Демиургиева ночь #0 by White Whale / Издательство "Белый Кит"

Демиургиева ночь альманах Литературного объединения «Июльский К.О.Т.»

Выпуск #0

Издательство «Борей» Мурманск • 2013 г.

Содержание Пролог. Тишина Творца

Часть I. Поэзия Глава первая, в которой Денис Апухтин собирает стихогербарий

Письмо первое. И глаза покрываются голубою блевотой

Глава вторая, в которой Демид Рабчевский верит в неприличную прекрасность жизни

Письмо второе. Рок был нашей музыкой

Глава третья, в которой Полина Стрелкова шепчет метафоры и ищет тишину

Часть II. Художественная проза Глава четвёртая, в которой Надежда Корепанова выкидывает нарисованного кита

Письмо третье. Человек за стеной

Глава пятая, в которой Юлия Степаненко ведёт размеренное повествование

Письмо четвёртое. Пропавшая осень

103

Глава шестая, в которой Арсений Песня встаёт на мучительный путь познания

110

Часть III. Публицистика Письмо пятое. Терракотовые разговоры

126

Глава седьмая, в которой Николай Тарасов заглядывает под чужую маску

138

Письмо шестое. Литературные велосипеды

154

Глава восьмая, в которой Ирина Фролова пытается ощутить весну, но смотрит в прошлое

160

Письмо седьмое (и последнее). Баночка с литературным маяком

174

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

178

Эпилог. Дорога Кота

200

ББК 84 (2 Рос=Рус)6 Д30 Демиургиева ночь: альманах литературного объединения «Июльский К.О.Т.». Выпуск #0. – Мурманск: Борей, 2013. – [208] с. Под общей редакцией Дарьи Анацко и Полины Стрелковой

Литературное объединение «Июльский К.О.Т.» было создано в 2009 году мурманскими студентами. Проведя большую творческую и организационную работу, «к.о.т.» инициировал в Мурманске молодежную литературную среду, которой до этого не существовало, а также два уникальных для России проекта – независимый конкурс молодых авторов «ПроЛит Компот» и литературно-публицистический проект «Терракота». «Демиургиева ночь» знакомит читателя с произведениями девяти молодых мурманских авторов – Дениса Апухтина, Полины Стрелковой, Демида Рабчевского, Надежды Корепановой, Юлии Степаненко, Арсения Песни, Ирины Фроловой, Николая Тарасова, Дарьи Анацко. Книга состоит из трёх разделов, в каждом из которых – в отдельных главах – презентовано три автора. Между главами расположены письма-воспоминания, рассказывающие о пути творческого коллектива. Таким образом сборник скрепляется единым повествованием. Для оформления использованы архивные фотографии ЛИТО. Издание подготовлено молодыми авторами самостоятельно при помощи мурманского книжного издательства «Борей» и знаменует собой окончание работы ЛИТО «Июльский К.О.Т.».

ББК 84 (2 Рос = Рус) 6 Д30 © ЛИТО «Июльский К.О.Т.», 2013 © Издательство «Борей», 2013 © Peter Cakovsky, иллюстрации

Пролог Тишина Творца Выпуск «Демиургиевой ночи» – особенное событие. За долгую историю Мурманска это – первый сборник, составленный и изданный местными молодыми авторами. Ценно в этой публикации также и то, что работа над ней, по сути, велась более трех лет – именно таков срок существования Литературного объединения «Июльский К.О.Т.», история которого и легла в основу сборника. Благодаря «К.О.Ту» стало возможным аккумулирование усилий юных литераторов в попытке выйти на значимый, заметный уровень и совершенствовать культурное пространство области. Деятельность ЛИТО включала в себя много направлений; о самых значимых событиях читатель сможет узнать, листая «Демиургиеву ночь». Одним из самых волнующих был вопрос печати. Невероятными усилиями удалось запустить новый для города проект – независимую площадку, литературно-публицистическую газету «Терракота», позже перешедшую в формат Интернет-СМИ. Оставалось желанным издание собственного альманаха – ведь коллектив уже включал в себя несколько состоявшихся авторов, отмеченных на различных премиях и фестивалях Мурманской области и России и имеющих в своем архиве достойные печати произведения. Мы понимали, что публикация для молодого автора – и вершина, и дверь, за которой открывается новое. Это точка излома, переосмысления, переписывания, пересматривания себя снизу вверх и изнутри.

За «Демиургиевой ночью» всё это – будет. И было – до. Литературный процесс в Мурманске разрознен и большинству кажется неуловимым, неконтролируемым. Он и вправду не имеет конкретного центра, и фиксировать его не привыкли. Кто эти люди, которые сочиняют что-то и издают, где их книги, как продаются? Но то, что они есть – хорошо, с этим никто не спорит. Я тоже люблю пишущих. Люблю в них само побуждение взяться словом за явление жизни. Но те, кто это побуждение в себе узнал и не оставил, не всегда понимают, что с ним делать. Куда нести тетрадку с измученными сгибами страниц или текстовый файл, чтобы прочли, вгляделись, откликнулись? «Июльский К.О.Т.» поспешил стать ответом на этот вопрос. Узнаваемое теперь ЛИТО выросло из кружка на филфаке. Студенты читали стихи друг другу и тем, кто приходил их слушать. Привычной стала форма еженедельных собраний-обсуждений литклуба с обязательной подготовкой: любой желающий мог заранее предоставить свою рукопись для чтения и разбора. Кто-то из них впервые читал здесь своё написанное вслух, смущаясь и торопясь. Кто-то начинал зачёркивать и переписывать, чтобы потом принести новое – чуть подросшее, окрепшее, сильное. То есть вместе с этим «куда нести» рос вопрос «что». Это означало, что пишущий начинал ощущать ответственность –за слово, за язык. За образы, не дающие покоя, за невыразимое. Так происходили маленькие ежедневные развития юных, частные победы. А юные знают одно – и знание это заносчивое и гордое! – мир в них и для них. Волна творческих сил была неукротима. «К.О.Т.» рос нашими строчками, встречами, дружбами. Всё было всерьёз – репетиции, зрители, залы (то полупустые, то тесные), стихи наизусть, интервью, первая газета, корректура, вычитка, печать, свой независимый конкурс… Мы, те, что нашли в себе литературу, искали теперь в ней – себя, сами продуцируя среду роста. Мы знали, что нельзя занижать себе планку: раз молодой – значит, осторожно, стесняясь, потупив глаза, ожидая услышать жесткий комментарий. И сильно не ругайте, и многого не ожидайте. Я, знаете, исправлюсь, когда вырасту… Мы не ждали самоприращения мастерства и смысла.

Удовольствие было в том, чтобы, щупая словами, каждый раз хватать мысль крепче, а затем - отпускать законченной строфой. «Июльский К.О.Т.» выстраивал творческое пространство, организовывал время и энергию. Мы, конечно, осознали, что за вопросами «где» и «что» будет – «зачем». Он возник, поставил нас лицами друг ко другу, ткнул в душу страхом и бессилием перед тем фактом, что литература не нужна. Конфликт был структурным, то есть даже при замене всех сторон другими лицами не исчезал. Но в прологе хотелось бы сказать не об этом. «Демиургиева ночь» собрала лучшие плоды трёхлетней работы «Июльского К.О.Та», распределённые в три раздела – поэзия, художественная проза и публицистика. В композиции сборника нашлось место девяти молодым авторам, прошедшим свой путь вместе с ЛИТО. И в этом смысле альманах становится итогом. Но с тех же самых страниц, сквозь взгляд в прошлое и воспоминания, на читателя смотрят новые таланты – и новые надежды. В связи с этим название сборника максимально объяснено и закономерно: в словосочетании «Демиургиева ночь» есть и муки рождения, и повеление творить, и некая освящённость. Демиург как философская идея – это мастер, творец, начало созидания, источник всех стихий, разум, выстраивающий миропорядок. И то, что выходит из его рук – обязательно вечно. Поэт-Демиург ищет свой мир, словами воссоединяя Космос. Кроме того, демиургами в Древней Греции называли свободных ремесленников – и этот смысл нам тоже по душе: в связи с выбором названия для газеты (терракота – особый сорт глины) мы уже соприкасались с мотивом гончарного ремесла, «обжигания» слов. Демиургиева ночь – пространство хаоса, в котором происходило развитие. Это тьма, но тьма мятущаяся, рождающая, с ровным лунным светом. На страницах альманаха всё это есть – и оставленный гончарный круг в центре пыльной мастерской, и обожжённые черепки, и рассыпанный песок, и тишина Творца на седьмой день, когда слова соединились в финал. Демиургиева ночь завершилась, но за ней, конечно, будет демиургиев день.

Часть I Поэзия

Глава первая, в которой Денис Апухтин собирает стихогербарий

Глава ПЕРВАЯ, В которой Денис Апухтин СОБИРАЕТ СТИХОГЕРБАРИЙ Денис Апухтин – мурманский поэт, музыкант, художник. Учился в театральной школе, где, как сам считает, более или менее научился читать стихи. Уже в институте занялся собственным литературным творчеством. С 2005 года писал песни, которые впервые прозвучали в творческих вечерах «Диалоги-точки-письма» 2011-2013 года. «Для меня творчество – выплеск эмоций, исповедальня, – говорит Денис. – В то же время большинство стихов написано отрывочно, построчно: появилась метафора в голове, строчка, через месяц – следующая, потом срифмовалось, склеилось... Я занимаюсь аппликацией всего, что когда-то упало в голову. Собираю в охапку, а потом разбираю время от времени, складывая в единую мозаику стихогербария. Это именно аппликация чувств – как одеяло из лоскутов разнотонных, которое время от времени штопаю».

Глава первая, в которой Денис Апухтин собирает стихогербарий

Криком птицы, обезглавленной криком ружья Я читаю стихи взамен молитвам криком птицы, обезглавленной криком ружья. Я читаю стихи голосом хриплым. Отстонаться бы по тебе про себя. Ты осталась наброском на моей простыне, запотевшим окном в комнате, ощущением тоски по ранней весне, воспоминанием в ногах холодным. Весною выдохов своих ты мне ткала проталины в ноябрьских цветах окна, макала пальцами желанного тепла в мою ладонь, растаявшую сладко.

Глава первая, в которой Денис Апухтин собирает стихогербарий

Ломали гнёзда птицы Ломали гнёзда птицы на объеденных деревьях, и сотни цветных ладоней махали птицам вослед. Вчера мы с тобою простыли, попрятали в капюшоны лица, несли в ресницах блеском первый октябрьский снег.

Глава первая, в которой Денис Апухтин собирает стихогербарий

Я обедаю твоим присутствием Я сдираю в кровь босые чувства о руины вечеров унесённых. Мне не больно. Спокойно и пусто вдоль бродить берегов золочёных. Поседевший парус груди в отражении неба солёного дорывает рассвет бесконечно на заплаты и лоскуты. Я обедаю твоим присутствием и отсутствием слов между нами. Я обедаю твоим молчаньем и тем, как тебя представляю.

Глава первая, в которой Денис Апухтин собирает стихогербарий

Чихаю стихи Утром каждым, вырвав себя с простынёй из мокрой постели, обжигаюсь остывшим кофе и несусь за бегущей неделей. И, ворвавшись, сажусь на задний ряд. Мне бросают тяжесть трепетную газоразрядные ртутные лампы, придавив без остатка веки. Голос дремлющим стоном зачитывает: «…коэффициент корреляции Пирсона…» Какова вероятность услышанного? Консервированный смех – брызжет. …А чихаю стихи по ночам, когда город завален огнями, занавешенный дрожью окна, щекочущей подсознание. Вытираю листами кровь, что словами из ноздрей хлещет. Вот рисунок, вот сердце, любовь… – что угодно: воображение тешит. После – утро, холодное и тупое. Не смогу согреть ноги носками, ни глотками молока вскипячённого, ни звонками, ни чужими руками. Ты войдёшь: я не вспомню имени. Скажешь вдруг, что гуляли в Питере, когда касались твоей и моей кожи толпы встревоженных,

Глава первая, в которой Денис Апухтин собирает стихогербарий

когда входящие доставлялись часами в зал ожидания, и мы бросали багажи обманов и разочарований, поддаваясь желаемому… Но опять внутри тишина, оставленная музыка – на заднем плане. Закатная печаль стекла – воспоминаний дрожащими очертаниями.

Глава первая, в которой Денис Апухтин собирает стихогербарий

Матрас полосатый (Гнёзда) Матрас должен быть в углу полосатым, краски на стенах прибиты, прибиты и к потолку, кисти пушатся в банках. Голые женщины (с гнёздами мягкими меж бледных ног, с цветами в руках) в ткани спрятаны от глаз зудящих, что пятна красные порой клеймят растёртыми ранами. Запахи пота и чая развешаны кусками, мешанные с мыслями грязными. Бросаю её на лист мятый сладко – линией рваной изогнутой – на матрас полосатый. Проклятая!.. я сыт по горло её манерой брать за горло в моменты пыла, скомкав на выдохе рукой непокорной нужную линию. Итак, матрас должен быть в углу полосатым…

Глава первая, в которой Денис Апухтин собирает стихогербарий

Сердце паровозное Колотится сердце моё паровозное о рельсы грудного дыхания, как будто всю жизнь грузило в вагоны мешки с немыми мечтами. Надрывается, ноет, до крика заласканное, спеет гранатом… В этих мешках, нагруженных за год, усталость моя ночевала.

Глава первая, в которой Денис Апухтин собирает стихогербарий

Лужами в глазах признаемся Коснусь я берега руки твоей приливом смятых губ, тепло бокалов фонарей осушим до безлюдья. Руины глаз моих нальются прежним блеском. Мы лужами в глазах признаемся с отъездом о том, что были мы дождливы друг по другу. Сорвёмся в поцелуях, исчерпав всю разлуку...

Глава первая, в которой Денис Апухтин собирает стихогербарий

Я отцвёл для тебя вчера Распустятся ли век бутоны? Морю ласкать ли берег слуха? Или оглохну я в тишине бетона и засну, напившись молчаньем на кухне? А тогда мне казалось, что наши сердца – с трепетом крылышек мотылька – нам – навеки… Я отцвёл для тебя вчера. А когда-то, в фиолетовом иван-чая, был влюблён и сходил с ума. Почему меня кормишь молчаньем? Расскажи, куда ушло то наше «между нами»? Раздавлена ли клюквой меж губами та радость встреч?..

Глава первая, в которой Денис Апухтин собирает стихогербарий

Крадусь в дневник, шурша дождём страниц седых Каждый день похож на завтрашний и на предыдущий. Меж фоторамок не оставишь памяти о них. Крадусь в дневник, шурша дождём страниц седых и почерк стариком в качалку собираю. На что мне дом, в котором мне ласкает ядом отчаянье тихое мой ветреный язык? Отнимут вдруг слова рассудок в этой спальне и бросят врассыпную рыхлый стих.

Глава первая, в которой Денис Апухтин собирает стихогербарий

Привкус л во рту Отравленный вчерашним мнимым счастьем, обманутый фальшивым привкусом любви во рту… Нам было по пути с тобой – отчасти. И врозь – конечно, по утру.

Глава первая, в которой Денис Апухтин собирает стихогербарий

Головокружения любви Ты раздражала мои вдохи, распыляя головокружения любви. До трещин губ невыносимо будет продрогший мокрый поцелуй таить.

Глава первая, в которой Денис Апухтин собирает стихогербарий

Рябью поцелуев Взволнованною ли расползутся рябью поцелуев, касаясь глади молчаливой, пророненные капли с губ твоих, набухших по весне, и прорасту ли я желанием в тебе неторопливым, недопустимой сладостью, терпимою во мне?

Глава первая, в которой Денис Апухтин собирает стихогербарий

Опираюсь на дрожь в почерке Опираюсь на дрожь в почерке, чтобы сдержать стоны. Почему мы молчим об одном встречей случайно-взволнованной? Почему остаёмся прохожими прикосновений по коже, скованными и осторожными, сквозняками по коридорам, неменяющимся окном в комнате, собирая занавесок шорохи, вместо того, чтобы... просто выйти из дома?

Глава первая, в которой Денис Апухтин собирает стихогербарий

Содрать бы шкуру с солнца Содрать бы шкуру с солнца!.. Завернул бы в неё своё тело. Нежный возраст уже не в расцвете: не напишешь признания мелом. Расползается в прозрачности стёкол мокрый вечер унылыми каплями. Вся в разводах, запотевшая улица свежей ощупью заката тронута. Через вселенную промежутков пальцев, сквозь ладонь, открытую солнцу, скачут жёлтые осенние зайцы, спотыкаясь о края кожи. Мне не нужно чего-то другого. Я налётом свежей ощупи испишу стекла оконные по сырому слабым очерком.

Глава первая, в которой Денис Апухтин собирает стихогербарий

Обхвачу перекрёстками воспоминаний тёплых Грустно и бойко бросаешь слог, стакан опрокинув с водою. Цветами упали слова на листок плетёным узором – вдоль. Сегодня споткнусь я о твой порог с неловкой улыбкой в глазах, спущусь дуновением по пряди волос, глотая знакомый запах. Придирчивой мыслью замечу цветы в листах на кровати поодаль, сожму пожелтевшее чувство тоски по счастью, которое, быть может?.. Ах, ладно! тебя вот так обхвачу перекрёстками воспоминаний тёплых, словами осторожными уха коснусь. «С днём рождения», – шепну робко.

Письмо первое И глаза покрываются голубою блевотой

ПИСЬМО первое И ГЛАЗА ПОКРЫВАЮТСЯ ГОЛУБОЮ БЛЕВОТОЙ В тот вечер была сильная метель. Она хлёстко – плетью – рассекала тёмные улицы. Предновогодье. Холодно. Мы давали «Вечер декаданса» в галерее «Пространство» – первое что-то, что сочинили сами. «Поставили». Придумали. Решили – и сделали. Совместная режиссура получилась. И где мы этого насмотрелись?.. Пятнышко, как от раздавленной клюквы, Тише. Не хлопайте дверью. Человек... Простенькие четыре буквы: – умер. Анатолий Мариенгоф написал это четверостишие в 1918 году, а в 2010-м оно стало самым коротким в мире прологом для нашего любительского литературного спектакля. Нас было десять человек на узкий квадрат между стеной и тремя рядами стульев, означавших зрительный зал. Мы были в чёрной одежде и в белом гриме – сначала смешно, а под вой метели в маленькой тёмной комнате, среди картин, колченогих стульев, духоты, вялых цветов, под Мариенгофа, Есенина, Бальмонта, Белого, Сологуба, Брюсова, Ахматову…

Письмо первое И глаза покрываются голубою блевотой

Под эти не самые – как можно понять из названия вечера – их жизнерадостные строчки – становилось всё-таки жутковато, упадническо, тленно. На то он и декаданс. Денис Апухтин и Ольга Феофанова – с гитарами; ни в коем случае не бардовская песня, а скорее – мостики в современность: здесь и Вертинский, Макаревич, и Жуков, и Coldplay, и 5Nizza – всё, что звучит в соответствии с настроением поэтической скорби. Я оглядываюсь туда, назад, и почти ничего не помню. Помню, что для многих из нашей загримированной десятки такого рода выступление – а точнее: подача литературы в такой форме – было впервые. Сашка Клепцова млела от ужаса. А народу натолклось!.. Мы то и дело до начала выскакивали то в коридорчик, то в уличное метелье – покурить – и делали дикие глаза: куртка на куртке на гардеробной вешалке, какой-то уже дутый ком просто, не оставляющий места, куда они все прут, а главное – почему? Никогда не верилось в собственные силы так яростно и естественно, как тогда. Если звёзды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно? И если нас приходят вот такой толпой слушать – то вряд ли это далось нам просто так. Мы тогда были ещё студентами и звучали ну очень дерзко и ново. На нас шли, нами интересовались, да и мы горели, как безумные, и давали вечер за вечером. Преподаватели приходили, школьные учителя, наши родители и друзья, кто-то из Союза писателей нет-нет да заглядывал, плотная вереница новых людей – студентов в основном, и друзей этих студентов и друзей друзей студентов уже не из педуниверситета – все знали, где мы сидим, приходили, смотрели, уходили. Иногда оставались. А мы продолжали в перерывах между парами ходить по коридору филфака и разбрасывать напечатанные на принтере флаеры… …Забежали с Тёмой Макаровым в туалет, он из-под полы пиджака достал бутылку. Нехорошо как-то… И с этими словами мы по очереди с Артёмом пригубили по половине залпом. Волновались очень, под гримом потелось.

Письмо первое И глаза покрываются голубою блевотой

В том году у нас всё было кустарным. Писали сценарии на коленке. Какие-то случайные подъездные сходки, очень много общения, чтения... Всё и вправду ладилось само по себе. Мы тогдашние кажемся мне – смешными очень. Читали с Антоном Кириленко «Черного человека», и я забыла от ужаса чуть ли не половину, и он забыл примерно столько же, и получился почти вольный пересказ – вот это очень стыдно, но я до сих пор помню, как мурашечной судорогой свело шею на фразе «И глаза покрываются голубою блевотой» – я произнесла её одной диафрагмой, без вдоха и выдоха, вообще как-то монотонно-полуживо, и сама испугалась от того, как прогоркло и чётко она прозвучала в этом полном, но бездвижном зале. Я потом пробовала снова так сделать – не получалось. «Чёрного человека» мы из программы сняли. Хотя Антон был очень убедителен в своем исполнении. Это мне было сложно всегда читать с кем-то дуэтом. Давали повтор потом позже, в марте, в коридоре университета по приглашению Людмилы Ивановой. Было тяжело, почти невозможно; мы толпились в этой кишке, а сзади громыхала вёдрами уборщица, бормоча презрительно «чонатоптали». Да и мурманский март – не декабрь: солнечно, ясно, штиль. Получился уже не «вечер» и не «декаданса», а так – зарисовки по поводу серебряной грусти Серебряного же века. Тогда мы впервые ввели в стихотворную программу тексты песен. Читали «Наутилусов» и «Сплин» как поэзию. Это казалось важным и правильным: в конце концов нашей задачей это и было – видеть поэзию во всём и всем показывать, что она есть. И в песнях, и в музыке, и в шагах простых, и даже в громыхании вёдер во время творческого вечера есть поэзия – близкая к абсурду, но тоже ж: лирика. Потом находить лирику во всём стало труднее, и жесть вёдер зазвучала громче, чем поэтические строки – это вопросы восприятия, и они оказываются очень важными. Хотели делать третий «Декаданс» с подзаголовком «Абсолютное белое», я провела зимой 2012 года прослушивание, да и плюнула. Не увидела больше, не услышала, не захотела. Чонатоптапали. Чонатоптали-то, а? Да так, проходили мимо, вот и натоптали.

Глава вторая, в которой Демид Рабчевский верит в неприличную прекрасность жизни

Глава вторая, в которой ДеМИД РАБЧЕВСКИЙ ВЕРИТ В НЕПРИЛИЧНУЮ ПРЕКРАСНОСТЬ ЖИЗНИ Демид Рабчевский – мурманский прозаик и поэт, в настоящий момент живёт и учится в Санкт-Петербурге. «Класса с пятого я начал писать стихи, – рассказывает Демид. – Огромное впечатление на меня произвёл Бродский, Губерман и Мандельштам, прочитанные почти одновременно в девятом классе. Мне открылся дивный новый мир, в котором, кажется, пребываю по сей день, хотя уверен, что я скорее прозаик, чем поэт». Вместе с «Июльским К.О.Т.ом» Демид прошел насыщенный путь. Его произведения публиковали в альманахах («Мурманский берег», «Культурологический альманах АСТЭС») и интернет-изданиях (журналы «Трамвай» и «Ликбез»). Молодой автор был признан дипломантом (в 2011 году), а затем и лауреатом (в 2012 году) премии им. Баёва-Подстаницкого, а также призером фестиваля «Капитан Грей». Рубрика «Живые», ставшая постоянной в «Терракоте», была почти полностью курируема Демидом. «Сейчас я участник ЛИТО «Питер Пэн», благополучно развалившегося с моим приходом, – смеется Демид, – и корреспондент газеты "Электрик"».

Глава вторая, в которой Демид Рабчевский верит в неприличную прекрасность жизни

Кочегар Не может быть, чтоб, от людей запрятан, Мой путь растаял, как в пыли ручей. Я не могу копать лопатой грядки: Я кочегар. Я вечный жид печей. Пусть золотые не искал я Руна, Но я спалил дотла с Нероном Рим, Я на костре сжигал Джордано Бруно И прочих нековременных светил. Угля и брёвен узник и изгнанник, Я устремлял вращенье мира вдаль: Я жёг евреев, я топил «Титаник», Я закалял, задувши домну, сталь. Пусть я сгорю с лопатой в кочегарке, И мир не сникнет, головой скорбя – Я так умею пар держать на марке, Как дай вам бог уметь держать себя.

Глава вторая, в которой Демид Рабчевский верит в неприличную прекрасность жизни

*** Мокрым утром в лучах золотого рассвета Я спалил тебя в сердце, в рассудке своём. Я развеял твой прах в отсыревшее лето, Над синеющей улицы сонным ручьем. Бросив вызов деревья согнувшему ветру, Пепел твой мне приходит в кошмарах ночных, Я кладу его в кашу, солю им котлеты, Он камнями лежит на дорогах моих. Он в пыли, что сдуваю я с пола, прогорклой, Он стучит в моём сердце, как будто я Тиль, И грозит перекрыть воздух серою пробкой, Только я залезаю под вечер в бутыль. Он везде! От него мне нигде не укрыться. Больше жизни хочу этим утром немым, Как уран после взрыва, в огне раствориться И смешать пепел свой с горьким пеплом твоим…

Глава вторая, в которой Демид Рабчевский верит в неприличную прекрасность жизни

Непропеваемая песенка об утраченной любви Я хотел с монтировкой залезть к тебе в душу И её утончённым резцом полагал, Но держал я, увы, вместо лампочки грушу, И свой путь некривой в полдень ей освещал. Потешая себя гордой славою Данко, Поднял сердце в руке, Словно пастырь – овец, Собираясь вести род людской, но с прилавка Закричал «Положи! Задушу!» продавец. Мне был нужен под стать идеальный попутчик, Прометейнутый гений на весь свой думм копф, Ты ж хотела лишь следовать тенью липучей, Мутным взглядом маня за собою в альков. Нет мечтаний пошлее мечтаний о малом, Их кондовость не сломит ни водка, ни лом, Посему мне лениво менять что-то стало: Монтировку отбросив, я пью за углом, Не грусти о лежащем в пыли инструменте: День наступит, какой ну почти что настал, И, дай бог, чтобы так, как случилось хотеть мне, Кто-то взял монтировку и всё доломал.

Глава вторая, в которой Демид Рабчевский верит в неприличную прекрасность жизни

*** Домов незримых окнами мигая, Куда-то уходило наше лето, Как едут торопливые трамваи Под вечер от Гражданки до Просвета, Мы в чём-то торопились признаваться, Из дому выбегали спозаранку, И город днём и ночью измерялся Шагами – от Просвета до Гражданки. Ты с каждым днем всё больше закрывалась, Как вестибюль с утра на Достоевской, И постепенно от тебя остались Воспоминаний рваные отрезки. Ссыпалось в урны золото деревьев, И жизнь была всё больше беспросветна, И, разругавшись, шли по своим кельям Ты на Гражданку, ну а я – к Просвету. Я зеленел, как станция Лесная, Абсурдный, как посадка на Спортивной, Ходил, тебя из жизни истребляя, Настроенный свежо и негативно. Размолвок разрывая сон осенний В снегу скрывались ноября останки, Природы очертив преображенье. И я бежал с букетом на Гражданку. От вдохновенья я терял дар речи И сознавал с хрустальным счастьем это. Мы разминулись, ибо мне навстречу Не застегнувшись, мчалась ты с Просвета.

Глава вторая, в которой Демид Рабчевский верит в неприличную прекрасность жизни

И, обнаружив запертые двери, Вкусивши горечь жизненной изнанки, Влекомы ощущением потери, Мы шли между Просветом и Гражданкой. У потемневшей музыкальной школы Мы встретились под конусом из света Фонарного. И ты с согласьем полным Пошла гулять со мною до рассвета. Мы зарывались в снегопада пену, Срастаясь и сродняясь с каждым часом, И вряд ли кто-то был – во всей Вселенной – Счастливей – от Дыбенко до Парнаса.

Глава вторая, в которой Демид Рабчевский верит в неприличную прекрасность жизни

*** Как глупая девочка с новой зеркалкой, Кричащая с детской наивностью «Класс!», Увидев цветы или кончив Ремарка Читать, разодевшись в джинсу и атлас, Я верю, что жизнь неприлично прекрасна, Что жизнь – совокупность простейших систем И штампов и, если цитировать Маркса, Любовь и желудок – вот корни проблем, По воле плывущих в сознаньи картинок, Тасуемых детства несчастной рукой. Иду в летний сад, забегаю в Перинный И ахаю, видя мосты над Невой. Как девичий разум захвачен Коэльо, Мой – верит, что я полноправная часть Вселенной, и я упиваюсь свирелью, В толпе в переходе неловко топчась. Я глупо наивен – я пробую верить, Что стоит лишь просто пойти по пятам Известных законов, и комнатой серой Мой мир бывший раньше, напомнит мне храм. Я словно та девочка с новой зеркалкой, Отснявшая десять-двенадцать кассет, Изрядно вложилась в печать и проявку И лезет в конверт в ателье, силуэт Знакомый надеясь увидеть на глянце, Но видит чудовищ, руины и грязь, Как Ева, вкусившая яблок, «Засранцы…», – Шепча придушённо, неловко смеясь.

Глава вторая, в которой Демид Рабчевский верит в неприличную прекрасность жизни

Утро Пейзаж застрял в кровоподтёках масла Безумной кисти серого дождя. Дворов рисунок вымокший распластан, Растянутый на фонарей гвоздях. Среди перил, заплёванных подъездов, По темноте забатарейных ниш, Случайно отоплением согрето, Таится утро, и с толпою рикш Своей мечты – поблекнувшей тиранши, Оно в портфелях, сумках, рюкзаках, Оно в карманах старой кастелянши, Оно в часах на содранных руках, Оно плывёт по лужам и помойкам, Оно гуляет по грязи дворов, Оно заносит неба мухобойку Над сотней грустно прИгнутых голов, Оно сжимает толпы в цепи веток, В оковы лестниц, улиц, проводов, В больных лучах промозглого рассвета Оно рвёт лица в пыль полутонов. По неизбежной логике тирана Гремят шаги в рассветной тишине. Блюёт и блещет, пробудившись рано, Час утра в каждом взгляде и окне.

Глава вторая, в которой Демид Рабчевский верит в неприличную прекрасность жизни

*** А жизнь пульсирует не так – В противотакт биенью сердца. Прикинув этот странный факт, Я ощущаю ясность перца. Эмаль блестит, прикрыв гнильё, Тут, в мире фонарей разбитых, И присвоенье буквы «ё» Есть шаг к забвенью алфавита. Смотрю испуганно в глаза И, как огня, боюсь вопросов, Душа, забыв про тормоза, Прошла все степени износа. Словно эмиссию – триод, Теряю размышлять способность. Мне дан для жизни век не тот, И с ним недодана духовность.

Глава вторая, в которой Демид Рабчевский верит в неприличную прекрасность жизни

*** Полупустой троллейбус. Поздно. Вечер. Простуда бликов матовых огней. Полузаснув, до станции конечной Я еду в тёмных улицах скорей… …скорей всего, мне просто надоело Ходить и думать. Жизнь – невнятный спор С самим собой: вести – осточертело, И не поймёшь, из-за чего сыр-бор. …вот вы мне просто, девушка, ответьте: Зачем? Зачем я еду в этот раз? Хотя постойте… Странно. Я отметил, Что, очевидно, раньше видел вас… Да, блин! Привет! Ну я! А ты всё та же: Уставший взгляд открыт и воспалён, Чуть-чуть скромна, хитра, нелепо даже Тебя вновь видеть – словно странный сон. Скажи хоть слово, улыбнись – мне надо, Чтоб в свистопляске помертвевших лиц В мертвящей куче трупного распада Мелькнула радость в глубине глазниц. Пускай гудит троллейбус монотонный, В пустой туман бессмысленно спешит – Твой острый взгляд иголкой патефонной Бежит в канавке вытертой души.

Глава вторая, в которой Демид Рабчевский верит в неприличную прекрасность жизни

*** Перегорают медленно задатки, Что щедро раздавала нам судьба: Я никогда уже не сяду в трактор, Не дам приказ, чтоб началась пальба, В январский вечер трезво-снежно-синий Не поведу маньяка на допрос, Не протравлю офорта тонких линий, Не задохнусь от дыма папирос. Но всё равно, нимало не подвластна Судьбы нам слишком мнящаяся твердь, И жизнь уже, наверное, прекрасна, Затем, что слишком непрекрасна смерть. Дай бог, чтоб, соткан из дерьма и света, Клубился мир у наших рук и ног И чтобы каждый, слушая советы, Не следовать им без зазренья смог. Благословенны связи и ошибки, Благословен ноябрьский первый снег, Благословен безудержный и зыбкий, Лишенный направления наш бег. Благословен не выстроивший планов И верящий в превратности судьбы, Которой мы (блажен, кто понял рано) – По счастью, только жалкие рабы.

Глава вторая, в которой Демид Рабчевский верит в неприличную прекрасность жизни

*** Я заложник печальных нот (Это, видимо, генетически) – Их пронёс иудейский народ (Полуотчим) с времен языческих, Они всюду – во взмахе смычка, В ожидании робком чуда, В скрипе в тёмной тайге сучка, В чёрством стрёкоте «Ундервуда», В телеграфно-ночном бреду, В инквизитора взгляде бесовском, Они писаны на роду И пером, и ножовки обрезками. Дальний возглас услышав вновь, От вины я страдаю внутренней, Что спокойная бьётся кровь По вискам в тишине утренней.

Глава вторая, в которой Демид Рабчевский верит в неприличную прекрасность жизни

*** Попав на рельсы, надо понимать, Что не всегда являешься вагоном И уж совсем не каждому под стать Верховодить составом, эшелоном, Что можно быть жестянкой из-под шпрот, Забытой с маслом на путях под вечер, И что без края чёрный небосвод Собой не явит даже бесконечность, Что гром колес – сверкнёт, как будто взрыв, – И стук – не крик – жестянки вдоль по шпалам Не обозначит явственный разрыв Надежд с умом непоправимо малым.

Письмо второе Рок был нашей музыкой

ПИСЬМО ВТОРОЕ РОК БЫЛ НАШЕЙ МУЗЫКОЙ Каждой весной «К.О.Т.», как ему и положено по натуре, словно выползал из долгой зимы к людям. Так получилось, что после снега происходило больше запоминающихся творческих событий. Коты мурчали и пели песни, и мы – с ними. В мае 2011 года литклуб подводил итоги очередного литературного сезона одним из мощнейших выступлений – вечером поэзии русского рока «ROCK&Кот. Стихи на магнитной ленте». Чтение музыкальных текстов как самостоятельных стихотворений не сразу далось легко. Ну как можно не спеть это «Скоро рассвет, выхода нет…»? Так в нашу поэтическую программу вплелись струнные аккорды и любимые припевы. И мы не ошиблись: слова знали все в зале, кивали и открывали рты вместе с нами. С самого начала композиция была выстроена легко: – Дашка, ты дома? – орёт из-за кулис Оля Феофанова, с повязанным платком на руке, в джинсе, с гитарой на плече, вся такая олдовая. – А где все? – Сейчас подойдут. И пока Оля поёт про «Старые раны» и её голосом «ползет на стену стена», они выходят. И говорят – стихами.

Письмо второе Рок был нашей музыкой

«Дальше действовать будем мы!» – Маша Калаева гремит, надрывная, в центре, прижимает книжку к коленкам, встает нервно, говорит так, что душа сворачивается под рубашкой. «Я не спал десять тысяч ночей» – дрожит крик Антона Кириленко. «Дайте надышаться, дайте людям шансы реализоваться!» – Саша Клепцова, тогда ещё школьница, тоже чего-то требует, болтая ногами в кедах. Лена Алёшина – с бубном, громко кричит про ангину в песне «Когда твоя девушка больна», смеётся, и мы все смеёмся. А потом тяжело читает «Письмо» от «Сплин». Всё то, что мы натаскали из своих домов – подсвечники, кружки, старые радиоприемники, дисковый телефон с витым проводом, – всё это создавало конкретное визуальное наполнение сцены. Непрерывное движение каждого из девяти человек, находившихся перед зрителем, составляло естественную и динамичную картинку. Почти как у «Зоопарка»: «Я сижу в сортире и читаю «Rolling stone», Венечка на кухне разливает самогон, Вера спит на чердаке, хотя орет магнитофон…» И вот мы все танцуем, носками будто вдавливая окурки в пол: «Денег нет, зато есть пригородный блю-у-у-уз...» Кириленко издает сыпучий звук шейкером, и эта перкуссия добавляет фолка. Сколько их было, тех, что тащили чемоданы, бросали их посреди комнаты, песни из кассет вылавливали, рисовали на обоях, вино из бутылок делили стаканами и танцевали, танцевали так же страстно, как позже – молчали, вслушиваясь в слова: «А когда приходит время вставать, мы сидим, мы ждем…»? «Русский рок – это самобытная смесь мотивов западной рок-музыки, советской музыкальной традиции и элементов народного творчества, – звучит голосом Ромы Закирова одна из специально записанных для вечера аудиовставок, что-то вроде общекультурной справки. – Это преобладание текста над музыкой и магнитофонной записи – над публичными выступлениями. Русский рок нашёл свою нишу не только в музыке, но и нишу культурящего слова. Это принципиальная андеграундовость, скрытый социальный протест против официальной системы. Русский рок – это удивительный феномен грандиозной истории».

Письмо второе Рок был нашей музыкой

«Мне нужен для дыханья другой газ» – это читает текст «Наутилуса» Даша Анацко. И нам всем немного не хватает воздуха – там, за пределами сцены. Настроение вечера шло от тихих раздумий к зажигательному угару и соединилось в разноголосые строчки: «Больше ничего я не спою», «Больше никакого рок-н-ролла», «Это всё»... Звучит последняя песня, в ней – «душа летит» («Лети, моя душа, лети, мой тяжкий Рох...»), и все потихоньку расходятся. Я до сих пор считаю этот вечер одним из самых ярких и удачных в жизни Кота. Мы тогда и вправду «хорошо посидели». То было время, когда готовились мероприятия по-особенному – всеми вместе, сразу, шумной гурьбой, в тесной комнате на Маклакова, с гитарами, распечатками сценария, черновиками… Когда все тащили из своих кладовок вещи-останки советского прошлого, потом вместе выбирали название, вместе сколачивали ширму из того, что нашлось и на что хватило денег, вместе её оформляли и лепили на неё афиши Земфиры, Гребенщикова, ДДТ... Именно так и нужно было готовить эту постановку. Потому что рок, настоящий советский и постсоветский рок – это не просто музыка. Это сложнейшее явление, запутанная конструкция, ставшая образом жизни, средством общения, путём целого поколения. «ROCK&Кот» получился ожившей иллюстрацией, вечером из давнего года прошлого века в маленькой квартире, всегда открытой для старых друзей. В одном из аудио вечера отчётливо прозвучало: «Рок – это музыка для своих». А своими друг для друга мы тогда были. Все. И рок был – нашей музыкой.

Глава третья, в которой Полина Стрелкова шепчет метафоры и ищет тишину

Глава третья, в которой Полина Стрелкова шепчет метафоры и ищет тишину Полина Стрелкова – поэт, публицист, руководитель ЛИТО «Июльский К.О.Т.» с 2012 года, выпускающий редактор проекта «Терракота», член экспертной комиссии конкурсов молодых авторов «ПроЛит Компот». В своём творчестве за последние несколько лет сделала резкий поворот от пустой и многословной рифмовки к уверенной смысловой карте, вмещающей новые категории и преобразующей каждое записанное слово. По словам Полины, такая концентрация усилий произошла преимущественно благодаря «Июльскому К.О.Ту» и работе и общению с другими авторами. В 2011 году Полина стала дипломантом премии им. Баёва-Подстаницкого в номинации «Поэзия», в 2013 – её лауреатом. 2013 год принёс также победу в номинации «Поэзия» на фестивале молодых литераторов «Знаки». «В стихах для меня и поиск, и одновременно цель. Невыносимы остановки, изматывает путь. Но если удаётся соединить что-то общее с чем-то очень конкретным, если смыслы стягиваются в слоистое совершенство – наступает прекрасная Тишина Творца на седьмой день», – пишет Полина.

Глава третья, в которой Полина Стрелкова шепчет метафоры и ищет тишину

*** Ты седая теперь. Оседаешь в снег. В тот, что выпадет месяца через три. Я несу тебя жить, прислоняю к возне; в духоту проваливаешься курить. Ничего не просится – мчаться, кровить душой, разрезать упругие горы и облака. Слышим только – себя, обведённых чёрным карандашом. Нам пуста на ощупь собственная рука. А носили бы жизнь праздничным колпаком, Грудь бы полнила солнечная глубина. Говорю – что клюкву лопаю под языком: «Ты седая теперь». И постанывает луна, и поставь меня в угол дома, в дощатость – лбом... Ты седая теперь, ты седая моя метель. Я несу тебя жить в тазу цинковом, голубом, за сухим сквозняком и скрипом дверных петель.

Глава третья, в которой Полина Стрелкова шепчет метафоры и ищет тишину

*** Это случается бесцеремонно легко – В память чётко врезается линия скул. Голуби глаз окунаются в молоко. Губы, дулом приставленные к виску. Взлетаю, держась за хлипкую руку зонта. Небо кутает горизонтову поясницу; мне бы так его спину переплетать, чтобы утром вновь из нее родиться. Клён роняет последнюю жёлтую кисть, щупая черноту проревевшейся лужи. Вот земля, по которой дано пройтись. Вот душа – тревогой объятая глушь. Вот сливовая ночь – ливнями окосела. Волосы сами ныряют в гудящий луч. Так и стоишь – мокрая и рассеянная, имя его пробуя, заучивая.

Глава третья, в которой Полина Стрелкова шепчет метафоры и ищет тишину

Дорожное Потому что сама вытянута в струну, потому что сопка перед рассветом глотает луну, потому что дорога ранила родную страну в самый Питер. Потому что никто, как ветер, не будет гнуть; никому, как туману, не обмануть. У того, кто захочет меня проткнуть – ничего не выйдет.

Глава третья, в которой Полина Стрелкова шепчет метафоры и ищет тишину

*** Немного помять память у вечера на виду. Лягнуть себя в бок и падать в пьяную теплоту. Прокуренный свитер – в стирку. Вдохи – как порох – в грудь. Ночь горяча в затылке. Позвони мне когда-нибудь – и живот изнутри ошпарит. Может, вовсе не подниму. Я представлю тебя с гитарой и закусившей губу. Утро будет под пыльным пледом уродливых этих суббот. Ты подходишь тревожно, медленно и целуешь в закрытый рот.

Глава третья, в которой Полина Стрелкова шепчет метафоры и ищет тишину

*** Не вытаскивай из меня слов. Ночь сгустилась в трещинах губ. Мокрый бетонный город спасло тихое солнце на берегу. Завтра выйти бы на причал и уткнуться морю в бока, слушать, как птицы и волны молчат, – кто-то молится за моряка. Влажный воздух воткнуть в гортань, впитывать запах белым плечом. Каждый вокзал – сплошная черта трапом, асфальтом и кирпичом. Кашляла поцелуем простуд. Ногти раскрашивал сок рябин. Волосы путаются, не растут, словно боятся касаться спины. Каждый голос кусает грудь. Лёгкие бьются крылом в ребро. Вижу шаги, что не вернуть, перематывая перрон. Сонные смятые облака обнимали крыши и сны. Кто-то молился за моряка, плакал, глаза не боясь размыть... Завтра выйти бы на причал, сбить с ладоней чужое тепло и молиться, почти крича, чтобы хоть что-нибудь да спасло.

Глава третья, в которой Полина Стрелкова шепчет метафоры и ищет тишину

*** Говоришь: я плету из вен косы-жгуты, сухие и синие. Твои письма приходят в ночные смены, из рук пустых, без имени. Съедена ночь; говоришь: обглодана, сжалась, хромая, в короткий шрам. Тебя, настоящую, искать по блокнотам – слово каждое треснуло пополам. Ты смеялась бы, что ли, почаще. Берегла бы глаз лиловость от едких слёз. Я не знаю круглых, кроме мяча, вещей. Я не знаю цвета ярче твоих волос.

Глава третья, в которой Полина Стрелкова шепчет метафоры и ищет тишину

*** Подошвы врастают в почву, сырую, жирную. Если я неустойчив, держи меня. Рифмы никак не слушались, бросались с четвёртого. Дверным звонком душу облить, прикинуться мёртвым. Ковырять пузыри масляной краски. Вспоминать лица – гирлянды вдоль поручней. Я вмещаюсь в слова не больше, чем в таз – кит. Мыло падает в ванну, чугунную, прочную. Ночь снимала плащ в коридоре, мяла перчатки, джинсы сушила, да так и ушла в промокших. Я считал до рассвета синяки на её лопатках и всё думал о грязных моих подошвах.

Глава третья, в которой Полина Стрелкова шепчет метафоры и ищет тишину

*** Ты не соврёшь и действительно ляжешь спать. Я дослушаю голос персиковой мякоти. Никому не сказать, какая в нём честность и гладь, и почему звонишь ты, а не тысячи номеров из памяти. Я любила бы город и глаза твои неслепые, сквозь слова и рисунки углём на шершавых альбомных листах. Я бы выбрала ночи пьяные, сны кривые, но мне кажется – всё на своих местах. Мы кривлялись, промокшие. Плакали у экрана и поломанными руками искали след. Мы молчали, а я не верила и не знала – так в тебе умирает ещё один твой рассвет. Дел и вправду по горло, слова вылетают из рук, оставляют липкие дуги чайного дна. Обещаешь мне – ты спасешься, а я умру. Я же знаю, что ничего не смогу одна. Упадёшь усталостью лба в порошковый запах подушки, в нервном кашле снежинок обрывками легких дыша. Ты не соврёшь. Я найду тебя утром простуженной и такой же красивой, как небо, как сон, как душа.

Глава третья, в которой Полина Стрелкова шепчет метафоры и ищет тишину

*** Падает вниз лифта змея, плечи слегка ссутулятся. Я смеюсь, потому что пьян. Меня выбирает улица. Переверни ночь на левый бок – слежались вихры тумана. Я смеюсь, потому что сдох. Пью рыжую воду из крана. Стянуть футболку, спиной к окну. Одиночество – обеззараживает. Я смеюсь, потому что хочу вдохнуть, а мне тяжело, я кашляю.

Глава третья, в которой Полина Стрелкова шепчет метафоры и ищет тишину

*** Твой просящий взгляд решетит живот. Мне бежать от него годами. Заталкивать ночи в дверной проход, просить: глаженное – не мни... Даже если никто не придёт за нами, мы останемся очень плохими людьми. Ты смеёшься сдавленно и визжа; ощущаю в ладони жжение. Обнимать бы – не прячась и не греша… Мой поворот головы ленив; даже если он умирает в шее, мы останемся очень плохими людьми. Кран стреляет десятками мокрых пуль. Я могу представить тебя ещё ближе... Влажной ладонью перекатывать рубль. У твоей дутой куртки смешные ремни. Даже если я больше тебя не увижу, мы останемся очень плохими людьми.

Глава третья, в которой Полина Стрелкова шепчет метафоры и ищет тишину

*** Кисть бессильно выпала из рукава. Записать бы, да вымерли в сумках карандаши. Меня встретил стакан молока и ворс ковра. Уходила – будто пыталась чего-то лишить. Разговоры – белая тошнота простудившихся ртов. Шатаются от стены к стене местоимения. Слабыми пальцами жевать картон, наши размытые тени мять. Я сквозь дымные коридоры представил ночь, и снежинки толкались в неожиданной теплоте. Мне б её ненавидеть, все силы сосредоточив, но тащу её раненый голос в плейлисте. Каждый следующий сон был сложней предыдущего. Теплота царапала руки – куда её ткнуть? Записать бы, да все слова, словно звенья крадущие, ничего не расскажут. Ложись под глухую волну.

Глава третья, в которой Полина Стрелкова шепчет метафоры и ищет тишину

*** Это как ударить по щиколотке – сжимается нерв, еле стою. Будто стянуло защипом глотку пьяному праздниками январю. Белая улица льдом смеялась. Выжать из вечера все шаги. Телом уткнуться в дверную вялость, царапать воздухом – помоги. Горсти света дрожали и плавали. Пелось, слушалось, не спалось. Запах с ладони в карманы лить, собранный из твоих волос. Минуты сожмутся на шее косами. Что не смогла рассказать – запью. Ты выбираешь меня по голосу и по белому январю.

Глава третья, в которой Полина Стрелкова шепчет метафоры и ищет тишину

*** В тёплой комнате задыхаются все цветы – чёрная музыка то ли гудит, то ли пилит. Вижу в ней лекарство от собственной слепоты: посмотри – вот под этой октавой, под ней, не мы ли? Льдовым облаком, мутным, белым облитый сад, голоса глухие, лгущие, бесполезные... Мои мысли станут болезненной лепкой лица, сетью судорог, мелких складочек и порезов. Мне клялись покоем заброшенный кинозал и изъеденные ржавым ртом железные буквы. Обходи стороной места, где меня узнал, где воздух клевал нами выпущенный из рук дым. Февраль корчится двадцать шестым, шумно дыша. Я роняю руки в следы моих уходящих. Эти вмятины греть и в беззвучии разрушать. Снег податливо кривится кожицею хрустящей. До того живые, что хочется – в горло нож и свистеть красным хрипом над стихшими их шагами. Эта музыка скоро заканчивается, похоже. Посмотри – а написано кем? не нами?

Глава третья, в которой Полина Стрелкова шепчет метафоры и ищет тишину

*** Чёрных глаз перехваты горькие. Ветер – мятый, слепой, бумажный. В белых лапах зимы двор кипел. К рукам прилипали кражи. Копить капли воды на ногтях, дрожать под плевками душа. Ночь вываливается, кряхтя, из внутренности в наружность. Жизнь расслаивается на ложь и её прозрачное платье. Снега рытую придорожность на лодыжки наматывать. Дни застелены серым, топлёным. Март шершавый: дыши и гладь. Что-то тянется гулким стоном. Что? – никак не могу соврать.

Глава третья, в которой Полина Стрелкова шепчет метафоры и ищет тишину

*** Твой голос чихает из каменной глотки метро: – Я уже близко, двадцать минут, алло... Будто ворочаю в белой груди стекло. Не откричаться в синее полотенце. Осень худеет, влезает в сорок второй, Смешивает цвета и меняет крой. Твой голос чихает, подземную ветку роет В самое сердце.

Глава третья, в которой Полина Стрелкова шепчет метафоры и ищет тишину

*** Я в чёрную ночь выпрыгивать побоялась. Таксист включит свет – дёргаясь, заверчусь. Спроси меня, в какой бок эта боль прокралась и куда сообщить, когда я её излечу. Сиденья закашляют на повороте влево. Я выберу то, что когда-нибудь получу. Дорога моя сама уплывает в небо, любимая, только я по ней не лечу.

Глава третья, в которой Полина Стрелкова шепчет метафоры и ищет тишину

*** И в каком это было мае?.. Выбираешь год наугад – из затёртых весенних дат он вышагивает, хромая. Он выхватывает из пыли лица лучшие и голоса. Я поглажу за ухом пса, потому что подъезд закрыли. Мы, казалось, душой росли, но немногое записали. Я поглажу за ухом пса, потому что и мы – босые. Потому что пролит компот из мочёных яблок и слив. Мы, казалось, душой росли, и внутри шевелился кот.

Часть II Художественная проза

Глава четвёртая, в которой Надежда Корепанова выкидывает нарисованного кита

Глава четвЁртая, в которой надежда корепанова выкидывает нарисованного кита Надежда Корепанова – юный прозаик. Родилась и росла в Мурманске. Первое свое произведение написала в восемь лет. «Я с детства мечтала стать Писателем, – говорит Надя, – так как рисовать не умела, но искренне и от всей души тянулась сердцем к художничеству. Оставалось – писать». В 2013 году Надежда стала победителем в номинации «Проза» литературного конкурса молодых авторов «ПроЛит Компот». В своих произведениях определенного жанра не называет, считает, что создает общее из множества.

Глава четвёртая, в которой Надежда Корепанова выкидывает нарисованного кита

волны Кит плывет. Надо же, настоящий, синий. Только маленький, с ладошку. Я его нарисовал на том же листке, на котором вчера ещё выводил круглые цифры самостоятельной работы и который сегодня, помятый с краю и испачканный вдоль и поперёк размашистыми волнами красной гелевой пасты, получил перед собой с громким шлепком толстой мягкой ладонью одноклассницы по столу. С другой стороны было так пусто. Всегда странно смотреть на пустой листок, такой чистый и непорочный, это нестерпимо. Он же беззащитный. Вот я – повелитель этой бумаги. Я тиран или милосердный властелин? Я могу порвать его в клочья, испачкать, плюнуть ему в плоское лицо, написать ему на лбу матерное слово (если определить, где именно листов лоб), а он всё стерпит. Глупое безмозглое создание. А почему мы называем лист, на котором поставили клеймо фиолетовых и голубых клеток-линий и красноватых полей – чистым? Мы что – слепые: не видим этой краски на нём? Я решил, что это штриховка фона. Схематическое изображение воды. И теперь в нарисованной дырявой воде живёт кит. Он не знает, что с другой стороны. И не расскажет никому. – Миша, ты рисуешь? Мы вообще-то учимся! – Яша Петровна, это – кит. Но вы не волнуйтесь, я его выкину. Честно. Прости, кит. Яша Петровна говорит, что ты мне не нужен.

Глава четвёртая, в которой Надежда Корепанова выкидывает нарисованного кита

После мира – Иди ко мне, – шуршит, прокатываясь по мягкой рыхлой тишине, суховатый теплый голос. – Давай, под купол. И мы ложимся в Его тесную спальную камеру с тонированной крышкой и маленьким окошком вентиляции. Никогда не понять мне, почему так мало места дано человеку, откуда эти стандарты. Жестковатый формирующий матрац становится немного приятнее, и будто раздвигаются на сотни миль гладкие стены камеры, когда через эластичный синтетический комбинезон пробиваются ко мне тоненькие ниточки Его тепла. Сердечная мышца уплотняется, сжимается в малюсенький робкий комочек, пульсирующий тяжёлыми волнами, чьё биение становится до стыдобы громким, и кажется, что нельзя так биться мышце: запретно и вульгарно. Неудобно близко лицами друг ко другу. Глаза на таком расстоянии, что мутнеет и расплывается образ напротив. И только по памяти могу я знать, что пятнышки Его радужек такие чистые и светлые, как стеклянные шары наблюдательных записывающих видеокоробок или как небо в учебнике истории за восьмой класс, в разделе с доапокалиптической забытой эрой. – А вдруг увидят? – скользит пересохший язык, ломая и теребя тонкий мой голос. Через запотевшую кислородную маску смутно видится, как бледноватые розовые губы растягиваются в светлой улыбке, и будто чище становится воздушная смесь в моей трубке.

Глава четвёртая, в которой Надежда Корепанова выкидывает нарисованного кита

– Седьмая, можно?.. – шёпотом просит Он, неуверенно стягивая латексную перчатку. – Нет, ты что! Надень! – хватая крепкое запястье, трясу его дрожащими руками, а волна озноба бьёт прямо в грудь, до того страшно становится. – Надень сейчас же, вирус подцепишь! Нельзя! – Тихо, глупая, – твёрдо, но всё ещё умеренно громко звучит этот приказ. – Тихо ты. Ладонь в меловой пыли, которой покрыты изнутри перчатки, чтобы кожа не прела, медленно ползёт к бегунку под моим подбородком, и, глядя в круглые глаза, которыми я ловлю каждое Его движение, Он жужжит «молнией», расстегивая комбинезон до ключиц. То бледнеет, то насыщается марганцем кожа моих щёк. И когда холодные пальцы рассыпают по всему телу мурашки, касаясь горячей стерильной шеи, в голове что-то взрывается. «Наверное, чип в крови плавится», – думаю я какую-то глупость. Разрез Его светлых глаз сужается под тяжестью сиреневатых век томно и устало, Он снимает вторую перчатку, потом совершает полнейшее безумие — стягивает с лица и отключает кислородную маску, словно бессмертный, словно совсем нет в этом никакой опасности. Берёт мои ватные грубоватые руки, оголяет одну из них и задирает немного рукав. А я уже не могу ничего сказать, ничего сделать. Я будто под парализатором или эфиром, всё плывет и пестрит, только лицо, белое остроочерченное лицо Его видят мои тусклые глаза. И когда тёплые сухие губы касаются моего запястья, я не могу представить, что нахожусь всё ещё в этом зале станции, в этом поселении, забываю, как выглядит простая пищевая трубка, всё пропадает. Небывалая прежде лихорадка бьёт меня, непохожая ни на один симптом известных вирусов. – Седьмая, ты пахнешь цветами. Неуверенно сглотнув, теряя медленно по кусочкам рассудок от Его приятно покалывающего голоса, я ещё с усилием могу выдохнуть: – Чем?.. – Цветами. Их теперь нет. Но если они правда были когда-то, они пахли, как ты. Я уверен.

Глава четвёртая, в которой Надежда Корепанова выкидывает нарисованного кита

многогранник В Доме Интеллектуалов погас свет. И только в дальнем углу большой гостиной Анастасия Михайловича, зарытого в тот момент в тяжёлые пледы, что-то шуршало. Это маленькая внучка царапала старые страницы острыми ноготками, прижимая к себе одной ладошкой фонарик, а другой – большую толстую книгу в грубом переплете. Книга эта, как ленивый старый кот, развалилась на худых коленях и неспешно, с чувством собственного высочайшего достоинства, давая запинающейся девочке прочитать каждое заковыристое слово, вещала внимательному зрителю о недоступно-недопустимых диковинах, пугающих и притягивающих за нос, огромных и неизмеримо волшебных. Застекленевшие, до предела распахнутые глазищи, окаймлённые пушистыми ресницами, в каждой печатной буковке видели инопланетных чудищ, обворожительных фей и сияющие драгоценные горы. Слыша голоса воинственных дикарей и шуршание лепестков тропических растений, совсем не заметила юная Познавательница тяжёлых заспинных шагов и грозно и бешено сопящего звука. – Мария! – обрушилось на аккуратно заплетенные косички с такой тяжестью и грохотом, что вся круглая жалкая Машина головка зарылась в белые плечики, спрятав шею. – Что это за книга?

Глава четвёртая, в которой Надежда Корепанова выкидывает нарисованного кита

Маша молчала. Только коленки её от напряжения и испуга стали дрожать, как ткнутое вилкой вишнёвое желе на тарелке. Фонарик упал громко на дубовый пол и подкатился к дедушкиным ногам, а крошечное сердечко стало биться часто-часто, как у дикой полевой мышки. – Это учебник, Маша? – более спокойно, стараясь сдержать искреннее негодование, вопросил рассудительный Анастасий Михайлович. – Нет, это сказки, – пропищал вжавшийся между креслом и шкафом серенький комочек с косичками. – Я говорил тебе по поводу сказок... что? – Если дедушка увидит меня здесь ещё раз, я пойду к папе, – стуча молочными зубками, пробубнил ребенок. Не говоря больше ни слова, схватив тонкую руку и с силой дернув её вверх так, что Маша взвыла. Ноги не сразу послушались её, но Анастасий Михайлович уже потащил внучку к входной двери. – Дедушка, не хочу! Пожалуйста, не хочу! – ревела, всеми силами повышая голос, девочка. – Не надо! Я не буду! – по раскрасневшимся щекам заблестела вода, губы распухли и увлажнились, подрагивая, глаза зажмурились: – Не хочу я, дедушка! – свободной рукой она тщетно хватала рукав жёсткого халата и пыталась вернуть свою вторую ладонь. Вконец рассвирепев, профессор медицинского института ещё крепкими руками схватил в охапку всю девочку, будто ящик картошки, спустился во двор, перешел дорогу, шлёпая по холодному асфальту чистыми тапочками и начал колотить в дверь двухэтажного деревянного домика в несколько захудалых квартирок. Маша безбожно орала. – Открывай, Веляев! Забирай свое отродье! – потрясал безвольно обвисшей девочкой бушующий Анастасий Михайлович. Из обшарпаных окон повысовывались бледные худые лица с нечёсаными головами, позажигались керосиновые лампы. Дверь, наконец, открылась. Сутулый человек в растянутой рубахе, испачканных краской рабочих штанах, с сухими губами и бесцветными глазами непонимающе-глупо смотрел из-за порога на гостей. Не успел он выйти, как в его руки, такие же, как и хозяин, – сонные и уставшие, сунули ребенка, вмиг замолчавшего от неожиданности.

Глава четвёртая, в которой Надежда Корепанова выкидывает нарисованного кита

– Никогда на порог мой её больше не приводи! Не лечится генетика, Веляев! – рявкнул хрипло статный дедушка в жёстком халате и развернулся уходить. – Папа! – перепугано и поспешно окликнул мужчина, остановив пришедшего на минуту. – Может... хоть – чаю?.. Девочка бесшумно всхлипывала, крепко вцепившись в шею того, кого не видела с рождения, и, закрыв глаза, слушала, как дедушкины шаги упрямо удалялись всё дальше и дальше от её детства. Неизвестный человек закрыл дверь и занёс Машу в светло-зелёный коридор, прижимая к тёплой груди, потом сел в дырявое грязное кресло, устроив ребенка на своих коленях. Грустно улыбнулся, когда девочка недоверчиво надула губы и сжалась. – Здравствуй, Маша, – сказал он знакомым отдаленно голосом и почему-то перестал пугать. Спустя час керосиновые лампы в Доме Вольномыслящих снова погасли, и весь район уснул.

Глава четвёртая, в которой Надежда Корепанова выкидывает нарисованного кита

НАСТОЯЩАЯ ОСЕНЬ Был у меня один Удивительный Человек. Как-то раз шли мы с ним домой вместе, а вечера в Ветреном Городе очень тихие и вязкие. Черные, как кофе, и сырые, как запрелая опавшая первая листва, по которой ходила человеческая многоножка. Шли мы молча, и за шлёпаньем старых ботинок по мокрому асфальту было слышно, как гудят мои тяжёлые бытовые мысли. Когда вышли на длинную, прямую, как честное слово, дорогу, вдоль которой нерушимым конвоем стояла цепь фонарей со своим ледяным то ли серебряным, то ли белым световым излучением, Удивительный Человек схватил меня за скользкий рукав куртки и выдернул из обычности. – Погоди, погоди. Так... Смотри перед собой на землю и быстро иди рядом со мной до того поворота. Только молчи, – как-то заговорщицки сказал он, будто открывая великую тайну. Я его послушал, и мы, далеко закидывая ноги, двинулись стремительно вперед. Я упорно всматривался в грязный, покрытый дождевыми каплями бетон и в то, как фонарный свет разбивался, ударяясь о него, на такие же миллиардищи капель. Из-за быстрого движения множественные световые точки неслись на меня, не успевая задержаться перед глазами, и сменялись другими, и опять ускользали куда-то. Я пытался поймать взглядом что-то, но не понимал – что.

Глава четвёртая, в которой Надежда Корепанова выкидывает нарисованного кита

Наконец, Человек остановил меня и заглянул в моё лицо из-под капюшона, в глубине которого были ярко искрящиеся чем-то детским глаза. – Ты увидел? Я опять взглянул себе под ноги, но нашёл лишь кусок бурой тряпки в грязи. – Что? – Ты увидел, как мокрая дорога ночью похожа на звёздное небо? И тут я понял, что до этого момента не видел жизни вообще.

Глава четвёртая, в которой Надежда Корепанова выкидывает нарисованного кита

тонкая зима Открыв дверцу заезженной «девятки», я ощутил на себе всю власть колючего злющего, будто кошка без кота по весне, ветра, рвущего всё живое на своём пути и все неодушевлённое – на живом. Недельная щетина заменяла мне шарф, портфель заменял укрытие, и я, чувствуя себя средневековым рыцарем, укрывался портфелем-щитом, пробивая себе дорогу к дому через невыносимо скользкий асфальт, сухие сугробы, твердокаменные, засыпанные похожим на манку снегом, темноту дворов, к которой давно привыкло зрение – я зачастую шёл из института поздно вечером, разгребая незаконченные дела, отчеты, списки. Так хотелось каждый вечер, возвращаясь домой такими тяжёлыми путями, вернуться во времени и приказать себе-прошлому не откладывать студенчески-административные – и от этого словно липкие на ощупь от формальностей и правильности составления – бумаги. Мой длинный нос (если присмотреться, то на нём, как на срезе дерева и его кольцах, в мельчайших неровностях отображено всё моё жизненное шествие к настоящему) я затолкал поглубже в капюшон, за искусственный мех и скрипящую непромокаемую ткань. Пусть так я почти терял зрение, но ведь эту неустойчивую дорожку я помню кожей подошв наизусть, успел выучить за двадцать пять лет одинокого проживания. Дорога до работы стала для меня чем-то вроде необходимости, диковинной и необузданной, роднее, чем бабушкин чайник или ковер на стене, так как только благодаря наличию работы я всё ещё чувствую себя человеком, а не просто биомассой без имени, признания и значимости.

Глава четвёртая, в которой Надежда Корепанова выкидывает нарисованного кита

Но, остановившись будто бы по велению волшебной палочки, я почувствовал справа чье-то присутствие. Это было так необычно и дико в пустом, как новый гроб, переулочке, однако я поверил внезапно проснувшемуся шестому чувству и немного сдвинул капюшон, повернул (показалось, со скрипом) старую начинающую седеть голову. На обледенелой, а поэтому наверняка очень противной сырой и холодной скамейке скрючилось с краю тоненькое, большеглазое создание, так сильно схожее с мотыльком в неуместном тёмном пуховичке по пояс, в обтягивающих, как будто пожирающих ноги чулочках. Острые коленки упёрлись одна в другую, и стопы разошлись друг с другом на земле — это было так по-детски. Свет фонаря, шарахающегося из стороны в сторону над пластиковым прозрачным подобием автобусной остановки, всё же задел её бледное круглое личико с впалыми щёками и сухими пухлыми белёсыми губками. Еле заметные, сцепленные в замок пальчики её призрачных узких ладошек, видимо, уже почти не двигались от ударившего мороза. Вдобавок ко всему она ещё и была с оголённым горлом, без шапки. Наверное, под мечущимися диким вороньём тёмными прядями волос уши её болели и краснели. Я почувствовал, как дрожит моя нижняя губа, так же, кажется, как и её левая нога в тонких изодранных сапожках, как её тоненький голосок, если бы она открыла сейчас рот и обнажила стучащие зубы. Сколько сидит она здесь? Откуда пришла? Ах да, я видел её вчера, только не здесь – на углу. И неделю назад стояла она в конце двора, прижавшись к стене избитым котёнком. Бедная, маленькая сказочная принцесса, кто наложил это заклятие на тебя? Я сделал неуверенный шаг в её сторону. Остановился, напрягшись до предела каждым нервом, каждой клеточкой, каждой ниточкой своей натянувшись по-струнному прочно. Потом с неимоверной натяжкой шагнул ещё раз. Казалось, нас разделяли сотни миль, а не жалкие метры. А я уже незаметно шевелил слипшимися губами, готовясь заговорить с ней, с девочкой-потеряшкой. Ей не было восемнадцати, ей не было удачи, ей не было приятно находиться здесь поздним зимним вечером. И мне пришло в голову, что вот она – Алиса, маленькая Алиса из сказки Кэролла.

Глава четвёртая, в которой Надежда Корепанова выкидывает нарисованного кита

Она не знает времени и не знает, что это за место, ждёт и ждёт чего-то, но Кролик со двора Червовой Королевы, который знал, когда, кому и куда нужно, и повелевал своими карманными часами, — забыл про неё. И теперь она не понимает, что делать и куда себя деть. «Алиса, что делаешь ты в этом холодном ветреном мире? Что забыла на этой грязной скамейке? Где прелестный голубой бант в локонах? Кто снял с тебя чудное тётушкино платье, которое так шло тебе, к цвету твоих широко открытых озероподобных глаз? Да... это не по погоде, я понимаю... Но почему же тогда ты одна? Где друзья твои – Шляпник с кружкой горячего, как неудержимое воинское сердце, чая; истеричный Мартовский Заяц со смехом химер Собора Парижской Богоматери или хотя бы неторопливая, как августовский ливень, знающая всё об этой жирной склизкой жизни толстая, обнимающая свой бурлящий дымком кальян Гусеница? Как посмели они, чудное создание, так желающее познать суть не только людского, но и волшебного Мира, бросить тебя, поломать твои изящные пёстрые крылья и бросить? Скажи мне, Алиса, как получилось, что ты стала столь беспомощна?! Где герои твоих сказок?!» – так хотелось мне кинуться перед ней на колени и со страхом в глазах задать все эти вопросы. – Что вам? – послышался её хрипловатый тихий голос. Я замер в своих судорожных мыслях и сглотнул плотно набитый сопливый комок в старом горле. – Сколько? – озвучил я и прочитал на её худом, светлом, как песок под солнцем, лице смерть жалкой, изуродованной временем надежды. – Тысячу в час. Я схватил её мотыльковую лапку в свою красную большую руку и повёл к убогой однокомнатной норе, в которую уже по привычке должна была прыгнуть девушка и погрузиться в Страну-Не-Чудес.

Глава четвёртая, в которой Надежда Корепанова выкидывает нарисованного кита

липкая весна От прошлого вроде больше ничего и не осталось: ни привкуса лимона, ни горячих острых, липких от пота и моего дыхания пальцев, ни малахитовых с въевшимся запахом дешёвого горького кофе (непременно без сахара!) замшевых перчаток. Но вокруг ничего ещё не успело измениться, даже плед, этот тяжелый, проеденный молью, шерстяной выгоревший плед, в чьи обязанности входило напоминать исключительно о покойном деде, – всё ещё оставался теплым. И среди его ворсистой сущности можно было, если приглядеться, найти пару запутавшихся и потерянных этим внепланетным созданием коротких вьющихся угольно-черных волос. Только ли в волосах дело? Если бы мелочей было так мало – не было бы необходимости переживать период осознания-метанойи. Вовсе нет. Она, эта странная раздражающая Святая, подгадила мне куда сильнее, чем можно было рассчитать – она выжила меня самого из среды моего обитания. Всё – большое и маленькое, необъятное и невидимое, что связано было с моей жизнью беспечного среднестатистического лица, – теперь связано с ней уже хотя бы потому, что она об этом знает. Собственное детство вызывает ассоциации с её внимательными, глядящими в сторону глазами, открытыми в улыбке тёмными матовыми губами с тонкой полоской между ними мелких крепких неидеальных зубов. Как жить мне теперь с ощущением, будто всё мое естество, всё проведённое в этом теле время насквозь пропитано кем-то другим?

Глава четвёртая, в которой Надежда Корепанова выкидывает нарисованного кита

Как жить мне теперь с пониманием, что всё это пробиралось своими тоненькими лапками беззвучно и незаметно, невесомо накрывало окружающее налётом-паутинкой, осязаемой, как звук, и существенно-материальной, как звеёзды, пока я уверялся в собственной независимости, нетронутости и полном укреплении позиций? Ведь я совсем не замечал её следов, отпечатков, существования, пока она не развеялась, подобно туману. Могло быть и по-другому. Если бы только любовь не была по своей сути чередой накатывающих приступами конвульсий, в которых бьётся не тело, а душа... Тогда бы она не стояла на пороге моего дома с небольшим рюкзаком в руке и второй парой ключей в кармане через две недели знакомства. Если бы не набросилось на меня это стремительное ощущение невообразимого экспрессивного тепла, огня, взрыва – каждый божий день, что мы проводили вместе поначалу, а разгоралось бы равномерно, небольшими послушными порциями, как костёр под контролем опытного лесничего... Тогда бы все было... «правильно». Да, правильно, а не так — мимолётным бессмысленным стихийным всплеском, так быстро угасшим во мне, без причины, не должным угаснуть! Ведь искренне хотел и был готов поглощать как можно более мелкими частями, лишь бы хватило на всю жизнь, но нет! Я накинулся, как бешеный изголодавшийся пёс, втянул в себя залпом, не жуя затолкал в глотку, чтобы после выблевать вместе с внутренностями на дорогу с непривычки. Угасшим быстро и так мучительно долго, отвратительно медленно намеревающимся во мне тлеть. И с чем бы сравнить это? По-черепашьи уходящий из головы страх, когда всю жизнь избегаешь большой воды, а потом постепенно добавляешь глубину к своим заплывам. Только тебя кто-то резко толкает с обрыва самой чёерной бездонной пропасти. Выплываешь оттуда и уже не боишься ничего, теряешь вкус к любому страху. Неправильная, но уж чересчур действенная тирания намного эффективней, чем хотелось бы. Таким было всё это, когда она – неземная, парящая в моих глазах под божественным ореолом, – вдруг коснулась земли, чтобы переступить этот злосчастный порог.

Глава четвёртая, в которой Надежда Корепанова выкидывает нарисованного кита

И каждый час, казавшийся нам нетленной вечностью, когда были вдвоем, вдруг стал минутой. И каждое слово – которое мы жадно и эгоистично ловили с губ друг друга с диким непониманием того, что оно ещё повторится и никто его не украдёт, не будет его владельцем, кроме нас, – стало простым звуком. Не для неё, этой блоковской Прекрасной Дамы, толстовской Элен и библейской Пречистой в одном тонком, с мягкими чертами лица, а лишь для бездарного низкого, для пошло-бездушного меня, так далеко отошедшего от спасающей Иконы. Помню, как в один глупый несуразный момент это воспетое поэтами Солнце стало обыденно-бытовой, само собой разумеющейся и до тошноты естественной деталью, как прикроватная тумбочка. Будто бы я закрыл глаза, сильно зажмурился и очнулся уже поздней ночью после мутного незапомнившегося сна. И, казалось бы, я совершенно не видел ни жестов её, ни занятий, ни осуждающего, отчаянно-просящего выражения бледного лица, но откуда же помню я всё это и самобичевательно приплетаю ко всему, что держится на орбите моей планеты? Вроде бы на одну секунду прошмыгнет пятнышком перед моими глазами вид её, держащей в одной руке книгу, а в другой – треснутую кружку с лимонной кипяченой горячей водой, только на секунду эхом ненавязчиво скажет в голове моей кто-нибудь: «Она всегда нажимала на него локтем» – прежде, чем я коснусь выключателя грубой рукой и выйду из тёмной комнаты, но это же сколько секунд таких в однообразном тупотекущем моем дне? А в неделе?.. Нет ни сожаления, ни раскаяния, ни чувства вины во мне, и не будет, покуда из всех этих болезненных ядовитых секунд через недели, месяцы и годы не набежит всё ужасающее размером своим время, которое заставил я эту удивительную, по-божьему терпеливую Дочь Ветреного Города вырвать из своей жизни и отдать мне. И вот по лёгкой капле эти юркие кадры снуют предо мной, скатываясь в один исполинский Грааль, попутно ударяя меня по темечку, словно в старой китайской пытке.

Глава четвёртая, в которой Надежда Корепанова выкидывает нарисованного кита

И могу я прекратить это в любой момент звонком, выстрелом или же падением, но подпилен у основания до такой степени, что не хватает, совсем не осталось на это сил. Лишь на ожидание этого Раскаяния, будто оно по прошествии целой упущенной вечности сможет меня спасти. Невыносимо душно, тесно мне в этом бездействии. Так безвыходно-трудно, так неизвестно, что я, как муха, бьюсь о свои четыре стены и всё никак не найду распахнутое окно, залетев нехорошим чудом в маленькую открытую форточку.

Глава четвёртая, в которой Надежда Корепанова выкидывает нарисованного кита

грязное лето Дверь сильно дёрнули, но с первого раза она, как обычно, не открылась. Дерево распухло за лето и теперь очень медленно возвращалось в естественное состояние. Входящего это не остановило, стал дёргать сильнее. Наконец, женщина, сидящая в комнате в глубоком кресле, утерявшем за время признаки какого-либо цвета, нехотя поднялась. Не запахнув халата, открыла дверь рывком, увидев перед собой тусклое лицо сутулого худого мальчика четырнадцати лет. Её собственное лицо, не избавившееся ещё от признаков детской пухлости, изменилось в выражении из недовольства в какую-то жалостливую добродетель. Глаза её, схожие по форме с собачьими, смягчились и от этого стали казаться ещё более слезящимися. – Помоги мне, – хрипло пробурчал мальчик, проходя по холодному полу босыми тонкими ногами. – Что?.. Он протянул полупустой тюбик заживляющей мази и, потупив взгляд как-то виновато, развернулся спиной, начал задирать рубаху драной мятой пижамы. Женщина с некоторым отвращённо-сочувствующим удивлением посмотрела на испещрённые мерзкими бугристыми прыщами лопатки и плечи. Где-то выделялись точками запёкшейся крови разодранные ногтями чирьи, окружённые участочками белой мягкой кожи, и казалось, что они – нарисованные, и на этой плоти быть дефектов не должно вовсе.

Глава четвёртая, в которой Надежда Корепанова выкидывает нарисованного кита

Однако насыщенные розовые налитые неровности начинались ниже шеи и доходили даже не до середины спины – терялись на уровне поясницы. – Тут выдавить надо ещё. Опять царапать будешь, – вздохнула она и стала холодными жёсткими руками разводить мазь. – Так чешется, а так больно. Не надо, – острые плечи согнулись вперед, мальчик весь подобрался, будто не приученная к людям кошка. Помолчали. Липкий гель равномерно захватывал тело, оставляя жирный неестественный блеск, будто ребенок стал слизнем или начал запекаться заживо. – Повернись грудью. Поколебавшись, мальчик стал задирать рубаху спереди. – Где ещё есть? – На заднице. Показать? – злобно, но без особого желания хамства усмехнулся мальчик. Наконец женщина отошла и начала обтирать подолом руки. – Это у тебя от нервов всё. В себе много держишь. – Заведи детей от моего папаши, они тебе и высказываться будут, и руки пачкать не придется, – он стоял в дверях с таким видом, словно пути дальше не было, а если и был, то процесс движения забылся. Всё ещё убирая лицо от глаз собеседницы, он внимательно слушал её. От этого женщина раздражительно дернулась, упёрлась пухлыми руками в бока и с серьёзностью обернулась к нему, выставив напоказ грудь, оголённую под разошедшимися половинками халата. – Недоношенным ты родился, крест даю! – Зато особенным, – проговорил мальчик и тихо вышел. Женщина опять завернулась в халат и вернулась в остывшее кресло. – Зато родился… – шепнулось в тишине. Собачьи глаза моргнули. Ещё раз – и задёргались, задрожали под напором слёзного невроза тёмные губы.

Письмо третье Человек за стеной

ПИСЬМО третье человек за стеной Среди дружб, завязавшихся за время существования «Июльского К.О.Т.а», было немало рождённых из созвучий случайных мыслей, пересечений художественных палитр, порой не сразу очевидных. Примерно так соединились стихотворения Дениса Апухтина и Полины Стрелковой, и не на один год. Впервые совместный творческий вечер молодых поэтов прошёл в феврале 2010 года. Он назывался «Диалоги-точки-письма». По признанию самих поэтов, первая совместная работа получилась именно диалогом; в дальнейшем творить вместе становилось легче, и выступления получались более цельными, несмотря на формальную отделённость и даже противопоставленность авторов. Второе выступление состоялось почти через два года, в галерее «Пространство». В стихах, читаемых по очереди, – нескончаемый монолог о себе. Так, как будто пишешь письмо другу и только в самом конце вспоминаешь и добавляешь фразу «ну а ты, как ты?», смущённый своей забывчивостью. В песнях – неделимое двухголосие; композиции, которые хочется ставить на бесконечный повтор.

Письмо третье Человек за стеной

В произведениях Полины – непрерывно олицетворяемая обстановка: матовые глаза ламп, шифоновые тела штор. Мир вещей играет большую роль в поэзии обоих авторов, является не просто отражением чувств лирических героев, но их продолжением. В произведениях Дениса – одна метафора следует за другой, теряя своё начало; в строчках много водных символов – море, прилив, парус, дождь, берег; временные рамки – где-то между осенью и зимой. Даже от самых чувственных стихов веет прохладой, граничащей со стужей. Под пером каждого одно с лёгкостью может стать другим, приобретая совершенно необыкновенное толкование. Слушая их двоих, понимаешь, что действия, движения – неуклюжи и грубы, только язык – лёгок и гармоничен. – Чтение собственных стихов – всегда большое напряжение эмоций, – признается Полина после творческого вечера. – Это временная концентрация чувств, очень сильная, но от того и более ценная. Слушатель, мне думается, поймёт и почувствует больше, чем читатель. И мне радостно, что на нас с Денисом смотрят глаза, по-настоящему открытые стихам и песням. Прослушать стихи Дениса – и потеряться в них; перечитать – и только тогда действительно понять, вникнуть во всё, что хотел он сказать, оценить стиль, слог, воздать должное образности. Как будто пишет об испытанном, но не испытываемом в данный момент. Его стихи можно попробовать и потрогать. – Мы долго и напряжённо готовимся к каждому вечеру, – говорит Денис о выступлении. – По задумке мы с Полиной находимся в разных комнатах, одинаково пропитанных одиночеством. Каждый из нас хочет – но не может быть услышан. Другой человек – вот он, совсем рядом, за стеной, но мы отказываемся его замечать. Третье – и на данный момент последнее – выступление было включено в церемонию награждения лауреатов конкурса «ПроЛит Компот» в мае 2013 года. Силу подачи поддержало то, что впервые для Дениса и Полины открылась большая сцена (дело было в Детской театральной школе) с хорошим профессиональным звуком. И вместе с тем росло самое важное: стихи и песни – и новые, и старые – выстроились и прозвучали единой историей двух творческих судеб.

Письмо третье Человек за стеной

– На этот раз установкой было уйти от любовного сюжета, который, безусловно, в первую очередь видит зритель в соединении наших стихов, – комментирует Полина. – И хотя за основу была взята все та же идея «Диалогов», в центре должна была остаться душа поэта – влюбленного или нет, но существующего в самых разных взаимодействиях с миром. Было подготовлено специальное звуковое оформление, распределившее звучащие стихи на условные блоки – дорога, дело, друзья, дом. В каждой из этих обстановок что-то давит на поэта – и что-то высвобождает новую энергию. Такими были диалоги – и – письма. Никаких точек не было, и быть не могло. Ведь даже если свет в галерее или на сцене уже погас – слово не заканчивается.

Глава пятая, в которой Юлия Степаненко ведёт размеренное повествование

Глава ПЯтая, в которой юлия степаненко ведёт размеренное повествование Юлия Степаненко – студентка физмата МГГУ. Лауреат конкурса молодых авторов «Апрельский код» 2012 года в номинации «Художественная проза», член редколлегии проекта «Терракота», активный участник словесно-ролевого движения в Интернете. Писать, точнее, записывать придуманное, начала в 2008 году. «Это были лишь наброски сюжетов, пришедшие в голову фразы, планы, диалоги, иногда – скелетики альтернативных миров, – вспоминает Юлия. – Первый цельный рассказ из этих зарисовок вырос в конце 2009 года». В центре её произведений, написанных в поджанрах фантастики – место личности в современном мире. Повествование здесь размеренно даже при самой сверхъестественной обстановке, а некоторые отрывки становятся поистине поэтичными.

Глава пятая, в которой Юлия Степаненко ведёт размеренное повествование

сад камней триптих галька Другой на моём месте решил бы, что слишком стар для этого. Я же считаю, что возраст не имеет значения. Хотя порой жалею о том, что покинул Японию, находясь уже в преклонных годах, и вряд ли успею довести дело до конца. Будь я моложе, мог бы путешествовать по миру, привлечь больше людей. Взял бы себе ученика, но, боюсь, на то, чтобы обучить его, у меня уйдёт остаток жизни. Увы, я не могу тратить время – его и так немного. Тут уже пять лет ничего не меняется. В тот день, когда я пришёл сюда в поисках работы и путей Просветления, стены были так же алы, свет ламп жёлт, а посетители – прожорливы. Улетая из родной страны, я и представить не мог, что мне придётся работать в китайском ресторане. С моим-то возрастом… и запасом знаний. Но так уж вышло, что именно здесь я отыскал путь для исполнения своей жизненной цели. Дубовый стол, заставленный специями и приправами, ножами и ножиками, мне куда родней, чем кто-либо в этой стране. Так же, как и аквариум с обречёнными. Привычно вылавливаю сачком очередного смертника, прижимаю к разделочной доске – тяжело дышит, пялится на меня тусклым оком, бьётся, пытаясь вырваться из моих рук в жестокий мир.

Глава пятая, в которой Юлия Степаненко ведёт размеренное повествование

Почти ласково провожу кончиками пальцев по жабрам вынужденной жертвы. Прости меня… Брызги крови. Поднимаю глаза, в который раз сталкиваясь со взглядом одной из посетительниц. Растянул губы, как мне казалось, в приветливой улыбке, но, очевидно, приветливость была мне сейчас не по силам – на лице женщины явно отразился испуг. Почему-то изо дня в день приходит в этот ресторан, занимает ближайший ко мне столик. Глядит на меня странно, будто не понимает, как сюда попала. Она тут словно не от мира сего – англичанка преклонных лет, неизвестно каким ветром занесенная на окраину Пекина. Впрочем, это как раз не важно. Каждое утро мои руки, в крови и жире мёртвых рыб, выполняют привычные действия. Для меня убийство – вещь неприемлемая, и мне омерзительно то, чем я занимаюсь. Но ради высокой цели… Каждое утро она глядит на меня сквозь муть своих очков. Что ей по ночам снится, интересно? Закончу с этой рыбой и отошлю к ней официанта с приготовленным блюдом. Угощу за свой счёт. Я должен быть милостив к таким, как она. Мой взгляд продолжает скользить по залу. Вот молодая пара. Девушка неотрывно следит за моими действиями как завороженная, умудрилась устроиться на узком стуле с ногами, пьёт чай в ожидании заказа. Пришедший с ней паренек, явно нечистокровный китаец, безуспешно пытается отвлечь её разговором. Во мне неожиданно поднялась волна ненависти к незнакомке, к её изучающему взгляду, который казался мне ещё менее осмысленным, чем у моей жертвы. Я ненавижу её безразличие к смерти, которая происходит на еёе глазах, и приоткрытые ярко-красные губы и ненавижу совершенно беспомощного, бесхребетного студентика, что пришел вместе с ней… Разрезаю брюхо, удаляю потроха. Каждый человек в этом мире заслуживает смерти. Люди – просто особый вид грязных порочных животных, которые почему-то сочли себя выше других живых существ. Я ненавижу их, ненавижу, потому что изо дня в день наблюдаю этих жадных голодных тварей, способных на предательство, гордыню, зависть, апатию… Нет. Нет. Мне нельзя ненавидеть их, иначе я превращусь в одного из них.

Глава пятая, в которой Юлия Степаненко ведёт размеренное повествование

Я спокоен. Да-да-да, теперь точно спокоен, и никогда больше не позволю гневу ослепить меня. Всё в порядке, всё идёт по намеченному плану, а люди… что ж, они скоро изменятся. Да, я совершенно уверен в этом. Не все, увы! – только посетители ресторана, мои клиенты. И если уж начистоту, не так уж скоро – по крайней мере, я надеюсь, что моё нынешнее тело протянет хотя бы еще пару лет. Ведь моя цель – приобщить как можно больше людей. Если вы понимаете, о чем я. Я буду стараться. Блюдо почти готово, остался лишь последний штрих. Со стороны кажется, что я поливаю мясо водой, отчасти так и есть. Жаль, что нано-роботы так чувствительны к температуре, куда проще было бы распространять их через канализацию… Престарелой английской леди передали подарок от меня. Я получил минуту передышки, и мог спокойно наблюдать за тем, как она пробует мою рыбу… Рыбу, начиненную смыслом жизни. Я живо представил, как нано-роботы, маленькие и шустрые, виляя хвостиками, словно сперматозоиды, поднимаются вверх по человеческому организму, чтобы укорениться в мозгу и расчистить место для Идеи. Одна лишь разница: сперматозоиды несут в себе жизнь, а мои нано-роботы – смысл жизни. Пока что – только расчистить место. Заложенная в них программа активируется лишь после моей смерти, чип в моей голове зафиксирует смерть мозга и отошлёт сигнал. Я с невольной улыбкой осмотрел зал, с отеческим чувством заглядывая в жрущие лица, заполнившие ресторан. Просветление для всех даром. И пусть никто не уйдет обиженным!

Глава пятая, в которой Юлия Степаненко ведёт размеренное повествование

Щебень Не знаю, зачем этот узенький переулок разделили кирпичной стеной. Мне, в общем-то, всё равно. Я был рад, когда обнаружил этот тупичок – словно специально для меня создан. Конечно, поначалу тут не было ничего, кроме мусора, я убрал его, соорудил относительно уютный шалаш из картона и досок. Я не унываю. Стараюсь не унывать. Да, вместо правой руки теперь культя, зато у меня есть Фанни. Сидит на моем плече, щекочет ухо своими усиками. Волнуется: мы сегодня ещё не поели. Но добыть еду не проблема – неподалеку находится ресторан, мне оттуда кое-что порой перепадает. Никогда бы не подумал, что крысы в таком восторге от сырой рыбы. Хотя, может быть, она нравится только Фанни. Вряд ли девочка нормально питалась до того, как мы познакомились. Да и сейчас... Долго учился рисовать левой рукой. Но ведь другого способа связаться с домом просто нет. В первый же день жизни в этом тупичке специально расчистил место на кирпичной стене, убрал все-все рекламки и объявления, только плакат какого-то фильма с Хабенским не удалось отклеить. Мел кончается, и, похоже, скоро его вновь придется где-то добывать. Может, не стоит рисовать ежедневно? Нет. Не могу. Тоскую. Последние штрихи, и рисунок готов. Не очень-то похоже на оригинал, но тут уж ничего не поделаешь – будь я хоть Микеланджело, портрет всё равно не получился бы достоверным. Таков уж тот, кого я изобразил.

Глава пятая, в которой Юлия Степаненко ведёт размеренное повествование

– Здравствуй, Видар, – не слыша своего голоса, произнёс я, делая шаг назад. Почувствовал, как Фанни забирается под мою куртку. Ей не нравится это. Ей никогда это не нравилось. Портрет перестаёт быть всего лишь наброском. Обретает живые черты, вздрагивает. Для любого другого человека – неестественное, пугающее зрелище. А я привык уже. – Здравствуй, Тюр, – спокойный, властный тон. Первые дни пребывания в Мидгарде меня этот тон в разговорах с роднёй страшно раздражал. Но я вспомнил себя. Вспомнил, что и я говорил так же, являясь в наркотических снах воинам Мидгарда. Выходило, что асы мыслят меня простым смертным, не богом... Странно, это меня не злит. Даже не пугает – я давно разучился бояться чего-либо. – Как твоя рука? Как тебе живется в Мидгарде? – в этот раз голос Видара прозвучал мягче. Будто его и правда волновало моё состояние, и он не пытался этими вопросами всего лишь заполнить неловкую паузу в разговоре. – У меня нет руки, Видар, что тут ещё говорить, – пожал я плечами. – Рана меня не тревожит, я ведь всё ещё бог. А моё существование в Мидгарде не должно тебя волновать. Вы всё равно ничем не можете мне помочь. В моём голосе не было ни капли упрёка. По крайней мере, я старался, чтобы его не было. Всё-таки в разрушении Биврёста виноваты не асы, а Фёнрир. Хоть порой мне и кажется обратное… Но ведь не будут же мне вредить родные братья? – Тюр, мы делаем все возможное… – похоже, Видар всё-таки воспринял мои слова как упрёк. На его виноватое, пусть и всего лишь нарисованное лицо, было жалко смотреть. – Знаю, – прервал его я. – В конце концов, мы исполнили то, что задумали – пленили Фёнрира. Потеря руки, заточение меня в Мидгарде – это всё мелочи и вполне приемлемая жертва. Я заметил, что Видар уставился на мой пустой рукав, сам покосился на него. Устало вздохнул. – Ну и что? Могло быть и хуже, мы могли погибнуть, пытаясь поймать Волка… Лучше скажи мне, как дела наверху? И как продвигается восстановление Биврёста?

Глава пятая, в которой Юлия Степаненко ведёт размеренное повествование

– На следующей неделе восстановим окончательно. Теперь уж точно! – Видар заметно повеселел, стоило только мне сменить тему. Опять отсрочка. И опять на неделю. Похоже, они восстановят мост между мирами, лишь когда я уже состарюсь в этом человеческом теле и умру… Но больше всего насторожило, что Видар ответил мне только на вопрос о Биврёсте. Не стал распространяться насчёт личных дел нашей родни, как это было в первые дни моего пребывания в Мидгарде. Впрочем, это уже слишком похоже на паранойю. – Что ж, это хорошо… Не буду, пожалуй, отвлекать тебя и остальных асов от этого важного дела. Прости, что потревожил, – сарказма я всё-таки не сдержал. Но Видар, похоже, и не заметил его. На радостях. – Ты не отвлекаешь нас своими вызовами, Тюр! – поспешил он заверить меня. – Мы всегда рады поговорить с тобой… Ведь ты один из нас, и мы волнуемся… – Ага… – пробормотал я, лишь бы хоть как-то обозначить, что слушаю и внимаю речи аса. – Свяжемся завтра, в это же время? – Так тому и быть. Да хранит тебя Великое Древо, Тюр! – спешно попрощался Видар, и черты портрета вновь стали недвижимыми. Ну вот. А я попрощаться не успел. Опять. Вздохнув, отыскал в своем шалаше тряпицу, и, смочив её во вчерашней луже, стал тщательно смывать рисунок. Мне от родных скрывать нечего, но всё же почему-то не хочу оставлять им возможность следить за мной. Хоть и сомневаюсь, что они воспользовались бы ею. Плевать им на меня. Из-за меловых разводов с каждым разом рисовать всё сложней. Фанни вылезла на плечо через ворот куртки, едва я закончил, ласково потыкалась носом в мою щеку. – Ну что, подождём ещё недельку, милая? – тихо спросил я, осторожно гладя её шёрстку. Я не в обиде на братьев. Сам порой замечаю, что стал ассоциировать себя с людьми. Это не случайно, наверное. Не знаю, какие цели преследовали другие асы, когда мы пытались заточить Фёнрира, но лично я хотел обезопасить Мидгард и народ, его населяющий.

Глава пятая, в которой Юлия Степаненко ведёт размеренное повествование

Этот мир суров, но вовсе не жесток ко мне. Не жалею, что застрял именно здесь. Правда, не жалею ни капли. Недавно задумался, что с каждым разом сеанс связи становится мне в тягость, лишний укол прошлого – будто я подсознательно пытаюсь забыть, как был асом, стараюсь окончательно стать человеком… Глупость, конечно. Я тоскую по дому. И сейчас, поглаживая Фанни, вперив взгляд в небо, я думаю только об Асгарде, о своих братьях. Но всё же вряд ли я сильно расстроюсь, если при очередном сеансе связи Видар или другой ас заявит, что Биврёст не восстановить. Ведь я уже привык жить в Мидгарде и считать себя его частью.

100

Глава пятая, в которой Юлия Степаненко ведёт размеренное повествование

ПЕСОК Всё не так. Дело даже не в том, что мне следовало бы принимать клиента в офисе, а не самому бежать к нему по первому же звонку. И не в том, что мне сейчас надо бы находиться в самолете, а не торчать безмолвным истуканом в грязном шанхайском переулке, с непониманием обозревая мёртвое тело старого европейца… – Он не мёртв. Я посмотрел на человека, который десять минут назад разорвал мой билет на самолет. Ещё вчера я предупредил, что не смогу приняться за его дело из-за запланированного отпуска – он настоял. Очень, очень хитрый, худощавый азиат. Довольно молодой… относительно меня, конечно. Странно, что я не раскусил его ещё вчера. И куда только подевалось мое хвалёное чутье? – Он в коме. Пятый случай за месяц, – клиент взял зажигалку из моих рук, прикурил. – Медики ещё не связали пять случаев воедино. Мы эту связь заметили. – Я не работаю на спецслужбы, – вновь вяло воспротивился я. – Придётся, – усмехнулся мужчина. – Тем более, контракт с вами я уже заключил – вчера. Удивительно, вы согласились работать, хоть я и не изложил суть дела. Не беспокойтесь, участие в этом не повредит вашей репутации. И оплата будет весьма достойной. – Я слишком стар для таких игр. – Тогда почему до сих пор не ушли из своего опасного бизнеса? Тут он меня подловил. Действительно, старость в таком вопросе не аргумент. Сам часто это повторяю.

Глава пятая, в которой Юлия Степаненко ведёт размеренное повествование

101

– Почему вы покинули Нью-Йорк и поселились в Шанхае двадцать лет назад? – неожиданно спросил мой работодатель. – Вы наверняка читали моё дело, – обозлённо отозвался я. – Простите. Всего лишь пытаюсь убедить, что вы нам жизненно необходимы, – клиент добродушно улыбнулся. – Так уж получилось, что нашей организации в это дело лезть… не следует. Иначе спугнем виновника клинической смерти пятерых человек. Так что вся надежда только на вас. – Поэтому вы наняли меня вчера не от имени… организации, а как частное лицо? – Вы на редкость сообразительны. Итак, может быть, позволите мне наконец изложить детали дела? Через час закрывается ресторан неподалёку, и тело этого бродяги наверняка обнаружат. Не хотелось бы, чтобы вместе с ним обнаружили и нас. – Вы наняли меня, потому что я, как и жертва, не китаец? – Что? Нет, что вы. Если честно, на вашей кандидатуре настоял я. Очень многое слышал о вас, в том числе и то, что вы берётесь за самые странные дела, от которых остальные частные сыщики обычно отказываются. Как вы уже успели заметить, я действительно читал ваше дело… Семь лет служения Либеральной католической церкви США, не так ли? – Это было ошибкой, – поморщился я. – Предпочитаю не вспоминать об этом. Разглядывая труп, я наконец начал вникать в слова незнакомца. – Это напоминает эпидемию. Локальную – все коматозники жили в этом районе, либо в соседнем. Все примерно одного социального положения… Кроме, разве что, этого, – он кивнул на тело под ногами. Я присел на корточки, осматривая старика. – Существует ли какая-то связь между жертвами, кроме той, что они жили неподалеку и сейчас находятся в коме? – поднялся на ноги, закончив осмотр. – Все пятеро не были азиатами, – серьёзно отозвался мужчина. – Очень похоже на геноцид, но фактами эта версия не подкреплена. По крайней мере – пока. Выводы оставляю сделать вам самостоятельно. Увы, это всё, что я знаю… точней – могу сказать.

102

Глава пятая, в которой Юлия Степаненко ведёт размеренное повествование

– Ладно, – хмыкнул я и всё-таки не удержался от вопроса. – Что, неужели даже не объясните, к чему был весь этот спектакль? Почему не рассказали мне всё ещё вчера? Я, как наивный юнец, понёсся сюда из аэропорта, всерьёз решив, что вы собираетесь покончить с собой… – Это мой стиль работы, – клиент широко улыбался. – Мне проще показать, чем объяснить на словах. – Мда, – вздохнул я. Почему-то именно такой ответ и подозревал. – Что ж, до скорой встречи. Полагаю, вы сами меня найдете? – Правильно полагаете, – он протянул мне визитку на прощание. – На всякий случай. Не обессудьте, поспешу убраться отсюда. Моё начальство и так не в духе из-за происходящего, ещё хуже будет, если я попадусь полицейским. Вам тоже советую не задерживаться. С этими словами он и ушёл. Я последовал его совету. Он говорил, что тут поблизости есть ресторан – а на меня как раз напал полуночный голод. Конечно, можно было поесть и дома, но мой холодильник был пуст, поскольку я собирался улетать в отпуск этой ночью. Заведение ничем не отличалось от себе подобных. Разве что особое развлечение для посетителей – в центре зала стоял большой аквариум и разделочный стол, на котором пожилой китаец готовил фирменное блюдо. Впрочем, это не походило на шоу, и вряд ли повар старался, чтобы его действия выглядели красиво. Он просто выполнял свою работу. Я сделал заказ, закурил, созерцая работу повара. Появилось время подумать над делом, в которое я так неожиданно оказался втянут. Конечно, под рукой у меня нет ни биографии жертв, ни данных судмедэкспертизы – только слова клиента и личный поверхностный осмотр тела. Но всё же кое-какие выводы сделать можно было. Благо, у меня имеется опыт в расследовании странных дел. Геноцид… Насмотрелся я на геноцид, и, уж поверьте, он выглядит не так. Слишком локально и слишком мало жертв, будто ктото… экспериментирует? И если эксперимент завершится удачно, это вскоре распространится на весь Шанхай? В таком случае, мне следовало поторопиться с расследованием.

Глава пятая, в которой Юлия Степаненко ведёт размеренное повествование

103

Рыба ещё не готова, но печенье с предсказаниями уже принесли. Впрочем, я так увлекся размышлениями, что даже о голоде своём забыл. Отвлечённо кроша печенье пальцами, я продолжал думать. Начинать надо с бродяги. Он наверняка жил неподалеку от того переулка, где его нашёл мой наниматель. Предположим, что все жертвы были отравлены. Почему только европейцы? Возможно, яд подействовал быстрее из-за их европеоидного происхождения? Если яд, значит – все жертвы питались в одном месте. Хм, и этот бедняк тоже? Так, если подумать, то у него могла быть договорённость с работником какой-нибудь закусочной, которая расположена недалеко от места его клинической смерти… Неплохая версия – будет здорово, если она оправдается. Пожалуй, это самый близкий к действительности вариант. Хоть и странный. Ведь известно, заразу лучше всего передавать не через общепит, а через канализацию. Ладно, если моя версия верна, то дело остаётся за малым – отыскать эту закусочную… Чёрт. Озноб осознания ударил меня так резко, что я чуть не подскочил на месте. Бросил нервный взгляд на дверь, стараясь не вызывать подозрений, внимательно осмотрел зал ресторана. Неужели я прав? Оплатить заказ, оставив хорошие чаевые, уйти, позвонить нанимателю… Нет, нельзя. Спугну. Невольно столкнулся со взглядом повара. Внимательным, пронизывающим, пристальным взглядом. Я поспешил опустить глаза, торопливо развернул записку, что была в печенье. «…уйти по следам грозы и осеннего ветра…» Гроза… Неужели это просто совпадение? Я уже не видел текста, в голове ожили давние воспоминания, вставая в памяти чёрно-белыми картинками. Двадцать лет прошло, а я помню всё как сейчас. Вновь вернулся домой поздно ночью, и вновь не обнаружил её дома. Только опять эта чёртова записка – ушла прогуляться... Девчонка совсем отбилась от рук со смертью матери. Её невозможно было удержать дома во время дождя, я почти смирился с этим. Курить и обзванивать её подружек начал лишь с блеском первой молнии за окном. Никотин не успокоил расшалившиеся нервы, а звонки ничего не дали – связь то и дело обрывалась из-за грозы.

104

Глава пятая, в которой Юлия Степаненко ведёт размеренное повествование

А на следующий день меня вызвали на опознание. Её так и нашли – обнажённой, в одной лишь порванной юбке, на локтях и коленях – кровь вперемешку с грязью… Официант, принёсший заказ, невольно выпустил меня из клетки воспоминаний. Сейчас надо было сосредоточиться на деле. Даже если в произошедшем с пятью людьми виноваты владельцы ресторана, мотив остается неясным. Я пододвинул к себе тарелку, не притрагиваясь к еде, рассмотрел блюдо, будто пытаясь обнаружить неведомый яд на глаз. Освещение в зале неожиданно мигнуло, я невольно бросил взгляд за окно. Надо же, дождь начался. Нет, не дождь… Я подумал о полумёртвом старике, который лежит сейчас без сознания в пятидесяти шагах отсюда. И тут же вспомнил один факт, на который раньше почему-то совершенно не обратил внимания. Старик улыбался. Так чисто и беззаботно, словно видел самый сладкий сон в жизни. Я вновь посмотрел на китайца за разделочным столом, который занимался уже другой рыбой. Словно почувствовав мой взгляд, он поднял глаза и приветливо улыбнулся. Я благодарно кивнул в ответ, пробуя блюдо. Интересно, идя по следам грозы и осеннего ветра, я буду помнить о том, что осталось позади?..

Письмо четвёртое Пропавшая осень

105

ПИСЬМО четвёртое пропавшая осень В 2012 году К.О.Т.у исполнялось уже два года. Проводили второй «Апрельский код» и, по опыту года предыдущего, совместили творческий вечер ко дню рождения «Июльского» с церемонией награждения. Теперь хотелось – серьёзно, торжественно, официально. На самом деле по-настоящему торжественно получится лишь на будущий год, уже с красочным «ПроЛит Компотом» и большой сценой ДТШ, и мы там будем лихими, чуть больше себя, чуть ответственнее и увереннее в своём творчестве. А 28 апреля в галерее «Пространство» нам еще было очень не всё равно, что скажут про нашу задумку – после. Как услышится эта церемония награждения, наскоро сочинённая накануне? Поймёт ли кто-нибудь посыл творческого вечера, который мы назвали «Тремя этажами»? А хотелось, чтобы поняли – многое. Второй год К.О.Та был сложным, – хотя какой год выходил простым? Мы тем больше заглядывали в себя, чем сильнее сталкивали себя с делом, а потом с этим делом шли толкаться дальше: в тот год появилась «Терракота», и с ней всколыхнулось множество вопросов – от индивидуально-творческих до организационно-плановых.

106

Письмо четвёртое Пропавшая осень

– Мы хотели показать, какие мы разные: как по-своему видим себя, жизнь, слова, – вспоминает теперь Саша Клепцова, одна из выступавших. – Мы хотели рассказать всё, что рассказывали целый год. Из одной точки времени и пространства – лучами протянулись в разные стороны. Единые в идее, попробовали говорить в разной форме. Было много мыслей, много вдохновения. Каждое время года растягивалось ещё больше, потому что мы не помещались в три месяца. Наша с Антоном Кириленко весна получилась неподготовленно-юной, лето Полины и Лены — солнечно-философским, а зима Даши и Коли – сумбурной и плотной, как декадентская метель. Начали с пролога, записанного из телефонного разговора с Ромой Закировым, который тогда был в армии. Он прочитал своё стихотворение; оно шло белым текстом на чёрном экране: «Входи, раздевайся. Под шорох молний я карты раздам. Остывает пицца. Твой ласковый смех, от любви лимонный – вот чего я боюсь лишиться. Две дамы, туз. Дребезжит звоночек. Движения губ. Я читаю: «К бою!». Прямые углы неудобной ночи ты плавно стачиваешь собою…». Потом – громкие, взрывные Саша и Антон. Они начинают с того стихотворения, что читали в таком же апреле год назад: «Что же за всем этим будет? – Будет апрель…». Они – Поэт и Муза, которые никак не могут уяснить свои роли. Читают так, что почти кричат друг на друга, и этим берут. «У меня свое лето и своя осень, и девчонка-весна забегает в гости». Антон говорит о своей «большой глупой душе» – и эти слова слышатся искренне, и Муза верит, и скоро Саша возвращается к нему, и они слегка вальсируют – всего парой шагов. Гимн весне, любви, вдохновению, и всё юно и хорошо. Это был принципиально другой подход к раскрытию идеи – разделились на пары, такие, в каких раньше не работали. Списывались, соединялись как-то, искали выступы для сочленения разных художественных миров. Был сценарий, был и медиа-план, и много музыки, и видео, даже танец, – и, конечно, стихи. «Июнь принял нас юными и кормил небесными силами. Мы были родны друг другу даже не кровью – венами, по которым она текла», – я запомнила эти слова, как молитву.

Письмо четвёртое Пропавшая осень

107

Мы с Леной Алёшиной читали отрывки из повести Бредбери «Вино из одуванчиков» – квинтэссенции всего летнего, живого, ощущаемого. Танец с лентой – дерзкий, яркий; бьются стопы по полу – как рождение, как сила. Лента падает на пол, подбираю её. «Всё, что было внутри, обретает форму». Смотрю в зал, ничего не вижу. Мы с Леной – и раздельные, и вместе пишем лето. Помню, она читала так, как никогда до этого. До сих пор слышу её громкий голос – впервые громкий, это точно. Собирает посылку из нашего лета, укладывая в картонную коробку предметы, расставленные вокруг: книги, открытки, свечки, камушки. Вещи – ощупываемые воспоминания, которые заботливо собираешь, перечитываешь позже. Отхожу в сторону, Лена остаётся одна на сцене – и это её победа. Смотрю сбоку, из ниши. Помню, как она резко вытряхнула сто чайных пакетиков в коробку, хлебнула воды посреди фразы и вылила остатки прямо сверху… Перехватило дыхание. «Вот и наступило то самое завтра, о котором я что-то слышал вчера». Осень не случилась, осталась пустовато-глухой. Звучит «Южный полюс» Арбениной. Следующие – Коля и Даша в очень странном сплетении. Здесь тоже – вещность, но у них слово – вещетворящее. «Пастернаковое настроение». Кто говорит в тебе, когда ты молчишь? Назревающие метафоры, набухающие, тяжелеющие… Навязчивый мальчик бежит мимо стен, коленке горячо и больно – образы, несводимые, торчащие из предложений, как коленки из-под простыни. Помню, Даша боялась за эту часть больше всего – такая она была сложновоспринимаемая. – Во время оживления текста новеллы у меня на самом деле был момент, который явился личным катарсисом, причём по сценарию такого не задумывалось, – признается теперь Даша. – Я вовсе не актёр, и вообще любого рода выступления для меня эмоционально непросты, но в «Тремя этажами» – возможно, из-за авторства изначального текста – был какой-то прорыв, что ли... Не помню точно, на каком моменте, но я проговаривала отрывок – и он был таким болезненным и тонким – и я неожиданно для себя самой, что называется, сэмоционировала...

108

Письмо четвёртое Пропавшая осень

Осекается, вспоминая. – Обычно для меня характерна более отстраненная, холодноватая декламация... А тогда я почувствовала, как где-то в глазу лопнул сосуд, и я зажмурилась от физической боли, переживая в этот момент боль эмоциональную. Слушать их и слышать, как мучается сердце молодого поэта – вот что-то впускаешь, впитываешь, кого-то не видишь; власть над тобой или ты сам властен? Что-то срастается внутри в одно большое – бежааать... Их диалог становился всё громче, всё короче реплики, вот – подходят друг ко другу… «Ты всем и кому-то чего-то должен – и почему-то должен спешить». В третьей новелле конфликт достиг кульминации, изверг такие эмоции, которые лично у меня внутри перекрывали первые две части. И в конце – опять прикасается мир, опять сидеть в одуванчиках, и писать свою первую строчку. – Для всех новелл характерен нерешаемый конфликт, – подводит итог Даша. – В первой он только зачинается, чтобы взорваться в третьей. При этом каждая новелла – каждый этаж – отмечена своим автономным настроением, главным эмоциональным процессом. В первой – это внутренний спор, во второй – воспоминание как способ самоубеждения, в третьей настроение максимально загнано внутрь, поэтому новелла фактически лишена действия и распадается на два обособленных монолога, каждый из которых по-своему пытается решить проблему невозможности творчества. И даже работа по очереди сплеталась в одну, оставляли мы друг другу дороги и разные струны трогали в зрителях. Удивительно получилось выложиться каждому со своим написанным и уже любимым. Отыграли – и отсмеялись, и приняли порцию аплодисментов и поздравлений, и обнимались друг с другом, и плакали, и пили вино, и говорили не о литературе уже… Но было хорошо же, так хорошо. Как теперь никогда не будет.

112

Глава шестая, в которой Арсений Песня встаёт на мучительный путь познания

Глава шестая, в которой арсений песня встаёт на мучительный путь познания Арсений Песня – студент филфака МГГУ. Свой творческий путь начал два года назад, когда внезапно осознал, что способен связать несколько слов в предложение и это может кому-то понравиться. «С тех пор живу по принципу «Nulla dies sine linea» («Ни дня без строчки»)», – признаётся Арсений. В 2012 году Арсений стал лауреатом конкурса молодых авторов «Апрельский код». Молодой прозаик искренне надеется в обозримом будущем написать книгу, которую будут читать. Своими кумирами считает Сергея Довлатова и Рюноскэ Акутагаву. Входил в редколлегию проекта «Терракота». Сегодня сотрудничает как журналист с интернет-порталом «Murmansk Welcomes».

Глава шестая, в которой Арсений Песня встаёт на мучительный путь познания

113

чудесная улыбка Ничего, это просто лужи трескаются. Лёд в нашем северном октябре на них тоненький, прозрачный, ломкий, словно хрусталь. И такой свежий, такой новый. Так и хочется взять кусочек замерзшей лужи окоченевшими от колкого холода пальцами и унести домой. А дома положить на полочку и любоваться тем, как играет и переливается в ледышке тусклый и неживой свет настольной лампы. Но нельзя. Все чего-то желают. И льдинка не исключение. Желает вновь обратиться лужей, вновь стать податливой. Хрумст... Считалось, что ветер жил на крыше Сашиного дома. Угрюмый, могучий и холодный, день и ночь он бегал по стенам, стучался в окна и рвал листву с деревьев. А ещё он этой самой листвой – изжелта-мёртвой – бросался. Ветер кидал её в прохожих, в скользящие по стеклянным лужам машины, в большущие рекламные баннеры, которыми задыхался город. Во всех и во всё. Саша была не против. Сказать по правде, она давно была в него влюблена и даже не считала это мимолетной влюбленностью, нетнет. Это была любовь. Та самая, кристаллическая, дистиллированная, которая только в романах Стендаля и бывает. Взаправдашняя, настоящая любовь. А он никогда не отвечал ей взаимностью. Саша понимала почему, она была умной и сообразительной девушкой. Вечерами, сидя в полумраке комнаты, она любовалась тем, как ветер качает костлявые остовы совершенно голых деревьев.

114

Глава шестая, в которой Арсений Песня встаёт на мучительный путь познания

Хруст... Это только лужи. Ещё недавно тучи плакали, а теперь уже совсем скоро пойдёт снег. И накроется мягким снежным покрывалом самый большой город за Полярным кругом. Хрум... Саша шла по тёмному северному небу, которое отражалось в замерших лужах. Слева – гладь озера, тоже одно большое ледяное зеркало. Справа – дома, нахохлившиеся, замёрзшие, с подслеповатыми глазами-окнами. Они хмурились, а с Сашиного лица не сходила улыбка. Совсем не осенняя, скорее – летняя улыбка. И это несоответствие сезону так забавляло... Теперь было уже совсем темно, и Саша думала: не пора ли вернуться домой? А ведь ещё стоять столбом на остановке, ждать свой троллейбус. Потом – обычная толчея в плохо обогреваемом общественном транспорте, крики злых людей и страдальческие взгляды добрых, жёсткие сидения и запотевшие окна. «Нет, никуда я не поеду», – окончательно решила Сашенька и, встряхнув белокурой головой, пошла по лужам дальше. Тот вечер оказался для Саши судьбоносным. Она встретила новую любовь. Ветер был холодно зол. Весьма редко его можно было встретить в хорошем настроении. Разве что весной, но... До весны так далеко! Просто нестерпимо далеко. И вот Саша решила раз и навсегда порвать с ветром. Идея эта возникла спонтанно, прямо здесь, на промёрзшем берегу озера. Объявилась так внезапно, так скоро и безоговорочно поселилась в Сашиной голове, что бедная девушка даже испугалась. Но всего лишь на минуточку. А через минуту девушка ужа вся была поглощена этой идеей. Саша уже вообразила, как скажет ветру: «Прости, но мы с тобой слишком разные». Или: «Взгляни на себя. У тебя, наверное, в каждом уголке этого мира по десять-двадцать хорошеньких девчушек! А про тот мир я вообще молчу». Или... Да много ли ещё идей кружило голову этой решительной молодой особы!.. Именно об этом думала худенькая, хрупкая, словно молодой ледок, девушка, стоя на берегу молчаливого озера. Оно дремало и не замечало ничего, кроме своих собственных снов и дум. О чём думало озеро? Саша не знала. Мысли чужие читать она не умела. Но это – пока.

Глава шестая, в которой Арсений Песня встаёт на мучительный путь познания

115

Когда северное сияние впервые улыбнулось ей, Саша растерялась. Она никогда не встречала его осенью. Какое-то неправильное сияние. И что это ему вздумалось?.. Но как оно улыбалось... Саша улыбнулась в ответ и засмеялась, да так звонко и заливисто, что, наверное, и молчаливое озеро обратило бы на неё пристальное внимание, если бы не было так занято думами. Северное сияние никогда-никогда не грустило. Каждый раз, когда только выпадал такой счастливый шанс, оно взмывало туда, вверх, высоко в чёрное небо, где мириады сонных звёзд освещали тысячекилометровый путь. А когда получалось вырваться и сбежать на небо в особо холодные осенние дни... О, какое это было великое счастье: улыбаться сверху тем, кто, возможно, ждал его только в разгар лютого января! Саша снова почувствовала приятное покалывание внизу живота. Так, наверное, любовь возникает? Девушка смотрела, высоко подняв голову. Только бы стало ещё холоднее, только бы оно никуда не ушло, не испарилось, не исчезло... Так пролетело полчаса. Хруст, хруст, хрум... Лёд трескается. На небе – только сонные звёзды. Сашенька шла домой пешком. Её мысли бежали впереди неё. «Как хорошо как хорошо жить на свете я снова влюбилась и в кого подумать только в северное сияние правда у него замечательная улыбка я её так люблю и звёзды мне нравятся но оно мне нравится больше вот приду домой и всё запишу запишу запишу как здорово как прекрасно интересно оно будет со мной будет да я уверена будет будет ты будешь северным сиянием моей души северным сияием моей жизни я всегда буду любить тебя». Скоро девушка скрылась в чернеющем зёве своего подъезда . Пустое небо светлело. На нём больше никто не улыбался северному городу. Лёд начал подтаивать.

116

Глава шестая, в которой Арсений Песня встаёт на мучительный путь познания

вне Всю ночь ему не давала покоя мысль о том, что он в доме не один. Естественно, он понимал: всё это из-за недосыпания и, может быть, из-за травки, которую он имел привычку курить перед сном. Каждый раз, когда он закрывал глаза, что-то будто бы садилось ему на грудь. Что-то огромное дышало ему в лицо зловонием. Поэтому он боялся закрыть глаза. Этим утром было холодно. Ветер попеременно бил то в одну стену ветхого дома, то в другую. Находиться внутри было практически невозможно; по комнатам гулял сквозняк. Его знобило. Он лежал на кушетке и думал о завтраке. Живот неприятно урчал и ныл. Слабость сковала. Неимоверных усилий стоило ему приподнять голову и посмотреть на часы. Четверть восьмого. Секундная стрелка в судорогах дёрнулась раз-другой и замерла. Ему стало тошно. Свет не проникал в комнату. Шторы были плотно задёрнуты. Темнота. Каждое утро нужно было вступать в единоборство с самим собой. Каждое утро повторялось одно и то же. Он вылез из-под одеяла. Тяжело вздыхая и еле волоча ноги, он покинул комнатку, которую считал своей спальней. Из коридора было видно, как на кухне неярко горит ночник. Он выудил остатки кофе со дна банки. Чайная ложка тёмно-коричневой гущи вперемешку со ржавчиной. Он горько усмехнулся.

Глава шестая, в которой Арсений Песня встаёт на мучительный путь познания

117

Вода кипела. Над раковиной в углу кухни паук исполинских размеров тихо плёл сеть. Из тёмного угла под раковиной доносилось шуршание. В оконное стекло стучалась голая ветка: тук-тук-тук. Короткая пауза. И снова: тук-тук-тук. Горький кофе обжигал язык, нёбо и глотку. Ему вдруг стало легче. Он сделал ещё глоток, поставил чашку перед собой и глубоко задумался, глядя в маленькое окошко. За ним простирался пустырь, мутный горизонт скалился трубами заводов. Сегодня они не дымились. Казалось, что будто ктото затушил огромные сигары. Небо над всем этим светлело. Оно уже не свинцово-серое, каким бывает рано поутру. В сон больше не клонило. Он скрестил руки на груди, закрыл глаза, вновь представил себе жизнь вне стен своего жилища. И тихо улыбнулся. День наступал.

118

Глава шестая, в которой Арсений Песня встаёт на мучительный путь познания

океан Они лежали на скалах. Солнечные лучи беспощадно жгли их покрывшиеся сверкающей бронзой тела, но им, похоже, это даже нравилось. Где-то поблизости океан бился о скалистое побережье. Каждый удар волны гулким эхом отдавался в их потяжелевших от жары головах. Воздух пах полуденным зноем, раскалёнными камнями и солёной водой. Герберт чуть приоткрыл глаза. – Хорошо здесь, – еле слышно произнёс он. Ральф ничего не ответил, лишь легонько кивнул. Кивнул и перевернулся на спину, приняв то же положение, что и младший брат. Над океаном парили две чайки. То взмывая высоко вверх, то падая вниз так, будто их крылья в одну секунду наливались свинцом, они кружили над волнами под сводами глубокого и безоблачного неба. Теперь лежал Герберт с широко открытыми глазами. – Они, наверное, последние? Ральф поморщился. – Скорее всего... Герберт сел и потянулся. Свет поигрывал в капельках пота, выступивших на его потемневшей от загара спине. Он был плотнее и чуть шире в плечах своего худощавого брата. – Как мы? – снова произнёс Герберт, внимательно вглядываясь в танец чаек, причудливый и, как показалось молодому человеку, смертельно опасный.

Глава шестая, в которой Арсений Песня встаёт на мучительный путь познания

119

Ральф оторвал голову от подстилки и тоже посмотрел в сторону океана. Птицы отчаянно пикировали, но, находясь над самой кромкой воды, резко меняли направление и взлетали, не намочив бледных крыльев. – Как мы, – кивнул Ральф и снова принял горизонтальное положение. Что-то мокрое и блестящее выхватила одна чайка из волны, только-только родившейся в безбрежном океане, но через мгновение закончившей своё существование ударом об острые скалы. Что-то мокрое и блестящее взмыло вверх с белыми птицами и полетело с ними прочь. Герберт вздохнул. – И рыбёшка тоже последняя, наверное... Птицы уже успели превратиться в две еле заметные расплывчатые точки над дрожащей линией горизонта. Ещё минуты две – и у братьев, лежащих на самом краю земли, останутся только воспоминания о них. Неподвижно и чуть прикрыв веками уставшие глаза, они смотрели в другой океан, распростёртый у них над головами. – Не всегда всё было так, верно? Ральф отрицательно, но как-то вяло помотал головой. Шум прибоя нагонял сладкое сонливое оцепенение. Герберт призадумался. – Значит, если так было не всегда, то этого могло и не быть вовсе, – рассуждал он. – Всё меняется, братец... Человек и живёт только ради того, чтобы менять и меняться, – тихо промолвил Ральф. – Но не до такой же степени. Мы где-то оступились, где-то сбились с пути? Ведь из-за этого всё пошло прахом... Ральф поджал губы и кивнул. Один раз, потом второй, как бы одновременно отвечая и брату, и самому себе. – А где? И почему? – Герберт внимательно посмотрел на старшего брата. Тот глубоко вздохнул и устремил взор вверх, будто пытаясь разглядеть небесное дно. – Не знаю, – прошептал он. – Никто не знает. Океан продолжал посылать волны на берег. Скалы оставались неприступными. Прибой снова начал убаюкивать двух братьев.

120

Глава шестая, в которой Арсений Песня встаёт на мучительный путь познания

– А всё-таки хорошо здесь, на этом Севере... – Ага... Ледовитый в этом году теплее... Страшно подумать, что когда-то он был холодным... Герберт усмехнулся. На лице Ральфа заиграла улыбка. Но на душе у обоих братьев бурой ржавчиной осталось неприятное ощущение одиночества и неясной оторванности от мира. Воздух дрожал от жары. Океан тихо угасал с каждым новым всполохом прибоя, с каждой новой волной. Солнечные лучи выжигали на теле планеты чёрные метки, безостановочно сочась через огромные озоновые дыры. Два брата лежали на скалах, широко раскинув бронзовые руки и ноги, и смотрели в глубины другого океана, что распростёрся над ними. Он был таким огромным, таким глубоким, таким чарующим, что временами становилось не по себе.

Глава шестая, в которой Арсений Песня встаёт на мучительный путь познания

121

Block Сорин загибал пальцы. Вынести мусор – раз. Приготовить обед – два . Разобрать эту проклятую полку – три. Переставить аквариум. Это четыре. Повесить уже, наконец, в гостиной репродукцию Дега. Негоже произведению искусства, пусть даже копии, стоять в кладовой до Второго пришествия и собирать пыль. Это уже – пять. Монитор компьютера подмигнул экраном приветствия. Сорин тяжело вздохнул и, притворно кряхтя, поднялся из-за стола. – Прости, брат; видимо, не сегодня, – задумчиво проронил он. Не сегодня. Да уж, наверное, и никогда. Он попятился прочь от компьютера, внимательно считая иконки на рабочем столе. «Так вижу так тоже видно а так уже нет а так нет так тоже не видно а если подойти ближе…» Сорин упёрся в закрытую дверь комнаты спиной. Отсюда иконки и ярлычки ему, обладателю не очень хорошего зрения, были уже не видны: на столе осталось стоять только яркое белёсое пятно. Сорин тихо застонал и сполз на пол. Никогда. Никогда. Какое ужасное слово. Он обхватил голову руками, стараясь удержать мысли. Тщетно: они разбегались, как стайка сайгаков.

122

Глава шестая, в которой Арсений Песня встаёт на мучительный путь познания

Интересно, сайгаки вообще собираются в стайки? И, кстати, почему именно сайгаки? Может… – Твою же…! – Сорин грязно выругался и, хлопнув ладонью по полу, встал. Надо было что-то делать. Решительно он подошёл к письменному столу. Решительно сел. Решительно ударил пальцем по клавише «пробел», чтобы растрясти задремавший компьютер. Снова засиял экран. Сорин открыл текстовый документ и почувствовал, как решимости поубавилось. «А ведь мусор-то до сих пор на кухне…» Откинулся на спинку стула. Та, будучи уже давно не в состоянии выдержать даже самое малое давление, с громким хрустом отвалилась и отправила своего хозяина в непродолжительный полёт. Сорин растянулся на пыльном полу. Лёжа на спине и потирая ушибленный затылок, он огляделся по сторонам: пол подмести тоже следовало бы. Уже шесть. Старушка-дворничиха на улице шумно орудовала лопатой. «Бессмысленное дело всё равно на утро снега опять будет по шею а эта всем только мешает своими потугами лучше бы песочком посыпала как на катке живём честное слово», – подумал Сорин, прикрыв глаза. Он лежал и лениво думал, а рядом тихо покоились останки растерзанного стула. Когда-то… А когда? Год… Нет, не год. Когда Катя ушла от него? Год и ещё шесть месяцев. Да. Полтора года назад Сорин думал, что он писатель. Серьёзно: он подавал большие надежды, даже роман написал. А потом ещё и сборник рассказов выпустил! Не то чтобы он претендовал на чьи-нибудь лавры, но всё же тогда он был уверен, что сможет обеспечить себе безбедное существование, зарабатывая пером на хлеб насущный. Сорин поморщился и перевернулся на бок. Полтора года назад всё изменилось. И это даже не из-за ухода Кати, просто потому… Хотя, может, всё из-за неё? Конечно, он очень переживал, но ведь нельзя же так. Или можно?.. Во дворе всё стихло. Небо темнело, грубело серыми тучами. Обещали снег. От всех этих картин и мыслей хотелось лета и спать. Спать. Сорин проваливался. Доползти бы до кровати… Но лень.

Глава шестая, в которой Арсений Песня встаёт на мучительный путь познания

123

«Всё лень, – соображал засыпавший Сорин. - Всё состоит из лени я сам лень мне ли не знать этого я думал что смогу но не смог как там Катя интересно она меня помнит да конечно помнит как бы мне закончить то что я начал может бросить всё у него были белые перчатки или всё же чёрные какие к дьяволу перчатки и у кого о чём я вообще мусор я так и не вынес и полка… неразобранная… стоит…» Сорин вдруг проснулся. Открыв глаза, уставился на лежащую рядом спинку стула. Это семь, кстати говоря. Уже семь. Он встал и опустил жалюзи. Начинался снегопад. В коридоре тоже было темно и как-то замогильно холодно. Сорин закрыл за собой дверь в комнату, чтобы сохранить драгоценное тепло, и растерянно оглянулся в полумраке. На кухне из крана капала вода. «Если описываешь кухню, то всегда из крана капает вода», – усмехнувшись, подумал Сорин. Пусть. Мне-то что? У зеркала чернел телефон. Сорин подошёл, чувствуя, что теряет крепость в ногах, и снял трубку. Номер пальцы набрали самостоятельно, без участия своего Сорина: тот пребывал в состоянии полной отчуждённости. И только когда на том конце провода тихий голос сказал «алло», Сорин очнулся. Господи, кому же я звоню?! – Алло, кто это? – голос настаивал. Сорин узнал его и снова усмехнулся. Конечно… Чей там номер я могу набрать почти автоматически?.. – Катя, это я, здравствуй. – Привет, Андрей. Пауза. На кухне по раковине громыхают капли. – Как у тебя дела? Как у меня дела сказать ей правду скажу что жить без неё не могу что схожу с ума что ещё чуть-чуть и точно слечу с катушек сказать что никогда так плохо мне ещё не было сказать что скучаю. – Всё хорошо. А как твои дела? И зачем так врать? Сорин сжал провод свободной рукой. – И у меня всё в порядке. Ты что-то хотел? Да да да да да да да хотел хотел я хочу чтобы ты вернулась прости прости прости! – Нет, просто хотел узнать, как ты и всё ли у тебя хорошо.

124

Глава шестая, в которой Арсений Песня встаёт на мучительный путь познания

Пауза. «ДЫН-ДЫН-ДЫН» – это не капли и раковина, а ритуальный барабан. – Ну, тогда пока. Всего хорошего. – Катя, может… Положила трубку. Сорин тоже. Стая сайгаков всё никак не унималась. В комнате стало ещё темнее. Сорин подошёл к полке с неразобранными книгами. Какой это пункт? Второй или, может быть, третий? Какая разница. Сорин взял одну книгу. Умберто Эко, «Имя розы». Её он прочитал лет в пятнадцать. Начал читать, наивно полагая, что это – детектив. Сорин улыбнулся. Взял две другие. «Девяносто третий год» Гюго. Сборник рассказов Эдгара По. Эти достались от деда. Сорин аккуратно вернул книги на место. Когда-то и он мечтал быть похожим на тех, чьи труды хранятся на этой полке. Чьи-то бессонные ночи, тысячи страниц, испещрённых неровным почерком. Когда-то и он хотел того же. Сорин взгромоздился на стул без спинки. Неудобно, но лучше, чем ничего. Снова попытка переступить через себя. И опять, опять неудача. – И как?.. – Сорин оглядел своё рабочее место в поисках хоть какой-нибудь помощи. Лампа, пачка бумаги формата А4, а в этом ящике стола… Да, кстати, что в нём? Сорин взялся за ручку ящика. Там – всё. Для того, чтобы понять это, нет необходимости его даже открывать. Сорин в благоговейном страхе отпустил ручку ящика. Там – целый мир. И, возможно, не один. Множество, множество миров, характеров, событий, всего того, что когда-то было начато, чьи очертания были набросаны давным-давно, а потом благополучно забыты… Внутри лежали рассказы, сказки, стихи, пьесы одного человека, который, загордившись, посчитал их недостойными себя. За что расплачивается по сей день. Сорин в смятении закрыл лицо руками. И это writer’s block? Нет, это хуже, гораздо хуже. Стать писателем было целью для Сорина чуть ли не с самого детства. И не наживы ради, нет. Он просто хотел создать что-то. Что-то такое, что не горело бы, что напоминало людям о том, что они – люди и что чувства – это чувства…

Глава шестая, в которой Арсений Песня встаёт на мучительный путь познания

125

«В чём причина почему что же я делаю не так вымести пол вынести мусор перчатки перчатки какие перчатки он носил я не помню я писал об этом очень давно я не помню так почему не продолжить нет я не могу продолжать всё это несерьёзно» – Всё не так! Хватит! – Сорин с силой рванул на себя заветный ящичек письменного стола. И яркий свет ослепил его… Всю ночь его не покидало сильнейшее чувство дежавю. До самого утра он шелестел листами, просматривая, перечитывая, перебирая в памяти покрытые толстым слоем пыли события… Сорин то вскрикивал: «Ведь это я, я написал!», то молчал, то вскакивал и начинал ходить кругами по комнате, не выпуская рукописи из рук и впиваясь в них глазами, то сидел неподвижно и тихо, затаив дыхание. Они были слабыми и несуразными. То тут, то там попадались обрывки, которые надо было бы дополнить, исправить, вообще убрать, но как? Рукописи были слабыми и уродливыми, но это были его рукописи и его память. Невозможно убрать или исправить память. Нельзя. А потом всё случилось как-то само собою. «Интересно…», – пронеслось в голове у Сорина, и он в который раз сел за компьютер. Если бы в квартире писателя стояли башенные часы, они пробили бы полдень. И если бы у стула, на котором сидел Андрей Сорин, была бы спинка, то он бы обязательно откинулся на неё, созерцая плоды нескольких часов работы. Лист текстового документа больше не был пугающе пустым. Не были пустыми и те, которые следовали за ним. Мусор не вынесен, полка не разобрана. И аквариум… А Дега? Счастливый Сорин махнул рукой. Сначала работа. Он пробежал глазами всё, что успел написать. Мысленно представил то, что ещё напишет. Неплохо, совсем неплохо. В коридоре зазвенел телефон. С лёгким сердцем писатель подошёл и снял трубку. – Алло, Андрей, это ты? – на другом конце провода тихий голос. «Интересно», – подумал Сорин. Его ноги вновь стали ватными. «Очень интересно...»

Часть III Публицистика

128

Письмо пятое Терракотовые разговоры

ПИСЬМО пятое терракотовые разговоры Так как там решили назвать? «Терракота»? Да, здорово. Вроде как – земля Кота? Территория? А, нет? Глина?.. Ну это вы загнули. Будет несколько постоянных рубрик. «Кухонные разговоры» – мои. Завтра делаем фото на первую полосу. Давайте пойдём на улицу и возьмем кошку, будет крутая фотка! А то у стены плохо получается. За окном же – иван-чай и солнце такое золотое... Сентябрь, шестнадцатое. Открытие сезона в пятницу, а в среду днем тебя ещё нет печатной, родная. Как без тебя было-то, как? Едва начала дышать свежей большой стопкой чёрно-белых страниц, но не смогла ровно. Астма уже свистела в конце октября: кто и когда сверстает, почему тебя нет вовремя, где выход и что будет дальше? И в Новый Год люди, придумавшие тебя, нелепо смотрели друг другу в глаза, пели песни, пили вино и не говорили о тебе. Словно по взаимному согласию обходя тебя стороной, разошлись по домам. ...Вёрстка в pdf, всё не так сложно, полоски, опечатки; ты – с нуля. Мягкая глина была податлива, а в итоге стала крепче – сказался обжиг. Терракота, словно крепкая чашка, переходила из рук в руки, подносила нам ароматный чай.

Письмо пятое Терракотовые разговоры

129

Помнишь ярмарку? Мы лепили тебя к стене скотчем и красным маркером – «Брать бесплатно!». Помнишь забор, синий облезлый забор со двора типографии? Страшно вспомнить, как ты его перелетала – под дождём, а мы сами решались на хулиганство и перелезали по ржавым прутьям в непогожее осеннее утро пустой улицы Карла Маркса. Помнишь кофейню в центре, деревянный стенд, на котором ты поселилась? Разбирали за пару недель. Тебя хочется целовать, ты – чайка, кричала; вручая тебя – признавались в чтении. Но ровнее не выходило, не шагали выпуски ежемесячно. Терракота покинула печатную плоть, стала жить в Интернете. Но никто не стал меньше стараться. Каждый текст разбирался на части, взвешивался, назывался. Тысячи знаков, имя автора, иллюстрация – как положено. Собирались лучшие слова, лучшие мысли – те, что зрели в нас да по блокнотам. О ней слышали в других городах; нам писали из Москвы, Петербурга, Ростова, Петрозаводска, из Украины и даже из Индии! Мы должны были стать новой силой в соединении двух вечных – литературы и публицистики, стать интерактивным пространством… Мы могли смениться другими лицами, и Терракота бы жила, продолжалась новыми авторами… Но легче не стало. Мы так поверили в её силы, что свои вкладывать перестали. А те, что вкладывались, не приносили эффекта. Глина обжигалась – но либо наспех, либо в леденящем рывке, когда на себя не остаётся уже ничего. Покормить бы Кота, но ты сидишь и верстаешь её, верстаешь, верстаешь... Не получается. Сначала. Готовая искриться словами Терракота пустовала, хромала на все свои ноги – ни изнутри, ни снаружи ничего не поддержало. Затянулись игры в редактора и корректора, в выпрашивающего и извиняющегося. Что-то было упущено, и в самом начале. Почему нас в итоге горело – максимум трое? Где были все те, кто хотел тебя, глиняную, лепить и наполнять?

130

Письмо пятое Терракотовые разговоры

«География «Терракоты» – г. Мурманск. Учредителем проекта стало молодежное ЛИТО «Июльский К.О.Т.», объединившее многих заполярных молодых авторов – поэтов, прозаиков, публицистов, школьников и студентов, абитуриентов и выпускников вузов. «Терракота» – проект с двумя «не-»: некоммерческий и независимый. Изначально выходила в виде газеты (7 выпусков). Сейчас проект полностью переведен в электронный формат и является инициатором суверенных литературных мероприятий и информационной площадкой молодых деятелей культуры со всей России. Планка «Терракоты» – ежедневное литературное вещание без интернет-мейнстрима, рекламы, комиксов, мемов, нецензурной лексики. «Терракота» говорит о литературе как об истории (вспоминая) и как о сегодняшнем дне (презентуя). «Терракота» – это путь развития, модель мышления, отработка стиля. Мы публикуем литературные новости, аналитику, обзоры, рецензии, произведения молодых авторов, обращаем внимание на современные явления культуры, задумываемся, узнаем, задаем вопросы. «Терракота» поздравляет с двумя годами работы своих редакторов, авторов и читателей. Спасибо, что вы с нами и помогаете вести честный рассказ о литературе», – напишет Дарья Анацко на странице проекта 16 июня 2013 года – в честь двухлетия и 730 дней работы – уже зная, что Терракота умерла: несколько дней назад общим собранием редколлегии было принято решение о замораживании проекта. ... И снова спрашивали друг друга: зачем всё это? Нам – и вообще? Чертили схемы, писали «за» и «против», молчали, рисовали китов в линеечках записной. Молчали. Её судьба решалась чаще всего на кухне: то на выкрашенной в ядерный зелёный, с идеально чистыми крышками и ножами, то в хрущёвке с жестяными кружками и вафельным полотенцем. Или в издательстве – но тоже возле плиты. И я всё старалась запомнить, стать в этих разговорах чуть вдумчивее, осознаннее, внимательнее... Кухонные разговоры – мои же, так ведь?

140

Глава седьмая, в которой Николай Тарасов заглядывает под чужую маску

Глава седьмая, в которой николай тарасов заглядывает под чужую маску Николай Тарасов родился в семье мурманских литераторов Михаила Тарасов и Киры Велигиной. Стихи начал писать в 11 лет. В 2008 году была издана первая и единственная книга стихов Николая – «Оранжевое небо». В том же году Николай стал лауреатом премии им. Баёва-Подстаницкого в номинации «Поэзия». В 2012 году – победитель литературного конкурса молодых авторов «ПроЛит Компот». В 2013 – призёр фестиваля «Знаки». Публиковался в «Мурманском береге» и альманахе АСТЭСа, в газете «Мурманский вестник» «О роли ЛИТО в моей жизни можно говорить долго, – вспоминает Николай. – Тогда я вновь начал писать стихи после двухгодичного перерыва и не был уверен, правильным ли это было. «Июльский К.О.Т.» подарил мне эту уверенность. Разумная критика и вектор личностного развития помогли двигаться дальше». Николай участвовал во многих творческих делах ЛИТО – его актёрские способности и талант чтеца с успехом проявлялись в постановках и вечерах. «Стихи для меня – способ самовыражения, естественный и тождественный моему внутреннему миру», – поясняет Коля.

Глава седьмая, в которой Николай Тарасов заглядывает под чужую маску

141

не всё ли равно, какое имя? Марьин сидел за столом и обкусывал короткие, чуть дрожащие пальцы. На столе перед ним лежала толстая книга с закладкой и пачка папирос. В свете ночника истончённые бессонницей черты лица Марьина казались одухотворёнными и даже красивыми. Хотя вряд ли так считал сам Андрей Сергеевич. В дверь настойчиво постучала хозяйка квартиры. – И сколько я платы за комнату ждать буду? Ты, Андрей, право, забылся совсем со своими с рукописями, а? Марьин прохрипел в ответ что-то про журнал и товарища Чернышёва. Хозяйка погавкала ещё укоризненно и вышла – видно, смирившись. – Добрая женщина, – подумал Андрей Сергеевич. За окном, свернувшись жёлтым котёнком, лежал огонёк фонаря, а под ним – обрубок одной из заводских улиц, высеребренный январским снежком… Пусто. Иногда Андрею казалось, что и нет ничего на самом деле, что ухабные переулки, окраины и булыжные мостовые центра, что мраморные набережные Невы и железные руки мостов, упирающиеся в берега, что все эти люди, транспаранты, флаги, лошади, коллонады и даже его собственная комнатка в чужой и неприветливой квартире – всё это только рисунок. Вроде одного из тех, что выправляла грифельным карандашом его матушка, грустно подперев медноволосую голову тонкой рукой…

142

Глава седьмая, в которой Николай Тарасов заглядывает под чужую маску

Сегодня, 26 января 1924 года, Петроград переименовали в Ленинград. Увековечили память Вождя мирового пролетариата. Сенатская площадь, полная радостного народа, жадных голубей, снега и холодного ветра. Выступления членов партии, профкома, всевозможных госслужб… И, конечно, московские делегаты в серых, будто одинаковых полушубках. Марьину было всё равно. Точнее – он не был против. Какая разница, как называться городу? – Главное, чтобы город был хорошим. Хорошим – значит красивым и теплым. А сейчас зима и в Петро-Ленинграде – запорошенные ветки деревьев и серый платок неба над головой. В комнате стало невыносимо скучно, Андрей тихо пробрался на кухню и сделал себе горячий чай. Не помогло. Тогда, одевшись в шарфы и свитера, вышел на улицу и побрёл по притоптанному снегу, вспоминая… Взахлеб прочитал он «12», ещё не отошедший в спокойную подворотню памяти от патрулей. Страшно. Давний друг Андрея, Дмитрий Сухарёв, был убит прямо у Аничкова моста. За что – и не узнать теперь. Может, вообще – ни за что? На спину б надо бубновый туз... Красными от крови казались большевистские знамена и лозунги. А в голове до сих пор – этот крик, ввывшийся своей беспомощностью в озябший февральский воздух: – Сколько этому городу крови? Сколько ещё?! А теперь успокоилось. Теперь почти всё равно. Только плечами помнишь, какими страшными могут быть эти серые улицы града Петрова. Марьин остановился у бывшего дома творчества. Три года назад они ходили туда всем Литклубом – слушать Есенина. – Чудо, как хорошо! – сказала одна знакомая барышня. – Какой надрыв! Вот она – поэтическая народность!.. Андрей подумал тогда, что не стоит вот так кричать стихи. А сейчас видится ясным, что как раз стоит – что только так и надо читать их – с надрывом и громкостью, чтобы в ушах звенело у первых рядов после

Глава седьмая, в которой Николай Тарасов заглядывает под чужую маску

143

– СУМАШШШЕДШАЯ!! БЕ-ШШШШЕНН-АЯ!! Крррровавая муть!.. Есть гении, а есть такие, как Андрей Марьин. Не всё ли равно, какое имя тебе дают – главное: кто ты. А вот идёт кто-то, и не знаешь кто – тем более все равно... Суета. Хорошо хоть почти не стреляют. Сделав круг по промерзшему переулку, Андрей вернулся в свою комнату и заснул. Ему снилось (дождливое почему-то) рязанское небо, которое он никогда не видел, и Аврора, скрипящим корпусом ползущая по улицам тихой Петроградской окраины.

144

Глава седьмая, в которой Николай Тарасов заглядывает под чужую маску

остальное только память Больше пепла куда-то вниз… Сейчас там ещё восемь этажей и асфальт, мокрый после дождя. Освещённый оранжевым фонарём двор – и больше ничего. На балконе холодно и тоскливо. В небе тоже. В тебе тоже. Везде. Взрослые меньше чувствуют, больше думают, меньше мечтают и больше знают. С каждым годом всё больше этих правил, границ, схем, в которые, как оказалось, ещё с рождения вписан. Помнишь, как ты мечтал стать космонавтом? Да ладно тебе, каждый ребенок хотя бы пару часов мечтал стать космонавтом и посмотреть издалека на маленький резиновый шарик мира… Посмотреть, а потом очень захотеть вернуться. Огни домов, шум ночного города – будто морской прибой. Ты, звёздное небо, мысли, высота. В тебе осталось что-то из детства, но уже понимаешь, что это – «детство», а не ВСЁ, как раньше. Понимаешь, космонавтом можно стать. Но зачем? Пока будешь им становиться, мечта посмотреть на Землю издалека потеряет всякий смысл, если уже не потеряла. Скорее всего, ты будешь инженером, менеджером, социальным работником, посредственным журналистом. Чудес не бывает, всего нужно добиваться самому, и, когда добьёшься, достигнутая цель будет лишь компенсацией за труды. Ты ещё не готов с этим смириться? Пусто на этом холодном балконе, в этом огромном игрушечном городе, в огромной и холодной стране, в огромном, но тесном мире, который великим снежком летит в черной пустоте. Летит по одному и тому же кругу. Как же здесь одиноко.

Глава седьмая, в которой Николай Тарасов заглядывает под чужую маску

145

Хочется теплоты, любви, счастья, праздника – того, что в детстве недодали, а сейчас и просить глупо. Никто не примет и не поймет. Не принял, не понял – уже. И юношеского максимализма не осталось – пообламались амбиции. Желание убедить весь мир в своей правоте видится глупым. Раньше думалось: всё вокруг ждёт твоих слов, ты – центр мира. Это даже не эгоизм: просто по-другому и нельзя было. И до сих пор нельзя. И потому никто, кроме себя, здесь никому по-настоящему не интересен. Всё, даже самое хорошее, – эгоизм, суета и скука. Суета и скука, разбавленная проблемами. День сурка, растянутый на твоё всегда. Иногда кажется, что в груди пропасть, огромная пропасть, чёрная дыра, провал. И в любую секунду в него готов рухнуть весь мир. Смотри!.. Возраст тоже иллюзия. Сколько тебя в тебе? Сколько жизней ты прожил? Одну? Правда? Неужели можно назвать себя десятилетнего и себя сейчас – одним человеком? Признай, по-настоящему тебе года полтора от силы – остальное только память. В этом тумане восприятия что-то казалось, мнилось, делало тебя тобой. А потом уходило, ехидно улыбаясь, мол – разбирайся сам. И вот ты стоишь и разбираешься – на холодном балконе, в три часа ночи, с сигаретами и пустотой, с почти оконченным вузом, с почти расписанным планом на жизнь. С ещё горячим сердцем, которое, впрочем, уже не очень греет. С обидой на весь мир и пониманием, что виноват только ты; что ни мир, ни кто-то в нём тебе ничего не должен: ни любви, ни доброты, ни жалости – ничего. Мир – жадный, стареющий толстяк, оплывший до округлости, повторяющий один и тот же круг под светом тусклой солнечной лампы. Сейчас у тебя ещё есть протест, вера во что-то и в кого-то. Завтра уже не будет, наверное. Про это «завтра» ты только что рассказал себе всё. В ночном небе горят яркие звёзды, напоминая, что ты никогда не станешь космонавтом. Не станешь даже астрономом. Спокойной ночи.

146

Глава седьмая, в которой Николай Тарасов заглядывает под чужую маску

не объясняя себе ничего Не знаю места, которое бы не было по-своему красивым. Нужно лишь научиться смотреть. Даже не глазами. Сердцем. Как бы знакомо это ни прозвучало. Например, в темном заводском районе, у грязных стен и мусора, можно найти свою, грустную красоту. Полуразрушенные здания расскажут об одиночестве. О грандиозных планах прошлого и о том, как ветер времени подточил их прочность. О любви и вере, что была заложена в них. О страхе окончательного превращения в руины. Об ожидании возрождения – и надежде. Проходит ночь и, унося с собой печальные сумерки, сменяется рассветом. Даже разбросанный где попало мусор становится чем-то красивым. Это – грустная красота. Но и у неё есть право быть понятой. Симбиоз уличной грязи и грязи человеческой, проявившейся в малом. В этих улицах и тёмных закутках есть надежда. У них есть. Впрочем, как и у нас ещё есть силы убрать её. Пусть это не сравнится с бесконечностью звёздного неба. Это не так величественно, как средневековый собор или огромный водопад. Но – тоже красиво. По-своему.

Глава седьмая, в которой Николай Тарасов заглядывает под чужую маску

147

*** Тёплые лучи солнца облизывают прозрачные стекла. Утро. В квартире сверху еле слышно играет музыка. Тебе шесть. Бабушка подходит к твоей кровати и что-то говорит, кажется, что надо скорее вставать. Вы скоро уходите в гости к тёте Наташе. Ты почему-то счастлив, без объяснения причин. Просто так здорово – проснуться и увидеть на потолке солнечного зайчика. Потом услышать бабушкин голос, встать, умыться… Прямая дорога на окраине города; справа тянется бетонная стена войсковой части, слева – гаражи. Между асфальтом и стеной растёт трава, какие-то кусты, иногда редкие деревья, вокруг лежат жёлтые и оранжевые листья… Бабушка говорит, что, когда нет ветра, можно представить, будто всё это – экспозиция в музее. Ты вспоминаешь, что в Санкт-Петербурге действительно есть такой музей – под стеклом стоят чучела разных животных, а вокруг них – та же трава, корни деревьев, листья… И вот ты уже идёшь по улице-музею, одновременно ненастоящей и невероятно живой. А в небе самое яркое на свете солнце и… *** Обрывки памяти не завершены, не целостны… Но раз запомнилось – значит, было важным. Хотя бы потому, что сейчас, когда идёшь один по этой дороге, силы, чтобы видеть красивое, не находится. Дождь. Петербург. Изнанка Новоизмайловского проспекта. Одинаковые дворы. Квадраты детских площадок. «Советская» часть города еще милее «имперской», но сейчас совсем не до этого. Дождь с серых облаков и тоска. Твоя пустота – это только отсутствие главного. Улыбающееся солнышко нарисовано на качелях – всего лишь рисунок. Никотиновые прогулки в капюшоне, стихи в отправленных самому себе смс. В этом ведь тоже что-то было, наверное. Но тогда ты смотрел только в себя.

148

Глава седьмая, в которой Николай Тарасов заглядывает под чужую маску

*** Весна. Грусть вечерних мурманских улиц. Сидя у окна троллейбуса, видишь её немного лучше. Может быть, оттого, что не отвлекаешься на собственные шаги и холодный ветер. За окном новостройка – пятнадцать этажей стекла и бетона. Не стоит думать о разнице между богатыми и бедными. Не стоит думать о том, на чьи деньги и зачем она построена. Это здание просто есть и ни в чем не виновато. Люди – это люди, у них своя жизнь. Дома – это дома. Зато с балкона последнего этажа, наверное, видно весь город – прямо до самого залива. Пространство и высота. Два этих ингридиента, сочетаясь, всегда завораживают твой зрительный вкус. Несколько остановок, и в окне – сгоревшая деревяшка с выбитыми стёклами. В ней тоже есть что-то красивое, правда. Что-то своё. Мокрые голуби кружат над улицами и площадями. Ветки деревьев голы и ещё не обзавелись листвой. Это печально, но тоже красиво. Хотя бы потому, что совсем скоро будет лето. *** Себе вообще ничего не нужно объяснять. Нужно смотреть сердцем, чувствовать. Даже не так. «Нужно» здесь не подходит. Это, конечно, не обязательно. Просто знай, что ты – можешь. Не объясняя себе ничего.

Глава седьмая, в которой Николай Тарасов заглядывает под чужую маску

149

а в зеркале только лисья морда Журнал «Буквами» с самого начала взял за правило в своих выпусках отражать русскую и мировую литературу во всём её многообразии – от молодых литераторов до прославленных мэтров. От классических форм до экспериментальных произведений. Стихи и проза. Тысячи авторов и жанров. За три года нашей работы мы неплохо справлялись с поставленной задачей. Но, как оказалось, – недостаточно: недавно в нашу редакцию пришло письмо с просьбой рассказать о современных детских писателях. Мы будем говорить о людях, которые вместе с родителями и учителями формируют наши первые взгляды на жизнь. О людях, которые рассказывают замечательные истории и открывают двери в светлые, фантастические миры. Сегодня у нас в гостях – один из современных авторов детских произведений – известный писатель Валерий Колобов. Его перу принадлежат такие замечательные и популярные книги, как «Лошадка-попрыгун», «Дедушкины истории» и «Витя. Мальчик, который всего боялся». И что это за дурацкая манера писать вступление ещё до того, как интервью состоялось. Хотя не важно, всё равно надо будет править… До редакции ехать час с пересадками… О чем я вообще? – Скажите, вы читаете собственным детям свои произведения? Я знаю, что у вас есть пятилетний сын от первого брака.

150

Глава седьмая, в которой Николай Тарасов заглядывает под чужую маску

Остывающий кофе в белых чашках, в толстоватых пальцах Колобова дымится сигарета. Молчит. Не думала, что детские писатели курят. – Как у вас получается искренне дарить тепло и свет детям, когда вы сами – давно уже взрослый и точно знаете, что мир куда грубее, чем пишут в сказках? – Трудно, но я знаю, что делаю что-то правильное. Сам себя помню маленьким. Это нужно. Валерий Николаевич оказался немногословен, опять придётся дописывать ответы, создавая «светлый образ». Медленно, но уже заметно стареющий мужик… трудно быть Богом подумал Румата – Кого из «взрослых» авторов вы могли бы назвать любимыми? – Стругацких, Достоевского, Коэльо. Иногда Грибоедова. Ничего себе коктейльчик. Коэльо. Читает попсу; не удивительно, что сам пишет для детей… мысль не напрягая. – Валерий Николаевич, вы как человек, создающий произведения для детства, как никто, должны знать, что это самое детство бывает жестоким… А сами вы не сталкивались с примерами детской злости? – Моя фамилия… Дразнили. Конечно. Я думаю, вы даже знаете – как… У меня ведь лишний вес был в начальных классах. Чтото с обменом веществ, кажется. Потом, к счастью, прошло. Лёгкая улыбка, живая улыбка. Она контрастирует с тем, что я видела на его лице до. Видимо, понял писатель, что интервью закончилось, расслабился… «Потом, к счастью, прошло» – прошло, конечно. Только лицо все равно осталось округлым. – Они звали меня «Колобок». Смешно. И не так обидно, как, например… – А вы не думали переписать сказку про колобка? Для современных детей, чтобы и реальный мир узнавался, и суть сохранилась? – Думал. Это смешно, но я, правда, думал. Даже пробовал. – И что же? – Не получается. Выходит слишком грустно. Будто про себя пишу. Явных параллелей много слишком для сказки.

Глава седьмая, в которой Николай Тарасов заглядывает под чужую маску

151

– И какие же параллели? – А фамилии недостаточно? – Колобов смеётся. – На самом деле, я ведь действительно – всю жизнь уходил от чего-то. Сначала от родителей в каком-то смысле, потом от друзей, потом от первой жены. Нааадо же, какие откровения. Только это уже не в формате издания совсем – надо закругляться. Не в формате – но интересно… – А как уходили от бабушки… То есть от мамы с папой? – Постепенно как-то, сначала внутри. В детстве очень цеплялся за понятие «семья». Верил в высокую, духовную связь между родными, в то, что всё обязательно должно быть хорошо. А потом это перегорело, понял, что всегда и везде есть просто люди, и неважно, что ты им родной по крови. Куда важнее, что где-то внутри – ты уже чужой им. А может, всегда и был чужим. Когда-то однажды не приняли, не поняли, не узнали. И всё: чужой. Вот так человек открывается, постепенно понимаешь, что у него за душой, и как-то щемит от этого. Что-то тонкое, не твоё… я от бабушки ушел, я от дедушки ушёл. Колобок-Колобок, я тебя… – Когда вы впервые почувствовали, что ваша детская связь с семьёй порвалась? – Наверное, когда расстался со своей первой девушкой – тогда от родителей не услышал даже вопроса «Что случилось?». Хотя было очень плохо – первая юношеская любовь, сами понимаете, – ждал какой-то поддержки, понимания, теплоты. Того, во что верил. А они просто попросили не бить по стенам и привести себя в порядок. Это было одиночество – впервые. В семнадцать, кажется. Потом был ночной Питер и берег Невы, где пьяный разговаривал с волнами, толкавшими мрамор набережной. С родителями, вернувшись обратно, уже не говорил почти ни о чем. Если кто в этом и был виноват – то он сам. Чьи это мысли? – А потом вы ушли физически? – Да. Родители немного помогли деньгами на съёмную квартиру, потом я уже сам начал работать. Сейчас с ними почти не видимся. Я ушёл, и, если честно, считаю, что это правильно. Грустно, но правильно. Даже будь всё хорошо – надо было бы переезжать. Взрослая жизнь начиналась.

152

Глава седьмая, в которой Николай Тарасов заглядывает под чужую маску

Пожав кормившую тебя руку, которую ты так часто кусал – А дальше… вы ушли – от друзей? – Да, сначала надоели пьяные вечеринки и разговоры ни о чем. Потом… в общем, это не важно. Со мной не лучшим образом поступили. Я понял, что настоящих друзей и нет. Потом сам делал нехорошие вещи. Постоянные конфликты, претензии. На самом деле, этим людям на меня было, в общем-то, плевать. Мы не слишком вежливо попрощались. И я остался один ещё больше, сильнее… не знаю, как сказать… Ни от кого, ничего не нужно ждать. Это тоже понимаешь слишком рано. Колобок-колобок, я тебя съем – Но неужели вы больше не встречали близких людей? Валерий Николаевич говорит, что встречал. Что совсем один ты всё равно не остаёшься. Другое дело, что одиночество внутри становится постоянным ощущением. Что от него точно не уйти. А внутри всегда были эти мысли, правда? О том, что в жизни нет смысла – и в жизни вообще, и в его собственной и очень конкретной жизни. О том, что всем и на всех наплевать, а те, кому наплевать и на себя самого – лишь немного честнее. Было желание заснуть не на пять часов, чтобы потом убежать на пары – а на неделю как минимум. Был пугающий взгляд на своё отражение в зеркале и вопрос: «Это я?». Было чувство, что смотришь свою жизнь, как фильм. Скучный фильм про кого-то другого. В дверь кабинета заглянула уборщица, хмыкнула и втянулась обратно. И опять: чьи это мысли? Колобова или мои? Детский писатель, чтоб его. Грустно это всё – и правда; кстати, надо всё-таки закругляться. – Потом вы ушли от первой жены, да? – Да. Пришёл, а потом ушёл, – лёгкая улыбка, тоскливая улыбка. – Зато сейчас, с Женей – всё хорошо. Воспитываем сына… Такая вот грустная сказка про Колобка, недописанная сказка – недосказка – получалась-получалась и получилась. Валерий Колобов спрашивает, можно ли налить ещё кофе. А потом – почему я молчу. Отвечаю, что интервью уже вышло за рамки статьи, что, наверное, стоит прощаться и вот это вот, шаблонное и равнодушное:

Глава седьмая, в которой Николай Тарасов заглядывает под чужую маску

153

– Я не против, но не сегодня. Спасибо за приглашение и вопросы, – кажется, он обиделся. И на меня, и на себя, и за излишнюю откровенность. Текстовый результат нашей беседы «с выдающимся детским писателем современности, которого читатели знают по книгам…» был не очень впечатляющим: слишком много пафосных штампов, стиль не выдержан. Выпуск скоро подписывают в печать, а толком ещё ничего и не сделано: интервью вялое, вопросы банальные, ответы невнятные, и сам Валерий Николаевич какой-то серый. Даже с этими бытовыми подробностями в конце – их надо будет совсем подрезать, видимо. Колобок-колобок, я тебя Спуск по эскалатору занимает больше минуты. Одна из самых глубоких станций в метрополитене. Уже ближе к перрону видно, как подъезжает поезд и по обыкновению втягивает окружившую его толпу, предварительно выплюнув несколько человек на станцию. Все едут домой, а не в центр. С утра – наоборот. А поезд-то – мой. Опоздала. На платформе остаётся всего пара-тройка человек, основной поток уже схлынул. На табло – пять минут до прибытия следующего поезда. Зато есть свободная скамейка. Унылая работа, унылый быт, молодой человек… Ладно, он не унылый, он – молодец. Но всё равно – унылая жизнь. Хотя бы станция красивая. Мраморные фигуры, панно с пахарями и тракторами на потолке. Мэйд ин юсэсэса. Ностальгия, которую в полной мере уже не испытать из-за возраста. Рядом кто-то присел Рядом кто-то присел. Кто-то – Колобов. Совпадение. Такие обычно бывают в бразильских сериалах. или когда думаешь о ком-то, или… – Здравствуйте, Валерий Николаевич. – Здравствуйте… Колобов сначала не узнаёт. Потом вспоминает про «Буквами» и вялое интервью. Я спешно извиняюсь за то, что наша беседа так резко закончилась. Замечаю, что Колобов немного пьян. Не думала, что детские писатели пьют.

154

Глава седьмая, в которой Николай Тарасов заглядывает под чужую маску

– Валерий Николаевич, если вы не очень спешите, может, дорасскажете сказку? Просто интервью получается каким-то незаконченным, я уже думала вам звонить… Врёшь, не думала. Просто поняла сейчас, что тебе правда интересно, что было дальше. – Если дорассказывать – это уже не для формата журнала. Тут вы были правы. – Почему? Там что-то слишком личное? – Да. Я могу рассказать, но вряд ли вы опубликуете это. Тем более я ведь «детский писатель». – Это из-за первой жены? – мимо проходит какая-то женщина с тяжёлой тележкой, на лице тоска. Видимо, поэтому ты решила, что тележка тяжёлая? – Нет. Не из-за неё. Хотя и из-за неё тоже… Но скорее – из-за прогнившей изнутри водопроводной трубы. Знаете анекдот про колобка? – «"Бублик! Бублик!", – кричали дети»? – Нет, ещё короче. Так вот, я, как вы понимаете, мог бы тут не сидеть. Когда уходишь от бабушки-дедушки, от зайца, от волка и от медведя, остаётся лиса. Всегда остаётся лиса – а от неё не убежишь. В тебе она сидит. Смотришь в отражение, а в зеркале только лисья морда. Почти пустая станция метро, матовые светильники, шум удаляющегося поезда – ещё один пропустила… – За всё в жизни нужно платить. Уходишь от родителей – часть тебя остается там, в лопнувшей семье. Уходишь от друзей – кусочек себя кладёшь на полку в прихожей в шумной пьяной квартире. Разводишься… И всё чаще, оставаясь один, понимаешь: что-то сломалось. Когда именно и что именно – непонятно. Ясно лишь одно: всё, что есть – неправильно. Нечестно. Плохо. И виноват только ты. Тогда уже можно и «не быть», если вы понимаете… – Колобов вздыхает, кажется, ему хочется закурить. Я резко вспоминаю тот самый короткий анекдот про Колобка. – Так вы пытались… – ещё не до конца осознаю всей глубины этой пропасти, но уже ясно понимаю, что шаблон «детский писатель» разбился на куски где-то на дне…

Глава седьмая, в которой Николай Тарасов заглядывает под чужую маску

155

– Пытался. И поверьте, всё бы прошло… успешно… Да. Успешно. Только труба сломалась. – И как же вы пишете? Детям? Когда у вас за спиной столько боли? – голос похож на тихий крик, да – именно так. Работа обычно нудная, привыкаешь… – Я вру. Честно. Вру даже сам себе. Но, по-моему, это правильно. Когда внутри темнеет – ничего не остаётся, кроме как пытаться дарить свет. Иногда через силу. Как в искупление этой темноты внутри… Не знаю. Не хочу, чтобы меня съели. Пытаюсь убежать от лисы. Вы простите, я как-то спонтанно разоткровенничался. Синдром попутчика, видимо, настиг меня, – Колобов встает, и, чуть шатнувшись – точно пьяный – направляется к подошедшему поезду. Ему ехать в другую сторону. Через минуту подходит и мой состав. В вагоне пахнет свежим хлебом. Поворачиваюсь направо и вижу, что на сидении рядом с мамой сидит маленький мальчик. На мальчике детская пластмассовая маска лисицы. Осторожно, двери закрываются. Колобок-колобок, я тебя съем.

156

Письмо шестое Литературные велосипеды

ПИСЬМО шестое литературные велосипеды Давайте не о вреде или пользе всемирной Паутины. Тема стара, как Google. Давайте лучше о чистом, светлом. Или не очень? О современной литературе и публицистике в маленьком провинциальном городишке нашей необъятной. Послушайте лучше сказку. Вот жил себе городишко: ел людей, пил незамерзающие воды залива, строил из деталей конструктора на своём пузе всякие домишки. Весело в общем-то жил. Не без проблем, но и не без некоторых решений. Да и речь не о том. Как и во всех городах, учителя напористо и настоятельно советовали своим малькам читать книжки. Книжки полезны, интересны и вообще проживёшь с ними без бед. А развесёлые мальки, как и большинство мальков по всему свету, играли в свои мальковые игровые приставки, щупали косички девчонок и в целом не задумывались ни о чем чистом, светлом и высоком. Мальки вырастали в офисных крыс, лабораторных хомячков, муравьёв-тружеников. Вот такие странные биологические преобразования. Они вырастали в ответственных, обученных профессионалов своего дела. Город строился на них, город жил ими, город сжирал их.

Письмо шестое Литературные велосипеды

157

И всё бы хорошо, всё в цикле. Но на чердаках маленькие гусенички протискивали сквозь хрупкую кожицу свои лапки, чтобы взять в них перо. И мечтали, мечтали… Мечтали писать, чтобы вырасти в бабочек. Странные, разномастные обитатели городишка. А теперь ближе к реальности. Устроим блиц-опрос. Сколько вы видели в своей жизни столов, в которые пишут? Кабинетов, уставленных столами? Павильонов кабинетов? Улиц, застроенных павильонами?.. А что делали бы русские классики, не будь у них возможности публиковаться в журналах и газетах по причине отсутствия таковых? Очевидно, что выдумали бы их! Вот и мурманские умельцы выдумали такой велосипед – литературный велосипед, каких народ сроду не видал. Да так успешно изобрели, что поехало. В начале было Слово. Слова были разбросаны по буквам, по полям тетрадей, по мыслям, по полу жестами. По каплям собирались в небольшие озёра. Разливались, плескались, думались. И вот, абстрактные капельки Слов стеклись в одно очень конкретное обстоятельство – 9 апреля 2010 года родился котёнок. А точнее – целый кот. Июльский. А если ещё точнее – литературное объединение «Июльский К.О.Т.». Изначально «К.О.Т.» – просто компания молодых литераторов с мурманского филфака, которые решили уделять литературе чуть больше времени, чем обычно. Появилось место, где можно было собираться, и возможность не была упущена. А если говорить о ЛИТО как о необходимости, как об идее, то рождалось оно намного дольше – и родилось намного раньше как неосознанная потребность в создании круга единомышленников, потребность в саморазвитии, в выходах на профессиональный литературный уровень с уровня «пишущая девочка» или «пишущий мальчик». И тогда перед литераторами предстала одна очень чёткая, кристально прозрачная истина: литературы должно быть много. Нет, ещё больше! Для Полины Стрелковой, руководителя объединения, «К.О.Т.» – нечто волшебное. «Июльского К.О.Т.а» не может не быть, говорит она. Это больше, чем группа людей с общим интересом к литературе. Больше даже, чем коллектив активных и развивающихся авторов.

158

Письмо шестое Литературные велосипеды

Да, именно так «Июльский К.О.Т» выглядит для тех, кто вне. Но на самом деле он – особенный источник творческого духа, силы, жизни. Что-то яркое, почти толкающее тебя в порыве, хватающее за рукав, беспрестанно окликающее. Почти ощутимая дрожь предвкушения. Горячие волны в руках, желание изменять и изменяться, считает Полина. В маленьком провинциальном городишке молодые авторы, как грибы, прячутся под кустами и листиками в ожидании дождя. И дождь проливался в двух предыдущих апрелях в виде литературного конкурса молодых авторов «Апрельский код». Впрочем, в этом году он пройдёт под новым названием – «ПроЛит Компот». Пройдёт уже в третий раз. – Проводя собственные суверенные конкурсы, мы имеем возможность увидеть человека и его рукопись, именно так. Человек, стоящий за произведением, теряет себя, обретая уровень мастерства. В нашем же случае, поскольку работаем мы именно с молодой аудиторией, необходимо увидеть сначала автора со всеми его потенциальными возможностями, с его сферой интересов, с его объёмом несказанного и невыговоренного, а потом уже – как это отражается в его тексте. Мы так и определяем сферу ЛИТО – работа с молодыми авторами, а не с произведениями молодых авторов: это принципиальный момент. Личности нужно помочь осознать себя в этой непростой сфере, подставить плечо, показать, что ТАК жить – можно, – комментирует направленность конкурса Дарья Анацко, создатель ЛИТО. Итак, они ищут Человека. И Люди находятся, примыкают к стройному ряду тружеников творческого фронта. И это приятно: они есть. – В папке с конкурсными рукописями всегда есть несколько таких, к которым возвращаешься и не можешь поверить – написали? здесь? юные? Всех, кто заявляется на конкурс, мы всегда приглашаем к сотрудничеству, приглашаем на специальный цикл мероприятий, – добавляет Полина Стрелкова. – Из них обязательно остаются те, кто идёт с нами дальше, помогает и постепенно становится частью команды. А команда нужна. Дарья говорит о том, что проблем много, но самая большая – это люди, так называемые «человеческие ресурсы».

Письмо шестое Литературные велосипеды

159

Нужны не только авторы (к ним тоже требования достаточно высокие), но и администраторы, менеджеры, иллюстраторы, художники… – люди, которые будут осуществлять ежедневное развитие проекта. Но даже не это самое главное. Люди, которым можно доверять; люди, которые по-настоящему живут и болеют литературой, творчеством, искусством, созиданием и готовы об этом говорить, – это раритет… Стоп! О каком проекте речь и зачем им столько людей? Никаких секретов или криминала. Ведь дальше – больше! Как всякий добропорядочный слизнячок остаётся ползать в ворохе листьев, так и каждая целеустремлённая пушистая гусеничка забирается в свой кокон, чтобы предстать миру бабочкой. И на этой насекомой ноте, дорогие слушатели, открываю вам третью главу: «Терракота». Дарья Анацко, теперь уже главный редактор литературно-публицистического проекта именно с таким названием – «Терракота», учредителем которого и стало представленное уже вам ЛИТО «Июльский К.О.Т.», шутит: коту пора бы обзавестись подружкой. А что ещё может стать идеальной парой для литературного объединения, если не литературно-публицистический проект? Выйдя на литературную арену, «Терракота» громогласно объявила: молчать не будет. А не молчать есть о чём. И делить арену есть с кем. Но борьба, хочется верить, ведётся за одно благо – за литературу. Иногда приходится верить слепо. 7 выпусков литературной газеты отпечатаны на бумаге, окроплены типографской краской и овеяны чудным бумажным запахом. Берешь её в руки, раздираемый противоречиями: что сначала – понюхать, почитать или прижать к грудной клетке, погреться? Такая она тёплая – «Терракота», где обжигают Слова. А начало у этой сказки грустное. Произросла «Терракота» из нужды и боли. Из нужды писать и из боли невысказанного. А что же раньше? Что же мы, раньше без «Терракоты» жили – и ничего… Вот оно – ключевое: ничего. Ни конфликтов, ни развития сюжета, ни интриг, ни кульминаций. Только завязки в виде шнурков и провинциальная литературная мафия со своими сферами влияния тех, кого-нельзя-называть. Тех, кого называть и не нужно.

160

Письмо шестое Литературные велосипеды

– Было разное – кто-то называл «Терракоту» доморощенной, слабо вычитанной, невнятной. Кто-то ахал, таскал экземпляры, раздавал друзьям. Кто-то сдержанно комментировал и потом втихаря предлагал свою помощь. Мы слушали, как шелестели страницы в чужих руках, и чаще нам отвечали улыбками. Знаешь, бывает улыбка такая, снисходительная, как к больным людям. Может, нам потому и улыбались. Потому что нас и правда – лихорадило литературой, – признаётся Полина Стрелкова, ставшая выпускающим редактором проекта. Полина, болеющая за всё Котово-Терракотовое, в июне 2012 года поздравляла, почти рыдая то ли от умиления, то ли от счастья, проект с годовщиной и вспоминала мозаикой вновь звучащих голосов о том, как оно начиналось, и шептала почти стихами: «Милая, только дыши ровнее, не глотай воздух так резко, береги себя. Терракота, будь счастлива!» И она будет, поверьте. Редколлегия «Терракоты», растущая сегодня, как на дрожжах, совершенно уверена: на неё глаза закрывать уже невозможно, как это было год-два назад. Впрочем, сложно сказать, какую именно роль начинает играть этот литературный проект в жизни города. Но «Терракота» уже намного большее, чем она являлась вначале. Она охватывает всё больше проблем, предлагает больше возможностей, говорит больше и больше, громче и громче. Впрочем, в формате газеты городишке многого не скажешь: одни вставляют кляп, другие – беруши. Поэтому после семи печатных выпусков «Терракота» сбросила свою чёрно-белую оболочку с таким чудным запахом и переселилась на просторы Всемирной паутины. Там она жила и раньше, но теперь уж гулять так гулять. Ведь подобных проектов в России – попросту нет. «Терракота» – открыта. Она интересна. Она готова принять, дать оценку, показать, послушать, поддержать. А в таком случае, раз не существует ни географических рамок, ни рамок коммерческих, давайте объединяться, давайте говорить, давайте слушать. Ведь натворить дел может каждый, а вот созидать – в «Терракоту».

162

Глава восьмая, в которой Ирина Фролова пытается ощутить весну, но смотрит в прошлое

Глава восьмая, в которой ирина фролова пытается ощутить весну, но смотрит в прошлое Ирина Фролова – публицист и поэт. «Когда всё началось, я и знать не знала, что это – литература. Тогда это урок был такой в школе. Почему-то было для меня решено: если в книжках печатают, то явно писатель. А если каракули на полях тетрадки выводишь – куда уж тебе». В 2012 году Ирина стала лауреатом номинации «Проза» в конкурсе молодых авторов «Апрельский код». Примерно в то же время активно развивался проект «Терракота», и Фролова стала её постоянным автором. В её необычных текстах смешивались жанры и стили. Экспериментальным путём были сформулированы особенные рубрики «Терракоты», которые наполняла Ира – «Встречайность» и «Силуэты». «Через год, шурша страницами альманаха, где аккуратным печатным шрифтом выведено моё имя, видела свои каракули – тесно им на полях тетрадки, повылезали. Ну а раз печатают, значит, я не просто так. Значит – публицист».

Глава восьмая, в которой Ирина Фролова пытается ощутить весну, но смотрит в прошлое

163

я же не мертвец Входить-то в этот дом страшно: прогнил до основания. Мы не вандалы. И тем более не ищем приключений в окрестностях Симонова монастыря. Мы ищем Лизу. Кажется, от дерева в этом доме ничего не осталось – один прах. Дверей нет, окон тоже. Идеальная площадка для второсортных фильмов ужасов. Но Алиса, моя спутница, кажется, не прониклась иронией и уже пытается заглянуть внутрь опустевшей избы. Ей во что бы то ни стало нужно взять у Лизы интервью. Не разделяю энтузиазма: девушка как девушка, таких много. Послушно иду следом, тащу с собой фотокамеру. Готова поклясться: всхлипы я действительно слышала. Надеюсь, всего лишь Алисин насморк. В противном случае после сегодняшнего вечера разум мне не грозит. *** У этой девушки давным-давно из памяти стёрлись и отчество, и фамилия. Ее зовут Лиза, просто Лиза. Деревенские старушки иногда говорят «бедная Лиза». Хотя, кроме них, её так никто уже не называет. Мы встретились с ней на развалинах одного обособленно от деревни стоящего дома. Лиза согласилась побеседовать с нами.

164

Глава восьмая, в которой Ирина Фролова пытается ощутить весну, но смотрит в прошлое

– Ты ведь даже с близкими людьми не делилась подробностями своей личной жизни. А разговор у нас предстоит довольно-таки откровенный. Почему ты согласилась? – Я же не мертвец, чтобы хранить свои тайны, – смеется. – Да и тайны эти не для интриг были. Пыталась уберечь мать. Не вышло. – Кто виноват? – Алиса пытается ухватить цепким взглядом убранство комнатушки, но не получается. – Никто не виноват. Может быть, только я – в смерти матушки. Но она мне говорила, что встретила там отца, что счастлива. Может, успокоить пыталась. Может, нет там ничего. Я не знаю. За её могилой смотрю. Это худшее наказание. Поверите ли, даже не представляла, как это сложно – хоронить. – И что делать? – Собирать цветы, уезжать в город, ошибаться. Но ни в коем случае не брать свыше положенного, не продавать себя втридорога. Это действительно страшно. Прости нас, Господи, ибо ведаем, что творим. – Ты же и не продала. – Я – нет. Я – дарила. Это честно. А он? – Значит, всё-таки винишь Эраста? – Есть ошибки, которые поддаются исправлению; есть, которые – не поддаются. Но его чувства вины вполне достаточно. Слишком много сожаления в таком случае на квадратный метр всех наших переживаний. А если случилось, значит, так надо было. И спорить не с кем. – Неужели так было необходимо? Ты понимаешь... В омут с головой? – А вы верите в сверхъестественное? Тогда как, по-вашему, я перед вами тут стою? Нет, барышни, не я бросилась в тот пруд. Я только сбросила в него ту пустоту – дырку, если хотите – которая образовалась тогда. А потом оказалось, что ничего кроме во мне и не осталось. А значит – себя выбросила. Это как выбросить дырку от баранки. Попробуй – ничего не выйдет. – Ты представлялась мне другой. Более наивной, что ли...

Глава восьмая, в которой Ирина Фролова пытается ощутить весну, но смотрит в прошлое

165

– Неужели это возможно: не зачерпнуть глубину, побывав в ней душой? Я и есть другая. Я прохожу век за веком. И испытания постоянные даются не для того, чтобы ноги подкашивались, а для того, чтобы идти дальше. И в следующий раз Эраст снова возьмёт в руки карты, а я снова пойду на пруд. И Бог знает, чем это обернется. Длится это из раза в раз. Но дырка внутри неизменна. Если не заполнить её пресной водой, она останется. И никуда от неё не деться. И если заполнить, она тоже – будет. Она в любом случае горит внутри тебя. А если бы я не скинулась в реку, то как с этой пустыней в горле жить? Вот ты бы – смогла?.. Алиса молчит. Странное дело. Я побывала свидетелем их разговора, но после него Алису не видела. Но вскоре после этих событий появились обстоятельства, повлёкшие снова поехать в те места. На берегу пруда я встретила ту самую девушку. Имени её уже – не вспомню. Но я прекрасно запомнила её слова: – Твоя подруга уже поехала в город с цветами. Ты не волнуйся за неё. У каждого свои пустоты в душе. Они неизбежны. И каждый по-своему переживает. Люди из рук не выпускают револьверы, которыми в других делают дырки. Вы выстрел называете опытом, дырку – воспоминанием, а боль – чувствами. И ходите, изрешечённые, как ни в чем не бывало. Значит, надо – так. Не волнуйся ни за кого.

166

Глава восьмая, в которой Ирина Фролова пытается ощутить весну, но смотрит в прошлое

капитанская память

– Дело лишь в том, кому малодушие уже не позволяет поступить по совести. Ты говоришь – вышла б я тогда за Швабрина? Ну и болтаться мне на веревке. А может, и вышла бы, да не побоялась. Вздрагивала при шуме, а отпор дала, не струсила. Да-а. Тут Мария Ивановна разразилась тихим смехом, сдобренным кашлем с хрипотцой. Пожилая женщина знала ещё царицу-матушку. А какие истории она рассказывала о своей молодости… Муж её давно умер. Они жили вместе почти 50 лет. Сидела в глубоком кресле. Жизнь рисовала морщинами у неё на лице. И так их много, что было понятно: дело – к концу. – Только в книжках всё складно. Нелегко нам было с Петрушей. И ссоры, было дело. Но одна любовь у меня была – он. Вышла бы за Швабрина? Тогда не вышла, а сейчас кто меня уже под венец по доброй воле бы повел? Снова смеялась. Кажется, её смех отдаётся мне в кости. Отдаётся опытом, её смелостью жить. Смотрю большими глазами, восторгаюсь, но испуганно. – Знаешь, застенчивая очень в молодости была, скромная. Вот как ты. Но со временем что-то отшелушивается. А может, наоборот – коркой опыта нарастает.

Глава восьмая, в которой Ирина Фролова пытается ощутить весну, но смотрит в прошлое

167

Запал со временем тоже вбирается в стенки воспоминаний. Говорила о том, что без слёз радости нет. Поехала в Москву к государыне, чтобы та её мужа помиловала. Посмотрела на часы. Стрелка всё ещё двигалась. – Есть ли ещё любовь, искренность и смелость до самопожертвования? Одно дело – если нет. Другое дело – если не будет. Мне жалко тех, кто не узнает. Я узнала почти полвека назад. И ещё раз не прочь повторить. Смеялась. Много смеялась. – А почему всё так, ответ простой: я всю жизнь пила живую кровь, а не питалась мертвечинкой. Кукушка нехотя вылезла из часов, но промолчала.

168

Глава восьмая, в которой Ирина Фролова пытается ощутить весну, но смотрит в прошлое

так кто же из нас социально болен? Я присела за столик летнего кафе, расположенного под сенью зеркальных многоэтажек. И как хозяин выбил это место… Мои рассуждения были прерваны: – Раньше всё прозрачно было, а теперь отражает. Тогда идёшь и глазеешь на людей, копошащихся в своих уютных норках, а теперь что? На себя смотреть? Заставляют в себя заглядывать. Тошно. Глаза у моей собеседницы Джулии под стать стеклу. Никогда не забуду. Если бы душевная изломанность отражалась не в глазах, но на теле, тогда вряд ли она смогла бы ходить. Мне было жаль эту женщину без возраста, поселившуюся в соседнем доме совсем недавно. – Расскажешь всё-таки, откуда ты? Я безошибочно же чувствую акцент. – Родилась в Англии. У нас война. Нужно было съехать. – Но сейчас Англия ни с кем не воюет, – ухмыльнулась я. – Океания воевала с Евразией: Океания всегда воевала с Евразией, понимаешь? И люди в войне. Либо с близкими, либо с теми, кто дальше. Норма. Состояние. Я молча следила, как она делает глоток кофе. Что она имеет в виду? Впрочем, неважно. – Знаешь, я ведь к твоему соседу. Это Уинстон Смит. Ты не поверишь, он тоже из Англии. Говорят, он был там на престижной должности в правительстве, а потом отсидел. Хочу с ним потрещать.

Глава восьмая, в которой Ирина Фролова пытается ощутить весну, но смотрит в прошлое

169

Клянусь, её глаза сделались ещё стекляннее. И, кажется, трескались. – Разве вы не знакомы? – продолжала я. – Каждый день выходим с ним из окна: не дай Бог столкнуться. И каждый день встречаемся нос к носу на карнизе. Я посмотрела на неё пристально. Господи, что она несёт? На одном из верхних этажей мужчина, следивший за нами из окна, запахнул увесистые шторы. – Пожалуй, пора, – расплатившись, думала было встать, но Джулия больно схватила меня за руку и прошипела: – Почему ты отчаянно сопротивляешься думать? Оно у тебя внутри. Куда ты всё прячешь? Как ты можешь прятать то, что не вытягивают из тебя клещами! Из нас вытянули. В нас не осталось. А ты… Так кто же из нас социально болен? Вырвавшись, я старалась идти быстрее и не оглядываться. Кажется, она сошла с ума. Бедная, бедная Джулия. Я ведь не больна. Это совершенно точно. Недавно была у врача, он сказал: всё в порядке. У нас всегда всё в порядке. *** Когда-то ей было 26. У неё были пышные каштановые волосы и карие глаза, тонкая талия, перетянутая красным кушаком Молодёжного Антиполового Союза. А теперь остались поблёкшие мутные окаймовки зрачков коричневатого отлива, растянутый свитер и синяки под глазами, оттеняющие совершенно неблагородной белизны кожу. Возвращаясь в свою комнатушку, растворялась в громаде бессмысленных старых вещей: дорожка на полу, на стенах дветри картины, глубокое неопрятное кресло, старинные стеклянные часы с двенадцатичасовым циферблатом, книжная полка. Гладила пыльные вещи. Она столько времени провела там, где нет темноты. Теперь её сопровождал полумрак и джин. Дверь была открыта, а в комнате было темно. – Здравствуйте. Я звонила и договаривалась о встрече... Где вы?

170

Глава восьмая, в которой Ирина Фролова пытается ощутить весну, но смотрит в прошлое

– Я и сам не знаю, где себя оставил. Может, поищите? Улыбнувшись, я подумала, что у Уинстона, похоже, не все дома: таким серьёзным голосом он это сказал. Но свет включился, и в комнату вошёл мужчина лет сорока. Мы немного поговорили. Но на самом деле говорили намного дольше. – Ничего, если я буду задавать личные вопросы? – Если будете думать, о чем говорите, то – пожалуйста. Если двоемыслите, то лучше уходите, – и я предпочла остаться. Всегда есть выбор: остаться или спастись. Позже я поняла, что мы с этим мужчиной чем-то схожи. – Где вы работали, чем занимались? – Не тем, чем хотелось бы. Как и все. Но тем, чем хотелось бы другим: вершил историю. – А можно конкретнее? – Ничего интересного. Бумажная работа. Знаете, берёте одну бумажку, возвращаете другую. Похожую, но другую. Никто не узнает. Все довольны. Господин Смит, вы и впрямь сбрендили. – Вы так были недовольны своей жизнью, что уехали? – Недовольство – неправильное слово. Мне ведь не было с чем сравнивать. К тому же, я никуда не уезжал. Я остался. Думал, что нужно воевать, нужно бороться. Я победил, поняв одну вещь: сорок лет моей жизни ушли на бессмысленную бойню. Зачем? Скажи мне: зачем? Он замолчал. Тогда казалось, что я уловила его мысль: зачем бороться с обстоятельствами, если можно от них отказаться и убежать? Кто ж знал, что на самом деле он имел в виду. – Я слышала, вас задерживали… – Вы слышали, что я преступник. Все преступления вот здесь. В вашей голове. Мыслепреступление есть смерть. Я не выжил. – У вас есть дети, семья? – В тех условиях, где я существовал до этого, лучше не заводить детей или семью. Близким людям мне бы не хотелось отрезать язык и выкалывать глаза. А если этого не сделать, то я оказался бы в смертельной опасности. Сами подумайте, каково это – калечить любимых. Нет, я не такой человек. Хотя постойте… Такой.

Глава восьмая, в которой Ирина Фролова пытается ощутить весну, но смотрит в прошлое

171

– Но вы любили? Уинстон встал, ничего не ответив. По привычке он вышел через окно. Я – через дверь. Что-то сломалось. Я никогда больше не смотрела шоу «Большого Брата». *** «Под каштаном» было безлюдно. Но сидел там в углу человек – Уинстон Смит. Сидел, пил джин, любил Большого Брата. И сидел – он же – в своей зеркальной многоэтажке далеко от того места. И было у них только одно общее: искалеченность. У каждого был выбор быть другим. У каждых был выбор сделать другими окружающих. Другое дело, что операция провалена.

172

Глава восьмая, в которой Ирина Фролова пытается ощутить весну, но смотрит в прошлое

весна Принюхайся лисицей. Добыча – весна. Мне помнится, как шли они, говорили о смерти – боялись. Боялись осиротеть. Каждый по-своему. Мне помнятся большие тайны. Они и сейчас большие. И учебники сожжённые – прощай, учеба. Нюхай. Тычу в землю себя носом. Нюхай же. Веснаааа. Помнится, как не доживала – не дожидалась. И подлости все помню. Было дело. Тем более подлости других. Всё помню! Когда первый тёплый ветер дует в лицо, останавливаешься. Это в арке, где гуляет детство. В арке за Полярным кругом. Стоишь под ветром, стоишь. Через миг уже лето. А ты, дурак, в пальто зимнем. Там даже малина цвела в палисаднике. Но, конечно, невкусная. Невкусное было детство. Война внутри людей. Внутри семьи. Помню, отец сидел. Сто пятая. Помню запах напалма в детской постельке – алкогольный. Запах грязи, от которого выворачивает. Холодные мамины руки гладят по лбу, глаза закрывают. Спи, дочь, спи. Пожалуйста. Спи.

Глава восьмая, в которой Ирина Фролова пытается ощутить весну, но смотрит в прошлое

173

Бью себя головой о землю. НЮХАЙ НЮХАЙ НЮХАЙ ВЕСНА ЖЕ ВЕСНА Разбиваю череп. Весна. *** Из-под снега никогда не появятся подснежники. Только воспоминания. Весна горькая на вкус. И немного солёная. Песок с солью. Отражается в окнах, прожигает, тлеет в тёмных прокуренных квартирах. Такая весна, где конечно, случайны.

все

совпадения

реальностью,

174

Глава восьмая, в которой Ирина Фролова пытается ощутить весну, но смотрит в прошлое

в четыре утра Бывают такие клешистые моменты, которые только и годны, чтобы в романы их пихать. Конечно, в бульварные. Конечно, в низкопробные. Клешистые – без клешней. Скорее – пушистые и нелепые. Улыбаешься. Как целоваться на перроне в рассвет с человеком, которого видишь впервые, но уже безумно любишь. Правда. Когда выходишь на перрон в кофте, а всё равно мёрзнешь: четыре утра. Не спала всю ночь, не дай Бог пропустить станцию. И другой не спал, бегал пальцами по сидению такси, как по клавишам фортепьяно. Играл когда-то. Через двадцать минут поезд отходит. И кофту снимаешь: рассвело, а ты и не заметила. За двадцать минут рассвело. И больше ведь никогда... Глупости, что ты. Поступать в мурманский вуз из Москвы? Вздор. Что ты несёшь, Боже мой. Ты ведь хочешь в МГУ. Тебе родители обещали... А ты – в Мурманск ехать? С твоим потенциалом? Сдурел. Прощай, прощай. И не вздумай делать глупости. И ради всего святого, хватит травиться этой дрянью. Пшеничными полями бегать. В Белоруссии таких много. Но картофельных – больше.

Глава восьмая, в которой Ирина Фролова пытается ощутить весну, но смотрит в прошлое

175

Мы звёзды считали. Там их ещё больше, чем картофельных полей. И темень стоит деревенскими ночами – глаз выколи. Где-то у озера сидели за чьим-то огородом. Все, конечно, пьяные. Видела только, как ящиками водку носили. Даже не знаю, чей день рождения. Все целовали мне руки, эдакие деревенские джентльмены, здоровались-знакомились, а чей день рождения – не знаю. А потом на руках нёс к дому. Темно: не дай Бог о кочку запнусь, упаду. У калитки обещал завтра на деревенскую дискотеку меня вести. Но, конечно, только ухмыльнулась. Дискотека в местном клубе. Забавно, да. И больше не видела никогда. И в Белоруссии больше не была. Сидишь в четыре утра, улыбаешься. Под боком в одеяле греется ворох тёплых воспоминаний. Щупай их.

176

Письмо седьмое (и последнее) Баночка с литературным маяком

ПИСЬМО седьмое (и последнее) баночка с литературным маяком С чего начинается литература? Даже так: с чего начинается НАСТОЯЩАЯ литература? Отправная точка – бессонные ночи над пустыми (пока) листами с ручкой в руках. Бесконечные пробы и ошибки. Рукописи, отложенные в темный долгий ящик. Ожидание признания. И, конечно же, робкие, первоначальные попытки заявить о себе. Год назад II открытый литературный конкурс молодых авторов «Апрельский код» увидел множество рукописей. Три номинации, три разных взгляда на литературу: разных по своей сути, но во многом схожих. – Поэтический раздел был самым пёстрым: от графоманских опытов до стихов очень хорошего уровня. Проза явно тяготела к постмодернизму, почему-то немодным стало писать просто хорошую прозу, без сюрреалистических изысков, – вспоминает Виктория Литвин, член экспертной комиссии конкурса, доцент кафедры русского языка и литературы МГГУ. Сегодня «Апрельский код» – конкурс уже достаточно взрослый, с историей. За прошедший год он вытянулся на пару сантиметров, похорошел, даже обзавелся новым именем: теперь носит гордое и задорное название «ПроЛит Компот».

Письмо седьмое (и последнее) Баночка с литературным маяком

177

Состав «Компота» не изменился, всё те же три номинации: художественная проза, публицистика и поэзия. До «Дня Дэ» – 20-го апреля сего года – юные писатели, поэты и журналисты от 14 до 23 лет будут присылать свои работы на электронный ящик «Компота». А после уполномоченная экспертная комиссия выберет лучших. Дарья Анацко, организатор конкурса, главный редактор литературно-публицистического проекта «Терракота» исчерпывающе отвечает на главный вопрос: чего ради? Почему три года назад было решено дать конкурсу зеленый свет? – Основная задача «ПроЛит Компота», помимо очевидной (выявления, поощрения талантливых молодых авторов и дальнейшей помощи им в становлении на профессиональный литературный путь), – это создание полилоговой ситуации внутри культурной среды, в частности, нашего города, – поясняет Дарья. – Литературный процесс провинции не щедр, к сожалению, на альтернативность путей развития. Поэтому открытый конкурс «ПроЛит Компот», инициированный молодыми авторами – для молодых авторов, не вступая в антагонистические отношения с существующими в регионе конкурсами и премиями, даёт ещё одну возможность юным писателям раскрыться, показать и осознать себя. Уникальность конкурса – в его непредвзятости, честности, открытости, объективности; в составе экспертной комиссии, которая состоит наполовину из представителей культурной элиты и высшей филологической школы, наполовину – из молодых авторов, ведущих уже самостоятельную литературную деятельность. – Сегодня конкурс стартовал уже в третий раз, и его предыдущая двухлетняя история позволяет делать положительные прогнозы: на конкурс поступает в разы больше рукописей, чем на областную литературную премию, например, и это позволяет увидеть картину молодой литературы целиком, со всеми плюсами и минусами, – подчёркивает Дарья. Действительно, «Компот» – для Мурманска и области явление уникальное и беспрецедентное. Это и попытка пробудить от состояния полусна литературную жизнь в нашем холодном крае, и своеобразный «детектор», если хотите, талантов, и возможность реальной публикации.

178

Письмо седьмое (и последнее) Баночка с литературным маяком

К тому же, конкурс – открытый, а это значит, что единственный ценз, который грозит потенциальным участникам, – возрастной. В прошлом году в конкурсе поучаствовали авторы не только с области, но и со всей России, и это было, пожалуй, самым большим сюрпризом для организаторов: они не думали, что способны привлечь столь пристальное внимание молодых писателей. В этом можно увидеть и тенденцию, связанную с дефицитом внимания к литературе молодых, характерную не только для нашего региона. Но даже и это не главное. «ПроЛит Компот» – состязание, в котором нет проигравших. Буквально каждый участник сможет вынести что-то важное для себя, опробовав свои силы в конкурсе. Быть может, кто-то навсегда распрощается с мечтой о карьере на литературном поприще. Для иных же это станет великолепным опытом. «ПроЛит Компот» – конкурс без апломба; организаторы и вправду общаются с каждым участником и каждому стараются помочь. Эти слова вновь подтвердятся – вот уже в третий раз. Настоящая литература, как бы банально это ни звучало, начинается с пробы пера. Кроме того, в литературной жизни любого населённого пункта обязательно должно быть особое поле, пространство, не страдающее от замкнутости в самом себе, от вакуумности. «ПроЛит Компот» в течение трёх лет весьма удачно выполняет функцию литературного маяка, светящего в кромешной тьме для молодых авторов, помогающего им избежать опасных скал посредственности и безвестности.

180

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

Глава девятая (и последняя), в которой дарья анацко всё понимает и прощается Дарья Анацко – филолог, публицист, литератор. Основатель ЛИТО «Июльский К.О.Т.», создатель проекта «Терракота». Окончила филфак бывшего МГПУ. С 2004 года занимается журналистикой. Публиковалась в газетах и журналах области, литературных и культурологических альманахах, один из четырех авторов сборника «За словом» (Мурманск, 2008 г.). В 2007 году – лауреат I степени премии им. Баёва-Подстаницкого. Отмечена рядом других региональных и всероссийских литературных и общественных наград. Дважды – лонглистер национальной премии «Дебют». В студенческие годы – лауреат стипендии Балтийского банка, получатель всероссийской Солженицынской стипендии. Работала в бюджетной сфере, преподавала. На данный момент – шеф-редактор мурманского книжного издательства «Борей», главный редактор интернет-портала «Murmansk Welcomes». В декабре 2013 года выходит книга Дарьи «Поле Секретов».

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

181

татуировка незабудки Она врывается в ванную, сбрасывает на пол пиджак, выдирает из туловища сумки тяжёлую электробритву на батарейках, расплетает волосы и бреется наголо. Смотрит в зеркало позеленевшим от коньячной бессонницы взглядом, и лицо не выражает ни одной эмоции. Волосы пшеничным пухом умирают на холодном кафеле. Она возьмёт ночные шабашки, перелопатит кучу юридических документов, заработает мимо бухгалтерии, пойдёт в тату-салон и набьёт за левым ухом три цветка незабудки. Они расцветут на нежной коже – и успокоят. И она, наконец, начнёт спать, укачиваемая незабудочными лепестками. Эта история не выдумана, она просто сжата до фабулы. Эта история – всё, что я могу сказать о юности. Эта история – как и юность – укладывается в одно слово: любовь. Любовь как грех, грех – как опыт; любовь рождает имморальность. Юность – вечное «а что будет, если…». Слова, мурашечно вросшие в мелкие пупырышки языка. Юность – душой вплакиваться в молчащие глаза напротив. Юность – время пути. И тут уж каждый подбирает свой глагол к этому пути: выбрать, найти, принять, смириться, свернуть. Юность – первые реальные смерти. Уходят друзья, распадается семья, мир колется и раскалывается, эй, небо падает. Нет денег, но есть выпить. Юность – вечные «Почему?»; даже не так… «Почему?» остались в травяном детстве. Юность: «Но почему – ТАК?!».

182

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

Юность швыряет с деревянным грохотом кости твоей судьбы. В юности можно быть либо Буратино, либо Пьеро. Два максимально обобщенных и потому утрированных типажа, две модели поведения. Буратино – тусовщик с ярко выраженным scrubs-синдромом Джей-Ди, исследователь, на его модной курточке – весь репейник с кустов над той канавой, где он, перебрав, заночевал. Буратино стремится всё разузнать на собственной нежно выструганной филейной части; нос длинён, и с каждым днём – длиннее. При первой возможности продает букварь романтически одухотворённым прощелыгам и, не раздумывая, чешет вперед – закапывать золотые. И говорящее название Страны Дураков его ни капли не смущает. В итоге: Мальвина. Не самая лучшая награда, но зато – с голубыми волосами, которые как бы намекают на некоторую избранность. А избранность, как и путешествие (или – поиск как вечный сюжет, как кармический аркан), кураж, поедемте кутить, гасспада! – вот лучшая пища для Буратиновой душонки. Всё, чем одарил Господь Пьеро, – два широкомасштабных рукава, которыми можно и слезу подтереть, в которых можно и от мира спрятаться. Пьеро не сопляк, он просто чрезвычайно подвержен рефлексии и, как следствие, глубинной фрустрации. Жизнь Пьеро – сплошь диссонанс; его всё ранит, ему от всего больно, он не справляется, он слаб, он всего лишь кукла, в конце концов. Пусть и с рукавами. Он тяготеет к искусству, к интимной – самоумерщвляющей (змеиное слово!) – суггестивности во всём. Дайте ему свечу, три рубля и томик Блока – Пьеро будет счастлив. Хоть и томится он по Мальвине, но мы-то с вами понимаем, что это так, происки социума. Томится он на самом деле по Идеалу, по голубому цветку, по Прекрасной Даме. И даже его огромные рукава не позволят заграбастать недостижимость. Печаль и томление, и лирическая тоска, и депрессия, и лелеяние своей непонятости-неоценённости – лучший коктейль для бледного Пьеро. Но юность умрёт пожухнувшим цветком, и Буратино, и Пьеро превратятся в иных, свойственных для взрослости уже – да, для взрослости, друзья, с первыми морщинами и потухшими глазками – типажа, о которых очень хорошо рассказал Тургенев 10 января 1860 года.

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

183

Думаю, понятно, кто из наших героев станет Дон Кихотом, а кто – Гамлетом; кого потянет к мельницам и лёгкой форме рабовладения, а кого – к черепам и призракам. Но дело-то не в этом. Дело в Мальвине. Всегда дело – именно в ней. Гоняться за ней всю юность, чтобы однажды, износив себя со всеми чувствами до мозговых и сердечных мозолей, ворваться в ванную, сбросить на пол пиджак… И стать взрослым. Однажды – и навсегда. И от этой коварной, ухмыляющейся и ускользающей, манящей стальным дидактизмом, некоторой даже, простите, стервозностью – от этого образа, спать не дающего, назойливого и звонкого, как фея Динь-Динь, – от этого очеловеченного божка, упавшего мёртвой звездой в твою жизнь, только и останется в твоей новой, прагматичной и правильной – бокал сухого красного за ужином – ЖИЗ-НИ, в твоей жизни, вот в твоей жизни – только и останется что – татуировка нелепого цветка за ухом, лепестки которого сотканы из цвета голубого локона. …Юность – это незабудка. Не забудь юность.

184

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

поиск: мир из метафоры Если верить Гесиоду, изначально мир был хаосом. Хаос начал самоупорядочиваться, и явились гомогенные материи, которые со временем начали дробиться и распадаться, и из этого дробления абсолюта на мельчайшие составляющие родился иной мир – иной, но известный нам. Основываясь на тезисе о первоначальной цельности мира, философы и литературоведы выдвигали множество теорий о том, как соотносятся мир реальности и мир искусства и какую роль выполняет мир искусства для мира реальности. Вспомнить хотя бы работы «тевтонского философа» Бёме, который в духе немецкого романтизма и чрезмерного мистицизма утверждал, что миссия искусства – найти соответствия между раздробленной материей первозданного хаоса (в этом смысле слово «хаос» не несёт отрицательной оценочности), чтобы вернуть мир в изначальное состояние. Бёме как бы вкладывал метафору в руку человека-творца как орудие этого непростого поиска: именно метафора – средство создания образа посредством скрытого сравнения двух сутей – позволяет взглянуть на мир и прозреть его первородную цельность. Этиологически с такой точкой зрения будут связаны многие идеи структурного литературоведения, в рамках которого художественный текст объявлялся абстрактной структурой, охватывающей конечное множество просчитываемых явлений-вариантов.

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

185

Леви-Строс, создатель этнографической структурной школы, например, говорил, что в своих исследованиях стремился «выделить фундаментальные и обязательные для всякого духа свойства». Леви-Строс утверждал, что функция упорядочивания опыта – основная для человеческого разума и потому фундаментальна для всех культурных феноменов: ритуала, мифологии, продуктов процесса мышления, языка, искусства. Для структуралистов создание художественного произведения было сродни индуктивному умозаключению: общее, происходящее из частного. Причем логически это «общее» бывало в разы больше, чем отдельно просчитанная сумма всех «частных» – благодаря эстетико-эмпирической избыточности, главному волшебству художественного произведения. Если мы понимаем искусство как способ познания мира через создание его образной эстетически и идейно значимой модели, то метафора как средство и вправду стоит на вершине айсберга художественного инструментария. Литературоведы видят её как скрытое сравнение. Лингвисты же утверждают, что это сравнение строится от противного, по схеме «не …, а…», провоцируя: нарушь синтагматическую связь слова, и родится метафора. Но не о терминах и теориях думает carpediem’ист, взявшийся за перо. Его дело скромное – создать словом новый мир, расщепив на молекулы тот, что дан. И снова эта схема напоминает решение задачи, но, в отличие от алгебраического уравнения, здесь все переменные – неизвестные; нет никаких предзаданных частных, есть только два общих – одно реальное, второе – ирреальное, ещё не существующее. И вот тут начинается магия образного поиска: как из уже созданного общего создать новое целое? Ответ напрашивается сам: расщепить и пересобрать, насытив каждую крупицу творческой потенцией. Сравнить несравнимое, узнать в общем – частное, словить мир в образ и, разбив этот праобраз на миллион дочерних, прозреть в хаосе естества путь к Богу, найти крыло бабочки в каменной крупице – вот задача художника, обречённого на вечный поиск. Концепт поиска стоит рассматривать как один из вечных борхесовских бродячих архисюжетов, реализующийся и в художественном пространстве (автором), и в реальной жизни (над автором).

186

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

Соответственно, поиск – и цель, и средство, и суть: кармический аркан, особый путь, почти векторная тяга к вихрю. Эта вязкость взаимопроникновения не может не удивлять. Поиск – метафора бытия. Бытие – метафора поиска. И в таком случае метафору можно рассматривать как познание бытия через творческий поиск. Но какова конечная точка этого поиска? Приведение мира в состояние гармонии за счёт создания его уравновешивающей художественной модели. И тут вскрывается главное противоречие: гармония есть состояние статики, высшая точка прозрения и понимания, абсолют нетревожности и нетревожимости. Вот он, парадокс художника, цель жизни которого – поиск как квинтэссенция творческого движения, perpetuum mobile духа. Рождается ли статика из динамики? – На этот вопрос пусть ответят физики. А что касается художников, то каждому придётся заплутать в гамлетовской дихотомии бытия; каждого ждёт Мастеров выбор: покой или свет? И пока не встал этот вопрос, продолжай искать. Продолжай находить соответствия и создавать новые связи – иного, образного толка. Избавляй мир данный от диссонансовых брешей, заполняя пустоты и вмятины озёрами из метафоры. Пусть детали выпузыриваются из пространства, пусть из камня выпархивает бабочка и несёт весточку от тебя в самые далёкие края – существующие во Вселенной благодаря твоему разуму и энергии духа. Примиряй миры.

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

187

синдром тетриса Кого вы представляете, когда произносите «творческий человек»? Мне вот неизменно является сгорбленная фигурка в прохудившемся плаще, которую вполне могут звать Акакием Акакиевичем. Непременные атрибуты – старый, императорско-стольный Петербург и метель. Фигурка сутуло удаляется. Главное в А.А. – его человеческая «маленькость», зацикленность, вечное дрожание и, конечно, шинель. И эту шинель можно рассмотреть как метафору творчества. Представить плешивенького титулярного советника в роли Демиурга сложно, однако Гоголь подарил своему герою шанс на освобождение духа – смерть, а точнее – жизнь после смерти. Став привидением, Акакий Акакиевич обрёл и внятную речь, и смелость, и даже некоторый флёр народного мстителя – словом, оправдал земные муки. Владимир Фёдоров, актер и ученый, сказал в интервью для «Esquire»: «Любая система, наделённая разумом, стремится к состоянию минимума потенциальной энергии. Это обеспечивает ей максимум устойчивости». И с этой фразой сложно не согласиться. Её подтверждает и Акакий Акакиевич. Жизнь в социальном, бытовом, экономическом – т.е. в максимально материальном – проявлении превращает любого творчески ориентированного интроверта (а процесс созидания через образ всегда – внутри) в Акакия Акакиевича, без конца плаксиво блеющего: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете».

188

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

История из жизни Афанасия Фета, связанная с его погоней за отцовской фамилией, – забавный повод поскалозубить, однако Фет именно так и пытался найти свой «минимум потенциальной энергии», пытался вписаться в жизнь, и желание соответствовать материальному миру стало навязчивым состоянием. В биографии каждого талантливого человека – не сомневайтесь – можно найти подобную одержимость. И чем выше уровень внутренней нереализованной потенции, тем страшнее одержимость и тем ближе смерть. Пушкин. Лермонтов. Достоевский, который жил, уже однажды умерев. Булгаков. Бунин. Есенин. Маяковский… У каждого из них – своя шинель. Попытки найти и занять свою нишу, создать условия для свободного творчества, для высвобождения духа напоминают игру в тетрис. Эта игра подчиняется простому правилу: чем больше горизонтальных рядов сомкнёшь, тем дольше будешь играть, тем больше очков наберёшь. Задача игрока проста: гармонично (с геометрической точки зрения) стыковать фигурки, не допускать брешей и завалов. Жизнь во многом работает именно по этим правилам. Чем ниже у человека заряд невысвобожденной энергии, тем падающие фигурки – квадратнее, тем проще забить ими пустоты, тем легче складываются ряды. А вот у Акакиев Акакиевичей от творчества фигурки – сплошь круги и треугольники. А бреши, тем временем, по-прежнему – квадратные. И пока ты носишься с одной фигурой, думая, как бы и что бы ей заткнуть, сверху уже наваливается другая, ещё более невписывающаяся. И если вы поэт, но не Вера Полозкова и не Ес Соя (т.е. не те, кто принадлежность к творчеству насаживает на себя искусственно, делая это частью имиджа, look’ом), а настоящий, мучающийся, ловящий в образ, то будьте готовы, что ваше тетрисное поле критично завалено, а игра – на грани фола. И как бы вы ни бегали, затыкая бреши, одержимые идеей сомкнуть хоть один ряд, сбросить груз чётко выверенной геометрии с души, – ничего не получится.

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

189

Раздражение будет расти, жизнь – давить, попытки вписаться перерастут – в лучшем случае – в параноидальный педантизм как в настойчивую попытку упорядочить хоть что-то… То ли стихи в России пишутся только в таких условиях, то ли Платон изначально был неправ. Ни один самый прожжённый прагматик-потребитель-эгоцентрик не бредит в такой степени материальным, как романтик и идеалист. Это зловещий парадокс. Первый живёт в материальном, оно его полностью детерминировало и взрастило, оно – его среда. А второй – рыба, родившаяся в скалах – с материальным пытается ужиться, понять и задобрить его, подстроиться, выгнуться так, чтобы не засыпало глотку, так, чтобы не произносить вот это ужасное «оставьте меня, зачем вы меня обижаете». Конечно, можно вписаться. Можно жить, и творить, и быть счастливым, и копить на дачу. Но скажите честно: во сколько строк обошлась вам эта шинель?

190

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

гормональная потребность в трепете Разница между человеком и животным всегда была невелика: пара пунктов. Наш брат филолог, сдвинув очки на нос, начнёт говорить о второй сигнальной системе и о том, как в языке отражается мир. Психологи, посмеиваясь в усы, поведают о пирамиде Маслоу (шутка по ходу: пирамида всегда падает Маслоу вниз) и социальных потребностях. Социологи крикнут: стереотипы! общество! малые группы! Культурологи затянут песню об историко-культурологическом процессе. Творческие меньшинства, кутаясь в шарф, намекнут на поэзию и вдохновение. И все они будут правы. Но сегодня мне бы хотелось – странное дело – поговорить о человеке с точки зрения биологии. Меня будет интересовать маленький штришок в огромной системе человеческого организма: нейромедиатор дофамин. И человек, и животное вырабатывают этот гормон одинаково и в одинаковых условиях: при соитии (вернее – при его предвкушении), при употреблении алкоголя, наркотических и психотропных веществ, до, во время и после принятия пищи – а также во время созерцания агрессии, в ситуации стресса, страха, тревоги и при различных болевых ощущениях.

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

191

И вот тут-то намечается дофаминовая сложность. Если в первом ряде условий дофамин выступает как тот самый «гормон удовольствия», который человек обычно стремится с той или иной степенью осознанности получить, то во втором ряде он выступает как регулятор нервной деятельности. Но – и в первом, и во втором случае дофамин остается дофамином (не буду пускаться в размышления по поводу психотравм пубертата и возможных перекосов в понятии «удовольствие»), и выполняет свою главную функцию – заставляет дрожать. Дрожит животное. Дрожит человек. По одинаковым физиологическим причинам дрожат. Запомни это, читатель, а я немного отвлекусь и напомню про «Феномен горькой конфеты». Он выявляется при эксперименте, который в своё время проводили советские ученые во главе с Алексеем Леонтьевым. Комната, стол, стул; на столе – предмет, на стуле – ребёнок. Ребёнку дают задание: достать предмет, не вставая со стула (стол и стул дистанцированы друг от друга так, что выполнить задание невозможно). Если получится – обещают награду: конфету. После этого выходят из комнаты (продолжая, разумеется, наблюдение). Ребенок думает, вскакивает, хватает предмет, садится обратно. Никто не видел. Миссия выполнена. Взрослый возвращается, фиксирует предмет в руках. Спрашивает ребёнка: вставал со стула? Ребёнок говорит: нет. Тогда ребёнка хвалят и предлагают конфету. Развязка драматична: ребёнок – в слёзы и от конфеты отказывается напрочь. Леонтьев называет эту конфету «горькой по личностному смыслу» и научно итожит: в борьбе мотивов родилась личность! Но мы-то с вами уже понимаем, что над мотивами покружил дофамин. Первичным было желание удовольствия – о шоколадная доза счастья! о социальная радость от похвалы! Первичным было желание наслажденческой дрожи. Дрожит животное. Дрожит человек. По одинаковым физиологическим причинам дрожат. И только у некоторых в этой дрожи рождается личность. Даже не просто в дрожи – в осознании того, от чего именно – и почему – я дрожу.

192

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

И пока мы с тобой, читатель, не скатились в воспевание гедонизма, нелишним будет вспомнить раскольниковскую дилемму, у которой в связи со всем вышеузнанным отрастают интересные уши и хвосты. Тварь я дрожащая или право имею? Со всей уверенностью заявлю, опираясь на биологию: тварь. Дрожащая. Но – от чего дрожащая? Где твоя пара пунктов, Раскольников, которая отличает тебя-животное от тебя-человека? Надо уважать Человека! Надо, Алексей Максимыч, кто же спорит. Но за что?.. Учёные научно доказали, что дофамин у человека может (это здесь ключевое слово, читатель: мо-жет – проникнись модальностью) вырабатываться равно на таком же уровне, как от всего природно присущего, – и даже в больших количествах – от искусства. Идентичные опыты на животных успеха не принесли: крысы оставались равнодушны к Баху и Рахманинову. А человек – дрожал! Не каждый, правда. Вот от предвкушения соития или свиной отбивной – каждый, а от Рахманинова – один из двадцати. Почему? Что же теперь, получается, дрожь – умение? Навык? Особенность восприятия? Почему кто-то выходит на рассвете в поле и начинает копать картошку, а кто-то стоит – дрожит душой и подбородком – и слёзы утирает тайком, чтобы тот первый, картошку копающий, ненароком не увидел – и не услышал гул есенинского эха. Гой ты Русь моя родная!.. – хочется закричать этому нежному; но он не закричит, потому что он в меньшинстве: один из двадцати – это серьёзный приговор, это социальное отторжение. Дофамин у всех одинаковый, а над колосиками, шелестно золотящимися в прохладце простора, рыдает почему-то не каждый. И, наверное, это есть причина чего-то неправильного, чего-то сковывающего и гнетущего в современном обществе; причина его ориентации на прагматику, сиюминутность радости и распродажу удовольствия. Может быть, это и есть причина внутренней угнетённости человека – он дрожит как животное, и рождающаяся личность гибнет внутриутробно? Человек, позволь себе дрожать душою!

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

193

Позволь себе учиться дрожать иначе – и понимать свою дрожь, воспитывать её причины и к предзаданному эволюцией стремись добавить дрожь светлую и неописанную; стремись добавить к потребности в получении и удовлетворении – потребность в трепете. Мир величественен и красив: возьми его глазами – и увидь его впервые не в количественно-качественных показателях, не в «нужно» и «должно», не в ресурсно-материальных отношениях – увидь его душою, и пусть душа звенит от трепета и радостной дрожи. Будь счастлив чуть больше, чем другие. Дрожи.

194

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

век «Золотого» Иван Сытин – крупнейший русский издатель, живший в 18511934 годах. Свой литературный путь Иван Дмитриевич начинал с должности мальчика в московской книжной лавке. В 1876 году открыл собственную литографию, выпускавшую лубочные картинки и книги; торговлю ими вёл в основном через офеней. В 1883 году организовал своё издательство, преобразовав его в 1891 году в «Товарищество печатания, издательства и книжной торговли И.Д. Сытина и Ко». Первым изданием И.Д. Сытина стал «Всеобщий русский календарь на 1885 год», а с 1890 года начался выпуск календарей различных типов – «Общенародный», «Малый всеобщий», «Киевский», «Современный», «Старообрядческий»… Тиражи календарей, представлявших собой универсальную справочную книгу для народа, доходили до шести миллионов экземпляров в год. За календарями следовали массовые издания произведений русских (от Пушкина до Островского) и зарубежных (от Диккенса до Золя) писателей; лубочные издания (оракулы, сонники, песенники); религиозная и духовно-нравственная литература; детские книги, учебники и учебные пособия (в основном всякие «Буквари» и «Азбуки» для начальной школы; «Русский букварь» Вахтерова, выпущенный Сытиным, к слову, выдержал 118 переизданий), научно-популярная литература (в серии «Библиотека для самообразования» вышло 47 книг по истории, философии, экономике, естествознанию).

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

195

В 1916 году Сытин приобрёл большинство паёв издательства А.Ф. Маркса, в том числе популярный журнал «Нива». С конца 19 века Иван Дмитриевич начинает издавать газету «Русское слово», журналы «Вокруг света», «Искры», «Хирургия». Сытину принадлежали книжные магазины в различных российских городах, школа рисования и литографского дела. К началу Первой мировой «Товарищество И.Д. Сытина» выпускало четверть всей книжной продукции России. Издания Сытина, владевшего двумя самыми крупными в Москве и хорошо оборудованными типографиями, отличались высоким уровнем полиграфического исполнения, выходили большими тиражами и стоили сравнительно дешёво. В пятилетку, предшествующей революционному времени, Сытин выпустил ряд многотомных изданий: «Народная энциклопедия научных и прикладных знаний» (14 томов, 1910-1912), «Отечественная война и русское общество. 1812-1912» (7 томов, 19111912), «Военная энциклопедия» (18 томов, 1911-1915), «Детская энциклопедия» (10 томов, 1913-1914) и многие другие. После 1917 года издательство и типографии «Товарищества» были национализированы. Впоследствии Сытин участвовал в организации советского издательского дела, был консультантом Госиздата РСФСР… Но все эти биографии, выкопанные по кусочкам, согласитесь, так далеки от нас, и столь неживыми представляются их герои… И если вы хотите спросить меня недоумённо о том, к чему все эти рассказы о мальчиках и издателях, то я вас вполне пойму. Но позвольте мне продолжить. «…И внуки рассудят о наших сердцах по тёмным монетам и черепкам», – эти строчки из стихотворения Ольги Берггольц, несомненно, итожат всю суть истории. Но не только «по черепкам» можно судить о сердцах людей былого времени. Книги, выжившие через века, – вот ещё одно несомненное свидетельство прошлой жизни. В цепкие лапки редколлегии «Терракоты» попала удивительная книжица, выпущенная в свет в 1916-м году, – сборник детских сказок «Золотой».

196

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

Вышла она как раз-таки в издательстве «Товарищество И.Д. Сытина» (не зря же мы о нём так много уже сказали) – сегодня многие книги с такой метой продаются за баснословные суммы на различных букинистических порталах: это и двухтомник «Анны Карениной» 1914-го года, и «Волнения красной куропатки» Доде (1907), и Горький, и Толстой в твёрдых переплётах, и книги исторического толка, например, «Великая реформа: Русское общество и крестьянский вопрос в прошлом и настоящем» – юбилейное энциклопедическое издание, посвящённое пятидесятилетию осуществления Крестьянской реформы в России. И вот я держу её в руках, почти столетнюю красавицу с ятями и ерями, и думаю о том, что тогда, 97 лет назад, так же держал её в руках другой человек – ребёнок, пожалуй; сын своей эпохи, воспитанный на дореволюционных журналах для детей – на «Друге ребенка», или на «Зорьках», или на «Малютке», или на «Мире в картинках»… Кто знает? Дожила, дотерпела, не рассыпалась… «Золотой» – сборничек из четырёх сказок. Помимо первой, чьё название и вынесено в общий заголовок, найдём, заботливо перелистывая страницы, – «Принцъ Щелкунъ и принцесса Орѣшинка», «Золушка» и «Царевичъ-лягушка». Авантитул каждой проштампован: «Типографiя Т-ва И.Д. Сытина. Пятницкая улица, свой домъ. МОСКВА. – 1916». Каждая – с подзаголовком «Сказка для дѣтей средняго возраста. Съ шестью раскрашенными картинками». И это всё известные сюжеты в их западно-европейских вариантах, волшебные, поучительные, неизменно заканчивающиеся торжеством добра над злом. «Кучеръ ударилъ по лошадямъ, и карета покатилась. Золуш-

ка была въ восхищеньи. Когда Золушка подъѣхала ко дворцу, то всѣ были поражены блескомъ кареты и роскошностью ея наряда и доложили царевичу, что прiѣхала никому неизвѣстная молодая княжна. Самъ царевичъ побѣжалъ къ ея каретѣ, помогъ ей выйти изъ нея и ввелъ ее въ залъ. При ея появленiи все замолкло. Музыканты перестали играть и танцы прекратились. А во всемъ залѣ только и слышно было: - Ахъ, какая красавица!..»

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

197

Рассматривать и вчитываться можно бесконечно – это такая вот особая, не литературная даже, а именно книжная история нашей страны. Но я перечитываю биографию Сытина и его издательства и задаюсь только одним вопросом: повезло ли тому мальчугану, который читал «Золотой» – свеженький ещё сборник, только-только из типографии – в 1916 году, когда-нибудь в московский зимний вечер – гулко грохотали мимо по запорошенной мостовой лошадиные копыта и колёса брички – так повезло ли ему так, как повезло Сытину?.. Повезло ли вписаться в новую жизнь, в новую эпоху, пройти её и в тяжёлых для отечественной интеллигенции 30-х годах умереть своей смертью? «Далеко-далеко, за синими морями, за высокими горами жи-

ли-были царь Дидонъ и царица Невзора. Жили они такъ мирно и счастливо, что имъ только завидовали. Прожили они много лѣтъ въ такомъ благополучiи, что даже не состарѣлись, но у нихъ не было дѣтей, и это подъ конецъ стало печалить царя съ царицей. - Неужели намъ такъ и не видать дѣтей? – говорили они. – Когда состарѣмся, кто о насъ позаботится… И на престолъ царскiй придется посадить чужого намъ принца…»

Отзовись, мальчуган! В каких тенетах истории сгинул ты, безликий? Кем стал ты, если рос на сказках, изданных «в шести раскрашенных картинках» Сытиным? И стал ли кем-то – скажи, тебе повезло ли вырасти? – или закрутила да переломала историческая воронка?.. В 1916-м была издана книжица, которую ты, милый мой, держал и читал, восхищаясь, а всего через год – понимаешь? – 23 декабря 1917 в «Известиях» (которые, должно быть, читывал твой батюшка за обедом) был опубликован декрет, который напрочь отменял, запрещал и растаптывал тот язык, на котором книжица была написана. Ты слышишь меня?.. Мне хочется рассмотреть твоё лицо – но годы смыкаются, и я утопаю в темноте мутной завесы: только за вито зарешёченным окном падает московский снег – такой снег, какого мне не увидеть. И только слегка распухший «Золотой» намекает на то, что был и ты, был и снег, был и московский вечер, была и кляча, и бричка, и мостовая, на которую снег падал и тут же таял… Да, был московский вечер.

198

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

тяжесть непонятной вины Я расскажу правду, потому что мне больше нечего рассказать. В какой-то момент понимаешь, что межбровная морщинка-складка стала похожа на скальную трещину. И вот сидишь, сосредоточенно хмурясь в монитор, и понимаешь: всё пустое. И не остаётся ничего, кроме того, чтобы сказать правду. Литература не нужна. Здесь, в нашем городе, литература в широком смысле выполняет лишь задачу социального раскланивания. В городе не может не быть культуры, в городе не может не быть поэтов. Это как музыкальная помойка на твоем плеере – просто дань, просто – забить эфир. Город моряков, город-порт. Каждый из нас был пихаем на краеведческо-патриотические конкурсы, цель которых – прославить мощь призаливных кранов, мойвы и сопок. Отличный пейзаж вышел у Колычева, у Семёнова, у Абрамова; но кто из нас видит и чувствует так же? Кто из нас смотрит на тишь города, восхищаясь искренне, и пишет о нём стихи – не конъюнктурную чушь едва срифмованную, а вот так вот, чтобы – эх… Мурманск… «скалы обрываются в море резко и внезапно, как жизнь». Бросьте. Мы не смотрим не только на город, мы не смотрим на людей, не смотрим даже в себя. А вы говорите: мойва… Прав был Лявданский, вынося суровый приговор мурманской поэзии: поэзии в Мурманске нет, потому что все поэты, создающие «корпус» городской лирики, – сначала моряки, рабочие, служащие, а только потом поэты.

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

199

Права была Людмила Иванова, сказав в порыве эмоций, что сегодня в Мурманске создалось, наконец, молодое литературное пространство (это она про нас, кстати). Те, кто сначала – поэты, а потом – остальное. Не правы только мы. Мы не более чем жертвы маркетингового холокоста, просто элемент социальной цепочки. Поэзия для нас, безусловно, не хобби на время вахты; и я отлично знаю, как ты работаешь, дышишь, страдаешь и радуешься строчками; отлично знаю, что это – искренне и по-настоящему. Правда в том, что ты просто ничего больше не умеешь. Ты бы хотел, пожалуй, стать богатым, крутым и успешным, только не получилось. И – социальное раскланивание – тебе же надо это както аргументировать, ну хотя бы перед самим собой, если степень социальной агрессивности не позволяет аргументировать ещё перед кем-то. Аргументируй: я - поэт, поэтому – и горбатый, и нищий… Правда ещё и в том, что со временем у литературы-в-тебе не останется ароматного и пышного ореола; шлейфик избранности и щемящей тонкости, который ты время от времени видишь вокруг себя в зеркале, пообтреплется. А что останется? Литература-в-тебе. И больше – ни-че-го. Мало? Очень. Можешь начинать аргументировать свою социальную неуспешность. Хорошо, когда ты можешь сделать хоть что-то красивое. Я люблю твои метафоры и твои образы, твою внезапною средьночную озарённость и поздние телефонные звонки «послушай, послушай…», и ритм твоих шагов, под которые твой внутренний голос мурлычет строчки, и то, как ты носишься с собою и своими стихами, и все эти разговоры, и всё это взросление. Но дело в том, что ты не смотришь на город. Дело в том, что литература не может быть – и не должна быть – и никогда не станет – оправданием чего-либо.

200

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

Любая одарённость – а ты ведь одарён? – это проклятие, это то, от чего не растут гумилевские цветы, от чего наутро остается только комочек из пуха. То, от чего ты не можешь откреститься, как бы ни старался. Это как супер-сила у героев комиксов: если её не приручить, через час она разрушит Нью-Йорк к чертям. Единственное, что ты можешь сделать – силой постоянных духовных усилий, ценой ежедневной работы над собой повернуть свою литературу в нежное, узенькое и тихое русло красоты. Не надо блевать стихами, не надо рваться в стихи, бросаться или истекать ими – стихи нефизиологичны, не надо, пожалуйста, этих надрывов. Копайся в песочнице самого себя, как Демиург, впавший в детство; строй, созидай, наслаждайся и дай насладиться другим. Лепи сыпкие куличики или – сложнее – замки или – ещё сложнее – миры, украшай их засохшим голубым шорохом незабудок, куриными богами, дорогими тебе ниточками, выдернутыми из старой шинели... Есть только ты – и то, что ты строишь. Не смей оправдываться литературой и просто смотри, смотри вместе со мной на то, как хорошо, когда ты можешь сделать хоть что-то красивое. Прости меня и до свидания.

202

эпилог дорога кота Нам было хорошо, пока мы собирали лодыжками росу, выскальзывая из сланцев на мокрой траве. Тёплый ветер дул, счищая с нас телефонные звонки, чашки растворимого кофе, пустую болтовню, поздние троллейбусы, однодневные романы и однодневные же поступки… Чужие кошки терлись об ноги, мы пили латте под далёким дождем, а шмель садился на краешек наших блокнотов, и мы понимали: всё, написанное сегодня, будет свято. Нам было хорошо – спокойно. Я уехала десятого июля на питерском поезде, отключив воду и газ, ты – на день позже на московском, а кто-то гнал прочь на машинах и самолётах, от родителей или к родителям, в одинокие прогулки или в шумные глинтвейновые вечера. Лета хотелось – неожиданного, тёпло-молочного, звонкого утром и печального вечером, делящегося тишиной и мудростью, оправдывающего наши осени-зимы-вёсны. И билеты обратно были куплены заранее, и мы знали дату, когда соберемся вместе – просто похожие, задевшие друг друга глазами; прохожие, думающие стихами. А сейчас литература перестала быть нашей и стала – своей для каждого. Вот шмель присаживается на клетчатый листок блокнота, вот сейчас сбывается счастье, сбывается лето, свобода: пиши.

203

И не хочется сочинять сказку, но хочется объяснить миф (если это его не разрушит). Древние греки не сомневались, что боги и полубоги, герои и антропоморфы так же реальны, как прочая материя. Вот и мы, дураки, не сомневаемся в том, что Июльский Кот живёт себе и ходит на четырёх лапах. Это – наша Нарния от литературы: должны же мы во что-то верить. Сначала появилось имя Кота, потом появилась его душа. Её создавали, не замечая, мы сами, молодые поэты и писатели, – день ото дня опыляя нашу литературу. Появилась душа, потом разум, и вот уже Кот сидит с нами, молчит, наблюдает. Ему не нужно слов, в отличие от нас. Когда-то думалось, что мы и он – тождественны, но время показало: Кот намного больше, намного мудрее и талантливее. Нам до него – прыгать и прыгать. Кот – тот уровень литературы, который можно только желать видеть в своих строках; вселенная максимальных обобщений; литература без автора; особый дзен, созданный энергией слов; демиург; идеальная простота, выкристаллизированная из многогранного хаоса идей. Остаётся только гордиться, что так удачно было подобрано имя, которое носит наше Литобъединение. Спонтанно, случайно, выхвачено из воздуха. Так создаются, наверное, Пегасы – оторвать от облачков, смешать с тучкиной шкуркой, добавить северного ветра… Но куда уходит Кот летом, в тот день, когда дарит каждому из нас возможность и волю жить своей литературой? Я верю, что слова суть энергия, что есть особые словомиры, существующие не для глаз и не для ног, но для духа. Реальность (или ирреальность?), созданная миллионом строк, миллиардом образов, мириадами деталей. Общий макрокосм, рассыпанный в вещном отображении материи: его надо уметь видеть, надо уметь черпать из него вербальный уникум. Эдакий литературный Эдем, если хотите. Говорите: поэты живут вечно, рукописи не горят, народная тропа не зарастает… А почему? Потому что всё это аккумулировано в Эдеме. Слова выпадают росами на той траве, по которой уходит Июльский Кот прочь из города. Эта тропка, частью ещё видная в нашем мире, исчезает под закатными лучами.

204

Она ведёт туда – в вечное чистилище вечных тем. Не думайте, что там будет сидеть на веточке Пушкин и болтать ножками. Это максимально абстрагированный мир, там нет ничего конкретного, но в то же время – есть всё. И этим всем уходит дышать Кот. Представьте огромную, в горизонт, холмистую равнину, пышное разнотравье. Нет границ, только тропки, деревца, глинистые обрывы – лапы утопают, оставляют следы. Здесь всему написанному, всему созданному – неуловимо, в тишине, сбываться вечность. Это – проклятье и награда. Бесконечная дихотомия духа, конфликт, зацикленный сам на себе. Здесь, в колокольчиковом лиловом звоне, услышит Кот, как вновь и вновь пишет своё письмо Татьяна. Здесь, под замшелым стволом, муравьиной вознёй – вздохи Онегинского сплина. И так – во всём, в каждой травинке, в каждой складке коры – сюжеты, сюжеты, сюжеты, немая боль, века страданий и томлений, человек, разложенный на слова, на атомы мотивации каждого чувства. Как смешаешь эти атомы, сколько добавишь в строку колокольчикового звона, сколько сам выпьешь отвара из муравьиной возни, насколько станешь травой бесконечного чистилища – столько и пожнёшь от своих строк. Настолько и растворишься там. Я провожала Кота взглядом, и вот он скрылся – не из глаз, но из этого мира. И мир стал горше и уже. И это – если отбросить переливающуюся золотобокость романтизма – очень грустно. Точнее: безысходно. Сколько меня – уже – не здесь? Мир дрожит, просвечивает Эдемом. Туда – тянет. Там – Мастеров покой, убаюканный нежным светом. Там Бог, и Красота раз за разом – а мы не замечаем – спасает мир. Так, может, броситься за Котом?.. Но у нас разные дороги и разные Эдемы. Но так хочется – не узнать – а понять больше, потрогать космос, добиться от усатого Демиурга хоть слова. Но нам остаётся – только догадываться да улавливать. Только собирать лодыжками росу, выскальзывая из сланцев на мокрой траве. Он не вернётся и будет молчать, воплощённый в выдуманном сумасбродно котовьем теле.

Демиургиева ночь альманах Литературного объединения «Июльский К.О.Т.»

Выпуск #0

Я выражаю благодарность людям, что вдохновляли нас на вещи, от которых мы бы запросто отказались. На вещи, которые мы откладываем на завтра неделями и годами. Без этих людей, что не перестают верить в нас, когда не верим даже мы сами, – не вышло бы ни одной хорошей книги. Надежда Корепанова «Ночь» никогда не вышла бы без Даши Анацко, безумно трудолюбивого и литературолюбивого человека. Даша – тот человек, который давал мне большого пинка, чтобы я в дело вкладывалась. Поэтому без неё не было бы не только этой книги, а ещё и меня в ней. Ну и просто меня настоящей. И спасибо Полине Стрелковой – за помощь и общение с каждым автором. Ирина Фролова Я бы хотел поблагодарить свою подругу, Веру Коварскую, единственного человека, существование которого сделало возможным существование для меня поэзии как реально ощутимого и доступного способа выразить себя, а так же заставило, собственно, данный способ применить. Демид Рабчевский Хочется сказать огромное спасибо руководителям ЛИТО. Дарье Анацко – собственно за то, что наш клуб в принципе существовал. Я многим обязан этому человеку и в личном и в творческом плане. Полине Стрелковой – за её неоценимый вклад в каждый из наших проектов и мероприятий. Ирине Фроловой, Денису Апухтину, Саше Клепцовой, Арсению Песне, Юлии Степаненко – всем, кто был причастен к большому и правильному делу, которое мы стремились продолжать – каждый в отдельности и все вместе. Спасибо. Николай Тарасов

Моя благодарность – руководитерям ЛИТО «Июльский К.О.Т.», моему отцу, Степаненко Сергею Васильевичу, моему учителю, Бакула Виктории Борисовне, моему наставнику, Закирову Роману Абузаровичу. Юлия Степаненко Чтобы родился этот сборник, нужен был каждый. Спасибо тем, кто организовывал, собирал, верстал. Каждому, кто пел, репетировал, учил наизусть, кто был с нами эти три с половиной года. Спасибо книгам и людям, которые вели; словам, которые приходили. Спасибо женщине в красном пальто, той, что стала случайно схваченным образом напротив и осталась в моей памяти. Спасибо К.О.Т.у – мурчащему и теперь в тёплых руках пишущих. Полина Стрелкова Искренне благодарю своих первых и самых верных читателей, а именно: моих родителей, брата и мою возлюбленную. Спасибо за поддержку и бесконечное терпение. Арсений Песня Спасибо за каждую строчку всем тем, о ком я постоянно думал, не могу забыть, вспоминаю. И, конечно, маме, папе, Калиновской Т.Е. – за прорезанную дверь в стихи, а «Июльскому К.О.Ту» – за хлеб и кров. Денис Апухтин Большое спасибо всем тем ребятам, которые прошли сквозь – или мимо – «Июльского К.О.Т.а», и, конечно же, каждому из авторов, представленных в «Ночи». Отдельное спасибо тем из них, кто сумел стать лично мне – настоящим другом, необходимым собеседником. Спасибо и тем, кто верил в наше дело, помогал, не отказывал – и снова верил, кто приходил к нам на творческие вечера, давал ключи от комнат, залов, гримёрок. «Это всё, что мы сделали здесь друг для друга». Здорово, что этим можно гордиться. Спасибо. Дарья Анацко

Пролог / «Тишина творца» Полина Стрелкова

Письмо первое / «И глаза покрываются...» Дарья Анацко

Письмо второе / «Рок был нашей музыкой» Полина Стрелкова

Письмо третье / «Человек за стеной» Мария Сотникова

Письмо четвёртое /«Пропавшая осень» Письмо пятое / «Терракотовые разговоры» Полина Стрелкова

Письмо шестое / «Литературные велосипеды» Ирина Фролова

Письмо седьмое / «Баночка с литературным маяком» Арсений Песня

Эпилог / «Дорога Кота» Дарья Анацко

Содержание Пролог. Тишина Творца

Часть I. Поэзия Глава первая, в которой Денис Апухтин собирает стихогербарий

Письмо первое. И глаза покрываются голубою блевотой

Глава вторая, в которой Демид Рабчевский верит в неприличную прекрасность жизни

Письмо второе. Рок был нашей музыкой

Глава третья, в которой Полина Стрелкова шепчет метафоры и ищет тишину

Часть II. Художественная проза Глава четвёртая, в которой Надежда Корепанова выкидывает нарисованного кита

Письмо третье. Человек за стеной

Глава пятая, в которой Юлия Степаненко ведёт размеренное повествование

Письмо четвёртое. Пропавшая осень

103

Глава шестая, в которой Арсений Песня встаёт на мучительный путь познания

110

Часть III. Публицистика Письмо пятое. Терракотовые разговоры

126

Глава седьмая, в которой Николай Тарасов заглядывает под чужую маску

138

Письмо шестое. Литературные велосипеды

154

Глава восьмая, в которой Ирина Фролова пытается ощутить весну, но смотрит в прошлое

160

Письмо седьмое (и последнее). Баночка с литературным маяком

174

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацко всё понимает и прощается

178

Эпилог. Дорога Кота

200

Литературно-художественное издание

ДЕМИУРГИЕВА НОЧЬ Альманах Литературного объединения «Июльский К.О.Т.» Выпуск #0 Редакторская группа

Дарья Анацко Полина Стрелкова Корректор

Светлана Сычёва Технический редактор

Светлана Руденко

Верстка, дизайн, художественное оформление

Иван Дым

Иллюстрация на обложке

Peter Cakovsky

Книга издана на средства от грант-финансирования конкурса проектов молодёжных и детских общественных объединений «Мурманск молодежный»

Издательство «БОРЕЙ»

183038, Мурманск, пр. Тарана, 13-51. Тел.: (8152) 441-242. E-mail: borey.ru@mail.ru

Подписано в печать 25.11.13 г. Формат 60х84/16. Бумага офсетная. Гарнитура LytigaPro. Печать офсетная. Усл. печ. л. 13. Тираж 100 экз. Не для продажи. Рапространение бесплатное