Интервью, данное Анатолием Павловичем Белкиным Геннадию Иосифовичу Амельченко 11 августа сего года в плавучем ресторане с видом на Стрелку Васильевского острова и Зимний Дворец, что не случайно. On 11 August this year the artist Anatoly BELKIN gave an interview to Guennadi AMELTCHENKO in the floating restaurant with views of the Spit of Vasilyevsky Island and (no coincidence) the Winter Palace.
очевидный и невероятный 9
— Анатолий Павлович, учитывая наше давнее знакомство, как будем обращаться друг к другу — на ты или по имени-отчеству? — На ты, но по имени-отчеству. — Открытие твоей выставки в Эрмитаже намечено на 21 октября. Что такое для тебя лично и вообще для художника выставка в этом музее? — Для художника любого ранга, любой эстетической ориентации выставка в крупнейшем национальном музее — это огромное событие. Для меня это событие, может быть, самое важное в моей жизни. — Я понимаю, что поздравлять преждевременно, поэтому давай поговорим вообще о тебе, о твоей профессиональной и прочей деятельности. Начнем с того, что ты только что упомянул, — с эстетической ориентации. Каждый человек на кого-то похож, у кого-нибудь учится в жизни и профессии. В изобразительном искусстве эффект «дежавю» особенно очевиден. В этом смысле что ты можешь сказать о себе?
Белкин
the manifest and incredible Belkin
Слева. Дом. Воспоминания. 1996 год. Холст, масло. Коллаж. 101×92 см.
Left. Home. Reminiscences. 1996. Oil on canvas with collage. 101×92 cm.
— Anatoly Pavlovich, we have known each other a long time. How are we going to address each other, with the familiar ty or by name and patronymic? — Using ty, but by name and patronymic. — Your exhibition in the Hermitage is due to open on 21 October. What does it mean for you personally and for an artist generally to have an exhibition in that museum? — For an artist of whatever rank, of whatever aesthetic orientation, an exhibition in one of the greatest national museums is a tremendous event. For me it is perhaps the most important event in my life. — It’s too soon to congratulate you, I know, so let’s talk about you in general, your work and other activities. Let’s start with what you just mentioned — aesthetic orientation. Everyone resembles someone; learns from someone in life and in their work. In the fine arts, the “déja-vu” effect is particularly obvious. What can you say about yourself in that context?
of the issue
The Common Swamp Two-Headed Kapa. 2001. Oil on canvas. 115×140 cm.
Гость номера
/
g uest
«Всю жизнь мечтаю жить среди животных, а живу почему-то среди зверей».
Обыкновенная болотная двухголовая Капа. 2001 год. Холст, масло. 115×140 см.
“All my life I have dreamt of living among the animals, but for some reason I am living among beasts.”
10
— Я скажу, может, парадоксальную вещь, но чем оригинальнее и крупнее художник, тем больше культурных корней за ним прослеживается. Это я не о себе говорю. Вообще я считаю, что нет художника, который бы не испытал чьето влияние в большей или меньшей степени. Другое дело, что не надо стараться быть сотым Шагалом или двухтысячным Пикассо. Надо гнуть свою линию. Это вовсе не означает, что ты существуешь вне культурной традиции. Надо ощущать себя частицей в огромном синхрофазотроне и понимать прекрасно, что был культурный процесс и до тебя и сейчас он идет где-то параллельно. И продолжится, когда тебя уже на свете не будет. Влияние — это очень хорошо. И любовь к тому, что было до тебя, что существует рядом, — это тоже очень хорошо. — Я внимательно читаю твои рассказы в журнале «Огонек», ознакомился также с твоими научными трудами, связанными с несуществующими экспедициями в затерянные миры, и сделал вывод, что животных ты, в сущности, любишь. Собираясь на эту встречу с тобой, я вспомнил одну легенду, а может, и быль о нелюбимом тобой Сальвадоре Дали. Его жена и по совместительству муза Гала как-то по случаю их отъезда куда-то, куда нельзя было взять любимого домашнего кролика, приготовила бедняжку на обед, не
поставив в известность мировую знаменитость. И в момент трапезы поинтересовалась — вкусно ли приготовлено жаркое. Причем сказано было это в таком тоне, что гениальный сюрреалист мгновенно выскочил из-за стола и побежал в туалет. Французский писатель чешского происхождения Милан Кундера в романе «Бессмертие» высказал по этому поводу интереснейшую философскую мысль, что все близкое, любимое, интимное должно быть постоянно внутри человека, как бы всегда при нем. А ты что скажешь? — Ну, Гала — это исчадие ада. Она, как только Дали прекратил бы зарабатывать деньги, и его бы сварила, это просто редкостная тварь, которая ни разу в жизни не пошутила, не улыбнулась и из мужа такого же м… чудака, скажем так, сделала. А животных я люблю и живу с ними. Я вообще всю жизнь мечтал жить среди животных, а живу почему-то среди зверей. — Извини, еще немного о Дали. Как-то в Берлине мы с тобой проходили мимо огромной афиши выставки Дали. На ней было изображение мастера с закатившимися глазами и лихо закрученными усами. Ты сымитировал сюжет. Мне даже показалось, что копия значительно достовернее оригинала. Я тебя очень прошу, для наших читателей покажи. (Долго сопротивляется, но в конце концов показывает.)
— I’ll say something that is perhaps paradoxical, but the more original and significant an artist is, the more cultural roots you can detect behind his work. I am not speaking about myself. In general, I don’t believe there is any artist who has not been influenced by someone to a greater or lesser extent. It’s a different matter that you shouldn’t try to be the 100th Chagall or the 2000th Picasso. You should plough your own furrow. That not in the least to say that you exist outside the cultural tradition. You need to sense yourself to be a particle in an immense synchrophasotron and to understand full well that there was a cultural process before you and now it is going on somewhere parallel to you. And that it will continue when you have departed this world. Influence is very good; and love of what existed before you and what exists alongside — that’s very good too. — I read your stories in Ogoniok attentively. I have also looked at your scholarly works connected with non-existent expeditions to lost worlds, and have come to the conclusion that essentially you love animals. When I was getting ready to come and
meet you, I remembered a legend, or perhaps it’s a true story, about Salavador Dali, whom I know you dislike. His wife and simultaneously muse Gala, when they were due to leave for somewhere that they couldn’t take his favourite pet rabbit to, went and cooked the poor thing for lunch, without telling the great celebrity. During the meal, she inquired whether the meat was tasty and she said it in such a way that the brilliant Surrealist immediately jumped up and dashed for the toilet. — Well, Gala was the devil incarnate. If Dali had only stopped making money, she would have boiled him as well. She was an exceptional beast, who never joked, never smiled in her whole life. — Sorry, staying on the subject of Dali. Once, in Berlin, you and I passed a gigantic poster for a Dali exhibition. It showed the master with his dashingly curled moustache rolling his eyes. You did a take-off of it. I even thought the copy was a good bit more authentic than the original. Please, I must ask you to do it again for our readers. (Belkin was reluctant to repeat this feat, but finally agreed.) — You said something about supposedly non-existent expeditions. Where do you think I get my knowledge of animals from,
11 Ритуальный золотой череп болотных карликов. Золото. Ritual Gold Skull of the Swamp Dwarves. Gold.
Срочный пакет. 2003 год. Холст, масло. Коллаж. 57×44,5 см. Urgent Package. 2003. Oil on canvas with collage. 57×44.5 cm.
of the issue
Гость номера / g u e s t
— Вот ты упомянул о якобы несуществующих экспедициях. Откуда же я могу так разбираться в животных, потвоему? Представь себе, я могу по еще теплому слоновьему навозу определить, откуда пришел слон, куда пошел, старый он или молодой и прочее. Могу назвать ареал его обитания в Африке, только растерев кусочек слоновьего дерьма… Откуда это, по-твоему? — Я некорректно задал вопрос. Извини. — Готовясь к научной конференции по паукам-птицеедам, я пять лет провел в местах их обитания, практически жил, спал и охотился рядом с одним из них. — Скажи честно, а тебе не было страшно — ведь они, наверное, кусаются? — Жутко кусаются, но мне повезло — паук признал меня… Вообще, любая экспедиция, как ты понимаешь, рискованна. Например, когда на Арсеньева в уссурийской тайге уже прыгал тигр, появился известный сибирский колдун Дерсу Узала и пассами остановил тигра, который буквально завис в воздухе. — Послушай, но ведь это легенда, ты же цивилизованный человек, чтобы верить в такую сказку… — Да, частично ты прав. Арсеньеву в Императорском географическом обществе поверили далеко не все, но когда один тувинский колдун проделал такой же номер с оленем, все поверили.
«Я трепетно отношусь к цветам, рыбам, насекомым, но особенно — к собакам…»
Большая плоскодонка. 2003 год. Картон, масло. Коллаж. 71×101 см. Large Punt. 2003. Oil on cardboard with collage. 71×101 cm.
“I have a tender affection for flowers, fish and insects, but especially for dogs.”
Дневник. 2002 год. Бумага, тушь, акварель, перо. 46,5×62,3см. Diary. 2002. Watercolour, pen and ink on paper. 46.5×62.3 cm.
— Столько нового узнаёшь в общении с тобой! Источник моих сомнений — недостаток географического образования. — Знаешь, в какой-то момент я был оскорблен твоим недоверием. — Будем считать, что это позади. — Знаешь, Геннадий Иосифович, когда меня видят в публичных местах — ну, там на выставках, в ресторанах и так далее, конечно, очень трудно меня представить идущим на водопой вместе со стадом антилоп нильгау на четвереньках, чтобы не выделяться среди животных. Но знай, что каждая мною написанная строчка, может быть, не очень талантлива, но тем не менее очень точна. В этом я всегда учился у Брема и Бианки. Ты знаешь, чего мне не хватало в Африке? Горчицы! Да, обыкновенной русской горчицы. Вот странно, Геннадий Иосифович, ты, человек аналитического ума, знающий жизнь, совершенно не спрашиваешь о моей работе в качестве резидента нескольких разведок одновременно. — Вопрос очень тонкий и вне моей компетенции. — Вопрос с разведкой всегда тонкий, но советую не уходить от таких проблем. Хочу рассказать один любопытный случай, когда я работал одновременно на чукотскую разведку и разведку Зимбабве. Это тоже, кстати, связано с животными. Дело в том, что наши аналитики в Цен-
тре получили фотографии со спутников, где кривыми различного цвета были обозначены изменения маршрутов постоянной миграции огромных стад животных в Африке. Аналитики связали это с нестабильностью политических режимов отдельных государств региона. Ты же прекрасно понимаешь, что тысячи лет животные мигрируют по одному и тому же маршруту. Так вот, наш спутник зафиксировал изменение маршрута, но на спутник полагаться нельзя. Ведь спутник — это просто железный ящик. Без эмоций. Мы-то по-прежнему доверяем людям, и в этом наша сила. Мы сравнили наши данные с данными их спутников. Их-то спутники — это практически пилотируемые космические корабли. Они же своих людей не жалеют. — В отличие от нас. — И действительно, огромные стада антилоп гну и бизонов изменили привычные пути миграции. И что же: в это самое время переворот в Анголе, попытка свержения правительства в Котд`Ивуар. Ты же знаешь, что Африка входит в круг наших геополитических интересов; не мне тебе об этом говорить… — Наших — это чьих? — Наших с вами. Меня вызвали в Центр, потому что такого уровня специалисты наперечет. Многие умерли от желтой лихорадки и сонной болезни.
with a herd of nilgai antelopes on all fours so as not to stand out among the animals. But I’ll have you know that every word I write may not be very talented, but nevertheless it’s very precise. I always took my lead from Brehm and Bianchi. It’s a strange thing, though, Guennadi Iosifovitch, that you, a man with an analytical mind, ask nothing at all about my work as a spy for several powers at once. — That’s a very delicate question and outside of my competence. — Questions of espionage are always delicate, but I advise you not to avoid such issues. I want to tell you about a curious thing that occurred when I was working simultaneously for Chukcha and Zimbabwean intelligence. There are animals involved here too, by the way. The thing is our analysts at the Centre got hold of satellite photographs on which were marked in different-coloured curves the changes in the regular migratory routes of huge herds of animals in Africa. The analysts put this down to the instability of political regimes in particular countries of the region. You of course understand that the animals have been following the same migra-
tion path for thousands of years. Well, our satellite recorded changes in the route. Huge herds of wildebeest and bison changed their established course. And lo and behold: at that very time there was a coup in Angola, an attempt to overturn the government in Côte d’Ivoire. Africa, of course, belongs to our sphere of geopolitical interest; I don’t need to tell you that… — “Our” meaning whose? — Ours — yours and mine. I was summoned to the Centre, because you can count specialists of my calibre on your fingers. Many have died of yellow fever and sleeping sickness. — Did someone get rid of them? -- Let’s put it this way: they’re dead! — Is that secret information? — Of course not. When someone dies it’s not a secret. When he’s alive, it’s a secret, but when he dies, it isn’t any more. I was urgently dispatched beyond the Arctic Circle, to an area we’ll talk about in a minute. It was very tense work, I can tell you, but interesting. The thing is I had to repeat the animals’ migration and literally feel on my own hide whether it was a chance occurrence or not.
12 then? Imagine, from a lump of warm elephant dung I can tell where the animal came from, where it was going, whether it’s old or young, and so on. Where do you reckon I learnt that? — I didn’t express myself properly. I beg your pardon. — In preparation for a scholarly conference on bird-eating spiders, I spent five years in their habitat, practically living, sleeping and hunting with one of them. — Be honest, weren’t you scared? They must bite, mustn’t they? — They have a terrible bite, but I was lucky — the spider accepted me… In general, you’ll understand there are risks attached to any expedition. — A person really does learn so much from talking to you! Just put my doubts down to a lack of geographical knowledge. — For a moment there I was offended by your disbelief. — Let’s agree that that is all in the past. — You know, Guennadi Iosifovitch, when you see me in public places, at exhibitions, I mean, in restaurants and so on, it’s very hard to picture me going down to the waterhole
Прощальный поцелуй (Мэри Пикфорд). 1996 год. Картон, масло. Коллаж. 73×28,5 см. Parting Kiss (Mary Pickford). 1996. Oil on cardboard with collage. 73×28.5 cm.
of the issue
Гость номера / g u e s t
— Но своей смертью? — Я тебе так скажу: умерли! — Это секретные данные? — Нет конечно. Когда человек умирает — это не секрет. Когда живет — секрет, а когда умирает — уже не секрет. Меня срочно перебросили из Заполярья в регион, о котором мы сейчас говорим. Я тебе скажу — это была напряженнейшая, но интересная работа. Дело в том, что мне пришлось повторить миграцию животных и в буквальном смысле на собственной шкуре ощутить, случайное это явление или нет. Оно ли провоцирует нестабильность малых политических режимов или, наоборот, нестабильность режимов провоцирует изменения в поведении животных — вот интересный вопрос! Почему (с вызовом) вы не задали мне его? Вас это не интересует? Может, это не тема вашего журнала? Ты знаешь, Геннадий Иосифович, многие ругают разведку, а я разведке обязан всем. Всем! — Ну, у тебя и очки соответствующие. — При чем тут очки? Ты во всем видишь лишь внешнюю сторону, мало анализа, глубины. Ты знаешь, что меня забрасывали на дрейфующие льды, внедряли в чрево кита? — Ну, это уже что-то от литературы, я бы сказал – литературщина. — А вот и не литературщина. Как раз наши эксперты в Центре воспользова-
лись литературным сюжетом, но я был в специальном скафандре с обеспечением полной жизнедеятельности организма. Моего организма. Огромного голубого кита (не улыбайся, это такой вид китов, по-научному — «блювал») заставили проглотить меня для полной секретности операции. Известно, что все страны, кроме Японии, отказались от охоты на китов. И Центр пошел на беспрецедентные меры давления на Страну восходящего солнца. Для защиты кита в район его обитания был направлен один из самых мощных авианосцев США. Словом, что говорить — много всего было. А однажды в целях конспирации я вынужден был познакомиться со львом-гомосексуалистом, что было, учитывая мою нормальную сексуальную ориентацию, согласись, не очень приятно. — Ой, последняя история мне совершенно неизвестна. — Ну конечно, о ней мало писали, да и мне не очень хочется об этом вспоминать…
Реконструированный по методу академика Герасимова болотный карлик с сохранившимися фрагментами одежды. Reconstruction, using Academician Gerasimov’s method, of a swamp dwarf with surviving fragments of clothing.
— Кстати, ты помнишь, конечно, что на первой выставке так называемых советских авангардистов генсек компартии Никита Хрущёв обозвал их «пидарасами»? Непонятно, за что. — Что касается сильного выражения Хрущева, видимо, для него в этом слове сочетался предел мерзости и недопустимости. Интересно, что вот это «пидарасы» облетело весь мир. И это можно считать, в общем, днем рождения Эрнста Неизвестного, который единственный в тишине московского Манежа, где было слышно, как летает муха, потому что все застыли, сказал всемогущему генсеку: «А что вы себе позволяете, вы все-таки находитесь на выставке!» — Это, наверное, было не менее страшно, чем сидеть в желудке кита. И все же я не понимаю, как ты выдержал, даже в скафандре? — Я три раза просил меня вынуть, но Центр настаивал на продолжении операции. — И сколько же это продолжалось?
«Надеюсь, что несколько романтический дух этого интервью оживит ваш далекий от темы путешествий журнал». “I hope that the somewhat romantic spirit of this interview will enliven your magazine, far removed as it is from the theme of great journeys.”
14 Did it provoke instability in minor political regimes, or, vice versa, the instability of the regimes provoked changes in the animals’ behaviour — there’s a fascinating question! Why (challengingly) didn’t you ask me it? Aren’t you interested? Maybe it’s not a topic for your magazine? Guennadi Iosifovich, many people speak ill of the intelligence service, but I owe everything to it. Everything! You know that they dropped my onto a drifting ice-floe, and infiltrated me into the belly of a whale? — Well, that’s something from literature now, pure fiction I would say. — That’s just where you’re wrong. The fact is our experts at the Centre used a literary plot, but I was in a special suit with full lifesupport system. Made to measure. They forced a huge blue whale to swallow me for a totally secret operation. As you know, all countries except Japan have given up whalehunting. And the Centre resolved upon unprecedented measures to put pressure on the Land of the Rising Sun. One of our most powerful aircraft-carriers was sent to protect the whale in its habitat. To cut a long story short, lot of things were done. Once, a part
of my cover story, I had to become closely acquainted with a gay lion, which considering my normal sexual orientation was, you’ll have to agree, not very pleasant. — Hey, I haven’t heard that story at all. — Well, of course not. There wasn’t much written about it and I don’t want to recall it myself… — Incidentally, you’ll remember of course that at the first exhibition of Soviet avant-gardists, as they were termed, the Communist Party General Secretary Nikita Khrushchev called them “pederasts”. It’s not clear why.
Земля и вода. 2001 год. Картон, масло. 31×102 см. Earth and Water. 2001. Oil on cardboard. 31×102 cm.
— Well, as for Khrushchev’s choice of language, evidently for him that word expressed the extremes of filthiness and the impermissible combined. Interestingly, that “pederasts” of his went round the whole world. And that, broadly speaking, can be considered the birthday of Ernst Neizvestny, who in the silence of the Moscow Manege, where you could have heard a pin drop because everyone had frozen, was the only person to say anything to the all-powerful General Secretary: “Mind your language, you are at an exhibition when all’s said and done!”
Справа. Новые острова. 2002 год. Картон. Масло, жирная пастель. 72×101,5 см. Right. New Islands. 2002. Oil and pastel on cardboard. 72×101.5 cm.
of the issue
Гость номера / g u e s t
— Восемь лет я жил в ките! — А я-то все думал — куда ты делся; никто из наших общих знакомых ничего не знал. А связь-то какая-нибудь была? — Связь была потрясающая: кит — мощный проводник, а китовый ус — лучшая мембрана. — Невероятные вещи рассказываешь. Столько лет без мольберта, в отрыве от современного художественного процесса, который за это время, вероятно, ушел далеко вперед... Представляю, как тебе было трудно. — Мне было совсем не трудно, потому что межреберные промежутки у большого синего кита по фактуре и цвету очень сильно напоминают грунтованный подкрашенный холст, а карандаш у меня всегда с собой. Я всё время делаю наброски. Кит огромное животное — там можно сделать даже фреску. Кит был весь изрисован мною изнутри. Когда теперь всё позади, я начинаю забывать все ужасы моих приключений и те страшные испытания, которым подвергала меня Родина ради получения ничтожных, в сущности, сведений. Я очень рад вернуться наконец к своей прямой профессиональной деятельности и ценю каждую минуту моей жизни. Нева, Петербург, в вашем клубе бранчи чудесные… — страшно все это люблю. — В твоей хорошо оформленной книжке «Экспедиция № 6» много анализа. Ты сам анализировал или кто-то помог?
— Ну, что-то сам, а что сам не мог — сдал на анализы товарищам. Там колоссальные аналитики. У них оборудование очень плохое, а аналитики хорошие. Ты знаешь — это трагедия многих сфер нашей жизни: специалисты хорошие, а работать приходится каменными топорами. И ходят как последние засранцы: многие их отличить не могут даже от других людей. Раньше сразу было видно — идет сотрудник секретной службы. Весь сияет. Да, свою молодость я с удовольствием вспоминаю. — А ты секретный агент был или не секретный? — Секретный. Все, что я сейчас рассказываю, я говорю первый раз в жизни; в определенной степени это подведение итогов. — Итогов интервью или итогов жизни? — Жизни конечно. Промежуточных. Интервью кончилось, а жизнь продолжается.
16 — That was probably no less frightening than sitting in the belly of a whale. What I can’t grasp is how you could stand it, even in a protective suit. — I asked to be pulled out three times, but the Centre insisted that the operation continue. — And how long did it continue? — I spend eight years living in a whale! — It’s incredible the things you are saying! All those years without an easel, cut off from contemporary artistic life, that in that time probably moved on apace. I can imagine how hard it must have been. — It wasn’t hard at all, because the interstices between the ribs of the large blue whale are very similar in colour and texture to a primed canvas, and I always carry a pencil with me. I covered the whole of the whale’s insides in drawings. Now, when it’s all over, I begin to forget all the horrors of my adventures and I am very pleased to return at last to my proper work and I treasure every minute of my life. — Your nicely designed book Expedition No 6 contains a lot of analysis. Did you do the analyzing yourself, or did someone help? — Some things I did myself, and what I
couldn’t I passed over to colleagues. There are some terrific analysts there. They have very poor equipment, but their good analysts. That’s the tragedy in many spheres of our life: good specialists who are obliged to work with stone axes. — And are you a secret agent or a non-secret one? — Secret. Everything I’ve been telling you, I am making known for the first time. In a way, it’s drawing up a balance. — A balance of what, the interview or life? — Life, of course. An interim balance. The interview’s over, but life goes on.
Альбом. 2000 год. Холст, масло. Коллаж. 65×80 см. Album. 2000. Oil on canvas with collage. 65×80 cm.
stroll through history
Историческая прогулка / a
18
«Непрерывная цепь дач — одна другой прекраснейших — занимали глаза мои до самого Петербургского шлагбаума. Ничего не может быть приятнее этой дороги, едете и не чувствуете ее; увидите конец ее и пожалеете об ней. Здесь искусство лучше всякой природы или по крайней мере не уступит изящнейшим ее произведениям…» Этот восторженный отзыв о Петергофской дороге — один из многих, посвященных ей в письмах, дневниках, воспоминаниях тех, кто путешествовал по ней в прошлые столетия.
Сухопутный пароход от Ораниенбаума до Санкт-Петербурга. Литография по рисунку И. А. Иванова. 1830-е годы. The land-steamer from Oranienbaum to St Petersburg. Lithograph from a drawing by I. Ivanov.
“An unbroken succession of dachas, one more beautiful than the other, kept my eyes occupied right to the St Petersburg city bar. Nothing can be more pleasant than this road. You travel and do not feel it. You see the end and regret it. Here art is better than nature, or at least is not inferior to its most exquisite works.” This ecstatic description of the road to Peterhof is one of many accounts of it that can be found in the letters, diaries and memoirs of those who travelled it in centuries past.
Петергофская дорога Сергей ГОРБАТЕНКО / by Segei GORBATENKO Фотографии Юрия МОЛОДКОВЦА / photographs by Yury MOLODKOVETS
the Peterhof road Сады и усадьбы на Петергофской дороге тянулись непрерывной гирляндой на расстоянии более 40 километров. Фрагмент гравированного плана 1823 года.
The gardens and estates on the Peterhof Road stretched unbroken for more than 40 kilometres. Detail of engraved map from 1823.
Дворец Петра в Стрельне — типичный представитель «приморских дворов» по Петергофской дороге. До нас он дошел в том виде, какой приобрел после реконструкции Ф.-Б. Растрелли в середине XVIII века. Peter’s palace at Strelna — a typical example of the “coastal courts” along the Peterhof Road. It has come down to us in the form it was given by Rastrelli’s reconstruction in the mid-18th century.
Идея создания приморской усадебной «гирлянды» принадлежит основателю нашего города Петру Великому. Она была грандиозной: по замыслу царя, полоса дворцов и парков должна была продолжаться вдоль всего течения Невы и Ладожского канала. Генерал-инженер Б.-Х. Миних, находившийся на службе у Петра, впоследствии писал: «Одним словом, чтобы от Кронштадта до Ладоги на реке Волхове <…> все пространство в 220 верст было покрыто городами, замками, дворцами, увеселительными и загородными домами, садами, парками и др.». Прообразом послужили подобные цепи процветающих усадеб, увиденные Петром в Голландии. Имения в этих местах изначально предназначались для отдыха и развлечений. Впервые в русской истории их хозяйственно-экономическим значением решили пренебречь. Петр I стремился приучить своих подданных отдыхать «на европейский манер», а при проектировании усадеб использовал достижения западной архитектуры и паркостроения. Этим имениям предстояло стать парадным фасадом Ингерманландии: ведь пролегавшая вдоль берега старая приморская дорога соединяла Петербург с загородными резиденциями, а через море — с Кронштадтом. Большое влияние на образ Петергофской дороги оказали неповторимые осоThe idea of creating a “garland” of estates along the seashore came from the founder of our city, Peter the Great. The idea was on a grand scale: in the Tsar’s mind, the strip of palaces and parks would run on the full length of the Neva and the Ladoga Canal. Burkhardt Christoph von Münnich, Engineer General in Peter’s service, wrote: “In brief, from Kronstadt to Ladoga on the River Volkhov … the entire expanse of 220 versts is to be covered by towns, castles, palaces, amusement houses and suburban residences, gardens, parks, etc.” The prototypes were similar chains of flourishing estates that Peter had seen in Holland. The estates in these parts were intended from the first as places for rest and recreation. They were to become the grand façade of Ingermanland: the old coastal road running along the shore did, after all, connect St Petersburg to Peterhof and Oranienbaum. The look of the Peterhof Road was greatly influenced by the features of the local terrain. Rising above the shore of the gulf was a natural terrace, on the edge of which rose the palaces and the houses of the elite.
stroll through history
Историческая прогулка / a
Усадебный дом имения Кирьяново, построенный по проекту его владелицы, «президента двух академий» княгини Екатерины Дашковой, чудом уцелевший среди промышленной и жилой застройки Нарвской заставы.
The mansion on the Kiryanovo estate, built to the design of its owner, Princess Dashkova, miraculously survived amid the industrial and residential development of the Narva district.
Петергофская дорога стала также трассой, связавшей молодую столицу через Ораниенбаум с Кронштадтом (остров Котлин). The Peterhof Road was also the route linking the young capital to Kronstadt (Kotlin island) by way of Oranienbaum.
В парке графа Николая Мордвинова сохранились знаменитые трехсотлетние дубы, запечатленные на полотнах И. Шишкина.
Still standing in the park of Count Nikolai Mordvinov are the famous 300-yearold oaks recorded in the 19th century by the artist Ivan Shishkin.
20
бенности местного ландшафта. Параллельно берегу залива проходил геологический уступ, на краю которого возводились дворцы и господские дома. Отсюда открывалась бескрайняя морская панорама. В письме французского посла Кампредона своему королю, написанном после посещения Петергофа, есть такие слова: «…Царь прибавил, что желал бы Вашему Величеству иметь в Версале такой же чудный вид, как здесь, где с одной стороны открывается море с Кронштадтом, с другой виден Петербург». К концу жизни Петра I Петергофская дорога уже приобрела свои новые черты. Наряду с царскими резиденциями — Петергофом, Стрельной, Екатерингофом здесь были возведены Ораниенбаум и «Фаворит» А. Д. Меншикова, большие «увеселительные дома» (такие, как дом генерал-фельдцейхмейстера Я. В. Брюса, Ивановский дворец царицы Прасковьи Федоровны (вдовы Ивана V), «Рощинское» канцлера Г. И. Головкина), а также множество других, более скромных «приморских дворов». В царствование Анны Иоанновны возникли новые крупные усадьбы, принадлежавшие близким ко двору лицам. Это дача адмирала Н. Ф. Головина (ныне Знаменка), где появился большой дом с великолепным Нижним садом, усадьба М. Г. Головкина с лабиринтом, каскадом и худо-
жественно обработанным склоном террасы, «Убежище» — имение, спроектированное и построенное графом Б.-X. Минихом (на территории будущей Михайловки). Дочь Петра императрица Елизавета Петровна подняла на новую ступень совершенства созданные ее отцом резиденции. Под руководством Ф.-Б. Растрелли были преобразованы ансамбли Петергофа, Ораниенбаума, Екатерингофа, возобновились строительные работы в Стрельне. В эти годы началось благоустройство самой дороги, которой предстояло стать действительно парадной магистралью. Указы середины XVIII века требуют возведения построек в одну линию, замены плетней и дощатых заборов решетками вдоль садов, переноса харчевен и ветхих построек, «чтоб едучи от Петербурга сдороги видно не было». Интересно такое повеление от 5 июня 1750 года: «Ее Императорское Величество во время …в Петергоф шествия усмотреть по Петергофской дороге нищих немалое число соизволила, чего ради соизволила указать, чтоб по оной дороге как в воскресные, так и в праздничные дни, когда в Петергофе для куртагов съезды быть, — по оной дороге нищих отнюдь не было; для чего… учредить по оной дороге конный разъезд». Годы правления Екатерины II ознаменовались расцветом культуры русской
These thus enjoyed an uninterrupted view of the sea. The letter written by the French ambassador, Jacques de Campredon, to his King after a visit to Peterhof, contains these words: “The Tsar added that he wishes that Your Majesty had at Versailles such a wonderful view as here, where on the one side the sea is revealed with Kronstadt, and on the other Petersburg is seen.” By the end of Peter’s life, the Peterhof Road had already acquired features of the future highway. Constructed along it, as well as the imperial residences of Peterhof, Strelna and Yekaterinhof, were Alexander Menshikov’s Oranienbaum and Favorit, and large “amusement houses”, such as the house of James (Jacob) Bruce, the head of the Tsar’s artillery, the Ivanovo Palace of Tsarina Praskovya Fiodorovna (widow of Ivan V), and Chancellor Gavriil Golovkin’s Roshchinskoye. In Anna Ioannovna’s reign, new large private estates appeared here, belonging to people close to the court. They included the dacha of Admiral Nikolai Golovin (today’s Znamenka) with its magnificent Lower Garden, Mikhail Golovkin’s estate with a maze,
cascade and artistically reworked slope of the terrace, and also Ubezhishche — the “refuge” designed and built by Count von Münnich on the site of the present-day village of Mikhailovka. Peters daughter, Empress Elizabeth, raised what her father had conceived to new heights of perfection. Under the direction of Francesco Bartolomeo Rastrelli, the Peterhof, Oranienbaum and Yekaterinhof ensembles were transformed, while construction work was resumed at Strelna. The same years saw the beginning of improvements to the road itself that was destined to become a truly grand highway. Decrees from the mid-eighteenth century required that all buildings be placed along a line, that wattle and board fences be replaced by railings along the gardens, that eating-houses and dilapidated buildings be removed “so as not to be visible from the road when travelling from Petersburg”. The years of Catherine II’s reign saw the flourishing of Russian country estate culture. This was also reflected in the fate of the Peterhof Road: a host of new palace-andpark ensembles appeared, marshy areas
21
Построенный в 1720-х годах дворец царицы Прасковьи Федоровны (Ивановский дворец) — характерный пример большого «приморского увеселительного дома» петровского времени. Чертеж 1730-х годов. The palace of Tsarina Praskovya Fiodorovna (Ivanovsky Palace), built in the 1720s, is a typical example of a “coastal amusement house” of Peter’s time. 1730s drawing. Дача графа Романа Воронцова, отца Екатерины Дашковой, спасенная в 1989 году от разрушения при строительстве жилого комплекса, спустя десять лет перестроена под церковь. The dacha of Count Roman Vorontsov, the father of Yekaterina Dashkova, saved in 1989 from demolition during the building of a housing complex, but converted into a church ten years later.
В своей усадьбе «Убежище» графу Б.-Х. Миниху жить не довелось: арестованный в результате переворота 25 ноября 1741 года, он был отправлен в ссылку, а его имения конфискованы. План 1740—1741 годов. Count von Münnich was not destined to live on his Ubezishche estate: after the coup d’état of 25 November 1741, he was banished and his estates confiscated. 1740–41 drawing.
stroll through history
Историческая прогулка / a
усадьбы. Это отразилось и в судьбе Петергофской дороги: возникло множество новых дворцово-парковых ансамблей, заболоченные земли вдоль трассы, ранее входившие в состав екатерингофского имения, получили новых владельцев, были осушены и застроены дачами. До нашего времени сохранилась одна из них — Кирьяново, принадлежавшая подруге императрицы — «президенту двух академий» Е. Р. Воронцовой-Дашковой. Здесь бывали многие известные люди, в том числе знаменитый венецианец Джакомо Казанова. Со своим соседом Нарышкиным Дашкова не ладила. Известен анекдотический случай, когда две породистые голландские свиньи из имения Нарышкина забрели в ее сад и были по приказу княгини зарезаны (по приговору суда ей пришлось заплатить за них вдвое, но она пригрозила в подобных случаях скотину вновь убивать, а мясо отсылать «в гофшпиталь»). В 1770-х годах по указу Екатерины II развернулись работы по благоустройству дороги и частичному ее перемещению на верхнюю террасу. Новая дорога строилась по всем правилам инженерной науки того времени. Ее мостили и покрывали щебнем, прокладывали канавы для стока воды, сооружали новые каменные и гранитные мосты. Вдоль трассы устанавливали мраморные верстовые столбы-пирамиды, высаживали березы.
Реконструкция совпала с переломным моментом в русском паркостроении, когда на смену регулярным французским и голландским садам пришли пейзажные английские. Первые из них возникли на Петергофской дороге — в Кирьянове, в «Шанпетре» П. Б. Шереметева, в имениях Нарышкиных, впоследствии на дачах Г. А. Потемкина. Царствование Александра I ознаменовалось важным событием — возрождением недостроенного Петром ансамбля Стрельны, которая стала резиденцией великого князя Константина Павловича. Победоносное завершение войны с Наполеоном было отмечено возведением Нарвских триумфальных ворот. Во второй четверти XIX столетия открылась последняя блестящая страница истории Петергофской дороги. С восшествием на престол Николая I, видевшего себя продолжателем идей Петра Великого, началось целенаправленное ландшафтное формирование окрестностей северной столицы, и в первую очередь имений императорской семьи. Еще в августе 1825 года, будучи великим князем, Николай получил в подарок петергофский Олений зверинец, где приказал разбить пейзажный парк и построить миниатюрный дворец нового типа — «Коттедж». В 1832 году он сделал Петергоф своей официальной летней резиденцией. Здесь было разбито
Этот облик дворец Собственной дачи получил в середине XIX века, когда он был перестроен Штакеншнейдером для будущего императора Александра II. В его основе — каменный дом князя А. Долгорукова.
Дворец в мызе Знаменской первоначально принадлежал морганатическому супругу императрицы Елизаветы А. Г. Разумовскому. В 1850-х годах он был расширен и перестроен в стиле «необарокко» для нового владельца, великого князя Николая Николаевича (старшего). The palace on the Znamenskaya manor was originally intended for Empress Elizabeth’s morganatic husband, Alexei Razumovsky. In the 1850s it was reconstructed in the Neo-Baroque style for its new owner, Grand Duke Nikolai Nikolayevich (the Elder).
The Private Dacha palace acquired this appearance in the mid-19th century when it was reconstructed by Andrei Stakenschneider for the heir to the throne, Grand Duke Alexander Nikolayevich. At its heart is the masonry mansion of Prince Alexei Dolgorukov.
22
шесть новых парков. Сетью пейзажных «связок» и прогулочных дорог они были объединены в зеленое парковое кольцо. Наиболее грандиозным стал Луговой парк, великолепный вид на который открывался с галерей Бельведера и с башни Розового павильона. Придворную жизнь в Петергофе язвительно охарактеризовала фрейлина А. Ф. Тютчева, дочь великого поэта: «Сквозь великолепную декорацию, создавшую здесь ценой огромных расходов совершенно искусственную природу, чувствуется болото, которое всюду выдает себя тоскливым туманом и сыростью, пронизывающей вас до костей. Здешний образ жизни полон беспокойства, но лишен настоящего оживления. Императрица проводит все свои дни и вечера в перекочевках из греческого павильона на итальянскую веранду, из швейцарского шале в русскую избу, с голландской мельницы в китайский киоск; вся царская семья и весь двор вечно в движении и носятся за ней по этим увеселительным местам. Никогда мы не знаем, где будем обедать или где будем пить чай; вечно нужно быть начеку, в полном туалете, не вынося из этих вынужденных прогулок ничего, кроме крайнего утомления и отупения…» С 1830-х годов Николай I начинает приобретать частные имения вокруг Петергофа, где создаются новые резиденции
23 along the road were drained and dachas built upon them. One of the latter has survived down to the present — Kiryanovo, that belonged to the Empress’s friend and “president of two academies” Yekaterina Vorontsova-Dashkova. It was visited by many famous people, among them the notorious Venetian Giacomo Casanova. Dashkova did not get on with her neighbour, Naryshkin. There was one anecdotal episode occurred when two pedigree Dutch pigs strayed from Naryshkin’s estate into the Princess’s garden and were slaughtered on her orders. A court later required her to pay twice their value in compensation, but she threatened that if the like happened again she would again have the animals slaughtered and send the meat to a hospital”. In the 1770s, on Catherine II’s orders, work was undertaken to improve the road and to relay it in part on top of the terrace. Marble verst-posts in the form of obelisks were set up along the road and birches were planted, too. The reconstruction of the road coincided with a decisive shift in park design in Russia, when regular French and Dutch gardens
gave way to the English landscape style. An English park required not the strict taming of wild nature, but the retention (or imitation) of natural features that became a part of the overall appearance of an estate. This new trend was reflected in the “Private Diary” of the French diplomat Corberon, who visited Ivan Chernyshev’s dacha in 1776: “There is no garden, but it is entirely replaced by delightful meadows. Opposite the chateau a canal has been dug leading to a fairly large body of water, on the right side of which one can see an islet with a delightful building set upon it, as if deliberately intended for tender lovers’ trysts.” In the reign of Alexander I work was completed on the Strelna ensemble that became the residence of the Tsar’s brother, Grand Duke Konstantin. The victorious end to the war against Napoleon was marked by the erection of the Narva Triumphal Arch. The last brilliant chapter in the history of the Peterhof Road opened in the second quarter of the nineteenth century. The ascent to the throne of Nicholas I, who looked on himself as a continuer of the ideas of Peter the Great, was followed by the
Летняя резиденция Николая I Александрия и ее главный дворец «Коттедж» дали импульс к строительству новых дворцов и парков на Петергофской дороге. Alexandria, the summer residence of Nicholas I, and its chief palace, the Cottage, gave a new impetus for the construction of palaces and parks on the Peterhof Road.
Дворец в Сергиевке украшает подлинный античный портик. The palace at Sergiyevka is adorned by a genuine ancient portico.
Сергиевка, или дача Лейхтенбергского, была названа так по имени супруга великой княгини Марии Николаевны, герцога Максимилиана Лейхтенбергского. Sergiyevka, or the Leuchtenberg Dacha, got its second name from the husband of Grand Duchess Maria Nikolayevna, Duke Maximilian von Leuchtenberg.
purposeful landscaping of the surrounding of the Northern Capital. Back in August 1825, while still Grand Duke, Nicholas has been given the deer park in Peterhof and he gave orders for a landscape park to be laid out and a palace of a new kind to be constructed — the “Cottage”. In 1832 he made Peterhof his official summer residence. Six new parks were laid out there. A network of landscaped links and paths for strolling united them in a green ring of parkland. The life of the court at Peterhof was caustically described by Anna Tiutcheva, daughter of the great poet, who was a maid-of-honour: “Through the splendid stage-set, the totally artificial nature created here at tremendous expense, you sense the marsh that betrays itself everywhere by a melancholy mist and dampness that pierces you to the marrow. The way of life here is full of agitation, but devoid of true liveliness. The Empress spends all her days and evenings in migrations from the Greek Pavilion to the Italian Veranda, from the Swiss Chalet to the Russian Izba, from the Dutch Mill to the Chinese Kiosk. The whole imperial family and all the court are constantly on the move
stroll through history
Иностранцы восхищались «прелестной Петергофской першпективой» и сравнивали ее с дорогой, соединявшей Париж с Версалем.
At Mikhailovskoye, the estate of Grand Duke Mikhail Nikolayevich, a “Neo-Grecian” palace was erected and an extensive park laid out in the 1850s and 1860s to plans by Harald Bosse. Photograph from the second half of the 20th century.
Историческая прогулка / a
В Михайловском имении великого князя Михаила Николаевича по проекту Г. А. Боссе в 1850—1860-х годах возвели дворец в стиле «неогрек» и разбили обширный парк. Фотография второй половины XIX века.
Foreigners enthused over “the delightful Peterhof avenue” and compared it to the road linking Paris to Versailles.
24 and dash after her between these places of recreation. We never know where we shall take lunch or drink tea. One has to be permanently on the alert, gaining nothing from these enforced stroll except extreme exhaustion and stupefaction.” In the 1830s Nicholas I began buying up the private estates around Peterhof and creating new residences for members of the imperial family there. Strelna, Mikhailovka, Znamenka, the Private Dacha, Sergiyevka… they stretched in an unbroken line along the coast for more than 13 kilometres, all the way to Oranienbaum. In the words of the writer Nestor Kukolnik, Peterhof was no longer to be considered “a separate suburban place, but rather the centre of a great system of imperial and private villas located along the coast of the Neva estuary as far as the Gulf of Finland, way beyond Kronstadt and its batteries.” Not only villas and new parks appeared along the shore: there arose extensive cultural landscapes in which nature combined with art, the aesthetic with the practical, parks with peasants’ plots, palaces and pavilions with humble log houses. This picture-book image of an ideal Russia was creat-
Дворец в Михайловке был последним из больших ансамблей в окрестностях Петербурга. The palace at Mikhailovka was the last of the great ensembles created around St Petersburg.
Господский дом А. Г. Демидова, построенный по проекту знаменитого архитектора И. Е. Старова в 1780-х годах, был разрушен во время войны. Фотография 1910-х годов. The manor house of Alexander Demidov, built in the 1780s to the design of the architect Ivan Starov, was destroyed during the war. 1910s photograph.
членов императорской семьи: Стрельна, Михайловка, Знаменка, Собственная дача, Сергиевка… Они протянулись непрерывной полосой вдоль побережья более чем на 13 километров, вплоть до Ораниенбаума. По выражению Нестора Кукольника, теперь Петергоф было «не должно считать отдельным загородным местом, а центром большой системы царских и частных вилл, расположенных по берегу Невского устья до Финского залива, далеко выше Кронштадта и его батарей». На побережье появлялись не только виллы и новые парки: возникали обширные культурные ландшафты, в которых сочетались природа и искусство, эстетика и «практика», парки и полевые угодья, дворцы, павильоны и крестьянские избы. Этот картинный образ идеальной России создавался лучшими садоводами, архитекторами, агрономами, инженерами и гидротехниками. Петергофская дорога пережила длительный период упадка и разрушений. Много усадебных домов было утрачено в 1930-е годы и во время войны (восстановлены лишь Александрино и Новознаменка). «Промышленная революция» второй половины XIX — начала ХХ века стала причиной того, что ближайшие к городу имения уступили место заводам, баракам и кабакам Нарвской заставы. Большую часть исторических садов и парков между Автово и Сосновой Поляной поглотили
«спальные районы». Лишь благодаря тому, что в планировку новых кварталов были включены старые пруды и озелененные пространства, некоторые участки исторических ландшафтов сохранились до нашего времени. Сегодня к Петергофской дороге возвращается ее былое величие. Наряду с реставрацией императорских резиденций реализуется программа «Нижняя (Царская) дорога», разрабатываются проекты возрождения таких достопримечательных мест, как Полежаевский парк и район петергофской Купеческой гавани. Трасса Петергофской дороги включена в Список всемирного наследия. Недавнее преображение Стрельны, работы по восстановлению Екатерингофа, планы реставрации уникальных памятников Ораниенбаума внушают надежду, что и другие, ныне забытые памятники и ландшафты будут возрождены, что в истории Петергофской дороги будет открыта новая страница.
25 ed by gardeners, architects, agronomists, engineers and hydraulic engineers. The Peterhof Road went through a long period of decline and destruction. In the late nineteenth and early twentieth centuries, the estates closest to the city were replaced by factories, workers’ barracks and taverns. Many of the mansions were lost in the 1930s and during the Second World War (only Alexandrino and Novoznamenka have been rebuilt). A large part of the gardens and parks between Avtovo and Sosnovaya Poliana have been swallowed up by the city’s “dormitory districts”. Only because the planning of the new housing areas incorporated the old ponds and green areas have some parts of the historical landscapes survived. Today the Peterhof Road is recovering its former greatness. Together with the restoration of the imperial residences, the “Lower (Imperial) Road” programme is being implemented. Plans are being drawn up for the revival of such notable places as the Polezhayevsky Park and the area of the Peterhof Merchant’s harbour. The course of the Peterhof Road has been included in the World Heritage List.
Александрино, усадьба известного дипломата И. Г. Чернышева. «Этот уютный дом расположен на несколько возвышенном месте в 13 верстах от города по левую сторону Петергофской дороги. Самое строение имеет красивый вид…» — М.-Д. де Корберон. «Интимный дневник». Alexandrino, the estate of the prominent diplomat Ivan Chernyshev. “this cosy house is located on a somewhat elevated spot, 13 versts from the city on the left side of the Peterhof Road. The building itself is of attractive appearance.” Marie-Daniel de Corberon, Private Diary.
Руины дворца в имении петровского канцлера Г. И. Головкина «Рощинское» (позже — «Отрада») к западу от Ораниенбаума. The ruins of the palace on the Otrada estate of Peter the Great’s chancellor, Gavriil Golovkin, located west of Oranienbaum.
brilliant DISK
Темной декабрьской ночью 1920 года начинающий литератор Михаил Слонимский внезапно проснулся. Открыв глаза, он увидел склонившегося над ним соседа по Дому Искусств — писателя Александра Грина. Его сильные пальцы то сжимались, то разжимались, будто он еще не решил, душить юношу или не стоит. Вдруг Грин словно очнулся и, не сказав ни слова, вышел.
Портрет Александра Грина. Литография Виктора Пензина. 1964 год.
t he
Справа. Двор Дома Искусств. Рисунок Мстислава Добужинского.
Б листательный ДИСК
/
Lithographic portrait of Alexander Grin by Victor Penzin. 1964. Right. The courtyard of the House of the Arts. Drawing by Mstislav Dobuzhinsky.
One dark December night in 1920, Mikhail Slonimsky, just starting out as a man of letters, suddenly awoke. Open his eyes, he saw bending over him his neighbour in the House of the Arts (DISK), the writer Alexander Grin. His strong fingers alternately pressed and relaxed, as if he could not decide whether it was worth strangling the young man or not. Suddenly Grin seemed to come to, and left the room without saying a word.
На следующий день весь ДИСК обсуждал новую выходку Грина. — Слыхали? Мишу Слонимского чуть ночью не задушил. Это из-за Муси Алонкиной. Ревнует. — Нет-нет! Просто ему свои сюжеты надо проигрывать реально. Однажды он чуть не убил моего мужа. Так и сказал: «Ты будешь убит, готовься». И — на кухню, за топором. Муж говорит: «Александр Степанович, брось дурить! Топор острый». — «Это и хорошо, что острый». А через неделю прочел нам рассказ. Там один человек убивает другого топором. — Да он же сам ничего не сочинил! Украл все рассказы у одного английского капитана. А самого капитана убил. И жену свою первую убил. За это и на каторге сидел. — Вы всё перепутали. Никого он не убивал. Просто корабль утонул, капитан погиб, а Грин спасся — привязал себя к сундуку, в котором были капитановы рукописи, — и вот теперь публикует их под своим именем. — Что за бред! Сидел он как политический, а с каторги сбежал. И рассказы пишет сам. — Все равно пренеприятнейший субъект. Говорят, он тараканов дрессирует… В этот момент в столовую вошел Грин.
27
26
зов Несбывшегося Мария КУЗНЕЦОВА /by Maria Kuznetsova
the call of What Might Have Been
The next day the wole of DISK was discussing Grin’s latest escapade. “Have you heard? He nearly strangled Misha Slonimsky in the night. On account of Musia Alonkina. He’s jealous.” “No, that’s not it. He just needs to act out his plots for real. Once he nearly killed my husband. That’s just what he said: ‘You’re about to be killed. Prepare yourself.’ And off he went to the kitchen to fetch an axe. My husband says, ‘Alexander Stepanovich, stop messing about. That axe is sharp!’ — ‘And a good thing that it is,’ he replies. A week later he read us a short story in which one man kills another with an axe.” “He didn’t write anything himself, that one! He pinched all his stories from some English captain. And did away with the captain himself. And he killed his first wife. He did penal servitude for that.” “What rubbish! He was imprisoned for his politics and he escaped from penal servitude. And he writes his stories himself.” At that point Grin entered the canteen. A tall, thin man wearing a narrow black overcoat shiny with age, he looked like a Catholic priest. His tired eyes were gloomily watchful.
brilliant DISK
t he /
Б листательный ДИСК
Длинный, худой, в узком черном пальто, блестевшем от старости, он был похож на католического патера. Усталые глаза смотрели сумрачно и внимательно. — Александр Степанович, можно с вами поговорить? — спросил Слонимский. Грин кивнул. Они вышли на Невский. Падал пушистый снежок, превращая мостовые в бесконечную праздничную скатерть. — Смотрите! Елка! Самая настоящая! — Грин радостно улыбнулся и показал на старика с елочкой на плече. — Я так люблю елку, запах хвои и праздника. Какое наслаждение развешивать по колючим веткам шарики, бусы, хлопушки!.. Раньше я под Рождество всегда устраивал себе пиршество: отправлялся в магазин Шишкова «Всё для елки» — был такой на Петроградской. Как-то раз мы с хозяином целый день разбирали оловянных солдатиков и пили ром. — Он мечтательно вздохнул и тут же зябко поежился. — Кстати, у вас в комнате чертовски холодно. Чем вы топите? — Дровами, как все. А вы? — Прошлыми столетиями или чужим благосостоянием. Называйте, как хотите. Сейчас я вам покажу одно замечательное место. Там есть и топливо, и писчая бумага. Грин завел своего спутника во двор ДИСКа, завернул за выступ стены и от-
крыл обшарпанную дверь. Узкая, пыльная лестница привела их в огромный зал бывшего банка. В высокие окна лился холодный свет. На полу грудами лежали бухгалтерские книги, бланки всех сортов и размеров. Словно снеговые кучи вздымались они, образуя причудливый пейзаж. Все шорохи, гул шагов и даже дыхание звучали оглушительно — такая тишина стояла вокруг. — Вот про меня говорят, что я описываю неведомые страны, — сказал Грин с усмешкой. — А на самом деле всё рядом. Важно — как посмотреть. Взять, к примеру, этот банк. Здесь уже всё есть: тайна, загадка, невидимые обитатели. Человек попадает сюда и не может выбраться, ходит и ходит по кругу… Непременно возьму это в рассказ. Так о чем вы хотели поговорить со мной? — Да так… — смущенно пробормотал юноша. — Вчера ночью… — Ах, чего только не померещится ночью… А вечером я зайду. Почитаю вам кое-что. Поздно вечером Грин пришел с пачкой огромных листов, вырванных из тех самых бухгалтерских книг. Сел и сказал неожиданно сорвавшимся голосом: — Боюсь… — Потом собрался с духом и начал: — «Артур Грэй родился капитаном, хотел быть им и стал им…»
28 “Alexander Stepanovich, could I have a word?” Slonimsky asked. Grin nodded. They went out onto Nevsky Prospekt. Light, feathery snow was falling, turning the pavements into an endless festive tablecloth. “Look! A Christmas tree! A real one!” Grin smiled with delight and pointed to an old man with a small fir-tree over his shoulder. “I love fir-trees, the smell of the needles and festivities. What fun it is to decorate the prickly branches with ornaments, garlands and crackers!” He sighed dreamily and immediately shivered with cold. “By the way, it’s damn cold in your room. What do you heat it with?” “Wood? What do you use?” “Past centuries or someone else’s fortune. I’ll show you a great place right now. There’s fuel there, and writing paper.” Grin led his companion into the courtyard of DISK and opened a shabby door. A narrow, dusty staircase led them into the huge main hall of a former bank. The floor was littered with heaps of account books, forms of all kinds and sizes. The rustle of paper, the clatter of feet and even the sound of breathing was deafening in the silence that reigned in that place.
“People say that I write about unknown countries,” Grin said with a wry smile, “when really everything is right next-door. Take this bank, for example. Everything’s here already: secret, mystery, invisible occupants. Someone gets in here and can’t find the way out, goes round and round in circles… I’ll certainly put that in a story. Well, what was it you wanted to talk to me about?” “It’s just that…,” his young companion began with embarrassment. “Last night…” “The things we imagine in the night… I’ll drop in on you this evening. I’ll read you something.” Late that evening Grin turned up with a bundled of huge sheets of paper. He sat down and said with an unexpectedly breaking voice: “I’m afraid…” Then he collected himself and began: “Arthur Gray was born a captain, wanted to be one and became one…” Grin was very nervous. It was a great trial for him to read out loud what he had been working on for so long — what if it turned out that it was no good? And this story, Scarlet Sails, held a special place in his heart. He also felt a special shyness, the shyness of a writer
«Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся?»
Александр Куприн. Фотография Карла Буллы. Гатчина. 1913 год. Куприн, всегда окруженный множеством литераторов и журналистов, ввел Грина в эту среду и обратил на него внимание редакторов и издателей всевозможных еженедельников, двухнедельников, ежемесячников и альманахов.
Alexander Kuprin. Photograph taken by Karl Bulla at Gatchina in 1913. The author Kuprin was always surrounded by a host of literati and journalists. He introduced Grin into that milieu and brought him to the attention of the publishers and editors of all manner of weeklies, biweeklies, monthlies and almanacs.
Александр Грин. «Бегущая по волнам»
“Sooner or later, in old age or in our prime, What Might Have Been calls us, and we look around, trying to understand where the call came from. Then, waking up in the midst of our own world, remembering suddenly and painfully, and treasuring every day, we peer into life, striving with all our being to spot whether What Might Have Been is beginning to come true.” Alexander Grin, She Who Runs through the Waves.
В 1906—1921 годах Грин печатался в шестидесяти пяти русских периодических изданиях, в пятнадцати из них был в разное время постоянным сотрудником по несколько лет. Александр Грин (стоит крайний справа) среди сотрудников альманаха «Шиповник». Фотография середины 1900-х годов.
29
Between 1906 and 1921 Grin had work printed in 65 Russian periodicals. At various times he was a regular contributor to fifteen of them for periods of years. Grin (standing on the far right) with the staff of the almanac Shipovnik. Photograph circa 1905.
Александр Грин. 1923 год Иллюстрация к произведению Грина «Дорога никуда». Гравюра на дереве В. Козлинского. Illustration for Grin’s The Road to Nowhere. Wood engraving by V. Kozlinsky.
Слева. Магазин елочных украшений и игрушек. Петербург. 1913 год. Alexander Grin. 1923. Left. A shop selling Christmas tree decorations and toys. St Petersburg. 1913.
brilliant DISK
t he /
Б листательный ДИСК
Грин очень волновался. Ему страшно было проверить на слух то, над чем он работал так долго, — вдруг окажется, что вещь плоха? А повесть эта — «Алые паруса» — была ему особенно дорога. Он испытывал и особую робость — робость писателя, не признанного «высокой» литературой. «Ах, Грин?! Это для бульварных журнальчиков! Хотя Эдгару По он подражает недурно», — снисходительно говорили редакторы толстых журналов. А сорокалетний писатель с горечью думал: «Как можно подражать выдумке? Каждая фантазия уникальна по своей природе. Я не второй Эдгар По. Я — Грин, у меня свое лицо». — «…Задумчивый и хмельной, он сидел, тихо водил смычком, заставляя струны говорить волшебным, неземным голосом, и думал о счастье…» — Грин перевернул последнюю страницу и замолчал. Несмело поднял глаза на своего слушателя: — Вам понравилось? — Вы настоящий волшебник. Пишете так, что веришь каждому слову… Было далеко за полночь. Дом Искусств уже спал. Смолкли разговоры, стихли шумные споры. Чувствуя, что ему все равно не уснуть, Грин вышел на Невский, но не узнал его. Тьма поглотила Северную Пальмиру, черна была вода в Мойке, пустынны улицы, темны окна… Вдруг его будто ударили по ногам — мостовая зашевелилась, вздыбилась, раздал-
ся страшный грохот. Он хотел бежать, но не мог. «Боже мой! — в смятении думал он. — Что же это такое? Неужели землетрясение?!» На месте Полицейского моста пенилась Мойка, Морская лежала в развалинах, Дом Искусств превратился в груду камней, Адмиралтейский шпиль исчез. Послышался мрачный, глубокий вздох — это гигантская трещина расколола Невский проспект от Невы до Николаевского вокзала, и в зияющую пустоту мрака со скоростью водопада посыпались дома. На горизонте не видно было уже ничего, кроме темной массы мчащейся невской воды. «Не может быть! Это сон!» — закричал Грин и потерял сознание… Когда он пришел в себя, ночной кошмар исчез. Отсвет зари золотил кораблик на шпиле Адмиралтейства, редкие прохожие уже спешили по Невскому проспекту — всё было как всегда. Но Грин вдруг с силой мгновенного прозрения понял, что наступивший день — необычен, что сегодня должно что-то произойти. Может быть, он наконец встретит ту, которую искал всю жизнь. Она нежно прижмет ладонь к его глазам и скажет: «Мой дорогой, я ждала тебя, ждала долгодолго — и ты пришел». Он на миг прикрыл глаза — и тут же смутно знакомый женский голос окликнул его по имени и сказал: «Здравствуй!» Грин услышал эти
Секретарь Дома Искусств Мария Сергеевна Алонкина. Крым, 1923 год. В семнадцатилетнюю Мусю Алонкину были влюблены все обитатели ДИСКа, в том числе и Грин, а Михаил Слонимский даже считался ее женихом. Maria Sergeyevna Alonkina, the secretary of the House of Arts. Crimea, 1923. All the male inhabitants of DISK were in love with 17-year-old Musia Alonkina, and Mikhail Slonimsky was even considered ` her fiance.
30
слова так ясно, что различил даже легкую картавость. Он оглянулся, но вокруг никого не было. Тогда он прислушался к себе, чтобы понять, откуда прилетел этот зов. «Несбывшееся, неужели это ты зовешь меня?» — подумал он. Как ни била, ни трепала и ни мучила его жизнь, Грин, как ребенок, верил в счастье. А еще верил в свою интуицию, которая редко его подводила. Он миновал Мойку, дошел до Казанского собора — но предчувствие, ведшее его, смолкло. Тогда Грин перешел на другую сторону Невского и повернул обратно. И тут его обогнала девушка, взглянувшая на него с выражением усилия памяти. Она хотела пробежать дальше, но он мгновенно узнал ее и окликнул: — Нина! — Но ведь это вы, Александр Степанович! — сказала она. — Как же я не узнала? Но как вы измучены, как бледны! И вы простудитесь, потому что ходите с расхлястанным воротом. — Привстав на цыпочки, она сколола булавкой воротник его пальто с оторванными пуговицами. — Ну вот… Мы ведь не виделись три года? Что было с вами? — Что было со мной? Сон. Нет, хуже. Как я мог жить без тебя? Теперь я не понимаю этого… Потом, когда схлынет это безумие — безумие твоих глаз и слов, первых слов за три года, — я расскажу тебе всё…
Вскоре Нина Миронова стала женой Александра Грина. Он посвятил ей свою феерию «Алые паруса». Они прожили вместе 11 лет, и все эти годы Нина Николаевна была писателю не просто женой, а самым близким другом и первым читателем. Не дожив до 52 лет, Александр Степанович умер у нее на руках 8 июля 1932 года в Старом Крыму — маленьком городке неподалеку от Феодосии.
31 unacknowledged by the “high literati”. “Grin? That’s something for the cheap magazines. Although he does do a bad imitation of Poe,” the editors of thick periodicals would say with condescension. And the forty-yearold writer would think bitterly, “How can you imitate invention? Every fantasy has a character of its own. I am not a second Poe. I am Grin. I have my own identity.” Grin turned over the last page and fell silent. He raised fearful eyes to his listener: “Did you like it?” “You are a real magician. You write as if you believe every word.” It was long past midnight. The House of the Arts was already asleep. The conversations had lapsed into silence, the noisy arguments subsided. Sensing that he would not manage to sleep, Grin went out onto Nevsky Prospekt, but could not recognize it. Suddenly it was as if he had been struck on the legs — the pavement shuddered and reared up. A terrible crash rang out. He wanted to run, but couldn’t. “Good God,” he thought in confusion. “What’s going on? Can it be an earthquake?” There was a deep sullen sigh, the noise of a gigantic crack splitting Nevsky Prospekt
apart from the Neva to the Nikolayevsky Railway Station, and the buildings poured into the gaping empty gloom with the speed of a waterfall. On the horizon nothing was visible except for the dark mass of rushing water in the Neva. “This can’t be happening. It’s a dream,” Grin shouted and lost consciousness. When he came to, the nightmare had vanished. The reflection of daybreak gilded the sailing-ship on the spire of the Admiralty. A few people were already hurrying along Nevsky Prospekt. Everything was as usual. But Grin suddenly grasped with the force of an instantaneous insight, that the day that had dawned was no ordinary one, that something was going to happen that day. Perhaps he would at last meet the woman he had sought all his life. She would press her palm tenderly to his eyes and say, “My dear, I have been waiting for you, waiting so very long — and now you have come.” He closed his eyes for an instant, and immediately a vaguely familiar female voice greeted him by name. Grin heard the words so clearly that that he even detected a slight burr. He glanced around, but there was no-one there. Then he listened
Михаил Слонимский на фотографии 1932 года. Максим Горький называл его «хранителем интересов и душ». Mikhail Slonimsky on a photograph from 1932. Maxim Gorky called him “the guardian of interests and souls”.
inside himself, to understand where the call had come from. “Is it really the might-havebeen calling to me,” he thought. However much life beat him, wore him down and tormented him, Grin retained a child’s belief in happiness. He also had faith in his own intuition that rarely let him down. He walked as far as the Kazan Cathedral, but the presentiment leading him grew weaker. Then Grin crossed the road and went back the other way. And at that point he was overtaken by a girl who looked at him as if straining to remember. She was on the point of rushing on, but he at once recalled her and called out: “Nina!” “Oh, it’s you, Alexander Stepanovich,” she replied. “How come I didn’t recognize you? But how pale and exhausted you look! And you’re going to catch a cold, walking about with your collar wide open.” Standing on tiptoe, she fastened the collar of his coat with a pin in place of the missing button. “There we are… It must be three years since we last met. What happened to you?” “What happened? A dream. No, worse. How could I live without you? Now I cannot understand… Later, when this madness sub-
sides — the madness of your eyes and words, the first words in three years, I’ll tell you everything.” Soon Nina Mironova became Alexander Grin’s wife. He dedicated his fairy-tale Scarlet Sails to her. They lived together for eleven years and all that time Nina Nikolayevna was not only a spouse to the writer, but also his closest friend and first reader. At the age of only 51, Alexander Stepanovich died in her arms on 8 July 1932, in Stary Krym, a small town near Feodosia in the Crimea.
Вверху. Портрет Александра Грина. Литография Герты Неменовой. 1987 год. Каюта капитана Геза. В доме Грина в Феодосии. Раскрашенная литография Малышева. 1980 год. Above. Lithographic portrait of Alexander Grin by Gerta Nemenova. 1987. The cabin of Captain Gez. In Grin’s house in Feodosia. Tinted lithograph by Malyshev. 1980.
to the past
f orward В перед к прошлому
/
«К Большой Гостиной… примыкала… гостиная, украшенная статуей Родена. Гостиная служила артистической комнатой в дни собраний; в ней же Корней Чуковский и Николай Гумилёв читали лекции ученикам своих студий — переводческой и стихотворной». Из воспоминаний В. Ходасевича
“The Large DrawingRoom … was adjoined … by another adorned by a Rodin statue. It served as the performers’ dressing-room on days when there were gatherings, while Kornei Chukovsky and Nikolai Gumilev used it to give lectures to those attending their studios on translation and poetry-writing.”
36
From the memoirs of Vladislav Khodasevich
Счастливый миг
рококо
Александр КАЛЬЯНОВ / by Alexander KALYANOV
the happy world of the Rococo
Фотографии интерьеров Талион Клуба Р. Кириллова, В. Оникула. Фотографии интерьеров Китайского дворца В. Мельникова / Photographs of the interiors of the Taleon Club by Romuald Kirillov, Vilij Onikul. Photographs of the interiors of the Chinese Palace by Vladimir Melnikov
Такой запомнил и описал в своих воспоминаниях в конце 1920-х годов писатель Владислав Ходасевич бывшую Малую музыкальную гостиную в особняке Елисеевых в период существования там Дома Искусств. Этот утонченно-роскошный зал был оформлен в начале XX века, вероятно, архитектором А. К. Гаммерштедтом во вновь вошедшем тогда в моду стиле рококо. Сейчас, после тщательной реставрации, это один из залов казино Талион Клуба. Уют и роскошь залу придает синтез декора и оформления, свойственные стилю: затейливая орнаментальная лепка с позолотой на потолке, стенах и камине выполнена рельефом разной высоты. Легкая и изящная, она словно имитирует трепещущие ветви, листья, цветочные венки и гирлянды. Невысокий красивый мраморный камин, на который ставили китайские вазы, часы золоченой бронзы, выполнен из бело-бежевого с серыми прожилками мрамора, возможно итальянского. Над камином — непременное большое зеркало в витиеватой золоченой раме. Два зеркала в простенках между окнами называются «трюмо» (от французского trumeau — простенок). Зеркала очень важны для зала рококо как символ призрачности, игры, соединения иллюзии и реальности, что в искусстве рокайля имеет
ведущее значение. Интересно, что все зеркала подлинные, так сказать, «елисеевские». Если чуточку пофантазировать, то можно вообразить людей, отражавшихся в них когда-то: семью Елисеевых и их гостей, замечательных писателей, поэтов, архитекторов и художников, живших здесь или приходивших сюда, в Дом Искусств, в начале 20-х годов прошлого века, — Н. Гумилёва, О. Мандельштама, Вл. Ходасевича, О. Форш, А. и Л. Бенуа, Б. Кустодиева и К. Малевича… В зеркалах причудливо отражаются электрические свечи осветительных приборов — шикарной, только что отреставрированной хрустальной люстры и четырех бра, вероятно, изготовленных на знаменитой фабрике «Баккара» во Франции. Хрустальные бра висят в типичных для рококо плавно закругленных углах. Таким образом, создается лирический, ирреальный и тревожащий этой ирреальностью мир интерьеров рококо, особенно если учесть, что в XVIII веке в зеркалах отражался колеблющийся огонь свечей. Но и днем в этом зале светло благодаря трем высоким окнам, выходящим на неспешно текущую Мойку… По углам потолка помещены небольшие плафоны (от французского plafondoum — потолок). На них художник, имя которого неизвестно, изобразил «Игры амуров».
That is how the writer Vladislav Khodasevich described in his late-1920s memoirs the former Small Music Room during the time when the Yeliseyevs’ mansion was functioning as the House of the Arts. This elegantly sumptuous room was decorated in the early twentieth century, probably by the architect A. K. Hammerstedt, in the Rococo style that had then come back into fashion. Now, after thorough restoration, it is one of the halls of the Taleon Club casino. The hall gets its cosy splendour from the synthesis of decoration and design typical of the style: the fanciful ornamental gilded moulding on the ceiling, walls and fireplace takes the form of reliefs of varying height. Exquisitely light, it imitates, as it were, trembling branches, foliage, wreathes and garlands of flowers. The relatively low, attractive fireplace, on which Chinese vases and a gilded bronze clock stood, is made from white and beige marble with grey veins, possibly Italian. Above the fireplace is the inevitable large mirror in an ornate gilded frame. Mirrors were very important for a Rococo interior as a symbol of a spectral quality, a game, a com-
bination of illusion and reality that had a leading significance in this kind of art. The mirrors reflect in a fantastical way the (electric) candles of a magnificent, newly-restored cut-glass chandelier and four walllights that were probably produced at the celebrated Baccarat factory in France. The crystal wall-lights hang in smoothly rounded corners typical for the Rococo. The result is the lyrical, unreal and hence disconcerting world of Rococo interiors, particularly when one pictures them in the eighteenth century when the mirrors caught the flickering light of real candle flames. Small paintings are set into the corners of the ceiling. The artist, whose name is not known, depicted cupids at play. The Rococo formed as an original style in French art by the 1720s and burgeoned over the following decades, reaching its greatest heights in the middle years of the century. It is also known as Louis XV style. This style, the most outwardly light-minded and most decorative in the whole history of European art, reflected the mood of the French aristocracy at the time. As early as the seventeenth century it became the vogue in
37
to the past
f orward /
В перед к прошлому
Рококо сложился как оригинальный стиль в искусстве Франции к 1720-м годам и в последующие десятилетия бурно развивался, достигнув высшего подъема в середине столетия. Его также называют стилем короля Людовика XV. В этом внешне самом бездумном и самом декоративном за всю историю европейского искусства стиле отразились настроения французской аристократии той эпохи. Еще в XVII веке во Франции в моду вошло украшать парковые павильоны — гроты, стилизованные под естественные пещеры, лепными украшениями в форме раковин, переплетенных стеблями растений. Постепенно форма раковины стала основным декоративным мотивом, который и назвали «рокайль» (от французского rocaille — скальный, позже — гротовый).
К началу XVIII века форма раковины уже узнается с трудом, поэтому и слово «рокайль» начинает обретать более широкое значение — странная, причудливая форма не только раковины и растений, но и вообще все извивающееся, вычурное, неспокойное. Ироничное сокращение — «рококо» стало названием нового стиля. В нем эстетизировалось все материальное, телесное и этому, самым парадоксальным образом, придавалось духовное значение. Формой рококо, как определил ее русский поэт «серебряного века» М. Кузмин, был «дух мелочей прелестных и воздушных». Девизом эпохи рококо стал «счастливый миг», так как эстетизировалось мгновение движения. Изначально рококо сложился не в архитектуре (как предыдущие стили), а сразу
France to embellish park pavilions known as grottoes that were stylized to resemble natural caves with moulded decoration in the form of seashells. By the beginning of the eighteenth century it was becoming hard to recognize the seashell shape, and the word rocaille took on a wider meaning, describing the strange, fanciful shape, not only of shells and plants, but of anything curving, whimsical, dynamic. It aestheticized everything material and corporeal, investing it in the most paradoxical manner with spiritual significance. The form of the Rococo was “the spirit of charming, aerial trifles” as the Russian Silver-Age poet Mikhail Kuzmin put it. The motto of the Rococo era became “the happy moment”, as the instant of movement was aestheticised. From the outset the Rococo was not applied at the level of architecture (as previous styles had been); it emerged at once as a small-scale, intimate style of aristocratic drawing-rooms and boudoirs. The artists and architects of the Rococo were inspired by female beauty at the time of its first spring-like flourishing. This image was embodied using appropriate means: soft
rounded lines, subtle nuances of shape and colour, for which a corresponding theoretical justification was found. In the eighteenth century they wrote, “These forms are dedicated to Venus.” Thus in Rococo art femininity became the chief criterion of beauty, giving the later Neo-Classical painter Jacques-Louis David cause to disparagingly describe the style as “erotic Mannerism”. The foremost exponent of the Rococo in this country is reckoned to have been the Italian Antonio Rinaldi. He quickly managed to find a natural place for himself in Russian artistic life and over the course of thirty years enriched the architecture of St Petersburg and its environs with some superb works. The best known are undoubtedly a complex of buildings at the suburban estate of Oranienbaum: the Palace of Peter III (1760—62), the Chinese Palace (1762—68) and the Coasting-Hill Pavilion (1762—74). Fortunately, they were not destroyed in the Second World War. Almost all their interiors have survived and are now being restored. They wonderfully combine Rococo elements with the austere
38
Сюжеты «Игр амуров» несложны: забавные парные купидоны участвуют в древнегреческих мусических состязаниях — на лучшего музыканта, архитектора, писателя. На стенах под потолком — небольшие живописные медальоны с цветами. The subjects of small paintings are simple: amusing little pairs of cupids take part in the Ancient Greekstyle educational competitions to find the best musician, architect or writer. On the walls below the ceiling are small painted medallions of flowers.
Связь времен и поколений: до революции эти амуры устраивали свои веселые и трогательные игры над гостями семьи Елисеевых, сегодня — над посетителями Талион Клуба. The link between ages and generations: before the revolution these cupids played their jolly, touching little games above the heads of the Yeliseyev family’s guests, today they do the same above the heads of visitors to the Taleon Club.
to the past
f orward /
В перед к прошлому
возник как камерный стиль аристократических гостиных и будуаров. Художников и архитекторов рококо вдохновляла красота женщины в пору ее ранней весны. Этот образ воплощается соответствующими средствами: мягкими округлыми линиями, тонкими нюансами формы и цвета, чему было найдено и соответствующее теоретическое обоснование. В XVIII веке писали: «…Эти формы посвящены Венере». Так в искусстве рококо женственность стала главным критерием красоты, что дало повод живописцу Ж.-Л. Давиду презрительно называть этот стиль «эротическим маньеризмом». Самым известным мастером рококо в нашей стране считается итальянец Антонио Ринальди. Он сумел быстро и органично войти в русскую художественную жизнь и за тридцать лет обогатил архитектуру Петербурга и его окрестностей блистательными произведениями. Наиболее известен, безусловно, парадный дворцовый загородный комплекс в Ораниенбауме: дворец Петра III (возведен в 1760—1762 годах), Китайский дворец (1762—1768), павильон Катальная горка (1762—1774). К счастью, они не были разрушены в войну. Почти все интерьеры сохранились и ныне реставрируются. В них чудесно сочетаются элементы рококо со строгими чертами раннего классицизма. Почти все архитекторы, специалисты
40 features of early Classicism. Almost all architects and specialists in the applied and decorative arts who created interiors in the Rococo style at the turn of the twentieth century used Rinaldi’s works as a sort of yardstick against which to measure their own. This can be clearly seen, too, in the decoration of the interiors that were the Small Music Room and Boudoir in the Yeliseyevs’ mansion. Today they have been carefully restored with all their moulding cleaned and regilded. In the Boudoir a ceiling painting has been made and the colour of the walls restored. It is now a bedroom in one of the most beautiful suites of the Eliseev Palace Hotel. Very recently the cutglass chandelier in the Small Hall of the casino was also restored. It emerged that 25—30% of the pendants had been lost during the Soviet period. The restorers replaced them with copies as close as possible to the originals and carefully cleaned all the components of the chandelier — after all, it was most probably almost a hundred years since it had been “troubled” in that way.
Женственность безраздельно торжествует в интерьерах рококо. Всё в них интимно и камерно, даже парадные залы напоминают будуар: светлые, нежные цвета, обилие зеркал, ажурный орнамент совершенно кружевной легкости и изящества. Нет ни одной выдержанной прямой линии, ни одной цельной плоскости: всё дробится капризной игрой повсюду вплетающейся декоративной лепки или рисованного орнамента, которые охватывают двери, окна, камины, рамы зеркал, неправильные формы декоративных панно, спускаются по стенам до паркета и взбегают на потолок. Femininity triumphs completely in Rococo interiors. Everything about them is intimate, small-scale, even great state rooms resemble boudoirs: light, tender colours, an abundance of mirrors, openwork ornament of utterly lace-like lightness and delicacy. There is not one consistent straight line, not one unbroken surface: everything is fragmented by the capricious play of decorative moulding or graphic ornament weaving all over, enveloping doors, windows, fireplaces, mirror frames and the irregular shapes of decorative panels, descending the walls to the parquet floor and running out onto the ceiling.
41
Стеклярусный кабинет Китайского дворца в Ораниенбауме. Пейзажные панно изготовлены в Санкт-Петербурге в 1764 году. На них изображены яркие фантастические птицы, экзотическая флора — лианы, папоротники, цветочные гирлянды, бамбуковые беседки, ограды и мостики. The Bugle Cabinet in the Chinese Palace at Oranienbaum. The landscape panels were produced in St Petersburg in 1764. They feature bright fantastic birds, exotic flora — lianas, ferns and garlands of flowers, with bamboo pavilions, fences and bridges.
Слева. Китайский дворец в Ораниенбауме. В зале Муз живописный декор выполнен итальянским художником Стефано Торелли, профессором Петербургской Академии художеств.
Left. The Chinese Palace at Oranienbaum. The painted decoration in the Hall of the Muses was the work of the Italian artist Stefano Torelli, a professor at the St Petersburg Academy of Arts.
Ниже. Статуэтка птицы на камине в Стеклярусном зале Китайского дворца в Ораниенбауме.
Below. A statuette of a bird on the mantelpiece in the Bugle Cabinet of the Chinese Palace at Oranienbaum.
to the past
f orward /
В перед к прошлому
по декоративно-прикладному искусству, создававшие интерьеры в стиле рококо на рубеже XIX—XX веков, как бы сверяли свои работы с творениями Ринальди. Это хорошо видно и по оформлению интерьеров особняка Елисеевых — Малой музыкальной гостиной и Будуара бывшей хозяйки. В настоящее время они бережно отреставрированы. Теперь здесь спальня одного из самых красивых номеров Елисеев Палас Отеля. А совсем недавно была восстановлена хрустальная люстра в Малом зале казино. Оказалось, что за советский период было утрачено до 25—30 процентов подвесок. Мастера-реставраторы восполнили их копиями, максимально приближенными к «елисеевским» оригиналам, и тщательно почистили все составляющие части люстры: ведь, скорее всего, ее не «беспокоили» этим еще с революции.
В оформлении спальни Варвары Елисеевой господствуют причудливо изгибающиеся линии. Fancifully curving lines dominate in the decoration of Varvara Yeliseyeva’s bedroom.
Здесь восстановлена окраска стен, заново написан плафон, позолочены лепные украшения. Here the colour of the walls has been restored, the ceiling painting redone and the moulding regilded.
42 При первом взгляде на интерьер возникает ощущение праздничности, радостной гармонии благодаря изысканной виртуозности рококо. В каждом из помещений парадный характер особняка подчеркивается разнообразием декоративной отделки: лепкой, наборным паркетом, живописью. From the moment you enter, the interior generates a feeling of festiveness, of joyous harmony thanks to the refined virtuosity of the Rococo. In each of the rooms the grand character of the mansion is emphasized by the variety of the decorative finish: moulding, pattern parquet and painting.
Слева. Гостиная одного из номеров Елисеев Палас Отеля.
Left. The sitting-room of one of the suites of the Eliseev Palace Hotel.
Ниже. Малый зал казино.
Below. The small hall of the casino.
c asino /
К азино
Дамы и короли
44
в Советской республике
kings and queens in the Soviet Republic Александр Чистиков / by Alexander CHISTIKOV
Санкт-Петербург, Владимирский проспект, 12. Здесь размещался Купеческий клуб, который после 1917 года переименовали во Владимирский. Фотография 1920-х годов.
Изображения игральных карт предоставлены Музеем карт Государственного музея-заповедника «Петергоф». The pictures of playing-cards were supplied by the Card Museum at the Peterhof State Museum Preserve.
12, Vladmirisky Prospekt, St Petersburg. This was the home of the Merchants’ Club that was renamed the Vladimirsky after 1917. The 1920s photograph.
— Что это? — спросил изумленный Шульгин. – Игорный дом? — Да. Это то учреждение, которое в пролетарской республике не закрывается ни днем, ни ночью! — ответил его сопровождающий. — Как! Никогда? Даже для уборки? — Никогда. Республика не может терять золотого времени.
“What’s that?” Shulgin asked dumbfounded. “A gambling house?” “Yes. It’s the establishment that in the proletarian republic never closes, day or night!” the man accompanying him replied. “What! Never? Not even for cleaning?” “Never. The republic cannot waste golden time.”
c asino /
К азино
На календаре — январь 1926 года. В затянутом папиросным дымом зале коммерческого клуба «Владимирский» на проспекте Нахимсона, 12, идет карточная игра. Точно так же играли в карты здесь и десять, и двадцать лет назад. Известному монархисту Василию Шульгину, нелегально побывавшему в Советской России в середине 20-х годов и посетившему клуб «Владимирский», бросилось в глаза, что «публика была разная. Были хорошо одетые, но большинство было мятых и грязных, очевидно, небогатых». Да и в других городах, по признанию очевидцев, «всегда около рулетки и других азартных выдумок толпились пролетарии». Впрочем, новая власть поначалу азартные игры не любила, считая, что им не место в завтрашнем дне. И среди многих комиссаров Военно-революционного комитета, действовавшего в октябре—ноябре 1917 года, появился комиссар «по борьбе с алкоголизмом и азартом». Отряды красногвардейцев обходили игорные дома, переписывали, а иногда арестовывали посетителей. Конфискованные деньги шли в фонд Советов, а притоносодержателей и игроков предавали революционному суду. Борьба с «азартом» шла с переменным успехом. Закрывались одни притоны, по соседству возникали другие. Некоторые владельцы чайных и трактиров все же
Василий Витальевич Шульгин (1878—1976) — депутат Государственной Думы 2—4-го созывов. Вместе с А. И. Гучковым он принимал отречение от престола императора Николая II. Vasily Shulgin (1878–1976), a deputy of the second to fourth State Dumas. Together with Alexander Guchkov he received Nicholas II’s abdication.
46 The date is January 1926. In the hall of the Vladimirsky club, where the smoke of cheap cigarettes hangs in the air, a card game is underway. They are playing cards just as they did here ten years and twenty years ago. The prominent monarchist Vasily Shulgin, who made an illicit visit to Soviet Russia in the mid-1920s and went to the Vladimirsky club, was struck by the variety of people he found there. “Some were well dressed, but the majority were crumpled and dirty, obviously not wealthy.” In other cities too, according to witnesses, “proletarians always crowded around roulette and other gambling contrivances.” The new authorities, however, were against games of chance at first, believing that they had no place in their future world. And among the numerous commissars of the Military Revolutionary Committee that operated in October and November 1917, there appeared a “commissar for fighting alcoholism and gambling”. Red Guards detachments did the rounds of the gambling houses, recording the names of visitors and sometimes making arrests. The confiscated money went to fund the Soviets,
Русское купеческое собрание: старшины с женами в Большом зале на Фонтанке, 48. The Russian Merchants’ Assembly: the elders with their wives in the large hall at 48, Fontanka Embankment.
Такие игральные карты в 1920-х годах вкладывались в коробки с конфетами. In the 1920s playing-cards like these were included in boxes of chocolates.
c asino /
К азино
C 1817 года в России монопольное право на производство игральных карт имела единственная фабрика, находившаяся в Петербурге.
старались не нарушать постановления о запрещении карточной игры в этих заведениях. Не хотелось платить крупный денежный штраф или садиться в тюрьму. Иногда подобная законопослушность оборачивалась трагедией. Об одной из них рассказала петроградская «Красная газета» в январе 1918 года. Когда в чайной «Незабудка» на Васильевском острове один из посетителей затеял игру в карты, хозяин попытался пресечь ее. Разгневанный игрок набросился с кулаками на прислугу и жену владельца. Защищая их, хозяин выстрелом из пистолета убил хулигана, за что был арестован и предан суду. Не оставили власти без своего внимания и различные заведения типа Благородного или Русского купеческого собрания, Литературно-художественного общества или Экономического клуба. Некоторые из них существовали не первое столетие, имели свои традиции и широко занимались благотворительностью. Во многом их пожертвования, как и само благополучие, зиждились именно на доходах от игр, официально в этих обществах разрешенных. Власти в лице совета комиссаров Петроградской трудовой коммуны весной 1918 года сделали решительный шаг. Они объявили о закрытии любых клубов и собраний, «в коих будут допущены игры в карты, лото и пр.». Тем самым общества,
Пропагандистская фотография чайной «Выборгский рабочий», 1928 год.
48
Propaganda photograph of the Vyborg Worker tearoom, 1928.
From 1817 the monopoly on the production of playing-cards was held by a single factory located in St Petersburg.
образно говоря, приговаривались к смерти. Представители этих заведений засыпали «владыку» города Григория Зиновьева письмами. В них звучала не только мольба: в обмен на разрешение они готовы были часть денег, вырученных от игр, направить в городскую казну. Удивительно, что и среди большевиков были сторонники этой идеи. Комиссар городского хозяйства Петрограда Михаил Калинин, будущий «всесоюзный староста», еще раньше предложил все заведения, где происходит карточная игра, обложить 10--30-процентным налогом от их валового дохода. Он был уверен, что «парализовать хотя бы в этой части завоеванную свободу не соответствует демократическим взглядам, что искоренить репрессиями присущее природе человека влечение к играм вряд ли
является возможным». Калинин подготовил даже проект соответствующего декрета, в котором оставалось проставить лишь дату утверждения. Коллегикомиссары его не поддержали. Существование купеческих, благородных и им подобных объединений не вписывалось в представление о новой жизни. Вскоре замерло производство на карточной фабрике. Но ни дефицит игральных принадлежностей, ни гонения не помогали. Игроки разбрелись по квартирам. Кое-кого удавалось арестовать, но это была капля в море. В петроградских милицейских хрониках второй половины 1919 года зафиксировано всего 304 случая игры в карты. Среди игроков оказалось более трех десятков самих милиционеров. За это их подвергли не административному, а уголовному наказанию. Лихорадка «азарта» проникла даже в стены Смольного — оплота и символа новой власти. В последний день 1920 года на стол коменданта лег рапорт от дежурного помощника: «Во время обхода казарм обнаружена была группа сидящих красноармейцев, играющих в карты на деньги. Тут же, в присутствии дежурного по караулу и его помощника, отобраны колода карт и деньги в сумме 1750 рублей. С играющими я ничего не сделал, то есть не арестовал, а списал фамилии».
49 while gamblers and those running the places were brought before a revolutionary court. The fight against gambling was a hit and miss affair. Some dens were shut down, but others sprang up nearby. Some owners of tearooms and taverns did try to adhere to the regulations banning card games in such establishments. They were keen to avoid a large fine or a spell in prison. Occasionally such law-abiding behaviour ended in tragedy. One such occurrence was recorded by the Krasnaya Gazeta newspaper in Petrograd in January 1918. When one of the customers at the Forget-Me-Not tearoom on Vasilyevsky Island started a game of cards, the owner tried to stop it. The infuriated gambler hurled himself with flying fists upon a servant and the owner’s wife. Protecting them, the owner killed the hooligan with a pistol shot, for which he was arrested and brought to trial. The authorities did not overlook either various institutions such as the Noble Assembly, the Russian Merchants’ Assembly, the Literary and Artistic Society and the Economic Club. Some of them were over a cen-
Комиссар городского хозяйства Михаил Калинин считал, что искоренить присущее природе человека влечение к азартным играм невозможно. The Commissar for the Petrograd Municipal Economy, Mikhail Kalinin, believed that it was impossible to eradicate the natural human obsession with gambling.
Карточная фабрика при Императорском воспитательном доме. Фотография Карла Буллы. 1913 год. The playing-card factory attached to the Imperial Foundling Hospital. 1913 photograph by Karl Bulla.
Одна из попыток превратить азартную игру в познавательную: карточная игра-пособие «Винтовка». Автор Н. П. Ильин, 1930 год. One of the attempts to turn a gambling game into a learning experience: the educational card-game Rifle. Devised by N.P. Ilyin. 1930.
tury old, had their own traditions and extensive philanthropic activities. To a large extent their charitable donations, and indeed their entire funding, came from the income from gambling, officially permitted in those societies. In the spring of 1918 the Petrograd authorities took a decisive step. They announced the closure of any clubs or gatherings “in which card games, lotto and the like are permitted”. This was effectively a deathsentence for the societies. Representatives of those institutions showered Grigory Zinovyev, the “master” of the city, with letters. Those letters contained more than just pleas: in exchange for permission to continue, they were prepared to transfer part of the profits from gambling to the city budget. Surprisingly, among the Bolsheviks too there were those who favoured this idea.
The Commissar for the Petrograd Municipal Economy, Mikhail Kalinin, had already suggested imposing a 10–30% tax on the profits of establishments where gambling took place. He was convinced that “to paralyze even in this area the freedom that has been won does not accord with democratic views [and] to eradicate by means of repressive measures the fascination with games inherent in human nature is hardly possible.” Kalinin even drafted a decree on the matter, which only needed to have the date of approval added to come into force. His fellow commissars did not support him. Soon production at the playing-card factory ground to a halt. But neither a lack of accessories, nor persecution were of any help. The gamblers dispersed to private apartments. One or two were arrested, but that was a drop in the ocean. The year 1921, the start of a new decade, was a turning-point for Russia, in games of chance as in so much else. Recognizing that the disease had not been cured, but only driven from the surface, Lenin signed an order on 9 November permitting the sale of playing cards in the country.
c asino /
К азино
Открывший третье десятилетие прошлого века год 21-й, во многом переломный для России, стал таковым и по отношению к азартным играм. Осознав, что болезнь не вылечили, а лишь загнали внутрь, Председатель Совета Труда и Обороны Владимир Ленин подписал 9 ноября постановление, разрешающее продажу игральных карт в стране. Но на официальное разрешение игорных домов Кремль не пошел. Впрочем, в некоторых городах, с благословения местных властей, они существовали уже с 1920 года. В 1921 году их стало больше. Желающие рискнуть находились, и их было немало. Только один клуб «Сплендид-Палас» в Петрограде за два летних месяца 1922 года посетили более двадцати с половиной тысяч человек, заплативших лишь за вход в игорный дом 2,5 миллиона рублей. А эти деньги составляли всего 1—4 процента от общей прибыли казино. А еще через три-четыре года наступил пик расцвета казино. Зазывали ленинградцев и гостей города клубы «72» и «Казино» на проспекте 25-го Октября (ныне Невский), «Летучая мышь» на улице 3-го Июля (Садовая), «Трокадеро» на проспекте Карла Либкнехта (Большой проспект Петроградской стороны)… Всепожирающая страсть завлекала в свои сети не только «бывших эксплуататоров» и новоявленных нэпманов, но и
советских чиновников, рабочих, интеллигенцию. Казалось бы, вся обстановка требовала закрытия игорных домов, тем более что газеты вновь заполнили сообщения о растратах, совершенных азартными чиновниками, об убийствах и самоубийствах игроков. За запрещение азартных игр ратовал Наркомат внутренних дел, против были местные исполкомы. Они не только боролись за сохранение существующих казино, но и ходатайствовали перед НКВД об открытии новых. Ларчик открывался просто… Часть дохода игорных домов поступала в городскую казну, а оттуда шла на содержание убыточных отраслей или на благотворительные цели. В 1922 году «карточные» деньги помогали голодающим Поволжья, местному народному образованию, чуть позже — Воздушному флоту России и детским домам. Отчисления из казино составляли чуть ли не половину бюджета Всероссийской комиссии по улучшению жизни детей и комитета, помогавшего инвалидам войны, больным и раненым красноармейцам. Кремль оказался в положении буриданова осла: с одной стороны — не лишние деньги для многих государственных или общественных организаций, с другой — изломанные, исковерканные людские судьбы, трагедии и уголовные преступления. Несколько лет правительство коле-
50
В 1920-е годы Государственная карточная фабрика продолжала выпускать продукцию по дореволюционным образцам, но в 1930-е появились новые разработки, не уступавшие старым по качеству и художественным достоинствам. In the1920s the State Playing-Card Factory continued to produce cards from pre-revolutionary designs. In the 1930s, however, new types appeared, as good as the old ones in quality and artistic merits.
балось, но свой выбор все же сделало. В мае 1928 года Москва приняла постановление, в котором предложила местным властям «принять меры к немедленному закрытию всех заведений для игр в карты, рулетку, лото и других азартных игр». Однако, запретив азартные игры, государство не стало преследовать карточную игру как таковую. Ленинградская карточная фабрика продолжала рассылать колоды игральных карт по всей стране. А НКВД специально разъяснил подчиненным ему органам, что устроители карточных игр в своих квартирах привлекаются к административной ответственности лишь тогда, когда «это помещение приобретает характер игорного заведения, где с играющих владельцем помещения или устроителями игр берется какая-либо плата за вход, или за пользование игральными предметами, или за участие в игре». В остальных случаях игра в карты была разрешена. Ее поклонники могли не таясь собираться вечерами, чтобы предаваться своему любимому занятию.
грать на деньги и в карты, и в бильярд. Николай Эрдман, вспоминая летнюю Ялту конца 1920-х годов, рассказывал, что Маяковский часто вечерами наведывался в полуразрушенную дачу, которую снимали Эрдманы. «Туда еще набивались актеры: эта группа, в которой гастролировала моя жена, и всегда кончалось это карточной игрой. Играли в “стуколку”, в “девятый вал”, причем он во всё играл очень азартно, повышая ставки, играл всегда втемную, т. е. рискуя больше, чем другие». Однако для идеологов нового общества карточная игра все равно оставалась «родимым пятном капитализма». Но запретить ее было невозможно, игра в карты по-прежнему занимала не последнее место в досуге горожан и сельских жителей Советского Союза.
Самовар кипит со свистом, Граммофон визжит романс, Два знакомых коммуниста Подошли на преферанс. Об игре в карты Владимир Маяковский знал не понаслышке, ибо сам любил сы-
51 The Kremlin did not, however, go so far as to officially sanction gambling houses. In a few cities, though, they had existed with the blessing of the local authorities since 1920. In 1921 their number grew. There were people ready to try their luck — quite a lot of them. One club alone, the Splendide Palace in Petrograd, was visited by more than 20,500 people in two summer months in 1922 and they paid 2.5 million roubles just to enter the establishment. That sum made up merely 1–4% of the casino’s total profits. The casinos’ heyday came three or four years later. Leningraders and visitors had a choice of clubs: 72 and Casino on Nevsky Prospekt, The Bat on Sadovaya Ulitsa, the Trocadero on Bolshoi Prospekt, Petrograd Side, and more. The papers were again full of reports of embezzlement by gambling officials, murders and suicides in the gaming milieu. The People’s Commissariat for Internal Affairs insisted on the banning of gambling houses; the local executive committees were against it. They not only fought to retain the existing casinos, but petitioned for the opening of more. After all, part of these establish-
ments’ income came into the city budget and could then be used to support unprofitable industries or for charitable purposes. In 1922 “gaming money” helped the victims of famine in the Volga basin and local popular education; slightly later it was spent on building a national air force and on orphanages. The percentage taken from casinos made up almost half the budget of the AllRussian Commission for Improving the Lives of Children and the committee for the aid of war invalids, sick and injured Red Army soldiers. The Kremlin found itself on the horns of a dilemma: on the one hand, many state or public organizations could ill afford a drop in funding; on the other, there were ruined lives, tragedies and crimes. For several years the government vacillated, but eventually it made its choice. In May 1928 a resolution was adopted calling on the local authorities “to take measures for the immediate closure of all establishments for car games, roulette, lotto and other games of chance.” While forbidding gambling, however, the state did not launch an attack on card games
Слева. «Антирелигиозные карты» по рисункам художника С. Д. Левашова производили в основном на экспорт. Справа. Поэт Владимир Маяковский был азартным игроком. Left. The “antireligious cards” designed by the artist S.D. Levashov were mainly produced for export. Right. The poet Vladimir Mayakovsky was a keen gambler.
as such. The Leningrad playing-card factory continued to distribute packs of cards to the whole country, while the law-enforcement bodies were particularly instructed that those who organized games of cards in their own homes were only to be fined or prosecuted if “the premises acquire the character of a gambling establishment, where the owners of the premises or organizers of the games make some charge for entry, or for the use of the playing equipment, or for participation in the game.” In other instances games of cards were permitted. Aficionados could come together of an evening without concealment to indulge in their favourite pastime. The samovar is on the go; The gramophone plays with vehemence; Two Communists I know Have called to play preference. The poet Vladimir Mayakovsky was no stranger to gambling. He liked to play both cards and billiards for money. Nikolai Erdman, recalling a summer in Yalta in the late 1920s, said that in the evenings Mayakovsky
often came round to the half-ruined dacha that the Erdmans had rented. “Some actors also packed in, the troupe with which my wife was touring, and things always ended in a game of cards. They played Stukolka and Deviaty Val. He played everything recklessly, raising the stakes, always playing blind, in other words, with greater risk than the others.” For the ideologists of a new society, card games still remained a “birthmark of Capitalism”. Yet it was impossible to ban them. Card games continued to occupy a prominent place in the leisure activities of Soviet citizens.
m eetings /
В стречи
Лариса ЗОРИНА / Фотографии А. Мальцева
Варум и Агутин, бесспорно, звездная пара. А у каждой звезды, как известно, есть маленькие капризы и большие пристрастия. Об этом мы и решили расспросить артистов после их выступления в Талион Клубе.
Умейте обуздать
азарт!
52
— Анжелика, говорят, что вы давно и хорошо играете в преферанс. Почему именно преферанс? — Люблю не командные игры, а индивидуальные, в которых все зависит только от тебя. И совсем немножко от везения. — А вы, Леонид? — Я не играю в карты вообще. — Мы как два клуба по интересам: у Лени на первом месте русский бильярд. — Какой из видов преферанса предпочитаете? — Я во все играю: и в «ленинградку», и в «ростов». Все зависит от желаний партнеров. Партнеры у меня постоянные: это несколько музыкантов, с которыми я играю на гастролях, и свой небольшой круг в Москве. Я стараюсь играть только со знакомыми или друзьями. — С шулерами встречаться не доводилось? — Нет, в этом плане я очень осторожный человек. — Встреча или не встреча с шулером, на ваш взгляд, это простой факт везения? — Встреча с ними — это факт наличия мозгов. Именно их наличие или полное отсутствие определяет, садиться с ними играть или нет. — А такое азартное увлечение Анжелики как-то влияет на вашу семейную жизнь? — Семья у нас настоящая, и в ней возможны компромиссы и уважение друг к другу. Так как мы познакомились, будучи уже зрелыми людьми, то и наши игровые интересы пришли из прошлой жизни и остались с нами. А в настоящей семье, как известно, главное — найти компромиссы и сохранить уважение друг к другу. Но, оставаясь преферансисткой, Анжелика «завелась» научиться играть в бильярд и уже играет прилично. — А как все начиналось? — Когда моя сестра училась в физтехе, ее на факультете называли «королевой преферанса». Я постоянно сидела за ее спиной и смотрела, как она играет. Когда она выходила покурить, я заменяла ее на несколько игр. И делала так достаточно долго — года два. — Такое своеобразное заочное обучение… — Заочное обучение и очень хорошая школа. Главное, нужно молчать и не задавать никаких вопросов, почему вот этот ход, а не другой. — Леонид, а с чего началось ваше увлечение бильярдом? — Мне было лет двенадцать, когда папа купил бильярд с железными шариками. С этого все и началось… Правда, был перерыв лет на шестнадцать. Когда же я вновь оказался около бильярда, Коля Расторгуев показал какой-то нечеловеческий крученый удар в угол! И все — я сразу погиб! Я понял, что можно играть в бильярд осмысленно. Я втянулся, специально ездил в бильярдную, играл с «каталами» на деньги. — Анжелика, а вы не боитесь упреков в порочности относительно карточных пристрастий? — «У меня такая безупречная репутация, что меня давно пора скомпрометировать». — А можно получить совет от Варум для посетителей Талион Клуба? — Советы — дело неблагодарное. Одно могу сказать: если играешь на деньги — нужно уметь обуздать свой азарт.
menu
g ourmet /
М еню гурмана
54
по грибы в «Викторию» hunting mushrooms in the Victoria Наталья АЛЕКСЕЕВА /by Natalya ALEXEYEVA Фотографии А. Мальцева / Photographs by А. Maltsev
Грибные блюда в русской национальной кухне всегда занимали особое место. И всегда считались деликатесом. Тому есть несколько причин. Во-первых, это вкусно. Во-вторых, грибы пробуждают в людях, особенно в россиянах, охотничьи инстинкты (глобальная разница — идти за грибами в лес или в магазин). В-третьих, их называют дарами леса. А дары — это всегда приятно. Но не стоит делать из грибов культ исключительно российский. Грибы имеют вес и в международных кругах. Самый популярный в мире гриб — это… лисичка. Несмотря на легкомысленное название, лисичка заслужила уважение многих. И главные поставщики — страны СНГ. Второе место по популярности занимает белый гриб. Основной поставщик боровичков со шляпкой не более 8 сантиметров в диаметре — Италия, не желающая ограничиваться экспортом пармезана и спагетти. Русский боровик слишком велик для международного стандарта. Кое-где ценятся маленькие сушеные шляпки сморчков. А бриллиантами среди грибов заслуженно считаются трюфели, именно они коронуют знаменитые блюда французской кухни. Славян, французов, итальянцев и испанцев можно отнести к самым горячим поклонникам грибов. Они любят дикие и искусственно выращенные грибы, англичане же не разделяют любви к диким грибам. На их столах бывают в основном шампиньоны. Австралия, кстати, тоже не остается в стороне от грибной кулинарии. Такое блюдо, как мясо кенгуру с грибами, — в большом почете. А в одном из московских ресторанов это блюдо подается под названием «Бифштекс „Сумчатый“». В Японии и Китае отношение к грибам сродни русскому. Но здесь есть одно «но»: грибы считаются не объектами «тихой охоты», а «эликсиром жизни». В частности, это относится к самому популярному виду грибов — шиитаке (или сиитакэ). Китайцы разводят его уже три тысячи лет. «Приручить» его стоило большого труда. Недаром его называют «кошкой растительного мира» за привычку
Шеф-повар Талион Клуба Александр Дрегольский: торжественное открытие грибного сезона. Alexander Dregolsky, head chef of the Taleon Club: the grand opening of the mushroom season.
Mushroom dishes have always traditionally occupied a special place in Russian national cuisine. And they were always considered delicacies. There are a several reasons for that. First of all they are tasty. Secondly, mushrooms awaken hunting instincts in people, especially the people of Russia: there is a tremendous difference between going down the shops for mushrooms and going into the forest for them. Thirdly, they are known as “gifts of the forest”, and gifts are always nice. But it would be wrong to think of mushrooms as an exclusively Russian obsession. Mushrooms are also rated highly on an international level. The world’s most popular mushroom is the chanterelle. Despite its frivolous Russian name — lisichka, meaning “little vixen” — the chanterelle is widely respected. The main suppliers are the CIS countries. Second most popular is the cep, Steinpilz or “penny-bun bolete”. The main source of ceps with a cap no more than 8 centimetres in diameter is Italy, unwilling to restrict itself to the export of Parmesan and spaghetti. The Russian cep or “white mushroom” is too big by international standards. The dried caps of petty morels are prized in some places. It is truffles, however, that are justly considered the diamonds of the fungus world; they are the crowning ingredient in many great French dishes. The Slavs, French, Italians and Spanish can be counted among the greatest devotees of mushrooms. They love both wild and cultivated varieties. The English, though, do not share their liking for wild mushrooms. Only the field mushroom, or champignon, generally makes it to their tables. Australians, incidentally, are no strangers to the mushroom cult. The dish of kangaroo meat with mushrooms is much appreciated.
menu
g ourmet /
М еню гурмана
бывать там, где вздумается. Редкое блюдо азиатской кухни обойдется без этих грибов. Коричневая шляпка, белая ножка и яркий специфический аромат! Кроме того, гриб этот снижает уровень холестерина в крови, препятствует возникновению онкологических заболеваний, регулирует иммунную систему, обладает антивирусным, антибактериальным и антигрибковым действием! В универсамах некоторых стран мира шиитаке продается в отделах здорового питания. В Японии почитается также гриб эноки. Для нас он выглядит довольно экзотично: пучки тонких длинных грибных нитей с маленькими шляпками. Мягкий приятный аромат делает его незаменимым для супов и бульонов. Для белого супа мисо, например, его готовят быстро. В этом случае эноки не теряет своей хрустящей текстуры. И если грибы уже пленили ваше воображение, а процесс их поедания для вас всегда праздник, то самое время поговорить о том, где можно отведать лучшие блюда из грибов. В ресторане «Виктория» Талион Клуба бережно относятся к традициям национальной кухни, при этом здесь не забывают и о творчестве. Шеф-повар Талион Клуба Александр Дрегольский так отзывается о блюдах из грибов: «Они всегда популярны у наших гостей. Это же любимая еда! Это одновременно и хлеб насущный, и деликатес. Мы не ограничиваемся только традиционными рецептами. Уважая вкусы предков, мы всегда придумываем что-нибудь новое — усовершенствуем и сами блюда, и форму их подачи». Вот и в этом сезоне ресторан «Виктория» порадует новым меню, в котором блюд из грибов немало. Как вам понравятся боровики, томленные в сметане, или суп из протертых боровиков с зеленью и обжаренными хлебцами? А «рыбная знать» прекрасно сочетается с лесными грибами, это подтвердят знатоки. Что заказать — осетровые котлетки высшего отбора с подливкой из грибов, каперсов и щавеля или судака по-монастырски — с лесными грибами, яйцом и зеленым луком в сметане? Выбор будет трудным!
56
Русский фольклор не обходится без упоминаний грибной охоты. Это относится не только к сказкам, герои которых то и дело отправляются «по грибы», но и к городскому фольклору, в частности к анекдотам. Mushroom hunting is a vital part of Russian national folklore. That applies not only to fairy-tales, whose heroes now and again go off after mushrooms, but also to urban folklore, including anecdotes.
«Карп, запеченный с гречей и лисичками»: не из-под ножа повара, а из-под кисти художника. “Baked carp with buckwheat and chanterelles”: brought to you not by the chef’s knife, but by the brush of an artist.
There is a Moscow restaurant that serves this dish under the title “Marsupial Steak”. In Japan and China the attitude to mushrooms is similar to that in Russia. With one “but”, though: mushrooms are thought of not as the objects of “silent hunting”, but as an “elixir of life”. This particularly applies to the most popular variety of mushroom — the shiitake. The Chinese have been cultivating it for three thousand years already. It took them a lot of effort to “tame” it. It is not for nothing that it is known as “the cat of the plant kingdom” for its habit of turning up where it wants to be. There are few dishes in East Asian cooking that do not include this mushroom with its brown cap, white stem and strong distinctive aroma. This mushroom, moreover, lowers the level of cholesterol in the blood, inhibits the appearance of cancers, regulates the immune system and has an antiviral, antibacterial and antifungal effect! In supermarkets in some countries the shiitake is sold in the health-food section. The Japanese also prize the enoki mushroom. To us it has a fairly exotic appearance: bundles of long thin stems with tiny caps. Its pleasant tender aroma makes it irreplaceable for soups and stocks. For the white miso soup, for example, they are cooked quickly. That way the enoki does not lose its crunchy texture. If mushrooms have already captured your imagination, and the process of consuming them is always a feast for you, then it is high time to talk about where you can find the best mushroom dishes. The Taleon Club’s Victoria restaurant always has a protective attitude towards the traditions of the national cuisine, while at the same time not forgetting about creativity. The Taleon Club’s head chef, Alexander Dregolsky, has this to say about mushroom dishes: “They are always popular with our guests. It’s a favourite food! At one and the same time it is both our ‘daily bread’ and a delicacy. We do not restrict ourselves to traditional recipes alone. While respecting the tastes of our ancestors, we are always thinking up something new — improving both the dishes themselves and the way in which they are served.” In this season, too, the Victoria restaurant is delighting guests with a new menu, featuring quite a few mushroom dishes. What do you say to ceps smothered in soured cream, or a soup of pureed ceps with greens and croutons? Fine fish, so the connoisseurs say, goes superbly with forest mushrooms. What will it be — choice cakes of sturgeon with a sauce of mushrooms, capers and sorrel, or pike-perch (zander) monasterystyle with forest mushrooms, egg and spring onion in soured cream? It’s not going to be easy to decide!
art of relaxation
t he /
И скусство отдыхать
58
Чайная комната
послание Черного
дракона
a message from the Black Dragon
Мы сидим в «Чайном клубе» в неболь-
Сергей ВОРОХОВ / by Sergei VOROKHOV
Как любитель чая, я предполагал, что немного в нем разбираюсь. Побывав на китайской чайной церемонии, понял, что не знал об этом напитке практически ничего. И всей правды никогда не узнаю. Мастера чайной церемонии уверены, что познавать философию чаепития можно всю жизнь. Being fond of tea, I assumed that I knew a fair bit about it. After attending a Chinese tea ceremony, I realized that I knew practically nothing at all about the drink. And I never shall learn the whole truth. Masters of the tea ceremony are convinced that one can spend a lifetime exploring the philosophy of tea-drinking. Фотографии Р. Кириллова, В. Оникула / Photographs by Romuald Kirillov, Vilij Onikul
Китайский иероглиф, означающий слово «чай». Справа. Интерьер чайной комнаты: предметы, окружающие человека во время чаепития, должны быть приятны для глаз. The Chinese character meaning “tea”. Right. The interior of a tearoom: the objects surrounding you as you drink tea should be pleasing to the eye.
шой комнатке на разложенных на полу подушках вокруг специального чайного столика (Ча Бань). Рядом на подоконнике расставлены керамические чайники, в углу сложены музыкальные инструменты: флейта, бубен, тибетский колокол. Обувь пришлось оставить за порогом. Вместе с ней, как нам объяснили, там же остается уличная суета и все проблемы. Ничто и никто не должен отвлекать от церемонии. Мир может рухнуть, но это же не повод отказаться от наслаждения вкусом чая. Кстати, меня заранее предупредили, чтобы я не смел перед церемонией курить. Хотя бы полчаса. «В китайской чайной церемонии нет четких ритуалов, — говорит мастер чая Елена. — Это у японцев расписано и время, и место, и о чем должны говорить и думать участники церемонии. В Китае люди просто наслаждаются вкусом и ароматом чая. Можно отвлечься и помузицировать. Хотя своя философия присутствует. Успех чайной церемонии зависит от гармоничного соотношения пяти первоэлементов: огня, воды, дерева, почвы и человеческого внимания».
Вода и огонь Говоря, что четких ритуалов нет, Елена, конечно, немного упрощает. Начинается
церемония с наблюдения за семью стадиями кипения воды. Кипятят воду, разумеется, на живом огне — никаких электроплиток! Вначале надо услышать «первый звук». Это начальная стадия. Вода в сте-
клянном сосуде может тихо зашипеть, а может громко щелкнуть. Процесс пошел. Далее идут «рачий», «крабий» и «рыбий глаз»: на дне начинают появляться пузырьки все большего размера. «Рыбий глаз» и «жемчужные нити» (пузырьки понеслись к поверхности) предвещают кипение воды — «белый ключ». Но это не бурлящая в чайнике вода, а всего лишь маленькие
59 Слева. Особое значение имеет чайная посуда ручной работы. Она обладает энергетикой, передающейся от вдохновения изготовившего ее мастера, и позволяет максимально проявиться Духу чая. Эта посуда — настоящее произведение искусства. Статуэтку Лу Юя, автора трактата о чае, принято ставить вместе с чайной посудой. Left. The hand-made tea vessels are of especial importance. They carry a charge of energy that comes from the inspiration of the craftsmanmaker which allows the Spirit of the tea to manifest itself to the maximum. This example is a real work of art. A statuette of Lu Yu, the author of a treatise on tea, is customarily placed alongside the tea vessels.
The traditional Chinese tea ceremony is a very subtle process affecting not only a person’s senses, but also his soul. It is a process of “internal alchemy” in which all the prime elements of the universe are involved. Different methods of brewing the tea make it possible to enjoy it in different ways. The Tea-Room We sit in a small room at the Tea Club on cushions placed on the floor around a special tea-table (chaban). We had to leave our shoes at the door and were told that the bustle of the street and all problems would remain there with them. The world may be collapsing around you, but that’s no reason to forego the enjoyment of tea. I was warned in advance not to dare to smoke before the ceremony. For half an hour at least. “The Chinese tea ceremony does not involve strict rituals,” Yelena, the tea-master, says. “It’s in Japan that the time, the place and what the participants should say and think are all laid down. In China people just enjoy the taste and aroma of the tea. You can get away from things and make music for a
while. But there is a philosophy present. The success of the tea ceremony depends on the harmonious interaction of five prime elements: fire, water, wood, soil and human attention.”
Fire and water The ceremony begins with observation of the seven stages in the boiling of water. The water is boiled, of course, on a living flame. To begin with you need to catch the “first sound”. That is the initial stage. Water in a glass vessel may start hissing quietly, or may give a loud pop. Then come “crayfish-”, “crab-” and “fish-eyes”: bubbles of evergreater size start to appear on the bottom. “Fish-eye” and “string of pearls” (when the bubbles rush to the surface) herald the actual boiling of the water — the “white key”. That does not mean the water seething in the vessel, though, but only little elevations on the surface. Finally comes the “noise of wind in the pines”, the distinctive sound of boiling water that is the last stage. It lasts for only a matter of seconds. The master of the tea ceremony needs to catch the moment when the water boils exactly so that it
art of relaxation
t he /
И скусство отдыхать
Этот сосуд («чайная коробочка») используется для первого знакомства участников церемонии с чаем «У-Лун».
бугорки на поверхности. И наконец, «шум ветра в соснах», особый звук кипящей воды — последняя стадия. Она длится всего несколько секунд. Мастер чайной церемонии должен точно уловить этот момент. Нагретую до этой стадии воду китайцы называют живой. Она вскипела, но не перекипела. Можно заваривать чай.
(Ча Ху). Потом мастер церемонии еще немного колдует над чайником — «набивает аромат» — и разливает напиток по чашкам. Знакомство продолжается.
This tea caddy is used to give the participants in the ceremony their first acquaintance with the Oolong tea.
Почва
Дерево В китайской церемонии используется только определенный сорт чая — «У-Лун» (Черный дракон). Даоские монахи, культивировавшие чайную церемонию, к сбору этого чая относились с предельным вниманием: перед сбором несколько дней постились и соблюдали обет молчания. Собирать чайный лист полагалось ранним утром, пока не сошел утренний туман, но уже начали пробиваться первые солнечные лучи, чтобы все те же пять первоэлементов гармонично соединялись уже на этой стадии. Чайная церемония — непрерывное знакомство с чаем. Вначале участники оценивают аромат сухого чая из специальной «чайной коробочки» (Ча Хе). Аромат может зависеть от времени суток, эмоционального состояния участников церемонии, направления ветра, да мало ли еще от чего. При втором знакомстве участники вдыхают аромат заваренного чая из специального заварочного чайника
Чай нужно согреть своим дыханием, тогда он отдаст аромат, который, как утверждают знатоки, всякий раз будет иным. You have to warm the tea with your breath so that it gives off its aroma, and aroma that connoisseurs assert will be different each time. Несколькими хлопками по завернутому в полотенце чайнику мастер церемонии «набивает аромат». With a few taps on the teapot wrapped inside a towel the master of the ceremony “gets up the aroma”.
Глиняный чайник — главный предмет чайной церемонии — символизирует почву. Именно в нем возникает тот напиток, который и чаем-то, в нашем обыденном понимании, назвать нельзя. Это напиток магический, как утверждают мастера церемонии. «Хотите верьте, хотите нет, — говорит Елена, — но чай сам находит в человеке органы, которым необходима его помощь, — почки, печень и так далее. «У-Лун» гармонизирует тело. Если у вас высокое давление — оно понизится, если низкое — повысится. Звучит абсурдно, но это правда». Традиция предписывает выпивать чашку чая за три глотка. Первый очищает голову от дурных мыслей, второй очищает грудь от негативных чувств, после третьего очищается все тело. Движения становятся легкими и воздушными. Впрочем, перед тем как сделать первый глоток, следует еще раз познакомиться с ароматом чая. Он опять изменился.
Внимание Для вдыхания аромата чай разливается в узкие высокие чашечки (Вэн Сян Бей),
61
60 remains alive, as the Chinese say. The Chinese refer to water heated to this point as living. It has boiled, but not over-boiled. You can now make the tea.
Wood Only one particular sort of tea is used in the Chinese ceremony — oolong, the “Black Dragon”. The Taoist monks who cultivated the tea ceremony paid tremendous attention to the harvesting of this tea: before gathering it they fasted for several days and kept to a vow of silence. The leaves were supposed to be collected in the early morning, while the morning mist still hung in the air, but the first rays of the sun were already beginning to break through, so that all five prime elements might already be harmoniously united at this stage. The tea ceremony is a continuous process of becoming acquainted with tea. First the participants appreciate the aroma of the dry tea from a special tea-caddy (chahe). The aroma might depend on the time of day, the emotional state of the participants in the ceremony and goodness knows what else. For their second acquaintance, the partici-
pants breathe in the aroma of the brewed tea from a special tea-pot (chahu). Then the ceremony-master conjures over the tea-pot a little longer, “getting up the aroma”, and pours the drinks into cups. The discovery process continues.
Перед тем как разлить чай по чашечкам, его переливают в кувшинчик Ча Хай («Чайное море»). Before the tea is poured out into cups, it is transferred to the little jug known as chahai – the “tea sea”.
Главный предмет чайной церемонии — глиняный чайник — готов к магической процедуре «набивания аромата». The central object of the tea ceremony, the earthenware teapot, is ready for the magical procedure of “getting up the aroma”.
Soil
Чайник — как живое существо, поэтому даже дотрагиваться до него без разрешения мастера никому нельзя. Чайник полагается постоянно ублажать и холить. Для этого мастер церемонии время от времени поглаживает его специальной кисточкой: мол, чайнику это нравится. The teapot is like a living being and so it is not allowed even to touch it without the master’s permission. The teapot is supposed to constantly tended and “humoured”. To that end the master strokes it from time to time with a special little brush: the pot is meant to enjoy that.
The earthenware tea-pot — the central object of the tea ceremony — symbolizes the soil. It is within it that the drink appears that cannot be called tea in our usual understanding of it. This is a magical drink, the ceremony-master insists. “Believe it or not,” Yelena says, “the tea itself finds those organs in the body that need its help — kidneys, liver, and so on. If you have high blood pressure it comes down, low blood pressure goes up. It sounds absurd, but it’s true.” Tradition prescribes drinking the tea in three mouthfuls. The first clears the head of bad thoughts; the second clears the chest of negative feelings; after the third the whole body is cleansed. But, before taking your first taste, you should once more acquaint yourself with the aroma of the tea. It has changed again.
art of relaxation
t he /
И скусство отдыхать
которые символизируют ян, мужское начало. Сверху они накрываются низкими и широкими чашечками (Ча Бей), символизирующими инь, женское начало, из которых чай пьют. Вместе они образуют чайную пару. Для того чтобы чай переместился в чашку для питья, нужно зажать Вэн Сян Бей между указательным и средним пальцами правой руки, большим прижать к ней верхнюю чашку и быстро перевернуть. Потом аккуратно приподнять оказавшуюся сверху чашку для вдыхания аромата. Чай с бульканьем перельется в нижнюю чашку. В этот момент и выясняется, насколько гармонично состояние души у участников церемонии. Если вам удалось перелить чай из одной чашки в другую за 9 или 18 бульков — с внутренней гармонией у вас все в порядке. Если нижняя чашка «прилипла» к верхней и поднялась вместе с ней — можно загадывать желание, оно обязательно сбудется. Если вам удалось еще и крутнуть в воздухе слипшиеся чашки на 360 градусов, считайте, что вы почти Будда. В даоских монастырях так проверяли, насколько ученик продвинулся в своем духовном пути. Правда, не справившимся могли и голову отрубить. Как бы там ни было, чашка поднята, и можно в очередной раз насладиться
Еще один источник наслаждения церемонией — изящные движения рук мастера чая.
ароматом. Можно попросить Вэн Сян Бей у соседа. Аромат в ней будет иным! И наконец, можно сделать первый глоток.
One further source of pleasure from the ceremony is the exquisite movements of the tea-master’s hands.
Письмо от Черного дракона
После того как отдано должное богам, мастер чая угощает ароматным напитком гостей. After giving the gods their due, the tea-master hands the aromatic drink to the guests. Действия мастера подчинены особому ритму.
Как правило, завершается церемония, когда чай присылает участникам
The master’s actions follow a special rhythm.
«письмо». Во время очередной заварки одна из чаинок вдруг выпадает из чайника. Чайные мастера утверждают, что, если внимательно в нее всмотреться, Произведя все предписанные церемонией манипуляции с чашками и насладившись ароматом чая, можно сделать первый глоток.
62
63
можно увидеть и расшифровать обращенное к тебе, и только к тебе, послание Черного дракона. As a rule the ceremony ends when the tea sends the participants a letter. During the
Attention To better breathe in the aroma, the tea is poured into tall narrow cups (wenxiang bei) that symbolize the Yang, the male principle. They are covered by broad shallow cups that symbolize the Yin, the female principle, and from these the tea is drunk. Together they form a tea pair. In order to get the tea into the drinking cup, you need to grip the wenxiang bei between the index and middle fingers of your right hand, press the upper cup onto it with your thumb and quickly turn the whole thing over. Then carefully raise the “fragrance cup” that is now on the top. The tea pours into the lower cup with a glugging noise. This is the moment when we find out how harmonious the state of the participants’ souls is. If you managed to pour the tea from one cup to the other with 9 or 18 glugs, everything is fine with your inner harmony. If the lower cup sticks to the top one and is lifted with it, then you can make a wish that will definitely come true. If additionally you can turn the two cups together through 360
Одна порция чая заваривается до десяти и более раз. Каждый раз меняется вкус и аромат. Мы выпили по 9 чашек, сделав 27 глотков. Заняло это более двух часов. «Очень часто впервые попавшие на церемонию говорят: мы к вам минут на двадцать, чайку попьем и пойдем, — улыбается Елена. — Но раньше чем через два часа никто не уходит. Люди могут просто углубиться в себя и полтора часа просидеть молча. Некоторые хотят зрелища, тогда мастер чайной церемонии может сыграть им на флейте или рассказать древнюю легенду».
brewing process one of the tea-leaves suddenly falls out of the pot. Tea masters claim that if you study it carefully you can spot and decipher a message from the Black Dragon degrees in the air, you can reckon yourself virtually a Buddha. In Taoist monasteries they used this as a test of how far a pupil had advanced along the spiritual path. Whatever the case, after lifting the cup, you can once again enjoy the aroma. And final, you can take your first taste.
Первая чашка чая,
A letter from the Black Dragon
о рождении сына.
One portion of tea is brewed ten or even more times. Each time the taste and aroma change. We drank 9 cups, taking 27 mouthfuls. That took over two hours. “Very often people coming to the ceremony for the first time say, ‘We’ll spend about twenty minutes with you, drink tea and be off’,” Yelena smiles. “But no-one leaves before two hours have gone by. People can simply go down inside themselves and sit in silence for an hour and a half.”
addressed to you and you alone.
по традиции, преподносится божествам. К богине Гуанинь китайцы обраща-
When you have performed all the manipulations with the cups laid down in the ceremony and enjoyed the aroma of the tea, you can take your first sip.
ются с просьбой
The first cup of tea is by tradition offered to the deities. The Chinese seek the help of the goddess Kwan-yin for the birth of a son.
Композиция с драконом — непременным атрибутом Древнего Китая — украшает интерьер чайной комнаты. A composition featuring a dragon — an indispensable attribute of Ancient China — adorns the interior of the tea-room.
#60-61_Taleon_travel2.qxd copy
9/24/04
16:21
Page 65
Швейцария — один из самых тихих мировых курортов. Жизнь в этой стране размеренна и нетороплива, но разнообразие пейзажей и архитектуры, сочетание истинно европейской культуры с богатыми национальными традициями привлекают сюда множество туристов со всего света. Но прежде всего, Швейцария — это разнообразие возможностей для полноценного отдыха, как летнего, так и зимнего. С чего начать?
TALEON TRAVEL
Швейцарское качество отдыха
Огромен выбор маршрутов для романтических прогулок, во время которых можно любоваться живописными видами швейцарских озер. Пешеходные тропы даже зимой всегда расчищены и четко обозначены. Впрочем, передвигаться пешком вовсе не обязательно: на любой железнодорожной станции за умеренную плату можно взять напрокат дорожные или горные велосипеды и вернуть их в любом оказавшемся поблизости пункте проката. Для физически подготовленных туристов предусмотрены походы по знаменитым альпийским горным вершинам, ущельям и ледникам. С мая по октябрь любителей плавания ждут комфортабельные пляжи на берегах озер (климат в южной части страны — средиземноморский), здесь можно покататься на яхте и водных лыжах, заняться виндсерфингом. Любой курорт оборудован крытыми и
открытыми бассейнами с подогревом воды. Теннисный корт и поле для гольфа — также непременные атрибуты отдыха в Швейцарии. А сторонники активного образа жизни могут заняться рафтингом (сплавом по рекам на плотах), плаванием на каноэ, полетами на дельтапланах, прыжками с парашютом, верховой ездой и горными лыжами. Каждый найдет себе занятие по душе! Превосходное качество товаров, производимых в Швейцарии, рождает соблазн побродить по магазинам. Продавцы вас всегда поймут, если вы способны изъясняться по-английски. А если нет, то не отчаивайтесь: Швейцария страна многоязычная (здесь три официальных языка!) и способность понять собеседника — национальная черта характера. А любое возникшее недоразумение можно «заесть» местным шоколадом, многообразие сортов и форм которого вызовет бурю эмоций у любого сластены.
Горнолыжные курорты — это такая же визитная карточка страны, как и точность швейцарских часов, безупречная репутация банков, вкус знаменитого сыра… Инструкторы лыжных школ дают уроки всем: и новичкам, впервые отважившимся на спуск с горы, и тем, кто хочет повысить свое мастерство. Все необходимое снаряжение для зимнего отдыха — сноуборды, беговые лыжи, коньки и санки — можно взять напрокат. А курорты в районе ледников — Церматт, Саас-Фе и Ле Дьяблере — гарантируют суровые зимние условия даже в самый разгар лета.
good cigar, a good read
Гельсингфорс (Хельсинки), где располагалась военно-морская база Балтийского флота и где впервые встретились герои этой романтической истории.
Ч тение под сигару / a
Helsingfors (Helsinki), the naval base of the Baltic Fleet, and the place where the central figures of this romantic story first met.
66
Сигары очень восприимчивы к посторонним запахам, поэтому не стоит разжигать их с помощью бензиновой зажигалки или свечи — их запах перейдет к сигаре. Настоящий поклонник сигар разжигает их спичками, только надо подождать, пока прогорит сера. В любом случае, не следует торопиться, разжигая сигару. Cigars easily take up strange smells. For that reason you should not light them with a petrol lighter or a candle — the smell passes over to the cigar. Real cigar aficionados light them with matches, waiting until all the sulphur has burnt off first. In any event, you should never rush the lighting of a cigar.
«Мы молоды, Евгений Балашов/Yevgeny Balashov
пока нас любят!»
“We are young, while we are loved!”
В молодости она считала, что классовая борьба и победа пролетариата приведут к женскому равноправию. Позднее ее взгляды совершенно изменились… In her youth she believed that the class struggle and the victory of the proletariat would lead to equal rights for women. Later her views changed completely.
Одной из самых колоритных и противоречивых фигур в России XX века была Александра Коллонтай. Дочь генерала, элегантная дама с прекрасными манерами и знанием европейских языков, она стала фанатичной революционеркой, после революции 1917 года — первой в истории женщиной-министром, а впоследствии и дипломатом. Предвосхищая сексуальную революцию на Западе, она проповедовала свободную любовь и стала первой в России феминисткой. В политике и в жизни ей были свойственны необузданная страстность, феерическая эмоциональность и непредсказуемость поступков.
One of the most colourful and contradictory figures in twentieth-century Russia was Alexandra Kollontai. A general’s daughter and an elegant lady with exquisite manners and a command of European languages, she became a fanatical revolutionary, then, after the 1917 revolution, history’s first female minister and later a diplomat. Anticipating the sexual revolution in the West, she preached free love and became Russia’s first feminist. In her politics and in her life she displayed unbridled passion, sparkling emotionality and unpredictable behaviour.
good cigar, a good read
Ч тение под сигару / a
«Мы оформили свой гражданский брак, ибо, если революция потерпит поражение, мы вместе взойдем на эшафот!»
Пути господни неисповедимы: как прелестная барышня, дочь приближенного к царскому двору генерала Домонтовича стала большевистским комиссаром и страстно полюбила полуграмотного матроса Павла Дыбенко? The ways of the Lord are inscrutable: how could a charming young lady, the daughter of General Domontovich who moved in court circles, become a Bolshevik commissar and fall passionately in love with the semi-literate seaman Pavel Dybenko?
Из дневника А. Коллонтай
“We formalized our relationship, because if the revolution is defeated we will go the scaffold together.” From the diary of Alexandra Kollontai
В годы Гражданской войны Дыбенко приходилось командовать и кавалерией. В его жизни вообще было много крутых поворотов. Обостренное чувство справедливости, «политически вредный характер» не раз приводили его в карцер и тюрьму. Фотография 1918 года.
68
During the Civil War Dybenko was called upon to command cavalry as well. In general his life was full of abrupt changes. His heightened sense of justice and “politically unhealthy character” brought him repeatedly to the brig and to prison. 1918 photograph.
Открытка начала прошлого века с видом гавани Гельсингфорса. An early-20th-century postcard showing the harbour of Helsingfors.
В гостинице «Фенния» комиссар Коллонтай отдыхала от бурной агитационной деятельности среди моряков Гельсингфорсcкой военно-морской базы.
At the Fennia Hotel Commissar Kollontai relaxed from her intensive propaganda campaign among the sailors of the Helsingfors naval base.
69
О жизненных перипетиях этой необыкновенной женщины мы можем судить по ее дневникам, которым она поверяла свои чувства и переживания. Бурные романы были постоянным лейтмотивом ее жизни, но наибольшую страсть она испытала к полуграмотному матросу, вознесенному волной революции на горние вершины власти. Весной 1917 года Центральный комитет большевиков направил Коллонтай агитировать на военных судах Балтийского флота, стоявших на рейде в Гельсингфорсе (Хельсинки). На палубе линкора ее ожидал смуглолицый красавецгигант с аккуратно подстриженной густой черной бородой, лихо закрученными усами и угольно-черными глазами. Из-под сдвинутой набекрень матросской бескозырки буйно выбивался курчавый чуб. Он стоял, вспоминала она позже, «рассеянно оглядываясь вокруг и поигрывая неразлучным огромным револьвером синей стали». Моряк приветливо поздоровался и сообщил Коллонтай, что она первая женщина, вступившая на палубу этого военного судна. Потом нарочито скромно представился: «Рядовой матрос Павел Дыбенко, председатель Центробалта» (Центральный комитет Балтийского флота руководил всеми флотскими комитетами Балтики). После успешного выступления Коллонтай перед матросами он вызвался доставить ее
на берег и легко перенес на руках с трапа на катер, а с катера — на причал. Между ними сразу же возникла взаимная симпатия. С этих пор во время пребывания Коллонтай в столице Финляндии Дыбенко старался повсюду сопровождать ее: на митинги, в редакции газет, на корабли. Вечерами он благоговейно слушал ее рассказы о заграничных путешествиях и встречах с известными людьми. После захвата власти большевиками они оба вошли в новое правительство — Совет Народных Комиссаров: Павел Дыбенко — как член Коллегии по военным и морским делам, а Александра Коллонтай — в качестве наркома государственного призрения. Их отношения долгое время не выходили за рамки дружески-официальных. Прошло больше полугода после первой встречи на линкоре, а они все еще были на «вы» и в переписке именовали друг друга «товарищ». Лишь в конце 1917 года эти «товарищеские» отношения вдруг воспламенились любовной страстью. А ведь ей было сорок пять, ему — двадцать восемь. Правда, Александра Михайловна всегда выглядела значительно моложе своих лет. Однако не только разница в возрасте создавала контраст между ними. Дыбенко происходил из украинской крестьянской семьи и не слишком продвинулся в учении. Хотя в матросской среде он считался большим грамотеем и писал вычурным
We can learn of the ups and downs of her biography from the diaries in which she recorded her feelings and experiences. Wild romances were a constant leitmotif of her existence, but the greatest passion she felt was for a semi-literate sailor, whom the wave of revolution elevated to the heights of power. In the spring of 1917 the Bolshevik Central Committee sent Kollontai to conduct a propaganda campaign on the warships of the Baltic Fleet in Helsingfors (Helsinki). On the deck of one battleship she was awaited by a swarthy handsome giant of a man with a neatly trimmed thick black beard, a dashingly curled moustache and coal-black eyes. He stood, so she later recollected, “looking distractedly around him and playing with his inseparable huge blue-steel revolver.” The sailor greeted Kollontai in a friendly manner and informed her that she was the first woman to set foot on the deck of that warship. Then he introduced himself with deliberate modesty: “Seaman Pavel Dybenko, Chairman of Tsentrobalt” (the Central Committee of the Baltic Fleet had charge of all the naval committees in the Baltic). After Kollontai had addressed the sailors, he
offered to take her ashore and lifted her easily in his arms from the ladder to the cutter and from the cutter to the landing-stage. A mutual attraction immediately arose between them. After the Bolshevik seizure of power, they both joined the new government — the Council of People’s Commissars. For a long time their relationship remained on the level of friendly colleagues. More than six months after that first meeting on the ship they were still calling each other “comrade”. Only at the end of 1917 did their “comradely” relationship suddenly flare up into an amorous passion. She was then 45, while he was 28. Alexandra Mikhailovna did, admittedly, always look considerably younger than her age. But it was not just the difference in years that made a contrast between them. Dybenko came from a barely literate peasant family, and although he wrote with the fancy hand of a scribe, his letters contained just as many spelling mistakes as intricate flourishes. Pavel Dybenko — a joker, a jovial man devoted to the brotherhood of his fellow sailors — enjoyed affection and great authority among the men of the navy. He was noted for
good cigar, a good read
Ч тение под сигару / a
70
почерком писаря, орфографических ошибок в его письмах было не меньше, чем прихотливых завитков. Павел Дыбенко — балагур, весельчак, преданный матросскому братству товарищ — пользовался любовью и большим авторитетом среди моряков. Он отличался буйным темпераментом, неукротимостью нрава, удалью и своеволием. Несмотря на весь свой воинственный и суровый облик народного вожака, Дыбенко был очень внимательным и нежным в любви. В самый разгар их страсти Коллонтай так описывала свои чувства: «Как я люблю в нем сочетание крепкой воли и беспощадности, заставляющее видеть в нем “жестокого, страшного Дыбенко”, и страстно трепещущей нежности — это то, что я так в нем полюбила… Это человек, у которого преобладает не интеллект, а душа, сердце, воля, энергия… Я верю в Павлушу и его звезду. Он — Орел». Так она и называла его — Орел, а он ее — Голубка. Чувство Дыбенко к Коллонтай было не только любовью и влечением к женщине. Она для него, простого крестьянского парня, была существом из другого мира, далекого и загадочного, существом высшего порядка. Его любовь началась с восторженного почитания, почти религиозного поклонения. Но это нисколько не охлаждало кипящей страсти, которая захлестнула обоих и которую они и не думали скрывать от
his uproarious temperament, indomitable disposition, daring and wilfulness. For all his stern, martial appearance, Dybenko was a very attentive and tender lover. At the height of their affair, Kollontai described her feelings in this way: “How I love in him that combination of strong will and ruthlessness that makes people see him as ‘the cruel, terrible Dybenko’ with passionately quivering tenderness — that is what I came to love so much in him… He is a person in whom not intellect predominates, but the soul, the heart, will, energy… I believe in Pavlusha and his star. He is an Eagle.” That was her name for him — “Eagle”, and she was his “Dove”. Dybenko’s feelings for Kollontai were more than just love and an attraction to a woman. For him, a simple peasant lad, she was a being from another, remote and mysterious, world, a being of a higher order. His love began with rapturous admiration, almost religious adoration. Yet that did not in the least cool the burning passion that overcame them both and that they had no thought to conceal from those around them. They were both very well known figures in revolutionary Russia and so the romance
В тесных помещениях боевого корабля человек должен занимать минимальное место, поэтому на флот всегда брали невысоких, но крепких парней. При среднем, по нынешним меркам, росте около 175 сантиметров Дыбенко мог руками согнуть подкову и завязать узлом кочергу. На фотографии 1916 года он (в центре) среди товарищей на палубе линейного корабля «Павел I» (с 1917 года — линкор «Республика»).
В период революционных потрясений 1917 года и дезорганизации армии моряки оставались наиболее организованной вооруженной силой, за влияние на которую боролись все политические партии России. И не случайно «матросики» стали излюбленными персонажами художников того времени. During the revolutionary upheavals of 1917 and the disorganization of the army, sailors remained the most organized branch of the forces and all of the political parties in Russia fought for influence over them. Not unnaturally sailors became a beloved subject for the artists of the period.
In the cramped quarters of a naval ship a man needs to occupy the minimum of space. The navy therefore always recruited lads who were strong, but not tall. Although of average height by today’s standards, about 175 centimetres (5’9”), Dybenko could bend a horseshoe with his bare hands and tie a poker in a knot. This 1916 photograph shows him (in the centre) among his fellows on the deck of the battleship Paul I (renamed The Republic in 1917).
Слева. Николай Крыленко, председатель следственной комиссии, которая рассматривала дело Павла Дыбенко, обвиненного в «беспричинной сдаче» Нарвы немцам. Балтийским матросам и Александре Коллонтай удалось тогда вывести своего кумира из-под удара. Фотография 1920-х годов. Left. Nikolai Krylenko, the chairman of the investigative commission that examined the case against Dybenko when he was accused of unnecessarily surrendering Narva to the Germans. At that time the Baltic sailors and Alexandra Kollontai managed to rescue their idol from disaster. 1920s photograph.
окружающих. Они оба были людьми очень известными в революционной России. Поэтому роман генеральской дочери «мадам Коллонтай и матроса Дыбенко» стал притчей во языцех не только в Петрограде. Сплетням и домыслам было несть числа. А вскоре на влюбленных обрушились суровые испытания. В начале 1918 года Дыбенко, Коллонтай и Сталин выступили на заседании Совнаркома против мирного договора с Германией на унизительных для России условиях. Они оказались в меньшинстве, но Дыбенко продолжал упорно бороться против подписания договора, на котором настаивал Ленин. В феврале немецкие войска перешли в наступление и заняли Псков, потом под угрозой оказалась Нарва. Дыбенко, только что назначенный наркомом по морским делам, возглавил ее оборону. Третьего марта в Брест-Литовске договор был все-таки подписан. Именно в этот день Дыбенко сдал Нарву превосходящим по численности немецким войскам. Ленин и все партийное руководство расценили это как протест против договора и как явное предательство. В середине марта в Москве IV съезд Советов осудил Дыбенко за «беспричинную сдачу Нарвы», принял его отставку и передал полномочия наркома Троцкому. К тому же несколько комиссаров
73
Роковая участь настигла Дыбенко в 1938 году: обвиненный в связях с иностранными разведками и морально-бытовом разложении, он был расстрелян как «враг народа». Fate caught up with Dybenko in 1938: accused of links with foreign intelligence services and moral degeneration he was shot as an “enemy of the people”.
between the general’s daughter “Madame Kollontai and the seaman Dybenko” became the talk of the whole country. Soon, however, severe trials awaited the lovers. Early in 1918 Dybenko, Kollontai and Stalin spoke out at a meeting of the Council of People’s Commissars against a peace treaty with Germany on terms humiliating for Russia. They found themselves in the minority, but Dybenko continued to fight stubbornly against the signing of the treaty upon which Lenin insisted. In February the Germans went on the offensive and occupied Pskov. Narva (less than 100 miles from Petrograd) came under threat and Dybenko, newly appointed People’s Commissar for Naval Affairs, took charge of its defence. On 3 March the Treaty of Brest-Litovsk was nonetheless signed. On that same day Dybenko surrendered Narva to numerically superior German forces. Lenin and the entire party leadership considered that act a protest against the treaty and an obvious betrayal. In the middle of March, the fourth Congress of Soviets, meeting in Moscow, censured Dybenko for “the groundless surrender of
good cigar, a good read
Ч тение под сигару / a
Красной Армии обвинили Дыбенко в «пьянстве, приведшем к трагическим последствиям». На следующий день ЧК арестовала бывшего наркома. Это вызвало бурю негодования отряда балтийских матросов, сопровождавших Дыбенко в Москву. Они тотчас же направили Ленину и Троцкому ультиматум, в котором заявили, что если через 48 часов их вожак не будет освобожден, то они откроют огонь по Кремлю. Это произвело впечатление. Глава ЧК Дзержинский отозвал Коллонтай из зала заседаний съезда, сообщил ей об аресте Дыбенко и предложил удержать моряков «от возможных неразумных действий», чтобы избежать «шагов, которые в этом случае предпримет ВЧК». Это означало, как пояснил главный чекист, «немедленный расстрел товарища Дыбенко». Реакция Коллонтай была бурной. Она в отчаянии металась по Москве и каждому встречному излагала свои обвинения в адрес «врагов Павла». Ей казалось несомненным, что виновник его «беззаконного» ареста — Ленин, который решил наказать строптивого наркома. Дыбенко должен был вскоре возглавить войска на Юге, и Ленин, считала она, зная импульсивность Дыбенко, опасался, что тот может напасть на немцев и Брестский мир будет нарушен. В тот же день Коллонтай подала заявление об отставке с поста наркома.
Арестованный Дыбенко содержался не в тюрьме, а в одном из помещений Кремля. Следствие по его делу поручили бывшему его сотруднику из Коллегии по военным и морским делам, армейскому прапорщику Николаю Крыленко. Коллонтай лихорадочно прикидывала: что же сделать, чтобы помочь Дыбенко? Побежала к Ленину. Он отослал ее к «товарищу Троцкому». Тот, снисходительно улыбаясь, пообещал ходатайствовать за Дыбенко перед следственной комиссией. Она отправилась к председателю этой комиссии Крыленко. Он встретил ее вызывающе нагло и издевательски спросил: «В каком, собственно, качестве вы занимаетесь делами, не имеющими к вам ни малейшего отношения? Кем вы доводитесь арестованному?» И тут ей пришло в голову спасительное решение. Добившись свидания с Дыбенко, она прямо с порога спросила его: «Хочешь быть моим мужем?» На следующий день газеты сообщили, что Павел Дыбенко и Александра Коллонтай заключили гражданский брак. Через много лет Коллонтай напишет: «Документ о нашем гражданском браке был утерян и юридически не был оформлен. Так что, хотя мы и объявили, что поженились, де-факто мы все же не были в законном браке». Как бы там ни было, но Коллонтай удалось добиться желанной
74 Narva”, accepted his resignation and transferred his powers to Trotsky. Several Red Army commissars additionally accused Dybenko of “drunkenness leading to tragic consequences”. The following day the Cheka arrested the former People’s Commissar. This evoked a storm of indignation from the detachment of Baltic sailors who had accompanied Dybenko to Moscow. They instantly sent an ultimatum to Lenin and Trotsky stating that if their leader was not released within 48 hours they would open fire on the Kremlin. That made an impression. Dzerzhinsky, the head of the Cheka, called Kollontai from the hall where the congress was meeting, told her of Dybenko’s arrest and suggested she restrain the sailors “from possible irrational actions” so as to avoid “the steps that the Cheka will take in such an event”. That meant, the head of the secret police explained, “the immediate shooting of Comrade Dybenko”. Kollontai’s reaction was tempestuous. She dashed desperately about Moscow and repeated her accusations against “Pavel’s enemies” to everyone she met. She was in no doubt that the person behind his “unlawful” arrest was Lenin, who had decided to punish
the obstinate People’s Commissar. Dybenko had been due to take command of the forces in the south soon and Lenin, she believed, had been afraid, knowing Dybenko’s impulsiveness, that he might attack the Germans and the Brest Treaty would be broken. That same day Kollontai tendered her own resignation from the post of People’s Commissar. Dybenko was held under arrest not in prison, but in one of the rooms in the Kremlin. Kollontai feverishly tried to work out how to help him. She rushed to Lenin. He sent her off to “Comrade Trotsky”, who with a patronizing smile promised to speak on Dybenko’s behalf before the investigative board. She went on to Krylenko, the chairman of that board. He met her with provocative insolence and mockingly inquired, “In what capacity exactly are you involving yourself in matters that have nothing at all to do with you? What relation are you to the arrested man?” And at that point a way out occurred to her. She secured a visit to Dybenko and before she was through the door asked him, “Do you want to be my husband?” The next day the newspapers announced that Pavel Dybenko
цели. В середине апреля 1918 года Дыбенко освободили из-под стражи временно, до суда, «под поручительство законной жены», которая дала гарантию, что муж будет безотлучно находиться в Москве и являться на допросы. Мог ли стерпеть такое унизительное положение бравый Дыбенко? Едва выйдя на волю, тут же окруженный плотным кольцом своих верных матросов, он уехал в Пензу, где находились части преданных ему балтийских моряков. Коллонтай же поехала в другую сторону — в Петроград. Наутро все газеты вышли с сообщениями об их бегстве. Когда газетчикам стало известно, что чета «новобрачных» находится в разных местах, появились предположения о размолвке между ними. Крыленко подписал приказ об аресте обоих беглецов, на что Дыбенко телеграфировал, что, мол, еще неизвестно, кто кого арестует. В общем, сложилась патовая ситуация, которую кратко и язвительно изобразила в своем дневнике писательница Зинаида Гиппиус: «Дыбенко пошел на Крыленку, Крыленко на Дыбенку, друг друга арестовывают, и Коллонтайка, отставная Дыбенкина жена, здесь путается». Это продолжалось до конца апреля, пока Ленин не гарантировал безопасность Дыбенко, но обязал его явиться на суд. «Народный суд» рассмотрел дело Дыбенко 9 мая в
Посол Советского Союза в Швеции Александра Коллонтай «в домашней обстановке» — так обозначена эта фотография 1940-х годов в фотоархиве. The Ambassador of the Soviet Union in Sweden, Alexandra Kollontai, “in a domestic setting” is the description given to this 1940s photograph in the archives.
Из Норвегии она написала Сталину: «Прошу больше не смешивать имен Коллонтай и Дыбенко. Трехнедельное пребывание Дыбенко здесь окончательно и бесповоротно убедило меня, что наши пути разошлись». From Norway she wrote to Stalin: “I ask you to no longer lump together the names Kollontai and Dybenko. Dybenko’s three-week stay here finally and irrevocably convinced me that our paths have separated.”
75
Визит Коллонтай в Англию. Вот где пригодились усвоенные с детства светские манеры. Фотография 1940-х годов.
Kollontai’s visit to Britain. The genteel manners she learnt as a child stood her in good stead here. 1940s photograph.
В 1918—1919 годах Дыбенко был комендантом Кронштадтской крепости, а в 1921 году активно участвовал в подавлении возникшего там антибольшевистского восстания и пролил много крови своих «братишек»—моряков. In 1918—19 Dybenko was commandant of the Kronstadt fortress, but in 1921 he played an active part in suppressing the anti-Bolshvik revolt that flared up there and spilled the blood of many “brother sailors”.
and Alexandra Kollontai had concluded a civil marriage. Kollontai managed to achieve her goal: in mid-April Dybenko was released from custody until the trial “on the recognizance of his lawful wife” who gave a guarantee that her husband would not leave Moscow and would appear for interrogations. How could the intrepid Dybenko bear such a humiliating position? Barely out of custody, he travelled south to Penza where units of his devoted Baltic Fleet were stationed. Kollontai, for her part, headed in the opposite direction, to Petrograd. The next morning all the papers carried news of their flight. When the journalists learned that the “newly-weds” were in different places, there were suggestions of a breach between them. Krylenko signed an order for the arrest of both runaways, to which Dybenko telegraphed a response saying it was still not clear who would arrest whom. The situation became a stalemate. Only at the end of April did Lenin guarantee Dybenko’s safety, while insisting that he appear for trial. A “People’s Court” examined the case against Dybenko. The former People’s Commissar for Naval Affairs was acquitted on all counts and car-
good cigar, a good read
Ч тение под сигару / a
Гатчинском дворце под Петроградом. Бывший нарком по морским делам был полностью оправдан и вынесен из зала суда на руках торжествующих сподвижников-балтийцев. Коллонтай осталась на день в Петрограде, а Дыбенко помчался в Москву. Отметив лихим ресторанным кутежом победу в судебной баталии, он на следующий же день отбыл на Юг России. Вернувшаяся в Москву Коллонтай была глубоко обижена таким пренебрежительным к себе отношением. В августе 1918 года они встретились в Москве очень ненадолго, потому что Дыбенко направили на оккупированную немцами Украину с заданием организовать партизанскую войну. Но дело провалилось: его арестовали в Крыму и в наручниках отправили в севастопольскую тюрьму, а через некоторое время обменяли на нескольких пленных немецких офицеров. После освобождения Дыбенко сразу же отправился на Южный фронт. С «гражданской женой» он виделся от случая к случаю во время редких посещений Москвы. Весной 1919 года Коллонтай отправилась к Дыбенко на Украину. Он встретил ее в Харькове и повез на своем личном поезде в Александровск — уездный городок на Днепре, где размещался штаб Заднепровской дивизии. Вместе с дивизией Коллонтай передвигалась по Украине. Когда войска генерала
Деникина прорвали фронт, пришлось отступать на Юг. Добрались до Крыма, где Дыбенко стал военным наркомом так называемой Крымской советской республики. Но недолго он занимал эту должность, — белые вскоре захватили столицу Крыма Симферополь. Случилось так, что накануне падения красного Крыма стремительно померк в глазах Коллонтай образ лихого Орла. Она вдруг обнаружила в кармане его френча любовные письма — свидетельство того, что Дыбенко поддерживал отношения еще с двумя женщинами, причем одну из них он тоже называл «голубкой». Сердце обожгла ревность, женское самолюбие было страшно уязвлено. Переложив письма в другой карман френча, она дала понять, что ей известны его амурные секреты. Любвеобильный Дыбенко отправился на фронт. Коллонтай же в смятенных чувствах, едва избежав плена, вскочила на поезд, идущий в Киев, где была власть большевиков. Здесь она собралась с духом и отправила Дыбенко решительное послание: «Павел! Не жди меня и забудь». Получив эту записку, неверный Орел начал атаковать ее письмами, полными мольбы и раскаяния. Но Коллонтай выдерживала паузу и оставляла эти письма без ответа. Тогда он примчался в Киев, бросился к ней, и… она сдалась. Примирение сопровож-
«Я хочу бороться за освобождение рабочего класса, за права женщин, за русский народ…»
далось ураганом чувств — слез, признаний, страстных ласк. Такой степени чувственного накала и разнообразия любовных переживаний ей никогда не доводилось испытывать. А она ценила в любви больше всего именно глубину и разнообразие эмоций. Летом 1919 года белые войска окружили Киев. Снова расставание — он тут же уехал на фронт, а ей еще раз пришлось спасаться бегством. В сентябре она вернулась в Москву. И вновь они с Дыбенко стали видеться редко — когда он приезжал то с одного, то с другого фронта. И хотя в 1920 году Дыбенко направили в Москву, он по-прежнему проводил время в постоянных разъездах. У нее опять появились подозрения в его неверности, но теперь она старалась уверить себя в том, что смирилась, что стала относиться к изменам почти спокойно. Однако на душе у нее было очень скверно. В 1921 году Дыбенко получил назначение в военный округ на Черном море. Он поселился в Одессе в большом барском особняке с дорогой мебелью и коврами. Летом к нему приехала Коллонтай. Сразу же возник новый повод для конфликта. Дыбенко часто отсутствовал в городе, а когда возвращался, то по комнатам распространялся тяжелый запах винного перегара. Да и в Одессе он проводил ночи в веселой компании, пил,
Александра Коллонтай. «Из моей жизни и работы»
“I want to fight for the liberation of the working class, for women’s rights, for the Russian people…” Alexandra Kollontai, From my Life and Work.
76
77 ried from the courtroom on the shoulders of triumphant sailors. Kollontai remained in Petrograd, but Dybenko rushed off to Moscow. After celebrating his legal victory with a glorious binge in a restaurant, he travelled on to the south of Russia the very next day. Kollontai, who also returned to Moscow, was deeply offended by such a disparaging attitude towards her. Subsequently Dybenko saw his “civil-law wife” from time to time during his rare visits to Moscow. In the spring of 1919 Kollontai went off to join him in the Ukraine. He met her in Kharkov and took her on his personal train to where the headquarters of the Transdnieper Division was located. Kollontai moved around the Ukraine together with the division. When General Denikin’s forces broke the front, they had to withdraw to the south. They reached the Crimea, where Dybenko became military People’s Commissar of the “Crimean Soviet Republic”. He did not hold the post for long, however: the Whites soon took Simferopol, the capital of the Crimea. It so happened that on the eve of the fall of the Red Crimea, the image of the intrepid Eagle tarnished rapidly in Kollontai’s eyes.
She suddenly discovered in his coat pocket love letters that showed that Dybenko was having relationships with two other women, one of which he also called “my dove”. Her heart burned with jealousy. Her feminine self-esteem was dreadfully piqued. Shifting the letters to the other pocket of the coat, she let him know that she was aware of his secret dalliances. The amorous Dybenko went off to the front. Kollontai, a bundle of confused emotions, barely escaped capture by leaping onto a train bound for Kiev, where the Bolsheviks held sway. There she collected herself and sent a decisive message to Dybenko: “Pavel, Don’t wait for me and forget.” When he received this note, the unfaithful Eagle began to bombard her with letters full of pleading and repentance. Kollontai, however, left them unanswered. Then he rushed to Kiev, dashed to find her and … she gave in. Their reconciliation was accompanied by a hurricane of emotions — tears, declarations, passionate caresses. Never before had she experienced such sensual incandescence and variety of erotic experiences — and it was the depth and variety of emotions that she treasured above all in love.
Коллонтай была одной из тех, кого в советское время называли не иначе как «видный деятель коммунистической партии и советского государства». Поэтому ее личные вещи стали экспонатами Государственного музея революции (ныне Государственный музей политической истории России). Kollontai was among those who in Soviet times were invariably referred to as “a prominent figure in the Communist party and the Soviet state”. Consequently her personal possessions became exhibits in the State Museum of the Revolution (today’s State Museum of the Political History of Russia).
Этот шарж на Александру Коллонтай, известную в то время своими любовными похождениями, сделал в 1918 году художник, пожелавший остаться неизвестным. This caricature of Alexandra Kollontai, known at that time for her love affairs, was made in 1918 by an artist who preferred to remain anonymous.
In the summer of 1919 the Whites encircled Kiev. Once again they parted — he immediately went off to the front, she again had to flee to save her skin. In September she returned to Moscow. Again she began to see little of Dybenko, only when he arrived from one or other of the fronts. Although he was posted to Moscow in 1920, Dybenko was still constantly away travelling. She again began to suspect him of infidelity, but now she tried to persuade herself that she had become reconciled to it, that she could regard his affairs with something approaching calm. Deep down, though, she was feeling terrible. In 1921 Dybenko received a posting to a military district on the Black Sea. He settled in Odessa, in a large nobleman’s mansion with expensive furniture and carpets. In the summer Kollontai joined him. Immediately a new cause for conflict appeared. Dybenko was often absent from the city and when he came back the heavy smell of stale wine spread through the rooms. When he was in Odessa, he would spend nights in high-spirited company, drink and play cards. A rift followed, then, as before, a reconciliation and a new
good cigar, a good read
Ч тение под сигару / a
играл в карты. Последовала размолвка, потом, как обычно, примирение и новый взрыв любви. Коллонтай по делам проводила много времени в Москве. «Доброжелатели» нашептали ей, что у Дыбенко появилась и постоянная пассия — красивая юная девушка. Снова начались ссоры. И наконец, наступила мелодраматическая развязка. После одного из бурных объяснений он выстрелил себе в грудь из пистолета. Пуля попала в орден, рана оказалась легкой. С этих пор Коллонтай уже не покидало чувство, что им пора расстаться. Очень кстати пришлось назначение ее торговым представителем в Норвегию. Она уехала осенью 1922 года. А от покинутого Орла к ней неслось письмо за письмом: «хочу в Норвегию», «тоскую», «люблю». «Я поверила и растаяла», — признавалась она. Получить визу было непросто, но она добилась своего. «Адмирал Дыбенко», как назвали его норвежские газеты, приехал в Осло якобы для лечения. То была последняя вспышка их любви. Вскоре пришло отрезвление. Каждый день он писал письма в Россию той самой красивой девушке по имени Валя, неумело скрывая это от Коллонтай. Орлу пришлось лететь на родину раньше времени. Это был конец.
78 explosion of passion. Kollontai spent much time in Moscow on official business. “Wellwishers” whispered in her ear that Dybenko had also acquired a regular mistress — a beautiful young girl. The arguments began again. Then, finally there came a melodramatic denouement. After yet another blazing row he shot himself in the chest with a pistol. The bullet hit one of his decorations and the wound proved slight. From that moment Kollontai never lost the feeling that it was time for them to part. Her appointment as trade representative to Norway was very opportune. She left in the autumn of 1922. The abandoned Eagle sent letter after letter: “I want to come to Norway”, “I miss you”, “I love you”. “I believed and melted,” she admitted. It was not easy to obtain a visa, but she managed to get her way. “Admiral Dybenko”, as the Norwegian papers dubbed him, travelled to Oslo, supposedly for medical treatment. Their love flared up one last time. The disenchantment soon came. Every day he wrote letters to Russia, to that same beautiful girl by the name of Valya, clumsily seeking to keep it secret from Kollontai. The Eagle had to fly home ahead of time. That was the end.
На вопрос: «Как вы решились на отношения с Павлом Дыбенко, ведь он был на 17 лет моложе вас?» Коллонтай ответила замечательно: «Мы молоды, пока нас любят!» Фотография 1920-х годов.
When asked “How did you make up your mind to have a relationship with Pavel Dybenko when he was 17 years younger than you?” Kollontai gave a wonderful answer: “We are young, while we are loved!” 1920s photograph.
В конце жизни она написала французскому коммунисту Марселю Боди, который некогда был ее сердечным другом: «Мы проиграли, идеи рухнули, друзья превратились во врагов, жизнь стала не лучше, а хуже. Мировой революции не будет. А если бы и была, то принесла бы неисчислимые беды всему человечеству». At the end of her life she wrote to the French Communist Marcel Baudit, who had once been a bosom friend of hers: “We lost, ideas collapsed, friends turned into enemies, life has become worse, not better. There will be no world revolution. And, if there had been, it would have brought countless miseries to the whole of humanity.”
Петр Алексеевич — основатель Санкт-Петербурга Борис АНТОНОВ / Boris ANTONOV
Peter Alexeyevich, the founder of St Petersburg Редакция очень признательна за оперативно предоставленные фотографии мэру Санкт-Петербурга, штат Флорида, Рику Бэйкеру и его сотрудникам — Роберту Дэниелсону, Роберту Локриджу, Линде Кинси. The editors are extremely grateful to Rick Baker, the mayor of Saint Petersburg, Florida, and Robert Danielson, Robert Lockridge and Linda Kinsey of his staff for the prompt provision of photographs.
Городок Лонгвуд, находившийся в младенческом возрасте — ему исполнилось всего семь лет, спал под жарким флоридским солнцем в колыбели из девственного тропического леса. Впрочем, спать ему оставалось недолго: была суббота, и именно в этот день сюда наезжали скотоводы со всей округи. С деньгами, вырученными от продажи мяса, они всей гурьбой шли в салун… А субботними вечерами жители не могли сомкнуть глаз: стрельба, драки и грабежи стали для Лонгвуда делом обычным.
The town of Longwood, still in its infancy, having just passed its seventh birthday, was sleeping beneath the hot Florida sun in a cradle of virgin tropical forest. But it would not be sleeping much longer. Today was Saturday, and that was the day when the cattle-men from all the surrounding area came to town. With the money earned from selling meat they would crowd into the saloon… On Saturday nights the townspeople could not get a wink of sleep, as gunfire, fights and robberies became the rule for Longwood.
of fate: the creator
Л иния жизни: созидатель / l i n e
Шел 1884 год — закон бездействовал. Муниципалитет и полиция появились в городке недавно, но что могли сделать несколько человек с оравой пьяных мачо, воображавших себя героями Дикого Запада? Только обещания капитана Питера Деменса, ставшего первым мэром Лонгвуда, вселяли некоторую надежду. И, как оказалось, не зря. Он сумел организовать и вооружить мужское население городка, и когда после обильных возлияний дебоширы в очередной раз решили проветриться и поразвлечься, их обезоружили и заперли в сарае. На следующий день мэр, исполнявший также обязанности судьи, определил для каждого справедливый срок заключения, не обращая внимания на серьезные угрозы подсудимых. Лонгвуд зажил мирной трудовой жизнью. Это лишь один эпизод из жизни Питера Деменса, прибывшего во Флориду в 1881 году. Правда, тогда он еще представлялся русским именем Петр Дементьев, ни слова не знал по-английски, а скромная для иммигранта сумма в две тысячи долларов — все, что у него было, — таяла так же быстро, как растаял бы снег под жаркими лучами флоридского солнца. «Я ехал в Америку как в последнее убежище, рассчитывая сделаться там заурядным фермером, пахать лично землю и физическим трудом переработать изломанную нравственную натуру…» — напишет он позднее.
Вид современного Санкт-Петербурга с Главного пирса. View of Saint Petersburg today with the Main Pier.
Справа. Рыбная ловля с пирса в 1914 году и виды Центральной авеню в начале прошлого века. Right. Fishing off the pier in 1914 and views of Central Avenue early in the last century.
82
Во Флориде Дементьев оказался потому, что там, в Джексонвиле, жила его дальняя родственница. Однако земля в окрестностях большого города оказалась будущему фермеру не по карману. Он отправился в глубь полуострова по экзотическим для русского местам, похудел, загорел, питался апельсинами и лесными орехами, жарил на костре рыбу, если удавалось ее поймать, и внимательно приглядывался к жизни малообжитого еще края. Он нанимался чернорабочим, грузчиком, перевозчиком лесоматериалов. Оказавшись в Лонгвуде, Дементьев купил участок площадью 80 акров под апельсиновую рощу и долю в небольшом лесопильном предприятии. После этого у него осталось всего 40 долларов, которых могло хватить на месяц полуголодного существования. А вскоре из России приехали жена и четверо детей: старшей дочери было восемь лет, а младшей — шесть месяцев. Два года большая семья ютилась в двухкомнатной хибаре с окнами без стекол. Дементьев трудился с семи утра до десяти вечера. После того как участок был очищен от леса и посажены апельсиновые деревья, он взялся за работу на лесопилке, которая со временем начала приносить приличный доход. Через год ему удалось выкупить предприятие у партнеров. Флорида быстро заселялась, в Лонгвуд прибывал народ, которому требовалось
жилье. Дементьев стал брать подряды на строительство, построил еще несколько лесопилок, деревообрабатывающий и мебельный заводы. Теперь на его предприятиях работало несколько сот человек, а он стал именоваться Питером Деменсом — американцы не могли правильно произнести его русскую фамилию. В 1884 году он был выдвинут кандидатом в сенаторы от республиканской партии, но тогда во Флориде имели большее влияние демократы, поэтому и Питер Деменс стал мэром Лонгвуда. Ему было не впервой занимать общественные посты, но мало кто из американцев знал об этом…
snow under the hot rays of the Florida sun. “I travelled to America as a last refuge, reckoning to turn myself into an ordinary farmer there, to plough the lands myself and through physical labour remake a broken moral nature,” he would write later. Dementyev headed for Florida because a distant female relative lived there, in Jacksonville. Land around the city proved out of the would-be farmer’s price bracket and he headed off for the interior of the peninsula, travelling through places exotic to Russian eyes. He lost weight, got sunburnt, fed himself on oranges and hazelnuts, cooked fish over a campfire, when he managed to catch some, and attentively studied life in this still little-inhabited region. He took work as a labourer, a porter and a lumber-hauler. Reaching Longwood, Dementyev bought an 80-acre plot to turn into an orange grove and a share in a small sawmill. After that he was left with just 40 dollars, enough to last a month if he skimped on food. Soon his wife and four children joined him from Russia. His eldest girl was eight years old, the youngest six months. For two years the
large family crammed into a two-room hovel with no glass in the windows. Dementyev worked from 7 in the morning till 10 at night. After he had cleared the plot of trees and planted oranges, he devoted his labours to the sawmill that in time began to bring in a healthy profit. A year later he managed to buy out his partners. Florida was rapidly being settled. More people were coming to Longwood and they needed places to live. Dementyev began to take building contracts. He established several more sawmills, woodworking and furniture factories. Now he was employing several hundred people and took to calling himself Peter A. Demens — Americans could not get their tongues around his Russian surname. In 1884 he ran for the Senate as a Republican candidate, but at that time the Democrats had more influence in Florida, and so Peter A. Demens became mayor of Longwood. This was not the first time that he had held public office, but few of his new countrymen were aware of that.
Потомок старинного княжеского рода Петр Алексеевич Дементьев родился в России в 1850 году. Отец его умер, когда сыну не исполнилось и года, а к пяти годам мальчик лишился и матери. Опекуном сироты стал дядя «самых строгих правил»: процветающий помещик, предводитель уездного дворянства, который был весьма жестким человеком – тираном для семьи и своих крепостных. Когда пришло время дать племяннику образование, дядя определил его в петербургскую классическую гимназию, а спустя несколько лет — в реальное училище. Учение давалось дворянскому отпрыску нелегко, естественные науки и мертвые
83 The year was 1884 and the law did not work. A town administration and police force had appeared recently, but what could a few individuals do against a horde of drunken macho-men who saw themselves as Wild West heroes? Only the promises of Captain Peter A. Demens, who had become the first mayor of Longwood, inspired any sort of hope. And they proved more than empty words. He managed to organize and arm the male population of the town, and when, after another heavy bout of drinking, the hooligans again decided to take the air and amuse themselves, they were disarmed and locked in a barn. The next day the mayor, who also served as judge, gave each of them an appropriate term in prison, ignoring the serious threats that came from the dock. Longwood began a peaceful hardworking life. That is just one episode in the biography of Peter A. Demens, who came to Florida in 1881. Back then he still went by his Russian name, Piotr Dementyev, spoke barely a word of English and the 2,000 dollars that were all he had with him — a fairly modest sum for an immigrant — melted like
Флорида. Река Хомосасса. Акварель У. Хомера. 1904 год. Florida, the Homosassa River. Watercolour by W. Homer. 1904
Стоянка малых судов у делового центра Санкт-Петербурга.
The mooring for small vessels by Saint Petersburg’s business centre.
Когда Петр Дементьев достиг этого берега, здесь был девственный лес — флоридские джунгли.
When Piotr Dementyev reached this shore there was virgin forest here — the Florida jungle.
The descendant of an old princely family, Piotr Alexeyevich Dementyev was born in
of fate: the creator
Л иния жизни: созидатель / l i n e
языки — латынь и древнегреческий — вызывали только зевоту. Зато он увлекся литературой, много читал, а его любимый учитель Владимир Стоюнин убеждал Петра стать писателем. В двадцать два года Дементьев опубликовал свой первый рассказ, но всерьез обратился к литературному труду уже будучи преуспевающим американцем. Когда юноше исполнилось семнадцать, дядя записал его в гвардию, в Егерский полк, некоторое время именовавшийся Гатчинским. Почетным шефом этого полка был великий князь Александр Александрович, будущий император Александр III. К новобранцу Дементьеву он явно благоволил: уже через год произвел его в лейтенанты, а вскоре назначил исполняющим обязанности командира батальона. Молодой офицер стоял в карауле у Аничкова дворца, сопровождал великого князя во время поездок в Зимний дворец, в Царское Село и на военные учения. Все обещало успешную и стремительную карьеру военного, однако чем ближе Дементьев знакомился с придворной жизнью, тем труднее ему было мириться с ней: за фасадом красивых слов он всё отчетливее видел низменные помыслы и корыстные интересы. В 1870 году вновь открылось (после перестройки дома) Благородное танцевальное собрание на Мойке, 59, но лейтенант недолго блистал на балах: трех лет
84 Russia in 1850. His father died when the boy was less than a year old and by the age of five he had lost his mother as well. The orphan became the ward of an uncle “with very strict rules”: a flourishing estate-owner and leader of the local nobility who was an extremely harsh man, a despot to his family and his serfs. When the time came to provide his nephew with an education, this uncle enrolled him in a classical gymnasium in St Petersburg, and college a few years later. Learning did not come easy to the noble scion; natural sciences and dead languages — Latin and Ancient Greek — only made him yawn. On the other hand, he developed a passion for literature and read widely. His favourite teacher, Vladimir Stoyunin, encouraged him to become a writer. Dementyev published his first short story at the age of 22, but he devoted himself seriously to literary creativity when he was already a successful American. When the young man turned 17, his uncle enlisted him in the Guards Chasseurs who were known for a time as the Gatchina Regiment. Grand Duke Alexander Alexan-
UUSI KIVIPAINO — ÓÚ‡ˆËÓÌ̇fl ıËÚÒÂÚ-ÚËÔÓ„‡ÙËfl ‚ „. í‡ÏÔÂÂ, ÓÒ̇˘ÂÌ̇fl ÌÓ‚ÂȯÂÈ ÚÂıÌËÍÓÈ «Computer to plate», Ò‚Âı·˚ÒÚ˚ÏË Ë ‚˚ÒÓÍÓÚÂıÌÓÎӄ˘Ì˚ÏË Ô˜‡ÚÌ˚ÏË Ï‡¯Ë̇ÏË «Komori System 38 SII» Ë «Komori System 40 A III». íËÔÓ„‡ÙËfl ÓÒÛ˘ÂÒÚ‚ÎflÂÚ Ô˜‡Ú¸: • ÔÂËӉ˘ÂÒÍËı ÔÓÎÌÓˆ‚ÂÚÌ˚ı ËÁ‰‡ÌËÈ • ÒÔˆˇÎËÁËÓ‚‡ÌÌ˚ı Ë Ó·˘ÂÒÚ‚ÂÌÌ˚ı „‡ÁÂÚ • ËÁ‰‡ÌËÈ Ï‡ÒÒÓ‚Ó„Ó ‡ÒÔÓÒÚ‡ÌÂÌËfl • ÔÓÒÔÂÍÚÓ‚ (‚ ÚÓÏ ˜ËÒΠ„ÓËÁÓÌڇθÌ˚ı) • ÂÍ·ÏÌ˚ı χÚ¡ÎÓ‚.
UUSI KIVIPAINO 䇇ÔÂÎË͇ÚÛ, 1 33330 í‡ÏÔ îËÌÎfl̉Ëfl
èêéÑÄÜÄ à åÄêäÖíàçÉ Ç êéëëàà Аничков дворец. Акварель В. Садовникова. 1862 год. The Anichkov Palace. Watercolour by Vasily Sadovnikov. 1862
ç‡ ÛÒÒÍÓÏ Ë ‡Ì„ÎËÈÒÍÓÏ flÁ˚ÍÂ. Портрет Александра III на фоне Гатчинского дворца работы И. Тюрина. 1890 год. Portrait of Alexander III against the background of the Gatchina Palace. Ivan Tiurin. 1890.
èflÈ‚Ë ïÛÛÒ‡Ë åẨʠÔÓ ˝ÍÒÔÓÚÛ
Éëå: +358-40-5060 420 íÂÎ.: +358-19-426 8229 î‡ÍÒ: +358-19-426 8255 î‡ÍÒ: +358-5-3171 036 e-mail: paivi.huusari@sp-paino.fi
SP-PAINO ä‡ÎÎËÓÍËÂÚÓ, 14 05800 ï˛‚ËÌÍflfl îËÌÎfl̉Ëfl SP-PAINO — ÎËÒÚÓ‚‡fl ÚËÔÓ„‡ÙËfl ‚ „. ï˛‚ËÌÍflfl ËÁ„ÓÚ‡‚ÎË‚‡ÂÚ Î˛·Û˛ ÔÓÎË„‡Ù˘ÂÒÍÛ˛ ÔÓ‰ÛÍˆË˛ Ò Ï‡ÍÒËχθÌ˚Ï ÙÓχÚÓÏ Ô˜‡ÚË 72 ı 102 ÒÏ. Ç ˜ËÒΠÔӘ„Ó: • ÔÓÒÔÂÍÚ˚ • Ô·͇Ú˚ • ÔÓÏÓÛ¯Ì Í‡ÏÔ‡ÌËÈ • ÒÔˆˇθÌ˚ Ô˜‡ÚÌ˚ ËÁ‰ÂÎËfl. ÇÓÁÏÓÊÌÓ ÔËÏÂÌÂÌË ÒÔˆˇθÌ˚ı ˝ÙÙÂÍÚÓ‚ • ÔÂÙÓ‡ˆËË • „ÛÏÏˇˆËË • ¯Ú‡ÏÔÓ‚ÍË • ·ÍËÓ‚ÍË.
èêéÑÄÜÄ à åÄêäÖíàçÉ íÓθÍÓ Ì‡ ‡Ì„ÎËÈÒÍÓÏ flÁ˚ÍÂ.
èÂÚ íËË͇ÌÂÌ ÑËÂÍÚÓ ÔÓ ÔÓ‰‡Ê‡Ï
Éëå: +358-400-558 628 íÂÎ.: +358-19-426 8229 î‡ÍÒ: +358-19-426 8255
ÉéíéÇõ ä ÇáÄàåéÇõÉéÑçéåì ëéíêìÑçàóÖëíÇì!
of fate: the creator
Л иния жизни: созидатель / l i n e
Слева. Архивная фотография Главного пирса. Американские петербуржцы им очень гордятся, подчеркивая, что его строительство стоило миллион (старых!) долларов.
службы ему хватило, чтобы слепая преданность и восторженность уступили место разочарованию и депрессии. Дементьев подал в отставку и уехал с молодой женой в свое тверское имение. Очаровательной уроженке Крыма Раисе Борисенко предстояло разделить с мужем яркую и богатую неожиданными поворотами жизнь. Крупные поместья в Тверской и Новгородской губерниях, которые достались Дементьеву по наследству, находились в запущенном состоянии. Двадцатилетний помещик рьяно взялся за дело, но, увы, безо всякого опыта в коммерции и сельском хозяйстве. Лес он продавал слишком дешево, брал крупные займы под имение, но вложенные деньги вернуть не удавалось. К 1880 году имения Дементьеву фактически уже не принадлежали. «В конце концов получилось полное разочарование и пустой карман… Бурный рост дикого капитализма в пореформенной России сделал из меня, розового оптимиста, самого мрачного пессимиста», — написал об этом периоде своей жизни Дементьев. Однако в общественной жизни ему поначалу сопутствовал успех. В 1873 году он был единогласно выбран предводителем дворянства Весьегонского уезда, а спустя два года — почетным мировым судьей. При его участии в уезде была учреждена
Left. An archive photograph of the Main Pier. American Petersburgers are very proud of it, stressing that it cost a million dollars (back then) to build.
Петр Дементьев осуществил свою мечту: проложил железную дорогу к берегу Мексиканского залива и основал СанктПетербург. Piotr Dementyev realized his dream of building a railway to the coast of the Gulf of Mexico and founding Saint Petersburg.
86
санитарная комиссия, построена земская больница, открыто начальное земское училище. Но неопытностью и доверчивостью предводителя дворянства воспользовались местные чиновники: они вовлекли его в финансовую авантюру. Следствие по их делу тянулось шестнадцать лет, и хотя окончилось оно полным и безусловным оправданием Дементьева, он все это время находился под подозрением. Бомба, брошенная 13 марта 1881 года в царя Александра II, стала последним аккордом этой печальной симфонии. Как и большинство интеллигенции того времени, Дементьев находился в оппозиции к власти, участвовал в политических дискуссиях, был знаком с некоторыми из народовольцев и мог быть обвинен в связях с ними. Тогда у него и созрело решение уехать в Америку и начать жизнь заново… Стать совладельцем строящейся железной дороги Питеру Деменсу помог случай. Компания, которая сделала его предприятию крупный заказ на шпалы, обанкротилась и предложила ему купить оборудование для прокладки узкоколейки. Он согласился, понимая, что окрестным землевладельцам железная дорога будет крайне необходима для вывоза леса — основного товара во Флориде. Разумеется, скромного капитала Деменса не могло хватить для выполнения задуманного, хотя оборудование и материа-
лы он получал в кредит --- его репутация среди местных промышленников и финансистов была безупречной. В ноябре 1886 года железнодорожная ветка длиной 35 миль связала судоходную реку Сент-Джонс и озеро Апопка, где быстро строился городок под названием Окленд. Но замыслы Деменса простирались гораздо дальше: он мечтал проложить рельсы до побережья Мексиканского залива и основать там город, хотя средства были на исходе. Его рабочие начали бастовать и однажды едва не линчевали своего хозяина за задержку зарплаты. Чтобы завершить дело, требовались внушительные суммы, и Деменсу удавалось их получать — порой самыми необычными методами. Когда в Окленд приехала группа крупных промышленников, привлеченная слухами о прекрасной рыбалке и охоте в этом краю, Деменс специально для них устроил грандиозное шоу: намеренно днем и ночью гонял поезда, отправлял рабочих в ночные смены. Однажды ночью чикагский «мясной король» Филипп Армор вскочил с кровати и закричал: «Я вынужден купить эту проклятую железную дорогу русского, чтобы прекратить этот шум и иметь хоть какой-то покой!» Когда ему было предложено осмотреть строительство, Армор сразу согласился. Деменс постарался показать товар лицом и пре-
provinces that Dementyev had inherited were in a run-down condition. The twentyyear-old landowner zealously set about improving matters, but sadly lacked any experience of commerce or agriculture. He sold his timber too cheaply, took out large loans with land as collateral, but failed to get a return on the money invested. By 1880 the estates effectively no longer belonged to Dementyev. “The end result was complete disillusionment and an empty purse… The rapid growth of wild capitalism in reformera Russia turned me, a rosy optimist, into a gloomy pessimist,” Dementyev wrote of this period in his life. In public life, however, he met initially with success. In 1873 he was unanimously elected head of the nobility for the Vesyegonsk district, and two years later an honorary magistrate. With his participation, a sanitation commission was established in the district, a district hospital built and an elementary college opened. However, local officials exploited the inexperience and trusting nature of the head of the nobility to entangle him in a shady financial venture. The investigation of the affair dragged on
for sixteen years, and although it ended with Dementyev’s complete and unconditional exoneration, he was under suspicion all that time. The bomb hurled at Tsar Alexander II on 13 March 1881 became the final note in this woeful tune. Like most of the intelligentsia of his day, Dementyev was opposed to the existing order, participated in political discussions, was acquainted with some members of the People’s Will organization and could have been accused of ties to them. It was then that he resolved to leave for America and begin life over again… Chance helped Peter A. Demens to become co-owner of a railroad under construction. The company that placed a large order with him for sleepers went bankrupt and suggested that he buy up the equipment for laying narrow-gauge track. He agreed, recognizing that a railroad would be vital to the local landowners in order to transport timber, the main commodity in Florida at that time. Of course, Captain Demens’s modest capital was not enough to carry out what he conceived, although he obtained equipment and material on credit,
87 drovich, the future Alexander III, was honorary colonel of this regiment. He evidently took a liking to the newly-recruited Dementyev: within a year he was promoted to lieutenant, and soon appointed acting battalion commander. The young officer stood guard at the Anichkov Palace, accompanied the Grand Duke on trips to the Winter Palace, to Tsarskoye Selo and on military exercises. He looked set to make a rapid and successful military career, but the closer Dementyev became acquainted with court life, the harder it became for him to accept: he saw with ever greater clarity the base intentions and mercenary interests behind the façade of fine words. In 1870 the Noble Dance Assembly reopened (after reconstruction of the building) at number 59, Moika Embankment, but the Lieutenant did not cut a dashing figure at the balls for long. Dementyev submitted his resignation and went off with his young wife to his estate near Tver. Raisa Borisenko, a charming native of the Crimea, would share with her husband a fascinating life, full of unexpected turns. The large estates in Tver and Novgorod
Строительство грандиозного моста, соединившего берега залива в районе Санкт-Петербурга. Фотография 1954 года. The construction of the tremendous bridge linking the shores of Old Tampa Bay by Saint Petersburg. 1954 photograph. Городской развлекательноторговый комплекс «Колизеум», построенный в 1924 году. Архивная фотография. The Coliseum amusement and retail complex built in 1924. Archive photograph.
of fate: the creator
Л иния жизни: созидатель / l i n e
успел в этом, рассказав о своих планах по созданию города на побережье — мирового оздоровительного центра и крупного морского порта. Он познакомил Армора с докладом врача президента Линкольна доктора Вашингтона Чью ван Биббера о достоинствах климата на полуострове Пинеллас. И чикагский промышленник согласился дать деньги. О заветной мечте Деменса назвать конечную станцию железной дороги СанктПетербургом его компаньоны знали. Против был только владелец земельного участка в том месте, где предполагалось основать город. Он настаивал на названии Детройт. Но судьба опять благоволила Деменсу. Его компаньон послал в почтовый департамент петицию с названием СанктПетербург, и там утвердили его еще до окончания строительства дороги. А Детройтом был назван отель — одно из первых зданий в городе. Первый поезд достиг берега полуострова Пинеллас у бухты Тампа 8 июня 1888 года, а в августе того же года был утвержден генеральный план застройки нового города — с непривычными для Америки широкими прямыми улицами, бульварами, парками и каналами. Расположение улиц отчасти напоминало план Васильевского острова. Однако финансовое положение Деменса ухудшилось настолько, что он вынужден был продать свою долю предприя-
тия. Напряженная работа, жаркий и влажный климат подорвали его здоровье: в 1889 году Деменс с семьей перебрался в штат Северная Каролина, а потом обосновался в Лос-Анджелесе. Здесь он совершенно оправился от болезни и с новыми силами занялся бизнесом: сначала купил прачечную, потом стал совладельцем нескольких предприятий и акционером местных банков. К середине 1990-х Деменс снова стал богатым и влиятельным человеком. И тогда он решил вернуться к литературной деятельности. Статьи и очерки П. А. Тверского (такой псевдоним выбрал себе Дементьев-Деменс) в течение двадцати лет публиковались в журнале «Вестник Европы» и других российских периодических изданиях. Среди его читателей были император Николай II и революционер В. И. Ленин, он вел переписку с К. П. Победоносцевым, П. А. Столыпиным, полемизировал с Л. Н. Толстым. В журнале «Современник», издававшемся в Лондоне, Дементьев опубликовал «Письмо к русскому царю», которое оказалось пророческим. Там есть такие строки: «Моя душевная боль — за русский народ, который будет вынужден заплатить за все эти законопроекты не только кровью, но также счастьем и благополучием целых поколений, которые погубит это тяжелое бремя. <…> Но он, этот народ, не будет терпеть вечно, он, нако-
Вверху. Письмо Петра Дементьева, в котором он сообщает о соглашении с землевладельцем Вильямсом, результатом которого стало основание нового города. Ниже. Первоначальный план СанктПетербурга, зарегистрированный Петром Дементьевым 11 августа 1888 года в округе Хилсборо.
88
Above. A letter from Piotr Dementyev in which he reports that he has reached agreement with John C. Williams, the landowner, the result of which was the founding of the new city.
89 his reputation among local industrialists and financiers being impeccable. In November 1886 a railroad branch 35 miles long connected the navigable St Johns River with Lake Apopka, where a town named Oakland was rapidly built. But Demens’s ideas went much further: he dreamt of extending the track as far as the coast of the Gulf of Mexico and founding a town there, although funds were running out. When a group of major industrialists took a trip to Oakland, attracted by rumours of good hunting and fishing in the area, Demens specially put on a great show for them. He deliberately kept the trains moving day and night, putting workers on the night shift. One night, the Chicago “meat king” Philip Danforth Armour jumped out of bed and shouted, “I’m going to have to buy that Russian’s damn railroad to stop this noise and get some sort of peace!” When he was invited to view the construction site, Armour agreed at once. Demens tried to present his goods to best advantage and succeeded, explaining his plans to establish a town
on the coast — a world-ranking health resort and major sea port. He acquainted Armour with a report by President Lincoln’s physician, Dr Washington Chew van Bibber, on the benefits of the climate on the Pinellas Peninsula. And the Chicago industrialist agreed to give him money. Only Demens’s partners knew of his cherished dream of calling the terminus of his railroad Saint Petersburg. The only one opposed was the owner of the plot of land earmarked as the site of the new city. He insisted on the name Detroit. But again fate favoured Demens. One of his associates submitted a petition to the Post Office Department with the name Saint Petersburg and it was approved there before the railroad was completed. The name Detroit was given to the hotel, one of the first buildings in the city. The first train reached the coast of the Pinellas Peninsula by Tampa Bay on 8 June 1888, while in August that year a general plan for the construction of the new city was approved — with wide straight streets unusual for America, boulevards, parks and canals. The layout of the streets was some-
Below. The original plan of Saint Petersburg filed in Hillsborough County courthouse in Tampa on 11 August 1888, by Peter A. Demens. Прямоугольный островок в заливе — это парк Деменса. The rectangular island in the gulf is Demens Park.
Пеликан — символ флоридского СанктПетербурга. The pelican is the symbol of Saint Petersburg, Florida. Справа. Этот замечательный мост назван с американским шиком: Sunshine Skyway, что в переводе означает «Солнечного Сияния Небесный Путь». Right. This remarkable bridge has an unmistakably American name: the Sunshine Skyway.
Одним из первых зданий, построенных при Петре Дементьеве, был отель «Детройт». One of the first buildings put up in Piotr Dementyev’s time was the Detroit Hotel.
of fate: the creator
Л иния жизни: созидатель / l i n e
нец, пробудится, придет в чувство и со всей присущей ему мощью освободит себя от пут паука, заманившего его в свою паутину». Едва Лос-Анджелеса достигло известие о революции 1905 года, Дементьев отправился в Россию. В Петербурге он организовал выпуск газеты «Страна» с под-заголовком «Орган конституционной мысли». Однако революция была подавлена, и Дементьев вернулся в Америку. Он выпустил книгу «Очерки Северо-Американских Соединенных Штатов», продолжал публиковаться во многих русских изданиях, переводил книги русских писателей на английский, американских — на русский. Во время Первой мировой войны в газете «Лос-Анджелес Таймс» регулярно печатались его патриотические статьи. Он восторженно принял Февральскую революцию, но был потрясен Октябрьским переворотом. Известия о кровавых событиях Гражданской войны, возможно, отчасти стали причиной его смерти 21 января 1919 года. В некрологе, опубликованном в газете «Лос-Анджелес Таймс», его назвали «славянским солдатом и сенатором», «русским патриотом». В 1979 году в центре флоридского Санкт-Петербурга в парке, названном именем Деменса, был установлен гранитный постамент в честь основателя города.
Справа. С писателем Владимиром Короленко Петр Дементьев познакомился в 1893 году на выставке в Чикаго.
Right. Piotr Dementyev became acquainted with the writer Vladimir Korolenko at the World’s Columbian Exhibition in Chicago in 1893.
Слева. Лев Толстой в Ясной Поляне. Фотография Карла Буллы, 1908 год. В XVIII веке от Русской Православной церкви отделилась секта духоборов. Лев Толстой оказывал духоборам, которые эмигрировали в Канаду, моральную и материальную поддержку. Петр Дементьев решил помочь духоборам стать процветающими фермерами в Калифорнии. Однако Лев Толстой выступил против этого. Он считал, что только в суровых условиях и удалении от греховного мира можно обрести Божью благодать. В полемике с Львом Толстым Дементьев получил неожиданную поддержку со стороны К. П. Победоносцева, реакционного политика. Переписка Дементьева с Победоносцевым продолжалась до смерти последнего в 1907 году. Ниже. Константин Победоносцев. Фотография Карла Буллы. Left. Leo Tolstoy at his estate of Yasnaya Poliana. 1908 photograph by Karl Bulla.
90 what reminiscent of Vasilyevsky Island, while the station that Demens built looked liked the one in Tsarskoye Selo. Demens’s financial affairs grew so bad, however, that he was obliged to sell his share in the business. Intense work in a hot, damp climate undermined his health: in 1889 Demens moved with his family to NorthCarolina, and then settled in Los Angeles. There he made a complete recovery and engaged in business with renewed vigour. First he bought a laundry, then became coowner of several enterprises and a share older in local banks. By the mid-1990s he had once more become a rich and influential man. At which point he decided to take up writing again. Articles and essays by P.A. Tverskoi (the pen-name Dementyev-Demens adopted) were published for twenty years in the Vestnik Yevropy and other Russian periodicals. His readers included Emperor Nicholas II and Vladimir Ilyich Lenin. He corresponded with Pobedonostsev and Stolypin and carried on a controversy with Leo Tolstoi. In the London-based Sovremennik magazine Dementyev published a “Letter to the Russ-
ian Tsar” that proved prophetic. It contains these lines: “My spiritual pain is for the Russian people who will be obliged to pay for all this proposed legislation not only with blood, but with the happiness and prosperity of whole generations of which this heavy burden will be the ruin. … But the nation will not remain patient for ever. It willfinally awake, come to its senses and with all its innate might free itself from the clutches of the spider that has lured it into its web.” During the First World War, his patriotic articles appeared regularly in the Los Angeles Times. He greeted the February Revolution with delight, but was stunned by the Bolshevik coup in October 1917. Reports of the bloody events of the Civil War may have contributed to his death on 21 January 1919. The obituary published in the Los Angeles Times called him “a Slavonic soldier and senator … a Russian patriot”. In 1979 a granite pedestal was set up in the centre of St Petersburg, Florida in honour of its founder, and the place where construction of the city began is called Demens Landing.
In the 18th century a sect known as the Dukhobors split from the Russian Orthodox Church. Tolstoy gave the Dukhobors who emigrated to Canada moral and material support. Piotr Demetyev resolved to help the Dukhobors become flourishing farmers in California. Tolstoy, however, was against the idea. He believed that God’s grace could only be found in harsh conditions and withdrawal from the sinful world. In his dispute with the great writer, Dementyev received unexpected support from Konstantin Pobedonostsev, a reactionary statesman. Dementyev’s correspondence with Pobedonostsev continued until the latter’s death in 1907. Below. Konstantin Pobedonostsev. Photograph by Karl Bulla.
Дмитрий КОПЕЛЕВ/ Dmitry KOPELEV
Убийства обычно совершаются под покровом ночи. Легендарный герцог Генрих де Гиз, по прозвищу Меченый, был убит ранним утром. Итак — 23 декабря 1588 года, королевские покои замка Блуа. Входит герцог де Гиз.
убийство в королевской спальне
murder
in the royal bedchamber
92
Замок Блуа — любимая резиденция королей из династии Валуа Справа. Портрет герцога де Гиза. XVI век.
The Château de Blois. The François I wing. Right. A portrait of the Duc de Guise. 16th century.
Murders are usually carried out under cover of darkness. The legendary Duc Henri de Guise, known as “Le Balafré” — “The Scarred”, was killed in the early morning. Let us go back to 23 December 1588 and the royal apartments at the Château de Blois. The Duc de Guise entered.
of fate: perfidy
В XVIII веке золотая эпоха королевского Блуа завершилась. Замок стал пристанищем для бывших придворных и постепенно пришел в запустение.
Л иния жизни: коварство
/
l ine
In the 18th century the golden age of royal Blois came to an end. The château became a haven for former courtiers and gradually fell into decline.
В состав королевского совета входили 15—20 человек из числа принцев крови, кардиналов и высших должностных лиц. Совет выполнял консультативные функции при короле.
По словам мемуариста, Генрих III «был бы достойнейшим государем, повстречайся ему достойный век». According to the memoirist Pierre L’Estoile, Henri III “would have been a most worthy sovereign, had he encountered a worthy age”.
94 Всемогущая Екатерина Медичи известна как вдохновительница Варфоломеевской ночи. По сей день имя этой коварной флорентийки окружено черной легендой.
The all-powerful Catherine de Médicis is blamed for inspiring the St Bartholemew’s Day Massacre. Still today a dark legend surrounds this devious Florentineborn queen.
Блестящему политику Генриху II подданные дали прозвище «прекрасный сумрак».
The brilliant politician Henri II was nicknamed “the Brilliant Twilight” by his subjects.
Франциск II и Карл IX — старшие братья Генриха III и его предшественники на французском престоле. François II and Charles IX, the elder brothers of Henri III who preceded him on the French throne.
The King’s Council comprised 15–20 men drawn from among the princes of the blood, the cardinals and holders of senior state offices. The council had consultative functions.
Восемь дворян из личной охраны Генриха III встали, приложив руки к черным бархатным беретам. Ответив на приветствие, де Гиз проследовал мимо них к старому кабинету, где король назначил ему встречу. Откинув портьеру в дверях, он шагнул в тесный коридор и увидел перед собой троих вооруженных людей. В тот же момент восемь человек, дежурившие в спальне, накинулись на него сзади. Он почувствовал, как кто-то вцепляется ему в плечо, железной хваткой сжимает запястья, подсекает сзади коленом, и сразу — удар кинжалом в грудь и второй — в горло. Герцог запутался в плаще, не успел выхватить шпагу. Он отбивался бонбоньеркой, из которой минуту назад лакомился сладостями, сумел повалить четверых, отступая обратно в спальню. Но силы были слишком неравны. Нападавшие, толкаясь и мешая друг другу, беспорядочно кололи герцога кинжалами. Они поняли, что Меченый не надел кольчугу, и наносили удары в грудь, в живот, в шею. В дикой сутолоке де Гиз остервенело сопротивлялся и вместе с повисшими на нем убийцами медленно пятился к дверям зала королевского совета, примыкавшего к монаршей спальне. Там в это время проходило заседание, там — спасение! Однако с каждой секундой его силы убывали. Уже поверженный, хрипя и захлебываясь кровью, он прокричал: «Ко
мне, друзья!» Крик услышали в зале совета и рядом на лестнице, но было уже поздно. Командир телохранителей короля де Луаньяк ударом сзади прикончил герцога. Меченый упал в изножье королевской кровати, успев прошептать: «Это все мои прегрешения. Помилуй меня, Господи!» Когда все было кончено, в спальню вошел Генрих III. Он пнул ногой исколотое кинжалами тело и произнес свою историческую фразу: «Нас больше не двое, отныне король только я!» Теперь вернемся назад, чтобы восстановить хронологию и историческую подоплеку знаменитого убийства в Блуа. Истоки драматического противостояния Генриха III и Генриха де Гиза и его кровавой развязки — династический кризис, поразивший правящую династию Валуа в разгар Религиозных войн. Все четверо сыновей Генриха II и Екатерины Медичи не имели законных детей-наследников и умирали рано — как будто бы их семью преследовал злой рок. Чуть больше года правил старший из братьев, Франциск II, умерший в шестнадцать лет. На царствование среднего брата, Карла IX, пришлась Варфоломеевская ночь, после ужасов которой 24-летний король лишился рассудка. К моменту описываемых событий трон уже четырнадцать лет занимал следующий по счету брат, Генрих III,
Eight nobles belonging to Henri III’s personal guard stood up and raised their hands to their black berets. Returning their greeting, Guise walked past them towards the old study where he was supposed to meet the King. Turning back the curtain over the doorway, he stepped into a cramped corridor and found himself confronted by three armed men. At that same instant, the eight men on duty in the bedchamber attacked him from behind. He felt someone take firm hold of his shoulder; an iron hand encircled his wrist, then a dagger blow to his chest, and a second to his throat. Entangled in his cloak, the Duke had no time to draw his sword. He snatched up the sweetmeat dish, from which he had been eating raisins a minute before, and managed to fell four of his opponents as he retreated into the bedchamber. But the fight was too unequal. The attackers stabbed the Duke in a shambolic rush, their daggers striking at the chest, the belly, the throat. In the midst of the mad scrimmage, Guise slowly fought his way back towards the doors of the King’s council chamber. The council was meeting there and that meant hope of salvation.
Every passing second, however, was stripping him of his strength. Already floored, gasping and choking on blood, he cried out, “Help, friends!” His cry was heard in the council chamber and on the adjoining staircase, but it was already too late. With a blow from behind, Loignac, the commander of the King’s bodyguard, put an end to the Duke’s life. Le Balafré fell at the foot of the King’s bed, managing to whisper, “Those are all my sins! Lord, have mercy on me!” When it was all over, Henri III came into the bedchamber. He kicked the dagger-riddled body and pronounced the words that have gone down in history: “There are no longer two of us; from now on I alone am king!” Now let us go back further, to establish the chronology and the motives behind the infamous murder at Blois. None of the four sons of Henri II and Catherine de Médicis had legitimate heirs and all four died young — as if some malevolent fate were pursuing the family. The eldest brother, François II, ruled for just over a year, dying at the age of sixteen. The reign of his brother, Charles IX, was marked by the St Bartholomew’s Day Mas-
of fate: perfidy
l ine /
Л иния жизни: коварство
которого все чаще одолевали разные хвори. Случись что с королем — и престол неизбежно должен был перейти к представителю другой династии, ибо у монарха не было сына, а его младший брат Франсуа четырьмя годами ранее скончался при загадочных обстоятельствах. Согласно древним законам королевства, преемником должен был стать первый принц крови — протестант Генрих де Бурбон, правивший в Наварре. Но Папа Римский никогда не стал бы короновать главу еретиков, запятнавшего себя войной против католиков. Завладеть троном жаждали и могущественные герцоги Гизы. Они возвысились в последние тридцать лет, а их наследственная вотчина Лотарингия по сути составляла государство в государстве. Самым влиятельным из лотарингских принцев был ярый враг протестантов Генрих де Гиз. Он начал поход за престол и был готов к решительной и рискованной игре. Короля крайне тревожило сложившееся положение дел. Он не мог допустить, чтобы какие-то лотарингские выскочки посягали на целостность монархии, но и Генрих Наваррский не вызывал у него особых симпатий, хоть и был женат на его сестре Маргарите: слишком уж легко менял веру, да и вообще — кто знает, что у этого хитреца на уме. Противостояние
трех сил — Валуа, Бурбонов и Гизов — вылилось в продолжавшуюся не один год «войну трех Генрихов». Надо сказать, что Генрих III — одна из самых сложных и трагических фигур эпохи Религиозных войн. Натура неуравновешенная, он весь был соткан из противоречий. Этот человек, склонный к меланхолии и депрессии и, казалось бы, слабовольный, был в действительности расчетливым, циничным политиком, озабоченным престижем королевской власти. Многие ненавидели короля за неумеренную любовь к роскоши и двуличие. После бесконечных оргий его охватывал страх перед Всевышним, он истово постился, устраивал покаянные шествия в веригах и паломничества к святыням. Однако Генрих III не раз шел на уступки врагам веры, и фанатики-католики все чаще презрительно называли его вероотступником. Открытая неприязнь к монарху день ото дня возрастала, что, естественно, было на руку его соперникам. Высокорослый силач герцог де Гиз отличался властностью и непомерным честолюбием. Он был прославленным полководцем, не знающим страха, блестящим кавалером, любимцем придворных дам. На левой щеке герцог гордо носил уродливый шрам — след гугенотской пули. Его отец Франсуа де Гиз, прежний
96 sacre, after which the 24-year-old monarch lost his reason. By the time of the event that interests us, the throne had been occupied for fourteen years by the third brother, Henri III, who was increasingly prey to various ailments. Should something happen to the King, the throne would inevitably pass to a different dynasty, because the monarch had no son to succeed him, and his younger brother François had died four years earlier under mysterious circumstances. According to the ancient laws of the realm, he would be succeeded by the most senior prince of the blood – the Protestant Henri de Bourbon, ruler of Navarre. The Catholic Church, however, would never agree to crown the leader of the heretics, a man who had waged war against those loyal to Rome. The mighty dukes of Guise had also set their sights on the throne. Their star had been in the ascendancy for the past thirty years and their hereditary patrimony of Lorraine was effectively a state within the state. The most influential of the princes of Lorraine was the ardent foe of the Protestants and head of the Catholic Holy League, Henri de Guise. He began a campaign to
gain the crown and was prepared to act decisively and take risks. The King was greatly alarmed at the situation. He could not allow some upstarts from Lorraine to infringe upon the integrity of the realm, but neither did he have any great liking for Henri of Navarre, although he was married to his sister, Margaret: he was too quick to change his faith, and in general it was impossible to tell what went on in his devious mind. The clash of these three forces – the Valois, the Bourbons and the Guises – boiled up into the “War of the Three Henris” that went on for years. It must be said that Henri III was a complete patchwork of contradictions. A man inclined to melancholy and depression, seemingly weak-willed, he was in reality a calculating, cynical politician, obsessed with the prestige of royal power. Many hated the King for his immoderate fondness for luxury and his duplicity. After endless orgies he was struck by a fear of the Almighty. He fasted sincerely, organized penitential processions in chains and pilgrimages to holy sites. Yet Henri III repeatedly made concessions to the enemies of his faith and fanatical
Убийство герцога де Гиза. Гравюра. XVI век. Ниже. Замок Блуа. Спальня Генриха III, в которой произошло убийство герцога де Гиза. The Slaying of the Duc de Guise. Engraving. 16th century. Below. The Château de Blois. Henri III’s bedchamber in which the Duc de Guise was murdered.
Святая Лига — религиозно-политическое объединение французских католиков в их войнах с гугенотами. Возглавляли Святую Лигу герцоги Гизы. The Holy League was the religious and political association of the French Catholics in their wars with the Huguenots. The ducs de Guise were heads of the Holy League.
вождь католиков, передал сыну не только ненависть к протестантам, но и свое прозвище — Меченый. Как главный защитник истинной веры, Меченый-младший имел огромное влияние при дворе и был кумиром католиков-простолюдинов. В строжайшей тайне придворные генеалоги дома Гизов составили для них фамильную родословную. Гизы во что бы то ни стало хотели доказать, что ведут свой род от самого Карла Великого, а значит, имеют законное право занять престол. Валуа же, по их мнению, были самозванцами, потомками бастардов, когда-то обманом захвативших французский трон. И Меченый, уже видевший себя правителем Франции, все меньше считался с королем-«узурпатором». Генрих III, естественно, не жаловал дерзкого лотарингца. Он запретил Меченому приезжать в Париж, где у того было огромное число приверженцев. Однако в мае 1588 года, невзирая на приказ короля, де Гиз въехал в город, где его встретили с невиданным триумфом, точно король — он. Тем самым он спровоцировал мятеж против Генриха Валуа, известный как «день баррикад». Униженному монарху пришлось спешно спасаться бегством. Он обосновался в Блуа и стал вынашивать планы мести. Осенью для решения неотложных дел в королевстве он созвал в Блуа Генеральные штаты — хороший предлог, чтобы
97
Братья Гизы. Слева направо: Карл Майеннский, Генрих Меченый и Людовик, кардинал Лотарингский. Портрет на дереве. XVI век. После расправы над его братьями герцог Майеннский возглавил Лигу и продолжал войну против Генриха III, а затем — против Генриха IV. The Guise brothers. Left to right: Charles de Mayenne, Henri “Le Balafré” and Louis,Cardinal of Lorraine. A portrait on panel. French school. 16th century. After the killing of his brothers at Blois the Duc de Mayenne assumed leadership of the Holy League and continued the war against Henri III and then against Henri IV (Navarre).
Catholics were increasingly speaking of him despisingly as an apostate. Open hostility to the monarch was growing by the day, which naturally played into the hands of his rivals. The tall, physically powerful Duc de Guise was an imperious and excessively ambitious character. He was a celebrated military commander who knew no fear, a fine gentleman and a favourite with the ladies of the court. On his left cheek the Duke proudly bore a disfiguring scar left by a Huguenot bullet. His father, François de Guise, the previous leader of the Catholics, had passed on to his son not only a hatred of Protestants, but also his nickname – Le Balafré. As the chief defender of the true faith, Le Balafréfils wielded enormous influence at court and was the idol of the Catholic common folk. Henri III naturally did not look favourably on the bold warrior from Lorraine. He forbade Guise to come to Paris where the Duke had an enormous following. In May 1588, however, in defiance of the King’s orders Guise entered the city to be met with an unprecedented triumphant reception, as if he were the king. In doing so the Duke provoked a revolt. The humiliated
of fate: perfidy
l ine /
Л иния жизни: коварство
заманить туда герцога. Отныне этот замок превратился в поле сражения между двумя Генрихами, и покинуть его суждено было только победителю. Ради вожделенного престола Гизы давно были готовы на крайние действия. Они даже пытались физически устранить Генриха III, организовав на него несколько покушений, но Бог хранил короля. В Блуа в покоях Гизов каждый вечер открыто собирались их приверженцы. На обеде 17 декабря брат Меченого кардинал Лотарингский с вызовом провозгласил дерзкий тост: «За здоровье моего брата — короля Франции! — после чего во всеуслышание добавил: — Валуа место в монастыре — из него выйдет неплохой монах». От этих слов их сестра герцогиня де Монпансье так воодушевилась, что готова была хоть сейчас собственноручно выстричь королю тонзуру. Генриху III, разумеется, обо всем в подробностях донесли — король вскипел. Ему вспомнилась судьба Хильдерика III, последнего франкского короля династии Меровингов, — в 751 году тот был низложен своим могущественным подданным Пипином Коротким, пострижен в монахи и отправлен доживать век в монастырь Сен-Бертен. Генрих III жаждал отмщения, и чем скорей, тем лучше. Чувствуя, что тучи сгущаются, близкие к герцогу люди заклинали его ни на шаг
не отпускать от себя охрану, а на аудиенции с королем брать усиленный эскорт и надевать обшитую белой тафтой кольчугу. Но храбрости Меченому было не занимать — он в ответ лишь отмахивался. Скоро в кулуарах дворца шепотом обсуждали брошенные им слова: «Войди в дверь хоть сама смерть, я не дрогну». Смерть между тем уже стояла на пороге. Генрихом III был разработан подробнейший план убийства. Покончить с герцогом выпало телохранителям короля — тем самым «сорока пяти», которых прославил Александр Дюма-отец в своем романе. Главную помеху для организаторов покушения представляла бдительная охрана де Гиза. Пришлось долго ломать голову над тем, как отсечь герцога от эскорта и где наброситься на него. Осуществить задуманное было непросто, поскольку Меченый, как главный дворецкий Франции, распоряжался ключами королевской резиденции, а его сторонники ведали перемещением людей в замке. Королевские апартаменты занимали третий этаж дворца. Прямо над ними находились обширные чердаки, где недавно закончили ремонт, чтобы, в соответствии с пожеланием короля, разместить там монахов-капуцинов. Мало кто знал, что из кабинета Генриха III, любителя потайных ходов, в толще стены на чердак
98 monarch had to save himself by hastily taking flight. He settled at Blois and began to hatch plans of vengeance. For the sake of the yearned-for crown, the Guises were ready to go to extremes. They even tried to organize several attempts on Henri III’s life, but God protected the King. At Blois supporters gathered openly in the Guises’ quarters every evening. At dinner on 17 December, Le Balafré’s brother, the Cardinal of Lorraine, challengingly pronounced a defiant toast: “To the health of my brother, the King of France!” Then he added for all to hear, “Valois’s place is in a monastery; he will make quite a good monk.” Those words so inspired their sister, the Duchesse de Montpensier, that she expressed readiness to tonsure the King personally that very minute. All this was, of course, reported in detail to Henri III. The King saw red. He recalled the fate of Childeric III who had been deposed by a powerful subject, Pippin the Short, forcibly tonsured and sent to live out his days in a monastery. Henri III thirsted for vengeance, and the sooner, the better. Sensing the storm clouds gathering,
those close to the Duke begged him not to move a step without his guard, to take a strengthened escort to audiences with the King and to wear a coat of mail trimmed with taffeta. But Le Balafré was nothing if not brave and he simply waved their suggestions aside. Henri III had worked out a highly detailed plan for the killing. The disposal of the Duke was entrusted to the King’s bodyguards – those same “forty-five guardsmen” that Alexandre Dumas-père celebrated in his novel. The chief hurdle for the organizers of the assassination was Guise’s watchful guard. They had to think long and hard about how to separate the duke from his escort and where to attack him. It was no easy matter to carry out their plans since Le Balafré, as Grand Chamberlain of France, had charge of the keys of the royal residence and his supporters oversaw the movement of people within the château. The royal apartments occupied the third storey of the palace. Directly above them lay the extensive attics. Few knew that thanks to Henri III’s love of secret passages there was inside the wall a spiral staircase linking them
Генеральные штаты — собрание представителей духовенства, дворянства и так называемого третьего сословия (остального свободного населения страны). Созывались в периоды ослабления королевской власти для введения новых налогов и решения других вопросов. The Estates General was a gathering of representatives of the clergy, the nobility and what was known as “the Third Estate” – the remaining freeborn population of the country. It was summoned at times when royal power was weak to introduce new taxes and decide other matters.
Де Гиз не привык терпеть поражений, но французский трон ему так и не покорился. Guise was unaccustomed to defeat, but the French throne remained beyond his grasp.
Замок Блуа. Зал королевского совета. The Château de Blois. The King’s Council Chamber. Духовный глава французских католиков Людовик де Гиз, кардинал Лотарингский, был убит на следующий день после смерти своего старшего брата. The spiritual head of the French Catholics, Louis de Guise, Cardinal of Lorraine, was killed the day after his elder brother.
99
Последний из «ленивых королей» Меровингов беспомощный Хильдерик III был послушной марионеткой в руках своего могущественного подданного Пипина Короткого, который открыл великую эпоху в истории Франции — эпоху Каролингов. The last of the “lazy” Merovingian kings, the ineffectual Childeric III, was an obedient puppet in the hands of his powerful subject Pippin the Short who went on to begin a great era in French history, the Carolingian age.
of fate: perfidy
l ine /
Л иния жизни: коварство
ведет винтовая лестница — по ней должны были спуститься из «келий» убийцы. Накануне того дня, на который было намечено убийство, король удостоил своего врага приятной беседы, предложив тому прийти на завтрашнее заседание королевского совета пораньше, чтобы успеть разобрать срочные дела, — онде собирается отъехать днем в загородное поместье Ла-Ну. Рассчитано все было точно. Вельможи, отправляясь на королевский совет, оставляли охрану на верхней площадке лестницы. Во время заседания герцога собирались вызвать в старый кабинет короля — туда из зала совета можно было пройти напрямую, но эту дверь под благовидным предлогом замуровали. Герцогу предстояло идти в старый кабинет кружным путем — по коридору, отходившему от королевской спальни, тоже сообщавшейся с залом совета. По плану к моменту нападения предполагалось запереть ворота замка и развести все подъемные мосты. Вооруженным отрядам королевских гвардейцев уже с вечера приказали перекрыть главный вход, парадную лестницу и все винтовые лестницы, ведущие на третий этаж. В ночь перед убийством не переставая лил дождь. Король лег раньше обычного, но глаз так и не сомкнул. Поднятый камердинером в четыре утра, он взял
подсвечник и прошел в новый кабинет. Доверенные люди расставили участников заговора по местам: большинство из них заняли позиции на лестницах, восемь человек во главе с командиром всего отряда де Луаньяком остались ждать Меченого в спальне, еще десять — резерв — затаились в старом кабинете. Между шестью и семью утра Генрих III уединился в крошечной молельне при спальне и прослушал мессу. После его ухода капеллан и духовник короля долго молились там об успехе дела. Не удалось выспаться и де Гизу. Накануне, за ужином, он нашел под своей салфеткой записку, с предупреждением о готовящемся убийстве. Прочитав ее, Меченый, бравируя, черкнул на том же листке: «Не посмеет», и поспешил на любовное свидание. К себе он вернулся около трех утра. Хирург Лежен передал ему еще несколько анонимных предупреждений — герцог пренебрег и ими. Кинув записки у изголовья, он крепко заснул. В шесть утра секретарь де Гиза Перикар разбудил герцога, и тот отправился на заседание. Прежде он хотел помолиться в часовне, но она оказалась запертой. Ограничившись краткой молитвой на ходу, де Гиз пересек двор и по парадной лестнице поднялся в зал королевского совета. С утра он не позавтракал и теперь послал Перикара за оставленной в
100
Варфоломеевская ночь — массовое убийство протестантов католиками в Париже в канун дня святого Варфоломея 24 августа 1572 года.
План третьего этажа замка Блуа в 1588 году. Стрелками показано, как шел герцог де Гиз к месту рокового события. The Château de Blois. A plan of the third storey in the 16th century. The arrows show the route taken by Henri de Guise.
The Massacre of St Bartholomew’s Day was a mass slaughter of Protestants by Catholics in Paris, beginning on 24 August 1572, the eve of the saint’s day.
Вверху. Внутренний двор замка Блуа. Справа. Король встречает прибывших в Блуа братьев Гизов во внутреннем дворе замка у знаменитой лестницы. Картина Пьера Конта Above. The inner courtyard of the Château de Blois. Right. The King Greeting Duc Henri de Guise and His Brother, the Cardinal of Lorraine, upon Their Arrival at Blois. Painting by Pierre Contat.
101 to his study – and that was the route the killers were to take. On the day before the murder was scheduled, the King favoured his enemy with a pleasant conversation, suggesting that he come early to the next day’s session of the King’s council so that they would have more time to settle urgent matters. Everything was precisely calculated. Nobles bound for the council left their escorts on the upper landing of the staircase. During the session it was planned to summon the Duke into the King’s old study. There was a direct way there from the council chamber, but that door was blocked on a plausible excuse. The Duke would find himself obliged to reach the old study by a corridor running from the royal bedchamber that also communicated with the council chamber. The night before the assassination, the King retired early, but he did not sleep a wink. Roused by a valet at four in the morning, he took a candle and made his way to the new study. Trusted men allotted the conspirators to their places: the majority took up position on the staircases; eight men stayed to await Le Balafré in the bedcham-
ber; another ten concealed themselves in the old study. Between six and seven o’clock Henri III withdrew to the tiny chapel off the bedchamber and heard Mass. After his departure the chaplain and the King’s confessor remained there long, praying for the success of the venture. Guise went short of sleep too. At dinner the evening before, he found a note under his napkin warning him of the planned murder. After reading it, Le Balafré wrote with a show of bravado on the same paper “He won’t dare”, and hurried off to a lovers’ tryst. He returned to his apartments about three in the morning to be handed several more anonymous warnings. The Duke, however, dropped the notes alongside his bed and fell into a deep sleep. At six o’clock Guise’s secretary, François de Péricard, woke the Duke, who then set off for the council. He had not breakfasted and sent Péricard back to his bedroom for the silver dish of Damascus raisins left there. Since his secretary was away for a long time, the Duke asked a servant to give him some Brignoles prunes. A few minutes later, the council doorkeeper handed Le Balafré
Генрих III делал все возможное, чтобы в глазах католиков быть ближе к Богу, чем де Гиз. Во время покаянных процессий король и его придворные в белых одеяниях, босиком шествовали по городу, подвергая себя бичеванию. Henri III did all he could to make himself appear closer to God in Catholic eyes than the Duc de Guise. During penitential processions the King and his courtiers dressed in white and walked barefoot through the city flagellating themselves.
of fate: perfidy
l ine /
Л иния жизни: коварство
спальне серебряной бонбоньеркой с дамасским изюмом. Поскольку секретарь долго не возвращался, герцог велел камердинеру подать сушеных бриньольских слив. Еще через несколько минут привратник совета передал Меченому его бонбоньерку — Перикара в зал не пропустили. Все видели, что де Гиз с трудом сдерживает тревогу. Вдобавок и его костюм для такого промозглого утра оказался легковат — герцога забила дрожь. Он попросил подложить дров в камин и встал рядом, чтобы согреться. Внезапно подступила дурнота, пошла носом кровь. Наконец, около восьми, заседание совета началось. Король в это время мерил шагами новый кабинет, подсказывая гасконцам, как лучше увернуться от ударов Меченого, куда целить. Когда назначенный час пробил, Генрих III кивнул государственному секретарю Револю — пора было вызывать герцога в старый кабинет. В дверях совета путь Револю преградил привратник: ему было приказано никого не впускать без разрешения короля. Когда обескураженный Револь ни с чем вернулся обратно, король при виде его невольно воскликнул: «Какой вы бледный, Револь! Так вы всё испортите. Потрите себе щеки, да трите же!» Он вышел в коридор и распорядился, чтобы привратник пропустил Револя и де Гиза.
Бриньольские сливы (бриньоли) — изысканное лакомство из чернослива, которым славился Прованс. Такие «конфеты» продавали в маленьких круглых коробочках или пакетиках, перевязанных атласными ленточками.
Получив приглашение короля, герцог резко поднялся, опрокинув стул, положил несколько слив в свою бонбоньерку, а остальные разбросал по столу, воскликнув: «Господа, не угодно ли?» Затем, перекинув плащ на левую руку, со словами «Прощайте, господа» де Гиз шагнул к дверям спальни. Едва он вошел туда, привратник метнулся притворить за ним дверь — мышеловка захлопнулась... Король, осуществив свой коварный замысел, лицемерно попрал все религиозно-нравственные нормы того времени. Убийство не только совершилось в разгар поста, но еще и пришлось на пятницу — святой для истинных верующих день распятия Христа. Отважиться на насилие в такие дни, да еще во время созыва Генеральных штатов, когда по всему королевству наступал мир, было высшим святотатством. Поражала и неслыханная жестокость содеянного. Сразу после убийства король откровенно глумился над телом де Гиза, приказал привести его брата, кардинала Лотарингского, посулив тому такую же участь. И уже на следующий день кардинала закололи пиками. А ведь он был духовным пастырем государя и имел прерогативу называть его «сын мой» — как архиепископ Реймский, совершавший коронование. Дабы устрашить врагов, Генрих III прямо на рождественской
102
Убийство герцога де Гиза. Картина Поля Делароша.
his sweetmeat dish – Péricard was not allowed into the room. The King meanwhile was pacing his new study, coaching his Gascons how best to avoid Le Balafré’s blows and where to direct their own. When the appointed hour struck, Henri III nodded to secretary of state Révol to say it was time to summon the Duke to the old study. Révol’s entry to the council chamber was barred by the doorkeeper who had orders to admit no-one without the King’s permission. At the sight of the dispirited secretary returning with his mission unfulfilled, the King blurted out, “How pale you are, Révol! You’ll ruin everything like that. Rub your cheeks. Go on, rub them!” He went out into the corridor and gave orders for the doorkeeper to let Révol and Guise pass. When he received the King’s invitation, the Duke sprang up, knocking over his chair, put a few prunes in his dish and walked to the door of the bedchamber. He had barely passed through when the doorkeeper rushed to bolt the door behind him: the trap had been sprung… In carrying out his underhand scheme, the King hypocritically flouted all the religious
and moral standards of the day. The murder took place not only at the height of the Advent fast, but also on a Friday, the day of the Crucifixion and thus particularly sacred to believers. To dare to commit violence at such a time, when, moreover, the Estates General were convoked and peace prevailed across the country, was a gross outrage. The unheard-of savagery of the deed was also staggering. Immediately after the killing, the King openly jeered at Guise’s body, ordered that his brother, the Cardinal of Lorraine, be brought and promised him the same fate. The very next day, the Cardinal was indeed run through with pikes. Yet he had been the monarch’s spiritual pastor and had the prerogative of calling him “My Son”, like the Archbishop of Reims, who performed the coronation. In order to cow his enemies, Henri III gave orders (at matins on Christmas Day!) for the dead brothers’ heads to be cut off. Their hacked bodies were to be scattered about the garden, their heads set on poles and put on general display. This was rapidly followed by the arrests of members of the Guise family, their supporters among the delegates of the
Когда убийцы сделали свое дело, из-за портьеры в спальню вошел Генрих III. При виде трупа де Гиза он невольно воскликнул: «Господи! Мертвый он еще больше, чем живой!»
Brignoles prunes — a refined delicacy made from the dried plums for which Provence was famous. Such sweetmeats were sold in small round boxes or packets tied up with satin ribbons.
The Slaying of the Duc de Guise. Painting by Paul Delaroche. When the killers had done their part, Henri III entered the bedchamber from behind the curtains. At the sight of Guise’s corpse, he involuntarily exclaimed, “My God! Dead he is even bigger than alive!”
Анонимная карикатура на Генриха III, ходившая по рукам после убийств в Блуа. An anonymous caricature of Henri III that passed from hand to hand after the killing.
заутрене распорядился отсечь мертвым братьям головы и разбросать по саду их искромсанные останки. Затем останки собрали, чтобы сжечь в огромном камине, а головы насадили на шесты и выставили у городских ворот Орлеана и Парижа. Незамедлительно последовали аресты членов семейства Гизов, его сторонников из числа делегатов Генеральных штатов и видных лигистов в провинции. Сразу после убийства по рукам во множестве стали ходить листки-памфлеты: отныне Генрих III, утверждали их авторы, недостоин титула «наихристианнейший король» — он превратился в короля «наисатанейшего». Оказывается, незадолго до рокового дня он заверял герцога де Гиза, что любит и ценит его больше всех своих подданных, и клялся ему в дружбе. Вероломно нарушив монаршее слово, он вместе с тем оскорбил и сакральную неприкосновенность королевского жилища. Еще рассказывали, что, когда герцог, защищаясь, прикрыл лицо полой плаща с изображением ордена Святого Духа, один из нападавших поразил лик Божий ударом кинжала — высшее святотатство! Так разве не дьявол вдохновлял убийц и разве не суждено им теперь во веки вечные претерпевать муки в геенне огненной? По рукам пошла карикатура на монарха: Генрих III с головой льва (символ его жестокости), женской
Estates General and prominent members of the Holy League in the provinces. Immediately after the murder a large number of pamphlets began circulating from hand to hand. The authors insisted that Henri III was no longer worthy of the title “His Most Christian Majesty”, but had rather become “His Most Satanic Majesty”. Apparently shortly before that fateful day he had assured the Duc de Guise that he loved and prized him more than all his subjects and sworn his friendship for him. Treacherously breaking his royal word, he at the same time offended against the sacred inviolability of the monarch’s dwelling. It was also claimed that while defending himself the Duke covered his face with the flap of a cape bearing the badge of the Order of the Holy Ghost and one of his attackers struck at the divine countenance with a dagger – sacrilege of the highest kind! A caricature of the monarch also did the rounds: Henri III with the head of a lion (a symbol of his cruelty), a female breast (lasciviousness) and the scaly body of a dragon (the brutal nature and necromantic side of the sovereign). In one hand he clasped a rosary, a symbol of faith,
of fate: perfidy
l ine /
Л иния жизни: коварство
грудью (сладострастие) и покрытым рыбьей чешуей телом дракона (звериное нутро и колдовское начало государя). В одной руке он сжимал четки — знак веры, в другой — зеркало с отражением Макиавелли. Заповедь последнего — «Цель оправдывает средства» — Генрих III усвоил как никто другой. Такому ли государю было править «прекрасной сладостной Францией»? Король, разумеется, не мог знать, что, вероломно уничтожив своего соперника, он приблизил свою собственную смерть и предрешил закат Валуа. Когда весть о свершившемся убийстве достигла Парижа, многотысячные толпы заполнили улицы. Люди с зажженными свечами медленно шли по городу, а затем по сигналу задули мерцавшие огоньки. «Пусть так же погасит Господь династию Валуа!» — раздавались возгласы. Словно во исполнение этого пожелания, 1 августа 1589 года монах-лигист Жак Клеман проник в покои короля во дворце СенКлу и нанес ему смертельный удар кинжалом. Дом Валуа пал. Завершилась и история трех Генрихов: двое из них пребывали в мире ином, третий, Генрих Наваррский, в конечном итоге вышедший победителем, принял католичество и со словами «Париж стоит обедни» взошел на французский престол. Во Франции началась эпоха Бурбонов.
104 in the other a mirror bearing the reflection of Machiavelli. The Italian’s dictum that “The end justifies the means” was one Henri III mastered better than any other. The King, of course, could not have known that by treacherously eliminating his rival he was hastening his own death and predetermining the demise of the House of Valois. When news of the assassination reached Paris, thousands came out onto the streets. People walked slowly through the city carrying lighted candles, and then at a signal blew out the fluttering flames. “May the Lord extinguish the Valois dynasty in the same way,” went the cries. As if in fulfilment of this wish, on 1 August 1589 a monk named Jacques Clément, who belonged to the Holy League, got into the King’s apartments at the palace of Saint-Cloud and stabbed him fatally with a dagger. The House of Valois had fallen. The tale of the three Henris had also come to an end: two were now in the next world; the third, Henri of Navarre, who eventually emerged as the winner, converted to Catholicism and ascended the French throne. The Bourbon era had begun in France.
Вверху. Вид замка Сен-Клу. Гравюра Ф.-Д. Не по рисунку Менье. 1780-е годы. Ниже. Смерть Генриха III. Гравюра на дереве. 1589 год. В замке Сен-Клу в 1589 году был убит Генрих III. Совершая покушение, Клеман был уверен, что сохранит свою жизнь, — Господь, дескать, сделает его невидимым, как только он поразит короля. Ожидания монаха не оправдались — ворвавшиеся гвардейцы подняли убийцу на пики.
Above. View of the Château de Saint-Cloud. Engraving by F.-D. Ney after a drawing by Pierre Louis Meunier. 1780s. Below. The Death of Henri III. Wood engraving. 1589. The Château de SaintCloud, where Henri III was slain in 1589. His assassin, Clément, was convinced that his life would be spared: God would supposedly make him invisible as soon as he struck the blow. The monk was sadly disappointed, the guards burst in and lifted him on their pikes.
Первые попытки приручения ловчей птицы навсегда останутся тайной, но самые ранние изображения соколиной охоты, датированные XIII cтолетием до нашей эры, были обнаружены на территории современной Турции. Восточное происхождение этого искусства подтверждают многие источники, и скорее всего, возникло оно в степных районах Центральной Азии, хотя не миновало Китай, Индию, Японию, а чуть позже — средневековую Европу и, конечно же, Россию.
В Средние века в Западной Европе наступил расцвет соколиной охоты как особой формы культуры. Наиболее яркое свидетельство этого — книга «Искусство охоты с птицами», написанная собственноручно императором Священной Римской империи Фридрихом II Гогенштауфеном. Поражает осведомленность автора в птичьих повадках, знание множества тонкостей, связанных с обучением ловчих птиц и со способами охоты. Долгое время соколиная охота оставалась забавой для высшей знати, хотя в некоторых странах к ней допускались и низшие сословия. Согласно преданиям, первый соколий двор на Руси был построен для князя Олега в Киеве в конце IX века. Однако об охотничьих пристрастиях Олега летописи умалчивают. Несомненно одно: еще задолго до появления княжеского сокольего двора ловчих птиц начали использовать «простые» люди для охоты на гусей, лебедей и уток. В XI веке Ярослав Мудрый издал первые законодательные акты, регламентирующие соколиную охоту. Его преемники, киевские князья, вовсю предавались этой забаве, а князь Игорь не изменил своему пристрастию даже в половецком плену. Вот как об этом говорится в «Слове о полку Игореве»: «Половцы ему даяхуть, где хочет, ту ездяшеть и ястребом ловяшеть».
107
Высокого сокола лёт
the flight of the Soaring Falcon Безмерно славна и хвальна кречатья добыча. «Урядник сокольничьего пути» “Glorious and praiseworthy beyond measure it is to hunt with gyrfalcons.” The Steward of the Falcon’s Way
Лариса ЗОРИНА / by Larisa ZORINA
The earliest attempts to tame birds of prey will forever remain a mystery, but the oldest indisputable depictions of a falcon hunt date from the thirteenth century B.C. and were found in what is today Turkey. The eastern origins of this pastime are confirmed by many sources. Most probably it began in the steppe regions of Central Asia, although it was spread to China, India and Japan, then slightly later to mediaeval Europe and, of course, Russia.
In the Middle Ages falconry reached its peak as a distinctive form of culture in Western Europe. The most vivid testimony to this is the book De arte venandi cum avibus [The Art of Hunting with Birds] written personally by the Holy Roman Emperor Frederick II Hohenstaufen. The author displays a striking expertise on bird behaviour and knowledge of many subtleties involved in training birds of prey and methods of hunting. According to tradition, the first mews (aviary for hunting birds) in Rus’ was constructed for Prince Oleg in Kiev at the end of the ninth century, but commoners had begun to use birds of prey for hunting geese, swans and ducks long before that. In the eleventh century Yaroslav the Wise issued the first laws regulating falconry. His successors on the Kievan throne wholeheartedly enjoyed this pastime and Prince Igor did not neglect his passion for it even when in captivity with the Polovtsians. The most poetic legend about falconry is associated with another very famous historical figure – Ivan the Terrible. The Tsar
Можно только догадываться, как зарождалась дружба между хищной свободолюбивой птицей и человеком. Однако из тьмы веков человек вышел с соколом на руке…
We can only guess how friendship between the freedom-loving birds of prey and human being began. But from time immemorial men have gone hunting with a falcon on their arm.
У влечения / p a s t i m e s
С именем другой известнейшей исторической фигуры — Иваном Грозным — связана самая поэтическая «соколиная» легенда. Охотился однажды царь в богатых водоплавающей дичью угодьях. Во время охоты «отлетел» один из его любимых белых кречетов, за которым ухаживал молодой сокольник Трифон Патрикеев. Иван Грозный дал сокольнику три дня на розыск птицы, после чего Трифона ожидала смертная казнь. На третий день безуспешных поисков, когда надежда уже покинула юношу, он прилег отдохнуть и задремал. Во сне увидел он своего покровителя святого Трифона — на белом коне и с белым кречетом на руке. Тот указал ему, где искать птицу. Пробудившийся Трифон легко разыскал кречета и доставил его царю. В память же чудесного избавления от смерти он построил на этом месте сначала небольшую часовню, а позже — церковь, которая, кстати сказать, существует и по сей день на северной окраине Москвы. Но самым замечательным, единственным в своем роде «соколиным» царем в истории Российского государства был и остается царь Алексей Михайлович. «Птичьей потехе» он предавался всю свою жизнь, подчас заботясь о любимых кречетах более, чем о собственной семье. Сокольничий штат при нем насчитывал около 300 человек, а кречеты из
его кречатни, преподносимые в дар, по свидетельству многочисленных иностранцев, слыли самыми лучшими в мире. Сохранились сведения, что в царских кречатнях содержалось до 3000 ловчих птиц. Затраты же на их прокорм без учета стоимости питания и жалованья помытчиков (ловцов птиц), содержания сокольников, покупки амуниции и других расходов составляли огромную по тем временам сумму: в пересчете на рубли конца XIX века — 75 тысяч. Цифра весьма значительная, даже для царской казны. Если бы не «голубиная повинность», которую несли крестьяне, поставлявшие голубей для прокорма кречетов, то содержать такую «потеху» было бы царю не по карману. Написанный же либо самим Алексеем Михайловичем, либо кем-то из его доверенных людей документ «Урядник сокольничьего пути» представлял из себя своеобразный кодекс сокольника и описание особого обряда, посвященного продвижению по службе из рядового в начальные сокольники. Откуда вдруг у современного городского мальчишки тяга к пернатому хищнику и острое желание найти с ним «общий язык»? Вряд ли можно объяснить, что заставило молодого биолога Андрея Шишкина собрать вокруг себя увлеченных людей и около 8 восьми лет назад
108 was out hunting once in lands rich with game. During the hunt one of his beloved white gyrfalcons that was in the care of the young falconer Trifon Patrikeyev flew off. Tsar Ivan gave the falconer three days to find the bird, after which he would be put to death. On the third day of fruitless searching, when the young man was already beginning to despair, he lay down and drifted off to sleep. In a dream he saw his heavenly patron, Saint Tryphon on a white horse with a white gyrfalcon on his arm. The saint told him where to find the bird. On waking, Trifon easily recovered his charge and returned it to the Tsar. In commemoration of his miraculous deliverance, he built on the site first a small chapel, then a church that still stands today on the northern outskirts of Moscow. The most remarkable ruler in the history of the Russian state as far as falconry is concerned was Tsar Alexei Mikhailovich, the father of Peter the Great. His falconers numbered some 300 men, while the gyrfalcons from his mews that were presented as gifts were, in the testimony of numerous foreigners, reckoned the best in the world.
Surviving evidence suggests that the Tsar’s aviary contained up to 3,000 birds. The cost of feeding them amounted to an enormous sum by the standards of the day even for a royal treasury. If it had not been for the feudal obligation imposed on peasants to provide doves for the gyrfalcons, the hobby would have been too expensive for the Tsar. A document entitled The Steward of the Falcon’s Way, written either by Alexei Mikhailovich himself or by one of his close confidants, is a sort of code of conduct of a falconer. Why would a city lad today suddenly develop an interest in a bird of prey and a pressing desire to “make friends” with it? It would be hard to explain what motivated the young biologist Andrei Shishkin to gather around him a group of enthusiasts and form the Krechet (Gyrfalcon) club in St Petersburg some eight years ago with the main aim of popularizing and developing the ancient traditions of falconry. — I want to say straight away that we do not engage in hunting with falcons, as such. First of all, it’s no easy matter for a private individual to obtain permission to keep a bird of prey.
Киргизская беркутовая охота. Раскрашенная гравюра К.-Э. Гессе по рисунку Е. Корнилова. Kirghizian Golden Eagle Hunting. Tinted engraving by Hesse from a drawing by Kornilov.
Трифон Сокольник. Икона конца XVII века. Tryphon the Falconer. Late-17th-century icon.
Обложка исторического труда Н. И. Кутепова «Великокняжеская, царская и императорская охота на Руси». 1902 год. Ниже. Иллюстрация из этого издания.
109
Мусульманский правитель Шах Аббас на соколиной охоте. Миниатюра ок. 1615 года.
The cover of the third volume of Nikolai Kutepov’s historical study Hunting by the Grand Dukes, Tsars and Emperors in Russia. 1902. Below. An illustration from this publication.
Амуниция ловчих птиц (убор) была двух типов — полевая и парадная. Hunting birds had two types of attire — field and dress.
К. В. Лебедев. Привоз и сдача подсокольничему соколов на Семеновском Потешном дворе Москвы холмогорскими сокольими помытчиками в конце XVII столетия.
Klavdy Lebedev. Falconers from Kholmogory delivering birds to the royal under-falconer in Moscow in the late 17th century.
Miniature of Shah Abbas hunting with falcons. Circa 1615.
У влечения / p a s t i m e s
организовать в Санкт-Петербурге клуб «Кречет», главная задача которого — пропагандировать и развивать старинные сокольничьи традиции. — Я сразу хочу сказать, что мы принципиально не занимаемся соколиной охотой, как таковой. Во-первых, частному лицу нелегко получить разрешение на содержание хищной птицы, а притрава (натаскивание на определенную дичь) подпадает под действие уголовной статьи «Жестокое обращение с животными», во-вторых, соколиная охота никогда не была развита в Санкт-Петербурге, так как Петр I сию «забаву» не одобрял. Аргумент был прост: «Государство строить надобно, а не ерундой заниматься». А в-третьих, по собственному опыту знаю, что зрелище это достаточно кровавое и вряд ли может на сегодняшний день оказаться рентабельным. Классическая соколиная охота выглядит следующим образом. По полю бегут собаки и ищут дичь. Перепуганные птицы вылетают из травы. Охотник снимает клобучок с головы сокола. Если птица хорошо обучена, она взмывает вверх и, атакуя жертву, убивает ее. А затем, схоронившись где-нибудь в траве, начинает потихоньку поедать убиенную. Это и есть самый кровавый и одновременно ответственный момент. Слабонервных наблюдателей вряд ли порадует это пир-
шество, а основная задача охотника — найти в этот момент хищника и обменять добычу на кусок сырого мяса. Главное — успеть сделать это до того, как птица насытится, иначе «контакт» с нею может быть потерян. Бесспорно, соколиная охота существует и в богатой традициями Германии, и в Австрии, где еще сохранились родовые замки, и в падкой до красочности и зрелищности Америке. Во многих странах существуют ассоциации сокольников, проводятся охотничьи состязания. Любой, почувствовавший в себе непреодолимую тягу к приручению ловчих птиц, вскоре будет знать назубок, для чего нужны соколиные перчатки и опутенки, и как правильно сшить клобучок и вязать сокольничий узел, и из чего собственными руками смастерить вабило. «Вабить» по-старорусски значит звать, манить, а вабило — это приманка из натуральной кожи с кусочком мяса и одновременно желанная для птицы добыча, которая всегда находится в руках у хозяина. Обучение хищных птиц, называемое также вынашиванием, как любая наука, состоит из нескольких важных этапов, — продолжает «соколиный ликбез» Андрей. — Но здесь важно в первую очередь понимать, что общее понятие «со-
110 Secondly, falconry was never much practised in St Petersburg, as its founder, Peter I, did not approve of this “amusement”. His reasoning was simple: “We need to build a state and not busy ourselves with nonsense.” Thirdly, I know from personal experience, that it is a fairly bloody spectacle and is hardly likely to prove profitable nowadays. A classic falcon hunt looks like this: Dogs run across a field and flush out birds. The startled birds fly up from the grass. The hunter removes the falcon’s hood. If the bird is well trained, it will soar upwards, attack and kill its prey. Then, having concealed itself somewhere in the grass, it begins to slowly eat the dead bird. The hunter’s chief task is to find the falcon at that point and to swap the game for a piece of raw meat. The most important thing is to manage to do that before the bird eats its fill, otherwise you risk “losing contact” with it. Hunting with falcons is certainly still practised, in Germany with its wealth of traditions, in Austria, where people still have family castles, and in America with its fondness for colourful spectacles. There are falconry associations in many countries and they hold hunting competitions.
Anyone who has felt the inescapable urge to tame birds of prey will soon come to realize why you need thick gloves and jesses, how to slip the hood off properly and to tie the falconer’s knot, and what to use to make his own lure. Like any science, the training of birds of prey consists of several important stages, Andrei continues. But you need to understand straightaway that “falconry” or “hawking” are general terms and more than twenty different species of bird are involved. There are falcons themselves (peregrines), and also lanners and gyrfalcons; hawks — goshawks and sparrow-hawks, golden eagles, kestrels and so on. They all differ not only in appearance, but also in size, their preferred prey and their behaviour. A falcon might take pheasants and rabbits; a golden eagle will overcome a fox and even a roe deer. The falcon’s chief weapon is its beak, and it’s best not to approach a bird from behind or make any sudden movements. Its talons are also a formidable weapon, though. That’s why a falconer needs a special glove on which the bird will perch. For bigger species you need a special stand as well so that your arm doesn’t get tired. Electronic scales are required to keep track of the weight of your feathered friend. A bird’s
Опутенки — приспособление, при помощи которого сокольник может привязывать к себе крылатого помощника.
«Высокого сокола лёт» — зрелищное шоу членов клуба «Кречет». The Flight of the Soaring Falcon — a spectacular show put on by members of the Krechet club.
Клобучок — специальная накидка или колпачок, снимающая ненужные зрительные раздражения и повышающая концентрацию внимания птицы во время охоты и вынашивания.
Jesses — leather straps attached to a bird’s legs enabling it to be held securely on the fist.
111
The hood removes unnecessary visual stimulation and increases a bird’s attention when on the glove and during the hunt.
Дрессировка хищных птиц — занятие увлекательное и не столь опасное, как дрессировка хищных зверей.
Training birds of prey is a fascinating business and not as dangerous as training beasts of prey.
У влечения / p a s t i m e s
колиная охота» включает в себя более 20 видов ловчих птиц. Это, собственно, сам сокол (сапсан), а также балобан, кречет, ястребы — тетеревятник и перепелятник, беркут, пустельга и так далее… Все они отличаются друг от друга не только внешне, но и по размеру, по охотничьим пристрастиям и повадкам. Сокол может «взять» фазана и зайца, орел-беркут одолевает лис и даже косуль. У сокола главное оружие — клюв, и лучше не подходить к птице со спины и не делать резких движений. Впрочем, когти — оружие тоже грозное. Поэтому сокольнику нужна специальная перчатка, на которую птица будет садиться. Для крупной особи, дабы не уставала рука у человека, потребуется и специальная стойка. Электронные весы необходимы для того, чтобы контролировать вес пернатого любимца. Птичий интеллект — понятие относительное, и послушание в основном диктуется желанием перекусить. В Средней Азии жирок у птиц сгоняют «водяниной и скверной» — то есть потчуют ее мясом, вымоченным в воде, малокалорийным и быстро покидающим организм. Мы считаем это негуманным. Выход здесь только один — с птицей нужно постоянно заниматься. Главное, чтобы она летала, двигалась, тогда и ожирения не будет. Еще
птица может «замориться», то есть масса ее становится ниже нормы, это ведет к дистрофии. Хозяина птица, разумеется, узнает и даже по-своему приветствует. Но беркут и сокол — это не домашние собачки. В том смысле, что обид не прощают. Они запоминают все нервные срывы хозяина и при первом же удобном случае улетают, невзирая на сытный стол. Поэтому сами сокольники говорят, что рядом с птицей нервы сами собой как-то успокаиваются — по необходимости. Необходимость — понятие относительное. У каждого она своя. Современные сокольники, предпочитающие близкое общение с птицами тем благам, которыми «одаривает» нас цивилизация, убеждены, что рано или поздно обывательская боязнь перед хищниками уступит место восхищению и осознанию необходимости слияния с природой. Природой, которая может научить нас пониманию ценности всего живущего.
Сокольником нельзя стать, им надо родиться. Сокольник — это особое состояние души. You cannot become a falconer; you need to be born one. Falconer is aparticular state of the soul.
112 intelligence is a relative concept and its obedience is chiefly dictated by its desire to eat. You have to work with a bird all the time so that it doesn’t get fat. The main thing is to make sure it flies, keeps moving… A bird can also lose flesh, and when its body weight drops below the norm, that leads to dystrophy. A bird will, of course, recognize its owner and even greet him in its own way. But golden eagles and falcons are not pet dogs. In the sense that they don’t forgive offences. They remember all their owner’s displays of temper and at the first convenient opportunity they’ll fly off and leave him, although it means losing an easy source of food. That’s why falconers say that when you are with the birds it somehow calms your nerves. Necessity is an individual matter: we each have our own understanding of it. Today’s falconers prefer the close contact they have with their birds to the “blessings” that civilization gives us. They are convinced that sooner or later the average person’s fear of birds of prey will give way to admiration and a recognition of the need to live in closer touch with nature, Nature that can teach us an appreciation of the value of all living things.
Вверху. Иллюстрация из книги Н. И. Кутепова «Великокняжеская, царская и императорская охота на Руси». 1902 год. Правитель Пенджаба готовится к соколиной охоте. Миниатюра из сикхской рукописи XIX века. Above. An illustration from Nikolai Kutepov’s historical study Hunting by the Grand Dukes, Tsars and Emperors in Russia, St Petersburg, 1902. The ruler of the Punjab preparing to go falcon hunting. Miniature from a 19thcentury Sikh manuscript.
«В отношении машин Бонд придерживался самых консервативных взглядов. Еще в 1933 году он приобрел одну из последних моделей Bentley, почти новую, с турбонаддувом Амхерст Вильерс. Всю войну она простояла в надежном месте, и каждый год ее осматривал бывший механик с заводов „Бентли“, работавший в гараже неподалеку от дома Бонда в Челси; этот старик относился к машине с ревностным вниманием». Ян Ланкастер Флеминг «Казино „Ройяль“»
114 “Bond’s car was his only personal hobby. One of the last of the 4_1/2-litre Bentleys with the supercharger by Amherst Villiers, he had bought it almost new in 1933 and had kept it in careful storage through the war. It was still serviced every year and, in London, a former Bentley mechanic, who worked in a garage near Bond’s Chelsea flat, tended it with jealous care. Bond drove it hard and well and with an almost sensual pleasure.”
бойз, Бентли, Бонд и большие надежды Bentley, the boys, Bond and great expectations
Ian Fleming, Casino Royale
Катерина ИННОЧЕНТЕ/ by Caterina INNOCENTE Фотографии Ю. Молодковца / Photographs by Yury Molodkovets
У влечения / p a s t i m e s
Слева. Перед самым отъездом из Елисеев Палас Отеля — групповой снимок на прощание. Эндрю МакГилл — первый справа.
Первоклашки коллекционируют марки с флорой и фауной или монеты из экзотических стран. Влюбленные в Россию иностранцы — поддельные иконы и фарфоровые пасхальные яйца. Интеллигенты и к ним примкнувшие собирают фамильные библиотеки. Плейбои коллекционируют недоступных красавиц, а те годами собирают туфельки на высоких каблуках, по возможности от Маноло Бланника. Что касается ретро-автомобилей, то независимо от пристрастий коллекционировать их могут позволить себе только по-настоящему богатые люди. Особенно когда речь идет о легендарных английских Bentley, собранных с 1919 по 1931 год: даже самый дешевый из них стоит безумных денег — от 600 тысяч английских фунтов. «Но, как всегда, дело не только в деньгах, — улыбаясь, говорит Эндрю МакГилл, обаятельный шотландец лет шестидесяти, чья коллекция автомобилей сегодня состоит из трех Bentley и пяти Rolls-Royce’ов. — Винтажные Bentley — автомобили для эксцентриков, увлеченно колесящих по всему миру. К своим авто мы относимся не как к музейным экспонатам, а как к полноценному средству передвижения. Настоящее счастье обладания приходит за рулем». Я верю Эндрю на слово: счастья, которое приходит за рулем, мне не понять — у меня нет прав, да и за руль я никогда
116
Left. Just before leaving the Eliseev Palace Hotel, a group photograph for the road. Andrew MacGill is the first on the right.
Ниже. Пол Веерхицен с женой в России не первый раз: они уже участвовали в благотворительном ралли «К 300-летию Петербурга», организованном Его Королевским Высочеством принцем Майклом Кентским. Below. Paul Veerhuijzen and his wife have been to Russia before: they took part in the charity rally marking the 300th anniversary of St Petersburg that was organized by HRH Prince Michael of Kent.
117 Young schoolchildren collect stamps with flora and fauna on them or coins from exotic countries. Foreigners in love with Russia go for fake icons and porcelain Easter eggs. Intellectuals and those who associate with them put together family libraries. Playboys collect hard-to-get beauties, who themselves spend years collecting high-heeled shoes, preferably designed by Manolo Blahnik. As for vintage cars, irrespective of tastes, only really rich people can afford to collect them. That is especially true of the legendary English Bentleys assembled between 1919 and 1931: even the cheapest of them costs a fortune – from 600,000 pounds upwards. “But, as ever, it’s not just a question of money,” says a smiling Andrew MacGill, an engaging Scotsman of about sixty, whose car collection presently consists of three Bentleys and five Rolls-Royces. “Vintage Bentleys are cars for eccentrics, driving enthusiastically around the whole world. We regard our motor cars not as museum exhibits, but as a regular means of transport. The real joy of ownership comes behind the wheel.” I take Andrew at his word: the joy that comes form being behind the wheel is some-
Выше. Эндрю МакГилл, миллионер на пенсии, с русской женой Милли (Людмилой).
Above. Andrew MacGill, retired millionaire, with his Russian-born wife Milly (Liudmila).
Слева. Эндрю демонстрирует фотографу мотор 8-литровой махины.
Left. Andrew shows the photographer the engine of the 8-litre monster.
У влечения / p a s t i m e s
не садилась. Но то, что моторы, собранные в 20-е годы прошлого века, и сегодня с легкостью обеспечивают скорость до 150—160 километров в час, впечатляет даже меня. «Правда, на британских дорогах на такой скорости лучше не ездить — штрафа не миновать, — жалуется Эндрю. — К тому же разве у нас дороги? Не успеешь разогнаться хорошенечко, а дорога уже закончилась!» В Петербург Эндрю прикатил на 8-литровом Bentley Criclewood сборки 1931 года. «Этот автомобиль я приобрел 12 лет назад у моего друга, известного английского коллекционера Рега Паркера,— рассказывает МакГилл. — К сожалению, Рег застрял на последнем пит-стопе высоко в небесах». 8-литровых Bently было изготовлено всего 100 штук. Первые из них поступили в продажу в 1930 году, в апогей финансового кризиса. С обвалом биржи спрос на дорогие — пусть и великолепные — автомобили сильно упал. Одно только шасси 8-литрового Bentley стоило около 2000 фунтов, а уже в ноябре 1931 года компания Bentley Motors пошла с молотка и была куплена фирмой Rolls-Royce за 125 275 фунтов стерлингов. «Из 3024 Bentley, смонтированных по 1931 год включительно, сохранилось около 1500 экземпляров. У каждого из этих
породистых скоростных автомобилей своя родословная и куча занимательных историй в запасе, — продолжает Эндрю. — Например, мой 8-литровый во время Второй мировой войны был переоборудован в карету „Скорой помощи“». Документацию на каждый автомобиль можно получить в британском Bentley Drivers Club. Эндрю МакГилл является его членом с 1978 года. Клуб постоянно организует ралли и ежегодные concours d'elégance (последние для автомобилей — как показательные выступления для фигуристов). «Моим следующим серьезным путешествием будет юбилейное ралли Париж—Пекин: в 2007 году ему исполнится 100 лет»,— делится планами Эндрю. Свой солидный 8-литровый Bentley он считает самой подходящей моделью для длительных путешествий: «Я приобрел его, когда собирался в Китай». В Китай тогда мистер МакГилл так почему-то и не попал, зато в 1996 году он проехал на своем автомобиле всю Норвегию до самой северной ее точки — мыса Нордкап за Полярным кругом и благополучно вернулся в Англию. Тут разговор, само собой, заходит о погоде: как, мол, вы там, в открытых машинах под открытым небом? Оказывается, всё просто — на погоду лучше не обращать внимания: «У самого Петербурга мы попали под сильный град. На прогнозы особенно полагаться
как купить bentley / how to buy a bentley
Свою мастерскую Робин Харкурт-Смит открыл в 300-летнем амбаре на полпути между Лондоном и Бристолем.
1. Не покупайте первую же машину, которая вам попадется: внимательное изучение абсолютно необходимо. 2. Есть несколько регулярных мероприятий, где можно навести справки о винтажных Bentley: около 300 Bentley ежегодно съезжаются на «смотрины», организуемые британским the Bentley Drivers Club; the Luis Vuiton Concours d’Elégance в лондонском Hurlingam Club; the Goodwood Festival of Speed; гонки в Ле-Мане. 3. Книга, которую стоит прочесть: Michael Hay, Bentley: the Vintage Years. Publisher: Dalton Watson Fine Books. ISBN: 0901564265 4. Обращайтесь в Bentley Drivers Club: www.bdcl.org. 5. Проверяйте винтажные Bentley, помня о том, что бывают подделки: постарайтесь установить историю проданного вам автомобиля и попытайтесь связаться с его прежним владельцем, чтобы узнать побольше. 6. Не думайте, что с покупкой автомобиля траты закончились: старинная машина требует постоянного внимания и квалифицированного обслуживания. 7. И, наконец, последнее по порядку, но не по важности: ваш винтажный Bentley — это не просто хорошее вложение денег, пользуйтесь им и получайте от этого удовольствие!
Robin Harcourt-Smith opened his workshop in a 300-year-old barn halfway between London and Bristol.
118
1. Do not buy the first car you see: research is everything. 2. Check out the vintage Bentleys at the classy Concours d’Elégance: some 300 Bentleys turn up every year at the Bentley Drivers Club event that rotates between beautiful stately homes; the Luis Vuiton Concours d’Elégance at Hurlingam Club in London; the Goodwood Festival of Speed; the Le Mans Classic. 3. A good read: Michael Hay, Bentley: the Vintage Years. Publisher: Dalton Watson Fine Books. ISBN: 0901564265 4. Contact the Bentley Drivers Club www.bdcl.org 5. Be aware of forgers and fakes: check on the history of the car that’s being sold to you and try to contact its previous owner to find out more. 6. Expect to spend some more money on the car having bought it — antique cars require constant maintenance. 7. Last but not least, your vintage Bentley is not just a smart investment: use it and enjoy it!
119 thing I cannot understand – I don’t have a driving licence and I have never sat in the driver’s seat in my life. But the fact that motors assembled in the 1920s can still today easily produce a speed of 150–160 kilometres an hour impresses even me. Andrew arrived in St Petersburg in an 8litre Bentley Cricklewood assembled in 1931. “I bought this car twelve years again from my friend, the well-known English collector Reg Parker,” MacGill explained. “Sadly Reg has since gone to the great pit-stop in the sky.” Only a hundred 8-litre Bentleys were ever made. The first of them went on sale in 1930, at the peak of the financial crisis. Following the collapse of the Stock Exchange, the demand for expensive – albeit magnificent – cars dropped abruptly. In November 1931, a matter of months after the launch of the new model, Bentley Motors Ltd was sold at auction and acquired by Rolls-Royce for 125,275 pounds sterling. “Of the 3,024 Bentleys assembled up to and including the year 1931, some 1,500 have survived. Each of those thoroughbred high-speed vehicles has its own pedigree and a host of fascinating tales in stock,” Andrew
continues. “My 8-litre Bentley, for example, was converted into an ambulance during the Second World War.” Documentation on each vehicle can be obtained from the British Bentley Drivers Club. Andrew MacGill has been a member since 1978. The club regularly organizes rallies and annual concours d’elégance (the automotive equivalent of a demonstration performance for figure-skaters). “My next serious journey will be the jubilee ParisPeking Rally. It will have its 100th anniversary in 2007,” Andrew explains. He considers his strongly-built 8-litre Bentley the most suitable model for long journeys. “I bought it when I was intending to go to China.” Back then Mr MacGill did not make it to China for some reason. On the other hand, in 1996 he drove this car right the length of Norway, to its northernmost point, the North Cape, and brought it safely back to Britain. . On that note the conversation inevitably turns to the weather: how did you manage there in an open-topped car? It turns out the best thing is just to ignore the weather. Andrew and Milly (Ludmilla) MacGill have brought a group of friends from the
Эндрю МакГилл спасается от града, натянув специальную куртку, шлем и очки «консервы». Andrew MacGill protects himself from the hail in a special coat, helmet and driving goggles.
На следующий год Дирк Линденберг собирается в Австралию: тамошний Bentley Drivers Club организует ралли от побережья до побережья.
Эндрю МакГилл с автором статьи. Andrew MacGill with Caterina Innocente.
Next year Dirk Lindenberg is planning to go to Australia. The local Bentley Drivers Club there is organizing an impressive coast-to-coast rally.
У влечения / p a s t i m e s
не приходится. Главное — иметь с собой шлем и очки. — Я неуверенно киваю головой. — К тому же плохой погоды не бывает — бывает только подобранная не по погоде одежда, — с чисто британским юмором добавляет мистер МакГилл. — Места для чемоданов в таких автомобилях тоже минимум, поэтому приходится привыкать путешествовать налегке». Я снова, и еще более неуверенно, киваю… Затем мы идем на улицу фотографироваться на фоне 8-литровой махины. «Управлять старинным автомобилем не так просто, как кажется. Даже опытным водителям, отлично справляющимся с современными машинами, нужно время, чтобы к нему приноровиться». Я и не претендую… Но Эндрю настаивает: «Посиди хотя бы за рулем!» Эндрю и Милли (Людмила) МакГилл привезли в Петербург компанию друзей из Нидерландов. Рядом с автомобилем мистера МакГилла у входа в Елисеев Палас Отель припаркованы еще два английских красавца, чуть посеревших от русской 1/2 дорожной пыли: 41/2-литровый Bentley 1 1928 года и 41/2-литровый Blower Bentley /2 1929 года. Самым привлекательным ка1/2 жется 41/2-литровый Blower: даже не разбираясь в моторах, трудно не оценить правильные пропорции этого автомобиля, не заглядеться на яркое цветовое пятно британского флага на его боку…
Blower Bentley Дирка Линденберга: такой же автомобиль «подарил» своему Джеймсу Бонду писатель Ян Флеминг.
Dirk Lindenberg’s Blower Bentley: the author Ian Fleming made his hero James Bond the owner of a car like this.
120 Netherlands to St Petersburg. Parked alongside Mr MacGill’s car by the entrance to the Eliseev Palace Hotel are two more dark green English beauties, turned slightly grey by a coating of dust from the Russian roads: 1/2 a 1928 41/2-litre Bentley and a 1929 1 /2 41/2-litre Blower Bentley. Immediately after the photo-session, the Bentleys scatter pedestrians with the piercing sound of their horns and head off for Tallinn. I meanwhile devoted the weekend to Walter Owen Bentley – a born engineer-constructor and a tireless perfectionist, who set himself the goal early last century of building “a fast car, a good car, and the best in its class”. The first 3-litre Bentley, with a winged emblem on its bonnet and a 65-horse-power, 4-cylinder, 16-valve engine, was assembled in October 1919. The test drive was a success and the press, too, played its part: Sammy Davis, the publisher of the popular Autocar magazine and an enthusiastic regular visitor to the workshop just off Baker Street in London, commended the vehicle to all and sundry. Today, almost a hundred years later, I hear the same sort of sincere praise from one of England’s best restoration mechanics, Robin
Автомобили Bentley делятся на три категории: Vintage собраны во времена Уолтера Оуэна Бентли — с 1919 по 1931 год, Derby сконструированы с 1931-го по 1939-й, после того как компания была выкуплена RollsRoyce, а Crewe называются все, что собраны с 1946-го по сегодняшний день.
Bentleys belong to one of three categories: Vintage – those made in Walter Owen Bentley’s time, between 1919 and 1931; Derby – made between 1931 and 1939, after the company had been bought by Rolls-Royce; and Crewe – everything produced between 1946 and the present day. Технические характеристики Bentley Blower'a Снаряженная масса, кг — 1728. Максимальная скорость, км/ч — 177. Двигатель: тип — рядный, 4-цилиндровый, с нагнетателем Villiers Roots-type; рабочий объем, см3 — 4398; мощность, л.с. — 182. Трансмиссия — механическая, 4-ступенчатая. Цена, фунты стерлингов: нового автомобиля в период выпуска — 1.475; сегодня — 500.000.
55 Bolshaya Morskaya Street, Saint-Petersburg, Russia Большая Морская улица, дом 55, Санкт-Петербург, Россия
+7 (812) 325-7679 Лицензия № 2228 от 05.12.2003
У влечения / p a s t i m e s
Сразу после съемки Bently, пугая прохожих, пронзительно сигналят клаксонами и разворачиваются в направлении Таллина, а я посвящаю свои выходные Уолтеру Оуэну Бентли — инженеру-конструктору от бога и неутомимому перфекционисту, в начале прошлого века задавшемуся целью «построить быстрый и качественный автомобиль, лучший среди машин своего класса». Первый 3-литровый Bentley, с крылатой эмблемой на капоте и 65-сильным двигателем с 4 цилиндрами и 16 клапанами, собрали в октябре 1919 года. Тестдрайв прошел успешно, да и пресса сыграла свою роль: Сэмми Дэвис, издатель популярного журнала Autocar и восторженный завсегдатай лондонской мастерской на Бейкер-стрит, расхваливал автомобиль направо и налево. Сегодня, почти 100 лет спустя, мне так же искренне расхваливает его один из лучших механиков-реставраторов Англии Робин Харкурт-Смит: «Эти собранные вручную автомобили — настоящие произведения искусства!» Для лучшего понимания предмета я тут же мысленно сравниваю винтажный Bentley c мужским костюмом, сшитым вручную неаполитанскими портными. Вот теперь даже дух захватывает: ручная работа, черт побери, да еще какого уровня! «Даже по современным представлениям характеристики трехлитрового двигателя Bentley весьма впечатляют. Двига-
122 Harcourt-Smith: “These hand-made cars are real works of art!” To better understand the subject, I immediately compare a vintage Bentley in my mind with a man’s suit hand-sewn by Neopolitan tailors. It even takes your breath away: hand-made – just imagine – and such quality! “Even by today’s standards, the 3-litre Bentley’s characteristics are highly impressive. An engine with four valves and two spark-plugs to a cylinder, a domed combustion chamber, a cylinder head with opposite inlet and outlet channels and an overhead camshaft – for its time that design was undoubtedly at the cutting-edge of technology,” Harcourt-Smith explains. All in all, bearing in mind that “great things are best seen from a distance”, Walter Owen Bentley accomplished his goal with a vengeance. A taciturn and shy-looking gentleman, W.O. was in reality a stubborn and independent character: not content with the creation of a highly-professional design shop, he insisted that Bentley Motors retain full control over the process of assembling its own cars – that was, after all, the only way of ensuring the quality of the end product and pro-
Слева. Биркин. Тим Биркин. Совсем как «Бонд. Джеймс Бонд». Left. Birkin. Tim Birkin. Looking like «Bond. James Bond». Внизу. Барнато и Биркин. Ле-Ман, 1929 год. Естественно, победа. Down. Barnato and Birkin. Les Mans, 1929. Victorious, naturally.
На фабрике в Криклвуде. At the Crickelwood factory.
Bentley «заносят» в отель «Савой». The victorious Bentley being brought into the Savoy.
Англичане называли 24 часа Ле-Мана „той потрясающей гонкой во Франции“. The English called the Le Mans 24-hours “that ripping race in France”. Слева. W.O. с первыми «парнями Бентли» Фрэнком Клементом (слева) и Джонни Даффом (справа) на фоне 3-литрового Bentley, пришедшего первым в Ле-Мане в 1924 году. Left. W.O. with the first Bentley Boys, Frank Clement (left) and Johnny Duff (right) in front of the 3-litre Bentley that took first place at Le Mans in 1924.
тель с четырьмя клапанами и двумя свечами зажигания на цилиндр, камерой сгорания купольного типа, головкой блока с оппозитными каналами впуска и выпуска и верхним распредвалом — эта конструкция для своего времени была, безусловно, верхом технической мысли», — объясняет мистер Смит. Я слушаю его почтительно: во-первых, он практически вырос со старинными машинами (в середине прошлого века его мать запросто ездила в город за покупками на одном из таких автомобилей), а во-вторых, в винтажных Bentley он копается уже почти двадцать лет. В 300летнем деревянном амбаре-мастерской площадью 3000 квадратных футов Робин работает один. «Трехлитровый Bentley стал эталоном для всех впоследствии разработанных компанией двигателей. Но самое главное, что легкие и послушные в управлении гоночные Bentley прежде всего оставались автомобилями надежными и долговечными». В общем, с учетом того, что «большое видится на расстояньи», Уолтер Оуэн Бентли с лихвой выполнил все свои обещания. Немногословный и застенчивый с виду джентльмен, W. O. был на самом деле человеком упорным и независимым: не желая останавливаться на создании высокопрофессиональной дизайнерской мастерской, он оставил за Bentley Motors полный контроль над процессом сборки
собственных автомобилей — ведь только так можно было гарантировать финальное качество и предоставить каждому покупателю неслыханную по тем временам 5-летнюю гарантию. В 1919 году мастерская переехала в незамысловатое кирпичное здание на небольшом участке земли, приобретенной компанией в захолустном северо-лондонском предместье Криклвуд (Cricklewood). К 1920 году здесь же выросли прочные, хоть и построенные на скорую руку, ангары для сборки автомобилей, куда доставляли шасси от Vanden Plas и каркасы, изготовленные по специальным заказам Bentley Motors на фабриках H. J. Mulliner, Park Ward, Gurney Nutting, Harrison и Freestone & Webb. Механики, занимавшиеся сборкой моторов, соревновались в профессионализме, а небольшой сплоченный коллектив из нескольких инженеров-конструкторов разрабатывал новые экспериментальные модели 3-литрового Bentley. Воздух в Криклвуде был постоянно наэлектризован, как перед грозой, — на фабрике царила неповторимая атмосфера творчества, когда-то наполнявшая мастерские Микеланджело и Страдивари. Только вот денег, как всегда, не хватало… К счастью, вскорости у Bentley Motors появились «правильные» клиенты: эти искушенные в автомобилях и одержимые гонками молодые люди заказывали маши-
viding each customer with a then-unheard-of five-year guarantee. In 1919 the workshop moved to a plain brick building standing on a small plot of land acquired by the company in the out-ofthe-way north-London suburb of Cricklewood. By 1920 solid, although rapidly constructed assembly sheds had appeared there and were being supplied by chassis from Vanden Plas and bodywork produced to special commissions from Bentley Motors at the H.J. Mulliner, Park Ward, Gurney Nutting, Harrison and Freestone & Webb factories. The mechanics engaged to assemble the motors competed for professionalism, while the small, tight-knit team of engineer-constructors developed new experimental models of the 3-litre Bentley. The air in Cricklewood was permanently electrified, like before a thunderstorm — the factory had that distinctive atmosphere of creativity that once filled the workplaces of Michelangelo and Stradivarius. The only cloud on the horizon was a shortage of money. Happily, Bentley Motors soon acquired the rights sort of customers: young men with a sophisticated knowledge of cars and an
obsession with racing ordered the cars for their own use, engrossed themselves in the process of producing their own dream racer and, most importantly, paid the price without a second thought. This was the time of the Bentley Boys, a glamorous brotherhood of racing drivers jovial handsome daredevils in love with speed whose popularity was exceeded only by the size of their bank accounts and their own obsession. In 1921 Frank Clement brought Bentley its first race victory at Brooklands, while in 1922 Johnny Duff set a new lap record there. That same year Autocar wrote of the 3-litre Bentleys that “bursting into London from the suburban highway, thrust their way in top gear through an East End blocked with cars.” In 1923 the 24-hour race was held outside the French town of Le Mans for the first time. The next year Johnny Duff triumphed there with Frank Clement as his partner. It was at Le Mans that the Bentley legend was born: in eight years of entering the race, Bentley cars crossed the finishing line first five times. Fascinated with the early racing successes, Dr Dudley Benjafield, a Harley-Street bacteriologist and amateur racer, paid a visit on
У влечения / p a s t i m e s
ны для себя, с головой окунались в процесс производства собственной гоночной мечты, а главное, не раздумывая оплачивали издержки. Наступили времена блистательного гоночного братства «Парни Бентли» (Bentley Boys) — влюбленных в скорость бесшабашных красавцев-весельчаков, чья популярность уступала лишь суммам на их банковских счетах да их собственной одержимости. В 1921 году Фрэнк Клемент завоевал Bentley первую гоночную победу в Бруклендсе, a в 1922-м Джонни Дафф установил там же новый рекорд скорости круга. Журнал Autocar того же года упоминает 3-литровые Bentley, которые, «врываясь в Лондон с пригородной автострады, на высшей передаче протискивались через забитый автомобилями Ист-Энд». В 1923 году в Ле-Мане впервые прошли 24-часовые гонки. Именно в этом французском городке Джонни Дафф в паре с Фрэнком Клементом в 1924 году одержали триумфальную победу. В Ле-Мане и родилась легенда Bentley: за 8 лет участия в этих гонках автомобили Bentley приходили к финишу первыми 5 раз. Заинтригованный первыми гоночными успехами, с визитом к W. O. приехал доктор Дадли Бенджафельд, врач-бактериолог с Харли-стрит и гонщик-любитель. Бенджи приобрел новую 3-литровую двухместную спортивную модель, на которой
Уолтер Оуэн Бентли, или W.O., как его попрежнему с любовью зовут эксперты, родился в Лондоне 16 сентября 1888 года. В 1912 году на пару с братом Бентли приобрел концессию на импорт французских спортивных автомобилей DFP (Doriot Flandrin and Parent) с объемом двигателя 2 литра. Walter Owen Bentley, or W.O. as experts still call him with affection, was born in London on 16 September 1888. In 1912, together with his brother, Bentley acquired a concession to import French DFP (Doriot, Flandrin et Parent) sports cars with 2-litre engines.
124 W.O. “Benjy” acquired a new 3-litre twoseater sporting model, in which together with the journalist Sammy Davis, whom we have already met, he scored a brilliant victory at Le Mans in 1927. The Bentley Boys loved to go on the spree and celebrated the success right in the streets of the town. A week later a banquet was held in their honour at the Savoy in London: after eleven courses, to the thunder of applause and the clink of glasses, the winning car “Old №7” rolled straight into the room. Still today champagne producers tell customers that when they set off for a race the Bentley Boys might easily forget some spare part or other, but they never failed to take along several crates of champagne. It is said that even the British Racing Club that now owns the Silverstone grand-prix circuit was founded at one of Benjy’s revels. Despite the racing successes, Bentley Motors remained plagued by financial difficulties. Things took a turn for the better, though, in 1926, when W.O. became acquainted with Woolf Barnato, the son of a man who owned diamond-mines in South Africa. Barnato junior, simple Babe to his
Исторические фотографии — драгоценный материал из архивов Bentley Motors. Historical photographs – precious material from the Bentley Motors archives.
Одаренный острым чутьем на технические новшества, W.O. задумался над случайно увиденными на фабрике DFP алюминиевыми заготовками в виде стаканов… А в 1914 году, в разгар Первой мировой войны, уже будучи лейтенантом авиации, он пристроил алюминиевые поршни в авиационные двигатели: ведь поршень в двигателе – тот же стакан… Так и родились двигатели для истребителей BR1 и BR2 (Bentley Rotary One и Bentley Rotary Two). With his keen flair for technical innovation, W.O. pondered on the half-finished aluminium tumblershaped parts that he happened to see at the DFP factory, and in 1914, when the First World War was already underway and he was a lieutenant in the Royal Flying Corps, he fitted aluminium pistons into aircraft engines. Pistons are, after all, tumbler-shaped. Thus the BR1 и BR2 (Bentley Rotary One and Bentley Rotary Two) fighter engines appeared.
1/ Слева. Два 41/22 литровых Bentley Blower’а у пит-стопа в день тренировок. Ле-Ман, 1930 год. 1/ Left. Two 41/2-litre 2 Blower Bentleys during a pit-stop on practice day. Le Mans, 1930.
в паре с уже известным нам журналистом Сэмми Дэвисом с блеском победил в ЛеМане в 1927 году. Большие знатоки веселого времяпрепровождения, Bentley Boys отпраздновали победу прямо на улицах городка, а через неделю их чествовали в лондонском отеле «Савой»: после 11-й смены блюд под аплодисменты и звон бокалов автомобиль-триумфатор «Old №7» вкатил прямо в зал… Производители шампанского до сих пор рассказывают клиентам, что, отправляясь на гонки, знаменитые Bentley Boys могли с легкостью забыть что-то из запчастей, но несколько ящиков шампанского — никогда. Говорят, даже British Racing Club, которому сегодня принадлежит трасса «Формулы 1» в Сильверстоне, был основан в одной из победных попоек Бенджи… Несмотря на успехи в гонках, Bentley Motors по-прежнему одолевали финансовые трудности. Правда, все изменилось к лучшему в 1926 году — W.O. познакомился с Вулфом Барнато, сыном владельца алмазных приисков в Южной Африке. Барнато-младший, для друзей попросту Бейб, финансировал производство и стал председателем совета директоров. Тогда же в компании Bentley Boys появился еще один джентльмен-гонщик — Бернард Рубин, владелец австралийского жемчужного бизне1/2 са. На 41/2-литровом «Old Mother Gun»
Барнато и Рубин побеждают в Ле-Мане в 1928 году. Барнато снова и снова побеждает в Ле-Мане, — в 1929 и 1930 годах, теперь уже на Speed Six Bentley, новой 1/2 61/2-литровой модели, появившейся в сентябре 1928 года. Экстравагантный гонщик Барнато однажды на спор обогнал скоростной поезд: выехав из Канн на своем проверенном Speed Six Bentley «Old №1», он долетел не только до Кале, но успел еще и доплыть до Англии на пароме и подрулил к своему лондонскому клубу на четыре минуты раньше, чем «Голубой экспресс» прибыл на станцию Кале. Но любимцем английских мальчишек был ноттингемский баронет сэр Генри (Тим) Биркин, с трудом привыкавший к спокойствию послевоенной жизни: драматической натуре Биркина постоянно не хватало скорости, опасности и острых ощущений. К гонкам Тим относился настолько серьезно, что посвящал все свое время и силы разработке еще более скоростных машин — компрессорных Blower Bentley. Старику Бентли идея с компрессором, мягко говоря, не понравилась: коньком W. O. всегда была надежность. Его, как инженера, интересовали не столько скорость и разгон сами по себе, сколько то, каким способом они достигались. W. O. не допускал насилия над мотором, а нагнетатель был явно насильственным ме-
friends, financed production and became the chairman of the company’s board. At that same time another gentleman racer joined the Bentley Boys – Bernard Rubin, the owner of an Australian pearl business. 1/2 Driving the 4___-litre “Old Mother Gun” Barnato and Rubin won Le Mans in 1928. Barnato repeated this feat in 1929 and 1930, 1/2 by now in the Speed Six, a new 6___-litre model that came out in September 1928. The unconventional Barnato once outraced an express train for a bet: starting from Cannes in his tried-and-tested Speed Six “Old №1” he not only reached Calais, but even managed to take the ferry to England and drive up to his London club four minutes before the Blue Express pulled into Calais station. But the British boys’ favourite was the Nottingham baronet Sir Henry “Tim” Birkin who had trouble adjusting to the calm of post-war life: Birkin’s dramatic temperament had a constant need for speed, danger and extreme sensations. Tim took racing so seriously that he devoted all his time and efforts to developing even faster cars – the supercharged Blower Bentleys. Old man Bentley was not keen on the idea
of a supercharger, to put it mildly. W.O.’s first concern was reliability. As an engineer he was interested not so much in speed and acceleration in themselves, as in the means by which they were achieved. W.O. would not contemplate using force on a motor, and a supercharger was clearly a way of increasing power by brute force. But Tim, fired by the idea of forced air, refused to give up: using his personal charm, he obtained Woolf Barnato’s support, persuaded Amherst Villiers to develop a special supercharger for the 1/2 -litre engine and, entering into a rela4____ tionship with Lady Dorothy Paget, was not embarrassed to ask her for money to set up a special workshop to refit the chassis. As a result a compromise was struck: three racing Blowers were assembled for the 1930 Le Mans and fifty more for sale to the public. 1/2 Today the 4___-litre Blower, a car with the fiery temperament of Tim Birkin, literally drives collecting connoisseur wild. “I’ll never sell mine,” the Dutchman Dirk Lindenberg tells me succinctly over the phone. “Out of those fifty Blowers, some forty are still ‘among the living’,” Robin Harcourt-Smith adds weightily.
У влечения / p a s t i m e s
тодом повышения мощности. До этого на Bentley Motors просто увеличивали рабочий объем двигателя: 3-литровая машина 1/2 1/2 стала 41/2-литровой, затем 61/2-литровой и, наконец, 8-литровой — ходовые характеристики улучшались, а надежность и бесшумность двигателя оставались прежними. Но загоревшийся идеей наддува Тим не сдавался: используя все свое личное обаяние, заполучил поддержку Вульфа Барнато, уговорил Амхерста Виллерса разработать специальный компрес1/2 сор-нагнетатель для 41/2-литрового двигателя и, сойдясь с леди Дороти Пэйджет, не постеснялся попросить у нее денег на организацию специальной мастерской по переоборудованию шасси. В итоге компромисс был найден: к соревнованиям в Ле-Мане 1930 года было собрано 3 гоночных Blower’а и 50 автомобилей для свободной продажи. 1/2 Сегодня 41/2-литровый Blower, автомобиль с зажигательным темпераментом Тима Биркина, буквально сводит с ума понимающих в этом толк коллекционеров. «Я никогда не продам свой», — лаконично заявляет мне по телефону голландец Дирк Линденберг. «Из тех пятидесяти Blower'ов „в живых“ осталось штук 40», — весомо добавляет Робин Харкурт-Смит. Биркин, известный своим отточенным, жестким и агрессивным стилем вождения, сумел прийти вторым на французском
Гран-при, а в 1932 году удивил публику новым рекордом скорости круга в Бруклэндсе, подняв ее до 135,35 мили в час. Несмотря на профессионализм Биркина-гонщика, его легкий на разгон компрессорный Bentley не только никогда не был первым в Ле-Мане, но даже ни разу не финишировал. Это стало началом конца: разработки все более усовершенствованных автомобилей требовали постоянных денежных вложений, а прибылью и не пахло. Барнато посчитал невозможным продолжать терять деньги, а финансовый крах и вовсе поставил жирную точку на будущем не только компрессорных Bentley, но и компании в целом. Пытаясь спасти Bentley Motors Limited, растерянный W.O. распродал все имущество, включая собственный автомобиль. Позже Rolls-Roys оплатил все долги Уолтера Оуэна Бентли и предложил ему выгодный контракт на четыре года. Но, как говорят старики, все это было уже не то… Перфекционисты, подобные W.O., никогда не становятся миллионерами, но созданные ими легенды непременно входят в историю. Историю, которая, как и все остальное, продается и покупается: в 1998 году британский Rolls-Roys (80 процентов его продаж тогда приходилось на марку Bentley) был съеден немецким концерном Volkswagen, который в 2001 году выпустил на трассу в Ле-Мане новых
126 Birkin, known for his sharp, hard, aggressive driving style, managed to come second at the French Grand Prix, and in 1932 he amazed the public with a new lap record at Brooklands, raising it to 135.35 miles per hour. Despite Birkin’s professionalism as a racing driver, his easily accelerating supercharged Bentley not only failed ever to win Le Mans, it never once even finished the course. That was the beginning of the end: the development of ever more sophisticated automobiles demanded constant injections of money, while there were no profits in prospect. Barnato was unwilling to contemplate further losses, while the coming of the depression cast a total shadow over the future not only of supercharged Bentleys, but of the company as a whole. Perfectionists like W.O. never become millionaires, but the legends they create invariably go down in history. History that, like everything else, can be bought and sold: in 1998 the British Rolls-Royce car-making operation (80% of whose sales were under the Bentley marque at that time) was bought up by the German Volkswagen AG. In 2001 the concern launched some new ambitious
Bentley Boys onto the Le Mans track… But their ambitions were quite different, commercially oriented ones. As for the admirers of the original Bentleys, they came together to form a club as far back as 1936. Today its honorary members include His Highness Prince Michael of Kent. I happened to be presented to him. To be honest, there was nothing particularly to talk to the Prince about then: he was kind enough to praise the production of Don Giovanni at La Scala; I invited him to the Taleon Club to look at the interiors. Later, at a reception in the Konstantinovsky Palace, the Prince spoke about his “Russian” charity rally last year in which fifteen vintage Bentleys took part. At the time I listened more out of respect than interest. Now, though, I know that the first member of the British royal family to get behind the wheel of a Bentley was Prince Michael’s father – George, Duke of Kent. In 1924 he bought a 3-litre model, and later owned 6_1/__-, 2 1/2 - and 8-litre Bentleys. So, when I next 4____ meet the Prince I’ll have plenty to talk about — today I fully appreciate these unique motor cars…
амбициозных Bentley Boys… Но это уже совсем другие, коммерчески рассчитанные амбиции. Что касается поклонников аутентичных Bentley, то они объединились в клуб еще в 1936 году. Сегодня среди почетных членов клуба — Его Высочество принц Майкл Кентский. Мне довелось быть ему представленной. Собственно, говорить нам с принцем тогда было особенно не о чем: он любезно похвалил постановку «Дон Жуана» в «Ла Скала», я пригласила его в Талион Клуб познакомиться с интерьерами. Позже на приеме в Константиновском дворце принц рассказывал о своем прошлогоднем благотворительном «русском» ралли, в котором приняли участие 15 старинных Bentley. Тогда я слушала его скорее из уважения, чем с интересом. Зато теперь я знаю, что первым усевшимся за руль Bently членом британской королевской семьи был отец принца Майкла — Джордж, герцог Кентский, который в 1924 году приобрел 1/2 3-литровую модель, а позже владел 6 1/21 / литровым, 4 1/2-литровым и 8-литровы2 ми Bently. Да-а-а, вот теперь бы мы с принцем поболтали вдоволь — сегодня я чувствую эти автомобили на все сто… ну, настолько, насколько может почувствовать Bentley девушка, которая никогда в жизни не водила машину.
Ле- манский триумф 2003 года стал последней победой команды новых Bentley Boys — трехлетняя рекламная акция Bentley Motors закончена...
127
The triumph at Le Mans 2003 was the last victory for the new Bentley Boys team: Bentley Motors’ threeyear advertising drive has finished.
Болельщики. Ле-Ман. 2003 год. Fans. Le Mans. 2003.
Тим Биркин на финишной прямой. Ле-Ман. 1929 год. Tim Birkin in the finishing straight. Le Mans, 1929.