сочетания25 представляют собой тоже истины. Если три истины А, В, С находятся в таком отношении, что А есть основание В, В -основание С, то и А есть основание С, и т. п. Но нелепо называть законами для фактов законы, применимые к истинам как таковым. Никакая истина не есть факт, т. е. нечто, определенное во времени. Истина, правда, может иметь значение, что вещь существует, состояние имеется налицо, изменение совершается и т. п. Но сама истина выше всего временного, т. е. не имеет смысла приписывать ей временное бытие, возникновение или уничтожение. Яснее всего эта нелепость проявляется на самих законах истины. В качестве реальных законов они были бы правилами сосуществования и последовательности фактов, в частности, истин, и сами они, будучи истинами, должны были бы относиться к регулируемым ими фактам. Тут закон предписывал бы фактам, называемым истинами, возникновение и исчезновение, и среди этих фактов, в числе многих других, находился бы сам закон. Закон возникал и исчезал бы согласно закону - явная бессмыслица. То же имело бы место, если бы мы захотели толковать закон истины, как закон сосуществования, как единичное во времени и все же как обязательное в качестве общего правила для всего существующего во времени. Подобного рода нелепости26 неизбежны, если упустить из виду или неправильно уяснить себе основное различие между идеальными и реальными объектами и соответственное различие между идеальными и реальными законами. Еще не раз мы увидим, что это различие является решающим для спора между психологистической и чистой логикой.
ГЛАВА ПЯТАЯ ПСИХОЛОГИСТИЧЕСКИЕ ТОЛКОВАНИЯ ЛОГИЧЕСКИХ ПРИНЦИПОВ § 25. Закон противоречия в психологистическом толковании Милля и Спенсера Выше мы заметили, что последовательно проведенное понимание логических законов как законов о психических фактах должно было бы привести к существенному их искажению. Но в этом, как и в других пунктах, господствующая логика обычно пугалась последовательности. Я был бы готов сказать, что психологизм живет только непоследовательностью, что тот, кто его последовательно продумает до конца, тем самым уже отрекся от него, - если бы крайний эмпиризм не давал разительного примера, насколько укоренившиеся предрассудки могут быть сильнее самых ясных свидетельств очевидности. С бесстрашной последовательностью эмпирист выводит самые тяжкие следствия, принимает ответственность за них и пытается связать их в теорию, разумеется, полную противоречий. Выше мы установили, что для обсуждаемой логической позиции логические истины должны быть не a priori обеспеченными и абсолютно точными законами чисто отвлеченного порядка, а напротив, основанными на опыте и индукции более или менее неопределенными вероятностями, относящимися к известным фактам душевной жизни человека. В этом именно и состоит (за исключением разве только указания на неопределенность) учение эмпиристов. В нашу задачу не входит подвергнуть исчерпывающей критике это гносеологическое направление. Но для нас представляют особый интерес психологические толкования логических законов, выставленные эмпиристами. Их ослепительный внешний блеск распространяется далеко за пределы этой школы27. Как известно, Дж. С. Милль28 учит, что principium contradictionis есть одно из наиболее ранних и ближайших наших обобщений из опыта. Первоначальную основу этого закона он видит в том, что вера и неверие представляют собой два различных состояния духа, исключающие друг друга. Это мы познаем, продолжает он, - буквально из простейших наблюдений над нашей собственной душевной жизнью. И если мы обращаемся к внешнему миру, то и тут находим, что свет и тьма, звук и тишина, равенство и неравенство, предыдущее и последующее, последовательность и одновременность, словом, каждое положительное явление и его отрицание (negative) являются отличные друг от друга явлениями, находящимися в отношении резкой противоположности, так что всюду, где присутствует одно, отсутствует другое. Я рассматриваю, - говорит он, - обсуждаемую аксиому как обобщение из всех этих фактов. Где речь идет о принципиальных основах его эмпиристических предрассудков, столь проницательный в других случаях Милль как бы покинут всеми богами. Непонятно только одно: как такое учение могло кого-либо убедить? Прежде всего бросается в глаза явная неточность утверждения, что принцип, по которому два контрадикторных суждения одновременно не могут быть истинны и в этом смысле исключают друг друга, есть обобщение из приведенных фактов относительно света и тьмы, звука и тишины и т. п.; ведь эти факты во всяком случае не представляют собой контрадикторные суждения. Вообще не совсем понятно, каким образом Милль хочет установить связь между этими фактами опыта и логическим законом. Напрасно ждешь разъяснении от параллельных рассуждении Милля в его полемике против Гамильтона. Тут он с одобрением цитирует «абсолютно постоянный закон», который единомыслящий Спенсер подставляет на место логического принципа, а именно, что никакое положительное состояние сознания не может появиться, не исключив соответствующего отрицательного и, наоборот, никакое отрицательное состояние не может появиться, не исключив соответствующего положительного»29. Но кто не видит, что это положение пред ставляет чистейшую тавтологию, так как взаимное исключение принадлежит к определению соотносительных терминов «положительное» и «отрицательное явление». Напротив, закон противоречия во всяком случае не есть тавтология. В определение противоречащих суждений не входит взаимное исключение, и если это происходит в силу названного принципа, то не обязательно обратное: не каждая пара исключающих друг друга суждений есть пара противоречащих суждений - достаточное доказательство, что наш принцип нельзя смешивать с вышеупомянутой тавтологией. Да и Милль не считает этот принцип тавтологией, так как, по его мнению, он возникает через индукции из опыта. Другие суждения Милля могут нам во всяком случае скорее помочь понять эмпирический смысл этого принципа, чем ссылки на несуществование во внешнем опыте, - в особенности те места, где обсуждается вопрос, могут ли три основных логических принципа считаться «неотъемлемыми необходимостями мышления», «первичной составной частью нашей духовной организации» или «законами нашего мышления в силу прирожденного устройства нашего ума», «или же они являются законами мышления только «потому что мы воспринимаем их всеобщую истинность в наблюдаемых явлениях», что Милль, впрочем, не желает решать в положительном смысле. Вот что мы читаем у него относительно этих законов: «Доступны ли они изменению через опыт или нет, но условия нашего существования не дают нам того опыта, который способен был бы произвести такого рода изменение. Поэтому утверждение, не согласное с каким-либо из этих законов, например, какое-нибудь суждение, утверждающее противоречие, хотя бы оно касалось предмета очень далекого от сферы нашего опыта, не внушает нам доверия. Вера в такое суждение при настоящем устройстве нашей природы невозможна как психический факт» (ср.: «Это есть обобщение психического факта, который встречается постоянно и без которого невозможно обойтись в рассуждении»). Отсюда мы узнаем, что несовместимость, выраженная в законе противоречия, а именно, невозможность истинности двух противоречащих суждений, толкуется Миллем как несовместимость подобных суждений в нашем веровании. Другими словами: на место немыслимости истинности двух противоречащих суждений подставляется реальная несовместимость соответствующих актов суждения. Это гармонирует также с многократным утверждением Милля, что акты веры представляют собой единственные объекты, которые в собственном смысле можно обозначать как истинные или ложные. Два контрадикторно противоположных акта верования не могут сосуществовать - так следовало бы понимать этот принцип. § 26. Психологическое толкование принципа у Милля устанавливает не закон, а совершенно неопределенное и научно не проверенное опытное положение Здесь возникают разнообразные сомнения. Прежде всего бесспорно несовершенна формулировка принципа. При каких же условиях, спросим мы, не могут сосуществовать противоположные акты верования? У различных личностей, как это хорошо известно, вполне возможно сосуществование противоположных суждений. Таким образом, приходится, уясняя вместе с тем смысл реального сосуществования, сказать точнее: у одной и той же личности или, вернее, в одном и том же сознании не могут длиться, хотя бы в течение самого небольшого промежутка времени, противоречащие акты верования. Но есть ли это действительно закон? Можем ли мы ему приписать неограниченную всеобщность? Где психологические индукции, оправдывающие его принятие? Неужели никогда не было и не будет таких людей, которые иногда, например, обманутые софизмами, одновременно считали истинным противоположное? Исследованы ли наукой в этом направлении суждения сумасшедших? Не происходит ли нечто подобное в случае явных противоречий? А как обстоит дело с состояниями гипноза, горячки и т. д.? Обязателен ли этот закон и для животных? Быть может, эмпирист, чтобы избегнуть всех этих вопросов, ограничит свой «закон» соответствующими добавлениями, например, скажет, что закон действителен только для нормальных индивидов вида homo, находящихся в нормальном умственном состоянии. Но достаточно поставить коварный вопрос о более точном определении понятий «нормального индивида» и «нормального умственного состояния», и мы поймем, как сложно и неточно содержание того закона, с которым нам здесь приходится иметь дело. Нет надобности продолжать эти размышления (хотя стоило бы поговорить, например, о выступающем в этом законе отношении во времени); ведь сказанного более, чем достаточно, чтобы обосновать изумительный вывод, а именно, что хорошо знакомое нам principium contradictionis, которое всегда признавалось очевидным, абсолютно точным и по всеместно действительным законом, на самом деле оказывается образцом грубо-неточного и ненаучного положения; и только после ряда поправок, которые превращают его кажущееся точное содержание в довольно неопределенное,