Истоки №22 2013 электронная версия by Сергей Прохоров

Истоки

Литературно-художественный и публицистический журнал

А.Г. Поздеекв. Корзина цветов

Искусство

Андрей Поздеев гостит на малой родине

С ноября прошлого года по январь нынешнего нижнеингашцы и гости поселка, где когда-то родился известный сибирский живописец – народный художник России Андрей Геннадьевич Поздеев, смогли познакомиться с неординарным творчеством мастера кисти. Выставка была проведена в два этапа – в местном краеведческом музее не хватало места для размещения сразу всех полотен (более 50 картин) художника. Отзывы посетителей выставки неоднозначны. Но то, что каждое из полотен вызывало у многих вопросы, наводило на размышление – это бесспорно. Потому как Поздеев был художником-поэтом, художником-филосовом, художником-новатором.

№22

Истоки

2013 год

Литературно-художественный и публицистический журнал

По широкой Руси – нашей матушке Колокольный звон разливается. Ныне братья святые Кирилл и Мефодий За труды свои прославляются. Вспоминают Кирилла и Мефодия, Братьев славных, равноапостольских, В Белоруссии, в Македонии, В Польше, Чехии и Словакии, Хвалят братьев премудрых в Болгарии, В Украине, Хорватии, Сербии. Все народы, что пишут кириллицей, Что зовутся издревле славянскими, Славят подвиг первоучителей, Христианских своих просветителей.

1150 лет со времени возникновения славянской письменности. В 863 году равноапостольные братья Кирилл и Мефодий создали славянскую азбуку).

ББК 84 И 1-21 «ИСТОКИ» Литературно-художественный и публицистический журнал №22 2013 год. 160 стр. Основан в сентябре 2005 года Основатель и главный редактор - Прохоров Сергей Тимофеевич, Тимофеевич член Международной Федерации русскоязычных писателей

Общественно-редакционный совет Ерёмин Николай Николаевич

- член Союза российских писателей. г. Красноярск

Корнилов Владимир Васильевич

- член Союза писателей России. г. Братск

Сдобняков Валерий Викторович

- член Союза писателей России, главный редактор журнала «Вертикаль», г. Нижний Новгород

Артюхов Иван Павлович

- член Российской академии естественных наук, профессор, доктор медицинских наук

Яшин Алексей Афанасьевич

- профессор, главный редактор всероссийского литературного журнала “Приокские зори”, член Правления Академии российской литературы

Малышкин Пётр Александрович

- глава Нижнеингашского района. п.г.т. Нижний Ингаш

Енцова Лилия Александровна

- журналист. п.г.т. Нижний Ингаш

Псарёв Виктор Степанович

- художник, поэт. п.г.т. Нижний Ингаш

Маликова Марина Григорьевна

- поэтесса. г. Красноярск

Пантелеева Антонина Фёдоровна

- кандидат филологических наук. г. Красноярск

Ерохин Анатолий Александрович

- доктор , поэт. .г.. Горячий Ключ

Машуков Владимир Владимирович

- поэт. г. Иланский

Янченко Валерий Петрович

-председатель городского Совета народных депутатов. г. Иланский

Цуканов Сергей Андреевич

- директор ОАО “Красный Маяк”. г. Канск

Кочубей Лариса Анриевна

- председатель Красноярской культурно - просветительской франко - российской общественной организации “CREDO”, издатель

Воловик Виктор Афанасьевич

- поэт, г. Иланский

Лысикова Татьяна Фёдоровна

- руководитель литературного объединения “Родничок”. г. Иланский © Журнал «Истоки» ©Красноярск 2013 год

Новости номера

Ерёмин, Матвеичев и другие...

Читателям нашего журнала не надо лишний раз напоминать, кто такой Николай Ерёмин. С первого номера и по сегодня он наш постоянный автор. И всё-таки один человек, с которым, кстати, наш читатель познакомится, возможно, и впервые, решил рассказать о Николае Ерёмине, о его творческом пути более подробно, как его читатель-почитатель, друг, соавтор нескольких совместных изданий и в связи с 70летним юбилеем оного. Сам Александр Матвеичев, назовём его более уважительно по имени-отчеству -Александр Васильевич, отпраздновал в этом году свой 80-летний юбилей и сохранился, как видите на фото , сделанном в июле этого года (он справа), в хорошем, я бы даже сказал, наипрекраснейшем состоянии. А ведь за плечами этого человека не слишком сладкая, но наполненная яркими, исторически значимыми моментами жизнь, целая, можно сказать, эпоха. Суворовское училище, служба в Китае, работа на Кубе дали ему богатейший материал для написания книг: «Красный ад», «Казанова в Поднебесной» и других. Поэт, прозаик, публицист. Опубликовал около двадцати книг. Член Союза российских писателей. Его рассказ о красноярском поэте, писателе Николае Ерёмине «Истоки ПОБЕДЫ», написанный им в лёгкой повествовательной манере, сдобренный местами иронией, в присыпку с юмором, доносит до нас неведомые нам доселе, моменты жизни поэта. Любители поэзии познакомятся с новыми стихами алтайского поэта Сергея Чепрова, творчество которого уже нашло отклик в серд-

цах читателей журнала. А для тех, кто будет читать Сергея Чепрова впервые ознакомительная статья Сергея Филатова из Нижнего Новгорода «Слова скребутся к свету что есть силы». «Чернобыльские мытарства» - повесть украинского писателя Виктора Весельчука, тоже не оставит равнодушным читателя.А посвящена она всем «братьям меньшим», сгинувшим в пасти чернобыльского монстра… Оттенок печали и обреченности несёт в себе повествование о двух братьях «В жизни лишние» Александра Евстратова - автора из г. Боровичи Новгородской области. Кому-то, может, повесть покажется скучноватой и несовременной, а кто-то найдёт, увидит в ней знакомые моменты деревенской жизни, почувствует вкус простого, народного слова. Как говорится «На вкус и цвет... и т.д.» В рубрике «Дорогой веры» невыдуманный рассказ Анатолия Казакова о простой русской женщине Анне Ивановне Чусовой, которая большую часть своей жизни прожила для людей, делая им добро, веря в силу добра и Бога. В шести номерах, начиная с мая 2013 года, электронное литературно-художественное приложение нашего журнала «Литкультпривет!» публиковало рассказы учителя из г. Ужур Никифора Фёдоровича Санькова. Их прислал нам Геннадий Донцов. Творчество заслуженного учителя, ветерана войны нас весьма заинтересовало. Тем более, что автор прекрасно владел литературным словом. Это ему досталось от писателя-отца. Жаль, что при жизни у талантливого литератора из провинции не было опубликовано ни одной книжки. Как нет их, пожалуй, и сегодня. Мы постараемся восполнить эту потерю и будем по возможности давать в журнале рассказы Геннадия Санькова. С этого номера мы возобновляем рубрику «Юные литераторы» и знакомим читателей с работами школьников - участников районного литературного конкурса «Проба пера», ежегодно проводимого на родине известного сибирского писателя Николая Станиславовича Устиновича, в Нижнем Ингаше. Редактор

Культура

На своей, на малой родине... 3 августа. Суббота. Лето ещё в разгаре. А день на редкость (всё дожди и дожди) выдался в столице края солнечным. Самое время поработать, да и отдохнуть на даче. У организаторов мероприятия вкралось сомнение: соберутся ли астафьевцы: день-то какой, не до стихов и песен. Готовясь к очередной встрече в клубе почитателей В.П.Астафьева «Затесь», которые проходят в Красноярской краевой научной библиотеке уже который год, председатель клуба Валентина Андреевна Майстренко в этот раз долго не размышляла над программой творческого вечера. Строка поэта Сергея Прохорова «На своей, на малой родине» из песни «К истокам», посвященной В.П.Астафьеву, подсказала тему встречи. Тем более, что героем этой встречи был сам автор песни. Первым к зданию краевой библиотеки подошел поэт Николай Ерёмин. Давний друг Сергея Прохорова (с 1969 года) просто не мог не прийти. Подтянулись другие: красноярская поэтесса Марина Маликова, писатель Александр Матвеичев, кандидат наук, друг Астафьева Антонина Пантелеева, редактор альманаха «Новый

Енисейский литератор» писатель Сергей Кузичкин, супруги Лариса и Виктор Кочубей - все неравнодушные к творческой деятельности С. Прохорова. Большинство из них - авторы литературного журнала «Истоки», основатель и редактор которого - герой встречи. И творческий диалог с собравшимися Сергей начал с воспоминаний о встрече с Виктором Петровичем Астафьевым. А старую кассету с плёнкой, на которой запечатлён великий писатель и которая, как сказал её обладатель С.Прохоров, ещё пахнет астафьевской Овсянкой октября 1989 года, готов был понюхать каждый из присутствующих в небольшом зале искусств. На экране монитора мелькают кадры фотозарисовки первой Всесоюзной встречи литераторов в Красноярске, организованной В.П.Астафьевым. Звучат песни Сергея

Лариса Кочубей дарит Сергею Прохорову книгу о ДмитрииХворостовском

Друзья-поэты: Сергей Прохоров и Николай Ерёмин

Прохорова о великом писателе: …На реке на Мане Синяя вода. Что же всех нас манит Именно сюда – В этот неприметный Домик у реки, В закуток заветный, Храм души и скит. Здесь когда-то мастер Жил, дышал, творил, Здесь когда-то «Здрасте!» Всем нам говорил… Сергей Прохоров, вдохновлённый теплой встречей, много пел, читал стихов. Светлая аура в зале располагала к этому. Николай Ерёмин, слушая друга, тоже вдохновился и весь вечер встречи писал экспромтом добрые, слегка ироничные пародии на стихи и песни Прохорова. Вот одна из них: - Я 15 лет держал корову, То любя её, то не любя… Но она съедала сена прорву И косил я, не жалел себя! Боже, где мои 15 лет? Нет коровы, так как сена нет…

С.Прохоров читает стихи из детской книжки “Корова Пластилинушка”

Председатель клуба “Затесь” Валентина Майстренко вручает Ссергею Прохорову “Благодарственное письмо”

Ну, а без коровы жизнь – тоска: Сыра нет, увы, и молока… Так что я – соседям всем в укор –

Содержу трёх курочек с тех пор… Посвятила стихи герою вечера поэтесса Марина Маликова. А композитор-песенник Лариса Мерзлякова спела песню, написанную ею на стихи Сергея Прохорова “А я бессонницей по городу”, которую сегодня поют

Поэтесса М.Маликова

Л.Мерзлякова поет песню “А я бессонницей по городу”

и другие солисты: Александр Гасуха (г. Красноярск), Виктор Бархатов (г.Томск). Писатель Александр Матвеичев одарил Сергея Прохорова целой библиотечкой своих книг с тонким намёком, что что-то из его творчества увидит свет и в журнале “Истоки”. Лариса Кочубей подарила “Серебряному голосу России”, как полушутя окрестила Сергея на презентации журнала “Затесь” его редактор и председатель астафьевского клуба Валентина Майстренко, новую книгу о Дмитрии Хворостовском. А председатель клуба от имени Краевой научной библиотеки и клуба почитателей В.П.Астафьева вручила “Благодарственное письмо” и художественнобиографический альбом “Наш Астафьев”. Но самым кульминационным моментом на встрече стали “Многие лета”, которые собравшиеся астафьевцы и гости стоя спели во здравие Сергея Прохорова. Щедрым был и сам виновник творческой встречи на раздачу книг со своим автографом и только всё с сожалением вздыхал, что мало взял с собой литературы и авторских дисков со своими песнями. Тепло и радость встречи

ещё долго держали участников в добром настроении. И горожан, и гостей из провинции. И только водитель “Волги” был безразличен (он не был на встрече) и немного грустен: ему предстояло крутить свою баранку ещё более 300 километров до конечного пункта назначения - Нижнего Ингаша., где живёт и творит поэт, редактор журнала “Истоки” Сергей Прохоров.

Ульяна Захарова

Фото автора

ФОРУМ ЮНЫХ КРАЕВЕДОВ Когда историей родных мест: города, села, распавшихся деревень - занимаются профессиональные краеведы - взрослые, умудрённые жизненным опытом дяденьки и тётеньки, это не вызывает особого удивления. Тем более, что родословная, истоки человеческого жития всегда занимали, да и сейчас занимают умы потомков. Но когда историей, истоками нашими занимаются дети, это располагает к уважению и уверенности, что пусть не всё, но самое ценное в делах и судьбах наших дедов и отцов, нас сегодняшних современников сохранится ещё на долгие годы.

18 апреля краеведы школ подтвердили это. Собравшись в центральной межпоселенческой районной библиотеке имени писателя Николая Устиновича, они поделились делами и успехами в своей исследовательской работе, открыли новые имена героев своих краеведческих изысканий. В форуме юных краеведов приняли участие журналист Лилия Енцова и писатель Сергей Прохоров.

Сергей Тинский

Встреча удалась 19 апреля в актовом зале центра социального обеспечения населения г.Иланский состоялось открытие «Клуба встреч с интересными людьми». И первым на эту встречу был приглашен член Международной Федерации русскоязычных писателей, кавалер ордена «Культурное наследие», основатель и главный редактор литературнохудожественного журнала «Истоки» Сергей Прохоров. Три часа общения пролетели, как три минуты: настолько интересным было то, что звучало на встрече: и стихи, и песни в исполнении автора, вопросы и ответы на них. А что особенно импонировало собравшимся в зале, Сергей Прохоров, как и большинство из них, тоже инвалид. И всё, что он сегодня имеет: уважение, известность, награды - достигнуто им после ухода его с журналистской работы на инвалидность. Вспомнил свое увлечение поэзией в молодости, стал писать и издавать книги, основал литературно-художественный журнал «Истоки», который из глубокой сибирской провинции вышел за пределы края, России и сегодня прописался в международной библиотеке Конгресса в Вашингтоне. Многие на этой встрече, а были в основном молодые, задумались о своей собственной судьбе. Встреча удалась ещё и потому, что ведущие, Николай Иващенко и Анна Кричкивская, смогли настроить общение писателя с публикой так, что о времени забыли обе стороны и долго ещё не хотели расставаться. Татьяна Лысикова – руководитель литературного объединения «Родничок» г. Иланский

Проза

Никифор Саньков 1919-2001г.г.

Никифор Фёдорович Саньков родился 01.06 1919 года в Томской области, селе Кольцовка в интеллигентной семье Отец литератор, мать – научный работник. Окончив школу, Никифор поступил на филологический факультет Томского государственного университета. По окончании его прибыл в город Ужур преподавать в средней школе русский язык и литературу в железнодорожной школе № 109. В годы Великой Отечественной Войны был в рядах Советской Армии, воевал. Награждён большим количеством боевых наград. После окончания войны Никифор Саньков продолжил труд на поприще воспитания молодого поколения. С 1951 по 1952 годы в МОУ «Ужурская СОШ №6 (39) учителем русского языка и литературы, затем завучем в школе №7 до выхода на заслуженный отдых. Умер заслуженный учитель Н.Ф. Саньков в 2001 году.

Как я пытался стать охотником «Охота хуже неволи» (Пословица)

В моём роду ни со стороны отца, ни со стороны матери не было охотников. Предки мои были хлебопашцы. А вот я трижды пытался стать охотником и всякий раз неудачно, если не сказать больше. Первый раз, когда ещё учился в начальной школе. Уговаривали мы нашу заведующую Анну Ильиничну заключить договор с Сибпушниной на добычу боровой и водоплавающей дичи. Дали нам «переломку» шестнадцатого калибра, соответственное количество картонных патронов к ней – и вот мы втроём: Мишка Иванилов, Ванька Трубицын, и я – отправились на охоту на уток. Весна была в полном разгаре: шумели по оврагам ручьи. Река во многих местах вышла из берегов и затопила низкие места. Повсюду слышался гомон птиц, «тюлюканье» полосатых

бурундучков, то и дело перепрыгивающих с колодины на колодину. По синему небу плыли лёгкие прозрачные облака, тянулись вереницы журавлей. Всё кричало, свистело, пело, радовалось приходу весны. Вместе со всем сущим радовались и мы, пробираясь через заросли черёмухи, боярышника, обходя болотины и кочкарники, залитые полой водой. Ружьё несли по очереди, и тот, чья была «очередь нести» за плечами новенькую «переломку», считал себя самым счастливым человеком, вышагивал гордо, с достоинством, как Тартарен из Тараскена-знаменитый истребитель львов. Правда, желания у нас были скромнее, чем у Тартарена: нам нужно было убить хотя бы по одной утке, но утки почему-то, словно договорились, никак не подпускали нас на ружейный выстрел, и только в одном месте, на крутом повороте реки, нам удалось, наконец, взять в переплёт одного «гадкого утёнка». Но случилось непонятное. Расстреляли половину патронов, а утёнка так и не убили. Первых три выстрела сделал Мишка. А утёнку хот бы что! Нырнёт - да вынырнет! Нырнёт - да вынырнет! Как будто насмехается. Словно оборотень какой. И главное, не летит! Два раза и я пальнул. А результат тот же. Так и скрылся где-то за поворотом…И хорошо сделал. А то все патроны бы расстреляли. И, уже возвращаясь домой, мы всё-таки добыли одну уточку. И кто, думаете? Ванька! Который до этого никогда ружья в руках не держал! Мы

с Мишкой окончательно были посрамлены. А дома нас ожидала ещё большая неприятность. Вернувшись в школу, мы оставили ружьё в квартире Анны Ильиничны – она жила в этом же здании, только с другой стороны, а сами побежали в «лавочку», что находилась через дорогу, сдавать утку. И в это время в квартире Анны Ильиничны прогремел выстрел, и с высокого крыльца кубарем скатилась наша бедная, хроменькая Анна Ильинична. На выстрел сбежались люди. Оказалось: мы забыли разрядить ружьё, ну а наша добрейшая Анна Ильинична решила проверить, «заряжено или не заряжено». Оказалось: «заряжено»… На другой день ружьё было сдано заведующему «Сибпушниной» товарищу Пухову, и на этом вся наша охота по боровой и водоплавающей дичи закончилась. Только разговоры о том, что «ученики чуть не застрелили свою учительницу», ещё долго будоражили наших сельчан, особенно падких на «новости» деревенских «кумушек». И, конечно же, дома тоже не обошлось без «внушения». Но суть не в этом. Главное – обидно было: так хорошо всё начиналось и так плохо кончилось. Тогда мы, глупыши, ещё не знали одной простой истины: ружьё не любит легковерного, бездумного отношения к себе. Второй раз потянуло меня на охоту, когда уже работал заведующим ликбезом, а проще – ликвидатором безграмотности. Тоже стояла весна. Не то конец марта, не то начало апреля. Помню: бурно таял снег, бежали ручьи, горланили петухи на всю ивановскую. Пахло талой водой, навозом. Правда, утренники были ещё довольно забористые, морозные, но днём так пригревало солнце, что в пору хоть переходи на «летнее обмундирование» Занятия на ликбезе, по существу, закончились. Делать было нечего. Библиотеки в посёлке не было. И вот, выпросив у соседа ружьё, прихватив десятка два патронов, заряженных в основном горохом, чтоб не попортить меха предстоящей добычи – я собирался на бурундуков и пораньше, пока ещё держится наст, по местному “чарым”, отправился на охоту. На выходе из посёлка за мной увязался трёхклассник Колька Сердюк.

Я не хотел его брать, но мальчишка он был настойчивый, упрямый, и я, в конце концов, сдался. – Вдвоём же лучше, - уговаривал он меня,веселее. Вы будете стрелять, а я подбирать добычу. Вроде лайки. Вот и пойдёт у нас дело! Их же сейчас, этих бурундуков, хоть пруд пруди. Мы их силками ловим. А тут ружжо1Дадите пострелять? -Ладно. Ружжо! Иди спокойно. Не мельтеши перед глазами, -пробовал я охладить своего новоявленного напарника, но Колька не унимался: -В прошлом годе я аж сорок семь шкурок сдал. А вы умеете их снимать? -Не приходилось, - сказал я тоном человека, желающего прекратить этот несерьёзный разговор. Но Колька был не из тех, кого можно было так просто остановить. -А вы не переживайте,- успокаивал он меня. Вы только стреляйте! А уж обдирать – моя забота. Мне ободрать – что дурню с горки скатиться. Через речку, покрытою тонкой наледью, мы перебрались по срубленной ели и сразу же углубились в тайгу. Снег в лесу ещё держался, и только на пригорках да на прогалинах кое-где проглядывались первые проталины. Шли молча. Угрюмое безмолвие тайги, несмотря на весеннюю пору, подействовало и на Кольку. Он шёл сзади меня и только отдувался. Иногда перед нами перепрыгивали с ветки на ветку юркие синицы, предупреждающе, беспокойно перелетали с дерева на дерево сойки, да где-то вдалеке раздавался однообразный стук дятла. Всходило солнце, и на осевшем снегу лежали длинные синие тени могучих таёжных великанов – белоствольных берёз и хмурых пирамидальных елей. В одном месте из-под коряжины выскочил, как очумелый, заяц и в мгновение ока скрылся в густом осиннике. -Чего ж вы! - затормошил меня за рукав Колька.- Стреляйте же! -Кого? -Та зайца же! -Эх, Микола! Да он теперь за тридевять земель ушпарил. Ищи ветра в поле!

-А!- разочарованно махнул рукой Колька.Целый чугунок мяса утик! Вот бы вечером покуштовали. Но не прошли мы и сотни шагов, как буквально из-под моих ног вырвался косач. Я до того оторопел, что даже не успел сдёрнуть с плеч ружья. Косач ракетой взвился в воздух и скрылся за ближним перелеском. Мне стало жарко. Эх, растяпа! Такую упустил добычу! Я снял с плеча ружьё, поменял «гороховый» патрон на «дробовой», и мы пошли дальше. Но ни зайцы, ни косачи больше уже не выскакивали и не вырывались из-под наших ног. Даже бурундуки как будто куда-то попрятались. Колька дипломатично молчал, хотя я знал, что в душе он меня презирал: тоже, мол, охотник! Целый чугунок мяса упустил. Косача проворонил. И зачем только связался с этим «ликбезником». Я тоже подумывал: «А не вернуться ли назад?» Как вдруг откудато из бурелома вынырнул маленький юркий бурундучишко и, усевшись на пенёк, доверчиво уставился на нас бусинками своих чёрных плутоватых глаз. -Ось, на ловца и зверь бежит, прошептал Колька. Я поднял ружьё и почти не целясь, выстрелил. Колька бросился к «добыче» и разочарованно поднял с земли какой-то жалкий растерзанный кусочек. -Наповал!- не то серьёзно, не то с насмешкой сказал Колька. – Даже не копнулся. Одни шмотки остались. И тут я вспомнил: патрон-то я не сменил. Бедный бурундучишко! По вине растяпыохотника получил целый заряд дроби в своё крохотное тельце, заряд, которого хватило бы и на целого волка. Колька продолжал рассматривать останки бедного бурундучишки: -Дывись! О це влипив так влипив. От такого выстрела и ведмедю бы не поздоровилось. Крепко вы его вдарили… -Брось!- брезгливо я бросил Кольке.- Пошли домой! -Так ещё ж рано. Может, трохи поохотимся?

-Хватит! -Ну, шо ж! Хватит, так хватит. Я это к тому, шо неудобно возвращаться с пустыми руками. Мне-то всё равно, а вы ж охотник. -Неудобно только штаны через голову снимать,- ввернул я где-то и когда-то услышанную пословицу и назидательно добавил: охота, Микола, такое дело: часом с квасом, порой-с водой! Понял? -Та так-то вона так,- по взрослому согласился Колька и вдруг осёкся: -Дивитесь,указал он в сторону разлапистой поваленной ели. Я взглянул: навстречу нам бежали два бурундука. Я поднял ружьё, но бурундуки кудато исчезли. -Знаешь, Микола, - сказал я по-заговорчески, шепотом. Ты пугни их с той стороны. А уж я их здесь встречу. Колька понял мой маневр и скоро скрылся из виду. Я присел у корневища поваленной ели и стал ожидать. Время тянулось медленно. Наконец откуда-то снизу послышался треск, и прямо на меня выскочили сразу три бурундука. Я выстрелил – и услышал отчаянно-дикий крик Кольки: «Ой, мамочка! Ой, вбив!» Я бросил ружьё и, ломая сучья, побежал на помощь бедному Кольке. Он стоял у вершины ели и закрывал лицо руками. -Коля, Коля! Что с тобой? -Ой, вбив, вбив! -Да погоди ты кричать! Я отнял от лица его руки и увидел на лбу три красных пятна. Одно из них вздулось и кровоточило. - Открой глаза. -Не можу. -Да открой же! Колька, наконец, открыл глаза. Глаза были целы. Но Колька продолжал канючить: -Ой, мамочка, ой, родненькая… -Ладно, Коля, успокойся,- уговаривал я его.- Ничего страшного. Всё будет хорошо. Пострелять хочешь? -Хочу. -Ну, вот и хорошо. Я принёс ружьё, и Колька расстрелял последние патроны. -Только ты об этом никому! Даже своей

мамочке. -Та хиба ж я не понимаю. -Ну и молодчина. Так, едва не трагически, закончилась и вторая моя охота. Последний раз попытал я охотничьего счастья, когда работал уже учителем после большой и кровопролитной войны, по дорогам которой прошагал не одну сотню километров. А было так. Послали меня с девятиклассниками на уборку урожая в один из отдалённых совхозов километров за полсотни от города. Осень была дождливая, слякотная. Полдня потребовалось, чтобы только добраться до нужной фермы, да и то больше шли, чем ехали. Машины то и дело буксовали, приходилось через каждые один-два километра выскакивать из кузова(мальчишкам, конечно) и под дружный «раз-два взяли» вытаскивать из непролазной грязи бедные наши «зисы». А дождик лил и лил, и казалось, не будет ему конца. На ферме нас разместили в недостроенном доме: одной половине девчат со старшей пионервожатой Елизаветой Алексеевной, в другой - меня с хлопцами. Электричества не было, освещались керосиновыми лампами, спали на нарах, застеленных соломой и покрытых брезентами. Мокрую одежду сушили у железной печки, умывались на улице, и всётаки уныния не было. Вечерами, несмотря на усталость, слышались песни, смех. А работали мы много: лопатили хлеб, убирали зелёнку, закладывали силос. Несколько самых крепких ребят работали с комбайнёрами на соломокопнителях. Вот они-то и подогрели во мне совсем было уснувшую страсть к охоте. Каждый вечер, вернувшись с поля, они мне твердили одно и то же: -Эх, Николай Фёдорович, сколько уток! Хоть палкой бей! -Так чего ж не бьёте? -Так ружья же нет. -То-то и оно. И у меня нет. И меня всё чаще и чаще стали преследовать мысли: где достать ружьё. Уток, действительно, была уйма, хоть «палкой бей», как говорили ребята. Непуганая, она целыми днями хороводилась на озёрах (а их было много), жировала на жнивьях, устраивая вечерние

перелёты….И патроны были, целых две пачки дал директор школы. Ну, где взять малокалиберку? И однажды такой случай представился. Как-то с полеводом возвращались вечером с работы. Проезжали мимо небольшого озерка. На вечерней воде мирно плавали чёрные гагары, сновали юркие чирки, перевернувшись вниз головой и выставив из воды лапки да

хвосты, что-то выискивали на дне мелководья солидные кряквы. -Эх, малокалиберку бы сюда, тяжело вздохнув, сказал я.- И утки много, и патроны есть, а вот с винтовкой получилась осечка. Обещал один ученик, да, видно, отец не дал. -Так чего ж ты до сих пор молчал! Вон, возьми у меня. Я уж не помню, когда и охотился. Лет пять, поди, стоит, ржавеет в кладовке. Бери и щёлкай себе на здоровье уток, как семечки. -Вот спасибо, Иван Савельич! Не знал, что у тебя сокровище. Век буду благодарить. -Ладно, чего там… Вечером я торжественно вошёл в дом с этим «сокровищем», в котором даже не видно было отверстия в стволе. Ребята с шумом окружили меня, начали приводить винтовку в порядок. Принесли солярки. Чистили, «драили», пробивали ствол, отпускали разные остроты на счёт её «возраста». Кто-то отнёс его даже к временам Очакова и покоренья Крыма. Девчата с Елизаветой Алексеевной тоже собрались на нашей половине и, лукаво посмеиваясь, весело говорили: «Ну, теперь, девчонки, уж утятины мы поедим! Хватит одной свининой да картошкой питаться». Утром на следующий день я развёл ребят по работам: одних на ток лопатить зерно, других - веять, третьих - расчищать новый ток. А сам, прихватив винтовку, отправился к комбайнёрам, где, как говорили ребята, «утки

- хоть палкой бей». По пути встретилось небольшое озерко. Утки было много, но держалась она ближе к середине. Стрелять бесполезно: убьёшь – всё равно не достанешь, разве что волной пригонит. Надо «загонщика». Пошёл к ребятам. Выбор пал на Сашку Кожаева, ученика моего класса. «Знаешь, Саша,- сказал я, когда мы подошли к озеру. Я сяду вот тут, в камышах, а ты беги вокруг озера и гони уток на меня. Понял? Сашка снял фуфайку и, размахивая ею, побежал по берегу. Я по мелководью пробрался в камыши и стал ожидать. Было тихо-тихо. Даже слышно было, как стучит кровь в висках. Казалось, время остановилось. Вдруг послышался свист крыльев. На меня стремительно неслась стая чирков. Я нажал на спусковой крючок, но выстрела не последовало. Что за дьявольщина! Я взглянул на затвор затвора не было. А утки всё летели, и летели, и где-то близко шлёпались у меня за спиной. Подбежал запыхавшийся Сашка. -Ну что вы не стреляли? -Погоди, растерянно пробормотал я.- Затвор потерял. Сашка, как услышал, так и схватился за живот. -Ой, умру! Ой, умру! -Да перестань ты скоморошничать! рассердился я.- Помоги искать. Долго мы булькались в воде на том месте, где я сидел в засаде, но затвора так и не нашли. Может, втоптали его в ил, а может, где в другом месте потерял. Вечером вернулся поздно. Моросил дождь, небо опять заволокли тучи, и на душе было хмуро. Чёрт дёрнул меня с этим ружьё, что я скажу теперь полеводу? Человек дал как человеку, а я оказался мальчишкой, пустобрёхом, растяпой. “Хорош”,- скажет, воспитатель юношества, а ещё называется учитель!” В общежитии я застал директора школы Леонида Папиловича-страстного охотника и заядлого спортсмена. Он прикатил на своём «Иже» попроведовать нас и заодно настрелял целую дюжину уток. -А, охотник! - весело приветствовал он меня! - Слышал я, слышал про твои охотничьи «подвиги». Бывает. У охотников

и не такое бывает. Вон в прошлом году Николай Николаевич Малко от радости, что убил первого в своей жизни гуся, даже ружьё потерял. Налетело на нас целое стадо гусей (а охотились мы на Тургужанских полях вблизи Чулыма, это недалеко отсюда), ну Николай Николаевич подбил какого-то бедолагу. Гусь отделился от стада и потянул в сторону Чулыма. Малко подхватился и за ним. Пока гонялся да ловил его, ружьё-то вгорячах где-то и оставил. Пришлось покупать новое, вместо одностволки - двуствольное. Но двустволка оказалась «нефартовой». Сколько ни охотился, а человек он азартный, не убил не только ни одного гуся, но даже паршивой гагары. Так и бросил мужик охоту, даже слушать про охоту не хочет. Называет её баловством. А ты не бросай. Подумаешь, потерял затвор! А утром меня ожидала ещё одна неприятность. Кто-то из ребят по неосторожности уронил с подоконника злополучную винтовку и расколол цевьё. Только этого ещё не хватало! Дрожащими руками я взял ружьё и понёс его хозяину. Иван Савельич завтракал. - А, охотничек! Милости прошу к нашему шалашу! С нами завтракать! -Спасибо, Иван Савельич. Я по делу. Беда у меня. -Что случилось? -Затвор от вашей тозовки потерял, даже не знаю, как это произошло. Да вы не беспокойтесь. Я заплачу. -А ерунда! Там и винтовка-то, только выбросить. -Да это не всё. Кто-то из ребят, видно, потянул портянку с подоконника, а винтовка на окне стояла, ну и цевьё расколол… Иван Савельич поперхнулся и крякнул. Мне показалось, что последние слова он принял как насмешку. -Вот у меня с собой пятьдесят рублей, возьмите, остальные, когда жена пришлёт. -Да вы что! -Нет, нет, Иван Савельич! Я положил деньги на стол и вышел. Так неудачно закончилась моя последняя охота. 10.10.1988г.

Поэзия

Юрий Савченко Савченко Юрий Викторович, член Союза журналистов России. В период возраждения казачества редактировал газеты:“Казак” и Казачий Дон” Автор четырех книг стихов и прозы. Его стихи публиковались в журнале “Дон”,в областных изданиях:”Ташаузская правда”, “Молот”, “Донская околица, в республиканской газете “Ленинец” и других средствах печатной информации.

ШЕЛ СОРОК ПЕРВЫЙ… Детям и внукам Та осень, как и прежде, золотая Нам вовсе не казалась золотой. И журавли куда-то улетая, Шли строем, будто самолеты в бой На станции толпились поезда. С теплушек ноги свесили солдаты, Толпа текла, как талая вода… Шел сорок первый, а не сорок пятый. Перрон забит: повсюду молодежь, Но там же были возрастом постарше. Оркестр без устали наяривает марши. Вокруг поют, смеются, плачут тож. Мы чуть поодаль - мелкие зеваки. Бас Левитана : « …пали города…». Бойцы в бинтах, что вышли из атаки, Прислушиваются: «как идет «страда »?

Я прикасаюсь к ней ладонью, Подснежник с корня теребя, А вдаль простерлося Придонье, Всех нас, детей своих любя. И в каждом стебле, птичьем писке, В стреле пронзительной луча Встает, как звезды обелисков, Тревога памяти, звуча.. Все взгляду мило здесь и дорого. Но был у берега реки След сапога, что втоптан ворогом Под символичный жест руки… С тех пор сменялись зимы веснами, Дожди смывали берега… Но прямо в душу тупоносое Мне давит рыло сапога.

…С тех пор прошли - немыслимо - года! А кажется, что это было где-то… Ну, если не прошедшим летом, То все ж …о боже! - время, как вода…

КАКОЕ ЧУДО - МИР Ночь за окном. Беспечно дети спят Их смех игривый стих на раскладушках. А я тревогой смутною объят. Грядущий день их мне бередит душу

Отцы в сражениях остались молодыми, Мы выросли без них и возмужали… Как много раз те тополя опали, Что до войны мы с ними посадили…

Что пробужденью утро принесет? Сверкнет ли небо чистотой лазури, Или безумием направленный полет Мир обратит в разгул кровавой бури?

А за окном опять маячит медь, И наши дети саженцы подносят, Чтоб осени костер не перестал гореть… Пусть мирной будет, дети, ваша осень.

А дети спят, счастливые во сне: Неведомы им опыта тревоги… Их ноги резвые бредут, как по весне Среди цветов нехоженой дороги.

ТРЕВОГА ПАМЯТИ Вот март стряхнул свирепость лютого… А нам привычней - февраля. И выглянула той минутою Через проталину земля.

Им слышится шуршание стрекоз. Ликует солнце в предвкушенье лета. Не снится только всполох страшных гроз, Что в черных тучах зреют над планетой. Пусть дети спят, счастливые во сне, И бодрствуют пусть в счастье, сколько

могут… Какое чудо - поле по весне, Мир на земле, и люди без тревоги. ЭЛЕГИЯ Он воду пил, уткнувшись в след копыта, Рукою опершись на автомат. Но вражьей пулей в голову прошитый С неутоленной жаждой сник солдат. Бой затихал - и сердце затихало. Последний взгляд споткнулся о закат… Немым вопросом это Солнце встало: «За что…пред кем был виноват?» И умер он, не получив ответа, Родную землю крепко обхватив. А ветер нес медовый запах лета И русской грусти песенный мотив. СПАСИБО ЖЕНЩИНЕ Спасибо женщине за то, Что с детства нас боготворила.. Ее любовь влила в нас силу, Бойцами стойкими взрастила. Спасибо женщине за то. Спасибо женщине за то, Что днем ли знойным, в стужу ль ночи Разлад души не бился в очи, Не рвался стрекотом сорочьим, Спасибо женщине за то. Спасибо женщине за то, Что беды все преодолела, Что в горький час нам песню пела. И что до срока поседела. Спасибо женщине за то. Спасибо женщине за то, Что мир и счастье отстояла, В жестокой схватке устояла, Любовь к Отчизне в нас вселяла. Спасибо женщине за то. ШРАМЫ ЗЕМЛИ У самой кромки бойкой крутизны, Где к дубу дуб столпились плотным скопом, Змеится линия с времен былой войны Осевшего, забытого окопа. Гнезд пулеметных язвы там и тут, Как будто оспа след свой проложила… И чудится: убитые встают…

И стынет кровь, и замирает в жилах. Они ж идут, изранены, в бинтах Немой стеною, кое-кто, хромая. Защитников сегодня поднял страх: В опасности опять земля родная. ГОРЬКАЯ ПАМЯТЬ Мир опрокинут. Дым и гром. Огнем - цистерна в небо синее… Мелькнула тень крыла с крестом… Боль - стоном над Россиею. Вагон расколот на пути. Убитых беженцы оплакивают. А новобранцу в бой идти. Он лихо «Барыню »отплясывает. Спешат на запад поезда Под нежной кодовою кличкою*. А вслед им…скорбные глаза И взмах прощальный над косичкою… Печаль. Вселенская печаль. Она листвой кружит заветренной, Взмывает птицей в небо светлое, И жалобно курлычет даль. ОТЕЦ УХОДИТ НА ВОЙНУ Последний миг. Неповторимый миг. Мне память сохранила его смутно… Да…в ноябре вставало тихо утро. И не было в нем признаков лихих. Отец накинул вещмешок на плечи, Мать поддержала, чтобы было легче. Их тихих слов запомнить я не смог… Но знаю: вслед шагнул через порог. Двор мы прошли неспешно, как и прежде, Когда отец на службу уходил. Но у дороги мать лишилась сил, Будто крыло подрезали надежде. И дальше, как во сне…или в тумане… Прощанье…руки…мокрые глаза… «Ты жди и верь, а вера не обманет».Так, уходя, отец тогда сказал. Но не сбылось пророческое слово, Хоть память бережет прощальный миг. Война бесчеловечна и сурова Удел печальный там отца постиг…

МЕДСЕСТРА Ночь напряглась Всей темнотой палаты. Подушку скомкав, Мечется больной: И грудь гудит, И сердце бьет набатом, Что в сорок первом Звал в смертельный бой. Солдат прошел От Дона до Берлина, Рукой согнув Войны кровавый сметч, Но эта ночь Не по плечу сединам, А боли вопль Не испугает смерть. Вот прочерк звука Будто тьму прорезал. Дверь мигом - настежь! Света всплеск в глаза. Шприц. Медсестра. По коже холод лезет. Халата снег. И жгучая слеза. Кратчайший миг На помощь и участие. Жизнь, торжествуя, Радует сердца. И нет предела Истинному счастью, Покуда состраданью Нет конца. А девушка, Как воин в маскхалате, В дозоре бодрсвует От ночи до утра… Вот снова стон, Уже в другой палате Набатом сердце: - Помоги, сестра! ШИНЕЛЬ Чреду времен легко нарушив, Весну с замой соединя, Дождь капли в снег крупней, чем груши, Лил с ночи до средины дня. Он превозмог мороза силу И ветра штормовой порыв, Сгасил исконные светила До неизвестной нам поры.

И вновь с завидной, резвой прытью Крутую выпустил шрапнель… Но есть надежное укрытье Моя солдатская шинель. ПРЫЖОК Десантник выдернул кольцо, Покинув самолет… Но прежде - ветра сноп в лицо И собственный полет. Без оперенья, без крыла В просторе голубом… Полет бойцу земля дала Он не забыл о том. Упруго руки распластав, Нашел ориентир… Взметнулся купол, в бездне встал. И закачался мир: Земля - к квадратику квадрат, Дороги там и тут, Машины стаями зайчат, Бегут, бегут, бегут… Внезапных чувств хмельной прилив Восторгом тронул грудь, Напомнив: « Без родной земли Немыслим жизни путь !» И беглый шорох хлебных нив, И серебро реки Все мыслью разом охватив, Подумал: « Береги!» Несет солдата парашют, А взгляд с земли узрел: Подснежника лихой салют Весне свой гимн пропел.

Дорогой веры

Анатолий Казаков

БЕЛОЕ и ЧЕРНОЕ Сколько в тебе жизненной разности, Анна Ивановна Чусова. Впрочем, как и у всех нас. Только когда в воскресный день к 8 часам, прихожу в наш правобережный храм ПРЕОБРАЖЕНИЯ ГОСПОДНЯ, то душа велит отыскать именно эту Богомолицу. Ей уже далеко за восемьдесят, глаза различают лишь белое и черное. От этой своей слепой жизни порой и всплакнет, но чудесным образом быстро берет себя в руки. Хорошо знает что и где расположено в храме. И когда Анна Ивановна идет на исповедь, движения у нее безошибочны, и не знающий ее человек, низачто не догадается о ее слепоте. Когда священник во время службы закрывает врата в алтарь, Анна Ивановна садится на белую лавочку. Проходит время, врата опять отворяются и старожил правобережной церкви снова поднимается. Сколько в нас горестей намешано, наверняка больше чем радостей. Но именно в такие моменты, когда я смотрю на эту Богом дарованную мне прихожанку, то почемуто радуюсь жизни. После церковной службы подхожу и обнимаю дорогую свою Богомолицу. Она тут же меня узнает, достает из своей старенькой матерчатой сумочки горстку конфет и говорит, чтобы я угостил своих сыновей. Я беру, доподлинно зная, что для души ее это приятно. Пока сидим, некоторые прихожане подносят ей свои гостинцы. А она затем либо угощает других, либо несет эти съедобные припасы в трапезную, где она и обедает. Знаю я и то, что с каждой пенсии эта согбенная молитвенница дает деньги на строительство

храма. И так продолжается уже много лет. В этом ее волевом решении крепко обозначены старинные исконно русские православные традиции. Ибо православный человек верует, что после смерти жизнь не заканчивается. И Анне Ивановне очень хочется помочь своему родному приходу. Отстояв службу, а было это 24марта2013 года, мы сели с ней на нашу белую лавочку и как всегда немного поговорили о жизни. В этот раз вспомнила Анна Ивановна свою старинную деревню Паутово Петропавловского района на Алтае, свою девичью фамилию, а была она Чинчукова и многие в их деревне носили эту фамилию, таковы они особенности русской старины. Как сама на лодке переплывала первозданно красивую реку Обь и с корзиной яиц шла на рынок. Семья, как и у многих в то далекое время, была большой. Поэтому выживали как могли. Совсем молоденькой я тогда была, работали от зари и до темна, но Господь словно в награду одаривал нас воистину Божественной природой. Красоту эту не забыть мне, пока живу. Затем переехали в Казахстан, потом был Братск и, как оказалось, на всю жизнь. Любила я шибко ельчишек малым посолом делать, вкусно очень. Теперь вот из-за глазонек-то своих не попробую. Сижу и думаю о том, что эту-то ее мечту надо постараться исполнить. Все внутри, Толик, болит, а в больницу не ложат. Вспоминаю, что баба Аня много лет проработала сестрой хозяйкой в больнице. И когда ей давали квартиру, она отказалась. Сказала, чтобы давали тем, у кого вообще нет жилья. Так и осталась доживать свой век в своей старенькой времянке. Почему так получилось, понять сложно. Все цепляются за квартиры руками и ногами. И может быть еще и поэтому моя мама называет ее Святой. Анна Ивановна в этот день как никогда была разговорчива, а я, зная ее воистину удивительную скромность, с радостью в душе слушал пожилую прихожанку. Вспомнила, как много лет ездила в Падун и там, в храме УСПЕНИЯ БОЖИЕЙ МАТЕРИ выполняла разную черную работу. Таскала уголь, заготавливала дрова и неустанно просила Божиего благословения. Мы ведь, Толик, очень

грешные все, многозначительно и выстраданно говорила она. И за этой, кажущейся до боли наивной простой речью, у меня к горлу подкатывал ком. Я вдруг представил ее молодою и в очередной раз подивился, как она, пройдя жизненную трехжильную колею, не расплескала, а воистину достойно пронесла по жизни веру в нашу Православную Русь. Но с особым трепетом в душе наш старожил вспоминает ,как ездила она в Братск центральный на строительство храма Всех Святых в земле Российской просиявших. По пояс в снегу эти Богобоязненные прихожанки вместе с отцом Анатолием расчищали место под строительство. Таскали тяжелые валежины, ветви, убирали мусор. С воодушевлением видели, как наравне с ними трудится Священнослужитель Анатолий. И сами храбрились и делали воистину благое дело. Строители воздвигали храм, а баба Аня варила для них сердешных суп да кашу. Все это действо происходило в походных условиях. С помощью обыкновенных буржуек они питали строителей. А ведь расстояние с правого до Братска немалое. Я живо представил, как она, покормив своих Жучек и заперев свою крохотную времяночку, отправляется в дальнюю дорогу, и каких сил все это ей сердешной стоило. А когда на правом берегу открыли храм ПРЕОБРАЖЕНИЯ ГОСПОДНЯ, то бабы Анин праведный труд конечно же пригодился и здесь. Вот теперь, слава Богу, близко, говорила она мне тогда. С большой, присущей ей личной ответственностью, выполняла она все, что ей поручали. И люди это видели, ибо такое не спрячешь. Храм и баба Аня стали для многих прихожан настолько привычными, что если она где-нибудь задержится, то ее тут же искали. Да, она была одна из первых трудниц нашего правобережного прихода. Вспомнила Анна Ивановна сегодня и брата Леонида, который тоже помогал обустраивать обитель, очень жалела, что он умер. За разговором выяснилось, что на послезавтра баба Аня решила помянуть свою маму Татьяну в трапезной. Я вызвался донести сумки и почему-то был рад этому обстоятельству, потому что баба Аня сказала, что Господь запишет за тобой доброе дело. А мне, наивному, больше ничего и не надо, ибо часто отчаиваюсь и как-то надо спасать свою душу от уныния. Слишком уж много горя на родимой сторонушке творится, а это ведь не шутки, это наша Отчизна... В понедельник дошел до ее старенькой

времянки. В глаза сразу бросилось, что окна ее избушки хоть и застеклены, но к тому же еще и затянуты пленкой. Догадываюсь, что сделано это для того, чтобы меньше выдувало ее жилище. Больше 10 лет ездила она в Падун, трудилась в церкви, там и венчалась с мужем. Нет теперь мужа, нет и ее дитя, похоронила. И теперь доживает свой полный всего век. Только с верою в Бога и живет она, этот праведный человек. Стучу в калитку палкой, как и договаривались . Три бабы Анины собачонки весело, словно свадебные колокольчики, приветствуют меня. Она выносит сумки с продуктами, протягивает мне горячие пирожки с капустой, я любопытствую: «Баба Аня как ты их спекла-то? Глазоньки твои не видят», она в ответ: «Руками все, Толик, руками». Пироги оказались чудесным образом вкусные. Вспомнилось и то, как она рассказывала мне, как она чистит картошку: «Почищу на ощупь, а глазки потом Зоя выковыривает». Родственники, слава Богу, помогают ей и картошку садить, да и многое другое. И, когда, попрощавшись с бабой Аней и проследив, чтобы она заперла калитку, вдруг еще раз оглядел ее домишко, и хоть грусть и подкатывала, да засаднило внутри, почему-то уверовал, что бабы Анина молитва спасет мою грешную душу. Путь до трапезной оказался легким, я, в самом деле, совсем не ощущал тяжести сумок. Был приятно удивлен, что когда передал не хитрую поклажу, меня усадили отобедать. И мы с прихожанами и работниками храма говорили о бабе Ане. 1 апреля в нашем храме было СОБОРОВАНИЕ, и после службы я как обычно отыскал Анну Ивановну. Она тут же с радостью поведала, что отец Павел с Падуна узнал ее и благословил. И она попросила, чтобы я отыскал добрейшей души человека водителя Михаила. Знал я о том, что этот сердешный прихожанин постоянно подвозит бабу Аню до дому. Каждый воскресный день какая бы не была погода. Баба Аня, заперев калитку своей времянки, идет в храм ПРЕОБРАЖЕНИЯ ГОСПОДНЯ на утреннюю службу. Старческие глазоньки ее различают лишь белое и черное, а до ее родного прихода пути, пожалуй, больше километра. И на этом пути расположены две автомобильные дороги. И движение по ним постоянное, но, слава Богу, народ наш русский сердобольный и ее, сердешную, переводят через дорогу, а дальше АННА ИВАНОВНА идет по памяти. Идет по гололедице, шлепает, как сама говорит, по лужам. На мой вопрос

написать о ней ответила отказом, и я, конечно, буду сильно переживать, что не послушал ее. Не

мог я иначе, нутро не позволило. А когда, придя с храма, включил телевизор и, воочию увидев наше нынешнее безнравственное телевидение, понял, что писать буду и может быть газета СИБИРСКИЙ ХАРАКТЕР опубликует, во всяком случае буду молить Бога об этом. Божий промысел нам грешным людям неведом, но верится мне, что пока такие Богомолицы старушки живут на земле, Господь не оставит нашу Отчизну без защиты, ибо как писал Василий Иванович Белов: «Стихия народной жизни необъятна и ни с чем не соизмерима. Постичь ее до конца никому не удавалось, и, будем надеяться, никогда не дастся...»

АНАЛОЙ

У каждого во все времена суетной жизни происходит разговор с самим собой. Он частый, он просто повседневный, и сегодня, 15 мая 2013 года, этот разговор с самим собою, конечно же, тревожил мою грешную душу. На работе выдали мой сторожевой аванс, и я отправился на продовольственную осиновскую базу. И там мне вдруг стало плохо. Хотел вызвать скорую, но сотовый телефон забыл дома. Тащусь потихоньку с тачкой, которую, слава Богу, смастерил на родном заводе отопительного оборудования. В голове мутно, поэтому молюсь, молюсь, молюсь... Ближе к шести часам иду в храм Преображения Господня. И с отцом Георгием, двумя родственницами едем сначала за гробом, а затем в Энергетик. Там в больнице мы и забрали тело нашей сердешной богомолицы Анны Ивановны Чусовой. Валентина Николаевна и племянница Зоя поведали нам, что Анну Ивановну не анатомировали, и слава Богу.

Подвезли её ко времяночке, где она жила долгие годы, подошли две соседки и разрыдались, а собачонки Анны Ивановны даже не лаяли на нас. Отец Георгий, глядя на них, попросил их у Зои для охраны строящегося храма. Глубоко вздохнув, племянница только и вымолвила: «Анна Ивановна, видно, так хочет». Когда мы привезли её в храм и установили гроб на середине, служители церкви поставив аналой, стали читать молитвы. Я же, взяв табуреточку и присев у гроба, почему- то вспомнил своего деревенского друга Сергея Куванова. Пять километров он бежал по зелёной траве, встретил у самой деревни мою тётю Дуню, а та, всё понимая, прошептала вслух: «Ждут, ждут».И это была действительно долгожданная для семьи Кувановых встреча. После случайного тюремного срока жизнь Сергея, слава Богу, наладилась. Порукой тому были святые материнские молитвы... Почему отвлёкся, не знаю, но мысли... Они в тебе, а ты с ними, они, как часики, тикают и тикают, напоминая, что ты ещё живой. Почему, почему, почему это всё со мною произошло? Ведь весь 47-дневный пост по воскресеньям после церковной службы мы разговаривали, сидя на беленькой лавочке, о её жизни, и Анна Ивановна была откровенна, как никогда. И теперь в храме стоит стенд с описанием её воистину праведной жизни с напечатанными наверху словами известного православного телеведущего Василия Ирзабекова: «Упокой, Господи, её светлую душу». Днями позже он прислал мне ещё одно послание: « Теперь многие молятся о рабе

Божией Анне». Если тебе дано писать, то обязательно найдутся и критики, но ни одному человеку на земле я не пожелаю того, что творилось со мной все эти дни. К вере я шёл долго, хоть и был крещён ещё во младенчестве, и почему- то запомнил ту телегу, на которой везли те замечательные образа, которые находятся в храме, и небольшую купель. А теперь на протяжении многих лет, молясь в храме, стоя рядом с этой согбенной богомолицей и ощущая всем своим грешным нутром её истинную набожность, я понял, как просто очень любил этого человека. Всю ночь в храме у гроба бабы Ани читали Псалтирь. Настал час отпевания, и прихожане храма Преображения Господня, стоя с зажжёнными свечами, глядя в открытые врата Алтаря, слушали молитвы отца Георгия. После каждый мирянин, прощаясь с Анной Ивановной Чусовой, подходил и просил прощения. На девятый день поминали усопшую в трапезной нашего правобережного храма. И племянница Зоя рассказала нам, что почему- то они обратили внимание на старую матерчатую сумку Анны Ивановны. Богомолица никогда с ней не расставалась, а однажды на базе на неё напали и пытались вырвать сумку из рук, но Господь отвёл и спас её, сердешную. Лишь после смерти родственники совершенно случайно обнаружили в ней вшитую маленькую иконочку.

Прошла неделя, и Зоя повела меня во времяночку бабы Ани. Переступив порог намоленного ветхого жилища, я остолбенел: прямо в углу стоял аналой, на котором лежала божественная книга, на обложке которой был изображён лик Пресвятой Богородицы. Вокруг же все было увешано старинными иконами. А совсем рядышком со всем этим убранством стояла крохотная кровать. Вот, значит, где ты молилась за нас грешных, милая моя бабушка. Перекрестившись на образа и поцеловав книгу и аналой, несколько минут стоял и смотрел на место, где творила молитвы Анна Ивановна. Затем коснулся рукой пола, по которому ходили её ноженьки. Последний раз я видел такое скромное жилище, живя в бараке. И вот теперь Господь опять сподобил насмотреться. Поведала мне Зоя и о том, что отдала большой медный крест, с которым не расставалась баба Аня, отцу Георгию. И священник сказал, что положит его в Алтарь. В память о бабушке Анне Зоя и мне подарила икону. Чудны дела твои, Господи! Ведь 1 июня я был крёстным у мальчика Владислава, внука бабы Аниной племянницы Зои, и отец Михаил водил нас в Алтарь. На погосте, когда хоронили рабу Божию Анну Ивановну Чусову, родственница Валентина Николаевна рассказала мне, что место её захоронения было сплошь усеяно цветущими подснежниками... г.Братск. Фото автора.

Проза

Владимир Фёдоров

РЯБИНКА

Однажды, возвращаясь из командировки, я ожидал на большой узловой станция поезд, который следовал в сторону, где прошло мое детство и юность, в сторону моей деревни, где жил я пацаном с папой, мамой, сестрой и братом (и которых уже нет на этом свете). До поезда оставолось еще с полчаса, и я вышел на перрон: не люблю сидеть в «Зале ожидания», да и погода прекрасная. Солнце уже показало свой круглый на четвертинку оранжевый бок из-за старой водокачки, сохранившейся со времен паровозов В пыльной листве пристанционных тополей весело верещали воробьи, перрон наполнялся людьми, ранние ларечки открывались, путейские рабочие повезли на мандероне свой инструмент. Я закурил и прислушался к обычной перекличке диспетчера то с составителями, то с путевыми рабочими. Мне любопытно было слушать их отрывистые, кое в чем непонятные диалоги, эхом повторяющиеся через усилитель, потому что родился и вырос я у железной дороги, и до сих пор у меня, наверное, ностальгия о том, что с ней связано. Она прочно забирала мои мысли и возвращала к тем далеким временам - будь то на станцияхполустанках, железнодорожных переездах, в вагоне, в пролетающих мимо пейзажах, или, вот как сегодня, в перекличке по громкоговорящей. У меня в такие минуты появляется какоето умиротворенное настроение, хочется даже бездомную дворняжку приветить и с людьми, совсем незнакомыми, поздороваться, перекинуться обычными фразами о погоде, о жизни (что почти ненормально в нынешнее время). Включилась связь, и женский голос то ли диспетчера, то ли дежурного по станции обратился к какому-то Алексею: - Ты почему, Алексей, не сообщаешь о

прохождении по третьему пути скорого? Готов ли принимать? -Да, «токо-что» по “желтому” принимаю скорый, согласно наряду. После прохождения продолжаю работы на третьем. -Добро, много ль работы на третьем? -Да нет, заканчиваем подшивку и снимаем знак предупреждения. -Поняла, - сказал женский голос и, чуть помедлив: - Начальнику доложись, что все сделал, да наряд закрой. Слушал я этот только посвященным понятный разговор, и вдруг неожиданно ярко вспомнилась мне грустная история, будто совсем недавно со мной случившаяся, хотя это было много лет назад... ... Громыхает состав по четному, вагоны мелькают мимо стрелочной будки. Я сижу на приступке крыльца в трех метрах от состава. Отец со свернутым в трубку зеленым флажком стоит у стрелки, внимательно провожая взглядом каждый вагон. А как же: может, букса дымит, может, дверь на растопашку или еще что обнаружится. Стрелочник. Еще парнем из глухой деревни пришел он на “железку”. К своей работе со всей относится серьезностью так же, как и к привычной, с малолетства знакомой работе крестьянина: огород, покос, скотина, подворье. Стрелочник, хоть днем, хоть ночью гляди в оба, не дай, Бог, что-нибудь... Впрочем, “что-нибудь” у отца было не однажды, но Бог миловал, и, кроме благодарностей и даже именных карманных часов за предотвращение аварии пекинского, никогда не забывало его начальство и премией к «Дню железнодорожника». Проскочили вагоны, закачался последний с красными знаками на буферах. Отец опустил флажок, оглядел стрелку, потом зашел в будку и прокрутил ручку телефона:

- Товарищ дежурный, чётный по второму пути прошествовал без изменений. Что-то ответил ему дежурный по станции. Он выслушал, повесил трубку и, смущенно улыбаясь, обратился ко мне: -Како-то начальство приезжат, проверять будут. Поможешь мне почистить нечетную стрелку, а то я не успею, счас маневровый подойдет? Две стрелки, закрепленные за отцом, содержались им в полном порядке. Но частенько, и в охотку, когда приносил отцу обед, я помогал ему их чистить, а потому мне не нужно было спрашивать, что делать. Скребок, клубок ветоши, баночка с соляркой - вот и всё. Все это я быстро навострил и подался на дальнюю от поста нечетную стрелку. Работа спорилась, хоть я и отвлекался на пыхтящий маневришко, который давал отрывистые гудки. Бегает отец от стрелки к стрелке, пропуская маневровый с платформами на ветку к лесобазе, делает отмашки флажком и тут же гудит в рожок: два длинных, или два коротких, или еще как-то - я уже позабыл. Обычная его работа мне уже привычная. Присел я на старые шпалы и задумался. День-то июльский, солнечно, небо синеепресинее, кое-где только белоборода облачка, легкий ветерок листья берез да осинок шевелит, что за стрелочной будкой топчутся меж собой, сморенные благоденствием и покоем. Даже галки и вороны куда-то подевались. Висит неподвижное легкое марево над лесом в сторону Кислова болота. “Ну, просто Божья благодать!”- как говорила мама в те минуты радости жизни и отдохновения от трудов, когда на нее окружающее оказывало такое воздействие, что забывалось про трудное время, трудную жизнь, и своей чуткой душой вмещала в себя и в нас это ощущение красоты в природе. Вот и мне сейчас пришли в голову какие-то серьезные, а лучше всего, радостные мысли: “Выучусь - геологом стану. Все в тайге, в горах, все вновю, может, найду какую-нить ископаемую. А главное - ослобоню отца от “железки”, чтобы со мной был в экспедиции:

ведь он таежник. Да и маме чтоб не приходилось считать копейки на все расходы”. Задумался я и как-то не приметил, что маневришко уже укатил, а отец ко мне подходит. -Чё, Витька, пристал? -Не-е, денек хороший. Седня б на Пойму, на окуньков. Ветерок- то низовкой тянет, клев должон быть. -Дак давай, иди, опосля смены и я прибегу. Жди меня на Нижней мельнице да червей побольше накопай. Хлеба у матери кусок возьми, домой не буду заходить. -Ладно, я удочки твои с собой захвачу. -Ну давай, шпарь, стрелку я сам дочистю. Ну и папа... Как будто подслушал мои мысли о рыбалке потому, как сразу же скорректировал и Нижнюю мельницу, и червяков, и кусок хлеба. Ушел отец на пост, а я все же решил стрелку доконать, чтобы со спокойной совестью уж уйти. Неожиданно для меня, даже вдруг, послышалась песня, вначале вроде бы тихонечко, а потом звончее. С какой-то грустной озабоченностью высоким девчоночьим голосом петая, она заворожила меня, и я замер: -Что стоишь, качаясь, тонкая рябина... Я обернулся на голос и увидел, что в каких-то двухстах шагах от меня у дома, недавно поселившегося в Шарбыне лесничего Образова, привязана между двух берез качеля простая, из двух веревок и доски. На ней сидела высокая, тонкая, с большой русой косой девчонка. Прислонившись щекой к веревке и медленно перебирая ногами, она, закрыв глаза, чуть покачивалась и пела. На ней был красный сарафан, желтая кофточка с короткими рукавчиками, на ногах сандальки. Все это я увидел как-то неожиданно просветленно. Она, конечно, была где-то сверстница моя. Но и другое, это я почему-то понял сразу, совсем почти незнакомое мне, от нее как-то исходило: Печаль? Настроение? А, может быть, что-то и поважнее знала она и чего мне пока что было не дано? Тонкими ветвями я б к нему прижалась И с его листвою день и ночь шепталась.

Тут уж и так, совсем несовершенное мое хладнокровие было совсем нарушено. Настолько я стал преисполнен к ней участия, быть может, сочувствия, которого за минуту до этого совсем не было. И вдруг жалость, желание в чем-то помочь, какая-то решимость избавить ее от тоски-печали, грусти её песни, что я чуть не направился к ней. Но тут же испугался от того, что песню прерву, или еще от чего-то неведомого мне, но смутно ощущаемого, робкого, неуверенного. Нет, я не смог сдвинуться с места и уж совсем не заметил, что отец стоит около. И какой же жаркой волной охватило мою душу, уличённую неожиданно пришедшим отцом, когда он сказал: -Хорошая девка растёт, давно за ней наблюдаю. Аккуратная, ласковая. Я смутился, отвернулся в сторону, что-то буркнув невнятное. А девчонка, впрочем я тут же узнал от отца, что зовут ее Катей, неожиданно посмотрела в нашу сторону, сильно смутилась, спрыгнула с качелей и, быстрая, легкая, скрылась за калиткой. Ничего мне сразу не захотелось: ни синего неба, ни легкого ветерка, ни отчаянной возни воробышек, ни трезвона кузнечиков, ни даже рыбалки. -Так ты ж хотел на рыбалку? Иди домой, сготовься. Он заворачивал флажки в пенал и, конечно же, еще предлагал мне выход из замешательства, в коем я находился. Однако это было напрасно. -Да нет, пап, я тебя обожду, вместях и пойдем, а червяков я счас на лесобазе накопаю. Ушел отец на пост, а я сел на старые, уже не шибко пахнущие креозотом шпалы и смотрел на дом напротив, на качели, где только что сидела незнакомая девчонка. А её песня, которую всяк знает в нашей деревне и которую частенько поют в застолье, вдруг обернулась ко мне совсем другой, ранее незнакомой стороной. ...После окончания в железнодорожном интернате школы я, как и мечтал, поступил в геолого-разведочный техникум. Летели годы учебы, практики в поле, студенческие уборочные

в подшефном совхозе. Частенько в тайге, увидев багряный куст рябины, мне вспоминался ясный июльский день, отцова нечетная стрелка, которую я тогда выскребал, и девчоночий голос, выводивший незамысловатую и в то же время в чем-то философскую песню про тонкую рябину, которой не к кому прислониться в трудной одинокой жизни. Вспоминал и облик этой девчонки, чуть уже подзабытой, но иногда снившейся мне по ночам. Как все было красиво во сне, а потом я долго-долго думал о ней и о том, чтобы домой побыстрее вырваться, всех увидеть, окунуться в теплую, привычную, родную обстановку дома, своей деревни. И в эти приступы ностальгии в моей душе печально и призывно пел ее высокий, чистый голос: «... Я б с его листвою день и ночь шепталась» Я ведь после того дня зачастил к отцу, когда он работал в день: то в хмурый день, когда, непогода, то днем выбирал время, когда сено еще было сыроватое, копнить нельзя. Сидел на приступке и посматривал на дом лесника напротив. Катю же видел, но она, как только увидит меня, резко поворачивалась и скрывалась в калитке, будто бы чем-то крайне озабоченная. А ведь мы были почти незнакомы, просто и я, и она знали, что живем неподалеку, в деревнях все про всех знают. А когда я в очередной раз предложил маме отнести отцу обед, она не без иронии спросила: -Чо-то ты к нему зачастил. Раньше, бывалоча, и не допросисся, а счас сам набиваешься. Уж не ухажерка ли у тебя в доме Данилки Образова? -Придумаешь ты, мам, всякое. Кака-то ухажерка, - а сам нестерпимо краснел, отворачивался от матери и летел делать что-то, в чем не было никакой необходимости. Отец, конечно, ещё с первого раза коечто понял, но до поры, до времени ничего не высказывал. И только тогда, когда мне уж скоро нужно было уезжать учиться в восьмой класс, сказал: -Ты бы, Витюха, знаешь чёли, встренулся б с Катериной. Я позавчера ей говорил, что уезжаешь ты на учебу. Да она токо фыркнула, вроде; ну и чо? А у самой глаза-то невеселые.

Я даже задохнулся от возмущения на отца, хоть втайне и был рад услышанному: такой уж непутевый, что и подойти не смел, не говоря уж о свидании. -Да ты че, пап, уж и встречу нам назначил? -Да не стречу-то. Катерина сказала, что если ты будешь у меня в следуще дежурство, то и она придет, да токо незаметненько. Знашъ же, батя у ее суровый, не родная она ему. ... Папа, папа... Как же мы были наивны в этих помыслах, потому, что ты хотел, чтобы мы подружились. Ведь тебе она определенно нравилась. А разве я не хотел? Да нечего себя обманывать - с того самого первого дня, когда я услышал и увидел ее. А Катя? Не знаю, теперь уж точно не узнаю, что же она чувствовала. А встреча наша состоялась. Как я радовался и сомневался после слов отца, что она придет на пост. Уже на полдороге, у Сильченковых полей, я было хотел поворотить обратно, но ноги упрямо шагали вперед. А когда показался Шарбыш, одна только мысль беспокоила меня, что же я скажу ей? Катя появилась неожиданно с другой стороны поста, от леса. -Здравствуй! - подняла на меня синие и, как мне показалось, озорные глаза. И лицо лукавое, и улыбка лукавая. -П-п-ривет, — выдавил я из себя, стараясь обрести бодрость и в то же время делая вид, что я не ожидал её. -Что, уезжаешь? -Да, надо. Мне школу нужно закончить, а у нас, сама знаешь, негде учиться. -Знаю, я ведь тоже семь классов закончила, а он хочет, чтобы я поступала в лесотехникум. Я сразу понял, что “он” - это ее отчим. -А ты? -Не хочу я в лесной, мне животные нравятся. -Тебе бы песни петь учиться, - как-то не очень уверенно это я сказал. Правда, тебе обязательно нужно песням учиться. -Песням? - переспросила она. - А что им учиться? Они у меня и так всегда с собой.

Они же, как стрижики и ласточки летом, всегда рядом. Они у меня, как воробышки, как снегирьки весной, как солнышко и дождик, как снежок, как... Она внезапно замолчала, а потом спросила: -Ты кем будешь? -Как кем? Геологом. -И все будешь что-то искать в земле? -Ну да, ведь людям многое надо. -Ну вот, мы и встретимся с тобой где-нибудь в тайге или в горах. Ты - геолог, а я птичка какая-нибудь звонкая. Сяду на веточку и запою свою песенку. А лучше всего ты на рябинки посматривай, может, что-нибудь и вспомнишь. Катя присело на приступку, застегнула сандальку, помолчала, глядя прямо на меня, потом вскочила и быстро пошла к своему дому, переступая через рельсы и, кажется, уже ничего не боясь. Я смотрел eй вслед, и горькая мысль о какой-то недосказанности между нами так и кричала: “Остановись, мне тебе еще нужно сказать, что же будет дальше? Когда я тебя увижу? Где же мне искать тебя?” Но Катя не почувствовала моего призыва, только чуть полуобернулась и улыбнулась мне, как бы подзадоривая: “Давай, геолог, учись и ищи, может, и меня ...” Вот так неожиданно и закончилось наше первое свидание. Вскоре, наверное, месяца через два, как писали мне родители, семья Образовых уехала из Шарбыша. Закончил я восьмой класс (дальше в школу не пошел), потом геоло-разведочный техникум и приехал домой. Радости-то сколько было: четыре почти года не виделись. Мама никуда не пускает, отец помалкивает, а дня через три говорит: -Ну ладно, хватит, мать побаловал, давай собирайся на Пойму, порыбачим. -Да там же нефтепровод прошел, всю живность изничтожил, сам же в письме сообщал. -Ну уж всю..., немного осталось, вокуньки клевать зачали, а вот ерши совсем перевелись. Ерши, “болдовичи”, как мы их здесь называем, раньше, бывало, в любой день и в любую погоду на крючок садились, да этак

незаметкенько, даже поплавок не пошевелится, а вытащить удочку - крючок аж у жабер, да еще перья колючие растопырит, проколешь палец болит, Жалко, что их не стало в Пойме... Пришли на речку, по тропинке вдоль берета стали подходить к “своим местам”, известным каждому рыболову, распутали удочки, наживили, закинули. Отец между делом расспрашивал меня про учебу, про мои дальнейшие планы, о том да о сём, но я чувствовал, что какая- то мысль не дает ему покоя, Наверное, он рыбалку придумал, чтобы мне сообщить что-то, но не всуе, а именно на речке, где как-то всегда проникновеннее. Он внимательно посмотрел на меня и спросил: -А помнишь ли ты Катерину, Образова падчерицу? -Помню, папа, даже очень помню, где же она? Он выдернул удилище, поправил червяка, закинул снова, а уж потом проговорил тихо и будто бы с каким-то недоумением: -Нету Катерины на этом свете. Утонула Катерина. В прошлом годе утонула. Все,

бывалыча, как встрену ее в Бирюсинске, она на вокзале работала то-ли в детской комнате, то ли в садике, так обязательно спрашивала, где геолог-то ваш, дядя Леня, ходит? Домойто когда обещается? Грустная была какая-то, и глаза не ее были. Я не мог произнести ни слова. Катя ... и утонула? Тонкая рябинка, как про себя я ее называл, предстала перед глазами у меня, как в тот июльский день в красном сарафанчике и склоненной к веревочной качеле головой, её лучистые синие глаза, расстёгнутую её сандалъку, её лукавую улыбку. Что-то опустилось у меня в груди, дышать стало трудно. И пронзительно явственнее понял, чго лишился чего-то важного, светлого и радостно ожидаемого ... г.Шелехов 2003-04 г.г.

Алексей Яшин Алексей Афанасьевич Яшин родом из Заполярья. До 18-ти лет жил с семьей на маяках Кольского залива: Белокаменка, Ретинский, Палагубский, Седловатый и Большой Олений, затем в городе Полярном. Отец – моряксевероморец, участник Финской кампании и Великой Отечественной войны «от звонка до звонка». Мать – из архангелогородских поморцев. Окончил Полярную среднюю школу № 1, работал электромонтером в Доме офицеров флота Полярного. В 1966 году с семьей переехал в Тулу. В числе его высших образований — Литинститут им. А. М. Горького. Член Союза писателей России (СССР) с 1988 года. Автор 21 книги прозы и свыше 500 публикаций в периодике Москвы, Тулы, Воронежа, Екатеринбурга и др. городов. Главный редактор всероссийского, ордена Г.Р.Державина «толстого» литературного журнала «Приокские зори», член редколлегий ряда московских и тульских периодических изданий. Лауреат литературных премий им. Л. Н. Толстого, Н.А.Некрасова, А. П. Чехова, В. В. Маяковского, Александра Фадеева, Валентина Пикуля, Ярослава Смелякова и «Московского Парнаса». Награжден памятными медалями: «100 лет со дня рождения М. А. Шолохова», «100 лет со дня рождения Мусы Джалиля», «К 75-летию Литературного института им. А. М. Горького», Почетной грамотой Минкультуры РФ, Благодарностью Министра культуры РФ. Кавалер ордена «Владимир Маяковский». Литературное творчество совмещает с научной работой: профессор Медицинского института Тульского госуниверситета. Ученый-биофизик с мировой известностью. Заслуженный деятель науки РФ, доктор технических наук, доктор биологических наук, имеет два ученых звания профессора, Почетный радист России, лауреат премий Тульского комсомола (1977 г.) и им. Н. И. Пирогова (2008 г.), академик ряда российских, иностранных и международных академий. Почетный член Международного биографического центра (Англия, Кембридж). Удостоен ряда почетных наград, в том числе медалей им. А. Нобеля, В. И. Вернадского, Н. И. Вавилова, И. П. Павлова, С. П. Боткина и И. М. Сеченова. Имеет академические звания: «Основатель научной школы» и «Заслуженный деятель науки и образования». Биография А. А. Яшина опубликована в двух десятках энциклопедий и биографических словарей (Москва, Тула, США, Англия, Швейцария и др.); см. также книгу Л. В. Ханбекова «Тульский энциклопедист: Штрихи к творческому портрету Алексея Яшина» (М.: «Московский Парнас», 2008). Академик Академии российской литературы, член ее Правления.

Карантин с бараниной

Подумав немного, он положил на блины самый жирный кусок семги, кильку и сардинку, потом уж, млея и задыхаясь, свернул оба блина в трубку, с чув-ством выпил рюмку водки, крякнул, раскрыл рот… Но тут его хватил апоплексический удар. А.П.Чехов «О бренности»

Когда Николай Андреянович слышал, особенно в последние годы, часто употребляемую присказку, что де в России всему и всея мешают дураки и плохие дороги, то всегда в раздражении про себя матерился, а если в это время кушал щи, то нервически бросал ложку. Не нравилась ему эта байка, придуманная, как он вполне справедливо полагал, ненавистниками родины. Дороги как дороги. В последние годы многие – и не только из начальства – сотрудники родного НПО «Меткость» съездили за рубеж: разрешили сейчас и оружием торговать самим; у государства за его заботами о неприкосновенности прихватизированной

частной собственности нет времени заботиться о своей промышленности, военной тем паче… Так вот, спрашивал Николай Андреянович у своих коллег, поездивших по заграницам: «Что там дороги – правда, медом смазаны?» «Нет, – отвечают, – такие же, как и у нас, только платные. Может, в Америке они шириной в километр, но мы там не были; последние два ихних президента наше НПО врагом нации объявили…» Отчасти был согласен в части дураков, но с поправкой: если дурак в начальство выходит, а вот это уже национальная беда. Но одно внушало оптимизм: чем дурноголовее начальник, тем сплоченнее его подчиненные. Самый яркий и всем хорошо памятный пример – это антиалкогольная шизофрения последней пятилетки перед «сменой флагов и гербов». Дело до сих пор темное: дурость ли это была или долгоиграющий злой умысел, явно кем поумнее, нежели наши великие перестройщики, срежиссированный? Оставим высокооплачиваемым политологам разъяснять.

Однако дурость эта на 1/6 части земной суши невероятно сплотила народ, попривыкший было к индивидуализму в даром полученных квартирах; ведь к середине восьмидесятых годов жилищная проблема в стране была почти что решена. Об этом даже самая оголтелая демшиза до сих пор помалкивает. А сдружение народа было достигнуто полное и замечательное по своей сути. Сегодня вот суббота, самое начало декабря. Украина братская бушует: там доллар дает последний и решительный бой рублю. А здесь тишина. Николай Андреянович гуляет по парку, благо, рядом с домом. Еще не сумерки, снежок тихо и редко падает, народу мало, главное – зимой парк не оккупируют под вечер малолетки с их матом-перематом, наглющими глазами, бессчетными пивными бутылками. Словом, среднерусская городская идиллия.

все уже на работе переговорено, да и нельзя на улице о секретном; не дай, бог, стажергебешник затешется практики ради… шпиона сюда и палкой не загонишь! Однако ко второму часу дружественного топтанья в бесконечной очереди текущие темы внутри каждой группки исчерпываются. Потому группки объединяются: здесь тему разговора проще найти. Так и наши друзья призамолкли, начали позевывать, заглядываться на луну и звезды, благо, снежок прекратился, небо очистилось. К морозу, знать. Соседняя тройка – не из их «Меткости», с другого НИИ – тоже попримолкла, а самый желчный, явно апеллируя ко всем окружающим, громко произнес: «Как в карантин какой загнали с этой водкой несчастной!» А Юрий Андреич заулыбался; оживились и его приятели, понимая: тема зацепилась.

И вспомнился ему по погодной аналогии год этак восемьдесят седьмой – самый угар горбачевщины. Пошабашили в своем НПО в половине шестого, уже полная темь в природе, но на улицах – тогда еще без Чубайса – фонари исправно горят. Доехали на трамвае из своего леса, до первых городских кварталов, по предварительному сговору трое приятелей: сам Николай Андреянович и двое его коллег из конструкторского отдела, возрастом несколько постарше: Юрий Андреич и Владимир Сергеич. Направились к стодвадцатьпятому специализированному; еще пополудни до НПО дошел слух, что к вечеру туда большую фуру с водкой завезут. Не они трое умные. Как подошли к магазину, а там уже четверть мужского персонала «Меткости» в полутысячной очереди, что змеится от входа через малоезжую улицу, через двор пятиэтажек и выходит на соседний переулок. Как с работы не уходили! Погода тихая, с легким снежком, неморозная, но очередь течет медленно: полчаса прошло, а вот и семь уже. Наверное, впервые после октября 1917-го года народ так сдружился, что домой, почитай, только и приходит переночевать. Самое главное – никакого раздражения. Беда всех сдружила. И милиция, что очередь охраняет во главе с майором, сочувствует: и примирился волк с ягненком… А сколько жизненных историй в такой очереди размером полкилометра на три часа услышишь? О производственных заботах

Здесь необходимо отступление, касающееся Юрия Андреича; это как в анекдоте: рассказчик в приличной компании обычно просит у дам извинения. Дескать, если он не произнесёт одно малоцензурное слово, заменив его эвфемизмом, то анекдот можно и не рассказывать. Так и в характере русского человека: если ты знаешь своего собеседника, то и поймешь весь подтекст самого заурядного по фабуле повествования… Из трех наших героев, как в известной поэме Николая Васильевича Гоголя, ни один не походил на другого, хотя все работали не первый десяток лет конструкторами, достигли примерно равных, не очень высоких должностей. Николай Андреянович, выросший на Крайнем Севере, – нордического характера, правдуматку в глаза и за глаза резал. Владимир Сергеич – потомственный обитатель Носковской слободы города Т., то есть перечитайте «Нравы Растеряевой улицы». Известный в отделе и в дружеском кругу ходок по женской части. А вот Юрий Андреич, как принято говорить в Т., из коблов, то есть в первом поколении перебравшихся в город из деревни. От долгой уже городской жизни у него вечернее высшее образование (перед ним техникум), семья с квартирой, костюм, который он аккуратно носит уже двадцать лет; в любую погоду в галстуке. Все остальное – от родимой деревни, прежде всего, характер. С начальством держится корректно, но внутренне ухмыляется. Очень любит поспать, даже в рабочее время. Со стороны посмотришь – сидит по стойке «смирно» перед кульманом; левая рука на

ручке пантографа, а в правой зажат карандаш, острием уткнутый в лист ватмана. А на самом деле Юрий Андреич спит после обеда или просто по погоде. Вот подходит к нему со спины начальник сектора Сергей Николаевич, дескать, как дела с плановым заданием, а Юрий Андреич мигом пробуждается, произносит: «Аа хорошо», – и расслабленными со сна пальцами проводит по ватману некую сложную линию. Начальник доволен, в отделе легкий веселый шумок, а его ближайшая соседка Аллочка так и вовсе прыснула, зажав прелестный ротик ладошкой. В компании наш герой замечательный рассказчик; легкий же деревенский акцент вовсе придает шарм незамысловатым повествованиям. Главное – юморист с нарочито серьезным выражением простодушного лица. Словом, душа любой компании, на одном виде которого легко коротаются самые скучные в инженерной работе часы: от окончания обеденного перерыва до прощального с сегодняшним присутствием звонка. И начальнику сектора Сергею Николаевичу в эти часы, особенно долгой зимой, надоедает следить за перевыполнением планов. Он подсаживается к матерому конструктору Глебовскому, уже пятый год рисующему что-то архисложное, издали напоминающее луноход, и ведет с ним бесконечную беседу на технические темы. А Юрий Андреич и вовсе отворачивается без догаду от чертежной машины, налегает грудью на край стола и скашивает глаза вправо. А оттуда на него таким же способом смотрит Аллочка. Это разнополые друзья не разлей вода – в служебное время. Юрий Андреич учит Аллочку преодолевать превратности жизни и внимательно выслушивает монологи-доводы. Аллочка, почитай, самая красивая молодая женщина в отделе. Однако, когда она прыскает от выходок своего соседа и прикрывает ярко накрашенный ротик ладошкой правой руки, то все видят на ее безымянном пальце вместо обручального кольца прехорошенький перстенек с бриллиантом. Увы, при всех ее прелестях в двадцать семь лет она не замужем, живет с родителями и воспитывает дочку – дитя любви. Как и Юрий Андреич, она тоже из деревни, правда, уже во втором поколении, а потому себя блюдет для грядущего замужества, к которому

страстно стремится. А вот ее сосед, ссылаясь на жизненный опыт, рекомендует не зацикливаться на успешном ожидании суженого. От этого характер портится, что отнюдь не красит даже молодую женщину. «Надо, дорогая Аллочка, – поучает Юрий Андреич, – гибче относиться к жизни, тем более личной. Внешнюю благопристойность поведения, что само по себе похвально, надо сочетать с благоустроенностью жизни. Одно другому не помешает. Мужа ты найдешь, но надо, так сказать, форму женскую поддерживать». И так далее поучал Юрий Андреич. Но при этом имел в виду убить сразу двух зайцев: помочь Аллочке в поддержании ее женского реноме в ожидании серьезной партии, а также сделать бескорыстную услугу Владимиру Сергеичу. Все дело в том, что в давно сложившийся коллектив отдела Аллочка влилась всего год с лишком назад: родив дитя любви, она, как то принято у матерей-одиночек, уволилась с прежнего места работы, три года воспитывала дочь дома, дожидаясь, пока мать выйдет на пенсию, а затем устроилась в НПО «Меткость»: ближе к дому, да и потенциальных женихов достаточно. Конечно, ей хотелось видеть себя (со временем) полковницей, но здесь, увы! За курсанта по возрасту уже нельзя, а в офицеры они выпускаются уже окрученными девками из пригорода. Разводиться же им командиры не велят. Понятно, что женолюбивый Владимир Сергеич сразу положил глаза на прелестницу, вертелся так и сяк, но постоянно натыкался на непонимание одновременно простоватой, слегка глуповатой, но и по-деревенски себе на уме Аллочки. Глазки-то она строила видному из себя руководителю конструкторской группы, но и только. Вот Юрий Андреич и задумал комбинацию, достойную иного дипломированного психолога, решив бить на черту женского характера, одинаково присущую школьнице второй ступени и почтенной матроне, все в жизни вроде бы видевшей и испытавшей: исконное женское любопытство. Понятно, что ни Аллочка, ни Владимир Сергеич не были даже намеком извещены о проводимом над ними эксперименте. Как всякий конструктор со стажем, Юрий Андреич имел привычку что-то тихо напевать, когда чертежная работа особо ладилась. А

иногда комментировал создаваемый чертеж типа: «Вот это шарнир! Всем шарнирам шарнир… даже Глебовский такой не нарисует». И так далее. Через тонкую доску кульмана это пение и прозаические репризы слушались поневоле и Аллочкой, к чему она и вовсе привыкла. А если за кульманом становилось тихо, то Аллочка уже знала: Юрий Андреич опять вздремнул по стойке «смирно». А наш герой только отдаленно, со школьных лет, что-то слышал об учениях Павлова и Сеченова, но действовал, словно полжизни корпел над трудами этих основоположников. С некоторых пор Аллочка начала улавливать в бормотанье соседа некие ритмические повторы, причем в них постоянно присутствовали ключевые слова: «Владимир Сергеич» и «двадцать три». Вот отвлеклась Аллочка от наскучившего чертежа, взяла в руки свежий номер «Rigas modas» и откинулась спинкой на тыльную сторону доски кульмана соседа. Слышит она, особо не вникая в текст, голос Юрия Андреича: «Ну и кронштейн получился… вот так кронштейн. И размер нестандартный: двадцать три сантиметра? – Это как у Владимира Сергеича». Хоть и глуповата, как все красивые женщины, была Аллочка, но и она догадалась о взаимосвязи цифры и имени руководителя конструкторской группы. Правда, после месячного бормотанья Юрия Андреича. В это же время молодой специалист Разморенов собрался жениться и, как принято в инженерном кругу, пригласил на свадьбу свою конструкторскую группу, в коей состояли Юрий Андреич и Аллочка, и наиболее видных мужчин и девушек-женщин сектора. Понятно, что Владимир Сергеич в первую очередь был удостоен. Аллочка обычно отнекивалась, ссылаясь на необходимость воспитания дочурки, но здесь согласилась. В пятницу, получив добро начальства, всем коллективом и отправились с полудня на квартиру Разморенова. Юрий Андреич, во-первых, подсказал матери жениха – распорядительнице торжества – посадить рядом своего приятеля и Аллочку, во-вторых (уже после пятого тоста), уловил через стол чутким ухом в праздничном гаме кокетливые слова обольстительницы, явно адресованные соседу: «Ой, Владимир Сергеич, какие прогулки при луне? Мне и домой-то сегодня страшно возвращаться: пустота в квартире, родители с Надюшей в Серпухов к

тетке на выходные поехали». Юрий Андреич в полном восторге вскочил и произнес внеплановый тост: «За любовь без границ и ограничений!». …В понедельник Владимир Сергеич пришел на работу с расцарапанной щекой. «Кот заигрался и когтищами своими задел», – объявил он коллективу, а Юрию Андреичу, отведя в сторону, сказал, что это метка супружницы за двухдневное отсутствие, – «а тебе от меня бутылка коньяка причитается». Юрий Андреич притворился непонимающим, но отказываться не спешил. Аллочка же целый месяц сухо здоровалась с соседом, но потом, незлобивая по характеру, отошла, все же упрекнув: «Никакие не двадцать три… и пятнадцати-то нет!». На что Юрий Андреич, засмеявшись, сказал в том смысле, что дело не в количестве, а в качестве. Аллочка тоже рассмеялась и охотно согласилась. В давно сработавшихся коллективах ничего не утаишь. Конечно, обсуждалось все тет-атет, но это как в арифметической прогрессии: только что имелось число «два», а уже через несколько секунд школьных упражнений – и перед вами трехзначное число. Но внешне, повторимся, все благопристойно. Как говорят англичане: при самой рисковой теме беседы присутствующие джентльмены в виду не имеются… И ранее Юрий Андреич пользовался уважением женщин отдела – из числа постарше и поумнее – за практическую мудрость. А сейчас и вовсе он вошел в их фавору: если кто из хозяйственных сотрудниц приносил на службу домашние пирожки, то Юрий Андреич оделялся в первую очередь. А покушать на дармовщину он любил. А каким эпитетом поименовать ту высшую степень (браво – брависсимо – …?!) уважения, в лучах которой стал купаться Юрий Андреич, когда всего лишь через полгода после свадьбы молодого специалиста Разморенова Аллочка, еще раньше дружески расставшаяся в интиме с Владимиром Сергеичем, вышла замуж за интендантского капитана, даже не алиментщика. Как принято, она сразу уводилась из НПО «Меткость». Самая уважаемая дама в отделе Валентина Ивановна, бывшая завпроизводством кондитерской фабрики, на очередной предпраздничной вечеринке после третьей рюмки «рябины на коньяке», обращаясь к еще незамужним девушкам и женщинам,

объявила: – Девушки! Внимательно прислушивайтесь к словам Юрия Андреича и не останетесь в одиночестве. Ведь главное – в самых скромницах разбудить женщину, а уж потом она в девках не засидится… Так вот. Уловив лукавую усмешку на лице Юрия Андреича при случайно услышанном слове «карантин», его сотоварищи, уже пробираемые все усиливающимся морозцем, сообразили: будет история из жизни знатока женских и иных характеров и нравов. Однако, как любящий выпить человек сладостно оттягивает момент «икс», так и здесь для начала поговорили о карантинах… так, вообще. Начитанный от русской классики Николай Андреянович, конечно, вспомнил холерную болдинскую осень Пушкина; это о пользе карантинов. Практик жизни Владимир Сергеич, сам попавший десять лет тому назад в знаменитый же холерный карантин, возвращаясь из Крыма в симферопольском поезде, застрявшем на неделю на полустанке между Харьковом и Белгородом, тоже в целом одобрил карантин: ехал он без семьи и еще при посадке свел знакомство с очаровательной москвичкой без особых комплексов… Самое интересное, что и стоявший позади них в очереди дед лет под восемьдесят, но с хорошим слухом, тоже имел о карантине приятное воспоминание. В конце двадцатых годов, будучи призван на действительную, был направлен в армию Семена Буденного, громившего в Туркестане басмачей; служба далеко не из приятных. Но под Ашхабадом состав с новобранцами попал на месяц в карантин и опять по холере. А по прошествии этого времени басмачей сильно потрепали, нужда в пополнении исчезла, а состав развернули и отогнали в патриархальный Алатырь на гарнизонную службу… Чувствовалось, что дед намеревается продолжить свое жизнеописание за последние шестьдесят лет, потому друзья заторопили Юрия Андреича. Тот не заставил себя упрашивать. Юрка Толмачев, умеренно хулиганистый парень, жил с родителями в крохотном домике в Поречье, который они купили почти задарма в конце сороковых несытых годов, перебравшись из деревни, где и вовсе хлеб горьким стал. Домик был выморочным, потому его и отдали дальние родственники помершей хозяйки

за сало и картошку из деревенских запасов. Дед с бабкой, еще не старые, в город ехать не собирались, оставшись в родном Костяшине. После семилетки Юрку определили в механический техникум, где он и учился на втором курсе. На зимние каникулы Юрку послали в деревню, уже не ту, послевоенную, но крепко вставшую на ноги; понятно, по меркам районной глубинки. Послали с двойным… нет, даже с тройным умыслом: помочь старикам по хозяйству, отдохнуть от учебных занятий и отъесться, привезти пару-тройку пудиков гостинцев: солонины, баранины и сала. Будет чем на масленицу разговеться! Юрка доехал на проходящем поезде до райцентра, потом еще с час мерз в рейсовой «коробочке», медленно выбиравшей заметенную проселочную дорогу до села Грицевского. Разогрелся только, одолевая пехотурой четыре версты до деревни. Уже заметно стемнело, когда Юрка дошагал до третьей с края избы. Оба фасадных окна светились, из трубы густо на морозе валил дым, пес Борька зашелся в восторженном лаеприветствии. В избе же на него изумленно воззрился дед Архип: – Ты откель, Юрка, взялся? – Как откуда? Вот приехал на каникулы… в техникуме которые. – И что? Пешим от райцентра полсотни верст шагал? – Почему это пешим, автобусом до Грицевского… А что? – Так ведь давеча карантин по всему району радио объявило. И от сельсовета посыльный к нам в деревню заходил: ящур, мол, в племсовхоз завезли откуда-то. А народ не верит, говорит: успокаивают, дескать, волки из скотомогильника язву сибирскую разнесли. Только сейчас Юрка вспомнил, что, высаживаясь из «коробочки», слышал, как шофер, выпустив немногих пассажиров и затворив за ними дверь, крикнул в окошко: «Баста, сегодня последний рейс; в обрат сажать не велено!» – А баба Нюра где? – Да вот тоже незадача: перед самым карантином к куме Севастьяновне в Перелески погостить уехала, благо, попутка случилась. А Перелески-то уже не в нашем районе. Так что еще месяц мы с ней в разводе пребудем.

Да и тебя не выпустят, на занятия в техникум опоздаешь. Ну, ничего, отдохнешь у нас. – Родители будут беспокоиться. Как известить-то? – А завтрева до Грицевского Никифор на лошади едет. И мы к нему притулимся; все равно надо продуктом в сельмаге запастись: мяса-то, ха-ха, в хлеву достаточно, картохи да капусты, а вот крупы, сахара и соли надо купить. Хлеб-то в деревню справно привозят. Деньги есть, только-только пенсию с бабкой получили. А в Грицевском телеграмму почтарке сдашь; она по два раза за неделю в райпочтамт мотает. Карантин-то по району объявлен, а внутри перемещаться можно. Сельсоветовский разъяснял. Попал ты, внучок, как кур во щи! Ха-хаха! Давай, разоблачайся – и к столу. Щи еще бабкиной варки в печи, картоха варится: вечерять собирался. А я еще счас яишенку на сале сгоношу. Жаль, вот выпить тебе с дороги нечего; нашел припрятанную старой бутылку самогоновки да прохвилактики от заразы ради за вчера и сегодня по стопке выцедил. Юрка заухмылялся и вынул из переметной дорожной сумки родительские гостинцы: бутылку «городской», круг колбасы, кулек конфет в обертках, пару печатных пряников, домашних пирожков. – Вот и славно повечеряем, – заулыбался, засуетился дед, – скотине я корм уже задал, а пока я яишню жарю, ты сходи в хлев и воды налей на ночь. Юрка скинул пальто, набросил на плечи обтрепанную фуфайку, вышел через холодные сени сразу в поместительный хлев с электрическим освещением. Пахнуло полузабытым теплом домашнего скота. Корова, на минуту перестав облизывать теленка, задумчиво посмотрела на вошедшего, явно узнавая. «И прилегли тучные стада…» – откудато всплыло в памяти нечто хрестоматийное. В закутке справа от двери тож прилегли две свиньи, а за левой загородкой застучали копытами при включении света бараны и коза. Во внешнюю – со двора – дверь заскребся замерзший Борька. Юрка впустил труженика охраны, а сам прошел за перегородку, делившую сарай почти пополам, но в пользу коровы, баранов и козы. Там же было птичье царство: куры нахохлились на насестах в три яруса; тревожно загоготали гуси в просторной загородке, а утки и вовсе не вынули увернутых под крылья голов.

Расписной петух злобно посмотрел на своего классового врага – Борьку. Матерый кот Баюн, отдыхавший на ворохе сена, отнесся к давнему знакомому нейтрально, а Юрке приветливо мявкнул. Юрка вспомнил привычную работу, разнес из бочки воду по поильницам, погладил по жестким лбам корову и теленка. «Эх, – подумал Юрка, закончив работу, – хорошо бы еще сюда лошадь». А дед Архип, так тот после третьей стопки всегда ворчал: «Какой я к лешему крестьянин без лошади. Раньше справный хозяин имел двух: одну для полевой работы, другую для выезда…» Возвращаясь в избу опять через сенцы, обратил внимание на Борьку, заинтересованно к чему-то поверху принюхивающемуся; разглядел в углу подвешенную тушу барана, не далее как сегодня утром освежеванного, не успевшего еще заморозиться. – Смотрю, дед, ты барана-то сегодня того? – А это мы завтрева с тобой щи с этим самым бараном духовитые запарим. Оно, конечно, солонины еще с полбочки, да свежатины захотелось. Опять же вчера фершал из райбольницы приезжал, собирал всех у бригадира, разъяснял: заболевают при этих самых эпидемиях чаще люди квелые, малокровные. Поэтому не следует сейчас денег жалеть, скота, надо хорошо питаться: мясо свежее, яйца, молоко, лучок на зелень в горшках высадить. Словом, повышать этот… как его? – Иммунитет? – Во-во, он самый. Садись за стол; закуска вон салом скворчит. С дороги дальней и позднего сытного ужина с «городской» Юрка спал сладко и без снов, намеревался проспать и вовсе до позднего рассвета, но запамятовал, что он в деревне. Уже в шесть часов дед Архип растолкал взалкавшего безмятежного отдыха внучка: – Давай-ка, поднимайся. Я печь уже вздул, картоху с бараниной томиться поставил, самовар тож раскочегарил. Теперь готовка и без нас с тобой доходить будет. Пошли скотину кормить. Дед пошел через сенцы, а Юрка через двор: захватить из-под навеса охапку соломы на подстилку свиньям. Борька, пробарствовавший морозную ночь в хлеву, уже позавтракал и с интересом догрызал бараний хрящик. Он

весело помахал полупроснувшемуся Юрке завитушкой хвоста. Постепенно Юрка втянулся в забытую деревенскую работу, а потом они с дедом с аппетитом, усиленным рюмкой оставшейся водки, ели духовитую затушенную картошку с бараниной, пили раскаленный чай с веселым самоварным привкусом и земляничным вареньем. Юрка хитро ухмыльнулся. Не известно, что подумал дед, но он сам сравнил мысленно спокойный и обильный нынешний завтрак с суетливой – все одновременно торопятся на работу, на учебу – шамовкой в городе: вчерашняя подогретая на керогазе каша на маргарине и такой же кондиции бледный чай, но не с самоварным, а с керосиновым привкусом. В заиндевевшее с ночного мороза окно постучали. – Пошли. Это Никифор уже лошадь запряг. Ботинки здесь забудь. Вон чесанки мои новые надевай, а я и в подшитых прокачусь. Уже надев шубу и шапку, дед сдвинул занавеску полочки, где, как помнил с детства Юрка, хранились документы, налоговые квитанции и деньги. Послюнявил пальцы, отсчитал требуемое. Юрка, зорко приметив, поинтересовался: – Чего денег-то больно много берешь? – Да понимаешь… Фершал-то давешний, когда из избы бригадировой вышел, курил с мужиками во дворе, баял: дескать, зараза эта карантинная очень боится спиртовой промывки горла и желудка. Злоупотреблять, конечно, не советует медицина, но в меру, перед обедом… можно и перед ужином. А Никифор не кажин день ездит, может, и вовсе до скончания каранти-на свою кобылку запрягать не будет, так что водовки для сбережения здоровья, полагаю, надо сразу ящик брать. Самогоновкуто у нас в деревне, да и в самом Грицовском, почитай совсем перестали гнать, а если и выгонит кто – только для себя; и кума-свата не уважит. Потому как участковый у нас попался строгий на это дело. Поговаривают, что раньше в городе служил, да пьянство сгубило – с понижением в село сослали. Здесь он и вовсе завязал с водочкой-то, а такие вот бывшие и самыми злобными в части бывшей услады становятся! …Обернулись быстро, к полудню. Юрка заполнил бланк телеграммы родителя в избе почтарки, отдал заранее написанное

дедом письмо бабе Нюре на адрес кумы Севастьяновны, затем вернулся к сельмагу, где дед Архип и Никифор, впрочем, тоже в чине деда, трудились в поте лица: бережно выносили и укладывали в сани ящики с водкой, укутывая их от мороза старым тулупом. С намного меньшим почтением грузили конусные кульки с макаронами, мешочки с крупами, сетки-авоськи с синими сахарными пачками, коробками спичек, кирпичами килограммовых упаковок соли, прочей хозяйственной мелочью. На ядреный запах селедки в грубой оберточной бумаге пускали слюну слонявшиеся у магазина собаки. Поглубже в сено, чтобы не побились, упрятали трехлитровые стеклобанки с подсолнечным маслом. – Ну, вот и запаслись на весь карантин, – встретил дед Архип Юрку, – садись, поехали, только осторожнее, в задке продукт разный в стеклотаре, не побей! И пошла карантинная жизнь Юрки в компании с дедом Архипом и приравненными к существам разумным псом Борькой и котом Баюном. Корова также была близка к этой элитной категории обитателей усадьбы, но ее размеры и забота о теленке не позволяли покинуть хлев. Больше они в Грицевское не ездили; припасов покупного хватило до середины карантинного срока, а к этому времени в деревню заехала автолавка потребсоюза: радея о слабеющих здоровьем жертвах напасти, районные власти проявили максимум заботливости о сельчанах. То есть с «дезинфектором» дефицита даже в самых глухих деревушках района не наблюдалось. Жизнь эта – в отъединении от всего остального обитаемого мира – текла покойно и размеренно. Поутру дед возился у печки, а Юрка задавал скотине корм. Затем они завтракали с неизменной стопкой. Когда съели второго барана, решили разнообразить утреннее снедово тушеной с картошкой гусятиной. Чай из самовара теперь пили только индийский «со слоником» ря-занского чаеразвесочного завода – дары потребсоюзовской автолавки. В деревенском быту и зимой забот по дому и двору хватает. Тем более, без хозяйки. Дед и сам до обеда не приседал, но и Юрка руки в карманáх не держал: дров для печи со двора натаскать, подстилку в закутах хлева поменять, навоз выгрести и отнести в дальний угол ого-

рода. Всего и не перечислишь. Но вот дед выглянул из сенцов и машет рукой: обедать, мол, пора. Фирменное блюдо обеда неизменно: наваристые, еще и на столе кипящие в вытащенном из печи чугунке щи с бараниной. Куски баранины жирны, по-мужски крупно нарублены. А духовитые-то?.. Никогда уже более в своей жизни Юрка, а потом и Юрий Андреич, не едал таких щей. Под обеденную стопку с повтором опустошают дед с внуком половину большого чугуна. А там еще оставшаяся с утра теплой на печи картошка с гусятиной… впрочем, перемеживаемая с курятиной. Напившись от пуза чаем с малиновым или крыжовниковым вареньем, дед Архип и Юрка едва доползают до своих лежанок: вздремнуть часок-полтора. После отдыха снова хлопоты, но уже со скотиной не связанные, мужские чисто дела: дрова попилить и поколоть в худеющую поленницу, забор поправить – летом не до него, постолярничать в углу сенцев, где верстак самодельный установлен… Перечислять долго, а всего за короткий зимний день не переделаешь – темнеет на дворе, но в избе лампочка Ильича продлевает трудодень до позднего ужина, перед которым еще надо воды из близкого колодца натаскать и скотину покормить, попоить. Ужин опять же не всухую, но в меру; вечер долог, потому и едят не торопясь: глазунья на сале и память о службе деда Архипа в двадцатых годах в Балтийском флоте – макароны пофлотски ассорти, то есть мелко порубленная отварная солонина, но с жирной бараньей подливой. Чай пьют с сельмаговской халвой, слушают веселящего народ из радиоприемника Райкина (телевизоров тогда еще не было). Дед Архип мудрено рассуждает о политике Никиты Хрущева и недавно прошедшем ХХ съезде партии. Говоря о высоких материях, по привычке приглушает голос и опасливо оглядывается на Борьку, допущенного погреться в избу и сладко дрыхнущего у печи кверху туго набитым пузом. А с печной лежанки, как иной Лаврентий Палыч, уже за всеми немигающими глазами наблюдает Баюн; шерсть его от сытости и тепла лоснится. Перед отбоем дед с внуком еще раз навещают свою паству в хлеву, а Борьку выгоняют в сени. Не потому что места в избе жалко, а опасаются избаловать пса; у него своя должность, надо отрабатывать.

Засыпал Юрка покойно, только минут пять ворочал головой на подушке, ища удобного положения: щеки распирало от наеденной сытости, а набирающее силу зимнее низкое солнце за день хозяйственных дел на дворе давало загар не хуже, как на альпийском горном курорте. Щипало щеки и лоб, а нос курносый так и вовсе облезал. Ближе к концу карантина, видимо, от сытости и спокойствия жизненного течения, захотелось и общения. Раза два дед Архип ближе к вечеру ухмылялся, одевал полушубок и клал в карман бутылку из быстро пустеющего ящика: – Я, Юрка, скотину уже покормил, ужин в печке, самовар сам вздуешь. А я на часок к сватье зайду, проведаю: как там она одна справляется? У нее вроде все наоборот с нашим получилось: ты вот в деревне застрял, а у нее дочь в город как раз накануне уехала на курсы свои агрономические. Дед возвращался хотя и не через час, но в веселом хмелю, пересказывал засыпающему Юрке последние деревенские новости: – …Ты бы, Юрок, не сидел все сиднем. Вот молодежь здешняя бригадиров амбар под клуб приспособила. Там у него времянка для просушки имеется, так они ее раскочегаривают, под патефон и гармонь Никифорова племянника до полуночи пляшут. Сходи, а то там кавалеров нехватка. Теперь уже Юрка, ухмыляясь (но без бутылки, молодежь тогда не пила), сразу после ужина уходил в другой конец деревни, а в полуночный час провожал свою одногодку Галку, знаемую с детских лет. Одно мешало – зима на дворе, не лето, поэтому, пообнимавшись на морозе с полчаса у калитки Галкиного дома, Юрка заполночь, тревожа Борьку, возвращался в дедову хату. Дед Архип уже вовсю похрапывал, а распаленному Юрке снились грешные сны. Праздник жизни потому и зовется этим словом, что всегда имеет свое окончание. В один, как принято говорить, прекрасный день, посыльный из Грицевского объявил об окончании карантина. На следующее за тем утро Юрка уже собирался, прихватив сумку с бараниной, а другую с салом и солониной, ехать в село на подряженной Никифоровой повозке, как напротив избы просигналил остановившийся грузовик, из кабины которого

сошла на прокарантинен-ную землю баба Нюра. Встречать ее вышли всем коллективом: дед Архип, Юрка, взбесившийся от радости Борька; даже Баюн вышел на крыльцо, одобрительно глядя зелеными глазами на сцену воссоединения семьи. Бабка даже малость всплакнула: – Да как вы тут жили-то? Чай, здоровы? А у нас в Перелесках такие страсти рассказывали: скот мрет огулом, люди еле ноги таскают… – Вот видишь, выжили, – потупил глаза дед Архип. Войдя в сени, бабка не выдержала и заглянула в хлев посмотреть на свою любимицу и теленка. Мужики затоптались в сенцах, а дед чертыхнулся, увидев два ящика из-под водки в углу, дескать, не догадался в сарай перенести или в печь отправить… Зато их сразу заприметила бабка Нюра, но сейчас ее озадачило другое: – А-а-а где три барана? И кур с гусями меньше стало. Подохли от эпидемии что ли?

Дед промолчал; прошли в избу. Видимо,

вспомнив о виденных в сенцах ящиках, бабка, не разоблачаясь, потянулась к полочке с занавеской: – А деньги куда подевались? Да сколько же вы, оглоеды, скотины похерили и водочки выжрали, да я… – Молчи, бабка. Врач предписал. Ты лучше своему богу помолись, что живы остались. Кот Баюн попытался, как обычно, прямо с пола вскочить на приступок печи, но набранный за карантин вес потянул его вниз, и кот с дурным мявом упал на носок бабкиного валенка. – Самое же интересное, – завершал под дружный хохот приятелей свой рассказ Юрий Андреич, – в районной больнице, куда я зашел за справкой для техникума – так мне еще в Грицевском подсказали, – еще не завели соответствующих бланков. Дежурная врачиха вышла из положения и выписала мне обычную справку о простудной болезни с осложнением, слава богу, успешно излеченном. В районе люди все простые! А в техникуме завуч долго рассматривал поочередно то справку, то меня. Наверное, было что рассматривать: от щей с бараниной

рожа у меня в полтора раза ширше сделалась, сытостью и здоровьем лоснилась, да вдобавок позднезимний загар – не хуже летнего. «Даа, – наконец заговорил завуч, – болел месяц, говоришь? А по виду так прямо с курорта приехал!» Я ему про карантин говорить не стал, а он потом на меня до конца учебного года с сомнением посматривал. Вторично расхохотаться приятели не успели: их очередь вплотную придвинулась к заветной двери. …Водку на сей раз привезли в чекушках, чему наши друзья обрадовались: и домой есть что для хозяйства принести (водка в те времена была самой что ни есть конвертируемой валютой), и после двухчасового стояния на морозе можно в своем кругу тут же неподалеку согреться. И они двинулись, как и многие из бывшей очереди, к расположенным рядом сараям этого окраинного городского района. Уже согревшись и перекуривая перед маршброском к трамвайной остановке, наша троица услышала голос давешнего несостоявшегося борца с басмачеством, доносившийся от расположившейся рядом группки: – …Уже месяц, как Берлин взяли, а наша хозчасть в Померании в карантин двухнедельный попала: у пленных немцев тиф начался. Разместили нас на это время в богатом сельхозпоместье. Ну, доложу я вам, сколько мы там свиней и кур хозяйских на харч перевели?! А особенно щи из баранины наш повар наловчился варить… Кстати говоря, через год та самая Галка из Костяшина перебралась в город и окрутила Юрку.

Культура

Отдохнуть с книгой Честно скажу – мне надоело слышать бесконечное нытьё наших литераторов, что сейчас в России книг не читают и не сегодня, так завтра читателя уже днём с огнём не сыщешь – выродится как тип интеллектуальной деятельности. Полно те, господа! Уж какие лихие года мы пережили в конце прошлого и начале этого веков. Кажется, само понятие книга должно было бесследно выветриться из нашего сознания. Ведь что для этого только не предпринималось. И издательскую сеть развалили, и книжную торговлю на корню уничтожили, и финансирование библиотечной системы прекращали. А нашему героическому читателю всё нипочём. Он из нищенской пенсии или студенческой стипендии рублик сбережёт, пивные бутылки на улице подберёт и в приёмный пункт снесёт, но понравившуюся ему книгу непременно купит. Ну не представляет он своей жизни без общения с книгой, и всё тут. Ведь только поэтому и возродились вновь издательства, открылись новые (вместо тех, старых, в которых сейчас сплошь рестораны да всевозможные развлекательные заведения) современные книжные магазины, да и библиотеки, которые всё-таки выжили, худо-бедно, но всё-таки начали из бюджетов разных уровней финансировать. Конечно, по сёлам и райцентрам библиотечный мор прошёл страшный. Заводские и профсоюзные «хранилища книг» практически исчезли с лица земли. Но муниципальные в областных городах, в большинстве случаев, выстояли. И именно потому, что были востребованы преданными читателями, а работали в них за некое подобие зарплаты истовые служители книги. Говорю это не понаслышке. Сам своей жизни без работы в библиотечных фондах не представляю. Потому уже не одно десятилетие я тесно связан сотрудничеством с нашей Центральной городской библиотекой им. В.И. Ленина, которая проводит довольно интересные исследования в читательской аудитории. Приведу несколько любопытных данных, например, из социальных опросов среди молодёжной читательской аудитории. На анкету отвечало сто человек (библиотекари были удивлены активностью ребят, развёрнутости их ответов на вопросы, да и не всем желающим этих анкет хватило), и на первое место среди художественно значимой литературы они поставили булгаковский роман «Мастер и Маргарита» (тут неожиданности я не вижу), а на второе… «Войну и мир» Л.Н. Толстого, на третье «Три товарища» Ремарка. Затем следуют произведения Гюго, Достоевского, Джойса… Вот вам и поколение пепси! Оказывается, и среди него предостаточно думающих, образованных ребят. Для них надо трудиться, господа писатели, ответственно и профессионально. Потому

что и своих современников они тоже читают. Но не всех. Особенно востребованы, неизменно уже многие годы, в молодёжной читательской аудитории книги Пелевина. Но стойкий интерес и к произведениям Эдуарда Лимонова, Захара Прилепина. А вот Владимира Сорокина читать не хотят. Популярны у молодёжи японцы (Муракама, Харуки, Рю, Коэльо), книги-фэнтези, но почти совершенно не читают детективов. И ещё некоторые любопытные социальные тенденции выявлены нашими библиотекарями. Из категории читателей явно выпадают люди, которым сейчас должно быть от двадцати пяти до тридцати пяти лет. Они библиотеки почти не посещают, хотя последние в нашем городе всё больше и больше берут на себя функции образовательно-досуговых центров. Вообще, в библиотечном деле грядёт какаято большая реформа. Неизбежность её ощущают все. Потому что нужны новые формы работы с читателями, чтобы был свободный доступ в фонды, чтобы бесплатно работало оборудование интернетклассов, чтобы посетители могли себя чувствовать в библиотеке свободно, раскованно, отдохнуть с книгой, выпить чашечку кофе, пообщаться с друзьями и т.д. Но боюсь, что вернее всего всё выльется в введение примитивных дополнительных платных услуг для читателей. Это на пользу библиотечному делу точно не пойдёт. Ну нельзя всё мерить только деньгами, непосредственной выгодой. Как объяснить это чиновникам – я не представляю. Выгодность от деятельности библиотек в другом – в ином духовном состоянии общества, когда они открыты, и в его деградации, когда их помещения используют под распивочные и пивбары. Ведь в наших библиотеках, за совершенно мизерные зарплаты, продолжают трудиться удивительные люди, глубочайше преданные русской культуре. И пусть знают, что мы, читатели, им за это искренне благодарны. Валерий СДОБНЯКОВ Собкор «ЛГ» Нижний Новгород

Эльдар Ахадов Эльдар Алихасович Ахадов — российский писатель, член Союза писателей России, родился 19.07.1960 в Баку. В 1983 году закончил Ленинградский горный институт. С1986 года живёт в г. Красноярске. Помимо творческой деятельности работал и работает по специальности. Побывал в самых глухих таёжных и тундровых уголках — от Ямала до Тывы… Делегат IV съезда писателей Сибири. Автор 30 изданных книг поэзии и прозы. Издательству журнала “Истоки” Эльдар предложил рассказы из своей книги “Северные рассказы и повести”

СЕМЬ ГЛУХАРЕЙ Жили-были семь глухарей. И не просто жили, а по адресу: Красноярский край, Сухобузимский район, речка Малая Кузеева, правая сторона. Сидели они как-то по осени на одной огромной разлапистой ели. Леса в тех местах широкие, места много. И чего им было всем на одной ёлке громоздиться – вроде непонятно даже. Это на первый взгляд. А вот если почеловечески рассудить, то очень даже понятно. День-то был осенний, промозглый октябрьский. С неба хлопьями сыпал мокрый, печальный снег. Рядом с елью тоскливо скрипели от ветра высоченные осины. В такое время да в таком месте у любого на душе слякотно может стать. Вот и глухари собрались вместе, чтоб не так одиноко казалось, наверное. А ехали мимо по заросшей дедовской дороге семеро мужиков на самодельном грузовичке. Места новые золотоносные до той поры изыскивали, а теперь вот домой возвращались. Тоскливо мужикам. Погоды никакой. Одежонка на них сырая вся. А борта у грузовичка открытые, даже у водителя кабины над головой нет: машина-то деревенская, самодельная Едут, носы повесили, мерзнут помаленьку, не жалуются. И тут на тебе: целых семь глухарей навстречу! Сидят на одной ёлке, не шелохнутся: чучела, да и только! Обрадовался водитель, ружьё изпод сиденья достал, патроны в стволы вставил, но машину не глушит. Знает: пока птицы слышат, как машина тарахтит, они за себя не беспокоятся. А вот стоит лишь заглушить мотор, как они тут же насторожатся. Не грохота дичь боится, а охотника. Однако погода мужиков шибко подвела: отсырели патроны, нет от них никакого прока. А глухари-то – вот они, рядом, чуть ли не на расстоянии вытянутой руки, если с водительского сиденья смотреть. Сидит дичь, не шелохнется по-прежнему. И такая мужиков досада взяла, что слезли двое с бортов, начали возле дороги палку

искать, чтобы хоть ею с невозмутимой птицы сбить спесь. Морально, так сказать, удовлетвориться. И тут у них тоже ничего не вышло: снег вокруг рыхлый, глубокий, все сучья им позасыпало, а вслепую под снегом много ли нашаришь? Стали тогда взрослые

мужики детские снежки лепить и в птицу ими кидаться. Не сразу, правда, но попали в одного, самого нижнего. Очнулся глухарь, взлетел с места, сделал над скрипящими осинами широченный круг и… обратно на ель взгромоздился, только на одну ветку выше. Покричали мужики на глухарей, руками поразмахивали и дальше поехали, не солоно хлебавши. Долго им потом те сухобузимские глухари вспоминались: семеро красавцев на одной разлапистой ели. Вот диво-то дивное! МУЗЫКАЛЬНЫЙ МЕДВЕДЬ Как-то раз собрался я в Мотыгинский район на речку Бурему за ягодой брусникой. Дело было в конце августа. Билет на самолет до Мотыгино из краевого центра стоил 11 рублей. Отчего бы за такие деньжищи да и не поехать в тайгу за ягодой? Ну, и поехал. Добрался до речки Буремы, побывал в поселке у старателей, поздоровкался со всеми, чаю попил и айда в лес. Возле поселка в лесу делать нечего. Всё поистоптано, поисхожено.

прийти не мог. После уже попятился на тех же коленках , попятился, вскочил да как бросился наутек! Оба сапога с меня по дороге слетели. Вот как бежал до самого поселка. Хоть и не гнался за мной никто. Зверь – он всё-таки зверь и есть, это ведь вам не в зоопарке пальчиком на клетку медвежью показывать. Слава Богу, время было сытное, летнее, да и медведь особый попался, музыкальный, можно сказать.

Что было – того уже и след простыл. Что делать? И решил я идти вдоль лесной дороги да по обочинам смотреть: когда следы местных ягодников закончатся. А чтобы мне и ягоду из виду не потерять, решил я выбрать на обочине какие-нибудь одиночные следы и идти за ними.. На мягком мху следы нечетко видны. Вроде есть – и ладно. Заторопился я , чтобы путь ягодника моего из виду не потерять. По сторонам на мох-траву смотрю, брусничку взглядом подмечаю. А той и вправду всё больше и больше становится! Вот повезло-то как! Было у меня с собой тогда ведро, больше ничего не было. Начал я помаленьку в него ягоду насыпать. А той всюду – видимоневидимо! В такой азарт вошёл: ничего вокруг кроме брусники не вижу! Вдруг почувствовал я на себе чей-то долгий уже взгляд. Оборачиваюсь… Медведь. Огромный. Бурый. Стоит на четырех лапах и на меня смотрит, как я ягоду собираю. Похолодел я весь от страха. Замер на месте. Что делатьто? Встать и побежать? А если погонится? Это в сказках медведи неповоротливые да медлительные, а в жизни-то как бы не так. И придумал я, на коленках сидючи, перевернуть ведро с ягодой и барабанить по нему. Ну, и запел вдобавок что-то эстрадное. Рассчитывал, что медведь сразу же уйдет. А медведь моими песнями заинтересовался и давай слушать, как я от страха распеваю во всю глотку. Внимательно так слушает. Никуда не уходит. Окончился мой репертуар песней «Я люблю тебя жизнь и надеюсь, что это взаимно» Допел я евтушенковский текст, как мог, и совсем голос потерял. Медведь ждал-ждал. Потом шумно выдохнул, обошел меня полукругом и величественно удалился в кусты. А я ещё с полчаса на коленках стоял, в себя

ИРИСОВЫЕ СТЕПИ Хакасия и Красноярский край – не просто соседи. Столетиями многие тысячи людей, селившихся в этих местах, собственно и не отделяли ни судеб своих, ни истории своей друг от друга. И до сей поры оно как-то так сложилось: только наступит жаркое лето, как целыми табунами спешат автомобили с красноярскими номерами к хакасским озерам Шира и Белё или мимо них к южным красноярским Ермаковскому да Шушенскому районам на отдых. Да и по служебным надобностям не мы ли то и дело устремляемся на юг: то в хакасский Абакан, то в близлежащий к нему красноярский Минусинск? Ну, что я о других? Со мной-то ведь самое было. То на отдых поедешь, то по работе надо. И вот от одной из служебных таких поездок остались у меня на всю жизнь волшебные воспоминания. Захочу о чем-то хорошем подумать, закрою глаза, зажмурюсь и снова вижу… Ехал я поездом простым, не скорым. Когда поезд нескорый, многое можно в дороге увидеть такого, чего на скором поезде пролетишь и не заметишь никогда. Был самый конец мая. Поезд после Ачинска свернул к югу. Он и до Ачинска не шибко спешил, ну, а после… Про такое говорят, вспоминая некогда популярный мультфильм «Поезд из Ромашково». Это когда: где собака залаяла – там и остановка. И вот в вечерних сумерках уже среди голых хакасских холмов выплыла навстречу несуетному моему поезду железнодорожная станция со сказочным названием «Сон». Помню: на станции торговали пирожками и молоком местные бабушки. Поскольку станция называлась так странно, то и всё местное казалось мне таким же: сонные бабушки, сонные собаки, да и поезд, минующий хакасские степи сквозь, так сказать, Сон. Но самыми сонными были пирожки. Только во сне могли привидеться такие пышные пирожки столь

чудовищных размеров! По виду все они были обычными жареными пирожками с картошкой и капустой. Но по размерам – скорее больше гармонировали бы с мамонтами, а не людьми. Чуть ли не до полуметра в длину каждый! Я не знаю: может быть, у них просто тесто было такое сонное, что продолжало неуклонно раздуваться и разрастаться даже в кипящем масле? Никогда в жизни, ни до, ни после, я не видел больше ничего сходного по размерам с теми пирожками! Не доев и до половины один-единственный пирожок и запив его несколькими глотками сонного молока, я , разумеется, тут же уснул. И вот, проснувшись ранним-ранним утром в абсолютно спящем поезде где-то посреди чуть всхолмлённой бескрайней хакасской степи, я, естественно, потянулся к окну. Раз у меня «Поезд из Ромашково», то как бы пора и рассвет встречать! Отодвинул занавеску, взглянул на степь и мысленно, чтоб не разбудить соседей по вагону, ахнул… Про то, что где-то в южных степях каждой весной сплошным ковром зацветают алые маки, слышал. Даже видел в каком-то фильме. Про то, что в других степях повсюду цветут дикие тюльпаны, тоже знал. Но тут!... Степь не алела маками и не пылала от желтокрасных тюльпанов. Степь была аметистовофиолетовой. Как космос. Как небо в горах! Она цвела ирисами. Цветами, которые я до той поры считал прихотливой и исключительно садовой культурой. Ирисам не было ни конца, ни края! Свежий утренний ветер шевелил нежные цветы. И оттого вся степь казалось живой, дышащей, чувствующей нечто такое, что даже и вовсе нам, людям, недоступно. Так хорошо, так привольно было на душе от всего этого… И, повторюсь, вправду с той поры: как захочу себе настроение поднять, так зажмурюсь крепкокрепко, притихну и смотрю на волшебные ирисовые степи. Долго-долго смотрю. СИБИРСКИЙ ЭЛЬ-КОЙОТ Жил в деревне Ворогово на берегу Енисея водитель, по имени Колька, а по фамилии – Тихоня. И до того он не соответствовал значению своей фамилии, что многие начинали улыбаться от одного её произнесения вслух. Какой там тихоня! Живчик и балабол, каких мало! В селении все друг друга знают, потому никто на Кольку никогда не обижался. Посмеивались только, когда заводил он свою

волынку да приседал на уши очередному заезжему кренделю. Как-то раз устроился Колька на предприятие, работающее ещё севернее, в Бору, на устье Подкаменной Тунгуски. И направили его туда зимней автодорогой на «Ниве-Шевроле» с какими-то деловыми бумагами. Дело было к весне, ехать одному да ещё таким, прямо скажем, не самым простым путём Кольке показалось скучновато. Не долго думая, Тихоня принялся уговаривать ехать с ним свою соседку Светку. Глядя на её мощные формы, можно было сразу сообразить, что коварных намерений у Кольки не было. Ему действительно, ну, страсть как хотелось иметь рядом чьи-нибудь уши для своих дорожных бесед. Характер у Светки серьёзный, усидчивый, к дальним (впрочем, и недальним тоже) передвижениям не располагающий. Всю свою рабочую сельскую жизнь прожила она на одном месте, никогда никуда из деревни своей не перемещалась. Однако великая любовь к телепередаче «В мире животных» оказалась тем слабым местом в ее характере, которое удалось использовать Кольке Тихоне, дабы выманитьтаки «невыездную» Светульку из дома. Тихоня так живописал красоты Севера, так упивался собственными фантазиями о постоянных встречах с дикими животными, которые иногда случались, конечно, но далеко не так часто, как в его рассказах, что соседка сдалась. Погрузившись на задние сидения «Нивы», Светка тут же начала нудеть. Как будто дикие звери, словно в телевизоре у Дроздова, обязаны были немедля выскакивать изо всех кустов вдоль дороги и рассказывать о себе. Такого, естественно, не случилось. Часа через два настроение у неунывающего Коляна испортилось окончательно. Светка изза отсутствия у дороги каких бы то ни было признаков животного мира, аппетитно хрустя то ли чипсами, то ли печеньем и смачно при этом чавкая, продолжала причитать и винить Тихоню во всех смертных грехах. Признаться, в голове у безбашенного Кольки уже начинали роиться кое-какие нехорошие мысли по поводу своей пассажирки. Но в этот момент через мерзлую дорогу вдруг пробежало какоето маленькое, непонятное, мохнатое живое существо. «Ондатра!» - заорал Колька и бросился вон из машины. Светка затихла. Маленький зверек сначала бросился наутек, а потом вдруг заверещал, резко остановился,

развернулся и кинулся в атаку на ошеломленного Тихоню. Впрочем, Николай быстро опомнился, ловко ухватил ондатру за хвост и аккуратно сбросил её в багажник «Нивы». Через полчаса затихшая было Светка начала умолять водителя немедля спасти её от мохнатой зверюшки, которая все это время прыгала по багажнику у неё за спиной , грызла там всё подряд, продолжала угрожающе верещать, а главное - ужасно неприятно скрипела зубами. И зубовный скрежет довел-таки мирную селянку до настоящей истерики. Светка тряслась, плакала и всё время просила сделать чтонибудь. Колян, наконец, сжалился. Мохнатое существо после некоторого сопротивления всётаки было выдворено из салона автомобиля. Но напрасно надеялись вороговцы на спокойную жизнь. «Заяц!» - дико заорал через некоторое время Колька, тыкая пальцем в промороженное лобовое стекло. И погнал «Ниву» за зайцем, который упорно бежал по зимнику впереди машины, никуда-никуда не сворачивая. Светка напряглась и, слава богу, перестала чавкать. Каким образом собирался Коля изловить зайца-беляка – так и осталось непонятным, однако, в восторге погони он, естественно, въехал-таки в сугроб и едва не завалил придорожную лиственницу. Из сугроба было выбраться легче, чем успокоить охавшую на заднем сиденье пассажирку, совсем уж переставшую хрустеть пищей. Наконец, все успокоились и продолжили путь. И только они начали приходить в себя, как Тихоня, лихо присвистнув, восторженно провозгласил: «Лиса!» Действительно, дорогу активно пересекала довольно крупная лиса с явно рыжим хвостом. Колян многого на дорогах навидался, но чтобы вот так, подряд, как в телепередаче или на сафари, такое с ним было впервые. На этот раз они состорожничали и ограничились сопровождением лисьего прохода пристальными взглядами. Колян, уподобившись опытному гуру, тут же начал сочинять Светке о её мистических способностях привлекать к себе весь северный животный мир. Светка развесила уши… И через некоторое время с задних сидений снова послышался её беззаботный хруст. «А-а-а! Орёл! Орёл! Смотри: пикирует!» - вскоре вопил Николай, опять нервно тыкая в лобовое стекло всеми натруженными пальцами. И действительно, в небе невдалеке от машины кружила явно хищная птица. «Нива» остановилась. Оба её обитателя вышли

и задрали головы к небу. Птица продолжала кружить. Светка начала замерзать. Колька, изображая из себя знатока соколиной охоты, тут же организовал для неё лекцию на тему воспитания охотничьих птиц. Орёл ли то был или вообще какой-нибудь сокол, Тихоня, конечно, понятия не имел, но впечатление на пассажирку произвел. Сгущались сумерки. Продрогшие, но довольные вороговские путешественники решили продолжить движение по зимнику. Стемнело. Под светом фар снежная дорога рельефнее выделялась, и ехать Коляну стало легче. Вообще, на севере ехать по ночам среди снегов проще, чем днем или в сумерках, когда из-за сплошного белого цвета все вокруг сливается перед глазами. Вдруг где-то впереди, выхваченный из темноты электрическим светом, от сугроба отделился, расправил крылья и воспарил снежный бугорок. « Полярная сова!» - опять резко завопил Тихоня, и задремавшая было Светка, тараща перепуганные спросонья глаза, снова принялась высматривать за окном живые объекты. Увы, но сову-то она прошляпила. Возмущенный её ротозейством Колька терпеливо рассказывал ей: какую именно сову он видел, чем та отличается от других пернатых и всё такое прочее. Светке его слова звучали сущим наказанием. В расстройстве она тщетно пыталась разглядеть вдоль дороги ещё что-нибудь. Но ей всё так же не везло. Видимо, «телепередача» кончилась. Ей так хотелось встретить в пути ещё что-то невиданное доселе, так этого хотелось, что когда уж подъезжали они к Бору, она вдруг ткнула в окно пухлым пальчиком и радостно спросила, высмотрев некое мохнатое существо: «А это что такое?!» Нарочито “окая”, невозмутимый Колян в тон ей тут же серьёзно ответил: «Койот! Или Эль-койот, как говорят в Мексике!» «Элькойот» возбуждённо залаял, и тут только до Светки дошло, что перед ней обыкновенная поселковая дворняга. Светка принялась ругать Коляна. А тот, ехидно прищурившись, продолжал утверждать, что койоты для Сибири не редкость, мол, туристы случайно завезли. Ну, и чего он этим добился? Мстительная Светка рассказала об этой истории всей округе, и с той поры балабола Тихоню всюду так и кличут Эль-койотом.

ГУСИНЫЙ ПРОЛЁТ Хороша тундра в любое время года. И в разные времена года красота эта по-своему открывается. Неправду думают, дескать, это нечто плоское и однообразно унылое, покрытое вечными мертвыми снегами. Как бы не так! Всё здесь движется и живет своей жизнью: даже ветер, даже змеящийся сквозь него снег. Земля в тундре - где повыше, а где пониже: и овраги есть, и русла рек, и холмы удивительные – ледяные. Весной, когда только сойдёт снег, тундра почти черная, но не совсем, а скрасна. Так набухающие почки деревьев первыми указывают на смену времени года, наполняясь свежими соками, предугадывая собой и будущее цветение, и свежую, нежную зелень. Потом начинается разлив рек, могучий и широкий - от края до края небес. Только озера долго ещё стоят недвижно под полупрозрачной тонкой корочкой льда, зацветшего всеми цветами радуги. Некоторые – синеватые, другие – коричнево-зеленые с белыми зимними прожилками… А летом тундра пахнет свежим мхом, травой и вызревающей ягодой морошкой, живого солнечного цвета. И дышит коротким знойным покоем. Но более всего нравится мне в тундре осень. Она здесь короткая, но неторопливая, с ясными, прозрачными полднями и сказочными непроглядными ночными туманами. Земля по осени становится в тундре цветной. Одни травы и кустики краснеют, другие желтеют, третьи становятся бурыми, а четвертые по-августовски ещё так и остаются сочно-зелёными. Но самое запоминающееся осеннее действо – это пролёт гусей! Бесчисленными стаями проносятся они днём на юг по лазурному небу… И не только днями летят они . Однажды глубокой осенней ночью на дальней буровой я вышел из вагончика поглядеть на звёзды. Почему-то не спалось. Увы, звёзд видно не было. Под светом прожекторов медленно клубился туман. Постояв с минуту, я уже было собрался обратно в балок, но тут услышал

шуршание невидимых крыльев. Множества крыльев. Шуршание было столь явственным, что казалось: они могут задеть мою голову. Этого не произошло, но тут в клубящейся белесой темноте возникли голоса птиц. Не крики, не зов, а именно голоса! Как на птичьем дворе. Оказывается, гуси в полете переговариваются между собой точно так же, как на птичьем дворе в какой-нибудь деревне. О том, что гуси могут одновременно и лететь, и гоготать мне в тот момент и в голову не приходило! И осталось такое ощущение, будто сам птичий двор поднялся в воздух и движется в мою сторону. Голоса пролетных гусей растворились в тумане. А я ещё долго стоял в темноте, всё ожидая чего-то…. Разве такое забудешь? “ЧЕБУРАШКИНЫ УШИ” Это было возле устья ручья Рогатого невдалеке от покрытого густым лесом горного хребта Борус на юге Ермаковского района. Время стояло летнее, июньское. Разбили геологи на ночь палаточный лагерь посреди горной тайги. Поздний вечер. Только что прошла гроза. А гроза в горах – явление особое. Ливень такой, будто вода с неба рушится живой прозрачной стеной. Молнии такие, что глаза на мгновение слепнут. Гром такой, что земля под ногами вздрагивает, а слух отключается, как при контузии. В общем, после всего пережитого сразу-то и не уснешь. И только отряд полевой угомонился в полусырых спальниках, только перестал обращать внимание на неистребимый комариный звон, как в том углу палатки, где хранились харчи, послышалось некое деловое шевеление и сопение. Палатка была вместительная, четверо – двое геологов и двое полевых рабочих - умещались в ней свободно. И продукты в мешках, местами подмоченных ливнем, сушились здесь же. Неизвестные существа явно намеревались заняться исследованием бережно уложенной провизии. При свете луны сквозь палаточное полотно явственно виднелась небольшая, но и не совсем уж маленькая движущаяся тень. Мужики встрепенулись. Кто-то включил фонарик. Точно! На мешке с крупами прямо возле костлявых ступней немало повидавшего в кочевой жизни геолога-полевика, ошалело выбравшегося из своего спальника, сидело никому неизвестное животное. Оно деловито перебирало рис, совершенно

не обращая внимания на человеческий фактор. Так пересчитывают свою прибыль, так являются с прокурорской проверкой, так описывают имущество банкрота, но так никогда не воруют! То, что «оприходовал» зверёк, он чужим явно не считал, всем своим видом показывая, что людям тут делать нечего и претензии, как говорится, не принимаются. Зверька осветили фонариком поподробнее и… пришли в замешательство. Никто не знал, что за животное копошится среди съестных припасов. По размеру оно было крупнее любой мыши, любого бурундука, любой белки и даже любой крысы, однако и до медвежонка ( по размерам) ему всё-таки было далековато. Не хомяк. Не суслик. Но явно – грызун. «Лицом» более всего напоминающий далекого от всего таёжного экзотического австралийского коалу. Уши смешные, «чебурашкинские». Но ведь коал-то в тайге не водится! Тогда что же это? Кто-то запустил в него сапогом, не сдержавшись при мысли о явном опустошении отборных съестных припасов всего полевого геологического отряда! Зверёк спокойно увернулся от сапога и на мгновение задержал особый взгляд на нападавшем. Так порой изпод очков взглядывает на провинившегося обормота школьный учитель. А далее «складской учет» продолжил свою работу. Наутро выяснилось, что, во-первых, несколько пачек риса и гречки совершенно пусты, а, во-вторых, зверек действовал не один. Их тут было целое семейство! И дневного света они, оказывается, тоже не боятся. Сколько геологи ни пытались отвадить эти существа от своих палаток, увы, все методы убеждения были напрасны. Оказывается, их нора находилась прямо под одной из палаток, и, естественно, люди в их понимании являлись здесь всего лишь гостями, причем незваными. А в гости в приличные дома принято ходить с гостинцами. Весь полевой сезон на ручье Рогатом можно было наблюдать такую привычную картину: сидит геолог на пенечке, записывает за сколоченным из досок столом свои наблюдения, делает абрисы всякие, а тут же, у его ног, деловито копошится непонятное существо из отряда грызунов и редкостных нахалов, перетаскивая из людской палатки очередной «гостинец». Ну, а поскольку кровожадных охотников среди полевиков не оказалось, то и среди мохнатых «экспроприаторов» потерь не было.

Увы, но и фотоаппарата в тот полевой сезон не было с собой ни у кого из присутствовавших. Так и остались лишь в памяти человеческой эти чуть удивленные круглые глазки-зернышки, упитанные деловитые бока ( со складками почти как у шарпеев) и странные крупные и мохнатые «чебурашкины» уши. Так условно «чебурашкиными ушами» и называют их до сих пор очевидцы этой истории, когда встречаются случайно где-нибудь в городе и вспоминают о том времени. А кто это был, да кто ж его знает? Мы ведь на той земле таёжной – в основном гости незваные, а хозяева-то они. Вот им и виднее: кто есть кто. ПОСЛЕСЛОВИЕ. После опубликования рассказа «Чебурашкины уши» в Интернете мне пришел отклик от читательницы и писательницы Татьяны Крючковой, который наконецто объяснил мне: что же за зверь такой повстречался геологам в Саянской тайге. От всей души благодарю Татьяну за такую подсказку. Итак, зверек, о котором идет речь в рассказе алтайская пищуха. Вот что мне о ней удалось найти в иллюстрированной энциклопедии животных АЛТАЙСКАЯ ПИЩУХА (Ochotona alpina). Обитает в каменистых россыпях в горах Алтая, в Саянах и Забайкалье, в Восточном Казахстане; встречается в Монголии (на Хангае). Длина тела - 20-25 см. Самка имеет обычно два помета в год (реже 1 или 3), в каждом помете 1-8 детенышей. Молодые самки вступают в размножение лишь на втором году жизни. Плотность популяции составляет 2-30 особей на га. Семья пищух обычно устраивает на каменистой россыпи от 2 до 7 кладовых на расстоянии 1-3 м друг от друга, обычно в одних и тех же местах из года в год. Излюбленным кормом является хаменерион (Chamaenerion latifolium), составляющий от 44 до 75% запасов, злаки и осоки (среди них трудно выделить предпочтение каких-либо видов), предпочтительно - крупные и сочные, горец альпийский (Polygonum alpinum), родиола розовая, которая в сыром виде часто составляет основу запаса, а из кустарников предпочтение отдается черной смородине. Пищухи очень любят запасать чемерицу, хотя ее не едят.

Екатерина Чёткина

Жизнь и деньги

Юля устала смертельно, в пустой голове стучало одно единственное желание – доплестись до дома и уснуть: только по ту сторону реальности она чувствовала себя живой и счастливой. Там они гуляли вместе с дочкой по зелёному лугу, бегали наперегонки, беззаботно смеялись… В реальном мире существовала лишь работа и пятилетний ребёнок, которому очень нужно лечение, стоящее баснословных денег, просто гигантских, если сравнивать с её доходом. Она медленно катила тележку с ведром в подсобку, когда неожиданно из-за угла вылетела непосредственная начальница – завхоз Марина, тучная женщина без определённого возраста. – А-а-а… Вот ты где? – заорала она с разоблачающей интонацией. Юля недоумённо застыла, а внутри всё сжалось: «Она чем-то недовольна… Только бы не уволила». Последний год в её голове каждую секунду сверлил настойчивый буравчик: «надо достать деньги», и она следовала ему. С восьми утра и до пяти вечера Юля трудилась на основной работе, за компьютером в проектном институте, выполняя чертежи по охранной и пожарной сигнализации. С шести до десяти драила офисы строительной компании, расположенной в соседнем здании, что было крайне удобно и выгодно. Не надо тратить время на проезд и успеваешь перекусить булочкой из

«кировского». Ночью она или отдыхала, или корпела над халтурой, а чаще всего ворочалась с боку на бок, пытаясь найти ответ, где взять необходимую сумму. Банки из-за кризиса прекратили выдачу кредитов, а если и шли навстречу, то заламывали огромные проценты. Её проектный институт сам еле концы с концами сводил и не мог предоставить ссуду, а в частной фирме она была никем, незаметной поломойкой, на несколько часов делавшей их мир чище. – Отдыхаешь? Между прочим, тебе деньги не за это платят! Почему в кабинете генерального пыль не протёрта? «Забыла!» – протяжно завыла мысль в её голове. – Я что сама должна это делать? – гневно спрашивала Марина, активно зыркая на неё глазами. – Между прочим, я из-за тебя на работе задержалась! Только сейчас Юля обратила внимание, что завхоз стоит при полном параде – в пальто и берете. – Нет, конечно… Простите! Я сейчас всё сделаю! – пролепетала Юля и, схватив тряпку и салфетки, понеслась выполнять поручение. Кабинет генерального директора был просторным, дорогим и холодным. Здесь ничего не указывало на личность этого человека: ни одной фотографии или сувенира. Образцовый порядок портил лишь лёгкий налёт пыли,

осевший за день. Юля старательно вытирала стол из красного дерева, шкаф, монитор… Она делала всё автоматически, не задумываясь ни о чём, словно лунатик, находясь между сном и явью. Хлопнула дверь. Юля вздрогнула и застыла с тряпкой в руке. «Чего испугалась? – насмешливо спросил её внутренний голос. – Ты делаешь свою работу». Она была с ним согласна, но озноб страха пробежал по спине. Это чувство преследовало её, превращая жизнь в ожидание беды, загоняя в угол, заставляя изо всех сил стараться справиться с болезнью дочки: «Если она умрёт, то и я следом…». Она представила, как красивые голубенькие глазки закроются навсегда, как никто не прошепчет на ушко: «Мама, я тебя люблю!», не будет задавать миллион вопросов про всё, что попадается в поле зрения. На её глазах появились слезы, а мысли унесли далеко отсюда. Она помолодела на десять лет, превратившись в двадцатилетнюю красавицу-студентку, порхающую и цветущую, верящую в счастливое светлое будущее и мечтающую о большой любви. Тогда она была эгоисткой и идеалисткой, мало вспоминала о родителях, забывая звонить раз в неделю, не прощала обид, не разменивалась на мимолётные чувства, ожидая настоящего и вечного, не давала никому надежд и второго шанса. Она жила ради себя. Раздалось вежливое покашливание. Юля изумлённо посмотрела на стоящего перед ней высокого худого мужчину с резкими чертами лица и седыми висками. Его чёрные глубоко посаженные глаза изучали её. Она стушевалась под пристальным взглядом незнакомца, не зная, что делать и как себя вести. – Вы не хотите поздороваться? – едко поинтересовался он. Несмотря на тон, ей понравился его голос, было в нём что-то притягательное и понастоящему мужественное. – Извините… Здравствуйте! – быстро затараторила она. – Я сейчас всё закончу. – Юля лихорадочно пыталась вспомнить, как зовут генерального директора: «Михаил Юрьевич? Или Николаевич? Или даже не Михаил? Чёрт! Да что же это со мной?! Совсем голова не варит, мысли словно кисель… А вдруг это не

он? Хотя, как это не он, кто же ещё может быть в его кабинете?». Мужчина посмотрел на неё с еле заметной улыбкой и сказал: – Не трудитесь. Юля удивлённо вскинула глаза и несмело улыбнулась. Директор прошёл к своему столу, включил компьютер и погрузился в работу. Юля продолжила уборку и через десять минут благополучно управилась. – Я закончила. До свидания, – сказала она, посчитав, что исчезнуть молча неприлично. Он поднял взгляд и неожиданно спросил: – А вы давно у нас работаете? – Полгода. Он кивнул головой. – Как вас зовут? – Юля, – недоумённо ответила она. – Здесь ваша основная работа? – продолжал интересоваться он. – Нет. Я работаю инженером в проектном институте. – Да? – удивился он. – Странно. «Что ему надо? – проворчала она. – И так уже пятнадцать минут одиннадцатого. Надо ещё добраться до родных окраин и заскочить к маме за дочкой» – Присядьте, пожалуйста. Она послушно села на краешек стула, стоящего всех дальше от его стола. – Вы меня боитесь? – с интересом спросил он. – Нет, что вы! – Тогда сядьте ближе! – сказал он. Это было что-то среднее между приказом и просьбой. Юле ничего не оставалось, как подчиниться: «Что ты ко мне привязался? Наверное, собрался уволить». Даже эта страшная мысль её больше не пугала. Глаза слипались, а душа надрывно ныла от всего произошедшего с ней за последнее время. Её любимый, ненаглядный Дима смотался к другой и отказался помогать их единственной дочери, у которой обнаружили лейкемию. Она осталась одна, растерянная, раздавленная, перестав разом быть и любимой и счастливой. – Вы куда-то торопитесь? – спросил он, трактуя её задумчивость. – Да, к дочке.

Улыбка Пьеро

– Зачем ты рвёшься во взрослую жизнь? – Прости, мама, но я его люблю, у нас уже всё было… Может, просто отпустишь меня и пожелаешь счастья? – Что? – Женщина подлетела к ней и впилась взглядом в лицо. – Ты с ним переспала? – И, когда девушка кивнула, заплакала с новой силой. – О, Боже! Глупышка, неужели нельзя было подождать… – Мы по-настоящему любим друг друга, а штамп в паспорте лишь формальность. – Я посажу этого гада в тюрьму, – прошипела мать в отчаянии. – Тебе же только семнадцать. – Нет! – закричала Ева. – Иначе можешь считать, что у тебя больше нет дочери. После этих слов наступила пугающая тишина, и с каждой минутой, между ними размыкалась пропасть непонимания. Мать окинула её холодным взглядом и тихо произнесла: – Я растила тебя одна, старалась уберечь, а ты… Иди, собирай сумку, я не стану больше препятствовать, хочешь – переезжай. Только, когда он окажется подлецом, не проси помощи. – Она вышла из комнаты и закрылась в спальне. Ева изумлённо заморгала, обычно мама была спокойной, заботливой и отходчивой, несмотря на её многочисленные проделки и проступки. Вечером приехал Эльдар, как всегда, безупречно одетый и уверенный в себе. Ева постеснялась при нём стучать в дверь к маме

и прощаться. Одиннадцать вечера. Ева терпеливо сидела и ждала, но холод от бетонных ступеней пробирался всё настойчивее. Хлопнула дверь, и загудел лифт. Ева почувствовала, это Эльдар. Момент истины неумолимо приближался, сейчас она посмотрит в родные глаза и примет решение. – Привет. – Ева поднялась ему навстречу и улыбнулась. – Опять ты, – устало вздохнул Эльдар. – Что надо? – Хотела увидеться. – О-о, чёрт! – Он эмоционально всплеснул руками. – Мы встречались, занимались сексом, жили вместе, а потом разбежались. Это нормально. – Неправда! Ты сам говорил о вечных чувствах… Всё из-за неё, да? – взвилась Ева.– Она посулила тебе карьеру в папочкиной компании? – Не надо валить в одну кучу! – разозлился Эльдар. – Мы расстались месяц назад, между прочим, я долго был терпеливым. Нянчился с тобой, успокаивал, баловал… Послушай, я устал. – Он достал ключи из кармана пальто и выразительно посмотрел на неё. Ева кусала губы и молчала. Ключ с лёгким шорохом открыл замок. Эльдар вздохнул, перешагнул порог и только хотел захлопнуть дверь, как она встрепенулась и зашла следом. – Что на этот раз? – усмехнулся он. – Забыла коврик для мышки? Или тебя обокрали? Последнее время ты что-то теряешь, влипаешь в неприятности и тонешь в воображаемых проблемах. – Зачем ты так? – Я устал! Прилипла, словно банный лист, – взорвался Эльдар. – Ты жестокий. – Ева всхлипнула. – Считай, что хочешь и запомни: в следующий раз я спущу тебя с лестницы. – Любовь зла, – прошептала она, из последних сил сохраняя самообладание. Его ответы били наотмашь, оставляя ноющие раны на душе. Она ненавидела себя за эту глупую любовь… Если бы только сердце

подчинялось разуму. – Я пришла попрощаться, – сказала она ледяным тоном. – Три года мы были семьёй, а потом, – Её голос дрогнул, – ты встретил другую и выкинул меня, словно кошкузасранку. Это подло и несправедливо. Я ради тебя переступила через всё, чему учила мама, и через неё саму… Надо отвечать за тех, кого приручаешь. – Ох, оставь проповеди, – Парень нервно взъерошил волосы и, отвернувшись, добавил: – Я буду рад, если ты свалишь из города и никогда не вернешься. – Сволочь! – закричала Ева. – Ты будешь умолять меня вернуться. Вот увидишь, – прошипела она и, первый раз за последнее время, почувствовала уверенность: «Я приму предложение Омара и назло всем стану богатой и счастливой!». «Тяжела бабская доля», – подумала Ева, когда тошнота вновь подкатила к горлу, окончательно прогоняя сладкий сон. Она с трудом спустилась с кровати, стараясь не разбудить Омара, и посмотрела на будильник, стоящий на старой тумбе. Пять утра. Через полчаса надо идти управляться со скотиной. Ева горько усмехнулась, не такую жизнь она себе представляла, да и будущий муж обещал виллу на берегу Средиземного моря. Лучше бы он магазин купил, а не ферму. Торговать приятнее,

да и русских туристов много. Странно, но на четвёртом месяце беременности ей в голову всё чаще приходили мысли о побеге. Дверь слабо скрипнула, выпуская Еву в узкий коридор. Тут же из противоположной комнаты высунулась голова старухи, укутанной с ног до головы в белое одеяние. Она недобро зыркнула на невестку. Девушка вежливо поздоровалась со свекровью. У мусульман положено уважать старших. «Следит за мной, карга, – подумала Ева. – Хоть брак на иноземке ей не по душе, но сбежать не даст. Дура, думала еду в Турцию за красивой жизнью, а попала в задницу». На улице стояла приятная прохлада, хотя вскоре всё поглотит зной. Ева должна успеть управиться со скотиной и собрать фрукты. Завтрак ей не доверяли, в просторной кухне хозяйничала свекровь. – Я здесь, как и вы, – прошептала девушка козам, – половину слов понимаю, другую нет, а с произношением, вообще, полная фигня. Иногда от грусти выть хочется… Всему виной моя глупая башка и Эльдар. – Эй, Ева, ты с кем шепчешься? – грозно спросил Омар, возникая на пороге сарая. – Доброе утро, любимый. Сама с собой, – проворковала девушка и улыбнулась с затаённой грустью и надеждой, что всё будет хорошо.

Тяжело быть человеком

Алина почувствовала чей-то внимательный взгляд и огляделась. Аллея была пустынной, лишь старая дворняга стояла невдалеке и смотрела прямо на неё. Скатанная серая шерсть висела неряшливыми клочьями на впалых боках, седые волосы обрамляли карие глаза, затянутые белёсой дымкой. Алина могла поклясться, что её взгляд выражал странную смесь сочувствия и брезгливости. «Ерунда! Собаки, конечно, умные, но не стоит их очеловечивать. Это всё шутки расшатанных нервов… Ох, как голова раскалывается, и в висках стучит. Интересно, если ещё выпить, будет легче или хуже?» – подумала она и криво усмехнулась. Топить проблемы в алкоголе глупо, но другого решения пока нет. – Что стоишь? – спросила Алина у замершей неподалёку собаки. – Есть хочешь? – Набрав полную горсть чипсов, кинула. Дворняга, не отрывая глаз от её лица, осторожно подошла ближе и аккуратно подобрала угощение. Она ела без жадной торопливости, с чувством разжёвывая каждый кусочек, словно боясь лишним движением спугнуть редкую удачу. – Нравится? Я их тоже люблю. Гадость, конечно, редкостная, но вкусная… Знаешь, хорошо, что мы здесь с тобой одни, иначе

бы меня в психушку забрали за разговоры с тобой, – Алина нервно рассмеялась. – Хотя, может быть, и к лучшему, я бы там отдохнула, разобралась бы во всём… А хочешь, я тебе расскажу? Лада медленно шла вперёд, живот от голода свело судорогой, а мышцы налились тяжестью. Сегодня просто неудачный день. Завтра обязательно будет лучше. Она всегда в это верила. Даже тогда, когда её щенком оставил в парке хозяин, когда из стаи изгнали, когда детей отравили. Лада верила и ждала. Обход территории подходил к концу, когда она увидела её. Молодая женщина сидела на дальней лавочке и что-то пила из тёмно-коричневой бутылки… Ненавистный запах. Шерсть на её загривке взъерошилась. Она прекрасно помнила, на что способны одурманенные существа… Женщина подняла голову, и Лада успокоилась. Человеческие глаза были заполнены неразделённой болью и тоской. От неё веяло одиночеством, растерянностью, но не агрессией. Лада научилась безошибочно разбираться в чувствах людей, наверное, именно поэтому была ещё жива. Неожиданно женщина заговорила с ней и кинула что-то странное, но вкусно пахнущее мясом. Желудок тут же заурчал, заставляя быстрее кинуться к угощению, но Лада не спешила. Она уже не щенок и способна себя контролировать. Она ела неторопливо, чтобы хрустящая пища и перенесённый голод не сделали её слабой. Любая болезнь сейчас равноценна смерти. Лохматый давно норовит захватить территорию. «Жизнь ведь она как бег с препятствиями или прогулка по болоту, нужно быть сильным, смелым и выносливым, запрятав глубоко слабости и чувства. Прыжки выверенные и продуманные. Ошибся, значит, упал. Конец? Нет. Начало гонки на выживание,

в которых высший пилотаж дойти до финиша. Всё, как у людей. Только у нас нет вариантов. Мы или с вами, или рядом. – Лада вздохнула. – Любим, ненавидя себя за слабость». – …Вчера на моё место чью-то знакомую взяли, – продолжала свою историю Алина. – Нет в жизни справедливости! Подруга увела парня и живёт с ним вполне счастливо, с работы выгнали, в кухне трубу прорвало, а денег совсем нет. И что мне делать прикажешь? Старая дворняжка подошла совсем близко к ней и доверчиво положила голову на колени. Алина растроганно всхлипнула, а потом разревелась, как маленькая, хлюпая носом и размазывая слёзы. – Знаешь, как я его любила, всё ради него готова была сделать. С работы бежала домой, как сумасшедшая, чтобы успеть к его приходу ужин приготовить. Против его посиделок с друзьями никогда не возражала. Верила ему… и Марине. Мы же с ней со школы вместе. Ох,

какая же я дура! Алина гладила голову собаки, заглядывала в добрые карие глаза и продолжала рассказывать о своей жизни. Дворняга слушала, чутко водя ушами и не делая попыток отстраниться. – Теперь понимаешь, как тяжело быть человеком, – вздохнула она. Тёплый шершавый язык скользнул по её руке, стирая остатки слёз. Собака неуверенно вильнула хвостом и заглянула Алине в глаза. – Я так давно не выговаривалась, что и забыла, как после этого становится легче, – сказала она, улыбаясь сквозь слёзы. – Спасибо тебе, псина… Ох, боже ты мой, сколько уже времени! Мне пора домой. Алина последний раз почесала дворнягу за ухом, а затем поднялась со скамейки и быстрым шагом пошла к трамвайной остановке. Она ни разу не оглянулась и не увидела, как за ней брела старая дворняга, верящая в то, что её позовут…

Поэзия

Сергей Прохоров Сергей Прохоров - автор одиннадцати книг стихов и прозы, основатель и редактор литературно-художественного и публицистического журнала “Истоки”, член Международной Федерации русскоязычных писателей. Кавалер ордена “Культурное наследие”.

Поэзия - ничейная вдова НА ТРАССЕ ИНГАШ – КРАСНОЯРСК Морозы под сорок. Снега ж – С утра для лопаты работа… На краешке края Ингаш – В край дивный сибирский ворОта. Посёлок в две мили длиной, А щедрость его не измерить. Вас встретит здесь дух смоляной, И песня откроет вам двери. Кто здесь побывал хоть бы раз Припомнит звучание музы… По трассе Ингаш – Красноярск Снуют без конца большегрузы. ОТ «А» ДО «Я» Тетрадь исписанных листов: Любви, творенья, дел. От «А» до «Я» путь непростой, Не каждого удел.

КОЕ-ЧТО О ЗВЁЗДАХ Как по краешку неба, по жизни шагаю, И судьбе предлагаю пари, И погасшую в небе звезду зажигаю, А она, хоть умри, не горит. Сколько тлеющих звёзд на российских просторах, На обочинах жизненных тризн… Горевать о несбывшемся - дело пустое, Несерьёзный минутный каприз. А звезда, что упала и тут же сгорела, – Это просто Вселенский маневр. И, порой, не до звёзд, если делаешь дело. Если день обнажён, словно нерв. Как по краешку неба, по жизни шагаю Восхищён, укрощён, обречён, И погасшую в небе звезду зажигаю, И сгораю под звездным лучом.

От «А» до «Я» так много слов Нам суждено открыть, Своё, латая, мастерство, Другим мечту дарить.

ПРО СНЕГИ И ПРО СТЕНЬКУ Когда припрёт подумать о душе, то Припомнятся, как гимн издалека, Слова из песни Жени Евтушенко Про «снеги» и про Стеньку казака.

От «А» до «Я» немало лет И терний на пути. Как мне себя преодолеть, Чтоб «Я» своё найти?

Прочтенье книг, как бы прочтенье жизни Чужой, своей с началом и концом… Всё, что приходит к нам – приходит извне, Чтоб утвердиться в ней душой, лицом.

Душа всегда бессмертия хотела В небесной Богу ведомой дали… А голова у Стеньки отлетела, И снеги идут в небо от земли.

Уж сверстники по одному Уходят в мир иной, А я никак всё не пойму Узор судьбы земной.

*** Путник, ты ногами пошевеливай И не жди у времени попуток На пути, где запах можжевелевый Сладко тонет в раннем крике уток.

Плету и этак я, и так Земные кружева. Петля к петле плету лета, Покуда нить жива.

Хорошо шагать, когда шагается По лесной тропинке, в роще, по лугу… Ну, а мне опять с ногами маяться И втирать в них всё, что только под руку.

УЕЗЖАТЬ? А СТОИТ ЛИ? А.Ерохину Заболею севером, Улечу в Норильск, Стану там бестселлером На свой страх и риск. С золочёным венчиком Лавров из вчера Этаким пингвинчиком На семи ветрах.

Ну, а мне бы в дождь лицом под тучкою, Ну, а мне б в объятья ветра пьяного… Путник, ты возьми меня в попутчики, Оторви от кресла окаянного! В ЛУННУЮ НОЧЬ Не спится мне что-то – Не до сна И давит на сердце. Одёрнул штору: В окне луна, Пышная, Как соседка. Чуть подмигнула, К себе позвала На звёздную пляску… Жена зевнула, От сна тепла И ласковая. Задёрнул штору, Под нос сопя: -Это всё нервы! В такую пору Нормальные спят, А маются пенсионеры. ПОКУДА НИТЬ ЖИВА Пора бы, кажется, и в гроб, А я вот всё живу И методом ошибок, проб Плету судьбы канву.

Заболею западом: Волгой, Костромой – Сочных яблок запахом Летом и зимой. Тополиной радостью Аистовых гнёзд, Грозовою радугой От земли до звёзд. Замордован вьюгами Вьюжных февралей, Заболею югом я, Теплотой морей, Где в волнах плескается Мой приятель-друг И живёт – не кается, Что удрал на юг. Гляну на все стороны: Где же мой причал? Уезжать? А стоит ли Вдруг рубить с плеча? Может, и не нужно мне Обживать всю Русь? Может, в крае вьюжном я Больше пригожусь?

ПОЭЗИЯ – НИЧЕЙНАЯ ВДОВА То колющая в рубище дрова, То пьющая вино у стойки бара: Поэзия – печальная вдова, Поэзия – весёлая вдова, Поэзия – не мужняя вдова Незримого божественного дара. Хотел бы с ней случайно «тет-а-тет», А, если что, и в паспорте отметку, Чтоб все другие взяли на заметку: Я ейный муж, а, значит, я поэт. Поэзия – ничейная вдова, Дай напоследок мне твоё прозренье! Тебе ведь всё равно, кому давать… Свои и восхищенье, и презренье. НЕ ВЫКАНЫ, НО ЧЕСТНЫЕ Не все мы горе мыкали, Но нам за то не Выкали, Всё больше только Тыкали И, может, поделом. За то, что слишком честные, Нам и квартиры тесные, И щи к обеду пресные, И бабы с подолом. И ЖИЗНЬ, КАК ПАРАБОЛА Была пора. Пора была, Любовь любви искала, И жизнь, как парабола, Нас всех пересекала. Мы точками на плоскости Себе самим казались, И хорошо ли, плохо ли, Друг друга мы касались. И было в том сближении Простое чудо радости, Как струй дождя скольжение По самой первой радуге. И радость встреч, и боль разлук Остались в прошлом, в сущности, И времени разорван круг На мелкие окружности.

КАК ЖАЛКО, ЧТО Я НЕ … Рождённый в капусте средь лирики сельской, Под нудный мотив комариных хоров, Жалею, что я не Андрей Вознесенский, А только всего лишь Сергей Прохоров. Хотя мне чужая не надобна слава Ни на год, ни на день, ни даже на миг. Но жалко, что я не Булат Окуджава. Хотелось бы петь мне, как пел мой кумир Почти не заметил, как жизнь прошагала Крутую дорогу, свернув к небесам… Как жаль, что не стал я и Марком Шагалом... Какой бы я автопортрет написал!

А СНЫ СЧАСТЛИВЫЕ У ВСЕХ Что было с нами, С нами есть, Что будет с нами? Какое знамя, Знамо, несть В пылу меж снами? А сны счастливые У всех, Как в детском саде: Черешни, сливы И орех Цветут в ограде, И море плещется В воде, А не в ведёрке, И мне мерещатся Везде Одни пятёрки. Девчонка, с пальчиком В носу, Косичку треплет. А я торжественно Несу Страну на древке.

БЫЛО-Н БЫЛО-БЫЛО БЫЛО-НЕ Море в море волновалось, Небо по небу плыло. Мне икалось, вспоминалось: Было-не было-было.

Кто как начал, так, видно, и кончает. Неважно где, когда, в каком краю. А мой сосед сапог уж не тачает, А я журнал пока что издаю.

И мелькали в мыслях дали, Где бывал и не бывал. И педали, и медали, И ещё девятый вал.

ПОЛЮБИ МЕНЯ, НЕЛЮБИМАЯ В небе месяц опять качается, Новолуние студит кровь… Почему в жизни так случается, Что кончается вдруг любовь.

Лет промчалась колесница, Скрылась облаком вдали. Ночью снова будут сниться Горы, море, корабли.

А на месте её лишь трещина Пустоту свою обнажит, И чужою вдруг станет женщина, Та, что рядом с тобой лежит.

ЧАШКУ ЧАЯ И ТУЛУП! До смешного отупенья Всё смешалось в голове. Отключили отопленье, Отключили в доме свет. Случай, впрочем, не редчайший, Но чтоб сразу там и тут. Умираю! Чашку чая! Чашку чая и тулуп! У оплаченных квитанций Все гарантии немы. Как питаться? С кем квитаться? Беззащитны, что ли, мы? А ВЕК, КАК ВЕК В наш 21-й век, слегка абсурдный, Где будущего не видать ни зги, Я издаю журнал литературный, А мой сосед тачает сапоги. И ничего, хотя, порой, зашкалит, Живём среди людей, где каждый хитр: Кто врёт, а кто торгует пирожками, А я, вот, в свой журнал пишу стихи. А век, как век, (чего пенять на время) Промчится, как и прошлый, как и все. И хорошо в сырую землю семя, И будешь с хлебом, если по росе.

Почему в жизни так случается, Что кончается вдруг любовь? В небе месяц опять качается, Наломает он нынче дров. Ему души пристанет прожечь до дна До того, как день задрожит. И любимой вновь станет женщина, Та, что рядом с тобой лежит. ПОБЕГ В НИКУДА Как узник из плена, Рискнув на побег, Бежит из Вселенной Осужденный век. О ветви созвездий Кровавя бока, Бежит от возмездий На солнца закат, Где в пляске агоний Планет хоровод. Бежит от погони Себя самого Туда, где наградой И пепел, и тьма, Туда, где Торнадо Взрывает дома. К пылающей кузне В блеск кованых стрел… Бежит век, как узник, Бежит на расстрел.

ПАМЯТЬ Любя и не любя, Скобля и штукатуря, В надежде Отыщу и ограню, Переберу себя, Как старую шкатулку, Где по привычке Прошлое храню: То, что однажды я Нечаянно утратил В толпе друг друга Обгонявших лет. Переберу себя, Как старые тетради С пометками Моих учителей. В коробке жестяной Судьбы неоднозначной, Где средь вещей На взгляд И на прощуп Вдруг отыщу Нежданно, Как удачу, Потерянную память Отыщу. «АХ!» Плыл облаком И радостно звенел На потолке, На окнах, На стене И на щеках любимой, На губах Такой воздушно-хрупкий, Нежный «Ах!». Плыл и звенел, Как чёканый фужер В квартире На четвёртом этаже. Плыл и звенел, И зеленел, И пах. И, как котёнок, Тёрся в ухо: «Ах!»

ЗАМКИ НА ЗАМКИ Дом, изгородь, скамья – Усадебка не в барстве, Хоть так её, хоть эдак раскрои. Невыдуманный я В невыдуманном царстве Выдумываю сказочки свои. Другой бы уж закис, От скуки адской запил, А я сварганил Сказочный верстак И ржавые замки на каменные замки Переклепал, не глядя, Просто так. НЕ В СЧАСТЬЕ СЧАСТЬЕ Голодно ли, сытно, Зябко ли, тепло. Мы живём не стыдно, Мы живём светло. Родим и хороним, Штопаем носки… Пусть не все в хоромах, Всё же по-людски. А грустим отчасти – Без того нельзя. И не в счастье счастье, А в душе, в друзьях. Починю я кровлю, Пыль смету со стен, Круглый стол накрою Для любых гостей. Жданных и случайных, Тех, кто постучит, Ждёт на плитке чайник, Весело журчит. ПРО СОРОК И КЛАВИШИ КОМПА И земные кончаются сроки, И кончается срок у листвы. И не факт, что приносят сороки Достоверные факты молвы.

А я, было, однажды поверил И пошёл, окрыленный мечтой, А она вдруг захлопнула двери Перед носом у сказочки той. У природы понятия строги, Все по срокам. А если война? Потому-то и брешут сороки, Потому-то и верится нам. Мне сегодня судьба изменила. Ну, а я ей вчера изменил. И текущие в ручке чернила Я на клавиши компа сменил.

*** Короткий росчерк дня Под сводами веков Вдруг осенит меня Высоким смыслом слов, Оброненных тобой В корзину бытия, Тех слов, Что знали только ты и я За днём наступит ночь, За веком грядет век, И нам не превозмочь Годов незримый бег, Оброненных годов В корзину бытия, Годов, Что знали только ты и я. И ХОРОШО... Порой мне хочется найти Свои обратные пути И размотать всю жизнь назад, Чтоб о сегодня рассказать, Хотя бы вкратце доложить, Тем, кто не смог дойти, дожить, Кого прошла жизнь стороной Что сталось с нами и страной. Но как ты время нИ крути, К возврату нет у нас пути. И хорошо, что те, кто там, Не позавидуют уж нам.

*** Туман утрами щедро влагу На травы спелые кладёт. И август жадно, словно брагу, Ту влагу утреннюю пьёт. В ней аромат созревших ягод, Колосьев нивы хлебный вкус. Напьётся вдоволь, сытно, на год, За каждый листик, каждый куст.

ИРОНИЧЕСКИЕ СТРОКИ ПО-ФРАНЦУЗСКИ - НУЛЬ С книжной полки на меня с утра свалился Пастернак, Толстым томиком пройдясь по моей плеши. Что-то, видимо, в поэзии моей чуть-чуть не так, Раз про классика напомнил книжный леший. На ночь Блока полистаю или, может, Беранже. Мне нетрудно прочитать: стишок - не повесть. Что-то в их строках такое, подзабытое уже, Может, это очень просто – поэтическая совесть. Ах, как часто, взявши в руки золоченое перо, Утопаем в поэтических литаврах. В результате получается французское zero * При немыслимых, увы, российских лаврах.

И ПУСТЬ МЕНЯ ГАИШНИКИ ПРОСТЯТ Не езжу я по правой стороне. Я не люблю, когда сигналят в спину. Жму на педали, крепко зубы стиснув, А все машины в лоб, навстречу мне. Держусь на самой кромочке шоссе, Как тот циркач, скользящий по канату. Вот-вот сорвусь и кубарем в канаву Иль под колёса рухну массой всей. * Фр. Zero -нуль

Все мускулы мои напряжены, А рокот от машин щекочет нервы. Водитель отворачивает первый, Ему поклон сердечный от жены. И пусть меня гаишники простят, Ведь, в принципе, я к правилам послушный… И, разрывая матом мои уши, Навстречу мне водители летят.

Но не будет это плагиатом, Как не будет и шедевром новым, И поэт не разразится матом, Только взбучку рифме учинит. И опять вдруг потеряет снова: То ли строчку, то ли просто слово. Он поэт-растеря, непохожий… Обходи его следы, прохожий, Где примята гением трава. Он вернётся. Он найдёт слова.

*** По тропам памяти кочуя, Себя в себе понять хочу я: Зачем я жил? Чего достиг? Из рваных жил сплетая стих? Чего еще себе хочу? О чём молчу? О чём кричу? Уже одной ногой в гробу, Кому, что нажил, берегу? И Я, КАК ЛИСТ,… Опят таскун напал Так, ни к чему. Последний лист опал Поклон ему. Он свой короткий век Отшелестел, Как человек, Остался не у дел. Когда-нибудь и я Так опаду, В траву небытия, В своём саду. *** Когда покоя сердцу нет: Саднит оно от каждой мысли… И выхода не видим мы с ним, И ждём спасения извне От недуга – варяга злого, Внутри рождается вдруг Слово Необъяснимое, как Бог. И гасит боль, И гаснет боль. НЕПОХОЖИЙ А поэт вдруг потеряет Слово, А прохожий на него наступит, И поднимет. Бровь свою насупит И нежданно что-то сочинит.

*** Когда со скукой сладу Не ждать и не видать, Вдохни снегов прохладу И горизонта даль, Припомни перевалы Ночных костров тепло – Всё, что уже бывало И что ещё могло. НОВЫЕ ПЕСНИ ПОГОВОРИ СО МНОЙ Молчишь который день Сегодня и вчера, А дождь – ему не лень Льёт словно из ведра. И на душе тоска Стучит, стучит, стучит, Как жилка у виска, А милая молчит Ей в такт молчу и я.

Поговори со мной, Поговори со мной, Поговори со мной, Любимая моя! Желтеет цвет листвы Рябины за окном. Мы оба не правы, Мы оба об одном. Нет ссоры без любви Как нет любви без ссор, Ведь жизнь - визави, Ведь жизнь – приговор, Но кто же в ней судья? Поговори со мной, Поговори со мной, Поговори со мной, Любимая моя! Сегодня дождь прошёл, А завтра будет снег, Но мне так хорошо С тобой, мой человек. Молчальник дорогой, Низложим тишину И прекратим с тобой Молчальную войну, И первым сдамся я. Поговори со мной, Поговори со мной, Поговори со мной, Любимая моя!

СПАСИБО, МАТЬ, ТЕБЕ ЗА СЫНА! Косынку тонкую повяжет, И за калитку выйдет ждать, И ветру встречному накажет Привет сыночку передать. Припев: Мелькнёт родимая косынка, Мне снова душу теребя. Спасибо, мать, тебе за сына! Спасибо, мать, тебе за сына! Спасибо, мать, тебе за сына! А мне спасибо за тебя! Прошёл глубины я и мели, Судьбу свою не укорю.

То, что сегодня я имею, За всё тебя благодарю. Припев: За то, что я светло и сильно Смог этот мир объять, любя, Спасибо, мать, тебе за сына! Спасибо, мать, тебе за сына! Спасибо, мать, тебе за сына! А мне спасибо за тебя! Мы не рождаемся такими, Порой жизнь лепим сгоряча… А мать косыночку накинет: Её судьба ждать и встречать. Припев: Мелькнёт родимая косынка Мне снова душу теребя. Спасибо, мать, тебе за сына! Спасибо, мать, тебе за сына! Спасибо, мать, тебе за сына! А мне спасибо за тебя! ПО КОЧАНУ Что-то я плёл, что-то писал, что-то я пел, Но вот беда, что иногда задним числом. Где-то я шёл, где-то бежал, но не успел, И, как всегда, мне, как всегда, не повезло. Припев: Но почему? Но почему? Но почему? По кочану, по кочану, по кочану. В небе луна, в речке вода, в сердце тоска, Это к дождю или к зиме, к пасмурным дням. Жаль, из окна мне не видна эта река, И я не жду то, чего нет. Нет у меня. Припев: Но почему? Но почему? Но почему? По кочану, по кочану, по кочану. Может, когда я и герой, но про себя. Где-то люблю, что-то вершу, с кем-то грешу, Но иногда всё, как зеро, всё словно вспять... Может, пустяк, или не так что-то крошу. Припев: Но почему? Но почему? Но почему? По кочану, по кочану, по кочану. Май- октябрь 2013 г.

Проза

Виктор Васельчук

ЧЕРНОБЫЛЬСКИЕ МЫТАРСТВА БУЧИ

К 25-й годовщине самой ужасной в мире чернобыльской аварии

Сказание ОТ АВТОРА

Впервые попав в тридцатикилометровую зону особого контроля, что под Чернобылем, я увидел пустые людские поселения и ощутил что-то непонятное… Нет, это был не страх, не печаль… Казалось, стою на какой-то планете. Белокурые березки, вечнозеленые сосны, изумрудные поля, голубые озерца… Словно на картине. Вокруг – ни одного живого существа. И тишина. Неимоверная тишина. Даже в ушах зазвенело… И только потом, когда подошел ближе к покинутым жилищам, увидел отдельных жителей опустошенного радиацией края. В бурьянах, понуро опустив голову, стояла корова с разбухшим выменем. Стрелой промчался диковинный, чересчур уж гривастый конь. А на обочине дороги спокойно сидела лохматая собака. Запомнились ее бесцветные глаза, равнодушно следившие за мной… Возможно, мне все померещилось?.. Но та «зона» существует. Реальная. Ужасная. Бесповоротная… И та, встретившаяся мне собака, покличь я ее, возможно, откликнулась бы. Да она, несомненно, уже умерла. Хотя в памяти останется навсегда, как и мой Буча. А посвящена эта повесть всем «братьям меньшим», сгинувшим в пасти чернобыльского монстра… Ночь была темная. С беззвездного неба сеялась морось. Под сломанным дубом умирал Буча. Изувеченная душа медленно выбиралась из покалеченного, изуродованного собачьего тела. Сознание тем не менее упрямо не покидало его. И он все понимал. Мутными глазами всматривался в черную бездну. Но светлее не становилось. Не слышно было и голосов. Он попробовал завыть. Кроме бессильного хрипения, ничего не вышло. Как и тогда, когда все начиналось. В том живописном полесском селе, раскинувшемся среди сосен, березок,

зеркальных озер, небольшой извилистой речки. Неподалеку от Чернобыля. На свет Божий он появился беспомощным. И на удивление всем почти без шерсти. Даже человек с большим воображением не назвал бы его щенком кавказской овчарки. Хотя мама была чистокровная. Крепкая, с широколобой головой, мощными мускулистыми лапами. Небольшие раскосые темные глаза добавляли ей красоты. Маму любили. Ласково называли Азочкой. И обязательно поглаживали по длинношерстной спине.

Иногда и без надобности. Аза была умной овчаркой. Своего беспомощного малыша оттащила в самый темный закуток будки. Еще и соломой притрусила. Соломы хватало. Хозяин работал в колхозе сторожем . … Аза сразу поняла, что из всех пятерых щенят этот – особенный. Больной. Понурый. Унылый. Глаза у него мутные, гнойные. У других уже густой пушок высеялся, а этот – голый. Носик суховатый и горячий. Именно его она и облизывала чаще всего. Хозяин тоже часто заглядывал в будку и щупал носы у щенков. Потом удовлетворенно кряхтел и поглаживал Азе спину. И так, казалось, будет всегда. Но беда пришла внезапно. Вместе с гостями хозяина. Они долго разглядывали собачат. Причмокивали, заглядывали в пасти, мяли уши. Все хвалили Азу. Но, вернувшись в будку, она не нашла своего щенка среди других. Его несли в чем-то, пахнущем знакомой соломой. Казалось, вот сейчас мощные мамины лапы разгребут солому, и горячий язык увлажнит его сухую морду. Но нет. Чьи-то руки, как клещами, больно сдавили тело. Едва ноги не повыкручивали. Чем-то так сильно сдавили шею, что это мешало дышать. В следующее мгновение он почувствовал, что летит. Что-то мокрое, холодное со всех сторон обволокло тело. Это была вода. Он с ней уже знаком. Довелось как-то вымокнуть во время ливня. Но тогда она не была такой пронизывающей. Теперь лезла в нос, уши, слепила глаза. А потом все погасло. Лапы тщетно молотили воду – кирпичина на шее безжалостно тянула вниз. А тут еще и последние, спасительные пузырьки воздуха вырвались из пасти и сыпанули вверх. Собрав последние силы, цуцик инстинктивно рванулся за ними и сумел схватить спасительную смесь из воздуха и воды. Наполненные ужасом глаза поймали узкий лучик света. Но силы уже покидали его. Неумолимо тяжелая кирпичина снова потянула обессиленное собачье тело вниз… - Мыкола! Мыкола, свети сюда, глянь, чтото в траншее барахтается! – закричал Максим товарищу, направив подводу на обочину. Мужики ехали за сеном, которое стояло в стожке за селом. Рядом с дорогой в этом месте после недавних военных манёвров остался капонир, уже подтопленный водой. Тут и наткнулись селяне на оказию. - Собачонка, сдаётся! Тяни быстрей, ты ж в болотниках, давай, видишь, концы ему

приходят, пузыри уже пускает, - определил Мыкола. – Только осторожно… Еще укусит… - Да где там, в пасти полнёхонько воды… Какой же негодяй такое учинил? - За лапы задние бери, вода из легких выльется. Живой, видишь, барахтается. Надо в фуфайку завернуть. Дрожит. - Себе заберешь? – неуверенно спросил Мыкола, вкусно затянувшись цигаркой. Он уже давно хотел завести собаку, но все не выходило. Максим согласно кивнул головой, думая: «Юлечке понравится… Садик будет охранять… Хотя… Светлана рассердится… А-а-а… поймет, жена ведь…» - Может, тебе отдать? – бросил неожиданно. - Нет, нет, Максим, ты его вытащил… Глянь, как жмется к тебе, - отмахнулся Мыкола. - Вот и хорошо, - согласился Максим. А щенок нашел в себе последние силы, чтобы крепко прижаться к человеческой груди. Затих. Это было его знакомство с добром и злом, со смертью, началом жизненных испытаний, щедрот и бед. Спасенного щенка Максим назвал Бучей. Он, колхозный конюх, живший неподалеку от того сторожа, который хотел утопить бедолагусобачонку, объяснял соседям такой выбор очень просто: когда-то у него был конь Буча. Любил очень вороного и назвал в его честь цуцика. Буча быстро привык к имени, потому что другого еще просто не имел. - Где такого классного волкодава достал? – завистливо интересовались соседи. Удивлялись по праву, потому что Максим долго никому не показывал уродливого щенка. Держал в хлеву. Варил ему похлебку. Покупал у ветеринара витамины, лекарства. Пока пес не начал походить на настоящего кавказца. Даже длинная серая шерсть отросла. Поэтому на глаза односельчанам он показался, как говорится, во всей красе. Буча тоже любил Максима: все норовил лизнуть в лицо. Это не было проявлением слепой благодарности за спасенную жизнь. Нравились Буче крепкие ладони, уютно пахнущие человеческим жильем. Так и хотелось уткнуться в них мордой и беззаботно лежать, вдыхая те успокаивающие запахи. Вряд ли можно было отыскать более подходящие для Бучи руки, чем те, в которые он попал. Точно в искупление за то ужасное недавнее прошлое. И хотя говорят, что собаки предчувствуют беду,

ему совсем ничто не вещало о ней. Но беда на то и беда, что приходит неожиданно, когда ее не ждут. И она и в этот раз ворвалась тихо, непредвиденно и буднично. В конце апреля. …Максим каждую весну пас колхозных лошадей на озимых. Как только снег сходил с отведенного на выпас поля, он вместе с агрономом выбирал лучшие удобрения для посевов. И уже под конец прохладного апреля Максим вместе с гривастыми и Бучей ходил в раннее весеннее ночное. После этого его ухоженные, сытые лошади не только радовали глаз, но и в работе – на селе знали – его гривастые самые выносливые. Кроме основной колхозной работы, с их помощью распахивали огороды под картошку, возили дрова из лесу. А бывало, что и сельские свадьбы доставляли в город. Это тебе не дорогое авто, на которое бензину не напасешься… Ночь прошла быстро. Даже неожиданно. Бледный месяц тоже незаметно растаял в легкой дымке тумана. Первые лучики солнца неторопливо пили росу с травки. Где-то высоко зазвучал жаворонок. Кони заржали. Встревоженно насторожил уши Буча. Максим почесал собаку за левым ухом. Подтолкнул, дескать, пора. Поднялся сам с нагретого кожуха. Потоптался на углях ночного костра. Скинул поседевшие от пепла башмаки и босиком побрел к живому родничку. Шел не спеша, привычно, не пугаясь рассветной прохлады, так как и зимой любил пройтись босиком по скрипучему снежку. Дышалось свободно, полной грудью. Пьяно пахло полынью. Щекотала, холодила ступни покрытая росой трава. Возле родничка остановился. Стал на колено. Пригоршней зачерпнул воды. А она, словно серебро. Поставишь, бывало, кувшин и через месяц не помутнеет. Выпьешь, настроение поднимется. Поздоровевшим себя чувствовал. Как-то нашел неподалеку от источника новый родничок. Пробил себе ручеек дорожку среди поля. Да чудо не в этом. Максим присел возле того ручейка и хотел расчистить. Колупнул раз, другой, а фонтанчик и вынес из-под земли небольшую рыбку. То ли из речки она выплыла против течения под землей, то ли из родничка. Никак не мог раскумекать. Чудес у природы немало… До отвала напившись, Максим, играя, брызнул на собаку: - Знаю, знаю, не любишь умываться.

Протри-ка глаза, рассвет какой, посмотри… А у самого вдруг пробежали мурашки под сорочкой. «Вот и постарел…» Кончиками пальцев учтиво пригладил пышные усы. «Сорок пять… Не так уж и много, если вдуматься. Нет, еще рано думать о старости…, - усмехнулся. – А кому хочется стареть, скажите, пожалуйста?..» Кажется, недавно все было. Отец зачерпывает большущей пригоршней прозрачное чудо из полевого родничка, а он, русоволосый хлопчик, подставляет худенькие плечики под сотни цветных радуг. «Знаю, знаю, не любишь умываться. Протри-ка глаза, рассвет, посмотри, какой…» Над утренним полем взлетает счастливый детский смех. Катится золотистым одуванчиковым ковром… И вдруг – гром. В апреле?!.. Сорвался с места Буча. Завыл тревожно. Иголкой кольнул Максиму в сердце тот вой. Снова громыхнуло. Как из пушек. Сотни пушек. «Что-то в селе, наверное, случилось…», - мелькнуло в голове. - Буча, стереги коней! – крикнул, заскакивая на вороного. Село не спало. То громыханье вытолкнуло всех людей на улицу. Сомнения отпали: что-то ужасное происходило по соседству с Чернобылем. Видно было и зарево над городом. Как змеи, поползли по селу слухи. Поговаривали, будто атомная станция загорелась… Максим, наслушавшись «версий», подался в сельсовет. Но там ничего не сказали. Председатель только плечами пожал: - Не слажу с телефона, но «оттуда», - он ткнул пальцем в потолок, - говорят: «Ждите распоряжений!». Какие-то неполадки на атомной… Что-то нечисто там, Максим, чувствую нутром… На душе стало тревожно. Максим хлопнул ладонью коня и помчался домой. Село уже напоминало разбуженный улей. Никто не обращал внимания на погожее утро. Не бежали на ферму, в тракторный парк. В воздухе застыли страшные слова: «атом», «авария», «радиация». А через несколько дней появилось диковинное, чужое и пугающее – «эвакуация». Куда? Как? Что брать с собой? Надолго?.. Стон… Густой, томительный стон… Свинцовый - из людских воплей, детского плача, рева скотины, собачьего лая, рокота автомашин крепко стиснул со всех сторон растерзанное, всполошённое село. Беда роскошествовала… А в небе так неуместно, но удивительно ярко и безобидно сияло солнце. Буйствовали розовым цветом ранние абрикосы.

Беззаботно вспыхивали под ногами, копытами, колесами маленькие солнышки одуванчиков. …Собирались недолго. Взяли самое ценное: документы, деньги, одежду, фотографии. Даже хату не заперли на замок, все охали, не забыли ли чего… И лишь когда в чужой хате, далеко от их села, на старой раскладушке заснула Юлечка, Максим вспомнил о Буче. Вконец голову заморочили те военные. Всё подгоняли. Видел же из окна автобуса, как собака настойчиво пробиралась через людскую толпу, шмыгала между коровами, лошадьми, подводами, машинами. Видел и не осмеливался позвать, потому что никто не взял с собой даже кошек. Глаза… Большие, полные ужаса глаза собаки искали, конечно же, его. И когда автобус тронулся, Максим изо всех сил закричал: «Остановитесь!.. Там – Буча! Собака! Остановитесь, прошу!» Но… Водитель будто и не слышал. Или, скорее, и сам был перепуганный. Вцепившись в руль, побелевший, он изо всех, казалось, сил жал на педаль газа. Ни слова – и пассажиры. Все убегали подальше от опустевшего, расхристанного, изувеченного атомом села… Буча видел, как хозяин, его дочка и жена садились в автобус, и когда он тронулся, долго бежал за ним. До тех пор, пока старенький «рейсовик» не исчез за горизонтом.. Еще примерно полтора часа пес упрямо грёб мощными лапами глубокий песок дороги. А потом упал. Бессильно положил голову на передние лапы и… жалобно заскулил. Он не понимал, почему его покинули. Завыл. Далеко, где-то там, под Чернобылем, таким же жутким воем откликнулось село. Там ему дали жизнь. Подарили доброго хозяина. А теперь?.. Буча попробовал подняться, но лапы почему-то не слушались. Так на дороге, в глубоком песке, он и уснул. Проснулся Буча от солнца, светившего прямо в глаза. И от какой-то возни под боком. Черный котенок доверчиво жался к нему, терся о лапы, перечеркивая давнее убеждение людей в обоюдной вражде собак и кошек. Пёс лизнул котенка сухим от жажды языком. Тот перестал возиться, затих. Он еще раз глянул туда, за горизонт, где вчера исчез автобус с его хозяином, глубоко втянул воздух. В ноздри ворвался незнакомый запах. Но он почему-то не насторожил Бучу. Отряхнувшись от песка, понурив голову, он поплелся назад. За ним

– котенок. Почти у самой хаты большая черная сука, громко лая, бросилась на его маленького спутника, который проворно шмыгнул Буче между лап и враз съёжился, став таким незаметным комочком, что Буча едва не наступил на котенка. Резко повернул голову и угрожающе зарычал на нападавшую. В другой раз он охотно побежал бы за ней. Она жила по соседству. Под забором ее хозяина всегда собиралась стая кобелей. Чёрная вздыбила загривок и отступила. На подворье было пусто. Возле полуразваленной будки одиноко сидела курица. Буча вдруг почувствовал, что голодный, но не осмелился тронуть пернатую свояченицу. Пошел в хлев. В нем еще пахло коровой. В яслях лежал комбикорм. Попробовал есть. Горло давил непривычный вкус. Хозяин никогда не кормил его подобной едой. Долго запивал съеденное заплесневелой водой, поднявшись на дежку под хатой. Вода была старая. Без вкуса. Котенок тоже резво взобрался на край дежи… На следующий день село снова ожило. Наполнилось рокотом автомобилей, тракторов, людскими голосами. Буча повеселел. Бегал около людей в респираторах, противогазах. Обнюхивал все, надеясь почуять что-то знакомое. Но когда один из военных ударил его ногой под брюхо, отбежал. Лег подальше, положив голову на лапы. Настороженно наблюдал, как те люди поймали «свояченицу», мгновенно открутили ей голову. Вскоре томительно-вкусный запах заполнил подворье. Настырно замяукал котенок. Ему кинули косточку. Буча даже не шелохнулся. - Видишь, уставился, окаянный! Наглотался радиации… Теперь понесет куда-то. Надо его тут дезактивировать вместе со всем этим дерьмом. Влад, возьми в кабине карабин. И мяса вытяни из юшки. Сейчас мы его приманим поближе… На-на-на… Буча поднял уши. Почуяв в голосе того толстого недоброе, зарычал. Но теплая вкусная кость упала под самую морду, на миг забив духом разваренной курятины инстинкт самосохранения. Но Буча не успел проглотить «гостинец» - прозвучал выстрел. Зажмурив глаза от боли, пес рванул в кусты. Левую заднюю лапу нестерпимо жгло огнем. Кавказец попробовал

зубами вырвать эту «пчелу». Он помнил, как кусались рыженькие маленькие букашки, которых хозяин почему-то никогда не отгонял от себя. А их в садике летало порядочно. Не раз его жалили. А это снова… - Вот он за деревом! Шляпа, вцелить с двух метров не можешь! Давай быстрей, не то удерет!.. - Вы что, подурели! – сердито закричал им старший. – Оставьте в покое несчастное животное, оно и так тут натерпелось! Подстегнутые охотничьим азартом военные не утихомиривались. Тогда старшина напомнил им давнюю охотничью примету: - Если убьете собаку, то ружье обязательно сломается! А оно вам еще пригодится… - Хорошо, Влад, оставь… Слышишь, что старший говорит. …Какая-то невидимая внутренняя сила заставила Бучу подняться и пружиной бросила его тело вперед. Он бежал, пока в глазах не потемнело. Упал неожиданно на обочине дороги… - Глянь, Степан, волк убитый! – остановил автомобиль на краю дороги Петро Шеремет. Он с коллегой совершал обычный дежурный объезд радиационной зоны. - Какой это волк? Кавказская овчарка. Собачники, скорей всего, подстрелили, возразил Степан. Буча услышал голоса. Раскрыл глаза. Перед ним стояли почти те же люди. В форме. - Так что, заберем на КПП, Степан? - Он, наверняка, звенит от радиации… Ты уже козу припёр в отделение. Что из того вышло? Еще и мне перепало. Загремишь снова, юннат несчастный, в этот раз начальство уже не простит. - Молчи, дай аптечку лучше, хоть перебинтую несчастного. - Смотри, грызанёт, бешеный, должно быть… И сорок уколов не поможет… - Да нет… Глаза у него полны слез. Досталось бедолаге. Из карабина его кто-то шандарахнул. Шарик, Шарик! Видишь, даже не шелохнется. Давай бинт, милиция обязана помогать потерпевшим. И сала отрежь шматок, там, в моём тормозке. Наверняка, голодный. Буча вдохнул вкусный запах и сразу успокоился, приготовившись к самому плохому. Ему уже было все равно, но, силясь поднять голову, слабо зарычал. Попробовал сильнее – из пасти вырвался глухой стон. На измученной собачьей морде можно было прочитать: «Люди,

пощадите! Что я вам сделал?..!” Жутко было смотреть сильным мужчинам на те собачьи слезы. - Спокойно, Шарик, спокойно, приговаривал мягко «юннат», бинтуя раненого, - все заживет, как… на собаке. - Поехали уже, он все равно умрет, крови много потерял. Положи в кусты- собачники добьют или кабаны разорвут… - Тебе бы на живодерне работать… Подай лучше банку с водой, напою еще, может , отойдет… Вновь в который раз Буча почуял человеческий запах. Он уже не настораживал. Не предвещал беды. Но и не напоминал хозяина. То был совсем другой запах. - Поехали! Поехали, времени мало, Петро! – подгонял коллегу милиционер. Вскоре их автомобиль исчез, оставив в одиночестве раненую собаку. Таинственно зашелестел лес, тоже одинокий. Без зверей, птиц. Без любителей лесной романтики. Долго приходил в себя после того несчастливого дня Буча. Лежал и старательно зализывал свою рану. Когда почувствовал, что может идти, подался, хромая, к знакомому родничку. Исступлённо пил прохладную воду. Точно стремился утихомирить голод и боль. Нежное солнце, терпкие запахи трав напомнили ему о приходе лета. Буча знал эту пору года. Юленька, дочка хозяина, частенько заманивала его в те жаркие дни к речке. Ему не нравилось это. Напоминало о чем-то ужасном. Особенно, когда вода настойчиво лезла в ноздри, в морду. Тем не менее он старался относиться к тем играм равнодушно, так как не видел в девочке «врага». Напротив, ее добродушие, нежный тон в голосе заставляли подчиняться, забывать о неприятном. А еще, когда Юленька поглаживала бочок и спину, он был согласен на все. Девочка тоже не оставалась в долгу. Каждый раз приносила к будке что-нибудь вкусное. Даже после того, как отец уже покормил кавказца. Мыла тарелку и подстилала под нее клеенку или газету, чтобы после трапезы в будке было чистенько. О! То были чудесные мгновения судьбы! Быстро проходили дни и ночи. Тучи иногда прятали солнце, и на измученную землю падал неприятный дождь. После него в траве вдруг появлялись ярко-красные с белыми крапинками грибы. Под конец лета выросла целая армада их. И Буча даже не обращал на них внимания. Бывало, приходилось вместе с мышью есть

траву, листья и тот разукрашенный гриб. Собирал, что находилось, лишь бы жевалось. Хотя иногда везло найти птичьи, а то и куриные яйца. По лесу блуждало немало несушек. Их яйца были настоящим деликатесом. От них в животе ощущалась сытость и лапы становились крепче. Буча приловчился употреблять те лакомства: возьмет в пасть, прокусит, выпьет, не уронивши ни капли на землю, а скорлупку оставит. Птицы их потом клевали. Впрочем, последнее время пищевой ассортимент настолько обеднел, что довелось даже на вегетарианскую диету сесть: не то, что скорлупки съедать, а и снова жевать траву, грибы. От той диеты живот у Бучи подтянуло аж до хребта. Он стал худым и голенастым. Слишком ушастым. Мех на спине, загривке сбился в кудели, около хвоста начало вылезать. Поэтому внешний вид у бывшей хозяйской овчарки, надо сказать, был никудышным. Однако пес не обращал на это никакого внимания. Он все чаще намеревался возвратиться в хозяйское жилье. А вдруг хозяин вернется. Будет искать его… Однажды Буча вышел из лесу на шоссе. Был, как всегда, голодным. Поэтому пустой желудок подталкивал его к зеленому «Жигулю», стоявшему на обочине. А, может, Вспомнилась милицейская легковушка и те люди, что спасли его, раненого. Побрел на голос. Тем более, что звучал он нежно и добродушно, совсем, как у Юленьки… - Иди, моя собачка, сюда, бедненькая. Мама! Мама, смотри, кто-то собачку потерял - Оксана! – прозвучало резко, даже листва зашуршала на деревьях. – Оставь, говорю! Грязная… Из зоны, наверное… Мыкола, поехали, чего стоишь? Ребенок нуклидов наберется еще от этого мутанта приблудного. Видишь, как глаза горят. Своих дома хватает… Понавозили тех переселенцев… Если бы Буча умел говорить, то сказал бы: «Едьте…» Но… Интеллигентным, наверное, был. Он лишь мирно помахал облезлым хвостом девочке, которая грустными глазами смотрела на него через окно автомобиля. Разве ж он виноват, что стал таким? Или в этом не заслуга людей? Или не человеческие руки разрушили жилище хозяина, разломали его будку? Может, он и думал так, понуро бредя по обочине назад. В зону. Зачем? Что его звало?.. Вдруг из-за деревьев вылетела волчица. Немного меньше Бучи. Видно, тоже давненько

не охотилась. Она ощерила желтоватые выщербленные зубы. Он раньше, в ночном, отгонял похожую от коней. Но та была большой, с крепкими зубами. В их мощности Буча даже успел убедиться. И до сих пор на загривке остался глубокий след. Вспомнив ту схватку, он тоже ощерил зубы, подготовился к обороне. Между тем волчица не отскочила. Так и сидели они, пока не начало смеркаться. Волчица не сводила с Бучи стеклянных глаз. Буче надоело – он трусцой оббежал ее и… подался в село. Серая медленно двинулась за ним. Около хаты хозяина было пусто. Военная техника поломала деревья, кусты, ограду. Осиротело лежал разбитый колодезный сруб. Криницу засыпали. Дом тоже мало чем напоминал опрятное когда-то жилье. Оконные рамы зияли чернотой, точно чьи-то большие выплаканные глаза. Пугал пустотой и дверной проем. Ветер жутко скрипел отломанным куском крыши, сдирая пятнышки известки с потрескавшейся стены. Буча громко завыл. Его поддержала волчица. Он не обрадовался этому. Где-то в глубине своей души надеялся услышать такое ж собачье завывание. А слышался лишь голос серой. На хмурое небо выкатился ярко-белый круг Луны. Будто захотел послушать страшное беспомощное завывание. Выхватил вдруг из темноты колючую проволоку, ржавые таблички с треугольничками, полуразобранные, разворованные жилища, их черные, пустые окна и снова закатился за облако. Вмиг почернело. Буча еще громче завыл, точно требовал возвращения того хоть и холодного, но света. Вон там, из большущей лужи его вытянули полуживого. Той улочкой ходил с хозяином в конюшню. За тем магазинчиком в него целились камнями школьные разбойники. Он таки хорошо проучил их один раз: даже штаны нескольким подрал. Немножко дальше состоялся настоящий бой с соседским Сирком. За Черную воевали. Как она тогда смотрела на него, победителя! После той драки и старый бульдог, который жил через три хаты от хозяина, всегда почтительно смотрел вслед. Тем не менее Буча никогда не зазнавался. Он любил это село, его людей, их друзей, помощников во всю широту своей собачьей души. А теперь где они? Вернутся ли?.. Максим глянул на Луну. Зажмурился. Как-

то неспокойно стало на душе. - Пошли, Иваныч, в хату! – окликнул с порога Петро Тимофеевич, колхозный бригадир, давший приют его семье после эвакуации. – Прохладно что-то сегодня. Наверное, дождь будет. В такую ночь не прибежит твой Буча, не жди. Пошли, говорю, по чарочке выпьем, праздник же… - Какой? – равнодушно поинтересовался Максим. - День революции… Побеседуем. Хату твою замочим. Уже хлопцы пол настилают. До Нового года переселитесь… - Сейчас иду! Думаю, заболел где-то, или след потерял. Так не может быть… Читал, что собаки за сотни километров возвращаются домой. - Иваныч… Может, он никуда и не пошел из хаты… - Или с голоду где-нибудь умер. Хороший пес… Едва живого из капонира вытащил. Привыкли все к нему. И Светлана тоже… Вначале не хотела его… Из-за Юльки смирилась. Да и полюбила… Мужчины сели к столу. Налили по чарке. Молча выпили. Закусили. Выпили еще по одной. - Революция… Партия… - завелся вдруг Максим. – Чернобиль… Все мы думали… А кто теперь о нас думает? Кто о крестьянине когда заботился, Петро? Только требуют. Давай молоко, мясо… А где его брать? Старые отживают, а молодежь не очень поспешает… Да и цены просто смешные… Реформы, перестройка… Где ж вы раньше были, гос-сспада хорошие?.. - Правильно рассуждаешь, Максим! – попробовал успокоить конюха бригадир. - Что тут правильного? Работаем – и баста! Утром и вечером, в дождь и жару, без выходных и праздников, без отпусков. Даже про болезни забываем. И люди, как собаки, и собаки, как люди… Завтра возьму машину и поеду в зону! - Хорошо, Иваныч, то будет завтра, а сейчас перекусим, картошка стынет. Могут не пустить… - Пустят! - Зона ж, Иваныч… - Прорвусь. А-а-а, наливай, Петро, ты прав, завтра виднее будет. - Не переживай, Иванович, читал я тоже в газете, что в Америке один пес возвратился к хозяину через несколько лет. Столько километров отмерил лапами!.. А еще там есть

специальное кладбище, где за большие деньги собак хоронят. Совсем, как людей… - Вот так! У нас человека не могут нормально похоронить, а там – собак… Ты видишь! Что то за газета? Хотя… мы ж люди. Мордуем несчастных животных. Нет, сначала издеваемся над собой, а они мучаются рядом с нами. Нет, таки прорвусь. Живой Буча, чувствую, ждет меня. Виноват я перед ним, Петро… В ту ночь Максиму не спалось. Снились разные химеры. Будто он в Нью-Йорке. На кладбище. Везде чистота и порядок. Идет он по асфальтированной дорожке. По обе стороны – собачьи бюсты. И внезапно – похоронная процессия. С десяток мужчин и женщин, одетых в черное. На катафалке – гроб, в нем … собака. Пригляделся – Буча… Утром Максим пошел в колхозную контору. Председатель правления разрешил взять «Ниву» с водителем. Они сразу двинулись в дорогу. Путь был нелегким. С водителем Максим почти не разговаривал. Щемило сердце. Ехал, казалось, в гости. Гостинец прихватил – кость с мясом. Чем ближе подъезжали к зоне, тем тревожней становилось. Вокруг ни одной живой души. Одни березки и сосны стояли нерушимо. Одиноко. «Нива» остановилась возле полосатого шлагбаума. Старший контрольно-пропускного пункта доложил куда-то по телефону. Лишь через час пообещал приехать оттуда старший по званию. Дожидаясь его, Максим начал вспоминать родное село, свою жизнь. Когда-то, осиротевший, нашел тут приют. Отец на мине подорвался. Распахивал забытое послевоенное поле трактором и налез на «фашистский подарок». Мама не выдержала, через год умерла. Добрые люди согрели, накормили, одели, а потом ухаживали, как за родным. Так и остался в той стороне. Не искал счастья в другом месте. Были и учителя. И работа. Сначала за лошадьми ходил, потом прицепщиком техники стал. Выделили трактор. Да не мог на нем работать, все отец вспоминался. Со временем ушел из тракторного парка. В конюхи. То от деда, наверное. Это сейчас эта профессия не престижная. А тогда… Первый человек на селе. Сумел и Максим возродить бывшую дедовскую гордость. Женился на красавице-доярке. Вместе хату поставили с резной крышей. Садик высадили, пчел завели. Жили не хуже других. Дочь Юля – девочка как маковка. И в

один день – ни села, ни хаты, ни лошадей. И Буча пропал… - Жаль собаку, разумной была, верной, сказал вслух. - Так вы собаку приехали искать? – удивился высокий молодец в форме капитана милиции. - А что тут удивительного? – тоже вопросом сердито ответил Максим. - Напрасное дело, езжайте домой. Нельзя туда. Вы ж сами знаете, радиация высокая. Хотите, чтобы меня посадили… Так и возвратился Максим ни с чем «домой». Бучу разбудили холодные белые мухи, которые настырно липли к носу и мгновенно исчезали, оставляя мокрые капельки. Чтобы согреться и, по возможности, найти что-то на завтрак, он со всех ног припустил в лес. Туда, где надеялся разжиться какими-нибудь харчами. Туда, где можно было прятаться от назойливых холодных мух. Однако он не знал, что там его ожидало еще одно нелегкое испытание. Безрадостное и беспощадное будущее, о котором он и не подозревал. Ведь нацелен был на одно: как и чем погасить сосущее чувство голода. За ним, стараясь не отставать, бежала волчица. Уже почти полностью стемнело, когда Буча, ломая когти, выскреб из-под подмерзшего снега мышь. В этот раз ему по-настоящему повезло – серенькая попалась неплохая. Он держал ее под лапами. Теплый полуживой комочек приятно грел лапы, будоражил желудок, выталкивая горячую слизь на одеревеневший язык. Почувствовав, как комочек шевельнулся, со сдавленным рычанием придавил ее лапами. Красные капли крови прыснули в снег. Вдруг Буча услышал поскуливание. Он повернул голову – неподалеку лежала уже знакомая волчица. Голову положила на передние лапы, а язык свесила набок. Буча зарычал. Серая не отскочила, напротив, начала совсем по-собачьи повизгивать. Тогда он схватил свою добычу в зубы и отбежал в сторону. Держась на расстоянии, волчица последовала за ним. Тем временем из-под ног Бучи вышмыгнула еще одна мышь. Он проворно прижал ее к снегу, а ту, первую, мгновенно проглотил. Волчица начала подползать ближе, выставляя перед собой лапы. Когда она очутилась совсем близко, Буча углядел, что лапы у серой изуродованы. Что-то непонятное заставило его прервать скромную трапезу.

Немного успокоившись, попробовал снова есть уже остывшую мышь. Он хорошо знал: если не проглотит ее сейчас, то скоро она станет, как камень. Волчица продолжала приближаться. В следующую минуту Буча вздыбил загривок и решительно ступил навстречу, ощерив зубы. Их глаза встретились. Но то был не хищный холодный блеск, не хитрый, а затуманенный болью, голодом, полуугасший огонек затухающей жизни. Буча взял зубами мышь и положил ее к лапам волчицы. Сам отошел. Однако она не накинулась сразу же на еду. Тяжело втянула в себя воздух, медленно поднялась и подошла к «подарку». Буча отвернулся. Он слышал, как серая не торопясь начала есть добычу. Теперь все ясно: «Серая уже не отстанет от меня». Старательно разгреб снег до самой листвы, сгреб ее в кучу и зарылся в нее, уткнув в лапы холодную морду. Завтра ему придется долго охотиться… С того времени волчица не покидала Бучу. Он и не прятался. Наоборот, когда она отставала, ждал, делая вид, что занят охотой. Поймав все-таки мышь, клал ее на след в снегу, хорошо зная, что Серая подберет, а сам искал другую. Бывало, находил. Вскоре его лапы тоже мало чем отличались от лап спутницы. И когда ударили февральские морозы, он по целым дням не вылезал из своего укрытия. Одним необычайно пронизывающим вечером Серая смело вошла в логово Бучи, а он сразу почувствовал, как хорошо иметь в нем соседа. Единственное, к чему он долго не мог привыкнуть, - запах. Среди мешанины самых разнообразных, какие только мог различить его талантливый нос, выделялся особый, давно знакомый. Вражий… Именно тот запах и заставлял что-то вспоминать. Иногда ночью он против воли выталкивал его из нагретого логова. Тогда Буча неудержимо выл. На весь лес. А Серая почему-то не поддерживала. Возможно, догадывалась о собачьей тоске… Следующая весна пришла в лес неожиданно. Где-то наверху, над верхушками пожухлых сосен резанул куски хмурого неба солнечный луч, превращая искристый снег в грязную кашу. Зелепетали ручейки, давая всему живому вдосталь напиться талой воды. Припав к одному из них, Буча пил, пока не отяжелел живот. То же самое сделала и Серая. Они шли рядом – пес, который остался без

дома и хозяина, и волчица, притихшая от беды. Шли, не ведая, куда. Вперед, надеясь каждый на свое. Обезлюдевшая, согретая первым теплом зона породнила их, погасив давнюю обоюдную злобу, вытравив ненависть голодом, холодом, одиночеством. Объединила желанием выжить. Наконец, продолжить свой род… Буче казалось, что все вокруг вымерло. Какая-то удивительная тишина стояла в лесу. Ему хотелось быстрее выбраться из этих мертвых зарослей. Выйти на дорогу, которая ведет в село. Встретить людей. Своего хозяина. Его дочку. Если бы встретил их, бежал бы, пока хватило сил. Потом облизал бы руки, лицо. Упал на спину, вывалялся в грязи. Рычал бы, выкручивая «восьмерки» хвостом… Впереди, в кустарнике, что-то завозилось. А через мгновение оттуда высунулось страшилище – черная, щетинистая голова с хищно торчащими клыками, красными углями глаз. Серая даже отшатнулась, прижавшись к нему, наверное, это и придало ему смелости. И он рванул вперед. Буча ловко увернулся от клыков, а когда кабан, неожиданно споткнувшись, завалился не бок, стремглав кинулся на него. Челюсти автоматически стиснули загривок под ухом мохнатого монстра. Тот дико захрипел, силясь подняться. Не удалось. Краем глаза Буча заметил, как Серая тоже вцепилась в ляжку кабана. Но это было ошибкой. Щетинистый, подхлестнутый резкой болью, вдруг поднялся на передние лапы и резко мотнул снизу вверх могучей головой. Буча даже не успел почувствовать, как острый клык распорол ему левый пах – на миг завис в воздухе, а потом тяжело шлепнулся между деревьями. Волчица же держалась намертво. Но увидев, что кабан, не обращая на нее внимания, упрямо наступает на собаку, предприняла другой маневр – отпустила ногу и забежала вперед, рискуя собственной безопасностью, прямо под клыками. Кабан собрался подцепить настырную волчицу. Да полученная от Бучи рана осадила его. Пользуясь этим, Сера грызнула его за ухо. И тогда щетинистое чудовище, громко хрюкая, отступило. …Рана Бучи была глубокой. Он попробовал достать ее языком. Не удалось. Попробовал еще раз – прозвучало жалобное поскуливание. Беспомощное. Бессильное. И тогда подползла волчица… Буча зажмурил глаза и нырнул в темноту. А Серая старательно и долго зализывала горячий окровавленный бок своего

спасителя, который снова в который уже раз боролся со смертью, неизвестно чем утоляя жажду жизни. Она тоже не знала этого, как и не знала, что после этого долго будет скитаться по зоне в поисках еды для него и себя. На первых порах ей повезет поймать зайца. Будет носить в пасти воду для раненого пса. Будут стрелять ей вдогонку собачники. «Зоновские скитальцы» даже не подозревали, что, прикидываясь подстреленной, она мастерски обманывала их. Гоняясь за живучей серой, они удалялись от лежбища Бучи… Именно тогда, когда Серая так счастливо ускользала от тех выстрелов, отвлекая давних своих врагов от Бучи, в зону пришел май. Буйствующий высокими травами, на редкость яркими цветами актеи, смолки, зеленчука. Непривычно безмолвный. Сдавалось, все застыло в ожидании чего-то неожиданного. Между тем, если бы кто-нибудь из людей заприметил серую волчицу, то понял бы: она собирается народить щенят. Но никто бы не догадался, что это не собака, а Буча – не волк. Неумолимая зона изменила их внешность, точно злая волшебница. Хотя мать-природа была все же сильнее и всячески стремилась перебороть ту страшную реальность коварной радиации – дала возможность продолжить род собачий. Дала она шанс и ее наисовершеннейшему творению – людям: они сумели-таки покинуть эти лихие места. Представьте – потоп или землетрясение… Хотя радиация намного коварней. Заставила же в этой «зоне» оставить много дорогого людям: дома, улицы, сады, гусей, кур, поросят, лошадей, коров, телят, собак. Немало их блуждает. Одинокие, они живут каким-то чудом, находят еду. Им иногда везло, и они продолжали свои мытарства, дичая без людской заботы. Не раз доводилось встречаться с ними и Буче с Серой. …Полдень докучал жарой. И Буча, тянувший тушку козы, остановился отдохнуть. Оставив под кустом можжевельника ношу, начал вынюхивать, где б найти хоть маленькую лужицу. Томимый жаждой язык, казалось, выпадет. Но вдруг на полянке Буча углядел корову. Она даже не отскочила, не отбежала, когда он подошел к ней. А знакомый запах молока подталкивал собаку все ближе. К разбухшему синеватому вымени, с которого уже капала белая маслянистая жидкость. Буча интуитивно вцепился в отвисший сосок.

Теплое, густое молоко брызнуло в высохшую пасть. Живительным ручейком потекло в сморенный желудок. А корова стояла, как вкопанная, точно и ждала этого. Напившись до отвала, Буча распластался рядом. А в логове его ждала Серая. Буча отдыхал. Он даже не подозревал, какую непоправимую беду только что принес себе, высасывая из обреченной скотины отравленную жидкость… Вернувшись в логово, Буча долго обнюхивал мертвых щенят. Не мог никак сообразить, что с ними случилось. Они лежали неподвижно под боком Серой. Уже холодные. Умерли, скорее всего, от голода, потому что у волчицы уже несколько дней не было молока. Но еще один щенок вяло возился между лапами. Цеплялся, как мог, за жизнь. Новоселье у Максима и его семьи было шумным. Председатель сельсовета торжественно вручил ему ключи от дома, произнеся длинную тираду о том, что, мол, беда есть беда, а жить нужно. Намекал, что время вскорости залечит печаль по покинутому наследству дедов. Да и дом новый не хуже брошенного. Все жали руку Максиму. Точно и горя не было. Только бригадир Петро Тимофеевич молча взял его за плечи и отвел в сторону. - Не кручинься, Иваныч. Пережили войну, голод и это горе одолеем. Люди у нас хорошие. И край наш чудесный. Привыкнешь. А чтоб легче было, возьми подарок мой. – Бригадир нагнулся к корзинке, накрытой платком. – Думаю, сам назовешь. Я не отважился… Из корзинки на Максима черными пуговками глазок смотрел щенок. На загрубевшую от ветров, дождя и солнца щеку конюха скатилась непрошеная слеза. Бригадир, увидев временную слабость Максима, смутился и сказал: - Ладно, Иваныч… Я это… Пойду, а вечером загляну… Максим лишь кивнул в ответ, беря в руки щенка: - Иди ко мне, Буча, иди, маленький… А в это время с Бучей творилось чтото непонятное. Он не находил себе места. Как безумный, бегал вокруг логова. Царапал лапами деревья. Переворачивался. А потом вдруг кинулся стрелой из лесу на давно забытую дорогу, которая вела к покинутому, изуродованному, уже местами заросшему бурьяном селу. Начало уже темнеть, когда обессиленный Буча заполз под сломанный дуб. Утратив

от усталости нюх, просто грудью наткнулся на перепуганного кота. Если бы Буча присмотрелся и обнюхал того всполошенного драного зверька, то, несомненно, узнал бы в нем котенка, который когда-то пришел сюда вместе с ним с далекой левады – тогда, после выселения людей. А разве ж мог остановиться тот кот, напуганный всеми бедами, ужасами и голодом возле этого пса – почти лысого, с оторванным ухом, пошматованным гнойным боком и мордой, сплошь покрытой страшными язвами?.. Буча медленно поднялся на передние лапы и, срываясь на волчий вой, протяжно и громко залаял в темную прорву ночи, словно хотел, чтобы тот жуткий лай долетел до Космоса. Но лай летел над зоной и возвращался эхом от серой мороси. Налаявшись, Буча положил голову на лапы и оцепенел. Силы оставляли его. Словно угадывая это, спокойно подошел кот. Потерся головой о собачьи лапы и примостился под его еще теплым боком, выпустив из пасти на размокшую землю кусочек окаменевшего хлеба. То был маленький запас на черный день. Кошачий… С неба сыпануло еще сильнее. Заскрипели деревья. Они были слишком старыми и, наверное, вспомнили древнюю легенду о том, как собака и кот спасли людей от голода, отдав им хлеб, который отобрал у людей Бог, разгневавшись на них за непочтительное отношение к дару Господнему. Натужно скрипели деревья возле забытой хозяйской хаты и немощно следили за тем, как теперь люди не могут ничем помочь своим легендарным спасителям. И даже не увидят, что их кот уже навсегда затих, свернувшись калачиком под боком Бучи. Буча помутневшими глазами глянув в черную бездну ночи. Но светлее не стало. Не послышались голоса. Он попробовал завыть. Кроме бессильного хрипа, ничего не вышло. Тогда Буча широко открыл пасть и что есть силы втянул влажный, горьковато-холодный воздух. И затих. Зона на этот раз не хотела дарить ему даже самой маленькой надежды. А где-то далеко в лесу нестерпимо выла волчица… Перевела с украинского

Тамара ГОРДИЕНКО 23 ноября 2009 года

Александр Матвеичев Александр Васильевич Матвеичев (на снимке слева с Ерёминым) родился 9 января 1933 года в Татарстане, в деревне Букени Мамадышского района. С 1959 года живет в Красноярске. Окончил Казанское суворовское (1944 – 1951) и Рязанское пехотное училища (1951-1953). Лейтенантом командовал пулемётным и стрелковым взводами в Китае и в Прибалтике (роман «КазановаА. в Поднебесной»). Демобилизовался из армии в 1955 году. Шесть лет учился в Казанском авиационном и Красноярском политехническом институтах. (1956 – 1962). Инженерэлектромеханик. В студенческие годы работал токарем-револьверщиком, разнорабочим, электрослесарем, инженером-конструктором. Пройдя все ступени инженерных должностей, карьеру завершил первым заместителем генерального директора-главным инженером НПО «Сибцветметавтоматика» и директором предприятия «Сибцветметэнергоналадка». В 70-х годах прошлого века более двух лет проектировал электроснабжение и автоматизацию цехов никелевого комбинате на Кубе. Этот период жизни стал основой его крупного романа «El Inﬁerno Rojo – Красный Ад». С 1993 года работал журналистом в редакциях газет, переводчиком с английского и испанского языков с иностранными специалистами. Состоял помощником депутатов: сначала – Госдумы, а затем – Законодательного собрания Красноярского края. В 90-х годах избирался сопредседателем и председателем демократических общественных организаций: Красноярского народного фронта, Демократической России, Союза возрождения Сибири и Союза объединения Сибири. Входил в состав политсовета и исполкома Красноярского отделения партии «Демократический выбор России». Президент Английского клуба при Красноярской научной библиотеке и Почетный председатель «Кадетского собрания Красноярья». Первые рассказы опубликовал в районной газете города Вятские Поляны Кировской области в 1959 году. Издал книги: «Сердце суворовца-кадета» (стихи и проза), «Вода из Большого ключа» (сборник рассказов), «ФЗА-ЕЗА. Прошлое. Настоящее. Будущее» (публицистика), «EI InﬁernoRojo – Красный Ад» (роман), «Нет прекрасней любимой моей» и «Признания в любви» (поэзия), «Кадетский крест – награда и судьба» и «Благозвучие» (поэзия и проза), «Три войны солдата и маршала» (проза), «Привет, любовь моя!..» (проза), «Возврат к истокам» (проза), «Война всегда с нами» (проза), «Ерёминиана» (поэзия), роман «КазановА. в Поднебесной», «Красноярск: ГКЧП без баррикад» (проза), «Нелёгкое дыхание прозы Русакова» (публицистика) и др. Его стихи, рассказы. эссе постоянно публикуются в газетах, альманахах, антологиях, журналах: «День и Ночь», «Аргамак. Татарстан», «Приокская Новь», «Журнал ПОэтов», «Казань». Член Союза российских писателей (СРП).

ИСТОКИ ПОБЕДЫ... К 70-летию Николая Ерёмина

«Я бы, наверное, не писал, если бы не надеялся, что мои последующие стихи будут лучше предыдущих». Н. Ерёмин. 1. Вряд ли историки-краеведы Нижнеингашского района Красноярского края зафиксировали в своих анналах дату прибытия из Красноярска в психбольницу таёжного поселка Поймо-Тины Николая Николаевича Ерёмина, красавца двадцати пяти лет от роду с ясным взглядом и нимбом поэта вокруг крепко посаженной на широкие плечи головы. Прибыл он не в качестве буйного пациента, а доброго доктора Айболита с новеньким дипломом Красноярского медицинского института. К сожалению незамужнего персонала, уже с супругой и малюткой – дочкой Алиной. К тому

же и жена его, Маргарита Ивановна, училась вместе с мужем и стала врачом того же профиля, что означало пребывание Н.Н. под постоянным колпаком бдительной любимой. А в больнице, в бараках, за плотным высоченным забором из хвойных плах, торчащих по-острожному из земли, Николая с нетерпением ожидал старый друг, парень с одного двора, выпускник того же вуза, а теперь и доктор-коллега Эдуард Русаков. Он был заслан сюда в сентябре шестьдесят шестого после окончания того же факультета, что и Ерёмины. Кроме работы по специальности, этих парней со школы объединяла одна, но пламенная страсть – жажда сочинительства. Они уже оба почувствовали вкус ранней славы: быть не однажды опубликованными не только в стенных, но и в многотиражных и краевых газетах. И, значит, быть признанными талантами не только в школе и в институте... В глухомани Николаю Ерёмину обжиться

было не трудно. Рожденный 26 июля военного сорок третьего в городе Свободном Амурской области родителями-коммунистами, железнодорожниками с высшим образованием, он грудным ребенком оказался на БайкалоАмурской магистрали – БАМе: Я родился в городке Свободном, Словно бы в насмешку над судьбой, Бесполезный, ни на что не годный, Хилый и болезненный такой... ............................................................ О свободе рассуждал, взрослея... Но, изведав тысячи дорог, Западней седого Енисея Перебраться всё-таки не смог. ........................................................... И всё чаще, ни на что не годный, Кроме новых песен и стихов, Вспоминаю городок Свободный, Где родился я и был таков... Родителям поэта, Николаю Ивановичу и Тамаре Николаевне, в войну присвоили офицерские звания, и они служили в железнодорожных войсках. А посему, как военнослужащих, заслать родителей грудного поэта могли куда угодно: в любую дыру в тылу или на стальные пути, ведущие под бомбежками на любой фронт. На БАМе они выполняли боевую задачу: руководили демонтажом рельсов с путей, проложенных в довоенные сталинские пятилетки узниками Гулага на костях своих предшественников, закопанных в насыпь и вдоль неё. Снятые со шпал рельсы частично отправлялись в переплавку для производства орудийных стволов и танковой брони. Другие демонтированные звенья путей использовались на строительстве Волжской рокады: линии вдоль фронта Сталинград – Саратов – Сызрань – Ульяновск. Майор Николай Иванович Ерёмин назначался начальником нескольких железнодорожных станций, – в частности, Большого Невера и Сковородино, – а его жена, Тамара Николаевна, в звании капитана несла, наряду со службой, основную нагрузку в воспитании двух сыновей, Николая и Аркадия, ныне кандидата наук, преподавателя института бизнеса. После войны, когда Коля уже ходил в школу, родителей перевели с бамовской станции Сковородино на работу в Красноярске. Здесь его отец стал главным ревизором по обеспечению безопасности движения по Красноярской железной дороге. О том, каким он, Николай Иванович, парнем был, я неожиданно узнал из

уст случайного человека. В какой-то из солнечных летних дней его сын-поэт пригласил меня в Академгородок прогуляться: «Частенько в хорошую погоду туда езжу. На высоком берегу душа отдыхает...» Приехали на конечную, заглянули в магазин, набрали снеди. Вышли на берег, сели на скамейку – внизу Енисей, а там, за рекой, отроги седого Саяна: Токмак и Столбы, скрытые горами, спящими под таежным покрывалом. Любуемся на природу, жуем, о литературе – о чем же еще? – говорим. Поэт запивает сладости газировкой, а прозаик – коньяком из походной фляжки. Поскольку поэт давно осилил свою цистерну и завязал... На тропинке появился могучий мужик, предложили ему присесть рядом. Я протянул ему сосуд заправиться из горла. Богатырь отказался. Бережет здоровье: не пьет, не курит, каждый день – независимо от времени года и погоды, совершает семикилометровый маршбросок от Академгородка до поселка Удачный. Туда, под гору, – рысцой, обратно – шагом. Восемьдесят два года. После армии до ухода на пенсию полвека работал в железнодорожном депо слесарем. Н.Н. спросил, знал ли наш новый знакомый его отца, Ерёмина Николая Ивановича. – Еще бы его не помнить! Он же главным ревизором нашей дороги работал. Хороший был человек, простой, начальника из себя не корчил. За меня похлопотал – и я в бараке свою первую квартирёшку получил... «Хороший человек» – так бы каждого из нас вспоминали. И Ерёмина-сына рабочий пенсионер давно читает: раньше – в «Красжелезнодорожнике», а теперь – в «Красрабе». *** В поселке Поймо-Тины Николай Ерёмин делился своей душой, стихами и казенными лекарствами с душевнобольными, коллегамиврачами, медсёстрами, санитарами, сельскими читателями. И три года возглавлял литературное объединение «Родник» при районной газете «Победа» в Нижнем Ингаше. Редактором районки был Михаил Цымбал, прекрасный знаток своего дела. Заложенное им и ответственным секретарем газеты «Победа», поэтом Сергеем Прохоровым, содружество с литературным объединением «Родник» под председательством Николая Ерёмина, как будет показано ниже, послужило великим переломом в судьбе последнего.

Рассказики автора данного эссе с претензией на горький юмор оказались в компании с пропахшими морем молодыми стихами ныне матерого поэта Сергея Прохорова на страницах красноярского альманаха «Новый Енисейский литератор» №3 за 2012 год: В тебя входить всегда рискованно, Но потому-то и вхожу, Что я люблю твою раскованность, Твою потребность к мятежу, Твои синеющие дали, Не праздный – работящий дух... Так «с морем по душам» молодой моряк Сергей Прохоров «травил» стихами, застыв у трапа своего корабля и во Владивостоке еще в 1965 – 66 годах. А я, пехотный лейтенант Советской Армии, балуясь временами любовной лирикой, десятью годами раньше выходил в тот же океан из Порт-Артурской бухты на гидрографическом судне ВМФ СССР для проверки сигнальных огней маяка на острове Инкаунтр в Желтом море. Однако это – о себе любимом – не совсем уместно к слову приплелось: мол, были когдато и мы рысаками... А поэт Сергей Прохоров, «навек влюбленный в моря», смахнув с глаз скупую слезу морского волка, простился с океаном, с портом его юности Владивостоком и вернулся, не снимая с головы лихой бескозырки и полосатого тельника, в родной Нижний Ингаш. Здесь-то судьба и свела его на многие годы с психиатром-поэтом Николаем Ерёминым, в то время работавшим в краевой психиатрической больницы №1, обосновавшейся в бараках за острожным тыном из вкопанных вертикально в землю плах в таежном поселке Поймо-Тина. По другую сторону угрюмой, – вскоре сломанной и растащенной по дворам, – ограды тянулась вдоль берега речки Тины улица с двухквартирными, типового «леспромхозовского» дизайна, домами для персонала больницы. В одном из них, – в двух пуристически меблированных комнатах, – и поселилась врачебная чета Николая и Маргариты Ерёминых с дочкой Алиной. Утром плачущую и упиравшуюся девочку родители сдавали в детсад и отправлялись лечить неизлечимых параноиков, пишущих нолики, и шизофреников, вяжущих веники. Неугомонный Николай Ерёмин сочетал врачевание с сочинением стихов, продолжая публиковаться и в газете «Победа», и в краевой периодике. Связь с Нижним Ингашом Н. Ерёмин поддерживает до сих пор личной дружбой

с Сергеем Прохоровым и с его журналом «Истоки». А в те баснословные года Сергей вернулся на родину после службы тихоокеанским моряком с богатым запасом своих стихов, что и позволило ему, полагаю, стать в дальнейшем ответственным секретарем редакции газеты «Победа». Редактор Цымбал и Прохоров посещали заседания литобъединения «Родник» и периодически предоставляли его авторам литературную полосу в любимой ингашцами районке «Победа». В один из воистину судьбоносных дней свершилось обыкновенное чудо: в газете «Победа» появилась полоса со стихами только одного поэта, Николая Ерёмина. А он не упустил свой шанс: взял и послал этот дубликат бесценного груза в Москву, в единственный в мире Литературный институт имени М. Горького. Там стихи сибирского врача-психиатра прочитал то ли про себя, то ли вслух – картавым языком плаката – знаменитый поэт советской эпохи, ярый приверженец соцреализма, руководитель поэтических семинаров при Литинституте Роберт Иванович Рождественский. По игривому описанию Ерёмина, «высокий, красивый, на целую голову меня выше. В моем понимании поэт и должен быть таким – высоким, стройным, красивым, умным... и талантливым. Воплощением моего идеала». Стихи Н.Н. растопили сердце певца социалистических идеалов, и внезапно пробежавшая искра со страницы газеты «Победа» вызвала желание в Роберте Рождественском заполучить одаренного сибиряка из нижнеингашской глухомани слушателем его семинара. И это сказочно повлияло на всю дальнейшую жизнь Николая Ерёмина. Поступило приглашение, и он, подобно гоголевскому кузнецу Вакуле, прилетел в столицу и успешно сдал вступительные экзамены в Литинститут. И потом на протяжении шести лет, с семьдесят первого по семьдесят шестой, дважды в году летал за свой счет на сессии для сдачи экзаменов по университетской программе. А диплом получил с одними отличными оценками. Чем подтвердил, не прибавив антропометрического роста, свои красоту, ум и талант, не испорченные разными измами. До поры, пока мы, Ерёмин и я, согласованно и исторически оправданно не приплыли к миражизму – молодому литературному течению, пока мало известному литературоведам, но единственно верному с безбрежным будущим... Общение на семинарах с Робертом Рождественским и многими поэтами со всего

Советского Союза, посещения столичных театров, музеев, вернисажей повышали эрудицию поэта, обогащали духовно и благотворно сказывались на его творческом росте. А ныне маститый Николай Ерёмин, наряду с бесчисленным числом других изданий, публикуется и в журнале «Истоки», поддерживаемом администрациями Нижнеингашского и Иланского районов, где главным редактором является перешагнувший свое семидесятилетие неувядающий поэт Сергей Прохоров. Его частный и честный журнал, известный в России и постсоветских государствах, занял достойное место и на полках библиотеки американского конгресса в Вашингтоне вместе с электронными копиями этого издания. Читайте, завидуйте... *** После трех лет ссылки в ПоймоТины Н. Ерёмин, попрощавшись с коллегами, больными и литкружковцами, вернулся в Красноярск. И продолжил карьеру врача на улице Курчатова, 14 – в больнице того же профиля. Лечил в палатах с зарешеченными окнами страдающих галлюцинациями, маниями и бредом длительно или кратковременно, шизоморфно или шизоэффективно. Снова нес свой крест плечом к плечу с испытанным другом-писателем и врачом Эдуардом Ивановичем Русаковым. А когда Н.Н. подкатило под тридцать, коварная кадровичка больницы, пообещав оставить его в покое, предательски сдала поэта военкомату – послужить два года Родине в рядах непобедимой и легендарной Советской Армии. Обидно!.. Одного из своих друзей-врачей – с помощью знакомого профессора – Ерёмину удалось «отмазать» от этого священного долга. А теперь сам спаситель угодил как кур во щи. И всего через сутки оказался в подмосковном Солнечногорске, в военном госпитале, главврач которого встретил посланца Сибири с неожиданной теплотой и предложил ему поговорить за жизнь за бутылкой коньяка. А в промежутках между рюмками легко убедил собутыльника продлить путешествие дальше, в Ригу, поскольку другому врачу-призывнику – сыну начальника местного гарнизона – позарез нужна была ерёминская вакансия. И весёлый и хмельной Николай Николаич отправился в Латвию вместо блатного сынка, где местом службы сибиряку определили в Скрунде. В этом поселении, за тыном с колючкой, дислоцировалась воинская часть ПВО и

действовала сверхсекретная подземная РЛС «Дарьял» как элемент глобальной системы определения запуска баллистических ракет в любой точке земного шарика. Что, как показала история, ужасно не нравилось враждебным янки. Впрочем, старлею-начальнику медпункта Ерёмину вникать в военно-технические проблемы было не положено. Вскоре к нему присоединилась жена Маргарита Ивановна с двумя дочками и пришлось налаживать семейный быт. А заодно получить статус независимого лица от начальства базы, подверженного болезням, как и члены их семей. Наряду с врачеванием от разных болезней, доводилось и выручать мензуркой разбавленного медицинского спирта офицеров, заглянувших на минутку утром в санчасть в связи с тяжелым похмельем. А особо приближенным служивым и в особо тяжелых случаях – награждением больничным листом на трое суток «отходняка». При этом Николай Ерёмин продолжал печататься в периодике и читать стихи со сцен армейских клубов и Домов офицеров. Воинская часть контролировала мирное советское небо от стервятников НАТО, часто нарушавших священные границы нашей Родины. Советские асы их сбивали, и, по сухим отчетам в советских СМИ, нарушители «скрывались в сторону моря». А за мониторами (ныне давно ликвидированной натовцами РЛС) – благодаря в частности и Еремину – бдительно несли службу наши, психически полноценные, офицеры. Наверное, о том времени – с примесью недовольства нынешним – стихотворение Ерёмина: Я военную тайну носил, Я семейную тайну хранил... И подпиской на службе кабальной Связан был государственной тайной. Век сменился. И вдруг – чудеса! – Поменяла земля полюса... Развалилось моё государство, Без семьи изболелась душа... Всё дороже в аптеках лекарство, А все тайны не стоят гроша. «Смена полюсов», 2012 *** Приехал Николай в Латвию здоровым мужиком, а там из-за обязательных ежедневных трехразовых снятиях проб жирных щей да каши в солдатской столовой у него внезапно

открылось желудочное кровотечение. Он сам себе поставил диагноз и с непрекращающимся кровотечением на попутном грузовике три часа добирался до окружного госпиталя. И едва экстренно не угодил на операционный стол, где ему намеревались удалить желудок. Он отказался, настояв на консервативном лечении, и уже через месяц вернулся в Скрунду с целым и здоровым органом... А через несколько лет, в Красноярске, – та же история: кровотечение, язва. О том, что любимому поэту Николаю Ерёмину срочно нужна донорская кровь, сообщило местное телевидение. На станции переливания, как по щучьему велению, возникла очередь волонтеров-доноров. Среди них был даже однофамилец поэта. И вот жив курилка, на желудок не жалуется. Отметил 70-летний юбилей и продолжает завоевывать новые легионы почитателей его творчества. *** Однако в армии старлей Ерёмин не только лечил и снимал пробы. Он непрерывно настаивал в себе и заливал читателям головы и сердца неиссякаемым потоком своих стихов со страниц военной печати и со сцен армейских клубов и Домов офицеров. А стихов к нынешнему юбилею писателя, вместе с рассказами накопилось – более, чем за полвека, – на много томов Избранного. Пять из них – в каждом по пятьсот и более страниц, – начиная с 2002 года, удалось издать. Шестой том, собранный и сверстанный, ждет своей очереди, точнее, меценатских денег на их издание. К сожалению, по себе знаю, щедрых меценатов и спонсоров гораздо меньше, чем авторов, ищущих их расположения и подачек. А если бы удалось и седьмому тому увидеть свет, то все поэты старой и новой России могли бы отдыхать или умирать от зависти до конца текущего века. Однако в семье не без урода – в самом восхитительном смысле последнего слова. А именно: среди холодных, равнодушных властителей и предпринимателей находятся чудаки – любители или просто уважающие труд литераторов богатые не только деньгами люди, вырывающие из оборота приличные суммы для издания книг жаждущих и страждущих талантов, униженных бедностью. Как правило, анонимных меценатов, не желающих, чтобы о их пожертвованьях стало известно их женам, детям и остальному жадному или завистливому миру. В некоторых книгах Николай Ерёмин увековечил имена поклонников его творчества.

Петра Ивановича Пимашкова, в том числе. Но за то что бывший городской голова, а ныне депутат Госдумы поспособствовал изданию ерёминского пятитомника, ему уже воздаётся в этой жизни олимпийским политическим взлетом. А какая награда его, урожденного большевика, а ныне верного единоросса и думского небожителя, обессмертившего свое имя красноярскими фонтанами, пальмами и слонами, ожидает на небесах, наша пресса ничего не сообщает. Но что щедрость (пусть и за счет любящих поэзию налогоплательщиков!) в отношении Ерёмина добавляет ему шансов получить прописку в раю – сомнению не подлежит. В присно памятные девяностые, когда только что народилась возможность коммерческого издания книг, сборник «Кутежи», вобравший в себя и стихи, и бардовские песни, Ерёмину спонсировал искренний поклонник его творчества Вадим Комаров. Он же – инициатор проекта Собрания сочинений Николая Ерёмина. В то золотое время, когда любимые Ельциным «дорогие россияне» еще не забыли грамоту и по инерции читали даже газету «Правда». А предприниматели жили много беднее, но не слыли такими алчными и прижимистыми, как сегодня. Дороже им берег турецкий и доллар роднее рубля... *** У Николая Николаевича, в отличие от меня, прозаика, есть, в общем-то, не редкая для прописавшихся на Парнасе особ черта: он не признает временных координат. Не помнит не только точных дат, но и лет немаловажных событий, составляющих жизнь поэта. «У меня на даты – синкразия! Пусть читатели, если им надо, сообразят, когда что-то со мной было», – раздраженно парировал он какой-то мой уточняющий вопрос на этот счет в своем интервью. А заводится он порой неожиданно по ничтожному, казалось бы, поводу. Мне кажется, не будь у поэта паспорта, трудовой книжки, военного билета, пенсионного удостоверения, жены, детей, внуков и друзей, он бы подобно уроженцам древних народов того же Дальнего Востока, где появился на свет, – удэге, нанайцам, орочам, – даже лун не считал, непрерывно пребывая в беззаботном детстве. (Недавно услыхал я, что Евангелие от Луки переведено на нанайский. Так, глядишь, дойдет очередь и до стихов Ерёмина, раз китайцы в Поднебесной уже читают его ямбы на родном языке, отводя для этого целые полосы). Как-то мы ехали с ним из Дома искусств после творческого вечера Михаила Стрельцова

по случаю 40-летия писателя. «Шкодой» правила жена моя, Нина Павловна. Ерёмину позвонила его супруга, Маргарита Ивановна: запоздало сообщила, что гуляет с Машенькой, внучкой, по нашей трассе. Н.П. поинтересовалась, сколько девочке лет. – А не знаю! – отозвался Н.Н. – Как так?.. Она в садике или в школе? – В школе... А в каком классе – не знаю. Полная конспирация. Может, интервью поможет? Дать его мне, кстати, предложил сам Ерёмин. Гораздо раньше на мой вопрос, почему у него такое пренебрежение к датам, Н.Н. ответил вопросом: – А зачем еще и этим забивать себе голову?.. Оно и верно: время, как объясняют философы, непрерывно и необратимо. Так что разбивка его на атомные секунды, молекулярные часы, синтетические годы и века – условность, выдуманная людьми для помещения их во временные клетки для контроля за их бытием: что – где- когда? На случай отступления от закона... А Николай с детства от закона не отступал, власть не обижал и не рыпался изменить существующий порядок вещей грубым вмешательством революционного скальпеля в общественный организм. Поэзия не терпит суеты. Коленька закончил 21-ую школу Красноярска с Серебряной медалью, уже имея публикации стихов в периодике. Первую из них, подсчитал я, – шестнадцатилетним: в 1959 году в газете «Красноярский железнодорожник» появилась подборка его стихов. *** У поэзии свои отцы и дети... Всерьез заняться поэзией подвигнул Колю Ерёмина его учитель русского языка и литературы, сам поэт, Яков Васильевич Почекутов. По словам раннего таланта, «человек, знающий цену вдохновению и мастерству». Он был одним из авторов сборника «Мы из Игарки», составленного из сочинений школьников-игарчан. И в красноярской железнодорожной школе №27 недавний игарчанин Яков Васильевич воодушевил юных литераторов идеей издания машинописного журнала «Юность». Редактором его избрали молодого да раннего, уже не раз печатавшего свои стихи и фотографии в «Красноярском железнодорожнике» Николая Ерёмина. Четыре экземпляра первого номера нового

самодеятельного детища детей явились на свет божий с предисловием двух известных в то время сибирских писателей: председателя правления Красноярского отделения Союза писателей СССР, прозаика Николая Устиновича и ныне легендарного поэта Игнатия Рождественского. Как некогда герценовский «Колокол» был разбужен декабристами, так и школьный журнал «Юность», по признанию самого Н. Ерёмина, «обострил во мне страсть к чтению, к познанию секретов поэтического мастерства, вечного и временного, возвышенного и низменного. Полюбил сочинения Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Блока, Есенина... Тютчева, Анненского, Ахматовой, Цветаевой... Ершова, Никитина, Кольцова... и многих других поэтов, включая Маяковского». *** В дарованном мне интервью Ерёмин пояснил, почему он, серебряный медалист, после школы, как говаривали большевики, поварился в фабричном котле: точил детали на токарном станке в инструментальном цехе завода п/я 124, более известном как Красноярский телевизорный завод. А нештатным поэтом подвизался в многотиражной газете «Телевизор» этого же гиганта ВПК. И наряду с пролетарской зарплатой, - на зависть бывшим одноклассникам, продолжившим обучение в одиннадцатом классе, – ежемесячно получал гонорары за стихи, набивая карманы «капустой». На завод он, заметим, угодил после того, как сдал на пятаки вступительные экзамены на факультет журналистики Ленинградского универа, предъявив удивленной приемной комиссии два альбома с наклеенными вырезками своих публикаций в газетах стихов, заметок, фотографий с придуманными самим подписями. И даже удостоился отеческой беседы ректора университета. Он, листая альбомы, похвалил прыткого абитуриента за собрание своих сочинений и пятерки. Посмеялся над удачным снимком травли медведя, мечущегося по натянутому между деревьями тросу, на цепи, трусливыми псами и отважными охотниками. Ерёмину эту сцену снимал сверху, примостившись на суку березы. Однако добрый дядя ректор тут же огорошил: стать студентом Николай сможет только через два года без экзаменов, если предъявит справку о двухгодичном трудовом стаже. Так, мол, мудро порешили ЦК, и Совмин, и кукурузный вождь советского народа Никита Хрущёв, дабы юноши не ошибались в выборе профессии. Поточив болты для пресс-форм на станке

ДИП-200, нанюхавшись за год металлической стружки и масляных и эмульсионных испарений на заводе п/я 124 и опасаясь развития симптомов станочного отупения, Николай через год оставил мечту о журналистской славе и поступил в пединститут без экзаменов, по справке с пятаками Ленинградского универа, на историко-филологический факультет. Но и здесь неугомонный искатель места под солнцем вовремя спохватился, решив, что вляпался не туда: весь первый курс у него вызывал зевоту и отторжение, поскольку мало отличался от того, чем его пичкали в школе. Только в поэте и эта рутина Музу не усыпила. В прекрасной институтской газете «Знание – сила» – её редактором был известный в те годы ученый-краеевед Кирилл Всеволодович Богданович – Николай стихи из номера в номер публиковал. А через год прорвался сквозь конкурс из педика в медики, решив переквалифицироваться из учителя во врача-психиатра. Как и его друг с одного двора Эдуард Русаков, к тому времени уже третьекурсник мединститута. В ту пору и он, будущий знаменитый прозаик, баловался виршами. А наш Николай Николаевич после мытарств созрел в полноценного эскулапа-пиита. И мужал как поэт, печатаясь все шесть студенческих лет на литературных страницах многотиражек: «Медик», «Политехник» и краевых газет: «Красноярский железнодорожник», «Красноярский рабочий», «Красноярский комсомолец»... *** Те, кому повезло стать обладателями Собрания сочинений Николая Ерёмина, на последних страницах первого тома могут прочесть отзывы о творчестве поэта его поклонников, читателей и профессиональных писателей. Напомню читателям эти суждения, почерпнутые из источников «времён Очакова и покорения Крыма». Стоило предпринимателю Вадиму Комарову случайно прочесть сборник Н. Ерёмина – «такая небольшая книжка», – и потом, тоже случайно, познакомиться с автором в застрявшем лифте, а на выходе из коммунальной ловушки вдруг услышать уже готовое, посвященное обалдевшему «однокамарнику» Комарову, стихотворение, как у них народился общий проект. И вскоре они издали книгу стихов Ерёмина «Кутежи». «Которая, – как утверждает бизнесмен, – пользовалась бешеной популярностью...». После этого они родили ещё несколько сборников. Потому что, по

убеждению В. Комарова, «Николай Ерёмин – это сибирский Есенин... Он – настоящий, хороший поэт! С большой эрудицией, интуицией. объемом знаний... » И первых два тома Собрания сочинений профинансировал тоже Вадим Александрович... (Повезло бы и мне вот так же застрять в лифте с полюбившим мои романы, повести и рассказы меценатом...) Приведу вкратце, купюрами, и мнение профессионала Александра Михайлова, опубликованное почти тридцать лет назад, 23 ноября 1983 года, в «Литературной газете» после выхода в местном издательстве четвертой книги сорокалетнего Н. Ерёмина «Земные заботы». В своей рецензии А. Михайлов, в частности, пишет: «В Красноярске живет тонкий. думающий поэт-лирик Николай Ерёмин. Об этом мне хочется сообщить тем, кто не знает, не читал его... Не так часто ныне в поэзии встретишь столь высокий спрос к человеку, какой негромко, но твердо, настойчиво предъявляет ему Ерёмин. Он умеет прислушиваться к человеку, ему дан талант на это. Проявляет он прежде всего в познании себя, в прислушивании к собственной душе. «Гляжу то в небо я, то в воду – в бездонное житьёбытьё... И чувствую свою свободу, и рабство чувствую своё». К такому самоощущению приводит опыт жизни, общение с природой... В общежитейском плане, мне показалось, Ерёмина волнуют отношения между людьми. И если от первого лица он может высказаться прямо, то загадку чужой души не спешит раскрывать... Николай Ерёмин прошел «школу» Тютчева. Из современных поэтов ему ближе других Твардовский с его поздней лирикой и Василий Казанцев... Мне понравились стихи Ерёмина о любви прежде всего тем, что редко удается поэтам, – поэзией любви, приносящей счастье. В лирическом романе Ерёмина свои будни и праздники, и есть загадки: «Ты – небесная, ты – земная. Мне с тобою смутно вдвоем. Ничего о тебе я не знаю, но – догадываюсь обо всем». В книжке новых стихотворений объемом почти в четыре авторских листа редко кому удаётся выдержать достоинство слова, мысли. Ерёмин выдерживает». Весьма известный в советское время поэт, прозаик, критик и переводчик, ровесник знаменитых шестидесятников Вознесенского и Евтушенко, Владимир Цыбин (1932-2001) в предисловии к книге Николая Ерёмина «Жить да жить», подкрепляя свои сентенции стихами автора, даёт высокую оценку творчеству нашего

земляка: «Стихи Николая Ерёмина отличает лирическая простота, идущая, очевидно, от точности наблюдений и определенности содержания. Он пишет даже о вечных темах, исходя из опыта собственной жизни, как бы проверяя свою лирическую мысль пережитым... Основная движущая тяга в его стихах – это интонация. Она-то и окрашивает мысль в различные тона, мы как бы слышим мысль задумавшегося человека». Поскольку поэт «тонко чувствует лирическое существо природы, природа для него – одна из составных частей чувствования мира». Один из секретов его мастерства, по мнению Цыбина, кроется в способности мыслить масштабно, «привлекая для своих стихов новый, подчас неожиданный материал. Он умеет создавать неожиданные картины бытия легко, всего одним-двумя штрихами». И тогда перед нами открывается «законченный мир отзывчивой на жизнь души». Конечно же, все эти комментаторы – почитатель-спонсор Вадим Комаров и умудренные опытом критики Александр Михайлов и Владимир Цыбин – и читали, и общались с Николаем Ерёминым лично и на тусовках намного меньше, чем я – его друг и сосед по домам. И ни с одним из них он не находился столько по времени, не съел столько хлеба-соли за одним столом. И ни одному из них он не посвятил столько стихов, как мне, опубликовав два сборника «Матвеичевианы» и их журнальный вариант, в которых чаще всего Матвеичев – не более, чем предлог или продукт его вымысла. Некая живая деталь, подсказка для лирического самовыражения, «одна из составных частей чувствования мира». Как пример: Матвеичев, хороший мой сосед, Позвал меня сегодня на обед И вслух мне прочитал стихи протеста Про жениха, невесту и про тесто... Про то, что стали, так или иначе, Бедняк беднее, а богач богаче... Что не идут любовные дела, Поскольку бурной молодость была. ................................................................... Послушал я – и кушать захотел, И вдохновенно вместе с ним поел, Отметив, что довольно не плохи Салат, котлетки с рисом и стихи. Вы, проницательный читатель, как бы отнеслись к такой неадекватной реакции поэта Ерёмина на свои протестные стихи?.. Полезли бы вам в горло салат и котлеты с рисом после

столь неожиданно легкой картины бытия?.. Впрочем, стихи моего гостя появились уже на закуску. Да и много-много позднее... Кое-кому поэзия Николая Ерёмина может показаться легковесной: шёл-увидел-услышалпонюхал-попробовал на зуб-срифмовалнаписал... Но еще в одном раннем его стихотворении промелькнула, на мой взгляд, гениальная строчка: «Счастливое мгновенье великой простоты...» Почти как – «всё гениальное – просто», только ракурс другой, поэтический. Да, признаться, и сам я не предполагал до написания этого опуса, в какую пучинуводоворот изумительной игры ерёминской фантазии угодил!.. Поэтому и в критику не ударяюсь – только констатирую и деликатно комментирую... *** Поэзия из моего героя фонтанирует, как гастрономия из рога изобилия. К нему, иногда думалось мне, подходит одно изречение Исаака Бабеля, приведенное в воспоминаниях Корнея Чуковского. По смыслу оно такое. Бабель откуда-то узнал, что Лев Толстой весил всего три пуда, то есть 48 кг. «Зато, – как заключил казненный Сталиным по наводке Буденного сорокавосьмилетний автор «Конармии», – это было три пуда чистой литературы». А в командарме Буденном, одном из персонажей «Конармии», писатель обнаружил гораздо больше конского навоза и полное отсутствие культуры. Хотя потомки «народного маршала», забыв про Бабеля, теперь утверждают противоположное... Не стану с ними препираться, а вот внешние параметры – вес и рост безусого и безбородого Николая Ерёмина – близки к толстовским антропометрическим данным. А принимая во внимание его производительность труда и ежегодно удваивающийся поэтический ВВП и юный – по сравнению с 90-летним Толстым юбилей, – он может вполне догнать и обогнать великого классика по количеству и качеству написанного. Правда, с опубликованием книг у поэта, не имеющего графских доходов, возникают задержки, зато и граф был лишён Интернета. А Николай Ерёмин вбрасывает в его пучину-паутину свои с пылу горячие творения чуть ли не ежедневно. Да и вообще не в его характере ждать у моря погоды. Он сам, подобно тореадору, хватает быка за рога и управляет судьбой, не позволяя своим стихам и рассказам закиснуть в архивах. Уже не первую путинскую пятилетку он работает единоличным издателем альманахов

под своим редакторством. Приглашает под свое крыло честолюбивых авторов на определенных условиях, собирает с них деньги и материалы: стихи или прозу – обогащает их своими творениями и превращает титаническим трудом и хлопотами в многостраничные сборники под разными экзотическими названиями: «Круговая порука», «Трепанация черепа», «Особое приглашение»... Во многих из них публиковался и автор данного эссе, подвигнувший Николая Ерёмина стихотворением «Миражи», прочитанным по телефону, объявить о новом направлении в поэзии – «Миражизм». Он же написал и напечатал «Манифест миражизма» в двух альманахах под собственной редакцией – «Миражи» (2008) и «Миражисты» (2012). *** В шестидесятые годы прошлого столетия Страну Советов охватила пандемия бардовского сочинительства и пения под гитару. Все вокруг пело и плясало, а для менестрельского песнопения не хватало неба и земли. Если на всесоюзной арене еще в хрущёвскую оттепель своими стихами под гитару запели Булат Окуджава и Юрий Визбор, Владимир Высоцкий и Александр Галич, Михаил Анчаров и Александр Городницкий, то девятый вал бардовского движения пришелся на конец шестидесятых. Среди пионеров-менестрелей авторской песни завоевало известность и имя студента мединститута Николая Ерёмина. Он стал одним из четырех лауреатов конкурса самодеятельных авторов и исполнителей туристской и студенческой песни «Менестрель-67». Как свидетельствует на страницах Интернета профессор Красноярского педагогического университета имени В.П. Астафьева Яков Кофман, конкурсный концерт состоялся 24 ноября 1967 года в актовом зале Сибирского технологического института. Партер и балконы зала оказались до отказа заполненными в основном возбужденными глотком песенной свободы студентами и столбистами. И как было не опьянеть от счастья двадцатичетырехлетнему барду Николаю Ерёмину, когда его назвали лауреатом вместе с Юрием Бендюковым, Николаем Молтянским и Адольфом Мельцером!.. А в марте шестьдесят восьмого Н. Ерёмин – в компании с Юрием Бендюковым, Адольфом Мельцером, Вадимом Лифшицем и Виталием Крейнделем – отправился в Новосибирск, в Академгородок, на фестиваль авторской песни. В поезде Мельцер простудился и выпал из обоймы исполнителей. А в новосибирском Академгородке их ожидал другой сюрприз:

несколько известных исполнителей из других городов опоздали, и на первом концерте в двух отделениях пели по десятку песен всего два исполнителя: Николай Ерёмин и Юрий Бендюков. Именно их выступление, как свидетельствует в своей статье профессор Я.М. Кофман, открыло красноярцам допуск на всесоюзную сцену. В той гастрольной поездке Ерёмин пел на сцене новосибирского Академгородка с популярными менестрелями, какими стали Александр Галич, Юрий Кукин, Владимир Бережков, Александр Дольский. Галич даже воспользовался заемной гитарой Ерёмина – своей он из Москвы не привез – и даже оставил автограф на ней... Однако широкое формальное и свободное общение с братьями по духу в Новосибирске заставило Н.Н. всмотреться в свои приоритеты: «бардеть» и дальше или уйти целиком в поэзию?.. Послушал он виртуозную игру на гитаре Александра Дольского, сравнил её со своими тремя аккордами и понял: на развитие успеха в менестрелях не хватает музыкального образования – всего-то несколько классов музыкальной школы по классу баяна и чужом фоно в доме одинокой старушки в Николаевке. А гнаться за двумя зайцами – себя потеряешь. Оставались медицина и поэзия… Свой Рубикон Николай Николаич преодолел своевременно, и в обеих ипостасях преуспел: стал профессионалом, отвоевав на поле жизни два высших образования в обеих областях. Как и его друг по жизни и творчеству – Эдуард Иванович Русаков… Да и с музыкой его судьба не разлучила. Так, несколько его стихотворений, положенных на музыку, превратились в народные песни. Наиболее интересной и известной стала «По Николаевке цветёт черемуха», благодаря удачно найденной Сергеем Трусовым мелодии. Песня исполняется дуэтом – самим Сергеем и его женой, Людмилой Луценко, обладательницей неподражаемого голоса. Со сцен песня угодила на радио и телевидение, а там разлетелась по домам Красноярского края и за его пределы. Тогда застолья были явлением повсеместным, так что свадьбы и дни рождений, юбилеи без этого хита-шлягера не обходились. Сама Людмила Луценко жаловалась поэту: заколебала, мол, супружескую пару эта песня. На любом концерте публика горланила: «Давайте спойте «По Николаевке цветёт черёмуха, по Алексеевке цветёт сирень!..» А поэту было досадно, что ни на концертах, ни в СМИ его имя как автора стихов не

упоминалось. Чашу терпения переполнило, когда по всесоюзному ТВ прошла программа с названием «По Николаевке цветет черёмуха» без упоминания о Н. Ерёмине. И тогда он отправил гневное письмо на Центральное телевидение. Справедливость восторжествовала: с экрана диктор принес искреннее извинение перед автором текста знаменитой песни. Этому вняли и исполнители: стали упоминать Н. Ерёмина на афишах и концертах… Но не перевелись барды на земле сибирской! Так, на моём недавнем 80-летии, отмеченном в актовом зале Красноярской краевой библиотеки, верные мне братья по духу, поэты и менестрели, Павел Попов и Зинур Миналиев, одарили гостей пением своих хитов под гитару. Их гастроли проходят на сценах многих городов и весей России с неизменным успехом. *** Впрочем, Николай Николаевич давно понял, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих. А милостыни от породы власти или меценатства, если и дождёшься, то чёрствыми крохами. Во имя обретения хотя бы относительной свободы творчества поэт ещё за десять лет до развала Советской империи, в 1981 году, когда ему опостылело разрываться между медициной и литературой, он – отец семейства – предпринял рискованный эксперимент. Хотя здесь, пожалуй, излишне воспевать безумство храбреца: к тому времени Николай Ерёмин уже заочно одолел московский Литературный институт имени Горького и мог бросить на чаши весов два диплома. Первый – врача, приносящего скромный, но постоянный и надежный заработок. А вторая корка – писателя, многообещающая, но дискретно, с большими промежутками, дающая тощие гонорары. Два последующих года пребывания в писательской ипостаси показали: ничего, жить можно, с голоду не окочуришься. И Николай Ерёмин окончательно как врач закрыл за собой дверь больницы для душевнобольных, чтобы уйти в объятия «поэзии – бабы капризной». Правда, поначалу он искусно совмещал две своих специальности, пребывая какое-то время на должности врача и литературного редактора газеты «Красноярский комсомолец»(на договоре). Невольный вопрос: неужели сотрудники редакции нуждались в услугах психиатра, чтобы приукрашивать советскую действительность и неудержимый энтузиазм комсомольцев-добровольцев на стройках коммунизма?.. Дабы быть более точным в изложении

жизнеописания поэта, я попросил у Н.Н. копию его трудовой книжки. На что он ответил, что «для беллетристики это не нужно». Подозрительно, но не тянуть же его после отказухи в полицейский участок. Во всяком случае, с тех пор уж точно Ерёмин наполовину с психиатрией завязал. Да и на беллетристику сей очерк похож весьма отдаленно. С другой стороны, мне это «оскорбление недоверием» – засекречивание трудовой книжки – неприятно... Было бы деликатней, если бы он, как и сделал позднее, процитировал Маяковского: «Я – поэт. Этим и интересен»... А так выходит, что моя статья ему пофигу. Тогда, простите, кому же её адресовать?.. Не сомневаюсь, что в трудовой книжке Н.Н. Ерёмина запись, что он, видите ли, «работал поэтом», отсутствует. Во всяком случае, в его наивной попытке уйти на пенсию, как при Советах, писателем, он получил обоснованный новоиспечённым российским законодательством жестокий отказ. А несколькими годами позднее при начислении пенсии в стаж ему зачлись только годы труда токарем, врачом и журналистом... *** Какими только метафорами и эпитетами не обзывали поэтов и поэзию великие и менее крупные «кудреватые мудрейки» всех времён и народов! «Поэт есть мир, одним объятый человеком», – так очень величаво и всеобъемлюще определил себя и иже с ним Виктор Гюго. Или Перси Шелли: «Поэты – непризнанные законодатели мира». Представляю, какая бы в мире воцарилась справедливость, если бы поэтов таковыми признали, и они образовали Поэтическую Думу, а её депутаты назначали себе гонорары, равные «зряплатам» слуг народа российской Госдумы за пустопорожнюю болтовню и бездарные законы. И уж очень уничижительно отозвалась о поэтах «обыкновенная чудачка» – полька Магдалена Самозванец: «Поэт - существо, которое витает в облаках, но всегда находит редакционную кассу». А потом (это уже утверждает некто из наших, Л. Красавин), как дитя: «он смеётся лучшим в мире смехом – смехом сквозь слёзы». Поскольку, дополняет его Анна Ахматова, «поэт – человек, у которого никто ничего не может отнять и поэтому ничего не может дать». Да и остались ли сейчас редакционные кассы в России, которые выдают – о, чудо! – поэтам мзду за их законодательское братание с

миром? Зато бабок-обирательных издательств, влачащих существование на взносы жаждущих увековечения авторов-пенсионеров, подобных мне, и пионеров всех возрастов из начинающих, – пруд пруди!.. Зато Николай Ерёмин живёт памятью сердца к тем, кто проявляет к нему благородство души и дарит ему живые цветы благодарности, когда читатели узнают его на улицах или видят, слушают, аплодируют его слову на творческих встречах, благоговейно глядя оратору в рот и в глаза. Ибо сей поэт от Бога раздаривает людям выстраданное им как познавший счастье творец, занимающийся с младенческих лет любимым ремеслом врачевателя человеческих душ – больных и здоровых. Однако сомнения – эти спутники мудрости и катализаторы мысли – посещают душу поэта, обычно настроенную на гармонию обманчивого оптимизма, приправленного предвидением тщеты сделанного пред ликом неизбежного: Ничего, кроме книг и скелета, Не останется здесь от меня. Будет солнце над речкой всё лето Греть, кузнечиками звеня... И душе утешения нет, Что она улетит на тот свет... «Ничего», 2011 «Душа обязана трудиться» – это о нём, Ерёмине, то и дело на ходу или в статике достающем из кармана китайских штанов карандаш и бумажный регистратор очередной строчки-образа – художественного единства чувств и смысла, – давая старт на пробежку поэта от задумки к её реализации. Хотя и нельзя сказать, что на публике мой герой блещет сильнодействующим живописным красноречьем. Пока он не приступает к декламации своих стихов, где мыслям и чувствам просторно, а словесам тесно. Или гораздо реже писатель прибегает к артистическому чтению коротких рассказов; в них умеренный сарказм, сатира, юмор стреляют эффектной неожиданной концовкой. И каждый раз перед слушателями-зрителями открывается созданный знанием жизни и психологии, размышлением, воображением автора и исполнителя мир, вызывая в людях ответные чувства – «и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слёзы, и любовь». В том и сила настоящего искусства, утверждал Андрей Платонов, «чтобы посредством наипростейших средств выразить наисложнейшее». Таким мастерством простоты – этой

«вежливостью мудреца» – и покоряет Н. Ерёмин сердца и умы как поднаторевших, так и не требовательных читателей. Открываю наугад 5-ый том Собрания сочинений и читаю: Бич проходит по вагону С синяками вместо глаз. Он бы жил бы по-другому, Только, видно, Бог не спас: В небесах Христос воскрес, А в него вселился бес. «Бывший Интеллигентный Человек», 2010. Вот так, в шести строках поэтом воссоздана картина счастливого бытия современной России с её «суверенной демократией». А мне она напомнила другую, из детства и юности, когда так же по забитым мешочниками прокуренным вагонам на костылях, молча или распевая «Враги сожгли родную хату», перемещались калеки недавней Великой Отечественной войны и собирали в холщёвые торбы милостыню: ломти ржаного хлеба, варёную картошку... и мятые рубли на вожделенный чирик древесной сивухи... *** На свидание со своим семидесятилетием Николай Николаевич Ерёмина идет неторопливым шагом поэта-мыслителя, ежедневно реализующего свою миссию байроновского паломника, как: ...высшее достоинство поэта – Суметь изгнать и клевету, и лесть, И мир изобразить таким, как есть. Почти полувековой путь юбиляра от ингашского литературного клуба «Родник» и газеты «Победа» к новой юбилейной книге «Игра в дуду и в Русскую рулетку» стал поистине победным... Красноярск. 2013

Поэзия

Летит пыльца, и я лечу За ней туда, куда хочу… КАРУСЕЛЬ За парком – Енисей… Над парком – синева… Кружится карусель… Кружится голова… Какая в небе ясь Под солнечным лучом! Как хорошо, кружась, Не думать ни о чём… *** Я ел бесплатный сыр, Пил даровой кагор… Но изменился мир Вдруг с некоторых пор…

И, радуясь весне, Жить, сердце веселя… И чувствовать во сне, Как кружится Земля…

За то, чтоб есть и пить С подругой дорогой, Приходится платить Молитвой и судьбой.

СЕРГЕЙ – КОРНЕЙ Открытка Сергею Прохорову по поводу его детской книжки «Корова-Пластилинушка»

Рецензия на книгу Александра Хинштейна и Владимира Мединского «ИСТОРИЯ МИРОВЫХ КРИЗИСОВ» У банкиров кризис мировой… У поэтов кризис моровой…

Привет тебе, Сергей Ингашский! Повсюду говорят уже, Что ты теперь – Корней Чуковский, Воскресший в Нижнем Ингаше.

Бизнесмен страдает, чуть живой: У него проблемы с головой: Кажется, что вступит в брак вот-вот С денежной Инфляцией Дефолт…

Твои стихи я прочитал И от восторга в детство впал! И вот, как дочь моя Алина, Леплю коров из пластилина…

Но бесплатно снова там и тут На деревьях яблоки растут…

А внук неугомонный Федя Корову лепит и медведя! Теперь ты, дедушка Сергей, Нам стал роднее, чем Корней!

Чтоб вкусивших – Господи, прости! – От любого кризиса спасти…

А книжка детская твоя – Подружка нам от “А” до “Я”…

ВЕСЕННЯЯ ПЫЛЬЦА Летит весенняя пыльца, Касаясь моего лица… И я над миром опылённым Лечу влюблённым, окрылённым…

ЛИТИНСТИТУТСКИЙ ДРУГ Друг мой учился в Лите… И, покорив Москву, Тут же уехал в Питер, Чтоб покорить Неву…

Славою и молвою Сфотанный над Невою, Он укрепил престиж И улетел в Париж… И, обожая риск, Выпустил дивный диск, Где про Париж поёт, В гости к себе зовёт… *** Были все влюблены – о-го-го! – От Керчи до Полярного круга… А теперь почему, отчего? Все вокруг ненавидят друг друга, Кто при Солнце, а кто при Луне… Или это всё кажется мне?

СТИХИ ПАРОДИСТА 1.ОТКРЫТКА АПН «Ты не Коля. Ты - рог изобилия.» Алёна Платонова. Норильчанка. Трали-вали, тили-тили, я Вовсе даже и не рог. Рогоносец изобилия! Быть таким сулил мне Бог. Плодовитым быть не лень. Что мне Северный олень? Я рогатый, но другой… И в Норильск я - ни ногой! .ПЕРЕД «КРУГЛЫМ СТОЛОМ» Я опять проснулся хмур и зол: В животе моём – голодный гул… Хорошо, что нынче – «Круглый стол»! Значит, завтра будет круглый стул.

БЛИЗНЕЦЫ Любовь и тайна - близнецы. Но бубенцы во все концы О них трезвонят постоянно… И подтверждает Интернет: Была любовь, и тайны нет… Всё стало явным, как ни странно.

СУЕТА Жизнь не та, и боль в затылке… Суета вокруг бутылки… Хочешь жизнь начать сначала – Выпил, Вздрогнул, Полегчало… И опять бежишь с горы В небеса, в тартарары… *** Полярное Сияние, Норильская любовь И с тундрою слияние Не повторятся вновь… …………………………… Судьбе не прекословь. Забылись понемногу Они? – и слава Богу!

МЕТАМОРФОЗЫ КОСТЁР Вновь я жгу запрещённый костёр. Горький дым так приятно-остёр! И в груди - за ударом удар – Полыхает ответный пожар… Ах, дымит под весенним плащом И никем ещё не запрещён… *** Мой микрокосмос, ах, пошёл вразнос… Весна! Он явно просится наружу, Туда, где макрокосмос, как вопрос, Вдруг выгнулся и мне тревожит душу… И день и ночь вопросы без ответа Взлетают и летят быстрее света… ПОРТРЕТ КОНСТАНТИНА КЕДРОВА Друг Лобачевского, Эйнштейна И Хлебникова,...Много лет О них писал благоговейно Свет излучающий Поэт… И всех играющих на лире Он Добрым словом приласкал И создал

В виртуальном мире ДООС – начало всех начал… Где Для космических полётов – Лирический «Журнал ПОэтов», Точно магический кристалл, Метаметафорою стал… Продолжение «Матвеичевианы»

И в небеса зовут опять Меня Метаморфозы мая… Ни звука. Полночь. Ни души. В мерцанье звёзд – тоска, тревога… И некому сказать в тиши О том, Как сердцу одиноко…

НА КОРАБЛЕ На корабле Матвеичев простыл, Когда нёс вахту в бурю у руля… И, чтоб Господь грехи ему простил, Он в лазарет был списан С корабля… Но победил простуду рулевой! И на корабль Вернулся он опять, Чтоб дальше плыть и летом, и зимой – За годом год! И бури побеждать…

*** Любовь и сон Две трепетные тайны, Которые сжились в моей душе, Украшенные свежими цветами, Казалось мне: Разгаданы Уже… Но нет, увы, едва цветы завяли, О чём был сон? Я расскажу едва ли…

ПАМЯТНИК ЧЕХОВУ В КРАСНОЯРСКЕ Где С утра до вечера Музам делать нечего? -Замуж невтерпёж,Чехов На Матвеичева Очень стал похож. Что за ситуация? Вновь – Реинкарнация! Вот он – славный вид: Памятник двоим, Весел и притом, Музами храним, У реки стоит На яру крутом. И при встрече он, Возле входа в сад, Вновь вопросу рад: - Как дела, Антон? - Славно, Александр!

1. Нет, не придумал поэт Место, которого нет… Время, которого нет… Этот, увы, и Тот свет… Там, где поэт и невеста, Есть это время и место…

*** Весна… Чего ещё желать? А на душе – тоска такая…

СУТЬ

2. Суть секрета – Жизнь поэта: То и сё, Ничто и всё. 3. Очинял он стихи исторические, А потом сочинял истерические… А потом перешёл на критические, А потом – на сугубо лирические… И боится, что будет опять Политические сочинять. ДОРОГИ В ХРАМ Колокольный молитвенный звон Зазывает людей всех времён… И дороги, ведущие в Храм, Заполняются по вечерам…

Полон Храм – полумрак, полусвет… Ты заходишь, а выхода нет. ИНОПЛАНЕТЯНИН - Ничто человеческое мне не чуждо! – Сказал Прилетевший с Марса Карл Маркс, Провёл эксперимент на земном человеке И в девятнадцатом веке Улетел на Марс, Оставив после себя марксистов, Лучших представителей народных масс, Мечтающих Купить «билет в один конец» И следом за ним улететь на Марс. Вот каким был инопланетянин Карл Маркс! (которому вчера, 5 мая 2013 года исполнилось бы 195 лет) НАКАНУНЕ ПИСАТЕЛЬСКОГО СОБРАНИЯ Эпиграф: Приёма новых членов не будет – заявлений нет М. Стрельцов Где ты, Время суперменов Молодых и ярых? Нет приёма новых членов. Всем Хватает старых… Вот и я, Увы, старею, От поминок к юбилею, Чтобы, Усмиряя страсть, На собранье в детство впасть… НАД ЕНИСЕЕМ По лунному лучу Ступая ежечасно, Я доказать хочу, Что вновь мне жизнь подвластна. Что я могу опять, Сын Солнечной системы, И жить, и почивать, Касаясь этой темы…

И наполняясь вновь Саянской майской дрожью, Предчувствуя любовь, Идти по бездорожью… Где мчит во всей красе У самого обрыва Весенний Енисей И мне, и всем на диво… Где корабли плывут И баржи-самоходки Гудками вдаль зовут, Осипшими от водки… ГОЛУБИНАЯ СТАТЬ Я люблю Голубиную стать: И ходить по земле, И летать… И в полёте Друг друга любить… Неразлучно Любимыми быть… А сосед мой – Добряк и злодей Ловит, Варит И ест голубей… И опять говорит во хмелю: - Голубятину очень люблю! НА ВЕРШИНЕ 1. Женщине, Ах, И мужчине Знать не дано до поры, Как хорошо на вершине В ветер влюблённой горы! Те ж, Кто хоть раз Были здесь, Слышали вечности весть. 2. Ласковые Ландыши, Жгучие жарки… Аромат! Вдыхай, дыши… Заплетай в венки…

И Меж птичьих стай – Хочешь? – полетай! *** В душе моей Свобода, Подвластная витийству… Страсть К продолженью рода И страсть к самоубийству… Мгновение – И вдруг Зовёт меня восторг На север и на юг, На запад и восток… *** Над землёй – Весеннее брожение Трав, деревьев, И зверья, и птиц… И опять Моё воображение Не имеет граней и границ И внушает мне, Что я – не я, И зовёт в бескрайние края… *** А помнишь, Мы с тобой, приехав в Липки, Играли, ты – на флейте, я – на скрипке… О, как потом, Случайная сначала, Волшебно наша музыка звучала! И снова, Заглушая всякий вздор, Звучит, на удивленье, до сих пор… ДВА ПОЭТА 1. У поэта Пустая душа И в кармане пустом – ни гроша. А вокруг Все во всём виноваты: От зарплаты живут до зарплаты И, вином поделившись, Опять Умоляют Стихи почитать…

2. Поэт, Зовущий всех к мечу, Когда в округе май, Я даже спорить не хочу, Ты – изверг, Так и знай! И не хочу с тобою жить В империи твоей! И не хочу с тобою пить, Когда твердишь: - Налей! БЕЗ Не может стадо Ха-ха-ха!Идти вперёд без пастуха… Толпа, без чувств и без идей, Увы, Не может без вождей… А я, Признаюсь вам, ей-ей, Без Музы ласковой моей… БРАТЬЯ Умер Народный художник… Умер Безродный поэт. Осень. Завял подорожник. Тучи, И солнышка нет… Каждый – Земле пригодился… О, неизбежности плен! Жаль, Что никто не родился Братьям умершим взамен. ВОСПОМИНАНИЕ Папа молвил: - Что за дама! Ах, комедия и драма, Впрочем, Ставки делать рано. Но пошёл за ней упрямо. Содрогнулась в кухне рама, Покачнулась панорама… И заплакала вдруг мама: - Мало нам стыда и срама!

РАБЫ Мы все – Рабы эксперимента! Нас До последнего момента Случайность, рок или судьба Ведут… Поймите, кто не знает, И тот, кто это понимает, Простите божьего раба. *** Себе признаешься едва ли – Ты даже думать не моги! – Что зря Друг друга убивали, Увы, смертельные враги… А бывшие жених с невестой Зря, В думах о добре и зле, Тебе освободили место На грешной матушке земле… БАЗАР-ВОКЗАЛ Мой друг, напившись, С пылу, с жару Разбил и сжёг свою гитару… И всем знакомым написал, Что он отпел и отплясал… А мне сказал при встрече рад, Что он теперь совсем не бард, И разлюбил базар-вокзал, И с алкоголем завязал…

*** Слева Райский сад, А справа – ад… Вот – бутылка, Вот - буханка хлеба. Боже, Я ни в чём не виноват, Что давно привык ходить налево… Иже ты еси на небеси, Господи, Помилуй и спаси!

*** Откуда Столько всяких сложностей? Я в них запутался уже! Единство противоположностей – И в мире, И в моей душе… А ну-ка, Помолчи, поэт! Не говори ни Да, ни Нет. г Красноярск Май 2013г

Искусство

ДЕРЕВЕНСКИЕ ПОРТРЕТЫ

Аня Абрамова выпускница Красноярского художественного института. Любит лето проводить в деревне, помогать своим сельским родственникам по хозяйству. Между делом и отдыхом находит время для профессионального занятия. В дамской сумочке у неё всегда рулон листов ватмана для эскизов и угольки, карандаши. Больше отдаёт внимание портретам, отыскивая характерные лица, черты. На снимке внизу справа девяностодевятилетняя Екатерина Григорьевна Алексеева со своими портретами, только что написанными Аней Абрамовой.

Поэзия Николай Никонов Никонов Николай Николаевич родился в 1938 г. на Урале. В Ростовской области – с 1953. Выпускник РГПИ. Работал строителем в Дубовке и Волгодонске, педагогом в Сибири и на Дону. В творчестве с 1958 года. Автор свыше 20 книг. С января 2002 – член СП Дона. С февраля 2013 – кавалер ордена «Золотая осень» им. С.А. Есенина и член Московской городской организации Союза писателей России. Казачий есаул. Ветеран труда. С 1973 – в Гуково. Отец двух взрослых дочерей.

НА РЕКЕ Благоверный старичок Ловит рыбу на крючок. ...А когда-то, А когда-то... Прослезившись виновато, Говорит: – В ЧК служил, Контру наглухо крушил! – Оказалось, Бил своих. Не заморских, не чужих – Земляков, родных и близких – По сигналу, по записке. Анонимно и на глаз. По нужде и про запас... ...Старичок как старичок. Рыбку ловит на крючок! БАЛЛАДА ОБ ОДИНОЧЕСТВЕ Да, ему за семьдесят. Да, уже старик… Месяц сонным селезнем Плыл за материк. Ветер за околицей Будоражил сны. Орлика и орлицы Крылья не слышны… Сына б или дочку! Только где их взять? Не завесть цветочку, Если вывел сад. Выгорело семя. Превратилось в дым. А ведь было время – Был он молодым! Пересохло русло, Забурьянел след. Человеку грустно: Одинок

И сед… То-то, да не то-то. Так же, да не так. Жить кому охота На-пере-косяк! Всё стоит и курит Странный человек… Петухи да куры Не продолжат век, Общечеловеческий, Личностно-живой. Смотрит по-отечески Он на дворик свой. И до слёз уныло Шепчет сам себе: «Раньше надо было Думать о судьбе!» МУЗА БЕСКОРЫСТНАЯ МОЯ В поднебесье мысленно летаю! Чувств больших приливы обретаю В этом непростом полете я, Муза бескорыстная моя! И светлеют Мысли-небылицы От улыбок сладких и речей! И прохладой горной Серебрится Сердца просветленного ручей! МОЛОДОСТЬ Улыбается девчонка С недоступной высоты. А в глазах – по два чертенка: Это я, а это – ты! Молодая крановщица С верой в алую зарю Нынче снова будет сниться Симпатяге технарю. Про конечную работу, Про сердечную мечту

В нерабочую субботу На лице любви прочту. *** Над домами катит гром В огненной рубахе, Пахнет пылью, и дождем, И прохладой пахнет. Куры рвутся в огород, А орлы – в небо! Было б все наоборот – Звезд и песен Не было б.

*** В тенистых выступах морщин, Что окопались под глазами, Огонь тревог неумолим, Как рельсов дрожь Под поездами. Но нет, не старость, не старенье, Не сожаление, не страх – Нелегких лет преодоленье Читаю я В твоих глазах.

Дорогой Николай Николаевич! Редакция журнала “Истоки” сердечно поздравляет Вас с литературно-общественной премией и поэтической наградой. Успехов Вам в вашем неиссякаемом творчестве. Редактор журнала “Истоки” Сергей Прохоров.

Сказка для взрослых

Галина Зеленкина Зеленкина Галина Николаевна - по профессии инженер-электрик. Работала проектировщиком в Группе Рабочего Проектирования на строительстве Братской, Усть-Илимской и Богучанской ГЭС. С 1997 года занимается писательским трудом. Автор романов: «Убийца неподсуден» (изд-во «Кларетианум», г. Красноярск) и «Звездочет» ( изд-во «Буква», г.Красноярск), а также нескольких книг стихотворений. Член Крымского клуба фантастов(г.Симферополь), член творческого клуба «Новый Енисейский литератор», член редакционного совета детского альманаха «Енисейка», член Союза писателей России.

Муха и Таракан Из жизни насекомых и не только

Жили-были муха Фаня и таракан Федя, как два совладельца, в маленькой однокомнатной квартирке. Одна умела летать и ползать, а другой – только ползать. Муха часто подшучивала над Федей, повторяя по малейшему поводу полюбившуюся ей фразу из горьковской «Песни о Буревестнике» : «рождённый ползать, летать не может». Чтобы там ни говорили про мух, но Фаня была весьма начитанной особой. Больше всего ей нравилось ползать по стеллажам с книгами, и если попадалась открытая книга, тут уж Фаня не скрывала своей радости и тихонько жужжала от удовольствия. Глядя на Фаню, таракан Федя тоже иногда заползал на полку стеллажа и прогуливался по страничкам открытых книг. Но так как читал он плохо, вследствие времяпрепровождения за компьютерными играми, а не за умной книгой, то на страничках книг оставлял после себя следы в виде ржавых пятнышек. В наше время ничего удивительного в том нет. Некоторые читатели не столько вбирают в себя знания со страниц мудрых книг, сколько оставляют следы испражнений на вырванных из книг страницах. Муха, по собственному утверждению, была чистоплюйкой, и соседство с нечистоплотным тараканом её раздражало до такой степени, что стала она думать о том, как бы сжить со свету своего сожителя. Несмотря на все уговоры мухи, добровольно покинуть квартиру Федя не соглашался. – Это куда я от своей собственности пойду? Тебе не нравится, ты и уходи, – заявил он на очередную просьбу Фани развестись похорошему.

– Ах, так! – вспылила муха Фаня. – Не хочешь цивилизованный развод, тогда получишь развод первобытнообщинный. – Это что же за развод такой? – удивился таракан. – Увидишь! – пригрозила муха Фаня и стала воплощать в жизнь свой план создания таракану невыносимых условий для проживания. Сначала она перестала покупать продукты питания, и, когда закончились все припасы, Фаня вымыла холодильник и полочки в кладовой. Теперь еду было готовить не из чего. – Отныне каждый живёт сам по себе, – заявила муха таракану, и тому ничего не оставалось, как только согласиться с её решением. Он не боялся умереть от голода, так как может обходиться без еды много дней, чего о мухе не скажешь. Да к тому же есть ещё сердобольные соседи, которые недолюбливали Фаню, и поэтому у них всегда найдётся лакомый кусочек для несчастного Феди. – Изведёт тебя эта Фаня, – сказала Феде старая добрая паучиха Глаша, живущая на чердаке, услышав от него о новых порядках, устанавливаемых мухой в квартире, находящейся в совместной собственности – Не бойся, мы тебя в обиду не дадим, – заверил паук Тимоха, муж Глаши. – Ты только ничего не ешь подозрительного, – посоветовала Глаша, – чует моё сердце: отравить тебя Фаня задумала. – Ничего, ничего, обойдётся как-нибудь, – поспешил успокоить её таракан Федя, посчитав поведение мухи за очередной женский каприз. Но он ошибся, так как ничего просто так не

обходится. Несколько дней муха Фаня ползала по полкам стеллажа и, наконец, в одной старой книге нашла способ, как извести своего сожителя. Для осуществления злого умысла она слетала в магазин и, закупив там необходимые компоненты для изготовления отравы, вернулась домой. Дождавшись, когда таракан Феди ушёл в гости к соседу, муха Фаня быстро отварила картофелину и куриное яйцо. Затем она долго мяла их в ступе, пока не образовалась однородная кашица, в которую Фаня добавила борную кислоту. От радости, что всё так удачно получается, муха даже добавила в кашицу несколько капель подсолнечного масла, которое припрятала от таракана в укромном месте. «Пусть порадуется напоследок», – подумала она, имея в виду своего сожителя. Накатав из кашицы десятка два шариков, Фаня подсушила их на подоконнике, благо, день был солнечный. Подсушенные шарики выглядели столь аппетитно, что у мухи часто возникало желание попробовать их на вкус. Разложив шарики на путях к водопою, а именно: к раковине, ванне и санузлу, - Фаня задумалась. Она, конечно же, знала, что борная кислота не сразу убивает тараканов. При соприкосновении с ней таракана охватывает сильнейший зуд, который может продолжаться длительное время. Чтобы не видеть мучений сожителя, Фаня решила погостить пару дней у своей приятельницы мухи по имени Жулька. – Я же не какая-нибудь злодейка, – успокоила она свою возмутившуюся было совесть и вылетела в открытую форточку на улицу. Вернувшись домой и не застав там мухи Фани, таракан Федя решил прислушаться к совету Глаши. Он сразу же обратил внимание на вкусно пахнущие шарики. – С чего бы это Фане так раздобриться? – произнёс таракан Федя и, заметив на столе листок бумаги, пополз к нему. По рассеянности ли Фаня забыла спрятать рецепт отравы или специально оставила листок на видном месте, чтобы таракан прочитал и сделал правильные выводы, трудно сказать. Да и кто их, женских особей, разберёт, чем они руководствуются в своих поступках?

Федя прочитал вердикт, вынесенный ему сожительницей, и решил выполнить просьбу Фани, а именно: добровольно отказаться от собственности. «Чего не сделаешь перед угрозой смерти! Жизнь–то дороже любой собственности!» – подумал он и пополз к нижней полке стеллажа, где лежал приготовленный для его подписи отказной документ. – Ну, вот и всё! – воскликнул Федя, поставив двумя лапками закорючку на важном документе. – Теперь я бездомный! Когда Фаня появилась в комнате, залетев туда привычным способом: через открытую форточку, то не обнаружила ни самого таракана, ни его трупа. Она усмехнулась и подлетела к стеллажу. Увидев на документе подпись таракана, Фаня позвонила своим адвокату и нотариусу, и они втроём быстрёхонько оформили документы на единоличную собственность маленькой однокомнатной квартирки. «А вдруг передумает?» – подумала Фаня. – С него станется! Но она ошиблась. Таракан Федя и не думал вовсе заниматься судебными разборками, так как считал себя настоящей мужской особью. А те, кто настоящие, никогда не мелочатся и не занимаются дележом барахла с бывшими женами или сожительницами. Они просто уходят. По приглашению паука Тимохи и его жены Глаши таракан Федя поселился рядом с ними на чердаке. И как ни странно звучит для многих жаждущих богатства и власти, он был счастлив. Иногда, поменяв материальные ценности на духовные, обретаешь свободу и счастье, потому что надёжные друзья дороже денег. Счастье-то ведь не в деньгах, а в благотворении!

Страна с названием Краслаг

Поэзия на нарах

И ты всю ночь, любимая, в азарте:

В. Кротов

*** Довела до ностальгии скука, Дождь холодный глухо бьет в стекло В час, когда опять пришла разлука, В день, когда опять не повезло... Мокнет в роще старая сорока, Позабыв насиженный плетень : Видимо, ей тоже одиноко, Как и мне в осенний этот день. От тревожной жизни я не очень Верю в колдовские чудеса: Все сгорит, и скоро эту осень Унесет с улыбкой Бирюса. Но не унывай, шальная птица: Все в природе увядает в срок. Все на белом свете повторится У людей и даже у сорок. А сейчас летит листвы осколок В глубине оранжевых осин, Будто бы костром горит поселок Под названьем “Новобирюсинск”... Унывать же, милая, не надо, Не грусти под вечер у крыльца... Я тебе под шорох листопада Посвящаю осень до конца! *** В далеком городе, где полумрак в квартире, Торшер печально смотрится в трюмо, И ты читаешь грустное письмо Из для тебя неведомой Сибири... Я там живуза полосой незримой, Пишу стихи, валю сосновый лес, С тревогой жду Карабульский экспресс, Что мне привозит письма от любимой. Живу в стране над синей Бирюсой, Где по тайге тревожно ходят лоси И прячется оранжевая осень За золотой песчаною косой. А ты живешь в далеком вольном рае И знаешь только из моих бумаг, Что есть страна с названием “Краслаг” В далеком снежном Красноярском крае. Я там порою просто пропадаю, Как говорят друзья, схожу с ума, Так нужного, заветного письма С тревогой и надеждой ожидаю! А там у вас привычный полумрак,

Все ищешь на забытой школьной карте Мою страну с названием “Краслаг”. ОСЕННЯЯ ВСТРЕЧА Осенним днем сажусь в электропоезд И скромно еду в милую страну, Где травы заповедные по пояс Мирскую соблюдают тишину... Смотрю грустя и сам пою негромко Знакомую мелодию одну, А супротив склонилась незнакомка К за лето пропыленному окну. Смотрю на Вас и словно жду ответа На свой еще не заданный вопрос. Порой, когда шальное Бабье лето Бросает листья на крутой откос. Мы с Вами, милая, сегодня не знакомы И через час расстанемся спеша, Но почему от этой аксиомы Страдает огрубевшая душа? Как говорится: «Все по воле Бога», И может быть, не зря в осенний час Сибирская железная дорога Всего на миг соединила нас? Я пошутил, и Вы на это звонко Вдруг рассмеялись, улыбнувшись мне, Далекая, родная незнакомка В прошедшем золотом осеннем сне! Живу в краю вечнозеленых сосен, У жизни и свободы на краю. Благодарю задумчивую осень За встречу необычную свою... Но я не ставлю прошлое в кавычки, Еще страдаю от осенних чар И еду с незнакомкой в электричке По расписанью «Красноярск - Уяр». Спешу туда, где жизнь намного проще, Где осени сибирской каждый рад, Где в опустевшей белоствольной роще Весь день идет последний листопад! Исправительная колония-23. колония-23

В. Агеев

И. Белый

ПОЗОВИ МЕНЯ Позови меня - я откликнусь, Помани меня за собой. Если трудности будут, свыкнусь, Все осилит моя любовь. Я искал тебя среди многих, Видел все: и добро, и зло, Но смешались пути-дороги, Не туда меня занесло. Не о том я мечтал и думал, Только сам я тому виной, Что холодные ветры дуют И что жизнь идет стороной. Надоело считать потери И сжигать за собой мосты. Научи меня жить и верить, Как живешь и как веришь ты. ...Позови меня - я откликнусь, Помани меня за собой. Если трудности будут, свыкнусь, Все осилит моя любовь.

** * Я не знаю, как мне жить, Что мне петь, не ведаю, Мне б в любви тебе служить, Я же беды бедую. Мне б с тобою при луне Целоваться в поле. Я же жизнь свою втуне Провожу в неволе. Мне б с тобой гулять в лугах, И встречать рассветы, И постель делить в стогах На исходе лета. Я же в камере сижу, Скованный неволей, Сквозь решетку вдаль гляжу С затаенной болью.

*** Вся жизнь похожа на гастроль, И в этой без афиш гастроли Трудней, чем собственная роль, В ней не бывает роли. Мне в ней дублера не дано, Все репетиции - отставить, На сцене-жизни суждено Себя лишь начисто мне ставить. Звонок уж третий - вновь мне в бой. Душа моя, мужайся снова. Не дай мне Бог не быть собой, Пройти по жизни за другого. О СЕБЕ Но что сказать тебе, Когда сказать мне нечего? У лет моих худые паруса, И на причале как-то недоверчиво Меня встречают строгие глаза. И сто тревог в том утомленном взоре, И сто дорог дыханьем проросли, Передо мной огонь, бушует море, А подо мною шаткий клок земли. Исправительная колония-7.

** * Жизнь коротка, и не успеть Всего того, о чем мечталось. Хотелось жить, как песню петь, Да петь уж время не осталось. Хотел при жизни кем-то стать, Чтоб память о себе оставить. Да вот живу, как вор и тать, И некому мне крест поставить, Когда умру... Зачем же жил? Зачем страдал и ненавидел? Какому Богу я служил? Народу много я обидел! Но счастья так и не нашел И вряд ли уж теперь найду. Я голым в этот мир пришел И в мир иной пустым уйду. В тюрьме сидел. И вновь сижу. Тоска по воле сердце душит. Я в прошлое свое гляжу, И боль моя съедает душу. От без толку прошедших лет Я ощущаю лишь усталость. И от того, что мне осталось, Я ожидаю массу бед. Жизнь коротка, и слава Богу! Мне в тягость избранный мной путь. Иду к последнему порогу, II перед дальнею дорогой Последний раз молю я Бога: Пред смертью волей бы вздохнуть. Исправительная колония -27.

Дела господни

Татьяна Акуловская

Спорительница хлебов ” Татьяне Теплицкой – с любовью Всегда мечтала, чтоб в моём доме была икона Божией Матери, написанная по благословению преподобного Амвросия Оптинского. Называется «Спорительнице Хлебов». Потому что однажды задумалась, а потом всем желающим услышать говорила о смысле названия – это же благословение Богородицы не только буквальное – на нивы. Это благословение на то, чем мы на хлеб себе зарабатываем, на все наши труды! Благословляется достаток в доме! Господи, не дай ни богатства, ни бедности, дай хлеб насущный! Достаток! Хорошее, добротное русское слово. От достатка, сэкономив на себе, поделиться можно! А это же радость великая – поделиться, если есть чем. День празднования этой иконы 28 октября. Каждый год для меня чем-то знаменателен этот день. Несколько лет назад, например, было так: моя приятельница Татьяна, служившая в церкви, отказалась там оставаться, когда пришёл новый настоятель. Он вёл себя некрасиво, старался не для церкви, а набить свой карман – все мы грешники, приходим в церковь и ими там, до самой смерти, так и остаёмся – и священники не исключение. Они святы только в части священства. А в человеческой они тоже грешные люди. Нам не десантом с Неба их забросили. Мы – их сёстры, бабушки, матери. В Церкви только один Бог безгрешен… Когда я внезапно обрела Бога, то нагрешила со своими домашними больше, чем все прожитые до этого сорок лет - Господи, помилуй. По команде и строем их хотела к Богу вести… Смех и грех… Так вот, к сожалению, Татьяна так обиделась, что оставила не только своё многолетнее служение, но вообще не стала ходить в храм Божий. Она уехала на дачу, далеко за город, в тайгу, провела там с ранней весны по позднюю осень месяцы в трудах. Причём, трудах изнуряющих, тяжёлых – мы же от таких

давно отвыкли. А там и воду надо было носить с речки, и копать огород самой… Но наши женщины ничего не боятся, всякое повидали в жизни. Словом, Татьяна очень старалась, решила, что будет свой хлеб зарабатывать в поте лица, по заповеди… Так и случилось, она пролила много потов… Конечно, молилась. Но с Церковью отношения порвала – так ей тогда казалось. В тот день, 28 октября, Таня звонит мне: «Хочу с тобой поделиться бедой», - говорит. И рассказала как раз о том, какими трудами вырастила она летний овощ: морковь, свёклу, тыквы, кабачки, капусту, картошку – просто огромный запас на зиму, будет что есть, чем подруг угостить… Радовалась каждому кустику, каждой травиночке – тут впору В.П. Астафьева вспомнить и его прекрасную «Оду русскому огороду»: «Везде и во всём любовь нужна, раденье, в огородном же деле особенно. Красота, удобство, разумность в огороде полезностью и во всём хозяйстве оборачиваются. Есть хлеб, есть овощи, сыты работники и дети, обихожена скотина, значит, и в семье порядок, ни ругани, ни раздоров, все довольны собой и жизнью, уважительны к соседям, независтливы, гостя посадят не за полый стол, и самим не стыдно на люди показаться. А чем одежда, обувь и уважение людей добыто? Раденьем! Трудом! Уверенность, солидность в жизни даёт человеку земельный упорядоченный труд!» Это всё так, безспорно. И родит мать - сыра земля, и кормит нас - раз мы с ней уважительно… Но с Таней случилось непредвиденное: когда пришло время собрать урожай, то у соседей, которые держали норок, целую ферму, вдруг в одну ночь все норки, больше ста штук, сбежали и в Танином огороде раскопали и поели всё подчистую. «Танюша, вот ты расстраиваешься, а, понимаешь ли, для чего тебе всё это Бог дал? Ты ведь мне звонишь не в простой день, а в «Спорительницу Хлебов»! Это чтоб ты в

церковь ходила и там искала заступничества Владычицы». И ещё я ей сказала, не удержалась всё же, чтоб не прихвастнуть, церковница безгрешная (здесь пишу во славу Богородицы, Кормилицы), что в моём коридоре сегодня именно лежат пакеты с морковкой и свёклой, подруга детства, тоже не разгибаясь, трудилась лето, привезла, ей приятно угостить меня – если Бог дал с избытком. А 28 октября этого года выдалось на воскресенье, святой день, день Причастия. Перед ним в субботу я перечитывала воспоминания А.Ф. Пантелеевой о тётке В.П. Астафьева, Анне Константиновне, которая стала ей как мать: «Гостеприимство в этой семье безпримерное, и стержнем его всегда была Анна Константиновна. Её шаньги, калачи, булки, пироги, блины и прочие вкусности, мастерски выпеченные, отведали и писатели, и журналисты, и артисты, и киношники, и кого только ни поили чаем в этом доме». Причастившись, радостная и тихая, вышла из храма. Возле памятника владыке Луке меня остановила женщина словами: «Поехали с нами в Овсянку, вон автобус стоит». Я буквально онемела. Потому что ещё вчера писала об Овсянке, о том, что первые свои рассказы читала там – именно там прошла боевое крещение, писала о блинах бабушки Катерины Петровны… Прошла минутка, женщина ждала ответа. Вместо него я спросила: «Вы – Дарья Мосунова?», потому что узнала - это была журналистка, автор программ «Самородки» на красноярском телевидении, а ныне мама четверых детей. Я назвала себя, она обрадовалась. Она меня знала заочно, по рассказам… И звала в Овсянку… Как быть? У меня диабет, надо срочно что-то поесть, выпить таблетки, маму предупредить – она ведь может так разволноваться, что заболеет… Всё это мгновенно проносится в сознании, проговариваю проблемы Даше. Она говорит: «У меня есть яблочко. А там, в Овсянке, мы чай будем пить с сестрой Виктора Петровича». - С Галей? Мы с ней знакомы, она Антонине Фёдоровне как сестра… Тут рядом оказываются моя невестка с внучкой, обе вышли из храма, Настя тоже причащалась. Поручаю им звонок маме. Таким образом, главная проблема снята… Всё ещё раздумывая: ехать или нет, возвращаюсь в церковь. Надо Дарье ссылку на

ЖС подарить, в церкви есть, на столике лежат, возле церковно-приходского листка. Вхожу на словах благословения путешествующих – служится молебен. И сомнений не остаётся – ехать! В Овсянку! В «Спорительницу Хлебов»! В день Причастия! Боже милостивый, какое это чудо для меня! Какой дар! В тёплом автобусе человек двадцать детей, они с мамами и педагогами. Ирина Смирнова, моя приятельница, которая тоже уговаривала меня поехать, говорит: «Мы два года ждали возможности провести эту экскурсию». Как только автобус поехал, экскурсовод начала говорить. Нет, вспомнила: сначала нам раздали горячие пироги с рыбой, с луком и яйцом – на выбор! Горячие! Вкуснющие! Мне не хотелось смотреть за окно, хотя там плыли дивные величественные сосновые леса и сибирские горы. Сидела, погруженная внутрь. Сегодня внутри у меня было Царство Небесное, там происходила встреча с мальчиком Витей, его тёткой Анной, с дорогими моему сердцу бабушкой и дедушкой – Илиёй и Екатериной, с родителями – Петром и Лидией. С детьми – Ириной и Лидией, умершей младенчиком. В день Причастия всегда поминаемы они, живут во мне! Экскурсовод говорила о том же. Она пересказывала «Последний поклон» детям, да так талантливо! Останавливалась на самых трогательных местах, говорила о штанах, сшитых из бабушкиного крашеного платка, о том, как ещё худшая голытьба этим штанам завидовала. Рассказала о прянике, ради которого Витя обманул бабушку, положив на дно травы, ягодой только прикрыв верх крынки. Катерина Петровна перенесла посрамление, но всё же пряник, которым Витя угощал всех, давал откусить «по пальчик», привезла, не лишила мальца за враньё гостинца. Пронзительную историю Васи-скрипача, о полонезе Огинского, о щемящем прощании с Родиной пела мелодия скрипки… и отдавалась в тронутых лаской сердцах современных ребятишек… И, конечно, о блинах горячих, со скворчащей сковороды, из русской печки, которыми кормила бабушка любимого внука Витю… Экскурсовод, словом, вела экскурсию совсем неожиданную – в мир детства Виктора Петровича Астафьева, с огромной к нему любовью. Ударцева Елена Александровна, спаси её Господь за любовь к родне Астафьева, к нему самому, к детям,

которые её слушали, к нам, взрослым, сидящим в автобусе, щедра Сибирь на горячие души! А в Овсянке мы слушали Галину, сестру писателя. Она показала детям и назвала те предметы, о которых они и не слышали. Большой ларь, телегу, оглоблю… - Для чего она? - Взяв в руки оглоблю, спросил городской мальчик… Детям всё деревенское внове… …Были мы в доме самого великого писателя. Маленький домик, видевший стольких именитых гостей, среди них два президента… Русская печка, опрятно белённая, с неё слезал Витя сонный, когда уже сковородка для румяного блина раскалена… Чистенькие ситцевые крахмальные занавески на промытых оконцах. Галя показала один предмет. Но я забыла его название. Тяжёлая такая вещица блинное тесто месить, чтоб было ровным, гладким, без комков… А когда все вышли и в доме остались только служительницы и я, то мне разрешили сесть за стол, за которым трудился великий писатель. Я замерла в молитве, увидев календарь: 29 ноября – день смерти… Слёзки упали на доску стола: «Виктор Петрович, научи меня работать, научи меня и жить – ты ведь устали не знал, образовывал себя всю жизнь, считая себя… читателем – такая скромность при таком таланте! И такой пример самообразования: с шестью классами школы стать знаменитым на весь мир писателем!» Были потом в библиотеке, она мне показалась родным домом. Были и в храме святителя Иннокентия Иркутского. На документальных кадрах о жизни Виктора Петровича видела, как он, стариком уже вошёл в храм, построенный с его участием, широко перекрестился со словами: «Слава Тебе, Господи! Пришли к Тебе, Господи!». Поставила натурального воска из

вощины свечу за всех дедушек и бабушек моих знакомых, за свой род… На лавку присела возле девчушки. Шёпотом спросила: «Как тебя зовут?» - Маша. - А жену Виктора Петровича тоже Марией звали, знаешь? Кратко служил батюшка благодарственный молебен – благодарили Бога за чудесный день. Кратко, чтоб дети не устали, чтоб радость, им подаренную Господом, не потерять. Ещё в том доме, где мы пили чай (нам сказали, что это был отремонтированный амбар, в котором хранилась у Катерины Петровны мука в больших сусеках! Трапезничали в амбаре для муки – в «Спорительницу Хлебов»!), напротив меня сидели мальчишечки, которые не съели крохотные кусочки хлеба. Тут мне вспомнилась мама моей Антонины Фёдоровны, Екатерина. Она всегда пугала маленькую Тоню, что несъеденные кусочки будут за ней бегать. Тоня очень боялась их и всегда доедала! Мальчики, когда я попыталась их испугать – мол, доешьте, а то за вами, знаете, как будут бегать эти кусочки хлебца, смотрели на меня во все глаза, но не понимали и не испугались, доедать не стали. А отец Дмитрий, духовник воскресной школы, не думая, конечно, об иконе «Спорительнице Хлебов», когда пели благодарственные молитвы после чая с бутербродами, печеньями, которых было изобильно на длинных нарядных столах, стоя рядом со мной, закусывавшей пирогами, произнёс: «И ели все, и насытились, и набралось остатков двенадцать коробов!» 30.10.12.

Пирог для батюшки Нам не дано предугадать…» Ф.И. Тютчев Слово моё – в защиту русских священников… Только ленивый их не ругает. Утром 21 мая в Красноярск привезли частицу мощей святителя Николая. Сам Николай, угодник Божий, пожаловал – народный любимец. Возле Покровского храма стояла в ожидании лишь небольшая группа журналистов с камерами… Из машины, держа в руках драгоценный ларец с частицей мощей,

вышел отец Николай, молодой секретарь митрополита. Он сиял трогательной детской улыбкой, передавая мощи митрополиту Пантелеймону в руки. Владыка принял бережно, приложившись молитвенно. “Он ведь в миру тоже Николай”, - подумалось. Ликование распирало меня: сам Николай Чудотворец у нас в гостях – как же это здорово! Как ожидаемо и неожиданно! Молитвенно мы все (кто молится) с ним и не расстаёмся, но всё же чувства, совершенно особые, наполняют сердце. Краткий молебен, все священники города спели Пасхальный канон… Потом будет раз за разом служиться акафист святителю Николаю, сотни и сотни записок, тысячи имён – их взыщет Божий угодник по молитвам, призовёт разными жизненными обстоятельствами, не всегда весёлыми. Даже часто трагическими:

некоторые коровы идут на ласковый зов пастуха, а кого-то надо огреть вдоль хребта, всё для одного – чтоб волки не съели… «Аз Есмь Пастырь добрый» - таково Евангелие сегодня… Мощи святителя в городе, в нём и землетрясение… Маленькое, два балла. Завтра обещают больше. Господи, помилуй. Вечером 21 мая снова была в храме: уходить от такой благодати совсем не хотелось… Всенощная – опять все священники в сборе, они и не расходились… Вижу их не просто усталые лица, а лица измученные: с раннего утра на ногах… Мои хорошие, мои добрые, мои красивые, мои умные, мои родные, прекрасные мои русские батюшки! Устали! Просто грешные люди? Конечно. Да, но благодать восполняет немощи… Их души обручены Самому Христу, на время таинства рукоположения священник женатый даже снимает с руки обручальное кольцо! Немногие в народе понимают значение и силу таинств церковных, таинства священства… «Сколь досточтим сан священства, сколько велика, спасительна и чудна благодать священства. Чрез священство Господь совершает в людях великие и спасительные дела; очищает и освящает людей, животных, все стихии, избавляет людей от злодейства бесов, возрождает, обновляет, укрепляет; претворяет хлеб и вино в Пречистое Тело и Кровь Самого Богочеловека, совершает брак и делает его честным и ложе нескверным, разрешает грехи, исцеляет болезни, обращает землю в небо, соединяет небо с землей, человека с Богом; делает один собор из ангелов и человеков... и чего лишаются те люди, у коих нет священства... Они лишаются спасения» - так говорит святой праведный священник Иоанн Кронштадский. Отец Валерий Солдатов, ныне покойный, свидетельствовал о патриархе Алексии, что он после долгих служб был много бодрее молодых священников, ему сослужащих: именно в службе Богу черпал силы…

Есть талантливые священники, а всё же и им не даётся талант в готовом виде – его им тоже нужно развивать, растить… По моему мнению, священники – самые красивые мужчины на земле… Никакой мужчина не выдерживает конкуренции со священником – второй разительно отличается, порядком выше… Всегда. Моя новая подруга Александра того же мнения. Это она пекла пирог, означенный в названии рассказа. Пирог с брусникой – пальчики оближешь. По моему фирменному рецепту, который берегу, делясь, и совершенствую с годами, запомнив вкус пирога с детства: соседи угостили как-то родителей, а родители, естественно, лучший кусочек – дочкам. Вот с тех пор вкус этот не давал мне покоя. Так сладко мечталось в молодые годы о собственном кафе-баре, уютном, чистеньком, с ароматом кофе от самых дверей, натурального, из молотых зёрен кофе в миниатюрных, тонкого фарфора, чашечках… В креманках на круглых столиках мне виделась брусника с мёдом, грецкими орешками, взбитыми сливками… Хозяйка в моих мечтах была не вышколенная и угодливая, с навязчивым оскалом, а искренне добросердечная, по-настоящему гостеприимная, улыбчивая, словоохотливая… И, конечно, на каждом столике её собственного кафе-бара – фирменный брусничный пирог… Нарядный… Под толстым сетчатым слоем деревенской взбитой сметаны проглядывает сочный слой брусники, припущенной в меду с нарезанными крупными кусочками фруктов… Язык проглотить можно… Это Томочка, покойная моя подруга, научила его печь… А уж пасхальным и рождественским он стал в мои последние годы жизни – жизни, укоренённой в церкви… Однако Господь не дал исполниться этой моей мечте… Не судьба. Не полезно мне. Зато Санюшке помогла: передала ей рецепт, даже показала все тонкости и нюансы при выпекании, чтоб богатая начинка не растеклась… И вообще – пирог-то просто роскошный бывал у меня и на Пасху, и на Рождество… А Санюшка решила его испечь своему батюшке. На день Ангела. Порадовать. Пол-Москвы проехала в поисках брусники, а

заменить нельзя эту «экзотическую» ягоду: её лёгкая горчинка неповторима… Деревенскую сметану тоже не сразу найдёшь… Много чего надо, чтоб испечь такой пирог, душу надо в него вложить, вот что главное-то… Саше души не жалко, она расстаралась… Вечером тесто сдобное ставила, туда, кроме прочего, только масла три разных наименования… Выпекала в ночь, утром, чуть свет, со мной консультировалась (уже по скайпу), как варить фрукты, когда сметаной намазывать… Потрудилась моя Санюша, не жалея сил своих и всякой снеди… Отвезла батюшке. И что интересно – совсем не огорчилась, что батюшка-то пирога и не откусил ни кусочка, не до пирога ему было: батюшка её дорогой в тот день нужен был многим людям, перекусить – и то некогда… Сколько было бы переживаний на эту тему, если б такое случилось раньше, в той, мирской жизни, когда Бог неведом… А тут моя Санюшка и не расстроилась вовсе: Бог-то видел её заботу о дорогом душе человеке. Чего ж ещё желать? Нет, и мне не жалко свою мечту, потому как реальность превосходит её. Моя реальность много богаче всех моих «мечтов»… Представьте, сколько бы человек в своей округе удалось мне порадовать уютным приёмом и накормить тем сладким пирожком? Не очень много, наверное… А вот написать про пирог от всей души Бог мне дал…

24 мая 2013.

Валентина Майстренко-Кульчицкая Красноярск Автор книг: “Небесная лествица” (1994), “Тихий свет Зерцал”, “Жизнь и посмертная слава праведного старца Даниила Ачинского” (2006), “Отзовись, брат Даниил!”(2009), “Гора счастья” (2009), “Затесь на сердце” (Астафьев в памяти людской, фотоальбом) (2009), “Затесь на сердце, которую оставил Астафьев” (2009). Яркие, публицистические статьи Валентины Майстренко отмечены краевыми журналистскими премиями. За особый вклад в дело духовного возрождения Отечества журналистка награждена в 2007 году Русской Православной Церковью орденом Святой равноапостольной княгини Ольги.

Ищите предков в ликах святых

...Огромный Енисей нёс свои воды к Северному Ледовитому океану. С неба лил холодный сентябрьский дождь. Сильный ветер с востока бросал его пригоршнями прямо нам в лицо, но, промокшие насквозь, мы никуда не спешили. И когда отзвучала предварительная молитва батюшки, когда посветлели и пояснели освященные им воды Енисея, вдруг птица, таинственная, не боящаяся дождя, взметнулась в небо и, сделав круг над нами, исчезла. И, словно по взмаху ее крыла, двинулись мы прямо в свою крещальную купель – в освящённые воды Енисея...

Как услышать зов? Завершилось таинство крещения в Успенском соборе, в приделе сибирского чудотворца-святителя Иннокентия Иркутского. И каково же было моё изумление, когда позже я узнала, что фамилия святого, взявшего меня, новокрещенную, под свой покров – Кульчицкий. Точно такая же, как у моей мамы! Как и она, он был родом с Украины. В мамином роду были поляки. И он был из обедневших польских дворян из древнего рода Кульчицких, одарил которых титулом и этой фамилией объединитель польских земель король Болеслав Храбрый (967–1025), бывший с ними в родстве. А поскольку происхождение фамилии, скорее всего, связано со словом «пуля», то предки православного светоча России Иннокентия (Кульчицкого) были люди не робкого десятка. Однажды в беседе с батюшкой я посетовала об утерянных родовых корнях, которые вырывались у нашего народа на протяжении века с лютой беспощадностью. Печально,

когда сведения о роде обрываются на прадедах. И енисейский священник Геннадий Фаст, крестивший потом меня в водах Енисея, сказал тогда удивительную фразу: – Но есть ведь еще народная родословная, родословная Отечества, а в ней столько светлых имен – имён святых православной Церкви! Вглядитесь повнимательнее в их лица, поищите среди них, этих иконных ликов, своих

предков. Ищите предков в ликах святых, и они отзовутся! С их помощью обретём мы память если не рода, то народа своего…

Сподвижник императора Петра Святитель Иннокентий оказался в Сибири, даже и не предполагая, что такое может быть в его жизни. Кстати, я тоже не думала, что окажусь в Сибири. Но неисповедимы пути Господни. Представитель знатной фамилии, обедневший дворянин Иван Кульчицкий, с юности избрал стезёй служение Богу. По окончании Киевской духовной академии принял монашество с новым именем – Иннокентий. Особенно преуспевал он в словесности и в проповеди слова Божия, поэтому был затребован в Москву, где стал префектом Славянской греко-латинской академии, преподавал философию, богословие, гомилетику – науку красноречия. А вскоре стал особой, приближенной к императору, к самому Петру Первому, был обер-монахом Петровского флота, стоял у истоков создания будущей Александро-Невской лавры и будущей столицы Российской империи – Санкт-Петербурга. Но имперские интересы, а может, и не только они, заставили Петра Великого расстаться со своим фаворитом. Как бы то ни было, но на хиротонии Иннокентия

(Кульчицкого) во епископы в Троицком соборе Александро-Невской лавры присутствовал сам Всероссийский самодержец. И отправился в марте 1721 года святитель Иннокентий по повелению императора с православной миссией в Китай, докуда ходу было целый год. Но на волю царя земного есть воля Царя Небесного. Всё завершилось тем, что китайцы Петрова посланника в свою империю не пустили. «...Что мне делать: сидеть ли в Селенгинске и ждать того, чего не ведаю, или возвратиться назад, – вопрошал владыка Иннокентий Священный правительствующий синод. – Я же на сие время не имам, где главы приклонити. Скитаюсь бо со двора на двор и из дому в дом переходящи». Оставшись без средств к существованию, писал владыка вместе со своим дьяконом иконы для селенгинского монастыря, который их приютил. Свита архиерея рассеялась, кто промышлял рыболовством, кто подрабатывал на еду у местных крестьян, кто умер. И только в 1725 году, потеряв всю свою свиту, в которой было 11 человек, отправился святитель Иннокентий по высочайшему повелению в Иркутск, где тоже хлебнул лиха. Только через год получил он кафедру, став первым епископом Иркутским. Правда, без всякого жалования, его начислили слишком поздно, когда архипастырь ни в чем земном уже не нуждался. И в Иркутске святителю тоже негде было главу приклонить, крышу над головой ему удалось получить только в 1728 году. Прожил владыка Иннокентий здесь немногим более четырех лет, но, благодаря трудам праведника, воссияло слово Божие на этой отдаленной от столиц русской земле, появились новокрещённые, новые храмы и новые школы. Чудесами была исполнена жизнь епископастрадальца при жизни, чудесами отмечена и после ранней его кончины, последовавшей на исходе 1731 года. Ровно через 33 года во время ремонта Тихвинской церкви в Вознесенском монастыре обнаружены были святые мощи владыки Иннокентия (Кульчицкого), ни тело его, ни одеяние, ни даже бархатная обивка гроба, оказавшегося в сыром месте, не были тронуты тлением... Но о судьбе нетленных мощей Иннокентия – особый сказ. Вот так на русской земле, в погибающей во тьме невежества Сибири, суждено было стать владыке Иннокентию просветителем и здесь же прославиться во святых. ...А придел Иннокентия (Кульчицкого), где завершилось для нас таинство крещения, начавшееся в Енисее, появился в Успенском храме ещё и потому, что бывал он в городе

Енисейске, когда с миссией своей ехал в Китай. И всякий раз, когда я ступаю за ограду енисейского Спасо-Преображенского мужского монастыря, вспоминаю, что вот так же входил в эти древние врата епископ Иннокентий, чтобы после короткой передышки вновь продолжить свой крестный путь.

Сердце рвалось только к этому к храму Мама моя, отправившись за мужем и моим будущим отцом, сосланным в ссылку на Урал, никогда не думала, что окажется еще дальше – в Сибири. Она очень хотела по смерти лежать рядом с мужем, могилка к могилке. Уральская земля приняла отца моего навсегда – вдали от родных украинских могил его могила. И маме хотелось навсегда остаться там, на уральской земле, рядом с моим отцом, и в этом явить мужу в последний раз свою верность. Но Господь судил ей умереть в Сибири, в Красноярске. Уже тяжело болея, с трудом поднимаясь после операции, мама очень хотела попасть в Троицкий храм. Была она в нём всего лишь однажды, зашла в минуту горькой печали и попала на венчание. Замерла у порога и, когда священник произнес: «Венчаются раб Божий Андрей и раба Божия Ольга...», - не сдержалась, заплакала. Родители мои, Андрей и Ольга, так и не повенчались, но этот миг утешения мама не могла забыть, устремляясь всем сердцем к старинному храму на Покровской горке. И Господь исполнил ее желание. Но только по смерти. Странным образом рухнули все наши замыслы относительно места ее захоронения, и оказалась мама похороненной на Троицком кладбище. И отпевали урожденную Кульчицкую в Троицком соборе. И где? В приделе святителя Иннокентия (Кульчицкого)... Как и владыка Иннокентий, мама была из рода Кульчицких, как и он, родилась на Украине, как и для него, сибирская земля стала для неё последним пристанищем. И вот она в той церкви, куда так устремлялась ее душа, в Иннокентьевском приделе, тихо спит, окруженная иконописными ликами этого святого, и отпевает ее в эти последние минуты пребывания на земле батюшка – отец Андрей... Сразу же после смерти мамы ко мне пришла, словно с небес послали, дореволюционная икона Иннокентия Иркутского. Надпись на ее обороте свидетельствует, что освящена она на

мощах святителя в иркутском Вознесенском монастыре 24 января 1896 года. Через 104 года, 7 января 2000-го, в день Рождества Христова, эту икону, пережившую не одну революционную и военную бурю и целую эру безбожия, заново освящали на мощах святителя Иннокентия, но уже в иркутском Знаменском монастыре, так как Вознесенский был практически уничтожен. Инокиня Вероника, которая по моей просьбе повезла икону в Иркутск, рассказывала, как, несмотря на праздничное столпотворение и наплыв верующих, не имея надежды подойти поближе, оказалась она неожиданно у самых мощей святого, и как иркутский батюшка, прочитав надпись на обороте, долго держал икону на открытых нетленных мощах святителя Иннокентия…

Прославление и низвержение святителя Но вернемся к его посмертной судьбе. Явленные через 33 года после смерти нетленными мощи иркутского святителя так и не признали святыми, хотя чудеса исцелений возле них и случаи его небесного заступничества были явные. Случись это в Москве, возможно, тут же и прославили бы его во святых, а Сибирь далеко. В 1783 году в неделю всех святых Вознесенская обитель сгорела, не тронул огонь лишь деревянную Тихвинскую церковь, где был погребён владыка Иннокентий. Какое еще нужно свидетельство его святости? Народная слава его росла, не только архиереи, даже

заезжие сенаторы стали хлопотать о том, чтобы прославили первого иркутского епископа во святых, но сдвигов не было. Лишь в 1801 году, через 70 лет после погребения, состоялось второе освидетельствование мощей, которые попрежнему оставались нетленными, но и это не возымело действия на верховные власти! Может, потому что происходила смена власти: убийство императора Павла, приход на престол Александра Первого. И только в 1804 году с его высочайшего императорского соизволения Святейший синод объявил наконец о прославлении Иннокентия (Кульчицкого) в сонме святых. Более ста лет подряд текла река верующих к нетленным мощам святителя, и казалось, что так будет до скончания века. Но в январе 1921 года свершилось неслыханное святотатство. Мощи были вытащены из храма на публичное поругание. Когда иркутские большевики, пользуясь раздутой непомерно среди православных верой в нетленность мощей всех святых, открыли гроб с останками святителя, почившего почти 200 лет назад, они испытали шок: тело его и на самом деле было нетленным! Епископ Киренский Борис (Шипучин) свидетельствовал об этих событиях: «Облачение и одежда сняты, нетленное тело обнажено и оставлено в храме открытым. Церковь заперта. Богослужения прекращены. Монастырь охраняется красноармейцами». Потом под горький плач верующих святыню тайно увезли в неизвестном направлении. Потом уже узнают люди, что попал сподвижник Петра Первого в Москву, где некогда преподавал, в чудовищный музей Наркомздрава на Петровке, 14. Это было «собор» 60 останков знаменитых русских святых, в том числе и сибирских. Но в начале 30-х годов атеистический музей закрыли, а поскольку всё делалось втайне, никто не знал, что же сталось со святынями? А они были спасены музейными работниками. Как? Об этом подробно рассказывает Олег Бычков с своей статье «Непопранная святость: возвращение мощей святителя Иннокентия». (Роман-журнал. XXI век» – 8. 2000). В 1939 году эта святыня попала в другой антирелигиозный музей – в Ярославле, что разместился в храме Ильи Пророка. Когда в 60-е годы Хрущев стал добивать недобитые церкви и Ильинскую определили под снос, музейные работники перенесли все святые мощи в подсобное сырое неотапливаемое помещение в церкви Николы Надеина. На нетленном теле одного святого была прикреплена

100

табличка: «Естественно мумифицированный труп человека», более ничего не значилось, но между собой этот «экспонат» ярославцы упорно называли «сибирской мумией». Узнав об этом, правящий иркутский архиерей епископ Вадим предположил, что это и есть нетленные мощи святителя Иннокентия. Но где взять доказательства тому? И они пришли. Готовя выставку в честь 1000-летия крещения Руси (опять же музейные!) работники иркутского краеведческого музея обнаружили описание изъятия у церкви святых мощей Иннокентия Иркутского с фотографиями. Сотрудники кафедры судебной медицинской экспертизы Ярославского мединститута сделали свои описания, сверили с «большевистскими». И они совпали! Так святитель Иннокентий Иркутский, проехав всю Россию с запада на восток, после долгого изгнания вернулся в 1990 году в Сибирь, в город, имя которого он носит и по сей день. И были чудеса: было явлены архиерейские одежды, парчовая фелонь, где на подкладке написано, что в 1727-1731 её носил святитель Иннокентий. И даже крест его, спасенный верующими при изъятии мощей, вернулся к святителю.

Первое свидание Были и в моей жизни события, удивительные тем, что выпадали они на дни почитания святителя Иннокентия (Кульчицкого), Иркутского чудотворца. И так захотелось поехать к нему, поклониться ему, поблагодарить за тот небесный покров, что простирает он надо мною. И вот летом 1995 года, когда еще жива была мама, отправилась я на свидание к своему святому «сородичу». Хотела поехать к нему непременно прямо на свой день рождения. Но, к моему горькому сожалению, мне это не удалось. И вдруг в свой день рождения я узнаю: в Иркутске землетрясение! Вот так святитель взял и уберёг нас с ребятишками от такого страшного испытания. ...В городе было много шиповника. Он склонялся ветвями к синим водам Ангары, трепетно охраняя церковные пределы. Благоухая розовыми и белыми цветами, он возвещал, что нежность и любовь не ушли из этого мира. Но через какие шипы надо прорваться, чтобы ощутить эту любовь и нежность! Цветущий шиповник стал с тех пор символом Иркутска для меня. Такой же дивный аромат витал в стенах Знаменского кафедрального собора. Над

золотистой ракой святителя Иннокентия сиял образ Божией Матери «Знамение»... Пышные пионы вокруг напоминали о садах родной его Малороссии. А стоящий рядом раскосый мальчишка с крестиком на шее напоминал об апостольском подвиге просветителя всех народов, живущих на сибирской земле, и о первых его школах, основанных для монгольских детей. Потом появится монахинябурятка и немало прихожан с азиатским разрезом глаз. Поездка на поклонение к святому – не путь, усыпанный цветами, терний порой вонзается в душу куда больше. Но остались в сердце не они, а легкость и радость после встреч со святителем Иннокентием у его раки, добрые советы на исповеди батюшек – верных его служителей, и подаренный на прощание недолгий разговор со старейшей монахиней монастыря матушкой Гавриилой. Шестнадцатилетней девочкой в 1918 году пришла она в этот монастырь, претерпела изгнание из него. И, казалось, уж не будет возврата. Но распахнула врата монастыря и призвала ее Матерь Божия обратно в родные стены. – А теперь уж зовет домой... – спокойно говорила нам матушка Гавриила, она-то помнит, как оплакивали потерю святителя и как со слезами радости встречали его в Иркутске почти через 70 лет расставания. В те дни епископ Вадим призвал всех относиться к святителю Иннокентию как к национальному достоянию: «Хочу выделить две знаменательные вещи: епископ Иннокентий (Кульчицкий), человек высоконравственный и образованный, основал Иркутскую и Нерчинскую епархии в 1727 году, когда в этих краях царила анархия, процветали воровство и пьянство, убийство и насилие. Святитель Иннокентий приложил много сил, чтобы поднять нравственный уровень, в первую очередь, духовенства, которое мало чем отличалось от окружающих. И возвращение святителя, его святых мощей, по-своему, символично: ведь он явился к нам тоже в очень трудные времена, как и тогда в 1727 году». Когда мы приехали в город, неожиданно пошел дождь, тут же сменившийся ярким солнцем. И когда уезжали, дождь снова пошел, совсем неожиданно! Так не раз бывало во время поездок в святые места. Дождь был как благословение с небес нам и детям нашим.... Красивый старинный вокзал, мокрый перрон, и тихий прощальный плач в душе. Так бывает, когда покидаешь что-то родное. И мокрым было мое лицо не только от дождя.

«Он просто ждал тебя!..» И еще раз был в моей жизни иркутский вокзал, и еще одно свидание со святителем Иннокентием (Кульчицким), когда в 2007-м улетала я в Польшу, на родину далеких моих и его родичей. Поездка эта свалилась на голову, как дар Божий. Но, прежде чем ступить на польскую землю, оказалась я... у святителя Иннокентия (Кульчицкого). Дело в том, что именно в Иркутске находится Польское консульство и оттуда идут чартерные рейсы на Варшаву. Поскольку оказалась я в этом городе неожиданно, поскольку уезжали группой и всё шло строго по графику, времени на поездку в Знаменский монастырь практически не было. Но я рискнула, взяла такси и помчалась по неузнаваемо похорошевшим улицам, сияющим золотыми куполами. Я мчалась мимо восстановленного памятника государюимператору Александру Третьему к памятнику адмиралу Александру Колчаку, которого прежде не было, да и не могло быть. Памятник адмиралу стоит совсем неподалеку от входа в монастырь, величественный, красивый. Поклонилась Александру Васильевичу и поспешила в Знаменский собор. Служба давно уже закончилась. В храме никого не было, кроме послушницы в свечном ящике. Подошла к раке, она была открыта, припала с благодарностью за то, что принял меня владыка Иннокентий, попросила благословения на это «сентиментальное путешествие на родину предков», так его назвали сами поляки, пригласившие нас в гости. Радостная от нечаянной встречи, без всякой надежды спросила в свечном, есть ли отдельный акафист святителю. «Есть», – ответила послушница и протянула крошечный акафист с цветной его иконой на обложке. Какое чудо: святитель будет вместе со мной в этой поездке! Вернулась к раке, чтобы проститься... она уже была наглухо закрыта. Удивляюсь до сих пор, как я попала к открытой раке?! «Да он просто ждал тебя!», – сказали мне потом мои спутники. Они ждут нас, родные наши святые. Только бы в суете жизни не потерять слуха и услышать их зов. Красноярск. 2 сентября день памяти святителя Иннокентия (Кульчицкого)

101

Юные литераторы

Работы школьников - участников районного литературного конкурса «Проба пера», ежегодно проводимого на родине сибирского писателя

Лесная проказница Улица, на которой мы живём, упирается в лес. Наш дом стоит на ней предпоследним. Если бы вы знали, как приятно каждое утро выходить на крыльцо и слушать пение птиц. Песни их, как раскаты грома, как шум ветерка, как морская волна, переливаются по лесной чаще. Всё оживает, просыпается с восходом солнышка. Однажды, вот таким ранним утром, мы с мамой собрались в лес за грибами и ягодами. Мама взяла с собой плетеную корзинку, а я - небольшое ведёрко. Через пять минут мы уже вступали в зелёное царство. Первыми нас настороженно встретили сороки, стали громко стрекотать, забили такую тревогу, что весь лес вдруг проснулся. Это только кажется, что в лесу тихо и спокойно, на самом деле там идёт кипучая деятельность. Одни птицы поют от радости: солнышко проснулось, другие начинают хлопотать уже над гнёздами. Муравьи трудятся над своим огромным жилищем, пауки плетут невидимые капканы, в которые то и дело мы с мамой попадаем. Вот послышалась барабанная дробь. Это дятел, лесной доктор, принялся за работу. Наша дорога петляла между деревьями и вдруг разошлась в разные стороны. Мы с мамой решили разделиться и договорились далеко не уходить от этой развилки. Мама пошла искать грибы, а я собирать ягоды. Её в нашем лесу очень много. Я свернула с дорожки и пошла по траве. От росы всё было ещё мокро: намокли зелёные листочки деревьев, намокли травинки, с цветочков росинки весело катились вниз только тронь их. Жуков, бабочек и кузнечиков не было видно, наверное, боялись замочить свои крылышки и ножки. Я осторожно ступала по траве в поисках черники. Те, кто хоть раз собирал эту ягоду,

102

знают, что она любит красоваться на солнышке, подставляя его лучам свои темно-синие бока. Умытые росой, ягодки весело подмигивали мне, высовываясь из зелёной травки. Я принялась за дело. За каждой черничкой мне приходилось наклоняться. Ягоды быстро летели в моё ведёрко. Я так увлеклась этим занятием, что не заметила, как подошла к большому дереву, это была сосна. Она стояла посередине большой полянки. Вокруг неё было столько много ягод, что я, опустившись на коленки, стала ползать вокруг. Вдруг неожиданно мне по голове ударило сосновой шишкой. Я испугалась, замерла, потом потихоньку стала оглядываться по сторонам. Вокруг никого не было. Где-то вдалеке мелькал мамин платочек. Успокоившись, я подумала, что это дерево само с помощью ветерка сбросило на меня свой урожай, и вновь принялась за дело. Не прошло и двух минут, как вдруг снова получила удар по голове шишкой. Почесав больное место, я посмотрела наверх. Невысоко от земли на одной из лохматых веток притаилась белка. -Ах ты, проказница! - воскликнула я! Но белка не обращала на меня никакого

внимания и усердно готовилась кинуть в меня третью шишку. Я отошла от дерева и стала наблюдать за ней. Она была тёмно-рыжего цвета, лишь только на конце хвостика виднелось чёрное пятно. Глазки её были похожи на ягодки черники. На ушах красовались небольшие кисточки. У неё над головой темнела огромная дыра - это было дупло, белкин домик! Теперь понятно, белка охраняла своё жилище. - Да, не трогаю я тебя! - виновато крикнула я хозяйке сосны. Белка, зажав передними лапками шишку, поглядывала на меня. Я отошла ещё дальше. Тут из дупла вылезла вторая белка. Она проворно спрыгнула к своей соседке и уселась рядом. Мне показалось, что они завели между собой разговор, причем, одна из них всё время поглядывала на меня. - Про меня шепчетесь? - спросила я. В ответ была тишина. Конечно, я для них была незваной гостьей, да ещё и их лакомства собирала. Белки явно занервничали и стали прыгать с ветки на ветку, опускаясь все ниже и ниже. Боясь получить в третий раз шишкой по голове, я попятилась назад, зацепилась ногой за сучок, валявшийся на полянке, и упала на мокрую траву. Ягодки дружно покатились из ведёрка на землю. Я вскочила и побежала за мамой. Мама была недалеко от меня. Корзинка её уже была полна грибов. Я, рассказав ей о случившемся, схватила её за руку и потащила на свою полянку. Когда мы пришли туда, там никого не оказалось. Мама посмотрела на меня и сказала:

-Ах ты, выдумщица! Взяла меня за руку, крепко сжала мою ладонь и повела домой. Когда я оглянулась, то увидела, что моя обидчица выглядывала изза сосны и победно улыбалась мне вслед. Я шепнула ей: - Ничего, мы ещё встретимся! Лето для меня пролетело незаметно, и вот уже осень во всей своей красе стояла на пороге. Хотя по утрам пение птиц было не таким уже звонким, как летом, и всё же в лесу было так же прекрасно: под ногами расстилался разноцветный ковёр, который при каждом шаге шуршал, с веток то и дело в вихре вальса слетал лепесток, сквозь деревья просвечивало то там, то здесь осеннее солнышко. В один из таких дней мы с мамой вновь пошли в лес, но на этот раз уже за опятами. Мне очень нравится собирать эти грибы, потому что они растут дружными семейками. В лес я пошла с большим удовольствием, мне так хотелось встретиться со своей старой приятельницей рыжей белкой. Мы шли по знакомой нам дороге и любовались лесными красотами. Нас вновь встретила сорока своей трескотней. - Всем рассказала, что мы идём? спросила я. Но сорока меня не слышала. Её «говор» мы ещё долго слышали вслед. Очень скоро дорога привела нас на мою полянку. Но узнать её было невозможно: на том месте, где стояла могучая сосна, из-за брошенных веток высовывался пень, вокруг валялись её сучья. Слёзы потекли по моим щекам. - А как же белки? - всхлипнула я. Мама сжала мою ладонь. - Бе-е-елка? - позвала я и бросилась искать её вокруг. - Белка, ну, пожалуйста, отзовись! В ответ была тишина, лишь только ветер колыхал листву на деревьях, и раздавалось эхо, уносящее мои слова вдаль. Оставаться на этом месте было невыносимо, и мы побрели домой. - Неужели я больше никогда не увижу свою белку? Где искать теперь её дом?!

Анастасия Танина (12 лет)

пос. Тинской Тинская школа №3

103

День рождения Кощея

Сказка Однажды Кощей задумался, сколько же ему лет. Думал-думал, думал- думал и никак не мог вспомнить. - А все почему? - размышлял Кощей. - Я никогда не праздновал своего Дня рождения. Поэтому и сбился со счета. Я и день-то, когда родился, забыл. Кощей загрустил: у всех есть День рождения, а у него нет. - А ведь это, наверное, здорово: День рождения! Поздравления, подарки, угощения, воздушные шары, музыка, веселье. А у меня никогда ничего подобного не было! Кощей еще больше погрустнел. - А не отпраздновать ли мне свой День рождения завтра?! - вдруг подумал Кощей и весело запрыгал вокруг трона. - Так: надо позвать гостей, заказать торт, накупить всяких вкусностей. Убрать все черепа и кости, снять паутину, все хорошенько прибрать и украсить. Кощей созвал множество слуг, дал им сотню указаний, а сам сел составлять список гостей. Кого позвать? Бабу-ягу? Мы с ней 150 лет не разговаривали, с тех пор как она увела у меня из-под носа Василису Прекрасную. Видите ли, совесть у Яги проснулась, не может она пакости больше делать! Пошла в шоу-бизнес,

104

по гастролям разъезжает, концерты дает. Тьфу, можно подумать, слушать ее противный голос и смотреть, как она трясет своими костями на сцене и дергается, как паралитик, интересно. И это она не пакостит, это она называет творчеством. Та-а-ак... Кто там еще? Кикимора болотная? Тоже мне бизнес- леди! Целую аптечную сеть открыла! Травками-муравками травит людей и думает, что она их лечит! Леший туда же! У него, оказывается, третий глаз открылся. Он у нас теперь экстрасенс. Всякую чушь несет про конец света, про очищение души... и кошелька. Так рассуждая, просидел Кощей до позднего вечера, перебрал всех своих знакомых, приятелей, и совсем ему плохо стало: на День рождения нужно приглашать друзей, а друзейто у него и нет, со всеми перессорился. Как быть? Что делать? Праздника очень хочется! Думал-думал, думал-думал и решил: «Пойду мириться!» У Кощея еще никогда не было такого счастливого ДНЯ! И не потому, что ему надарили кучу подарков, что было много вкусностей, веселья, танцев, игр, а потому, что с ним рядом были ДРУЗЬЯ.

Александр Новожилов (11 лет) пос.Тиличеть

Сказка о добром волке

Как-то рыскал волк по лесу в поисках добычи. Вдруг видит: бежит заяц. «А вот и обед!» - не успел подумать волк, как тут же у него пропал аппетит. Уж больно надутый и обиженный был зайка. - Ты что такой расстроенный, косой? спрашивает волк зайца. - Из дому меня выгнали, - сквозь слёзы отвечает зайчишка. - Что же ты натворил такое, что родители видеть тебя не хотят? - поинтересовался серый. Стыдно было зайцу говорить правду волку, но это был честный зайка, и он, заикаясь, начал чуть слышно говорить: - Меня выгнали потому, что я съел последнюю морковку, и родители мне сказали, что не пустят домой, пока я не принесу морковки младшим зайчаткам. - Не, плачь, косой,пробасил

растроганный волк,- я твоему горю помогу. Есть у меня одна хорошая мысль. Ночью прибежал волк в деревню к своему давнему приятелю-псу, по кличке Малыш. - Слушай, Малыш,- говорит волк. - Будь другом, помоги мне спасти зайчишку. - Что я могу сделать? - удивился Малыш. Рассказал волк Малышу зайкину историю, и пёс не заставил долго ждать. Он тут же принёс морковь - много моркови. Счастливый зайчик вернулся домой с морковкой, где его уже давно ждала вся семья, а волк стал искать другую добычу.

Артём Сафаров (12 лет)

пос. Нижняя Пойма Решётинская школа №10

Мои калоши счастья Фантастическая история

Августовский день клонился к закату. Часы показывали девятнадцать ноль-ноль. За окном после прекрасного дня собирались тучи, закрывая уходившее за горизонт солнце. Начал немного накрапывать дождь... Собравшись проведать своих бабушек и дедушек, я, не раздумывая, надела калоши и куртку. «Вдруг будет сыро и грязно»,- с такими мыслями я вышла из дома, не подозревая, какой сюрприз преподнесут мне эти самые калоши. Внезапно их пронзила какая-то таинственная сила и я вместе с ними перенеслась в середину двадцатого века, в детство моих бабушек и дедушек. Приземлилась я в копну сена. Не понимая ничего, пошла по улице. По пути мне встречались странно одетые девушки и парни. На девушках были ситцевые платья, сшитые в «татьяночку», то есть в сборочку по талии, а на парнях рубашки - косоворотки и шаровары, собранные внизу в резиночку. Я догадалась, что одежда шилась своими руками. Ещё я заметила, что у девушек в основном были косы с вплетёнными в них лентами. Глядя по сторонам, я не переставала удивляться. Дома совсем не такие, как сейчас. Большинство из них были саманными. Когда-то мне бабушка рассказывала, как изготавливали саман. Сначала вырывали неглубокую яму, закладывали глину, солому, затем наливали

воду и всё это долго месили ногами. Кто был побогаче, те использовали лошадей, водя их по кругу. После замеса саман выкладывали в формы. Когда он высыхал, его выбивали из форм. Из такого материала и строили дома. Идя по деревне, я обратила внимание, что на крышах нет телевизионных антенн. И снова вспомнила рассказы бабушек, что в деревне их юности было всего два чёрно-белых телевизора с маленькими экранами. Вся молодёжь ходила в клуб. Там «крутили картины». И тут на пути мне как раз и попался клуб. Я вошла внутрь. Посмотрела по сторонам. Вдоль стен стояли простые скамейки. На одной из них сидели парень с гармошкой и две девушки. Парень играл, а девушки пели задорную песню. Несколько человек в середине зала уже пустились в пляс. Остальные пока о чём-то оживлённо беседовали. Была суббота, именно в этот день вся молодёжь сбегалась на танцы. На меня никто не обратил внимания. Я тихонечко вышла и продолжила свой путь по другой улице. Меня просто одурманил запах вкусного хлеба. Это я проходила мимо пекарни. Не выдержав, зашла в магазин, который был рядом. Слюнки бежали: так хотелось съесть хоть кусочек этого запашистого хлеба, да и стоил он какие-то копейки, но деньги у меня были совсем не такие, какими рассчитывались покупатели. Не желая выдать себя, я вновь вышла на улицу и увидела много ребятишек, играющих в разные игры: лапту, выжигала, жмурки. Заглядевшись на них, я нечаянно споткнулась, и с моих ног слетели калоши. И опять, словно по волшебству, оказалась в своём двадцать первом веке. Оглядевшись, поняла, что нахожусь в своём доме, лёжа на диване, а рядом мурлычет кот... Как жаль, что всё это мне только приснилось. Есть что-то светлое, хорошее в юности моих бабушек, чего так не хватает сегодня нам.

Александра Сай (14 лет)

п. Нижняя Пойма. Решётинская школа №10

105

Красивая акула В одном красивом море Жила - была акула, Она была красива И добрая душой. Она людей не ела, Она не ела рыбок, Она питалась только Красивою едой Красивые цветочки, Красивые листочки, Красивые все вещи

В акуловском меню. Однажды она плыла По дну морского моря, И ей там приглянулся Красивейший предмет. К нему она подплыла, Не глядя проглотила. Немного подождала И дальше поплыла. Прошло немного времени Акула заболела. Вся очень побледнела И поплыла к врачу. Врачиха рыба- окунь Смотрела на акулу, На хворую акулу, Качая головой: - Что ела на обед ты, Красавица акула?

106

Акула помолчала И начала рассказ: - Плыла я как-то вечером По дну морского моря, И мне там приглянулся Красивейший предмет. К нему я подплывала, Не глядя я съедала, Немного подождала И дальше поплыла. Врачиха рыба-окунь, Конечно ужаснулась И начала акулу Учить, что нужно есть.

Она ей объяснила. Акула уяснила И обещала больше Не есть таких вещей. В одном красивом море Жила-была акула, Она была красива И добрая душой. Она людей не ела, Она не ела рыбок, Она питалась только Полезною едой.

Ксения Дубасова (10 лет)

Пос. Нижняя Пойма Решётинская школа №1

Проза

Александр Евстратов

Вжизни лишние Повесть

. Они шли по занесенной снегом дороге, по которой когда-то ездили зимой и летом. Сейчас, оказавшись ненужной, она просто-напросто зарастала, остро кололась и нагло стегалась низкорослым кустарником ивняка вперемешку с ольшаником. Еще, наверное, через год или два, все здесь займется непролазным дремучим лесом, и кто не знающий вовек не скажет, что тут когдато ходили тележные колеса и скрипели полозьями лошадиные сани. Первым на широких охотничьих лыжах выруливал Степан, отмахиваясь руками от веток кустовняга, которые, больно царапаясь, цепко лезли в лицо. Следом за ним, по проторенному следу, сейчас уж едва поспевая, тащился и Илья. Этот стоял на еще старых школьных лыжах, которые были намного хоть и уже, но заметно легче. Хоть немногим, но он все же перед родным братом выгадал. После второй оставленной далеко за спиной деревни Илья почувствовал сначала слабость в ногах, а затем и ломоту во всем своем теле. И только позже он понял, немало удивившись, правда, такому обстоятельству, что заболел. Так сразу и на ходу. Невольно выходило, что единственные лыжные палки в руках и готовая братова лыжня оказались для него в данное время, весьма как кстати. Илья крепился до последнего шага, и когда только в глазах совсем потемнело и чтото непонятно жуткое перехватило, будто прервало

дыхание, остановился и окликнул негромко заметно убежавшего вперед Степана. - Ты что?- притормозив, повернул тот к нему раскрасневшееся от ходьбы и морозца лицо. - Заболел я, братуха,- обреченно выдохнул Илья и оперся грудью, будто упал, на подставленные лыжные палки. - Ну, ты даешь, однако?- больше удивленно, чем рассерженно обронил Степан и, медленно развернув лыжи, подъехал к тому, вытянутой из рукавицы рукой он дотронулся до его горяченного неширокого лба. - Да у тебя жар. Не иначе к сорока тянет. - Скажешь тоже. C чего бы вдруг? - С селедочки. Я-то всего кусочек один съел, а ты пока не все,- усмехнулся, на него глядя, Степан. Илья только и вспомнил ту селедку, с которой он действительно так насолонился, что почти полночи хлестал из деревянной кадки ковшиком с вечера принесенную сводящую зубы ключевую воду, отдувая в сторону попадавшиеся в рот мелкие и колкие льдинки. Даже уснув, и то просыпался, чтоб хлебнуть. Вроде как и не голью ел, а с наваренной картошкой, да вприкуску с хлебом, а вот на тебе, как дело обернулось. - Может, и с ней, - хоть и не совсем уверенно, но согласился он. Убрав в шерстяную рукавицу начавшую стыть руку и нервно покусывая то нижнюю, то верхнюю губу, Степан вначале

107

озадаченно посмотрел вперед, куда им предстояло идти, потом назад, на то расстояние, что они прошли, а сейчас просто стоял в задумчивой неопределенности. Сколько он ни прикидывал, а дальше им идти выходило намного выгодней, потому как ближе, чем возвращаться обратно в деревню. - Да дойду я, братуха, дойду,- понуро глядя на его молчаливую маяту, не совсем уверенно заверил Илья. Сейчас, немного постояв и отдохнув, он вроде как и раздышался, да и с ног какая-то каменная придавленная усталость куда-то неизвестно подевалась. Одного только он не знал, на сколько времени такого облегчения ему хватит. - Точно дойдешь?- даже переспросил неожиданно повеселевший Степан. - Да дойду я, дойду. Тем более, у нас и выбора нет. Назад километров десять, а вперед, наверное, два и осталось. - Немного, действительно, шапкой докинешься,глянув в белеющую снежную даль, сросшуюся по горизонту с небом, согласился с ним Степан. - Да и лошадь, я боюсь, не забрал бы кто. - Лошадь. … Да кому она в наше время особо надо? Сейчас ни людей, ни деревень, - вздохнул как о чем-то потерянном Илья. Невольно вспомнив проеханные ими такие деревни, в которых ни отдохнуть, ни обогреться. Одни лишь заколоченные крест-накрест окна, и больше ничего. - Это верно. Отдохнул, тогда пошли,- Степан с готовностью встал на прежнюю лыжню. Хоть он и согласился с братом, но на самом же деле торопился, боялся опоздать. Раз старую ухайдакали, то без новой лошади им не жизнь, а пропащее дело. - Сильно только не гони,- просит его лишь Илья. - Хоть поговорим о чем-нибудь. Разговор-то от болезни отвлекает. Брат, поправив на голове съехавшую на бок серую кроличью шапку, только посмотрел с пониманием, но ничего на это не ответил. Они поехали дальше. Один, вынужденно сдерживая ход впереди, другой, не желающий сильно отставать и быть уж совсем обузой, как мог, так и поспешал сзади. - Тебе старую-то лошадь Нацию жалко? - через время, чтобы как-то отогнать, вновь начавшую наваливаться слабость, поинтересовался Илья у брата. - Да и не знаю, что уж теперь?- неопределенно пожал плечами тот, шевельнув старым овечьим полушубком. - А мне жалко. В уши Ильи, когда он, бывало, задумывался о прежней лошади, почти всегда влезал тугой и гулкий звук ружейного выстрела, который и оборвал тогда ее мучения. Вот и сейчас, будто, он его вновь услышал. Это брат родной в ту пору постарался. Вложил ей, беспомощно катавшейся на подстеленной соломе, ствол в ухо, да и громыхнул, много не раздумывая. И только сейчас, заболев сам,

108

он и подумал, что она, может, и поправилась бы, встала через определенное время на ноги, если б не сунулся к ней тогда Степан со своей одностволкой. Вот об этом-то он и поведал ему, ускорив шаг и едва не наехав на хвосты его лыж - Чего это вдруг?- приостановившись, покосился Степан. Он всегда хоть не надолго, а останавливался, не мог говорить через спину, хотя бы самым краем глаза, но охватывал взглядом собеседника. Но Илья не отозвался, лишь вздохнул молча. *** Ему вспомнилось начало прошлой зимы. Нарубленный ими еще по голу, далеко до снега, олешняк в вязкой болотине. И что их занесла туда нелегкая, как будто места другого не было, он даже сейчас и то не мог взять в толк. Это раньше, когда деревня людьми, будто муравьями, кишела, то у каждого своя дровяная ухожа имелась. А сейчасто, если их на зиму только двое и оставалось, руби, где хочешь, никто ни в ругань, ни в драку не полезет. Видно, соблазнились они все-таки кучными островками средней толщины ольхового длинномера, из трех четырех поваленных деревин которого сразу же верный лошадиный воз выходил. Спорчее не придумаешь. Как подморозило чуть да кочки небольшим снежком подпорошило, и запрягли они расцветшим до самого донышка тем утром Нацию, старенькую доживающую свой век лошаденку, которая досталась деревне в наследство еще от прежнего совхоза. До самой своей смерти за ней все ходил восьмидесятилетний Семен Родионович, ну а как старика не стало, то перешла лошадка невольно братьям, Илье да Степану. За ездового сидел Илья, а брат беспечно полулежал на сене, толсто разостланном по доскам саней, держал во рту и покусывал высушенный летним солнцем клеверной стебель. -А ну давай, шевели ногами. Вот я тебе сейчас задам перца, - изредка Илья хоть и лениво, но понукал Нацию, подстегивая ее вожжой по впалому боку. Лошадь на время прибавляла, как бы, шага, а потом опять упрямо сбавляла ход. В общем, шла так, как ей больше всего нравилось. - Прут надо,- подсказал Степан, с праздным видом поглядывая то на дорогу, то на нескошенные поля вокруг, с прибитой снегом до самого низа травой. -Не надо, это я так, для порядка только,- нехотя отозвался Илья, жалея и лошадь, и ее наступившую старость, - поспеем. Гонки-то нам ни к чему. Вскоре завиднелся и обсыпанный снегом лес, в котором большим костром дыбился и расползался в стороны брюхатой бабой штабель заготовленных ими дров. В болотину они въехали легко, без особых на то приключений, а вот обратно, нагрузившись, в одном месте Нация все же провалилась в вязкую топь. Вначале задними, а потом уж и передними ногами.

Не выдержал, однако, хрустнул и надломился под ее тяжестью еще тонкий, не набравший полной мощи лед. - Ух, ты, кукла чертова,- глядя на нее, внезапно увязшую в болотной осоке, рассвирепел неожиданно Степан, будто кобылка в чем-то перед ним, вдруг взяла, и провинилась. Он все-таки словчился, быстро и проворно выломал из ивового куста длиннющий прут, видно, давно у него на такое дело руки чесались, и безжалостно хлестанул с боку со свистом ее несколько раз по хребтине. Кобыла, бедная, тяжко, как человек, охнув, все же дернулась немного вперед, но на поверхность так и не вышла, а только глубже и обреченней осела вниз. Брат еще, может, не раз лупанул бы ее прутом в сердцах, который и так оставил не один по-змеиному изогнутый след на ее красноватой коже, но Илья его остановил, заслонил телом шумно и загнанно задышавшую Нацию. - Зря это все. Пустое занятие,- проговорил он трезво и рассудительно и, постояв так, дав брату время остынуть, шагнул к возу. Освободив веревку, стал раскидывать в стороны повалившиеся с дровней увесистые поленья. Глядя на него, нахмурясь, хоть и не совсем охотно, но Степан тоже взялся помогать. Но даже пустые, освобожденные от дров сани Нация, как ни старалась, но не стронула с места. Илья даже сам легко качнул их с бока на бок. Человек сдвинул, а обессилевшей в конец лошади было уже не взять. - Ну что, распрягать надо,- со знанием дела, больше связанный с сельским хозяйством, чем Степан, сказал Илья брату и стал рассупонивать ставший леденеть хомут. Но и пустую, высвобожденную из дровней лошадь они и то напонукались, пока не выгнали за елки на сухое и твердое место. Сейчас же она, стоя далеко от топи, судорожно и нервно подергивала грязными по брюхо ногами, всхрапывала и все никак не могла успокоиться. - На-ка, пожуй,- Илья, расчувствовавшись, принес и положил перед ней большую охапку сена. Пока Нация неспешно хрупала, они вдвоем, хоть и с натугом, но притащили сани к лошади, потом также с передыхом перетаскали и обложили на прежнее место дрова и, только по-новому накрепко увязав воз, запрягли вновь кобылу. Немного отдохнувшая, она тут же, сходу, с какой-то только ей ведомой злой силой сдернула наконец-то сани, хоть и медленно, а, упрямо натужившись, вытащила воз на твердую дорогу. А ездоки уж на ходу, не останавливая ее, один по одному запрыгнули на дровни. Больше они уже в тот день в никакой лес не рискнули ехать. Решили ждать более крепких и затяжных морозов. А на следующее утро, однако, Нация почему-то не встала. *** - Ты чего ружье-то не взял?- спросил вдруг Илья

у брата - А зачем оно мне?- удивился тот, - ведь не на охоту и идем. - А ты б и мне, как лошади, бабахнул бы в ухо. Я ведь тоже заболел,- совсем уж наехав на лыжи Степана, этим невольно остановил он брата. - Ты чего, это, совсем того?- тот с силой выдернуль было зажатые лыжи и покрутил рукой в рукавице у своего виска. Потом только, видимо, вспомнив о его болезни, сдернул рукавицу и снова рукой охватил ему лоб. - Э, а ты совсем горишь, брат,- сочувственно проговорил он. - Весь не сгорю,- усмехнулся нехотя Илья.. Жар действительно бил ему в виски, жег глаза, в которых мерк и качался свет. Может, действительно, в каком-то непонятном бреду, хотя он прекрасно и понимал настоящее и наговорил он чего-то лишнего. Сравнил человека с какой-никакой, а скотиной. Ведь и раньше с животными много не чикались. Чуть что - и на скотобойню везли, а лазаретов для них отроду никаких не бывало. Только в прежнюю пору их был не один десяток, и выбывшую из строя заменяла другая лошадка, а в их положении, без всякой замены, они в прошлую зиму остались и без единственной лошади, и без дров. Мерзли, тянули, как могли, старыми. А сейчас, в наставшие холода, если они срочно не возьмут лошадь, им просто будет не выжить. И так дворовых построек в их ограде никаких не осталось, последней сожгли уличную уборную. Так что по малому желанию они ходили за стену крыльца, ну а по большому на пашню огорода. А в самом доме было только четыре угла, с которого не начни пилить, по - любому строение развалится. Куда ж им тогда вообще будет присунуть голову. - Что же мне с тобой делать-то, а?- спросил Степан у брата, призадумавшись. Не летом ведь, не положишь под кустик полежать и его возвращения дождаться. - И до деревни совсем с ноготок осталось,- добавил он расстроенно. Они оба знали, что за закиданным снегом взгорком, в низине которого остановились, и будет именно та деревня, куда они все время и пробирались. Бывали братья там однажды, правда, давно. Только зачем, сколько Илья ни старался, как бы ни напрягал память, но так и не мог вспомнить. Даже поинтересовался у Степана, но тот лишь отмахнулся, считая это вовсе не главным. В этой лесной глухой деревушке и раньше, в хорошее живое время, и то набиралось не больше десяти дворов, а сейчас, вообще, ему было непонятно, кто там жил, да еще и с лишней лошадью. - Дойду уж теперь,- успокоил и себя, и брата Илья. - А ты хоть деньги-то не забыл, барин? Так он, бывало, называл Степана за то, что тот носил доставшийся ему отцовский, и не новый, но довольно-таки крепкий еще овечий полушубок, а сам Илья кутался в синей, хоть и не старой, но

109

фуфайке. Второго полушубка ему не нашлось. Да и утонул бы он в нем, пожалуй. Брат был намного выше и крепче, а Илья заметно ниже и тоньше. Хоть и родились они от одной матери и от одного отца, но и характерами, да и телосложениями выдались разными. - Как это забыл,- опешил неожиданно Степан и расторопно прыгнул рукой на грудь, в глубь полушубка. - Здесь они, желанные,- заулыбался он через время довольно, нащупав их в верхнем, застегнутом даже на пуговицу под свитером, кармане рубахи. - А то ты до смерти испугал. Такую дорогу б и зря. Сейчас не в прошлые годы, на честное слово никто не поверит. - А сколько хоть взял?- только и поинтересовался Илья. Он в денежные дела брата особо не лез. Своих у него денег никаких на руках не было, если не считать тех, которые оставлял ему на пропитание Степан. И чего ему было с пустым карманом туда соваться, если уж Илья давно, года три, как нигде не работал. Как и в городе больше не жил. Зарабатывал один Степан, уезжая на летний сезон в Москву. К зиме только и возвращался. Илью с собой не брал, оставлял дома по хозяйству. Да и хозяйства у них большого не было. Если не считать десяти кур-несушек яйца, которых для крепости тела и духа они обычно по утрам пили. Раза два или три пробовали, правда, укрепить подворье заведенным поросенком, все-таки не покупное, а свое мясо, да и отходы лишние оставались, но те почему-то долго не жили, месяц - другой, а потом по непонятной причине околевали, откидывали кверху копыта. Будто кто неизвестный их непонятно чем окармливал. У родителей покойных не велись они, и им словно от них перешла в наследство эта пошава. Огород, соток в десять, братья почти весь засаживали картошкой. Мороки с ней меньше. Из овощей только одну половину грядки луком, другую же морковкой. Можно было бы и больше чего насажать, места хватало и огурцам и капусте, к примеру, но полоть даже одну-то грядку Илье не особо хотелось. Картошку они обычно сажали под лошадь, а в этот год, оставшись ни с чем, пришлось им на черенке лопаты изрядно мозолить руки. - Да четвертной, мало что ли?- и ответил, и тут же спросил Степан. - Лишку, наверное, и двадцатки хватит,- сразу урезал эту сумму Илья. Он все лето, пока не было брата дома, по всей округе выискивал, выспрашивал у жившего люда лишнюю лошадь, и хотя ее и не нашел вовсе, а вот цену на такой нужный, ставший дефицитным живой товар, хоть и примерную, а узнал. - Двадцать так двадцать, - тут же согласился с ним Степан. Хоть и не собирался он для такого нужного им обоим дела совсем уж жаться, но и без меры разбрасываться деньгами особого желания не имел. Они ему даром не давались. В основном

110

Степан работал по стройкам у новых русских, плотником считался неплохим. - Ну, я это так сказал, а вообще-то торговаться надо, может, и за меньшую сумму выкрутим. Да еще ведь глядеть надо лошадь-то. Как бы какую хромоногую да старую не подсунули. Их дело лишь бы продать, а наше по-умному купить. Чтобы не жалеть после. Да и зубы посмотреть не лишнее. Тебе смотреть придется,- окидывая брата взглядом, ставшими какими-то мутноватыми, словно захмелевшими глазами, старательно наставлял Илья брата. - А чего это мне? А ты-то на что,- испугался вдруг Степан. В таком лошадином деле он абсолютно никакого опыта не имел. Он и лошадь-то недавно стал самостоятельно запрягать, пока его брат не научил. Да и то раз не с той стороны дугу в оглобли заложил, поехал, а та и вывалилась вон, обратно. И приехал он, на смех, едва отъехав. А тут еще зубы какие-то глядеть. - Да что я тебе, врач-стоматолог что ли?- заявил удивленно он. - Положено так,- нахмурился Илья, хотя сам в жизни тоже никаких лошадей не покупал. Только слышал, что добрые люди испокон веку так делали. Когда дом покупался, то нижние венцы обухом топора смотрелись, ну а у лошадей ноги да зубы. - А сколько зубов-то у лошади?- с таким неожиданно возникшим вопросом и остановился Степан, и повернулся, уткнулся глазами, с белыми намороженными ресницами, в бледное лицо брата, которое, неизвестно почему, даже холод не румянил. Потому и спросил, на всякий тот случай, если с ним брат в конюшню действительно не сможет идти и ему одному зубы считать придется. Только, правда, как это сделать, он даже себе не представлял вовсе. - Не знаю,- признался Илья. Он об этом даже никогда не задумывался. Ни тогда, когда совсем мальчишкой с отцом возил из лесу к дому дрова и сидел он кучером на крепко увязанном возу, ни потом, когда в последний свой год перед армией, турнутый с третьего курса техникума, вынужденно работал в деревне. Не на машине баранку крутил или тракторе, а на гужевом транспорте заруливал с вожжами да прутом в руках. - Не знаешь, а сам учишь,- морщится недовольно Степан. Илья не отозвался больше. Как онемел. В никакой дальнейший спор ему вступать не хотелось. Что знал, то сказал, а дальше пусть решает: взрослый человек, не мальчик какой. Надо было ему беречь силы. Перед ними высилась небольшая, перед самой уж деревней, горка, на которую он не знал, как ему и подняться было. Его сейчас кидало то в жар, то в холод, и охватившая тело губительная слабость тянула куда-то книзу. Постояв, но так и не дождавшись от брата ничего вразумительного, Степан молча и как-то рассерженно

пошел в гору. Легко поднимался, быстро, чуть лишь раскинув лыжи елочкой. Он уже был дальше, чем за серединой, а Илья только тяжело и устало сделал на подъем свои первые, какие-то не совсем уверенные шаги. Боясь уйти назад, где он скорее упадет и, наверное, вряд ли уже поднимется, его елочка потому-то была намного шире и размашистей братовой. Он с трудом осилил едва только треть подъема, а широкая спина Степана мигнула уж на самой вершине взгорка, а затем и вовсе потерялась из вида, будто взяла и растаяла там непонятно где. Брат, как бы ни хотел этого Илья, не то что помочь ему, а даже посмотреть на него ни разу не обернулся. Лошадь, которую тот сам же и уработал, была для него все-таки, видимо, важнее его. Обида и злость на брата, только, наверное, и придавшие силы, и помогла Илье, порядком взмокшему и совсем ослабшему, преодолеть подъем и выкарабкаться на ровную и прямую дорогу. Степана в начавшихся сереть, будто туманить сумерках он увидел сразу, тот стоял у первого большого белеющего новым лесом дома. Дожидаясь его, брат нетерпеливо ерзал лыжами по разъезженной вкривь и вкось лыжне. - Ты думаешь, что тут?- насилу добредя до него, поинтересовался, прерывисто и тяжело дыша, Илья. - А где же еще, ты глянь только,- кивнул Степан куда-то за острый, рубленный в лапу угол дома. Хоть и не сразу, но Илья посмотрел туда, куда указывал брат, и кроме пустынного заснеженного поля, с которого несильный ветерок поднимал поземку и гнал низом куда-то к темнеющему вдалеке лесу, не было больше ничего. - А где же деревня?- он вопрошающе уставился на брата. Своим горячим сознанием он не мог понять, куда все делось. Ну ладно люди, а дома, какие-то обломки сараев, камни, кирпичи, хоть что-то, но должно было бы все-таки остаться. У них и то около двадцати дворов набиралось. В одном они живут с братом, ну а в другие по выходным да в отпуск приезжают летом люди из города. В большинстве своем выходцы из их родной деревни. Многие им ровесники. -А мне - то почем знать,- качнул головой Степан. По спокойному виду такой вопрос его мало интересовал. Он больше на темнеющие окна дома поглядывал. - Пойдем-ка, - когда в одном из них слабо засветился бьющий снизу свет, который тем самым более походил на зажженную керосиновую лампу, чем на что-то другое, позвал он брата. У просторной веранды, которую они нашли с противоположной стороны дома, для чего дали круг, братья, облегченно вздохнув, сняли растянувшие ноги лыжи. - Ты то как?- поднимая поочередно свои лыжи и смахивая с них налипший снег, в одном месте они хватили наслуза, а потом, дойдя и до братовых, поинтересовался Степан у Ильи. Он уж, было, и забыл, и только сейчас, видимо, вспомнил о его

болезни. - А никак,- насупленно отозвался Илья, глядя, как тот неторопливо обставляет сейчас лыжи к необшитому простенку дома. - Ты чего это, а? - Степан удивленно косится на брата, не понимая, чем же он его так обидел. - Убежал, руку бы подал, помог хоть в гору подняться,- высказал тот ему еще не совсем забытую обиду. На самом же деле ему было не очень хорошо. Что-то невыносимо, как горящей головешкой, стало печь в груди, и возникший жар расходился и слабил все его и так не крепко сколоченное, как у брата, тело. Он даже его душил. От него, наверное, и голова была какой-то гудящей, будто колом оглушенной. - Да ладно, прости уж меня. Боялся, что лошадь как бы кто не перехватил, а сейчас все, в наших она руках. Лишь бы продали только, - постояв и тронувшись к входу, занятый уже другими мыслями, сказал ему Степан. А Илье в данное время, хоть и вовсе не нужна была никакая там лошадь. Единственной мечтой его, заболевшего человека, было сейчас опуститься куда на пол в мало- мальски подходящий, но только теплый угол, да и заснуть вовсе, пожалуй, хоть и не просыпаясь больше. Так как ничего хорошего в его жизни не было. Да вряд ли уж когда и будет. Кроме серых, идущих друг за другом дней, и почему-то одинаково холодных, что зимой, что летом. - Постучал бы сначала,- сойдя с места, заметил Илья брату, видя, как тот, совсем как дома, вероломно распахнул настежь легкую дощатую дверь веранды. - Чего зазря барабанить, если не заперто,удивился даже Степан и зашлепал валенками, заскрипел ступенями короткой, но, однако, крутой лестницы. Вслед за ним поплелся и Илья, отлично понимая, что большой помощи в покупке брату от него ожидать никак не приходится. И идет он сюда сейчас просто, как за компанию. Пройдя, словно осенью в самый сбор урожая пахнущую какими-то свежими яблоками и квашеной капустой веранду, они вошли в темный коридор, в котором Степан, будто тут не раз бывавший, сразу же нашарил металлическую скобу низенькой двери в дом, которую, входя, передал и брату. Перешагнул он порог согнувшись, а вот Илья даже не пригибался, только верхом шапки задел за верхний косяк, и ее, съехавшую на затылок, тут же поправил, толкнул на место. *** - Здравствуйте, хозяева,- с кем-то громко поздоровался брат намерзшим, будто ледяным голосом и, немного пройдя, остановился на половине прихожей с белыми некрашеными полами. От их прихода да от пущенного в дом морозного клубка воздуха качнулся из стороны в сторону красноватый свет невидимой Ильей лампы, замер,

111

немного притухнув, а потом снова разгорелся с прежней неяркой силой. Он почти сразу вышел из-за широкой, укрывавшей его спины брата и встал с тем рядом. Оба они сейчас смотрели на наклоненную голову женщины над столом, которая на их визит не обратила вообще никакого внимания. Даже на минуту глаз не подняла, чтобы взглянуть. Перед ней лежала раскрытая книга, и при тускловатом свете стоящей рядом лампы она что-то читала. Мелко вздрагивая, шевелились при этом ее тонкие, чернильного цвета губы. Глядя на черный платок, на темную шерстяную кофту и на образ святого на стене, Илья догадался, что хозяйка нашептывает не иначе, как молитву. И они, выходило, явились не совсем во время. Не к разу. Он даже заглянул сбоку на Степана, ему стало интересно, как тот к такому делу относится, но, кроме уныния и скуки, там он больше ничего не увидел. Еще раз, глянув на кофту женщины, из-под которой прям-таки, вываливались наружу ее большущие, что футбольные мячики груди, Илья неожиданно вспомнил, хоть специально и не думал об этом, зачем они с братом, оказывается, здесь когда-то были. Каким их ветром сюда еще заносило. Только не эти груди, а какой-то Машки Петровой привели их совсем мальчишек тогда, в столь далекую, за семью буграми, деревню. Болтнул кто-то, что она за конфеты их там кому хочешь, показывает. Чем больше сладостей принесешь, тем дольше смотришь. У них-то в деревне и девчонок мало было, да и у тех под платьями одни прыщи едва заметные топорщились, вот и загорелся больше Степан желанием сходить. Одному-то ему тащиться скучно и одиноко было, вот он и подбил к себе в напарники Илью. Подстатило им еще здорово, у пьяного отца, спящего на полу, вытащить из кармана брюк мятый трешник, на который они и купили в сельповском магазине килограмм конфет - батончиков, которые и сами только по великим праздникам и видели. И на следующий день, дождавшись, когда оба родителя уйдут на работу, только и отправились в неблизкий путь. К месту, как они ни поспешали, пришли, однако, только к полудню. Степан, спрятав конфеты под тонкую ситцевую рубаху и придерживая там, чтоб ненароком не вывалились, по праву старшего брата спросил в одном из дворов у ладившего изгородь хромоногого мужика, где живет нужная им особа. Тот, правда, чему-то вначале усмехнулся молча, но потом все же указал. Найдя дом, они несмело постучали в запыленное окно. Ждали недолго, вскоре на открытое крыльцо вышла рыжеволосая рослая девчушка. - Вам чего?- на них глянув, удивилась. Такую мелочь перед собой она, наверное, впервые видела. У Степана от растерянности даже язык будто к зубам пристал, зато всю дорогу, идя сюда, хорошо колоколил чего непопадя. Он, видимо, рассчитывал увидеть кого угодно, но не такого почти взрослого

112

человека. Только Илья не растерялся, сходу обрадовал ее, зачем пришли. Тот и у матери в бане не раз видывал титьки, а этой жалко, что ли, их показать его брату, да и не даром ведь, а за конфеты. - Ах, титьки,- проговорила девчушка, - конфеты давай,- потребовала она совсем уж нагло. Степан насупленно и с явной неохотой отдал ей туго набитый кулек, из которого и сами даже ни по одной конфетке не попробовали. - Туда вон, к сараю, ступайте. Ждите там. Скоро буду,- одной свободной рукой махнула она им в сторону центра небольшой деревни. Они же дождались, когда за ней хлопнула, закрывшись, дверь, и только после этого, без особого энтузиазма, сошли со ступеней на притоптанную ногами, как-то рвано скошенную траву. - Строгая она какая-то, как мамка наша, недовольно засопел Степан. По его несчастному виду Илья понял, что брату титек, как и не надо стало больше. Но к сараю, однако, пошел. Долго они, сидя на полугнилой скамейке, нагнувшись погибельно, чертили подобранными спичками на песке разные квадратики, рожицы, и только когда по пустынной улице, поднимая пыль, прошло жидковатое стадо коров, братья и поняли, что наступал вечер, и та, которую они ждали, так к ним и не придет. Только тогда они оплеванно и устало и подались ни с чем обратно к своему далекому дому. *** Сейчас нет-нет, да и посматривая на поглощенную молитвой хозяйку, Илье кажется, что именно она это и есть, та Маша Петрова из их далекого сейчас уж детства. Хоть он и не помнил ее лица, да что лицо - за столько лет и все в человеке поменяться может, но многое сходилось: и деревня, и, самое главное, груди. Да и новый дом, может, и стоял на месте прежнего, того, с покосившимся вперед на ступеньки крыльцом. Ему даже хочется назвать ее по имени, чтобы на минуту она подняла на них свои бессовестные глаза, но, боясь ошибиться, не делает этого, а шарит глазами по не совсем обустроенному дому и видит, будто для него специально поставленный простенький стул возле боковины печки. Нацелившись на него, он отрывает с трудом будто прилипшие к полу валенки и делает к нему всего несколько шагов. Хоть и старается опуститься на место Илья мягко и спокойно, а главное, бесшумно, но только так не получается. Совсем не выходит. Стул хоть и одной половиной, а поднимается в воздух, а потом, громко стукнув ножками, вместе с его отяжелевшим телом опускается на прежнее место. Один Степан на внезапный стук и обращает внимание. Но в его темных напряженных глазах Илья не видит осуждения. Он тогда невольно успокаивается, пригреваясь у теплой, видимо, недавно топленной печки. Посидев немного так и чувствуя, что потеет,

Илья снимает с головы шапку, с тонкой шеи шарф и расстегивает донизу фуфайку. Все это складывает на колени, по верху сразу же снятых шерстяных варежек. Мать задолго перед своей смертью впрок им, остающимся жить сыновьям, навязала всего: и рукавиц и носков, и даже по шерстяному свитеру каждому. Так что с зимней одежкой у них беды никакой не было. Она-то не чета братьям, скотины держала целый двор. Степан через время, видимо, уставший тоже стоять, зашарил глазами по просторной прихожей, ища места, куда бы и ему кинуть кости. Но не найдя ничего подходящего, он, лишь тяжко вздыхая, переносит вес своего большого и грузного тела с правой ноги на левую ногу. В этом единственном, пожалуй, он только и находит для себя облегчение. Илья глядит на топтание брата, данное ему кемто в непонятную насмешку, а потом принимается осматривать внутренности дома, по крайней мере, то, что перед его глазами имелось. Да такого особого тут ничего и не было. Белые тесаные стены, с прожилками смолы на бревнах, и такие же белые, с закопченным пятном над печкой, высокие, едва ли не трехметровые, потолки. Вот высотато их Илье понравилась. В таком небоскребе, и с головешками печку закрой, угару не будет. Это у них в доме потолки как на грех низенькие, так что они частенько головными болями, иной раз до рвоты, мучались. А что скрывалось за задернутой в комнату занавеской, того Илья увидеть не мог. Да ему и все равно, в общем-то, было, не дом они, в конце концов, пришли покупать вместе с мебелью, а обыкновенную лошадь, которой и цена-то раньше невелика была, так как в основном трактора были в ходу. - Степан, сядь, посиди,- глядя, как с валенок брата стаял снег, метлу они на входе не нашли и, собравшись в лужицу, медленно, но уверенно потек под уклон половиц к столу, будто заплакали той минутой братовы намятые ходьбой ноги, предлагает Илья. Он, как и насиделся, вроде немного и лучше стало, только в одной голове что-то бухало, с непонятными интервалами, ударяя болью то в виски, а то, молотя куда-то в затылок. Будто уж болезни одного места не выбрать было куда колотить. - Ладно уж, сиди, чего там,- отказался Степан. Тот тоже от такого непонятного обращения к ним устал. Илья понял это по несчастному его виду. Он хорошо знал, что брат на стул не сядет, не снимет его, заболевшего человека, с удобного места. Илья больше, может, и предложил потому, чтобы напомнить женщине об их присутствии. Что ж она не видит, как два взрослых мужика перед ней тут топчутся, словно ей молитву и потом не дочитать было. А если медным тазом накроется их сделка с лошадью, то выйдет вообще беда, что они напрасно за столько-то километров по снежной целине тащились.

А хозяйка, то ли они ее подтолкнули коротким разговором к этому, или время пришло, а может, она уже листала, только Илья не заметил, но перевернула, послюнявив палец, одну страницу. И что-то внутреннее подсказало ему, что скоро, наверное, их пытка долгим прямо-таки варварским ожиданием, наконец, закончится. От затянувшегося ожидания Илья снова осматривает прихожую. Глядит на некрашеные полы, настланные, правда, из широких добротных досок, на непоклеенные потолки со стенами и вдруг понимает, что, вроде, как и женская работа здесь только осталась, но ушел куда-то человек, который руководил и заправлял тут всем. И делал тот все подряд, не разбирая, не деля на мужское занятие и женское. И, скорее всего, ушел навсегда, вот потому-то на голове хозяйки и черный платок, а на плечах темная однотонная кофта. Некая дань перед мертвым, правда, ни в одном писании, ни однажды не писанном. И ее молитва ему уж ненужная. Илья смотрел на женщину и многого не понимал, не она одна, а почему-то весь народ вдруг неожиданно к Богу повернулся. И молили-то не стколько о живых, а больше мертвым спокойного лежания в ином мире желали. Еще живя в городе, Илья не особо хотел с таким непонятным положением дел мириться. Да и на кладбище сейчас ходили не по одному человеку, как когда-то раньше, а сплошным людским потоком, колоннами, что на раннюю первомайскую демонстрацию, на городскую площадь ломились. В любой мало-мальски подходящий для такого посещения день. Илья после смерти жены нечасто на кладбище бывал. Зачем? Два раза в год и хватит. На троицу, да осенью ходил памятничек на могилке пленкой на зиму окутывал, от слякоти, грязи да снега оберегал. А что ему там часто было делать? Сколько не ходи, а жена к нему из земли не выйдет. Лучше к живым надо относиться, а что им, мертвым? Кроме покоя, ничего и не надо больше. Вот и эта женщина, если б жалела мужа, то он, наверное, и живой бы был. А так надорвался, видимо, с доминой. С такими-то неподъемными бревнами. И зачем для чего ломался, жене угодить решил? Зато в земле и лежит, а она вот живет и здравствует. Судя по ее добротному виду, еще долго будет жить, не баба, а сдобная булка. Так все было или что и по-другому, но Илье иначе просто не виделось. Та, что их когдато давным-давно обманула, может, кого угодно запросто на тот свет отправить. А то, что это именно та Маша Петрова, у Ильи почему-то большого сомнения не было. *** - Ну что, брат, пошагали, давай в другое место. Там тоже лошадь продают, - глядя, как за окном затемнела, приближаясь, настоящая ночь, сказал Илья Степану. Еще на лошади ехать им, куда бы

113

не шло, а если опять пешком, то не идти, а только спотыкаться. Да больше и ждать ни здоровья, ни терпения не было. Такой разыгрываемый перед ними спектакль мог еще длиться непонятно долго. Может, и до самого утра. - Да давай уж, пошли,- принял игру и Степан, который хоть и медленно, а стал поднимать к голове снятую шапку. Только надеть ее не успел, как хозяйка неожиданно для них обоих заговорила. - А что, Вы насчет лошади, что ли?- только и закрыв книгу, вдруг и поглядела на них маленькими пшеничного цвета глазками женщина. - Нет, на счет дровней,- усмехнулся Илья. Из-за своего недомогания, хоть и через силу, а все-таки уколол он. Язык острый тому по наследству от матери достался. Та, покойная, хоть где и кого достанет было. Так скажет, будто к стенке пригвоздит. Иногда он ей помогал утверждаться в жизни, а иной раз и вредил: не тем людям и не в том месте сказанным словом. То же самое иной раз случалось и с Ильей. - А муж недавно помер, вот и читаю каждый вечер молитву. Ему там легче от того, да и мне самой не так одиноко,- прискорбно страдальчески пояснила она. Тем самым раскрыла им карты. Вздохнув, встала и с книгой в мягком переплете в руках неспешно поплыла на толстеньких ножках куда-то в комнату за занавеской. Вернулась оттуда со стулом. - Садись, отдохни и ты, - поставив его рядом с печкой, недалеко от Ильи, предложила она и Степану. - Да уж нагрелся и отдохнул, пожалуй, спасибочко вам,- хмыкнул тот с вызовом. Но, постояв еще и будто одумавшись, Степан все-таки уселся на стул, рядом с топкой. - Ну, кто же виноват, сказали б сразу. А так стоите, ну и стойте себе на здоровье. У меня другие еще и дольше стоят,- усмехнулась женщина. - А кто же сюда, в такую глушь еще ходит?удивился Степан. - Ходят, тут охотник один заходил, битых два часа отстоял, пока не сказал, что собаку, пропавшую в погоне за зайцем, потерял. Попил потом чаю и ушел,- пояснила хозяйка, - он, верно, и сказал вам про лошадь? - Он тоже собаку искал,- подтвердил Степан. Бестолковая выходит у него какая-то собака. Раз все теряется. А что ж вы дверь нараспашку держите? Почти ночь ведь на дворе. Мы с братом, хоть и мужики, и то запираемся. Мало ли какой разбойник в наше-то время вломиться может. - А что толку-то. В окна вон полезай,- обреченно вздохнула женщина, стоя меж ними и посматривая то на одного, то на другого брата. - Раньше хоть муж был, а сейчас никого. - А вас не Машей звать?- спросил ее все молчавший Илья. Его от болезни или еще непонятно отчего больше всего интересовал в данное время

114

этот вопрос. Даже лошадь встала на какой-то второй, будто не главный план. - Нет, по-другому - А как? - Елизавета Петровна,- назвалась хозяйка,- А что это вас так интересует? На знакомую вашу похожа, что ли? - Даже очень, - недовольно морщится Илья, поражаясь, как она быстро нашлась и выкрутилась. Женщины это хорошо умеют делать. Хоть откуда вылезут, словно едва влезшая нитка из тонкого ушка иголки. - И на кого же? - на ее лице разыгрывается неподдельный интерес. - Да на Машу Петрову. Жила она тут когда-то,объявляет ей Илья. А чего ему было огородами все ходить. - Не слышала даже такой. Может, вы деревни попутали?- усмехается она. Илья, не глядя больше на женщину, не зная, что ответить, лишь насупленно и угрюмо молчит. Своим хоть и не совсем ясным сознанием, а понимает, раз пошла она в отказ, то вряд ли уж признается. Тем более ни подтвердить, ни опровергнуть ее слова было сейчас совершенно некому. Эта деревня, как и многие другие в округе, вместе со своим прошлым ушла с земли навсегда. - Да не слушайте вы его,- встревает еще тут и Степан, видимо, уставший от непонятного то ли расспроса, то ли допроса братом женщины. - Жар у него, мелет ерунду всякую,- раздраженно добавляет он. Илья лишь взглядывает недовольно на брата и молча облизывает языком сохнувшие губы. - Товарищ ваш?- сочувственно интересуется хозяйка у Степана. - Нет, брат,- отвечает тот, и подкашливает. Он всегда так делал, когда дело касалось чего-то особо сокровенного. Илья был для него именно тот человек, для которого он, может, и жил сейчас на свете. Другие для семьи, а он, не имея её, вот для него. - Ах, брат,- все стоящая меж ними хозяйка делает шаг к обиженно сопевшему Илье и кладет мягкую, будто подушка руку, на его лоб. От нее, какое б она имя ни носила, наносит на него волнующим запахом женщины, который Илья за годы жизни в деревне еще не забыл совсем, хоть и не так остро, как раньше, но помнил. - И точно жар. Сейчас градусник с порошками принесу,- сладко убаюкивающе говорит она и, отнимая руку, уходит. Вместе с ней теряется и то, что хоть и не сильно, но все же взволновало его. И чтобы больше не возникало к женщине подобных чувств, Илья усердно настраивает себя против нее. Да и старания на то большого не нужно было. Перед ним как бы снова была та Маша, которая как пить дать обдурит их обоих. Ему стало жалко одного, что не

было у них другого запасного места с продаваемой лошадью. Илья и сам ушел бы с радостью отсюда и брата увел бы куда подальше. А так и деваться им было больше абсолютно некуда. Вскоре появляется и хозяйка. - На-ка померь,- она протягивает Илье градусник. - Да на кой он мне ляд,- надуто отталкивается рукой он. И дома-то, сильно заболев, он не любил особо мерить температуру. А еще тут. Зачем только попусту расстраивать себя. Ну, жар тебе и жар. Придет время, и так выздоровеет. -Какой же ты все-таки занозистый, - словно сейчас и рассмотрев его, замечает женщина, - тогда хоть порошки возьми да выпей. Ну, также просто нельзя себя вести,- добавляет поучительно. Таблетки Илья, хоть и нехотя, а все же пьет. Запивает водой из стакана. Вроде как и не особо радостная у него жизнь, а и помирать запросто так ему не совсем хочется. Не сегодня-завтра вдруг приедет в деревню сын и позовет его жить обратно в город. Может, и понапрасну он надеется на такое чудо, но должен человек во что-то верить. А как же без светлого маячка впереди и жить. Может, сын и раскатал по кирпичам, без его согласия и подписей (деньги сейчас все нехорошие дела решают) их родительскую квартиру, но где-то ведь сам-то жил. А Илье и места большого не надо. На кухне, где раскладушку поставить. И защемило его сердце нахлынувшей отцовской любовью, тоскливо пособачьи завыло. Слезы в горло сами собой полезли. Эти чувства и эти необроненные слезы, прощали сыну сейчас всю его нечеловеческую подлость, на которую тот однажды решился. Илье даже показалось, что все то худое и надумал его родной брат Степан. А он поверил. Только себе и сыну Славке, может, жизнь испортил и больше ничего. Занятый своими больными и не от тела вовсе, а от самой жизни идущими мыслями, Илья даже не заметил, что Степана возле печки больше уж нет, а сидит тот, неизвестно когда, раздевшись за столом, и внимательно наблюдает, как хозяйка разливает в бокалы чай. Их три. Последний бокал, ретиво дымящийся налитым кипятком, кажется самый большой и белый, стоит в стороне от брата. Значит, и про него здесь не забыли. - Иди, братуха, хлебни горяченького,- повернув к нему взлохмаченную, давно нестриженную голову,зовет Степан. -Пей, коли охота,- недовольно хмурится Илья. Он не понимает, зачем тот еще расселся распивать какието чаи. Да еще не с кем-нибудь, а с Машей Петровой. Не иначе как ему приглянулась, и захороводить хочет. Но брат всю жизнь, раз и уколовшись, только, воротил нос в сторону от женских юбок. Значит, имелся у него свой интерес. Располагал, возможно, продавца, на сторону покупателя Сжаливал. - Может, хоть ляжешь пока,- ставя за его спину

на плиту чайник, сочувственно предлагает хозяйка. - Нет уж, до дома потерплю,- отказался Илья. Он, конечно, не прочь бы лечь, но только не здесь, на чужой кровати, а дома, пусть и скрипучей, а своей. Так нет же, Степан устраивает еще посиделки. Будто и действительно чая так захотел. Или на лошадь скидку выкручивает, которую, по его разумению, вряд ли получит. То ли от выпитых двух порошков в теле Ильи жар спал, или просто разморило возле теплой печки, но его неудержимо потянуло в сон, в который он уходить не хотел. Не мог он оставить одного брата. И когда они, в конце концов, пойдут на двор, он должен будет сказать ему последнее самое важное, то, чтобы они не остались и без лошади, и без денег. И чтобы спастись от одолевающего сна, он стал думать о лошадях, какие они в мастях бывают, вспоминая о них из когда-то прочитанной книжки. Но на ум пришло немного, только четыре наименования: это буланый, саврасый, гнедой, вороной, а вот на пятом память Ильи и споткнулась, словно оттуда что-то вышибли. Крутилось все на каракулевой шубе, похожим было на нее, но, сколько он ни силил себя, но так и не мог вспомнить. Тут, бросив попусту мучать себя, он стал ждать разговора за столом. Не век же им в молчанку играть. Степан по складу характера первым не разговорится, значит, должна была заговорить Маша Петрова. А если выйдет так, как хотел Илья, то ему будет интересно узнать, о чем она поведает брату. Какой несусветной чуши, как паук паутины наплетет. Он не ошибся. Заговорила действительно хозяйка, и начала она рассказ со своей жизни. Илья даже вздохнул облегченно, теперь-то он не уснет, постарается ни единого слова лживой особы мимо ушей не пропустить. Проколется, может, она, на чем- нибудь, а он ее на этом и подловит. Как ловкий рыбак рыбку на крючок. - Родом-то я из других мест, хоть брат ваш и землячку во мне видит, муж мой, сейчас уж покойный, вот тот был здешний. А так мы жили далеко, в Новокузнецке. Оба учительствовали. Ну а на государевой службе не раньше, много не разбогатеешь. Дети выросли и в учение пошли, расходы увеличились, непонятно где стало брать денег, вот Иван и надумал на родину вернуться, фермерством заняться. Корни у него деревенские. С сельским хозяйством все-таки не понаслышке знаком. С малолетства родителям по мере возможности помогал. Продали свою мы, значит, трехкомнатную квартиру, купили детям пока однокомнатную, на время, рассчитывали разбогатеть, а вышло только непонятно как, и ссуд набрали, а сейчас и расплачиваться неизвестно чем,- вздохнула потерянно женщина. Степан молчал, а вот Илья не стерпел, поинтересовался, куда это делись остатние дома деревни. Что-то сильно затрагивал его такой вопрос. Словно речь шла не о чужой деревне, а о

115

его собственной, где он родился, и вырос, и жил до определенных ему лет. Хозяйки он, правда, не видел, прикрывалась она широкой спиной брата. - Строения, а их уже и в помине не было. Сжег кто-то, то ли из охотников, то ли из грибников. Взяли под дом только что оставшиеся камни,- отозвалась женщина. «Сами, наверное, и сожгли, расчистили место под какие-нибудь скотные дворы»,- неудовлетворенному таким ответом подумалось Илье, смотревшему сейчас на черновину сука в одной из досок пола. - И чего с мужем хоть?- хмуро покосившись на брата, спрашивает Степан. Он, видимо, не особо хотел давать Илье разводить тут его политику. Он и так не понимал, зачем брат цеплялся попусту к обиженной жизнью женщине. - С мужем, а как бы и ничего. Лег спать, а утром не проснулся. - А разве так бывает? - Видать, бывает. Может, еще чайку?- обрывает как бы разговор хозяйка. - Да нет, пожалуй, хватит,- скрипнув стулом, отказывается Степан. Услышав такую благостную новость, Илья облегченно вздыхает. Но ни брат, ни хозяйка, однако, вопреки его ожиданиям, даже не шевельнулись с места. Как сидели, так и продолжали сидеть. А чего высиживали, будто курицы на нашесте, и сами того, верно, не знали. Одному, видно, пригревшемуся, было лень вставать и идти, а другая, наверное, разжалобить хотела, чтобы пожалели сиротку и цену накинули. «Как бы не так», - раздумывает Илья. «Степан с виду на добряка похож, а так он при случае своего не упустит. За просто так ничего из карманов не вытряхнет. Так что и один запросто лошадь посмотрит, пролетит с ней, так сам, не на кого валить будет после». Илья хоть раз может в жизни из-за болезни схитрит. В том, что они обманутся с лошадью, он как не сомневался, так и не сомневается в этом. Это брат сидит, уши развесив, слушает дешевые побасенки. А то муж ее покойный из этих мест, не муж, а сама она отсюда. Верно, давным-давно узнала обоих, вот Ваньку зато и валяет. - А у вас-то хоть есть свет?- вновь заговорив, спросила хозяйка у брата. - Есть, а как это нет,- отзывается Степан. - Хорошо со светом-то. А тут беда. Хотел муж в дальнейшем, откуда-нибудь провода протянуть. А теперь и не знаю,- вздыхает женщина. *** Разговаривая, на Илью они даже не смотрят. Женщине из-за Степана его не было видно, ну а брат раз и взглянул только, да и то он закрыл глаза, пусть думает, что спит. Он уж давно от всего устал и просто хотел домой. Может, даже ложкудве черпнуть наваренного Степаном рано поутру

116

супа. Хоть костями рыбными поплеваться. Ездил брат на дальнее озеро на лыжах. Ловил всякую мелочевку. Илья однажды там был и морозиться изза какого-то ерша сопливого больше не собирался. Степан у него в основном кашеварил. Постоянно живший беспризорной жизнью, он был привычен к поварскому занятию. Да и сумеет наварить еще так аппетитно, что не каждой женщине за ним угнаться. Это Илья прожил лет двадцать пять за женой. На всем готовом. Посудину и ту не знал, как помыть, и жил бы, может, до сих пор так, если бы не ее совсем уж глупая смерть. Из-за какого-то несчастного зуба. от оставленного корешка заражение пошло, да так и не спасли, и умерла. Ее не стало, и Ильи больше тоже как нет на свете. Не живет, а просто ногами двигает. И с сыном Славкой непонятные неурядицы пошли. Да с ним то бы и сладил он, только всем делом, похоже, невестка заправляла. Пока жена Настасья жила и здравствовала, она их обоих держала на расстоянии. Нравилось, не нравилось тем, а частное жилье снимали, хотя у них одна комната и пустовала совсем. Не задалось у жены почемуто добрых отношений с невесткой - и все тут. Все ей корысть виделась в мутных глазах той. Все за квартиру, нажитую вместе с Ильей, беспокоилась. Она на стройке штукатуром-маляром десять лет за нее мазалась, ну а он каменщиком. Не даром она им досталась. Под каждого начальника приходилось подстраиваться. Иваном Ивановичем не известно за что величать. Дышали, можно сказать, через раз. Это сейчас на удивление просто. Есть деньгипошел, купил. А тогда было всю кровь за жилье, как вампиры высосут. -Пусти их, потом самих бомжевать отправят,говорила Настасья мужу в сердцах. Только непонятно на кого злясь. А Илье было не жалко. Пусть бы жили. Каждой семье по комнате. Тем более, у тех и ребеночка не было никакого, не получался он что-то у них. Так что за тишину и покой им беспокоиться особо не приходилось. Хоть и молчал он, но не понимал жесткости супруги. Ну ладно невестка, а Славик-то причем. Для него, отца, лично выбор сына - его выбор. Одно не нравилось ему. Взял какую-то лодку-плоскодонку, что и подержаться сыну было особо не за что. Ни спереди, ни сзади. Ну а другое, что житейское, то дело наживное. С годами научатся и суп варить, и пироги печь. Не дома дожила свой век Настасья. На жесткой больничной койке смерть приняла. Илья до последней минутки рядом высидел. И когда она попросила его нагнуться к ней, то последнее, что услышал он из сохнувших губ ее, были слова о квартире. Не внял Илья тем словам, ни когда заплакав, глаза ей закрывал, ни потом, кидая прощальную горсть земли на обтянутую синим сукном крышку гроба. А раз папаша нюня, простота деревенская, то ребятки дня через два после матушкиных похорон и притопали на жительство с добришком не ахти богатым,

которое всего в нескольких дорожных сумках и уместилось. И снова он не понимал супруги, ее слов предостережения, даже на последней минуте сказанных. Ему веселее с ребятами было жить, да и им не надо лишних денег платить за чужое с рваной крышей жилье. Илья по доброй воле отдал им большую комнату, а сам перебрался в маленькую. Куда одному больше, не плясать в ней и есть. Так они и жили, будто в сказке: в мире, покое и согласии до одного вечера, который удивил и в то же время огорчил его. После ужина он лежал в каморке и смотрел по телевизору какое-то кино, которые сейчас почти без перерыва шли. На одном канале заканчивались, а на другом начинались. Хоть и однообразные сюжеты в них проглядывались, но, главное, интересно было глядеть. Думать ни о чем серьезном было не надо. Открылась дверь, и к нему вошел чем-то озадаченный сын и сел на одеяло в ногах. Одного брошенного отцовского взгляда хватило, чтобы понять, что он чем-то сильно расстроен. Пока Славка молчал, помигивая лишь карими отцовскими глазами, но Илья прекрасно знал, что тот просто так, без какого-нибудь дела, редко к нему заходил. Хоть и делал вид, что занят экраном, но на самом деле он ждал и все не мог дождаться, когда сын соберется все-таки с духом и заговорит. И дождался. Лучше б, пожалуй, и молчал. - Пап, деньги надо,- обрадовал он Илью. - Деньги, какие еще деньги? - растерялся вдруг тот. - Так нет у меня денег. На похороны матери потратился, а что осталось, так сороковой день справить. Чтобы по-людски было. Кое-кого из знакомых позову. Пусть вспомнят, да помянут покойную. -Пап, ты не понял, много денег надо. - Как много? - уж расстроенно переспросил Илья, думая, что сын влетел в историю. Хоть тот не пил и не курил, а мало ли что в такой сумасшедшей жизни случится. Славка медлил. Видно, ему тяжело, а может, даже, и боязливо было произнести сумму вслух. - Ну, говори,- не ожидая, правда, ничего хорошего потребовал уж Илья. - В общем, надо квартиру продать,- наконец заявил Славка и уставился на отца. А у того сразу екнуло и как что оторвалось в сердце. Уж чего-чего, а такого от родного сыночка он не ожидал услышать. - Шутишь, что ли?- морщась, едва не давится чем-то внезапно горьким Илья. - Может, дом продать со всеми жильцами. А? И кому ж такие капиталы понадобились? - Да у Веркиного брата бизнес прогорел, так миллион надо,- больше не глядя на отца, а куда-то мимо проясняет ситуацию сын. - Мне-то что до него. Я то где жить буду, в космосе что ли?- c таким положением дел он не хотел мириться. Никак жена была права, зря, видать,

он их в квартиру впустил, чего надумали. Может, и врали. - Пока меньшее жилье возьмем, ну а потом, отдаст, вернем назад.- Назад ты уж никогда не вернешь, товар обратно не ходит,- подавленно говорит Илья. Он не сомневался, пожалуй, что за этим стоит невестушка. Это она его, видно, на улицу хочет вытолкать. Жена раньше ее разглядела, а он только сейчас прозрел. Лучше позже, чем никогда. Да и сын туда же. В подпевалы бесплатные записался. От него-то он такого расклада не ожидал. И так всю жизнь почти ни в чем не отказывали. Все лучшее отдавай детям, и тебе, якобы, потом воздастся, как же, воздалось, загребай охапкой. - Уйди,- только и нашелся что сказать он. Больше ни разговаривать, ни видеть сына не мог. Тот, хоть и поколебавшись, но ушел, обиженно сгорбатив плечи. Отказ уж на следующий день на жизни Ильи сказался. Ни к обеду, ни к ужину его никто к столу не позвал. Голод не тетка. Пришлось самому с маленькой кастрюлькой к газу подаваться. И самому с собой разговаривать. Чтобы не запить раньше срока от саднящей обиды, он едва дождался Настиного сорокового дня. Он вдоволь поплакал, не стесняясь тогда на ее могиле, как из лейки полил, оросил сполна увядшие там цветы. Ну а потом, утершись носовым платком, помин ей в одном недорогом кафе справил. Там Илья на людях не пил, ну а дома уж оторвался по полной программе. День, другой, да и третий. А потом так невольно случилось, что и дням своего пьяного полуобморочного состояния он и счет потерял. Едва открывал глаза, а тут сын с готовым стаканом стоял. - На-ка, папашка, выпей,- услужливо под нос совал. Выпивал, кроме водки ему, как и не надо было ничего. Он не думал в то время, откуда она бралась. Да почему Славка таким щедрым-то стал? Чего это раньше за ним простоты не водилось? А когда уж Илья совсем ослаб, кормить-то его никто не кормил, и стакан из рук вываливаться стал, то и тут сынок выручал. Поддерживал руку, которая била посудину о стучавшие зубы. Ни запаха, ни горечи в водке, словно в воде, он уже не чувствовал. Но отключать его из жизни, как выключатель свет, все же водка выключала. Свое дело делала. С каждым разом отодвигала его все дальше и дальше от нормальной человеческой жизни, в которой Ильи не было уж ни пьяного, ни трезвого, был только постоянно спящий, плавающий в невысыхающей моче человек. Он так, наверное, и ушел бы из жизни тихо и незаметно, если бы не увидел однажды чье-то бородатое обличье, которое лохматой кочкой нависло над его лицом. - Здравствуй, братуха,- и более колючая щетина больно проколола его тоже давно не бритую щеку. Это был Степан, которого он хоть не сразу, а все же узнал. Видно, не до конца память пропил.

117

Таким диковато обросшим брат всегда приезжал с заработков. Тут у него только мылся, брился, приводил себя в порядок. А потом уж, погостив денька два - три, отправлялся в деревню. Илья хотел ответить, но шевельнувшиеся губы не издали вопреки желанию, ни единого звука. Склеившись, они так и не отцепились друг от друга. Лицо это, в конце концов, убралось, и какая-то несуразно мощная сила, схватив его неожиданно за лопнувшую на груди опрелую рубаху, приподняла немного, подержала в воздухе и усадила на край кровати. Та же под ним внезапно закачалась, заходила ходулями из стороны в сторону, словно сдернутый с места железнодорожный вагон на рельсах, и чтобы не упасть ему, он лишь лихорадочно вцепился руками за ее деревянный край обвязки. - Ну и видок у тебя, братуха,- глянув еще раз, подивился Степан,- а запах и того лучше. Все он, сынок, добродетель. Илья только и посмотрел на стол, где сидел сын, который испод-лобья понуро наблюдал за происходящим. Степан тоже поглядел, и что-то ему в племяннике не особо понравилось, потому, как он уж очень скоро к тому подскочил, и ничего не сказав, сразу ударил и даже сидящего. Да так сильно и тяжело, что голова сына, будто оторвавшись, отлетела сразу в сторону и долго не возвращалась. А когда он, загнанно и враждебно глядя, повернул ее все же обратно, то под крыльями его широкого носа Илья увидел нависшую одну единственную готовую вот-вот упасть каплю крови. - Не надо, не бей больше,- сморщившись, словно Илью самого так страшно ударили, негромко попросил он. Зато сынок, о пощаде не молил, лишь молча по-змеиному шипел да, изредка морщась, поглаживал саднящую, видимо, скулу. - Жалко,- сейчас уж к нему подскочил брат, едва сдерживая кипевшую в нем злость. В неснятой с плеч осенней куртке он коршуном прямо - таки навис над понуро сидящим Ильей. - Он тебя со свету сжить хотел, а ты его жалеть? - Не тронь, не надо,- снова, но громче говорит Илья. Он знает, что Степан хоть и горяч и скор на расправу, но так просто ни за что никого не тронет. Видно, уж племянник здорово его достал, раз уж он так с ним поступил. Сам-то он не мог, только наконец-то проснувшись, сразу во всей такой каше разобраться. - Ладно, уж, пусть живет, - смягчился неожиданно брат и заходил в молчаливом раздумье по его маленькой комнате, словно маятник на ходиках часов, туда и сюда. Стучали по полу каблуки его неснятых ботинок, раньше он всегда в тапочки переобувался, видно, что-то на этот раз неожиданно значимое заставило его в таком виде в квартиру ввалиться. Нет- нет, да Илья и взглядывал на брата, а тот на него. - Как же мне поступить с тобой, а?- устав,

118

видимо, играть в переглядки, спрашивает Степан. - А что поступить?- насторожился Илья. Он не понимал, к чему тот клонит, чем так не на шутку озабочен. Водки он не хотел, отпился за все время, да и так крепко, что на оставшуюся жизнь с избытком, должно, хватит. Если слабость да головокружение, так и они со временем пройдут. Так что его беспокойство по отношению к нему, как он считал, было абсолютно лишним. - В больницу, думаю, отправить,- обрадовал его, наконец, Степан. - В какую еще больницу?- в такое заведение, как в тюрьму, ехать Илья особым желанием не горел. Да, главное, зачем? Вот об этом он и сказал. - Ну, оставайся, коли так. Если жить не хочешь. Не добили, так добьют, - добавил брат. Но Илья как бы то ни было, но жить хотел. Потому, подумав, он все же согласился. Может, то и правда насчет сына. А если так, то и запросто доколотят, да такого еще слабого и беспомощного совсем. - В какую хоть больницу?- поинтересовался лишь он. Хотя хорошо знал, куда ему была дорога. В основном мужиков в наркологии из запоя выводили. На трезвый жизненный путь налаживали. Там сейчас что, плати только. - В пьяную, больше куда,- ответил Степан. - Так деньги ведь надо. - Я заплачу, - пообещал брат. На что нужное он никогда не жадничал. Он и раньше Илье помогал. А много ли ему одному без семьи надо-то было? Когда они уходили на вызванное к подъезду такси, Илья едва шагал, цепляясь за брата. Как и за свою жизнь цеплялся. Еще верил, что не только ему, а кому-нибудь тоже она понадобится. Невестки хоть дома не было, а вот сын даже не вышел из-за стола, чтобы помочь отцу как-то. Ему такое дело не особо понравилось, зато Степан отнесся спокойно. *** Илья все же, наверное, заснул. А проснулся он от какого-то движения в доме. Открыв глаза, увидел неподалеку от себя стоявшего брата, мявшего в руках шапку, сбоку от него присевшую на корточки женщину, склоненную над полом. - Ну что ты скажешь,- чиркая спичку за спичкой, досадовала она. Стоявший перед ней закрытый уличный фонарь, как назло, не хотел зажигаться. - Керосин-то хоть есть?- поинтересовался Степан. - Есть, как это нет,- женщина для наглядности качнула фонарем, в котором явственно слышимо бултыхнулась когда-то налитая жидкость. - Значит, на холоде отсырел фитиль, или, может, вода попала,- предположил тогда брат. - Только как же так? Я ведь вчера вечером зажигала,- кручинилась, ничего не понимая, она. - Ну, мало ли что?- вздыхал Степан.

- Солидолом смазать надо,- наблюдая за их мучениями, с язвительной насмешкой подсказал Илья. У них был когда-то такой фонарь и, если ему не изменяла память, « летучей мышью» назывался. С ним не один год мать выходила на двор к скотине убираться. Пока к ним в деревню не провели, однажды надумав, свет. Он и сейчас где-то валялся на их чердаке. - А у вас брат шутник,- чиркая очередную спичку, снизу вверх посмотрела она осуждающе на Илью. - Шутник, да еще какой,- подтвердил Степан, и, как дубиной, двинул того, еще вдобавок, не совсем добрым взглядом. Илья знал, чего он озлобился. Не особо тому видно верилось в его так неожиданно возникшую болезнь. Жило в брате такое нехорошее качество не доверять людям в их заболеваниях. Но лоб не градусник, температуру просто так на нем не настучишь. Сам не раз сегодня рукой мерил. Наконец-то слабо застреляв, фонарь нехотя запыхал. Вначале красновато, а потом все же забелел не особо ярким светом. - Ну что ж, пошли,- подтянув потуже уголки платка на голове и взяв в руку фонарь, позвала женщина Степана. - Что ж, пошли,- отозвался как-то подневольно тот и посадил свою уж мятую - перемятую шапку себе на голову. Женщина в длинной не по росту фуфайке зашагала впереди, а Степан сзади. - Может, и ты пойдешь?- проходя мимо, расстроенно поинтересовался он, прямо-таки умоляюще глянув на Илью. - Нет, брат, поверь, не могу,- отказался тот, невольно поморщившись. Он был даже рад внезапно одолевшей болезни, которая случилась с ним весьма как кстати, прибрал брат лошадь, пусть сам и отдувается за это. Только предупредить Илья его должен. Пусть держит ухо востро. Человек, обманувший их раз, обманет еще, может, не раз. Потому дождавшись, когда перед женщиной открылась, а затем закрылась дверь, он и окликнул только замешкавшегося на пороге Степана. - Чего тебе,- отозвался тот обиженно и недовольно. Может, он и понимал, чего ему было на больного человека дуться, но, вопреки всему, ничего, видимо, не мог с собой уж поделать. - Ты это, братуха, того, титьки,- но Илья как бы не торопился, но договорить не успел. Дверь в дом приоткрылась, и в узкий раствор просунулось капризно надутое лицо женщины. - Ну, вы идете или как?- бросила она раздраженно. Словно шестым чувством разгадала за своей спиной какой-то заговор, который вот и заставил вернуться ее обратно в дом. Это Степан ничего, наверное, не понял, а вот Илья сразу все оценил. Ей на руку выходило, что с ней идет покупателем один человек,

а второй по воле случая остается дома. С одним-то легче совладать, чем с двумя. И напутствия чьи-то последние ей, естественно, были не нужны. - Иду,- отозвался Степан не совсем охотно и, пригнувшись, широко шагнул в дверь. Оставшись один, Илья пожалел, что даже не попробовал подняться и пойти за братом. Мог бы хоть где-то постоять в уголке конюшни, что-то подсказать или посоветовать. От таких невеселых раздумий у Ильи снова зашумело в голове, и успокоившийся на время жар новыми волнами захлестывающе покатился по его телу. Сейчас уж, будучи в жару, как в нестерпимо душной бане, он больше не жалел, что остался возле печки. Правильно и сделал. Зачем своим плачевным состоянием создавать было Степану еще лишнюю мороку. Отвлекать от самого важного для них дела. Он и без него, пожалуй, разберется, что к чему, по крайней мере, какую - никакую, а все равно лошадь купит. Не подсунет же она им корову безрогую. Не совсем тот безглазый. А там и на плохонькой лошаденке, а дровишки они все равно перетаскают потихоньку из леса. Тем более, в этом году вначале зимы проморозило хорошо. Сначала холода пошли, которые скоовали землю как следует, а потом только и снежку понакидало. Все, как и положено, чисто по-мужски природа на этот раз сработала. Не то, что в прошлом годе. На едва прихваченную коркой талую землю почти сразу и снега совсем уж бездумно набухало. Нечего сказать, обрадовало. В такое природное безрассудство хоть какая лошадь хребтину обломает. А дрова, которые все в костре лежат, сейчас сухие и легонькие. Илья с братом и то одно бревнышко как-то на санках до дома притащили. Для пробы. А так больше кустовнягом разным топили, от которого, кроме треска и дыма, тепла особого не было. Едва справившись и ужившись с новым скачком температуры, Илья заслышал сначала на веранде, а потом уж и в коридоре чьи-то торопливо тяжелые шаги. Кроме Степана идти так грузно было тут некому. Что-то он совсем обернулся быстро, Илье показалось, что даже пяти минут не прошло. Своим шумным и размашистым приходом тот едва не загасил испуганно прыгнувший огонь в лампе. - Что-то ты уж скоро,- недовольно поморщился Илья.- Или случилось что? Но землянистого цвета лицо брата, словно закаменев, почему-то молчало. Да и смотрело оно не на него, а куда-то в сторону дверки печки. Словно он там отыскал что-то более интересное и важное. - Что, не продала? Или не взял?- насторожился Илья. Он сейчас был готов, пожалуй, принять любую лошадь, лишь бы у той ноги мало-мальски двигались, да зубы и худенькие, но только имелись. Не самим же им ей сено жевать. - Да купил я, купил,- наконец широко и открыто заулыбавшись, Степан повернул лицо и обласкал

119

брата взглядом. - Тогда-то ладно, а то я уж подумал, не сорвалось ли что?- успокоился сразу Илья. - А чему срываться,- самодовольно заявил Степан. - Да мало ли ведь что. Лошадь-то хоть ничего? - Лошадь как лошадь. - И то ладно. Сколько хоть отдал?- Илье было сейчас все интересно. - Да все деньги с кошельком. - Серьезно, что ли. Весь четвертной? - Нет, половину,- косо ухмыльнулся Степан, конечно же, весь. - Да здорово ж она тебя лупанула. Да за такие деньги можно было, наверное, чистокровного орловского рысака взять. А ты не известно еще, за что столько отвалил, - изумился растроенно Илья, пожалев, что из-за болезни не смог пойти с братом. Он бы аппетит-то хищнице поурезал. Ай да Машка Петрова! Недаром она братцу все свои невзгоды выплакивала, на жалость давила и добилась же своего, однако. Вот так баба. - Что уж теперь. Отдал и отдал. Не забирать же назад. Пусть ей излишек будет. Женщина в долгах, как в шелках. Одной ей тут больше и делать нечего. Да и кто в таком диком лесу ее хозяйство купит? Буди медведь,- усмехнулся Степан, как бы оправдываясь перед братом. А Илья, слушая и не слушая его, смотрел снова на суковину в полу и что-то сильно сомневался сейчас в искренней исповеди женщины. И в смерть мужа что-то ему не особо стало вериться, да и библия могла запросто обыкновенной книгой оказаться, да и все это вместе взятое в его глазах неожиданно дурным душком, как порченая рыба, попахивать стало. Только хотел поделиться неожиданным открытием с братом, как снова не успел. Опять, как назло, открылась дверь, и снова в узкий проем влезло не совсем довольное лицо хозяйки. - Ехать надо, а вы все рассиживаете,- бросила она совсем уж сердито. - Может, мы заночуем у тебя,- озырнулся Илья. - Не надо мне ночлежников таких, особенно тебя,- обрезала женщина, даже не глянув на него. - Чего это так вдруг,- искренне удивился тот, отметив столь явную перемену в ней, - денежки сграбастала и по-другому сразу заговорила. - Могу отдать,- неожиданно заявила она, - возите тогда хоть на собаках ваши дрова. - Ладно тебе, пошли,- одернул брата более покладистый Степан. Он, может, и испугался, поверил в решительно заявленные слова, а вот Илья нисколько. Где это она найдет других тут покупателей, да таких, которые еще так щедро позолотят ее ненасытную ручку. - Пошли так пошли,- не совсем охотно согласился Илья. С женщиной-то он еще, может, потягался

120

бы, постарался вывести ее, нечестивицу, на чистую воду, но ему не хотелось расстраивать Степана. Омрачать праздник, который он для них сегодня устроил. Хоть и скверный год назад совершил тот поступок, так жестоко расправившись с Нацией, но кто знает, может даже и к лучшему, что именно так все и произошло. *** После треснувшего сухой сломанной веткой выстрела, который раз и навсегда окончил страдания кобылы, Степан неторопливо поставил к доскам загородки ружье, из ствола которого вился еще остатний сизый дымок, и не спеша выдернул из поясного чехла свой охотничий нож. Спокойно, будто он такое проделывал не однажды, хватил им по натянутому горлу кобылы, из которого фонтанно ударила в стену забившая толчками кровь. Дождавшись, когда в умирающем животном все затихнет и до конца замрет, стал, как умел, так и разделывать тушу. Илья стоял в сторонке и удивленно, растерянно наблюдал за братом, не понимая того, что с ним такое внезапно произошло. Раньше и своих овец, когда мать их держала, никто из них не резал, боялись, чужих резчиков со стороны нанимали, а тут на тебе, Степан сразу на кобылу замахнулся. Чудеса непонятные выходили, и только. В тот же день, ближе к вечеру, брат только и закончил работу с тушей. Илья в силу необходимости тоже помогал, куда ж ему было деться. На следующее утро Степан отправился в город насчет продажи на рынке договариваться. Вернулся рано в обед, веселости на его хмуром лице никакой не проглядывалось. - Труба дело,- придя и устало упав на диван, объявил он, - На лоток не берут, ветеринарное клеймо требуют, а где ж его мы возьмем, головешкой из печки не поставишь. С перекупщиком одним сговорился, но в деньгах едва ли не в половину теряем. Ты как на такое дело смотришь?- поинтересовался Степан у брата. Почти не раздумывая, Илья согласился. Да он, вообще живя с ним в деревне, мало спорил. Как-то незаметно спихнул на него руководство родительским домом. Степан был все-таки на пять лет и постарше Ильи, да и поездил, и повидал в жизни намного больше, чем он. - Ну и ладушки тогда,- несколько даже повеселел Степан. За два дня потихоньку они стрелевали мясо за шесть километров на большак, большие куски перевозили на санках, которое поменьше, переносили в рюкзаках. Там на большой дороге все это добро оставляли у одного знакомого мужика в доме, куда и приехал по звонку потом перекупщик. Загрузив в машину мясо, дело хоть и прошлое, но тот рассчитался сразу. Многое они, правда, потеряли в деньгах, но что-то и получили. А так околей

престарелая Нация, где в дороге или при пахоте в борозде, то они не заимели бы с ней ничего. А так худо-бедно будет сейчас другая лошадь, и уж по всякому моложе прежней. Женщина, столкнув их с места, прикрыла в обратную сторону дверь. Илья хоть и прислушивался к ее шагам, но так ничего и не услышал. Не мог определить того, или она снова к лошади вышла, или в коридоре топталась, их выхода все дожидаясь. А может, и разговор подслушивала. Да они сейчас и не говорили ни о чем таком особом. Он думал сейчас об одном, раз покупка состоялась, как быстрей до дома добраться. Илья, сжившись уж с почти постоянным стуком в голове, решительно поднялся со стула, намереваясь хоть раз попробовать шагнуть, но его тут же поволокло куда-то в сторону. - Ты что это, брат?- ухватил его за локоть Степан. На его лице выразилось недоумение. - Не знаю,- просто отозвался Илья. Он и сам себя не понимал, чего это он за какието полдня болезни настолько ослаб, что не мог твердо даже на ногах стоять. - Ну, ничего, на лошади-то мы с тобой вмиг докатим. А там уж как-нибудь вылечимся. На худой конец и в город за доктором спаляю,- постарался успокоить его Степан. - Думаешь, поедет,- засомневался Илья. Он тоже о докторе, грешным делом, подумывал. Что-то на этот раз уж он дюже охрял. Раньше тоже, бывало, прихварывал, но не так жарко, как сейчас. - Кто-то тебе понамети такой пешком пойдет? - Пойдет,- хмыкнул Степан.- Да и идти не надо, на лошади привезу. А за деньги еще и на столе казачка спляшет, - заявил с нагловатой уверенность он. - Так-то конечно, может, кто и поедет,- согласился с ним Илья. Но это еще когда будет, а до дома надо было добираться теперь, да как-то и до лошади добрести. Это он переживал, а Степан сильно не расстроился. Посадил его обратно на стул, надел на голову шапку, на руки рукавицы, застегнул до самого верха пуговицы на фуфайке, и затем, охватив его правой рукой за плечи, поднял и повел на улицу. - Как хоть ее звать,- чувствуя рядом надежную поддержку брата, поинтересовался Илья. Сейчас он думал о лошади. - Кого, бабу что ли?- не понял Степан. Сейчас идя непроглядным коридором, он вынужденно вытянул вперед одну свободную руку. Боясь сам обо что-нибудь в темноте споткнуться и упасть, да и его завалить рядом с собой. - Какую еще бабу? Лошадь,- едва не вскричал Илья. - Ах, лошадь. А знаешь, и не спросил. Сейчас узнаем,- пообещал он. - И зубы, верно, не смотрел, и возраста не знаешь. Зато деньги неплохие выложил,- стал его тихо корить он.

*** Слушая брата, Степан не сердился на него. Пусть говорит, коли охота. Тем более, неоспоримая правда была в его словах, от которой никуда ему не деться. Когда они пришли с хозяйкой в тоже сделанную из нового леса небольшую конюшню, то лошади, а их было две, стояли хвостами к открывшимся воротам. Это потом они головами к ним развернулись. Ну и что он мог разглядеть в неярком горении фонаря, которым женщина вначале осветила их на время, а потом убрала свет и вовсе к своим ногам. Какие зубы смотреть. А так на его взгляд лошади как лошади, которых сотни, а может тысячи на земле. Единственно, что непонятно Степану стало, почему она одну, ему приглянувшуюся, беленькую такую, сразу ненавязчиво поменяла на другую. Какую-то серую. Уверяя его в том, что эта, другая, намного лучше им выбранной лошади. Ну и он, конечно, согласился. А кто поступит иначе, кому как не ей знать товар лучше. И в том он ничего дурного не видел. Что красивое не значит хорошее. Ну а в деньгах Степан мелочиться не стал. Сколько было взято, столько и отдал. Тем более, и торговаться он не умел, хоть и не был миллионером, но даже считал это унизительным для себя занятием. Ну, переплатил и переплатил. Люди от того особо не разбогатеют, ну и он не слишком уж обеднеет. Главное, были руки, которыми он мог иногда не совсем даже плохо и зарабатывать. А этой женщине любая лишняя копейка в данное время не помешает. И не сердцем пожалел он ее, как считал Илья, а умом. Он даже не представлял, как она только выкарабкается из затянувшей ее трясины. И ею сказанное «спасибо», после того, как она, пересчитав деньги, положила их под булавку в карман, сказало Степану о многом. О том, что она прекрасно поняла, что он изрядно переплатил, и благодарила его за участие в её не задавшейся жизни. За провалившийся так нелепо, будь трижды проклятый для неё, бизнес, который идет не у всех, а только, видно, у избранных. - Возраст знаю. Семь лет,- так с потолка взял и брякнул он. Предполагая, что в заводимое с нуля хозяйство никто не будет брать совсем уж старых лошадей. Не зачем было просто продавать последующее мясо. Тем более, что конина в ходу у покупателей совсем не была. - Хоть это знаешь, и то ладно,- насупленно кольнул его Илья. Он не особо был доволен братом и даже не сомневался больше, что тот купил кота в мешке. Так хватил, почти не глядя. А лошадь, конечно, еще молодая, семь лет - невелик возраст. Коли в три года их только для работы и обучают. Сам Илья, хоть ни в каком обучении не принимал участия, потому как сосунком совсем был. А видеть же видел. Как летом в пору разноцветья трав двое - трое крепких мужиков выводили из конюшни взбрыкивающую при каждом шаге молодицу, отгулявшую положенное время

121

на вольных хлебах, и заводили, погоняя матерным словцом в широко размахнутые оглобли. Двое мужиков держали, а третий упряжь укладывал. И не телегу к ней пристегивали, которую она могла бы раскатать по колесикам, а дровни обыкновенные зимние. Вот на них-то зарочину из кобылки и выпаривали с кнутом в руках, учили уму-разуму. День - другой, да еще и третий, а потом уж и в пахоту ставили . Поколотившись слепо о стены, они, наконец, выбрались на улицу. Все еще поддерживаемый братом, Илья на белом снегу сразу же увидел очертания новой лошадки. Она ему неизвестно отчего показалась непомерно длинной и высокой, на спину которой, без подставки, пожалуй, не заберешься вовек. - И телег-то рядом никаких нет,- покрутив головой, заметил Илья со вздохом. - А куда тебе телега?- не понял Степан. - А как же мне на нее будет залезь?- В детстве они, будучи маломерками, и все на спины лошадей с телег вспрыгивали. - Да что ж я не подсажу тебя, что ли? - Ну, тогда-то ладно,- сразу успокоился Илья. Он словно и забыл, что не один он здесь, а с братом. - Ну, как она тебе?- проходя мимо лошадиного дышавшего теплом бока, поинтересовался Степан. Уж очень, видно, тому хотелось узнать его мнение. - А никак. Что ты тут впотьмах разглядишь,обиженно выдохнул Илья. Степан тем временем оставил брата возле молодого тополя, к жидкому суку которого была привязана за повод узды и лошадка. Тут же и топталась хозяйка. Фонарь был поставлен на снег, и она с руки кормила напоследок лошадку сеном, от которого остро пахло ромашковым полем. - Звать хоть кобылку как?- поинтересовался Илья. А то брат так и не спросит. -Майка,- сухо отозвалась женщина, докармливая остатки. - Хорошее имя,- добродушно заметил Илья, намереваясь поговорить с ней без всяких приколов. Устав от возможно и необоснованных подозрений, нарисованных, быть может, и его болезненным воображением, он видел, что она любила животных, и он тоже, хоть в этом у них было что-то общее. - Неплохое имя, да,- отозвалась та и, взяв в руки фонарь, отошла в сторону, видимо, не желала с ним вести беседу. Майка же, неспешно дожевав сено, неожиданно сунулась мягкими бархатными губами прямо к Илье в карман фуфайки и, не найдя там ничего, так мотнула ему в бок продолговатой головизиной, что тот едва с ног не слетел. - Эвон ты шустрая какая,- удивился он,- Счас тебе там хлеба мешок. Его карман действительно пах хлебом. Кобыла в этом не ошиблась. Потаскивал Илья в нем для

122

Нации еще, когда тайком от брата кусок - другой. И не денег на хлеб Степан жалел, а ног. Не просто им тот хлеб давался. Шесть километров на большак тоже надо было еще по намети пройти. А там часа два - три еще мерзнуть, ждать автолавку, а бывало и такое, что она вообще не приходила. Илья хотел, было, погладить и приласкать обиженную кобылу, но она его протянутой руки не приняла. Сразу недовольно и шумно фыркнула и задрала высоко непокорную голову. - Видишь ты какая, с характером,- подивился он. Брата рядом не было, женщина неизвестно почему, но не хотела говорить, и потому-то он вынужденно разговаривал с лошадью. Не человек, а все равно живое и много понимающее существо. Вот его взгляд невольно упал вниз длинных беговых передних ног Майки, и Илья увидел там белый окрас шерсти, который натянутым чулком поднимался с копыт и шел едва ли не до кулаков коленей. - А что это у кобылы ноги-то в бинтах,- громко объявил Илья лишь для того, чтобы расплатиться с женщиной. В долгу он перед ней вовсе не собирался оставаться. - Где это? - скоренько, раскачивая фонарем в руках, подскочила хозяйка. Тут с лыжами в руках подошел наконец-то и Степан. Озадаченно, не зная еще, какой брат изъян у лошади выискал, он тоже вслед за женщиной сунулся к тонким ногам кобылы. - А это ничего. Ложная тревога. Природа ей так шерсть побелила,- объявила тут же хозяйка, - а у вас брат, однако, шутник,- добавила она с вызовом, обращаясь к Степану. Но тот не отозвался. Он сейчас думал об отъезде, и не собирался тратить время на пустые разборки, в которых, ему казалось, ни хозяйка, ни брат спуску друг другу не дадут. Такая уж сложилась из них несведенная пара. Потоптавшись возле Степана, но так и не дождавшись ответа, на который она, видимо, рассчитывала, женщина снова обиженно отошла в сторону и молча наблюдала, как тот пытался приторочить на спину лошади обе пары лыж сразу. Так-то он хорошо придумал, перекинув их на две стороны через веревку. Что-то вроде стремян от седла получалось. Куда спокойно можно было поставить ноги, тем более, обоим. Но так они мешали движению Майки, а если он их поднимал выше, то выходило еще смешнее, утыкались лыжи своими концами вообще в ее шею. Тогда-то Степан, невольно ругнувшись, вынужденно снял их и положил на снег, предварительно увязав, крепко накрепко друг с другом. - А что это вы, ребятки, надумали. Решили вдвоем на лошади ехать?- только и сообразила воровато поглядывающая хозяйка. - А что тут такого?- не понимая ее беспокойства, удивился Степан.

- Один мог бы и пешком идти,- вдруг заявила она. - А то недолго и спину кобылке сломать. - А наша лошадь, что хотим то и делаем,- встрял в разговор Илья. - Ваша та Ваша, только чего зря животное мучить?- вздохнула расстроенно хозяйка. - Да полно вам ныть-то,- не выдержал, в конце концов, ее женских причитаний Степан,- Давай, брат, садись, а то так и до утра не доберемся. Он помог Илье первым забраться на лошадь, затем подал тому отвязанный повод узды, лыжи, а потом уж и сам, как-то ловко подпрыгнув, уселся позади брата. От его неожиданно добавленного веса, и правда, неглубоко просела в снегу лошадь, даже в бок несколько станцевала задними ногами. Но они оба на такую обычную мелочь не обратили ровно никакого внимания. Зато хозяйка, непонятно отчего, громко ойкнула. Будто ей самой кто-то накинул на плечи неподъемный мешок с овсом. Когда Степан понукнул Майку, и она пошла, то Илья из-за брата оглянулся на женщину, лица хоть и не увидел, его съела темнота, зато хорошо разглядел, как в спину им божьим благословлением полетел ее сжатый пухлый кулачок. - Кулаком перекрестила,- поведал Илья Степану. - Эвон ты как,- подивился лишь тот. - А ты думал как?- Илья поморщился. Уж дюже место ему на спине Майки у самой шеи выпало нехорошее, самое что ни на есть костистое. Будто не где-то, а на острие лемеха плуга он сидел. Как пить дать, натрет он себе в пахах от такой поездки все, что можно, а потом будет долго ходить еще вроскарячку. В детстве он проходил такое. Холка, она и есть холка. А Степан перед ним выгадал. Ему было ехать намного мягче и удобней. А лошадь взяла лыжню с ходу, как хорошая собака след. На оставленный дом, который кормил ее, может, не один год, она только раза два безмолвно и обернулась, а потом все вперед смотрела, гордо возвышая ушастую голову. Вокруг было темно и глухо. Небо, совсем закрытое тучами, ни светилось ни единой звездной точечкой. В этой ночной гулкой тишине лишь шуршал продавленно и визгливо под ногами кобылы местами настивший снег. - А ты про какие титьки все мне плел?поинтересовался Степан. Ему езда была в одно удовольствие. Лошадь сама шла легко и ходко. Он даже ее не понукнул ни разу. Зато Илья, сколько ехал, столько и морщился. Так что говорить ему с братом из-за своего неудобства не особо хотелось. - Что молчишь?- тот тронул его даже за руку,плохо, что ли? Хоть и не совсем чувствовал себя Илья хорошо, но, во всяком случае, лучше, чем в доме. Дышалось ему на воздухе легче. Только жар сейчас не грел, а, наоборот, студил. Знобил нездоровое тело. - Да ехать мне жестко,- пожаловался он,- надо

было хоть на спину кобыле подложку спросить. - Так давай местами махнемся,- с готовностью отозвался Степан. Ему лично было все равно. Они худо-бедно, а что-то совсем уж быстро проехали одну деревню, сейчас и другая была на подходе, а там и дом их далеко видимым единственным уличным фонарем замаячит. . - Да уж ладно, доеду как-нибудь,- отказался Илья. Надо было останавливаться, слезать с лошади, обратно залезать. Да еще и править в придачу. А ему отчего-то лишних телодвижений делать было не совсем охота. - Ну, как хочешь, было бы предложено,проговорил Степан.- Так как на счет титек-то,напомнил снова он. Сейчас Илья не понимал, зачем Степану сдались титьки. Чего он с ними к нему привязался. Надо было раньше слушать, а что уж сейчас. Когда все деньги из его кармана Машка вытащила, будто украла. Так-то хоть и хорошо Майка шла, послушно, ни разу от лыжни не отступила, но это еще ни о чем не говорило. Лошадь не кошку в доме, сразу не заведешь. Что-то неизвестное, внутрь куда-то спрятанное, только потом и раскроется. - Молчишь чего?- теребил Илью все брат. Хоть и нехотя, но пришлось тому напомнить ему историю многолетней отпевшей соловьями их юности. - Нет, это не она,- выслушав его, проговорил Степан,- та другая была. А Илья не собирался ему и доказывать. Какая-то разница. Дело было сделано. И что в дальнейшем с лошадью случится, пусть все и разгребает он сам. - А ты, наверное, не только титьки тогда хотел поглядеть, а?- спросил, лишь усмехнувшись, Илья. - Может,- через время хмуро и неопределенно отозвался тот. *** Они замолчали, каждый раздумывая о чем-то своем. Илья не знал, о чем думал сопевший ему в спину Степан, может, об удачной покупке, так как в их жизни больше ничего более важного не было, а вот он думал о брате. О его незадавшейся судьбе. Вспомнилось ему, как он ждал его из армии, словно мать из города ушедшую за покупками. Странно, несколько смешно, ждал. А брат приехал, правда, с большим чемоданом, с налепленными на бока наклейками, но только пустым. Там, кроме небольшого дембельского альбома, больше ничего не было. Собралось к вечеру застолье, натолкалось в дом и баб, и мужиков. Пришел с гармонью и дядя Федя Пастухов. Желанный человек, без которого в деревне ни одно празднество не обходилось. Но только вот задуманного веселья не получилось, до предполагаемой пляски дело не дошло. Степан в солдатской форме, с блестящими на груди значками и выпил всего три стопки, как полез, толкаясь,

123

через людей вон из-за стола. Вместе с ним вышла и Варвара, мать, в новом платье, сидящая с краю на поддавках. Выбрался вслед за братом и Илья, как он мог без него теперь обходиться. - Вы то куда? - остановил он сразу обоих. Уже в сенях вслед топающих придержал. - А ты?- на потемневшем лице матери растерянность и тревога. Она, как и младший брат, знала, куда он собрался. Только не ведала, как об этом сыну сказать. Что невеста-то его Сонька, живущая за три километра в другой деревне, с месяц назад как вышла замуж. Значит, его не любила. Раз уж немного и не дождалась. - А я знаю,- удивил он мать, сразу же освободив от тяжелой муки. То та бедная не знала, как ему такую нехорошую новость подать. - Откуда?- лишь невольно воскликнула она. - Сорока на хвосте принесла,- усмехнулся Степан, все еще держа в руках ручку двери. - Не ходи ты туда. Зачем? - сына она не понимает. - А поглядеть на нее хочу. Не бойся, ничего не будет,- успокаивает он Варвару. Но она не особо верит и посылает потому вслед за ним Илью, для пригляда. Но тот вернулся быстро, брат заметил его, семенящего сзади, дождался в кустах и прогнал обратно. Позванные гости, както сами по себе разошлись. Веселье потухло, так и не разгоревшись. Мать пыталась извиняться, неудобство вышло большое, но люди и без того понятливыми оказались, ни на нее, ни на Степана обиды никакой не держали. Сами многие через любовь, обман и ненависть прошли. Вскоре вернулся и брат, молча взял пустой граненый стакан и налил целым водкой. Поднял и, даже не поморщившись, выпил. Варвара ни о чем не расспрашивала, ждала, пока он сам расскажет. Знала, что не будет тот душившую боль и обиду в себе держать. Выплеснется она рано или поздно наружу. К человеческому сочувствию сердце сына потянется. И не ошиблась. - Знаешь, мама, хоть бы повинилась, или что. А то, как ни в чем ни бывало, чай усадила пить,болезненно морщась и закурив, проговорил Степан. - А ты что?- насторожилась Варвара. - Да сел я. Только не пил. Уходить мне надо было. Но не знал как. Ну и дернул за ножку стол, перевернул. Пусть хоть задумается, что нехорошо поступила. А то невиновная она совсем какая-то… - Ну, стол это не беда,- вздохнула мать облегченно,- ладно хоть так, могло быть и хуже. А через три дня Степан уехал. Вначале на север, потом на юг, а бывало, вообще мать с Ильей не знали, где его нелегкая судьбинушка носила. Главное, не забывал, приезжал, и то ладно. В жизни он так и не женился, не обзавелся даже ни разу своим домом. Может, прежняя любовь ему мешала или еще что, Илья не знал, а Степан на эту тему особо не

124

распространялся. *** Скоро за негустым перелеском завиднелся и фонарь на столбе, потом и не совсем ясные очертания и их дома, среди других пустых домов деревни. - Ну, слава богу, приехали,- первым заговорил после долгого молчания Степан, сдерживая на спуске под гору бегущий шаг лошади. - Приехали,- подтвердил Илья, державшийся все время за жесткую гриву кобылы. Только и поняв, что на этом его мучения, пожалуй, закончились. Хорошо заниматься делами здоровому человеку, но никак не больному. Подъехав к дому, Степан остановил лошадь, слез и накинул повод узды на покосившийся столб в воротах ограды. Потом только помог сползти на снег и брату. - Сам-то дойдешь?- спросил его. - Да уж постараюсь, как-нибудь,- отозвался Илья, глядя на темные окна. По фасаду их три. Тут-то он и по-пластунски, если что, доползет. Здесь рядом. - Смотри же,- проговорил Степан и, взяв под мышку лыжи, зашагал в сторону крыльца. Оно было открытым, всего на четырех столбах держалась покрытая шифером крыша. Недавно ее брат перекрыл, а то под рубероидом стояла. Да он много чего, вложив деньги, по-своему переделал. Что-то, может, и улучшил, а что-то даже испортил. Не без этого. Тот, кто ничего не делает, только не ошибается. Вслед за ним, не так, правда, торопко, поплюснил и Илья. Он то и дело почесывал промежность, там он, видимо, все-таки кожу натер. Когда он взобрался на крыльцо, брат уже открыл небольшой висячий замок на двери. - Ну, тут ты сам уж распорядишься,- сказал Степан и, оставив качаться замок вместе с ключом в широком отверстии пробоя, помчался ставить лошадь на место. Илья слышал, как затопала скорым шагом Майка, отходя от дома, а затем все стихло. В доме было ненамного и теплее, чем на улице. Топленная всяким хламьем печка тепла долго не держала. Пока только топилась. Они и спали потому, не раздеваясь, сверху прикрывшись вдобавок двумя ватными одеялами. Илья еще любил закрываться с головой, он почему-то всегда, ложась спать, боялся одного, как бы ему во сне не отморозить ненароком уши. Они почему-то для него были самым главным органом в человеческом теле, будто он ими одними и жил. Убито вздохнув, Илья прошел в комнату мимо кровати, где он спал. Подошел к окну за двумя рамами, одними летними, а другими зимними, которые неизвестно когда выставлялись и мылись. Наверное, со времен жившей тут матери. Та-то порядок и чистоту в доме любила. Он видел, как брат в свете горящей лампочки под высокой крышей конюшни, которую они года два назад собрали из стоявшей на этом месте бывшей еще совхозной

кладовой, завел туда лошадь. Потом вышел оттуда и зашел снова с большой охапкой сена в руках. Чего-чего, а сена они всегда заготавливали вдоволь. Чтобы лошадь никогда голодной не стояла. В этом им охотно помогали и жившие в деревне летом дачники. Иногда и те пользовались лошадью, мало ли что когда привезти от большака до деревни. Сейчас брат закрыл маленькую дверь конюшни на крючок и, погасив свет, быстро шел к дому. Илья не видел его хозяйственно озабоченного лица, только движущуюся по снегу, будто катившуюся фигуру. Он, даже заслышав его шаги в коридоре, так и не отошел от окна. Будто пристыл к нему. - Ты бы лег, чего стоишь,- входя в дом, заметил Степан. - Холодно, - повернувшись, пожаловался Илья. - Счас придумаем чего,- обнадежил брат и ушел снова из дома. Илья знал, куда он пошел. К дачнику-соседу. В одно время тот заготовил ни на один год дров своей жившей в том доме тещи. Но старуха в одно время взяла и померла, но дрова, естественно, и остались. Вот и подтаскивали они, бывало, оттуда. Приворовывали потихоньку. Скоро явился Степан с большенной охапкой березовых поленьев в руках, которую грохнул возле печки на пол. - Счас согрею тебя,- пообещал он, скрываясь за широким косяком двери. - Погоди, накроет нас, когда-нибудь соседушка с дровами, слыша, как тот сложил их в топку и чиркнул спичкой, - заметил Илья. - Не накроет, сейчас-то живем. С лошадью мы. Со всеми долгами, будет, рассчитаемся сразу,говорил Степан обрадованно больше, наверное, себе, чем ему. Как только занялся огонь и загудел в трубе, Илья, устав стоять, пошел и лег на кровать. Лег так, как и всегда, в фуфайке. На большое тепло от принесенной охапки дров он не рассчитывал. Тут, пожалуй, настывший дом и лошадиным возом вряд ли натопишь. Скоро зашел в половину и Степан. Потрогав рукой ему лоб, накрыл его сам двумя одеялами сверху. - Может, примочки водочные сделать, а то жар так и держится,- поинтересовался он. Никаких порошков в доме не было, новых они не купили, а старые давно съели. Да и болели не часто. Это с Ильей не болезнь, а как бы непонятное недоразумение приключилось. - Не надо. Перетопчусь уж как-нибудь, - тот даже нос морщит, по понятой для них обоих причине. Его от одной мысли о водке едва не рвало, а тут еще нюхать должен ее. - Ну, тогда чайку с малиной да медком,предложил Степан. - Грей,- согласился на чай Илья. Хотелось унять ему хоть чем-то горячим

трясущий тело озноб. Он слышал, как брат налил, брякнув крышкой электрический чайник, и всунул шнур теперь, наверное, в розетку. Грелся чайник почему-то, как ему казалось, всегда долго. В ожидании чая Илья все-таки пригрелся от тепла, идущего от щита печки, даже придремал, видно, что даже не услышал, как к нему подошел Степан. - Спишь, брат,- спросил он тихо. - Да нет, глаза закрылись только,- невольно зевнув, отозвался он. Степан был без шубы, в одном мешковато сидящем на нем свитере. Что-то он, возясь по дому, распарился сегодня очень. Раньше и шубы с плеч не снимал. И спал тоже в ней, в соседней боковой комнате. Этот на отцовской кровати, за давно не топленной русской печью. Там ему было намного холоднее, чем Илье. Но он на такое обстоятельство не жаловался. Не предлагал кроватями меняться. -Вот, хлебни горяченького,- Степан протянул чай, который хоть и слабо, но пах медом. Какими-то собранными пчелками цветами. Илья, поднявшись на кровати, но, не свесив ног с нее, принял в руки поданный бокал, но пить не торопился. - А ты не помнишь, когда хоть наши родители спали вместе?- задал столь неожиданный вопрос он Степану. А чего ему было не задать его. Отца кровать, матери кровать, а где же их совместная-то была? - Не знаю. А тебе зачем?- удивился тот и даже голову ему потрогал. Тот, видно, по-своему понял вопрос. - Интересно просто. - Видать, спали. Раз мы с тобой на свет появились,- резонно проговорил Степан,- А ты давай пей. А то несешь непонятно что. - Горячий,- сделав несколько обваривающих рот и горло глотков, пожаловался Илья. - Ну, чай холодным не бывает,- отозвался Степан. Но Илья мелкими глотками вытянул едва половину, с остатками и вернул тому назад. - Есть хоть будешь?- приняв недопитый бокал, поинтересовался он. Илья отказался. Зато слышал, как тот налил себе что-то в блюдо, а потом поставил греться на зашумевшую сразу плиту. Слышал потом, как Степан, громко чавкая, ел. А затем Илья, разогретый чаем, наверное, все-таки заснул, уставший вконец от своей болезни и от нелегкой дороги, которая выпала сегодня на его долю. Проснулся он без головной боли, только вялым и несколько разбитым. За окном и в его комнате было темно, лампочка с кухни бросала к нему на порог рассыпанный по полу неяркий пучок света. Там, стуча и брякая, неизвестно что, только так шумно делал брат. - Степан, а что утро сейчас или еще вечер?-

125

спросил его Илья, сам он будто заблудился во времени. Да и как тут было не плутать, если спать ложишься темно и просыпаешься еще в замешенной тестом темени. - Утро,- отозвался тот глухо, и, как, ему показалось, не едва охотно, - спи еще,Спать больше Илья как бы и не хотел вовсе, а вот полежать на кровати, он, конечно, еще полежит. Под одеялами ему намного теплее, чем в не совсем натопленном с вечера доме. - А ты-то куда собрался?- спросил он. - Да пойду попою кобылу да сена ей дам,отозвался Степан.- Свет-то погасить? В его ответе Илья не услышал ничего необычного, брат и раньше, может, даже и чаще его ходил к покойной Нации. - Да оставь,- попросил Илья. Дело прошлое, но он с детства любил вот так, из темноты, смотреть на свет. Только тогда командовал на кухне не Степан, а поглощенная домашними хлопотами его мать. Пахло при ней дымом от затопленной русской печки, а потом уж, после уборки ею скотины на дворе, масляными оладьями. - Ты то, ведь, скоро придешь?- сглотнув слюну сладко-горьких воспоминаний, поинтересовался лишь он. - Конечно, приду, что я только туда и обратно,последовал братов обнадеживающий ответ. *** Илья видел, как Степан, в старой залатанной фуфайке и одетой на голову потрепанной шапке, скорым шагом пошел к двери на выход. И больше он его уже не мог видеть. Скрылся тот за хлопнувшей за ним дверью. А Степан, шагнув за порог, взял с верха скамейки возле маленького оконца перевернутое вверх дном водяное ведерко, а с пола поднял припрятанный еще с вечера, вытащенный из кладовки топор и веревку. Уж очень не терпелось ему, потихоньку от брата, обкатать до конца лошадь, посмотреть, как та себя поведет в дровнях. Да и Илью, может, порадовать, привезти из леса пока один возик дров. Задев еще в темном колодце воды и напоив шумно сунувшуюся в ведро кобылу, он дал ей новый клок сена и еще какое-то время раздумывал, но потом все же решительно снял узду с гвоздя. Что он и без Ильи с лошадью не справится, что ли? - А ну-ка, прими, - решительно ткнул он кулаком в бок стоящую к нему задом кобылу. Та, хоть и нехотя, а подвинулась ближе к стене. С уздой туда, в загородку, не с охапкой сена, он зашел весьма осторожно. Мало ли что может случиться? Лошадь новая, до конца не изучена. Придавит еще ненароком к бревнам двора, а потом ходи да кашляй. Он такого удовольствия для себя не хотел. Но Майка, вопреки его страхам, обраталась спокойно, Степан

126

даже зануздал ее свободно. Да и на промороженный холодом воздух вышла, вслед за ним, кобыла охотно и весело. Еще и его подталкивала носом, будто подгоняла в спину. - Ну-ну, не балуй,- добродушно даже проворчал он. Такая лошадка Степана радовала, словно бойкая заводная игрушка. На его взгляд, она и больших денег стоила, абсолютно не тех, которые он за нее выложил. Привязав повод узды за железную перекладину низкой головяшки дровней, он сходил вначале на двор за сеном, которое лежало в отдельной загородке, а потом только принес оттуда хоть и не новую, но довольно таки крепкую еще упряжь. - А ну-ка пошли,- сказал он открывшей рот, позевавшей кобыле.Та спокойно и послушно вошла в нешироко раскинутые оглобли. Майка даже сама опустила голову, обычно подымают, когда Степан надевал хомут, который плотно и хорошо сел на ее мускулистых плечах. Если уж тот по размеру подошел на нее с Нации, то за остальные причандалы входящие в лошадиную упряжь, он даже больше не беспокоился. Он почти уже запряг лошадь, осталось только завожжать. Но у него стали мерзнуть руки. Дуя на холодеющие пальцы, сегодня выдался приличный морозец, Степан пристегнул все же одну вожжу, затем другую, и, отходя от переда, сейчас уж запряженной кобылы, только и заметил, как неизвестно отчего поползли по шершавому снегу, расправляясь в свою длину, эти самые брошенные им вместе с рукавицами у саней вожжи. Да так еще быстро потянулись, что он, нагнувшись, не успел их даже руками схватить. Хорошо, что на сани, догнав, правда, их он все-таки запрыгнул и то дело. - Тпру, тпру,- ничего не понимая, пытался Степан остановить набиравшую ход лошадь. Без вожжей в руках, которые, видимо, волочились гдето возле полозьев саней, он был сейчас никто, что пассажир без билета. Мигнули мимо него крайние дома деревни, и сани быстрехонько вынесли его в поле, в прогон, по которому когда-то давным давно гоняли своих личных коров на пастбищный бугор. - Тпру, тпру,- еще раз попробовал он остановить Майку, но та уже, вопреки здравому рассудку, перешла на неудержимый галоп. Степан уже давно не сидел на санях, а лежал только, цепко ухватившись руками за перекладину головяшки. Перед ним, забрасывая глаза и лицо снегом, то и дело мигали большенные пятаки Майкиных копыт, которые все дальше и дальше уносили его от дома. Дорога под снегом, по которой так ненашутку разошлась кобыла, вела в заброшенную деревню Семенкино. Где кроме сельского кладбища, куда они ходили с братом, да хороших грибных мест, больше-то ничего и не было примечательного. Мерзли у Степана руки, голова, шапка на одной из кочек слетела, но он терпел. Не мог же он бросить, эту трижды проклятую сейчас им лошадь, которая понесла, и неизвестно что только ее остановит.

Порой ему даже казалось, что не лошадь его вовсе тащит, а какая-то непонятно дьявольская сила. Сани кидало, мотало по сторонам, и в такой езде, кроме матюгов, не раз им вдогонку кобыле пущенных, больше ничего забавного не было. Степан уж и не знал даже, когда только такое сумасшествие закончится. Да главное чем? Проскочили быстро, одной минутой, заросшие кустовнягом поля деревни, саму без единого дома, стороной минули кладбище с простенькими покосившимися крестами, и вскоре, совсем уж неожиданно встали. Степан даже не поверил в такое событие, что весь шум, который бил ему всю дорогу в уши, так неожиданно просто взял и закончился. Полежав немного на студивших тело досках, невольно ожидая дальнейшего продолжения путешествия, но так ничего и не дождавшись, он отцепил закоченевшие руки от головяшки и, приподнявшись, неожиданно понял, что остановило столь не в шутку разыгравшуюся кобылу. Там, в начавшемся леске, в узком прогалке, встали на ее пути три не совсем толстые осины, которые она уж миновать, не ударившись в них головой, никак не могла. Злорадно ухмыляясь, Степан слез с саней, и поразмяв на снегу затекшие ноги, только сейчас и глянул на свои руки. Глянул и обомлел: они были не просто белыми, а трижды белыми. «Отморозил»,- сразу же стукнуло, будто палкой ему в голову. Тут же, схватив снега, потер, но, кроме сбежавшей с пальцев воды, больше ничего хорошего на руках не увидел. Тогда-то с обуявшей его яростью и подскочил он к жарко и загнанно пыхавшей ноздрями кобыле. Покупал Степан ее впотьмах, ехал верхом ночью, ничего не видя, и убирал на дворе не при великом свете, а тут и разглядел только, что лошадь-то, оказывается, не очень хорошей вороной масти. Без единого, если не считать ног, белого пятнышка. А все черное, насколько он помнил себя, никогда у них не водилось. Что кошки в доме, неизвестно зачем, стекла в окнах били да ходили поверх кроватного одеяла, так и лошадь, видно, из-за своего цвета не ко двору пришлась, раз такой нехороший фокус выкинула. - Ух, ты морда цыганская,- еще пуще обозлившись, Степан махнул ей кулачиной, как мужику какому, прямо в зубы. Но второй раз всхрапнувшая горлом Майка ему ударить себя не дала. Дернувшись назад - вперед, тут же свечкой, скрипнув только упряжью, взвилась на дабы, хоть и не особо сильно, вскользь прошло, но все же двинула Степана в левое плечо одной своей передней ногой. -Ах ты тварь такая,- невольно улетев в кусты и на четвереньках выбираясь оттуда, обессилено простонал он. Хоть и кипел весь тот злостью, но во второй раз подступиться к

лошади с кулаками он, однако, не решился. Налившиеся кровью глаза кобылы, которые были в размер хорошей сливы, ничего доброго ему сейчас не сулили. Давая себе и Майке время несколько успокоиться и остынуть, но, затаив зло и обиду, Степан неспешно обошел дровни, подобрал вожжи, в одном месте только что и оборванные, едва связал их одубевшими пальцами, а потом только выпятил назад, сунувшуюся было в лес кобылу. Выломанный между делом ивовый прут, больше похожий на палку, он незаметно кинул на дровни. Только сев на место и взяв в руки вожжи, он и понукнул кобылу, которая на удивление тихо и плавно стронула сани и пошла ровным и спокойным шагом. Раньше бы ее такой ход вполне его бы устроил, но только не сейчас, когда он из-за нее отморозил, наверное, всетаки руки. Такого варварства он не простит ни ей, ни ее бывшей хозяйке, которая ему такую козу подстроила. Степан понял теперь, почему та, хоть и не совсем нагло, а навязала ему эту лошадь, а не ту, которую он еще в самом начале хотел взять. Дав Майке пройти спокойным ровным шагом метров сто, он потом, ни слова не говоря, сразу же припечатал своей палкой по не особо высохшей, все еще парящей ее хребтине. От испуга и неожиданности Майка даже подпрыгнула вся вместе с оглоблями, а потом рванула вперед так, что натужно заскрипела готовая вот-вот порваться упряжь. - Стерва подлая,- стиснув зубы, злорадно добавил он. Так и гнал Степан ее вскачь, держась за вожжи да за головяшку саней, не давая той бедной останавливаться ни на одну минуту. Лишь перед самой деревней он попридержал кобылу. Проскакивать дом Степан вовсе не собирался. Ему надо было останавливаться и что-то с Майкой решать. Такая ее выходка его совсем не устраивала. *** Илья проснулся во второй раз уж тогда, когда в окна дома вовсю смотрел какойто скучный и серый день, который, что-то попутав, выскочил будто из поздней дождливой осени, а совсем не из зимы, уже набравшей свою силу. Сходив по нужде на двор и возвращаясь обратно, заглянул в кладовку. Там на обычном месте ни топора, ни веревки он не увидел. Поэтому, да по не выключенному на кухне свету Илья и догадался только, что Степан, напоив лошадь, еще в потемках уехал в лес за дровами. Не утерпел, не стал дожидаться его выздоровления. Сейчас он уж пошел не в дом, а обратно на улицу смотреть и встречать брата, который, по его прикидкам должен был

127

с минуты на минуту вернуться с дровами. На горке у раскрытой настежь конюшни Илья ждал недолго, как услышал вначале на въезде в деревню громкий скрип полозьев саней, а потом и увидел мчавшуюся во весь дух лошадь. Сердце его сразу же не по-доброму екнуло: так быстро с дровами не ездят. Не иначе как что случилось? Сани с лошадью так молниеносно скоро приблизились к нему, разрывая и разбрасывая по сторонам снег, что тому, давая дорогу, пришлось невольно отступить даже в сторону. Проскочив так резво вперед, лошадь и сани, однако, остановились. Из дровней к нему шагнул Степан. Без шапки, с облепленной снегом головой, белыми ушами и белым, повернутым как-то набок носом. - Прокатила, да,- усмехнулся невольно Илья, глядя на него такого приласканного морозом, вовсе не понимая, правда, зачем тот один отправился в лес. А так в этом пробеге он ничего страшного не видел. Майка молодая, резвая. Относилась она, наверное, к той породе лошадей, на которых надо было сначала вокруг деревни раза три обарить, пар лишний выпустить вон, а потом уж куда по делам ехать. Бывали и раньше похожие лошади на их совхозном дворе. Степан, держа руки за спиной, словно там чего-то пряча, свирепо посмотрел на Илью, а потом только вытащил к нему на показ свои белые руки. - На, любуй, без рук оставила сука. И верно, баба-то Машка,- обреченно выдавил он из себя, будто под ноги плюнул. - Снегом потри. Да и что тебе, Машка?глянув на раздутые, словно коровьи соски, пальцы его рук, сказал Илья. Он никак не думал, что все так серьезно с братом. Ему тоже не раз, может, прихватывало морозом и руки, и лицо, но потом с болью правда, но отходило. А за женщиной он большой вины не видел, не для бабьих рук была такая гонористая лошадь. Единственно могла бы хоть и предупредить их. В этом она оказалась последней стервой. И такая подлость в глазах Ильи никак не вязалась с ее любовью к животным, с тем скормленным с руки клочком сена. - Снегом… Хорошо…- Степан нагнулся, поддел сердито сверху горсть свежего снега, на его глазах потер со злобным остервенением, а потом снова сунул руки Илье едва не в лицо. - Видишь?- совсем не по-доброму, спросил он у брата. Илья, конечно, видел, что проку с такого занятия никакого не было. Но он никак не хотел принимать тот худший вариант, который ему все навязывал Степан. - Отойдут. У других отходят, и у тебя

128

отойдут,- упорно настаивал он. Илья хотел успокоить его, уже предчувствуя, что все это добром не кончится. - Отойдут, как же, жди. Теперь мы с голоду помрем, корки хлеба даром никто не подаст. Хоть это ты понимаешь?- страдальчески морщась, простонал Степан. Крутанув головой, он глянул на брошенную на дороге лошадь, которая уж отошла от скоростного бега, и, покрываясь сейчас тонким слоем снега, неожиданно сыпанувшего из обложенного облаками неба, из-за оглобли косила на них ничего не выражавшим, будто стеклянным глазом. Но в ее вздернутой кверху голове и в самой поджарой тонконогой осанке проглядывало, однако, что-то гордое и непримиримое. - Ах ты, сука паршивая, еще поглядывать будешь? - это-то, наверное, и взбесило Степана, добило до конца. Надо ж ему было на ком-то отыгрываться, - все, хана тебе. Больше не в силах, видно, сдерживать себя, он сорвался с места и ни на кого больше не глядя, мимо лошади и саней, мигая только своими длинными ногами, помчался прямиком к дому. Скоро его широкая спина мелькнула уже в двух столбах, оставшихся от калитки. Саму калитку они однажды сожгли. Все это произошло так неожиданно быстро, что Илья не успел даже сказать брату ни одного вразумительного слова, которое, может быть, и остановило все же его. Илья уже знал, зачем тот побежал домой, только не знал, как ему было защитить несчастную лошадь, может, еще, кроме них, кому и нужную. Ему и раньше по силе было не совладать с братом, а сейчас больному и тем более. Стряхнув с верха фуфайки насыпавший снег, Илья безысходно, затравленно смотрел на два последних дома деревни, на их окна с намороженными стеклами, смотрел на вившуюся веревкой тропку, уходящую на большак, по которой они сами больше ходили, чем к ним кто-то наведывался. Он, может, и зря, а все-таки оттуда, из большой, шумящей жизнью и людьми дали ждал хоть чьей-то помощи. А лошадь, простившая человеку все обиды, и сейчас чутко пошевеливая ушами- локаторами, глядела на вход в дом, ждала только одного, хлеба… г. Боровичи. Новгородская область

Культура

РОЖДЁННЫЙ НА ЗЕМЛЕ НИЖНЕИНГАШСКОЙ

Студёным декабрём 2009 года, когда уличный градусник зашкаливал за минус сорок, а сибирякинижнеингашцы жили заботами предновогодней суеты, к Дому культуры районной столицы, преодолев десятки и даже сотни километров, съехались участники зонального музыкально-поэтического фестиваля «Душа России в творчестве народа», организованного победителем краевого гранта – Нижнеингашским ДК. Композиторы, барды, певцы из Зеленогорска, Уяра, Канска, Абана, Иланского были отогреты зрительским теплом, щедростью души хозяев конкурса, что особо отметил тамада конкурса – председатель Союза композиторов-песенников Красноярского края Александр Кузнецов. -Восточный регион края особо славится талантами, а нижнеингашцы ещё и душевной теплотой, ради которой не страшно и в такой суровый мороз ехать за сотни километров. Зачастую такие мероприятия проходят безвозвратно, оставляя после себя только память. Особенно в небольших поселениях районного масштаба. А вот нижнеингашский эксперимент оказался приятным исключением. Фестиваль, преодолев лютый мороз, потеплел, прочно закрепился, можно сказать, на постоянное место жительства в Нижнем Ингаше, получив свой новый статус и гимн: «Встаёт рассвет над Нижним Ингашом» (Автор слов и музыки - Сергей Прохоров). И зимнее время сменил на тёплое лето. Солнечным с утра было 27 июля - и на улице, и в зале Нижнеингашского Дома культуры. И звучали песни: народные, эстрадные, бардовские, радуя почитателей фестиваля и случайных гостей, зашедших в ДК на призывной песенный огонёк.

Жюри занимает своё место в зале

Ведущая фестиваля

129

Кубок фестиваля - музыкального медвежонка - увезли гости из Иланска: композитор Александр Крупенин и его супруга Наталия, исполнившая песню “Лесная невеста” на стихи иланского поэта Виктора Воловика. Взорвала зал шуточная песня “Зажигалочка” на стихи нижнеингашской поэтессы Екатерины Данковой, написанной и задорно исполненной композитором Максимом Колосовым. На “бис” прозвучала песня Антона Енцова “Инга”. Тронула зрителя и песня про “добро” в исполнении Леонида Головинского. Закончился фестиваль ,а организаторы его уже думают о проведении пятого - юбилейного, который будет проходить в год 90-летия Нижнеингашского района.

Сергей Тинский.

Фото Ульяны Захаровой.

песни Николай Тищенко

Антон Енцов

Поёт Леонид Головинский

Екатерина Данкова

Главный приз получает Наталия Крупинина

Дипломанты фестиваля

130

Максим Колосов

И ЧИТАЛИ СТИХИ

Накануне очередного дня рождения своего именитого земляка-нижнеингашца собрались по уже установившейся традиции в центральной районной библиотеке имени Николая Устиновича почитатели творчества писателя, завсегдатаи литературных встреч. В небольшом уютном зале библиотеки, негласно именуемом светлицей писателя, в этот раз было немноголюдно. Да и дата не юбилейная - 101-я годовщина. Пришли те, кому хотелось и было что сказать друг другу. Пришли почитать свои стихи, послушать творчество других. На мониторе компьютера мелькали кадры видеоклипа и приглушенная мелодия песен одного из авторов, пришедшего на встречу. Пили чай, делились новостями в литературном мире, читали свои новые произведения.. Людмила Копанева позабавила всех своими ироническими пословицамипоговорками. Как всегда, не обошлось без её басен про нашу жизнь. Поэтическое творчество художника Виктора Псарёва - это и продолжение цветовой гаммы

131

его картин, и философия его душевного состояния. Главный редактор литературно-художественного и публицистического журнала “Истоки” Сергей Прохоров познакомил собравшихся в читальном зале с только что вышедшим из печати свежим номером журнала и со своим будущим сборником стихов “Древо жизни”. Сергей Тинский

132

Литературная критика

«Слова скребутся к свету что есть силы» Читая рукопись книги Сергея Чепрова, вспомнил слова Константина Паустовского: «Поэзия всюду, даже в траве. Надо только нагнуться, чтобы поднять ее». Действительно, если человек изначально наделен даром видеть и слышать, воспринимать мир образно, поэзия невольно окружает его. Может быть, поэтому в юном возрасте многие пробуют «рифму и ритм». И здесь невольно возникает вопрос «Зачем?» Думается, для Сергея ответ на этот вопрос в самом названии этой книги — «Когда болит...», недаром ведь для него «у боли тоже есть рифма и ритм».

С Сергеем Чепровым, вернее, с его стихами, с его творчеством меня познакомил мой коллега, друг и земляк - редактор нижегородского журнала “ВертикальХХI век” Валерий Сдобняков. Было достаточно беглого просмотра строк стихов, чтобы понять: перед тобою настоящий поэт со своим, несхожим с другими поэтическим осмысливанием жизни. В журнале “Истоки” мы уже знакомили своего читателя со стихами Сергея Чепрова. На моей книжной полке есть тоненькая в мягкой обложке в 96 страничек книжка С.Чепрова “Когда болит” с автографом: “С добром! Чулков” Тираж книжки - 500 экземпляров. Это ничтожный процент от числа любителей поэзии, которым встреча с алтайским поэтом подарила бы немало минут радости открытия по-новому прописных житейских истин: доброты, чести, долга и любви. Восполняя этот пробел, мы предлагаем подборку стихов Сергея Чепрова “Полустанок” из книги “Когда болит”. Редактор С.Прохоров

В одном из стихотворений он признается: Песнь моя — о прозе бытия, О его недугах и болезнях. И даже, несмотря на то что далее несколько манерно пытается противопоставить «прозу бытия» славе: Я не встану в бронзовость литья На столах любителей поэзий. — понимаешь: это скорее не поза, а извечная завышенная самокритичность человека творческого, вызванная исключительно желанием разобраться в себе, в мироздании и, как невольное следствие тому, стремление умалить значение собственного «я» в этом мире. По-человечески это вполне объяснимо, моменты самоуничижения свойственны каждому из нас, кто хоть раз задумывался над своим предназначением: что я есть? И, как бы определяя свое «местонахождение посреди мира», это стихотворение Чепрова закономерно для него заканчивается простыми и твердыми словами: Боль моя — на бездорожье, там, Где забытый крест присыпан снегом. Сергей не проходил поэтапно школу литературных семинаров, как это нынче принято. Однажды, по его признанию, поехал на краевой семинар молодых литераторов и, удивленный непониманием, точнее, нежеланием понять и услышать его, надолго замкнулся в себе. Сидел себе

133

«на печи, аки Муромец», и стихи писал. Для себя. Чтобы самому стать лучше, светлее, добрее. Разве не в этом истинное предназначение настоящей поэзии?!. А потом взял да и явился в литературную среду города, края, потом и России всей сформировавшимся уже поэтом. Состоявшимся. С собственным мировоззрением: И обижаясь, и прощая, В смятении добра и зла, Я снова взор свой обращаю На золотые купола. Ношу, отбросив все химеры, И негодуя, и любя, Три непоколебимых Веры: В Россию! В Бога! И в себя! Если говорить о Чепрове-художнике, образы, создаваемые им в стихах, несмотря на некоторую видимую скупость, зримы и выпуклы, как лицо этой брошенной, умирающей деревни: Даже галки на ветвях не галдят, И обходит стороною гроза. Лишь с упреком чернотою глядят, Словно вытекшие окна, -глаза. Или живописный, узнаваемый до боли образ провинциального базарчика: По улочкам, базарчикам До хрипотцы звенит: - А семечки! А жарены! - А щелкай! Не ленись! И уже невольно представляешь себе этих деревенских женщин, торгующих семечками. Здесь же, в этом ряду, такие стихи, как «У пристани», «На побывку» и другие. Еще при прочтении рукописи Сергея вспомнились почему-то строчки Алексея Прасолова: «Как он больно прорастает // Изогнувшися, росток». Для сравнения у Чепрова:

134

Слова скребутся к свету что есть силы, И не до красоты, когда болит! Спорно? Да. Как, впрочем, и любое творчество. Но слепым нужно быть, чтобы не увидеть духовной общности строк прасоловских и чепровских, их непреходящее единство с землей нашей, что кормит, с миром, в котором живем. Думаю, уместно будет привести строки из письма Валентина Курбатова: «Спасибо за Чепрова. Всегда радуюсь, когда является такая здоровая естественная муза, которая слыхом не слыхала о том, что «теперь так не пишут», потому что живет не книгой, а землей и работой, простым порядком мира, где слова и заботы не торопятся меняться, и потому поэты этого круга редкостно похожи друг на друга, но никто никому не мешает. Будто Господь равномерно распределяет их по территории России, чтобы всякой земле хватило здоровой простоты и человеческой памяти. Тут и читаешь, как по земле идешь, где ничто не хвалится своей единственностью, а только идет перед тобой с любовью и радостью, как Господня улыбка». Сергей Филатов

Сергей Чепров

Полустанок *** Явившись в разгаре лета На свет желторотым птенцом, Я не был рожден поэтом, Но пахарем и жнецом. Своей не противясь сути, Шагал по земле, не скользил, Извечно по локоть в мазуте И по колено в грязи. Но как-то на мертвом поле, Заплакав, запев ли навзрыд, Вдруг понял я: и у боли Тоже есть рифма и ритм. ЗАБРОШЕННАЯ ДЕРЕВНЯ Деревушка, что фасадом на тракт, Резанула холодком по нутру. Не кудахчут куры здесь во дворах, Не полощется белье на ветру. Вдоль заборов нет наколотых дров, Не плывут окрест челнами стога. И не гонят хворостиной коров На истекшие тоскою луга. Даже галки на ветвях не галдят, И обходит стороною гроза. Лишь с упреком чернотою глядят, Словно вытекшие окна, - глаза. Этой ночью, видно, мне не до снов, Хоть полями пропылил целый день. Что же дальше, если с каждой весной Прибавляется могил-деревень? СЕЛО ПИЛЬНО Сюда я езжу много лет подряд. Ничуть, на диво, времени не жалко. Здесь есть такой волшебный водопад, Где при луне купаются русалки. Под солнцем здесь такие витражи — Любой художник просто отдыхает!

Казалось, только здесь бы жить и жить, Растить хлеба да баловать стихами. Прекрасен вид. Да непригляден быт. Пусты дворы. Порушены заборы. Еще домишко накрепко забит Хозяевами, что сбежали в город. Их увела нужда, а не мечта Из этих мест, словно забытых Богом. И что без человека красота? Как в никуда ведущая дорога. *** Скажу: «Россия» — и представлю И скорбный лик, и тихий стон. Плач в небе журавлиной стаи, Печальный колокола звон... Как будто горю нет предела. Многострадальная земля... Душа Христа с креста слетела И пала в русские поля. РЫБАЛКА И впрямь рыбалка нынче удалась. На травке жду, пока уха подстынет. И ходит, камышом шурша, карась, И, значит, сети будут не пустыми. Я с сигареткой у костра лежу, Гляжу в огонь — приятная забава. А угли палочкой поворошу — И сразу в небо столько звезд добавлю! После ухи идет борьба со сном. Но закемарить мысль одна мешает: Как все-таки неправильно живем, Коли таких ночей себя лишаем! У ПРИСТАНИ Шуршит песочек меленький, Как барышня батистами. И пароходик беленький Застыл у тихой пристани.

135

Ему бы плыть... Да где уж там! Стоит себе, качается. Его матросик с девушкой Никак не распрощаются. Не верь ему, девчоночка! Его слова неискренни. От слез вода соленая Почти у каждой пристани. НА ПОБЫВКУ Стол накроют впопыхах Где-нибудь под сливою. Дед зарубит петуха Самого драчливого. И пока кипит супец, Петушишка варится, Я одной ногой — в «сельпе», Водкой затовариться. Буду крепко обнимать Тетю Дусю с Клавою, Все их буду поправлять, Что «хожу» — не плаваю. Что мой белый пароход — Не баржа смоленая. И что море не течет, В нем вода — соленая. Будем петь, потом плясать, Слезы лить счастливые... С петухами ляжем спать, Только без драчливого. ЧЕМРОВКА А над деревней всполохи Встают за рядом ряд. Во всех дворах подсолнухи Аж золотом горят. Так ладненько да ровненько С восхода на закат Глазищами огромными За солнышком следят. Средь них дома неброские, Но все же — не нужда. Ведь жили все чемровские От семечек всегда. По улочкам, базарчикам До хрипотцы звенит:

136

- А семечки! А жарены! - А щелкай! Не ленись! ПОЛУСТАНОК Сначала огороды обрывают Натянутую ленту тополей, Потом вокзальчик скромно выплывает Обыденный в невзрачности своей. Дощатая платформа не просохла. На ней окурки, грязные следы. А дальше — домики под сурик или охру, Облезшие от ветра и воды. Крестами — ребра старого вагона, Сгоревшего десяток лет назад; На них седые, грязные вороны, А рядышком — на привязи коза. И эти надоедливые мухи, До одури жужжащие в лицо, И вечно полусонные старухи С ведерком малосольных огурцов. Там пруд, в неровно замкнутой параболе, И мертвенная глянцевость воды, Где, словно белоснежные кораблики, Торчащие утиные зады. А завершается картина обелиском Солдатам, не вернувшимся с войны. И все так сердцу дорого и близко Под необъятным небом тишины! *** История повторяется дважды — сначала в виде трагедии, потом в виде фарса. К. Маркс Мир поделен на красных и на белых. Весь разговор — лишь пуля да петля. И братской кровью, словно соком спелым, До одури опоена земля. Делилось все, что мы тогда имели, От вотчин до раздолбанных саней. И битва шла совсем не за портфели — За землю и за право жить на ней. Мир поделен на правых и на левых. И пусть обоих источила ржа, Но храмы мы не превращаем в хлевы: Там просто стало некого держать...

И снова море слов, как море крови, Но весь сыр-бор совсем не о земле — Об ударенье в Гимне, в энном слове, О паре перьев в гербовом орле.

Эти взгляды с укорами (Ведь и впрямь — не родня) За глухими заборами Не видать, не понять.

А все, за что когда-то бились жарко, За что и дед, и прадед мой затих, Уже давно в руках у олигархов, Не знаешь даже: наших ли?., чужих?

Тут порою хоть вешайся! Жизнь ценою в пятак. Там не могут натешиться И нажиться никак.

Встал на крыльце мужик в одном исподнем, Сгорая с бодуна ли, со стыда, Затылок чешет, словно силясь вспомнить: Профукали Россию... и когда?..

И бродяга поежился На холодном ветру. Слишком выросли «ножницы»... Не к добру... Не к добру...

*** Не хмурое как будто утро. Претензий нет особых к жизни. Но почему так неуютно В моей неласковой отчизне? Мне не нужны чужие дали, Чтоб незнакомым солнцем греться. Все стороны родной печали Никак не отпускают сердце. Нас уверяют: стало лучше, По цифрам —- убедитесь сами. А у прилавков все старушки Стоят с потухшими глазами. И продавщица виновато Им цены новые итожит. И мужичок, с тоски поддатый, Что семью прокормить не может. Я помню, мама повторяла, Меня терпению учила: Сухой бы корочкой питалась, Войны бы только не случилось. От этих дум вздохнешь тревожно, Да только кто твой вздох услышит? Войны-то нет. И мира — тоже. Одно недоброе затишье...

ПОНЯТИЯ Втолковать попытался я «братии» Вечерком у костра на пруду, Что и я живу «по понятиям», Не всегда с законом в ладу. Что два пальца... нынче закон ввести, Кому — на смех, кому — на грех. Я ж понятия Чести и Совести Ставлю выше законов всех. Сколько б было дорог ни пройдено И куда б ни вели пути, Есть такое понятие «Родина», Без которого не обойтись! Как кликуши ни голосили б, Как страну ни топили во лжи, Есть такое понятье «Россия», Без которого мне не жить! И «братва», в «понятиях» битая, Окружив с шашлычком мангал, Покивав затылками бритыми, Подняла за Россию бокал

*** Как же тут не тревожиться, Коли хлипок покой. Слишком выросли «ножницы» Меж нуждой и деньгой.

137

Письма читателей

У ПОСТЕЛИ УМИРАЮШЕЙ МАТЕРИ Доченька, нет времени написать тебе лично. Отправляю о маме. Конечно, многое я переосмысливаю до сих пор. Хочу, чтобы ты знала, как я отношусь к проблеме престарелых людей. Шизоидный синдром… С кем происходит он? Кто жизнь свою на пробы променял. Лишь пробовал: еду на вкус, друзей на вшивость, алкоголь на крепость и на вкус…. Там хорошо, где нету нас. А этот наш алмаз, мамуля дорогая, нуждается в поддержке, присыпке и прочей усыпальнице. И что теперь? Глядеть и лицезреть. А разница большая. Ты, глядя, просто чаще не видишь ничего. А, лицезрея, в суть вещей проникнешь. Во что теперь вникать мне? Наверно, в состоянии нестояния я ближе к Богу подхожу и вижу: «Господи, за что мне это все?! В чем провинилась я, что рядом с мамой дни свои влачу и ночи тоже, и разницы не вижу я большой: что день, что ночь – и сутки прочь, и счет уже пошел за десять. Там, на работе, на любой, хоть отдых иногда. А тут? Сплошная мука - глядеть на это все: лишь скрипнула кровать – и снова ушки на макушке». Конечно, лицезрея, я, может быть, и поняла бы глубже, что же в ней. А так? Куда бежать, что делать, как ей помочь? И, главное, - зачем? Ей все равно: где, с кем, куда, зачем… но постоянно уверяет, что ТАМ, не здесь, ей было б лучше во сто крат. А я, Сократ, то бишь гляжу и лицезрею на это безобразие…. Мое, ее иль наше? Наша Раша, проклятая страна, где нет покоя никому, где все куда-то рвутся, рвутся, рвутся… и оборвется жизнь в расцвете лет и сил, и не в расцвете, тогда без

138

сил. А силы? Что они? Когда лишь вред несут. Лежал бы и лежал, смотрел бы в потолок, не ведая о том, какой же срок мне уготован, и сколько мне лежать, уставясь в потолок. А я лежу и все твержу, что вот, когда я встану, я столько дел переверну, что мир весь содрогнется от моих деяний. Я весь такой, как Ванька за рекой, люблю я повторять: «Мне б только сил, и я б пошла творить свою судьбу». Но что-то не похоже на судьбу. Так, судьбинушка – дубинушка, ухнем. Ухнула я жизнь свою в какие-то никчемные дела, все ползала и ползала ужом то дома, то в ограде, в огороде, все с муками и с муками. И жизнь моя, как сон, прошла и не закончится никак. Опять во сне я вижу счастье (иногда), а просыпаюсь: опять постель, которую я с каждым часом шевелю, и шевелю, и шевелю, надеясь, что вот сейчас-то я найду местечко на кровати без боли и уйду навечно-навсегда. Но, вот беда, никак я не дождусь, опять проснусь и снова маты-перематы в пространство отправляю, и дочь, услышав сей великий бред, опять встает, подушки поправляет, надеясь, что до утра… кто доживет? Конечно, мать. А дочь, скорее к праотцам отправится, в небесные чертоги, там ждут ее друзья-враги… да нет, конечно же, друзья. Ведь жизнь ее прошла в деяниях великих, таких везде с любовью ждут. А вот таких, как …., которые лишь только стонут-стонут и думают, что этим стоном всех к себе зовут иль призовут, чтоб всем кружиться и крутиться, чтоб объяснять и объяснять, что так нельзя, что это не для нас, не

для человеков жизнь такая. Бяка-кулебяка. Достойно нужно жить, тогда и смерть достоянная приходит. А, если жил ты, как червяк, то так и помираешь, как червяк: все ползаешь и ползаешь то на кровати, то на полу в надежде, что чего-то там нароешь, иль закопают, наконец, и скажут: - Фу, отмучилися мы. А она – отмучилась иль нет? Ведь там-то жизнь идет в таком же ритме, что и здесь. И если чувств надыбать не успел приличных, то и в таких же там вариться будешь, как в аду гореть. И нужно обязательно понять, что так со всеми происходит: какие чувства породил, такие и понес с собой, никто тебе их облагородить не в силах будет. Лишь сам, лишь здесь, на этой Матушке-Земле трудись, чтоб с честью и достоинством уйти. А так? О, Боже, так нельзя. Нельзя елозить. И жалко, все-таки рожден был ею, матерью моею. И, рядом, у постели говоря, вдруг понимаешь, что понимает многое сама. Но вот откуда эта спесь, зазнайство, жажда денег, желание жрать без конца, пить и находить лишь в этом моменты счастья для себя?! Какой кошмар! Как больно сердцу. Пытаюсь объяснить, что счастье… вышел на порог, увидел свет, который солнце источает, даря тепло всему, и радость наполняет сердце до краев и растекается безмерно, заполняя все пространство вокруг божественной любовью. И счастлив человек от этого всего. А тут? Пытаюсь убедить себя, что мать, что нужно пожалеть, и заставляю вновь и вновь себя к ней подойти, помочь, обнять, сказать, что я люблю и что теперь ее задача - уйти, хотя бы в мир иной, достойно: не так, желая то лекарство выпить, чтоб боль ушла совсем, то перепить его, чтоб не проснуться вовсе. А я ищу слова, чтобы дошли до сердца. Но напрасно. Не доходит звук опять. И я уже готова сдать ее, такого дорого человека, в «тюрьму», где всем-всегда бывает хорошо, где всё бессмысленно, где разницы никто не видит в дне и ночи, где ты лишь взбунтовался – тут тебе укол, и снова слюни распустил.

Ты к этому стремился сам, ты этого хотел. Покоя. Так получай. Лежи и не работай. Ты жизнь свою на это променял, мечтал, что вот, на старости-то лет работать не придется. Так не работай. Все мечты сбываются. Но разве их назвать… язык не поворачивается эту мелкоту души мечтою называть. Так, фуфло одно. Фуфляндия. Курляндия. Где все – пупы земли, а те, кто рядом, должны кружиться, и кружиться, и кружиться, чтобы ощущали все себя голубизною неземной. Ну, что ж? Что хотел, то принимай. Вот только голубь – птица вольная иль нет? А быть, чтобы считать себя достойным, когда другие около тебя работают, не покладая рук и ног, а ты достоин голубых кровей. Ну, что ж? Пусть голубятня - твой удел. Хоть голубя птицею зовут, но это, в общем, трутень, который кормится с руки людей, не хочет сам себе добыть на пропитанье. Вы, голуби мои, голубки голубые, летите в высь свою и возвращайтесь снова, чтоб поклевать лишь то, что человек насыплет вам. Такая жизнь вам не по зубам, когда ты сам стремишься каждый день свою добычу принести со своих полей, тогда и счастье на порог и за порогом счастье. А так – куд-кудак… как курица в навозе, ищете в надежде, что нароете себе на пропитание и понесете зародыш свой – яйцо. Простое – золотое? А разницы тут нет: если роешь сам, своим трудом, не покладая рук, и в рот кладешь лишь то, что заработал честно, то и яйцо твое, наверно, расписное, как жизнь, вся в красках. А так? Можно долго рассуждать, но толку мало от этих мыслей, которые ведут в тупик. И, чтобы жизнь свою в тупик не завести, идти дорогой торной надо. И свет звезды далекой чтоб светил тебе, манил, заманивал, и ты мечты свои старался претворить. Не жажду денег, власти, славы, а жажду жизни ты пронес через всю жизнь, тогда и в радости, и с радостью ты встретишь дни последние свои, с достоинством посмотришь на пройденный свой путь.

139

А тут? Какие мысли? Что за слова? Какой-то бред сплошной. Вино из одуванчиков. Мираж, оазис, который так и не пришел. Профукал жизнь свою на бесполезную мышиную возню и, чтобы хоть что-то грело душу, вспоминаешь былых заслуг плеяду. Но, к сожалению, не звездную, а так… как млечный путь: скопление вселенных, звезд, но не потрогать их, не взять с собой, не ощутить. Хотя, конечно, если Млечный Путь тебя зовет, чарует неземною музыкой своей, то есть надежда, что свой путь пройдешь, усыпав звездной пылью, а не посыпая песком свои следы. Ну, ладно, хватит словоблудия. Одна лишь горечь и речь такая, соответственно всему, что происходит здесь. Палата №6, где вымысел и явь переплелись, где все сплелось в какойто ком, который катится и катится, пока не погребет собою мать и… Надеемся, что дочь все-таки останется жива-ва-ва…. 18 марта. Написала уже одно размышление у постели «умирающей» матери. И снова нет покоя душе и телу. Душа стонет оттого, что я лицезрею, а дело стонет от того, что вижу, делаю. Временами чувствую себя мерзкой дочерью, чувство долга, которое в меня вбивали, что я должна отдать долг отцу, матери за то, что меня родили, вырастили, выучили и т.д. Конечно, спасибо, но эти слова о долге: по-моему, все перевернули с ног на голову. Я уже много размышляла и писала на тему долга, и остаюсь при своем: долг у человека перед Родиной и самим собой. Правильно воспитывая с детства, не нужно будет напоминать человеку о долге, оно будет впитываться с молоком матери. А все эти разговоры больше напоминают работу дятла: долбить об одном и том же, а воз и ныне там. О главном не говорят, оно в подтексте, как сильные чувства, не нуждаются в словах, они во всем: в нежности, внимании, желании сделать для любимого то, что делает его счастливым. И все. Так и в отношении родителей: сколько ни долби о долге, каждый поступает так, как воспитан, что впитал. Я не принадлежу к людям, которые падают

140

из крайности в крайность. Просто своими силами пытаюсь решить задачу, которая не имеет решения в том плане, в каком я хочу видеть ее ответ. В чем забота государства о людях, которые, дожив до преклонного возраста (не будем рассуждать о том, кто виноват в том, что они так влачат свое существование. Много сделано самим государством, чтобы пожилые люди так вели себя в обществе), и совершенно не испытывая желания жить, вынуждены доживать, испытывая бесконечные муки. Мысли их направлены только в одну сторону: когда же это все кончится?! Но самое грустное в этой истории, что те, кто ухаживает за уходящим человеком, испытывают те же муки и те же мысли: когда же это закончится, и как остаться живым? Господи, но это же не война! Но она хуже войны, на войне есть враг. А здесь? Самые близкие люди – дочери, скажу от себя: я совершенно не испытываю желания продолжать ухаживания за мамой, которую когда-то боготворила. Теперь лелею одну мысль и просьбу: «Господи, прекрати ее страдания и мои! Забери ее жизнь, в этом ее неприглядном виде она никому не нужна». Я не собираюсь строить из себя героиню и каждый день бросаться на амбразуру. Я пыталась как-то вырулить в этой ситуации, даже прикупила домик напротив, чтобы отдыхать ночью, изредка днем. Конечно, стало чуть легче, но это тоже тупик. Я ночью, просыпаясь, думаю, как она там, не упала ли с кровати и будет лежать, пока я не приду утром. Но находиться в состоянии нестояния я тоже не могу. Психика моя уже расстроена из-за отсутствия всякого режима, прошло всего две недели. Лежащий человек отдыхает, когда

придет сон. А ухаживающий? Он имеет право на полноценный отдых, или он должен кормиться мыслями о выполненном долге? Днем занимаюсь стиркой, варкой, уборкой, ухаживанием, спать днем не получается (как с маленьким ребенком), и ночью не могу спать. Постоянные прерывания сна уже губительно сказались:

спать хочу, а спать не могу. Сколько я еще продержусь у постели человека, который постоянно твердит, что в любом другом месте ему было бы намного лучше, ему бы постоянно ставили уколы, чтобы не испытывал боли. В этом его счастье при таком несчастье, и еще бесконечные просьбы о том, чтобы мы покончили с ее мучениями раз и навсегда. Для нее это очень просто: дать ей таблетку, чтобы она по своему желанию покинула этот мир, который ей не нужен, она от него устала до чертиков, в прямом смысле. И я пришла к своему выводу, что нельзя искусственно поддерживать жизнь, которая не нужна самому человеку. Если ему жизнь не нужна, он не видит в ней смысла, то она не нужна никому. Это аксиома, которая не требует доказательств. Конечно, многие, прочитав это, подумают, что если дать людям волю, то они отравят кого угодно. Надо смотреть в корень, и разбирать конкретный случай, не отмахиваться от человека, пытаясь нас приструнить, призвать к ответственности, к чувству долга… и прочая похожая фигня. Мы-то стараемся выполнить, но, видя тщетность усилий, приходишь в глухое отчаяние. Зачем? Зачем это все ухаживание, которое ей не нужно? Зачем я изматываю себя, ухаживая за больным человеком (как в «Евгении Онегине»), «за ним подушки поправлять…», думая лишь об одном: скорей бы это закончилось. И я не одинока. В последнее время я в изобилии насмотрелась на людей, которые не хотят жить, но зачем-то живут, глотая без конца таблетки, и хнычут-хнычут, и еще уверяют, что близкие должны все это терпеть. Не у всех это происходит, но почти у половины семей, а, может, и больше, дом напоминает лазарет и туалет, в общем, дурдом, где, заходя в него с улицы, ощущаешь запах мочи и других испражнений, где нормальные, здоровые люди должны все это видеть и терпеть.

Самое страшное, даже не задумываясь о том, что это совершенно ненормально. В нездоровой атмосфере сложно чувствовать себя здоровым человеком. А эти увертки государства, что мы должны заботиться друг о друге – бред сивой кобылы. Забота-то какая-то куцая получается. В чем суть заботы, где все страдают? Где попало. Не проще ли создать в каждом крупном населенном пункте дома престарелых людей, которые нуждаются в помощи, которые еще хотят жить. За ними можно ухаживать по очереди, составляя графики дежурств родственников, ну, и, конечно, обслуживающий персонал. Естественно, помощь государства тоже понадобится, но основное бремя ляжет на родственников. Думаю, они будут не против: так много проще. Важно пересмотреть взгляд на эту проблему, осветить все ее стороны. Пусть каждый делает выбор: как ему лучше поступить: хочет ухаживать дома, пожалуйста, не хочет – тоже, пожалуйста. Каждый конкретный человек, и проблема должна решаться в пользу всех, не только престарелого человека. Если взять вопрос с детьми: тоже явное абсурдное решение. Если опекаешь ребенка, тебе платят, ты можешь как-то свести концы с концами. А собственного ребенка ты должен тащить из последних сил, подрабатывая, бегая с одной работы на другую, оставляя дитя без присмотра, без любви, истинного участия. Получается: есть мама, но нет денег. Есть деньги, но нет мамы. Бред… . Вот и растим поколение, из которого получаются только пешки, но которые все метят в королей, но не ценой собственных усилий, а ценой чувства превосходства и вседозволенности, которые в изобилии наблюдают вокруг. Вернемся к теме престарелых. Это проблема государства, которая отдана на откуп семье. Так нам остается самим решать эту проблему, потому что учреждения, которые помогают нам справиться с этой 141

проблемой, закрываются, доступ в них становится все более жестким. В дома престарелых принимают только людей без родственников, или нужно отказаться всем близким родственникам от этого человека. Как совместить несовместимое? Я хочу, чтобы мама получала все необходимое, но я не хочу гробить свою жизнь на ухаживание за нею только потому, что я на пенсии. Как-то нелепо звучит. Молодые годы я должна была отдать детям, мужу, а годы, когда я получила относительную свободу, которую мне может дать мизерная пенсия. Слава Богу, свобода для меня – очень широкое понятие, и я могу обходиться минимумом. Но тратить свои годы на простое высиживание… конечно, я смогу худо-бедно садить огород, перемещаться в пределах видимости. Но разве это жизнь?! Можно рассуждать до бесконечности, выставляя единственный и неоспоримый факт, что у нас все так живут, а ты чем лучше. Да, я лучше, потому что я не хочу так жить. И постараюсь сделать все возможное, чтобы сдвинуть эту махину с мертвой точки, вложив в сознание людей, что эту проблему можно решить. И решить достойно. Надо не отмахнуться. И проблему, когда нужно удовлетворить просьбу человека, чтобы он ушел в мир иной, нужно все-таки пересмотреть. Я говорю о случаях, когда человек сам не хочет жить, и те, кто ухаживает, согласны удовлетворить его просьбу. Не надо спихивать все в одну кучу. Это гуманнее, чем обрекать на муки людей, которые поддерживают эту растительную жизнь животного происхождения. Это уже не человек. Человек – это звучит гордо! Я вижу, что моя мама может прожить на таблетках не один месяц. А что будет со мной, если уже за две недели я чувствую себя развалиной. И не хочу к этому привыкать. У мамы три дочери, все на пенсии. Если я пенсионер, то я должна ухаживать за больным человеком, когда ему место там, где находятся ему подобные. 142

И не нужно меня убеждать, что придет время, тогда за тобой тоже никто не будет ухаживать. Не нужно обобщений, нужно рассматривать каждый конкретный случай. Очень много факторов, и самый главный: хочет ли человек, за которым ухаживают, продолжать свою жизнь. Если хочет – другой разговор. В моем случае этого нет, и я считаю бесчеловечным поддерживать ей жизнь, разрушая собственную. На данный момент смертельно хочу спать. А лягу… финита ля … трагедия. Пойти погулять? А зачем? Чтобы набраться сил и ухаживать… За кем? Для чего? Что же сделать, чтобы закончилась эта полоса или чернополосица? Ведь нет просвета при таком раскладе государства. Вижу эти дома в каждом, почти каждом населенном пункте. Ведь в них гораздо проще устраивать спортивные сооружения, которые помогут справиться больным с проблемами. Да, и человек, зная о таких домах, попадая в них, может захотеть жить и не будет дома, как попугай, твердить, что он устал от этой жизни. Можно разработать землю вокруг, чтобы желающие могли выращивать овощи, фрукты, решив проблемы с питанием. Можно и разводить цветы для услады глаз и, конечно, души, чтобы она тоже расцветала. Это можно развивать и развивать. Было бы искреннее желание помочь, а не просто поговорить на заданную тему.

Светлана Князева

Миниатюры

Криворотов Сергей Евгеньевич, 1951 г. рождения. Образование высшее. Профессия - врач-кардиолог. С 2011 полностью перешёл на литературную деятельность. Живу и работаю в г. Астрахань, Россия. Публиковался в московских журналах и еженедельниках: «Энергия», «Техника-молодёжи», «Четвёртое измерение», «Чудеса и приключения», «Слово», «Работница», «Мир фантастики» - на CD и DVD, «Необъявленный визит», «Поиск», «Семь с плюсом, в альманахе «Знание-сила. Фантастика» – лит. приложении к ж-лу «Знание-сила» (г.Москва, Россия), «Магия ПК» (г. СанктПетербург), «Полдень. ХХI век» (г. Санкт-Петербург), «Меридиан» (г. Ганновер, Германия), «Самовар» (Германия), газетах: «Массаракш! Мир наизнанку» (Ростов-на-Дону), «Крылатый Вестник» (Новосибирск), «Шалтай-Болтай» (Волгоград), «Луч» (Ижевск), «Литературный Башкортостан» (Уфа), в альманахе «Безымянная звезда», в украинских изданиях: «Порог» (Кировоград), киевских: «Друг читача», «Просто фантастика», «Вселенная. Пространство. Время», в сетевых: «Колесо», «Разноцвет», «Млечный путь» (Израиль), в местной периодике. Всего на бумаге на сегодняшний день – свыше 170 публикаций, суммарный тираж которых превысил 3 млн. экз.. В 2006 году стал серебряным лауреатом Второго Международного литературного конкурса «Золотое перо Руси» в номинации «Сказка». 2010 – второе место на литературном конкурсе на лучший короткий рассказ журнала «Нива» (г. Астана, Казахстан)

СТАРАЯ ЗАБЫТАЯ СКАЗКА

Полумрак, взбиваемый красными мятущимися всполохами. Жаркое дыхание печки, полной горящих дров. Берёзовые полена трещат и плачут янтарными слезами, пенящимися и шипящими под ненасытными языками огня. Ветер гудит в трубе, словно хочет урвать кусок такого лакомства и для себя. Снаружи мороз прячется в ночи за ледяными узорами окна. А в комнате тепло, тихо, спокойно. Только в очаге не в силах вырваться из него буйствует неукротимое пламя. Разве такое бывает? Разве такое вписывается в давно воцарившийся электронно-суррогатный мир? Надо осознать, вникнуть, поверить своим глазам. Словно другое время, медленное, безреактивное неспешно распахивается подобно огромной морской раковине и забирает в себя целиком… После шума и суеты городов-муравейников, повсеместного парового и электрического отопления, яркого искусственного света на спящих ночных улицах с редкими автомобилями вдруг волшебная тишина полумрака и живой огонь-манитель, неодолимо приковывающий к себе взгляд. Вечно живой разрушитель, греющий как бы из глубины веков, о чём он хочет поведать, мечась в печи, пока она не наполнилась красными тлеющими углями? Смотришь и начинаешь что-то понимать, что-то смутное и далёкое, что было много раньше и с кем-то совсем другим. Постигаешь

чудесное спокойствие и волшебную силу огня, этого божества , загнанного в каменную клеть. Всё становится необыкновенным, но удивления нет, словно так и должно быть, и никак иначе. Просто нет больше времени и пространства, нет желаний и забот, они сожжены всепроникающим жаром, а мысли скованы гипнозом огня. Ничего нет больше вокруг, кроме старой забытой сказки.

ПЕСНЯ ПРОВОДОВ

Зимняя ночь. Мороз, луна и снег, укрывший голую степь. Воздух трещит под ударами ветра. И откуда-то плывут звуки. Приглушённый гул, свист, гуденье, протяжный вздох. Там, вдоль безжизненной дороги выстроились телеграфные столбы, покрытые коркой льда, чернеющие, словно тонкие грифы застывших гитар. Ветер рвёт обледенелые струны проводов, и их стоны летят над безлюдной заснежен-ной равниной. Услышь их даже единожды, и они потрясут твоё воображение, заставив ещё и ещё раз прислушаться. Неведомая музыка проводов, которую никто не сочинял и не записывал, не вгонял в тесную клетку мелодии. Лишь ветер - единственный многоголосый исполнитель. Вся музыка его – сплошная импровизация, и если ты прислушаешься, то услышишь в этом стоне и протяжное контральто, и затихающий бас. Это

143

потрясает, подавляет, и видишь только белую даль, небо с замёрзшей луной и потерянные снежинки звёздочек. Ничего больше. И никаких оваций невидимому музыканту, никаких проявлений признательности со сторо-ны отсутствующего зрительского зала. Лейтмотив в этой дикой музыке – гул печали, устремлённый ввысь, как песнь волка. Она охватывает всё это безмолвие вокруг, принимает его в себя, как кусок льда заключает в себе луч света. И, оказавшись на твоём пути, обтекает тебя, летит дальше, словно стон, исторгнутый самой степью. От этой музыки не станет весело, она не придаст сил, не позовёт вперёд, как запах свежеиспечённого хлеба, и не запомнится радостным всплеском огней на рождественской ёлке. От неё останется лишь кажущаяся неодолимой грусть одиночества, но, ведь, это не человеческая музыка – это всего лишь бездушная песнь проводов.

КРАСКИ ОСЕНИ

Лето кончилось, оно унеслось, подхваченное задувшим северным ветром, смылось первым холодным дождём. Новые краски появляются вокруг, краски осени. Осень вовсе не художница, да и палитра её не так уж богата, и то одни лишь тусклые серые, жёлтые, да бурые тона. Зелень, ещё не стёртая дождями, и синь неба в редкую теперь ясную пого-ду остались от прошедшего лета. А золото вокруг раскидано солнечными лучами, и в них сама осень кажется скачущим напропалую позолоченным конём, которого невозможно остановить. Но стоит скрыться солнцу, как оказывается, что это всего лишь унылая кляча, плетущаяся навстречу неминуемым холодам, шурша подсыхающими остатками летней роскоши. Нет, осень вовсе не художница, просто люди обладают способностью видеть будни, преподносимые ею, иначе, чем прочие существа. У собак, например, нет художественного воображения, но им дано чувство обоняния, такое, какого нет у других. Они чуют своими длинными носами приход осени по запахам, рождающимся в медленно холодеющем воздухе. У перелётных птиц осень обостряет удивительное ощущение силовых линий магнитного поля Земли, которые зовут их в дальний полёт вдогонку за летом. И так каждое живое существо имеет своё индивидуальное восприятие осени. Сначала она прячется в тени садов, робко дёргая отдельные пожелтелые листья. Воздух в это время наполнен ароматами бабьего лета, а шум поездов и вскрики теплоходов на Волге

144

звучат с прощальной летней грустью. Самое хорошее время в здешних краях - время ставить свадебные шатры и произносить фейерверки тостов. Постепенно осень набирается сил, уже беззастенчиво, без оглядки трясёт деревья, об-рывая листву, забрасывает небо тяжёлыми клочьями свинцовых туч. Но долго ещё светит солнце, прорываясь сквозь возводимые ею заслоны, своим теплом обнимая внизу всё жи-вое. Неизбежно приходят дожди, косыми струями бьющие в чёрный ночной асфальт, и фонари уже рассыпают свой свет серебром по мокрой глади мостовой. Пусть всё вокруг меняется, но и самый пасмурный день может показаться светлым и радостным, если ты счастлив, и, наоборот, солнце будет чёрным на ясном небе, мрачные дома сдавят унылую улицу, по которой ты идёшь, если неоткуда зачерпнуть тебе веселья и бодрости. Это не осень виновата, ведь, она не художница, у неё нет таких красок, чтобы очернить твою радость или обелить горе… Время летит всё быстрее, словно тщетно пытается догнать далеко ушедшее лето, а сгустившиеся по утрам туманы превращают владенья осени в волшебную страну. Солнце становится маленьким, остывая на глазах. Пусть на время, но его всё чаще и надолго закрывает пелена серой мути, и нет уже ни единой полоски чистого неба над головой. Вот тогда-то и надо сохранить хоть кусочек жаркого лета, спрятать его в сердце, горстью горячего песка зажать в кулаке, подобрать осколком любви, оказавшейся такой хрупкой. Не нужно только беречь и лелеять призрачную тень счастья, ведь это всё равно, как сохранять засушенный цветок, который никогда уже не поднимет головку. Конечно, всегда грустно, если уходит любовь, особенно летняя… Безлико становится всё вокруг, и, кажется, что и жизнь твоя ушла вместе с летом. Но, ведь, это не осень виновата, нет у неё таких красок, да и сама она всего лишь полустанок на пути природы к новой весне. Пусть даже ветер заставит оголённые замёрзшие деревья кланяться до земли, и льдинки застучат в звонкое от холода окно. А ты стань сам художником своих буден, измени своё видение окружающего, нарисуй мысленно солнце над головой. Стоит только взять кисть, перо, тронуть струны или клавиши. Смелее, у тебя найдутся такие краски, которые и не снились осени.

Людмила Калиновская Людмила Калиновская после окончания с отличием Московского индустриального университета работала на Камчатке. С 2011 года живет в г. Канск. Литературой увлеклась с 2000 года. Выпустила несколько книг стихов и прозы. Член межрегионального Союза писателей

Мистика После нескольких дней холодного дождя наступил солнечный и жаркий день. Такие перепады очень утомительно действуют на организм. Ртутный столбик упрямо полз вверх, а повышенная влажность создавала парниковый эффект и от этого становилось душно. Ольга ехала в машине с открытым окном и поглядывала на обочину дороги, чтобы купить рассаду цветов. Она собралась посадить цветы на могиле мужа, которая находилась в другом городке, и надо было проехать еще километров30-35. Наконец, она подъехала к небольшому придорожному рынку, купила цветы и поехала дальше. Оставалось набрать в канистру воды где-нибудь на одной из речек, что попадались по пути. Возле одной небольшой речушки Оля вышла из машины и спустилась к воде. Вода была прозрачная, и в ней были видны проплывающие мелкие обрывки торфяника. Наполнив канистру, полюбовавшись отражаемой в воде зеленью деревьев, Оля поехала дальше. Машина бежала ровно, и мотор с наслаждением чавкал свое горючее. Становилось все жарче, пришлось включить вентиляцию и снять блузку, оставаясь в маечке. Многие машины обгоняли, и казалось, что дорога сотрясалась от их бешеной скорости. Приехав на кладбище, Ольга припарковала машину на старом месте – почти рядом с могилой. Вокруг никого не было видно. Оля занялась рассадой. Она разрыхлила землю, посадила цветы и долго еще возилась, наводя порядок. Вокруг летали черные вороны, они непрерывно каркали своим хриплым голосом, который был так неприятен Ольге, что она периодически отгоняла их и шумела. Иногда

раздавались звуки переворачиваемых банок, стаканов, с которыми вороны приноровились очень ловко управляться. Почти закончив дела, Оля разогнулась и решила отдохнуть. Комары пищали вокруг неё и досаждали своими укусами. Ветра не было, все было спокойно, и только солнце палило нещадно. Оля оглядела все то, что сделала, и осталась очень довольная. Она послала воздушный поцелуй мужу, который с улыбкой смотрел на неё с фотографии. Потом она ещё раз посмотрела на него, отметив, что он както уж очень хитро смотрит на неё. Тогда она губами сделала ему «чмоки» и сказала: - «Как же я всё здесь хорошо устроила, такой порядок и так красиво, если ты доволен, дай мне какой нибудь знак, любой, чтобы я поняла». Тихо, тихо стало вокруг, даже вороны не каркали. И вдруг нежное дуновение ветерка коснулось Олиной щеки, потом ещё раз. Как будто кто её погладил, нежно и ласково. Стоящее рядом деревце не шелохнулось, ни один листочек не встрепенулся. Ольга посмотрела на фото и сказала: «Спасибо, милый». Закончив все дела, Оля села в машину и покатила по дороге в городок, в котором когдато жила с мужем и детьми. Там её ждала подруга, бывшая соседка, которая уже более двадцати лет делила с Ольгой и радости, и беды. Им было о чем поговорить и о чем вспомнить.

145

Память

Автор “М“Милого Милого ЭПа” Памяти детского писателя Геннадия Павловича Михасенко. В моей жизни, как и у всякого человека, жизненной разности происходит великое множество. Часто отчаиваюсь, ибо кругом столько безнравственности, но спасают книги. Ведь с верою в нравственность людскую и жили русские писатели. В нашем городе Братске жил детский писатель Геннадий Павлович Михасенко. Его произведения, такие, как «Милый Эп», «Кандаурские мальчишки», «Класс дурацких фамилий» и многие другие, издавались большими тиражами. По его произведениям снимали художественные фильмы. И с полной уверенностью можно утверждать, что на его замечательных героях воспитывалось младое поколение России. К своему стыду, я познакомился с творчеством писателя в тридцать с лишним лет. А прочитав «Милого Эпа», вдруг понял, что Геннадий Павлович ответил на многие мои вопросы. Ведь у меня растут сыновья, и как же жизненно необходимо понимать их. А писатель гениально и доступно писал о детях. И если читать книги Михасенко, то действительно многое поможет в воспитании детей. Знаю, что пишу наивные слова, но мы, взрослые, такие «незамечайки». Спустя годы, в родительский день, втемяшилось мне в голову найти могилу Геннадия Павловича. Ныне покойный братский баснописец Геннадий Обухов помог мне в этом деле. Оказалось это недалеко от дороги, и молодые сосенки прикрывали его. Памятник сделан в виде книги с изображением писателя и надписью братской поэтессы Женни Ивановны Ковалёвой: «Он не умер, он ушёл в зарю». Рядом с очень низенькой оградкой растёт замечательная красавица берёза. До этого я уже знал, что троих сыновей писателя раскидало по нашей необъятной стране. Покинула Братск и жена Галина Васильевна. Прочитав молитву «Отче наш», положил цветы на могилку и подумал: «Осенью, наверное, тут всё завалено листвой, надо бы наведаться». И вот в один из осенних пасмурных дней, вооружившись нехитрым инструментом, пешом отправился на погост. По дороге чуть не покусали большие собаки, но, слава Богу, обошлось. Все мои предчувствия сбылись, всё было обильно засыпано листвой. После того, как прибрал на могилке, совершенно неожиданно среди казавшейся такой суровой пасмури на совсем крохотное мгновение выглянуло солнышко. И я совершенно уверовал в то, что Геннадий Павлович с небес видит меня, грешного человека. Хорошо помню, что обратный путь я прошёл, не замечая никакой усталости. Так с Божией помощью весной и осенью стал ухаживать

146

за могилкой. Терзал себя, конечно, что и женский догляд необходим. И вот Господь услышал, теперь помогает моя жена Ирина с сестрой Татьяной. Татьяна всё удивлялась: « В детстве зачитывалась книгами Михасенко. И вот как жизнь устроила». Как- то летом с молодым журналистом Николаем Полехиным мы поехали к Геннадию Павловичу. Берёза поразительно красиво опускала свои зелёные ветви на могилу писателя, и нам всерьёз показалось, что она плачет. Однажды 9 Мая у меня зазвонил телефон. Звонила жена писателя Галина Васильевна и благодарила меня за догляд за могилкой. Оказалось,что мой телефон ей дала Женни Ивановна Ковалёва, ведь они были подругами. Большей радости для своей грешной души я и представить не мог. Рядом с могилкой писателя расположены две могилки: их убирают две бабушки, обеим за семьдесят. И однажды они предложили мне веник поновее моего, я не отказался. Удивительным было то, что они почему- то подумали, что я сын писателя. Потом они напоили меня облепиховым киселём. Оказалось, что и им приходилось прибираться на могилке писателя. Глядя на этих пожилых женщин, я заплакал и шептал про себя: «Вот он наш сердобольный русский народ». Однажды позвонила дочь Виктора Соломоновича Сербского, Екатерина: «Толик, а берёзка и вправду плачет». Я как-то говорил ей о чудной берёзке, вот и она приобщилась к удивительной тайне. В этом году приболел, и незадолго до родительского дня жена Ирина с Татьяной пошли прибираться у своих родителей, и они без слов поняли, о чём я их хочу попросить. В 2013 году было необычно много подснежников. Проходя наши правобережные погосты и глядя на их цвет, мы с женой лечили свои души от грусти. Зайдя на могилку, увидели, что кто-то принёс Геннадию Павловичу цветы. От этого настроение, конечно же, ,улучшилось... Анатолий Казаков

В мире книг

Размышление о книге В.А. Солоухина «Время собирать камни»

О каждом широко известном русском писателе написано, разумеется, много всевозможных повествований. Повторяться и говорить с листа бумаги, что издано большими тиражами – это, наверно, и есть обыкновенная глупость. Тем более, если ты не профессиональный литератор, да и литератор ли вообще…. Но когда встрепенется твоя душа, когда все нутро твое озарится светом русской истории, которую ты не изучил достаточно в школе, то очень хочется поделиться с русскими людьми своими размышлениями. Прекрасно понимая, что о писателе Владимире Алексеевиче Солоухине написано немало, и изданные его книги будут жить и проникать в отцовские глубины России, но все же я, как читатель, воочию прикоснувшийся к исконно русской литературе, вольно или невольно начинаю анализировать и стараться понять эту во всех красках и всегда первозданно загадочную матушку Россию, но это и прекрасно, что все так устроено Создателем. В книге «Время собирать камни» писателем выписано огромное количество чиновничьих отписок, заведомо ложных постановлений, и, мне, простому наивному человеку, до прочтения этой праведной книги казалось, что положение с историческими памятниками у нас лучше. Увы, увы, увы…. Места рождения, где творили и жили великие русские поэты и прозаики, порушены и заросли травой. О, Боже, какие имена! С. Т. Аксаков, А. Блок, Г.Р. Державин…. Пройдя и проехав великое множество исконно русских деревень, Владимир Солоухин создает уникальное по своей сути произведение «Черные доски». Какое воистину великое для меня было открытие, что с «Черной доски» с помощью современных препаратов можно попасть с 19го века в 12й. Это ли не чудо? Это ли не подтверждение нашей многовековой православной старины? Владимир Солоухин исследует множество церквей, спасая уцелевшие древнерусские иконы, горестно понимая, что уничтожено и утрачено великое богатство древнейшей нашей и только нашей живописи. Сейчас, когда на дворе стоит 2012 год от рождества Христова, по всей России строятся и восстанавливаются православные приходы и храмы и это вроде бы на первый взгляд никого не удивляет. Но тогда, в те годы, издать такую книгу было воистину божьим чудом и величайшим подвигом

писателя. Выступая в народном хоре «Русское поле», я пел про старца Амвросия, но ничего не знал о нем. Конечно, можно меня упрекнуть в нечитании книг, но я учусь и не стыжусь этого. Из книги Солоухина я поподробнее узнал и об «Оптиной пустыне», о знаменитом подвижнике Паисии Величковском, о воистину великих старцах Леониде, Макарии и Амвросии, сыне сельского священника, о замечательных братьях Петре и Иване Киреевских, сделавших для духовно-песенного развития Руси-матушки столько, что я плачу. Но не от слабости своей, а от божьего величия наших праведных предков ,от их праведного труда…. Интересны мысли Владимира Алексеевича о великом русском писателе Льве Николаевиче Толстом. Да, издано немало книг о последних днях знаменитого русского мыслителя, но многое я узнал впервые. Он сроднился с обстановкой сельской, Полюбив тех мест простор и ширь, Где стоит под городом Козельском

147

Знаменитый Оптин монастырь. Целым рядом русских поколений Та земля считалася святой, Шли сюда для высших откровений Гоголь, Достоевский и Толстой. В этом стихотворении, предположительно написанном Татьяной Александровной Аксаковой, очень многое как бы заново открывается для многих русских людей, интересующихся своей историей. Во время прочтения меня все время теребила нехорошая мысль, почему же мы так плохо бережем памятники старины? Писатель очень доподлинно перечисляет названия уничтоженных и заброшенных церквей. Все без исключения названия эти божественны. В книге, которая насчитывает 685 страниц, Владимиру Алексеевичу удалось чудесным образом перечислить столько памятных исторических мест, что дух захватывает и саднит в душе от того, что, к великому огорчению, места эти прекратили свое существование, и невольно приходит понимание и истинное удивление, как вообще писателю в то атеистическое время удавалось бороться и отстаивать наследие исконной русской старины. Да он и жизнь свою отдал во имя этого воистину праведного дела. Каждый писатель, конечно же, по-своему пишет о родине. Привожу слова Владимира Алексеевича: «Если каждый из нас попытается присмотреться внимательно к своему собственному чувству родной земле, то он обнаружит, что это чувство в нем не стихийно, но что оно организованно и культурно, ибо оно питалось не только стихийным созерцанием природы, как таковой, но воспитывалось всем предыдущим искусством, всей предыдущей культурой». Много, очень много узнаем мы о малоизвестных сторонах жизни Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Фета, Тургенева, А.К. Толстого, Некрасова, Льва Толстова, Блока, Есенина, Левитана, Поленова, Саврасова, Нестерова, Куинджи, Шишкина, Аксакова. И это, думается, для многих читающих людей послужит еще большим постижением и величием родной отчизны. Поражает писатель не только воистину великими своими литературными исследованиями, а, я бы сказал, чудодейственным кругозором. Якутский поэт Семен Петрович Данилов обратился к Владимиру Алексеевичу с просьбой, чтобы он перевел на русский язык якутского поэта Алексея Кулаковского. Хотя бы на мгновение представьте, сколько трудов пришлось проделать писателю для того, чтобы

148

понять якутскую поэзию. Солоухин не только перевел, но сделал все для того, чтобы была издана книга Алексея Кулаковского, умершего в годы гонения и революции. Но огромным праведным делом Владимира Алексеевича стало то, что после всех этих тяжелейших литературных испытаний малоизвестный до этого Алексей Кулаковский был признан большим поэтом и классиком Якутии. Это ли не чудо!? Чудо оно и есть! В книге «Время собирать камни» большое место уделено памяти Марии Клавдиевны Тенишевой. Дела этой великой русской женщины просто уникальны. Это действительно подвиг по спасению русской старины. В конце книги писатель горестно вспоминает в том, что не выпросил купель из их деревенской церкви, когда ее родимую уничтожали. Вот такие слова говорит Владимир Алексеевич: «Да, среди церковной утвари, сваленной в груду, в кузове грузовика была и наша, пусть тоже латунная, луженая, простенькая и дешевая купель. Мой прадед и дед, мой отец, мои браться и сестры, все люди нашего прихода, то есть нашего села и окрестных пятнадцати деревенек, все перебывали в ней, и сам я в ней побывал». По мнению писателя, именно купель говорила всем нам о связи времен. А история забвения автора «В лесу родилась елочка, в лесу она росла». Нет, дальше писать трудно, нервы сдают. О, Господи, что же мы творим-то…. На мой взгляд, прочитать эту книгу нужно всем русским людям, это воистину великое повествование Владимира Алексеевича Солоухина о памятниках нашей старины, это и напоминание всем нам живущим ныне. Это только правда и ничего больше, к чему всегда и призывала исконно русская культура, наш соборный православный народ. Ведь с верою в нравственность людскую и жили наши праведные русские святые. И очень горестно осознавать, что в современном мире многое из исконно русской православной старины утрачено совсем…. Очень хочется, чтобы Россия ответила своей всегдашней непредсказуемостью и чтобы эта непредсказуемость была направлена на сохранение и величие своих исторических памятников и христианских истоков глубокой и всегда во все века праведной православной старины…

Анатолий Казаков г. Братск.

В фокусе обьектива Член общественной редколлегии нашего журнала Анатолий Ерохин, оказавшийся волею судьбы в курортном городке Горячий Ключ, с первых дней активно включился в общественную и культурную жизни этого благодатного уголка России. Заглянул в городскую газету, познакомился с местными журналистами, включился в фотоконкурс “Мой город - моя судьба” и стал победителем этого мероприятия. На снимке: Анатолию Ерохину вручают памятный подарок с оттиском его конкурсной фотографии.

Крестный ход 28 июля в городе Горячий Ключ был крестный ход в честь 1025- летия крещения Руси. От церкви до парка культуры через весь город тянулась колонна, звенели колокола. Состоялся праздничный молебен, затем концерт артистов из Краснодарской филармонии.

Анатолий Ерохин

Краснодарский край, г.Горячий Ключ

149

Земных путей негаданные встречи…

ЖИЛ (Жизнь замечательных людей)

Вы живы! Вы живы в памяти живых… Агнесса Балтага Память…Мы рождаемся с ней, живём, пополняя её всё новыми и новыми событиями и именами. Бережём свою память — каждый по-своему, передаём, как эстафетную палочку, тем, кто идёт за нами следом и останется после нас. Потому что, пока жива память, живо то, что хочешь сохранить… Работая над художественнодокументальной повестью «Не повернётся время вспять…», мне хотелось оставить в памяти читателя как можно больше знаковых имён уходящей в историю эпохи. И потому в конце книги появился раздел «Герои нашего времени», где кратко или длинно я писала о каждом упоминаемом человеке. Есть там и коротенькое: «Стр. 190, Вышеславский Леонид Николаевич (14. 03. 1914 – 26. 12. 2002) — русский, советский поэт, литературовед, переводчик. Лауреат премии им. П. Тычины (1974 г.) и Государственной премии УССР им. Т. Г. Шевченко (1984 г.)». Я вспоминала о Вышеславском, вообщем-то мельком, говоря о нём как о третьем Председателе Земного Шара, касающемся Валерия Басырова, основного

150

героя книги, постольку поскольку. Обсуждая вечером с Валерием Магафуровичем написанное мною, я неожиданно услышала от него: «Он давал мне рекомендацию в Союз писателей СССР. Замечательный поэт! А человек какой, Вы бы знали! Истинный интеллигент! Как он стеснялся, как мучился, когда надо было сказать кому-то из авторов, что стихи его неудачны!» И долго ещё я слушала о писателе с красивой фамилией ВЫШЕСЛАВСКИЙ. С радостью узнала, что 21 августа 2013 года в Старом Крыму открылся Дом Леонида Вышеславского. И с огромным волнением спешили мы с Тамарой Гордиенко, писателем из Севастополя, по раскалённой дороге знаменитого городка в Крыму, разыскивая улицу Розы Люксембург. Экскурсионная группа, с которой мы приехали в Старый Крым, отправилась в музеи Александра Грина и Константина Паустовского. Мы там уже неоднократно бывали и потому решили изменить свой маршрут. Для Тамары Гордиенко, члена Национального Союза писателей Украины с двадцатилетним стажем, посещение Дома

Леонида Вышеславского было особенно важно. По дороге она рассказывала мне о том, как познакомилась с Леонидом Николаевичем, сделала о нём передачу на радио, как завязалась у них дружба на несколько лет с перепиской, со встречами… Уточняя по пути правильность маршрута, мы видели улыбки местных жителей: «А, новый музей ищете?» И вот перед нами стеклянная дверь светлого дома. Первая мысль у нас у обеих при виде красивой женщины: «Это дочь, Ирина Леонидовна Вышеславская, - похожа на отца!» И не ошиблись. Услышав, кто мы, нас принима-ют, здороваясь по исконно русскому обычаю — троекратно поцеловавшись. И начался разговор людей, будто знавших друг друга давным-давно, объеденённых памятью. Потому что память объединила. Ирина Леонидовна ВышеславскаяМакарова и её сын Глеб — прекрасные художники. Неудивительно, что Дом оформлен с необычайным вкусом. Он излучает обаяние какой-то изысканной простоты. Всё, что в нём, история. Крым для Леонида Вышеславского значил много. На Карадагской биостанции работал его отчим, учёный-биолог Леонид Гаврилович Платонов, оказавший существенное влияние на развитие Люсика Вышеславского, как ласково называли его домашние. Не только ты — твой кабинет И сад (итог твоих усилий), Твой телескоп, огни планет И звёзд — меня усыновили. Мальчик подолгу жил в этих местах вместе с родителями, исходил немало троп, преодолевая весьма дальние расстояния до Коктебеля и Старого Крыма. И в зрелые годы поэт не изменял давним привычкам. Коктебельский дом Максимилиана Волошина гостеприимно распахивал перед Леонидом Вышеславским свои двери, когда бы он ни появлялся в Крыму. Однажды Леонид Николаевич провёл в одном из пансионатов Коктебеля поэтический вечер. Директор пансионата И. С. Ляхов пригласил его к себе домой в гости. Когда-то дворянам Ляховым принадлежала в Старом

Крыму большая усадьба. Потом, в первые годы советской власти, их «уплотнили», как это было принято в молодой республике, поделив землю между неимущими. Но дом под высоченными вековыми соснами остался за старыми хозяевами. Там и принимали Ляховы Леонида Вышеславского, которого очень впечатлило это место. В Старом Крыму его всегда, начиная с 1958 года, ожидал старший друг и учитель, второй Председатель Земного Шара, поэт Григорий Николаевич Петников. Так уж сложилось в жизни, что сначала Петников поддерживал начинающего Вышеславского, а потом, значительно позже, — наоборот. Долг памяти? Став известным поэтом, главным редактором журнала «Советская Украина» (Киев, 1948 г.), который в 1963 году по его инициативе получил название «Радуга», Леонид Николаевич ненавязчиво поддерживал и Нину Николаевну Грин, вдову автора всеми любимых «Алых парусов». Она как раз вела борьбу за сохранение домика Грина в Старом Крыму. В эти трудные для неё годы Вышеславский со страниц «Радуги» возрождал официальную память о писателе-романтике, публикуя после долгого забвения его произведения в журнале. Может, поэтому и решили потомки Леонида Николаевича Вышеславского основать Культурный центр его имени в Старом Крыму? Сначала хотели выкупить дом № 17 по улице Розы Люксембург, в котором жил Григорий Николаевич Петников. Но не успели — дом оказался продан. Удача, как всегда, приходит неожиданно — им предложили дом Ляховых, так или иначе связанный с памятью Вышеславского. А позже соседи продали и остальную землю, которая когда-то составляла единое целое этой усадьбы. Так появился Культурный центр «Дом Леонида Вышеславского». Он весь пронизан любовью. Любовью к отцу и деду, Леониду Николаевичу Вышеславскому, к матери и бабушке Агнессе Балтага, жене поэта, в память о которой он написал однажды: Останется со мной твоё горенье, Как молодости давней повторенье. Останется со мной, в моей судьбе

151

Не скорбное отчаянье, не горечь, А небо — бесконечное, как горе, И светлое, как память о тебе. Ирина Леонидовна Вышеславская сама водила нас с Тамарой Гордиенко по залам музея. Вот отдельная комната, посвящённая Г. Петникову и писателям-футуристам бурного времени 20-х годов ушедшего века. Судьбы многих из них трагичны. Может, потому слегка кружится голова возле экспонатов, касающихся той эпохи… Вот комната, в которой хранится память об отчиме поэта, Леониде Гавриловиче Платонове. Кабинет, в котором собраны подлинные вещи Леонида Вышеславского. Он был бы доволен своим рабочим местом. Со стен в фотографиях мы видим историю рода Вышеславских. И я вдруг понимаю, что Ирина Леонидовна очень похожа не только на своего отца, но и на маму, Агнессу Балтага. У меня возникает мысль, что не зря в народе

говорят: «Какие родители, такие и дети…» И дело не во внешности. Ирина Вышеславская свято чтит память своих родителей и заповеди, которые они передали ей от своих предков. Не всякий создаст музей о своём отце. Непросто это по многим причинам. Ирина Леонидовна, её близкие и друзья, преодолев немало трудностей, сполна отдали долг памяти прекрасному поэту и замечательному человеку. Три дня проходило открытие Культурного центра «Дом Леонида Вышеславского». «Много народу собралось, немало добрых слов было сказано. А соседи-татары приготовили для гостей огромный казан плова, такой, что пальчики оближешь»,- вспоминает Ирина Леонидовна. И едут, едут в Старый Крым любители поэзии Леонида Вышеславского. 1 сентября 2013 года президиум Крымской литературной академии провёл своё выездное заседание в Культурном центре Старого Крыма. Валерий Басыров, Лев Рябчиков и Валерий Чепурин привезли свои книги, журналы и альманахи в дар гостеприимному Дому. Получили в ответ подарки от его хозяйки. И купили ещё много книг из тех, что стоят на полках в холле: знали, что деньги эти пойдут на развитие Центра. Не было при жизни у Леонида Вышеславского дома в Крыму. Теперь есть. Адрес: г. Старый Крым, ул. Розы Люксембург, д. 72. В нём много места для добрых людей, хранящих память о прошлом во имя будущего. Ибо па-мять и долг — сестра и брат, рождённые любовью.

Ольга Прилуцкая,

член-корреспондент Крымской литературной академии, член Европейского конгресса литераторов, член Ассоциации любителей поэзии Леонида Вышеславского.

152

Из редакционной почты

Людмила Шалагина (Конькова) - по профессии фитотерапевт. Всю свою жизнь посвятила лечению больных, изучению лечебных свойств трав. Общение с природой настраевает на возвышенное.. Пишет стихи, рассказы. О её творчестве когда-то тепло отозвался красноярский поэт, писатель, основатель журнала “День и Ночь” Роман Солнцев, опубликовав стихи Шалагиной в журнале.. Предлагаем стихи Л.Шалагиной для детей и рассказ “На краю” о голодном послевоенном детстве.

Мама-Мышь открыла книжку: Вот, послушайте, детишки, Как котята и мышата Станут взрослыми когда-то… И читала мышек мать, Как вражду им побеждать, Как жалеть тех, кто помладше, Стариков не обижать.

ДОБРАЯ СКАЗКА Коша Киса, котик Кис В гости к мышкам собрались. - Поиграйте с ними в жмурки,Наказала мама-Мурка, -А потом к себе зовите, К нам на торт их пригласите. Почитаю я им сказки... И прикрыла хитро глазки. С мышками играя в жмурки, Не забыв наказ от Мурки, Киски мышек стали звать И на торт всех приглашать. - Нет! – сказала мама-Мышь,Нет уж, Мурочка, шалишь! К тебе деток не пущу, Сама тортом угощу.

Долго слушали детишки Про добро, что пишут в книжке… - Ой! - вздохнул котёнок Кис,Нас уж дома заждались. Мы расскажем нашей маме, Что мы здесь узнали с вами, Что добро сильнее зла… До свиданья, нам пора! МЕ-МЕ За колышек привязана, За шалости наказана Кричит коза: Ме-ме, ме-ме! Подойдите же ко мне. Надоело мне по кругу Бегать, я хочу по лугу.

После сказки почитаю. Наливайте, дети, чаю! 153

НА КРАЮ Быль Позднее утро. Солнце по-весеннему яркое, пытается обласкать всех, заглядывает в окна, пробивается сквозь занавески. В одном из домов оно освещает женщину: ей чуть больше тридцати лет и двух девочек. Младшей года три. Девочка с непомерно большим животиком, в стареньком платьишке, с худенькими ручками и ножками. Старшая только ростом отличается. Такая же худышка. Младшенькая тянет мазь за юбку. Стонущий жалобный голосок выворачивает душу матери. - Ись хочу, ись хочу. - Нет у меня ничего, доченька, -

154

гладит мать малышку по голове. Слез нет, они давно все выплаканы. Старшенькая понимающе смотрит на мать и, взяв за ручонку сестренку, тянет ее за собой. - Пойдем в огород. Малышка послушно идет за сестрой, но ее головка, как подсолнух за солнышком, поворачивается к матери, и не перестающий тянущий душу стон продолжается: - Мама, ись хочу, ись хочу. Мать, бессильно опустив руки, садится на сундук, покрытый тряпкой, сшитой из всевозможных лоскутков. Мысли тяжелые, едва ворочаются: «Что делать? Чем кормить детей? Их трое. Мужа нет. Работы нет. Разовую работу не всегда найдешь. Бывает, позовут побелить, вечером за работу маленькую баночку простокваши дадут. И то спасибо. Иногда картошку попросят покопать. За целый день ведро картошки заработаешь. А так хоть зубы на полку клади и волком вой. Младшенькая уже несколько раз почти умирала. Все, часует. Кто-нибудь из соседей сжалится, молочка принесет. Глоток дадут. Ожила. Выйти бы посмотреть, как там дочери, а сил нет». А старшая, придя в огород, поставила малышку между грядок и, нарвав ей полные кулачки зеленого лука, сказала: - Ешь, это вкусно, - и сама, плача от жалости к сестре, тоже стала есть, чтобы сестренка видела. Малышка рвала зубешками перья лука, давилась, плакала от горечи и от боли в животе и ела, ела, зажав в грязном кулачке, как бесценный подарок, эту первую зелень, которая в данный момент спасала ее от голодной смерти. Нижний Ингаш. 1950 год.

Мимоходом

О ВСЯКОЙ ВСЯЧИНЕ О МУДРОСТИ - Ты что с ним, что без него, - сказал стоматолог Щипцов и выдрал зуб мудрости у пациента Тупикова. О ЧЕСТИ - Береги честь смолоду, - говорила бабушка внучке. А внучка, сержант Иванова, отдала честь майору Петрову. О ДОБРОТЕ Пожалел Волк Кобылу и … съел её жеребёночка. Пожалел инспектор ГБДД Ловцов нарушителя автотранспортного движения Неумелого и взял с него десять тысяч рублей. О РАВЕНСТВЕ Депутат городской думы Ширяновский и дворник Садового кольца Метёлкин сидели в одном ряду партера, согласно купленным билетам. О ПОРЯДОЧНОСТИ - По порядку номеров рассчитайсь! – скомандовал старшина желторотым курсантам.

С Е Р Г Е Й П Р О Х О Р О В

О ДОСУГЕ Встретились подруги, разговорились. - Как я здорово провела выходные! - радостно делится одна подружка. - Успела побывать на концертах: Хворостовского, Пугачёвой, Киркорова, Зверева, Баскова и Лолиты. А ты чем занималась, дорогая? - Я тоже, дорогая, смотрела этих звёзд. Всё было так чудесно, что я двое суток не вставала с дивана. Всё смотрела, и смотрела, и смотрела...

ОБ ЭМИГРАНТАХ - Как вам живётся у нас в России? О ДРУЖБЕ спрашивают репортёры Жерара Депардье. - Гусь свинье не товарищ,- сказал однажды -Как во Франции, в Бельгии, в Абрамович Березовскому. Нидерландах, в Австралии, в Голландии, в Испании, на Канарах, на мебельной фабрике О ЛЮБВИ «Мария»......Перчислять дальше? О ней уже всё сказано. Но влюбленным неймётся: всё любят, и любят, и любят, и О РЕКЛАМЕ любят... - Слышали? Леонид Аркадьевич помер! Ну, этот, который на “Поле чудес”. - А что с ним? Разбился на своем самолёте? О СЕКСЕ -Да нет! Но он так страдал, так страдал, !!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!?????????????? что зрители переплачивают за спутниковое телевидение. О ЕДЕ - Вы что будете заказывать? - спросил худой О ЖИЗНИ И СМЕРТИ толстяка. - И зачем только люди живут, живут, а потом - На первое поросёнка, на второе барашка, умирают? на третье цыплёнка. А вы? - А делать им, видимо, больше нечего. - Я тоже, пожалуй: на первое чай, на второе чай, на третье чай.

155

Новые книги

Книги наших авторов, изданные в 2013 году Николай Ерёмин. ИГРА В ДУДУ И РУССКУЮ РУЛЕТКУ. Новейшая поэзия и проза. г. Красноярск. Издательство “ЛитераПринт.” 2013 г. 358 стр. В книгу, которая перед вами, я вложил всю свою душевную и телесную энергию. Все свои силы. И когда от обессиленного автора потребовались дополнительные усилия для её издания, вспомнился мне урок моего школьного учителя по физике: “Энергия не возникает и не исчезает, она только видоизменяется, переходя из одной формы в другую!” (Автор) Алексей Яшин.... ДЕКАФ: Северные повести. Москва. Издательство “Московский Парнас” 2013 г. 299 стр. “Декаф” - не просто воспоминания автора о своей юности в Заполярье. Это живая картина того славного времени, могучего океанского Советского флота, жизни моряков и “штатских” в местах, где девять месяцев зима... Эта книга о взрослении человека в тех экстримальных условиях, книга об оптимизьме и социальной гармонии... Анатолий Казаков. СКАЗКА О МАЛЕНЬКОМ МАЛЬЧИКЕ. г. Братск. 2013 г. 32 стр. “...здесь есть то, чего так катастрофически не хватает в нашей сегодняшней жизни - Доброты. Она щедро разлита по всем страницам этой небольшой с выразительными рисунками книгой. По её (доброты) законам живут наши братья меньшие - кроты и зайцы, синички и ёжики и даже хозяева леса - медведи. Сергей Прохоров. КОРОВА ПЛАСТИЛИНУШКА. Красноярск, Издательство Литера-Принт. 2013 г. 36 стр. Юный читатель! Открывэту книжку, ты познакомишься с её сказочными героями: животными, лесными зверюшками и прочими обитателями нашей большой планеты Земля, которых с радостью представляет вам Сергей Прохоров - поэт, писатель и большой любитель зверей и птиц. Автор надеется, что вы полюбите бурёнку Пластилинушку, рыжего кота Василия, Утёнка-танцора, Паучкавязальщика и Муровья-трудягу, умного Ёжика и добродушного Гиппопотама... Галина Зеленкина. КРУЖЕВНЫЕ ВЕЧЕРА. Красноярск. Издательство “Буква Статейнова”. 2013 г. 256 стр. Заплела в стихи и песни Слов душевных кружева, Чтобы стала интересней Жизнь, что верою жива. Этими строками начинает исповедь своей души автор, заманивая своими затейливыми поэтическими кружевами своего читателя.

156

В НОМЕРЕ: НОВОСТИ НОМЕРА.. Ерёмин, Матвеичев и другие.. Редактор..........3 КУЛЬТУРА Ульяна Захарова..”На своей, на малой родине”.. ..............................................................................4 Сергей Тинский. “Форум юных краеведов”.....7 “Рождённый на земле нижнеингашской”....127 И читали стихи..............................................129 Татьяна Лысикова. “Встреча удалась.”............8 Валерий Сдобняков. “Отдохнутьс книгой”..35

ПОЭЗИЯ Юрий Савченко Стихи....................................14 Сергей Прохоров. ““Поэзия не мужняя жена”. Стихи................................................................48 Николай Ерёмин.Стихи...................................77 Сергей Чепров.Стихи....................................133 Николай Никонов.Стихи.................................84

ПРОЗА Никифор Саньков..”Как я пытался стать охотником”. Рассказ..........................................9 Владимир Фёдоров. “Рябинка” Рассказ.........21 Алексей Яшин. “Карантин с бараниной”. Расска Рассказ ............................................................................26 Эдуард Ахадов Рассказы.................................36 Екатерина Чёткина..Рассказы.........................42 Виктор Весельчук.”Чернобыльские мытарства” Повесть..............................................................56 Галина Зеленкина.”Муха и Таракан”.............86 Александр Евстратов “В жизни лишние” Повесть. ................................................................................105 Сергей Криворотов Миниатюры..................141 Людмила Калиновская.”Мистика” Рассказ...143 ЛИТЕРАТУРА Сергей Филатов.”Слова скпебутся к свету что есть силы”..........................................................131

Татьяна Акуловская.”Строительница хлебов”. ............................................................................90 Валентина Майстренко.”Ищите предков в ликах святых”...................................................95 ИСКУССТВО Деревенские портреты.....................................83 ЮБИЛЕЙ Александр Матвеичев.”Истоки победы”......66 ЮНЫЕ ЛИТЕРАТОРЫ Анастасия Танина.”Лесная проказница”.....100 Александр Новожилов.”День рождения Кощея” ..............................................................................102 Артём Софаров.”Сказка о добром волке”....102 Александр Сай.”Мои калоши счастья”.......103 Ксения Дубасова.”Красивая акула”.............104

ЖИЛ (Жизнь замечательных людей) Ольга Прилуцкая. “Земных путей негаданные встречи”..........................................................148

ПИСЬМА ЧИТАТЕЛЕЙ Светлана Князева.”У постели умирающей матери” ..........................................................................140

ПАМЯТЬ Анатолий Казаков..”Автор милого ЭПа”....144 В ФОКУСЕ ОБЪЕКТИВА Анатолий Ерохин. Фоторепортаж.............147 В МИРЕ КНИГ Анатолий Казаков Размышление о книге “Время убирать камни”..............................................145 МИМОХОДОМ Сергей Прохоров.”О всякой всячине”........151

ДОРОГОЙ ВЕРЫ Анатолий Казаков.”Белое и Чёрное”..............17

157

На 1-й стр.обложки картина художника Андрея Поздеева «Цветы в корзине». На 2-й и 3-й стр. обложки фотовернисаж Влада Гильда.. На 4-й стр. обложки картина художника Андрея Поздеева «Пейзаж» Некоммерческое объединение творческих сил «Литературно-художественный и публицистический журнал «Истоки» Основатель, литературный, художественный и технический редактор - С.Т. Прохоров. Корректор - Н.А. Старченко.

Адрес редакции: 663850, Нижний Ингаш, ул. Ленина, 20 «А», кв. 1. Телефон рабочий: 8-391-71-21-3-45; сотовый: 8-983-160-35-06 E-mail: proh194216@yandex.ru Сайт журнала: http://istoc.3dn.ru Пишите нам, присылайте стихи, рассказы, материалы о талантливых земляках, об истории ваших районов, об истории родного края. Ждём также ваши отзывы о нашем журнале, предложения, как сделать «Истоки» более интересными . Оригинал-макет подготовил и сверстал С.Т.Прохоров Рукописи не возвращаются и не рецензируются. При перепечатке материалов ссылка на «Истоки» обязательна.

Отпечатано с готового оригинал-макета Формат А4 Изготовлено в типографии «ЛИТЕРА-ПРИНТ» «ЛИТЕРА. Красноярск, ул. Гладкова, 6. Телефон:. 950-340

158

Искусство

Солнечный мир Влада Гильда Это была первая персональная фотовыставка Влада Гильда в районном музее и он, конечно же, волновался. Хотя за плечами этого ещё юного художника и выигранные гранты по живописи, и дипломы лауреата краевых фотовыставок. А вот как оценят его фототворчество земляки-нижнеингашцы? Я уже давно и с интересом наблюдаю за ростом этого талантливого парня. А две картины работ Влада даже украсили обложку одного из номеров литературного журнала “Истоки”. На открытие фотовыставки я опоздал, но Влад был рад, что я заглянул в музей. Разговорились. -Скажи, Влад, фотокамера, это твоё хобби или необходимый инструмент в твоём ремесле, как живописца? -Скорее второе. Хотя одно другому не мешает, даже наоборот. И я заметил это “даже наоборот”. Несколько посетительниц поинтересовались у Влада, указывая на одну из репродукций выставки: -Это картина или фотография? И фотоработы, и рисунки у Влада Гильда добрые, солнечные, приглашают не толко созерцать, но и размышлять, открывать и познавать, может быть, не так, как автор, по своему этот мир природы, солнечный мир, окружающий нас.

Сергей Прохоров

редактор литературно-художественного журнала “Истоки”

Первыми посетителями фотовыставки и оценщикаи=ми фоторабот Влада были 159 дети.

160

А.Г. Поздєєв. Пейзаж