От вздоха до выдоха сборник рассказов электронная версия indd by Сергей Прохоров

Сергей Прохоров

От вдоха

до выдоха 1

Сергей Прохоров

От вдоха и до выдоха Рассказы, зарисовки, миниатуры.

БК 84 П 71

Сергей Прохоров «ОТ ВДОХА ДО ВЫДОХА» Проза. 124 стр. Книга выходит в авторской редакции. Все права принадлежат автору

Сергей Прохоров - автор 11 книг стихов и прозы. Его стихи, рассказы опубликованы во многих российских и зарубежных изданиях. Основал и с 2006 года издаёт литературно-художественный и публицистический журнал «Истоки», который уже шагнул за пределы края, страны. Сегодня у «Истоков» есть свой читатель в «Белоруссии, Украине, Молдавии, Финляндии, Германии, Казахстане, Америке… За вклад в русскую словестность и национальную культуру награждён орденом “Культурное наследие” “От вдоха и до выдоха” - очередная книга рассказов, эссе, миниатюр...

YAM Young Authors’ Masterpieces Is a trademark OmniScriptum GmbH & Co. KG Heinrich-Böcking-Str. 6-8 66121, Saarbrücken, Germany

ISBN 988-5 2014155-72-7

СЕРЁЖКИНО ДЕТСТВО

(Повесть в рассказах)

Переезд Повозка, поскрипывая давно не смазываемыми колёсами, медленно поднималась по крутой дороге в гору, на которой по обе стороны московского тракта размытого дождями и разбитого гусеничными тракторами и грузовиками, возвышалось, вцепившись крепко в землю, село в одну улицу с вязким названием Тины. Кобыла, подрагивая от напряжения крупом, тяжело отталкивалась копытами от песчано-глинистого покрытия дороги, волоча перегруженную телегу. На повозке кроме домашнего скарба: стола, пары скамеек, старого комода, немудреной кухонной утвари, котомок с одеждой и бельём, громоздился тщательно уложенный воз сена. А на самом верху воза восседал шестилетний мальчуган в длиннополой до колен холщёвой рубашке, прикрывавшей всю нижнюю голую часть тела. С лица мальчугана не сходила счастливая улыбка. Покачиваясь на вершине воза, он радостно и удивленно смотрел вокруг, то и дело, вертя головой во все стороны. Мальчугана звали Сережа. - Сиди спокойно, не вертись, а то свалишься, - полустрого, полузаботливо предупреждала сына Екатерина – черноволосая, лет тридцати-пяти женщина, погонявшая вожжами кобылу. Промычала корова, привязанная сзади к повозке. Послышались звонкие шлепки. Серёжа оглянулся на 180 градусов и увидел задранный кверху хвост бурёнки, а на дороге три зелёные коровьи кружка. «Эта наша бурёнка тропинку к новому дому прокладывает» подумал Серёжа и снова стал с интересом наблюдать, как крутая дорога, а с ней и гора начали понемногу выгибаться, выпрямляться и повозка, наконец, въехала на почти плоскую вершину холма. Проехав ещё с полкилометра по селу, повозка свернула направо и остановилась у неказистого бревенчатого домика в два окошечка на улицу и одним во двор. С прежнего места Катерине Алексеевой с тремя сыновьями пришлось съехать. Бывшая хозяйка дома, где они проживали, 5

мужнина сестра - золовка Зоя, живущая теперь в городе, решила продать дом и попросила «вежливо» родственницу освободить её сельские хоромы. Погоревав и помянув не раз неприличным словом «любимую» золовку, которую в сердцах называла почему-то Зуем Макарычем, Катерина нашла недорогой домик за 120 рублей. Немного денег было на чёрный день, немного заняла в долг. И вот своя собственная крыша над головой. Но больше всех был рад переезду в новое жилище Серёжа. Старый большой дом, что остался внизу под горою, всегда вызывал в нём беспокойство. По ночам из-за реки, на берегу которой стоит это старое пятистенное строение, раздавался протяжный волчий вой и Сережа жался в страхе к своим старшим братьям и долго не мог заснуть. Спали обычно все на широкой лежанке русской печи. Там было уютно и тепло от нагретых кирпичей и не так страшно. Но с некоторых пор и печка в доме неприятно волновала Серёжу. Как-то, братья устроили ему жуткое испытание. Расстелив на полу - напротив лежанки соломенный матрац, они, раскачав младшенького за руки и ноги, сбрасывали его вниз, крича: «Серый, ты парашютист! «Парашютист» орал от страха и больно шмякался на матрац. И однажды после этих ужасных парашютных прыжков повредил сильно руку. Мать, узнав про это, так отделала братьев, что они больше не приставали к Сергею, но зато оставляли его одного, убегая на речку. А полгода назад Сережа чуть было не сгорел. Играл на полу у печи и не заметил, как из топки прямо на рубаху выпал огнедышащий уголёк, и рубаха вспыхнула, как берестинка. Пламя мгновенно обхватило всё тело. Серёжа, пытаясь сорвать с себя рубаху, пополз к двери, крича: «Мамочка, горю!». Катерина, собралась, было, идти в лес догребать оставшееся сено, замешкалась у свежего зарода, подправляя его. И тут до неё донесся крик. -Это меня Бог задержал, - говорила она потом соседям и подружкам. - Сгорел бы, мой сыночек вместе с домом. Обмазанный весь глиной по советам знающих старушек, Серёжа пролежал более двух недель. Ожоги вместе с глиной, как берестинки от ствола, отшелушились, и кожа засверкала розовыми пятнами. Так что о бывшем доме Сергей не горевал, как мать. Да и та в заботах и 6

хлопотах по устройству нового жилища задвинула в закуток души обиду на родственницу. А вечером пришли в гости мамины подружки, принесли бражки, домашних разносолов возможных еще в это голодное послевоенное время: квашенной капусты, огурцов, и даже прихватили с собой музыку – балалайку. До полуночи пели песни, обсуждали новости сельской жизни, горевали о своей нелёгкой бабской доле. Как всегда жалели его – Серёжу. Уже шестой год ему пошёл, а ходить до сих пор не может. На ноги вставать стал уже в девять месяцев, а потом внезапно, после простуды обезножил. Местные врачи ничего толком не определили, советовали везти в город.

Исцеление На следующий день Сережа выполз на крылечко нового дома. На заборе соседского дома он увидел девчонку с короткими косичками. Позавидовал: «Как она туда забралась?» И тут же смутился – девочка была в коротеньком платьице и без трусиков. -Здравствуй, мальчик! Тебя как зовут? Меня Шура, - бойко окликнула девочка Сережу сверху, цепко и уверенно держась на заборе. – И почему ты сидишь? Серёжа застеснялся и заполз обратно за дверь. Ему было стыдно, что он не может ходить. Залез на табуретку возле кухонного окна и, глядя на пустынную улицу, где редко появлялись прохожие, снова погрузился в свои детские мечты, в которых он бегал, скакал на лошади, ездил на велосипеде и не чувствовал себя обделенным, калекой. Мечтая, он ритмично раскачивался на табуретке вкруговую слева на право, как медленно раскручивающаяся юла. И мог в таком состоянии пробыть несколько часов, пока никто не потревожит. Баба Груня Евдокимова не слыла в деревне особыми знахарскими секретами, но в целебных свойствах трав толк знала. Жила она на отшибе села - почти у самого входа на местное деревенское кладбища. Домик старенький, слегка сгорбленный, будто усталый путник, взбирающийся по горной тропе. Во дворе, обнесённом тонким и реденьким осиновым чистоколом, ухожено. Небольшие 7

сенцы почти на треть увешаны пучками разновидных трав, от которых исходит пьянящий аромат лесных запахов. Катерина с надеждой переступила порог Груниного жилья. Хозяйка дома чаёвничала и пригласила гостью к столу. -Проходи, садись, Катерина, составь мне компанию и, резво достав из буфета граненный стакан, наполнила его до краёв розоватым горячим напитком, испаряющим знакомый приятный аромат шиповника. -Дело у меня к тебе, тётя Груня. Меньшой мой, сама знаешь, ножками слаб. Скоро в школу, а он сиднем сидит. Может, попробуешь своими травками? Я в долгу не останусь. -Горе твоё, Катерина, знаю. Обещать не обещаю, но давай попробуем. Травками тут одними не обойтись. Есть у меня правда один заговор. Но надобна ещё и вера в излечение. Ты шибко молись. А пока истопи-ка хорошенько баньку, водочки и теста приготовь, а травки я подберу, какие нужны. В бане было жарко как в пекло и душно. Серёжа лежал на горячем полке, обмазанный душистым тестом, облепленный свежими берёзовыми листьями. Баба Груня тихонечко похлопывала его сухим веничком по ногам, что-то про себя приговаривая. Серёжа пытался вслушаться в медовый бабкин голос, понять о чём это она, но вскоре его совсем разморило и о жары, и от непонятного бабыгруниного наговора и он словно провалился куда-то, в какуюто мягкую, сладкую бездну. Почти двое суток, как убитый, спал Серёжа и лишь к концу второго дня проснулся и попросил пить. А ещё через пару дней, опираясь на деревянные табуретки, стал приподниматься. Увидев это, Катерина заплакала от радости и, перекрестившись на старую бабушкину ещё икону запричитала: -Спасибо, Никола-угодничек, мать пресвятая богородица! Протянула руку за икону, достала оттуда свёрток. Быстро собрала в узелок крынку скопленной сметаны, три десятка яиц и заспешила с радостной весточкой и благодарностью к Груне Евдокимовой. А на следующий день Серёжа, придерживаясь за стены и дверные косяки, вышел на крыльцо. Ноги ещё были слабыми и от напряжения подрагивали, но Серёжа чувствовал себя самым 8

счастливым человеком. Задрав голову высоко в небо, он радовался яркому солнцу. Ему хотелось петь. И он даже не заметил, как на заборе оказалась соседская девочка Шура. Она была всё в том же коротеньком платьице, но под ним уже белели белые трусики. Наверно в день первой их встречи они были в стирке, почему-то подумал Серёжа. -Здравствуй, мальчик! Так как тебя звать, - весело расхохоталась Шура. -Сергей, - немного смутившись, ответил Серёжа, крепко вцепившись в дверной косяк. -Давай с тобой дружить. Пошли на речку. - и Шура уже было собралась спрыгнуть с забора в ограду Серёжиного дома.. -Сегодня не могу - мама не пускает, - заспешил отговориться от весёлой и назойливой соседки Серёжа. Да и на речку ему было ещё рано. Надо было ещё научиться прочно стоять на ногах. Но Серёжа уже не чувствовал себя калекой. Он был уверен, что через неделюдругую они с Шурой побегут на речку в перегонки.

Вкусный урюк Конец сороковых и начало пятидесятых не внесли особых изменений в быт и жизнь Катерины Алексеевой. Если не сказать, что жить стало ещё труднее после того, как увели со двора сельсоветовские мужики корову-кормилицу за неуплату налога на скотину. А какой от бурёнки достаток, когда в доме четыре едока и есть окромя картошки да молока больше нечего. А тут ещё и картошка закончилась - не урожайным на неё был год. И чтобы както связать концы с концами пустила Катерина в дом постояльцев, приехавших со средней Азии в Сибирь на заработки. Дом и так не 9

хоромы, но как говорится, в тесноте, но не голодные. Постояльцы - парни с солнечного Таджикистана, работающие в леспромхозе, платили исправно и даже иногда под хорошее настроение угощали ребятишек сушёными южными плодами, урюком, сушеной брынзой, которые в мешках хранили на крыше дома. Эти мешки, вернее их содержимое постоянно влекло детские вечно голодные желудки. Старший брат первым не выдержал. Проковырял в мешке снизу дырку (сверху мешок был завязан особым узлом, помечен) и выдавил через неё по одной штуке в алюминевую чашку целую горку урюка. А взамен, чтобы не обнаружилась сразу кража, напихал округлых галечных камушков, принесённых заранее с речки. И аккуратно зашил дырку дратвенной ниткой. Наелись, отвели душу. Вкуснятина! Серёжке больше всего нравилось раскалывать камнем косточки и доставать из шкорлупок янтарные орешки тоже безумно вкусные. Кража обнаружилась не скоро. Ребята уже и забыли про эту проделку. Но однажды таджики, придя с работы навеселе, сказали хозяйке дома. -Уезжаем домой, Катя.. Будем делать прощальный ужин. Выставили на стол две бутылки вина, палку колбасы, консервы. Один из таджиков слазил на крышу и принес в дом почти полупустой уже мешок. Взял с полки большую алюминивую миску и... высыпал в неё остатки содержимого мешка со словами: - Кушайте, ребята! Грохот речных камней смутил ребят, напомнив им нехорошую проделку. Смутились и таджики, в недоумении рассматривая и крутя в руках гладкие, отполированные водой и временем речные камешки, даже отдалённо не похожие на восточный сладкий урюк.

Холодной зимой 53-го года Сергей совсем не помнил, была ли у него в детстве шапка. А если и была, то какая: собачья, кроличья или просто суконная на ватине. Наверное, всё-таки кроличья. Почему? У них в подполе жила кроличья семья. Помнит, мать всё горевала, когда крольчиха съела всех своих детёнышей. Говорила: «Сглазили! Нельзя смотреть, когда крольчиха рожает!» Это, наверное, старшие братья полюбопытничали… Так про что это он? Ах, да, про шапку. Так вот, Сергей действительно не помнл: была она, эта проклятая шапка, у него или нет. Но вот что зима в тот далёкий 1951-й год была очень холодной, где-то за 50 градусов с лишним, это он очень даже хорошо помнил. И шаль материнскую , в которую она закутывала его, чуть ли не всего, когда отправляла в школу. Сережа ведь был махошным – метр с ноготок, как тот Филиппок из его любимой тогда детской книжки. Перекинув через плечо сшитую из мешковины сумку с потрёпанными уже старшими братьями учебниками и чернильницейнепроливашкой, Сергей бодро и радостно распахивал дверь в звенящую изморозь занимающегося над селом рассвета. Клубы пара, тут же вырвавшиеся изо рта, как из кипящего чайника, мгновенно покрыли инеем края шали, из-под которой выглядывали лишь кончик носа да глаза. И в эту сооружённую матерью смотровую щель Серёжа с восхищением наблюдал за всем, что происходило вокруг в это раннее время дня, то и дело, ворочая не без труда головой во все стороны. На западной стороне неба ещё мерцали звёзды, но восточная полоска горизонта уже оживала, наполняясь молочным светом нового зимнего дня и тающими на этом светлеющем фоне дымками от печных труб. Рождение дня - это всегда таинство ожидания чего-то. Особенно в юном возрасте, когда тебе всего девять лет. И это таинство неповторимо. И у каждого дня, месяца, времени года оно особоё, своё. Зимой рождение дня и связанное с ним таинство для Сергея 11

начиналось с восьми утра, то есть с момента, когда он, шагнув за порог дома, отправлялся в школу. До школы было рукой подать. Находилась она посреди села в неказистом одноэтажном здании рядом с двухэтажным сельским Домом культуры. Кстати, об очаге культуры. Был он в какой-то мере достопримечательностью села. Не в смысле культуры, а в историческом смысле. До Октябрьской революции это был храм. Красивый был, говорят, с золотыми куполами. Большевички местные те купола похерили по примеру столичных властей и сделали бывшую церковь революционной трибуной. Сергею запомнилась фотография в альбоме старой учительницы Варвары Михайловны Яковлевой: митинг у Дома культуры. Военные в будёновках. Тут же виселица. Наверное, белых вешали, да убрать сооружение забыли. Всё в храме церковное порушили, а вот двери входа на сцену долгое время, как иконы, хранили память о бывшем храме. Лики святых высвечивались на них только в полной темноте. Как-то старшего брата Сергея Тинкина - Александра, уснувшего на скучном сеансе, замкнули, не заметив его впопыхах. Тот, проснувшись, протёр глаза и обомлел то ли от страха, то ли от удивления: святые сияли во весь зал ослепительным небесным светом… Едва уловимый их контур можно было увидеть и когда гас свет перед началом киносеанса. Но это если сильно, напряженно вглядываться. А на втором этаже была библиотека. И Сергея всегда тянуло сюда – в небольшое, уютное помещение, где за столиками можно было почитать книжку, полистать журналы и газеты, поболтать с друзьями. Этот уголочек сельской культуры будет ему сниться потом всю жизнь. Ведь здесь он впервые повстречался с поэзией, зачитывался стихами немецкого поэта Генриха Гейне в переводе Михаила Лермонтова, француза Пьера Беранже, шотландца Роберта Бернса, венгра Шандора Петёфи, русского поэта Спиридона Дрожжина… Почему именно этих поэтов, а не других? Видимо, они первыми попались ему в той библиотеке на глаза. Сегодня Сергей и не припомню уже тех стихов. Но это и неважно. Важно то, что свершилось тогда – открытие поэтического слова. В коридоре школы и в классах уже топились галанки. Возле них жались, отогревали руки мальчишки и девочки, первыми прибывшие 12

с окраин села. Вешалка была тут же, в классе, но раздеваться сегодня никто не торопился. После выходного дня школа еще не прогрелась. По бокам вдоль стен и на учительском столе горели, дыша теплом, три дясятилинейные лампы. По одной семилинейной лампе мерцали и на каждой парте. Всего в классе было то ли десять, то ли двенадцать парт, за которыми сразу усаживалось два класса первый и второй. В соседнем - третий и четвёртый. Село у нас хоть и большое, да учеников кот наплакал. Война всё-таки была - не до плана по рождаемости. Сергей сидел на передней парте с Юркой Доброхотовым, своим закадычным другом. Сзади его сосед по дому Валерка Пустышкин, который постоянно норовил или щёлкнуть Сергея по затылку, или ткнуть в бок. Рядом с ним сидела Райка Рабецкая. .. Где они теперь? Все ли живы?.. В класс вошла Вера Семёновна - учительница по русскому и наш классный руководитель.. В руках белый свёрток. -Федя, ну-ка помоги мне повесить, - позвала она вошедшего следом, как всегда припоздавшего на занятия, Федю Шиганцова. И вскоре классная доска под оживлённый и радостный гвалт превратидась в клубный киноэкран. Местный киномеханик внёс портативную киноаппаратуру, установил её на учительскрм столе - Сегодня, дети, мы будем смотреть фильм «Десятый сталинский удар». Сергей уже не помнит ни сюжета фильма, ни его героев, ни артистов, их игравших. Только название. Но хорошо помнит, что после уроков, наспех перекусивши дома немудрёной еды - картошки с морковным чаем, он убегал, несмотря на мороз, сооружать с друзьями снежные блиндажи и окопы, играть в их детскую войну.

Как я стрелял в Сталина - Серый, ну ты готов? Федя Ширкин, переступив порог, неловко елозил кирзовыми сапогами по половой тряпке, расстеленной на домотканой дорожке. Одновременно левой рукой приглаживал на голове взъерошенные волосы, а указательным пальцем правой то и дело водил под носом и, часто шмыгая им, старался унять насморк. - Патроны я достал, Серый, и мишень сварганил. Во дворе она. В школе на последней перемене мы договорились с Федей сходить в выходной в лесок за огородами потренироваться в меткости стрельбы. У меня было ружьё 16-го калибра, доставшееся мне от брата, который служил в армии, а Федя похвалился достать патроны. Перемахнув через огородный плетень, мы углубились в лес и вскоре отыскали подходящую небольшую полянку. Федя, приметив на краю поляны широкий ствол берёзы, приколотил к нему гвоздём фанеру, на которой канцелярскими кнопками был пригвождён номер газеты «Правда». На нём углём намалёваны неровные круги, издали напоминавшие спортивную мишень. Отсчитав своими кирзовыми сапогами сто шагов, Федя снял с себя телогрейку и расстелил её на уже пожелтевшей траве. Из растопыренных карманов суконных брюк выгреб патроны и уложил на краешек телогрейки. - Чур, я первый, - протянул руку к моей шестнадцатикалиберке Федя. И, как бы оценивая оружие, покрутил его в руках, прицелился на вскид. Потом, припав на левое колено, стал пристраиваться на расстеленной телогрейке, отыскивая удобную позицию для прицела. Кляцнул затвор. Федор вставил первый патрон. Долго водил стволом, нацеливая мушку на мишень. Гулким эхом отдался в лесу выстрел. Мишень качнулась, но осталась на прежнем месте. Вскочили разом и, обгоняя друг друга, бросились к мишени. - Эх, не в яблочко! - вздохнул Федя. Но я чувствовал, как распирает 14

его гордость: с первого раза и пять очков. Остальные четыре выстрела тоже оказались удачными: шестёрка, семёрка и девятка. - Ну, ты, Федя, молоток! Мне и места на мишени не оставил. И как наворожил. Все свои пять выстрелов я метко отправил в «молоко». Ещё не веря окончательно в своё поражение, я снял с фанеры газету, чтобы посмотреть её на просвет, а вдруг там и моя дырочка. Глянул и ужаснулся. С обратной стороны газеты на меня грозно смотрел великий вождь и отец всех народов Иосиф Виссарионович Сталин. У него был выбит левый глаз и ещё четыре рваные раны зияли на лице. Мелькнула радостная мысль: «Хорошо, что я промазал». И тут же другая, грустная « Но я всё же стрелял» Развернул расстрелянный портрет в сторону Феди. - Смотри, в кого ты всадил пять зарядов! Ты же расстрелял самого Сталина! Федя с испугом вырвал у меня из рук «Правду», скомкал её. Достал из кармана коробок спичек (Федя уже курил втихомолку) и, чиркнув спичкой, поджёг злосчастную газету. Огонь поначалу не хотел разгораться, но потом, видя наш испуг, вспыхнул ярким пламенем. В обуглившемся комке «Правды», который уже начал рассыпаться, мне на миг показалось усатое лицо великого кормчего, который почему-то горько усмехнулся и погрозил мне пальцем. - Не боись, - успокаивал не то меня, не то себя, Федя. - Он же умер. Шёл 1954-й год.

Обмыли каникулы Торжественно прозвучал школьный звонок, извещая о начале летних каникул, и стоголосая масса юных тел, как горох из дырявого мешка, высыпала во двор сельского очага знаний, растекаясь по обе стороны единственной улицы села. Мы с Федькой, сыном председателя сельского Совета, домой на радостях не торопились. Посидели на крылечке клубной библиотеки, наслаждаясь наступившей свободой от школьных занятий, теплом солнечного дня, пением птиц. По пути заглянули в сельскую лавку. Продавщица тётя Соня, что-то тихо напевая, расставляла на полке зеленоватые бутылки «Московской» водки, доставая их с лёгким позвякиванием из фанерного ящика. Долговязый Федька, загадочно посмотрев на меня сверху вниз, вдруг резко нагнулся и, сложив ладони трубочкой, шепнул: - Серый, может, отметим каникулы? «Серый» - это моя кличка, как и большинства пацанов с именем Сергей. Я от неожиданности даже вздрогнул, стыдливо отстраняясь от Федьки и глядя с испугом в сторону продавщицы. Но тётя Соня и не смотрела на нас, занятая разбором привезённого товара. - Ты что? – едва слышно прошептал я. Да у меня и денег-то нет. - Ерунда. Это нам раз плюнуть, - опять сложив ладошки трубочкой, прошептал мне Федька на ухо.- У батьки их в столе, как грязи.- И уже громче, чтобы слышала и тётя Соня, сказал: - Пойду у бати денег возьму: что-то пряников свежих захотелось. Жди меня здесь, я мигом. И Федька словно испарился. Но уже минут через пять (дом через дорогу) стоял у прилавка. - Тётя Соня, мне кило пряников и бутылку водки… для бати. - Федька решительно выложил на прилавок пятидесятирублёвую ассигнацию. Продавщица пристально, испытывающе посмотрела на председательского сынка, что-то буркнула себе под нос, но достала из 16

ящика зелёную бутылку с такой же зелёной этикеткой «Московская» и не выпуская её из рук спросила: - Что это у Степана Сергеевича за праздник? И почему сама Мария, мать твоя, не пришла? - Так некогда ж ей, на стол накрывает. А празднуют чего - не знаю, может, в честь меня. Я же, тётя Соня, в пятый перешел. - Ишь ты! Грамотей! Как батька, будешь бумажки в конторе перекладывать? – уже по-доброму ворчала тётя Соня, предусмотрительно заворачивая бутыль в бумажный пакет, подальше от посторонних глаз. Не ровен час, увидит учитель – разговоров не оберешься. - Ну, куда пойдём? На зады?- предложил Федька, когда мы отошли немного от магазина. Задами мы звали участок между деревенскими огородами и речкой. Там в промытых весенними водами оврагах мы часто собирались, чтобы поиграть в войну, в подкидного дурачка, другие детские и взрослые игры. Опустились в один из оврагов. Присели на сооруженные там стульчики из чурочек. Федя выложил кулёк с пряниками, вытащил из-за пазухи свёрток с «Московской», а из кармана штанов прихваченный граненый стакан. Достал складишок, постучал им по горлышку, запечатанному сургучом. Сургуч крошками осыпался на брюки. Поддел кончиком ножа оголившуюся от сургуча железную пробку. Та со звоном отлетела в сторону, и в нос ударил острый спиртовой запах. Налив полстакана, Фёдор протянул его мне. - Не, ты первый, - боязливо отстранил я руку Федьки. Я ещё ни разу не пробовал водки, но признаться в этом не хотел, чтобы не казаться маменькиным сыночком. Федька выпил одним махом, как заправский выпивоха, смачно занюхав рукавом рубахи. Достал из пакета пряник, с хрустом откусил. Налил в стакан снова и решительно протянул мне. Проглотив слюну и стараясь не дышать, я через силу сделал несколько глотков. Горькая жидкость на мгновения застыла внутри, готовая вырваться назад, и я с силой попытался протолкнуть её внутрь. Обожгло внутри, и непривычное тепло разлилось по всему телу. Закружило в голове... Федька уговаривал выпить ещё и ещё. Не помню, как пришёл домой. Долго меня мутило и рвало. 17

Было стыдно. Много лет потом не мог терпеть запах водки. А Федьку тогда ещё захотел отучить от этой дурной привычки. Но как? Федька хоть и старался при нас, пацанах, выглядеть независимым, но я-то знал, как он боялся отцовского ремня. На следующий день, придя к Федьке, но не застав его дома, я, между делом разговаривая с его отцом, намекнул: -Дядя Стёпа, а почему вы не замыкаете стол с деньгами? -Что?! – И дядя Стёпа метнулся к столешнице, открыл её, достал солидную пачку денег, пересчитал. Посмотрел на меня удивлённо: -Полсотни не хватает. - Это Федька взял. Мы каникулы обмывали, - ляпнул я и убежал. Нехорошо, конечно, я поступил, предал друга. Не знаю, как председатель сёк своего сыночка, но Федька долго не мог сидеть на скамейке, всё больше на корточках. Степан Сергеевич меня не выдал, а Федя догадывался, но молчал, мне не мстил. Потом, слышал, стал большим человеком, начальником солидного производства. Может, после отцовской порки поумнел.

Щука Сквозь дрёму Сергей почувствовал, как что-то тёплое, родное легко и нежно коснулось его лица. На мгновение мелькнуло ласковое в весёлых морщинках с милой тёмной родинкой лицо бабушки, которое тут же превратилось в румяный, вкусный, блестящий от конопляного масла блин. Сергей невольно потянулся к нему губами и раскрыл глаза – в окошке сияло щедрым летним теплом полуденное солнце. Сладко потянулся и рывком сбросил одеяло… Ужасно хотелось есть. Было ощущение, что пустой желудок вот-вот взбунтуется от безделья. На ещё не остывшей печи, томясь округлыми боками, меня поджидал блестящий свежей сажей чугунок вареной в мундире картошки. Картофелины были ещё горячими. Тонкая кожура отставала не сразу, обжигая пальцы и прилипая к ним. Обтирая то и дело липкие пальцы правой руки о штанину, левой Сергей макал картошку в солонку с солью, подносил очищенную часть ко рту и осторожно и с аппетитом откусывал, ублажая желудок и голод. Хлеб в доме был роскошью. Его и другие деликатесы успешно заменяла картошка – надёжная кормилица и спасительница от голода. Варёная, жареная, пареная. Опустошив третью часть чугунка, запив завтрак стаканом морковного чая и убрав всё со стола, Сергей вышел во двор. Была вторая неделя летних каникул.. В огороде пока делать было нечего. Недавно отсадились, и овощи ещё только-только проклёвывались. Сорняков не было. Или мать успевала как-то незаметно всё пропалывать. Жалела сына. Он ведь болезненным рос. К восьми годам только, как в школу идти, на ноги встал. А теперь, к 15-ти годам, чувствовал себя совершенно здоровым. Но мать скорее по привычке всё жалела. Щурясь от яркого солнца, Сергей направился под навес, где вместе с дровами хранился разный нужный и ненужный, но оставленный на всякий случай хлам. Задумал смастерить острогу для охоты на щуку. Трезубец ещё вчера сделал из куска толстой проволоки. Осталось подобрать подходящую удобную длинную жердину и закрепить на 19

ней острый трезубец. Рыбалкой Сергей Тинкин особенно не увлекался, но на речке проводил большую часть свободного времени. Его дружок Валерка - заядлый рыбак, уехал на каникулы в город к родственникам, и Сергей теперь больше один слонялся вдоль реки то с удочкой, то просто так. Чаще с книжкой. Недавно, когда он по привычке уселся на своё излюбленное место и углубился в чтение, звонкий всплеск оторвал его от книги. Когда волны улеглись, Сергей долго и внимательно стал всматриваться в воду, стараясь сквозь её мутность хоть что-то разглядеть. Прошло минут пять, и он уже было собрался вновь вернуться к прерванному чтению, как вдруг около самого берега качнулась на воде метровая тень. Сергей замер, осторожно всматриваясь в серое днище реки. Там почти недвижно, как корчага, застыла огромная щука. Он уже почти рассмотрел её: большая полураскрытая пасть, горящие в ожидании добычи глаза, едва колышущиеся плавники… и снова звонкий шлепок, и вода, сразу помутнев, пошла кругами от берега. Вот бы поймать её, думал Сергей, возвращаясь домой. И даже слюнки потекли, когда представил жарящиеся на сковородке большие куски щучьего мяса. Закрепив трезубец на шесте, Сергей для тренировки несколько раз ткнул орудие в землю, представляя, будто гарпуню щуку. Потом, закинув трезубец на плечо и заперев калитку, отправился на речку. Подошёл к месту тихонько, боясь вспугнуть речную хищницу. Долго блуждал глазами по всей щукиной заводи, держа наготове острогу, в надежде увидеть вожделенную добычу. Прошёл час, второй. От напряжения занемели мышцы. Бросив трезубец, устало опустился на траву. Прилёг и вскоре задремал. Сколько проспал, не помнил, но проснулся от шумного всплеска в реке. Вскочил, как ошпаренный, и, крепко держа обеими руками острогу, бесшумно приблизился к краю берега. Рябь улеглась, и в просветлевшей воде Сергей вновь увидел её. Щука готовилась к встрече с очередной жертвой: глаза горели, жабры хищнически надувались, плавники и всё тело щуки напряглись, как натянутая тетива лука, готовая вот-вот выстрелить. И Сергей, не дожидаясь дальнейших действий речного хищника, со всего размаха, 20

почти не целясь, ткнул трёзубец в застывшее тело щуки. Шест мгновенно и сильно дёрнулся, и Сергей едва удержал его в руках. Потом он заработал как вибратор, и Сергей, боясь упустить добычу, медленно повёл шест к берегу и со всего маху, что было сил, рванул шест из воды. Блеснуло на солнце, отливая серебром, трепещущее на трезубце тело речной хищницы. Огромная, не менее полуметра рыба еще долго билась на берегу, пугая открытой зубастой пастью. Пришлось несколько раз стукнуть хищника палкой по голове. -Вот уж удача так удача, - думал Сергей, радостно шагая с добычей домой и представляя заранее, как будут мне завидовать дружки-приятели, да и взрослые рыбаки. Точно скажут: «Везёт же дураку». Но больше всего обрадовалась мать. Нажарили, наварили ухи, устроили для не разбалованных яствами желудков настоящий праздник.

Новогодний подарок «Швирть-щвирть, щвирть-швирть» натужно и звонко выводит свою мелодию на морозе старая двуручная пила. Врезаясь острыми зубьями в молочный ствол сваленной берёзы, пила со свистом выплёвывает на снег струйки свежих, пахнущих берестой и берёзовым соком опилок. Растёт горка поленьев, ровно укладываемая на самодельных санках. Сережа уже изрядно устал. Непривычно ныла правая рука от напряжения, но он старался не показывать этого старшему брату. Старший брат Валентин появился утром, как снег на голову, неожиданно. Молодому пограничнику за проявленную бдительность по охране границы дали десять суток отпуска. Как раз поспел к Новому году. Обняв поочередно мать и брата-школяра, осмотрелся. - А вы что Новый год встречать не собираетесь? - посмотрел на нас с удивлением. – Где ёлка? - А для кого было ставить? – грустно вздохнула мать. – Тебя ведь не ждали. А Серёжа собирался встречать Новый год у своего друга. Мне одной не к чему. - Ну, это мы быстро исправим. Собирайся! – Брат махнул мне рукой на дверь, – сгоняем в лесок за ёлкой. Лыжи на месте? И не дожидаясь, когда младший брат оденется, толкнул с силой дверь и вышел. Но вскоре вернулся с озабоченным лицом. - А что, у нас и дрова в доме закончились? - Всё никак не привезут с работы, - с грустной усмешкой оправдывалась мать. Мы с Серёжой перебиваемся хворостом. Там под навесом есть вязанка. Хватит. «Швирть-щвирть, щвирть-швирть» продолжает свою однотонную песню старая двуручная пила. Струйка пота, сбежавшая с виска за воротник, неприятно холодит разгорячённое тело Сережи. Кузовок саней уже переполнен. Солнце давно закатилось за кромку леса. Небо быстро темнело, и стена леса становилась всё плотнее и плотнее от сгущавшихся сумерек. - Все, хватит на сегодня! – Брат выпрямился. Потянулся, расправляя поясницу, звякнул пилой, укладывая её в санки. - Надо ёлочку ещё срубить, пока совсем не стемнело. – И, нацепив лыжи, снег-то по пояс, заспешил вглубь леса. Вскоре оттуда раздался стук топора, прокатившийся гулким эхом по всему тёмному лесу, и так же неожиданно смолк. Послышались 22

лёгкий треск и шелест веток падающего дерева. Когда Сергей подоспел к месту рубки, молодая ель ещё шевелила, как живая, своими игольчатыми лапками. Собираясь выносить елку к саням, братья вдруг враз застыли от удивления: почти на самой макушке лежащего дерева, едва заметный в зелени хвойных лапок, крепко вцепившись в ствол, на братьев с испугом смотрел полосатый зверёк. Бурундук! Но почему он не убежал? Растерялся? Валентин осторожно протянул к зверьку руку. Бурундук сжался, но бежать не думал. Валентин оторвал зверька от ствола. Бурундук жалостливо пискнул. - Смотри, у Бурундука лапка поранена. Возьми его. – Валентин протянув зверька брату, взвалил рывком на плечо двухметровую лесную красавицу. Серёжа, расстегнув телогрейку, нежно прижал бурундука к груди. Тот ещё раз пискнув, затих и до самого дома почти не шевелился и не подавал звука. Только чувствовал Серёжа, как часто-часто билось сердечко маленького лесного обитателя. - Принимай, мать, ёлку и живую игрушку, - радостно внёс в дом Валентин лёсную красавицу. До Нового года оставалось ещё 6 часов. Натопили печь, установили ёлку, нарядив её, чем смогли. Бурундуку перевязали лапку. Попробовали его покормить, насыпав зерна и хлебных крошек в блюдце. Но бурундук, как только его опустили на пол, к еде даже не притронулся. Поводив туда-сюда своим серым носиком, он сначала осторожно, прихрамывая на забинтованную лапку, двинулся в одну, потом в другую сторону, и вдруг решительно и быстро направился к ёлке и через несколько секунд уже сидел живой игрушкой почти на самой её верхушке. И дом вдруг сразу наполнился радостью. Обитатели его встречали вместе Новый год: пили чай с блинами и вареньем, слушали рассказ брата о жизни пограничников, не забывая любоваться лесной красавицей, в зелёной кроне которой хозяйничал, осваиваясь, новый обитатель дома - бурундучок. 14 декабря 2013 г.

Варвара Михайловна В 60-е годы теперь уже прошлого столетия в деревне Тины не было, наверное, более знаменитого человека, чем старая учительница Варвара Михайловна Яковлева. Высокая, сухощавая, с длинным крючковатым носом, на котором властно восседали велосипедом круглые очки, она была необыкновенно подвижным для своих лет и сверхдеятельным, по местным меркам, человеком. Точного возраста ее толком никто и не знал. Слышали, что приехала она в Нижнеингашский район из Петрограда еще в 18-м году по зову партии большевиков для ликвидации безграмотности среди населения и для обучения грамоте местных детишек. Была, говорят, образованной по тому времени, с гимназистским аттестатом, и всю жизнь до самой пенсии проработала в сельской школе. Но главное качество, за что ее и любили, и терпеть не могли, чрезмерная активность в решении всех насущных проблем села. Совала, как говорили в шутку односельчане, свой длинный нос во все дыры строящегося социализма, и где ей не раз пытались прищемить его. Писала статьи и в местную, и в другие газеты, вела активную переписку с Центральным комитетом ВКП(б). И, надо отдать должное тамошним партийным бюрократам, ей отвечали на письма и даже принимали какие-то меры. Наезжали иногда в село от власти уполномоченные, или чаще всего вызывали руководителя местного совета в райцентр и давали нагоняя, распесочки. Председатель сельсовета Степан Сергеевич Федоров, человек своенравный и жестковатый по характеру, терпел сквозь зубы настырную активистку. Хотя о его жестокости ходили в народе анекдоты. Бывало, вызовет в сельсовет задолжника по налогам, снимет телефонную трубку, покрутит ручку: “Алло! Товарищ Сталин? А Петров не хочет платить стране налоги. Что? Расстрелять если срочно не сдаст шерсть и масло? Хорошо товарищ Сталин! Ты слышал Петров?” А Петров, бледный от страха, заикаясь, просит пощадить и пулей вылетает из конторы в поисках этой чертовой шерсти и масла. Да я и сам испытал на себе эту его жестокость, когда в 1947-м году за долги по налогам у нас содвора по приказу 24

Федорова увели корову-кормилицу, спасшую нас от смертельного голода во время войны. Но Варвару Михайловну он все же терпел, наверное, как большевичку побаивался, да и время уже было послевоенное. Но однажды она его все-таки допекла. Только что ему по телефону из райцентра влепили выговор по жалобе старой учительницы, а тут и заявись к нему в кабинет Варвара Михайловна. -Степан Сергеевич, мне бы надо с вами связаться… Оглушительный, как кувалдой по наковальне, стук по столу заставил учительницу вздрогнуть и окаменеть. Рука у Федорова была тяжелой. Двойная сила ручных мышц заменяла ему силу ног, которые у него с детства висели бездействующими плетьми. Чернильница на столе подскочила на полметра и опрокинулась на пол, широко разбрызгав кругом фиолетовые чернила. -Да я с тобой развязаться который год уж никак не могу! Ты мне всю плешь переела, все нервы перепортила своими писульками. Чего нос свой длинный суешь, куда не надо. Без тебя разберемся. Уймись, брось писать свои кляузы! Однако, покинув разъяренного председателя и сделав в его адрес свои выводы, Варвара Михайловна с еще большим энтузиазмом принялась за искоренение недостатков в жизни родного села. И хотя порой многие и посмеивались и над ней и над ее бурной деятельностью, считая это чудачеством старого человека, все же воочию видели положительные плоды этого чудачества. И школу новую построили, и водоколонки установили. Раньше здесь воду для населения возили на “автоводовозке”, иногда на лошадях, а то и вообще на коромыслах люди ( за сто верст киселя хлебать) носили : село-то на горе стоит, а колодец сто лет рыть будешь, не выроешь. Так что добрые дела делала старушка, и многие долго еще ее помнили и поминали добрым словом, а кто анекдотом про нее, да и сейчас еще кое-кто помнит, как и я. Прожила она где-то около девяноста лет в своем старом домике на горе села, который чемто был похож на свою хозяйку, а больше напоминал домик на курьих ножках из сказки. В детстве я не раз бывал в этом домике и не только из любопытства. Помогал с ребятами одноклассниками копать старой учительнице картошку, колоть дрова. Она щедро нас 25

угощала чаем, поджаренными румяными и потому очень вкусными кусочками хлеба с глазуньей. А потом показывала нам свой старенький фотоальбом. В то время фотография в деревне была еще, можно сказать, роскошью и поэтому я был немало удивлен и поражен, увидев впервые в альбоме старую почтенную учительницу голеньким полугодовалым ребеночком, юной гимназисткой с тугой и длинной косой… и многие другие фотокадры из ее жизни начала прошлого столетия. Она увлеченно рассказывала нам о своей боевой юности. Муж ее был буденовцем и погиб в бою. Показывала свою переписку с Центральным комитетом, газеты со своими статьями. Сегодня, вспоминая эту старую учительницу, я с великим уважением отношусь к ее тогдашней активности в жизни села, к ее политическим чудачествам, к ее стремлению совать свой нос во все проблемы человеческого бытия. Сейчас такое качество в большой цене.

По ночному городу В 24 00 Сергей Проклов сдал вахту, но дожидаться утра (до первого рейсового троллейбуса) не стал, как обычно, прикорнув в раздевалке у своего шкафчика. Завтра праздник – первое Мая, пока доберёшься до дома, переоденешься, то да сё, можно и опоздать на парад. Наскоро приняв душ и переодевшись, Сергей, направился к проходной. - И куды ты, паря, на ночь-то глядя, - удивился добродушный вахтёр дядя Гоша. – Неуж-то пешкодралом в такую даль? Али где поблизости переночевать думаешь? -Нет у меня здесь поблизости никого, дядь Гоша. Домой буду добираться. Всего-то одиннадцать километров. На улицах светло, не страшно. Быстрым шагом часа за два доберусь. Ещё и подремать успею. -Ну, тогда весёлой тебе дороги. Можа, кто и подбросит. Хотя лучше ночью не садись к незнакомым – всяко быват. Молодой сам доберёшься. И перекрестил Проклова трижды, как заправский дьякон. Пройдя вдоль территории комбайнового завода с полкилометра, Сергей свернул на жилую часть города и вскоре уже шагал по главному проспекту. Был уже час ночи. На улицах ни души. В домах ещё горел свет, напоминая шахматные доски, на которых всё больше и больше возникало чёрных клеток – люди отходили ко сну, в преддверие большого праздника. Но витрины магазинов светились ярким голубоватым светом неоновых ламп и Сергей не чувствовал себя одиноким в этом ночном городе. Изредка мимо проносились ночные такси. Проспект на мгновенье оживал моторным пением, которое так же быстро и затихало, и город снова погружался в чуткий сон, где лишь гул шагов напоминал об одиноком ночном пешеходе. Проклов любил ночной город. Особенно когда небо над ним безоблачное и мерцающие звёзды на нём кажутся окнами этажей домов, отражающиеся в тёмной небесной реке. В эти часы город 27

такой высокий, загадочный и мудрый, будто и не было в нём ещё недавней беспорядочной суеты, шума, гвалта, автомобильных пробок, человеческих страстей… Путь до дома не близкий и чтобы шагать было не скучно, и не лезли в голову от каждой тени, шороха неприятные мысли и видения, Сергей стал вспоминать стихи, которые в этой ночной тишине могли прийти на ум. Первым вспомнились блоковские строки: Ночь, улица, фонарь, аптека, Бессмысленный и тусклый свет. Живи еще хоть четверть века Все будет так. Исхода нет... Нет, это слишком грустно. Проклов порылся в памяти: Знаю даже писем не придёт, Память больше не нужна. По ночному городу бредёт Тишина. Нет, тоже не то. Хотя у Владимира Трошина это получается волнительно. Всплыли строки поэта Асадова: Полночь небо звездами расшила, Синий свет над крышами дрожит... Месяц - наше доброе светило Над садами топает уныло, Видно, сны людские сторожит. Хлебников что-то тоже о ночном настроении писал: Ночь, полная созвездий. Какой судьбы, каких известий Ты широко сияешь, книга? Свободы или ига? Какой прочесть мне должно жребий На полночью широком небе? Из глубины памяти всплыли лермонтовские: Выхожу один я на дорогу; Сквозь туман кремнистый путь блестит; Ночь тиха. Пустыня внемлет богу, И звезда с звездою говорит. 28

Это уже ближе к теперяшному моему состоянию, размышлял Сергей, продолжая читать любимого поэта. Хотя теперь он уже не мог точно назвать имя своего кумира. С недавних пор им стал Сергей Есенин. Так, стоп: что там, у Есенина про ночь? ...Месяц умер, Синеет в окошко рассвет. Ах ты, ночь! Что ты, ночь, наковеркала? Я в цилиндре стою. Никого со мной нет. Я один... И разбитое зеркало... Какая ночь! Я не могу. Не спится мне. Такая луность. Еще как будто берегу В душе утраченную юность. У Баратынского хорошо о звёздах и любви: Взгляни на звезды: много звезд В безмолвии ночном Горит, блестит кругом луны На небе голубом. Взгляни на звезды: между них Милее всех одна! За что же? Ранее встает, Ярчей горит она? У Анны Ахматовой, дай Бог вспомнить, есть тоже про ночь и любовь: Двадцать первое. Ночь. Понедельник. Очертанья столицы во мгле. Сочинил же какой-то бездельник, Что бывает любовь на земле. И от лености или со скуки Все поверили, так и живут: Ждут свиданий, боятся разлуки И любовные песни поют. Но иным открывается тайна, 29

И почиет на них тишина... Я на это наткнулась случайно И с тех пор все как будто больна. Декламируя на весь проспект стихи классиков российской поэзии, Проклов не заметил, как очутился перед Свято-Покровским кафедральным собором. Этот храм, да ещё исторический музей были главными ориентирами в первые дни знакомства деревенского юноши со столицей Красноярского края. Вот уже второй год, как он основался в городе, но ни разу не был в этом соборе. Да ему комсомольцу и не пристало ходить по таким местам. Хотя где-то в закоулках души и возникало любопытство, интерес: как там внутри. И проезжая на троллейбусе, или, проходя мимо собора, Сергей всегда задерживал взгляд на этом сооружении любуясь красотой архитектуры. Но один на один Сергей встретился сегодня с собором впервые. На фоне ночного звёздного неба храм казался сказочным дворцом, строго и властно возвышающимся над соседними строениями, а купола с золотыми крестами, устремившиеся к звёздам, светились и переливались серебристым живым светом. Такой же свет исходил из окон башен. Сергея охватили, не испытываемые ранее, волнение и робость. По телу прошло какое-то оцепенение и страх, сковывая движение. Проклов не был ярым атеистом, но и молится не умел. А тут рука сама невольно потянулась ко лбу и на удивление самому себе Сергей осенил троекратно себя крестом, как будто делал это всю жизнь. И случилось чудо: скованность вдруг внезапно прошла, а с нею и волнение, и ночной страх. Стало легко и радостно, как будто кто-то вдохнул в Проклова силу и бодрость, и он уже не чувствуя усталости быстро зашагал по ночным улицам навстречу дому, занимающемуся на востоке рассвету, навстречу превомайскому празднику, на котором его ждало общение с девушкой, с которой он только-только познакомился. И весь оставшийся путь он вспоминал и декламировал стихи о весне: Какая ночь! На всём, какая нега! Благодарю, родной полночный край! 30

Из царства льдов, из царства вьюг и снега Как свеж и чист, твой вылетает май! А.Фет и о любви: Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты, Как мимолётное виденье, Как гений дивной красоты... А.Пушкин и других поэтов, чьи стихи любил и помнил.

Прерванный полёт -Пшё-ё-л вон, алкаш проклятый! Грубый и сильный удар в спину опрокинул Степана через порог в тёмную пасть февральской стужи. Не удержавшись на скользком крыльце, он кубарем скатился по обледенелым ступенькам местного кафе-бара «Мечта», уткнувшись по уши в свежий, наметённый пургой сугробик. На миг обожгло лицо, словно в него впились сотни колючих иголок, отрезвляя Степана. Он не без усилий оторвал от снежного кома лицо, которое тут же обдало жгучим ледяным ветром. Напрягшись из последних сил, Степан попытался подняться. Вялые мышцы рук и ног плохо слушались его. Едва приподнявшись, он снова, как мешок с картошкой, рухнул в снег. И вырубился. Пурга то утихала на мгновенье, то с новой силой обрушивала на дома, деревья, редких прохожих свой, ледяной, бездушный нрав, засыпая снегами тротуары, тропинки, дороги, проезды, словно пыталась упрятать, скрыть их от глаз человека. И наметала всё новые и новые сугробы у калиток, дверей, заборов. И Степана Берёзкина присыпала уже так, что вряд ли кто признал бы в этой выросшей у крыльца бара горке снега человеческое тело. Скорее всего, она напоминала припорошенную кучку угля. *** -Стёпа-а-н! Стё-о-пушка-а!- парит над песчаной отмелью реки, над серебренными переливами волн высокий грудной голос матери Степана Марии, выбивающей на мостке кучу настиранного белья. – Не заходи глубоко в воду – уто-о-нишь! А вода в реке такая прохладно-ласковая, так нежно облегает всё тело, что не хочется выходить на берег, на горячий песок под пекло июльских лучей. Семилетний мальчик Стёпа, закинув вверх голову и жмурясь от солнца, из под ладоней смотрит в небо, в котором плавно парят два ястреба, словно греясь, купаются в лучах солнца, а над ними ещё выше тянется длинный белый след от едва различаемого в небе крестика-самолёта. «Вот бы мне так высоко»,- размечтался Стёпа, и представил, как взмывает над берегом, речкой, над мостком, где мамка выжимает бельё. Аж дух захватило. «Вырасту, выучусь, буду лётчиком», решил юный мечтатель и снова услышал призывной 32

бархатный голос матери: -Иди сюда! Помоги мне! Мария уже уложила в двухколесную тележку тазы с бельём и впряглась в неё. Степан, упершись руками в задний борт тележки, толкнул её, помогая матери. *** -Э-ге-ге-е-е! – радостно кричит в небо с высокого обрыва реки Степан, следя за плавным полётом над берегом реки своего фанерного двукрылого детища. А детище, сделав широкий круг, приземляется, уткнувшись в речной песок. Первый макет самолёта Степан сконструировал в 7-м классе. Директор школы, где учился Степан Берёзкин, в прошлом лётчик, списанный на землю по здоровью, вел кружок юных конструкторов самолётостроения. Но попасть в кружок можно было лишь с дневником круглого отличника. -Профессия самолётостроителя очень серьёзная и ответственная,постоянно внушал своим юным конструкторам Семён Тихонович. – Она не терпит невежд. Потому нужно хорошо знать и математику с геометрией, и физику с химией, и историю и литературу. Да, да, и литературу! А как же! Не зная Гёте Фауста, не поймёте Антуана Экзюпери. И Стёпка так налёг на предметы, так усердно слушал каждый урок, что уже в 6-й класс перешёл с одними пятёрками. А в 7-м уже считался лучшим конструктором в кружке. -Молодец, Степан! Из тебя выйдет если не Туполев, то уж конструктор Берёзкин всяко-разно, - одобрительно похлопывал по плечу юного самолётостроителя Семён Тихонович после очередной победы в соревнованиях берёзкиного летательного аппарата. *** -Аттестат с золотой медалью вручается Степану Берёзкину,негромкий голос директора школы Семёна Тихоновича, как током прошёлся по всему телу Степана. Он знал, что все предметы сдал на «Золотой аттестат», но, всё же, волновался сомнением до самой последней минуты. - Спасибо! – смущённо улыбнулся Степан, неловко прижимая к 33

груди Аттестат и коробочку с медалью. - Ну, что, не передумал, - тихо спросил Семён Тихонович. -Нет! *** За воротами школы Берёзкина нагнали трое одноклассников: долговязый Пашка Бусыгин, вечно щурившийся на всё и всех, крепыш Гриша Соломкин, школьный боксёр-задира и карапузпровокатор Филька Будников, по прозвищу Филин. Скажет, бывало гадость на кого-то и смотрит широко и невинно, почти не моргая, как филин. - Ну, что, Стёпша, обмоем наши аттестаты: твой золотой и наши серенькие, а заодно и конец школьной каторги,- обняв за плечи Берёзкина, весело произнёс Соломкин. Вся эта дружная тройка училась посредственно, спустя рукава и славилась в округе своими скандальными выходками. Степан не имел ни с одним из них тёплых, дружеских отношений. Так, здоровались, перебрасывались парой слов. Одноклассники же. -А я не пью, ребята,- хотел было отвязаться Степан от дружной тройки. –Да, и домой тороплюсь, мамку обрадовать. -Ты чё, Степша, маменькин сынок! – тут же не преминул вклиниться Филин. -Да, действительно, - поддержал Филина Пашка Бусыгин.– Мы ж с сегодняшнего дня уже не школяры, а мужики. -А ты можешь и не пить,- старался удержать контакт с Берёзкиным Соломкин. – Так, посиди с нами за компанию на прощание, а то потом когда уж встретимся. Ты же скоро уедешь поступать в свой самолётостроительный? -Как получится. -А чё тут получаться, у тебя же золотой аттестат. А вот, если не обмоешь его – плохая примета – могут и не принять. - Ну ладно, хорошо. Только недолго. – У Степана было прекрасное настроение и он решил не портить напоследок отношения с одноклассниками. Решили зайти в кафе-бар «Мечта». Там было уютно и комфортно и сравнительно недорого. Сбросившись, по дороге купили поллитра водки. В кафе в дневное время было почти пусто. За стойкой 34

бара, уткнувшись в раскрытый гламурный журнал, полудремала барменша. Выбрали столик, заказали по бутылке пива и четыре порции котлет с картошкой. Выпили по стакану пива. От пива Степан не отказался. Было душно и хотелось сильно пить. Гриша достал из-за пазухи пол-литру и разлил по сто граммов в опорожненные стаканы. -Я же сказал: не буду! И Степан демонстративно отодвинул стакан с водкой. -Да, брось ты, Степан! Что плохого будет от стопки! – И Гриша решительно пододвинул Степану стакан. – Какая же это обмывка пивом. Только водочкой. Чтобы аттестат был чистеньким. Иначе – плохая примета. - Чёрт с вами! Но только одну. Встали, молча чокнулись стаканами. Приглушённый стеклянный звон эхом раскатился по пустому залу бара. Степам поднёс стакан к губам. Острый запах спиртного ударил в нос. Затаив дыхания и, зажмурив глаза, Степан попытался залпом выпить противную жидкость. Не получилось. Что-то отталкивало спиртное изнутри. -До дна, до дна! Только до дна! – противно звучали голоса троицы. Они выпили махом и теперь дружно помогали Степану преодолеть непреступную стену трезвости. Пересилив тошнотворное состояние Степан допил остаток. В голову ударило хмельное тепло и разошлось по всему телу. «Надо закусывать, а то захмелею. Что тогда скажу маме» подумал про себя Степан, разламывая вилкой котлету. «Ругать мамка будет. Ещё как!». - Ты Стёпша пивом, пивом запивай, - подбадривал Гриша и разлил остатки пол-литры. – Я - пас! – уже слегка заплетающимся языком выдавил Степан.– Выпитый вначале стакан пива, смешавшись с водкой, делали своё реакционное дело. И Берёзкин махнув рукой и почувствовав себя мужчиной уже без прежнего усилия опорожни стакан. Запили дружно пивом. Степан уже плохо соображал. Откуда-то на столе появилась вторая пол-литра водки. А потом они шумно вывалились из кафе-бара и пошли куролесить по посёлку. Уже смеркалось. Коегде вспыхнули уличные фонари. -Надо бы ещё добавить, - не унимался в своей пивной способности здоровяк Гриша Соломкин. 35

Все враз полезли в свои карманы, выворачивая их наружу. Мелочи не набралось и на половину бутылки. - А давай у кого-нибудь займём? - предложил Филин. – А заработаем, отдадим. - А давай, - живо, со смехом одобрили Фильку-провокатора остальные. Навстречу весёлой компании шёл грустный, озабоченный человек, возвращаясь с вечернего поезда. -Дядя, будь добрый – займи. Не хватает на пузырь. А у нас такой день сегодня – аттестаты получили! – заступил дорогу человеку Григорий Соломкин. -Шли бы вы, сосунки домой, к мамочке. – Чему вас только в школе учили? – И прохожий попытался отодвинуть Григория. -Гришь, ты слышал? Дядя тебя, лучшего боксера школы, назвал сосунком, - тут же подвернулся провокатор Филин. – Врежь ему по первое число! -Шли бы вы, ребята, домой! - уже более дружелюбно посоветовал прохожий. Но боксерский азарт Соломкина был уже спущен, как крючок с предохранителя. Резким ударом «под дых» он согнул человека, и вторым ударом «подсечкой» снизу отправил его «в накаут». Падая, прохожий ударился виском об угол придорожной бетонной плиты и замер. В темноте не было видно, как тоненькая струйка крови сбегала из височной ранки на землю. -Эй, дядя, ты что разлёгся, - пнул ногой бездыханное уже тело Григорий. И на мгновение отрезвел. – Кажись мы его – того - убили! Бежим отсюда. *** Прохожим, неудачно встретившийся на пути пьяной компании, оказался народный судья местной прокуратуры. И вскоре вся четвёрка попала на скамью подсудимых. Приговор был суровым, но справедливым: Григорий Соломкин, как главный убийца был осуждён на 13 лет строгого режима. Остальные, как соучастники драки получили по 8 лет. За убийство работника правоохранительных органов статья особая. Мать Степана Мария Берёзкина не вынесла случившегося. Слегла. А через год скончалась. Перед смертью попросила не 36

сообщать сыну. Ему, мол, и так там тяжело. А Степан поначалу еще ночами, лежа на нарах и пытаясь забыться, все представлял себя студентом, чертил макеты необычных космических самолётов… Но постепенно всё это отходило, отдалялось, как поезд, исчезающий вдали за поворотом. Тюремная жизнь сломала бывшего целеустремлённого Степана Берёзкина и он стал на всё и вся смотреть вяло и равнодушно, с тоской осознавая, что уже ничего не вернуть, не поправить. И в тюрьме пристрастился к спиртному, чтобы на время забыться. Мастерил самолётики для детей тюремных надзирателей, а те рассчитывались с ним водкой, чаем. По пьяной лавочке схлопотал ещё два срока. В 33 вышел уже седовласым старичком. *** Выйдя на волю и вернувшись в родной посёлок, перво-наперво сходил на местное кладбище. С трудом отыскал могилку матери. Крест уже почернел и покосился, и бугорок заросший бурьяном уже почти не виден. Некому сюда ходить, нет родных и близких у Марии Берёзкиной, кроме его Степана. Вырвал сорняк, подправил, как мог, могилку, крест, положил, принесенный с собой немудреный букетик полевых цветов. На дорогой денег не было. Всё что получил при выходе на свободу, пропил с попутчиками в дороге. Устроился в кочегарке. Там дневал и ночевал. И пил. Без спиртного уже не мог, как без воздуха. Скоро лишился места и в кочегарке. Ходил по дворам, колол дрова, копал огороды. И всё, что получал, пускал на питьё, порой не доедая. А в кофе-бар «Мечта» заглядывал, когда очень хотелось есть. Там на столах много оставалось недоеденного. ЭПИЛОГ К утру пурга улеглась, словно обессилив от ночного буйства, и только едва заметная позёмка змейкой тянулась вдоль дорог и занесенных тротуаров. Но и та скоро исчезла, будто растворилась. -Что за чертовщина! – удивился, а потом испугался дворник, прочищая рано утром проход к крыльцу кафе-бара «Мечта». Его лопата сначала уткнулась во что-то твёрдое, а когда он сгрёб снег с горки сугроба, - разглядел в тёмной кучке тело человека. Свёрнутый 37

калачиком тот, казалось, дремал. Дворник, сняв варежку, прикоснулся к лицу человека – оно было холодно-ледяным. -Стёпа-а-н! Стё-о-пушка-а!- парит над песчаной отмелью реки, над серебренными переливами волн высокий грудной голос матери Степана Марии, выбивающей на мостке кучу настиранного белья. – Не заходи глубоко в воду – уто-о-нишь!.. -Э-ге-ге-е-е! – радостно кричит в небо с высокого обрыва реки Степан, следя за плавным полётом над берегом реки своего фанерного двукрылого детища… -Молодец, Степан! Из тебя выйдет, если не Туполев, то уж конструктор Берёзкин всяко-разно… -Да, брось ты, Степан! Что плохого будет от стопки!.. Степан стоит на высоком обрыве. Внизу течёт-струится синяя речка детства, в которой полощет бельё тёмноволосая женщина и маленький мальчик, стоя по колено в воде, смотрит в чистое синее небо, где плавно парят два ястреба, над которыми высоковысоко пишет траекторию мечты самолёт. Его – Степана Берёзкина самолёт.

Зарисовки из флотской жизни Чудесные рассказы, бесхитростные, но с очень красивым ритмом, что объясняется обилием глаголов! Рассказы представлены в форме воспоменания-репортажа, где предоминируют рецептивные и чувственные идеи. Богатая лексика - особенно прилагательные. По своей структуре рассказы полицентричны - т.е. много повествовательных центров, связанных между собой самим Рассказчиком. Прекрасно! Лорина Тодорова – кандидат филологических наук, доцент филологического факультета Великотырновского Университет Свв. Кирилла и Мефодия (Болгария).

На июльском плацу Расста-ет-ся с бе-регом лодка бо-ева-я, Моряки-гвардей-цы в дальний рейс и-ду-т. За кормой буру-ны белые вски-па-ют, Чайки прово-жа-ют нас в далекий п-у-ть… не совсем стройно горланит в двенадцать молодых глоток отделение моряков-десантников, тщетно пытаясь попасть в такт маршевой песне разнобойным шлепком о плац кирзовых сапог. Тяжелая и непривычная для многих из нас и совершенно не флотская обувь томит неприятной усталостью ноги, но старшина второй статьи Сатановский не обращает внимания на наши измученные, кислые лица. Весьма недовольный строевыми успехами матросовновобранцев, он то и дело покрикивает: -Носок, выше носок тяните! И текст песни прошу в следующий раз знать назубок. Ужасно хочется присесть хотя бы на минутку, расслабиться, выкурить сигарету, но до конца строевой еще сто потов, потому что солнце июльское, как назло, палит нещадно . И есть уже страшно хочется. Эти строевые занятия благотворно отражаются только на нашем аппетите. - Левой! Левой! Ать-два, ать-два! По новой - за-пе-ва-й! Ать-два, ать-два! Маршевая песня, в общем-то, неплохая, да и запомнилась она мне сразу по простоте своего текста и мелодии, но петь ее уже бессчетный раз подряд мне надоело, и я неожиданно для всех и самого себя вдруг громко затягиваю: - Ой, ты, зима моро-зная, Но-че-нька ясно-звезд-на-я! Ско-ро ли я уви-жу Свою люби-му-ю в род-ном кра-ю? Мой тенористый голосок врезается в общий строй голосов, сбивая и так нестройный ритм маршевой песни. Кто-то уже, слышу, пытается подтягивать мне. На лицах ребят появляется настороженная 40

улыбка... Так оно и есть - старшине не до шуток. - От-де-ле-ние, стой! Кто тут слишком умный - три шага из строя шагом марш! Делать нечего, и я , стараясь чеканить шаг, выхожу из строя. Но, похоже, моя строевая выправка старшину уже не интересует. Его удивляет моя неосмотрительная наглость. - Ну, ты, сморчок, салага, чё выпендриваешься? Хочешь, чтобы отделение лишний часок по плацу строевым и с песней? Пожалуйста! Я уже был не рад своей дурацкой выходке, поскольку, как оказалось, и старшина слов зря не тратил, и потому пришлось в тот день по моей милости маршировать отделению дополнительно еще целый час. Когда же до нашего, изнеможенного палящим солнцем, строевой песней, думами о доме, сознания доходит голос старшины: “ Вольно! Разойдись!” – мы буквально падаем на землю, с удовольствием «зятягиваясь» кто сигаретой, кто папиросой. Некурящих среди нас нет. Кто уже давно, еще со школы смалит, кто только что от тоски по родной сторонке научился, как и я. Правда, я тоже гдето классе в третьем или четвертом пробовал закурить. Кто-то из одноклассников принес с собой пачку махорки, и мы сбежали с урока в лес. Неумело скрутив цигарки, сидели на прохладной уже осенней траве и солидно пускали из ртов горьковатый дым. Хозяин пачки махорки курил уже по-настоящему – взатяжку, пуская изо рта голубовато-серые колечки. Попытались и мы, но тут же дружно и страшно закашлялись, и я после такого удовольствия до самой службы в рот не брал этого зелья. Но теперь делал это с большим наслаждением, вдыхая ароматный дым сигареты, который, казалось, успокаивающим нервы, тоску и усталость теплом приятно растекается по всему телу. Разойдясь по уже сложившимся по интересам и симпатиям кучкам, мы продолжаем прерванный строевой муштрой разговор. Вот уже слышится гогот в кучке матроса из Барнаула Кости Горохова. Он травит очередную им же сочиненную шутку: “ Пишу я, значить бабе Оле: служба идет хорошо, только вот нарядами меня 41

здесь уже замучили. Вчера еще три вне очереди получил.” А баба Оля отвечает: - “Я очень рада за тебя, дорогой внучек. А ты бери, родимый, не отказывайся, складывай их в чемоданчик. У нас-то в доме с нарядами не густо. Но без очереди не лезь, пусть и другим достанется.”.. Через месяц мы уже более-менее прилично и маршировали и пели, и не чувствовали уже такой усталости. И плац не казался нам таким постылым, как в первые дни строевых занятий. А вскоре и присягу принимали на этом же плацу, торжественно клянясь верно стоять на защите рубежей Союза Советских Социалистических Республик. На корабль я попал спустя полгода, получив на ускоренных курсах в учебном отряде специальность корабельного машиниста. Были уже сумерки, когда нас доставили во Владивосток к пирсу, где стояла дивизия десантных кораблей. На одном из них мне и предстояло отслужить без малого пять долгих лет.

Остров Русский Зимой наши корабли швартовались в центре порта у городских причалов. Но большую часть года, с начала весны и до замерзания воды в бухте нашей летней стоянки, мы находились на Русском острове. Омываемый со всех сторон водами залива Петра Великого, он надежно охранял подступы к восточной столице нашей Родины. На его более чем двухстах квадратных метрах (18 х 13 км.) умещался не только наш десантный дивизион. - Здесь Русский остров, здесь Русью пахнет! - скандировал хохол из Днепропетровска Боженко, когда мы впервые спустились по трапу на эту землю. Уже привыкший за несколько месяцев на корабле к шаткой под ногами палубе, я, ступив на берег, почувствовал не только желанную твердость под ногами, но и тяжесть. Земля как бы притягивала, но ноги еще по привычке пружинили, уравновешивая это притяжение. Недаром же поется в песне: “Моряк вразвалочку сошел на берег...” И так потом будет всегда и особенно после долгого плавания: ощущение приземления с зыбкого состояния к земной твердости. “ А почему, действительно, остров назвали Русский?- задал я тогда себе самому же вопрос. Подумал и решил: ”Наверно, чтобы знал всяк входящий сюда, что отсюда начинается и досюда простирается Великая наша Русь”. Во всяком случае, мне очень нравилось это название, и я всегда с гордостью говорил и говорю: “Служил на Русском острове”. Была весна. На Дальнем Востоке она почти всегда ранняя и солнечная. Это в начале лета здесь очень моросно, переизбыток влаги, когда особенно чувствуется недостаток кислорода. А в мае, как и во второй половине лета, и осенью погода золотая. В это время как раз шел нерест, и почти вся кромка берега, как живая, серебрилась и переливалась от выбрасывающейся на берег мелкой рыбёшки. Для многих из нас это было дивно. Мы ходили вдоль отмели и собирали ещё живую, трепещущую в руках рыбёшку. Заходили 43

в воду, ища рыбу покрупнее, и с интересом рассматривая других водных обитателей: морских звездочек, медуз... Несмотря на теплую погоду, я все-таки простудился (промочил ноги), и меня с высокой температурой отправили в госпиталь. Подхватил воспаление легких. Вдабавок, уже в палате меня схватил острый приступ аппендицита, и я впервые оказался на операционном столе. На поправку шёл быстро. Рядом со мной в палате лежал индонезийский матрос. Он, к моему удивлению, неплохо говорил по-русски, и мы даже подружились. По возрасту он был старше меня. На родине в Индонезии у него остались жена и двое детей. Служил матросом на военном корабле и здесь у нас на Русском острове проходил курсы повышения квалификации. Так я впервые познакомился с иностранным моряком. Потом я его встретил через месяц. Наша Дальневосточная флотилия торжественно передавала в дар индонезийцам свой старый военный крейсер. Мы с интересом наблюдали за строевыми командами и выправкой индонезийских моряков. Мой приятель по госпиталю узнал меня в шеренге наших моряков и радостно помахал на прощание рукой.

Дельфины Часто в часы отдыха я брал в руки баян и выходил на верхнюю палубу потешить мелодией душу. Однажды в Охотском море, возвращаясь с Шантарских островов, куда наш корабль доставлял по фракту очередной груз, я увидел, как за нами увязалась целая стая дельфинов. Как только я прекращал играть, дельфины кудато исчезали. Но стоило мне опять растянуть меха, они тут же выныривали из воды, крутили в воздухе своими головками, как бы кивая в такт музыке. Было весьма занятно. На палубе уже собрались зрители - свободные от вахты матросы, и, рассевшись: кто на кнехтах, кто просто на полу палубы возле борта, тоже с интересом наблюдали за занятными морскими животными, комментируя их поведение каждый по-своему. - Вроде обычная рыба, а, поди ты, понимает музыку. - Сам ты рыба. Это ж дельфины! У них, говорят, мозги больше человечьих. - А ты откуда знаешь? Разговаривал что ли с ними? А вода в Охотском море такая голубая и чистая-чистая, что видны белые брюшки дельфинов, радостные взмахи их плавников. А то вдруг из воды покажется головка нерпы, покрутит туда-сюда, сверкая любопытными глазёнками, и снова скроется в пучине набегающих друг на друга волн. Кругом, куда ни глянь, только море да небо, слившись воедино, и ничто, кажется, не разделяет их, нигде не видно полоски земли. И в этом безбрежном пространстве только мы, наш корабль да случайные попутчики-дельфины. От такой бесконечной, необъятной шири, кто впервые в море, дух захватывает. А мы уже привыкли и знаем, что через несколько суток вдали замаячит суша - остров Шикотан (Шиашкатан). На баяне я научился играть еще в школе самоучкой. “Музыкалки” в деревне не было. Вымалил у матери денег, сходил с ней за баяном в станционный поселок. Приметил я его когда ходил с ребятами в станционный буфет пить морс – самый лучший и единственный 45

напиток в то время. Газировку в деревне тогда еще не продавали. Баян был тульский, звонкоголосый. Достал самоучитель и вскоре стал первым баянистом в деревне, играл вечерами в сельском клубе на танцах. Зимой в клубе было холодно. Зажигали керосиновые лампы и танцевали без конца, чтобы не замерзнуть. Играть приходилось в перчатках. Но потом я все равно сильно обморозил руки, когда возвращался с танцев. Еле-еле потом оттёрли. Через месяц обмороженная шкура, как перчатки, слезла с рук. Пришлось потом долго их закалять. На нашем корабле баяна не было. Иногда приходил в дивизионный клуб поиграть. Но однажды перед новым годом в дивизионе был объявлен конкурс на лучшее новогоднее оформление корабля и новогодний концерт. Я немного рисовал еще в школе, да и когда работал на комбайновом заводе. Командир на целых две недели освободил меня от всех занятий и работ на корабле. И я старался. Наш корабль получил второе место и приз - баян, чему я был несказанно рад. И вот теперь он согревал мне душу в часы тоски по дому. Но было у меня с баяном одно не очень-то приятное воспоминание. Как-то мы готовили концерт вместе с береговой воинской связью, а точнее со связистками. Я ходил аккомпанировать хоровой женской армейской капелле. И однажды ребята с корабля попросили меня пронести с берега пару бутылочек водки. У одного нашего сослуживца намечался день рождения. - Что вы, братцы! Да меня тут же упекут на “Губу”,- не соглашался я. - И не просите! Но меня все-таки убедили, что дело это плёвое. Вынимаются гвоздики, соединяющие мех с клавиатурой, и во внутрь как раз впритирку входит две пол-литровые бутыли. Никто не догадается. И я так думал, укладывая купленные бутыли с водкой и застегивая баян на все застежки, чтобы, не дай Бог, не звякнуло внутри. Но у КП дивизиона я никак не ожидал встретить капитана третьего ранга Сысоева. Неприятно засосало под ложечкой. Я знал, что Сысоев играет на баяне. Только бы не.... - О, наш баянист! Что уже отрепетировал? А ну-ка давай посмотрим, как звучит сей инструмент. И он сам раскрыл футляр баяна, взялся, было, за ремни, чтобы вынуть баян... 46

-Товарищ капитан третьего ранга! Вас к телефону. - Ладно, матрос, в следующий раз поиграем, - захлопнул футляр капитан. А у меня еще долго лихорадочно колотилось в груди сердце, и я зарёкся после этого выполнять столь рисковые просьбы своих товарищей по службе. - Слушай, друг, сыграй-ка весёленькое что-нибудь, ну хотя бы цыганочку,- попросил кто-то.- Интересно посмотреть, как на эту музыку отреагируют дельфины. Но наши недолгие попутчики уже махали нам на прощание своими рыбьими хвостами, возвращаясь, видимо, восвояси. А цыганочку я все же сыграл напоследок, и лица ребят повеселели. И бескрайние дали не казались такими уж дальними. Где-то нас ждали новые причалы, новые впечатления, новые открытия нашей дальневосточной земли.

В бухте Крильон Вот уже сорок лет минуло с той поры, как я, демобилизовавшись, покинул обетованную и романтикой, и суровыми флотскими буднями окраинную часть нашего материка с ёмким названием Дальний Восток. Многое стёрлось в памяти. Сейчас, пожалуй, и не узнал бы сразу ни бухты Золотой Рог, ни самой дальневосточной столицы, где, как писал один дальневосточный поэт: /Здесь город продолженье океана, а океан, как город заселён/, ни тех бухт и портов, где за четыре года не раз пришвартовывался или стоял на рейде наш корабль. А было их вдоль всего дальневосточного побережья, вдоль острова Сахалин, Шантарских и Курильских островов и полуострова Камчатка немало. Но запало и в память, и в душу больше всего одно название - “Бухта Крильон”. Её-то и на карте нет, а помнится до сих пор. Прошедший рейс был очень трудным и напряженным. Не отошли мы из порта Советская гавань и десяти милей, как вышел из строя главный двигатель корабля. В машинном отделении это ЧП номер один. Весь вечер и всю ночь команда боевой части №5 занималась разборкой полетевшего двигателя и установкой нового - резервного. Как назло поднялся штормовой ветер, что в Татарском проливе далеко не редкость, а характер этой водяной акватории. И хотя в нижней части корабля не так ощущается качка, как на верхней палубе, но удерживаться в равновесии на скользких, промасленных паёлах было нелегко. И шишек себе набил, и измазался в мазуте я, как чёрт, пока устанавливали двигатель. В бухту назначения - Крильон пришли, когда уже солнце стояло в зените. Сменившись с вахты, я, вконец обессиленный, упал на койку, не застилая её, и проспал мертвецким сном почти до самого вечера, забыв, что сегодня у меня день рождения. Вспомнил, когда корабельный кок Карим Галиев принес мне в кубрик праздничный ужин: горячие пирожки с повидлом, банку абрикосового компота и целую пачку печенья. Шесть часов хорошего сна вернули мне бодрость, и я с огромным аппетитом “смёл” свой праздничный 48

ужин. А потом сошел на берег побродить по песчаным отмелям, искупаться. Место здесь безлюдное. Недаром бухту в шутку называли диким морским портом. После вчерашнего шторма вода в заливе казалось тихой, ласкала глаз спокойным перекатом волн вечернего отлива, в которых миллионами звёзд вспыхивали, рассыпающиеся на волнах, лучи заходящего солнца. Вода была теплой: середина июля. Разделся и быстро вошел в воду. Сделал несколько взмахов кролем и опрокинулся на спину. Морская вода, в отличие от речной, держит тело на поверхности легко, как будто лежишь в надувной лодке. Надо мной покачивается бирюзовое чистое небо, где лишь изредка прочертит его крыльями прибрежная чайка. Вспоминаю о доме, о девушке, с которой познакомился за две недели до призыва на флот... А вода подо мной приятно покачивается, (я ощущаю себя как в зыбке), ласкает нежной, едва уловимой прохладой, напевая мне свою водяную колыбельную песню. Не знаю, сколько я пролежал в таком расслабленном, отрешенном от действительности состоянии. Только, когда очнулся и повернул к берегу, берега не увидел. Екнуло в груди: куда и как далеко меня унесло? Лишь позже, выйдя из наступившего оцепенения и пристально приглядевшись, я едва различил далекую прибрежную полоску сквозь пелену стелющегося по воде испарения. Заработал отчаянно всем телом в направлении к заветному берегу, но вскоре с ужасом понял, что плыву не по течению, а против. Отлив отнес меня мили на две-три. Тут по твердой поверхности не менее часа ходьбы, а плыть да ещё против течения. И хотя я глубины не боялся и чувствовал себя в воде уверенно, но на такие дальние дистанции мне плавать не приходилось. Каждый метр к берегу мне давался всё трудней и трудней. Я чувствовал, что силы уходили из меня в воду, а волны отлива толкали меня в грудь, толкали назад, в морскую пучину. Обессилев, ложился на спину и, передохнув несколько секунд, снова отчаянно грёб к берегу. Только бы хватило сил доплыть. К месту или не к месту вспомнил, как впервые научился плавать. На речке я проводил большую часть летних каникул, но купался только на мелководье, где бабы в банные дни полоскали бельё, и вода 49

была доброму мужику по колено. Но однажды, выламывая удилище в старице Тинки, я поскользнулся на мокрой глине крутого берега и сорвался в воду. Вода накрыла меня с головой. Я с испугу отчаянно заработал руками и ногами, всплыл и, уже не помню, как оказался на противоположном берегу. Так вот неожиданно и научился. А потом уже чувствовал себя в воде, как рыба. Но сегодня вода была моим врагом, и я боролся с ней за свою жизнь, изрядно уже наглотавшись её горькой, солёной влаги. Казалось, что солью пропитались не только губы, но и все тело. Ужасно хотелось пить. А берег всё ещё маячил вдалеке, и мне думалось, что я уже никогда не доплыву до него. И от этой мысли тело холодело, а руки и ноги, которых я уже почти не чувствовал начинали лихорадочно работать. Откуда-то изнутри просыпалась невидимая энергия и заставляла работать усталые, обессиленные мышцы. Но когда, наконец, я коснулся ногами прибрежной гальки, силы окончательно покинули меня. Я даже не смог встать и выйти на берег. Так и пролежал обессиленный в забытьи наполовину в воде и наполовину на суше больше часа, пока прохладный предночной ветерок не вернул вновь меня к жизни. Было уже совсем темно, когда я поднялся по трапу на борт корабля. - Что, нагулялся, юбиляр? - спросил добродушно вахтенный. - Нагулялся. И успел заново родиться. - Как это? - не понял моей горькой шутки матрос. – Ну-ну! Отдыхай. Спокойной ночи! Спал я в эту ночь действительно спокойно и крепко, как победитель. А утром в моем блокноте появились строки: Забьётся зарево заката Над бухтой раненым крылом, Где, непомеченный на карте, Нас встретит дикий порт Крильон. ...Здесь, у безлюдного причала, В седой дали материка Еще не раз начну сначала Я жить судьбою моряка. 50

Уха из …петуха Из очередного отпуска домой я возвратился на корабль с двухнедельной просрочкой и медицинской справкой о “липовой” болезни, заверенной к тому же не военкоматом, а председателем сельского совета. Побаивался, что придерутся к этому, как и моя болезнь, липовому документу. И когда командир корабля, сетуя на то, что корабль вдруг оказался без кока, спросил меня, как бы случайно, не умею ли я кашеварить, я, не задумываясь, лишь бы отвлечь его от серьёзного изучения врученной ему мной справки ляпнул. - Конечно, могу!.. Это самое… с детства варю. Командир обрадовался, что проблема неожиданно разрешилась и засунул справку в стол, даже не взглянув на неё. - Вот и хорошо, дружок, вот и славно. Иди принимай камбузное хозяйство Рабочим на камбузе мне приходилось, как и многим салагам, бывать не раз. И мне нравилось наблюдать, как этим занимался профессиональный корабельный кок. Так что все операции по приготовлению первых и вторых блюд я примерно знал. Но, оказавшись на камбузе уже не в качестве рабочего матроса, а назначенным командиром коком, я немного растерялся. В меню на первое в этот день был борщ. Раскромсав на куски стегно говядины, уложил мясо в бак, залил водой и включил электропечь. Пока рабочий по камбузу матрос чистил картошку, я достал с полки поваренную книгу и углубился в ее изучение. В окошечко камбуза постучал баталер: - Кок! Принимай свежую рыбу. Командир захотел ухи! И просунул в окошечко три увесистых рыбьих тушки. Забыв, что в котле уже млеют куски говядины, я быстренько почистил, и разделал рыбу, и опустил куски в уже закипавшую воду. Потом отправил в котёл нарезанную пластиками картошку и прочие приправы, необходимые для приготовления ухи. И уха получилась отменной. Ребята ели, нахваливали и просили добавки. Вот только сам командир корабля капитан-лейтенант Козин, не то чтобы усомнился в качестве ухи, но 51

выразил нескрываемое удивление, протягивая мне через окно каюткомпании увесистую кость бывшей рогатой скотины. - Скажи, пожалуйста, дружок, что это за рыба? Сам я к трапезе ещё не приступал и потому в недоумении пожал плечами: -Так, вроде, горбуша, товарищ капитан-лейтенант. Как Вы просили. Когда в котел кидал, была рыбой. И тут до меня наконец-то дошло. Как же я мог забыть про борщ в меню, про брошенное в котёл мясо говядины? Получилась уха из петуха. Аж в пот бросило. “Всё, – думаю,- откашеварил!” Но командир и не думал снимать меня с кашеварства. И не разочаровался в этом. Я все-таки научился готовить и хорошо, и вкусно. Но иногда командир, когда бывал в хорошем настроении, напоминал про тот случай, как бы вскользь: - А ушица все-таки была отменной!

Диверсант В ночь я заступал в караул на какой-то секретный береговой объект. Все мы, когда наши корабли стояли на острове, несли иногда службу по охране береговых объектов. Объект находился в лесу, вдали от жилых строений. В дубовой роще и днём-то темно, а ночью хоть глаз коли. Лишь небольшой пучок света от лампочки у кирпичного, наполовину уходящего в землю строения. “Наверное, склад оружия”, - подумал я, принимая пост. Когда разводящий с караульным скрылись по тропе в кромешной темноте, мне стало что-то не по себе, жутковато. Курил сигарету за сигаретой. А в перерыве между этим занятием пел. Все песни, которые приходили на ум, перепел. Когда замолкал, наваливалась такая тишина, что было слышно, как листья вздрагивают, трясь друг о дружку, от волн идущего от земли ночного тепла, как тонко поскрипывает алюминиевый самодельный абажур над одиноко мерцающей лампочкой, где изредка лишь промелькнёт ночная бабочка, скользнув по земле гигантской тенью. Со всех сторон мерещились какие-то немыслимые фигуры, прячущиеся за едва различимые стволы деревьев. И в этой напряженной, натянутой, как тетива лука, тишине раскатом грома хрустнула в глубине леса ветка. - Стой, кто идёт? – осиплым голосом крикнул я и голоса своего, казалось, не услышал. Никто не ответил, и снова всё вокруг поглотила тишина. Но через минуту-две, которые длились целую вечность, снова гулко хрустнула ветка. Всё тело моё как током пронзило чувство опасности и страха, и я не помню, как нажал на спусковой крючок. Резкая автоматная очередь многократным громовым эхом прокатилась по всему лесу. И снова все кругом погрузилось в кромешную тьму и безмолвие. Но вскоре послышались торопливые дробные шаги со стороны дивизиона, и из темноты вынырнул ночной патруль. - Что за шум, в кого стрелял? – не доходя до поста, выкрикнул начальник патруля. 53

Я молча указал в сторону леса за объектом. С фонарями обшарили всё кругом и, в конце концов, наткнулись на безжизненное тело … дикой козы. Попалось-таки животное под шквальный огонь автомата. Добрая часть обоймы была высажена в тело незадачливого ночного посетителя секретного воинского объекта. - Молодец, метко стреляешь! – то ли похвалил, то ли съязвил капитан-лейтенант. - Прохоров диверсанта пристрелил, - шутили долго ещё потом на корабле и во всём дивизионе. А “диверсанта” освежевали и с большим аппетитом съели.

Владивосток встречал писателей В середине 60-х прошлого века на Дальнем Востоке было паломничество звёзд от науки, кино, эстрады, литературы… Рукоплескали переполненные залы Владивостокских театров, аудиторий университетов, корабельных палуб Герою Советского Союза, космонавту Герману Титову, певцу Муслиму Магомаеву, дрессировщице зверей Маргарите Назаровой, поэтам Булату Окуджаве и Роберту Рождественскому и многим другим. У меня до сих пор хранятся дарственные фотографии Б.Окуджавы и Р.Рождественского с их автографами. Посчастливилось быть на встрече с ними в ДВГУ (Дальневосточном государственном университете), слушать вживую негромкий, но потрясающий голос первого барда страны Булата Шалвовича: Когда мне невмочь пересилить беду, Когда наступает отчаянье, Я в синий троллейбус сажусь на ходу, В последний, случайный. Как сейчас помню строки из его “Сентиментального марша”, который звучал в притихшей аудитории торжественно и в тоже время просто: И если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся, Какое б новое сраженье не покачнуло б шар земной Я всё равно паду на той, на той далёкой, на гражданской, И комиссары в пыльных шлёмах склонятся молча надо мной. После этой встречи я и “заболел” бардовской песней, сам начал сочинять музыку на свои стихи. И все-таки более теплые воспоминания у меня остались от 55

встречи с ленинградским поэтом и прозаиком Вадимом Шефнером. Наверное, потому, что слушал и видел его я не из зала, не на расстоянии, а вблизи, за столом, за дружеской чашкой чая. В очередное увольнение на берег я захватил с собой рукопись новых своих стихов и, погуляв немного по шумным, пестрящим бескозырками, улицам города, свернул к приземистому красному зданию с вывеской: “Редакция газеты “Тихоокеанский комсомолец”. В кабинете заведующего литературным отделом газеты поэта Ильи Фаликова шел оживлённый разговор. - Заходи, присаживайся, - заметив мою нерешительность, добродушно пригласил меня Илья. – Новые стихи принес? Давай, посмотрим... - И, бегло пробежав по страницам рукописи, протянул её своему собеседнику: - Вадим Сергеевич, не посмотрите? Вадим Сергеевич - мужчина средних лет, невысокий, коренастый, с глубокими складками у переносицы и густыми бровями, под которыми светились слегка усталым, немного мудрым, но живым и загадочным светом глаза. Глаза. Они какие-то горящие и разные… Мелькнула догадка – косоглазие. Он, как показалось мне, внимательно прочитал каждый листок со стихами. Один из них отложил. -А вот это хорошо!: “Эту песню, как дар приемлю, эту песню возьму с полей, с ней открою новые земли, на открытой уже земле”. Свежо! Так и старайтесь писать, юноша. Так я познакомился с известным ленинградским поэтом и прозаиком Вадимом Шефнером. Мы больше часа беседовали, пили чай, но больше слушали интересный рассказ поэта о его эпохальном путешествии через всю страну от города Петра Великого до Петропавловска-Камчатского. Особенно его поразили камчатские гейзеры. - Невиданное зрелище среди зимы! Как будто на земле Санникова побывал, - с восхищением делился впечатлениями Вадим Сергеевич. - Обязательно напишу об этом путешествии. В Москве в это время вышла уже четырнадцатая книга поэта и писателя, а здесь, на Дальнем Востоке, родилось начало его следующей книги стихотворением “Глоток”, которое он прочитал 56

нам, а вскоре его прочли и читатели “Тихоокеанского комсомольца”. И я его до сих пор помню: ГЛОТОК До обидного жизнь коротка, Ненадолго венчают на царство— От глотка молока до глотка Подносимого с плачем лекарства. Но меж теми глотками, заметь! Нам немало на выбор дается: Можно дома за чаем сидеть, Можно пить из далеких колодцев. Если жизнь не легка, не гладка, Если в жизни шагаешь далеко, То не так уж она коротка, И бранить ее было б жестоко. Через горы, чащобы, пески, Не боясь ни тумана, ни ветра, Ты пошел от истоков реки И до устья дошел незаметно. Вот и кончен далекий поход. Не лекарства ты пьешь из стакана: Это губы твои обдает Горьковатая зыбь океана. Сорок шесть лет минуло. Вспоминая тот день, перечитал сборник стихов Вадима Шефнера “Годы и миги”. Читается легко, как глоток воды в жажду пьется почти каждая строка. Стихи поразительно просты, знакомы по чувствам, по мыслям и необыкновенно тонко-поэтичны. Их хочется читать, и читать, и декламировать про себя, вслух: Покинул я простор зелёный И травы, росшие внизу, Чтобы с веранды застеклённой Смотреть июльскую грозу. И в рамы тонкие зажатый, 57

Такой привычный, но иной, На разноцветные квадраты Распался мир передо мной... “Цветные стёкла” Я мохом серым нарасту на камень, Где ты пройдешь. Я буду ждать в саду И яблонь розовыми лепестками Тебе на плечи тихо упаду... .......................................................... ...Не привыкайте к чудесам Дивитесь им, дивитесь! Не привыкайте к небесам, Глазами к ним тянитесь. “Миг” Своё отработав, уходит кочующий гром, И мокрые звёзды дрожат за оконным стеклом. И отсветы неба мерцают на березняке, И каждый листок будто стёклышко в детской руке. “Счастливый экспресс” А моё стихотворение, одобренное тогда Вадимом Шефнером, было включено в поэтический конкурс армейских поэтов и опубликовано в числе победителей в центральной армейской газете восточного региона страны “Боевая Вахта”, выходившей тогда многотысячным тиражом. С лёгкой руки поэта-ленинградца я был замечен Приморским радиовещанием. До сих пор храню на память приглашение в радиостудию на передачу “Молодые романтики Приморья”.

Записки селькора

Странный сон Вот уже несколько лет подряд, а, вернее, с тех пор, как Сергей Борисович Проколов ушёл на пенсию из районной газеты, ставшей ему за тридцать лет работы в ней родным домом, снится ему периодически один и тот же сон: он никак не может написать материал, который срочно должен ставиться в номер. Видит хмурое лицо редактора, суетливую беготню по редакционному коридору ответсекретаря. Нудно стучит по мозгам старенькая печатная машинка “Башкирия”. Сергей Борисович силится вспомнить, о чём он должен написать и куда в последний раз ездил в командировку... Кто-то трясёт его за плечо, и Проколов просыпается. Некоторое мгновение растерянно и виновато глядит в склонившееся над ним улыбающееся лицо, и, наконец, поняв, что это не редактор, не ответсекретарь, а его жена Галина, сладко потягивается, и снова закрывает глаза. -Вставай, уже 10 часов! Опять всю ночь просидел у компьютера? Завтрак уже давно остыл. Я пошла управляться по хозяйству… Хлопнула дверь, стихли удаляющиеся шаги жены. Сергей Борисович еще раз долго и сладко потянулся и, нехотя откинув одеяло, встал. Осторожно разминая затекшую поясницу, прошелся по тесной комнате, которая была и его рабочим кабинетом, и спальней. На 12ти квадратах умещались книжный шкаф, пианино, компьютерный стол, уставленный соответствующим ему оборудованием. Здесь же тумбочка с телевизором, электронный музыкальный инструмент (сентизатор), два журнальных столика, кресло, пара стульев… и старый, советского производства, на пружинах, но еще крепкий диван. Уж не потому ли и снились на нем Сергею Борисовичу одни и те же сны из еще недавнего, но уже для многих такого далёкого прошлого, счастливого для ког- то, а, как мы тогда считали, для всех 60

нас, строящих безоглядно лучшее общество на планете – светлый коммунизм. Просмотрев ещё раз распечатанные ночью на принтере страницы нового номера журнала “Корни”, который Сергей Борисович издавал на свой страх и риск уже второй год, он, напевая мелодию своей новой песни, заспешил в ванную. Приняв душ и плотно позавтракав, отправился, как всегда, на весь день по своим делам, которым, казалось, не было видно конца Уйдя на пенсию, Сергей Борисович долгое время не мог найти своим нерастраченным способностям и энергии равнозначного дела, которым занимался всю жизнь. Переделав все работы по дому, до которых раньше руки не доходили, он однажды, перебирая свои бумаги, блокноты, накопившиеся за десятилетия, решил привести в порядок достойные внимания наброски стихов, которые встречались то в блокнотах, то просто на отдельных листочках. Насобиралось на целую книжку. Издаться теперь было проще простого. Никаких тебе рецензий, ограничений. Плати деньги и получай книгу. Но Сергей Борисович серьёзно относился к любому творчеству (в газете был ответственным за литературную страницу), а к своему особенно. Поэтому отобрал лучшее. Книжка в сто с небольшим страниц и тиражом в 300 экземпляров разошлась. Незаметно увлёкся, втянулся в творчество. Написал стихов на вторую книгу, на третью… Заметили. Напечатали сначала в краевых изданиях, потом и в центральных в Москве. Теперь вот издает собственный литературно-художественный альманах, который за год вырос до журнала…. Сдав на почте заказные письма (за год переписка с авторами журнала удвоилась), Сергей Борисович Проколов направился в редакцию местной районной газеты, где готовилась литературная страница с подборкой его новых стихов. Все свои новые стихи он сначала печатал в районке, желая узнать мнение о них у читателей, прежде чем поместить их в новую будущую книгу. Посидев за 61

своим бывшим столом, который так и не сменили за девять лет, как он на пенсии, Сергей Борисович отправился в районный Дом культуры, на репетицию своих собственных песен. Шел и думал: “Что за дурацкий сон, который снится периодически и постоянно тревожит и волнует меня? И что за материал, который я должен был сдать в номер и не написал?”. И бывший газетчик в который раз уже возвращался в прошлое свой журналистской деятельности пытаясь вспомнить, отыскать в закоулках давно минувших редакционных будней ответ на волнующий его вопрос.

Начало Дверь электрички уже закрывалась, когда Сергей рывком втолкнул свое тело в тамбур. Успокаивая от бешеного бега дыхание, прислонился ладонями к дверному стеклу. Поплыли, набирая скорость и проносясь мимо, дома, строящиеся корпуса новой двухэтажной школы, Дворца культуры, маслозавода… Достал смятую пачку “Шипки”, закурил. “Слава Богу, успел. Надо же было вчера так напиться, что чуть не проспал на электричку”, усмехнулся про себя Проколов. Вот уже третий год работал он в местной районной газете. Поначалу, демобилизовавшись, подался было в город и год проработал на Красноярском химкомбинате, но потянуло на сельские хлеба. Вернулся.Устроился баянистом в леспромхозовском клубе. Както, между делом, отправил в местную районку стихи. Понравились. Предложили работать в газете. Освоился быстро, тем более что уже был кое-какой опыт: во время службы на корабле пописывал кроме стихов и статейки о флотских буднях, был даже слушателем школы военкоров при армейской газете “Боевая вахта”. Направили в промышленный отдел. В конце 60-х, начале 70х в районе промышленных предприятий хватало: 5 леспромхозов, 4 строительных организаций, 2 завода и механические мастерские общегосударственного значения , 3 лесхоза и множество всяких мелких предприятий типа хлебозавода, прачечного комбината. Зав. отделом Виктор Александрович Попов, приветливо принял Сергея. А Сергею сразу понравился этот невысокий, добродушный, с весёлой искоркой в глазах полуинтеллигент-полумужик. Одет небрежно, на рукаве пиджака заплатка, брюки не глажены, воротничок рубахи помятый. А говорил умно, со знанием дела, и, главное, располагал своим неравнодушием, заинтересованным вниманием к себе собеседника. А как писал! Был у Виктора Александровича особый, присущий, наверно, только журналистам от Бога, нюх на 63

острые проблемные ситуации, и он появлялся там незаметно, но в самый нужный момент. И статьи его в газете были самые острые, злободневные и читаемые, хотя и не всегда одобряемые высокими чиновниками из районной администрации. А интервьюировать он мог так, что его собеседники и не догадывались, что перед ними журналист. Мужик мужиком, в старой рабочей фуфайке, поношенной мятой шапчёнке. Блокнота не вынимал, ничего не записывал, так, между делом интересовался производственными вопросами, говорил по душам. А потом на тебе – статьища в газете и вся в ней неприкрытая, неприпудренная правда-матка. Недолго довелось Сергею с ним работать, но того, чего он преподал ему за это короткое время, хватило на всю оставшуюся жизнь. “Писать, дружище, не пуп чесать, - любил говаривать зав. отделом. - Прежде, чем взяться за перо, особенно за критический материал, обдумай хорошенько всё до мелочи, но не вываливай сразу все на бумагу – хоть парочку козырных фактов оставь при себе – пригодится.” Этот совет не раз помогал Проколову потом в острых ситуациях, когда герой какой-нибудь из его критических статей буквально прижимал его к стенке, и он, как последним патроном, отбивался убийственным и сохраненным про запас фактом. С самим же Виктором Александровичем судьба сыграла злую шутку. Был он страстным охотником-любителем и при случае всегда проводил досуг с двустволкой. Особенно предпочитал охоту на уток. В один из выходных дней он вместе с редакционным фотокором Вячеславом Баглаем отправился на ближайшее озеро. Охота была удачной. Но во время очередного перекура прислоненное к дереву ружьё фотокора неожиданно упало и, падая, выстрелило. Новичокохотник забыл поставить неразряженное ружье на предохранитель, и один из тысячи случаев, когда ружьё само стреляет, произошёл. Сам Виктор не успел понять, что с ним. Хорошо ещё Вячеслав не растерялся: погрузил бесчувственное тело Попова на мотоцикл и быстро доставил раненого в больницу. Баглай ночь не спал, а утром, умываясь, увидел на своем виске седину. Только на четвёртые сутки Попов пришёл в сознание. Сразу же заявил пришедшему вскоре следователю, что Баглай не виноват, что это несчастный случай. 64

Ранение в голову оказалось серьезным. Нарушилась двигательная система организма, психика. Выписавшись из больницы, Попов ещё некоторое время работал в редакции. Сдал экзамены и защитил диплом журналиста. Но вскоре вместе с семьёй уехал куда-то на Алтай, и Проколов о нем больше не слышал. Но сегодня, едя в командировку по письму на Канифольный завод, Сергей вспомнил и Виктора Александровича и его умные и добрые советы по работе с конфликтными ситуациями. Такую именно ситуацию предполагал он по приезду на завод. Пройдя в конец вагона на свободное место, Сергей сел, откинулся на спинку лавки и, прикрыв глаза, старался задремать. Голова еще болела от вчерашнего. Бурно справили день молодежи, выпито было много и водки, и пива, и вина. Вот уж эта черта русского характера, привычка - пить без меры и почти не закусывать. Сквозь легкую дрёму слышал, как слева, напротив, шумно резались в карты четверо мужиков, то гогоча, то перебраниваясь. Чей-то малыш лет трех-четырех бегал в проходе. За спиной на задней лавке тихо, почти шёпотом разговаривали две пожилые женщины... Проколов снова оказался в шумной, изрядно подвыпившей компании, которая расположилась на зеленой травке местного летнего стадиона, неподалеку от торговых рядов, а вернее от прилавка, где больше всего толпилось народу. Там, привычно орудуя рычажком пивного насоса правой рукой, продавщица из местной чайной тетя Катя быстро и ловко левой раздавала кружки, банки, фляжки и прочую стеклянную, полиэтиленовую тару, наполовину заполненную льющейся через край пеной, принимала скомканные рубли, трёшки, небрежно совала их в безразмерный карман фартука. Сергей, после выступления на летней площадке, где демонстрировались праздничные номера почти из всех сельских Домов культуры, продолжил свое пение в уже более тесных, застольных компаниях. Он бы и рад сразу после выступления домой, но в праздники душа народа просит песен, и уйти просто так незаметно да еще с гитарой нереально. Только сумел улизнуть от одной компании, тут же нарвался на другую, а к вечеру уже и не 65

помнил: где, как и с кем пил, и как добрался домой... Вагон слегка качнуло. Проколов открыл глаза. Электричка плавно замедлила ход и встала. - Станция Решоты. Следующая... Но Сергей, уже не слушая голоса кондуктора, заспешил к выходу. Надо было успеть на рейсовый автобус, идущий на Канифольный. Через полчаса езды по накатанной грунтовой дороге, которая, как просека, прорубая тайгу, то поднималась круто, то вновь плавно уходила вниз и, казалось, никогда не закончится, не вырвется из бегущих навстречу, наваливающихся на автобус стен сосняка, справа вынырнули корпуса канифольного завода, дома поселка. Побывав однажды на заводе, Сергей проникся к нему особым чувством. Ему нравилось ходить по его территории, наблюдать, как по конвейеру загружаются в дробильное отделение смолёвые пни, подниматься по липким от смолы лестницам канифольнотерпентинного цеха, смотреть, как в емкости поступает уже готовая светло-коричневая, тягучая, погожая на загустевший мёд канифоль. Воздух здесь, атмосфера - особые. И люди, насквозь пропахшие канифолью, тоже. Притягивали чем-то, располагали к себе, запоминались. Обстановка, прямо скажем, доброжелательная. Но, как и в любых других производственных коллективах, здесь тоже иногда случались конфликты. И фамилия главного героя одного из таких конфликтов, по письму которого и приехал Проколов на завод, была на редкость запоминающаяся - Скрипка. Сразу представляешь смычок, который музыкант-скрипач тщательно натирает канифолью. Без этого маленького золотистого смолёвого кусочка смычок не сможет выводить по струнам волшебные звуки. Как потом выяснилось, конфликт возник на пустом месте. Начальнику цеха чем-то не понравился слишком активный бригадир смены, комсорг Андрей Скрипка. То ли когда-то возразил, то ли не так поздоровался, не в том месте перешел дорогу. И решил начальник смены Федот Степанович Нелюбин во что бы то ни стало избавиться от несимпатичного или, скажем проще, неприятного ему, Федоту Степановичу, человека. Придирался к любой мелочи, 66

снижал процент премиальных, а однажды просто назначил бригадиром другого. Иной, быть может, и стерпел бы (народ ведь у нас терпеливый), но не таким был комсомолец Андрей Скрипка. Раз так, взял и написал письмо в редакцию районной газеты, пригласил приехать и разобраться по справедливости. Секретарь партийной организации завода Михаил Дорошенко, к которому Сергей зашел после беседы с рабочими цеха, был, казалось, крайне удивлён. - Андрей Скрипка - хороший работник, активный комсомолец, заочно учится в техникуме, - не то оправдывал он безвинно потерпевшего, не то заступался за него. - Мы непременно разберемся. Начальник смены сначала вообще не хотел с корреспондентом об этом разговаривать. Но, видя, что все складывается не в его пользу, махнул рукой: “Да пишите, что хотите! “ Статья о невнимании к молодым, растущим кадрам на заводе, о своенравии начальника цеха была обсуждена на общем партийнопрофсоюзном собрании. Начальника цеха немного пожурили, сделали, так сказать, устное замечание. А главный герой статьи вскоре, получив диплом, уволился с завода, устроился работать в милицию.

Шутка Проколов томился от безделья, с нетерпением дожидаясь конца рабочего дня. От предыдущих командировок в блокноте уже ничего не осталось: выписался полностью. И когда в промышленный отдел заглядывали редактор или ответсекретарь, Сергей принимал сосредоточенный, деловой вид, морщил лоб, пытаясь что-то чертить на пустом листе бумаги. “Надо срочно ехать в командировку за материалом, а погода мерзопакостная: который день подряд идут проливные дожди”, - грустно размышлял Проколов и зябко поёживался, представив себя идущим под этим ливнем по раскисшим районным дорогам. В кабинет с загадочным лицом заглянула редакционная машинистка Лидочка и доверительно сообщила новость: - А у редактора сидит наш новый сотрудник. Морячок! Восхищение её было искренним не потому, что редакция районки задыхалась от нехватки творческих сотрудников. У Лидочки был такой возраст, когда промедление с выбором жениха грозило ей остаться в старых девах. - Иван Чайников, - представился морячок каждому из собравшихся в кабинете редактора, радостно пожимая всем руки. “Морская пехота”, - снисходительно отметил про себя Проколов, задержав взгляд на синих погонах. Хоть сам он служил не на элитных военных судах, а на кораблях третьего ранга, но к парням, носящим морскую форму, но не видавших палубы и моря под собою, относился с долей пренебрежения. “И фамилия какая-то смешная – “Чайников” Самоваров было бы солиднее».. - А где служил, - поинтересовался на всякий случай Сергей. - В Хабаевске, - охотно ответил морячок. “ Вон оно что”, - понял Проколов. - “Значит, пехота ещё и картавит. Однако лихо этот Чарйников шпарит под Ильича. Его бы загримировать, смог бы сыграть на районной сцене молодого Ульянова”, - отметил Сергей. 68

“Морячок” оказался личностью не одиозной: держался посвойски, запросто и даже, когда шеф, представив редакционной братии нового сотрудника сельхозотдела, отправился по своим делам, предложил знакомство “обмыть”. Был Ваня на редкость способным: сочинял стихи, песни, играл на гитаре и пел. И, что странно, когда пел, “эр” у него звучала, особенно в песне про Клару: Ах, Клара, Клара, Клара-продавщица, Ты, родная, сердце мне отдай… Правда, точного текста Проклов уже и не помнит, но что про местную Клару-продавщицу - это наверняка. Освоился Ваня в сельском хозяйстве быстро, писал много, даже, можно сказать, через чур много, и этим очень гордился, и, при случае, похвалялся, что “на нём одном дейжится вся газета”. Бахвальство это не всем в редакции нравилось, и решили новоявленную редакционную “звезду” как-то проучить. Но как? Ваня пытался писать пародии на известных поэтов, и ему, сговорившись, посоветовали отправить их в “Крокодил”, предварительно проявив восторг от написанного. Ваня, воодушевлённый вниманием, не заставил долго себя уговаривать и тут же отправил целую обойму пародий в уважаемое и самое популярное в советское время сатирическое издание. Все вместе с автором с нетерпением ждали ответа, а “заговорщики” по очереди караулили почту из Москвы. Это в нынешнее время материалы не рецензируются и на письма не отвечают, а тогда с этим делом было строго, и центральная печать в этом отношении ничем не отличалась от районки, если не было там ещё строже. Письмо из Москвы пришло через месяц. Ваня был в командировке, и “заговорщики”, в числе которых был и сам редактор, мучаясь совестью, аккуратно вскрыли конверт. Письмо, как и ожидали, оказалось весьма критичным. Сочинили тут же хвалебный отзыв о Ваниных “шедеврах”, подделав подпись литературного рецензора, сунули его в конверт вместо вынутого письма и запечатали. Неделю Ваня ходил окрыленный, с гордо поднятой головой, всем показывая “липовый” отзыв. Уже, было, засобирался ехать покорять столицу. На всех в редакции смотрел свысока, покровительственно, 69

словно ему уже вручили писательский членский билет в большую литературу. А “заговорщики” уже и не рады были: а вдруг у Вани сердце не выдержит, когда он узнает истинную цену своему творчеству. Эвон как взлетел высоко, как орёл парит, каково-то будет спускаться на грешную землю. Зря волновались. Ваня поначалу, когда ему все же показали настоящую рецензию на его пародии, было осерчал сильно, но “шутку”, в конце концов, оценил, и в дальнейшем уже гораздо меньше хвастался своими достижениями, и даже писать стал гораздо интереснее и статьи, и стихи. Потом он всё-таки уехал из района в город. Говорят, даже выдвинулся там в народные депутаты и начал печатать свои стихи в областной прессе. Может, “урок” все же чемто ему и пригодился.

“Очепятки” Первым серьезный “ляп” в газете увидел печатник Саша Попов. Он уже кончал допечатывать тираж и, между делом, просматривая свежий, еще пахнущий свинцом и краской номер, обратил внимание на то, что Леонид Ильич Брежнев почему-то назван в газете генеральным секретарём РАЙОННОГО комитета партии. Позвонил редактору. А утром следующего дня на берегу пруда в тридцати шагах от редакции горел костёр, в который, дежурившие у полыхающего очага работники редакции то и дело подкидывали пачки газет. При этом вместе с искрами в небо поднимались и обугленные, но еще не рассыпавшиеся в золу кусочки статей, репортажей и, наверное, злополучная информация с Генеральным секретарём РК КПСС - Леонидом Ильичом. Газетчики шутили: “Такого понижения в должности Брежнев бы не пережил. А жаль. Пусть бы узнал, попробовал, как у нас тут!” Подобные опечатки, или как их газетчики в шутку называли “очепятки”, случались и раньше и были даже похлеще этой. К примеру, нашего дорогого вождя, отца всех народов назвали по невнимательности СРАЛИНЫМ. Хорошо: вовремя обнаружили опечатку, а то бы не сносить редактору головы. Или, вот, в строке информации о Всесоюзном смотре-всеобуче в Советской Армии, в слове “ВСЕОБУЧ” вместо буквы “О” была набрана “Е”. Утром, заглянув в сельхозотдел, Проколов увидел озадаченное лицо сотрудника отдела. Весельчак-балагур, незаменимый рассказчик анекдотов и любитель весёлых хмельных компаний Николай Васильевич Леменянов, неестественно хмуря лоб, разговаривал с кем-то по телефону: - Не может этого быть! Я ведь с ним совсем недавно встречался, - растерянно оправдывался перед кем-то в трубку Николай Васильевич.- Как закопали? Уже 40 дней? – Он обречённо опустил трубку. Выражение лица Леменянова напоминало в этот миг одного из героев комедии “Ревизор”. - Неловко-то как. Что теперь делать? – как бы спрашивал 71

он Проклова, вяло здороваясь, и отчаянно потирая левой рукой лоб. – Вот незадача. А еще шеф не знает. - А в чем дело? Что случилось-то? – спросил с любопытством Сергей. - Ответсек Ира просила клише на первую полосу, я и дал ей снимок скотника из Ильинской бригады. Звонил туда, никто трубку не брал. А ответсек. торопит. Махнул рукой, написал, что работает стабильно, добивается привесов, а ему сегодня 40 дней отмечают. - Да, сдерживая вдруг ни с того ни с сего подступивший к горлу смех, - посочувствовал Сергей. – Шефу это никак не понравится. - Еще бы! – сокрушенно вздохнул Леменянов. – Это же не первый случай. Вот не везёт мне с этими фотографиями. Вечно я что-то путаю. Проколов вспомнил, как совсем недавно такая вот путаница чуть было не разрушила две семьи. Хотя в том случае трудно было и не перепутать. Было в районе два передовика-тёзки: один комбайнёр, другой скотник. Оба Иваны Степановичи Щукины. И надо же было случиться так, что они разом отлучились из дому по каким-то делам. А тут газета с фотографиями обоих Щукиных на первой и третьей полосе. Всё вроде верно, вот только профессии героев перепутаны и колхозы, где они добились успехов. Комбайнер пас телят , а скотник жал хлеба. Вернулись из отлучки газетные герои, а их дома встретили скандалом. Еле-еле они потом оправдались. Пришлось редакции просить извинения у разбушевавшихся жён. А бедный Леменянов был лишен премиальных и в дополнение получил последний, уже который по счёту выговор. Потом, время спустя, этот случай часто вспоминали со смехом, но тогда было кое-кому не до юмора.

По тонкому льду Лед на речке ещё не окреп, и не каждый мальчишка-смельчак, осторожно пробуя его на прочность, отваживался дойти до середины, тем более рискнуть перейти на другой берег. Саша Сибарь, задержавшись после уроков в спортзале школы, возвращался домой в леспромхозовский поселок один. Свернув на набережную, спустился с берега к реке, осторожно ступил на лед. Постучал каблуком по ледяной кромке, попрыгал – крепок. Сделал еще несколько шагов, опять попрыгал – не трескается. И решив, что речка уже окончательно застыла, спокойно и быстро зашагал на противоположный берег кратчайшим путем к дому, перемежая шаги со скольжением по льду, представляя, что катится на коньках. Саша уже минул середину реки, когда лёд под ногами неожиданно затрещал. Не успев отскочить назад, он мгновенно оказался с головой в ледяной воде. Тело обожгло. Вынырнув, Саша со страха цепко ухватился руками за кромку льда. Набухшие куртка, брюки и ботинки тянули вниз. Мальчишка бешено, что есть силы, заработал ногами, стараясь держаться на плаву. И стал кричать, звать на помощь. Первым увидел барахтающегося в проруби парнишку из окна своего кабинета инструктор райкома партии Виктор Додонов. А уже минут через пять-десять на набережной собралась целая толпа. До проруби, в которой отчаянно боролся за свою жизнь десятилетний школьник, метров 30-40. Но добраться до неё оказалось не так-то просто. Лёд под тяжестью взрослых дядей, как только они ступали на него, тут же ломался и стоял преградой на пути пловцов. Инструктор Додонов уже успел окоченеть в воде и еле передвигался, когда с разбегу в образовавшийся водяной проем прыгнул капитан милиции Владимир Швец. Но и он не на много продвинулся, разламывая руками ледяной наст. Спустили лодку и стали вёслами разбивать лёд. А толпа наблюдателей гудела, торопя и давая советы отчаянным спасателям. Какая-то женщина, которая и кричала, и махала руками больше всех, поскользнулась 73

на деревянном настиле набережной и оказалась по пояс в воде. Тут же завопила на всю округу: “Спасите! Тону!” - Кто-то пошутил: “Еще один утопленник”. Наконец чья-то умная голова догадалась принести лестницу. Двигая её впереди себя, капитан Швец дотолкнул второй конец лестницы до кромки проруби, и мальчишка тут же вцепился мертвой хваткой в неё. Подошла “Скорая помощь”, в которую занесли полуокоченевшего инструктора и стали оттирать спиртом. Алкаши жадно заводили носами, почуяв запах спирта. Капитан еще держался на ногах, но зубы выбивали бешеную дробь. Парнишка же, почти полчаса пробывший в ледяной воде, уже вечером сбежал из палаты больницы домой, а отчаянные спасатели еще несколько дней пролежали на больничных койках. Сергей Проколов, наблюдавший из окна своего кабинета за всем этим, не мог проявить героизма в спасении Саши Сибаря , так как болел радикулитом, но материал в газету о подвиге инструктора Виктора Додонова и капитана Владимира Швеца, которых вскоре наградили медалью “За спасение утопающих”, написал. А Саша Сибарь стал хорошим спортсменом, долго был гордостью района, учил детей быть мужественными и сильными.

Второе рождение

Сквозь мутное сознание до меня донёсся голос: «Доктор, у него давление совсем упало – шестьдесят на… ой, и ногти уже синеют!..», … и я отключился. Сколько пролежал в забытьи, не помню. Сначала появились звуки: над головою что-то журчало, будто родничок. Так ещё журчит нагреваемая кипятильником в стакане вода в нашей больничной палате. Медленно и трудно, словно захлопнувшуюся погребную дверь, открыл глаза. Над самым лицом от носа и рта вверх к затылку тянулись, слегка подрагивая то ли от дыхания, то ли от зашевелившейся вдруг головы, две трубки. Попытался запрокинуть голову, чтобы рассмотреть журчащий прибор, и снова провалился в забытьё. Очнулся, услышав стон. На мгновение задержал взгляд на потолке: не больничная палата. Опустил взгляд на противоположную стену: её голубая плитка отдавала холодком операционного кабинета. Повернул голову влево, туда, откуда слышался стон. И невольно зажмурился от смущения и удивления: на больничной каталке лежала совершенно обнажённая, светясь нежной кожей, молодая женщина. Простыня, прикрывавшая ранее её тело, лежала белой горкой на полу. Крупные груди слегка вздымались, когда женщина пыталась что-то сказать. Лишь мгновенье я любовался женской красотой. Такие же, как и у меня трубки изо рта и носа её отрезвили моё любопытство. Больной, наверное, тяжело. И я, набрав полную грудь воздуха, прокричал: «Доктор! Сестра!». И удивился, не услышав своего голоса. Понял, что сам ещё слаб. Но повторил попытку обратить внимание... Вошёл врач с сестрой. Сестра сразу же направилась к моей стонущей обнажённой соседке, на ходу подхватив с пола простыню и быстро прикрыв наготу больной. Доктор подошёл ко мне, наклонился над моим лицом, прощупал пульс. Я, чтобы успокоить его, попытался пропеть строки из романса: «Вечерний звон, вечерний звон, как много дум наводит он…» - Надо же, он уже поёт! – удивлённо и весело воскликнул доктор. – Сестра, наш покойник, кажется, окончательно ожил!.. «Покойник». Это слово обожгло мой мозг, и я после ухода врача силился вспомнить, что было со мной, как прошла 75

операция. На какое-то мгновение припомнил, как почувствовал, что задыхаюсь, и отчаянный голос операционной сестры: - Родненький, ну, дыши, дыши же! А в горле противно шевелится и давит мне на лёгкие какая-то труба. А я не могу ими (лёгкими) ни вдохнуть, ни выдохнуть. Ещё мгновенье - и я задохнусь окончательно. Отчаянная боль и внезапное облегчение – легкие начали лихорадочно урывками вдыхать и выдыхать воздух. Помню, как привезли в реанимацию и этот жуткий возглас сестры: «…ой, и ногти уже синеют!..». «Что же всё-таки было со мной во время операции?» – думал я, уже лёжа в своей палате. Попытался, было, узнать у доктора Александра Николаевича Вахмина, руководившего операцией, но тот успокоил меня: - Всё хорошо. Лежи, поправляйся. Операция была сложная, но ты молодец! Каким я молодцом был, не знаю. Но то, что молодцом была операционная бригада, работавшая тогда, 13 апреля 2000 года, я буду помнить всю свою оставшуюся жизнь. Это вторая дата моего дня рождения. То, что я перенёс клиническую смерть, узнал уже, когда окончательно пошёл на поправку. И врачи, и соседи по палате, и медсёстры ни словом не заикнулись, видя, как тяжело и медленно я иду на поправку. А романс «Вечерний звон» да и много других песен я спел и не раз, пока лежал в урологическом отделении. И дежурные сестры не ругались, что я нарушал иногда покой, а некоторые специально приходили послушать. А я радовался возвращению к жизни, новому тысячелетию, в котором и до сих пор живу, благодаря замечательным докторам урологического отделения краевой больницы.

Звонок из юности Что ни говори, какие доводы «за» и «против» интернетовской паутины не приводи, великое это достижение человечества и нелишне лишний раз поклонится низко в ноги отцам-основателям и Майкрософта и Интернета. А сегодня не только можно вести оперативную переписку с любым адресатом любого уголка земли, но и общаться как бы «вживую» по экрану компьютера. В конце прошлого года, просматривая в очередной раз электронную почту, пестрящую в основном письмами, сообщениями авторов, читателей журнала «Истоки», я обратил внимание на срочное сообщение в Мой Мир@Mail.Ru: « Мой папа – Денисов Николай Алексеевич разыскивает друга своей юности Прохорова Сергея Тимофеевича. Откликнитесь. *** Swetlana ***. На миг я оцепенел от волнения. Год уже как, подключившись к Интернету, я пытался установить связь с этим дорогим мне человеком. Найти его в Интернете особой трудности не составляло. Художник Н.А.Денисов, оказалось, в Казахстане личность давно известная. Это я прочёл из первой же о нём информации в Интернете. Более подробно в интервью журналистки Ольги Макаровой «Жизнь с палитрой» с председателем Жамбылского филиала Союза художников Казахстана Н.А.Денисовым. Но ни почтового индекса, ни улицы, где проживает художник, ни тем более номера телефона я разыскать не смог. Послал письмо в Союз художников, но оттуда ни ответа, ни привета. И вот звонок … из далёкой юности… Уже почти полгода, забрав документы из финансово-кредитного техникума, я – несостоявшийся, а вернее, недоученный финансист, трудился на Красноярском заводе комбайнов. Вместо арифмом етра(калькулятора) и бухгалтерских томов моими атрибутами деятельности стали кувалда, метла и лопата. Но за пять месяцев прилежной работы в паро-силовом цехе завода я сделал уже карьеру от зольщика до машиниста углеподачи, чем был неописуемо горд. Но, главное, за такой короткий срок сумел из довольно скромной зарплаты (80-100 рублей) накопит целое денежное состояние, 77

на которое я в первую очередь одел себя с головы до ног. Купил шляпу, галстук, лакированные ботинки и костюм с белоснежной рубашкой. «Как денди лондонский одет я наконец увидел свет» Пришлось отказаться от вкусных обедов заводской столовки. На работе обходился батоном с кефиром, положенных мне в талонах по горячей сетке. А дома готовил себе постные картофельные супчики и знаменитые студенческие макароны. А мой тогдашний дом - это угол, снимаемый за 10 рублей в месяц на улице 6-я Полярная. Улица граничила тогда с взлётным полем городского аэродрома и ночами я нередко пробуждался от свиста пропеллеров взлетающих «яков» и «илов». Хозяева дома были людьми добродушными, но экономными. И я почти не находился в комнате один. На четырех-пяти квадратах комнаты умещались две железные кровати, столик, два стула и тумбочка. Иногда ставилась и раскладушка. Один раз хозяева подселили мне двух девушек: официантку и железнодорожную проводницу. Проводница неделю в рейсе, я по двое суток через трое в смене, официантка почти до утра в ресторане. Но случалось нам всем троим стекаться на четырёх квадратах. Вот было веселье! Ничего, устраивались. Была бы, как говорится, крыша над головой. В этот летний день я, отдыхающий от многочасовой смены на заводе, впервые надел свой новый костюм и бесцельно бродил по окрестным улицам района, останавливаясь у витрин, чтобы лишний раз полюбоваться на своё отражения. То и дело поправлял галстук, шляпу, стряхивал платочком пыль с лакировок. Сходил на вечерний фильм в кинотеатре «Шахтер». Домой вернулся в приятном настроении. А в моей комнате уже хозяйничали двое незнакомых мне парней. Увидев моё удивление, они представились, с интересом рассматривая юношу в парадном костюме: -Федя. -Николай. Федя – парень с крупной головой, широкими плечами, несоразмерно длинным торсом и короткими ногами напомнил мне образ бродяги из какого-то фильма про пиратов. И фамилия на редкость звучная - Шмидт. Подумалось: уж не внучатый ли родственник знаменитого лейтенанта Шмидта? Пожимая мне руку, 78

Фёдор Шмидт, как бы вскользь, поинтересовался, разглядывая мой новенький, с иголочки, костюм: -Как у вас тут с сексом? Вопроса я не понял, так как впервые услышал новое для меня вчерашнего деревенского парня слово. Но чтобы не оконфузиться, не уронить честь надетого на себя мундира, ответил, слегка пожимая его мускулистую потную руку: -Как и у вас. Николай разительно отличался от Фёдора. И внешним видом, и речью он напоминал интеллигентного юношу, мечтателя, влюблённого в дело, ради которого приехал в столицу Красноярского края. Он как-то ненавязчиво но сразу расположил меня к себе. Вошла хозяйка дома. Как бы извиняясь передо мной, ласково заговорила. -Вы уже познакомились? Ну, вот и ладно! Парни приехали поступать в художественное училище, а остановиться негде. Пусть пока поживут с тобой, Серёжа, в комнате. Хорошо? Конечно же, я был не против, да и не привыкать. Хоть в тесноте, зато не скучно. И хозяйке материальная подмога. Небось, подумал, уже двадцатку с парней содрала. В этот первый вечер знакомства мы просидели допоздна. Я многое узнал о парнях, приехавших поступать в Суриковское художественное училище из Казахстана, они обо мне. Больше мы общались с Николаем. Тогда я впервые услышал от него имя поэта Сергея Есенина(в те годы ещё запрещённого) Он читал мне есенинские стихи о матери: «Ты жива ещё моя старушка…», о собаке: «Дай, Джим, на счастье лапу мне…». И окончательно меня сразил, когда показал мне и свои стихи, напечатанные в казахской газете. Одно из них я до сих пор наизусть помню: Осень уж срывает Листья с тополей, Птицы улетают Из родных степей. Я их провожаю, Долго гляжу в след. Полететь желаю, Жаль, что крыльев нет. Если б был я птицей – 79

Высоко б парил, Я бы вереницы За собой водил. Увидал бы море, Повидал бы свет, Но одно лишь горе – Жаль, что крыльев нет! Но если с поэтическим миром я более-менее был знаком (поэзией увлекался со школьной скамьи) в живописи я был полным невеждой. Знал Шишкина (дома в деревне на стене весела картина с тремя медведями), Репина (Боярыня Морозова), Сурикова( постоянно проезжал с работы и на работу мимо его дома-музея и по улице его имени, да вот ещё над моей койкой в городской комнате картина Крамского «Незнакомка». Общаясь с Николаем, я как будто посещал художественные вернисажи и выставки. И тот же Суриков открывался для меня уже не домом-музеем, а живописными картинами и открывались для меня новые, ранее не слыханные мне имена: Микеланджело, Леонардо да Винчи, Огюст Роден, Клод Моне, Левитан, Куинджи и прочие-прочие. Иногда я ходил с Николаем вместе на этюды. И наблюдал, как он работает карандашом, угольком, кистью. Это мне потом на срочной службе во флоте пригодилось (офрмлял наглядную агитацию, выпускал стенную газету и т.д.) Нас призвали на службу в одно время и определили на призывном пункте в одну команду под номером 8. Что это за род войск мы тогда не знали. В поезде до Владивостока мы ехали в одном вагоне, в одном купе. Николай, как художник, вызвался оформлять стенную информационную газету будущих воинов, а меня взял в помощники - у меня неплохо получались стихотворные шаржи. Владивосток, несмотря на разгар лета, встретил нас довольно пасмурной сырой погодой. С вокзала, после митинга в честь нашего прибытия на дальневосточный рубеж, нас пешим строем в сумерках повели через сопки в какой-то военный гарнизон. Утром проснувшись стали осматривать местность. Кругом сопки. А где же море? Я всю жизни мечтал побывать на море, а Николай вон даже в стихах тосковал по нём. И мы решили с 80

ним непременно увидеть свою мечту немедленно и сбежали из гарнизона, решив подняться на вершину сопки. Говорили - оттуда простирается Амурский залив. Это издали вершина кажется близкой. А топать по подъёму пришлось не менее полутора часов. Но зато какое удовольствие мы испытали, когда достигнув вершины, увидели наконец водную гладь, уходящую за горизонт. Мы застыли в волнении, как первооткрыватели этой бесконечной морской державы. А через сутки я уже ехал в Хабаровск, в учебный отряд на Красной речке а Николай остался во Владивостоке. И началась у нас с ним переписка, потому, что там - на краешке земли мы были единственными друг для друга близкими. Рядовой матрос Воздушноморского флота Николай Денисов стал военным художником, а я, приняв присягу и, получив в учебке воинскую профессию корабельного моториста, был определён на службу в морскую десантную дивизию. А в первое своё увольнение во Владивостоке я отправился в часть, где служил Николай. Там на дальневосточной стороне мы старались не терять друг друга. Николай демобилизовался раньше на год, но остался в части, где нашёл подругу своей жизни. А я, погуляв на той свадьбе в качестве друга жениха, стал желанным гостем в теплом семейном доме. Расстались мы с Николаем 5 ноября 1966 года. Получив долгожданный “дембель” и переночевав у него в доме, я наутро отправился на аэродром, Николай в - Дальневосточное художественное училище. Обнялись и больше не виделись. Поначалу ещё переписывались. Но вскоре и его и меня закружила жизнь, поведя каждого своей дорогою. И вот через 46 лет звонок из юности. Мы оба страшно волновались, настраивая свои скайпы. Узнаем ли друг друга? - Ну, где там Николай, - тороплю я Светлану, дочь Николая, которая и отыскала меня в Интернете. -Дядя Серёжа, подождите. Папа сейчас подойдёт. Он очень волнуется. На экране появляется до боли знакомое лицо. Время не сильно изменило его черты. Лысеть он начал еще на службе. Разве что добавились какие-то складки на лбу, под глазами - непременные 81

отметины прожитых лет... А вот Николай меня совершенно не узнавал. -Встретил бы на улице, не признал. Но выглядишь ничего. Как ты, чем занимаешься?.. И, кажется, не было этих долгих лет разлуки. По часу и более общаемся. Вспоминаем дни, проведенные в Красноярске, во Владивостоке. Обсуждаем новости в литературной жизни, в живописи у нас в России, в Казахстане, в мире. Мне приятны все достижения Николая в живописи, которой он продолжает отдавать всего себя без остатка. И дети его пошли по стопам отца. Старший сын Сергей, которого он назвал по его словам в честь Сергея Есенина и меня - окончил художественную школу живописи, дочь Светлана - мастер декоративно-прикладного искусства. А поэзию он продолжает любить, но как признался мне Николай, серьезно заниматься стихотворчеством не стремился, так, когда на душу ляжет слово.

Куда плывём?

Вчерашней ночью выпал снег, да так и не растаял. Кое-где в огородах белыми бугорками топорщились кочаны не срубленной капусты, кучки картофельной ботвы, не разбросанные ещё на зиму парники. Чувствовалась незавершённость осенней страды, как бы застигнутой врасплох вероломно нашедшей на сибирское село матушки-зимы. В доме было не топлено со вчерашнего вечера. Сквозь неплотно прикрытую дверь тянуло холодом. Андрей Захарович неохотно откинул край одеяла, сунул ноги в ледяные тапочки и, жутко поёживаясь, зашлёпал на кухню. На обшарпанном столе с выцветшей от времени клеёнкой лежали в беспорядке тарелки с остатками недоеденной закуски, пустые стаканы, под столом валялась груда опорожненных винных и пивных бутылок. Далёк ли человек от политики или по уши в ней, как в дерьме, он не может не думать о том, кто правит государственной посудиной, набитой доверчивыми пассажирами и плывущей в мировом пространстве неведомо куда. Нет, конечно, рядовые плывущие думают или пытаются думать, что корабль идёт правильным курсом. А те, кто у руля, вообще не сомневаются ни в чём: они просто довольны тем, что удачно устроены на этом судне, обеспечены и хорошей работой и приличным довольствием. А если ещё и капитан добрый и покладистый, как теперь – можно плыть хоть к чёрту на кулички. Андрей Захарович, как ни всматривался в беспросветную даль, ничего обнадёживающего для себя там не увидел. Куда идёт новое судно «Россия», сменившее старый проржавевший «Советский Союз?» Сказать, что бывший боцман линкора не доверял ни вчерашнему, ни нынешнему капитану-президенту - значит, не знать Андрея Захаровича – этого добродушного и не раз обманутого простачка. Только на реальном корабле, где служил когда-то Андрей, всё было просто и ясно: курс корабля, расстояние в милях, скорость 83

в узлах, время прибытия и отбытия. А тут сплошной туман, мрак. Столько работ, мест проживания сменил, но так и не смог окончательно и хоть мало-мальски устроить свою судьбу, бросить окончательно якорь в бухте Надежды. Не заметил, как и шестьдесят стукнуло. Пенсию дали – хоть сразу пропей за вечер с друзьями-собутыльниками, хоть на месяц впроголодь растяни, перебиваясь на воде да хлебе. Подрабатывать, вкалывая на богатеньких, не хотел из принципа, да и здоровье пошатнувшееся решил поберечь. Жил в стареньком, ушедшем уже на треть в землю домике матери, умершей три года назад. При домике имелся небольшой огородик, сотки три-четыре. С него и кормился Андрей Захарович. Осенью накапывал около ста ведер картошки. Насаливал на зиму огурцов, капусты… Не роскошно, но жить можно. Летом огородом занимался, рыбалкой иногда. А вот зимой, чтобы не скучать, занялся чтением художественной и прочей литературы. А потом и сам писать пристрастился. Сперва было стишки сочинять начал, но, поняв, что Евтушенко из него никакой, взялся за прозу. Сначала флотские мемуары. После всякие жизненные ситуации описывал, пытаясь создать из этого какой-то литературный труд. Пробовал напечатать кое-что в краевых журналах, отправил даже в один столичный, но на посланные материалы ни ответа, ни привета. А два дня назад в октябрьском номере нового столичного журнала «Патриот», который он скорее по привычке пролистывал в местном почтовом киоске, увидел неожиданно свой материал. Журналов было всего три, и он все их скупил, уплатив по 110 рублей за штуку. Благо: деньги от пенсии ещё имелись. Раз десять подряд не менее перечёл напечатанный на двух страничках журнала свой, наполовину обкарнованный редакцией журнала, рассказ. Даже и не мелькнуло ни на мгновение обиды за бесцеремонное сокращение. Чувствовалось, что так намного лучше. Коротко и понятно, что хотел автор сказать читателю в своём рассказе. А вечером Андрей Захарович устроил по этому поводу у себя дома обмывку первого литературного успеха. Не шуточное дело – столичный журнал напечатал! Это вам не хухры-мухры! 84

Собрались немногочисленные почитатели его таланта сосед Сан-Саныч Бухаров, слесарь жилкомхоза, пописывающий стихи, Евгений Викторович Волошин, старый учитель-литератор и Лидия Карловна Рыбина, заведующая литературным архивом местной центральной библиотеки. Славной получилась вечеринка. Друзья искренне хвалили писательский талант Андрея Захаровича, пророча ему будущие успехи и славу. Как никогда охотно пили, много шумели, читая стихи и браня нынешнее правительство и государственную Думу, которые совсем не думают о творческих людях: писателях, художниках. Особенно досталось главе государства. - Я больше чем уверена, президент не читает ни старой русской, ни новой российской классики,- распылялась после выпитого Лидия Карловна. - А когда ж ему читать? - тут же встревал слесарь Сан-Саныч. - Он в свободное время спортом... дзю-до... ка-ра-тэ. На самолётах, пароходах рулит. Тер-р-ро-ристов мочит. -У нас только Владимир Ильич да Иосиф Виссарионович к литературе и искусству благоволили,- вспоминал доброе прошлое время учитель-литератор. - Ну почему только они? - снова встревал Сан-Саныч. - А Леонид Ильич? Он же сам писателем был. «Целину» написал, «Малую землю»... До полуночи веселились друзья. В старых стенах более чем полувекового дома звучали классические строки Пушкина, Баратынского, Шекспира, Есенина, Пастернака, Ахматовой, Цветаевой... А ночью Андрею Захаровичу приснился сон: его вызвали в Кремль для вручения ордена за заслуги в новой российской литературе. Сам президент, пожимая руку писателю из провинции, поинтересовался: - Вы, Андрей Захарович, я слышал, служили на корабле? - Так точно, товарищ президент, довелось. - И в шторма попадали? - Бывало. - И не боялись, что корабль потонет или разобьётся о рифы? 85

- Я об этом как-то не думал, товарищ президент. У нас был опытный капитан и хорошая команда. - А как Вы относитесь к моей сегодняшней команде? Верите ли ей и мне, как своему капитану? И правильным ли курсом движется сегодня Россия? - Как не верить. Ведь мы за вас голосовали. А насчёт курса - Вам видней, товарищ президент. - А Вы, Андрей Захарович, напишите обо всём этом роман… - Присниться же такое,- растирая разламывающиеся виски и затылок, говорил самому себе Андрей Захарович. - И всё было, как натурально. Он на мгновение даже ощутил лёгкое, но крепкое пожатие руки главы государства. Заглянул в старенький самодельный посудный шкаф, где обычно хранил спиртное. Удовлетворённо вздохнул, обнаружив там недопитую бутылку «шушенской» водки и непочатую поллитровую бутыль пива. Не спеша, ополоснул мутный стакан, протёр оторванным кусочком от газеты «Единая Россия». Почистил головку луковицы, нарезал его тоненькими пластиками, положил их на отрезанный ломоть хлеба, посыпал солью. Набулькал полстакана и залпом выпил. Крякнул, преодолевая противный привкус спиртного, и смачно с аппетитом откусил приготовленный бутерброд. - А что? Может, и вправду замахнуться на роман?- подумал Андрей Захарович, быстро хмелея после вчерашнего. - Про наш российский корабль. Так и назову его: «Куда плывём?

Бес попутал Привычно скользнув взглядом по залу детской одежды, где редкие в эти утренние часы посетители районного универмага заглядывали сюда, Клавдия Ивановна Турыгина, взяв сразу две упаковки детских колготок, одну незаметно сунула в заранее полурасстёгнутый отворот пальто, и пакет бесшумно скользнул на дно объёмистого внутреннего кармана. Положив оставшийся в руках пакет на место, Клавдия прошла дальше вдоль стеллажей. Приметила красивое детское платьице. Снова, оглядевшись, незаметно опустила новую вещь следом за колготками. « У внучки Юлечки скоро день рождения – хороший будет подарочек от любимой бабули», - подумала Клавдия и сосредоточенно стала выбирать что-нибудь для покупки. Она всегда что-то покупала, какую-нибудь недорогую вещицу, чтобы, не дай Бог, не вызвать хоть малейшего подозрения у продавцов. Хотя разве смогли бы они даже подумать подобное о таком уважаемом в районе человеке. Клавдия Ивановна вот уже много лет возглавляла один из отделов народного образования, была членом районного комитета партии. Конечно, где-то в глубине души её мучила совесть. Знала, что поступает нехорошо, не по-советски. Да и как члена партии себя не раз корила: «Какой постыдный пример для школьников, если бы узнали». Но успокаивала себя: «Ведь ни разу за три года не попалась! А продавцы «наторгуют» нанесённую мною, растрату. Не я одна такая. И повыше меня чины воруют. Конечно, не таким, как я, образом, не в магазинах, но воруют. У государства, у народа. Россия-матушка богата – всем хватит». Лена Веткина в первый день своей работы в универмаге (её приняли в отделе кадров РАЙПО учеником продавца) ко всему, особенно к людям, присматривалась с интересом, изучающе, потому как ничего и никого ещё здесь не знала. Приехала она в сибирский посёлок с Украины вместе с мужем, демобилизованным с Черноморского флота. Муж Николай устроился слесарем в местном леспромхозе, а она, походив поорганизациям, решила попробовать себя в торговле. Внимательно рассматривая отделы универмага (их было пять: отдел верхней одежды мужской и женской, детской одежды 87

и игрушек, отдел обуви и головных уборов и отдел бытовых приборов), Лена обратила внимание на пожилую покупательницу. Не на неё саму, не на внешний вид: во что одета, обута, а на её руки. Вот они потянулись к стеллажу, сняли два пакета колготок, а обратно положили одну. «А где же второй пакет?- подумала Лена.- Сумки у женщины нет, и в руках тоже ничего. А вот она взяла два платьица, а назад снова положила одно. Руки пустые. Фокус-покус»,- смекнула Лена, но на всякий случай подошла к скучающей продавщице детского отдела и шепнула ей на ухо про свои подозрения. -Да ты что, в своём уме! Это же Клавдия Ивановна! – тоже, переходя на шёпот, возмутилась было продавщица. Однако Лена уже поверила всерьёз своей догадке и, когда Клавдия Ивановна подошла и выложила на прилавок пару летних дешёвых носков, Лена спросила: - А Вы всё выложили? Кажется, у вас что-то ещё за пазухой. Как плёткой по лицу, хлестанул внезапный и, как показалось Турыгиной, грубый, нагловатый вопрос. Она к таким не привыкла. От неожиданности Клавдия Ивановна потеряла на время дар речи. А смелая хохлячка уже помогала ей расстегнуть пальто и, сунув руку в глубокий, безразмерный карман, вытащила на глазах изумлённой продавщицы и других посетителей магазина два целлофановых пакета с детскими колготками и платьицем. С неделю, если не весь район, то вся его интеллигенция была в шоке. Учителя, и особенно те, кто близко знал Клавдию Ивановну, эту образованную, деятельную женщину, опытного профессионального работника, вначале отказывались верить. А Клавдия Ивановна, живая по характеру, напрочь замкнулась от людей. Замкнулась от стыда, от сознания того, что достигнутое годами уважение и почёт, которые она долгие годы имела, рухнул в одночасье. Когда она впервые решилась на такой поступок или, вернее сказать, проступок, Клавдия Ивановна думала, что это будет её и только её тайна. Даже муж родной, с которым она делилась, казалось бы, всем, не догадывался. А потом долго не мог понять, для чего это делала его любимая жена. Ведь жили в достатке: оба были на руководящих должностях, в деньгах нужды особой не имели. Впрочем, и сама Клавдия Ивановна до конца своих дней так и не поняла: где, когда и зачем её однажды бес попутал. 88

ВЕСЕЛЫЕ И ГРУСТНЫЕ ИСТОРИИ

Мы ехали куда-то Поезд, в котором мы ехали куда-то, подъезжал к какойто станции. За окном вагона что-то мелькало, стучало, визжало, скрипело. В вагоне было душно. Мой сосед по купе, который ехал не то в Читу, не то в Саратов, «дожевав» несвежий номер не то «Правды», не то «Известий», ковырял перочинным ножичком в носу. Соседка по купе, не то Дуся, не то Муся, ладно, подеревенски скроенная, с дородными, угрожающих размеров грудями, которая ехала не то к мужу, не то к любовнику, допив дорожный кипяток, томно потянулась, бросив игривый взгляд на соседа с перочинным ножичком. Обилие выпитого за день дорожного кипятка возымело на меня действие. Но тут в купе постучали. В разверзнувшемся проёме двери показалась до боли надоевшая, испитая морда проводника, который на этот раз был не то в пенсне, не то в калошах. -Сухо-мы-ленн-ск. Кто сходит, пр-р-ошу сдать постель. Туалетом пользоваться на время стоянки з-з-апрещается. Вот те раз! - не то выругался, не то подумал я и опрометью выскочил на перрон. На заплёванном вокзале уже скопилась длиннющая очередь не то в буфет, не то в туалет - издали в толпе не разберёшь. На всякий случай пристроился сзади. -Вы тоже по нужде? - обратился я к крайнему в очереди, заросшему не то щетиной, не то грязью, в зачуханной шапке детине. - Угу. С утра во рту ни росинки, - грустно прорычал детина. А за мной уже пристроился мой сосед по купе с перочинным ножичком (тоже, небось, прихватило, с усмешкой подумал я) и 90

соседка ни то Дуся, ни то Муся с авоськой в руках. Когда подошла моя очередь, я с тоской и ужасом понял, что зря потерял драгоценные минуты стоянки. Вместо заветной двери показалось окошечко пристанционного буфета. Пить кофе мне как раз не хватало, и я ринулся было опять искать туалет, но в это время объявили об отправке нашего поезда, и я едва успел заскочить на подножку вагона тронувшегося состава. Уже в пути, справив, наконец, нужду, я с огромным облегчением растянулся на верхней полке. За окном вагона опять что-то мелькало, стучало, визжало, скрипело. Сосед с соседкой по купе о чём-то оживлённо разговаривали. Снова в двери купе показалась испитая морда проводника с подносом дорожного кипятка, вызывавшего во мне определённое воспоминание. «И всетаки хорошо, что мы все едем куда-то,»- подумал я, умиротворённый монотонным постукиванием колёс.

Магарыч Магарытич Так ласково окрестили в селе Непросыхаемое печника, столяраплотника, на все руки работника, Ваньку Зашибалова. Мастер он был действительно справный, а, главное, никакой работы не гнушался, особенно с глубокого похмелья, в котором он находился постоянно, как и всё негусто населённое село Непросыхаемое. За любое дело, кроме “мокрого”, брался охотно, но плату требовал только магарычом и с хорошей закуской, поскольку в доме у него насчёт поесть, как говорят в народе, мышь с горя в холодильнике повесилась. А у вдовой Макарихи… нет, не крыша прохудилась – забор совсем обветшал, вот-вот рухнет. И скотина всякая норовит пролезть, да и выпивающие мужики летом за зелёной закуской лазают. -Ты уж, Магарытич, милый, будь добр, поправь мне заборчик, покуда я в райцентру сношусь по делам, - ласково-просительно доверяла Зашибалову свою просьбу Макариха. -И что у тебя за такие срочные дела, Макаровна? Было видно невооружённым глазом, что Зашибалов был с глубочайшего похмелья. Обхватив голову руками и массажируя виски, он с надеждой взирал на Макариху. -Гостей еду на вокзал в райцентру встречать, – радостно оповестила она Ваньку. – Дочка с зятем едути. Ты уж будь добр, подправь, а то перед гостями неудобно, срамно в глаза смотреть. -Дело плёвое! Это мы вмиг подправим… Особливо, ежели и ты, Макаровна, меня подправишь. А то я вчера малость того… -Конешно, конешно! –засуетилась Макариха. – Заходь, родненький. Она быстро накрыла стол, сбегала в подвал, принеся запотевшую литровую бутыль самогону. -Ты уж только тут без меня, Магарытич, а я побежала, на автобус опаздываю. Не дожидаясь, пока Макариха скроется за дверью, Ванька, радостно потирая руки, взгромоздился за стол и, не спеша, налил себе 92

первую. Опрокинул, покряхтел для солидности и молча приступил к насыщению своего проголодавшегося желудка. Опрокинул вторую. Закурил, раздумывая с чего бы ему начать порученное Макарихой дело. Вспомнил, что его на сегодня приглашал помочь сложить русскую печь сват Григорий Заворотниковский. “Надо успеть,” – подумал Магарытич и налил третий стакан. Самогон был “первочовский”, и Ванька, повеселев от выпитого, мутным взглядом осмотрел жилище Макарихи. Остановил свой взор на русской печке. Подошёл к ней, заглянул в топку, в поддувало. Вспомнил об инструменте. “Надо, пока на ногах, сноситься за ним,” – сообразил Магарытич. Сбегав, на редкость резво, за печным инструментом, он налил четвёртый стакан. Опрокинул, утёр губы, уже не закусывая, и яростно принялся за дело. Через полчаса в доме было, как после бомбёжки: огромные кучи кирпича, разбросанные по всей квартире, пыль, копоть и накопившийся за годы и вырвавшийся наружу запах угарного газа. Макариха, войдя с гостями в дом, тут же и рухнула без чувств. Гости с удивлением и ужасом смотрели на груды кирпича, на пьяного Магарытича, довольно и шумно посапывающего за столом мертвецким сном. А в это время с нетерпением поглядывал в окошко сват Григорий Заворотниковский, поджидавший Магарытича, и уже всё приготовивший для разборки своей печи.

Хренов нос Гавриил Хренов был не просто член человеческого общества. Он был член негласного народного контроля. Поэтому ко всяким, мягко говоря, прорехам, белым пятнам, незапланированным дыркам в этом обществе относился крайне неравнодушно, хотя и осторожно. То есть проявлял особую бдительность: не в каждую дырку совал свой чуткий, профессиональный в каком-то смысле, и, грубо говоря, набитый опытом и кое-кем из этого общества выдающийся… на лице нос. Но уж если и совал, то, сами понимаете, кое-кому от этого сования доставалось, но более всего почему-то опять же самому тому носу. И был он, этот нос, постоянно припухший и поцарапанный. Может, поэтому женская часть общества не слишком к нему благоволила, и Гавриил Хренов к своим 47 годам ходил еще холостяком. А так ему иногда хотелось женского внимания и тепла, так билось нерастраченная в любви кровь, что аж пятки чесались сию же минуту бежать хоть на край света, хоть на край села за этим теплом. А на краю села, противоположном дому Гавриила, жила разбитная, ещё в теле и неувядшей красе вдова Матрена Зацелуева. Гавриил не раз втайне наблюдал за домом Матрены. Ему нравилась эта пышущая здоровьем женщина, и он даже представлял её хозяйкой в своем доме. Однако огорчало Гавриила то, что к Матрене часто похаживали в неурочное время всякие иногородние мужики. Случалось, наблюдал, и свои, сельские. Надо сделать ей внушение, подумал Гавриил, а там, глядишь, и предложить между делом руку и сердце. Матрену же в последнее время беспокоили участившиеся набеги на ее вдовье подворье… нет не похотливых мужиков (это как раз было для неё даже очень приятно), а какого-то лесного грызуна, который самым наглым образом опустошал ее все лето холеный огород, воровал с грядок морковку и другие полезные овощи. Матрена скупила в сельском магазине все имеющиеся там капканы и расставила их по всему огороду. 94

Наконец-то, решившись, Гавриил под вечер, надев свой лучший и единственный выходной костюм, направился в противоположную сторону села, где втайне надеялся обрести тихое семейное счастье. “Сначала посовестлю Матрёну для порядку, а уж потом, между делом…” - рассуждал про себя Гавриил, подходя к заветной калитке. Из открытой форточки окна матрёниного дома со стороны огорода доносился раскатистый мужской хохот. “Опоздал”, разочарованно вздохнул неудачливый жених и уже было повернул на 180 градусов, но перебороло профессиональное любопытство. Перемахнув через невысокий заборчик огорода, Гавриил, крадучись между грядок, пополз в сторону окна, откуда доносились голоса. Когда до него оставалось метра два, на Гавриила неожиданно напал чих. Машинально пригнувшись к земле, он носом сунулся во что-то твёрдое, прохладное и острое, и в ту же секунду в его мясистый нос как будто впилась разъярённая волчья пасть. Гавриил, застонав, как раненый марал, и ничего не видя от боли, понесся по матрёниному огороду в сторону леса, всё подминая и круша на своём пути. На следующий день пошел разговор, что к Матрене похаживают не только особи мужицкого пола, но и крупные рогатые. Гавриил же с неделю не показывался на людях. А характерные шрамы еще долго украшали потучневший хреновский нос, который он старался ещё осторожнее и деликатнее совать в неприкрытые прорехи и дырки человеческого общества

Случай в Захудаловке Действующие лица: Изей Осипович Шприцев фельдшер Захудаловского медпункта. Варвара Никитична - колхозница-пенсионерка. Серафим Лапухин великовозрастный внук Варвары Никитичны. Кузьма Хохмин - конюх. Ксения Пышногрудова - попутчица Лопухина. Саша и Аркаша - братцы-тунеядцы. Наконец-то, на 35-м году своей бурной, бесшабашной жизни, Серафим Лопухин, слесарь-сантехник городского ЖКХ, вспомнил о своих корнях, то есть о своей бабушке Варваре Никитичне, которую ни разу не видел, разве что на фотографии в семейном альбоме. “Всё, - твердо сказал он себе, еду.” Жила бабуся в какой-то Захудаловке, какого-то Зачухинского района, в нечернозёмной полосе России. В купе за столиком напротив ехала смазливая толстушка, на которую Серафим тут же положил глаз. В беседе, без которой никак не обойтись едущим вместе попутчикам, Ксюша (так звали толстушку) оказалась из той самой Захудаловки. Ездила в город за покупками. Не замужем. Ждёт своего идеала. Оба понравились друг другу. Серафиму небезынтересно было пополнить свою коллекцию любимых женщин, Ксюше -список новых принцев. Захудаловскому фельдшеру Изею Осиповичу Шприцу срочно потребовалось отлучиться не по производственным делам, но как назло сломался старый дверной замок, а оставить фельдшерский пункт без присмотра было небезопасно. У сельского конюха Кузьмы Хохмина ни с того, ни с сего разболелся зуб, и он, к своему счастью, застал возившегося с замком сельского доктора (так лаского называли Изея Осиповича захудаловцы). Изей обрадовался появлению Кузьмы, дал ему зубные 96

капли. - Слушай, Кузьма, ты не сможешь с часок посидеть в амбулатории, покараулить. Мне нужно позарез отлучиться. - Не беспокойтесь, Изей Осипович, охраню в лучшем виде, как своё собственное добро. Саша и Аркаша, захудаловские братцы-тунеядцы (так их здесь окрестили), как всегда сидели на лавочке и в сотый раз обсуждали последние деревенские новости. Саша: - А наш-то покойничек Федька-спортсмен опять ночью голый по деревне всю ночь бегал. Аркаша: - Да хватит врать-то. Нешто покойники бегают? Саша: - А давай поспорим! Аркаша: - А на что? У тебя в кармане – вошь на аркане. Саша: - Подумаешь! У тебя - золотые горы? Дом Варвары Никитичны, колхозницы-пенсионерки, стоявший на краю деревни, почти у самого кладбища, радушно встретил нечаянного гостя. После объятий и возгласов: “Внучек, родненький!”, “Бабуля!” - дом, казалось, наполнился счастливым семейным теплом и уютом . Беспокоило Серафима только одно: неожиданно на самом интересном, деликатном, можно сказать, месте у него вскочил подозрительный прыщик вроде чирия, который рос прямо на глазах. А у него встреча с Ксюшей на вечер назначена. Серафим, как бы между прочим, поинтересовался у бабули, как у них тут насчет медицинского обслуживания. - Доктор у нас, Изей Осипович, - золотой специалист, настоящий в своем деле профессор. А что, внучек, не захворал часом? Я мигом баньку истоплю, прпаришься и как рукой все снимет. Банька, она лучше всякого доктора. – И Варвара Никитична засуетилась , загремела в сенцах вёдрами, захлопала дверями, направляясь в дальний угол двора, где за высокой поленницей выглядывала прогнутая крыша старенькой, ушедшей на треть в землю баньки. Серафим, не медля, выскочил за ворота в поисках фельдшерского пункта. Кузьма Хохмин, довольный оказанным доверием местного доктора, оставшись один, сначала осмотрелся. Подошёл к вешалке 97

и машинально снял и примерил на себя халат Изея Осиповича. Подошёл впору. Походив с важным видом по кабинету, сел за стол в докторское кресло. Придвинул к себе стопку бумаг, бланки рецептов. В кабинет неуверенно постучали. В проеме приоткрытой двери показалось незнакомое конюху лицо. - Доктор, к вам можно? - Да, да, входите, не стесняйтесь, - приосанился сразу Кузьма, предвкушая интересную беседу новоявленного доктора с новоявленным больным. Недаром он носил фамилию Хохмин. В их родове, почитай, все, начиная от прадеда, были хохмачи-балагуры, и Кузьма унаследовал у них способность на всякие выдумкирозыгрыши. - На что жалуемся? Раздевайтесь по пояс, - входил в роль доктора Кузьма. - Понимаете, - засмущался Серафим. – У меня тут, он стеснительно прикоснулся к ширинке штанов, - прыщик. - Ну, ну, показывайте свой прыщик, - докторский апломб Кузьмы возрастал вместе с распиравшим грудь смехом, который он умел сдерживать, и казаться серьёзным в самых смешных ситуациях. – Да вы сымайте штаны-то, не стесняйтесь, девок здеся нетути. Серафим нерешительно расстегнул штаны, придерживая их, приспустил до колен. - И трусики тоже. Смелее! Прыщик, или, скорее всего, чирей, как убедился Кузьма, присутствовал на онном месте великовозрастного тела. - Да, молодой человек, - многозначительно произнес Кузьма. Доигрались, догулялись, допрыгались. Удалять придётся. - Кого? – в испуге произнёс Серафим. - Разумеется, ваш прыщик, - давился про себя смехом Кузьма и в тоже время напускал на себя строгость и озабоченность. - А без удаления нельзя? – робко попросил Серафим. - Да-с! – опять многозначительно произнёс Кузьма и подошёл к шкафу с лекарствами. Бегло осмотрев склянки, пузырёчки, с приготовленными фельдшером Шприцем мазями, жидкостямий, он остановил своё внимание на пузырьке с надписью “Скипидар”. “Это то, что надо!”, -усмехнулся Кузьма и, незаметно удалив надпись, 98

взял пузырек и закрыл шкаф. - Вот, попробуйте втирать в то место, где прыщик. Должно помочь. А надежнее - протрите тщательно этим лекарством весь больной член тела и всё окрест него. Успокоенным вернулся Серафим домой. - Ну, что, внучек, прогулялся по нашей Захудаловке. Собирайся, банька скоро будет готова, - все так же радостно продолжала хлопатать Варвара Никитична. Уже было темно, когда Серафим, разомлевший от веника, горячего сухого пара, банного духа, последний раз опрокинул на себя ведро прохладной колодезной воды и до красноты растер полотенцем распаренное тело. Ксюша в 10 часов будет ждать его, и он с нетерпением ожидал той минуты. Вот только этот проклятый прыщик портил все настроение. Обсохнув в предбаннике, он достал пузырек с жидкостью, раскупорил его. В нос ударил едкий смолистый запах. Обильно смочив конец полотенца, Серафим быстро растер всё своё хозяйство вместе со злосчастным прыщиком. Как огнём костра обожгло все смоченные скипидаром места тела. С непостижимой прытью Серафим, как ужаленный, выскочил из баньки, пулей пролетел через ворота и с диким, раздирающим душу и темноту криком пронесся по улице Захудаловки, которая уже готовилась ко сну. Услышав дикие вопли, к окнам прильнули почти все захудаловцы и с любопытством и страхом смотрели на голого, мечущегося по деревне человека. Наблюдали за происходящим и братцы-тунеядцы. Саша: - А что я говорил! Аркаша: - ??? А в своем доме, довольный результатом своей очередной шутки, ухмыляясь, попивал у самовара вечерний чаек конюх Кузьма Хохмин.

Буря! Скоро грянет буря! По деревне пошёл слушок: готовится новая революция – третья мировая.. Уже, говорят, и вождь* объявился, как две капли, на нашего бывшего похож… Только вместо «эр» букву «же» не выговаривает и всех, кто не согласен с его «апьельскими тезисами»**, посылает в «зопу». И обещает снова всех богатых сделать бедными, а бедных, сами понимаете, кем. Для этого у него уже и сподручные помощнички разные: Феликсы Эдмундовичи, Антоновы-Овсиенковы***, и прочие, и прочие … Слухи слухами, но повод для этого – для третьей мировой революции, - как считает Григорий Недоопохмелкин, имеется. Он, хоть и состоятельный человек, (состоит законным мужем у своей супруги Вари), но обмана, скажем, в спиртовой или другой закусочной промышленности не стерпит. Сами посудите, какие нынче спиртовые напитки? Пьёшь, пьёшь, а ни в одном глазу. Столько в магазинах этого питья, а задремавших на тротуарах встретишь редко. А всё потому, что градусы в горячительных напитках не соответствуют действительности. Вот раньше, после революции, да! Всего-то одну на троих, а как домой пришёл - не помнишь. А котлеты с колбасами из чего? Да из чего угодно, только не из мяса. Лаврентия Павловича**** на таких производителей не хватает. На Колыму бы их, на лесоповал*****. Хотя сегодня лесозаготовка - одна из прибыльных статей шибко предприимчивых деятелей. Их хлебом не корми – дай только «на халяву» лишний кубометр навалить. Таким уже не до Лаврентия Павловича… А в медицине, культуре что деется? Ужас! Бардак! Раньше хоть и не было одноразовых шприцов, зато дисциплина была, порядок. И ни за что платить не надо было. Дали тебе, к примеру, по зубам, свернули челюсть - и нате вам взамен бесплатный протез. А сегодня даже Герою Соц.труда насчёт замены жевательного аппарата 100

требуется раскошелиться… А по телику что смотрим? Срамота! Артисты, порой, в чём мать родила на сцену и всё норовят свои прелести с экрана к вам в квартиру вывалить… И писатели нынче поизмельчали. Где, спрашивается, Лев Толстой? Где этот…Алексей Максимович?****** Нет, что ни говори, что ни думай, а революция, ой, как нужна! Соскучились по ней. По нашей дорогой железной Диктатуре. Каковы там прогнозы на сей счёт? И правдоподобны ли слухи? Или это только воспалённое от недопивания воображение Григория Недоопохмелкина, которому в последнее время всё чаще снится дорогой Ильич на Броневике и слышатся заученные на всю жизнь бессмертные слова Алексея Максимовича: «Буря! Скоро грянет буря!» Для тех, кто подзабыл советскую историю: * Под словом вождь подразумевается Владимир Ильич УльяновЛенин. ** «Апрельские тезисы» - реформаторский план Ильича по строительству государства. ***Феликс Эдмундович Дзержинский и Антонов-Овсиенко политруководители, соратники Ильича. ****. Лаврентий Павлович Берия - Министр внутренних дел. *****. Колыма, лесоповал - неволя и судьба заключённых, коротко именуемых «ЗК». ****** Алексей Максимович Горький - главный пролетарский писатель. ******* Броневик - революционный пьедестал вождя революции. 101

В стране Дурдомия Никогда не верил ни в загробную жизнь, ни в инопланетную. В виртуальную лишь тогда, когда попадал в дом к любимой тёще. У неё всё всегда было с ног на голову, лишь бы не как у людей. После очередной такой тёщиной виртуальной неразберихи, вконец вышибленный из реальной жизни, я возвращался вечерней электричкой домой. Вагон был полупустым, не шумным, и я, прислонившись к окну, расслабился, и устало закрыл глаза. Очнулся неожиданно от слепящего глаза солнца. Ни вагона, ни электрички. Стою посреди незнакомой улицы незнакомого мне города. Кругом снуют совсем незнакомые мне и какие-то очень странные люди. Одни хохочут, как сумасшедшие, другие плачут, как дети, третьи держатся за животы… Внимательно осматриваюсь. По обеим сторонам улицы сплошные торговые ряды: магазины, ларёчки, аптеки… “Совсем, как у нас в России”, – думаю. - Только названия у них такие же странные, как и люди. Вместо: “Овощи”, “Фрукты”, “Колбасы”, “Кондитерские изделия”… “Скука”, “Хвори”, “Жалобы”, “Смешинки”, “Слёзы”… Захожу в “Скуку”. На полках в красивых упаковках “Сладкая грусть”, “Супер любовная тоска”, “Зевота в шоколаде”… И красочная реклама над ними: “ЦЕНЫ НИЖЕ РЫНОЧНЫХ”. “Ну, этого добра и у нас хватает”, - махнул я рукой и решил заглянуть в “Хвори”. Любопытно стало: неужто этим дерьмом здесь торгуют? У нас вылечить от них никак не могут. Зашёл, глянул на полки, прилавок и обомлел. Всё, как в аптеке - в тюбиках, склянках, в ампулах, в таблетках: “Насморки”, “Поносы”, “Зубная боль”, “Чесотка”, “Заворот кишок” и т. д. - И что? – спрашиваю вежливо-равнодушного продавца в белом колпаке, – Берут эту заразу? - Ещё как! – вдруг оживился хозяин аптечной лавки, и стал неожиданно словоохотливым. – Одна старушка (у неё постоянные запоры) всю свою пенсию тратит на одни “Поносы”. Так что товар у нас не залёживается. 102

- А “Насморк”, “Зубная боль”, “Заворот кишок” – это-то кому нужно? - Берут. Кто себе для бюллетеня, а кто для пакости своим близким недругам. Может, чего изволите? У нас все в лучшем виде, свежее, без червей и не дорого. Если нет денег, можно в кредит… “Глотайте их сами!” – хотел сказать я, но промолчал. – А что, может у вас тут и магазины смерти есть? -Как и у вас. Только всё законно, сертифицировано. -А счастьем, радостью, мечтой, надеждой у вас тоже торгуют, с сомнением поинтересовался я. -С этим у нас дефицит. На сто лет вперёд разобрали. Да, вон через дорогу магазин “Счастье”, зайдите, поинтересуйтесь. За пыльным, сто лет не мытым прилавком сладко дремал древний столетний старик, с бородой до колен. На таких же прогнутых от метрового слоя пыли полках было пусто. -Ась? Кого? Говорите громче, не слышу, – прошамкал потревоженный ото сна старичок. – Счастья?! – и недоуменно уставился на меня: – Что вы, милый человек, с луны свалились, что ли? Сто лет как уже разобрали весь лимит на счастье. Вот есть махонький кусочек, грамм на десять, но его никто не хочет покупать. Богатым даром не нужно такое счастье, а бедные дразнить себя не хотят. Вот и лежит оно, горемычное счастье, уже позеленело от времени и тоски. - А что это за город и что за страна, дедушка? – поинтересовался я. -Дак, ты чё, милый, действительно с луны свалился? Город наш Дурдом называется, а страна Дурдомия. Всё, как у вас, только с ног на голову. Неожиданно меня сильно качнуло. Я открыл глаза. В вагоне горел свет, последние пассажиры двигались к тамбуру на выход. Электричка начала уже трогаться, когда я выскочил на перрон. Большое багровое солнце уже закатывалось за крыши домов. Вечерело. Я снова был в реальном мире и вскоре забыл про приснившуюся мне Дурдомию, которая, в общем-то, мало чем отличалась от нашей, особенно, когда всё делается с ног на голову.

103

Муха В квартире на 15-ти квадратных метрах Ефим живёт теперь вдвоём с … мухой. Она поселилась здесь сразу, как только от Ефима ушла жена. Вошла-влетела муха незвано и незаметно в самый критический момент: исчезновения в дверном проёме обожаемой супруги и с грохотом захлопывающейся двери. Её присутствие Ефим обнаружил не сразу. Терзаемый разлукой со своей «нижайшей» половиной, он трое суток не просыхал от слёз раскаяния и …вина. Очнулся на четвёртые сутки от того, что кто-то щекотал его за оголённую из-под простыни пятку. «Вернулась!», - обрадовался Ефим и попытался открыть глаза. Тяжёлые веки не повиновались, как будто пришитые. Ефим напрягся, сколь было сил, и как двухпудовую гирю от пола, приподнял левое веко. В образовавшей щелочке, как в окуляре настраиваемого бинокля, то появлялись, то вновь расплывались очертания едва различимых предметов: потолка с архи-древней самодельной люстрой, спинки железной узорной кровати, стены с покосившейся рамкой семейных фотографий… Наконец, Ефим сосредоточил своё внимание на темнеющий из под простыни носок своей ноги, где на его большом пальце что-то шевелилось и беспокоило. Дрожащими пальцами левой руки Ефим раздвинул веки, пытаясь лучше разглядеть существо, хозяйничавшее на грязном пальце ноги. Большая зелёная муха, не обращая внимания на заторможенные движения человеческой глыбы, спокойно чистила своим длинным и острым, как шило, носиком свои хрустальной прозрачности крылышки. От разочарования, что это не жена, хотя и назойливая, а какаято залётная навозная муха, Ефим икнул, выдернул из-под головы измятую подушку и метнул её в непрошенную гостью. Подушка, перелетев спинку кровати, шмякнулась о стенку и скатилась на пол, задев покосившуюся рамку с фотографиями. Та, раскачавшись от прикосновения подушки, сорвалась с ржавого гвоздя. Раздался звон 104

разбитого стекла, который отдался в распухшей от вина и боли голове Ефима, как разорвавшийся снаряд. Ефим бессильно откинулся на матрац, обхватив голову руками, и попытался забыться. Муха же, как ни в чём не бывало, продолжала заниматься своим мушиным туалетом. Закончив с крылышками, она поточила свой остренький носик о шершавый как наждак ноготь пальца ноги хозяина квартиры, несколько раз ткнула им в мозолистую ткань. Ступня вздрогнула, как потревоженный вулкан и человеческая глыба в образе Ефима поднялась, скрипя пружинами. -Ух, ты, вражина!- взревел Ефим, раскрыв, наконец, глаза и шаря ими по всем уголкам квартиры в поисках мухобойки. Не найдя, скрутил подвернувшуюся «районку» и замер, в ожидании противного мушиного жужжания. А залётная гостья спокойно и уже по-хозяйски устроилась на люстре и, оглядев с высоты объятные квадраты ефимовских хоромов, решила подремать. Прождав в напряжённом состоянии минут пять, Ефим успокоился, бросил на стол смятую газету, собрал осколки стекла, фотографии. Поднял и взбил подушку и вместе с нею грохнулся опять на кровать. Проснулся вновь от назойливого щекотания. Зелёная красавица сидела на прежнем месте, чистя крылышки и оттачивая свой острый носик. Но почему-то Ефиму уже не хотелось запустить в неё подушкой: она его нисколько не раздражала, даже наоборот. Он вдруг почувствовал, что не совсем одинок в этой квартире, что есть живая (пусть, насекомое), но всё же душа, которая даже чемто напоминала его нижайшую половину: то ли своим назойливым жужжанием, то ли укалыванием.

105

Мазила! В доме у нас было ружьё. Старое, наверное, отцовское ещё. Настоящее, охотничье, шестнадцатого калибра. И несколько патронов к нему, валявшихся в железном коробке вместе с молотком, щипцами и прочей домашней слесарской утварью. Не заряженных, правда. Но зарядить их было несложно. Порох и дробь в магазине были, в отличие от некоторых очень нужных вещей и продуктов. Наверное, излишки фронтового производства, оставшиеся после недавней войны. А капсюля к патронам можно было выменять у наезжавших частенько в деревню сборщиков всякого тряпья. Мы их так и звали – тряпичниками. За рваную, замусоленную фуфайку, к примеру, можно было получить у тряпичника уйму товара: коробок спичек, с десяток иголок или булавок, тетрадку в линейку, глиняный свисток и … целую горсть капсюлей. Фуфайки лишней в доме не нашлось. Но на крыше дома, где мы летом часто спали с братьями, я под слежавшейся соломой обнаружил старую изорванную солдатскую шинель. За неё тряпичник дал мне два клубка белых ниток, связку булавок, коробку «лампосеек» (момпансье) и целую горсть капсюлей. Выковырил из патронов использованные капсюля, аккуратно насадил новые. Из старого изношенного до дыр валенка наделал пыжей, насыпал в пустые гильзы пороху, дроби, затрамбовал содержимое пыжами. Я никогда не стрелял из настоящего ружья. И первый раз, идя с ним за огороды, волновался. Мишенью выбрал дятла, монотонно постукивающего на стволе молодой сосёнки, растущей недалеко от огородной изгороди. Положил на прясло ствол, передвинул затвор, вставил осторожно в ствол патрон, закрыл затвор. Крепко прижал приклад к плечу, нашёл в прорези мушку, навёл её на дятла, прицелился и нажал на курок… Сначала почувствовал тупой удар в плечо, потом в ушах отдался мощный хлопок, и ствол резко подскочил на жерди изгороди. В нос ударил острый запах порохового дыма. Потревоженный дятел перелетел на соседнее дерево, и через минуту вновь послышалось его монотонное постукивание. «Мазила!» - оценил я свой первый в жизни выстрел. 106

Говёшка Жил у нас в деревне Лёшка Москаль. Недотёпа, недоумок, и с некоторых пор ещё и заика. А заикаться он стал после того, как в их доме гостил дядька Павел из Киева. Богатый - много подарков навёз. Лешке подарил губную гармошку и набор красок. И тот целыми днями то пиликал на губной до одури, то рисовал какие-то каракули, где не попадя. Бог, правда, в этом дураку таланту не дал. Зато Лёша смекнул заглянуть в пухлый дядькин бумажник и вытянуть из него несколько ценных ассигнаций. И спрятал их (такое только дурачку в голову может прийти!) в стайке под высохшую коровью лепёшку. Павел Карпович (так величали дядьку), обнаружив недостачу, пожаловался Лешкиному отцу. Отец у Лёшки был строгий ко всяким нехорошим проделкам, а по отношению к воровству - особенно. Долго раздумывать не ста: вывел во двор непутёвого сына, подвёл к чурке, на которой рубят дрова, вытащил из поленницы топор и приказал Лёшке: -Ложь, сынок, голову на чурку. Лёшка дурак-дураком, а смекитил, что дело труба. Ноги сами подкосились со страху. Закричал: - Пап, пап! Д-д-д-еньги в ст-т-т-айке под г-г-г-говёш-ш-шкой! Так потом и пристала к нему навсегда эта кличка – «говёшка». И заикался он еще долго. Но, говорят, больше не воровал.

107

Корова-медведица Расстояние от Тинского ремзавода до Старого Локотуя мы проскочили на мотоцикле «Урал» меньше чем за час. Свернув в сторону от лесовозной дороги на накатанную ягодниками колею в западную сторону от посёлка лесозаготовителей, углубились от жилья немногим больше, чем на километр и встали невдалеке от оврага, вдоль ручья. Решили было перекусит: протрясло хорошо в дороге. Достали из люльки сумку с прихваченными продуктами, но кто-то из нас предложил сначала найти хорошее ягодное место. Хотя ягода здесь, особенно смородина черная, бурая и красная, да и малина в любой год водилась в достатке, и её хватало всем ягодникам, которые съезжались сюда отовсюду, даже, случалось, из стольного града Красноярска. И всё же, несмотря на поток ягодников, места эти были небезопасными. Что же делать, если рясная и ароматная ягодка тянула к себе не только людей. А здесь, у ручья, давно облюбовало себе ещё и место для водопоя медвежье семейство. Не одного ягодника, по рассказам, задрала здесь медведица, когда невезучий натыкался на неё или ёё детёнышей. Почти у самого ручья, куда мы спустились, гремя пустыми вёдрами, сразу наткнулись на свежий медвежий помёт и глубокие следы медвежьих лап. Немного стало не по себе, тревожно. Однако увесистые гроздья смородины, встретившие нас за ручьём, отвлекли от тревожных мыслей. И быстро, торопясь скорее заполнить пустую тару, мы заработали руками. Часа не прошло, как мы с братом и его женой наполнили с верхом вёдра крупной душистой смородиной. Удалились от мотоцикла метров на триста, четыреста и уже вроде забыли об опасности, когда над оврагом разнесся приглушённый рёв. Все трое вздрогнули, а я споткнулся о корягу и наполовину просыпал ведро. Лихорадочно стал собирать проваливающуюся в траву ягоду. А брат зло заторопил: - Кончай возиться, бежим к мотоциклу! Сквозь высокие кусты сплошного малинника, через который мы 108

продирались, поляны с мотоциклом не было видно. Рёв повторился. Теперь он раздавался с той стороны, куда мы шли и где предположительно стояла наша техника. Старались идти осторожно и бесшумно, чтобы не обнаружить себя. Вскоре сквозь кусты показалась площадка с мотоциклом, возле которого громоздилась огромная чёрная туша. Присмотревшись, мы увидели над головой зверя рога. Подошли ближе и радостно вздохнули: это была большая черная корова, которая тёрлась боком о руль мотоцикла и что-то жевала. А «Урал» подпрыгивал от движений коровы и готов был опрокинуться. Мы радостно и угрожающе громко залюлюкали на животное. Корова, заметив бегущих к ней людей с вёдрами, спокойно развернулась и направилась в сторону посёлка, оставляя за собой звонкие шлепки. Подойдя к мотоциклу, мы, с грустью обнаружили, что взятые в дорогу запасы исчезли и, по всей видимости, в желудке у хищницыкоровы. Домой возвращались, хоть и голодные, но счастливые тем, что всё обошлось, да и ягоды набрали.

109

Меняла В детстве редко кто из моих друзей мог похвастаться новым приобретением: велосипедом, или фотоаппаратом, или ещё какой Супервещью. Поэтому, видимо, и любили мы тогда меняться тем, что имели. И я обменял охотничье ружьё на… велосипед с Федькой Шиганцовым. Велосипед трофейный немецкий. Вот только без шин – поизносились. Зато обода колёс прочные из нержавейки, как и спицы, и руль. В гору было трудно на нём, зато с горы – успевай тормозить. Одно неудобство: трясло сильно, как в лихорадке, особенно на ухабах. Но привык и почти всё лето гонял на своём импортном вело, пока не выменял его на…. фотоаппарат с Пашкой Бусыгиным. Фотоаппарат тоже оказался трофейным. Плёнки не было. Но я всёравно гордо ходил с фотоаппаратом через плечо и снимал всех, кто только желал. Потом мне стали надоедать с просьбами о фотографии, и я поменял фотоаппарат на гармошку с Лешкой, по кличке Рыжик. Гормошка была отечественная, тульского производства. Последний обмен оказался более удачным. Я почувствовал вдруг в себе дар музыканта, целыми днями подбирал мелодиии популярных в то время песен типа: «Тёмная ночь», «Катюша», «Рябина» и т.д. В дальнейшем самостоятельно освоил игру на баяне. А гармонь всё-таки тоже обменял на … часы «Победа». Марка хорошая, но что-то в них было нарушено, и часы шли с перебоями, нада было их постоянно встряхивать. С часами мне до сих пор не везёт. Как куплю – больше года не ходят. И потому не меняюсь я сейчас ни чем и ни с кем.

110

Псевдолев Лев вовсе не был львом. Это была обыкновенная курица, которая, как говорят в народе, не стоит выеденного яйца. Так, для куражу, нацепила на себя звериную шкуру, чтобы попугать слабонервных, доверчивых лесных граждан. И те поверили. И доверили по своей неосмотрительности и разгильдяйству новоиспеченному зверю руководить обезьянником. В результате все обезьяны распустились в буквальном и прочем смыслах: не стали лазать по деревьям, а подавай им бананы с кофием прямо в постель. А псевдолев, вместо того, чтобы приструнить обнаглевших наших по Дарвину предков, сел за мемуары о своей якобы звериной судьбе. И написал. И издал. И слава пошла о героических приключениях новоявленного зверя. Выдвинули в депутаты звериной Думы, а потом и в Президенты звериного государства. Руководит до сих пор.

Соринка Шёл, шёл и… бац! - соринка в глаз. Ветром надуло. Встал как вкопанный. Стою, шарю, хлопаю руками по карманам в поисках носового платка. А мимо машины, люди и прочие движущиеся материальные особи. Объезжают, обходят, вот-вот с ног собьют, и никому до меня дела нет. Конечно, где им меня понять? Стоит, дескать, какой-то мужик, машет руками по всем членам тела, вроде как бы в пляс собирается пуститься. Им, наверное, даже смешно. Вот если бы каждому из них в глаз, как мне, не неслись бы мимо, как очумелые, а помогли бы избавиться от этой чертовой соринки, которая всегда ни к месту и не ко времени в глаз залетает. Глядишь, и добрее бы стали люди друг к другу. Только надо, оказывается, эту соринку прежде почувствовать в своём глазу, в себе, чтобы увидеть её в других. 111

Одним словом – философия Борис Николаевич Тютюев по складу своего ума и высоте образования (н/средняя школа), но больше по своей природной натуре был философ, если хотите, Аристотель, Галилей, Спиноза, Джордано Бруно в миниатюре. То есть мыслил, рассуждал, исходя из понятия образа нынешней жизни и жизни, как таковой, вообще, и в противоположность естественно-органическому мышлению, более высоко, интуитивно постигая органическую цельность и творческую динамику пития, те есть, извиняюсь, бытия. Впрочем, одно другому не мешало, поскольку Борис Николаевич прежде, чем возвыситься над собой, то есть увидеть окружающий его мир в более высоких материях, принимал на грудь не менее пол-литра горячительного напитка, предпочтительно традиционной русской водки. Напиток пробуждал в нем скрытые резервы неординарного мышления и с каждой очередной стопкой повышал шансы открытия Борисом Николаевичем нового философского течения. Неожиданно для себя Тютюев сделал умозаключение: «Если бы наша планета Земля начала вдруг вращаться в противоположную сторону, пошел бы возвратный процесс формирования жизни на земле. То есть и планета наша, и мы начали бы молодеть, неумолимо возвращаясь к своим истокам, к своей изрядно подзабытой истории». Представляя такую картину, Борис Николаевич то восторгался, то приходил в ужас. Ему нравилось молодеть: впереди предстояли и первая любовь, и свадьба, сила и здоровый дух во всем теле. Вернулись бы и долги, и награды, и много еще приятных ощущений, которые теперь только в теплых воспоминаниях приходят к нему. Но предстояло пережить, как бы не хотелось, и много неприятного. А как представил, что ему, в конце концов, придется все-таки вернуться в материнскую утробу, к своему зачатию, начисто отверг эту мысль об обратном вращении Земли. «Чёй-то меня занесло. Наверно перебрал питьевого адреналину», - подумал Борис Николаевич и налил еще. К месту иль 112

не к месту вспомнил, что продавщица все-таки надула его, не додала трёх рублей сдачи. «Оно, конечно, деньги плёвые, но…» И Тютюева осенила новая высоко-материальная мысль: «Три рубля - это ведь начальная, исходная единица капитала будущего предпринимателя. Сейчас она ничто, а через год, пять, десять лет, если эти три рубля использовать по-умному, в свете новых рыночно экономических отношений, они могут превратиться в тысячи, десятки, сотни тысяч рублей. А если эта милая, предприимчивая продавщица не одному мне не додала, то, глядишь, через десяток лет она может стать не только миллионершей, но и министром финансов или, на худой конец, депутатом Государственной думы». И Борис Николаевич с уважением поклонился в сторону магазина, в котором его надула будущая магнатка. «А вот из соседа моего никогда не выйдет ничего путного», - почему-то вдруг подумал о соседе Тютюев. «Хоть он каждый день почти ворует из моей поленницы дрова, но перспективы они ему не дают никакой. Хотя, если пофилософствовать… Может, его возлюбленная жена мерзнет постоянно у своего очага, а сосед всеми силами пытается поддерживать священный огонь, дающий не только целительное тепло…И какое кому дело, каким образом он это делает. Нет, все-таки философия - великая наука», заключил Тютюев. «Благодаря ей можно самое негативное явление, самый отрицательный факт жизни возвести в ранг престижных. Одним словом – философия!».

113

Скоко? Или цена известности Писатель я. Недоумкин Аким Акимович. Не читали? Я тоже. У нас в Недопеределкино все писатели. И все Акимы или по женской линии Евдокеи. У меня дед и прадед Акимы были. И отца, кажется, так же звали. Тот и меня Акимом, как нарёк, так только его и видели. В школе я учился прилежно. Даже, я бы сказал, усидчиво: в каждом классе по три года сидел для прочности знаний. Получив аттестат об успешном окончании трёх с половиной классов, женился на такой же отличнице из противоположного конца деревни Недопеределкино Евдокее. Зажили счастливо. Деток настрогали, хозяйство поразвели всякого: свиней, кур… Огород, почитай, с гектар. Деньжата кое-какие завелись. Куда уж лучше. Но трудились денно и ночно, не покладая рук. Некогда было о чём другом, акромя хозяйства, и подумать. И тут жена моя, Евдокея, и говорит: - Всё, баста! Пора тебе, Акимушка, в писатели. А то стыдно на улицу выйти. Все кругом знаменитые, известные. Одни мы с тобой, как простые колхозники. Вон, даже сосед, дурак-дураком, а уже член какой-то писательской курпурации или как её там хрен выговоришь. Так что сымай с книжки сколько надоть и вступай в какую-нибудь писательскую. В первой писательской, куды я робко постучал, спросили: - Деньги с собой? - А скоко? - Если просто членом, то 45. - Рублей? - Тысяч. Вы что, контуженный? – жалостливо посмотрел на меня хозяин писательского кабинета - А скоко, если не просто членом? - Но это, смотря какие регалии вы захотите. Можем сделать вас даже лауреатом, членом литературной академии, профессором от литературы. Но это будет стоить очень, сами понимаете, бензин 114

дорожает. Медали, ордена к юбилеям, к дням рождения по сходной цене. А если вы инвалид умственного труда – 50 процентов скидка. - Извините, а книгу мне писать надо?- спросил я, тоскливо отсчитывая свои кровные трудовые (жена предупредила: без членского билета в дом ни ногой). Хозяин кабинета снова тоскливо посмотрел на меня. Слегка усмехнулся, пересчитывая деньги. Вежливо, но крепко пожал мне руку, выдавая членскую книжку: - Ну, это как вам будет угодно. Хотите – пишите, хотите – будьте просто известным. Жену Евдокею я обрадовал, вручая ей на хранение членский билет. Собрали пышный стол, созвали почётных гостей из Недопеределкино. Гости, бренча литературными медалями и сияя лауреатскими заслугами, отчески жали мне руки, обнимали, принимая в свое незримое литературное общество. И много пили и ели. Чего не попить на халяву-то. Теперь нам с женой не стыдно пройтись по улице. А скоро мне должны выдать первую литературную медаль, имени писателя Пискоструйкина. Всё у меня теперь есть: достаток, какой-никакой, известность недешёвая. Может, всё-таки сесть и попробовать чего-нибудь написать? А вдруг!

115

А мы просо вытопчем... Вспомнил из далёкого детства игру: парни и девчата выстраивались в две шеренги поровну и, наступая друг на друга, пели по очереди старую обрядовую песню: - А мы просо сеяли, сеяли, Ходим ладом, сеяли, сеяли. - А мы просо вытопчем, вытопчем, Ходим ладом, вытопчем, вытопчем. Песня, как песня. Была в старину украшением свадебного торжества. Но вы только вдумайтесь в начальные и главные, по сути, строки этой, не затейливой и безобидной на первый взгляд песни. В них заложена сама сущность человеческих противоречий, противостояния, добра и зла: «А мы просо сеяли, сеяли», «А мы просо вытопчем, вытопчем». Эти пророческие строки незримо присутствуют в нашей жизни, радуя и печаля. Больше, конечно, печаля. Оглянитесь вокруг. Да мы много чего понасеяли. Особенно в столицах. Нас радуют новостройки современной России, достижения в науке и технике и т. д. и т.п. А шагните глубже, пройдитесь по необозримым задворкам этой же России, и вы встретите столько вытоптанного и заброшенного, забытого… За 100 минувших лет мы потеряли, вытоптали целую страну в стране. И продолжаем топтать. Причём, значительно быстрее и разрушительнее, чем строить. Однако, по складу характера мы, славяне, особенно русичи, - оптимисты. Некоторые, кто постарше, до сих пор верят в старое (советское) счастливое будущее Другие, кто помоложе, верят в новое счастливое будущее и так же легко поддаются обману. Слепая вера, фанатизм в нас, славянах, неистребимы. Как, впрочем, и зло, без которого добро кажется нереальным. И всё у нас в человеческой (хо́ мо са́ пиенс) природе видится, воспринимается в сравнении, в сопоставлении. Как, например, роза и крапива. Каждое растение по отдельности равноценная особь перед природой, представитель одной из семейств флоры. А 116

вместе – благородный цветок и сорняк. Посади их на одной грядке и нежному, прекрасному цветку, говоря шершавым народным языком, хана! И крапивы у нас – косить не выкосить. Этот, в общемто полезный своими биологическими качествами сорняк, вместе с себе подобными заполнили необозримые территории вытоптанных поселений. А их человеческие прототипы-сорняки в общественных отношениях: в социальной жизни, политике, литературе и искусстве заполонили когда-то плодородные на таланты пространства и заглушили благородные побеги. И не выполоть эти сорняки, не выкосить. Потому, что на вытоптанном бездушием и бездарностью, растут и процветают преимущественно сорняки. Но мы продолжаем сеять доброе и вечное, и по мере сил бороться со злом. И надеяться, что не всё будет вытоптано - останется островок оазиса, где найдётся место и розам, и просу.

117

МИНИБРЕХИ МОЖЕТ, ЛУЧШЕ НА РЫБАЛКУ? Сначала я женился. Потом разошёлся. Опять женился и опять разошёлся. Снова женился и снова…. Надоело! Может, лучше сходить на рыбалку? И ЧЕГО ЖУЖЖАЛА? Жужжала пчела, жужжала. Жужжала, жужжала. Жужжала, жужжала. И чего жужжала? Всё равно чай пил без мёда. ЗА ЧТО И ЗАЧЕМ? Грамоту мне дали! Ну, дали и дали. Подумаешь, невидаль! А, может, действительно заслужил? Или в насмешку? Хрен их знает, этих давальщиков Грамот. Вот возьму и порву. Или, хуже того, в рамку под стекло и на стенку заместо картины. Пусть люди смотрят и думают: за что и зачем? НИЧЬЯ Опять наша сборная проиграла, сто голов им под дыхло. Вот сволочи! Из-за них у меня все котлеты в духовке сгорели. И аппетит пропал. Одно успокаивает: им (футболистам) и мне одинаково хреново. Выходит, ничья. УГАДАЙТЕ У нас каждый первый имеет велосипед, каждый второй – мотоцикл, каждый третий – автомобиль, каждый четвёртый, пятый, шестой и так далее… Угадайте: какой я по счёту? И на каком транспорте?

118

Болел и мучился Словом На открытие Астафьевских дней в Красноярске наша творческая группа из Нижнего Ингаша и города Иланского опоздала буквально на считанные минуты. Путь неблизкий - 300 километров. Но на главные мероприятия успели. Впечатляющие моменты: встреча с супругой писателя Марией Семёновичи, с литературным критиком Валентином Курбатовым. Мария Семёновна сильно сдала, но держалась молодцом, отвечая на все вопросы неугомонных, наглых журналистов, облепивших, как осы, старушку со всех сторон, чуть ли не в лицо, тыча ей объективами телекамер и фотоаппаратов. Выступление Курбатова было потрясающим. Я попросил Л.И.Шаповалову - преподавателя кафедры мировой художественной культуры - раздобыть копию речи выдающегося литературного критика для своего журнала. А вскоре удалось и обмолвиться с ним словом. Мы, встретив его в зале выставочного центра, попросили сфотографироваться на память. А потом представили ему свой журнал. - Ну, хитрецы,- улыбнулся Валентин Яковлевич. - Попросили только сфотографироваться, а сами с журналом. «Истоки»? Читал, читал. Статью Антонины Пантелеевой об Астафьеве. Интересна и ценна. Курбатов торопился на очередную встречу, и мы не стали его задерживать. Да и самим не терпелось познакомиться со всем, что происходило в этот день на всех трёх этажах делрвого выставочного центра МихМаха. Кстати, место проведения Астафьевских дней многим пришлось не по душе. Об этом первым высказал своё мнение Валентин Курбатов. Почему? На этот вопрос красноречивее всего отвечали вывески вдоль здания, напоминавшие о далеко не , литературных делах и проблемах, которые происходят здесь ежедневно и вновь оживут через два дня, как ни в чём не бывало. И все эти многочисленные стенды о жизни и творчестве выдающегося сибирского писателя, подготовленные с любовью работниками Литературного музея, опять будут упакованы и отправлены восвояси.

119

Но пока труд людей, принявших самое активное участие в подготовке празднования 85-летия Виктора Петровича, волновал, радовал взоры пришедших. Каждая площадка, где выступали литературные, театральные, народные коллективы, несла в себе определённый период, интерес, смысл жизни писателя. От удочки с картофелиной - до многоярусной полки с наградами, от первой тоненькой с пожелтевшими корочками книжки - до толстенной объёми¬стой, выполненной по последнему слову современной книжной печати книги стоимостью до тысячи рублей. Не знаю, порадовался бы он, увидев такую печатную роскошь, или огорчился его ценой, недоступной безденежному читателю. Свой первый день на астафьевском празднике мы завершили или, вернее, закрепили, побывав на выставке художника Константина Воинова. Работы интересны. Несколько картин сфотографировали для журнала. Там встретились с народным художником Валерьяном Алексеевичем Сергиным. В 2007-м году журнал «Истоки» знакомил своих читателей с его творчеством. Художник пригласил нас посетить его мастерскую. 30 апреля состоялся поэтический слэм нашей творческой группы. Не будем хвалиться, но, как потом услышали из разговоров, это было самое впечатляющее поэтическое выступление на молодежной площадке. И по мастерству, и по численности авторов. Выступили со своим творчеством авторы журнала Николай Ерёмин, Марина Маликова, Виктор Псарёв, Варвара Якушева, литературовед Антонина Пантелеева; руководитель группы Николай Иващенко, главный редактор газеты “Победа” Лилия Енцова, руководитель объединения “Родничок” Татьяна Лысикова, редактор журнала Сергей Прохоров (то есть я) и организатор нашей творческой площадки Лариса Кочубей. Не удержались и некоторые, возбуждённые выступлением слушатели и тоже стали читать стихи. Отведённое время уже давно закончилось, у площадки с нетерпением суетилась новая творческая группа. Завершила наш творческий марафон в Астафьевских днях поездка в Овсянку - на малую родину писателя. По пути сделали остановку на смотровой площадке. Я был здесь впервые в 1989 году, и поэтому меня приятно поразили изменения, Красота та же - захватывающая, необъятная, волнующая, но с удобствами. И «Царь-рыба» величественна, с настороженным хищным взглядом, как

120

хранительница бесценной и любимой миллионами читателей книги. До Овсянки уже было рукой подать. Наш транспорт, предоставленный главным врачом Иланской больницы Лучкив, быстро катил по гладкой асфальтированной дороге. Мимо проплывала сибирская красота, которую хорошо понимал и любил своим щедрым всеобъемлющим сердцем великий классик. Мелькали берёзы, сосны, проплывали долы, отроги Саян. И мне почему-то вдруг вспомнились слова Виктора Петровича из рассказа «Тельняшка с тихого океана». Вспомнились дословно. Я потом, уже дома отыскал это место: «Я не изведал того пламени, какой сжигал Лермонтова, Пушкина, Толстого, не узнал, каким восторгом захлебывались они, какой дальний свет разверзался пред ними и какие истины открывались им. Но мне тоже светил вдали огонек, звал, обещал удачу. Я тоже знавал, пусть и краткое, вдохновение, болел и мучился словом, и мои муки никому не ведомы, и моя радость сочиненной строкой, сотворением собственного чуда останутся со мною. Пускай не пламень, только огонь, даже отсвет его согрел и осветил мою жизнь, спасибо судьбе и за это. Спасибо и тебе, многотерпеливая бумага, и прости меня, лес живой - это из тебя, из живого, сотворили мёртвую бумагу, на которой, мучимый природным даром, я пытался оживить и лес, и дол, и горы, очиститься душою и чаял, всегда чаял, хоть немножко, хоть чуть-чуть помочь сделаться людям добрее...» В заново построенном доме-музее бабушки писателя я был впервые. Всё здесь сделано тоже с любовью и памятью к прошлому Виктора Петровича, его предков. И основательно, где всё до мелочи продумано и воплощено. А в доме-музее, где жил и работал Виктор Петрович, все попрежнему. Вот только нет в ограде поленницы дров, а на месте летнего круглого стола, за которым иногда отдыхал и, может, даже пивал чаи писатель, возвышается памятник - отдыхающая чета Астафьевых: Виктора Петровича и Марии Семёновны. Когда я посмотрел на памятник из окна веранды через объектив своего фотоаппарата, на мгновение почудилось, что сидит живая отдыхающая пара, грея на солнце усталые босые ноги. Два Астафьевских дня пролетели, как два часа.

121

О сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух!

Статья тульского, редактора литературно-художественного и публицистического журнала «Приокские зори» профессора, доктора наук, Алексея Афанасьевича Яшина «Не хватит ли сбрасывать Пушкина с корабля истории»? или «Что нам следует взять из русской литературы советского периода» всколыхнул мои прежние, да и сегодняшние размышления о состоянии русской (российской) литературы. Со многими пунктами статьи согласен всецело, хотя я бы так категорично не ставил во главу заслуг перед отечественной литературой только одного из великих руководителей страны Советов И.В.Сталина. Правда, как хозяин страны, а Сталин был таковым, он умел по-царски и казнить и миловать таланты. И большинство литераторов жили в так называемом тоталитарном режиме, как у царя за пазухой. В сравнение с ним нынешние руководители простонапросто литературой не интересуются. Им ближе не духовное, а физическое здоровье нации: спорт, армия. Это, конечно неплохо. Русский человек должен уметь постоять за себя, при необходимости нокаутировать противника. А чем мы можем «нокаутировать» при случае в интеллектуальном споре с иностранным собеседником. Он тебе про Шекспира, Гёте, Эмиля Золя, а ты даже Пушкина подзабыл, не говоря уже о Тургеневе, Тютчеве, Салтыкове-Щедрине, Брюсове… За последние десятилетия преданы забвению в народных массах десятки имён, прославивших в свое время Россию в литературных трудах. Спроси сегодня у современного молодого человека: «Кто таков Фёдор Николаевич Глинка?». Вряд ли вразумительно ответит. И слов знаменитой «Тройки»: //Вот мчится тройка удалая// // Вдоль по дороге столбовой// не вспомнит. Но зато вспомнит звёзд телеэкрана поэтессу Ларису Рубальскую, писательницу детективов Дарью Масунову, поэта Илью Резника…Хвала им и честь. Но для разнообразия можно было на голубом экране, и не только, вспомянуть, изредка хотя бы, наше достойное прошлое. Конец позапрошлого и начало прошлого веков высветили в 122

России много литературных имён. Но если видны пока ещё имена Ивана Бунина, Марины Цветаевой, Анны Ахматовой, Александра Блока, Осипа Мендельштама, Пастернака…, то Спиридон Дрожжин, Константин Бальмонт, Иван Суриков, Фёдор Сологуб, Иннокентий Анненский, Демьян Бедный, Михаил Светлов и много-много других уже давно в тени. А если даже и зазвучит в песне или поговорке их оброненное в народ слово, то имени автора и не вспомнят. А ведь когда-то их Слово звало на подвиг, согревало в трудные минуты душу верой в лучшее. Да и продолжает греть. Старики еще помнят знаменитую светловскую «Гренаду» и «Каховку», еще иногда в деревенском застолье затянут грустно-минорную суриковскую «Рябину»… Мы, часто оправдывая негативные явления жизни, ссылаемся на время. Дескать, оно жестоко в своей необратимости. Но как порой, и мы убеждались в этом не раз, это жестокое время всё ставило на свои места. А полузабытое прошлое вновь становилось эталоном в независимости от моды и самих модозаконодателей, потому что уже в своем потенциале было талантливо, гениально, если хотите. Однако вернемся к Александру Сергеевичу: //О сколько нам открытий чудных// //Готовит просвещенья дух// //И опыт – сын ошибок трудных// //И Гений – парадоксов друг// Трудно, да и невозможно представить ни сегодня, ни завтра русскую литературу без Пушкина, как Англию без Шекспира, Германию без Гёте. Хотя, я думаю, обесцветить имя Гения невозможно и жалкие попытки сделать это ни к чему не привели и не приведут. А вот что нам взять из литературы советского периода? И на этот вопрос напрашивается один ответ – все настоящее, талантливое, независимое от политических взглядов и вероисповедания. И его – настоящего – очень много. Просто Россия, земля русская плодородна на таланты. Не дать только запятнать их, придать забвению, заменить суррогатом. И Александр Блок останется Блоком, Сергей Есенин – Есениным, Владимир Маяковский – Маяковским, Михаил Шолохов -Шолоховым… Перечислять достойные имена можно и дальше. Учится Слову у этих мастеров, нести это Слово в массы, чтобы на чистом, ухоженном литературном поле не вызревали сорняки, так сегодня заполонившие плодородную русскую писательскую ниву. 123

СОДЕРЖАНИЕ Прерванный полёт.........................................................................................3 Серёжкино детство......................................................................................10 Холодной зимой 53-го.................................................................................17 Как я стрелял в Сталина..............................................................................20 Обмыли каникулы........................................................................................22 Щука..............................................................................................................25 Варвара Михайловна...................................................................................28 По ночному городу.......................................................................................31 ЗАРИСОВКИ ИЗ ФЛОТСКОЙ ЖИЗНИ На июльском плацу......................................................................................37 Остров Русский............................................................................................40 Дельфины......................................................................................................42 В бухте Крильон...........................................................................................45 Уха из петуха................................................................................................48 Диверсант......................................................................................................50 Владивосток встречал писателей...............................................................52 ЗАПИСКИ СЕЛЬКОРА Странный сон...............................................................................................57 Начало...........................................................................................................60 Шутка............................................................................................................65 «Очепятки»...................................................................................................68 По тонкому льду...........................................................................................70 Второе рождение..........................................................................................72 Звонок из юности.........................................................................................74 Куда плывём?................................................................................................80 Бес попутал...................................................................................................84 ВЕСЁЛЫЕ И ГРУСТНЫЕ ИСТОРИИ Мы ехали куда-то.........................................................................................88 Магарыч Магарытич....................................................................................90 Хренов Нос...................................................................................................92 Случай в Захудаловке..................................................................................94 Буря! Скоро грянет буря!............................................................................98 В стране Дурдомия....................................................................................100 Муха............................................................................................................102 Говёшка.......................................................................................................105 Корова-медведица......................................................................................106 Меняла.........................................................................................................108 Псевдолев....................................................................................................109 Соринка.......................................................................................................109 Одним словом - философия......................................................................110 Болел и мучился словом............................................................................112

124

Прохоров Сергей Тимофеевич

ОТ ВДОХА ДО ВЫДОХА Рассказы, зарисовки, миниатюры...

YAM Young Authors’ Masterpieces Is a trademark OmniScriptum GmbH & Co. KG Heinrich-Böcking-Str. 6-8 66121, Saarbrücken, Germany

125

От Вздоха и до выдоха, От выдоха до вздоха Одна на жизнь мне выдана , Одна - моя эпоха. С.Прохоров

Прохоров Сергей Тимофеевич - член Международной Федерации русскоязычных писателей, автор 11 книг стихов и прозы. Основал и с 2006 года издаёт литературно-художественный и публицистический журнал «Истоки», который уже шагнул за пределы края, страны. Сегодня у «Истоков» есть свой читатель в «Белоруссии, Украине, Молдавии, Финляндии, Германии, Казахстане, Америке… За вклад в русскую словесность, национальную культуру награждён орденом «Культурное наследие»

«От вздоха и до выдоха» - 12-я книга автора: рассказы, зарисовки, миниатюры - штрихи жизненных ситуаций, наблюдений, переживаний, которые отдельным читателям, возможно, окажутся понятны и близки.

126