Валентин Иванович КРИСЬКО
АВТОБИОГРАФИЯ
–1–
–2–
–3–
–4–
Дорогая моя внучка Олеся! Выполняю твою просьбу: пишу автобиографию, стараясь отвечать на все твои вопросы. Никогда я, до твоей просьбы, ничего подобного не писал. Были отдельные биографические зарисовки в газетах, в том числе и в «Орловской правде». Но ты мне задала столько вопросов, ответить на которые поможет только общая тетрадь. Прости, если немного задержусь – приходится описывать почти всю жизнь, которая длится уже 68-й год. Как видишь, я уже совсем старый человек, но не такой дряхлый, чтобы не суметь вспомнить о том, что видел и пережил. А видел я много и пережил немало, так что описываю тебе лишь кусочки своих лет. Итак в путь назад… В детство, в юность и огневую молодость. Дедушка Валентин
21 декабря 1967 года.
–5–
г. Солигорск.
–6–
ДЕТСТВО Милая моя Олеся, представь себе на минутку: маленькая, покосившаяся, с небольшими на полметра оконцами, покрытая соломой крыша и с земляным полом хата. Она ютилась невдалеке от шоссе Москва-Варшава, что в деревне Евличи Слуцкого района (это в 10 километрах западнее деревни, в которой ты гостила у прадедушки). В этих местах в 1920 году под натиском Конной Армии Буденного отступали белополяки, – люди, не любившие Советскую власть во главе с Лениным. Так вот, осенью 20-го года в описанной выше хатёнке моя мама, а твоя бабушка Ольга Петровна, начала рожать своего первенца, то есть меня. Моя мама была маленького росточка (отец – наоборот, о нём позже) и рожала в страшных муках. Рядом, в более богатой хате, расквартировались отступавшие белополяки. Свекровь (моя бабушка Авдотья – мама моего отца), понимая, что не жить невестушке, решилась, можно сказать, на подвиг: пошла к военным и бухнулась перед ними на колени: – Паночки, родненькие мои, у вас есть дохтур… Спасите невестушку… она умирает от родов! В доме оказался военфельдшер. Видимо, клятва Гиппократа (очень древнего врача) сработала, он ответил по-польски: – Добже, пани, ведите! Как бы то ни было, но с помощью польского врача я родился. Когда появился на свет, врач поднял меня на руки и сказал: – Будь он жидёнок, сейчас же бросил бы в корыто… К счастью, мои родители были белорусами, и я остался жить (всё списано со слов бабушки и мамы). Тем временем я продолжал набираться сил с помощью маминого молока. И детство, помнится, не было таким уж безбедным - кусочек хлеба на столе имелся. Иногда папа привозил из Слуцка кусочек сахара или булочку - какая это была радость!
–7–
–8–
… Коротко об отце. Он умер, когда мне исполнилось семь лет. Поэтому дальнейшие воспоминания с ним не будут связаны. Папа родился в 1898 году (теперь ему исполнилось бы 90 лет). Он тоже был сыном крестьянина – и очень способным в молодые годы: избрали в 1921 году первым председателем волисполкома (волостного исполнительного комитета); он умел тачать сапоги – лучшие во всей округе; стоить дома мог. Словом, был мастером на все руки, как и все толковые мужики того времени. В деревне его звали Михаилом (Мишей), хотя в документах значился Иваном. И вот почему. Раньше моего отца родился сын, которого в церкви поп назвал Иваном, который через несколько месяцев умер. Когда родился мой отец, батюшка и его окрестил Иваном. Тогда его мама (а моя бабушка) Авдотья сказала: – Не быть ему Иванушкой. Первый умер, а поп хочет, чтобы и другой не жил. Будем звать его Михаилом. Так и сделали – все согласились. Многие, знавшие отца люди меня так и зовут до сих пор – Валентин Михайлович, вместо Иванович (между прочим, и моя мама по документам значится Иулита, а звали Оля). Почему? Когда крестили в церкви, поп назвал Иулита – есть такое имя. Подвыпившие родители, то есть её отец и мама, на пути забыли имя крёстной. Когда их спросили, как же звать малышку? То крёстный отец ответил заплетавшимся языком: – Иуля, Иоля… по-моему, Оля… Позже ошибка выяснилась, что выговаривать Иулита труднее. Так и осталась моя мама на всю жизнь Олей.
–9–
– 10 –
Но вернёмся к отцу. Однажды зимой, усталый после работы (до поздней ночи тачал сапоги), он упал с сельской печки (ты такую видела у прадедушки) на пол и повредил голову. После этого заболел припадками (эпилепсией). В надежде вылечиться, уехал из деревни в Белгород (это в трёхстах километрах южнее Орла), к своему сводному брату Ивану Саввичу Чимбургу, впоследствии ректору Белорусского университета, доктору наук. В Белгороде отца приняли на работу в ГПУ (так тогда уже называли ЧК), но через год он умер, задохнувшись под подушкой, видимо, во время припадка. (Каким был твой прапрадедушка можешь видеть на фотографии). … В 1930 году, когда мне исполнилось 10 лет, мама решила переехать в свою родную деревню - Селище, где жили её родители и сёстры. Переходили мы на новое место пешком (всего 4 километра) впятером: я, 8-летний братишка Жорж, мама и, кормившая нас молоком, коровка Звёздочка и пребольшой кабан, мясо от которого, вернее, сало ели два года. Они – корова и кабан – вместе спали в сарае и очень дружили между собой. Я хорошо помню, когда закололи кабана на мясо, Звёздочка ревмя ревела двое суток. Даже молоко перестала давать. Через несколько дней, по переезде в Селище, я пошёл учиться в четвёртый класс сельской школы. Занимался я успешно, был отличником, хотя особым прилежанием не отличался, кроме увлечения художественной литературой. Через год, в 1932 году, уже ходил за 3 или 4 километра в Безверховскую ШКМ (школу колхозной молодёжи). Ходил, разумеется, пешком: летом – босиком, а зимой в лаптях. Но это было одно из самых счастливых, самых лучших времён моего детства. Остановлюсь на тех годах подробнее.
– 11 –
– 12 –
Во-первых, у меня были друзья. Настоящие друзья, какие могут быть только в детстве. Это Колька Новик, Колька Артихович, Серёжа Новик, Сашка Пецко, Колька Бернадский и другие. Никого из них уже нет в живых: большинство погибло на войне, остальные умерли. (Вот пишу тебе об этом, а у самого слёзы, не могу удержаться. Поэтому передохну…). Во-вторых, продолжал отлично учиться. Но самое главное, в третьих. А третье было вот что. Я уже начал взрослеть, даже заигрывать с девчонками. Нравились многие, но одна – особенно. Её звали Надей. Теперь это уже старенькая бабушка. Работает пока врачом в Севастополе. Имеет внуком, хорошего мужа. Но когда она была школьницей, при встрече всё менялось в моих глазах. Небо казалось не просто синим, а каким-то особенным, ласковым, так и манившим к себе, за кучевые облака, чтобы видеть девчонку всегда, не спуская глаз. Солнце не просто светило, а поливало золотом поля, хаты, деревья, траву. Но вот она поравнялась, осенила улыбкой и пошла дальше. И солнце вдруг стало косматым, непричёсанным, и небо почернело. Я перевожу глаза в её сторону, и на душе становится страшно. Не ровно стучит сердце, утешает мысль, надежда: ведь увижу, встречусь снова. И с этой мыслью, с её образом в глазах принимаюсь а своё дело: иду в школу или на встречу с друзьями, или пасти коровку… С её образом ложился спать и просыпался. Попозже, уже будучи юношей, убедился, что Надя была и на деле очень красивой. Стройная, тонконогая, с нежными руками и большими иссиня-голубыми глазами, опушенными длинными ресницами под очерченными дужкой бровями. Когда прочёл «Евгения Онегина» Пушкина, то почему-то сравнивал эту девчонку с Татьяной, а слова, которые написал своей жене Александр Сергеевич:
– 13 –
– 14 –
Тебя мне ниспослал, тебя моя Мадонна: чистейший прелести чистейший образец. В 1936-м году она поступила учиться в Ленинградский стоматологический институт. Через года, в 1937 году и меня приняли учиться в Ленинграде – пединституте имени Герцена. Учился на литературном факультете. Без звука, по предложению друзей, уехал учиться в Ленинград, помнится, потому, что там училась Надя. С переездом в Ленинград кончилось моё детство, отрочество. Началась другая полоса жизни, о которой расскажу немного ниже. Но вернёмся к незабываемому и дорогому сердцу детству, к школьным годам. Я очень любил мечтать, когда оказывался наедине с самим собою. Очень любил представлять из себя музыканта, главным образом – трубача в духовом оркестре. И вот почему. Однажды к нам в сельскую школу приехал из Слуцка духовой оркестр. В нём играли на трубах несколько мальчишек. Меня так очаровала музыка, настолько понравились музыканты, что я шёл домой из школы, не чуя ног под собой. Знал, что практически научиться играть на трубе у меня нет никакой возможности. Оставалось только мечтать. Бывало, иду в школу или из школы. Стоит оказаться одному в дороге, как сразу начинаю играть в оркестре на трубе. Играю с гордо поднятой головой. Кругом – масса людей с разинутыми ртами. А девчонки и мальчишки кружатся в вальсе или отплясывают польку. Только Надя не танцует: она не сводит с меня глаз, а я от одной мелодии перехожу на другую и не замечаю, как прихожу домой. Как жалко было расставаться с оркестром. Дома ждали другие дела.
– 15 –
– 16 –
Или такой случай. Ещё не ходил в школу, а упивался игрой сельского скрипача дяди Супроника (так его прозывали по-уличному). Он жил на хуторе рядом с нашей хатой. И вот однажды, кажется, уже учился в первом или втором классе, я оказался в хате скрипача и увидел на столе скрипку. Я и до того не раз подползал к окну, чтобы взглянуть а скрипку, которая мне казалась волшебником, божеством, но в дом зайти боялся. А теперь вот она – рядом. Так хотелось дотронуться до скрипки, но не смел и стоял очарованный. Я и не заметил, как открылась дверь и вошёл дядя Супроник, хозяин скрипки. Обомлев до невероятности (в детстве был трусишкой), всё-таки, вспомнил, зачем пришёл: – Дяденька, меня послали одолжить у вас соли. – И будто угадав мои мысли, он сказал: – Добро, я насыплю, а ты, Валик, можешь скрипку подержать, только, чур – не урони. Я обратил внимание, на что ты так смотрел. Помнится, от счастья у меня затуманились глаза, но я собрался с силами, взял инструмент в руки, и скрипка маленьким птенчиком, которых мне не раз приходилось держать в руках: такая же лёгкая и, как показалось, тёплая. Видя моё восхищение, дядя взял скрипку и сыграл для меня вальс, мелодию которого помню до сих пор. Когда бежал домой, радости не было предела – всё вокруг пело, переливалось всеми красками радуги, звенело малиновыми колокольчиками. Такой радости, такого блаженства я, кажется, не испытывал никогда позже. … Дядя Супроник умер пять лет тому назад. Я был у него в гостях. Снова увидел ту же скрипку. Воспоминания заполонили моё сердце и ум, и я успел поблагодарить теперь уже старика за ту радость, которую он доставил мне в детстве. Вот и теперь, Олеся, когда ты исполняешь мне что-нибудь на скрипке, я вспоминаю те далёкие годы и думаю: какая ты счастливая, как хорошо, что не знаешь голодного детства, не видела ужасов войны. И это благодаря твоим дедушкам и прадедушкам, бабушкам и прабабушкам, благодаря заботе папы и мамы.
– 17 –
– 18 –
… Как и все школьники всех времён, я тоже проказничал вместе с другими мальчишками. Лет в 14 или 15 уже научился курить (хотелось быть взрослым), лазил по чужим садам (хотелось быть смелым). Помнятся и благородные порывы. Наша деревня находилась всего в 30 километрах от западной границы – с панской Польшей. Враги часто засылали к нам через границу шпионов и диверсантов. И нам очень хотелось поймать хотя бы одного из них и похвастаться взрослым: смотрите, смотрите, какие мы! Нам казалось (тогда много писали и говорили о шпионах), что стоит сделать засаду вдоль шоссе, постараться не уснуть до утра, и шпиона наверняка поймаем. И однажды летом, вооружившись ножами, мы залегли в траве около дороги. Как только появится подозрительный тип, мы должны броситься на него, связать и отвести в сельсовет. Командиром выбрали самого ловкого и смелого из нас шестерых мальчишек – Кольку Новика. Как сегодня помню круглую, пребольшую луну над головой, тёмное небо в мириаде сверкающих звёздочек, пугающий всплеск щуки на речке в погоне за добычей (мы залегли невдалеке от моста на речушке, в которой ты купалась. Тогда она не была канавой, а извивалась, точно женский локон, почему её и назвали Лакнеей, была местами глубиной выше человеческого роста). В засаде изредка доносились редкие голоса птиц, слышался лай собак. Воздух был свежим, а лёгкий ветерок – тёплым. Но не до красот природы было юным стражам приграничного места. Изредка перекликаясь, мы прокараулили почти до утра. Уже начала заниматься утренняя заря, как вдруг мы приметили идущего с пошатыванием мужчину незнакомого.
– 19 –
– 20 –
– Взять! – скомандовал Колька. Мы дружно бросились на шпиона, который успел смазать кулаком по моему лицу, выбить зуб другому мальчику, больно ударить ногой по животу третьего… И всё-таки мы сумели обмотать его верёвкой и велели следовать в сельсовет. – Вы что, хлопчики, – уже взмолился подвыпивший детина (от него несло перегаром), – я иду из гостей в свою деревню. – Правда, хлопцы, – сказал Лёня Федюшко, – я этого дядю знаю… Нас будто кипятком ошпарило. Пришлось развязывать. В оправдание Колька сказал: – А мы шпиона ловили. – Я тебе дам шпиона, паршивец этакий, – с размаху ударил дядька нашего вожака. Все мы бросились в рассыпную. Когда прибежал домой, начало всходить солнце. Мама тоже встретила меня оплеухой и велела гнать на выпас корову. Я пошёл за коровой вместе с оказавшейся в моих руках верёвкой. Звёздочка с жадностью начала поедать росистую траву, а меня безмерно потянуло на сон. Как быть? Мелькнула счастливая мысль: привязать корову за ногу к моей ноге. Дескать, если подумает идти в огород, потянет за собой и меня, и проснусь. Не помню, сколько прошло времени, но хозяйка соседнего двора уже стегала той же верёвкой по моей спине. Оказывается, Звёздочка преспокойно дотянула меня до чужого капустника, а я так и не проснулся. Больше в жизни меня никто так много не бил. Вскоре до нашей деревни дошёл слух, как мы ловили шпиона. И с чьей-то лёгкой руки нашу компашку прозвали «лёгкой кавалерией». Так до сих пор люди пожилого возраста и прозывают меня «лёгким кавалеристом». Правда, директор школы, узнав о случившемся, ничего не сказал, а в ответ только улыбнулся…
– 21 –
– 22 –
Скоро на моём лице и спине синяки зажили, и началась юность. Осенью 1935 года я уехал из деревни учиться дальше – в Гомель. Но прежде, чем проститься с детством, мне хотелось бы рассказать о тех добрых людях, которые помогали мне жить, расти и учиться. Хотя тебе уже, наверное, и поднадоело читать о детских, вернее, моих школьных годах, тем более, что и сама учишься в школе – всё знакомо: ведь и мальчишки и девчонки в какойто мере похожи друг на друга, хотя у каждого своя неповторимая судьба, свой характер. … Начну с бабушки Авдотьи – так её прозывали, а писалась в метрическом свидетельстве – Евдокия. Так вот, бабушка меня любила и берегла без конца и без меры. Раздобудут ли сладость или что-нибудь вкусное, непременно одарит меня; справит ли какую детскую одежонку – мне отдаст. И ещё она очень любила носить меня на своей спине – идёт ли на работу (она работала на сыроварне в другой деревне и угощала очень вкусным сыром), едет ли к кому в гости, всегда брала меня с собой. У неё были большие и сильные руки, но такие ласковые и тёплые, что я до сих пор помню их доброе ко мне прикосновение, когда одевала меня или брала к себе на спину. Но однажды я обидел бабушку. А было это так. В деревне, ты знаешь, содержат цыплят. Когда они бегали вместе с наседкой, то требовался присмотр. Иначе серая ворона или ястреб подкрадутся сверху и унесут – для них нет лучше лакомства. Бабушка, уходя в поле на жатву урожая, попросила меня приглядывать и стеречь цыплят от нападения хищных птиц. Но в это время прибежал ко мне мальчишка из соседнего хутора и прикатил с собой колесо. Мы так увлеклись беготнёй за колесом, что и не заметили, как ворона унесла трёх цыплят. От мамы мне за это попало, а бабушка и пальцем не тронула…
– 23 –
– 24 –
Есть у меня ещё две тётушки – тётя Женя и тётя Надя. Обе они до сих пор здравствуют – живут в Ворошиловграде, им уже за 80 лет, а точнее: одной – 87, а другой – 85 лет. Это родные сёстры моего отца. Они тоже меня очень любили. когда учился в Гомеле, а потом в Ленинграде, присылали посылки с едой, нередко покупали обувь и одежду. Муж тёти Жени – дядя Ильюша – разводил пчёл, и у него всегда был мёд. Ничего более вкусного я в детстве не ел. А однажды решился, будучи несмышлёнышем, подойти близко к пчелиному домику (улью) и оглядеть пчёл. Учуяв, что я полакомился их мёдом, пчёлы напали на меня и безжалостно искусали – несколько дней ходил с лицом, похожим на воздушный шарик. И ещё мне хочется упомянуть своего двоюродного брата Леонида. Он теперь живёт под Ленинградом. Отважно бил фашистов в годы минувшей войны, а в детстве научил меня читать, когда мне было шесть. Бывало, откроет букварь и спрашивает: Какая буква? Я говорю – А; а это какая? – Б. А эта? Я вижу, что В, но отвечаю понарошку – А. Лёня злится, а мне – смешно. Сколько мы с ним нарвали ягод, собрали грибов, перевидали птичьих гнёзд – не счесть!
– 25 –
– 26 –
ЮНОСТЬ
В одном старинном романсе поётся: «Соловьём залётным юность пролетела». Для кого, может быть, и соловьём, а для меня - неудавшимся воробышком. И вот почему. В Гомеле чувствовал себя более-менее сносно – со мной вместе учились такие же сельские со всех концов Белоруссии хлопцы. Я даже чувствовал себя лучше других – учёба давалась легко. Мне было всего 15-16 лет, и от жизни много не требовалось – тётушки присылали еду, кое-какую одежду, а стипендии хватало, чтобы сходить в кино, полакомиться чем-то вкусным. Жадно впитывал городские обычаи, городскую жизнь, и, в общем, был доволен собой, доволен учёбой, доволен новыми условиями жизни вдали от мамы и родной деревни.
– 27 –
– 28 –
Но вот в 1937 году меня приняли учиться в Ленинградский пединститут имени А.И. Герцена, на литературный факультет. Приехал в Ленинград вместе с друзьями – Сашей Пецко и Николаем Бернацким - в начале осени. Город, разумеется, ошеломил своей красотой, буйством осенних красок. Жизнь казалась прекрасной и удивительной, но вся беда в том, что довелось жить на одну стипендию – впроголодь, если не в голоде. Мне было уже 17, 18 и 19 лет – хотелось поаккуратней одеться, нравиться девчонкам, но средств на это не было. Мама ни чем не могла помочь, а мужей тётушек арестовали ни за что – им самим было трудно. И, всё-таки, в те годы я видел, испытал и пережил немало радостных дней. О них-то и расскажу подробнее. Прежде всего, я приобщился к великой русской литературе. У меня был друг – Петя Михайлов, тоже студент. Он сам писал стихи и с упоением читал стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Надсона. Мы зачитывались тогда почти нашими современниками – Маяковским и Есениным. В Ленинграде я впервые прочёл «Анну Каренину» и «Воскресенье» Толстого, «Дон Кихота» Сервантеса и многое другое. Мог ночами просиживать над книгами. Старался подражать некоторым героям книг. Особенно, почему-то, нравился Печорин из «Героя нашего времени». Второе. Я впервые побывал в театрах – драматическом, музыкальной комедии, оперном. Находился, будто в сказочном мире, когда смотрел «Платона Кречета» Корнейчука, «Летучую мышь» Штрауса, «Фауста» Гуно. Переживал, плакал и смеялся вместе с героями. В ту пору рассказанное на сцене мною ещё воспринималось не как выдумка писателя, а как сама жизнь. Нашими гостями в институте нередко бывали знаменитые артисты и писатели. Знакомство с ними оставляло неизгладимое впечатление.
– 29 –
– 30 –
В те годы я познакомился и с пригородами Ленинграда (Петергофом), картинами Русского музея. Архитектурные шедевры были перед глазами всё время. И в это же время с нетерпением ждал лета, чтобы побывать в родных Селищах, встретиться с друзьями, отдохнуть на первозданной природе с её речкой, перелесками, садами, цветущей рожью, мириадами ночных звёздочек, плывущей летней ночью над облаками луной, с кудахтаньем кур, кукареканьем петуха, с мычанием коров и лаем собак, наконец. Да что там говорить, человек, выросший в деревенской глуши, никогда не променяет её, особенно на склоне лет, на асфальт и кирпич. Променять-то может, но забыть – никогда. Вот и прошедшим летом я часто прохаживался вдоль речушки, в которой ты купалась, засиживался на берегу и вспоминал своё детство, юность свою вспоминал. Какие они далёкие и близкие… Даже не верится, что вот-вот стукнет 70, а? Во время приезда на каникулы мы – студенты – разыгрывали пьески, работали в колхозе, по вечерам до утра распевали песни, танцевали. Словом, наслаждались полноценной жизнью. И, конечно, уже не проказничали так, как в детстве. Взрослели, мужали, смотрели на жизнь не как на забаву, а как бы прожить в будущем красиво, с пользой для Родины, так прожить, чтобы быть готовым всегда встать на её защиту от врагов с оружием в руках.
– 31 –
– 32 –
И вот тут-то и начиналась вторая полоса моей жизни – военная. Сразу же, после поступления в институт, медицинская комиссия признала меня годным для лётной службы. Даже не верилось, что буду летать, казалось несбыточным сном. Увы, всё это оказалось фактом, живой реальностью. Вскоре мы, зачисленные в авиацию, стали заниматься на военной кафедре института по специальности лётчиков-наблюдателей или как их ещё называют – авиационных штурманов. Что такое морской или авиационный штурман. Это человек, который должен рассчитать курс полёта, привести самолёт (корабль) в назначенное место, и снова прибыть на свой или другой аэродром (порт). Кроме того, штурман должен уметь попасть бомбой в цель (мост, аэродром, железнодорожная станция и т.п.), стрелять из авиапулемёта (пушки), фотографировать с воздуха и другое. Как это делается – в записках не расскажешь. Это – целая наука, сложная и увлекательная. Часть этой науки мы освоили в стенах института.. Летом предстояло свои знания теории приложить на практике. С наступлением летних каникул нас одели в военную форму с голубыми погонами и привезли на аэродром в Олсуфьево, что недалеко от Смоленска. Вот уж где я наелся вдоволь. Кормили по 4 раза в день: блюда мясные и молочные, хлеб чёрный и белый, кофе, какао и чай, сахар и шоколад – всё к твоим услугам, только поправляйся и летай здоровым.
– 33 –
– 34 –
В первый раз нас – учлётов – посадили в фюзеляж огромного 4-моторного бомбардировщика, так называемого ТБ-3. Мы должны были показывать инструктору на карте, где пролетаем и после посадки нарисовать графически свой аэродром, то есть показать своё умение ориентироваться в воздухе. Мы пролетали, помнится, часов 4-5. В воздухе нас болтало, кидало из стороны в сторону (была такая погода) и некоторые из курсантов не выдерживали – их тошнило, у них кружилась голова. Какая уж там ориентировка, не умереть бы от тошноты. Твой же дедушка, Олеся, испытания выдержал, меня не затошнило, и после посадки инструктор сказал: – Из этого Крисько толк выйдет. Он не ошибся. И первый, и второй (в Витебске), и третий учебный сборы (в Новгороде) я успешно прошёл. Мне было перед самой войной присвоено воинское звание младший лейтенант, и я был аттестован по профессии лётчика-наблюдателя.
– 35 –
– 36 –
ГОДЫ ОГНЕВЫЕ Закончив 3 курса института, я решил идти работать, не имея законченного высшего образования. Заставили это сделать плохие материальные условия – на одну стипендию не проживёшь: надо было одному беспокоиться о пище и одежде. В Ленинградской областном отделе народного образования я получил направление работать учителем русского языка и литературы Кондушской неполной средней школы. Через полгода был назначен директором этой школы. Ученики и учителя меня уважали, несмотря на мою молодость. Однако мне уже было 20 лет, соображал неплохо, характер был покладистый, и я стал довольствоваться всеми благами жизни. Получил великолепную по тем временам квартиру. Купил себе (впервые) хороший новый костюм, велосипед, часы, патефон. Началась жизнь, о которой я раньше только мечтал – любимая работа, любимые ученики и коллеги по школе. Недалеко – Ленинград. Наступило лето 1941 года. Вернее – весна. В середине мая меня призвали на лётную практику. Прослужив месяц, я ехал в середине июня к себе в Кондуши, не чуя ног под собой. Понюхав воздуха и неба, предстоял отдых во время летних каникул школьников. Мечтал погостить с деньгами в кармане в Ленинграде, в родных Селищах, повидаться с мамой. Отоспавшись как следует с дороги, я пошёл 22 июня отдохнуть в лесу, на опушке. Как сегодня помню великолепный солнечный летний день: ласкающая душу тишь; воздух – прозрачен, напоён ароматами разнотравья. Изредка тишина нарушалась голосами птиц. Я прилёг на спину и загляделся в небо, такое синее-синее… В нём местами громоздились мощные кучевые облака, вытворявшие неописуемые образы зверей, людей, птиц.
– 37 –
– 38 –
Если, Олеся, ты не всматривалась, стоя или лёжа на траве, в мощные белые облака летом, сделай это и увидишь такие картины, которых ты не увидишь ни на каком холсте, ни у какого художника. Не помню, сколько я пролежал, блаженствуя и думая стихами Маяковского: Жизнь прекрасна и удивительна… Вдруг прибегает товарищ и говорит: – Валентин, война!!! – Ты что, спятил? – Только что прослушал выступление В.М. Молотова по радио (Вячеслав Михайлович был Министром иностранных дел). – Немцы напали внезапно, без объявления войны. Бомбили Одессу, Минск… Я вскочил и побежал домой, где стал ожидать вызова из военкомата. Через несколько часов получил повестку и вечером уехал на распределительный пункт – аэродром Сиверская, что под Ленинградом. Оттуда, получив обмундирование, отправился в свою воинскую часть, которую знал по предписанию, хранившемуся в воинском билете. Это была 117-я отдельная разведывательная авиаэскадрилья, базировавшаяся на Карельском перешейке у границы с Финляндией. В первые два месяца войны нас почти не трогали: ни финны, ни немцы. Как потом выяснилось, они готовились к решительному наступлению на Ленинград. Более опытные экипажи на самолётах СБ (скоростной бомбардировщик назывался, хотя скорость его не превышала 300 километров в час) летали на разведку и бомбометания. Потерь с нашей стороны на Карельском перешейке (между Финским заливом и Ладожским озером он расположен) почти не было. В эскадрилье с начала войны насчитывалось 12 самолётов.
– 39 –
– 40 –
Но тревога среди нас с каждым днём нарастала: особенно у меня. На третий день войны фашисты были уже в моём Слуцке, на 10-й – в Минске. Немецкие полчища со всех сторон рвались к Ленинграду. В сентябре началось наступление врага и на карельском перешейке. Наши самолёты и экипажи стали гибнуть один за одним. Осталось из 12 только 3. В это время поступил приказ перебазироваться на аэродром, расположенный на окраине Ленинграда. Более опытные лётчики улетели на оставшихся самолётах, а мне приказали следовать на новое место в колонне автомашин и тракторов, нагруженных боеприпасами, горючим, личными вещами. Подъехав к речке, которая называется Чёрная речка, что в 30 километрах севернее Ленинграда, мы оказались в пробке, то есть, дорога оказалась забитой машинами и людьми. Впереди был мост, который обстреливался противником. Стоило кому показаться на мосту, как его тут же косила вражеская пуля. Царила паника. Несколько сотен собравшихся у моста и по обочине лесной дороги, не знали, что делать – они отступали без командиров, большинство – без оружия. Метались среди них паникёры и провокаторы. Как сегодня помню одного из них. С перекосившимся лицом и безумными глазами он орал: – Братцы, куда мы идём… Нас предали комиссары… всех перебьют… – Кого всех, сволочь? – подскочил к нему наш начальник штаба Марценя и в упор расстрелял паникёра из пистолета. На мгновение воцарилась тишина. – Авиаторы, все ко мне! Слушай мою команду, – распорядился капитан. – Группа номер один пойдёт на север, вторая – на восток, третья – на запад и четвёртая к мосту – на юг.
– 41 –
– 42 –
При этом Марценюк назвал составы групп и назначил командиров. – Ваша задача: разведать огневые точки противника и уничтожить их. Я был назначен в группу, которая должна была идти в сторону моста. Мы начали ползком подбираться к речке. И тут я натолкнулся на горы трупов наших солдат. Это всё наделали фашисты; они замаскировались и умело укрылись на деревьях. Им сверху хорошо было видно тех, кто пытался перейти по мосту на другой берег – смельчаков безжалостно косили из автоматов. При виде людей с мёртвыми лицами, оторванными руками и ногами, вывороченными наружу внутренностями – здесь, наверное, поработала вражеская авиация и артиллерия – меня затошнило, я начал терять здравый рассудок и у меня отказали силы ползти дальше. – Валька, ты что? Спятил? Ну-ка, возьми себя в руки! – почти скомандовал рядом ползший товарищ. Я опомнился, и мне стало стыдно от своей слабости. И мы поползли дальше. Рядом просвистело несколько пуль. Рванул снаряд вражеского миномёта. Мы его засекли и вскоре уничтожили его расчёт. Видя теперь уже убитых немцев, я стал смелее, понял, что если самому быть смелым и находчивым, то врага можно победить. Вскоре наши группы обнаружили и остальные вражеские огневые точки и тоже их уничтожили. При этом наши потери были небольшими – всего три человека. И фашистов было немного - что-то 10 или 12 человек, а сколько они наших людей перебили. Наш командир капитан Марценя сказал потом: – Теперь вы убедились, к чему может привести паника и трусость и что может сделать смелость и находчивость. В этом особенно убедился я и понял солдатскую поговорку: «За одного битого двух небитых дают».
– 43 –
– 44 –
И потом я видел немало смертей, особенно в блокадном Ленинграде, но подобного страха уже никогда не испытывал. А вообще-то война с воздуха в своём роде «благородна» – не видишь собственных жертв. Я совершил более двухсот боевых вылетов. Бомбил передний край противника, железные дороги и мосты и т.д., почти все они сделаны ночью. Наблюдал разве что пожары. Во время встреч с молодёжью меня чаще всего спрашивают: какой вылет мне больше всего запомнился? Отвечал: Первая посадка у партизан. Это было в сентября 1942 года. Экипажу в составе пилота Яши Харченко и меня-штурмана – была поставлена задача: произвести ночью посадку у партизан в двухстах километрах от Ленинграда, доставить им почту, боеприпасы, кое-что из медикаментов и вывезти оттуда пленённого немецкого офицера. Это было очень опасное задание, связанное с риском посадки под носом у врага. Грозила ещё одна опасность: как найти посадочную площадку, обозначенную двумя кострами. А вдруг немцы перехватили и расшифровали радиограмму и выложат такие же костры сами, и мы сядем прямо к ним в лапы. … Как сегодня помню тёплую, лунную осеннюю ночь. Линию фронта мы пересекли на малых оборотах мотора, и нас никто не освещал прожекторами, и не обстреливали с земли. Зайдя в глубокий тыл, даже не верилось, что идёт война. Вокруг – ни огонька. Был первый час ночи – всё мертво. Но мы-то знали: под покровом ночи притаились войска врага, его техника; под нами свирепствуют полицаи; в лесу укрылись партизаны. С ними-то и предстояло свидание. Незаметно прошло полётное время, и перед глазами внизу замерцали в ночи два костра.
– 45 –
– 46 –
– Яша, пройди над кострами на небольшой высоте, посмотрим, может, что и увидим. У одного из костров стояли два человека и махали нам руками – только кто это? Свои или немцы? – Давай будем садиться, – сказал Яша, сам перезарядил пистолет. – Если попадём к немцам, – стреляй сначала в меня, – попросил Яша. Плен мы считали хуже смерти. Но вот самолёт коснулся земли, и к нам устремилась масса людей – мужчины, женщины, старики, подростки – это были партизаны. Прямо из кабины самолёта мы оказались на их руках. Объятия, поцелуи, слёзы… Я и сейчас не могу вспоминать эту встречу без волнения и слёз. Вскоре послышался властный голос командира партизанского отряда: – Товарищи, прошу отойти от лётчиков, надо же работать… Мы передали партизанам письма, газеты свежие, боеприпасы. Потом партизанский командир попросил сказать несколько слов. Я уже не помню, что говорил, помню только слова: Ленинград жив, Ленинград борется! Несмотря на строгий запрет громко говорить, измученные войной и ожиданием победы над врагом, люди не выдержали и хором протянули: Ур-р-ра!!! Фашистская пропаганда им каждодневно твердила о том, что Ленинград пал, что там все умерли от голода, а тут – живые ленинградцы. Радости и восторга не было предела. Но время не ждало. Оно требовало делать дело. Мы посадили в фюзеляж пленённого партизанами немецкого офицера (от него требовались важные разведданные) и погрузили тяжелораненого партизана, но маломощный санитарный самолёт не смог с таким грузом оторваться от земли, и за раненым прилетели в другой раз. К утру, после нашего вылета, нагрянули каратели, взорвали взлётно-посадочную полосу, но партизан и след простыл.
– 47 –
– 48 –
Уже после освобождения Ленинградской области от немецких оккупантов я много раз встречался с ленинградскими партизанами, среди них у меня немало друзей – летал к ним не один раз, за что награждён медалью «Партизан Отечественной войны первой степени». Что касается некоторых других эпизодов военного времени, то я посылаю тебе несколько вырезок из газет, где напечатаны мои воспоминания. Кроме названной медали, я награждён многими другими – «За оборону Ленинграда», «За оборону Советского Заполярья», «За Победу над Германией» и рядом других, а также двумя орденами ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ и двумя орденами Красной Звезды. Скажу, Олеся, откровенно, не хвастаясь: кроме описанного трусливого эпизода, других – не было. Выполнял боевые задания честно, как того требовала присяга, нередко идя на смерть – авось, повезёт. Как видишь, мне повезло – жив, здоров. Но сколько похоронено и погибло без вести друзей-товарищей. Всего в нашей стране их 20 миллионов; среди них миллионы отцов, братьев, сестёр, матерей; миллионы красивых крепких молодых парней; а сколько пролито слёз? Сколько перенесено невыносимых страданий? Сколько преждевременных седин и морщин? Не приведи Господь пережить подобное снова!
– 49 –
– 50 –
НА ПОРОГЕ СТАРОСТИ Это будет заключительная часть моей повести о своей жизни. Тебе уже, наверное, и читать надоело? Но наберись терпения. Сама попросила написать… Когда закончилась война, мне было неполных 25 лет. Радужные надежды, радужные мысли, радужные устремления одолевали. Но жизнь есть жизнь, и на поверку она оказалась не такой уж счастливой, хотя мне и грешно и несправедливо обижаться на свою судьбу. Просто мне хочется сказать: никогда и ни у кого не бывает круглого счастья – это надо понимать и стойко переносить жизненные невзгоды. Преодолеешь их, вот это и будет счастье. … Лето 1945 года. Я еду домой, к маме, к брату, который тоже прошёл войну и тоже остался жив. Вот теперь наступило время подробнее рассказать о маме – твоей прабабушке – Ольге Петровне. Она родилась и выросла в довольно-таки состоятельной крестьянской семье. Её отец – Пётр Яковлевич – был очень работящим и хозяйственным мужиком. Правда, старость у него оказалась горестной – в 1930 году его лишили имущества, признав так называемым «кулаком». (Время было такое сложное, Олеся, не нам его судить. Не судил его вслух и мой дедушка, утешая себя мыслью, что всё от бога). Мама получила по тому времени сносное образование – закончила Романовское 3-классное училище, и до конца дней своих сохранила великолепный почерк, хорошо читала, знала много песен и стихов. У неё был великолепный голос и хороший музыкальный слух – была неизменной певицей в церковном хоре. Быть бы ей артисткой – с её голосом, нежными руками и тонким станом, – да судьба распорядилась иначе: денно и нощно трудилась на земле, ухаживала за скотом и растила двух сыновей – сирот; без мужа так и осталась, овдовев в неполных 30 лет.
– 51 –
– 52 –
По характеру она была самолюбивым, довольно-таки неуживчивым человеком, но сыновей берегла, как могла. Оба с первых дней войны – на фронте, а сама осталась на занятой немцами территории. Жила в деревне вместе с сестрой Анастасией и её мужем Иваном. Потом к ней переехали жить в маленькой хатёнке ещё одна сестра Шура с мужем и детьми. Ненавидя немецких захватчиков, вскоре все они ушли в лес, к партизанам. Мама тоже имела несколько боевых наград – работала у партизан поваром, делила вместе с ними все горести и беды – пережила блокаду, окружение в болоте, выход из окружения! Я её за это очень ценил и как мог помогал ей жить деньгами. Когда мама пришла из леса домой, то в хатке остались одни цены – всё разграбили полицаи, даже сарайчик разорили на дрова. С горем пополам она купила коровку. Вот в такую хатёнку приехал и я в 1945-м. когда пришёл (это было в июле), мама копалась в огороде, полола траву и разные там злаки, мешавшие расти картошке, капусте и т.д. Так вот, в картофельной ботве я почти не заметил маму. Потом она поднялась, приставила ко лбу ладонь, чтобы не мешало солнце, и увидела меня. Мы пошли друг другу навстречу, но у мамы подкосились от радости ноги, и она ничего не могла сказать в начале, хотя и знала по моему письму, что приеду. А вскоре в деревню вернулся брат Жорж. Пошли внуки, правнуки… Мама прожила 82 года, очень нелёгких, очень трудных. И, всё-таки, она умела веселиться, любила компанию, любила застолье, особенно ей удавалось пение – она могла исполнять не только народные песни, но и старинные романсы. Похоронена она в Селищах, на кладбище, где покоятся её предки.
– 53 –
– 54 –
Маме я поставил надгробную мраморную плиту с надписью: ОЛЬГА ПЕТРОВНА КРИСЬКО 1895 – 1997 ПАМЯТЬ СЫНОВЕЙ, ВНУКОВ И ПРАВНУКОВ Верую, что во время очередного приезда в Белоруссию, ты, уже будучи взрослой девочкой, посетишь могилку прабабушки. … Но вернёмся к рассказу, который я назвал «На пороге старости». Послевоенная служба в Армии у меня сложилась счастливо. Служил сначала под Москвой, потом – в Брянске. В 1948 году переехал в Орёл. Закончил войну в воинском звании капитана и вырос в Орле до подполковника. Демобилизовался в 1961 году, когда мне едва исполнилось 40 лет. Мне назначили хорошую пенсию – 200 рублей в месяц, дали квартиру, в которой ты живёшь, и сразу после демобилизации предложили, вернее, назначили на должность заместителя председателя Орловского областного комитета ДОСААФ. Работая в ДОСААФ, я иногда писал в газеты, и мне журналисты, в первую очередь Виктор Германович Высокосов, которого ты хорошо знаешь, сказали, что я могу работать в прессе. Так в 1964 году, то есть 24 года тому назад я начал работать в газете и продолжаю сейчас, но чувствую, осталось уже немного жить активно, творчески, как говорят. Почему? Жизнь, дорогая Олеся, идёт своим чередом: детство, юность, зрелые годы, старость и смерть сменяют друг друга, и от этого никуда не денешься. Слава богу, думается, что прожил на свете не зря, что-то сделал хорошее, хотя было немало и плохого. Счастлив ещё и тем, что ты у меня растёшь хорошей и способной внучкой. Очень хочется дожить до твоей свадьбы, до правнуков. А почему мне их не иметь? Ведь ты и Машенька, можно сказать, уже взрослые.
– 55 –
– 56 –
Вот я упомянул о своих плохих делах. Милая Олеся, не очень хочется упоминать о них. Да ты не всё пока и понять в состоянии, ещё много в жизни тебе незнакомо. Скажу только, что я мог учиться лучше; мог закончить Военную Академию, но не сделал этого. Мог больше работать, больше знать, а не тратить время попусту. Ну, да бог с ним – ни о чём не плачу и ни о чём не жалею, как сказал поэт. Всё прожито и ничего не вернёшь. Осталось одно: дожить остаток лет разумно, спокойно, как говорится, в удовольствие не только для себя, но и для окружающих тебя людей. А условия для этого имеются. Живу на своей Родине, в краю, который люблю, можно сказать, с пелёнок. Государство обеспечило жильём и добротной пенсией. Рядом лес, речка… А что ещё нужно для старого человека? Два метра на метр земли всегда найдётся. Ты можешь сказать, вот какой дедушка дуралей; мне надо жить да жить, а он говорит о чём-то непутёвом. Это я – между прочим.конечно, мы с тобой ещё не раз встретимся, ещё не раз ты сыграешь мне на скрипке и вообще доставишь мне много радости. А когда человек радуется, он много, много лет живёт и доставляет радость другим. До встречи в високосном году в Солигорске, а в Орле я непременно буду. Обнимаю и целую тебя Дедушка Валентин. До скорого свидания
Январь 1988 года
Солигорск
– 57 –
– 58 –
– 59 –
– 60 –
– 61 –
– 62 –
– 63 –
– 64 –
– 65 –
– 66 –
– 67 –
– 68 –
ЭТИХ ДНЕЙ НЕ СМОЛКНЕТ СЛАВА К концу февраля 1944 года была очищена от гитлеровских захватчиков почти вся Ленинградская область. Тогда я воевал в составе Военно-воздушных сил Ленинградского фронта, и как сегодня помню боевой порыв моих товарищей по оружию, их несокрушимое желание чем-нибудь помочь фронту. В те февральские дни стола, что называется, нелётная погода – свинцовые облака окутали небо и не давали возможности подниматься боевым самолётам в воздух. Нашей эскадрилье была поставлена задача: доставить по воздуху двух разведчиков с посадкой у партизан под Псковом. Вначале планировался вылет ночью, но погода не позволяла. Тогда решили лететь в глубокий тыл днём. И вот ранним февральским утром экипаж неповоротливого санитарного самолёта С-2 с двумя разведчиками на борту пошёл на взлёт. Трижды пилот пытался оторвать машину от земли, но не смог – самолёт был перегружен. Тогда за руль сел один из опытнейших лётчиков командир эскадрильи майор Куличук. С первой же попытки машина взмыла в воздух, и на бреющем полёте самолёт встал на боевой курс. Кроме опасности быть сбитым, экипажу грозила не меньшая опасность потерять ориентировку. Отыскать затерянную в лесу посадочную площадку вдали от крупных населённых пунктов на маленькой высоте и при ограниченной видимости – задача для штурмана архисложная. Когда подлетели к линии фронта, будучи штурманом экипажа, я увидел множество артиллерийских вспышек, земля дымилась и, казалось, стонала. Затем во весь рост поднялась пехота и рванула в атаку. Командир экипажа, наблюдая за боем, сказал по переговорному устройству: «Ай да молодцы, ай да герои!». Проскочив полосу боя, мы оказались в плену белого безмолвия: снег и леса, леса и снег. На пути – ни одной уцелевшей деревни, чернели только остовы печей. Уточнив угол сноса, я дал поправку на курс, а у самого заскребло на сердце. В воздухе более часа, вотвот должны пересечь железную дорогу, а её всё нет. Но вот мелькнули под самолётом рельсы. – Где находимся? – спросил командир. – Точно не знаю, надо пройти вдоль дороги, до первой станции, тогда смогу определить место. Пилот резко развернул самолёт и последовал вдоль железнодорожного полотна. – Вот наскочим на немцев по дороге, и поминай
как звали. – Другого выхода нет, можем заблудиться. Вскоре я увидел перекрёсток с шоссейной дорогой, по которой двигалась в сторону большая колонна автомашин. Командир экипажа нырнул в облака. Вслед почти под самыми крыльями самолёта обозначились следы трассирующих пуль. – Теперь-то я знаю, где находимся, – почти радостно сказал я командиру. – И, взглянув на карту, дал новый курс. – Долго лететь? – Не более получаса. В это время облачность начала рассеиваться, стало проглядывать солнце. Мы увеличили высотц полёта и скоро увидели место посадки. – Площадку вижу, но нас никто не встречает. Что будем делать? – спросил командир. – Попробуем сделать круг над площадкой. Командир экипажа заложил вираж, и мы не успели выполнить полный круг, как на поляне, будто из-под земли, выросло несколько человек, махавших нам шапками. – Вот и добрались, – облегчённо вздохнул командир и мастерски посадил машину, которую мы тут же подожгли – таким был приказ. Обратно нас без труда перевезли через линию фронта партизаны на лошадях. Через несколько лет, уже после войны, я встретил в Ленинградском театре музыкальной комедии одного из двух разведчиков, доставленных нами под Псков. Это была женщина. Почти двое суток она прожила с нами в ожидании лётной погоды. Высокая, стройная, с соколиным разлётом чёрных бровей на обворожительном лице, с орденом Боевого Красного Знамени на груди, она теперь выглядела ещё прекрасней. – Здравствуйте! Вы меня узнали? – первой обратилась ко мне бывшая разведчица. – Добрый день. Вас не узнать невозможно. Скажите, пожалуйста, вы тогда своё задание выполнили? – Как же. Тому подтверждение – орден. – Если не секрет, каким было задание? – Пленить псковского бургомистра – немецкого полковника. Это был мой третий рейд в тыл фашистов. Не успев закончить рассказ, собеседница извинилась и пошла навстречу мужчине, как мне показалось, к тому человеку, с которым на пару летала в тыл врага февральским днём 1944 года. В. КРИСЬКО, полковник в отставке, участник обороны Ленинграда.
– 69 –
– 70 –
– 71 –
1974
– 72 –
– 73 –
– 74 –
– 75 –
– 76 –
ПРОРЫВ Я прошёл войну под Ленинградом с первых дней окружения города врагом и до полного снятия блокады. … Население города и его защитники пережили две трудные зимы. В середине декабря 1942 г. снова начала действовать «дорога жизни». Она функционировала круглосуточно с огромным напряжением, под беспрерывными налётами вражеской авиации. Тем не менее Ленинград оставался в тисках блокады. На улицах и площадях города рвались снаряды и бомбы, ежедневно смерть уносила сотни жизней. Линия фронта по-прежнему проходила в непосредственной близости от города Ленина: на юге она была удалена всего лишь на 4 км, а на северозападе и юго-востоке – на 25-30 км. Как только наступала ночь, тяжёлая артиллерия врага беспрерывно начинала обстреливать улицы и площади города. Будто сегодня, стоят перед глазами изрешечённые осколками стены домов, лужи крови жертв артналётов. Мне приходилось десятки раз вылетать на подавление огневых позиций противника. Но что мы могли сделать? Враг орудия устанавливал на железнодорожных платформах и всё время маневрировал. Появишься над ним на несколько минут, глядишь, перестаёт выпускать снаряды, повернул на свой аэродром – снова появляются вспышки на стволах. Это была совершенно бессмысленная, с точки зрения военной, артиллерийская пальба – разрушались дома, архитектурные памятники и гибли жители города. Коротко об истории прорыва блокады Ленинграда. Ставка Верховного Главнокомандующего, рассмотрев соображения военного совета Ленинградского фронта (командующий генерал-полковник Л.А. Говоров, член военного совета генерал-
лейтенант А.А. Жданов) приказала Волховскому и Ленинградскому фронтам подготовить и провести операцию по прорыву блокады Ленинграда. Наступление войск названных фронтов началось 12 января 1943 г. Нельзя не сказать о том, что лестисто-болотистая местность сковывала действия наступавших войск. Советским воинам пришлось преодолевать крутой обледеневший берег Невы, непромерзаемые синявинские болота, снежные валы, множество опорных пунктов врага. Всё это требовало от наступавших войск большого физического и морального напряжения, а также высокого воинского мастерства. Нас, авиаторов, во многом сдерживала плохая погода (низкие облака, падающий снег), тем не менее, лётчики 13-й Воздушной армии и авиации дальнего действия делали всё возможное, чтобы поддержать наступление наземных войск. Помнится, мой командир эскадрильи майор Евтеев взлетел на бомбометание противника в совершенно нелётную погоду и разбился после выполнения задания на посадке. Всего семь дней потребовалось, чтобы сокрушить вражескую оборону. 18 января 1943 г. в районе Синявино произошла историческая встреча войск Волховского и Ленинградского фронтов. Радостная весть о победе под Ленинградом вышла далеко за пределы нашей страны. Она облетела весь мир. Американский президент Ф.Рузвельт писал защитникам Ленинграда что они «успешно защитили свой любимы город в течение критического периода с 8 сентября 1941 года по 18 января 1943 года и символизировали этим неустранимый дух народов Союза Советских Социалистических Республик и всех народов мира, сопротивлявшихся силам агрессии». Правдиво говорили тогда о нас американские руководители. В. КРИСЬКО, подполковник в отставке.
– 77 –
ПОДКИДЫШ Своего военного повара Полину мы по обыкновению звали Никифоровной, хотя ей было немногим более 30 лет. У неё была длинная до пояса чёрная коса, такие же чёрные бездонные глаза, а ещё строгий, я бы сказал, крутой нрав. Нередко из кухни доносился её голосистый украинский акцент: – Кажу, отчепыся! Иногда вслед раздавалась затрещина в ответ на непрошенную ласку шутников, разыгрывавших эту очень добрую, как потом оказалось, женщину. … Январский вечер 1942 года. Окраина Ленинграда – Озерки. Здесь базировалась наша отдельная авиаэскадрилья. Снег, безмолвие, кромешная темень окутали город. Нависшие над крышами домов свинцовые облака не позволяли подниматься в воздух, и мы задержались в столовой, ожидая окончательного решения командира – ехать на аэродром или идти отдыхать в казарму. В это время вошла к нам Никифоровна с грудным ребёнком на руках. Развернув пелёнки, она подняла над головой розовый комок, который громким «уа-уа» оповестил нас о том, что жизнь продолжается, несмотря на блокаду, голод и холод. – Вот это да, вот это баба, – не то с восхищением, не то осуждая, заметил мой командир звена лейтенант Беляев. – Поживёшь с мой, не такое увидишь, – заметил сидевший за одним столом старший техник эскадрильи и самый старший по возрасту однополчанин Поваляев. Тридцатилетний стартех имел основания для такого умозаключения: он недавно получил письмо, в котором его бессовестная жена сообщила фронтовику о свеем выходе замуж за другого. Большинство же сидело с разинутыми от удивления ртами. И было чему удивляться. Никто из нас не замечал, что Никифоровна беременна, никто не видел, как и когда она успевала кормить ребёнка. На следующий день в казарменную комнату вбежал охранявший нас запыхавшийся 50-летний солдат. – Товарищи, помогите шпионку поймать! Все вскочили и мигом выбежали на улицу. Задержать «шпионку» труда не составляло. С одной стороны, снежная гладь озера, с другой – широкая улица и трамвайное полотно. Между ними – оголённый лес и несколько дачных домиков. За одним из них мы увидели лежавшую на снегу замерзающую женщину. – Она, она, – указал охранник. Бережно подняв на руки еле теплившееся тело, комиссар эскадрильи майор Колесников понёс женщину в комнату военфельдшера. – Меня зовут Ванда, – представилась она. – Спасибо, что дитя моё уберегли. – За это вы особо поблагодарите нашего повара Никифоровну, – сказал комиссар. Слёз на лице несчастной молодой матери не было. Она их давно выплакала. – С этого дня каждому из нас по 5 граммов масла и по 20 граммов хлеба Никифоровна будет недодавать, согласны? – спросил комиссар. Можно ли было возразить. Вскоре всё прояснилось. Жившая невдалеке от нас молодая женщина в сентябре 1941 года родила сына. Его отцом был
лейтенант-артиллерист, воевавший на Западном фронте. Чем и как он мог помочь попавшей в беду женщине кроме до копейки высылаемой зарплаты, которая в блокадном городе ничего не стоила. Потеряв всякую надежду выжить самой и спасти ребёнка, молодая мать пошла на отчаянный шаг: потеплее укутала малютку и положила его ночью накануне 1 января 1942 года у входа в нашу столовую. – Пусть Новый год принесёт тебе жизнь, – шепнула мать и притаилась за углом дома. Вскоре подошла Никифоровна, чтобы готовить завтрак. На пороге столовой подняла укутанного ребёнка вошла с ним на кухню. Убедившись, что малютка жива, она незаметно отнесла ребёнка в свою комнатушку и передала напарнице. Они ухаживали за ребёнком по очереди. Мать каждодневно подходила к столовой в надежде встретиться с поварами и узнать судьбу сына, но не отважилась зайти: вдруг неправильно поймут, а может, уже и умер малыш. Такого она не перенесёт. Наш охранник приметил женщину, то появлявшуюся, то исчезающую в районе казармы. Он решил, что это разведчица, и хотел задержать её сам, но не догнал и тогда оповестил нас. С наступлением весны окрепшего малыша вместе с мамой мы смогли переправить по «дороге жизни» на Большую землю. Через некоторое время вместе с благодарностью мама сообщила Никифоровне, что живёт с ребёнком в Туркмении. На прощанье Ванда зашла к нам в казарму с сыном на руках, которого в честь отца назвала Иваном. Штурман эскадрильи капитан Ромашкин взял гитару и запел: Под вечер осенью ненастной В далёких дева шла местах И тайный плод любви несчастной Держала с трепетом в руках В этом стихотворении, как известно, А.С. Пушкин повествует о безысходном горе молодой матери, вынужденной тайно оставить ребёнка на воспитание другим. Пленительные стихи великого поэта, обворожительная мелодия романса, душевное его исполнение всех нас потрясли. Когда Ромашкин запел: Откроешь очи и, тоскуя К груди не прильнёшь моей Не встретишь завтра поцелуя Несчастной матери своей… Наша гостья не удержалась от рыданий, а мы в душе поклялись мстить фашистам за исковерканные судьбы детей и их матерей.
– 78 –
В. КРИСЬКО, полковник в отставке, участник обороны Ленинграда.
– 79 –
– 80 –