Воеводин в by Janna Mi

6Ъ

$гЩ

ВСЕВОЛОД ВОЕВОДИН

ПОВЕСТЬ В

ПУШ КИНЕ

■

II |1

йI

р я

n v

Ь ш 'И

Ш Ш

й||^всесоюзное

оящесжвэ

■1о кораспрострс/тию тлжучестх итучных; "ааиО 1*$

”

лтштряосков отделение

т\щ

1949

( Ш

ШЖУ§ И

•■ ■ -- -х

К Р Я я м

. * v,

^ж е^г-

ИИв£^ - жчЯЯСЯ^^^РнГ

Шъ

....

’

1^1

а v

г *ч ч*

?•А■

, ...” ■•'

h £,,

' ..

9г

< ./’

4$л$1

всесоюзное оъщ&сжьо

пораспространению полыпуческих итучных знании лбмунтряъског ожъеленис < g g § S U К 150-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ А.С.ПУШКИНД

ВСЕВО ЛО Д В О Е В О Д И Н

ПОВЕСТЬ

-J

\ ПУШКИНЕ бИБЛИОГЕ^ д /

•

j w

Чс

^ fx V

ЛЕНИНГРАД-1949

*1%

1 Решительное объяснение с отцом помогло. Отец собрался в Петербург, уехал со всеми чадами и домочадцами. И когда в доме угомонилась предотъездная суета, стало слышно, как шаркает в пустых комнатах туфлями и передвигает веши ста руха-нянька, да в увядших лопухах под окном шумит дождь, скучный, долгий, осенний дождь. И хотя он — ссыльный поэт— мечтал о том, когда останется наконец наедине с самим собой, и не будет этих недостойных ссор с отцом, ежедневных и несправедливых упреков, но тягостной показалась ему на ступившая в доме тишина, печальным — одиночество. Так вот что означает горькое слово и з г н а н и е ! Изо дня в день, может быть на годы и годы, одно и то же будет стоять перед глазами: окно, нынче замутненное дождем, га лочьи гнезда на липах, и эта комната — род кельи, где только и мебели — деревянная кровать с поломанной ножкой, подпер тая поленом, да ломберный стол с ободранным сукном возле окна, да баночка из-под помады вместо чернильницы. Убогое дедово наследство! Не в роскоши жил старый арап дед Ганни бал, флотский офицер в отставке и внук абиссинских королей.. . Если бы еще были книги! Но не было на полках книг. Друзья только обещали прислать книги из Петербурга. 5

«Русский маркиз» Сергей Львович иной раз сам был не прочь пошутить над церковью вполне в вольтеровском вкусе, — салонного французского вольнодумства было у него предостаточно, но безверие сына. .. Это уже было слишком. Это уже не походило на шалость изысканного ума, допусти мую в своем кругу. Отец был в неистовстве. Раз так, Але ксандр опасен и в семье. Он может развратить сестру и брата Левушку, привить им свои сужденья! . . Все это было горько и больно. Но еще можно было уйти от отцовских причитаний к себе в комнату, захлопнуть дверь, броситься на кровать или, еще лучше, сесть к столу, взяться за недописанное письмо другу или раскрыть свою одесскую тетрадь со стихами. Он так и делал. Уходил, запирался на ключ. Незакончен ная в Одессе поэма «Цыганы» давалась ему в Михайловском с трудом, он писал другу, что поэма ему опротивела и никуда не годится. Но «Онегина» — третью главу, начатую еще вес ной,— закончил в эти же дни залпом, такой был порыв. И сам потом говорил, что счастлив был, почувствовав вдруг после многих усилий и поисков литературных образцов, как надо написать монолог его Татьяны. Без выкрутасов, по-русски, обыкновенным девичьим языком, вот как. А про «Цыган» тому же другу чуть позже писал: «. . . не верь — я соврал — ты будешь очень доволен». Труд, любимый и счастливый труд поэта, помогал ему за бывать все горести этих дней. Труд этот с детских лет, сколько он себя помнил, был существом его жизни. Радости любви, муки любви, обиды, гнев, горькие и возвышенные раз думья о родине, о народе, дружба, впечатления природы, веселье пиров и празднеств, — все, чем богато простое чело веческое существование, все, что он так жадно любил в жизни, как бы вновь он обретал в этом труде. Ясные, наполненные смыслом слова, звучные русские слова, слагавшиеся в строки и в строфы, сами по себе были счастьем. Но, как ни как, вечера бывали томительны. Впрочем, — сказки. Прелестные нянины сказки, которым он так радовался в детстве и которых так ему нехватало потом. И нянька, ста рая Арина Родионовна, сама точно молодела, когда под ее певучий, окающий говорок, расходились, наконец, насуплен ные брови ее питомца, и Пушкин смеялся своим звонким, со всем ребячьим смехом, каким кроме него, кажется никто и не умел смеяться. Стремительным, как и все его душевные дви7

жения, был этот переход от «бешенства скуки» к ничем не омраченной радости. .. Так подошла осень. Он в письмах жаловался друзьям на судьбу, спрашивал о своих издательских делах, о своих руко писях. Дельвиг — милый лицейский товарищ, счастливец — поэт, издатель собственного альманаха, писал ему: «Великий Пушкин, маленькое дитя! .. Если бы ты приехал в Петербург, бьюсь об заклад, у тебя бы целую неделю была толкотня от знакомых и незнакомых почитателей. Никто из писателей русских не поворачивал так каменными сердцами нашими, как т ы ...» Письма тоже были отрадой. И вдруг ужасная догадка, вскоре подтвердившаяся: за письмами к нему следят. Их рас печатывают, прочитывают, и кто же? Родной отец! Отец, по терявший от страха всякое достоинство, дал согласье наблю дать за своим крамольным сыном. Пушкин щадил отца. Он молчал, зная правду. Что ж, пусть читает отец, как его сына называют «великим» даже в изгнаньи. Но однажды подошел час объяснения начистоту. Сергей Львович раскричался, запричитал, как всегда в нелов кие для него минуты. Александр молча поклонился отцу, вы шел, велел оседлать коня и ускакал в поля — скачка тоже успокаивала кровь. А по возвращении он узнал, что Левушке, младшему и лю бимому брату в семье, строго-настрого велено не знаться с ним, с этим «чудовищем». Такое уже нельзя было стерпеть. Александр потребовал у родителей последнего объясненья и высказал им все, что наболело у него на душе. И тогда произошла совершеннейшая нелепость: отец вдруг выскочил из комнаты и по всему дому, при всей дворне, при всех, кто там был, стал кричать, что сын набросился на него с кула ками, хотел бить, бил, прибил... После же сам объяснял, ни мало не смущенный своей ложью, что ничего подобного разумеется не было и в помине, и быть не могло. — Зачем же, — спрашивали его знакомые, — обвинять было сына в злодействе несбыточном? — Д а он меня словом убил! На этом каламбуре старый острослов и успокаивался. А сын — сын терял теперь последний покой. «Спаси меня, — просил он ^Куковского. в письмах, — хоть крепостью, хоть Со ловецким монастырем»... Все чаще и чаще теперь он седлал коня, покидал свой дом, сутками гостил в соседнем сельце 8 t

Тригорском у помещицы Осиповой. Дочери Осиповой — Зизй (Евпраксия) и Аннет (Анна), смешные, наивные, однако обра[ зованные девушки ласково встречали изгнанника. Прасковья , Александровна, их мать, сорокатрехлетняя женщина, не чаяла в нем души, и она умела находить такие слова, которые утишали его муки. Там бывало весело по вечерам, в этом старом уютном поместье: играли на фортепьяно, варили пунш, дурачились. .. Возвращаясь домой в унылое свое Михайлов[ ское, Пушкин всякий раз находил у себя на столе присланные ему с нарочным из Тригорского последние осенние цветы. И вот дом опустел наконец, и нянька заколотила ставни на окнах, уже к зиме. Только в ее комнате, где дворовые де вушки сидели за пяльцами, да в его окне засветились в ран них ноябрьских сумерках огоньки. Он остался один, — один, как хотел, — но почему же так горько было у него на душе? Один, без друзей, без близких, без любви, без той большой любви, о которой мечтал, — искал всю жизнь, и на которую теперь в заточеньи у него не было даж е надежды. Годы спустя, вспоминая тогдашнее свое одиночество и раз думье, охватившие его, он писал: . . Я ещ е Был молод, но уж е судьба и страсти Меня борьбой неравной истомили. Утерянной в бесплодных испытаньях Была моя неопытная младость. И бурные кипели в сердц е чувства И ненависть и грезы мести бледной.

Какие же образы прожитой жизни проходили перед ним? Что привело его сюда, в глушь, какая борьба и какие стра сти? Что вспоминал он, лежа на своей жесткой постели, когда оплывал на столе огарок зажженной свечи, и тикали жучки-точильщики в бревенчатых стенах, и дождь, скучный осенний дождь, шумел в лопухах под окошком? 2 Детство? Но детство было уже далеко. Он не любил его вспоминать; нелюдимый, не по-детски замкнутый ребенок, с малых лет он рос больше под присмотром чужих людей — гувернанток и учителей. Только что книги и тогда были его друзьями, все богатство книг, собранных в огромной отцовской библиотеке; с книгами его дружба была давняя. 9

Мысленным своим взглядом он охотнее останавливался на других временах, более близких. Там все было светло; память, точно солнечный луч, обходила эти годы. Вот он, подросток, двенадцати лет от роду, толстогубый, сероглазый, с курчавыми и русыми волосами, стоит среди тридцати таких же, как и он, дворянских «недорослей», и на всех них синие мундиры с красными обшлагами и пан талоны белого сукна. Царь перед ним. Сидит за столом, накрытым алой тканью с золотом. Впервые Александр видит царя. Впрочем, нет, не впервые (но это уже не воспоминание, а семейное преданье). Пушкину был год, когда нянька, все та же Арина Родионовна носила его на руках по парку, и вдруг навстречу им царь — покойный император Павел. Царь собственноручно сдернул с дитяти^ шапочку и обругал няньку за нерасторопность. Вот стало ш т ь когда еще он стал поперек самодержцам! Но припухлое, белесое лицо царя сейчас благосклонно обращено к нему, равно как и ко всем ним, тридцати «недо рослям», — отныне воспитанникам Императорского Царско^ сельского Лицея. Пока сановник дряблым голосом читает царский манифест об этом вновь учреждаемом, единственном на всю Россию учебном заведении, задачи которого суть: образование юно шества, «особо предназначенного к важным частям службы государственной», быстрым взглядом Александр все успевает рассмотреть вокруг: царя, царское семейство, товарищей своих, иные из которых так потешны в этих, еще им непривычных, лицейских мундирах. Один — длинный, как жердь, — губошлеп, лупоглазый, — особенно уморителен. И фамилия у него подстать фигуре, такая же нелепая: Кюхельбекер — Кюхля! Другой — голубоглазый толстяк Дельвиг до того ленив и сонлив (и глуп, наверное, вдобавок), что кажется вот-вот всхрапнет под чтение царской грамоты. И тот и другой, ко нечно, не станут его друзьями, они просто смешны. А коротышка Илличевский в е р х о м т о л с т , а н и з о м — щ е д р о в и т ! Говорят, что уже нынче его прочат чуть ли не в Державины, будто такие прелестные стихи он пишет! .. Этот пожалуй может стать его другом ... За то с «Жанно», с Иваном Пущиным, Александр подру жился сразу, еще на вступительном экзамене. И сейчас, время от времени, он ловит на себе веселый взгляд своего друга. 10

;

I } I f

Это — как разговор без слов: друг тоже замечает все и обо всем судит одинаково... Потом профессора произносили длинные речи, пересыпан ные латынью и смешными выспренними оборотами. Потом всех их, лицеистов, старшему из которых было шестнадцать, а младшему одиннадцать лет, выкликали по списку, и они по очереди подходили к царю, который напутствовал их покло ном и улыбкой. Потом — потом подавали суп с пирожками. Царица-мать (немка так и не научилась говорить толком порусски) спросила одного из них: «Карош зуп?» И будущий государственный деятель, поперхнувшись, с перепугу ответил: «Вуй, месье». (Да, сударь). Сударь! Царице-то! Как будто ста руха во фраке и при у с а х !., Дядя, Василий Львович Пушкин, известный литератор и друг еще более известных литераторов обеих столиц, определил Александра в Лицей. Дядюшка сам привез племянника в Петербург из родной Москвы летом 1811 года. По началу в семье располагали отдать мальчика в иезуитский пансион, где все преподавание велось на французском языке (а ма ленького Пушкина французскому научили едва ли не раньше чем русскому), потом передумали. Л ицей— это было заман чивей. Там все предполагалось по самым новейшим образцам: распорядок дня, программы, равные университетским, вклю чавшие в себя лекции по философии, логике, риторике, поли тической экономии и гражданскому праву, даже по артилле рии и по истории церкви. И каждому студенту — отдельная комната, баня под воскресный день и, на английский манер, полстакана портера, черного пива к обеду. Пиво вскоре отме нили, историю церкви оставили. Самый Лицей, взятый под особое покровительство самим государем, расположился в Царском Селе, в четырехэтажном флигеле Екатерининского дворца. Комнаты студентов помеща лись на верхнем этаже, отделенные друг от друга тонкими перегородками. В № 14 — Александр, в № 13 — Пущин, Жанно, его друг. Петербург был в двадцати пяти верстах. Отныне они на шесть лет, на весь срок обучения запирались в Царском Селе, им запрещалось ездить в Петербург, их отрывали от своих семей — праздник-не праздник. Зачем? Для чего, с какой целью было учреждено это казарменное затворничество? Что бы отлучить их от жизни, напичкать их головы книжной уче ностью, высушить их сердца, сделать их чужаками в своей 11

стране, далекими «обычаям и нравам родным?» Напрасная затея! Жизнь била ключом в этих стенах, куда их запрятали.' Прекрасный обширный парк простирался под самыми окнами Лицея, туда можно было убежать, укрыться там в сво бодные часы так, что никакой надзиратель не сыщет, и это была жизнь. Свободно шумел ветер в тяжелой листве дубов и лип. Белели зябкие мраморные тела статуй, солнце одевало их наготу лучистой, переливающейся игрой теней и света. В плеске озерных вод слышались небывалые напевные ритмы, и все это была жизнь, радостная, полная солнца и птичьих песен, мечтаний, надежд, воспоминаний о славе народной. Они обступали здесь со всех сторон, эти воспоминания. Мраморная колонна, увенчанная орлом, высилась на озерном берегу, и надпись на цоколе сжатым воинским слогом говорила: «Крепость Наваринская сдалась бригадиру Ганнибалу. Воинов рос сийских было ш естьсот человек, кои не спрашивали многочислен ли не- j приятель, но где он; в плен турков взято шесть тысяч».

То была память о дедовских подвигах и она устремляла мечту в будущее — к иным подвигам, к иной славе. Пушкин далеко не был прилежен в своих лицейских заня тиях, они были скучны ему, он успевал больше всего в русском языке, и те успехи его, по отзыву преподавателей, были «не столь тверды, сколь блистательны». Рассеянно, без увле ченья по началу слушал он богатые выводами речи Куни цына, профессора логики, нравственной философии и экономи ческих наук. Как вдруг в отточенную речь ученого эконома точно врывался свежий ветер: Куницын говорил лицеистам i об естественных правах человеческих, о причинах богатства и упадка государств. Александр прислушивался. Это была жизнь, живые слова, тревожившие мысль, раскрывавшие]! перед ней новые дали. «Изящных наук магистр и доктор философии» Кошанский : бывал невыносимым своими разглагольствованиями о литера- | турах Греции и Рима. Но звучал древний эллинский стих, | и «Цветы Греческой поэзии» (сборник стихотворений древних Л поэтов, составленный профессором) в самом деле как бы рас пускались во всем своем великолепьи. , Француз Будри, смешной старикашка в напудренном по | обычаю прошлого века парике и в такого же старинного покроя засаленном жилете открывал перед лими богатства 12 *

‘ > ■ г

[ ■ 1

французской литературы, вершины которой казались тогда недосягаемыми. Будри, уже много лет назад прижившийся в России, был ловкий царедворец, но странно!— дерзкий дух порой слышался в его речах, дух парижских площадей и ко феен. И как это было удивительно и чуточку даже страшно узнать, что настоящая фамилия Д авыда Ивановича не Будри, а Марат, что он родной брат Марата — вождя французской революции! .. И это тоже была жизнь в самых высоких, в са мых грозных своих проявлениях, отголоски которой неулови мыми путями проникали в речи француза, давным-давно покинувшего свою мятежную родину. Их, тридцать маленьких «студентов» — лицеистов отлу чали от семей, а они находили здесь, в лицейских стенах, иное: дружбу. Прекрасную молодую дружбу, прекрасную тем, что она взаимно будоражила их чувства, их пытливую мысль, укрепляла каждого из них в своем призванье, как бы обогревала и взращивала все самое лучшее, что таилось в их сердцах. Были среди них и ханжи, и мелкие завистники, и ябеды, не любимые никем, но стоит ли о них говорить! Не к ним через всю жизнь приветливо обращался памятью Пушкин. Ко времени поступления в Лицей характер его решительно изменился. Товарищи прозвали его Егозой. Он был непосед лив, подвижен, остер на язык. Самолюбие иногда делало его застенчивым, скрытая застенчивость порой толкала на необ думанно резкие выходки даж е в отношении своих друзей. Добрый, впечатлительный, тогда он страдал вдвойне. Вспыль чивость его была известна, способность целиком отдаваться охватившему его душевному порыву —- также. Собственный характер еще тогда доставлял ему много хлопот. От обид, от сомнений, спасала дружба. Ночью, когда уснет Лицей и только дежурный дядька рас хаживает по коридору, он стучал другу в перегородку, р а з делявшую их комнаты. Не спишь? Пущин не спал. Сорви голова и, вместе с тем, как это ни удивительно, может быть, уже в те годы самый сосредоточенный и вдумчивый из них всех! И как легко было рассказать ему, перешептаться с ним обо всех своих тревогах и обидах! Друг Жанно, он мор утешить, "мог и упрекнуть Егозу за необузданный нрав, за эту вот вспыльчивость, но было в его упреках то, что самые ж е стокие упреки лишает их горечи: высокое чувство справедли вости.

ИГ

А если живое чувство, живая мысль неотвязно требовали! выхода и вот уже слагались строки и строфы? Если вновь| и вновь из самой глубины души поднимался тот могучий на пор слов, созвучий, образов, который и называется в д о х н о в е н и е м ? Врут стихотворцы! То вовсе никакой не «трепет», не «восторг», тем паче не «священный огонь», напротив, пол ное спокойствие, полная сосредоточенность всех душевных и умственных сил, как на поединке, — Александр знал это еще мальчиком. Поэзия — тяжелый труд, восторг или сомнения приходят после, когда перо поставило уже последнюю точку. Тогда с кем первым разделить эту радость? Чье суждение — пылкое или холодное, решало: что это? Успех или чернильная пачкотня, так, самообольщение? Пушкин искал Дельвига. Мешкотный, вялый, никакой живости не было заметно в этом лицеисте ни на занятиях, ни в обычных беседах. Он проказничал вместе со всеми, и, что забавно, даж е в прока зах был вял. Но какая сила воображения таилась в ленивце! С каким упоением читал он неподражаемые стихи Жуковкого, Батюшкова, какие отличные стихи писал сам, сколько точности и подлинного понимания поэзии было всегда в его ; приговорах! И этот рассеянный толстяк, мечтатель с виду, | терпеть не мог все, что не отзывалось бы землей, плотью. ; «Ближе к небу — холоднее», — равнодушно говаривал он, j если кто-либо из друзей пускался в потусторонние разговоры. Дружба с ним завязалась глубокая. И еще был Яковлев, по кличке «Паяс», сочинитель сквер ных басен, насмешник, чревовещатель и дивный певец и, пре жде всего, отличный малый, который так и дышал весельем с детских лет. И Кюхля, милый Виленька, предмет их посто янных шуток! Они без меры потешались над ним, над его нескладной фигурой, его завиральными мыслями о поэзии, \ о красоте, его дикими, тяжеловесными стихотворными опы тами. А он, чувствительный юноша, все забыв, не раз кидался к Пушкину с раскрытыми объятиями, со слезами на глазах, растроганный стихами товарища. Чистая, святая душа! Поэзия объединяла их всех. Поэзия, литературные занятия, лицейские рукописные ж урн ал ы ... Но главное вот что: поэ зия укрепляла в них все ч е л о в е ч е с к о е . Она открывала им, подросткам, богатство внутреннего мира человека, ве личие исторической жизни народа, учила уважению к чело веку, к человеческому достоинству и, стало быть, к самим себе — существам мыслящим и небесправным. . 14

____________ —d I

Надо только представить себе эту зловещую фигуру с гла| зами монаха-изувера, святошу и тайного сластолюбца, злоб: ного к своим питомцам, старшего надзирателя Пилецкого. Когда к ним на лицейские балы приезжали из Петербурга сестры и родственники, тут-то он и раскрывался весь в своем низменном существе, этот человек. Его, чуть прикрытое внеш ним приличием, обращение с молоденькими гостьями было возмутительным. Александр был вне себя. Еще раньше у него было столкновение с Пилецким, когда тот без спроса пытался взять у Дельвига со стола какую-то записку. «Как вы смеете брать наши бумаги? — крикнул Пушкин. — Стало быть, и письма наши из ящика будете брать?» С Пилецким нужно было рассчитаться. В столовой, после обеда, при всех товари щах и при всех гувернерах, бывших тут, он так и сказал. А потом они собрались в конференц-зале — лицейские бун тари, вызвали ненавистного им надзирателя и объявили ему напрямик, что он должен покинуть Лицей. Либо — он, либо — они. Это был бунт, отъявленный бунт, который угрожал к а ж дому из них многим. Но они победили. Начальство испугалось последствий. Пилецкий оставил Лицей. Разве это была не жизнь, когда они в своем тесном содру жестве впервые поднимали мятеж против тех, кто был по ставлен над ними властью? Вольнолюбие, которое все шири лось в лучших из них, неизменно давало отпор всяческому понуждению, казенщине, официальному ханжеству, вся жизнь лицейская — цепь таких столкновений. «Лицейской рес публикой» называли они свой кружок. Друзья! Д осуж ны й час настал, Все тихо, все в покое, Скорее скатерть и бокал! Сюда вино златое! Шипи шамнанское в с т е к л е .. .

Подросток-Пушкин описывал «пирующих студентов», то есть своих друзей и себя самого. «Шампанское», «штофы с араком», «и пунш и грог душистый» так и мелькали чуть не через строчку в тогдашних его стихотворениях. То были послания друзьям и строфы, написанные в подражание жизне любивым древним грекам. Только «шампанского», равно как и «грога душистого» на самом деле не было и в помине. Один единственный раз он да Пущин да «повеса из повес» Мали15

новский — удалая дружеская троица — раздобыли где-то рому, сахару, яиц, в комнату одного из них притащили кипящий са мовар, и, когда уснули дядьки,, созвали товарищей. Был при готовлен «гогель-могель» — горячий хмельной напиток. По на чалу распивали тихо, сидели как мыши под полом, потом утех, кто послабей, развязались языки, и тайное сборище, гуляк было накрыто. Скандал, переполох! Из Петербурга примчался сам министр разбирать происшествие. Порешил: виновным две недели стоять на коленях во время утренней молитвы и за обеденным столом пересадить на самые последние места. Какие уж тут «пиры»? Тут можно только вздохнуть, ска зать со вздохом: Блаж ен муж, иже Сидит к каше ближ е —

(что Александр и сказал) и предоставить пиры воображению. Так он и поступил. У добряка нового их профессора сло весности Галича, любившего своих питомцев совсем не показенному, лекции которого по литературе превращались в одухотворенный задушевный разговор, собирались они в его комнате по вечерам за куском пирога да самоваром. А Пуш кин в своих посланиях к Галичу и чай обращал в «златое вино»; все принадлежности «вакхических» пиров — «прохла ды» и «неги», «главы, увенчанные венками», все там есть. И что же? Разве он лгал перед собой и перед друзьями? Ни мало. Молодые, полные душевного кипения, они и впрямь себя чувствовали тогда на пирах мудрецов. Любовь тех л е т ... Об этом он никогда не мог вспоминать без волнения. Любовь, которая приходила в лицейские годы, неотделима от образа великолепных парков, от лебединых криков, доносящихся с озер. Уж осень; рдеет клен; свирепеют ветры; зыбью прибивает к берегам вороха опавших листьев... На лицейских балах от одного только прикосновения к руке танцующей лицо его пылало, он становился ненаходчив, робок, терял всю свою живость. (Впрочем, когда он вза правду любил, эта робость при первых встречах не оставляла его всю жизнь.) Воспоминания об отроческой любви неотде лимы от сумерок, синих зимних сумерок; он стоит у окна, и за громадным лицейским окном — дорога вдоль парка, белая от свежей пороши. И вдруг под фонарем мелькает заячья шубка 16

1 у крыльца, пушистый капор, и одной только поступи, одного только взмаха рукавички, отряхивающей снег с воротника, достаточно, чтобы узнать и задохнуться от счастья. «Как она мила была! — записывает он в своем дневнике 23 ноября 1815 года, будучи без ума от сестры товарищ а.— Как черное платье пристало к милой Бакуниной! Но я не ви дел ее 18 часов ах! Какое положение, какая мука! Но я был щастлив 5 минут». Она была мила, эта девушка, но еще милей обилие вос клицаний в его записи про свои чувства, — хорошо так лю бить! Пять минут он был счастлив разговором с ней — одним разговором, за то десять элегий написал срок спустя. «Пу скай умру, но пусть умру — любя». Все там было и все было искренне: и слезы и сетования. Что же это, прости господи, за любовь, если бы в ней не было грусти, томлений, сердеч ных мук? Д а она и вполовину бы того не стоила, что стоит в человеческой жизни это благодатное чувство. Нет, все было в те годы полным, все искренним. В их славном лицейском содружестве наперекор тому, как L их собирались воспитывать, жизнь била через край. Все было у них: и кипение мысли, и дружба, согреваемая сходством > мнений и вкусов, и подлинная любовь и шаловливость дет ства. (Так наловчились таскать яблоки из царского сада, что царь даже выговаривал директору лицея за его питомцев). * Спросить: что же все-таки было главным, что двигало ими, что развивало сердца их и умы? Ответить можно только так: время. Величественные и бурные годы, на которые пала их молодость. •

3 Еще мальчишками они беззаботно играли на Розовом поле, близ Лицея, в лапту и высмеивали своих начальников в сти хотворных шутках, когда наполеоновские полчища вторглись в Россию. 1812 год — первый год пребывания в Лицее. В об щем взрыве народного гнева зазвучали и их голоса. Француз ские грамматики полетели под столы, как только преподава тель языка вошел в класс. Наивное, мальчишеское то было проявление патриотических чувств, пусть так. Важно другое: отныне их жизнь слилась с общей жизнью народа, с его под вигами и испытаниями, с его чаяньями, с его славой. 2

В. Воеводин

Почтовым трактом Петербург—Москва, через Царское Селе шли войска. Шла гвардия, блистая своей совершенной вы правкой, — шла мимо дворца, под самыми лицейскими окнами Шло иное воинство, еще невиданное никем и нигде — и на ученьях, ни на парадах. Молоденькие офицеры, совсе) юнцы, вели дружины бородачей с крестами на шапках. Эк уходило ополчение. Это народ шел в бой. Лицеисты мучительно переживали ход военных событий Профессор — образованный историк Кайданов читал им ре ляции, известия о ходе войны. Страшная угроза нависла на] русским народом. Наполеон уже был в Смоленске. Что озна чала для России его победа? Случись так — Россия потерял! бы все свое государственное значение, была бы отброшена на полтора столетья назад в допетровские времена. Нищету, угне тенье, — вот что несли с собой французские армии. И шести соттысячная эта громада, колебля штыками, медленно двига лась на Москву по Смоленской дороге. Под Бородиным был бой. Ужасный бой, превзошедший все что было до того в истории человеческих войн. Русские не дрогнули, они не были ни окружены, ни истреблены, как этс предполагал завоеватель, нет, это его обескровленные армии впервые остановились в своем стремлении к сердцу России, И однако Кутузов оставил Москву. Рассказывали после оче видцы, он рыдал, как ребенок, отдавая свой приказ, — стары5 полководец, любимый суворовский ученик. Глубокое горе ох ватило Россию. Лицеисты были потрясены. Дельвиг написав «Русскую песню», в которой излил их общие чувства. Не по нимая расчетов великого полководца, всей глубины его воен ной мудрости, они могли только страдать за родину и самв рваться туда, где бились и умирали отцы их и старшие братья, Передавали о генерале Раевском. О том, как, взяв за руки двоих своих малолетних сыновей, он первым кинулся на вра жеские батареи. «Вперед, р еб ята!— крикнул он, увлекая за собой солдат. — Я и мои дети укажем вам дорогу!» Этот рассказ приводил их в трепет. С восторгом повторяли они слав ные имена «всадников» — партизан: Дениса Д авыдова, Сеславина, Фигнера. Называли простые крестьянские имена — Герасима Курина, Самуся, Четвертакова. Эти герои собрали вокруг себя многотысячные отряды крестьян, по началу вооруженные чуть ли не кольями, а потом — добротным, добытым с боя французским оружием, вплоть до пушек! То, что тринадцати летним воспитанникам Лицея неясно рисовалось при слове 18

I «народ», отныне предстало перед ними во всем своем могуще стве, во всей своей славе. Все они, в ком было истинное мужество, только и мечтали об оружии. Края Москвы, края родные, Где на заре цветущ их лет Часы беспечности я тратил золотые, Н е зная горести и бед. И вы их видели, врагов моей отчизны, И вас багрила кровь и пламень пожирал! И в жертву не принес я мщенья вам и жизни, Вотще лишь гневом д ух пылал!

Эти стихи Александр писал пятнадцатилетним подрост ком, вспоминая свои муки при вести о том, как дымом пожарищ встречает врага древняя русская столица. Н а прасные порывы! В России нашлось достаточно неустрашимых сердец и сильных рук, чтобы обратить в бегство захватчиков. Все сбылось! Уже в предчувствии своего конца Наполеон предлагал непокоренной России мир, и ответ был краткий: «Война по гроб — наш договор». Уже не об оставленных врагу городах говорили реляции — о другом: «...б егу т, преследуе мые ужасом, им сопутствует го л о д ... Бросают оружие при первом выстреле или сражаю тся из одного отчаяния. . .» Война перенеслась на поля Европы. И тогда наступила пора новых надеж д, новых восторгов. Свободу несли победоносные русские армии европейским народам. О н е й , о свободе говорили воззвания, приказы, м а нифесты союзников. Совместная прокламация союзных дер жав, обращенная к народам Германии, еще томившимся в на полеоновском плену, предлагала им представительное, свобод ное государственное устройство в награду за их усилия в общей борьбе, против хищника. Свободой дышало все. Никто еще и не думал в ту пору, что Священный Союз трех императоров когда-нибудь станет силой нового угнетения, обернется против своих же собственных народов. Слово р у с с к и й звучало гордо. Русские ликовали и праздновали побед ное шествие своих войск по Европе и верили в неизбежность для России великих исторических перемен, Россия, освободи тельницей стоящая лицом ко всему миру, и наизнанку — Рос сия рабов-крепостных, удушающего гнета самодержавия, это было несовместимо. ■

ш У*

И вот опять почтовым трактом М осква—Петербург потяну лись войска. В шеренгах шагавших солдат-ветеранов двухлет него похода слышались выкрики на польском, немецком французском языках, солдаты распевали песни освобожден ных ими народов. При огромном стечении народных толп царь въезж ал в свок \ столицу. Ликовали все: гвардия, чиновный люд, крестьяне 1 1 мастеровые, воодушевление было необычайное. И вот тогд< | при этой праздничной встрече, случилось то, о чем после с негодованием рассказывали очевидцы, и долго не могла успокоиться смущенная молва. Тот, на кого в эту минуту тысячи глаз смотрели с востор гом и с надеждой, ехал верхом на коне, держ а шпагу, обна женную для приветствия встречавшей его царице. Вдруг какой-то мужичок, стоявший в толпе, перебежал дорогу, под са. мой мордой царского коня. Самодержец дал шпоры, догнал мужика, и шпага вместо салюта плашмя опустилась на горе мычную мужицкую спину. Остальное довершила полиция, принявшая беднягу в палки. Лицей в эти исторические дни ликовал вместе со всеми. Дворцовые торжества при встрече царя, вернувшегося из П а рижа во главе своей гвардии, были устроены в Павловском парке. Дорогу перегородила триумфальная арка из лавровых деревьев. Деревца были низкорослые, арка тесна и приземиста, поверх же ее тянулась горделивая надпись: «Тебя, текуща ны не с бою, врата победны не вместят!» Пушкина очень насме шила и эта арка и неуклюжий слог приветственной надписи. Он набросал на бумаге рисунок: тучного, раздавшегося в по ходах царя и впрямь не вмещают уготованные ему для встре чи ворота, и вот свита бросается валить лавровые дерева! М ожет быть, то просто была его безудержная язвитель ность и не было у него в эти дни причин клеймить царя своими насмешками? Ведь ликование было всеобщим? Но в тот же вечер в парке был дворцовый праздник, и гвардия | вместе с двором пировала за столами, накрытыми на лу- ] жайке. Лицеистов к столам не допустили, они любовались пиршеством поодаль, слушали со стороны возгласы и смех пирующих. А потом царское семейство удалилось с праздника, начался разъезд. Сановитые гости толпились на дворцовых ступенях в ожидании своих карет; это был сущий парад орде нов, звезд, лент, расшитых золотом мундиров и пудреных париков, на который с любопытством смотрели лицеисты.

И вот тогда послышался крик — старческий, брюзгливый голос выкликал кучера: «Холоп! Холоп!» Он злился, этот вельможа, хрипел, без конца повторяя варварское, гнусное, недоброй памяти слово х о л о п . Смущение овладело мальчика ми. Насупились даж е самые нечувствительные из них, самые д а лекие вольным мыслям; всем стало как-то стыдно, все молчали. Зловещее воронье карканье на пиру! Но те, в ком уже хмелем бродило время, чьи сердца уже были живы для чести, горели свободой, любовью и верой в судьбу своей отчизны, те знали твердо — кто спас Россию. Вот эта придворная че лядь? Дворянство? Известен был ответ Волконского царю, в то время как вражеские полчища угрожали самому сердцу отчизны — Москве, самодержец спросил его о чувствах дво рянского сословия: «Государь, я стыжусь, что принадлежу к нему— было много слов, а на деле ничего». Славные рус ские полководцы? Гений Кутузова? Но полководцы сами по себе бессильны. Россию спас народ, вот эти простые русские люди, которые возвращались теперь по домам после своего победного шествия от Москвы до Парижа, с гордостью за свою отчизну, с верой в свое счастливое будущее. И это их ожидало прежнее рабское существование.

Ц'

В ту осень 1814 года Лицей готовился к торжествам. Предполагался публичный экзамен, на котором приглашенные гости воочью могли бы убедиться в том, каких успехов до стигла новая, утвержденная царем система образования. К испытаниям по словесности ожидали самого Державина. Престарелого старца, славу екатерининских времен, можно было бы порадовать чтением его. собственных творений. Но не большей ли радостью для старика будет услышать голос мо лодого стихотворца, как бы наследника его гения? Кто же этот наследник? У профессора словесности Галича не было сомнений в том, кому по праву должна принадлежать честь выступить перед старым поэтом со своими стихами и тем утвердить славу Лицея. Галич, не колеблясь, назвал Пушкина. А ведь еще три года назад, когда Александр поступал в Лицей, он вовсе не первенствовал среди лицейских стихо творцев. Начитанностью он превосходил всех своих сверстни ков, о ней говорили с удивлением, с уважением, однако то варищи и профессора не сразу разглядели в нем истинного 21

поэта. Сочиняли в Лицее многие. Коротышку Илличевскогс с его гладкими стихами и куцыми чувствованиями прочил! тогда в Державины, «Егозе» отводилось более скромное место Но все это было позади. И уже позади был день, когдс Александр открыл однажды известный петербургский журна,/ и вдруг увидел в нем свое послание «К Другу стихотворцу» . . . Катится мимо их Фортуны колесо; Родился наг и наг вступает в гроб Руссо; Камоэнс с нищими постелю разделяет; К остров на чердаке безвестно ум и рает.. .

О горькой участи поэтов говорили эти стихи (которые тай ком от него отослал в журнал Дельвиг — верный друг), но радость впервые в жизни перелистнуть страницу и прочитать с е б я наперекор этим невеселым раздумьям была ни с чем несравнимая. На незабвенных их «пирушках» в комнате Галича превос ходство его давно уже было бесспорным. Товарищей и с а мого хозяина — «доброго» Галича пленяла живость его слов, вольное, такое естественное течение его стихотворной речи; он точно говорил стихами. Выступать на публичном экзамене в присутствии царедвор цев и академических знаменитостей должен был только он. Александр отказывался. Галичу пришлось уговаривать, по том просто вынудить у него согласие. О чем же был спор? То не была простая застенчивость, Пушкин с такой неохотой поддавался на уговоры по иной причине. Галич предлагал ему написать о д у — торжественное сти хотворение в истинно державинском вкусе: «Воспоминания в Царском Селе». Надо было описать этот пышный парк — свидетель славы екатерининских времен, помянуть военные подвиги тех лет и самого престарелого поэта — их певца, чтобы затем перейти к великим событиям, которым они — современники. Прославить подвиг русских армий — вот цель. В ту пору Пушкин писал послания друзьям — свободные, легкие раздумья в стихах, шутливые поэмы в подражание лю бимым им тогда Вольтеру и Парни. В одной из них — «Монах», не слишком пристойной, он зло издевался над церковниками, описывал «ослиные уши» царей, к восхищению одних и к яв ному неудовольствию других товарищей. Он подражал кое в чем Жуковскому, освободившему русский стих от книж ной пышности прошлого века, Батюшкову, который в плени-

| тельных своих элегиях простыми словами говорил о простых человеческих чувствах, собственному своему дядюшке Васи лию Львовичу, автору «Опасного соседа» — шуточной и тоже не очень пристойной поэмы, в которой однако была жизнь, живые, а ке книжные слова. Все высокопарное, искусственное, приподнятое на ходули, Пушкину всегда было чуждо. Державин был подлинный поэт. Могучей силы стихи его не могли не восхищать, и все же он принадлежал прошлому. Писать в его вкусе означало насиловать самого себя. Этим и объяснялась нерешительность Пушкина. Наступило 2 января 1815 года. Вновь просторный конфе' ренц-зал Лицея наполнили мундиры вельмож и ученых. Род} ственники лицеистов, приглашенные на торжество, составляли особую группу, среди них — и отец Александра. Сергей Львович был крайне взволнован предстоящим выступлением сына. Ждали Державина. Он приехал, и лицеисты ахнули его дряхлости. Ему шел тогда семьдесят третий год. Ради торже; ства поэт такж е облачился в придворный мундир, однако старческие его ноги были обуты в домашние, бархатные са пожки. Начался экзамен; один за другим, как при открытии Л и цея, воспитанники подходили к столу, накрытому красной тканью с золотой бахромой. За столом сидели самые почтен ные гости: обер-прокурор святейшего Синода, министр про свещения граф Разумовский, высшее духовенство и профес сора. Казалось, что старый Державин дремлет, подперев голову рукой. Вспоминая после впечатления этого дня, Пуш кин писал: «. . .лицо его было бессмысленно, глаза мутные, губы отвисли. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен по русской словесности. Тут он оживился: глаза заблестели, он преобразился весь. Разумеется читаны были его стихи, раз бирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостью необычайной. Наконец вызвали м ен я...» Он стоял от Державина в двух шагах. В том, что он чи тал, явно были слышны отзвуки державинской «громозвучной лиры», но еще более слышался в этих звучных стихах, пусть еще не окрепший, однако его собственный поэтический голос. Сонливость Державина как рукой сняло. Он вслушивался в описание «громкого века военных споров», где рядом с име нами Суворова и Румянцева прозвучало и его имя. Пушкин в эти минуты себя уже не помнил от волнения. Сердце (вспо минал он потом) билось с упоительным восторгом. А слова 23

все текли, одни образы сменяли другие: русская степь, дьш щаяся кровью земля, тени убитых, непрестанно соедини щиеся в воздушные полки, и уголь и пепел — развали] Москвы, и Россов меч, преследующий бегущих пришельцев. Он кончил, Державин вскочил с места, кинулся к нему слезами на глазах. Какое-то непередаваемое волнение охе тило товарищей Пушкина. Дряхлый поэт привлек к себе ку рявую голову юноши, он целовал его, тот вырвался, смуще ный и счастливый. Когда товарищи хотели его обнять, е уже не было в зале, он убежал. Никто не знает, где был < тогда: в своей ли комнатке на четвертом этаж е леж ал на п стели ничком, пряча в подушку счастливый смех, либо оди в пустом и темном классе стоял у окна, прижимаясь к стек, разгоряченным лицом, глядя как искрится под луной зимня белая, прямая как стрела д о р о га ... И никто в общем восторге так толком и не расслышал, ч же именно сказал растроганный его стихами семидесятитре летний поэт — тогдашняя гордость России. Одни говорил что, указывая на юношу, Д ерж азин воскликнул: «Я не умер! другие: «Вот кто заменит Державина». Так или иначе, но э' благословляющие слова были сказаны. А вечером, на обеде у министра, куда был приглашен отец Александра, произошел другой разговор. Граф, обр щаясь к Сергею Львовичу, сказал: «Я бы ж елал однако обр зовать вашего сына в прозе». Сергей Львович даж е не усп< ничего ответить — с такой пылкостью воскликнул Держави «Оставьте его поэтом!» Александр принимал похвалы, выслушивал в переска: все эти лестные для него слова, и ничего не подозревал, чч таится для него за этими выражениями общего восторга. С был счастлив, горд, надеж ды его окрыляли. А между те уже именно в эти дни судьба завязы вала один из тех узе. ков, длинная цепь которых девять лет спустя неумолимо пр] вела его в одиночество, в ссылку! Роковым образом связан торжество в Царскосельском дворце и псковская глушь, жа* кая комната в дедовском доме, за стенами которого дож дь, ветер, скрипы и стоны по-осеннему голых деревьев. Юноша, который декламировал на лицейском праздник свои стихи, был признан. Его поэтический дар был по д о ек инству оценен вельможами, близкими к престолу. Минист смотрел далеко, когда говорил: я хотел бы образовать ег в прозе. Он думал об историографе, о придворном летописц<

Державин ответил: оставьте его поэтом. Что ж, поэт был также нужен. Кто ж будет петь славу царей? Пушкин почувствовал эту требовательную руку, направ ляющую его, очень скоро. Через несколько месяцев он сооб щал в письме директору департамента народного просвеще ния: «Вашему превосходительству угодно было, чтобы я на писал пиэсу на приезд Государя Императора; исполняю ваше повеление.. .» Он сочинил эту пиэсу — славословие царю, все в нем возмущалось, однако отказ был немыслим. Теперь его не оставляли в покое. Нелединский-Мелецкий, поэт, такой же дряхлый, как Державин, сам приехал к нему в Лицей. Старый поэт уже не верил в свою поэтическую силу, он просил юношу Пушкина сочинить за него стихи на бракосочетание дочери покойного императора с принцем Оранским. Противоречивые чувства владели Александром: он был польщен, прославленный поэт прошлого века уступал ему, юноше, свою честь, и чужды были, претили ему те слова, которых от него ожидали. Но выбора в сущности не было, отказ — немыслим; через два часа, не больше, стихи были готовы. Вдовствующая императрица в багодарность прислала ему золотые часы. Он растоптал их каблуком. Стало быть, в са ком деле его хотели сделать придворным поэтом, из тех, которые спозаранку топчутся в прихожих вельмож! Подобной славы он не хотел и не искал. Все, все, что с детских лет выходило из-под его пера, по самой сути своей противостояло тому, на что его теперь толкали высокопо ставленные ценители его дарованья. Его влекла живая речь — от него требовали слов выспренних и ходульных. Он был вольнолюбив, от него требовали выражения официаль ных восторгов перед троном. Тайком передавали лицеисты друг другу злую эпиграмму на царствующего императора, царь там именовался запросто «Романовым» и «хромал голо вой»; имени автора никто не знал, и однако единодушно на зывали его имя — Пушкин. Ему приказывали славословить императорский приезд, а он в том же году писал: Я сердцем Римлянин; кипит в груди свобода; Во мне не дремлет д у х великого народа.

Это были полные искреннего чувства стихи; до сих пор ему еще не удавалось подняться до такого пафоса, такой 25

страсти, каждое слово падало, звеня, как бы отлитое из металла. Последняя строка «К Лииинию» звучала вещим предостережением: Свободой Рим возрос, а рабством погублен.

Этот год принес ему иную славу, которая в самом деле наполняла его сердце гордостью. Их, лицеистов, на шесть лет заперли в Царском Селе, их не пускали в Петербург, где кипела жизнь, шла борьба старой и новой литературных школ, о которой они знали только понаслышке. Там, в Петербурге, были Батюшков и Жуковский, любимые его поэты. И вдруг неслыханная вещь! Батюшков, только что вернувшийся вме-j сте с армией из европейского похода, сам явился к нему в Лицей, сам, восхищенный его стихами, принес ему свою, дружбу! Это было не единственное посещение. В Лицей приехал' Жуковский, чье имя уже гремело по всей России. В этот приезд Жуковский подарил ему книжку своих стихов, как равный — равному. А срок спустя, нежданно в классе появи лись трое московских гостей: дядюшка Василий Львович, князь Вяземский — поэт, еще молодой человек, и сам про славленный Карамзин — отец новейшей русской литературы. «Пари, орел, — сказал Карамзин, протягивая руку лицеисту Пушкину, — только не останавливайся». Александр вспыхнул, его ноздри раздулись, все видели его волненье. Дядюшка был очень горд племянником. Слава состояла не в том, что поэтический дар семнадца тилетнего лицеиста был замечен при дворе — что двор! Он был признан на самых вершинах современной литературы! А ему еще предстояло томиться в Лицее. Вяземскому (их дружба уже завязалась) он писал в Москву: «.. .целый год еще плюсов, минусов, прав, налогов, высо кого, прекрасного!.. Целый год еще дремать перед каф ед рой. . . Это у ж а с н о ... — Безбожно молодого человека держать взаперти и не позволять ему участвовать д аж е и в невинном удовольствии погребать покойную Академию и беседу губи телей Российского Слова. ..» В ту пору все самое мертвое, самое косное в литератур^, все, что цеплялось за поэтические пережитки прошлого века, собрал вокруг себя Шишков, адмирал и литератор; общество им возглавляемое, именовалось: «Беседа Любителей Русского Слова». Мракобесы не только литературные, но и политиче26

ские, бездарности и тупицы, — члены «Беседы» всюду усмат ривали «следы языка и духа чудовищной французской рево люции». Против «Беседы ополчился «Арзамас» — содруже ство писателей, смелых, жизнелюбивых, ненавидящих всяче скую мертвечину. Пушкин, запертый в Царском Селе, слал в Петербург арзамасцам свои воинствующие стихи и с завистью слушал рассказы об их собраниях. У них было весело, доставалось «Беседе», но подчас они не щадили и своих. Бедного Василия Львовича принимали в «Арзамас» с необыкновенной процеду рой; расшалившийся Жуковский тут уже себя в выдумке превзошел. Старого, толстого поэта, такого забавного в своем | неумеренном пристрастии ко всему французскому, начиная поэзией и кончая покроем фрака, заставили по началу преть ■ под целой грудой шуб, наваленных на него, и выслушать при \ этом пять актов трагедии по-французски, потом бродить с по вязкой на глазах, потом изображать из себя Аполлона, разя щего стрелой чудище «дурного вкуса». Василий Львович ; спустил стрелу, а мальчик, изображавший чудовище, выстре лил из пистолета. Простодушный поэт от испуга так и рухнул на пол! Пушкина приняли в «Арзамас» заочно. Ему дали прозвище «Сверчок», это, вероятно, означало, что и в лицейском своем затворничестве, он поет звонко, как сверчок за печью, не видимый никем. Томленье его по Петербургу, по вольной жизни, все воз растало. Впрочем на старшем курсе лицейская жизнь измени лась, теперь их не держали уже в такой строгости. Теперь в Царском Селе поселился Карамзин, и Пушкин был частым гостем у дружественного ему маститого писателя. Однажды у Карамзиных он встретил молодого гусарского корнета; их познакомили; фамилия гусара была Чаадаев. Высоколобый, бледнолицый, с проницательным взглядом серых глаз, этот двадцатидвухлетний юноша успел уже окон чить Московский университет и пройти с боями от Бородина до Парижа. Образованность, глубина его суждений были не обычайные. Подобно многим своим сверстникам, вернувшимся из европейского похода, он весь горел свободолюбивыми мыслями об отчизне, но то были не беспорядочные, а сосре доточенные мысли, искавшие стройного, цельного взгляда на мир, с какими Пушкин сталкивался впервые. Они потянулись 27

друг к другу — двадцатидвухлетний гусар и восемнадцати летний поэт. Друзья Чаадаева, все как и он, герои многих битв, как равного встречали Пушкина в своей казарме. Иной раз он пропадал у них всю ночь напролет, никакие дядьки, дворники или сторожа не могли ему помешать. К тому же среди лицей ских слуг у него всегда находились приятели, он был прост в обращении, его любили. У гусаров он чувствовал себя, как рыба в воде, приходил сам, приводил Кюхлю и Пущина. Тут легче дышалось, чем у Карамзиных, где обходительный Нико- [ лай Михайлович, уж не один год сочинявший «Историю госу- | дарства Российского», подчас бывал невыносим со своими рассуждениями о самодержавии. Однажды в споре Александр ему сказал: «Итак вы рабство предпочитаете свободе?» Карам-1 зин вспыхнул, они едва не поссорились. Не то — гусары. Одухотворенная дружба с ними не мешала веселью, и тут не было удержу ни в чем — ни в дерзких речах, ни в молодом дружном смехе. Спорили, мечтали вслух; Кюхля кипел; как| вулкан, умствовал вволю; Александр, воспламеняясь все более ! и более, читал им свои вольные стихи, восторги были шумными. Какая ясность виделась им всем в их общем будущем! Поутру друзья возвращались в Лицей через парк; трава, кустарники, все было свежее, умытое росой, и только царский дворец угрюмо смотрел своими непроницаемыми, точно тем*! ной озерной водой налитыми окнам и... 9 июня 1817 года их выпускали из Лицея. Снова было торжество, на котором присутствовали царь и почти все те же высокопоставленные лица, что и шесть лет назад. Из двадцати девяти лицеистов, судя по успехам, указанным 1 в его свидетельстве, Александр Пушкин был девятнадцатым; : успехи его были отличными лишь по двум предметам — ело- '] весности и фехтованию. Итак его выпускали в жизнь — пускай хоть в чине к о л - 1 лежского секретаря (самый младший чин по служебной лест нице). Но грусть охватила его перед разлукой; было жаль ] друзей, д аж е самых стен их «республики», с которой так сроднился. Спели в зале хоровую прощальную песнь на слова, ] сочиненные Дельвигом, и разошлись укладывать вещи. Александр .обошел все уголки Лицея. Кое-где на стенах (особенно в карцере!) виднелись еще набросанные егорукой строчки стихов — первые строчки «Руслана и Людмилы» — 28

_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ 5_ _ _ _ _ _ _ _ —

______ -

. « t o - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -- - - - - - - - - - - - - - - - - - -

' поэмы, им начатой незадолго перед выпуском. Он не стал их стирать. Какая-то частица его существа навсегда оставалась < здесь, пусть остаются и эти строчки. После обеда стали разъезжаться, прощаниям не было i конца. Еще и еще раз просили его перечесть «Кюхельбекеру», ■ только что сочиненные им стихи, где он восклицал: «Свято* му братству верен я!» И ко всем ним, лучшим его друзьям, собратьям по «республике», шутливое обращенье: Равны мне писари, уланы, Равны мне каски, кивера, Н е рвусь я грудью в капитаны И не пойду в асессора. Друзья! Немного снисхож денья — Оставьте красный мне к ол п ак .. .

Красный славный колпак мятежной Франции, он присут ствовал в их мыслях и при расставании! Кюхля, Виленька Кюхельбекер не выпускал друга из объятий, больной Жанно (он один оставался в Лицее — выздоравливать) смотрел на него серьезными и ласковыми глазами. После обеда выехал и Пушкин из Царского Села, и с Пул ковских высот, далеко-далеко внизу, на вечереющей равнине [ открылся ему Петербург — прекрасный, многолюдный город, в который неодолимо он тянулся всей силой своих мечтаний. Город был едва различим в сизой, протянувшейся по краю го ризонта, поволоке, и только купола и шпили ослепительно блистали отраженным солнцем. 4 Петербургская жизнь превзошла его ожидания. Прием, который ему оказали друзья, ему и не снился. Выпуск Пуш кина из Лицея арзамасцы праздновали, как свое торжество, родной отец не мог радоваться более, нежели рад был Ж у ковский, встречая «Сверчка» в Петербурге. Родители его снимали квартиру близ Калинкина моста, в отдаленной части города — Коломне. С четырехбашенного, украшенного цепями моста открывался морской простор; купеческие корабли — галиоты и шхуны стояли за мостом, их мачты со свернутыми парусами видны были из окон. Обилие речных вод, бесчисленные каналы (которые, в соче тании со строгими зданиями, и создавали по мнению 29

‘

Батюшкова особенную красоту северной столицы), петер бургское небо, не угасающее в эту пору даже по ночам — чудесный разлив ночного света, все это было пленительно. В тихой Коломне можно было бы без помех приниматься за труд — начатую свою поэму, но какое там! Юношу, шесть лет томившегося в царскосельском заточении, с первых же дней захлестнула шумная и многообразная петербургская жизнь. Служба ему не докучала. Пушкин, по выходе из Лицея, намеревался вступить в конную гвардию, по примеру своих новых царскосельских друзей, однако Сергей Львович реши тельно отказал ему в этом намерении,— не позволяли средства. На гвардейский мундир пришлось махнуть рукой, да и без особого сожаления. Коллежского секретаря Александра Пуш кина зачислили в должность в коллегию иностранных дел, он принял, как положено, присягу, и его отпустили с миром домой. Служба только числилась за ним, на самом же деле он был свободен. Его точно подхватило ветром. Перед ним радушно растворялись двери гостиных и каби нетов самых образованных, самых известных людей столицы. В Лицее он думал, что достаточно будет ему попасть к друзьям-арзамасцам и общение с этими одинаково с ним мысля щими людьми сполна утолит его душевный голод. «Арзамас» в самом деле был чудо как хорош. В красном колпаке (так требовал устав) он прочитал вместо надгробного слова мерт вецам из «Беседы» свои сочиненные к случаю стихи. Жуковский вел очередной протокол. Этот мечтатель, поэт потусто ронних миров, отец всех ведьм и чертей в отечественной поэзии, был неистощим в своей резвости и выдумках. «Кри тика Арзамаса, — говорил он, — должна ехать верхом на галиматье». И они напропалую издевались над «Беседой», съедали всякий раз (таков опять-таки был устав) непремен ного арзамасского гуся, было забавно, непринужденно и вме сте с тем чего-то нехватало на душе. Нет, одним литературным острословием сыт не будешь. Одни и те же литературные разговоры и настроения, это то же своего рода плен. Он хотел жить шире. В эту пору по вечерам «маленького Пушкина» (так с ла ской называли его друзья) можно было встретить в обществе самых различных людей. Он ненавидел одних, восхищался другими и непреодолимо тянулся к людям. 30

Он бывал у Оленина — президента Академии Художеств, у которого собирались литераторы самых разных направле ний. С некоторым удивлением знакомился он с молодыми литераторами, в содружестве которых был и его лицейский друг — милый Виленька, Кюхля. Узнавая их ближе, с удив; лением замечал, что пристрастие к строгому, торжественному стилю, какое отличало этих молодых людей, вовсе не озна чает непременного мракобесия и ретроградства. Грибоедов и Катенин — заправилы этого кружка не скрывали своего поли тического свободомыслия. И он не отвернулся от них, как по добало бы правоверному арзамасцу, напротив, сам пришел к Катенину домой, протянул трость и сказал: «Побей, но выучи». Но все это были литературные встречи, литературные споры и разговоры, а он тянулся к иному. Петербургское общество, все, в ком билось живое сердце, попрежнему вол новались ожиданием «великих перемен». И «Арзамас», и «чердак» Ш аховского, и великосветский литературный салон Оленина равно стояли в стороне от главного движения жизни. Вот он сидит на очередной субботе у Ж уковского. Весеi ло, шумно, все уже отвалились от гуся. Александр Иванович Тургенев, «арзамасский опекун» по прозвищу «Эолова арфа», — человек влиятельный в высоких сферах и вместе с тем на редкость сердечный, заботливый к Пушкину, как к родному, наелся и благодушествует. Это про него, доброго толстяка, сказано Жуковским в одном из протоколов: Нечто пузообразное, пупом венчанное, вздулось, Громко взбурчало, и вдруг гармонией Арфы стало бурчанье.

Забавно? Очень. Но на душе все же пустота и холодок. И тогда начинает говорить Николай Иванович Тургенев, брат «Эоловой арфы», в строгих, без улыбки, глазах которого так и светится беспокойный разум. О крепостном рабстве, которое унижает достоинство русского государства и терзает русский народ. О внутреннем положении России, которое невыносимо. О лживости и безответственности верховной власти. О том, что для арзамасцев прошла, пожалуй, пора беззаботных литературных забав и время требует другого: широкой проповеди их общественных мнений. Надо издавать журнал, который руководил бы обществом, вот — цель. 31

Все соглашаются, но особого увлечения не заметно ни в ком. Поэзия роднит этих людей, но не политическая идея. Их духовный отец Карамзин — искреннейший сторонник само державия, тогда как их молодой собрат Николай Тургенев... Впрочем, о нем ничего доподлинно не известно. Слухи о тайных революционных обществах самые смутные. Где они, эти люди? Кто они? Тургеневы жили на Фонтанке против Михайловского, ина че Инженерного замка. С той самой ночи, когда заговорщики задушили деспота — императора Павла, замок обезлюдел, обветшал; поросли сорными травами рвы, окружавшие угрю мую громадину, ни один огонек по ночам не зажигался в его окнах. Пушкин, бывая у своих друзей Тургеневых, подолгу смотрел из окна на заброшенный замок. Вот тогда и роди лись эти строки: Самовластительный злодей Тебя, твой трон я н ен ав и ж у.. .

Ничто, написанное им до того, не встречало такого вос| торга, как «Вольность», ода, первая мысль о которой пришла к нему при взгляде на этот «пустынный памятник тирана, забвенью брошенный дворец». Ее заучивали наизусть. Читали в гостиных и в казармах, на студенческих чердаках и в уни верситетских аудиториях. Записывали и переписывали с чу жих слов, иной раз безбожно перевирая строчки, и те, кому еще ничего не говорила .фамилия П у ш к и н , запоминали ее с этих пор раз навсегда. Все отголоски гневных разговоров, которые слышались в разных кругах столицы, как бы в неком сгущеньи, с утроенной, с учетверенной силой звучали в этой оде. Смутное недовольство находило в ней свой язык — явный и пламенный язык мятежа, язык борьбы. Сжа тый, взволнованный стих взывал не просто к разуму, он будил чувства, наполнял душу отвагой. Тираны мира! трепещите! А вы муж айтесь и внемлите, Восстаньте, падшие рабы!

Друзья, такие как Чаадаев, как Пущин, как младший Тургенев, обнимали поэта. Он не первый в России заговорил стихами о вольности. Первым поднял свой голос против веко-! вого угнетения Радищев, и у него была ода «Вольность», но разве звучала в ней такая поэтическая сила, такой напор страсти, гнева и обличения?

.32

И кто ж е он — автор этих не просто вдохновенных, но \ вдохновляющих строк? Восемнадцатилетний юнец, шаловли вый, веселый, совсем мальчик с виду, невзирая на модный фрак и шляпу «Боливар» с широченными полями. (Фрак-то был модный, а башмаки стоптанные, отец отказывал в новых по причине стесненных средств, предлагал носить свои, шитые чуть не при Екатерине). Да знал ли он сам про себя, что за драгоценность его поэтический дар? Знал. Чувствовал, как слова все более и бо лее подчиняются ему. Ж уковский, прочитав последнее его по слание, говорил Вяземскому: «Чудесный талант! К акая сила! Он меня мучит своим даром, как привидение!» И еще другое знал про себя: подобно тому, как все могущество Черномо ра — в его бороде, так все его могущество в людях. В живом общении с людьми, чьи мысли, надежды, мечты, самая жизнь принадлежит родине. С такими, как Тургенев и Чаадаев. С такими, как младший Раевский — сын героя и сам герой, тот самый, что ребенком шел вместе с отцом на враж е ские батареи. С такими, как друг его лицейских лет Жанно, Пущин, странно изменившийся после выпуска из | Лицея. Пущин теперь был сдержан куда более против прежнего, в речах его наблюдалась какая-то особая собранность и зре лость мысли. Когда искрометный задор «Егозы», необыкно венные его стихи хмелем ударяли ему в голову, Пущин вдруг становился прежним, казалось, что он хочет что-то сказать, доверить другу, и вдруг — одно неосторожное, легкомыслен ное слово и весь он вновь уходил в себя. Выговаривал Але ксандру за его дурачества, о которых говорили все, обнимал и прощался. Пушкин угадывал, что друг его Ж анно связан с тайными обществами. Причина его скрытности — здесь. Но почему он не доверял ему? Это было горько. Еще резче, чем Пущин, нападал на него Чаадаев. Мысли тель-гусар пытался научить его мыслить логически, образо вать его кипучий разум, обратить его на поиск стройной и всеобъемлющей системы политических взглядов. Навещ ая Чаадаева в «Демутовом трактире» (гостиница на Мойке), Пушкин оставлял за дверью всю свою резвость. Сидел, слу шал друга тише воды, ниже травы. Но лишь выйдет за дверь — прощай философия! Прощай логика, которой обучали гусара ученые немецкие профессора! 3

В. .Воеводин.

Молодое веселье било из него через край. Жуковскому, который жил летом в Царском Селе, он поздним вечером при-, вез новую главу своего «Руслана», прочел, тот ахнул, похва лам не было бы конца, только гость после серьезного разго вора вдруг стал представлять из себя обезьяну, потом какуюто «собачью комедию», словом, дурачился до трех часов ночи, как малый ребенок. Он ронял стихи по любому поводу, показавшемуся ему достойным. Ж уковский не пошел в гости, — с вечера съел лишнего, к тому же нежданно навестил Кюхельбекер, — и вот уже готова новая шутка. За ужином объелся я, Д а Яков запер дверь оплошно — Как было мне, мои друзья, R* К юхельбекерно, и тошно!

Вильгельм был в совершенном неистовстве, урезонить его было немыслимо, они — стыдно сказать — стрелялись. Кюхля выстрелил первым и не попал, а Пушкин швырнул в снег пистолет, обнял друга и потащил за собой чай пить. День был морозный. «Что из головы этой лезет! — писал после Тургенев в Москву. — Ж аль, если он ее не сносит»... Но шалости — шалостями, а мысль его зрела. Больной,Г с обритой наголо головой, выздоравливая после злейшей горячки, читал он только что вышедшие из печати восемь томов «Истории государства российского». Он наслаждался образами родной старины, которые впервые, по существу, от крыл Карамзин русскому обществу, описаниями великих под-1 вигов народа и великих его испытаний. Но нельзя было заблу- \ ж даться в главной идее Карамзина, труд его открывался словами: «История народа принадлежит царям». Такие слова требовали ответа. И опять по рукам пошло; гулять насмешливое четверостишие. В его «Истории» изящность, простота Доказывают нам без всякого пристрастья Н еобходим ость самовластья И прелести кнута.

Ненависть его к самодержавию была безудержна. Если < еще в годы великой всенародной войны он иногда готов был простить царствовавшему императору его лицемерие, его под- < лость и коварство (давно уже шел слух о том, что убийство ( I

34 Г

)и Павла не обошлось без участия самого наследника), то теперь у него не было никаких обольщений. Царь был двуязычен, ю труслив перед народом и ненавидел свой народ. Его речь на ю открытии польского сейма, где он нагородил полякам турусы 1И на колесах, договорился чуть ли не до конституции, была лжива от начала до конца. «Рождественская сказка» («Но^ эль») —- назвал Пушкин сочиненные им на этот случай стихи, ej 1 . [

,/ I , I ЧИ 1

\ь

Ура! В Россию скачет Кочующий деспот. Спаситель горько плачет, А с ним и весь народ. «Узнай, народ российский, Что знает целый мир: И прусский и австрийский Я сшил себе мундир. О, радуйся народ: я сыт, здоров и тучен, Меня газетчик прославлял; Я ел, и пил, и обещ ал — И делом не и зм уч ен .. .

s !•

Стихи расходились, как прокламации. Сами ли почитатели этих дерзких строф, откровенно обвинявших самодержца, рас- пространяли их или тайные общества способствовали их расj пространению в своих политических целях? Пушкин ничего, ничего не знал об этих тайных подрывателях престола, тай ными они оставались и для него. Однажды он ненароком пришел к Тургеневым и застал там многочисленный кружок гостей. Тут были и друзьяарзамасцы: Вяземский, Никита М уравьев, и «наши», лицейские — профессор Куницын, Маслов, Пущин. Все сели вокруг большого стола, что-то готовилось. Николай Тургенев обратился к присутствовавшим с приветственным словом. Он сказал: «Только соединение людей в одно целое может дать усилиям каждого силу и действие». Пушкин насторожился. Здесь, видимо, люди не только говорили, но действовали или собирались действовать. Тургенев предлагал приступать к изданию журнала, все статьи кото рого «должны иметь целью свободомыслие». М аслов, лицей ский товарищ, прочел свое статистическое сочинение, ко торое развивало идеи Куницына. Книга профессора «Опыт о налогах» только что была конфискована правительством, это был яростный, обоснованный цифрами протест против кре постничества.

; 3*

На этот раз Пущину было трудно отбиться от своего дру- I га. Во время чтения Сверчок стиснул его плечо. — Ты что здесь делаешь? — спросил он топотом. — Нако- 1 нец, поймал тебя на самом д е л е . Потом он увлек его в угол и стал допытываться, мол, пере- I стань скрытничать, верно это ваше общество в сборе? — Пожалуйста не секретничай, любезный друг, право это I ли на что не похоже! It В голосе его звучала обида, он поминутно вспыхивал, I говорил, что давно уже ищет путей в это общество и кто же, | как не самый близкий друг может его ввести туда? Но друг I и на этот раз ответил ему незнанием. Что же касалось настоя- I щего собрания, на которое случай привел Пушкина, — оно и I впрямь не было тайным. Впрочем одно общество раскрыло перед ним свои двери. | Собирались у Всеволожского, богача, камер-юнкера. . Над большим круглым столом висела зеленая лампа. Так общество и называлось: «Зеленая лампа». Новичок давал при вступле нии клятву: в застольных разговорах не стесняться ничем и хранить гробовое молчание о том, что происходили что гово рится на их собраниях. Здесь бывали люди такие как Федор Глинка и Трубецкой — искатели политической правды. Но еще больше — п р о с т о ^ молодые и образованные люди, такие, которые разгулу пред почитали пирушки, сопровождаемые стихами, разговорами о поэзии и о театральном искусстве. Д а и не только о поэзии и о театральном искусстве. Здесь, «между лафитом и клико»,! раздавались гневные речи: Н асчет глупца, вельможи злого, Н асчет холопа записного, Н асчет небесного царя, А иногда насчет земного.

Кюхельбекер отказался войти в «Зеленую лампу». Сочета-1 ние шампанского с якобинским колпаком, колоды карт с про-1 клятиями деспотизму ему были не по нраву. Пушкин временами! у Всеволожского дневал и ночевал. «Лампа» в ту пору запол няла едва ли не все его существование. «Руслан» был опять» отложен, только стихотворные мимолетные послания нювььм друзьям, вот все, что могла ему подсказать тогдашняя ж и зн ь _ Но поэтическая его сила не убывала, а росла. Батюшков, его! строгий судья, прочитав одно такое послание, воскликнул, как!

передавали после свидетели, с у д о р о ж н о с ж а в л и с т о к : «Боже, как стал писать этот сорванец!» Только нездоровье возвращ ало его к неоконченной поэме. Нездоровье, да время от времени уединение в Михайловском. Впервые он посетил Михайловское тотчас по выпуске из Лицея. Сельская простота очаровала его, первое впечатление от полей и дубрав, от радушия соседей было отрадным. Через два года он вернулся в деревню. Все ему показалось иным и сам он был иным. К негодованию окрестных помещи ков бродил он по ближним деревням, запросто, за руку здо роваясь со знакомыми мужиками, присматриваясь не только к «бесконечному М'иру полей», но и к крестьянскому труду на полях. Няня, Арина Родионовна, вспоминала покойных дедов. Провинившихся мужиков из дедовского кабинета выносили на простынях замертво. Стихи, которые Пушкин привез из этой своей поездки в деревню, никак не походили на все то, что писали до сих пор поэты о сельской благодати. З д есь барство дикое, без чувства, без закона, Присвоило себе насильственной лозой И труд, и собственность, и время земледельца. Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам, Здесь рабство тощ ее влачится по браздам Неумолимого владельца. . .

Куницын в своем ученом «Опыте о налогах» доказывал с цифрами бедственное положение крепостного крестьянства. Рассказывали об отставном штабс-капитане Якушкине, кото рый сам вызвался освободить своих крепостных, и верховная власть отказала ему в разрешении. Об уничтожении рабства говорили как о насущнейшей перемене, рабство уничтожали в ученых статьях и примерами личного благородства. Но эти стихи — они как бы в стократном сгущении выражали все то, чем жило передовое русское общество. Они волновали сердца, возбуждали воображение, размноженные в списках, заучен ные наизусть, становились сразу же достоянием самых широ ких кругов, из столицы переносились в глубины России. Третий год петербургской жизни «Сверчка» подходил к кон цу. Если бы собрать все списки, все рукописные альбомы, в кото рых разошлись его «Вольность», «Ура! В Россию скачет кочую щий деспот», убийственные эпиграммы на Аракчеева, чья зло37

вещая тень уже легла на всю русскую жизнь, общий счет превзошел бы, пожалуй, любое типографское издание. В са мом деле, этот мальчишка «наводнил всю Россию возмути тельными стихами». Он вел себя будто в неведении, что с у - 1 ществует министерство двора и при нем «Особая канцелярия». I Так больше продолжаться не могло, катастрофа была J неминуема. И она подошла, но какая неожиданная! 5 У всех, кому только дороги были слова «свобода» и «на- I род», в эти дни не сходили с языка последние вести о рево- I люции, победившей в Испании. Николай Тургенев в кружке I своих друзей славил испанский народ и испанскую армию, I объединившуюся с народом. Ч аадаев письмом сообщал брату I эту счастливую новость, заключая ее так: «Вот прекрасный I довод в пользу революции!» В Пушкина точно бес вселился. Он открыто в публичных I местах славил вождей революционных испанцев Риего и Кви- I рогу. В эти же дни пришло другое известие: студент Карл I Занд кинжалом заколол агента и ставленника царского пра- I вительства «немца Коцебу». Волны мятежа все ближе под- I катывались и к престолу русского самодержца. Пушкин, I кто бы ни был возле него, с восхищением говорил о подвиге 1 Занда. Мистик, шпион, царский прихвостень Стурдза, кото-1 рого такж е приговорили к смерти революционные студенты I Германии, бежал их мщенья, — Пушкин заклеймил его эп и -1 граммой, которая стоила кинжального удара. Он бил и в с а - 1 мого царя. «Холоп венчанного солдата» начиналось это чет-1 веростишие. Мир волновался. В мире происходили события, которые ! свидетельствовали о нарастании революционных бурь. В марте I был убит герцог Беррийский, потомок казненного народом I французского короля и родной племянник нынешнего, которого! союзники подарили французам взамен Бонапарта. Герцога! убил парижанин, простой ремесленник Лувель. Газеты описы-1 вали хладнокровие «преступника», из Парижа в Петербург I посылали его литографированные портреты. Пушкин достал себе один такой портрет. На его полях он I написал всего лишь два слова: «Урок царям». Вечером его I видели в театре. Он расхаживал в антракте по залу, хохотал, I

показывал друзьям и знакомым литографию со своей н ад писью. То, что он при этом говорил, было верхом дерзости, десятки людей слышали его слова. Да, он не скрывал своих мыслей. И в новых и новых списках расходилась в эти дни по рукам его ода «Вольность», страстный призыв «Восстаньте, падшие рабы!» сливался с об щими возгласами в честь победившего испанского народа, в честь мужественных патриотов, французов и немцев,— мстителей за бесправие сво^х соотечественников. Сотни и сотни людей, в петербургских гостиных и в захолустных воинских гарнизонах, читали его вдохновенные, полные надежды слова, обращенные к другу, к Чаадаеву, не названному им: Товарищ, верь: взойдет она, Зв езда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, И на обломках самовластья Напишут наши имена!

Если и звучали в русском народе голоса тайных револю ционных обществ, его одинокий голос звучал с еще большей силой. Выходка с портретом Лувеля — это было мальчишество, но поэтический его дар — то была угроза, мимо которой нель зя уже было пройти. «Особая канцелярия» вступила в свои права. Была середина апреля, когда на квартиру Пушкина у Калинкина моста явился незнакомец. Посетителя встретил Ники та Козлов, дядька Пушкина, служивший ему с детских лет, еще в Москве. Незнакомец осведомился дома ли Александр Сергеевич, отсутствием его ничуть не огорчился и сразу же без околичностей приступил к делу. Он предлагал Никите пятьдесят рублей за то, чтобы тот дал ему с собой на одну только ночь сочинения его барина. — Мне не для чего-нибудь, ты не подумай, братец, — гово рил он, суя старику ассигнацию. — Я просто так, почитать хочу. Ассигнация Никиту Козлова оне соблазнила, посетителя он в квартиру не пустил и, как тот его не улещивал, сочинений Александра Сергеевича ему ее дал. Так Пушкину он и доложил. Все было ясно: охота началась, псы спущены. В ту ночь Пушкин до поздна перебирал свои рукописи; все сжег, что пахло крамолой. Печь топилась долго.

,39

Утром, когда он еще спал, начальник петербургской поли ции с нарочным предписал ему незамедлительно явиться к генерал-губернатору. Он сам не щадил себя, и все же им овладело некоторое смятение. Гнев самодерж авия страшен. Русская литература узнала это еще четверть века назад, когда в крепость, за решетку пошли Радищ ев и Новиков — первые свободолюбцы. Он вышел из дому в раздумье. Был один человек, который мог ему помочь, хотя бы советом. Это был Федор Глинка, сам . поэт, а по службе чиновник, состоявший как раз при особе генерал-губернатора. Они встретились на улице. — Я шел к вам, — сказал Пушкин. — Меня требует к себе Милорадов'ич! Я не знаю, как и что будет, не знаю, как дер ж ать себя с ним. Посоветуйте мне. Глинка заметил его бледность и отсутствие улыбки, обыч но освещавшей его лицо. Стихи, из-за которых поднялось дело, он хорошо знал и сам был их восторженным почитателем. Вызов к Милорадовичу сулил мало приятностей, расчет мог быть только на то, что генерал великодушия не лишен, а поэт произведет на него отрадное впечатление. Пушкину он так и сказал: — Идите прямо к генералу и безо всяких сомнений. Он не употребит во зло вашего доверия. Я же буду у него часа через три. Коллежского секретаря Александра Пушкина ввели в гу бернаторский кабинет. Как ни владело им сейчас беспокой ство, однако он подивился необыкновенным вкусам владельца: всюду стояли турецкие диваны, во множестве висели зеркала, отпечаток какой-то изнеженной восточной роскоши леж ал на всем окружающем. Сам губернатор вышел к нему закутанный по-бабьи в какую-то пеструю шаль, наряд, нелепый на этом боевом генерале, прославленном герое минувшей войны. Все это успокаивало: человек с такими причудами — во всяком случае человек, а не злое животное, как Аракчеев, чей идеал — всеобщая казарма. — Мне приказали, — сказал Милорадович, — взять все ваши бумаги. Разумеется у вас их нет при себе. Я вынужден распорядиться полицмейстеру немедленно опечатать вашу квартиру. В эту минуту Пушкин уже вполне владел собой. Запи раться, скрывать повсеместно известные его стихи, было бес-

смысленно. Когда он ответил, светлый его вид даж е удивил губернатора: — Граф, не трудитесь, мои стихи сожжены, вы ничего не найдете у меня на квартире. Но если вам угодно, все найдется здесь. — Тут он указал на. свой лоб. — Прикажите подать бумаги, я напишу все, что когда-либо было написано мною и не появилось в печати. — А, это по-рыцарски! — воскликнул Милорадович. Подали бумагу, Пушкин сел к столу. Он писал и писал, на казенные листки генерал-губернаторской канцелярии ложились строки «Пока свободою горим, пока сердца для чести ж ивы .. .»; он записал все, кроме одной своей эпиграммы, где самодержец был помянут так, что выражения «кочующий дес пот» и «венчанный солдат» еще могли бы сойти за выражения слабые. — Завтра, — сказал Милорадович, — я отвезу ваши стихи государю. Когда он вышел от губернатора, весть об его вызове уж облетела друзей. Искренние, преданные ему всей душой, они пришли в уж ас при мысли об угрожавшей ему Сибири. Глинка встретился с Гнедичем, и тот, узнав о случившемся, за плакал, бросился к Оленину, влиятельному при дворе, просить его спасти поэта. .Было около полуночи, когда Ч аадаев вне себя прискакал к Карамзину, умоляя его употребить все свое влияние на императора, спасти Пушкина от Сибири. На другое утро Пушкин сам явился к Карамзину. Чеготолько не наговорил ему старик! — Если ты не исправишься, ты будешь чортом еще до отбытия своего в ад! Он требовал от Пушкина честного слова: не писать ничего против правительства. Иначе он не мог встать на его за щиту перед царем. Сошлись на двух годах, Пушкин пору чился своим словом за два года молчания. Но что скаж ет царь? Милорадович (так после рассказывал Глинка) был во дворце на следующее утро, он принес с собой все стихи, на кануне записанные Пушкиным. Страшно было подумать, как царь, в натуре которого совместились и мелочное мстительное самолюбие и припадочная вспыльчивость, унаследованная от отца, будет своими глазами читать этот поток гневных обли чений.

1 | ) /

—- Государь, — сказал М илорадович,— здесь все, что ра зошлось в публике, но вам лучше этого не читать. Когда он рассказал о «рыцарском» поступке Пушкина, царь спросил: — Что же ты сделал с автором? — Я? Я объявил ему от имени вашего величества проще ние. Это была хитрость, никакого прощения он не объявлял, сказал так из сочувствия к поэту, полагая, что царь молча согласится с ним. Но царь насупился. — Не рано ли? Итак, никакого прощения. Император не собирался про щ ать оскорбления верховной власти, однако медлил с реше нием. Потянулись невыносимые дни ожидания. Д аж е легкомыс ленный, равнодушный к сыну Сергей Львович места себе не находил, плакал и обивал пороги у Карамзина, у Ж уковского, у всех, кто мог повлиять на исход дела. И вот решилось: коллежскому секретарю Александру Пушкину надлежало покинуть Санкт-Петербург, его направ ляли в распоряжение главного начальника колонистов ю ж ного края России. К этому — подорожная и тысяча рублей, которую следовало получить по месту службы. С собой он вез сопроводительное письмо начальнику ю ж ного края генерал-лейтенанту Инзову, подписанное статс-сек ретарем коллегии иностранных дел Нессельроде. Писал письмо второй статс-секретарь Каподистрия, человек благорасполо женный к нему, и вот отчего горькой лаской дышала эта к а зенная бумага: «. . . Нет той крайности, в которую бы не впадал этот несчастный молодой человек, — как нет и того совершенства, которого он не мог бы достигнуть высоким превосходством своих дарований. .. Судьба его будет зависеть от успеха в а ших добрых советов». Долгий предстоял ему путь, но сборы были не долгими: белье, книги, рукописи. .. Он уложил в чемодан поэму, кото рую закончил, наконец, месяц назад. В день окончания «Рус лана и Людмилы» Ж уковский подарил ему свой портрет, над писав: «Победителю ученику от побежденного учителя... 26 марта 1820». Д а, победителю! Так говорили все. Мир на родных преданий, этот неиссякаемый родник живой воды, ко торый он открыл своей поэмой, шутливый его стих, переме-

каемый строфами, насыщенными подлинным драматическим ?увством, все это была победа, которой он начинал новую страницу в истории русской поэзии. Праздновать его успех, печатать его поэму теперь будут без него. А он — «победи тель ученик» — в это время будет трястись на перекладных где-нибудь между Могилевом и Кременчугом. . . Было раннее утро — час дворников и молочниц. Подали к подъезду коляску. Никита снес чемоданы, сам сел на облу чок рядом с ямщиком. Петербургские улицы на безлюдье казались еще прямолинейней, строгая красота зданий — еще строже. Пушкин велел ехать не к заставе, а по началу на Мойку, в Демутов трактир. Но Ч аадаев спал еще крепким сном. После, уже издалека, Пушкин отвечал письмом на упре ки друга, с которым так и не попрощался: «Мой милый, я за ходил к тебе, но ты спал, стоило ли будить тебя из-за такой безделицы». Потом, на Владимирской, в коляску сел Дельвиг. Вдвоем с Дельвигом они выехали за заставу. Не было при разлуке нарочитой веселости, которую подчас подсказывает дружба: никто не старался казаться веселым, беспечным, оба, зад у мавшись, молчали. С Пулковских высот вновь открылся П е тербург, весь пепельно-розовый в утреннем свете, и — уже позади, уже как бы в воспоминании. Дельвиг проводил друга до Царского Села, там, близ Лицея, они крепко обнялись и простились. Надолго ли? Кто мог знать. И вот пошли мелькать верстовые столбы, потянулись поля, курившиеся легким паром на солнце, и бледно-зеленая дымка дальних перелесков. Версты и версты одна и та ж е картина, навевающая грусть: конь, соха, да пахарь на пашне, грачи, важные птицы, неспешно выступающие по свежей борозде, да трепыханье жаворонков в ясном небе, да при дороге босо ногая белоголовая детвора, из-под ладони провожающая взглядом путешественника. Кто таков? Куда он? Зачем он? По какой надобности? А он и сам бы не мог сказать — куда и зачем и что ожи дает его в той дали, где над косогором бредут ленивые, круг лые по-весеннему облака. Д а и от прошлого немного остава лось при нем: несколько рукописей на дне чемодана, несколько книг, да Никита, дядька, на облучке рядом с ямщиком. Д ре мал Никита, свеся голову на бок. Стал дремать и Пушкин, откинувшись в угол коляски, по самый лоб запрятав лицо в воротник шинели.

[

6 Как удивительна жизнь! Он ехал с отчаянием в душе i тоску, на прозябанье в южном захолустье, а жизнь пригот вила ему на первых порах сущий праздник. Обиды недавш дней утратили свою горечь, в смене новых впечатлений дун точно обновилась. Вот память рисует приднепровский городок, Екатерин! славль, весь в садах, весь из выбеленной глины. Пылищ духота, убогие корчмы; обитатели смирительного дома, а попр< сту говоря, арестанты, колодники, по улицам просят п< даянья, — обычай удобный, облегчающий казне с о д е р ж а т острогов на Руси. Таков центр всего южного края. Генерал-лейтенант Инзов — высшая власть на весь ю гквартировал в потемкинском дворце. Заслуженный воин ок; зался пожилым человеком с мечтательно-голубыми глазами на редкость добросердечным, ссыльный коллежский секретар и не чаял встретить в нем такой поистине отеческой заботл* вости. Инзов («Инзушка», как вскоре он его мысленно окр( стил) не стал ему досаж дать ни службой, ни наставлениям! справедливо угадав, что присланный в его распоряжение мс лодой человек душевно очень измучен и нуждается, прежд всего, в покое и в полной личной свободе. Д ля начала не та уж плохо, но на что свобода в этой дыре? Только и был страдой любоваться величественным бегом Днепра, кострами разожженными на уплывающих к низовьям плотах, да три четыре раза на день барахтаться в еще холодной весенне] воде. Лихорадка — петербургское наследство — не замедлил напомнить о себе после этих купаний. И вот — «М андрыковка», слободка над Днепром, в кото рой он снял себе глиняный нищий домик, и он лежит в жар] и в бреду на грубом, из досок сколоченном диване и никои нет около него, кроме Никиты. Д а недописанные стихи hi столе, да кувшин прохладительного питья с ломтями лимона,всего и лекарств. Неплохо для начала захватить злейшую го рячку, ни на что не надеяться, ничего не ж дать, как вдру! распахивается дверь и на пороге товарищ — Николай Раев ский! Раевский, какими судьбами? Вот случай!.. Но то бы. вовсе не случай. Товарищ ехал с отцом и с младшими се страми на Кавказ, на Горячие воды, и еще в Петербурге i кругу их общих друзей было решено, что он разыщет Пун* 44

шна по пути. И сразу же появился лекарь; жар за ночь спал; ггром больной был уже на ногах, осунувшийся, небритый, и счастливый выше м ер ы .. . Вот в памяти открывается бескрайняя степь, испещренная тенями облаков, колыхание трав, низкий полет стрепета, подж ого с гнезда, дрожание нагретых воздушных струй в от даленье. Ехали через степь в двух каретах и в коляске: сам генерал Раевский — «слава наших дней», Николай, его сын, две младших дочери Мария и София с няньками и с англий ской мисс, да слуги. Лихорадка не проходила. Полуденная степь дышала зноем, как печка, а его трясло, знобило; гене рал посадил его в свою карету. Впрочем, сухой степной воз дух и хинные порошки сделали свое дело, через неделю он в самом деле был здоров. И все, что было дальше, пока он не разлучался с этой семьей, было счастьем. Прежде всего — сам генерал, Раевский-старший. Как не любить людей, когда на свете существуют такие люди, как этот пятидесятилетний воин, прямодушный, исполненный д о стоинства, сочетавший в себе ясный ум с такой нравственной красотой, которая даж е врагов России заставляла смотреть на него с восхищением! Сам Наполеон говорил о Раевском, что он создан из того материала, из которого делаются мар шалы. Он, славный в народе герой, отказался принять граф ский титул, которым хотел его пожаловать царь, с него было достаточно собственной чести!.. Мария. .. Ей было тогда пятнадцать лет. Смуглая, с чуть вздернутым носом, пожалуй даж е некрасивая собой подро сток-девочка, живость которой еще оттеняла неразлучная с ней и тошная, как подобает английской гувернантке, мисс Мятен. Они ехали в разных каретах; в беседах с Николаем и с удивительным его отцом он д аж е не вспоминал о ней. Мария первой увидела море, это было где-то близ Мариуполя. Она выскочила из кареты, бросилась бежать через степь, не замечая того, что он последовал за нею. f Море голубело под солнцем. Д алеко-далеко по горизонту громоздились над ним иссиня-черные грозовые тучи; было душно, в степи все живое притаилось и приумолкло, ветер упал, только пологие волны разбивались на отмелях, шумя и пенясь. И смуглая девочка играла с ними, то устремлялась к ним, то с хохотом убегала от догонявшей ее волны, вся в брызгах, искрившихся на ее курчавых, разметанных ветром волосах, гибкая и вольная в каждом своем движении.

кина по пути. И сразу же появился лекарь; ж ар за ночь спал; утром больной был уже на ногах, осунувшийся, небритый, и Iсчастливый выше м еры .. . »[ Вот в памяти открывается бескрайняя степь, испещренная ][тенями облаков, колыхание трав, низкий полет стрепета, под нятого с гнезда, дрожание нагретых воздушных струй в от даленье. Ехали через степь в двух каретах и в коляске: сам i' генерал Раевский — «слава наших дней», Николай, его сын, i две младших дочери Мария и София с няньками и с англий ской мисс, да слуги. Лихорадка не проходила. Полуденная )ртепь дышала зноем, как печка, а его трясло, знобило; генем)ал посадил его в свою карету. Впрочем, сухой степной воз дух и хинные порошки сделали свое дело, через неделю он -Iсамом деле был здоров. И все, что было дальше, пока он не а разлучался с этой семьей, было счастьем. 1 > Прежде всего — сам генерал, Раевский-старший. К ак не )i любить людей, когда на свете существуют такие люди, как илот пятидесятилетний воин, прямодушный, исполненный дое :тоинства, сочетавший в себе ясный ум с такой нравственной и фасотой, которая даж е врагов России заставляла смотреть она него с восхищением! Сам Наполеон говорил о Раевском, flrro о н создан из того материала, из которого делаются марИналы. Он, славный в народе герой, отказался принять графто:кий титул, которым хотел его пожаловать царь, с него было Достаточно собственной ч ести!.. и ( Мария. .. Ей было тогда пятнадцать лет. Смуглая, с чуть г вдернутым носом, пожалуй даж е некрасивая собой подро:ток-девочка, живость которой еще оттеняла неразлучная с л ей и тошная, как подобает английской гувернантке, мисс Пятен. Они ехали в разных каретах; в беседах с Николаем о | с удивительным его отцом он д аж е не вспоминал о ней. р ^ария первой увидела море, это было где-то близ Мариуполя, г )на выскочила из кареты, бросилась бежать через степь, не н 1а мечая того, что он последовал за нею. Море голубело под солнцем. Д алеко-далеко по горизонту с ромоздились над ним иссиня-черные грозовые тучи; было У(ушно, в степи все живое притаилось и приумолкло, ветер ^вгпал, только пологие волны разбивались на отмелях, шумя и [енясь. И смуглая девочка играла с ними, то устремлялась 'вк ним, то с хохотом убегала от догонявшей ее волны, вся к брызгах, искрившихся на ее курчавых, разметанных ветром шЬолосах, гибкая и вольная в каждом своем движении.

45 ,

А он стоял поодаль, и вдруг у него даж е дыханье стес лось, все его существо наполнил восторг. Он не замечал этой предгрозовой тишины, ни этих угрюмых туч, котор вырастали в полнеба, тесня и обгоняя друг друга. Толькс было в мире в ту минуту, что беспредельный простор, солн запах морских трав, выброшенных на берег волной, да девоч играющая с волнами, которые ластились к ее ногам, к само следу ее ног, отпечатавшемуся на влажном песке. Это —^как видение, остановившееся раз навсегда и с дами еще отчетливее открытое мысленному взору. Нежно< и грусть будит оно в душе. Но пока их кареты все даль и дальше катились на юг степными дорогами, разве г жно было грустить? Все было новым, каждый день путег ствия: природа, селения, людской обычай, и все это бь Россия, умом непостижимая в своей необъятности и мно образии. У Новочеркасского казачьего атамана за столом они 1 кались багряным игристым вином донской лозы и слуша старинные предания о понизовой вольнице. Имена Разина Болотникова поминались в песнях. Миновав тихий Дон, они углубились в кубанскую сте: травы стояли под седло коню, в травах мелькали шапки с' рожевых казаков. Уж целый казачий отряд следовал с ними, чем ближе с подвигались к предгорьям, и пушка с зажженным фитилем, здесь начинался край еще незамиренных черкесов. Джиги их могли появиться и напасть на путников в любую мину и Пушкин хотел нападения, мечтал о схватке, кровь горячи одна только мысль о выстрелах и сабельных ударах. А потом на горизонте поднялся Кавказ, пламенея на зг остриями своих неприступных вершин. Всякий, кто вид впервые мощь этих громад, одетых в снега и в лед, тянул к ним мысленно, что же говорить о поэте? Воображением уже был там, в диких горных селениях-аулах, пересек бурные потоки, следил восхищенным взглядом и скачки вег ников, не знающих страха высоты, и легкую поступь девуин идущих к источнику за водой, чьи длинные прекрасные глг пугливо смотрят поверх покрывал, окутывающих их лица. Но все это являлось в воображении, а Горячеводск и Г тигорск, куда они добрались наконец, представляли соб довольно прозаические городки, наспех построенные из ла* жек. Целебные воды черпали берестяными ковшами, а то 46

бутылкой с отбитым горлышком. Зато окрест леж ал дикий* еще необжитый край во всей своей первобытности, и прогулки над пропастями, в чаще колючих кустарников, были его еж е дневным занятием. « Кавказ — «страна баснословий», как называли его путеше ственники! Лишь пленные русские офицеры заглянули в его до сих пор еще недоступную иноплеменникам глубину. Р ас сказы о кавказских пленниках, бежавших или выкупленных. из плена, были у всех на языке. Пушкин прислушивался к ним с жадностью. Здесь на Кавказе, в виду снежной вершины Эльбруса, его посетил демон. Демон был в чине отставного полковника и приходился Николаю Николаевичу Раевскому родным сы ном — старшим в семье. Он показался Пушкину необыкно венным существом. Он ни во что не верил наподобье разоча рованным героям Байрона (английский поэт в ту пору еще только становился известным в России), однако и Байрона не без. основания тоже порицал за преувеличение, ненату ральное выражение страстей. Едкий его ум как кислота р азъ едал все привычные понятия о любви, о поэзии,о нравственном долге. Самый взгляд его был невыносим, трудно было вы держать этот взгляд. В сумерках, остай&ясь вдвоем с ним, Пушкин гасил свечи. М ожет быть и не без некоторой пользы для него «злобный гений» вел свои язвительные речи, — так мысль освобождалась от излишней юношеской доверчивости, смело перешагивала через всяческие запреты. Но если ж ела ние подвига или мечту о славном воинском труде, о само отвержении во имя исторических дел рождали беседы с отдом-Раевским, то холодом и опустошением дышали речи нового друга: Н е верил он любви, свободе; На жизнь насмешливо глядел — И ничего во всей природе Благословить он не хотел.

Наигрышем и лицемерием все это было. «Демон» — от ставной полковник Александр Николаевич Раевский превос ходно умел чувствовать, однако напускал на себя мнимую разочарованность во всем, что свойственно простым смерт ным. Д огадаться об истинной его натуре удалось лишь время спустя и опыт обошелся недешево. А яд отрицания? Яд был истрачен понапрасну. Как можно утерять веру в 47

жизнь со всеми ее радостями и печалями, когда розовею снежные вершины на заре, играет по камням Подкумок горная речонка, и золотым соком наливается виноград, пс хожий на девичьи пальцы — прозрачные и продолговатые!

В самый разгар южного лета «перелетная стая» — семь генерала Раевского оставила Кавказ и Пушкин вместе с нек Путь их теперь леж ал на древнюю Тьмутаракань, как назь; вался в старину, во времена удельных князей, Тамански полуостров. Цветущие берега Черноморья дышали историче скими преданиями. Керчь, пыльный, пропеченный солнцем пропахший рыболовецкими сетями городок, — то была Паи тикапея, где два тысячелетия назад погиб Митридат — за воеватель римских владений. Лишь груда камней обозначал место митридатовой гробницы и древнего города, тайны ег скрывала земля, но кто их раскроет, кому до них дело в Рос сии? «Какой-то француз, — писал потом он брату, — приела из Петербурга для розысканий — но ему не достает ни денег ни сведений, как у нас обыкновенно водится». Но самое памятное — не развалины древнего города. Са мое памятное — ночь, которая наступила в Кафе (в Феодосии) Они поднялись на борт военного брига. Раевские со всем! домочадцами ушли тотчас на покой, он остался на палуб< один, не считая капитана и нескольких матросов. Выбрал! якорь, паруса наполнились ветром. Ночь была безлунная звездная, берега вскоре перестали быть видимыми. Он не moi уйти с палубы, в этом морском путешествии все было необык новенно: ропот и хлопание парусов, плеск волн за бортом, зе леное таинственное свечение за кормой корабля — игра ноче* хвечек. Он весь ушел в созерцание звездной бездны над головой, лишь некоторую часть которой скрывали от него вздутые вет ром, дышащие как живые, паруса. Глубокий покой охватывал его. Начиналось раздумье. А звезды качались над мачтами. Плеск волн, шум парусов сливались в однообразный напевны^ говор, ночь точно без конца повторяла одни и те ж е невнятн ные слова. Начинались стихи, слагался припев, подобный этому однообразному, невнятному роптанью ночи. . . . Шуми, шуми, послуш ное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый океан.

■

Так шли часы. Мария, милая девушка, выглянула на па лубу, он не заметил ее, бродил от борта к борту, бормоча себе под нос слагавшиеся строки. Уж приближался рассвет, море перестало вспыхивать зелеными светящимися полоса ми—след резвящихся дельфинов. Смутно обозначился гори стый берег. Капитан брига тронул его за локоть и указал на неопределенное сгущение туманности и мглы справа по борту. — Вот 'Чатыр-Даг, — сказал капитан. Пассажир ему ничего не ответил, д аж е не стал всматри ваться в чуть видимые берега. Перед рассветом к нему при шли последние строки. . . . Но прежних сердца ран, Глубоких ран любви ничто не и зл еч и л о ... Шуми, шуми, послуш ное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый о к е а н .. .

Так он и уснул, прислонясь к мачте, под усыпительный жрип снастей, шум парусов и вскрики морских птиц, которые т е встречали утро. А когда открыл глаза, перед ним был Орзуф, — весь в виноградниках и садах, — и голубые на отда1ении вершины гор. Сады, виноградники, дома с плоскими фышами гурьбой сбегали к морю, бриг приближался к бе>егу, и, когда матросы уже убавляли паруса, отчетливо стали шдны на берегу две девичьи фигуры, остановившиеся в ожи(анье. Они поднимали руки, встречая корабль, и ветер обду|эл на коленях их легкие платья. . . Три недели счастья! Иначе как счастьем не назвать эту вободную, беспечную жизнь среди цветущей природы, в кругу шлого семейства, с таким радушием приютившего изгнанника. > своей семье никогда он не знал прелести этих любовных тношений, которые связывали между собой всех членов семьи Невских, они были внове для него. Старшие дочери генерала — Екатерина и Елена были совершеннейшие красавицы, однако 4ария, смуглый подросток, не теряла своего очарованья и ря,ом с красавицами-сестрами. Ж изнь в самом деле текла бес-, ечально, дни проходили в блаженном безделье: купался море, съедал винограду без счета. Проснувшись среди ночи, новь и вновь с наслаждением вслушивался в голоса прибоя. 1оутру выходил в сад. Все так влекло к себе в этом благоловенном краю, в этой славной семье, что даж е старый кипаис в саду казался приятелем, который всякий раз ж елал ему оброго утра, склоняя навстречу свою острую вершину. 49

Однако безделье было мнимым, с книгами он не расста вался. Николай вместе с сестрами обучал его английском] языку. Мятежный гений англичанина Байрона (которого oi мог теперь читать в подлиннике) приводил его в трепет. Мо лодость еще не позволяла ему увидеть в байроновском ге нии то, что он увидел позже: поэт был пленником сей самого, ему были закрыты человеческие души, кроме одной своей собственной, довольно угрюмой.

Однако подходила пора проститься с чудесным семей етвом, в котором он был так счастлив. Он все-таки был hi вольный гость в этих краях — путешественник и поэт, а всеп лишь чиновник иностранной коллегии, гостивший здесь с со изволения добряка-начальника. По свойствам своей натуры о склонен был частенько забывать об этом обстоятельстве. Из Ю рзуфа они выехали втроем, верхами, — Раевский отец, Николай и он. Грустно было расставаться с милыми де вушками, теперь такими родными ему. От счастливого на стоящего его точно силком возвращали в тягостное прошлое Сердце сжалось, когда по ту сторону горного хребта ему по встречалась береза, первая береза! Он любил это северное де ревцо, но тогда не радовал его путь на север. Впрочем, мо жет быть возобновившаяся в пути лихорадка нагнала на неп такую тоску? Но на пути еще леж ал сказочный Бахчисарай — столиц: былых крымских владык. Старый ханский дворец, заброшен ный, уже тронутый временем, был великолепен. Путник долп бродил по каменным плитам, сквозь трещины которых уж прорастала трава, долго стоял под стрельчатыми аркадам дворца, прислушиваясь к тишине, потревоженной только ще бетом ласточек да монотонным звуком по капле падающе воды. То был «Фонтан слез», построенный влюбленным ха ном, — хан полюбил пленницу из своего гарема, котора ум ерла... Еще в Петербурге Николай Раевский рассказыва, ему романтическое предание, но тогда, подле «Фонтана слеза он вспоминал другое: милый девичий голос, с волнением по вторявший ему забытую легенду о пленнице, которая умерл, в неволе, о всесильном владыке, которому не подчинилас любовь. Он сорвал с куста две тяжелые осенние розы и бережи опустил их на край фонтана. Всем сердцем он сейчас был ш

ту сторону гор, отделявших его от моря, которое набегает на берег, смывая с песка отпечаток маленьких, босых ног. .. Не проклятая же лихорадка делала его влюбленным? В Кишинев, где теперь расположился со своей канцелярией, генерал-лейтенант Инзов, он приехал совсем больным. 7

? ...... ' ' ' v

Переулки, мощеные крупным булыжником, «касы» — молдавские домики с плоскими крышами, на которых раска чиваются бог весть каким ветром занесенные туда травьт и [злаки, многочисленные кофейни, где солнечный луч, косо па дая в полумрак, выхватывает неподвижные, как идолы, фи| гуры, восседающие на диванах. Одни курят трубки или 1кальян, другие прихлебывают кофе, третьи перебирают четки, 1! Ай да жизнь! Куда как неторопливая! Однако это — только 1 в кофейнях, а на площадях и в улицах разноязычная толпа — ; греки и армяне, арнауты и молдаване — снует так, будто за нею гонятся янычары. Бешено пляшет цыганка, вьется гибким телом, и каж ется звенят не монеты, нашитые на ее дикий наряд, а все ее тело звенит в неистовой пляске.

Русской речи в этом разноязычье тоже достаточно. «Каруца» — неуклюжая молдавская повозка привезла коллежского секретаря Пушкина на постоялый двор. Сколько нон мог разглядеть по пути — пестрота и смешение языков, фбычаев, одежд, все говорило о том, что главный город Б ес сарабской области Кишинев — во всяком случае городок жиувой и любопытный. а» Инзов жил на горе в наместничьем доме. В саду перед щомом бродили павлины и индийские утки; у крыльца хищно гфазевал клюв живой орел, прикованный цепью. Наместник !штал страсть к пернатым. о» Коллежского секретаря Пушкина, вернувшегося в его рас поряженье, на первых порах он не собирался утруж дать какойлеЬибо казенной писаниной. «Инзушка» был в самом деле от[ личный, отзывчивый человек. е» Но каким бы любопытным ни был город Кишинев, глав1Л1ое — люди. Без общества людей умных и интересных Пуш кин не представлял себе своего существования. Судьба и тут е>»лагоприятствовала ему: командиром расквартированной во кр у г Кишинева дивизии был друг еще по «Арзамасу» генерал

Орлов, человек образованный и вольных убеждений. Он ни чуть не изменился, петербургский товарищ. Гостя, который пришел к нему исхудалый после очередного приступа лихо радки, с наголо обритой головой, прикрытой турецкой шап чонкой, он встретил радостно. Собрались друзья, некоторые знакомые и подчиненные генерала: среди них — подполковник Липранди, адъютанты Охотников и Владимир Раевский (одно фамилец генерала Раевского), молодые офицеры штаба. Был среди гостей смуглый человек, с резко очерченным нерусским лицом, одетый в синюю венгерку, правый рукав которой, пустой до плеча, висел на перевязи. Это был князь Ипси ланти — генерал русской службы, греческий эмигрант, оста вивший свою руку под Дрезденом. Все знали, что Ипсиланти и два его брата в Кишиневе — затем, чтобы подготовить по ту сторону рубежа восстание порабощенных турками славян ских народов. Ипсиланти вызывал всеобщее восхищение. Первый же застольный разговор у Орлова напомнил луч шее от петербургских зремен. Без всякого стеснения говорили о конституции, о крушении ^деспотизма, хозяин сам подавал пример вольным изъяснениям. Адъютанты рассказали гостю о новшествах, которые ввел генерал, приняв дивизию: запретил рукоприкладство и телес ные наказания для солдат, а солдатские деньги приказал выдавать самим солдатам, минуя отцов-командиров, которые иной раз преблагополучно клали их к себе в карман. Приказ был не изустный, а письменный; его нрочли по всем ротам, чтобы солдаты знали свои права. И по всем ротам генерал ввел школы взаимного обучения. Майор Раевский этими шко лами и руководил. Система его обучения была не совсем обычная: обучая сол дат географии, майор говорил мимоходом о преимуществах республиканского строя перед деспотическим, касаясь Испании, рассказывал о революционных вождях испанского народа. С такими людьми, как генерал и его адъютанты, можно было жить и дружить. Но самым удивительным и отрадным было то, что едва ли не все они, молодые офицеры, наизусть знали его стихи: и «Вольность», и «Ура! В Россию скачет кочующий деспот», и «Пока свободою горим». Знали и восторгались. Он никогда так не думал о своей славе, о том, что даж е в отдаленном пограничном городке так ждут и хранят в памяти каждую написанную им строчку. Он завидовал подчас этим людям,

иные из которых, как например майор Раевский, были, пожалуй, образованнее его, завидовал имевшейся у них воз можности какого-то действия, хотя бы, например, политиче ского просвещения своих солдат. А они на него смотрели как на избранника судьбы, умеющего с такой силой и ясностью выразить в словах их заветные чувства и мысли! Но достаточно ли было дружбы пяти-шести таких сердец, чтобы высоким смыслом наполнилась жизнь в этом грекоармяно-турецко-молдавском городке? Добряк Инзов предоставил ему две комнаты в своем доме. В проходной расположился Никита, вторую, окнами в сад, занял он сам. Утра проходили в работе. Все, что накопилось в душе за месяцы странствий, требовало выхода. «Кавказ ского пленника» он начал писать еще на Горячих водах, под свежим впечатлением гор, бурных потоков, рассказов о таин ственной жизни племен, населяющих недоступные глубины Кавказа. В чертах пленника — человека разочарованного на байроновский образец, явственно проступали черты Александра Раевского, однако герой наперекор замыслу выходил куда живей, нежели его литературные собратья. Это огорчало неко торых друзей, даже очень умных; Вяземский писал ему после из Москвы, что его герой не достаточно б л а з ё , то есть опу стошен душою. Было от чего огорчаться! Нет, не одна лишь собственная своя душа была ему доступна для выражения, это он сам знал про себя. Он понимал всякие души, всякие натуры, быть может кроме одной: той, в которой умерло все живое, все че ловеческое. Вот почему не по Байрону и получился его пленник, то говорило в поэме его собственное чувство жизни. Что же касается героини-черкешенки, то в чудном обра зе «девы гор», в чертах ее настойчиво проглядывали милые, знакомые черты полуподростка-полудевушки, товарища его недавних странствий. Итак его жизненный устав определился в самом непродол жительном времени. По утрам труд и книги, которыми снаб жал его из своей богатой библиотеки подполковник Липранди. И это не всегда были стихи или романы, иной раз — простой учебник. Был случай, когда он со стыда сгорел, бу дучи в гостях у майора Раевского. Упомянули в разговоре какой-то европейский городок или реку, и Пушкин ошибочно указал место на карте! Молодой человек, который на следую щий день смиренно взял у Липранди книгу по географии, да

был ли это Пушкин, известный его петербургским друзьям,— самолюбивый, как чорт, вспыльчивый до безрассудства, бо лезненно переживавший еще в Лицее каждый свой промах! В «Зеленом трактире» служанка Мариула пела ему молдав ские песни; одну из них, страстную и тоскливую, он попросил перевести, — песня говорила об измене, о ревности, о крови, «Черная шаль» — баллада, которую он написал под впечат лением этой песни, в несколько дней облетела чуть не всю Бессарабию. В общем Кишинев был не скучный городок, новые друзья — умны и порядочны, начальник добр. И все же эк была неволя. Там в Петербурге и в Москве журналы спорили о егс «Руслане», только что вышедшем из печати, превозносил» одни, — другие, пугаясь неслыханной простоты его стихо творной речи, уподобляли автора мужику «в армяке и в лап тях», который гаркнул бы в московском благородном соб рании «Здорово, ребята!» Он не обижался: пусть бесята литературные староверы, пусть брызжут слюной, стало быть, он прав. Но в споре с ними не участвовал только он — автор за него сражались друзья. И не было у него никаких надеж; на будущее. С чего бы вдруг самодержавная власть проник лась к нему заботой? О помиловании нечего было и думать. Царствующий само держец давно уже отбросил всякое притворство — это был деспот, достойный своего отца, задушенного с его согласия! в Михайловском замке. То, что происходило в России, было страшно. Церковники-изуверы, такие как Фотий, окружал» j трон. Просвещение подвергалось неслыханным притеснениям, Рассказывали о помощнике министра Магницком, о том, как этот мракобес обращает университеты в род казармы, о cm репствах цензуры, которая умудрилась в неистовстве свое! запретить сочинение самого Магницкого. Самое слово «кон ституция» не подлежало оглашению. Но все это еще не так страшило, как те бедствия, которьк претерпевал народ. Мысль о военных поселениях, жестока! мысль, зародившаяся в горячечном мозгу Аракчеева — пер вого человека у трона, перешла в действие. По Волхову, пс Ильменю, в Бессарабских степях, Россия обстраивалась одно образными, ужасного вида селениями, где не петушиный крик а барабанная дробь возвещала утро, и за плугом шагали по ■пахоте поселяне в армейских мундирах. Бред, представши!

явью! Солдаты-земледельцы, замученные муштрой и полевыми работами, валились с ног, их жизнь уподоблялась вечной ка торге. Зачем? В чем была цель этого безумства? Из армии начисто вытравить народный дух, воздвигнуть непреодолимую стену между мужиком и солдатом — опорой самовластья. О, как тут не вспомнить гневные стихи молодого петер бургского чиновника Рылеева, с которым Пушкин познако мился незадолго до своего изгнания. Не называя имени Арак чеева, стихи эти говорили о нем:

. . . Твои дела тебя изобличат народу; П ознает он, что ты стеснил его свободу, Налогом тягостным довел д о нищеты, Селения лишил их прежней красоты. . . Тогда вострепещи, о, временщик надменный, Н арод тиранствами уж асен разъяренны й.. .

Пушкин клеймил отечественные порядки, не стесняясь ни кем и ничем. Чиновников он называл попросту мерзавцами и ворами, генералы большей частью были «скоты», дворян ство, по его мнению, следовало бы перевешать. Только один класс в России он называл почтенным — земледельцев. Инзовские чиновники шарахались его речей, как чорт от ладана. Он не обращал внимания на лиц, причастных к тайной политической службе, на которых кивали ему приятели. Пускай слушают, пускай мерзавцы строчат в Петербург, чт@ Пушкин где ни придется честит правительство. И хоть он при последнем объяснении с Карамзиным дал слово старику два года не сочинять ничего вроде «Вольности» или «Рождествен ской сказки», да какое там! Не выдержал и сочинил: . . . Свободы тайный страж, карающий к и н ж ал .. .

Опять по альбомам армейских поручиков, в списках и в письмах оказией пошел гулять по России его «Кинжал» — славословие мстителям за народное бесправье. Пошел по всеместно горячить сердца, будить гневный отзвук, поднимать робких, укреплять намерения сильных. Родились стихи и выле тели, как птица, выпущенная из клетки, — миг, и уж не видно ее, исчезла в пространстве. .. Вот и осталось одно в жизни: чернильница или книга пэ утрам, а вечером — хорошо, если умный задушевный разговор, не то — бильярд, трактир, либо свидания с волоокими киши невскими красавицами. Или, если уж совсем одолела тоска,

сидеть сиднем дома, да время от времени, зевая, гов рить молдаванину — слуге Бади-Тодоре: «ада, фрате, чуб чи» — «Дай, братец, трубку». Трубка утишает порывы.

Генерал Орлов собрался в Киевскую губернию. Екатерш Николаевна Давыдова, по первому мужу Раевская, родш мать генерала Раевского, в последних числах ноября бьи именинницей. В Каменке, имении Давыдовых, п р е д п о л а ^ Съехаться небольшое общество — родня и некоторые друзь Писали, что рады бы видеть и Пушкина. Поехали вчетвером за полтысячи верст поздравить с анг лом почтенную старушку: Орлов, оба его адъютанта и онПушкин. Орлов, как всегда, был шумлив, Охотников, в прот воположность своему генералу, — сдержан, скуп на сужд ния, однако в суждениях его проглядывала незаурядна ученость. Уж на полях Украины кое-где лежал снег, когда они д брались до Каменки. Здесь все дышало прошлым веком, п< истине потемкинской роскошью: громадный барский до] обширный парк; при имении был свой оркестр из крепостны свои певчие, д аж е пушки, из которых палили по праздникам Гостей в самом деле съехалось немного: Раевский со свои демоническим сыном, их четверо — кишиневцев, да знакоме Пушкина еще по Петербургу (встречались у Чаадаева) — о' ставной штабс-каиитан Якушкин. Последний в Каменке по ег словам оказался случайно, ехал мимо и заехал. Каменка! Обрывистые берега Тясьмина, за которыми открь ваются оснеженные дали. Короткие зимние дни, долгие в< мера... Несколько недель в гостеприимной Каменке с блап дарностью хранит п а м ять.. . В глубине парка стоял павильон — в нем бильярд и 6i блиотека. Хозяева — братья Давыдовы отвели гостю этс уединенный павильон для его литературных занятий. Toci приходил с утра, ложился на бильярд, писал до обед; Листки со строфами «Кавказского пленника» множилис] Когда гость, побросав их, уходил к обеду, хозяин, младши брат Василий Львович, собственноручно запирал павильон н ключ, чтоб, упаси бог, слуги по неразумению не подобрал драгоценные бумажки.

Затем — обед. Давыдов-старший, сластолюбец, обжора,, спесивый и пустой человек, болтал всякую забавную чепуху. Его жена француженка, урожденная герцогиня де-Граммонт. была очаровательна. Пушкин за столом блистал. То есть на самом деле он испытывал крайнюю неловкость, как всегда в малознакомом обществе и, чтобы скрыть эту неловкость,, старался держаться как можно непринужденней. Порой он нес что-то такое залихватское про свою петербургскую жизнь, выставляя себя таким удальцом, что всех гусаров затыкал за пояс. Получалось скверно и, что самое досадное, если хоро шенькая француженка и ее глупый муж не замечали всех этих пошлостей, то другие замечали их очень хорошо. Охот ников смотрел еще строже. Якушкин хмурился, взгляд его выражал недоумение и досаду. А «бес арабский» (как в шут ку называли теперь Пушкина петербургские друзья) ругал сам себя и испытывал еще большую неловкость. Однажды Якушкин заговорил с ним о литературе, и он обрадовался; мигом откинул свое напускное удальство, заго ворил с искренним увлечением и сам был рад, чувствуя, что суждения его точны и глубоки. Якушкин смотрел на него совсем иначе: ласка, уважение и вместе с тем непонятная грусть светились в его взгляде. — Хотите, — сказал Якушкин, — я прочту ваши стихи? Он с чувством прочитал наизусть нигде не напечатанное: «Ура! В Россию скачет кочующий деспот...» Пушкин уди вился. — Как! Вы знаете мой «Ноэль»? — Александр Сергеевич,—сказал Якушкин, открыто и без улыбки глядя ему прямо в глаза, — в России нет сколь-ни будь грамотного прапорщика, который не знал бы наизусть ваши стихи. Вы должны это помнить. Была ли это похвала его стихам или выговор за мальчи шеское, недостойное поведение и разговоры? Так бывало за обедом. А к вечеру они собирались на по ловине Василия Львовича — младшего Давыдова. Пылал ка мин, строем стояли бокалы и бутылки. Говорили откровенно, не таясь, единомыслие казалось полным. Провозглашали тосты за итальянскую революцию, за карбонариев — «уголь щиков», чей заговор вылился в открытое восстание. Пили за процветание республиканских свобод. Александр Раевский прислушивался с любопытством; улыбка его выражала какую57

то затаенную мысль. Якушкину однажды он сказал, хитрс посматривая на него. — Слушай, Якушкин, я не верю, чтобы ты заехал к Давы довым случайно. Признайся, тут случая нет. И кстати, что эт( за разговоры о Тайном Обществе? Будь другом, объясни. Якушкин отшучивался. Охотников смотрел строго и не проницаемо, редко вступал в спор, но всякое его слово зву чало веско; чахоточный румянец на его скулах казала отсветами скрытого, изнутри пожирающего его пламени. П( временам, в часы этих бесед и споров у камина, Пушкин; охватывало какое-то благоговейное чувство. Охотников. .. Все знали, что этот больной, может быи обреченный на смерть офицер раздает неимущим все c b o i средства. Какому-то инвалиду Отечественной войны, кото рого правительство обрекло на нищету, не взирая на все еп кресты и увечья, он купил дом с виноградником! .. О благо родстве Якушкина, пытавшегося освободить своих крепост ных, говорила вся Россия. А Давыдов? Что движет им, ба рином, богачом, что понуждает его к речам, за которые oi рискует потерей имения, состоянья, отличий, всем — вплотз до Сибири? И каждый из этих людей в тяжкий для России год гота был жизнь свою отдать за отечество, каждый из них проше, весь путь русских армий от Москвы до Парижа! И пили за родину. За Россию и за русских. За счасты народное, которое немыслимо без политического раскрепоще ния. Так подошел последний вечер, время было всем разъез жаться. Вновь собрались у камина, какая-то особая припод нятость ощущалась во всем. Для большего порядка в бесед предложено было выбрать председателя — Александра Раев ского. Завязался обычный разговор, как вдруг Орлов предло жил собранию вопрос: полезно ли было бы при существую щем тягостном положении в России учредить тайное обще ство? Пушкин вздрогнул, сердце его забилось учащенно. Мез тем Орлов продолжал спокойно развивать свои мысли, выска зывать доводы в пользу Тайного Общества и против неге последних было больше. Остальные офицеры с ним были со гласны, и тогда Пушкин обрушился на них со всем пыло? своего красноречия. Общество, которое объединило бы всех 'кто в самом деле горит свободой, было необходимым. Раевски на что уж сомневался во всем — и тот согласно кивал г о л о в о е 58

...

...............

— Я разделяю твое мнение, ты говоришь дело, хотя и ки пятишься по обыкновению. — Вот как? — сказал Якушкин, смеясь. — Тогда я пред ложу вам вопрос: если бы теперь уже существовало Тайное Общество, вй наверное к нему не присоединились бы? Раевский ответил: I —- Напротив, наверное присоединился бы. — В таком случае давайте руку. Все молча смотрели, как Раевский протянул Якушкину свою руку. Пушкин вскочил. Его наивность, его легкомыслие в самом деле были непростительны. Занятый своей поэмой он до сих пор не задумывался об истинной цели этого собрания! Да еще в Кишиневе он должен был бы понять, что спроста не ездят за полтысячи верст поздравлять почтенных старушек с днем ангела. I — Господа, — сказал он, задыхаясь, — господа. .. — Разумеется, все это одна только шутка, — сказал Якушкин, с улыбкой отпуская руку, протянутую ему для по жатия. Общий смех заключил его слова. Так это была шутка! — Господа^— повторил Пушкин, чувствуя как дрожит его голос и слезы застилают глаза. — Я никогда не был так не счастен, как теперь. Я уже видел жизнь мою облагороженной и высокую цель перед собою! И все это была только злая шутка... Больше он не мог говорить. Все молчали, отводя от него глаза; он вышел, с непокрытой головой спустился на крыльцо, в сад, и некоторое время стоял один, глядя как в полосах света, падающего из окон, с черного-пречерного неба слетают редкие снежинки. . . Весной он снова воспрянул: восстала Греция! Восстали по рабощенные славянские народы, турецкому владычеству на ступал конец. Первым поднял мятеж простой солдат валах Владимиреску. Горсточка повстанцев через несколько дней превратилась в семитысячный отряд, навстречу которому во главе своих «этеристов» двинулся через русскую границу князь Ипсиланти. Восстание разросталось. Но выступит ли Россия, «Великая Северная Держава», о поддержке которой Ипси ланти говорил в своих обращениях к народу? Или посулы царя Александра и на этот раз окажутся предательством? Офицеры дивизии Орлова, расположенной близ границы, вол новались. Война с турками — историческими врагами русских 59

и всего южного славянства вызывала Пушкин писал:

всеобщий

энтузиаз

. . .Что ж медлит уж ас боевой? Что ж битва страшная ещ е не закипела?

В Петербурге разнесся слух о его бегстве из Кишине] в войска Ипсиланти. Он бы и бежал, да крылышки были по, резаны. То не был просто военный угар, бессмысленно ж аж д а опасности и боевых приключений. Именно в эти Д1 им владели мысли о вечном мире, он осуждал войну, то ес' истребление народами друг друга по указке их алчных пр вителей. Но война с Турцией была войной за освобожден! народов, войной угнетенных со своими поработителями, и < высокие цели оправдывали кровь. В эти же дни в Кишиневе появилось новое лицо — гуса ский полковник Пестель. Те, кому он был знаком прежд встречали его с подчеркнутым уважением. Передавали слов сказанные об этом невысокого роста, черноволосом и черн< глазом человеке кем-то из воинского начальства: «Пестел на все годится. Дай ему командовать армией или сделай ег каким хочешь министром, он везде будет на своем месте Открытый разговор с новым знакомцем у Пушкина состояло очень скоро. Говорили о религии, о нравственности, о пол! тике. Гусарский полковник открыл ему, что душой и сердце он — материалист; его политические мнения поражали свое крайностью. Удивительным было как сочетается в нем холо рассудка с необычайным, не сразу распознаваемым внутре! ним горением. Этот офицер, с ногой, простреленной под Бор< диным, и с золотой шпагой «За храбрость», республиканец атеист, самое слово Р о с с и я произносил с самозабвенно любовью. Пестель был прислан в Бессарабский край расследоват причины и наблюдать за ходом восстания этеристов. А оно уже выдыхалось. Владимиреску, полководец-солда любимец народа, оказывается, не только мечтал сбросить т) рецкое иго, но и раз навсегда покончить с властью собствеь ных бояр. Приказом князя Ипсиланти он был объявлен измеь ником и казнен. Затем пришлось бежать и самому Ипсиланти он потерял народное доверие, место его заступил другой. Оказывается, народы шире понимали свое освобожденш нежели правящий класс. Пестель был далеко в эти дни, н в его мнении на этот счет можно было не сомневаться. 60

И молчала Р о сси я... Солдаты кишиневского гарнизона попрежнему печатали на ученьях шаги, попрежнему дремали в кофейнях бородатые курильщики, и офицеры, браня зй преда тельство Петербург, с тоски «резали среднего» в угол или за кладывали банчишко. Восстание захлебывалось в крови. Хотя бы попасть в Петербург! Хотя бы наездом, на время, вновь дохнуть воздухом литературной борьбы, если развея лась мечта о борьбе политической (в сообществе с каменскими друзьями, а потом — под знаменами этеристов)! Но царь в Петербург не пускал, нечего было и думать об этом. Стало быть опять оставалось одно: кликнуть Бади-Тодоре: «Ада, фрате, чубучи» да пододвинуть книгу или чернильницу...

Орлов отсутствовал из Кишинева, когда, как снег на го лову, нагрянул командир его корпуса. Недавнее возмущение в одной из рот представлено было бунтом, начались избиения солдат. Вечером корпусный генерал приехал к Инзову. Прохо дя мимо кабинета наместника, Пушкин услышал голоса, д о статочно было нескольких слов, чтобы насторожиться; он при ложил ухо к дверям. Сабанеев — корпусный генерал был в ярости. В дивизии изволением ее командира творилось чорт знает что! Офицеры распространяли среди солдат возмути тельные мнения, здесь пахло заговором, майор Раевский — преступник, которого надлежит немедленно арестовать! Надо было предупредить друга. Раевский лежал с трубкой на диване, когда он вошел к нему со словами: — Здравствуй, душа моя, есть новости и дурные. — После бесчеловечных пыток Сабанеева, — ответил Р аев ский, — другого я и не жду. Но что такое? Друг рассказал ему подслушанный разговор. Только арест Раевского, по м,нению генерала, может раскрыть в дивизии существующий политический заговор. — Возражения Инзова, — сказал Пушкин, — ты знаешь как он тебя любит, — его не удержат, твой арест предрешен. Больше он не видел своего друга, на утро Раевского заклю чили в крепость. А несколько месяцев спустя, из мрачных казематов Тирасполя, пришли рукою узника написанные стихи «Кишиневским друзьям» об уж асах заточенья, о воле своей

не склониться перед судьбой, о России, задушенной самодержавьем. . . . Где слово, мысль, невольный взор, Влекут, как явный заговор, Как преступление, — на плаху, И где народ, подвластный страху, Н е смеет шопотом роптать. Пора, друзья! П ора воззвать. . .

Итак, не стало и Раевского. Невольно напрашивалась, мысль: неужели всякое решительное действие, д аж е намек на действие неминуемо обречен на такой исход? Или это лишь следствие одиночных усилий? Зато в поэзии он находил себя все более и более. Мир образов, выношенных его воображением, стихия чудесного русского языка, по-настоящему еще никем не оцененного, были той областью, где он все более и более чувствовал себя и независимым и полновластным. «Кавказский пленник» был закончен там, в Каменке, на бильярде вместо письменного стола. Рукопись пошла друзьям в Петербург, ее напечатали, расхвалили, многочисленные сти-| хотворцы писали ей в подражание своих «пленников»; поэму! даж е переделали в балет, которым восхищалась петербургская I публика. Новые замыслы обступали его со всех сторон. Набожный! Инзов в посту заставил его говеть, невелика радость выстаи-1 вать долгие обедни, да насыщаться сушеными грибами! Н о| в часовне ему попалась на глаза икона, изображавш ая благо-1 вещенье: крылатый красавец архангел Гавриил и перед ним! коленопреклоненная дева. Он повеселел. Все вспомнилось! разом: отвратительное ханжество, процветающее при дворе,! распутник и мистик Голицын, сиятельные кликуши, Фотий—I мракобес и духовник царя, впадающего в религиозную немощь,! и сама библейская сказочка о непорочном зачатьи. В три дня! была написана «Гаврилиада», поэма весьма по-человеческЛ рисующая и невинную супругу плотника из Н азарета и крыла-1 того адъю танта самого господа-бога. Не то чтобы печатать! нельзя было и почтой отправить в Петербург это сочинение—В плод раздумий на страстной неделе. Все-таки нашлась оказияЖ Вяземский «Гаврилиаду» получил. Иная книга не расходилась» в таком количестве, как в списках разошлась по читателям! его поэма!

Он писал Ч аадаеву о себе, вспоминая другого изгнанника — Овидия, поэта, неволей покинувшего родной Рим, подобно ему тысячелетия назад тосковавшего в этих же пу стынных краях. Писал о том, как нынче он ищет . . . вознаградить в объятиях свободы М ятежной младостью утраченные годы И в просвещении стать с веком наравне.

Инзов рассердился на него за какую-то провинность, отобрал сапоги и запретил несколько дней выходить из ком наты; у добряка-начальника это означало посадить «под арест». А он, «заключенный», глядя из своей комнаты во двор на прикованного цепью орла, написал в этот день стихотво рение «Узник», последнее четверостишие которого звучит как глубокий-глубокий вздох: Мы вольные птицы; пора, брат, пора! Туда, гд е за тучей белеет гора. Туда, г д е синеют морские края, Т уда, гд е гуляем лишь в е т е р .. . да я!

И уж вспоминался Екатеринославль — начало его стран ствий, пыльный и душный городок над Днепром, колодники в лохмотьях, выпрашивающие милостыню на улицах, и там же слышанный рассказ о побеге двух отчаянных смельчаков, бежавших вплавь через Днепр — на волю, на простор, к жизни «без власти, без закона». Так написаны были «Братья-разбой ники». Отрывок из них пошел в Петербург; Вяземскому он писал — «печатай, если отечественные звуки: харчевня, кнут, острог не испугают нежных ушей читательниц. . .» Он не соби рался в угоду чьим-либо жеманным вкусам обкрадывать род ную речь, ту, что создана народом, принадлежит народу и выражает его нравственное богатство. А когда, выслушав новую поэму, кто-то из слушателей усомнился: да полно, дескать, неужели истинные происшествия диктуют вашему воображению, Александр Сергеевич? Поэзия — одно, а жизнь— другое! — он кликнул Никиту. Пускай Никита подтвердит, как они вместе слышали рассказ о двух колодниках, бежавших через Днепр. Нет, истинная поэзия — это продолжение жизни, это сама жизнь. Он углублялся в историческое прошлое народа, наново, не по прописям оценивая события и лица. Петр отождествлял

63.

свою судьбу с судьбой государства, он не был русскому наро ду чужаком, тогда как «просвещенная» Екатерина, упрятав шая Радищ ева в Сибирь, а Новикова в Шлиссельбургскую крепость, боялась народа. Он жадно читал петербургские и московские журналы, все, что в какой-либо мере отражало современную русскую жизнь, привлекало его внимание. Яков Толстой — приятель по «Зеленой лампе» — напечатал стихотворный портрет молодого человека их круга, стихи были плохонькие,- но самая мысль превосходна! В во ображении возникал образ современника, сверстника, одного из тех, кого он так хорошо знал со всеми их достоинствами и пороками. В этом образе не было ничего надуманного, весь он слагался из наблюдений над живыми характерами и нравами, — не поэма, а целый роман в стихах. Дьявольский труд, — ничего подобного не было ни в русской, ни в евро пейской поэзии, все надо было искать самому, начиная хотя бы с того, в каком порядке рифмовать строчки, чтоб стих звучал непринужденным повествованием и, вместе с тем, с особой стройностью. А память, с настойчивостью падающей по капле воды, все возвращ алась к «Фонтану слез», снова и снова слышался ми лый голос, рассказывающий предание о хане, влюбленном в свою пленницу. Он начал новую поэму, четвертую по кишиневскому счету, «Бахчисарайский фонтан». Д а, в этом своем внутреннем мире он был независим, жил полно, щедро, но тем самым еще тягостнее чувствовал свое бесправие во всем остальном. Иногда он бродил по улицам Кишинева, вмешивался в праздничную толпу. Плясали «джок» — бурный, веселый молдаванский танец, девушки водили хороводы, и он входил в их круг, сам отплясывая «джок» вместе с простыми земле дельцами, виноградарями и ремесленниками. Случалось, что местная знать, привлеченная к нему глупым любопытством, съезж алась смотреть, «как Пушкин ломается». Скудоумные, пошлые люди! Он ото всей души делил радость этих простых молдаванских парней и девушек, плясал и хлопал в ладоши вместе с ними. И восхищался той душевной свежести и силе, которая жила в них наперекор вековому угнетению. Он искал радость в людях и счастлив был, встречая всякий вольный характер. 64

Однажды на несколько суток он исчез из Кишинева. Ока залось — ушел с цыганским табором в степь. Кто-то видел его в шатре були-баши — цыганского старосты в беседе с до[черью були-баши красавицей Земфирой. Потом вернулся в Кишинев к стихам и трубке, к бильярду в офицерском собра нии, к молдавским законам, написанным по-французски, кото рые велено было переводить на русский язык. «.. .Я барахтаюсь в грязи молдавской, чорт знает когда выкарабкаюсь. . > Печально писать такие письма, когда человеку еще и д ва д цати пяти лет нет.

9 В этом лице не было ничего русского, все русское остав лено было в Англии, в которой вельможа провел свое дет ство. Манера цедить сквозь зубы слова, легкое движение губ, что означало улыбку и расположение к собеседнику (а по [мнению некоторых наблюдательных людей и коварство), холод в глазах, холод в речах, — все было английское и при том самого совершенного образца. Только фамилия у милорда оставалась русской — Воронцов. Таков был новый генерал-губернатор края, неограниченная [власть которого распространялась на все черноморское побе режье от Новороссийска до Одессы. Все те же петербургские друзья исхлопотали перевод Пушкина в Одессу. Кишинев — городишко захолустный, а ску ка и досада плохие советчики поэту. Другое дело Одесса, где властвовал Воронцов. Граф в мнении света был истин ный европеец, умница, род его в поколениях славился лю бовью к литературе и искусствам. Под опекой такого человека нравственность Пушкина и его дарованье получат самую благоприятную возможность для своего развития. .. Так казалось всем. Только Александр Иванович Тургенев, «арзамасский опекун», когда уже все было решено, вдруг стал испытывать сомнения, нечто вроде дурного предчувствия. Вяземского недавно послали служить в Варшаву и выслали оттуда за неудобный образ мыслей, Батю ш ков— в Италии, с ума сошел, как-то неблагополучно складываются судьбы даровитых людей в России. Что-то будет с Пушкиным?

[5 В. Воеводин.

Менее всего об этом задумывался тогда он сам — Пуш кин, счастливый переменой своей судьбы. Все же некоторая грусть охватила его при прощании с Кишиневым, — три года жизни не шутка, и не все в этой кишиневской жизни было омрачено досадой и скукой. О многих и многих людях, та ких как Раевский, Охотников, сам старый Инзушка, с кото рыми там свел его случай, он увозил с собой благородную память. Но Одесса манила и влекла. Влекла своими людным? улицами, синевой морского простора, сверкающего поверз крыш и садов, веселой перекличкой матросов в порту, солн цем, парусами, рокотом прибоя. Отличный город! Он ещ< только строился, только обозначался в своих будущих чер тах и уже так и кипел жизнью. Глинобитные лачуги в не» соседствовали с роскошным оперным театром, где высту пала подлинная итальянская труппа, в нем были книжньн лавки и рестораны с такими устрицами и таким шампан ским, которые сделали бы честь лучшему петербургском] заведению. А главное — дух города. В Одессе вольно дышалось. I смешанном обществе купцов, судовладельцев, промышленни ков, мореплавателей, не было этого отвратительного подобо страстия к «жирным эполетам»; по сравнению с любым гу бернским городом чины и отличья здесь не заслоняли личш достоинство человека. Д а ж е меньшой братии в Одессе жи лось вольней. Сюда в поисках работы и хлеба со всей святсн Руси стекалась «беспашпортная» голытьба, и местные власи снисходили к «беспашпортным», Одессе нужны были рабочи руки. Таков был этот город и таков был новый хозяин кра! граф Воронцов — один из первых вельмож и первых богаче: в России. Состоялось свидание. Слова, процеженные на английски! манер сквозь зубы, были самые обходительные, тонкая улыбв означала радушие. Вельможа принимал не чиновника, за численого архивариусом — ничтожная должность, он прини мал поэта, чье имя было известно ему, как тысячам и тыся чам русских. Он предоставил поэту свое богатейшее, в поко лениях накопленное собрание книг, свой архив, где хранили такие сокровища как переписка Радищева, неизданные мемуа ры о Екатерине Второй, памфлеты времен французской рево люции. Различал ли он по физиономиям — этот сановник — г

чиновную мелюзгу, которая изо Дня в день усердно скрипела перьями и протирала локти на мундирах в его канцелярии? Вряд ли. А нового коллежского секретаря он ввел в свой дом, представил жене, тем самым как бы утверждая частный характер их отношений. Такая встреча заслуж ивала призна тельности и, в свою очередь, — уважения. [ Жена графа Елизавета Ксаверьевна была молода, хороша собой и в отличие от супруга — на редкость проста в обра щении. В гостиной Воронцовых он опять встретил друга: «демон»— Александр Раевский переселился в Одессу. Он был все тот же — насмешливый, язвительный, очки не могли скрыть его непереносимого взгляда. В его обращении с хозяйкой скво зила все та же черствость сердца, холод рассудка, он был верен себе даж е возле этой обворожительной, кокетливой женщины. И Пушкин про себя посмеялся над ним: бедный друг! Такое состояние души, такая бесчувственность — не счастье. И все, что произошло с ним дальше, все беды, которые внезапно обрушились на него, все уже было, предрешено при этих вот встречах. Действовали не слепые силы судьбы, не случай, а неизбежность. Он слишком уверился в своей неза висимости и в своем значении. И к тому же он слишком исто сковался по большой и разделенной любви, которой у него еще и не было в жизни. И — что бы там ни злоязычили про его нравственность, был слишком доверчив, по-юношески довер чив. Раз т а к — катастрофа была нем инуем а... Но тогда, казалось, все складывается как нельзя лучше. Числясь на службе, он мог спокойно заниматься своим делом. Отец денег не присылал, однако желанная независимость, казалось, была не за горами. Деньги шли из Петербурга — деньги, вырученные друзьями на издании его стихов! В сущ ности в России это было явление небывалое, оказывалось, что можно жить не (только q доходов от поместья или откупов, но и поэтическим трудом. Он несколько воспрянул духом. «Онегин», первые строки которого сложились еще в Кишиневе, подвигался с удивитель ной быстротой. Он писал по утрам, леж а в постели. Из окна был виден порт, лес корабельных мачт; солнечные пятна — отсветы волн роились по потолку и по стене, противополож ной окошку. Складывалась вторая глава «Онегина» — дерев ня, поместье Лариных. Мысленно он видел тригорский парк, 5*

скамь(о, в глубине его на обрыве, откуд-а за Соротью, тихой речкой, открываются лесистые дали, такие родные сердцу ка ждого русского человека. Писал и сам хохотал от удовольствия, перечитывая то лирические, то шутливые строфы свое го романа в стихах. Никогда еще он не работал с таким упоением. А потом — книги. В книжной лавке он тратился так, что друзья, зная его стесненные обстоятельства, даж е пожимали плечами, а он, см,еясь, объяснял им, что книги в его ремесле все равно, что алмаз для простого стекольщика. Временами он все бросал по-боку — и книги и стихи, вер ный своей потребности в веселье, в веселых и жизнелюбивых людях. Трое суток как-то пропадал на кораблях у моряков. Среди новых друзей у него появился один: бронзоволицый; саженного роста, в чалме и перепоясанный турецкой шалью, из-за которой торчали рукоятки пистолетов, Морали — чисто кровный мавр, в прошлом по слухам корсар, попросту говоря морской разбойник. Тем, кого удивляла эта дружба, Пушкш объяснял: — У меня лежит к нему душа. Вельможа с лицом британского лорда, услыша такой от вет, наверное выше обычного поднял бы свои брови — зная крайнего негодования. Чиновника губернаторской канцелярии однако ни мало к заботили мысли его начальника. В том что он, Пушкин, значи теперь для России, в особенности для молодых русских люден он мог убедиться неоднократно. Лицеисты одесского лице! когда он проходил мимо в своем черном, наглухо застегну том сюртуке и с неизменной железной палкой в руке, кидалис к окнам. Однажды он зашел в лицей и долго не уходш взволнованный воспоминаниями собственного отрочества. Ка кой-то юноша читал в списке первую главу «Онегина», о проворчал ему: «Охота вам читать всякую чепуху», — шутк скрывала волненье и нежность к этим юнцам, смотревшим н него влюбленными глазами А потом, в одну из своих одино ких прогулок за городом, близ моря, он забрел как-то раз; расположение артиллерийской батареи. Подозрительным пов зался офицеру этот человек, рассматривавший орудия, о остановил его, потребовал, чтобы тот назвал свое имя. — Пушкин! — Пушкин? — повторил офицер, и хмурое его лицо измеш лось в минуту. — Ребята, пли! — крикнул он батарейцам.

[ Грянул залп. Из шатров выскочили встревоженные офице ры. Что случилось? Почему стрельба? [ — В честь гостя, — объяснил офицер. — Господа, вот — Пушкин. [ Он и слова сказать не успел, как его уже подхватили под руки, потащили в шатер, и пошел пир горой! .. I Если лучшие люди России — ее ученая -молодежь, ее ар мия, так встречали его, не прав ли он был, требуя от власти лишь одного: уважения к себе — русскому поэту? Огром ный труд предстоял ему. «Евгений Онегин» — роман в сти хах, это должна была быть широчайшая картина современ ного русского общества, где надломленному герою противостоит во всей своей красоте и силе простая девичья душа, как бы кла дезь тех еще невскрытых и неисчерпаемых богатств, которые живы и будут жить в народе. Он писал «Онегина» и одновре менно «Цыган» — поэму, в которой по-новому раскрывалась идея о личной свободе человека. Герой, искавший свободы «для себя», был обречен: в одиночестве и себялюбии нет ни счастья, ни освобожденья. И счастья нет в первобытной про стоте, куда издавна обращали свои взгляды наивные мечта тели. Свобода и счастье — на иных пу тях ... Тяжкий труд объяснять жизнь. Тяжкий и благодарный, труд в своих стихах раскрывать все богатство родной пре красной речи, не засоренной ничьими чуждыми влияниями, едва ли не уподобляться в поэзии пахарю, который шагает по делине. Так что же, если этот труд нужен России, — а он ну жен ей не меньше-, чем административное благоустройство южных земель, — не прав ли он, требуя одного — независи мости и уважения? А между тем в отношении Воронцова к себе мало-помалу он стал замечать, что учтивость первых встреч уступает ме сто холодной сдержанности, сдержанность — высокомерию. Только теперь у него открылись глаза на этого человека. Про свещенного государственного деятеля не было — был подлец, обыкновенный придворный хам. Хам этот по началу непрочь был покровительствовать ему, подобно тому, как покровитель ствовали его деды танцорам и стихотворцам, певцам и зод чим из крепостных. Но покровительство подразумевает у осчастливленого им сознание зависимости и благодеяния, восторженные и благородные чувства! Самая мысль об этом была отвратительна. (59

Всю свою ярость он изливал в письмах друзьям. «Мы и хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подле» Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэ! явится в его передней с посвящением или одою — а тот яв ляется с требованием на уваж ение... дьявольская разница!) Тургеневу он ругал Воронцова именно так: придворныи хамом и мелким эгоистом. «Он видит во мне коллежской секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе кое-что другое». Повторялась петербургская зима 19-го года. По Одесс пошло гулять четверостишие, убийственная язвительность ко торого не оставляла никаких сомнений — кто автор: П олумилорд, полукупец, П олум удрец, полуневеж да, П олуподлец, но есть надеж да, Что буд ет полным наконец.

Он не мог теперь долго находиться в обществе этого че ловека. Однажды обедали у Воронцова (высокая честь!), oi вышел и з-за стола, схватился за шляпу. Липранди — Кишинев ский товарищ остановил было его: — «Куда ты?» — «Отдох нуть», только и мог пробормотать он: возмущенье его душило А в эти ж е д н и ... Первые месяцы он редко встречал Елизавету Кса верьевну — жену Воронцова; она была больна, больше частью жила в загородном доме. Однако с середины зим1 встречи участились. Домашний кружок знакомых в доме Во ронцовых распадался надвое: одни гости проводили врем! с хозяином в бильярдной, другие (и он в их числе) в гостино! подле хозяйки. В гостиной графини проводил свои вечера и Александ Раевский. Когда впервые новый секретарь губернаторской канцела рии был введен в дом и представлен супруге губернатора, он не произвела на него особого впечатления. Но чем больше о ее узнавал, тем больше подчинялся ее очарованию. Дело не в этом, что эта тридцатилетняя женщина был необыкновенно изящна, что ни у кого он не видел улыбки га добной прелести. Кокетливость, желание нравиться у не сочеталась с неподдельной простотой, в ней не было и тен притворства, в ее речах сквозил незаурядный ум, все ее с) щество пронизывала молодая, бьющая через край веселосп Он часто занимался в огромном книгохранилище Воров 70

•

: цова, несколько раз она случайно заходила туда. Легкий звук I приближающихся шагов, шорох платья за дверьми библиотеки : заставляли его вздрагивать. Если Воронцов день ото дня становился все надменнее и суше, всячески подчеркивая разницу их положений, то она с первой же их встречи видела в нем не просто молодого чиновника, но поэта, стихи которого восхищали ее еще до знакомства с ним. В присутствии других он бывал сдержан, скучен, сам знал, что его речи ничем его не отличают от обыкновенного образованного человека их круга. С ней же он менялся. Он стремился раскрыть перед ней всю силу своего ;ума, все многообразие своей натуры, был то насмешлив, то мечтателен, то холоден, то пылок без меры. И видел как меняется ее взгляд, обращенный к нему, как передается ей его волнение, и ликовал. Стало быть, увлеченная его искрен ностью, она забывала его небрежный по обыкновению костюм, некрасивую обритую голову, неправильные черты лица. Румя нец — признак ответных чувств окрашивал ее щеки. Что Воронцов с его чванством, что новые обиды! Он был [счастлив. Приходил Морали, — корсар, мавр, детина саж ен ного роста, с обезьяньей ловкостью он прыгал черномазому [своему другу на колени и, хохоча, щекотал его до упаду, — радость обращ ала его в мальчиш ку... Очки Раевского неотступно наблюдали за ним, когда он находился в гостиной Воронцовых. Он поделился с другом ! своим восхищением этой женщиной. О ней говорят, что она легкомысленна, неверна мужу, пусть так. Но когда сам царь стал домогаться ее благосклонности, — история, известная всем, — его императорское величество на этот раз не мог по хвалиться успехом. Какова независимость!.. Друг усмехался, впрочем, отдавал должное даме: характер [У нее бесспорно обворожительный, что ж е касается ума — ум ее меток, однако не широк. Тем не менее отставной полковник, сам не способный к сильным чувствам, изверившийся в них, поощрял его любовь. Странным было только то, что один из приятелей, имевший ! случаи наблюдать их вместе всех троих, — его, Раевского и Воронцову, однажды сказал ему: — Мне все хочется уподобить вас Отелло. И Яго, ковар ный друг, при вас — Раевский. Помнится, он только похохотал в ответ на эту шутку. 71

. . . Никогда, никогда, ни одному человеку, ни одному другу, даже Раевскому, которому доверял тогда, он не рас сказывал о том, что принесла дальше его любовь. Мол чал с друзьями, молчал в ту пору в стихах, молчал в письмах. Тут все было — тайна. Только женская головка, одни и те же черты, без счета набросанные на бумаге пером, мешались в его рукописях со строчками стихов. И на пальце появился перстень с таинственными восточными письменами. Но и о перстне он м олчал... Что двигало Воронцовым в его намерении раз навсегда расправиться со своим беспокойным коллежским секретарем? Проснувшиеся ли ревнивые подозрения? Или новый памфлет на него, который пошел по рукам? Стихи неизвестного автора высмеивали его угодничество перед троном, когда он в при сутствии самого царя, узнав о казни Риэго, воскликнул: «Тем лучше, одним мерзавцем меньше!» и даж е царь поморщился— чего уж ругать повешенных. Непроницаемая физиономия са новника не допускала никаких догадок, но, как бы то ни было, удар был рассчитан — и нанесен. Третья глава «Онегина» была уже наполовину в рукописи, огромный труд подвигался вперед, когда из губернаторской канцелярии пришел приказ: коллежскому секретарю Алексан дру Пушкину отправиться в уезды для наблюдения за саран чой, появившейся в здешних краях. Это была задача, которую можно было бы поручить любому писарю, любому знающему грамоту человеку, и именно эту задачу, рассчитанно, как бы в насмешку поручали ему, дескать, помни кто ты таков, бра тец, и не мни лишнего о себе! Сопротивляться было бессмысленно, однако он пробовал сопротивляться. Он писал помощнику Воронцова: «Стихотвор ство. .. просто мое ремесло, отросль частной промышленности, доставляющая мне пропитание и домашнюю независимость... Мне скажут, что я, получая 700 рублей, обязан служить... я принимаю эти 700 рублей не так, как жалованье чиновника, а как паёк ссылочного невольника... Знаю, что довольно этого письма, чтобы меня, как говорится, уничтожить. Если граф прикажет подать в отставку, я готов. ..» Четыре дня он пропадал в уездах — выслеживал саранчу. Вернувшись он вручил не рапорт о саранче, но прошение об отставке. Непроницаемая физиономия начальника оставалась непроницаемой. Решить вопрос об отставке мог только Петер бург, сам министр. Воронцовы уехали в Крым, в свое поместье 72

(его разумеется не было в числе приглашенных погостить), он остался одинок, как никогда еще. Все снова рушилось; наде жда на независимую жизнь, литературный труд, любовь.. . Он не знал кому верить, на что надеяться. Некоторые друзья счи тали опрометчивой его просьбу об отставке. «Не понимаю ужас моих друзей (мне вообще не совсем ясно, что такое мои друзья),— писал он. — Я устал зависеть от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника, мне надое ло, что со мною в моем отечестве обращаются с меньшим ува жением, чем с первым английским шелопаем, который сло няется среди нас со своей пошлостью.. .» Его любовь, в которой он сделал Раевского наперс ником, странное поведение друга, все теперь представлялось ему по-иному. Раевский, бесчувственный, черствый сердцем, не разделял его порывов, однако поощрял его любовь, но мо жет быть все это была игра, опять-таки хладнокровное, тонко рассчитанное коварство? И он, влюбленный, он был пешкой в этой игре. На него лишь отвлекали подозрения ревнивого мужа, в то время, к а к . .. Мысль об истинном характере отно шений Раевского к Воронцовой, и обрих их — к нему, спо собна была свести с ума. А затем наступила развязка. Никто ничего не знал, никто не ожидал ничего подобного, даже в худших предположениях о его будущей судьбе. Ни сам он, ни даже Воронцов, чье презрительное мнение о нем, разумеется, уже было доложено двору. 26 июля его вызвал к себе одесский градоначальник. Этот знакомый по разным одесским домам чиновник на этот раз держал себя прямым олицетворением власти. Он предъявил ему богохульную выдержку из его письма Вяземскому, отправленного несколько месяцев назад, где он призна вался другу в своем чистейшем безбожии. Полиция перехва тила письмо. Сам царь повелевал: исключить его из списков чиновников, выслать в родительское имение в псковскую глушь и там водворить под надзор местных властей. Вот — все. Тысяча шестьсот двадцать одна верста от Одессы до Пскова, триста двадцать четыре рубля четыре копейки следует получить на прогоны... Одесса была пуста в эти дни, знакомые разъехались кто куда спасаться от жары. 29 июля 1824 года в последний раз он спустился к морю, долго бродил один среди перевернутых 73

вверх днищами рыбацких ботов, прислушиваясь к неумолкаю щему рокоту волн и разноязычной перекличке матросов на кораблях, пришвартованных к молу. М оей душ и предел желанный! Как часто по брегам твоим Бродил я тихий и туманный, Заветным умыслом томим! Ты ж дал, ты з в а л .. . Я был окован; В отщ е рвалась душ а мед; М огучей страстью очарован У берегов остался я. Прощай ж е, м о р е !. .

Так он прощался с морем, с бескрайней его синевой, с развеянными надеждами, с утраченной своею любовью. Разные мысли владели им. В этот день газеты с опозданием сообщили о гибели Байрона — на чужбине, в рядах греческих повстанцев. Если в России самодержавья и крепостных рабов тесно жить поэту, то разве конституционная Британия, кичли вая мнимыми свободами, сумела сберечь своего гения? Почтовая повозка, запряженная парой, в которую уселся Никита Козлов и он сам со своими чемоданами, рукописями и книгами, в тот же день неспешно покатилась на север по степи, уже побуревшей, растрескавшейся на солнцепеке. Сто верст, триста верст, тысяча верст дороги, ухабов, дремы, раз мышлений; он останавливался на постоялых дворах, спраши вал чернила и самовар, писал стихи, отряхивая с пера дохлых мух — участь всех путешественников, и странен был его вид в ермолке, в цветной русской рубахе и желтых шароварах, ни кому из встречных не внушавший никакого почтения. Но стоило кому, любопытствуя узнать его имя и звание, заглянуть в по дорожную книгу, как обстоятельства менялись точно по вол шебству. В Могилеве слух о том, что он стоит проездом в корчме, облетел весь город, прибежали местные офицеры, качали его на руках, до четырех утра поили шампанским. Не отверженным изгнанником, а триумфатором выехал он из Могилева. Слава следовала за его запыленной коляской, а иной раз и другая коляска с человеком в неопределенном костюме — переодетый полицейский ч и н ... На двенадцатые сутки пути он остановился у крыльца родительского дома.

10 Вот о чем он мог вспоминать в своем одиночестве — ссыльный поэт, какие образы проходили перед ним в часы, когда по крыше барабанил дождь и девушки в няниной ком нате напевали за работой протяжно и грустно. Шел пятый год его ссылки. Это не были — рассудить здраво — по терянные годы ни для труда, ни для жизни. То, что было сделано им и принесло ему славу, рождалось именно в ски таниях, когда он узнал глубины России, увидел южные ее края, когда На кочевьях прошли перед ним сотни человече ских лиц и характеров. Вот что было его главной школой — не Байрон, как бы подлец Воронцов не обзывал его «слабым подражателем Байрона», а сама жизнь, русская жизнь. Эти годы обид, унижений, подчас нужды, не были поте ряны и для счастья. Быть счастливым — талант, а этим талантом он обладал в избытке. Надо только очень лю бить людей и все самое человеческое в них. Счастье только с людьми и только в людях, а люди были с ним и в ски таниях, — подлец Воронцов, и ему подобные не в счет. С'ним был Раевский, герой, человек, вся жизнь которого одно высокое служение отчизне. С ним был майор Владимир Р аев ский, молодой офицер, ум, сердце и воля которого в согласном движении устремлялись к великим целям политического пре образования России. С ним, пусть мимолетно, была Мария, подросток-девушка, так и лучившаяся молодостью, резвостью, красотой своей еще нераскрывшейся души. Морали— искатель опасностей, наконец Инзушка, добряк, который сажал его по рой под арест и сам же приходил к нему развлекать разгово рами про испанскую революцию,— все они были возле него, к ним он тянулся мысленно в своем теперешнем одиночестве, не говоря уже о друзьях отроческих лет. «Или воспомина ние, — писал он Дельвигу, — самая сильная способность души нашей, и им очаровано все, что подчинено ему?» В этой комнате, где сломанная дедовская кровать под перта поленом, а на столе вместо чернильницы баночка из-под помады, иногда происходили беседы с царем. Царь был он сам, и к нему по его велению приходил опальный стихотво рец Пушкин. — Александр Сергеевич,— говорил он милостиво, — вы превосходно сочиняете стихи.— Невзрачный собой стихотво рец кланялся в замешательстве, он был такой скромный, такой

застенчивый, этот Пушкин!— Я,— продолжал царь, то есть он сам, сидгочи на месте царя,—я читал вашу оду «Вольность»... Тут он выговаривал Пушкину за неосновательность его мне ний, за то, что он бесчестит царя. Пушкин лепетал в ответ, что это, мол, детская шалость и лучше, ваше величество, вы прочтите его «Кавказского пленника» илй «Бахчисарайский фонтан». А еще лучше «Онегина», первая часть которого уже выходит из печати. — Если, ваше величество, найдете время. . . — Помилуйте. Александр Сергеевич! Наше царское пра вило: дела не делай, и от дела не б егай... Тут он, то есть царь, выпытывал у Пушкина, как эго тот ке ужился с Воронцовым? Пушкин про Воронцова нес нечто неуважительное, дескать, он и не русский в душе и любого английского шелопая готов предпочесть своим соотечествен никам. Царь (то есть он сам) слушает. — Но вы же и а ф е й ? — говорит он, брезгливо, как и подобает православному царю, выговаривая это слово: афей, безбожник.— Вот что уж никуда не годится. Пушкин в ответ пытается выставить свое вольномыслие школьнической шуткой, клянется, что всегда почитал и по читает его как великодушнейшего и просвещеннейшего монарха, и врет и завирается, но под конец начинает нести чорт знает что, самое непозволительное (хоть и спра ведливое). Он, то есть царь, ужасно сердится на Пушкина. Он тут же приказывает упрятать его в Сибирь, а Пуш кин,— экий чорт! — там пишет поэму «Ермак», и все начинается с начала. — Александр Сергеевич, вы превосходно сочиняете стихи. — Счастлив слышать, ваше величество. Я всегда вас почитал, я . . . Так он вел с глазу на глаз воображаемые разговоры с самодержцем, не подозревая того, как в недалеком буду щем забавный вымысел сбудется въяве. Ставя себя на место царя, он ссылал Пушкина за его дерзость в Сибирь. Причиной немилости к нему двора и правительства он всегда полагал именно дерзость своего поведения да те несколько эпиграмм и вольных стихотворений, которые пять лет назад спрашивал с него Милорадович. Многого он не знал про себя, на многое у него открылись глаза лишь время спустя, многое он так и не узнал, не понял до конца своей жизни, 76

Нет, дело было не только в его дерзких выходках и «воз мутительных» стихах, хотя ими зачитывалась вся свободо мыслящая Россия, и тайные общества (о которых он тоже не знал) использовали их в своих целях как самое сильное, самое действенное оружие политической пропаганды. Дело было в том, что весь он — русский п оэт— каждой напи санной им строчкой противостоял самодержавию, тупой, кос ной системе, основанной на невежестве и угнетеньи. Говорил ли он о любви, о ревности, — простых человеческих чувствах, о современных русских людях или о делах давно минувших дней, стихи его будили в каждом русском гордость за свой народ, сознание своего человеческого достоинства, исклю, чающее всякий гнет над собой. Д а ж е не произнося слово с в о б о д а , он вел к ней каждой своей строчкой. Будь он на месте царя, он должен был бы упрятать Пушкина в Сибирь не только за «Вольность» или за «Кинжал», но и за тот же «Бахчисарайский фонтан», где пленница предпочитает смерть постылой любви, постылой неволе, и об этой стойкой челове ческой душе поэма повествует стихами неслыханной про стоты и неслыханной звучности. Царь мог простить ему его дерзкие шутки, но самодержавие помириться с его гением, с самым существом его поэзии, не могло никогда. Все же он не оставлял надежды на помилование. Еще из Одессы он собирался писать хотя бы об отпуске «такому-то, что в Зимнем дворце против Петропавловской крепости». Жуковский получил из Михайловского его отчаянное письмо «на высочайшее имя», где он признавался в своем намерении пять лет назад убить царя. Разумеется Жуковский и не поду мал передать это письмо по назначению. Не только он сам был в опале, немилость грозила тем, кто состоял с ним в дружеской связи. Ряд лет издателем его сочинений был Вяземский. Тревожась за друга, Пушкин отказал ему в этом праве. Но он не знал того, что другой его друг петербуржец Плетнев уже состоит под негласным надзором полиции лишь оттого, что принял некоторое уча стие в его издательских делах. Заточенье в Михайловском ломало ему всю жизнь. Ни одно сочинение русского писателя не расходилось с такой быстротой и по такой высокой цене, как его поэмы. То был сущий переворот в книгопечатании и в книжной торговле. Он указывал русским писателям путь к независимому существо ванью, мог бы сам теперь не знать нужды. А его обкрадывали.

Нашелся делец, который издал без спроса его «Пленника», и власть отказывала защитить права поэта. Д а ж е любимый братец Левушка, с увлечением читая в гостиных его еще не напечатанные стихи, тем самым перебегал ему дорогу. Приносили почту. По почерку, по тому как запечатаны письма, он уже знал от кого они. И если на печати был знак, такой же, как и на его перстне, он, пока еще семья была с ним, убегал и запирался в своей комнате. Письмо из Одессы! Знакомая женская рука, легкий запах знакомых духов, который еще сохраняла почтовая бумага, заставляли его метаться в отчаяньи. Он выбегал в парк или скакал на коне ночными полями. Вокруг стояла тихая северная осень, которую он всегда так любил, но сейчас он отворачивался от нее. Для этого неба не было у него других слов, как «сивое», луну он уподоблял репке. Всей силой своей тоски он рвался на юг, к южному морю, к той, что манила его издалека своими письмами. Стало-быть она все-таки любила его, и напрасно он подозревал своего «демона» — Раевского в коварстве? Д а ж е гостеприимное Тригорское — семейство ОсиповойВульф по временам было невыносимо ему. Дочери казались «несносными дурами», мать — лучше, но и на ее счет он не обольщался. Барынька обладала чувствительным сердцем, что однако не мешало ей держать своих людей в кулаке. Собирая малину впрок, ее дворовые девчонки обязаны были петь песни, — поют, разевают рты, стало быть, меньше уво руют господской ягоды. Он все реже и реже выходил из дому. Стихи не удавались. Уже не осенний дождик, а зимняя вьюга шумела по крыше, стучала в окно, точно путник — на огонек. От брата из Петер бурга он требовал рому, Горчицы, чего-нибудь в уксусе, и книг, книг, как можно больше книг. Не пустяшных романов, предназначенных коротать время, но исторических сочинений, свидетельств современников о мировых событиях. И слушал нянины сказки и со старушкой вдвоем запивал печаль налив кой домашнего приготовления. I И никого не ж дал к себе. Сто верст сугробов до Пскова, триста — до Петербурга... Уж рассвело, и девушки в няниной комнате уже сидели за пяльцами, однако он еще не спешил вставать с постели, лежал, по обыкновению придвинув к себе чернильницу 78

и бумагу. Долгий день предстоял ему, хорошо, если занятый. И вот тогда-то послышался колокольчик. Звук его прибли жался, кони неслись во весь опор; сквозь запорошенное снегом окно послышался крик: «Стой, стой!» и упряжка с раз гона влетела в ворота. В чем был, в одной ночной сорочке, открывавшей его босые ноги, он выскочил на крыльцо. Кто-то в заиндевелой шубе поднялся из застрявших в сугробе саней, он узнал это лицо, ничего не сказал, только медленно медленно поднял руки. А потом его схватили в охапку и уво локли в дом. [ Пущин прижимал его к своей мерзлой шубе, морозный пар валом валил со двора в коридор, а он не чувствовал холода. Пущин целовал его, всматривался в его изменив шиеся за пять лет разлуки черты; оба не находили слов, слезы стояли у обоих на глазах. Выбежала няня, и по началу ничего не могла понять — кто этот гость и почему Александр Сергеевич выскочил на мороз чуть не нагишом, потом поняла | только то, что в доме нежданная радость, и бросилась сама обнимать гостя. Потом они сидели рядом, попыхивая трубками, и все еще всматривались друг в друга. Прежняя резвость сквозила в Пушкине; движения, несравнимый его смех, все было прежнее, однако гость видел: Александр уже не тот, что пять лет назад. Взгляд стал строже, серьезней, в нем чувство! валась какая-то скрытая перемена. Беседа, немыслимая в первые минуты свидания, наконец завязалась. Пущин расспрашивал про случившееся в Одессе, в ответах друга, скупых и неохотных, заметно было, что он | чувствовал себя неприютно. Он говорил о себе, о том, что труд — единственное, что помогает ему сносить тяжесть нынешнего его существования. Заговорили о том, что у каж дого из них лежало на [ сердце — о России. Были сказаны заветные слова: т а й н о е общество. Еще в Петербурге, по выходе из Лицея, Пущин вступил в «Союз благоденствия» — тайное политическое общество, поставившее своей целью широкое государственное преобра зование России. Другу он не открылся тогда, несмотря на все его домогательства. Теперь скрывать свою принадлежность к политическому заговору не было смысла. — Не я один, — сказал Пущин, — поступил в это новое служение отечеству. 79

Пушкин вскочил в волнении: завеса, годами скрывавшая от него истинный характер деятельности его друзей, наконец приподнялась. Он хотел знать все: кто они? В чем их цели? Как далеко они зашли в своем подкопе под самодержавную власть? Но ведь правительство подозревает их. Он вскрикнул: — Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать! На Пущин молчал. Он видел, как меркнут прекрасные глаза друга, как недоумение сменяется в них болью, и всетаки молчал. Вот он отворачивается от него. — Я не заставлю тебя говорить, любезный Пущин, — тихо говорит он. — Может быть, ты и прав, что мне не дове ряешь. Верно я этого доверия не стою по многим моим глупостям. И опять Пущин промолчал. Нет, не недостаток доверия связывал его молчанием, — кто мог не верить Пушкину! — не разные были у них жизненные пути. Светлой судьбы оя желал поэту, хотел сберечь его поэтический гений. Себе же брал тяжкий труд — тайно, упорно, в постоянной опасностл для своей жизни готовить России иное будущее. Вот почему в ответ он лишь молча поцеловал друга и тот, как бы поняв его, уж больше не спрашивал ни о чем Обнявшись, они ходили по комнате, каждый погружен в своя мысли. Но подали обед, и оба снова развеселились. У Пущине в санях были припасены три бутылки шампанского, хлопнулг пробка, одна, другая, чокнулись за Русь, за Лицей, за дру зей, которых не было с ними наконец за н е е — за Свободу Няню тоже потчевали шампанским, а девушек — наливкой веселье стало общим. Потом, когда убрали со стола, оказалось, что Пущш запасся для встречи не только шипучим. Питомец «лицей ской республики», он знал, что такое истинный пир. С ни* была рукопись новой комедии Грибоедова. .. .Потаенно, на одной из петербургских квартир перепи сывали члены революционного Северного общества — офи церы, разъезжавшиеся в отпуски, это сочинение, изобличав шее ложь, низость, косность современной русской жизни Военные писари по сговору со своими начальниками размно жали втайне списки. Во все концы России разнеслись грибое довские слова, сверкающие умом и острой шуткой. Вот одш 80

[акой список Пущин и привез тому, кто как никто другой юг оценить и глубочайшую правду и поэтичность комедии. Пушкин раскрыл «Горе от ума». Он читал вслух, особую релесть приобретали в его чтении легкие грибоедовские тихи, живые, выведенные в комедии, лица. Он хохотал, адуясь каж дому острому слову, и улыбался гость, смеялась [яня, присевшая в сторонке с неизменным чулком и спицами [руках, а в печке потрескивали сухие дрова и, когда совсем , иерклось, ровным светом затеплились свечи. Свобода, за ' оторую они пили, не называя ее по имени, таинственная 1н а ’б ыла с ними. Как вдруг за окном опять послышался крип полозьев, кто-то подъезж ал к крыльцу. Пущин даж е к успел спросить — кто это, как «Горе от ума» исчезло из ( |ук его друга и на столе оказались раскрытые ЧетьиЙинеи — жития святых. Но уже поздно было и спрашивать, в двери протиснулся 3 изкорослый, рыжеватый из себя монашек и сразу же сам а редставился новому лицу: это был настоятель соседнего е лятогорского монастыря. Нечего делать, — пришлось подойти под благословенье, кнуться губами в пухлую, покрытую веснушками и рыжим олосом руку. Монах хитрил, рассказывал, что прослышав 1 приезде господина Пущина, подумал не его ли это знако8 вц из Великолуцкого уезда? Пушкин велел подать чаю г рому, который монашку повидимому был очень по вкусу, скоре он распрощался. Ж алко было смотреть на поэта. Куда девалось все его I живление? . — Перестань, любезный друг, — сказал он, когда Пущин , ыразил ему свою досаду, что накликал ему нежданного [Fэстя. — Ведь он без того бывает у меня, я поручен его U аблюдению. Что говорить об этом вздоре! Стало быть он был несвободен и в четырех своих стенах! 1о едва посетитель ушел, жития святых исчезли со стола вновь появилась на свет рукопись вольной комедии. Незри; ая о н а, вспугнутая черной монашеской рясой, вновь возв эатилась в комнату. Уже совсем стало темно, они все проJ олжали чтения и споры. Из нежилой половины дома потянуло 0 'аром, это няня ради гостя распорядилась затопить печи. е ущин очень рассердился на нее. Из экономии в дровах дер ж а т ь дом нетопленным, д аж е в бильярдной не топить — бильярдной, которая могла бы хоть сколько-нибудь скра' В. Воеводин.

81 ш

■А

9 сить ссыльному поэту его досуги! Он совсем сконфузил доб рую старушку. Время было уже далеко за полночь, ямщик уже запряг лошадей. Перед прощаньем хлопнула третья пробка. Но то было печальное вино, точно каждый из них знал, что это последняя их встреча в жизни. Выпили, крепко обняли друг друга, Пущин накинул шубу и выбежал из комнаты. Уже в санях он обернулся: Пушкин стоял на крыльце с непокрытой головой, высоко подняв зажженную свечу. Кони вынесли за ворота, из темноты донеслось: «Прощай, друг!» Ж елтенький огонек долго светил позади, наконец погас и он, — изгнанник вернулся в свой дом. Еще тягостнее после таких встреч каж ется одиночество, Скажи, куда девались годы, Дни упований и свободы ? Скажи, что наши? Что друзья? Где молодость? где ты, где я? Судьба, судьба рукой ж елезной Разбила мирный наш лицей, Н о гы счастлив, о брат любезный, На избранной чреде твоей. . .

Весной, когда еще только пушатся вербы, цветом свом осыпая последние снежные пласты, и утра начинаются хло потливой перекличкой новоселов-скворцов, еще одна радост посетила его дом — явился Дельвиг. Промелькнуло нескольи блаженных дней, без конца говорили о поэзии и не могл| досыта наговориться. Несколько дней, и опять тишина, оди нокие раздумья, и по утрам, хотя уже весна, все падай и падает мокрый снег. К огда не хватает дружбы — дружишь и с деревьями Дорога на Тригорское шла через парк, через сосновый бор, дальше — полями. При выезде в поля при дороге стояли три сосны, и всякий раз, когда михайловский затворник пешко» или на коне отправлялся к соседям, ему казалось, что c o c h s приветливо машут ему своими ветвями. М ожет быть oi и разговаривал с ними? Во всяком случае, крестьяне окрест ных деревень не раз видели помещика Пушкина, когда один, в полях, он шел и громко говорил сам с собой и при этом размахивал руками. М ожет быть он и друзьям-соснам чита; свои стихи? Три сосны — три сестры у дороги в Тригорское,. В Тригорском он бывал часто. Это неправда, что дочер* были «несносные дуры» — Зизи и Аннет были премилы!

Девицы, чуточку смешные, чуточку восторженные — «Вы, барышни мои, с открытыми плечами, с висками гладкими и томными очами». Он зря их бранил, во всем виновата хано дра. И Прасковья Александровна — их мать — была милейшая 0 [женщина, только любила хозяйничать и властвовать по стаг ринке. В Тригорском он был как родной. Весь дом приходил в волнение, когда еще далеко-далеко, за излучиной Сороти, показывались фигура всадника в соломенной шляпе и два огромных волкодава, бегущие впереди коня. Однажды (это было в середине лета) он приехал в Тригорское к обеду, вошел и остановился растерянный. У Осипо вых была гостья, женщина лет двадцати пяти, он узнал ее тотчас же. Их познакомили: Керн, Анна Петровна. Он про бормотал что-то неразборчивое о своем давнем знакомстве fc ней, смущенье его усиливалось, и — странно! — гостья тоже казалась смущенной. Они точно робели встретиться друг с другом глазами, а между тем каж дому хотелось до м ель чайших подробностей рассмотреть черты лица другого. Первая их встреча была восемь лет назад. Почти еще девочка, она только что вышла замуж, верней была выдана замуж за дивизионного генерала Керн, человека, по словам знавших его, грубого, дурного, и старше ее тридцатью пятью годами. Встреча была в Петербурге, в гостиной Оле ниных; выпущенный из Лицея, едва оперившийся юнец дер жался дерзко, всячески старался привлечь внимание молодой дамы, — напрасный труд, вскоре Керн уехала. Он вышел следом 1 за ней и долго стоял на крыльце, провожая взглядом ее карету. Теперь, восемь лет спустя, они опять встретились. В размеренную жизнь Пушкина ворвалась все поглощаюi щая страсть. Он приходил в Тригорское ежедневно. Возле ' Керн он переставал быть самим собой: наигранная шутли вость делала его смешным, робость — неловким. Любовь, охватившая его так внезапно, была мучительной. У этой женщины было двойственное существо: одно то, что светилось в ее необыкновенных глазах, всегда чуточку грустных, девичьи доверчивых, другое — то, что неуловимо сквозило в ее улыбке, в ее движениях, и отчего так щурился и дони мал ее своими любезностями сын хозяйки — красавец и хлыщ Алексей Вульф. Керн любила стихи. Однажды он пришел из М ихайлов ского с черной тетрадью подмышкой. Ж енские ножки и головки были нарисованы на полях и, разумеется, по этому

б*

......

поводу было высказано достаточно вольных шуток. Потом он стал читать Керн своих «Цыган» и, пока читал, ее груст ный, немигающий взгляд не отрывался от его лица. Беско нечный восторг, бесконечную благодарность вы ражал этот взгляд. Таким взглядом благодарят не за стихи — за любовь, те, кто сами способны на большую, все существование чело века преображающую любовь. Вечером накануне отъезда (отъезд предполагался утром) Керн захотела увидеть Михайловское. Подали две коляски, в одну уселись она, Пушкин, и старшая дочка Осиповых, в другую остальные. Н ад полями стояла полная луна. Пуш кин был шутлив, весел, однако ничего деланного не было на этот раз в его веселости, этой ночью он был самим собой. Ему напомнили, — как недавно он называл луну «глупой». — Я люблю луну, — сказал он, — когда она освещает прекрасное лицо. Коляски остановились у крыльца его домика. Осипова сказала: — Мой дорогой Пушкин, окажите честь вашему саду, покажите его госпоже Керн. Он вздрогнул. Мысль о том, что несколько минут, хотя бы несколько минут, они будут вдвоем, д аж е не приходила ему в голову дорогой. Он подал руку Керн, повлек ее за собой с быстротой, какая делала его похожим на школьника, полу-! чившего у тетушки разрешение на прогулку. Глубокое уединение охватило их сразу же за воротами, где начинался парк. Корявые корневища барахтались под ногами. Было темно, луна едва проглядывала сквозь тяжелую листву лип. Дальше стоял сосновый бор. И на всю видимую глубину бора отвесный строй сосен косо пересекали полосы лунного света. О чем он ей говорил там, в парке? Все вспоминал их пер вую встречу, ее взгляд опечаленной девочки. На обратном пути Керн сорвала цветок гелиотропа, он попросил у нее этот цветок, — все в нем, даж е это простое юношеское движение, было искренним. Потом она уехала, и как тогда, восемь лет назад, он долго стоял за воротами один, провожая взглядом ее коляску.1 Потом вернулся в свою комнату, заж ег на столе свечу. Была глубокая ночь. От земли до луны тишина стояла! бескрайняя. В распахнутое настежь окошко еще доносились! 84

■

удалявшиеся голоса и смех, слышно было, как простучали по бревнам копыта — переехали ручей, потом все умолкло, [только Время от времени в камышах на реке плескалась со сна шальная щука. К Он сел к столу, подвинул свечу. «Я помню чудное, — писал он, макая перо в баночку из-под помады, — мгно венье: передо мной явилась т ы ...» Перо скрипело и разбрызги вало чернила, не поспевая за рождавшимися словами, ночные бабочки колебали пламя свечи и замертво падали на бумагу. К .

. . . Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты. . .

Коляска уже миновала бор, уже позади остались три при дорожных сосны, полевые травы, росшие в колеях, уже шелестели под колесами. Он все стремил и стремил вслед ей г слова, каких еще не находил для своей любви ни один поэт мира. I На утро он вложил листок с написанными ночью стихами в первую главу «Онегина», — его прощальный подарок Керн. При расставании он был вне себя: вдруг выхватил у нее из рук свой подарок и долго не хотел возвращать. Керн уехала из Тригорского 21 июля. Через два дня он писал Дельвигу: «Будь счастлив, хотя ' это чертовски мудрено». «

11 Опочецкий капитан-исправник весьма был удивлен, од нажды заметив в толпе слепцов и нищих, по обыкновению оса ждавших ворота Святогорского монастыря, подозрительную личность в соломенной шляпе и в рубахе домотканного полотна. Калики перехожие распевали «Лазаря», стихи об «Алексеечеловеке божьем», а незнакомец подтягивал им и отбивал такт железной палкой. Пришлось арестовать и продержать под замком, пока становой пристав не опознал в бродяге михайловского помещика Пушкина. Он любил бывать в Святогорском монастыре, расположен ном верстах в четырех от Михайловского. Любил не тишину под церковными сводами, где мертво пахнет ладаном и глаза Одигитрии-божьей матери угрюмо смотрят в сумрак, но обширный монастырский двор, запруженный толпой в празд-

ничные дни. Летом в монастырь со всех соседних уездов съезжались на ярмарку. Простолюдин с виду, в простой кре- j стьянской рубахе, он бродил среди телег и коновязей, прислу шиваясь к говору народа и пению нищих. Рука, заложенная за спину, держ ала дощечку с бумагой. Не глядя на бумагу, он записывал впрок дивные слова песен и сказаний. . . Последние два тома Карамзина, только что вышедшие из : печати, рассказывали о самых драматических событиях в истории государства российского, о смутах и междоусоби-j цах на Москве. Ни один роман не читался с таким увлече нием, как эта книга. Но Карамзин попрежнему утверждал, что история народа принадлежит царям, и это была ложь, j У Пушкина был другой ответ: история народа принадлежит народу. Вот этому народу, который по праздникам заполнял монастырские дворы своим говором, судил и рядил о веко-] вечных своих нуждах, о мирской правде и неправде, и гулял, и пел, и слагал свои вдохновенные песни. Вот этому самому народу, который два с половиной века назад, вооруженный j чем попало, сам, своей волей стягивался к Москве гнать захватчиков за рубежи, как это повторилось тринадцать лет назад с наполеоновскими армиями. О русской истории мог кое-что рассказать не один Карамзин, но и безногие калеки с медалями за Бородино или Лейпциг, которые у Святогор ских ворот греют на солнце свои культяшки. Пушкин об этом знал лучше Карамзина. «Борис Годунов», «Комедия о настоящей беде Москов скому Государству», «Летопись о многих мятежах», занимала все его помыслы. Ничего подобного в русской драматической литературе еще не было сочинено. Героем на сцену выходил народ. Народ вершил суд над временами и событиями рукой мудрого старца-летописца. Народ был той силой, которая, осуж дая самодержцев, лишала их престолы опоры. Собы-j тиями управляли не их страсти, не их воля, а Русь, которая собиралась в лесах и шумела на московских площадях, могу-; щество которой таилось даж е в ее безмолвии. Самое безмол вие народа звучало приговором. ...В Тригорском — моченые яблоки (любимое лакомство Пушкина) и жженка, которую так отлично варит Евпраксия,И младшая дочь. Зайдет в Тригорское бродячий шарманщик —I они пляшут под шарманку на лужайке, именуемой «солнеч-|

ные часы», — весь день по ней часовыми стрелками переме щаются тени двенадцати высаженных по ее краям берез. В сумерках смешиваются тени, меркнет за Соротью закатное небо. Теперь одна радость: картишки по маленькой. Осипова, хозяйственная женщина, запишет потом: «По висту должен мне Пушкин 1 р. 50 к., а я ему — 20 к. Еще 1 р. 70 к., а я ему — 10 к.». .. .Керн уехала в Ригу. «У нас очень шумит дождик, ветер шумит, лес шумит, шумно, а скучно!». Это из письма другу в Петербург. А это из письма в Ригу — одного из отча янных его писем, в которых он то шутил, то 'звал Керн, умо ляя вернуться к нему в Михайловское; «Прощайте, теперь ночь, и ваш образ чудится мне. . . Прощайте, — я чувствую себя у ног ваших, сжимаю их, чувствую прикосновение ваших колен, — всю кровь мою отдал бы я за минуту действитель ности. Прощайте, и верьте моему бреду; он смешон, но искренен». Алексей Вульф, надо полагать, веселился, читая эти признания. Анна Петровна Керн, женщина с девичьи груст ными глазами, не требовала их от него. А Пушкин, взглянув однажды в окошко, увидел осень, все понял, выбранил хоро шенько себя, взял веточку гелиотропа, с той самой июльской ночи хранившуюся у него на столе, и выбросил за окошко. В самом деле, при таких обстоятельствах чертовски муд рено быть счастливым. И все-таки он бывал счастлив. «Я чувствую мои духовные силы достигли полного развития, я могу творить», — писал он другу. Он поднимался спозаранку. Слуги вспоминали потом: в бане с ночи ему готовилась ванна. Бывало, что вода замерзала к утру, — подошла зима, вторая зима ссылки. Он разбивал лёд кулаком, окунался в ледяную воду, потом, оде тый, беж ал к няне. Если старуха еще спала, он не будил ее, только спрашивал у Дворовых: «Что мама?» Арину Родио новну он с детских лет называл не иначе, как «мамой», да и ближе родной матери была ему эта женщина, в свое время даже отказавш аяся получить «вольную», лишь бы остаться при нем, ее питомце. Потом он гонял по лугу коня, и конь, гнедой «Кизьяк», возвращался с этой прогулки взмыленный. Подходил час работы. В воображении его вставал пре ступный, терзаемый страхом Годунов (не так ли и нынешний царь — отцеубийца?) и беглый монашек, прислушиваясь 87