нормам «сознательности» и «культурности». Государство рабочих и крестьян оказывалось в парадоксальной ситуации: оно должно было не просто развернуть масштабную программу внутренней колонизации, призванной заново установить рациональный контроль над территорией и населением, включив в свою орбиту прежде непредставимые по объему социальные массы35. Оно должно было модернизировать само себя, сотворив собственную политическую субъектность благодаря направленному на самого себя сверхусилию (отсюда и столь важные для эпохи социальные практики самообразования, самовоспитания, самоконтроля и так далее)36. Это самообращение и делало столь диффузными и подвижными границы между внутренним и внешним, между субъектом и объектом, между колонизатором и колонизируемым. Более того, эта колонизация осуществлялась под знаком социального освобождения, поскольку классовое доминирование бывших угнетенных оказывалось возможным только благодаря их приобщению культурным нормам бывших угнетателей. Если раньше они могли рассматривать высокую буржуазную культуру в качестве чуждой и сопротивляться ее внешнему и не слишком активному навязыванию, то теперь они оказывались ее новыми обладателями, вынужденными вступать в права наследования и интериоризировать ее формы и язык. Таким образом, траектории социальной эмансипации и культурной нормализации, просвещения и индоктринации, стихийной самодеятельности масс и рационального администрирования со стороны государственного аппарата оказывались сложно переплетены в общем процессе модернизации и культурной революции. Как я попытался показать, перспектива постколониальных исследований (и в частности, концепция «внутренней колонизации») позволяет увидеть в литературной политике 1920-х — начала 1930-х годов смыслы, непосредственно не наблюдаемые на поверхности составляющих ее дискуссий и выдвигаемой ею предметной повестки. В то время как последовательное чтение этой политики в указанной перспективе позволяет не просто увидеть пронизывающие ее дебаты вокруг актуальных стратегий производства советского субъекта (а вопрос о способах производства советского субъекта был открыт в значительно большей степени, чем его содержательное наполнение), но и обнаружить культурное и идеологическое напряжение между теми, на кого была направлена эта политика, и тем, на какие символические ресурсы она опиралась. Интенсивность этого напряжения определялась характером культурных языков и механизмов, благодаря приобщению к которым должен был возникать новый советской писатель
(или шире — новый советский субъект). Такая оптика интерпретации позволяет также сместить доминирующий аналитический акцент с исследования советского дискурса на описание советского субъекта (при всей взаимосвязанности этих проблем). Ведь именно он оказывался местом сборки того множества дискурсивных источников, произвольное сочетание которых и составляет идеологически многослойные, тактически подвижные и генетически разнородные — несмотря на кажущийся монологизм — грамматику и словарь советского дискурса. Тогда ключевым становится вопрос о формировании нового субъекта, поскольку правильность его идейной позиции и его политическая грамотность давали гарантию правильного использования того дискурсивного наследия, которое предоставляла ему вся предшествующая культура. В этом смысле переход от революционной культуры конца 1910-х — первой половины 1920-х годов к культуре советской (или условно: от авангарда к соцреализму) может быть описан как переакцентирование внимания с проблемы нового языка на проблему говорящего и исторически контекстуальной обусловленности его речи. И знаменитая сталинская формула о «кадрах, которые решают все» отсылала именно к этой диалектике перехода от языка, призванного сформировать советского субъекта, к советскому субъекту, способному к постоянному переформатированию языка на основании меняющихся задач политической злободневности37. Программа левого авангарда стремилась — во многом предваряя теоретическую 35. Характерно, что Вальтер Беньямин, оказавшийся в Москве на рубеже 1926-1927 годов, отмечает этот процесс имперского освоения собственного пространства в терминах колонизации. Так, говоря о только что вышедшем фильме Дзиги Вертова, он пишет: «Сейчас создан киноэпос о новой России, “Шестая часть мира”. Однако главную задачу, показать через характерные картины всю громадину России в ее преображении в условиях нового общественного порядка, режиссер Вертов не решил. Киноколонизация России не удалась...» — Беньямин В. О положении русского киноискусства // Беньямин В. Московский дневник. М.: Ad Marginem, 2004. С. 198. 36. Механизмы, определяющие формирование советского субъекта, несколько иначе ставят вопрос об исследованных М. Фуко практиках «заботы о себе» (См.: Фуко М. Герменевтика субъекта. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 19811982 учебном году. СПб.: Наука, 2007). Если Фуко в одном из последних своих лекционных курсов акцентирует внимание на роли этих практик в формировании новоевропейского субъекта, подчеркивая момент «самоучреждения» субъекта в противовес учреждающим его техникам господства (Власть) и риторике дискурса (Знание), то автодидактизм советского субъекта оказывался трудно отделим от этих последних. «Забота о себе» в его случае оказывалась обязанностью, вменяемой государством своим гражданам. История Сократа, с интерпретации которой начинает Фуко свой курс (Там же. С. 13-40), в СССР оказывается перевернутой — как если бы Сократ был казнен афинским судом не потому, что главной и единственной своей задачей видел «заботу о себе», а потому, что плохо и недостаточно усердно отдавался этой заботе. 37. «Чтобы привести технику в движение и использовать ее до дна, нужны люди, овладевшие техникой, нужны кадры, способные освоить и использовать эту технику по всем правилам искусства.S
trans-lit.info | #10-11 [ Транслит ] 2012 | 39