тот, перевернув последнюю страницу, ещё несколько минут сидел оглушённый и неподвижный. Так, к примеру, действует Ульф Старк. Дедушка сидел на кровати, будто улыбчивый Бог среди облаков. Он постукивал пальцами в такт музыке и прихлёбывал чай из стакана, а самовар напевал ему свою песенку. — Пусть праздник продолжается, — прошептал дедушка. Он держал в ладонях мои и мамины руки. Луна струила на нас своё сияние. Дедушка закрыл глаза и откинулся на подушки. Мы молчали. Просто стояли, а он держал наши руки, и дыхание его становилось все слабее, пока не затихло совсем. Я наклонилась и потёрлась носом о его нос — так мы делали, когда я была совсем малявкой, а он — добрым мудрым Богом. Усы кололись, и мне почудилось, что дедушка улыбается мне. А жизнь и праздник продолжались в ночи.
На этом книга заканчивается. Мощно? Несомненно. Честно? Спорный вопрос. Анализируя отечественную литературу, можно заметить, что её авторы преимущественно следуют западной парадигме. Сознательно или нет — но старшее поколение продолжает гибнуть в прозе Тамары Михеевой. Причём в «Лёгких горах» (ИДМ, 2011) очевидно: смерти можно было избежать. Вся канва романа представля-
76
ет собой нечто вроде нити с рядом узелков-конфликтов, которые герои последовательно — и, надо признать, на редкость достойно — распутывают. И лишь смерть деда Телятьева остаётся в сознании читателя полным и в какой-то мере бессмысленным тупиком. Если бы роман завершался этой трагедией, сюжет композиционно повторил бы «Чудаков и зануд» Ульфа Старка; если бы та прозвучала чуть раньше, то переломила бы тон повествования, как в «Вафельном сердце». Однако дед Телятьев умирает в крайне неподходящий момент — прямо перед финальным столкновением маленького Андрея Люфучинь-Попова со скинхедами. Этот конфликт выписан автором с такой мощью и настолько заряжен социально, что предшествующая потеря просто теряется на его фоне. Читатель физически не успевает оплакать деда Телятьева и в полной мере прочувствовать разлуку с этим героем, потому что расстояние между двумя соседними «узлами»проблемами сокращено до минимума. Обстановка нагнетается, эмоциональный накал достигает пика — и разрешается столь желанным для автора катарсисом. Был бы он достигнут, если бы дед Телятьев остался жить? Да, без сомнения. Получается, что его гибель послужила для писателя композиционной «страховкой», дополнительным крючком, на который не может не попасться читатель. В отличие от «Лёгких гор», повесть Дарьи Вильке «Тысяча лиц тишины» («Самокат», 2011) стоит среди подростковой литературы особняком, поскольку предполагает выход из проверенного годами и такого удобного сценария. У слабослышащей Ринки есть два старших друга — Бабтоня и дед Толик, которые в молодости работали на военном полигоне после взрыва ядерной бомбы.
Оба больны, оба представляют огромное искушение для писателя. Дарья Вильке выстраивает сюжет таким образом, что смерть любого из них была бы совершенно естественна, более того, закономерна. Однако, выбирая между жизнью и смертью, автор не только оставляет финал открытым, но и обозначает желанный лично для себя исход. Узнав о раке деда Толика, Ринка решает найти для него лекарство: А сначала я сделаю так, чтобы дед Толик не умер. Женька рассказывала — бабушка её подружки тоже болела раком, и врачи им сказали, что она будет жить только три месяца. А она только посмеялась, собрала все деньги и поехала вокруг света — она давно мечтала, всю жизнь, объ-