Karpovetsky by Alexandr Slesarchuk

Александр Карповецкий

САПОГИ

Москва 2013

УДК 821.161.1 ББК 84(2Рос=Рус) К 823 Карповецкий А. К 823 Сапоги / А. Карповецкий. – М.: Издательство ИКАР, 2013. – 170 с. ISBN 978-5-79740-341-8 Нет такой семьи на всём постсоветском пространстве бывшего СССР, которой не коснулась бы Великая Отечественная война. Для кого прадеды, для кого деды, все они совершили подвиг защиты Отечества, подвиг выживания на войне и сохранения своего рода. Героев этой повести, отдавших свою жизнь за девять дней до окончания войны, и их потомков, продолжающих семейное древо, объединяет забота о женах и детях, их благополучии. Автор книги решил соткать своё полотно истории ради потомков. История его семьи – это и история дедовых сапог, вернувшихся с войны, это семейные традиции и ценности, среди которых читатель соприкоснется с лучшими: любовью к матери, уважением окружающих, почитанием старших, чувством долга за сохранение и передачу семейной реликвии и знаний о предках. Стихотворения автор посвятил деду – Слисарчуку Никифору Кузьмичу (1895–1945), о котором идёт речь в повести «Сапоги». Рассказ «Крестьянин» – о сельской жизни, о непростом характере прототипа его героя.

ISBN 978-5-79740-341-8

УДК 821.161.1 ББК 84(2Рос=Рус)

«Душа обязана трудиться…»

1957 году в далёком украинском селе Карповцы Чудновского района Житомирской области в рабочей семье родился чудесный талантливый мальчик Саша. Александр, защитник (в переводе с греческого Александр – мужественный защитник. – Т. Е.). Сын рабочего и колхозницы, внук знатного сапожника, не вернувшегося с войны, Александр Александрович, начиная с призывного возраста (1975), отдаёт себя воинской службе, защите Родины, защите людей. В 1981 году во время учёбы в историкоархивном институте он был направлен в милицию. Пришлось оканчивать институт заочно. С 1981 по 1998 год автор служил в Москов ском гарнизоне милиции на должностях от младшего до среднего командного состава. Во время службы Александр достойно нёс звание офицера, защищая Родину от всякой мрази. В 1994 году Александр окончил Московский филиал юридического заочного обучения при Академии МВД. Всё это время в нём зрело желание найти захоронение своего героического деда –

Слисарчука Никифора Кузьмича. В 1992 году Александр предпринимает первые шаги к осуществлению этой мечты: обращается в Центральный архив Министерства обороны России и Центр розыска и информации Общества Красного Креста. Получив подтверждающие справки, он поехал в Чехию, г. Глучин, где нашёл захоронение советских солдат. Среди них была могила его деда. Исполнен долг памяти и чести. Казалось бы, душа должна обрести покой. Но нет. Александр не из тех людей, которые успокаиваются и делают что-то для галочки. Уйдя в отставку, Александр, привыкший активно трудиться на своём нелёгком поприще, продолжает жить под девизом «Душа обязана трудиться…». Двадцать лет он вынашивал замысел повести «Сапоги». И в феврале 2012 года повесть наконец-то легла на бумагу и заняла достойное место среди произведений Александра Карповецкого. Это творческий псевдоним автора. Повесть «Сапоги» написана в строго выдержанном стиле. Её пронзительно-щемящие строки дороги каждому россиянину. Ведь нет такой семьи, где бы не погиб на войне дед, отец, муж, сын, брат… В повести не встретишь сленговых словечек, привычных современной литературе. Её язык прост и доходчив. В нём нет сложных грамматических оборотов и «изысканных» иностранных слов», что всегда затрудняет про-

чтение. Но в то же время это не пустая «бульварная» литература, в которой с первых строчек уже понятно, что нас ждёт в конце. В повести «Сапоги» автор умело заставляет читателя дойти до конца, захватывая сюжетом и кульминацией повести. Конечно, можно было бы кое к чему придраться, но мы этого делать не будем. Ведь автор не дипломированный литератор, а писал он по зову сердца и выполнил свой гражданский и человеческий долг, долг совести и чести. Спасибо ему за это. Я хочу пожелать Сан Санычу дальнейших успехов в его творчестве и надеюсь, что из-под его пера выйдет немало произведений, которые найдут отклик в сердцах читателей. В добрый час! Член Союза писателей России, кандидат в члены Академии российской словесности Евгения Токарева

От автора

амилия моя Слесарчук, Александр Александрович. Родился в 1957 году в Житомирской области, в Полесье. Чудное село Карповцы расположено вблизи небольшого городка Чуднов, через который протекает река Тетерев, впадающая в Днепр. По родной деревне и мой творческий псевдоним – Александр Карповецкий. Род мой крестьянский. Мой отец – Александр Никифорович, (1930–1975) родился и всю жизнь прожил в с. Карповцы. Мама – Галина Фёдоровна, 1936 г.р., – пенсионерка. Дед – Никифор Кузьмович (1895–1945) – был известным в селе сапожником. В январе 1944 года, в сорок девять лет, он был призван в Советскую армию рядовым. Умер от ран 30 апреля 1945 года при освобождении маленького городка Глучин, недалеко от Праги, не дожив до великой Победы 9 дней! В 1992 году я нашёл могилу своего деда, возложил цветы и поклонился за Победу, стоившую нашему народу, по последним данным, около 30 миллионов жизней, когда одна человеческая жизнь – это целый мир, неповторимость в мирозданье. Спустя 20 лет, в 2012 году, я написал небольшую автобиографическую повесть «Сапоги» – в па-

мять о дедушке Никифоре и своём роде. Мой прадед Кузьма, его отец и дед были потомственные крестьяне – «олейники», имевшие в своём крестьянском хозяйстве небольшую «олийню» – («олия» в переводе с украинского – «масло») пресс по отжиму семян подсолнечника, льна и рапса. Отсюда и наше родовое прозвище – Олийники. Я горжусь своими предками, в особенности дедом Никифором. Ему я посвятил несколько стихотворений. Большинство моих стихов – о Полесье, о родном крае, любимом селе Карповцы и, конечно же, о маме – женщине удивительно спокойной, мягкой и ко всем доброжелательной. Рассказ «Крестьянин», написанный в 2013 году, посвящен Дышканту Андрею Павловичу. В 1984 году я окончил МГИАИ – историкоархивный институт. В 1994 году – МФЮЗО – Московский факультет юридического заочного отделения при Академии МВД. С 1981 по 1998 год – служил в Московском гарнизоне милиции на различных должностях. С наилучшими пожеланиями ко всем моим читателям Александр Карповецкий

САПОГИ Автобиографическая повесть

Поездка в Чехию

ока живы родители, мы, дети, должны к ним приезжать. В наше время – время высоких технологий, мобильных телефонов и компьютерных социальных сетей – очень редко пишут письма. Обычно звонят по телефону в далёкую деревню, разговаривая часами, когда один лишь взгляд сказал бы многое о родном человеке. У меня из родителей только мама. Слава богу, она жива. Я звоню ей, интересуюсь деревенскими новостями, текущими делами и, само собою, справляюсь о здоровье. Но больше всего на свете я люблю приехать к матушке на весь отпуск. Как это здорово – провести отпуск в деревне с мамой! Наговоришься с мамулечкой вволю, насмотришься на нее вдоволь, порасспросишь обо всех и обо всем. Запечалишьсянагрустишься, если матушке разболелосьзанедужилось, нарадуешься её хорошему самочувствию и настроению. Уезжать от мамы не хочется никогда. Навсегда бы остался с ней. Ан нет! Дела, работа, семья.

Более тридцати лет я езжу за тысяча двести километров к самому родному человеку одним и тем же поездом Москва – Ковель. Мне за пятьдесят, маме за семьдесят. Под стук вагонных колес могу часами сидеть неподвижно и смотреть в окно. Мелькают железнодорожные столбы, станции и полустанки с опущенными шлагбаумами и встречающими поезд железнодорожниками, со свистом проносятся навстречу пассажирские и товарные поезда. Остаются позади Калуга, Брянск, российско-украинская граница. Впереди Киев, Фастов, Бердичев. Столицу Украины проезжаем глубокой ночью. Величественный седой Днепр, берущий свое начало из недр смоленской земли. Навстречу взору, с возвышенности, в лучах белых прожекторов медленно приближается грандиозный и величавый монумент Матери Победительнице в Великой Отечественной войне – самой страшной, жестокой, кровавой и бесчеловечной. Смотрю, затаив дыхание, и вдруг нахлынули воспоминания двадцатилетней давности о другом мемориале. Не уснуть мне этой ночью… Дед Никифор, 1895 года рождения, в январе 1944 года по освобождению Житомирщины, был призван в действующую Красную армию. Погиб в бою за г. Глучин, под Прагой, 30 апреля 1945 года. За 9 дней до Победы!

В 1992 году, в Москве, на Кузнецком Мосту, получив в Красном Кресте подтверждающую справку, 7 мая поехал в Брест. Из Бреста – в Кошице, Словакия. Из Кошице – в небольшой городок Глучин, Чехия.

***

Отыскать воинское кладбище в провин циальном городке не составило для меня никаких усилий. Оставив чемодан при входе, у обелиска советским воинам прохаживаюсь по чистым асфальтовым дорожкам, читаю на гранитных плитах высеченные фамилии: «Гвардии майор Евстигнеев Михаил Афанасьевич, 1915–1944 гг. Гвардии майор Павлов Василий Степанович, 1916–1944 гг. Гвардии капитан Коломиец Иван Петрович, 1918–1944 гг. Гвардии лейтенант Арутюнян Анри Возгенович, 1922–1944 гг.». Читаю имена павших бойцов в надежде наткнуться на свою, родную фамилию. Слышу, как учащенно стучит сердце. У изголовья каждого обелиска растёт голубая ель. Голубые ели здесь повсюду: по всему периметру кладбища, вдоль асфальтовых дорожек, в центральной части, у общего памятника-обелиска. И фонари. Высокие – по периметру и чуть пониже – в центре, ещё ниже

– по всем аллеям и дорожкам, над каждой могилой. Белый свет фонарей и голубые ели передают незабываемое ощущение чего-то нереального, сказочного. Чистота на кладбище идеальная. Нигде и никогда раньше мне не приходилось видеть такую особенную чистоту и порядок. «Неудивительно, навели марафет, сегодня 9 Мая», – проносится в голове зловредная мысль. После грязных, загаженных московских улиц, скверов и дворовых помоек увиденная здесь чистота не укладывается в голове, не верится глазам. В конце голубой аллеи показался человек. Высокого роста, в тёмном плаще и шляпе, он идёт прямо ко мне. Продолжать читать надписи на могильных гранитных плитах я уже не мог. Поворачиваюсь лицом к приближающемуся незнакомцу, жду. Подойдя ко мне на расстояние нескольких шагов, он заговорил на чистом русском языке: – Здравствуйте, пан. – Здравствуйте. – Вы из России? – Да, из Москвы. – Позвольте представиться, – незнакомец, подойдя ко мне и сняв шляпу, сделал полупоклон, – Мирослав Смычек, учитель языка и литературы. Русским владею в совершенстве, преподаю этот великий язык в колледже. Позвольте полюбопытствовать: вы кого-то ищете? У вас здесь кто-то захоронен?

– Да, пан Мирослав. Мой дед должен быть захоронен на этом кладбище. Так сказано в справке Красного Креста. Справка в чемодане. Я оставил его у обелиска. Сейчас принесу... – О, пан... – Александр… – ...Александр, не торопитесь. Понимаю ваши чувства. Дело не в справке. Я вам верю. Позвольте вам сказать: я знаю это воинское захоронение, как пять пальцев на своей руке. Так у вас говорят? – Да, пан Мирослав. – Я знаю здесь каждую могилу, каждый обелиск, каждую ель. В сорок пятом году мне было четырнадцать лет, когда город освобождала Красная армия. Поверьте мне на слово, пан Александр, лично я очень много приложил труда, чтобы это кладбище стало таким, каким вы его видите сейчас. Я один из его организаторов, бываю здесь каждый день. Не подумайте, что хвастаюсь. – Пан Мирослав, я так не думаю. – Скажите мне, пан Александр, ваш дед – офицер или рядовой? – Рядовой, стрелок 569-го стрелкового полка 461-й стрелковой дивизии. – Называю фамилию деда. – Никифор Кузьмович, 1895 года рождения, уроженец Житомирской области. Это Украина.

– Знаю. И могилу покажу. Рядовые захоронены в общей могиле. Их более полутора тысяч человек. Если быть точным, одна тысяча шестьсот пятьдесят семь. Офицерских могил, где мы сейчас находимся, сто сорок семь. Здесь проходили жестокие бои. Глучин, соседний город Морав-Острова, как и Прага, были освобождены тридцатого апреля. На этом война здесь закончилась. – Да, дед погиб тридцатого апреля, так сказано в справке из архива Министерства обороны. Извините, пан Мирослав. – Вам незачем извиняться, пан Александр. – Пан Мирослав, понизив голос, правой рукой очертил полукруг. – Офицеры покоятся здесь. Видите, каждый офицер захоронен отдельно: могила, обелиск, надпись. Рядовые, уж извините нас, в общей могиле. Пройдёмте, пан Александр, здесь рядом. Отсюда не видать. Ели, видите, какие? Разговаривая друг с другом, направляемся в глубину кладбища. Вспоминаю о чемодане, оставленном у обелиска. – Пан Мирослав! Мой чемодан! Я оставил его там, у входа. – Пан Александр, об этом не стоит беспокоиться. Никому и в голову не придёт то, о чём вы подумали. К тому же, кладбище сегодня уже никто не посетит. Траурный митинг состоялся в одиннадцать утра. Сейчас семнадцать трид-

цать пять. Людей было немного: общественность, таких, как я, несколько человек, немного гостей – родственников погибших. Кстати, где вы собираетесь остановиться, в гостинице? – Не знаю, об этом не думал. – Здесь и думать нечего. Остановитесь у меня. Приглашаю, прошу вас, пан Александр... – Чех умоляюще смотрел на меня. – Я живу сейчас один. Жена уехала в Прагу к дочери и внукам. Не отказывайтесь, если не хотите меня обидеть. Посидим, поговорим. Я о многом вас расскажу, покажу старые фотографии. А завтра покажу город, буду вашим гидом. Фамилия вашего деда должна быть внесена в Книгу памяти, в муниципалитете. Надеюсь, тема войны вам не безразлична? – продолжал расспрашивать пан Мирослав. – О нет! Напротив! – Как вас понимать, пан Александр? – Простите за неточность, пан Мирослав. Я считаю эту тему главной. О войне я прочитал немало художественной литературы, воспоминания маршалов Жукова, Василевского, Рокоссовского и других. Но более всего я люблю слушать рассказы о войне простых людей: живых очевидцев, кто был в оккупации, партизанил, солдат, воевавших на передовой, в окопах. Вы понимаете меня, пан Мирослав? – Больше, чем кого бы то ни было в жизни.

Учитель остановился и посмотрел на меня с какой-то грустью. – Мы с вами, пан Александр – еди-но-мышлен-ни-ки, – произнёс он по слогам последнее слово. – Скажу вам откровенно: всю свою сознательную жизнь я живу той войной. – Сделав ударение на слове «той», чех вздохнул и замолчал. Высокая стена из голубых елей расступилась, и перед нами открылся высокий курган, на вершине которого в лучах послеобеденного солнца сияла красная пятиконечная звезда, как на солдатских пилотках. «Такая же, только во много раз увеличенная», – подумалось мне. На конусообразной насыпи сверху донизу зелёная газонная трава была аккуратно подстрижена. Пятиконечная звезда (возможно, мне привиделось?) вдруг колыхнулась вокруг своей оси. Огромных размеров курган – солдатская усыпальница – заворожил, загипнотизировал меня, не давая вымолвить ни слова. Молча смотрел я на могилу своего деда, а пан Мирослав наблюдал за выражением моего лица. Откуда-то издалека, словно угасающее эхо войны, доносился и пропадал его голос: – ... вы заметили? Она шелохнулась. Подует ветерок, и вы увидите... «О чём это он? Что значит «она шелохнулась?» Ах, недотёпа! Чех говорит о звезде. Она вертится! Значит, мне не показалось», – молнией пронеслось в голове.

– ... звезда, как и ваши кремлевские звезды, начинает поворачиваться вокруг собственной оси. Зрелище, скажу вам, непередаваемое. Это видеть надо. – Как вам удалось это сделать? – Задав глупый вопрос, тут же жалею. В наш век – век техники – и не такое возможно, но слово не воробей, вылетит – не поймаешь. – О, пан Александр! В наше время сделать можно всё. Были бы деньги и желание. Деньги мы собирали всем миром. Нам оказали помощь другие города, посёлки, Прага. Мастеров нашли быстро. И где? Не поверите, в России на одном металлопрокатном заводе. Мы сделали проект, послали документацию. Не прошло и года, приехали ваши конструктора, мастеровые. Привезли с собою и звезду, и шпиль с крутящимся механизмом. Установили, смонтировали, а на торжественном митинге объявляют: от денег отказываемся, это наш долг, дань памяти погибшим воинам. Собранные деньги мы потратили на обустройство этого кладбища. Обходя холм-памятник по окружности, подходим к Вечному огню, устроенному в виде выпуклой бронзовой звезды. Склонив головы, несколько минут стоим молча. Гранитный мемориал, установленный чуть поодаль, у самого подножия холма, изображал поле боя: бегущие и падающие солдаты с автоматами и винтовками наперевес. От гранитного мемориала в обе сторо-

ны вокруг конусообразной насыпи расходились гранитные плиты с высеченными фамилиями солдат, не доживших до великой победы считанные дни. – Пан Александр, я ненадолго отойду, а вы пройдитесь вдоль Солдатской аллеи, так она называется. Найдите фамилию деда, постойте возле его могилы. Не возражаете? – Большое спасибо, пан Мирослав. – Как он меня понимает! Остаюсь один. Смотрю на свежие цветы, выложенные вокруг бронзовой звезды – Вечного огня. «Хорошо бы сегодня купить цветы и возложить их на гранитную плиту с фамилией деда. Попрошу при случае пана Мирослава». От мемориала, у подножия холма-памятника, поворачиваю налево, замедляя шаг, читаю фамилии солдат в алфавитном порядке: «Гвардии сержант Абрамов Петр Николаевич,1916–1944 гг. Гвардии рядовой Абросимов Андрей Лукич, 1918–1944 гг. Гвардии ефрейтор Матвийчук Назар Васильевич, 1907–1944 гг. Гвардии рядовой Пилипчук Иван Викторович, 1924–1944 гг. Гвардии рядовой Рагимов Равиль Мусаевич, 1922–1944 гг.…» По мере приближения к букве «С», возрастало внутреннее беспокойство. «А вдруг – нет?

Всякое бывает: забыли внести в списки, высечь фамилию. Что за чушь? Справка из архива и Красного Креста – не документы?» Стучит-ухает в груди сердце с такою силою, словно молот, загоняющий в мёрзлую землю длинные железобетонные сваи. Звон от этих ударов сдавливает перепонки ушей, а глаза затягивает влажной поволокой. Машинально вынимаю из кармана носовой платок. Ещё одна гранитная плита с фамилиями на букву «С»: «Гвардии сержант Свиблов Сергей Тихонович, 1921–1944 гг. Гвардии старшина Сергеев Станислав Валентинович, 1902–1944 гг. Гвардии младший сержант Слесарев Виктор Николаевич, 1923–1944 гг.» И вот она родная, родовая, роковая: «Гвардии рядовой Слисарчук Никифор Кузьмович, 1895–1945 гг.». «Дед... дед... дед... Я твой внук... – беззвучно шепчут пересохшие губы. – Родной мой… Дед... Я так долго тебя искал, дед... Дед Никифор, ты не умер, ты живой для меня... Я храню твои сапоги, дед... Они ещё ничего, дед... Дед, ты погиб, чтобы жил я, все мы жили... Дед Никифор, ты не дожил до Победы всего девять дней... Девять дней разделяют нас с тобою, проживи ты эти девять дней, мы бы встретились, дед…

Ты умер таким молодым, дед Никифор… Тебе не было и пятидесяти… Скоро мне пятьдесят... Я шёл к тебе полсотни лет... Я нашёл тебя, дед... Я знаю, ты меня слышишь, дед Никифор... Твой земной дух витает здесь, в воздухе, над этой землёй, холмом-памятником тебе и таким, как ты... Я ощущаю твой дух, разговариваю с тобою... Ты не умер, дед Никифор… Ты будешь жить во мне, в моих внуках... Дед, я верю, мы встретимся с тобою... Теперь я знаю, где ты… Я буду приезжать к тебе… Дед... дед... дед Никифор...». По щекам обильно катятся слёзы. Опускаюсь на колени и прикасаюсь сухими губами к его и моей высеченной в камне фамилии. Слились воедино прошлое и настоящее. Поднимаюсь с колен, краем глаза замечаю одинокую фигуру стоящего в сторонке пана Мирослава. Поворачиваю к нему заплаканное лицо. Вспоминаю о носовом платке, зажатом в руке. Рядом с чехом стоит мой чемодан. Учитель виновато смотрит в мою сторону, отворачивается. Ему стыдно смотреть на плачущего взрослого человека. Усилием воли отрываю от земли непослушные свинцовые ноги и делаю первые шаги навстречу ставшему мне за столь короткое время такому близкому и родному пану Мирославу. Чех не позволяет мне даже наклониться за чемоданом.

– Ни в коем случае! Позвольте мне, прошу вас, пан Александр... Некоторое время идём молча. Учитель, интеллигент, джентльмен, чех щадил мои чувства, давая время прийти в себя. Великий учитель – время лечит от всех людских бед и невзгод. На остановке общественного транспорта ждать не пришлось совсем. Садимся в подошедший автобус. Пан Мирослав оплачивает мой проезд. Я не возражаю. Мне сейчас не хочется оставаться наедине со своими мыслями. Как хорошо он сказал: мы с ним «единомышленники». Мне очень повезло. Редко, ой как редко, в наше время можно встретить человека, понимающего тебя с полуслова, разделяющего с тобою одни взгляды! Этому чеху есть что рассказать, а мне хочется расспросить его о войне. Решено, еду к нему домой. А цветы? Я должен обязательно сегодня купить цветы и возложить их к могиле деда. Автобус останавливается. Трогаю чеха за плечо, собираясь поделиться с ним своими мыслями. – Пан Александр, выходим, здесь цветочный магазин. Предлагаю вам купить цветы. Не возражаете? – О, пан Мирослав! Я вам так благодарен, – только и смог произнести. В просторном павильоне большой выбор цветов, на любой вкус и цвет. Я набираю десять и ещё шесть – шестнадцать бордово-красных роз. Когда-то я мечтал возложить к могиле деда огромный букет по-

левых красных маков, растущих во ржи и пшенице. Растут они сами по себе. Говорят, маки – души солдат, не вернувшихся с войны. Надеюсь, когда-нибудь я осуществлю свою мечту. Мы выходим из павильона и едем в сторону воинского захоронения. На остановке, где мы садились в автобус, пан Мирослав говорит мне, что подождёт столько, сколько нужно. Сегодня он никуда не спешит и советует мне не торопиться. Снова благодарю его за понимание. Безмерно и искренне я благодарен этому чеху, не случайно встретившемуся на моём жизненном пути. Ещё раз убеждаюсь: наш жестокий, несправедливый мир не без добрых людей. Большинство живущих на Земле людей добрые, искренние, отзывчивые и сочувствующие чужой беде люди. Миром движет доброта и любовь. Иначе бы мир перевернулся, бесследно исчез с лица Земли. Потому в той войне добро победило зло. Дед Никифор, как миллионы других солдат, погиб, защищая мир, добро, любовь. Погиб, чтобы жил этот чех, я, внук сапожника Никифора, мои дети, их внуки и правнуки. Возвращаюсь примерно через полчаса, возложив шесть роз к Вечному огню и десять – на гранитную плиту с высеченной родовой фамилией деда Никифора и моей. Весь вечер и всю ночь мы с паном Мирославом говорили о войне, пили «кизлярский» из

Москвы коньяк. Пили за Победу, за миллионы не вернувшихся с войны солдат, за его старшего брата Яна, за моего деда Никифора, погибшего в последнем бою за освобождение Глучина, за его и моё здоровье, за здоровье наших близких и родных. Какое удовольствие, скажу я вам, пить хороший коньяк из двадцатиграммовых рюмочек из чешского хрусталя, закусывая долькой лимона и заедая шоколадом! С таким собеседником и единомышленником, каким оказался пан Мирослав Смычек, пить было приятнее вдвойне. Вспоминал и рассказывал чех, учитель русского языка в колледже. Я слушал, впитывая в себя историю его жизни… Мы ушли спать, когда солнце, взойдя на Дальнем Востоке моей Родины, прошло многотысячные её просторы, докатилось до самой западной границы, поднялось над Чехией – родиной Мирослава Смычека, заглянуло на кухню, ослепив нас своими тёплыми, ярко-желтыми лучами.

Последний бой

ольшая война близилась к своему логическому завершению. Многочисленная и хорошо вооружённая группировка немецких войск в Чехии, обречённая верховным командованием вермахта на верную бессмысленную гибель сотен

тысяч солдат в самом конце войны, продолжала оказывать сопротивление наступающим частям Красной армии. Вокруг больших и малых городов, окружающих Прагу, немцы заблаговременно и основательно построили глубокоэшелонированную оборону. Не был исключением и маленький городишко Глучин. Многочисленный немецкий гарнизон зарылся глубоко в землю. Окопы и блиндажи были возведены в полный профиль. Ходы сообщения, пересекающиеся между собою, вели к автономно существующим дзотам и пулемётным гнёздам. С восточной стороны, в городском предместье, стояли зарытые в землю, на «прямой наводке» танки и самоходные орудия. Всю эту подготовку к наступлению русских видели своими глазами четырнадцатилетние друзья – подростки Мирослав и Вацлав, проживающие на восточной окраине города. – Завтра начнётся наступление русских, – сообщил другу ошеломляющую новость запыхавшийся Вацлав, входя в дом. – От кого узнал? – спросил Мирослав и потянулся за пиджаком, одеваясь на ходу. – Подслушал, немецкие офицеры говорили между собою. Что делать будем? – Обсудим на «разведпосту». Садами и огородами, минуя немецкие посты и патрули, друзья пробрались к своему тайнику-

схрону. Неприметный, в двух шагах от него, за городской окраиной, в небольшой густой березовой рощице, на самом краю болота, он являлся особой гордостью подростков. Почти год был потрачен на «введение в боевую готовность» разведпоста. Работая только в ночное время суток, они боялись лишь одного – не успеть до наступления Красной армии, освобождения родного города от ненавистных фрицев. Отсутствовать дома по ночам, постоянно скрывать от родных свои ночные похождения – дело очень серьёзное. Красная армия приближалась к границе, всё чаще в ночном городе раздавалась стрельба. Не единожды ребят наказывали, запирали в доме. С Вацлавом отец и вовсе не церемонился: привязывал к железной кровати и драл кожаным ремнём как сидорову козу. Все эти «издержки» не мешали друзьям приходить друг к другу домой и о чём-то шептаться, забравшись в пустой комнате под кровать. Подростки вынашивали наполеоновские планы. Зная немецкий язык, они подслушивали разговоры немцев, высматривали, где дислоцируется военная техника, где роются окопы и блиндажи, ставятся пулемётные точки. Под самым носом у фрицев друзья пробирались в такие опасные места, где часовые стреляют без предупреждения. Собранную информацию – они так давно решили – записывали на разведпосту. Там же их информация хранилась

в школьных тетрадях, исписанных карандашами мелким почерком. Их план оказания помощи Красной армии в освобождении родного города без существенных потерь для русских был одновременно дерзок и прост. Узнав дату начала наступления советских войск, они должны пробраться на разведпост, забрать хранящуюся там бесценную оперативную развединформацию и доставить её любой ценой в передовые окопы русских. Десятки раз, споря друг с другом до хрипоты, друзья загодя мысленно прокладывали этот наиважнейший в их жизни маршрут, минуя незамеченными последние немецкие блок-посты и передовые позиции. Разведдонесения подростки заготовили в двух экземплярах. На вопрос Мирослава «А зачем?» Вацлав укоризненно посмотрел на друга: – Эх ты, разведчик! А если немцы стрелять будут и тебя или меня убьют? Весь наш план коту под хвост? Представь себе: мы бежим к окопам русских, немцы открывают по нам бешеный огонь. Кого-то из нас, тебя или меня, убивают. Кого? Этого мы не знаем. Кому из нас нести разведдонесения? В этом случае у тебя и у меня будет по экземпляру. Тот из нас, кто добежит живым, передаст русским развединформацию. Мирослав угрюмо молчал, а Вацлав расценил молчание друга за непонимание сути изложенного им вопроса.

– Мирек, дружище, пойми: не останавливаться же нам, мне или тебе, над… – Вацлав запнулся, – ...убитым, плакать над ним, доставать из карманов наши бумаги. Согласен со мною, друг? – На все сто процентов. Ты мыслишь повоенному, я рад за тебя, – согласился Мирослав, и они стали переписывать все собранные разведдонесения, делая второй экземпляр… Плотно закрыв за собою дверь – дыру из дёрна, друзья зажгли принесённую заранее керосинку – гильзу от снаряда. Отдышались. – Значит, завтра? – повторил свой вопрос Мирослав. – Да, завтра. Можно не сомневаться. Офицеры не станут почём зря чесать языками. Вопрос их жизни и смерти. Домой сегодня не возвращаемся. На рассвете трогаемся в путь. Успеть бы... – Успеем, Вацек, должны успеть, – поддержал друга Мирослав. – А если русские начнут наступление задолго до рассвета, скажем, в полчетвёртого утра, а мы с тобою будем в это время спать? – Это вряд ли. Должна быть артподготовка, авиаудары. Услышим, Вацек. – Ночью, что ли, будут бомбить? – А почему нет? Для этой цели имеется ночная авиация. Вспомни, Вацек, сколько раз мы с тобою слышали, когда русские летели бомбить Берлин...

Друзья оживлённо заспорили, и вся ночь прошла в жарких дебатах. Несколько раз они выползали из своего убежища и чутко прислушивались, вглядываясь, как ночные кошки, в темноту. На передовой противники вели между собою вялую перестрелку. В ночное небо периодически взмывали осветительные ракеты, застывали в вышине и, не долетев до земли, угасали на нейтральной полосе. Вблизи берёзовой рощицы и болота стояла тишь да божья благодать: переквакивались между собою сонные лягушки, а в ветвях пересвистывали друг друга две пташки.

***

Во все времена и во все войны солдат вспоминает перед боем о своей семье и доме, откуда он уходил на войну. Вспоминал и Никифор. Он воюет уже больше года. Скоро войне конец, они освободили свою землю, прошли всю Чехословакию, осталось взять этот маленький городишко Глучин. Его и городишком-то назвать не поворачивается язык. Родное село Карповцы намного больше этого посёлка. Завтра они освободят Глучин, война закончится и он вернётся домой к Марии и детям. Он знал Марию с детства. Она из известного в Карповцах рода Мадзигонов. С детских лет все крестьянские дети работали в поле, помогали родителям убирать жито и пшеницу, сушить

траву, выкапывать сахарную и кормовую свёклу. Их было три сестры – старшая Ульяна, средняя Кристина и младшая Мария. На полевых работах у польского помещика Потоцкого Никифор и заприметил её, не по годам работящую и шуструю. Жаток на конной тяге у пана было всего две, и крестьяне серпами да косами выкашивали все пахотные поля вокруг села, зарабатывая себе «десятину» – десятую часть зерновых и соломы. Мария в свои двенадцать лет сжинала серпом и ставила на землю столбиком два снопа жита, а её старшие сёстры – по одному. Панский приказчик Людвиг Свинцицкий, замеряя крестьянские десятины, бывало, говаривал старому Мадзигону: – Какая же она у тебя работящая! Какая проворная твоя Маричка! А как красиво снопы перевязывает, залюбуешься. В чьей-то хате хорошей хозяйкой будет. Залюбовался тогда Маричкой семнадцати летний Никифор. В часы отдыха, когда два семейства обедали недалеко друг от друга, он пел песню: Чуешь, чи не чуешь, чаривна Маричко? Слышишь, иль не слышишь, красавица Маричка, Я до твого сердця стежку прокладу… К твоему я сердцу тропку проложу… Никифор всегда пел одну и ту же песню, предназначавшуюся только для неё. И Маричка

вскоре влюбилась в статного красавца. Они начали дружить, встречаться. Никифор катал Маричку на лодке по огромному, как морской залив, пруду, где и признался ей в любви. Но тут началось в Украине такое лихолетье, такое безвластие и беззаконие, что с любовью пришлось повременить. – Потерпи немного, сыну, пускай придёт хоть какая-нибудь власть. Сватов к Мадзигону я зашлю, а со свадьбой повременим, – сказал Никифору отец. В двадцатом году красные прогнали в Польшу белополяков, и через год Никифор с Марией поженились. Отцовскую хату с пристройками Кузьма делить не стал, собрал деньги, вырученные от небольшого частного дела – олийни, станка по отжиму рапсового и льняного масла, купил лес и на соседней улице поставил сыну новый дом. – Живи-обживайся в новой хате, Никифор. Жёнка у тебя толковая, у такой дети голодать не будут. И у тебя ремесло хорошее, я знал, что делаю, когда отдавал тебя в ученики к Мушко. Он обещал мне сделать из тебя настоящего сапожника и своё слово сдержал. Отец Кузьма и мать Прасковья умерли, когда у Никифора и Марии было уже двое детей. В двадцать втором родился Николай, в двадцать седьмом – Шура. После Шуры в тридцатом родился Саша, в тридцать четвёртом – Иван. Се-

мён родился в сороковом, а перед самой войной Маричка родила Володю. Вася-Василёк родился в сорок втором. Дети – это радость жизни. Все родившиеся у них с Маричкой дети – в радость и утешение на старость. Всех бы их они с Маричкой и прокормили, и подняли, и образование дали, если ему суждено вернуться живым. Прав оказался отец: у него хорошее ремесло. В голодном тридцать третьем оно помогло его семье выжить. Все сельчане шли к нему, Никифору: несли кожу, старую обувку. Кому починить, кому новую справить. Не было случая, чтобы он, Никифор, кому-нибудь отказал. Назначит срок – приходи, забирай свои новые сапоги. Ночи не доспит, керосина, лучин уйму сожжёт, а заказ исполнит в назначенный срок. Уважали его на селе. В соседних деревнях и сёлах знали о сапожнике Никифоре. Приходили крестьяне к нему издалека: вместе с кожей и обувью несли всякую снедь, потому как много у него детишек. Вернуться бы с войны живым: хоть без ноги, хоть без руки – левой. У сапожника рабочая рука правая. Терять правую никак нельзя. В предпоследнем письме Маричка писала ему, что родила, как и предсказывала бабкаповитуха из соседнего хутора, двойню – мальчика и девочку. Сорок лет принимает она роды и ни разу не ошиблась. Никифор был рад, ой как рад, узнать об этом. Старшая дочь Шура назвала их Петенькой и Марьюшкой, да не прожили дет-

ки и недели, померли. Никифор узнал об этом из последнего письма жены. «Видать, не угодно было Богу, – писала Мария, – чтобы наши детки жили на белом свете. Забрал их Господь к себе за грехи наши. На всё Божья воля». Он согласен с Маричкой: на всё воля Божья. Господь даёт, он же отбирает за грехи. «Младшего, Захарку, обучил сапожному мастерству. Справный будет сапожник. Если что с ним случится, Захар не оставит Маричку одну с детворой, будет помогать, поделится с ними последним хлебушком. Захарка у меня добрый, с душой. Старший, Антон, – подлец. В гражданскую связался с петлюровцами, родных отца и мать чуть не расстрелял. Остался дома, затаился, как мышь в норе. После гражданской войны испугался, что я или Захар сдадим его властям. Живи, подлец, дальше. Перед смертью мне и Захару отец наказал: «Не вам судить Антона, он ваш брат. Властям его не выдавайте. Перед Богом пусть отвечает». Где-то мой Захар сейчас воюет? В марте сорок четвёртого получил от него одно-единственное письмо. Их дивизия наступала на Хмельницкий. Отписал ему, но ответа не получил. Ни слуху ни духу. Если бы с ним что случилось, Янина сказала бы Маричке, и я бы знал. А старший, Николай, окончил до войны ФЗО и пишет, что подвозит на полуторке снаряды к передовой. Опасно, конечно, но кто на войне не рискует жизнью?»

– О чём задумался, Кузьмич? – Перед рядовым остановился взводный, лейтенант Атутюнян из Еревана. – Думаю о семье, Андрей. О чём ещё может думать солдат перед боем? Андрей, я тебя очень прошу: если завтра, уже сегодня, со мною чтонибудь случится, отпиши жене. Адрес у меня вот в этом кармане. Не забудешь? – Харашо, Кузьмич, нэ забуду, напишу. Нэ волнуйся, отэц, утром вазьмём этот пасёлок Глучин, и всё, войнэ конэц. Вэрнёшься ты к женэ и детям, – с характерным кавказским акцентом отвечал взводный. Солдату положено обращаться к офицеру «товарищ лейтенант», но Никифор и лейтенант Анри Атутюнян пополнили поредевший взвод в марте сорок четвёртого, в один день. Лейтенант был двадцать третьего года, а Никифор прожил пять лет в девятнадцатом веке. Офицерские сапоги Атутюняна Никифор починил основательно. Он всегда носил в рюкзаке молоток, шило, берёзовые гвозди, нитки, смолу и изогнутую, от снаряда, гильзу. Его мирная профессия оказалась очень востребованной на войне. Солдатским сапогам знакомы и вода, и грязь. Подходят к нему солдатики в часы отдыха, просят: «Кузьмич, ты не глянешь на мои сапоги? Может, сможешь починить?» Как откажешь солдату, если ты сапожник и можешь ему помочь? Сам заместитель командира роты майор Павлов за-

просто обращался к нему, рядовому: «Кузьмич, что пишет твоя Маричка?» Никифор с уважением к большому начальству отвечает: «Всё хорошо, Василий Степанович, пишет, что живым ждёт». Уважают в роте сапожника Никифора, называют отцом. Для него это выше всяких правительственных наград. Взять бы этот Глучин и остаться живым…

***

Под самое утро, когда небо с восточной стороны только-только начало сереть, но ещё не рассвело, Вацлав и Мирек, устав от долгих споров, забылись в дрёме. Первым опомнился Вацлав. – Мирек, вставай! Мы проспали! – Не ори так громко. Я не сплю. Друзья выползли наверх, затаились. Рассвело. Они поползли, делая местами короткие перебежки, приближаясь к передовым немецким позициям, огибая их краем болота. Неожиданно всё вокруг загрохотало с такой силой, что подростки попадали, обхватив головы руками. – За... ой ...а... ми у... и! – Сквозь непрекращаю щийся грохот долетали до Мирослава обрывки слов друга. Наконец, он смог разобрать: «Закрой пальцами уши!» От начала артподготовки, показалось, прошла целая вечность. Когда же всё закончилось, неожиданно, как и началось, над окружающей местностью повисла гробовая тишина. Мирослав подполз к Вацлаву.

– Вац, ты смерти не боишься? Только отвечай честно. – Боюсь не боюсь, Мирек, я просто не думаю о ней. Лежу вот с тобою, значит, живой. Мною движет идея, цель. Мы спешим с тобою к русским, хотим помочь освободить наш город от немцев. Всё остальное не важно. Ты спрашиваешь, значит, боишься? – Вацлав придвинулся вплотную и посмотрел другу в глаза. – Как тебе сказать... – зашептал Мирослав, но товарищ оборвал его на полуслове. – Молчи, Мирек, прошу тебя. Не думай сейчас о смерти. Сперва сделаем дело, потом рассуждать будем, боялись мы смерти или не боялись. Согласен, друг? – Согласен, Вац. – Тогда за мной. Успеть бы до атаки русских. – Вацлав пополз, неожиданно поднялся, сделав короткую перебежку, упал на землю. Отдышался и повторил точно такой же солдатский «заячий» бросок – манёвр. Мирослав повторял все движения своего лучшего друга. Страх понемногу отпустил, исчез совсем. «Только бы успеть добежать до окопов русских, передать разведдонесения. Если меня убьют, добежит Вацлав. Убить двоих немцы не должны. Кто-то из нас обязательно останется в живых. Кто-то должен, должен...» – повторял Мирослав про себя, как молитву. Болото закончилось. Подростки миновали передовые немецкие позиции и теперь долж-

ны были бежать в сторону русских по открытой местности – нейтральной полосе, простреливаемой с двух сторон. Внезапно загрохотало с новой силой. С немецкой стороны ударили орудия, затрещали пулеметы, застрекотали автоматы. Для друзей всё слилось в один непрекращающийся грохот. От передовых окопов русских отделилась однородная темная солдатская масса и начала, покачиваясь, движение в сторону немецких позиций. Над местностью прокатилось одноголосое эхо: – А-а-а-а-а-а-а-а-а-а!.. Оно нарастало, увеличивалось, множилось: – У-у-у-у-у-а-а-а-а-а!.. Распластавшись на земле и чуть приподняв головы, друзья увидели эту увеличивающуюся и приближающуюся к ним лавинообразную солдатскую массу, впереди которой катилось, плыло, расползалось по нейтральной полосе над всей местностью уже разборчивое: – У-у-у-р-р-р-а-а-а!.. – Не успели, Мирек! Бежим прямо на русских! Без остановки! – закричал Вацлав, вскочил на ноги и побежал по полю наискосок, к приближающейся к ним русской пехоте. По подросткам уже вели прицельный огонь немецкие солдаты. Над головами свистели пули, вжикали, утыкались в землю у самих ног. Вацлав бежал впереди Мирослава, метрах в десяти, виляя, как заяц, со стороны в сторону. Не оглядываясь на друга, он

бежал на увеличивающуюся в размерах первую шеренгу русской пехоты. На левом фланге атакующей пехоты, опережая на несколько метров солдат, бежал офицер. Он размахивал правой рукой, делая движение сверху вниз, поворачивался к солдатам, что-то кричал им, снова разворачивался и опять махал рукой. Офицер видел бегущих наискосок по нейтральной полосе двух человек, определил, что это не немцы, а подростки, и подавал им знак «Ложитесь!». Мальчишки продолжали бежать. Наконец Мирослав заметил русского офицера, его движения рукой, понимая их значение. Внезапно офицер наткнулся на невидимую перед собой преграду, упал и больше не поднялся. В следующую секунду, пока Мирослав смотрел на падающего советского офицера, снаряд разорвался прямо под ногами бегущего впереди Вацлава. Мирослав по инерции пробежал ещё несколько метров вперед, к разорванному на куски другу. Его подкосило, бросило на землю, голова загудела и отключилась, а глаза затянуло тьмой…

***

Роты, выбросив себя из траншей, пошли в атаку. Задача, поставленная командованием, была обычной, боевой: выбить немцев из передовой траншеи, закрепиться и отражать атаки противника до подхода основных сил.

Мощная артподготовка, казалось, сделала своё дело: ошеломила, деморализовала противника, нанеся урон его живой силе и боевой технике. Рядовой Слисарчук, самый старый солдат в роте, бежал вместе со всеми, чуть приотстав от остальных. Для солдата пятьдесят – всётаки возраст. Куда уж ему тягаться с двадцатитридцатилетними солдатами. Первые сто метров все бежали и кричали «ура». Никого не убило, никто не упал раненый. Немцы не стреляли. И вдруг передовые немецкие позиции ожили: заговорили-застонали пулемёты, застрекотали автоматы-шмайсеры, забабахали пушки, заухали миномёты. – За Родину! За Сталина! Урр-а-а-а! – кричал бегущий впереди своей роты майор Евстигнеев и упал, сражённый осколком разорвавшейся мины. Солдаты подхватили «ура» своего убитого командира и понесли его вперёд. Кричал и рядовой Слисарчук, но недолго. Одновременно бежать и кричать тяжело, не хватает воздуха, быстро устаёшь. Упал бегущий впереди Никифора Назар Матвийчук, земляк родом из Чуднова. Призывали их вместе. Назар на десять лет моложе Никифора. В военкомате они стояли друг возле друга. Военный комиссар, проводивший набор призывников из освобождённых городов и сёл Житомирской области, подходил к каждому и расспрашивал о семье. Назар отве-

чал, что у него шестеро детей. Один сын взрослый, пятеро – несовершеннолетние. – У меня семеро. Старший сын, Николай, в действующей армии, воюет, шестеро несовершеннолетних. Ждём пополнение – жена беременна, – отвечал Никифор. – Вы какого года? – спросил пожилой военком. – Одна тысяча восемьсот девяносто пятого. – Пятидесяти на сей день нет? – Сорок девять лет и восемь месяцев, това рищ военком. – Освободить не могу. Приказ товарища Сталина гласит: не призывать лиц, достигших пятидесятилетнего возраста и старше. Где-то в глубине души Никифора тлела, жила надежда – не возьмут, пощадят. Шестеро несовершеннолетних ртов, их же кормить надо. Разумом он понимал: приказ есть приказ. Военком – солдат, а солдат обязан выполнить приказ в точности, согласно букве закона военного времени. Призывникам разрешили проститься с родными. Мария ждала его во дворе военкомата с вещевым мешком из мешковины, сшитым ею ночью. Ещё издали по его походке и лицу она поняла: забирают на войну. Мария расплакалась. Никифор, как мог, успокаивал жену. – На дворе не сорок первый. Войне скоро конец. Пока обучат, пока довезут до передовой, смотришь, война и закончится. Он достал из

кармана большой, расшитый ею носовой платок, вытер жене слёзы, а затем погладил её живот: – Какой же он большой у тебя! Срок маленький, а живот – о-го-го какой! Может, двойня, а? Никифор и вправду угадал тогда. В июле сорок четвёртого Мария разродилась двойней: мальчик и девочка не прожили и недели на этом Божьем свете… Ещё один солдат, бегущий справа от Никифора, упал замертво, и ещё один слева. «Сколько же нас здесь, на этом поле, ляжет? Офицеры говорили: этот бой – последний. Возьмём Глучин – войне конец. Господи, спаси и сохрани. «Отче наш, иже еси на небеси, да святиться имя Твое, да приидет царствие Твое, яко на небеси и на земли…» Прочитав молитву, Никифор вдруг осознал: «Если меня сейчас убьют, как же Маричке будет тяжело без меня. И половины поля ещё не пробежали, а сколь наших побило». На этой мысли бегущий впереди Никифора солдат неожиданно выпустил из рук винтовку, схватившись руками за живот, стал медленно оседать на землю. «Это же Иван Пилипчук, из-под Бердичева, земляк из соседней роты». Никифор перепрыгнул через живого, а быть может, мёртвого земляка и побежал дальше. «Господи, не забирай нас двоих к себе, спаси и сохрани брата моего Захарку. Если меня убьют, вся надежда на него…

– успел подумать Никифор, как живот вдруг обожгло горячим огнём, словно раскалённый стержень запихнули вовнутрь. Он уронил винтовку, схватился руками за живот и повалился на бок. Живот жгло всё сильнее и сильнее. Лёжа на боку, Никифор осмотрел гимнастёрку, по которой расползалось, увеличивалось кровавое пятно. Он стал расстёгивать пуговицы. Руки противно дрожали и не слушались его. Наконец, помогая себе правой рукой, Никифор сдёрнул левый рукав гимнастёрки. Уже вконец обессилевший, левой рукою он стянул правый рукав. Двумя руками оголил живот от окровавленной нижней рубахи. Осколок, словно скальпель хирурга перед операцией, вспорол низ живота. Из образовавшейся дыры хлестала кровь, вываливались наружу кишки. Лёжа на боку, теряя последние силы, Никифор стал запихивать дрожащими непослушными руками вываливающиеся внутренности обратно в живот. В этот момент перед ним остановился пробегающий солдат. Никифор поднял голову. Перед ним стоял самый близкий его земляк Иван из соседнего села Троща. – Ты, Иван? – слабым голосом спросил Никифор. – Я, Никифор. Как же тебя угораздило? – Видишь, не повезло мне, не жилец я, Иван. Убили меня, Иван… Я прошу тебя… ради Христа… Иван… сними с меня сапоги… Я в своих

воевал… ты знаешь… я сапожник…, – хрипя, напрягая последние силы, говорил Никифор. – Отнеси сапоги Маричке… сапоги яловые… им сносу нет… ты знаешь… семеро у меня… – Никифор, обожди умирать, помолчи, тебе нельзя говорить. Никифор, я сейчас тебе помогу. Медсестру бы сейчас сюда. – Земляк опустился на колени, повернул товарища на спину, подсунул ему под голову окровавленную гимнастёрку и пилотку. Иван суетился над умирающим Никифором, пробовал сам засунуть кишки обратно, в живот. Перепачкавшись, стоя на коленях, он плакал над умирающим земляком. – Никифор, Никифор, Никифор… – повторял он имя солдата и своего близкого земляка. – …я умираю, Иван, – одними губами шептал Никифор. – Исполни мою послед… нюю … прось…бу… отнеси… сапоги… Мари…, скажи… ей…, ска… я… люби… – Никифор, я отнесу, не сомневайся, отнесу я, – плакал Иван Романчук над умершим сапожником Никифором, а затем закрыл ему глаза и начал снимать сапоги…

Мама

вот я вновь еду к маме. Остаток ночи ворочаюсь без сна на верхней полке. Нахлынули воспоминания: о деде Никифоре, моей по-

ездке на его могилу в Глучин, об учителе Мирославе Смычеке. Почему я ни разу не позвонил ему? С девяносто второго года прошло двадцать лет! Говорят, обещанного три года ждут. Но не двадцать же! Мирославу сейчас должно быть восемьдесят два. Солидный возраст. Учитывая контузию, жив ли ты, мой славный, добрый пан Мирослав? Если жив, прости меня, бездушного, бессердечного, беспринципного, одним словом, негодяя. Какие заверения, обещания расточал при расставании! И звонить, и письма писать, и приехать через год-два обещал. За двадцать лет ни разу не позвонил. Кто ты есть после этого? В девяностые годы я учился... Оправдываешься? Перед кем хочешь оправдаться? Перед паном Мирославом? Дедом Никифором? Самим собою? Ха-ха! От себя, своей совести, никуда не убежишь и не спрячешься. Нет и не будет тебе, негодяю и безбожнику, оправдания и прощения ни от пана Мирослава, ни от деда Никифора, ни на этом свете, ни на том. Я застонал, переворачиваясь в сто первый раз на другой бок. – Мужчина, вам плохо? – обратилась ко мне проходившая по вагону проводница. – Всё хорошо, спасибо. Во сне привиделось. – Может, голова болит? Не стесняйтесь, у меня есть таблетки. – Спасибо, не надо. Скажите, пожалуйста, до Козятина, далеко ещё?

– Полчаса. Стоянка двадцать минут. Женщина ушла. Козятин – большая узловая станция. Заезжая туда, пассажирский поезд попадает в тупик. Тепловоз отцепляют от вагонов, перегоняя с головы поезда в хвост. Из-за перегона тепловоза увеличивается до двадцати минут стоянка. Перецепившись, тепловоз тянет вагоны в обратную сторону, на Киев. Минут через пять, ориентируясь по солнцу, понимаешь, что едешь всё же не на восток, а на запад. Прикидываю: до Козятина полчаса, стоянка двадцать минут; от Козятина до Бердичева час и после Бердичева полчаса. Через два часа с небольшим мне выходить. Небольшая железнодорожная станция Чуднов-Волынский. Стоянка поезда две минуты. На привокзальной площади договариваюсь с местным бомбилой-таксистом о цене поездки в село Карповцы. Через пятнадцать минут я дома. Машина останавливается, я выхожу, расплачиваюсь с водителем. Прошу «шефа» посигналить. Матушка во дворе. Она чем-то занята, что-то делает по хозяйству. Услышав сигнал, мама разгибается, видит меня, вытирает руки о подол старой длинной юбки и направляется к воротам. Сын приехал. – Мама! Матушка! Мамуся! Тридцать лет я приезжаю к себе домой, в гости к маме. Каждая встреча с тобой, мама, после долгой разлуки так торжественна, так волную-

ща для меня! Стучит-колотится в груди сердце, как у могилы деда Никифора. Матушка приближается. Я стою на обочине дороги рядом с чемоданом и сумками. Не шелохнусь. Смотрю на самого дорогого и близкого мне человека. Мамина походка замедлилась, спина заметно сгорбилась. Круглолицее, румяное, всегда улыбчивое в сорокалетнем возрасте её лицо, как же оно состарилось! Матушка! Как же я люблю тебя, мама! С каждым годом, с каждым приездом к тебе люблю всё больше и сильнее. Сказать же тебе об этом не могу. Не хватает самого малого – смелости. Почему я такой трус? – Могу об этом написать на бумаге. Но сказать, произнести вслух самому любимому, близкому и родному человеку – выше моих сил. Кем я так неразумно запрограммирован?! Мама! Я люблю тебя! Ты слышишь меня, сына?! Люблю, обожаю, обожествляю!!! Мама, ты вдохнула в меня жизнь, вскормила материнским молоком, научила делать первые шаги, любить сказочное добро и ненавидеть зло; привела, держа за руку, в первый класс за знаниями об этом грешном, несправедливом мире; проводила на железнодорожную станцию Чуднов-Волынский в мой первый дальний путь, во взрослую жизнь. «Ридна маты моя, ты ночей не доспала...» – звучит во мне эта песня моего детства, и всегда появляются слезы. С возрастом становлюсь сентиментальным.

Мамуся всё ближе и ближе ко мне. Вот она открывает калитку, через которую я проходил тысячи раз с самого раннего детства и до прошлогоднего приезда. Десять шагов осталось сделать матушке ко мне. Уже видна каждая морщинка на мамином лице. Разровнять бы, разгладить их чудо-утюгом, чтобы лицо не старилось. Стучитбухает в груди сердце, вырываясь наружу от переполняющих меня сердечных чувств. Наконец мама подошла ко мне, мы обнимаемся. Наклоняю свою голову, мама расцеловывает всё моё лицо. Стесняясь, я тоже целую несколько раз мамино лицо – доброе, нежное, морщинистое, постаревшее, родное... Обнявшись, несколько секунд стоим. Матушка первой отпускает сомкнутые за моею спиною свои натруженные руки, отступает на полшага. Вижу, как по её лицу катятся слезинки. О материнские слёзы радости и счастья! Как же я хочу вытереть вас с маминого лица! И снова мне не хватает смелости. Матушка делает это сама: краем платка, покрывающего голову, вытирает свои счастливые материнские слёзы. – Идем уже, ма... – тихонько говорю, не придумав ничего лучшего. Поднимаем чемодан и сумки, заносим их во двор, останавливаемся. Я закрываю калитку. На веранде снимаю верхнюю одежду и прохожу в хату. В спальне, где я вырос, ничего не из-

менилось за прошедшие тридцать лет. Из двух старых железных кроватей – одна моя. Напротив моей кровати, на стене, висит дешёвый китайский ковёр с пьющими воду двумя оленями и маленьким оленёнком. Две иконы по углам – Божья Матерь с маленьким Иисусом и Господь Вседержитель. Они покрыты белыми рушниками, вышитыми крестиком. Вверху, вдоль стены, развешаны портреты – фотографии в крашеных деревянных рамах: деда Никифора и бабы Марии, молодожёнов – отца и матери, старшего брата отца дяди Николая – фронтовика, младших братьев Ивана и Семёна. Переодеваюсь в спортивный костюм, а мама из кухни громко спрашивает: – У меня сегодня борщ, будешь? Или драников нажарить? – Борщ буду. Драники – на ужин. Вхожу на кухню, сажусь на старый дубовый табурет, сделанный умелыми руками деда Никифора. Мама наливает борщ и ставит тарелку на дубовый стол, почерневший от времени и накрытый скатертью. Стол тоже смастерил дед. «Надо будет отреставрировать стол и табурет. Хватит откладывать на потом», – отмечаю про себя. Кушаю и нахваливаю настоящий украинский борщ, густой, наваристый, красный и обязательно с фасолью. И матушке приятна похвала сына, и мне доставляет истинное удовольствие вкушать приготовленный ею борщ.

– Ты надолго приехал в этот раз? – спрашивает мама, садясь напротив меня. – Думаю уехать на следующий день после Радуницы. – Очень хорошо, сыну. Ты не был на кладбище больше года. Сходим с тобою, проведаем умерших родных. Покажу тебе место возле моих родителей, где наказываю тебе похоронить меня, когда умру. В каждый мой приезд мама говорит мне об этом. Поначалу я сердился, не хотел даже выслушать её, повторяя, словно попка-попугай: «Мама, не надо об этом, живите долго. С чего это вы собрались умирать?» Со временем я поумнел – смирился с маминой мыслью о неизбежности её смерти. Понял главное: когда-нибудь это произойдёт с каждым из нас – с мамой, со мной, моими детьми. Чему я сопротивляюсь? Матушка всегда и во всём права. Согласившись с мамой, начинаю с ней спокойно говорить о её кончине, похоронах, как о чём-то обыденном, будничном. – Хорошо, мама, сходим с вами на кладбище, покажете место, где вас похоронить. Сколько себя помню, я никогда не говорил маме, покойному отцу, родным дядям и тётям, людям старше меня по возрасту слово «ты». «Тыкать» у нас в Украине не принято, надо говорить «вы». Сказать родному человеку «ты» – проявить крайнее неуважение. Живя более тридцати лет в Рос-

сии, я долго не мог привыкнуть говорить тестю, отцу жены, слово «ты», спросить его: «Отец, ты как, собираешься приехать к нам на Новый год?» Жена утверждает: чем ближе и роднее тебе человек, тем проще должно быть обращение к нему. «Мама, ты заберёшь сегодня со школы Аню?» К незнакомому человеку старше тебя нужно обращаться на «вы». Я, конечно же, к такому обращению давно привык. В чужой монастырь со своим уставом не ходят. И всё же лично мне ближе то, что впитал в себя с молоком матери. Встаю из-за стола, говорю маме спасибо, она отвечает: «На здоровье». Хочу собрать со стола и унести в мойку грязную тарелку, кружку, ложку, но мама мягко возражает: – Я сама уберу. Иди уже, залезай на чердак, снимай свои сапоги. – Мама, сапоги не мои, деда Никифора, – не спорю, мягко возражаю, подражая маме. – Деда сапоги, чьи же ещё… Матушка хорошо знала моё чудачество. В шестидесятом году отец, умерший тридцать лет назад, начал строить и построил лет за пять новый кирпичный дом. Старый дом из глины, под соломенной крышей начали разбирать. Всей семьёй переносили из старого дома в новый нехитрый крестьянский скарб. Мне, семилетнему сорванцу, взрослые совали в руки совсем лёгкие вещи. Юлой вертелся я от одного дома к другому. В большую кучу ненужного хлама возле ста-

рого разбираемого дома кто-то из взрослых бросил дедовы сапоги, о которых мне рассказывала много раз бабушка Мария...

Баба Мария

сорок пятом году во двор зашёл незнакомый человек, держа в руке чёрную матерчатую сумку. Выскочив из конуры, громко залаял пёс. Незнакомец осмотрелся по сторонам и решительно направился в дом. «Собака зря не лает, кто-то идёт, – подумала Мария, подошла к окну и увидела незнакомого, в возрасте, человека. – Не наш, чужой. Своих, сельских, всех знаю». Мария направилась к двери. – Добрый день, хозяйка. Вас Марией зовут? – Незнакомец остановился в нескольких метрах от вышедшей из хаты хозяйки. – Марией. А вы кто будете? – Меня Иваном зовут. Я из соседнего села Троща, воевал вместе с вашим Никифором. Ваш муж умер у меня на руках. Вы похоронку получили? – Получила. Ой, да что же мы здесь стоим? Иван, проходите в хату. Мария засуетилась, открывая входные, затем вторые, сенные двери, пропуская в дом дорогого гостя. Она предложила Ивану снять верхнюю одежду, усадила на скамью за стол.

– Может, кушать хотите, Иван? Так я сейчас борщ подогрею. – Спасибо, Мария. Вы сами-то садитесь. Я вам принес... – гость стал вытаскивать что-то из своей сумки, – ... вот, сапоги. Ваш Никифор перед смертью просил снять их с него и отнести вам, Мария. Гость заметно волновался. Он поставил сапоги перед хозяйкой на тёмный земляной пол. Мария расплакалась. Иван молчал, а она продолжала плакать. Наконец она успокоилась, вытерла краем платка лицо и подняла с пола сапоги, внимательно их рассматривая. – Его это, Никифоровы. Помню, в них он ушёл. – Она поставила сапоги на пол, в углу кухни. – Иван, расскажите, как погиб мой Никифор. В похоронке написано: умер от ран при освобождении города Глучин, в Чехословакии. Мария присела на краешек длинной скамьи и приготовилась слушать. Однополчанин Иван Романчук рассказал Марии о последних минутах жизни своего фронтового товарища и самого близкого земляка, сапожника Никифора… Мария проводила Ивана за ворота и вернулась в дом. Она взяла в руки сапоги и зарыдала, не сдерживая себя больше. – Никифорушка, Никифорушка, Никифорушка… Не дождалась я… Убили тебя… Никифорушка…

С трудом она подошла к полатям, забралась на них и, прижав к себе сапоги мужа, забылась в своём горе. С полевых работ пришли дети – Шура, Саша и Иван. – Мамо, что с вами? – Старшая дочь подошла к полатям. – Я сейчас встану. – Мария слезла с широких деревянных полатей, пристроенных к печи, продолжая прижимать сапоги одною рукой к груди. Она стояла перед своими детьми заплаканная, с распустившимися волосами, без платка. – Сапоги? Что случилось, мамо? – Восемнадцатилетняя Шура дотронулась до сапог. – Ой, доча ж ты моя! Нету нашего тата, убили его. Не вернётся он к нам никогда. Шу-у-ра! … Мария обняла дочь, и они стали долго плакать, а два сына-подростка стояли посреди комнаты, смотрели на плачущих мать и сестру, не зная, куда себя девать и что делать в этой ситуации. Мария первой взяла себя в руки. В хате не было самого младшего – пятилетнего Семёна. – Ваня, Сени что-то долго нет, пойди, отыщи и приведи домой. – Куда он денется? У соседей, Дубовых, заигрался. – Я кому говорю? Вздумал мать не слушать? – Мария вытерла платком опухшее от слёз лицо, поставив сапоги на пол. – Боже! Мамо! Посмотрите на себя в зеркало, у вас седые волосы! – Старшая дочь прикос-

нулась к густым, поседевшим в одночасье волосам сорокапятилетней матери и снова заплакала, склонив голову на её плечо. Тем временем одиннадцатилетний Иван, тихо открыв дверь, вышел из хаты, а пятнадцатилетний Саша продолжал стоять неподвижно посреди комнаты и смотреть на стоящие рядом с матерью сапоги своего отца, убитого на войне. – Шура, буде уже, успокойся. Шурочка, надо жить дальше. – Мария перехватила взгляд сына, устремлённый на сапоги. – Это его, Никифоровы сапоги. Их сегодня принёс Иван из Трощи, он воевал с Никифором. Вашего тата ранило на поле боя осколком в живот. Сзади него бежал Иван, он увидел, как упал Никифор, и подбежал к нему. Тато был ещё живой. Он попросил Ивана снять сапоги и отнести их нам. Ваш тато даже перед самой смертью думал о вас, дети. Это было тридцатое апреля, а через девять дней закончилась война. Мария замолчала, больше плакать ей не хотелось. В хлеву замычала голодная корова. Она была единственной кормилицей в семье. – Иди, Шура, принеси воды и напои корову. Затем возьмёшь серп, сходишь к реке и нажнёшь ей травы. А ты, Саша, иди к тётке Яне, расскажи ей о нашем горе, о Никифорушке, как он умер, и о сапогах, что принёс Иван из Трощи. В её больших серых глазах снова показались слёзы. Мария отвернулась в сторону и смахнула их платком.

– Расспроси тётку о дяде Захаре, нет ли от него весточки. – Иди, сыну, навести родню, да не задерживайся у них. Дома по хозяйству ещё много дел. Старшие дети ушли, она осталась одна в хате. В жизни она познала всё: преданную любовь мужа, счастье материнства и горечь самих дорогих потерь – детей. Когда взрослые дети хоронят в преклонном возрасте своих родителей, все плачут, но понимают: отец и мать пожили на этом свете, вырастили детей, порадовались своему счастью, понянчились с внуками – пора и на покой. На том свете, даст Бог, свидимся. Старики умирают, их восполняют на этом свете внуки. Так устроен Господом Вседержителем этот мир. Как будет на том свете, не знает никто. Она родила девятерых детей. В сорок четвёртом похоронила близняшек – Марьюшку и Петеньку, а в марте сорок пятого умерли на одной неделе от менингита ещё двое – Василёк и Володенька. Господь оставил ей пятерых, и забрал пятерых – мужа и четверых деток. Никифорушка и не знает, что младшенькие Володенька и Васенька умерли. Шура хотела написать отцу, да она запретила. Хватит с него и двух смертей – Марьюшки и Петеньки. А старший, Николай, остался живой. Написал недавно из госпиталя, что в сорок четвертом был контужен. Вёз к передовой снаряды, машина попала под обстрел, перевернулась, снаряды не взорвались, а

его присыпало землёй. Скоро его комиссуют и он приедет домой. Радость и горе ходят вместе, как две ноги у человека. От Захара, брата Никифора, было всего одно письмо, ещё в марте сорок четвёртого. С той поры – ни одной весточки. Янина места себе не находит. «Если вернётся с войны живым, отдам ему сапожный инструмент Никифора». В хату вошёл Иван, держа за руку пятилетнего брата. Мария взглянула на своего, самого теперь младшего, сына и всплеснула руками: – Сенька! Где же ты так вымазался? Чумазый ты мой, иди ко мне, Сенечка…

Семейная реликвия

з кучи хлама я достал один правый, затем второй левый – яловые сапоги, грязные, порванные, полустёртые. На левом сапоге каблук держался на честном слове. На глаза первой мне попалась бабушка. В руках она держала дубовый табурет. – Баба! Баба! Кто-то выбросил деда Никифора сапоги! Баба! Зачем?! Во-от! – Я не говорил – кричал, показывая ей поднятые на вытянутых руках сапоги. Баба Мария, подойдя ко мне, поставила табурет на землю, взяла сапоги из моих рук. – Успокойся, внучок, не кричи так громко, у меня болит голова. Да, кто-то выбросил, наверное, по ошибке. Знать, не признал их.

В это время к нам подошёл мой отец. – Саша, это ты выбросил Никифоровы сапоги? – спросила у него бабушка. – Может, ты обознался, не признал их? Вот твой сын их сразу же признал. Правда, внучек? – обратилась бабушка ко мне. – Да, баба, правда, я их сразу узнал, – с гордостью отвечал ей и отцу. – Видишь, Саша, нехорошо получилось. Разве ты позабыл, сколько вас, твоих братьев, голодных и босых после войны в этих сапогах выросло? И ты, и сестра Шура, и Иван с Семёном – все их надевали, носили. Да что тут говорить, если бы не эти сапоги... – Бабушка держала сапоги, как до этого я, на вытянутых руках, приблизив их к лицу сына, моего отца, – вы бы все остались без ног, отморозили ноги себе, не выжили без Никифоровых сапог. Зачем ты выбросил их, Саша? – очень тихо спросила бабушка у отца. – Ответь мне, ты не хотел их выбрасывать? Не понарошку? Успокоившись, я внимательно смотрел на отца. «Интересно, что он ответит?» Отец, посмотрев внимательно на меня, всё понял и сказал: – Я не хотел их выбрасывать, мамо. Думал, это другие сапоги, обознался. Дайте их мне. – Отец взял из бабушкиных рук сапоги, внимательно их осматривая. – Да, это те самые, Никифоровы сапоги. Их надо, во-первых, починить, во-вторых, где-то

хранить. Хранить их будешь ты, сынок. Неси их в новый дом, положи отдельно, когда скажу, отдашь мне. Я их починю. Договорились? – И отец протянул мне сапоги деда Никифора, погибшего на войне. Моё лицо просияло. Я несказанно обрадовался, как дитё малое, коим был в ту пору. Схватив обеими руками старые фронтовые сапоги деда Никифора, я помчался с ними в новый дом. Всю неделю, затем вторую ходил я за отцом, прося его починить сапоги. Отцу было не до сапог. Он ежедневно работал в поле: уходил спозаранку, я ещё спал; возвращался поздно вечером, я уже спал. По субботам, он тоже работал, а по воскресеньям, с раннего утра и до позднего вечера, был занят неотложными домашними делами: кирпичный дом надо было оштукатурить, побелить известью, довести, как говорили, до ума. Тогда я этого не понимал и донимал отца «своими» сапогами, приставая, как репей к штанам. Однажды, после очередного «Ну, тату, когда уже вы почините сапоги?», отец мне и говорит: – Сынок, ты знаешь, где живёт дед Захар? Я очень хорошо знал, где жил младший брат деда Никифора. У него правая нога не сгибалась в коленке. Рассказывали, он воевал и был ранен в ногу. – Знаю, тату, на соседней улице. Вон там, – показываю рукой на огород. – Его хату сам найдешь?

– Найду, мы с бабой много раз ходили к деду Захару. – Очень хорошо. Бери сапоги и беги к деду Захару. Покажешь ему сапоги и скажешь: это сапоги деда Никифора, брата вашего. Отец сказал, что их выбрасывать нельзя. Попросишь его починить сапоги. Скажешь, что заберёшь их и будешь хранить. Ты меня понял, сынок? Повтори, что нужно сказать деду Захару? Я повторил слово в слово наставление отца и побежал в дом за сапогами. – Хорошо, иди. Нет, обожди. – Отец забрал у меня сумку с сапогами и куда-то ушёл. Его не было минут десять. Возвратившись, он поставил передо мной сумку. – Вот, сынок, в этом сапоге, – показал мне отец, – пол-литра самогона. Бутылка закрыта бумажной пробкой, видишь? Не размахивай сумкой, аккуратно неси, чтобы не пролился самогон. Это деду Захару за работу. Сынок, ты все понял? – Я всё понял, тату. Буду идти медленно, не пролью. – Молодец, теперь можешь идти, – сказал отец и почему-то долго смотрел мне вслед. Я шёл межой и несколько раз оглядывался через плечо, а отец всё стоял и смотрел на меня, медленно уходящего огородом к берегу реки с сумкой, в которой стояли старые фронтовые сапоги деда Никифора, требующие ремонта,

а в одном сапоге – поллитровка деду Захару за работу. Зайдя в старенькую и очень низенькую, покрытую соломой хату к деду Захару, я поздоровался и бережно поставил сумку на земляной пол. Из сапога достал самогон и подал двоюродному деду. Дословно пересказал слова отца, а в конце своей речи сказал, гордо глядя в улыбающееся лицо деда Захара: – Теперь я буду хранить сапоги деда Никифора. Так сказал мой отец. Двоюродный дедушка добродушно посмеялся над последними моими словами, но похвалил за серьезность принятого решения: – Какой же ты молодец, внук Никифора. Тебе сколько лет? – Скоро семь. В сентябре пойду в первый класс. – Ай да молодца! Только пойдёт в школу, – обратился он к своей жене, полячке Янине, – а уже такой взрослый и серьёзный. Будет хранить сапоги Никифора, брата моего. Был бы жив Никифор, как бы он радовался, глядя на такого внука. Эх, война-война... – Дед Захар немного помолчал. – А сапоги, я согласен с твоим отцом, нужно починить и хранить. Сохранить для твоего внука. Да-да! Когда-то, Саша, у тебя будет внук. Ты покажешь ему сапоги, расскажешь, что их смастерил твой дед, ему прапрадед, сапожник Никифор. Сам он погиб на войне, а сапоги принёс с фрон-

та его однополчанин Иван. И ты, Александр, по деду Никифорович, передаёшь на хранение сапоги ему, своему внуку. Ведь так будет когда-то, Александр, по деду, Никифорович! – Не знаю, дедушка Захар, может, и будет. Не думал об этом, – серьёзно отвечаю своему двоюродному деду. – А ты думай. Так оно и будет. Должно так быть. А сапоги я починю. – Он взял сапоги и один за другим внимательно их осмотрел. – Даа-а, здесь есть над чем поработать. Каблук, к примеру, я пробью берёзовыми гвоздями: в воде гвозди размокают, вовек из кожи не повылезут. Все швы надо прошивать по-новому, дратвой. Есть такая смоляная нитка, знаешь? – Знаю, видел, как отец смолил. – Видишь, Саша, ты уже многое знаешь. После моей работы сапоги станут как новые. Дед Захар обожал детей, у них с Яниной их семеро. И он был охоч поговорить с ними. Бабушка Янина пригласила меня к столу обедать. – Садись, внучок Никифоров, обедать будем, чем Бог послал. Чем богаты, тому и рады. Я был голоден и не стал отказываться. За обедом дед Захар обдумывал вслух да прикидывал срок, когда он сможет починить и вернуть мне сапоги. – У меня сейчас много заказов. На этой неделе я должен починить ботинки куму Степану, сделать резиновые калоши соседу Адаму, а ещё

смастерить новые сапоги вашему соседу Павлу Авраамовичу. Знаешь такого? – Знаю. У него трое сыновей. Со средним, Павликом, я дружу. –Дерётесь часто? – Бывает, подерёмся, а так – дружим. – Почему дерётесь? – Павлик обзывает меня Олийником, а мне не нравится это прозвище. – Почему не нравится? Ты знаешь, что такое «олия»? – Знаю, растительное масло. – Правильно, масло по-украински «олия». Её делал из рапса мой отец, а твой прадед Кузьма. У него было такое приспособление, называлось «олийня». В неё засыпали семена рапса или льна. Пресс давил семечки, из них через дырочки вытекала олия. Она имеет приятный запах, очень вкусная и полезная. – На ней жарят рыбу? – Да, жарят рыбу, – посмеялся дедушка Захар. – Тебе, Саша, не надо стыдиться своего прозвища, ты не из иванов, не помнящих родства. Вырастешь и будешь гордиться своим прозвищем – Олийник. Прадеду Кузьме передал эту самую олийню его дед, мой прадед. Я не знаю, как его звали, не расспросил отца, дураком был. От него, прапрапрадедушки, берёт начало наш род Олийников. У него тоже был отец, и дед был, но кто они были, не знает никто. Крестьяне были наши

предки. Наш род крестьянский. Ешь, внучок, ешь, чтобы мог, если надо, постоять в драке за своё прозвище. Драться, конечно, не надо, нужно дружить. Значит, придёшь за своими сапогами... ровно через неделю, в воскресенье. Раньше мне не успеть. Не забудешь? Отцу скажешь спасибо за магарыч. – Не забуду, в воскресенье приду. Дедушка Захар, покажите мне железную «ногу», которую вставляют в сапог, когда сверху стучат молотком, забивают гвозди. Снова дедушка Захар добродушно посмеялся в свои небольшие белые усы. – Тоня! – громко позвал он девочку моего возраста, крутившуюся в хате. – Слушаю, тату, – отозвалась девочка. Своего отца я тоже звал «тато». Он был молодой, а дедушка Захар – старый и белый. «Как такой старый дедушка может быть ей отцом?» – Полезай-ка, тётка, под кровать – я не могу, нога в коленке не сгибается, – достань оттудова железную «ногу», покажи её своему двоюродному племяннику. «Какая она мне тётка? Дедушка Захар перепутал что-то». Моя двоюродная «тётка» подошла к стоявшей в углу комнаты кровати, опустилась на колени и мышкой скользнула под неё. Несколько секунд спустя «тётка» Тоня извлекла из-под кровати деревянную, длиною около метра круглую прямую палку, на конце которой была оде-

та та самая железная «нога». Дедушка Захар взял у своей дочери, моей тётки, железную «ногу», провёл по ней два раза рукою, поглаживая её. – Смотри, внучок, это и есть железная «нога» – рабочий инструмент сапожника. – Она – деда Никифора? – Никифора, деда твоего, чья же ещё. Этому ремеслу он меня обучил. Отец твой учиться у меня не захотел. Хочешь, обучу тебя и ты станешь сапожником? – Хочу, дед Захар, научите. Можно я сейчас пойду домой? – Иди, Александр, по деду Никифорович. Пойдём, провожу тебя. Дед Захар проводил меня из хаты во двор, вывел за ворота. Я стремглав помчался босиком по пыльной улице, а он, как и мой отец, стоял и долго смотрел мне вслед. Мне очень польстило и понравилось, как дед Захар назвал меня: «Александр по деду Никифорович».

Дед Захар

овно через неделю, в воскресенье, я прибежал к деду Захару за сапогами. В старенькой низенькой хате было много домочадцев. – О-о! Кто к нам пришел! Заходи, внучок Сашко! – радостным возгласом встретил меня у порога мой двоюродный дедушка.

– Добрый день. Я пришёл за сапогами. – Помню, внучок. Я починил сапоги деда Никифора. Ты их не узнаешь, они стали новыми, – отвечает дед Захар. – У меня сегодня день рождения. Сейчас мы сядем за стол, пообедаем. Ты посидишь с нами, а потом я отдам тебе сапоги и ты пойдешь домой. Хорошо? Деваться некуда, я соглашаюсь. Дед Захар обращается к своей старшей дочери, сидящей на кровати с моей маленькой «тёткой» Тоней: – Роза! – Я, тату. – Возьми Сашка к себе на кровать, пусть посидит с вами, пока мама и Юзя накрывают на стол. – Иди к нам, племянничек, – зовёт меня моя взрослая тётка Роза. Я забираюсь к ним на кровать, под которой лежит та самая железная «нога» моего деда Никифора, без которой нельзя ни сделать новые, ни починить старые сапоги. – Мы с моей сестричкой, твоей тёткой Тоней учим буквы. – На коленях у тётки Розы лежит открытый букварь. – Сашко, у тебя есть букварь? – Есть, тётя Роза, такой же, как этот. – Ты уже все буквы выучил? – Я умею читать, – горделиво объявляю двум своим тёткам. – Читать? – удивляется тётка Роза. – Прочитай нам… вот здесь. – Взрослая тётка придвину-

ла ко мне букварь, а маленькая уступила своё место. – Ма-ма мы-ла ра-му. Ма-ма вста-ла ра-но. Мама лю-бит сы-на». – Ты хорошо читаешь, Сашко. Кто тебя научил читать? – спрашивает тётка Роза. – Сам научился, – хвастливо отвечаю. – Самому научиться нельзя. С кем ты буквы учил? – С бабушкой Марией. Она покажет мне букву, я запомню. Бабушка садится за прялку и прядёт нитку, я сматываю её в клубочек, а она рассказывает мне сказку. Я очень люблю слушать бабушкины сказки. Когда я научился читать по слогам, бабушка мне говорит: хочешь, чтобы я рассказала тебе новую сказку, прочитай в букваре страничку. Я прочитаю страничку, и бабушка рассказывает мне новую сказку. Я прочитал весь букварь и знаю очень много сказок. Последняя сказка про хлопця Пачка. Я замолкаю и смотрю на свою маленькую «тётку» Тоню. Меня распирает гордость: я умею читать, а ты, моя « тётка», а ещё не выучила все буквы. – Тату, мамцю, вы слышали, как баба Мария научила внучка читать? – громко спрашивает тётка Роза. – Слышали, слышали. Вырастет наш Сашко, внук Никифора и бабы Марии, и будет сказочником. – Бабушка Янина подошла ко мне и погладила по голове. – Будешь писать сказки?

– Не знаю, бабушка Яня, сначала надо вырасти. – Он сказал тебе правду, – смеётся дедушка Захар. – Сначала он вырастет, а там видно будет. В хату вбегают один за другим трое средних детей дедушки Захара и бабушки Янины: восьмиклассница Валя, за ней пятиклассница Маруся и младший, девятилетний сын Ваня. – Вы где бегаете? Почему тата не поздравляете? Он сегодня родился. – Почему бабушка Янина сегодня хочет казаться такой строгой, я не знаю. Она очень добрая и ласковая бабушка и ругать детей совсем не умеет. – Перестань, Яня, не ругай детей, они маленькие ещё, наши детки, – ласково возражает бабушке мой двоюродный дедушка. Я с ним не согласен. Это мы с тёткой Тоней ещё маленькие, потому как в школу не ходим. Ваня уже большой, он закончил второй класс и в сентябре пойдёт в третий. Маруся закончила пятый класс. Тётка Валя совсем большая, она закончила восемь классов. У них есть ещё одна дочь, зовут её Таня, она пойдёт в последний, десятый класс. Почему- то её сегодня нет. – Мамо, мы играли на берегу, возле речки, в футбол. Я играл с Марусей, а Валя с Ваней Мыхальчуком. Знаете, сколько я им забил мячей? – Сколько, сынку, ты им забил? – ласково спрашивает бабушка Янина у младшего сына.

Она подходит к Ване и гладит его по голове, как нынче меня. – Я забил им восемь мячей, а Мыхальчук нам два. – Три, – возражает тётка Валя. – Два, один мяч я не засчитал, – спорит мой двоюродный дядя Ваня. – А где вы мяч взяли, у вас же не было мяча? – спрашивает дедушка Захар и тихо смеётся. Почему дедушка всегда смеётся? Разве он не знает, что мяч делают из тряпок? Мы с Павликом их скручиваем в клубок, перевязываем сверху шпагатом и играем. – Тату, мы сделали мяч из тряпок. Тряпки мягкие, и мяч мягкий, пока не намокнет, им можно играть, – отвечает Ваня отцу. – А тряпки где взяли? Небось ходили по соседям, снимали с заборов и штакетника? – выведывает дедушка Захар, а сам хитровато посмеивается. – Не-а, мы чужие тряпки не воровали. – Захарушка, что ты приставучий такой? Я им тряпки собрала. Сам в детстве не играл ни в какие игры и хочет, чтобы дети не играли. Ах, Захарушка, Захарушка! У нас всё готово, будем садиться за стол? Тётка Роза откладывает букварь на подушку и слазит с кровати. – Сашко, Тоня, пойдем к столу. Самая старшая тётка сажает меня и мою маленькую тётку Тоню на старую деревянную

скамью. Стол для нас высокий, и нам будет неудобно тянуться ложками к тарелкам, но моя ровесница молчит. Буду молчать и я. Все, кроме бабушки Янины, сели за стол. – Янечка, садись и ты, – обратился к жене дед Захар. – Нет-нет, вы сидите, я постою: мне нужно будет ходить к печке, у меня там пироги, да и кому чего поднести-подать надо. За столом есть свободное место и для неё, но бабушка садиться не хочет. Не принято в большой семье хозяйке сидеть за столом. Так повелось ещё до моего рождения. В нашей семье у бабушки Марии сильно болят ноги, поэтому моя мама, когда собирается много народу, тоже никогда не садится за стол. – Дети, вы поздравите тата с днём рождения? Наш Захарушка сегодня родился – ему сегодня пятьдесят шесть лет, – сообщает детям бабушка Янина. – Родился я два раза: первый раз в девятьсот девятом году, родила меня мама Прасковья, а второй раз – на войне, седьмого апреля, под Староконстантиновым, когда меня ранило, – говорит дедушка Захар, сидя за столом на почётном месте – единственном стуле. Он всё посмеивается и зачем-то говорит неправду – человек не может родиться два раза. Даже в сказках таких случаев не бывает. – Тату, мы поздравляем вас с днём рождения. Желаем вам здоровья, чтобы вы никогда

не болели и жили долго-долго, – говорит тётка Роза. – Спасибо, Розочка, за такие слова и выпить не грех. Кто мне сегодня нальёт чарочку? – Дед Захар обводит глазами всех собравшихся за столом. Тёмно-зелёная бутылка самогона стоит на столе, возле него. – Захар, налей себе сам, возле тебя же стоит, – сказала Юзя, старшая сестра бабушки Янины. – Сам себе налить я могу, но не буду. У меня такая большая семья, и в мой день рождения мне некому налить чарочку? – спрашивает у своих домочадцев дедушка Захар и посмеивается в свои белые усы. Волосы у него небольшие и тоже белые. Бороду дед Захар не отпускает. Мне бы хотелось видеть его с длинной белой бородой и большими усами. Он был бы похож на маленького деда Мороза, приносящего на Новый год всем детям подарки. Во дворе залаяла собака. Бабушка Янина подошла к небольшому окошку. – Роза, твои детки идут – Люся и Витя. Где они так долго гуляли? – Играли с детьми в чьём-нибудь дворе, – ответила тётя Роза и сама подошла к окошку, а затем ушла открывать сенные и входные двери. Черноволосая, с длинной косой девочка, на год младше меня, зашла в хату первой, за ней – четырёхлетний мальчик. – Внуки!! Пришли мои внуки! – радостно воскликнул дедушка Захар. – Господи! Спасибо

тебе, что сподобил пожить на белом свете и порадоваться внукам своим. Теперь и помереть можно. – Дедушка Захар перекрестился. «Почему он не хочет больше жить? Он старый, но может сам, с палочкой, сходить в центр села. Я однажды видел его на почте. Другие совсем старые люди сидят в хате, болеют и не могут выйти даже во двор». Тётя Роза усадила своих детей на скамью. Не знаю, как они будут кушать ложками. Они намного ниже меня и «тётки» Тони ростом. – Теперь все собрались? Маленькие детки – маленькие бедки. Кто ещё поздравит меня? Мне сегодня некому налить чарочку. – Дедушка Захар огорчён. – Тату, что вы такое говорите? У вас большая семья и вам некому налить чарочку? Давайте, я вам налью. Валя, Маруся, Ваня, поздравляйте уже тата. – Тётя Роза взяла со стола бутылку, вынула бумажную, из газеты, пробку и налила горилку в гранёную пятидесятиграммовую чарочку. – Нет сегодня нашего Петра, работает водителем в Донецке. И Антона нет, работает в Подмосковье. Может, вспомнят, что тато сегодня именинник. – Бабушка Янина сложила руки на животе, покачивает головою и вздыхает. Она сильно огорчена, что не все их дети сегодня собрались за столом. – А Таню я в лес отпустила, за грибами. И зачем, зачем я её отпустила? Мо-

жет, заблудилась в лесу, может, плохого человека встретила. Не прощу себе этого. Боже-Боже, услышь меня и приведи домой нашу Танечку. – Бабушка крестится и читает про себя молитву. – Тату, поздравляю вас с днём рождения. Чтоб вы были всегда здоровы и живы, – поздравила отца восьмиклассница Валя. – Тату, будьте здоровы и живите долго, – сказала пятиклассница Маруся. – Мой тату, я хочу, чтобы вы были здоровы и не умерли никогда, – стоя произнёс сын Ваня и сел на скамью. Все взрослые заулыбались, а дедушке очень понравились слова самого младшего сына. Он поднял чарочку и сказал: – Вот за эти золотые слова я сейчас и выпью. Чтобы быть здоровым и никогда не умереть. Дедушка Захар выпил горилку, как воду, поставил чарочку на стол и произнёс протяжно первую букву алфавита. – А-а-а! Хороша, гадость этакая! – сказал дедушка непонятные мне слова. Зачем он нахваливает горилку, если она гадость? Нам в тарелки налили рыбный суп с галушками, но почему-то назвали его «ухой». Пусть будет уха, лишь бы была вкусной. Я не начинал кушать, смотрел, как будут доставать из тарелок ложками уху мои младшие родственники – тётка Тоня, сестра Люся и брат Витя. Они оказались умнее меня, встали на скамейку коленками, сде-

лались высокими и начали кушать. Я делаю то же самое. Бабушка Янина ушла к печке, поахала да поохала возле неё, затем вытащила железный противень с большими румяными пирогами. Она поставила его на табурет и накрыла пироги льняным покрывалом. – Пироги с капустой. Пущай маленько поостынут, горячими их кушать нельзя, может заболеть живот, – объявила хозяйка хаты. Моя бабушка о горячем хлебе из печи тоже так говорит. Почему суп можно кушать горячим и живот не болит, а пироги и хлеб – нельзя, я не знаю. Спрошу у своей бабушки. Раздали всем по пирожку. Мой оказался таким большим, , что я, наверное, и половины не съем. К пирогу дедушка Захар опять попросил, чтобы ему налили горилки. В этот раз дедушке налила бабушкина сестра Юзя, сидевшая рядом с ним. – Спасибо, Юзечка. Я сейчас выпью за всех вас, за ваше здоровье. А потом расскажу вам, как и где я второй раз родился на этот свет. Я точно знаю, такого ни с кем не бывает. Пусть дедушка расскажет, если это сказка, я люблю их слушать. Дедушка Захар выпил, поставил чарку на стол, протянул «а-а-а», но в этот раз не ругал и не хвалил горилку. Он откусил маленький кусочек пирожка, проглотил его и начал рассказывать. – Меня призвали, как и Никифора, сразу же, после освобождения нашего села Красной ар-

мией. Я просился на фронт вместе с братом, но меня и слушать никто не стал. Наша дивизия наступала на Хмельницкий. Под городом Староконстантиновом немцы остановились, перегруппировались и начали непрерывно нас атаковать. Из нашего батальона – а это три полных роты по сто пятьдесят человек – осталось всего шестеро: я, Иосиф Шуляр, наш сосед, два брата, Дмитрий и Павло Дышкант, и ещё трое. Немцы взяли нас в кольцо. Уже темнело. Мы собрались вместе, попрощались друг с другом и решили прорываться к своим. Тут меня и подстрелил немец из пулемёта. Пуля попала в левое бедро и раздробила кость. От боли у меня потемнело в глазах. Всё, это конец, подумал я и говорю: «Иосиф, пристрели меня, вы все погибнете из-за меня». Шуляр говорит мне: « Если умирать, так всем вместе». Он схватил меня на руки, как ребёнка, и все мы побежали к реке Случ, за которой были уже наши. Пробежали несколько метров, как немецкий снайпер попал в Дышканта Павла. Дмитрий бежит и плачет – ни похоронить, ни попрощаться не может с братом. Прибежали к реке. А Случ – река широкая, как река Тетерев возле Житомира. Я опять говорю Иосифу: «Оставь меня, сосед. Вернёшься домой, расскажешь семье, где я погиб». Рассердился он на меня, вошёл в воду. «Залезай-ка, Захар, ко мне на спину, да крепче держись, потонем, так вместе». И поплыл. Ста-

ли мы выходить из воды, а пуля – дура, хлоп, попала Дмитрию прямо в лоб. Прибежали мы к своим. Иосиф, мой спаситель, отнёс меня прямо в лазарет, попрощался со мной и ушёл дальше воевать. А какое в медсанбате лечение? Обезболивающих лекарств нет, операцию делать нельзя. От боли дают спирт, я искусал в кровь все губы и просил у Господа одного – смерти. И отправили меня в тыловой госпиталь, в город Самарканд. Нога опухла, гниёт, началось заражение крови. Но понравился я своему лечащему врачу, молоденькой Анне Ивановне. Она и спасла меня. Не отходила моя Аннушка от меня ни днём, ни ночью. Говорила мне, что таких голубых глаз, как у меня, ни у кого больше не видела. Если бы она не подворовывала лекарства, не давала мне антибиотики, нашёл бы я свою кончину на далёкой чужбине. С того света на этот вытащила меня моя спасительница. А через год привезла меня поездом домой. Поеду, говорит, посмотрю на твою жену Яню. Откажется от тебя, тогда увезу с собою. – Замолчал дедушка Захар, стал смотреть на жену. Она только и ждала этого, продолжив рассказ мужа: – Тато не обманывает вас. Из ЧудноваВолынского привезла она на телеге нашего Захарушку прямо к хате. Скажите, люди добрые, кто откажется от мужа своего? – Бабушка Янина перестала рассказывать, немного поплакала, успокоилась и продолжила: – Я ей говорю:

«Пани Анна, спасительница вы наша. Посмотрите, у нас с Захаром трое ребятишек – вот и всё наше богатство. Вы вернули им отца, а мне – мужа. У меня даже нечем вам заплатить, отблагодарить вас. Но если вы верите в Бога, он всё видит и всё слышит. Господи, вознагради пани Анну Ивановну, пошли ей здоровье – жить до ста лет», – сказала я врачихе. А она мне: «Это мой врачебный долг, я давала клятву. Слушайте и запоминайте, Янина, как лечить раненую ногу. У него в кости остался небольшой осколок. Я не смогла его извлечь, иначе бы задела нерв. Он должен выйти сам из ноги наружу». Пани Анна записала мне, какие собирать травы, как варить отвары. Восемь лет я натирала ногу отварами и прикладывала разные травы, пока наконец не вышел из кости осколок. Бабушка Янина подошла к моему двоюродному дедушке и начала гладить его по белой, как снег, голове. Дедушка улыбался и приговаривал: – Яня, ты тоже моя спасительница, Янусенька… Дедушка Захар заплакал. И заплакали все взрослые. Мне его тоже очень жалко, но почему-то мне не плакалось. « И зачем люди придумывают эти войны? Воюют, убивают друг друга. Лучше бы они придумывали сказки, как моя бабушка Мария, и рассказывали их своим детям и внукам».

– Налей, Яня, мне третью чарочку. Я выпью за свой второй день рождения, за спасителя своего Иосифа, и за мою пани Анну Ивановну, и за тебя, моя жёнушка. – Бабушка наливает дедушке полную чарочку. – Дай бог здоровья и долгих лет жизни соседу Иосифу. Пошли, Господи, свою благодать второй моей спасительнице – врачихе Анне Ивановне. И тебе, Янусенька, дай Бог здоровья и терпения со мною, непутёвым. Во дворе залаяла собака, затем заскулила, узнав своего. – Кто-то идёт, – сказала бабушка и подошла к окну. – Таня! Наша Таня пришла! Господи, услышал-таки мою молитву, привёл из лесу домой. В хату вошла ещё одна моя взрослая тётка. – Добрый день всем. Я немного заблудилась в лесу. Смотрите, сколько насобирала грибов. – Десятиклассница тётка Таня показала нам плетёную кошёлку, полную белых грибов, подберёзовиков и подосиновиков. – Моя ты доченька, я уже пожалела, что отпустила тебя одну в лес. – Бабушка подошла к Тане, поцеловала её и забрала кошёлку с грибами. – Иди же к тату, поцелуй и поздравь его, он ждёт. Взрослая тётя Таня подошла к отцу, обняла его и много раз целовала в лицо, губы, лоб. – Мой родненький тату, я очень-очень вас люблю. Мы все вас очень любим. Я так хочу, так

хочу, чтобы вы были здоровы. Живите долгодолго, радуйте нас, своих детей и внуков, а мы будем радоваться, лишь бы вы всегда были живы и здоровы. Вам, тату, и нашей маме надо поставить памятник при жизни. Вы родили двенадцать детей, правда, не все выжили. – Здесь тётка Таня увидела меня. – У нас в гостях наш племянничек. – Она подошла ко мне и поцеловала в лоб. – Саша, как поживают твои мама и тато? Как бабушка, здорова? – Тато и мама работают, мы с бабушкой сидим дома. Она сейчас болеет, – отвечаю тётке Тане. – Саша, какой ты молодец, что пришёл к нам в гости. – Я пришёл за сапогами. Дедушка Захар их починил, и они стали новыми. – Правда, тату? – Правда, Таня. Никифоровы сапоги, в которых он ушёл на войну, я починил, и теперь Саша будет их хранить. Вот какой он молодец, Никифоров внук. Садись, Таня, к столу, кушай, а я расскажу нашему внуку и всем вам сказку. Он давеча говорил, что любит слушать сказки. Любишь сказки, Сашко? – Люблю, расскажите, дедушка Захар. – Слушай, внучок, и вы, дети, слушайте. Я ещё не рассказывал вам о своём отце, вашем дедушке Кузьме. Было это за царя Гороха. Отменил этот царь рабство. Вскоре, после отмены крепостного права, родились мои тато

Кузьма и мама Прасковья. А когда они выросли, то очень полюбили друг друга и поженились. И родились у них трое сыновей: старший Антон в 1885-м году, средний – Никифор в 1895-м, и я – в 1909-м. У дедушки Кузьмы и бабушки Прасковьи два сына были хорошими, а третий – плохим. «Если дедушка Захар сейчас скажет, что мой дед Никифор был плохим, я не буду его слушать, а встану и убегу из хаты». – Дедушка Захар, мой дед Никифор был хорошим? – спрашиваю и готовлюсь к побегу. – Твой дедушка был хорошим, внучек. И я был хорошим. Плохим был наш старший брат Антон. В восемнадцатом, девятнадцатом и двадцатом годах у нас, в Украине, какой только власти не было: и немцы, и петлюровцы, и белополяки, и красные. В девятнадцатом мне было десять лет. Тогда люди умирали от тифа, словно мухи на морозе. Заболели тато и мама, от них и я заразился. У них поднялась высокая температура, они лежали в комнате и меня к себе не пускали. Ты, говорят, Захарка, отлеживайся на печке. Зашёл как-то в хату наш Антон с петлюровцами. Мы, говорит он маме и тату, поужинаем, а потом уйдём. «Ужинайте, что найдёте, всё ваше, – ответила мама. – Мы с татом не можем встать, у нас тиф». Стали они ужинать и говорить про оружие: дескать, его надо где-то закопать. Я лежу на печке и слушаю. Они ушли,

а я – за ними. Увидел, где они роют в огороде яму, и поскорей в хату, на печку. Ушёл Антон с петлюровцами, а я рассказал всё родителям. Тато мне говорит: одевайся, Захарка, потеплей и беги в Трощанский лес. Найдёшь хату лесника, там наш Никифор с отрядом красных. Расскажи всё ему. Нашёл я Никифора, рассказал ему про оружие. Твой, Саша, дед пришёл ночью с красными. Я показал им место, они забрали оружие – винтовки, пистолеты, патроны, засыпали яму и, не заходя в хату, ушли. А через неделю Антон привёл петлюровцев, пришёл в хату и стал кричать на маму и тата: оружие, которое мы закопали, пропало, только вы знали про него. Я, говорит, сейчас вас расстреляю. И достал наган. Тато говорит Антону: мы с мамой болеем тифом, у нас высокая температура, мы с хаты не выходим. Зачем нам ваше оружие? Может, кто-нибудь видел, как вы яму копали? Тато и мама стоят посреди хаты, плачут. Я подошёл к маме, обнял её за колени и стал навзрыд плакать. Антон говорит: «Это он, Захарка, лежал на печке и слышал, о чём мы говорили за ужином. Он нас продал красным – Никифору. Я сейчас вас всех расстреляю». И поднял наган. В этот момент в хату зашёл петлюровец, их начальник. Антон ему рассказал, за что он хочет нас расстрелять. Начальник говорит: «Спрячь, Антон, наган, не трать на них патроны. Всё же они твои родители. Посмотри на них, они сами

скоро помрут от тифа». Антон подчинился начальнику, спрятал наган, и они ушли. А потом пришли красные, уже насовсем. – Дедушка Захар, а красные потом плохого деда Антона расстреляли? – спрашиваю у двоюродного деда. – Нет, не расстреляли. Твой прадед Кузьма наказал деду Никифору и мне не говорить об этом никому. Только сейчас я рассказал вам об этом. А дед Антон долго жил вот в той хате. Посмотри, внучок, в окно, она напротив нашей хаты. Я встаю со скамьи и иду к окну. Мне интересно, в какой такой хате жил плохой дед Антон, который чуть не расстрелял моего хорошего дедушку Захара, который два раза родился – от прабабушки Прасковьи при царе Горохе и на войне с немцами, под каким-то городом Староконстантиновом. Я смотрел в окно на старенькую хату, в которой жил плохой дед Антон, а дедушка Захар продолжал рассказывать. – У старшего брата Антона осталась дочь, а сам он давно умер. Её зовут, как и твою бабушку, Мария. Она очень хорошая, жалостливая. Мария – двоюродная сестра твоему отцу, тебе – двоюродная тётка. Её дети – Ольга, Иван, Аня и Вася – твои троюродные сёстры и братья. Ты, внучок, как-нибудь зайди и к ним в гости. Зайдёшь?

– Хорошо, – соглашаюсь со своим двоюродным дедушкой, а про себя я уже решил: ни за что и никогда не зайду в гости в хату, где жил третий, плохой, дедушка Антон. – А давайте, дети мои, споём. Роза, Таня, Валя, спойте мне песню о раненом лейтенанте. Она такая жалостливая, я её так люблю слушать. – Хорошо, тату, сейчас споём, – говорит тётя Роза. Она поёт лучше всех. Голос у неё тонкий и звонкий. У тёти Тани тоже красивый голос. Они любят песни и всегда поют всей семьёй. Я люблю слушать их песни. Песню о раненом лейтенанте я ещё не слышал. Послушаю, а потом попрошу, чтобы мне отдали сапоги, и пойду домой. За рикою глибокою Случ, Там багато бийцив полигло. Середных був пораненый трычи Ще зовсим молодый лейтенант. За рекой, за глубокою Случ, Очень много погибло бойцов. Среди них был раненый трижды Ещё юный совсем лейтенант. Уважалы бийци лейтенанта За видвагу и храбристь в бою. Завжды першым вин йшов у атаку, Завжды першым вив роту свою.

Уважали бойцы лейтенанта За отвагу и храбрость в бою. Всегда первым он шёл в атаку, Всегда первым вёл роту свою. Колы ничка настала темненька, Дрибный дощик почав накрапать. Пидийшла якась жинка старенька, Стала чоботы з нього знимать. Когда ноченька тёмною стала, Мелкий дождик начал поливать. Подошла чья-то женщина старая, Сапоги с него стала снимать. Наклонилась над раненым тыхо. «Твои чоботы треба мени». «Мать, прошу я, благаю и знаю, Що и в тебе е сын на вийни». Наклонилась над раненым тихо: «Сапоги твои очень нужны мне». «Мать, прошу, умоляю и знаю, У тебя тоже сын на войне». «Правду кажыш, мий любый сыну. В мене тоже е сын на вийни. Служыть в армии вин лейтенантом. Ну, а чоботы, нащо тоби?»

«Говоришь правду, милый мой сыну. У меня тоже сын на войне. Служит в армии он лейтенантом. А зачем же тебе сапоги?» Сапогы и шынель вона ловко Познимала, не глянув в лыце. Озыраясь, пишла мать-воровка В невелычке та ридне село. Сапоги и шинель со сноровкой Поснимала, не глядя в лицо. Озираясь, ушла мать-воровка В небольшое родное село. Чоловик ранком жиночку хвалыть. «Добрый одяг мени принесла!» Документы в кышени и грошы В лейтенанта та маты знайшла. Утром муж восхваляет подругу. «Сколь одежды ты мне принесла!» Документы в кармане и деньги В гимнастёрке та мама нашла. Як видкрыла вона документы, Раптом зблидла, упала на стил. «Ой, просты мене, любый сыночку, Твоя маты тебе роздягла».

Как увидела мать документы, Побледнела, упала на стол. «Ой, прости меня, милый сыночек, Мать родная раздела тебя». Проскрыпилы дубови ворота. Из повагою в двир увийшлы. По бокам гроба йшлы лейтенанты, Сына мертвого в двир прынеслы. Заскрипели дубовые врата. С уважением во двор вошли. По бокам гроба шли лейтенанты. Сына мёртвого в дом принесли. Очень долго мои тётки пели эту длинную и грустную песню, а дедушка Захар сидел на стуле и плакал. Возле дедушки стояла бабушка Янина и гладила его белую, как снег, голову. Мне было жалко лейтенанта, а ещё жальче своего двоюродного дедушку, который плакал, как маленький ребенок. Дети, когда плачут, они кричат, а дедушка плакал молча. Я не знал, как пожалеть его, чтобы он перестал плакать. – Дедушка Захар, можно я возьму сапоги и пойду уже домой? Мой дедушка вытер платком слёзы. – И можно, и нужно, Сашко. Сапоги стоят под кроватью, на которой ты читал букварь. Дети, кто подаст вашему племяннику, моему вну-

ку, сапоги? Мне вставать тяжело, болит нога, и она у меня не сгибается. Самой проворной оказалась моя маленькая тётка Тоня. Она спрыгнула с деревянной скамьи, подскочила к кровати, нагнулась и вытащила оттуда один сапог, затем второй. Взяв за голенища руками, она принесла их к окну. – Возьми, они теперь твои. Смотри, сапоги стали новыми. Их починил мой тато. Я видела, он два дня с ними возился. В сентябре я тоже пойду в школу. У нас одинаковые фамилии. Мы с тобою будем сидеть за одной партой? – Не знаю, я с девочками ещё не дружил. И ты не выучила ещё все буквы, а я уже умею читать. Вот так, «тётка». Я пойду, дедушка Захар? – Иди, внучек, иди, Александр по деду Никифорович. Храни сапоги деда Никифора. Да хранит тебя Господь. Откройте ему дверь, проводите внука. Выйдя со двора, я медленно прошёл возле хаты плохого деда Антона, очень боялся взглянуть сквозь штакетник и увидеть его во дворе, с наганом в руке, целящегося в меня. Когда же закончился его забор, я пустил во всю прыть по пыльной улице своего «коня», обутого в сапоги на передние руки, и он побежал, мотая головою, безостановочно до самой до отцовской хаты.

Хранитель сапог С той поры я стал хранителем сапог своего деда, сапожника Никифора. Мой отец нашёл фанерный почтовый ящик, положил в него сапоги, намазав перед этим гуталином – чёрной обувной мазью. Длинной толстой верёвкой перевязал фанерный ящик крест-накрест, и мы с ним полезли на чердак, под крышу дома, где обычно крестьяне хранят сено. Верёвку отец пропустил в самом верху, под шифером, обмотав ею два раза круглую деревянную стропилу. Верёвку с ящиком он оставил висеть примерно на метр от пола. – Чтобы мыши не прогрызли ящик и не съели дедовы, а теперь твои сапоги. А сейчас, сынок, попробуй сам: развяжи на ящике верёвку, сними крышку и достань сапоги. Отец наблюдал, как неумело я развязывал узел. Веревка никак не поддавалась моим слабым пальцам, и он стал помогать мне. Не удалось мне развязать самостоятельно узел ни со второго, ни с третьего раза. Несколько раз в течение года отец помогал мне снимать с верёвки почтовый ящик. Я доставал сапоги и начищал их гуталином. Всему на свете обучается человек, было бы желание и лежала бы к делу душа. Вскоре я наловчился и без помощи отца мог снять ящик, развязать верёвку, почистить сапоги, положить их обратно и, перевязав, повесить ящик. А сапожному ремеслу у деда Захара я так

и не обучился из-за собственной лени, о чём сожалею до сих пор. В наше время профессия сапожника, наряду с профессиями бондаря, кожемяки, портного, кузнеца, на деревне стала редкостной. Из сеней поднимаюсь на чердак по той самой отцовской деревянной лестнице. Открываю чердачную дверь, через которую забрасывали вилами когда-то душистое сухое сено. Кому приходилось спать на чердаке, именно на сене, слыша раскаты небесного грома, видя сверкающие ломаные белые молнии, наслаждаясь барабанящим по крыше дождём, тот может считать себя счастливым человеком, познавшим наслаждение от слияния с самой природой. На том самом месте и на той же старой толстой верёвке висит более сорока пяти лет почтовый ящик. Левой рукой берусь за верёвку, правой раскручиваю и отпускаю ящик с сапогами. Он крутится по часовой стрелке, останавливается и начинает обратное движение. Жду до полной остановки, вспоминая, как отец учил меня перевязывать крест-накрест почтовый ящик, завязывать и развязывать узел верёвки. Уверенными движениями пальцев справляюсь с узлом, снимаю ящик, вынимаю сапоги. Трепетно, с замиранием сердца осматриваю их. «После моей работы сапоги будут как новые», – вспоминаю слова деда Захара. «Больше полувека прошло, как смастерил вас дед Никифор. Почему

вы так дороги мне?» Ответ я знаю. Для меня сапоги не какая-нибудь вещь, они реликвия, ставшая частью истории моего рода: деда Никифора, его братьев, моего отца и его братьев и, наконец, частью моей жизни. Странное дело: не имеющие никакой материальной ценности, на рынке не стоящие медного гроша, эти яловые сапоги для меня бесценны. Я не продам их даже за миллион долларов, хотя никто не даст за них и рубля. У каждого человека свои жизненные ценности. Спускаюсь, держа в одной руке сапоги, с чердака в сени, выхожу на веранду. Достаю из сумки новую обувную щётку, крем. Вначале протираю сапоги сухой тряпкой, затем набираю крем и накладываю его на головку – носок одного сапога, второго. Начинаю втирать крем по поверхности носка, задника, каблука. То же самое проделываю с голенищами. Оставляю сапоги на веранде. Когда крем впитается в кожу, я обую сапоги и начну натирать их до блеска бархатной тряпкой. И только затем черные, блестящие, словно только что сшитые дедом Никифором, занесу сапоги с веранды в свою комнату. Сколько дней я у мамы, столько и сапоги живут со мною, их хранителем. А хозяин у них один – мой дед, сапожник Никифор. Кому после себя собираюсь передать на хранение сапоги – не знаю. Много лет размышляю над этим вопросом. У меня три взрослые доче-

ри. Сына, наследника, Бог не дал. У них свои семьи, живут отдельно. Даже смешно подумать: я привожу сапоги в Москву, рассказываю зятьям их историю, прошу после моей смерти хранить их где-нибудь под кроватью. Я, конечно же, поведал жене, дочерям о своём прадедушке Кузьме, его прапрадедушке, жившем в начале девятнадцатого века и имевшем на селе свою «олийню». И про деда Никифора рассказывал, где и как он погиб. От него остались сапоги, и я их хранитель. Дочери сапогами не заинтересовались и, возможно, воспринимают историю с их хранением как чудачество отца. В душу к человеку не заглянешь, и к дочерям в том числе. Вечером матушка жарит на сковородке драники, любимые мною с детских лет. Рецепт прост. Берётся картофель, желательно, крупный. Картофель потереть на тёрке. В образовавшуюся кашицу добавляется одно-два яйца, чтобы картофельные блинчики не расползались по сковородке. Соль по вкусу. Жарить на подсолнечном масле. На олии драники намного вкуснее, но её нигде не продают. Драники нужно кушать горячими, с пылу с жару, и обязательно со сметаной. Пальчики оближешь! Всю ночь мучаюсь бессонницей. Утром разбитый, с опухшим лицом и красными глазами выхожу к маме на кухню. Сегодня Святая Пасха. Три раза говорю маме: «Христос воскрес». – Воистину воскрес, – отвечает матушка.

На столе крашенные в луковой шелухе яйца, испеченный кулич. Я слышал, матушка встала в четыре часа утра. – Хотела сходить в церковь, посвятить яйца и кулич, да закрутилась, не собралась. Баба Надя, соседка, заходила, принесла нам немного свячёного. Умывайся, садись к столу. Я умываюсь, а мама читает молитву. Во всём люблю подчиняться матушке. Осеняю себя три раза православным крестом и сажусь за стол. За праздничным столом неожиданно приходит простая и ясная мысль: у моей двоюродной тётки Вали, дочери деда Захара, четверо взрослых детей. Двое сыновей и две дочери. В прошлый раз мама рассказывала, что старший сын Пётр окончил в Житомире сельскохозяйственный институт, защитил докторскую диссертацию и живёт где-то под Киевом. Младший, Виктор, окончил этот же институт, учится в аспирантуре. Они мои троюродные братья, как и я сам, из крестьян. «У меня отец – крестьянин, ну а я – крестьянский сын», – вспоминаю есенинскую строку. Мой отец работал в совхозе, крестьянин от сохи. Дед Никифор, сапожник, тоже был крестьянин, и прадед Кузьма, его дед и прадед – крестьяне – олийники. Мой род крестьянский, христианский. Не надо стыдиться своего прозвища, им нужно гордиться, наказывал мне дед Захар. Как он говорил? «Ты, Саша, не из иванов, не помнящих родства».

Сегодня я пойду в гости к сестре Валентине Захаровне, расспрошу её о Петре и Викторе. Может, они приехали к ней на Пасху. Не беда, что с ними я не знаком. Ваша жизнь, сапоги, продолжится в надёжных, крестьянских руках. Самое важное решение мною только что принято. – Мама, я решил сходить сегодня в гости. Знаете, к кому? – Скажешь, буду знать. – К Валентине Захаровне. У неё, вы говорили, два взрослых сына, толковые хлопци, закончили институт. – Зачем они тебе? – Как это – зачем? А кому я передам сапоги деда Никифора? Своим дочерям в Москве? Они им нужны? – Думай сам. Сходи, конечно, в гости. Сегодня такой большой праздник. Петя и Витя, думаю, должны быть у мамы. Но ты их не знаешь. – Велика беда! Познакомлюсь. После завтрака я начинаю собираться: нахожу большой «ашановский» пакет, привезённый из Москвы, ставлю в них дедовы сапоги. Мама выходит из хаты меня проводить. Выхожу в огород, иду межою, оглядываюсь. Она стоит и смотрит мне вслед, как в детстве смотрели отец и дед Захар. Мама меня понимает, на то она и мама.

СТИХОТВОРЕНИЯ

Спасибо деду за Победу! «Спасибо деду за Победу!» – Читаю на стекле машин. Неторопливую беседу Веду я с дедушкой своим. В селе известный был сапожник Никифор, по отцу – Кузьмич. Он сапоги, – была бы кожа, – Мог смастерить за одну ночь. Калоши к валенкам соседа С резины склеить – ерунда! …Была война, забрали деда. – В семью нагрянула беда. Остались с бабушкой Марией Семь деток – двое умерли. Дороги деда фронтовые Под Прагу, в Глучин привели. В бою за город, на рассвете, Убило деда моего… Не дождались жена и дети, И не дождался внук его. Нашёл могилу, поклонился, И возложил цветов букет. Заочно в деда я влюбился И шлю ему в стихах «привет!».

И посвятил внук «повесть» деду. И пятый стих уж написал. «Спасибо деду за Победу!» – На стёклах я машин читал… 11.06.2013

Я сегодня прошу тишины Я сегодня прошу тишины У друзей, у жены. Сколько дней мы живём – Сколько лет! – без войны. Приближается семьдесят лет, Как утихли бои. Не вернулся с войны той Мой дед. И поют соловьи. Я прошу у людей тишины. Соловьи пусть поют. Я так счастлив, Что нету войны! Никого не убьют. Соловьи могут петь в тишине. И кругом – тишина. Внуку стоило спеть о войне. Нам война не нужна. Я прошу тишины у нас всех. Помолчим.

У меня на войне погиб дед. У вас сын. Нам сегодня нужна тишина. Им нужна. Помолчите, друзья, и жена. Тишина. Тишина…

18.03.2013

Деду С лодки я рыбачу, Слепит белый дым, Где-то чибис плачет – Остался один. Берега не видно. Молоко одно. В камышовых ветвях Заблужусь легко. И потащит лодку Тетерев-река. Озираюсь кротко – Очень глубока. На весь пруд «ку-гук-ку». – Птички-куги гуд. По второму кругу Проплываю пруд. Мой улов не важен, Азарт погасил.

Не пытаюсь даже Кошке отнести. Выпускаю в воду Пару карасей. Иду к огороду По седой росе. Я иду межою К хате напрямик. Слышу за спиною Гусей диких крик. Над прудом, с Востока, Брызнул свет зари. Бережком к протоке Вышли косари. На плечах литовки, Косовища – вверх. За спиной в котомках Молоко да хлеб. И мой дед Никифор Среди них идёт. Никакого мифа, Семнадцатый год. Тетерев с тетёркой Взмыли из-под ног. Колокол на церкви Прогудел, как рок. Звон стоит столетний, – Слышен косарям.

100

Собирают сплетни О плохих царях. Отобью литовку Косным молотком И уйду к протоке Утром с рюкзаком. Это очень важно, Слышишь меня, дед? На земле чтоб каждый Свой оставил след. 04.03.2013

О войне мне писать нелегко О войне мне писать нелегко. Я пишу. Та война от меня далеко: Слышу шум Канонады и крики «ура!» Артобстрел. И Никифор, мой дед, умирать Не хотел. Дед сапожником был, Не герой. Семь детей. Сапоги он одел и ушёл В сорок девять. На год старше он будь – Не забрали б его…

101

Но от Праги уже не вернуть Никого. Был под Глучином бой Тот последний его. Оставалось прожить На войне Девять дней-то Всего! К нам Победа пришла И далась тяжело. О войне написал Первый раз Пару слов…

18.03.2013

Деду Никифору Постою у ворот тишины. Поброжу среди спелого жита. На душе так легко. Нет войны, И железом земля не изрыта. В сорок третьем гремели бои. В сорок девять мой дед стал солдатом. Невесёлые мысли мои: Он под Прагой погиб в сорок пятом. Дед бы мне сапоги смастерил, Проживи девять дней там, под Прагой. Внук могилу твою посетил. Приклоняюсь, горжусь я отвагой.

На высоком кургане звезда. Символ славы всех павших героев. Не забыть нам солдат никогда! Своих слёз от потомков не скрою, Постою у ворот тишины. Соберу во ржи маков букет. Если б не было прошлой войны… На душе нелегко. Войны нет. 05.03.2013

Крестьянин Дышканту Андрею Павловичу

ы с мамой на кухне завтракаем. В русской печке у мамы поспевают пироги с фасолью и маком. Они ещё не готовы, а мне не терпится съесть один большой, румяный, с пылу с жару пирог, запивая его тёплым утренним молоком. – Мама, посмотрите на пироги, может, уже готовы? – Я только что смотрела, белые они, не подрумянились ещё, – отвечает мама и подходит к печи, отодвигает железную полукруглую дверку, заглядывая внутрь. На большом противне лежат рядами, приклеившись друг к дружке, большие пироги, сделанные натруженными мамиными руками. Я подхожу сзади и заглядываю через мамино плечо в дышащую теплом печь. Нельзя ставить пироги на жар – сгорят. Мама остужает печку, а раскалённые докрасна угли отодвигает железной кочергой в сторонку и тогда только задвигает в печь противень с пирогами. Во времена наших прабабушек русская печь значила больше, чем то место, где готовилась пища. В печи крестьяне парились, выгоняли из себя «хворь» – болезни.

105

На печке отогревались после поездки зимою на дровнях в студёный, морозный день в лес за хворостом. Немощные старики и малые детки спали на уютной, тёплой печи. Мне посчастливилось в детстве на ней, чудо-печи, и спать, и читать фантастику Беляева, подсвечивая себе фонариком. Отец отключал из экономии электричество. Совсем недавно показывали по какомуто каналу документальный фильм: в военные годы, когда крестьянский деревянный дом выгорал до основания, дотла, но оставалась на пепелище печь, такой погорелец «радовался» – изба восстанавливалась по контуру фундамента, где стояла ранее. Вчера, по приезду к маме, я навестил своего соседа. На месте печи он устроил своим домочадцам душевую кабину. Рядом с душем висел на стене столитровый нагреватель воды. Из колодца мотор качал воду. Крестьяне приспосабливаются к современной городской жизни. От печи не осталось ни следа. – Анатолий, где жена будет печь хлеб, пироги? – Так уж и быть, скажу тебе по большому секрету – в хлебопечке. Засыпает в неё муку, заливает воду, включает таймер, и хлеб готовится сам. Ты живешь в городе, неужто не слышал о такой технике? Не стал я спорить с соседом о преимуществах электрической хлебопечки с русской печью. Зачем? Вечером с дороги пришёл к соседям и при-

106

нял душ, а затем посидели, выпили по чарке, поговорив за жизнь – городскую и крестьянскую. Разве можно сравнивать приготовленный мамой хлеб в печи с тем, который готовит бездушная машина?

*** Мама возится весь день только с приготовлением теста. На тёплом молоке ставит опару – добавляет дрожжей и немножко муки. Стоит опара в тёплом месте, запаривается. Время от времени мама поглядывает на неё. В забродившую опару добавляет соль и муку, но немного. Перемешивает её и оставляет созревать. Опара поднимается в размерах. Мама не трогает её. Наконец под вечер мама засыпает жидкую опару мукой и начинает руками замешивать, разминать, превращать её в тесто, добавляя несколько раз муки. Она отщипывает маленький кусочек теста, пробуя его на вкус. Я напрашиваюсь помочь ей вымесить тесто, но мама не разрешает. – Не мужское это дело, сходи лучше в дровяник, принеси дров, в пять утра буду растапливать печь. С большим удовольствием иду за дровами, приношу и складываю их возле печи. Хлеб мне нравится из ржаной муки. На выходе, из печи, он становится темно-коричневым, шоколад-

107

ным. Мама брызгает на круглые хлеба водой и накрывает большим льняным покрывалом. Хлебу нужно дать время остыть. – Возьми, сыну, олию, растительное масло, в тёмной банке, отлей немножко и смажь им хлеб, верхнюю корочку. – Это всё, что разрешает мне матушка в процессе приготовления хлеба, пахнущего созревшей рожью, полевым подсолнечником, теплом маминых рук и сердечной любовью. Сегодня у неё пироги с фасолью и тертым маком. Мама покупает мак на рынке. На огородах его выращивать нельзя с середины девяностых годов – времени появления на селе наркоманов. Большие, ещё зеленые маковые головки обязательно будут ими срезаны. Участковый милиционер, в свою очередь, отругает хозяйку, составит протокол и наложит штраф. Хорошо, что мак продают на рынке, иначе не насладиться бы мне сегодня сладковатым вкусом маминых порогов. В начинку мама добавляет немного сахара, подслащивает её. Сколько помню себя, столько и вкушаю эти полусладкие, с фасолью и маком, удивительные мамины пироги. – Видишь, белые ещё, не вызрели. Минут через двадцать зарумянятся, тогда и буду вынимать. Потерпи, сыну. Во дворе послышался шум, заржала лошадь. Кто-то открывал на веранде входную дверь. – Галина Фёдоровна, ты дома?

108

– Это он, дед Андрей. Выходи к нему, знакомься, – говорит мама, заметно волнуясь. Однако выходить уже поздно. В кухню входил здоровенный мужик лет шестидесяти, худой, лицо с впалыми скулами и горящими глазами. Достаточно одного взгляда, чтобы определить человека, у которого большие проблемы со здоровьем. – Добрый день в вашей хате. Галина Фёдоровна, это и есть твой старший – Семён? – Да, это Семён. – Будем знакомы, меня Андреем зовут. Андрей Павлович. Протягиваю ему руку. От рукопожатия Андрея Павловича хрустнула в конечности правой руки какая-то косточка. «В сорокалетнем возрасте он мог передавить человеку руку», – подумалось мне. – Ты когда приехал, москвич? Вчера, Ковельским? Пойдём со мной, я кое-что привёз. У меня кони во дворе нераспряжённые стоят. Я иду за ним, отвечаю на вопросы. Выходим во двор. – Где будем складывать мешки с зерном? Ты гость у мамы, не знаешь. Иди спроси у неё, или пусть выйдет сама и покажет место. Возвращаюсь в хату. Мама возиться с пирогами, смотрит, открыв печь, не пора ли их вынимать. – Мама, дед просит показать место, куда складывать мешки с зерном.

109

– В летнюю кухню, там сухо. Сыну, не называй его дедом, зови Андреем Павловичем. Иди, я сейчас выйду, – отвечает матушка, закрывая печь. Мы с мамой выходим во двор: я подхожу к возу, матушка открывает летнюю кухню. Дед снимает с телеги всё лишнее – сено, здоровенную брезентовую мешковину, которую ставят впереди коней, когда нет времени их распрягать, но нужно покормить. Один из двух гнедых красавцев, завидя меня, подошедшего на близкое к нему расстояние, вскидывает вверх голову и ржет. – Тпру-у-у! Стой! Чего испугался, гнедой?! – Дед подходит к лошадям спереди, снимает с дышла железное кольцо с цепью, успокаивает коня, поглаживая его по носовой части головы. Гнедой успокоился, и лишь тогда хозяин вынимает из его рта железную уздечку. – Этот у меня молодой, беспокойный и боязливый. Я ставлю его на «цоб», в борозду, по правую руку. На «цабе», налево, запрягаю гнедую. Ей уже двенадцать, она спокойная и опытная, а потянет столько, сколько воз вмещает в себя. Гнедая – ведущая, он – ведомый, как в авиации. Ты любишь лошадей, Семён? – интересуется Андрей Павлович, освобождая рот кобылицы от железной уздечки. – Как вам сказать, Андрей Павлович, я живу в городе. Любил в детстве. С соседом Павликом,

110

бывало, гоняли коней его отца к Тетереву на водопой. У Павла Авраамовича кони были красивые, ухоженные. К нам подошла мама. – Я убралась в кухне. Носите и складывайте мешки туда, а я пойду в хату. Не подгорели бы пироги. – С чем пироги, Фёдоровна? – С фасолью и маком, Семён их очень любит. – Иди, Фёдоровна, мы поносим зерно и придём. Я ещё не завтракал. – Дед ставит перед лошадьми на землю широкую мешковину, открывает. Лошади опускают головы вниз, захватывают своими большими губами овёс, приподымают головы и, довольные, вновь опускают в мешковину. – Ешьте-ешьте, заслужили, километров десять отмахали. Ну, взяли, Семён, по мешку. Мешок с зерном, килограммов под шестьдесят, я закидываю с возу на правое плечо и несу в летнюю кухню. Впереди меня несет мешок с зерном подмышкой дед Андрей, обхватив его правой рукою. «Что он делает? Разве можно после операции поднимать такую тяжесть?» – Мама говорила, вас недавно выписали из больницы. Зачем вы так рискуете, Андрей Павлович? Могут разойтись швы. – Неси, москвич, не говори под руку. На моем теле раны заживают быстрее, чем на собаке. Мы ставим мешки с зерном на деревянный пол вдоль стены и возвращаемся за вторыми.

111

Андрей Павлович внял разумному гласу и второй мешок нёс уже на плече. Минут через двадцать, справившись с работой, мы заходим в хату. Мамины пироги, накрытые покрывалом, стоят на табурете, остывают. По кухне распространился изумительный запах. Мама накрывает на стол. Помыв руки над ведром, садимся к столу. – Галина Фёдоровна, неси на стол горилку. Я, правда, не пью, но с твоим сыном за знакомство выпью одну чарочку. Ты выпьешь со мной, Семён? Пить мне совершенно не хочется, мы с мамой только что позавтракали. До этого я мечтал съесть один целиковый пирог, запивая молоком. Смотрю на изучающего меня деда Андрея и понимаю, что отказываться не имею морального права. Не выпив с ним, обижу человека, специально приехавшего познакомиться со мною. К тому же он будет спрашивать у меня разрешение на проживание в доме моего покойного отца с моей мамой. Познакомил маму с дедом Андреем мой дядя и её брат Дмитрий. Его дочь, моя двоюродная сестра Лена, замужем за родным племянником деда Андрея. Мать долгое время не решалась на такое позднее «замужество». «У меня два взрослых сына, что они скажут, узнав об этом?» – говорила мама брату. Дядя Митя позвонил мне в Москву, рассказал вкратце про деда и его желании переехать из своего дома к матери, чтобы вести с ней совместное хозяйство.

112

– Год назад у деда Андрея умерла жена, а сам он перенёс сложную операцию. Ухаживать за собою не может, приготовить кушать не умеет. Одним словом, доходяга. Пускай поживет с мамой, оклемается. Семён, ты не будешь возражать? Мама просит тебя приехать на пару дней. По этому случаю я и приехал к маме. – Выпью, Андрей Павлович, как не выпить по случаю знакомства с вами? Дед Андрей оживился. Мама принесла горилку, поставила на стол три стограммовые гранёные чарки. – Хозяйка, наливай, – говорит дед Андрей и придвигает чарочки ближе к маме. Она разливает горилку. Мы с дедом выпиваем до дна, мама, сделав глоток, ставит чарочку на стол. – Галина Фёдоровна, не могла выпить полную чарку? Ты вроде как здорова, не болеешь. За моё знакомство с сыном. – Я всегда, всю жизнь, пью по чуть-чуть, – отвечает мама. – Ну, добро, горилку – в сторону. Она никому ещё здоровья не прибавила. – Дед придвигает к себе тарелку с супом, берёт хлеб и начинает кушать. Я не хочу первым начинать разговор на щекотливую тему совместного проживания деда Андрея с мамой. Пускай начинают они – мама или он. Дед не заставил себя долго ждать. Он ел и говорил, не поднимая на меня глаза, видимо, тема была неудобной и для него.

113

– Тебе, Семён, уже сорок. У тебя дети, ты должен всё понимать. Я потерял жену, самого в больнице чуть не зарезали. Но коль я выжил, надо жить. Одному мне тяжело. Меня с мамой познакомил твой дядя Дмитрий. Я хочу перебраться со своей хаты в вашу и жить вместе с твоей мамой, если ты не станешь возражать. Ты взрослый, не подумай о чем-нибудь плохом, в смысле о… постели. Говори, если будешь возражать, я сейчас закончу завтракать, встану и уеду. – Андрей Иванович… – выдерживаю паузу, – … вы сказали правильно: мне сорок лет, я коечто повидал в жизни и не настолько глуп, чтобы не понимать простых вещей. Переезжайте к маме и живите вместе: ведите совместное хозяйство, будьте опорой друг другу. Я вас понимаю. Поправляйтесь, не поднимайте тяжести, как нынче, четырёхпудовые мешки с зерном. С одной стороны, маме будет легче, с другой – мне. Мне не нужно каждый год беспокоиться, есть ли у мамы дрова – зиму перезимовать, заготовлено ли сено – кормить корову в хлеву полгода надо. От вашего переезда к маме все выиграют. Свои мысли я высказал вслух. Пускай теперь выскажется гость. Дед Андрей отодвинул от себя пустую тарелку. – Твоя мама правду говорила: сын не глупый, возражать не станет. Тогда слушайте меня. С переездом я тянуть резину не намерен. Ты когда на Москву?

114

– Билет на завтра. – Завтра – не сегодня. Времени у нас много. Сейчас мы поедем, если ты не занят, в мою деревню на лошадях. По пути я зайду к своему племяннику, Николаю Жандару, у него есть трактор «белорус» с прицепом. На прицеп мы погрузим дрова, их у меня много. Воз тоже загрузим под завязку, моё хозяйство немаленькое. Ты уезжай, служи Родине, а дальше я управлюсь один. Через два-три дня перееду окончательно. Фёдоровна, налей мне молока. Мама наливает молоко в две большие кружки – мне и деду Андрею. На одном дыхании я выпиваю самый полезный в мире напиток и ставлю кружку на стол. Не до пирогов сейчас. Сделаем с дедом дело, тогда и будем кушать мамины пироги. К вечеру, в наш двор заезжает «белорус», следом за ним – дед Андрей на лошадях с полным возом хозяйского добра. Разгружаем и складываем двухметровые дрова, которые ещё нужно порезать и порубить. Мама помогает, разносит с воза всякие полезные в хозяйстве вещи – вёдра, чугунки, сковородки и всякую всячину. Садимся ужинать. Мама наливает горилку в три чарки – деду, мне и племяннику деда Николаю. Дед Андрей отказывается от выпивки и отодвигает чарку. – Я не буду, врачи запретили, надо поберечься. Вы здоровые, пейте. В своё время попил я горилочки. Ох, попил! Ты, Семён, вдвоём с Нико-

115

лаем воды столько не выпили, как я горилки. Я не хвастаюсь. Возил я в шестидесятые и семидесятые годы большого сельского начальника, колхозного управляющего. Второй человек после директора. До чего же умным был этот проходимец. Своровала баба в поле немного свёклы, несёт в мешке домой. Поймал он её. Попалась, говорит, Лукерья. Судить тебя будем. Она в слёзы: «Не губи, Демьян Тарасович, дети у меня малые, не бери грех на душу». «Иди, говорит, Лукерья, к детям, чего стоишь? Пришлю к тебе в случае нужды своего помощника, – так он меня звал, – не откажи, приготовь трёхлитровую банку доброй горилки». Так он поступал с каждым воришкой. Каждый день посылал меня к провинившейся бабе или мужику за банкой горилки. Боялись его крестьяне и любили, считали справедливым. Вы пейте, чего ждёте? Я вспоминаю о пирогах и хочу отказаться, отодвигая чарку в сторонку от себя, но Николай тут же обиделся, не притрагиваясь к своей. – Александрович, ты больной или как тебя понимать? Один я пить не буду. – Он обижен, придвигает к себе тарелку с супом, достаёт хлеб, ложку и демонстративно переставляет чарку подальше от себя, на край стола. – Сыну, выпей с Николаем, одна чарка вреда не принесёт, придаст аппетит, – говорит мама. Деваться некуда, поднимаю стограммовую чарку и чокаюсь с Николаем. Знаю, он любитель вы-

116

пить. После первой он скажет: «Давай по второй и – всё». После того как выпьет вторую, объявит, что «в самой последней хате пьют не менее трёх раз, а ваша хата – не самая последняя на селе». Племянник деда Андрея знает, каким ключиком «открыть» крестьянскую душу. Его ключик называется: «Я на тебя обиделся. Я сделал тебе доброе дело, а ты, хозяин, даже выпить со мною не хочешь, игнорируешь меня». Он может встать из-за стола и уйти, если хозяин не уважил его, не выпил с ним горилки. А какой крестьянин допустит, чтобы гость ушёл из хаты, не пообедав? На селе осудят такого хозяина, назовут скупердяем, пожалевшим угостить гостя самогоном. Такому безлошадному хозяину будет невозможно обращаться к односельчанам, имеющим трактор или лошадей, с просьбой вспахать огород, привезти излесу дрова или вывезти тонну угля от железнодорожной станции. Село не город, здесь свои неписаные законы поведения и гостеприимства. Назавтра я уезжал в Москву с чувством сыновьего удовлетворения: поселил в отцовский дом хорошего хозяина, крестьянина, за которым у матушки наступит жизнь, как у Христа за пазухой. После выпитой на двоих с Николаем ноль семь литра шестидесятиградусной горилки из сахарной свеклы побаливала голова. Кушать не хотелось до самой Москвы. В дорогу матушка положила любимые мною пироги с фасолью и маком, налив литр утреннего парного молока.

117

*** В тот год к маме я не ездил. Впервые всей семьей отдыхали в Бердянске. Поменяли двести долларов на тридцать шесть миллионов украинских грошей-купонов и ежедневно у моря покупали у грузина шашлык, заедая его мелитопольской черешней с местного рынка. С почты я провёл переговоры с мамой, выяснив, что у неё с дедом Андреем всё хорошо. Мать сообщила, что он оказался домовитым хозяином, старающимся тащить всё в дом. В хозяйстве у них уже две коровы, свинья с шестью поросятами, коза, кролики, утки. И, само собою, лошади, собака, кошка, куры. – Дед Андрей в хате не посидит ни минуты. Каждый день он куда-то едет, что-то привозит. Знает всех заведующих зернохранилищами, дружит во всех деревнях с мельниками, привозит от них зерно и муку. Я ему говорю: «Зачем нам так много?» – а он отвечает: «Хлеба много не бывает, хлеб – всему голова». Как там мои внучки? – спрашивает мама. Я рассказываю матушке о внучках, об отдыхе на тёплом Каспийском море, обещая приехать к ней в отпуск на следующий год. – Дед Андрей будет звонить тебе, ему нужна резина к возу и косы. Он сам расскажет тебе об этом, – говорит мама, желает моей семье хорошего отдыха и прощается. Месяц спустя дед Андрей позвонил мне на домашний телефон.

118

– Александрович, ты? – Я слушаю вас, Андрей Павлович. – Узнал? Молодец. У меня пять минут времени. В следующем году ты приедешь в отпуск к нам или опять поедешь на море? – Планирую приехать к вам. – Добро, приезжай в июне, поможешь мне косить. Я хочу просить тебя: купи мне три косылитовки, девятиручки, себе возьми одну – семиручку. В самостийной Украине делают плохие косы, из мягкого металла. Их невозможно отбить, и косить ими одно мученье. Не забудешь? – Постараюсь не забыть. – Без литовок можешь в село не приезжать, а ехать на море. И ещё хочу, Александрович, тебя попросить об одном. Мне нужна резина к возу, радиус семнадцать. На милицейских уазиках стоит резина такого радиуса. Постарайся достать. Я здесь, имея немалые связи, не могу ни купить, ни обменяться, ни с кем по бартеру. Водителю обещай всё что угодно, хоть целую свинью, только бы отдал тебе резину. Смотри, не забудь: главное – косы, резина нужна не меньше, а может, больше литовок. Всё, будь здоров. Да, чуть не забыл. Запиши телефон моей старшей дочери Маруси. Она живёт в Москве, на «Беляево». Диктую: триста тридцать пять, восемьдесят семь и пятнадцать. Записал? – Записал. – Познакомься с ней. Всё, до свидания, ждём летом в гости, с косами и резиной.

119

*** Кладу на рычаг трубку и размышляю об этом крестьянине, родившемся в конце двадцатых годов. В сороковом ему было двенадцать, в сорок третьем, при немцах, – пятнадцать. Не воевал, но немецкий «порядок» на оккупированной территории видел. В сорок пятом, после войны, он был уже и пахарь, и жнец, и на дуде игрец. Родись дед в начале века, с его практичным умом «себе на уме» в коллективизацию его бы первым раскулачили, выслав со всей семьёй в Сибирь. Повезло Андрею Павловичу с послевоенной советской властью, не трогала она таких крестьян пахарей, как он, восстановивших разрушенное войной сельское хозяйство. При Хрущёве считали у крестьян каждую курицу, яблоню и грушу, обкладывая их налогом, чтобы было невыгодно держать ни живность, ни разводить сады, славившиеся в Украине с незапамятных времён. Приеду в отпуск, обязательно расспрошу у деда о пятидесятых и шестидесятых годах. Семидесятые я знал не понаслышке. Да, займись, Семён, поиском резины семнадцатого радиуса и косами. Понимаю, что без этих подарков ехать в гости к маме и деду нельзя никак. Литовки я купил в первом же хозяйственном магазине. Достать резину было посложней: я встречался с двумя водителями уазиков, и толь-

120

ко с третьей попытки Василий Неверов заверил меня в положительном результате: весной следующего года он будет списывать старую резину и получать новую. – Мне её надо оставить на автобазе ХОЗУ ГУВД, но я могу договориться с таможней, ты же меня знаешь, Семён. – Знаю, Вася, поэтому к тебе и обратился. По приезду с Украины с меня целая свиная ляжка. Договорились? – А то. Хай жыве и процвитае твоя самостийна Украина, – говорит мне тамбовский водитель и пожимает руку. С дочерью деда Андрея Марусей я познакомился заочно, по телефону. Начали созваниваться, называя друг друга «братом» и «сестрою». С нетерпением я ждал отпуска, держа на балконе четыре резиновых баллона. Наконец в конце мая мой отпуск был завизирован руководством и я позвонил Марусе. – Послезавтра еду в Карповцы. Отец будет расспрашивать о тебе, что рассказывать? – Я купила ему штаны и нижнее бельё. Сегодня после работы приеду к тебе в Братеево, привезу подарки, тогда и поговорим. Мария Андреевна приехала ко мне домой, я знакомлю её со своей семьей, и мы весь вечер говорим про жизнь: нашу деревенскую молодость, кто в каком году приехал в столицу, о талонах и карточках начала девяностых годов,

121

сплошном дефиците в магазинах и стремительном росте преступности. – Теперь мы с тобою, Семён, оказались в чужой стране, за границей. Наступит время, когда надо будет нашим отцу и маме оформлять нам с тобою визы, чтобы мы смогли поехать домой и посетить могилы родных, – делает глубокомысленный вывод моя сводная сестра. Я соглашаюсь с ней, и мы прощаемся. – По возвращению в Москву приезжай ко мне в Беляево, расскажешь об отце и маме. Следующим летом, скажешь им, я приеду к ним в гости с сыном Димой. Я обещаю сестре приехать к ней познакомиться с её семьей и спустя день смотрю в окно прямого поезда Москва–Ковель, везущего меня с четырьмя резиновыми баллонами и четырьмя стальными косами-литовками на мою малую родину – в Житомирщину.

*** Полесье встретило меня тёплой летней погодой и отсутствием у железнодорожной станции Чуднов-Волынский каких-либо автомобилей. Договариваюсь с хозяином гужевого, на резиновом ходу транспорта о поездке в село, расположенное в десяти километрах. Через час неразговорчивый хозяин серых и невзрачных ло-

122

шадей помогает мне сбросить на обочину бэушную резину, получает неплохие деньги и уезжает. Захожу в хату: в одной руке у меня чемодан, в другой – косы, обвёрнутые ненужными детскими колготами. Мама и дед Андрей сидят на кухне, завтракают. – Здоровеньки булы, мамо, и вы, Андрей Павлович, – здороваюсь по-украински. – Это вы так встречаете меня? Андрей Павлович, ваши четыре баллона лежат на обочине, напротив ворот. Любой возница, кто будет проезжать мимо, сами знаете, мимо резины не проедет. – Александрович, ты почему не предупредил? Как мы тебя прошляпили? – Дед Андрей вмиг соскакивает с табурета. – Мы с Фёдоровной кушаем, смотрим в окно, автобуса не было, – оправдываясь и торопясь, говорит он на ходу, закрывая за собою дверь кухни. Мы с мамой целуемся, я расспрашиваю её, как дела, увеличилось ли их подсобное, скотное хозяйство, как себя чувствует дед Андрей. – У нас две дойные коровы и тёлка-двухлетка, скоро станет коровой. Я говорю ему, давай, дед, продадим. Зачем нам три коровы? А он мне: зачем нам деньги? Купоны и вовсе не деньги – фантики от конфет. Он сам тебе всё расскажет. Зерна навозил полный дом: на чердаке, в летней кухне, в хлеву, где солома. Не знаю, куда его девать, а он всё тащит да подвозит. Кому кони одалживает для какой-нибудь работы, наказыва-

123

ет: ты, говорит, должен мне привезти столько и столько зерна, или сена, или свёклы. Такой вот дед достался мне в старости. Поначалу я не могу понять – жалуется мама или радуется. Спрашиваю её: – Мама, вы рады деду, его кулацкой хватке – вон какое огромное хозяйство во дворе: мычит, кудахчет, крякает. Или не радует вас оно? – И рада, сыну, и не рада. Мы в своё время были бедны, хату с твоим покойным отцом строили десять лет, перебивались с хлеба на воду. Сейчас многие соседи мне завидуют: хозяин, говорят, появился в доме, ты ни в чем не нуждаешься, всё имеешь. В пять утра мы с дедом встаём и идём работать. Начали завтракать только сейчас, перед твоим приездом. Я говорю своему хозяину: нам и половины много от того, что мы имеем. Мне шестьдесят два, тебе шестьдесят восемь. Мы не живём с тобою, а пашем, с раннего утра до позднего вечера. От тяжёлой работы и кони дохнут, мы же люди. А дед мне в ответ: «Ты, Фёдоровна, ничего не делай, готовь мне кушать и стирай одежду. Я сам буду всё делать. Без хозяйства я как без рук, долго не проживу. Я люблю работу, а работа находит меня. Такая моя крестьянская натура». А я, сыну, разве могу сидеть сложа руки и ничего не делать, когда корова в хлеву мычит? В кухню входит дед Андрей, и мама замолкает.

124

– Ну, с приездом, Александрович. Спасибо за резину, хороший протектор ещё. Его хватит лет на пятнадцать, наверное, переживёт меня. Как ты доехал? На чём баллоны привёз? – На поезде, а от станции на гужевом транспорте. Попросил одного местного мужика. – И сколько он содрал с тебя? – Скажу правду, плакать будете. Не буду говорить, даже не спрашивайте. Литовки вот лежат, из российской стали, смотрите, хороши ли, плохие. Я пойду переоденусь. Мамо, наливайте суп, я голоден. Ухожу в свою спальную комнату, переодеваюсь в спортивный костюм и выхожу в кухню. – Спасибо за косы, Семён. А хороши ли они, сказать не готов, на зуб не попробуешь. Оттяну молотком лезвие на бабке – знаешь такое железное приспособление? – тогда и отвечу. В косах я разбираюсь. Ты косить не разучился? Или не умел, а сейчас и вовсе позабыл, как косовище в руках надо держать? – Косил Семён каждый раз, когда приезжал летом в отпуск и заготавливал корове сено, – встаёт в мою защиту мама. – Это мы завтра проверим. Фёдоровна, неси на стол горилку, да не со свёклы, сахарную неси. От свекольной утром голова болит. Мама уходит за самогоном, называемой в нашей местности горилкой. Я с содроганием вспоминаю о прошлом возлиянии, как утром и всю

125

дорогу в поезде, до самой Москвы, болела башка. Утешаю себя мыслью, что дед, в отличие от своего племянника, не пьёт. Одну чарочку выпью с ним за свой приезд, не больше. Деда Андрея мама откормила. Он помолодел лет на пять: его плечи распрямились, стали богатырскими, живот огромен, а от красного широкого лица можно прикуривать, как говорил юморист Михаил Евдокимов. – Александрович, ты чего такой худой: щёки впалые, под глазами тёмные круги? Недоедаешь или постоянно недосыпаешь? – У меня не работа – дурдом, называется милиция. Не так тяжёлая, как нервная. Постоянно, ежедневно нервничаешь, отвечаешь не за себя – других. – Это как? Отвечать можно только за себя, свои поступки. Правда, мой бывший начальник, Демьян Тарасович, царство ему небесное, говорил, что он отвечает за организацию работы, за дисциплину, за выполнение плана, за всё, что угодно, только не за уголовщину. Тут каждый отвечает сам за себя. – Ваш управляющий был прав. В милиции начальник отвечает за все проступки подчинённых, в том числе уголовные. В кухню вошла мама, принесла пол-литровую бутылку горилки и полную тарелку капусты с огурцами из дубовой бочки. – Кем ты, Семён, работаешь? – интересуется дед Андрей.

126

– Заместителем начальника отделения муниципальной милиции в Центральном округе Москвы. – Сыну, тебя возят на машине? – Какой там! Своей нет, и на служебной не возят. – Значит, ты не начальник. Председатель колхоза – начальник, его возят на машине. Главный механик тоже начальник, инженер по пожарной безопасности имеет служебную машину. Начальник тот, за кем приезжают к дому на машине и привозят среди ночи с пьянки-гулянки на машине, – рассуждает мама о моем служебном статусе. – Мамо, может, вы и правы. Какой я начальник? Сегодня – начальник, а завтра могут уволить к едрёной матери. – Как уволят? Тебя собираются уволить? – испуганно спрашивает мама. – Мамо, успокойтесь, это я так, образно говорю. Наливайте, Андрей Павлович, выпьем по одной и сегодня уже в школу не пойдём. – Мне в школу не надо, достаточно того, что я закончил четыре класса и сельскую полевую академию. А выпьем мы не по одной – по три чарки: ты не больной и я не работаю на аптеку. Мне косы ещё отбивать, а тебе, москвич, с дороги, нужно выспаться. – Я, Андрей Павлович, такой же москвич, как вы композитор. – А чё? Я могу играть: на кастрюлях, барабане, церковном колоколе, но лучше всего у меня

127

получается игра на нервах. Фёдоровна, твоё здоровье, на твоих нервах играть не буду, отыгрался на супружнице. Царство ей небесное и земля пухом. Прости, Господи, если ты есть. – Дед Андрей выливает в рот, словно родниковую водицу, стограммовую чарочку горилки.

*** Подхожу к Андрею Павловичу. Он толькотолько присел на маленький стульчик. Перед ним стоит пенёк, в который вбита острой частью специальная подставка для отбивания косы – бабка. Левой рукою дед держит косу за обушок, правой – специальный косный молоток. – Чего так мало поспал? – Выспался. – Ну хорошо. Смотри, как правильно отбивать, оттягивать косу, когда ещё придется. Он ставит лезвие косы на железную бабку и начинает равномерно отстукивать молотком всю кромку полотна, от пятки к концу – острию. Коса стойка, крестьяне чаще называют её литовкой, инструмент индивидуальный, требующий тонкой настройки, как старинный орган или клавесин, под слух музыканта, в нашем случае размеры косаря. При правильной настройке – подгонке косовища, ручки – лучка и рукоятки – косье под рост косаря и, что немаловажно,

128

соответствующих его навыках косьба в течение продолжительного времени не приносит заметной усталости. При этом у косаря задействовано большое количество мышц. Коса, говорят опытные крестьяне, должна сама косить траву. Лезвие различают по размерам, от пятого до девятого: пятидесяти-девяносто сантиметровое. В умелых руках косаря оно способно издавать чистый мелодичный звук, напоминающий колокольный перезвон. Все крестьяне знают: косить лучше всего до схода утренней росы. «Коси, коса, пока роса, роса долой, коса домой». Андрей Павлович закончил оттягивать первую литовку. Он берет точильный брусок с мелким зерном – оселок и, держа косу за пятку, начинает править лезвие. – Одна готова, Семён. Сталь хорошая, твёрдая. После моей отбивки она выдержит три, четыре часа косьбы без правки бруском. Теперь займусь твоей литовкой-семиручкой.

*** В полчетвёртого утра мама подошла к кровати и тихонько, как в детстве, шепчет, будит меня: – Вставай, сынку, дед Андрей уже коней запряг. Сейчас в хату зайдёт. Он не любит ленивых людей.

129

Встаю, одеваюсь и иду умываться – над ведром. Дед Андрей заходит в кухню. – Вот те раз, кто же летом умывается в хате? Ведро студеной, из криницы, воды вылить на себя, это я понимаю, полезно для здоровья. Фёдоровна, я выпью только кружку молока. Ты покушать нам собрала? – Собрала: и борщ, и картошечка, и блинчики, и молоко. – Мама, я тоже выпью только молоко. Через десять минут мы выезжаем со двора. Мама закрывает за нами ворота. – Цоб, гнедой, пошёл домой, в Красносёлку. – Дед Андрей слегка ударил кнутом молодого боязливого коня по крупу. Всю дорогу, более часа, дед Андрей рассказывал о своей жизни: как жили в голодное послевоенное время, о своей женитьбе, рождении двух дочерей, их замужестве. Я задавал вопрос, дед отвечал, мне оставалось только слушать. Приехали в его запустелый двор, выпрягли лошадей. Дед Андрей их стреножил и отпустил на «свободу» прямо во дворе, заросшем сочной зелёной травой. – Кушать будешь? – спрашивает дед, доставая с воза косы – себе большую, девяти ручку, мне – семи. Завтракать я наотрез отказываюсь. Каждый косарь знает правило: легко косить на голодный, пустой желудок и тяжело на полный. Большие площади всегда косят с рассветом, по тяжёлой утренней росе.

130

– Россия ещё не халтурит, льёт хорошую, твёрдую сталь. Отбил косы так, что можно бриться. Когда-то, в старину, наши прадеды, видимо, брились небольшим куском косы. Будем косить с тобой, Семён, тимошку с клевером. Дед заправляет в дырку косовища стальное, девяностосантиметровое полотно, одевает железное кольцо и забивает деревянный клинышек. Левой рукой он держит косовище вверху, за пятку, а правой берется за обушок косы, пробуя, нет ли люфта. Я проделываю такие же действия со своей семидесятисантиметровой литовкой. Не ударить бы в грязь перед этим, от сохи, крестьянином. Мне только сорок, и я в полном расцвете физической силы, а дед старше меня почти на три десятка лет. Мой опыт косаря невелик, но я всегда любил косить. Нравится мне это крестьянское занятие с юных лет. В семь лет отец «закрепил» за мною кроликов, и я жал серпом им траву, кашку, клевер, а в десять научился косить малой литовкой-семиручкой. Косы меньшей длины в отцовском хозяйстве не было. В сорокалетнем возрасте брать в руки косу, которой научился косить в десять лет, конечно, стыдно. С другой стороны, тому мужику стыдно, у кого ширинка не застёгнута. Я приехал не соревноваться с дедом Андреем, – мы находились с ним в разных «весовых» категориях, а помочь ему и маме выкосить траву, высушить сено, убрать с огорода, перевезя его в их общее хозяйство.

131

Размеры приусадебного огорода деда Андрея впечатлили: саженей сорок в длину. – Как думаешь, Семён, мой огород сколько саженей потянет в длину? – спрашивает дед. – Примерно саженей сорок. – А в ширину? – Десять. – Сколько в сажени? – Два метра с гаком. – Надо знать точно: два десять – малая сажень – и два метра сорок сантиметров составляет большая сажень. В институте не проходил? – Не проходил, а что знал в юности, всё позабыл. – Ты, Александрович, не крестьянин. Вырос на земле да убежал в город, как и вся современная молодёжь. Ты мыслишь примерно так: я буду жить в городе, а вы, крестьяне, кормите меня хлебом, поите молоком. Тяжёлый деревенский труд не для меня, городского, сытого лодыря. – Почему, Андрей Павлович? Я люблю, приехав в деревню, поработать. Так сложилась жизнь: уехал в город, окончил институт, нашел работу, женился. В городе у меня семья – жена, дети. – Все вы, молодые, так говорите. Ты не исключение. Все поголовно поехали жить в город. И никто не думает, кто останется жить здесь, на земле – выращивать хлеб, держать скот, производить мясо. Ты, Семён, плохо обо мне не думай, я тебя не обвиняю. Поживёшь с моё, пой-

132

мёшь сам, увидишь своими глазами: вымрет, опустеет деревня, хаты будут стоять заколоченные, родительские могилы зарастут сорняками. Посмотри, сколько вокруг наркоманов. Это люди? За дозу, чтобы уколоться, убил мать, забрал деньги, укололся, кайфует. Наступила ломка, ему вновь требуется наркотик. О чём вы, милиция, думаете, сидя в кабинетах? – Мы, Андрей Павлович, вовсе не думаем. За нас думает начальство. Его, начальства, так много, и мнения у них настолько разные, о тех же наркоманах. Одни считают их за нелюдей, достойных полного уничтожения, чтобы не мешали жить остальным, честным людям. Другие начальники, учёные, как и врачи, считают их больными людьми и пытаются им помочь. Сейчас в милиции такой бардак, такая коррупция, что многие честные милиционеры бегут из милиции, едва доработав до пенсии. Будь у меня выслуга лет, ни дня бы не задержался в ментовке. – Во как тебя достали. Мой зять работает в Дзержинске старшим участковым, так он говорит именно это, что и ты. Мы с тобою, Семён, заболтались чуток. Переходим к делу. Ты пойдёшь впереди или первый укос мой? Выбирай. Косить, так косить! Выбираю первый укос, пойду впереди деда. Мне сорок лет, и у меня лёгкая литовка-семиручка, искусно отбитая крестьянином-профессионалом, разбирающимся в косах, травах и в том числе косарях.

133

Не посрами, Семён, своей молодости, говорю себе и с этими словами ставлю ноги на ширине плеч, делаю первый плавный взмах косою. Вжик! Второй – вжик, третий – вжик. Не оглядываюсь, знаю, дед Андрей смотрит, оценивает работу. Опыт, твержу себе, не пропьешь: либо он есть, либо его нет. Сорок саженей прохожу лихо, нисколько не устав. Довольный, иду занимать второй укос. Прохожу возле деда. Он не реагирует на меня никак. Становлюсь на его укос и измеряю ширину. Делаю три почти шага – три метра! Вот это размах рук! Никогда не видел такой ширины покоса. Измеряю ширину своего укоса – полтора метра. Ну, дед, молоток! Старый конь борозды не портит! За одного битого – двух небитых дают. Двух, как я, будет мало. Дабы не быть посрамлённым семидесятилетним крестьянином, занимаю второй укос и, не жалея себя, не рассчитывая свою физическую силу, начинаю быстро косить. Взмахвжик! Взмах-вжик! Быстрее, Семён, шустрее: вжик, вжик, вжик. Как я ни старался, как не изгалялся, не настиг до конца огорода косарякрестьянина Андрея Павловича, зато ощутил напряжение мышц живота. Я косил, используя физическую силу рук и мышц живота, зная, что так косить нельзя. Необходимо всегда работать всем туловищем и плечами, поворачивая их направо, затем – налево, вслед за падением литовки на землю и скольжением её по траве.

134

«Коса должна сама косить, ты должен ей помогать только», – говорил мне в детстве отец. Позабыл я уроки правильной косьбы покойного отца, мне захотелось похвастаться перед дедом Андреем своим умением быстро косить. Мой третий укос замедлился, я заметно устал и начал делать короткие передышки. Дед Андрей догнал меня в конце третьего укоса. – Болят мышцы, Семён? Небось надорвал пупок. Зачем косишь руками и животом? Телом, туловищем надо работать. Сейчас, пока не спала роса, косить легко, а через два часа роса опадёт и ты сорвёшь себе руки и живот. Ты думаешь, я не видел, как ты косишь? Всё видел. Так косить нельзя. Первый укос ты прошёл правильно. Затем ты захотел настичь меня или удивить. Зря. Меня уже ничем не удивишь в этой жизни. За мной тебе не угнаться, мало в детстве каши съел. Сейчас будешь отдыхать. Я пройду этот укос один. Следующий – косим вместе. Ложись на траву и отдыхай. Молчи, не возражай мне.

*** Чем ему возразишь? Не в бровь, а в глаз. Ни отнять, ни прибавить. Ложусь на душистую, влажную траву, раскидываю руки в сторону и забываю обо всём на свете. Где-то далеко-далеко

135

от этого поля тимошки с клевером, есть на свете другая цивилизация. Живут своею жизнью большие и малые города. Огромные стройки и космодромы, запускающие в меж космическое пространство ракеты. У меня сейчас свой мир: утренний сенокос, взошедшее солнце и чистое, без единой тучки, голубое небо у меня над головою; крестьянин дед Андрей, поделом раскритиковавший меня за моё хвастовство – неправильную косьбу. Как редко мы, городские жители, поднимаем голову вверх, просто так, чтобы полюбоваться его красотою и величием. В городской суете нам некогда, у нас нет времени даже для простого созерцания красотою родной природы. Я уже не говорю о том, что, живя в городе, сам позабыл, когда мечтал, лёжа в кровати, о бескрайних полях поспевающей, золотой ржи, ржущих, стреноженных лошадях в ночном и падающих звёздах. Городская жизнь совсем не похожа на тихую, размеренную, спокойную жизнь сельских жителей. Не каждый деревенский житель может мечтать, любуясь восходом и закатом солнца. Со слов деда Андрея, невесть откуда взявшиеся наркоманы, молодые парни и их подруги, даже не живут – прожигают свои жизни в ломке и агонии, как правило, до тридцати, тридцати пяти лет. Кто в этом виноват – сам человек или, всё же, государство, предоставившее ему полную свободу действий? Выходит, не всяк человек может са-

136

мостоятельно и правильно распоряжаться своей свободой. И надо признать тот факт, что не каждый дорос, после семидесяти лет совка, до полной демократии, не зная, что это такое, с чем её пить и чем закусывать. Мы, по Фонвизину, ещё недоросли. Пора вставать, философ, дед Андрей закончил укос и идёт занимать новый. – Отдохнул, Семён? – Да, можно косить дальше. – Успеется. Ложи литовку на траву, сам иди во двор. У ворот, видел – старый колодец? На нём висит ведро, набери воды. Водица моя – не сравнишь с вашей – городской, водопроводной. Пьёшь и не можешь оторваться. Иди набирай воду. Вода, и вправду, оказалась вкусной. Несколько раз я прикладывался к старому, поржавевшему ведру. От холодной, студёной воды сводило зубы. Из городского крана такой водицы не испить! Продолжили косить. Дед Андрей напомнил мне о моей предыдущей ошибке и просил не смешить людей, а косить, как учили, правильно, работая туловищем и плечами. Больше я не рвал мышцы рук, а плавно бросал полотно косы в траву. Литовка скользила по тимошке и клеверу, я поворачивался туловищем справа налево, помогая ей, отводил полотно назад, делая шаг, и вновь поднимал косовище над травою.

137

*** К девяти утра роса спала, трава сделалась сухою, и мы с дедом стали чаще отдыхать: ставили косовище на землю, очищали травою всё полотно от налипшей земли, держась за пятку косы и обушок, доставали бруски и правили ими лезвие. «Дзинь, дзинь, дзинь…» Чистый и мелодичный звук был слышен на несколько сот метров. В начале первого, пополудни, с травою было покончено. Из сорока соток я выкосил одну четвёртую – десять соток, дед Андрей соответственно тридцать. От непривычного, не из лёгких, занятия у меня болело всё тело – руки, мышцы живота, поясница. Боль была ноющей и чертовски приятной! Пока дед запрягал гнедых, я успеваю напиться вдоволь холодной колодезной воды, умыть лицо, облить торс, руки, шею. – Завтракать будем, Александрович? – спрашивает дед Андрей, набирая воду в пятилитровую пластмассовую флягу. Я отказываюсь. Живот заполнен холодной водою, есть совсем не хочется, зачем, спрашивается, переводить пищу? – Правильно, позавтракаем, а заодно пообедаем дома, у мамы, – соглашается крестьянин. Напоследок мы набираем полную телегу свежескошенной травы и трогаемся в обратный путь. Я ложусь на спину. Блаженство! Трава тимошка и клевер издают необыкновенный, души-

138

стый аромат, непередаваемый никакими словами на бумагу. – Цабе! Пошли, мои гнедые, на Карповцы, – говорит хозяин лошадям, и воздух рассекает знакомый с детства звук тонкого из кожи кнута, прикреплённого к концу полутораметровой тонкой и гибкой палки из молоденького дубка. – Андрей Павлович, ответьте мне на вопрос. – Слушаю. – Зачем вам так много зерна ? Мама меня водила по хозяйству и показывала, сколько у вас зерна, муки, овса, гороха, пшена. Это же с ума сойти! В пшенице заводятся жучки, и маме приходится просеивать зерно. Тонны пшеницы, ржи! – Ты считаешь меня дураком, Александрович? – Нет, хочу понять. Мама говорит, вам бы хватило и десятой части того, что вы имеете. – Ну хорошо, объясняю. Ты слышал пословицу: хлеб – всему голова? – Слышал. – Мало слышать, надо ещё и понимать её. Я имею много зерна, значит, я не нищий, а богат. Что толку с моей и маминой пенсий, этих купонов-фантиков? Все мы, граждане Украины, однажды проснулись миллионерами, но что можно купить на наши миллионы? Машину, коня, корову? Конскую подкову в лучшем случае. Я эти конфетти, как получу у почтальона, тут же обмениваю на зерно. На хлеб нет инфля-

139

ции. Сейчас время бартера. Я што хошь поменяю на бартер. У нас с мамой чего-то нет? Одежды нет? Голышом не ходим, мы сыты и обуты. Да, я кручусь как белка в колесе, но на жизнь не жалуюсь… Летнее солнце меня разморило, от душистой, пьянящей травы вскружилась голова. От монотонного диалога деда Андрея и усталости слипаются глаза. В какое то время я нахально без предупреждения отключаюсь от этого мира, а дед продолжает разъяснять мне простые крестьянские истины про хлеб. Просыпаюсь, когда дед кричит, заворачивая к воротам. – Цабе! Тпру-у! Стоять, гнедые! Семён, слезай, приехали, пойди открой ворота.

*** На следующий день дед Андрей «переобувался»: менял на телеге плохие баллоны на бэушные. Я привёз их на самой верхней, третьей полке плацкарта за тысячу двести километров! Соседи и знакомые в деревне удивлялись, не верили деду. Он всем рассказывал, нахваливая меня на свой, крестьянский лад: «Не верите мне? Спросите у Семёна, я сам удивляюсь, как можно было провести эти баллоны через границу на третьей полке. Он у Фёдоровны милиционер, сумел договориться с таможней». Я помо-

140

гал деду. Поменять резину на телеге – это вам не к шиномонтажной мастерской подъехать на машине. За день дед изругался, перенервничал, а к ужину, когда резина была поменяна, попросил у мамы поставить на стол выпивку – поллитровку доброй, из сахара горилки. Я разочаровал Андрея Павловича, выпив с ним одну стограммовую чарочку. Наотрез отказался от налитой второй, зная наперёд, что скажет этот крестьянин. «После первой и второй – промежуток небольшой», а затем – «В доброй хате пьют не меньше трёх раз». После третьей последует: «Давай на «стременную», за ней – «на коня» «по последней» и другие тосты, произносимые выпивающими с определенной и понятной целью – напиться до чёртиков, залить зенки и так далее. Дед «уговорил» за ужином пол-литровую бутылку семидесятиградусной горилки один, назвав меня москвичом и слабаком. – Ни косить ты, Семён, не умеешь, ни пить. Чему вас там, в милиции, учат, не знаю. Завтра едем в лес, наберём дров. Я договорился с лесником ещё на прошлой неделе. А сейчас я ухожу спать, а вы можете петь песни у моей кровати. Сон у меня богатырский, но если мне нужно встать в полчетвёртого утра, я встаю без будильника и петуха. Он уходит в спальню, а мы с мамой остаёмся в кухне. Матушка жалуется мне на деда: начал пить – по поводу и без повода.

141

– Не знаю, что мне с ним делать. Когда переехал жить ко мне, говорил: горилку, предназначенную для меня, выпил всю. Пусть другие выпьют столько, как я. Вспомни, каким был дед два года назад, после больницы. Одна кожа да кости. И какой сейчас? Каждое утро я жарю ему шанежки на топлёном сале. Он кушает всё свежее и жирное. И думает, что здоровье у него прибывает. Приезжала дочь Галя с Дзержинска. Я пожаловалась ей на деда. Он обиделся на меня, встал из-за стола и вышел из хаты. Может, ты, сыну, поговоришь с ним? Я готова терпеть его кулацкую натуру, предусмотрительность и запасливость, замешенную на жадности. Не потерплю лишь одного – пьянства. Не нужны мне его богатства – зерно, скот, лошади, чтобы в четыре утра вставать и в одиннадцать ложиться. Однажды, я не выдержу и скажу ему: будешь продолжать пить – уходи в свою хату и пей там, сколько хочешь. Ещё немного потерплю, ты с ним поговоришь, а после твоего отъезда, если не одумается, прогоню его в Красносёлку. Откуда приехал, скажу, туда и уезжай. Моя мама очень терпеливый и покладистый человек, и уж если дед Андрей довёл её до такого нервного состояния, значит, как говорят немцы, дело швах. Даю маме слово поговорить с дедом на эту щекотливую тему. Дед обидчив, но, как известно, на обиженных воду возят. Здоро-

142

вье мамы для меня дороже, нежели этот запасливый крестьянин, пьющий горилку, словно воду из колодца.

*** Два дня мы с дедом возили из леса дрова, два ушло на их распил, четыре – я рубил и три – складывали с матушкой в дровяник. Дед ездил в своё село, готовил сено к перевозу: переворачивал, сгребал граблями в валки, складывал в копну. – Сено сложил в две копны, завтра поедем с тобой, Семён, перевезём к нам. На следующей неделе обещают дожди, – объявляет он вечером. С сеном затягивать нельзя: если оно сухое, нужно, не медля ни полдня, ни часа, убирать его с огорода, прятать под крышу – на чердак или сложить в сеновал. Одного дня оказалось мало. На второй день, чтобы забрать всё сено, мы начали раскладывать его по всей ширине и длине телеги, постепенно наращивая массу вверх. Я находился на возу сверху, дед набирал сено вилами из копны, подавая мне на воз. По завершении работы с телеги я уже не слазил, не смог бы забраться обратно. Дед Андрей подал мне длинную оглоблю, которую я уложил посередине в длину. С двух сторон мы связали и утянули её толстой верёвкой, иначе сено не довезти до места назначения. К поездке всё было готово: на высокую копну сена, сложенную на те-

143

леге, дед взобрался по деревянной лестнице, а затем оттолкнул её руками. – Пошли, гнедые, пошли, родные. Медленно пошли. – Кнут в руки дед не брал – подальше от греха. Одно неосторожное движение, один взмах кнута – кони понесут и телега с сеном может дорогой запросто перевернуться. Приходилось видеть, как неопытные крестьяне складывают сено на воз повторно, стоя где-нибудь у крутого поворота сельской дороги. На половине пути я наконец решаюсь и завожу с дедом разговор. – Андрей Павлович, я не буду говорить намёками, а скажу вам прямо и откровенно. Мама решила, пока ещё не окончательно, но к этому идёт. Если вы будете продолжать пить, мама попросит вас уехать жить в Красносёлку. Даже не вздумайте артачиться, показывать свой гонор. Если она позвонит мне в Москву, будьте уверены, я приеду, и в тот же день вы окажетесь в своей хате. Можете, Андрей Павлович, обижаться на меня, но я советую вам сопеть в две дырочки и сделать правильный вывод. Это самое главное. Сейчас никто вас не прогоняет. Всё будет зависеть от мамы, её терпения и нервов. Осмыслите, что я сказал. Я замолкаю, молчит и дед. Он, видимо, не ожидал такого резкого разговора и начал обдумывать сказанное мною. Пускай подумает, как он будет жить дальше. Здоровье мамы для меня куда важнее его хлебного изобилия и множества

144

рогатого скота в хозяйстве. Всю оставшуюся дорогу мы молчали. Каждый из нас думал о своём. Весь следующий день дед Андрей не проронил ни слова. За ужином я говорю вслух. – Андрей Павлович, вы обещали показать мне работу мельницы в Волосовке. Вы с мельником уже договорились? Когда повезёте к нему зерно? После двухдневного молчания дед Андрей впервые заговорил: – Договорился ещё неделю назад, до уборки сена. Если у тебя есть желание и ты хочешь посмотреть, как из зерна делается мука, я хоть завтра готов ехать. – Я всегда, как советский пионер, готов. Значит, завтра выезжаем в шесть? – Зачем в шесть? К восьми приедем в Волосовку и что будем делать час или два? Из дому выедем в восемь. Сейчас не советское время, крестьян на работу не гоняют к семи утра. – Договорились. Мамо, разбудите меня в семь утра. Пока мешки с зерном сложим на воз, пока позавтракаем, будет восемь, – говорю и поднимаюсь из-за стола.

*** Десять вечера. Выхожу из хаты, иду на улицу. На улице, за старыми воротами, справа, у са-

145

мого забора из штакетника, сажусь на скамейку, сделанную ещё покойным отцом. Смотрю на закат солнца. На небе ни облачка. Небесный купол уже побледнел, и солнце, устав от длительного дневного перехода с востока на запад, не бросает на землю свои золотые лучи. Небесное светило нагрело своё дитятко, словно наседка цыплят, своим теплом. Красно-розовый диск соприкоснулся с земным горизонтом и застыл, повис в небесной невесомости, не имея сил и желания уходить под землю. «Люди, смотрите, любуйтесь мною, благодарите меня, – взывало к нам солнце. – Я весь день трудилось, и вы работали, не имея времени поднять голову вверх и посмотреть на меня. Сейчас у вас имеется время и возможность смотреть на меня открытыми глазами, любоваться моею красотою, не щурясь. Несомненно и бесспорно, я красиво в эти несколько минут! Бросайте свои дела, выходите из своих жилищ и смотрите на меня открытыми глазами! Посвятите эти несколько минут себе и мне. Когда ещё выпадет вам такая редкая удача – видеть меня, остановившее время и свой ход перед тем, как приспустить над вами пелену ночного покоя и забвения». Очень медленно, медленнее самой медлительной черепахи, солнечный диск начал опускаться, по миллиметру, по ту сторону горизонта, будучи красно-розовым и становясь темнокрасным. Небеса потемнели, но были прозрач-

146

ны и чисты. Где-то на половине своего пути на ту сторону земли огненно-красный диск начал ускорять свой бег от этой части света, словно обиделся на нас, людей, уделивших ему так мало времени из тех нескольких минут его прощания с землей и её обитателями. Прошла какая-то минута, и над горизонтом завис лишь небольшой, пунцово-красный полукруглый обводочек диска, через несколько секунд исчезнувший совсем. Над разогретою солнцем землёй опустились тёплые, приятные глазу вечерние сумерки. Редкие минуты, когда не нужно никуда спешить, можно ещё посидеть на скамейке и насладиться вечерней прохладой, окутывающей землю незримыми воздушными крыльями. Сумерки сгущались. Купол неба потемнел, и на нём показались первые маленькие бледно-белые звёздочки. «Одна, две, три». Минут через пять я насчитываю их с десяток. Среди них самая яркая, северная, находится вверху, на северном небосклоне. Полярная звезда – ориентир всех путешественников и мореплавателей. Посижу, дождусь Большой Медведицы, попробую отыскать, ориентируясь по её последней звёздочке, Малую Медведицу, и только потом пойду спать. – Сидишь, любуешься? – неожиданно спрашивает вышедший из калитки дед Андрей. – Ага. В городе такой красоты в помине нет. Только здесь, в деревне, можно полюбоваться и закатом солнца, и звёздным небом. Знали бы

147

вы, как я люблю рыбачить. Мёдом меня не корми, дай посидеть на утренней зорьке с удочкой на нашем пруду. – Кто тебя не пускает? Ты в отпуске, иди рыбачь хоть весь день. – Работа, Андрей Павлович, не пускает. Две недели, как в отпуске, но не было ни дня, чтобы мы с вами куда-то не ехали, не делали какие-то дела. – Дела, Александрович, у крестьянина должны быть на первом месте, и лишь на последнем – отдых, рыбалка. Один летний день целый зимний месяц кормит. Слыхал? – Слышал. Не имею ничего супротив. – Завтра съездим на мельницу, послезавтра разбужу тебя в четыре утра. Готовь черви. Я покажу тебе, где накопать тёмно-красных навозных червей. Их любит рыба из-за резкого запаха. – Спасибо, я очень соскучился по рыбалке. Пойду, однако, ложиться спать. А можно завалиться на сеновале? – Почему нельзя? Спи на сеновале: и полезно, и приятный запах. Скажи матери, пусть даст тебе льняное покрывало. Я привёз несколько штук из дому, остались от моей хозяйки. Ложусь спать, как в юности, на сеновале. Пьянящий аромат свежего сена – тимошки и клевера! Лёжа на спине, вдыхаю полной грудью бесподобные запахи. Смотрю на яркие, белые звёзды, нахожу глазами Большую Медведицу, над ней – Малую. Думаю про деда Андрея. Он ред-

148

кий тип крестьянина, которого уже нельзя чемунибудь учить. Такого учить – только портить. Он сам научит кого хочешь: всё знает и всё может. Вот только… Мне сейчас не хочется думать о плохом и грустном. Надеюсь, он сделает правильный вывод из того разговора. Без ежедневной выпивки пол-литра горилки он будет здоровее и проживёт дольше. На правду обижаются круглые дураки. Дед Андрей далеко не дурак, мудрости ему не занимать. Жизненный опыт и приобретённые знания, говорят в шутку, нельзя пропить, сколько бы человек ежедневно ни употреблял. Пожалуй, соглашусь с оговоркой, если употреблять в день по двадцать граммов, согласно теории академика Блохина. Дед Андрей о таком не слыхал, теория «полезного пития» не для него. Деду в самый раз другая теория: пить или не пить. Не пить лучше, чем пить. «Ты, Семён, вдвоем с Николаем воды столько не выпили, как я горилки», вспоминаю слова деда Андрея, сказанные им в прошлый мой приезд, и медленно, как заходящее солнце, погружаюсь в здоровый и сладкий сон.

*** Я видел, как работает мельница, крутятся её жернова, перетирая зерно в муку. Это было в далёком детстве, когда мельница, постройки 1895

149

года, исправно работала в нашем селе. Её перестали эксплуатировать ещё в восьмидесятых годах. Утром мы приехали в соседнее село Волосовка. С превеликим удовлетворением я носил в мельницу мешки с зерном, засыпая их содержимое в бункер, наблюдая за работой ненасытных жерновов. Любопытно было смотреть и на конечный продукт переработки зерна – муку, подаваемую в мешки. Дедов знакомый мельник был в белых одеждах, словно вылезший только что из мучной берлоги, хотя в помещении царила чистота и в воздухе не висела белая мучная пыль. «Одежду он никогда не стирал. Здесь всегда крутится много народа, и всем видно издалека, кто есть мельник», – пришла на ум глупая мысль. Дед Андрей разговаривал с ним по свойски, но вне очереди молоть зерно не напрашивался. Почему на мельницу не приводят школьников на экскурсию? Здесь бы рассказать ребятам, как растёт рожь или пшеница, наглядно демонстрируя превращение зерна в муку, из которой, знают и мал и стар, пекут в пекарне ароматный хлеб, булки и всякие производные изделия. Навешают вдоль дорог мёртвых, ничего не значащих плакатов на период уборки зерновых: «Хлеб – наше богатство!», «Берегите хлеб!» и хотят вырастить из детишек бережливых, рачительных хозяев, видевших мельницу и хлеб разве что по телевизору. Делюсь этими мыслями с дедом по дороге домой. Он высказывается ещё категоричнее:

150

– Не только дети, все люди не нужны нашему государству. Самого государства сейчас нет, одна видимость. Было государство – Союз: сильный, крепкий. Слабый сильного всегда боялся. Сошлись три умных дурака в этой Пуще, и каждому захотелось стать царём – президентом в своей земле. И разорвали государство на куски. И Запад, с которым всегда воевали наши деды и прадеды, перестал нас бояться. Начали смеяться над нами, подкармливать голодных. Колхозы и совхозы развалили, а ничего взамен не создали. У земли нет хозяина. Плодороднейшая земля! Немцы в годы войны вывозили её эшелонами в Германию. Посмотри, Семён, сплошное запустение. В сорок пятом, шестом и седьмом мы быками да коровами всю земельку перепахивали. Не было такого, как сейчас! Мы проезжали между двумя сёлами – Волосовкой и Карповцами. По обе стороны дороги заброшенные поля заросли высокими сорняками. Смотреть на это «мамаево» опустошение было горько и больно. Осознавать, что это сделано осознанно, власть имущими правителями своей страны, было ещё больнее. Некоторое время мы с дедом молчали. – Нет на эту «троицу» Сталина. Без суда и следствия их надо ставить к стенке и пускать в расход. Народ наш терпелив – всё стерпит и простит. Он любит царей, верит в них больше, чем в Иисуса Христа. По сути, Христову веру

151

советская власть подменила верой в себя или коммунизм. Большой разницы я не вижу. Народ верил! Народу нужна вера, без веры жить нельзя. Разрушили веру, и, пожалуйста, результат налицо. Поля пустуют, а работы – никакой. Народ спивается, дохнет от наркотиков – никому нет дела. Я этого, Александрович, не могу ни понять, ни принять. Советскую власть я недолюбливал, коммуняк не уважал и сам святым не был. Если можно было что-то украсть – воровал, и совесть меня не мучила. Так жили и поступали все. Но в советскую власть я хотя бы верил: она меня защищала от врагов, предоставляла мне работу, в конце концов, бесплатно меня лечила, дала моим детям образование. Ты знаешь, мне делали операцию. В областной больнице шаром покати – ни лекарств, ни бинтов. После войны, я помню хорошо это время, мой отец лежал в больнице с аппендицитом. Кроме молока и яблок моя мама не возила ему ничего. Если бы не Галя с Марусей, из больницы мне светила прямая дорога на кладбище. Что произошло со страною, мне понятно, не могу понять, что произошло с людьми. Ради небольших, копеечных денег люди стали резать и убивать друг друга. Так не поступают даже волки. Объясни ты мне, дураку, Александрович. У тебя два высших образования, ты что-нибудь понимаешь: куда мы катимся? Жили в раю, а сейчас прямая дорога в ад?

152

У деда Андрея накипело на душе: он высказался и ждал разъяснений о происходящих в стране событиях от меня. Да, я только что окончил престижный милицейский вуз, защитил диплом. Преподаватели «вышки» – кандидаты и доктора наук. Зорькин Валерий Дмитриевич с преподавательской работы шагнул в судьи Конституционного суда, стал его председателем. Каждый преподаватель объясняет происходящие события по-своему: грамотно, с анализом объективных и субъективных причин, ставших переломными, основополагающими в развале Советского Союза. Уже написаны горы умной, научной литературы о нашем «переходном» времени. Знать бы ответ: «переходном» от какого строя к какому? От социализма к капитализму? К капитализму с «человеческим лицом»? К «олигархическому», «рыночному»? Я мог бы прочитать деду лекцию о социальном строе, форме собственности, демократическом и авторитарном правлении. Уровень знаний от этого у него не повысится. У меня самого не было ответа на вопрос: почему и зачем так поступили власть предержащие правители с богатейшей страною и с живущими в ней людьми. Нам, современникам, выпало жить в эпоху перемен. В Китае говорят: «Чтобы вы жили в эпоху перемен», желая плохой жизни своим соседям. Как могу, объясняю деду Андрею своё видение развала большой и сильной страны, происходящих в ней пе-

153

ремен. Мой ответ его, как я и предполагал, не удовлетворил. – Я всё это и сам знаю, несмотря на четыре класса образования. Где найти ответ на вопрос: из этой преступной «троицы», кто-нибудь ответит за развал страны? Что получается: богатую страну превратили в нищего, вокзального бомжа, отобрав все его сбережения, даже гробовые. Кто за это ответит? На этом свете или на том? Я своё прожил, скоро к праотцам. А молодым что делать? Как жить, рожать и воспитывать детей? Без раздумий и колебаний – поставь эту «троицу» перед рвом, и дай мне в руки автомат – пустил бы в расход. И пускай меня на том свете судит Господь, потому, как он сказал людям: не убий. Казалось, возмущению деда Андрея не было предела. Он больше не находил слов, замолчал, и оставшуюся дорогу мы ехали молча. Типичное дитя своего времени, сказал бы про деда умный политолог с университетским образованием. Родился Андрей Павлович вначале строительства социализма, в двадцать восьмом году. Всю сознательную жизнь прожил в деревне, строил этот самый социализм, пахал землю, поднимал колхоз. Слабый социализм перерос в развитой, но не дорос до первой, начальной стадии коммунизма. Надо признать, дед во многом прав: в конце восьмидесятых жить стало относительно хорошо. Всем, и городским, и сельским жите-

154

лям. При существовавшем дефиците на многие продукты потребления и предметы роскоши – автомобили, холодильники, стиральные машины и прочее – все были сыты и довольны, имели на сберегательных книжках деньги. Кому сейчас хорошо живется на Руси, включая Украину, Белоруссию и прочие страны СНГ? Всё о'кей у малой прослойки населения, имеющей дорогие машины, дворцы, самолёты и нефтяные скважины. Оставшаяся часть, процентов восемьдесят, живет от зарплаты до зарплаты, которую к тому же не выплачивают вовремя. Народ недоволен, ропщет, как дед Андрей, но изменить ход вещей не в его силах. Время революций закончилось, наступил час «икс» – неизвестности. Имя ему безверие. А его производные – бездушие, безжалостность, бессовестность, безразличие, бесчувствие, безбожность, бес…

*** В полчетвёртого утра меня разбудил дед Андрей: – Вставай, Семён, ты же собирался порыбачить. Может, передумал? Тогда продолжай спать. Мгновенно вскакиваю с кровати, думая, что проспал утренний, рыбный клёв. Успокаиваюсь, взглянув на часы. За окном серая сла-

155

бая полоса света уже вытесняет ночную темень. Выпив натощак кружку молока, выхожу из хаты. Три удочки и ключ от лодки одолжил вечером у соседа. – Никуда не надо плыть, лови там, где стоит лодка. Метров пять отплыви от берега и забрасывай. Первую удочку, у неё леска толстая, ставь на картошку. Большой карп любит картошку, только не перевари её. Вторую можешь ставить на червя, у неё леска чуть тоньше. Я обычно таскаю на неё белых и жёлтых карасей. Третья пускай лежит в запасе, мало ли что может случиться. Всё понял? Пригласишь на рыбу, – заканчивая инструктаж, сказал Анатолий. – Обязательно приглашу, твои удочки – моя рыба. Большой пруд находится прямо в четырёхстах метрах от хаты, за огородом. Иду межою, сняв с ног резиновые сапоги и закатив до колен брюки. Холодная росистая трава приятно щекочет пятки, обдаёт холодом щиколотки и икры ног. Не вспомню, когда в последний раз приходилось получать такое удовольствие. В огороде, между межою и высокой темно-зелёной картофельной ботвой, подбираю весло, оставленное соседом. В лодке натягиваю на мокрые ноги носки и обуваю сапоги. Вскоре ноги заполыхали огнём. Потихоньку отталкиваю лодку веслом от берега, и она медленно заскользила по водной глади.

156

Белым туманом окутан весь пруд. В десяти метрах не видать даже высокий камыш, стоящий тёмной стеною. Плотный туман парит над самой водою, подымаясь на несколько десятков метров вверх. Постепенно глаза привыкают к серо-молочному свету. И я, невидимый с берега, сливаюсь вместе с лодкой, этим туманом, пропитываюсь, насквозь, его белесой невесомостью. Лодку загоняю в плотный камыш, выбрав чистое водное местечко для забрасывания удочек. Меня одолевает нетерпимость к скорейшему началу рыбной ловли. Разматываю удочку с самой толстой леской, режу картофель кубиком и вонзаю в него стальной крючок-двойник. Стоя в лодке, правой рукой удерживаю ореховое удилище, левой – держу наживку. Забрасываю в воду, подальше от лодки. Бульк! По водной глади расходятся круги. Принимаюсь за вторую удочку, насаживаю навозного червя. Готово! « Ловись, рыбка, большая и маленькая», мысленно говорю себе и сажусь в лодку на деревянную скамейку. Первую, вялую поклёвку я увидел на удочке с картошкой. Поплавок подёргался и успокоился. «Какаянибудь мелочёвка тыкает ртом в картошку, шевелит поплавок». Спустя минуту мысль оказалась ошибочной. Поплавок повело по воде, затем он ушёл под воду, удаляясь в противоположном, от меня направлении. Я вижу поклёвку на второй удочке, но хватаюсь за первую и тяну на

157

себя. Натяжение лески нарастает, удочка изогнулась, но огромных размеров карп даже не вздумал останавливаться! Он, словно торпеда, выпущенная с подводной лодки, продолжал удаляться от меня. Удилище выгнулось дугою, сейчас оно сломается! Бешено колотится сердце. Тинь! Леска, которая могла бы удержать четырех-пяти килограммового карпа, порвалась, издав напоследок звук лопнувшей гитарной струны. Карп-торпедоносец, уж не знаю каких размеров, уплыл в неизвестном направлении, унося, на память леску с поплавком и вкусную картошку с двойным крючком. Больше минуты я неподвижно стоял в лодке и оторопело смотрел, не появиться ли на поверхности воды поплавок с леской. Выхожу из ступора и вытаскиваю из воды вторую удочку с пустым крючком. Насаживаю на него червя и забрасываю в воду. Не проходит и минуты, как начинается поклёвка. Поплавок два раза ложится длинным гусиным пером на водную поверхность, затем уходит под воду. Делаю подсечку. Есть! Вытаскиваю жёлтого карася размером с ладонь. Червь не съеден, забрасываю, сидя с лодки, на то же место. Рыбу не надо считать глупой: встал в лодке – засветился, жди, пока подплывет новая. Некоторые рыбаки плюют на червя, прежде, чем отправить его на корм рыбе. Я не делаю этого, и ловлю на одного червя не более двух рыб. Второго, белого карася, вытаскиваю минуты

158

через две. Он покрупнее первого, весом граммов за двести. Меняю червя, забрасываю удочку и набираю пол-ведёрка воды. Не успеваю запустить туда карасей, хватаюсь за удилище. По воздуху ко мне в лодку опять летит жёлтый карась. Присматриваюсь к нему – не карась, линь. У него такой же жёлтый окрас, только чешуя очень мелкая, и сам он очень скользкий. Сколько раз он выскальзывал, когда я рыбачил не с лодки, а стоя в воде в высоких резиновых сапогах, зажимая левою рукою линя, а правой – вытаскивал крючок изо рта. В этот момент линь делает последнее, отчаянное движение, и – до следующей встречи, неумёха-рыболов! После линя я вытащил окунька с ладошку. Этот «фраер» заглатывает червь с ходу и тянет поплавок с молниеносной быстротой под воду. Подсечки не делаю и всегда вытаскиваю удочку напрямую. Не было ещё случая, чтобы этот хищник когда-нибудь сорвался с крючка. До восьми утра я натаскал десятка два карасей, несколько плотвичек и окуньков, а дальше клёв неожиданно прекратился. Рыба словно сговорилась на подводном собрании, получив общую команду: «не кушать больше червей у этого радостного идиота в лодке, пускай сидит сиднем весь день, до вечернего клёва». В моём улове один экземпляр карпа тянул граммов на шестьсот, два – на четыреста, остальные – двухсот-, сто- и восьмидесятиграммовые.

159

Я просиживаю час впустую: высокий поплавок лишь мелко вздрагивает. Один раз его потащило по водной поверхности. Мне удалось путём малой подсечки вытащить небольшую, с палец, продолговатую серебристую рыбёшку, называемую верхневодкой. Она промышляет в верхних, тёплых слоях воды, редко попадается на удочку, обычно срываясь с крючка, поскольку губы у неё очень тонкие и крючок их прорывает. Сматываю удочку. На оборванном удилище пробую кусок оставшейся лески руками на «разрыв». Дудки! Леска не поддается. Это же какой надо иметь вес и какой обладать силой тому карпу, оборвавшему без всяких усилий двухмиллиметровую в сечении леску! Среди рыбы, как и среди людей, попадаются иногда редкие экземпляры. Иной человек, попадая в большой коллектив, обладает ярко выраженными, индивидуальными способностями. Это замечают все. Начальство тоже видит, не глупое. Через год-два такой может оказаться на нашем месте, делают вывод руководители и начинают новичка «воспитывать», «поправлять», вгонять в накатанную коллективом «колею». Прошёл год, смотришь, человек «воспитался», всё обдумал и не лезет поперед батька в воду. Его индивидуальные способности поблёкли, совсем утратились. Другого человека, не переломав через колено, начальство увольняет: был бы человек, статья найдёт ся. Он не ропщет, не боит-

160

ся статьи, умеет постоять за себя. Уволенный, он через несколько лет объявляется в коллективе, но уже в ранге руководителя. Был направлен министерством для укрепления кадровой политики. Старому начальству дорога одна – оформлять пенсию. Личность, как этого карпаторпедоносца, не остановит никакая «толстая» леска. Средненькие людские экземпляры, караси с ладошку и окуньки, будут всегда управляемы, вытаскиваемы опытным «рыбаком» из воды, чтобы попасть на сковородку. На мелочёвку типа верхневодок, плавающих в верхних слоях людского водоёма, никто из высоких руководителей-«рыбаков» не обращает ни малейшего внимания, не считая за рыбу – людей. Маленький человек – рыбёшка вреда не принесёт, так, иногда, болтается под ногами, мешает удачному «клёву». Поймав верхневодку, рыбак приносит её домой и бросает кошке, истосковавшейся по рыбе. Пришедшие к власти современные политики, выбившись в своё время из грязи в князи, не обращают никакого внимания на народ, население, называемое на Руси людишками, быдлом. Зачем? Каждый выбивается в люди самостоятельно, кто как может и у кого какие проявляются способности. Иду межою домой, оставляю весло на том самом месте. Может, моё село Карповцы и было названо далёкими предками из-за больших размеров карпов, водившихся в этом огромном пру-

161

ду? Река Тетерев, впадающая в пруд со стороны села Троща и вытекающая на северной стороне, у самой Волосовки, наверняка знает ответ на этот вопрос. Рыбалкой я остался доволен. Теперь можно ехать в Москву – мою вторую родину, к жене и детям.

*** Мы с дедом Андреем сделали ещё много полезных дел. Два дня перевозили уголь-антрацит от железнодорожной станции Чуднов – Волынский, в десяти километрах от села. Он мужик запасливый и накосил для домашнего скота ещё много травы под селом Бурковцы, что расположено в двенадцати километрах от Карповец. – Люблю, чтобы у меня был запас, он, как известно, ношу не тянет. Завтра едем на «вязову», под село Бурковцы, начинаем переворачивать траву. Хорошее будет сено – чистая трава! Мы ездили с ним за двенадцать километров в одну сторону, переворачивали, сушили траву, затем перевозили сено домой, не зная, куда складировать. Сеновал, где я ночевал, и два чердачных помещения, в хате и хлеву, были заполнены сеном основательно, до входных дверей. Дед остался доволен. Он не пил, даже не вспоминал о горилке. Мама радовалась своему заботливому хозяину, нахваливала его.

162

– Видишь, сыну, какой у меня заботливый дед. Ни дня, ни минуты не посидит без дела. С той поры, как перестал пить, стал шёлковым. Это твоя заслуга: ты поговорил с ним, он послушался тебя и бросил пить. Я отнекиваюсь, говорю маме, что моей заслуги в этом нет. – Андрей Павлович понял, наконец простую истину: ему лучше не пить, чем пить. Дольше проживёт. – Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт, – говорит дед Андрей, услышавший обрывок нашего с мамой разговора. С его слов, за свою жизнь он выпил горилки не менее тонны, а курил всего один раз, и ему «дым не понравился». Перед моим отъездом в Москву дед вспомнил, – я успел забыть – о моем и своём долге перед водителем Неверовым, списавшим и отдавшим мне четыре баллона резины со своего служебного автомобиля. – Парня надо поблагодарить, а не просто откупиться от него. Сегодня будем резать свинью. Заберёшь её всю в Москву: поделишься мясом и салом с моей дочерью Марусей, а половину отдашь милиционеру – водителю. Я запротестовал: на дворе лето, плюс двадцать пять, как я довезу в Москву сто килограммов свинины? Что я скажу таможенникам на границе? Мама приняла мою сторону, но дед рассудил по-крестьянски.

163

– Довезешь. Что скажешь на таможне? Не мне тебя учить. Ты милиционер, соврешь, скажешь, везу на свадьбу. Фёдоровна, у нас крупной каменной соли много? – Есть немного, на засолку огурцов. Зачем тебе? – Мне она ни к чему, а для свинины надо много. Как наши пращуры поступали с мясом? Засыпали его крупной солью и перевозили за двести километров, до Киева. Я поехал в магазин, думаю, соль пока ещё не дефицит. Ты, Семён, иди к соседу Анатолию, проси, чтобы помог нам управиться со свиньёй. К вечеру семипудовая свинья была разделана на куски, обильно пересыпанные крупной солью и завёрнутые в чистые простыни. Дед заставил маму достать из шкафа и порезать на куски две новые, из магазина, простыни. – Не обеднеешь, я тебе, Фёдоровна, накуплю их много, на две наши пенсии. Конфетти, наши денежные знаки, надо куда-то девать. Утром я уехал: мама с дедом проводили меня на лошадях к железнодорожной станции и помогли забросить в тамбур поезда шесть увесистых сумок со свининой, домашней колбасою и кишкой – кровянкой, фаршированной гречкой и свиной кровью. Хохлы, говорят мои друзья в Москве, умеют делать колбасу: из г… сделают конфетку – пальчики оближешь!

164

*** В Москве, на перроне Киевского вокзала, меня встречала Маруся. Дед сообщил ей о моём приезде. Мы поцеловались с ней, как брат и сестра. Я рассказываю вкратце об отце. – Как отец, много пьёт? – Маруся, он совсем не пьёт, здоровье бережёт. Он, ты знаешь, после операции, ему пить нельзя, врачи запретили. – Врёшь, Семён. Сестра Галя говорила мне по телефону, что отец пьёт, а твоей маме это не нравится. – Когда ты с Галей общалась по телефону? – Месяца два назад. – Соврал немного, прости. Он недавно бросил, полмесяца назад, сказав мне и маме: завязываю, хочу пожить подольше. Честное слово, Маруся, я не обманываю, – говорю старшей дочери крестьянина перед расставанием и расплачиваюсь с носильщиком, загружая сумки с мясом в такси. – Спасибо, Семён, за мясо, сало, колбасу. Боже, как я люблю кровянку! – благодарит Маруся, прощаясь со мною. – Я поеду к ним на следующий год, летом. – Хорошо, Маруся, поезжай, и обязательно летом. Я со своей семьей намерен поехать в Ленинград, то бишь Санкт-Петербург. Одноклас сник Андрей несколько лет подряд приглашает приехать к нему в гости.

165

Мы расстаёмся, обещая друг другу дружить семьями и чаще видеться. На следующий год мы с женою и дочерями-подростками побывали в Северной столице, посетили Эрмитаж, Царское Село, Петергоф, Павловск и другие достопримечательности города и Ленинградской области. Маруся побывала в деревне, привезла мне свежую засолённую крупной солью свинину. Я встречаю её на вокзале. – Семён, я так рада, что познакомилась с твоей мамой. Какая она добрая! Как им хорошо вместе! На следующий год поеду опять в деревню, мне так нравится ваше село, соседи. – А мы решили съездить в Одессу. Я купил подержанную «шестёрку», поедем через Киев, может быть, заедем на пару дней к маме и отцу, – отвечаю сводной сестре перед расставанием.

*** На следующий год, по пути из Одессы домой, в Москву, мы навестили маму и деда. В это время у них гостевала Маруся с сыном Дмитрием, брат Николай с женою, сыном и дочерью. Наше общее семейное счастье было непередаваемым, беспредельным. Вместо двух запланированных женою дней мы гостевали на моей родине четыре дня. Кроме рыбалки, мне не пришлось де-

166

лать никаких дел. У деда Андрея всё было сделано заблаговременно: заготовлено впрок и сено, и дрова, и уголь – на два-три года вперёд. Дед совсем не пил, но после нашего отъезда мы с ним больше не виделись. Он прожил с мамой ещё пару лет. Мама позвонила мне в Москву и сообщила, что дед сильно болен. Три месяца назад у него врачи обнаружили рак прямой кишки. В Житомир на операцию дед ехать отказался. «Что я там не видел? Прошлый раз лежал в больнице, и там не было ни лекарств, ни бинтов. Опять Галю с Марусей напрягать? У них семьи, им деньги самим нужны. Дай мне, Фёдоровна, спокойно помереть дома, вызови детей». «Так он мне сказал вчера, – говорила мама по телефону и плакала. С той поры, как у него обнаружили рак, дед пьёт каждый день. Я не ругаюсь на него, терплю. Он выпьет, и ему становится легче. А сейчас он не может ни пить, ни есть. На прошлой неделе продал коней. Ты бы видел, сынку, как он плакал, прощаясь со своими гнедыми. Самому осталось жить считанные дни, а он плачет по коням. Возьми, говорит, Галина Фёдоровна, деньги на мои похороны и не занимай ни у кого». Я почувствовал, как мои глаза наполнились слезами. – Если можешь, возьми, сыну, отпуск и приезжай. Позвони и расскажи Марусе. Всё, пока, жду.

167

Мама положила трубку, а я свою держу в руке, пока не постучали в почтовую кабину. – Эй, дядя, уснул, что ли? – спрашивает четырнадцатилетний подросток. Придя домой, созваниваюсь с Марусей. Она знает о случившейся с отцом беде. Ей рассказала Галя, побывавшая в селе. – Буду оформлять отпуск, поеду к нему, попрощаюсь, – сквозь слёзы отвечает Мария, дочь крестьянина-самородка Андрея Павловича, прожившего с моей матерью ни много ни мало, четырнадцать лет. С большими трудностями, мне удалось получить резолюцию на кратковременный десятидневный отпуск у своего начальника. – Кто он тебе такой? Отчим? Я понимаю, если бы он тебя растил, воспитывал вместо отца с детских лет. Он тебе никто, – говорит полковник Добрый, земляк, родом из Винницкой области, визируя мой рапорт. Я сдерживаю себя, молча выхожу из кабинета и еду на Киевский вокзал за билетом. Деда Андрея мы похоронили на кладбище в его селе Красносёлка, рядом с женою. Старшая дочь Галя, младшая Маруся и моя мама плакали. Горевали по деду два зятя, шестеро внуков, многочисленные знакомые, сельчане из двух сёл. Мне почему-то не плакалось, куда-то подевались в этот скорбный час слёзы. Набираю горсть земли, бросаю в могилу и негромко про-

168

изношу: «Царствие небесное, и земля пусть будет тебе пухом, крестьянин Андрей Павлович. Про себя шепчу: – Спасибо тебе за то, что ты был все эти годы с мамой. Не люди, а Господь тебе судья».

Содержание

«Душа обязана трудиться»............................. 3 От автора.......................................................... 7 Сапоги............................................................... 9 Стихотворения.............................................. 95 Крестьянин.................................................. 103

Александр Карповецкий

САПОГИ Корректор Лапина С.В. Компьютерная верстка Стамбулян Е.Р.

Подписано в печать 16.07.2013. Формат 75х90/32. Гарнитура «NewBaskerville». Печать офсетная. Объем – 6,64 усл. печ. л. Тираж 50 экз. Заказ № 31

Отпечатано в ЗАО «Издательство ИКАР». Москва, ул. Академика Волгина, д. 6. Тел.: 936-83-28, 978-35-99. Тел./факс: 330-89-77 www.ikar-publisher.ru