Литкультпривет!!! №4 апрель 2015 by Сергей Прохоров

Литкультпривет!!!

Monthly journal LITKULTPRIVET!

Ежемесячный литературнохудожественный журнал

АПРЕЛЬ

№4(30) 2015 г. 1

Искусство

Эрнст Неизвестный родился 9 апреля 1925 года в Свердловске (ныне Екатеринбург). В е т е р а н Великой Отечественной войны, десантник, кавалер ордена Красной Звезды. После войны преподавал черчение свердловском Суворовском училище. Учился в Академии художеств в Риге. Окончил Московский художественный институт имени Сурикова. В 1976 году эмигрировал из СССР. С 1977 года живет и работает в США. Монументальные работы Эрнста Неизвестного находятся в музеях и установлены в разных городах по всему миру. Эрнст Неизвестный Маска скорби. Памятник жертвам Сталинских репрессий в Магадане., 1996г

Эрнст Неизвестный- “Распятие”, 1979

Литкультпривет!!! Ежемесячный журнальный выпуск

Основан 30 октября 2012 г.

п.г.т. Нижний Ингаш

Апрель №4 (30) 2015 г.

В НОМЕРЕ: Юрий Розовский Стихи............................................4 Анатолий Казаков

Светлой памяти В.Г.Распутина...5 Виктор Воловик Расска.........................................10 Георгий Каюров Проза...........................................12 Николай Ерёмин Стихи...........................................17 Людмила Надоховская Стихи...........................................19 Сергей Криворотов Проза...........................................20 Сергей Прохоров Стихи.....................................22 Сергей Шилкин Стихи...........................................23 Хэ Сюншань Живопись....................................24 Владимир Федосеевич Раевский с юности и до глубокой старости писал стихи. Дружил с А. С. Пушкиным. Именно Александр Сергеевич 5 февраля 1822 года предупредил Раевского о неминуемом аресте. В. Ф. Раевский вошёл в историю как первый декабрист. Был сослан на поселение в село Олонки Иркутской губернии навечно. Хлебопашествовал, огородничал: устроил парники, выращивал арбузы и дыни; купил мельницу, завёл лошадей; крестьянское общество поручило ему, как грамотному и умелому человеку, вести общую торговлю; устроил школу для крестьянских детей. Там написал свои лучшие произведения. В ссылке Раевский женился на крещёной бурятке Евдокии Моисеевне Середкиной, родившей ему девятерых детей. Умер и похоронен в с. Олонки.

Редактор Сергей Прохоров

Память

ОСЕННИЙ МЕСЯЦ МАРТ В.Г. Распутину Снег только тает, а кажется, травы Солнцем осенним сушит. Траур в России! Траур! Траур, В русских умах и душах! Слёзы стекают в раскисшую слякоть Хлябей, болот, распутиц. Хочется плакать, плакать, плакать! Умер вчера Распутин. Дрогнуло сердце и замерло мёртво, Линией на экране. Если в мозоли сердце стёрто, Как же оно не встанет? Если оно словно нерв оголённый Ныло всегда некстати? Вот и скончался он – влюблённый В сельскую быль писатель. Кажется, март это осени месяц, Скорбью и тленом полнит. Больше не вместе он, не вместе С нами. Живи и помни.

Юрий Розовский, член Союза писателей России

Светлой Памяти Валентина Распутина Я пришёл к пониманию исконно русской прозы Великого самородка нашей Отчизны Валентина Григорьевича Распутина тогда, когда самому было уже за тридцать. Ведь у всех читающих людей это происходит по - разному, поэтому простите меня, добрые люди, но так уж случилось. Разве мог я хоть на миг представить, что жизнь, данная мне Богом, подарит мне переписку с Великим русским писателем Василием Ивановичем Беловым и его замечательной женой Ольгой Сергеевной. А переписка с вдовой Ольгой Сергеевной продолжается и поныне. В письме, пришедшем совсем недавно, она пишет, что в Вологде будет открыт музей, посвящённый памяти Василия Ивановича Белова. И вот ведь какой высокой нравственности человек, нашла строки, чтобы порадовать и мою грешную душу, поздравила с выходом моей книги «Аналой», где на первых страницах я с огромной ответственностью разместил публицистику о Великих писателях - деревенщиках Василии Ивановиче Белове и Валентине Григорьевиче Распутине. И вот сегодня, 19 марта 2015 года, в Знаменском соборе Иркутска будет прощание с Валентином Распутиным. Комок к горлу подходил много раз, когда вчера по православному каналу «Союз» смотрел прямую трансляцию из Храма Христа Спасителя, где шло отпевание нашего Великого земляка, праведника земли сибирской, Валентина Григорьевича Распутина. Вёл её патриарх всея Руси Кирилл. И многие и многие люди нашей Отчизны в это время молились и плакали ... В Иркутской области губернатором Сергеем Ерощенко был объявлен траур, и по радио все эти дни шли передачи замечательного нашего журналиста Татьяны Сазоновой, а я записывал их на диктофон, понимая, что другие то края и области нашего Отечества их никак не услышат, потому что вижу, как уничтожается, к великому сожалению, наше до боли родное проводное радио. Вспомнилось (да и как об этом не вспомнить) писатель и поэт Василий Скробот рассказывал мне: « Полгода назад это было, зашёл я в одну из Иркутских больниц, тоже ведь давно хвораю, смотрю: в живой очереди на приём к врачу сидит Валентин Григорьевич. Увидел он меня: « Здравствуй, Вася». Он так меня всегда и звал, присел я с ним рядом, поговорили как всегда о жизни.».Мне рассказывали, что однажды в гостинице не оказалось места, и Валентин Григорьевич ночевал на лавочке. Я помню, после шёл домой и совершенно искренне восхищался этим ЧЕЛОВЕКОМ. Ведь ему стоило бы только позвонить, и приехали бы, и обслужили бы по высшему разряду. Нет же, именно так, как все, и никак иначе - вот она наивысочайшей нравственной глубины скромность Великого писателя. Милое и родное проводное радио. Два дня назад редакция устроила встречу Татьяны Сазоновой с поэтом Василием Козловым который вспоминает: «Познакомились мы c Валентином Григорьевичем в детском саду, ибо дети наши ходили в один детский садик. Так бывало, когда придёт, а как правило шло широкое обсуждение журнала «Сибирь», он же сидит и молчит, потом же очень обстоятельно и толково выскажет свою точку зрения. Высказал ли кто боль за Сибирь сильнее, чем Распутин, думаю, таковых очень мало. Первое, что я прочёл, это была повесть « Деньги для Марии». Сам писатель, и я это слышал, считал это произведение лучшим из того, что он написал. Русский язык живой как жизнь. Именно за его чистоту и боролся всю жизнь наш Великий земляк. Как - то мы были в поездке в Сростках, я задержался и пришёл в гостиницу позже всех, вахтёр и говорит: « Вас просил зайти Валентин Распутин». Захожу, а он покушать для меня собрал - такое всерьёз трогает и остаётся на всю жизнь. Он и приезжающих в Иркутск писателей постоянно приглашал переночевать к себе домой. А когда шло время поста, то жена его угощала нас пшённой кашей с тыквой, очень, кстати сказать, вкусно. Однажды на рыбалке, после того как все отведали ухи, Валентин Григорьевич собрал все чашки и кружки, спустился к воде и начал их мыть. Такой вот человек». Заканчивалось время передачи, и Татьяна Сазонова объявила, что накануне появилась видеокнига « Прощание с Матёрой», запись идёт девять часов, и с заметной горечью в голосе добавила, что готовили 5

это к его дню рождения. Готовиться к изданию новая книга о путешествии по Ангаре с записями Валентина Распутина и Валентина Курбатова, действо происходило во время съёмок документального фильма « Река Жизни», московского режиссёра Сергея Мирошниченко. До сих пор стоит перед моими глазами, как два великих писателя плывут по Ангаре, причаливают к деревням, общаются с жителями сибирских срубных деревень и записывают в блокноты свои мысли. Был с ними в поездке и издатель Геннадий Сапронов – человек, переиздавший все произведения Валентина Григорьевича Распутина и Виктора Петровича Астафьева. Горестная картина предстала перед ними, действительно забытые государством и местными властями сибирские деревни выживают как могут. Иркутская, Братская, Устьилимская гидроэлектростанции, получающие громаднейшие прибыли, процветают, а жители окрестных деревень живут наибеднейшим образом. Теперь же уже затоплено ложе новой, Богучанской ГЭС. Фильм снимали до готовящегося затопления, и невольно особенно сейчас думаешь, что Господь нёс нашего писателя на руках, ибо сердце его ещё тогда бы не выдержало ужасающей разрухи. А те деревни с погостами, что затоплены, всё же нет - нет и напоминают о себе. Приехала моя знакомая Клавдия Николаевна Петрова на моторной лодке проведать место, где была её деревня Антоново, располагавшаяся когда – то на острове. Остров – то остался, а вокруг вымытые водой из могил лежат черепа да кости предков Клавдии. Но всё же надо смотреть фильм « Река жизни», его можно легко найти в интернете. После этой поездки не выдержало сердце Геннадия Сапронова. Не стало ещё одного истинного патриота нашей Отчизны. Вчера позвонил филологу, Зое Александровне Ян - Фа, нашему знаменитому братскому библиотекарю, и вот что она мне сказала: « В 1971 году я поехала в командировку в Иркутск. Марк Сергеев познакомил меня с молодым писателем Валентином Распутиным. До этого в журнале « Сибирь» была опубликована его повесть « Деньги для Марии». Написав лецензию на это произведение, я отнесла в редакцию газеты « Огни Ангары», и её опубликовали. Рассказала об этом Валентину Григорьевичу, и он был действительно очень удивлён. Братск он считал родным, приезжал сюда много раз, хорошо отзывался о творчестве наших братских литераторов: Иннокентии Захаровиче Черемных, Геннадии Павловиче Михасенко, Юрии Черных, Владимире Васильевиче Корнилове, Василии Александровиче Скроботе и о многих других талантливых братчанах. Посещал с Геннадием Сапроновым знаменитую на весь мир библиотеку Виктора Соломоновича Сербского». Включаю радио, в эфире Татьяна Сазонова, бегу за диктофоном, записываю речь Владимира Крупина: «Главное, Распутин завещал нам любить свою Родину. Может быть, своим уходом Валентин Григорьевич повернёт власти к изданию действительно глубоко нравственных книг, во всяком случае у нас появилась надежда, ведь раньше распространение книг было действительно государственным делом. Когда Валентина Григорьевича спрашивали: « Что будет с литературой?», он отвечал: « Ничего не будет, как читали, так и будут читать, пока будут читать, будет литература». Запись была некачественной, напоследок Владимир Крупин произнёс: «Ведь книга помогала сохранять нравственность народа». Замечательный Иркутский журналист Татьяна Сазонова, поговорив по телефону с Владимиром Крупиным, переключается на пришедших в студию гостей, и один из пришедших Константин Петрович Романенко говорил: « Вы знаете, сейчас очень много людей говорят о завещаниях Распутина, они обращаются к « Живи и помни», а вот для меня лично завещание в его последней повести « Дочь Ивана, Мать Ивана», и приведу несколько великих строк из этой великой повести: « Но когда звучит в тебе русское слово, издалека – далеко доносящее родство всех, кто творил его и им говорил... Когда плачет оно, это слово, горькими слезами уводимых в полон... молодых русских женщин; когда торжественной медью гремит во дни побед и стольных праздников; когда безошибочно знает оно, в какие минуты говорить страстно и в какие нежно, приготовляя такие речи, лучше которых нигде не сыскать, и как напитать душу ребёнка добром, и как утешить старость в усталости и печали – когда есть в тебе это всемогущее родное слово рядом с сердцем и душой, напитанным родовой кровью, - вот тогда ошибиться нельзя. Оно, это слово, сильнее гимна и флага, клятвы и обета; с древнейших времён оно само по себе непорушимая клятва и присяга». 6

Шла передача, и, выслушав очередного выступающего, Татьяна Сазонова вдруг включила запись встречи Валентина Григорьевича с молодёжью Иркутского ВУЗА 1988 год. Писателю задали вопрос: «Какая сейчас молодёжь?» он ответил просто: « Вкусы молодёжи должны отличаться от вкусов взрослых, молодёжь берёт своё. Но Дюма предостерегал молодёжь: « Сам по себе этот мир вам нравится, и разумеется, вы хотите изменить его к лучшему». Но всё пройдёт, мир останется миром, дай Бог, чтобы и добра в мире прибавилось. Но я предостерегаю от пресмыкательства перед молодёжью. Но это пресмыкательство продолжается и сейчас, и вы слышите эти же самые слова и сейчас. И когда спрашивают, какая у нас молодёжь: хорошая или плохая, да не хорошая и не плохая, а ровно такая какая и должна быть». В этом же выступлении писатель предостерегал от повального увлечения роком, пришедшим к нам с Запада, с их революционными идеями, воспевающими дьявола. Закончил же такими словами: « Смотрите, профугуете Россию» . На передаче заговорил уже молодой человек Александр Качалов: « Действительно сейчас идёт повальное увлечение роком, но беда в том, что многие даже не знают, что поют, какие там слова, ну о чём тут можно говорить». Слово передали молодой девушке Маше Кузнецовой: « Я играла роль по произведению Валентина Григорьевича « Последний срок». До сих пор стоит в глазах, как был тронут наш любимый сибирский писатель нашей игрой. В адрес меня он говорил, что Нинка получилась очень живая, прямо как в книге. Именно от Распутина пришло в мою душу это волшебное отношение к бабушкам. В 2009 году мы ездили в Москву, выступали на Таганке, спектакль произвёл огромное впечатление на москвичей, и Валентин Григорьевич был на этом спектакле, после подошёл к нам и тепло, словно отец родной, поговорил с нами, а он и есть отец наших русских душ. После прочтения любого произведения нашего Великого земляка ощущаешь ответственность перед своей страной, Матушкой – Русью». Пока Маша Кузнецова говорила, Татьяна Сазонова связалась с другом Валентина Григорьевича, писателем Албертом Семёновичем Гурулёвым: « Сам себя спрашиваю, я не верю ещё, не ощутил... Осознание, кого мы потеряли, придёт только потом. Мы ведь с ним в одном общежитии жили, жизнь так распорядилась, что всё время были вместе. Работали в одной редакции, ездили по деревням всегда вместе. На моём семидесятипятилетии вдвоём с ним сидели, просто пили чай, говорили о жизни. Из всего того, что написал мой друг, мне дорого всё. И когда бывали в деревнях, он мне показывал живых героев своих повестей, просто говорил: « Вон видишь мужик пошёл, вот он тот - то и тот - то. У него был мельчайший бисерный почерк, и никто никогда не видел, когда он писал. Видели лишь рукописи. Всякому писателю важно уединение, и ему это было крайне необходимо, но всегда на столе у него лежал остро наточенный карандаш. Был он всё - таки неразговорчивым человеком, но нашей Иркутской писательской организации при таком писателе нужно было, конечно держать высокую планку, ни о какой пакости не могло быть и речи. Последнюю встречу помню так: лежал он в областной больнице, позвонил и сказал: « Вот у меня ещё одна забота - новая болезнь». Через несколько дней пришёл ко мне домой, сказал, что собирается лететь в Москву. О болезни мы даже не говорили , он не любил эти вещи. Он же мужик сибирский, без внешнего проявления чувств, а тут вдруг подошёл, обнял, и я уже тогда почувствовал неладное». Пока шла запись, по признанию Татьяны Сазоновой, приходилось несколько раз останавливаться, Альберт Семёнович горько плакал. Поставили запись молодого сибирского писателя, живущего на Лене Андрея Антипина: «Больше всего я люблю рассказы « Уроки французского, « В ту же землю», особенно последний из названных. На мой взгляд, с девяностых годов очень трудно найти в русской литературе рассказ по боли за русских людей сильнее этого. Боль и борьба Распутина за гибель реки Ангары по- -прежнему актуальна, ведь Богучанскую ГЭС ввели в эксплуатацию. Распутинский крик о Сибири, которую уничтожают, его слово, которое он нёс, несёт и будет нести до всех нас, живее всех живых. Жаль, что молодёжь мало читает вообще, и очень тревожно за нашу будущность». Далее Маша Кузнецова читала эпизод про коня Игреню, и от Распутинской прозы, думается мне, у многих, кто слушал в этот момент наше Иркутское проводное радио, навернулись на глаза слёзы очищения. Молодая девушка до боли трогательно читала: « - Игреня, - приговаривала она. – Ты это чё удумал, Игреня? От дурной, от дурной. Он уж трава полезла, а ты пропадать собрался. Осталось дотерпеть, то неделю, не больше, и жить будешь, любая кочка на жвачку подаст. Ты погоди, Игреня, не поддавайся. Раз уж зиму перезимовал, тепери сам бог велел потерпеть. Осталось – то уж...господи... раз плюнуть осталось – то. Чё там зиму – войну мы с тобой пережили. Всю войну ты, бедовый, на лесозаготовках маялся, бревны таскал, а такая ли это работа? И таскал, дюжил. А тут уж на характере можно продержаться, я давно уж 7

на характере держусь». Плачу, плачу, плачу... Два года назад состоялась встреча Валентина Григорьевича в Качугской школе, и мы, благодаря Татьяне Сазоновой, слушаем слова учителя русского языка и литературы Инги Валерьевны Зуевой: «Чувствовал он себя уже плохо, но приехал к нам на Лену. Рассказывал ребятам много о дружбе, о том как писал рассказ « Уроки французского». После встречи ребята как к родному дедушке подходили к нему за советом, а кто и с просьбой, даже приобнимали его, и это всё в их сознании прекрасно совмещалось. Жукова Лена написала после встречи сочинение, там были такие слова: «Распутинская проза всегда открытие, перечитываешь, и каждый раз узнаёшь что - то новое. Приходит понимание, что всю жизнь тебя носит кто то на крыльях, но и ты несёшь перед кем - то ответственность и вновь, и вновь задумываешься о том, как ты живёшь». И вот уже одиннадцатиклассник Александр Качалов вспоминал свою встречу с Великим писателем: « Присутствовал там и Виктор Кожемяко: « Я читал тогда стихотворение иркутского поэта Ростислава Филиппова «Матерятся женщины в трамвае», было это шесть лет назад, теперь это осталось на всю мою жизнь. Ведь русский патриотизм идёт из глубины души, именно глубинный патриотизм, к чему всю свою жизнь призывал нас наш Великий праведник, Валентин Григорьевич Распутин». Зная, что на Иркутский дом литераторов были нападки коммерческих структур, и что спасло тогда имя Распутина, опасаюсь, как бы вновь барыги не возобновили свою бесовскую борьбу, и помоги нашим воистину замечательным Иркутским литераторам Господь. Продолжать и преумножать во веки веков дело жизни нашего Великого земляка. Выпишу и строки журналиста Ирины Лагуновой из фотоальбома «Валентин Распутин. Дорога домой»: « Желание помогать людям у писателя всегда было очень острым. Наверное, прошло уже с десяток лет с тех пор, как в Усть – Уде решено было строить церковь. Валентин Григорьевич во всём этом принимал самое деятельное участие. В те года, рассказывает Изольда Александровна Алымова, все свои гонорары за книги он переводил в фонд строительства. Когда бюджет на стройке совсем оскудевал, Валентин Григорьевич отправлялся на приёмы, и его имя оказывало магическое действие на всех, кто был в силах хоть как – то материально помочь в возведении церкви. Богоявленский храм уже давно принимает прихожан, пять лет назад в нём начал службу протоиерей отец Владимир. Усть - удинцы хорошо понимают, чьими стараниями был воздвигнут храм, и благодарят писателя». Много лет Валентин Распутин навещал свою родину – затерявшуюся в усть – удинской тайге, привозил сюда знаменитых писателей, предупреждая их, чтобы брали с собой резиновые сапоги, ибо в деревне без них беда. Позапрошлым летом писатель принял для себя серьёзное решение. Собрал тома « всемирной литературы» из личной библиотеки и отправил их в усть – удинскую районную библиотеку, сказал: « Пусть читают». В родной Аталанке его хлопотами была построена новая кирпичная школа, поговаривают о том, чтобы сделать родовой дом писателя музеем. Местные жители уверены в том, что если бы не их знаменитый земляк. Влачить бы Аталанке совсем жалкое существование, как и большинству леспромхозовских посёлков, которые закрывают, или расселяют по соседним сёлам. Снова привожу строки Ирины Лагуновой из редкостного фотоальбома: « Однажды, в очередной свой приезд в усть –удинские родные края, сам того не ожидая, писатель получил приятный подарок от депутата областного Законодательного Собрания Андрея Чернышева – целый автомобильный кузов книг писателя для сельских библиотек. Пока переплывали на пароме залив от балаганского причала, разбирали стопки книг, а Валентин Григорьевич подписывал их. В этой поездке был и Владимир Ильич Толстой. Позже он признавался, что побывать на родине великого русского писателя – для него большая честь, и он давно мечтал об этом». Хочу добавить, что депутат Андрей Чернышев, стал одним из главных помощников писателю по возведению храма, много добрых дел за этим миценатом, помогающим Валентину Григорьевичу все последние годы его жизни. Приведу и строки из письма Валентина Григорьевича, Изольде Александровне Алымовой, ибо сейчас каждая крупица о Великом писателе чрезвычайно важна, прежде всего нам, ныне живущим: « Дорогая – предорогая Изольда 8

Александровна! Спасибо за письмо, тёплое, живое, доброе и обстоятельное. Только из глубинок могут приходить такие письма, в которых ничего не забывается и всё к месту. Читал его и невольно улыбался, представляя Вас и хорошо слыша ваш голос. Особенно меня поразила Ваша столетняя мама с прекрасным языком и неиссякаемым интересом к жизни. И двух месяцев ещё не прошло, как мы в Москве, а кажется - год прошёл. В Москве теперь и здоровым – то не позавидуешь. Такая здесь тьма и осенью и зимой, и даже летом. И так Москва забита людьми, что я стараюсь лишний раз не передвигаться по ней». Сейчас в Аталанке, полное отсутствие сотовой связи, нерегулярное транспортное сообщение, низкая рождаемость, из цивилизации остался лишь теплоход. Ровно такая картина почти во всех сёлах и деревнях Иркутской области. Именно это и ускорило смерть Валентина Григорьевича. Но велики наши русские писатели Валентин Григорьевич Распутин и Василий Иванович Белов, ещё и тем, что каждый воздвиг на своей малой родине храм. Словно завещая всем нам, что Русь – Матушка выстоит и будет вновь и вновь вторить: «Вы, дети, хранители тех берегов. Россия одна, берегите сынов. И так же, как деды любите страну. Завет стариков не забыть никому». Все эти дни записывая передачи на диктофон, держу на столе лист бумаги, и, разумеется, поэзией это не назовёшь, но когда умирает любимый писатель, каждый волен выражать своё мнение так, как подсказывает нутро: « Распутин, Астафьев, Белов. Деревни славянская лира. Прозрение русских умов. Словесность кондового мира»...

Анатолий Казаков,

г. Братск

В.И Белов, В.Г.Распутин

Проза

Виктор ВОЛОВИК г. Иланский

ПО ТОНКОМУ ЛЬДУ

В нашей деревне речка Желоминка протекала в ста метрах от дома. Летом мы в ней купались, ловили рыбу. Гальянов водилось столько, что за один раз 3-х метровым бреднем ведро можно было поймать. Была речка небольшой, шириной метров 6, глубина в отдельных местах чуть больше метра, а в основном она была мелководная. Мы умудрялись ловить в ней ельцов, пескарей, а иногда и хариусов. Налимов я ловил на удочку дважды и то случайно. Зимой мы с удовольствием катались на речке на коньках. Для подготовки льда с вечера в верховьях реки прорубали лёд пускали наледь, и утром каток готов. В этот год зима выдалась ранней. В конце октября на речке стали появляться забереги –лёд у берегов реки. По этим заберегам можно было глушить рыбу. Делалось это так. Идешь по берегу вдоль заберегов и смотришь, где подо льдом притаилась рыба. Осторожно подходишь и ударяешь тихонько обухом топора по льду над рыбой. Оглушенная рыба переворачивается брюшком вверх, прорубаешь лунку и достаешь рыбу. Под вечер к моему отцу пришел сосед Никодим. Он принес отцу валенки подшить. Мой отец был первоклассным сапожником. Никодим сообщил, что на речке уже появились забереги и можно пробовать рыбу глушить. На следующее утро, когда почти рассвело, я побежал на речку в разведку. С собой топор не взял. Дом-то рядом, мигом смотаюсь. Забереги были небольшие, метра два с половиной, а лед сантиметровой толщины. И вдруг в метре от берега я увидел подо льдом налима .Глубина воды в том месте была не более 10-15 сантиметров. Как быть? Я осторожно наступил на кромку льда, раздался треск. Налим шевельнул хвостом и стал медленно разворачиваться от берега. Времени на раздумье не оставалось. Я подпрыгнул вверх и ударил каблуками сапог по льду над налимом. Полуоглушенный налим завертелся волчком на одном месте. Не останавливаясь, я стал бить каблуками по льду, разбивая лед над налимом и вокруг. Налим продолжал кружить, потеряв в мутной воде ориентир. Тогда я выскочил из разбитой лунки, засунул под налима обе руки и выбросил его сначала на лед, а затем на берег. Налим оказался килограммового веса. Мама была искренне обрадована таким неожиданным

уловом и к обеду сготовила вкуснейший рыбный пирог. Потом в школе пацаны донимали меня расспросами, как я умудрился без топора оглушить налима. Я чувствовал себя героем дня, и мне было приятно.

СЕРДЦЕ РЫБАКА

Рыбачить я любил с детства. Река успокаивала, завораживала своим особым миром. Стоило мне несколько дней не побывать с удочкой на речке, как я заболевал: становился раздражительным, нервничал по пустякам. И тогда понимал, что надо срочно ехать на реку или озеро. Результат улова интересовал менее всего, главное- процесс рыбалки. Какую рыбу хотелось поймать - тоже без разницы. Правда, такое было не всегда. Временами я шел целенаправленно ловить ельцов или пескарей, а то и окуньков. . Для этого надо знать места, где водится та или иная рыба, а так же характер ловли. Мне запомнились особо два дня рыбалки из моей юности. Один из этих дней выдался пасмурным: накануне в Саянах прошли обильные дожди, и река почти вышла из берегов. В такое время рыбачить бессмысленно: рыба не клюет в большой воде, а старается укрыться в протоке или держаться ближе у берегов. Я решил наловить гальянов в ручье и изготовил удилище метровой длины, оснастив его самой тонкой леской. Гальянов там водилась тьма-тьмущая, и я, быстро наполнив пол-литровую банку, направился домой. Мой путь пролегал вдоль реки Кебеж. На берегу четверо наших мужиков, забросив удочки в бурлящий поток реки, сидели молча, ожидая поклевок. Я подошел к устью протоки, насадил на крючок червя и забросил леску в полуметре от берега. Дальше забросить мне не позволяли размеры удилища и лески. На улов я не рассчитывал- просто не хотелось идти домой, и я решил на берегу скоротать время. Вдруг у меня заклевало. Подсекаю и осторожно вытаскиваю на берег хариуса граммов на четыреста. Рыбаки с любопытством глянули в мою сторону, не проронив ни слова. Надеваю на крючок второго червя и забрасываю в то же самое место. И опять поклевка Снова хариус, но чуть поменьше первого. Рыбаки, как по команде, глянули молча в мою сторону и отвернулись, словно это их не касается. Но меня не обманешь!Я -то знаю, что творится у них на душе- дикая зависть, что, мол, какой-то пацан утер им нос. Я снова забросил удочку, но рыба больше не клевала. Посидев минут десять, я отправился домой. Рыбаки каменными глыбами продолжали сидеть на берегу. Второй случай из моей рыбалки был похожим на первый. Порыбачив в большую воду на Кебеже и ничего не поймав, я направился домой. Начинало смеркаться. Проходя мимо устья реки Желоминка, я почему-то решил забросить здесь удочку. Насадив на крючок сразу трех червей, забросил этот «букет» в воду. Через минуту я увидел, что у меня не только заклевало, а поплавок запрыгал в воде вверх и вниз.Такого клева я еще не видел. Уняв волнение, я ждал, когда поплавок пойдет под воду или в сторону, чтобы подсечь рыбу. Подсекаю и тащу удилище вверх и на себя. Удилище изогнулось дугой под тяжестью рыбы. Из воды показалась огромная голова хариуса. В этот момент удилище задевает за ветку стоящего за спиной дерева и рыба обрывается Мне показалось, что вместе с рыбой оборвалось мое сердце. Руки и ноги дрожали от большого волнения. Сердце готово было выскочить из груди. Дрожащими руками я нацепил на крючок «букет» червей и забросил леску в воду. Вскоре заклевало. Клевало не так интенсивно,как в первый раз. Подсекаю хариуса средней величины. Волнение мое не улеглось. Хотелось во чтобы то ни стало поймать первого, который сорвался. Однако он был напуган, испытал боль от крючка и едва ли мог повторить новый заход.И тем не менее, насаживаю «букет» червей и забрасываю удочку в речку. Жду. Поклевки нет. Забрасываю снова и снова. И вдруг заклевало, заклевало бойко, необычно. Поплавок просто совершал пляску на воде. Подсекаю и тащу на себя. Удилище согнулось в дугу. Рыба тяжелая и я стараюсь тянуть осторожно, чтобы опять не сорвалась. Собрав воедино умение и сноровку, уняв волнение, вытаскиваю хариуса на берег. Радости моей не было предела Я поймал того первого… Когда я еле затолкал хариуса в з-хлитровый бидон, то 11

Георгий КАЮРОВ Малдова. г.Кишинёв

НЕМАЯ СУДЬБА Наконец отменили визы в Европу и можно от этого получить такое же удовлетворение, как от моря. Человек живёт у моря и ни разу на него не посмотрит, но оно должно быть в лёгкой доступ-ности. Вот так и с отменой виз – неважно, соберётся человек ехать или нет, но сама возможность, само ощущение – можешь свободно ехать куда захочешь – должно быть. Проку мало от золотой рыбки в аквариуме, но она должна быть. И вот я еду в поезде Берлин – Баден-Баден – русский курорт в Германии. В этом городе всё по-строено русским человеком. Там русский дух даже в немцах. Надо отдать должное великой не-мецкой нации – она трепетно относится ко всему великому русскому. На память пришёл случай. В начале двухтысячных баденцы обнаружили вензеля на досках, из которых были сколочены стеллажи аптеки, расположенной на одной из центральных улиц – Со-фиштрассе. Историки изучили находку и выяснили – вензеля принадлежат Двору Его Император-ского Величества Российского Самодержца. Русский Царь выделил деньги для организации аптеки ещё в середине девятнадцатого века. Даже аптечные весы имели Императорские вензеля! Жите-ли города собрали средства и установили на стене аптеки памятную доску, а мэр Баден-Бадена – день открытия памятной доски – объявил выходным. На торжество собрались все жители, и за-урядное мероприятие превратилось в большой городской праздник. Кто после такого посмеет подвергнуть сомнению право немцев называться великой нацией? Сюда же, в Баден-Баден, после дуэли с Александром Сергеевичем Пушкиным направился и злыдень русской литературы Дантес. Он прогуливался по аллее Софиштрассе и наслаждался ку-рортной жизнью. Возможно захаживал в Императорскую аптеку за лекарствами. А Пушкина Им-ператор так и не соблаговолил выпустить за границу, о которой мечтал поэт и куда стремился. Просторные, светлые вагоны, приветливые проводники и тихий шум колёс умиротворённо дей-ствуют на путешественника. Со мной в купе оказалась женщина преклонного возраста, по мане-рам – гранд фрау с холёными руками, ухоженным лицом и мягким – странно для немки – тем-бром. Она вошла в сопровождении вагоновожатого. По нашим меркам это обычный проводник, но мундир, пафос, менторство, с которым встречал пассажиров этот служитель, меньше чем на звание вагоновожатого не тянул. Следом за ними носильщик в купе внёс саквояж. Взглянув на ме-ня, фрау отдала тихое распоряжение служителю. Для этого ей пришлось слегка наклонить голову. Фрау была выше среднего роста, а вагоновожатый – толстячок-коротышка. Откланявшись, тот так же бросил короткий взгляд в мою сторону и удалился. Не стану скрывать, я пожалел о соседе, по-скольку дорога дальняя, и я бы предпочёл общество мужское или, если женское, то моложе. – Вы русский? – устроившись напротив, неожиданно обратилась ко мне фрау по-русски. Её проницательность и лёгкий, приятный для слуха акцент показались мне любопытными. – Как вы это определили? – не смог я скрыть удивления. – А-а! Вы одессит! – мило воскликнула фрау. – На вопрос отвечаете вопросом. – Извините! – попытался я исправить свою бестактность. – Да, я русский, но не одессит. И всё-таки, как вы определили, что я русский? – По глазам, – запросто пояснила она, махнув платочком и с выражением лица человека, знающего о чём говорит. – Смотрите с интересом на всё, даже на малоинтересные детали. На-пример, – такую, как я. – Не могу понять, как вы донесли саквояж до поезда, – ухватился я за спасительное оправда-ние. – Сама не могу понять… – и фрау повела плечами. Мой ответ сбил её с последовательности умозаключения, и она задумалась, вспоминая, о чём говорила, но быстро спохватилась. – Не сбивайте меня, я и сама собьюсь, – и снова умолкла, а настроившись, продолжила: – Взгляд вроде скользнул, и я вижу, уже смотрите в окно, но на меня навалилось беспокойство – всё заметил, всё рассмотрел, всё обо мне знает. Или я ошиблась? – Вы хорошо говорите по-русски, – решил и я ответить комплементарно, тем самым уводя раз-говор от дальнейшего разоблачения. – Данке, – поблагодарила фрау, сопроводив лёгким поклоном головы и затолкнув платочек за манжет. – Уступаю вашей галантности. Не взыщите, если что-то не так. Всё-таки я уже бабка. – Всё так, – ответил я, и мы долго посмотрели друг на друга. Не знаю, что волновало фрау, но мне показалось – мы всё поняли с полуслова, и я испытал не-ловкость от

первоначального сожаления о попутчике. В её улыбающемся взгляде я увидел – моя «бабка» прощена. – Раньше я говорила лучше, – успокоенно продолжила она. – Много практиковала. Теперь всё больше стару.. старушечьи… Я правильно сказала? – и, получив мой одобрительный кивок, про-должила. – … разговоры с подружками, а они все немки. Я люблю говорить на русском. Живёте в Германии или вояж… – моя собеседница снова запнулась, подбирая правильное слово. – Как пра-вильно сказать? В гости приехали? – Можно сказать – гощу, – мне не хотелось вдаваться в детали своего путешествия. – Гощу, это что такое? – свела брови фрау. – Гости, – действие, глагол. – Только у русских может быть и предмет и глагол одним словом, – задумчиво проговорила фрау. – Гости – люди, и гости – процесс. Чем вы занимаетесь? – Писатель, – признался я. – Я должна была сразу догадаться! – Мои слова привели фрау в восторг, и она уставилась на меня вспыхнувшими глазами. – Этот цепкий взгляд! Конечно, вы писатель! Вы мне и нужны! – вос-торженно протараторила она, протягивая руку. – Грета Филипповна. Можете так же обращаться ко мне Галина Фёдоровна. Моё настоящее отчество по-русски Фёдоровна. Моего папу, на родине, в России, когда он там жил с мамой, звали Фёдором. – Очень приятно. Георгий Александрович, – представился и я. Моё любопытство вылезло наружу, но я и не собирался скрывать – меня заинтересовало ска-занное экстравагантной соседкой по купе. – Как быстро я завладела вашим вниманием?! – продолжала возбуждённо Грета Филипповна. – Будьте любезны, подайте мой багаж, – и фрау Грета указала рукой на саквояж, который носиль-щик еле-еле затолкал на верхнюю багажную полку. – Зачем он туда поднял? Под ногами полно свободного места. Я часто езжу этим поездом, и людей всегда мало. Мне пришлось приложить усилия, чтобы спустить, не уронив саквояж. – Открывайте, – подавая маленький ключик, распоряжалась Грета Филипповна. – Я всё равно без очков плохо вижу. То отделение не трогайте. Оно не для постороннего глаза, а вот это, ма-ленькое, можно свободно. Когда я открыл указанное отделение, хозяйка извлекла оттуда несколько толстых тетрадей, пе-ревязанных лентой, и протянула мне. – Вы должны посмотреть. Это дневники моего отца, русского морского капитана, – Грета Фи-липповна заговорила надрывно-взволнованно, она то и дело клала руку на тетради, словно при-нося клятву. – Это мой долг. Я везу их Ренате Эфферн в Тургеневское общество в Баден-Бадене. Хочу передать ей. Рената училась в России ещё во времена Сталина, а теперь председатель этого общества. Она замечательный человек и большая русистка! Так можно сказать? – Можно, – подтвердил я. Пока Грета Филипповна посвящала меня в историю своей семьи, я раскрыл первую тетрадь и просматривал исписанные ровным почерком жёлтые листки. Короткие записи были разбиты по дням и начинали датироваться сорок шестым годом. Каждая сопровождалась и временем, в кото-рое делалась. Пролистывая страницы, я словно переходил от часа к часу, от дня ко дню – автор в основном писал ночами – «23.15», «02.30», «00.20». В первых трёх тетрадях записи делались ещё чернильным пером, затем перешли на шариковую ручку, но попадалось много записей и обыч-ным химическим карандашом. Чернильные записи раскрыли об авторе некоторые его черты. Это был обстоятельный, выдержанный, уверенный в себе человек – все линии ровные и равномерно наполнены чернилами. Нельзя было определить, в каком месте макалось перо в чернильницу – не было ни одного разрыва и ни одного неровного стыка. «Дорогая дочь! Обстоятельства заставляют вести эти дневники, потому что не имею дру-гой возможности с тобой поговорить, а ты должна знать всю правду о нас с мамой, о своей семье. Ты русская девочка, и нам с мамой очень бы хотелось, чтобы такой и осталась. Никогда не забывай, настоящее имя твоего папы – Потапов Фёдор Кузьмич». Сверху, над именем отца было дописано, но уже женским почерком – «а мамы – Амалия Ар-нольдовна Бригген – русская». «В России есть у тебя дедушка и бабушка – это мои родители». Окончания в словах «дедуш-ка» и «бабушка» исправлены на «и» и снова, над «мои» дописано той же рукой, что и в предыду-щем случае: «и мамины». В отличие от основного почерка этот был нервным, с разрывами и оста-вил многочисленные царапины на бумаге – вносящий дополнения продолжал водить пером даже тогда, когда заканчивалось чернило. Затем, спохватившись, обводил буквы новыми чернилами, но уже не попадал в линии. Дописывающий не скупился на кляксы. – Вы видите там дописочки? – поиграв указательным пальцем, фрау постучала по тетради. – Это мама своей рукой делала уточнения. Грета Филипповна хотела ещё что-то сказать, но вошёл вагоновожатый, держа в руках два ста-кана с парящим чаем и упаковку цукатов. – Битте, – улыбаясь, он всё это поставил на столик.

– Я сразу заказала чай на двоих, – лукаво прищурившись, прокомментировала инициативу слу-жителя фрау Грета. – Спасибо, – я достал из своих припасов печенье, и высыпал немного в тарелку. – Угощайтесь. Домашние. Делала моя жена. – О-о-о! – воскликнула Грета Филипповна и, придвинув к себе упаковку с печеньем, внима-тельно его рассмотрела. – Она у вас кудесница. М-м-м, как вкусно! – не скупилась на похвалы моя соседка, причмокивая. – Тает во рту. Признаюсь, у меня никогда не получалось сделать тесто, что-бы оно становилось таким рассыпчатым. М-м-м, внутри что-то есть? – Это грецкий орех. Мне было приятно слышать лестные отзывы о кулинарных способностях моей жены, но особо забавляло то, с какой стремительностью печенье таяло в тарелке. Грета Филипповна двумя паль-чиками брала печенье за краешек и откусывала, чтобы, закрыв глаза от удовольствия, медленно смаковать каждый кусочек. – Ой-й, – вздохнула она, когда её чашка опустела. – Это было, что-то изумительное. На чём я остановилась? – резко став серьёзной, спросила Грета Филипповна, но, поймав мой улыбающийся взгляд, стушевалась: – Что, смешная старая немка? Напишете обо мне сатирический памфлет, как она поедала мою еду? – Ну, что вы! – рассмеявшись, поспешил я успокоить фрау. – Вы остановились на дневниках. – Дневники мне попали в руки после смерти мамы, – продолжила рассказывать Грета Филип-повна. – Я разбирала её вещи и обнаружила их. Надо сказать, смерть мамы стала для меня уда-ром. Смерть папы я перенесла очень тяжело. Но мама… это был удар. Последний год жизни папа тяжело болел, и я его почти не видела. Он лежал отгороженный ширмой. Я же никогда не слыша-ла его голоса, – словно оправдываясь, неожиданно громко выпалила фрау Грета, но быстро спра-вилась с эмоциями и тише продолжила: – Мама не болела. Легла спать и не проснулась. Мама всю жизнь прожила очень тихим человеком. Она даже говорила полушепотом, – рассказчица пе-ревела дыхание и, достав из рукава платок, поприкладывала им по лицу. – После её смерти я дол-го не могла заходить в их с папой комнату. Закрыла на ключ и словно потеряла его. На комнату родителей было наложено табу. – Рассказчица задумалась, прежде чем продолжить. – У меня пя-теро внуков. У сына трое и у дочери двое. За ними глаз да глаз – шалуны, но и они знали – в ту дверь ни-ни. Спустя годы всё-таки решила войти. Что меня ожидало, только бог знает… – Грета Филипповна закусила губы, удерживая приступ слёз, и нервно постучала пальцами по тетрадям. – Но самое ценное вот это. За окном тянулась однотипная, уютная Германия и от этого становящаяся скучной. Где-то вдали пролегла полоска автобана, по поверхности которого, как по нитке, мчались автомобили, обгоняя поезд. Послышался протяжный гудок локомотива, извещающий о том, что впереди участок доро-ги повышенной опасности, немного спустя мы въехали на мост. За окном замелькали металличе-ские конструкции ферм, стянутые многочисленными клёпками, а внизу, искрясь и извиваясь, не-сла свои воды речушка. Автобан так же пересекал долину реки, но уже по своему мосту с высоки-ми опорными террасами, уложенными из камней. Я не знаю, когда был отстроен этот мост, но мне представилось – этому мосту века и по нему, наверно, ездили ещё рыцари. Есть ли летописи, которые могли бы это подтвердить или опровергнуть, я тоже не знаю, но я знаю точно – у меня в руках летопись семьи этой женщины. «Мы с мамой договорились, эти записи ты прочтёшь после нашей смерти. Нам стыдно пе-ред тобой, но ты поймёшь наш обман и простишь. Если же нет, то всё равно мы не узнаем этого и унесём его с собой к Всевышнему». – Мой папа был глухонемой, – в сердцах проговорила Грета Филипповна. – Точнее я так думала всю жизнь, – фрау Грета промокнула выступившие слёзы и, с усилием сглотнув снова подкатив-шийся ком, продолжила: – Я всю жизнь жила с тем, что мой папа глухонемой. И тут мне попада-ются эти записи, и из них я узнаю, – ничего подобного. Мой папа прожил до восьмидесяти пяти лет, и я ни разу не слышала его голоса. Я даже не могу себе этого представить. Его истязали кош-марные боли, но он не проронил ни звука. По отношению ко мне разве это справедливо? – и фрау Грета всё-таки не выдержала и разрыдалась. Я продолжил читать, оставляя женщину самой справиться с эмоциями. «Дорогая дочь! Настало время рассказать тебе нашу не простую историю. Много лет на-зад, а точнее, в сорок четвёртом году, мы бежали из России в Германию. Наш побег был выну-жденной необходимостью. Мы с мамой познакомились ещё в школе. Полюбили друг друга и собирались пожениться. Я окончил мореходное училище, а она стала учителем немецкого языка». – Моя мама была немкой по рождению, но немкой прибалтийской, – забегая вперёд, дополня-ла моё чтение Грета Филипповна. – Но родной язык у неё был русский. Она была советским чело-веком, комсомолкой, верила в коммунистическую партию. Мы тут, у нас в Германии, тоже верили в коммунистическую партию! – воскликнула фрау Грета, кулаком прижав губы. Она шумно зады-шала, гася эмоции, и, успокоившись, покорно продолжила: – И вот, её пригласили в органы, сами понимаете какие. У нас они такие же, и мы их боялись не меньше. Так вот, пригласили и сказали, что она должна сопровождать американских моряков, когда те сходят на берег. Мама им отвеча-ет, я не знаю английского языка. Я учитель немецкого, а он ей бросает с ухмылкой этот самый то-варищ – для этого дела знание языка вообще не нужно, и стал ржать. Мама вспылила. Она у

меня была всегда очень властной женщиной. Она им говорит, я замуж собираюсь за капитана военного корабля. Тогда товарищи ей и отвечают, если откажешься, то твой жених пойдёт в штрафбат, а ты поедешь на Колыму лес валить как враг народа, – фрау Грета взволнованно стала разглаживать трясущейся рукой складки платья. Её переполняло горе. Меня удивляло – откуда брала силы эта женщина? – Чтобы спасти жизнь свою, а больше папину, мама согласилась. Папа пришёл к ней вечером, а она ему отворот-поворот, – Грета Филипповна отсекла рукой. – Уходи. Никаких свадеб не будет. Папа тоже был нрава крутого. Идёт война. Не до сантиментов. Вспылил и хлопнул две-рью, – Грета Филипповна задумалась и тише проговорила: – Почему она не сказала папе? Вместе что-нибудь придумали, – и умолкла, а я продолжил читать дневники. «Весной сорок четвёртого, меня, капитана военного корабля, вызвал начальник штаба и вручил приказ. Так же он сказал, для выполнения этого задания надо отобрать надёжный эки-паж, потому что предстоит принять на борт секретный груз и выйти в открытое море. А уже там, в море, получить инструкции, как с ним поступить. В назначенный час команда со-бралась на выполнение поставленной задачи. К причалу подъехали две хлебовозки, и из них вы-грузились около сотни девушек. Это и был наш секретный груз. Их сопровождал майор с взво-дом автоматчиков НКВД. Все поднялись на борт, и мы вышли в море. Среди девушек, я увидел твою маму. К вечеру конвоиры устроили попойку. Воспользовавшись возможностью, я увёл ма-му к себе в каюту, и нам удалось поговорить. Мы разговаривали всю ночь. Страшную правду узнал я тогда. Ценой своей чести она спасла меня. Все девушки, которых к нам погрузили, об-служивали американских моряков из конвоев, которые доставляли военную технику для нашей армии. Так же эти девушки должны были доносить в НКВД обо всём, что слышали. Узнав всю эту историю, я понял, какая участь уготована им. Среди трофейного хлама я нашёл мундир рядового немецкой армии. Переоделся в него, и мы с мамой выпрыгнули в море. Решение было обоюдное, и мы готовы были погибнуть, но вместе. Нас подобрало норвежское торговое суд-но, а поскольку мама хорошо говорила по-немецки и успела выучить английский, ещё и мой мун-дир помог, нас передали береговым службам Норвегии. Там мне и пришлось стать глухонемым в результате контузии. После нескольких месяцев скитаний по фильтрационным пункта, нам удалось добиться и выехать в Германию. На руках мы имели временные документы, которые выдали нам норвежские полицейские. Фамилию пришлось записать мамину. У неё была фамилия немецкая – Бригген. Спасло нас и то, что у мамы было спрятано её свидетельство о рождении. Этот единственный документ и только случай, который благоволил нам, спасли нам жизнь. Так мы стали герр Филипп Бриг-ген и фрау Амалия Бригген». – Когда я прочла в его дневниках, что он слышал меня, но не мог заговорить, боясь, что я не выдержу и проговорюсь в школе или кому-то из сверстников, – Грета Филипповна уже не могла сдерживаться и заплакала. – Он не верил в мою русскую душу. Они оба мне не верили. – Скорее всего, опасались за вас, – попытался я оправдать родителей Греты Филипповны. – Да, да, конечно, опасались, – фрау Грета тяжело вздохнула. – Вы, русские, всегда готовы жертвовать и всё понять и оправдать. Я – немка, – одними губами вывела фрау Грета и задума-лась. Я старался не мешать. Самому необходимо было собраться с мыслями. Всё, что я узнал, по-трясло меня. Мне было жаль сидящую передо мной женщину. Эта её фраза «я – немка» – вырва-лась из её сердца сгустком горечи. – Моя мама работала учителем русского языка. Безумие судьбы – в России преподавать немец-кий, а в Германии – русский, – неожиданно Грета Филипповна оживлённо заговорила, а глаза её красные от слёз загорелись. – Это была уловка мамы. Таким образом, она могла меня выучить русскому языку, чтобы папа слышал и понимал меня. Дома мы с ней всегда разговаривали по-русски. Только теперь я понимаю почему? Папа нас слушал и тоже как бы общался и был участни-ком нашей беседы. Какой сильной воли был мой отец! Он ни разу не выдал себя. Ни одним мус-кулом на лице. Улыбался всегда тихо, беззвучно, как все немые, – фрау Грета снова притихла. «Я слушаю твой голос, как ты разумно рассуждаешь, и радуюсь. Мы с мамой гордимся то-бой». В подтверждение слов Греты Филипповны попалась мне на глаза строчка в дневнике. – Надеюсь он не знал немецкого, – спустя некоторое время Грета Филипповна заговорила улы-баясь, – а то когда приходили ко мне подруги мы о таком говорили! Как представлю, что он всё понимал, и сегодня стыдно становится, – и Грета Филипповна зарделась. В этот момент разговора я едва удержался, чтобы не спросить – сколько лет моей собеседнице. Воспоминания молодости преобразили фрау Грету так, что я увидел перед собой молодую, бой-кую женщину. – Благодаря дневникам я стала отдавать себе отчёт в тех событиях, которые происходили, о тех условиях, в которых мы жили, – в отчаянии проговорила Грета Филипповна, сжимая кулаки на груди. – Я же была ребёнок? Как может оценивать ребёнок? Нам, детям, кажется – весь мир вер-тится только вокруг нас. Но я помню, старики, – Грета Филипповна осеклась и, лукаво улыбаясь, задержала на мене взгляд. – В то время старики рассказывали шёпотом, как ловили беглых совет-ских солдат. Война закончилась, и было много русских солдат, которые не хотели возвращаться в Россию. Они старались любым способом остаться в Германии. Их разыскивали, ловили, связывали и отправляли на расстрел. – Эта страница истории войны прошла мимо меня, – признался я и предположил. – Может, де-зертиры

какие-нибудь? – Нет! – воскликнула фрау Грета. – Это были обычные русские солдаты. Они победили Гитлера, стояли у Рейхстага. Но когда надо было возвращаться в Россию, они предпочли бежать, чтобы ос-таться в Германии. Их долго ловили. Некоторых поймали в шестидесятых. Сначала НКВД, а потом и наши немецкие полицейские. Представляете, под какой угрозой постоянно жили мои родители? Если бы поймали отца, то я даже боюсь гадать, что бы его ожидало? Капитан не выполнил приказ, устроил побег врагу народа и бросил судно! Представляете? Его бы разорвали на куски. А что ожидало бы мою маму, я даже думать не могу без боли в сердце. Во время встреч с читателями я часто говорю, – я продукт советской системы. Я искренен когда это говорю. Слушая сидящую передо мной бедную женщину меня начал одолевать вопрос – и этой системы? Воспитываемый системой, нельзя отделиться от её части и сказать – я продукт все-го хорошего, а всё, что плохое, ко мне не имеет никакого отношения. – Я продукт этой системы, – задумчиво проговорил я. – Что? – Фрау Грете потребовалось время, чтобы понять смысл сказанного мною. – Нет, вы не продукт. Вы писатель, Вы не можете быть таким! – Отрезала Грета Филипповна оценивающе раз-глядывая мою перекошенную улыбку. – Вы зачем приехали в Германию? – В гости, – глядя в окно, тихо ответил я. – Потом уедете домой, – не находила себе места от нетерпения моя собеседница. – Уеду. – Вот видите! – воскликнула женщина. – Если перед кем-то Германия повинна и кому-то Герма-ния и должна, так это только русскому человеку. Я не могу понять, почему мы, немцы, налогопла-тельщики Германии, должны содержать евреев, каких-то поволжских немцев и всякий другой че-ловеческий сброд, который к нам едет, и ни одного русского не берём на обеспечение? Ведь все эти приезжают на нашу шею, живут за наш счёт и пользуются нашими благами, но не хотят учить наш язык, историю, знакомиться с нашей культурой. Зато знают, как требовать! Какое же нахаль-ство?! – Грета Филипповна едва отдышалась от переполняющего её возмущения. – Мне рассказы-вала подруга. Её дочь работает в социальной службе, которая занимается поддержкой вот этих самых. На днях один еврей по фамилии Левензон подал на них в суд. Это же каким надо быть на-глецом! Мало того, что навесил на нашу шею свою маму-инвалида, так он ещё и сам подживается за наш счёт. Ну, бог с ним. Но ты хотя бы не нарушай условий твоего обеспечения. А он что сде-лал? Бросил свою маму на социальных работников и укатил на несколько месяцев к себе на роди-ну. Мы ему перечисляем деньги на счёт, а он гуляет где-то там и тратит наши денежки, вкладывая в чужую экономику. Думал, никто не заметит. Германия гуманное, социальное государство, но если мы и выделяем деньги ни за что, то хотим, чтобы тратились эти деньги, покупая товары не-мецкого производителя, чтобы деньги оставались в обороте Германии. И вот, этот еврей, подал в суд на социальную службу за то, что те сняли с него социальную помощь. Каков нахал?! Но ничего не вышло! Мы его заставили вернуть все денежки. «Да, Фёдор Кузьмич Потапов, – размышлял я, слушая дочь русского моряка. – Ваша русская дочь с настоящей немецкой душой».

Поэзия

Николай ЕРЁМИН

г.Красноярск

Весенний фуршет *** На ощупь совершив делёж Монет внутри одежды, Ты нищим мелочь раздаёшь… ……………………………….. Ты подаёшь надежды! А я надежд не подаю, Делиться не умею И денег им не раздаю, Поскольку не имею… С Тобою рядом, Боже мой, Жду, так или иначе, Что Ты поделишься душой – И стану я богаче…

Кто теперь, Любовь храня, Афиширует меня! ХИРОМАНТИЯ Тает лёд в ладонях… Тает в сердце… Льдины проплывают по реке… Ты нашла во мне единоверца, Милая, Гадая по руке… Не случайно вместе ты да я… Это – Хиромантия твоя!

*** Соприкасались мы, искрясь… Меж нами тлела Биологическая связь Души и тела… И на лирической волне Любви и неги Мы были счастливы вполне Веков во веки… И песни пели – Ай-лю-ли… И в самом деле Костры – до неба от земли Для нас горели… Как много странностей в судьбе, Моя малышка! Вновь прикоснулся я к тебе, А ты – как льдышка…

СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ Я шепчу – А ты кричишь… Я кричу – а ты молчишь… Ты кричишь – А я молчу, Слушать крики не хочу… И зачем с тобой вдвоём, Накричавшись, Мы живём? *** Всё дело в том, что перед словом Божьим И я, и все – покорные рабы. Дорогой ли идёшь, по бездорожью Судьба… к судьбе… судьбою… от судьбы…

*** Неутолённое желание: Рукой страницы шевеля, Заснуть под жаркое жужжание Нерукотворного шмеля… Под дольний долгий зов кукушки, Под шум листвы над головой Заснуть у леса на опушке, Вдыхая воздух луговой…

ИМИТАЦИЯ СУИЦИДА Я к виску приставил дулю… Видишь это? А хотел приставить дуло пистолета… Или, лучше если, Дуло автомата… Да с оружием в России туговато. Ну, и ладно… Ну, хотел – и расхотел… Ведь у нас, моя родная, столько дел!

ЛЮБОВЬ Я любовь не афишировал – Но всегда в родном краю Стартовал и финишировал Ради тех, кого люблю… 17

ВРЕМЯ ТАНЦЕВ Я стою – она танцует… Отчего и почему? Показушную такую, Рад понять, да не пойму… Вот тебе и Монте-Карло! Натурально, без прикрас, Слева пляшет Папа Карло, Справа - дядька Карабас … Хороша моя Мальвина, Маво серця половина! Но противен – что за тон? – Старый пудель Артемон… Нет, не пили мы ни грамма! Так зачем гремит опять Караоке фонограмма, Заставляя всех плясать? И танцуют все, и пляшут – Прям, как роботы в строю… Над собой руками машут… Только я - смотрю, стою… Что ль и мне потусоваться Ради славы и молвы?… Поздний вечер… Время танцев Скоро кончится, увы…

И смог в натурщицу влюбиться, Нарисовав её портрет… И жить свободным, точно птица, Под самой крышей! Много лет… Жильцы ж – от крыши до подвала – Его ценили – Ё, моё! – За то, что крыша протекала, А он всю жизнь чинил её…

ВЕСЕННЕЕ СЕРДЦЕ И сердце, судьбе супротив, Вновь, Кровь протолкнув сквозь аорту, Бормочет бравурный мотив, Привычную славит работу, Рассчитанную На века… Покуда плывут облака…

ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ Себя стереть с лица земли? Как самолёты, корабли – Стираются с лица радара…

СОНЕТ С КРУГАМИ ПО ВОДЕ Чем глубже погруженье в алкоголь, Тем хуже самочувствие поэта: И в голове, и в пояснице боль… А сверху – ни ответа, ни привета. Там, наверху, - отличный кислород. А в глубине – стеснённое дыханье… И неспроста поэты всех пород К себе всё чаще требуют вниманья… Непониманье – общая беда. Правдив истец. А истина сурова. Идёт кругами мёртвая вода От неслучайно сказанного слова… И не поймёшь – друзья или враги, Увы, пускают по воде круги…

Лишиться Божеского дара? Увы, судьбы себя лишить – Ни тут, ни там не быть, не жить? Меня и так года стирают: Я их, они меня теряют Радары или зеркала…

БЕССМЕРТНЫЙ ИНТЕРНЕТ Пока в груди довольно света, И муза, ах, Как хороша, Не хай поэтов Интернета Поэт, Бумажная душа… Пока, бумажные, Любя, Журналы балуют тебя… Знай, Что в конце тоннеля свет Всем дарит только Интернет!

- О, жизнь! Была ли ты? - Была… ЗА ЧЕСТЬ РОДНОГО ЯЗЫКА Жара… Как славно – выпив кружку кваса, Изюминки словарного запаса Вычерпывать из рыночной толпы, К народу повернув свои стопы… И возмутиться, лексикой пресытясь Ненормативной: - Я ль не русский витязь?И встать за честь родного языка, Взяв за грудки хмельного мужика… - Да я… Да ты… Да мы… Да нет базара! – Услышать после первого удара. Увидеть, что попал не в бровь, а в глаз – И закрепить победу парой фраз…

ХУДОЖНИК Художник был хорошим малым, Когда в подвале рисовал… И стал удачливо-удалым – И на чердак сменил подвал… 18

Людмила НАДОХОВСКАЯ г.Братск

ВЬЮГА ПРОЩАНИЯ

СИНИЕ ПОЛОТНА ДЕКАБРЯ

Белая вьюга уносит прощание.. Белым аккордом оборванный звук! Фразы намёки, слова , обещания, Станут не нужными вдруг..

В переулках декабря, На забытой площади.. Колокольцами звеня, Проскакали лошади!

Молится истово что-то над нами.. Что-то взывает к глубинам души! Выразить ЭТО какими словами?! Господи! .. Мне подскажи!

И умчало их в Сибирь, За буран неистовый! В ледяную сгинуть ширь, Где туман батистовый!

Белая вьюга-холодная странница, Саваном белым в морозную ночь. Всё заметает, моя бесприданница.. И обещает, клянётся помочь!

И вонзаясь в неба синь, Замерло над соснами! Где медвяная полынь, Молодеет вёснами!

А надо мной уж отпето до инея. Лёгкую ношу беру не спеша... И забываю глаза его синие, Стой-же.. не плачь ты душа!

Где огромная Луна, Декабрём над инеем… Безрассудна и нежна, Ткёт полотна синие!

Я БЫЛА С ТОБОЙ НАСТОЯЩЕЮ Я скучаю по тебе звонницей.. Листопадами багряной спелости. И туманом, что к земле клонится, И отчаянной своей смелостью! Я скучаю по тебе вёснами, Я скучаю по тебе зимами. И ночами зову сенокосными, Называю тоску твоим именем! А земля без тебя - цветущая! А любовь без тебя - счастливая. Небеса без тебя - зовущие! Да и жизнь без тебя красивая. Только мне путь барханом стелится, И иду я в роздымь звенящую.. Я скучаю… и мне не верится, Что была я с тобой настоящею 19

Проза

Сергей КРИВОРОТОВ г. Астрахань

СОЛНЕЧНАЯ «Когда я увидел тебя, я влюбился. А ты улыбнулась, потому что ты знала» Вильям Шекспир Существует догадка, лишь предположительная и далеко не полно всё объясняющая, что душа – это электрохимическая песня сомы, тела человеческого. Тогда любовь – ничто иное, как песнь самой души. Но, как ни крути, тело механистично, хотя и не тупо примитивно, оно очень сложная саморегулирующаяся система, загруженная готовыми генетическими программами на все случаи жизни. Любовь – одна из них, не самая простая, даже, скорее, наиболее труднообъяснимая, но, одновременно и самая прекрасная. Вожделение, страсть, желание приблизить к себе не только тело, но и душу полюбившегося человека – лишь отдельные составляющие её великой сущности. Нужно сочетание определённых редчайших, никому не ведомых условий, квадратура круга или чаша Грааля, чтобы программа любви включилась по полной, а не в демо-версии. Если фрагментов мозаики не собирается достаточно – любовь оказывается ущербной, но обладатель этой сбившейся программы, вряд ли сможет догадаться о её неполноценности. Ведь в этом случае, даже частично собранные пазлы вполне могут дать своему составителю ощущение счастья. Они несколько раз встречались на одном и том же месте, словно такое странно повторяющееся столкновение незнакомой прежде пары было хитро задумано и воплощено в жизнь скрытым от их глаз режиссёром. Он спускался с верхнего пролёта лестницы, предвкушая пару свободных суток после очередного дежурства, она шла на работу, далеко не в лучшем настроении, но, завидев его, непроизвольно улыбалась. Её внешне беспричинная улыбка выглядела искренней и милой, улыбкой ни в чём ни от кого не зависимого 20

человека, тем более, от того, кому она сейчас адресовалась. Не ответить на такое приветствие никак не представлялось возможным. Они встречались снова и снова на узорчатом полу прямоугольной площадки, когда она заворачивала к последнему пролёту широкой каменной лестницы со старинными литыми перилами. Из огромного окна за её спиной солнце низвергало вниз водопад слепящих лучей, лишь слегка ослабленный непрочной преградой в виде редкой кроны растущего снаружи вяза. Они падали на девушку сзади, обтекали волосы, плечи, всю фигуру, образуя единую сияющую ауру вокруг контуров тела. Смотрящему на неё против солнца казалось, что он видит лучистый нимб, наподобие изображаемых на церковных иконах, только разросшийся и перешедший с головы на плечи, руки, до самых мизинцев загорелых ступней в открытых летних босоножках. Солнечные брызги оставались в её тёмных волосах с лёгким медным оттенком, то ли природным, то ли полученным от недавно использованного шампуня, Для него не имело никакого значения, что послужило тому причиной, но частицы падающего света, сливаясь на краткий миг с этим красноватым отсветом, придавали переливам волос недолгое сияние подлинно червонного золота. И вся она выглядела в эти чудесные мгновения светлой, лёгкой, светящейся, абсолютно солнечной девушкой. На тонком безымянном пальце зеленовато поблескивало маленьким изумрудом изящное золотое колечко, не какая-то поделка со стекляшкой. И пальцы оканчивались тонкими, ненавязчиво, не броско, но аккуратно наманикюренными ноготками, один вид которых по неизвестной причине всякий раз почему-то вмиг заставлял сжиматься его сердце. – Привет! – Привет! – Как дела?

– Ничего. Спасибо. А у вас? Вот из таких незамысловатых высказываний обычно и состоял весь их короткий диалог на массивных каменных ступенях старинного трёхэтажного здания. Если мимо проходил кто-то третий, они, не сговариваясь, использовали иные разговорные средства, недоступные тем, кому их разговор не предназначался: – How are you? – Well… Thanks. And you? – Me too… * – I am glad… ** Когда он впервые при появление вблизи лишних ушей обронил английскую фразу, солнечная девушка нисколько не удивилась и моментально ответила тем же. Его бытовой разговорный инглиш оказался вполне понятен и доступен для неё, это стало приятным сюрпризом и сблизило их, независимо от смысла или бессмысленности произносившегося. Так и происходило снова и снова. Эти редкие случайные свидания на лестнице, вроде бы ничего не значили, и не могли ничего значить, но для него каждая из нескольких минут, когда перед ним оказывалась солнечная девушка, надолго отпечатывалась в памяти ощущением светлого праздника. Ни он, ни она поначалу даже не интересовались именами друг друга, совершенно не ощущали такой потребности. Поэтому и познакомились только на третий или четвёртый раз, чтобы как-то обращаться при новых встречах, на которые оба неосознанно надеялись. К сожалению, время их работы никогда не совпадало, и с этим, похоже, ничего нельзя было поделать. Он опасался, что любое приближение к солнечной девушке обязательно разрушит незримо установившееся между ними в короткие нечаянные рандеву на ходу, хотя никогда прежде не испытывал робости или нерешительности ни с одной из женщин. Огромная разница в возрасте представлялась для него главным и совершенно непреодолимым препятствием. * – Как дела? – Хорошо… Спасибо. А у Вас? – У меня тоже… **– Я рада. (англ.)

Но ей виделось совершенно иначе, и она сама сделала первый шаг навстречу. Однажды вместо ответа на привычный, ставший для них ритуальным вопрос девушка попросила его подождать на выходе. – Я сейчас, мигом. Только заберу документы… – Что так? – удивился он. – Поступила в институт на очное… – пояснила она с безмятежной улыбкой, моментально растопившей его надуманную тревогу. Он дождался её возвращения, и этим утром они впервые пошли вместе, чтобы уже не расстаться. И никогда об этом не пожалели даже спустя дюжину лет. Солнечная девушка на самом деле оказалась его любимой и неповторимой солнечной женщиной, сохранившей свет даже в самые ненастные дни.

Поэзия

Сергей ПРОХОРОВ Нижний Ингаш

НА ПОСОШОК ПРОСТО ЖЕНА Стелит в постель простынь, В наволочках пух взбивает. Просто жена. Просто. Проще и не бывает.

В них что-то волновало и кричало, И трогательно било по душе… Далёкое-далёкое начало Никак неповторимое уже

В кухне гремит посудой Это уже привычка. В доме жена повсюду: В каждой дыре затычка.

ЛЮБОВНИЦА Раз в год, считаю, не порок Другой принадлежать. Я к ней из дома за порог Меня не удержать.

То заведет вдруг тесто, То сочинит вмиг стирку. Будто ей в доме тесно Будто бы дел впритирку. Не устает, наверно, Каждой работе рада. Ей бы да муж верный Большего и не надо. 4 марта 2015

. ПОЧТИ Жизнь и прекрасна, и убога Настолько, сколько это в нас… Я в юности не верил в Бога, Но верю ли в него сейчас? Умом и сердцем постигаю Чего уж, видно, не постичь. Почти молюсь, почти что каюсь, Но лишь почти, всего почти. А мне б сполна, чтобы у Бога Прощенье вымолить сейчас… Жизнь и прекрасна, и у бога, Настолько, сколько это в нас. ДАЛЁКОЕ НАЧАЛО А сумерки за горизонт стекали, Ладони грел в стакане крепкий чай. Я грезил дальней юности стихами, Возникшими как будто невзначай.

И я не буду отрицать – Согласна и жена: Одна она любовница Моей души – Весна. ИЗ СВОЕГО КОВША Чтоб жить и дальше хорошо, И тешилась душа, Глотну стихов на посошок Из своего ковша. И пусть не свеж уже на вкус? Стихов моих настой. Припав к ковшу, как к роднику, Напьюсь души простой. САМ ПО СЕБЕ То чей-то я, а то, совсем, ничейный, То прихожу, то снова ухожу, И как смычок большой виолончели По грифу жизни взад-вперёд скольжу. Ломая строй привычного реестра: Сюжеты, сцены, лица, голоса Я саксофон, сбежавший из оркестра, Сам по себе в пустой играю зал. Туда, где меж рядов шагов простуда, Смех, радость, боль, как нерв, обнажены. Я барабанных палок амплитуда, Сорвавшаяся в грохот тишины. 29 марта 2015

Сергей ШИЛКИН г.Санкт-Петербург

ПЕТЕРБУРГСКИЕ ТАЙНЫ

Мну со страха картуз, козырёк пятернёй «парафиня». «Три, семёрка и туз» – прошептала внезапно графиня. И, вдогонку – рефреном – последняя бабкина фраза: «Будешь, парень, богат, только если сыграешь три раза…»

Я гулял вдоль Невы, где за век – никаких изменений, Где на старой стене след воды от былых наводнений. Посетил Эрмитаж, был в театре на «Пиковой» драме, И, уйдя с площадей, я бродил проходными дворами.

Я совсем не игрок, мне не надо богатств Ротердама! Ты мне в душу не лезь, окаянная чёртова дама. Я из дома на улицу вылетел бешенной пулей. Не дай Бог повстречаться опять с этой страшной бабулей.

Всё смешалось во мне: половодья, протоки, каналы, Анекдоты, романы, легенды, преданья, анналы, Бесконечность дуэлей, балы, с аксельбантами звёзды И, из камня, в классическом стиле, дворянские гнёзда.

Небеса над снегами чернее девчонки-чернавки. Ищет призрак графини пропажу вдоль Зимней канавки. Я сбежал от неё, нос уткнув в воротник-чернобурку... Я бродил этой странной зимой по ТОМУ Петербургу.

Снег кружился по льду вдоль канала, позёмкой влекомый. Здесь жила Лизавета – прамать моей близкой знакомой. В лунной дымке их дом. Я зайду – ничего не задену – И увижу, что видеть нельзя сквозь эпоху и стену… Тонкий запах лимона – в стакане сухая мелисса. У окошка сидит, в ожидании, бедная Лиза. Лиза, полночь настала – а Германа нет и в помине. Может, снова с друзьями бюджеты верстает в кабмине? Если б так, но, увы… Я не мот, не пройдоха, не Joker, Но готов на ломберном столе раскидать с тобой покер, Чтоб утешить тебя. Но не слышит меня Лизавета. В темноте бой часов и мерцанье лампадного света. Небо сыплет снега и они, пав на землю, не тают. Душу мне любопытство и жажда познанья снедаю По моим телесам растекаются жар и истома. Манит вглубь тишина и сакральность старинного дома. Скрип сухих половиц, за портьерой «газон» из левкоев. Я в потёмках, на ощупь, добрался до барских покоев. Дверь открылась. Туда б не вошёл – мне сказали бы если, Что сидит там, как мрамор, старуха в вольтеровском кресле. И увидев старушку, ей бью, с извиненьем, поклоны. Но графиня молчит и глаза у неё непреклонны. На старушечьих плечиках кошкой облезлой шиншилла. Вдруг раздался щелчок… И старушка как будто ожила.

Хэ Сюншань. Цветы. Китай 24