Остров № 9, 2001 by журнал "Остров"

Всё, что написано нами о нас и ими о лесбиянках и что вы не смогли прочитать в уже вышедших номерах «Острова» и не прочтете в этом (а хотели бы), хранится в «Архиве лесбиянок и геев», чьим главным архивариусом и хранительницей (не столько написанного, сколько настроения читателей) является Елена Григорьевна. Позвоните по телефону 458-20-56 и вы узнаете, адрес и дорогу к этой замечательной квартире. Однако звонить следует только и строго с 16.00 до 20.00 в любой четверг (в остальное время это – частная квартира, поэтому следует проявить вежливость и не беспокоить хозяев в неурочное время). Звоните и приходите в Архив, где вы узнаете много интересного о себе.

Десятый номер журнала мы планируем выпустить в марте 2002 г. В нем, как и всегда, будут напечатаны рассказы, стихи, статьи, письма и другие материалы, так или иначе затрагивающие лесбийскую тему. Заявки на десятый номер журнала присылайте на наш почтовый адрес, а также по e-mail, и редакция вышлет вам журнал наложенным платежом. Наш адрес: 121099, Москва, а/я 10, Харитоновой (пожалуйста, больше на конверте ничего писать не надо, в случае предполагаемого ответа со стороны редакции высылайте конверт с вашим адресом или заявку с указанием обратного адреса).

E-mail: island_ostrov@inbox.ru Адрес в Интернете – http://www.gay.ru/lesbi/ostrov/ Журналы «Остров» можно также приобрести в Москве в магазинах: «Гилея» по адресу: м. «Аэропорт», ул. Черняховского, 4а – работает в будни и в субботу до 20.00; «Ад маргинем»: м. «Павелецкая», 1-ый Новокузнецкий пер., 5/7 – работает до 19.30 (кроме воскресенья)

Издание не коммерческое. Редакция с благодарностью примет любую финансовую и информационную помощь. Сексуальная ориентация авторов и всех лиц, упомянутых на страницах журнала, никоим образом не определяется направленностью самого журнала. Мнение авторов и мнение редакции могут не совпадать.

№9

Содержание: Татьяна Васильева Анна Давыдова Бесшумные волны

2-3 4-14

Его руки, как волны теплого моря, ласкают меня. Его поцелуи оставляют следы ожогов на моем теле. Любовь – рай и ад на земле.

Эльвира Любовь Зиновьева Лебединая песня или прыжок черной пантеры (симфония любви)

15-16 17-25

Вдруг совсем рядом я услышала светлый смех, легкая рука легла на мое плечо и нежный поцелуй коснулся моей щеки. Я подняла глаза. Это была Рама. Она смеялась.

Н. Воронцова-Юрьева Гей-бар. Ночное время дня Лиляна Хашимова Тетрадка без обложки

26-27

28-38

Она сказала шутливо, что вот, мол, нашлась ценительница истинной красоты, и вдруг в мгновение ока соскользнула с дивана, опустилась на колени, обняла мне бедра, положила на мои колени голову.

Лана Земная

39-40

Отчуждение

Почему так получилось? В какой-то момент самые близкие подруги превратились в обычных дочь и мать. Откровенность сменилась настороженностью, доверчивость – грубостью, оживленные разговоры – напряженным молчанием и взаимными упреками.

Тигерины московские записки Не зная ни одного имени в зале, делилась своим сумасшедшим сердцем. Стук – стук – кровь отхлынула, заглянула во все глаза, каждую обнимая. 1

41-44

Греция Каждый вечер едет машина И равняет песок на пляже. И завидев, стихает море И смиряет дневные бури. Каждый вечер едет машина И равняет песок на пляже. Убирает с него волненье, И тогда наступает Ночь. 04.05.97

*** Раковина в песке – Всего лишь горсть монет в сундуке. Всего лишь прошлого весть, Она не там и не здесь. А что есть любовь, мой друг? Лишь призрачный сердца стук? Лишь неких желаний страсть? Она – болезнь или власть? 04.05.97

*** Голубая моя печаль Чуть коснулась небесной кромки. Мне прошедшей любви не жаль, пусть остались одни обломки. Я пройду по старым путям, Но забвения не нарушу. Все простила, любой обман, Только новых свиданий трушу.

№9 *** Не приди ко мне – прилети весной, Или мне приснись феею лесной, Не забудь сказать мне про омут грез, Не забудь пропасть в пелене берез.

*** Вылить бы тоску из глаз, Выплеснуть – по небу круги. Выйти бы из плена тоски, Сделать бы, что хочешь, хоть раз.

Раннею весной, каплею росы Смой с души моей горести часы. Принеси искру и зажги огонь, Станет для свечи лампою ладонь. Между ветров петь, колдовать – шутя. Миру принести из лесу дитя. Ворожить во снах, но сберечь огонь. Сердце для него выбелить – не тронь.

Разорвать кольцо и вернуться к тебе, Милая, нежная, Чтобы захлестнула нас опять Страсть безбрежная,

И отдать тебе, милой, без прикрас, Радовать его блеском твоих глаз, Светом твоих губ, сладостью груди… Ах, зачем пришла?! Снова приходи…

Чтобы руки – в кольцо, Чтобы сердце – в полет, Чтоб не знать, не помнить, Где Любви берега,

Приходи ко мне… И оставайся. конец марта, 2000

Чтоб от сердца к сердцу Горела тропа, Чтобы стала тоска, Как память, легка.

*** За что достается мужчинам Всё лучшее в этом свете, За что достается лучшее Только мужчинам и детям? А женщине нежной ласки Как будто не надо вовсе, Её любовь посещает Только как гостья…

22.10.2000

*** Когда на сердце раздрай, Когда в округе разлад, Несбыточным кажется рай И близким кажется ад. Всего-то надо взлететь, Коснуться устами уст, Далекой покажется смерть, Пропав в половодье чувств.

*** Маленькая лилия скрывала нежные строчки, Темненькая аллея рождала длинные точки…

Ведь можно жить без тоски, Отринув борений хлам; Вспорхнуть с любимой руки И бабочкой – к облакам.

Мы с Вами идем случайно, Стоим безнадежно скучно, И вдруг отчетливо ясно, Что всё это так разлучно.

Парить, не вдыхая зла, Оставив тернистый путь. А жизнь, что внизу была, Управится как-нибудь.

9 3

Cидя на берегу, на серой гальке, смотрю на линию горизонта. Море. Меня окружает тишина. Тишина внутри меня, тишина вокруг. Волны набегают на камни. Я чувствую ветер, но не слышу его. Море гораздо больше меня, но оно вмещается – вся эта вода, рыбы, водоросли – в моем сердце. Мне нечего представлять себе. Все, что происходит, происходит мгновенно. Я не успеваю прислушаться, присмотреться, прочувствовать. И не надо, не надо. Все опять повторится. Я встречала ее в Архиве лесбиянок и геев, но никогда не обращала внимания – мало ли ходит их, молодых, интересных, читающих, туда, где выдают книги на руки. Оказалось, что Аня не только читает, но и пишет. Я нашла несколько ее рассказов в папке, которые Елена Григорьевна, хозяйка Архива, аккуратно подписывает и ставит на полку с авторскими рукописями. В Архиве таких папок не скажу, что много, но достаточно, чтобы понять, что лесбиянки пишут и им есть что сказать, а также то, что среди нас много творческих людей. Аня оказалась одной из них. Ее рассказы заинтересовали меня, ну, а когда я увидела книгу с ее текстами, которые были объединены в одно целое и приправлены самодельными иллюстрациями, то поняла, что пора на ее творчество обратить внимание и других людей, в частности, читателей «Острова». Ее рассказы необычны (впрочем, есть ли обычные рассказы?). Когда я читала их, то не могла понять, откуда в девушке такие фантазии. Судите сами… Она пишет о городе под названием Дит, который у Данте являлся столицей Ада. Она пишет только о мужчинах и от лица мужчин. Главный герой самого значимого рассказа из книги мазохист, который ищет смерти и который «даже смерти неинтересен». Я подумала, что просто так напечатать рассказ Ани в «Острове» и не дать никакой предварительной информации будет не совсем честно с моей стороны: у читателей могут возникнуть вопросы (а они возникнут наверняка), задать же их самой Ане вы не сможете. Поэтому я решила прояснить ситуацию хотя бы для себя, чтобы снять некоторые ваши вопросы, ну а если они у вас всё же останутся, то пишите – я передам Ане ваши письма.

№9 Начинает холодать. Ко мне подходит Д.Н., он принес мне куртку. Я не замечаю, как он идет ко мне, и потому вздрагиваю, когда он прикасается к моему плечу. Я одеваюсь. Д.Н. садится рядом. Он говорит, что мне не стоит так долго сидеть на холодных камнях, тем более перед полной луной. Почему, собственно? Я смотрю на него, потому что иначе не смогу понять, что он мне говорит. В моем мире всегда тишина. Когда-то я слышал. Теперь же я даже не говорю. Я понимаю по губам, с трудом. Д.Н. я понимаю и без слов. Мы ужинаем. Окно нашей кухни выходит на шоссе, мы не видим ни моря, ни луны. В детстве я любил ходить в планетарий, где слушал лекции о жизни и смерти звезд, планет и галактик. Масштабы Вселенной потрясали мое воображение. Я очищался от духоты дома, от раздраженных родителей, от жестокости школы. Моя душа улетала в изображенные на потолке миры и видела там, как звезды рождаются из пыли, сверкают голубым, желтым и красным, как потом тихо угасают или взрываются, я видел это, снова и снова восхищаясь совершенством недостижимого, бесконечностью пространства и огромными расстояниями. Сотни тысяч лет. Миллионы. Времени нет, когда о нем никто не думает. Ужин закончен. Д.Н. остается мыть посуду, а я одеваюсь и снова иду гулять. Это уже стало традицией. Здесь ночные прогулки совсем иные, чем в городе. Здесь небо от горизонта до горизонта. Лунная дорожка уходит вдаль по морю. Я спокоен. Я стою, Я пригласила Аню на интервью и мы очень продуктивно и уютно посидели на лавочке в каком-то арбатском дворике. Разговор состоялся и даже был записан на диктофон. Однако запись стерли, не успев расшифровать. И вот я пишу это предисловие по памяти, составляя субъективные заметки об Ане, ее рассказах и ее книге. Заметки субъективные (и было бы странно, если бы это было иначе), но Аня существует вполне объективно (она не плод моей фантазии) и учится в совершенно реальном Литературном институте на переводчика. Может быть, поэтому все имена героев ее рассказов не русские? И пишет она не о России, впрочем, и не о загранице, а о несуществующем городе Дит, который у Данте являлся столицей Ада (существует ли ад? – об этом я предоставлю судить каждому читателю самостоятельно). «Биографии души и тела не всегда совпадают»: тело живет по законам и обстоятельствам, а вот душа… Это то, что в человеке обладает наибольшей степенью свободы, в творчестве же свобода выражена наиболее ярко. Биография души и творческие проявления совпадают наверняка. Хулио Кортасар как-то в беседе с Эвелин Пикон Гарфилд заметил, что есть разные уровни, формирующие личность, совокупность подсознательного и бессознательного: «Я же первый не знаю своих глубинных пластов, так что иногда постигаю себя по тому, что пишу. Уже по написанному открываю определенные вещи в себе самом. Так что, думаю, чуткий читатель может в какой-то мере узнать меня, и даже довольно хорошо, по моим текстам. Может узнать, скажем, мои патологические черты, что-то болезненное, запретное – это проявляется в рассказах, отражающих мои навязчивые идеи, фобии, комплексы» (Иностранная литература. – №6. – 2001. – С.187.).

не в силах двинуться с места. В городе невозможно себе представить, что есть еще такие места, где легко дышать. В домах рыбаков горит свет. Вокруг множество брошенных старых автомашин, без стекол, без сидений. Они – главное развлечение местных детей. Я чувствую одиночество среди этих пространств. Я словно отделен от них своим разумом, но это временно, днем это пройдет. Сейчас же я неподвижен и ни на чем не сосредоточен. Я пропускаю через себя свет луны и звезд, прохладный ветер, запах моря. Во мне ничто не остается, всё, не задерживаясь, следует дальше. Ночью нас будит лунный свет. Луна теперь высоко над нами и светит прямо в лицо. Я смотрю на Д.Н. Давай завесим окно, говорит он. Мне все равно. Он задергивает занавески, и теперь лишь они освещены луной. Д.Н. ложится снова и обнимает меня. Так мы засыпаем. Город – отвратительное место. Я получаю работу и на такси еду домой. Долгое время сижу, поражаясь той апатии, которая охватила меня еще в машине. Возможно, это влияние города, его толп и огней, его низкой энергетики и плохих воспоминаний. Я сижу как в трансе, уставившись на компьютер. Нет, не сегодня. Может быть, завтра. Не хочу даже начинать. Откладываю бумаги в сторону. Меня тянет спать. День совершенно ужасный. Я ложусь в постель и просыпаюсь только тогда, когда возвращается Д.Н. Не знаю насколько это высказывание верно для всех, однако читать Анины рассказы интересно в первую очередь потому, что они написаны о странных людях в необычных обстоятельствах и в загадочном городе, где Церковь является храмом Смерти, сам город представляет собой бесконечный лабиринт, а добро побеждает зло (причем зло в этой аксиоме пишется не как существительное, а как наречие: добро побеждает (как?) зло). Не думаю, что пространство этого города–лабиринта совпадает с пространством души автора, – это было бы слишком просто. Но то, что жители этого города живые и их переживания и приключения вызывают живой отклик, – это факт (во всяком случае, моя душа откликалась). Отклик не обязательно должен состоять в согласии, он может быть и в полном неприятии каких-то черт характера или его проявлений. Он может порождать вопросы или недоумение: преодолимо ли одиночество или это карма? Почему те, кто не виноват, испытывают чувство вины и хотят себя погубить? Чем отличается мазохист физический от мазохиста морального? Если призывают возлюбить врага своего, то означает ли это, что необходимо возненавидеть друга? Видеть, как другие страдают от жизни и не страдать самому – в этом ли смысл бытия? Человек злой, в этом ли истина? Много вопросов, не всё принимаешь в текстах, далеко не все герои пробуждают симпатию или даже сочувствие. Однако рассказы вызывают безусловный интерес у тех, кого волнуют подобные же вопросы. Интересны не только тексты, включенные Аней в книгу. Я как раз предлагаю вашему вниманию рассказ не о городе Дит. «Бесшумные волны» наиболее светлый текст из всего прочитанного мною у Ани. Но и в нем чувствуются те проблемы, которые в дальнейшем поднимаются в книге. Поэтому начните с него, а потом, возможно, у вас возникнет желание продолжить знакомство с творчеством Ани Давыдовой и вы придете в Архив и возьмете с полки книгу «Дит». Ольга Герт

№9 Снова я у моря. Никогда прежде я не считал море чем-то достойным песни или стиха. Теперь, когда я прожил три года рядом с ним, мои чувства покинули город и перенеслись сюда. Летом здесь можно купаться и всегда много народу. Я видел, с какой завистью они смотрят на нас, а между тем они понятия не имеют, как здесь жить зимой. Все становится враждебным и мертвым, море мрачное, шум его совсем иной, чем летом. Зимой я не гуляю. Д.Н. наоборот любит зиму и говорит, что я не понимаю всей прелести этого времени. Возможно, я действительно не понимаю, потому что люблю лето. Я сижу на ступеньках дома. Словно колокольчики звенят у меня в голове. Я могу представить любой звук. Я вижу серо-зеленое море, и внутри меня волна набегает на песок, шипя пеной. Я отделяюсь от своего тела. Не чувствую его. Ни сердца, ни мыслей. У меня больше нет ничего. Моя душа замирает. Я смотрю вверх. Синее небо без облаков. Я остался один, я последний человек на Земле. Ржавеют машины, города разрушаются. Крошится камень из-за частых дождей. Вьюн окрашивает дома своими нежными и прочными стеблями. Забирается на крышу. Крыша и стены скрываются под зелено-розовым ковром. Машины рассыпаются в пыль. Дома рушатся. На руинах цветет непобедимый вьюнок. Тишина. Асфальт трескается. Сквозь трещины вырастает трава и цветы. Ветер свободно летит сквозь ветви кустов, растущих на шоссе. Природа сильнее людей. Солнце садится позади меня. Я вижу лишь красные отблески в небе над собой. Мне хочется действовать, что-то делать. Я встаю и иду к воде. Запах моря. Ветер в лицо.

В детстве запахи были очень важны для меня. Вечерами я высовывался из окна своей комнаты и вдыхал их: аромат цветов, деревьев, дым. Я не мог насытиться всем этим. Они пробуждали во мне тоску, неуловимые воспоминания, а может быть, предчувствия будущего. Запахи давали мне надежду. Не знаю, на что. На то, что мне будет хорошо в жизни. Простые и совсем несбыточные мечты. Ожидание – самое худшее из всех наказаний. Ночи без Д.Н. Мне не хватает его. Я глажу рукой подушку, поворачиваюсь лицом к стене и пытаюсь заснуть. Сон приходит постепенно, словно нехотя. В конце концов, я все же засыпаю. Утром, чтобы отвлечься от тяжелых размышлений, сажусь за работу. Сперва мне трудно настроиться, затем окружающее внезапно исчезает, и остается только экран компьютера. В середине дня я вспоминаю, что еще ничего не ел. Делаю на скорую руку бутерброды и чай и сажусь обратно. Нет времени на полупанические мысли о возможных причинах того, почему не приедет Д.Н. Я работаю, работаю, работаю. К семи вечера все сделано. Великолепное чувство посещает меня, когда я просматриваю результаты: это сделал я! Я молодец! И, словно награда, позади возникает Д.Н. и обнимает меня. Я ничего о нем не знаю. Возможно, он какой-нибудь чиновник или преподаватель. Мне все равно. Иногда я даже рад тому, что ничего не слышу, возможно, информация о нем разрушила бы наши отношения. За ужином Д.Н. говорит: тебе нужен врач, я могу найти очень хорошего врача. Не надо, отвечаю я. Ты хочешь остаться глухим и немым? Я хочу остаться с тобой. Что за глупость! Я не знаю, как изобразить то, что я хочу сказать. Иногда Д.Н. очень трудно со мной. Я молчу и смотрю на стол. Внутри меня буря, но только внутри. 4 часа утра. Я просыпаюсь и чувствую, что уснуть больше не смогу. Тихо встаю, одеваюсь и выхожу на улицу. Небо светлеет. Я знаю, где встает солнце. В небе пока еще сверкает луна, окруженная странным ореолом. Я иду к морю. Сажусь перед волнами на песок, запускаю в него обе руки и сжимаю. Волны медленно накатываются на берег. Я пытаюсь представить себе звуки в такое время. Наверное, слышно только волны. Я иду по песку к поселку рыбаков. Там деревянная пристань, несколько лодок, моторных и просто деревянных. Дохожу до края причала и сажусь, свесив ноги. На самом деле я очень хочу обрести слух, но по непонятным причинам всегда отказываюсь, если Д.Н. начинает об этом говорить. Может быть, я не хочу лишних трудностей. Надо же, я никогда не слышал его голоса. Ради одного этого стоит помучаться. Дома меня ожидает Д.Н. Что случилось, спрашивает он. Ничего, все нормально. Ну, я же вижу, говорит Д.Н., я искал тебя, где ты был? Я показываю в сторону поселка. Догадывается ли он, как я переживаю его отсутствие? Совсем необязательно знать о моих страданиях, этим я только поставлю его в неприятную зависимость, которая, возможно, будет ему настолько в тягость, что однажды он покинет меня. Д.Н. снова уехал. Почему-то мне все равно. Я получил новую работу, и теперь сижу за компьютером, голодный, как обычно. Сходить на кухню лень. Не хочется сбиваться с темпа. Дни летят. Мне не до вечерних прогулок, тем более не до ночных. Мое романтическое созерцание природы отложено до лучших

№9 времен. Отсюда, из-за стола, оно кажется бессмысленным эскапизмом, но я не против. Когда я один, время должно двигаться быстро. Я поливаю цветы под окном. Я думал, что они не распустятся, даже не вырастут, но они выросли и распустились. Над ними кружат пчелы и бабочки. Д.Н. идет купаться. Он совсем не боится холодной воды, в отличие от меня. Вот он спускается вниз и исчезает из виду. Некоторое время я сижу, стараясь продлить такое хорошее настроение, потом встаю и иду за ним. Не поплаваю, так хоть посмотрю, как он это делает. Я так и не сказал ему, что хочу лечиться. Мне стыдно, что я столько раз отказывался. Д.Н. и я. Мы познакомились в очереди к зубному врачу. Было лето, все одевались ярко и празднично, один я бродил в черном. Нет, я не был в трауре по недавно утерянному слуху, это оказалось не столь важно, как выглядело сперва. Я снова остался один, мой кот умер, и я похоронил его. В те дни я был пуст и ничем не хотел себя заполнить. Вечерами я сидел на кровати, глядя в стену, в одну точку. Я любил Винсента. Я знал, что мы нужны друг другу. Но он ушел, и мне не хотелось покупать другого кота. Винсент был один, новое животное стало бы обманом. Я нашел его мертвым, утром, когда пошел на кухню готовить завтрак. Мне было страшно. Я не ездил в город почти две недели после его похорон. Я бродил по пляжу или сидел на ступеньках, разглядывая море и небо, как разглядывают картину. Мне даже нравилось мое одиночество, моя грусть, мои воспоминания. Я смотрел старые фотографии, но ничего не чувствовал. Словно не я был на них, а кто-то другой, словно я не знал тех людей. Потом мне понадобилось идти к зубному врачу, но я откладывал и это, стесняясь своей неспособности слышать. Наконец, я пошел и там встретил Д.Н. Я сел рядом, и он что-то спросил меня. Я дал ему понять, что ничего не слышу. Он, кажется, огорчился и больше не смотрел на меня. Я тоже был огорчен. В который раз мне стало противно мое одиночество, моя работа, но более всего я сам. Я так глубоко ушел в свои ощущения, что не заметил, как Д.Н. исчез. Потом он вышел и пригласил меня в кабинет, открыв дверь настежь. Я улыбнулся ему. Когда я, наконец, спустился вниз, Д.Н. стоял у подъезда и курил. Я закурил тоже. Он что-то сказал, но я не понял его, я не мог тогда читать по губам. Он снова сказал и показал на машину. Я не знал, как ему объяснить, что живу за городом и езжу на автобусе. Но я не мог не пойти с ним. Я спустился вниз и пошел вместе с ним к машине. Не знаю, чего я ожидал. Я ни о чем тогда не думал и тем более не предполагал, что через два года мы будем все еще вместе. Мы встречались, договариваясь о свиданиях по факсу. Когда мы виделись, мы почти не разговаривали. Поначалу мы проводили время в городе: у него в квартире, где было много книг и коллекция японских статуэток, в кафе, на выставках и в театрах. Но люди только раздражали нас. Потом через несколько месяцев Д.Н. смог чаще приезжать ко мне в дом. Собственно говоря, сейчас Д.Н. не живет со мной, он просто приезжает на выходные и иногда посреди недели. Но я жду его каждый день. Он старше меня лет на 10, но я чувствую себя глупым мальчишкой рядом с ним. Моя привязанность не похожа на любовь, слишком болезненны те состояния,

которые я переживаю в его отсутствие. Он был первым, кто не имел корыстного интереса, общаясь со мной. В дружбе с ним я снова обрел доверие к людям, которое когда-то потерял, имея дело с лицемерными ровесниками. Он знает об этом и очень серьезно относится к тому, что называют ответственностью. Я знаю, что мне необходимо привести свои эмоции в порядок, но это так сложно, что представляется почти фантастикой. Мне нет жизни без него. Подобная зависимость тяжела для нас обоих, но все это мы не обсуждаем. Я просыпаюсь среди ночи в ужасном состоянии. На меня кто-то смотрит из темноты. Я один на один с чудовищем. Внутри начинается паника. Я застываю, вглядываясь в черноту. Кто-то ходит в доме. Дверь открывается. Я вижу Д.Н. Я не ждал его. Он стоит в проходе и смотрит на меня. Я боюсь таких моментов неопределенности. Д.Н. закрывает дверь. Как хорошо, что темно. У меня текут слезы. Я не знаю, что мне делать. Ложусь и закрываюсь одеялом. Паника не проходит. Д.Н. кажется мне чужим пришельцем-завоевателем. Он раздевается и ложится со мной. Я успокаиваюсь, чувствуя его поцелуи. Я словно растекаюсь по кровати. Его руки, как волны теплого моря, ласкают меня. Его поцелуи оставляют следы ожогов на моем теле. Любовь – рай и ад на земле. Опять я на причале. Поздний вечер. Сегодня новолуние. Человек, который ничем не занят, может позволить себе роскошь наблюдать за тем,

№9 как внутри него рождаются и уходят мысли, чувства, фантазии. Они уходят не бесследно, их яркие треки, словно падающие звезды, остаются надолго в памяти. Моя душа полна ими. Я не забыл ничего. Черное заполняет все небо. Я смотрю на луну. Тонкий белый полумесяц. Звезд много как никогда. Они странно влияют на меня. Мои чувства обостряются, я похож на хищника, принюхивающегося к следу. Я встаю с причала. Я не хочу отсюда уходить, но ухожу. Иду неторопливо, чтобы подольше полюбоваться морем и небом. Меня ждет дом. Я иду туда, испытывая грусть, так приятную сердцу. Я знаю, что будет сейчас, но также знаю и то, что бесконечная темнота существует вне его стен, что этот дом – простая космическая пыль, остатки жизнедеятельности звезды. Темнота. Бесконечная, да, но мой разум также бесконечен, раз может вместить ее целиком, попытаться осветить ее треками фантазий о любви и смерти, ограничить ее, чтобы подробно рассмотреть каждое звездное скопление, каждую звезду, независимо от ее величины, и в который раз я ощущаю себя вместилищем всего мира, включая в него любые варианты начала бытия и конца бытия, все истины миров и соотношения небесных светил. Я могу разрушить это и воздвигнуть вновь, словно играющий синий демон из мира джунглей и крылатых призраков. Но все это я забываю, когда вижу Д.Н. Зачем мне Вселенная, если рядом находится человек, которого я не смогу познать никогда, живая тайна, моя любовь. Он полон звезд и неизвестных пространств, и их невозможно представить моему воображению. Д.Н. ждет меня, сидя за столом и разглядывая камни, которые я оставил, вернувшись с очередной прогулки. Я сажусь рядом и забываю о вечной тишине в моем мире, о словах, которые я мог бы сказать. Лучше быть молчащим в молчании, чем говорящим, это затрагивает такие чувства, о которых не подозревают вечные пророки и ясновидящие. Как можно говорить о молчании? Как можно слушать о мире, в котором отсутствуют звуки? Мир синих демонов, то есть знающих, где никто не разговаривает и где нет иных цветов, кроме единственного, мир без звуков – только движения. Демоны, прыгающие с дерева на дерево, синие птицы, огромные листья, бесшумно падающие на траву с высоты полета орлов. Мир, гораздо больший, чем наш. Я смотрю и чувствую, что лечу вниз как камень. Я сижу за компьютером, смотрю на экран. Колонки цифр и букв. Я не могу сосредоточиться на этом. Мысли свободно текут, не позволяя ухватиться ни за одну из них. Если я буду так работать, то не закончу в срок. Хотя, конечно, закончу. В последние три дня наверняка я все завершу. Всегда так бывает. Мы идем вдоль берега, в обратную сторону от поселка, к небольшим прибрежным скалам. Тепло. Бабочки. Чайки. Скалы, коричнево-черные, похожи на обломки кораблей, сваленных в кучу. Мы садимся на траву. Я смотрю на воду. Здесь волны больше. Снимаю футболку, кидаю ее в сторону и ложусь на землю. Солнце. Какое двойственное впечатление оно оказывает на меня. Травинки щекочут мое лицо. Д.Н. целует меня, я открываю глаза и тут же закрываю их. Да. Солнце, его горячие лучи согревают мою печаль, оно вдохновляет меня, я словно выныриваю из воды навстречу свободе и жизни. Но я помню об обмане,

который приходит вместе с надеждой. Это иллюзии. Нет никаких надежд. Нет никаких лучей, а если и есть, то это вожжи смерти. В один миг доброе становится злым, и они неразделимы. Постепенно я перестаю себя чувствовать. Я превращаюсь в линзы перископа и смотрю по сторонам. Д.Н. жует травинку. Я показываю ему на скалы. Нет, говорит он, иди, если хочешь, а я останусь здесь. Я тоже останусь. Никуда не пойду без него. Ночью я просыпаюсь. Тишина. Страх внутри меня. Д.Н. спит. Я не знаю, что происходит. Чувствую себя ужасно. Иду в ванную комнату, зажигаю свет. Мысли скачут, стремясь вырваться из головы. Предметы плавают перед глазами. Я прислоняюсь к стене. Накатывается тошнота. Чья-то ледяная рука сжимает мозг. Я сползаю на пол. Скорее бы это кончилось. Минут через пять я встаю и умываюсь дрожащими руками. Выключаю свет и иду назад. Д.Н. не проснулся. Утро. У меня температура. Наверное, я простудился вчера вечером. Д.Н. ничего не знает, он уехал на работу и, возможно, сегодня не приедет. Я никогда не был в подобной ситуации, никаких лекарств в доме нет. Я лежу с закрытыми глазами. То здесь, то там возникает резкая боль. Я ощущаю свой организм как никогда. Если я пытаюсь на чем-то сконцентрироваться, перед глазами мелькают красные точки, нет сил додумать мысль до конца. Закутываюсь в одеяло. Что еще я могу сделать? Я не умею себя лечить. Кровать вся неровная, я никак не могу спокойно улечься. Хочу увидеть Д.Н. Жар сделал меня необыкновенно чувствительным. Д.Н. приезжает вечером и говорит, что весь день ни на минуту не забывал обо мне. Он дает какие-то таблетки, и я почти сразу чувствую огромное облегчение. Я держу Д.Н. за руку, он смотрит на меня и успокаивает. Засыпаю с ощущением того, что на этот раз чего-то избежал. Д.Н. сидит, пальцы его бегают по клавишам. О, эта тишина вокруг меня! Я не могу сосредоточиться. Одеяло и простыни мокрые от моего пота. Ужасная слабость. Как мне его позвать? Мне страшно одному. Я подхожу к Д.Н. и сажусь рядом. Д.Н. показывает мне на постель. Я говорю – нет. Д.Н. уходит на кухню и возвращается с чашкой чая. Как вовремя! То, что нужно. Я пью горячий чай и смотрю, как Д.Н. работает. Экран слишком яркий для моих воспаленных глаз, поэтому вскоре я сажусь на кровать. Не знаю, что сейчас, утро или вечер? Солнца не видно, слишком низкие тучи. Дождь.

№9 Здесь и везде. Давно. Не помню, когда это началось. Моя печаль. Мои чувства. В детстве я думал, что никого не смогу полюбить. Печаль – это оттуда. Слова мешают видеть. Нельзя наполнить звуками абсолютную тишину. Она так и останется тишиной, а звуки не будут услышаны. Д.Н. ни о чем не догадывается, он не знает, почему я вдруг начинаю плакать. Я не хочу беспокоить его. Я чувствую себя в клетке, я забился в угол и не хочу выходить. Как я люблю его, знаю только я. Он, может быть, догадывается? Еду в машине по городу и смотрю на свою ладонь. Линии изгибаются, скрещиваются, из них выходят другие, более мелкие. Мне весело. Я почти счастлив. Здесь всегда вечер, здесь часто идут дожди, которые не оставляют после себя луж и мокрого асфальта. Никто здесь никуда не направляется. Здесь нет времени, оно не затекает сюда, мы можем ждать изменений и не дождаться их. Бесцветные перекрестки, тупики, переулки. Не знаю, почему город мне кажется таким. Наверное, потому, что я не живу здесь больше. Когда жил, все было иначе. Бумаги и пара дискет у меня на коленях. Иногда я не понимаю, что я делаю и зачем работаю. Я останавливаю такси и захожу в кафе. Никого нет, кроме человека за стойкой. Я заказываю кофе. Сажусь у окна и медленно пью. Мысли подобны волнам. Сколько людей ходят по улицам и никого не видят. Нам не узнать. Они никогда не встретят друг друга. Грустные мелодии. Большие пространства. Северная трава. Места, где нет возможности оказаться. Игра наверняка. Как хорошо. Как плохо. Нет желания ждать. Нет желания дождаться. Я знаю, как это кончается. Серыми больницами, молчаливыми очередями на втором этаже. У меня странное состояние.

Я вижу город и чувствую, что мне не надо ничего запоминать. Город перестает быть местом, где стоят дома. Я выхожу из кафе. У меня на работе кризис. За последние две недели я ездил туда раз десять. Почти каждый день. Это ужасно. Я устал. Ничто не успокаивает меня. Я думаю: как же я меняюсь, когда остаюсь без Д.Н. Я превращаюсь в нормального взрослого делового человека, от моих параноидных замашек не остается и следа. Может, любовь – это действительно болезнь. Я лежу на кровати с закрытыми глазами. Они болят и слезятся от напряжения. Компьютер тоже отдыхает. Д.Н. садится рядом со мной. Я прошу его лечь рядом. Он ложится. Такое впечатление, что кровать вращается. Перед глазами яркие вспышки. Белые буквы на черно-бордовом фоне. Стекла звенят. Ветер с моря. Темно. Я смотрю на Д.Н. Он тоже закрыл глаза. Что он видит? Наверняка не то, что я. О чем он думает? Мне никогда не узнать. Хочется есть, но нет сил подняться. Я так устал, что не могу даже заснуть. Ночь. Мы улыбаемся друг другу в темноте. Темнота – нечто наполненное. Всегда. Свет слепит глаза и не оставляет сомнений. Но нет сомнений – нет и знаний. Я засыпаю, полный нежности и любви. Ничего нет вокруг нас. Сижу на камнях, смотрю на линию горизонта. Ничего не изменилось. Та же луна, то же море, и я тот же. Не знаю, как об этом рассказать. О моей любви. О любви к бесконечности, о любви к природе, о любви к вещам, сотворенным руками человека. О любви к Д.Н. Луна. Море. Я один. Я не один. Не хочу думать, что когда-нибудь это закончится. Встаю и иду домой. Горит свет. Меня ждут.

№9

***

*** Я так ее люблю – прости, господь, Что не могу себя перебороть, Переболеть, перебеситься, переНести разлуку с ней, по крайней мере. Я так люблю ее – вокруг бегут, Смеются, курят, ссорятся и лгут, А я в каком-то полусне зависла: Ни жизнь, ни смерть – не понимаю смысла. Ее люблю я так – не жаль отдать Жизнь – капитал единственный – за прядь Ее волос, смешавшихся с моими, За взгляд, что мне всего необходимей. Люблю – пускай на пытку обрекут. Не страшен стыд, не испугает суд: Я к НЕЙ иду, молву и смех минуя, Неуязвима – так ее люблю я.

Я делю тебя с этим миром – С теплым ветром, играющим челкой, С ливнем, контуры тела мигом Обозначившим под футболкой, С ветром, гладящим твою шею, С веткой, в вырез кладущей тени, С чьим-то взглядом, избравшим мишенью Твои джинсовые колени. Я делю тебя с каждым двуногим, Что случайно плечом заденет. Ты себя расточаешь многим – То от скуки, то из-за денег. Лихо спрыгиваешь со скейта, Смачно English мешаешь с матом. И привычно ночуешь с кем-то По чужим необжитым хатам. Пьешь из горлышка светлое пиво, По шарам в биллиардной лупишь... Как ты жадно, нетерпеливо Эту жизнь сволочную любишь! …А я люблю тебя.

*** Всё. Исчерпаны слова. Жду, отчаясь, Точки. Встретила едва – И прощаюсь. Первый день с тобою врозь – Века дольше. Корень боли в сердце врос – Amo dolce.

*** Каждую родинку, каждый твой шрам Дай расцелую! и пусть перехватит В горле от счастья – и снова губам Для поцелуев всей ночи не хватит. Здесь ты пока еще – теплая, ты – Рядом, но в окна рассвет просочится – Так проступает кровь сквозь бинты... Ноет под ложечкой: как разлучиться? Жизнь моя – капля на мутном окне – Капелька пота, капля нектара. Кем и за что ты дарована мне, Смертная кара, bellissima, cara?

Под щекою – сердца стук, Губы, голос... Было. Выпало из рук. Раскололось. Память давит. Тяжело. Память – давит. Все. Проехали. Ушло. Навсегда ведь? Точка – вместо запятых, Многоточий... Там, в груди, от пустоты Кровоточит.

*** Ты уходишь, уходишь, уходишь... Я цепляюсь за воздух, хотя Ты ничем меня ранить не хочешь И щадишь, по чуть-чуть уходя.

*** Счастливая, в коротком плащике, Ты мне помашешь, уходя... А через месяц – в темном ящике Тебя забьют на три гвоздя. Когда ж отскочит в глину скользкую Четвертый, скорчившийся гвоздь, Не выдержу – и память скомкаю Платочком, вымокшим насквозь.

Но – уходишь: отчетливо слышен Расставания робкий мотив. Разговор наш безоблачен – слишком. Слишком голос твой ровен и тих. Слишком губы сухи и покорны. Каждый промах мой щедро прощен. Я оправдана. Это аккорды Пред-финальные. Сколько еще?

И только гвоздик скособоченный Перед глазами все стоит. Те три – в сосновый гроб вколочены. В меня четвертый этот вбит.

Ты уйдешь – по закону отлива, Убыванья, движения вспять. Зубы стиснуть и ждать терпеливо. Не цепляться. Не дергаться. Ждать.

Примириться с фатальностью смены Дня и ночи. Водой из горсти – Нет, струей из распоротой вены Ты уходишь. Не больно – почти.

№9

Часть IV ТЕНИ МИНУВШЕГО (Fortepiano)

Окончание. Начало в № 8.

От неудобной позы затекли спина и левое плечо, но он готов был сидеть так до скончания века. Иван коснулся ладонью высокого лба Рамы. Жар не спадал, от хрупкого тела ее, аккуратно завёрнутого в тряпье, несло таким нестерпимым жаром, что левый бок Ивана взмок от пота. Из темноты на свет фонаря выплыла джинсовая фигурка. – Привет, Ванечка! Давно обосновался? – Часа два, поди. Что? Опять не пущает? – Дура потому что… – хмуро ответила Таганка и склонилась над головой Принцессы. – А что это у тебя за сокровище такое? Постой-постой… Да это же Нефертити! Говори, чудак, из какого музея спер?! – Нефертити, говоришь? А она сказывалась Рамочкой. Рама, значит. Да, кто ж их всех разберет! Что так долго не видно было? – Деньги зарабатывала, за границу хочу удрать. – Беги… – вздохнул Ванечка. Таганка присела рядом на корточки, как бы даже не замечая крепкого телесного духа обоих бомжей. – Что, нравится она тебе? Закурили. Ванечка с нежностью посмотрел на Раму и тихо произнес: – Больно она на него похожа… Особенно реснички и носик. И пальчики вона какие тонкие, совсем как у него... Ишь ты, пляшут! Болеет душа моя.

– Ты, если тебе больно, не рассказывай – и так ночь скоротаем. – А чего же не рассказывать? Ты вона как мне открылась… Опять же, во сне он сёдни был. Жди, говорит, приду. Значит, придет. А коли придет, так и расставаться со всеми пора. – Ну, ты уж… – Последняя ночь моя тута, а там, как Бог положит. Точно знаю – последняя! Жду, вот… А было у отца три сына. И были они один другого красивее, да разумнее. Хороши были сыновья. Не вернулись с войны старшие, пошел на войну младший. От старших сыновей остались крохи-малютки, а младшему невесты не успели сыскать. Хорош был джигит! По младшему своему мать слезами изошла – последыш ее ненаглядный. И правда, был Мустафа, хоть и горяч не в меру, да отходчив, всем он вышел – и умом в отца, и лицом в мать. Книгами сызмалу зачитывался, не иначе как на адвоката хотел учится, а то – бери выше – на самого ученого метил… Не меньше! И не было в городе Грозном отрока почтительнее и умнее! Стариков часами слушал – не оторвешь… Служить в армию пошел честно: а как же? – мужчина! Не было у Ивана друга ни дома, ни на войне – всем он был друг, кто не враг. И последнее мог отдать нуждающимся – мнил себе, что ненужно ему ничего, лишь бы родители были живы-здоровы, да вот… Ну, это уж так, баловство… Словом, чтобы Мустафа этот, ну… джигит который, всё говорил бы и говорил ему о горах… Голос его гортанный, что бурный ручей весной, тело его, что лоза гибкая, глаза его, что уголья горящие. Дивный он весь, словно и не человек вовсе, даже не пахнет… И случайно касался его Иван, слушал движение его тела, ловил запах его. Смеялся Мустафа, как будто всё знал об Иване, и сжимал его большую белую руку своей горячей узкой рукой. И сказал Мустафа Ивану: – Ты мужчина, но ты не воин, Иван. Приди в мой дом и скажи, что я поцеловал тебя. …И поцеловал Ивана. И еще поцеловал. И услышал Иван сердце свое, о котором, кажется, и не знал никогда – запело оно от любви и закричало от боли. Не осталось в нем покоя светлой радости, сжалось оно в темный кулак и застучало в широкую грудь Ивана, словно просилось выйти вон, подальше от страшных человеческих чувств. И не ошиблось: через два дня погиб Мустафа. Страшной была его смерть, о ней лучше и не вспоминать Ивану. Отвез Иван тело друга в цинковом гробу отцу-матери Мустафы и пал им в ноги… Стал он им названным сыном, только горя их видеть не смог, сам от боли сгорал. Поспешил он домой, а там и в Москву подался. Слушает Таганка, а сама плачет. Спокоен Ванечка – ему сон был, он Мустафу впервые за столько лет во сне увидел. Покойно ему снова и радостно, он и говорит: – Значит так. Аллах этот, что по-нашему Бог выходит, и впрямь его приял. А мне, грешному, в небеса чистые ходу нет. Я так полагаю: покамест не помру я, но будет мне явлено! А ты… Ты, знаешь, ты сядь сюда, пожалуй, а я тут быстренько в одно место сбегаю. Тут, брат, без выпивки никак не обойтись! А то,

№9 кто ж его знает, чем всё кончится! Плечико-то вот сюда подставь, головку-то так осторожненько… Жар у нее, третьего дня, как взяло… Вот… так. Ну и лады. Я быстренько! Одна нога здесь, другая там! Иван убежал, а Таганка осталась. От нечего делать она смотрела на спящую и тихо дивилась тонкой ее красоте. Ей было жаль бомжиху, но она ничего не могла предложить ей, кроме своей торговой точки на Маяковке. А у этой бы точно дело пошло, догадывалась Таганка, такую видную торговку никто не обойдет… Нет, уведут конкуренты или сама уйдет. Божешь ты мой – ресницы! Нос! А губы… Есть же красота на свете!!! И ведь надо же было так опуститься! А могла бы с этакой внешностью у шикарных гостиниц пастись! И деньги были бы и сама вся в импорте! Вот, ведь, дуры бабы! Там у «России» такие кикиморы ходят, что во сне увидишь – не проснешься! А здесь… Вон какие ручки нежные!!! Ох, кукла ты непутёвая… Чем же тебе помочь?! Таганка думала свое, а вошь свое. Быстро перебирая тонкими лапками, она ловко спрыгнула с головы Принцессы и повисла на тонком волоске Таганки. Скоро поднявшись по волоску, она устремилась за ухо, туда, где тепло и много крови. Таганка осторожно почесала за ухом. Длинная шея бомжихи дрогнула, как будто по ней слегка ударили. Ворох тряпья шевельнулся, голова вздохнула и открыла глаза. От взгляда Нефертити в животе у Таганки похолодело… – Tu?..* – прошептала голова и тихо заплакала. Слабые руки сжали джинсовые рукава. Поднялась тяжелая, горячая волна вони. Наташа осторожно обняла худенькое тело Нефертити и сказала: – Не бойся. Ты можешь торговать на моей точке вместе со мной. Мы возьмем еще «Мередиан» у Кузьмича. Правда он зажимистый мужик, но он даст, он поймет, что у тебя всё будет в норме. У меня немножко на Амстердам скоплено, я в Филевском парке под статуей закопала… Мы откопаем и тебя вылечим. На кой мне Амстердам? И тут жить можно… Когда пришел Иван, они сидели обнявшись и говорили, говорили, говорили… Потом они выпили «водовку». Рама не пила, она смотрела на Таганку огромными черными глазами и крепко держала ее за руки. Таганка таращилась на нее, смеялась и кричала: – На кой мне Амстердам?! Что мне там делать? Ты только выздоравливай! Ты не думай, что тобой брезгуют, мы и похуже видали! Правда, Вань? Вот мы тебя в бане отмоем и к врачу… Ты не бойся – денег хватит! Там… под статуей… Нет, я тебе одной скажу сколько я там зарыла… Это был самый настоящий праздник! Они кричали, пели песни, запоздалые прохожие с опаской поглядывали в сторону метро и поспешно скрывались в тени домов и деревьев. Огромная рыжая луна (завтра будет еще жарче!) грузно висела над Таганской площадью. Ее круглые глаза смеялись, и смеялось всё ее щербатое, словно побитое оспой, лицо. Она была некрасива и притягательна. Она была похожа на деревенскую бабу, удачно распродавшую последнюю, уже начавшую чернеть, картошку. * Ты?.. (фр.)

Недалеко от табора наших героев остановилось такси. Из него вышел человек. Он был жестоко избит, лицо его было в крови, губы разбиты. Он шел пошатываясь и во всей его фигуре, во всех его движениях была страшная целеустремленность последнего солдата или обезумевшего альпиниста. Он шел к дверям метро. Женщины еще смеялись, гладили друг друга по вшивым головам, заглядывали друг другу в глаза и совершенно понимали друг друга. С Рамой случилась истерика и Иван попытался насильно влить ей в рот глоток водки. От этакого хамства Рама пришла в себя и выдала восхитительно длинную тираду, в которой упоминала всех известных ей святых. Таганка не понимала, что с ней происходит, да и не спешила понимать. А происходило самое простое… И пока оно происходило Иван удивленно поднимался, бесконечно долго выбрасывал вперёд своё большое тело. В голове у него наступила тишина и замедленность. Ноги не слушались его и слишком медленно отрывались от земли. Вдруг он понял, что сейчас умрет! – Мустафа стоял перед ним с неподвижным, залитым кровью лицом. «И пусть – конец, – пронеслось в голове Ивана, – пусть любой конец, если Мустафа не принят его Аллахом…» Сначала Асаф услышал смех синьорины. За колоннами метро, под фонарем, сидели люди. Мустафа пошел к ним. И вдруг он увидел ее, свою госпожу! Она смотрела на него и протягивала к нему свою истонченную болезнями и голодом руку. – Синьорина, – разлепил Асаф запекшиеся в крови губы, – Ваша мать… Она просила меня… Я прошу Вас… Будьте милосердны к Вашим рабам! И, прежде чем потерять сознание, он успел увидеть светлого русского Бога, красивого и сильного. Какая удивительная страна! – хотел подумать Асаф и провалился в небытие. – Мустафа… – прошептал Ванечка и упал рядом. Таганка смочила остатками водки носовой платок и принялась стирать кровь с лица Мустафы. Асаф открыл глаза. – Ну вот, видишь! А ты боялась! – засмеялась Таганка. – Мужики, они народ живучий! *** Я сидела на полу Курского вокзала, прислонившись спиной к какой-то кассе и старалась не заснуть. Меня мучила совесть. Ну чем я могла помочь этому чудаку с картонкой. И жив ли он сейчас? Да, я повела его по ложному следу – подальше от ночных вокзалов. Ну и что мы имеем на данный момент? Метро уже было закрыто (закрывалось буквально за моей спиной). Такси… Бедный мальчик! Что я наделала?! Я не сказала ему, что есть две станции «Таганские»… До первой электрички оставалось два часа сорок пять минут. Утро утешения не принесло – на Таганской площади никого не было. Справа от дверей метро стояла пустая бутылка из-под водки, а на разворошённой куче тряпья лежал мой Букварь.

№9 Часть V ЛЮДИ, КОТОРЫХ МЫ (Tempo primo, a tempo)

ЗАБЫВАЕМ

Еще в самом начале нашего повествования я честно просила вас оставить это документальное произведение и не читать его. Нет! – Всё, что здесь добросовестно описано – чистая правда! Но ведь вы не верите мне! Ни единому моему слову… И напрасно! Людям надо верить. Недоверие разрушает… Ведь вот я же… я!.. верю вам! Вам лично! Да-да, вам лично – не оглядывайтесь по сторонам – я говорю о вас! Более того: вы мне нравитесь, мне даже кажется, что я вас где-то уже видела! (Однажды мне так и ответили: «В постели!») Нет, правда, у меня хорошая зрительная память. Кроме того, я считаю, что ложь в отношениях между людьми, недопустима. И если вы не верите мне, то бросьте… бросьте сейчас же это бессмертное творение! Бросьте на пол! Ну?? И чего вы добились?! Мне даже не хочется рассказывать вам, что было дальше. Ну да что с вами сделаешь! – добрая я… Прямо сил нет – такая добрая! И вы мне нравитесь. Нет – правда! Не знаю чем, но вот вы лично мне нравитесь… Исключительно для вас только я быстренько закончу эту историю. Вернувшись домой, я немного отдохнула и снова отправилась в Москву. В бухгалтерии, находящейся рядом с Последним переулком (это недалеко от Неглинки), я получила отпускные. Большие деньги успокоили мою маленькую совесть и я заехала к приятельнице отметить мой завтрашний отъезд в Петербург. Нет, это была не Таня. Мы начинали с коньяка. Что было дальше, я уже не слишком отчётливо помню, да и было это давно! Потом, в электричке «Москва-Петушки», я ехала домой... Мне было очень плохо. Так плохо… Так плохо! Ленивые ангелы покинули меня еще на «Серпе и Молоте». Особенно – на «Серпе»! Утром оказалось, что я приехала домой не одна. (Из милицейских сводок. «За первую неделю месяца в городе наблюдается резкое снижение преступности. Нелегальная организация (предположительно – Шереметьевская криминальная группировка) ведёт тщательные поиски своего лидера, вора в законе Попугая, он же Рома Бешеный, он же Бразилец (шесть судимостей, трижды бежал с мест лишения свободы). Силами вышеуказанной группировки было обнаружено: 3 склада с боеприпасами, 2 склада военной техники, 4 притона; предотвращены на месте преступления 202 убийства, 584 изнасилования, 300 краж и 409 ограблений; изъято у населения 2 тонны наркотических средств. В связи с вышеперечисленным, задержано 2906 уголовно-наказуемых элементов, среди которых 181 ранее были объявлены в розыск. В Министерство Обороны России послан запрос относительно обнаруженных во дворе жилого дома по улице Усиевича шести зенитных установок системы «Москва-Воздух». Вышеозначенная криминальная группировка вошла в тесный контакт с правоохранительными органами: правая рука Бразильца Беня (по кличке Бенудо) вспомнил русский язык».

«По только что полученной информации нам стало известно, что Шереметьевская криминальная группировка прекратила поиски своего лидера и «легла на дно». Причины выясняются. Из источников заслуживающих доверия известно, что лидер Малаховской криминальной группировки Масик обещал строго покарать «отморозка» Бенудо, за то, что тот, в поисках вышеупомянутого Бразильца, перерыл и вытоптал огород лидера Малаховской группировки. В криминальной среде Москвы и Подмосковья известно, что Масик слов на ветер не бросает.») Прошло… Так и хочется сказать: прошло сто лет! Но это будет неправдой. Прошло десять лет. Время распорядилось нашими судьбами, даже не заглянув в наши скромные пожелания. Голубой друг розовой Наташи не решился отправиться в одиночку на лед Финского залива и по туристической путевке, на которую полгода копил, занимал и зарабатывал деньги, отправился в Амстердам, где со счастливыми слезами упал в объятия своего друга. В Россию он не вернулся. Некоторое время его красно-коричневая подруга получала из Нидерландов открытки приблизительно такого содержания: «Были в Италии. Очень жарко!» или «В Швейцарии так чисто, что даже противно!» и т.п. Потом и открытки прекратились. Ванечка… Бедный Ваня! Он, можно сказать, вернулся к жизни. Его друг Мустафа-Асаф купил хороший домик под Серпуховом, где и жили они припеваючи. Однажды Иван исчез. Это случилось уже в другую войну, сразу как только российские войска взяли город Грозный. Асаф (мастер поиска!) долго искал Ваню и не нашёл. В Грозном он узнал, что вся семья Мустафы вместе с «русским сыном» расстреляна. Кем и за что Асаф не выяснял. Он горько оплакал у развалин мечети и друга своего, и всю погибшую семью Мустафы. Где находится в данное время Асаф, я не знаю. Должно быть, вернулся в Рио. *** Однажды мы отдыхали на Гавайях. Ну, Гавайи, как Гавайи – ничего особенного, больше звона, чем… В России мы сидели под замком и думали, что там, за воротами, сад диковинный и небо в алмазах. Неправда! Капитализм там сидит за воротами и пострашнее того, о котором нам в школах рассказывали. У меня вообще такое подозрение, что наши учителя были иностранными шпионами: они специально чего-то недоговаривали, заинтриговывали… Это было похоже на обещание чужого рая, которого нет в нашей стране и быть не может, зато у нас вполне может случиться коммунизм… Вот в Европе уже – социализм. Порадуемся же за Европу! Здесь же (USA), на родине Желтого Дьявола и Золотого Тельца, капитализм с нечеловеческим лицом. Гавайи – не исключение. Итак: Гавайи, солнце, небо, океан… Жить здесь, конечно, дорого, но отдыхать можно. И мы отдыхаем. К сожалению, я не умею отдыхать. Надо бесцельно бродить под пальмами, питаться экзотикой, пить экзотику и загорать… А я хочу домой к книгам, к нормальному лесу, к здоровой и простой пище. К водке, наконец, к рыбалке… Но я знаю, что Гавайи – давняя мечта моего Ангела. А если мой Ангел счастлив, что же – разве я не потерплю недельку-другую?! Тяжелее всего я переношу «загорание». Кажется, нет ничего глупее, чем обжаривать свое тело, валяясь на пляже, как морж на лежбище. Зрелище

№9 непотребное и нелепое. Вон, как она счастлива, эта рыхлая тетёха в розовом купальнике! Ей бы две трети веса сбросить, джинсы натянуть и – вылитая Таганка. Розовая смеется и машет мне рукой. Вяло приподнимаю ладонь. – Она!!! Точно она!!! – закричала розовая и, как угорелая, бросилась ко мне. Я вылезла из-под зонта. Бог мой! Таганка… Вот где довелось встретиться! – What are you doing here? – заорала она не своим голосом. – Good question. How about you?** – Я говорю по-русски, – тихо прошелестело рядом. Я оглянулась. Господи праведный, прости меня, рабу твою грешную… Что же это такое происходит?! Нефертити! Принцесса… Чудо неземное! Да разве такое бывает?! Я даже не буду рассказывать ЧТО это было. Да и зачем?! Сколько ни говори – всей красоты не расскажешь! Но, что самое удивительное, – эта Королева, эта Грация не сводила с Наташкиного опаленного солнцем лица своих волшебных влюбленных глаз. – Я тут с подругой. Знакомьтесь. Рама Шереметьева. Я заметила, что жесты Таганки стали ровнее и сама она стала как-то спокойнее и… самодостаточнее, что ли… Фу ты! – все слова из головы повылетали! Десять лет хорошей жизни, они, конечно… Что ж тут удивляться? Дай Бог каждому! – Так вы-то тут что делаете?! – с какой-то неприятной фамильярностью воскликнула Наташка. – Да-к я тут… с Ангелом. – С каким? – открыла она рот. – А вон идет. ОНА шла к нам – высокая и красивая; ее еще недавно черные кудри, рано и как-то разом поседевшие, были похожи на белое облако; ее большие, пронзительно синие глаза, на фоне зеленоватого гавайского неба, несли в себе свет и глубину иного неба. И когда она засмеялась, было отчетливо видно, как из глаз ее выпорхнули искры, и Наташка сделала непроизвольное движение, как бы пытаясь поймать на ладонь нечто легкое – так в детстве ловят снежинки. – Ух ты! – воскликнула она и засмеялась. – Ангел… – прошептала Принцесса. Вечером мы встретились в баре. Ангел и Принцесса взахлеб говорили о России. Оказывается Раме Шереметьефф удалось переболеть в Москве не чем иным, как тифом. Когда Принцесса выздоровела, она немедленно увезла свою «Ташу» подальше от снегов и болезней – в Рио. Наташа вдруг сорвалась с места и убежала. От двери бара отделилась тень и устремилась за ней. Я встала. – Не волнуйтесь! – остановила меня Рама. – Она его не заметит, это его работа. А когда Таганка вернулась, она сунула мне в руки толстенную папку. – Извините, – смущенно пробормотала она, – вы могли бы посмотреть мои стихи? ** – Что вы здесь делаете? – Хороший вопрос. А ты?

– Конечно… Слушай, скажи мне – ты счастлива? – Да. Очень. – Она посмотрела в сторону тяжело вздыхающего во сне океана и тихо, почти шепотом, прочитала: «Мне снился вечный мой покой… Да, я жила в бою! Но Ангел светлою рукой Разгладил жизнь мою. С тех пор ни голода, ни зла Не знает мой покой – И снится мне моя весна, Мой самый вечный бой…» Преодолевая отвращение, я бодро сфальшивила: – Вот видишь… Можешь, когда хочешь! – Да это же ваше! – обиделась Таганка. – Вы когда с Танькой в последний раз напились… – Кстати! Молодец, что напомнила. Скажи мне, Наталья, не ты ли Татьяне мозги законопатила? – Ей законопатишь… – Очень даже законопатишь! Она по твоей милости в психушку угодила. Наташка поперхнулась коктейлем «русские танки идут на Вашингтон». – Что случилось? – встревожилась Рама. – Наташа одной русской сказала, что зарыла в Москве в Филёвском парке деньги. Ну, по доброте своей сказала, возьми, мол, а то я в Рио-де-Жанейро улетаю, недосуг мне с этим возиться… А та дура – лопату в зубы и вперёд! Она там днем рекогносцировку местности делала, а ночами рыла. На нее местные бомжи однажды напали. Она лопатой отбилась… Все статуи завалила, такие траншеи проложила, что начальство парка на нее в суд подало за разрушение ландшафтной архитектуры… Очумела баба – весь парк перепахала, подрыла какой-то дом-развалюху, я его помню… А он взял, да и рухнул! Таньку – в кутузку, а оттуда – в психушку. Дом тот оказался памятником архитектуры восемнадцатого века. Нарышкинское барокко. – Я же ей сказала – под крайней, за домом, у которой ни рук, ни головы нет… – прошептала потрясенная Таганка. – В банке из-под квашеной капусты с грибами? – Да… – Я тебе потом скажу, что было в этой банке! – Украли! – огорчилась Таганка. – Не то слово! Но Татьяна-то завелась! Ты ее знаешь… – Мы заплатим! – оживилась Принцесса. – За всё. Сколько там было? – Две тысячи… старыми, – потупилась Таганка. – Два рубля новыми, – поправила я, – но дело не в этом! Она сама вам заплатит, если надо… Из психушки Татьяна той же ночью сбежала опять в парк. Ей, видишь ли, всё мерещилось, что под домом этим, когда она рыла, что-то блеснуло. А блеснуло там – ни много, ни мало… Словом, она теперь в «Метрополе» этаж сняла, живет как королева – самая богатая женщина России!

№9 – С двух рублей! – усомнился Ангел. – От «Янтарной комнаты», которая под тем домом оказалась! Эту «комнату» аж пятьдесят пять лет, с войны еще, никак найти не могли – считали навсегда пропавшей. – Здорово! – обрадовалась Таганка. – Не знаю… Вот только парка не стало… А жаль! Хороший был парк. Помню в одна тысяча девятьсот восемьдесят… Так вот! После этого всё население Москвы и Подмосковья устремилось в Филёвский парк. Вы не представляете, что там было! Копали тайком, ночами, а потом так тесно стало, что уже и не таились – рыли открыто. Деревья повырубали, чтобы хорошо видно было кто что откопал. Много интересного нашли – и целую сеть пещер, и стратегические объекты… Ты уж Татьяне не пиши, что знаешь об этом, а то она тебе за эти два рубля такой «моральный ущерб» вчинит, что и сама разоришься, и нас разоришь! Ты же ее знаешь… Вдруг совсем рядом я услышала светлый смех, легкая рука легла на мое плечо и нежный поцелуй коснулся моей щеки. Я подняла глаза. Это была Рама. Она смеялась. – Давайте выпьем за автора! – вдруг предложила Таганка. – За автора! – пропела Принцесса. – За автора! – подхватил мой Ангел. – Да ну вас… совсем! – отмахнулась я. – Пейте уж… И увидела как Принцесса и Ангел лихо опрокинули в себя бренди и дружно, совсем по-русски, занюхали его клешней лобстера. От двери отделилась тень и медленно помахала мне смуглой рукой. New York, 05.2001

Гей-бар. Ночное время дня. Але

Когда озвереем от счастья и захочется дрязг и свар, мелочных склок и чьей-нибудь свежей крови, поедем в гей-клуб, дорогая, поедем в гей-бар, солидный и дорогой, порочный в своей основе. Там, знаешь, как в физиологии, бывают женские дни – девки пьют, как сапожники, и случаются классные драки. Натуралки приходят толпами и делают вид, что одни, набиваясь на комплименты и рассказывая всякие враки. Мы войдем с тобой скромно, сдадим в гардероб пальто, и молоденький гардеробщик кивнет нам, как старым знакомым. Нас встретит хозяйка, одетая в черт-те что, с лицом, похожим на грубый стриптиз со взломом. Мы расставим с тобой все на место и всех по местам, мы поставим с тобой не вопросы, а точки и галочки. Здесь играют на жизнь с иностранным названьем bedlam. Нет, ты глянь, дорогая, как тащатся натуралочки!

№9

А знаешь, чего им здесь надо? (Только не ржи.) Ты не поверишь – да тоже ведь счастья и нежности! Впрочем, впрочем… У каждого мера лжи прямо пропорциональна тоске в промежности. Официантка с голыми сиськами положит на столик меню, мы будем таращиться и чувствовать себя идиотками – она-то сверкает ими по сто раз на дню, а нам неловко со всеми своими шмотками. Мы закажем шампанского, покурим, пока несут, окинем всех взглядом, нагловатым и независимым. Ты скажешь: «Мило. Без шарма, зато уют», – и странно посмотришь на ту, которая с сиськами. Э! Лучше смотри порнуху – дешевка, конечно, и дрянь, актриски – атас и нонсенс, и в маникюре при этом. А по залу будет шататься всякая пьянь, рыдая от передоз и трахаясь по туалетам. Мы хозяйке с лицом из стриптиза окажем честь – похвалим дизайн и кухню, а также цены – тоже ведь дама, чего уж, какая есть, да и я не Толстой, да и лекарь не Авиценна. Ах, дорогая, жаль, это не декаданс! Какой шикарный сюжет подсевшим на валерьянку: с накладными грудями смешной раскрашенный транс кокетничает с тобой и косит под лесбиянку… 17.11.2001

(подлинные страницы дневника одной двадцатилетней девушки)

От публикатора: Это тетрадь моей подруги, оставленная у меня случайно и давно забытая. Намедни я нашла ее на антресолях, разбирая старые бумаги, перечитала, и это повествование показалось мне интересным. Я нашла телефон своей подруги, попросила разрешения опубликовать ее записи почти десятилетней давности. Она не сразу вспомнила, о чем идет речь. Вспомнив, разрешила. Я воспроизвожу записки полностью без всяких изменений, опуская лишь некоторые особо интимные детали. Л. Х. 2 ноября Вчера я узнала об этом. Ей удалось скрывать целую неделю. Я пишу в электричке, еду домой. У меня в сумке случайно валялась оторванная половинка чистой тетради. Вчера мы пошли после дневного спектакля пешком до «Метрополя» – так она захотела. Всю дорогу смеялась и говорила, что когда Роза поет:

– Блаженство наше было столь безмерно. Мы целовались, помнишь? – Да, наверно... – она смотрит на меня, то есть мне поет, и вообще, весь этот спектакль про нас с ней. Я не понимала, издевается ли В., или говорит серьезно. У «Метрополя» толпились какие-то шлюхи, В. прошла сквозь их строй, таща меня за руку. В вестибюле наклонилась к самому уху и прошептала, чтоб я не делала таких глаз.

№9 Возле лифта пристал какой-то козел, она разговаривала с ним in English, а у него было такое лицо, что мне хотелось плюнуть ему в очки. Не знаю, что там она ему говорила, я поняла только: «I am so busy now!» Обозлилась я почему-то ужасно. В лифте она вдруг стала обнимать меня, а я все думала: сейчас остановится, и кто-нибудь войдет. Она заметила, что я дергаюсь, и отстала. В номере она сняла шубу, я стояла в дверях как неприкаянная, как-то смутно было на душе. Она расстегнула мне пальто, молча повесила его, потом спросила, сколько у нас времени. Я сказала, часа три. Она обняла меня, и мы долго так стояли. Она целовала меня в голову. Потом хотела, чтоб мы пошли вниз обедать, но я отказалась, и она заказала по телефону в номер. Мы поели. Она все время шутила, держа меня за руку. Потом попросила сесть рядом на диван. Мы сели, она стала целовать мне руку, как маленькой, и спросила: – Может, расскажешь, наконец, Миреле, что у тебя здесь происходит? А я и не знала, что ей сказать. Хотелось только молчать и смотреть ей в глаза. – Что ты так смотришь? – Наверное, я зря тебя всполошила. Ничего такого у меня не случилось. – Зря? Ты не рада меня видеть? Конечно, я была рада. Только не хотелось говорить ей об этом.

(Продолжаю писать уже дома)

Я никогда еще так не любовалась ею. Странно, но ей шло это измождение в лице. Она была похожа на персонаж какого-нибудь «Снятия с креста». Я дрожала перед ней. – Ну, что ты молчишь? – Я не знаю. Ты такая красивая сегодня. Я тебе нравлюсь, правда? – Да. – Но целую неделю ты только пугалась. А теперь мне кажется, что так даже лучше, чем было. Она сказала шутливо, что вот, мол, нашлась ценительница истинной красоты, и вдруг в мгновение ока соскользнула с дивана, опустилась на колени, обняла мне бедра, положила на мои колени голову. Я сняла с ее волос тяжелую черную бархотку, гладила голову, перебирала длинные черные пряди, зарываясь в них лицом. Пахли волосы бесподобно. Она стала говорить, как она рада, что она здесь, что если б я не позвала, она бы сама прилетела, очень тосковала по мне. Потом ее руки осмелели, ладони скользнули под юбку, я тут же вся напряглась и была готова ее оттолкнуть. – Какая ты нетерпеливая, – сказала я ей. Она ответила, что терпела два с половиной месяца в Иерусалиме и целую неделю в Москве. Изменившееся лицо, дыхание – было не отвертеться. Она встала с колен, задернула шторы и включила торшер возле дивана. Потом она подошла, расстегнула мне пуговицы на платье, и стала раздеваться сама.

Я стояла и смотрела, не в силах оторвать глаз. Она попросила помочь ей. Я старалась быть нежной, но меня трясло с головы до ног. Когда мы, наконец, легли, я была вся ледяная, и она долго пыталась меня согреть. Потом была мука. Она кидалась на меня как ненормальная, всхлипывала, исцеловала всё тело, казалось, у нее сто рук – я везде их ощущала. Мне хотелось, чтоб она просто спокойно полежала рядом, но я боялась попросить. Чем больше она возбуждалась, тем сильнее внутри меня все сжималось. Я не любила ее такую невменяемую. Я просто лежала, не двигаясь. Она ничего не могла от меня добиться. Наконец, она прекратила свои марш-броски, приподнялась надо мной, а волосы беспорядочно висели, и какая она была красивая. – Тебе плохо? – Нет. – Я вижу, что плохо. Что с тобой? Ты даже ни разу меня не погладила. – Я тебя боюсь. – Глупая. Смешная. Дальше я не хочу описывать, и не могу. Все кончилось тем, что я вскочила с постели, она удержала меня за руку, я села на край, согнулась и спрятала в коленях лицо. Я отвратительно вела себя с ней. Мне было так жалко, хотелось ее приласкать, но из-за какого-то внутреннего сопротивления я этого не делала. Она провела пальцем по моему позвоночнику. – Фойгеле, посмотри на меня. Я посмотрела. У нее было обескураженное и какое-то помертвевшее лицо. – Я тебе противна, да? – Нет. – Я знаю, что противна. О чем ты сейчас думаешь? О Розе своей, что ли? – Может быть. И тут она встала, накинула халат и начала лихорадочно рыться в своей сумке. Достала маленькую не то баночку, не то коробочку. – Отвернись. Тебе незачем это видеть. – Что ты хочешь делать? – Сейчас я приду. Она ушла в ванную, но я поскакала за ней рысью, стала стучать в закрытую дверь. Она крикнула, чтоб я оставила ее в покое. Минут через 10-15 она вышла, еще бледнее, чем была, села на диван и закатила глаза. Я испугалась, думала ей плохо. Бросилась к ней. Она почти оттолкнула меня, сказала «Не трогай!» и забормотала что-то по-еврейски. Я ужасно растерялась. Она легла прямо в халате, часто дышала и как-то бессмысленно улыбалась. – Что с тобой, тебе плохо?! – А зохен вей! Мне хорошо. Кум ахед, Миреле. Я подошла, смотря на нее во все глаза и еще не веря, что мои худшие подозрения, кажется, оправдались. – На чем сидишь? Колешься, что ли? – Ты у меня видела где-нибудь следы от иглы? – Нет. – Если хочешь, давай поговорим серьезно.

№9 С безразличием, прямо меня убивавшим, она призналась, что это началось с ней еще в мае, кода она увидела Розу, приехавшую на гастроли. Сейчас вот я пишу, и у меня просто сердце разрывается. Я ничего не понимаю, я не знаю, что теперь делать, и как ей помочь?!! Мое бессилие меня пугает. Мы говорили долго, я – с отчаянием, она с безразличием, пока она почти не крикнула: – Всё! Хватит об этом! Не смей больше. Она пошла меня провожать. Было темно, и все в огнях, так красиво. Снежинки оседали на ее черных волосах и не таяли. Мы шли к метро, и смеялись, что она – единственная во всей Москве, вышагивающая среди снега в туфлях на шпильке. Она мерзла и говорила, что завтра придется пойти купить сапоги. Я ругала ее растяпой за то, что она прилетела в Москву в октябре (и на ноябрь!!!) без сапог. Когда мы прощались, я осторожно поцеловала ее в уголок рта, а она спросила, заглядывая мне в глаза: – Что ты хочешь сказать, фойгеле майн? – Тебя любить, обнять, и плакать над тобой. Она бросила мою руку и, не попрощавшись, быстро-быстро пошла по эскалатору. Я поняла, что ей стыдно при мне плакать. Я провожала ее взглядом, пока она не скрылась. И хоть бы раз она оглянулась!! 4 ноября Сегодня ходили в Музей Изо на Кропоткинской, она захотела. Больше всего времени провели у импрессионистов – играли там в одну игру с картинами (она меня научила). Она много рассказывала про живопись и про евреев, как они к живописи относятся. Она говорила, что христиане так привыкли изображать своего Бога в человеческом обличье, что многие уверены, что он такой и есть, и не понимают, что этот облик на самом деле создало их сознание. То есть даже те, кто видел его (ну, апостолы, например) видели только слепок своего сознания, а не сущность. Она говорила, что ей забавно, что гои молятся на иконы. Она говорила много и не так примитивно, но мне лень записывать и хочется спать уже. Я спросила, нравятся ли ей картины В.Г. Она сказала, что настоящий художник, имея вкус, на Розе бы не женился. Я спросила, что она имеет против Розы. Она сказала, всё (в смысле, против), но не хочет говорить об этом. О позавчерашнем разговоре и объяснении молчали. После музея ходили покупать сапоги. Никогда в жизни я так не смеялась. Все-таки купили, очень приличные, в гумовской валютке. Она хотела мне купить, но я категорически отказалась. Она сказала «Ну да, мы бедны и благородны, как последнее чадо в роду», насмешливо так сказала, что я даже обиделась, но потом она меня опять чем-то рассмешила, уж и не помню. Все было бы совсем замечательно, если б не одно «но». Я провожала ее до Розы. В лифте она вдруг жутко побледнела, достала свою «табакерку», зацепила ногтем большого пальца и вдохнула. Блестящий белый порошок. У нее так тряслись руки, что я чуть не расплакалась.

Возле двери она обняла меня, поцеловала в висок и сказала, чтоб я не расстраивалась. Она предлагала вместе к Розе, но я не могла почему-то видеть ее. И не хотела, чтобы В. к ней шла. В институте сидела на практических, ничего не делала – думала, чуть голову не сломала. Что же делать, Господи? Сейчас уже четвертый час утра. Я безумно хочу видеть ее и слышать, я бы позвонила в гостиницу, но она сказала, что очень плохо спит. Вдруг уснула, а я разбужу? Свидание у нас в 15.00. у Пушкина, как всегда. Еще целых 10 часов я ее не увижу. Даже больше. 12 ноября Продолжаю записывать в этой тетради, раз уж начала. В. отдала мне свою ручку, это их фирменная, и она пишет только такими. Ею и, правда, удобно писать, она просто невесомая. Настроение и состояние у меня смутные. С одной стороны, я рада, что она здесь, но с другой – я так устала, что начинаю считать дни, когда она улетит восвояси. То, как я сейчас живу, когда она рядом постоянно, не поддается определению. Знаю одно: долго я бы так не выдержала. Это надо не нервы иметь, а стальные канаты. Осталось еще около недели этого безумия. Роза хотела увезти ее в Ленинград, но она не поехала, заявив, что она здесь не для Розы, а для меня. После этого у меня с Розой был очень неприятный телефонный разговор. Всетаки я предательница! Но я ничего не могу поделать. Мне жаль ее, жаль безумно. Я не понимаю, что происходит во мне и в ней. Вот уже несколько дней она повторяет, как заведенная: я люблю тебя, – а я не могу поверить. Смотрю на себя в зеркало – и не могу!! Она продолжает нюхать. Если я ласкова с ней или мы вместе читаем, гуляем, смеемся – она забывается, и тогда все идет хорошо, но малейший нервный напряг – и она достает эту свою коробку и через какое-то время делается невменяемой. До смерти не забуду.

№9 Вчера был ужасный вечер. Она вдруг стала говорить гадости о Розе (называя ее «Дерьмовочка»), я начала возмущаться, а потом спросила: – Раз она такая плохая, зачем ты с ней до сих пор общаешься? Она сказала, что сломала ей жизнь, но то, что еще раньше Роза сломала самой В., об этом почему-то все забыли. Я не знаю, что она хотела этим сказать. Насколько я знаю, ведь именно В., в свое время Розу бросила. Потом В. спросила, люблю ли я ее (Розу). Я не могла, конечно, сказать «нет». Мы заговорили о чем-то другом, как вдруг всю ее перекосило, она согнулась в три погибели и застонала. Еле выговорила, чтоб я подала коробку. Я подала. Она кое-как понюхала, и только тогда чуть разогнулась. Все лицо у нее было в поту. Я испугалась. Я никогда не привыкну к этим сценам. Я стояла и не знала, что делать, а она вдруг закричала на меня, что не надо на нее так смотреть – как на умирающую, что я всегда только так на нее и смотрю. «Так смотри на свою дохлую Розу!» – добавила она. Потом ее опять скрючило от боли. Она еще раньше говорила, что у нее рези в желудке просто дикие, но я еще ни разу не видела ее в таких муках. Я не знала, чем помочь, от бессилия просто тупея. Она встала и, держась за желудок, уковыляла в ванную. Я села на постель и разревелась. Она вернулась, уложила меня с собой. Мы пригрелись, и ее немного отпустило. Она стала меня жалеть, и я ее тоже. Это были приятные ласки, я ничему не сопротивлялась. Она так долго и нежно меня гладила и целовала, что когда дошло до обычного, я даже почувствовала облегчение, что она начала, и в конце мне было хорошо (по-моему, никогда так не было). Она была просто счастлива. Когда мне было пора уходить, у нее снова началось, она схватила коробку, а я больше не могла этого видеть, я выбила у нее из рук, и почти все рассыпалось. Я плакала до истерики, у меня даже кровь пошла из носа. Она сказала, что если я не перестану, она никогда себе не простит.

Потом мы обнимались, как помешанные, а она говорила, говорила... Не знаю, зачем я это записываю. Я и так никогда ничего не забуду. А главное, пишу все не то, какие-то урывки из обрывков. Зачем? Пишу чисто механически, чтобы не думать. Я устала, я не могу думать об этом. Я так ее люблю, что чувствую, как умираю вместе с ней. Но я не хочу умирать! Это кошмар, наваждение. Она не может остановиться. Ее надо лечить и любить, любить, еще раз любить. Беспредельно. Но у меня не хватит сил долго любить ее такую. Мне хочется сдаться. Иногда так плохо и больно, что я готова нюхать вместе с ней (и пробовала уже однажды). Если бы я могла ей поверить! Мне кажется, она – Она!!! – не может меня любить. Я не умна, не красива, не люблю секс и т.п. – то есть сплошные «не». Просто я – соломинка, за которую хватается утопающий. А я так не хочу. НЕ МОГУ ТАК. Впрочем, иногда мне кажется, что она, правда, меня любит. Но это еще хуже, потому что тогда я должна делать что-то, но что я могу? Я не могу даже уехать с ней. Господи, за что мне такое. Что мне делать?! Не знаю. Безумно боюсь любить ее. 17 ноября При мне в номер позвонила Роза, но В. сказала, что у нее Миреле, и она не может разговаривать. Мне стало крайне неловко, однако я ничего не сказала. В. уедет, а Роза-то останется. Как у нас с ней дальше после всего, не знаю. Весь вечер одетые пролежали на постели. Она рассказывала про своего отца и деда. До революции дед был скотопромышленником в местечке под Одессой. Семья жила очень богато, а отец (младший сын, любимый) в 16 лет убежал из дома, потому что дед не хотел, чтобы он связывался с театром. Дед любимого сына проклял, точно так же, как его самого проклял в свое время отец (прадед В.), бывший раввином и не принявший, что сын не пошел по его дороге, а «оскотинился». «Так что у нас в роду двойное проклятие», невесело сказала В. Ее отец учился в том же самом одесском театральном училище, где потом училась Роза. Отца В. плохо помнит, его арестовали, когда ей было семь лет, но ей много рассказывала про него Доротка. Когда она про тетку вспоминает, у нее делается напряженное лицо. А про маму свою она вообще не вспоминает, она ее почти не знала. Она говорит: осталось только ощущение какой-то необыкновенной красоты и грусти, потому что мама сильно болела, и знала, что умрет. И еще книжка в ее руках, растрепанная, с высыпающимися страницами – Тора. Мне хотелось вечно лежать с ней рядом и слушать ее тихий голос. Я сказала ей об этом, она прижала меня к себе и долго-долго целовала мою голову. Потом сказала: «Как бы я могла быть счастлива с тобой, фойгеле». […] Через три дня она улетает.

№9 19 ноября Завтра она летит, вечером, и я буду с ней весь день, я взяла за свой счет на работе. А сейчас я не могу спать. Мне так тяжело, сердце просто разрывается. Чтобы как-то дожить до утра, я опишу сегодняшний длинный сладкий жуткий день. Я не работала, так как среда – выходной, и не пошла в институт. Мы встретились в 11 y Пушкина. Пошли завтракать в «Найт флай» на Тверской, она так захотела, потому что летом у нас было несколько прекрасных вечеров там. Там как раз закрывали после ночи, но В. заплатила, и нас покормили. Там было накурено, душно, так что мы пожалели, что туда пришли. Хотя так ясно вспомнилось лето и мне, и ей, наверное, тоже – глаза у нее были растерянные, безнадежные, и она все время брала меня за руку. Но о лете не произнесла ни слова, только, когда мы уже вышли на Тверскую, пожалела, что сейчас не может водить машину, как летом. Мы вернулись к Тверскому бульвару и побрели по нему очень медленно. Молчали. Часто останавливались, потому что она тихонечко, еле слышно просила: обними меня. Я обнимала, и чувствовала, как она дрожит. Краем глаза я замечала, что на нас оглядываются, но мне было наплевать. Пошел снег. Она слегка оживилась. Я спросила, почему на ее волосах и даже на лице снежинки не сразу тают, она улыбнулась и сказала: – Наверное, потому что я померла уже. Мы вышли к какой-то церкви, и она сказала, что в этом храме венчались Пушкин и Натали. Мы постояли, посмотрели, потом перешли дорогу. Она вдруг спросила: – Зайдем? – Зачем? – Я тебе перед алтарем в верности поклянусь. Она говорила совершенно серьезно, что меня пугало. Я взяла ее за руку и потащила от дверей церкви прочь. – Домой поедем? – Домой. Мы стали ловить такси. Оно что-то долго не ловилось, мы уже хотели на троллейбусе ехать, но тут какой-то «левый» остановился. Всю дорогу она меня обнимала. Шоферу заплатили в долларах, он гнал какую-то пургу на этот счет, но она даже не улыбнулась. Я очень встревожилась, когда увидела, что она не смеется. Вообще, было такое чувство, что она все делает, как во сне. В номере она сразу легла, а я села в ногах. Мне вдруг очень захотелось сказать, что я люблю ее. Но я не сказала. Я подумала, что теперь, если мне будет очень плохо, я всегда буду ходить гулять на бульвары. И вспоминать. Она попросила почитать стихи. Я прочла Аполлинеровскую «Осень». Заплакала. Мы долго молчали. Потом она сказала очень просто, по-домашнему как-то: – Хочу полежать с тобой.

Она раздевала меня сама, очень медленно, и я почти не смущалась, но было очень грустно. Потом она тоже разделась, и мне не было стыдно на нее смотреть, а наоборот, очень хотелось, и я видела, как ее глаза меняются от моего разглядывания. Я жалела или восхищалась? Такие худые плечи… впалый живот… Я потрогала ее грудь и неожиданно даже для себя начала ласкать, и мне было приятно это, было приятно, что она не отвечает мне (и не мешает), а просто лежит, такая открытая, отдающаяся, блаженная… но это продолжалось недолго – ее покой. […] Она шептала мне в самое ухо всякие нежные слова и то, как она меня любит. Я не заметила, как заснула. Она меня разбудила, и я увидела, что она уже в халате, и на столе стоит обед, и что уже седьмой час. Мы стали есть, то есть, я ела, а она все смотрела, смотрела на меня, и прядь волос все время падала ей на глаза, и она небрежно убирала ее. В конце концов, я бросила есть и кинулась ее обнимать. Она отстранила меня и спросила очень серьезно: – Ну, что ты решила, Миреле? Я, конечно, сразу поняла, о чем она, но чтобы выиграть хоть секунду времени, прикинулась дурочкой и спросила: – Насчет чего? – Мы ведь будем вместе, правда? В ее голосе было столько надежды, что я смутилась и пробормотала чтото вроде «не знаю». – Я люблю тебя, – сказала она. – Я уже говорила эти слова в своей жизни, но еще никогда не была так уверена в том, что говорю. Я молчала. – Миреле, скажи же что-нибудь. В ее голосе уже были слезы. – Я не знаю, что тебе сказать. – Ты меня любишь? – Я тебя люблю… по-человечески. – Что это значит, я не понимаю. Ответь мне: ты ведь поедешь со мной. Hу, скажи мне: да? Да? Да? Я молчала. Я не могла говорить. Плакала. Она сползла на колени, заговорила с усилием, потом тоже стала плакать, умолять, а я только качала головой. Она говорила, что умирает, не выживет без меня, умоляла спасти ее, и все это было похоже на бред. Самое ужасное, что меня душили слезы, я слова не могла вымолвить, а она лежала ничком, обхватив мои щиколотки, целовала их, и повторяла, как безумная: «люблю тебя». Она была похожа на огромную черную летучую мышь, лежа на полу в черном своем халате, и я думала, что сейчас рухну на нее, и мы уже никогда не поднимемся. И пахло в воздухе смертью, сквозило из окон, и я не сомневалась, что вот-вот проснусь и ничего не будет. Я не знаю, сколько продолжался этот кошмар. В конце концов я помогла ей встать Она разыскала коробку и употребила все, что там оставалось после нашего недавнего похода к 1-ой аптеке. Потом был разговор. Я изложила ей все свои соображения, почему не смогу поехать с ней (во всяком случае, сейчас): про Розу, родителей, ин-

№9 ститут и т.д. и т.п. Она будто совсем не слушала, а когда я спросила, понимает ли она меня, она сказала, покачав головой: – Да. Понимаю. Понимаю, что ты не любишь меня. Она очень просила остаться с ней на ночь. Но даже на это я не согласилась. Даже в этом ей отказала. Может быть, наступит день, и я не прощу себе этого. 20-21 ноября Несколько часов назад она улетела. Внутри у меня чувство облегчения и жуткой пустоты. Будто после мучительной долгой болезни я, наконец, умерла. Сейчас я абсолютно уверена, что никогда (какое страшное ненавистное слово) не увижу ее больше. Я не верю в это (как в смерть), но совершенно в этом уверена (как в смерти). Описывать – еще раз проживать. А у меня нет сил. Но надо занять себя чем-то, иначе… Я пришла и не узнала ее. Старая, худая, белая до синевы, изможденная, с тусклыми глазами и волосами. – Что у тебя болит? – Всё. А дальше вдруг начался сплошной оптимизм, и она оживала прямо на глазах: – Я думала всю ночь. Все еще будет хорошо. Я вылечусь, я выправлюсь, я обещаю тебе. Все будет хорошо, ты не будешь меня бояться и приедешь ко мне, да, да, да? – Да. – Ты любишь меня? – Да. Смех и планы, как мы будем жить («Я возьму тебя к себе секретаршей. Или нет, ты вообще не будешь работать. Будешь сидеть у окна, и ждать, когда я приеду, уставшая, и поцелуешь, и поведешь кормить»). Обед и смех. Рисование лица и смех. Любовь и смех. Три часа до самолета, и все разбивается вдребезги, она цинична и серьезна: – Ты правильно решила, что не едешь со мной. Я не могу дать никаких гарантий ни на что. Зато могу умереть завтра – я насквозь гнилая. Эти боли в желудке… не говоря уж об остальном. А ты… ты умная девочка. Молодец. Только всегда помни: никто никого не любит. Помни, и будешь счастливой. Два часа до самолета. Вместо того чтобы обнимать, ходит по номеру, опустив плечи, со «сделанным» лицом, прекраснейшая. Я – почти задыхаясь: – Ты опоздаешь на самолет… Она, сжав мои руки, глаза в глаза, одними губами, тишайше: – Скажи, чтобы я осталась.

Еще через десять минут у такси не может выпустить меня из объятий. Плачет. Плачу. – Я с тобой в Шереметьево. – Нет. Я же не смогу улететь. Вижу, чувствую, ждет, что скажу «не улетай!», но я молчу. – Прилетишь домой, сразу позвони. – Да. Мирра. Миреле… – через плач, шепотом: – Не увидимся больше, я чувствую, чувствую… Наконец, садится в машину, но тут же высовывается в окно, вся в слезах и кричит, глядя на меня (мне? шоферу?) – Поехали, поехали!! Трогается. Мысленно бегу за машиной. Еле-еле добралась до дома. Закрылась в комнате ото всех. Пишу вот. Всё – какой-то дурной сон. Если бы сейчас мне сказали, что ее самолет разбился, я бы восприняла это, как должное. 1992 г.

На последней странице, без даты:

Твой каждый шаг небытию навстречу, Твою улыбку, радость и печаль, Твои худые горестные плечи, Закутанные в старенькую шаль, Твой тихий голос без единой точки, Усталый взгляд – лица не увидать – Все воплотится в бережные строчки, Что предстоит еще мне написать… 9

№9

По одну сторону окна сердито толпятся тучи, дерево постукивает о стекло мокрой веткой, и кто-то зовет собаку. По другую его сторону искусственный свет рассеивает ночные тени сквозь замысловатый рисунок абажура, изменяет вид давно знакомых вещей – журнальный столик кажется пятнистым панцирем столетней черепахи, а старый плед обрел былую красоту. Комната уменьшилась, стала более уютной. На грани света и тени выступает женская фигурка, лицо и руки которой покрыты тонким узором полутеней. Она смотрит, как цветы тщетно пытаются оттянуть на себя краешки лучей света. Вот так и она всеми правдами и неправдами надеется дотянуться до краешка души своей дочери и вернуть тепло отношений. Находиться так долго в темноте обиды и непонимания она не привыкла. Почему так получилось? В какой-то момент самые близкие подруги превратились в обычных дочь и мать. Откровенность сменилась настороженностью, доверчивость – грубостью, оживленные разговоры – напряженным молчанием и взаимными упреками.

...Это всего лишь эпатаж... подсознательное желание отличиться от серой массы... издержки столичной жизни... Так она думала раньше (и все бы отдала за подтверждение своих мыслей). А теперь – констатация факта: моя дочь – лесбиянка. Но это не нормально, не правильно, не по-божески, не почеловечески, не-не-не! Все напрасно. Вместо того чтобы помириться, Настасья помчалась к своей «даме сердца»... к какой-то тридцатилетней женщине! ... Зашептывают – зачаровывают – околдовывают родную дочь... Лучше бы не знать этого, не видеть, не слышать. Тяжелые мысли смешались с привкусом валидола и стали еще противнее. Неожиданно резко разлетелся в разные стороны телефонный звонок. Звуки ударились о стены, отскочили бильярдными шарами, пронеслись со свистом и замолкли. Не успела... или не захотела успеть. Или Настя передумала... не дотерпела. Как тошно! Невыносимо сидеть, раскраивать на минуты эту ночь и чего-то ждать, когда где-то в другом районе с Настей чужая. Наверное, нежная... Конечно, нежная! А ты – злая, строгая, нервная, любопытная и надоедливая. Она – понимает, разделяет, утешает. А ты – мешаешь, выдумываешь, зря переживаешь. Другая оказалась ближе, а ты... просто мать... мама! (в последнее время только в таком тоне) ... ну, ма... Нужно в другую комнату, ближе к телефону. От движения в сторону двери плед упал на пол таинственной змеиной кожей, а черепаший панцирь испуганно отодвинулся в тень. Час ночи. Не звонит. Спит? Лучше бы спала. Страшно представить их в одной постели. И что там можно делать? Ну, петтинг... глубокий петтинг... о вибраторе не хочется и думать. У кого бы узнать? Должна же разбираться в этой гадости (а для Настены – радости). Глаза привыкли к темноте, рука выжидательно рисует невидимые черточки на гладкой поверхности телефона, который упорно молчит. Завтра же поговорим. Тихо, славно, спокойно. Кофе, пирожные, музыка, улыбка... пора и познакомиться с этой Наташей. А потом – Настю на кухню – и двух минут достаточно для того, чтобы «дама сердца» стала «дамой с собачкой». Звонок нахально разметал по углам что-то грозно-торжественное и праведно-гневное. – Настя? – Мам, это я. Не спишь? – Нет, думаю, что тебе на завтрак приготовить. – Я не приду завтра. Мне нужно подумать... просто спокойно подумать и побыть с ней. Я перезвоню через день-два. Ложись спать. Целую. И не сердись. Действительно, сердиться нет смысла: она не придет завтра... а после завтра, когда поймет, что эта дамочка только удовлетворяет свою похоть, приползет со своим «ну, ма...» И все будет как прежде. Да-да, как прежде – без женщин, без ссор, без ночных перезваниваний. На грани света и тени выступает женская фигурка, на лице которой обжигающие слезы медленно разводят тонкие узоры полутеней. Ничего не получится. Спасительное «прежде» перестает быть таковым при единственной горькой мысли: без женщин у них с Настасьей останутся ссоры и вечный привкус валидола... 9.06.01

№9 24 ноября 2001 года состоялся фестиваль лесбийской авторской песни. Мне кажется, что те, кто не пришел на него, пропустили много интересного. Они не увидели не только хорошо подготовленного концерта, но и не смогли почувствовать того дружеского единения (я бы сказала – «сестринского»), которое там возникло и с которым так жалко было расставаться. А еще они не увидели много молодых и талантливых девушек, выступления которых не были включены в программу, но не дать им слова было невозможно. Юля из Нижнего Тагила одна из них. Сама она себя называет Нижнетагильский Тигер. После того, как она добралась до своего города, она прислала к нам в журнал свои заметки о московском времяпрепровождении. Вот они.

Тигерины московские записки... Нижнетагильская Тигера занесена в розовую книгу как исчезающий вид. В настоящий момент данная особь является единственной на планете. Остальные Тигеры уничтожены ввиду их отчаянной откровенности и безалаберной смелости. Конец Как настоящий Тигер я уезжаю в поезде на самой верхней полке густонаселенного плацкарта. С этой красной верхотуры видны верхушки окраинных домов и уши моих новых друзей. Уши, настроенные на волну расставания. Я отчаянно машу им лапой, с непонятно от чего ноющим когтем и изо всех сил мурчу на счастье, но стук колес перекрывает. Обо всех Листья в узорах Морда в подушке. Как много разных имен, Набухнут, сгниют. которые останутся для меня лишь памятью В городе липком о сердцах, в которых я могла бы задышать, Останется дождь. но не задышала. Жаль, что меня Мы голые, мы пьяные Никогда не найдут, Ходили босиком. Жаль, что меня Доказывали странные, Никогда не найдешь. Что точно не умрем. Травили себя травами И дымом берегли, А в перерывах ставили Прививки от любви. 41

Я сидела на деревянном краю перед своей «семьей». Не зная ни одного имени в зале, делилась своим сумасшедшим сердцем. Стук – стук – кровь отхлынула, заглянула во все глаза, каждую обнимая. Никого не любила в тот момент так, как огни, горящие по ту сторону сценных прожекторов. Я со света вылезла В тень прожекторов. Я веревку мылила Из крылатых слов. Вешалась и слушала, Как почти дыша Сквозь глаза и уши Выскреблась душа.

По шкуре озноб. Натыкаюсь на тебя, глаза опущены. Тут все натыкаются и у всех глаза опущены. Пусть будет мягкая трава на дороге и шаг разметанный и безоглядный. А я пока буду учиться петь песни, и улыбаться, и жить... Отзвучала. В осколке моем Ты напомнила мне купола. С них я падала В темный проем И с собой никого не брала.

О ней в «обезьянах» Я встала на задние лапы, вильнула хвостом. В танце с пьяной девушкой ободрала нос. Я слушала разношерстных целующих своих жен и фыркала в сигаретном облаке. Я царапала когтем фонарик за 50 баксов, о трагической кончине которого говорила она, чьего дыхания я не слышала. Слишком ровный взгляд, выверенные движения вожака. Привычный запах теплой крови. Оглядывается ли она на него... Я зализывала свои вены, наблюдая за ней. Пыталась угадать, как она выбирает, как готовится к прыжку. Слушала шорохи в ее глазах, смотрела как двигается. Она видит вокруг, но все чаще не хочет смотреть. Едкий воздух под веками. Уткнуться носом в колючий снег, чтобы прожечь его до земли, 42

№9

а, там нужный запах. Он отгрызает все вокруг и присутствует в мире, как она, цветным животным, отстаивающим свою белую скалу. А потом они вместе уходят, сливаясь с дорогой. Ее никто не знает, ей никто не верит, даже преданно глядящие в глаза и кладущие под ноги лучшие куски мяса. Ей смешно и она никогда не благодарит тех, кто смотрит. Когда-нибудь она не вернется. Но все, кто смотрят, как всегда будут видеть ее на вершине скалы. А она по ту сторону со скукой на морде будет засовывать мощные лапы в коричневых обезьян и брезгливо выворачивать их наизнанку. За дверью ветер, О ценности библиотек За дверью влажно, Я попала в цепкие лапы книжных полок. Постелено колко. Они царапали до крови, отпихнула страх Прыжок с порога, и боль внизу живота. Журнальные обложКуда не важно, ки с конвульсирующим упорством вспахиПрыжок в осколки. вали мне кожу. И когда наколка на полоВ тени светлее, сатой спине превратилась в кровавое В тени спокойней. месиво, меня пожалели. Ласково вытащиИ так же вечно ли из рук «Органическую леди» и улыбаЗа дверью ветер, ясь куда-то увели. Солнечный зверь Юля, За дверью влажно, странный зверь Света... бесчеловечно... запах гари и Елена Григорьевна, угадавшая, о чем я порыкиваю, первой. Посмотрела на О тематических поэтах клочки кожи, свисающие Мы в каждой строчке расстаемся с кровью, с моего плеча, и затяНо недостаток рифмы не при чем. нулась сигаретой. Нам попросту прощаться не с кем больше А у меня вдруг озноб И мы не знаем больше ни о чем. прошел. Легко и постоянно Юлька будет ронять заварку, Света бурчать и тереться Опять обо всех о дверь, а я никогда Я простилась с вами. Простилась каждой полосне перестану жаться кой. От минуты до минуты прощалась. Вы бук теплу. И всё это под дете всегда, а я нет. Но счастье, что была. мягким взором того, И уже не отбросить и не избавиться и не прокто создает. стить себе и не простить вам... Фенька в радужных цветах На руке ещё жива. Ты осталась в небесах, Я упала в никуда. 43

О себе Я открою дверь в свой многолюдный дом и остановлюсь на пороге: «Привет. Я приехала совсем другой. Коготь болит вместе с мыслями о жизни». Они покачают головами и решат, что это пройдет. Ведь перемена климата губительна для Тигеров. Каждый день я буду ждать, что пройдет. Лишу себя почесывания за ушами и ночной тигеропрогулки. Только ничего у меня не выйдет с этим ожиданием. А значит засыпать и просыпаться другой навсегда...

Объявления Молодая, симпатичная, женственная девушка-поэт ищет свою Музу. Если ваш рост от 170 и вы актив – пишите. (Только для москвичек), возраст значения не имеет. 109172, Москва, д/в Енаевой Т.Р.

Это мой крик души. Неужели моя преданность и верность никому не нужна. Меня переполняет любовь, но она пустая. Так хочется отдать всю ласку и нежность, но кому? Может, я напрасно родилась. Светлана, 18 лет, Калининград (в прошлом Кёнигсберг). Шифр КС.

На розовой обложке помещен бланк объявления, который следует разборчиво заполнить (не забудьте указать свой обратный адрес), вырезать и выслать на адрес редакции. Купон предназначен для публикации одного бесплатного частного объявления. Объявления коммерческого характера на данном купоне не принимаются. Ксерокопии купона не дают права на бесплатную публикацию. Внимание! К публикации принимаются объявления с указанием обратного адреса только на абонентский ящик или до востребования на Ф.И.О. Объявления с указанием домашнего адреса или телефона не публикуются, дабы не давать повода для злых розыгрышей. Возможно ведение переписки через редакцию. В таком случае по вашему желанию мы присваиваем объявлению шифр, и тот, кто хочет с вами связаться, должен указать на конверте шифр объявления в журнале и свой обратный адрес. Этот конверт необходимо вложить в другой, где написать адрес редакции и отправить всё вместе по данному адресу. А мы уже в дальнейшем переправим письмо человеку, который написал заинтересовавшее вас объявление.

Удачи Вам! 44

Над номером работали: Ольга Герт, Полина Алексеева, Дордиенко П.А. Рисунки на стр. 2, 16, 39: А. Четверкин на стр. 7: художник Е. на стр. 33: Инна Буганина на стр. 32: рисунок Густава Климта на обложке: фрагмент работы А. Мухи на стр. 2, 3, 14, 26, 27: Ольга Герт

Бланк для объявления:

№9 (пожалуйста, пишите разборчиво):

Куда обращаться (адрес или телефон):

Ваши вопросы и пожелания:

Высылайте купон по адресу: 121108, Москва, а/я 137