Галина Илюхина by Сергей Каревский

Галина Илюхина

ПТичий ф е в ра л ь

Союз писателей Санкт-Петербурга

УДК 821.161.1-1 ББК 84(2РОС=РУС)6-5 И49

Издание осуществлено при поддержке Комитета по печати и взаимодействию со средствами массовой информации Санкт-Петербурга

Илюхина Г. И49 Птичий февраль. Стихотворения. — СПБ. : Cоюз писателей Санк-Петербурга / Любавич. — 104 с. В книгу поэта Галины Илюхиной «Птичий февраль» вошли стихи, большей частью написанные в последние годы. В них автор делает попытку поэтически воплотить жизнь в разных измерениях, посмотреть на нее с различных ракурсов. Взгляд в прошлое, взгляд в себя, взгляд в небо — вот диапазон представленной читателю поэзии. Мир предметный и узнаваемый, зачастую представленный в ироническом преломлении, соседствует здесь с зыбким миром интуиций и прозрений. А временной отрезок, который пытается осмыслить поэт, включает не одно десятилетие. Стихи из книги «Птичий февраль», без сомнения, порадуют поклонников поэта и позволят обрести ему много новых читателей.

ISBN 978-5-86983-444-7

Галина илюхина. Поэт. Родилась в Ленинграде, живет и работает в Санкт-Петербурге. Редактор ЛитО «Пиитер». Один из основателей и организаторов международного литературного фестиваля «Петербургские мосты», автор и куратор различных литературных проектов. Составитель уникальной поэтической антологии петербургских стихов «Аничков мост». Лауреат независимой литературной премии «Молодой Петербург» в номинации «Поэзия» (2009), Входила в шорт-лист литературной премии им. Н.В. Гоголя (2010). Автор двух поэтических книг: «Пешеходная зона» (СПб, 2006) и «Ближний свет» (СПб, 2010). Публиковалась в российских и зарубежных журналах «Юность», «Новая Юность», «Новый берег», «Интерпоэзия», «Бельские просторы», «Северная Аврора», «ШО», «Зинзивер», «Крещатик», «Дети РА», «Футурум–арт» и др. Стихи Г. Илюхиной включены в несколько антологий современной поэзии. Член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза российских писателей.

ПОКУДА ПОМНЯТСЯ ДЕТАЛИ

Колодец детства Окошко в кухне тёти-Вариной с утра распахнуто: жара. И жирный запах рыбы жареной царит над шахтою двора. В тени заморенного кустика соседский пёс пластом обмяк. О, петербургская акустика — вот где-то пикает «Маяк», вот ложки о тарелки звякают, вот в раковину бьет струя… О, незатейливый жилья уют, неповторимого житья. И я, скача на ножке спичечной, смотрю со дна густого дня в квадратик неба сине-птичечный, а небо смотрит на меня.

Разумное, доброе, вечное

Бугристый унылый асфальт под ноябрьским льдом. Бредет по нему пацанёнок, мамашей ведом в огромную школу с уклоном в немецкий язык, к друзьям анемичным, печально зубрящим азы, к училке Тамаралексевне, что вечно орёт, что «вы наказанье моё» и «закройте свой рот», где в классе проветренном зябко снуют сквозняки, где мертвенным светом мигают-гудят потолки, где завтрак тоскливый — комок макарон и компот, а деньги на булочку вытрясет Димка-Полпот, где спицей в затылок вонзается дикий звонок, где глохнешь от топота сотен мустанговых ног, когда ты лопатками жмешься к шершавой стене, и молишься: не раздавили бы, только бы не заехали локтем, не пнули, не сбили б очки! В нечистом сортире разбухшие тонут бычки. В учительской водится завуч — безжалостный монстр в зелёном костюме, и зуб золотой её остр: как зыркнет, как за ухо схватит: фамилия? класс?? и тут же в желудке в комочек душа запеклась, и лают овчарки, и слышится хриплое «Хальт!» Ботинки почти что врастают в бугристый асфальт… А мама: «не шаркай! Ну что за несобранный вид!» и за руку тащит. И он, спотыкаясь, бежит… Смотрю ему вслед и от жалости тихо мычу. И в детство своё золотоё совсем не хочу.

Детское Попросил я перед сном папу — Почитай мне, говорю, книгу. Только папа погасил лампу и украдкой показал фигу. Мне, сказал, писать отчет надо, Закрывай глаза и спи, олух! Повернулся он ко мне задом И включил кино про тёть голых. И тогда я попросил: «Мама! Расскажи мне перед сном сказку!» А она мне говорит: «Прямо! Я кладу из огурцов маску. Я совсем без ног пришла с party, Голова от вас уже пухнет! Молоко сейчас сбежит, кстати» И пошла себе курить в кухню. Мама с папой, молоко с пенкой… Что ли, есть у молока ножки? Я лежу один, смотрю в стенку. Завели бы, что ли, мне кошку.

Верблюд Где дети роются в песке, и крошки голуби клюют, стоит в неведомой тоске бетонный крашеный верблюд. Велосипеды колесят, снуёт вокруг прохожий люд… Ему уже за пятьдесят, а он стоит тут, как верблюд. Вечóр, стаканами гружён, он алкашам даёт приют. Порой он слышит ругань жён, бетонный опытный верблюд. Ночами тут в сырой тиши подростки курят коноплю. Дыша парами анаши, им улыбается верблюд. А если сквозь рассветный сон заслышит шёпоты «люблю», до странной робости смущён, вдруг зарумянится верблюд, прерывисто вдохнёт туман, и вновь уйдёт в свою тоску, где бесконечный караван бредёт, качаясь, по песку.

Точка отсчета У талой воды металлический привкус тоски и вязаной варежки в корке налипшего снега. Сиротские сумерки, насыпь до самого неба, и к рельсам сбегают блестящего льда языки. В желтушном закате чернеет ветвей нагота. Смурные вороны срываются с серых сугробов — крик электровоза под гулкой махиной моста — и с насыпи мчатся путейцы в оранжевых робах. Иришкины санки швырнуло, согнуло в дугу, и снег набухает под ней, как арбузная мякоть. Я рот зажимаю и глаз отвести не могу от этой картины. Стою и не смею заплакать. Ей мама твердила: «чтоб дома не позже шести!» Иришка кривлялась украдкой, и я хохотала… Яичное небо вспороли кусты краснотала. Вот там и тогда начала я взаправду расти.

По праву винодела Я знаю, это так: я родилась в любви. Я родилась в любви, но выросла — от боли. И как мостов ни жги, как письмена ни рви, я помню наизусть все явки и пароли. Я сумрачно брожу в задумчивых садах, где зреет виноград, прохладный, словно камни, и молча говорит: «уже вот-вот страда», храня в себе печаль грядущего глотка. Мне осталось настоять и пережить вино, и мошкару любви, что сладостно гудела, летя на ближний свет сквозь солнца волокно, закупорить в бутыль по праву винодела. Мне ягоды в ладонь ложатся тяжело — осенние плоды, подёрнутые дымкой, — там сладко спят внутри мои добро и зло, зародыши любви, подёнки-невидимки. Я сдавливаю гроздь — и мне её не жаль: от зрелой боли нет ни горя, ни оскомы. И время пить вино, и кутать плечи в шаль, и выпускать на свет свой опыт насекомый.

Юность Тянутся мордами кверху жирафы кранов небо свежо и просторно, закат шафранов на пустыре, заросшем ромашкой горькой я и Борька Так мне и надо, всё приключений мало: мамины туфли надела — каблук сломала, ногу расшибла о ржавую арматуру дура, дура Плачу от злости: мне больно, — кричу, — не трогай! тщетно пытаюсь казаться не жалкой — строгой, Борька на рану приклеивает осторожно подорожник Я замираю на миг, в животе щекотка — кадр из юности, ясный, до боли чёткий стоп, моя память, радостью залитая золотая

*** Брошу пустую флягу, тут, на дороге, лягу — что ж меня гнать по свету, как сироту-бродягу? Щиплет коленки йодом; чай с молоком и мёдом, в сливочной пенке небо с облаком большеротым; пахнет пятью годами, детскими городами, где пустыри изрыты бархатными кротами... Память моя, ну что же гложешь меня и гложешь, что же ты вытворяешь? Эй, порученцы божьи, что припасли ещё вы в этот сюжет грошовый, по миру отправляя с сердцем в суме холщовой?

Ностальжи Смешались в кучу хиппи, панки — восьмидесятых голытьба. Ритмично вздрагивала в банке медуза чайного гриба, в колонках бушевал пинк-флоид, текло дешёвое вино, и слой советского застоя преображался, как в кино. Какой, к чертям, психоанализ — мы как трава, тянулись в рост, и на балконе целовались, кидая вниз окурки звёзд. Блаженные гипребореи, мы обнимали небеса… и бил сосед по батарее, и ногти жолтые кусал.

Дачный сосед И опять замаячило лето. Дует в дудочку первый нарцисс, над тарелкой с остатком омлета совершает оса экзерсис. Он сидит в полосатом шезлонге — разомлевший, солидный, седой, — смотрит, как детвора у колонки расшалилась, плеская водой. Как девчонки хохочут игриво! а вода так и блещет в горстях… Он почешет вспотевший загривок, грузно встанет, коленом хрустя, сдвинет мятую шляпу из фетра на бульдожий нахмуренный лоб, рявкнет — так, чтоб их сдуло как ветром! — и уйдёт в свой осиновый гроб: в дом, где нет нестерпимого лета, затхлой сыростью сумрак пропах, в дом, где мыши (а может, скелеты) шебуршатся в скрипучих шкапах. Оглядится в жилище убогом, бестолково побродит, вздохнёт. И у тусклого зеркала боком постоит, подбирая живот.

Баллада о безымянном пальце Железнодорожная страшилка Вагон электрички. Напротив — бабуля. Лицо обезьянье — усохший ребенок. Похоже, алкашка. Набрякшая дуля желтеет под глазом. А голос так тонок, и речь эклектична. Актриса? Поэтка? Неясная дама богемной прослойки: митенки, побитая молью беретка, бесцветные космы, сожжённые плойкой… А взгляд — до мурашек. Ну, чисто суккуба. Коньяк протянула: «Глотни на халяву, не брезгуй!» Интимно приблизила губы и прямо в лицо зашептала слюняво: «Былым-то делиться охота зело нам, да память моя — так девичьи непрочна... Все было вокруг молодым и зеленым, и я в середине — юна и порочна, красива, как дьявол. Умна, как… Неважно. Неважно, не помню… Живу неживая. Но было: возня у постройки гаражной, и в солнечной пыли рябина кривая… Я выла, кусалась, и радость топила меня в молоке с тёмным привкусом крови. Во мне клокотала животная сила, наружу взмывая мычаньем коровьим. Они… или он?.. отступились. Бежали, распятой оставив меня, как на пяльцах. Я сплюнула. С кровью на тряпки упали мой зуб и… кусок безымянного пальца. Собака в репьях облизала лицо мне и страстно виляла хвостом-коротышкой. Я плакала… Что это было? Не помню. Подводят детали... Дурные мальчишки? Случайный прохожий? Насильник маньячный? Неважно. Не помню, не знаю… Отпей-ка!» Она поболтала бутылкой коньячной. Я сдвинулась в угол и вжалась в скамейку. И тут она — с жутким каким-то задором! — 16

за пазухой в тряпках своих покопалась, и вынула грязный шнурок, на котором качался усохший, как мумия, палец. Тошнотная боль подступила к затылку. Я вышла, шатаясь, в прокуренный тамбур. По пыльному полу пустая бутылка каталась, танцуя дорожную самбу… Разверзнулись двери на станции Тайцы. Вошёл ревизор. Он казался печальным. Компостер сжимали корявые пальцы… и — (крупно) — обрубок в кольце обручальном.

Оптометрическое, жизнеутверждающее С годами постепенно гаснет свет, всё как-то мягче делается, площе. И жизнь моя течёт намного проще — не липнет шерсть на драповый жакет, пропали пятна с кресел и дивана, неделями не оседает пыль, нет оснований чистить кафель в ванной… О жизнь моя, ты сказка, а не быль! И, сообразно с тем, как гаснет свет, уходит резкость, размывая абрис, — я в зеркале себе все больше нравлюсь: там, в полумраке, ни морщинки нет на смуглом лике, и в глазах мерцают хрусталиками томные зрачки… Прекраснее не видела лица я! Мы счастливы, покуда отрицаем пенсне, лорнет и прочие очки.

Памятник у метро «Владимирская» «Объекты игорного бизнеса, в том числе игровые автоматы, отныне запрещено размещать ближе 25 метров от вестибюлей станций и сооружений метрополитена» (информация СМИ)

Он раздражён. Каменный взор опускает, читает через плечо: «Де-Грие, Полина…» в конспекте у весьма декольтированной девицы. Июнь. Солнце жарит немыслимо — гранитной лысине горячо. «Шляпу-то не додумались…» — бубнит про себя Михалыч. Злится. Вот ведь затеяли — метро закрыли, выстроили синий забор. Шебуршат, копаются круглые сутки, гул стоит которую уж неделю. А бывалоче, ночью спустишься в мраморный коридор — один как перст, бродишь по станции, заглядываешь в туннели. Никого. Разве что уборщица в вестибюле грохнет пустым ведром, Заполошно шарахнется, зацепившись халатом за турникет: «Опять этот каменный шастает — форменно, не метро, а дурдом! И что ему не сидится? А еще писатель какой-то, или поэт…» А Федор Михалыч головой покрутит, крякнет — он-то ведь не со зла: ему бы спину размять да ноги — эк скульпторы его скрючили, гады, — и в зал игровых автоматов заглянуть между делом (хотя какие теперь дела, если по совести). Азартная штука — эти однорукие автоматы… В казино-то, поди, не сунешься — вытолкают взашей: «Тут у нас не для писательской шушеры, голубями засиженной!» Ан, и автоматы прикрыли: сиди, Михалыч, ночами следи бомжей: разбирай, который нынче из вас наиболее оскорблённый-униженный. 19

Комаровский декаданс 1. Белобрысей ли прочих, пейсатей ли — все уравнены в птичьих правах. Комаровский заказник писателей ностальгичным застоем пропах: антикварные шляпы, беретики, нафталиновых шалей крыла, сплетни в духе писательской этики — с кем NN в прошлом веке спала, кем земля тут распродана-куплена, сколько даст на поминки литфонд... Шелестя по беседке облупленной, грозовой надвигается фронт. Замелькают фигурки нелепые, укрываясь в замшелом дому, где давно нет ни зрелищ, ни хлеба им, кроме жидкой подкормки уму. Нет на свете печальнее повести, чем заглохшие втуне сады. На скамейке подгузником совести мокнет номер погасшей «Звезды». 2. Здесь во всём Комарове самый гнилой забор, и застойное семя цветет лебедой-травой, но по-прежнему твёрдо могучий сосновый бор упирается в небо седеющей головой. Подорожник толпится на стыках бетонных плит, встав на цыпочки, ирис оглядывает бурьян. Здесь тверёзый завидует тем, кто напился пьян, чтоб не чуять, как слева сжимается и болит. Чтобы навзничь упасть, расшибаясь о корни в кровь, подле вишни, что сохнет, мозолиста и нага, и бессмысленным взором уткнуться в небесный кров — жемчуга и алмазы, алмазы и жемчуга. 20

3. Куда бы нынче ни брели вы в осенней хмари Комарова — здесь всё кончается заливом, где пахнут тиной валуны, где с колокольчиком тоскливым ходила по цепи корова, священна и неприхотлива, вдоль мелкой пенистой волны. Ни Канта, ни императива. Её скелет известняковый всё лижут языки залива под звон бубенчика луны. А ветер носит сиротливо никем не слышимое слово… Любите нас, пока мы живы, не лживы и не холодны.

Весна по-питерски Нева струится золотая, весь город корюшкой пропах, кудрявый бес мужчин толкает не под ребро, а прямо в пах: повсюду ножки, ножки, ножки дразнят лукавым каблучком… А вдоль дорог лежат ничком согретые бомжи и кошки.

Зарисовка с натуры Вьётся дым специфичной махорочки. Остановка, полуденный зной. Гастарбайтер, усевшись на корточки, подпирает штакетник спиной. Третий час ожидая автобуса, он сидит, погрузившись в кумар. В тёмной впадине смуглого глобуса обнаглевший пирует комар. Справа день зарастает крапивою, слева вечер торчит лебедой. Посредине жестянка от пива и гастарбайтер такой молодой. Ни тебе лебедями, ни принцами разлетелась по свету братва. Посреди среднерусской провинции азиатская тлеет трава.

Питер–сумерки–зима В мягком небе восковом тлеет марево огней. Тени глуше и темней. Полчетвёртого всего. Мелкий кварцевый снежок затевает кутерьму… Как темно в твоём дому — даже свечки не зажег, разленившись, домовой — ипохондрик и брюзга. По углам осела зга, пахнет пылью и травой. Ёлка. Тусклая звезда. Хвоя сыплется, шурша. Упадёт стеклянный шар и… зависнет навсегда.

Злые дети аполитичное Вот и сумерки. Осень. Копилка желаний пустая. Был бы молотый кофе да терпкий прохладный лимон... Злые дети под окнами сбились в угрюмую стаю. Вероятно, лимоновцы. Значит, приедет омон. Или фаши? Да не... Тот, лохматый, не тянет на фрица. На тужурке какие-то звезды (не видно — темно). Чёрт их всех разберет. Удивительно гнусные лица. Может, это зенитовцы? Надо бы вымыть окно. Впрочем, всё это накипь: фашисты-лимоны-омоны. Не пристало пииту в мирскую впадать суету. Злые дети идут, маршируя угрюмой колонной. И коричневый кофе, шипя, заливает плиту.

Городское половодье Еве Пунш

Издеваясь, погодная сводка нас готовит к весны торжеству. Нашей кухни подводная лодка протекает по ржавому шву: никуда нам с невольной галеры — нас накрыла большая вода, вдоль карниза грызут лангольеры баррикады вчерашнего льда. Дотянуть бы, доплыть бы до лета сквозь грохочущий питерский шторм в нашей кухонной капсуле света с парусами из клетчатых штор.

Мартовский декаданс Я не прикасаюсь к колоде, мне всё очевидно без карт — заполнил дворовый колодец кошачий языческий март, он стонет протяжные песни, блажит непонятно по ком… Я морщусь, раскинувшись в кресле, у лампы, накрытой платком. В стакане качается шерри, как тёмная кровь упыря, в моей достоевской пещере вишнёвая тлеет заря, и кот, согревая колени, мне чревовещает о том, что мир — средоточие лени, что нам эти песни до фени… Но дёргает, впрочем, хвостом.

Гадалка — Простите меня, поймите, я больше так не могу, у меня тоже гордость, а он меня доконал, растоптал, понимаете, измучил, согнул в дугу, он врал мне, слышите, он мне все время врал… Хоть головой в канал. Ненавижу его, пусть валит, машину-то я продам, я всё для него, а он мне… мерзавец, подонок, гад, я им устрою сладкую жизнь, замучаются по судам… эта сучка ещё попляшет, тварь, думает — он богат… (далее — мат) Путается. Боится, что я перебью, спешит. Плотину прорвало, вышибло, понесло. Весь рассказ огнедышит, и гневом таким прошит, аж волосы дыбом. — Я понимаю. Постарайтесь без этих слов. (недетское ремесло) Выдохлась. Порывисто накрывает ладонь мою. Красные веки, вымороченные глаза. И я вижу — она готова полечь в бою за то, чтобы этот «гад» с нее не слезал, чтобы всё вернуть — клубочки носков, хрипловатый стон, пепел на подлокотнике, разбросанное бельё… Чтобы — раз! — и баста, кончился страшный сон, и поросло быльём. Дьявол. Хреновые карты. Как ей преподнести? Молчу. Какие слова подобрать, не сшибить с ума? Отпусти его, милая, дурочка, отпусти. Уцелей сама.

Бывшая подруга Люсе Генсировской

Вчера приснилась. Кого спросить бы: какого беса? Тебя списала под гриф «ошибка», поди, лет семь, и сказала — ладно, иди, подруга, валежным лесом, сама ломала — сама и топай, шальное семя… Сперва казалось — проснётся совесть, отхлынет мóрок: ведь Богу пофиг — звезда ли, крест ли — всяк «Не укрáди». Ан, ошибалась: тебе, прости уж, давно за сорок, а карты кинешь — всё та семёрка торчит в раскладе. Жива, курилка. Бумажки, книжки — мышиный шорох. Сухие буквы в песок скрипучий сотрут хамсины. Живёшь наощупь, и всё-то боком — во лжи, как в шорах. Ночами жарко. И одиноко невыносимо. А здесь прохладно. И день случился нехлопотливый. Да сон не в жилу... Видать, неслабо тебя скрутило. Сижу в кофейне, пережидаю июльский ливень. Не снись мне больше. Изыди с миром. Я всё простила.

Зеркало правды наш маленький север, наш быт комариный — здесь узок простор и прослойка хила. как ты изменилась, марина, марина, какая чума тебя так довела? каких же отведала в жизни отрав ты, какое несчастье случилось с тобой? смотри, как туманится в зеркале правды блуждая в руинах, твой взор голубой. а там, за спиною — такие красоты, такие блестят заливные луга… не плачь, дорогая, ну что ты, ну что ты, не думай о прошлом — и вся недолга. да, всё это было, ах, что это было, и кто это рядом в знакомом плаще? о, зеркало правды, румяна-белила, зачем этот свет, уберите вообще! добро ли встречаться подругам старинным ни в чем не лукавя, ни в чем не солгав? мы встретимся снова, марина, марина, при свете — сияющем, ультрамаринном, — дай бог, чтоб не скоро — в тех самых лугах.

*** Вечер красными глазами заглянул в окно. Полбутылки «алазани» — грустное вино. Кровь убитых виноградин, слабый аромат. Тёплый вечер в Ленинграде много лет назад. Смех, подсохший ломтик сыра, пепел сигарет… Нету Борьки, нету Иры, и Серёги нет. Больно сглатывать. Ангина? Странно бы: июль. Жизнь казалась очень длинной — длинной длинной длинной длинной… Пожелтел от никотина занавесок тюль.

Немного о любви 1. Дайвер Приходит. Вздыхает. Стоит над душой (впустую, понятно ежу). Потом угощает меня анашой. А что я на это скажу? Мы молча закурим душистый косяк и я подобрею слегка — конечно, attraction с годами иссяк, но жалко ж его, дурака. «а помнишь, в «Сайгоне»!.. а помнишь «Гастрит»?..» щекотен поток ностальжи. Он весь погружается в этот гольфстрим, и что я ему ни скажи, он счастлив и глух до абсурда, увы, он сладостный дайвер-фантом... Покуда истаявший парус травы не шваркнет на мель животом: «минут через десять закроют метро, тебе собираться пора» О, господи, как же все это старо, как песенка эта стара. Смешной человечек из пьесы «На дне», забытая богом среда. Но бабочки тихо порхают во мне, когда он приходит сюда. 2. «Позови меня в даль светлую...» Неустроенный быт, некрасивая смерть. Знал бы — пыль со стола хоть успел бы стереть, да бутылки палёные вынес. Отлетался, заколотый финист. Со свиданьицем. Двадцать годов, как с куста. Ну, а мой телефон ты хранил на черта? Вечно мне попадать под раздачу. Вот стою тут, как дура, и плачу. 32

Что теперь вспоминать, как на этом полу мы… Индийская свечка, подушки в углу… До чего ж ты сумел измениться. Только родинка — вот, под ключицей. Исхудалая синяя птица. Не ты. Понятые раззявили жадные рты: вот ужо потрындят на досуге! Подавитесь, шакаловы суки. Впрочем, ангелы явно тебе не трубят. Да все наши, поди, там заждались тебя — точняком припасли для поправки андеграундной адовой травки. Что ж, мой бывший желанный. Юли ни юли, мне одной тебя нынче (ау, журавли!) провожать в чернозёмные дали, вспоминая, как в светлых летали.

Песенка В дорожном кабаке не просят чаевые. Дешёвое вино, нехитрая еда. Две женщины поют — доступные, живые, и в песенке горит зелёная звезда. Я к стойке подойду и улыбнусь нетрезво, и закажу подать сиреневый туман. Закружится звезда над тёмным переездом, и дрогнет в кулаке надтреснутый стакан. И станет мне легко — бродяге-погорельцу. Затренькают во мгле тугие провода. В лукавую луну текут-змеятся рельсы, А выше всё горит, горит моя звезда.

Весеннее сочинение Ты слово держишь за щекой, но оно пока что не знакомо, лишь вкуса лёгкая оскома и запах — мята и сандал. Внутри так пусто и щекотно, как будто список дел потерян, а ты, как сонная тетеря, проспал и всюду опоздал, и — сумасшедшая свобода: иди-бреди на все четыре — неутомимому транжире не промотаться нипочём, опять весна, опять суббота, торговка спит у магазина, и мокрых ландышей корзина блестит под солнечным лучом.

*** Удивительный сливочный вечер, над Фонтанкой рассеянный ветер, и вблизи Чернышёва моста мы хохочем, укутаны в пледы (вот такое хреновое лето в исторически славных местах). Это что-то из серии сюров — будто тут поработал Сокуров, и, увлёкшись, в деталях увяз: ладно — пледы, коньяк, самокрутки, но зачем эти наглые утки отнимают печенье у нас? Хорошо, как в господних ладошах, нам от хохота сводит подвздошье, и качается мост Чернышёв, по Фонтанке искрятся смешинки и огней расцветают кувшинки — хорошо, черт возьми, хорошо! Мы чертовски прекрасны снаружи, и внутри наши бедные души, разогреты дрянным коньяком, даже если скулят по кому-то, то настолько негромко и смутно, что уже не расслышать по ком.

Покуда помнятся детали Оле Гришиной

1. Пока в незатейливой кофемолке вращаются жернова, да будет щедрее мой вечер долгий, где щурится на каминной полке насмешливая сова. Покуда я в мире моём келейном хозяйка своим словам, найдётся, кому на призыв «налей нам» наполнить бокалы густым глинтвейном, плеснув через край и вам. Покуда не кончил свое плетенье божественный шелкопряд, да хватит нам сил для любви и лени, вот здесь, у огня, где трещат поленья и рукописи горят. 2. Смешно. Все эти наши беды — о мимолётном, о пустом. Как ржавые велосипеды под лёвенским мостом, мы никуда уже не едем — даст бог нам лет еще пяток, пока (дас зайне, типа, йедем) нас не снесёт поток, где чёрный шут на пьедестале стоит, смеясь, к воде спиной. Покуда помнятся детали, моё — со мной.

3. Фламандский сон Как мне сказать тебе напоследок то, что словами невыразимо? Фландрия нас провожает снегом — типа, мы тоже умеем зиму. Кончилось действо, повтор нескоро. Мы — персонажи, и в долгий ящик сложат нас главные бутафоры, снегом присыпав ненастоящим. Вьюжное кружево, сон Катлины. Из черепичной шкатулки Брюгге ведьмы на юг потянулись клином — мётлами режут поток упругий ветра, осипшего от мороза; очи пылают совиным светом. Не поддавайся анабиозу, тварям летучим закон неведом. Съёжилось время, его так мало. И да поможет ведьмачья сила: видишь, огни подо льдом канала — это Катлина глаза открыла.

МАЙОЛИКОВЫЙ АНГЕЛ

Майоликовый ангел

памяти Л.

Всё говорила: надо купить обои. Всё хохотала и «Беломор» курила. Кухня хрущёвская. Въевшийся дух застоя. Пыльная банка с краскою «Тиккурила» так и осталась, не вскрытой, на хлипкой полке. На холодильнике кипа газет и книжек, копоти слой на сломанной кофемолке. Где она — правда? Ни выше её, ни ниже. Разве на этой раскрашенной грубо кружке — маленький ангел на фоне густой лазури детские крылья раскинув, всё кружит, кружит, не улетая с майоликовой глазури.

*** Нитью зубной намоталась бессонница — Мойра опять нетрезва. Всё-то не вяжется, всё-то не сходится… Ухает где-то сова. Рамы разбухли, и краска облуплена — Ветром взвихрилась труха. Ангел мой жилистый строжит насуплено: «Ох, отойди, от греха!» «Брось ты, не парься — я, знамо, учёная. Перья-то, слышь, не ерошь! Вечно ты возишься с бабой никчёмною, только вот толку — на грош. Глянь-ка, туману сегодня на улицах — Ни молоко, ни вода. Может, слетаем? Хороший мой, умница! Ну, на часок, как всегда? Экий туман — красота несказанная: Призрачно, лунно, светло…» Крылья развёл: «Вот мое наказание! Ладно, седлай помело...»

Караул Да, я специалист по этой части. Мой ангел жилист, крепок, закалён. Меня нарек он «Тридцать-три-несчастья», и постоянно в карауле он: маньяк в подъезде, скользкие ступени, ночная пьянка, на дороге люк — мой бедный ангел, весь в поту и пене, не покладает крылышек и рук. Ворчит, всю жизнь таща меня за шкирку, соломку сыплет на тернистый путь. И каждый раз по краешку, впритирку, я умудряюсь как-то проскользнуть. Попал пернатый парень с подопечной. Видать, за что-то наказали мной. И кружит, кружит — Лиговка, Кузнечный, Московская, Разъезжая, Свечной… …Я упаду вот тут, напротив бани. В ту ночь никто не выставит поста. Лети, мой ангел. Хватит трепыханий. Я понимаю, караул устал.

Снег на Пасху С утра на Пасху снег валил, не шёл — казалось, в небе взрезали мешок, набитый льдом и лебединым пухом — и гробовой подушки мокрый шёлк касался непривычно серых щёк и шрама, грубо сшитого над ухом. Вот так. Погост, поминки, суета. И птичья лапа жёлтого креста, незримая, торчала над столами. Телохранитель ангел-маргинал мосластые колени обнимал, вздыхал, курил, и разводил крылами. Он ничего не сделал. Ни рожна! В распахнутых объятиях окна она казалась тонкой и летучей. В тот чистый ослепительный четверг, томясь виной, он сам себя низверг, приговорил. Но, как себя ни мучай, как ни крути заевшее кино — палата, стол, проклятое окно, и синева, свистящая сквозь тело — он ясно видел в странном столбняке: трепещущий халат, платок в руке — она внезапно вышла из пике и — полетела.

*** зверь мой волк седая шкура одиночество внутри приручила — дура дура вот ведь блин экзюпери вот попала так попала и торчи теперь в лесу там где прутья краснотала из земли тоску сосут где лунища над поляной перламутровым бельмом освещает снег стеклянный и косматый бурелом вправо шаг — сугробы в пояс влево — канешь и привет ладно скроет волчья полость мой обглоданный скелет вот такое блин инферно разудалый волчий вой и не вспомнит благоверный как видал меня живой

*** Н. и С.

Ночь была удушливая, сырая, головокружительно пахло мятой, тенькал дождик по козырьку сарая, мир был тёмен, словно в ладонях спрятан. И, себя обманывая затишьем, мы в молчанье тесно вжимались вместе. Гром катался глухо по низким крышам — не гроза ещё, но её предвестье. В закопчённой лампе, почти живое, язычком тянулось, дрожало пламя. Нам досталось всякого и с лихвою, так ещё и это случилось с нами. Слишком жарким нынче случилось лето, чумовым, сбивающим с панталыку. Наливались ягодки бересклета, из цветочков вызрело волчье лыко. Для чего? Наверное, для чего-то. И бесшумно вспыхивали зарницы, будто кто-то сверху снимал на фото всё, что должно в памяти сохраниться.

*** нету солнца которые сутки облаками затянута высь охренительно правы по сути мы по форме опять напились опускается ниже и ниже облаков обложная гряда чтоб не ведать что больше не вижу я смотреть не желаю туда где в тумане слоистом и вязком исчезает последний редут хоть убей даже гама да васко ни черта уже там не найдут — ни страны ни зверюшки-тотема чтобы плакать уткнувшись в него исчерпалась навязшая тема ничего уже нет ничего ты сидишь неподвижный и белый словно мелом измазанный мим я смотрю на тебя онемело: что же стало с владеньем моим? вот тебе и весна-чаровница с вдохновенной её чепухой что еще может с нами случиться кроме солнца над черной рекой где откроется правда-изнанка на безжалостно трезвом свету посмотрю на тебя словно ванга и под черную воду уйду

*** Не веришь — и ладно. Бессмысленно спорить о вечном. Звенящие мошки снуют в абажурном кругу. Вечерние тени, густея, текут междуречьем, и звезды иголок мерцают в душистом стогу. Сжимается мир, всё становится проще и ближе. Всё меньше тарелок мы к ужину ставим на стол. Вечерние тени лицо мне так ласково лижут и так на закате щемящ аромат маттиол. Вечерние тени. Ни благоговенья, ни страха. Домашние шорохи, сумерек синий проём. Далёко-далёко в тумане бредёт побираха, и кто-то знакомый мне снова мерещится в нём. Всё чаще прощания, встречи всё реже и реже. Чем ниже по склону, тем слаще закатный покой. Котомка готова и смуглые плечи не режет. Простимся легко. Вот увидишь, я буду с тобой.

День рождения Птица-аист нам принёс свёрток маленький, крикливый. Кто в нём, красный, точно слива, весь из складочек и слёз? Скорбный ротик не криви, не лиха беда начало — от причала до причала будет много нелюбви. Всё случится, как у всех — вырастанье, умиранье. Тучны пастбища бараньи на нейтральной полосе. Волны облачных отар укачают в колыбели. Грудью севшие на мели презирали ординар. Только ты держись-плыви — знамо, плавали когда-то: всё ветра да перекаты от любви и до любви.

Ветер первый ледок ломается с хрустом солнце не греет осень горчит всё как обычно глупо и грустно девочка плачет мальчик молчит стонут качели жалобно-ржаво счастья кораблик сорван с петель что там про шарик пел окуджава вот и накаркал — шар улетел ветер лохматит гнёзда вороньи небо на нитке рвётся из рук девочка-ветка плащик-болонья маленький парус первых разлук мальчик-молчальник в курточке куцей клёны полощут небо в сети он улетает чтоб не вернуться девочка плачет чтобы расти

Несохраненный файл Джинсы, «БТ», в «Жигулях» ветровик открытый, «Абба» в динамиках, и в лобовом — закат. Вот она, вот — вожделенная дольче вита! Для вожделевших её тридцать лет назад. Счастье! — залива язык подступает слева — Лужа маркизова — мелко, да широко. Кто мы друг другу? Неважно. Адам и Ева — Терпкое яблоко, тёплое молоко. А впереди — развороченных трасс каверны, Рыжее небо — уже не закат — пожар. Останови же машину, мой мальчик верный, Пусть догорает без нас раскалённый шар!

*** город щурится неверными огнями в зыбкой полночи увязнешь — и с концами что-то будет с неприкаянными нами в этом городе измен и отрицаний все труднее жить по-лёгкому не парясь подавляя бред о ропоте и бунте развевается над нами чорный парус что-то будет мой хороший что-то будет высекая искры бронзовой подковой не на шутку расплясались кони клодта погружается в фонтанку наша лодка с перетёртою верёвкою пеньковой а со дна, со дна всё видится иначе — вот горят мосты изогнуты поджаро и заря вздымаясь парусом коньячным нас сжигает в отражении пожара

*** Какая нынче снежная зима, какие нереальные морозы. Таится ощущением угрозы сползающая с крыши бахрома. Она уже висит над головой, покуда ты, ещё вполне счастливый, насвистывая лёгкие мотивы, спешишь домой: там женщина, уют, горячий суп, гирлянды свет в ненастоящей хвое — всё то, что называется покоем в твоём домашнем сказочном лесу. Тебе этаж четвертый нипочём, пролёт, ещё пролет — скорей, скорее! Ты торопливо тычешь в дверь ключом, а там, за нею, клубится снег в проёме синевы, и ужас нарастающего свиста, а ты с неразуменьем оптимиста шагаешь в…

*** Как страшно жыть, майн херц, когда тебя поймали на тонкий, но, увы, нехилый поводок, и ты сидишь с лицом, зелёным, как ткемали, поняв, что всё, кранты делам твоим, ходок. А как оно светло и чисто начиналось — цветущая сирень и прочий романтик, и дева под кустом так искренне ломалась, что крышу потеряв, ты цели не достиг. Накрыло, понесло — знакомство с мамой, кольца, воланчиков безе… Короче, страшный сон. И вот тебя ведут, орлёнка-комсомольца, а над тобой гремит, рыдая, Мендельсон. Качается-скрипит семейная галера, свистят над головой сермяжные бичи. И некого спросить — «алё, какого хера?» Сиди-греби, дружок, и в тряпочку молчи. Лишь изредка, когда забрезжит порт огнями, перекрестясь тайком на сводницу-луну, ты, отшвырнув весло в каком-нибудь майами, оттянешь поводок на полную длину.

***

М. Ф.

Угрюмый гном твоей любви опять бубнит, что я мерзавка. А я курю, листая Кафку, в густой траве: валяй, трави свои забавные рефрены, что жизнь — дерьмо, что бабы — зло… Прикольно, как тебе отменно не по-ве-зло.

Я не стану Я не стану сердиться, когда ты мне скажешь: «Всё. Не сложилось, прости, бла-бла-бла, ухожу к другой.» Я не стану кидать в тебя томик стихов Басё, истерично ругаться и топать в сердцах ногой. Я не стану заламывать тонких изящных рук (потому что не тонкие — раз, не умею — два), и не стану сквозь слёзы шептать, что пойду умру — например, утоплюсь — за углом, мол, река-Нева. И на пыльное фото не стану кивать — гляди! — мол, пошто ты, мерзавец, сгубил красоту мою! Я спокойна, поверь — ты не сможешь вот так уйти. Не успеешь. Поскольку я сразу тебя убью.

***

Т.

Ты не перечишь, жено — его взяла. Шорох, кружение бабочки у стекла, лампа зелёная, Чехов, любовь-тоска. Кем бережёная, чтобы ни волоска, жизнь твоя узкая, жено, темно-тепло? В зимы нерусские прошлое проросло маревом-заревом — вьющийся тонкий снег. Что б ни гадали вам — не напасёшься вех, тонешь в шуршании снега ли, мотыльков. О, возмужанье в зауженном далеко — ряженый-суженый, сука-тоска-любовь… — Что у нас с ужином? — Милый, сегодня плов.

Колыбельная на два голоса Гуси-лебеди летят Сына взять с собой хотят Кыш, бродяги, улетайте Он ещё совсем дитя Хоть в крапиву-лебеду Всё равно от вас уйду Ох, и маятно мне, мамо, в вашем ласковом аду Стой, сыночек, погоди, Я прижму тебя к груди Спи, сыночек, баю-баю, В сердце смуту не буди Как темно у нас в дому Тошно сердцу моему Что ж я, мамо, виноватый Непонятно почему Гуси-лебеди в окне Небеса горят в огне Не бросай меня, сыночек, Я люблю тебя зане Над крапивой-лебедой бродит месяц молодой Не баюкай, мамо, сына Он уже совсем седой

Р. Вдовиной Как там она, у радужного окна? пишет свои сочинения шепчет котам а там за окном — снег и дом белый до окоченения и во сне снег дорожки мушьи хожено-перехожено ни детей ни мужа ни берега только паутина высоковольтки сюжеты питера с брейгелем режет на дольки. Как там она, беглая? белая пашня белая сеет-сеет роптать не смеет летит веером с башни слоновой вера её слово её новое прорастёт корешками книг грустный дневник Бог на стене ликом тёмен — точками чёрными прокопченная икона липецкая коты учёные глаза египетские говорят животом знают что будет потом

Не привыкну памяти мастера Билла

Пахнет ветер персидской сиренью, всё тревожней шумит, всё лютей. Научи меня, Боже, смиренью принимать умиранье людей. Виновато и скорбно кивая, утешения мямлить слова — потому что я здесь и живая, а она потому что вдова, — ставить риски, что новые ранки, там, где места уже ни хрена, обводить в кривоватые рамки в пухлой книжке друзей имена, и смотреть в эти мёртвые лица, так, что режет глаза на ветру, и — не злиться, не злиться, не злиться… Не привыкну, пока не умру.

Вечернее тепло Висит перед закатом не туман и не дым, блаженная пыльца плывёт над сонным прудом. Ты наблюдаешь, стоя возле самой воды, как вспыхивает прядка на виске золотом, когда она полощет и качает бельё — размеренно и плавно, словно танец любви, — вечерний луч облизывает плечи её, и ластится подол, тугие ноги обвив. Щекочет нёбо медленное слово «люблю», и солнце тяжелеет, и алеет вода. Всё это остаётся навсегда, навсегда — вечернее тепло, благословенный июль.

Лилит там, где мельница скрипит где в лугах дорога вьётся бродит бедная лилит с белой прядью на виске прилегла у двух ракит подле старого колодца вот и сердце не болит комары звенят в теньке пятна света кружева росчерк ласточки высокой на подходе налегке время есть до темноты ты пока ещё жива спи, как спит дитя до срока с красной ниткой на руке и ему не снишься ты

Гербарий Д.

И сколько ни кемарь я в медвежьем из углов, я вспоминаю сразу, лишь веки подыму — моя иван-да-марья, моя болиголов, сентябрьская трасса в малиновом дыму, в медовой паутине, в берёзовой листве, в тумане вдоль обочин мелькающая даль. Покуда не остынет вечерний луч в траве, мне помнить первой ночи раскушенный миндаль. Причудливы растенья в медведковом углу, над брошенным кордоном зелёная звезда, узорчатые тени раскачивают мглу — красавка-белладонна, татарка-лебеда…

Глубина

Памяти В. Илюхина

1. Пограничники Мы стоим на мостике вдвоём. Наверху зияет глубина. А внизу зевает водоём, только отражаюсь я одна. В сизой хмари тонут берега, шепчутся осины да ирга, и скрипят сосновые мостки под порывом северной тоски. Шелестит в затылок голосок, острый, точно лезвия осок: «вот и всё, отрезаны пути, не держись за руку, отпусти, отпусти, очухайся, очнись, подели надвое верх и низ — наверху такой же водоем, в нём вы отражаетесь вдвоём…» Жмусь тесней к горячему плечу: пограничник зыбких амальгам, дань свою и птицам, и малькам я потом за это заплачу. 2. Неслучившийся юбилей Я пришла на юбилей. На оградке две синицы потрошат кусочек пиццы. Иней сыплется с ветвей на нехитрый бутерброд, на «Московского» бутылку. Солнце гладит по затылку: март, однако. Поворот на которую весну?.. Тоже клонит к юбилею. Припекает. Разомлею — не замечу, как засну. 63

Не меняешься, хитрец. Улыбаешься с гранита. Взял и умер — шито-крыто, нашей сказочке конец. Взял и кинул. На кого? А, тебе теперь не важно. Где-то был платок бумажный... Утираюсь рукавом. Смейся-смейся надо мной, нестареющий мальчишка… Извини, хватила лишку. Всё, давай по стременной. Ну, за память-пустельгу. Чтоб не выело склерозом этот март, и эти розы, и синичек на снегу. 3. Берег Дом на сваях высоких. В осоке шуршит песок, словно сиплый колдун остерегает: тсс… Низкий ветер змеится, с моря наискосок дюны ползут на мыс. Хмарью небо набухло, грудью легло к земле и придавило, согнуло кривой сосняк. В тучах юная ведьма ныряет на помеле, пальцы её в перстнях. Вот оно, место шабаша. Ну же, лети сюда, в этот спичечный домик, просоленный до костей, где дольше века, измученна и седа, женщина ждёт вестей. Вспоминай, как всё это было, ну же, зажги очаг, завари покруче зелье горюн-травой — остро память запляшет в цыганских его лучах ящеркой огневой. Ахнет море, отступит, пенной слюной шипя, в илистой яме вскружит водоворот, и на побывку отпустит ко мне тебя, оплаченное вернёт.

Крещенское

Оле Земляной

Я лежала в пруду под нетающим льдом и смотрела на мой улетающий дом сквозь кружащее крошево снега, что плясало и падало с неба. Отражались во льду и скользили огни, и дразня на лету (мол, лежи и ни-ни), падал свет из оранжевой спальни, и из ближнего делался дальним. Я дышала на лёд, я стучала в него — там, за ним, наступало моё Рождество, там остались мои домочадцы — ни доплакаться, ни достучаться. В небе чисто и тонко запела труба, обжигая, вода закачалась у лба, зазвенел ледяной колокольчик — звон был холоден, ломок, игольчат. Тихий ангел по снегу крылом пошуршал, Ртом обветренным лунку во льду продышал, «Вот и всё, — прошептал, — Алилуйя.» И лицо уколол поцелуем.

ВЕРТИКАЛЬНОЕ НЕБО

*** Ну, и куда ты? Опять в этот чёрный лаз: вытянешь шею — и норовишь за край долго смотреть в темноту, где таким из нас ветер в лицо и трескучий вороний грай, жёлтое небо усеяно сыпью птиц, чёрные воды, у берега — первый лёд. Лодка, и люди, но только не видно лиц, клинышек следа зеркальный скользит-плывет. Быстро смеркается. Шумно вздыхает лес. Лодки не видно, смыкаются камыши. Голос вдали затихает, почти исчез… Ну, и куда ты? Вернись, и дыши, дыши — слышишь: бубнит телевизор, мурлычет кот, чайник на кухне свистит — он давно вскипел. Ветер за окнами чёрные ветки гнет, где-то над крышами гаснет луны прицел.

Зеркало Зеркало точит медленная печаль. Солнце ночное всходит из-за плеча, плещутся звезды в водорослях лучей, плавится воздух, палевый и ничей. Дунешь — по зеркалу рябью бегут круги. Руку протянешь (господи, помоги) — входишь, как в студень, в зыбкую плоть стекла… Ты сомневался, видишь, а я смогла. Я осязаю, пробую все на вкус — звезды колышутся, словно тела медуз, мир твой огромен, солон и золотист. Тёмный хозяин, призрачный утопист, выдаст тебя мне сразу и с головой: чёрные камни под шелковóй травой — «Выплынь, выплынь…» Сладко и тяжело белые рыбы тёплый целуют лоб. Смотришь, не видя, ибо любовь слепа. Крошится мидий хрупкая скорлупа. Боли не столько, чтоб не изжить до дна. В каждом осколке — женщина и луна.

Лунная ведьма Ночь ворочает бельма звёзд — надвигается час совиный. Над Невою косматый ост гонит волны в тугие спины. Закачался котёл двора, ведьмы хищно раздули ноздри — колдовским ароматом трав чёрный воздух насыщен остро. Наливай дополна, луна, в город-призрак тумана морок, пусть мерцает он весь, до дна — от крестов до бродяжьих норок, пусть цыганский зелёный свет в сны людские вплывает властно… Заворочается сосед, затомившись виной неясной, выйдет в кухню курить, босой, лбом горячим к стеклу прижмётся. Свет клубящейся полосой с крыш стекает на дно колодца, где в углу, у глухой стены, на расхристанных тряпках лёжа, молча смотрит в глаза луны незадачливый сыне божий. Смотрит, будто на свет в конце, вдруг забрезживший атеисту. И на тёмном его лице две полоски промыто чистых.

*** По ночам я брожу в анфиладах дворов. Мой фонарик цветёт, словно ясная смерть. Я иду, как глупец из колоды таро, запрокинув лицо: не смотреть. Я не вижу, как тени выходят ко мне — в них так мало любви, только долгая боль, словно плесень в зелёных морщинах камней и сквозящие сумерки вдоль. Впереди заклубился Обводный канал — там ещё уцелела трава у воды, там ещё тополя (кто их так обкорнал) покосились, но держат ряды. Вот и всё. Захлебнулись шаги за спиной. Не смотреть. Мы прошли этот горестный квест. Только ясный фонарик цвётет надо мной, тишину освещая окрест.

Ночное, совиное Пусть окна не горят, но там не спят оне, которые, как я, привязаны к луне, и знают, что она не тело, а дыра, и то, что белый зрак до самого утра таращится в неё, а видит лишь дыру, которую землёй зовут у нас в миру. У нас в дыре — зима, и снегу выше крыш, и чёрное окно, в котором ты не спишь, и дырочками глаз уставился во мглу, как все мы, в эту ночь приникшие к стеклу. Мы втягиваем тьму, а выдыхаем свет — он зелен, как тоска, по-стариковски сед, и столько тишины и одиночеств в нём, по-волчьи пьющих мглу под мраморным бельмом, что вроде мы каррас по лунному родству… Быть может, это нас и держит на плаву.

Кусто Со стороны здесь божья гладь да тишь: сидишь себе на лодочке, молчишь, кругом вода всемирного потопа. Не нарушает тишины ничто, и невдомёк, что там, внизу, Кусто плывёт, не подымая перископа. Вокруг него клубится донный ил, он так давно на верхний мир забил, что сплошь оброс резными плавниками. У рыб и жаб доверие снискав, он часто покидает батискаф и в их среде так, видимо, и канет. Ау-ау, бессмертное нигде! Бог знает, что кишит в живой воде, последнюю раскачивая лодку. Настанет время версии иной, и выползет на сушу водяной, просторным вдохом обжигая глотку.

Белой ночью Однажды в июне, в сезон знаменитых ночей, мы видели чудо. Был город как будто ничей — темнел отстранённо, качал головами садов, а в небо вплывала армада огромных китов. Они надвигались, бесшумно смыкая ряды, и прямо над нами жемчужные их животы скользили, почти что касаясь сетей проводов, и их отражали глаза удивлённых прудов, а небо светилось, как толща прохладной воды… И мы онемели от жуткой такой красоты, и стали как добрые рыбы, и были легки, и плыли вдоль улиц на окон своих маяки. И не было мертвым сиё рукотворное дно — наш город с китами небесными был заодно: он знал, что киты, с высоты обозрев Петербург, вернутся под утро, свершив свой магический круг, на вечное место — сквозь толщу земли и воды — наш город держать на ракушечных спинах седых.

Предзимнее Ноябрь — рыба-кит, и все мы в нём ионы. Туман с утра висит, законный-заоконный для нас, погрязших тут в тягучем межсезонье, где облака ползут, набычась по-бизоньи, и где, куда ни ткни, водой сочится воздух, и плавают огни реклам вуалехвостых. А мы теряем нить, и зонтики, и силы, и что тут изменить, когда тебя накрыло, когда дышать темно шагреневыми днями, и ближе, ближе дно со скользкими камнями. Включаешь тусклый свет и жмёшься к батарее. А снега нет и нет. Скорей бы уж. Скорее…

Гладиолус 1. Под первый снег вскрывается граница, и через сердце тянется, узка, бесшумная, глухая вереница — твои потусторонние войска. Вот так, гуськом, они текут поныне — с незрячими очками на носу, и осторожно головы больные над бледной гололедицей несут. И к ним уже не страшно впасть в немилость, тут каждый силуэт тебе знаком, и та, и та, что вдруг остановилась, ладонь ко лбу приставив козырьком, и смотрит в сад, где ты в квадрате света, и тьма вокруг бормочет и поёт, и тёплый дождь, и долго будет лето, и гладиолус разевает рот. 2. Не выходи на свежий голос дождя, что с ночи моросит — тебя укусит гладиолус и смертной грустью заразит. Вот так и стой, пока под веки течёт вельветовая тьма. И ничего — ни зги, ни вехи, лишь одиночество ума. Лишь бормотанье, вздохи, всхлипы — сырого сада колдовство. Твой лоб невидимые липы облепят мокрою листвой. И ты, разинув третье око, заглянешь в собственную тьму: там тоже дождь, и одиноко фонарик, брошенный в осоку, мерцает никому. 76

Болотный огонь

Е. М.

Косматый хозяин дремучих болот меня провожал по пружинистым гатям: в свой сон заманил, и учил управлять им — он был огоньков полуночный пилот. И там, в поволоке пронырливой тьмы, где тени растений шептались глумливо, мне тайна раскрылась, что все мы — не-мы, мы зыбкая взвесь над гниющим заливом, звенящие мушки мышиных ночей, мерцанье сырых светляков под корнями… И я растворилась, и стала ничьей, а всё постепенно насытилось нами: корявые сосны, расколотый пень — прибежище тёмной пронзительной птицы, — бормочущих травок хмельная кипень, и след паутины, осевшей на лица… Но, цепко схватив узловатой рукой меня за плечо, он шепнул: «это морок…» И, чвакая в кочки тяжелой клюкой, зверьё разгоняя из логов и норок, пошёл, углубляясь в неведомый лес. В проёме древес, точно в арочной нише, шагая, он делался ниже и ниже, и виден был долго, пока не исчез.

*** Все сокровенное подавлено, а свыше больше не дано. Архангелы с синдромом дауна играют нами в домино: кто плачется на долю тяжкую (мол, обещали дать нам днесь) — того об стол — фигак костяшкою! — и вышел весь.

Журавлики Я злая и противная, я ненавижу всех. Сижу в убогой комнате, журавликов леплю: вставляю в птичку каждую свой самый смертный грех, и продаю на рынке их за штуку по рублю. А птичку прикупившие с ней прибегут домой, сожрут, давясь и чавкая, и пальцы обсосут. И станет мой грешок тогда практически не мой, перетекая сумрачно в доверчивый сосуд. А я леплю, хихикая, и мне не прекратить. Сидят на полках птенчики и на меня глядят — и столько их налеплено, что всех и не простить ни богу, ни товарищу, и никому подряд. А если детка-детская журавлика возьмет и скажет: «мама-папочка, я это не хочу», ей руки-ноги выкрутят и будут круглый год водить в плохую комнату к недетскому врачу. Сопят-шуршат лепильщики за тоненькой стеной. И глиняные шорохи ночами слышу я. Не трожь меня, журавлики, летящие за мной, я тоже детка, слышите, я детка быв-ша-я!

Побег Не размыкаются клещи — хрупок и слаб человек. В сумку швыряются вещи: ты замышляешь побег. Улицы, тени, вокзалы, грохот и вонь поездов, чьё-то прогорклое сало, чей-то расплесканный штоф, ляжки смурной проводницы, пьяных попутчиков храп, мелкие, стёртые лица… Глушь. Полустанок. Этап. Дом в стороне от просёлка, дверь завалило листвой. Входишь — мурашки по холке — тихий, тревожный, живой. В затхлую память жилища вторгся фонарный кружок — ищешь, растерянно ищешь… Что же ты ищешь, дружок? Скрипнули дверцы буфета, склянок блеснули ряды. В конусе пыльного света тусклая примесь беды — что-то шевелится в банках, в жидкости мутной, как сон. Словно дитятя к приманке, тянешься, заворожён… ...Нету ни дома, ни листьев, пляшущих в створе двери — В склянке старинной и склизкой ты запечатан внутри: вяло колышется тело в буром пространстве гнилом, время застыло, заело… И, увеличен стеклом, через тяжёлую воду, медленно, здесь и сейчас, смотрит в твою несвободу чей-то внимательный глаз.

апокалиптический романс нынче мраморный шарик луны закатился в багровую лунку все земляне по фрейду и юнгу нехорошей болезнью больны мир впадает в языческий транс поднимается облако серы помолчим господа офицеры декаданс господа декаданс нынче шарик земли голубой ледяной покрывается коркой на поляне вселенского корта бог качает большой головой: докатились до чорной дыры хохоча на изгибах спирали эх какую планету просрали… что ж теперь вне игры вне игры

*** Придерживая шарфик на ключицах, бреду, сминая листьев чесучу. Я больше не хочу про что случится. Зачем я знаю больше, чем хочу? Нет белых карт в растрепанной колоде. Ненужного убейте скрипача. Танцуют куклы грустного Коллоди, игрушечно по сцене топоча. Мне тоже было нужно всё и разом. Просила — распишись и получи. Закат, прищурясь красноватым глазом, нацеливает узкие лучи.

Закатное Кашляет город в красной закатной пыли, мусорным шорохом кружит пустые арки. Нитки запутали, скомкали, в петли свили пьяными пальцами наши слепые парки. Всё дежавю в этом горячем сюре: ветер колючий, карликовые смерчи. Где ж это было? — петли, кирпичный сурик… Город зеро не отпускает смертных. Это тупик. Но помнишь — ступени, слева, — в прошлой какой-то жизни всё это было: ржавые прутья, древних проломов зевы, только не трогай расшатанные перила! Город пустой, секущий лицо ветрами, весь на ладони — маленький, муравьиный. Небо почти вертикально стоит над нами, падает и… промахивается. Мимо.

Памяти М.Б. это жолтая жолтая пресса рефлексия под жолтой луной в чорном поезде чорный профессор улетает в закат слюдяной на перроне разборки и свары беспокойное небо в огне проплывает берет че гевары в неумытом вагонном окне неуёмного переселенца отпускает изжитый острог прижимая ко рту полотенце в красных пятнах и штампах дорог вот и чудово щурится слепо и цигарку жуёт санитар это чорное чорное небо и луны померанцевый шар

***

памяти А. Житинского

на зимней заре в январе морозная дымка скрывается в тонком тире вся жизнь-невидимка тебя выбирая беда целует в макушку и ты выпускаешь тогда из сердца кукушку пусть горло её в янтаре и клюв из металла на зимней заре в январе всё кажется алым потерянно я говорю суоми суоми а птица уходит в зарю светлей, невесомей

*** жизнь обрывается быстро лопнула нитка мониста круглые бусинки смысла прыгая катятся в щель в небе отчаянно красном ветром качаются астры было ли это напрасно было ли это вообще всякий поэт богохульник всё б ему в смыслах копаться вспыхнет ли цветом багульник ядом ли пахнет миндаль что-то случится сегодня книга заложена пальцем щурясь никола-угодник смотрит в вишнёвую даль

Ореховая соня не надо мне о смысле и резоне всё декаданс внутри меня ореховая соня впадает в транс она глядит калачиком свернувшись в листвы метель где шелестят отпущенные души её детей в смородках глаз плывут на черном фоне огни огни не тронь мою ореховую соню и не спугни она зверёк вселенского сиротства любовь и смерть мне ей в зрачки по праву первородства смотреть смотреть и знать что я неверный самородок болотный свет что буду плыть в глазах ее смородных сто тысяч лет когда очнувшись в сумеречной зоне почти к утру мне сердце выест крошечная соня и я умру

Птичий февраль Каменная мёрзлая земля. В две доски последний потолок. Ветер подхватил и поволок перышко по небу февраля. Ну, когда же поп за упокой стылыми губами добубнит? Холодно до степени такой, кажется, вздохнёшь — и зазвенит. Топчемся у ямы на краю, тупо коченея на ветру. Спи спокойно, баюшки-баю, отлетая в божию дыру. А внизу — заснеженный погост, птичьих лапок лёгкие кресты. Все мы, если смотришь с высоты — семечек рассыпанная горсть.

Деревенский погост Ломкий лимонный свет, жёлтенький горицвет, скрипы коростеля, вскопанная земля. Просто лежи, лежи. В листьях шуршат ежи, в небе над сон-травой солнечный шар живой, синяя простота ветрена и густа, семечко кружит всласть, чтобы опять упасть.

Молчун-река Я живу в замшелой башне в розовом бору. Мне уже почти не страшно говорить «умру». По карнизу виснут ночью клочья-облака. Крутится веретено… Чья ниточка, тонка, всё мотается, всё вьётся в быстрые клубки, час настанет — оборвётся у Молчун-реки. Кто-то завтра в лодке утлой — грошик за щекой — поплывет озябшим утром обретать покой… Там уже намного больше любящих меня — им теперь не страшно. Боль же точечкой огня всё дрожит, как будто машет с дальних берегов… Мне уже почти не страшно. Шёпот облаков прямо вот — по крыше тонкой шелестит едва, словно лепеты ребёнка лепятся в слова: башня, лес, каменоломня на Молчун-реке… Я вас всех люблю и помню. Как живых, люблю и помню. Вам пишу «люблю и помню» щепкой на песке.

*** Сад кажется пустым и ветхим, заборы щерятся зубами, и яблоки вцепились в ветки, как птицы с красными зобами. Ступени листьями заносит, и одинокий, как Зосима, мой дом цепляется за осень, предчувствуя скупую зиму. Мышонок тащит крошки в норку, поленья щёлкают в камине, и по утрам арбузной коркой так терпко пахнет первый иней, так ярко солнце напоследок скользит по ледяному пруду, что никуда я не уеду. Я есть и буду.

Саламандра

Ольхен

злость и весёлость, тягучие ритмы джаза так мне знакомы, что я не боюсь ни разу, мол, не успеешь, сорвёшься, не доиграешь песню на дудочке, где одного добра лишь с виду на грош, а выйдет — златые горы, где саламандра танцует свои узоры шёпот песка когтистые корни сосен — чёрт с ним, что по миру бродит мерзавка-осень грохот солёных глыб о крутые скалы, эхо тепла которое ты искала в тряске дорожной поезда самолёта поразметало рыцарей камелота каждому в память по черепку грааля вечная ящерка движется по спирали стой, сумасшедшая, дурочка, высоко же! только хохочет, сверкает, меняет кожу

Друзьям Смотрю и знаю — это всё моё, и все они — счастливые и злые — мои насквозь. Нелепое враньё, что мы умрем. И запахи полыньи пускай текут и трогают лицо, пусть мы — вот так! — раскидываем руки, и вот уже трепещет пальтецо, и мы летим, как маленькие муки — мохнатая шершавая земля уходит вниз нестрашно и покато, оранжевый закат летит, пыля, и, вытянувшись в столбик, сурикаты торчат вдали, как зубья гребешка, дивясь вослед размашистому клину, а мы хохочем и кричим: пока! …Пока живот щекочут облака и тёплый ветер обдувает спину.

Птица Волхвовать-колдовать не научат вальяжные карлики: Вся наука — насыпать на жертвенный камень зерно, И на шкуре шмеля развалясь, пустословить — о карме ли, О душе ли, о роли в большом лилипучьем кино. Говорят, не летает — что стали, мол, крылья тяжёлые, Что на жилистой лапе эмалевый перстень-финифть… Но молчат, что она поселяется в буйные головы Тех, кто смог хоть однажды с ладони её покормить. Механический звон или шёлковый голос сиреневый? Сумасшедший размах её крыльев — роскошная тень: Подымаешь глаза, и не видишь, как тает шагреневый, Только твой, только раз для тебя полыхающий день. Ох, как страшно поёт-ворожит эта птица когтистая. Голышами морскими журчат в её зобе слова. И вибрирует горло — большое, насквозь золотистое, А из каменных глаз, шелестя, прорастает трава.

В декабре Холки вздыбили сугробы, замерли в тиши. Тише, друг мой, ради бога, даже не дыши: зверь зимы — огромный, белый, — затаился, ждёт, у него литое тело и холодный рот. Он дохнёт тебе в затылок, обожжёт виски: позабудешь, всё, что было — снежные пески зашевелятся, взовьются, потекут, шурша, и не вздумай обернуться, и не смей дышать, только белыми губами лепечи слова, и над зыбкими снегами пролетит сова — вся в лиловых переливах, крылья изо льда, и из глаз её тоскливых упадет звезда — голубая, колдовская, с иглами лучей, и рассеется тоска, и станешь ты ничей. Обернёшься — чисто поле: север-юг-восток. Человек на вольной воле царь себе и бог, а нужна ли воля эта в тусклом декабре — всё брести тебе по свету к тоненькой заре.

Версия Небо густое, волчье, перетекает в воду, время тягучим дёгтем лодку свою смолит. Здесь, на дрожащих сходнях, каждого пешехода молча сопровождает сумрачный сателлит. Циник ли ты глумливый, или романтик нищий, или влачащий ношу суетный муравей — держит тебя за шкирку в лодке с пробитым днищем жилистый порученец ангеловых кровей. Красные щели в тучах. Все капитаны немы (хлопотная работа, нервное ремесло). Верить или не верить — это твои проблемы. Небо густое, волчье, в воду перетекло.

Снежная гроза У ноябрьской тучи снегом набит живот, в небе Илья колет к зиме дрова. Неотвратимо печально идет на взлёт неспящая бабочка Мёртвая голова. Осенние грозы редкость для сих широт — вестимо, лютой, зубастой нам ждать зимы. Мёртвая голова открывает мохнатый рот и тонко кричит, сворачивая умы. А мы, ворочаясь в коконе ватных снов, на белых нитках, раскачиваясь, висим. Спите, спите. Нет никаких голов — ни живых, ни мёртвых. Господи, пронеси.

Сон Вдруг выплывает откуда-то: шам-ба-ла… Имя бормочется чьё-то: Альбарра Дак… Сны захламляют вселенский сквозной чердак — что это было, зачем я и чем была в переплетениях жёстких тугих корней — там, в глубине, в паутине чужих миров, где островок окружает широкий ров с тёмной водой, и ракиты шуршат над ней. Там, где стоит на мосту человек с горбом, кажется с виду спокоен и отрешён, лишь когда ветром колышется капюшон, светятся лезвия глаз на лице рябом. Каменный ворон сидит на его руке. Вот он его осторожно поднёс ко рту — поит слюною, и ногтем ведёт черту, след процарапав на каменном кадыке. Ветер очнулся, вскипел в седине дерев. шаммм… — зашипела листва в молоке луны. балла… — забулькал, поплыл горловой напев. альбарра! — крылья раскинули колдуны. Влево качнулась, прощально блеснув, река, острова гаснет зрачок, различим едва… Кружат, как перья, выпавшие слова из колдовского мёртвого языка.

*** отговорило вроде бы вызрело отцвело и сидеть бы на ж… по-старинке грызя стило мемуары о подвигах мирно кропать в дневник а вот фиг норовишь навернуться с не своего шестка этот чёртов мир качается как доска и блажен повисший на крепком как смерть гвозде здесь они везде забивай пока не догонят и не простят вон в доске небесной шляпки гвоздей блестят молотки стучат валентинов глебов никол это ли не прикол выходи кто тут святой выноси святых надо мною тоже сверкают в ночи кресты сколько их над лицом качалось мазало по губам ни одного не сдам говорят же бог не выдаст свинья не съест переплавится в гвоздь и твой пропотевший крест и пока нам качаться над чёрной дырой в ночи слева стучит стучит

Содержание ПОКУДА ПОМНЯТСЯ ДЕТАЛИ Колодец детства . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 6 Разумное, доброе, вечное . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 7 Детское . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 8 Верблюд . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 9 Точка отсчета . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 10 По праву винодела . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 11 Юность . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 12 «Брошу пустую флягу...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 13 Ностальжи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 14 Дачный сосед . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 15 Баллада о безымянном пальце . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 16 Оптометрическое, жизнеутверждающее . . . . . . . . . . . . . . . 18 Памятник у метро «Владимирская» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 19 Комаровский декаданс . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 20 Весна по-питерски . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 22 Зарисовка с натуры . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 23 Питер–сумерки–зима . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 24 Злые дети . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 25 Городское половодье . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 26 Мартовский декаданс . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 27 Гадалка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 28 Бывшая подруга . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 29 Зеркало правды . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 30 «Вечер красными глазами...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 31 Немного о любви . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 32 Песенка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 34 Весеннее сочинение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 35 «Удивительный сливочный вечер...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 36 Покуда помнятся детали . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 37 100

МАЙОЛИКОВЫЙ АНГЕЛ Майоликовый ангел . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 40 «Нитью зубной намоталась бессонница...» . . . . . . . . . . . . . 41 Караул . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 42 Снег на Пасху . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 43 «зверь мой волк седая шкура...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 44 «Ночь была удушливая, сырая...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 45 «нету солнца которые сутки...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 46 «Не веришь — и ладно. Бессмысленно спорить о вечном...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 47 День рождения . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 48 Ветер . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 49 Несохраненный файл . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 50 «город щурится неверными огнями...» . . . . . . . . . . . . . . . . . 51 «Какая нынче снежная зима,...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 52 «Как страшно жыть, майн херц, когда тебя поймали...» . . 53 «Угрюмый гном твоей любви...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 54 Я не стану . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 55 «Колыбельная на два голоса . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 57 Р. Вдовиной . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 58 Не привыкну . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 59 Вечернее тепло . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 60 Лилит . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 61 Гербарий . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 62 Глубина . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 63 Крещенское . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 65 ВЕРТИКАЛЬНОЕ НЕБО «Ну, и куда ты? Опять в этот черный лаз...» . . . . . . . . . . . . 68 Зеркало . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 69 Лунная ведьма . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 70 «По ночам я брожу в анфиладах дворов...» . . . . . . . . . . . . . 71 Ночное, совиное . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 72 Кусто . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 73 Белой ночью . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 74 Предзимнее . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 75 Гладиолус . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 76 Болотный огонь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 77 «Все сокровенное подавлено...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 78 Журавлики . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 79 101

Побег . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 80 Апокалиптический романс . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 81 «Придерживая шарфик на ключицах...» . . . . . . . . . . . . . . . 82 Закатное . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 83 Памяти М.Б. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 84 «на зимн‑ей заре в январе...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 85 «жизнь обрывается быстро...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 86 Ореховая соня . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 87 Птичий февраль . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 88 Деревенский погост . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 89 Молчун-река . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 90 «Сад кажется пустым и ветхим...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 91 Саламандра . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 92 Друзьям . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 93 Птица . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 94 В декабре . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 95 Версия . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 96 Снежная гроза . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 97 Сон . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 98 «отговорило вроде бы вызрело отцвело...» . . . . . . . . . . . . . 99

102

Галина Илюхина П Т и ч и й ф е в ра л ь Стихотворения

Союз писателей Санкт-Петербурга Санкт-Петербург, 191119, ул. Звенигородская, д. 22 Издательство «Любавич»

Подписано в печать 27.11.2012 Формат 115×200. Тираж 1000 экз. Заказ № 5455

Отпечатано с готового оригинал макета в ООО «Первый издательско-полиграфический холдинг» 194044, Санкт-Петербург, Б. Сампсониевский пр., д. 60, лит. У