, что я не выполнил твою просьбу. Я не только помилую жителей Шираза, но и пошлю им богатые подарки. Я теперь хорошо понял, что следует беспрекословно исполнять все, что скажет саид, оказывая всевозможное почтение всем потомкам посланника Аллаха. В моем сердце укрепилась пламенная любовь к потомкам посланника Аллаха. — Пусть Аллах пошлет тебе все, что ты просишь, — сказал саид и положил ладонь на склоненную голову Тимура. — Я прошу у Аллаха только удачи, — сказал Тимур. — После Персии я двинусь в сторону Ирака, где меня ждет легендарный Багдад, город «Тысячи и одной ночи». Жара. Яростно слепит солнце, освещая поле битвы. Багдад горит. Тимур наблюдает с холма за пожаром. Неподалеку стоит истерзанная и испуганная толпа. — Поэты! Художники! Монахи! Мудрецы! — обращается к толпе Тимур. — Сорок дней сопротивлялся мне Багдад, не желая признать, что величие его халифа должно перейти ко мне. Теперь Багдад пожинает плоды своего неверия. Все, имеющие разум и совершившие преступление разумно, все жители Багдада старше восьми лет умрут. Но вам, поэты, художники, монахи, мудрецы, я дарую жизнь. Вы принимаете этот мой подарок? — Я не принимаю, — сказал один и вышел из толпы. — Подари мне глаза подлеца, которыми я мог бы спокойно смотреть, как горит мой город и погибает мой народ. — Ты кто? — спросил Тимур. — Я — художник Рузи. — У меня нет таких глаз, художник Рузи, — сказал Тимур, — и потому я беру назад свой подарок. Он махнул рукой. И голова художника скатилась с плеч. — Еще кто-нибудь хочет вернуть мне мой подарок? Вышел из толпы другой. — Я — поэт Нурэтдин. Возвращаю тебе твой подарок — свою жизнь. Но запомни слова: Не обижай! Разумный не подъемлет Руки для нанесения обид! Ты будешь спать! Обиженный не дремлет! И бог тебе сторицей отомстит. Тимур махнул рукой и голова поэта слетела с плеч. — Есть еще неблагодарные, не приемлющие моих подарков? — спросил Тимур. — Горе! Горе! — сказал один из мудрецов. — Мы все опечалены судьбой нашего Багдада. Но в отличие от этих двух гордецов, готов я принять от тебя в подарок наши жизни и принести вам, великий эмир, за это свою благодарность. И они все, художники, поэты, мудрецы пошли вереницей к Тимуру, целуя его стремя, выстроившись в очередь. Тут же стояли слуги, которые выдавали каждому поцеловавшему стремя коня и некоторую сумму денег. — На этом коне и этими деньгами вы сможете достичь других городов, — сказал Тимур. — Но если ктонибудь когда-нибудь захочет посетить мой Самарканд, я приму его милостиво. Когда же утихнет пожарище, те, кто захочет, смогут вернуться в Багдад. Я велел отметить знаком все больницы, мечети и школы, которые должны остаться среди всеобщего разрушения. Дымятся развалины. На руинах высится пирамида отрубленных голов. Тимур в сопровождении гвардии медленно едет разрушенными улицами. Выезжает к реке Тигр, разделяющей город пополам. — Древний Вавилон был на Евфрате, а Багдад — на Тигре, — говорит Тимур. — Там, где сливаются эти реки, когда-то был рай, жили Адам и Ева, а теперь здесь суждено быть аду за грехи, за беззаконие здешних жителей. Ведь и милостивый Аллах карает человекоубийством грешников. — Он зашел в безлюдную мечеть на берегу Тигра и долго молился. После молитвы он, осматривая мечеть, заметил золотую надпись: «Эту мечеть выстроила Сид Зубейда, жена
великого багдадского халифа Киру Аррашида». — Величие правителей исчезает, — сказал он, — а величие камней остается. По возвращении из похода я хотел бы построить красивые мечети в Самарканде, который должен превзойти и Багдад, и Дамаск, и Исфагани. Но и величие камней можно разрушить. В этом мире нельзя разрушить только величие слова. После камней я хотел бы поклониться словам, я хотел бы специально поехать в Нишапур, посмотреть могилу Омара Хайяма и поклониться ей. Кладбище в Нишапуре. Местная знать суетится, кланяется Тимуру. Тимур морщится. — Кто их позвал? — говорит он Саиду. — Я хотел, чтоб мое посещение этого места прошло в тиши. Подошел смотритель кладбища. Он был хромой. Тимур, который тоже хромал, спросил недовольно здешнего губернатора: — Почему ко мне приставили именно этого человека? — Благородный эмир, — побледнев, сказал тот, — если вам он не нравится, мы его сразу же уберем, но этот человек большой знаток и любитель нашего великого земляка Омара Хайяма. — Тогда пусть останется, — сказал Тимур и обратился к склонившемуся перед ним смотрителю: — Ты хорошо знаешь стихи Омара Хайяма? — Я люблю стихи Хайяма, а знать их — все равно, что знать это небо, этот воздух. Мы можем дышать им, но мы не можем знать его. — Покажи мне могилу Хайяма, — сказал Тимур. — Милостивый эмир! Если вы любите и чувствуете стихи Омара Хайяма, то сами узнаете его могилу. Но я провожу вас туда, где она расположена. Он пошел, хромая, впереди Тимура. А Тимур, окруженный свитой, шел за ним, тоже хромая. — Ты давно служишь здесь смотрителем? — спросил Тимур. — Всю жизнь с малых лет, когда меня сюда привел отец, но время от времени я хожу поклоняться и другим гробницам нашей страны. — Ты слишком уж торопишься присоединить Омара Хайяма к святым. Вспомни его оскорбительные богохульные стихи, — сказал Тимур. — О, милостивый эмир! Омар Хайям сам ответил на все упреки, адресуя свои слова Аллаху: Жизнь, как роспись стенная тобой создана, Но картина нелепостей странных полна. Не могу я быть лучше, ты сам в своем тигле Сплав мой создал, тобою мне форма дана. — Так, великий эмир, Омар жил, так он и умер. Посмотрите, великий эмир, даже если вы никогда не были здесь, то узнаете эти места. Сюда налево, вот садовая стена, из-за которой виднеются ветви грушевых и абрикосовых деревьев. Однажды в веселой беседе с друзьями Хайям сказал: «Моя могила будет расположена в таком месте, где каждую весну северный ветер будет осыпать надо мной цветы». — Ты говоришь так, точно сам вчера беседовал с Омаром Хайямом, — сказал Тимур, — а ведь он уже мертв два столетия. — Да, прошло два столетия, как этот человек скрыл свое лицо под покровом праха и оставил этот мир осиротевшим, но у меня такое чувство, будто я имел счастье знать его, наслаждаться мудростью его слов и слушать музыку его речи. Смотрите, великий эмир, вы узнаете могилу Хайяма? — Узнаю, — говорит тихо Тимур, — та, что скрыта совершенно под цветом деревьев. — Я всегда не могу здесь сдержать слезы, — сказал проводник. — Простите меня, великий эмир. — И заплакал. — Простите меня! Тимур стоял молча. — Вспомни стихи Хайяма, — сказал он. — Не стоит плакать. Не рыдай, ибо нам не дано выбирать. Плачь, не плачь, а придется и нам умирать. Глиной ставшие мудрые головы наши Завтра будет ногами гончар попирать. — Я счастлив, — говорил, плача, проводник. — У меня на глазах великий царь поклонился великому поэту. Я бывал на могилах многих святых, посещал много святых мест, но никогда не испытывал такого счастья. — Как же ты странствуешь с хромой ногой? — спросил Тимур. — Но ведь и великий завоеватель мира имеет тот же недостаток, — сказал проводник. — Ты мне нравишься, — сказал Тимур. — Мне нужны ученые люди, любящие поэзию. Хочешь быть смотрителем библиотеки в Самарканде? Я хочу построить большие библиотеки в Самарканде и Бухаре, больше, чем в Александрии. — Видеть восхитительный Самарканд и знаменитую Бухару на святой почве, по которой следовало бы ходить головой, а не ногами, всегда было моим желанием. — Как тебя зовут? — Ходжи Аммандурди. — Поедешь со мной. — Я счастлив, — сказал Аммандурди. — И обеспокоен, не слишком ли утомил своей болтовней ваше сердце.
Самарканд. Город, утопающий в садах. Шумные базары. Толпы молящихся в мечетях. Глашатай в сопровождении барабанщиков ездит по улицам и площадям, добавляя: — Нет бога, кроме Аллаха, Магомет — посланник Аллаха. Слава тому, кто изменяет мир, но сам не изменяется. Слава великому эмиру Тимуру, изменяющему мир во имя Аллаха! Жители благородного Самарканда! Великий эмир Энвер Тимур, окончив свой победоносный поход, возвращается в Самарканд! Тимур въезжает в сопровождении свиты, встреченный толпой. Перед дворцом обнимает жен, детей, внуков. Обнимая Тимура, Каньо шепнула: — Я ждала тебя, господин мой, как лотос ждет теплого дождя. — Ты похудела, — шепнул ей Тимур. — И стала похожа на тень цветка. Это меня огорчает. — Когда нужно придти на прием эмира? — спросил визиря один из послов. — У меня личное послание испанского короля. Эмир должен принять меня в первую очередь. — В первую очередь великий эмир, возвращаясь из похода, по традиции посещает гробницу святого Хазрета Шах Саида, — сказал визирь, — того, кто ввел в Самарканде вместо язычества ислам. Гробница святого располагалась на горе, и к ней вели широкие мраморные ступени. Процессия двигалась медленно, потому что идущий впереди Тимур хромал, с трудом преодолевая крутые ступени, опираясь на плечи телохранителей. Вступили в узкий коридор, переходя из комнаты в комнату. И в каждой новой комнате все должны были класть по два поклона. — Когда конец? — шепнул испанский посол своему переводчику. — У меня уже болят колени. Переводчик приложил палец к губам. Наконец вошли в комнату, где стояли три ветхих знамени, панцирь, старый меч и Коран. — Это вещи святого, — шепнул проводник. Тимур первый, за ним остальные приложились к этим вещам. — Я сомневаюсь в их подлинности, — шепнул посол проводнику. Тот опять приложил палец к губам. У могилы святого Тимур долго молился. И все должны были с благоговением повторять слова молитвы. Когда покидали гробницу, все были утомлены. На улице светило солнце, зеленели деревья. — Мы как будто выбрались из могилы, — сказал посол переводчику. — Но я рад. Как гласит персидская пословица: слышать не то, что видеть. А что это за здание против гробницы? — Это медресе, — сказал переводчик. — Эмир любит посещать медресе. Но сопровождать его теперь уже не обязательно. — Тогда пойдем погулять по городу, особенно по здешним базарам, — сказал посол. Медресе. Ученики и учитель отвесили Тимуру глубокий поклон. — А где Хазрет Убайдулла? — спросил Тимур. — Великий эмир, — сказал учитель, — незадолго до вашего возвращения Хазрет объявил себя больным. — Что ж, подождем, пока он выздоровеет, — сказал Тимур, усаживаясь на почетное место. И начал экзаменовать учеников. — Когда была построена первая мечеть? Ученики молчали. — Они боятся вас, великий эмир, — сказал учитель. — Они учатся святому делу и должны бояться Аллаха, а не меня. — Ты скажи! — ткнул он в одного долговязого ученика. — Великий эмир! — запинаясь, сказал долговязый. — Первая мечеть была построена в Мекке. — Дурак, — раздраженно сказал Тимур. — Первая мечеть была устроена не в Мекке, а в Медине, когда пророк Мухаммед переселился туда. — Какое назначение мечетей? — спросил Тимур. — Ты! — ткнул он пальцем в круглолицего. — Служить местом для молитв, а также для собрания общин, — бойко ответил круглолицый. — Местом для молитвы правоверных, — поправил Тимур. Тимур покинул медресе не в духе. — Мне повезло, — сказал он Каньо, — у меня был очень хороший учитель — Мирсаид Берке. — Я недавно узнал, что этот великий человек, которому я многим обязан, умер в тишине, всеми забытый. Я очень огорчен и испытываю чувство вины. И хотел бы устроить ему гробницу в Самарканде. Первый камень, обращенный головой к Мекке. Подле моего учителя я хотел бы быть погребенным в знак своей к нему признательности. — Мой господин, — сказала Каньо, — тебе еще рано помышлять о смерти. — Нет, Каньо, я чувствую себя усталым, я стал хуже видеть, у меня болят глаза, бывает трудно долго читать, у меня часто болят раны на руке и на ноге, а после сна пересыхает горло. И враги, как псы, носом чувствуют, что я слабну. Вот этот Убайдулла, учитель медресе, он образованный, но он ненавидит меня, и потому притворился больным. — Мой господин, — сказала Каньо, — вы будет жить еще долго-долго. Вы будете жить дольше, чем я. А к
врагам надо относиться спокойно. Они появляются и исчезают, как вода. У нас, у китайцев, есть пословица: когда чиста вода, я мою в ней руки, когда она грязна, я мою в ней ноги. Тимур улыбнулся. — Медресе действительно плохое и маленькое, — сказал он, — оно больше похоже на дворцовую конюшню. — Позвольте мне, мой господин, на свои деньги построить большое медресе, — сказала Каньо. — В этом медресе должно быть до тысячи учеников, и каждый должен получать от меня на содержание по сто тин. — Да, я хочу начать в Самарканде большое строительство, — сказал Тимур. — Пока я жив, я хочу построить большое медресе. Я нашел место для медресе у бухарских ворот. Я хочу, чтобы мой Самарканд был самым красивым городом мира. Я хочу украсить его садами, зданиями, мечетями, базарами. Самарканд должен стать еще красивее, чем он был до нашествия монголов, разрушивших его. Сказал в древности философ: «Нет на земле мест прекраснее, чем три места: крепость Самарканд, Дамасская Бута и река Герата». Идет совещание министров. Тимур говорит: — Каждый год в Самарканд привозят огромное количество товаров разных видов: из Китая, Индии, Татарии. Но нет определенного места для продажи. Поэтому приказываю построить через город улицу с лавочками, магазинами, шатрами. Она должна быть такой, чтобы можно было там продавать и покупать, и чтобы было красиво, чтобы было прохладно летом и тепло зимой. — Мы наметили строительство такой улицы на будущий год, — сказал визирь. — Мне она нужна сейчас, — сердито сказал Тимур. — Даю вам двадцать дней, пусть жители работают день и ночь. Строительство. Рушатся дома, которые попадаются на пути прокладываемой дороги. Крики. Плач. — Великий эмир, — говорит глава депутации, — мы — жители тех домов, которые разрушены при строительстве, мы и наши дети остались на улице, все наше имущество погибло. Просим дать нам хотя бы какую-нибудь компенсацию. — Кто вы такие! — закричал и затрясся Тимур. — Этот город мой, я купил его на собственные деньги. У меня есть письменное доказательство, я вам завтра его покажу. Если это не правильно, то я вам заплачу то, что вы просите. — Простите нас! Простите, великий эмир! — в страхе начали кланяться жители. — Убирайтесь! Убирайтесь, — начали выталкивать их стражники. Но они и сами спешили убраться, кланяясь. — Я удивлен, что мы остались живы, — шепнул один, — так страшно мне. — Я пошлю ваши души в огонь! — кричал Тимур, который все никак не мог успокоиться. — А скверное это обиталище! Нечестивые! Вы должны ходить, свесив головы к земле! Посетителей уже давно не было, а он все кричал. — Все мои враги убедятся в своей смерти, унижении и гибели! Все враги! Вдруг он схватился за горло. И блевотина потекла у него на ковер и на ступеньки трона.
Артур Фредекинд ВОЗРОЖДЕНИЕ Однажды (начинаем мы так потому, что хотим рассказать о старом писателе, а старый писатель обязательно тронулся бы именно с такого жукового слова или жуковского…), так вот — однажды одного не больно известного, но заслуженного писателя (у него имелся весь долженствующий для данного малоприятного определения набор: громкий дебют в молодости, затем опала в связи с окончанием, как обычно, краткой капели, писание «в стол», хотя как раз стола-то у писателя и не было, не кстати говоря — до сих пор нет, имелся лишь кухонный, гэдээровский, из прессованных опилок, никогда полностью не раскладываемый уголок, писать в него было невозможно, а работать на нем означало получить сколиоз и расстроенные нервы, ибо столик скрипел, дрожал, звякала крышка заварничка, билась о стену нераскрываемая половинка, да по замерзшим ногам творца изредка пробегала пыльная мышка, отоплением служила газовая плита, а в таком случае, как известно, тепло имеет манеру скапливаться в верхней части помещения до тех пор, пока обогреваемого не начинает подташнивать, ан ножки все одно холодит! Но писатель упорно сочинял и досочинялся до начала нового оттаивания присибиренной страны, выслужив звание «несломленного», тем паче подписав пару воззваний совместно с либеральными гэбистами, хотя назвать тех других, против кого направлялось заявление, — консерваторами, язык не поворачивается, в самом деле: какие-то бесцельные, заторможенные палачи, обожающие необузданные формулировки типа «истинно русский лыжник», в общем вовсе не члены палаты лордов, да, так писателя обозвали «деятелем», и тем самым он-таки стал известен в определенных кругах провинциального города, города получившего неожиданно — громкое наименование «задницы мира» от приятеля писателя — вечного революционера, так вот как-то…) и мы вернулись к началу нашего рассказа, и у нас возникает желание поерничать и над «началом» и над «рассказом», прерываемыми забавными, квазинаучными скобками (при печатании еще добавятся и сноски и комментарии — сейчас ведь несказанно любят разъяснять читателю каждый пук автора, а вот мы видали книги, изданные в начале нынешнего века, так там даже иностранные слова не переводились, и ладно бы только французские! те старорежимные норовили всунуть и латынь, и греческий, а то и польский с чешским — уж их-то кто обязан знать? а ежели разрубить наш ностальгический мостик: какого черта человек ищущий отдохновения, заметьте — не отдыха! должен вместо интересного сюжета и неординарных мыслей вычитывать груды притянутых за уши версий или, не доведи Господи, ссылок на некие тома, каких он в помине не видывал, да никогда и не увидит, ибо нет у него возможности мчать в Лондонскую Королевскую библиотеку или заказывать, примером, Парменида в немецком клубном магазине), да, так долой скобки! Мы обязуемся освободить задерганного читателя от обрастания ствола повествования нашими личными претензиями на критика, философа, историка, психиатра, депутата, педагога, пророка и прочее, прочее, прочее… У-фф. Кажется, первое предложение преодолено. Только вот что там с писателем, мы так и не открыли, но не беспокойтесь, дальше пойдем легче. Не телеграфом. Клипами. Погнали. Ну-с: старому больному человеку понадобилось ощутить себя большим евреем, чем он и был на самом деле. По происхождению он имел к ним отношение, но не прямо непосредственное (не станем перечислять необходимые атрибуты, мы же обещали!), а, если так можно выразиться, легко-касательное. Одна из его бабушек давным-давно изрекала фразы на идише и он даже запомнил: «Вызмир, авытыкизмир! Шлымазл!» — в собственный адрес. Нечто было вокруг его имени Яков; как-то коллега переспросил: «Не Иаков?», писатель почему-то покраснел, но совершенно честно возразил: «Нет, Яков», ведь даже та самая ветхозаветная бабушка называла его именно так. В последнее время все надрывно принялись «определяться» — так выразился некий потомок графа, им приятно выяснять собственную родословную, в отличие от большинства населения, куда ни ткнешь — Шарик, и писатель решил заглянуть в расположенный неподалеку от дома центр культуры («центральная котельная — это я понимаю, но центр восточных единоборств или Пушкинский центр — сие выше моих сил»). Небольшое здание, у охраняемого подъезда которого стояли не слишком-то дорогие фирменные авто (словцо «иномарка» старик не переносил, считая его издевкой над языками, если уж иная, то — мишень, а если Mark то Asul); да так домик долженствовал источать культуру известной страны, страны тратящей субсидии, выдаваемые ей за подлонелепое уничтожение по необъяснимой нормальному человеку причине людей, которых эта страна теперь почему-то считает своими гражданами, так вот: тратящая эти возмутительные подачки на нерентабельные предприятия, поразительно похожие на лагеря, страны, занимающей первое место в мире по раскачиванию опасных качелей: «Мы избранные, с нами Бог», — говорят одни, приседая в полуразвинченной лодочке и пролетая над сумасшедшей бездной; «Мы такие же, как все! Долой очки и курчавость!» — кричат другие, приседая со своей стороны, и лодочка летит все выше и выше, а за процессом наблюдает некто в черном и может вдруг нажать на рычаг, и досочка может встать на дыбы, и лодочка может врезаться в потертую днищем деревяшку с тем унылым «ж-ж-жух!», которое раздалось когда-то в летнем парке, и воздушная девушка в солнечном платье из невозможного тогда французского ситца вылетела, удивительно грациозно изогнув спинку. «Кто!? Кто, бляди, я вас спрашиваю?» — орал милиционер на столпившихся чубатых фуражечных парней; они, раскрыв рты, тупо смотрели на погибшую,
а мальчик Яша, даже не вытащив руки из карманов, покачиваясь по-блатному, вышел из толпы, попросил прикурить у каких-то фраеров, стоящих неподалеку, и, лихо затянувшись противной папиросой, произнес: «Как пробка из шампанского, сам видел». Один из фраеров косо глянул на Яшу, скривился, сплюнул и сказал другому: «От жид сучий, значит еще что-то было…» Так писатель вошел в источник (предыдущие предложения о домике мы не в силах разрешить, ибо ничего не смыслим в архитектуре), застрял в коридорах среди озабоченного непонятными проблемами люда: «А скока вилок? Да вы шо? И каструльку не взяли? Да вы шо?», «На каждого олима заводят дело, это я вам говорю…», «Ладочка пишет — жарко, но там же море, даже три моря, в телевизоре говорили, так шо ж… Ой, перестаньте, я работала в Баку, на железном заводе, в столовой и шо? Когда то было? Какая разница?», «А колбаска и у нас есть, и я ее кушаю, и на что мне их морды патлатые, своих наркоманов хватает…», «Они третий раз звонят, просят выслать пипочку к крышке, вы видели де-нибудь такое?», «Кротенко сделал новое свидетельство о рождении за пару дней, да! И он устроится, вы не волнуйтесь, да! Он с раввином уже в обнимку ходит, да!», вырвался на простор сладко пахнущей комнаты, заглянул в «видушку», но сосредоточиться на святых местах не дали: «А када базар? Прокрутите на базар!», и, наконец, протолкался к полкам, уставленным книгами. — К сожалению, все интересное на руках, — разочаровала его блестяще одетая девица, не поднимая головы от журнала мод. — «Царь Давид» хотите? — Простите, а из классики что-нибудь имеется? Девушка показала глаза.., губы.., шею.., прекрасные, как у Суламифь, и удивленно сказала: — А-а, Вам книги… Выбирайте! — доброжелательно указала зелеными лепестковыми ногтями на полки. Наш рассказ тут бы и прервался, так и не начавшись, — ведь читать книги означает не участвовать в истории; однако Вы, читатель, кажется, уже не довольны и подумываете, а не бросить ли в угол эту занудщину, или, как минимум, поглядываете в окончание и, обнаружив там нечто мало забавное, вздыхаете и решаете захлопнуть, но терпение, терпение — сейчас начнется действие! Оп! И к писателю бросилась крепко сколоченная женщина в кедах и мушкетерской черной шляпе (на ней, разумеется, присутствовала еще и костюмная пара, но кого сейчас удивишь облегающим диско-комбинезоном, напяленным на увесистую бабу?): — Я знала, знала, что вы придете, Боже мой! Садитесь, рассказывайте, что пишите, как здоровье, когда едете? Я счастлива вам помочь! — и женщина усадила писателя на мягкий стул, сама устроилась на таком же напротив и принялась есть пирожок, преданно глядя старику в глаза. «Дорогой», — подумал он, заметив желтенькую дольку кураги, со смаком проглоченную дамой. — Да я, собственно… Хотелось бы что-то прочесть из авторов. Я-то мало кого знаю… — Бросьте. Это ерунда, — махнула рукой женщина, смело кусая пирожок. («Как она …не запивая»). — У вас все документы готовы? — Да я, собственно говоря… еще не еду. («Почему ты, старый ишак, вставил «еще»? к чему тебе «еще»?). — Да что вы!? — вскричала женщина, но тут же округлила глаза и перешла на полушепот, — я понимаю… Смешанные семьи — трагедия современности. «Кто она?» — никак не мог вспомнить писатель. — Ну вот что, — она расправилась с пирожком, вытерла руки красивым белейшим листом бумаги («А я пишу в школьных тетрадках»), бросила его в мусорную корзину. — Вот что. Хотите записаться в «Маккаби»? Турпоходы, костры, песни, здоровье! Писатель не нашелся, что ответить, дама живо сообразила переключиться: — А как вы смотрите на такое дело? Хорошо бы собраться всем вместе, ну — мясник, шофер, ученый, поэт (тут она явно имела в виду собеседника, показав ему пухлую, радостную ладошку. «Она меня с кем-то перепутала!» — обрадовался старик). И поговорить вот о еврейской культуре, знаете, все эти мансы, хорошо ведь? — Я, видите ли… — набрался духу наш герой, — Яков… — Да, я знаю, знаю, конечно же, кто ж вас не знает? Чудно, чудно пишите, вам равного нет во всей стране, всей! не только… Вы меня понимаете? Нет, я не комплимент, возможно, вот Бродский чуть получше, но он лауреат, да вы и помоложе, все впереди! (Писатель был старше Бродского лет на десять). Женщина странно оборвалась и, откровенно хитро прищурившись, взяла старика за колено. — Гм, — в конце концов, произнес он, когда молчание начало тревожить, а дама колено не отпускала. — Слушайте, выбросите это из головы! А если нам устроить диспут по вашей новой книге, как она? ну… — женщина пощелкала пальцами. — «Прощай, век», — подсказал писатель несколько подобострастно («Почему ты, ишак, не скажешь, что книга единственная? почему не пошлешь эту сумасшедшую?»). — Вот, вот, прощай, прощай! — зачем-то зааплодировала женщина. Старик уже не только чувствовал, но и видел, как за ними наблюдало все больше и больше посетителей. — Соберем читающую молодежь, знаете? Да что собирать? Она уже собрана, проблема только в вас, но вы же не откажете? Вы же хотите высказаться? — В общем-то, да…
Писатель хотел, еще как хотел, столько лет ему не давали возможности контакта, да еще с молодыми. Старые добрые друзья, правду говоря, поднадоели. — Так вперед! — воскликнула организаторша. — Представляете — на природе, вы видели наш лагерь? Там чудесно! Отдохнете, подзагорите, а то вы такой бледный… — фамильярно стукнула она его, вновь почемуто по колену. Писатель, конечно же, слышал о еврейских детских лагерях и искренне радовался таким сообщениям. Он вспоминал пережитые им пионерлагеря, ежедневную линейку, на которой дети теряли сознание от бесконечных дознаний; зверя-вожатого, тот за нарушение режима (приятель писателя политзэк умирал со смеху над этим выражением — оно было идентично зоновскому) хватал пионера, переворачивал его вниз головой, стаскивал с ребенка мрачные, монашеские трусы и выставлял «на коридор» (тут политзэк грустнел — в тюрьме команда «на коридор» означала избиение резиновыми шлангами или большими деревянными с длиннющими ручками молотками — на них сияли остроумные успокаивающие надписи: «димедрол», «седуксен»), а в коридоре провинившийся жался в темный угол, так как вожатый шествовал к «девкам» и выводил их «полюбоваться героем». Те «оздоровительные учреждения» прекрасно описывались в стишках: «Дети в подвале играли в гестапо, зверски замучен сантехник Потапов» или «Звездочки, бантики на рельсах лежат, трамвай переехал отряд октябрят». Отец чрезвычайно волновался, слыша такой юмор от тринадцатилетнего, и озабоченно жаловался друзьям, какой, мол, распад. Политзэк опять смеялся, усматривая тут выздоровление. Так вот — появление летних и зимних лагерей, где еврейских детей знакомили с языком, историей и традициями предков, несомненно, радовало писателя. Он даже написал о том в местную газету, но был здорово обижен измененным до неузнаваемости опубликованным текстом, из коего прямо выходило, что писатель — старый дурак, не имеющий ни малейшего представления об иудаизме (что было неправдой — старик достаточно занимался самообразованием и читал самого Бубера, приятель подсовывал ему самиздат, посмеиваясь над «дремучим старьем, с восторгом читаемым совдеповцами под одеялом»), а главное — до сих пор не выработавший собственного мнения о новом явлении, что вовсе пахло провокацией. И наш герой радостно согласился отправиться в подобный лагерь и уже через пару дней сидел в раскаленных «жигулях» и слушал разорванные речи организаторши Ирочки (она именно так представилась: «Для вас я — Ирочка, ведь я вас так уважаю!»), прерываемые ее же восклицаниями: «Ах, коровки, смотрите!» или: «Ой, птичка полетела!» В пахучем, дремлющем под солнцем сосновом лесу их отлично встретили, покормили, познакомили с вожатым из Израиля и местными. Наиболее впечатлил Дани — невысокий крепыш с потрясающей комсомольско-протестантской задорностью, представляющий одну из тысяч сионистских организаций крайне неясного (как у большинства из них) коммуно-религиозного направления. Он успел повоевать в Ливане, и Яков решил блеснуть эрудицией: — А Баальбек вам не приходилось видеть? На что Дани загадочно ответил: — Бааль-Бааль не есть хорошо, однако я — социалист. Старик решил больше не задавать вопросов, хотя его очень интересовало, есть ли в иврите слово «шлымазл». В компанию к нынешнему вожатому Яков попал случайно, ему пообещала «молодого Спилберга или Стриндберга, как правильно?» — неумная поэтесса, неотвязная, как все такие одинокие и бездушные женщины, пишущие либо блекло-распутные, либо грубо морализаторские стишки. Писатель не воспринимал театра, всех этих картонных фонарей и топота грузных балерин. Если честно признаться, он обожал ковбойские фильмы самой низкой пробы и тем втайне гордился, уверяя себя, что сие есть признак романтически юношеского восприятия жизни, а вовсе не впадения в старческий маразм, но на театральную пьянку он поперся, надеясь предложить свежему дарованию несколько сценариев не читанных никем джеймсбондовских историй. О, Яков жутчайше желал славы, хотя часто высказывался против «голливудского массового китча». Режиссер тогда восседал за столом, мрачно морщась а la Смоктуновский, а когда с ним здоровались, он, сначала, смотрел в пол, затем на ногти своей руки и после, резко вскидывая голову, пугал вошедшего косым взглядом и вопросом: «Чем занимаетесь?», тут же вновь разглядывая собственные заусеницы. Совсем немного выпив, он опьянел, еще более набычился и затеял складывать один на другой спичечные коробки, коими пытались пользоваться курильщики; на их недоумение он отчеканил: «Я люблю порядок», и понес актерам о «бездуховных американизированных ивритовцах, им, видите ли, не подходит светская направленность спектакля, а я знаю, как те забитые раввины помогали немцам истреблять людей, бродили по местечкам, собирая и успокаивая дурней, мол, ваши попадут в рай...» Писатель зачем-то возразил: «В иудаизме нет понятия рая, после смерти души попадают в шеол, где довольно тягостно, а лишь после пришествия Машиаха освобождаются, дабы жить на земле обетованной и пасти народы мира», — хотя вовсе не был уверен в истинности своего замечания. Режиссер ответствовал скользящим взглядом в никуда, словно не понимал по-русски. Разумеется, сценарий Яков не показал. Теперь Олежек стоял, отставив плотную загорелую ногу (почти все ходили по-западному, в шортах), и, кисло улыбаясь, говорил: — Рад, рад... Наконец-то и вы приобщились. Пора, пора... Понимаете, никто не вынуждает совершить алию,
но раз в неделю пойти в синагогу и отдать должное религии отцов... Яков и тут не сдержался, скомканно прохрипев: — Мой отец, дед и прадед — славяне, извините. Но молодой человек, как и в прошлый раз, не отреагировал, а продолжал: — А особенно воспитывать детей в нашем духе, без распущенности язычников, они, знаете, деньгами крестят первый проданный товар, свято веруя, что дальше базар пойдет. Я сам видел — дикари. И! Желательно добавить — без нелепого аскетизма, у нас ведь нет монастырей, надеюсь в курсе? — Да-да, — согласился писатель, подумав: «Скажи, скажи ему, ишак, что у протестантов и мусульман их тоже нет». Остальные вожатые являли собой похожую друг на друга молодежь обоего пола, разве что израильтяне были бодрее и крепче, а наши евреи несколько неуклюже копировали раскованные движения тех и потому постоянно толкались или задевали кого-то и больно бились о всевозможные предметы. Мы могли еще описать непривычных нам гордых девушек, игнорировавших дешево-пылкие очи, выросших «без секса» парней, причем девушек красивых, заманчиво здоровых, к тому же отвергавших привычный образ израильтянок — среди них блистали такие «полячечки», что пальчики оближешь, но таковая эротомания не к лицу писателю постбальзаковского возраста. Ирочка исчезла, а показать Якову чистенький лагерь вызвался флегматичный кот — нет, конечно же, мужчина, но настолько его походка, плавные повороты головы, отрешенные глаза и вся мягкая, уверенная манера напоминали кота (добавьте сюда пушистые усы, симпатичную мордашку и тихие кроссовки), что, казалось, вот сейчас, возле этого куста, или у этого дерева мужчина уляжется, зевнет и превратится в упитанного наглого зверя, осторожно наблюдающего за повадками людей из-под прищуренных умных век. Он работал на СОХНУТ и уже по роду службы был как бы оторван от всех государств и нелепых партийных дрязг, что еще более приближало его к кошачьему вольному сословию. — Спортплощадка, — размеренно показывал он, — волейбол, футбол, теннис... Линейка... бывшая. От Ленина остался только пьедестал... думаем водрузить на него великую Голду... тем более она родом отсюда. С властями договоримся (и было не понятно — то ли он шутит, то ли обещает всерьез; Якова прельщало первое и он заулыбался). Бассейн. Водичка теплая... Эстрада на пятьдесят мест, здесь вы будете выступать... Кажется, еще кто-то собирался приехать... не то Кальман, не то Зайцман, не знаете? — Гм... Я затрудняюсь. Мне обещали по поводу книги... — испуганно сказал писатель, — а кто он — Зайцман? — Да вы не волнуйтесь. Скорее всего, я что-то путаю. Столько желающих... Хотите, искупаемся? Плавочки при вас? — сонно спросил кот. Старик отказался, хотя плавки были при нем: он надел их дома, не слушая предостережений жены о возможном обострении геморроя, он опасался отсутствия кабинок для переодевания, а тем более если они были, они раздражали его ложной моральностью — ему всегда мерещилась чья-то озорная рожица, подглядывающая сверху или снизу. Сейчас Яков застеснялся своего больно уж чахлого тела, несмотря на то, что подростков нигде не было видно (был послеобеденный, тихий час; писатель припомнил, как он, будучи ребенком, лежал на громоздкой кровати и следил за движением света на половицах: когда солнце осветит три досточки — пройдет час, когда шесть — два, и придется вставать, строиться, получать щелбаны от длинного Вовки, учиться строевой, маршируя по неровному, как изрытое оспинами лицо вождя в кинохрониках, футбольному полю). Да, дети спали или курили в комнатах, но он представил картину со стороны — высохший, желтый, как мундштук, старик лезет в воду, щупая ее вонючей ногой, плавает в бассейне, пуская туда слюну и седые волосы, а то еще и расчихается, что было вполне возможно при его постоянных аллергиях. Бр-р-р... — Нет, лучше пройдемся. И он в десятый раз принялся прокручивать в памяти варианты выступления: «Шалом йокарим хавэрим», — эту фразу писатель заготовил давно, лишь только в городе возникли признаки реальной еврейской жизни. Тогда он каждую минуту ждал приглашения на какой-либо вечер, «ибо страшно узок круг интеллигенции», как правдиво высказался несчастный брат повешенного («Ах! если бы те не вешали...» — горестно мечтал политзэк). Якова знали, знали его отнюдь не антисионистскую позицию, прекрасно знали о его дружбе с политзэком (а одним из пунктов обвинения того значилось — «агрессивное зацикливание на еврейском вопросе»), имели представление и о том, что старик одним из первых изучал иврит с помощью фотокопий тайно ввозимых из Прибалтики; пусть он занимался этим почти только лишь из желания пикировать Замок («Жидом они меня еще не обзывали»), да чтоб походить на Толстого, кому какое дело? Для архивов важен факт! Но его не приглашали. Да, его не звали, он не был интересен. «Но почему?» — недоумевал Яков. «Потому, милый ты мой, — объяснял политзэк за тыщу лет до этого, когда уговорил писателя передать материалы на Запад, из «голосов» пришло известие о публикации в «Континенте» и вполне достойных отзывах, но ни один из знакомых не поздравил, а, главное, даже не осудил. — Потому Яша, что они не выносят культуру на дух, она им — как зайцу «стоп-сигнал». Вот кабы ты притворялся этаким непризнанным, ходил бы на их темные сходки, жаловался на отсутствие денег, вдохновения, свободы, еще Бог весть чего! Короче, играл бы в их игру — был бы свой. А ты действительно пишешь и, прими мои поздравления— серьезные, честные вещи, они желчью и исходят. Непонятно им зачем пахать, если за это не платят? Они-то покушали сытно и ладненько». «Но ведь не кушают, не кушают они на свои «вегетарианские зарплаты»! Ты же знаешь! Для чего ж они киснут в культурных, когда можно зарабатывать по-настоящему
— вон фарцовку возьми. И безопасней и легче, чем под мечом цензуры дрожать». «Да лень-матушка! — тоже начинал повышать голос друг, заражаясь нервозностью Якова. — А интеллигентом — и чистенький скачешь и благородно на публике вертеться, как вошь на х...». «Да скучно ж среди болванов...» «Им не скучно. А вот, от того, что ты не болван, на черта им с тобой водиться?» «Тек-с, — подумал писатель, поглядывая в сторону заманчиво шелестящего леса. — Значится, и ты теперь заразился образованщиной, вышагиваешь тут, как инспектор. А подумал ли ты о том, что расскажешь детям о друге? Или только родные бока под фотовспышками демонстрировать? А тех, кто из Риги литературу для тебя волок, подставляясь, тех ты пригласил на свой именитый бал?!» Пока таким образом Яков размышлял, они с сохнутовцем пару раз обошли лагерь, попинали сосновые шишки, валявшиеся в изобилии, помычали о погоде, высоких ценах, и представитель, явно обрадовавшись, передал писателя официальной начальнице — строгой женщине с прической-башней и в завучной блузке: — Насколько я осведомлена, вы будете беседовать с детьми о культуре? — вопросила она, недобро скосив в сторону холодно проницательные глаза. — Да, да. У меня, видите ли, в прозе нет еврейской тематики, но... — Вы пишите о нас? — открыто обрадовалась начальница. Яков безуспешно пытался по ее внешности определить национальность. — Да, знаете ли... о людях. Люди ведь живут э-э... везде («Что это ты выкручиваешься?»). Женщина дружески протянула писателю сухонькую ладонь: — Очень приятно, очень. Я же вижу — вы человек нашего поколения. А то дети крайне устали от их национализма. Все-таки нас воспитывали в духе дружбы, а не с их бесконечными флагами, — она неопределенно указала в сторону реки. И нежно взяв старика под руку, повела его тополиной аллеей, прицельно глядя вперед. — Я надеюсь на сотрудничество. Я знаю, израильцы... относятся к нам, как будто мы неполноценны. А ведь наша культура, я ощущаю, но есть и объективные источники, значительно превосходит ихние гимны, открытки, иероглифы. Взять хотя бы Пушкина, есть ли у них равный? — Ну-у, — поежился Яков, — мы, откровенно говоря, мало знаем. Но вот Давид... — Ах, когда это было? Что там можно понять? А сейчас? Я видела ихние фильмы — стена плача, да, стена плача и бесконечные супермаркеты, соревнуются, кто больше мусора выбросит... Отсутствует настоящий кинематограф. — Но... Я думаю, дело в незнании. Израиль ведь только-только открывается для нас. Произведения высокого уровня еще не дошли, — осторожно возразил Яков. — А как они выглядят? Это культура? Все торчит, летом в теплых ботинках, неопрятные, разболтанные. Не сравнить с нашим обликом, — писатель быстро оглядел начальницу, представив ее в Париже. Женщину стало жалко, и он промолчал. — Мучают детей патриотическими призывами. В наше время такие вечера устраивались, помните? К сожалению, Яков помнил. Он помнил баяниста-затейника, шпарившего на своих мехах русопятские марши; помнил куплеты, привозимые осенью сыном — навязчивые наивности о борьбе за мир; помнил викторины на лучшие познание о Москве, которую из-за этого-то и невзлюбил; помнил байки о руководителях, в стиле «и писал он как-то по-ленински», но спорить с незнакомой дамой-хозяйкой было не в его правилах и он кивал, приноравливаясь к ее размеренной ходьбе, и пытался заметить время на ее часиках. — Что говорить, мы пожили. А дети наши попали в руки этих... буги-вуги («Ничего, ты используешь сию кондовщину в дискуссии», — тайно зафиксировал старик). — И неизвестно, чем еще кончат. Слава Богу, подступил вечер и, следом за его ласковой тишиной и прохладой, к Якову подошла Ирочка, сияя, словно победительница конкурса: — Я хочу вам помочь, тет-а-тет, словом.., — на этот раз она взяла писателя за локоть, столь цепко и больно, что старик вздрогнул. — Больше давите на отъезд в Эрец, понимаете — красной нитью историческая Родина, тогда удастся что-то выжать из СОХНУТа, да и впоследствии вам же лишняя копейка не помешает? Могут и на семинар пригласить, они богатющие, жуть.., — и увидев протестующе-изумленную реакцию Якова, недовольно резюмировала, — рынок. Сами же добивались, — вогнав писателя в краску. Он стал вспоминать, когда и где мог высказываться за капитализм. Старик, конечно же, не был против, но социальная дребедень его мало интересовала, он не любил цензуру и господ положения, особенно хамов, более того — даже не самих распорядителей, а их подпевал, тот обслуживающий персонал, который неизменно интонациями детективов разоблачал «происки врагов», с занудным постоянством рассуждая «о злых силах» или «мафии» никогда не называя конкретно, кого они имеют в виду. «Однако, рынок? Зачем же я болтанул?» — напрягал Яков извилины, но безрезультатно. Прозвучал сигнал на ужин в виде эстрадной песенки, плоскенькую мелодию которой скрашивали непонятные слова на иврите. Все отправились в столовую, где старик с удовольствием разглядывал пестрых подростков и радовался их веселью, ярким одеждам и свободным открытым лицам. Он заволновался, представляя, как они воспримут его мысли, фразы, какие вопросы станут задавать о книге. «Не следует ли несколько разбавить мою старинную лексику их приколами и хохмочками? Например, можно вставить «окей, тусовка»... А может, не стоит заигрывать, дети враз почуют фальшь? Нет, не нужно молодиться...» — Я уже договорилась! — восторженно крикнула Ирочка во время ужина, — ночуем здесь!
— К-как здесь? — изумился писатель. — Я обещал жене вернуться... — Ах, бросьте! Сколько очаровательных молодиц, какие ножки, попки! Что вам еще нужно? — парировала Ирочка, лихо прожевывая теплые булочки («Опять не запивает», — отметил Яков). — Если уж вы настаиваете, вам выделят машину, что вы за человек такой... — Вы не обижайтесь, просто я предполагал... — Человек предполагает, а Бог — располагает, — ответил их сотрапезник, лет до сорока мужчина, с нагловатым еврейским лицом, какое столь не выносят антисемиты. — Да, да! — рассмеялась Ирочка. — Кстати, я вас не познакомила, думала... да ладно, без сюрпризов. Борис Зальцман, наш дорогой журналист, а это тот самый поэтический товарищ (тут она хихикнула, указывая на Якова), с ним вы будете обсуждать абсорбцию. — Простите? — чуть не поперхнулся старик, дико глядя на абсолютно спокойную лысину Зальцмана. Тот молча и споро ел, склонившись к тарелке, словно желал наесться впрок. — Да я шучу, шучу, какой вы невозможный! — взмахнула ручками дама, а Зальцман, оторвавшись от блюд, поднял высокомерное лицо, тщательно вытер салфеткой губы и произнес так, словно он психиатр, а Яков больной: — Вы же знаете, Иронька Семеновна, ради вас я готов делать что угодно. А с вами мы знакомы, — небрежно бросил он писателю, — помните на «Мемориале», вы еще сидели рядом с та-а-акой женщиной? А я в президиуме, подмигивал вам в разгар споров? Яков закивал, но определенно не помнил ни мемориала, ни президиума, ни такой женщины, ни тем паче перемигиваний. — Не беспокойтесь. Найдем общий язык. Я даже с членами «Памяти» прелестно общался. «А это к чему?» — подумал писатель и столь затосковал, занервничал, желая испариться и очутиться дома или хотя бы почувствовать присутствие своей верной супруги. Он фактически впервые за много лет путешествовал без жены, без своей удивительно родной и славной жены, которая всегда и всюду выручала его. Если бы не она, старика, наверное, уже не было бы на свете или он голодал бы безмерно, а то и сгнил бы в тюрьме. Перед глазами Якова всплыла та отвратительная сцена, когда его явно подкарауливали в подъезде темные личности («Гэбэ, Яша, только Гэбэ, ну как ты не понимаешь?» — смеялся политзэк, после того, как ему обрисовали происшествие). Они с женой поздно возвращались, и человек, крутившийся возле почтовых ящиков, вдруг белесо сверкнул глазами робота и шагнул к писателю. «Здравствуйте», — оторопело вымолвил Яков. «Чего надо?» — резко крикнула жена и, щелкнув сумочкой, запустила в нее руку. Мужчина стушевался, а второй, не показываясь на свет, попытался отчеканить: «Мы хотим пого...» «С дороги!» — угрожающезвонко гикнула жена и уверенно кинулась вперед. Человек отскочил, а Яков, притворяясь победителем, внушительно пошел по лестнице, дойдя до двери, позвонил, хотя дома не было ни души, но громкий звук звонка в ночной тишине произвел дополнительное, неизгладимое впечатление — оба мужика выскочили из парадного со скоростью выпускаемых птиц. «Неужели они могли подумать, что у тебя там револьвер?» — недоумевал после Яков. «Браунинг, ты еще скажи браунинг! — хохотал политзэк. — Не паникуй, с обыском они не явятся. Могли предположить дезодорант, кстати, неплохая штука, вполне заменяет газовые баллончики, но скорее всего просто-напросто испугались смелости Нины. Они-то перед решительностью даже в зоне отступают», — объяснял друг. Да, сейчас надежной женки не было рядом, и старик уже ощущал противную тяжесть в ногах и спине, вновь закололо в предплечье, а дело еще только начиналось. «Сбежать, сбежать, но как?» После ужина все хлынули к эстраде, там под дикий галдеж детей Яков уселся рядом с Зальцманом на передней скамье для гостей, с замершим сердцем ожидая выхода на сцену, залитую светом. Вверху с микрофоном уже стоял Олежек и мрачно, по-гамлетовски, смотрел в зал: — Та-а-ак.... Тишина. Внимание, — он поднял руку, словно спортивный судья, — сейчас мы проведем разминку. Выясним, так сказать, имеет ли смысл представлять вам наших уважаемых гостей. Яков уже чуть было не рванулся на сцену: ему хотелось одного — поскорее бы кончилась процедура. Подростки вдруг речитативом проорали какую-то присказку на иврите и затихли. Только слышно было призывное пение сверчков, побулькивало в писательском желудке, да где-то вдалеке: «Я тебе сказал...», « Да иди ты...» Кто-то из детей хмыкнул. Олег решил не затягивать: — Кто может назвать город, где родился Авраам? Молодежь задергалась, заскакала, и «разминка», основанная на потрясающей давности преданиях и вечно загадочно актуальной Книге, началась. Необходимо сказать, что те вопросы, на которые тысячелетиями не могли найти ответы мудрецы Талмуда, а то и не знали ответов до сих пор, несмотря на подключение к раскройке свитков умелых исследователей, вооруженных компьютерами и информацией о шумерах, финикийцах, египтянах (возможно, именно по причине таковой помощи со стороны фанатиков разума, смеющих ковыряться в симфониях с той же отвратительной жестокостью, как и в кишках бедных крыс), так вот, эти восхитительные тайны решались здесь в минуту. Особенно неистовствовали защищенные ермолками молодые люди: они с самого начала прыгнули на свои скамейки и, мощно ударяя по тонким доскам быстрыми ногами, размахивая руками, кричали: — Та гонишь, ты сука, двенадцать колен, мать твою в натуре! Потому что.., — разумеется, не все вместе, но некоторые из них выкрикивали нечто и похлеще. Писатель начинал откровенно бояться азартной публики,
точно так же, как в городе боялся ночных встреч со стайками малолеток. «Но евреи-то не тронут, — пришла на ум отметка одного русского, тот с болью заключал, — встретишь пьяных своих — точно побьют или оскорбят, а когда видишь нетрезвых евреев, успокаиваешься. Так где же наши хваленые духовность и единство?» А сейчас, сидя перед армагеддонной сценой и аж (без украинизма писатель в настоящем положении обойтись не мог, расплывчатое «даже» не отражало момента), аж! не обращая внимания на обилие комаров, Яков, обмирая, представлял диспут после таковой затравки. Да и участие Зальцмана оставалось загадкой. «Что он будет делать? Цензурировать записки? Но кто их будет писать? Переводить мои размышления на иврит? Комментировать?» Тем временем «поле чудес» завершилось (мы не потому опускаем детали, что не сильны в еврейских понятиях, а только лишь из нежелания переутомлять читателя, наш герой, разумеется, описал бы все подробности, но нам некогда — переизбыток информации не позволяет заниматься толстеноведением), ага, тряска мозгов закончилась, дети опять проорали: «Конь-рек-а-во-от!», на возвышение выпорхнула Ирочка и, ошеломляюще заимствованно сверкая зубастой улыбкой, объявила: — А теперь, ребята, вы познакомитесь с шикарным писателем Яковом N., вы все наверняка читали (тут она грозно склонила головку) его последнюю книгу («Так-то брат — последнюю...») «Векам назло» (Якова шатнуло), а с великолепным еврейским журналистом Борисом Зальцманом мы не в первый раз встречаемся и надеюсь не в последний! («Что ж она? еще и подчеркивает...») Поприветствуем их! Зал разразился воплями, которым позавидовал бы ковбойский салун. Старик попытался избежать лесенки на эшафот («Побег! куда? в какую сторону броситься? в темень! в кусты! в реку!»), однако Зальцман, свойски скалясь, подхватил его локоть, как-то удовлетворенно шепнув: — Я с вами, не волнуйтесь, — и писатель осторожно раскланявшись, присел за один столик с журналистом. Ирочка подставила микрофон, но сама никуда не делась, а нежданно-негаданно воцарилась за спиною и, как тут же стало казаться Якову — с целью нечто жестикулировать зрителям. Зальцман, непринужденно высказав пару комплиментов писателю, стал рассказывать собственную биографию, из коей обнаружилось следующее: вообще-то он врач, а занялся журналистикой совсем недавно, когда «представьте, ребятки, почувствовал, вот как Чехов — так жить нельзя, нужно помочь своим! евреям осознать себя, а в больнице что — лекарств нет, молодые врачи-гои одни наркоманы...» Жизнь лекаря не заключала в себе ничего необычного, и было совершенно не понятно, зачем он ее перелопачивает. Ко всему присутствовали не очень красивые моменты, из них вытекало, что либо он глуп до невозможности, либо бесчестен до крайности. Дети явно заскучали, и Ирочка подскочив к краю сцены дерзко крикнула: — А ну, мадрихи, сделайте порядок! Наконец-то Зальцман исчерпался и остренько глянул на писателя, мол, посмотрим, что ты насуропишь. Яков молчал, покручивая в пальцах тоскливо заметную дешевую, шариковую ручку, сердце его металось по всему телу, зловещим галопом, на мотив «конь-рек-а-ввот! конь-рек-а-ввот!», лица некоторых детей были освещены и, он видел, ясно видел на них выражение брезгливой издевки, той самой, какая появлялась у многих слушателей его произведений в те непроходимо бесцветные времена («Их гэбэ подослало кровь пить, а ты бисер сеешь, Яша», — доказывал политзэк, и Яков верил, но сейчас-то, сейчас...), и старик глубоко вдохнув свежего лесного воздуха, вызвал в себе самоуверенное безразличие гения, снисходящего к толпе: «В конце концов, кто из серьезных людей узнает о том, что я тут наговорю?» Ирочка обернулась к столу и, выставив ладошки, предложила: — Можете спорить. — Однако... О чем? — спросил писатель, представив идиотизм: «Вот вы утверждаете, что когда бродили в заброшенной синагоге, превращенной в угольный склад, у вас не мелькнуло ни одной печальной мысли, вы верили, что так и надо, а надо как раз, дабы у вас возник шок перед растерзанным храмом». Ведущая совершенно не смутилась: — Вы в своей книге затрагиваете проблемы космополитизма и национализма, пожалуйста, расшифруйте эти понятия и ответьте, что лучше? — Хум... («Нужно говорить, говори же, старикан, какого же рожна ты сюда притащился?!»). Я думаю... Видите ли... И та, и другая идея имеют право на существование. Мне ближе космополитизм, однако и в национализме имеется благородство, но только в том случае, если он базируется не на ненависти к другим, а на любви к своему. Тут «возлюби ближнего своего, как самого себя», себя не уважаешь, разве сможешь понять другого? Между тем и космополитизм может дурно попахивать, когда он используется как средство отгораживания обывателем от задач, стоящих перед родиной. Но основное в другом, — старик начинал разговариваться, — в выверенности именно своего выбора, в основательности, искренности личности. Главное, чтобы человек шел своим, независимым путем. Я приведу вам пример: одна богатейшая американская компания прокладывала дорогу в Амазонии. И вдруг наткнулась на племя индейцев, совершенно дикое, и вождь племени не шел ни на какие условия переселения. Компания решила показать ему свои широчайшие возможности, а заодно и себе устроить рекламу — индейца повезли в Вашингтон на встречу с президентом США. И вот самолет, небоскребы, автомобили, телевизоры, ванна! Из кожи лезли, чтоб ослепить дикаря. А сама встреча — горят прожектора, беснуются репортеры, наряды, залы! Но вождь и бровью не повел. Он спокойно и вежливо сказал: «У вас много забавного. Но и у нас кое-что имеется.
Оставьте нам, наше». И громадина Америка отступила. Дорогу проложили по другим землям, а весь мир пораженно смотрел на дикого, в кавычках, вождя, который показал высочайший уровень внутренней культуры. Свою веру в идеалы, в заповеди предков. И если вы так же будете верить в свой единственный, неповторимый путь, держать духовный стержень, то можете выбирать что угодно, тот же космополитизм, но не от расхлябанности, а во имя великого чувства преклонения перед человечеством. Во имя страстной жажды познания нашей замечательной планеты... — А вы помните преследования космополитов в начале пятидесятых годов? — неожиданно вклинился Зальцман, когда писатель уже нащупал дорожку к разговору. — Что ж вы хотите опять? — Что опять? — не понял Яков. — Ну, как же! Чтоб опять евреев обвиняли в безродности, в продажности? — Но причем здесь власть, общество? Мало ли что придет им в головы. Они обычно всегда недовольны. В том-то и дело — личность должна держаться своего, несмотря на перемены, тем более, когда она по рождению принадлежит к избранному Богом народу, еврею не может быть уютно в мире, где правят насилие, обман, низменные... — Именно поэтому евреям необходимо переехать в Израиль! — вновь сделал внезапный вывод Зальцман и зачастил: — И там начинать жизнь с белого листа, вычеркнув из памяти все, что тут творилось, все, чем тут («О Боже!» — вскипела душа писателя, он начинал ненавидеть этого человека) засоряли башки, всю галиматью о дружбе народов и равенстве рас! — Но позвольте! Простите, конечно... я думаю, нет! я знаю — человек не автомат, он не в силах ничего стирать, словно магнитофон. Как раз наоборот — именно культура держится на памяти, память — лучшее качество человека. Что же касается Израиля, то и там ситуация может измениться, настроения масс непредсказуемы, а люди интеллектуальных профессий обязаны противостоять нескончаемой забывчивости легковесных.., — писателя перебила Ирочка. Она подбежала к столу, резко ухватила плечи старика обеими руками и как-то подобострастно вопросила: — Вот вы и скажите детям, ехать или не ехать? «Мама!» — чуть было не вырвалось у Якова, но он мужественно продолжил: — Человек... Культурный человек, а всякий человек культурен, даже если необразован, бывают антикультурные... — Яков запутался, не желая переходить на личности, но нашелся, — антикультура есть порождение беспамятства. Презрение к прошлому, ко всякому — своему, чужому — рано или поздно перерастает в презрение к настоящему. А излишний уход в прошлое, он присущ национализму, возникает из страха перед миром и, следовательно, не из любви... Ирочка была настойчива: — Так ехать или нет? — Да как кому угодно! — закричал писатель, чуть ли не привставая из-за стола. — Главное, знать во имя чего живешь, главное, полюбить жизнь со всеми ее плюсами и минусами («А сие ты к чему, старичок?»), главное, любить людей, всяких людей, то и прекрасно, что они разные, то и... — писатель говорил горячо, долго, опасаясь очередной перебивки, он пытался высказать самое важное, то, что созревало в нем долгие годы, он уже видел в подростках одно родное существо, которому необходимо вот сейчас, срочно, все растолковать, мысль его переставала скакать в разные стороны, как у предпогромного аида, она выравнивалась гордой, отточенной стрелой, она летела в невозможные дали, но его уже никто не слушал. Ирочка склонилась к Зальцману, тот шептал ей на ухо, она кивала, прыскала, отворачиваясь от зрителей, мадрихим, сбившись в кучу, обсуждали более насущные вещи, оживленно жестикулируя, а дети под шумок покидали эстраду, растворяясь в окружающей темноте. Дело было кончено, и Яков уже не видел, как Ирочка завершила встречу, как ему жал руку журналист, для чего-то уверяя: «Я очень уважаю Православную Церковь»; как подходили вожатые и сурово кивали, а одна израильтянка даже сделала книксен, как странно на него смотрела начальница, поручая рыжей девчушке отвести писателя в приготовленную для него комнату. Ощущал он себя губительно. В желудке громыхал бой Давида с Голиафом, в голове дули иерихонские трубы, ноги подгибались и путались, как у пьяного Ноя, мокрые ладони тряслись, как у Иуды, а сердце, будто наколотое на копье, пожиралось беспощадным драконом. «Позор, позор, какое позорище! Не умеешь связать двух слов, не способен выразить простую мыслишку, не в силах переспорить неграмотных пошляков, да и внимание детей не смог удержать хоть каким-то завалящим образом, веселым приключением! Дерьмо ты, а не литератор. Позор! А к чему ты приплел «зеленых»? Зачем нес про Германию? Почему ничего не сказал о содержании своей книги, они же ее не читали? Зачем вообще согласился поехать сюда, какой из тебя лектор?» — мысленно клял себя Яков, входя в гудящий улей корпуса, поднимаясь на второй этаж. — Здесь вы будете спать, — сказала рыженькая, показав писателю маленькую, удобную комнатку. — Да, спасибо. — Только не закрывайтесь пока, — участливо посоветовала девочка, — скоро Борис Эммануилович придет. — Как!? — не удержался Яков. — Мы с ним вместе? Девочка отвела взгляд: — Ну да. Не печальтесь. Он не плохой... только немножко глупый, — она остановилась в дверях. — А мне
про вас папа рассказывал. Он вас очень хвалил. — Да? Папа? — не совсем понял старик. — Он говорил — вы честный. И у вас замечательное чувство юмора. — А кто он... твой папа? — Он... как бы… милиционер, — смутилась девочка. — Что ж, хорошо, — к чему-то брякнул Яков, успокаиваясь и разглядывая симпатичную провожатую. А та, продолжая топтаться в дверях, нахохлившись быстро сказала: — Ему вас поручали... ну раньше... он сильно возмущался. Вот! — и выскочила за дверь. Яков сел на кровать. «Такой то коленкор, писака. Заслужил похвалу от чекиста. Славненько». Он снял пропотевшую рубашку, старые джинсы и улегся на постанывающую кровать, обрадовавшись чистому, прохладному белью. «Нужно кончать с тобой, Яшенька, — обратился писатель, по привычке, к самому себе, — толку уже все равно не будет. Таланта из тебя не вышло, пора переквалифицироваться... Задуманный роман? Уже год, как ты к нему не притрагивался. Выдохся, сдулся. Теперь только ружье ко лбу...» В этот момент дверь распахнулась, и в комнату влетел возбужденный Зальцман: — Лежите? А что ж свет не выключите? Комаров налетит! Тут, в этой клятой Хохляндии, комарья больше, чем порядочных людей. — В Палестине они тоже водятся, — сердито ответил писатель, просветляясь от щелчка выключателя; когда он не видел лица собеседника, ему становилось легче с ним спорить. — Ох, да оставьте вы... — тяжело вздохнул Зальцман, — не обижайтесь на меня. Надо же чем-то зарабатывать. Вот и влип к жидам. У меня самого только отец наполовину еврей, да и то мама с ним развелась, когда я в школу ходил. В классе в седьмом... Из стационара поперли, новый главврач антисемит отъявленный, я даже думал фамилию сменить, а тут началась перефакалка, новые евреев хвалят, ну и решил. Думал, можно карьеру какую-никакую скомстрячить. Я с детства стишки пописывал, знаете, стенгазеты... — Зальцман сидел на койке, не раздеваясь, зрение писателя уже привыкло к темноте, и он видел его понурую лысину, безвольно опущенные руки. — К маланцам мне катить никакого резона — жена русская, ну или там украинка, дочь на ее фамилии, да и кем я там окажусь? Какой из меня врач? Я б тех больных скальпелем порезал, честное слово, — неожиданно зло заговорил журналист, — ноют, ноют, вечно недовольны... А, что я перед вами оправдываюсь? Я, кажется, ничего такого страшного вам не сделал? А? Или? — Ну-у, в целом... — пробормотал Яков. — Вам-то что? У вас жена — золото, мне говорили. И деньги приносит, и готовит, и эти... ваши творения печатает. А вы сидите себе, пописываете, что я, не знаю? Не первый год журналистом, тоже мне, работа... Да и в детстве вас картошку воровать не посылали? А? Не посылали? — распалялся Зальцман, вскочил, подбежал к окну. — Духота невозможная! А, к черту, комарье! — он уселся обратно. — Что ж вы молчите? Поди, в матросском костюмчике, «Яшенька, будь честен», у вас ведь отец сидел? Верно? Сидел? — Да, мой отец был репрессирован, — тихо ответил писатель. — Но при чем?.. — При том! — крикнул Зальцман. — При том! У меня никто не сидел, понимаете, никто! Рота родичей, а никто и никогда! Все только выкручивались, как ужики, и гадили вокруг. И с младенчества: «Боря — на базар. Дают — бери, бьют — беги. Не подмажешь — не поедешь». Терапевтом стал, они, сволочи, ко мне в кабинет лазали, как будто бы обеды носить, а сами в кошелках лекарства выносили. А я — дрожал. Вот воспитание, а вы свои интеллигентские сказки чешите! — Но послушайте! — не выдержал Яков. — Я-то здесь причем? — Да при том! Из-за таких, как вы, вся херня на голову свалилась, вся эта дерьмократия сучья! Я помню, помню, планерка была: «У нас в городе завелся антисоветчик, про него «Голос Америки» передавал, долго не протянет, в порошок сотрут». А чего ж не стерли? — вовсе взвизгнул врач. — «Чего ж не стерли?» — медсестры спрашивали? Значит, можно правду говорить и жить, как ни в чем не бывало, в магазин ходить, хлеб с маслом жрать! А мы, значит, крутиться до гроба, лебезить, поддакивать, ан ни хрена не нажили: холодильник не работает, унитаз течет, посрать спокойно не сходишь! — кричал журналист все громче. — Послушайте... Рядом дети, — пытался урезонить его писатель. — Да плевал я на этих детей! Не беспокойтесь, они ебутся сейчас под кустами, дети! Гондоны по всему лагерю валяются, неужели не видели? — В конце-то концов! — Яков привстал на кровати, сердце его потянуло куда-то к пояснице, захотелось пить. — Прекратите! — О! Возмутились? Утихаю, утихаю, что вы, — заехидничал Зальцман, — потревожили сон поэта, творца, как же, понимаю... А то, что я без таблеток уже четыре года не сплю, это вы понимаете? Понимаете? Мне... — в дверь постучали. Зальцман мгновенно стих, весь скукожился и с надеждой посмотрел на писателя. Постучали еще раз, явно желая войти. — Да, да, — произнес старик. Дверь отворилась, некто вошел, нащупал выключатель и перед ними предстал пожилой мужчина, возраста Якова, бедно одетый, в ермолке, сшитой, похоже, из носового платка: — Очень-очень простите, я извиняюсь, но я слышал, вы не спите? спорите за искусство? — человек постоянно вопрошал и поджимался, словно подтягивал брюки. — У меня просьба, манюсенькая. — Что вам нужно? Кто вы такой? — грубо спросил Зальцман.
— Я? Дейч? всего лишь Дейч Соломон Михайлович? Но не за меня речь? а Всевышний! — последнюю фразу человек, наконец-то, произнес утвердительно, но дальше опять пошел вопросами. — Я хочу сообщить? известным людям? может вас натолкнет? — Говорите, не смущайтесь, — ободрил Яков ровесника, довольный прерыванием истерики Зальцмана. — Я раньше, как все? атеистничал? а вот теперь обратился? И молюся! Чего и вам желаю! Вы же молитесь? — тут уже был явный вопрос. Яков смешался, хотел было кивнуть (и тем бы он не соврал, писатель уверовал давно и молился регулярно, конечно, его отношения с Богом были далеко не ортодоксальными и гладкими, как у любого художника, возникали зависть и ревность, и желание раствориться при одновременном отталкивании от прописных истин, а то и взрывы гордыни; в общем, синагогу Яков посещал только в Песах, а Православную церковь на Пасху, да на Рождество, тем пытаясь совместить несовместимое: благодать Христа с железно-цепной ответственностью иудеев за каждый поступок, а в современности еще и за каждого члена нации), но передумал — вопрос о Боге, как о партийности, коробил, а Зальцман, иронически усмехнувшись, легонько поклонился: — Ну, разумеется. Валяйте дальше. — Вот видите? Вот и хорошо? Но слышит ли вас Бог? И слышите ли вы его? Яков промолчал, а Зальцман заерзал на кровати: — В целом, конечно... Вы ближе к делу, милейший, ночь на дворе. — Да, да, да! Я сразу быстренько? Слыхали ли вы о лозоискательстве? Наука! Последний всесоюзный семинар прошел в Вавиловке, — и старичок скоренько закидал словами, ожидая, по-видимому, что его захотят остановить. — Наш великий вождь Моше с помощью лозы нашел воду (тут писатель и журналист переглянулись, причем Зальцман подмигнул Якову), это доказано. А я говорю с Богом, да будет благословенно Имя Его! Вот! — и человек ловко выдернул из рукавов пиджака, а, возможно и из воздуха, две тоненькие коричневые проволочки и направил их в сторону Якова, — я у Всевышнего обо всем спрашиваю, и Он всегда отвечает, коротко и ясно «да, нет, да, нет», уверяю вас! — Простите, дорогой, — вмешался Зальцман, — мы крайне рады вашему э-э увлечению. Но от нас-то что требуется? — Чтобы вы убедились! Уверовали! ибо прекрасна вера в Отца Нашего, — здесь он что-то сказал на иврите и продолжил: — Вы сможете сообщить о моей лозе многим, многим людям, всему миру! и евреи! все! уверуют! — воскликнул человек восторженно, приближаясь к лежащему Якову. Проволочки зашевелились, при том как-то фантастически, совершенно не в такт друг другу, в разные стороны, и Яков испугался до того, что ему показалось, будто бы его ноги становятся короче, отодвигаясь вглубь тела, подальше от поразительно живых щупалец. — Дорогой мой, дорогой! — Зальцман вскочил, кинулся к гостю, гадливо посматривая на шевелящуюся лозу. — Иудаизм прозелетизмом не занимается, не надо проповедовать. Не надо! — возопил он, когда старичок навел на него свои антенны. — Мы ведь не евреи! Оставьте нас, ради Христа! Верующий спал с лица, замер. А палочки, хоть и продолжали двигаться, явно замедляли ход: — Как? Но я ведь специально ехал к внуку, мне сказали, тут будет еврейский журналист Загарман! — Это не я! Это не мы! — затараторил Зальцман, — моя фамилия Заметайликов, товарищ — Петровский, а тот, кто вам нужен, там, в административном корпусе, — каким-то чудом выговорил он змеиное слово, — мы рабочие кухни, баптисты, нас попросили... — Барух га-Шем? — воскликнул старичок и попятился к двери. — Это не мешает? хорошо? и вам и нам? но мне нужно? в другой разок? — и он скрылся в коридоре. Тигром прыгнул туда Зальцман, брякнул дверным крючком и споро подпер дверь стопой. На пару минут повисло молчание. Яков закручивал в трубочку угол пододеяльника до тех пор, пока это стало невозможно. Зальцман прислушивался к шорохам. — Так-то, — наконец сказал он, отходя от двери. — Вот с кем приходится работать. И он еще не худший вариант. — Журналист разделся, аккуратно повесил пиджак, сложил брюки, повернулся к Якову и разразился хохотом, который сразу передался писателю. Они смеялись, кривляя старичка, его волшебные палочки. Яков выдыхал: — Баптисты... Как вы нашлись... А Зальцман показывал его испуг и делал пальцами «козу». Они веселились от души, как малые дети. Но пришла усталость, смех стихал, сменился задумчивостью, потом неловкостью. — Вы простите меня, — сказал Зальцман миролюбиво, — у евреев бывает. — Яков махнул рукой, ладно мол. — А как вы все-таки объясните феноменец с палочками? — Демонизм, — смело ответил Яков, хотя вовсе не был столь уж уверен, — силы духов. — Да? Вы думаете? — протянул журналист. — А я считаю — энергия разрушенного мозга. Нечто вроде столоверчения. Получается только у психопатов. Ну ладно. Все-таки не очень я на вас накинулся? Представляете, как накатило… Не могу остановиться и все тут, словно не я говорю. — Да я тоже... не в лучшем свете выглядел. Какой-то «доцент кислых щей», — улыбнулся Яков. Журналист выключил свет, прилег: — Еще раз извините. Спокойной ночи.
И писатель поразился искренней нежной заботливости голоса Зальцмана. — Спокойной ночи, — подтвердил он и испытал несказанное облегчение. «Господи! Прости нас и помилуй! Прости этих несчастных, прости нас всех и защити, Господи! Прости меня за злобу, Господи», — тело постепенно расслаблялось, ноги сладко наливались теплой кровью, и Яков, несколько раз вздрогнув, ушел из горящей звездами доброй украинской ночи, которая залила землю темным, бархатным воздухом. Сон его был глубок и чуден как никогда. Снились книги: Яков перебирал их в огромной старинной лавке; они были в кожаных оранжевых переплетах, таинственно манили. Как иногда бывает во сне, писатель отметил, насколько жаль, что в реальной жизни он таких не увидит и приготовился участвовать во сне дальше, предвкушая обрывочное, но увлекательное чтение фолиантов. «Тогда каждый извлек слово... необходимое, как глоток горячего вина после трудной дороги... девушки влюбляются... дети видят... он постигает смысл... берите пригоршнями... всюду...» и буквы посыпались Якову в ладони, и солнечная, юная девушка клонила голову к его плечу, подбадривая, и Яков умылся шершавыми, сверкающими буквами и, подглядел, хотя девушка грозила пальчиком, он подглядел, что буквы были из всевозможных алфавитов, часто совершенно незнакомой конфигурации. «Ты не найдешь основную... источник света», — сказала девушка, мотнув рыжими косами, а Яков уже шарил в теплой груде, и руки нащупали нечто необычайно горячее и притягательное, девушка задышала часто-часто, а Яков уже поймал скользкую, как рыбка, букву, однако не смог определить ее, мешал неизъяснимый восторг: «Не нужно… — продолжала девушка, — наслаждение играть…» «Да не заигрываться!» — крикнул кто-то сверху и упал оттуда темным клубком, развернулся и оказался верующим с огромной ермолкой на голове, напоминающей лысину Зальцмана. «Война! Война!» — закричал человек, протягивая к тускнеющим буквам черные руки мима. — «Война!» — орал он все громче и громче… Яков проснулся, открыл глаза, испуганно вздрогнул от горящего света, увидел возмущенного Зальцмана, стоящего посреди комнаты, замотанного в простыню, как в маскхалат: — Вот попали! Ну нам с вами везет, чтоб они сдохли! — рыкал журналист. — Зарница! Сражение с арабами! Из коридора слышались крики, беготня, хлопанье дверей. — Отряд стройся! Быстро! — командовал кто-то под окнами. — Сергей, шевели булками, террористы не ждут! — Который час? — промямлил Яков. — Три. Ровно три. У-ух! — ответил Зальцман и погасил свет. — Я сам, будь они прокляты, так перепугался… — Что нам нужно делать? — спросил Яков. — Да ничего. Лежать тихо и спать. Они поносятся пару часиков, покалечатся, поймают, кого надо, и тоже завалятся. Зато подъем будет позже, а то ни свет ни заря заводят свою шарманку. — Боже мой, в кого они превращают детей?.. — В защитников родины. Вы что, в гитлерюгендах не ходили? — съязвил журналист. — Я рассчитывал… Надеялся. Солдафонство прошло… демократическая страна… Глупость какая! Противостояние же кончилось, — ответил Яков, чувствуя невыносимую резь в животе — ему теперь необходимо было что-нибудь съесть, иначе желудок не успокоится. — Все только начинается, профессор, — процитировал что-то Зальцман. — Спите. — Легко сказать. Еще и желудок… — А что у вас там? Язва? — Да вроде того, сам не знаю. Скрипнула кровать, журналист встал, пошел на ощупь к дверям: — Светом желательно не пользоваться, а то эти даяновцы еще придумают, что арабы у нас прячутся, — и Зальцман вышел. Он скоро вернулся, протянул Якову стакан воды и таблетку. — Выпейте, мне всегда помогает, американские. — Спасибо, — голос писателя дрогнул, он ощутил необъяснимую признательность этому странному человеку. — Вы… вы простите меня, я, бывает, прикидываюсь… аристократом, а сам… — Перестаньте. О-кей, — буркнул Зальцман, — ваше дело — вещать, а наше — внимать, — и, помолчав, добавил: — Да, погано внимаем… Извините, а приятель ваш — N.N. — он действительно умер там, в Америке? — Да, — подтвердил Яков, — умер. — Надо бы о нем написать. Вы мне интервью дадите, добро? — и тут же:— Перед тем, как в набор, гарантирую прочтение, а то вы напряглись уже, эх, святыни, святыни… — Я доверяю… почему же? — А неприятный он был мужик, не так ли? Такой некомпанейский, скандальный. Как вы его выдерживали? Идейный… Боль проходила, но издевочки Зальцмана обидно достали. Яков заворочался, выдавил: — Нам бы таким… — Ой, куда там нам? — продолжал иронизировать собеседник. — Разве мы чего могем? Я его стихи читал. Вот скажите честно, скажите, ведь — дрянь вирши, дрянь откровенная?
Яков не ответил. — Молчите, э-эх вы… — Зальцман зевнул, — правдолюбцы… Чего добились — неизвестно. Ну да переживем, перемучаемся: кукурузу сеяли, бровастого расшифровывали, глядишь, и с правами человека справимся. Спите. — И очень скоро засопел. А Яков лежал, и слезы текли по его старым впалым щекам; он не вытирал их, поскольку руки тряслись, как в лихорадке, голова вздрагивала. Он вспоминал политзэка, его сутулую, натруженную спину, веселые глаза, его деликатность и одновременную несгибаемость стального голоса: «Ручку вам пожать? А пощечину не хотите ли, жандармский прихвостень?» — писатель оттащил его от редактора серенького журнальчика, тот пыжился в углу кабинета, схватившись за телефон, как за соломинку, а Яков тянул друга за руку и вытянул на холодную зимнюю улицу: «Такси… такси, сейчас», а зэк, тогда еще, правда, не зэк, вколачивал слова в морозный воздух: «Я знаю, на что иду, знаю, Яша, но не стану я терпеть их фашистский парад, и они ответят за него если не перед народом, то перед Богом обязательно, неизбежно…». И потом, в теплой кухне они пили жиденький чай, и друг, надежно улыбаясь, пророчествовал: «Эх, Яша, а когда они осыпятся, как перезрелые дыни, вот — даже не знаю, как дыни растут! тогда начнется жизнь! Все побегут за советом к тебе, к тебе, люди словно отряхнутся, скажут: «А где наш славный писатель? он-то знает, он-то поможет!» И даже если тебя тогда уже дьявол в преисподнюю потащит, они его твоими книгами по морде! по морде! Представляешь, самолет: «Киев—Нью-Йорк, Нью-Йорк—Киев», и спокойненько, визу шлепнул, да лети и вези чего хочешь — «ГУЛаг», героинного Бэрроуза, любавических твоих…». Яков бессильно плакал и постариковски шептал: «За что? За что они тебя так, друже? Почему я не смог тебе помочь так, как ты мне? Почему я дрыхну тут, наевшись чечевичной похлебки, а ты лежишь в земле «бездуховной» страны, а они лижут сахар из ее рук и тут же на нее рычат из своей загаженной будки, когда же это кончится?! И я не могу, не могу постоять ни за себя, ни за тебя, о-о, прости меня, прости…» Зальцман спал, дети прыгали по аллейкам, восторженно взвизгивая, их подзадоривали: — Тов, тов, йеладим! — и плыла торжественная, извечная ночь, обещавшая разные открытия, всевозможные метаморфозы, грядущие перемены, обещавшая все, что угодно, кроме смерти. Утром в дребезжащих «жигулях», грохочущих по избитой дороге, Ирочка, как обычно, пожевывая, вычитывала Якову (Зальцман остался «передохнуть»): — Ну вы вчера накуролесили! С меня в Центре три шкуры спустят. Это ж надо придумать! «И на Украине хорошо!» Ох, поэты, поэты… август — октябрь 1995 г. Украина
Б. Меламуд Беженец из Германии Душно, Оскар Гасснер в легкой сетчатой майке и летнем халате сидит у окна в своем полутемном гостиничном номере по Десятой Уэст стрит, я робко стучусь в дверь. Конец июня, за окном вечер, в небе зеленоватый закат растворяется во тьме. Беженец открывает дверь и пристально вглядывается в меня, пытаясь на ощупь включить свет. Его взгляд полон скорби, но это не боль — это отчаяние. В те дни я был бедным студентом, готовым взяться за любую работу, учить кого угодно чему угодно даже за доллар в час, хотя мне самому предстояло еще многому научиться. В основном я давал уроки английского недавно прибывшим беженцам. А когда набрался немного опыта, колледж стал поощрять эту работу. Несколько моих учеников уже пробовали свой ломаный английский, и мой, конечно, торгуя на рынке. Я тогда был двадцатилетним заморышем, спешившим жить. Завершалась моя учеба в колледже, а пока я мучился неизвестностью в ожидании новой мировой войны. Это был гнусный обман. Я здесь надрывался, чтобы как-то пробиться, а за океаном Адольф Гитлер в черных ботинках, со своими квадратными усиками, срывал все цветы и осквернял их плевками. Смогу ли я когда-нибудь вычеркнуть из памяти то, что произошло тем летом в Данциге1? Хотя еще проявлялись тяжелые последствия Депрессии2, мне удавалось кое-как зарабатывать на хлеб за счет бедных беженцев. В 1939 они обитали во всех жилых кварталах Бродвея. У меня было четверо учеников: Карл Отто Альп, бывшая кинозвезда; Вольфганг Новак, в прошлом выдающийся экономист; Фридрих Вильгельм Вольф, раньше преподавал в Гейдельберге3 историю средних веков; и Оскар Гасснер, с которым я стал заниматься после той нашей первой ночной встречи в дешевом гостиничном номере, где царил полный хаос. Оскар был журналистом, газетным критиком из Берлина. Одно время он работал в «Ахт Ур Абендблат»4. Вообще-то все они были людьми состоявшимися, однако у меня хватало дерзости общаться с ними на равных. Вот что делает с людьми мировой кризис — заставляет их учиться. Оскару около пятидесяти, его густые волосы уже тронуты сединой. У него крупная голова и массивные руки, он сутулится. Взгляд его мутноголубых глаз тяжел. Вот и сейчас, когда я вошел и назвал себя, он уставился на меня, и сомнение расплылось в его глазах подобно подводным течениям. Казалось, увидев меня, он потерпел еще одно поражение. Мне пришлось подождать, пока он придет в себя. Я молча стоял в дверях. В такие моменты хотелось провалиться сквозь землю, но что поделать, надо же было как-то зарабатывать на жизнь. Наконец он впустил меня. Вернее, он только приоткрыл дверь, как я уже переступил порог. «Биттэ», — он предложил мне сесть, оглядываясь в поисках места для себя. Он пытался что-то сказать, но осекся, как будто собирался произнести нечто запретное. Комната была загромождена одеждой, коробками с книгами, которые ему удалось вывезти из Германии, было здесь и несколько картин. Оскар сидел на одной из коробок и обмахивался мясистой рукой: «Какая жагисча!» — пробормотал он, стараясь побудить свой мозг к действию. «Немызлимо! Мой не знать такая жага», — он продолжал ворчать на корявом английском. Я и сам с трудом переносил эту дикую жару, а для него она была просто невыносимой пыткой. У него перехватывало дыхание. Он хотел что-то сказать, поднял руку, а потом бессильно уронил ее. Ему так трудно дышалось, будто он вел сражение и, наверное, все-таки победил, потому что спустя десять минут мы уже сидели и спокойно беседовали. Как и большинство образованных немцев, Оскар когда-то учил английский. Хотя он был уверен, что и слова не может сказать, у него кое-как получалось строить предложения, пусть даже иногда это выходило комично. Он неумело произносил согласные, путал существительные с глаголами и коверкал идиомы. Тем не менее, мы сразу нашли общий язык. Мы говорили в основном по-английски. Иногда, чтобы облегчить понимание, мне приходилось переходить на свой ломаный немецкий или на идиш, который он называл «йидиш». Оскар уже побывал в Америке: приезжал ненадолго в прошлом году. Он был здесь за месяц до Хрустальной ночи5, когда нацисты разгромили витрины еврейских магазинов и сожгли все синагоги. Оскар хотел узнать, сможет ли он где-то устроиться. Родственников в Америке у него не было, поэтому, только найдя работу, он мог без проволочек въехать в страну. Какой-то фонд обещал ему место, но не журналиста, а лектора. Потом он вернулся в Берлин, и в страхе ждал разрешения на выезд, которое, наконец, получил после шестимесячной задержки. Он продал все, что мог, и, подкупив двух голландских пограничников, чудом умудрился вывезти несколько ящиков с книгами и картины, подаренные ему друзьями из «Баухауза»6. Попрощался со своей женой и покинул Богом проклятую страну. Глядя на меня затуманенными глазами, Оскар сказал по-немецки, что они с женой расстались друзьями. «Моя жена не еврейка, а ее мать вообще страшная антисемитка. Сейчас они снова перебрались в Штеттин», — добавил он. Я не стал расспрашивать. Не еврейка — значит не еврейка, Германия есть Германия. Оскара взяли на работу в Нью-Йоркский Институт Общественных наук. Предложили читать по одной лекции каждую неделю в осеннем семестре, а весной будущего года — вести на английском курс по литературе Веймарской Республики7. Он никогда раньше не преподавал, поэтому очень волновался. Оскару предстояло выйти на публику, и сама мысль о том, что ему придется читать лекцию на английском, внушала ему панический страх. Он и представить не мог, что ему это удастся. «Как это возмошно? Я и двух слов связать не могу. У меня тгудности с пгоизношением. Я пгосто стану посмешищем», — повторял он, все
больше и больше поддаваясь меланхолии. В течение двух месяцев с момента приезда он сменил целый ряд гостиничных номеров, с каждым разом подыскивая что-нибудь подешевле, и двух репетиторов по английскому — я был третьим. Мои предшественники отказались от него, как он сам полагал, из-за отсутствия успехов в учебе, а еще он подозревал, что действовал на них угнетающе. Он спросил, смогу ли я как-то помочь или ему следует обратиться к специалисту-логопеду, который берет пять долларов в час. Я ответил: «Вы можете попробовать со специалистом, а потом опять вернуться ко мне». В те дни я был высокого мнения о своих знаниях, мое самоуверенное заявление заставило его улыбнуться. И все же я ждал от него окончательного решения, чтобы в конечном итоге иметь какую-то ясность. После непродолжительных раздумий он сказал, что будет заниматься со мной. Если бы он платил пять долларов за услуги профессора, это положительно повлияло бы на его язык, но никак не на его питание. Потому что денег на еду у него просто бы не оставалось. Институт заплатил ему авансом за лето, но сумма составила всего триста долларов, а больше у него не было ни цента. Он тупо уставился на меня и с безнадежностью в голосе сказал по-немецки: «Не знаю, что мне делать дальше». Мне показалось, что пришло время сделать следующий шаг. Или мы сразу начнем, или предстоит долгий и нудный процесс. — Давайте станем перед зеркалом, — предложил я. Он со вздохом поднялся, подошел к зеркалу и стал рядом. Зеркало отразило: меня — тощего, вытянутого рыжеволосого юнца, молящегося за свой и его успех, и Оскара — смущенного, напуганного. Видно, что он преодолевает страх, боясь взглянуть на собственное отражение в помутневшем круглом зеркале над комодом. — Пожалуйста, — обратился я к нему, — не могли бы Вы сказать «правильно»? — Пгавильно, — прокартавил он. — Нет, надо говорить «правильно». Язык должен быть здесь, — я показал ему положение языка. Оскар с напряжением следил за моими действиями в зеркале, а я внимательно следил за ним. — Язык закручивается кончиком кверху, вот так. Он сделал, как я сказал. — Пожалуйста, произнесите теперь, как следует, — попросил я. Оскар сделал судорожное движение языком: «Прравильно». — Вот молодец. А теперь скажите «сокровище» — это уже посложней. — Сокговище. — Язык надо приподнять, но не сзади, а в передней части рта. Посмотрите на меня. На лбу у него выступил пот. Напряженно вглядываясь в зеркало, он попытался выговорить: «Сокрровище». — То, что надо! — Это чудо, — прошептал Оскар. Я сказал, раз ему удалось это, то под силу будет и все остальное. Мы проехались на автобусе вверх по Пятой авеню и через одну остановку вышли прогуляться вокруг озера Центрального Парка. Он надел свою традиционную немецкую шляпу, шерстяной костюм с широкими лацканами и повязал на шею галстук в два раза шире моего. Он шел мелкими шажками вразвалку. Была приятная слегка прохладная ночь. Большие звезды на небе навеяли на меня грусть. — Ви думайт у меня полушитса? — А почему нет? — спросил я. Потом он угостил меня пивом. *** Для многих из этих людей, хорошо владевших словом, самой большой трагедией была потеря языка — они не могли выразить то, что было у них на душе. Ужасно, когда в голове у тебя возвышенные мысли, а их словесное выражение примитивно и исковеркано. Конечно, они могли кое-как общаться, но такое общение подрывало их веру в себя. Много лет спустя Карл Отто Альп, в прошлом кинозвезда, а сейчас закупщик универмага «Мэйси»8, говорил: «Я чувствовал себя ребенком, а иногда даже идиотом. Я оставался наедине со своими невыраженными мыслями. Все, что я знал, все, что было во мне, стало для меня обузой. Мой язык висел плетью». То же самое чувствовал Оскар. Это было невыносимое ощущение беспомощного языка, и я думаю, у Оскара возникали трудности с предыдущими учителями английского из-за боязни остаться наедине со своими невысказанными мыслями. Он испытывал бурную жажду деятельности: сегодня овладеет английским, а завтра приведет публику в восторг безупречной праздничной речью на День Независимости, и в завершение всего на ура прочитает свою лекцию в Институте Общественных наук. Мы занимались в медленном темпе, шаг за шагом, раскладывая все по полочкам. После того, как Оскар перебрался в двухкомнатную квартиру в доме по Восемьдесят пятой Уэст стрит, рядом с проезжей частью, мы стали встречаться три раза в неделю. Я приходил к нему в половине пятого, урок продолжался полтора часа, а потом мы шли ужинать в кафе-автомат на Семьдесят второй стрит, так как готовить дома не хотелось из-за жары. За ужином мы обычно беседовали, тоже в счет занятий. Свои уроки я делил на три части: работа над произношением и чтение вслух; затем грамматика, потому что Оскар ощущал потребность в ней, разбор сочинений; и, конечно, практика разговорной речи, которой мы обычно занимались за ужином. Насколько я мог судить, определенный прогресс у Оскара наметился. Ни одно из этих упражнений уже не требовало от
него стольких усилий, как раньше. Он учился, и казалось, настроение его поднималось. Бывали даже моменты бурной радости, когда он замечал, что пропадает его акцент. Например, когда «думат» перешло в «думать». Он перестал называть себя «беснадешным», а меня прозвал «лутщим учителем», эта милая шутка мне нравилась. Мы почти не говорили о лекции, предстоящей ему в начале октября, и я мысленно желал ему успеха. Я чувствовал, что в этой лекции должно проявиться все, чем мы занимались день за днем, но как именно, я не знал. И, честно говоря, мысль о лекции пугала меня, хотя я не признавался в этом Оскару. Меня страшила и первая лекция, и все десять последующих в осеннем семестре. Позже, когда я узнал, что он пытался написать лекцию на английском с помощью словаря, и вышла у него «полная катастгофа», я предложил ему сделать это по-немецки, а потом мы вместе могли бы попытаться перевести ее на сносный английский. Говоря это, я обманывал самого себя, прекрасно понимая, что скверно знаю немецкий. Конечно, для чтения каких-нибудь простейших текстов моих знаний хватало, но едва ли я справился бы с серьезным переводом. Просто хотел подстегнуть Оскара, заставить его работать, а о переводе можно было позаботиться потом. Он трудился над лекцией до седьмого пота, преодолевая слабость по утрам и доходя до истощения к вечеру. Но на каком бы языке Оскар ни пробовал писать, он — профессиональный писатель с большим опытом работы, досконально знающий свой предмет, — лекция упорно не двигалась дальше первой страницы. Стоял знойный влажный июль, и жара никак не способствовала работе. *** Я повстречал Оскара в конце июня, а уже семнадцатого июля мы прекратили наши занятия. Виной тому явилась эта «невозмошная» лекция. Каждый день он корпел над ней, как одержимый, все больше поддаваясь отчаянию. В сотый раз переписав вступительные страницы, он в ярости швырнул ручку в стену с криками, что больше не может писать на этом мерзком языке. Он ругал немецкий на чем свет стоит. Оскар кипел от ненависти к этой проклятой стране и ее проклятому народу. После этого все пошло под откос. Прекратив попытки написать лекцию, он совсем забросил английский. Казалось, он даже забыл то, что уже знал. Его язык опять был скован, а в речи вновь со всей очевидностью слышался акцент. Все то немногое, что он хотел сказать, выходило на ломанном, корявом английском. Лишь изредка я слышал, как он бормочет что-то себе под нос на немецком. Я даже думаю, что он делал это бессознательно. На этом наше формальное сотрудничество закончилось, но все же я забегал к нему почти каждый день. Он часами сидел неподвижно в своем огромном кресле с зелёной бархатной обивкой, в котором можно было свариться, и сквозь высокие окна смотрел на бесцветное небо над Восемьдесят пятой стрит. На его глаза наворачивались слезы. Как-то однажды он сказал мне: — Если я эту лекцью не подготовлять, я руки на себя налошу. — Давайте начнем, Оскар, — предложил я, — диктуйте, а я буду писать. Важны сами мысли, а не орфография. Он ничего не ответил, и я больше не настаивал. Оскар погрузился в глубокую меланхолию. Часто мы сидели часами в полной тишине. Меня это беспокоило, хотя мне уже приходилось иметь дело с подобной депрессией. Таким же был и экономист Вольфганг Новак, несмотря на то, что английский давался ему легче. По моему мнению, его проблемы были связаны в основном с ухудшением здоровья. И он тяжелее переживал потерю родины, чем Оскар. Иногда по вечерам до наступления темноты мне удавалось уговорить Оскара немного прогуляться со мной вдоль шоссе. Ему нравилось любоваться последними отблесками заката над Палисадами9, по крайней мере, создавалось такое впечатление. Тогда он наводил полный марафет: надевал шляпу, строгое пальто, галстук, даже если было жарко, и я предлагал ему надеть что-то другое. Потом мы медленно спускались по ступенькам, хотя у меня и закрадывалось сомнение, дойдет ли он до нижней площадки лестницы. Мы неторопливо удалялись от центра, изредка останавливаясь, чтобы присесть на скамейку и полюбоваться ночным Гудзоном. Потом мы возвращались в его комнатушку, и если я видел, что ему удалось немного расслабиться, мы включали радио и слушали музыку. Если же я пытался украдкой настроиться на волну новостей, он просил меня выключить приёмник, так как больше не мог слушать о «трагедии всего человечества». Он был прав, это было время лишь плохих новостей. Я старался что-то придумать, но что я мог сказать ему в утешение? Может, хорошей новостью была сама жизнь? Кто мог бы с этим поспорить. Иногда я читал ему вслух, помню, ему нравилась первая часть «Жизни на Миссисипи»10. Мы все еще захаживали в кафе-автомат несколько раз в неделю. Он шел туда чисто механически, потому что не испытывал ни малейшего желания выходить куда-либо, я же, наоборот, старался таким образом вытянуть его из дома. Оскар ел очень мало, он просто ковырялся в тарелке. Глаза его при этом как будто заволакивало пеленой. Как-то раз после непродолжительного ливня мы расстелили газету и уселись на мокрую скамейку прямо у реки. И Оскар наконец-то заговорил. На корявом английском он поведал мне о своей лютой ненависти к нацистам за то, что они загубили его карьеру, лишили его нормальной жизни и кинули на растерзание хищникам, словно кусок сырого мяса. Он поливал грязью немецкий народ, бесчеловечных негодяев, не знающих жалости. По его мнению, это были «звиньи в маске павлинов». Более того, он был уверен, что его собственная жена в глубине души ненавидела евреев. За его красноречием скрывалась горечь. Он вновь замолчал. Мне было бы интересно побольше узнать о его жене, но я не хотел приставать с расспросами. Позже, когда уже стемнело, Оскар признался мне, что пытался покончить с собой в первую неделю после
приезда в Америку. Был конец мая, он еще снимал комнату в скромной гостинице и как-то ночью наглотался барбитуратов. Но случилось так, что он нечаянно опрокинул со стола телефонный аппарат, и администратор гостиницы отправил посыльного, который нашел Оскара без сознания и вызвал полицию. Врачи вернули его к жизни. — Я не собигался этого делать, — оправдывался Оскар, — это был ошипка. — Не вздумайте больше выкидывать такие номера, это равносильно полному поражению, — сказал я. — Больше не буду, — устало ответил он, — ведь так тгудно вновь возвгащаться к жизни. — Я прошу Вас, не делайте этого, что бы ни случилось. Потом, во время прогулки он удивил меня своим неожиданным предложением «знова начать габоту над легцией». Мы еле доковыляли до дома, и он уселся за раскаленный от жары письменный стол. Я взялся за чтение, в то время как Оскар потихоньку начал переписывать первую страницу лекции. Писал он, разумеется, на немецком. *** Далеко он не продвинулся. Мы вернулись к молчаливым посиделкам в жаркой комнате. Иногда я был вынужден уйти через несколько минут, чтобы не поддаться его настроению. Как-то днем я нехотя поднялся к нему — временами Оскар вызывал у меня раздражение — и испугался, увидев дверь его квартиры приоткрытой. Я постучал, ответа не последовало. Стоя у двери, объятый страхом, я поймал себя на мысли, что он мог вновь попытаться лишить себя жизни. «Оскар?» — позвал я. Войдя в квартиру, я заглянул в обе комнаты и ванную, но его нигде не было. Я решил, что он выскочил в магазин и воспользовался возможностью осмотреться. В аптечке не обнаружилось ничего подозрительного, там не было никаких таблеток, кроме аспирина, не нашлось даже йода. Почему-то я подумал об оружии и принялся искать его в ящике письменного стола. В нем лежал тонкий конверт с немецким штампом. Даже при желании невозможно было разобрать почерк, но пока я держал в руках письмо, мне удалось прочесть одно предложение: «Двадцать семь лет я хранила верность тебе». Оружия в ящике не оказалось, я закрыл его и прекратил все поиски. Вдруг я осознал, что для самоубийства достаточно простой булавки. По возвращении Оскар рассказал, что просидел все это время в библиотеке, но не смог прочесть ни строчки. Сейчас мы вновь разыгрывали эту неизменную сцену: занавес поднимался над двумя безмолвными фигурами в меблированной комнате. Я сидел на стуле с прямой спинкой, а Оскар — в кресле с бархатной обивкой, которое, казалось, сдавливало его. Он был бледен, склонив свою массивную голову, мрачно уставился в одну точку. Я попытался было включить радио, но в его мимолетном взгляде в мою сторону прочел «нет». Тогда я поднялся, собираясь уйти, но Оскар, откашлявшись, хрипловатым голосом попросил меня остаться. Я остался, подумав, что дело гораздо серьезнее, чем мне представлялось. Его проблемы, Бог свидетель, были не выдуманными, но было ли это нечто большее, чем синдром эмигранта, отчужденность, финансовая нестабильность, отсутствие друзей и языковой барьер в чужой стране? Мои размышления были довольно банальны: ведь не все увязли в этой трясине, так почему же он погряз так глубоко? Через некоторое время я сформулировал свою мысль и спросил у него, не скрывается ли за этим нечто иное, незаметное на первый взгляд. Еще в колледже я увлекался такого рода вещами, вот и сейчас поинтересовался, есть ли какая-то скрытая сторона его депрессии, с которой бы ему наверняка помог справиться психиатр. По крайней мере, следовало привести его в такое состояние, чтобы он мог начать работу над лекцией. Он поразмыслил над моим вопросом и через несколько минут, запинаясь, рассказал мне, что в молодости с ним провели сеанс психоанализа в Вене. — Самый обышный пгоблемы, — поделился он, — стгахи и фантазии, котогый потом меня болше не беспокоил. — А сейчас? — спросил я. — Нет. — Вы ведь уже писали много статей и лекций, — продолжал я. — Никак не могу понять, сознавая всю сложность Вашего положения, почему Вы застряли на первой странице? Он слегка приподнял руку, прежде чем ответить: — Это пагалич моей воли. Вся легция четко пгедставляцца у меня в голове, но как толко я написать одно слово, не вашно по-английский или по-немецкий, мне стгашна, что я не смогу писать следующий стганица. Как будта кто-то кинул камень в окошка и весь дом зашатался — так и вся идея. Это повторяцца, пока я не впадать в отчаянье. Оскар также поделился своим все возрастающим страхом умереть, прежде чем он закончит лекцию. Еще его опасения были связаны с тем, что лекция выйдет бездарная, и тогда он сам будет желать своей смерти. Эти страхи парализовали его. — Я есть потерять вера. У меня болше нет, нет та увегенность в себе. В моя жизнь было слишком много иллюзий. Я старался верить своим собственным словам: — Нельзя терять уверенность, а сомнения исчезнут сами собой. — Увегенности нет у меня. За это и все дгугие весчи, который я потерял, я должен благодагить нацисты.
*** Была середина августа и положение, куда ни глянь, ухудшалось. Поляки готовились вступить в войну и проводили мобилизацию. Оскар все так же бездействовал. Я очень беспокоился, хотя мне удавалось сохранять невозмутимый вид. Он сидел в своем массивном кресле, тяжело дыша, словно раненый зверь. — Как можно писать об Уолте Уитмене в такой ужасный времена? — Почему бы Вам не сменить тему лекции? — Нет газница какой тема. Это все равно бэззполезна. Как друг, я каждый день навещал его, забросив занятия с другими студентами, в ущерб своему заработку. Я стал волноваться, если дела и дальше так пойдут, Оскар покончит с собой, и изо всех сил хотел помешать этому. Более того, иногда меня охватывал страх, что я сам впадаю в уныние, можно сказать, во мне открылся своеобразный талант испытывать еще меньше радости от моих и без того скупых радостей. А гнетущая неумолимая жара все не спадала. Мы хотели укрыться от нее, уехав за город, но у нас не было денег. В один из этих дней я купил Оскару подержанный электровентилятор, даже странно, как мы не подумали об этом раньше. Теперь он ежедневно часами просиживал около вентилятора, наслаждаясь потоками свежего воздуха, пока спустя неделю не сломался двигатель. Случилось это вскоре после заключения Пакта о Ненападении между Советским Союзом и нацистской Германией. По ночам он теперь не мог спать. Накрыв влажным полотенцем голову, сидел за письменным столом, пытаясь написать лекцию. Он раз за разом выводил на бумаге строки, но ничего путного не получалось. Когда же Оскар, наконец, засыпал в изнеможении, ему снились странные кошмары: нацисты, учиняющие пытки, заставляют его время от времени смотреть на трупы убитых ими людей. В одном из таких кошмаров, о котором он мне поведал, ему приснилось, что он вернулся в Германию повидаться со своей женой. Дома ее не оказалось, и соседи посоветовали ему поискать на кладбище. И хотя на надгробной плите значилось другое имя, земля вокруг скромной могилки была обагрена ее кровью. Он тяжело вздыхал, вспоминая этот страшный сон. Потом он кое-что рассказал мне о своей жене. Они встретились в студенческие годы, жили вместе, а в двадцать три года поженились. Их брак нельзя было назвать по-настоящему счастливым. Она разболелась и не могла иметь детей. Оскар говорил, что «внутгенний органы у нее был не в погядок». И хотя я ничего не спрашивал, он рассказал мне, что предлагал жене уехать вместе с ним, но она отказалась. — Почему? — спросил я. — Ей казалось, что я не хочу брать ее с собой. — А на самом деле? — Действительно, не хотел. Он объяснил, что прожил с ней двадцать семь лет в трудных условиях. Она всегда испытывала смешанные чувства по отношению к их еврейским друзьям и родне Оскара, хотя внешне производила впечатление человека, лишенного предрассудков. А вот ее мать была ярой антисемиткой. — Мне не в тчем себя упгекнуть, — заключил Оскар. Вскоре он лег спать, а я пошел в Нью-Йоркскую Публичную библиотеку. Я пролистал сборники английских переводов некоторых немецких поэтов, о которых собирался написать в лекции Оскар. Затем прочитал «Листья травы»11 и пометил в своих записях, что, по моему мнению, позаимствовали некоторые из них у Уолта Уитмена. В один из дней в конце августа я принес Оскару сделанные мною наброски. В основном это были мои догадки на интуитивном уровне, и я вовсе не собирался писать за него лекцию. Он лежал на спине неподвижно и с грустью слушал, как я зачитывал ему свои заметки. В конце он сказал, что немецкая поэзия позаимствовала у Уитмена вовсе не любовь к смерти, а скорее чувство сопереживания собратьям, своему народу. — Но долго это чувство не задегжалось на немецкой земле, от него не оставаться и следа, — заметил Оскар. Я выразил сожаление, что все так неверно истолковал. Но, несмотря на это, Оскар был мне признателен. Я ушел от него сокрушенный, и, спускаясь по лестнице, услышал рыдания. «Пора бросать его, — подумал я, — это уже слишком. Не идти же ко дну вместе с ним». Весь следующий день я провел дома, в страданиях, которые раньше мне не приходилось испытывать, хотя для большинства людей моего возраста это был уже пройденный этап. Но в тот же вечер Оскар позвонил мне и принялся бурно выражать свою благодарность за то, что я поделился с ним своими размышлениями. Он встал, чтобы написать мне письмо о том, что я упустил в своих выводах, а в результате написал половину лекции. Назавтра он отсыпался, чтобы завершить лекцию этой ночью. — Я Вам за многое благодаген, а озобенно за Вашу вегу в меня, — сказал он. — Ну и слава Богу, — ответил я, не признавшись ему в том, что уже чуть было, не потерял эту веру. *** Оскар писал и переписывал свою лекцию, пока, наконец, не закончил ее в первую неделю сентября. Нацисты оккупировали Польшу, и хотя тревога не утихала, появилась слабая надежда, что храбрые поляки смогут их остановить. Еще неделя понадобилась нам для перевода лекции. В этом нам помог Фридрих Вильгельм Вольф: историк, эрудированный человек с добрым сердцем и приятными манерами. Ему нравилось заниматься переводами, и он обещал нам помогать с лекциями в дальнейшем. И, наконец, у нас оставалось около двух недель для того, чтобы поработать над произношением и подготовить Оскара к чтению лекции. Одновременно с погодными изменениями постепенно менялся и сам Оскар. Он оправился
от поражений, воспрянул духом, будто после утомительной битвы. Он сбросил около десяти килограмм. Его лицо сохраняло бледный оттенок, но, к моему удивлению, рубцов не было видно, исчезла былая дряблость. Голубые глаза вновь горели жизнью. Быстрой порывистой походкой он как будто пытался наверстать шаги, не сделанные в те долгие жаркие дни, что просидел дома. Наши занятия возобновились по привычному графику: мы встречались три раза в неделю во второй половине дня, писали диктанты, выполняли грамматические и другие упражнения. Я объяснил ему фонетический алфавит и написал транскрипцию тех слов, которые он произносил неправильно. Он часами вырабатывал дикцию со спичкой во рту для того, чтобы фиксировать челюсти в удобном для языка положении. Это занятие может показаться до смерти скучным, если только у человека нет стимула. Глядя на него, я понял, что значит чувствовать себя абсолютно другим человеком. Лекция, которую к тому времени я уже знал наизусть, прошла с успехом. Директор Института пригласил несколько знаменитостей. Оскар был первым беженцем, получившим работу в этом Институте. Это был шаг, призванный показать широкой общественности новую грань американской жизни. Пришли два репортера и женщина-фотограф. Я сидел в последнем ряду переполненного зала и по нашей договоренности должен был поднять руку, если Оскара плохо слышно, но этого не потребовалось. Оскар, коротко постриженный, был одет в синий костюм. Он, конечно, нервничал, но едва заметно. Когда он подошел к кафедре, разложил свои бумаги и произнес первую фразу на английском перед аудиторией, у меня замерло сердце. Ведь из всех присутствующих в зале только мы двое знали, через какие муки ему пришлось пройти. В его произношении было не так уж много ошибок: несколько раз «з» вместо «с». Кроме того, он перепутал и сказал слово «опрятно» вместо «обратно». Но в целом держался неплохо. Очень хорошо читал стихотворения на обоих языках, и хотя Уолт Уитмен в его исполнении звучал, как немецкий иммигрант, приплывший к берегам Лонг-Айленда, поэзия оставалась поэзией: И я знаю, что божий дух есть брат моего, И что все мужчины, когда бы они ни родились, тоже мои братья, и женщины — мои сестры и любовницы, И что основа всего сущего — любовь…12 Оскар читал эти строки так, будто сам верил в то, что хотел сказать автор. Варшава пала, но чувствовалась какая-то сила в этих стихах. Я откинулся на спинку стула, в тот момент я четко осознал, как легко скрыть даже самые глубокие раны, и почувствовал гордость за проделанную мной работу. *** Два дня спустя, поднявшись по лестнице в квартиру Оскара, я увидел собравшуюся там толпу людей. Беженец лежал на полу в своей мягкой пижаме: лицо его было багровым, в уголках посиневших губ виднелись следы пены. Вокруг него суетились двое пожарных с кислородной маской. Окна были распахнуты, в комнате нечем было дышать. Полицейский спросил мое имя, но я не смог ответить. — Нет, о нет! — бормотал я. Как бы ни было тяжело, я вынужден был свыкнуться с тем, что это произошло. Оскар лишил себя жизни: отравился газом. А я ведь даже не подумал о газовой плите на кухне. «И все-таки почему? — спрашивал я себя. — Почему он сделал это?» Возможно, больше всего на его решение повлияла судьба Польши, хотя единственным объяснением могла служить нацарапанная Оскаром записка о том, что ему плохо, а все свое имущество он оставляет Мартину Гольдбергу. Мартин Гольдберг — это я. Всю последующую неделю я проболел, у меня не было ни малейшего желания вступать в права наследования или заниматься расследованием, но я считал своим долгом просмотреть вещи Оскара прежде, чем они будут изъяты судом. Я провел утро, сидя в глубоком кресле Оскара, пытаясь разобраться в его корреспонденции. В верхнем ящике комода я нашел тонкую стопку писем от его жены и письмо от тещи, отправленное авиапочтой совсем недавно, судя по штампу. Она писала мелким почерком, так что долго приходилось разбирать слова. В письме говорилось о том, что ее дочь после того, как Оскар бросил ее, вопреки страстным мольбам матери обратилась в иудаизм с помощью торжествующего раввина. Как-то ночью в дом ворвались Коричневые Рубашки13, и хотя мать рьяно размахивала перед ними бронзовым распятием, они выволокли всех евреев, и среди них фрау Гасснер, и перевезли их в грузовиках в маленький приграничный городок в завоеванной Польше. Там, по слухам, она была убита выстрелом в голову, и ее голое безжизненное тело фашисты бросили в яму с обнаженными трупами еврейских мужчин, их жен, детей, нескольких польских солдат и цыган. 1963 Перевод Ирины Гурвич Примечания переводчика: 1 Данциг — крупный балтийский порт, до 1945 г. принадлежал Германии, сейчас польский город Гданьск. 2 Депрессия — экономический кризис 1929 — 1932 г.г. в США. 3 Гейдельберг — университетский город на юго-западе Германии в Бадене. Университет основан в 1386 г. и является старейшим в Германии. 4«Ахт Ур Абендблат» — немецкая восьмичасовая вечерняя газета. 5 Хрустальная ночь — самый крупный в мировой истории погром, организованный нацистами 9-10 ноября
1938 г. В ту ночь были выбиты стекла в окнах почти всех синагог Германии и в большинстве еврейских магазинов. Был убит 91 еврей, 30 тыс. были схвачены и отправлены в концентрационные лагеря. 6 «Баухауз» — высшая школа строительства и художественного конструирования в Веймаре, позже в Дессау, 1919 — 1933 г.г. 7 Веймарская Республика — была провозглашена в феврале 1919 г. в Веймаре после ноябрьской буржуазной революции 1918 г. в Германии. Просуществовала до прихода к власти Гитлера в 1933 г. 8 «Мэйси» — универсальный магазин в Нью-Йорке. Считается крупнейшим универмагом в мире. Имеет филиалы в некоторых других городах США. 9 Палисады («Палисэйдс») — парк, расположенный в штатах Нью-Джерси и Нью-Йорк, протянувшийся на север от моста Джорджа Вашингтона (Нью-Йорк) по правому берегу реки Гудзон; излюбленное место отдыха жителей Нью-Йорка и окрестностей. 10 «Жизнь на Миссисипи» — цикл очерков Марка Твена, 1883 г. 11 «Листья травы» — сборник стихотворений Уолта Уитмена, впервые издан в 1855 г. 12 Из «Песни о себе», в переводе К. Чуковского. 13 Коричневые Рубашки — униформа гитлеровских штурмовиков; выражение применяется для обозначения немецких фашистов.
Гелий Аронов ЗНАК Их знакомство началось с быстротечной транспортной ссоры: в переполненном вагоне метро, плотно прижатые спинами друг к другу, они стояли в узком проходе, испытывая естественное раздражение. Первой не выдержала она: — Не могли бы вы продвинуться вперед? — О том же самом я просил бы вас. — Но мне некуда двигаться. — А я хочу сохранить перед собой лужайку для игры в гольф. — Глупая шутка! — На уровне начатого вами разговора. На этом пикировка оборвалась, ибо поезд прибыл на нужную обоим станцию. По-прежнему полуприжатыми друг к другу их вынесло на платформу и подхватило человеческим потоком, устремившимся к узкой горловине выхода. Плывя в толпе, Александр Васильевич скосил взгляд и, глянув на свою невольную спутницу, обнаружил: она стройна, коротко, почти по-мальчишески пострижена, одета во что-то достаточно открытое, но не вызывающее, и вообще — очень даже ничего. — Простите, я был неправ, — обратился к ней Александр Васильевич. — Я тоже, — улыбнулась она, и он сразу определил: «За тридцать ближе к сорока», и почему-то обрадовался. — В такой толпе действительно глупеешь. — Это не так уж глупо — мысленно видеть себя на зеленой лужайке для гольфа. — Да я об этом гольфе и понятия не имею. — Как? Разве вы не смотрите сериал «Стреляющие клюшки»? — Мне очень стыдно, но нет. — Что же вы в таком случае смотрите? — Футбол, про зверей, новости… — Интеллектуальные передачи, одним словом. — Вы мне льстите, сударыня. Они уже шли по подземному переходу, и Александр Васильевич смог сделать полушаг в сторону и изобразить, что склоняется в поклоне, подметая пол страусиными перьями на шляпе. Наградой ему стал негромкий смех его невольной спутницы. Когда они вышли из перехода и двинулись в сторону пристанционного базарчика, Александр Васильевич предположил: — Сейчас окажется, что мы с вами живем в одном доме. — Нет, — живо возразила она. — Я на базар, а живу я вон там. — И указала на три стоящих особняком высотных башни. — А я живу на Металлистов семнадцать, квартира тридцать три, — поспешил сообщить Александр Васильевич. — Вы что, в гости меня приглашаете? — Был бы рад. — Но я даже имени вашего не знаю… — Александр, Саша. — Одним словом — Шурик, — улыбнулась она. — Я и на Шурика откликаюсь, хоть напоминает школу. — А я — Виктория, Вита. Близкие называют Витей. — Вот и познакомились, — обрадовался Саша. — Вы не слишком торопитесь? Или всегда так? — Не судите поспешно и вы. — Ладно, не буду. А теперь я за овощами, если не возражаете. — Я бы возразил… Может, хоть телефон дадите? — Знаете, Саша («Хорошо, хоть Шуриком не назвала!»), давайте подождем. Если судьба еще столкнет нас в метро… — А в других видах транспорта? — Тоже считается. — Значит, будем ждать милостей от природы? — Именно! — засмеялась Виктория, махнув на прощание рукой и углубляясь в овощные ряды. *** Рука судьбы явно не торопилась. Прошло много дней, и еще больше поездов в метро, битком набитых пассажирами, а Александр Васильевич по дороге на службу и со службы все крутил головою, безотчетно пытаясь выискать в толпе неуловимую Викторию. Однажды ему даже показалось, что она здесь, в вагоне, и,
расталкивая пассажиров, он устремился к ней… Но, увы! Поиски в метро становились все безнадежнее, но то ли спортивный, то ли какой-то другой интерес не позволял ему остановиться. Более того, он решил расширить район поисков, включив в него и территорию вокруг тех самых высотных домов на бульваре. Должна же она пересекать ее хоть дважды в день! Идея была верной, но рука судьбы продолжала медлить: прошло еще немало дней пока однажды вечером, позже обычного, меланхолично и даже бездумно совершая ставший привычным обход, он заметил незнакомого пса (Александр Васильевич успел уже познакомиться с собачьим населением высоток и даже узнавал некоторых особей что называется «в лицо»). Но этого он определенно не знал, ибо обязательно запомнил бы столь своеобразную морду то ли бульдога, то ли боксера — со свисающими щеками, слюнявой пастью, морщинистым лбом и казавшимися слишком маленькими глазками. Кого-то он очень напоминал, но не из собак, а из людей. Александр Васильевич обязательно вспомнил бы, кого, если бы в этот момент не появилась хозяйка собаки, оказавшаяся Викторией. Похоже она не удивилась и не очень обрадовалась встрече, и на ликующий возглас Александра Васильевича: «Ну, наконец!» — довольно сдержано напомнила: «Мы же договаривались — в транспорте». — Сейчас организуем транспорт, — нашелся Саша. — Вы какой предпочитаете? — Лифт, если можно. — Пожалуйста! Я как раз специалист по лифтам. — Слесарь-ремонтник? — Проще — обитатель девятого этажа. Только мы, высотники, знаем, что делать при поломке лифта. — И что же? — Идти пешком, естественно! — Изобретение на уровне открытия. Поздравляю. Остается дать ему красивое название, например — «Феномен Шурика». Очередная пикировка мешала им перейти к нормальному разговору, необходимому, чтобы узнать хоть чтонибудь друг о друге. К счастью, помог пес. Во-первых, убедившись, что Александр Васильевич не случайный прохожий, он тщательно обнюхал его и не выявил ничего неприемлемого. Во-вторых, у него оказалось странное имя Ошер, давшее совсем новое направление разговору. — Что это значит? — удивился, услышав его, Александр. — Счастье, — ответила Виктория. — По-каковски? — На иврите. — Вы что — иврит знаете? — Нет, к сожалению. — Но почему же?.. — Если бы его звали Лорд или Джек, у вас бы вопросов не возникло? — Конечно. Это же нормальные собачьи имена. — Для назвавшего собаку Ошером — это нормальное имя. Только еврейское. Вы имеете что-нибудь против? — Боже упаси! — испугался Александр Васильевич. — Я совсем не… Я абсолютно не… — Понятно. Ошер, домой! Пес тут же примчался на зов хозяйки и, оттеснив Александра, занял свое место справа. Пришлось посторониться. Виктория набрала на пульте входной код. Ошер вежливо вильнул обрубком хвоста. Нужно было прощаться. — Будьте здоровы, Александр, — первой сделала это Виктория. Александр Васильевич молчал, лихорадочно перебирая поводы, чтобы замедлить прощание. — Может, разрешите все же позвонить? — спросил он наконец. — Звоните, — улыбнулась Виктория. — О, спасибо! — обрадовался Александр. — Я запишу… — Ну-у, это не интересно. Вы же романтик, вот и добудьте номер каким-нибудь другим способом. Она явно посмеивалась над ним, но обидно почему-то не было. — Ладно, — согласился он. — Скажите мне только вашу фамилию и отчество. — А отчество зачем? — Ну, а если трубку снимите не вы… — Тогда только Ошер. — А его крестный отец? — Он шесть лет тому назад… вышел. — И не вернулся? — Пока нет. — Но вы ждете? — Не думаю… Сомневаюсь. С этими словами Виктория открыла дверь и следом за Ошером исчезла за ней.
*** Чтобы узнать отчество и фамилию Виктории, Александру Васильевичу совсем не пришлось прибегать к романтическим способам. Их назвала первая же спрошенная бабулька, совершающая вечерний моцион. О жильцах своего дома она знала все и готова была поделиться информацией с кем угодно, даже с первым встречным. Вика оказалась Викторией Петровной Найдич, живущей в двадцать восьмой квартире и работающей в химической лаборатории Палаты мер и весов. Семейное положение — «соломенная вдова»: она не разводилась с мужем, но он навсегда уехал в Израиль, а она осталась. И вообще она слишком гордая (читай — высокомерная), никогда не поговорит по душам, а с некоторыми жильцами вовсе не здоровается. Бабуля была готова выдавать секреты и дальше, но Александр Васильевич вдруг застеснялся, сообразив, что получать их таким способом — все равно что подглядывать в щелочку. Поэтому он распрощался с щедрой информаторшей и отправился домой, где быстро узнал в справочном нужный телефон и тут же позвонил: — Добрый вечер, Виктория Петровна. — Добрый вечер, Шурик, — отозвалась она после секундной паузы. — Вы меня узнали! — обрадовался он. — А вы меня — нет. — Гм, в таком случае, с кем имею честь? — С вашим покорным слугой Ошером. — Что ж, очень приятно. Никогда не думал, что так хорошо понимаю по-собачьи. — С нами поведетесь и не того наберетесь. — Не запугивайте, я все рано не боюсь. — Ну, раз вы такой отчаянный, оставьте ваш телефон, я передам Вите. — Уж передайте непременно. И скажите, что я предлагаю встретиться. Нужно поговорить. Буду ждать звонка. Он продиктовал свой телефон и повесил трубку, не без огорчения понимая: взятый ими с самого начала шуточно-саркастический тон может сильно осложнить их общение. Конечно, интересно вести колкий диалог, но как перейти от него к искренней беседе, к серьезному разговору? *** До следующего телефонного разговора прошло три долгих дня. Александр Васильевич много раз ловил себя на том, что рука его сама тянется к телефонной трубке, и отдергивал ее. Наконец звонок прозвучал, и он услышал голос Виктории: — Здравствуйте, Саша. Простите, что отвлекаю вас от важных дел. — Ни от чего вы меня не отвлекаете. А из всех важных дел у меня осталось одно — ждать вашего звонка. — Ого! — рассмеялась Вика. — Круто берете, Шурик. — Не круто, а адекватно. Просто боюсь, что мы опять начнем пикироваться, и я опять не скажу чего-то главного. — Так скажите сразу, сейчас. — Ну так уж и сразу. Я еще сам не знаю… То есть знаю, но наверняка не смогу убедить в этом вас. Да и себя… Пока. — Хорошенькое дело. Я что же — гадать должна? — Да нет же! Я сам в состоянии. Только не по телефону. Так они согласились, что необходимо встретиться, и договорились на субботу. Место встречи — Речной вокзал, время — 10 часов. *** Александр Васильевич, конечно, пришел первым и с нетерпением бросал взгляды во все стороны, даже на реку, как будто Виктория должна появиться из воды. В голове у него вертелась строчка какой-то бардовской песенки: «Венера приезжает на такси, а Апполон — на стареньком трамвае…» Про автобус № 62 там ничего не говорилось, но Вика приехала именно на нем. В тенниске, облегающих спортивных брюках, кроссовках и бейсбольном картузике козырьком назад, она показалась Алксандру Васильевичу девчонкой из баскетбольной группы поддержки. На ее фоне он почувствовал себя старикомперестраховщиком, вырядившимся в этот обещающий быть жарким июньский день в суконные брюки и ветровку поверх гольфа. Они стояли по разные стороны улицы и, чтобы попасть на Сашину сторону, Вике нужно было подняться на мостик, перекинутый над проезжей частью. Саша, дирижируя рукой, показывал ей верное направление. В ответ она тоже приветственно помахала рукой и вдруг шагнула на автотрассу, прямо в плотный поток машин. С криком «Назад!» Саша со своей стороны выскочил на проезжую часть. Раздался скрежет, визг тормозов, звон разбитого стекла… Мгновенно возникла автомобильная пробка. Водители травмированных машин выскакивали из них, выражая свои чувства нарушителям движения словами, из которых самыми невинными были: «козлы вонючие» и «интеллигенты сраные». Как из-под земли появился гаишник, шоферы бросились к нему, бурно жестикулируя и требуя возмездия. Разговор перешел на автомобильные термины. О виновниках пробки, казалось, все забыли. А они стояли посреди трассы, тесно прижавшись друг к другу и еще не зная, целы ли они. Губы Саши оказались около самого уха Вики, и он, жарко дыша, шептал: «Ты жива! Жива! Жива!..»
Между тем инцидент, чуть не ставший трагическим, окончился довольно благополучно. Совершенно неожиданно гаишник обвинил во всех смертных грехах не Вику и Сашу, а самих водителей, превысивших скорость в этом весьма опасном месте и, самое главное, не соблюдавших интервал между машинами. К счастью, среди шоферов раненых не оказалось и кроме нескольких разбитых фар и легко помятых «крыльев» других повреждений не было. Все машины остались на ходу и вскоре разъехались. О созданном Викой ДТП* напоминала только мелкая стеклянная крошка на проезжей части. Милиционер, назвавшийся лейтенантом Жовтяком Николаем Дмитриевичем, обошелся с Викой и Сашей очень милосердно: выписал штраф (10 гривень) за переход улицы в неположенном месте и на этом «дело» закрыл. А в завершение не удержался и выдал причину своего благодушия: «Сын у меня сегодня ночью родился. Первый! Пять кэгэ!». Александр Васильевич попытался дать ему по этому поводу еще десять гривень, но счастливый отец категорически отказался. Чувствовалось, ему не хочется ничем омрачать этот день. Когда Вика и Саша остались одни и окончательно поверили, что целы и невредимы, у них начался приступ нервного смеха. Перебивая друг друга, они рассказывали о происшествии, будто сами не были его участниками. — Знаешь, я двигалась, как сомнамбула, машины для меня просто не существовали. — Значит, мне досталось больше: я-то машины видел. И тебя среди них. — И ни одна даже не коснулась меня. Странно, правда? — Ангел крылом прикрыл. — Ангел-регулировщик? — Не кощунствуй, прошу тебя! Это знак. Будем надеяться, добрый. Они даже не заметили, как перешли на «ты», как появилось чувство уверенности друг в друге, что бывает лишь у давно ставших близкими людей. Чтобы окончательно успокоиться, они решили съездить к устью Блестны, правого притока главной реки. У берега, рядом с причалом стоял большой пароход «Комсомолец Киргизии», и Вика решила, что круиз состоится именно на нем. Но Саша разочаровал ее: — Это, к сожалению, не рейсовое судно. Это, как бы поделикатнее сказать, корабль свиданий, что ли. — Ух ты, как интересно! И кто же там?.. Стюардессы и прочий обслуживающий персонал? — Нет. Тем и отличается дом свиданий от обыкновенного борделя, что партнершу нужно приводить с собой. — А ты откуда знаешь? Бывал там? — Нет! — энергично запротестовал Саша. — Так давай побываем, — предложила Вика. — Ты с ума сошла! — Да шучу я, шучу, не бойся! — рассмеялась она, видя что Саша по-настоящему испуган. — Поедем речным трамвайчиком. Все будет благопристойно, обещаю. *** Эта поездка показала, как еще мало они знают друг о друге. Саша не без удивления убеждался, что Вика может быть очень раскованной и даже озорной. А она в свою очередь поражалась его смущению и скованности, казалось, не убывавшим при дружеском общении, а наоборот — возраставшим. «Дорогой мой, где же твоя лужайка для гольфа?» — вертелось у нее на языке, но, к счастью, она промолчала, понимая, что эта соломинка может сломать спину верблюда. И вообще чувствовалось: он не избалован женским вниманием, давно сменив общение на теорию и воображение. Сама же Виктория, пережив весьма раскованную юность в 80-х, сохранила ее главные выводы: непосредственность и откровенность. Это не означало полное отсутствие табу, но исключало их в отношениях с близкими ей людьми. Погрузившись в речной трамвай, они сразу вышли на палубу. Виктория сняла свой картузик, и ветер сразу взлохматил ей волосы, облизал стройные ноги. Солнце старалось вовсю, но ветер сдувал жару, холодил лицо. Александр Васильевич снял ветровку и попытался укутать плечи Виктории. — Бог с тобой, — отстранилась Вика. — Мы же за этим ветром и охотимся. А теперь начнем от него прятаться? Речь шла вроде бы о ветре, но женщина сразу поняла: он хочет обнять ее за плечи и не решается, отсюда и маневр с ветровкой. Облегчая ему задачу, она обняла его за талию и просто вынудила положить правую руку ей на плечи. Так они и стояли на палубе. Молча. А им навстречу летел ветер, подхватывая брызги зеленоватой воды, рассекаемой носом суденышка. В устье Блестны трамвайчик причалил к сколоченному на скорую руку дощатому причалу, и капитан объявил: пассажиры могут сойти на берег, но обязаны вернуться на борт через двадцать три минуты. Невернувшихся ждать не будут. Однако почти никто на берег так и не сошел, а кто и решился это сделать, толклись у причала, боясь не успеть на обратный рейс. Лишь Вика и Саша, не думая о возвращении и, похоже, вообще ни о чем не думая, по влажному прибрежному песку отправились куда глаза глядят. Они шли, взявшись за руки, и издали, наверное, казались юной любовной парочкой. Но с близкого расстояния возраст влюбленных легко обнаруживался, особенно — Александра Васильевича. И дело было даже не в морщинках у глаз, туго обтянутых кожей скулах и не в довольно обильной седине. В его лице с годами появилась некая жесткая сосредоточенность,
не исчезавшая даже в светлые минуты веселья и радости. Виктория Петровна тоже не выглядела шестнадцатилетней. Возможно, потому, что очень умеренно пользовалась косметикой, а скорее всего — из-за отсутствия вечного женского страха перед старением. Она оставалась по-девичьи стройной, но тяжеловатые бедра выдавали в ней взрослую женщину, если и не достигшую вершины женскости, то находящуюся где-то вблизи ее. Как-то неловко обращаться к ней с нивелирующим — «девушка». Ей больше подходили обращения — «мадам», «пани», «сударыня», или в крайнем случав — просто по-базарному — «женщина». Лучше и точнее это звучало на нежном украинском: «жіночко», «молодичко». Они шли вдоль берега, представлявшего собой прекрасный песчаный, совершенно не освоенный пляж. Во всяком случае сейчас на нем не было ни души, и Вика и Саша чувствовали себя первооткрывателями. Это ощущение еще усилилось, когда прозвучали три коротких гудка, и трамвайчик, отвалив от причала, устремился к городу. — А если он больше вообще не вернется? Сможем мы самостоятельно выбраться отсюда? — спросила Вика. — Ты разве плавать не умеешь? — Уметь-то умею, но смогу ли форсировать реку... — Да не придется нам ничего форсировать. Ковчег еще десять раз вернется. А если нет, подождем до завтра: зажигалка у меня есть, рыбы наловим… — Прости, я забыла, что ты — романтик и без костра вообще невозможен. — При чем тут романтика? Костер нужен всем, Жанне д’Арк, например. — Да, уж она без костра просто жить не могла. Хоть и с ним тоже. Подслушав этот довольно бессвязный разговор, случайный человек решил бы, что это просто болтовня обо всем и ни о чем. Человек же, знающий Сашу и Вику, понял бы сразу: они болтают о пустяках, чтобы оттянуть разговор о том, что их действительно волнует. Особенно Сашу. Ему казалось, что он должен определить статус Виктории, а отсюда — и ее планы. Похоже, он влюбился. А она? Что за отношения у нее с мужем? Почему официально не разводится? Почему не было детей? И хотела ли она их? Готова ли она к серьезным отношениям или предпочитает ни к чему не обязывающую связь? Наверняка, и у нее есть подобные вопросы. Но почему она их не задает? — Значит, ищем приключений? — улыбнулась Вика. — А кто-то должен из-за этого страдать? — Ты о ком? О муже? — Причем здесь муж? Об Ошере, конечно. — А он причем? Ты же на работу ходишь? — Хожу. И в будни он вынужден с этим считаться. Но выходные принадлежат ему. — Он что, способен отличить выходной день от рабочего? — Безошибочно! И даже мне иногда напоминает: не планируй ничего, сегодня мой день. — Ничего себе крепостная зависимость. И так все шесть лет? — Да. Может быть, три-четыре выходных я провела не дома. Да еще моя двухнедельная поездка в Израиль. Он, кстати, очень тяжело ее перенес. Когда я вернулась, он на себя не был похож: стал плаксивым, жалким. — Это просто какой-то жестокий романс о влюбленных получается. А если бы ты решила начать новую жизнь? Выйти замуж, например? — Да, пару раз такие мысли приходили, то есть возникали персонажи с такими предложениями. И люди были вполне достойные. Я колебалась, но Ошер не советовал, и все на этом кончалось. — Господи! И мне это тоже угрожает? — А ты собрался жениться? Не слишком ли быстро, Шурик? — Думаю, нет. — Тогда готовься к тестированию в этой инстанции. — А взятки он берет? Этот верховный судия. — Как все судьи. Могу даже подсказать, какие он предпочитает — пирожные с заварным кремом. Но учти: я это баловство запрещаю, так что делай все тайно. — И какие же у меня шансы? — Не будем сейчас об этом. Но учти: мы с Ошером люди инерционные... — Смешно: ты сказала — люди. — А могла сказать — собаки. Ни то, ни другое нас не унижает. Они шли по песчаному берегу, все еще удаляясь от причала и явно забыв о нем. День наливался зноем, и даже ветерок с большой реки не разбавлял его. Первой начала раздеваться Вика: она сняла тенниску и осталась в одном светлом топике. Саша в ответ окончательно снял ветровку, но гольф все равно плотно облегал шею и не давал свободно вздохнуть. — Я сниму, если не возражаешь, — обратился он к Вике. — Тебе помочь? — Да нет. Спасибо. Сам справлюсь, — смутился он. — Зачем же тогда спрашиваешь разрешения? Здесь можно без всяких разрешений и нудистский пляж устроить. — Не дай Бог, — испугался Саша. — Я случайно попал на такой в Болгарии. Ничего страшнее видеть не приходилось: какие-то отвратительные старики и старухи — отвислые животы, складки... А груди!.. Спаси и
сохрани! — Ну не бойся, не бойся, — рассмеялась Вика. — Я же не о нас, а так, вообще. — Я против и так, и вообще. — Ладно, успокойся. Давай вернемся на площадку для гольфа. А там, гляди, и чувство юмора вернется. В ее голосе не было раздражения, разве что легкое разочарование. «Неужели она хотела совсем раздеться? А я помешал», — думал Саша и, чтобы сменить тему разговора, спросил: — Ты в какое время года в Израиле была? — В мае. Но жара уже давила вовсю: тридцать в тени и выше. Особенно, когда мы заехали в Беер-Шеву. Там тебе в затылок постоянно дышит пустыня, и если ты не сидишь рядом с кондиционером, то тебе не до красот и чудес Святой земли. — И поэтому ты не осталась там? — Отчасти — да. Даже от большей части. — А от чего еще? — От странного чувства раздвоения личности: с одной стороны, все кажется близким, знакомым. Особенно в Иерусалиме. Но с другой стороны — все непонятно, чуждо, нереально. Конечно, можно пройти гиюр и стать еврейкой. Муж считал, что это решит все проблемы. Но я так не считала и не считаю. — А что это — гиюр? — Нечто вроде курсов по переквалификации. Нужно освоить и сдать раввинской комиссии какие-то знания по традициям и быту, по приготовлению пищи... Да я толком и не знаю, что еще. Я ведь эту идею отвергла сразу. — И мужа? — Мужа еще раньше, в девяностых. Он тогда вдруг открыл для себя религию. — Как это — «вдруг открыл»? — Тогда все было вдруг: вдруг появилась откуда-то еврейская община, вдруг возникли праздники — Песах, Рош-га-Шана, Пурим, Ханука. И за каждым — тысячелетия. Ну как тут не свихнуться? И еще верный друг. Знаешь, есть такие — с пеленок и до гробовой доски. Так вот этот Люсик Фельдман стал предтечей, что-то вроде Иоанна Крестителя. — Прости, но это, кажется, из другой оперы. — Неважно. Просто, вся информация шла через него, через самого близкого друга, понимаешь? Разве устоишь? Вот и начались собрания шабаты, первые звезды... — Какие еще звезды? — Это такая еврейская система счета: все, что происходит в субботу, начинается в пятницу. Нужно только сбегать на соседнюю гору дождаться, когда взойдет первая звезда. Все очень просто и понятно. Как календарь на пять тысяч семьсот шестьдесят третий год с неизвестно когда начинающимися месяцами... Ее монолог прервал далекий отвальный гудок очередного «трамвая», и Александр Васильевич обрадовался ему, ибо не мог не заметить горечи и раздражения Виктории, и сам лихорадочно искал повод сменить тему. — Может, будем потихоньку двигаться к причалу? — осторожно предложил он. — Придем как раз к прибытию следующего «трамвая». — Я же еще выкупаться хотела, — махнула рукой Вика. — Купайся, мы еще успеем. — Нет уж, настроение прошло. Они пошли назад, перебрасываясь лишь отдельными словами. «Еврейская тема», очевидно, утомила Викторию. Чувствовалось, что она неоднократно возвращалась к ней, ведя мысленный диалог то ли с мужем, то ли еще с каким-нибудь фантомом, и никак не могла избавиться от сопровождающих ее фантомных болей. «Болит, значит — не зажило», — отметил Александр Васильевич и дал себе слово больше не поднимать эту тему. Это благое намерение, конечно, было почти сразу нарушено. Вика сама, без всяких вопросов, выплеснула переполнявшие ее чувства: — Ты говоришь, какая разница? Разница огромная: получается, что весь мир шагает не в ногу, и только рядовой Рабинович идет правильно. — Прости, но о чем ты? Я же ничего не говорил. — Так подумал. — Да о чем? — Что нет разницы — зовут человека Аркадий или Арон. — Господи! Какого человека?! Не знаю никакого Аркадия, тем более — Арона. Теперь никого так и не называют. — Дедушку так звали, в честь которого назвали Аркадия. — Да какого Аркадия? О ком речь? — Мужа моего Аркадия, то есть Арона. — Так Аркадия или Арона? — Теперь выходит, что это одно и то же. Но, когда родился Арон, то есть Аркадий, таких имен уже не давали, и пришлось взять хоть несколько букв из имени покойного дедушки. — Почему тебя это волнует? Он — там, ты — здесь.
— А почему я не там? Почему он не здесь? — Послушай, — Саша обнял Вику за плечи, повернул лицом к себе. — Ну что тебя больше всего мучит? Что он сделал свой выбор независимо от твоего? Значит... — Ничего это не значит, — прервала его Вика, высвобождая плечи и отстраняясь от него. — Для тебя не значит. Хотела бы, чтоб и для меня тоже. — Ну, прости. Это я виноват: угораздило же меня затронуть «израильскую тему». — Да уж тема... Как террорист с «поясом шахида». Александр Васильевич решительно остановился: — Послушай. Я не антисемит. Клянусь тебе. И тема по-хорошему меня задевает. Но если она вечно будет стоять между нами, то я не вижу для себя места рядом с тобой. Прости. Если прошлое не отпускает... Вика стояла, опустив голову, не протестуя и не опровергая. — Значит, лучше разойтись, — сделал выбор Саша. — Что ты все «значит» да «значит». К чему тут логика? — подняла голову Вика. — Принимай меня такой, как я есть. Без никакой логики. — Согласен. Но тогда найдется ли место для меня? Хоть какое-нибудь. Вопрос прозвучал очень жалобно, и Вика впервые улыбнулась: — Место разнорабочего на развалинах тебя устроит? — Меня устроит любое, лишь бы это было место именно для меня. — Пока что претенденты не обивают мои пороги. И в очереди не стоят. — Ты шутишь, но мне не безразлично... — Мне тоже, — не дала ему окончить Вика. Она положила ладонь ему на плечо и, не переставая улыбаться, заглянула ему в глаза, а он притянул ее к себе, и она прижалась к нему горячим от солнца топиком. Так состоялось их первое объяснение. *** Как ни странно, оно не полностью сняло скованность Вики и Саши. Встречались они часто, а хотели еще чаще, но что-то мешало ей придти к нему, а тем более — остаться хоть бы на одну ночь. А о том, чтобы остаться у нее, и речи быть не могло. «Ошер не позволит, — объясняла Виктория. — Если его запереть в одной комнате, он будет метаться всю ночь, царапать дверь, выть, в общем — протестовать». — Он у тебя просто тиран, а ты — его собственность, — ухмыльнулся Саша. — Да, — легко согласилась Вика. — Взаимозависимость, как у всех одиноких людей. — Опять люди-собаки, собако-люди? — Я же предупреждала: мы народ инерционный, тяжелый на подъем. — Надеюсь, подъем все же состоялся. Так, в бесплодных разговорах, проходили их встречи. Саша мог сколько угодно надеяться на якобы уже произошедший «подъем», но не мог же он не понимать, что их отношения все еще пребывают на нулевом этапе, и это странно для свободных людей отнюдь не тинейджерского возраста. Первый решительный шаг сделала сама Вика. После вечерней прогулки втроем она попросила подождать ее у дома и через несколько минут спустилась с небольшим рюкзачком за плечами и пошла провожать Сашу. До его дома было минут пятнадцать хода, но они шли не менее часа. Вечереющий жаркий июльский день уходил медленно, постепенно наполняя сумраком все глубинки и впадины земли. Говорили ни о чем: то Вика рассказывала какую-то скандальную историю знаменитого голливудского актера, то Саша в тон ей сообщал о другой, но тоже киношной истории. Состояла она в том, что главный герой бразильского сериала «Гроздья любви» — Антонио — был как две капли воды похож на ведущего инженера их КБ, которого к тому же еще и звали Антоном — Антоном Сергеевичем Серейским. Естественно, он стал объектом шуток всей конторы и покорно откликался на кличку Дон Антонио и на фамилию — Сериальский. Они говорили об этой ерунде, но безотчетно думали совсем о другом. Теплый вечерний ветерок ворошил волосы и ласково гладил их лица. Это так возбуждало, что Саша не удержался: — Может, поднимемся ко мне? Не первый раз он задавал этот вопрос, даже не надеясь уже услышать «да». Тем сильнее поразило его Викино согласие. А далее последовала целая серия удивлений. Во-первых, она принесла с собой свежую простыню. Во-вторых, ночную рубашку, полотенце, бумажные салфетки... Александр Васильевич решил было обидеться, но передумал и рассмеялся: — Вот это да, Виктория Петровна! Как будто в гости к пещерному человеку собрались. Вика ничего не ответила. Она стелила постель и, окончив эту работу, ушла в ванную, откуда появилась в длинной ночной сорочке. Залезая под одеяло, она оглянулась на Сашу, все еще в растерянности стоявшего посреди комнаты: — Ты ложишься? Или постелить тебе отдельно? Саша вдруг заспешил, засуетился, лихорадочно срывая с себя одежду и расшвыривая ее по комнате. Быстро подойдя к кровати, он стал на колени и, целуя Викины руки, ощутил волну тепла, идущую от ее тела. А она гладила его голову, притягивая ее к себе. Они проснулись в предутреннем полумраке и лежали молча, не разнимая рук. Не сознавая еще, что переступили какой-то порог, за которым должны последовать и другие, но уже предполагающие только совместное их преодоление.
Они бы лежали так долго. Даже угроза опоздать на работу не подняла бы их. Лишь обязанность перед Ошером заставила Вику молча прижаться щекой к Сашиной груди и выскользнуть из его объятий. Пока она пересекала комнату, Саша любовался ею, ее девичьей фигурой, легкой походкой, ясным даже после почти бессонной ночи лицом. Она была вызывающе хороша, и заноза неопределенности в его сердце заныла сильнее. Как освободить ее из-под обломков прошлого? Как убедить, что можно все начать сначала? И начать именно с ним. Испытывает ли она то, что испытывает он? И если да, то впервые ли? За себя он мог ручаться: с ним это случилось впервые, ничего подобного в его жизни даже близко не было. Его годы с Леной — сплошное пустынное плоскогорье, и даже в самом начале — ни страсти, ни отчаяния, ни безумного страха потери. Потом это вылилось в полное безразличие, безрадостное и бесплодное. Иногда он говорил себе: «Ну, изменила бы она мне, что ли. Может, это встряхнуло бы нас, заставило бы перейти на повышенные тона, взревновать в конце концов!» Но ее это попросту не интересовало. Она проживала свою жизнь с телевизором, вполне удовлетворяясь этим. До поры до времени это его раздражало, потом угасло и это. С поразительным спокойствием они расстались навсегда, не удостоив даже сожаления прожитые якобы вместе 12 лет. Печальная история его семейной жизни мало чему его научила. Да и два-три мимолетных романа, в основном — с общедоступными сотрудницами, тоже немногое к этому добавили. Он пребывал в уверенности, что страстная любовь — просто выдумка пошлых соблазнителей, слова, а реальность — довольно унылое физическое взаимоусилие, после которого ничего кроме неловкости не испытываешь. Ему всегда казалось, что его костлявая фигура нелепа, а волосатая грудь просто неприлична и постыдна. В основе этого комплекса лежало небрежно брошенное замечание жены: «Фу, какой ты волосатый!». С этим «фу» он и жил, стараясь по возможности не обнажаться даже в самые интимные мгновения. С Викой все сложилось не так. Он сразу это почувствовал, ощущая, что с него слетела давящая оболочка, и он впервые дышит полной грудью. И не просто дышит, а пьет густой, душистый настой каких-то неведомых трав и цветов, пьет не отрываясь и не насыщаясь. При этом он еще не был глубоко уверен, что их отношения сложатся счастливо, хоть и хотел этого больше всего. Но если даже... Он не хотел додумывать эту мысль до конца. Он знал: что бы ни случилось, жизнь его уже обрела давно утраченный смысл. Он больше не чувствовал себя неудачником, старым, никому не нужным холостяком, проморгавшим свою жизнь и смирившимся с этим. Он ощущал себя способным сделать крутой поворот, изменить свою жизнь, если это потребуется для Вики, а, значит, он надеялся... Но неопределенный статус Вики волновал его даже в состоянии эйфории. Он все меньше понимал, как она не может (или не хочет?) окончательно расстаться с Аркадием-Ароном, которого Саша представлял себе бородатым фанатиком в большой черной шляпе и черном же лапсердаке. Таких типов он видел в книге «История евреев Юго-Западной России», не только прочтенной им, но и приобретенной для собственной библиотеки. Александр Васильевич в последнее время вообще стал захаживать в магазин «Сойфер — еврейская книга». Он все пытался понять, как нормальный советский инженер, турист и хохмач, менестрель и фрондер, вдруг начинает ощущать свою принадлежность к некой общности разнообразных людей, называющих себя евреями. Что это такое? И можно ли это понять, не принадлежа к этой общности? Так в его библиотеке появились книги «Мудрецы Талмуда» и «Учение о каббале», «История еврейского народа» и сама «Тора» («Пятикнижие Моисеево»), а рядом — «Новый Завет». Вика сразу заметила эти приобретения и с недоумением спросила, зачем ему это. Ответить толком он не мог, пробормотав только, что ему интересно, на что Вика сказала: «В истории Российской империи всегда существовало два понятия — жиды и жидовствующие, то есть вполне русские люди, исповедующие иудаизм. Может, и тебя это соблазняет?» Не услышав ответа, она вздохнула и добавила: «Что за роковая судьба! Сначала лишила меня первого мужа. Но он хоть был евреем. А это, наверное, выше любви. Теперь второй готовится уйти по той же дорожке». Она говорила вроде бы шутя, но ощутимая горечь, невольно звучавшая в ее голосе, заставляла принимать ее слова всерьез. Правда, Саша сразу выделил долгожданное — «второй муж», но поспешил успокоить Вику: — Твой «второй» никуда не денется, и никакие центробежные дорожки его не соблазнят. Просто мы жертвы, нас обокрали — лишили права выбора, права думать о главных для осознающего себя человека вопросах. — На все вопросы уже давно есть ответы. — Нет! — почти крикнул Саша. — И лучшее тому доказательство — сама Библия. Ты себе даже не представляешь, сколько там загадок и вопросов без ответов. Великие талмудисты знали это. Они давали, конечно, свои толкования, но всегда подчеркивали, что окончательных ответов они не нашли, да и вряд ли таковые существуют. Не говоря уже о Каббале. К ней и приблизиться невозможно. Я читал-читал, да так ничего и не понял. — По-моему, все так. Только некоторые делают вид, что якобы понимают нечто. А честные надеются, что истина откроется им в Израиле. За тем и едут. — Слава богу, что не за колбасой. — А хоть бы и за ней, — с неожиданной запальчивостью возразила Вика, и Саша понял: они опять съехали на «израильскую» тему. Нужно было срочно соскакивать с этого маршрута, что он и попытался сделать: — Конечно. Каждый имеет право на выбор. И вообще, без пионеров-освоителей новых земель мир был бы
значительно меньше, теснее. — Да, — согласилась Вика. — Только индейцев жалко. И тут уж двух мнений не было: и аборигенов Австралии, и каннибалов Тасмании, и маори, и майя, и ацтеков — жалко, жалко, жалко! *** Как они ни старались избегать «израильской темы», это им плохо удавалось. Сама жизнь устами радио и телевидения все время возвращала к ней. Казалось бы, сколько там этих евреев и самое главное — сколько там самого Израиля? Есть о чем говорить! И все же весь мир говорит о них, и время от времени взрывается ненавистью и прямыми или слегка завуалированными призывами к радикальному решению «еврейского вопроса». Александр Васильевич странным образом несколько раз оказывался втянутым в эти кампании. Например, к нему, как истинному арийцу, то есть чистопородному украинцу, обратился в свое время партийный секретарь их КБ Сиволап Алексей Терентьевич с предложением выступить на антисионистском митинге с рассказом о его друге Марке Пинхусовиче Шляпентохе, которого сионистские зазывалы заманили в Израиль, где он испытал все невзгоды и унижения, о чем и сообщил в письме своему другу Александру Васильевичу Ситенко. Об этом последнему и предлагалось сообщить на митинге. — Если возникнут какие-нибудь сложности с текстом выступления, то мы поможем. По-настоящему, профессионально, — заверил секретарь. — Но я не получал такого письма, — возразил Александр Васильевич. — Как же, как же. Там еще была открытка с видами Иерусалима. На вопрос «Откуда вам это известно?» секретарь ничего не ответил, лишь развел руками и воздел очи горе, что должно было обозначать: «Свыше». — Но тогда вы должны знать, что в этом письме ничего нет, кроме поздравлений с Днем Победы. — А сложности адаптации? — Там сказано: «Как-то справляемся со сложностями адаптации». Это все. Ни о каких невзгодах и унижениях и речи нет. — Я так понимаю, вы отказываетесь выступить, — поджал губы парторг. — Очень жаль. Вы еще слишком молодой человек, и когда поймете необходимость профессионального роста и придете проситься в Партию… Так инженер Ситенко стал прислужником мирового сионизма, а его профессиональный рост действительно долго оставался на нулевой отметке. Что, впрочем, больше раздражало его супругу, а не его самого. Что же касается дружбы со Шляпентохом, то это было явным преувеличением: они — добрые знакомые, взаимно симпатизирующие сотрудники и не более того. Ибо Александр Васильевич так и не смог понять и принять то, что было главным для Марка Пинхусовича на протяжении последних лет. Они оживленно болтали во время перекуров, с удовольствием слушая расцвеченные хохмами рассказы Шляпентоха о приключениях в ОВИРе и на других этапах предэмиграционной жизни, но почему он решил поздравить именно Александра Васильевича, осталось загадкой. Возможно, Шляпентох придавал этой «дружбе» большее значение, чем Ситенко. Тем не менее, след этой истории остался: Александр Васильевич стал с большим недоверием относиться к разоблачающим публикациям об эмигрантах. Он даже попытался добраться до сути, до фундамента сионизма. Но ему практически не удалось получить оригинальные произведения основоположников этого движения — Герцля, Жаботинского. Зато ему охотно дали в библиотеке книжку некоего Кичко «Иудаизм без прикрас», вроде бы изъятую из читательского оборота за использование в ней иллюстраций, почерпнутых из агиток геббельсовского ведомства времен войны. Короче говоря, капля яда сомнения попала в его душу, заставляя думать, сравнивать, сомневаться. А теперь, со времени знакомства с Викторией, так или иначе связанной с Израилем, его интерес к этому миру еще больше возрос. Так в его библиотеке и появились весьма специфические книги. Его всегда интересовали истоки христианства, сведения о которых он выуживал из так называемой «Библиотеки атеиста». Это был традиционный советский путь познания табуированных сведений, хоть знания, обретенные таким образом, всегда были скудными, а иногда попросту ложными. Увы, книги по атеизму писали люди, во-первых, не знающие религии, а во-вторых, и вообще мало знающие. Иногда до смешного мало. Так, прочитав булгаковского «Мастера и Маргариту», Александр Васильевич обратил внимание на разговор Воланда с Берлиозом, в котором речь шла о пяти, даже шести доказательствах существования Божьего. Из них Ситенко было известно только шестое, предложенное знаменитым философом Иммануилом Кантом, то самое, осмеянное Воландом доказательство, которое гласит: доказательство бытия Божьего — звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас. Любопытному инженеру это очень нравилось и казалось убедительным. Но об остальных пяти он ничего не знал, как и все его ближайшее окружение. Однако он проявил настойчивость и через своего коллегу из КБ вышел на профессионала — кандидата философских наук, преподавателя научного атеизма одного из вузов. Увы, и ему эта премудрость не была известна. Вот как он сам это объяснил: «Я же специалист по атеизму, то есть по отрицанию бога, а не по его утверждению. Пусть этим занимаются буржуазные клерикалы». Так Александра Васильевича Ситенко подтолкнули к иным первоисточникам — Библии (Ветхий и Новый Завет). И перед ним открылся целый мир, известный лишь по отголоскам — отдельным словам, выражениям и коротким сюжетам, вроде создания первоженщины Евы из ребра первомужчины Адама.
В школе Александр Васильевич увлекался мифами и легендами Древнего мира, особенно — Древней Греции. Сначала он просто воспринимал их как увлекательное чтение, но позже попытался осмыслить историю их создания, возникновения системы античных богов. Он был настолько поражен их человекоподобием, что даже записал в заветную тетрадь, нечто вроде дневника, куда он изредка вносил записи о самых важных для него событиях и мыслях: «Боги Эллады не только человекообразны, но и сотворены явно не по лучшим человеческим образцам: они коварны, несправедливы, корыстолюбивы, завистливы, сварливы, похотливы. Совершенно очевидно — их облик и поведение отнюдь не способствовали самосовершенствованию человека». Когда же через несколько лет пришло время Бога Ветхого Завета, сурового Бога иудеев, Александр Васильевич записал в дневнике: «Этот бог тоже обладает многими странностями. Конечно, Бог не может быть познан до конца. Но все же хочется большей ясности и четкости. Хоть бы в той же истории с Иовом многострадальным. А герои и праведники Ветхого Завета? Например, Иаков, обманувший на смертном одре слепого отца? Или великие праведники Ной и Лот, с легкостью впадающие в грех сразу же после награды за праведность?». Зато о боге Нового Завета он писал иначе: «Этот бог наконец-то достигает идеальности, а следовательно — нереальности. Совершенствовать религию в этом направлении больше невозможно. Но религия, как и все живое, нуждается в развитии. Отсюда все секты и ереси». Так думал инженер Александр Васильевич Ситенко. Но теперь его интерес вольно или невольно проецировался на современный Израиль. В каждом из жителей этой страны, особенно из вчерашних репатриантов, он готов был искать отблески пламени, сжигавшего тысячи лет тому назад души библейских пророков. Чей голос пробудил у бывших соотечественников глубоко упрятанные ощущения своей причастности к чему-то великому и вечному? Что, например, подняло того же Аркадия-Арона? Что заставило его, делая выбор между любимой женщиной и так называемой «родиной предков», выбрать последнюю? И почему его энтузиазм не заразил Викторию? Ведь она тоже любила (любит?) его? Кстати, он заметил, что Вика никогда не вступает в дискуссию по этим вопросам. Она лишь слушает и, кажется, внимательно, но молчит. Будучи же спрошенной напрямик, отвечает односложно, демонстрируя явное нежелание обсуждать это наивное богоискательство, тем более, что безответные монологи Саши в итоге всегда оканчивались одним и тем же — очередным предложением жить вместе, пожениться. В ответ же — молчание или поспешное отступление домой, что приводило Сашу просто в отчаяние. В своих чувствах он не сомневался, но чем активнее старался заглянуть в их общее завтра, тем глуше молчала Вика. «Ей просто нечего мне сказать, — думал Саша. — Я для нее просто случайный попутчик». И тут же возражал сам себе: «Что я — только партнер для секса? Не может быть! Она сказала бы, иначе получается совсем унизительно для нас обоих...» Но однажды не выдержала и она. Лежа в темноте, после страсти, и безмолвно, как всегда, слушая Сашу, она заговорила, и ее голос прозвучал очень жалобно: — Зачем ты меня мучаешь? Почему не хочешь понять? Для чего тебе мои слова, если я здесь, с тобой? Или ты думаешь, что я какой-то механический апельсин? Кукла заводная? Зачем ты?.. Ее голос пресекся на полуслове, горло сдавил спазм, а за ним последовали слезы. Саша рывком поднялся с постели, коснулся губами ее мокрых глаз и щек, обнял за плечи и сильно прижал к груди: — Не плачь! И прости меня. Ну хочешь, я сам поеду в Израиль, повидаюсь с твоим Ароном и попрошу развода? Разве он не поймет? — Это ты не понимаешь, — все еще вздрагивающим голосом ответила Вика. — Развод он даст по первой моей просьбе. Дело не в нем. — А в чем же? — Во мне. Я боюсь. — Чего? Меня? Или ты не веришь?.. — Верю. Я просто боюсь, что все опять рухнет и нужно будет опять начинать жизнь сначала. — Но почему? Что может случиться? Конечно, завистливый Зевс может метнуть в меня молнию, — Саша пытался снизить напряжение шуткой. — Или всемогущий Иегова нашлет на нас саранчу. Я не боюсь чудес. Главное чудо уже со мной случилось: я люблю. Впервые в жизни. Разве не чудо? Вика перестала плакать, но чувствовалось, что она успокоилась не до конца. — Так чего мы ждем? — обрадовался Саша. — Ты знаешь, я не суеверна. И все же чего-то жду, какого-то знака. — Какого? — Не знаю. Но жду. Тоже впервые в жизни. — Ну что ж, — подытожил Саша. — Будем ждать главного чуда. Надеюсь, оно будет благосклонно к нам. *** Знамение пришло с самой неожиданной стороны. Сначала Вика уехала в краткосрочную командировку в Полтаву. Ошер остался на попечении Саши, и он, чтобы не волновать пса, перебрался к Вике. Похоже, крестник Аркадия-Арона уже привык к нему, во всяком случае никак не протестовал против его присутствия. Когда Вика вернулась, Ошер не бросился ей навстречу, не прыгал, тем более — не лаял. Он степенно подошел и позволил ей потрепать себя по морщинистому лбу, после чего занял свое законное место у
правой ноги хозяйки. — Тебе привет от Аркадия, — сказала Вика, обращаясь к Ошеру. Услышав имя хозяина, пес выразил благодарность сдержанным вилянием обрубка хвоста. — Тебе тоже привет от Арона, — обратилась Вика к Саше. — Мне?! Что он знает обо мне? — Теперь уже все. — Ты была не в Полтаве, а в Израиле? Да?! — Нет, конечно. Хоть в Полтаве я тоже не была. — Вика! Я умоляю... Ты говоришь загадками. — Успокойся. Я все объясню. Это я позвонила в Иерусалим Аркадию. Через несколько дней у нас будет право на законный развод. — Что произошло? Почему ты?.. — Ты же сам этого хотел. — Но зачем для этого нужно ехать в Полтаву? — Да не была я в Полтаве. Я лежала в частной клинике доктора Стоцкого. — Ты заболела? — Нет. Я обследовалась. Из клиники и позвонила Аркадию. — Почему ему? — Послушай, мы ходим по кругу. Дай мне переодеться, и я все тебе объясню. С этими словами Вика ушла в спальню. Но Саша последовал за ней. — А что это за больница? — Лучший в городе роддом. — При чем тут роддом? — Помнишь, я говорила о знаке, знамении? — Помню. — Ну так оно пришло! — Что пришло? — Да беременна я, глупый Шурик! Что было дальше, видел только Ошер. Он тактично не входил в спальню но, когда до него донеслись слишком громкие голоса, он выдвинулся на передовую позицию и увидел, что Саша схватил хозяйку в охапку и кружится по комнате. Но агрессии в этом Ошер не усмотрел. Хозяйка не вырывалась, не протестовала. Она лишь повторяла, не то смеясь, не то плача: «Доктор сказал: никаких волнений! Никаких перегрузок!», а сама лишь крепче прижималась к Саше, позволяя ему целовать себя в ухо, в нос, в шею... Этого Ошер уже не выдержал и трижды пролаял глухо, но совсем не тревожно. — Вот видишь, Ошер не разрешает. Пусти! — смеялась Вика. — Пус-ти! А то уеду в Израиль. Аркадий приглашал. В любом составе. А если с младенцем успеть на восьмой день после рождения, то он обещает сразу сделать нашему малышу брет-милу. — А это еще что? — насторожился Саша. — Не бойся. — рассмеялась Вика. — Это всего лишь — обрезание! 2004
Алла Айзеншарф СТИХИ Когда я вспоминаю пережитое, мне кажется, что какая-то высшая сила хранила меня и мою сестричку Мэрочку. Может быть, для того, чтобы однажды стало известно о маленькой девочке, выброшенной в самое пекло смерти. Не знаю. «Стихи» эти хранились у меня в памяти и в записях почти 60 лет. И я думала: зачем добавлять печали, когда в мире ее и так много? Но смертельно заболела сестричка, и я заторопилась издать их, чтобы она успела прочитать. Она успела. По воспоминаниям, собранным фондом Спилберга, Павел Чухрай сделал фильм «Дети из бездны». Есть там и мой рассказ. Перед отъездом в Израиль в 1988 г. мы с Мэрочкой приехали в Немиров, пришли на кладбище. Стела с разбитой табличкой, два могильника: один длинный, другой поодаль — короче, детский. В первом — мой отец, Ной Осипович Айзеншарф, погибший при погроме 24 ноября 1941 г. Рядом с нами стоял смотритель кладбища. «Вот, надо бы скосить все, — сказал он, — но сюда же и ступить страшно». По пояс стояли цветы — красные, белые, голубые. Плотно стояли. Сейчас по телевизору рекламируют водку «Немиров». На этом спиртзаводе до войны папа работал старшим бухгалтером. У него было очень больное сердце, поэтому на фронт не брали, а мама работала воспитательницей в еврейском детском доме. После войны (я опускаю годы до 1941-го: бегство из концлагеря в Бершади, в гетто, возвращение 15 марта 1944-го в Немиров) мы уехали в Молдавию, в Бендеры. Окончила фельдшерское училище, уехала по комсомольской путевке в Сибирь. Там в Хакассии, в Аскидском районе жила на станции Бискамжа, обслуживала три соседние станции как выездной фельдшер, а по сути — врач. Приехал ко мне из Бендер мой любимый. Расписались, прожили полтора года, а рожать ребенка вернулись в Бендеры. Это было 40 лет назад. Сейчас мой сын — Исраэль Айзеншарф — высокий, спортивный, весь в деда, преподает в Риге (он послан из Израиля) историю и традиции еврейского народа, читает лекции по Торе. Внучке моей уже восемь с половиной лет, и звать ее так же, как и меня до войны, — Шеличка. А в Ашкелоне одиночество мое скрашивают друзья. Мы собираемся еженедельно, члены Союза писателей Израиля, читаем, слушаем новое, остаемся в курсе литературной (и не только) жизни. Сейчас готовлю к изданию десятую книгу стихов. Не знаю почему, но мне хочется закончить этот сумбурный рассказ четырьмя строчками из моего сборника «Молитва»: Красным обозначены эпохи, красное с небес течет в поля. А ученики все так же плохи, так же хороши Учителя. Война вышвырнула меня и сестричку Мэрочку на улицу. Уже убит в погроме папа, мама далеко в концлагере. Родительский дом — недавняя сказка, — стоит, как стоял. Но там — немцы. И мы, держась за руки, бродим и бродим по улицам Немирова — две голодные затравленные девочки. Мне — шесть, Мэрочке — десять. Мы не смеем подойти ни к одной калитке, ни к одному окну. Вот в такое время (лето сорок второго года) и родились эти «стихи». И я не меняла в них ни одного слова не только потому, что «автору» шесть лет. Алла Айзеншарф Декабрь 2003 Ашкелон Светлой памяти моих родителей —Айзеншарф Ноя Осиповича, Татьяны Самойловны и сестрички Мэрочки Хорошо, если выстрелят в рот. Это, доченька, как повезет. Нас поставили к перилам моста (через Буг), целились, стреляли... *** Кошка бездомная плачет, но кто ее слышит? А в теплых норах совсем иначе живут мыши. И ветер под крышу зарылся и спит на соломе. Он дома. И я дом вспоминаю, и так хочу чаю. И чтоб дождь кончился скоро: холодно под забором. Мешок натянула на плечи, а он мокрый, и только начался вечер. Я, наверно, умру под утро. Я думала, умирать трудно. На ночь сараи запирали, собак спускали с цепи, и если шел дождь, надо было стащить с чьего-то забора сухую тряпку или мешок. Но получалось не всегда.
*** Ну сколько можно в этих лопухах! А нас искают немцы и собаки. И страшно. Он большой, как небо, страх. И писать хочется и громко-громко плакать. Когда дядя Митя узнавал, что будет облава, он находил нас в городе и незаметно приводил на пустырь. Там, в приготовленной яме, он заваливал нас лопухами. Через густой, высокий репейник пустыря не хотели продираться даже овчарки. И мы лежали с утра до вечера без воды. Иногда слышали лай, крики людей. *** Немцы кричат во дворе и ломают зачем-то забор и кусты. А мама звезду на рукав пришивает зачем-то. Не для красоты. Потом узелок отрывает зубами и долго жует. И молчит мама. Как только немцы пришли в город, они стали занимать лучшие дoма на главной улице. Я никак не могла понять, почему родители не противятся разбою, почему во двope все падает, а они молчат. *** Я, наверно, Гитлера убью. Вот глаза закрою, бах и — выстрелю. Только я потом уже не вырасту и себя уже не полюблю. Нет, я дверь закрою на замок, чтоб он выйти никуда не мог. А в окошко буду строить рожи: на, смотри, какой ты нехороший. Много вариантов мести придумывали мы для злодея. Этот показался мне самым подходящим. *** Если б я была его собакой, Я бы немцу руки искусала, а потом бы спряталась в овраге и смеялась, и бока лизала. Немец пришел с большой собакой. Она оглядывалась на нас и махала хвостом. Он больно дернул ее, собака взвизгнула. *** Так комары искусали, — нет уже сил терпеть. Ничего не хочу хотеть, только, чтоб про меня не знали. Лежу в камышах, распухшая, не могу разлепить глаза. И кашлять нельзя-нельзя: немцы услушают. Рядом они где-то идут с винтовками в гетто. Лягушонок смеется, глупый, плачет кузнечик. А мне уже плакать нечем. и очень болят губы. Чаще всего мы прятались в камышах у речки. Но комаров столько, что отбиваться не было сил, и на дорогу выйти нельзя. Звон, звон в ушах. *** Немцы идут близко, столько сапог. И лягушонки брызгают у них из-под ног. А один, ну как человечек, маленький дурачок, сам скачет немцу навстречу: прыг-скок, прыг-скок. Затаили дыхание. Совсем рядом один за другим шли немцы. Огромные сапоги, страшные. Тропинка вела в гетто. ***
У коровы теплые бока. Мы совсем забыли про рога. А она вздыхала и сопела, может, в дети взять нас захотела. А проснулись, крик такой и лай. Ну, конечно, он чужой — сарай. Мы еще за домом там стояли, может, позовут. Но нас не звали. Я не плачу, нам нельзя такого. Стемнело. Мы забрались в чей-то сарай до того, как его закрыли. Корова лежала на соломе и позволяла прижиматься к теплому боку. От нее пахло молоком. *** Тетя Поля нам сказала: —Ты с сегодня будешь Галя. Ты — не Мэри, а Маруся. Может, вас и не убьют. — Мы молчим, а тетя Поля в свой платок зеленый плачет и уходит, потому что тетю Полю дома ждут. А какая-то ворона прицепилась, скачет, скачет: — Как теперь тебя зовут? Тетя Поля надела на нас белые украинские косыночки и сказала, чтобы мы запомнили наши новые имена, а иначе — убьют. *** Нелли танцует с немцем. Музыка так играет, платье летает, туда и сюда летает, — аж попку видно. А ей не стыдно. Смеется. Нисиловские — наши соседи. Он с папой работал на одном заводе, в шахматы играли, праздники отмечали семьями. Я у него на закорках выросла. А когда мы с Мэрочкой остались одни на улице, искал, чтобы убить. Девушка Нелли — сестра его жены — с немцами водилась. *** Каша кислая-кислая, мухи на миске мызгают, ложки нету, но мы руками. Хорошо, что не видит мама. А теперь так болит животик — из кустов не выходим. Там какашки лежат разные, а мои красные. Нам иногда выносили поесть. Oдна женщина позвала во двор, а сaма — в калитку. Мы похватали из миски и убежали, и залегли в канаве напротив. Она немца привела. А маме после войны объясняла: «Не могла смотреть, как они мучаются, так нехай уж сразу...». *** Гром пошел и дождь пошел, а под крышей хорошо. Здесь на сене пахнет летом, только мамы с нами нету. Мыши есть. Они не страшные, друг у друга что-то спрашивают. Мыши: мама, папа, дети, — хорошо им жить на свете. Жители села Грабовцы, что рядом с концлагерем, прятали нас по очереди, даже подкармливали. На сене под крышей сарая с нами жили мыши, они были любопытные, по лицу бегали. Очень страшно и бездомно было по вечерам.
*** Мы такое место знаем, никого там не бывает. Там в разваленном сарае кошка рыжая живет. Мы хотели с ней дружиться, только нас она боится, а кота чужого черного — совсем наоборот. Все равно мы ей даем, если что-нибудь найдем. Много было бродячих, несчастных животных, и мы делились с ними, чем могли. *** Нашли большой огурец, на палочку посадили, нарочно глаза закрыли и хрумкаем понемножку: хлеб, вареничек, холодец, хлеб, вареничек, холодец, и булочка на дорожку. Это у нас было что-то вроде игры: найдем брошенный кусок, по крошечке откусываем и представляем… *** У дяди Мити нечего курить, и мы ему окурки собираем. Сегодня есть, а завтра я не знаю, а может, дождь или не будем жить? В нашем домике на окраине жили Ореховские: сапожник Митька, его жена Полина и четверо всегда голодных мальчишек. Но они не выдавали нас, «жиденят», хотя за это немцы платили местным детям. А мы собирали для дяди Мити окурки и очень заботились, чтобы их хватало. *** Никому ничего не видно, потому что яма. Здесь тетя Маня варит повидло до ночи самой. Потом долго дует на ложку: — На, слизывай понемножку. За огородом, в какой-то огромной яме женщина варила повидло. Мы очень долго сидели на краю и ждали — может быть, даст немножко. *** Повезли на подводе нашего дядю Иосифа. И еще там разные люди набросаны. Разные люди. До кладбища близко. Скоро их всех не будет. Немцы сидят с двух сторон, ногами болтают и все про себя знают. А Мэрочка мне руками рот залепила, чтобы не слышно было. А я и не знала, что я тогда кричала из лопухов душных, и почему не хотела закрыть уши. Дядю Иосифа — маминого брата — и еще стариков везли на кладбище. Лошади шли медленно, и мы с пустыря рассмотрели и лица людей, и их обреченные позы. *** Мне снился папа. Он еще живой, и так мы громко весело смеялись, и по зеленой травке шли домой. Мы шли домой и за руки держались. И мама нам махала из окна, и бабушка в окне была видна. Этот сон в точности до деталей повторялся много раз, много лет. *** Срывают цветы, и они умирают. Зачем же цветы срывать?
Стреляют в людей, и они упадают, и так остаются лежать. И мне дядя Митя на ухо сказал: — Тебе еще думать про это нельзя. Вот вырастешь, станешь большая и умная. А я не нарочно, я нечаянно думаю. Что такое смерть? Почему один человек убивает другого? Ответа не было, но и не думать об этом я не могла. *** Ее раскачивало ветром, и вбок свисала голова. И я не знаю, как про это сказать слова. Я убежать, бежать хотела, А все равно она — висела. И так скрипели скрипом ветки, И было холодно от ветра. Первый раз я увидела повешенную. *** В лопухи завернутый лежал целый хлеб, опухший от дождя. Целый хлеб! Его, мы ели, ели, ели — ели, — больше не хотели. Мы потом увидели, потом мертвую с раскрытым настежь ртом. Два дня шел дождь. Мы очень изголодались. Вначале увидели хлеб, а уже когда насытились и отошли на несколько шагов, увидели женщину. Мертвую, красивую. *** В доме не было дверей, в доме не было людей, крыши не было на нем, — это был убитый дом, с белой чашкой на полу, с синим бантиком в углу. Только птицы во все стороны вылетали в дыры черные. Больше мы не заходили: раньше в доме люди жили, а теперь, сама не знаю, — или ветер так вздыхает, или (нам сказал слепой), это плачет домовой. Этот разбитый дом на пригорке обходили даже взрослые. *** Листья — в клочья! Тучи — в клочья! Что-то будет этой ночью. Ветер пыль закручивает, Страх меня замучивает. *** У рыжей кошки пять слепых котят. Они толкаются и кушать все хотят. И кошка подставляет им живот: «Ну, нате, вот». И хвостики вылизывает грязные, и сказки им рассказывает разные. И я смотрю на них до ночи самой и спать ложусь возле кошачьей мамы. Мы подкармливали чем могли бездомную кошку, и она позволяла смотреть на ее котят. *** В бочке теплая вода, — лягушонки — кто куда. Сверху теплая вода,
а внутри наоборот: сразу холодно в живот. Я б еще не вылезала, только Мэрочка сказала: — Все, давай скорей уйдем, а обсушимся потом. — Обсыхаем в лопухах. Когда дождевая вода в бочке прогревалась, мы туда залезали. Но после такого купания было острое чувство голода. *** Mы нашли в конце дорожки куклу рыжую без ножки, целый мячик и тетрадь. А куда нам это взять? Под ступеньку все сложили, чем попало призакрыли и ушли. И не оглядывались. У меня аж слезы скатывались. Нам иногда попадались «ценные» вещи. Но где их хранить? *** Я собираю листики в пучок, Потом сплетаю из пучков венок. А цветы совсем я не срываю, я долго им в глаза заглядываю. А если долго им в глаза смотреть, Я начинаю над землей лететь. Несколько раз я испытывала это. И только с цветами. *** В дом стреляли, а потом это был уже не дом. Стал он весь — огонь и дым, небо пыхкало над ним. И осталась на калитке обгорелая улитка. А когда совсем стемнело, что-то там еще горело. Но людей кругом не стало, только тени пробегали. Дом горел так быстро, что казалось — это все страшная сказка. *** Вечером люди ушли домой, даже не видно немцев. Небо счернело над головой, и каждый сарай чужой-чужой. Куда деться? Так я к папе на руки хочу! Но я не плачу и не кричу. Если б тогда нас вместе убили, Мы бы вместе были. Очень страшно и бездомно было по вечерам. *** Сливы падают и груши, сколько хочешь, можно кушать, а потом еще в мешок. Это очень хорошо. Только пчелы нас унюхали, все лицо теперь расплюханное. Опухшее лицо я опускала в бочку с водой. Больше никогда не отмахиваюсь от пчел. *** Пыль остыла на дороге, холодит босые ноги, а трава еще мокрей, сразу холодно на ней.
Нам добраться бы скорей до сушарни надо, там земля вокруг теплей, и вкусно пахнет садом. А потом еще чуть-чуть, и — под липу. И уснуть. Там у нас лежит мешок, в нем трава сухая и хлеба толстенький кусок, обгрызанный с края. Сушарня — место, где вялили фрукты. Над ямой с тлеющими дровами, прокладывали веточки, на них рассыпали сливы. Земля вокруг ямы хорошо прогревалась. *** Может быть, он вырвался от кошки, но мышонок был живой немножко. Так он тихо, бедненький, пищал, и дышал, дышал, дышал, дышал. В лопушок его я закрутила, целый день его с собой носила. И попить дала ему, и крошки, и мышонок побыстрел немножко. И не стала я его держать, — если хочешь, можешь убежать. Только никуда он не бежал, ел и умывался, и дышал. *** Мы в бумажки от конфет камешки закрутим. Это есть, другого — нет. Подходите, люди муравьиные, пчелиные — разные. Вам кисленькие синие? Вам сладенькие красные?..— Нам бумажки — наслажденье. Мы играем в день рожденья. А если немец подойдет... Среди мусора мы нашли много красивых бумажек от конфет. Устроили на пне «праздник». *** Совсем дурные немцы эти стали: стреляют в небо, как в людей стреляли. А если пуля долетит до солнца, и весь огонь из солнышка прольется? И станет днем темно-темно, как ночью, И даже птичка цвиркать не захочет? Небо представлялось мне хрупким куполом, под которым все: звезды, луна, тучи, солнце. И это — неприкосновенно. *** Закричал нам дядя Митя: «Здесь облава! Ну, бегите!» А куда уже бежать? Что, за печку, под кровать? Есть в заборе дырка, мы туда и ныркнем. Полежим под лопухами, а стемнеет — выйдем сами. *** Я об ножку ножку грею. Я сама себя жалею. А когда себя жалею, еще больше холодею. После ночного инея земля отогревалась только к полудню. А обуви не было.
*** Дождь закончился, и мушка обсыхает, чешет брюшко. Я ее не прогоняю. я же тоже обсыхаю, я же тоже вся дрожу, и внутри себя жужжу. *** Я в белой ванне купаться хочу, потом молоко пить из белой чашки, потом в белой пушистой рубашке — к папиному плечу. Столько сразу хочу. А тут в сарае во все щелки ветер просовывает иголки. *** Очень жалко, очень жалко, мы в кустах нашли скакалку. Только мне не скачется, а смотрится и плачется. Я ослабела так, что и ходить уже не могла. Скакалку с красными ручками Мэрочка повесила на ветку и ушла искать что-нибудь поесть. Я лежала на земле под кустом и плакала. Очень хотелось попрыгать. *** Не ходят уже мои ножки. Никак не подняться мне. И Мэрочка на спине таскает меня осторожно. Идет — идет и качается, пока день не кончается. Когда я совсем ослабела от голода. Мэрочка носила меня на спине, не оставила, как ей советовали. *** Почему мы в клетке здесь сидим в колючей? Почему нас немцы, как хотят, замучивают? А другие девочки на широких улицах бегают, смеются, с мамами целуются. Я спрошу у главного, кто всех главней на свете: «Разве это правильно?» Что он мне ответит? Из лагерного двора, высоко огороженного колючей проволокой, была видна улица со всей ее обычной жизнью. *** По руке ползет жучок — столько ног! А еще — два усика и глаза, как бусики. Но больше он не захотел — улетел. Я бы тоже улетела, если б крылышки имела. Даже немец там на вышке ничего бы не услышал. И железные колючки не цеплялись бы за ручки. *** На луже бабочка лежала. Лежала вся и не дышала. Я под нее ладошку сунула и подняла, в лицо подула, рукой махала. Я хотела, чтоб улетела. А немец, он в тени сидел,
смотрел сюда, смотрел-смотрел, И подошел, и сел на корточки. И он не страшный был нисколечко.
Инна Лесовая Зимы Эти долгие черные зимы! Дни, пугливо скользящие мимо... От ветрянки до скарлатины — карантины да карантины, и метели плаксивый бред, и угрюмо-оранжевый свет воспаленного абажура, прямо в стол упиравшийся хмуро. И повсюду шуршанье газет. От звонка до случайного стука — скука, тяжкая детская скука! Одиночества детского мгла, серый мрак от угла до угла. Становились все глубже ночи, все вокруг казалось непрочным, и декабрь, как суровый отчим, молча елку домой приносил. Репродуктор тревожно басил, и газеты! газеты шуршали, и газеты уснуть мешали, тусклый шепот будил в ночи. Что за критики? Что за врачи? Луч слепой по кровати шарил, и душа сдувалась, как шарик, и зима сахаристым льдом покрывала стекло за стеклом, и, наглея, вползала в щели. А газеты, как змеи, шипели, а газеты, как кости, хрустели, грохотали, как дальний гром. Что там пишут? О чем? О ком? Снова что-то случилось где-то, снова нас касается это, и луна, прицелясь в окно, ледяное пускает кино. Пальмы снежные, снежные ели, и, не виданные доселе, буйных папоротников кусты, а за ними — белый пустырь, и чем дальше — тем шире, шире. То ли в Африке, то ли в Сибири, то ли вовсе в залунном мире приключилась эта беда. Может, мальчик забрел сюда и, затерянный, в дебрях плачет. Волки съели несчастную клячу и ушли, а хворост и воз ветер гладко снегом занес. И поля пустые застыли — только взблески алмазной пыли... Может быть, и меня забыли в этом дивном и жутком лесу, и уже не найдут, не спасут! Что-то тянет двинуться прямо. Ни стекла, ни оконной рамы, и уже у меня за спиной вместо комнаты лес сплошной,
а из этой ажурной пущи — взгляд внушающий, взгляд сосущий. Не послушаться! Не шагнуть! И ногтями скорей зачеркнуть эти страшные пальмы и ели! Но в обиженном визге метели все ясней различались слова. Темный чай на столе остывал, и газет ежедневную стопку по одной бросали, как в топку, под оранжевый жаркий свет, оставлявший на скатерти след. И газеты трещали сухо, и соседский Илюша в ухо надышал мне страшный секрет: мол, какой-то доктор-жевака никого не травил. Однако мы — евреи, и поезда повезут нас за это туда, где снега и высокие ели, нас в холодных бараках поселят, там мы все, без еды и постели будем жить, пока не умрем! А газеты, как крысы шуршали, а газеты дышать мешали, и в чулане душном своем сумасшедшая бабка Бузя каждый вечер вязала в узел немудреное барахло. Между тем, все по-прежнему шло: мыли пол, занавески стирали, на детей непослушных орали, и в кастрюльках кашу мешали, и варили суп из костей, холодец по ночам разливали и по праздникам ждали гостей. Это судорожное веселье раскрутившейся карусели за раздвинутым круглым столом под оранжевым вздутым шатром! Ели много, а пили не очень, пели песни — про черные очи, про пора, в путь-дорогу пора, про какие-то вечера, и светились оранжево лица. Кто боится? Никто не боится! Мы, конечно же, здесь ни при чем! Нас ничуть не касается это! Мы селедкой! Мы винегретом победим, доедим, допоем! И бутылка ходила по кругу, и паштет предлагали друг другу... Но мрачнели, оставшись вдвоем, и, пугая друг друга, шептали: «Вы читали? Конечно, читали! Это очень недобрый знак. Неужели, господи, снова?» И нескладное длинное слово повторяли вразброс: «Пас-тер-нак».
Инна Захарова ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ *** Жили чудовища в своих страшных пещерах-странах в прошлом веке, которому нет примера. Что-то свершалось в высоких и дальних сферах… Богу казалось все происходящее странным... Что-то свершалось огромное и глухое, выплескиваясь на Землю чужою, не Божьей волей. И гудели ветры, и не было на земле покоя, и каждый был одинок, как дерево в поле. И каждый был одинок под холодным небом, и каждый знал, что никто ему не поможет, потому что кормил чудовища своим же хлебом, а про себя шептал: «Помоги мне, Боже!» *** Прочитанная в детстве сказка о добром гноме каждый раз оказывается мифом про людоеда-карлика. Во всемирной истории в каждом отдельном томе я читаю об этом, чтобы ярость свою подкармливать. Ярость — самое верное средство от тошноты. Только погаснут два ее ярких круга перед глазами — и видишь все то же: деревни, кресты и кусты... Все, что когда-то мы сами сделали с нами. «О solle mia!» — голос мальчика вдалеке, прочитавшего только сказку о добром гноме... Прошлый век, как айсберг, по черной плывет тоске — все уменьшаясь и уменьшаясь в своем объеме. *** «До, соль, ми, ре» — оголтело кричит петух, вызывая тоску у проснувшейся пианистки. Солнце еще не зажглось, а месяц почти потух, небосвод еще в этот час серым бархатом выстлан. Ноты времени выстроены не в лад, нотам времени некогда научиться. Вспомнишь музыку революции, оглядываясь назад, и, споткнувшись, отказываешься вперед стремиться.
Хорхе Луїс Борхес ВІРШІ — В якому віці ви навчилися читати? — Не пам’ятаю. Якби мені сказали, що вміння читати й писати — природна здібність, я повірив би в це. Із розмови аргентинського журналіста Антоніо Каррісо з Хорхе Луїсом Борхесом Хлопчик, котрий віддавав перевагу годинам проведеним на самоті у батьківській бібліотеці перед галасливими іграми ровесників. Хлопчик, котрий соромився подарунків на день народження, бо вважав, що не заслужив їх. Колишній хлопчик, котрий до останньої хвилини життя над усе цінував дружбу й етичність поведінки. Стара людина, знавець багатьох мов, котра не раз запитувала себе: «З якою мовою на устах я помру?» Хорхе Луїс Борхес. Його поетична творчість поділяється на два періоди, між якими відстань у тридцять років. У першому — три видані збірки: «Шал Буенос-Айреса»(1923), «Місяць навпроти» (1926), «Зошит Сан-Мартіна» (1929). Збірок могло бути більше, але найперші три так і не побачили світ: вимогливий до себе юнак їх знищив. Другий період розпочинається книгою «Творець» (1960) і триває до кінця життя Борхеса. Остання збірка його поезій «Змовники» (1985) вийшла друком за рік до смерті автора. Між цими двома періодами — проведена у Женеві юність («Женева одна з моїх батьківщин»), що мала надзвичайний вплив на формування світогляду й усю подальшу творчість Борхеса, повернення до Буенос-Айреса, літературна діяльність і сліпота, яка, за словами самого письменника, наступала поступово, наче захід сонця. Сліпота, що була прокляттям англійської гілки його роду — вона наздоганяла його прадіда, бабусю, батька, а в 1955 році заступила світло перед Хорхе Луїсом: Журитись, дорікати — марна річ: Так, вищу мудрість Бог явив ще раз, З іронією давши водночас Мені книжки і непроглядну ніч. Сліпота заступила світло, але не світ. Свій власний світ — багатобарвний і безмірний, де незбагненно поєдналися світогляд аргентинця й громадянина цілої планети — він вибудував сам. Цей світ умістив героїв давньогрецьких міфів і скандинавських саг, філософів, полководців, царів, іспанських конкістадорів і ватажків змагань за незалежність Південної Америки. А ще безліч поетів і прозаїків різних часів і народів разом з їхніми персонажами. Всі в одному часовому вимірі — для Борхеса вони були сучасниками («Важливою є сама поезія, а не історія поезії. Гадаю, в країнах Сходу саме таке розуміння... Там не думають, чи один автор мав вплив на іншого; чи він жив раніше або пізніше. Перед кожним вічність; усі — сучасники»). Світ Борхеса наповнювали своїми голосами Вергілій, Шекспір, Верлен, Уїтмен, Кіплінг... І з-поміж найулюбленіших — Гомер і Мільтон, його сліпі побратими. А ще Спіноза, якому Борхес присвятив два сонети, дух якого неодноразово викликав у своїх прозових творах («Спіноза — одна з найшляхетніших особистостей в історії філософії чи то просто в історії»). У розмові з майстром Антоніо Каррісо звернув увагу на те, що підсвідомо притягувало сліпого Борхеса до Спінози: той був оптиком і робив окуляри. Борхес був переконаний, що кожен письменник усе життя пише одну-єдину книгу. Книга, залишена ним людству, всеосяжна. В Україні, попри окремі добірки, його поетична (та й
прозова) спадщина досі майже невідома. І все ж нехай ця дещиця перекладів його поезій стане ще одним кроком на нашому спільному шляху до Хорхе Луїса Борхеса. Борхес Я чудово бачу вві сні… І часто помиляюсь. Я сплю і читаю, і думаю: «Чорт забирай, я знову бачу». Хорхе Луїс Борхес Коли настала ніч для нього, і світ в очах назавжди згас, він взяв у пітьму все, без чого не міг би жити серед нас. Усупереч вселенській згубі він у душі своїй зберіг усі обличчя, серцю любі, і сторінки знайомих книг. Світанки, квіти і дерева не підкорились владі мли, Буенос-Айрес і Женева у пам’яті його жили. Дні морок сковував, а ночі були щасливі та ясні, коли його незрячі очі могли читати уві сні. І в повсякденнім лабіринті такого довгого життя його душі були відкриті усі найглибші почуття. Сергій Борщевський РАФАЕЛЬ КАНСІНОС-АССЕНС* Безсмертний в муках, звідав цей народ Презирства й переслідувань доволі. І він священний жах такої долі Відкрив для себе, повної знегод. Безсонними ночами, наче хміль, Вбирав псалми й пісні Письма Святого, І радістю душа бриніла в нього, Й відчув своїми долю цю та біль. Його Ізраїль кликав. Серцем він Почув цей голос; так одної днини Почув пророк із-за кущів ожини Зненацька голос Бога з верховин. Так будь зі мною, пам’ять величава Кансіноса; все інше скаже слава. Зі збірки «Інший, той самий» (1964) СПІНОЗА Єврея руки спритні і тонкі Скло обробляють у вечірній тиші.
Конає днина ця — така ж, як інші (Всі дні страшні, холодні та важкі). І власні руки, й бляклий гіацинт Там, на краєчку гетто, в ці хвилини, Здається, не існують для людини, Котра із мрій творить свій лабіринт. Відбита в мріях іншого свічада Йому байдужа слава і дівчата, Від міфів і метафор вдалині Скло обробляють руки ці прозорі: Безмежну мапу, світ Того, хто зорі Розсіяв у небесній вишині. Зі збірки «Інший, той самий» (1964) БУЕНОС-АЙРЕС В тобі самому — на межі рівнини І присмерку — я звик тебе шукати, За ґратами, де давні аромати Вчуваються вербени та жасмину. У пам’яті Палермо жив ти, в нетрях, Що так дбайливо завжди зберігали Історії про карти та кинджали, І в позолоті молотків на дверях. Колись давно я міг тебе на Півдні Відчути враз, на будь-якім подвір’ї І в тінях, що спадають в надвечір’ї Й повсюди розпливаються повільні. В мені тепер ти — доля мандрівна, Тебе згасити здатна смерть одна. Зі збірки «Інший, той самий» (1964) 1964 І Тебе залишили, і втратив чари світ. Сад, місяць і прогулянки повільні Скінчилися для тебе, і віднині У місяці ти бачитимеш слід Минулого, відбиток самоти. Навік прощайте, ніжні руки, скроні — Тобі лишились спогади безсонні І тоскні днини, повні пустоти. Собі самому, наче закляття, Твердиш: чого не мав, те не пропало. Але одної мужності замало, Щоб вивчити науку забуття. Троянда — символ — серце рве, і схоже, Мелодія гітари вбити може. ІІ
Щасливим вже повік не буть мені. Байдуже. Скільки є всього на світі. Я знаю, глибини в єдиній миті Більш, ніж у морі. Довгі тільки дні, Але життя коротке. І на нас Жде темне диво — смерть: напоготові, Це море, ця стріла, щоб од любові, Від місяця і сонця водночас Звільнити. Щастя, що давала ти І відібрала, викреслю оманне. Що всім було, нічим однині стане. Мені ж лишиться втіха гіркоти Й химерна звичка, що веде, як досі, На Південь, в той же дім на тому ж розі. Зі збірки «Інший, той самий» (1964) МІЛОНГА ПРО МАНУЕЛЯ ФЛОРЕСА Мануель Флорес помре, Бо так вже ведеться всюди: Спочатку живуть на світі, А потім вмирають люди. Та гірко з життям прощатись, Останньої ждати миті, Бо жити мені так любо І звично на цьому світі. Дивлюся в досвітній тиші На руки свої, на жили Й дивуюся: власні руки Здаються мені чужими. Я стріну чотири кулі І вмить в забуття полину. Сказав же мудрець немарно: Народжує смерть людину. О скільки очам відкрилось За довгу мою дорогу! Хто знає, що вздріють очі, Як душу я ввірю Богу. Мануель Флорес помре, Бо так вже ведеться всюди: Спочатку живуть на світі, А потім вмирають люди. Зі збірки «Для шести струн» (1965) АСЕВЕДО Поля далеких прабатьків моїх Полями Асеведо звуться й досі; Їх годі осягнути, я не в змозі, Як не силкуюсь, уявити їх.
Мої роки збігають, та не встиг Уздріти край, де предків мчали коні, Й все, що їх очі бачили невтомні: Світанки, зорі, куряву доріг. Усюди є поля. Їх бачив скрізь — В Айові і на Півдні, в Іудеї, Там, де Ісуса ноги в Галілеї, Ступаючи, топтали верболіз. Вони — мої. Вони в моїм житті: В бажанні неяснуму, в забутті. Зі збірки «Хвала тіні» (1969) ІЗРАЇЛЬ Людина ув’язнена і зацькована, людина, приречена бути змією, що пильнує огидне золото, людина, приречена бути Шейлоком, людина, котра вклоняється на землі, хоча знає, що була колись у раю, стара й сліпа людина, якій судилось повалити колони храму, лице, приречене бути маскою, людина, котра всупереч іншим стала Спінозою, Баал-Шемом* і кабалістами, людина — Книга, вуста, що з безодні славили справедливість неба, прокуратор або дантист, котрий на горі розмовляв із Богом, людина, приречена бути посміховиськом, бридким євреєм, людина, яку забивали камінням, спалювали живцем, душили в газових камерах, людина, котра наполягає на своєму безсмерті і сьогодні знову йде на битву, до яскравої перемоги, прекрасна, як лев опівдні. Зі збірки «Хвала тіні» (1969) ДЖЕЙМС ДЖОЙС Всі дні буття — в одному дні людини: Від того, як почався часу лік, І грізний Бог назавжди передрік Всі інші дні й майбутні невзгодини, До того дня, як води швидкоплинні Земного часу вернуться назад До Вічності, і згасне все підряд — Майбутнє, вчора — все моє донині.
Між досвітком і ніччю величава Історія земна, весь плин сторіч Приховані: юдея путь крізь ніч, Руїни Карфагена, пекло й слава. Молю відваги й щастя в Бога я Дістатися вершини того дня. Зі збірки «Хвала тіні» (1969) До Ізраїля Ізраїлю, не загубився ти, бува, у лабіринті рік правічних моєї крові? У місцинах звичних, де кров — твоя й моя — могла текти? Втім, це байдуже. Книга є свята — усі часи й події від Адама відтворені у ній: і давня драма та пам’ять про розп’ятого Христа. Ти в книзі тій; обличчя в ній відбиті, немов у люстрі, всі, що в письмена ці заглядали; здавна всім на світі являє Бога грізний вид вона. Хвала тобі: ти ревно на сторожі, Ізраїлю, борониш мури Божі. Зі збирки «Хвала тіні» (1969) Переклад з іспанської С.Борщевського
Якуб Бен Гершон РОЗЕНБЕРГ ЧОТИРИ ВІРШІ Стисло моя біографія така: я народився у Лодзі, у 1922 році, в робітничій сім’ї. Мої батьки і дві мої старші сестри загинули від рук німців. Писати я почав ще в школі (я закінчив єврейську народну школу). Під час війни я зазнав поневірянь у гето, у концтаборах Аушвіц (Освенцім. — В.Б.), Грос-Розен (Рогожниця — спершу відділення Заксенхаузена. — В.Б.), Маутхаузен. 1948 року ми з дружиною Естер переїхали до Австралії, там я видав три поетичні книжки на їдиш і чотири англійською, крім того, одну книжку прози також англійською мовою. Мої їдишистські книжки мають назви «Сніг навесні», «Засніжені сходинки», «Світлотінь» (пропоновані переклади — саме з цієї останньої книжки. — В.Б.). Такі основні, найважливіші віхи мого життя. Ще одне, щонайважливіше: як і мої книжки, також народилася в Австралії. ЯК ДВІЙКО ЄВРЕЇВ БЕРЕ І... Як двійко євреїв бере — і Розмові дає штурхана, То перший — ставний та білявий, А другий — то світлу хана. Слова випускає білявий Не менше, як жменю, авжеж, У розпалі, як феєрверком, Запалює іскри пожеж. Всміхається старший, чорнявий, Поблажливо в чорний кулак, Бо бачить: в багаття стрибають Слова, як юрба розбишак. Нехай парубчина із воза Корчмі загляда у вікно, Роздмухує краще, ніж кузня, У нім балакучість вино. Чи він вже допився до краю, Чи вижлуктав серце своє? Чим юний ясніше палає, Тим чорний смутнішим стає. В нім спраглі слова сутеніють, Проймаючись ніччю наскрізь, Палає зірок світлячками Небесний причаєний ліс. ........ Та вичахла їхня розмова, Замовкли ці двоє жидів. І слово, як цівка кривава, З потятих стікає життів. СПІВЕЦЬ У ЗОЛОТОМУ СНІ Іцикові МАНГЕРУ Мій Іцик із тих, хто розгублено став
Незнаним у шибці, як в рамці. За вікнами світла промовистий став, А двері надійно на клямці. Він погляд підводить у небо святе, Питає в зіркових кумась. Блакитна пустунка поету на те: «Ой, Іцику, не переймайсь!» На очі кашкета поет насува, Себе самоті довіря. І парк простеляє під кроки дива, Стає в узголів’ї зоря. Він раптом угледів, як у небеса Спурхнула принцеса-дитя, Як бавиться з вітром чорнява коса, Як білі шовки мерехтять. Вона його кличе з любов’ю У луки свої голубі: «Ой, Іцику-серце, либонь я Життям присягнуся тобі! В новітній стрімкій круговерті, У кроні небесній розтань. Вгадай, аби вчасно померти, Єврейською мрією стань... Співочі довкруг небеса є, Та я тебе, принце, присплю, На грудях заколисаю Навік, бо навічно люблю. Зі співом, що ним, як пелюстку, Ти серце видюще відкрив, Таке співчутливе до людства, До бідкань бездомних вітрів... Тож не переймайсь і не видай, Як золото серця палив, Мій принце, співочий сновидо, Самотній жебрак між полів...» ТИ НЕ САМОТНІЙ Спиваю серцем спів Із лагідності слів, Ледь чутний передзвін Під молитовний плин. Де Бог? Хай чує Він... Залюблений у спів, Я серцем вже доспів. Немов вино у дзбан, Пісенний мій талан — Проханням відчиня Сліпуче світло дня, Від коренів до віт Розвиднюючи світ... У щирих молитвах
Тону, співочий птах, Благословляю вірш, Найлюдянішу з тиш, Що з ритмів та із рим Вивершує інтим, Нашіптуючи в сні Омріяні пісні: Ти не самотній, ні... Ти не самотній, ні... ПРОХАННЯ МОЄЇ БАБЦІ Була субота. Смолоскип Роздмухував у небі вітер. Зірок насипало до шиб. У добрий час, єврейський світе! Бабуся сон жене з очей, Шепоче: «Авраамів Боже, Ти серцем не глухий, ачей, Дитині бідній допоможеш, Щоб в манівцях не загубивсь, Щоб глузду не втрачала вдача, Щоб, не дай Боже, не зробивсь До рала й горщика невдячним. Без жаху й голоду зрости, О любий наш небесний Батьку, Оборони і прихисти Мого маленького нащадка. Від воєн світ наш захисти, Негод, страхіть і лихоліття. Найперше, Господи, прости, Ти вбережи єврейські діти».
Марк Cоколянский ТРИ ИСТОЧНИКА И ТРИ СОСТАВНЫЕ ЧАСТИ ОДНОГО ЗАБЛУЖДЕНИЯ Вл. ЖАБОТИНСКОГО Такое название не должно вызывать у искушенных читателей излишних подозрений, ибо нет абсолютно никаких оснований для ассоциаций между Владимиром (Зеевом) Жаботинским и «создателем коммунистической партии и первого в мире социалистического государства». Разве что к программе и деятельности Бунда относились они (каждый со своей позиции) крайне отрицательно, да еще может кому-нибудь придти на память забавная история самой ранней публикации юного одессита: в августе 1897 года одна из одесских газет поместила статью «Педагогические замечания», в которой семнадцатилетний гимназист (sic!) с дидактическим пафосом излагал свои взгляды на существовавшую систему школьных оценок. Статья была подписана псевдонимом «Владимир Иллирич», чуть-чуть не «Владимир Ильич». На этом примере не более чем любопытные ассоциации заканчиваются, а прозвучавший в заглавии предлагаемого очерка параллелизм с некогда хрестоматийным опусом о марксизме вызван к жизни отнюдь не содержательным, а всего лишь количественно-структурным сходством. Заблуждение, о котором идет речь, относится к 1908-1909 гг., когда ещё сравнительно молодой Altalena1 был уже не только ведущим публицистом Юга России, но успел приобрести литературное имя и в столицах империи — имя и репутацию блестящего и неустрашимого полемиста. Собственно, в полемике и было высказано им одно весьма дискуссионное суждение, заслуживающее, думается, специального рассмотрения. Поводом к спору, в котором Жаботинский принял самое активное участие, послужила даже не столько сама статья, опубликованная его гимназическим другом, а затем коллегой по редакции «Одесских новостей» Корнеем Чуковским, сколько негативные публицистические отклики на эту статью. К.Чуковский в достаточно категорической форме утверждал, что, дескать, евреи ничего стуящего в русской литературе не создали, сразу вызвав на себя огонь со стороны целого ряда российских литераторов еврейского происхождения. Одним из первых выступил с противоположных позиций известный этнограф и писатель В.Г.Тан (Богораз). Его-то статья и спровоцировала (в добром смысле слова) активное участие Жаботинского в начавшемся споре. Конкретно с В.Таном дискутировал он в своей статье «О “евреях и русской литературе“» (1908 г.); этот же вопрос затрагивался и в его публицистическом тетраптихе «Четыре статьи о “чириковском инциденте”» (1909 г.), и в ряде других публикаций. Солидаризируясь с Корнеем Чуковским, Владимир Жаботинский свое мнение формулировал довольно ригористически, без всяких экивоков. Для того, чтобы продемонстрировать твёрдость (а можно сказать, и жесткость) его позиций, достаточно привести хотя бы несколько мест из перечисленных выше статей: «...Нахожу, что евреи пока ничего не дали русской литературе, а дадут ли много впредь — не ведаю...»2; «...Когда евреи массами кинулись творить русскую политику, мы предсказали им, что ничего доброго отсюда не выйдет ни для русской политики, ни для еврейства, и жизнь доказала нашу правоту. Теперь евреи ринулись делать русскую литературу, прессу и театр, и мы с самого начала с математической точностью предсказывали и на этом поприще крах...»3; «...Чуковский констатировал тот неопровержимый факт, что евреи, подвизающиеся в русской изящной литературе, ничего стоящего ей не дали...»4. Можно, пожалуй, оставить без внимания такие категорические выражения, как «с математической точностью», «крах», «неопровержимый факт» или «без всякой помощи». Скорее всего, это издержки риторики боевого публициста, чью полемическую манеру даже не слишком-то благоволящий к идеологии и практике мирового сионизма
знаменитый писатель — автор новейшего, основательно нашумевшего труда об истории двухсотлетних русско-еврейских отношений — уважительно называет «упругой, эмоциональной», а самого автора — «ярким, весьма рельефным (sic! — М.С.) публицистом»5. В 1908-1909 гг. Жаботинский нисколько не сомневался в правоте своих суждений, да и спустя три года в фельетоне «Странное явление» — уже вне всякой конкретной полемики — продолжал утверждать, что «русский народ свою литературу создал без всякой помощи евреев...»6. Что касается фактов истории русской литературы, известных Жаботинскому, как и его современникам, на исходе первого десятилетия ХХ века, аргументацию видного фельетониста можно счесть выразительной, но едва ли достаточной. Так, оспаривая положения статьи В.Тана, он откровенно признается, что художественных произведений самого автора статьи не читал, и, при наличии некоторого представления о полемической манере Жаботинского, можно полагать, что это вполне искреннее признание, а не дань желанию унизить оппонента. Между тем все же в поле его читательских и профессиональных интересов наверняка успели попасть многие факты т.н. «русскоеврейской» литературы7 начала ХХ века, о которых он предпочел в полемике не упоминать. Тем более суженным выглядит круг аргументов полемиста, когда он присовокупляет к литературе еще и такие области культуры, как пресса и театр. (Небезынтересно заметить, что в статьях просвещенного публициста не фигурируют в этом контексте ни изобразительное искусство, ни музыка; уже в ту пору развитие этих видов искусства в России ни в малейшей мере не подтвердило бы обсуждаемых заявлений Жаботинского). Нет необходимости особо писать об очевидной роли этнических евреев в российской прессе начала ХХ столетия. Русский театр той поры, возможно, дает поменьше примеров такого рода, однако некоторые имена и явления не могли, наверное, пройти мимо внимания фельетониста-театрала, отдавшего, кстати говоря, дань и занятиям драматургией. Так, если говорить о театральной жизни хотя бы юга Российской империи, да иметь при этом в виду увлеченность Жаботинского после 1903 года идеями сионизма, то вряд ли им могли остаться незамеченными актерские работы молодого А.Я.Таирова в таких, например, спектаклях Драматического товарищества, как «Два мира» (по Максу Нордау) и «В новом гетто» (по Теодору Герцлю). Обращение российского театра к творчеству двух крупнейших теоретиков сионизма8 в 1904 году было для «начинающего» сиониста Жаботинского, несомненно, знаковым явлением. Нет особой необходимости оспаривать и поставленный им около века тому назад диагноз сам по себе, а уж тем более его прогноз на будущее, сокрушительно опровергнутый дальнейшим развитием русской литературы. Насколько позволяют судить изученные и опубликованные источники, в 1920-1930-е гг. Жаботинский больше не возвращался к обсуждению роли этнических евреев в развитии русской литературы (и шире — культуры): политическая деятельность настолько захватила его, что даже собственные литературные занятия были, к искреннему сожалению поклонников его литературного дарования, отодвинуты на задний план. Вместе с тем, принимая во внимание широкие читательские и филологические интересы Жаботинского, а также особое отношение к русскому языку — первому и главному языку его собственного творчества — трудно предположить, чтобы он совершенно не знал о произведениях Исаака Бабеля9, Осипа Мандельштама, Бориса Пастернака, не говоря уж о заметных русских писателяхэмигрантах еврейского происхождения10, а в этот ряд, несомненно, следует включить и самого Владимира Жаботинского — автора романов «Самсон Назорей» и «Пятеро». Кстати, раз уж речь зашла об этом авторе, можно вспомнить и тот факт, что в 1913 году, то есть спустя четыре-пять лет после обсуждаемой полемики вокруг громкого заявления Корнея Чуковского, Жаботинский по приглашению маститого российского литературоведа профессора С.А.Венгерова представил краткую автобиографию для планировавшегося критико-биографического словаря русских (выд. мной. — М.С.)
писателей11. Словом, свою причастность именно к русской литературе осознал он довольно рано и, в отличие от Льва Леванды12 или некоторых других писателей конца XIX века, никогда особо эту причастность позднее не акцентируя, от нее и не отрекался. Впрочем, доказывать сегодня факт объективной причастности Жаботинского к русской словесности и тем более отстаивать весьма заметную роль этнических евреев в развитии оной значило бы ломиться в давно и широко распахнутые двери. Признав полемическое утверждение В.Жаботинского пусть временным, но тем не менее явным заблуждением, попробуем определить истоки (причины) этого заблуждения и его составляющие. Вряд ли стоит преувеличивать роль дружеской солидарности с Корнеем Чуковским в появлении цитируемых фельетонов. Скорее всего, верность старой дружбе могла выполнить функцию своего рода катализатора в этой полемике, но и то лишь при условии, что собственные взгляды Жаботинского совпадали по затронутому вопросу с позицией гимназического друга. В противном случае спор, начатый в статье «О “евреях и русской литературе”» не получил бы продолжения в ряде фрагментов из статей о «чириковском инциденте» или в фельетоне «Странное явление». Первой причиной была, очевидно, недостаточная фактологическая фундированность убежденности Жаботинского в том, что евреи не создали ничего значительного в русской литературе (а также в прессе и в театре). К примеру, ведущий фельетонист «Одесских новостей» прекрасно знал уже написанные произведения Семена Юшкевича, чей пятитомник (первое собрание сочинений) был издан в 1903-1908 гг.; этого писателя Жаботинский ценил, о чем свидетельствует хотя бы его статья о Юшкевиче, появившаяся вскоре после кончины автора «Человека воздуха» и «Miserere» в парижской газете «Рассвет» (№ 39 за 1927 г.)13. Можно, конечно, предположить, что некоторых явлений в современной ему литературе Жаботинский в 1908-1909 гг. еще просто не успел разглядеть; важно и то обстоятельство, что его статья, как, кстати говоря, и предшествовавшее выступление Корнея Чуковского, писалась в тот период, каковой можно назвать преддверием поистине массового вхождения одаренных евреев в русскую словесность, которого вскоре никак нельзя было не заметить и о котором сегодня существует уже кое-какая литература. В том же контексте упоминает Жаботинский «прессу и театр», и это упоминание возбуждает новые вопросы и сомнения. В самом деле, очень трудно представить себе, чтобы не раз пробовавший свои силы в драматургии литератор, не упускавший из виду даже заезжих гастролеров, вроде «замечательного сицилианского трагика Джованни Грассо»14 (сразу же на память приходит бабелевский рассказ «Ди Грассо»), ничего не знал о выросшем и делавшем первые артистические шаги в Одессе Л.М.Леонидове, Линских, молодом Александре Таирове и других достаточно известных актерах и постановщиках. Не менее трудно поверить в то, что плодовитый фельетонист не читал книг и статей Льва Шестова и М.О.Гершензона, театрально-критической публицистики Александра (Авраама) Кугеля, не встречал в прессе литературно-критических статей Юлия Айхенвальда или Акима Волынского (кстати говоря, имя последнего упоминается в шестнадцатой главе романа Жаботинского «Пятеро»), не заметил первых номеров «Сатирикона», среди авторов которого было немало соплеменников самого популярного автора «Одесских новостей», недооценивал вклад И.А.Ефрона и Н.С.Цетлина в развитие издательского дела в России и пр. и пр. Вторым, еще более важным источником заблуждения проницательного литератора можно счесть свойственную ему в ту пору тенденцию проводить прямые ассоциации между историко-культурным процессом и политической жизнью. Еще в ноябре 1905 года, выступая на проходившем в Санкт-Петербурге съезде Союза для достижения полноправия еврейского народа в России, Жаботинский убежденно прогнозировал, обращаясь к залу: «...Теперь история России выразится в огромных переворотах, в которых вы, да и всё еврейство будет играть лишь самую ничтожную роль...»15. Активный деятель
сионистского движения, он и позже с сарказмом писал о евреях, «массами кинувшихся творить русскую политику», из чего, по мысли Жаботинского (уже в 1909 году!), не вышло «ничего доброго ни для русской политики, ни для еврейства»16. Не станем сегодня ломать копья по поводу этого, совсем небезосновательного положения — такое обсуждение могло бы далеко увести от поставленной темы — заметим лишь, что при всей своей увлечённости сионистской идеологией, сам Жаботинский все же трижды (!) давал согласие баллотироваться на выборах в Государственную Думу — Вторую, Третью и Четвертую — т.е. и до публикации обсуждаемых статей и после оной. В содержательных границах предлагаемого очерка вряд ли стоит строить всевозможные гипотезы касательно того, каким образом смогли бы примириться между собою его радикально-сионистские лозунги и обязательные для депутата Думы заботы о судьбах российских избирателей внутри империи, но с такой потенциально противоречивой проблемой видный публицист — будь он избран — вынужден был бы столкнуться непременно. Так что его суровый приговор «евреям, кинувшимся творить русскую политику», был в какой-то мере выстрадан и своим собственным политическим опытом. Аналогичный приговор выносит автор фельетона «Дезертиры и хозяева» евреям, «ринувшимся делать русскую литературу, прессу и театр». Хромота этой аналогии бросается в глаза, и если столь богатая событиями история двадцатого столетия в какой-то степени подтвердила правоту Жаботинского в оценке результатов обсуждаемой тенденции в политическом процессе, то точно так же, а, быть может, еще более решительно опровергла она его резкие суждения по поводу места и роли евреев в культурно-историческом развитии России. Третьей причиной можно считать абсолютно намеренное, хотя и несколько неожиданное игнорирование Жаботинским (в рассматриваемых статьях) биографически близкого ему одесского культурного опыта. Если бы подобный диагноз был поставлен, допустим, уроженцем и жителем Вильны, так это было бы если и не вполне приемлемо, то хоть в какой-то мере объяснимо. Однако автором цитируемых недвусмысленных заявлений был человек, выросший в Одессе — городе, который по контрасту с «литовским Иерусалимом» небезосновательно считался крупнейшим центром секуляризированной еврейской жизни, европейски-ориентированной Хаскалы среди больших городов Российской империи со значительной долей еврейского населения, большая часть которого была в начале прошлого столетия русскоязычной по преимуществу. И не просто человек, выросший в Одессе, но, добавим, ведущий фельетонист русской газеты «Одесские новости», активный участник работы небезызвестного «Литературноартистического общества», поэт, переводчик, драматург, писавший в ту пору только на русском языке. В конце концов и сам Жаботинский в своей автобиографической книге «Повесть моих дней» признавался, что Одесса была одним из самых влиятельных факторов, определивших его умонастроение. И тем не менее... Было бы наивностью говорить о возможном незнании или недостаточном знании автором романа «Пятеро» культурного опыта родного города, где евреи пусть негромко, но все же заявили о своем приходе в русскую словесность, по крайней мере, за полстолетия до описываемой полемики, где в 1860-1861 гг. выходило первое еврейское русскоязычное периодическое издание — еженедельник «Рассвет», и т. д. и т. п. Скорее — имело место определённое игнорирование некоторых известных фактов, плохо увязывавшихся со сделанными категорическими заявлениями, а то и вовсе не укладывавшихся в их прокрустову тенденцию. В попытке выделить главные положения собственной позиции Жаботинского-полемиста следует, думается, обратить особое внимание прежде всего на три его составные части. Прежде всего это острополемический характер статей, а высокий накал полемики подчинял себе подчас весь характер и строй аргументации. По сути, только с В.Таном спорит Жаботинский по сути вопроса о роли евреев в русской литературе; эта концептуальная дискуссия реализовалась в достаточно лаконичном и отмеченном
композиционной четкостью фельетоне. В других статьях он полемизирует с Чириковым, Арабажиным, Струве17 и другими авторами по поводу совершенно иных проблем, а мысли об участии евреев в развитии русской литературы лишь вкраплены в те рассуждения. Но из очерченного полемического поля здесь фельетонист отнюдь не выходит, и главный — не столь уж простой — вопрос прежней статьи вспоминается всякий раз в связи со стремлением опровергнуть тот или иной тезис очередного оппонента, ассоциируемый с позицией В.Тана и его единомышленников. В таких случаях обсуждаемый предмет возникает, как правило, в плоскости ассоциаций, и посвященные ему замечания попадают соответственно в маргинальную часть более широкого разговора. Вторая составляющая категорического утверждения Жаботинского могла бы быть признана и одной из причин рассматриваемого заблуждения, однако в ходе рассуждений публициста она с формально-логической стороны фигурирует чаще как вывод или более того — система выводов. Имеется в виду вопрос о национальной атрибуции отдельно взятого литературного произведения или даже творчества того или иного писателя в целом. «...В наше сложное время «национальность» литературного произведения далеко ещё не определяется языком, на котором оно написано, — утверждает автор статьи «О “евреях и русской литературе”», а ниже продолжает: — Решающим моментом является тут не язык, и с другой стороны даже не происхождение автора, и даже не сюжет: решающим моментом является настроение автора — для кого он пишет, к кому обращается, чьи духовные запросы имеет в виду, создавая свое произведение...»18. Устанавливая, таким образом, «национальность» произведения «по адресату», Жаботинский безоговорочно относит к еврейской, а не русской литературе творчество таких, например, писателей, как Осип Рабинович, Мордехай Бен-Ами (М.Я.Рабинович) и Шимон Фруг, хотя творили-то они, главным образом, на русском языке. Легко представить себе, насколько мог удлиниться такой список, вернись Жаботинский к этому вопросу лет, скажем, через двадцать. Выбрав в качестве принципа национальной атрибуции писателя и литературного произведения тот фактор, который сам он для краткости назвал «настроением», автор цитируемого фельетона произвольно расширил поле понятия «еврейская национальная литература», создав своего рода теоретическое основание для дальнейшего ввода в это поле значительного числа русских (равно как украинских, американских, польских, немецких, венгерских и т.д.) писателей. Нужно сказать, что такой далеко не бесспорный подход к решению национальной принадлежности произведения еврейского писателя уже имел хоть краткую, но заметную предысторию, и предшественником Жаботинского в этом отношении может считаться хотя бы тот же Лев Леванда19. Позднее известный историк С.Л.Цинберг, задумавший написать многотомную историю «литературы у евреев», вполне сознательно полностью пренебрегал языковым фактором; «для него, — как вспоминал хорошо знавший С.Л.Цинберга историк С.Я.Боровой, — Гейне и Бабель — это главы истории еврейской литературы»20. Были и есть у представленной точки зрения сторонники и в новейшем литературоведении. Прежде всего нельзя не вспомнить в этой связи позицию проницательного критика и замечательного переводчика Шимона Маркиша21, настойчиво отстаивавшего правомерность понятия «русско-еврейская литература». Приводя в своих трудах немало выразительных примеров интересующего его явления, Ш.Маркиш не предложил, однако, гносеологического обоснования для введения названной категории в научный обиход. Ведь по такому образу и подобию нетрудно было бы соорудить множество других «гибридных» историко-литературных категорий (русско-армянская литература, русскогрузинская и т. п.), которые при всей своей внешней эффектности мало что проясняли бы в достаточно сложном вопросе о национальной атрибуции художественных произведений22. Наконец, третьей и самой, пожалуй, очевидной погрешностью полемического суждения Жаботинского явился его историко-культурный прогноз, о котором уже заходила речь
выше. Правда, в полемике с В.Таном автор статьи «О “евреях и русской литературе”» высказался еще деликатно, с некоторой осторожностью: мол, дадут или не дадут евреи русской литературе «много впредь — не ведаю». В фельетоне «На ложном пути» (1912 г.) Жаботинский, как бы предупреждая своих читателей из числа ассимилированных евреев о том, что «источник и оплот русской культуры не в неофите, а в той массе, с которой он еще только старается слиться», тоже остерегается безоговорочных заключений. Он не собирается говорить о том, достаточно ли усвоили литераторы — этнические евреи — «соответствующий национальный дух», поскольку «спорить об этом трудно потому, что это вопрос чутья, ощупи, и еврейские судьи тут совершенно не компетентны»23. Однако другие его высказывания 1908-1912 годов на этот счет были куда более решительными, и гипотетический грядущий вклад этнических евреев в русскую культуру приравнивался к ничтожному результату их попыток «творить русскую политику». Конечно, если исходить из декларированного Жаботинским принципа определения «национальности» художественного произведения, можно было бы объявить еврейскими писателями и Исаака Бабеля, и Януша Корчака, и Сола Беллоу, и Бернарда Маламуда, и Григория Кановича, и Ханну Краль, и многих-многих других. Однако, даже не выходя в сферу всемирной культуры, а ограничившись лишь крупными, выдержавшими нелегкое испытание временем явлениями многожанровой русской литературы двадцатого века, легко заметить, насколько представительно даже в количественном отношении участие в ней этнических евреев. Количественная сторона при этом вовсе не подменяет и не заслоняет признанных во всем культурном мире качественных достижений, о которых уже достаточно написано, и здесь не обязательно повторяться, приводя весьма длинный ряд громких имен, хорошо известных широкой читательской аудитории. Errare humanum est. Древняя истина с годами не стареет, и мало кто даже из одаренных и умудренных богатым опытом людей не попадает хоть изредка под ее беспощадную юрисдикцию. Выдающийся общественно-политический деятель и замечательный писатель Владимир Жаботинский не представляет собой исключения. Он мог крепко ошибиться даже в политических прогнозах, не представляя себе, например, весной 1939 года, что неотвратимая, по мысли многих современников, Вторая мировая война вот-вот разразится; тем более мог он ошибиться и в каких-то частных историко-культурных умозаключениях. Однако, как это ни удивительно, иногда ошибка человека творческого, талантливого и непредубежденного оказывается интереснее и даже плодотворнее для выяснения истины, чем привычный набор плоских и общеизвестных истин, излагаемых к тому же невыразительно и тривиально. К примеру, ироническое замечание выдающегося историка В.О.Ключевского о восстании декабристов вызвало к жизни... новую волну серьезных исследований, позволивших полнее и точнее осветить этот феномен российской истории начала XIX века. Энергичная попытка Льва Толстого свергнуть с пьедестала мировой славы самогу Шекспира, как известно, не увенчалась успехом, но она нанесла сильный удар по слепому, бездумному преклонению перед именем Шекспира и придала новый, мощный импульс серьёзным и всесторонним шекспироведческим исследованиям. Описанное заблуждение Владимира Жаботинского нисколько не принижает в наших глазах значения его многогранной, талантливой личности, но снова привлекает внимание к самому предмету состоявшейся около века тому назад полемики. Предмет этот, несомненно, требует более полного, спокойного, научного освещения и осмысления. г. Любек, ФРГ Примечания: 1 Altalena (итал. — качели) — литературный псевдоним В.Е.Жаботинского. 2 Владимир (Зеев) Жаботинский. Избранное. — Иерусалим, 1989. — С. 63. 3 Там же. — С. 73.
4 Там же. — С. 75. 5 А.И.Солженицын. Двести лет вместе (1795-1995). Часть 1. — М., 2001. — С. 253, 455. 6 Владимир (Зеев) Жаботинский. Указ. соч. — С. 155. 7 Этот довольно спорный термин был введен в обиход русским литературоведом и критиком В.Львовым-Рогачевским в его книге «Русско-еврейская литература» (М., 1922). 8 Любопытно, что в указателе имен к однотомнику сочинений А.Я.Таирова Герцль и Нордау были представлены как «немецкие драматурги» (А.Я.Таиров. Записки режиссёра. Статьи. Беседы. Речи. Письма. — М., 1970. — С. 590, 596). Простенькая «хитрость» позволила усыпить бдительность непросвещенных цензоров. 9 Проблема «Жаботинский и Бабель» рассматривается специально в ст.: Марк Соколянский. Общие корни (Владимир Жаботинский и Исаак Бабель) // Егупец, художественно-публицистический альманах Института иудаики. Вып. 10. — Киев, 2002. — С. 248-264. 10 Так, в письме к Оскару Грузенбергу от 27 апреля 1927 г. Жаботинский проявляет неподдельный интерес к творчеству Марка Алданова (Владимир Жаботинский. Письма Оскару Грузенбергу / Вступ. ст., публикация и комментарии Х.Фирина // Вестник Еврейского ун-та в Москве, № 2 (6), 1994. — С. 232). 11 См.: Владимир Жаботинский. Опыт автобиографии / Предисл. и публикация Х.Фирина // Вестник Еврейского ун-та в Москве, № 3, 1993. — С. 213-217. 12 См. подробнее в очерке Шимона Маркиша «О российском еврействе и его литературе» (Шимон Маркиш. Бабель и другие. — Киев, 1996. — С. 194-197). 13 На состоявшемся в парижском отеле «Мажестик» в конце марта 1928 г. вечере, посвященном годовщине смерти С.Юшкевича, среди выступавших, наряду с И.А.Буниным и А.И.Куприным, был и В.Е.Жаботинский. (См.: Евреи России — иммигранты Франции. Очерки русской эмиграции / Под ред. В.Московича, В.Хазана и Ж.Брейяр. — Москва — Париж — Иерусалим: Гешарим, 2000/5761. — С. 259). 14 Упоминание о нем встречаем в фельетоне Жаботинского «Струве и украинский вопрос». 15 Так говорил Жаботинский / Публ. Х.Фирина // Вестник Еврейского университета в Москве, 1993, № 4. — C. 183. 16 Владимир (Зеев) Жаботинский. Указ. соч. — С. 73. 17 Полемике с П.Б.Струве в другой связи — по «украинскому вопросу» — был посвящен специальный фельетон В.Жаботинского «Струве и украинский вопрос», опубликованный в начале марта 1912 г. в газете «Одесские новости». 18 Там же. — С. 65. 19 См.: С.Кузняева. Два письма Л.О.Леванды // Russian. Philology & History In Honor of Professor Victor Levin. — Jerusalem, 1992. — P. 384-391. 20 Саул Боровой. Воспоминания. — Москва — Иерусалим, 1993 / 5753. — С. 184. 21 Шимон Маркиш. Русско-еврейская культура. — Почему? Зачем? Для чего? Для кого?// Егупец. Вып. 2. Киев, 1996. — С. 85-91. См. также: Alice Stone Nakhimovsky. RussianJewish Literature and Identity. — Baltimore-London, 1992. 22 Подробнее см. в моей статье «Владимир (Зеев) Жаботинский и русская литература» (Studia 22 Кульчицкий С.В., Коваль М.В., Лебедева Ю.Г. История Украины. Учебник для 10-х классов средней школы. – Киев: «Освита», 1998, с.232.Rossica Posnaniensia, z. XXVIII. — Poznaс, 1998. — S. 43-53). 23 Владимир (Зеев) Жаботинский. Указ. соч. — С. 163-164.
Самсон Мадиевский «ИМЕНЕМ НЕМЕЦКОГО НАРОДА!» («Дело Каценбергера») Обнародованный 15 сентября 1935 г. в Нюрнберге закон «о защите германской крови и германской чести» запретил, как известно, заключение браков и внебрачные половые отношения между евреями и «арийцами». Все «смешанные» браки, заключенные после вступления этого акта в силу, объявлялись недействительными, а стороны — виновными во внебрачных половых отношениях. За «противозаконный» брак обе стороны наказывались тюремным заключением на срок от 2 до 15 лет, а за внебрачную связь — только мужчина. Таково было указание фюрера, закрепленное в инструкциях о порядке применения закона. Гитлер выразил свои взгляды дважды — в марте 1937 г. и в феврале 1939 г. (в последнем случае — письмом на имя министра юстиции Гюртнера). Он указал, что соучастницу «преступления», даже в случаях «подстрекательства», «сообщничества» и «укрывательства» с ее стороны, не следует привлекать к судебной ответственности. Кроме, конечно, случаев, когда она оказывается виновной в иных уголовно наказуемых деяниях — например, в лжесвидетельстве под присягой. Нет и возражений против «превентивного» заключения (административной отправки в концлагерь), если мера эта диктуется «соображениями безопасности». Вмешательство Гитлера в процесс правотворчества и правоприменения было делом обычным. Согласно правовым понятиям Третьего рейха, фюрер был не только главой исполнительной власти, но и верховным законодателем и верховным судьей. Удивляло, что вмешался он, хотя бы по видимости, в сторону смягчения. Трудно сказать, чем руководствовался маньяк, уже сгубивший тысячи жизней и собиравшийся сгубить миллионы. Возможно, представлением о женщине как существе слабом, безвольном и внушаемом, неспособном контролировать свое поведение. Интересно другое — что указание фюрера не было сразу же принято к исполнению. Оно породило среди ведущих юристов рейха довольно-таки острую дискуссию. В ходе ее одни настаивали на «неопровержимом положении, что женщина не может противостоять натиску мужчины», другие же указывали на отрицательные последствия ее судебной безнаказанности. В конечном счете конференция юристов, созванная в министерстве юстиции, постановила оформить желание фюрера соответствующим подзаконным актом. Таковый и был подписан Гюртнером 16 февраля 1940 г. К дискуссии на определенном этапе подключилось и Имперское главное управление безопасности (РХСА). Его представитель информировал участников о практике этого ведомства — после осуждения «виновника» отправлять его партнершу в концлагерь, дабы предотвратить «опасность, что она вновь предастся осквернению расы, уже с другим мужчиной». К вопросу о судебном преследовании «соучастниц» РХСА не выказало интереса. Зато в июне 1937 г. шеф его Гейдрих приказал гестапо и уголовной полиции «в каждом отдельном случае осквернения расы… проверять, не является ли необходимым после отбытия наказания по суду еще и превентивное заключение». Судебное преследование за «осквернение расы» осуществлялось с нарастающей жесткостью. «Смягчающие вину» обстоятельства, как правило, во внимание не принимались, бремя доказывания лежало целиком на защите. Обвиняемый не мог ссылаться на незнание расово-правового статуса партнерши — каждый житель рейха
перед внебрачным половым сношением обязан был требовать удостоверение личности. Каждое проявление симпатии между «арийцами» и евреями могло быть при желании подведено под нюрнбергский закон. Наибольшее рвение проявляли так называемые «особые трибуналы («Sondergerichten»). Пропаганда именовала их «бронетанковыми частями правосудия», «военно-полевыми судами внутреннего фронта». Служба в таких «чрезвычайках» как магнитом притягивала особо жестоких, извращенных типов из судейского сословия. Вместе с «идейными» фанатиками и самой многочисленной категорией — приспособленцами различных мастей — они и составляли юстицию Третьего рейха. Исключения лишь подтверждали правило. С началом Второй мировой войны репрессивный характер нацистского режима усиливается. 14 марта 1942 г. «особым трибуналом» выносится смертный приговор по делу об «осквернении расы». Жертвой стал глава еврейской общины Нюрнберга Леман Каценбергер. «Дело Каценбергера» возникло во Франконии, где на протяжении ряда лет правил Юлиус Штрейхер, «антисемит №1» гитлеровского рейха, редактор-издатель скандально известного погромного листка «Дер Штюрмер» и автор роковой по последствиям формулы «евреи — наше несчастье». (В 1946 г. Штрейхер был повешен по приговору Международного военного трибунала в Нюрнберге). А председателем «особого трибунала» в Нюрнберге был рьяный нацист Освальд Ротхауг, «образцовую твердость» которого начальство ставило в пример судьям. Фабула этого дела такова. Леман (или, как его чаще называли, Лео) Каценбергер, 1873 г.р., женатый, отец двух взрослых замужних дочерей, совместно с братьями владел оптовой фирмой, занимавшейся торговлей обувью. На рубеже 20-х и 30-х годов этой фирме принадлежало 30 магазинов в Баварии, Гессене и Тюрингии, с общим числом занятых свыше 150 человек. Лео Каценбергер был заметной фигурой в еврейском сообществе Франконии, в 1939 г. возглавил еврейскую общину Нюрнберга. Среди прочего Каценбергеры владели земельным участком в центре Нюрнберга (на улице Шпитлерторграбен) с находившимися там двумя зданиями. Во внутренней дворовой постройке размещались склады и контора, здание, выходившее фасадом на улицу, сдавалось внаем. С 1928 г. в нем арендовала помещение под жилье и фотомастерскую некая Герта Шефлер из Губена. В 1932 г. она возвратилась на родину, передав ателье своей младшей сестре Ирене. К тому времени той исполнилось 22 года, в Губене она закончила восемь классов, затем проучилась год в Академии прикладных искусств и полиграфии в Лейпциге (по специальности «фотореклама и фотомонтаж»). Шефлеры были людьми общительными и доброжелательными. Глава семьи, чиновникпенсионер, придерживался либеральных взглядов. Каценбергера связывала с этой семьей многолетняя дружба. Поэтому Оскар Шефлер попросил Лео присматривать за «Ихен», пока та не освоится на новом месте. Характер и привычки Ирены делали просьбу более чем уместной. Веселая и беспечная, та беззаботно порхала по жизни. Отчаянная франтиха и модница, она решительно не могла противостоять искушениям в виде красивого платья, лихой шляпки или шикарных, новейшего фасона туфель — и покупала обновку на последнее или же брала в кредит. А потом из-за безденежья вещь отправлялась в ломбард. Был случай, туда же проследовал и фотоаппарат. За неуплату у Ирены отключали то электричество, то газ. Однажды, встревоженный ее бледным, осунувшимся видом, Каценбергер осведомился, не заболела ли она. В ответ Ирена призналась, что уже два дня не ела, так как сидит без гроша. Естественно, он дал ей несколько марок и наказал впредь в подобных случаях обращаться к нему. Но зная, что она стесняется, «профилактически» совал ей в сумочку то
две марки, то пять. Он же выкупил и фотоаппарат. Чтобы дать ей заработать, фотографировался сам, посылал в ателье членов своей семьи, давал увеличивать их фото. Не жалея времени, помогал ей вести бухгалтерию и составлять налоговые декларации. Вместе с родителями побудил Ирену сдать экзамены на звание подмастерья, а затем мастера-фотографа, что дало ей возможность официально зарегистрировать ателье на свое имя. Как домовладелец постоянно давал отсрочки по квартплате (а когда долг накапливался, его покрывал из Губена любящий отец). Так она и жила — ни шатко, ни валко вела свой гешефт, почти не дававший прибыли, и наслаждалась молодостью, свободой, благами и соблазнами жизни в большом, красивом, богатом Нюрнберге. Бегала на танцы в соседнем городском саду, крутила романы с парнями — в полной уверенности, что от действительно серьезных опасностей подстрахована с обеих сторон — отцом и другом семьи. Иногда Каценбергер заглядывал в ателье, чтобы выпить с Иреной по чашечке кофе и выкурить по сигарете. Или, проходя мимо, стучал в окно ее кухни, выходившее во двор, и бросал в форточку коробочку конфет, пачку сигарет любимой обоими марки. Иногда они гуляли по парку, болтая обо всем на свете. Пару раз Каценбергер приглашал Ирену сопровождать его в деловых поездках (она фотографировала для проспектов магазины фирмы). Неравнодушная ко всему модному и шикарному, Ирена с восторгом взбиралась в отливающий лаком новенький «Крайслер», предварительно от полноты чувств бросившись его владельцу на шею. «Я ничего при этом не думала, — в отчаянии оправдывалась она потом, — просто я так ужасно импульсивна». Стареющему бонвивану была приятна симпатия молодой, интересной, пользующейся успехом женщины, ему нравилось разыгрывать роль кавалера. Ирене, в свою очередь, льстила дружба с известным, уважаемым и к тому же очень состоятельным человеком. Но если в этих отношениях и был оттенок легкого флирта, то со временем сошел на нет. Каценбергер не раз говорил Ирене, что она напоминает ему любимую младшую дочь Лило. В 1936 г. та эмигрировала в Палестину, и отец по ней очень тосковал. Возможно, забота об Ирене стала и компенсацией этих не находивших выражения чувств. Шли годы, Ирене пора было создавать семью. Претендентов на ее руку и сердце было немало, и «дядя Лео» в качестве опекуна и советчика знакомился с ними, их семьями, выяснял их материальное положение. Наконец, на горизонте Ирены появился ее будущий избранник, элегантный красавчик Ганс Зайлер, продавец автомобилей. Вскоре после помолвки он поселился у Ирены и стал помогать ей в ателье. Каценбергер заходил к ним; когда молодые приобрели подержанную автомашину, предоставил в их распоряжение находившийся во дворе гараж. Конечно, дружба эта не укрылась от внимательных и весьма недоброжелательных взоров. С момента появления в доме Ирена стала предметом постоянных наблюдений и пересудов. Высокая, эффектная, элегантная, с раскованными манерами, громким голосом и звонким смехом, она на фоне домохозяек в затрапезных халатах и фартуках смотрелась как залетевшая невесть откуда красочная, экзотическая бабочка. Видя, как мужья их провожают Ирену глазами, соседки исходили ревнивой злобой. Разумеется, ей немедленно наклеили ярлык «особы легкого поведения». В скором времени обсуждение отношений «этой парочки» стало излюбленной темой соседских посиделок за кофе, встреч на лестничной площадке и во дворе. Все увиденное — или подсмотренное — толковалось в одном определенном смысле: «дело здесь нечисто», «между ними что-то есть», «это явно любовная связь» и т.д. и т.п. Доказательства? Сколько угодно! Кто-то видел, как Ирена из окна кухни и Каценбергер из окна конторы помахали друг другу. Кто-то — с помощью зеркала! — засек, что они поцеловались в передней. Пару раз она вышла со склада, держа в руках обувную коробку. (Может быть, с туфлями, но может, и пустую — в них она хранила негативы). Не могла заплатить за квартиру, а после визита Каценбергера деньги вдруг появились. После ухода его из ванной слышалось журчание воды. (Принимала душ! Хотя может быть, промывала
фотопленку). Все ясно: «Она отрабатывает ему в постели». Со временем пересуды вышли за пределы дома и двора. В них участвовал весь квартал — молочница, цветочница, владелица табачного ларька, клерки из соседней конторы. На этой стадии что-то дошло, видимо, до сведения братьев Каценбергера. Однажды Макс и Давид появились у него в конторе и попросили, ввиду серьезности ситуации (нюрнбергские законы уже вступили в силу), не подвергать себя опасности. Но Лео лишь пожал плечами: «Какое это может иметь ко мне отношение? Я старый человек». Однако развитие событий в стране не давало для благодушия ни малейших оснований. Антиеврейская политика, проводимая нацистами со времени прихода к власти в 1933 г. (ограничения, дискриминация, преследования), в течение нескольких лет по существу вытеснила евреев из немецкого общества. Антисемитизм, и ранее широко распространенный, под воздействием этой политики и массивной индоктринации со стороны режима резко усилился. В Нюрнберге это ощущалось особенно остро. Еще до Первой мировой войны он считался «цитаделью антисемитизма» в Германии. В 20-е годы и начале 30-х нацисты имели здесь более прочные позиции, чем в других местах. После прихода к власти они провозгласили Нюрнберг «сокровищницей рейха» и проводили здесь свои партайтаги. Соответственно и преследования евреев в Нюрнберге и Франконии шли «на шаг впереди» других городов и земель. Каценбергеры в полной мере испытали это на себе. Уже в феврале 1933 г. в «Штюрмере» появилась статья с призывом к бойкоту их фирмы и угрозами по адресу Лео. В июле того же года его в числе трехсот других нюрнбержцев схватили штурмовики. Почтенных, в большинстве своем пожилых людей, вывезли за город и подвергли всевозможным унижениям и издевательствам — заставляли рвать траву зубами, лизать собачий кал и т.д. Сопротивляющихся избивали дубинками. Осенью 1938 г. Лео и его жена провели более месяца в тюрьме — их обвинили в содействии родственнику, который пытался вывезти свои деньги из Германии. В «хрустальную ночь» 9 ноября 1938 г. почти все магазины фирмы (из 30 осталось лишь 12) подверглись нападению. Только прямые убытки от разрушений и грабежа составили свыше 7 тыс. марок. К концу 1938 г., в итоге проведения в жизнь закона «об исключении евреев из немецкой хозяйственной жизни», Каценбергеры были разорены. Их вынудили «продать» за бесценок «арийским» покупщикам всю недвижимость — трехэтажную виллу, доходные дома, торговые, конторские и складские строения вместе с земельными участками, на которых те находились. И даже из этих смехотворных сумм они ни копейки не получили — все поступило на специальные блокированные счета. Все семейные драгоценности, золото и серебро были фактически безвозмездно конфискованы весною следующего, 1939 г. Почему Каценбергеры не уехали? Ведь до конца 1938 г. это еще было возможно. Причин, по крайней мере, две. Успешные коммерсанты (выходцы из простой бедной семьи, они были в полном смысле слова selfmademens) и искренние немецкие патриоты, братья не представляли себе жизни вне Германии. К тому же Лео как старший считал своей обязанностью заботиться о сестрах, нуждавшихся в его помощи. Когда, осознав реальность, он захотел выехать, оказалось слишком поздно. С ноября 1938 г. Каценбергеры не имели никаких доходов. И при этом должны были платить заместителю Штрейхера Гольцу как «аризатору» их семейной виллы за право проживать там. Все это Ирена знала, но беззаботно пропускала мимо ушей деликатные напоминания Лео о необходимости погасить ее задолженность по квартплате (свыше тысячи марок). (Новому «арийскому» домовладельцу она платила пунктуально). «Дух времени» явно не обошел Ирену стороной. Свидетельством этого стало ее вступление в 1938 г. в ряды НСДАП (членский билет имел порядковый №5068732…). В ателье на Шпитлерторграбен появились новые клиенты —«партайгеноссен», в том числе и высокопоставленные. Иногда Ирену приглашали на дом для семейных съемок. На
городской выставке привлек внимание ее снимок — Гитлер в кругу местных партийных бонз на спектакле в нюрнбергской опере. Но при всем этом она оставалась аполитичной: не посещала партийных мероприятий, не читала «Дер Штюрмер», скупо и с опозданием платила партийные взносы. И, конечно, не разделяла в душе нацистской идеологии. С началом Второй мировой войны фотогешефт Зайлеров пошел вгору. От клиентов не стало отбою. Солдаты и офицеры перед отправкой на фронт снимались на память родным и близким, те, в свою очередь, — на память фронтовикам. Помолвленные, брачующиеся спешили перед разлукой запечатлеться вдвоем. Фото требовались для различных удостоверений. В том числе, кстати, и тех, которые в обязательном порядке должны были носить с собой все евреи. Каценбергер как глава еврейской общины рекомендовал для этого ателье Ирены — там, по крайней мере, встречали и обслуживали вежливо и любезно. А когда эти клиенты, оглядываясь, выскальзывали из двери, появлялись другие — эсэсовцы из расположенной рядом казармы. Им тоже нужны были фото на «аусвайсы». И с ними Ирена была любезна — она хотела ладить со всеми. После всегерманского погрома в ноябре 1938 г. на дружбу ее с Каценбергером легла тень — то ли вследствие перемен в их обоюдном положении, то ли, как он выразился потом, из-за общего «ухудшения атмосферы между арийцами и евреями». В декабре Каценбергер сказал Ирене, что поддерживать прежнюю дружескую близость стало слишком опасно, так что впредь он будет воздерживаться от визитов к ней. «У тебя есть теперь жених, который может помочь тебе советом и делом». Однако встречи не прекратились. Так, в июле 1939 г. Каценбергер с букетом цветов зашел к молодым, чтобы поздравить их с официальным бракосочетанием. Чуть позже, встретив Ирену на улице, отдал ей часть цветов, купленных для жены, — это презент ей и Гансу в связи с возвращением того с воинских сборов. В другой раз его видели болтающим с Зайлером перед домом; расставаясь, они — подумать только! — пожали друг другу руки. Но чашу терпения жильцов переполнил, видимо, случай, когда в отсутствие Зайлера Каценбергера засекли под вечер выходящим из фотоателье. Он зашел, чтобы по старой памяти помочь Ирене заполнить налоговую декларацию, а заодно и напомнить о долге, и, сознавая опасность, вышел, оглядываясь, через черный ход. Еще до этого, летом 1939 г., один из жильцов, рабочий-инструментальщик, «подружески» посоветовал Ирене не впускать более Каценбергера («это может плохо кончиться»). Но та энергично помотала головой: нет, она не может так поступить, «этот человек сделал мне много добра». Другая соседка, жена мастера-ортопеда, воспользовавшись визитом нового домовладельца, пожаловалась ему на «оскорбляющие чувства жильцов» отношения «этой Шефлер» с Каценбергером. Наконец, и сам ортопед информировал о «нетерпимой ситуации» в доме блокляйтера НСДАП. Ирену вызвали в горком партии, где прочитали нотацию и потребовали впредь ни под каким видом не встречаться с Каценбергером. Она пообещала, настояв, однако, на том, чтобы «в присутствии мужа» объявить Каценбергеру о своем решении. Вскоре, пригласив Лео домой, Зайлеры сделали это. Со слезами на глазах Ирена поблагодарила Лео за все, что он для нее делал, и, проводив до дверей, поцеловала на прощанье. Было это в марте 1940 г. А в августе, во время налета английской авиации на Нюрнберг, в бомбоубежище дома на Шпитлерторграбен, куда сбежались жильцы, многолетний нарыв их скрытой неприязни к Ирене прорвало. В ответ на какую-то реплику Зайлер один из соседей, коммивояжер, злобно выкрикнул: «Ну ты, Judenmensch (ожидевшая), я еще покажу тебе!» Лишь в тот миг до ошеломленной Ирены дошло, что она окружена в этом доме врагами. Она не нашла, что ответить. Но назавтра, вызвав из Губена отца (Ганса не было в Нюрнберге), вместе с ним направилась к адвокату. Тот, однако, выслушав их, отсоветовал что-либо предпринимать («это может лишь усугубить ситуацию»). Впрочем, и отсутствие реакции сыграло ту же роль. Оно было истолковано торжествующими соседями как признание вины, а впоследствии и судом расценено как ее «доказательство» («не могла дорожащая своей честью немецкая женщина не реагировать на подобное
публично брошенное обвинение»). Вскоре после этого в гестапо, очевидно, поступил донос, автор коего остался неизвестным. За Каценбергером была установлена слежка. Поймать его на «месте преступления», т.е. при встрече с Иреной, не удавалось, пока, наконец, в феврале 1941 г. не засекли его у Зайлеров. Он пришел туда, чтобы встретиться с Оскаром Шефлером, приехавшим из Губена. Узнав к тому времени о долге, тот отдал его с извинениями за свое безалаберное чадо. Затем за чашкой кофе и сигарой друзья обсудили безрадостную ситуацию в стране и мире. Ближе к вечеру домой вернулись молодые — Ирена из ателье, Ганс из казармы (местных отпускали оттуда на ночевку). Но Каценбергер лишь поздоровался с ними и заспешил домой — после 8 часов вечера евреям запрещалось появляться на улице. Вскоре после этого, 18 марта 1941 г., Лео арестовали. Вызванная на допрос в полицейское управление Нюрнберга Ирена, видимо, еще не сознавала, чем может обернуться дело. Она поведала вахмистру Цойшелю из отдела полиции нравов историю своих отношений с Каценбергером. Целовались ли они? Да, целовались при встрече и расставаниях. В губы? Да, в губы. Иногда, припомнила Ирена (o, sancta simplicitas!), я садилась к нему на колени, и он ласково похлопывал меня по бедру. При этом голова его касалась моей груди — просто потому что я высокая, а он маленький. Хватал ли он за грудь? Нет, что вы — разве что однажды, добросовестно уточнила она, погладил ее. Все это Цойшель запротоколировал. Затем, вдохновленный успехом, попытался его развить. Не лез ли он ей под юбку? Не хватал ли за половые органы? Не обнажался ли? Не требовал ли, чтобы она брала его член? Нет, нет, нет, ошарашенно отвечала Ирена, непристойностей в наших отношениях не было. Что она может сказать о его потенции? Да ничего, ведь близости не было. Постепенно до Ирены стало доходить, как можно при желании использовать ее откровенность. И она потребовала, чтобы в протокол занесли: их взаимные ласки «не имели эротического характера», она относилась к Каценбергеру как к отцу и обменивалась с ним «такими же нежностями, как и со своими родителями». (Садясь на колени к обожавшему ее отцу, она обычно просила его: «Папка, приласкай меня, как будто я еще маленькая»). Протокол полицейского дознания поступил далее к судебному следователю Гансу Гробену. По его позднейшему свидетельству, дело «претило его правовому чувству». Поэтому Гробен почти обрадовался поручению прокуратуры допросить Ирену заново, на сей раз под присягой. Та повторила прежние показания. Подивившись в душе ее простодушию — при гвардейском (184 см) росте и вполне зрелом (за 30) возрасте — Гробен вписал в протокол: все эти нежности — «мелочи, безобидные пустяки». У него нет против обвиняемого подозрений в совершении инкриминируемого деяния, посему он считает возможным отменить приказ об аресте. С этой пометкой Гробен препроводил дело в прокуратуру, дав понять защитнику Каценбергера, адвокату-еврею Рихарду Герцу: сейчас самое время подать ходатайство об изменении подзащитному меры пресечения. Однако прокурор Герман Маркль ходатайство отверг, наложив резолюцию: «Нет ни малейшего сомнения в совершении преступления». Объяснялось это просто: на дело положил глаз Ротхауг. Именно он настоял на передаче его в «особый трибунал». С делом, которое попало в его лапы, Ротхауг, по словам того же Маркля, обходился, «как собака с костью». Им овладела идея — первым в рейхе подвести еврея (да не простого, а главу крупной общины) под гильотину за «осквернение расы». Это должно было стать трамплином к решающему скачку в его служебной карьере. Прежде всего Ротхауг попытался изъять из дела заключение Гробена. Однако тот заупрямился. Ротхауг метал громы и молнии по поводу «немецкой мании объективности», грозил «неблагоприятными последствиями». Гробен был непреклонен. Зато прокурор Маркль оказался усердным помощником. Составленный им обвинительный акт выходил далеко за пределы показаний соседей или Ирены — в нем говорилось о «половой близости всякого рода и особенно о половых сношениях», якобы имевших
место на протяжении многих лет. Перед лицом таких действий, считал прокурор, «ввиду особой предосудительности преступления здоровое народное чувство требует выхода за обычные рамки уголовного наказания». Это был первый шаг по маршруту, намеченному Ротхаугом. Следующим явилась нейтрализация Ирены как свидетельницы защиты Каценбергера — для этого ей было предъявлено обвинение в «лжесвидетельстве под присягой» на предварительном следствии. В марте 1942 г. в нюрнбергском Дворце правосудия открылся судебный процесс по обвинению Лемана Каценбергера и Ирены Зайлер в «осквернении расы». На председательском месте восседал Освальд Ротхауг, справа и слева от него — судьи Хайнц-Хуго Хофман и Карл-Иозеф Фербер. Обвинение поддерживал прокурор Маркль. Все судьи были докторами юриспруденции (Хофман защитил диссертацию в Англии). Все четверо были членами НСДАП (как, впрочем, и подсудимая). Маркль вступил в партию в 1935 г., а остальные — в 1937 г. Ротхауг и Маркль были неофициальными сотрудниками службы безопасности СС, Фербер по совместительству консультировал расовополитическое ведомство НСДАП. Маркль с 1934 г. состоял в СА, а Фарбер в СС («шефствующий член»). Ротхауг еще до вступления в партию был «нацистом чистой воды» (так, увидев однажды у коллеги томик Гёте, он брезгливо поморщился: «Что вы читаете, это же был потенциальный эмигрант!»). Хофман, напротив, до 1933 г. придерживался, по его словам, «умеренно либеральных и умеренно национальных взглядов», но затем, чтобы не повредить судебной карьере, решил «уплатить свою лепту и стать попутчиком». Процесс по «делу Каценбергера» изначально задумывался как показательный. Поэтому зал нюрнбергского Дворца правосудия заполнили партфункционеры, чины юстиции, службы безопасности и вермахта, многие — в парадных униформах. На эту публику и играл главный актер спектакля Ротхауг. Руководство процессом со стороны председательствующего выражалось в том, что он осыпал подсудимых бранью и затыкал им рот. Все свидетельства в пользу обвиняемых оставлялись им без внимания, а все, что могло быть использовано против них, подхватывалось и раздувалось. Когда защитник Каценбергера уличил одного из свидетелей во лжи, Ротхауг бросил: «Свидетель просто ошибся!». Интересовало его не столько то, что свидетели видели, сколько то, как они расценивают увиденное — поскольку истина все равно относительна, критерием оценки фактов должно быть «здоровое народное чувство». И Каценбергер, и Зайлер решительно отвергли обвинение. Каценбергер сказал, что никогда не имел по отношению к Ирене эротических намерений, их отношения были дружескими, а с его стороны — отеческими. Так же оценивали их и родные Ирены, а затем ее жених и муж. То, что он поддерживал эти отношения и после 1933, и после 1935, и после 1938 гг., с точки зрения НСДАП было, вероятно, неправильным, но это свидетельствует о чистоте его помыслов: ему нечего было бояться, ибо он не нарушал закон. Ирена, со своей стороны, заявила, что ее отношение к Каценбергеру не имело сексуальной подоплеки. Он же относился к ней по-отечески. Не раз говорил ей, что был бы счастлив, если бы знал, что к его дочери в Палестине кто-то относится так же. О том, что он еврей, она не думала. Да, иногда она целовала его или садилась к нему на колени. Но это в ее характере и привычках — выражать так свою приязнь, радость или благодарность. Хотя Ротхауг заранее дезавуировал показания Ирены, в ходе процесса он попытался склонить ее к «чистосердечному признанию». Для нее оно означало бы прекращение судебного преследования. Ирена вовсе не была героиней. Но легкомыслие, суетность, житейский оппортунизм нераздельно слились в этом характере с природным добро- и чистосердечием. В семье она впитала понятия порядочности и человечности — то, что Гитлер презрительно именовал «унижающей химерой совести». И сейчас это встало стеной: «Я не могу подтвердить то, чего не было». Ротхауг буквально зашелся в яростном
крике: «Ну что же, продолжайте лгать!». Защитник Каценбергера Рихард Герц (как все адвокаты-евреи, он с 1934 г. именовался «консультантом» и имел право обслуживать лишь соплеменников) не питал иллюзий в отношении судьбы клиента и собственной. Когда защитник Ирены в перерыве спросил его, не следует ли им настаивать на допросе Ганса Зайлера как свидетеля, Герц безнадежно махнул рукой: «Не все ли равно, будет ли Каценбергер теперь приговорен к смерти или через пару месяцев, как и все мы, сгинет в концлагере», — шепнул он на ухо «арийскому» коллеге. Но Каценбергер боролся до последнего. «Я не виновен и прошу об оправдании», — сказал он в последнем слове. А затем, обратившись к Ротхаугу, добавил: «Вы все время клеймили меня как еврея, я хочу напомнить, что я тоже человек». Он собирался процитировать слова Фридриха II, но Ротхауг крикнул, что не позволит еврею «осквернять священное для немцев имя». Слова были: «Только справедливость возвышает нацию». Текст приговора по поручению Ротхауга составил Фербер (он же, по-видимому, и позаботился впоследствии, чтобы оригинал исчез из судебного архива). В приговоре утверждалось: материальная зависимость Зайлер от Каценбергера «сделала ее доступной последнему в половом отношении», вследствие чего между ними имела место «половая близость различного рода, включая половые отношения». Происходило это в «неустановленные дни, в неустановленном числе случаев и после вступления в силу нюрнбергских законов 1935 г.». «Исходя из жизненного опыта, — говорилось далее, — следует считать исключенным, что Каценбергер на протяжении 10 лет при длившихся часто более часа встречах с Зайлер ограничивался лишь заменяющими половой акт действиями (которые, впрочем, и сами подпадают под действие закона)». Последнее утверждение соответствовало практике. В решении одной из высших судебных инстанций по этому поводу говорилось: «То, что дело не дошло… до телесного контакта (обвиняемый лишь созерцал раздетую проститутку. — С.М.) не исключает квалификации произошедшего как полового акта». Одним из авторов подобных разъяснений (как и самих нюрнбергских законов) был видный юрист д-р Ганс Глобке, после войны руководитель аппарата канцлера ФРГ Аденауэра. Перед началом процесса Ротхауг поставил в известность судебного медика, что он намерен требовать для подсудимого смертной казни и что того надо «соответственно освидетельствовать» (это, впрочем, формальность, добавил он, поскольку тот «уже обезглавлен»). На выраженное врачом осторожное сомнение в способности 69-летнего Каценбергера к половым сношениям (по версии суда осуществлявшимся вплоть до ареста) Ротхауг заявил: «Для меня достаточно того, что эта свинья признала, что немецкая девушка сидела у него на коленях». Однако максимальной санкцией за «осквернение расы» по закону от 15 сентября 1935 г. являлось 15-летнее тюремное заключение. Чтобы возвести Каценбергера на эшафот, Ротхауг предъявил ему дополнительное обвинение — в нарушении «распоряжения о вредителях» от 5 сентября 1939 г. Этот акт, изданный через несколько дней после начала Второй мировой войны, предусматривал применение «в особо тяжких случаях», когда «здоровое народное чувство …того требует», смертной казни за преступления, совершенные «намеренно, с использованием порожденных войной чрезвычайных обстоятельств» (в частности, с использованием затемнения при тревоге). Каценбергер, говорилось в приговоре, виновен не просто в «осквернении расы». «Преступление против тела немецкой женщины» он совершал в условиях военного времени, когда муж Зайлер находился в армии, совершал, используя недостаточность полицейского надзора, затемнение улиц и другие созданные войной обстоятельства. Таким образом, он стал подлинным «вредителем», «стремился подорвать внутреннюю сплоченность немецкой народной общности» и «покушался на ее безопасность в тяжких условиях войны». «Осквернение расы», заявил Ротхауг в заключительном слове, есть преступление более
тяжкое, чем убийство, ибо оно «отравляет кровь нации на ряд поколений». Такое злодеяние «может быть искуплено лишь физическим уничтожением преступника». Ирену Зайлер суд признал виновной в том, что она «на протяжении многих лет поддерживала постыдные любовные отношения с евреем Каценбергером». «На ее позорное поведение, — отмечалось в приговоре, — не повлияло национальное возрождение немецкого народа после 1933 г. Обнародование закона о защите немецкой крови и немецкой чести от 15 сентября 1935 г. тоже не произвело на подсудимую никакого впечатления». Вступление Ирены в НСДАП расценивалось в свете изложенного как «непристойный вызов». В ходе следствия, говорилось далее, «которое должно было дать немецкому народу удовлетворение за посягательство еврея на чистоту расы, обвиняемая Зайлер полностью игнорировала интересы государства, авторитет которого был оскорблен такими действиями, равно как и национальные интересы немецкого народа, встав вместо этого на защиту еврея». Приговор Каценбергеру, как отмечалось, был предрешен. При этом судьи Фербер и Хофман, согласно их последующим показаниям, исходили из того, что «Каценбергер как еврей так или иначе обречен» и ощущали себя едва ли не благодетелями — ведь, как выразился первый, «законный» смертный приговор был в сложившихся условиях «единственно возможной государственно-правовой помощью перед лицом произвола СС». Что касается Ротхауга, то он прямо-таки конкурировал с СС за право уничтожить Каценбергера. По отношению к Ирене Зайлер суд решил: за «лжесвидетельство под присягой» она заслуживает 4-летнего заключения, но, поскольку на преступление пошла якобы «из страха перед судебным преследованием за нарушение супружеской верности», срок этот можно сократить вдвое. На те же два года ее лишили гражданских прав «за доказанную поведением бесчестность». И вот тут в дело вмешался Гитлер. Он узнал о нем из заметки в «Берлинер иллюстрирте» (вырезку положил на стол адъютант-эсэсовец Юлиус Шауб). Фюрер германской нации, верховный главнокомандующий вооруженными силами рейха готовил в это время в своей ставке «Волчье логово» в Восточной Пруссии и весеннее наступление немецких войск на Восточном фронте. Но мелочей для него не было — фюрер простирал заботу на все и всех. Прочитав заметку, он вспылил — как это так, он же запретил судить женщин по таким делам! Его поспешили успокоить: Зайлер осуждена не за «осквернение расы», а за «лжесвидетельство под присягой», в полном соответствии со статьями 152-154 уголовного кодекса. Разъяснение его удовлетворило. Судьба Каценбергера Гитлера не интересовала. Однако, поскольку дело вдруг запросил Берлин, старший прокурор нюрнбергской судебной палаты Энгерт на всякий случай приложил к нему письменное заключение. В нем осторожно выражалось сомнение в применимости к данному случаю «распоряжения о вредителях». Статс-секретарь в министерстве юстиции Рональд Фрейслер, которому Энгерт вручил досье по этому делу, тоже нашел юридическую конструкцию приговора «несколько рискованной». «Дело Каценбергера-Зайлер» стало предметом обсуждения на ведомственном совещании. В итоге исполняющий обязанности министра Шлегельбергер предложил удовлетворить поданное защитником Каценбергера ходатайство о помиловании. Однако тут Фрейслер — возможно, под влиянием Штрейхера, который давно точил зубы на Каценбергера — вдруг изменил позицию. (Это не помешало ему при встрече с Фербером снова проехаться по приговору. На вопрос, почему же он выступил против помилования, Фрейслер буркнул что-то и поспешил удалиться). 23 мая 1942 г. Гитлер утвердил приговор, и 2 июня Лео Каценбергер был обезглавлен. Палач, опустивший на шею узника нож гильотины, и два его помощника получили на
троих положенные по смете 120 марок. Еще до того, в марте 1942 г., т.е. буквально через несколько дней после приговора Каценбергеру, почти все евреи, остававшиеся еще в Нюрнберге, были депортированы. К 1933 г. там насчитывалось 8266 «лиц иудейского вероисповедания», к весне 1941 г. осталось менее двух тысяч — остальные умерли, погибли или эмигрировали. Всего в Холокосте сгинуло 1626 нюрнбержцев, среди них все родные Каценбергера. Уцелел лишь младший брат Давид — он оказался среди нескольких сот заключенных, выкупленных в феврале 1945 г. у Гиммлера главой Международного Красного Креста графом Бернадоттом. Ирена отбывала срок своего заключения в концлагере близ города Косвиг на Эльбе, работая на пороховом заводе. Но через 25 недель ее помиловали — после третьего ходатайства, поданного матерью. Отца уже не было в живых, он скоропостижно скончался в январе 1942 г., не перенеся происшедшего. Муж Ирены вскоре после процесса посетил в Нюрнберге Ротхауга, пытаясь вымолить для нее помилование. Вместо этого Ротхауг посоветовал ему развестись. Зайлер, однако, ответил, что никогда не сделает этого, так как знает, что перед ним Ирена невиновна. Вскоре он получил свидание с ней. Это была их последняя встреча — в октябре 1944 г. Зайлер был убит во Франции. Ротхауг же после нашумевшего дела пошел, как и рассчитывал, вгору. Его назначили прокурором в «Народную судебную палату» — высшую инстанцию рейха по политическим делам. В этом судилище, где каждый второй приговор был смертным, Ротхауг чувствовал себя как рыба в воде. Он, конечно, предпочел бы быть не прокурором, а судьей, но заупрямился министр юстиции Тирак, нашедший его «совершенно неподходящим» для этого. Партийный статус Ротхауга также повысился — до уровня, соответствующего гауляйтерскому. Небезынтересно отметить, что к концу своего пребывания в Нюрнберге этот «палач», как его именовали даже среди «партайгеноссен», стяжал явные симпатии у публики. Ей нравились его громовые речи (коллеги Ротхауга называли их «грампластинкой» за бесконечное повторение нацистских слоганов). Когда Ротхауг в последний раз вел заседание «особого трибунала», его почитатели возложили на судейский стол большой букет цветов. Однако все это — репутация, известность, карьера — после краха нацизма обернулось против Ротхауга. Ему не удалось, как многим менее заметным фигурам, уйти от ответственности. Вслед за судом международного военного трибунала над главными нацистскими преступниками американцы провели в том же Нюрнберге еще 12 процессов над бонзами меньшего калибра. На одном из них судили в 1947 г. деятелей нацистской юстиции. (Он послужил, кстати, сюжетной основой известного фильма Стенли Крамера «Нюрнбергский процесс»). В том же зале, где пятью годами ранее слушалось «дело Каценбергера— Зайлер», перед американскими судьями предстали 14 виднейших юристов Третьего рейха. Эти люди воплощали собой нацистское «правосудие» — орудие террористического режима, государственно организованную систему «легального» уничтожения политических противников, этнических и иных меньшинств. «Под мантией юриста они скрывали нож убийцы», — говорилось в обвинительном акте. Среди подсудимых был и Освальд Ротхауг — «дело Каценбергера» стало знаковым для нацистской юстиции. Показаниями свидетелей Ротхауг был полностью изобличен в «извращении правосудия» (фальсификации состава преступления, попрании процессуальных норм, сознательно неверном применении действовавших законов, вынесении заведомо неправосудного приговора). Каценбергер, заключил суд, «был
обвинен и казнен только потому, что являлся евреем». За «убийство при отягчающих вину обстоятельствах» Ротхауг был приговорен к пожизненному тюремному заключению. Но дальше… Между вчерашними союзниками по антигитлеровской коалиции начинается холодная война; видя в Западной Германии «бастион против коммунизма», США приступают к ее перевооружению и включению в атлантическое сообщество. Чтобы создать для этого благоприятную политико-психологическую атмосферу, американцы сокращают сроки заключения и выпускают на волю осужденных нацистских преступников. В 1954 г. Ротхаугу заменяют пожизненный срок 20-ю годами, а в 1956 — последним из сопроцессников — милуют. Он умирает через 11 лет, в 1967 г., в возрасте 70 лет. Ну, а другие действующие лица? Их послевоенные судьбы не менее поучительны. Судья Карл-Иозеф Фербер, которого за прислужничество перед Ротхаугом прозвали «начальником приемной» (комната его находилась перед кабинетом шефа), после отъезда того в Берлин на какое-то время занял его место. Это, впрочем, не помешало ему после 1945 г. быстро найти общий язык с победителями. «Я всегда платил дань духу времени», — откровенно и даже с вызовом объяснял он впоследствии. (Увы! Только ли он…) Отработав по призыву компартии четыре дня на расчистке городских развалин и пожертвовав заработок в пользу освобожденных узников концлагерей, Фербер счел свое покаяние законченным и с новой энергией вернулся к работе. Американцы, готовившие в это время процесс нацистских юристов, привлекли его за небольшую дополнительную плату в качестве эксперта. Поэтому, когда немецкая палата по денацификации, заинтересовавшись прошлым «эксперта», собрала о нем папку уличающих материалов, ей попросту приказали: «Отставить! Этот человек нам нужен». Расчет военных властей оправдался: выслуживаясь перед покровителями и заодно выгораживая себя, Фербер на процессе припомнил слова и поступки Ротхауга, аттестовав его как «фанатичного антисемита» с «моралью хищника». В кулуарах суда Фербер и Хофман встретились с Иреной — та тоже была свидетельницей. Они всячески лебезили перед ней. Фербер заявил, что приговор 1942 г. был «притянут за волосы», а Хофман назвал его «неприемлемым, несправедливым и бесчеловечным». На вопрос, почему же они подписали его, Хофман ответил: «Было невозможно противостоять его (Ротхауга) дьявольской энергии». А Фербер (видимо, уже уничтоживший написанный его рукой текст) сказал, что вообще «не имел к этому отношения». В течение следующих 13 лет вся троица — Фербер, Хофман и Маркль — жила припеваючи. Первый сначала занялся коммерцией, а потом стал юрисконсультом крупной промышленной фирмы; второй преуспевал как практикующий адвокат; третий, оставшись на госслужбе, вырос до члена высшего земельного суда в Мюнхене. Но в апреле 1960 г. в нюрнбергский Дворец правосудия прибыла из Мюнхена бумага с надписью «Очень срочно!». Тогдашний баварский министр юстиции либерал д-р Альбрехт Хаас предписывал местной прокуратуре немедленно начать следствие против Фербера, Хофмана и Маркля по обвинению в убийстве и пособничестве убийству. Спешка объяснялась просто — с 8 мая 1960 г., т.е. по истечении 15 лет после крушения Третьего рейха, истекал срок давности по преступлениям такого рода. Нюрнбержцы, повинуясь указанию, завели уголовное дело. Но через год, в июне 1961 г., отослали в Мюнхен материалы расследования с предложением закрыть его. В 100страничном докладе следователи называли приговор Каценбергеру «ужасающим»; расследование, говорилось далее, позволило «заглянуть в пропасть судейских заблуждений при беспощадном фанатичном режиме». Однако, поскольку «состав преступления» по действовавшему в то время праву был, по их мнению, доказан,
подследственным нельзя вменить в вину «извращение правосудия» и «намеренное убийство». В баварском министерстве юстиции с этим заключением не согласились и приказали продолжить следствие. Начался затяжной ведомственный «пинг-понг» между министерством и нюрнбергской прокуратурой. Наконец, через 6 лет последняя отослала все материалы дела (к тому времени — 17 толстых томов) в Мюнхен, окончательно отказавшись им заниматься. И все же через год, в 1967 г., обвинительное заключение против Фербера и Хофмана было составлено. Ротхауг к тому времени умер, а следствие против Маркля закрыли. Последний нашел после войны среди вернувшихся на родину эмигрантов влиятельных защитников, с помощью которых сумел пройти процедуру денацификации. Теперь он повторил прием, взяв адвокатом депутата бундестага от правящей в Баварии партии Христианскосоциальный союз. Так что на процессе против Фербера и Хофмана, начавшемся, наконец, в 1968 г., Маркль выступал лишь в качестве свидетеля (следствие сочло, что в «деле Каценбергера» он только «выполнял указания начальства»). Однако судейская карьера Маркля оборвалась еще за 5 лет до этого. В связи с демонстрацией на экранах Западной Германии фильма «Нюрнбергский процесс» и появлением в гедеэровском еженедельнике «Фрау фон хойте» интервью с Иреной он был вынужден в 1963 г. подать в отставку. Он нашел работу в церковной молодежной организации — ведь нужно было кому-то воспитывать новое поколение. Суд над Фербером и Хофманом проходил в том же зале нюрнбергского Дворца правосудия, где двадцатью шестью годами ранее судили Каценбергера и Ирену, а затем, после войны — Ротхауга и других нацистских юристов. Многое видели эти стены… Теперь объяснения Фербера и Хофмана звучали совсем по-другому: они подписали в свое время приговор, поскольку были убеждены в виновности подсудимых. А их оценки этого приговора на нюрнбергском процессе 1947 г. были «выжаты» из них американским обвинителем. После 13-дневных слушаний суд присяжных вынес вердикт: виновны в «менее тяжком случае убийства». В качестве санкции — три года тюрьмы Ферберу и два Хофману (прокурор требовал для обоих пожизненного заключения). Смягчающими вину обстоятельствами суд счел «безупречный образ жизни» подсудимых до и после приговора, а также условия и обстановку, в которых тот был вынесен. «Кто вырос в демократическом государстве не может ощутить тогдашнюю ситуацию обвиняемых, и даже тот, кто в сознательном возрасте пережил национал-социалистическую эпоху, с трудом возвращается в нее мысленно». В общем, «все понять значит все простить» — или, во всяком случае, многое, включая и явную неискренность обвиняемых, менявших линию защиты в зависимости от обстоятельств. Суд решил, что для периода после замужества Ирены нет доказательств существования между ней и Каценбергером каких-либо сексуальных отношений, но для предшествующего имеется «несколько веских указаний» на это. В приговоре 1968 г. вновь всплыл пресловутый «жизненный опыт» (в нацистское время именовавшийся «здоровым народным чувством») как критерий оценки доказательств. Доводом за то, что «половые сношения имели место», стало признание Ирены, что до брака она была близка с некоторыми из поклонников. Раз так, рассудили судьи, не было причин отказывать и Каценбергеру. Ирена на суде не присутствовала, были зачитаны лишь ее письменные показания, данные прокуратуре ГДР. Официально это мотивировалось болезнью, но на деле гедеэровские власти не пустили ее в Нюрнберг, опасаясь, что она может остаться на Западе. Приговор суда обжаловали как обвинение, так и защита. Прокурор Людвиг Прандль в
своем протесте заявил: Фербер и Хофман виновны не в «менее тяжком случае убийства», а в «убийстве при отягчающих вину обстоятельствах». Федеральная судебная палата (высший надзорный и кассационный орган юстиции ФРГ) отменила приговор 1968 г., направив дело на новое рассмотрение. Было отвергнуто заключение, что Фербер и Хофман действовали главным образом из страха перед Ротхаугом («суд не назвал никаких конкретных опасностей, которые грозили им со стороны председательствующего»). Палата подчеркнула, что судом был оставлен без внимания иной возможный мотив — «служебное честолюбие и обусловленная им услужливость по отношению к влиятельному, прежде всего в кадровых вопросах, председателю». Суд, указывалось далее, по-видимому, просмотрел в действиях обвиняемых признаки деяния, которое уголовный кодекс ФРГ определяет как «Mord». В отличие от «простого убийства» («Totschlag»), «Mord» — это убийство, совершенное при отягчающих вину обстоятельствах (по низменным мотивам или с особой жестокостью). У Ротхауга таким мотивом был его воинствующий антисемитизм. Если, говорилось в решении палаты, Фербер и Хофман, со своей стороны, исходили из того, что Каценбергеру «как еврею все равно отказано в любых правах человека, и для избежания неприятных объяснений с Ротхаугом согласились с противоправным приговором, пребывая при этом в полной уверенности, что они защищены от каких-либо невыгодных, тем более уголовно-правовых последствий такого поступка, то они тоже действовали по низменным мотивам». Новое слушание дела в суде присяжных началось только в 1973 г. Это был последний в истории процесс против бывших нацистских судей. Проходил он в том же историческом зале нюрнбергского Дворца правосудия. На сей раз власти ГДР, прощупав настроения Ирены, сочли ее «политически надежной» и пустили в Нюрнберг. Однако процесс с ходу забуксовал. На первом же заседании 72-летний Фербер «выпал из дела» — медицинская экспертиза сочла, что по состоянию здоровья («склероз мозговых сосудов», «изменения в позвоночнике») он не может участвовать в судебном следствии. Оставался Хофман, которого судебные медики разрешили допрашивать не более двух раз в неделю (для этого суд выезжал в санаторий, где тот находился). 65-летний пенсионер Маркль снова проходил лишь как свидетель. Он заверил суд, что следствие по «делу Каценбергера» велось «основательно и добросовестно» и привело его к искреннему убеждению, что между подсудимыми существовали «оскверняющие расу» отношения. Прокурор Прандль подготовил к процессу обвинительную речь на 134 страницы. Это был подлинный шедевр — анализировались все мыслимые аргументы и контраргументы «за» и «против» виновности. Прандль в пух и прах разбил ссылки защиты на «жизненный опыт», показав, что его можно толковать совершенно по-разному. Если бы Каценбергер и Зайлер на протяжении многих лет действительно поддерживали половые сношения, то при постоянном пристальном внимании, по сути круговой слежке за ними со стороны враждебно настроенных соседей в распоряжении судей оказался бы куда более существенный доказательный материал, нежели те «косвенные улики» да произвольные «умозаключения», на основе которых был вынесен приговор. И последний козырь выбил у защиты Прандль — утверждение, что в условиях того времени не было возможности оправдать Каценбергера. Проанализировав судебную практику времен Третьего рейха по аналогичным делам, Прандль с фактами в руках доказал — нет, и в то время бывали случаи оправдания. С формулировкой «за нехваткой улик», которая как нельзя более подошла бы и в данном случае. И что самое важное — те, кто выносил подобные приговоры, санкциям не подвергались. Как не подвергся и следователь Гробен, предложивший прекратить «дело Каценбергера» и отказавшийся взять это предложение назад, несмотря на все угрозы Ротхауга. Так что мотивом действий Хофмана был не столько страх, сколько «оппортунизм, карьеризм, угодничество и подхалимство». За убийство, совершенное по низменным мотивам, Прандль потребовал для подсудимого
пожизненного заключения. Речь прокурора кончалась обращением к присяжным: «Я стою перед вами не один: за мной стоит, взывая не к мести, а к справедливости, тень — нет, душа — невинно осужденного Лео Каценбергера». Но речь Прандля осталась непроизнесенной. 26 ноября 1973 г. процесс был прерван — медики решили, что Хофман вследствие «депрессии» и «психомоторного торможения» не может в нем участвовать. А через три года, в августе 1976 г., дело было закрыто окончательно. Последний из виновников смерти Каценбергера ушел от возмездия. А тяжкие болезни не помешали ему потом вести успешную адвокатскую практику. Во время процесса 1968 г. Прандль вступил в тесный контакт с известным юристом Робертом Кемпнером. На нюрнбергском процессе 1947 г. тот был помощником главного обвинителя, а на процессе 1973 г. представлял соистиц — дочерей Каценбергера Кете и Лило. Трудно представить себе людей более непохожих, чем эти двое — левый либерал еврей Кемпнер и консервативный католик баварец Прандль. Их, однако, объединила общая цель — добиться «искупления подлой несправедливости», совершенной в 1942 г. Через 41 год, в 1983 г. по их совместному представлению приговор нюрнбергского «особого трибунала» №351/41 по «делу Каценбергера—Зайлер» был, наконец, официально отменен. Ирена дожила… Ввиду резонанса, вызванного на Западе процессом 1973 г., положение ее в ГДР улучшилось. Она получила, наконец, статус «лица, преследовавшегося при нацистском режиме» («ЛПН»). Он давал в «рабоче-крестьянском государстве» существенные привилегии. Впервые статус был присвоен ей в Губене в 1947 г., после суда над нацистскими юристами (тогда этих лиц именовали «жертвами фашизма»). Но после переезда в Веймар бдительные товарищи из местной организации докопались, что Ирена скрыла свое членство в НСДАП («из страха перед новой карой», как испуганно объяснила она). За это в 1952 г. ее лишили вожделенного статуса. После «позитивного выступления» на процессе 1973 г. власти Восточного Берлина стали благосклоннее. Видимо, поэтому центральное правление «Объединения ЛПН» рекомендовало эрфуртской окружной организации вернуться к ее вопросу. Это мотивировалось «соображениями, выходящими за пределы республики». В письме из Берлина подчеркивалось, что речь идет об «особом случае». Хотя Ирена и не участвовала в подпольной антифашистской деятельности, ее осуждение имело «исключительно политический» характер. И даже членство в НСДАП «парадоксальным образом» способствовало тому, что она оказалась среди преследуемых. После «длительной и горячей дискуссии» эрфуртский комитет последовал рекомендации. Ирена была счастлива — ее пенсия выросла с 400 до 1100 марок в месяц. Из первых же полученных денег она купила холодильник, а затем неизменно проявляла отзывчивость и щедрость по отношению к тем, кто нуждался в ее помощи. Семьи у нее не было. Попытка создать ее в 1960 г. с коллегой-фотографом (ради этого она переехала в захолустную Апольду) кончилась через полгода разводом. Умерла Ирена в 1984 г. После смерти хозяйки вещи получше вывезли на городской склад, а остальное выкинули на улицу. Прохожие подобрали, что кому приглянулось, а ненужное мусорщики стащили на свалку. В том числе всякого рода бумаги — документы, письма, вырезки из газет и журналов, фотографии — все, в чем отразилась ее нескладная, сломанная на середине жизнь. *** Там, где стояла главная синагога Нюрнберга, разрушенная в августе 1938 г., установили после войны памятный камень. Прилегающая к нему улочка носит имя Лемана Каценбергера, и открывает ее мемориальная доска с кратким рассказом о нем. А в другом
районе города находится новое здание еврейской общины, построенное при содействии земельных властей. Сейчас в общине более 1400 членов, и почти на 80% это выходцы из бывшего СССР.
Жанна Долгополова «ПРОТОКОЛЫ СИОНСКИХ МУДРЕЦОВ» В АМЕРИКЕ. БУРЛИЛА МУТНАЯ РЕКА… Жанна Долгополова начала профессиональную жизнь на кафедре русского языка Герценовского пединститута (Ленинград), продолжала на кафедрах славистики в университетах Австралии (Сидней, Мельбурн, Канберра) и США (Лексингтон, Атланта), опубликовала множество статей по лингвистике, издала книгу Russia Dies Laughing (London: Andre Deutsch, 1983), которую перевели на финский, немецкий и японский языки, и антологию «Русские разговоры» (New Jersy: Эрмитаж, 1992); последние годы переводит на русский язык еврейских писателей Австралии и Америки и пишет рецензии для «Нового журнала», «Нового русского слова», «Русского журнала», НЛО. «Протоколы сионских мудрецов» являются неотъемлемой частью многотомного корпуса литературы (чаще всего анонимной), разрабатывающей миф о конспиративном заговоре некоего тайного союза, угрожающего благополучию правящего большинства. Литература такого рода известна уже средневековому Западу и Востоку, но новые времена добавляли все новые вариации на тему тайной угрозы — религиозной, государственной, «общественной», «политической» и т.п. Так, в век европейского Просвещения возник миф о «русской угрозе» и получило хождение — прежде всего во Франции — подложное «Завещание Петра Великого». К этому же времени относится очередная реинкарнация мифа о «еврейской угрозе» (уже не религиозной, как в Средневековье, а экономической и/или политической), а вместе с этим появление многих текстов, моделирующих коллективную фантазию о еврейских кознях. «Протоколы сионских мудрецов» (далее ПСМ) являются одним из самых поздних текстов серии. Анонимные авторы этого труда без зазрения совести (и ссылок) заимствовали у своих предшественников, писавших как о «еврейской угрозе», так и об угрозе других «тайных организаций». Плагиаторы не превзошли своих учителей ни слогом, ни фантазией, но в духе времени гипертрофировали «еврейскую угрозу» одной стране во «всемирный еврейский заговор». Текст ПСМ составлен в форме конспектных (протокольных) записей двадцати с лишним собраний некоей тайной организации (масонской, еврейской, сионистской, «жидомасонской», большевистской1, в зависимости от издателя), которая планирует любыми средствами подрывать устои общества, чтобы подчинить его своему господству. ПСМ, по всей вероятности, изготовлены царской охраной в Париже в 1897—1899 гг. С 1903 г. до 1917 г. они выходили в России семь раз в разных редакциях2, но широкой поддержки в российском обществе не нашли. По словам одного из самых обстоятельных исследователей ПСМ В.Л. Бурцева, к «верующим в ПСМ» относились те, кто их сфабриковал, — русские антисемиты и агенты департамента полиции (хотя многие высокие чины считали их подложными), — и те, кто укрывал подлог, и те, кто распространял его для борьбы с евреями и революционерами; русское общество, правительство и церковные круги к «сионским протоколам» относились как к явному подлогу: в либеральных русских изданиях о них можно было встретить только иронические и брезгливые отзывы, как о ничтожном пасквиле. «Moжно с уверенностью сказать, что …к «Протоколам» с доверием относились только в специальных сферах, особенно придворных, где обычным явлением были религиозные кликушества, или темные фанатики, или авантюристы, кто подлаживался к антисемитам, находившимся у власти»3. Не случись в России в 1917 г. бескровного февральского, а за ним кровавого октябрьского переворота, ПСМ скорее всего остались бы эксклюзивным достоянием отечественной истории. Но остановив их дальнейшее переиздание и распространение в красной России, большевистская революция отправила ПСМ на «белые» окраины страны и в эмиграцию. В Добровольческой армии — в Украине, Крыму, Сибири и Дальнем Востоке, — неоднократно издавая и переиздавая ПСМ, их по большому счету использовали для борьбы с жидами-большевиками, а походя для подстрекательства к грабежам и погромам местного еврейского населения. Начиная с 1918 г. правые элементы белой эмиграции передавали экземпляры ПСМ и их рукописные переводы разведывательным управлениям и правительственным кругам принявших их стран и распространяли машинописные переводы ПСМ на Парижской мирной конференции в 1919 г., в надежде повлиять на решения Версальского мирного договора. Но только в 1920-30 гг. ПСМ привлекли к себе общественный интерес в Европе и Америке. Во всех странах распространение ПСМ проходило одинаково. На первом этапе российский эмигрант находил среди «аборигенов» тех, кто разделял с ним взгляд на ПСМ как ключ к объяснению всех неслыханных перемен XX в. — Первой мировой войны, падения трех империй, революции и прихода к власти большевиков,— запланированных «жидо-масонскими заговорщиками» еще в конце XIX в. На втором этапе коренные жители страны при неизменном содействии «экспертов по русскому вопросу» начинали охоту на «жидомасонских заговорщиков», ведущих подрывную деятельность в странах проживания, с целью привести христианский мир к российскому финалу — самодержавному правлению жидобольшевиков. Завершающий этап в разных странах проходил по-разному: не все поверили в миф о всемирном заговоре жидомасонов против человечества, многие усомнились в подлинности ПСМ,
доказывали их подложность, прослеживали, кем и из какого сора они слеплены; в Южной Африке распространение ПСМ приостановили в судебном порядке, в Швейцарии суд признал их злонамеренной фальсификацией, в нацистской Германии они стали неотъемлемой частью идеологии4. В США ПСМ появились в те же годы, что и в Европе, и их история (которую нам удалось проследить с 1918 г. и до 1964 г.) полна драматического пафоса и трагикомической фарсовости. Если первыми распространителями ПСМ после Первой мировой войны были непримиримые борцы с большевизмом (русские монархисты и американские ура-патриоты), то поздними их «разносчиками» — после Второй мировой войны — оказались непримиримые борцы с капитализмом — советские коммунисты и их агенты. Неизменными во все времена оставались только разоблачители ПСМ, а именно религиозные, общественные, политические и правительственные организации Америки. Согласно всем источникам, первые «протокольные» старания в Америке принадлежат «русскому лейтенанту» (очевидно подпоручику) Борису Львовичу Бразолю (31.03.1885 — 19.3.1963)5. В отличие от многих своих соотечественников-единомышленников Бразоль не бежал от большевиков, с 1916 г. он жил и работал в США в качестве юрисконсульта англо-российской комиссии по военным закупкам. После октябрьского переворота 1917 г. в России, не желая служить большевистскому режиму, он подал в отставку, стал невозвращенцем и был принят на службу в Военно-торговую палату США6. Оставаясь верным царю и отечеству, Бразоль направил все силы и энергию на спасение России и белого движения, на дискредитацию большевистского правительства и срывание с нового российского режима всех масок. Он работал сразу на многих фронтах, делая все возможное, чтобы повлиять на внешнюю политику США — сначала склонить Белый Дом поддержать вмешательство военных сил союзников в гражданскую войну в России и оказать помощь Колчаку, позднее задержать установление дипломатических и торговых отношений между Америкой и большевистской Россией. Его знания и общественное рвение вызывали доверие в военно-разведывательном управлении, где он слыл советником по «русскому вопросу», он умело устанавливал добрые отношения с «правильными» людьми, охотно приглашавшими его выступать с лекциями, во время которых он неизменно предупреждал: «И эта страна тоже вскоре должна будет решить, готова ли она видеть американские дома разграбленными… американский флаг растоптанным, и Америку, отданную на откуп банде преступников, преследующих одну цель — Великий передел». В антибольшевистской пропаганде Бориса Бразоля ПСМ играли ударную роль. Он их переводил, раздавал, распространял, цитировал и комментировал в выступлениях, статьях и доносах. Он обосновывал их неоспоримую подлинность и своевременность. Он указывал на их создателей и преемников. Он первым в Америке их издал. Он неутомимо обращал в «протокольную» веру тех, кто и сам был рад обратиться. Первым загорелся где-то в самом начале 1918 г. новый коллега Бразоля, врач Хэррис Эйрис Хаутон7. Д-р Хаутон и двух месяцев не проработал на новом месте, как его ассистент мисс Натали Дебогорий показала ему русскоязычное издание ПСМ и своими рассказами, видимо, так завлекла начальника, что тот, как говорят, из собственного кармана оплатил перевод, который Н. Дебогорий при активном участии коллег — генерала Г.С. Сосновского и лейтенанта Б.Л. Бразоля — завершила в июле 1918 г. Повод пустить в ход «сверхтайные» ПСМ не заставил себя ждать. Д-ра Хаутона как раз включили в правительственную комиссию, занимавшуюся расследованием дела о провале американских самолетостроителей в выпуске военных самолетов. Врач-патриот твердо знал, кто нанес непоправимый вред военной промышленности страны, и в качестве неоспоримого доказательства антипатриотической и конспиративной деятельности американских банкиров немецкого происхождения и еврейского вероисповедания (прежде всего особо влиятельной фирмы Кун, Лейб & КО) разослал копии ПСМ (как доказательство того, что все, что «они» тайно намечали, «они» же и осуществили) в нью-йоркскую юридическую фирму для дальнейшего использования в расследовании «саботажа самолетостроителей», в министерство юстиции, в военноразведывательное управление страны. Люди с юридическим опытом не поверили в аутентичность ПСМ, отозвались о них как «глупой фальшивке», а в военно-разведывательном управлении заключили: «ПСМ — подделка, изготовленная либо германцами, либо международными анархистами, в которой «еврейство» использовано для сокрытия подлинного источника этого программного заявления»8. Оценка ПСМ как подложных д-ра Хаутона не удовлетворила, он продолжал распространять их самолично в правительственных и общественных кругах, благо связи у него были хорошие, но и это не вызвало никакой реакции. Раздосадованный административной медлительностью, он в конце 1918 г. предложил рукопись ПСМ газете «Нью-Йорк геролд», тоже отклонившей «топорную фальшивку»9. Б.Л. Бразоль тем временем не сидел сложа руки. Но в отличие от Хаутона он действовал анонимно и закулисно: где-то в первых числах ноября 1918 г. передал копию ПСМ в отдел расследований при министерстве обороны, выразив надежду, что их используют «при расследовании радикальных течений среди евреев». Тогда же он направил в госдепартамент анонимное донесение от «русского, служащего в американском Бюро военной торговли»10, озаглавленное «Большевизм и иудаизм». В донесении, в частности, сообщалось, что, во-первых, план свержения старого режима в России был окончательно отработан 14 февраля 1916 г. революционно настроенной группой, собравшейся во главе с банкиром Яковом Шиффом в еврейском секторе Нью-Йорка; что в апреле 1917 г. банкир Яков Шифф во всеуслышание заявил, что своим успешным началом русская революция обязана его финсовой помощи, и влиянию и что с весны 1917 г. тот же Яков Шифф начал финансировать еврея Троцкого с целью завершения революции11. Вовторых, в донесении приводился список «евреев и еврейских фирм Америки, принимавших участие в
революционной работе в России». В заключение автор напоминал, что угрозы христианскому миру со стороны «интернационального еврейства» не новы, и в доказательство цитировал протокол номер VII, угрожающий обуздать непокорные правительства всех стран «американскими, китайскими или японскими пушками». K своему донесению Бразоль приложил список большевистских лидеров: в нем 30 евреев и только один — В.И. Ленин — нееврей. Список Бразоля разошелся по свету: в сентябре 1919 г. им открыла свой первый выпуск белогвардейская газета «На Москву!» (выходила в Ростове-на-Дону), в марте 1920 г. его приводят парижская «Ла докуматасье католик» и лондонская «Moрнинг пост»12. Не дождавшись реакции госдепартамента США, Бразоль переслал свое донесение «Большевизм и иудаизм» князю Юсупову в Англию, и тот доставил его в разведывательное управление Великобритании, глава которого сэр Базиль Томпсон запросил американское посольство проверить подлинность сообщения. 28 ноября 1919 г. госсекретарь США Лэнсинг ответил, что «по получении запроса автор донесения был приглашен на интервью, в ходе которого заверил, что ему нечего добавить к содержанию своего донесения». От себя госсекретарь добавил: «Совершенно очевидно, что донесение абсолютно не обоснованное»13. Тем не менее американские дипломатические круги ознакомили правительства многих стран с содержанием этого необоснованного, но злонамеренного доноса. Молчание федеральных властей побудило Бориса Бразоля предать содержание ПСМ гласности. Действовал он решительнее, чем д-р Хаутон, и предложил рукопись не многотиражной городской газете, а специализированному ежемесячнику «Бруклин антибольшевист», целенаправленно «защищавшему страну от еврейско-большевистских доктрин Морриса Хилквита14 и Леона Троцкого», но и этот журнал не взялся печатать ПСМ. Несмотря на неудавшиеся попытки обнародовать ПСМ, складывающаяся политическая ситуация играла на руку Бразолю. В 1919 г. страна была объята «красным страхом» перед большевистской идеологией, которая может проникнуть в США и, найдя благодатную почву, прижиться. Американские «почвенники» постоянно напоминали, что большевистская революция в России отозвалась революционным подъемом в Венгрии и Германии и созданием III Интернационала, что большевизм орудует с помощью международного шпионажа и международного еврейского заговора и что американские радикалы и либералы ведут в обществе подрывную большевистскую работу. Единственно эффективным методом защиты страны казалось проведение превентивной кампании против политических радикалов, диссидентов и левых организаций, огульно подозреваемых в намерении разрушить американский образ жизни. В стране возникали сотни гражданских патриотических комитетов, выявлявших пацифистов, социалистов, юнионистов и т.п., а в штате Нью-Йорк работала комиссия сенатора Клейтона Ласка (в обиходе именуемая «ласковой комиссией») по выявлению подрывной деятельности среди американцев. Борис Бразоль в этой комиссии отвечал за «русский сектор», а именно русскоязычные газеты, русскоговорящие общественные организации НьюЙорка и их документацию, в том числе новорожденное советское бюро. В своих отчетах он особенно подчеркивал, что в «русском секторе» Америки, как и в советском бюро, преобладают евреи. Его отчеты не повлияли на существование русских иммигрантских газет, но советское бюро было закрыто, его глава Людвиг Мартес выслан из страны, правда, с оговоркой, что никаких улик в том, что депортированный стремился к свержению американского правительства, не найдено15. Несколько по-другому проявилось участие Бразоля в комитете сенатора Овермана, председательствовавшего в Конгрессе на слушаниях о большевистской пропаганде16. Бразоля не пригласили на слушания (oн не был свидетелем революционных событий в России), но он передал комитету машинописный перевод ПСМ с сопроводительным письмом, в котором говорилось, что перевод сделан с экземпляра, принадлежавшего А.Ф. Керенскому и привезенного в США русским офицером, сумевшим оценить значимость книги. Ознакомившись с рукописью, комитет Овермана заказал шесть экземпляров оттисков для внутреннего пользования, передав по экземпляру генеральному прокурору, в госдепартамент и в военно-разведывательное управление, где снова, как и в 1918 г., дали прозорливое заключение: «представленный материал оставляет впечатление подготовленного агентом-провокатором времен прежнего Российского режима.., вполне возможно использовавшего материалы, инспирированные католической церковью с целью распространения антисемитской пропаганды в преддверии погромов в Киеве и Кишиневе»17. Еще один машинописный экземпляр ПСМ оказался у Джорджа Симонса (с которым дружили и Хаутон, и Бразоль), пастора методистской церкви в Нью-Йорке, дававшего показания комитету Овермана. Для вящей убедительности сказанного преподобный сослался на «великую, но очень редкую книгу ПСМ, поскольку весь тираж ее был скуплен евреями Петрограда и Москвы». «Книга эта доказывает существование подлинной организации… Это антихристианская книга, она демонстрирует все, что делает эта тайная еврейская организация, чтобы парализовать христианские силы и в итоге зажать весь мир в своих тисках… и в ней подробно описаны их программа и методы, полностью соответствующие большевистским»18. В подтверждение своих слов преподобный передал комитету составленный Бразолем список большевистских лидеров, уже известный миру. Что же касается российских событий, свидетелем которых он был, д-р Симонс утверждал, что в октябре 1917 г. Петроград кишел евреями-агитаторами с нью-йоркского Ист-сайда, приехавшими помогать большевикам-евреям в их антихристианской борьбе (приезжих выдавало то, что они бойко говорили на идиш, но очень ломанно по-английски), и не будь их, большевистское движение в России не имело бы
успеха. Слушая преподобного, сенатор Оберман обронил: «Этого еще не хватало, чтобы большевистское движение зародилось у нас, а финансировалось немцами». Для Бразоля и д-ра Хаутона выступление пастора было огромной удачей: после долгих закулисных интриг, доносов и самиздатских копий, ПСМ были названы во всеуслышание в Конгрессе. Общественность должна будет ими заинтересоваться. Но пресса клюнула на то, что попроще и поскандальнее. На следующее утро нью-йоркские газеты вышли с громкими заголовками: «Д-р Симонс уверяет, что у власти в России стоят красные агитаторы из нашего города и что ответственность за большевизм несут в основном бывшие резиденты Ист-сайда», «Д-р Симонс сообщил Сенату, что колыбелью большевистской революции является Ист-сайд и что российский террор направляют из Америки», «Д-р Симонс уверяет сенаторов, что во всех ресторациях Ист-сайда сидят анархисты»19. Зловещий эффект заявлений преподобного пастора несколько сгладило только то, что в тех же в нью-йоркских газетах в те же дни февраля 1919 г. выступали госсекретарь Чарльз Эванз Хьюз, его предшественник МакАду, губернатор штата Нью-Йорк Альфред Смит, мэр города Хайлэн, отмечавшие воинские и гражданские заслуги евреев Америки20. 1919 г. для Бориса Бразоля оказался удачным, он многое успел сделать: издал свою первую в Америке брошюру «Признать Омское правительство! Обращение к Америке и союзным странам»21, опубликовал в независимой газете Генри Форда «Деарборн индепендент» (12/4/1919) апокалиптическую статью «Большевистская угроза России», положившую начало его дружбе-службе автомобильному магнату22, подготовил к печати свою первую книгу «Социализм против цивилизации»23, уделив в ней особое место перечислению способов большевистской агитации в Европе и США. При этом Бразоль не оставлял намерения опубликовать ПСМ со своими комментариями и после многих отказов нашел престижное бостонское издательство Смолл, Мэйнард и Ко, которое в конце 1920 г. без указания имени переводчикакомментатора выпустило его труд под названием «“Протоколы” и всемирная революция», включая перевод и анализ «Протоколов собраний сионистских мудрецов»24. В этой небольшой и скромно оформленной книге только одна иллюстрация — фотокопия титульного листа 4-го издания книги Нилуса «Близ грядущий антихрист и царство диавола на земле», на котором стоит легко различимый штамп железнодорожного вокзала в Петрограде. Из этого издания Бразоль переводит только одну главу, которая у Нилуса озаглавлена «Протоколы собраний сионских мудрецов», а у него «….сионистских мудрецов». Во «вступительном заявлении» Бразоль объясняет, что эту подмену он позаимствовал из новочеркасского издания 1918 г., названного «Сионистские протоколы. Программа захвата мира жидомасонами». С. Нилус в последнем издании пояснял: «Протоколы» суть не что иное, как стратегический план завоевания мира под пяту богоборца Израиля, выработанный вождями еврейского народа в течение многих веков его рассеяния и доложенный совету старейшин «князем тьмы» Теодором Герцлем на I Сионистском конгрессе, созванном им в Базеле в августе 1897 года». Последователи Нилуса в Новочеркасске логично заключили: если «Протоколы» доложены на сионистском конгрессе, значит, они «сионистские». Бразолю это подходило, потому что можно было в духе времени акцентировать сионистскую природу ПСМ. Свое «вступительное заявление» Бразоль начинает патетической цитатой из новочеркасского издания: «Протоколы» — ключ не только к нашей первой неудавшейся революции, но и ко второй, в которой евреи сыграли такую зловещую роль… Для нас, видевших саморазрушение России, для нас, живущих надеждой на ее возрождение, эти «Протоколы» важны тем, что раскрывают все средства, которыми пользуются враги Христовы для нашего порабощения». Затем он подводит читателя к желанному прочтению «Протоколов»: «Тот факт, что еврейская раса играла такую активную роль в русском большевистском движении и его международных ответвлениях, некоторые объясняют своего рода еврейским возмездием за тысячелетние преследования. А если это так, то вполне вероятно, что евреи в разных частях света считают, что пришла пора не только их возмездию, но и их мировому господству». Наконец, Бразоль перечисляет способы достижения господства в мире, которыми пользуются евреи: вопервых, они насаждают либерализм, который открывает путь анархии и разрухе, ведет к уничтожению религии и ослаблению государственного управления; во-вторых, они разрушают социально-экономические основы государства, организуя забастовки, готовя экономические кризисы, что приводит к повышению цен и снижению жизненного уровня; в-третьих, они создают тайные еврейские правительства в христианских странах с целью посеять рознь между людьми, ограничить свободу слова христиан, осуществить руководство прессой, а если народ окажет сопротивление их замыслам, то применить любые средства — коррупцию, измену, террор; в-четвертых, они расширяют международные права евреев за счет сокращения национальных прав христианских стран и насаждают еврейскую диктатуру в мире. «Исходя из этого, — заключает Бразоль, — вполне своевременно обратить внимание на документ чрезвычайной важности, опубликованный лет пятнадцать тому назад в России, но оставшийся в основном не известным в других странах». Вторая часть работы, озаглавленная «Доказательство происхождения и подлинности ПСМ», состоит из трех разделов, соответственно демонстрирующих параллели, во-первых, между ПСМ и актуальной политикой большевиков; во-вторых, между ПСМ и идеями еврейских мыслителей; в-третьих, между ПСМ и деятельностью евреев вне России. В первом разделе Бразоль повторяет все то, что писал в доносе «Большевизм и иудаизм», выискивал, работая в «ласковой комиссии», и декларировал в частных беседах и переписке, а именно: что большевистское движение в любой стране имеет чисто еврейскую природу. В
качестве доказательства он ссылается на свидетельские показания своего приятеля пастора Симонса и ему подобных, выступавших в 1919 г. в комитете сенатора Овермана, и на аналогичные выступления на слушаниях в Королевской комиссии Великобритании. Заключает он этот раздел излюбленным рефреном: все, что было намечено в ПСМ, — террор, разжигание классовой ненависти, уничтожение религии, прежде всего христианской, ханжество и лицемерие, бесконтрольное авторитарное управление страной, — все это и осуществляют большевики. Демонстрируя «параллель между ПСМ и идеями еврейских мыслителей», Бразоль снова повторяет, что все идеи еврейских и сионистских лидеров, давно известные из их тайных ПСМ, сводятся к нетерпимому отношению евреев к христианскому миру и желанию его разрушить. Методика доказательства у Бразоля проста: он отбирает «выдержку» из ПСМ (каждая «выдержка» может включать от одной до трех цитат из разных протоколов), и рядом приводит свое «обоснование», представляющее набор цитат из выступлений еврейских, преимущественно, сионистских лидеров, тем самым доказывая их смысловую преемственность. Таких «выдержек-обоснований» у него шесть: о «нашем» мировом господстве; о применении жестокости и лицемерия во имя «нашего» господства; о разложении общества путем заманивания рабочего люда в социалистические, анархические и коммунистические организации; о непобедимости «нашей» международной силы; о «нашем» мощном оружии — золоте; о пользе антисемитизма для «нашего» господства над миром. В качестве примера приведу последнюю пару: 6. Выдержка из «Протоколов» Обоснования «Ныне, если какие-либо государства поднимают протест против нас, то это для формы и по нашему усмотрению и распоряжению, ибо их антисемитизм нам нужен для управления нашими меньшими братьями» (Протокол номер IX): а) «Помогая нам получить независимость, правительства всех стран, зараженных антисемитизмом, будут преследовать собственные интересы». (Т.Герцль «Еврейское государство», стр.11); б) «Нас объединяет несчастье, и связанные им, мы вдруг обретаем свою силу. Да, мы достаточно сильны, чтобы создать государство, и государство образцовое» (Т.Герцль «Еврейское государство», стр.10). Совершенно очевидно, что «обоснование» не имеет отношения к «выдержке» из ПСМ и что в цитатах из Теодора Герцля речь идет не об «управлении» существующими государствами, а о создании независимого еврейского государства на пустом месте. Но для Бразоля само желание создать «свое» государство свидетельствует о проявлении еврейской силы, а сила, в его понимании, не может не быть направленной на обессиливание соседей. Посему, считает Бразоль, eврейское государство должно стать угрозой существующему мировому порядку. Учитывая, что писал он это после принятия Версальского мирного договора, обязавшего победителей создать «национальный дом» для евреев в Палестине, можно представить, какой гнев вызывали у Бразоля все приветствовавшие договор (например, судья Луи Брандайз и президент США Вудро Вилсон, тем более, что тот поддержал в 1917 г. и декларацию Бальфура о доброжелательном отношении Великобритании к сионистским стремлениям евреев, несмотря на оппозицию со стороны госдепартамента). Предыдущие пять пар «выдержек — обоснований» выполнены точно так, как и эта. Проводя «параллель между ПСМ и деятельностью евреев вне России», Бразоль изобличает либеральную и радикальную активность евреев прежде всего в Америке, где, по его мнению, евреи захватывают прессу (т.е. владеют или работают в периодических изданиях), где радикальная пресса — сплошь еврейская, где русскои украиноязычные газеты издаются евреями, где советской России позволили открыть свое бюро, во главе которого стоит немец, а все ответственные места заняты евреями. Он привлекает внимание к тому, что на майской демонстрации рабочих в Чикаго были представители 23 еврейских рабочих союзов, заодно утверждая, что все евреи, включая нью-йоркских раввинов, заражены духом социализма. Но особое негодование вызывают у Бразоля «права расового, религиозного и лингвистического меньшинства», гарантированные Версальским мирным договором евреям Польши, Румынии, Чехословакии, Югославии и Греции. Его возмущает, что вследствие этих прав правительство Польши обязано не только терпеть еврейские школы, но еще и содержать их. Он негодует, что Украина создала особое министерство еврейских дел, во главе которого стоит красный еврей Пинхус, объясняющий представителям прессы, что «теперь евреи участвуют в духовной и общественной жизни Украины наравне со всем ее населением, но вопросы, касающиеся еврейской общины, они регулируют самостоятельно». Бразоль называет это «двойным правом», «двойной привилегией», которой давно добивались сионистские лидеры, заявив еще в протоколе номер II: «Тогда наши международные права сотрут народные в собственном смысле права и будут править народами так же, как гражданское право государств правит отношениями своих подданных между собой». Закончил Б. Бразоль книгу очередным вызовом: «В разных странах ПСМ уже привлекли к себе внимание общественности. Мир озабоченно следит за тем, какое отношение к ним проявят еврейские лидеры. Но они пока хранят молчание». При этом он уверял читателей, что мотивы, побудившие его издать эту книгу, не антисемитские, а благонамеренные — привлечь внимание Америки к важному документу, который проливает свет на международное большевистское движение, угрожающее жизненным интересам Соединенных Штатов. Но в частном письме пожаловался: «…Одна глава, последняя.., за которую я не несу ответственности, просто ужасная. Это уступка издателям, они бы просто не выпустили книгу без
расшаркивания перед «моими еврейскими друзьями». В 1918—1919 гг. многие еврейские лидеры в США слышали о машинописных копиях ПСМ, многие их читали, но, считая фальшивым наветом, внимания им не придавали в твердой уверенности, что не найдется в стране издателя, который очернит свою репутацию выпуском ПСМ. Однако публикация ПСМ в начале 1920 г. в Англии и их переиздание в том же году в США изменили поведение еврейской общественности. Борис Бразоль и не подозревал, что объявление о выходе в свет его книги подтолкнет лидеров еврейской общественности убедить респектабельные книжные магазины (по крайней мере восточного побережья) не выставлять на продажу гнусную ложь. В результате Бразолю пришлось просить у знакомых адреса возможных покупателей и рассылать книгу по списку. В письмах издателю он сообщал, что разослал бандероли по четырем тысячам адресов, а в письме преподобному Джорджу Симонсу жаловался, что евреи контролируют прессу и книжную торговлю, и поэтому его книге не уделяет внимания никто, кроме газеты Генри Форда «Деарборн индепендент», где постоянно ссылаются на ПСМ. Протесты еврейской общественности против новых изданий ПСМ во многом затруднили старания д-ра Хаутона опубликовать свою рукопись ПСМ25, но после целого ряда нереализованных объявлений о предстоящем выходе, он нашел никому не известное, двух недель от роду нью-йоркское издательство, где и отпечатал книгу, вероятно, за собственный счет. Труд Хаутона, претенциозно озаглавленный «PRьMONITUS PRьMUNITUS (лат.: предупрежден — вооружен. — Ж.Д.). Протоколы сионских мудрецов, переведенные с русского языка на английский с целью просветить всех истинных американцев и устрашить врагов демократии и республики, а также для наглядной демонстрации вполне возможного осуществления библейского пророчества о мировом господстве народа избранного»26, открывает эффектный фотоснимок плотного и очень потрепанного машинописного свитка, подпись к которому разъясняет, что эта зачитанная копия ПСМ перепечатана в Сибири на рисовой бумаге с 4-го (1917 г.) издания книги Нилуса, что безымянный редактор внес в рукопись много интересных вставок и что в Америку рукопись привезли в августе 1919 г. из Владивостока. В книге есть также фотографии титульных листов 1-го и 2-го изданий книги Нилуса со штампом Британского музея и фотография титульного листа 4-го издания книги со штампом железнодорожного вокзала в Петрограде, которую использовал и Бразоль в своей публикации. В книге три части: Пролог (в котором Хаутон пишет, что предлагает американскому читателю ПСМ в уверенности, что они прольют свет на ужасный разрушительный заговор, угрожающий миру и христианской цивилизации), Протоколы (где их текст набран готическим шрифтом с красивыми заставками; каждый протокол озаглавлен, «конспектно» пересказан и затем подробно изложен, точно так, как у Нилуса в 4-м издании книги «Близъ есть при дверехъ») и Эпилог, где приведены сведения о Сергее Нилусе, его версии ПСМ и грядущем явлении антихриста, а также в духе Нилуса дано объяснение связи между библейским пророчеством, франкмасонами из Большой восточной ложи, евреями, сионистами, их ПСМ и современными событиями. Говоря о современности, д-р Хаутон указывает на участие Германии и особенно ее банкиров-евреев в разжигании мировой войны и создании большевизма, и наконец, сообщает, что за последние три с половиной года переводы ПСМ изданы в двенадцати странах, а реакция на них среди евреев практически отсутствует, разве что Люсьен Вольф пишет, что ПСМ — заказанная царской охранкой антисемитская подделка. По мнению д-ра Хаутона, это отсутствие реакции очень характерно и значимо. Разве не говорил в свое время Теодор Герцль, что растущий во всех странах антисемитизм поможет евреям объединиться и осознать свою силу. А если это так, заключает д-р Хаутон, то сами евреи и разжигают антисемитизм себе на пользу, как и было об этом сказано в Протоколе номер IX. В заключение д-р Хаутон обращается к «лояльным, патриотически настроенным евреям, заслужившим наше уважение своим служением обществу», с предложением начать честное и открытое выступление против действий их соплеменников, как это принято в англосаксонском мире. Перевод Хаутона оказался лучше, чем у Бразоля, хотя оба начинали с одной версии, подготовленной Н. Дебогорий, но потом каждый редактировал и совершенствовал «свой» вариант. Д-р Хаутон, сын методистского проповедника, приятель преподобного пастора Дж. Симонса, умело владел стилистикой родного языка и где надо лучше, чем Бразоль, имитировал Нилуса, a кроме того, он заменил очевидные «русизмы» и «гебраизмы» английской лексикой. Но книгу его постигла та же участь, что и книгу Бразоля: ее не заметил никто, кроме издателей международного еженедельника Генри Форда «Деарборн индепендент». Внимание «Деарборн индепендент» к американским переводам ПСМ объясняется и давними связями Бразоля и Хаутона с издателем еженедельника Генри Фордом и генеральным управляющим издательства Эрнстом Либольдом, но главное, тем, что они подоспели к нужному сроку. В фордовском еженедельнике уже определилась тенденция «выводить на чистую воду» финансистов и банкиров с неанглосаксонскими фамилиями, «выявлять» «осквернителей» американских традиций — евреев и их приспешников в государственных и политических кругах, а также «размышлять», что станет с миром, «когда сионисты своего добьются». Но с середины 1920 г. непрерывный поток пасквилей против «осквернителей» американских традиций прекратился. Еженедельник изменил курс и перешел от разоблачения «национального» (американского) еврея к освещению «главной мировой проблемы — интернационального еврея», опубликовав на эту тему 61 статью. Вот тут-то и пошли в дело ПСМ. В первой статье нового цикла «Еврейство: персональные и профессиональные особенности», набранной на первой странице ( 22/05/1920),
еще только повторялись расхожие слова о том, что за последние 25 веков евреи стали денежной аристократией мира, что проживая во всех странах, они не живут интересами народа, с которым сожительствуют, а готовятся создать свое отечество, которое поставит себе в услужение все другие государства. Кроме того, напоминала статья, приобретя финансовое могущество, евреи, обладая «секретным знанием» и умением проникать в любые тайны, используют его во вред христианскому миру Европы, а посему, пока они не прибрали к рукам Америку, «Деарборн индепендент» начинает «честное исследование еврейского вопроса». За первой статьей последовали еще четыре «исследования»: «Защитная реакция против евреев в Германии», «История евреев в США», «Еврейский вопрос — выдумка или факт?», «Возникнет ли антисемитизм в США», — которые и духом, и слогом перекликаются с аннотациями Бориса Бразоля, хотя в них нет ссылок на ПСМ. Но уже шестую статью от 26 июня «Еврейский вопрос проникает в прессу» о том, как евреи контролируют печатное слово в Америке, предварял эпиграф — цитата из протокола номер VII: «К действиям в пользу широко задуманного нами плана, уже близящегося к вожделенному концу, мы должны вынуждать гоевские правительства якобы общественным мнением, втайне подстроенным нами при помощи так называемой «великой державы» — печати, которая за немногими исключениями, не заслуживающими особого внимания, вся уже в наших руках». В следующие три месяца вышло еще четырнадцать статей, раскрывающих очередной происк, намеченный в ПСМ. Началось с трех статей общего характера. Первая статья «Существует ли всемирная еврейская программа?» утверждает, что ПСМ являются всемирной еврейской программой, созданной Теодором Герцлем. Вторая публикация «Историческая основа еврейского империализма» находит эту основу в обильных цитатах из ПСМ. Третья заметка «Введение в «Еврейские протоколы» объясняет, что корни ПСМ надо искать в учениях раввинов. За нею последовало еще десять публикаций, так или иначе связанных с избранными местами из ПСМ. Статья «Еврейская «оценка» неевреев» (31/7/1920) напоминает читателю, что не только в России, но и в Америке нееврейским миром правят еврейские лидеры. Статья «Еврейские протоколы» заявляют о частичном осуществлении своих планов» (7/8/1920) сообщает читателю, что в США развлечения, азартные игры, джаз, массовая литература, ширпотреб и все другие виды занятий, основанные на вымогательстве денег из трудового кармана, — находятся в руках евреев. Очередная статья «Еврейский план разъединения общества соответствующими «идеями» (14/8/1920), в частности, обращает внимание на то, что большевики закрывают православные церкви, но не трогают синагоги. Очередная статья «Предвидели ли евреи мировую войну?» сообщает, что известный банкир-еврей из Америки финансировал большевистскую революцию в России, потому что все большевики — евреи. Публикация «Являются ли современные «советы» еврейским «кагалом»?» (28/8/1920), разумеется, дает утвердительный ответ, на том основании, что евреи и либералы Америки с сочувствующим интересом следят за развитием событий в большевистской России. Статья «Как «еврейский вопрос» затрагивает фермеров» (4/9/1920) объясняет, что все идеи ПСМ вращаются вокруг трех факторов: евреи — земля — неевреи, и что, согласно установкам протокола номер XII, город, т.е. евреи, диктуют фермерам, что делать, а кроме того, лишают фермеров рабочих рук и финансовой поддержки. Особенно отличился сочинитель в статье «Контролирует ли еврейская сила мировую прессу?» (11/9/1920), использовав для доказательства цитаты из всех 24 протоколов. Через неделю в очередной статье «Чем объясняется политическая сила евреев?» следовало разъяснение, что политические деятели, боясь обвинений в «семитофобии», делают все, чего хотят евреи, как это и было на Парижской мирной конференции. Следующая статья «Всееврейское клеймо на «красной России», во-первых, подсчитывала, сколько евреев служит в различных комиссариатах в большевистской России, во-вторых, предупреждала, что многие русские большевики разгуливают по улицам Нью-Йорка в золоте, награбленном в русских домах и, наконец, давала клятвенное заверение читателю: «много, очень много воды утечет, прежде чем Америка начнет выполнять приказы, отданные на идиш, а американские женщины отдавать свои драгоценности «избранной расе». Завершается цикл (2/10/1920) статьей «Показания евреев в пользу большевизма», вновь повторявшей, что большевистская революция, финансированная еврейскими банкирами, преследует только неевреев и что «большевистская эмблема — красная звезда — имеет пять, а не шесть концов потому, что пять пунктов программы — захват и распоряжение деньгами, прессой, законодательной властью, Палестиной и пролетариатом — уже выполнены, а шестой — посадить на престол царя израильского — еще предстоит осуществить»27. Личный секретарь Форда Эрнст Либольд впоследствии вспоминал, что посетителям, ожидающим приема у хозяина, предлагали посвятить минут пятнадцать-двадцать чтению вышеназванных статей, — таким образом издатель прививал окружающим свои мысли. Кроме того, считая еженедельник неотъемлемой частью своего производства, Форд обязывал агентов по продаже его машин и тракторов подписывать покупателей и на еженедельник. Но это казалось ему малоэффективным, и он выпустил антологию «Интернациональный еврей: мировая проблема»28, объяснив свое решение собрать еженедельные статьи под одной обложкой тем, что желающих ознакомиться с «еврейским вопросом» оказалось больше, чем подписчиков на газету. Он также обещал регулярно расширять антологию новыми выпусками с очередными статьями еженедельника, чтобы помочь читателю шагать в нужном направлении. Первый выпуск антологии Форда с двадцатью перечисленными выше статьями создал беспрецедентную рекламу ПСМ. Американское общество обороны рекомендовало всем читать «Протоколы», независимо от их подлинности или подложности29. В эти дни Луи Маршалл с огорчением писал: «Мало того, что фордовские статьи выходят еженедельно с неослабевающей ядовитостью, хуже то, что «Протоколы»
распространяют по клубам, все члены Конгресса получили по экземпляру, всем знаменитостям вручили по книжке. О них говорят в гостиных в самых разных кругах» — и признавался, что «политика отмалчивания оказалась ошибкой...»30. При этом далеко не все читатели одобряли «просветителя» Форда. Первыми возмутились газетчики, а среди них бывший сотрудник «Деарборн индепендент» мистер И.Г. Пипп, которого Генри Форд в свое время переманил из центральной дейтройтской газеты и дал неограниченные полномочия укомплектовать штат сотрудников еженедельника. Но когда примерно через год «Деарборн индепендент» начала антисемитскую кампанию, мистер Пипп (а с ним еще шестеро из восьми изначально набранных журналистов) покинул газету в знак протеста и начал выпуск собственного еженедельника «Пипп’с викли», где вел непрерывную контратаку на своего бывшего босса31. В первом выпуске «Пипп’с викли» (19/6/1920) издатель заявил: «Мы не еврейская газета, и посему мы не собираемся всецело посвятить себя еврейскому вопросу. Но мы рассматриваем выступления Форда против евреев как антиамериканские и считаем, что ответ на них является долгом неевреев». Мистер Пипп не давал пощады публикациям «Деарборн индепендент». Не скрывал он и имен тех, кто настраивал Форда на антиеврейскую пропаганду, в статьях «Что завело Форда против евреев» и «Русский лейтенант и атака Форда на евреев», в «Открытом письме главе организаторов погрома» (напечатанном в филадельфийском еженедельнике «Факты» в июне 1921 г.) он называл двух близких друзей — Бориса Бразоля и Эрнеста Либоля. Неодобрительно отнеслись к публикациям Форда газеты ряда промышленных городов — Питтсбурга, Чикаго, Цинциннати. Так, городская газета Цинциннати 1 декабря 1920 г. поместила статью «Что думают нееврейские лидеры о фордовской пропаганде», где говорилось, что Форд сделался оружием опасной интриги, организованной людьми куда более умными и искусными, чем он сам, и что наемные писаки, ловко пользуясь его именем, распространяют гнусную клевету. Недолго отмалчивались и еврейские (религиозные и светские) организации Америки. Объединенными усилиями они выпустили в конце ноября 1920 г. брошюру «Протоколы», большевики и евреи: обращение американских еврейских организаций к согражданам страны»32, где признавались, что поначалу считали, что «Деарборн индепендент» сочиняет небылицы, недостойные внимания здравомыслящих людей, но за пять месяцев стало очевидно, что такими небылицами Генри Форд санкционирует распространение расовой клеветы и очернительства целого народа. В этом же обращении, в частности, говорилось, что «анализ ПСМ показывает, что они вышли из-под пера непримиримых врагов демократии… они пестрят циничными замечаниями в адрес Французской революции и ее центральной идеи свободы, равенства, братства… они восхваляют привилегии и автократию… они порицают свободу совести… они считают политическую свободу фикцией,… а доктрина правительства, служащего своему народу, для них пустая фраза»33. Общественность страны отозвалась на это обращение незамедлительно. 4 декабря Совет протестантских церквей выразил свою абсолютную уверенность в том, что злобные выступления в газете Форда против евреев не имеют под собою основы. «Мы отмечаем, — говорилось в заявлении, — что есть евреи, играющие главные роли в ряде движений, опасных для общества и правительства. Но мы отмечаем и то, что в большинстве филантропических начинаний евреи играют главные роли, и то, что среди патриотов и выдающихся граждан мира есть евреи, и наконец, то, что во все опасные социальные движения непременно входят неевреи. Как все люди на белом свете, евреи могут быть хорошими, плохими или никакими… Американцам, как это ни стыдно, следует помнить, что известные большевики провели какое-то время в Соединенных Штатах, и что их память о трущобах Нью-Йорка, шахтах Пенсильвании и скотобойнях Чикаго едва ли укротила их социальную ненависть»34. В конце января 1921 г. вышла брошюра разгневанного Д.В. Спарго «Американские идеалы и евреи»35. Джон Спарго не был лично знаком с Генри Фордом, хотя и получил от него в 1915 г. приглашение на борт «корабля мира», на котором автомобильный король отправился в Европу с целью прекратить Первую мировую войну. Спарго в свое время дальновидно отклонил это приглашение, считая, что «понимание истории не является сильным местом Генри Форда», при всей искренности его идеализма. А пять лет спустя, возмутившись тем, до какой низости дошел Форд в своих публикациях, Спарго обратился за разъяснениями к пропагандисту ПСМ д-ру Хаутону и к их разоблачителю Луи Маршаллу, председателю Американского еврейского комитета, и, получив ответы противных сторон, погрузился в изучение всех pro et contra. Итогом явилась 150-страничная брошюра, во вступлении к которой автор написал четыре предложения: «Эта книжка написана без участия евреев. Она не защищает евреев. В ней нет проеврейских доводов. Она обращается к христианской цивилизации и защищает американские идеалы и общественные институты от антисемитизма». Начав с того, что «Деарборн индепендент» является личным печатным органом мистера Форда, бывшего пацифиста-филантропа, а теперь пропагандиста столь постыдных политических и социологических воззрений, что их нельзя обойти молчанием, Спарго приступил к последовательному разоблачению фордовских измышлений, для удобства разбив текст брошюры на главы. Спарго не ставил своей целью ни решить загадку ПСМ, ни опровергнуть их подлинность, он только мимоходом заметил, что слово «украсть» повторяется во всех изданиях ПСМ, но кража всякий раз приписывается иному лицу, а это является
обязательным клише для такого рода подметной литературы: во всем мире то и дело «выкрадывают» тайные документы — то о планах Ватикана на мировое господство, то о планах рыцарей Колумба (благотворительного католического братства, созданного в Америке) свергнуть американское правительство. Что же касается претензий евреев на мировое господство, то это тоже краденая идея. В 1895 г. француз Луи Мартин опубликовал по этому поводу свои выкладки, которые сводились к тому, что поскольку британцы — это потомки одного из колен Израилевых, то они объединяются с евреями всех стран в заговоре против остального мира. В главе «Является ли социализм «еврейским заговором?» Спарго напоминает, что утверждать такое могут только невежды, не знающие истории социализма, и клеветники, всюду раскрывающие «еврейский заговор». Социализм созрел задолго до Карла Маркса в недрах британской и американской политэкономии, и среди его основоположников не было не-христиан. «Социализм — феномен столь же англосаксонский, как Великая хартия вольностей, и столь же американский, как Декларация независимости, и в них ни капли еврейского влияния». Заявление Форда, что социализм изобретен еврейскими империалистами и является одной из составных всемирного еврейского заговора, Спарго называет злобным и опасным передергиванием истории. Обвиняющий должен доказать вину обвиняемого, но в статьях Форда нет доказательств, есть только ложь. «Все комиссары в России — евреи», — пишет «Деарборн индепендент» (20/5/1920), на что Спарго отвечает: «Неправда, даже большинства евреев нет в Совнаркоме» — и приводит список, где из семнадцати комиссаров только двое нерусских — Троцкий и Сталин. Правда, на менее высоких постах работает много евреев, но на таких же постах, — продолжает Спарго, — работает много офицеров и чиновников царского режима, — люди спасаются от голода, люди зарабатывают на хлеб. Возмущенный подтасовками составителей «большевистских списков», Спарго не поленился сам составить список лиц на высоких партийно-государственных постах: оказалось, двадцать евреев и семьдесят пять неевреев. При этом он намеренно не подчеркивал имена бывших царских генералов на службе у нового режима. Но кроме евреев, служащих у большевиков, — напоминает Спарго, — многие евреи, как и многие русские, выступают против большевиков. Евреи России и Польши сформировали Бунд, социалистическую оппозицию большевикам. И сионисты тоже выступают против большевиков. Наконец, если большевики подчеркивают свое полное презрение к любой религии, не глупо ли, — спрашивает Спарго, — говорить о большевизме как о всемирном еврейском заговоре. В главе «Евреи и большевизм» Спарго повторяет, что евреи настрадались от большевиков так же, как все население России, а так как евреи составляли весомую часть торгово-ремесленного сословия страны, а именно это сословие раньше всех узнало конфискацию, экспроприацию и обложение немыслимыми налогами, то, называя вещи своими именами, следует сказать: большевики грабили евреев, а ЧК уничтожало их наравне с неевреями. Спарго приводит сообщения комитета помощи жертвам погромов при русском отделении Красного Креста о многочисленных погромах, организованных большевиками (при том, что советское правительство искренне было против них, но против был и генерал Деникин, а его Добровольческая армия с этим не считалась). Он ссылается на рассказы свидетелей о погромах в Киеве во время оккупации города большевиками, о погромах в Полесье, где в Новгород-Северском, Середина-Буде, Глухове погибло 450 евреев; о неделю длившемся погроме в Ново-Полтавке. Наконец, он цитирует заявления еврейских общин Архангельска и Владивостока, где, в частности, говорится о том, что за два года красного террора большевики разорили сотни тысяч трудящихся евреев, депортировали из советской России за Урал и в Сибирь тысячи еврейских семей, расстреляли и продолжают расстреливать евреев, не признающих власти Советов. И после всех этих фактов, — спрашивает Спарго, — какой здравомыслящий осмелится повторять, что большевизм является тайным сговором евреев. С его точки зрения, евреи не несут ответственности за преступления большевиков с еврейскими фамилиями так же, как латыши, поляки, грузины, армяне и другие народы не несут вины за деяния Дзержинского, Лациса и иже с ними. В главе «Порочная роль антисемитизма» Спарго напоминает, что авторы статей в «Деарборн индепендент» прикрывают свой антисемитизм фиговым листком озабоченности мировыми проблемами, но на самом деле они хотят заразить все общество антисемитизмом, натравить соседа на соседа, пробудить расовую нетерпимость и рознь. Спарго напоминает, что кишиневский погром 1903 г., ужаснувший своим зверством весь христианский мир, был спровоцирован русской газетенкой «Бессарабец», очень похожей по духу на «Деарборн индепендент». Правда, американская газетенка не говорит о ритуальных убийствах, но выставляет еврея опасным экономическим противником, которого надо бояться и против которого следует ополчиться, даже если это наносит ущерб и неевреям. Если антисемитская кампания преуспеет в насаждении страха и ненависти в умах и сердцах нашего народа, — заключает Спарго, — у нас нет никаких гарантий, что и в Америке не начнутся погромы. В главе «Что означает антисемитизм в Америке» Спарго припоминает разглагольствования еженедельника на тему «Возникнет ли антисемитизм в США и какие формы он примет» (19/6/1920). В том, что антисемитизм доберется и до наших берегов, автор статьи абсолютно уверен, во-первых, потому что все идеи и эмоции обладают тенденцией перемещаться на запад (в Германии антисемитизм уже «четко очерчен», в Великобритании он уже ощущается, хотя пока еще не стал течением, в США намечается), а вовторых, с притоком евреев-иммигрантов численность еврейского населения Америки достигнет 4,5 млн., что, несомненно, «даст себя почувствовать» их неприязненным отношением к неевреям. Хотя, по прогнозам
газеты, антисемитизм в Америке не выльется в разнузданное насилие, но первым проявлением его будет выражение народного недовольства тем, что евреи добиваются экономических успехов, и главное, добиваются совместными усилиями. Вторым проявлением, несомненно, окажется, настороженное отношение большинства населения к евреям. Дойдет дело и до расследования вопроса, «который в какой-то мере представлен в наших выпусках и на который до поры до времени могут не обращать внимания, но в будущем именно он окажется путеводной нитью из безысходного лабиринта». В конечном счете, «евреев не уничтожат, но и не позволят им держать общество в искусно стянутом ими ярме… им укажут надлежащее место». Предположим, — говорит Спарго, — что в Америке и в самом деле разовьются «не кровавые формы антисемитизма», но антисемитизм любой пробы все равно является дискриминацией. Можно дискутировать о формах дискриминации, но в том, что она будет, нет ни малейшего сомнения. «Против таких реакционных целей, — продолжает Спарго, — я выставляю американский идеал, или то, что президент Т. Рузвельт называет «исторически сложившимся американским принципом отношения к человеку по его человеческим заслугам, независимо от вероисповедания, расы или места рождения». Антисемитизм воздвигнет в стране расовые и религиозные барьеры. Американизм Вашингтона и Линкольна, Ли и Рузвельта сплотит воедино всех, независимо от рас и религий. Антисемитизм — метод царской России, метод деспотов, притеснителей, насильников… Я предпочитаю американский метод. Я против антисемитизма не только из гуманитарных соображений, но и потому, что я верен Америке. Антисемитизм — предатель американских идеалов. […] Я не взываю к просемитизму в противовес антисемитизму, я призываю сохранять верность американским идеалам в противовес любым ухищрениям разобщить граждан страны по расовым или религиозным критериям». Закончил Спарго брошюру словами: «Я выполнил взятую на себя задачу и готов передать гротескную легенду о протоколах и все чудовищные обвинения, которые строят на их основе, на суд моих соотечественников нееврейских кровей. Мотивы мистера Генри Форда я не берусь рассматривать. Подозреваю, что по природе своей они патологичны. Но как бы то ни было, мне искренне жаль человека, связавшего свое имя с глубоко отвратительной пропагандой… Какая жалкая деградация — пробуждать и взращивать расовую рознь в разгар беспрецедентных человеческих страданий и общей потребности в единении и залечивании ран». Джон Спарго на этом не остановился. Он написал текст публичного заявления об опасности расовой нетерпимости и собрал под ним подписи единомышленников. 16 января 1921 г. все газеты Америки опубликовали заявление 119 политических, религиозных и общественных деятелей страны «нееврейского происхождения и христианского вероисповедания», озаглавленное «Опасность расовой нетерпимости», в котором, в частности, выражалось «безмерное сожаление по поводу публикации ряда книг, брошюр и газетных статей, сеющих недоверие и подозрение в лояльности и патриотизме наших сограждан евреев и несущих опасную тенденцию, противную всем традициям, идеалам и устоям страны». «Мы, — заявляли подписавшиеся, — протестуем против организованной кампании ненависти и предубеждения не только потому что она свидетельствует о несправедливом отношении к тем, против кого она направлена, но главное, потому, что она абсолютно несовместима с лояльностью и здравомыслием американского гражданина. Логическим завершением такого рода кампаний не может не стать разделение граждан страны по расовому и религиозному принципу и введение религиозных тестов и ограничений в предоставлении прав гражданства… Мы призываем всех, кто формирует общественное мнение — служителей христианских церквей, политических деятелей, публицистов, учителей, издателей, — бороться с антиамериканским и антихристианским подстрекательством»36. Среди подписавшихся три президента (В.Г.Тафт, В. Вильсон и Теодор Рузвельт), девять государственных секретарей, кардинал, главы других конфессий, командующий Армией спасения, ученые, писатели. Кроме того, многие из подписавшихся адресовали Луи Маршаллу личные письма солидарности. Так, бывший госсекретарь Роберт Ланцинг писал, что в 1919 г. ПСМ попали и к нему в кабинет, но он, к сожалению, сумел приостановить их хождение только в правительственных кругах. Кардинал О’Коннелл с негодованием повторил, что любая дискриминация — религиозная или расовая — по природе своей антиамериканский феномен37. В феврале 1921 г. вышла из печати книга Германа Бернштейна «История лжи»38, первое филологическое доказательство подложности ПСМ. Полиглот Бернштейн, получивший образование в России и Америке, первым показал, из какого сора скомпилированы ПСМ. Он извлек пратексты, из которых заимствовали и подворовывали издатели и компиляторы ПСМ: два таких пратекста принадлежат немецкому романисту Герману Гедше, издававшему свои опусы под псевдонимом сэр Джон Ретклифф, и еще один — русскому иеромонаху и бывшему ксендзу И. Лютостанскому, создателю многотомного труда «Талмуд и евреи» (1880). Бернштейн припомнил одну главу романа «Биарриц» (1868) немецкого сэра Джона Ретклиффа, изданную в России отдельной брошюркой под названием «Еврейское кладбище в Праге и совет представителей двенадцати колен израилевых»39 (1872), и показал, что все издания ПСМ следуют образу и подобию этой главы. Бернштейн также обратил внимание на ПСМ, изданные Г.В. Бутми в 1907 г. под названием «Враги рода человеческого». Изобличая «врагов», компилятор Бутми для пущей убедительности приложил к своим «речам» еще и «Речь раввина», очередной фантастический вымысел сэра Джона Ретклиффа, в свое время переведенный на русский язык с французского, и провел убедительное текстологическое сопоставление этой «Речи» с текстами ПСМ в изложении Бутми и Нилуса. Наконец,
Бернштейн привел отдельные пассажи и целые страницы, которые Сергей Нилус позаимствовал из трудов И. Лютостанского40. Книга Германа Бернштейна предъявила счет плагиаторам, показав, что тайные планы их героев были придуманы давным-давно «художниками слова», демонстрирующими свое предвзятое отношение к евреям. Книга пользовалась большим успехом у современников именно в силу наглядного текстологического анализа. Генри Форд встретил волну общественного возмущения и разоблачения упорным молчанием. Единственным, с кем он сгоряча захотел свести счеты, оказался Герман Бернштейн. В начале декабря 1921 г. Генри Форд вместе с Томасом Эдисоном совершили поездку на строительство дамбы в штате Алабама. Два великих предпринимателя хотели убедиться, следует ли вкладывать деньги в ее строительство. Разумеется, их осаждали толпы репортеров, а корреспондент «Нью-Йорк таймс» успел задать Г. Форду вопрос об «этих еврейских статьях». В ответ Форд «вдруг вспомнил», что еще в 1915 г. на «корабле мира» «один известный еврей» говорил ему «о могуществе еврейской расы, о том, как с помощью золота евреи правят миром, и о том, что только евреи могут положить конец войне». На следующий день ответ Форда появился в «Нью-Йорк таймс» (5/12/21). Под натиском новых репортерских расспросов, Г. Форду пришлось назвать «известного еврея» по имени — Герман Бернштейн, специальный корреспондент газеты «Нью-Йорк геролд». За распространение заведомо ложной информации Бернштейн подал в суд на мистера Г. Форда и выиграл судебный процесс41. Кампания общественного протеста в конце 1920-го — начале1921-го гг. против разжигания в стране антисемитизма принесла свои плоды. Луи Маршалл отмечал, что к осени 1921 г. антисемитский ажиoтаж в стране «практически выдохся», а «фордовская деятельность умирает медленной смертью»42, хотя статьи на «еврейские темы» по-прежнему появлялись в «Деарборн индепендент», но без былой регулярности и без цитат из ПСМ. Тем не менее Форд выпустил 2-й и 3-й тома антологии «Интернациональный еврей: главная мировая проблема», посвященные соответственно «еврейской активности в США» и «еврейскому влиянию на американскую жизнь»43. Сосредоточив внимание на вредоносном участии американских евреев во всех сферах отечественной жизни — спортивной, финансовой, правозащитной, музыкальной, театральной, кинематографической, кооперативносельскохозяйственной, общеобразовательной, — еженедельник перешел на личности, что в итоге обернулось очередным поражением Генри Форда. Так, оклеветанный Аарон Шапиро, представитель калифорнийских фермеров в кооперативах, возбудил в 1926 г. судебный процесс против мистера Г. Форда и успешно его завершил годом позже44. Но вместе с тем протесты общественности против распространения в стране антисемитской лжи нисколько не повлияли на выпуск неанглоязычных изданий ПСМ: в 1920 г. с «объяснениями и комментариями» они вышли на польском языке; в 1921 г. без комментариев — на русском под заглавием «Всемирный тайный заговор»; в 1926 г. с комментариями генерал-майора графа А. Череп-Спиридовича на русском под названием «Тайное мировое правительство». Не оставляли ПСМ в покое и Бориса Бразоля. Судя по его письмам, он задумывал высветить их масонские источники, в связи с чем просил лондонского соотечественника найти для него полный список членов Большой Восточной ложи во Франции, а также список всех делегатов Сионистского конгресса 1897 г. в Базеле, а еще узнать, не был ли Герцль масоном, а если был, то какой ложе принадлежал. Но замысел свой Бразоль не реализовал. В 1921 г. вышла его очередная книга «Мир на перепутье»45, где ПСМ не упоминались, но утверждалось, что свержение царя и приход к власти в России Временного правительства, а также все последующие международные события, включая парижские конференции и Версальский мирный договор, были частью пагубного движения, в котором евреи всего мира и президент США (в 1912-1921 гг.) Вудро Вильсон (к тому же еще и масон) действовали заодно. Бразоль обвинял весь мир в попустительстве Троцкому и его еврейским сподвижникам, принесшим России больше бед, чем татаро-монгольское иго. В частных письмах Борис Бразоль называл свою книгу «крупнокалиберным ударом по еврейским траншеям» и очень надеялся, что уж она-то откроет глаза новому президенту Хардингу и Конгрессу, и Америка не признает советскую Россию. Но заметили книгу Бразоля только в монархических кругах российской эмиграции, и через год она вышла в русском переводе, сделанном братом Бразоля Евгением. Довольный достигнутым, Борис Бразоль похвалялся, что три его книги доставили «им» бед больше, чем десять погромов. Эту его фразу повторяют все, кто упоминает Бразоля. Но интересно, какие три книги имел в виду сам автор? Несомненно, «Протоколы» и «Мир на перепутье». В двух других «Социализм против цивилизации» (1920) и «Итоги советизации» (1922) он пишет о всесторонней разрухе в советизированной стране, не смешивая антибольшевизм с антисемитизмом и не разглагольствуя о всемирном еврейскобольшевистском заговоре. Но в 1920 г. в Нью-Йорке вышел двадцатишестистраничный буклет «Кто правит Россией?»46, безымянный автор которого утверждал, что в «российском государстве давно уже доминируют евреи», в доказательство чего сообщал, что А.Ф. Керенский на самом деле еврей Кирбис (как тут не вспомнить письмо, которым Бразоль сопроводил рукопись ПСМ, переданную комитету сенатора Овермана в 1919 г., где упоминался адъютант Керенского, выкравший у военного министра и председателя Временного правительства книгу его тайных замыслов сгубить Россию), что в центральных органах всех дореволюционных демократических партий так же, как и в Совете Народных Комиссаров, одни евреи, и тут же предлагал списки их членов (с указанием имен, псевдонимов и национальности всех членов).
В свое время буклет (изданный для весомости на английском и русском языках) привлек внимание Джона Спарго, который с характерной для него методичностью показал, как стряпается ложь: имена русских деятелей «забываются», имена латышей на одной странице считаются латышскими, на другой еврейскими, списки пестрят именами евреев, никогда не состоявших в названных органах. «Все в этом буклете, — говорит Спарго, — и особенно полное пренебрежение к правде, типично для антисемитской литературы жалкой группки русских монархистов emigrйs, еженедельно собирающихся в подвале церкви на молебен о восстановлении царской власти»47. Несомненно, члены Союза единения России, издавшего буклет, думали и говорили на одном языке, так что многие из них могли состряпать такой буклет. Но зная общественное рвение Бориса Бразоля (лидировать, выступать и направлять), изучив дух и слог всех его «списков», аннотаций, «параллелей» и «приложений», можно предположить, что буклет «Кто правит Россией?» его пера дело и что именно этот безымянный буклет сам он считал своей третьей «погромной» книгой. Прошло более шести лет, прежде чем Генри Форд отреагировал на общественное мнение о его издательской деятельности и объявил тотальную «перестройку»48. 8 июля 1927 г. все газеты страны опубликовали «открытое письмо Генри Форда», в котором автомобильный король просил прощения, давал обещания, каялся и клял, в частности, тех, кто использовал его газету «для возрождения давно разоблаченного подлога и распространения так называемых «Протоколов сионских мудрецов», которые… не что иное, как грубое измышление о тайном сговоре евреев мира, якобы разрабатывающих глобальные планы захвата промышленности и капитала»49. Отказавшись от подложных ПСМ, Генри Форд, как человек честный, тут же отрекся и от «обманщика» Бразоля50. На самом деле, если судить по датам писем, хранящихся в музее Форда и архиве Бразоля, их контакты завершились в конце 1924 г. В 1923 г. Форд оплатил поездку Бразоля в Париж, чтобы тот приобрел у Н.А. Соколова письменные доказательства убийства царской семьи большевиками (Соколов занимался расследованием этого дела с 1919 г.). Вместо материалов Бразоль привез в Деарборн самого Соколова, у которого Генри Форд, по совету Бразоля, купил все, что мог использовать в судебной тяжбе с Германом Бернштейном как доказательство ответственности евреев за убийство царской семьи.51 На открытое письмо Генри Форда с радостью откликнулись карикатуристы, фельетонисты и люди с хорошим чувством юмора52. Но оно также положило начало изучению неприязненного отношения Генри Форда к евреям, всегда и откровенно враждебного в 1920-е гг., и все в общем сходятся на том, что гениальный индустриалист Генри Форд всю жизнь уверенно повторял то, во что верил преуспевающий фермер середины XIX века: мол, все зло идет из больших городов от финансистов, иноверцев, инородцев, обирающих тех, кто работает на земле. От массы ему подобных Генри Форда отличало только неукротимое желание (и неограниченные средства) донести свою веру до каждого дома на доступном языке. Успеху во многом способствовали послевоенная неустроенность в стране и чрезмерное прилежание, по крайней мере двух, сотрудников — личного секретаря Эрнста Либольда (никто никогда не изучал природу его антисемитизма) и ведущего журналиста еженедельника В. Дж. Камерона, истово верующего в идею британских израилитов (англоизраилитов), доказывающих (с конца XVIII в.), что подлинными потомками десяти колен Израилевых, взятых в плен ассирийским царем Саргоном II после падения Северного царства в 722-721 до н.э., являются британцы, а не евреи. Камерон считал евреев лжеизраильтянами и не жалел пера и чернил на разоблачение врагов своей веры. В начале 1930-х гг. ПСМ уже не занимали общественное мнение, они затаились в субкультуре пронацистских и близких им по духу антиправительственных организаций, а также среди несгибаемых урапатриотов, а их первые глашатаи вернулись к своим основным занятиям: Генри Форд, поправляя финансовые дела и подпорченную репутацию, направил силу на выпуск новых марок машин и тракторов, др Хаутон расширил медицинскую практику53, преподобный Дж. Симонс занял пост директора семинарии в Риге, издавал журнал «Христианский работник» (на русском языке), работал в Красном Кресте54. Борис Бразоль тоже переключил свой задор на другие темы: работал юрисконсультом по русским вопросам при юридической фирме «Братья Кудерт» в Нью-Йорке, периодически служил в различных госучреждениях, нуждавшихся в «совете» по тем или иным «русским вопросам», несколько лет подряд читал лекции по криминологии, экономике и русской литературе в Колумбийском университете, писал, переводил55, основал Пушкинское общество в США, где до конца жизни выступал с речами, в которых «стремился дать в общедоступной, но стилистически-выдержанной форме оценку творчества выдающихся русских мыслителей и художников слова»56. Но книг на политические темы он больше не издавал, разве что к сорокалетию трагической гибели царской семьи написал статью «Царствование Императора Николая II в цифрах и фактах (1894-1917 гг.)», которую исполнительное бюро ОМФ издало в 1958 г. отдельной брошюрой, в количестве 5 тыс. экземпляров по-русски и 3 тыс. по-английски57. При этом он всю жизнь оставался активным участником (чаще всего президентом или вице-президентом) разнообразных антикоммунистических комитетов и организаций, в том числе Русско-финского союза борьбы с коммунизмом и Общероссийского Монархического Фронта58. Подвизался Бразоль и в пронацистски ориентированной газете «Россия», которую основал и выпускал в Нью-Йорке в 1933-1941 гг. перебравшийся из Харбина полковник царской армии Николай Рыбаков. «Россия» широко освещала деятельность русских
фашистов Китая и США, а в нерусскоязычных нью-йоркских газетах тем временем неоднократно «предполагали», что и Бразоль связан с русскими фашистами дома и за границей. Предположения были, скорее всего, обоснованными: ненавистник жидобольшевистского режима, наверняка, симпатизировал нацистскому режиму-«освободителю»59. С нападением нацистской Германии на Советский Союз Бразоль начал атаковать Конгресс письмами протеста против ленд-лизовской помощи СССР. Когда США вступили в войну, ФБР обратило внимание на деятельность Всероссийской фашистской организации (ВФО), очень активной, хотя и немногочисленной русской фашистской партии в США. В мае 1942 г. в суде слушалось дело А.А. Вонсяцкого60, «вождя» русских фашистов. Бориса Бразоля вызывали на слушания свидетелем. В своих показаниях Бразоль говорил о том, что никогда лично не встречался с графом Вонсяцким, хотя и вспомнил, что получил от последнего письмо где-то в середине 1930-х гг. с предложением возглавить Братство русской правды в США61. Подозревая Бразоля в профашистской деятельности, ФБР заинтересовалось его рукописным архивом в библиотеке Конгресса, куда Бразоль передал его еще в 1939 г. с указанием, что доступ к его 46 «коробкам» может быть разрешен не ранее 1953 г. Агентам ФБР потребовалось получить особое разрешение генерального прокурора страны прежде, чем библиотека Конгресса предоставила им доступ к материалам Бразоля. Судебного разбирательства за этим не последовало. В связи с окончанием Второй мировой войны, оккупацией центральной и восточной Европы советскими войсками, притоком в страну из Европы тысяч перемещенных лиц и нагнетанием холодной войны Америка снова оказалась в тисках «красного страха», получившего на этот раз название «эпохи маккартизма». В обстановке страха и подозрительности ПСМ снова оказались в ходу. По данным ФБР и ЦРУ, в распространении и разъяснении «параллелей» между ПСМ и современными событиями участвовали давно известные ура-патриоты, но на этот раз рядом с ними появились и новички, а именно советские агентыпровокаторы, подсказывающие всем честным американцам, что евреи США работают на преуспеяние коммунистического режима не только в СССР и Европе, но, главное, в своей стране. Смертельные враги Бориса Бразоля оказались его достойными учениками. Он, похвалявшийся тем, что для всех «красных, розовых и прочих революционно настроенных каналий был и остается самым ненавистным врагом», на деле оказался их идеологически близким наставником. В 1920-е гг., передавая свой опыт борьбы с большевиками и либералами, Бразоль наставлял монархиста-единомышленника: «…разоблачить их жидовскую сущность — и все будет в порядке». Советские коммунисты применили его опыт не сразу, сначала присмотрелись к тому, как это делалось в нацистской Германии, потом и сами начали: разоблачили сначала «еврейскую сущность» Сланского в Чехословакии — и «все было в порядке», потом разоблачили ту же сущность отечественных «космополитов» — тоже «все было в порядке», применили тактику Бразоля в США — и все сорвалось. Мы не знаем, как реагировал Бразоль, узнав62, кто делал с ним общее дело, может быть, вспомнил наставление любимого императора «нельзя чистое дело (т.е. погромы) делать нечистыми руками (т.е. путем подлога)» и пожалел, что в свое время вел борьбу с большевиками не тем оружием. А может быть, наоборот, потеплел к ним за то, что они пошли его путем и хоть поздно, но начали расправу с теми, с кем он призывал расправиться тридцать лет тому назад. А может быть, огорчился только из-за того, что даже соотечественники пользовались не его переводом ПСМ63. Америка второй половины XX в. уже не испытывала былого страха перед ПСМ и обращала внимание на них прежде всего в связи с коммунистическими махинациями. Тем не менее в начале 1960-х гг. американский Конгресс взял на себя задачу «объяснить введенным в заблуждение гражданам», что представляют собой ПСМ. Готовил это объяснение особый подкомитет, работа которого обычно сосредоточена на проверке того, как исполняются принятые Конгрессом законы и постановления, касающиеся внутренней безопасности страны. В августе 1964 г. этот подкомитет представил сенатскому комитету по судопроизводству отчет, озаглавленный «Протоколы сионских мудрецов: сфабрикованный «исторический» документ»64. Во вступлении к отчету сказано следующее: «На каждую страну и каждую эпоху приходится своя доля сфабрикованных «исторических» документов, со злым умыслом навязанных доверчивой публике. В Соединенных Штатах такие подложные документы периодически возникают на дне субкультуры извращенного экстремизма. «Протоколы сионских мудрецов» — один из самых пресловутых и живучих документов такого рода. Согласно «Протоколам», международный коммунизм является чистой манифестацией всемирного заговора евреев, стремящихся закабалить всех неевреев мира. Из чего, согласно «Протоколам», вытекает, что реальным врагом мира является не всемирный коммунизм, а всемирное еврейство. «Протоколы» — только один из множества сфальсифицированных документов о «международном еврейском заговоре». К примеру, совсем недавно материалы, поразительно схожие с «Протоколами», печатались в Советском Союзе в ходе жестокой кампании против еврейского меньшинства страны. Единственное отличие публикуемых в Советском Союзе материалов заключалось в том, что в них «международное еврейство» отождествляли с «международным капитализмом». Несмотря на неоднократное и авторитетное разоблачение злонамеренной фальши «Протоколов», люди беспринципные продолжают их распространять, а люди легковерные им доверять. Время от времени подкомитет по внутренней безопасности получает от честных, но введенных в заблуждение граждан не только вопросы о том, что представляют собой «Протоколы», но при случае и советы обратить внимание на
эти «Протоколы» как источник информации о коммунистических махинациях. Нельзя не обеспокоиться и тем, что некоторые группы, действуя во имя антикоммунизма, продолжают цинично использовать «Протоколы» для разжигания предубеждений и вражды среди американцев и тем самым ослабляют реальную борьбу, которую ведет эта страна с коммунизмом. Нижеподписавшиеся сенаторы рекомендуют опубликовать результаты анализа «Протоколов», проделанного подкомитетом, и тем дать окончательный ответ на все самые искренние распросы о характере, природе и значимости застарелой лжи под названием «Протоколы». По существу, предлагаемый отчет является сведением воедино тех выводов и заключений, к которым пришли независимые специалисты из разных стран, изучавшие происхождение и хождение «Протоколов». Среди цитируемых в отчете авторитетов епископ Пьер Чарльз, профессор-теолог иезуитского колледжа в Лувене, Франция; мистер Ричард Хелмс, замдиректора ЦРУ, США; профессор Джон П. Куртисс из Колумбийского университета, США, и доктор философии Хьюго Валентин из университета города Упсала, Швеция. Томас Додд, зампредседателя подкомитета Кеннет Б. Китинг Задумав написать эту статью, я хотела для начала приобрести собственный экземпляр ПСМ. Вошла в книжный магазин amazon.com в Интернете, проверила, да, есть ПСМ в переводе Виктора Марсдена, корреспондента лондонской «Морнинг стар» 1922 г., переиздание 2001 г. Щелкнула мышкой, чтобы отправить книжку в корзину с покупками — да не тут-то было: распроданы ПСМ! Так быстро распроданы — никогда такого не видала! Хотела заказать ПСМ в букинистическом отделе — их всего-то шесть штук и оказалось, — но с экрана мне для начала сообщили о том, что по Интернету разгуливает письмо, обвиняющее amazon.com в благосклонной оценке ПСМ, что, несомненно, злобный нонсенс. Продает ли книжный магазин amazon.com ПСМ? Да, продает, как и другие книги «спорных знаний», скажем, об НЛО. Следует ли книжному магазину amazon.com продавать книги «спорных знаний», и в их числе ПСМ? Несомненно, следует, поскольку обеспечение свободного доступа к печатному слову, каким бы мерзким оно ни было, одна из самых важных услуг книжной торговли, защищенная конституцией США. Но, пожалуйста, знайте, что amazon.com не разделяет взглядов, изложенных в ПСМ65. Я полюбопытствовала также, что пишут на amazon.com некоторые читатели ПСМ. Одни жалеют, что взяли в руки эту злобную галиматью, другие радуются, что наконец-то добрались до источника мирового зла. Воистину, есть у ПСМ начало, нет у ПСМ конца. Но это лишний раз поддержало мое желание рассказать, как справилась с ПСМ Америка в прошлом веке. Примечания 1 Карл В. Аккерман, издатель филадельфийской «Паблик леджер» первым в США полностью опубликовал ПСМ в двух октябрьских выпусках газеты в 1919 г., представив их как протоколы большевиков. 2 В 1903 г. сокращенный вариант ПСМ, озаглавленный «Программа завоевания мира евреями», опубликован петербургской газетой «Знамя», редактируемой П.Крушеваном. В 1905 г. расширенная версия ПСМ появилась в качестве приложения ко 2-му изданию книги Сергея Нилуса «Великое в малом и антихрист как близкая политическая возможность», изданной в Царском Селе. В 1906 и 1907 гг. ПСМ выпущены Г.В. Бутми в Санкт-Петербурге в виде отдельной брошюры под названием «Враги рода человеческого». В 1911 и 1912 гг. ПСМ переизданы Сергеем Нилусом в Сергиевом Посаде. В 1917 г., в четвертый раз переиздав ПСМ, Сергей Нилус впервые приписал их авторство Теодору Герцлю. Это издание стало самым популярным в мире. 3 Бурцев В.Л. В погоне за провокаторами; «Протоколы сионских мудрецов»— доказанный подлог. М.: «Слово», 1991 (первое издание — Париж: 1938). С. 266. 4 Norman Cohn. Warrant for Genocide. The Myth of the Jewish World Conspiracy and the Protocols of the Elders of Zion. (London: Serif); Leon Poliakov. The History of Anti-Semitism. Suicidal Europe, 1870-1933, volume IV. Oxford University Press, 1985. 5 Из eго доамериканской жизни известно главным образом то, что он сам рассказывал и писал о себе в частной переписке, служебной документации и в Who’s Who, и то, что говорили о нем бывшие соотечественники: Борис Львович Бразоль, сын Л. Е. Бразоля, основоположника российской гомеопатии, родился в Полтаве. Студентом юридического факультета Санкт-Петербургского университета активно участвовал в работе радикально настроенных студенческих кружков, увлекался марксизмом и театром, писал театральные рецензии (позднее похвалялся, что в России 1910-х гг. они очень высоко оплачивались). В 1907 г. выпустил первую книгу «Женские силуэты в русской литературе», в 1910 — вторую «Критические грани». После окончания университета принят на службу в министерство юстиции, в 1912 г. направлен в Лозанну для изучения новейших научных достижений в криминалистике. В 1914 г. принимал участие в ревизии по делу Бейлиса. Отчеты, представленные Б.Л. Бразолем в министерство юстиции, повлекли за собой суды над журналистами, юристами и свидетелями, выступавшими в защиту Бейлиса. В Первую мировую войну Бразоль в чине «младшего лейтенанта» Его Императорского Величества Первого пехотного полка находился на Юго-Западном фронте, в августе — октябре 1914 г. участвовал в Галицийской и Варшавской операциях, был ранен, награжден и демобилизован. В марте 1916 г. получил на расследование дело военного министра генерала В.А. Сухомлинова, арестованного по обвинению в злоупотреблениях и
измене, и очень быстро его завершил: Сухомлинова заключили в крепость, а Бразоля в том же году ввели в состав правительственной комиссии, ведущей переговоры с Англией о новом военном займе, и откомандировали в Лондон. Пока Бразоль вел работу в Англии, в 1915 г. в Петрограде вышла его книга «Очерки по следственной части». Лондонские переговоры завершились успешно: Россия получила заем в 600 млн долларов на приобретение в Америке военного сырья и оборудования, и в самом конце 1916 г. Б.Л. Бразоль появился в США в качестве юрисконсульта англо-российской комиссии по военным закупкам. 6 Краткие сведения о трудах и днях Б.Л. Бразоля в Америке см. в Who’s Who in New-York (City and State), 13th ed. (New York: 1960), p.147; Who Was Who in America (Chicago: 1968), vol. IV, p.113; более подробные — в работах историков, политологов и писателей-документалистов, на которые ссылается настоящая статья. 7 У Хаутона и Бразоля оказалось много общего. Оба — выпускники столичных университетов: Хаутон окончил медицинский факультет; оба прошли профессиональную стажировку за границей: Хаутон в Берлине. Оба в чине «младшего лейтенанта» оказались сначала на военной службе — правда, Бразоль на передовой, а Хаутон в запасном медицинском корпусе в штате Нью-Йорк, оба только начинали службу в министерстве обороны, хотя и в разных секторах — Хаутон в Восточном отделе. Оба были воинствующими патриотами и добрыми христианами (Хаутон — методист). У них и страсть была одна — антисемитизм, правда, у Бразоля культурно вскормленный и идеологически сцементированный, а у Хаутона как бы доморощенный и еще не умудренный опытом. Был у них и общий враг — «большевики», о которых Бразоль знал все, а Хаутон только самое общее. 8 Это заключение, скрепленное с машинописной копией ПСМ, хранится в Национальном архиве США. В нем сказано, что копии ПСМ есть у Б. Бразоля и у судьи Хьюза, получившего ее от Хаутона. Любопытно и то, что служащего, писавшего заключение, поразило, что надвигающийся большевистский переворот как бы следует плану, изложенному в ПСМ. (Robert Singerman «American Career of the Protocols of the Elders of Zion», American Jewish History, No.71. Sept 1981, p.51, footnote 7). 9 О том, что произошло дальше вспоминает собственный корреспондент газеты Герман Бернштейн. (Herman Bernstein. The Truth about «The Protocols of Zion». A Complete Exposure. (New York, N.Y.: KTAV Publishing House, 1971, reprint of the 1935 ed.), pp.43-44). 10 В 1960-е гг. это донесение Бразоля, датированное 13 ноября 1918 г., обнаружил в архивах госдепартамента США английский историк Энтони Саттон, см. Antony C. Sutton. Wall Street and the Bolshevik Revolution. (New Rochelle, N.Y: Arlington House, 1974), pp.187-188. Одновременно Бразоль направил свое донесение и Верховному Главнокомандующему Добровольческой армии. Содержание этого донесения «от американского агента» в 1924 г. цитировал на французском языке А. Д. Нечволодов, а в 1928 г. на русском — В.В. Шульгин в работе «Что нам в них не нравится…: Об антисемитизме в России». (М.:Русская книга, 1994) С. 352-353. 11 Исследуя широко распространяемые в 1920-е гг. слухи о связях большевиков с международными банками, Саттон опубликовал пeреписку еврейских общественных деятелей и банкиров России с еврейскими общественными деятелями и банкирами-евреями Америки. (Antony C. Sutton, pp. 191, 194-197). 12 Leon Poliakov. The History of Anti-Semitism. Suicidal Europe, 1870-1933, volume IV. Oxford Univeкsity Press, 1985, p. 232. 13 Ibid, pp. 231,382-383. 14 Моррис Хилквит (1869, Рига — 1933, Нью-Йорк), юрист, пацифист, теоретик нерадикального социализма, автор книг «История социализма в Соединенных Штатах» (1903), «Теория и практика социализма» (1909) и мемуаров (1934). 15 Philip S. Foner. The Bolshevik Revolution. Its Impact on American Radicals, Liberals, and Labor. A Documentary Study (International Publishers: New York, 1967), pp. 43-4, 266-269. 16 United State Congress, Senate, Subcommittee on the Judiciary. Brewing and Liquor Interests and German and Bolshevik Propaganda, 3 vols. (Washington: 1919). 17 Robert Singerman, p. 53. 18 Brewing and Liquor Interests and German and Bolshevik Propaganda, February 11-March 10, 1919, p.135 19 Как ни фантастично звучат показания Симонса, они не уникальны. И внутри Советской России, и среди эмигрантов из России подобное говорили и писали достаточно часто, см.: Агурский М. Идеология национал-большевизма (YMCA-PRESS, 1980), с. 6-11. 20 Leon Poliakov, pp.233-236, 383-384. 21 Lieutenant Boris Brasol. Recognize the Omsk Government! Appeal to the American and Allied Nations . (New York City, 1919). 22 Первым рассказал о фордовской наемной команде разоблачителей «всемирного еврейского заговора» Норман Хэпгуд в серии статей «Юдомания Генри Форда изнутри» в еженедельнике «Херст’с интернешионал» в июне — ноябре 1922 г., его с полным доверием цитируют все последующие исследователи вопроса. 23 Boris Brasol. Socialism Vs. Civilization.(New York: C. Scribner’s sons, 1920), 289 pp. 24 The Protocols and World Revolution Including a Translation and Analysis of the “Protocols of the Meetings of the Zionist Men of Wisdom. (Boston: Small, Maynard, 1920), 149 pages. 25 (Neil Baldwin, Henry Ford and the Jews: The Mass Production of Hate (New York: PublicAffairs, 2001), pp.143-144; Robert Singerman, p.68.
26 Praemonitus praemunitus. The Protocols of the Wise Men of Zion Translated from the Russian to the English Language for the Information of all TRUE AMERICANS and to Confound Enemies of Democracy and the REPUBLIC also to Demonstrate the Possible Fulfillment of Biblical Prophecy as to WORLD DOMINATION by the CHOSEN PEOPLE. Published by the Beckwith Company аt 299 Madison Avenue, City of New York. (1920), 165 pages. Как видно по печати, д-р Хаутон особенно акцентирует в заглавии слова «истинные американцы», «республика», «мировое господство», «народ избранный». 27 Нельзя не заметить, что сочинитель впервые заговорил «красиво» и всю символику еврейского русскоязычного большевизма построил на игре английских слов на «Р=П»: с одной стороны, конец (в звезде) — point, с другой стороны, пункт (программы) — point, а названия шести пунктов программы — purse, press, peerage, Palestine, proletarianizm, Prince of Israel. 28 The International Jew. The World’s Foremost Problem. v. 1 Being a Reprint of a Series of Articles Appearing in the Dearborn Independent from May 22 to October 2. 1920. November 1920. На русском языке эти статьи помещены на сайте: http://borzoi.dvo.ru/elib/fordg000/00000024.htm. 29 John Higham, Strangers in the Land: Patterns of American Nativism (New Jersey, 1955), p. 685. 30 Louis Marshall, Selected Papers and Addresses. Philadelphia, 1957, v. 1, p. 334. 31 Neil Baldwin, Henry Ford and the Jews: The Mass Production of Hate (New York: PublicAffairs, 2001), pp. 6770, 98-99. Douglas Brinkley, Wheels for the World: Henry Ford, His Company, and a Century of Progress, 19032003 (Viking Penguin, 2003), pp. 257-258, 261. 32 The “Protocols”, Bolshevism and the Jews: An Address to Their Fellow-Citizens by American Jewish Organizations. 33 Neil Baldwin, pp.147-148, 373. 34 Leon Poliakov, p. 250. 35 John Spargo. The Jews and American Ideals (New York and London: Harper and Brothers Publishers. 1920). Джон Вебстер Спарго (1876-1966), фабианец, социалист, проповедник методистской церкви, один из самых ярких лидеров рабочего движения и основатель (вместе с Самуэлем Гомперсом и Джорджем Крилом) Американского союза демократии и труда, в начале века с неутомимой последовательностью добивался введения в стране законов, регулирующих труд детей и женщин, а после Октябрьской революции с такой же последовательностью разоблачал «большевизм», см. его книги: The Bitter Cry of the Children (1906), Applied Socialism (1912) , 1922 г.Americanism and Social Democracy (1918), 1922 г. Social Democracy Explained (1918), The Psychology of Bolshevism (1919), Bolshevism the Enemy of Political and Industrial Democracy (1919), Russia as an American Problem 1920), The Greatest Failure in All History (1921). 36 Herman Bernstein. The Truth about «The Protocols of Zion», pp.56-57. 37 Leon Poliakov, p. 251. 38 Herman Bernstein. The History of a Lie. «The Protocols of the Wise Men of Zion» (New York, 57 Rose Street: J.S. Ogilivie Publishing Company, 1921). 39 Текст отпечатан в санкт-петербургской типографии товарищества «Общественная польза», а в предисловии к нему, в частности, сказано: «Содержание легенды не есть вымысел одного Редклиффа; скорее Редклифф, со свойственным ему фантастическим воображением, собрал части в одно целое и окрасил все поэтическими красками, поражающими, может быть, чрезмерною яркостью, но тем не менее представляющими интерес». 40 Филипп Грейвс, константинопольский корреспондент лондонской «Таймз», обнаружил еще один пратекст ПСМ — сатиру французского адвоката Мориса Жоли «Диалог в аду между Макиавелли и Монтескье, или Макиавеллиева политика в XIX в.» (1864 г.), о чем и рассказал читателям газеты 16, 17 и 18 августа 1921 г., (Norman Cohn, pp.78-83). 41 Neil Baldwin, pp. 164, 237, 375. 42 Leon Poliakov, pp.251- 252. 43 Jewish Activity in the United States. volume II of Тhe International Jew, Being a Reprint of a Series of Articles Appearing in the Dearborn Independent from October 9, 1920 to March 19, 1921. Jewish Influences in American Life. Volume III of Тhe International Jew, The World’s Foremost Problem, Being a Reprint of a Third Selection from Articles Appeared in the Dearborn Independent. 44 Neil Baldwin, pp. 192-217. 45 Boris L. Brasol. The World at the Cross Roads. ( Boston: Small, Mayhard & company, 1921). Борис Бразоль. Мир на перепутье. Пер. с англ. Е.Л. Бразоля. Всеславянский книжный магазин, Белград, 1922. 46 Who Rules Russia. (New York: Unity of Russia, 1920). 47 John Spargo. The Jews and American Ideals, pp. 145-146. 48 В мае 1927 г. Форд при содействии своих эмиссаров (земляка-детройтца Эрла Дэвиса, бывшего ассистента генерального прокурора США, и Джозефа Палма, служащего в нью-йоркском отделении разведывательного управления, которые связались с вице-президентом Американского еврейского комитета Натаном Перельманом, бывшим конгрессменом) передал Луи Маршаллу, что хочет любой ценой положить конец всем выпадам и оскорблениям, которые его еженедельник нанес евреям; что он понял, что В. Камерон его попросту обманывал, а он сам и не догадывался, какую пагубу несли в себе статьи этого журналиста. На это Луи Маршалл посоветовал Генри Форду, во-первых, выразить «свое сожаление» в открытом письме, вовторых, во всеуслышание просить прощения за причиненный ущерб, в-третих, дать заверение себе и
окружающим, что подобные выпады не повторятся, и наконец, найти способы частичной хотя бы компенсации оболганной стороне. Десять дней раздумывал автомобильный король над полученным советом и, наконец, попросил Луи Маршалла составить от его имени открытое письмо. Получив письмо через несколько дней, Генри Форд подписал его, «не изменив и буквы», и дал указание незамедлительно опубликовать его во всех отечественных и зарубежных газетах. 49 Полный текст письма см.: 1922 г. (Neil Baldwin, pp. 233 — 240). 50 «Меня обманули. С этим писателем мы больше дела не имеем». (Ernst Feder, «A German Visits Henry Ford», Living Age, October, 1930, p. 158). 51 Robert Singerman, pp. 73-74; Anthony Summers and Tom Mangold, The File on the Tsar (New York: 1976), pp.173-175. 52 Например, Эптон Синклер: Эптон Синклер. Дельцы. Автомобильный король Перевод М. Урнова. (М: Правда, 1986). 53 Who is Who Among Physicians and Surgeons (New York: 1938), p.367. 54 The Encyclopedia of World Methodism (Nashville: 1974), vol. II, pp. 2157-56. 55 В 1927 г. Бразоль выпустил университетское пособие «Компоненты преступления», неоднократно переиздававшееся в Америке до середины 1970-х гг., написал работу об Оскаре Уайльде (1938 г.), удостоенную золотой медали Института литературы и искусства Франции и признанную сыном Уайльда лучшей из всего сказанного об отце. Он перевел сказки Пушкина (1936 г.), «Дневник писателя» Достоевского (1949 г.) и «Историю русского театра XVII-XIX вв.» Б.В. Варнике (1951 г.) и издал на русском языке десятка два брошюр, посвященных великим деятелям русской культуры. 56 Читая его русские «речи», трудно представить, что они написаны человеком, еще недавно строчившим доносы, множившим клевету и похвалявшимся, что его три книги обошлись «им» дороже десяти погромов. 57 За последние годы эта брошюра выходила несколькими изданиями в России и Беларуси и попала на множество сайтов в Интернете. 58 Майкл Сейерс и Алберт Кан приводят в своей книге рассказ о том, как в 1935 г. на встрече представителей различных антисоветских белоэмигрантских организаций Борис Бразоль более часа отчитывался о своей антибольшевистской деятельности и с особой гордостью говорил о «своем скромном вкладе» в кампанию протеста против признания США новой страны — Советской России. (Michael Sayers and Albert E. Kahn. The Great Conspiracy. The Secret War Against Soviet Russia. (Boston: Little, Brown and Company, 1946), pp. 344-345. 59 Недавно опубликованные воспоминания летчика-испытателя Бориса Сергиевского и его племянника Адама Хохшилда как раз это и подтверждают; см.: Allan Forsyth and Adam Hochschild. Ai1922 г. rplanes, Women, and Songs. Memoirs of a Fighter Ace, Test Pilot, and Adventurer Boris Sergievsky (Syracuse University Press: 1999), pp. 245-246. 60 John J. Stephan. The Russian Fascists. Tragedy and Farce in Exile 1925-1945. (Harper & Row, Publishers: 1978). На русском языке о Вонсяцком см: http://vnpr.borman.ru/biografy.htm. 61 John J. Stephan, pp. 288, 291. 62 В том, что Бразоль знал (хотя бы из книги Дж. Эдгара Гувера «Мастера обмана: о коммунизме в Америке и о том, как с ним бороться», 1956), что большевики ведут антиеврейскую пропаганду в США, можно не сомневаться. Борис Бразоль и Дж. Эдгар Гувер, директор ФБР в 1924-1972 гг., вместе начинали борьбу с большевиками в «ласковой комиссии», в последующие десятилетия Бразоль н ередко писал Гуверу, напоминая о своих заслугах в этой борьбе. 63 Советские махинаторы, как и доморощенные «патриоты» Америки, распространяли ПСМ в переводе Виктора Марсдена, ставшем хрестоматийным в англоязычном мире. 64 Protocols of the Elders of Zion: A Fabricated “Historic” Document. A Report Prepared by the Subcommittee to Investigate the Administration of the Internal Security Act and Other ecurity Laws to the Committee on the Judiciary United State Senate. 66th Congress, 2nd Session. Printed for the use of the Committee on the Judiciary. U.S. Government printing office, Washington printing office: 1964. 65 То же самое было сказано на экземплярах ПСМ, приходивших ко мне из разных библиотек по межбиблиотечному абонементу. На титульном листе аккуратная наклеечка с грифом той или иной университетской библиотеки предупреждала, что «сам факт наличия данной книги в вышеназванной библиотеке не означает, что библиотека/университет одобряет ее содержание с нравственной, философской, теологической или научной точки зрения. Позиция, занимаемая вышеназванным университетом по этим вопросам, всем хорошо известна. Для нормальной работы вышеназванного университета так же, как для сохранения его доброго имени, иногда необходимо хранить в библиотеке книги, содержание которых вышеназванный университет не одобряет».
ПИСЬМА ИЗ ШЕСТИДЕСЯТЫХ Письма М.А. Гозенпуда С Матвеем Акимовичем мне сказочно повезло. По всем законам учебной иерархии Киевского музыкального училища имени Р.М. Глиэра, не будучи студенткой фортепианного отдела, я не могла учиться у профессора Гозенпуда. Теоретикам положен курс «общего», а не «специального» фортепиано. По счастливому для меня стечению обстоятельств моя преподавательница1 уходила в декретный отпуск, и ее учеников нужно было срочно пристроить. У М.А. Гозенпуда были «свободные» часы. С новым преподавателем мне суждено было общаться в училище чуть более года. Именно общаться, а не просто приходить на уроки по фортепиано. Матвей Акимович с гениальной прозорливостью чуткого педагога сразу понял, что нужно двадцатилетней девчонке, влюбленной в музыку, но не имеющей природных виртуозных данных. Да, он проходил с ней положенный репертуар. Но подход тут был диаметрально противоположным тому, который осуществлялся со студентами-пианистами. (Например, с учившимся у Гозенпуда несколько ранее Борисом Архимовичем2). Кстати, я совсем не помню, что тогда «проходила» в классе. Но зато сколько было увлекательных бесед о музыке, о событиях концертной жизни! Свидетельством тому — письма, благодаря которым общение с любимым педагогом продолжилось еще на два года, захватив и мой первый консерваторский курс. Многого я тогда не знала, не понимала. Например, совсем не знала творчества М.А. Не знала, что передо мною не только уважаемый в Киеве исполнитель-пианист, ученик легендарных Г. Беклемишева и Ф. Блуменфельда, но и композитор, представитель знаменитой школы Р. Глиэра, воспитавшего, как известно, таких всемирно известных (и таких разных!) творцов, как С. Прокофьев, Б. Лятошинский, Л. Ревуцкий. Да, мне приходилось видеть ноты фортепианных произведений Гозенпуда (некоторые из них он мне подарил уже перед отъездом), но что он — автор оперы, трех симфоний, четырех струнных квартетов и многого другого — я не знала. Музыка Гозенпуда тогда не звучала в Киеве, я не помню ее в программах пленумов Союза композиторов, хотя и была уже их заядлой посетительницей. Это уже позднее я обнаружила в «Энциклопедическом музыкальном словаре» Б. Штейнпресса и И. Ямпольского скупые данные, приведенные выше. (Они почти дословно были воспроизведены в шеститомной «Музыкальной энциклопедии» под редакцией Ю. Келдыша). Это только в «Історії української музики», изданной в 1992 году, можно встретить имя М. Гозенпуда, найти упоминание о его концертной3, общественной4 и, наконец, творческой, деятельности. Особенно часты в IV томе «Історії української музики» ссылки на камерные сочинения композитора. В конце пятидесятых Гозенпуд был в Киеве persona non grata. Педагог, отдавший Киевской консерватории двадцать восемь лет (с 1921 по 1949 год), был отстранен от работы в вузе, преподавал в средних учебных заведениях — в училище и музыкальной десятилетке. Сопоставив даты, можно легко догадаться о причинах — последствиях печально известных правительственных документов 1948 года, ведь в знаменитом постановлении «Про стан і заходи поліпшення музичного мистецтва на Україні в зв’язку з рішенням ЦК ВКП(б) «Про оперу «Велика дружба» В. Мураделі» М. Гозенпуд прямо назван в обойме «формалистов», творчество которых «сильно відгонить духом сучасної буржуазної музики». Не выдержав киевской травли, Гозенпуд уехал. Эксоды бывают разные. М.А. избрал Новосибирск, который ему поначалу казался землей обетованной. Там тогда открыли консерваторию. Туда Гозенпуд поехал в 1958 году. В Новосибирской консерватории ему суждено было проработать профессором, руководить кафедрой три года, до самой смерти в 1961 году, в возрасте 58 лет. Не желая расставаться с уважаемым учителем, кое-кто из его учеников рискнул последовать за ним. Я же еще около двух лет продолжала поддерживать связь эпистолярно. Всего у меня сохранилось десять писем из Новосибирска. Ниже некоторые из них с небольшими сокращениями. Вначале письма полны оптимизма, по крайней мере мажор в них преобладает. Но чем далее, тем больше жалоб на оторванность от родного Киева, на болезни. Я пыталась ободрить любимого учителя. Стараясь отвлечь от невзгод, подробно рассказывала о концертах и спектаклях, о событиях училищной жизни. В письмах можно проследить как развивается трагедия: художник гибнет, несмотря на кажущееся улучшение окружающих обстоятельств. Из последних сил сопротивляется поглощающей его болезни. Болят руки, а он дает концерты, болят глаза, а он, готовясь к выступлениям, вынужден иметь дело с рукописями. Все больше времени приходится проводить в больнице. Но — пишет ученикам бодрые письма с перечнем услышанных новинок, присылает вырезки из газет со своими рецензиями. Радуется успехам своих воспитанников: сообщает о поступлении в Новосибирскую консерваторию своей бывшей киевской ученицы, поздравляет меня с очередными достижениями в училище, подсказывает дальнейшие шаги (может быть, рискнуть поступать в консерваторию на год раньше...). И мучительно тоскует по родному Киеву, где его не поняли, затравили. Этот отчаянный вопль резким
диссонансом звучит на фоне всплеска музыкальной активности в нашей стране, свидетелями которой мы были в шестидесятые годы. Н.С.Шурова, кандидат искусствоведения 1Е.М. Вериковская — дочь выдающегося украинского композитора, ныне — заведующиая фортепианным отделом Киевского Высшего музыкального училища им. Р.М. Глиэра, заслуженный деятель культуры. 2 Ныне — ведущий педагог Национальной музыкальной академии имени П.И. Чайковского, доцент. 3Цикл концертов «От Баха до наших дней», где он исполнял фортепианную партию в скрипичных сонатах. 4Активный участник композиторской мастерской Ассоциации Современной Музыки. 5.ХI.1958 г. Дорогая Ниночка! Я был очень обрадован Вашим письмом — и самим фактом его получения, и его содержанием. Вы так подробно описали мне музыкальную жизнь Киева, так основательно на всем остановились, что я как будто сам присутствовал на концертах Гилельса и канадской певицы. Вы спрашиваете, как идет моя жизнь на новом месте, как работается в консерватории? Постараюсь в свою очередь обо всем написать. Новосибирск — это не Киев во всех отношениях, и культурная жизнь, и жизнь быта тут не имеет такого размаха и перспектив. Другое дело, что здесь я и Евг. Льв.1 можем работать в вузе, чего не было в городе на Днепре, а от этого наше материальное положение изменилось к лучшему. Главное, что тут можно спокойно всем без исключения нормально работать и чувствовать себя полноценным человеком. А ведь там и этого не было, и если можно было примириться с материальной стороной киевской жизни, то моральная ее сторона действовала на меня угнетающе. Почему всякая шушера могла вести работу в консерватории, а мы нет? Все упиралось в определенный момент, который и решил наше переселение в этот далекий и холодный край. Не легко это далось нам, и теперь, хотя уже прошло два месяца, но мы оба еще не освоились и подчас чувствуем себя оторванными от родных мест. Груз прошлых лет, проведенных в Киеве, дает себя знать, и должно пройти немало времени, прежде чем мы сумеем назвать Новосибирск своим городом и почувствовать реальную почву под ногами. Все это естественно в наших условиях, но я никогда не предполагал, что «преодоление прошлого» такой нелегкий шаг. [...] Чувствами и воспоминаниями я еще там, на Ленина 122 , и тоска часто гнетет до боли и не дает спокойно существовать. В «Прощании с Тригорским» А. Пушкин великолепно сказал: «от Вас беру воспоминанье, а сердце оставляю Вам». Так и у меня, дорогая Ниночка. Думаю, если только буду жив, то справлюсь с этим, тем более, что предпосылки тут во всех отношениях хорошие для меня и мне подобных. […] У меня в классе 4 композитора (один из них очень способный) и четыре пианиста в такой же пропорции. Консерватория очень молодая (существует 2 года), но растущая. Пед. состав намного лучший, чем на К. Маркса №53. Из историков могу назвать Н. Орлова (директор консерватории) и киевлянку Л. Хинчин, хороших лекторов и хороших музыкантов. Каждую неделю консерватория устраивает открытые концерты силами педагогов. 10.XI в связи с юбилейной датой Бородина состоится концерт, в котором и я принимаю участие (фортепианный квинтет Бородина). Тут неплохой симфонический оркестр и по пятницам проходят еженедельные концерты. Мы уже слушали 3 симфонию Брамса, VII симфонию Прокофьева, скрипичные концерты Бетховена, Шостаковича, Брамса. Солистами выступали Б. Гольдштейн, И. Безродный, Бабаджанян, Аксельрод. Конечно, все это не то, что в Киеве, но в марте сюда приедут Гилельс и М. Гринберг. Я сам начал писать и уже закончил фортепианные вариации на сибирскую тему. В январе будет мой авторский концерт (фортепианное трио, струнный квартет, романсы, фортепианные вещи), так что все идет к лучшему. Здоровье — на киевском уровне, побаливают руки и ноги. Морозов пока нет, и я не могу сказать, как поведет себя мой полиартрит. Об училище я имею кой-какие сведения, убеждающие меня в правильности сделанного шага. [...] Вы спрашиваете, можно ли Вам изредка писать мне? Изредка нельзя, а часто можно. Я буду очень рад этому. Пожелаю Вам всех благ. [...] Ваш М. Гозенпуд. Передайте привет И. <ошибочно — Н.> Комаровой4. 1 Евгения Львовна — жена Матвея Акимовича, пианистка, педагог. 2 Киевский адрес М.А. 3 Киевская консерватория. 4 Комарова И.И. — музыковед, тогда — педагог музучилища. 5.I.1959 г. [...] Жизнь здесь все-таки очень однообразная, достаточно серая, и люди мало чем интересуются. Боюсь, что и я, прожив здесь несколько лет, превращусь в типичного сибиряка, вот только водку не научусь хлестать так ловко, как это делают местные жители, для которых водка заменяет и театр, и книгу, и радио. Иногда меня охватывает уныние в этом окружении, но я верю, что наступит день, когда мы сможем быть в таком окружении, которое вполне удовлетворит. Ведь в дни, когда осуществляется космический полет на Луну, можно и должно верить в меньшее чудо! А таким меньшим чудом я считаю возвращение к тем привычным условиям, в которых прошла вся моя предыдущая жизнь. Тут, конечно, в определенном смысле спокойнее, чем в Киеве, и относятся к тебе несравненно лучше, но мне уже столько лет, что думать о собственной карьере не имеет смысла. Для этого не хватит лет, отпущенных природой или судьбой каждому из нас. На эти унылые мысли меня наталкивают состояние
здоровья и нервная система. Потерял сон и ночами лежу с закрытыми глазами, а сна нет. Более 9 дней тут стояли сильнейшие морозы — 40-50 гр., со вчерашнего дня температура повысилась до 23 гр., а это уже совсем легко перенести. Мой полиартрит выдержал это испытание, которое, наверно, повторится еще несколько раз. Тут также этими днями исполнялась 5-я симфония Малера, о которой я писал в «Советской Сибири» рецензию. 13 я играю по радио свои фортепианные вещи: Вариации на сибирскую тему и несколько этюдов. Кстати, в Киеве этими днями вышла из печати в издании Укрмузфонда II-я тетрадь моих фортепианных этюдов. […] Это, так сказать, символическое «прощание» с городом, в котором прошла моя жизнь. Что слышно у Вас, дорогая? Как проходят Ваши экзамены? Уверен, что отлично — ведь Вы у меня молодец во всех отношениях! [...] Простите за глупое письмо — голова не варит и мороз высушил остатки мыслей. [...] Будьте здоровы, моя дорогая [...]. Всех благ. М. Гозенпуд 26.II.1959 г. Дорогая Ниночка! Я не ответил на Ваше первое письмо, полученное еще в январе, так как не хотел портить Вашего настроения, а так как Вы меня обвинили чуть ли не в передаче Вам своего полиартрита (у Вас болели руки), то я, относясь к Вам хорошо, решил не портить Вашего здоровья. По-видимому, мне это удалось, так как Вы успели быть в Москве [...], следовательно вполне здоровы. Шутки в сторону, но я очень рад, что Вам удалось в короткий срок так много увидеть и услышать в Москве. Оперу Яначека «Ее падчерица» я видел в Новосибирске, и она мне очень понравилась: я даже написал полный подвал в газете «Советская Сибирь». Характеристика, которая Вами дается, говорит о Вашем хорошем вкусе и уменьи разбираться в новом и сложном произведении. [...] Что в «школке»1? Там, если не считать И. Комаровой, остальных педагогов следует отправить за пределы учебного заведения, настолько это не профессионально и убого. [...] Кончайте и перебирайтесь за пределы Украины, в Москву, Ленинград, но только не оставайтесь на Днепре [...]. 1 Так М.А. называл музучилище. 8.IХ.1959 г. Дорогая Ниночка! [...] Хотя Вы не спрашиваете моего совета, но как Ваш бывший педагог и человек, относящийся к Вам с искренним расположением, я все же рекомендовал бы поступать в заведение на Маркса №5 после III курса. В случае неудачи всегда можно договориться о продолжении занятий на IV курсе в «горбатой школке». Полагаю, что Ваших знаний вполне хватит для того, что бы выдержать экзамены в консерваторию, другое дело, что там не у кого учиться: «деятели» довели это некогда приличное учебное заведение до полного развала, но плюс тот, что Вы будете в своем городе и со своими родными. Посоветуйтесь с Инной Емельяновной1 — она умная и толковая женщина и плохого не порекомендует Вам. Если ждать окончания, то неизвестно, сможете ли Вы сразу держать вступительные экзамены — к тому времени что-нибудь придумают, что затруднит это мероприятие. [...] 6.IV очень успешно прошел мой авторский <концерт> в консерватории. Понравилась и музыка, и исполнение. Принимали очень тепло и даже больше. Радостно на душе, но в то же время немного горько, что нормальное отношение у нас приходит к человеку, когда у него не остается «разбега времени» и он болен. Что поделаешь, моя дорогая? Такова жизнь! Концерт частично пойдет по радио и будет повторяться в областной библиотеке. Как видите, климат тут иной. [...] Написал большую статью для «Советской культуры» о музыкальной жизни Новосибирска. Если напечатают и не сократят, то будет на следующей неделе [...] Пожелаю Вам всех благ и успехов во всех начинаниях. [...] Пишите! М. Гозенпуд 1И.И. Комарова (см. выше). 11.ХI 1959 г. Дорогая Ниночка! Большое Вам спасибо, что помните обо мне и хоть изредка даете о себе знать. Вы по-прежнему выступаете в своем «репертуаре» — интересуетесь концертами, электронными органами и всем тем новым, что встречается в музыкальном искусстве. Я рад за Вас, что этот червь любопытства (в хорошем смысле) гложет Вас и стимулирует на расширение Ваших знаний. [...] Выбранная Вами тема «Александр Невский»1 — очень хороша: здесь можно о многом сказать и многое раскрыть. Делаете Вы эту тему с Комаровой или с кем-либо другим? Если увидите Инну Емельяновну, то передайте привет, а заодно и слегка выругайте, что не ответила на мое последнее письмо. О себе, к великому сожалению, ничего хорошего не могу сообщить: болезнь моя прогрессирует, суставы ног, теперь и кисти рук, сильно болят и деформируются. [...] Я был у брата2 и показывался там одному из лучших профессоров. Утешительного ничего не услышал: болезнь приняла хроническую форму, и речь может идти не об излечении, а только о сохранении того немногого, что еще осталось во мне. А осталось совсем мало, дорогая, и это меня сильно удручает, не дает возможность нормально работать, сочинять, много ходить. [...] В концертах тут исполнялись «Колокола» Рахманинова. Я впервые услышал это изумительное произведение и сильно потрясен им. Посылаю Вам свою последнюю рецензию. [...]
Очень хотел бы Вас повидать, дорогая, но боюсь, что и этим летом в Киеве не буду — не хочу травмировать себя, так что мы опять не встретимся. Если позволит здоровье, то в январе-феврале полечу в Москву, не собираетесь ли Вы туда во время перерыва? Книга брата «Музыкальный театр в России» уже вышла из печати и была в Киеве. Всех Вам благ и прежде всего — здоровья — без этого нет жизни [...]. 1 Курсовая работа по кантате С. Прокофьева «Александр Невский». 2 Брат М.А. — Абрам Акимович, литературовед и музыковед, доктор искусствоведения, жил в Ленинграде. 8.I.1960 г. [...] Не писал все это время, так как возился с клиникой, врачами и прочими делами для определения себя в больницу, куда лягу по всей вероятности на будущей неделе. Здесь оказался очень хороший специалист по ревматическим заболеваниям, и я попаду в его клинику для исследования и лечения. Авось поможет, потому что самочувствие мое оставляет желать лучшего. Досрочно провожу свои экзамены в консерватории, чтобы не подводить студентов. В связи с тем, что мне трудно передвигаться, мало бывал в последнее время в концертах, вот только слушал пианиста А. Ведерникова в сольном и симфоническом [концертах], где он играл очень свежий и оригинальный концерт М. Равеля... Выступал 14.XII в консерватории с вечером фортепианных дуэтов (с Евг. Льв.). Играли две сонаты Моцарта, «Симфонические танцы» Рахманинова, его «Фантазию» и 3 пьесы Хачатуряна. Прошло успешно, несмотря на то, что играть мне сейчас очень тяжело. [...] Приветов в «школку» никому не передаю, так как кроме Вас у меня нет там людей, которые бы мной интересовались. [...] 13.II.1960 г. [...] С 20.I и по сей день я нахожусь в больнице. После резкого ухудшения у меня начался обратный процесс, и в настоящее время я чувствую себя значительно лучше. [...] С 25.II тут проводится неделя сибирской советской музыки. Намечены и мои произведения: струнный квартет, «Эпическая поэма» для оркестра и, если я выйду, то — соната для виолончели с фортепиано (проф. Пеккер и я). [...] Ваш М. Гозенпуд 1.Х.1960 г. Дорогая Ниночка! Под рукой нет конверта и поэтому пишу открытку. Отвечаю на Ваше последнее письмо: я прежде всего очень рад, что Вы продолжаете Ваше образование в вузе, во всяком случае, это заведение не «школка», а нечто более приемлемое. При Вашей любознательности и способностях Вы сможете взять все возможное и добьетесь хороших результатов. Учебный год окончил хорошо, а затем обострилось мое заболевание: я не мог никуда поехать и 3 месяца лежал в больнице, недавно вышел, но самочувствие мое весьма неважное, плохо хожу и руки не в порядке. Заниматься со студентами буду дома, пока не приду в норму. Леночка1 поступила в училище и хорошо успевает. [...] 6.Х тут открывается симфонический сезон, идут концерт-симфония Прокофьева (солист Д. Шафран) и «Поэма экстаза» А. Скрябина. Когда будет время и охота — пишите, буду аккуратно отвечать. А пока всех благ, желаю Вам успеха во всем. М. Гозенпуд 1 Дочь М.А.
М. Рашковская Борис Пастернак и Тарас Шевченко Совсем недавно в новом поступлении в фонд писателя, редактора, журналиста Ивана Спиридоновича Рахилло (1904-1979) в Российском Государственном Архиве литературы и искусства был обнаружен автограф Бориса Пастернака — заметка о Тарасе Шевченко, судя по всему подготовленная для выступления на радио. На листе помета Рахилло — март 1946. Эта датировка кажется вполне достоверной. Именно в марте исполнялось 85 лет со дня смерти украинского классика. В те годы подобные даты классиков XIX века отмечались широко. Рахилло в то время был сотрудником редакции новостей Всесоюзного радио. А имя Пастернака еще не стало настолько идеологически неудобным, чтобы полностью исключить его доступ к массовой аудитории. К сожалению, невозможно с уверенностью сказать, прозвучало ли это выступление в эфире. В «Вечерней Москве» в программе радиопередач на 9 марта 1946 г. есть анонс «Музыкально-литературного концерта, посвященного памяти Тараса Шевченко». Во всяком случае, именно письменный вид документа может быть объяснен тем, что выступление должно было прозвучать на радио. Когда Пастернак просто участвовал в каком-либо вечере, он не писал заранее свое выступление. Вот этот текст целиком. «Я хочу сказать несколько слов о Тарасе Шевченко как переводчик. По важности, непосредственности действия на меня и удаче результата Шевченко следует для меня за Шекспиром и соперничает с Верленом. Вот с какими двумя великими силами сталкиваюсь я, соприкасаясь с ним. Из русских современников и последователей Пушкина никто не подхватывал с такою свободою Пушкинского стихийного развивающегося, стремительного, повествовательного стиха с его периодами, нагнетаниями, повторениями и внезапно обрывающимися концами. Этот дух четырехстопного ямба стал одной из основных мелодий Шевченки, такой же природной и непреодолимо первичной, как у самого Пушкина. Другой, дорогой для меня и редкостной особенностью Шевченки, отличающей его от современной ему русской поэзии и сближающей его с позднейшими ее явлениями при Владимире Соловьеве и Блоке, представляется глубина евангельской преемственности у Шевченки, которою он пользуется с драматической широтой Рембрандта, Тициана или какого-нибудь другого старого италианского мастера. Обстоятельства из жизни Христа и Марии, как они сохранены преданием, являются предметом повседневного и творческого переживания этого большого европейского поэта. Наиболее полно сказалась эта черта в лучшем из созданий «кобзаря», поэме «Мария», которую я однажды был счастлив перевести, но можно сказать, что у Шевченки нет ни одной строчки, которая не была бы овеяна тем же великим освобождающим духом. Очень част у него образ молодой соблазненной и брошенной матери с ребенком на руках, в которой он неизменно видел образ Марии с младенцем. Такая невенчанная женщина с незаконным, как это тогда называлось, ребенком, была в старом обществе предметом гонения и безнаказанного глумления, одно из тех краеугольных попраний человеческого духа, от которого действительно нас освободила революция.* Короткий и по краткости малоговорящий отрывок этого мотива в рамках доступного времени я и прочту сейчас». Пастернак говорит здесь о своем переводе поэмы Шевченко «Мария». Сам перевод был сделан им еще в 1939 г. и тогда же опубликован в «Красной Нови» с вступительной редакционной заметкой, выдержанной в казенном атеистическом стиле. Заметка должна была объяснить появление в печати этой поэмы, представляющей собой украинизированный апокриф жизни Богородицы. Тогда же перевод вошел в отдельное издание «Кобзаря». В 1946 г. готовилось новое издание, осуществленное в 1947 г. Известно, что Пастернак частично пересматривал для него старый перевод. Но смысл выступления Пастернака гораздо шире, чем разговор о поэме. Это целый
комплекс взаимосвязанных идей поэта середины 40-х годов. Небольшой, предназначенный для произнесения перед самой широкой и неподготовленной аудиторией, написанный к случаю и, по существу, оставшийся неизвестным, текст с особой силой лапидарности «выговаривает» некоторые важные мотивы жизни и творчества поэта в первые послевоенные годы, в начале работы над романом. Рассказывая о Шевченко, Пастернак вольно или невольно говорит о самом себе, о понимании собственного пути в поэзии и культуре. В нем можно было бы выделить, по крайней мере, четыре важнейшие и внутренне неразрывные темы. Тема первая — пушкинская. Слова о пушкинском «стихийно развивающемся» «повествовательном» ямбическом стихе имеют отношение не только к поэзии Пастернака (что очевидно), но и к его прозе. Именно как к прозе поэта, к этой особой форме самораскрытия развивающейся и наблюдающей самое себя поэтической мысли. Своей лапидарной, ритмически организованной, образно и интеллектуально насыщенной прозой Пастернак на свой лад повторяет и зрелый пушкинский путь. Что же до восходящей к Пушкину традиции «развивающегося», «повествовательного» четырехстопного ямба традиции, общей для Шевченко и для Пастернака, — то примером этому может служить фрагмент из поэмы, посвященный бегству в Египет. Возможно, именно этот отрывок мог прочитать Пастернак радиослушателям: Так вот, иная мать, смотри, Что Ироды творят цари! Мария и не хоронилась С своим младенцем. Слава вам, Убогим людям, пастухам, Что сберегли Ее и скрыли И нам Спасителя спасли От Ирода! Что накормили И, напоив, не поскупились Ей дойную ослицу дать, Хотя и горемыки сами; И с Сыном молодую Мать Пустились ночью провожать Кружными тайными путями На шлях Мемфисский. А метла, Метла горящая светила Всю ночь, как солнце, и плыла Перед ослицей, что несла В Египет кроткую Марию И нарожденного Мессию. Горящая Метла — звезда Рождества, станет в скором времени темой поэтического шедевра Пастернака — стихотворения «Рождественская звезда». Тема вторая. Настаивая на связи духовной проблематики шевченковской поэмы с произведениями Вл. Соловьева и Блока, Пастернак уясняет и утверждает свою собственную связь с исканиями лучших мыслителей и поэтов символистской эпохи, «серебряного века». Значима и отсылка к имени Соловьева. Ведь чуть ли не до 70-х годов XX века Соловьев упоминался в советской печати только в разоблачительном контексте. К сожалению, пока еще крайне слабо разработана проблема соловьевской преемственности в творчестве Пастернака. Причем преемственность эта — по ту сторону подражательности, неразборчивого цитирования или же поверхностных историософских схем, что было столь характерно для символистской традиции. То, что опять-таки вольно или невольно усвоено Пастернаком у Соловьева, это идея неописуемой, вечно недосказанной, но вечно стремящейся воплотить себя красоты в Божественном замысле о мире, о природе, о человеке, о человеческом творчестве. Красоты, в конечном счете,
неотрывной от истины и добра и образующей основное содержание человеческой мысли и поэзии. Это — мир идей Юрия Живаго и стоящего за ним Пастернака. Упоминание Блока также неслучайно и стоит в непосредственной связи с началом работы над романом, герои которого, «мальчики и девочки», начинают свой «полувековой обиход» под влиянием Блока, Владимира Соловьева, Льва Толстого. В эти послевоенные годы Пастернак сам был овеян великим освобождающим духом творчества и христианства. Тема третья — понимание Пастернаком евангельских образов и смыслов как стержня всей европейской культуры, а культуры Европы — как непрерывного процесса толкования и переосмысления Евангельских повествований. Переведенный Пастернаком насыщенный украинскими реалиями, связанный с традициями украинского духовного стиха поэтический апокриф о жизни Девы Марии подтверждает это. И здесь очень важна обмолвка Пастернака о трактовке Шевченко евангельской темы с широтой Рембрандта, Тициана или другого итальянского мастера. Ведь одним из первоначальных названий евангельского цикла романа было «Старые мастера». Собственно, об этом, по словам поэта, «освобождающем духе» европейской культуры — и его «Рождественская звезда». И, наконец, тесно связанная с евангельскими текстами и евангельской апокрификой в европейской культуре четвертая тема выступления Пастернака: тема попранной, оскорбленной женственности, ставшая одной из важнейших тем европейской (а с нею и российской) духовности, культуры и истории. Здесь одна из стержневых идей, проходящих через все творчество Пастернака: оскорбленное, растоптанное человеческое достоинство, и прежде всего, достоинство женщины — непреложная предпосылка исторических катаклизмов. Это сквозная тема в оригинальном творчестве Пастернака. Можно вспомнить в этой связи и восьмую главу «Спекторского». Можно вспомнить строки из последнего стихотворения книги «Второе рождение»: И так как с малых детских лет Я ранен женской долей, И след поэта — только след Ее путей, не боле... Можно вспомнить и всю полноту эпизодов романа «Доктор Живаго», связанных с судьбой Ларисы Антиповой, начальные главы «Охранной грамоты» и «Людей и положений». И в шевченковской поэме батрачка Мария, укрепив дух апостолов во время Пятидесятницы и послав их проповедовать Слово Ее распятого Сына, умирает нищенкой в придорожной канаве. Во всяком случае, этот крохотный текст оказывается, на мой взгляд, концентрированным пособием для понимания самосознания и художественных и философских смыслов поэзии и прозы позднего Пастернака, для понимания всего комплекса его представлений об историчности человеческого духа и одновременно — о неподвластности духа «плену времени».
Йоханан Петровський-Штерн ДО УКРАЇНСЬКО-ЄВРЕЙСЬКОГО ДІАЛОГУ: РОМАН РАХМАННИЙ1 У середині 1940-х, років за п’ятнадцять до того, як новозаснована «Сучасність» (тоді ще мюнхенська) розпочала друкувати матеріали з українсько-єврейських взаємин, та майже за сорок років до того, як ініціативна група колишніх радянських в’язнів сумління в Iзраїлі започаткувала журнал «Діялоги» (1983—1987), на шпальтах емігрантсько-української преси з’явилася блискуча стаття, побудована на тоді ще ніким не поміченій паралелі між долею євреїв у Палестині (Iзраїлю ще не було проголошено) та українців в Україні. Їх автором був Роман Рахманний (Олійник, 1918—2002), якого Юрій Щербак назвав людиною, що відмовилася від долі «жертви комуністичного режиму» і приєдналася до боротьби проти «червоних “вершників Апокаліпсиса”»2. Біографічні дані скупі, але їх вистачить, щоб зрозуміти, як формувався Рахманний — енергійний полеміст і тонкий моралізатор. Він народився в селі Піддністряни на Львівщині. До 1937 року навчався в рогатинському, потім — у львівському лиіцеї. Потрапив під вплив Дмитра Донцова (1883—1973), ідеолога українського «інтегрального націоналізму». Але політичною діяльністю не захоплювався, мріяв стати священиком. Вирішив, що найкращий путь — до Львівської греко-католицької теологічної Академії. З приходом фашистів пішов у підпілля. Воював проти німців на боці ОУН. Розшукувався гестапо. Неймовірними зусиллями уникнув арешту, повернувся до навчання і у 1944 р. закінчив теологічну Академію. З наближенням радянських військ переїхав до Німеччини, де друкував статті і дослідження про український визвольний рух. 1949 року переїхав до Канади. Наприкінці 1940-х започаткував і редагував українські газети — «Час», «Українська трибуна», «Гомін України». Захистив докторську в Монреальському університеті за темою «Літературно-ідеологічні напрямки в Західній Україні, 1919— 1939»3. Потім — друкувався в українській пресі, керував українською секцією на канадському міжнародному радіо CBC, писав солідні дослідження з української культури, вважався за щонайбільш впливового журналіста української діаспори... 1994 року «віртуальне» повернення Рахманного в Україну було відзначено Шевченківською премією. Але повернення було сумнівним: новітні конформісти, поверхові неофіти української національної ідеї, зробили Рахманного своєрідним популяризатором Донцова (яким він ніколи не був, незважаючи на те, що ніколи не відмовлявся від високої оцінки донцовської діяльності на користь української незалежності). Те, що Рахманний послідовно розробляв ідею поліетнічної України, що походить із теорій В’ячеслава Липинського (1882-1931), залишилося за лаштунками сучасних досліджень4. Прикро, що до ювілейної збірки, присвяченої діяльності Рахманного, увійшла стаття Віталія Карпенка, сповнена характерної для цього журналіста відчайдушної ксенофобії та примітивного антисемітизму — навряд чи сам Рахманний благословив би її на публікацію5. Неймовірно, як швидко забулося, що в творчості Рахманного тема толерантності до меншин, насамперед — єврейська тема, посідала неабияк важливе місце. Протягом півсторіччя своєї публіцистичної діяльності Рахманний доводив, що з геополітичного та націєтворчого погляду українсько-єврейські стосунки мають стати невичерпним джерелом подальших розвідок у царині українського державотворення. Він першим звернув увагу на виникнення нових українсько-єврейських відносин серед українських дисидентів і привітав своєрідну канонізацію цих відносин, що відбулася в правозахисному русі 1960-х — 1970-х рр.6 Він одним із перших почав розробляти «паралельну історіографію», порівнюючи єврейський партизанський рух у Палестині, насамперед — бегінський Їргун, що боровся проти англійців та арабів, з ОУН, що під час
Другої світової війни намагалася протистояти більшовикам і фашистам7. Немовби уявляючи, яким має бути український аналог «алеї праведників» (музей Яд Вашем), Рахманний доводив, що в найстрашнішу для України годину — під час Голодомору, коли «на всіх язиках все мовчало», в першу чергу єврей, Осип Мандельштам, нагодувавши українську селянську родину, не злякався написати про «тіні страшні України, Кубані»8. Отже, продовжуючи метафору, за Рахманним, саме єврея — дарма що хрещеного, — треба вшанувати першим деревцем на тій уявній алеї українських «праведників світу». Рахманний не обмежувався історико-культурним коментарем до українсько-єврейських відносин: він доводив, що українсько-єврейські паралелі можна й треба практично втілювати. У своєму класичному памфлеті «На Вавилонських ріках України», що його було написано 1986 року на замовлення часопису «Америка», Рахманний наголосив, що відновлення власної держави та мови потребує від українців головного: переосмислити самих себе як модерну політичну націю — так само, як це зробили євреї наприкінці дев’ятнадцятого сторіччя9. Цікаво, що не тільки нація — але й протистояння національним забобонам об’єднує, за Рахманним, українців та євреїв. Так, вісімнадцять громадян Ізраїлю, незважаючи на шалену критику та стійкий антиукраїнський стереотип в єврейській національній свідомості, намагалися переконати ізраїльське суспільство в необхідності визнати митрополита Шептицького «праведником світу», — оці вісімнадцять, за Рахманним, втілюють людську гідність та заслуговують на українську вдячність10. Юдейсько-українські паралелі, інколи дуже ризиковані з погляду канонічного християнства, зцементували, за Рахманним, філософсько-історичний фундамент українського національного відродження. В есеї «Християнська основа українського націоналізму» Рахманний писав: «...Своїм учням-апостолам Він пояснював: «Я посланий тільки до загиблих овечок з Дому Iзраїля...». Коли ж Він в’їжджав у Єрусалим, напередодні Свята Пасхи, тоді його очі наповнювалися людськими сльозами жалю за своє рідне місто. У Своїй божеській візії Він бачив, як вороги облягли Єрусалим, здобули його, більшість мешканців вигубили, а решту прогнали на всі сторони світу. Так, Ісус Христос плакав над недолею юдейськоїзраїльського Єрусалиму, а не над недолею Риму, Царгороду, Москви чи будь-якого іншого святого місця, яке мало, чи має прагнення бути «універсальним центром людства» і якоїсь понаднаціональної всесвітньої держави і віри...»11. Таким чином, підкреслює Рахманний, саме юдейсько-ізраїльський патріотизм Ісуса переконливо свідчить, що «душу» треба класти «за друзів своїх», за свій власний народ, а не за всесвітнє царство загальнолюдського щастя. Вітхозавітні традиції в християнському мисленні — от чим має керуватися українська національна думка. На широкому історичному тлі українсько-єврейське порозуміння почалося з франківського «Мойсея», написаного під впливом розмови Івана Франка з Теодором Герцлем, знаменитого лесіукраїнківського «І ти боролась, як Ізраїль...», відгукнулося в 1970-х — 1980-х роках у публікаціях «Сучасності» і табірних творах українських дисидентів, насамперед — у класичному есеї Євгена Сверстюка «Зерна українськоєврейської солідарності», а після 1991 року набуло різноманітного інституціонального оформлення на постколоніальному українському просторі. Голос Рахманного не загубився серед багатьох, хто, попри державні заборони та національні забобони, відновлював українсько-єврейський діалог. Він був чи не першим, хто трансформував романтично забарвлений дует «двох» національних «самотностей» (метафору запропонували двоє канадійських вчених — Астер та Потічний12) у соціокультурний праксис. Своїм патетичним порівнянням він, здається, доводив, що єврейський національний досвід може і має стати парадигмою української національної розбудови. Читачеві «Єгупця» пропонуються два есеї Рахманного з тритомного видання його творів «Україна атомного віку: есеї, статті. 1945—1986 (Торонто: Гомін України, 1987). Правопис оригиналу збережено.
Роман Рахманний УКРАЇНЦІ ТА ІЗРАЇЛЬ: 37 РОКІВ ТОМУ І СЬОГОДНІ Уступлення Менахема Беґіна1 з посту прем’єр-міністра Ізраїлю завершує важливий етап в історії відновлення, закріплення і стабілізації самостійної держави ізраїльського народу. Менахем Беґін заскочив усіх — поінформованих і слабоознайомлених із внутрішніми справами ізраїльтян, коли він 1977 року очолив коаліційний уряд. Адже після багатьох років перебування в тіні за правління своїх суперників — Бен Гуріона(2) та його наслідників — колишній революціонер став законним головою законного уряду своєї країни. Життєпис Беґіна тепер доволі відомий мільйонам людей та й українцям у вільному світі. Але 37 років тому, коли десятки тисяч українських утікачів перебували в таборах для переміщених осіб у Німеччині й Австрії, мало хто з них знав про нього, хоча вже тоді він мав видне місце серед борців за визволення ізраїльського народу. Та визвольна боротьба велася не так уже проти арабів, як проти британців, які в ім’я своїх реальних та уявних інтересів прагнули передати т. зв. Палестину у володіння арабів. І це всупереч своїм державним офіційним заявам про те, що Великобританія подбає про привернення жидам3 їхньої біблійної батьківщини. Як це буває в інших поневолених народів, а в тому також і в українців, серед жидів виникли дві течії. Одна — леґалістська, під проводом Бен Ґуріона, який справу жидівської батьківщини ототожнював зі справою Великобританії та надіявся на «добру волю» британських політиків. Тим часом революціонери типу Аврагама Штерна4 і Менахема Бегіна вважали, що тільки активна боротьба проти окупантів може привести до визволення і встановлення власної самостійної держави ізраїльтян. Саме завдяки цій безкомпромісовій боротьбі організації Ірґун Цвай Леумі під проводом М. Бегіна дійшло до створення Ізраїлю5. Британська окупаційна політика в Палестині скомпромітувала англійців, а британська громадськість врешті мала досить кривавих жертв за незрозумілі їй близькосхідні цілі такої політики. Лондон відкликав свої війська з Палестини, і тоді ізраїльтяни проголосили свою незалежну державу на території, що її відокремила для них комісія Об’єднаних Націй в надії, що араби й жиди «мирно співіснуватимуть». Одначе арабські країни розпочали наступ на Ізраїль, з нищівними наслідками для себе самих6. Ізраїль втримався при житті буквально власними силами. Зовнішня допомога була суттєва, але тільки у формі дипломатичного визнання — Америкою та Совєтським Союзом, за якими пішли інші держави. Український визвольний рух завжди визнавав тезу про те, що кожний народ має право на свою власну самостійну народовладну державу. Того права не відмовлялося і жидам, хоча, перебуваючи під постійними ударами окупантів — совєторосіян і нацистських німців — українські патріоти в підпіллі не могли займатися близькосхідними питаннями. Все ж таки у вільніших умовах, після закінчення війни, рев. ОУН та УПА продовжували підтримувати цю саму тезу. А втім і вся вільна українська спільнота прихильно поставилася до визвольної боротьби жидів і до їхнього руху «повернення на землю своїх предків». Натяком на цей підхід може послужити стаття, надрукована ще 8 грудня 1946 року в газеті Час (Фюрт-Нюренберг). Отже, 37 років тому, коли вигляди на ізраїльську самостійну державу здавалися майже ніякі, часопис українських націоналістів умістив статтю з викладом виникнення розвитку і структури жидівського підпілля на території Палестини, частково заселеної арабами й жидами та під англійською окупацією. У статті виразно з’ясовано коляборантський характер політики легалістів з їхньою дивізією Гаґанаг, що час від часу спільно з англійськими окупаційними вояками влаштовувала «полювання» на членів групи А. Штерна та організації Ірґун7. Менахем Бегін до часу відступлення англійців мусів скриватися в підпільних помешканнях, де постійно йому загрожував арешт, якщо хтось із гаґанівців пізнав би його на вулиці, або
знав би адресу його таємної квартири. Сьогодні, 37 років після тих подій на території колишньої Палестини, варто нагадати нашій громаді продробицю про те, що вона своєчасно мала основну інформацію про становище в новоізраїльському суспільстві. А саме про три групи жидівських патріотів: про групу «легалістів» — себто Бен Гуріонових соціялістів і їхню збройну силу Гаґанаг, про Бегінових націоналістів-революціонерів під назвою Ірґун і про крайню групу Аврагама Штерна, до якої належав сучасний наслідник Бегіна, Їцак Шамір8. У згаданій статті підкреслено небезпечну можливість — виникнення громадянської війни між легалістами і революціонерами-самостійниками. Пізніші події, на світанні утворення Ізраїлю, підтвердили цей здогад. Тільки завдяки державницькому підходові Менахема Бегіна до визвольної справи ізраїльтянам пощастило уникнути збройної міжусобиці після того, як уряд Бен Ґуріона звелів відділам Гаґанаг артилерійським вогнем знищити корабель «Альталена» зі зброєю, призначеною для вояків Ірґуну. Загальний висновок із статті був такий: «Визвольне змагання кожного народу є святе, бо кожному народові прислуговує право на незалежне вільне державне життя...» Поряд із цим, у статті висловлено пересторогу в зв’язку з дволикою політикою Москви та її сателітів супроти визвольної боротьби ізраїльтян 1946 року. Вони — Совєтський Союз, Чехо-Словаччина і Польща — всіляко витискали жидів зі своїх територій і сприяли їхньому рухові повернення в Палестину, бо надіялися, що через своїх агентів вони створять пригожий ґрунт для комунізму в країнах Близького Сходу. Але після постання Ізраїлю режими Москви і її сателітів взялися всіляко переслідувати жидів — своїх громадян. Москва далі перешкоджає їхній еміграції та постійно підтримує арабські держави, що прагнуть знищити Ізраїль, як державу. Українські патріоти-самостійники 37 років тому і сьогодні протиставляться принципово цій імперіяльній політиці Москви, бо далі вважають, що кожній національності під сонцем належиться право на вільне, суверенне життя по своїй волі на рідній землі. Національна Трибуна, 11 грудня 1983 1Менахем Бегін (1913—1992) — до Другої світової війни командував Бейтаром в Польщі. З 1943 року — голова підпілля, що боролося проти британських колонізаторів Палестини, між 1979 та 1983 роками — прем’єр-міністр Iзраїлю. 2Бен Гуріон (1886—1973) — в 1906 р. організатор першої єврейської сільськогосподарської комуни та самооборони, в 1920-х рр. — фундатор Гістадруту, ізраїльського тред-юніону, з 1948 по 1953 рр. — прем’єр-міністр Ізраїлю. 3Великобританія подбає про привернення жидам — незважаючи на оголошену Британією Декларацію Бальфура (1917), в 1920—1940-х роках зовнішня політика Британії не сприяла декларованому бажанню утворити в Палестині «єврейського національного дому». 4Аврагам Штерн (1907-1942) — підпільник і поет, який боровся проти британської колоніяльної політики в Палестині. Був вбитий британським поліцейським в Тель-Авіві при загадкових обставинах. 5 Створення Iзраїлю — йдеться про Декларацію від 14 травня 1948 р. 6 Ніщивними наслідками для себе самих — йдеться про Війну за Незалежність (1947— 1949), започатковану палестинськими арабами, які відмовились визнати рішення ООН про розділ Палестини на дві держави — єврейську та арабську. 7Iргун — єврейська підпільна організація, створена в 1931 р. (після арабських антиєврейських погромів) військовими, які не погодилися з пасивністю Хагани, армії оборони. З 1943 р. на чолі Iргун стояв Менахем Бегін. 8Їцхак Шамір (1915) — підпільник, активний член Лехи, заступник голови Моссаду, двічі прем’єр-міністр Iзраїля. ДОЛЯ ЄРУСАЛИМУ — ДОЛЯ КИЄВА І ЛЬВОВА
Хтось може сказати: — Що, на ділі, єднає такі віддалені одне від одного міста, як Єрусалим і Київ чи Львів?... Але зіставлення цих трьох міст у цьому коментарі не випадкове і не тільки символічне. Йдеться бо про міста, що протягом віків були жертвами ворожих наїздів, об’єктами завойовування і предметом торгів між агресорами. Єрусалим сьогодні становить головну тему в тривалих конфліктах між арабськими країнами та Ізраїлем. У серпні 1985 року папа Іван Павло викликав пожвавлення у таборах суперників за посідання Єрусалиму, коли він сказав, що Єрусалим повинен би бути «столицею трьох монотеїстичних релігій». Цим твердженням папа тільки нагадав думку своїх попередників на Апостольському Престолі, які схилялися до погляду, що Єрусалим повинен бути під «суверенністю ізраїльтян, палестинців або й інших відповідальних груп». Так чи інакше, Єрусалим і вся територія по правому березі ріки Йордану становить найбільшу перешкоду на шляху до замирення на Близькому Сході, де ось уже кільканадцять років щоденно ведеться невиповіджена війна між арабами та ізраїльтянами1. Наші читачі можуть сказати: — Яке нам, українцям, до того діло? Нехай б’ються, бо палестинські араби мають право до своєї батьківщини і Єрусалиму, що є святим містом також для магометан... На мою думку, справа Єрусалиму і т. зв. Йорданського правобережжя політично важлива справа для українців: від її вирішення залежатиме колись і вирішення приналежности Києва чи Львова — двох головних міст у віковому конфлікті українців з росіянами і поляками. Тому я вважаю, що Єрусалим і Йорданське правобережжя повинні становити невід’ємну частину ізраїльської держави2. Адже Єрусалим був столицею Ізраїля з часів короля Давида, потім був столицею Юдейського королівства, на території, що її тепер фальшиво називають «правобережжям Йордану». А королівство Йордану — це штучно створена держава, що до 1948 року звалася Трансйордан. В тому році король Абдулла, васал Англії, англійськими танками завоював Старий Єрусалим, колишню Юдею і Самарію, включив ці землі у своє королівство і перезвав його на Йордан3. У шестиденній війні 1967 року Ізраїльтяни здобули Старий Єрусалим з околицею та відтиснули йорданців поза ріку Йордан. Таким чином відновлено справжню ізраїльську державу з Єрусалимом, як столицею. Що в її межах залишилася велика меншість арабського роду, то це не має значення, бо всі вони є нащадки тільки завойовників біблійної ізраїльської країни, так як польська меншість була чужим елементом у Галичині й на Волині. Але, як відомо, всі великодержави, які самовільно окупували різні чужі території та поділилися ними на всіх континентах, далі намагаються втримати фікцію т.зв. легітимності раз усталених держав і їхніх кордонів, без уваги на прагнення населення, яке там жило споконвіку. Ось так Польща постійно виховувала своїх громадян у переконанні, що «правобережна Україна» по Дніпро — це давня польська територія. Потім, під тиском обставин, це твердження обмежилося Галичиною, яку польські імперіялісти назвали «східньою Малопольщею». Тепер вони далі цупко в своїх кордонах тримають споконвічні українські землі — Підляшшя, Холмщину, Перемищину і Лемківщину, звідки насильно виселили українців саме 1947 року4. Подібно діяла і діє Росія. Її претензії до Києва обґрунтовуються ніби традиціями єдиної великодержави «трьох Русей» за Володимира Великого. Розширювання московської імперії проводилося за кошти України на спілку з Польщею: т.зв. Лівобережжя Москва забрала собі, а т.зв. Правобережжя — Польща. На переговорах у Ризі 1921 року, совєтська делегація, з особистого доручення Леніна, готова була віддати полякам не тільки Львів, але й частину правобережної України. Після другої світової війни Москва віддала Польщі Перемишль, що в 1939-1941 pp. належав до т.зв. Української ССР. Все це в ім’я т.зв. легітимності та «історичного принципу» — завоювання і задавненого посідання окупованої території.
Держави Заходу так само цинічно підходять до цієї справи із т.зв. принципу юридичного визнання даних держав-окупантів. Тому української державности з 1917-1923 років західні держави також не визнають і навіть уродженців Української Народньої Республіки 1918-1919 років вважають уродженцями... Совєтського Союзу, який тоді ще не існував! Отже, проблема т.зв. «правобережної України» з Києвом і Львовом зовсім нагадує проблему т.зв. правобережжя Йордану з Єрусалимом. Але без Єрусалиму та історичної Юдеї ізраїльська держава втратила б духовнокультурний і політично-традиційний характер, втратила б ідею, що порушила мільйони євреїв з діяспори перетворитися в новочасну ізраїльську націю та відродити свою давню мову в новому оформленні. Претензії палестинців до Єрусалиму та Юдеї нагадують нам претензії нащадків польських колоністів у Галичині й на Волині та росіян-імігрантів по всій Україні, які вважають дані українські землі «відвічно своїми» тільки тому, що їхні предки чи й сучасники насильно зброєю відвоювали їх в місцевого українського населення. Тому обережно з висловлюванням своєї прихильности до арабсько-палестинської справи. Бо йдеться не тільки про т.зв. об’єктивне вирішування складної проблеми, але й про можливий прецеденс дипломатично-юридичного характеру. Якщо ізраїльтяни не мають права до Єрусалиму тільки тому, що араби колись завоювали їхню предківську територію, то українці ледве чи можуть успішно переконувати світ про своє право до своїх історичних земель, завойовуваних поляками, москалями, румунами й угорцями. Принцип самовизначення кожного народу на своїй історичній території та в духовно-культурному зв’язку з предківською столицею треба застосовувати однаково до всіх національностей на кожному континенті та без уваги на всякі домовлення між великодержавами, що й самі мають традицію загарбництва й імперіялізму. Національна Трибуна, 1 грудня 1985 1Між арабами та ізраїльтянами — за п’ятдесят років існування держави Ізраїль, арабське оточення зпровокувало п’ять воєн та воєнних конфліктів: 1947—1949, 1967, 1973, 1982, 1991. 2Держави — Рахманний висловлює нечувано сміливу думку, що її підтримує сьогодні тільки організація поселенців Йеша. 3Йордан — йдеться про початок Війни за Незалежність. 41947 року — про насильне переселення українців див.: Jerzy Їurko. Rozsiedlenie ludnoњci w ramach akcji “Wisіa” w dawnym wojewуdztwie wrocіawskim: opracowanie materiaіуw џrуdіowych (Wrocіaw: Wydawn. Uniwersytetu Wrocіawskiego, 2000).
Роман Рахманний УКРАЇНЦІ ТА ІЗРАЇЛЬ: 37 РОКІВ ТОМУ І СЬОГОДНІ Уступлення Менахема Беґіна1 з посту прем’єр-міністра Ізраїлю завершує важливий етап в історії відновлення, закріплення і стабілізації самостійної держави ізраїльського народу. Менахем Беґін заскочив усіх — поінформованих і слабоознайомлених із внутрішніми справами ізраїльтян, коли він 1977 року очолив коаліційний уряд. Адже після багатьох років перебування в тіні за правління своїх суперників — Бен Гуріона(2) та його наслідників — колишній революціонер став законним головою законного уряду своєї країни. Життєпис Беґіна тепер доволі відомий мільйонам людей та й українцям у вільному світі. Але 37 років тому, коли десятки тисяч українських утікачів перебували в таборах для переміщених осіб у Німеччині й Австрії, мало хто з них знав про нього, хоча вже тоді він мав видне місце серед борців за визволення ізраїльського народу. Та визвольна боротьба велася не так уже проти арабів, як проти британців, які в ім’я своїх реальних та уявних інтересів прагнули передати т. зв. Палестину у володіння арабів. І це всупереч своїм державним офіційним заявам про те, що Великобританія подбає про привернення жидам3 їхньої біблійної батьківщини. Як це буває в інших поневолених народів, а в тому також і в українців, серед жидів виникли дві течії. Одна — леґалістська, під проводом Бен Ґуріона, який справу жидівської батьківщини ототожнював зі справою Великобританії та надіявся на «добру волю» британських політиків. Тим часом революціонери типу Аврагама Штерна4 і Менахема Бегіна вважали, що тільки активна боротьба проти окупантів може привести до визволення і встановлення власної самостійної держави ізраїльтян. Саме завдяки цій безкомпромісовій боротьбі організації Ірґун Цвай Леумі під проводом М. Бегіна дійшло до створення Ізраїлю5. Британська окупаційна політика в Палестині скомпромітувала англійців, а британська громадськість врешті мала досить кривавих жертв за незрозумілі їй близькосхідні цілі такої політики. Лондон відкликав свої війська з Палестини, і тоді ізраїльтяни проголосили свою незалежну державу на території, що її відокремила для них комісія Об’єднаних Націй в надії, що араби й жиди «мирно співіснуватимуть». Одначе арабські країни розпочали наступ на Ізраїль, з нищівними наслідками для себе самих6. Ізраїль втримався при житті буквально власними силами. Зовнішня допомога була суттєва, але тільки у формі дипломатичного визнання — Америкою та Совєтським Союзом, за якими пішли інші держави. Український визвольний рух завжди визнавав тезу про те, що кожний народ має право на свою власну самостійну народовладну державу. Того права не відмовлялося і жидам, хоча, перебуваючи під постійними ударами окупантів — совєторосіян і нацистських німців — українські патріоти в підпіллі не могли займатися близькосхідними питаннями. Все ж таки у вільніших умовах, після закінчення війни, рев. ОУН та УПА продовжували підтримувати цю саму тезу. А втім і вся вільна українська спільнота прихильно поставилася до визвольної боротьби жидів і до їхнього руху «повернення на землю своїх предків». Натяком на цей підхід може послужити стаття, надрукована ще 8 грудня 1946 року в газеті Час (ФюртНюренберг). Отже, 37 років тому, коли вигляди на ізраїльську самостійну державу здавалися майже ніякі, часопис українських націоналістів умістив статтю з викладом виникнення розвитку і структури жидівського підпілля на території Палестини, частково заселеної арабами й жидами та під англійською окупацією. У статті виразно з’ясовано коляборантський характер політики легалістів з їхньою дивізією Гаґанаг, що час від часу спільно з англійськими окупаційними вояками влаштовувала «полювання» на членів групи А. Штерна та організації Ірґун7. Менахем Бегін до часу відступлення англійців мусів скриватися в підпільних помешканнях, де постійно йому загрожував арешт, якщо хтось із гаґанівців пізнав би його на вулиці, або знав би адресу його таємної квартири. Сьогодні, 37 років після тих подій на території колишньої Палестини, варто нагадати нашій громаді продробицю про те, що вона своєчасно мала основну інформацію про становище в новоізраїльському суспільстві. А саме про три групи жидівських патріотів: про групу «легалістів» — себто Бен Гуріонових соціялістів і їхню збройну силу Гаґанаг, про Бегінових націоналістів-революціонерів під назвою Ірґун і про крайню групу Аврагама Штерна, до якої належав сучасний наслідник Бегіна, Їцак Шамір8. У згаданій статті підкреслено небезпечну можливість — виникнення громадянської війни між легалістами і революціонерами-самостійниками. Пізніші події, на світанні утворення Ізраїлю, підтвердили цей здогад. Тільки завдяки державницькому підходові Менахема Бегіна до визвольної справи ізраїльтянам пощастило уникнути збройної міжусобиці після того, як уряд Бен Ґуріона звелів відділам Гаґанаг артилерійським вогнем знищити корабель «Альталена» зі зброєю, призначеною для вояків Ірґуну. Загальний висновок із статті був такий: «Визвольне змагання кожного народу є святе, бо кожному народові прислуговує право на незалежне вільне державне життя...» Поряд із цим, у статті висловлено пересторогу в зв’язку з дволикою політикою Москви та її сателітів супроти визвольної боротьби ізраїльтян 1946 року. Вони — Совєтський Союз, Чехо-Словаччина і Польща — всіляко витискали жидів зі своїх територій і сприяли їхньому рухові повернення в Палестину, бо надіялися,
що через своїх агентів вони створять пригожий ґрунт для комунізму в країнах Близького Сходу. Але після постання Ізраїлю режими Москви і її сателітів взялися всіляко переслідувати жидів — своїх громадян. Москва далі перешкоджає їхній еміграції та постійно підтримує арабські держави, що прагнуть знищити Ізраїль, як державу. Українські патріоти-самостійники 37 років тому і сьогодні протиставляться принципово цій імперіяльній політиці Москви, бо далі вважають, що кожній національності під сонцем належиться право на вільне, суверенне життя по своїй волі на рідній землі. Національна Трибуна, 11 грудня 1983 1Менахем Бегін (1913—1992) — до Другої світової війни командував Бейтаром в Польщі. З 1943 року — голова підпілля, що боролося проти британських колонізаторів Палестини, між 1979 та 1983 роками — прем’єр-міністр Iзраїлю. 2Бен Гуріон (1886—1973) — в 1906 р. організатор першої єврейської сільськогосподарської комуни та самооборони, в 1920-х рр. — фундатор Гістадруту, ізраїльського тред-юніону, з 1948 по 1953 рр. — прем’єрміністр Ізраїлю. 3Великобританія подбає про привернення жидам — незважаючи на оголошену Британією Декларацію Бальфура (1917), в 1920—1940-х роках зовнішня політика Британії не сприяла декларованому бажанню утворити в Палестині «єврейського національного дому». 4Аврагам Штерн (1907-1942) — підпільник і поет, який боровся проти британської колоніяльної політики в Палестині. Був вбитий британським поліцейським в Тель-Авіві при загадкових обставинах. 5 Створення Iзраїлю — йдеться про Декларацію від 14 травня 1948 р. 6 Ніщивними наслідками для себе самих — йдеться про Війну за Незалежність (1947—1949), започатковану палестинськими арабами, які відмовились визнати рішення ООН про розділ Палестини на дві держави — єврейську та арабську. 7Iргун — єврейська підпільна організація, створена в 1931 р. (після арабських антиєврейських погромів) військовими, які не погодилися з пасивністю Хагани, армії оборони. З 1943 р. на чолі Iргун стояв Менахем Бегін. 8Їцхак Шамір (1915) — підпільник, активний член Лехи, заступник голови Моссаду, двічі прем’єр-міністр Iзраїля. ДОЛЯ ЄРУСАЛИМУ — ДОЛЯ КИЄВА І ЛЬВОВА Хтось може сказати: — Що, на ділі, єднає такі віддалені одне від одного міста, як Єрусалим і Київ чи Львів?... Але зіставлення цих трьох міст у цьому коментарі не випадкове і не тільки символічне. Йдеться бо про міста, що протягом віків були жертвами ворожих наїздів, об’єктами завойовування і предметом торгів між агресорами. Єрусалим сьогодні становить головну тему в тривалих конфліктах між арабськими країнами та Ізраїлем. У серпні 1985 року папа Іван Павло викликав пожвавлення у таборах суперників за посідання Єрусалиму, коли він сказав, що Єрусалим повинен би бути «столицею трьох монотеїстичних релігій». Цим твердженням папа тільки нагадав думку своїх попередників на Апостольському Престолі, які схилялися до погляду, що Єрусалим повинен бути під «суверенністю ізраїльтян, палестинців або й інших відповідальних груп». Так чи інакше, Єрусалим і вся територія по правому березі ріки Йордану становить найбільшу перешкоду на шляху до замирення на Близькому Сході, де ось уже кільканадцять років щоденно ведеться невиповіджена війна між арабами та ізраїльтянами1. Наші читачі можуть сказати: — Яке нам, українцям, до того діло? Нехай б’ються, бо палестинські араби мають право до своєї батьківщини і Єрусалиму, що є святим містом також для магометан... На мою думку, справа Єрусалиму і т. зв. Йорданського правобережжя політично важлива справа для українців: від її вирішення залежатиме колись і вирішення приналежности Києва чи Львова — двох головних міст у віковому конфлікті українців з росіянами і поляками. Тому я вважаю, що Єрусалим і Йорданське правобережжя повинні становити невід’ємну частину ізраїльської держави2. Адже Єрусалим був столицею Ізраїля з часів короля Давида, потім був столицею Юдейського королівства, на території, що її тепер фальшиво називають «правобережжям Йордану». А королівство Йордану — це штучно створена держава, що до 1948 року звалася Трансйордан. В тому році король Абдулла, васал Англії, англійськими танками завоював Старий Єрусалим, колишню Юдею і Самарію, включив ці землі у своє королівство і перезвав його на Йордан3. У шестиденній війні 1967 року Ізраїльтяни здобули Старий Єрусалим з околицею та відтиснули йорданців поза ріку Йордан. Таким чином відновлено справжню ізраїльську державу з Єрусалимом, як столицею. Що в її межах залишилася велика меншість арабського роду, то це не має значення, бо всі вони є нащадки тільки завойовників біблійної ізраїльської країни, так як польська меншість була чужим елементом у Галичині й на Волині. Але, як відомо, всі великодержави, які самовільно окупували різні чужі території та поділилися ними на всіх континентах, далі намагаються втримати фікцію т.зв. легітимності раз усталених держав і їхніх кордонів, без уваги на прагнення населення, яке там жило споконвіку. Ось так Польща постійно виховувала своїх громадян у переконанні, що «правобережна Україна» по Дніпро — це давня польська територія. Потім, під тиском обставин, це твердження обмежилося Галичиною, яку
польські імперіялісти назвали «східньою Малопольщею». Тепер вони далі цупко в своїх кордонах тримають споконвічні українські землі — Підляшшя, Холмщину, Перемищину і Лемківщину, звідки насильно виселили українців саме 1947 року4. Подібно діяла і діє Росія. Її претензії до Києва обґрунтовуються ніби традиціями єдиної великодержави «трьох Русей» за Володимира Великого. Розширювання московської імперії проводилося за кошти України на спілку з Польщею: т.зв. Лівобережжя Москва забрала собі, а т.зв. Правобережжя — Польща. На переговорах у Ризі 1921 року, совєтська делегація, з особистого доручення Леніна, готова була віддати полякам не тільки Львів, але й частину правобережної України. Після другої світової війни Москва віддала Польщі Перемишль, що в 1939-1941 pp. належав до т.зв. Української ССР. Все це в ім’я т.зв. легітимності та «історичного принципу» — завоювання і задавненого посідання окупованої території. Держави Заходу так само цинічно підходять до цієї справи із т.зв. принципу юридичного визнання даних держав-окупантів. Тому української державности з 1917-1923 років західні держави також не визнають і навіть уродженців Української Народньої Республіки 1918-1919 років вважають уродженцями... Совєтського Союзу, який тоді ще не існував! Отже, проблема т.зв. «правобережної України» з Києвом і Львовом зовсім нагадує проблему т.зв. правобережжя Йордану з Єрусалимом. Але без Єрусалиму та історичної Юдеї ізраїльська держава втратила б духовно-культурний і політичнотрадиційний характер, втратила б ідею, що порушила мільйони євреїв з діяспори перетворитися в новочасну ізраїльську націю та відродити свою давню мову в новому оформленні. Претензії палестинців до Єрусалиму та Юдеї нагадують нам претензії нащадків польських колоністів у Галичині й на Волині та росіян-імігрантів по всій Україні, які вважають дані українські землі «відвічно своїми» тільки тому, що їхні предки чи й сучасники насильно зброєю відвоювали їх в місцевого українського населення. Тому обережно з висловлюванням своєї прихильности до арабсько-палестинської справи. Бо йдеться не тільки про т.зв. об’єктивне вирішування складної проблеми, але й про можливий прецеденс дипломатичноюридичного характеру. Якщо ізраїльтяни не мають права до Єрусалиму тільки тому, що араби колись завоювали їхню предківську територію, то українці ледве чи можуть успішно переконувати світ про своє право до своїх історичних земель, завойовуваних поляками, москалями, румунами й угорцями. Принцип самовизначення кожного народу на своїй історичній території та в духовно-культурному зв’язку з предківською столицею треба застосовувати однаково до всіх національностей на кожному континенті та без уваги на всякі домовлення між великодержавами, що й самі мають традицію загарбництва й імперіялізму. Національна Трибуна, 1 грудня 1985 1Між арабами та ізраїльтянами — за п’ятдесят років існування держави Ізраїль, арабське оточення зпровокувало п’ять воєн та воєнних конфліктів: 1947—1949, 1967, 1973, 1982, 1991. 2Держави — Рахманний висловлює нечувано сміливу думку, що її підтримує сьогодні тільки організація поселенців Йеша. 3Йордан — йдеться про початок Війни за Незалежність. 41947 року — про насильне переселення українців див.: Jerzy Їurko. Rozsiedlenie ludnoњci w ramach akcji “Wisіa” w dawnym wojewуdztwie wrocіawskim: opracowanie materiaіуw џrуdіowych (Wrocіaw: Wydawn. Uniwersytetu Wrocіawskiego, 2000).
ДОЛЯ ЄРУСАЛИМУ — ДОЛЯ КИЄВА І ЛЬВОВА Хтось може сказати: — Що, на ділі, єднає такі віддалені одне від одного міста, як Єрусалим і Київ чи Львів?... Але зіставлення цих трьох міст у цьому коментарі не випадкове і не тільки символічне. Йдеться бо про міста, що протягом віків були жертвами ворожих наїздів, об’єктами завойовування і предметом торгів між агресорами. Єрусалим сьогодні становить головну тему в тривалих конфліктах між арабськими країнами та Ізраїлем. У серпні 1985 року папа Іван Павло викликав пожвавлення у таборах суперників за посідання Єрусалиму, коли він сказав, що Єрусалим повинен би бути «столицею трьох монотеїстичних релігій». Цим твердженням папа тільки нагадав думку своїх попередників на Апостольському Престолі, які схилялися до погляду, що Єрусалим повинен бути під «суверенністю ізраїльтян, палестинців або й інших відповідальних груп». Так чи інакше, Єрусалим і вся територія по правому березі ріки Йордану становить найбільшу перешкоду на шляху до замирення на Близькому Сході, де ось уже кільканадцять років щоденно ведеться невиповіджена війна між арабами та ізраїльтянами1. Наші читачі можуть сказати: — Яке нам, українцям, до того діло? Нехай б’ються, бо палестинські араби мають право до своєї батьківщини і Єрусалиму, що є святим містом також для магометан... На мою думку, справа Єрусалиму і т. зв. Йорданського правобережжя політично важлива справа для українців: від її вирішення залежатиме колись і вирішення приналежности Києва чи Львова — двох головних міст у віковому конфлікті українців з росіянами і поляками. Тому я вважаю, що Єрусалим і Йорданське правобережжя повинні становити невід’ємну частину ізраїльської держави2. Адже Єрусалим був столицею Ізраїля з часів короля Давида, потім був столицею Юдейського королівства, на території, що її тепер фальшиво називають «правобережжям Йордану». А королівство Йордану — це штучно створена держава, що до 1948 року звалася Трансйордан. В тому році король Абдулла, васал Англії, англійськими танками завоював Старий Єрусалим, колишню Юдею і Самарію, включив ці землі у своє королівство і перезвав його на Йордан3. У шестиденній війні 1967 року Ізраїльтяни здобули Старий Єрусалим з околицею та відтиснули йорданців поза ріку Йордан. Таким чином відновлено справжню ізраїльську державу з Єрусалимом, як столицею. Що в її межах залишилася велика меншість арабського роду, то це не має значення, бо всі вони є нащадки тільки завойовників біблійної ізраїльської країни, так як польська меншість була чужим елементом у Галичині й на Волині. Але, як відомо, всі великодержави, які самовільно окупували різні чужі території та поділилися ними на всіх континентах, далі намагаються втримати фікцію т.зв. легітимності раз усталених держав і їхніх кордонів, без уваги на прагнення населення, яке там жило споконвіку. Ось так Польща постійно виховувала своїх громадян у переконанні, що «правобережна Україна» по Дніпро — це давня польська територія. Потім, під тиском обставин, це твердження обмежилося Галичиною, яку польські імперіялісти назвали «східньою Малопольщею». Тепер вони далі цупко в своїх кордонах тримають споконвічні українські землі — Підляшшя, Холмщину, Перемищину і Лемківщину, звідки насильно виселили українців саме 1947 року4. Подібно діяла і діє Росія. Її претензії до Києва обґрунтовуються ніби традиціями єдиної великодержави «трьох Русей» за Володимира Великого. Розширювання московської імперії проводилося за кошти України на спілку з Польщею: т.зв. Лівобережжя Москва забрала собі, а т.зв. Правобережжя — Польща. На переговорах у Ризі 1921 року, совєтська делегація, з особистого доручення Леніна, готова була віддати полякам не тільки Львів, але й частину правобережної України. Після другої світової війни Москва віддала Польщі Перемишль, що в 1939-1941 pp. належав до т.зв. Української ССР. Все це в ім’я т.зв. легітимності та «історичного принципу» — завоювання і задавненого посідання окупованої території. Держави Заходу так само цинічно підходять до цієї справи із т.зв. принципу юридичного визнання даних держав-окупантів. Тому української державности з 1917-1923 років західні держави також не визнають і навіть уродженців Української Народньої Республіки 1918-1919 років вважають уродженцями... Совєтського Союзу, який тоді ще не існував! Отже, проблема т.зв. «правобережної України» з Києвом і Львовом зовсім нагадує проблему т.зв. правобережжя Йордану з Єрусалимом. Але без Єрусалиму та історичної Юдеї ізраїльська держава втратила б духовно-культурний і політичнотрадиційний характер, втратила б ідею, що порушила мільйони євреїв з діяспори перетворитися в новочасну ізраїльську націю та відродити свою давню мову в новому оформленні. Претензії палестинців до Єрусалиму та Юдеї нагадують нам претензії нащадків польських колоністів у Галичині й на Волині та росіян-імігрантів по всій Україні, які вважають дані українські землі «відвічно своїми» тільки тому, що їхні предки чи й сучасники насильно зброєю відвоювали їх в місцевого українського населення. Тому обережно з висловлюванням своєї прихильности до арабсько-палестинської справи. Бо йдеться не тільки про т.зв. об’єктивне вирішування складної проблеми, але й про можливий прецеденс дипломатичноюридичного характеру. Якщо ізраїльтяни не мають права до Єрусалиму тільки тому, що араби колись завоювали їхню предківську територію, то українці ледве чи можуть успішно переконувати світ про своє право до своїх історичних земель, завойовуваних поляками, москалями, румунами й угорцями. Принцип самовизначення кожного народу на своїй історичній території та в духовно-культурному зв’язку з предківською столицею треба застосовувати однаково до всіх національностей на кожному континенті та
без уваги на всякі домовлення між великодержавами, що й самі мають традицію загарбництва й імперіялізму. Національна Трибуна, 1 грудня 1985 1Між арабами та ізраїльтянами — за п’ятдесят років існування держави Ізраїль, арабське оточення зпровокувало п’ять воєн та воєнних конфліктів: 1947—1949, 1967, 1973, 1982, 1991. 2Держави — Рахманний висловлює нечувано сміливу думку, що її підтримує сьогодні тільки організація поселенців Йеша. 3Йордан — йдеться про початок Війни за Незалежність. 41947 року — про насильне переселення українців див.: Jerzy Їurko. Rozsiedlenie ludnoњci w ramach akcji “Wisіa” w dawnym wojewуdztwie wrocіawskim: opracowanie materiaіуw џrуdіowych (Wrocіaw: Wydawn. Uniwersytetu Wrocіawskiego, 2000).
ЗАБЫТЫЙ СМЕХ LOLO В конце ХIХ и особенно в начале ХХ века в России появилась плеяда талантливых поэтов-сатириков, пришедших в литературу словно по призыву свыше, чтобы осмеять закат империи. Среди этих поэтов, объединившихся вокруг журнала «Сатирикон» или «сатириконствующих» за его пределами, далеко не последним был Леонид Григорьевич Мунштейн, писавший под добрым десятком псевдонимов — Джовани Вентура, Л.Московский, Пилад, Фельзер, Эльмонд, Г.Четырнадцатый, Два Пьеро и т. д., — но особенно часто под псевдонимом Lolo (Лоло), под которым он и остался в литературе. Lolo (Л.Г.Мунштейн) — драматург, поэт, переводчик, фельетонист — родился в 1867 г. в Екатеринославе на Украине в купеческой семье. Среднее образование завершил во 2-ой Киевской гимназии, и поступив в университет св. Владимира на юридический факультет, закончил его в 1891 году с дипломом первой степени (в списках студентов значится как «почетный гражданин иудейского вероисповедания»). В следующем году он стал вольнослушателем историко-филологического факультета Московского университета. Еще студентом начал публиковать свои стихи и фельетоны в киевских газетах, затем в московских, где с 1894 года за десять лет опубликовал свыше тысячи(!) сатирических и юмористических произведений — тогда-то и пришла к Lolo всероссийская известность. В 1906 г. в Киеве он по просьбе Ф.И. Шаляпина передал выручку за концерт на нужды революции. Власти дознались, и это повело к бегству Lolo из Киева. Постоянная рубрика Lolo, сатирика и юмориста — литература и театр, писатели и актеры. Юморески, фельетоны, эпиграммы и пародии с необыкновенной легкостью рождались из-под его пера. Валерий Брюсов, благодарный читатель Lolo, восхищался: «Писать каждый день и давать нешаблонные стихи — это трудное дело». Lolo-Мунштейн стал одним из видных издательских и театральных деятелей. Революцию он встретил более чем скептически. О себе прежнем он вспоминал: «И я, как все, считал священной / Одну лишь книгу «Капитал», / И я на лире вдохновенно / О Революции бряцал». Теперь он увидел, что воспетая им революция обманула все его ожидания: Дети! Кончивши вузы с дипломом, Не старайтесь встречаться с наркомом. Знайте: тот, кто сегодня нарком, Может завтра расстаться с пайком, Может быть уничтожен тайком… В конце 1918 года Lolo отправился в эмиграцию, по дороге снова оказался в Киеве, сотрудничал в «Чертовой перечнице» И.М.Василевского (Не-Буквы) и с 1925 года поселился в Ницце. Не было, кажется, в Европе такого русского эмигрантского издания, где бы не участвовал Lolo. За рубежом вышли две его книги — «О черте лысом и всех его присных. Конец красной сказки» (Париж, 1922) и «Пыль Москвы. Лирика и сатиры» (Париж, 1931). В последние годы жизни, особенно после смерти жены, он отошел от литературы и умер в Ницце в 1947 году. Нынешняя подборка стихов и эпиграмм Lolo, напоминающая о славном сатирике, заимствована преимущественно из киевских газет. DOLCE FAR NIENTE (Из летнего альбома) Увы, — давно, давно я в руки Не брал пера… Что мне мешает? Бремя скуки? Иль сверх-жара? Дни протекают тихо, ровно… Укрывшись в тень, Тебя лелею я любовно, Святая лень! Тебя, богиня сладкой лени, Поет мой стих. Готов упасть я на колени У ног твоих. Тебе я пел бы гимн хвалебный И ночь и день. Тебе воздвиг бы храм волшебный, Когда б не… лень. Не вылезаю целый день я Из гамака.
Дремлю… Несутся сновиденья Как облака. Вкушая Dolce far niente, (О, благодать!), Давно вестей ex oriente Не стал читать. Пусть турок с буйным итальянцем Подпишет мир, Пускай Нижинский жгучим танцем Пленяет мир. Пусть точат зубы шахсеваны, Бурлит Китай, — Мне все равно!.. В садах нирваны Обрел я рай. Лежу под елью распростертый, Без «вольных» дум. Не занят думою четвертой Усталый ум. Я — гражданин. Плачу налоги… Но — дремлет Русь! — На избирательские дроги Я не взберусь! — Зови меня абсентеистом — Я заслужил! Но на былом пути тернистом Лишился сил. Три раза к урнам я влачился, Был дико-смел. (Теперь я думать разучился И — онемел). Внимал, что пели патриоты, Горел, кипел. (Читал длиннейшие отчеты И — отупел). Я обыватель средней пробы, — Я дачку снял. Для дерзких слов, для честной злобы Я слишком вял. Нет! В избиратели не мечу… Пусть ропщет «Речь» — Не брошусь больше с правым в сечу!.. Заржавел меч… Страшусь предвыборной тревоги… Прости, о Русь! — На избирательские дроги Я не взберусь! «Киевская мысль». 1912, 29 июля, № 208 ТОТ, КТО БЫСТРО СХВАТЫВАЕТ (из письма москвички) …Этот мальчик… (У нас в Большевизии, В нашей милой московской Совдепии, Происходят такие коллизии, Что нельзя и придумать нелепее!) Этот мальчик был редких способностей, Всех пленяло лицо его славное… Но… не буду касаться подробностей, Расскажу только самое главное: Я его приютила из жалости И, отчасти, в виду «уплотнения»… И не снились мне всякие шалости
В эти дни злых тревог и сомнения… Муж (характера он бесподобного) Сам отвел для него помещение. Я же, видя в нем парня способного, Принялась за его просвещение. Он десятками книги проглатывал, Обладая душой поэтической… Все, что слышал и видел — он схватывал С быстротою почти фантастической! Мы слыхали, что партии бесятся, Что свершаются «опыты» дикие, Но спокойно в течение месяца, Изучали творенья великие… Вдруг… прервавши внезапно занятия, Полон страсти какой-то мистической Он схватил меня дерзко в объятия С быстротою почти фантастической… С ним борьбу безнадежной считала я… (Эти люди берут и Бастилию!) «Негодяй!» — еле слышно вскричала я И — увы, покорилась насилию… На рассвете… с улыбкой таинственной Поглядев на мои драгоценности, Он ушел молодой и воинственный, Утопая во мгле современности… А вчера… громким стуком разбужена, Я вскочила — и вижу: с «мандатами» Он, мой мальчик, и целая дюжина Неизвестных, одетых солдатами! Он квартиру мою «обрабатывал», Увлеченный борьбой политической, — И опять все, что видел, он схватывал, С быстротою почти фантастической!.. «Свободные мысли». 1918, 4 ноября, № 7 «СИНЯЯ ПТИЦА» Я помню яркое виденье В последних числах февраля, Я вспоминаю песнопенье Великолепного враля… «Я помню чудное мгновенье». О, птица синяя моя, — Ты пробудила от забвенья Родные хмурые края. Дала немым свободу слова, Дала бесправному права. Звучали смело, гордо, ново О правде громкие слова! Пришла в восторг толпа слепая, Великой верою горя, Но ты «исчезла, утопая» В кровавой дымке октября. Россия стала желтым домом С дешевой красной мишурой… Ах, первый блин стал Совнаркомом И «чрезвычайкой» блин второй. Тоска… Не вижу светлых красок… Косится злобно класс на класс. И даже блеск немецких касок Уже не тешит русских глаз.
И вот, укрывшись «за границей», Шалю рифмованным стихом И вновь гонюсь за «Синей птицей», Но… не за красным петухом! «Мир». 1918, 6 дек. (23 ноября), № 2. ОПЕЧАТКИ (Посвящается гражданину редактору и товарищу корректору) Быстрей — наш путь газетный краток — Неситесь быстрые ладьи! Но… избегайте опечаток, Друзья мои! Мы совершили их так много На прошлом тягостном пути — И от печального итога Нам не уйти… Но подводить его не стану — (Хоть мы раскаялись кой в чем) — Он будет вражескому стану Служить мечом. Язык наш суетен и гибок — И, даже зная в деле толк, Никто не может без ошибок Свершить свой долг. Не трудно слово взять обратно, Взять — и похвально замолчать, Пока не втерлось безвозвратно Оно в печать… Но раз оно «сидит» в газете, Его «поправки» не спасут. Читатель! Злей всего на свете Твой скорый суд! Редактор, друг, рожай газету (Люблю газетный урожай!) Но «извращеньями» поэту Не угрожай! Блюди святую корректуру: Порой идет от запятой, Влетевшей в строчку прямо сдуру, Туман густой… Я приведу два-три примера… Ах, опечатки! — из-за них Погибла вся моя карьера, Умолк мой стих. Я написал когда-то, где-то: «На волю всей душой хочу! На волю! — Вот мечта поэта — Я к ней лечу!» А превратилось в Е… Невольно Я пел неволю, дряхлый строй… И хохотал самодовольно Весь черный рой. Я написал: «женат Нахамкес, Иль не вступил еще в союз?» А вышло так: «женат на хамке-с»… Какой конфуз! Я бросил меч (хоть это гадко), Не обличал насилья, зла… Пел про любовь… Но опечатка И тут вползла!..
«О не гляди, родная гордо!» — Писал я деве… Злой удел Из слова «гордо» сделал «морда»… Я поседел!! Ах, опечатки! Все богатства От них зависят… В сердце страх: Идеи равенства и братства У них в руках! Они ужаснее цензуры, Они опаснее врага. О, бедный сын литературы, Ты — их слуга! Быстрей — наш путь газетный краток — Неситесь легкие ладьи! Но избегайте опечаток, Друзья мои! «Мир». 1918, 8 дек. (25 нояб.), № 4 ТЕАТРАЛЬНЫЕ МОТИВЫ М.Л.Кропивницкий В дни, когда давили всех, Вы несли свой жребий кротко, — И звучал ваш яркий смех, Смех таланта-самородка. Славы вы смогли достичь, Хоть крутеньки к ней ступеньки… Дай вам Боже, Марк Лукич, Щоб вы булы здоровеньки! «Рампа и жизнь». 1909, 7.06, № 10 (23) М. Медведев (оперный) Антрепренерствует! Он встарь Был в чудном царстве звуков — царь, Но превратился в инвалида… Имел успех без всяких клак, Он пел Тангейзера — и как?!.. Получше Южина Давида. «Рампа и жизнь». 1909, 25.12, № 39 (52) Мордкин Воздушен, пылок, грациозен; То бурно весел, то серьезен. В его движеньях бездна чар. В ногах такое красноречье, Что даже дам Замоскворечья От этих ног бросает в жар. «Рампа и жизнь». 1909, 25.12, № 39 (52) Мунштейн Рок, легкомысленный проказник, Тебя бессовестно обидел: Ты написал свой «Вечный праздник» — И больше праздников не видел! «Рампа и жизнь». 1909, 25.12. № 39 (52) Е.Я. Неделин Сподвижник славный Соловцова, Он до сих пор не сдан в архив: Талантлив, ярок, жив, правдив… Он — veeux-премьер Дуван-Торцова! «Рампа и жизнь». 1910, 25.07, № 30
Нижинский О Нижинском все газеты Все парижские эстеты Пели гимны и сонеты… А портреты?! О, портреты Были центром всех витрин. Боже мой! В теченье лета Триста тридцать три портрета Звезд российского балета! Сколько стоило все это Знает Дягилев один! «Рампа и жизнь». 1910, 5.09, № 36 Алла Назимова Орленев, полон юных грез, Ее в Америку увез… В Нью-Йорке некий щедрый янки Пришел в восторг от россиянки… Американский диалект Она постигла года за три, И производит там эффект, Играя… в собственном театре! А наш Орленев в злой тоске, Играет чуть не в Сапожке. «Рампа и жизнь». 1910, 5.09, № 36 Орленев Ярче многих современников, Нервен — Боже упаси! Театральных неврастеников Расплодил он на Руси. Ездил некогда в Америку — Для чего не знает сам. Весь горит он вдохновением, Но — увы, — плохой делец — И пленяет ярким гением Минск, Калугу и Елец. «Рампа и жизнь». 1910, 26.09, № 39 Плевицкая Славу ей создал «Ухарь-купец», Ухарь-купец, удалой молодец. Денег-то сколько течет к ней в ларец! Стала богаче, чем ухарь-купец. Ей рукоплещет наш первый певец, Первый певец, удалой молодец! «Рампа и жизнь». 910,17.10, № 42 Пасхалова Сияет в Киеве, в Одессе — Мила и публике и прессе… В Москве один сезон служила, — Здесь не признали в ней светила: Ах! Юго-западных «светил» Не любит северный зоил! «Рампа и жизнь». 1910, 28/11, № 48 Роберт Адельгейм От Архангельска до Ялты, От Саратова до Балты Нет угла, где не играл ты Годду в «Казни», о Роберт! Хоть не любишь ты рекламы (?),
Но поешь в разгаре драмы, Потому что любят дамы Непредвиденный концерт. «Рампа и жизнь». 1910, 1/12, № 50 Ал. Блок Ты поэт, символист, одуванчик… Но дыхание правды, сгубя Бледно-кукольный твой «Балаганчик», — Отрезвило немножко тебя… Брось былые смешные гримаски — И найдешь ты правдивые краски И порвешь с декадентами блок, О, мой нежный, задумчивый Блок! «Рампа и жизнь». 1910, 2.12, № 50 Ив. Бунин Еще он сам Не пишет драм, А переводит корифеев. Но будет час — Его Пегас Ворвется в гущу лицедеев… И будет он Писать в сезон По пьесе — так же, как Андреев… «Рампа и жизнь». 1910, 2.12 , № 50 Осип Дымов В своих писаньях он отрывочен и краток, Но знает все… На все глядит он свысока… Он знает женщину от головы до пяток, Он знает аромат корсета и перчаток… И только… русского не знает языка… «Рампа и жизнь». 1910, 12.12., № 50
Яков Бердичевский Еврейские книжники Из истории людей и экслибрисов (Продолжение. Начало см. «Егупец» № 13.) Продолжая наш обзор книжных собраний и их экслибрисов, принадлежавших российским евреям, укажем на известного в 1920—1930-х годах херсонского библиофила, коллекционера и исследователя книжных знаков С.А. Сильванского, чьи работы «Библиотеки старого Херсона» (Херсон, 1928. Тираж 100 экз.) и «Провинциальные книжные знаки» (Херсон, 1927. Тираж 210 экз.), несмотря на кажущийся небольшой объем, содержат совершенно уникальную, необходимую, бесценную информацию. Именно из последней книги мы и почерпнули информацию об авторе целого ряда книжных знаков, художнике-любителе Ф.З. Зильберштейне (? — 1927), враче военного госпиталя в городе Николаеве, к тому же весьма незаурядном пианисте, на домашние концерты которого собиралась вся немногочисленная элита уездного города. Еще весной 1914 года в Риме он нарисовал книжный знак для библиотеки своего брата В.З. Зильберштейна (1886—?), также окончившего медицинский факультет Новороссийского (Одесского) университета (выпуск 1910 г.). Его библиотека, скорее всего, была такого же характера и направленности, как и у старшего брата. После демобилизации В.З. Зильберштейн работал старшим врачом городской больницы № 2 в Херсоне. Ни его дальнейшая судьба, ни судьба его библиотеки не прослеживается, однако книги, отмеченные экслибрисом В.З. Зильберштейна (№ 1), встречались не только в южных городах, но и в Москве и Ленинграде. Интересно отметить, что изредка на этих книгах было два знака — его и Л.А. Литинского (?—1927), также врача, прошедшего фронты Первой мировой войны и работавшего в больнице Красного Креста в том же Херсоне. С.А. Сильванский в уже цитированной книге отмечает: «Его (Литинского. — Я.Б.) библиотека, ныне распроданная, состояла из книг по медицине». Для значительной библиотеки (право, история, искусство) М.Г. Бунцельмана, адвоката, представителя известнейшей в Херсоне семьи (Д.П. Бунцельман — архитектор, Э.П. Бунцельман — живописец и др.), в 1919 году нарисовал книжный знак М.Ф. НечитайлоАндриенко (1895—1982) (№ 2), живописец, график, сценограф, покинувший в том же году родину и всю жизнь проживший в Париже.
№6
№7
Ему же принадлежит и книжный знак для библиотеки Фанни Воробейчик (№ 3), окончившей Одесские Высшие медицинские курсы. На ее книжном знаке с традиционной медицинской символикой мы встречаем известное изречение Плиния Старшего «Nullus
liber est tam malus, quin aliqua parte prosit» («Нет такой плохой книги, которая была бы совершенно бесполезной»), заимствованное ею с книжного знака ее родственника, нами упоминавшегося депутата Государственной Думы О.Я. Пергамента. С Одессой связаны имена и многих других библиофилов-евреев. В Одессе родился видный литератор, журналист, общественный деятель П.Л. Розенберг, выпускник Казанского университета, в середине 1880-х годов наконец-то получивший долгожданное право жительства в Петербурге. Скромным ярлыком «Изъ библiотеки Петра Львовича Розенберга» (№ 4) отмечены книги по праву, философии, истории, искусству, в числе которых редкие книги по иудаике (в основном российские и польские провинциальные издания). Его библиотека распылилась после Великой Отечественной войны, и встреча с каждой розенберговской книгой сулила приятные неожиданности — записи на полях и форзацах, порой карандашные рисунки, не говоря уже, что встречались и давно ставшие редкостными книги. Из Одессы репатриировался на родину предков другой литератор и собиратель памятников еврейской старины — Давид Юделевич (1863—1943), для библиотеки которого в середине 1930-х годов выполнил книжный знак Борис Гордон (№ 5). В Одессе родился и провел половину ему отпущенного жизненного пути и художник И.Х. Гринштейн (1899—1966), график, книжный иллюстратор, плакатист, преподаватель Одесского художественного института (1930—1933). Из экслибрисов его работы отметим два — И.Р. Бродовского (1875 — после 1936) (№ 6), журналиста, сотрудника газеты «Одесские новости», автора знаковой на ту пору книги «Еврейская нищета в Одессе» (1902), и Я.А. Левина (1888—1937) (№ 7). Левин вошел в историю еврейского общественного движения прежде всего как один из наиболее активных деятелей ОЗЕТа (Общества по землеустройству еврейских трудящихся), с почти противоестественной плавностью перешедший из Бунда в ВКП(б), в 1937 году из нее исключенный и расстрелянный. Всю жизнь прожил в Одессе художник-график, выдающийся мастер офорта А.Б. Постель (1904—1989), окончивший Художественный институт по мастерской профессора Т.Б. Фраермана (1883—1957), для библиотеки которого Постель создал один из своих наиболее задушевных и проникновенных экслибрисов (№ 8). Фраерман был основателем и первым директором Одесского музея западного и восточного искусства. Из своих учеников он особенно любил талантливого Е.А. Кибрика (1906—1978), впоследствии известного художника-графика. Фраерман с юности был дружен с Анри Матиссом, и нередко они выставляли свои работы вместе.
№41
Памяти одесского художника Я.Н. Аптера (1899—1941), погибшего в рядах народного ополчения осенью 1941-го года под Москвой, Постель посвятил мемориальный книжный знак (№ 9). Аптер, выпускник Одесского художественного училища, продолживший
занятия в Москве в мастерской В.А. Фаворского, был библиофилом высшей пробы, собравшим совершенно уникальную коллекцию каталогов всевозможных выставок, среди которых были и редчайшие экземпляры армейских и провинциальных изданий периода революции и гражданской войны. Лет 30 назад автору этих строк довелось увидеть многие из них, снабженные владельческими надписями Аптера, в составе великолепной искусствоведческой библиотеки московско-киевского библиофила и библиографа, археолога и историка искусства В.В. Шлеева (1921—1990). Выпускник Одесского художественного училища по мастерской Т.Б. Фраермана, художник-график Э.П. Визин (1904—1975) продолжил свое обучение во ВХУТЕИН у В.А. Фаворского. Визин работал в станковой и книжной графике (для Гослитиздата, Детгиза, издательства «Молодая гвардия» и др.). Для его библиотеки ксилографией выполнил книжный знак харьковский художник Ф.Д. Молибоженко (1927—1980) (№ 10), включив в его композицию творческие элементы Визина. Библиотека, отмеченная этим знаком, хранится в семье его дочери — художницы-прикладницы В.Э. Визиной (р.1930). После окончания того же художественного училища почти всю жизнь проработал в редакции газеты «Гудок» художник-график А.С. Аксельрод (1895—1950), в конце 1920-х годов нарисовавший книжный знак для своей библиотеки, знак, надо отметить, очень уж правильный и выдержанный в ключе соцреализма — с дымящими (и, наверняка, гудящими) заводскими трубами на фоне восходящего солнца и с непременной эмблемой серпа и молота. К сему еще надлежит добавить, что и отчество свое, Соломонович, он изменил совсем в духе веяний на Евгеньевич, — прямо так и значится на экслибрисе: «Из книг А.Е. Аксельрода» (№ 11). Ученица К.К. Костанди (1852—1921) по Одесскому художественному училищу М.Ф. БриБейн (1892 — после 1968) принимала участие в выставках Общества независимых художников (1916—1920), Товарищества южно-русских художников (1917—1919), затем — АХРРа (Ассоциации художников революционной России) и др. Бри-Бейн работала и в редкой технике миниатюрной живописи на слоновой кости («Пушкин-лицеист» и «Пушкин с женой» — Всероссийский музей А.С. Пушкина). Для тщательно ею подобранного графического собрания и литературы по графике награвировал ажурный изящный знак киевский художник-график К.С. Козловский (1905—1975) (№ 12). Он же выполнил книжный знак для архитектурной библиотеки ее мужа Э.М. Бейна с поэтически одухотворенным среднерусским пейзажем. Известный московский библиофил и коллекционер книжных знаков Э.С. Вайнштейн (1903—1966) в своих книгоразыскательских поисках остался верен родной Одессе — его «Одессика» поражала даже искушенных книголюбов. Экслибрис со знаменитой Потемкинской лестницей применялся им не только для книг, но и для т.н. листового материала (гравюры, литографии, фотографии и проч.). Этот знак для вайнштейновского собрания награвировал на дереве московский гравер-любитель В.М. Богданов (1906— 1992) (№ 13). Небольшую, но лучшую часть своей библиотеки и коллекции предметов еврейского быта не только собрал, но и сумел вывезти из Одессы в США в середине 1970-х годов библиофил И.И. Бекерман (р.1933). Харьковский художник Л.В. Кузнецов (1907—1974), много лет друживший с ним, сделал книжный знак (линогравюра) для библиотеки Бекермана в стиле авангардистских поисков своей юности (№ 14). Среди нескольких экслибрисов, выполненных для библиотеки (более 4 тыс. томов) Е.М. Голубовского (р.1935), литератора, журналиста, краеведа, председателя Секции книги Одесского дома ученых, отметим великолепный экслибрис, выполненный его земляком, крупнейшим современным мастером офорта Д.Ю. Беккером (р.1940) для Пушкинской полки библиофила (№ 15). Для Б.Я. Левых (1921—1996), совершенно неутомимого коллекционера-экслибрисиста разными художниками создано не менее 200 книжных знаков, из которых выделяется огромная сюита офортов Давида Беккера. Замечательна работа чешского мастера
Надежды Чанчиковой: панорама Иерусалима с размещенной по центру экслибриса начальной буквой еврейского алфавита «Алеф», ибо «вначале было Слово...» (№ 16). Ветхозаветный сюжет выбрал для экслибриса Левых недавно ушедший талантливый волжский художник-график Е.Г. Синилов (1933—2002), а «Памяти Анны Франк» посвятил экслибрис В.Г. Гончаров (р.1948). Среди одесских коллекционеров-экслибрисистов исключительное место занимал М.Б. Гительмахер (1924—1990), организовавший Секцию экслибриса и книжной графики при Одесском Доме ученых. Гительмахер вел постоянную и неустанную работу по пропаганде экслибриса — его перу принадлежат десятки статей в периодике, организованные им выставки неоднократно отмечались почетными дипломами и грамотами. Подготовленная им грандиозная экспозиция «Одесса и одесситы в книжных знаках», приуроченная к 200летнему юбилею города, была передана в дар Всемирному клубу одесситов. Супруга Гительмахера М.Я. Поволоцкая продолжает любимое дело своего мужа уже далеко за пределами родного города — в американском Денвере. Ее верности памяти мужа мы обязаны выходу двух трогательных и очаровательных книжек, изданных в Твери — «Ветеран экслибриса» (автор Г.И.Кизель, 2000) и «Повесть о тебе и о себе» (2002). Приводим лишь один из 70 экслибрисов Гительмахера: тонко награвированный киевским художником К.С. Козловским (№ 17) с памятными одесскими пейзажами. Другой, работы московского художника Г.А. Кравцова, изображал маяк, символизирующий просветительскую деятельность владельца знака. Одесситом был и обладатель значительнейшего собрания еврейских книг аптекарь М.Э. Азриль (Азрильян, 1887—1941) (№ 18), не выдержавший все нарастающей конкуренции и переехавший из Одессы в местечко Ходорков Киевской губернии еще до революции. Немало его книг, чудом переживших гитлеровскую оккупацию, проделав только им одним ведомый путь, попали в удивительную библиотеку Я.И. Тверского (1912—1993). Сын киевского раввина, потомок чернобыльских цадиков Тверский получил традиционное еврейское воспитание и образование, около 10 лет провел в «сталинских санаториях», но сумел собрать ставшую легендарной библиотеку, значительную часть которой (около 4 тысяч томов) исхитрился вывезти в Израиль, куда репатриировался в 1966 году. В 1969 году он открыл в Тель-Авиве антикварно-букинистический магазин и уже в 1970 году приступил к регулярному изданию тематических каталогов, а также ежемесячных листков-списков продававшейся литературы (всего издано около 400 таких списков!). Помимо этого Тверский издал около сотни репринтов редчайших библиофильских (малотиражных изначально) книг. Им собрана коллекция еврейских экслибрисов — около 700 единиц. После смерти Тверского почти 6 тыс. томов его собрания были приобретены Иерусалимской русской библиотекой. Все они снабжены экслибрисом библиофила, им самим и нарисованным (№ 19). В отдаленном родстве с многочисленным и разветвленным кланом Тверских состоял другой клан — Притыкиных, многие представители, которого были известными музыкантами (например, Бэба Притыкина — скрипач-виртуоз и др.). Р.Я. Притыкина (1868—1941), выйдя замуж за киевского купца 1-й гильдии Я.И. Бердичевского (1865-1919), привезла в свой новый дом отличную нотно-музыкальную библиотеку и, конечно же, сотни французских романов и сборников стихотворений, среди которых в массе дешевых популярных изданий Гарнье и Шарпантье были и великолепные книги, выпущенные Альфредом Лемерром и др. У ее мужа, выпускника Венской коммерческой академии, была и своя библиотека, в которой беллетристика на русском, польском, немецком и французском языках мирно соседствовала с книгами по праву, коммерции, финансам, философии, искусству. На этих книгах значились не только владельческие надписи и штемпели, но и шрифтовые ярлыки, выполненные в манере модной модернистской графики (№ 20). Библиотека была растащена и погибла в годы фашистской оккупации Киева, а владельцы расстреляны в Бабьем Яру. Традиции «любокнижия» унаследовал и единственный оставшийся в живых их сын Исаак
(1904—1985), передавший семейную эстафету своим сыновьям Якову (р.1932) и Леониду (р.1938). Яков Бердичевский (пишущий эти строки) направил свои библиофильские усилия на собирание «Пушкинианы», т.е. всего, что в той или иной степени относилось к великому поэту и его окружению. В результате в Киеве был учрежден Музей А.С. Пушкина, фундаментом которого и явилась собранная коллекция. Естественно, в библиотеке были и другие разделы, основные из них — искусство с музееведением, иудаика, история, литературоведение, иллюстрированные издания, справочная литература и др. Около полувека собиралась коллекция отечественных экслибрисов, материалы которой и послужили для составления лежащего перед вами обзора. Из двух десятков экслибрисов, исполненных для «Пушкинианы», укажем два — изящную, тонко проработанную ксилографию К.С. Козловского с памятным петербургским пейзажем и многосюжетную композицию Н.И. Молочинского (р.1934), решенную почти иконописно, — «Пушкин с житием». Киевоведческая литература означена экслибрисом с зимним киевским пейзажем и Золотыми воротами, так бездарно и неуклюже «реконструированными». Книжный знак для иудаики офортом исполнил Е.Н. Тиханович (р.1911), один из поздних учеников легендарного Иегуды Пэна: засыпанное снегом белорусское местечко с кривобокими домишками и непременным колодезным «журавлем». Он же — автор экслибриса-линогравюры «Штетл» — со всеми столь присущими любому из местечек персонажами и аксессуарами (№ 21). Холокосту посвятил свою литографию литовский художник Ч. Контримас — воздетые к небесам, как бы выросшие из обагренной кровью земли руки, взывающие к нетленной памяти и справедливости. Брат Якова, Леонид Бердичевский, искусствовед и художник, автор многочисленных книжных знаков, собрал прекрасную библиотеку по искусству, а также русской и европейской поэзии. Его книги отмечены не только экслибрисами, им самим выполненными, но и работами его коллег, среди которых особенно примечательны гравюры на дереве К.С. Козловского (для книг по искусству) (№ 22) и Е.Н. Голяховского с выразительным портретом Хемингуэя. Библиотеки обоих братьев остались в Киеве после их отъезда в Берлин более 10 лет назад. В оккупированном Киеве погибла крупный мастер офорта Е.Ф. Клемм (ГринбергСамуильсон, 1884—1942), которая прошла прекрасную школу у Германа Штрука (1876— 1944) в Берлине (1900—1904), затем училась в Париже и у А. Ашбе в Мюнхене, участвовала в выставках с 1913 года. Возвратившись на родину, Клемм жила в Петербурге, Москве, а в 1929 году была сослана в Ашхабад, откуда ей (спустя 5 лет) было «милостиво дозволено» возвратиться на свою «малую родину», в златоглавый Киев, к тому времени, впрочем, уже успевший утратить значительную часть своей «златоглавости». В Киеве она и прожила последние 8 лет. С 1934 по 1939 годы Клемм работала в Художественном институте по мастерской офорта. Ее работы хранятся в ряде музеев Украины и России, а также в знаменитой венской «Альбертине». Известны 15 ее офортных экслибрисов, выполненных для близких друзей и родственников — Клеммов, Самуильсонов, А. Куперника, М.Я. Лермана и др. Для библиотеки М.Я. Лермана (1884—1942), юриста, крупного ленинградского библиофила, коллекционера и исследователя книжных знаков, Клемм нашла кажущуюся тривиальной на первый взгляд тему — интерьер рабочего кабинета с открытым книжным стеллажом и видом из настежь распахнутого окна. В декабре 1927 года Лерман выступил с докладом об экслибрисном творчестве Клемм в заседании Ленинградского общества экслибрисистов (ЛОЭ), активным членом которого он был на протяжении всей истории этого общества. Среди 27 его докладов мы встречаем и связанные непосредственно с еврейской темой — о книжных знаках учителя Клемм Германа Штрука, о книжных знаках русских евреев, о работах Э.М. Лилиена в книжной графике и в экслибрисе. Перу Лермана принадлежит и небольшая монография об
экслибрисах вологодского художника Н.П. Дмитревского (Вологда, 1925). Н.П. Дмитревский (1890—1938) награвировал книжный знак для Лермана, обратившись к той же теме, что и Клемм (не сам ли Лерман предложил эту тему?), решив ее почти в буквальном повторении, но вид из окна совершенно не тот — некий отвлеченный урбанистический пейзаж вместо клеммовского чуть возвышенного романтизма. Нарисовал экслибрис для библиотеки Лермана и старый одесско-ленинградский художник М.И. Соломонов, разместивший на ленте, как бы соединяющей двух атлантов, строку старинной студенческой песни «Gaudeamus igitur» — «Пока мы юны...» («Juvenes dum sumus...») (№ 23). Один из уголков Стрелки Васильевского острова с Ростральной колонной изобразил на книжном знаке Лермана художник А.Н. Лео (1868—1942). Пейзаж старого Петербурга, вписанный в латинскую букву «L», одновременно означающую инициал владельца и цифру 50, награвировал на книжном знаке к 50-летию Лермана художник-любитель, коллекционер и исследователь отечественных экслибрисов Е.А. Розенбладт. Библиотека и экслибрисная коллекция Лермана пережили ленинградскую блокаду и почти в полном составе были переданы РНБ вдовой библиофила В.А. Лерман-Бриллиант (1888—1954), профессором-физиологом, проработавшей около 35 лет в Главном Ботаническом саду Российской Академии наук. Один из укромных уголков этого сада и послужил сюжетом художнику Я.А. Конкину для ее экслибриса (№ 24). В том же 1922 году родственница семьи Лерман-Бриллиантов Л.А. Лерман нарисовала книжный знак для брата В.А. Лерман-Бриллиант, правоведа, сотрудника РНБ (тогда еще Публичной библиотеки имени М.Е. Салтыкова-Щедрина), библиофила, коллекционера и исследователя экслибрисов В.А. Бриллианта (1883—1965) (№ 25). В.А. Бриллиант, как и М.Я Лерман, был активным членом ЛОЭ, в заседаниях которого регулярно выступал с научными сообщениями и докладами. Сферой его интересов были исключительно гербовые экслибрисы — российские и иностранные. Собранная им коллекция погибла в годы блокады, но после возвращения из эвакуации Брилиант собрал вторую — меньшую и много уступавшую первой по качеству и редкости экземпляров. Эта коллекция, как и коллекция Лермана, хранится в РНБ. В конце ХIХ века экслибрисом заинтересовался молодой, но очень увлеченный библиофил М.Я. Ария (1877—1940). В 1902 году для его библиотеки сделали экслибрисы В.И. Быстренин (1872—1944) и Д.Г. Ряснянский —оба экслибриса представляются весьма замысловатыми и надуманными. В том же 1902 году Ария вступил в Базельский клуб экслибрисистов, но особой активности не проявил, ограничиваясь лишь приобретением и обменом «коллекционного материала». В 1905 году в его коллекции уже насчитывалось более полутора тысяч экслибрисов. (Шуманский Е.А. Справочная книга для русских коллекционеров и библиофилов. Одесса, 1905). 1905 год был особенно знаменателен в развитии интереса к экслибрису в России — вышел 1-й том монументального исследования У.Г. Иваска «Описание русских книжных знаков», в котором свое место нашел и Ария. Кстати, Иваск также был членом Базельского клуба. Активная собирательская деятельность Арии продолжалась более 20 лет. Он был одним из учредителей ЛОЭ, принимал участие в его издательской деятельности, равно как и в работе Общества библиофилов. Коллега Арии по организации этого общества, замечательный литературный и художественный критик, библиофил и коллекционер Э.Ф. Голлербах (1895—1942) писал: «В дальнейших изданиях Л.О.Б. (Ленинградского общества библиофилов. — Я.Б.) принимал ближайшее участие М.Я. Ария, с большой любовью в то время относившийся к выпуску каждой книжки, но всегда негодовавший на убыточность библиофильских затей. В серии моих стихотворных шуток ему посвящены следующие (вполне «прочувствованные») строки: Случилось много перемен По грозной воле пролетария; Исчезли Сытин, Девриен
И появился Миша Ария. Лелея планы и мечты, Сулит он лавры нам и розы, В час меценатской доброты Поет andante arioso. Но если книга «не идет», Какие яростные арии Несчастным авторам поет Рассвирепевший Миша Ария...» (Голлербах Э.Ф. Возникновение Ленинградского общества библиофилов. Л.,1928. С.2324). Библиотека Арии (искусство, археология, книговедение, библиография, русская книга XVIII века, масонские книги и рукописи, иллюстрированные издания и проч.) отмечалась не только указанными выше экслибрисами. Для масонской литературы награвирован художником Н.П. Дмитревским книжный знак с портретом Н.И. Новикова. Фрагмент интерьера рабочего кабинета Арии изображен на офортном экслибрисе Е.С. Кругликовой (№ 26). Судьба библиотеки и коллекции Арии неизвестна. Очень ценный библиографический справочник «Спутник читателя. Предметнотематический указатель литературы, русской и переводной, изданной за революционное десятилетие» (Л., 1929) был подготовлен библиографом Я.Е. Киперманом (1893—1938). В составе его библиотеки была значительная коллекция, посвященная поэту Александру Блоку, а потому и существуют два одинаковых книжных знака (№ 27), разнящихся лишь указанием «Блокиана». Автор книжного знака — график Н.И. Падалицын (1893—1937), погибший в ГУЛАГе. Киперман разделил участь своего друга-художника, пережив его менее, чем на год.
В РГБ хранится «Краткое описание коллекции книжных знаков» Кипермана за 20 лет собирательства — с 1916 по 1936 г. С привлечением богатых материалов другой коллекции Кипермана — издательских марок, находящейся в отделе эстампов РГБ, написана работа «Издательские марки Петрограда — Ленинграда» (М.,1995). Ее автор — крупный ленинградский библиофил Л.М. Соскин (1910—1997). В его библиотеке было около 9 тыс. названий — издания Серебряного века, вольная русская поэзия второй половины XIX века, первая книга поэта — далеко не полный перечень направлений этого книжного собрания, к которому добавим специальную библиотеку миниатюрных изданий. Соскин передал в РГБ около тысячи поэтических сборников и более 1500 миниизданий. Помимо указанной выше работы об издательских марках им написано свыше ста статей по вопросам книговедения, библиографии, библиофилии. Книжный знак Соскина нарисован его другом В.А Меньшиковым (1901—1978) (№ 28). В ЛОЭ состоял и Г.Л. Нордбарн (Френкель, 1899—после 1938), профессор-физиолог, библиофил, составивший библиотеку по вопросам медицины, спорта, по
изобразительному и прикладному искусству и др. Им была выпущена в 1924 году довольно занятная книжечка об экслибрисах Doddy (В.Е. Григорьева, 1894—1939) совсем уж малым тиражом — всего в ста экземплярах. Экслибрисы Doddy вызвали более чем острую критику, но тем не менее они вошли в историю — и искусство — русского экслибриса. В том же 1924 году Нордбарн издал книжку своих стихов («Паутинка»), оставившую куда менее заметный след, нежели книжка об экслибрисах Doddy. Несколько выбивается из привычного круга оригинальной графики С.В. Чехонина (1879— 1936) экслибрис, выполненный им для Нордбарна (№ 29) — стилизованная ваза с ручками-змеями, и лишь типично чехонинские розы указывают на автора. Doddy принадлежит и книжный знак для известного поэта-сатирика д’Актиля (А.А.Френкеля, 1890—1942) (№ 30), сотрудника «Сатирикона», автора нескольких сборников стихотворений (1926—1931), многих песен из репертуара Леонида Утесова, переводчика О.Генри, Джека Лондона, Льюиса Кэрролла и др. Для его же библиотеки еще в 1914 году сделал экслибрис выдающийся эстонский художник Густав Моотсе (1885— 1957). Среди других питерских библиофилов и коллекционеров-экслибрисистов, постоянных сотрудников ЛОЭ, особой активностью отличался А.К. Соколовский (1890—после 1928), подготовивший 14 докладов в заседаниях ЛОЭ, собравший замечательную библиотеку по истории и архитектуре Санкт-Петербурга, искусству, истории и теории экслибриса (наиболее полная коллекция изданий не только на русском, но и на иностранных языках), составивший совершенно неповторимую коллекцию отечественных книжных знаков. Библиотека его основана в 1904 году, собрание экслибрисов — в 1916 году. Библиотека редкостная — в ее составе первые и прижизненные издания русских и европейских классиков, множество книг XVI-XVII веков, обязательно иллюстрированных, зачастую с маргиналиями и автографами, а также коллекция художественного фарфора и стекла, живописи, миниатюр, авторской оригинальной и тиражной графики и проч. В экслибрисном собрании особенно интересны полный корпус работ художника-любителя, бывшего хранителя Императорского Эрмитажа барона А.Е. Фелькерзама (1861—1918), наиболее полное из всех и поныне известных собраний книжных знаков императорской фамилии (около 270 единиц), прекрасно подобранная геральдическая составляющая, многочисленные авторские оттиски гравюр и экслибрисов российских и зарубежных мастеров и др. Соколовский был инициатором и одним из авторов первой книжки, выпущенной вскоре приобретшим громкую известность издательством «Petropolis» — «Книжные знаки» (1918), и вскоре за ней последовавшей — «Книжные знаки русских художников» (1922). В 1925 году он подготовил и издал небольшой альбом «Старый Петербург на книжных знаках». Книги библиотеки Соколовского были украшены книжными знаками Д.И. Митрохина (№ 31), П.И. Нерадовского, Р.В. Воинова. Для книг его жены М.М. Соколовской (урожд. Розеноер, 1897—после 1929), собравшей превосходную коллекцию самых изысканных и редких изданий русских и французских поэтов, сделали экслибрисы Д.И. Митрохин, С.В. Чехонин (№ 32), В.В. Воинов. В 1928 году Соколовский был арестован и сгинул в глухих казематах питерских «Крестов». Его собрания были экспроприированы, и их постигла участь хозяина. Лишь небольшая часть библиотеки (и почему-то вся экслибрисная коллекция) осталась в брошенной квартире, откуда была вывезена в Москву братом М.М. Соколовской А.М. Розеноером (1892—после 1954), одним из учредителей издательства «Petropolis», библиофилом, чьи книги отмечены книжным знаком В.В. Воинова (№ 33). Впоследствии значительная часть экслибрисной коллекции была продана Розеноером московским библиофилам и коллекционерам А.И. Гинзбургу и Е.Я. Непомнину (1891—1968). Последний в разное время приобрел коллекции экслибрисов крупнейших собирателей В.К. Лукомского (1940), А.С. Петровского (1943). К.И. Дунина-Борковского (1946) и др. Таким образом, «...у нового владельца (Непомнина. — Я.Б.) сконцентрировалось все
лучшее, что можно себе представить в области геральдического экслибриса, при полноте собрания, для других недосягаемой. Такую коллекцию можно иметь только в одном случае — если купить ее у Непомнина». (Розенбладт Е.А. То, о чем не говорил Савонько. Л.,1952. Машинопись). После смерти собирателя непомнинская коллекция не сохранилась в полном виде. Лучшая ее часть — геральдическая — нашла пристанище в Ленинграде у Н.М. Спиченко, который в 2003 г. уступил ее питерскому коллекционеру и исследователю книжных знаков художнику В. Кундину. Для своей библиотеки, содержащей лучшее, что было издано по гравюре и графике в России и за рубежом, Непомнин чаще других использовал книжный знак, сделанный рижским художником-графиком А.И. Юпатовым (1911—1975) (№ 34). Не преминем отметить, что Е.Я. Непомнин — двоюродный брат драматурга и поэта Шимона Непомы (1882—1939), писавшего на идиш и еще в 1904 году уехавшего из родного Елисаветграда (ныне Кировоград) в Париж, а оттуда в Америку. По очень предвзятому и откровенно завистливому утверждению В.С. Савонько, еще в 1920 году А.И. Гинзбург купил коллекцию книжных знаков у московского нумизмата и экслибрисиста С.И.Чижова, а после ареста Соколовского геральдическую ее часть «приобрел уже упомянутый А.И. Гинзбург, надо думать, со спекулятивной целью...» Между тем «уже упомянутый А.И. Гинзбург» был очень серьезным библиофилом и экслибрисистом, собравшим прекрасные библиотеку и коллекцию экслибрисов. Старым московским (да и не только московским) книжникам еще помнятся великолепные книги по искусству и театру с экслибрисом Гинзбурга (№ 35) (автор А.Д. Гончаров) и с тем же экслибрисом, но с дополнительной надписью «В коллекцию», листы тиражной графики, продававшиеся в 1950-1960-х годах и на старом Арбате, и в «Метрополе», и «у Первопечатника», и в подвале на Мясницкой, и в других «злачно-библиофильских местах» первопрестольной. И книги, и листы были превосходными, и их очень быстро смыло книголюбской волной. А вот о дальнейшей доле экслибрисной коллекции Гинзбурга сказать трудно, несмотря на то, что нет-нет да и встречались во «всесоюзноэкслибрисном» обмене экземпляры, на тыльной стороне которых можно было разглядеть едва заметные инициалы в левом нижнем углу «А.Г.». Наиболее крупным, серьезным и вдумчивым коллекционером и исследователем отечественных книжных знаков в 1930—1950-х годах был военно-морской врач Е.А. Розенбладт (1890—1958), собравший не только лучшую в России коллекцию, насчитывавшую около 25 тыс. единиц, но и систематизировавший и описавший ее, и даже умудрившийся «издать» в 15 машинописных томах. Пробовал он свои силы и в изготовлении книжных знаков не только для своих друзей и знакомых, но и для тех, кому не суждено было узнать даже о существовании этих экслибрисов. Для книг своей обширной библиотеки Розенбладт использовал многочисленные экслибрисы, выполненные не только им самим (№ 36), но и друзьями-художниками. Библиотека, коллекция и экслибрисоведческие труды Розенбладта после его смерти поступили в Отдел рукописей Библиотеки Академии Наук СССР в Ленинграде, где хранятся и в настоящее время. В 1953 году к 20-летию собирательской и исследовательской деятельности Розенбладта коллеги-друзья-коллекционеры и художники-графики единодушно признали его «экслибрисным королем всея Руси». К этому событию курским художникомархитектором и экслибрисистом Л.А. Литошенко (1907—1972) был исполнен офортом слегка шаржированный портрет юбиляра в горностаевой мантии с бумажной шуточной короной на голове. О коллекции Е.Н. Розенбладта написаны статьи, прочитаны многочисленные доклады и сообщения, и нет сомнения в том, что труд его не канет в Лету, да и продолжатели его инициатив никогда не забудут своего старшего друга и наставника. Одним из членов Ленинградского общества библиофилов на самой заре его существования был архитектор-художник М.И. Рославлев (Рабинович, 1888—1948), не
чуждый и коллекционерской жилки — собранная им коллекция экслибрисов была невелика, но вполне отражала его творческие художнические интересы. Рославлев принимал самое активное участие в петроградско-ленинградской художественной жизни — был секретарем Комитета объединения «Мир искусства», членом Царскосельской художественной комиссии, хранителем Большого дворца. Именно он основал Институт художественно-научной экспертизы, просуществовавший удивительно короткий срок — всего несколько месяцев, но все же успевший открыть первую в России выставку книжных знаков (возникает крамольный вопрос — а не специально ли для проведения этой выставки и был организован Институт?), к которой выпустили специальный каталог (тираж 200 нумерованных экземпляров) со вступительной статьей В.Я. Адарюкова (1863—1932). Среди оригинальных книжных знаков, помещенных в приложении, мы находим и знак Рославлева, выполненный им же (№ 37). Этим экслибрисом отмечена литература по изобразительному, декоративному, пространственному и народному искусству, многочисленные каталоги выставок, поэтические сборники Серебряного века и другие издания впоследствии распыленной, к сожалению, библиотеки одного из интереснейших деятелей культуры раннего и наиболее плодотворного советского периода — двадцатых годов. Не был в стороне от развития российского библиофильства и выпускник литературнолингвистического отделения Киевского Высшего института народного образования (бывший университет св. Владимира, именно так именовавшийся все в те же 20-е годы) С.А. Рейсер (1905—1989), ученый-литературовед, источниковед, библиограф, почти 40 лет проработавший в Ленинградском библиотечном институте, занимавшийся не только историко-библиографическими исследованиями, но и палеографией и текстологией. Огромное место в его научной деятельности занимала подготовка изданий произведений русских классиков второй половины XIX века. Рейсер почему-то не считал себя библиофилом, что совершенно не соответствовало действительности, ведь в его семитысячной библиотеке были и подлинные раритеты, да и к книге он относился не просто как к рабочему инструменту ученого, думается, что сказано это было как-то так, невзначай, ненароком, ложной скромности ради. Впрочем, и экслибрис его, известный в двух вариантах — фотография и она же, но награвированная на дереве уже упоминавшимся Розенбладтом (№ 38), подтверждает это предположение. И на фото, и на гравюре один и тот же всем известный «Библиофил» — шаржированный портрет французского писателя и библиофила Шарля Нодье, выполненный в виде фарфоровой статуэтки для крышки чернильницы на фабрике Миклашевского в селе Волокитин Черниговской губернии в середине XIX века. Младшим коллегой Рейсера был доктор филологических наук профессор И.Е. Баренбаум (р.1921), всю жизнь проработавший в том же институте (около 50 лет, из которых 25 заведовал кафедрой книговедения), автор бесчисленного множества статей, публикаций, книг, из которых отметим «Историю книги» (1984), «Основы книговедения» (1988) и др. В 1991 г. в Германии вышла его «Geschichte des Buchhandels in Russland und Sovjetunion» — результат многолетних скрупулезных исследований. Тонок и изящен экслибрис Баренбаума, сделанный питерским художником Вячеславом Кундиным (р.1947) (№ 39). Более 40 лет назад А.В. Блюм (р.1933), коллега Баренбаума, профессор того же института, ныне именуемого Академией культуры и искусства, обзавелся очень уж многозначительным книжным знаком (№ 40) — человек, крепко сжатый двумя огромными фолиантами, словно библиотечный книжный разделитель. Из научного и творческого портфеля Блюма укажем на изданную в 1996 году книгу «Еврейский вопрос под советской цензурой. 1917—1991», впервые введшую в научный оборот еще одну печальную главу истории российского еврейства. «О своей библиотеке я скажу очень коротко. Я собираю книги по литературе и театру (преимущественно до XIX века), по литературоведению, литературе народов СССР,
книговедению и библиографии. Количество названий, включая брошюры и оттиски, свыше 30 тысяч» (Берков П.Н. О людях и книгах. М., 1965. С.26). Так кратко и очень необъективно сообщил о своём книжном собрании П.Н. Берков (1896—1969), литературовед и книговед, член-корреспондент Академии наук СССР, автор десятков книг и сотен статей по русской литературе, театру, журналистике, проблемам библиографии, книговедения, библиофилии. Тут же он пишет: «Любя книгу, мы любим явление культуры определенной эпохи, любим те сгустки человеческого ума, чувства, воли, которые проявились в содержании и форме книги» (там же. С.8). Его коллега, членкорреспондент Академии наук, профессор-искусствовед А.А. Сидоров утверждал: «П.Н.Беркова надо оценить, и понять, и приветствовать как методолога, психолога, историка и философа именно книголюбия, библиофилии, библиофильства» (Сидоров А.А. Друг книги — советский библиофил. М., 1981. С.58). «Книголюбие, библиофилия, библиофильство» и есть та грань деятельности, о которой Берков умолчал в приведенной выше характеристике собственной библиотеки. А ведь «П.Н. Берков был прежде всего культуровед, исследователь и знаток эпохи, книжности, литературы изучаемой им страны и времени», — писал академик Д.С. Лихачев в «Кратком очерке научной, педагогической и общественной деятельности», открывающем сборник, посвященный П.Н. Беркову в серии «Материалы к биобиблиографии ученых СССР» (М.,1982. С. 13). Лихачев продолжает: «Он любил книгу живую, книгу, даваемую конкретными людьми, отражающую человеческую индивидуальность тех, кто ею пользовался и пользуется, покупает, собирает, хранит, дарит, пропагандирует, извлекает из нее сведения или делает предметом своих исследований» (там же. С.26). П.Н. Берков несомненно был увлеченным библиофилом, и не потому, что им составлена 30-тысячная библиотека, а потому что относился он к книге с любовью и трепетом как к вершине человеческого духа, сгустку знаний и чувств. Им написана замечательная библиофильская трилогия «О людях и книгах. Из записок книголюба» (М.,1965), «Русские книголюбы» (М.,1967), «История советского библиофильства. 1917—1967» (М.,1971), которую должен был, по замыслу Беркова, продолжить им же составлявшийся «Словник книголюбов», над завершением которого вот уже который год упорно трудится целая группа энтузиастов, но... воз и ныне там... Библиотека П.Н. Беркова в соответствии с его распоряжением золотым фондом влилась в состав Библиотеки Академии Наук Белоруссии.
Свои книги Берков помечал скромным шрифтовым ярлыком (№ 41) и лишь изредка гравированным на линолеуме (автор В.Г. Шапиль, р.1941) экслибрисом с изображением Института русской литературы (Пушкинский Дом), в котором почти всю жизнь проработал профессор П.Н. Берков. Среди перечисленных в «Материалах к биобиблиографии» трудов Беркова мы не
встретим ни единой работы, датированной ранее 1925 года, — просто перечень его трудов открывается именно этим годом. А ведь еще в 1918 году в «Еврейской антологии. Сборнике молодой еврейской поэзии», выпущенной под редакцией В.Ф. Ходасевича и Л.Б. Яффе с предисловием М.О. Гершензона (М., «Сафрут»,1918), помещено стихотворение известного еврейского поэта Саула Черниховского «Когда ночной порой...» в переводе студента классического отделения историко-филологического факультета Новороссийского (ныне Одесского) университета Беркова. Годом позже одесское издательство «Кинерет» выпустило в переводах Беркова «Сборник еврейской национальной лирики. От Луццато до Бялика», «собравший лучшие творения еврейских поэтов», как указывает позднейший исследователь (см.: Кельнер В.Е. Русско-еврейское книжное дело. В кн.: Литература о евреях на русском языке. 1890-е годы — 1947. Библиографический указатель. СПб, 1995. С.89-90). Эти работы в советскую эпоху по понятным причинам нигде не упоминались, равно как и то, что Берков в 1921—1923 годах учился в Венском университете вовсе не на отделении египтологии, как указывают официальные источники, а на отделении сравнительной семитологии, что далеко не одно и то же. И не за эти ли «юношеские забавы» пришлось уже профессору, заведующему кафедрой русской литературы Ленинградского университета П.Н. Беркову попасть в 1938 году в советский застенок, а в годы борьбы с «беспачпортными бродягами-космополитами» подвергнуться резким нападкам власть предержащих?.. В своей увлекательной книге «Русские книголюбы» (М.-Л.,1967) П.Н.Берков с легкой дружеской иронией рассказывает об одном старом питерском книжнике В.А. Кенигсоне (1864/66—1942): «Он был по вероисповеданию православный или лютеранин (я никогда этим вопросом не интересовался), но переводил свою фамилию Кенигсон — «сын царя» и, указывая на стоявший на камине семисвечник, торжественно заявлял, что это сокровище, переходящее в его семье из рода в род, унаследовано не от кого иного, как от царя Давида» (с.106). Этот баснословный семисвечник мы видим на одном из его экслибрисов (№ 42). Кенигсон умер в первый же блокадный год, но библиотека его попала на рынок в самом начале 1950-х годов, причем в ее составе были книги и на еврейском языке (все же, думаю, Берков, подозревая в Кенигсоне лютеранина, уготовил ему роль жены Тонкого в известном рассказе Чехова), но им была предначертана иная судьба — досужие наследники сдали их в т.н. «вторсырье», т.е. в утиль, на переработку. Долгое время у меня хранился комплект журнала «Записки мечтателей» в скромном, но добротном любительском переплете с экслибрисом Кенигсона и с небрежным росчерком пера издателя журнала С.М. Алянского. Самое имя С.М. Алянского (1891—1974) знаменует целую эпоху в истории отечественной книги. Именно ему выпал счастливый жребий издать 8 последних прижизненных книг великого русского поэта ХХ века А.А. Блока. «Один С.М. Алянский имел счастливое свойство действовать на Ал.Ал. успокоительно», — свидетельствует М.А. Бекетова, тетка поэта и его первый биограф (Бекетова М.А. Александр Блок. Биографический очерк. Пб.: «Алконост», 1922. С.296). Это «счастливое свойство» не оставляло Самуила Мироновича всю его долгую и очень нелегкую жизнь. Созданное Алянским издательство «Алконост» за 5 лет своей деятельности выпустило более 50 книг, в основном писателей-символистов, 6 номеров уже упомянутого журнала «Записки мечтателей» с артистически-изящной обложкой, исполненной художником А.Я. Головиным. Современный исследователь-блоковед отмечает: «Руководителем издательства, а по сути дела и единственным техническим работником, корректором, техническим редактором, экспедитором и т.д. был С.М. Алянский. Все издания были осуществлены его усилиями» (Чернов А.И. Блок и книгоиздательство «Алконост». — Блоковский сборник. Тарту. 1964. С.537). В 1919—1932 гг. Алянский возглавлял Издательство писателей в Ленинграде, затем
руководил Ленинградским отделением издательства «Советский художник», в годы блокады выпускал агитплакаты «Боевой карандаш» и т.д. Выдающийся русский художник-график Ю.П. Анненков (1889—1974) взлетом своей известности безусловно обязан Алянскому, ибо именно Самуил Миронович предложил Анненкову проиллюстрировать поэму Блока «Двенадцать». Созданная художником сюита иллюстраций принесла ему всемирную славу. Чуткий и взыскательный знаток книги и графики, уже упоминавшийся член-корреспондент Академии наук СССР профессор А.А. Сидоров утверждал: «...исключительным, что надо повторять вновь и вновь, событием русской графики и поэзии остается «Двенадцать» Блока — Анненкова... Что иллюстрация в последнем счете может быть больше, чем реалистической, может подняться до степени символического обобщения и углубления текста, доказано здесь безукоризненно» (Сидоров А.А. Русская графика за годы революции. 1917—1922. М., 1923 С.46 — 48). Библиотека Алянского включала не только записные библиофильские раритеты (прижизненные и первые издания русских классиков и проч.), но и, что особенно ценно и интересно, множество книг с инскриптами крупнейших деятелей литературы и искусства Серебряного века. В экслибрис (№ 43) для библиотеки Алянского художник, а это был, разумеется, тот же Анненков, ввел образ сказочной райской птицы с человеческим лицом — Алконоста, чье имя носило издательство. Те же мотивы он использовал и для издательских марок «Алконоста». Несколько по-иному интерпретировал эту тему другой крупный художник-график Н.Н. Купреянов (1894—1933). С детских лет жизнь Купреянова тесно переплелась с жизнью его однокашника по Тенишевскому училищу Л.В. Бермана (1894—1980), юриста (Петроградский университет, выпуск 1917 г.), поэта, писателя, педагога, автора научнопопулярных книг и др. Берман дебютировал поэтическим сборником вместе с другим своим соучеником Михаилом Пергаментом. Сборник назывался «Пепел» (явно не без влияния одноименной стихотворной книги Андрея Белого) и вышел в год окончания авторами училища (1912), причем если Пергамент был означен на обложке именем Михаил, то Берман избрал свое домашнее имя «Зоря» (от Лазарь). Для библиотеки Пергамента спустя 10 лет нарисовал экслибрис художник А.Г. Кухарев (№ 44). Вторую книгу стихов Бермана «Неотступная свита» (Птг., 1915) приветил Н.С. Гумилев: «У него есть свое мироощущение, скептицизм в применении к повседневности, переходящий в высших планах в совестливость духа... неожиданность, точность.... » («Аполлон», 1915, №10). В 1916-1917 гг. Берман посещал заседания «Цеха поэтов», был членом литературной группы «Марсельские матросы», в которую входили М.М. Бамдас (1896—1959), Ю.Деген, В.Б. Шкловский и др. В предисловии к книге стихов Бамдаса «Предрассветный ветер» (Птг. «Марсельские матросы», 1917. С.4) М. Кузмин отметил: «...это голос — еврейского мальчика...» (С.4). Марку издательства этой группы награвировал художник Н.Н. Купреянов. Ему же принадлежит и марка другого издательства — «Эрато», организованного Берманом в период его деятельности в «Союзе поэтов» (в 1920-1921 годах Берман был секретарем этого «Союза»). Среди выпущенных «Эрато» изданий — первая книга М.М. Зощенко «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова» (1922). Литературный дар и общественный темперамент Бермана был, по-видимому, наследственным. Достаточно напомнить, что его дед Л.Я. Берман — «общественный деятель, публицист и педагог, создатель первого в столице еврейского учебного заведения, автор учебника «Основы Моисеева закона. Руководство к законоучению для еврейского юношества обоего пола» (1874)» (Кельнер В.Е. Очерки по истории русскоеврейского книжного дела во второй половине XIX — начале XX-го вв. СПб, 2003. С.21). К этому добавим, что Л.Я. Берман издавал в Петербурге (1879—1884) еженедельник
«Русский еврей». Книги его личной библиотеки отмечены шрифтовым ярлыком «Изъ библiотеки Лазаря Яковлевича Бермана. Шкафъ. №.»(№ 45). Его сын В.Л. Берман (1862—1896), присяжный поверенный, принимал участие в подготовке к изданию труда «Регесты и надписи» (1899), а также важнейшего и ценнейшего «Систематического указателя литературы о евреях на русском языке» (СПб, 1892). Именно по его инициативе были упорядочены книжные фонды и каталоги Петербургской библиотеки Общества по распространению просвещения между евреями в России. Как видим, не только литературный дар, но и любовь к книге также получены Л.В. Берманом по наследству от отца и деда. Два экслибриса — гравюры на дереве Н.Н. Купреянова (один из них — № 46) — украшали его книжное собрание, в составе которого был исчерпывающе представлен Серебряный век, не говоря уже о наследственных книгах старой родовой библиотеки. Резцу Купреянова принадлежит и книжный знак для другого его погодка, писателя В.Г. Лидина (Гомберга, 1894—1979), автора многих прекрасных книг, еще в 1920-х годах издавшего 6-томное собрание сочинений. В томе мемуаров «Люди и встречи» (М.,1957) Лидин графически четко и выпукло дал портреты ряда своих современников, среди которых не только Соломон Михоэлс, Бениамин Зускин, Исаак Рабинович, Амшей Нюренберг, но и старый московский букинист Давид Айзенштадт. Лидин — с младых ногтей библиофил, собравший одну из наиболее замечательных московских библиотек, давно ставшую книголюбской легендой. В его «Пушкиниане» хранился экземпляр первого (поглавного) издания «Евгения Онегина» в шкатулке, специально изготовленной И.С. Остроуховым, из чьего собрания он и поступил к Лидину. Пародийный перевод «Из Бернса» В. Масса и М. Червинского точно и с юмором характеризует лидинские «набеги» на Московскую Книжную лавку писателей: При всем при том За томом том Здесь Лидин покупает, Хотя его никто кнутом Сюда не загоняет. Уже на закате дней Лидин выпустил свои библиофильские воспоминания — лебединую песню влюбленного в Книгу человека — «Друзья мои — книги. Заметки книголюба» (М.,1962). «Лидин — первый из больших русских писателей, серьезно и специально обратившихся к книжной теме. Это — не библиофил, занявшийся писательством, а писатель-профессионал и в то же время писатель-библиофил», — утверждал П.Н. Берков (Берков П.Н. Русские книголюбы. М.-Л.,1967. С.304). Именно Лидину принадлежит выражение, ставшее крылатым: «Не только мы собираем книги, но и книги собирают нас». У Лидина было два экслибриса, гравированных на дереве художниками И.Н. Павловым (№ 47) и Н.Н. Купреяновым, но Лидин, по его собственным словам, ими никогда не пользовался, предпочитая ограничиваться простой записью на книжном форзаце «Из книг Вл. Лидина». За свою недолгую жизнь Н.Н. Купреянов исполнил около 70 книжных знаков (включая варианты и оставшиеся в проектах). Из них нами отобраны знаки для библиотек П.Д. Эттингера, А.М. Эфроса, А.С. Кагана, Л.С. Шифмановича (№ 48), Т.М. Персиц. О библиотеке инженера Л.С. Шифмановича бегло сообщает в своем «опыте обзора» «Судьбы некоторых книжных собраний за последние 10 лет» известный питерский букинист Ф.Г. Шилов: «Библиотека почти вся распродана им по частям» (Альманах библиофила. Л.,1929. С.193). Но даже это краткое сообщение позволяет предположить, что, во-первых, Шифманович не эмигрировал и, во-вторых, что библиотека была распродана не полностью. И, наконец, основное — коль библиотека упоминается таким знатоком и специалистом, как Шилов, значит она того достойна. На книжных знаках А.С. Кагана, П.Д Эттингера и А.М. Эфроса остановимся в
дальнейших разделах уже нашего «опыта обзора», а пока обратимся к Т.М. Персиц (нач. 1890-х — 1957). Т.М. Персиц входила в элитарный петербургский литературно-художественноартистический круг, публиковалась под псевдонимом Эванс. Персиц была дружна с поэтом М.А. Кузминым, посвятившим ей поэтический цикл «Стихи об Италии»(19191920), включенные им в 6-ю книгу стихов «Нездешние вечера» (Птг., «Petropolis»,1921). В основанном ею издательстве «Странствующий энтузиаст» в 1919 году вышел роман Кузмина «Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро», великолепно оформленный М.В. Добужинским, исполнившим и марку издательства. С 1921 г. Персиц в эмиграции, сначала в Берлине, затем в Париже. Перед самым ее отъездом за рубеж Н.Н. Купреянов награвировал для нее очень многозначительный экслибрис (№ 49) — детали родного петербургского пейзажа, решенные в световых черно-белых разломах. Книжный знак получился одновременно и знаком памяти. Библиофильские традиции в семье Персицев были давними и устойчивыми. Именно к этой семье, к ее московской ветви относится сообщение ранее нами уже цитированного Друганова: «Библиотека Персиц. Москва, Пречистенка, 16. Редчайшая еврейская библиотека, которая перед войной (Первой мировой. — Я.Б.) была продана в Германию за 900 тысяч руб. Оказалась замуравленной под асфальтовым полом и найдена была совершенно случайно. Передана Публичной библиотеке СССР им. Ленина в Москве» (Друганов И.А. Библиотеки ведомственные, общественные, частные и судьба их в 19181925 гг. — «Советская библиография», 1934, №3-4. С.136). Или другой Персиц — М.З., о библиотеке которого сообщает тот же Друганов: «Москва, Казачий пер., д.4, кв.11. 4000 томов. 14 ноября 1919 года была распределена между Публичной библиотекой СССР им. Ленина в Москве и Центральной еврейской библиотекой» (там же. С.136). Еще в 1914 году художник Н.И. Альтман (1889—1970), тогда уже успевший снискать значительную известность, проявил себя и как незаурядный, самобытный национальный мастер графики, выступив с серией изумительных по отточенной красоте и изяществу листов, собранных в папку «Еврейская графика». Всегда острый и беспощадный Абрам Эфрос утверждал по этому поводу: «...в области еврейского искусства Альтман открыл собой новую главу «национального народничества» своей золото-черной «Еврейской графикой» (Эфрос А. Профили. М.,1930. С.268). А в 1917 году Альтман нарисовал экслибрис для библиотеки М.М. Персица (сына М.З. Персица), означив владельца его инициалами (на иврите) «М.П». (№ 50). И вот тут-то начинаются явные несуразности, связанные с альтманскими экслибрисами. В известной книге «Книжные знаки русских художников» (Птб., «Петрополис», 1922. С.50) владельцем этого экслибриса указан М.М. Персиц, но во всех последующих публикациях почему-то вместо Персица появляется какой-то Перетц, что в общем-то понятно после всей этой безобразной истории, происшедшей с библиотекой М.З. Персица (отца М.М. Персица), в результате которой не только она была национализирована, но арестован и сам владелец (дальнейшую его судьбу легко представить). Автор экслибриса Н.И. Альтман не отрицал изменения фамилии, но и... не подтверждал этого (что тоже понятно). И все же Альтманом был сделан экслибрис для М. Персица, а не для некоего мифического Перетца, на что вполне определенно указывает его первая публикация в 1922 году в вышеуказанной книге и то, что сам художник этого не отрицал. Нечто подобное произошло еще с одним экслибрисом Альтмана, выполненным им в 1918 году для четы Л. и Г. Переплетник (№ 51), с которой, видимо, также приключилась какаято беда «хмурым утром» советской власти, во всяком случае «Салон мадам Переплетник» упомянутый Осипом Мандельштамом в «Египетской марке», был закрыт. Альтман не отрицал своих визитов в этот салон, но опять-таки и не подтверждал их. Более разговорчивой оказалась первая жена Альтмана И.П. Рачек-Дега, с удивлением спросившая меня, бывал ли я в этом салоне — я ей показался слишком молодым для этих визитов... Тем самым, косвенно, она все же подтвердила, что салон действительно
существовал и его посетил (или посещал) Мандельштам, а Альтман, сделавший экслибрис, скорее всего, был знаком с этой супружеской парой, а возможно, и дружил, ибо ни одного экслибриса Альтман не исполнил по заказу — он их делал только в дар своим друзьям и знакомым (даже для такого «советича», как Б.И. Стомоняков). Прототипом одного из персонажей той же «Египетской марки» Мандельштама — Парнока — является В.Я. Парнах (1891—1951), литератор, музыкант, актер, танцор, долгие годы проведший в эмиграции. В числе друзей Парнаха известные русские художники-эмигранты М. Ларионов, Н. Гончарова, Ладо Гудиашвили и др., нередко иллюстрировавшие книги его стихов («Le Quai» / «Набережная». Paris, 1919. Рис. М. Ларионова; «Самум». Париж.1919. Рис. Н. Гончаровой; «Mot dinamo» / «Словосдвиг». Paris. 1920. Рис. Н. Гончаровой и М. Ларионова — и др.). Сборник Парнаха «Карабкается акробат» (Париж,1922) открывается его портретом, нарисованным Пикассо, исполнившим и книжный знак для библиотеки Парнаха. Экслибрис этот не был тиражирован, и Парнах пользовался штемпелем «Val.Par.». Издательство «Academia» в 1934 году выпустило книгу переводов Парнаха «Испанские и португальские поэты — жертвы инквизиции», в которую вошли обстоятельно и детально комментированные произведения еврейских поэтов, живших в Средние века на Пиренейском полуострове. Добавим, что Парнах создал первый в СССР джаз-оркестр (Москва, 1923). Его сестра, близкая к символистам поэтесса С.Я. Парнок (1885—1933), также не была чужда еврейской темы в своем творчестве (стихотворения «Евреи», 1903; «Я не знаю моих предков — кто они?», 1915; «Не на храненье, до поры...», 1924 и др.). При жизни вышли 5 книг ее стихов, переводила Ромена Роллана, Марселя Пруста, Жана Жироду и др. Имя Парнок было забыто, и лишь в 1979 г. американское издательство «Ардис» выпустило большой том, переизданный чуть ли не через 20 лет в Петербурге (1998). Для библиотеки Парнок художник А.А. Толоконников (1897-1965) выполнил офортом книжный знак, избрав сюжетом поэтическую лиру с надписью по-французски «Ex libris Sophie Parnok» (№ 52). Позволю себе некоторое «лирическое отступление». В один из своих достаточно частых приездов в Москву, в маленькой букинистической лавчонке на Арбате (в начале 1960-х годов) мне встретилась «Книга ликований» А.Л. Волынского с очень уж странной для ее автора надписью: «Многоуважаемой и дорогой Софье Яковлевне Парнок. 1925. 15.12.». Книгу я купил только из-за этого, казавшегося мне загадочным, инскрипта, но разгадать его я так и не смог. Аким Львович Волынский (Хаим Лейбович Флексер, 1861—1926), искусствовед, журналист, писатель, литературовед, автор работ о Лескове, Достоевском, русской критике и многих других. Всемирное признание и известность принес ему монументальный труд о Леонардо да Винчи — первая крупная работа еврея в русском искусствоведении (1900), за которую автор в 1908 году был удостоен чести избрания почетным гражданином Милана. «В последние годы он (Волынский. — Я.Б.) занимался исключительно вопросами балета и примерно в году 1923-м основал балетную школу», вспоминал Корней Чуковский (Чуковский К. Литературные воспоминания. М.,1989. С.59). Но все же не только балетом занимался Волынский — 1922 годом датирована не только его книга «Проблемы русского балета», но и другая — «Четыре евангелия» — своеобразная апология иудаизма, и именно в эти — последние — годы жизни он написал интереснейшую статью о еврейском театре, увидевшую свет в год смерти автора в сборнике «Габима» (Рига, 1926). Один из опытнейших питерских букинистов, знаток русской и зарубежной книги П.Н. Мартынов (1902—1969) вспоминал: «...На этот раз я встретился не с живым человеком, а с его обширной библиотекой, над книгами которой он работал в продолжении нескольких десятков лет. Здесь были тысячи томов научных трудов на латинском, греческом, итальянском, немецком, французском и русском языках. Волынского интересовали
вопросы философии, классической филологии, истории русской и зарубежной литературы, искусствоведения и других гуманитарных наук. В библиотеке громоздились комплекты многотомных изданий сочинений классиков философии, античной литературы, античного и средневекового искусства. Было много книг эпохи Возрождения на итальянском, немецком и французском языках. Встречались старинные увражи до пуда весом, насчитывающие тысячи страниц текста. Поражало обилие иконографического материала, но самым удивительным казалось то, что все это многотысячное собрание книг было тщательно изучено Акимом Львовичем, Почти в каждой книге на многих страницах виднелись следы его неустанной работы, встречались записи и пометки. Большая часть книг собрания А.Л. Волынского прошла через «Академкнигу» и пополнила фонды Публичной библиотеки, библиотеки Государственного Эрмитажа и других крупных книгохранилищ Москвы и Ленинграда» (Шилов Ф.Г. Записки старого книжника. Мартынов П.Н. Полвека в мире книг. Москва, 1990. С.487-488). Приношу извинения благосклонному читателю за столь долгое цитирование, но кто лучше старого книжного ведуна Мартынова смог бы охарактеризовать библиотеку ученого, так бездумно и, если угодно, преступно распыленную по разным книгохранилищам — ей бы жить и жить неделимым единым корпусом, памятником не только Волынскому, но и всей эпохе и державе, его породившей. Экслибрис Волынского — хитросплетенный вензель из начальных букв его имени и фамилии с включенным гербом Милана — выполнен в 1907 году неизвестным художником (скорее всего, итальянцем) (№ 53). Супружеская чета Гиршманов всем памятна по известным портретам В.А. Серова и еще по отточенным эфросовским репликам: «...милая молодостью и красотой Генриэтта Гиршман» и «...Гиршмана он (Серов. — Я.Б.) заставляет навек застыть в движении лжебарина, запустившего пальцы в жилетный карман, чтобы извлечь мелкую монету на чай прислуге» (Эфрос А. Профили. М., 1930. С.25-26). Но В.И. Гиршман (1867—1936) никаким барином и никаким банкиром не был никогда — это досужие домыслы. Ему и принадлежала всего-то игольная фабрика в Подмосковье, да еще сибирское экспортно-зерновое дело (кстати, семья Гиршманов владела им около ста лет). Гиршман — не только деятельный, но и высокообразованный человек. Он один из фундаторов Общества свободной эстетики (вместе с В.А. Серовым и В.Я. Брюсовым), сыгравшего серьезнейшую роль в истории российского искусства и культуры. Его супруга, Г.Л. Гиршман (1885—1970) не была никакой светской львицей и тем более аристократкой, но именно она сумела объединить в своем салоне разнообразнейших представителей художественной интеллигенции. Ее вечера посещали Александр Бенуа и Игорь Грабарь, Сергей Дягилев и Константин Сомов, Валерий Брюсов и Максим Горький, Василий Качалов и Константин Станиславский, который писал Гиршманам в 1922 году (письмо от 23 декабря): «Ваша роль в русском искусстве — значительна. Для того, чтобы процветало искусство, нужны не только художники, но и меценаты. Вы с мужем взяли на себя эту трудную роль и несли ее много лет, талантливо и умело. Спасибо Вам обоим. История скажет о Вас то, что не сумели сказать современники. Пусть сознание исполненного красивого долга облегчает Вам посланное всем нам испытание. Душевно преданный и любящий Вас К. Станиславский» (Савинов А.Н. Русские художники в альбоме Г.Л. Гиршман. Книга и графика. М.,1972. С.248). По ходатайству Горького Гиршманы сумели в 1919 году оставить Россию. Их бесценное собрание живописи поступило (целиком!) в Третьяковскую галерею, а уникальнейшая библиотека по изобразительному и сценическому искусству не хранится единым неделимым фондом в Российской Государственной библиотеке (РГБ, быв. Библиотека СССР им. В.И. Ленина), да и поступила она туда далеко не в полном составе. Книги с экслибрисом-ярлыком В.И. Гиршмана (№ 54) встречаются и нынче в торговом обороте, чего не скажешь о книгах с экслибрисом его супруги (худ. Г. Кирхбах, 1910) (№ 55) —
она, вероятно, им никогда не пользовалась. Если собрание живописи Гиршманов, покинувших Москву в 1919 году, поступило в Третьяковскую галерею, то коллекция Руманова, бежавшего из Петрограда в том же 1919м, — в Русский музей (полотна Тропинина, Венецианова, Врубеля, Левитана, Репина, Сапунова, Рериха, Судейкина, Сарьяна и др.). Оба собрания были национализированы в 1920 году. А.В. Руманов (1878—1960) — «...один из самых блистательных людей когда-то блистательного Санкт-Петербурга» (Померанцев К. Сквозь смерть. Воспоминания. Лондон, 1986. С.123). Нуждается ли в каких-либо уточнениях и дополнениях эта опятьтаки блистательная характеристика?.. Изумительная по своему составу библиотека Руманова также не получила т.н. охранной грамоты, ибо принадлежала эмигранту, хоть и была оставлена на попечение его тещи М.Ф. Штембер. Именно весной 1920 года вышел новый грабительский декрет советских властей, наистрожайше запрещавший частным лицам владеть библиотеками, имевшими более 500 томов. (Каким высоким градусом книголюбия и книгопочитания измерится темперамент красных комиссаров, сей декрет сочинивших?!) Библиотека Руманова, насчитывавшая более 3 тыс. названий, состояла в основном из книг и альбомов по изобразительному искусству. Значительное место занимали книги по философии, истории, разным аспектам иудаики, а также права, экономики, политики. Множество книг было с инскриптами, что естественно, ибо очень уж широк был круг друзей и знакомых Руманова. Можно с уверенностью сказать, что в него входил решительно весь цвет Серебряного века. После экспроприации (это определение, пожалуй, больше подходит) библиотека была раскассирована и отправлена в самые непредсказуемые адреса, например, в Ашхабад, в тамошний только что сооруженный музей и т.д. Все же часть растащенной, разворованной библиотеки разошлась со временем по частным добрым библиофильским рукам. Отличные любительские полукожаные переплеты с тисненным по корешку суперэкслибрисом «АР» много говорят глазу и сердцу библиофила — он знает происхождение и судьбу книги. Но есть и другие книги, уже без опознавательных знаков, но зато с дарительным экслибрисом. В 1916 году Руманов стал одним из трех директоров приобретенного известным книгоиздателем И.Д. Сытиным «Товарищества издательского и печатного дела А.Ф.Маркс», и вот тогда-то он и передал в дар «Библиотеке рабочих и служащих типолитографии А.Ф. Маркс «Нива» более двух тысяч книг из своего собрания. На каждую книгу был наклеен экслибрис (худ. П.Ф. Аникин, 1909) типолитографии с допечаткой «Даръ А.В. Руманова» (№ 56). Право любого библиофила, любого человека передать свое собрание в дар обществу освящено самой природой «Homo sapiens», но «экспроприация», банальное ограбление не укладывается ни в какие понятные и оправданные рамки... Покинули Россию Гиршманы и Румановы и... еще сотни тысяч, миллионы российских граждан. Обратимся к некоторым из них. Все в том же 1919 году эмигрировал М.М. Винавер (1863—1926), один из наиболее ярких представителей российской адвокатуры, чье имя не теряется среди блестящих имен А.Ф. Кони, О.О. Грузенберга, Н.П. Карабчевского, Г.Б. Слиозберга и др. Он выступал в судебных разбирательствах Кишиневского, Гомельского погромов и многих других антиеврейских акций. Винавер — один из основателей и член Центрального комитета конституционно-демократической партии (партии кадетов), депутат Государственной Думы, член Временного правительства, министр иностранных дел Крымского правительства. Винавер постоянно выступал со своими статьями и обзорами в периодической печати (в т.ч. в «Вестнике Европы», «Журнале Министерства юстиции» и др.), был членом редколлегии «Вестника права», редактировал журналы «Еврейская старина» и «Восход», в эмиграции организовал газету (на трех языках) «Еврейская трибуна» (1920—1924) и еженедельник «Звено» (1923—1928). Неослабевающий интерес и
поныне представляют его мемуары «Недавнее. Воспоминания и характеристики» (Птг., 1917; изд.2-е, доп., Париж, 1926) — широкое историческое полотно, охватывающее драматические страницы российской истории и, конечно же, истории евреев в России. Винавер был членом Совета Всемирного еврейского союза, возглавлял Еврейское историко-этнографическое общество и Еврейское общество поощрения художеств (1915—1919), активно участвовал в подготовке таких монументальных изданий, как «Регесты и надписи» (СПб, 1896—1913), «Русско-еврейский архив» (СПб, 1903) и др. К 10-й годовщине его смерти в Париже был издан сборник «М.М. Винавер и русская общественность начала 20-го века» (среди авторов статей П.Н. Милюков, В.А. Маклаков, князь В.А. Оболенский и др.), отметивший огромную роль Винавера в общественной, социальной, политической жизни России. Библиотека Винавера, в своей значительной части представленная прекрасным подбором гебраистики, после долгих мытарств и далеко не в полном составе поступила в Научную библиотеку Московского университета и, подобно другим частным книжным собраниям, растворилась в библиотечных фондах. Знаменательно, что на книжном знаке Винавера изображен вождь афинской демократии, стратег и законодатель Перикл (№ 57). Два факультета Московского университета — юридический и медицинский — окончил уроженец Одессы М.С. Маргулиес (1868—1939). Крупный предприниматель, директор правления Апшеронского нефтепромышленного общества и Русского общества электрических дорог и освещения, он был активным членом партии кадетов, гласным Петроградской городской думы. В 1914—1916 годах Маргулиес — один из руководителей Союза городов, в 1917 г. — товарищ председателя, а затем председатель Центрального Военно-промышленного комитета, перед самым октябрьским переворотом — член Предпарламента. В 1919 г. Маргулиес эмигрировал в Париж, где на протяжении нескольких лет был товарищем председателя Общества русских во Франции. Еще с 1900-х годов член французской масонской ложи «Великий Восток», глава петербургской ложи «Северная звезда», основатель ложи «Свободная Россия», Маргулиес опубликовал во французском масонском журнале «Акация» (1925, февраль, №16) бесценный исторический документ, скрупулезный и, как было подчеркнуто, «секретный» доклад «Русское масонство за 25 лет». В 1923 г. гржебинское издательство в Берлине выпустило его трехтомные воспоминания «Год интервенции» — капитальный памятник российской разрухи. Девизу «Не поступись» («Never Yiеld»), начертанному на его книжном знаке (№ 58), Маргулиес следовал всю жизнь. Представляется парадоксальным, что книжный знак «контрреволюционера-эмигранта» был опубликован в журнале «Советский коллекционер», да еще в кровавом 1937 году (№ 5. С.130). Значительная часть библиотеки Маргулиеса, отмеченная этим экслибрисом, в 1920-х годах поступила в Научную библиотеку Саратовского университета. Английский культуролог, философ, литературовед, профессор социально-политических наук, выходец из семьи российских эмигрантов, родившийся в Риге, сэр Исайя Берлин (1909—1997) писал: «Александр Яковлевич Гальперн, или, как он называл себя впоследствии в Англии, Alexander James Halpern, был сыном видного адвоката-еврея в дореволюционной России. Семья его отца была в числе тех немногих, которым было присвоено дворянское звание, привилегия, полученная, я думаю, не более, чем сотней-другой евреев, особенно проявивших себя в какой-либо форме общественной жизни» (Берлин И. Александр и Саломея Гальперны. — Евреи в культуре русского зарубежья. Иерусалим, 1992. Т.1. С.30. Далее — ЕКРЗ). А.Я. Гальперн (1879—1956), адвокат, присяжный поверенный, юрисконсульт Британского посольства и ряда английских и американских фирм в России, к тому же полиглот и ...действительный член легендарной «Бродячей собаки». В феврале 1917 года Гальперн
сменил В.Д. Набокова в кабинете А.Ф. Керенского на посту управляющего делами Временного правительства; член Комитета спасения родины. В 1919 г. он эмигрировал в Париж, затем в Лондон, где в 1926 г. вступил в английскую адвокатскую гильдию и полностью отошел от политической деятельности. Гальперн — масон, секретарь (глава) Российского масонского Верховного совета (с 1916 г.), знаток театра, изобразительного искусства и, конечно же, страстный библиофил, собравший огромную изысканную библиотеку. Приведем курьезный случай. «Вера Федоровна Шухаева (жена замечательного русского художника В.И. Шухаева. — Я.Б.) рассказывала, как в молодости, придя к нему (К Гальперну. — Я.Б.) в гости еще в Петербурге и поджидая его, раскрыла книжный шкаф. И так как книги в нем были не разрезаны, взяла разрезной нож, лежавший у него на письменном столе, и «просмотрела» таким образом несколько книг. Появившийся, к счастью, вскоре Александр Яковлевич пришел в ужас: «Ведь рядом стоял шкаф с теми же книгами, а это были редчайшие библиофильские экземпляры! Почему вам понадобилось трогать именно их?» (Бокариус М.В. «Пиковая дама» и «Борис Годунов» издательства «Плеяда». История поступления в Музей А.С. Пушкина. — Невский библиофил. Вып. 4. СПб, 1999. С. 26). Кому из библиофилов не близок и не понятен ужас Гальперна?.. Для книг его библиотеки в 1910 году петербургской художницей А.Х. Вестфален (1881— 1942) был нарисован книжный знак с девизом «Придет более счастливый век» («Veniet felisior aetas»), к которому очень хочется добавить: «Счастливы верящие» (№ 59). В фондах Российской Государственной библиотеки (быв. Библиотека СССР им. В.И. Ленина) изредка встречаются книги с лиловатым штемпелем «P. Apostol» из состава замечательного книжного собрания, в лучшей своей части вывезенного за рубеж и принадлежавшего П.Н. Апостолу (1872—1942), юристу, служащему Торговой палаты при посольстве Российской империи в Париже. В годы эмиграции Апостол сотрудничал в различных повременных изданиях — в «Последних новостях», «Иллюстрированной России», «Звене», в котором вел рубрику «Заметки библиофила», и др. Апостол, тонкий знаток отечественной книги и графики самого широкого диапазона, был одним из учредителей наиболее масштабного библиофильского объединения русского зарубежья — Общества друзей русской книги в Париже, которым он руководил 10 лет (1928—1937), был постоянным автором издававшегося этим Обществом «Временника» (вышло 4 номера в 1925—1938 гг.). Парижская библиотека Апостола, скорее всего, погибла после отправки ее владельца в нацистский лагерь смерти в 1942 г. В 1942 г. в Париже погиб адвокат, быв. помощник присяжного поверенного, член Русского библиографического общества С.З. Рохлин (р.1889). Для библиотеки Рохлина (около 3 тыс. томов русской и иностранной классической литературы, в т.ч. множество первых и прижизненных изданий) в 1918 г. выполнила два книжных знака его жена В.Н. Шлезингер (1896—1934), использовав известные сюжеты Обри Бердслея (№ 60). Выпускник юридического факультета университета св. Владимира в Киеве (выпуск 1916 г.), парижский литератор Ю.К. Терапиано (1892—1980) в своих воспоминаниях «Литературная жизнь русского Парижа за полвека. 1924—1974» (Париж—Нью-Йорк, 1987) писал: «В послевоенном Париже литературная жизнь в среде оставшихся «довоенных парижан» как-то сама собой сосредоточилась в салоне Анны Морисовны Элькан, жившей когда-то в Петербурге и ставшей свидетельницей тамошней литературной жизни первых лет революции» (там же., С.188). А.М. Элькан была не просто «свидетельницей тамошней литературной жизни первых лет революции» — она была в самой гуще этой жизни. Ее муж, Б.В. Элькан, библиофил и коллекционер живописи, «со товарищи» (Б.М. Кантор и Ф.Ф. Нотгафт) организовал издательство «Аквилон», которому такой тонкий и чуткий знаток, как Э.Ф. Голлербах присвоил титул «единственно подлинного библиофильского издательства», а столь часто нами упоминаемый авторитетный и взыскательный ценитель, профессор А.А. Сидоров
писал: «Несколько немногих изданий (22 книги, 3 проспекта и 1 табель-календарь. — Я.Б.), выпущенных «Аквилоном» в 1921-23 годах, знаменуют собою, с нашей точки зрения, быть может, наиболее высокую возможную вершину русского книжного искусства» (цит. по: Бреслер В.М., Матышев А.А. Книгоиздательство «Аквилон» и художник Б.М. Кустодиев. М.,1989. С.15). И действительно, каждая «аквилонская» книжка — несомненный шедевр книжного искусства. Еще бы, над ними трудились лучшие первостатейные мастера российского графического Олимпа — М.В. Добужинский, В.Д. Замирайло, В.М. Конашевич, Б.М. Кустодиев, Д.И. Митрохин, А.П. Остроумова-Лебедева, К.С. Петров-Водкин и др. Судьба Элькана и его библиотеки нами не прослежена. В некоторых источниках указана дата его смерти — 1937 год, которая как бы подводит к мысли, что он не эмигрировал, остался в СССР и был уничтожен в этом жутком году. Однако трудно допустить, что Элькан все же остался — ведь в 1925 году им была издана во Франкфурте книга «Римские маски» (Elkan, B. /Herausgeber/. Rцmer-Maske. Eine Festschrift phantasischer Satire und satirischer Phantasie. Aus AnlaЯ und zur Erinnerung an den Maskenball der Farbe. Frankfurt, Hauser. 1925. 124 S.), отсюда, думается, что он все-таки эмигрировал, как и многие другие — через Германию. Издательскую марку «Аквилона» создал М.В. Добужинский, а один из восьми своих экслибрисов — для библиотеки Элькана — в 1919 году нарисовал Б.М. Кустодиев (№ 61). Первым из магистральных пунктов «русского бега» (по точному определению М.А. Булгакова) был Берлин — «Восточный вокзал Европы». Историки и нынче еще спорят, сколько россиян жило в Берлине в 1920—1923 годах. Приводятся совершенно головокружительные цифры — от 150 до 300 тысяч. Более того, Шарлоттенбург — один из центральных районов Берлина — именовался по-русски Шарлоттенградом, а сам Берлин — Берлинском. Все это шутки, однако есть в них и немалая доля правды. О т.н. «русском Берлине» написаны сотни статей и книг, интерес к этому феномену нисколько не ослабевает, о чем свидетельствуют материалы, постоянно публикуемые как в России и Германии, так и в США, Франции, Израиле и др., до сих пор выходят солидные капитальные труды. Думается, необходимо представить культовое издание, возвышающееся над все нарастающим валом русских книг в Германии — это подготовленная Александром и Давидом Элиасбергами и выпущенная в 1920 году лейпцигским издательством «InselVerlag» антология русской поэзии «Русский Парнас», о которой Зинаида Гиппиус писала: «В нем (сборнике. — Я.Б.) столько достоинств, что не хочется упоминать о крошечных недостатках» (Русские евреи в зарубежье. Т.1(6). С. 127). Приводим ярлык одного из составителей антологии Давида Элиасберга (№ 62). В 1921 году, может быть, наиболее ответственный и информированный берлинский журнал первой волны эмиграции «Русская книга» (№ 9. С.21) сообщал: «В Москве в первые годы революции, 1917-1918, существовало небольшое, но симпатичное издательство «Геликон», издавшее со вкусом несколько художественных книг: «Гравюры Дюрера», монографию о художнике Шагале, «Опыты о стихе» Брюсова, «Герои и героини» Муратова, рассказы Э.Т.А. Гофмана с иллюстрациями Масютина и др. Благодаря энергии и настойчивости своего молодого редактора-издателя Абрама Григорьевича Вишняка это издательство возобновило теперь свою деятельность в Берлине (Alte JakobstraЯe 129). Это издательство имеет в виду издавать книги по беллетристике и художеству, с иллюстрациями и в художественном выполнении, но не по дорогой цене; детские книжки для младшего возраста, иллюстрированную серию небольших литературных шедевров, монографии о русских художниках и др. Издательство это приобрело уже несколько новых произведений, в том числе новый роман Ильи Эренбурга «Необычайные похождения Хулио Хуренито». Впоследствии Эренбург вспоминал: «Издательство называлось поэтично — «Геликон». Горы, где обитали некогда музы, не оказалось; была маленькая контора на Якобштрассе, и
там сидел молодой человек поэтического облика — А.Г. Вишняк. Он сразу подкупил меня своей любовью к искусству. Абрам Григорьевич издавал стихи Пастернака и Цветаевой, книги Андрея Белого, Шкловского, Ремизова... Он внес в берлинский быт нравы московской зеленой богемы. Марина Цветаева посвятила ему цикл стихотворений в книге «Ремесло», писала о глазах Абрама Григорьевича: Орлы и гады в них, и лунный год, Весь грустноглазый твой, чужой народ... Я подружился с ним и с его женой Верой Лазаревной... Расстался я с ними в тревоге, а потом узнал, что эти хорошие, добрые люди погибли в Освенциме» (Эренбург И. Люди, годы, жизнь. Собр. соч. в 9 тт., т.8. М., 1966. С.409). Наряду с книгами «Геликон» выпускал ежемесячник «Эпопея» (1922—1923) под редакцией Андрея Белого и «Бюллетень Дома искусства в Берлине» (1921). В 1927 году Вишняки переехали в Париж. Издательство функционировало еще 10 лет (закрыто в 1937 г.). Издательские марки «Геликона» выполнили известные художникиграфики В.Н. Масютин и Эль Лисицкий (Л.М. Лисицкий), а для библиотеки самого Абрама Вишняка еще в 1911 году нарисовал эстетски-утонченный книжный знак очень популярный уже в те годы художник-живописец С.И. Судейкин (1882—1946) (№ 63). Библиотека Вишняка, «1500 томов. История, искусство, поэзия» (Друганов, I, С. 214), была в своей основной части им вывезена из России и погибла в годы немецкой оккупации Парижа. Такая же участь, но в пределах России, постигла и библиотеку дяди Вишняка, политического и общественного деятеля, публициста М.В. Вишняка (1883—1977), одного из основателей, редактора и сотрудника «Современных записок» (1920—1940), крупнейшего долгожителя эмигрантской журналистики. Из трехтомного корпуса его воспоминаний нам видятся особенно ценными и интересными 2-й и 3-й тома («Современные записки. Воспоминания редактора». Bloomington, 1957, — и «Годы эмиграции. 1919-—1969. Stanford. 1970) — беспристрастные документальные свидетельства культурной и общественной жизни российского зарубежья. Многие книги из библиотеки М.В. Вишняка отмечены книжным знаком его жены В.И. Вишняк (художник Ф.И. Захаров, 1912) (№ 64), — собственного экслибриса у М.В. Вишняка, вероятнее всего, не было. Ту же жуткую судьбу, как пишет И.Г. Эренбург, приведшую Абрама и Веру Вишняков в Освенцим, разделила и другая чета — М.Г. Горлин (1909—1943) и Р.Н. Блох-Горлина (1899—1943) — литературоведы, переводчики, поэты. Раисе Блох принадлежат трепетные, щемящие строки стихотворения, положенного на музыку и исполнявшегося А.Н. Вертинским: Принесла случайная молва Милые ненужные слова: Летний сад, Фонтанка и Нева... Вы, слова залетные, куда? Здесь шумят чужие города И чужая плещется вода... Впервые эти строки увидели свет в сборнике «Роща», выпущенном в 1932 году берлинским издательством «Petropolis», в создании которого несомненную главенствующую роль сыграл брат поэтессы Я.Н. Блох (1892—1968). Вот что вспоминает об этом А.С. Каган : «В один прекрасный зимний день ко мне в издательство явилась скромная, вся застывшая, с красными, точно отмороженными, руками некрасивая девушка и просила выслушать ее. Это была Раиса Ноевна Блох. Она была студенткой историкофилологического факультета, она была ученицей Карсавина... Она и пришла по его рекомендации. Дело было в следующем: ее брат Яков Ноевич и Григорий Леонидович Лозинский, профессор университета, образовали книжную артель, которая скупала антикварные книги, и решили приступить к изданию книг. Артель называлась
«Petropolis». И вот она пришла от имени брата и Лозинского пригласить меня в кооператив, ибо у них нет издательского опыта, а у меня и опыт, и возможности: я стоял во главе лучшей типографии в России (быв. типография Голике и Вильборг, впоследствии типография им. Ивана Федорова в Ленинграде. — Я.Б.). Я встретился с Блохом и Лозинским, и они мне очень пришлись по душе. Мы образовали правление «Petropolis»а, которое состояло из Блоха, Лозинского и меня. Лозинский был несменным председателем. Деятельность «Petropolis»а не сталкивалась с деятельностью «Науки и школы» (о Кагане и этом издательстве см. ниже. — Я.Б.) и была посвящена исключительно поэзии, литературе и искусству» («Пусть меня видят в настоящем свете...». Воспоминания Абрама Сауловича Кагана. — Русское еврейство в зарубежье. Т.1. Иерусалим, 1998. С.216-217). Издательство работало в Петрограде в 1918—1922 гг., затем в 1922—1933 гг. в Берлине, где отмечало свой 15-летний юбилей в день поджога Рейхстага, с 1933 г. находилось в Брюсселе, после оккупации которого в 1940 г. было закрыто, вся его документация и архивы вывезены и наверняка погибли в подвалах местного гестапо. Фактическим руководителем издательства в годы эмиграции, т.е. в 1922—1940 гг., был Блох, поскольку Г.Л. Лозинский (1889—1942) жил в Париже, а А.С. Каган был занят другими издательскими проектами (об этом ниже. — Я.Б.). Первой книгой, напечатанной в Петрограде в 1918 г. (тираж 200 нумерованных экземпляров), был сборник «Книжные знаки», составленный ранее упомянутым А.К. Соколовским. Об этом издании Г.Л. Лозинский писал: «Книга редка и в том отношении, что только в половине экземпляров, если даже не в меньшем количестве, имеется знак В. Адарюкова (фототипия с литографии А. Орловского, выполненной в 1819 г. — Я.Б.), не доставившего обещанного количества репродукций своего красивого ex libris’а, помещенного им впоследствии в книге собственного издания» (Лозинский Г.Л. Petropolis // Вестник Общества друзей русской книги. Париж, 1928.Т.2. С.36). В иллюстративной части этой книги на отдельных таблицах помещены 23 оригинальных книжных знака (24-я таблица оставлена пустой для вклейки экслибриса будущего владельца книги. — Я.Б.), «владельцы... (которых) — лица, горячо любящие книгу и сплоченные, благодаря книжному Кооперативу «Petropolis», членами которого они все состоят, в тесный кружок библиофилов» («Книжные знаки». Птг.,1918. С.3). На первой таблице расположен книжный знак «Книжного Кооператива «Petropolis» (именно книжный знак, а не издательская марка, как ошибочно указывают некоторые исследователи. — Я.Б.). Рисунок художника Р.В. Воинова исполнен в 1918 году в цинкографии «Роом»(там же. С.32). Далее помещен книжный знак Я.Н. Блоха, о котором сказано: «Библиотека основана отцом в 80-х годах 19-го ст. И содержит следующие отделы: исторический, историко-литературный, искусства, театра, юридический и judaica. С 1918 года собирает русские книжные знаки и имеет для театрального отдела библиотеки собственный ex libris (№ 65), рисунок для которого исполнен художником В.В. Воиновым в 1918 году и воспроизведен фото-цинкографией» (там же. С.32-33). Отметим, что рисунок этот заимствован с известной гравюры Ж. Калло. Позднее, в 1921 г., для библиотеки Я.Н. Блоха был выполнен художником Д.И.Митрохиным другой книжный знак с «ажурным узором плюща, извивающимся капризными завитками» (См.: Воинов Вс. Книжные знаки Д.И. Митрохина. Птг., «Petropolis», 1921. С. 24). Помимо этого экслибриса Блох пользовался простым шрифтовым ярлыком, где наряду с указанием его имени проставлялись номера шкафа, полки и книги. Может показаться странным, что последним изданием петроградского «Petropolis» была также книга об экслибрисах — «Книжные знаки русских художников» (1922, тираж 500 экз.) с весьма содержательной вступительной статьей П.И. Нерадовского и «Материалами для словаря русских художников, работавших над книжными знаками» А.К. Соколовского. Книжные украшения, фронтиспис и обложку нарисовал Д.И. Митрохин. За разрешением на издание «совершенно по тем временам неподходящей» книги Блох и Каган обратились к руководителю Госиздата И.И. Ионову (Бернштейну, 1887—1942), не
без иронии нареченному А. Ремизовым «Красным кавалером Обезвелволпала с серпом и молотом. Он же — Иона Киточревный». Чтобы не получить отказа, издатели предложили Ионову заказать у художника Д.И. Митрохина книжный знак, пообещав поместить его в книге. Ионов без колебаний согласился. Но Митрохин очень не симпатизировал Ионову и отказался от этого «лестного» предложения (что художник подтвердил автору этих строк. — Я.Б.). Свое обещание Блох и Каган все же сдержали — в книге помещен книжный знак Ионова, но изготовил его не Митрохин, а С.Я. Видберг (1890—1970) (№ 66). Об уникальной библиотеке И.И. Ионова обстоятельно рассказал академик Д.С. Лихачев (см.: Книжное обозрение, 1986, №48). Среди книг, выпущенных «Petropolis» (более тысячи названий) на самом высоком полиграфическом уровне, отметим книги Б. Аронсона «Марк Шагал» (1923) и «Современная еврейская графика» (1924), М. Осборна «Еврейская графика Натана Альтмана» (1923), Ф. Нотгафта и С. Маковского «Графика М.В. Добужинского» (1924), прозу и поэзию современных авторов — А. Ахматовой, Н. Гумилева, О. Мандельштама, Ф. Сологуба, М. Кузмина, В. Ходасевича (книга его мемуаров «Некрополь», вышедшая в 1939 году в Брюсселе, была одной из последних книг издательства) и др. Наиболее активно сотрудничал Блох с М.В. Добужинским, выполнившим для издательства давно ставшую знаменитой фирменную марку. Со многими из авторов Блох был в тесных дружеских отношениях. Так, М. Кузмин посвятил Блоху стихотворение «Адам», а его жене Елене Исааковне — «Озеро» из цикла «Сны» в сборнике «Нездешние вечера» (Птг., «Petropolis», 1921). В послевоенные годы Блох руководил швейцарским отделением Общества защиты детей. Проректор Петроградской Сельскохозяйственной академии, профессор-экономист А.С. Каган (1889—1983) организовал в 1918 г. издательство «Наука и школа», выпустившее до 1922 г., когда Каган был выслан из России на печально знаменитом пароходе, 35 книг, а также очень уж недолговечное издательство, наименованное Каганом собственной монограммой «АСК» (среди вышедших в этом издательстве книг особо примечательна пушкинская «Гавриилиада» и «Noctes Petropolitanae» Л.П. Карсавина). По мнению сына Кагана Анатолия, созданное его отцом в эмиграции издательство «Парабола» (1923) являлось своего рода «alter ego» «Petropolis», руководил которым Блох. В Берлине Каган учредил еще ряд издательств: «Обелиск» (1922—1943; Каган руководил им до 1924 г.; выходила философская литература, в частности, книги Л.П. Карсавина, Н.А. Бердяева, С.Л. Франка, Н.О. Лосского, Б.П. Вышеславцева и др.), «Грани» (1922—1924) со специальным «еврейским» отделом «Literarische Verlag», руководимым выдающимся ученым-историком И.Х. Чериковером (1881—1943), которому классик еврейской исторической науки С.М. Дубнов (1860—1941) передал право на издание всех своих трудов как на русском языке, так и на идиш. Это же издательство выпустило двухтомник «Сатир и лирики» Саши Черного, повести С. Юшкевича «Дудька» и молодого писателя Д. Бергельсона «Когда все кончилось» и др. В 1938 г. Каган с семьей выехал из Берлина в Брюссель, оттуда весной 1940 г. через юг Франции, Марокко и Кубу в Нью-Йорк, где он — уже в качестве англоязычного издателя — работал еще почти 40 лет и полностью отошел от дел только в девяностолетнем возрасте. Библиотека Кагана, как указывает Ф.Г. Шилов, «была продана его братом М.С. Каганом: экономический отдел — в Москву, а исторический — в книжный магазин «Экскурсант» (см.: Шилов Ф.Г. Судьбы некоторых книжных собраний за последние 10 лет. (Опыт обзора). Альманах библиофила. Л., ЛОБ. 1929. С.177). Нам известен большой массив книг с экслибрисами А.С. Кагана, находящийся в фондах Научной библиотеки Саратовского университета. Известны 5 экслибрисов, выполненных разными художниками для библиотеки А.С. Кагана: в 1918 г. — В.В. Воиновым, в 1921 г. — Н.Н. Купреяновым, А.А. Чикиным и Д.И. Митрохиным (№ 67) и в 1922 г. — В.М. Конашевичем. Митрохин в том же 1921 г.
нарисовал книжный знак и для сына А.С. Кагана Анатолия (на экслибрисе значится «Из книг Толи Кагана») (№ 68). В «Антиквариате русских книг «Россика», принадлежавшем библиофилу, букинисту и издателю Вейцману (?—1943), по инициативе Я.Н. Блоха были учреждены «Общество ревнителей русской книги» и прекратившийся на первом же номере журнал «Русская книга за границей». Начинания эти были очень непродолжительны, но все же значительны, ибо оставили весьма серьезный след в истории российского библиофильства. Деятельность же самого Вейцмана оказалась куда более плодотворной — подготовленные и выпущенные им в 1921—1932 гг. 23 обстоятельных и библиографически точных каталога ввели в научный книговедческий и библиофильский оборот немало и поныне не утратившей интереса информации (каждый из них содержал сведения о 350—400 изданиях). Изданные и репринтированные Вейцманом книги, снабженные фирменным знаком (и одновременно экслибрисом) «Rossica. Russisches Antiquariat. Berlin» (№ 69) давным-давно стали объектом самого вожделенного собирательства и изучения. Именно этим знаком-штемпелем помечал Вейцман книги своей библиотеки. Н.А. Рубакин, строгий, требовательный, порой суровый ученыйкниговед, очень высоко оценил деятельность Вейцмана в своем, увы, и до сегодня еще не изданном дневнике, хранящемся в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки в Москве. (См.: Воспоминания и дневники XVIII-XX вв. Указатель рукописей. М.,1976. С.315). В 1933 г. Вейцман покинул Берлин и после недолгого пребывания в своем родном городе Лодзи переехал в Варшаву. Дни его окончились в варшавском гетто в 1943 году, было ему чуть за 50... Самые тесные дружеские узы четверть века связывали Вейцмана с эстонским искусствоведом, библиографом, библиофилом-коллекционером Ю.Б. Генсом (1887— 1957), имя которого хорошо известно не только в Прибалтике и России, но и в странах Западной Европы. Генсом издано более 20 книг, опубликовано около 150 статей. 15 лет (1921—1935) трудился Генс над составлением биобиблиографического словаря художников Эстонии (450 имен). В 1932 г. в Тарту вышли его «Заметки библиофила», впоследствии продолженные и все еще ждущие своего издателя. В 1939 г. в Таллинне он выпустил «Каталог библиотеки и собрания Юлия Генса» (тираж 130 нумерованных экземпляров), завершающийся отделом иудаики, насчитывающим около сотни номеров. К первым 30 экземплярам «Каталога» прилагался офорт (№ 70) с видом овального кабинета Генса, выполненный эстонской художницей Дагмар БеттеПунга и включенный затем ею в книжный знак Генса (№ 71). В 1935 г. Генс за свои средства издал труд выдающегося русского и эстонского библиографа У.Г. Иваска «Еврейская периодическая печать в России. Материалы для истории еврейской журналистики. Выпуск 1. Издания на русском языке» (тираж 300 нумерованных экземпляров), открывая его своей вступительной статьей и снабдив издательской маркой — одним из собственных книжных знаков (автор — художникархитектор Б.Р. Криммер, 1903—?): лев, передними лапами опирающийся о древние фолианты (№ 72). В 1972 г. израильский букинист и издатель Яков Тверский репринтировал этот библиографический указатель таким же 300-экземплярным тиражом. Генс собрал (к 1941 г.) самую значительную среди частных библиотек Прибалтики (6500 названий, 8500 томов) искусствоведческую библиотеку, более 5 тыс. листов гравюр и литографий, коллекцию экслибрисов. В годы войны все собрания Генса были вывезены оккупантами в Германию, затем после ее окончания возвращены, но... не своему законному владельцу, только-только возвратившемуся из эвакуации, а в фонды Библиотеки Академии наук Беларуси. Подлинный исследователь и ученый, Генс в годы эвакуации, проведенные в Ташкенте, подготовил к изданию словарь-справочник «Художники Советского Узбекистана и их объединения за 25 лет. (Хроника творческой и организационной жизни за 1918—1943
гг.)», рукопись которого (5 машинописных томов), все еще не изданная, хранится в Национальной библиотеке Узбекистана. По возвращении в Таллинн Генс в 1945—1953 гг. продолжил свою работу над биобиблиографическим словарем художников Эстонии, доведя «Персоналию» до 2300 имен. Ныне этот монументальный труд хранится у его сына Л.Ю. Генса в Таллинне. Для библиотеки Генса, помимо вышеуказанных экслибрисов работы художников Д. Бетте-Пунга и Б.Р. Криммера, последний выполнил еще один с изображением бородатого еврея, сидящего в шляпе и лапсердаке у основания семисвечника-меноры и крепко обнимающего ее ствол (№ 73). Польский художник-график Ф. Зильберберг (?—1942) на экслибрисе для книг отдела иудаики изобразил штихель на гравировальной доске, слева от которых букет цветов, а над ними как бы на отдельном листе пейзаж польскоеврейского местечка-штетла (№ 74). Аддо Ваббе (1892—1961), эстонский художник-график, ученик мюнхенской школы Ашбе, ввел в композицию экслибриса мир интересов Генса — от книг и картин до художественного фарфора и миниатюр, расположив в центре экслибриса самого коллекционера в наполеоновской треуголке (№ 75). Другой эстонский мастер Хандо Мугасто (1907—1937) ввел в композицию экслибриса книжную этажерку и портфолио (№ 76). Русский эмигрант-таллиннец Александр Гринев изобразил на экслибрисе Генса античного юношу, высоко поднявшего огромный раскрытый фолиант. Расположив вверху полукругом надпись «Ex libris», художник указал имя и фамилию владельца «Joe. Genss» — «Йоель Генс» — внизу, как бы на подиуме всей композиции (№ 77). Заканчивая эти строки, посвященные двум Юлиусам-Йоелям — Вейцману и Генсу, напомним девиз Международной шахматной федерации, девиз, в котором слышится знакомое имя: «Gens una sumus» — «Мы одно племя». Воистину так: библиофилы и коллекционеры — одно племя.
Ирина Горбачева НЕБЕЗОПАСНЫЕ ЗАПАСНИКИ АРТИУДАИКА В НАЦИОНАЛЬНОМ ХУДОЖЕСТВЕННОМ МУЗЕЕ УКРАИНЫ Судьба художника-еврея всегда была нелегкой: на рубеже XIX — XX веков, когда начал зарождаться интерес к еврейской теме; в период перед Первой мировой войной, в годы существования СССР; в постсоветский период. Еврейская тема даже в произведениях художников-евреев возникала нечасто. Имена большинства мастеров, которые одни из первых начали работу над национальной тематикой, незаслуженно забыты, творческое наследие многих из них исчезло бесследно. При всей кажущейся малочисленности еврейских художников начала ХХ века, имена некоторых вошли в историю изобразительного искусства, их вклад в мировую культуру уникален. Это они привлекли внимание к «еврейской теме» в изобразительном искусстве, к творчеству еврейских художников. К тому же им нужно было терпеливо преодолевать сопротивление не только иноплеменного окружения, но и непонимание соплеменников. Многие из них были выходцами из штетла, где спрос на изобразительное искусство был, мягко говоря, невысок. Городская еврейская интеллигенция, в большинстве своем ассимилированная, также не проявляла особого интереса к произведениям изобразительного искусства национальной тематики. Среди художников, упорно работавших над еврейской темой и проложивших путь в этом направлении последующим поколениям, Моисей Маймон (1860—1924), живописец, действительный член Российской Академии художеств, один из известнейших художников того времени, много работавший над еврейской темой; Исаак Аскназий (1856-1902), выходец из глухого еврейского местечка, который уже в 14 лет обратил на себя внимание и был принят вольнослушателем в Петербургскую академию художеств, учился в Германии и Италии, в 1885 г. получил звание академика. Им создано несколько циклов работ на темы библейской и средневековой истории евреев. В этом же ряду можно назвать имена П.Геллера, И.Пэна, Л.Пастернака. Творчество этих художников и многих других их современников пришлось на один из самых тяжелых периодов в истории еврейского народа — период погромов и повсеместных гонений. К концу ХIХ в. на территории тогдашней Российской империи появилась группа профессиональных еврейских художников. Несмотря на величайшее противостояние окружения, на жесточайшие антиеврейские законы, ими предпринимались попытки создания произведений станкового изобразительного искусства, которые можно было бы назвать «еврейскими». Во многом их творчество было основой духовного роста художников Культур-Лиги, организации, основанной в Киеве в конце 1917 г. (официально зарегистрированной в январе 1918 г.) и игравшей первую роль в еврейской национальной культуре и образовании. Еще до образования Культур-Лиги, перед Первой мировой войной в Париже возникло творческое объединение «Макмадим» («Драгоценные изделия»), в которое вошли художники-евреи из стран Восточной Европы. Они стремились создать «национальный еврейский стиль», новое направление в еврейском изобразительном искусстве. В Петербурге в 1902 г. был основан «Кружок художников-евреев». Первое десятилетие ХХ века ознаменовано попытками создания национального изобразительного искусства. Возникновению в Киеве Культур-Лиги предшествовала деятельность группы художников и писателей, объединившихся в Киеве в 1910 г. вокруг художественного издательства «Kunst-farlag», которое возглавлял Нахман Майзиль. В секцию изобразительного искусства Культур-Лиги в Киеве входили такие известные художники, как Ниссон Шифрин, Марк Эпштейн, Иосиф Чайков, Эль Лисицкий, Иссахар Бер-Рыбак, Борис Аронсон, Сара Шор, Александр Тышлер, Исаак Рабинович и др. В Московской секции Культур-Лиги состояли Натан Альтман, Давид Штернберг, Соломон Никритин, Марк Шагал. Объединение Культур-Лига декларировало три основные направления деятельности: «На трех столпах стоит Культур-Лига: на еврейском народном образовании, на еврейской литературе и на еврейском искусстве». Многие художники-евреи активно вливались в новые художественные течения. Переход художников Культур-Лиги на позиции авангарда вполне закономерен, так как почти все они прошли через студию Александры Экстер — лидера киевского новаторского изобразительного искусства. В начале ХХ века Мартин Бубер писал, что «...национальное искусство нуждается в почве, из которой оно произрастет, и в небе, к которому оно стремится <...> национальный стиль нуждается в однородном обществе, на которое он опирается и для которого он существует!». Однако нужно сказать, что не в Эрец Исраэль, где в 1906 г. была основана Школа «Бецалель», можно было наблюдать зарождение национального стиля, национального направления в изобразительном искусстве, а как раз на территории Восточной Европы (в частности, Украины, России, Белоруссии), где в первые десятилетия ХХ века художники-евреи предприняли попытку создания национального еврейского изобразительного искусства. Менее интенсивное, чем у других народов, развитие изобразительного искусства у евреев зачастую объясняют многовековым запретом на создание изображений. Однако тормозом в развитии еврейских пластических искусств были не столько еврейские традиции, сколько сам образ жизни евреев в диаспоре, бедность, гонения, притеснения. На протяжении веков время от времени появлялись художники-евреи, которые вели религиозный образ жизни, и, тем не менее, создавали произведения станкового
изобразительного искусства. Читая ТаНаХ, можно убедиться, что и в древности евреям не было чуждо чувство прекрасного: достаточно обратить внимание на описание обустройства Скинии Завета, на описание строительства Храма, дворца царя Соломона, описания храмовой утвари. Тем не менее очевидно, что эстетическое переживание для верующего еврея было невозможно без переживания религиозного. В последние десятилетия национальные устремления получили полную свободу, но способствует ли это созданию национального искусства, сказать пока трудно. Попытка определить, что же это такое — «еврейское изобразительное искусство», никакого отношения к «еврейскому шовинизму» не имеет. И если уж время от времени возникает такой вопрос, то, по крайней мере, нужно попытаться найти ответ. Выстраивая свое отношение к собственному творчеству художник не может не сообразовываться с реальностью. А реальность последних десятилетий такова, что, так или иначе, творчество художниковевреев более чем редко напрямую связано с еврейской традицией. В последние годы выставки произведений еврейских художников в музеях и галереях Украины экспонируются часто. Появились собрания произведений изобразительного искусства, сформированные по принципу национальной принадлежности авторов. Будет ли это способствовать возврату художников-евреев к еврейским корням и к еврейской традиции, покажет время. Произведения художников-евреев составляют ощутимую часть фондов Национального музея Украины. Периодически в залах музея организуются выставки работ современных художников-евреев. О судьбе нескольких коллекций произведений еврейских художников рассказывает искусствовед Ирина Емельяновна Горбачева, несколько десятилетий возглавлявшая музей, занимая должность заместителя директора по науке. Ирина Климова Специально формированием коллекции еврейских художников в Национальном художественном музее никто не занимался, хотя работ художников-евреев здесь хранится немало. Среди них — «Композиция» одного из самых выдающихся авангардистов XX ст. Эль (Лазаря) Лисицкого. В 1918 г. он приехал в Киев, который тогда был центром еврейского кубофутуризма, подобно тому как Витебск — центром еврейского супрематизма. Художники этих двух центров — мастера международного признания: Шагал — из Витебска, Рабинович и Шифрин — из Киева. Именно здесь в 1918—1919 гг. у Экстер и Богомазова Эль Лисицкий получал уроки кубофутуризма. Названная абстрактная композиция датируется 1919 годом. Вначале она находилась в музее Киевской Культур-Лиги, после его закрытия (это случилось в 1922 г.) очутилась в Киевской картинной галерее (ныне Музей русского искусства). В 1937 г. она была репрессирована как формалистическая и сослана в «Спецфонд», созданный в Музее украинского искусства. Во время этих скитаний была вначале искажена, а затем утрачена фамилия автора. Собственно, все картины «Спецфонда», приговоренные к физическому уничтожению, становились анонимными; показывать их кому-либо было запрещено. По этому поводу каждый новый директор музея давал подписку. В музей было свезено свыше 3000 работ, сохранилось всего 700. Рассекречивание «Спецфонда» началось в 1960-х гг. Занялся этим тогдашний главный хранитель музея Дмитрий Горбачев. Но не по собственному желанию, а по распоряжению ЦК партии Украины: отделу культуры зачем-то понадобилось посмотреть работы расстрелянных художников. Один из работников ЦК, увидев абстрактные картины, воскликнул: «Да ведь это же контрреволюция!». В подвалах музея стали разворачивать скатанные в рулоны холсты. Одна за другой открывались картины наивысшего художественного качества. Как выяснилось позже, некоторые из них были написаны классиками мирового авангарда — Экстер, Богомазовым, Пальмовым. Из небытия возвращались работы Петрицкого, Бойчука, Седляра, Падалки, Шехтмана. Со временем «Композиция», о которой шла речь, вновь обрела автора. К тому же, Д.Горбачев, занявшийся ее изучением, определил ее как этапное, программное произведение, знаменовавшее переход Лисицкого от этнографизма 1910-х гг. к супрематизму 1920-х гг. Авторство Лисицкого подтвердили историки искусства России, Израиля, США. Начиная с 1990 г. картина экспонировалась на таких престижных выставках, как «Великая Утопия» в Германии и «Украинский авангард» в Загребе, Мюнхене, Тулузе, была показана в Канаде, Шотландии, Дании; вошла в постоянную экспозицию музея. Был найден документ, из которого стало известно, что Лисицкий, живя в Киеве, занимал должность начальника методотдела Наркомпроса, где в то время работали также Эренбург и Мандельштам. В это же время Культур-Лига издала несколько украинских сказок с иллюстрациями Эль Лисицкого. Марк Эпштейн — один из самых значительных кубистов и экспрессионистов в украинском искусстве. Он возглавлял секцию изобразительного искусства Культур-Лиги, был инициатором создания еврейского музея при Культур-Лиге. Главным в его жизни всегда было искусство: график, живописец, скульптор, театральный художник, — таковы его творческие ипостаси. В работах Эпштейна 1920-х гг. сочетались черты европейского авангардистского стиля и еврейской культуры. В авангардистскую стилистику серии «Евреи на земле» он ввел этнографические, психологические, эмоциональные, т.е. внешние и внутренние, национальные признаки. В 1930-х гг. Эпштейн вынужденно становится реалистом (подобное в ту пору случалось со многими). И
здесь он демонстрирует мастерство и высокую культуру. Но теперь это не блестящий экспериментатор, новатор, а заурядный профессионал. Он был и остался одним из главных героев в ином — авангардном пласте культуры. Сегодня без Эпштейна невозможно представить украинский авангард. В коллекции Национального художественного музея Украины хранится свыше 900 произведений Эпштейна. Их в 1960-е годы привез из Москвы Дмитрий Горбачев, где последние свои годы жил Эпштейн. После его смерти в 1949 г. работы находились у сестры. О них сообщила в музей киевская художница Ирина Жданко, переехавшая к тому времени в Москву. Как вспоминает Горбачев, он был потрясен, увидев такое количество первоклассных, а иногда просто-таки гениальных работ, хранившихся в ужасных условиях; не менее его потрясла и ужасающая нищета, в которой жила сестра великого художника. При содействии дирекции Государственной Третьяковской галереи без излишней чиновничьей волокиты наследие Эпштейна было доставлено в Киев и передано Музею украинского искусства. Однако в основной музейный фонд оно не попало. Их автор имел два серьезных порока — еврей и формалист. Вначале коллекция была взята на временное хранение, позже перешла во вспомогательный фонд (положительным было то, что отныне ей обеспечивались нормальные условия хранения). С начала 1990-х гг. работы Эпштейна постепенно переводятся в основной фонд, включаются в экспозицию музея, участвуют в международных выставках. Марк Эпштейн возвращен в контекст украинской культуры. Одна беда: никак не удается организовать его персональную выставку. Причина банальна — нет денег в родном отечестве. Как тут не вспомнить бессмертного Остапа Бендера с его «заграница нам поможет». Остается уповать на это. Начало 1970-х гг. для музея стало «урожайным»: он обогатился 50-ю работами Абрама Маневича. Произошло это во время короткой брежневской оттепели, да еще и при содействии высоких особ советского дипкорпуса в США — друзей дочери художника Люси Маневич — Кизи, Малика Добрынина (семья Маневич после трагической гибели сына Бориса с 1921 г. обосновалась в Америке). Люси исполняла посмертную волю отца, который хотел, чтобы его работы вернулись в его любимый город и обязательно в Музей украинского искусства. Ведь в Киеве Маневича «открыл» первый директор музея (тогда — Музей древностей и искусств) Николай Беляшевский. Он отправил его учиться в Мюнхен, после возвращения в 1912 г. в музее устроил персональную выставку, а позднее включил его работы в музейную экспозицию. Год спустя, в 1913 г., выставка Маневича прошла в Париже, после чего он стал европейской знаменитостью. Вошел в круг культурной парижской элиты, дружил с Верхарном, Горьким, Луначарским, Буршоком, после переезда в Америку — с Эйнштейном. Дар был принят, но работы на несколько лет прочно осели в запасниках. Идеологи от искусства негодовали: какое отношение к украинскому искусству имеет еврей Маневич? У искусствоведа — сотрудника музея Ларисы Членовой, написавшей статью о нем, состоялось немало бесед в соответствующих органах по поводу «засорения» украинской культуры подобными именами. Возникла просто-таки смешная ситуация. Приближался 100-летний юбилей Маневича. Его дочь сообщила, что она приезжает в Киев. А в экспозиции — всего три работы художника. Американцы, посещавшие музей и знавшие о подаренных картинах, удивлялись, почему они не выставлены. Сотрудники изворачивались: дескать, готовится большая выставка, картины натягиваются на подрамники, реставрируются и пр. Буквально накануне приезда Люси Министерство культуры (а чиновники умели виртуозно выходить из трудных ситуаций) издало приказ о проведении юбилейной выставки Маневича, но в областных центрах Украины. Была спешно сформирована небольшая выставка. Вот уж поистине — не было бы счастья… При других условиях вряд ли жителям Чернигова, Запорожья и других городов представилась бы счастливая возможность — увидеть картины художника. Престижные музеи и Америки, и Европы не раз предлагали Люси продать работы отца. Она не продала ни одной, благодаря чему Национальный художественный музей обладает уникальной коллекцией Маневича. Свои работы Маневич называл живописными симфониями. Он посвящал их весеннему пробуждению киевских окраин, когда прозрачный воздух полнится перезвоном оголенных ветвей, сплетающихся в узорное кружево, цветовому буйству осени на улочках заштатных городков… В его звучных пейзажах порой проступает грусть униженного, отверженного человека, человека гетто — то, что называют еврейской душой. И в то же время Маневич органично входит в современное ему европейское пространство: в его стилистике воедино слиты трепетность импрессионизма, фовистская колористическая напряженность, экспрессивная динамика фактуры. У каждого народа есть только ему присущие особенности, черты, и если художники как выразители духовности идут в ногу с мировыми процессами, внося в них свое неповторимое, национальное, то это лишь способствует обогащению культуры, независимо от того, кем она создается. Мы же говорим, например: великий русский художник Исаак Левитан — без него невозможна русская культура. Мы не можем представить украинскую культуру без этнического поляка Казимира Малевича, беларусски Александры Экстер, русского Виктора Паленова. Разве навредило украинскому искусству, что они вместе с Сергеем Вашлевским, Николаем Пимоненко, Петром Левченко, Александром Мурашко, Федором Краивским составляют его содержание, а украинские мастера Владимир Боровиковский и Дмитрий Левицкий прославились как мэтры русской портретной живописи? В многотомной истории русского искусства Тарас Шевченко представлен как художник петербургской живописной школы. С его же имени начинается
история профессионального казахского искусства. Во Франции, к примеру, в отдельные времена вообще преобладали «неместные» — испанец Пикассо, голландцы Ван Гог и Гоген, евреи Шагал и Сутин. Взаимопроникновение культур всегда способствовало их взаимообогащению. Национальное становилось явлением планетарным, если через него проходили силовые линии мировой культуры. Так и в изобразительном искусстве настоящий мастер становится таковым, лишь вобрав в себя широкую художественную информацию. Александр Мурашко был учеником Репина, учился в Париже и Мюнхене. Опираясь на изученное, выработал свой неповторимый почерк. Основатель украинской монументальной школы Михаил Бойчук в своем творчестве ориентировался на высокие образцы искусства разных стран и эпох, исповедовал византизм, изучал Ассирию и Египет, новгородскую икону, украинское народное искусство, творил на интернациональной основе, к чему призывал и своих учеников. Среди всех (а он отбирал только очень одаренных) выделял еврея Шехтмана. В 1920-е годы еврейские художники хорошо себя чувствовали в Украине. Нарком просвещения Скрипник способствовал развитию всех «национальных» компонентов украинской культуры. Профессора Падалка и Бойчук наставляли своих студентов Бланка, Фрадкина, Шехтмана: «Не забывайте, что вы евреи. за вами — великая еврейская культура, гордитесь этим». Они обращали их к еврейской теме. Советский миф о новой обетованной земле для евреев — Биробиджане — воплощен в картине Шехтмана «Переселенцы». Это прямая перекличка с упрощенным византийским стилем Джотто. Сам Шехтман был высокообразованным человеком, но «нацеливал» его на джоттовскую монументальность учитель — интеллектуал Михаил Бойчук. «Погром» Шехтмана с ускоренными ритмами линий и форм — шаг к экспрессионизму, элементы которого появляются у бойчукистов в 20-е годы. В экспрессивной манере выполнена гравюра Зиновия Толкачева «Ленин-масса». В ней — динамика и напряжение, стремительное движение революционной интернациональной толпы, где у каждого — лицо Ленина с этническими чертами разных народов мира: Ленин-славянин, Ленин- негр, Ленин-монгол. Включение в собственную образную систему «зарубежных» приемов тогда не возбранялось. Напротив, это подтверждало европейский уровень отечественного искусства. В конце же сороковых любой отход от натурализма был крамолой. Поэтому серия «Освенцим» принесла художнику много неприятностей. Ее эмоциональный драматизм — безмерные людские страдания, ее стилистический строй — неоготическая, конвульсивная пластика — звучала диссонансом в эпоху слащавого безконфликтного соцреализма. Украинские художники-евреи всегда остро ощущали свою связь с Родиной. Знаменитый Мане Кац (его работы также есть в музейном собрании) уехал в свое время в Израиль и прожил там до самой смерти. Его последним произведением, написанным в 1963 г., был «Украинский пейзаж». Если говорить об украинской пейзажной живописи, то, пожалуй, одним из самых тонких и трепетных лириков был Илья Штальман. Всегда ясен и чист мир природы, поделенный на слепящий свет и тень безмерной глубины в полотнах Аси Файнерман. Живописным мастерством, цветовой гармонией отмечено искусство Бориса Рапопорта, изысканна и утонченна живопись Зои Лерман, пейзажи и портреты Любы Рапопорт пронизаны мощными экспрессивными импульсами, цветовым перенапряжением и внутренним трагизмом. Дух житейской умудренности, некой отрешенности от земной суетности, чистоты и наивности царит в картинах Матвея Вайсберга. Он, сам внешне напоминающий библейского пророка, возрождает незыблемые устои, провозглашенные в Священном Писании. Это — как противоядие от духовной нестабильности, смятенности, аморальности современной жизни. Но вернемся к началу — к разговору о «Спецфонде». Как известно, подавляющее большинство картин было уничтожено: их сжигали, резали, соскребали с полотен изображение. А их авторы? В сохранившихся инвентарных списках напротив названий работ читаем: «Автора розстріляно, картину знищено». Но и оставшихся оказалось достаточно, чтобы создать фундаментальное исследование «Украинский авангард 1910-х — 1930-х гг.» Автор его — Дмитрий Горбачев — обработал лишь часть коллекции. В середине 1990-х гг. к «Спецфонду» обратилась тогдашняя сотрудница музея Светлана Рябичева. Среди ее открытий — блистательный футуристический пейзаж широко известного Захара Рыбака. Теперь «Спецфонд» ждет новых исследователей.
Евгений Котляр Синагоги еврейских местечек Жизненным пространством еврейской общины в местечках-штетлах являлась определенная, часто замкнутая территория еврейского поселения с различными по назначению зданиями, где протекала устоявшаяся веками еврейская жизнь. Их архитектура имела свои особенности, связанные с социальной ролью евреев в местечках, местными традициями, а также с особыми представлениями, сложившимися в еврейской культуре. Среди многочисленных жилых и общественных построек, а также торговых рядов, главное доминирующее место на «еврейской улице» местечка отводилось синагогам — еврейским молитвенным домам и духовно-административным центрам. Здесь не только проходили религиозные службы, обряды и совершалась молитва, в синагогах располагались еврейские школы — хедеры и талмуд-торы, заседало правление общины, суды. Нередко при синагогах устраивали помещения для ритуальных омовений — микве. Такая универсальность синагог была исторически обусловлена внешними и внутренними причинами. В силу большой скученности населения и социально-правовых причин евреи не могли позволить себе «разнести» общинные учреждения в отдельные здания местечка. Кроме того, это повышало мобильность во внутреннем управлении и взаимодействии с властями. Также, объединяя в себе все управленческие, образовательные и ритуальные функции, синагога являлась живым воплощением института Торы, в соответствии с которой община строила свою национальную и общественную жизнь. Еврейские общины придавали особое значение строительству и декорированию синагог, всегда вкладывая в их образ важный символический смысл. Архитектура синагог еврейских местечек невероятно разнообразна, что обусловливалось многими причинами. Во-первых, современная территория Украины сложилась в ходе многочисленных переразделов разных стран. Так, западные регионы вобрали с себя культурное наследие Польши, Литвы, Австро-Венгрии, Румынии. С рубежа XVII—XVIII веков украинские этнические земли развиваются под влиянием Российской империи. Черты этих культур и времен, как застывшие исторические следы, отразились в облике тех синагог, которые оказались включенными в нынешние границы Украины. Во-вторых, внутри еврейского мира было несколько религиозных течений, которые возникали под влиянием времени. Их желание выделиться из общей среды непременно выражалось и в архитектуре синагог. Даже именовались синагоги по-разному, что отражало как специфику общины, так и характер самого здания. Первоначально слово «синагога» восходит к греческому «собрание». На иврите синагога называется «бейт-кнессет», что означает «дом собрания». Оба названия отражают сущность и историческое значение этого важного для любого еврея места. Самые ранние синагоги, возникшие после разрушения Иерусалимского Храма и вавилонского пленения евреев в VI веке до н.э., как и в последующие времена представляли собой места собрания и общения евреев, которые боялись в чужой земле потерять свои корни и традицию. Особенно важным это стало после 70 г. н. э., когда был разрушен Второй Иерусалимский Храм, евреи были изгонаны из Святой земли, и, гонимые легионами римской империи, они вынуждены были рассеяться в разных землях. Появление евреев в Украине было этапом этого многовекового их странствования по миру. Синагоги как места, где хранилась и оберегалась традиция, как своеобразные временные «малые храмы» должны были объединять евреев до их возвращения обратно и восстановления Храма в Иерусалиме. На украинском языке синагогу часто называли «школой» (на идиш —
«шул»). Название «бейт-гамидраш» («дом учения» — идиш) также указывало на учебную специфику здания, где размещался и молельный зал. В украинской среде употребляли термин «божница» (от польского «bуїnica»), а среди евреев — «бейт тфила» (с иврита — «дом молитвы»). Сторонники хасидизма именовали свои молитвенные дома «клаусы» или «клойзы», строили малые молельни, штиблы («домик» на идиш), а также синагогирезиденции своих духовных лидеров — цадиков. Иное звучание синагоги приобретали в реформистских общинах, которые называли их «Темпл» (от латинского — «храм») и соотносили с древним еврейским святилищем — Иерусалимским Храмом. Эти синагоги часто называли хоральными из-за их сопоставления по местоположению и значению с кафедральным собором в христианстве или соборной мечетью у мусульман. Самые ранние из дошедших до нас синагог на украинских этнических землях относятся к XVI веку, знаменуя собой новую эру европейской жизни евреев. Ее характерная черта — специфическая форма еврейских поселений с особенной духовной культурой и сложившимся традиционным укладом. Такие местечки — штетлы — возникают в сотнях городов на огромном пространстве Восточной Европы. Как правило, евреи селятся компактно в определенной части города, что обусловливалось внешними и внутренними причинами. Прежде всего, локальное поселение было регламентировано властями: с 1267 г. распространялось постановление Вроцлавского священного синода, по которому еврейские поселения должны были отделяться преградой от христианских кварталов. В XVI веке привилегия «De non tolerandum Judaies» («не терпеть [присутствия] евреев») вынуждала евреев возводить свои постройки вне пределов укрепленного населенного пункта. В результате появляются предместья Блих в Самборе, Лан в Дрогобыче, Гнин в Городке, Виспа в Луцке и пр. Территориальное обособление евреев также диктовалось глубоко традиционным жизненным укладом евреев, их представлением о комфортности жизненного пространства и субботними законами эрува, не позволявшими преодолевать большие расстояния в праздник шаббат. Фактически все еврейское местечко превращается в некий замкнутый мир, ядром которого являлась синагога. Польские короли и магнаты, приглашавшие евреев для развития своих земель и городов, выдавали им своеобразные лицензии — «привилегии», дающие им права и возможности, в т.ч. и на строительство синагог. В местечках строили как деревянные, так и каменные синагоги. Первоначально выстроенные деревянные синагоги в дальнейшем вследствие войн, частых пожаров или развития общин могли заменяться каменными. Так было в конце XVII века в галицийских городах Броды, Жовква и Бучач. Впрочем, это было далеко не везде — каменную синагогу могла позволить себе лишь сильная и богатая община. Благодаря многочисленным лесам, дерево было главным, а зачастую единственным строительным материалом, и деревянные синагоги строили повсеместно. Среди них были истинные шедевры народного зодчества, которые в Украине преимущественно сосредоточивались в Галиции, Подолии и Волыни, но встречались и в Левобережье. Архитектура этих синагог, выполненных, по высказыванию искусствоведа Г. Павлуцкого, в духе «исчезнувших шляхетских хоромов», была одновременно схожа с церковным и, особенно, панским деревянным зодчеством, но вместе с тем отличалась яркой самобытностью. Окончательный вид здания деревянной синагоги складывался не в одночасье, здание «росло» вместе с общиной, на что уходили века. Вначале возводили саму синагогу, вмещавшую молельный зал и своеобразный вестибюль — сени («полиш» в еврейской традиции). Позже по мере необходимости к ней пристраивали дополнительные сооружения — женскую галерею, учебные классы и административно-хозяйственные помещения. Это определяло силуэт синагоги, который имел характерную пирамидальную форму. Такие синагоги, облепленные пристройками, играли живописной светотенью на солнце и органично вписывались в окружающий ландшафт. Вместе с тем восточная стена,
традиционно обращенная в сторону Иерусалима, никогда не загромождалась пристройками, всегда оставаясь свободной. Стиль деревянных синагог, в соответствии с регионом своего происхождения и образностью, получил название «карпатский». Он сложился в Галиции, видимо, намного раньше, чем первые известные нам синагоги в местечках Гвоздец, Яблонов, Ходоров, построенные после 1640-х гг. В своей массе деревянные синагоги распространялись с середины XVII до начала XIX вв. по всей Восточной Европе и при всем многообразии сохранили единый характер. Наиболее бедные синагоги были похожи на обыкновенные жилые дома кубической формы с сарайчиками. Таких синагог было множество в Подолии, к примеру, в местечках Миньковцы, Михалполь, Ярмолинцы, Смотрич, Китайгород, и относились они к XVII—XVIII вв. Другие были нарядно украшены открытой галереей с колонками на втором ярусе главного западного фасада (Ярышев, Яблонов, Печенежин). Наиболее роскошные деревянные синагоги имели две пристройки по сторонам главного фасада и украшались шатровыми крышами и куполами. Такие синагоги во множестве встречались в Польше и Белоруси, но иногда их строили и в Украине (Погребище, Новомиргород). Самой впечатляющей деталью архитектуры этих синагог были невероятные по размерам крыши — от простых двускатных до четырехскатных с двойными заломами, создававшие уходящий в небо пластичный силуэт. Такую крышу два знаменитых писателя Исаак Бабель и Менделе Мойхер-Сфорим в один голос сравнивали с помятой хасидской шляпой. Огромные пирамидальные крыши не только выделяли синагогу из жилого однообразия тесной еврейской улочки, но и придавали ей форму Шатра, подобного библейской Скинии, духовно хранившей народ Израиля по дороге к Земле Обетованной. Возможно, в этом евреи видели свою связь с давней историей и стремление вернуться туда, откуда были изгнаны много веков назад. Каменные синагоги всегда демонстрировали силу еврейской общины, которая имела средства для ее строительства и связи для получения разрешения властей на ее постройку. Первые зафиксированные каменные синагоги относятся к XVI веку — синагога Исаака Нахмановича («Золотая Роза») во Львове, синагога «Баха» в Меджибоже, синагоги в Шаргороде, Сатанове, Подгайцах и др. Все они принадлежат к т.н. «оборонному» или «крепостному» типу синагог и, кроме своего прямого назначения, выполняли функцию крепости и играли в местечках важную стратегическую роль. Эти синагоги-крепости XVI—XVIII веков разворачивались цепью пограничных фортов: Луцк, Любомль, Тернополь, Жовква, Шаргород, Сатанов, Сокаль, Гусятин и т.д., защищая от набегов татар, турок и казачества восточные земли Речи Посполитой — огромного государства, образованного в 1569 г. и распространявшего свои владения до центральной части современной Украины. Синагоги зачастую оправдывали свое оборонное назначение. Большая Предместная синагога г. Львова не раз хранила евреев от войн и погромов, в острожской синагоге евреи города спасались от русской бомбардировки 1792 г., когда одна из бомб влетела в окно, чудом не взорвалась и застряла в цепях главной люстры, откуда через 150 лет была передана в городской музей. Эти синагоги были окутаны легендами. Считалось, что некоторые из них существовали с незапамятных времен и были откопаны переселившимися евреями; по поверьям, под ними имелись подземные ходы, ведущие чуть ли не в Иерусалим. Крепостные синагоги в местечках называли Старые или Большие. Архитектура крепостных синагог соответствовала их новым задачам и была схожа с замковым зодчеством: они имели кубическую форму сурового бастиона, толщина стен доходила до 2,5 метров, они укреплялись опорами-контрфорсами, а в аттиках были прорезаны бойницы. Подчас именно оборонные функции способствовали выдаче разрешения на строительство синагоги. Скажем, в разрешении польского короля Сигизмунда III на постройку каменной синагоги в Луцке в 1626 г. было указано на ее
фортификационное назначение, и к синагоге была пристроена высокая дозорная башня. Как в деревянных, так и в каменных синагогах обычно устраивали 12 окон, символизировавших число колен Израилевых. В крепостных синагогах было по три высоких арочных или стрельчатых окна с каждой стороны. Некоторые здания синагог, как в подольском местечке Жванец, завершались обыкновенной крышей, иногда с заломами, напоминая деревянное зодчество. Другие — в Жовкве, Гусятине, Сокале и многих других — подобно замкам и городским ратушам, имели аттики разных конфигураций, бывшие чуть ли не единственным украшением здания снаружи. Аттики состояли из разнообразных по очертаниям аркатурных поясов, по которым можно было различать синагоги. Полуциркульные арочки были в Сатанове и Бродах, килевидные завершения имела глухая аркатура в луцкой синагоге. Аркатурный пояс также дополнялся барочными мотивами в виде фигурных завершений карнизов, венчающих фасады ажурной тесьмой (Любомль, Жовква), встречалась и ориентальная стилистика (Шаргород, Гусятин). Такие же контуры завершения украшали западные пристройки, но в ряде примеров силуэт аттика имел пилоподобный характер (Жовква, Белз). Распространенным вариантом завершения также являлся фронтон в форме нарядного прясла (Бар, Шепетовка) или гипертрофированного/ажурного щипца (Ильинцы, Острог). С конца XVIII века, когда отпала необходимость в «оборонной» специфике синагоги, фронтон вытесняет аттик, знаменуя собой повсеместный приход в еврейскую архитектуру и искусство нового стиля — барокко (Бар, Шепетовка). Этот стиль получает длительную «прописку» во всей еврейской народной культуре и отныне связывается с искусством еврейского местечка под особой дефиницией еврейского барокко. Хотя оборонные функции «крепостных» синагог быстро утратились, сама идея синагогикрепости не исчезла, а наоборот закрепилась в еврейской традиции и использовалась вплоть до XX века. Здесь стоит подчеркнуть интересные свойства синагогальной архитектуры в целом. Ее формы, основанные вначале на использовании местных традиций, в последующем застывали, соотносясь с понятием «еврейской древности», и через десятилетия и века всеми, даже местным окружением воспринимались традиционно еврейскими. Итак, еврейские общины растут, и после двух еврейских трагедий в Украине — хмельнитчины середины XVII века и гайдаматчины XVIII века, они начинают бурно развиваться и в демографическом, и в социальном планах. Стремительно этот процесс пошел с конца XVIII века после разделов Польши, когда России отошли ее обширные земли, а с ними и миллионное еврейское население. Эти земли, а также ряд других составили «черту еврейской оседлости», в которой к концу XIX века проживало пять миллионов евреев. Существующие синагоги уже не вмещали растущее еврейское население, — появляется большое количество новых молелен и среди них синагоги отдельных ремесленных сословий и цеховых гильдий: мясников, резников, бондарей, бляхарей и пр. В Бердичеве, где к началу XX века было более ста синагог и молелен, даже существовала отдельная синагога для местечковых музыкантов — клейзмеров, насчитывавших более 50 семейств. Многие из цеховых молитвенных домов располагались внутри Больших синагог. Подобно тому, как в обычной школе параллельно идут занятия в разных классах, во Львовской Предместной синагоге одновременно в разных помещениях молились мясники, учителя хедеров, портные и маляры. Зажиточные евреи также отгораживались от бедных, оставляя им неотапливаемое здание «Большой» синагоги. Все это говорило не столько о разных путях к богу различных еврейских групп, сколько о комфортности их объединения и в молитве, и в обычном общении — ведь синагога еще была и своеобразным клубом. Во второй половине XVIII века в недрах подольского еврейства зарождается новое
течение, возглавляемое Баал Шем Товом, — хасидизм, который исповедует более эмоциональный, мистический путь к Богу. У хасидов появляются собственные молитвенные дома, которые можно разделить на три категории: дома учения — «бейтгамидраши», синагоги-резиденции лидеров хасидских династий — цадиков и обычные молельни — штиблы. На родине хасидизма, Подолии и Волыни, жилище или усадьба цадика, духовного вождя еврейского местечка, обычно становились молитвенным домом. Сначала они были скромными, как у Баал Шем Това в Меджибоже, но в дальнейшем их вид приобретал черты господских усадеб, в которых вмещался целый хасидский двор. Наибольшим размахом отличались резиденции семьи цадиков Фридманов. В 1842 г. основатель династии раби Израиль Фридман из Ружина оборудовал клойз-усадьбу в Садгоре на основе существовавшего дворца. Здание резиденции состояло из синагоги в центральном объеме и двух одноэтажных крыльев вдоль главного фасада, которые завершались угловыми башнями. Вместе с расширением влияния цадиков распространяются и архитектурные формы их фамильных резиденций. Подобные роскошные резиденции были возведены сыновьями раби Израиля в Гусятине и Черткове. В конце XVIII века возле Большой синагоги появляются характерные, часто одноэтажные здания бейт-гамидраша, которые повсеместно учреждались выдающимся духовным авторитетом ортодоксальных евреев, лидером литовской общины Виленским Гаоном. Таким образом, на рубеже XVIII — XIX веков формируется градостроительный и духовный центр еврейских кварталов. Примером тому является единый комплекс духовных построек во Львове, где поблизости друг от друга находились синагога «Золотая Роза» (1582 г.), бейт-гамидраш (1789 г.) и Большая городская синагога (1800 г.). Как и бейт-гамидраши, так и синагоги можно было без труда распознать с бокового фасада, который зрительно делился на две разновеликие части. В первой, узкой, со стороны главного входа, было два ряда низких окон, во второй, основной части, находились высокие оригинального размера окна, зачастую с вычурным переплетом и цветными стеклами. Это была часть стены, обращенная к молельному залу. К середине XIX века мощными темпами осваивается юго-восточная часть Украины. Вместе с переселенцами здесь обустраиваются и военные гарнизоны, в которых служило немало евреев-солдат, т.н. кантонистов, которых забирали в рекруты на 25 лет практически в детском возрасте. Находясь на военной службе со своими семьями, они основывают собственные «солдатские» синагоги в Харькове, Днепропетровске, Полтаве, Крыму и др. местах. В ряде городов, где царским законодательством евреям жить запрещалось, к примеру в Харькове, это были первые городские синагоги. Собственно, со второй половины XIX века, когда границы еврейского гетто стали открываться вследствие либеральной политики Александра II, еврейский мир Российской империи предстал в двух социальных укладах: «в черте оседлости» и «вне черты». Практически все местечки соотносились и в реальности, и в общественном сознании с первойым укладом. Не только устоявшаяся жизнь в них, но и архитектура синагог, по сути, оказались застывшими, архаичными формами, которые все чаще воспринимались оппозиционно общинами нового поколения, интегрированными в бурную общественную жизнь крупных губернских центров «вне черты». Одной из главных примет этой эпохи стал процесс модернизации иудаизма, приведший к определенным реформам еврейской жизни, частью которых стали новые типы синагог, которые начали соперничать по красоте и величию с христианскими храмами. Их называли реформистскими, а также хоральными. Практически одновременно, в 1840-х гг., подобные синагоги возникают в Одессе и Львове. В течение многих десятилетий это вызывало открытые протесты ортодоксальных и хасидских групп, впрочем, как и сами выразительные архитектурные силуэты реформистских синагог вызывали отторжение у адептов традиционного иудаизма.
В последующие десятилетия XIX и начале XX века было построено множество помпезных хоральных синагог практически во всех крупных городах страны (Херсон, Днепропетровск, Киев, Кировоград, Львов, Ужгород, Черновцы, Харьков и пр.). Вследствие сильного противостояния «традиционным», такие здания редко возводили в маленьких местечках (хотя в то время понятие «штетл» вышло за свои «местечковые пределы» и стало означать просто компактное еврейское поселение, вне зависимости от его численности и места локализации). Однако, удивительным образом в ряде синагог рубежа XIX—начала XX вв., особенно в западной части Украины, стали проявляться традиционные черты каменных синагог местечек (Городенка, Долина, Хуст, Угнив, Турка). Две основные причины объясняли эту тенденцию. Во-первых, традиционные формы еврейской архитектуры, безусловно, проходили свою канонизацию и становились «авторитетными» в глазах широких еврейских кругов. Во-вторых, это было время повсеместного увлечения историческим модерном. При всех стилистических экспериментах с формой экстерьера, а также характерных «знаковых» чертах синагог архитекторы традиционно использовали и прямую символику на западных и восточных фасадах. До середины XIX века в этом качестве выступала геральдическая группа в виде двух парных львов со скрижалями и короной. Для оформления фасадов использовалась также и роспись, причем как в каменных (Песчанка), так и в деревянных синагогах (Тальное). Позднее опознавательными знаками синагог стали каменные скрижали, венчающие главный фасад синагоги и ассоциирующиеся с образом горы Синай, на которой Моисей получил эти каменные таблички с десятью заповедями, а также шестиугольная звезда — Маген-Давид, которую часто водружали на шпиль купола или включали в оконный переплет витража. Евреям во все времена было непросто выстроить синагогу. В западных землях Украины, в бытность Речи Посполитой, требовалось разрешение епископа и владельца города (хотя во многих городах действовали формальные королевские привилегии на строительство синагог). Также вводились запреты выстраивать синагоги выше остальных жилых домов, возводить купола и украшать фасады деталями культового характера. Были и другие унизительные ограничения: удаленность зданий вглубь улицы, застройка их жилыми домами, — подобно привилегии польского короля Яна III Собесского на постройку синагоги в Жовкве: «впереди синагоги на той же площади возвести избу, которая заслоняла бы синагогу с улицы». Во времена Российской империи дело обстояло не легче. С учреждением черты оседлости, в которую были «заперты» еврейские общины с конца XVIII в., евреи постоянно сталкивались с запретами на проживание и строительство синагог «вне черты». В царском «Положении о евреях» от 1835 г. были установлены следующие ограничения на строительство молитвенных домов: на каждые 30 еврейских домов в населенном пункте — одна школа, бейт-гамидраш, на каждые 80 — синагога. С 1844 г. правила еще более ужесточились: было запрещено возводить иудейский храм в пределах 100 сажень от христианского храма, если оба здания находились на одной улице, и 50 — если на разных. Исходя из такого положения дел, евреи должны были обладать большой дипломатией, терпением и немалыми финансовыми средствами, чтобы получить разрешение и построить синагогу, тем более вне черты оседлости. И такие люди находились во многих еврейских общинах. Достаточно назвать династии Бродских в Киеве, Бурасов в Харькове, полтавских меценатов А. Зеленского и Д. Молдавского, львовского купца Я. Гланзера. Иногда дело доходило до «еврейской предприимчивости». В Киеве в запретные времена Г. Розенберг официально возводил синагогу как личный особняк, но уже через год в нем была устроена синагога. Для получения разрешения на постройку другой киевской синагоги, «Бродской», местным властям был представлен боковой фасад, а не главный, отличавшийся особым архитектурным решением.
Если наружный вид здания контролировался и ограничивался властями, то в интерьере евреи были вольны максимально выразить перед Богом свою любовь и трепет, воплотить любые фантазии, до предела вложить свои сердца и умения в оснащение интерьера и его декор. Здесь все было свято и символично: планировка зала, количество и расположение окон, комплекс декораций, — это был мир, в котором Бог открывался евреям во время молитвы. Более того, молитвенное пространство синагоги мыслилось как некая модель мироздания. Особый социальный уклад и духовный мир местечка с его напряженным ожиданием Мессии, драматическими перипетиями, нищетой, скученностью и одновременно возвышенной и жертвенной любви к Богу, — будь то скрупулезный ритуал, традиция «дней» для странствующих ешиботников или жертвенный «Кидуш Га-шем» в черные дни, усиливал эту знаковость своей символикой. Со временем эти элементы обретали законченную, но не лишенную богатой вариативности иконографическую форму. Молельный зал был ядром синагогальной постройки и обычно был ориентирован на восток, в сторону Иерусалима. Самым священным предметом в синагоге был Свиток Торы — Пятикнижие Моисея — все знание о мире, о прошлом и грядущем, полученное Моисеем на горе Синай. Свиток Торы был написан на пергаменте специально обученным писцом-сойфером и освящался еврейской традицией. Для его хранения и использования в молитвенной литургии возводили специальный шкаф — Арон-Гакодеш (ивр. — «святой Ковчег»), который располагали у восточной стены синагоги, связываемой с направлением на святой город Иерусалим. На противоположной, западной, стене находился вход в синагогу, а между ними — особое место для чтения Свитка Торы. Это место называлось Бимой (возвышение). Во время литургии, когда читалась Тора, ее выносили из АронГакодеша, возлагали на Биму и после чтения определенного отрывка уносили обратно в шкаф, который часто, как и в христианской традиции называли алтарем. Окончание чтения Свитка ежегодно отмечалось отдельным праздником — Симхат-Тора, после чего его начинали читать снова. Таким образом, круг еврейской традиции утверждался и обновлялся в синагогальном ритуале чтения Торы и кругового обхода с ней по молельному залу. Наряду с тремя ежедневными молитвами, чтение Свитков Торы, производимое в определенные дни недели, составляло сущность молитвенной литургии. Все остальное оборудование синагоги, а также сюжетные росписи, символы и богатый декор являлись своеобразной аранжировкой службы, дополняя оживающую во время молитвы идею движения от прошлого к будущему. В синагогах мужчины и женщины молились отдельно, и женская галерея влияла на архитектуру здания. Первоначально она пристраивалась к молельному (мужскому) залу со всех сторон кроме восточной и отделялась от него толстой стеной с малыми сквозными проемами, что позволяло женщинам только слышать, но не наблюдать молитвенную процессию. В XVIII веке женская галерея переносится на второй этаж западного фасада, а с середины XIX века начинает охватывать второй этаж с трех сторон, как бы фокусируясь на восточной стене с Арон-Гакодешем. Такие женские галереи были похожи на балкончики, имели ограждения с густым переплетом, который должен был выполнять те же функции, что и сквозные проемы. Постепенно женская галерея становилась более открытой, что свидетельствовало о более тесной вовлеченности женщин и в молитву, и в общественную еврейскую жизнь. Несмотря на то, что конкретного свода правил в отношении строительства и декорирования синагоги не существовало, на протяжении веков были выработаны многочисленные традиции. В разные периоды от некоторых норм отказывались, другие расширяли и дополняли новым содержанием, всегда черпая вдохновение из еврейских
священных текстов ТАНАХа, Талмуда, преданий-мидрашей, а также руководствуясь нововведениями духовных лидеров, раввинов. В основе архитектурного-художественного решения синагог лежал образ Иерусалимского Храма, который был разрушен и восстановления которого, как и прихода Мессии, ждали евреи во всех поколениях. Степень накала и характер этих ожиданий, связанные с радостями или горестями еврейских общин, отражался в убранстве и символическом решении интерьера синагоги. Именно здесь евреи выражали Богу свои самые сокровенные и наболевшие желания и мольбы, и интерьер синагоги, как своеобразный микрокосм, в котором один на один и коллективно евреи общались со Всевышним, выражал их чаяния и мировоззрение. В бедных еврейских местечках, штетлах, где жизнь евреев была особенно тяжела, синагога представляла завораживающий мир, полный еврейского мистицизма и символизма, противопоставлявшийся убогой жизни. Пол синагоги углубляли ниже уровня вестибюля, в соответствии со старинной традицией: «Из глубины взываю к тебе, Господи» (Псалом 129:1), почерпнутой из библейских псалмов. Также это было вызвано желанием увеличить пространство зала, поскольку высота синагоги часто ограничивалась властями города, что противоречило еврейской традиции строить синагогу самым высоким зданием в городе. В интерьере особое внимание уделялось конструкции и декорированию Арон-Гакодеша и Бимы. Алтарный шкаф являлся, по выражению известной исследовательницы Рахель Вишницер, «фасадом синагоги в миниатюре, запрятанным вглубь, подальше от завистливых глаз», а Бима была «миниатюрным храмом, увенчанным запретным куполом». В оборонных синагогах Бима помещалась в центре, между четырех опорных столбов, несущих всю систему перекрытий молельного зала. Такая уникальная схема решения пространства получила название девятипольной, она не встречалась в архитектуре других конфессий и давала, по мнению Г. Лукомского, «достойное место еврейскому зодчеству среди шедевров европейской архитектуры». Бима располагалась на высоком помосте, к которому вели ступени. Она была обнесена кованой оградой, часто смыкавшаяся над головами молящихся ажурной клеткой, увенчанной короной или декоративным завершением (Лежнев, Зборов). Часто колонны были сближены и формировали над Бимой полый купол, который освящал Слово Божие, нисходившее во время чтения Торы (Луцк). Символически такая конструкция зала осмыслялась как стан народа Израиля в пустыне после дарования Торы, что переносилось и на тяжелую жизнь евреев местечек, которая воспринималась временным изгнанием на пути к Земле Обетованной. Аналогичным образом поступали и строители деревянных синагог, но наибольшее распространение получила Бима в виде открытой деревянной беседки с балюстрадой, высокими резными арками и каркасным смыкающимся куполом-короной (Гвоздец, Каменка Бугская, Каменка Струмилова). Входы на Биму располагали с обеих сторон от алтаря, чтобы процессия со Свитком Сефер-Торы (возложение Свитка на Биму, обход с ним молельного зала и возвращение в Арон-Гакодеш) замыкалась символическим кругом. Если фасад синагоги воспринимался как земные врата, то Арон-Гакодеш являлся вратами божественными, раскрывавшимися во время молитвенной литургии. Как духовное сердце синагоги, он являлся главным объектом внимания, средоточием важнейших символических образов. Перед Арон-Гакодешем на длинной цепи с потолка свисала лампа или бронзовая люстра — традиционный символ негасимой лампады. Наиболее роскошные деревянные Арон-Гакодеши имели несколько ярусов и достигали в высоту более 15 метров. Они поражали взор своей монументальностью и резным декором. Каждый ярус имел свою символическую нагрузку, которая в общем прочтении составляла цельную иконографическую пирамиду. Нижний ярус — процессуальное ядро Арон-Гакодеша — ниша с Сефер-Торой, на створках которой помещалась надпись из молитвы Йом-Кипура: «Отец Всевышний открыл врата для молитвы». В среднем ярусе помещались изображения
скрижалей с десятью заповедями и находящийся выше благословляющий жест ааронидовпервосвященников. Скрижали обрамлялись рельефным изображением собранных по сторонам занавесей. В следующем ярусе располагались парные фигурки трубящих грифонов, которые имели символические перепевы с храмовыми херувимами. Традиционно вся композиция Арон-Гакодеша венчалась изображением двуглавого орла с короной — символом верховной власти Небесного Царя, подобным верховной символике на гербах европейских империй (Староконстантинов, Паволочь, Тальное, Животов). На короне или груди орла была надпись «Кетер Малкут» («корона Царства»). Каждый ярус фланкировался колоннами или пилястрами в память о Яхине и Боазе, которые находились в разрушенном Иерусалимском храме. С обеих сторон к Арон-Гакодешу примыкали створки с резным ажурным рисунком, в который вплетались стилизованные животные, вазоны, виноградная лоза и другие растительные мотивы, как символы Древа Жизни. Львы, олени, грифоны, рыбы, причудливые птицы, огромный фантастический бестиарий вместе с растительным орнаментом и многочисленной геральдикой представляли образ деревянного алтаря как эсхатологическую аллегорию (Ходоров, Ружин, Бар, Староконстантинов). Общий вид Арон-Гакодеша, увенчанный грифонами или львами с короной, вызывал молитвенный трепет у прихожан и являлся олицетворением живых райских ворот, наполненных трубными звуками, цветами и балдахинами. «Мое воображение возбуждалось каждый раз, когда при соответствующих молитвах киот (Арон-Гакодеш. — Е.К.) раскрывался, и, казалось, изнутри его на тысячи склоненных голов невидимыми легкими облаками неслась Божья благодать», — писал о своих детских впечатлениях в полтавской синагоге известный еврейский адвокат Г. Слиозберг. Дверцы шкафа, закрывавшие нишу со свитками, зачастую имели резное изображение меноры — храмового светильника или вазона с древом жизни, которое фланкировали парные животные. По сторонам стояли витые колонки с бегущей виноградной гроздью — все напоминало об утраченном и чаянном Иерусалимском Храме. Дверцы обычно закрывала тканая завеса — парохет с вышитыми на ней еврейскими символами и текстами, над которой сверху узкой горизонтальной полосой, часто с бахромой или фигурными фестонами, навешивали изящно отделанный ламбрекен- капорет. Объем Арон-Гакодеша располагали на возвышении, которое как своеобразное преддверие святого пространства обрамлялось арками, сообщавшими восхождению торжественность . В синагоге г. Бара перед Арон-Гакодешем стояли два деревянных резных столба с объемными фигурками морских коньков наверху. Они держали в лапах растительные букеты, смыкавшиеся над головами восходивших к алтарю своеобразным венком. Стилистически этот «живой» портал решался в едином ключе с тектоникой и резьбой Арон-Гакодеша и был примером выражения глубочайшей эмоциональной силы любви к своему Богу. Над Арон-Гакодешем пробивали круглое окно, как и на западном фасаде, что трактовалось как символы небесной власти, которые пронизывали все пространство синагоги. В единый алтарный ансамбль с Арон-Гакодешем входили амуд, или аналой, — небольшая трибуна для хаззана (кантора), ведущего службу, а также большая синагогальная хануккия — канделябр на девять свечей, которую зажигали в праздник Ханукки. Мастера-ремесленники многих профессий заботились о насыщении материальной среды молитвенного пространства, создавая в интерьере синагоги поистине впечатляющий рукотворный ансамбль из предметов убранства и декора. Декоративная резьба покрывала амуд — главный аналой, с которого хаззан, или кантор, вел молитву, а также многочисленные синагогальные аналои — штендеры и деревянные скамьи. Изысканный резной рисунок, арочки, филенки, точеные балясины определяли художественную форму Бимы. С матовым деревом контрастировал металл — медь,
бронза и серебро, в изобилии применяемые во многих элементах интерьера. Причудливые многорожковые люстры-«пауки», бесчисленные канделябры, самые невероятные по форме настенные светильники с вогнутыми отражателями, узорчатая ковка решеток Арон-Гакодеша и Бимы блестели при свечах, которые динамичным одухотворенным светом выхватывали образы кованых рук с канделябрами, зверей, цветочных побегов и коронок, а также ритмичную геометрию ограждений. С учетом общепринятой формы, но всегда с неповторимыми деталями были решены высокие бронзовые хануккии. Они достигали полутораметровой высоты, но иногда значительно превышали и два метра. Образ хануккии и ее трактовка сопоставлялись с Древом Жизни, и создавалось впечатление, что рукава светильника, как живые ветви, произрастали из центрального ствола, в который вплетались мотивы флоры и фауны. Живая народная фантазия обыгрывала каждое движение формы, отражая знаменитый псалом «Душа человека — светильник Господа». Эти многочисленные предметы, прямо либо косвенно участвовавшие в синагогальной службе, создавали общее единство, влиявшее на сакрализацию молитвенного пространства, где также царил и соответствующий эмоциональный дух. Несомненно, главная роль в одухотворенной мистерии синагогального интерьера отводилась монументальным росписям. Традиции декорирования интерьеров отличались в разных типах синагог. Наиболее самобытно настенная живопись выстраивается в деревянных синагогах, заполняя единым живописным ковром стены и потолки. Она имела уникальную иконографическую систему, построенную по принципу движения времени от прошлого к будущему. В нижнем настенном ярусе располагались высокие арки и таблицы с текстами, разделенные орнаментальными полосами-бордюрами. Арки олицетворяли развернутый Свиток Торы, который давал духовную пищу и оберегал евреев как в жизни, так и в синагоге. Такая система обрамлений помимо разрисованных настенных таблиц включала окна и двери, погружая все пространство синагоги в живую мистерию, оживавшую с молитвенным словом. В крепостных синагогах арочный пояс был выполнен в виде лепного архитектурного фриза, иногда заполненного текстами и сюжетами. Над высокими арками располагался орнаментальный фриз, отделяющий их от следующего сюжетного пояса. Здесь находились клейма и медальоны, с текстами, аллегорическими животными, а также картинами ушедшей еврейской истории. Особую популярность получили изображения четырех животных: льва, леопарда, оленя и орла, которые, согласно еврейскому кодексу «Пиркей Авот» («Поучения отцов»), символизировали доблестные качества в служении Всевышнему (Авот, 5:23). Среди изображений встречаются символические музыкальные инструменты на деревьях, архитектурные мотивы, навеваемые темой разрушенного Храма, популярны изображения трех зайцев или рыб в круге — символа движения времени и многие другие сюжеты. Традиционно в верхних ярусах находился пояс со знаками Зодиака, который часто отделял настенные росписи от купольных, символизируя границу между земным и небесным, прошлым и будущим. Дальнейшее построение зависело от конструкции потолка и типа свода. Потолок относился к миру грядущего и был наполнен мессианскими сюжетами: левиафан в виде рыбы, свившийся кольцом вокруг города, символический бык «шор», медведи, несущие виноградную гроздь; лев в схватке с единорогом; змей, обвивший Древо Познания и др. Центр купола являлся кульминацией всей живописной мистерии. Обычно там изображали розу или двуглавого орла, которые, подобно навершиям Арон-Гакодеша и Бимы, символизировали верховную власть. Росписи в деревянной синагоге являли собой, по выражению Эль Лисицкого, «неистощимое богатство художественных форм». «…Сверху, в небе, звезды рассыпаются в виде цветов. Птица в воде хватает рыбу. На земле лиса несет в зубах птицу. Медведь
лезет на дерево в поисках меда. Птицы несут в клювах змей. Летящие и бегущие фигуры в действительности являются людьми. Сквозь маски зверей и птиц они смотрят человеческими глазами. Разве не видно лицо раввина в изображении льва среди знаков Зодиака из росписи могилевской синагоги?.. Можно видеть, как все это льется, как из рога изобилия, как рука виртуоза не устает и не задерживает быстрого течения мыслей…» — писал о своих впечатлениях от увиденной деревянной синагоги в Могилеве известный художник. Тема грядущего также развивалась в живописных сюжетах восточной стены, дополняя и развивая идейный пафос Арон-Гакодеша. В синагогах Сатанова, Паволоча и Любомля живописные львы, спокойно возлегающие рядом с растительными мотивами, символизировали райские времена с грядущим благополучием Израиля. Популярный мотив таких композиций — изображения собранных завес или портьер, «приоткрывающих» будущее. Также распространяется и тема архитектурного портала, часто с нарочитым перспективным эффектом (Жовква, Бар). Образы синагог еврейских местечек, в особенности решение интерьеров молитвенных залов, декларировали центральную идею жизни еврейского местечка, которая мыслилась как преддверие чуть-ли не прямого пути в Землю Обетованную (повести МойхерСфорима, еврейская мемуаристика XIX века), как извечная метаисторическая связь между изгнанием и избавлением, галутом и геулой. Интерьер местечковой синагоги создавался руками многих мастеров — художников, столяров, чеканщиков — и представлял собой лучшее, на что была способна община. Большинство создателей синагог остались неизвестны, лишь отдельные мастера увековечили свои имена в росписях старинных деревянных синагог. Среди них Израиль бен Мордехай Лисницкий из Ярышева — автор росписей синагоги в Ходорове, 1652 г., который в том же году вместе с Исааком Бером и его сыном расписал стены синагоги в Гвоздеце. Купол этой синагоги украшали живописные образы кисти Исаака Лейба бен Иегуды Га-Коэна из Ярышева, выполненные в 1729-1730 гг. Возможно, в Ярышеве была сформирована мастерская или даже некая школа художников, расписывавших деревянные синагоги. К XVII веку относятся росписи синагоги в Погребище Иегуды Лейба бен Баруха. Подольскую синагогу в Смотриче расписывал в 1746 г. Александр Зеев, сын рабби Ицхака Каца, а синагогу в Жидачеве Самуэль бен Соломон, 1792—1809 гг. Синагоги расписывали не в одночасье, нередко на весь храм уходили десятилетия. Так, над росписями яблоновской синагоги работали более полувека, с 1674 по 1727, а синагогу в Ярышеве, судя по надписям, сохранившимся в росписях, а также свидетельствам искусствоведа Д. Щербаковского, расписывали с 1744 по 1780 гг. по мере поступления средств, т.к. евреи давали деньги отдельно на роспись той или другой части синагоги (Дневник экспедиции, 1926 г.). Интересный факт, что еврейский художник, родом из украинского местечка, Элиезер Зусман, сын кантора Соломона из Брод, был приглашен в Германию и выполнил росписи нескольких деревянных синагог в Южной Баварии (Беххоффен, Горб, Галль-Унтерлимбург, Кирхгайм и пр.) в 1717— 1740 гг. История донесла до нас трогательную легенду начала XVIII века о мастере Борухе, который в течение восьми лет скупал обрывки желтой меди и в последующие шесть лет выковал хануккальную менору и светильник на четырнадцать свечей для погребищенской синагоги. Также сохранились отдельные имена архитекторов и художников старинных каменных синагог. «Золотая Роза» — синагога Нахмановича во Львове была сооружена в 1582 г. известным архитектором Павлом Счастливым. Считается, что знаменитую оборонную синагогу «Собески Шил» в Жовкве построил в 1692 г. придворный архитектор польского короля Петр Бебер. Давид Фридлендер — автор синагоги в Вышгороде, нач. XVIII в., а
Изекиил бен Моше выступил в работах по сооружению синагоги в Мацееве (ныне — Луков) в 1781 г. и как архитектор, и как художник. Синагоги местечек стали уникальным явлением еврейского искусства в Украине благодаря сочетанию важных особенностей. Одна из них — местное проявление еврейского художественного метода. Сочетаясь с принципами местного архитектурного и изобразительного творчества, а также веяниями художественной моды, синагога брала из них все характерное и подходящее для еврейского мироощущения, адаптировала их под собственную семантику и включала в традиционный образный язык. Другая — живой метафорический язык народной еврейской культуры, которая из всеобъемлющего источника, Торы, черпала и творила вдохновенный мир образов, придававший местечковой синагоге, и всему местечку в целом, одухотворенный колорит самобытного еврейского эпоса. Литература: 1. 100 еврейских местечек Украины: Подолия: Исторический путеводитель/ Сост. Лукин В., Хаймович Б.—Иерусалим-Спб., 1998.— Изд.2. — Вып.1. — 320с. 2. Бернштейн-Вишницер Р. Искусство у евреев в Польше и Литве// История евреев в России. (Под ред. Браудо А.И., Вишницер М.Л., Гессен Ю. и др.). — М.: Мир, 1914. — Т.XI. История еврейского народа. — Т.1. — С. 390—405. 3. Бернштейн-Вишницер Р. Синагога // Еврейская энциклопедия. Свод знаний о еврействе и его культуре в прошлом и настоящем. В 16 томах. (Под ред. Л.Каценельсона). — Спб.: Изд. Общ-ва для научных еврейских изданий и изд-ва Брокгауз-Ефрон, 1908—1913. — Т. XIV. — Кол. 254—273. 4. Бернштейн-Вишницер Р. Старинная синагога в Луцке // Новый Восход (Спб.). — 1913. — № 1. — С. 48—52. 5. Бойко О. Будівництво синагог в Україні// Синагоги України: Вісник інституту Укрзахідпроектреставрації (Львів). — 1998. — № 9. — С. 5—33. 6. Гаркави А. Историческая справка о синагогах и еврейских молитвенных домах в России до царствования Александра II// Восход (Спб.). — 1894. — Март. — С. 54—76. 7. Геврик Т. Синагоги // Пам’ятки України. — К.: Радянська Україна, 1989. — № 3. — С. 40—42.; № 4. — С. 24—26. 8. Геврик Т. Муровані синагоги в Україні і дослідження їх// Пам’ятки України (К.). — 1996. — № 2. — С. 32—39. 9. Гельстон Й. Синагоги Львова // Галицька брама (Євреї Львова). — Львів: Центр Європи, 1997. — № 10-11. — С. 6,7,15. 10. История евреев на Украине и в Белоруссии: Экспедиции. Памятники. Находки. Сборник научных трудов / Сост. В.М. Лукин, Б.Н. Хаймович, В.А. Дымщиц/История и этнография. — Спб.: Петербургский еврейский университет. Институт исследований еврейской диаспоры, 1994. — Вып. 2 (Труды по иудаике). 11. Евреи в России: XIX век. Россия в мемуарах. — М.: Новое литературное обозрение, 2000. (Воспоминания А.И. Паперны, А.Г. Ковнера, Г.Б. Слиозберга). 12. Котляр Е. Еврейская эсхатология в символике и образах Арон-Гакодешей синагог Украины // Традиції та новації у вищій архітектурно-художній освіті. — Харків: Харківський художньо-промисловий інститут, 1999. — Вип. 4-5. — С.99—106. 13. Котляр Е.А. Каменные синагоги-крепости Украины XVI — XVIII вв.// Истоки: Вестник Народного университета еврейской культуры Восточной Украины. — Харьков: Еврейский мир, 1998. — № 3. — С. 8—22. 14. Котляр Е.А. Образ Иерусалимского Храма в традициях синагогального зодчества // Истоки: Вестник Народного университета еврейской культуры Восточной Украины. — Харьков: Еврейский мир, 1998. — № 2. — С. 33—56. 15. Котляр Е.А. Образ Храма в концепции «Фасад—Алтарь»: символико-декоративный
ансамбль «врат» в синагогах Украины//Материалы Седьмой Ежегодной Международной Междисциплинарной конференции по иудаике, 31 января — 2 февраля 2000 г. — М.: Центр научных работников и преподавателей иудаики в вузах «Сэфер», 2000. — Вып. 6. — Часть 2. — С. 288—303. 16. Кравцов С. О происхождении девятипольных каменных синагог // Еврейское искусство в европейском контексте (под общей ред. И. Родова). — Иерусалим: «Гешарим», М.: РПО «Мосты культуры», 2002. — С. 191—204. 17. Кравцов С. Синагоги Західної України // Хроніка 2000. — К.: Фонд сприяння розвитку мистецтв України, 1998. — С. 133—144. 18. Материалы Комитета по Сохранению еврейского наследия (КСЕН), г. Киев. 19. Павлуцкий Г. Старинные деревянные синагоги в Малороссии // История русского искусства / Под ред. И. Грабаря. — М.: Изд. И. Кнебель, 1910. — Т.2 (До-Петровская эпоха (Москва и Украина). — С. 377—382. 20. Синагоги України. Вісник інституту Укрзахідпроектреставрації. — Львів, 1998. — № 9. 21. Соколова А. Архитектура штетла в контексте традиционной культуры // 100 еврейских местечек Украины: Подолия. — Спб., 2000. — Вып.2. — С. 55—84. 22. Хаймович Б. Еврейское народное искусство южной Подолии // 100 еврейских местечек Украины: Подолия. — Спб, 2000. — Вып.2. — С. 87—116. 23. Хаймович Б. Подольское местечко: пространство и формы//100 еврейских местечек Украины: Подолия: Исторический путеводитель / Сост. Лукин В., Хаймович Б. — Иерусалим-Спб., 1998. — Изд.2. — Вып.1. — С. 43—76. 24. «Штетл» як феномен єврейськой історії: Матеріали конференції, Київ, 30 серпня — 3 вересня, 1998. — К.: Інститут юдаїки, 1999. (См. статьи Гельстона И., Ливщица Ю., Котляра Е.). 25. Щербаківський Д.М. Архів НДІ Археології НАН України, Ф.9, д. 73—74. (Єврейське мистецтво); зошит з щоденником Д.М. Щербаківського, 24. VII— 10. XI. 1926 р. (Екскурсія 1926 р. на Волинь та Поділля. НДІ Археології НАН України, Ф. 9, д. 80. 26. Яргина З. Деревянные синагоги // Шедевры еврейского искусства. — М.: Имидж, 1993. — Т.5. 27. Krinsky, C.H. Synagogues of Europe: Architecture, History, Meaning. — New York, 1985. 28. Loukomski, G. K. Jewish Art in European Synagogues. — London, 1947. 29. Piechotka, M. and K. Wooden Synagogues. — Warsaw, 1959.
На смерть Риталия Заславского (1928—2004) Умер поэт Риталий Заславский, наш коллега и друг, член редколлегии «Егупца» со дня его основания, неутомимый искатель талантливых людей, человек Поэзии в самом высоком смысле этого слова. Многие поэтические и прозаические произведения были опубликованы в альманахе именно с его подачи. Мы надеемся (как ни парадоксально это звучит), что наше сотрудничество продолжится и после ухода Риталия Заславского, ибо в большом и хорошо упорядоченном архиве писателя хранится много неопубликованных рукописей, писем, мемуарных очерков… Коллективы «Егупца» и Института иудаики навсегда сохранят в своей благодарной памяти воспоминания о товарище и коллеге, талантливом Поэте. Памяти друга Ушел из жизни Риталий Зиновьевич Заславский, замечательный человек, талантливый Поэт, писатель, переводчик, литературовед, лауреат многих литературных премий. За развитие российско-украинских связей Указом Президента России он, единственный из русских поэтов в Украине, был награжден медалью Пушкина. Риталий Зиновьевич был добрым, честным и порядочным человеком, чутким и отзывчивым товарищем. Всем, знавшим его, памятна приятная улыбка, прекрасная русская речь, умные, всепонимающие глаза. Он внес весомый вклад в русскую литературу, создал более 100 книг. Это и тонкая лирика, лишенная дешевой броскости, по-настоящему глубокая и трепетная, книги переводов с шестнадцати языков, печальная повесть «Тяпа», переведенная даже на японский, и литературные записи — всего не перечесть. Он неутомимо искал, находил и издавал рукописи талантливых людей, которые по разным причинам не были замечены при жизни: опубликовал шесть книг Людмилы Титовой, книги Михаила Марченко, Ольги Анстей, Ольги Веригиной, идишистскую детскую антологию «Непослушные ноги», стихи погибшего на войне молодого идишистского поэта Волько Редько и сборник «15 поэтов — 15 судеб»… Риталий Заславский не только поэт и переводчик, у него много неизданной прозы: рассказы и воспоминания о писателях. В 2003-2004 годах им издан шеститомник избранных стихотворений и начата подготовка к изданию нескольких томов прозы. У него было много литературных увлечений. Лишь в последние годы одна за другой вышли три антологии: «Сто поэтов о Пушкине», «Сто русских поэтов о Киеве», «Сто поэтов о любви», и подготовлена к печати четвертая — «О братьях наших меньших». Эта тема для него не случайна, душа его всегда была полна сострадания ко всему живому. Риталий Зиновьевич отличался врожденной скромностью. Он всегда старался быть незаметным, оставаться как бы в стороне, но при малейшей возможности он приобщал одаренных людей к литературным занятиям. Все, чем приходилось ему заниматься, он делал основательно, прочно, добротно. Никому не подражая, он ни на кого не был похож, ни с кем не соревновался, не стремился кого-то догнать или перегнать. Он стоял особняком и в жизни, и в поэзии, Таким он и запомнился мне, таким остался в памяти великого множества его почитателей. Моисей Гойхберг