Литкультпривет!!! №2 февраль 2014 by Сергей Прохоров

Литкультпривет!!!

Monthly journal LITKULTPRIVET!

Ежемесячный литературнохудожественный журнал

№2 (16) 2014 г.

Приложение журнала ИСТОКИ 1

Литкультпривет!!! Ежемесячный журнальный выпуск

Основан 30 октября 2012 г.

п.г.т. Нижний Ингаш

Январь №2 (16) 2014 г.

В НОМЕРЕ: Иван Данилов Стихи......................................4 Владимир Монахов Эссе.......................................8 Виктор Воловик Стихи.....................................10 Алексей Борычев Стихи....................................12 Людмила Надоховская Стихи..........................................14 Марина Маликова Стихи..........................................16 Федор Ошинев Проза...........................................22

Редактор выпуска Сергей Прохоров

13 февраля – 245 лет со дня рождения русского писателя, баснописца Ивана Андреевича Крылова (1769–1844).

Поэзия

Иван ДАНИЛОВ Русский поэт Иван Данилов родился в 1941 году в Чистополе. Большую часть жизни прожил в Казани. Окончил историко-филологический факультет казанского педагогического института. Работал газетным и телевизионным журналистом. Первая и единственная книжка стихов «Завязь» вышла в 1966 г. в Таткнигоиздате. Победитель Всесоюзного конкурса молодых поэтов «Чтоб к штыку приравняли перо» (1967). Попытки издать вторую книгу («Птица долгой зимы») продолжались до конца жизни поэта.

У меня в руках оказался архив замечательного казанского поэта Ивана Данилова. В далёком 1966 г. вышла единственная книжица стихов Данилова - “Завязь” с очень хорошими рецензиями в журналах “Сельская Молодёжь”, “Волга” . После чего он писал в стол, больше книг издано не было. Разбирая рукописи поэта, я проникся его творчеством. Стихи его пронзительны: образны, мудры и искренни... Э.Учаров. г.Казань.

Даётся Слово трудно. Посему Поэт извечно сетует на Слово. И он понять не может – почему Оно так неподкупно и сурово. В нём страшных сил никто не укротил, Никто не понял их первооснову, И, как всегда, представилось мне снова: Сто миллионов лошадиных сил Природой вложено в Сопротивленье Слова…

*** Мне на земле свежо, как после ливней, В коронах радуг царственны дома, За горизонт в щемящем хрусте линий Ушли шальные, шаткие грома… И обнажило всё во мне, очистило, Как будто изолятор с проводов! И весь я – и физически, и мысленно – В контакте с напряжением миров. О, ожиданье! О, ладоней влажность! Я слышу, как ревёт моя волна. Во мне сейчас языческая жадность И фресковая глаз величина. Мы на земле. Но мы готовы в небыль. Своя спираль. Свой час. Свой импульс, ток… Я пристально присматриваюсь к небу, Нащупывая первый свой виток!

ВРЕМЯ Есть времени карающее зло. Не умоляй – его не остановишь. И так всегда. Вот нынче повезло – Горит ночей бессонное становье, Застольная горячечность работы… Постой мгновенье, дай в тебе пожить… Как таинство звучания, на ноты Хочу в зрачок весь мир переложить. Во мне живёт всегда одна тревога: В ночи набатно тикают часы, Простые, с гирькой, пыльные немного, Как яростно они тревожат сны.

*** 4

Последним в жизни мог быть каждый час, Горели свято на распятьях лица, От истины своей не отречась. Декарт в опале, и обуглен Бруно. Схоластики смердящий тлен. Извечных ливней траурные струны Несли к земле звенящий реквием. Сожжён Ян Гус, и ночь черней сутаны, Но он в веках, как смелой мысли гимн. Кострища, не сжигали вы титанов – Вы выплавляли памятники им!

Как будто знают: есть конец дороги, Жизнь догорит под тяжестью земной, И, словно судьи, встанут на пороге Все строчки, не написанные мной. ПРИТЯЖЕНИЕ В лесах снега. Им только предстоит Уйти в моря, грустя о зимнем лесе. Ещё в себе грядущий лес таит По доброй сотне соловьиных песен. Перед метелью прорицатель-кот Ещё залазит в печь, и тих, и смирен, И ритуальный жёлтых лун обход. Ещё вершится над продрогшим миром. А где-то далеко, в стране тепла, Сквозь гул кокосов, запахи корицы Прольётся песнь, немыслимо светла, Истосковавшейся российской птицы. И денно-нощно скоро ей лететь, Одолевая притяженье пашен, Стараться за крылом своим успеть Оставить прошлый день и путь вчерашний. И так ей трудно! Радостно так ей! – Понять весь смысл извечного движенья, Что притяженье Родины сильней Во много раз земного притяженья!

ДОМ ПОД ВОЛГОГРАДОМ

ПАМЯТНИКИ

Прости меня! Я сегодня ночью подслушал – Всё сильнее, всё суше Твоё астматическое удушье. Я знаю, ты не пожалуешься, Ты гордый… Даже если кровь…горлом… Но вот сегодня в переулке гулком, Где откровеннее звуки, Твой пепел холодный жёг мне руки. Ты в горе, Ты в трауре, Но ты не молчи, Греми над прогорклыми травами – Ведь так мучительна, Так страшна Твоя неистовая тишина. Молчишь? Оглядываешься назад? Не нужно! Ведь это оттуда Твои обугленные глаза, Которых я не забуду. В ранах твоих спотыкается ветер И падает навзничь в омуты трав, И голуби чуткие на рассвете В ранах твоих отдыхают, устав. Солнце лучи положило до вечера На плечи твои, как больному, доверчиво. Греми же, Встань памятью о былом, Войною разрушенный дом.

Святоши. Демонстрации сожженья. Могли распять, четвертовать могли. И шар земной вращался в напряженьи Среди глухих напластований мглы. Век полыхал кострами инквизиций,

ЧЕЛОВЕК В седом дыму прошествуют века. Ты не устал. Но ты смежаешь веки: Гудит и плещет Времени Река,

НА СКИРДОВКЕ Такое лишь в сказке. Это, как небыль. В крутом развороте дымящихся плеч Щедрая сила тянется к небу – Возьмите, зачем мне себя беречь… Скирдуют солому, а солнце, как в мае, Сквозь осень окошко выломив. …Я видел: охапками солнце метают К небу простыми вилами. *** Бикфордов шнур – бессонница моя, Как ястребиный взгляд перед паденьем, Он догорит, подстережёт меня, Чтоб изнутри взорвать стихотвореньем.

Как песня о Земле И Человеке.

Нас глазастая, как арбитр, Мчит судьба по кривым орбит.

Отмерцали стоянки во мгле. И реактор как сердце веку. Поклонись, человек, Земле, А вернее, Земля – Человеку!

Было солнце на той земле, Было солоно на губе. И работа была – не фарс. Багровело лицо, как фарш. Он как дизель ревел, мужчина, Отвисала губа, как шина. И белками сверкая люто, Всех опасностей не переждав, Выходил в камнепад, как в салюты, В метеорных красных дождях. Хрипловатый, как лес, как ящер, Продирался к теплу, к реке, Мой родной волосатый пращур С сыромятной пращой в руке. Жили яро и зычно.Язычески. …Но ничто не предвидеть, не вычислить. А собрат умирал – без стона, С развороченной грудью – без стона, Тихо, будто в глуби без кессона… Голосище ревел в древних клёнах. Пращур тёр, как подошвой росу, На щеках, по-зверовьи дублёных, Человеческую слезу. И стоял человек медн и мудр В ожиданьи всех бед и бурь. Было солнце на той Земле, Было солоно на губе…

СЛЕДЫ Об этом трудно, Но смолчать не легче… А было просто – выпал первый снег, И утро, потонувшее по плечи В распухшей за ночь белой тишине. Но вздрогнул снег на плечиках у липы, И словно кто железо расстелил: Как лист металла, так железным скрипом Сверлили переулок костыли… И вот на них наваливаясь круто, Шёл человек, упрямо сжавши рот, Шёл осторожно, напряжённо, будто В сухом снегу отыскивая брод, И в снег, глаза слепящий чистотою, Который дорог был ему вдвойне, Впечатывал единственной ногою Безмолвное проклятие войне. РУБЛЁВ Ценители, Вы прикасались Совсем не к гению – к холсту, Искусство тоже по спирали Циклоном всходит в высоту. Для вас – модерн, А древность – плёво: В модерне интеллект и нервы… Виток архаики Рублёва У Пикассо в витке модерна. В рублёвских божествах так резки Черты языческих мужей, Текучесть ликов, линий в фресках Сегодня в ливнях этажей, …Провижу – Будет шелест шествий И изумленье велико Перед великим совершенством Рублёвских фресок и икон.

II Солнце есть и на нашей земле: В факеле колоса, У любимой в зрачке. В нас весь опыт веков Со следами оков. И тревожно, как в Рим Нерон, Входит в нашу эпоху нейтрон. В нас, как в очень чуткие уши, Входит самый сложный мотив, Входит в поры, конспекты, души Кибернетика и Матисс. Как ещё недоделанный робот, Спотыкаясь, в нас бродит ропот, – Что не мы, мол, собор в Успенье… В космос первыми не успели… 6

И так пусто кругом, Так пустынно, необъяснимо, И качают твой дом Извлеченья из пианино. Гаммы косо бегут, Как усталые вёсла вдоль лодки, Как олени в снегу, Между клавиш горячие локти. Совершенно в другом Мире музыка эта кончается. И качается дом. По инерции, видно, качается...

*** Мир на совесть промыт, продут И звенит голубой, торжественный. Словно Волгой ладьи пройдут – Облака над землёй прошествуют… Будет слышно: буксир-старик Забубнит иззябшими плицами, И высокий сорвётся крик Захлебнувшейся небом птицы. *** В моём окне прорезалась звезда И вместо стёкол – бронзовые латы, И где-то проверяют поезда Устойчивость земли покатой. Пронзительна заслуженная тишь, Здесь шелест звёзд в густом тумане тонет И два откоса островерхих крыш, Как две больших натруженных ладони.

*** Витийствуют заснеженные сны, Ночные ёлки – добрые медведи, Что может сниться – просека, соседи Иль лунная конструкция сосны? Ребёнок спит – веков не различить: В пинг-понг играют русые поляне, И смотрят скифы в очи Модильяни, И в телевизор смотрят кривичи. …А ночь летит. Сверкучая звезда Дрожит на льдинах, будто бы на нарах, И где-то в синеве у Нарьян-Мара Стучат в снегах ночные поезда.

*** Глядишь в меня, как смотрят в водоём – Тебе забавна эта процедура, – И древен, как шумерская культура, Я в представленьи нынешнем твоём. Ты видишь стрелы в кожаном колчане, Распознаёшь гортанный дикий клич, Как письменность, пытаешься постичь Моё непостижимое молчанье. А я и впрямь в веках. Ты не поймёшь, Что заново, впервые изобрёл я. Слова во мне, как в узкой речке брёвна, – И ни вперёд, ни взад не протолкнёшь. Тяну я к ветру жаркое лицо, Во мне трепещут молнии прозрений, И я молчу, как безымянный гений, Что изобрёл когда-то колесо…

УЛЫБКА Её нашли. От пыли и от глины Очистили. И вынесли на свет. В каких глухих жила она глубинах? И сколько тысяч пролежала лет? Ты видно чист был, древний человек, Пережила раз в этом мраке зыбком Гробницы фараонов, русла рек Твоя тысячелетняя улыбка. Мы иногда невежды… Ты прости… Теперь мы знаем, как любилось, пелось, И нам земля сумела донести Чистосердечную твою окаменелость. Как омрачаем мы порой рассвет. Давайте жить открыто, не лукавя, Чтоб после нас на сотни тысяч лет Вот так же щедро улыбались камни.

ТЕ ДАВНИЕ ЗИМЫ... Замыкаясь в кольцо, Годы шли, как идут карусели. В твоём доме тепло, Как доценты, ковры облысели. А над крышей хрипят Трубы, будто бормочут шаманы. Тихо в сумраке спят Зеркала, словно пепел, туманны...

Эссе

Владимир МОНАХОВ Владимир Монахов - автор более десяти сборников стихов и прозы. Активно публикуется в журналах и альманахах. Его тексты вошли в антологии “Русский верлибр”, “Сквозь тишину. Антология русских хайку, сенрю и трехстиший.”, “Приют неизвестных поэтов. Дикоросы.”, “Антология ПО под редакцией К.Кедрова”. “Нестоличная литература”, “45 параллель”, “Иркутск”. Финалист первого Всероссийского конкурса хайку. В 1999 году награжден Пушкинской медалью Международного Пушкинского общества (Нью-Йорк).За серию лирико - философских эссе, опубликованных в журнале “ЮНОСТЬ” в 2005 году назван лауреатом литературной премии имени Владимира Максимова. В 2009 году за “Русскую сказку” вручена национальная премия “Серебряное перо”.Член группы ДООС (Добровольное общество охраны стрекоз).

Боровск Владимира Овчинникова

Вы, живописцы, покрывающие стены Загадочными фигурами нашей истории, Откройте младенцам глаза, Развяжите уши… Николай Заболоцкий Россия задохнулась от продолжительного бега за экономическими достижениями Запада и Востока, улеглась между ними, демонстрируя особый способ наложения красок Боровска, куда я приехал званым гостем, хотя и с опозданием в несколько лет. Но меня здесь ждали всё продолжительное время моего отсутствия. Пешая жизнь по древнему городу замирает перед скважиной неба. Из тюбиков звёздного чрева в замкнутое пространство пейзажа среднерусской полосы художник Владимир Овчинников выдавливает краски. А затем мазками проталин рисует весну, по итогам которой богатый урожай огурцов 8

соперничает с космическими замыслами Циолковского, а Николай Фёдоров регулярно думает будущим воскрешать постоянное прошлое, чтобы поэты вслед за колесом истории гоняли колесо рифмы и спорили до хрипоты абзаца: – А доедет это колесо до будущего или не доедет? Я ощущаю всем своим внутренним содержанием, как здесь время повзрослело и отправилось путешествовать верхом на яблоне по временам года: то прошелестит молодым листочком, то упадёт оземь плодом созревшим, соперничая с падалицей звезд, то зависнет под луной снежной шапкой, отражая небо, а то замрёт сухостоем-поводырём для ветра, напевающего в отогретую флейту сада… Иногда время глубинки, как ребёнок, задремлет в жаркий день плодоношения в тени кроны и сквозь две проталины глаз с любопытством наблюдает, как целуются двое под вечно цветущим деревомпутешественником…

А трудолюбивый художник, нанятый за бесценок красотой, как заправский маляр, закрашивает стены города сюжетами русского прошлого, настоящего и будущего, с раннего утра вписываясь душой в опасный поворот будней заспанной провинции, где толпа с наступлением темноты плотно садится у телевизоров, на экранах которых бурным потоком гонят сквозь русский чистый разум сериал за сериалом засвеченного враньём бытия кино. И не подозревают едоки хлеба, что их настоящее крепко спит по ночам в тюбиках художника Владимира Овчинникова… и лишь писающий мальчик перед уличной фреской на случайной фотографии корреспондента «Огонька» заставляет очнуться на время Боровск, у которого на заднике покоится изящное, и с ним легче всего заходить в будущее. – Может, зайдём в церковь? – вопросом приглашает меня художник. – Нет, я не люблю в них бывать. Меня раздражает религия, хотя о Боге как научной формуле я постоянно думаю, – ответил Овчинникову. – Но вокруг меня стало столько людей, которые обивают пороги храмов, что я избегаю этого. Вам кажется это странным? – Нет, все люди разные. Те живут под куполами, и выше им уже не подняться даже в своих молитвах,

а вы под Богом, который вам многое позволяет, – быстро нашёл Владимир ответ на мой вечный вопрос самому себе. И в темноте вслед за художником Владимиром Овчинниковым выхожу к ночному краю, вдыхаю чистый глоток неба, поперхнувшись остроконечностью замертво падающей в мировую ноосферу звезды, что прорезает, как хлебный мякиш, тишину, звучащую с того света. Только в Боровске с подлинностью действа я ощутил, как Бог прячет концы в человеке, а человек – отдает концы Богу! Проснувшись среди ночи, долго-долго хриплю всем своим внутренним содержанием песню безмолвия, цепляясь за последнее слово светотехники жизни, где по морщинам истории ползает божья коровка провинциальной мечты, обрушивая края памяти, где часы – чучело вечности, по стрелкам которых нам никогда теперь не узнать – сколько осталось будущего у Бога. И потому – в одиночной камере бытия перестукивается со временем. Художник – сердцем. Вечность – часовым механизмом у пульса на его руке. Только в Боровске понимаешь: мы на пару с художником из тех – кому больше всех мало!

Поэзия

Виктор Воловик Виктор Афанасьевич Воловик - автор 5 сборников стихов и текстов многих песен, которые звучат на сценах домов культуры в Иланске, Дзержинске, Нижнем Ингаше... Деревенская жизнь не по нраву тебе, На ромашках себе нагадала… Стало тесно тебе в деревенской избе И ты в город тайком убежала…

ИЗ ОКНА ПЯТИЭТАЖКИ Скоро спать пойдут машины Под моё окно… Прошуршат бесшумно шиныМне-то все равно!

Не пойду за тобой. И назад не зову, Это времени, видно, так надо… А ромашки твои я росой напою, Те, которым была очень рада.

Наблюдаю из окошка, Как из клетки я. Потревоженная кошка Ловит воробья.

Время лечит. И боль отстоится в стогах Под метельные песни зимою… От меня ты живёшь, ну … всего-то в шагах… Только в сердце всегда ты со мною!

Не усну до полуночи, Или до зари… Кто-то за углом хохочет, Гаснут фонари…

ЗАТЕРЯВШАЯСЯ ВЕСНА Задержалась весна, задержаласьЗаблудилась в соседнем лесу… А сосулька на ветке осталась, Дополняя лесную красу.

МОЯ РОССЕЯ Россея, моя ты , Россея, В тебе православная кровь! Мой прадед пахал здесь и сеял, И хлеб получал за любовь!

Мы откроем волшебные карты И укажем весне её путь! Перестаньте вы, вороны, каркатьНашу Землю с оси не свернуть!

Ты всех одевала, кормила, Поила студеной водой В тебе были удаль и сила, И Русью была ты Святой!

Отгуляют земные метели, И морозы уйдут за моря… А весна, как и прежде, в апреле Возвратится в родные края!

Низвергли тебя супостатыОбманом в полон увели! Любви твоей верной солдаты На ратных полях полегли!

Задержалась весна, потерялась, Как девчонка в соседнем лесу… Хоть от солнца она закрывалась, Но веснушки ей очень к лицу!

Теперь же, в охрипших трибунах, Гуляет слащавая ложь… Крестьян, уж не в лапти обутых, Не бросит в волнении в дрожь! Всё продано! Боль и сомненья В твоей православной груди! Доколе же будут гоненья? И что там ещё впереди…!? СИРЕНЬ ПОД ОКНОМ Вот сирень отцвела под окошком моим, Только в силе трава луговая. Я расстался сегодня с портретом твоим, На твой адрес его высылая… 10

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

Разжигаю костёр я один у реки И цыганку свою вспоминаю… Я пытаюсь куда-то сбежать от тоски, Но куда? Подскажите, не знаю!

Это лето для нас, как прощальная осень… Но в полях и лугах – всюду были цветы! И в твоих волосах не заметил я проседь, Видел боль твоих глаз- боль далекой мечты…

МАМА

Как две раненых птицы на юг мы глядели, Понимая, что больше вдвоём не взлететь, И сказать что-то важное просто не смели, И за стаей своей нам уже не успеть!

Под иконой в углу Мать старушка к стене притулилась. Синева на руках Говорит о преклонных годах… Очень часто она Мне в заснеженном городе снилась, И тоска отражалась В побелевших моих волосах… Ты прости меня мать Что не часто тебя я проведал. И тоску я скрывал, И слова я ронял на бегу. Я тебе обещал, Что опять очень скоро приеду, Понимая умом, Что приехать уже не смогу. Ты сидишь у окна… И надежда тебя не покинет. Ты, как прежде одна, Но любовью и верой полна… И сынок твой, прости, Он в далёком Иланском не сгинет. Свою чашу до дна Испила ты, терпенья, сполна! На поклон я приду На погост на осиновой горке! На колени припав, Я прощенья опять попрошу… И ты встретишь меня, Как когда-то встречала на зорьке… Пред тобою я мама Всегда в неоплатном долгу!

И цветы полевые не скрасили встречу, Я упрямо молчал, говорила лишь ты… Я зарубкой на сердце всё это отмечу, Знать не прочными были те наши мосты… Надвигалась гроза, тучи черные мчались. Эта встреча была, как бы так… ни о чём… Через столько-то лет мы опять повстречались… Разошлись, не касаясь, друг друга плечом. Что хотели сказать, мы опять не сказали Побоялись обидеть, забыли простить! И чего друг от друга настойчиво ждалиНевозможно ответить и трудно забыть! ТАБОР УХОДИТ В НЕБО Табор цыганский стоял у села И ночами костры там горели… Молодая цыганка гибка и быстраМы цыганские песни с ней пели! И гадала она по руке моей в ночь, Обещала здоровье, богатства… У барона была она младшая дочьЗа неё я отдал бы пол-царства! Мы ходили в поля, собирали цветы, Она в синюю даль увлекала… Отношения были просты и чисты, А разлука внезапно настала…

12.01. 14.

Раз пришёл в табор я …там погасли костры. И в каких я краях только не был… Языки, словно лезвия, были остры, Мне сказали - ушел табор в небо…! А когда в небесах загоралась звезда, Что однажды она подарила… Может табор и в небо ушел навсегдаНаваждением всё это было…

Алексей БОРЫЧЕВ Родился в 1973 году в Москве .Член Союза писателей России, Кандидат технических наук, Награждён литературной медалью “А. С. Грибоедов”, Автор восьми книг стихотворений и многочисленных журнально-газетных публикаций стихов, член Общества Словесного Искусства под руководством Льва Аннинского.

Тот мир, где поёт звезда ЗВУК

ФОРМА ПЕРВАЯ

Нет ничего темнее звука, Нет ничего светлее боли… В висках стучащая разлука, Как птица, вырвется на волю.

Когда потянется сентябрь За нитью птичьих стай, Усни в заоблачных сетях, Мгновением растай. Летай на крыльях пустоты, Раскрашенных в рассвет; И где б ты ни был: ты – не ты, Тебя и вовсе нет!..

Пребудет близостью апреля, Прощающей былые зимы – С их чёрной музыкой метелей, С их тишиной неотразимой…

И пусть отсутствием твоим Не все обеднены… Земное время – алый дым Надмирной тишины.

А после – пёстрою весною В лесных просторах разгорится, Чтоб майской песнею лесною Пронзить покоя шар, как спицей…

Ты эргодический процесс В пластах небытия, И ожидание чудес Творит судьба твоя.

Нет ничего темнее звука. В его тени уснуло время. И память стала близорука, От немоты времён старея.

Смотри мозаики иных Галактик и миров, Сложи единый мир из них, Чтоб не был он суров.

Кто знает звук, его не слыша, Приходит в тихое бессмертье, Траву причин земных колыша Ветрами слов «не верьте», «верьте».

Где нет тебя, там – только ты, И потому ты там, Где времена тобой пусты, Где пусто временам!..

Преграды истин разрушая, В небытие смещая судьбы, Восходит тихо мысль чужая Над горизонтом высшей сути

А на Земле в кострах потерь Пускай сгорает то, О чём – поверь – уже теперь Не ведает никто.

Былых событий и явлений, Блистая пасмурной печалью И правдой редких откровений, Пасующей перед молчаньем.

Пусть белый коготь хищных дней Царапает всех тех, Кому привычнее, родней Мирок земных утех.

Зане молчанье благородней Поспешно высказанной правды, Как наступившее «сегодня» Честней обещанного «завтра» 12

ПОЛЁТ

НОЧНАЯ ЯЩЕРКА ДУШИ…

В сырое холодное лето Горячие мысли одеты. А мы в ожиданиях тлеем, Скользя по дождливым аллеям.

Ночная ящерка души! Такая слабая, слепая… Беги во тьму, Спеши, спеши – Испуг на лапки рассыпая.

И тёмная пена событий Вскипает над тем, что забыто. А в чёрной воде откровений Искрятся пылинки сомнений.

В зрачках безжалостного дня – К тебе – и ярость, и презренье. Твой путь – не путь его огня. Ты ночи ртутное творенье!

Кривые зеркальные ночи Помножат на сто одиночеств Число отражений рассветов, Потерянных памятью где-то.

Ночная ящерка души, Тоской дышащая закатной! Во тьме, где топь и камыши, Тебе спокойно и приятно!

А дней перламутровый клевер, Бегущий по небу на север, Рассеет пыльцу расставаний По серым лесам расстояний.

Но день, безжалостен и сух, Ночной души не пожалеет И опалит весельем дух, И станет счастье горя злее.

И кольца времён разомкнутся. Прольётся бессмертие в блюдце Глубокой печали о чём-то, Растаявшем за горизонтом

ЧЁРНО – БЕЛОЕ

Того водянистого лета, В которое были одеты И мысли, и чувства, и даже Земное бесчувствие наше.

Где небо бело, как мел, Где с тёмной водой канал – Без цели, мечты и дел – Там некто один стоял. Пусть светлая быль – темна. А тёмного – ярок след. Но та, кто во тьме одна – К нему выходи на свет!

СНЕГ Снег устал под тоскою кружиться. Просит смеха сиреневый снег, Потому что печальною птицей Бьётся в сетке секунд человек.

Пусть капает звёздный воск На чёрную гладь воды И слышаться речи звёзд Как слово одной звезды.

Потому что и сами секунды Снегопадом бескрайним идут, Покрывая поспешно цикуты Ядовитых от счастья минут.

Сшивается чернота, Без ножниц и без иглы, Из белых времён холста, Из локонов светлой мглы.

Снег – темнее, чем память о снеге, Снег – невнятнее мысли о нём. Огоньками порхая на небе, На земле он не станет огнём.

И в злой паутине дней – Звенящая болью грусть, И в мятном дыму ночей – Запутались сотни чувств.

Может, нет его вовсе, а то, что Называем снегами – лишь связь Между будущим нашим и прошлым, Обитающим где-то, лучась. Но – ни вздоха, ни горького смеха… Только тихо поёт темнота, – Голубыми секундами снега, Будто светом времён, повита!

Ты помни – одна вода Жива, и хранит в себе Тот мир, где поёт звезда О чёрной земной судьбе. 13

Людмила Надоховская Людмила Надаховская. 62 года. Родилась и выросла в Красноярском крае. Стихи пишет с 15 лет. По двум её поэмам созданы документальные фильмы, “Афган” и “Мы – Братчане” (стоят на ютубе) – про павших в Афгане и Чечне солдатах г Братска. Публикуется в международных интеренет-альманахах «Свой вариант», «Литературная Губерния» и других изданиях. ОСЕНЬ ЗРЕЛАЯ

Страданий наших, грянувших в оркестры. Я на ветру одна, ты под дождём один!

А сегодня ты вызрела в женщину, Сколько ж девой ты долго цвела!? Но от этого власть не уменьшена За спиной два в полёте крыла!!

Как многое нам хочется домыслить, Не долюбить… но рвётся немотой, Убитая любовь отживших жёлтых листьев, И так во мне болит любимый голос твой!

… Сыплет в мелкие ситечка дождик, Достаёт нас порою до слёз! В унисон мы невольно до дрожи. Своей жизни сверяем прогноз!

И как пчела несу в земные соты Свою любовь я на Алтарь мечты. … Но Аллиллуйя всем прозреньям и заботам. Так зарастает боль. Так убываешь ты!

… И багряное буйство утихнет, И начнёт всё платить по счетам, Золотыми монетами листьев, Серебром предстоящим ветрам!

МОЛИТВА ЗИМЫ К этому привыкнуть невозможно – Так торжественна и ослепительна зима! Замер лес, и где-то осторожно Лог укрыла розовая мгла!

ВЗГЛЯД ЗА ОКНО Умыты росами ступени Ногам босым прохладно и легко! Бесстыдно обнажив колени Ступает осень за окно.

Луч прощальный не согреет сосен. Спит лесная тайна до весны. Помнит он расхристанную осень. Знает Слово вещей синевы!

Галопом к водопою кони Без звука, как в немом кино, Всё мчатся, словно от погони, И на холсте завешено окно!

В этом изумруде и алмазе, Всё струится, льётся и зовёт! Ёлочки осинки на показе. Новой моды зазывают в грот!

Стихает гомон лицедейской лести А жизнь-воровка с нею за одно, И плачет звуком недопетой песни, В размывах старых синее окно,,,,

Но стою! И чарами лесными Напитаю душу до мольбы! Буду я, повенчанная с ними, Жить светло до будущей зимы!!!

РАСПЛАТА

АХ, ДУША МОЯ БЕДОВАЯ!

Ушёл сентябрь, и растворились дали, Распался на мильоны мигов год! А мы с тобой любовь свою ряспяли, Безвинно, бесшабашно, без высот!

Ах, душа моя бедовая! Ты зачем обнажена!? За любовь идти готовая Ты на плаху без вина!

Ты уезжал, кричала неизвестность, Что выстилается начало всех причин,

За любовь – какая мальчикам Снится в полночь при луне. 14

Поманила меня пальчиком, Обещала счастья мне!

В переливах лучей золочёных Птицы в дивной своей красоте! Доверяют земле обречённой, Жизнь свою доверяют земле!

Поманила, приголубила, Заглянула мне в глаза, Сердце жарко-жизнелюбое Рвалось птицей в небеса! Я забыла, моя матушка, Где живу, зачем пришла!? И по речке перекатышком, Голым камушком до дна.

И курлыканьем нежным, и зовом – Журавлиной любови полна Раздаётся всю ночь по озёрам, Лебединая песня моя!! Деревенская юность в ночное Манит ржаньем и стуком копыт – Там, где детство мое золотое Журавлями над полем летит!!

Утонула и не выплыла: Сети милого т о м н‘ы... Но не ведала, не ведала, Что останутся лишь сны!

ОЧАРОВАНИЕ ЛЕТА

Ах! дуща моя бедовая! Ты зачем обнажена!? Ты на плахе, бестолковая... И ему ты не нужна!

Хорошо-то! Выйду к Богу Лето я встречать! И от милого порога Льётся Благодать!

ЛИВЕНЬ

На вечерней зорьке росно Травы полегли, Всё торжественно и звёздно – Помыслы чисты!

Летний ливень – восхищенье! Молний бешенный салют. Громыхает в изумленьи Громовержец там и тут!

Будет лунная дорожка Вниз бежать к реке, И забытая подружка, Машет в далеке!

Изумрудная трепещет – И от счастья вся в слезах! Зелень небу рукоплещет. Прогоняя жуть и страх!

Сердце юное, святое, Всю приемлет жизнь! И тропинками в ночное, Кони пронеслись!

Тучи чёрные с лиловым Обложили треть небес. Под таинственным покровом Затаился в страхе лес.

Небыль сложится любовная, Сердце дрогнет голубком! И иду я зачарованна, С летом под руку вдвоём!!!

… Этот первый летний ливень В юной страсти всё круша, – И весны зигзаг и кривень Исправляет не спеша!! ЖУРАВЛИНАЯ ПАМЯТЬ ДЕТСТВА Вот летит журавлиная стая, И, не ведая мудрость Небес, Видит, как под крылом умирая, Изумрудом колышется лес! Видит синие донца озёрок, Вкруг деревни, как россыпью мак, Перевал впереди и пригорок, И к пригорку ведёт их вожак! 15

Марина Маликова В конце прошлого года в Красноярском издательстве «КЛАСС ПЛЮС» вышел сборник стихов красноярской поэтессы Марины Маликовой «ПОЛЕ ПАМЯТИ». В ней собран большой букет творческих личностей красноярья, с кем поэтесса общалась и кому посвятила строки своих стихов.

Важно, чтобы любовь между нами была. Ну, а мы, отболев, посветлеем душой. И не надо печали в том видеть большой. Божий промысел чтя, мы смиряться должны. Прыгать выше небес мы никак не вольны. Коли с верой живешь, убоишься ль пути? С Божьей помощью, знаю, удастся пройти. Трудно будет, но так одоленье идет И незримая помощь грядет. Жизнь течет в молитве тихой, Скрытая от глаз людских. Так весною полноводно Омывается река. Семя, брошенное в землю, Набухает, оживает. С первыми лучами солнца Вдруг проклюнется оно. Потекут по жилам соки И ухватятся за землю. Корни - будущее диво – Где цветение залогом Благодати и плодов.

ПАМЯТЬ – ХРАНИТЕЛЬ ДАРОВ Краснобровкиной Галине Николаевне – хранительнице дома В.П.Астафьева в Овсянке На перекрестках дорог, Перед поющим закатом, Грезится отчий порог, Шорох листвы у ворот, Псового лая раскаты. Где тот закат, тот рассвет? Кто приоткроет завесу Временно скрывшихся лет, Но излучающих свет Теплых аккордов словесных. Память - хранитель даров Прошлого след беспечальный. На перекрёстках дорог, Отчий взыскуя порог, Путь пролагает ночами. НЕЗРИМАЯ ПОМОЩЬ

ДРУГОЕ ПРОСТРАНСТВО

Посмотрю на остаток пути, Отдышусь и - готова идти. Трудновато. Но так одоленье идет И незримая помощь грядет. Обними меня свет, Прогони тьму и мрак. Духом слабой нельзя быть сегодня никак. И сегодня я зрячая, как никогда. Наши годы уходят. Да что за беда?! Грянет буря. Уж травы склоняются ниц. И просохнет слеза повлажневших ресниц. Важно памяти жить. Важно делать дела.

Марии Росс Пахнуло свежестью ракит, И юностью, и чистотой. Неужто это дар реки – Такой возвышенно - простой?! С душой так органична связь: Ни петель нет, ни узелков. И солнечных капелей вязь Видна в рисунке всех стихов. *** М.Росс Раскачали выси облака И в туманах плещется река. А в сосновой шубе с давних пор Греются отроги Дивных гор. 16

Вышло красно солнышко в зенит, Обласкало сумрачный гранит, Обласкало сопки, берега – Заиграла красками река. Заиграла и моя душа: Не иду - взмываю не спеша По ступенькам ввысь под облака, Где под ними нежится река.

И еще долго не растает Земли прощальная краса. ПЕВИЦА А.К. Все реже поцелуй небес... Все чаще жизнь в дремоте зыбкой. Но... продолжением чудес Явление твоей улыбки. Во всем господство красоты, Как общепризнанной святыни, Выстраивающей мосты В горах, морях, в любой пустыне. Кому б ни открывался мир Того божественного чуда, Мир озарялся, хоть на миг, Сердца не трогала остуда. Звучал откуда-то с небес Твой голос-продолженье чуда. Был неподдельный интерес,Как к жемчугу иль изумрудуЖивому, дарящему свет, Любви божественную силу. Все в меру-и ни капли сверх, Где красота - высокий символ, И каждый смертный ощущал Небес чудесное творенье.. И сердце билось о причал Души высокого горенья

СЕТИ Профессору Осипову Уловлены сетями разными На каждом шаге. На каждом слове. Стремленьем С небом быть на равных И похотеньем односложным. Уловлены короткой памятью, Забывшей Божьи наставленья. Не ищем благодать на паперти, Лелеем в сердце своем леность. И к ближнему - без состраданья, Но с завистью и осуждением. Любовь - небес высокий дар – Забыта, продана за деньги. Все ищем внешнего величья, Красот земных, дешевой славы. Духовный мир наш стал двуликим. Уловлены. Ведет лукавый.

Н.Н.Е.

*** ... И молодеет Красноярск. Как диву нам не подивиться! Гордимся: предок сердцем яр И нам здесь выпало родиться.

И даль прозрачная тиха, И всё белей берез одежды. Всё, как в былом далеком детстве, И хочется душе стиха. Осенних хочется мелодий, Когда гудит, волнуясь бор, И на подвижном небосводе Меняют облака узор. Трава поникшая стоит, Росинки целый день сверкают. Как жемчуга, мой взгляд ласкают. Всё о прощанье говорит: В багрец одетые леса, И свежесть пряная витает.

А звон святых колоколов Уже не тонет — мчится к небу Во славу всех земных орлов, Венчающих и быль, и небыль.

Проза

Федор ОШИНЕВ Родился в 1955 году в г.Усмани, Липецкой области, в семье педагога и врача. Там же окончил среднюю школу №2, в 1972, а затем Воронежский Технологический институт в 1978, получив специальность инженера-технолога по переработке пластмасс. В 1979, по личной инициативе, был аттестован в кадры Вооруженных Сил СССР. Уже прослужив несколько лет командиром взвода в учебном полку, продолжил учебу – на заочном отделении Московского Литературного института им. А.М. Горького при Союзе писателей СССР, в семинаре прозы, руководимом профессором В.И.Гусевым. В 1990-м с единственной четверкой окончил вуз и получил диплом литературного работника. Член Союза журналистов России , член Союза российских писателей . Издал семь книг. Пять – художественных. За годы журналистской работы выпустил более тысячи материалов разных тематик. Отдельные публикации. За рубежом: Германия, журнал «Edita» (2013, 2014). Участник боевых действий: Северная Осетия-Ингушетия – 1993, Чечня – 2000. Награжден медалями «За ратную доблесть», «За отличие в охране общественного порядка», «За отличие в воинской службе» 1 степени и другими; нагрудными знаками «Участник боевых действий», «За службу на Кавказе», «Знак Почета ветеранов МВД». Живет в Ростове-на-Дону.

АДЮЛЬТЕР

– У, старый пенек Кеша… Считай, одной ногой на «дембеле», а туда же: клюкнул на халяву и воображает себя Наполеоном, – поглаживая ус, шепнул капитан Кольский капитану Репнину. В дружбе двух офицеров Кольский однозначно играл первую скрипку; он же первым поднялся по служебной лестнице до должности заместителя командира учебной роты. Репнин, всегда довольствовавшийся вторыми ролями, продолжал тянуть лямку взводного. Командир учебной роты майор Лапиков по-хозяйски восседал на бетонных ступенях солдатской казармы, для вящего комфорта подоткнув под зад рабочую тетрадь-ежедневник. Офицер курил, а мимо, по кругу, горланя до срыва голосовых связок строевую песню, тяжело тупали солдатские ряды. – Ишь, и домой не торопится, – продолжал злоязычить Кольский. – Оно конечно: там жена каждодневно бухать не даст! А сегодня вообще подвезло – с отцом солдата употребил, теперь и песенку послушать не прочь. Бесплатный кабак! – Хорош ныть, – перебил Репнин сослуживца и тут же поморщился. – Ну, орут! Как будто каждому пообещали полслужбы за рев скостить. Кольский взглянул на часы и вяло буркнул: – Когда ж ему надоест и нас, и солдат мариновать? – Во-во, у него и поинтересуйся, – посоветовал Репнин и сплюнул. – Он те живо на практике докажет, что у офицера день ненормированный. Забыл, как до после отбоя тумбочки и тапочки проверяли? Поскольку за майором Лапиковым подобная практика и правда водилась, Кольский ничего не возразил по сути, но выдал приглушенную тираду на командирском языке, основу которого составлял язык «материнский». Тут комроты наконец-то решил, что последний круг солдаты прошли-пропели на уровне, и поднялся со ступеньки – с усилием мужчины, давно знающего толк в горячительных напитках. Приказал распустить роту на вечерний отдых, подозвал к себе подчиненных офицеров. И не спеша, с расстановкой стал пояснять расклад времени для каждого из них на завтрашний день. – Да, про самое-самое чуть не забыл, – щелкнув пальцами, добавил он в конце инструктажа. – Через два дня взвод направляем в командировку, в помощь военным строителям. Сдача полевого аэродрома у них горит. Добровольцы есть? Недовольное молчание – а кому ж охота от семьи и благ цивилизации на месяц, да в полевые условия – рискнул нарушить засидевшийся во взводных капитан Жарков. В части его, подшучивая, порой называли «карьеристом», а молодые парни на улице однажды даже в открытую поиздевались: «Ты смотри, седой, лысый – и уже капитан!» «Надо же, и правда: уже капитан…» Итак, капитан со стажем осторожно предложил: – Товарищ майор… А если кинуть на спичках?

– Ты мне эту демократию фулеву брось, – погрозил ему толстым пальцем ротный. – В таком случае добровольцем назначается… Репнин! «Доброволец» едва сдержался, чтобы не изругаться по поводу командирского решения: такой срыв грандиозных грядущих планов! Но – человек в погонах – человек подневольный – кисло выдавил: – Есть! – Не горюй, Вовчик! – как мог ободрял друга Кольский. – Развеешься, куча новых полевых впечатлений… При удачном раскладе еще и трахнешь какую-нибудь сельскую мадам, а это очень положительный факт… – Да пошел ты! – скривился Репнин и на какое-то время замолчал. Потом потянул сослуживца к контрольнопропускному пункту, на языке военных, КПП. – Ладно, пошли. Разговор есть… – В общем так, Юра, – заговорил Репнин вновь, уже миновав КПП. – К тебе, как к другу, просьба… Но только чтоб никому… Добро? – Заметано, – пообещал заинтригованный Кольский. – Понимаешь… Есть у меня одно подозрение… – Не окончив фразы, Репнин на секунду прикусил нижнюю губу. «Черт… Жалеет уже, что разговор начал», – подумал снедаемый любопытством Кольский, но деликатно промолчал, давая возможность сослуживцу самому решить, продолжить либо прекратить откровения. – Подозрение, – облизнув губы и с усилием сглотнув, продолжил-таки Репнин, – что моя благоверная… погуливает на стороне. «Вот это номер! – про себя ахнул Кольский. – Крыша поехала, что ли, такие вещи светить? И даже мне…» А Репнин, теперь уже торопливо, как бы еще боясь пойти на попятную, пояснял суть просьбы: – Хочу, чтоб ты, как я в командировку уеду, на квартиру к нам зашел вечером. Лучше – в пятницу там или в субботу. Просто посмотришь, одна Надежда будет или… – И снова оборвал фразу на середине. Кольский с нескрываемым интересом и долей замешательства быстро глянул в глаза приятелю, впрочем, тут же взгляд отведя: слишком уж об интимных вещах речь зашла, да еще в таком до неприличия откровенном ракурсе. А впрочем, чему бы тут удивляться… Жену приятеля офицер хорошо знал: несколько раз праздники семейно встречали, да и вообще… Эффектная рыжеволосая женщина – чем-то она напоминала великолепную породистую лошадь, ухоженную и баснословно дорогую, – умела и любила пофлиртовать. Что и говорить: московское воспитание, московский вуз, откуда ее и выхватил заканчивавший столичное общевойсковое училище Репнин и скороспело повел под венец. И вот теперь дочь-дошкольница который год живет в тепличных условиях первопрестольной у бабушки с дедушкой, а неполная офицерская семья за тридевять земель, во времянке прозябает. Как, впрочем, и многие другие страдальцы от армии, не имеющие надежды на собственное жилье в обозримом будущем. …Уже тяготясь ситуацией, Кольский попробовал неуклюже извернуться. – Володя, да как-то оно, знаешь… – и в замешательстве погладил ус. – Не есть положительный факт. И вообще: по домам пора. – Юра, ты чего? – взмолился Репнин. – Я ж тебя не подглядывать заставляю. И столько униженно-просящего читалось в глазах друга, неожиданно открывшегося в своих подозрениях, что Кольский тут же и сдался. – Хрен с ним! Раз просишь – зайду. Только вот зачем? При наличии отсутствия хозяина… – А я тебе вот чего… Книжку какую-нибудь дам. Скажешь, мол, побыстрее вернуть просил. – Тогда ладушки, – с некоторым оттенком брезгливости, жалеючи приятеля, через силу согласился исполнить его сомнительно откровенную просьбу Кольский. В душе он сразу решил, что, случись ему заподозрить в измене собственную супругу, он бы, во всяком случае, по пути Репнина точно не пошел, а так или иначе попытался справиться с проблемой сам. Через день комвзвода-«доброволец» вместе с личным составом уехал на полевой аэродром. А еще дня через четыре Кольский после работы постучался во флигелек, что снимал за «ну очень смешную цену» сослуживец с женой. Под мышкой капитан держал подарочное издание Ильфа и Петрова. (Решение нанести нежданный визит Репниной офицер принял после долгого размышления-поглаживания усов перед открытым сейфом в ротной канцелярии – именно на его полке покоился нераскрытый предлог для проверки супружеской верности.) Дверь Кольскому открыл рослый кавказец лет тридцати с массивной золотой цепочкой на мохнатой груди и перстнями-печатками на безымянных пальцах. – Ты кто такой, панимаешь? – недружелюбно поинтересовался он. – Надежда дома? – вопросом на вопрос ответил офицер. – А я гаварю: ты кто такой? – упорствовал кавказец. Но тут в дверном проеме появилась и сама квартирантка флигелька. Улыбающаяся. В коротком ярком

сарафане. С пышными распущенными волосами цвета светлого меда. И босиком. При виде Кольского улыбка сразу потускнела и сползла с лица женщины, на секунду уступив место приоткрытому рту и нахмуренным бровям. Но лишь на секунду, а в следующую Репнина умело вернула ее в глаза и губы. И зачастила: – Привет, Юра, знакомься, это Ашот. А это – Юрий, начальник мужа. Ты проходи, проходи, как раз к столу: подруга с ребятами зашла, отдыхаем. – Нет-нет, – начал отказываться Кольский. – Тут вот Володя книгу просил срочно вернуть, ну я и занес… – А-абижусь, – почти пропела и тряхнула локонами Надежда. – Какой же мужик от рюмки коньяка отказывается? Ведь после службы… Расслабься. – И решительно взяла офицера за локоть: мол, пошли-пошли. Ашот недовольно засопел, но смолчал, пропуская временную хозяйку флигелька и нового гостя перед собой. По достоинству оценив взглядом накрытый стол – суджук, копченое мясо, шпроты, сыр, жареная картошка, овощной салат, зелень, напитки и присахаренные лимоны, – Кольский поздоровался еще с одним кавказцем, неточной копией Ашота, и вертлявой поношенной блондинкой, физиономия которой сразу напоминала о существовании третьесортных косметических магазинчиков. – Аршак, Света, – представила их Надежда. – Юра, командир мужа. – И посоветовала-скомандовала: – Вновь прибывшему – штрафную! Аршак щедро налил коньяка в фужер для шампанского, а офицер «профессионально» отметил, что «Арарат» для обладателей дорогостоящих золотых украшений – вариант далеко не из лучших: могли бы уж на «Ереван» или «Юбилейный» разориться.

«Ладно, халявному коню в рот не смотрят. В конце концов не «массандра»1 же», – про себя усмехнулся Кольский и ловко опрокинул содержимое бокала в рот. К чему-чему, а к таким «подъемам переворотом на одной руке» кадровые военнослужащие зачастую приучаются еще с лейтенантских погон. – Мужчина! – цокнул языком Ашот, потеплевшим взглядом наблюдая за капитаном, скромно зажевывающим «Арарат» лимонной долькой. – Аршак, теперь всем! Налили. Выпили. Дамы потребовали свежих анекдотов. Мужчины это желание с блеском исполнили. Открыли еще коньяк. Снова налили и выпили – женщины предпочитали шампанское. Включили кассетный магнитофон. Немного попрыгали скопом на ограниченном пространстве под быструю импортную мелодию. Кольский все порывался распрощаться, прекрасно сознавая – как, впрочем, и остальные в комнате, – что он лишний в отдыхающей кампании, где роли, по всему судя, распределены заранее, и в душе с иронией уже жалея друга-лопуха, оказавшегося пророком в своих доверительных, как на исповеди, признаниях. Но Надежда не давала капитану уйти, хотя и Ашот уже дважды прозрачно намекал на «панимаешь, у Юры, может, совсем срочное дело». Аршак, тот больше молчал и больше пил. «Чего она, действительно, время тянет? – поглаживая ус (привычка-паразит), недоумевал Кольский. – Прекрасно ж понимает, все равно пои не пои, а Вовке шепну про неположительный факт. И вообще: зачем приглашала? То б я еще посомневался, а так – явно видно: трахаются они, и может даже впересменку… Хотя если б книгу взяла и подосвиданькалась сразу, я б тоже решил: трахаются…» – Мальчики, удобств нет, мы со Светой выйдем на минутку, – прервала тут размышления офицера Надежда. Женщины покинули комнату. Немногословный до того Аршак моментально обрел дар речи. – Слышь, капитан, или как тебя там… Ты долго еще будешь здесь мешаться? Видишь, люкс занятый. Налей и дергай, пока я добрый. – А я и не напрашивался, – огрызнулся Кольский. – Оно мне надо? Да если б не Надежда… Вон, он видел, – и кивнул на Ашота. – Ты бедным-то не прикидывайся… Полководец… – не отставал Аршак. – И на женщину не спихивай; как мужчина, за себя ответь. – Да пошли вы все! – Кольский вскочил со стула. – Сядь! – вступил в перепалку и Ашот. – А ты памалчи. Я сам разберусь, кто лишний… – И быстро вышел из комнаты. С минуту Кольский и Аршак оставались один на один и, не глядя друг на друга, занимались каждый пустым делом: кавказец выщелкивал лезвие ножа-кнопочника и прятал назад, в рукоятку, а офицер вяло катал по столешнице хлебный шарик. Но вот в комнату вошла Света.

– Аршак, Ашот зовет, – буднично сообщила она и уселась на свое место. Кавказец нехотя поднялся и исчез за дверью. Взамен него через минуту появилась Надежда. – Земляк какой-то их даже у меня нашел, – спокойно пояснила Репнина. – Значит, действительно нужны были. В общем, Юра, разливай… – На посошок, да я тоже пошел. – Кольский потянулся к остаткам шампанского. – И без того засиделся. Конечно, офицер сразу понял, что никакого земляка кавказцев на деле и не было, просто это Надежда их сама из флигелька наладила. Так не дожидаются ли его самого Ашот с Аршаком где-то неподалеку, чтобы расквитаться за порушенный уют? Да и кулаки-то еще ладно, а вот нож-кнопочник… Хватнув еще рюмку коньяку Кольский почувствовал, что глаза у него слипаются, – подошел к границе своей нормы спиртного. Но откланяться у него в который раз не получилось: подружка Надежды опередила. – Ну, я улетаю, – пропела она, схватила сумочку, чмокнула Репнину в щечку, капитану сделала ручкой и в мгновение вымелась из комнаты. – Я тоже, – потянулся за фуражкой Кольский. – Подожди… – Надежда вылила последний коньяк в фужер, почти до краев наполнив его. – Допей, не пропадать же добру. Как офицер ни отнекивался, женщина заставила его через силу дотянуть спиртное до дна, а затем обворожительно улыбнулась и попросила: – Юра, а может, теперь ты мне без вранья расскажешь, зачем пришел? – Дак я ж и говорю: книга… – промямлил не готовый к правдивому ответу Кольский. – Ой, только не пудри мне мозги, – уже со злостью заявила Надежда. – Репнину она еще три недели не понадобится, а мне – так и вообще сто лет. Короче: подкадрить меня захотел или?.. Покрасневшее от коньяка лицо Кольского теперь побагровело. Он молчал и в душе проклинал минуту, когда пошел на поводу у приятеля, согласившись проверить супружескую честность его половины. – Так. Будем считать, что не «или»… В таком случае кадри, – подытожила Надежда. Подошла почти вплотную к незваному гостю, наклонилась к его лицу – в оттопырившемся вырезе сарафана заколыхались полные груди – и смачно поцеловала в губы. Тут же выскользнула из рук потянувшегося было машинально к ней опьяневшего офицера, отшагнула на середину комнаты и медленно, соблазнительно двигая бедрами, стянула через голову сарафан. Потом, повернувшись к оцепеневшему на стуле мужчине спиной, аккуратно освободилась от крошечных трусиков, сначала опустив их до щиколоток, а затем перешагнув. На конечной фазе домашнего стриптиза развернулась к нежданному гостю лицом, чуть расставила длинные загорелые ноги и расчетливым движением рук соблазнительно откинула назад свои роскошные медовые волосы. – Красивая я, а? – усмехнулась Надежда. – Чего молчишь? – Д-дда… – хрипло подтвердил Кольский. – Так какого ж ты? Повторяю: пришел – кадри… Уже около полуночи обессилевший и протрезвевший Кольский медленно брел по тротуару в направлении родной воинской части. В принципе, деньги-то на такси у него были, но офицеру сейчас неосознанно захотелось уединиться и уж тем более не видеть перед собой до оскомины знакомое лицо жены, не сближаться с ней телесно. Нет, конечно, капитану и раньше приходилось изменять своей слабой половине, однако никогда еще у него не было столь любвеобильной, ненасытной и искушенной в постельных играх секс-партнерши. Для нее не существовало никаких табу, никаких рамок. «Это действительно женщина с большой буквы, – мысленно восторгался офицер. – Да ведь она же меня, можно сказать, до дна выпила! И, главное, была не прочь еще… Куда уж тут Вовчику… Ч-черт! Это вовсе не положительный факт…» Кольский на секунду замер на пустынной улице и в растерянности погладил ус. До него наконец дошло, что он, поддавшись женским чарам, предал друга. Между прочим, раньше ему никогда не доводилось встречаться с обманутым им мужем, а теперь придется: не раз, постоянно, на людях… На душе стало до омерзения противно, захотелось стереть с губ жаркие поцелуи Надежды, смыть ее трепетные прикосновения к телу, вернуться на несколько часов в прошлое и закрыть сейф в канцелярии, не вынимая из его недр Ильфа и Петрова. И хотя Кольский весь оставшийся до роты путь продолжал убеждать себя, что все произошло вовсе не по его вине, а по обстоятельствам, гадливое чувство – смесь стыда и презрения к себе – не покидало его. «В конце концов, сам виноват: соображать надо, о чем просишь», – теперь со злобой и без жалости подумал он о друге, переступая знакомый порог КПП. Об Ашоте и Аршаке он так и не вспомнил.

Придя в роту, капитан первым делом подстраховался: позвонил соседу, пенсионеру-отставнику, извинился и попросил, несмотря на поздний час, предупредить жену, что он, Кольский, по служебной необходимости сегодня заночует в подразделении. Потом долго стоял под прохладным душем… Насколько справедлива поговорка: мужчина изменяет головой, а женщина – сердцем? Все ли человеки сильного пола быстро забывают о своих супружеских грехах? Судить трудно. Кольский, например, четвертую Божью заповедь – «не прелюбодействуй», повторимся, нарушал уже не раз, но теперь это произошло вкупе с поруганием десятой заповеди – «не пожелай жены ближнего твоего». Он – возжелал, и потому, проснувшись утром в ротной канцелярии, еще продолжал размышлять, как теперь будет строить отношения с сослуживцем и смотреть ему в глаза. О своей собственной супруге и ее глазах капитан почему-то особо и не задумывался. Наверное, потому, что позднее посмотрел – забегал позавтракать – и ничего, все оказалось в норме. Время, время… Иногда даже и по людским меркам сравнительно небольшое, оно круто меняет жизнь. Недели через две после «возвращения книги» жене сослуживца Кольский совсем по-иному воспринимал свое предательство – измену другу. Более того, теперь он почти гордился своим поступком, подумывая: а не зайти ли к любвеобильной женщине еще раз? Правда, благоразумие пока удерживало офицера от практических шагов. И тем не менее неординарное для Кольского событие – по жизни он не был и даже не стремился на словах прослыть донжуаном, довольствуясь адюльтером при случае, – продолжало переполнять его мысли и рвалось к голосовым связкам. Утерял бдительность капитан в преподавательской учебного корпуса, где в тот час сидели – кто за планом занятий, кто за конспектом – несколько офицеров. Войдя в заставленную письменными столами комнату, Кольский о чем-то заговорил с замкомандира соседней роты и, прямо сказать, вовсе неожиданно для себя, поглаживая ус, вдруг произнес: – Да, кстати. Недавно трахнул жену офицера из нашей части. Это очень положительный факт! – И почувствовал явное превосходство над всеми присутствующими. Эх-х! Слово – не воробей… Через полчаса слышавший хвастливое заявление ветеран-взводный Жарков проболтался о нем (правда, без злых намерений) замполиту роты, где проходили службу и сам «уже капитан», и Кольский, и Репнин. А вот замполит с этой информацией помчался прямиком в кабинет начальника политотдела учебного полка. Информация немедленно вызвала у подполковника Холодова соответствующие размышления. Он был достаточно неглупым человеком: несколько лет назад, прибыв на должность пропагандиста соединения, изловчился так подсидеть непосредственного начальника (сумел дознаться: тот еще во время Великой Отечественной с месяц пробыл в штрафбате и успешно скрыл затем этот кусок жизни для анкет), что его с треском выгнали на пенсию – с минимальной выслугой лет. Холодов же, «ратовавший за правду», моментально вознесся со своего стула до второго по значимости кресла в воинской части. Посему главный политический стратег учполка, давно мнивший себя полубогом для подчиненных, оперативно и с большой вероятностью вычислил искомую фамилию офицера-рогоносца. А в амбарной книге с черным переплетом, где Холодов для каждого офицера и прапорщика части отводил несколько страниц под запись об их негативных поступках, под фамилией Кольского появились следующие фразы: «30.06.80. В преподавательской во всеуслышание декларировал свое моральное разложение. Задействована (со слов) супруга другого офицера. Проверить по всем каналам, подключить женсовет». Всех каналов, по которым к Холодову стекалась информация, мы не знаем. Однако есть правдивое предположение, что он сумел удачно внедрить Надежде Репниной в подруги своего человека из состава женсовета части. А женский язык болтлив никак не меньше мужского. Иначе чем объяснить уверенность Холодова в нужном исходе политотдельской авантюры? Через солдата-посыльного подполковник вызвал жену обманутого офицера в кабинет и там в присутствии упомянутого замполита роты показал ей якобы написанное Кольским собственноручно признание-раскаяние в адюльтере. Надежды Надежды откреститься от плотского греха Холодов разрушил изящным ходом: готовностью пригласить Кольского на очную ставку, и оная позднее действительно состоялась. А в тот день Репнина подставилась и со слезами на глазах созналась в прелюбодеянии с начальником мужа. На бумаге впрочем переложила весь грех на мужчину: мол, пришел уже нетрезвый, выгнал гостей, ее взял силой, хотя в милицию она подавать заявление о случившемся не желает, да и свидетелей преступления нет. Дальнейшая судьба Кольского была решена в течение сорока восьми часов: после «кровавых» разборок в политотделе с выворачиванием наизнанку грязного белья – Холодов требовал подробнейшего рассказа о таких деталях адюльтера, от которых краснел даже много чего повидавший на своем веку командир учебной части,

– капитан срочно убыл к новому месту службы: в Тмутаракань и на должность старшего лейтенанта. Погоны с четырьмя звездочками ему, правда, сохранили. И комроты Лапиков и даже сам командир части пытались отстоять перспективного офицера, предлагая перевести его с понижением на должность командира взвода в другой батальон. Однако начальник политотдела пригрозил вышестоящим командованием, которому «очень интересно будет узнать, на каком основании столь активно защищается половой маньяк, место которому за решеткой», и все быстро сдались. Впоследствии комполка не раз говаривал, что в лице Кольского он потерял хорошего командира роты… А еще через несколько дней из командировки возвратился Репнин. История с адюльтером его жены и лучшего друга к тому времени получила широкую огласку в части (больше всех здесь преуспел женсовет), и над офицером-рогоносцем злословили в глаза и за глаза. Правда, не все. Тот же Лапиков к беде подчиненного отнесся с искренним сочувствием, сумев убедить Репнина не мчаться сломя голову в Москву за сатисфакцией, поскольку Надежда еще до приезда мужа скоренько укатила в столицу и больше не возвратилась, а письменно подала документы на развод. – Выпей литр водки, и пусть катится к такой-то матери – оно и на душе полегчает, – философски присоветовал майор. – А удержать не удержишь, раз такая… гм… петрушка вышла. Ладно, жена – она не мать или сестра, замену всегда найти можно. Вот дочь – да, жалко… Но все равно, пускай идет с миром… Репнин так и сделал, за что и имел потом весьма продолжительную беседу с подполковником Холодовым. – Какой же вы – офицер, командир, педагог, воспитатель – подаете пример подчиненным, оставляя дочь без отца? Мало ли что в жизни не случается – надо уметь прощать, – поучал командира взвода начальник политического отдела. – Настоятельно рекомендую… Однако Репнин не простил, а посему, разбирая впоследствии его кандидатуру как одну из возможных на вакантную, после перевода Кольского, должность заместителя командира учебной роты, Холодов высказался категорически против. – Разведен, вдобавок – неискренен, – объяснил он свою позицию майору Лапикову. – Это в чем же конкретно? – не понял ротный. – А когда я в процессе заседания аттестационной комиссии задал вопрос, чем вызван распад его семьи, он что заявил? Что с супругой «не сошлись характерами»? – Ну, помню… – неохотно согласился Лапиков. – Только вы-то чего хотели: чтобы он при всем честном народе себе еще раз сам соли на рану насыпал? Парень ни в чем и на грамм не виноват, а вы… И как только язык повернулся… – Выбирайте выражения, товарищ майор! – надулся начальник политотдела. – И зарубите себе на носу, что у вас есть единственное право решать, а именно: как лучше выполнить приказ вышестоящего командования! А приказом на вакантную должность будет назначен капитан Жарков. С ним и работайте. – Репнин по всем статьям на две головы выше его, – проворчал Лапиков. – Да к тому же Жарков даже меня старше. Через год на пенсию уйдет. – Вот! Тогда и вернемся к отбракованной кандидатуре, – подытожил Холодов. Подумал и добавил: – Если, конечно, она за это время представит мне новое свидетельство о браке… …С тех давних застойных лет утекло уже немало времени. Начальником политотдела учебной части стал бывший замполит роты, где когда-то служили Кольский и Репнин. Подполковник Холодов, благополучно выслужив тридцать три календарных года, уволился в запас, в своем напутственном слове пожелав молодым офицерам так же, как он сам, «непримиримо бороться с недостатками, недоустраненными в процессе дальнейшего воспитания личного состава, и расти над собой». Не прошло и трех лет, как отставник мирно почил в бозе, и на похороны его никто из офицеров и прапорщиков части не пришел. И еще. Недавно Репнин и Кольский – оба уже в годах, пополневшие – волею случая недавно встретились во время совпавшего отпуска в каком-то пансионате. Купались и загорали, пили водку и даже на пару ходили в гости к двум особам слабого пола. О пресловутом адюльтере за все время культурного отдыха офицеры даже и не вспомнили. Кстати, Репнин так и не женился вторично, со временем почувствовав вкус к «свободной жизни». А с Кольским жена, хоть и официально не развелась, в Тмутаракань жить не поехала. Так что усилиями покойного ныне человека друзья в плане «семейного счастья» почти сравнялись. Пикантная деталь: трахали они на пару в отпуске, и позднее, поодиночке, не разведенных, вдовых или незамужних женщин, а исключительно только семейных баб. И, как пояснял, поглаживая поседевший ус, подполковник Кольский, «сие есть огромный положительный факт». Майор Репнин с этой мыслью соглашался на все сто процентов.