Перед вами мир Николая Самохина. Мир, созданный им в его рассказах и повестях, написанных – нет, не то слово – прочувствованных и выстраданных Николаем Самохиным за эти, казалось бы, недавние три десятилетия 60–80-х годов. Недавние, да – но уже прошедшего века, и даже уже прошедшего тысячелетия. Для одних – вчера, для других – эпоха. Кто-то, удивившись, скажет – почему выстраданных? Ведь этот мир Николая Самохина, с одной стороны, казалось бы незатейлив и незамысловат: обычная жизнь обычных людей, с их обыденностью, простотой, порой нелепостью… А с другой – кто еще мог так увидеть, и создать этот свой мир, совместив забаву с лирикой, улыбку с болью, усмешку с печалью, кто мог прощаться с весельем не прощаясь, и философствовать без занудства и нравоучения, как он? Как внешне легки, как естественны и непринужденны его произведения. Настолько, что кажется порой, что вот – и я же так могу, ведь это так просто – взять, пробежаться строчками по бумаге и стать писателем как он… А Николай Самохин себя писателем не называл. Говорил: «Я не писатель – я литератор. Сказать о себе, что я писатель, все равно, что сказать – я Бог».
Но, скромно открещиваясь от звания равного Богу, он все-таки был тем, кем себя именовать не решался – н астоящим писателем. И как настоящий писатель, из мозаики своих произведений сотворил свой мир. Как полагается целому миру – р азнообразный, противоречивый, порой несуразный, но естественный и живой. …Николай Самохин родился в 1934 году. И покинул этот наш большой мир в году 1989‑м. По теперешним меркам – практически молодым, в 54 года. Рано. Ведь последующие годы для писателя – ну просто расцвет творчества, создавай том за томом. И в нынешнем 2019-м, став сверхзаслуженным и орденоносным, принимай поздравления с 85-летием… Но нет. Ни поздравлений, ни орденов, ни выхода к трибуне за грамотой и орденом… Ну так Николай Самохин этого никогда и не желал. Он, не называя себя писателем, создавал свой мир не за почести и награды, а потому, что не мог не создавать. Мир, который и достался нам. И который сегодня открыт для нас. Заходите в мир Николая Самохина, смейтесь и грустите, печальтесь и улыбайтесь. Мир Николая Самохина разнообразен, но одно точно: в его мире вам не будет скучно.
УДК 821.161.1 ББК 84(2=411.2)6 С 177
Издание подготовлено при содействии и поддержке Министерства региональной политики Новосибирской области и Новосибирского союза журналистов.
Самохин Н. Я. Избранные произведения в 2-х томах. Том 2: Рассказы – Н.: ООО «Деал», 2019. – 416 с. ISBN 978-5-6042635-3-2 Знак информационной продукции 12+ В двухтомник Николая Самохина, изданный в 2019 году, когда писателю исполнилось бы 85 лет, включены повести и рассказы, написанные и изданные в 60–80-х годах ХХ века. Те сборники Николая Самохина стали уже библиографической редкостью, и этот двухтомник поможет почитателям его таланта вновь открыть перед собой страницы произведений любимого писателя.
УДК 821.161.1 ББК 84(2=411.2)6
ISBN 978-5-6042635-5-6
© Самохин Н. Я., наследники, 2019 © ООО «ДОМ МИРА», 2019
Рассказы из сборника
2000 КОЛУМБОВ
1963 г.
ОТ АВТОРА Вчера мои сосед сделал открытие. Он вышел из ванной и возбужденно сказал: – Вы знаете, Архимед был-таки прав. При погружении тела в жидкость действительно… – А вы что – сомневались? – перебил его я. – А вы разве нет? – спросил он.
КАК МЫ СТАЛИ МИЧУРИНЦАМИ С чего все началось Это случилось год назад. Папа пришел домой поздно, достал из кармана сильно помятую бумажку, долго ее разглаживал, потом положил на стол и торжественно сказал: – Вот наш будущий сад! На клочке восковки был нарисован план участка. План был незамысловатый: справа малина, слева смородина, посредине домик. Начинание обсудили на семейном совете. Решение вынесли положительное. «Свой сад – это солнце, воздух и витамины. Сплошная польза и верный отдых. Итак, будем отдыхать!» Мама радовалась больше всех. Теперь мы с папой будем дышать свежим воздухом; он после своего душного планового отдела, а я после своей «отравляющей жизнь» химической лаборатории. Раньше мы, разумеется, не дышали свежим воздухом.
Теоретическая подготовка Папа решил пополнить багаж своих знаний по сельскому хозяйству. Начинать приходилось с азов, поскольку его опыт не простирался дальше приготовления салата из помидор. Он купил книжку «Учебное пособие для школьников по садоводству» и сразу помолодел на сорок лет. Раньше папа не переносил радиопередач на сельско-хозяйственные темы, теперь он включает приемник на полную мощность. Он с удовольствием разговаривает о пропашном севообороте, квадратно-гнездовой посадке и пикировке. Папу очень волнует мое безразличие к пикировке. И вообще, он считает, что человечество губит себя, занимаясь чем-либо другим, кроме разведения малины и смородины.
Первые впечатления Мы шли на свой участок и радовались, что он очень недалеко: от конечной трамвайной остановки нужно только минут двадцать прошагать пешком. Вдруг мы остановились. – Вот! – р адостно сказал папа. – В от наш участок! Он указывал на совершенно голый клочок земли, но лицо у него было такое, будто он передавал нам цветущую долину с виноградниками. 4
– Но как же? – робко проговорила мама. – Ведь здесь нет даже кустиков… Не стоило ей этого говорить! Папа был оскорблен в своих лучших чувствах. – Через шесть лет здесь, – о н топнул ногой, – з ацветут яблони, взращенные нашими руками!
Главное – план Все было ясно: столько-то смородины, столько-то малины, столько-то яблонь. В плане есть даже вишни. Папа уважает планы. Недаром он всю жизнь работает в плановом отделе. Раз вишни запланированы – значит, вишни будут! Впрочем, находятся нарушители, которые сажают либо больше малины и меньше смородины, либо наоборот. Наиболее злостные из них занимают землю под овощные культуры, хотя овощные разрешаются в строго ограниченном количестве. И уже самые безнадежные просто засадили свои участки картофелем. Папа говорит, что их будет судить общественный суд садоводов. Но время идет, картофель зацвел, а злоумышленников никто не судит.
Травка-муравка Странно. У соседа справа малина выше, чем у нас, хотя папа утверждает, что так не должно быть, так как сосед совсем не подготовлен. Папа же читает книжки. Но малина у нас все-таки ниже. Зато на нашем участке дружно взошла какая-то травка. Травка растет быстрее малины. Ее нужно полоть каждый день. Это написано в книжках. Мама довольна. Теперь мы регулярно дышим свежим воздухом. Папа узнал, наконец, название энергичной травки: это пырей. Но травку не смущает разоблачение. Она продолжает расти изо всех сил. Мы просто не успеваем с ней бороться. Папа вытирает пот и говорит, что это не так уж плохо. Ведь труд в конце концов превратил обезьяну в человека.
Первые плоды Уже неделю мы едим борщ с собственной морковкой и салат из редиски со сметаной. Редиска горькая, но зато «своя», и поэтому салат съедается подчистую, к великой радости мамы. У мамы по ночам «гудят ноги и руки», но каждый день она берет корзинку и снова отправляется на участок. «Без труда не вытащишь и рыбку из пруда», – говорит теперь мама поучающим папиным тоном. С плодовыми папа священнодействует сам. Еще весной он под корень обрезал почти всю малину. Это было «научно». Считалось, что от этой экзекуции малина станет расти лучше. Впрочем, он оставил несколько «контрольных» кустиков. К осени борщ с морковью смертельно надоел. Мы жаждали ягод. Мы хотели есть малину со сметаной и варить смородиновое варенье. 5
В ответ на наши вопросительные взгляды папа только многозначительно поднимал брови. Однажды он вернулся особенно возбужденный. Поставил на стол тщательно завязанный стакан. На дне лежала горстка малины. – Десять штук, – уточнил папа. Это был урожай с контрольных кустиков. Остальные не росли. «Злоумышленники» с соседних участков, не дождавшись общественного суда, жизнерадостно возили свой урожай на машинах.
Зима Всю зиму папа проводил снегозадержание. Он опустошил кладовку, переломал все фанерные ящики и старые табуретки – делал щиты. Папа опасался, что зима будет малоснежная. Когда по радио передавали: «Ближайшие дни без осадков», папа ходил печальный, почти ничего не ел. Впрочем, когда шел снег, папе тоже было не до еды, нужно было ехать на участок, ставить щиты. К весне папа похудел на восемь килограммов, но зато встречал ее во всеоружии.
Мульчирование Мы не узнаем своего участка. Вместо ровных аккуратных грядок – сплошное месиво из чернозема и пожелтевших опилок. Оказывается, папа на зиму присыпал землю опилками. По-научному он называет это «мульчированием». Опилки должны были предохранить викторию от холода. Теперь их нужно «вычесывать». Опилки держатся цепко, а если и вычесываются, то только вместе с викторией. Среди садоводов смятение. Все ищут того, кто первый предложил это самое «мульчирование». Вчера поиски не дали никаких результатов. Каждый обвинял соседа. Но сегодня круг начинает смыкаться. И смыкается он вокруг моего папы, хотя папа утверждает, что засыпал свой участок последним. А опилки держатся по-прежнему прочно. Папа решил, наконец, оставить их в покое, утверждая, что они превратятся в перегной. – Послушай, – говорю я, – но ведь для этого нужно по крайней мере пять лет! – А разве через пять лет нам не понадобится перегной? – отрезает папа.
Триумф злоумышленников На многих участках пылают костры. Это те самые злоумышленники, которые сажали только картофель и которых должен был судить общественный суд садоводов, сжигают картофельную ботву. Кто-то сказал, что ее нужно именно сжигать, а не перетаскивать на делянку соседа. Долго спорили, где жечь: прямо ли на участке или вытаскивать на дорогу и сжигать там. Стали жечь, каждый согласно своим убеждениям. И вдруг откуда-то просочился слух, что зола – лучшее удобрение. Теперь те, кто сжег 6
свою ботву на дороге, таскают золу обратно в ведрах. А мы сидим, смотрим и завидуем. У нас ботвы нет. Остается одно: ждать, пока сгниют опилки.
Терем-теремок – Ну, – сказал папа, – домик я, наконец, купил. «Купил домик»! Мы с мамой представили себе это примерно так: посредине участка окруженный зарослями малины и смородины стоит сказочный терем-теремок. Он еще пахнет универмагом и с него не сорвана этикетка… На участке лежала куча досок непонятного назначения. Это и был домик. Мы строили его три недели. Мы строго придерживались проекта. Мы клали доски, предназначенные для потолка, – н а потолок, для пола – на пол, для обвязки – н а обвязку. К концу третьей недели почемуто не хватило материала для крыши. Но от солнца уже можно было спасаться.
Через пять лет у нас будут яблоки Не знаю, чему это приписать, папиному таланту или слепому случаю, но у нас на участке выросла редиска величиной с добрую репу. Правда, только одна. Папа вбил на этом месте колышек и привязал к нему красную ленточку. По случаю редиски-великана состоялся большой праздник садоводов. Гости долго осматривали землю вокруг колышка, растирали ее в пальцах и даже нюхали. Папа скромно молчал. Потом все сели за стол. Редиска была вынесена на блюде, разрезанная по числу присутствующих. В самый разгар пиршества пошел дождь. Он лил не переставая два часа. Мы спасались в собственном домике и промокли до нитки. Возвращались поздно по расквашенной дороге. По той самой, которая скоро превратится в шоссе, как утверждает папа. – Ну, вот, – сказала мама. – А через шесть лет и яблочки будут. – Теперь уже через пять, – поправил папа, выливая воду из ботинка.
ЗА ВОДОПЛАВАЮЩЕЙ ДИЧЬЮ Сборы Собираться на охоту мы начали еще в четверг. Я набивал патроны. Виктор смазывал свои «Зауэр – три кольца» и тоном бывалого медвежатника говорил: – Главное – не прозевать день открытия, пока утка непуганая. И всетаки день открытия мы прозевали – Виктор не успел оформить отпуск. Зато в понедельник мы встали чуть свет и, взвалив на плечи тяжелые рюкзаки, отправились на пристань. – Ну, как тeпepь утка? – нетерпеливо спрашивал я у Виктора. – Небось пуганая? 7
Начало пути. Странный охотник На пристани стояла толпа вооруженных до зубов людей. Их было не менее батальона. Задрав хвосты, бегали охотничьи собаки всех пород и мастей. От леса ружейных стволов и мужественных лиц охотников по спине у меня пробежал холодок. Однако самое страшное началось при посадке на теплоход, следовавший по маршруту. Верхнепригородная пристань – Ягодное. Со стороны эта посадка, вероятно, напоминала известную картину Сурикова «Покорение Сибири Ермаком». К счастью, дело обошлось без человеческих жертв. Перед самым отплытием, когда уже собрались поднять трап, на борт вошел единственный человек без ружья. Это был бородатый старичок в панаме со стопкой старых «Огоньков» в руках. Следом за ним бежал маленький черный спаниель. При виде старичка толпа глухо заворчала. Один из охотников намеренно толкнул его рюкзаком, едва не свалив за борт. Второй будто невзначай наступил на лапу спаниелю. Пес взвизгнул и запрыгал на трех лапах. К нашему удивлению, старичок, вместо того чтобы возмутиться, скромно моргнул глазами и, ни на кого не глядя, пробрался на корму. Там он присел на спасательный круг, водрузил на нос очки и сразу же уткнулся в свои журналы.
Продолжение пути. На границе Ощетинившись ружейными стволами, теплоход резво бежал вниз по Оби. Стиснутые со всех сторон прикладами и рюкзаками, среди непромокаемых плащей, высоких болотных сапог, полузадушенных собак мы доехали до пристани «Ягодное». – Ну вот, – бодро сказал Виктор, – еще шесть – семь километров, и мы на месте. Мы поправили рюкзаки и пошли, взяв курс на звуки отдаленной канонады. Канонада нарастала с каждым километром. Мы все еще находились в пределах Новосибирского сельского района, где охота запрещена, а вокруг нас уже завязалась оживленная перестрелка. Казалось, вот-вот прозвучит роковой выстрел и добрый заряд бекасиной дроби вопьется между лопаток. К этому тревожному ощущению примешивалось желание самому сорвать ружье и палить, неважно в кого и куда, но палить. Перед самой границей нас обогнала группа охотников. Некоторые из них на ходу расчехляли ружья. Охотники рысью миновали пограничную черту, и самый первый тут же дуплетом в пух и прах разнес зазевавшуюся ворону. Остальные, не видя подходящей дичи, принялись расстреливать собственные фуражки.
«Гад» Ночь мы провели на базе, в палатке для охотников. – Здесь есть один гад, – прошептал мне Виктор, засыпая. – Если мы его не опередим, все пропало, он распугает всю дичь. 8
В четыре часа мы поднялись и, наступая на чьи-то ноги, выбрались из палатки. Под покровом тумана скользнули к лодке. Я сжимал в руках свою берданку и чувствовал себя индейцем, вступившим на тропу войны. На середине озера Виктор неожиданно схватил меня за руку: – Видишь? Впереди чернела еще одна лодка. – Неужели он? – спросил я. Виктор молча кивнул. Скоро «гад» открыл стрельбу. Он стрелял отдельными выстрелами и дуплетами, он палил подряд и с интервалами. Мы решили отстать от рьяного стрелка, чтобы дать успокоиться перепуганной дичи. Мы плыли совершенно бесшумно, но тем не менее утки срывались за двести метров. Наконец Виктор, доведенный до отчаяния, завизжал, как какой-нибудь абрек, и дважды выпалил в воздух. Немедленно на берегу зашевелились кусты и показалась тощая фигура в непомерно больших сапогах. Фигура окинула нас подозрительным взглядом и приглушенно спросила: – Вы не моего подранка бьете? – Нет, – скупо ответили мы.
Наша первая утка. Странные рыбаки Это был маленький нахальный чирок. Он поднялся впереди нашей лодки и полетел поперек озера. Виктор вскинул свой «Зауэр – три кольца» и выстрелил. Чирок кувыркнулся и, теряя перья, шлепнулся в воду. Но он не остался лежать неподвижно, а бодро поплыл к противоположному берегу. Виктор приложился и выстрелил еще раз. Чирок замер. Мы подплыли к нему со всей осторожностью, на которую были способны. Когда я притабанил, а Виктор свесился за борт и протянул руку к маленькому серому комочку, чирок неожиданно нырнул. Он оставался под водой минуты три. Я вертел головой, наблюдая за водной поверхностью, а Виктор лихорадочно перезаряжал двустволку. Чирок вынырнул метрах в двадцати от лодки, у самого берега. Виктор грохнул по нему дуплетом. Потом он отбросил «Зауэр», схватил мою берданку и для верности выпалил еще раз. Теперь чирка можно было брать голыми руками. В нем сидело по крайней мере полкило дроби. После такой охотничьей удачи мы облюбовали на берегу зеленую лужайку и решили перекусить Под маленькой копной сена мы расстелили плащ и выложили на него свои скромные припасы. Недалеко от нас, чуть ближе к воде, сидел на корточках круглый бритоголовый человек и, сладко щурясь, раскладывал на газете малосольные огурчики и жареную рыбу. Вероятно, человек тоже собирался обедать. – Ну как, охотники? – словоохотливо спросил он и, не дожидаясь ответа, заявил: – Пустое это занятие – осечки, недолеты, перелеты. То ли дело рыбалка: поплевал на червячка, закинул и… – Кузьмич! – крикнул он своему товарищу, расхаживающему вдоль берега. – Проверь-ка удочки! 9
– Есть! – с готовностью ответил Кузьмич и схватился за крайнее удилище. – Попалась! – сообщил он через секунду, выуживая бутылку московской водки. – И никаких тебе перелетов, – закончил наш сосед. – Ого-го! – ликовал тем временем Кузьмич, выволакивая из воды круг копченой колбасы. – Может, присоединитесь? – подмигнул нам бритоголовый, похлопывая по бутылке. – Для верности глаза, а? Мы вежливо отказались. – Ну, как хотите, – сказал он и звонко вышиб пробку. В это время над нашими головами тяжело пролетели два крякаша и опустились за излучиной озера. Виктор схватил ружье. Я сгреб в кучу плащ вместе с припасами, и мы бросились к лодке…
Тайна черного спаниеля Спасаясь от конкурентов, мы выплыли в маленькое озеро, со всех сторон окруженное низким кустарником. Ни на поверхности озера, ни на берегах его не было ни души. Только в одном месте скромно сидел вчерашний старичок в панаме и читал старый «Огонек». У ног старика, свернувшись клубочком, лежал черный спаниель. – Вот, – сказал Виктор, – здесь нам никто не помешает. – Дед этот, разумеется, не в счет, у него даже ружья нет. Именно в этот момент раздалось знакомое «фить-фить-фить» и следом грянул выстрел. Утка, которая облюбовала себе это озерко, шарахнулась в сторону. За первым выстрелом последовал второй, потом третий, четвертый, пятый… Стреляли по всему периметру: озеро было обложено капитально. Наконец, какой-то шальной заряд достал бедную утку – над озером повис пух. Пока утка падала в воду, смертоносная дробь еще дважды продырявила ее маленькое тело. Останки утки упали в заросли камыша. Тогда над кустами показались головы охотников. Приложив ладони ко лбам, они долго рассматривали воду, но так ничего и не увидев, замаскировались снова. И тут произошло обидное для всех честных охотников событие: черный спаниель поднялся, неторопливо почесал задней лапой за ухом и прыгнул в воду. А через несколько минут он уже стоял перед хозяином, держа в зубах растерзанную утку. В кустах раздался дружный зубовный скрежет, и кто-то невидимый в тумане тоскливо крикнул: – Морду надо бить за такие штучки! Старичок продолжал читать, будто это его вовсе не касалось.
Костры на берегу Возвращались мы поздно вечером. Хотя наши рюкзаки и патронташи стали значительно легче, путь до пристани показался вдвое длиннее. 10
Несколько раз мы останавливались на привал. Виктор выбирал пригорочек посуше, ложился на спину и поднимал вверх ноги. Он утверждал, что усталость от этого как рукой снимает. Я тоже старательно поднимал ноги и даже болтал ими в воздухе, но усталость не проходила. На высоком берегу Оби горели костры. Вокруг костров дымили папиросами охотники. В стороне от всех сидел старичок в панаме. Рядом с ним на траве лежал туго набитый мешок, а возле мешка растянулся черный спаниель. Нам не надо было прятать своего крохотного чирка. Это была честная добыча. Поэтому мы гордо прошли мимо старика в панаме. Виктор будто нечаянно зацепил его рюкзаком, а я наступил на лапу черному спаниелю.
СТАРЫЙ ДОМ Дяди-Федина идея Однажды, в тихий послеобеденный час, в одной из комнат нашего дома с печальным вздохом отвалился большой кусок штукатурки. До этого дом считался не таким уж плохим. Отвалившаяся штукатурка словно послужила сигналом: начали проседать подоконники, двери почему-то перестали закрываться, из-под пола потянули сквозняки. По ночам дом таинственно потрескивал, по-змеиному шурша, осыпалась со стен известь. Через две недели жильцы устроили общее собрание. Прозаседали до десяти часов вечера и решили написать в райжилуправление: пусть там дадут команду в строительный участок на починку дома. И тут всех смутил бывший десятник, а теперь кладовщик рыбной базы дядя Федя. – Они отремонтируют! – п резрительно крикнул дядя Федя. – Д ень стучим – два стоим! Знаю. Сам работал. Кое-кто заколебался. Тогда дядя Федя взял слово. Он сказал, что райжилуправление поможет так, как мертвому припарки, и что лучше он завтра перетолкует с одним верным человеком по имени Фомич, и тот со своими ребятами за пятьсот рублей сделает из дома игрушку. Дядя Федя говорил убедительно, с жаром. Припоминал все обиды, которые пришлось стерпеть от работников райжилуправления, вспомнил даже фельетон о них, напечатанный в газете. В конце концов с ним согласились: пусть неизвестный Фомич делает игрушку, пес с ними, с деньгами. Дядю Федю дружно выбрали доверенным лицом.
Переселение Потянулись дни ожидания. Дядя Федя ходил с загадочным лицом и время от времени сообщал, что дело движется. Фомич, оказывается, запросил семьсот рублей и дядя Федя сбивает цену. – Кабы свои деньги, так плюнул бы, – г оворил он. – А то ведь общественные. Наконец, после нескольких недель тревожной жизни от дяди Феди поступило распоряжение: спешно освобождать квартиры – завтра нагрянет Фомич. 11
Переселялись весело и дружно. Из просторных сараев выбрасывали уголь и втаскивали туда кровати с никелированными спинками, горки с посудой, комоды. Бессарайная бабушка из пятой квартиры раскинула посреди двора шатер из разноцветных домотканых дорожек и устроила очаг при помощи двух кирпичей. Одинокий угловой жилец уложил вещи в желтый окованный сундучок и отправился на жительство к дочери, кудато за Гусинобродский тракт. На другой день Фомич не нагрянул. Не нагрянул он и через неделю. Жизнь во дворе стала налаживаться. Владельцы дровяников повесили в своих жилищах ширмы, выгородив прихожие и «залы». Бабушка покрыла свой шатер куском старого рубероида и коренным образом усовершенствовала очаг, превратив его в летнюю печку-мазанку. По вечерам вокруг мазанки собиралась молодежь и пела под гитару кочевые цыганские песни. Иногда во дворе появлялся угловой жилец. Он сиял свежеотутюженной рубашкой и без конца повторял одну и ту же фразу, сказанную будто бы зятем: – Живите, папаша, хоть целый год! А Фомича все не было…
Когда не болит душа Наконец, однажды утром во двор вошли ремонтники, неторопливые серьезные люди в стеганых телогрейках нараспашку. Жильцы взволнованно притихли. Подымив на бревнышках самосадом, ремонтники долго пили у бабушки студеную воду прямо из ведра и уж после этого скинули телогрейки и начали ломать дом. Ломали основательно и не спеша. Заинтересованные жильцы крутились здесь же, подсказывали, советовали. Не выдержав, бросились помогать. Постепенно ими овладел реставраторский пыл и даже печку, которая хотя слегка и дымила, но все-таки топилась вполне исправно, они разнесли по кирпичику. Ремонтники вытирали пыль со лбов, крякали, хекали и подбадривали жильцов: – Давай, давай! Ломать – не строить: душа не болит! Несколько раз за время великой ломки во дворе появлялся сам Фомич – д ремучий, неразговорчивый старик. – Месяца за полтора управимся, – отвечал он на расспросы жильцов. – А то и раньше. Не бойсь, Фомич не подведет. Фомич – фирма.
…и когда болит Когда все, что можно было сломать, сломали, Фомич забрал задаток, снял половину рабочих и увел их в неизвестном направлении. Остальные приходили часам к одиннадцати, до обеда лениво тюкали топорами и тоже исчезали. …Так прошло полтора месяца. Потом еще один. Душа у жильцов почемуто начала болеть. Возле бабушкиной мазанки больше не звенела гитара по вечерам. Сама бабушка сделалась молчаливой и все чаще хваталась за поясницу. 12
Жильцы собрали по двадцать рублей и купили стекло, из-за которого стояли работы. Потом собрали еще по пятнадцать – купили дранку. Потом – олифу и электрические провода. Постепенно в доме начали появляться перегородки, оконные рамы и даже полы. Но тут случилась новая беда – запил печник. Целую неделю он не появлялся. Тогда самый нетерпеливый жилец взялся сложить печку. Обливаясь потом, он замешивал раствор, бил кельмой по пальцам и ругался Через два дня печка была готова. А еще через два возвратился печник. Опустив похмельную голову, он долго ходил вокруг кривобокого сооружения, мрачно повторяя: – Рази ж это работа… Потом он сломал печку и снова запил.
Жертвы капитала Однажды вечером возвратился угловой жилец с окованным сундучком. Усталый, небритый и притихший. Его усадили на табурет в бабушкином чуме. Угловой жилец ел вареную картошку с зеленым луком и тонким голосом рассказывал: – Конечно, я же понимаю. У него своя семья. Лето быстро шло на убыль. Приближалась осень, а вместе с нею – дожди, слякоть, первые заморозки. Ремонту не видно было конца. Бабушка свернула домотканые дорожки и ушла в няньки. Дядя Федя бесследно пропал. Рассказывают, что теперь он выбивает себе новую квартиру с удобствами, как пострадавший от частника. А недавно его будто бы видели в пивной вместе с Фомичом и даже слышали, как тот, похлопывая дядю Федю по плечу, говорил: – Фомич не подведет. Фомич – фирма. А на соседнем доме, за высоким забором, весело стучат молотки и визжат рубанки – т ам работает бригада от райжилуправления. Каждый день тамошние пацаны забираются на забор и обидно кричат: – Эй, вы! Жертвы частного капитала! А на стене нашего дома опять висит объявление: «Завтра общее собрание жильцов. На повестке дня– вопрос о ремонте».
ПИРОГ Курица раздора Все началось с того, что Лэя Борисовна купила на базаре настоящую живую курицу. До этого, говорит папа, наш дом был как дом, а после этого стал как ад. Лэя Борисовна купила курицу днем, а вечером, когда пришел ее жилец, студент консерватории Игорь, велела… рубить курице голову. Игорь побледнел, сунул папироску горящим концом в рот и сказал, что лучше съедет с квартиры. Тогда Лэя Борисовна завернула курицу в тряпку и понесла в третью квартиру, к сердитому пенсионеру Кондратьичу. 13
Кондратьич был ругатель. Даже рассказывая о паровозах, на которых проработал всю жизнь, он все равно ругался. Каждый день он ходил в локомотивное депо. Возвращался обратно взъерошенный и, налетая на папу, кричал: – А я говорю, потянет! Понимать много стали! Кишка у вас тонкая с Кондратьичем соревноваться! Выслушав Лэю Борисовну, Кондратьич обругал Игоря слабожильным интеллигентом, но рубить курицу не стал, сказав, что это бабье дело. – Покажите, кто тут не слабожильные, – сказала Лэя Борисовна. – Полный дом мужчин, но я уже догадываюсь, таки придется эту несчастную птицу нести на мясокомбинат. Кондратьич сделал вид, что у него запершило в горле, и начал громко кашлять, а Лэя Борисовна направилась к нам, во вторую квартиру. Вот тут-то все и случилось. Как раз в это время мама сказала, чтобы я слазил в погреб за картошкой. Я ответил, что сегодня Славкина очередь. – Не валяй дурака! – сказала мама. – Ты старший и должен показывать пример брату. Я заметил, что младшему брату, между прочим, надо прививать трудовые навыки. Тогда мама взялась за ремень и сказала, что начнет прививать эти навыки мне самому. Люк погреба у нас возле самых дверей. Только я успел спуститься вниз по маленькой деревянной лестнице, как над моей головой просвистела распахнутая дверь и в следующий момент Лэя Борисовна шагнула мне на шею. Со страху я закричал не своим голосом. Лэя Борисовна закричала еще громче и выпустила курицу. Курица с кудахтаньем шарахнулась на стол, перевернула сахарницу и вылетела в открытое окно. – Хулиганы! – к ричала Лэя Борисовна. – Л овушки устраивают! Мышеловки! Это надо себе представить! Курица так и не вернулась. На другой день мама заплатила Лэе Борисовне четыре рубля и долго извинялась. Лэя Борисовна деньги взяла, но все равно сказала, что мы со Славкой бандиты и головорезы.
«Вторично, кирпично…» Мама потихоньку вздыхает. Папа проверяет диктанты на своем обычном месте – возле печки за книжным шкафом – и в промежутках утешает маму. Он говорит, что Лэю Борисовну нужно понять, потому что она сама себя не понимает. И не на нас она сердится, говорит папа, а на погреб. А если смотреть глубже погреба, то на тесноту и неудобство. Папа, может, и прав, но нам от этого не легче. Каким-то образом все узнали про «мышеловки» и «ловушки», и жить стало скучно. Вчера Славка поймал кошку нашей четвертой соседки Елизаветы Степановны и запряг ее в свой грузовик. Елизавета Степановна дома бывает редко, потому что она медсестра и целыми сутками дежурит в больнице. На этот раз у нее был пересменок, она поймала Славку и нарвала ему уши. За кошку Славке влетало и раньше, но было не так обидно. На этот раз Елизавета Степановна, больно дергая 14
за ухо, приговаривала: «Вот тебе, мучитель! Вот! У-у-у, хулиганское отродье!» А у Кондратьича обвалилась печка. Он пошел к домоуправу просить кирпичей, но, видно, тот отказал ему, потому что вернулся Кондратьич расстроенный и принес в кармане пол-литра. Мы с папой в это время строили во дворе конуру для Рекса. Кондратьич выпил свою поллитровку, снова вышел из дому и, повернувшись к сараю, сердито закричал: – Собак развели! Мышеловок понастроили! Жизни нет! Интеллигенты слабожильные! Папа объяснил Кондратьичу, что он неправильно кричит. Неправильно потому, что на самом деле сердится не на нас, а на свою печку и домоуправа. А если смотреть глубже, – то вообще на материальное неблагоустройство. И еще папа сказал, что все это у Кондратьича от несознательности, так как сознание вторично после материи. – Вторично! Первично! Кирпично! Много понимать стали! – прокричал Кондратьич, плюнул и ушел к себе.
Нас будут сселять Однажды утром в наш двор заехал огромный экскаватор. Он разворотил поленницу Кондратьичевых дров, вырыл длинную, как плавательный бассейн, яму, засыпал георгины Елизаветы Степановны и ушел. Потом приехали две машины с кирпичом. Вокруг машин бегал какой-то человек в плаще, громко ругался и размахивал руками. Человек сказал, что всех нас будут сселять и прибил на ворота железную табличку, на которой было написано краской: «Срочно! Требуются каменщики, плотники, жестянщики и сторож». После машин пришли рабочие и установили прожектор, чтобы строить даже ночью. Рабочие покурили с Кондратьичем махорки, ушли и больше не появлялись. …Яма во дворе постепенно зарастала травой. Кое-где по краям ее начала пробиваться почему-то даже картошка, хотя ее никто не сажал. Прожектор светил, светил и лопнул. Кондратьич сказал: «Перекалился». Папа куда-то обращался, и там ему сказали, что дом не строится потому, что нас не снесли, а нас не сносят потому, что не готов другой дом, в который нас снесут. Пока мы ждали, наступила зима, и яму совсем замело снегом. Прожектор куда-то унесли двое электриков, а табличку «требуются» оторвали мальчишки. Постепенно все начали забывать и про курицу Лэи Борисовны. Наверное, наш дом снова стал бы как дом, если бы не случилось еще одно происшествие. Однажды вечером к нам вбежал Кондратьич и, выпучив глаза, закричал: – Горим! Так вашу перетак! Мы с папой выскочили в коридор. Из-под двери Лэи Борисовны медленно выползал густой белый дым. Кондратьич разбежался и, сказав «ы-ы-х!», ударил плечом в дверь. Дверь не поддалась. Тогда разбежался папа, тоже крикнул «ы-ы-х!» и тоже ударил. После этого папа схватился за сердце 15
и сказал, что нужно вызвать пожарных. За пожарными побежала Елизавета Степановна, а Кондратьич взял топор, обошел дом вокруг и высадил у Лэи Борисовны раму. Потом они вместе с папой перелезли через подоконник в комнату, долго перекликались там и кашляли. Раза два Кондратьич выглядывал наружу подышать. Из усов у него шел дым. Когда наконец приехали пожарные, все было закончено. Оказывается, пожара вовсе и не было. Просто Лэя Борисовна затопила печку и второпях забыла открыть трубу. На другой день Лэя Борисовна пришла к нам с какой-то бумагой и сказала, что подает на Кондратьича в суд за разбой, а мы все должны подписаться как свидетели. Папа стал объяснять ей, что Кондратьич вовсе не виноват, а виновата печка Лэи Борисовны и, если уж вникать глубже, то ее собственная неосмотрительность. – Вы все тут одна шайка-лейка! – запальчиво сказала Лэя Борисовна. Еще она сказала, что все мы получим по пятнадцать суток, а кое-кто и побольше. Но мы так и не получили по пятнадцать суток, потому что скоро вышло распоряжение сносить дом.
Свержение шифоньера Первым уезжал Кондратьич. Папа сказал, что надо бы помочь ему грузить вещи. Мы вышли во двор. Посреди двора стояло грузовое такси. Кондратьич старался затолкать в кузов большой, мрачный, как гроб, шифоньер, со старинной оградкой поверху. – Квартиру новую дали! – свирепо закричал он, увидев нас. – Пропади она пропадом! С ванной! Чтоб ей ни дна ни покрышки! Шифоньер скрипел, потрескивал, упирался и никак не хотел влезать. Рядом стоял молодой шофер, курил и презрительно сплевывал в снег. – Папа, – сказал я. – А ведь Кондратьич сердится не на квартиру, а на свой шифоньер. И если смотреть глубже, то на пережитки – ведь шифоньер ему в новой квартире не понадобится. Папа заморгал, открыл рот и удивленно посмотрел на меня. – Ты вот что, – сказал он наконец, – не умничай. Понимать много начал. В это время что-то громко треснуло, у шифоньера отвалилась дверца и на снег выкатилось несколько узлов. – Гори оно все синим огнем! – закричал Кондратьич и пнул ногой шифоньер с оградкой. Потом, воодушевившись, он выбросил из кузова фикус и какую-то картину, на которой был изображен не то слон, не то чайник. Кондратьич бросал и приговаривал: – К чертовой матери! К чертовой матери!..
Со всеми удобствами На другой день переезжали все остальные. В новой квартире нам достались две комнаты, а в третьей поселилась Елизавета Степановна. Лэя Борисовна и Кондратьич заняли соседнюю квартиру. Мы разместили 16
всю мебель, и еще осталось много свободного пространства. Мама вдруг сделалась очень задумчивой и все ходила, ходила по комнатам, словно что-то потеряла. Славка забрался в ванную, открыл все краны и запустил свой пароход. Папа сел на диван и развернул газету. Ему попалась заметка о нашем доме и папа прочитал ее вслух. – Видали! – кричал он. – «В новом доме есть лифт»! А вы говорили! Мы ничего не говорили. Мы со Славкой даже два раза прокатились на этом самом лифте. Но одно дело – кататься, и совсем другое – читать об этом в газете, и папа продолжал выкрикивать: – Ого! Дом снабжен мусоропроводом! Мама вздохнула. Полчаса назад мы выбросили в мусоропровод яичную скорлупу. И вдруг к нам вошла Лэя Борисовна. Вошла и попросила ложку соли. – Чего же ложку! – радостно сказала мама. – Вот, берите! – и дала Лэе Борисовне целую пачку. Лэя Борисовна села на табуретку посреди комнаты и вдруг… заплакала. – Всю жизнь я топила печку, – всхлипывая, говорила она, – и когда носила Шелю, и когда Шеля родилась, и когда Исака забрали на фронт, и когда он не вернулся оттуда. Я все топила и топила. И колола дрова, и носила воду… А теперь у меня паровое отопление, у меня, можете себе представить, ванна и горячая вода… Когда Лэя Борисовна дошла до мусоропровода, открылась дверь и появился Кондратьич в калошах на босу ногу. Кондратьич не стал здороваться, но и не закричал Он потоптался на месте, покашлял и сказал: – Старуха пирог соображает… На новоселье просим. Лэя Борисовна перестала плакать и закричала на Кондратьича: – Что соображает! Представляю себе, какой пирог может соображать ваша старуха! Пирог должна печь Елизавета Степановна. Это будет пирог так пирог! И пусть возьмет мою чудо-печку. Потом Лэя Борисовна сказала, что мама должна делать пельмени, а рыбу она берет на себя. И тогда Кондратьич закричал: – Вот баба! Генерал! Он подмигнул папе и сказал, что надо бы сбегать в «Гастроном», раз такое дело. Папа подмигнул мне, я подмигнул Славке. Славка тоже подмигнул и поманил меня пальцем. Я вошел вслед за ним в ванную комнату. Из всех кранов с журчаньем выбегала вода. В полной до краев ванне плавал эмалированный таз, а в тазу сидела черная кошка Елизаветы Степановны…
ЕЛКА К нам едет Толька – Имейте в виду, товарищи, – сказал дядя, помахивая телеграммой. – К нам едет Толька. Толька – мой родной брат. С мамой и папой он живет на целине. 17
А я вот здесь, в городе, у дяди. Потому что там, где живет Толька, пока еще нет школы. Ее построят на будущий год. Тогда мы все будем вместе. Итак, толстый, ужасно серьезный, лопоухий Толька едет к нам. Едет, конечно, с мамой и папой. За ужином дядя провел короткое совещание. Он объяснил нам, что дети – цветы жизни. А такие, как Толька, вообще являются букетами. – Кроме того, – с казал дядя, – Толька настоящий целинник. Надо встретить его достойно. – Завтра возле бани будут продавать елки, – заметила тетя. – Пусть возле бани торгуют березовыми вениками, – ответил дядя. – Елку мы достанем централизованно, по линии месткома. После непродолжительных прений совещание постановило: елку закупить, по линии месткома, выделить дяде два рубля на ее приобретение, встретить целинника Тольку на высоком уровне.
На языке древних римлян На другой день я шел к дяде за централизованной елкой. По коридору дядиного учреждения бродили тепло одетые сотрудники Они нетерпеливо поглядывали на часы и одну за другой курили толстые папиросы. Елки должны были привезти с минуты на минуту. Дядя сидел у себя в кабинете и делал вид, что занят какими-то бумагами. Но это ему плохо удавалось. Дядя уже надел боты «прощай молодость» и теперь поглядывал на пальто. Вдруг в коридоре раздался дружный топот, кто-то приглушенно вскрикнул и все стихло. Побледневший дядя бросился к вешалке. Мы прыгали через четыре ступеньки до самого первого этажа. Но на первом этаже возле вахтера дядя замедлил шаг. Он даже остановился и закурил. Потом дядя сделал солидное лицо и сказал: – Ну как жизнь, Пахомыч? – Стало быть, прощай, Олег Константинович, – о хотно заговорил Пахомыч – На пенсию подаюсь. Радиоприемник подарили. Старухе – платок гарусный. Теперь, значит, что пар у меня, вода горячая, магазин под боком. Дядя начал помаленьку отступать. Пока он боком подвигался к двери, Пахомыч все кричал: – Теперь что! Петька стиральную машину прислал! Иван – т еплые ботинки! Зинка, опять же, – полтораста рублей денег! Высокие металлические ворота, ведущие во двор, оказались почему-то запертыми. Дядя постучал в них кулаком. Никто не отозвался. Со двора доносился только веселый треск разбираемых елок. Рассердившись, дядя пнул ворота ботом «прощай молодость». Потом он повернулся и молча побежал обратно: через парадное, мимо разговорчивого Пахомыча, к черному ходу. Он бежал так резво, что я едва успевал за ним. Еще в коридоре нам стали попадаться довольные, розовощекие дядины сотрудники с пушистыми елками в руках, но когда мы выбежали во двор, у стены сарая лежало лишь несколько печальных прутиков. 18
– Вот, – сказал распорядитель от месткома, – все, что осталось… Четыре штуки – за три рубля. – М-да… – п робормотал дядя – К ак говорили древние римляне. «Поздноприходящему – кости».
Две тысячи Колумбов На другой день было 30 декабря. Занятия в школе закончились. Дядя взял однодневный отпуск. Мы проснулись в шесть часов утра, положили в рюкзак четыре бутерброда с колбасой, термос с горячим чаем и две коробки спичек (на всякий случай). Дядя достал из чулана настоящие собачьи унты. Мне достались тетины валенки. – Шли бы лучше в пятый магазин, – вздохнула тетя. – Саблины вчера купили там очень милую искусственную елочку. Дядя заметил, что нам не надо «милую». Нам надо своенравную лесную дикарку, гордую и элегантную. – Мы поедем на одну базу, – сказал он. – Ее знаю только я да еще человек пять-шесть. Заведующий – мой знакомый. Медвежий угол! Вот увидишь, Валька, мы будем Колумбами. Приготовься снимать пенки! Далеко за городом мы вылезли из автобуса и пошли пешком. Мы пошли не по хорошо укатанной санной дороге, а по тропинке, потому что она была «гипотенузой», как объяснил дядя. Скоро гипотенуза привела нас к небольшому пригорочку. – Клондайк начинается за этим перевалом, – сказал дядя. – Можно перекурить. Пока дядя перекуривал, я взобрался на пригорок. Светало. Метрах в двухстах впереди я увидел базу, которую знал только дядя да еще человек пять-шесть. Вокруг базы глухо роптала огромная черная толпа. Здесь было, по крайней мере, тысячи две «Колумбов». Горели костры. Возле одного из них пели угрюмо и бескрыло: Степь да степь кругом, Путь далек лежит … – Дядя! – крикнул я вниз. – А если бы Колумб был не самый первый? – Тогда он стал бы Магелланом! – ответил дядя.
«Того и вам жеваем» Мы не стали Магелланами. Мы купили четыре точно такие же тощие веточки, от которых отказались во дворе дядиного учреждения. Только здесь они стоили восемь рублей. – Это ничего, – п ряча глаза, сказал заведующий, хороший дядин знакомый. – Их можно связать вместе. Получится как настоящая. Возвращались мы поздно вечером. У Саблиных горел свет. Через окно было видно, как они наряжают высокую искусственную елку. У других наших соседей в комнате стояла, правда, сосна, но зато мохнатая и раскидистая. Как видно, возле бани продавали не только веники. На другой день мы с дядей не пошли встречать Тольку, потому что устраивали елку. На вокзал поехала одна тетя. Мы связали наши ветки 19
старым дядиным ремнем, моими шнурками и куском бельевой веревки, который, пользуясь отсутствием тети, отрезали от большого мотка. Одна ветка оказалась сосновой, и мы повернули ее в угол. Когда елка засияла игрушками, когда ее окутал разноцветный дождь и осыпало конфетти, дядя нравоучительно сказал мне, что человеческий гений способен творить чудеса. Не клеилась у нас только электрическая часть. При первом же включении что-то подозрительно треснуло в розетке – и лампочки погасли. Дядя четыре раза разобрал и собрал розетку, но причину аварии установить так и не смог. Когда он в пятый раз собрал ее, воткнул штепсель и лампочки снова не загорелись, распахнулась дверь и в комнату вошел Толька. Толька не стал здороваться и простуженным целинным басом сказал: – А у нас в пвошвом году вучше быва, из пвастмассы. Дядя бессильно опустил руку с отверткой. Отвертка коснулась розетки, там что-то треснуло – и вдруг вспыхнули желтые, красные, синие, оранжевые лампочки. И неиспорченный, самокритичный Толька рассудил по справедливости: – Нет, – сказал он. – Эта вучше, чем наша. Тогда дядя положил отвертку, торжественно шагнул вперед и сказал: – Здравствуй, бесстрашный и честный целинник Толька! С Новым годом тебя, с новым счастьем! – Спасибо, – ответил серьезный Толька. – Тово и вам жеваем.
20
Рассказы из сборника
ТОЛЬКО ПРАВДА, ИЛИ КОШМАРНЫЕ ВЕЩИ
1965 г.
ДВЕНАДЦАТЫЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ Судили нас с удовольствием. Чувствовалось, что члены товарищеского суда соскучились по настоящей работе. Дом наш тихий, бесконфликтный. По контингенту жильцов, не считая меня да еще двух-трех человек, предпенсионный. Так что бури все отгремели. А тут – здрасте пожалуйста! Нам для первого раза вынесли общественное порицание. Заставили помириться. Посоветовали жить в дружбе. – А мы проконтролируем, – сказал председатель, – всем коллективом. – Он сделал широкое обнимающее движение, – Верно, товарищи? Так в решении и записали: взять под контроль всего коллектива. Мы-то сами окончательно помирились уже после суда. – Ты мне прости этого «барбоса», Ваня, – с казал сосед – П рости лысому дураку. – А вы мне – « старую кочерыжку», Иван Никифорович! Молодой я, глупый. – Эх, чего там! – махнул рукой сосед. – Возьмем, что ли, маленькую? Мы взяли маленькую и обмыли наше замирение. Чудесно провели вечер. На другой день к нам заявился первый представитель коллектива. Инженер из шестнадцатой квартиры. – Вот, – с казал он, вымученно улыбаясь. – Ш ел мимо, думаю – д ай заскочу. – Аа, вы насчет этого! – бесцеремонно зашумел Иван Никифорович. – Помирились мы! Так и доложите: тишь, мол, и гладь, и божья благодать! Разоблаченный инженер оробел вовсе. Я понял, что его надо выручать, и сказал: – Ах, как хорошо, что вы зашли! Раздевайтесь, будем чай пить. Потом, уже за столом, представитель осмелел. Он прихлебывал чай и ликующим голосом человека, вырвавшегося из одиночного заключения, рассказывал: – Иду, понимаете, а у самого ноги трясутся. Ведь в свидетелях за всю жизнь не был!.. Ровно через сутки пришел второй представитель. Им оказался совсем ветхий старик Рубакин – бывший мужской парикмахер. – Патревожу, молодые люди! – б одро крикнул старик, устремился вперед и повалил вешалку. Уступая приобретенной еще в дверях инерции, он дробной рысью обежал всю квартиру, стукнулся рикошетом о гладкий бок холодильника и с возгласом «патревожу!» исчез. – Мда! – произнес Иван Никифорович. – Ну и ну! – Ладно, – с казал я. – Р аз надо – ч то поделаешь! Наступил третий вечер – и пожаловала представительница. – Нас уже проверяли, – занервничал Иван Никифорович. – Два раза. – И показал зачем-то на пальцах – два. – Неважно, милый, – успокоила его представительница, – Семь раз проверь – один раз поверь. 22
Видимо, она имела опыт в таких делах, потому что сразу прошла на кухню и заглянула во все кастрюли. Потом отворила дверь в мою комнату, увидела на стене боксерские перчатки и спросила: – Это что? – Перчатки, – ответил я. – Для чего? – Для бокса. – Так, так, – сказала представительница и потыкала перчатки пальцем. – Чтобы, значит, следов не оставалось. – Каких следов? – не понял я. – На теле человеческом! – зловеще округлила глаза представительница. Она задержалась на пороге, окинула соболезнующим взглядом угрюмо молчавшего Ивана Никифоровича и поджала губы. Четвертый вечер мы провели в сквере, на скамеечке. Иван Никифорович достал из внутреннего кармана несколько журналов с кроссвордами и сказал: – Вентиляция мозгов. Очень полезно на свежем воздухе. Дотемна мы вентилировали мозги, а потом со всеми предосторожностями отправились домой. Мы прошли через соседний двор, прокрались вдоль дома, чтобы нас не заметили с балконов, выключили свет в подъезде и ощупью, стараясь не топать, стали подниматься наверх. – Пять, шесть, семь, – шепотом отсчитывал марши Иван Никифорович. На площадке четвертого этажа ктото зашевелился. Иван Никифорович вскрикнул и зажег карманный фонарик. Возле нашей двери сидел на корточках представитель. – Ну-с? – я ростно спросил Иван Никифорович. Представитель поморгал глазами и сказал: – Закурить вот ищу… Я отдал ему всю пачку. Он осторожно выбрал одну сигаретку, возвратил пачку и пошел за нами в квартиру. – Что вам еще?! – зашипел Иван Никифорович, отрезая ему дорогу. – Спичку, – пробормотал тот. Иван Никифорович выстрелил у него перед носом пистолетом-зажигалкой. Представитель отшатнулся, слегка побледнев, но назад не повернул. – Кхе, ххе, – сказал он, прикурив. – Посмотреть надо бы… То да се… Пятое – десятое. …Двенадцатого представителя мы ждали с большим нетерпением. Волновались. Иван Никифорович даже расстелил в коридоре новую дорожку. Но я критически осмотрел ее и сказал: – Пожалуй, лучше убрать. Пол у нас хороший. Еще запутается в ней, чего доброго. Наконец раздался звонок. Я открыл дверь и сказал, кланяясь и отступая: – Добро пожаловать! Просим! Очень рады! Тем временем Иван Никифорович предательски зашел гостю в тыл и сделал ему подножку. – Держи! – х рипло крикнул он, навалившись на представителя животом. – Хватай его! 23
Потом мы взяли его за руки и за ноги, вынесли на площадку и… Он жил двумя этажами ниже. Завтра нас с Иваном Никифоровичем опять будут судить.
КАРАНДАШ – А тебе я привез вот что! – сказал мой друг, вернувшись из туристской поездки. Он с таинственным видом запустил руку в карман и достал карандаш. Отличный самозатачивающийся карандаш из цельного грифеля знаменитой фирмы «Хартмут». Я полюбовался карандашом и спрятал его в стол. Большой нужды в нем не было – писал я авторучкой. Может, он так и пролежал бы в столе или потерялся, как терялись все другие мои карандаши, если бы не случай. Карандаш увидел очеркист Небыков. И сразу же схватился за него двумя руками. – Отдай! Бери за него что хочешь! Мне очень нравилась ленинградская зажигалка Небыкова. Хороши были у него также старые мозеровские часы. Но я застеснялся. Правда, дареному коню в зубы не смотрят, но все-таки карандаш стоил не больше тридцати копеек. – Не могу, – ответил я. – Подарок. – Отдай, – у грюмо сказал Небыков. И потянул карандаш к себе. Я потянул обратно. В этот момент вошел художник Малявко, увидел карандаш и по своему обыкновению захныкал: – Я рисую. Я штрихую. Я тушую. Подари, голубчик! Уступи. Променяй. Зачем тебе? Я твой портрет нарисую. В рост. – Идите вы все к черту! – сказал я и положил карандаш на место. Потом зашел наш редакционный поэт Жора Виноградов, заговорил мне зубы анекдотом и попытался унести карандаш в рукаве пиджака. Я догнал его на пороге и сделал подножку. – Ладно, – сказал Жора, разминая ушибленное колено. – Собственник! Все равно не убережешь. После Жоры заявился председатель месткома Курчавый. Он поста вил передо мной карманный радиоприемник и повернул рычажок. Радиоприемник заиграл танец маленьких лебедей. – Между прочим, Москву ловит на длинных, средних и коротких волнах, – сказал председатель. – Чудо техники. – Ну и что? – спросил я. – Как что! – удивился Курчавый. – Берешь? За карандаш. – Между прочим, я был чемпионом факультета по боксу, – прорычал я. – Понятно, – сказал Курчавый. – Значит, не берешь. Когда я после работы спустился вниз, изза угла выскочил Небыков. Он схватил меня за шиворот и, кровожадно улыбаясь, сказал: – Пошли в ресторан! Выпьем по махонькой! Я вырвался и побежал. – Держи его! – крикнул мне вслед Небыков. 24
…Утром на троллейбусной остановке меня подкараулил Малявко. – Я рисую, – затянул он, не здороваясь, – я тушую. И тут меня осенило. – Знаешь, – сказал я. – Поговори с Небыковым. Я уже пообещал ему. Теперь неудобно отказывать. Я усадил Малявко в троллейбус и позвонил из автомата Небыкову. – Привет, старик! – б одро сказал я. – П онимаешь, решил уступить карандаш Малявко… за велосипед. После этого я не торопясь, пешком, отправился на работу. Первые в редакционном коридоре мне встретился Жора Виноградов. Он быстро нес кудато свою любимую пишущую машинку «Оптима». Меня Жора не заметил и даже толкнул плечом. Небыков явился на службу только в обед с рюкзаком за плечами, в котором что-то позвякивало. Курчавый ходил задумчивый и время от времени о чем-то шептался с председателем кассы взаимопомощи. Через два дня Малявко оказался владельцем радиограммофона РГЗМ, опасной бритвы, пылесоса и машинки для перемалывания кофе. Жора Виноградов получил двуствольный винчестер. Кроме того, Курчавый задолжал ему пятнадцать рублей, а сам Жора обязан был передать Небыкову полученные от Малявко болотные сапоги и четыреста метров «Сатурна». У Курчавого к этому времени были две теннисные ракетки, велосипед, Жорины боксерские перчатки и шестьдесят рублей долга в кассе взаимопомощи. Небыков имел кожаную куртку с четырьмя «молниями», охотничий нож и подержанный акваланг в потенциале. Акваланг должен был передать ему Малявко после того, как Жора выменяет его гдето на холодильник «Газоаппарат». Про карандаш никто из них больше не вспоминал.
НОВОСЕЛЬЕ Еще когда мы с домоуправом первый раз поднимались наверх, чтобы осмотреть мою квартиру, я обратил внимание на эту бабку. Маленькая такая, аккуратная старушка. Она сидела на трехногом стульчике на площадке четвертого этажа и совершенно ничем не занималась. Старушка кивнула на меня и миролюбиво спросила домоуправа: – Новый жилец? Домоуправ заскрежетал зубами и бросился вверх по лестнице. А я остановился и сказал: – Новый, бабуся! С иголочки! Новее не бывают! Когда мы спускались обратно, старушка спросила: – Клопов нет? – Что вы, – ответил я. – Какие клопы! Переезжал я на другой день. – Будете ремонтировать? – с просила старушка, когда я появился на четвертом этаже с тумбочкой в руках. – Здравствуйте, – сказал я. – Нет, зачем же. Дом ведь новый. 25
Я преодолел еще четыре марша, оставил тумбочку и пошел за кроватью. – Некоторые сразу ремонтируют, – с казала бабка, когда я с ней поравнялся. – Вот как! – удивился я. – Мда!.. – Семью перевезете в другой раз? – спросила она, воспользовавшись тем, что кровать моя застряла на площадке. – Да, – ответил я. – Собственно… видите ли, я – холост. – Дети – большое беспокойство. Не правда ли? – сказала старушка, когда я спускался за чемоданом. – Возможно, – пожал плечами я, – не знаю. – Родители ваши живы? – спросила она во время следующего рейса. – Частично, – пробормотал я и прибавил ходу, насколько позволяли бьющие по ногам чемоданы. «Мужайся, старик! – сказал я себе. – Не поддавайся панике. Старушек много, а здоровье одно». Обратно я стремительно съехал по перилам. – Они живут в деревне? – донеслось мне вслед. Внизу оставались еще корзина с книгами, постель и чайник. Я взял в правую руку корзину, в левую – п остель, в зубы – ч айник, открыв дверь головой и побежал по лестнице со скоростью четыреста метров в секунду. – И держат корову? – крикнула бабка, умело рассчитав упреждение. Я запер дверь на два поворота ключа, отдышался, достал одеяло, разрезал его на полоски и свил веревку. Потом спустился из окна шестого этажа и на первом телеграфном столбе прибил объявление: «Меняю квартиру со всеми удобствами в центре города на жилплощадь в любом отдаленном районе».
ПЯТОЕ ДЕЙСТВИЕ АРИФМЕТИКИ Мы отошли от кассы вместе. – Послушай, старик, – в зял меня под руку Миша Побойник. – Не откажи в любезности… Вид у него был крайне озабоченный. – Заскочи со мной в магазин, старик, – сказал Миша. – Хочу сделать одну покупку. – Понятно, – догадался я. – Что-нибудь ого-го? Тебе может не хватить получки? – Не думаю, – с легким сомнением сказал Миша. – Видишь ли, надо купить шнурки. И он выставил длинную ногу, обутую в коричневый ботинок на могучей тракторной подошве. Шнурки у него были, действительно, никуда. Узел на узле, в иных местах даже надставленные белой тесемочкой. – Ну так что? – спросил Миша. – Поможешь? – О чем разговор! – сказал я. – Сделаю все что смогу. После работы мы отправились в универмаг. Продавщица выложила на прилавок толстый пучок шнурков. Миша долго разглядывал их, 26
пропускал сквозь пальцы, перетряхивал. Потом толкнул меня в бок и спросил шепотом: – Ну, как ты находишь? – Знаешь, – сказал я, – они ничего. Коричневые, и все такое… Тебе к лицу. Разве только чуть длинноваты. В общем-то, смотри – тебе носить. В конце концов, если не нравятся, можем поискать другие. На универмаге свет клином не сошелся. – П о и щ е м д р у г и е , – б ы с т р о с о г л а с и л с я М и ш а . – Ты в е д ь не торопишься, а? – О чем разговор, – сказал я. В специализированном магазине «Обувь» шнурки были, помоему, не хуже и не лучше. Только разве чуть-чуть покороче. И слегка покоричневее. – Может, пойдем дальше? – спросил Миша. – Бери, – сказал я, – лучше не найдешь. Я тебе говорю. – Ты думаешь? – спросил Миша. – А почем они? – Одиннадцать копеек, – сказала продавщица. – Все? – спросил Миша. – Нет, пара. – Пара?! – ахнул Миша. – Этих? Шнурков? Кошмар! Еще семнадцать копеек – и кружка пива. Ну и ну! Мы добавили по семнадцать копеек и выпили пива. По кружке. – Повторим? – спросил Миша. – О чем разговор, – сказал я. Мы повторили. Тут я вспомнил, что давно собирался купить себе запонки. В конце концов, сколько можно застегивать рукава булавками? Запонки стоили восемьдесять копеек. – Деньги в кассу, – сказала продавщица. Возле кассы Миша поймал мою руку – Ты что, старик, спятил! – сказал он – Восемьдесят копеек! За этот металлолом! Еще семьдесят – и двести грамм. Мы прибавили по семьдесят и выпили по двести. Миша развеселился. – Знаешь, какое действие арифметики лучше всех? – прищурился он – Пятое – добавление. Добавим? Мы добавили. Против кафе, возле промтоварного лотка, толпился народ. Продавали, видимо, чтото дефицитное. – Ананасы? – дурашливо спросил Миша. – Кто последний? Но это были не ананасы, а безразмерные носки по рубль пятьдесят пара. – Что вы делаете! – остановил Миша какого-то гражданина. – Рубль пятьдесят! За эти портянки! Еще рубль тридцать семь – и пол-литра! Но гражданин сердито выдернул плечо и полез в очередь. А мы с Мишей добавили рубль тридцать семь и взяли пол-литра. – Мда, – с казал Миша, вертя в руках квитанцию, когда мы утром выходили из вытрезвителя. – Еще полтора рубля – и отличная шелковая рубашка. 27
ВОСПИТАТЕЛЬНЫЙ МОМЕНТ Вовка неохотно ел борщ. Мама сказала: – Если он не будет есть борщ, то никогда не вырастет. Правда ведь, папочка? – Разумеется! – живо откликнулся папа и незаметно подмигнул маме. – Один мой сотрудник тоже в детстве не ел борща и остался маленьким. Все дяди как дяди, а он – с нашего Вовку. Вовка разинул рот и опустил ложку в тарелку. – Даа! – продолжал папа. – Сам маленький-маленький, портфель кое-как поднимает, а борода до колен. – А он разве не бреется? – спросил Вовка. – Бреется! – радостно ответил папа. – Четыре раза в день. А она все равно растет. Мама покачала головой, забрала тарелки, две пустые и Вовкину полную, и положила всем каши. – Между прочим, – заметил папа, – кашу он тоже не ел. Ни пшенную, ни рисовую, ни гречневую. В общем, достукался. Теперь собственная дочка его на работу возит… в детской коляске. Потеха! Вовка во все глаза смотрел на папу, каша из ложки капала ему на колени. Папа крутнул головой и, давясь от смеха, сказал: – Перед праздником всем в тресте премии выдавали. Кому деньгами, кому фотоаппарат, кому ружье. А ему – куклу-неваляшку! Умора, честное слово! Мама вздохнула и поставила перед ним стакан с компотом. – Кстати, – сказал папа, и глаза его азартно заблестели, – компот он тоже не любил. Одни ягодки вылавливал. Теперь кается, да поздно. Недавно его кондуктор в троллейбусе так за уши оттрепал – любо-дорого! У кого, говорит, ты, паршивец, проездной билет слямзил? Да еще фотокарточку свою прилепил! Хе-хе-хе! Да! Но вот что хорошо – курить он так и не научился. Соску сосет! Сидит в кабинете и посасывает! Вовка замлел от восторга и перевернул на скатерть стакан с компотом. – Ну вот, – сердито прошептала мама. – Довоспитывался! С тобой только свяжись! – Ты что, не веришь? – о биженно закричал папа. – Ч его ты мне подмигиваешь! Я говорю – сосет!..
У САМОГО СИНЕГО МОРЯ Оказывается, на перроне меня уже ждали. Мужчина в расписных парусиновых штанах вынырнул откудато сбоку и показал мне два пальца. Я не понял. – Есть комната на двоих, – сказал мужчина, глядя в сторону. – Пятнадцать минут до моря. Рядом – театр, кино, ресторан, баня, детская консультация и зубоврачебный кабинет. Это будет стоить рубль. – Комната? – наивно спросил я. – Нет. Рубль мне, за обслуживание. А комната – как везде. 28
Я дал ему рубль. Если вам предлагают комнату в таком пышном окружении и всего через три минуты после приезда, не стоит привередничать. Надо ценить чуткость. Мужчина спрятал деньги в парусиновые штаны, махнул рукой по направлению большого каменного дома и, выставив два пальца, кинулся за следующим клиентом. Привыкай, сказал я себе, ты на юге, здесь все необычно, говорят, даже Большая Медведица в четыре раза крупнее нашей. Рядом с вокзалом, под сенью кинжалообразного кипариса, решительный брюнет торговал пирожными. Я протянул полтинник и попросил завернуть одно. – И коржик дам, – сказал брюнет. – Не надо, – засопротивлялся я. – И пирожное – тоже. Верните деньги, я пошутил. – Нет, дам, – настойчиво повторил брюнет. – Вы не знаете, какой это коржик. Мммах! Это такой коржик! Благодарить будете! Я спрятал коржик в карман и отправился разыскивать комнату… Ужинал я в том самом ресторане, который был рядом с зубоврачебным кабинетом. Официантка порхала. Официантка расточала улыбки и предупредительно заглядывала в глаза. Потом она суммировала стоимость съеденных мною чебуреков, салата и хлеба, секунду подумала и, больше ничего не обнаружив на столе, бросила на счеты еще семьдесят копеек. – Так, – сказал я, – конечно, непомерный план? Официантка скромно потупилась. – Книга жалоб, разумеется, у директора? Официантка кивнула. – А директор в длительной командировке на Земле ФранцаИосифа? Официантка оскорбленно подняла брови. – Ну хорошо, – сдался я. – Принесите пачку сигарет. – Сигареты у швейцара, – сказала она. Швейцар порылся у себя в столике, достал пачку «Лайки» и побрызгал ее одеколоном. Я подал ему гривенник. – Молодой человек!– возмутился швейцар. – Виноват! – сказал я и протянул ему еще пятнадцать копеек. Я вышел к набережной. Кругом благоухали магнолии, кивали головками розы, мерцали седые эвкалипты. Возле фонтана ко мне подошел детина с увесистой треногой в руках и заявил: – Вы случайно попали в мой объектив. Я не удержался и сфотографировал вас на фоне этого великолепного фонтана. – Сколько? – спросил я. – Рубль, – быстро сказал детина. Я отдал ему рубль и поклялся никогда в жизни не останавливаться на фоне каких бы то ни было фонтанов. Потом рысью спустился к морю. Море было восхитительным. У берега – желтое, чуть подальше – зеленое, потом голубое и, наконец, темно-фиолетовое. И по этому спектру катились белые барашки. На берегу стоял человек в светлом костюме, со строгими руководящими плечами. Я подошел и молча протянул ему полтинник. 29
– Шо такое? – удивился человек. Я сказал, что хочу искупаться. – Та купайтесь на здоровьичко! – разулыбался человек. – Це ж бесплатно.
СОЛНЦЕ, ВОЗДУХ И ВОДА Первая достопримечательность – Дендрарии, аэрарии, – перечислял Игорь. – Озеро Рица и гора Изуверская, – дополнила Милка. – Иверская, – сказал я. – Все осмотрим, ничего не пропустим. За тем и приехали. – Вырежем самшитовые палки, – блестя глазами, сказала Милка. – И будем ходить пешком. – Итак, достопримечательность первая! – объявил Игорь. Он достал из кармана путеводитель по Черноморскому побережью Кавказа и прочел: – Пляж… мгугмгм… представляющем вечнозеленый городпарк… Ага! Протянулся на тридцать километров вдоль моря… Прекрасные лечебные свойства… комфорт… всемирная слава… – Пройдем все тридцать километров! – храбро сказала Милка. Мы вышли на один из тридцати километров. По синему морю плыли белые теплоходы. На всемирно известном пляже было тесно, как в троллейбусе. Мы быстро разделись, доплыли вольным стилем до буйка, вернулись обратно, полежали полторы минуты на животе, полторы – н а спине, полторы – на правом боку, полторы – на левом, и стали одеваться.
Дышите ионами – Ионы, ионы, – вдруг пробормотал, как заклинание, сидящий рядом пятнистый мужчина и повернулся к нам. – Ч то так скоро, молодые люди? – Так ведь опасно сразу, – ответила Милка. – Врачи не советуют. – Ерунда! – сказал мужчина, оторвал с живота большой лоскут кожи и бросил в набежавшую волну. – Я сам врач. – И ничего? – заинтересовался Игорь. – Ни черта! – сказал мужчина. – Все сравняется и зарубцуется. Приеду домой, как подметка. Знакомые от зависти локти обкусают. Да вы посмотрите кругом. – Даа, – завистливо протянул Игорь. – Нигерия! – Вот это парень! – ахнула Милка. – Вот это загар! Действительно, было на что посмотреть: по пляжу, лениво переступая через распростертые тела, шагал длинноногий красавец темноконьячного цвета. Мы стыдливо покосились на свои бледные конечности. – Ну так что, – ухватился я за соломинку. – Значит, прямо в дендрарий? – Знаете, ребята, – сказа л Игорь тоном плохо замаскировавшегося перебежчика. – Вы идите… Вы меня не жалейте. Я тут немного позагораю… 30
Купание по себестоимости – Мало, мало, – упрямо твердит Николай Константинович (так зовут нашего совратителя). – Мало купаетесь, молодые люди. Ионы, ионы… Недооцениваете. Он берет папиросную коробку и углубляется в подсчеты: – Дорога туда, обратно – с амолетом… Сколько здесь пробыть намерены? – Дней двадцать, – лениво говорит Милка и переворачивается на другой бок. На коробке появляется падающий столбик цифр, и оказывается, что при пятиразовом купании каждое погружение в море обходится нам по 2 рубля 60 копеек. – Чувствуете? Мы прочувствовали и поднажали. Через два дня Игорь побил рекорд. Каждое купание обошлось ему в шесть с половиной копеек. – Почти по себестоимости, – сказал Николай Константинович. Вечером нас трясло и ломало. Мы вылили друг на друга по флакону тройного одеколона. Не помогло. – Морюшко наружу выходит, – с казал квартирный хозяин и посо ветовал водку. Выпили бутылку водки. Съели по два шашлыка. Помогло. Лечение, вместе с одеколоном, встало по три с полтиной. – Все-таки экономия, – сказала Милка.
Семь шкур Я пользуюсь мазью для загара. Милка предпочитает от загара. Игорь употребляет детский крем с глицерином. Теперь, когда мы проходим по пляжу, новички восхищенно шепчут: – Вот это ребята! Конго! Вообще, нам повезло. Наш участок пляжа самый удобный: Игорь как-то сходил на соседний, метров за четыреста. Побыл там с полчаса и вернулся обратно. – Ну как? – спросили мы. – А ну его к черту! Теснота – п риткнуться негде! – с казал Игорь, отодвигая мою ногу, чтобы поставить собственную. Николай Константинович облезает чулком. – Шестая, – говорит он, трогая пальцем нежную кожицу. – Ну, ничего! Семь шкур спущу, а загар домой привезу. Сегодня вдоль берега проезжал открытый туристский автобус. Экскурсанты сидели рядком, как детсадовцы. Все в белых панамках. – Направо – з наменитый пляж, – г оворил им руководитель. – Протяженность вдоль моря тридцать километров. Комфорт. Всемирная слава… Экскурсанты повернули головы направо и сонными глазами уставились в морскую даль. 31
– Налево, – продолжал руководитель, – знаменитый, приморский… Экскурсанты повернули головы налево… – Вот идиоты, – сказала Милка и пошла купаться за четыре копейки.
ВСЕВОЗМОЖНЫЕ БЛАГА Экскурсовод остановился возле кривобокого деревца и стал объяснять, что это исключительная редкость. Степану Петровичу стало скучно. Он украдкой скосил глаза в сторону и… обомлел. Прямо под ногами, в небольшом круглом бассейне, плавали жирные, золотые караси. Карасей было сковородок на двадцать… – Товарищ, – вежливо остановил его экскурсовод. – Я только потрогать хотел, – сказал Степан Петрович, вытирая руку о штаны. Экскурсия двинулась вдоль по аллее. Не прошли и двадцати метров, как руководитель сказал: – Обратите внимание: направо – югланс региа… На чистой полянке, ничем не огороженное и никем не охраняемое, стояло высокое развесистое дерево, усыпанное грецкими орехами – по три рубля за кило. «Не может быть», – сказал себе Степан Петрович и оглянулся – нет ли где сторожа или собаки. Потом тронул за рукав экскурсовода, кашлянул и вкрадчиво спросил: – Я извиняюсь, конечно… Это что… те самые, которые … этого самого? – Те самые, – ответил экскурсовод, – можно так есть, можно халву делать. Степан Петрович вернулся и еще раз обошел югланс региа. «Айай-ай!—думал он, пятясь от ствола по спирали. – Э то если на базар да килограммами… Два деревца – и вот тебе дорога в оба конца самолетом». На шестом витке Степан Петрович чувствительно стукнулся обо чтото затылком. Он повернулся и вздрогнул. Непосредственно перед его носом торчали из земли бамбуковые удилища – по два пятьдесят штука. «Господи боже мой! – затосковал Степан Петрович. – Всевозможные блага! Под ногами валяются!» … Экскурсию он догнал в конце аллеи. Спутники его кружком стояли возле какого-то дерева, а экскурсовод интригующе говорил: – Пожалуйста, товарищи, можете потрогать. Степан Петрович протиснулся в середину. На дереве торчали настоящие полуторарублевые мочалки в доброкачественной зеленой упаковке. И тут Степан Петрович не выдержал. Он приотстал от экскурсии, торопясь и нервничая, отломил четыре мочалки, завернул их в газету и, не оглядываясь, побежал к выходу из дендрария.
ТОЛЬКО ПРАВДА Сразу за Туапсе открылось море, и все прилипли к окнам. – Мда, – общительно сказал толстый дядька из соседнего икупе. – Рай! Не то что у нас в Сибири… 32
– А что у нас в Сибири? – ревниво приподняла брови Милка. – Известно что, – сказал дядька. – Холод, глушь, тайга дремучая. Пассажиры залюбопытствовали, окружили сибиряка кольцом. – Мда, – продолжал дядька, легко овладевая вниманием. – Пойдешь к приятелю рюмочку выпить – держись за веревку. А то унесет к едренефене – милиция не разыщет. – И милиция тоже есть? – изумилась одна из слушательниц. – Да это я так, – махнул рукой дядька – К слову. Какая там милиция. Закон – тайга, медведь – прокурор. Милка выскочила в тамбур и плюнула. – Так рождаются дурацкие басни! – сердито сказал я. Мы тут же поклялись всем рассказывать про Сибирь только правду. И уличать бессовестных вралей. В первый же день на пляже я решительно прервал сивоусого колхозника, нахваливавшего свою Полтавщину, и громко спросил: – А вы слышали о том, что в Сибири вызревает виноград? Колхозник, хитро прищурившись, сказал, что про «це» он «не чув». Но зато он «чув» про бананы, которые у нас вырастают здоровенными, «як та ковбаса». Все кругом засмеялись и моментально утратили к нам интерес. Мы обиделись и подсели к другой компании. Здесь респектабельного вида мужчина, которого все называли профессором, рассказывал чтото интересное про Аргентину. Импресарио профессора – загорелый молодой человек в усиках, организовывал слушателей. Нам он запросто махнул рукой и спросил: – Вы откуда? – Сибиряки, – с достоинством ответили мы. – Ну так грейтесь, – великодушно разрешил молодой человек. – Двадцать семь в тени. – Подумаешь! – с вызовом сказала Милка. – А у нас тридцать три. – Мороза? – уточнил импресарио. – Жары! – сказал я. Молодой человек вежливо не поверил. – У нас – заводы, – сникли мы. – Институты… – Миллионный город.. – На каждом углу газ-вода… Честное слово. Профессор глянул на нас с досадой. Загорелый молодой человек приложил палец к губам. И все отвернулись.Я помолчал немного и осторожно кашлянул: – Конечно, случаются иногда… похолодания. – Градусов до сорока пяти, – пискнула Милка. – Запуржит, заметелит, – зловеще сказал я. – Тайга – закон… – Вечная мерзлота, – о смелела Милка. – Н а двадцать пять метров в глубину. Компания зашевелилась. Профессор отставил жаркие страны и сказал: – Ну-ну… Любопытно. 33
Молодой человек махнул какойто парочке и спросил: – Вы откуда? – Из Майкопа, – ответили те. – Садитесь, – сказал наш импресарио. – Послушайте, что люди говорят. … На следующий день мы появились на пляже независимые и многозначительные, как индейцы. Профессор на прежнем месте врал про свою Аргентину. – Это что! – нахально сказал я, оттирая его плечом. – Вот у нас в Сибири – глушь, дикость! – Только сядешь чай пить, а он в окно лезет, – бросила Милка. – Кто? – и стекая любопытством, застонали бывшие слушатели профессора. – Медведь, конечно, – сказал я. – Белый. Это если утром. А к вечеру бурые начинают попадаться. Бывает, так и не дадут чаю попить.
КОШМАРНЫЕ ВЕЩИ На сочинском пляже разговаривали две дамы. – Сидел он, сидел на волноломе, – говорила первая дама. – Потом махнул рукой приятелю, нырнул – и готов. На четвертый день поймали возле Мацесты. – Кошмар! – округлила глаза вторая. – Один мой знакомый, стоматолог, я у него зубы лечила, в прошлом году перевернулся на лодке. Лодку вытащили, а его по сей день ищут. И если бы плавать не умел. А то чемпион каких-то там игр, неоднократный. – Ужас! – сказала первая дама. – Это у него судороги. Наплюйте мне в глаза. На Ривьере утонула целая семья. Между прочим, я их хорошо знала. Первым стал тонуть отец. Мать попыталась его спасти – и туда же. За мать схватился сын, за сына – жена сына, за нее – их дочка, за дочку – внучка. Ни один не вынырнул, можете себе представить – у всех судороги. – Боже мой! – простонала вторая. – Куда спасатели смотрели! – Хороши спасатели! – возмущенно фыркнула первая дама. – Да вы знаете… И тут она рассказала действительно жуткую историю. У одного профессора, отлично знакомого даме, эти спасатели украли молодую жену. Подплыли на четырех лодках, сказали два слова и – с приветом. – Вообразите себе, эта нахалка, когда ее нашли, не захотела вернуться. Профессор, понятно, камень на шею и… – В море?! – ахнула вторая. Первая скорбно опустила глаза. Через полчаса дамы обнаружили, что все их знакомые, знакомые знакомых, соседи и сослуживцы либо утопленники, либо безнадежно травмированные морем люди. Тогда, достав платочки, они приступили к родственникам. – Свояченица моего двоюродного брата, – всхлипнула первая дама, – утонула, бедняжка, среди белого дня, при полном безветрии, в двух метрах от берега… 34
– Дорогая, я вас понимаю, – сказала вторая. – Недавно мы схоронили шурина дяди по отцовской линии – не догадался защемить нос, когда нырял за крабом, и вот, пожалуйста… – А люди едут к морю, – в здохнула первая дама. – Р ассчитывают поправить здоровье. – Безобразие! – решительно сказала вторая. – Не санатории здесь надо строить, а крематории. К вечеру дамы, наконец, утонули. Первую хватило судорогой. Вторая забыла, что находится под водой, и глубоко вздохнула. На Черноморском побережье стало как-то безопаснее.
ОН НАЧАЛ ПЕРВЫЙ В нашем дворе дрались двое мальчишек. Один лежал на земле, а второй сидел на животе у поверженного и старался выковырнуть ему глаз. Господи, до чего же скверные пошли дети! Ведь вот в наше время все было по-другому. Нет, конечно, мы тоже дрались. Но все-таки глаза не выковыривали. Откуда в них эта жестокость? Ишь, что делает, негодяй, – схватил за волосы и стучит головой об землю. А второй тоже хорош – нечего сказать! Изловчился и укусил верхнего за палец. – Да разнимите их! – сказала соседка из четвертого подъезда. – Вы же мужчина. Ну, я растащил мальчишек, хотя у них, наверное, есть отцы, и это не мое дело. – Ты зачем ему глаз выковыриваешь? – сказал я верхнему. – У-у, варвар! – А что! – к рикнул бывший верхний. – О н первый начал! – И пнул бывшего нижнего. Нижний прицелился и плюнул верхнему на подбородок. И началось… Я оттрепал их за уши, заставил помириться и пошел домой. Жена встретила меня слезами. – Брыкин опять вымазал дверные ручки олифой! – рыдая, сказала она. – Ах, так! – п рорычал я и выхватил из кармана нож. Я побежал на кухню, отрезал шнур от брыкинской плитки, неслышно подкрался к дверям его комнаты и прочно закрутил их, использовав скобки для висячего замка. Потом отошел в сторону и крикнул: – Горим! Брыкин со всего размаху ударился о дверь и, подвывая, заметался по комнате. А мы с женой сели пить чай. Пока мы пили чай, Брыкин просунул в щель ножовку, перепилил провод, выкатил в коридор пылесос, включил его на обратный ход и вдул нам через замочную скважину полтора килограмма пыли. Я ощупью выбрался из комнаты, поймал кошку Брыкина и выбросил ее в мусоропровод. Брыкин метнулся к себе, нажал какуюто кнопку – и у нас разом полопались все лампочки в люстре. 35
Тогда, не говоря ни слова, я выбежал во двор, сбил замок с гаража Брыкина и проткнул вилкой все четыре колеса у его «москвича». Потом немного подумал и выпустил из бачка бензин. В конце концов, он первый начал.
ПОДАРОК – Значит, вы просите, чтобы я отпустил вас на часок пораньше? – переспросил мой начальник. – Да, – сказал я. – Видите ли, у жены день рождения, в некотором роде семейное торжество. Надо еще успеть купить подарок… – Подарок? Начальник как-то странно посмотрел на меня и разрешил уйти сразу же после обеда. Купить подарок с непривычки оказалось не так просто. Я долго ходил от прилавка к прилавку, привстав на цыпочки, заглядывал через спины и наконец решил обратиться к продавщице. – Девушка, – с казал я как можно доверительнее, – ч то бы вы посоветовали купить для.. мм… брюнетки, примерно вашего роста и… столь же стройной, а также… мм… – Все на прилавке! – нетерпеливо сказала девушка. – Благодарю вас. Я лег животом на прилавок, как это делали остальные, и стал медленно продвигаться справа налево. Здесь было, действительно, все – м ногосемейные пепельницы «лепесток», стеклянные бусы, пластмассовые мыльницы, мраморные гончие и дюралевые брошки «медный всадник». За прилавком стояла двухметровая инкрустированная ваза стоимостью шестьсот рублей, такой же величины ходики и чугунная тройка. Я выбрал клипсы. Элегантные, маленькие клипсы, знаете, такие – вокруг золото, а в середине рубин. За восемьдесят копеек. Конечно, это не ваза и не чернобурка, но ведь жена много раз говорила, что ей важен не подарок, а внимание. Что если я даже подарю ей простую железную булавку, она все равно будет счастлива. – Ах, какие они симпатичные! – воскликнула жена, примеряя клипсы. – Милые и современные. И, наверное, немало стоят. – Кхыгм… – сказал я. – Ну, о чем ты говоришь! – У тебя тонкий вкус, я не ожидала. Только знаешь, – она вздохнула. – Я не смогу их носить. Жаль, конечно… Что такое?! Нет, уж позвольте! Если человек впервые за десять лет покупает своей жене подарок, если он ради этого шляется по магазинам, если он идет на обострение отношений с руководителем, то, черт побери, имеет он право потребовать… – Только не обижайся, – сказала жена. – Они восхитительны. Но к ним нужна сумочка такого же цвета. – За двенадцать сорок? – угрюмо спросил я. – Да. Откуда ты знаешь? 36
Еще бы мне не знать. К этой сумке я в самом начале приценился. Надо было ее и взять. Теперь дело оставалось бы только за клипсами. Пришлось нанять такси и съездить за сумочкой, так как до прихода гостей оставались считанные минуты. Проклятая сумка никуда не годилась без туфель соответствующей расцветки, туфли потащили за собой… В общем… – Так вы просите, чтобы я отпустил вас на два часа раньше? – спросил меня в следующую пятницу мой начальник. – Да, – сказал я. – Видите ли, какое дело. Необходимо… – Подыскать торшер к новым занавескам? – закончил он. – Точно, – удивился я. – Как вы догадались? – Эх, дорогой мой! – прочувствованно сказал начальник.
*** Когда через два месяца мы меняли мебель под цвет новых обоев, я окончательно понял, какого дал маху с этими самыми клипсами. Надо было все-таки купить булавку.
ЧЕЛОВЕК В РЫЖЕМ ПЛАЩЕ Мы вошли в троллейбус – я и Бобик. То есть вошел, разумеется, я, Бобик сидел у меня за пазухой, высунув наружу нос, блестящий, как шарикоподшипник. Значит, мы вошли и скромно встали в уголок на задней площадке. – Прелесть собачка, – п роворковал добродушный гражданин, потеснившись. – Это он или она? – Он, – сказал я. – Где собака? – встрепенулся вдруг пассажир в рыжем плаще. – Ну да! И без намордника! – Да что вы, – улыбнулся добродушный гражданин. – Зачем намордник такому малышу? Ведь он же еще щеночек. – Этот? – нервно подпрыгнул человек в рыжем плаще. – Хха-ха! Ничего себе, щеночек! Вот откусит он вам ухо или нос, узнаете. Добродушный гражданин отодвинулся и на всякий случай прикрыл ухо шляпой. – Кондуктор! – п родолжал волноваться человек в рыжем плаще. – В троллейбусе везут собаку! Я требую!.. Собак возить запрещается!.. – Ох, господи! – в здохнула какая-то бабушка. – Л еночка, подбери ножки, детка. Собака, слышишь, забегла бешеная. – И выпускает он кобеля ростом с годовалого телка, – уже рассказывали в другом конце вагона – И говорит, что, дескать, у него четыре диплома и шесть медалей… – Так и есть, – п ринюхиваясь, сказала кондуктор. – К то-то везет керосин. Граждане, кто везет керосин? Керосин провозить запрещается! – Это возмутительно! – взвизгнул человек в рыжем плаще. – В то время, как в троллейбусе находится волкодав, вы замазываете глаза керосином! 37
Я жаловаться буду! Назовите ваш нагрудный номер! Товарищи, у кого есть авторучка! – Черт знает, что такое! – н е выдержал стоявший рядом пожилой товарищ – По мне везите хоть носорога! Но почему он у вас действительно пахнет керосином? – Кто? – спросил я. – Волкодав ваш! – Да что вы! – обиделся я. – Вы понюхайте! – Нет уж, увольте, – попятился он. – Ага! – закричал человек в рыжем плаще, уставив в меня палец. – Он еще покажет вам, этот щеночек! А с другого конца вагона катилась отраженная волна: – Собака укусила! – Кого? – Вот этого, в шляпе… – А мне его медали до лампочки… – Граждане, кто везет керосин? – Аа-аа! Она здесь! Здесь! – Что вы нервничаете? Это моя муфта. – И, главное, без намордника… – Сдать его милиционеру. – Так всю лодыжку и вырвал… – Граждане, керосин провозить!.. Наконец, эта волна вынесла на гребне крупного мужчину с желтым портфелем под мышкой. – Этот? – кивнул он на меня. – Он! – выдохнул рыжий плащ. – А ну-ка! – сказал мужчина, уверенно расчищая себе плацдарм. – Троллейбус остановить! Так… Вот вы, вы и вы! Помогите мне. Мобилизованные товарищи дружно взяли меня под руки и переставили на тротуар. Следом за мной вывалился человек в рыжем плаще, и дверь захлопнулась. – Ну, и чего вы добились? – спросил я. – Вот теперь вместе пойдем пешком. – Неет, – сказал он. – Я приехал. Как раз моя остановка. – И, распахнув плащ, вытащил большой бидон с керосином. – А песик у вас хороший. Ах ты, пупсик-мопсик! – И он протянул руку, чтобы погладить Бобика. – О, провокатор! – сказал Бобик и укусил протянутую руку.
ПЕССИМИСТ Мы встретились утром, на трамвайной остановке. Из-за новых крупнопанельных домов, построенных с опережением графика, всходило желтое, как апельсин, солнце. Трамваи прибывали строго по расписанию. Пахло свежеполитым асфальтом и редиской. Юго-западный ветерок дул со скоростью пять метров в секунду. Температура воздуха в тени была двадцать два градуса с перспективой подняться к полудню до двадцати семи. 38
– Какое утро! – сказал я. – Обалдеть можно! – А от чего, по-твоему, в наше время нельзя обалдеть? – с просил он. – Ну, назови. Я поискал глазами поблизости какое-нибудь подходящее явление, ничего не нашел и растерянно заморгал. – Вот видишь, – злорадно сказал он. – И не найдешь. Например, ты думаешь, что сейчас тихо? Ничего подобного. Слава богу, человеческое ухо способно воспринимать только определенный диапазон звуков. Если бы мы могли услышать все, наши головы разлетелись бы в пыль. Вокруг нас грохот, визг, трамтарарам. Просто кошмар! Человеку это не под силу. Все мы кандидаты в сумасшедшие. – Что же делать? – спросил я, с тревогой обнаруживая, что начинаю воспринимать отдаленный стрекот компрессора, электровозные гудки и передаваемый по радио урок гимнастики. Он пожал плечами с таким видом, будто хотел сказать: «А что делать? Делать нечего. Один выход – ложись да помирай». …За обедом он подошел ко мне с бутылкой кефира в руке и брезгливо окинул взглядом стол. Я спешно прикрыл салфеткой свиной бифштекс с яйцом и зеленым луком. – Мы ежеминутно играем со смертью, – сказал он, взбалтывая кефир. – Мы просто занимаемся медленным самоубийством, обедая каждый день. Недоваренная и тем более сырая пища плохо усваивается желудком. Очень вредны яйца, если их есть со скорлупой. Фрукты и овощи, вымоченные в растворе сулемы, могут убить на месте. Я просто удивляюсь, как мы до сих пор живы… Вечером он позвонил мне по телефону: – Ну, чем занимаешься? – Да так, – сказал я, – лежу вот с книжечкой на диване. – У тебя еще хватает мужества лежать на диване? – с казал он. – В то время, как… Я бросил трубку и остаток вечера простоял босиком на раскаленной электроплитке. А утром повесил на шею две пудовые гири, обсыпал голову содержимым пепельницы и в таком виде отправился на работу. И снова повстречал его на трамвайной остановке… – Между прочим, – сказал он, заметив у меня во рту сигарету, – если вдыхать табачный дым, перемешанный с выхлопным газом, ипритом и люизитом… Я молча опустился на колени и положил голову на прохладную рельсу. …Кажется, трамвай пришел точно по расписанию.
СЛАГАЕМЫЕ И СУММА В трамвае было тесно. – На следующей? – спросил он и довольно чувствительно ткнул меня согнутым пальцем в спину. Я начал пробиваться к выходу. 39
– Разрешите! – говорил я. – Виноват! – Посторонитесь! – Извиняюсь! – Позвольте! Он не говорил ничего. Он неотступно следовал за мной, дышал в затылок и монотонно простукивал спину – этим острым, нетерпеливым, отвратительным пальцем. Один раз он нанес мне даже запрещенный удар. В боксе за это судят. Но я стерпел. «Тридцать четыре, тридцать пять, тридцать шесть», – считал я, медленно приходя в бешенство. Перед выходом он разволновался просто до безобразия. Стучать прекратил, но зато положит мне на шею кулак и стал руководить моим движением, нажимая при этом так, что при выходе мне не понадобилось специально наклонять головы. Я мужественно засчитал это давление всего за четыре толчка. Итого их получилось сорок восемь. На тротуаре я распрямил, наконец, плечи и нанес ему удар в солнечное сплетение. Только один. Но в сорок восемь раз сильнее.
ПЕРЕКУР – Заглянем в ювелирный, – предложила мне жена. – Все равно ведь нам по дороге. – Жалко бросать, – кивнул я на сигарету. – Только что закурил. – Ну, так подожди меня на улице, я на минутку. Я докурил сигарету. Рядом с магазином стояла мусорница. Что-то она мне не понравилась. Я дошел до следующей, на углу. Бросил в нее окурок и вернулся обратно. Потом съел две порции мороженого. Снова закурил. В этот день я надел новые туфли, и они давили мне ноги. Я постелил на ступеньку магазина газету и сел. – Дяденька, вам нехорошо? – спросила меня какаято девочка. – Спасибо, – сказал я. – Теперь уже лучше. …Разбудил меня дружинник. – Гражданин, – вежливо сказал он. – Здесь вам не спальня! В отделение захотели?! Я извинился и угостил его сигаретой. Сам тоже закурил и стал рассматривать витрины. Витрины были богатые. Золотые часы, цепочки, кольца, браслеты. И все это добро лежало почти на улице, за одним тонким стеклом. А окно, между прочим, такое, что свободно можно въехать на автомобиле. Я даже примерился – смогу ли пройти в него, не нагибая головы. И увидел рядом с собой милиционера. – Что, красиво? – сочувственно спросил он. – Мгу, – промычал я. 40
– Ну, давай, давай! – сказал милиционер, глядя в сторону. – Проходи, не задерживайся. Я перешел на другую сторону улицы и начал считать машины. Я подсчитал, что туда прошло 1350 штук, а обратно 2090. Это оказалось работой нелегкой, и я решил, что буду считать только те, на которых есть плакаты: «Многих случаев с детьми могло не быть». По той стороне улицы прогуливался мой приятель Миша Побойник. Увидел меня и помахал рукой. Я тоже помахал: дескать, иди лучше ты сюда. – Привет! – з аорал Миша с середины дороги. – Ч то, свидание под часами?! С той блондиночкой, да?! – С женой, – сказал я. – Заливай! – расхохотался Миша. – Да нет, честное слово. – Разогни! – веселился Миша, протягивая мне согнутый палец. Я понял, что мне его не переубедить, и спросил: – А ты куда? – Миша шел в кино. – Слушай! – обрадовался я. – Купи мне на обратной дороге сигарет, а то у меня все вышли. – Ладно, – сказал Миша – Привет блондинке. …Миша принес мне сигареты. Мы закурили. Поговорили про футбол и рыбалку. Потом он в лицах рассказал мне фильм и пошел ужинать. А я снова закурил. – Ну вот, – сказала жена, выходя из магазина. – Правда, ведь я быстро? Ты и сигарету не успел докурить!
ВЫХОД Мы столкнулись нос к носу на довольно широкой улице. Я шагнул вправо, уступая ему дорогу. Он тоже шагнул вправо. – Извините, – сказал я и шагнул влево. – Виноват, – п робормотал он и потеснился влево. Лучше всего в подобных случаях сразу повернуться и пойти обратно. Квартала через два можно перебраться на другую сторону улицы. И если тому субъекту не придет в голову проделать такой же маневр, все будет в порядке. Но я торопился. Он, видимо, тоже. – Простите, – сказал он, пытаясь обойти меня справа. Я шагнул вправо и понял, что это надолго. Я подался влево. Он – тоже. Я шагнул вправо и стукнулся лбом о его подбородок. Вокруг начали собираться любопытные. Мы, нежно обнявшись за плечи, топтались посреди улицы. Случайно я увидел его глаза. В них была растерянность и безысходность. С такими глазами уже ничего не придумаешь. Толпа зевак запрудила перекресток. Гудели машины. Звенели трамваи. Назревала катастрофа. Наконец подошел милиционер, оштрафовал нас и развел, как дуэлянтов, в разные стороны. Пробка рассосалась. Улица приняла свой первоначальный вид. На всякий случай я подождал еще несколько минут и двинулся вперед. 41
И тут заметил, что он идет мне навстречу. Глаза его горели остаточным магнетизмом. Мы начали медленно сближаться. Спасения не было. Судорожно вздохнув, я полез на осветительную опору…
42
Рассказы из сборника
СТРАННЫЕ ЛЮДИ
1966 г.
ШИЛО НА МЫЛО – Стой! – сказал вахтер. – Что в мешке несешь? – Мыло, – сознался я. – Тогда ничего, – помягчел вахтер. – Ступай с богом. Вот если бы шило… – Что вы! – сказал я. – Разве мы не понимаем. Шило в мешке не утаишь. – От меня, дорогой товарищ, и мыло не утаишь, – сказал вахтер. – Но только я за это не переживаю. Раз у тебя мыло, иди спокойно. Мыла мне не жалко. У нас тут никому мыла не жалко. Потому, мыло у нас – предмет производства. Мы его вырабатываем. Но если ты, к примеру, в другой раз шило попрешь, я тебе спуску не дам. Потому, шило у нас дефицит. Оно у нас средство производства. А мыло неси на здоровье. Хочешь, с хлебом его ешь, хочешь, так кушай. Я вышел из проходной, свернул за угол. Здесь меня дожидался знакомый парень. – Ну, как? – спросил он. – Есть такое дело, – сказал я. – А у тебя? – Порядок! – мигнул он. И мы сменяли шило на мыло. – Интересно, как тебе удается? – сказал я. – Такой дефицит. – Шило-то? – с просил он. – Д а господи! Кто у нас их считает. Собственная же продукция. Хоть возом вези. Вот с мылом у нас, действительно, строго…
ТОННЕЛЬ В нашем городе построили подземный переход. Построили его в самом гробовом и неблагополучном, с точки зрения дорожных происшествий, месте. На этом участке каждую минуту проходило двадцать четыре груженых самосвала в одну сторону и двадцать четыре порожних – в обратную. Шли также автобусы и троллейбусы, легковые автомашины и мотоциклы. Проскакивали, кроме того, панелевозы, подъемные краны и легкие колесные тракторы марки «Беларусь». В общем, место было определено бесспорное. И неудивительно, что в день открытия тоннеля все газеты опубликовали короткие сообщения, а главный архитектор города и начальник местного ОРУДа выступали по радио. Сначала главный архитектор доложил про конструктивные особенности и внешнюю отделку перехода, а потом начальник ОРУДа долго развивал версии о значении его для безопасности движения. Он даже высказал уверенность, что статистика наездов автомобилей на пешеходов круто пойдет вниз. Правда, какова эта статистика, начальник не сказал, но любители утверждали, что давят на проклятом участке каждый божий день. Тоннель открылся вечером, а на следующее утро возле него объявились первые пешеходы. Они подходили, осматривали бетонный парапет, некоторые даже спускались по ступенькам и нерешительно заглядывали внутрь. Но затем вылезали обратно и шли через дорогу старым путем. До самого вечера над переходом скрежетали тормоза и рассыпалась нервная шоферская матерщина. За весь день только один молодой человек 44
спустился в тоннель. Он прошел его насквозь, постоял на той стороне и опять нырнул под землю. Выбравшись на прежнее место, молодой человек пожал плечами и отважно ринулся в узкую брешь между бензовозом и троллейбусом. То же самое повторилось на второй, третий, четвертый и пятый день. Переход стоял или, будем говорить, залегал мертвым капиталом. На ступеньках его оседала пыль и копились окурки. Иногда к переходу подъезжал сам председатель райисполкома. Он гулял по тротуару и печально гладил облицовочную плитку парапета. Так и пустовал тоннель, пока внутри сама по себе не начала осыпаться штукатурка и не выщербился почему то цементный пол Тогда под землей организовали ремонтные работы, а наверху укрепили табличку: Спускаться в тоннель воспрещается. Штраф 50 коп. Первый пешеход, которого задержал внизу бригадир штукатуров, рванув на груди рубашку, крикнул. – Значит, пусть меня давит, так?! Пусть калечит, да?! – Куда ж я теперь, с дитем? – всхлипнула подоспевшая следом за ним мамаша. А сзади уже колыхались и наседали не желающие быть задавленными. – Вот, значит, как! – з лорадно сказал некий, возвышающийся над остальными, гражданин. – Значит, и по земле нельзя, и под землей нельзя! Рабочему человеку, выходит, ступнуть негде! – Да что с ним разговаривать! – взвизгнули где-то у входа. В следующий момент жидкий заслон из ремонтников был опрокинут, и толпа пешеходов потекла через тоннель.
ЗАГАДКА ПРИРОДЫ Мы узнали о поразительном качестве Левандовского случайно. Ждали на остановке троллейбус. – Эх, тюха-матюха! – хлопнул себя по лбу Левандовский. – Мне же носки купить надо! Вы не уезжайте, я мигом. И он нырнул в промтоварный магазин. Вышел оттуда Левандовский через три минуты, сладко жмурясь и покачиваясь. Маралевич потянул носом и тихо сказал мне– Странно. По-моему, он клюкнул, а ну, понюхай. Я принюхался: так и есть. До вечера мы ломали головы над этой загадкой – в промтоварах никому еще выпить не удавалось. Потом не выдержали, поехали в магазин и произвели разведку. Ничего. Заведение как заведение. Ткани, галантерея трикотаж. Никакой гастрономии, никаких соков. – А может, директор знакомый? – сказал Маралевич. – Заскочил к нему в кабинет, опрокинул пару стаканов. Так мы и решили. 45
Однако на другой день у Левандовского были гости – тесть и теща. Сидели, играли в подкидного дурака, пили чай с малиновым вареньем. – Веня, – сказала жена. – Достань мне душегрейку. Трезвый, как стеклышко, Левандовский полез на антресоль за душегрейкой. Там он поколдовал некоторое время, а спускаясь обратно, вдруг оступился и отдавил подстраховывающему его тестю ухо. Потом упал весь, повесился на шее у тестя и забормотал: – Папаша! За что я вас так безумно люблю?! У тестя случился припадок астмы. А за Левандовским установили наблюдение. Дома – родственники, на работе – сослуживцы. Но все было тщетно. Допустим, они с женой садились в автобус. Жена по праву слабого пола шла в переднюю дверь. Левандовский – ни в одном глазу – в заднюю. Когда они встречались в середине автобуса, он бывал уже хорош. На службе Левандовский неожиданно говорил: – Ой, что-то живот схватило! И сворачивал под литер «М». При этом ожидавшие его сотрудники определенно знали: выйдет оттуда Левандовский ни бе ни ме. И был даже такой случай На улице у Левандовского развязался шнурок. – Подожди, я только завяжу, – сказал он товарищу. Когда Левандовский разогнулся, его пришлось сдать в вытрезвитель. Наконец жена пошла на крайность. Однажды она заперла Левандовского в пустой квартире. Причем по случаю ремонта вещи и обстановка из комнат были перенесены к соседям, а там оставалось только ведро с известкой, две малярные кисти и четырнадцать килограммов метлахской плитки. Через полтора часа я позвонил Левандовскому, – Что поделываешь, старик? – спросил я. – Ваводя! – закричал он. – Ува-бу-бу!.. – Готов! – сообщил я Левандовской и повесил трубку. После такого невероятного события Левандовским заинтересовалась общественность. Местное отделение Академии наук выделило специальную комиссию в составе одного профессора, двух кандидатов наук и четырех младших научных сотрудников. Ученые с целью развеять миф вокруг Левандовского присмотрели на молодом Обском море удаленный островок. Островок, как полагается, сначала был проревизован на предмет необитаемости, а потом туда отвезли исследуемого. С ним отгрузили: восемь банок консервов «Лосось», мешок сухарей, байковое одеяло и две пары китайских подштанников – на всякий случай и на похолодание. Вслед за этим на море ударил шторм девять баллов. Так что добраться к островку было невозможно. Кроме того, расставленные по берегам пикеты тщательно просматривали окрестности в бинокль. Шторм бушевал трое суток. Лишь только он стих, катер с экспедицией направился к острову. Когда один из младших научных сотрудников, засучив 46
штаны, собрался прыгнуть в воду, чтобы принять чалку, из кустов донеслась разудалая песня: Скакал казак через долину!.. И навстречу изумленным членам комиссии вышел пьяный в дым Левандовский. Видя такое дело, профессор, неоднократный лауреат различных премий, развел руками и сказал: – Наука здесь бессильна. Но тамошний бакенщик дядя Федя, промышлявший самогоном для личных нужд, напротив, высказал предположение, что на острове растет винный корень. Целый месяц дядя Федя с двумя сынами допризывного возраста вел на острове раскопки. Но корня так и не обнаружил. Тогда он выругался, сказав: «Свинья везде грязи найдет», – и засеял всю территорию картошкой.
КАК Я СТАЛ ПОЭТОМ – И все стихотворения? – спросил редактор, прищурившись на рукопись. – Есть и поэмы, – сказал я. – М-да, – редактор взвесил папку на ладони. – Килограмма четыре? – Пять двести, – уточнил я. – Здоровье, однако, требуется, – вздохнул он. – На здоровье не жалуемся, – ухмыльнулся я. – Это заметно, – г рустно сказал редактор. Он вытянул страничку из середины рукописи и углубился в чтение… Потом достал вторую. Потом третью… – Что ж, – сказал редактор. – В общем, стихи. Гладкие и… как говорится, соответствующие. Налицо и рифмы, и содержание. Но, если откровенно, никакие это, конечно, не стихи. И вы никакой не поэт. Извините, но с вашими данными я бы занялся чем-нибудь другим. – Чем же? – повесил голову я. – Ну… классической борьбой, например, – сказал он. – Вы думаете, получится? – спросил я. – Уверен, – сказал редактор. Он вышел из-за стола и попросил меня согнуть руку. Я согнул. Редактор осторожно потрогал пальцем бицепс и даже зажмурился. – Больше чем уверен, – сказал он. – У вас редкий талант. В тот же день я купил две трехпудовые гири и начал тренироваться. А скоро записался в секцию. Тренер после первого знакомства стал, здороваясь, протягивать мне две руки, сложенные вместе. Он тоже подтвердил присутствие у меня редкого таланта. Особенно после того, как я надолго вывел из строя трех сильнейших перворазрядников и одного мастера. Правда, я вывел их не по правилам, что несколько огорчило моего учителя. – Ну, ничего, дарагой, – сказал он. – Техника – это дело наживное. Сегодня нэт, завтра нэт, послезавтра есть. Мало-помалу я действительно ею обзавелся. И с тех пор не знал поражений. Всех противников я клал исключительно на лопатки. 47
Всякие там «очки» – это существовало не для меня. В газетах так и писали: «Его стиль – только на лопатки». И наконец пришел день, когда я победил неоднократного чемпиона и призера, знаменитого и прославленного Подбаобабова. Я победил его очень убедительно, За три секунды. С ковра он вставал потом восемь минут. Но все было по правилам. Меня тут же окружили корреспонденты. – Как вам удалось добиться такого успеха? – спросил один. – Это не моя победа, – ответил я. – Это победа моего любимого тренера Шоты Отариевича. Это достижение моих друзей-одноклубников и всей спортивной общественности. А я здесь ни при чем. Корреспондент удовлетворенно кивнул и стал записывать мои слова в блокнот – Говорят, вы серьезно увлекаетесь поэзией? – спросил другой и сунул мне под нос микрофон. – Прочтите одно из ваших стихотворений. Я выбрал, которое покороче, и прочел. Все захлопали. А корреспондент отнял у меня микрофон и быстро сказал в него. – Что же, пожелаем нашему чемпиону таких же блистательных успехов на тернистом пути литератора, как и на спортивной арене! На следующий день все газеты вышли с отчетом о соревнованиях. Отчеты были оживлены выдержками из моих стихотворений и назывались по-разному: «Побеждает мужество, помогает поэзия», «Второе призвание чемпиона». Один заголовок мне особенно понравился– «И муза на лопатках!». После обеда позвонили из журнала. – От имени редколлегии поздравляю с важной победой! – сказал приятный голос. – Мы тут решили в ближайшем номере поместить две ваши поэмы. Не возражаете, если их будет открывать та фотография, где вы стоите на пьедестале почета? – Валяйте, – разрешил я. Затем стихами заинтересовались студия телевидения, издательство художественной литературы и Дом народного творчества. Причем с телестудии звонила какая-то бойкая девушка, которая сказала, что «все это – собачье мясо! – будет выглядеть потрясающе! Поэзия борьбы и – чтоб мне сдохнуть! – борьба поэзии!» Но всех обошел тот знакомый редактор. Он напечатал в своей газете большую подборку моих стихов с добрым напутствием одного судьи всесоюзной категории. Мне захотелось поблагодарить этого, так много сделавшего для меня человека. Тем более и Шота Отариевич сказал: – Сходи, дарагой. Большой свиньей будешь, если не зайдешь. И я пошел в редакцию. Но благодетеля своего не застал. Вместо него за столом сидел маленький рыжий человек. – Вы новый редактор? – нерешительно спросил я. – Сам его жду, – сказал человек. – С утра караулю. Стихи вот принес. – Хм… Разрешите взглянуть. Стихи были, в общем, ничего. Как две капли воды похожи на мои. 48
– Н-да, – сказал я. – Ну, а что-нибудь еще вы можете делать? Выжимать штангу? Боксировать? – Что вы! – и спугался человек и посмотрел на свои руки. Я тоже посмотрел. Руки были тонюсенькие, как две макаронины. Только-только удержать ложку. – В таком случае, плохо ваше дело, – сказал я. – Мало надежд. Очень мало. Неужели совсем ничего не умеете? – Ну, разве вот это, – рыжий активно зашевелил ушами. – Хорошо! – одобрил я. – Но недостаточно. – Я вообще-то кандидат наук, – подумав, сказал он. – Господи! Так сделайте какое-нибудь открытие! – Трудно! – вздохнул рыжий. – Тогда усиленно тренируйтесь… По линии ушей, – посоветовал я. — А без этого нельзя? – с тоской спросил он. – Бесполезно, товарищ! – сказал я. – Уж поверьте моему опыту.
ПРЯМО И НАПРАВО В автобус, кряхтя и охая, влез немолодой тучный человек. Ему уступили место на переднем сиденьи. Человек подвигал тазом, устраиваясь поудобнее, затих и поднял глаза на своего долговязого спутника. – Садись, Моня, – пригласил он его. – Ладно, постою, – скромно ответил путник. – У тебя же ноги больные, – сказал толстый. – Больные, – подтвердил Моня. – А что делать? Мест нет. – Ну, садись ко мне на колени, – сказал толстый. – Ну что вы, что вы! – вспыхнула сидящая рядом с толстым женщина и быстро поднялась. Моня сел. Помолчали. – Тяжелый у тебя портфель, – страдальчески сказал толстый. – Тяжелый, – откликнулся Моня. – Все руки отмотает, – вздохнул толстый, – ты бы его поставил. – А куда? – спросил Моня, оглядываясь. – Некуда приткнуть. – Ну, давай мне. – У вас свой не легче, – засопротивлялся Моня – Ничего. Я двужильный, – печально улыбнулся толстый. Справа от Мони вскочили сразу двое: девушка и молодой человек. – Вы садитесь, – сказал девушке толстый. – Хватит и одного места. Мы их друг на друга положим, Но девушка больше не села. Некоторое время ехали молча. Потом толстый забеспокоился. – Моня! – громко сказал он. – В какой это автобус мы сели? – В шестой номер, – ответил Моня. – Значит, он пойдет прямо? – Прямо, – сказал Моня. – И направо не свернет? – Не свернет. 49
– Что же делать, Моня? – убитым голосом сказал толстый. – Там ведь еще целый километр. Разве я дойду? – Не дойдете, – сказал Моня. – Но я вас не брошу. Донесу на руках. – Моня! – растроганно воскликнул толстый. – У тебя же больные ноги. – Больные, – согласился Моня. – А я с передышками. – Граждане пассажиры! – н е выдержала кондуктор (она уже давно прислушивалась к этому разговору). – Не будет возражающих, если автобус временно свернет направо? Тут каких-то три минуты. – То есть, вообще… конечно, – растерянно сказал пожилой товарищ в очках и берете, – но я вот, к примеру, опаздываю на работу, – Как не стыдно! – зашумели пассажиры. – Вставать надо пораньше! – Несознательность!.. …И автобус повернул направо.
ПРИГЛАШЕНИЕ НА «ИНОСТРАНЦА» Мишу Побойника я встретил на второй день после возвращения. – Привет, иностранец! – обрадовался Побойник. – Сенькю, вери матч! Хорош ты гусь – заявился и в кусты! А кто будет впечатлениями делиться, а? Пушкин? – Да какие там, впечатления, – попробовал отговориться я. – Курица, говорят, не птица, а Болгария не заграница. – Ты это брось, – сказал Миша. – Был в Европе? Был. И все. Имей в виду, я с тебя не слезу, пока обо всем не расскажешь. Лучше говори, когда придешь. Давай сегодня. – Сегодня не могу, – замотал головой я. – Сегодня мы у тещи. – Тогда завтра, – предложил Миша. – Завтра у нас пельмешки сибирские. Ты, поди уж забыл, с чем их едят. Я вынул записную книжку, полистал и вздохнул: – Не выйдет завтра. – Стыдись! – в озмутился Миша, отнимая у меня книжку. – Забюрократился там, в Европах! К друзьям по расписанию ходишь… В общем, мы сговорились на послезавтра. – Черт с тобой! – сказал Миша. – Перенесу пельмешки! На другой день Миша позвонил мне по телефону. – Ну, порядок! – о живленно закричал он. – В се на мази. Придут Левандовский с женой и дядя Браля. Помнишь дядю Бралю? Да знаешь ты его – он еще шапку мне переделывал. – Дядя Браля, дядя Браля! – забормотал я. – А-а-а! Ну, как же!.. Дядя Браля… – Ты знаешь дядю Бралю? – повесив трубку, спросил я у жены. – Он переделывал Мишке шапку. – Понятия не имею, – пожала плечами жена. Вечером Миша позвонил снова. – Рассказал про тебя шефу, – захлебываясь от возбуждения, доложил он. – Веришь, нет, аж затрясся человек. Без меня, говорит, не начинайте. Чувствуешь, как цена на тебя растет. Смотри, не подкачай. Подготовься вечером поработать. 50
Я забеспокоился. Разложил на столе проспекты, путеводители, открытки – решил кое-что освежить в памяти. Повторил про себя несколько габровских анекдотов – ввернуть к слову. – Ты им про Тырново расскажи, – п осоветовала жена. – К ак мы с бразильским ансамблем встречались. – Вот спасибо! – обрадовался я. – Совсем из головы выскочило. А может, еще про комбинат «Плиска». Дегустация и все такое. – Про дегустацию, пожалуй, не стоит, – выразила сомнение жена. – Освети лучше жилищное строительство. Этот Мишин начальник – он ведь с чем-то таким связан. – Да-да, – согласился я. – Конечно, про жилищное строительство. Как это я раньше не подумал! Короче, шли мы к Побойнику основательно подготовленными. – Витоша, на здраве, кибрит, – бормотал я, сжимая в кармане тезисы. – Рильский монастырь, Провадия, ракия гроздова, ракия сливова… Миша преподнес меня гостям торжественно, как бутылку шампанского. – Вот! – произнес он, бомбардируя окружающее пространство квантами жизнерадостности. – Вот наш иностранец! Прошу любить и жаловать! – Бдымов, – сказал Мишин начальник, пожимая мне руку. Дядя Браля вместо приветствия пошевелил складками на затылке – он был занят телевизором. Миша решительно согнал всех к столу и обратился ко мне; – Ну, что, сразу начнешь делиться или сначала закусим? – Э-э-э, – начал было я и нечаянно взглянул на дядю Бралю. Дядя Браля весь набряк от нетерпения. Желудочные соки его, клокоча, подступали к красной черте. Опасаясь, что он взорвется, я сказал: – Давайте закусим. – Со знакомством, – торопливо прохрипел дядя Браля, опрокинул рюмку и припал к винегрету. – Ну, давай, теперь выкладывай. «У любви, как у пташки, крылья!» – надсаживался телевизор. – Не помешает? – кивнул Миша. – А то, может, прикрутим? – Ммм, – я украдкой огляделся. Волосатое ухо подобревшего дядя Брали сторожко пасло телевизор. – Ничего, – сказал я. – Обойдемся. – Значит, поездил? – спросил Миша. – Понасмотрелся. Ну, и как там… погода? – Погода там нельзя сказать, чтобы… – начал я. – А здесь – п росто удивительно, что творилось, – с казал Миша. – Ну Крым и Крым. – До половины октября в пиджаках ходили, – поддержал его Бдымов. – Точно. До половины, – сказал Миша. – Восемнадцать градусов в тени. Думали уж – совсем зимы не будет. – Я в Гагры собирался, – наклонился ко мне Бдымов. – И вдруг по радио слышу – в Гаграх похолодание. В Гаграх! Представляете? Вот вам игра природы! 51
– Выходит, погода там хреновая, – подвел итог Миша. – Зато фруктов, наверное, поели? – Да уж фруктов, само собой, – встрепенулся я. – Уж фруктов… – А нас здесь виноградом завалили, – сказал Миша, взглядом приглашая окружающих подтвердить. – Просто наводнение виноградное. Ходили по нему, можно сказать. – Я в Гагры собрался, – толкнул меня в бок Бдымов. – Думаю: а леший с ним, с похолоданием – хоть на фрукты попаду. Когда гляжу, – а здесь и виноград, и груши… – Во груши! – показал Миша, сложив вместе два десятикилограммовых кулака. – Рубль двадцать за кило. А виноград – пятьдесят копеек. – Двадцать пять, – сказала Мишина жена. – По двадцать пять не было, – возразил Миша. – Вот не люблю, когда не знаешь, а суешься спорить, – взвинтилась Мишина жена. – Если я сама покупала. Возле рыбного магазина. Можем сейчас пойти к рыбному и спросить. Там продавщица – свидетельница. В это время пришли Левандовские. Левандовский долго снимал в коридоре боты «Прощай, молодость», было слышно, как жена шипит на него: – Ты можешь хотя бы за стенку держаться, горе луковое? Наконец, Левандовский снял боты и вошел. – Ну, Степа, – сказал он мне, – давай все сначала. – Погоди! – решительно остановил Левандовского Миша. – Лучше скажи – почем осенью виноград брал? – Нашли у кого спрашивать! – презрительно фыркнула Левандовская. – Он не знает даже, почем хлеб кушает. – Верно, – согласился Левандовский, обезоруживающе улыбаясь. – Я не знаю, почем кушаю хлеб. – Вот почем водку жрет – это он знает! – Ага, – сказал Левандовский и поднял на жену влюбленные глаза. Дядя Браля, видимо, желая переменить тему, вдруг подмигнул мне и запел: Летят у-утки, И-и два гу-уся!.. Через полчаса мы уходили. Миша Побойник, помогая нам одеваться, говорил: – Спасибо, старик! Спасибо, что свиньей не оказался – пришел, порассказывал! Завидую тебе, конечно. Молодец ты! Просто молодец! Бдымов, приобняв меня за плечи, сказал: – Теперь будем друзьями! Будем знакомыми. Не обижай нас. Меня лично. Рад буду. В любое время. А дядя Браля искренне даванул мне руку.
ЧЕТВЕРТЫЙ В изюбринской коммунальной бане сидели на полке три голых человека, стегались березовыми вениками и вели малосодержательный банный разговор. 52
– Ух, берет! – повизгивал Первый, охаживая себя по спине, по бокам, по голяшкам и по всему прочему. – Ах, пронимает! Ой, еще, еще, еще! Эх, жги – не жалей, три месяца в бане не был!!! – Очередя? – спросил Второй. Первый опустил веник. – Ванная! – сказал он. – Ванная! Вкривь ее, вкось и поперек! Веришь, нет, сколько в ней ни сижу, не берет. Только зудюсь потом, прости ты меня, будто вшивый кобель. Вот так третий год и маюсь – как новую квартиру получил. – Это точно! – поддакнул Третий. – Это как пить! У меня у самого этой ванной, можно сказать, по половинке на нос. На меня да на жену, не считая тещу. Хоть залейся! И что ты думаешь? Как суббота – я в баню. Душа просит. Да еще если веничек – молодой, березовый! Да сам их наломаешь, напасешь. Что ты!.. Ну-ка, товарищ, прогуляйся мне вдоль поясницы – не достаю! Второй взял у Третьего веник и прогулялся. При этом он сказал: – Ванная против парной не может стоять. Ни в каком разрезе. Ты говоришь, третий год маешься? – повернулся он к Первому. – А я – пятый. Не могу и все! Хоть режь меня, хоть ешь меня! Тут Второй подмигнул, хотя среди пара и мелькания веников этого никто не заметил, и добавил в порядке шутки: – Зачем только их строят, ванные? Лучше бы пивные! – Гы-гы! – гулко засмеялся в полок Третий. А сбоку, возле перил, сидел еще один голый человек. Он сидел, помахивал веником и молчал. Не встревал в разговор. Только слушал. Потом Четвертый встал, ополоснулся, вышел, надел в раздевалке каракулевую папаху, сел в машину и укатил. Приехав на работу, он велел секретарше никого к нему не пускать и быстренько набросал проект решения: а) сократить на одну треть объем жилищного строительства; б) освободившиеся средства бросить на сооружение пяти новых бань; в) усилить охрану зеленых насаждений в пригородной зоне. А на другой день Четвертый собрал подчиненных. – Ну как, товарищи, – спросил он. – В баньку ходим? Подчиненные смолчали. – Не ходим, – отметил Четвертый. – Так. Другие какие места посещаем? Общаемся с народом? Подчиненные заерзали. – Не общаемся, – усмехнувшись, констатировал Четвертый. – А надо посещать. Прислушиваться надо к народу. Проникать в жизнь. В самую середку. Так-то. Вскоре проект решения был утвержден. Спустя неделю Первый, Второй и Третий встретились возле киоска «Соки-воды». – Здорово, – сказал Второй, – холоднячка пропустим? – Ага, – ответил Первый. – В ванне нагрелся. После ванной, знаешь, хорошо. – Чего же не в бане? – спросил Третий, – Тю! – сказал Второй. – В баню разок в два месяца хорошо. Ну – в месяц. Кости пожечь. А ванная под боком. Пришел с работы, скинул штаны – и ныряй. Хоть каждый день. Не-ет! Баня против ванной не стоит. Ни в каком разрезе! 53
Тут Второй подмигнул, что на этот раз все заметили, и добавил в порядке шутки: – И зачем только их строят, бани? Лучше бы пивные! – Гы-гы! – засмеялся Третий.
ФАКТОР Проклятое у меня свойство: все считать. Другой скажет: – В субботу у Клюшкиных собирались. Народу пришло!.. Плюнуть некуда. Водки набрали – обалдеть можно! В общем, дали разгону! Брр… Вспомнить жутко! А я доложу совершенно точно: – В субботу у Клюшкиных было двадцать три человека. Водки закупили девять бутылок, коньяка – п ять, кориандровой – т ри, вермута – о дну. Сбрасывались по восемь рублей. Иван Петрович выпил две рюмочки и закусил огурчиком – недоиспользовал семь двадцать. Эрик Кондратьевич выпил две с половиной бутылки, съел полгуся и кило польской колбасы – всего на четырнадцать семьдесят. Однако впоследствии его увезли в вытрезвитель, где он потерпел на десять рублей. Степа уложился в рамки, но стукнулся о холодильник и выбил золотой зуб стоимостью сорок рублей. Вот такой я человек. Но меня поправляют. Здесь, говорят, важнее другая сторона – моральная. Может быть. Допускаю. Только у меня такой характер. Ничего поделать не могу. Мне говорят: – Посадим картошку? Я тут же прикидываю. Килограмм картошки стоит шесть копеек. Бросаю полкило на день, множу на шесть, округляю, получаю одиннадцать рублей. Подвожу черту, считаю другой вариант: за семена – трешка, за землю – полтора, два дня на прополку, один на уборку – без содержания. Стало быть, еще двенадцать. Шоферу – в лапу, помощникам – магарыч. Плюс за тару, плюс праздник урожая. Складываю, множу, извлекаю корень – себестоимость. – Ой, – говорю, – родные и знакомые! Не стоит овчинка выделки. – Вот какой ты дурак! – отвечают мне. – Зато своя. Своя вкуснее. Идет совещание. Главный архитектор говорит: – Вот здесь построим новый массив. На этой господствующей высоте. Кругом хорошо видно и ветром обдувает. Кроме того, от города далеко, детишек башенными кранами не подавим. Достаю блокнот, начинаю считать. Двенадцать километров водопровода, двенадцать километров газопровода, двенадцать километров телефонного кабеля. Затем трамвай, потом автобус. Ну и прочие мелочи: бетонная автострада, два моста и одна железнодорожная ветка. Складываю, перемножаю, получаю круглую сумму. Сообщаю свое мнение: дескать, так и так – кругом невыгодно. – Вот, – говорят, – умный ты человек, а проявляешь, мягко говоря, недопонимание. Фактор не учитываешь. 54
– Какой фактор? – спрашиваю. – А такой. На месте бывших пустырей и буераков здесь засияют веселыми огнями красавцы-дома. – А-а-а, – говорю я. Вот такое проклятое у меня свойство. Не знаю, как от него избавиться. Пока решил воздерживаться. Не лезть со своими плюсами-минусами. Мне говорят: – Пойдем, строим. А я молчу. Мне говорят: – Давай построим. А я молчу. Мне говорят: – А ну, догоним! А я молчу. На всякий случай. Вдруг опять какой-нибудь фактор не учтешь.
СЛУШАЙТЕ НАС ЕЖЕДНЕВНО Только я устроился на тахте в руках с журналом «Для дома, для быта», как знакомый женский голос из радиоприемника сказал: «Начинаем передачу «Это вам, романтики!» И знакомый баритон мягко и вместе с тем тревожно запел: Романтика! Сколько славных дорог впереди… Тахта подо мной неуютно заскрипела. Я встал и прошелся по комнате: от окна к двери и обратно. За окном ТУ‑104 аккуратно прострочил голубое небо белой ниткой. Под крылом самолета О чем-то поет Зеленое море тайги, – прокомментировал этот факт баритон. Под крылом самолета, а вернее, под расплывшейся строчкой, ни о чем не пели чахлые тополя, магазин «Бакалея-гастрономия» и районный штаб народной дружины по охране общественного порядка. Я вздохнул и отвернулся. Ко мне на вокзал Не приходит жена, – пожаловался баритон. «Ха-ха! Радоваться надо! – мысленно сказал я. – Приди она на вокзал, ты бы далеко не упрыгал! Будь уверен!..» Я прикрутил радио и вышел за сигаретами. Когда я вернулся, жена была уже дома. – Тише! – сказала она и кивнула на радио. – Очень интересная передача – «Для тех, кто в пути». Я уехала в знойные степи, Ты ушел на разведку в тайгу… – пел на этот раз женский голос. «Эх, живут люди! – п одумал я, с омерзением ступая по ковровой дорожке. – Он геолог, она геолог. Тропы, перевалы, буреломы… Солнцу и ветру брат… А тут! Сам – технолог, жена – филолог…» Я посмотрел на жену. Она, как ни в чем не бывало, стряпала пельмени. 55
– Опять эти пельмени! – завопил я. – Когда ты расстанешься со своим мещанством?! – Господи! – сказала жена, уронив руки. – Чем же тебя кормить? – Сухарями! – т опнул ногой я. – Р ыбными консервами! Печеной картошкой! – Слушайте нас ежедневно с восемнадцати до двадцати часов, – вмешалось радио… – …Здравствуйте, товарищи! – сказало оно утром. – Начинаем урок гимнастики… – Первое упражнение – бег на месте. Раз, два, три, четыре!.. Я бежал и прислушивался к сопроводительной музыке. Там, где речка, речка Бирюса, Ломая лед, шумит, поет на голоса… – выговаривало пианино. «Ну да, – горько думал я. – Она там шумит, поет, а я здесь… Бег на месте. Тьфу!» Во время обеденного перерыва ко мне подошел Белов. – А диванчик тот – помнишь? – я вчера купил, – похвастался он. – Диванчик? – с ардонически сказал я. – Д иванчик-одуванчик? Пташечки-канареечки? О, люди!.. И сказок про вас не напишут, и песен про вас не споют!.. – А про вас споют? – обиженно спросил Белов. «Верно, – думал я, шагая в столовую. – Конечно, он прав. И про нас не споют». Между первым и вторым блюдами динамик на стене осипшим голосом сказал: «Начинаем передачу «Шуми, 39 тайга». Снег, снег, снег, снег Снег над палаткой кружится! Народный судья хотел примирить нас с женой. Но я посмотрел на него с глубоким отвращением и сказал: – А вы на земле проживете, как черви слепые живут! Это и решило исход дела. Нас развели. Через месяц я сидел в дремучей тайге у костра. Позади меня стояла палатка. Впереди меня лежало болото. Слева возвышался утес. Справа чернела пропасть. Хотелось домой. К телевизору. К диванчику. К пельменям. Я вздохнул и повернул рычажок транзистора. – С порога дорога зовет на восток, – Запел знакомый баритон. Дальше на восток было некуда.
СОЛИДАРНОСТЬ – ПРЕВЫШЕ ВСЕГО Я сидел на своем обычном месте и занимался своим обычным делом. Ко мне подошли Мишкин и Машкин. Выражение на лицах у них было такое, словно им только что поднесли по столовой ложке скипидара. – Ты знаешь, что сделал Гришкин?! – выпалили Мишкин и Машкин. 56
– Что он такого сделал, этот Гришкин? – сказал я. – Что он этакого учинил, бродяга? Ограбил кассу взаимопомощи? Насыпал в титан толченого стекла? – Нет, – сказали Мишкин и Машкин и покачали головами. – Нет. И по тому, каким зловещим голосом произнесли они свое «нет», я понял, что вина коллеги Гришкина ужасна и неискупима. – Он, подлец, распускает гнусные слухи про Мишкина. – Это сказал толстячок Машкин, а сумрачный Мишкин оскорблено вздохнул и побагровел. – Говорит, будто когда Мишкин уходит на работу… – Тут Машкин наклонился к моему уху и остальное договорил шепотом. – Хм, – сказал я, стаскивая нарукавники. – Просто даже удивительно. Вообще-то он парень неплохой – вот счеты свои новые мне подарил. Но это, разумеется, свинство, и я его тоже осуждаю. – Мы решили объявить ему бойкот, – з аявил Машкин. – Ты присоединяешься? – Что ж, – с казал я и надел нарукавники. – П равда, человек он компанейский – в субботу на пельмени приглашал. Однако тут нельзя давать спуску, и я с вами, конечно, солидарен. – Так запомни, – строго посмотрели на меня Мишкин и Машкин. – Бойкот. Железный. – Будьте спокойны, – заверил я их. – Сказано – отрезано. Я перелистнул календарь, записал на свежей страничке: – «Гр-н, бойк.», – затем подошел к Гришкину и молча брякнул о стол дареными счетами… На следующий день меня остановил Машкин. За его спиной мотался и переламывался долговязый Гришкин. – Ты знаешь, что произошло?! – нервно сказал Машкин. – Что произошло? – спросил я, поздоровался с Машкиным за руку и сделал вид, что не заметил Гришкина. – Мишкин – негодяй. Он ударил Гришкина по голове годовым отчетом, – сообщил Машкин. – Мы решили с ним не разговаривать. Ты поддерживаешь? – Само собой, – сказал я. – Это как-то бесчеловечно и… он не должен был прибегать к таким методам. – Так учти! – поднял палец Машкин. А Гришкин вытянулся и замер, как восклицательный знак. Я учел. И подвел итоги: значит, в союзе с Мишкиным и Машкиным я бойкотировал Гришкина. А в союзе с Машкиным и Гришкиным бойкотировал Мишкина. – Здорово! – крикнул Мишкин, входя в нашу с Гришкиным комнату. Я индифферентно посмотрел в угол и ничего не ответил. Потом, чтобы подчеркнуть свою беспристрастность, развернул стол на сто восемьдесят градусов и расположился спиной к Гришкину. Ровно через сутки ко мне подошли Мишкин и Гришкин. – Ты знаешь?.. – сказал Гришкин. – Ммм – затряс головой я, взял чистый лист бумаги и написал: «Бойкот?». «Ага», – ответил Гришкин тоже письменно. 57
«Кому?» – спросил я. «Машкину», – вывел Гришкин. «За что?» «Машкин – ренегат, – начертал Гришкин. – Он сочинил про Мишк…» «Все понял, – прервал его я. – Осуждаю Машкина. Солидарен». Прошло два дня. Мишкин, Машкин и Гришкин стояли в коридоре и мирно беседовали. Мишкин достал пачку «Казбека» и угостил остальных. Покурили. Машкин развернул голубой кулек и дал всем по карамельке. Закусили. – Яшкин-то, а? – с казал Гришкин. – П ренебрегает коллективом. Высокомерничает. – Иуда! – коротко определил Мишкин. – Гад ползучий! – уточнил Машкин. И они единогласно объявили мне железный бойкот.
СТРЕЛЯНЫЕ ВОРОБЬИ Первым соврал Файнберг. А может, и не Файнберг. Но все равно кто-то соврал первым. А что касается Файнберга, то он соврал так. Приходит и говорит: завтра, дескать, ожидается мороз сорок два с половиной градуса и северный ветер семнадцать метров в секунду. Завтра Гришкин надевает унты, два свитера, под них китайское белье. Теплое, с начесом. Я одалживаю у соседа ватные штаны и собачью доху. В таком виде, как два дурака, являемся на работу. А на улице плюс один градус. Коллега Файнбеог сидит в штиблетах, покачивает ногой и нахально говорит: – То ли я ослышался, го ли бюро погоды неправильно сообщило. В другой раз приходит председатель нашего месткома товарищ Подкидной. – Ну, – говорит, – кричите ура! Скоро все изменится коренным образом. Столы эти горбатые долой, другие поставим – современные. Дневное освещение проведем. Кондиционированный воздух будет – дыши не хочу. На улице – сквер, кругом скамеечки, в середине – фонтан. – Только, – говорит, – поработать надо. На озеленении. Выйти всем на воскресник к одиннадцати ноль-ноль. У кого дома есть лопаты – бери лопаты, у кого ведра имеются – волоки ведра. После воскресника – бесплатное кино. Вот приходим мы с Гришкиным в положенное время, как два дурака. Со своим шанцевым инструментом. Смотрим – никого нет. И товарища Подкидного тоже. Работаем час, не покладая рук. Работаем другой и третий. В результате – кино нет. И фонтана впоследствии – тоже. И столы остаются горбатые. И так происходит неоднократно и часто. Но после всего этого мы с Гришкиным делаемся стреляные воробьи. Нас теперь на мякине не проведешь. 58
Приходит, скажем, кто-то из сотрудников и говорит: – Интересная и отрадная новость! В нашем городе будут строить метро! Я незаметно толкаю в бок Гришкина. Гришкин незаметно толкает в бок меня. – Совершенно точно, – с оглашаюсь я, – с кондиционированным воздухом. – С фонтанами, – подмигивает Гришкин. – С бесплатными марципанами, – не унимаюсь я. – Гы-гы! – веселится Гришкин. В другой раз приходит Подкидной – Вот это, – говорит, – да! Слышали? Скоро ожидается два выходных в неделю! Я незаметно толкаю в бок Гришкина. Гришкин незаметно толкает в бок меня. – А как же, – поддакивает Гришкин. – И шестимесячный отпуск! – И каждому трудящемуся персональную яхту, – говорю я. – С фонтаном! – хихикает Гришкин. Или приходит тот же Файнберг и начинает бессовестно заливать: читал, дескать, один журнальчик и там написано, что каждые сто лет температура в нашей местности повышается на два градуса. Так что, вполне возможно, через несколько тысячелетий у нас образуются тропики. Я выразительно смотрю на Гришкина и негромко посвистываю. Гришкин смотрит в угол и тоже посвистывает. – Вы чего? – спрашивает Файнберг. – Ничего, – говорю я и незаметно толкаю в бок Гришкина. – Устарели твои сведения. Уже наблюдается таяние льдов на Северном полюсе. И даже вырос первый подснежник. Гришкин начинает трястись от смеха. …А позавчера Файнберг влетел к нам и заорал: – Что вы тут сидите! В буфете марципаны продают! Тут мы с Гришкиным не выдержали. – Сейчас я дам ему по шее! – сказал Гришкин. – А я ему ноги переломаю! – сказал я – Ну и черт с вами! – обиделся Файнберг и ушел, хлопнув дверью. А марципаны в буфете, действительно, продавали. И весь коллектив нахватал марципанов. А коллега Файнберг нахватал марципанов две авоськи. А нам с Гришкиным марципанов не досталось. На другой день приходит Гришкин. Весь бледный и задумчивый. – Слушай, – говорит он. – Ну, – отвечаю я. – Третьего дня, помнишь… Файнберг тут про градусы врал? – Ну и что? – спрашиваю я. Гришкин помолчал и говорит: – Вот я и думаю: может, правда, будут тропики?
СТРАШНАЯ МЕСТЬ Машкин долго вертел в руках рубль, хмыкал, пожимал плечиком и смотрел на меня прозрачными глазами бессребреника. 59
– Ну, что ты жмешься?! – не выдержал я. – Бери! Твой это рубль. – И когда я тебе давал? – сомневался Машкин. – Убей – не помню. – Зато я помню. Ты давал его мне в позапрошлую пятницу, возле дверей столовки, там еще Зина Федоровна стояла… Зина Федоровна! Правильно я говорю? Зина Федоровна подняла голову от бумаг и сказала: – В позапрошлую пятницу? Это когда в буфете пельменное тесто давали? Да, что-то такое было. Сумму не заметила, но помню – кошелек вы доставали. У вас ведь желтый кошелек? Машкин вынул кошелек и удивленно посмотрел на него, будто впервые видел. – Действительно, желтый, – наивно сказал он. – Слава тебе господи! – вздохнул я. – Теперь-то припоминаешь? – Нет, – сказал Машкин и покачал головой. – Не помню, старик. Там еще кого-нибудь рядом не было? – О-о! – застонал я и выскочил из комнаты. Я выскочил из комнаты и чуть не сбил Гришкина, топтавшегося у дверей. – Слушай, – забормотал Гришкин. – Не в службу, а в дружбу – отдай за меня Машкину пятерку, – он протянул деньги. – Нашел дурака! – о бозлился я. – Е ще за пятерку к этой скотине не пойду! – Да-а, – п оскучнел Гришкин. – В от это ситуация!.. А может, ты возьмешься? – обратился он к подошедшему Яшкину. – Ну его к черту! – сказал Яшкин. – Я ему вчера полтинник аж домой возил. С тремя свидетелями. Свидетелей туда-обратно на такси пришлось катать. Полчаса гада уламывали. Не признавался. – Ах, угнетатель! – Гришкин даже плюнул. – А давать любит. Хлебом не корми. – Любит, – подтвердил я. – Только потом делает вид, что не помнит. – Как же, не помнит он! – сказал Яшкин. – Рассеянным прикидывается. Все жилы вымотает, оконфузит при людях с головы до ног. Ух, я бы ему устроил! – Не брать – и все, – предложил я. – Мало! – кровожадно блеснул глазами Яшкин. – Надо другое что-то придумать. И мы придумали… Перед зарплатой нахватали у Машкина, кто сколько мог. Еще подговорили Кошкина с Пашкиным. И те по десятке одолжили. – Здорово, Машкин! – с казал я в день получки. – Д ержи-ка, брат, трешку! – Трешку? – как обычно, изумился он. – Какую? Что-то я не помню… – Ах, да! – спохватился я. – Это же не ты, это Файнберг мне занимал! Ну, извини. Машкин кисло улыбнулся. Следующий удар нанес ему Гришкин. – Брал я у тебя семь рублей или не брал? – потирая лоб, спросил он. – Вот зарежь – не могу вспомнить… 60
– Давай подумаем вместе, – бледнея, сказал Машкин. – Нет, – просветлел лицом Гришкин. – Кажется, не у тебя. Кажется, у кого-то другого. Пойду поспрашиваю. Окончательно добил его Пашкин. – А ну, гони двадцатку, жила! – развязно заорал он. – Какую двадцатку? – испуганно спросил Машкин. – Я не брал. – Вот-те здравствуйте! – возмутился Пашкин. – А между прочим при людях клянчил. Ну-ка, ребята, подтвердите. Мы с Яшкиным мрачно кивнули. Машкин достал свой желтый кошелек и дрожащими руками отсчитал двадцать рублей. – В другой раз помни, – безжалостно сказал Пашкин. – А то неудобно получается – со свидетелями из тебя долг выколачиваешь.
СТРАННЫЕ ЛЮДИ Мишкин и Машкин встретились на четвертый день нового года – Как праздничек? – спросил Мишкин. – Представь себе, отлично, – п охвастался Машкин. – Н а елочку ходили, с горочки катались, свежим воздухом дышали. – На елочку?! – вытаращил глаза Мишкин. – С горочки! – Ага, – сказал Машкин как ни в чем не бывало. – Знаешь, решили на этот раз – н икуда. И к себе – н икого. Исключительно в семейном кругу. За три дня выпили две бутылки шампанского, и все. Голова – как стеклышко. Он постучал по голове. Звук получился отчетливый и прозрачный. – Две бутылки! – а хнул Мишкин. – А мы-то! Господи!! Елку чуть не спалили! Мама родная! – Нет, а мы хорошо, – с нова начал Машкин и даже мечтательно улыбнулся. – Надоели все эти компании, возлияния, дым коромыслом… Книжки почитали, телевизор посмотрели, – Эх, надо же! – сокрушенно прошептал Мишкин. – В лото поиграли, – весело продолжал загибать пальцы Машкин, – снежную бабу слепили, концерт по заявкам слушали, кукольный театр устроили.. – Кукольный театр! – ч уть не плача, закричал Мишкин. – А мыто! Мы-то! Уй-уй-уй-уй-уй. Слушай, – с казал он и взял Машкина за пуговицу. – Д авай как-нибудь соберемся. Ну, хоть в воскресенье. Вы да мы – и больше никого. Посидим в своем кругу. Тихо-мирно. Ну, как ты рассказывал. А? – А что, – сказал Машкин. – Это идея. Мишкин и Гришкин встретились на пятый день нового года. – Ну, как праздничек? – здороваясь, спросил Мишкин. – Мрак! – сказал Гришкин. – Мрак и ужас! Просто кошмар! Пришел этот змей Яшкин. А потом этот циклоп… Ну как его?. – Гришкин потер над бровью и болезненно сморщился. – Пашкин, – подсказал Мишкин. 61
– Вот-вот, с Кошкиным. Что там было! Что было! Описать невозможно. – Ну и дурак! – сказал Мишкин. – Вот мы с Машкиным в воскресенье собираемся. Тихо, мирно. Чайку попьем, телевизор посмотрим, кукольный театр для детишек… – Братцы! – сказал Гришкин. – Возьмите меня. Не могу я больше так! Пропаду я, братцы!.. Гришкин и Яшкин встретились на шестой день нового года. – Хорош ты был в тот раз, – неодобрительно сказал Гришкин. – А что, а? – завертел головой Яшкин. – Все в норме, старик. Было дело – кошка съела. Все хорошо кончается, что не кончается в вытрезвителе. Шик каламбурчик, а? – Ну, ладно, – махнул рукой Гришкин – В общем, послезавтра приходи к Машкину. Чай будем пить. – Крепкий? – подмигнул Яшкин. – Я вот тебе дам, – сказал Гришкин и погрозил Яшкину кулаком. Яшкин позвонил Пашкину по телефону. – Привет, Пашкин! – крикнул он. – Это Яшкин. Ты что завтра делаешь? В театр идешь? Ой, держите меня! Зачем? На театральный се-сон? Шик каламбурчик, a? Ну вот что, ты это брось. Завтра все собираемся у Машкина На чай. Понял? – Заметано, – сказал догадливый Пашкин. – Я Кошкина приведу. Мы встретились с Мишкиным в понедельник. – Доброе утро! – поздоровался я. – Xe! – иронически сказал Мишкин. Он сидел за столом, левой рукой закрывал фиолетовую гулю над глазом, а правой писал заявление на Машкина в товарищеский суд…
НОЧНОЙ ЗВОНОК В три часа ночи мне позвонил Левандовский – Здорово, – сказал он. – Я тебя не разбудил? – Разбудил, конечно, – напрямик ответил я. – Что я, фальшивомонетчик – до этих пор не спать. – Ну извини, – поскучнел Левандовский. – Ладно уж, – с казал я – Б ог простит. Что там у тебя стряслось – выкладывай. – Да нет, ничего, – отчужденно сказал Левандовский. – Будь здоров. Отдыхай. И он повесил трубку. А у меня сон как палкой отшибло. Я прошелся по комнате. Закурил. Проверил, выключена ли электроплитка. И тут зашевелилось позднее раскаяние. «Фу, как нехорошо, – подумал я. – Близкий приятель, можно сказать, друг, звонит тебе среди ночи. Видно, не так просто звонит, не ради удовольствия. Может, у нею нужда какая, неотложная… А ты, чурбан такой, прямо с верхней полки: «Разбудил»… «Бог простит». Не мог поделикатнее. Я набрал номер Левандовского. Телефон молчал. Попробовал еще раз – никакого результата. Тут я не на шутку встревожился и разбудил жену. 62
– Слушай, – сказал л. – Только что звонил Левандовский. – Черти его давят, – сонным голосом ответила жена. – Ну-у. Черти не черти, а вполне возможно какое-нибудь несчастье. По работе или с женой. Катя его, знаешь ведь, – стюардесса… – Черти его не задавят! – сказала жена. – Так-то так, – согласился я. – Но представь себе: человек один, в пустой комнате, всякие нездоровые мысли одолевают. И телефон как назло испортился… Нет, я, пожалуй, схожу к нему. И я начал одеваться. Тут жена окончательно проснулась. – Черти тебя потащат! – сказала она. – Вот пристукнет кто-нибудь! Возьми хоть плоскогубцы. – Да что ты! – усмехнулся я, расправив плечи. – Лишние предосторожности!.. – Бери, бери, – сказала жена. – Отмахнешься, в случае чего. …На улице было темно и страшно. Ночь наполняли различные неблагоприятные звуки. Где-то заверещал милицейский свисток. Потом ктото вскрикнул. Потом раздалась жуткая песня: «А каменские парни уж точат кинжалы»… И вслед за этим кто-то бешено протопал по тротуару, крича: – Не уйдешь... Твою душу!.. А в одном месте меня остановил угрюмый детина и, для чего-то складывая и раскладывая перочинный ножик, сказал: – Дай закурить! Но я, превозмогая противную дрожь, все шел и шел. «Так надо, старик, – убеждал я себя, сжимая потной рукой плоскогубцы. – Ведь ты же не оставишь в беде близкого приятеля… можно сказать, друга». Левандовского дома не оказалось. Я звонил, стучал в дверь ногами, даже крикнул два раза в замочную скважину: «Веня! Ты не спишь?!» Из-за двери не донеслось и звука. «Боже мой! – холодея подумал я. – Неужели он решил броситься под трамвай?.. Хотя, что я – трамваи уже не ходят. Куда же он подался, бедолага?» И тут меня обожгла догадка: «Мост!» До моста рукой подать! Каких-нибудь три километра! Удерживая рукой прыгающее сердце, я рысью побежал к мосту. Бежать мне пришлось обратно, мимо своего дома. И вдруг я увидел, как из нашего подъезда выскользнул Левандовский. Он шел, подняв воротник, и по-воровски озирался. «Ах, жаба! – закипел я и прянул за угол. – Вот, значит, какой ты друг! На лучших струнах играешь! Выманил из дому, а сам… Я о тебе забочусь, а ты, выходит, обо мне уже позаботился! Ну погоди же!» И как только Левандовский поравнялся с углом, я сгреб его за шиворот и взмахнул плоскогубцами. – Мама! – диким голосом заорал Левандовский, рванулся и быстро побежал, петляя между зелеными насаждениями. Разъяренный, с зажатым в кулаке воротником Левандовского, я ворвался домой. – Черти приносили твоего дружка, – сказала жена. – Да?! – спросил я, кровожадно вращая глазами. 63
– Да, – з евнула жена. – О н, видишь ли, очень переживал – не взбаламутил ли тебя этот дурацкий звонок…
РАССТАВАНИЕ Все собрано, заштопано, отутюжено, завернуто. – Серый костюм отнеси в химчистку, – говорит Пуговкин. – Хорошо, лапа, – тихо отвечает жена. – Танечке денег на обед не забывай. – Не забуду, родной, – говорит Пуговкина, – Тэк… – Пуговкин барабанит пальцами по столу. – Ванечке в ушко капать… – Накапаю, милый. Пуговкин ходит по комнате, трет лоб: – Ах, ты, туда-сюда! Что то еще наказать хотел – и как отшибло. – А ты посиди, – робко отвечает жена. – Успокойся. Может, и надумаешь. – Посиди, посиди, – бормочет Пуговкин. – Как это у тебя легко все… Он включает телевизор. «Вы смотрели фильм, снятый по заказу областной автоинспекции Управления УООП», – говорит диктор. – Да! – вспоминает Пуговкин – Электроприборы! Электроприборы выключай обязательно. – Буду выключать, – обещает жена. – Ох-хо-xo, – вздыхает Пуговкин. – Огородову, что ли, позвонить? – А не поздно? – спрашивает жена. – Поздновато, конечно, – с оглашается Пуговкин. – А что делать? Перетерпит. И он звонит Огородову: – Спишь, брат? Ну, извини. Я-то? Я, брат, не сплю. Не спится, брат, что-то. Настроение как? Да какое там настроение! Сам понимаешь. Да-а... ты уж будь добр, присмотри тут за моими. Ну спасибо, брат. Пуговкин вешает трубку. – Про дверь помнишь? – оборачивается он к жене – На два поворота. Бобика корми… У мамаши будешь – поклон от меня. Ночью Пуговкин будит супругу. – Если со мной что случится... – сдавленно говорит он. Жена всхлипывает. – Ну ладно, ладно, – успокаивает ее Пуговкин. – Это я так. На всякий случай. Может, и не стрясется. Пока, слава богу, обходится. Утром Пуговкин встает, одевается, разогревает и пьет чай. Жена и ребятишки еще спят «Разбудить если? – думает Пуговкин. – Или уж не надо?» Он достает лист чистой бумаги, садится за кухонный стол и пишет: «Поля, умоляю! Береги себя и детей. Лапа». Потом берет портфель и уезжает. На целых два дня.
СПАСИТЕЛЬ Это произошло на скрещении улиц имени товарищей Куприянова и Севастьянова. 64
Из-за поворота неожиданно выехал автомобиль. – Назад! – закричал Тюнькин и сильно дернул меня за руку. Автомобиль промчался совсем рядом. – Ух ты! – выдохнул я. – Ну, спасибо, Иван Николаич! Вовек не забуду! Если бы не вы – каюк мне! – Да ладно, – сказал Тюнькин. – Не будем считаться. Подумаешь – мелочи! – Хороши мелочи! – возразил я. – Переедет такая мелочь пополам – и привет родителям! Как это вы не растерялись? Просто удивительно! – Ничего удивительного, – смущенно пробормотал Тюнькин. – Дернул за рукав – и все. Навстречу нам по аллейке шел Сабатович. – Привет, старик! – на ходу бросил он. – Как жизнь? – Спасибо, Женя! – ответил я, заступая ему дорогу. – Теперь отлично. А недавно было совсем плохо. Идем мы, понимаешь, вот с Тюнькиным, с Иваном Николаичем – и откуда ни возьмись, вылетает самосвал. – Это был пикап, – сказал Тюнькин. – Да? – удивился я – А какой здоровенный! Мне показалось – самосвал. И где они такие пикапы выкапывают?.. Ну, короче, вылетает этот самый агрегат – и прямо на меня! Ррр-ы! И тут, представляешь, Иван Николаич бросается и ловит меня буквально под колесами!.. – Ну и ну! – покачал головой я, когда Сабатович с нами распрощался. – Шагает себе человек, ни сном ни духом. И вдруг… Эй, Гришкин. Иди-ка сюда! Подошел Гришкин – Вот познакомься! – сказал я. – Тюнькин Иван Николаич. Послушай-ка, что расскажу. Идем мы с ним, понимаешь, о том о сем толкуем. А навстречу. Как вы его называли, Иван Николаич? – Пикап. – Вот именно. С прицепом! И прямо на меня! Я – от него, он – за мной! И тут Иван Николаич героически бросается наперерез. После работы я позвонил Тюнькину домой. – Иван Николаич? Что поделываете? Отдыхаете? По случаю субботы? Ну да. А я тут как раз жене рассказываю: – Понимаешь, говорю, Лелечка! Идем это мы с Иваном Николаичем, как вдруг выкатывается панелевоз! И прямо на меня! Ррр-ы! Ну, думаю, отжил… Лелечка вас очень благодарит. Как отца родного. Да вот она лично выскажет. Передаю трубку... В воскресенье у меня собрались близкие родственники отпраздновать такой исключительный факт. – Без Ивана Николаича рюмки не выпью! – твердо заявил я и набрал его номер. – Не могу, – стал отнекиваться Тюнькин. – Что-то ноги отнялись. – Это дело поправимое, – успокоил я его. – Сейчас приеду на такси. – Эх, друг шофер! – сказал я на обратном пути. – Знал бы ты, кого везешь!.. Понимаешь ли, идем это мы с ним вчера, Тюнькин его фамилия. Идем. И на тебе, машина. Таких, как твоя, пять надо. Прямо на меня! Ррр-ы!.. 65
– Стой! – неожиданно приказал Тюнькин. – Здесь недалеко осталось. Давай пешком прогуляемся… Когда все расселись за столом, я поднял бокал и провозгласил: – За Ивана Николаича! За моего спасителя! Коротко повторяю суть. Идем это мы с ним, понимаете, куда положено. Как вдруг вылетает сами знаете что. И прямо на меня! Ррр-ы! И тут Иван Николаич… – Ха-ха-ха-ха! – истерически закричал Тюнькин. – С прицепом! Дави его! Топчи! И рванул со стола скатерть… …Когда дружинники выносили его из комнаты, я забежал сбоку и сказал: – Ради бога, не уроните! Это такой человек!.. Несмотря на причиненный ущерб… Понимаете ли, братцы дружинники, идем мы с ним вчера… Тюнькин изловчился и ткнул меня сапогом в зубы…
66
Рассказы из сборника
БЛОНДИНКА НА БУКВУ «Л»
1967 г.
КРАЙНОСТИ В магазине висел большой лозунг: ПОКУПАТЕЛЬ ВСЕГДА ПРАВ! – Килограмм сахару, – попросил я и кивнул. – Новое в обслуживании? – Да, – сказал продавец. – М-гу… – я посмотрел на дрожавшую стрелку – Вы меня обвесили… на триста граммов. – Так точно, – немедленно согласился продавец и досыпал сахару. Весы показывали кило триста. – Вот теперь правильно, – сказал я. – Кушайте на здоровье! – улыбнулся он. – Все продавцы жулики, – заметил я, принимая кулек. – Вы не согласны? – Боже упаси! – воскликнул он. – Целиком разделяю ваше мнение. Меня задело. Я вернулся от двери и сказал: – Сегодня восьмое марта. – Истинная правда! – согласился продавец. – А завтра будет первое января. – Как пить дать, – подтвердил он. – Ну, знаете! – сказал я. – Пригласите директора! Пришел директор. – Вам не кажется, – спросил я, показывая на лозунг, – что здесь допущен некоторый перегиб? – Правда ваша, – быстро сказал он. – Допущен. – Более того, это непроходимая глупость! – Абсолютно верно! – поддакнул директор. – Дальше ехать некуда. – Уберите, – посоветовал я. – Есть, – щелкнул каблуками директор. – Уберем! Назавтра лозунг убрали. – Пожалуйста, килограмм лапши, – попросил я. – Можно, – с казал продавец и бросил на тарелку две четырехсот граммовые гирьки. – Стоп! – заволновался я. – Здесь нет килограмма. – Протри очки! – рыкнул продавец. Я протер. Гирьки не увеличились. – Имейте совесть! – сказал я. – Это нечестно! – Граждане! – закричал продавец. – Видели вы такого нахала?! Он обозвал меня ворюгой! За что, граждане?! На шум выбежал директор. – Эге! – сказал он. – Да ты пьяный, голубчик. А ну, ребята, крути ему руки!.. Продавец кинулся на меня. Я слегка толкнул его в грудь. Он двинул меня под микитки. Свидетели нашлись с той и другой стороны. «Золотую середину» определил народный судья. – По десять суток! – сказал он.
ДОБРЫЕ НАМЕРЕНИЯ Борщ был отличный. Шницель – обворожительный. Пирожки сами таяли во рту. После настоящего черного кофе я откинулся на спинку мягкого стула и, преданно глядя в глаза официантке, сказал: 68
– Принесите книгу предложений. Я специально не сказал «жалоб и предложений», чтобы она не заподозрила меня во враждебных намерениях. Я готов был даже произнести «книгу благодарностей», но, к сожалению, в названии этого документа такого слова не было. – Зачем? – упавшим голосом спросила официантка. Я интригующе улыбнулся и сказал, что хочу сделать некоторую запись. Официантка, обиженно гремя тарелками, убрала со стола и ушла. Через несколько минут она вернулась в сопровождении полной дамы в шуршащем накрахмаленном халате. Дама оказалась старшим администратором зала. – Я вас слушаю, гражданин, – сказала она, глядя поверх моей головы. Я сказал, что мне очень приятно познакомиться с администратором, но просил-то я все-таки книгу жалоб и предложений. – Нехорошо, – холодно заметила дама. – Если вы чем-то недовольны, то могли бы сказать прямо. Тут она мигнула официантке, и та начала сгружать с подноса повторение моего обеда. В борще, как айсберги, плавали огромные куски мяса. Шницель по величине напоминал утюг средних размеров. Румяные пирожки громоздились на тарелке египетской пирамидой. Обед, съеденный мною, был настолько калориен, что от нового обилия пищи меня замутило. Я бешено затряс головой. – Что ж, – пожала плечами администратор, – раз товарищ настаивает, пригласите директора, Машенька. Пришел директор, внушительный и корректный мужчина. Он присел за мой столик и тоном врача, разговаривающего с душевнобольным, сказал: – Ну, давайте знакомиться. И протянул мне почему-то удостоверение дружинника по охране общественного порядка. Чтобы не показаться невежливым, я достал паспорт. Директор посмотрел на штамп с места работы и сурово произнес: – Козыряете! – Чем? – пролепетал я. – Как чем? Званием литератора. За горло берете? А сами к тому же нетрезвые! Я был трезв, как стеклышко. Но директор уже подал знак. В ту же минуту неизвестно откуда появились два молодца в униформе и, крепко взяв меня под руки, повели из кафе…
СМОТРИ В КОРЕНЬ У меня заболел желудок. А может, и не желудок. Во всяком случае, заболело что-то там, внутри. Закололо и застреляло. Я обратился к врачу. – Здесь болит? – спросил врач, надавливая куда-то под ложечку. – Примерно, – скосил глаза я. – А тут не покалывает? – спросил он. – До этого покалывало, – припомнил я. – А сейчас как будто перестало. – М-гу. А сюда не отдает? – надавил он в третьем месте. 69
Я прислушался и сказал: – Знаете, доктор, еще вчера не отдавало, а вот сейчас вроде бы есть немножко. – Ясно, – сказал врач. – Это у вас печень. Надо полечиться. И я стал лечить печень. Через два дня закололо там, где раньше отдавало, и стало отдавать там, где покалывало. – Возможно, тут вмещалось сердце, – предположил врач. – Сейчас я вас направлю в другой кабинет. В другом кабинете меня выслушали, прослушали и сказали: – Сердце надо поддержать. Сердце, знаете ли, никогда не вредно поддержать. И я стал лечить сердце. Через три дня застреляло там, где до этого покалывало, а еще раньше отдавало, там, где стреляло, начало отдавать, а где отдавало – посасывать. – Ну вот, теперь картина полная, – сказал врач, к которому я ходил насчет сердца. – Конечно, сердце надо продолжать лечить, но главная загвоздка и основной очаг – в щитовидной железе. Сейчас я напишу вам направление. И я стал лечить щитовидную железу. Однако картина оказалась далеко не полной. У меня еще оставались селезенка, желчный пузырь, легкие, почки, двенадцатиперстная кишка, желудок и поджелудочная железа. Как выяснилось, кое-что из этого необходимо было серьезно лечить и кое-что основательно поддержать. Я завел себе специальную папку для рецептов с отделением для анализов, устроился на легкую работу, сменил квартиру поближе к поликлинике и начал откладывать деньги на инвалидную коляску. Не знаю, как сложилась бы дальше моя судьба, если бы не случай. Однажды в больнице я обратил внимание на плакат, которого раньше почему-то не замечал. Это была жуткая картина. Прямо «Последний день Помпеи» кисти художника Брюллова. Два упитанных лысых микроба карабкались по штормтрапу к сердцу. Один из них держал на плече здоровенный плотницкий бурав, а другой сжимал в руках кувалду. Третий их коллега с кровожадной улыбкой долбил отбойным молоточком почку. Еще двое деловито перепиливали печень двуручной пилой. А последний из противотанковой пушки расстреливал легкие. «Как будто с меня срисовали! – горько подумал я. – Эхе-хе! Что есть наша жизнь? Миг единый! Ишь как наворачивают, паразиты!» И вдруг я увидел зуб. Самый обыкновенный коренной зуб. Он был нарисован в дальнем углу, и от него шли подстрекательные стрелки ко всем разрушаемым объектам. «Так вот в чем дело! – догадался я. – Вот где зарыта собака!» И я шагнул в зубной кабинет. – Доктор, – сказал я, – выдерните мне зуб. – Который? – спросил доктор. – Какая разница! – махнул рукой я. – Рвите хотя бы этот. Он все равно в сторону смотрит. Доктор поковырялся у меня в зубах и сказал: – Вырвать – не секрет. А вот мы его полечим. 70
– Ну уж нет, дорогой товарищ! – решительно возразил я. – Не выйдет! Или рвите, или я сам его выбью… Кирпичом. Доктор пожал плечами и вырвал зуб. Я поблагодарил его, вышел из больницы и, шумно вздохнув, далеко в кусты зашвырнул папку для рецептов с отделением для анализов.
ПЕЧАЛЬНЫЙ СЛУЧАЙ Ночью Сидоренке приснился сон: по бесконечному болоту сами собой шли резиновые сапоги. Они шли, совсем не вязли и не оставляли следа. Сидоренко долго бежал по краю болота. Все надеялся, что сапоги остановятся, причалят к бережку. Ему очень хотелось посмотреть на этикетку. По виду сапоги были наши, производства Егорычевской фабрики резиновых изделий. Однако их удивительные качества смущали Сидоренку. И он все бежал и думал: «Не может быть. Это наверняка цебовские». Но тут сапоги повернули в открытое болото и скоро исчезли, унося тайну своего происхождения. А Сидоренко проснулся. Он надел вьетнамскую рубашку с вечно крахмальным воротничком, польские штаны, пристегнул итальянские помочи, накрылся сверху немецкой шляпой «Элегант» и вышел прогуляться. Внизу у подъезда сосед заводил мотороллер. А мотороллер не заводился. Только кашлял и подпрыгивал на месте. – «Чизетта?» – спросил Сидоренко. – «Чизетта!» – сказал сосед и плюнул. – «Чизетта», туда-сюда налево! – Раз «Чизетта», значит, заведется, – пообещал Сидоренко. И остался посмотреть, потому что все равно было воскресенье. Действительно, через полчаса мотороллер завелся. – Вот видишь! – обрадовался Сидоренко. – А с нашим бы ты до вечера проколотился. Будь уверен. Сосед прыгнул в седло и уехал. А Сидоренко решил сходить в кино. Фильм оказался зарубежным, недублированным, только с надписями. Так что многие уходили с середины, а многие и под конец. Это страшно огорчало Сидоренку. И он даже два раза крикнул: – Закройте дверь! Некультурность какая! А выходя из кино и прикуривая у одного из зрителей, вежливо сказал: – Вот, между прочим, показательно! Даже не зная языка и кое-что не понимая, сразу чувствуешь, где настоящее произведение искусства. Зритель промолчал. Потом Сидоренко встретил приятеля, и тот затащил его к себе – немножко выпить и закусить. Приятель поставил пол-литра белого, поллитра красного и насыпал в тарелку маринованных подберезовиков. – Шикарная закуска, – сказал он. – И всего рубль восемнадцать банка. – Импортные? – спросил Сидоренко. – А черт их душу знает, – сказал приятель. – Я не посмотрел. Сидоренко зацепил вилкой грибок, внимательно пожевал и сказал: – Импортные. У нас таких не делают. 71
Так они сидели и закусывали, как вдруг что-то толкнуло снизу, зашатались стены, бутылки дрогнули, грибы сами полезли друг на дружку. Приятель схватился за водку и смертельно побледнел. Сидоренко не меньше испугался, но при этом подумал: «Легко отделались. Толкни оно посильнее – и привет. При нашем-то качестве строительства…» А в коридоре хлопали двери и раздавались нервные голоса. Сидоренко с приятелем тоже выскочили наружу – узнать, что к чему. Весь подъезд гудел и перекликался сверху донизу. А на приятелевой площадке какой-то медицинский капитан успокаивал жильцов. – Это толчок незначительный, – г оворил он. – В от когда я служил в Энске, там был значительный толчок. Форточки, представьте, сами открывались, вода из кранов бежала. А у одной старушки даже валенки пропали. Из прихожей. Будто корова языком слизнула… – У нас не бывает порядочных землетрясений, – вмешался Сидоренко. – Самые лучшие землетрясения бывают в Японии. Недавно там произошел исключительный толчок с большими разрушениями и человеческими жертвами. Тут разговор завязался общий. И скоро от землетрясений перешли к первой мировой войне, а потом к автодорожным столкновениям. – У нас не бывает настоящих катастроф, – в здохнул Сидоренко. – По катастрофам впереди идет Америка. Там они случаются через каждые две минуты. Мы в этом смысле серьезно отстаем от развитых стран. …Тем же вечером, переходя улицу, Сидоренко попал под машину. Рассказывают, что, очнувшись в больнице, он попросил докторов сказать, какой марки автомобиль его переехал. – Шкода, – ответили ему. – Я так и знал, – тихо сказал Сидоренко, улыбнулся и помер.
ДИЛЕТАНТЫ Когда мы проезжаем на троллейбусе по мосту, а под мостом сидят на кукурышках рыбаки-подледники, мой лучший друг Жора Виноградов печально говорит: – Какие странные люди! Какие упрямые романтики! Мне кажется, что за их веревочки привязано лето. Кругом снег, холод, а они сидят и стараются выудить солнышко, тепло, зеленую травку и желтый песочек. Жора – лирик. И холостяк. По субботам он долго ужинает в ресторане, а по воскресеньям запирается на ключ, курит и сочиняет стихи: Мороз и солнце – день чудесный. В кураж оделся лес древесный. – Лето! Песочек! – взорвался как-то Жорин шеф Сергей Семенович, оказавшись с нами в троллейбусе. – Ах вы дилетанты! Ах вы бледнолицые самоубийцы! Ах вы никотинщики! Что вы понимаете? – Ну, погодите! – пригрозил он нам на прощанье. – Я вас заставлю подержаться за эту веревочку! Я вас приобщу! Я из вас сделаю настоящих мужчин!.. Жора приобщается. 72
Оказывается, Сергей Семенович не бросал слов на ветер. Жора второй вечер сидит дома и насаживает какую-то железяку на черенок от лопаты. Посбивал все руки. Исковырял пол. – Значит, поедешь? – спрашиваю я. – Наседает старик, – жалуется Жора. – За горло берет. Велел пешню делать. Чертеж вон принес. Действительно, над Жориной кроватью висит чертеж пешни. На чертеже она стройная и кровожадная, похожая на казацкую пику. У Жоры получается что-то среднее между долотом и кочережкой. – Погоди, – говорит Жора, – он и до тебя доберется. Не обрадуешься.
Жучки-паучки Сергей Семенович добрался до меня в субботу. Только я сел ужинать, как раздался телефонный звонок. Я снял трубку. – Ну, готовы? – нетерпеливо спросил Сергей Семенович. – А в чем дело? – поинтересовался я, дожевывая котлету. – Как в чем? – сказал Сергей Семенович. – Сейчас берем такси и едем за червяками. – За какими червяками? – спросил я обессиленно и почувствовал, как котлета становится поперек горла. Сергей Семенович сказал, что подробности в машине, что он звонит из автомата и что вообще дорога каждая секунда. Голос у него был такой, словно он сообщал о всеобщей мобилизации. Я оделся и вышел. У подъезда уже стояло такси, а возле него приплясывал Сергей Семенович. – Ну давай, давай! – засуетится он, подталкивая меня на заднее сиденье. Потом упал рядом с водителем и скомандовал: – Гони! В теплично-парниковый!.. …Черви были отменные: длинные, кормленые, тугие, как пружина. Знакомый Сергея Семеновича выдавал их поштучно. – Ах, красавцы! Ах, симпатяги! – бормотал Сергей Семенович, принимая червей и запихивая их в термос с подогретой землей. На обратном пути он успокоился и даже заявил, что вообще-то черви – это так, баловство, забава. А главная наживка в зимнее время – мормыш. – Что мормыш, – неожиданно вмешался шофер и стал расхваливать каких-то жучков-паучков с длинным латинским названием.
У лунки – Попробуем здесь, – махнул рукой Сергей Семенович. Жора взял пешню наперевес и яростно бросился на штурм ледяных торосов. У меня пешни не было. Сергей Семенович провертел мне две лунки своим буром и сказал: – Ну, я пошел. Вон за ту косу. Я размотал удочки, опустил в воду лески, поднял воротник и вытащил изза пазухи «Графа Монте-Кристо». Жора долбил лунку. Читать не пришлось. Вдруг задергалась леска на одной из удочек. Потом – на второй. Потом лески стали дергаться не переставая. Кто-то энергично съедал моих червяков. 73
Я снял варежки, придавил их «Графом Монте-Кристо», засучил рукава и поклялся выловить этого нахала. И выловил. Им оказался маленький колючий ерш. После этого дело пошло. Я поймал двух горбатых окуней и еще какую-то рыбину, серебристую, с красными глазами. Жора долбил лунку. Когда я вытащил девятого окуня, ко мне подошел усатый рыбак в пестрой дохе и завистливо спросил: – Первый раз? – Первый, – сознался я. – А что? Усатый рысью взбежал на сугроб и, сложив ладони рупором, закричал: – Эгей! Ребята! Он в первый раз ловит! Тотчас из-за сугроба вылезли ребята, расставили вокруг меня свои агрегаты и начали деловито сверлить лед. Жора долбил лунку. – Ух, хорошо! – в ыдохнул он, бросая пешню. – З амечательно! Великолепно! Мороз и солнце! День чудесный! Тут из-за торосов вышел заиндевевший Сергей Семенович. Он тащил за шиворот поджавшую хвост щуку. – Вот это да! – сказал Жора. – Вот это ну! – побежал к своей лунке и тоже выудил какую-то мелюзгу. – Хорош окунек? – гордо спросил Жора, показывая добычу. – Ничего, – с огласился Сергей Семенович. – Только он чебаком называется.
Рыбные блюда Праздновали мы свое приобщение у меня. Жена постаралась. На столе была рыба под маринадом, фаршированая щука, булькала настоящая рыбацкая уха, приготовленная по книге о вкусной и здоровой пище, румянились на сковороде жареные окуни. Сергей Семенович выпил первую стопку и закусил помидорчиком. Потом опрокинул вторую и поймал вилкой маринованный грибок. После третьей он потянул к себе блюдо с картошкой. – Рыбку-то что же вы? – ласково сказала жена, подвигая ему заливное. Сергей Семенович вздрогнул и переменился в лице. – Терпеть ее не могу! – брезгливо сказал он – Ни в каком виде.
БЛОНДИНКА НА БУКВУ «Л» – А ну-ка, постой, – сказал Гришкин. – Стой, не дергайся! И он снял с моего рукава длинную белую нитку, – Ого! – загоготал Мишкин. – Блондиночка вбабахалась А говорил – не любишь блондинок. – А это не он их любит, – встрял Машкин. – Это они его. Чем меньше мы блондинок любим, тем чаще нравимся мы им. Хи-хи-хи! – Минуточку, – сказал Гришкин и стал мотать нитку на палец. Нитка кончилась на «Л». – Лена, – сказал Мишкин – Или Леля. Ну влип ты, старик. 74
– Да это не он влип, – уточнил Машкин – Это она влипла. – Ох, и трепачи вы! – сказал я. – Ну и трепачи. В этот момент подошел мой троллейбус. – Пока, – сказал я и прыгнул на ступеньку. – Эй, а нитку! – крикнул Гришкин. – Оставь себе! – махнул рукой я. – Везет же некоторым, – завистливо вздохнул Машкин. – В такого крокодила и влюбилась блондинка. – Сам ты крокодил! – обернувшись, сказал я. Впереди меня в троллейбусе стояла блондинка. «Начинается, – усмехнулся я. – Хорошо, что этой банды рядом нет». И стал смотреть в окно. Лицо блондинки отражалось в стекле. Она была ничего. Миленькая. «Интересно, как ее звать?» – подумал я. Тут парень, стоявший еще дальше, поднял руку с билетами. И крикнул: «Я взял!» Блондинка кивнула. «Муж, – догадался я. – Или жених. Ну что она в нем такого нашла? Правда, высокий. И широкоплечий. Лицо благородное. А нос все-таки подгулял. На боку чуть-чуть нос, даже здорово на боку. Так в ухо и целит. Собственно, трудно понять, где нос, а где ухо. До чего женщины бывают неразборчивы!» «Нет, – решил я, выйдя из троллейбуса. – Это не дело – искать свою блондинку в городском транспорте. Одних автобусов, говорят, выходит ежедневно 150 штук. А там еще трамваи, троллейбусы вот, такси. И вообще, о чем это я думаю, идиот! Глупости какие! Буду лучше думать о своем насосе». В коридоре института мне встретилась техник Каридазова. – Здравствуйте, Пал Семеныч! – сказала она. – Здравствуйте, Леночка! – ответил я. И будто меня чем по голове ударили. Леночка! Блондинка! То-то я все замечаю… Вот это компот-изюм! Ай-ай-ай! – Позовите-ка техника Каридазову, – на ходу бросил я рассыльной, – с чертежами. Вошла Леночка. – Ну садитесь, милая, – сказал я. – Рассказывайте, как дела? Леночка зашуршала чертежами. – Нет-нет! – удержал я ее руку. – Бог с ними. Я про другое. Совсем про другое, Леночка. Вот смотрю – грустная вы какая-то. Какая-то сама не своя. Может, случилось что? Вошло, так сказать, в жизнь? Какое-нибудь большое чувство, а? Леночка опустила глаза. «Эге! – смекнул я. – Так оно и есть. Ах ты, пичуга!» – Ну что же вы молчите? – как можно нежнее произнес я. – Блондинка на букву «Л». – Я не на «Л», – сказала Леночка. – Я на букву «Е» – Елена. – Вот как! – Да, – вздохнула Леночка. – Елена. – М-гу… Ну, а если у вас ничего не случилось, – раздраженно сказал я, – никаких таких потрясений, то работать надо, Каридазова. Работать! А не по углам мыкаться! 75
Вот ребус, а! А может, перемотал этот Гришкин? Может, все-таки «Е» выпадало? Палец у него тонкий. Какой там к черту палец. Шило, а не палец… А если не перемотал, кто же тогда? Людмила Федоровна не полная блондинка. Скорее шатенка. Люка Изяславовна – благодарим покорно. Пусть она в подъемный кран влюбляется. Или в семафор. Софья Куприяновна? Софочка? Конечно, чистая блондинка, хоть пробу ставь. Но ведь на «С». – Вас к Лиане Матвеевне! – Куда?! – К Лиане Матвеевне, – повторила рассыльная. Мать честная! Какой остолоп! Ну, конечно же, Лиана! «Ах, Павел Семеныч, этот привод у вас такой оригинальный! Ах, Павел Семеныч, вы считаете, как арифмометр!» Ха-ха! Привод! Повод, а не привод! Только круглый дурак мог не догадаться! Так!.. Галстук на месте? Брр!.. Что за галстук! Тряпка, а не галстук! Удивительно даже, что, несмотря на этот галстук, такая женщина и… Нет, какой я все-таки осел! – Сама вызывает? – остановила меня Софья Куприяновна. – Сама Лиана Матвеевна! – с достоинством ответил я. – Любопытно, что понадобилось этой крашеной мегере? – Не понял. Что значит – крашеной? – Боже! Как мужчины наивны! – сказала Софья Куприяновна. – Вы думаете, она натуральная блондинка? Черта лысого! По дороге домой я ругал Гришкина последними словами. «Удавиться тебе на этой нитке, интриган!» – свирепо думал я. – Ты ничего не замечаешь? – спросила жена, открыв мне дверь. – А что такое я должен заметить?! – Присмотрись внимательно, – сказала она. – Пожалуйста! – я демонстративно посмотрел налево, потом направо. – Еще! Или достаточно? У нас появилась лишняя комната? Стал выше потолок? – Нет, – сказала жена. – Просто я покрасила волосы… в рыжий цвет. – Потрясающе! – всплеснул руками я. – Непонятно, почему дремлет радио! И я ушел на кухню. И просидел там час. Но потом, подталкиваемый одной неотвязной мыслью, открыл дверь и крикнул: – Люба! А, собственно, какого цвета ты была раньше?!
76
Рассказы из сборника
ШАШЛЫК НА СВЕЖЕМ ВОЗДУХЕ
1970 г.
ГИПНОЗ Я примостился в хвосте вагона, неподалеку от кондуктора, насколько возможно втиснувшись между сиденьями, чтобы занимать поменьше места. В троллейбусе было тесно – палец не просунешь. Позади меня стоял крупный дядя в черной полудошке, какие обычно носят хоккейные болельщики. Вдруг он заволновался, задышал и, наддав животом, спросил: – У «Маяковского» выходите? – У «Маяковского»? – переспросил я и поднял глаза кверху. – Знаете что, давайте так: до «Маяковского» еще семь остановок. Это минимум двадцать минут. Кроме того, разочка два-три на поворотах соскочит штанга – так что кладите все тридцать. Поэтому сейчас постоим спокойно, через пару остановок помаленьку начнем пробиваться вперед, а там поменяемся местами, и вы… Дядька суеверно посмотрел на меня и так яростно полез вперед, словно троллейбус охватило пламя. Меня он зацепил плечом, продавил до середины вагона и опрокинул на колени какойто старушки. «Нет худа без добра, – п одумал я, тыкаясь носом в хозяйственную сумку. – По крайней мере – продвинулся». – В центре сходишь, сынок? – улучив момент, спросила старушка. – Отдыхайте, мамаша, – еще четыре остановки, – буркнул я. Старушка поднялась, как загипнотизированная, прижала к груди сумку и молча стала проталкиваться вперед. Я с трудом вывернулся, работая одновременно на кручение и изгиб, и в результате расположился спиной к движению. Теперь передо мной оказалась миловидная дама. У нее был спокойный профиль, трогательные ямочки в уголке рта, розовое ушко застенчиво выглядывало изпод берета. В нервной обстановке вагона она была как глоток валерьянки, и я проникся к ней симпатией. «Интересно, – подумал я, – правда это или нет: если долго и пристально смотреть на человека – он должен почувствовать взгляд и обернуться?» Дама почувствовала. Она медленно повернула ко мне лицо и спросила: – Через одну сходите? – Да… То есть нет, – смешался я. – Так что же вы стоите! – в спыхнула дама, – С тоит, как пень! – И нанесла мне короткий, но чувствительный удар бедром. – Граждане, пройдите вперед! – к рикнула кондуктор. – В переди свободнее. Я послушался совета и немножко прошел. Тем более что миловидная дама как раз расчищала дорогу, энергично раздавая удары направо и налево тем самым способом. Я бочком продвигался вперед и все время слышал, как меня неотступно преследует какойто возбужденный гражданин. Когда мы остановились, гражданин положил подбородок мне на плечо и жарко зашептал: – На следующей схоишь? – Схожу! – сказал я, чтобы отвязаться. – А он схоит? – спросил гражданин, указав глазами на впередистоящего. 78
– Почем мне знать? – огрызнулся я. – А ты спроси, – настаивал гражданин. Я спросил. Впередистоящий пообещал сойти. – А перед ним схоит? – не унимался гражданин. Тот, что перед ним, тоже выходил. – А дальше схоют? – О, черт! – о стервенился я и, расшвыривая локтями пассажиров, полез вперед. Я добрался до самой кабины водителя и приник к ней спиной, втянув живот и распластав руки. Я почти впрессовался в стенку кабины – так, что теперь мимо меня можно было идти в колонну по три человека. Путь был почти идеально свободен. Только напротив меня, нежно обняв поручень, стоял молодой человек. Но он никому не мешал. И ему тоже никто не застил. Видимо, молодой человек и сам чувствовал эту свою независимость – д ержался он довольно безмятежно и даже, вытянув трубочкой губы, чуть слышно чтото насвистывал. Случайно молодой человек встретился со мной взглядом. В глазах его промелькнула тень тревоги. Он перестал насвистывать и раскрыл рот… – На следующей, – опережая его, прохрипел я, – сходите? Молодой человек покорно вздохнул, отжал ногой дверь и выпрыгнул на ходу.
А ЧТО ДЕЛАТЬ?.. Свободных мест в ресторане, конечно, не было. Были свободные ряды. На столиках правого ряда стояли таблички – « Для делегаций», на столиках левого ряда лежали бумажки – «Не обслуживается». Я быстро оценил обстановку и вернулся к буфету. Там я потолкался некоторое время, рассматривая витрину, пока не подошла молоденькая официантка. – Уф! – с казала официантка, облокачиваясь на прилавок. – Замоталась!.. Триста коньяку, восемьсот водки и сто пятьдесят сухого. Дождавшись, когда она унесет заказ, я повернулся к буфетчице: – Скажите, пожалуйста, как зовут эту девушку? – А вам для чего? – насторожилась буфетчица. – Вопрос жизни, – сказал я и сделал роковые глаза. – У всех у вас вопрос жизни, – ревниво поджала губы буфетчица. – Лена ее зовут… Не успеет девчонка устроиться, как уже липнут. Стоп! Такую информацию да пропускать! – Она что – недавно здесь? – спросил я. – Четвертый день, – с казала буфетчица. – И з кафе «Эврика» перевелась. Ну, порядок в танковых войсках! Теперь я знал все что надо. И даже больше, чем надо. Походкой светского льва я прошествовал к пустому столику, сел и небрежно отодвинул маскировочную табличку «Для делегаций». Четверо мужчин с соседнего ряда уставились на меня воспаленными глазами. 79
Судя по расползающейся из пепельницы горе окурков, они ждали заказ часа полтора и уже позеленели от табака и злости. Я скользнул по ним равнодушным взглядом и тоже закурил. Ага! – вот и моя краля. – Привет, Ленок, – затормозил я ее. – Ты что это – из «Эврики»-то? Сделала тете ручкой? – Да ну их! – сказала официантка. – Что я, железная!.. Посиди маленько – сейчас подойду. Она подошла через полминуты. На соседнем ряду тоскливо заскрипели стульями. – Волнуются трудящиеся? – насмешливо спросил я. – А! – тряхнула головой Лена. – Не облезут… Обедать будешь? – Угу, – кивнул я. – Надо… подзаправиться… Суп молочный, котлеты паровые и кисель. – Ну, даешь! – рассмеялась Леночка. – А выпить что? – Уй! – с казал я, хватаясь за голову. – Л учше не говори! После вчерашнего слышать не могу! – Где это ты так? – посочувствовала она. – Было дело, – неопределенно сказал я. – Под Полтавой… Минут через двадцать, плотно пообедав за делегатским столом, я отправился стричься. Из парикмахерского салона навстречу мне вышел молодой человек с трагическими, полными слез глазами. – Дайте жалобную книгу! – петушиным голосом сказал он кассирше. Затылок молодого человека был выработан частыми уступами, как открытый угольный карьер. «Эге-ге! – п одумал я. – Н адо применить метод». И поймал за рукав пробегавшую уборщицу. – Будьте добры, – зашептал я, – как зовут ту блондинку за крайним креслом, от которой только что встал этот клиент? – А что? – спросила заинтригованная уборщица. – Вопрос жизни! – сказал я шепотом, прижимая руку к груди. – Ой! – радостно испугалась уборщица. – Таня!.. Только у нее муж! Муж меня не смущал. Даже два мужа. – Привет, Танюха! – сказал я, усевшись в кресло. – Ну, как там твой угнетатель? Все… поживает? – Поживает, – о тветила блондинка. – Ч то ему сделается. Вчера на бровях домой пришел, паразит!.. А ты чего долго не был? – Дела, мамочка, дела, – бодро сказал я. – Держите меня, дела! – прыснула Таня. – Опять, поди, какая-нибудь юбка… Постричь тебя, что ли? – Ага. Только покрасивее. – Ну, что я говорила! – взмахнула ножницами Таня. – Конечно, юбка! Покрасивее его – не как-нибудь. – На этот раз серьезно, старуха… Вопрос жизни. Ты уж постарайся. – Тогда сиди, не дергайся, – с казала Таня. – С делаем прическу, как на конкурс красоты… Когда я, идеально постриженный, причесанный и надушенный, вышел в зал ожидания, молодой человек, непримиримо шмыгая носом, 80
писал жалобу. «Молодец, – завистливо вздохнул я. – Упорный парень». Теперь мне оставалось купить сыну подарок и устроить еще кое-какие мелкие дела. В детском магазине, в отделе игрушек, висел стихотворный лозунг: «Куклы, погремушки и прочие игрушки Мы предлагаем вам, дорогим нашим покупателям – малышам!» Под лозунгом стояла продавщица, а против нее топтался какойто задетый за живое гражданин. – Куклы вижу, – г оворил покупатель желчно. – П огремушки тоже имеются. А где же прочие игрушки, а? Продавщица высокомерно отворачивалась. Я заложил крутой вираж и двинулся к противоположному прилавку – «головные уборы». – Как звать вашу подругу из игрушек? – спросил я. – Мою подругу? – к окетливо прищурилась продавщица. – Е е звать Муся. – Вопрос жизни, – на всякий случай пробормотал я и пошел обратно. – Привет, Мусик! Ну, как план товарооборота? Выпо или перевыпо? – Балдеж! – презрительно сказала Муся. – Хм, – затоптался я. – Слушай, My, ты этого, Пашку, помнишь? Мусик вскинула брови. – Еще Новый год вместе встречали, – подсказал я (встречала же она где-нибудь Новый год!). – Это когда балдели? – спросила Муся. – Вот-вот! Да помнишь ты его. Такой… весь на элеганте. – Балдежный парень! – вспомнила Муся. – Женился, – сообщил я. – С ребенком взял, представляешь? – Обалдеть! – сказала Муся. – Короче, завтра у его сына день рождения – подарок надо, соображаешь? – Может, хоккей? – сказала Муся. – Тут от него все балдеют. Она достала изпод прилавка страшно дефицитную игру «Хоккей» и начала заворачивать. И пока она заворачивала, у меня дрожали колени – я за этим хоккеем полгода гонялся по всему городу. Ну, кажется, на сегодня все: сыт, пострижен, подарок вот он – под мышкой! Ах, да! Чуть не забыл! – еще же надо туфли жены в починку отнести…
МОИ ДОРОГИЕ ШТАНЫ Я принес в мастерскую химчистки брюки. – В покраску? В чистку? – спросила девушка-приемщица и протянула руку. – Минуточку, – с казал я, прижимая сверток к груди. – В ообще-то, в чистку… Только скажите – это долго, нет? – Как обычно – десять дней, – ответила девушка. – Но если хотите, можете оформить срочным заказом. Тогда – пять дней. – Пять ничего. Это меня устраивает. А какие гарантии? – То есть? – не поняла девушка. – Ну, чем вы гарантируете, что именно пять, а не шесть или семь? 81
– Такой срок, – сказала девушка. – Не я устанавливала. Обычно мы его выдерживаем. – Хм… допустим… Это что же – в субботу можно будет забрать? – Да. – Суббота – короткий день, – намекнул я. – Ну и что же? – спросила девушка. – Вдруг не успеете. – Постараемся, – заверила она. – Приложим все силы. – Хорошо, – в здохнул я и отдал брюки. – Только учтите – в ы мне обещали. – Разумеется, – с огласилась девушка, кинула туда-сюда штанины и сказала: – Износ – пятьдесят процентов. – Да вы что! – о биделся я. – З начит, осталось их только выкрасить да выбросить. Пятьдесят!.. Когда же это я успел их так износить? – Не знаю, – т ихо сказала девушка. – Н о износ все-таки пятьдесят процентов. Да вы не волнуйтесь. Это ни на чем не отразится. Просто формальность. Так положено. – Ладно, пишите, – сказал я – Пишите… Вы организация – за вами сила… Девушка тихонько вздохнула и стала выписывать квитанцию. – Общее загрязнение, – отметила она. – Конечно, я топтал их ногами, – буркнул я. – Вы не так поняли, – снова вздохнув, сказала девушка. – Это значит, нет особых пятен, клякс и так далее. Просто легкое загрязнение. Почти чистые… Посчитайте-ка лучше пуговицы. – Что, разве теряются пуговицы-то? – встревожился я. – Мы их отпарываем, – п ояснила девушка. – П отом обратно пришиваем. Четыре копейки с пуговицы. – Четыре копейки! Ничего себе – сервис! Раз, два, три… А если какаянибудь все же потеряется? – Поставим свою, – сказала девушка. – Свою?! Хотел бы я знать, где вы ее возьмете? Это же импортные пуговицы, немецкие. Пять, шесть, семь. Мелкие тоже считать? – Считайте все. – Ага… восемь, девять, десять. Интересно, а эта для чего здесь? Никогда ее не застегиваю… Вот черти драповые – п онашьют пуговиц с неизвестной целью… одиннадцать, двенадцать… Тринадцать штук. Ужас! На одних пуговицах пятьдесят две копеечки теряю. Я забрал квитанцию и вышел. Потом вернулся. – Так, значит, в субботу? – е ще раз переспросил я. – С утра можно прийти или лучше к обеду? – Можно с утра, – сказала девушка. – Но лучше к обеду. – А поточнее вы не можете сказать? – Сейчас не могу, – ответила она. – Что ж, заскочу завтра, – сказал я. – Ну, как наши дела? – спросил я, заявившись на другой день. – Что вы на меня смотрите? Не узнаете? Брюки я вам вчера сдал. Серые. Пятьдесят процентов износа, как вы тут мудро установили. 82
– В производстве, – сказала девушка. – Ишь ты! – у дивился я. – З вучит-то как! Можно подумать, что у вас здесь машиностроительный гигант. В производстве, стало быть. А на какой стадии? Девушка пожала плечами. – Тэк-с, – о казал я. – К стати: если какаянибудь пуговица все-таки закатится бесследно, я тут в одном магазинчике присмотрел очень похожие. Запишите-ка адрес и как доехать: ЮгоЗападный поселок, Вторая Газобетонная… – Да почему же она закатится! – в озразила приемщица. – Р аньше не закатывались… – Что было раньше, меня не касается, – сказал я. – Пишите, пишите адрес – пригодится… Вот так-то лучше… Между прочим, вечером вас где найти можно? – Это для чего еще? – вспыхнула девушка. – Ну мало ли… Знаете ведь, как бывает: в обед еще ничего неизвестно, а к вечеру, глядишь, что-нибудь и прояснилось. – Вечером я пойду в театр, – сказала она. – Вы – в театр, – вздохнул я. – А мне по вашей милости не до театра. Ближайшие пять дней. А то и все десять… Поздно вечером я все-таки дозвонился к ней – разыскал домашний телефон через справочное бюро. – Какие новости? – спросил я. – Пока никаких? Жаль, жаль… А я тут кино смотрел по телевизору. Фитиль. Знаете ли, история, аналогичная моей. Тоже сдал человек в химическую чистку брюки, а получил обратно одну штанину. Что? У вас так не случается? Обе штанины будут на месте? Ну, посмотрим, посмотрим. Завтра зайду – поинтересуюсь… Назавтра, когда я зашел в мастерскую, приемщицы там не оказалось. Вместо нее за барьерчиком сидел маленький грустный инвалид. – Папаша, – обратился я к нему. – Тут раньше девушка была… – Была-была, – сказал инвалид. – Была, а теперь сплыла. – Обедает? – спросил я. – Может, и обедает, – хмыкнул инвалид. – Кто же ее знает. – Уволили? – сообразил я. – Сама ушла, – сказал инвалид и горестно моргнул глазами. – Доел ее тут один гад… из клиентов… Какого работника потеряли! Можно сказать, на ней вся мастерская держалась. Теперь опять начнем штаны населению дырявить да пуговицы терять…
ЕМУ ТРУДНЕЕ Жизнь прожить, уважаемые товарищи, – не поле перейти. Бывает, поле переходишь – и то в какую-нибудь колдобину забабахаешься. А в жизни все гораздо сложнее. То и дело случаются разные неприятности, утраты, изъяны и недоразумения. И в такой ситуации хорошо иметь родственную душу, доброго приятеля, к которому можно зайти в любое время и поделиться своими осложнениями. Ну, если не помощь 83
получить, то хотя бы поматюгаться вместе в адрес этих непредвиденных неприятностей и недоразумений. Или просто помолчать. У меня, к счастью, такой знакомый имеется. Очень удобный в этом смысле человек. Достаточно минут пятнадцать с ним пообщаться, как все ваши личные неприятности отлетают на задний план. Помню, первый раз я к нему зашел, когда меня обчистили в трамвае. Какой-то сукин сын вырезал карман у нового демисезонного пальто, вместе с деньгами и двумя пригласительными на торжественный вечер по случаю праздника Восьмое Марта. Даже пачку сигарет забрал, подлец. Начатую. И вот я оказался в таком дурацком положении. Во-первых, курить страшно хочется от волнения – а нечего. Во-вторых, денег на обратный проезд нет. Деньги у меня вообщето были. Во внутреннем кармане лежало четырнадцать рублей. Но не мои – п рофсоюзные. И я к ним, конечно, притронуться боялся. Дай, думаю, зайду к приятелю – он как раз тут поблизости живет. Посижу у него, перекурю и мелочи стрельну на дорогу. И зашел. Приятель оказался дома. Он стоял посреди комнаты, а вокруг него лежали не полностью еще распакованные венские стулья. – Привет, – п оздоровался я. – С обновкой тебя, выходит? Ну, поздравляю. Я вот тоже пальто завел себе новое. Вернее, было новое. До сегодняшнего дня. А сегодня какой-то… – Купил вот, как видишь, – перебил он меня. – Да разве это стулья? Дрова это! – о н мрачно пнул ногой ближайший. – П о девять рублей штучка. Последние деньги угробил – з автра побираться пойду. А на черта они мне нужны? – спроси. Ты думаешь, я на них сидеть буду? Да пусть меня лучше расстреляют! У меня вон табуретка есть. И то я ей не пользуюсь. Я в крайнем случае на корточках посидеть могу. А эту поганую табуретку на всякий случай держу – м ожет, повеситься с нее придется. – Да что ты, что ты! – испугался я. – Какие слова говоришь! Тебе еще жить да жить. Ну, купил, ну, аллах с ними – со всяким бывает. Запихай их в кладовку или на балкон выбрось… Часа полтора я его утешал. Коекак поднял настроение. Денег дал взаймы до получки – к азенных. Восемь рублей. А сам пошел домой пешком. За карман свой выпластанный уже, конечно, не держался. Господи! – ч то там мой ничтожный карман, когда у человека такие потрясения! В другой раз я завернул к нему, когда мне в очередной, уже четвертый, раз отодвинули очередь на квартиру. Нашелся более нуждающийся товарищ, который в связи с переездом на его жилплощадь престарелого папаши не мог дальше помещаться с женой и двумя детьми в прежней трехкомнатной секции. Понятно, домой заявляться с такими новостями для меня было нож острый, и я побрел к нему. Он как раз затаскивал на четвертый этаж только что купленное пианино. То есть заносили, разумеется, нанятые грузчики, а он стоял внизу и истерично выкрикивал: 84
– Так!.. Бей его о ступеньки! Царапай! Вали его, сволоча, набок! Ломай его! Уродуй!.. Увидев меня, он сделал плаксивое лицо и сказал: – Есть у тебя раскладушка, старик? Ночевать попрошусь – не выгонишь?.. Мне уж теперь здесь не жить. Здесь теперь пианино жить будет. А я по квартирам пойду. На постой! В Закаменку, к спекулянтам! Докатился до веселой жизни! Я охнул и, развернувшись, рысью побежал в магазин за бутылкой – сразу понял, что его в этаком состоянии насухую не утешишь. Никакие слова не возьмут… Когда у меня сгорел сарай вместе с мотоциклом «Ява», я уже знал, куда надо идти. Правда, нашел его не сразу. Оказалось, что он сменял квартиру и переехал в другой район. Пришлось разыскивать по адресу. Застал я его в чрезвычайно угнетенном состоянии. Он лежал на кушетке, отвернувшись лицом к стене, и первое время даже не отвечал на вопросы. Только отбрыкивался локтями. Потом перевернулся на спину и, уставив скорбные глаза в потолок, тихо спросил: – Ну, видал? – Кого? – Квартиру? – скривился он. – Еще бы. Аэродром! – Конура, – сказал он. – Да не в этом дело. Ты комнаты сосчитал? – А как же! Четыре штуки. Причем две несмежные. Люкс! Помирать не надо. – Теперь соображаешь? – с просил он. – Ч етырехкомнатную легче на две отдельные поменять. Я только сейчас дотумкал. Лежал, лежал – и дотумкал. – Зачем же тебе менять? – удивился я. Он горько усмехнулся. – Мне-то не надо, – и, приподнявшись на локтях, шепотом сказал: – Бросить она меня решила! Понял? – Кто? Тася?.. Да что ты плетешь, опомнись! – Точно, – с казал он. – С омнений больше нет. Сам подумай: зачем ей четыре комнаты понадобилось? Площадь-то почти не прибавилась – каких-нибудь три квадрата… Бросит, змеюга. По глазам вижу. – Ладно, – сказал я. – Лежи. И будь спокоен. Я с ней поговорю… А сегодня у меня особенно мрачный день. Строгий выговор объявили. За растрату профсоюзных средств. И как я про те восемь рублей забыл! Вдобавок еще пальто новое, которое я после вырезания кармана в ремонт относил, в четырех местах прожгли. Насквозь, до подкладки. Но это все семечки по сравнению с тем, что случилось у него. Он на днях телевизор выиграл по лотерее – Р убин106. Надо идти к нему. Может, сумею чем-нибудь помочь.
УЙМИТЕСЬ, ВОЛНЕНИЯ СТРАСТИ Вот, говорят, – и нфаркт-инфаркт… Будто бы в наше время без него обойтись почти невозможно. Инфаркт там, невроз и так далее. 85
И даже если у которого человека случается инфаркт, то его имя уже начинают произносить с уважением и почтительностью. Дескать, слышали? – у такого-то инфаркт. Словно, такой-то получил повышение по службе. Лично я считаю, что это не такая уже неизбежность. И в наше время можно прожить спокойно и положительно. Надо только всегда правильно объяснять окружающие жизненные явления. Чего, к сожалению, многие товарищи делать совершенно не умеют. Вот, сегодня, к примеру, встречаю я своего близкого соседа Федю Костромина. Встречаю при следующих обстоятельствах. Прихожу утром на остановку, жду трамвай. Спустя некоторое время трамвай подходит. Хороший такой трамвай, еще довольно целый, вполне пригодный к эксплуатации. А в самом вагоне, вижу, сидит ужасно мрачный Федя Костромин и от большого расстройства грызет ногти. Вот, думаю, странное дело: едет человек в таком замечательном трамвае, не стоя едет – с идит, и более того – р ядом место свободное. А между тем, на лице совершенно безрадостное выражение. – Здравствуй, Федя, – говорю, – чего это ты угрюмый такой? – Будешь тут угрюмым, – о твечает Федя. – О пять наши пермякам продули. – Так, – говорю я, быстро смекая, в чем дело. – А Пермь, Феденька, она что – в Америке находится? – Обалдел ты! – г оворит Федя. – Н аш, советский город. Такое не знать!.. – Хорошо, – продолжаю я. – Допустим, иногда и наши ведут себя хуже ихних. Они как, пермякито, грубили, подножки ставили или клюшками по головам? – Да нет, – говорит Федя. – Корректно играли, сволочи! – Может, судья попался несправедливый? – спрашиваю. – Брось! – говорит Федя, воспаляясь. – Я за такого судью голову отдам. – Отлично! – к иваю я и подвожу итог. – Ч то же получается, Федя? Наши советские хоккеисты проиграли нашим же советским хоккеистам, как более подготовленным в техническом отношении. Причем судейство велось на высоком принципиальном уровне. Значит, трезво размышляя, мы приходим к выводу, что места огорчению здесь не должно быть. Теперь ты видишь, что твое горе как бы недействительно? – Верно, – соглашается Федя. – Верно, твою-мою бабушку! Так оно и есть. – А сам откидывает правую руку – совершенно уже без ногтей – и принимается за левую. …Приезжаю на работу и застаю следующую обстановку: сотрудники мои – О йкина и Рубанович – с идят, закусив удила, и подчеркнуто не смотрят друг на друга. – Прошу ко мне, товарищи, – говорю я. – В чем дело? Дело в том, что Ойкина вчера посмотрела итальянский фильм «Рокко и его братья» и сегодня пришла на работу с мигренью, потому что ей очень жалко героиню фильма, ну, ту самую, извиняюсь, проститутку, 86
которую один из братьев зарезал. Дескать, ей жалко эту, виноват, героиню, за ее изломанную жизнь. Рубанович же, сам в прошлом боксер, категорически возразил, что такую шлюху мало зарезать. – Минуточку, – г оворю я. – Д авайте разберемся. В чем суть вашего конфликта? Во-первых, дело происходит в чуждом нам капиталистическом обществе. Во-вторых, эта конкретная история, хотя и подчеркивает общую закономерность, конечно, вымышлена. И, следовательно, в-третьих, режут там не живого человека, а киноактрису, и режут не понастоящему. Так что, вполне возможно, сейчас эта артисточка сидит где-нибудь и попивает кофе или винцо, вполне довольная и счастливая. Теперь вы понимаете, товарищи, что ваши огорчения и ваш конфликт не имеют под собой реальной почвы? Ойкина промакивает платочком слезы и, краснея, отворачивается. Рубанович шевелит бровями и бормочет: – Гм… Действительно… – Ну, раз так – пожмите друг другу руки и – за работу. – Лучше я эту руку под трамвай суну! – взвивается Ойкина. – А я, если на то пошло, – заявляет Рубанович, – лучше этой рукой напишу заявление об уходе. …Вечером дома застаю жену в слезах. Оказывается, у них в институте было собрание, и председателем месткома большинством в четыре голоса вместо Жучика избрали Волчика. – Послушай, дорогая, – г оворю я. – Э тот Волчик, насколько мне известно, не растратчик? – Честнейший человек! – дергает плечом жена. – И не пьяница, надеюсь? – В рот не берет! – с вызовом отвечает жена. – Вот видишь. А Жучик, мне говорили, хоть и не злоупотребляет, однако не отказывается от рюмочки-другой. К тому же, если коллектив выразил свою волю… – Свою! – нервно говорит жена. – А чью же еще, ха-ха! Конечно, свою! – В таком случае я не вижу причин… – Ox! – говорит жена и включает на полную мощь телевизор. Включает и садится к нему лицом. Телевизор грохочет, но мне все равно слышно, как жена там, возле него, всхлипывает и сморкается…
ОДИН С работы я обычно хожу один. А на этот раз присоединился к Гайдукиной Марье Ивановне. Не то чтобы мы с Гайдукиной были в каких-то очень дружеских отношениях, а просто у нее изо всех наших сотрудников особенно доброе лицо. Отзывчивое какое-то. Вот я с ней вместе и подгадал. Прошли мы некоторое расстояние, вдруг Гайдукина слегка так вроде бы занервничала и говорит: – Что-то вы не торопитесь.Медленно очень шагаете. 87
– Да куда же, собственно говоря, торопиться? – с казал я. – Н екуда мне больше торопиться, дорогая Марья Ивановна… Жена от меня ушла. – Вот тебе раз! – удивилась Гайдукина. – Чего это она? – Так ведь, знаете, как бывает, – г орестно пожал плечами я. – Характерами, говорит, не сошлись. – Ай-яй-яй! – сказала Гайдукина. – Ай-яй-яй.. А я, знаете ли, тороплюсь. Спешу очень. За телефон надо успеть заплатить. А то грозились обрезать. – Да-а, – вздохнул я. – Вот так… Не сошлись, говорит, характерами… – И что это у них за манера такая – возмущенно сказала Гайдукина. – Чуть что – у грожать. За телефон не уплатил – о брежем, за свет немножко опоздал – обрежем. А телефон этот, прости господи, никуда не дозвонишься. – Это уж точно, – согласился я. – Скорее бегом добежишь, чем по телефону. – Мне бы кому чего обрезать! – сказала Гайдукина. – Ну, я направо. До свидания. И она свернула. А я побрел дальше один. Так я прошел квартала два и неожиданно встретил хорошего своего приятеля Мишу Побойника. – Миша! – с казал я. – М ишенька! Бог тебя послал. Давай зайдем куданибудь, выпьем по стаканчику. – Ччерт! – о брадовался Миша. – Ты как в воду глядел! Сам только об этом подумал, да очень уж одному скучно. Мы зашли в закусочную, взяли по стаканчику. – Хоть бы поинтересовался, с чего это я выпиваю, – грустно сказал я. – А с чего ты выпиваешь? – хмыкнул Миша. – Похмеляешься, небось? – Хуже, Мишенька… Гораздо хуже. Жена от меня ушла. – Совсем, что ли? – спросил Миша. – Навсегда. Характерами, видишь ли, не сошлись. – Это причина, – с казал Миша. – Э то, брат, такая причина… – О н покачал головой. – Мда… А я похмеляюсь. Вчера у Жорки Виноградова были, ну и налились, конечно. До помутнения. И, ты понимаешь, обратно шел – п одошву оторвал. Штырь какойто из асфальта торчал, представляешь? Я об него и царапнулся. Еще совсем новые туфли были. Импортные. Коричневые… И главное, куда я эту подошву сунул, убей, не помню! Утром пошел в мастерскую. Ничего, говорят, сделать не можем, товар импортный, мы такого не имеем. Ты понял, а? Задрипанной подошвы у них нет. Мировые стандарты, понимаешь!.. Ну, пришлось другие купить. Во! Как находишь? – Вполне, – оценил я, – подходящие ботиночки. – Тридцатку отдал, – сказал Миша. – С этого бы дорожного начальника слупить стоимость, чтоб помнил, гадюка!.. Ну, еще по стаканчику? – Давай, – сказал я. – За твои новые туфли. Мы выпили еще по стаканчику, и я отправился домой. Возле нашего подъезда в задумчивой позе стоял мой сосед с ведром в руках. – Здравствуй, Петрович, – приподнял я шляпу. – На закат любуемся? – Ага, – сказал Петрович. – Машину караулю мусорную. – Кури. – Я протянул ему пачку «Беломора». – Ленинградские, имени Урицкого. 88
– Можно, – сказал Петрович. Мы закурили. – Заходи вечером в шахматы сразиться, – п ригласил я. – Теперь свободно, Петрович. Никто мешать не будет. Ушла от меня жена-то, слышал? Бросила… – От, лахудра! – с казал Петрович и плюнул папиросой. – О пять к четырнадцатому дому завернула! И он резво погнался за мусорной машиной, держа на отлете ведерко.
В ЭТОТ СОЛНЕЧНЫЙ ДЕНЬ – Смотри, смотри, – т олкнул меня локтем Левандовский. – О пять красавица! Я посмотрел. Навстречу нам действительно шла красавица. Уже седьмая – н а протяжении двух кварталов. Она шла празднично и счастливо, будто несла свою красоту на вытянутых руках, распахнуто и хлебосольно даря ее улице. «Я красива, красива, красива!» – отстукивала она каблучками, и лукавая улыбка вздрагивала на ее губах: «Любуйтесь, любуйтесь!..» – Ффууу! – перевел дух Левандовский и вдруг схватил меня за руку. – Гляди, еще одна! Тут он закружился на тротуаре, как щенок, которому внезапно отдавили лапу. – Не могу больше, – ослабшим голосом пробормотал Левандовский. – Свернем на другую улицу. Мы свернули на другую улицу с неподходящими для существования красавиц условиями: по этой улице громыхали трамваи и мчались, разбрызгивая перемешанный с грязью снег, многотонные самосвалы. – Ах-ах, старик! – з аговорил Левандовский, неразборчиво ступая по жирным бензинным лужам. – Эх-эх, гонимы вешними лучами… Против трамвайной остановки «Пляж», сбившись в кружок, стояло десятка полтора мужчин. Они стояли, опустив плечи, и сосредоточенно, как часовщики, рассматривали чтото, находящееся в центре. От этой толпы вдруг шагнул к нам человек и, отвернув полу телогрейки, показал ларец, доверху насыпанный зеленым изумрудом. – Берем? – спросил он. – Что это? – замлел восхищенный Левандовский. – Мормыш, – таинственно шепнул человек. – Не берем, – сказал я. – Мы не рыбаки. – Они не рыбаки! – с мукой в голосе выкрикнул человек. – Не рыбаки они!!! Видали таких? – А может, возьмем? – с просил Левандовский, и глаза его нежно заголубели. – Ведь они живые. Смотри – шевелятся. Давай возьмем, а? – Ладно, – с казал я. – Только вместе с ящиком. Отдашь с ящиком, хозяин? – С ящиком! – невыразимо страдая, закричал человек. – Они хотят с ящиком! Видали?.. Ну, берите! 89
Мы купили изумрудных мормышей и пошли дальше по улице, безопасной в смысле красавиц. – Ай-ай-ай, старик! – б ормотал Левандовский, прижимая к груди ящичек. – Ай-ай-ай! С окрестных гор уже снега… сбежали. В одном месте из подвального оконца дома выпрыгнула мышь. Она села на крышку канализационного колодца и быстро зашевелила носиком. В Левандовском вдруг проснулся охотник. – Гу! – закричал он и погнался за мышью. Мышь, спасаясь, сделала крутой зигзаг. Левандовский затормозил, высекая подкованными ботинками искры из асфальта. Мышь улепетывала в переулок. – Ы-эх! – к рикнул Левандовский и метнул в нее шапкой. Но промахнулся… – Ты видел? – в озбужденно сказал он, вытряхивая шапку о колено. – Мышь! Живая! В городе! Ах, черт, не накрыл! Вот бы Алешке ее. Представляешь?.. Возле дома Левандовского пацаны гоняли грязный мяч. – Кыня, пасуй! – забегая сбоку, умолял тоненький, интеллигентный мальчик. Но красномордый индивидуалист Кыня не пасовал. Тяжело сопя и валяя защитников, он ломился к воротам в одиночку. – Пасуй, Кыня! – страдал тоненький. – Ну, пасуй же! Кыня все-таки пасанул, и тоненький с ходу пробил по воротам. Плохо надутый мяч прошел выше воображаемой штанги и угодил в лицо невольному зрителю Левандовскому. – Весна, – сформулировал, наконец, Левандовский, оскребая со щеки лепешку грязи. Тут из подъезда вышла Левандовская, посмотрела на травмированного мужа и сказала: – Опять натрескался? – Клава, посмотрика, что у нас, – заулыбался Левандовский и открыл ящичек с мормышем. – У тебя семья есть? – дрожащим от негодования голосом спросила Клава. – А что такое? – обеспокоился Левандовский. – Есть у тебя семья? Долг? Обязанности?.. Я тебя просила соли купить, а ты!.. – А я купил! – о брадовался Левандовский. – В от! – О н достал из кармана пачку соли. – Потвоему, это «Экстра»? «Экстра» это, мучитель?! – И Клава шмякнула пачкой о землю. Пачка взорвалась, и крупная непервосортная соль застучала по бурым штанам Левандовского. – Тэкс, – сказал он, провожая взглядом жену. – Слушай, ты не знаешь, к чему это, когда соль рассыплется? Правый глаз его, в который било отраженное от мормышей солнце, казался зеленым и озорным; левый из центра грязного пятна смотрел печально и растерянно.
90
НАШ ХОЛОСТОЙ ДРУГ Семен Разгоняев поискал глазами – куда бы бросить окурок, ничего подходящего не нашел и пульнул его в дальний угол комнаты. После этого Семен брезгливо сказал: – Ну и озверел же ты здесь! Ужас просто. Жениться тебе надо, а то совсем очертенеешь. – А правда, Игореша! – о живился Левандовский. – Ч то это ты теряешься? Квартиру ты раньше всех нас получил – уже лет шесть у тебя в преферанс играем… Шесть или семь? – Семь, – сказал Трущеткин. – Ну вот, видишь! Семь лет. Мы уже детей понарожали, а ты все как был. – Да я не против, – з арумянился Трущеткин. – Я разве против. Женили бы вы меня, ребята, а? – Женим, женим, – рассеянно пообещал Миша Побойник. – Почему не женить… Тут Побойник раскрыл карты и увидел, что ему пришло шесть пикей… – Раз! – сказал он. Остальные спасовали. Миша взял прикуп – и тем обнаружил еще пикового туза. – Женим, старик! – б одрым голосом заверил Миша Трущеткина. – Еще как женим! В ногах валяться будешь. Приходи завтра к нам – я тебя с подругой жены познакомлю… В следующую пятницу, вечером, к томившимся во дворе на скамеечке Мише Побойнику и Семену Разгоняеву подошел Левандовский. – Привет! – поздоровался он. – Слыхали новость? Трущеткин женится. – Иди ты! – не поверил Семен. – Точно, – сказал Левандовский. – Больше не на что подумать. Второй день моет полы. – Заливаешь, – отмахнулся Разгоняев. – Чтобы Трущеткин пол мыл!.. – Не веришь – п озвони, – с казал Левандовский. Семен пошел к автомату и набрал номер Трущеткина. – Здорово! – крикнул он в трубку. – Чем занимаемся? – Пол мою! – счастливым голосом ответил Трущеткин. – Чего это ты? – н еодобрительно поинтересовался Семен. – До октябрьских еще далеко. – Женюсь, Сема! – хихикнул Трущеткин. – Вроде как женюсь. – Ах, женишься! – п ротянул Разгоняев. – Н у, давай, давай… Дело хозяйское. Жениться – не напасть, как бы женившись не пропасть. – Это ты о чем? – насторожился Трущеткин. – Да нет, ничего, – с казал Разгоняев. – Так я… Тут ведь раз на раз не приходится. Некоторым, бывает, даже повезет. Редко кому, правда… Ты-то свою давно знаешь? – Да уже… неделю, – с казал Трущеткин – С того дня, как у Миши познакомились. – Неделю! – у жаснулся Семен. – В от это стаж! Ты хоть запомнил, какого она цвета? Небось, на улице встретишь – не узнаешь. 91
– Почему не узнаю, – обиделся Трущеткин. – Она блондинка. Обратно Разгоняев вернулся мрачный. – Женится, мазурик! – с казал он. – Н а блондинке. На Мишкиной протеже… – Как на блондинке?! – подскочил Миша Побойник. – Вот это хохма! Ну-ка, дай двушку. – И он рысью ударился к телефону. – Привет! – сказал Миша, услышав далекий голос Трущеткина. – Это я. Пол, что ли, моешь? – Ага, – подтвердил тот. – Домывал. Да тут Сема позвонил – теперь уже и не знаю. – Слушай, – затоптался в будке Побойник. – Такое дело, понимаешь… Надо бы мне сразу тебя предупредить, как друга… Но лучше поздно, верно?.. В общем, не блондинка она, старик, Ну, красится, понял? То ли хной, то ли какой другой чертовщиной. Мелочь, конечно, в наше время… Но считаю своим долгом. Чтобы обид не было… И потом еще одна штуковина – з амужем она была. Ты слушаешь? Ну вот… И муж от нее ушел. Или ушел, или она его поперла – не знаю – дело семейное, темное. Короче, сбежал он. В Норильск. Может, сам гусь добрый, а может, она догрызла – тут гадай не гадай… Зола, конечно, в наше время. Но я тебе сообщил, имей в виду. Чтоб разговоров потом не было… – Ну, хохма! – повторил Миша уже на скамейке. – Едва успел. Помолчали. – Так что, пульку сообразим? – сказал Левандовский. – А где? – спросил Семен Разгоняев. – Квартирка-то улыбнулась. – Об этом я не подумал, – бледнея, сознался Левандовский. – Не подумал! – ж елчно передразнил Семен. – Ч ужой дядя за вас думать будет! – Пойду, – с казал Левандовский, поднимаясь. – П ойду к нему! – решительно повторил он и застегнул макинтош. – В се выложу. Всю подноготную своей семейной жизни. Молчал я, ребята, вам ничего не говорил. А теперь нельзя. Раз такое дело. – Холодище у тебя собачий! – сказал Миша Побойник, дуя на пальцы. – Так зима же на дворе, – объяснил Трущеткин. – А верно, Игореша! – поддержал Побойника Левандовский. – Зима – зимой, а ты бы окна заклеил. – Да гори они! – м ахнул рукой Трущеткин – Я вон лучше фуфайку надену. Много мне надо, одному? Другое дело – когда семья. Женили бы вы меня, ребята, а? – Женим, женим, – р ассеянно пообещал Семен Разгоняев, сдавая карты – Почему бы не женить…
ШАШЛЫК НА СВЕЖЕМ ВОЗДУХЕ У нас тут с недавних пор ввели новшество – шашлыки на городском пляже затеяли продавать. Да не какие-нибудь поджаренные на сковородке и для блезиру насаженные на шампура, а естественные. Поставили жаровню; повар возле нее крутится – настоящий грузин или, 92
может быть, армянин; два подручных у него – один угли ворошит, другой мясо готовит. В общем, – конвейер. При нашем резко континентальном климате и, стало быть, очень жарком лете – полная имитация Кавказа. Не надо в Сухуми ехать или куда на Пицунду. И, конечно, среди отдыхающих на пляже это дело сразу получило громадную популярность. В прошлое воскресенье мы с Жорой Виноградовым тоже соблазнились. Подошли и заняли очередь. Очередь порядочная – человек восемьдесят голых людей. Однако двигается. И довольно быстро. Как минута – шашлык, как еще минута – е ще шашлык. Конечно, большинство товарищей берут по два, так что, в общем и в целом, время удваивается, но, в принципе, терпимо. Ну, значит, стоим – ждем. Слюнки пускаем. Как вдруг сбоку, слева, подходит к повару какой-то гражданин в кепочке, повыходному одетый, и говорит: – Здорово, Гога. Подкинь-ка мне один прутик. А то жарко что-то. – А-а, – г оворит повар, не переставая орудовать возле жаровни, – салям, салям, – и подкидывает этому гражданину одну порцию, какая получше. Ну, мы молчим. Не возражаем. Видим, ничего здесь особенного – вполне рядовое явление. Когда человек на такой жаре целый день возле огня калится – имеет он право угостить хорошего знакомого? Имеет. Дальше события развиваются так: этот, в кепочке, быстро очистил прутик – видно, действительно, крепко согрелся человек – и говорит: – Давай второй. Очередь опять молчит. Отчасти потому, что народ у нас все же очень терпеливый, отчасти потому, что каждый, наверное, думает про себя: «Ну, кто не без греха». Да… А этот, в кепочке, доел второй шашлык и говорит: – Давай третий. Тут самая передняя гражданка не выдержала. – Послушайте, товарищ, – говорит, – это уже свинство! Ну сколько можно? Ну один, ну два, но не три! Я полтора часа отбухала на солнце, а теперь должна ждать! Что – этот гражданин привилегированный или красивее других? – Зачем красивее? – отвечает повар. – Это грузчик наш. – Что-то он не похож на грузчика! – з амечают из очереди. – И шь, выфрантился! – А он сегодня выходной, – поясняет один из подручных. Ну, ладно. Опять замолчали. Раз грузчик – это понять можно. У нас ведь людям лишнего объяснять не требуется. Черт с ним, пусть этот грузчик нажрется своих подопечных шашлыков – мы не облезем. А грузчик между тем прикончил третий шашлык и говорит: – Давай четвертый. Жора Виноградов позади меня захлебывается: – Ах, наглец! – и тычет в спину кулаками. Я повернулся, схватил его за плечи. – Жора! – говорю. – Тише! Меня-то не калечь – я тут при чем? 93
Но у него уже глаза стеклянные, и он, кроме этого выходного грузчика, никого и ничего не замечает. А грузчик, видать, насчет дипломатии ни в дугу – никак не может оценить обстановку. Утерся и говорит: – Давай пятый! …Короче – на седьмом шашлыке все и произошло. Задние поднаперли, передние не удержали, а может, не захотели удерживать – ж аровня перевернулась, шашлыки – в разные стороны, угли на землю. Там ктото необутыми ногами по углям прошелся – и, боже мой, что началось!.. Милиционер прибежал, а кого забирать – н е знает, все же голые. Ну, он схватил этого будто бы грузчика – к ак одетого. И еще одного постороннего товарища замел – п ри галстуке и лицо довольно интеллигентное. Мне лично за все это сделалось стыдно – за это, в общем-то, стихийное недоразумение и мое невольное в нем участие.
ТЕАТР НАЧИНАЕТСЯ С ВЕСТИБЮЛЯ – Все! – с тукнул ладошкой по столу Миша Побойник. – З автра же идем в театр! – Верно! – поддержал его я. – А то живем, понимаешь, как свиньи. От всех веяний отстали. Два выходных нам дали, как людям. А мы куда их? То в «Подснежник», то в «Березку», то в «Незабудку», то в этот… как его… – Точно… в этот, – покаянно моргнул Миша. – Надо же – два года в театре не были! – Я – три, – сказал Миша. – И никаких откладываний на завтра! – з аявил я. – С егодня же пойдем. Немедленно! – Сегодня? – растерялся Миша. – Тогда вот что: сейчас хватаем такси, рвем домой, быстренько гладим штаны, бреемся, надеваем галстуки… Через какой-нибудь час – выбритые, отутюженные, при галстуках – мы, вытягивая от нетерпения шеи, медленно переступали ногами в солидной и воспитанной театральной очереди. Билетерши в дверях не оказалось. Вместо нее усатый гренадер с обтянутыми ляжками рвал билеты, а корешки колол на трехгранный штык. – Елки-палки! – от восхищения замотал головой Миша. – В «Березке» ты такое увидишь?! – Хе! – сказал я. – Нашел, что вспоминать! Дальше, в глубине вестибюля, стояли три румяные девушки в сарафанах и средняя держала на вытянутых руках хлеб-соль. Ну, девушек этих с хлебом-солью мы обошли. Черт его знает, может, начальника какого ждут на спектакль, а мы тут выпремся. Миша только, глотнув слюну, сказал: – Между прочим, старик, с этой самодеятельностью мы сегодня останемся без ужина. Чувствуешь? – Чувствую, – о грызнулся я. – Говорил тебе: не возись со штанами. Сходил бы в неглаженных – н е облез, Зато успели бы забежать в «Незабудку» – перекусить. 94
Миша хотел чтото ответить, раскрыл рот и – оцепенел. Возле колонны четвертая девушка торговала настоящими блинами. Некоторые загодя пришедшие зрители уже наедались ими, держа в руках бумажные тарелочки. – Еще есть время, – т олкнул я застывшего Мишу. – В озьмем по парочке. – Зачем по парочке, – очнулся Миша. – Возьмем по четыре. Блины – это вещь… под водочку. Так они не идут. – Господи! – с казал я. – Ч то ж ты топчешься?! Давай тогда бегом – на второй этаж, в буфет. Выпьем по стаканчику – и сюда, закусывать. – Ты что, тронулся?! – в ытаращил глаза Миша. – Там же дикая наценка. Театральная. В буфет ему, пижону, – к огда гастроном в трех шагах. Мы кинулись к выходу. – Браток! – сказал Миша, хватая гренадера за рукав. – Выпусти нас! Смотри – мы даже не одетые. Только доскочим тут в одно место – и сразу назад. – Нельзя, товарищи, не положено, – нахмурился гренадер. – А ты будь человеком! – сказал Миша. – Все, все! Через пять минут начало! – Товарищ! – взмолился я. – Посмотри – из нашей форточки уже дым идет! – я ткнул пальцем в окно на какую-то дымящую трубу. – Мы утюг дома забыли! – Ладно, – сдался гренадер. – Только по-быстрому… В театральном буфете, куда мы скоро прибежали, было уже проще. Два стакана томатного сока, хоп, хоп! – и тара подготовлена. Конечно, в домашних условиях делаешь по-другому: сначала льешь водку, а уже сверху томатный сок. Но в театре – не дома. Театр, в этом смысле, имеет свои недостатки. – Ну, – о казал Миша, катнув под столом пустую бутылку. – Б ыстро вниз, а то блины расхватают. Блины внизу не расхватали, однако продажу их уже закончили, поскольку звенел как раз третий звонок. – Дочка! – отчаянным голосом сказал Миша. – Мы эту постановку уже видели. Там первое действие – мура, мы сразу на второе пойдем. – Нельзя, мальчики, – у лыбнулась продавщица. – З апрещают нам здесь. Или ждите антракта, или поднимайтесь в буфет. Какая вам разница – блины-то все равно оттуда. В буфете блинов оказалось навалом. Как это мы сразу не сообразили. Мы взяли по восемь штук. – Елки-палки! – сказал Миша, расстроенно глядя на наши полные тарелки. – Как же их теперь есть… без водки. Если бы сразу… А ну сиди здесь, жди, я пойду с этим усатым потолкую. Какая ему теперь разница – постановка так и так началась. …Между предпоследним и последним антрактами Миша и гренадер сошлись возле дверей врукопашную – этот змей принципиально не хотел выпускать нас за третьей бутылкой… 95
Сейчас Миша лежит в больнице, с двойным переломом ноги. Он сломал ее, когда мы отступали по лестнице от гренадера и трех гусар, прибежавших ему на выручку. Но духом Миша не упал. Недавно я навестил его, отнес передачу. Разные там апельсины-мандарины и коечто другое в банке из-под сливового компота. «Иди под окно», – написал Миша. Я пошел. Миша стоял одной ногой на подоконнике, вцепившись руками в раму. Ждал меня. – Ну как, достал?! – крикнул он через приоткрытую форточку. – Ага! Вот они! – я помахал толстой пачкой абонементов. – На весь сезон! – Молоток! – п охвалил меня Миша. – С мотри, без меня не ходи! Я скоро выпишусь!..
НЕМНОЖКО ВЫДУМКИ… Культбытсектор Муся Прозрачных, ставя нам первую тройку за относительную чистоту, сказала: – Ну вот, ребята. У вас стало опрятнее. Честное слово. Теперь надо придумать что-нибудь более эффективное. Систему штрафов, например. Вы же такие изобретательные. Мусино предложение показалось нам дельным. Мы тут же сорвали расписание дежурных и повесили вместо него прейскурант нарушений. За курение в комнате – 10 копеек. За лежание на постели в верхней одежде – 15 копеек. За ругательство – 5 копеек (пословно). За плевание на пол – 8 копеек. В первую неделю сумма штрафов составила 6 рублей 84 копейки. Мы упразднили банку изпод компота «Слива» и завели глиняную кошку-копилку. Дальше дело пошло хуже. Система чувствительно била по карману. Мы прикусили языки, стали курить в коридоре и плевать только в урну. Как-то вечером к нам зашел первокурсник Рецептер обменяться мнениями по вопросу связи высшей школы с производством. Мы лежали под одеялами без верхней одежды и слушали Рецептера. Жора Виноградов сказал: – По-моему, у него скоро вылезут волосы – он слишком много думает. – С кудрявыми это чаще всего случается, – подхватил я. – Обычно они лысеют в одну ночь. – Ох, и противный он будет без волос, – хихикнул Игорь Трущеткин. – Ада его наверняка бросит. – Слушай ты, плешивый! – угрожающе сказал Миша Побойник. – Что ты лезешь судить о вещах, в которых не смыслишь?! – Сволочи! – обиженно сказал Рецептер. – Питекантропы! Уголовники! Тут мы схватили его за плечи, подвели к двери и заставили вслух прочесть положение о штрафах. Мы крепко держали Рецептера. Ему пришлось выложить двугривенный. 96
Скоро по общежитию распространился слух, что в комнате 232 можно курить, ругаться и даже лежать на кроватях – за плату. К нам потянулись любопытные. Сначала они курили, потом расплачивались, потом начинали ругать нас. Совершенно искренне. И довольно энергично. Мы вынуждены были дописать в прейскурант два пункта: за тушение окурков в обеденной посуде и нанесение обитателям комнаты оскорбления действием. Самым прибыльным посетителем был кочегар дядя Граня. Он приходил, выкладывал на стол целковый и крыл нас на все, без сдачи. Напоследок дядя Граня еще плевал на пол за особую плату. Через месяц, в день рождения Жоры Виноградова, мы разбили копилку. В ней оказалось 34 рубля 65 копеек, три пластмассовые пуговицы и одна металлическая шайба. На всю сумму мы купили вина и закусок. В этот день курили в комнате, не очень следили за чистотой своей речи и даже лежали на постели в ботинках. Наутро снова повесили прейскурант. Карающие ставки увеличили вдвое.
СКРЫТЫЕ РЕЗЕРВЫ — Эй вы, пиджаки! – с казал Яшкин, заявившись утром на работу. – Слыхали сенсационную новость? Я вчера Машкина в шахматы прибил! – Врешь! – н е поверили мы. Зав. отделом Машкин был у нас чемпионом всего четвертого этажа, включая лестничную площадку, на которой временно размещался отдел изысканий. – Прибил, прибил, – самодовольно ухмыльнулся Яшкин. – Поставил ему, голубчику, детский мат. – Что за шуточки! – с казал пораженный Мишкин. – Ты же, кроме преферанса, ни во что не играешь. – Дело мастера боится! – р азвязно заявил Яшкин. Мы все-таки не поверили и всем коллективом пошли к Машкину за подтверждением. – Обыграл, – развел руками Машкин. – Я, знаете, сам не ожидал. Сел за доску, думаю, – р азомнусь маленько. Вдруг чувствую – т иски!.. Помоему, у него способности. – У кого? – спросил Гришкин. – У этого трепача?! – Ну, почему трепача, – сказал деликатный Машкин. – Трепач и есть! – безжалостно повторил Гришкин. – Вы, Пал Сергеич, не расстраивайтесь. Вызовите его на матчреванш. Это же случайность. Однако на другой день Яшкин потряс всех новым сообщением. – Вчера прибил Поликарпыча, – с казал он и почемуто задумчиво добавил: – Вот так вот… Мы повскакивали с мест. Главный инженер проекта Кирилл Иванович Поликарпов возглавлял сборную нашего института, сам играл на первой доске и уже восемь лет являлся членом правления городской секции шахматистов. – Может, он больной был? – ошеломленно спросил Мишкин. 97
– Да нет, вроде здоровый, – сказал Яшкин. – Я к нему когда зашел, они как раз с Зейцем из сметного на пальцах тянулись. Поспорили на бутылку коньяку – кто кого. Зейц свободной рукой за сейф схватился, так Поликарпыч его вместе с сейфом утянул… К Поликарпычу мы справляться не пошли. Не решились. Зато в обеденный перерыв подсмотрели любопытную сцену. Поликарпыч, загнав в угол нашего зава Машкина, тряс у него перед носом каким-то листочком и бубнил: – Я дома партию проанализировал, понял? До полночи сидел… Все верно, просчета нет. В понедельник Яшкин пришел на работу раньше всех. Когда мы собрались, он уже сидел за столом. Вид у него был бледный и подавленный. – Такая хохма, ребята, – сказал он, глядя на нас виноватыми глазами. – Я вчера Киршенблюма прибил. – Чемпиона области! – ахнул Мишкин. – Ага, – кивнул Яшкин. – Кандидата в мастера. – Как же это ты? – спросил я, не решаясь приблизиться к Яшкину. – А черт его знает, – р астерянно пожал плечами он. – З ашел в городской сад, а они там играют. В павильончике. Ну я сел – и прибил. И тогда молчавший до сего времени Пашкин сказал: – Bce! Вечером поведешь в сад. Будешь играть еще раз. При свидетелях. Вечером мы пришли в сад. Всем отделом. Мы стояли за спиной Яшкина и тяжело молчали. Яшкин ерзал на стуле, крутил шеей, бросая на нас заискивающие взгляды, и смело двигал фигуры. Знаменитый Киршенблюм сидел напротив. Схватившись руками за подбородок, чемпион панически глядел на доску. Белесый заячий пух на его голове стоял дыбом. Через восемнадцать ходов чемпион остановил часы, пожал Яшкину руку и, шатаясь, пошел на свежий воздух… А недавно Яшкин прибил самого Бента Ларсена на международном турнире. По этому поводу мы купили водки, закуски, закрыли двери нашего отдела на стул и устроили маленькое торжество. Без Яшкина, к сожалению. Он еще не вернулся из Ноттингема. – Удивительные бывают случаи, – нюхая корочку, – сказал Гришкин. – Просто невообразимые! Ведь, между нами говоря, арап этот Яшкин, каких мало. – Ну почему же арап, – з аступился за Яшкина сердобольный Машкин. – Он все-таки справлялся с работой… иногда. – Арап, арап! – сказал Гришкин. – Даже не спорьте. Здесь все свои – чего скрывать. Арап, а вот возьми, пожалуйста. Гремит теперь!.. После второго тоста засобирался уходить Мишкин. – Ты чего это компанию разваливаешь? – нахмурился Гришкин. – Мне это… – покраснел Мишкин. – На спевку надо к полседьмому. Я тут в кружок записался… уже два месяца как… в детстве маленько пел, так вот, вдруг, думаю, получится… – Конечно, идите! – участливо сказал Машкин. – Идите, идите, чего там. Способности грешно зарывать. Глядишь, певцом станете… 98
– Мда, – сказал Гришкин, когда за Мишкиным закрыли дверь. – Вот ведь тоже – дуб порядочный. Дуб, дуб – не машите на меня. Еще поискать таких дубов. А вполне возможно, будет петь. А мы контрамарочки у него просить будем. Пашкин вдруг схватил хлебный мякиш и начал его лихорадочно тискать. Тискал, тискал и на удивление всем вылепил зайчика. – Разрешите-ка, – попросил Машкин – Очень похоже. У вас наверняка способности. Нет, правда, как здорово! – Елки! – о хрипшим от волнения голосом сказал Пашкин. – Д аже не думал, что умею! – Да-а, – в здохнул Машкин и посмотрел на нас с извиняющейся улыбкой. – А вот у меня никогда никаких талантов не было. С детства. Интересно, правда?.. Ну, ладно, продолжайте тут, – Машкин поднялся. – Посидел бы еще, да надо по торговым точкам. Семья, знаете ли… – Не повезло мужику, – с очувственно причмокнул Гришкин после ухода Машкина. – Что верно, то верно: никаких талантов. А такому бы не жалко. Крепкий парень. Как специалист – нас всех сложить, и то не потянем. – И человек редкий, – заметил я. – И человек, и семьянин, – с казал Гришкин. Пашкин молчал. Он сосредоточенно лепил из хлебного мякиша козлика.
ЧУЖОЙ РЕБЕНОК В субботу позвонил Яшкин. – Алло! Это ты, очкарик? – спросил он. – Ну, как делишки, сколько на сберкнижке? Яшкин – это Яшкин, он не может без каламбуров. – Миллион двести тысяч, – в тон ему сказал я. – Чтоб мне так жить! – о брадовался Яшкин. – Н у, так сними полмиллиона и поедем завтра за город. – Люсь! – окликнул я жену. – Тут Яшкин звонит – за город приглашает. – Что ты, – в здохнула жена и показала глазами на сына. – Куда мы с ним. – Эй, Яшкин, – сказал я. – Не можем мы. Нам ребенка не с кем оставить. – Это причину пожара-то? – спросил Яшкин. – А вы его с собой. – Люсь, он говорит – с собой взять! – Еще чего! – дернула плечом жена. – Представляю, что будет за отдых. – Нет, Яшкин, – сказал я. – Отпадает такой вариант. – Заедаешь счастливое детство? – в есело спросил Яшкин. – В от я сейчас Пашкину трубку передам – он тебе врежет. – Ай-ай-ай! – сказал Пашкин. – Ай-ай-ай, отец! Как же это ты, а? Ну, сам воздухом не дышишь – ну, не дыши, а ребенка-то почему лишаешь? Затем трубку взял Гришкин. – Нехорошо, старик, – загудел он. – Нехорошо о нас думаешь. Обидно. Что ж мы, трое взрослых людей, не поможем вам с ребенком… Дай-ка мне старуху. 99
Я позвал к телефону жену. – Нехорошо, старуха, – сказал ей Гришкин. – Нехорошо о нас думаешь. Обидно. Что ж мы, трое взрослых людей… Погоди-ка, тут Яшкин хочет еще добавить. Яшкин добавил и передал трубку Пашкину. Пашкин, заклеймив нас, вернул ее Гришкину… Короче, когда они зашли по четвертому кругу, мы не выдержали и сдались. В воскресенье утром Яшкин, Пашкин и Гришкин встретили нас на вокзале. – Что-то я не вижу здесь ребенка! – притворно сказал Яшкин. – Ах, простите, вот этот молодой человек! Ого, какой богатырь! А папа не хотел его за город брать. Ну и папа! По боку надо такого папу! Верно? И мама тоже хороша – с папой соглашалась. Рассчитать надо такую маму. Как думаешь? – Здорово! – с казал Гришкин. – Тебя как звать? Кузьма? Ну, садись мне на шею. – Зачем вы? – запротестовала жена. – Он сам ходит. – Да ладно, – отмахнулся Гришкин. – Мне же не трудно. И Кузьма поехал в вагон на шее у Гришкина. В поезде к нашему ребенку подключился Пашкин. – Ну, оголец, хочешь конфетку? – спросил он. – Не хочу! – мотнул головой Кузьма и покраснел. – Ишь как вымуштровали, – недовольно заметил Гришкин. – Это ты зря, оголец, – с казал Пашкин. – З ря отказываешься. Ты действуй так: дают – бери, а бьют – беги. – Кхым-кхым… Вот что, Кузьма, – т олстым голосом сказал я. – Относительно второй части… Это, видишь ли, дядя шутит. Когда бьют – надо не убегать, а давать сдачи. – Сам-то шибко даешь? – спросил Гришкин. – Да глупости это, – сказал Пашкин. – Материи… Лично я, например, бегал. Убегу – и все. Ну, правда, что бегал я здорово. Меня сроду догнать не могли. – Вы! Звери! – не выдержал Яшкин. – Позвольте ребенку конфеткуто взять! – Ладно, Кузьма, возьми, – разрешил я. Кузьма взял. – А что надо сказать? – строгим голосом спросила жена. – Дядя, дай еще! – подсказал Яшкин. – Яшкин! – зашипел я. – Ты чему учишь!.. – Да бросьте вы, честное слово! – возмутился Гришкин. – Ребенок – он есть ребенок… Мы вылезли на станции Ноздревой, и Кузьма сразу же увидел кур. Куры неподвижно лежали в пыли под плетнем. – Они умерли? – спросил Кузьма. – Спят, – ответил Пашкин. – Нет, умерли, – не согласился Кузьма. – А ты возьми палку да турни их – враз оживеют, – сказал Гришкин. 100
– Кузьма, назад! – закричала жена. – Брось эту гадость! – Пусть погоняет, – удержал ее Пашкин. – Где еще он куриц увидит. Куры, исступленно кудахча и сшибаясь друг с другом, летели через плетень, в воздухе кружился пух. – Ну, силен! – повизгивал Яшкин. – Вот рубает! Ай да причина пожара! На берегу речки Яшкин с Кузьмой начали готовить костер. – Тащи дрова! – к омандовал Яшкин. – В олоки сушняк, гнилушки, бересту, ветки – все пойдет! – Кузьма! – с казал я, нервно протирая очки. – Н е смей ломать эти прутики! Их посадили тети и дяди, думая о тебе и о таких, как ты. Каждый человек должен… – Пусть заготавляет, не мешай! – о борвал меня Гришкин. – Л омай, парень, их здесь до хрена. Век не переломаешь. Тем временем Яшкин и Люся, расстелив на земле клеенку, «накрыли стол». – Так много луку! – удивился подошедший Кузьма. – Ничего – осилим, – заверил его Пашкин. – Под водочку он так ли еще пойдет. – Все равно – до хрена, – сказал Кузьма. Жена побледнела. – Кузьма! – вскочил я. – Немедленно встань в угол! Яшкин как стоял, так и покатился по траве. – А угла-то! – задыхался он. – Угла-то… Угла-то нет!.. – Нет угла, – хмуро сообщил Кузьма. – Хорошо! – сказал я. – В таком случае встань под кустик. Кузьма встал. – Под кустиком! – с казал Яшкин и снова затрясся от смеха. – П од кустиком полагается сидеть… А не стоять… Ты садись, старик. Садись. Кузьма сел. – Товарищи! – не выдержала жена. – Нельзя же так… – Ну-ну-ну! – сказал Пашкин, разливая по кружкам водку. – Вы тоже меру знайте. Совсем замордовали человека. Родители… Давайте-ка вот лучше выпьем. Выпили. Закусили луком и редисочкой. Луку, действительно, было до хрена. Пашкин стал наливать по второй. – Ой, мне не надо! – прикрыла кружку жена. – Я тоже… воздержусь, – буркнул я, покосившись на Кузьму. – Эт-то как же так? – спросил Пашкин. – Эт-то что же такое? А нука – в угол! Немедленно. – Под кустик! – застонал от восторга Яшкин. – Ребята! Ребята! – испугался я. – Вы чего!.. – Под кустик! – рыкнул Гришкин. – Под кустик! Под кустик! – стали скандировать они втроем. Мы с женой, улыбаясь дрожащими губами, встали под кустик. – А ты выходи, – сказал Пашкин Кузьме. – Ты свое отбыл. Кузьма вышел. – Братцы! – взмолился я. – Что же вы делаете! – А когда в углу – тогда не разговаривают, – поддел меня Кузьма. 101
– Что, съел? – с просил Яшкин. – Ты, Кузьма, папку не слушай, – сказал он. – Папка у тебя вахлак. Очкарики, вообще, все вахлаки. Пашкин, между тем, разлил по третьей. – Ну, будем здоровы! – сказал он и обернулся к Кузьме. – А ты чего же сидишь-скучаешь? Тоже мне – мужик! Ну-ка, давай за папу с мамой – выручай их! – Я не пью еще, – ответил Кузьма. – Ничего, научишься, – сказал Гришкин. – Это дело такое. – Он вдруг оживился. – В от у меня племянник – ч уть разве побольше Кузьмы, – а пьет. Сядут с отцом, вжахнут поллитра – и песняка. – Ранняя профессионализация? – живо откликнулся Яшкин. – Бывает. У меня, у соседей – девчонка. Представляете, девчонка… И потек милый интеллигентный разговор. Возвращались мы вечером, в переполненной электричке. Кузьма спал на коленях у матери. – Ну вот и вся проблема отцов и детей, – н равоучительно сказал Пашкин. – А то, понимаешь, ребенка оставить им не с кем… Эх вы, эгоисты! Да для него этот день – з наете какой! Он его, может, на всю жизнь запомнит…
НА СПОР Зима в нынешнем году, надо сказать, просто уникальная. С одной стороны, морозы жмут – т о под сорок, то за сорок; с другой стороны, снегу навалило выше всяких допустимых пределов. По горло засыпало. Я думаю, если весь снег, нападавший за последние десять лет, вместе сгрести – и то столько не наберется. Тут к соседям родственник из села приехал погостить, так прямо фантастические вещи рассказывает. Зайцы, говорит, в деревню бегут. Не могут в лесу держаться – тонут. А в деревне все же маленько утоптано. Вот они и бегут. Ну, а за ними, естественное дело, волки. Жуткая обстановка. До ветру боишься выскочить. Недавно, говорит, один заяц в избу залетел. Видать, его волки вдоль по улице шуганули, он, как от них лупил, так стекло оконное мордой вышиб и на стол свалился. Может быть, конечно, родственник насчет зайца приврал – уж очень неправдоподобно все это выглядит. Хотя, чем черт не шутит. В городе вон тоже в связи с заносами такие иногда казусы происходят, что расскажи постороннему человеку – не поверит. Например, у нас тут в одной квартире, у Сереги Званцева, под старый Новый год собралась небольшая компания. Сам Серега с женой, дальний родич его пришел – дядя Гена, тоже с половиной, и еще Серегин сменщик Дубов. Собрались они в таком почти что домашнем кругу и решили вторично отметить праздник. Дяди-Генина супруга, уже досыта хлебнувшая семейной жизни, в том числе подобных вечеринок, сразу достала вязанье и ушла с ним в дальний угол – дескать, горите вы синим огнем. Мужчины, конечно, окопались за столом. И Серегина Лелька с ними. Ну, эта, во-первых, как хозяйка, а, во-вторых, она всего второй месяц 102
с Серегой жила, буквально от рукава его не отлипала, а ей пока все интересно было, даже малосодержательные мужские разговоры. А разговор, действительно, завязался какойто довольно пустой. Не знаю уж, с чего он начался, но только Дубов с дядей Геной стали наперебой вспоминать разные отчаянные случаи из своей жизни: кто в молодости сколько раз двухпудовую гирю выжимал, кто с парашютной вышки прыгал, кто быка за рога удерживал и так далее. Лелька рот раскрыла и глаз с них не сводит. Дубов же с дядей Геной, польщенные вниманием молодой и прекрасной особы, еще больше распаляются. А Серега парень тоже заводной. Послушал он их, послушал и говорит: – Это все семечки. Хотите – я сейчас с третьего этажа прыгну? – Ну и что? – с прашивает дядь Гена. – П рыгнешь – и что? Башку расшибешь. Более гуманный Дубов говорит: – Почему башку? Я сам со второго этажа выскакивал. Из полногабаритного дома. Прыгнуть можно – с башкой ничего не случится. А ноги он переломает. Запросто. – С третьего? – г оворит дядь Гена – И только ноги? Ых ты, какой ловкий! Это бы все так прыгали, если только ноги! В общем, заспорили. Притащили лист бумаги, карандаш – д авай высчитывать: сколько будет в трех этажах панельного дома и как прыгать надо – е сли пролезть между прутьями балкона да повиснуть на руках, а потом отпуститься… – Да ни на чем я веситься не буду, – посмеивается Серега. – Я прямо с перил махну. Дядя Гена бросил карандаш и вспылил: – Ну, прыгай, обормот, прыгай! Расшибешь башку, тебе говорят! Сто рублей кладу, что наверняка расшибешь! – Заметано! – г оворит Серега. – А вы все – с видетели. Значит, если не расшибу, с тебя, дядя, сотня. – И поворачивается к Дубову – что тот скажет. Дубов побледнел, но стоит на своем: – Ты, Сергей, должон сломать ноги. Ну… если хочешь доказать… полста рублей. – Пойдет! – говорит Серега – За каждую. Держи пять. – И стаскивает через голову галстук. Тут Лелька поняла наконец, что они уже не шутят, а всерьез, и повисла на Сереге – не пущу! ДядиГенина супруга из угла кричит: – Брось ты его, Лелечка, не держи! Пусть они все, паразиты, повыскакивают – туда им дорога! Серега с трудом затащил жену в кухню и говорит ей шепотом: – Ну, чо психуешь? Там же сугроб, под балконом, метра три. Нырну в него – и двести рублей в кармане. Люди из самолета выпадают в снег… – Пусть выпадают! – ревет Лелька – А ты не смей! Кое-как он ее от себя отцепил, выбежал из кухни и придавил дверь. 103
– А ну, мужики! – к ричит. – П одержите маленько! А то все у нас накроется! – Давай, – говорят те. – Только по-быстрому. Серега отодрал балконную дверь, выскочил наружу и, прикинув по памяти – с какой стороны сугроб, прыгнул в темноту. И представьте – у гадал! Через пять минут заявился в квартиру – грязный, как трубочист. Но целый, только что физиономию немного поцарапал об дерево, когда мимо пролетал. Но поскольку насчет физиономии уговора не было, Серега по закону счистил с Дубова и дяди Гены двести рублей. Ну, дядя Гена, тот ничего. Отдал деньги и похохатывает: мне, говорит, все равно надо было ему какой-то приличный подарок покупать в связи с женитьбой. Так что эта сотня у меня списанной считалась. А Дубов очень переживает. Как подопьет, так начинает жаловаться. – Я все же, – г оворит, – н адеялся, что он ноги переломает. И ведь что обидно! – в роде правильно рассчитал. Как раз перед этим по телевизору говорили об аварийном положении и призывали всех выйти на уборку снега. Ну, думаю, пока мы тут базарим – т ам уж все выскребли, до асфальта. Но в этом доме такой народец живет – хоть бы один с лопатой вышел!.. Ну, ничего. Я его за свою сотню еще подсижу на чем-нибудь. Однако я думаю, вряд ли Дубову удастся в будущем подсидеть своего сменщика. Cepeгa на выспоренные деньги купил телевизор и сам теперь в курсе всех последних событий.
104
Рассказы из сборника
ТРИ ПРЕКРАСНЫХ ВИТЯЗЯ
1972 г.
ПОЛЕЗНОЕ ИСКОПАЕМОЕ Копали траншею на улице Четвертой Низменной. Водопроводную. Рыли экскаватором, а за ним уж подчищали лопатами. Подравнивали. Экскаваторщик Буглов зачерпнул очередной раз ковшом и вместе с землей поднял с глубины три с половиной метра бутылку водки. Полную. Этикетка на ней сгнила, а сама пол-литра была целенькая. Только стекло маленько пожелтело – видать, от долгого лежания в глине. Бригадир Васька Зверинцев взял бутылку, посмотрел ее на свет и крикнул: – Старинная! Истинный бог. Еще довоенная. Видал – донышко у нее вовнутрь вдавлено. Сейчас такие не делают. Буглов слез на землю. – Старинная, – подтвердил он. – Только там теперь вода. Выдохлось, поди, все за столько лет. – Водка-то? – сказал дядя Федя. – Да нипочем! Ты глянь – закупорка у нее какая! Настоящая пробка, не то что нонешние железки. У меня старуха одну такую с тридцать девятого года уберегла. А недавно, как сын из армии вернулся, достала. Дак мы с Генкой – веришь-нет? – по одному стакану выпили и попадали. – Верю, – хмыкнул Буглов. – Ты и с рассыпухи падаешь. – А ну, отсуньтесь! – скомандовал бригадир Васька Зверинцев и вышиб ладонью пробку. – Нет, не выдохлась, – с казал он, отпив три больших глотка. – Нормальная водка. Вроде Петровской. Петровскую кто пробовал, нет? – и отпил еще глоток. – Дай-кось мне, – протянул руку дядя Федя. Бригадир Васька Зверинцев отодвинул низкорослого дядю Федю локтем и подал бутылку сначала мастеру Семижильному. Семижильный побледнел и отворотил лицо. – Не могу, – глухо сказал он. – Не могу… без закуски. А Буглов мог без закуски. Он раскрутил бутылку, вылил в рот граммов сто пятьдесят, постоял, прислушиваясь к организму, и заявил: – Один хрен – что особомосковская, что эта. Не вижу разницы. – Много ты понимаешь! – зашебутился дядя Федя. – Дай-кось мне! Водяра – она и водяра, – сказал Буглов, возвращая бутылку Ваське. – Хоть в золото ее зарывай, хоть в дерьмо. Бригадир Васька Зверинцев отпил еще глоток и не согласился. – Даже сравнивать нельзя, – с казал он. – Р азве что с экспортной. Экспортную нашу кто пробовал – нет? Тут они с Бугловым поспорили – на литровку. Семижильный разнял. А спорщики сбросились и погнали дядю Федю в гастроном за нормальной бутылкой– для сравнения. Дядя Федя вернулся довольно быстро – принес пол-литровку и на сдачу плавленый сырок – для Семижильного. Семижильный сказал: – Только давайте в темпе. А то мы здесь до вечера провозюкаемся. В темпе прикончили выкопанную бутылку, потом – магазинную, и все 106
согласились, что бригадир Васька Зверинцев выиграл. Буглов, правда, маленько поупирался: местный розлив, дескать, – чего вы хотите? Но все же достал две трешки и протянул дяде Феде. – Мыла только этого не бери на закуску, – наказал он. – Купи лучше селедку. Дядя Федя принес литр и селедку. Семижильный заволновался. – Может, подождем до вечера? – спросил он. Бригадир Васька Зверинцев подумал и рассудительно сказал: – Нельзя… Селедка засохнет. – Эх, ма! – вздохнул Буглов, когда проспоренные им бутылки опустели. – Надо было сразу три брать. – А ты почерпай еще, – кивнул на траншею дядя Федя. – Может, там другая закопана. – Это идея! – сказал Буглов и полез за рычаги. Семижильный посмотрел ему вслед и высказал сомнение: – Ничего он не выкопает. Что он думает – там магазин продуктовый? – Буглов не выкопает?! – завелся бригадир Васька Зверинцев. – Да Буглов, если надо, черта выкопает! С рогами! Они поспорили. Буглов спустился на минутку с экскаватора и разнял. Дядю Федю погнали за третьей бутылкой…
В НАШЕЙ СУГЛИНИСТОЙ ПОЛОСЕ Четыре года назад засуха была. Все высохло, до последней былинки. Урожай сгорел. Земля трескалась, На два метра в глубину. Вот какая была засуха. Приехали товарищи. Разобрались. Петрова сняли. Оказалось, не в засухе дело. То есть, конечно, и в ней тоже. Но частично. Главная же причина и основной корень – в Петрове. Он прошляпил. Не тем человеком оказался. В общем, потурили Петрова, назначили Сидорова. На другой год зарядили дожди. Все залили. Живого места не оставили. В бывшей сухой балке ребятишки карасей ловили. Штанами. Вот такая была сырость. Урожай, конечно, утоп. Приехали товарищи. Разобрались. Сидорова сняли… Сняли Сидорова, поставили Кулипанова. Позапрошлый год лето выдалось умеренное. Урожай сняли рекордный. Приехали товарищи – оценили по заслугам. Кулипанову грамоту дали и увезли на повышение. Увезли Кулипанова – прислали Задираку. В прошлом году выпал град. Неимоверной крупности хлестал Град – старики другого подобного с крепостного права вспомнить не могли. Плетни посек, мелкий скот поувечил. У председателя ревизионной комиссии крышу над сараем проломило. Самогонный аппарат в сарае стоял новенький – одни кореженные железки от него остались… Урожай, понятно, выбило. Приехали товарищи. Разобрались. Задираку сняли. Оказалось, Задирака градом заслонялся. Маскировал свою бездеятельность. Сняли Задираку – утвердили на его место Ешкина. 107
А в нынешнем году все у нас перемешалось! Видать, сбесилась небесная канцелярия. В одном месте заливает, в другом – сушит. В одном – градом бьет, в другом – кукуруза в полтора роста. До дикости дело доходит. Бабка Зыбунова и бабка Куклина рядом живут, общий плетень содержат. Вот по этому плетню их и режет. У бабки Зыбуновой помидоры с горшок, у бабки Куклиной даже пырей не вырос. Зыбуниха в своем огороде по дощечкам скачет, у Куклиной земля закаменела – хоть на кирпичи режь и баню клади. Бабки Зыбуновой дачники из резиновых плащей не вылазят, у куклиновских курортников по четвертому разу шкура лупится. Но это их личные затруднения. Они не столь тревожны. Тем более бабки стакнулись и даже получают взаимовыгоду. Куклина бабка зыбунихинских жильцов запускает в свой огород на солнышке греться. Зыбуниха компенсирует ей помидорами. Куклина бабка дает на помидоры тройную наценку (по причине неурожая) и фугует их своим дачникам. В общем, выходят из положения. А наше положение безвыходное. Ходим все – штанами трясем. Не знаем, кого снимать будут, кого поощрять. Знаем только, что кого-то будут. У Ешкина волосы лезут. Ему труднее всех. Во-первых, неизвестно, что самого ждет. Во-вторых, ему нас заранее раскусить надо – конкретных руководителей. Кто за что прячется. А вдруг не того раскусишь. За это, пожалуй, тоже мало не будет. И вот мы заглядываем в глаза Ешкину: кого же он, змей, раскусит? А с другой стороны, и его жалко. Хороший человек. Давно у нас такого хозяина не было, с тех самых пор, как Петрова сняли…
КАК СТАТЬ ЗДОРОВЫМ? (Письмо в редакцию) Уважаемая редакция! Обращается к Вам некто Н-сков Федор Лазаревич. В прошедшую субботу Вы напечатали статью доктора медицинских наук (фамилию не помню) под названием «Ваше здоровье – в ваших ногах», которая переполнила чашу моего терпения. Не подумайте только, что это пишет какой-то кляузник и что сейчас он станет уважаемого доктора медицинских наук (не помню фамилию) опровергать и конфузить. Чтобы у Вас не зародилось такого подозрения, немножко скажу о себе. Я восьмой год выписываю Вашу газету, главным образом из-за полюбившегося мне уголка «Советы врача», который всегда внимательно прочитываю с карандашом в руках. Слежу также за журналом «Здоровье» и регулярно просматриваю многие другие издания, помещающие на своих страницах новейшие медицинские сведения и рекомендации. И все эти рекомендации я стараюсь выполнять. К примеру, взять ту же ходьбу, о которой как раз шла речь в упомянутой выше статье. Хожу пешком с работы и на работу, в гости, в кино, в сберкассу – куда только можно. Уже довел дневную норму до 20 тысяч шагов. При этом всегда считаю пульс, чтобы не превышал 60 ударов, ритмично дышу, как советуют специалисты. 108
Ну, само собой, по утрам делаю обязательную физзарядку из сорока восьми комплексов. Стою, кроме того, на голове (до пятнадцати минут ежедневно) и пью носом воду – по системе йогов. К чему я, вы спросите, клоню? А вот к чему. Все эти годы, ходя пешком, стоя на голове и пья носом воду, я не прекращаю наблюдать за своим соседом Хронюком Петром Саввичем. Зарядку Хронюк не делает никогда. Из ложной боязни подорвать свой авторитет, как главы семейства. Он – отец двух дочек и говорит: – Чтоб я перед дитями в одних подштанниках выдрыгался – никогда! Они потом, мокрохвостки, на шею тебе сядут и ноги свесят. Пешком Хронюк тем более не ходит. У него имеется личная «Волга», которую он собрал в подведомственной авторемонтной мастерской из двух списанных мотоциклов, – и вот на этой «Волге» Хронюк повсюду разъезжает на работу, в магазин, за малиной в мичуринский сад и так далее. Он из нее буквально не вылазит, и, думаю, живи мы не в коммунальном доме со всеми удобствами, то Хронюк, простите, наверное, и в уборную на «Волге» ездил бы. Собственно, я даже что-то не припомню – в идел ли когда-нибудь Хронюка стоящим. Он обычно или сидит (внутри «Волги»), или лежит (под нею). Расстелет половик, заползет ей под пузо и лежит – подвинчивает чегото. А рядом, у колеса, поставит бидон с пивом. Вылезет иногда, отопьет пива – и назад, под машину. А потом, глядишь, и вообще заснет. И спит так, что у «Волги» стекла дребезжат и мелкие винтики отваливаются. Считает, видно, что такое поведение его авторитет в глазах детей не роняет. Но не в этом дело. Не в авторитете. Бог с ним. Я первое время жалел Хронюка, сочувствовал ему. Думал, что при таком образе жизни, нарушая все рекомендации, он долго не протянет. Или его инфаркт ударит, или почки откажут, или он просто сохнуть начнет – по неизвестной причине. Но, дорогая редакция, проходит время, а с Хронюком, как ни странно, ничего не делается. Он только здоровеет и здоровеет, и такой стал, извиняюсь, хряк, что об него кирпичи ломать можно. Теперь он уж под машиной сам не лежит – не помещается там, а приводит из мастерской слесаря Шитикова и за пол-литра, а может, и так – за здорово живешь велит ему ремонтировать свою личную «Волгу». И вот я хочу спросить Вас, товарищи, а через Вас и многоуважаемого доктора медицинских наук (фамилии не помню): ну, хорошо, ладно – наше здоровье в ногах, согласен. А в чем тогда здоровье у Хронюка? Коснемся другого пункта – диеты. Я питаюсь по рецепту журнала «Здоровье» и по вашим указаниям. В частности, журнал советует мусс из ревеня – для нормальной работы кишечника. Ем. Людям истощенным, с плохим аппетитом и пониженным содержанием гемоглобина в крови рекомендуется салат из сельдерея. Ем салат из сельдерея. Хронюк же, когда я на днях заговорил с ним о сельдерее, решил, что это португальский король. Представляете? А чем же, в таком случае, Хронюк питается?– спросите Вы. Отвечу. Хронюк, преимущественно, ест свинину, которую, пользуясь собственным транспортом, закупает в Кумихинском совхозе по твердой государственной цене. У него там шурин работает. 109
Уж казалось бы, такая тяжелая пища должна доконать Хронюка, но не тут-то было. Не стану больше распространяться насчет его здоровья, а лучше приведу один убедительный пример. В последнее время супруга Хронюка тоже учится водить машину. Каждый вечер она садится в кабину и начинает крутить баранку, гудеть, жать на педали и газовать. И не для блезиру, а по-настоящему – при заведенном моторе. А Хронюк в этот момент, опасаясь, как бы она действительно не поехала и кого не задавила, приподнимает у машины задок – чтобы колеса шуровали по воздуху, а земли не касались. И так они, бывает, тренируются минут по пятнадцать-двадцать… Комментарии тут, как говорится, излишни. Уважаемые товарищи из редакции! Я прессу очень высоко ценю и следую ее указаниям. Но поймите и вы меня. Ведь я привел конкретные факты, которые кого хочешь заставят растеряться и приуныть. Короче, если пресса точно нас информирует, а не уводит с какой-то целью в сторону, то почему тогда подобные Хронюки здоровеют и никакая зараза их не берет? Ответьте. Может, поручите тому же доктору медицинских наук дать разъяснительную статью? Только, если можно, фамилию мою не называйте… Все же этот Хронюк очень уж здоровый мужчина…
ОКНА ВО ДВОР Я толкнул створки окна, лег животом на подоконник и прислушался. Было тихо. Правда, где-то на окраине жилмассива погромыхивали первые трамваи, но – Господи! – что это был за шум для моего истерзанного слуха. Я сложил кукиш, показал его невидимым отсюда трамваям и мстительно прошептал: «Что, выкусили теперь?» Подумать только, еще вчера я жил в квартире, окна которой выходили на оживленную грузо-пассажирскую магистраль. Утром, днем и вечером по магистрали шли троллейбусы, автобусы, самосвалы, панелевозы, автокраны, тракторы колесные и гусеничные, рефрижераторы и канавокопатели. Ночью по магистрали двигалась туда-сюда машина ОРУДа и железный голос из нее говорил: «Освободите дорогу!.. Освободите дорогу!» За много лет жизни в этой проклятой квартире я так истрепал нервы, что чувствовал себя готовым кандидатом в сумасшедший дом. И наверняка загудел бы туда, если бы не достижения современной науки. Наука меня спасла. Оказывается, пока я не находил себе места, глотал валерьянку и на стенку по ночам лез, наши замечательные ученые думали обо мне и таких, как я. И, представьте, в одном исследовательском институте был изобретен специальный прибор, с помощью которого сотрудники полгода замеряли шум в разных точках, пока убедительно не доказали, что в квартирах, выходящих окнами во двор, он значительно ниже. 110
Я прочел об этом открытии в местной «Вечерке». Там еще было написано, что теперь, возможно, все новые дома будут располагаться с учетом этого фактора – а именно, торцами к проезжей части. По крайней мере, в соответствующих инстанциях этот вопрос уже рассматривается. Я не стал дожидаться, когда вопрос рассмотрят, а спешно обменял квартиру на такую, окна которой смотрели во двор… И вот теперь я лежал животом на подоконнике и впервые наслаждался тишиной раннего утра. Во дворе было пусто. Только возле голубой эстрады стоял невыспавшийся дворник и хмуро рассматривал рваный поливальный шланг. Из расположенного напротив подъезда вышел домоуправ в широких милицейских галифе и стал укорять дворника: – Что стоишь, как инженер технических наук! – сказал он. Я засмеялся, спрыгнул с подоконника и принялся готовить завтрак. Ах, до чего же прекрасно было утро! Капала вода из неплотно завернутого крана – и я слышал удары капель. Шипела на сковородке яичница – и я слышал именно шипение яичницы, а не рявканье самосвалов. – Па-а-а-па! – пронзительно закричала вдруг под окном какая-то девочка. Я вздрогнул и пролил на брюки кофе. Фу ты, дьявол, до чего же развинтились нервы! – Па-па, па-па! – сердилась девочка. «Ишь, настырная, – усмехнулся я. – Ну, не надрывайся – сейчас выйдет твой папа. Выйдет, возьмет тебя за ручку и поведет в зоопарк» – Па-па! Па-пa! Я бросил вилку в яичницу – Где же этот негодяй-папа! Судить надо таких родителей! Завтракать что-то расхотелось. В голове застучали знакомые молоточки. – Па-па! Па-па! Па-па! – голосило окаянное дите. Папа заявился часов в десять утра. Тот или другой – не знаю, но что чейто папа – точно, поскольку женщина, с балкона, расположенного над моей квартирой, стала ругать ею такими словами: – Змей ты, змей! – говорила она. – Посмотри, на кого ты похож! Хоть бы детей постеснялся, паразит! На что папа резонно отвечал ей: – Некультурная ты женщина… – Иди домой, козел, не срами меня перед людьми! – увещевала жена. – А на какую мне мышь домой? – отказывался мужчина. – Ты мне лучше сбрось полтинник, некультурная женщина! – Хвост тебе, а не полтинник! – ярилась жена. – Иди домой, паскуда, а то хуже будет! Так они разговаривали минут сорок, с течением времени употребляя все меньше и меньше печатных слов – так, что мужчина наловчился в конце концов обходиться одними непечатными. При этом, однако, он ухитрялся каким-то чудным образом подтверждать свои претензии на полтинник. Я не выдержал, распахнул окно и сказал: – Друг, я сброшу тебе рубль. Только, ради бога, уйди ты куда-нибудь подальше. – Бросай! – согласился мужчина. 111
В обед на эстраде открылся стихийный концерт детской самодеятельности. Тоненькая белобрысая девочка взобралась на подмостки и закричала разбойничьим голосом: – Валенки, валенки, – эх, не подшиты, стареньки!.. Я, заламывая руки, ходил по комнате и старался удержать себя от скоропалительных выводов. «Во-первых, – рассуждал я, – нельзя зачеркивать выводы ученых. Все же люди работали. Целый коллектив. Специальным прибором пользовались. Вон даже инстанции к их голосу прислушиваются… Во-вторых, можно и самому какой-то выход поискать. Отшил же я сегодня этого папу. И всего за целковый. Троллейбусу, небось, рубль не бросишь... Нет, надо обождать». Вечером в наш подъезд пришли влюбленные. Было слышно, как они решают там свои матримониальные вопросы. – Бу-бу-бу-бу! – сдержанно гудел мужской голос. – Зола все это! – отвечал девичий. – Любви нет, есть одно половое влечение! – Бу-бу-бу-бу! – убеждал в чем-то мужчина. – Ну, ты! – говорила девица – Руками-то не шуруй! Вот женишься – и будешь шуровать! Наступила ночь – и влюбленные притихли. Тогда из близлежащего частного сектора прибежала собака. Пару раз собака гавкнула басом, прочищая горло, а затем залаяла звонко и безостановочно. Видимо, она задалась целью побить какой-нибудь собачий рекорд по продолжительности лая. Я кинул в нее бутылкой из-под кефира. Собака с визгом убежала в частный сектор и через пять минут вернулась в сопровождении целой шайки своих приятелей. Бутылок больше не было. Я накрыл голову подушкой, положил сверху годовую подшивку «Экономической газеты» и так попытался заснуть. Всю ночь меня мучил один и тот же кошмарный сон: я убегал от погони, карабкался по буеракам и обрывам, а за мной, след в след, гнались какие-то люди с собаками – то ли охотники, то ли дружинники. В конце концов они окружили меня, достали медные трубы и задудели: «На речке, на речке, на том бережочке». А самая свирепая собака, вывалив красный язык, била в огромный барабан. Я проснулся. Где-то поблизости грохотал оркестр. На эстраде было пусто – значит оркестр играл в одном из соседних домов, «Что же это такое? – соображал я – Наверное, какой-нибудь кружок пенсионеров при домоуправлении. Скорее всего. Ну, черт с ним. Все-таки музыка, а не собачий лай». Я сходил за кефиром и газетами – оркестр играл. Я приготовил завтрак и побрился – оркестр наяривал. Он играл до обеда и во время обеда. Гремел после полудня и перед закатом – к огда горизонтальные лучи солнца расплавили окна на жилмассиве. К вечеру оркестр еще набрал силы. Высыпавшие звезды вздрагивали в такт его могучим аккордам. Только глубокой ночью оркестр начал, вроде, выдыхаться и делать паузы минут по двадцать-тридцать. 112
Но не выдыхался большой барабан. Дум! дум! дум! – неистово бухал он, даже оставшись в одиночестве. Наступило третье утро – и я, с головой, обмотанной полотенцем, спустился во двор. «Надо что-то делать, – думал я – Вот сейчас разыщу домоуправа и прямо скажу: прекратите это безобразие, а не то…» Домоуправа искать не пришлось. Они с дворником как раз стояли во дворе и, задрав головы, смотрели на балкон противоположного дома. – Послушайте, эта ваша самодеятельность… – начал я. – Какая самодеятельность? – не оборачиваясь, сказал домоуправ – Свадьба это. Настя Ищукова дочку замуж выдает Оркестр вон с завода пригласила – с пособный, черт! – у важительно произнес домоуправ – Барабанщик-то... Смотри-ка – вторые сутки бьет, сукин сын. – Да это не барабанщик, – сказал дворник. – Барабанщика давно уже скорая увезла. Он сразу двести грамм опрокинул и сковырнулся. Язва у него оказалась… А это Володька Шикунов, бухгалтерши нашей сын. Дайте, грит, я опробую. И как сел – так не встает. Поглянулось, видать… – Неужто Володька! – удивился домоуправ. – Вот тебе и стиляга! Надо будет в клуб сообщить – пусть привлекут его. В это время гости Насти Ищуковой запели: «Чтоб дружбу товарищ пронес по волнам, – Мы хлеба горбушку – и ту пополам! Коль ветер – лавиной и песня лавиной, Тебе – половина, и мне половина!» Простоволосая хозяйка выбежала во двор, обняла бельевой столб и заголосила. – Хлеба горбушку! Да еще пополам… – жаловалась она. – Пельменьев одних мешок накрутила! Водки на сто пятьдесят рублей ушло!.. – Да-да, – с очувственно причмокнул дворник. – С колько людей ни корми.. Я повернулся и тихо побрел к себе… Товарищи дорогие! Не меняет ли кто квартиру с окнами вовнутрь?!
ТРИ ПРЕКРАСНЫХ ВИТЯЗЯ – Нервное переутомление, – определил врач и прописал мне ежевечерние полуторачасовые прогулки перед сном. Я представил себе нашу Вторую Глиноземную в эту пору: темные подворотни, забор с проломами вокруг новостройки, фонари, расположенные друг от друга на расстоянии полета стрелы, – и мне стало тоскливо. – Доктор, – робко сказал я. – А днем нельзя? – Почему нельзя, – о тветил доктор. – М ожно и днем. Даже нужно. Пешком на работу, пешком с работы – если не очень далеко… Но перед сном – обязательно. Вечером, провожая меня на первую прогулку, жена сказала: – По тротуару не ходи. И от заборов держись подальше. Лучше иди серединой улицы. 113
– Учи ученого, – буркнул я. – Закуривать ни с кем не останавливайся, – продолжала жена. – Знаешь эти их приемчики, сначала – дай закурить, а потом – раздевайся. – Она задумалась, припоминая что-то. – Я после войны сразу с одним парнем дружила… – Ну? – сказал я. – У него пистолет был – отец с фронта привез, правда, не стрелял – чтото там заржавело, – но помогал здорово. Подойдет к нему ночью какойнибудь тип прикурить, а он свою папироску в ствол вставит и протягивает. Представляешь? – Угу, – хмыкнул я. – Вот и выходила бы за этого ковбоя. – Тебе все шуточки! – обиделась жена. – Какие, к черту, шуточки! – мрачно сказал я, запихивая в карман гаечный ключ. – Шуточки… На улице было темно и пустынно. Хотя кое-какая жизнь и пульсировала, судя по доносившимся звукам. Звуки эти, однако, были неутешительные. Возле забора стройки кто-то со скрипом выворачивал доску. Неизвестно, для какой цели. Может, вооружался. Где-то впереди противными голосами пели неразборчивую песню с леденящим душу припевом: «Страааашно, аж жуть!». Я шел серединой дороги, от фонаря до фонаря. Самые темные отрезки перебегал рысью, хватаясь за бухающее сердце. …Бандит вышел из-за угла пивного ларька. Здоровенный детина с квадратными плечами. – Эй, гражданин! – х риплым голосом сказал он. – П рикурить не найдется? «Вот оно!» – ахнул я, и правая рука мгновенно онемела. Теперь, если бы даже у меня был не гаечный ключ, а пистолет, как у того жениного ухажера, я бы не смог им воспользоваться. Левой рукой я кое-как вытащил зажигалку и начал безуспешно щелкать ею – рука позорно дрожала, огонь не высекался. – Что ты трясешься, будто кур воровал, – н еодобрительно сказал детина. – Дай-ка сюда. Он отнял у меня зажигалку и с первой попытки добыл огонь. И тут я увидел на рукаве у него красную повязку. – Господи! – воскликнул я. – Так вы дружинник?!. Я-то думал… – А ты думал – мазурик, – усмехнулся он. – Правильно думал. У меня подсеклись ноги. – Правильно опасался, земляк, – пыхнул он сигареткой. – Здесь этой шпаны, как мусора. Запросто могут и раздеть и ухайдакать. Тут я окончательно убедился, что он не бандит, и правая рука сама собой оживела. – Пусть попробуют, – храбро выпрямился я. – Пусть только сунутся. А вот этого они не нюхали? – и я показал ему гаечный ключ. – Выбрось! – строго сказал он. – Приравнивается к холодному оружию. Срок получишь. – Извините, – хихикнул я. – Вы же дружинник. Не учел… 114
Дальше мы пошли вместе. Я больше не вздрагивал и не оглядывался. А чего мне было бояться рядом с дружинником? – Ты, собственно, какого лешего по ночам блукаешь? – спросил он. – Гуляю, – признался я. – По рекомендации врача. Полтора часика ежедневно. Перед сном. – Врача! – остановился он. – Это какого же? Дмитрия Сергеевича? – Точно. Откуда его знаете? Хотя, пардон, вы же дружинник. Все забываю… – Вот что, – помявшись, сказал он. – Неудобно как-то. Вроде я тебя конвоирую. Еще подумает кто. – И он начал снимать повязку. – Ни-ни-ни! – запротестовал я. – Выполняйте свое задание. Кому тут думать-то – нас всего двое. – Тогда мы вот как сделаем, – о н все-таки снял повязку, которая в развернутом виде оказалась почти новой дамской косынкой, и разодрал ее на две части. – Не заругает супруга? – спросил я, подставляя рукав. – Не узнает, – подмигнул он. – Я незаметно ее слямзил, когда уходил на это… на дежурство. Возле «забегаловки» к нам присоединился третий. Мы сначала приняли его за пьяного, но потом разобрались: гражданин этот просто оказался очень нервный. До предела издерганный. И страшно сердитый на медицину. – Коновалы! – орал он, брызжа слюной. – Таблеток пожалели! Придумали лечение – гулять перед сном! По этому Бродвею, да? Где за каждым углом по мокрушнику!! Он успокоился лишь после того, как мы оторвали ему полоску красной материи и повязали на рукав. В половине двенадцатого мы задержали первого бандита. Он бежал от гнавшихся за ним милиционеров и вымахнул прямо на нас. Правда, командир наш успел сигануть в сторону и спрятаться за газетный киоск, но оказалось – поздно. Ворюга уже разглядел повязки, понял, что его окружили, и сдался.
С ДУМОЙ О ЗАВТРАШНЕМ ДНЕ Два сослуживца, Дрыкин Константин Сергеевич и Лизунов Арнольд Саввич, недавно получившие квартиры в одном доме и ставшие вдруг соседями и попутчиками, шли с работы домой. Флегматичный Дрыкин шагал молча и весьма сосредоточенно, засунув руки в карманы макинтоша и уставясь в одну точку. Долговязый любопытный Лизунов, хотя тоже молчал, но одновременно как бы и шумел. Он размахивал руками, вертел головой туда-сюда, все вокруг подмечал и немедленно обмозговывал. – Постой-ка! – сказал он в одном месте, хватая Дрыкина за рукав. И, перегнувшись с тротуара к очереди, лепившейся вдоль голубого киоска, спросил: – Чего дают? – Курей, – ответила крайняя старушка. – Порядок! – энергично потер руками Лизунов. – Возьмем по парочке? 115
– Бери, – индифферентно сказал Дрыкин. – Я тебя подожду. Покурю тут – за уголком. – А ты разве не хочешь? – удивился Лизунов. – Для дома, для семьи, а? Или ты куриц не любишь? – Люблю, как не любить, – сознался честный Дрыкин. – Ну так становись. Учти, в нашем магазине их нету. Дрыкин упрямо качнул головой. – Еще не надумал? – с прашивал по мере продвижения очереди Лизунов. – Давай решайся. Ну, три-четыре!.. Беру на твою долю! – он просунул руку с деньгами в окошечко. – Замри! – испуганно крикнул Дрыкин. – Сказано – не надо! – Ты, Дрыкин, со мной рядом домой не иди! – весело говорил Лизунов, запихивая куриц в авоську. – Держись на отшибе. Или задами пробирайся. А то как увидит твоя супруга, что я с курицами возвращаюсь, а ты – без ничего, устроит она тебе сцену у фонтана. Дрыкин смолчал. …На другой день, в конце обеденного перерыва, Лизунов прибежал в отдел весь обвешанный сосисками. Пообедавший Дрыкин играл в шахматы с плановиком Кукырышкиным. – Сосед, беги в буфет! – в рифму сказал запыхавшийся Лизунов. – Давай скорее – я там уговорил Дусю килограмм сосисок придержать. На твою долю. Дрыкин даже не пошевелился. – Да ты что! – заволновался Лизунов. – Неужели сосиски не любишь?.. Глянь, какие красавицы! – Он потряс перед носом Дрыкина нежно-розовой аппетитной гроздью. – Люблю, как не любить, – г лотнул слюну Дрыкин. – О собенно с капустой. – Не понимаю я тебя, – сказал Лизунов. – Любишь сосиски – люби сумочки носить. Дрыкин вздохнул и произвел рокировку. …Вечером, по дороге к дому, Лизунов купил в одном киоске четыре коровьих ноги на холодец, а в другом – огромную, как колесо от полуторки, банку атлантической сельди. Дрыкин опять воздержался – терпеливо ждал приятеля за углом. – Странный ты человек, Константин Сергеевич, – говорил довольный Лизунов, кренясь набок под тяжестью набитой авоськи. – Вроде семейный, а голова о семье, как погляжу, не болит. Дрыкин помалкивал. …На третий день Лизунову чрезвычайно повезло: он наткнулся в одном овощном магазине сразу на алжирские апельсины, болгарские голубцы в банках и алтайский мед в деревянных бочоночках. Дрыкина он к прилавку больше уж не приглашал, Дрыкин, однако, подошел на этот раз сам. Он нерешительно потоптался перед витриной, посопел и вдруг купил четыре стручка зеленого перца. В субботу Дрыкины и Лизуновы решили отпраздновать новоселье. Посидеть в семейном кругу, познакомить супруг. 116
Собрались у Дрыкиных. На празднично накрытом столе, в окруже нии огурчиков, паштетов, сыра и ветчины помещался любовно нафаршированный зеленый перец. – Кушайте, кушайте, пожалуйста! – потчевала гостей хозяйка. – Перчик вот попробуйте. Это Котик вчера достал. – Константин Сергеевич! Да что вы говорите! – у дивилась жена Лизунова, отщипывая вилкой кусочек рекомендуемого блюда, – Ах, какая прелесть! Мой бы ни за что не догадался. Длинное лицо Арнольда Саввича вытянулось еще больше. – Да как же, Манечка, – обиженно сказал он. – А я вчера… – Сиди уж, господи! – оборвала супруга. – Конечно, не догадался бы! – А в прошлом году, – сказала Дрыкина, ласково поглядывая на мужа, – под Седьмое ноября Котик, помню, принес баночку маслин. Под Седьмое ведь, Котик?. – Угу, – буркнул Дрыкин. – Под Новый год. – Маслин! – простонала Лизунова, и нос ее побелел от зависти. – Как это, должно быть, приятно, когда муж такой заботливый! После того, как Дрыкина, сияя глазами, припомнила, что в позапрошлом году Котик приносил коробку рахат-лукума, Лизунова бешено лягнула под столом супруга – дескать, смотри, вахлак, какие бывают настоящие мужчины! – А рнольд Саввич, вконец расстроившись, ушел на кухню курить. Здесь его минут через десять и разыскал Дрыкин. Он не спеша размял папироску, пыхнул ею пару раз и, подняв на Лизунова глаза, многозначительно спросил: – Ну, теперь понимаешь? Лизунов подавленно кивнул. – Ума не приложу, – сказал он, – как я этот чертов перец проглядел?!
ШУТНИКИ В прошедшую субботу Яшкин затащил меня в гости к одним своим знакомым. Откровенно говоря, я не очень и упирался: довольно однообразные холостяцкие развлечения порядком надоели, и провести вечер в милой семейной обстановке, вокруг каких-нибудь там солений, варений и наливок представлялось довольно заманчиво. Тем более что Яшкин очень горячо рекомендовал знакомых. – Вот такие ребята! – говорил он. – Хохмачи отчаянные. Оригиналы. Прямо Миронова и Менакер – в кино ходить не надо. Оказалось, что Яшкин на этот раз совсем не преувеличивал. Знакомые его встретили нас по-простецки, безо всяких расшаркиваний или церемонных восклицаний: «Ах, как мы рады!.. Прекрасная мысль!..» Хозяин, минуя традиционные приветствия, пожал руку Яшкину, затем мне – с таким видом, словно мы были знакомы лет двадцать – и сказал: – Угадали в самую точку, мальчики, – мы только что собрались ужинать. Хозяйка тут же внесла свою лепту в создание атмосферы непринужденности. 117
– Интересно, кто это собрался? – спросила она, уперев руки в бока и прищуриваясь. – Лично я и не думала тебя кормить. Скажи спасибо вон им. Яшкин хихикнул. Хозяин, однако, в долгу не остался. – Но, дорогая, – поднял он брови, – почему ты думаешь, что, говоря «мы собрались ужинать», я имел в виду именно такой вариант? Как раз наоборот – я сам намеревался сесть за ужин, предварительно изолировав тебя в ванной. – Как это? – воинственно спросила хозяйка. – Заперев на табуретку, – пояснил муж. – Ха-ха! – сардонически воскликнула хозяйка. – Да я просто разбила бы табуретку о твою голову. Надо отдать справедливость: пикировались они эффектно. Не так, как другие горе-остряки, которые мигают при этом окружающим, подталкивают их локтями и, как пишется в романах, прячут в бороды ухмылки. Эти работали на полном серьезе, почище иных конферансье. – Ну, как провели выходной день? – спросил нас хозяин. – Да так, – ответил я. – На пляже повалялись, в кино сходили, туда-сюда… – А мы, представьте, весь день просидели дома, – в здохнул он. – Правда, я выступал с предложением о прогулке, но не смог уговорить свою дражайшую половину. Она, видите ли, не любит дышать свежим воздухом. – Только в твоем присутствии! – немедленно откликнулась из кухни жена. – Сколько раз повторять, что я стесняюсь выходить с тобой на улицу! Муж хотел что-то ответить, но я нечаянно перебил его. Я уже давно с любопытством присматривался к ветвистым рогам какого-то животного, украшавшим стену, и тут вклинился с вопросом: – Простите, чьи это рога? – Моей жены! – Моего мужа! Видать, эта шутка у них была прямо-таки отполирована частым употреблением, потому что выпалили они ее синхронно. Яшкин упал в диванные подушки – и плечи его заходили ходуном. Хозяйка пригласила к столу. Она показала себя отличной кулинаркой, а хозяин, кажется, не дурак был покушать, судя по тому, с какой плотоядностью он следил за действиями жены, накладывающей ему в тарелку какого-то хитроумного салата. Но и тут не удержался: проглотил слюну и спросил с великолепно наигранной подозрительностью: – Что так стараешься? Уж не подсыпала ли какой отравы? Ложка с салатом повисла в воздухе… – Я бы насыпала! – твердо сказала жена. – И будь уверен: рука не дрогнула бы… Но, к сожалению, ты не один за столом. – М-да, – сказал хозяин, задумчиво поднимая глаза к потолку. – Значит, завтра у нас Тороковы, послезавтра – сами пойдем к Перетятькам, а там – вторник, среда, четверг, пятница – четыре кошмарных дня. Придется ужинать в ресторане. Терпеть не могу ресторанную пищу, да что делать. Единственное утешение– официанточка там одна давно проявляет ко мне благосклонность. 118
Тут хозяйка выдала просто уже класс: у нее исключительно натурально задрожали губы, а глаза, похоже, наполнились слезами. – Что ж, – вымолвила она, делая вид, будто изо всех сил сдерживается. – Милуйся со своей официанткой. Но имей в виду, что я за эти четыре дня минимум четыре раза наставлю тебе рога! Я решил, что теперь-то хозяину конец, что он положен на обе лопатки и прижат коленом. Но хозяин оказался достойным партнером. Он выронил вилку, очень правдоподобно побледнел и чуть ли не до крови прикусил губу. Под Яшкиным вибрировал стул от беззвучного хохота. Вслух рассмеяться он не решался, чтобы не испортить этот блистательный поединок. А хозяева наши были неистощимы. Целый вечер. Даже на лестнице, куда они вышли проводить нас, все не унимались. Свет в подъезде не горел, и мы осторожно спускались вниз гуськом: хозяин, затем я, потом Яшкин и хозяйка. Хозяйка, видимо, оступилась и громко ойкнула. – Кажется, моя жена сломала ногу! – злорадно расхохотался хозяин. – Слава тебе, господи! – наконец-то! – Я знаю, негодяй, – э то твоя заветная мечта! – р аздался сверху металлический голос. – Но она не сбудется. Скорее я дождусь, когда ты сломаешь шею. Это было жутко и здорово, как в детективном фильме. Когда мы почти скрылись за углом дома, знакомые Яшкина решили угостить нас последней шуткой. Наверное, хозяин распахнул перед женой двери подъезда, потому что она вдруг сказала, талантливо имитируя настороженность: – С чего бы такая галантность? Уж не собираешься ли ты пристукнуть меня сзади чем-нибудь тяжелым? – Шагай, шагай, – п робормотал хозяин. – Я не захватил молоток. Да и свидетели еще близко. Яшкин, наконец, дал себе волю. Он плюхнулся прямо на газон и минут пять хохотал, как сумасшедший. – Ну, молотки! – повизгивал он между обессиленными всхлипами. – Во дают!.. – Слушай, и часто они… так? – спросил я. – Да всегда, – сказал Яшкин, промокая беретом слезы. – Десять лет их знаю – и все время…
ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ Как-то вечером возвращаюсь я домой. Ну, устал, конечно, после трудового дня – иду, опустив голову, по сторонам не гляжу. Вдруг останавливают меня двое: один рыжий, другой конопатый. – Эй, мужик, – говорят, – дай закурить. А у меня, как назло, ни одной сигаретки – все за день прикончил. – С удовольствием бы, товарищи, – отвечаю, – но – увы! А сам пока не ухожу: вдруг, думаю, еще о чем-нибудь спросят: сколько времени, например, или – как пройти до ближайшего кинотеатра? 119
И они тоже не уходят. Этот рыжий деловито оглядывает меня и говорит конопатому: – Может, побьем его для профилактики? Конопатый задумчиво так, даже меланхолично склонил голову набок, покачивается на носках – раздумывает. Я тем более не ухожу. Неудобно все-таки: человек размышляет, вдруг скажет – «давай побьем», а я уж вон где – за полквартала. Конопатый подумал и отвечает: – Да ну его к свиньям. И поворачивается, чтобы уйти. Рыжий поворачивается за ним. Но не без сожаления. Так ему, вижу, подраться охота – просто до зарезу. – Минуточку, товарищ, – говорю я тогда. – Вот вы, извиняюсь, рыженький! Может, в таком случае, мы с вами его побьем? – и киваю на конопатого. Рыжий удивляется. – Ты что, стерва! Он же друг мой. Кореш. – А это не имеет значения, – г оворю я. – У нас каждый каждому – почти что родственник. Да вы не сомневайтесь: мы его хорошо побьем. Я некоторые приемы каратэ знаю – очень эффектно должно получиться. Конопатый почему-то обижается: – Ты! – говорит. – Дохляк! Чо привязался? Еще каратэ-хэтэтэ какие-то!.. – А вы разве не знаете?!. Тогда тем более интересно! Сейчас покажу. – Тут я ставлю портфель на поребрик и принимаю стойку: – Ну! – говорю, – налетайте. Бейте хоть рукой, хоть ногой. Если нож есть – бейте ножом. Только всерьез бейте, не понарошку. Они начинают пятиться. Я улыбаюсь: – Да вы не бойтесь! Я вам до конца руки ломать не буду. Так, маленько. Тогда они и вовсе побежали. Причем рыжий передом бежит, а конопатый, для чего-то, задом. А я – бывает же такое! – нащупываю в кармане последнюю сигаретку. – Эй! – кричу. – Погодите! Тут конопатый падает, переворачивается и бежит дальше на четвереньках. Пока не скрывается из глаз… Так мы ни с кем из них никого из нас и не побили. А жалко. Главное, такие хорошие ребята: один рыжий, другой конопатый.
ПЕТРОВ-ПЕРВЫЙ И ПЕТРОВ-ВТОРОЙ Давно это было. Первоклассник Петров-первый принес из школы двойку. Отец Петрова-первого взял ремень и, потрясая им перед носом сына, сказал: – Я на тебя жилы выматываю! А ты учиться не хочешь! Тебя зачем в книжку носом суляют? Чтоб грамотным стал! Ну, гляди, сукин кот, останешься темным, как отец, – будешь всю жизнь землю копать. Петров-первый, кося бессовестные глаза на ремень, хлюпнул носом и пообещал исправить двойку. Он выполнил свое обещание: следующую двойку исправил красными чернилами на пятерку. 120
– Эх, Петров, Петров! – сказала учительница, раскрывая очередную тетрадь. – Третий год сидишь в четвертом классе, а все ума не набрался. Списал ведь ты сочинение, Петров. Своим умом жить надо. Если так дальше дело пойдет, на что ты в жизни пригодишься, Петров? Разве только землю копать. Петров-первый в этот момент как раз списывал домашнее задание по арифметике у своего соседа. – Ты что, не слышал? – прошептал сосед, прикрывая рукой тетрадь. – Своим умом жить надо. – Заткнись! – сказал Петров-первый. – А то как врежу! – и показал соседу большой совершеннолетний кулак… – Куда же ты пойдешь теперь, Петров? – вздохнул директор школы, выписывая Петрову-первому справку об окончании пяти неполных классов. – С таким образованием главным инженером тебя, как пить дать, не возьмут – не те, брат, времена. Вот, разве что, – землекопом… Петров-первый молча пожал чугунными плечами…
*** Первоклассник Петров-второй принес из школы двойку. Отец Петрова-второго ухватил сына за ухо и сказал: – Ты что же, черт рыжий, учиться не хочешь? Я на вас, дармоедов, горблюсь – думаю, грамотными станете, будете похаживать – руки в брюки, да бумажки подписывать, а вы двойки таскать!.. Ну смотри, дьявол, останешься темным, как батька, – будешь всю жизнь землю кайлить!.. Услышав про такую перспективу, Петров-второй испуганно задрожал и поклялся исправить двойку. Он выполнил свое обещание: приналег на учебу и сначала исправил двойку на тройку, потом – на четверку, а затем и на пятерку. Правда, стал после этого Петров-второй бледным и задумчивым. – Чего тебе не хватает, Петров, так это самостоятельности мышления, – сказала учительница, раскрывая очередную тетрадь. – Добросовестности тебе не занимать, усидчивость у тебя просто богатырская, а вот в смысле самостоятельности – некоторый пробел. Вырабатывать надо самостоятельность, Петров… Петров-второй покраснел и вскочил. – Выработаю! – истово сказал он. Полторы учебных четверти Петров-второй вырабатывал самостоятельность мышления – и своего добился. Правда, стал он после этого по ночам вскрикивать и потерял интерес к еде. – А теперь, дорогие наши бывшие ученики, родители и уважаемые гости, – сказал директор, – разрешите вручить аттестат зрелости нашему лучшему выпускнику, надежде, так сказать, и гордости школы Петрову! Присутствующие дружно захлопали. Петров-второй встал и, наклонив голову с преждевременными залысинами, пошел к столу… 121
Спустя пять лет молодой инженер Петров-второй шел вдоль края траншеи на одной большой и ответственной стройке. Землекоп Петров-первый сидел в холодке, по случаю вышедшей из строя лопаты, и курил папироску «Прибой». – Здравствуйте! – близоруко щуря испорченные за долгие годы учения глаза, сказал Петров-второй. – Я ваш новый мастер. – Здорово! – ответил Петров-первый и придавил каблуком окурок. – Ну, раз мастер, тогда слушай сюда. Обязанности твои будут такие. Чтоб у меня лопаты всегда были, как штыковые, так и совковые, – раз. Ну, там – кайла, ломик – два. Рукавицы, сапоги резиновые, другой шурум-бурум – три… Ну, дальше, значит, чтоб я в театр ходил, книжки читал – это само собой. Ну, чтоб за воротник лишнего не закладывал, по бабам не шуровал, а строил крепкую семью – тоже твоя забота, Понял – нет? – Понял, – сказал Петров-второй. – Ну, а раз понял – чо стоишь?! Не видишь – лопата у меня поломалась!.. На другой день Петров-первый сказал: – Эй, мастер, твою семь-восемь! Крепежный лес кончился! – Щас! – ответил Петров-второй и побежал выколачивать крепежный лес. На третий день Петров-первый сказал: – Мастер, кайлы-то нет! – Щас! – ответил Петров-второй и побежал выбивать кайлу. На четвертый день Петров-первый сказал: – Начальничек, едрена-матрена! Рукавицы порвались! – Щас, – сказал Петров-второй и побежал вырывать из горла рукавицы. На пятый день Петров-первый сказал: – Эй, мастер! Тебя в профком вызывают… Тут я вчера поднагазовался да Марусю свою маленько поучил… В общем, иди – будут тебе хвоста крутить, как недоглядевшему. …На двадцать пятый день Петров-второй закрыл наряды. – Дай-кось погляжу – чего ты там нахимичил, – сказал Петров-первый. Он посмотрел наряды, ударил оземь рукавицами и сказал: – Пусть тебе ишак мантулит за такие гроши! – и решительно зашагал со стройки. – Товарищ Петров! – кинулся вдогонку Петров-второй. – Сколько ж вы хотите? – Двести пятьдесят. Меньше здесь не берем, – сказал Петров-первый. – Да как же… – растерялся Петров-второй. – Вот и расценки… – Эх, темнота! – сказал Петров-первый. – Чему тебя в институте учили! А перекидка? Двойная, тройная, четверная?.. А трамбовка-засыпка? А оттаска-подтаска-переноска?.. Соображать надо!.. …В кассу они стояли друг за дружкой. Петров-первый получил свои двести пятьдесят рублей. Петров-второй – свои сто двадцать. Минус пятнадцать процентов – за невыполнение плана…
НАША МАРКА Я ждал на остановке троллейбус. По случаю субботнего утра улица была пустынной. И троллейбус чего-то не показывался. Я уж вторую сигарету до половины выкурил, а его все не было. 122
Из подъезда ближайшего дома выскочил невысокий человек в пижамных штанах, в пиджаке, надетом поверх белой майки, и, нервно почесывая грудь, окинул взглядом по-прежнему безлюдную улицу. Какое-то нетерпение сжигало его, – он словно бы даже пританцовывал. Человек заметил меня, проглотил слюну и хрипло сказал: – Друг! Нет ли чего закурить? Если не жалко, конечно… А то прямо уши опухли. – Да господи! – улыбнулся я. – Чего-чего хорошего, а этого добра сколько угодно… – и протянул ему пачку сигарет «Столичные». – Ой, нет, нет! – замахал руками человек. – Такие не курю. И на дух не надо. Уж лучше назем куриный! – Ну, извините, – сказал я, убирая сигареты в карман. С другой стороны улицы к остановке, попыхивая папироской, шагал гражданин с рюкзаком. Человек в майке опять затанцевал от нетерпения. – Ну, давай, давай! – сказал он, маня гражданина рукой. – Шевели лаптями!.. Закурить есть? Гражданин с рюкзаком достал «Курортные». – Мимо! – сказал человек. – Спрячь обратно. И как такую траву куришь? Не тошнит? – Привычка, видимо, – пожал плечами гражданин. – Дурь, – сплюнул человек. – И больше ничего. Курить ему, все же, очень хотелось. – Веришь, нет, прямо грудь раздирает, – пожаловался он с плаксивой гримасой. – С вечера не курил. – Может, все-таки попробуете? Разок? – я снова полез за сигаретами. – Даже не навяливай! – сказал он. – Изжога у меня от них, сволочей. Вдали показался третий пассажир. Он был в комбинезоне, забрызганном известью, в кирзовых сапогах, – и человек оживился. – Ну, сейчас покурим, – с казал он, потирая руки. – С ейчас-то уж подымим – факт… Увы, третий пассажир достал из кармана комбинезона нарядные сигареты «Друг». Человек в майке схватился за голову. – Это что же делается? – в отчаянии сказал он. – С бесился народ, в корень, в жилу, в господа Иисуса Христа!.. И, ругаясь чудовищными словами, он перебежал дорогу и купил в киоске пачку любимых своих папирос «Прибой».
РЕПЕТИЦИЯ В прошлое воскресенье с нашим приятелем Веней Левандовским произошел такой загадочный случай, что он чуть было умом не помешался. Приезжает он, значит, в город, с дачи, со станции Ноздревой. Ну, приезжает, по причине летней жары, в чем был – в майке-сеточке, лавсановых штанах и в тапочках. Сходит с электрички и сразу берет наискосок, через привокзальную площадь, к крайнему дому проспекта имени братьев Гусельниковых. Там, на углу, цистерна стояла – автоприцеп, – возле которой Веня обычно пивком освежался. Всякий раз, как с дачи приезжал. 123
Правда, из этой цистерны пиво лили только в собственную посуду: в бидоны, допустим, или канистры – у кого что. Но Веня на этот счет не расстраивался. У него личная кружка всегда при себе была, в газетку завернутая. За эту кружку ему, между прочим, возле любого киоска, не сходя с места, трояк давали. Но только Веня не брал, отказывался. Бесценная потому что была кружечка. Другие любители единственную стеклянную банку по кругу пускают или выменивают ее на попить за половинку сушеного чебака, а Веня не спеша повторяет. Без нервотрепки. Так вот, подходит Левандовский к заветному углу, вертит головой тудасюда и не обнаруживает цистерны. Нет ее ни на этой стороне проспекта, ни на той, ни во дворе магазина «Соки – воды» – нигде! «Странно, – думает про себя Левандовский. – Если ее на пополнение укатили, то должны хотя бы кирпичики остаться, которыми колеса подпирают…» Между тем кирпичиков нет, и мокрое пятно на асфальте не просвечивает, и окурки подметены. Постоял Веня в скорбном молчании возле пятачка, где функционировала дорогая его сердцу бочка-цистерна, и побрел дальше, вдоль по проспекту. Там, через полквартала примерно, действовало еще одно заведение с более крепкими напитками – к руглый такой павильончик, под названием «Ветерок». Идет Веня и думает: «Ладно, бог с ним! Хотя, конечно, жара и не климатит, но так и быть – выпью стакан бормотухи из-под конуса». Только подходит он и видит – павильончика тоже нет. А на его месте стоит полосатая скамеечка в окружении двух свежепобеленных урн-мусорниц. У Левандовского даже ноги ослабли. Сел он на эту интеллигентную скамеечку и за голову схватился. «Ой-ой-ой! – думает. – Караул!.. Неужели я, мать честная, по ошибке в какой-нибудь другой поезд забухался и приехал не в тот город?.. Вот это будет номер!» А действительно, для него в чужом городе оказаться – просто катастрофа. Во-первых, в кармане всего два рубля сорок копеек, во‑вторых, если помните, сверху на нем только майка-сеточка и рваные тапочки. Тапочки он, кстати, собирался отремонтировать в кредит у знакомого холодного сапожника дяди Пети. «Ну, – размышляет Левандовский, – если и дядю Петю не найду – тогда уж точно. Тогда уж сомнений быть не может – наверняка я не в своем городе». Перебежал он на другую сторону проспекта – нет дяди Пети!.. Только пух тополиный жутко кружится на месте его будки. Вот тут Левандовский и почувствовал, что отключается. Явственно услышал, как в голове у него что-то сдвинулось. Глянет он вдоль улицы – вроде все то же самое: справа четыре панельных дома, слева четыре панельных дома. На одном из домов, через весь фасад, знакомый лозунг висит: «Внедряйте!» А переведет взгляд на пустоту, где, по идее, дяди-Петина будка должна быть, – и сразу в глазах у него красные мухи и к горлу тошнота подступает. Собрал он все самообладание – подошел к постовому милиционеру. Стал ему экивоками объяснять: не нахожу, мол, знакомых ориентиров и, вообще, какой город, если не секрет? Милиционер над Веней посмеялся. Тот город, сказал он. И проспект тот же самый. А ты иди-ка, лучше, браток, в скверике полчаса отдохни, в холодке – и все твои приметы обратно 124
найдешь. Веня так и сделал. А дальше с ним случилось, как в детстве: когда – помните? – мама говорит: «Закрой глаза, открой рот», – и кладет в открытый рот шоколадную конфетку. Так и с Левандовским. Вышел он через полчаса из скверика и видит: дядя Петя сидит в своей голубой будке, полный рот гвоздей у него – и подметки гражданам приколачивает; в павильоне «Ветерок» двери хлопают, а в дальнем конце проспекта желтеет родная бочка-цистерна. Словом, программа у Вени не сорвалась. Он прекрасно освежился пивом из личной кружечки, принял на радостях два стакана бормотухи и подшил тапочки. Но один вопрос его тем не менее беспокоил. Веня повернул назад, дошел еще раз до дяди – Петиной будки – проконсультироваться все же насчет своего временного затемнения. Дядя Петя Веню успокоил. – Да никакое у тебя не затемнение, – сказал он. – Просто на этой улице, говорят, через два дня должна иностранная делегация проехать, и тут маленькую репетицию устроили. – А коренных изменений не ожидается? – спросил Веня. – В смысле ликвидации точек? Не слыхал, дядь Петь? – Коренных вроде не ожидается. Так что иди хладнокровно и будь спокоен. И Левандовский пошел, размышляя по дороге, что если не ожидается коренных изменений, тогда еще ничего. Тогда еще жить можно.
ДВА ПО ПЯТНАДЦАТЬ Некто Мымрюков Арнольд Николаевич, молодой человек, аспирант, специализирующийся на искусственных почках, в оригинальной обстановке встретил нынешний Новый год. Нет, не в лесу под натуральной елочкой, как некоторые романтики предпочитают, и не в самолете, допустим. Встретить Новый год в самолете, на высоте девять тысяч метров, – теперь не редкость. У меня у самого однажды лучший друг встречал Новый год где-то между Норильском и Красноярском. Я его тридцать первого ждал, а он только первого утром заявился. И привел с собой стюардессу. Этакую красавицу из журнала мод – с голубыми глазами и рюмочной талией. Они у меня часа три просидели. Все держали друг дружку за руки, и он ей рассказывал, как был удивлен и потрясен атмосферой, царившей в самолете: когда, дескать, совершенно незнакомые чужие люди, с Камчатки, из Херсона и других противоположных мест, один другого душевно поздравляли и буквально братались. А она ему, взволнованно смеясь, отвечала, что вот, мол, дурочка, – еще хотела отказаться от этого рейса. У Мымрюкова ничего похожего не было. Он никуда не летел и не ехал. Наоборот, весь день почти просидел дома, с обеда пытаясь дозвониться по междугородной линии в Кызыл, к родной тете, чтобы поздравить ее с Новым годом. Он переругался со всеми телефонистками, дошел до высшего начальства, и в двенадцатом часу ночи ему, наконец, дали 125
вместо Кызыла Кунгур, какую-то школу-интернат, где ответила дежурная уборщица. Короче, свою родную тетю Мымрюков так и не поздравил. А сам он, еще накануне, был приглашен встречать Новый год к своему шефу по научной работе, доктору Якобсону. И вот, в половине двенадцатого, когда все нормальные люди сидели уже вокруг винегретов и холодцов, Мымрюков выскочил на дорогу и чудом поймал такси с зеленым огоньком. До Заюлинского жилмассива доехали благополучно, но время истекало, и Мымрюков занервничал: – Сейчас давай направо, – сказал он. – Тут переулками ближе. – Направо не могу, – заявил водитель. – Привет! – сказал Мымрюков. – Ты что, – троллейбус? Это троллейбус по проводам ходит – сворачивать не может. – Ишь ты, знаток! – окрысился шофер. – Направо ему. Мне, может, тоже направо. Я к свояку обещал заехать – Новый год встречать. А еще домой надо заскочить – хоть рубашку чистую надеть. Таксист, выходит, уже и не человек. – Ага, – растерялся Мымрюков. – Ты человек… А я верблюд, да? – А ты, – сказал водитель, – если торопишься, д уй бегом. Здесь недалеко. Газанешь как следует – и успеешь... Тут Мымрюков несколько пришел в себя, вспомнил, что лицо он солидное, и ответил с достоинством: – Оставьте ваши хамские рекомендации для других. Я из машины не вылезу. – Ты у меня, мочалка, пулей отсюда вылетишь! – взвинтился водитель. Он распахнул дверцу и ударом железного плеча выбил Мымрюкова наружу. Но укатить не успел. Мымрюков, быстро сориентировавшись, забежал вперед и лег животом на радиатор. Водитель демонически расхохотался и дал задний ход. Но не подрассчитал маленько, заскочил задним колесом на тротуар и врезался бампером в троллейбусную опору. Этот факт дополнительно восстановил его против пассажира. Водитель вымахнул из машины и кинулся к Мымрюкову, собираясь, видимо, накостылять ему по шее. Однако и Мымрюков не дремал. Успел распрямиться и принял боксерскую стойку. И тут они схватились. Мымрюков, несмотря на свой бокс, то и дело катился на лопатках через проезжую часть, до самого противоположного тротуара. Но всякий раз вскакивал, догонял родителя, обрушивался на него со спины и переводил в партер. И тогда, окорячив врага, Мымрюков гвоздил его по загривку, жестко рвал за уши, сдавленно выкрикивая: – Я, значит, верблюд?!. Верблюд, да? Верблюд?!. Остудил их голос, донесшийся из машины. Это заговорил транзистор водителя. – Дорогие товарищи! – п риподнято сказал транзистор. – М естное время – двадцать четыре часа!.. Мымрюков и водитель, тяжело дыша, стояли друг против друга. 126
Новый год родился. Наступил долгожданный, неповторимый торжественный момент. В крупнопанельных домах, расположенных по обе стороны улицы, люди так дружно сдвинули над столами бокалы, что слуха драчунов коснулся тонкий мелодичный звон. Мымрюков судорожно вздохнул. – С Новым годом! – сказал он и ударил водителя в ухо. – С новым счастьем! – сказал водитель и ткнул Мымрюкова в челюсть. И начался у них второй раунд. Опять они дрались минут пятнадцать, а то и все двадцать – пока не изнемогли кончательно. – Ну, – сказал водитель, со свистом и всхлипыванием шмыгая носом, – еще хочешь? – А ты хочешь? – спросил Мымрюков. – Могу добавить. Но еще никто из них больше не хотел. Водитель начал боком отступать к машине, Мымрюков поднял шапку, выколотил ее о колено и поплелся направо. В ту самую сторону, куда полчаса назад этот змей нахально предлагал ему газовать бегом. Только в час ночи Мымрюков пожаловал в ожидавшую его компанию. Он, во‑первых, не очень спешил; поскольку Новый год так и так давно начался, а во‑вторых, надеялся маленько привести себя в порядок – все останавливался и прикладывал к желвакам и ссадинам снежок. Однако он вгорячах недоучел одной детали – этот грязный снег растаял у него на физиономии, и Мымрюков только доконал своим диким видом хозяйку дома. Дело в том, что минут за двадцать до Мымрюкова к ним в квартиру заявился с новогодними поздравлениями муж хозяйкиной сестры таксист Володя – весь исцарапанный и с полуоторванными ушами. Сейчас Володя сидел за столом, крест-накрест заклеенный лейкопластырем, и отпаивался горячим чаем…
В НАШ НЕРВНЫЙ ВЕК Странное и отчасти даже загадочное превращение испытал на днях Лазарь Сергеевич Дубейко. Он, как сам рассказывает, с утра почувствовал в себе какую-то легкость и безмятежность. Почувствовал беспричинно, поскольку никаких таких радостных событий отнюдь не произошло. Правда, было тепло. Солнечно. И не пыльно (ночью дождичек покрапал.) Но все это, разумеется, в счет не шло. Накануне тоже солнечно было, однако Лазарь в овощном магазине одному гражданину чуть уши не открутил, когда тот его нечаянно арбузом толкнул. В том-то и фокус, что это душевное настроение возникало где-то внутри его организма. В результате, может быть, невидимой химической реакции или другого какого-то сдвига. Потому что снаружи, повторяем, ничего отрадного в его жизни, как обычно, не случилось, а скорее, даже наоборот. После завтрака поехал он на рынок – за картошкой. Троллейбус попался старый. В задних дверях пассажиров током било. Причем те, кто помоложе и поэнергичнее, успевали все-таки заскочить 127
в вагон и там уже соображали, что их вроде стегануло. Ну а менее разворотливые, сразу получив, как говорится, по очкам, так и оставались на улице. Этим, конечно, особенно досадно было. Один стукнутый гражданин так остервенился, что квартала полтора, однако, гнался за троллейбусом и кидал ему вслед комками грязи. Лазаря тоже шибануло током. Основательно кокнуло – так, что левая нога у него мгновенно занемела и отключилась. В другой бы раз Лазарь этот вонючий троллейбус в щепки разнес – даже сомневаться нечего. А тут он лишь помял ногу руками и добродушно спросил водителя: – Это что же у вас – новинка? Электротерапия? Но водитель не расположен был к шуткам. – Че скалишься-то?! – сказал он. – У людей план горит – полупустой вагон гоняю, – а он скалится! Где-то очень далеко, где-то в позавчерашнем Лазаре шевельнулась было мысль: «У-у каменная ты душа! Людей током калечит, а у него план один на уме!» Но сразу же другие, игривые, соображения, порожденные новым его состоянием, оттеснили эту мысль. Лазарь снова приоткрыл дверь к водителю и сказал: – Вот что, братуха, – т ак дело не пойдет. Во-первых, ты сегодня, действительно, на кефир себе не заработаешь, а во‑вторых, какой-нибудь нервный товарищ запросто может и шею намылить. Ты давай-ка по-другому действуй: впускай их через переднюю дверь, а выпускай через заднюю. – Елки! – обрадовался водитель. – Это же идея! – он тут же схватил микрофон и объявил новый порядок посадки-высадки. Обстановка в троллейбусе сразу оживилась. Теперь пассажиры входили через переднюю дверь, продвигались в конец троллейбуса, обилечивались и выскакивали наружу с перекошенными лицами. Сам Лазарь тоже вышел через заднюю дверь, получив на прощанье удар в поясницу. Веселое настроение его, впрочем, не улетучилось, и он, помахивая авоськой, вступил на рынок. – Почем картошка, мамаша? – спросил Лазарь крайнюю тетку. – Двадцать пять копеек килограмм. Бери, сынок, – не пожалеешь. Картошка рассыпчатая, скороварка. И крупная – гляди какая! Картошка точно была крупная. В среднем каждая штука вытягивала на пятачок. – А чего это она у вас дырявая вся? – поинтересовался Лазарь. – Иде дырявая?! – заволновалась тетка. – Фу ты, господи! Скажут тоже – дырявая! Да это ее вилами покололи при копке. Тут от срежется и тут от – глядишь, еще больше половины целой останется. В другой раз Дубейко эту тетку на части порвал бы за подобный ответ. Он бы ее поганую картошку по всему базару раскатал, до милиции бы дошел и до горисполкома. А тут почему-то лишь усмехнулся и сказал: – Ах, вилами! Тогда извините! Виноват – не сообразил. Подумал, что она такая уродилась. 128
– Что ты, милок! – возразила тетка. – Уродилась она целая. Нынче картошка, вообще, хорошо уродилась – грех жаловаться. Не знаем даже, куда ее девать. Услышав такие заверения, Лазарь велел взвесить ему два кило и достал деньги. – Вот вам, мамаша, полтинничек, – душевно сказал он. – Он, правда, маленько покореженный и почти стертый. И зубами его, видать, какойто дурак грыз – е сть такие любители. Но вы не переживайте: думаю, в банке у вас его за полцены возьмут, – все же он когда-то совсем целый был… Уже на выходе с рынка Лазаря настиг теткин муж – н изкорослый гаденький мужичок, обессилевший от рассыпухи. – Стой! – хрипло свистя горлом, выкрикнул он и схватил Дубейко за грудки. – Вываливай картошку! – Пожалуйста! – легко согласился тот и вытряхнул авоську. Теткин муж пал на колени и стал хватать раскатившиеся картофелины с такой поспешностью, словно это были золотые десятки. Лазарь дождался, когда он соберет все, а затем аккуратно, но крепко взял мужичка за шиворот. – В свою очередь попрошу вернуть мне полтинник. Такого поворота теткин муж не ожидал. Он стоял, прижимая к груди картошку, и растерянно мигал глазами. – Так энтим полтинником жинка тебе вдогон кинула, – вспомнил он, наконец. – Только не попала. – Жалко. – Лазарь тоже подумал секунду. – Ну, ничего – давай другой. – А у меня руки заняты, – быстро наглея, сказал теткин муж. – Верно, – согласился Лазарь – Заняты... Тогда вот что – сыпь пока обратно, – и подставил ему авоську. Теткин муж освободил руки, пошурудил в карманах и нащупал полтинник. Но вынимать не стал, а только сжал там руку в кулак. – Ладно, – оскалился он. – Забирай картошку. Скажу бабе, что не догнал тебя. – Хорошая мысль, – охотно поддакнул Лазарь. – Ты ей скажи еще, что нас тут целая банда. Что дрался, мол, даже, только не одолел. А я тебе сейчас, для правдоподобности, пару синяков приварю.. Теткин муж распахнул рот, побелел и боком кинулся за базарные киоски. …Так вот и прошел у Лазаря Сергеевича весь день – н а хохмочках и на трали-вали. А вечером сел он на диванчик, прислушался к общему состоянию и чувствует – ненормальность какая-то – в боку не колет, руки не дрожат, правое веко не дергается. Сидит он и недоумевает: «Что же это такое, а? Ведь по всем показателям должен был я этому теткиному мужу хвост расчесать. С ходу! Так, чтобы он винтом закрутился… Да и тому подлюке в троллейбусе не за что вроде было рационализацию внедрять… В чем же дело? Может, я нечаянно скушал чего-нибудь?.. Или, может, ученые приступили, наконец, к своим обещанным опытам по выработке постоянной жизнерадостности и частично уже опылили нас?» 129
В это время из кухни донеслось яростное всхлипывание, и вслед за ним прозвучало несколько словно бы взрывов. Дубейко понял, что это жена бьет об пол купленную им картошку. У него задергалось правое веко и закололо в боку. «Ни черта они нас пока еще не опылили, – с грустью подумал тогда Лазарь Сергеевич. – Увы!.. А то, что произошло со мной, – видать, не более, как случайная игра природы… Остатки, так сказать, прежней роскоши».
ТАКОЙ УТЮГ Новый утюг был великолепен. Он походил на броненосец дореволюционной постройки, весь сверкал и переливался. Продавщица хотела завернуть утюг, но я сказал: – Не надо. Так донесу. Честное слово, приятно было пройтись с таким утюжком по улице. Недаром я его четыре дня караулил. Еще в понедельник в газете появилась заметка о том, что местный завод тяжелого машиностроения, наряду с прессами и карусельными станками, освоил также выпуск утюгов прогрессивной конструкции – с парообразователями и рядом других нужных приспособлений. Приспособления и усовершенствования в газете очень одобряли, а сама заметка называлась: «Такой утюг понравится каждому». Вот я его и подкараулил. Утюг и правда, нравился каждому. Пока я шел от магазина, меня, однако, человек двенадцать остановили. Все интересовались, где достал, да почем, да что он еще, кроме глажения, может выполнять, да нельзя ли потрогать. И так далее… Дома утюг тоже произвел фурор. Жена тут же сбегала за двумя подружками, и они принялись ахать вокруг обновки, трещать наперебой и крутить колесико, ставя его то на шерсть, то на лен. Ну и, конечно, докрутились! Что-то у него внутри трыкнуло – и утюг перестал нагреваться. Я взял молоток, сахарные шипцы и приступил к ремонту. – Может, лучше в мастерскую? – спросила жена. – Еще чего! – сказал я. – Не носил я туда утюги. Что это тебе – холодильник? Я развинтил утюг, сложил детали отдельными кучками, чтобы не перепутать потом которые куда привинчивать, соединил перегоревшую спираль и приступил к сборке. Два болта толщиной в палец почему-то никуда не лезли. Два болта, соответственно четыре гайки к ним и восемь шайбочек. Кроме того, осталась целая кучка каких-то прямоугольных пластиночек. – Хм! – с казал я и снова разобрал утюг. И опять собрал. Но тогда к болтам, гайкам, шайбам и пластиночкам прибавились два винтика и какая-то загогулина вроде коленчатого вала. – Так я и знала! – фыркнула жена. – Доремонтировался! Говорила – в мастерскую надо отнести. – А ну, выйдите все в коридор! – скомандовал я. А сам, закрывшись, на всякий случай, эмалированным тазиком, включил утюг. 130
Утюг пощелкал, пощелкал и заработал. Он функционировал, как новенький: гладил, вырабатывал пар и производил все прочие маневры. – Странно! – удивилась жена. – А как же эти железки? – Эти… – сказал я. – Обойдемся без них. Я, видишь ли… соединил там кое-что напрямую. Через неделю спираль опять перегорела. Видать, в том же месте. Я вооружился сахарными щипцами и принес старый отцовский сундучок, в котором хранил разные лишние детали. «Надо быть повнимательней, – сказал я себе. – Может, все-таки пришпандорю куда-нибудь эти штучки». Ничего, однако, не вышло. Наоборот, в руках у меня после ремонта остались еще два винтика и большая железная подкова. Правда, на ее место хорошо встала круглая пластиночка от импортной зажигалки, с надписью «Мэйд ин Австрия». Точно вошла. Как влитая. Утюг после этого проработал рекордный срок – четыре месяца. Может, он работал бы и дальше, если бы жена не уронила его с третьего этажа. Как-то однажды она сильно перекалила его и высунула за окно постудить. Ну, и упустила нечаянно. Перехватить, говорит, хотела в другую руку, а он выскользнул. Я взял сахарные щипцы… Хотя утюг шмякнулся не на асфальт, а на газон, все же внутри у него кое-что полопалось, и мне пришлось на этот раз – хочешь не хочешь – повыбрасывать некоторые детали и в иных местах действительно соединить напрямую. Впрочем, деловые, как говорится, качества утюга от этого не пострадали. Он продолжал служить вполне исправно. Только пар иногда заедало. Некоторое время мы терпели это заедание, а потом все же решили устранить. А поскольку сам я в области пара, что называется ни в зуб ногой, то пригласил для этой цели соседа – инженера-теплотехника. Сосед разобрал утюг и покачал головой. – Все за импортом гоняемся, – желчно сказал он. – Все заграничное превозносим. А вот вам и Европа. Вот вам и заграничное изделие, с хваленой их экономичностью!.. Ну зачем, спрашивается, здесь эта штуковина? – он ухватил двумя пальцами пластинку «Мэйд ин Австрия». – Для какой такой надобности?.. Совершенно лишняя деталь. Вот она-то как раз и заедает. И сосед решительно выбросил пластинку…
ИСКЛЮЧИТЕЛЬНЫЙ ФАКТ Въезжали мы в новую квартиру. Въезжали, конечно, вечером, после работы. Ну, время осеннее – темно. И на улице, и особенно в квартирах. Теперь ведь, знаете, лампочки в новых домах заблаговременно не ввинчивают – чтобы их не разворовали. В связи с этим, тут же за новоселами ходил какой-то человек с большой сумкой на боку, от домоуправления, что ли, и вворачивал желающим лампочки. За трешку. Наша квартира была на пятом этаже, угловая, – нам полного комплекта лампочек не досталось, и товарищ этот ввернул всего две (на рубль) – одну в большой комнате и одну в кухне. На первое время этого хватило: ванная 131
мало-мальски освещалась из кухни, а в коридоре и другой комнате, если двери распахнуть, тоже можно было сориентироваться. Ну, вот… А среди помощников у нас находился один дальний родственник жены. Этот родственник живет в Заельцовке, в собственном домишке, без коммунальных удобств – и пока мебель носили, он все на ванную косился и языком прищелкивал. А потом говорит: – Петр Иванович, кажись, все перетаскали. Так что, если вы не возражаете, пока там Маруся картошечку поджаривает, я вашу ванну обновлю – искупаюсь в ней. – Пожалуйста, пожалуйста, Сеня, – отвечаю. – Только, может, воды горячей еще нет. Родственник ушел в ванную, открыл кран и кричит оттуда: – Есть вода, Петр Иванович! Бузует на полную катушку! И вроде притих. А минуты через две выскакивает обратно в одних трусах, очень испуганный. – Петр Иванович! – говорит – Наверное, в нижней квартире пожар! Пол в ванной раскалился до невозможности – я ноги сжег! И точно: ноги у него, смотрю, дымятся. Ну, я, как был, обутый, схватил карманный фонарик – и туда. Гляжу – а там не пожар, а скорее всего потоп. На полу воды горячей сантиметров пять и пар валит, как в бане. В ванну посветил, а в ней, посредине, – дыра. Насквозь. С тарелку величиной. Я от расстройства даже фонарик бросил. – Все, – говорю, – Сеня, отмылись! Так твою распротак!.. Вот что делают, паразиты! В новой квартире – и такой подарочек! – Вы, Петр Иванович, не переживайте, – стал утешать меня Сеня, хотя у самого ноги в волдырях – Вы пока воду перекройте, а завтра с утра – в домоуправление. Теперь такие дефекты быстро устраняют. Я сам строитель – знаю. В общем, отпраздновали мы свое вселение без особого энтузиазма. Хотя Сеня и старался нас развеселить – шампанским на стены брызгал, стихи читал, даже выдвинул проект – как в нашей ванне купаться. Если, дескать, сесть на эту дыру точно казенной частью, то остальные места можно будет помыть вполне безболезненно. Только уж потом нельзя вставать, пока мыльная вода через сток не убежит. А то, если резко поднимешься, – соседей затопишь. Наутро я по совету Сени отправился в домоуправление. Но попал, как выяснилось, не по адресу. Во всяком случае, домоуправ мне прямо заявил: – Ты, дорогой товарищ, не путай божий дар с яичницей. Эта твоя дыра – что есть? Строительный дефект. Вот к строителям и обращайся. А к нам пока рано. К нам ты еще находишься. Адресок строителей, правда, сообщил. В понедельник разыскал я строителей. Попал, между прочим, к главному начальнику. Начальник посмотрел мое заявление и сначала нахмурился, а потом вспомнил что-то и заметно повеселел. Даже руками потер, с таким видом, будто хотел сказать кому-то: «Ну, друг ситцевый, уж теперь-то я тебя ущучу!» 132
– Зинаида Густавовна! – кликнул он секретаршу. – Позовите-ка сюда Клишина, если не уехал. Пришел, видать, этот самый Клишин – высокий мужчина в сдвинутой на глаза кепке, очень похожий на киноартиста Никулина. – Садись, Клишин, – с казал начальник. – Э то твои орлы на сорок девятом ванны ставили? – Мои, а что? – спросил Клишин, зыркнув на меня глазами. – А то, – ответил начальник. – Читай вот. – И подвинул ему заявление. – А ведь я тебе, Клишин, указывал. Неоднократно. Клишин прочел бумагу, еще ниже сдвинул свою кепочку и демонстративно, не поворачиваясь ко мне, спросил: – Озверел народ, что ли? А? Виктор Семеныч? – Ты о чем, Клишин? – поднял брови начальник. – Да с ваннами этими… У нас, на тридцать пятом квартале, один, знаете, что удумал? Огурцы в ней засолил!.. – Что ты говоришь? – п ритворно удивился начальник. – Н еужели огурцы? – Точно! – сказал Клишин. – Огурцы. Восемнадцать ведер забухал. С укропом… А другой перегородку сломал, – воодушевившись, продолжал он. – Ну, сломал, понимаешь, а кирпичи куда?.. В ванную! – Иди ты! – весело не поверил начальник. – Верно говорю! Сложил их штабелем и не выбрасывает. В баню ездит на другой конец города, а не выбрасывает. Может, говорит, пригодятся куда… А третий – Клишин – вовсе развернулся ко мне спиной и положил локти на стол начальника. – Третий упился на новоселье – и пошел у них с женой бой в Крыму. Жена фужер об пол, он – тарелку. Жена – вазу китайскую, он схватил ледобур и давай ванну крушить. В шести местах пробурил, пока соседи за милицией бегали… А то еще был случай… – Ну, хватит, Клишин! – строго оборвал его начальник. – Твоим историям, я вижу, конца не будет. А вот сидит человек с конкретным вопросом. Тогда Клишин, по-прежнему не глядя на меня, начал отрывисто спрашивать: – Какой квартал?.. Дом какой?.. Квартира?.. Фамилия?.. – Ладно, – сказал он. – К вам придут. На той неделе. Все! Та неделя миновала. И по-за-та прошла. А ванна стоит, как стояла. И дыра на месте. – Пиши в газету, – посоветовал мне домоуправ. – Пиши в газету, копии в райисполком, облисполком, ВЦСПС, народный контроль и прокурору. Иначе это дело с точки не сдвинешь. Я пятый жилмассив принимаю – насмотрелся. Давай пиши, не откладывай, а мы тебя поддержим. Я сел и написал. А поскольку намыкался уже с этой проклятой дырой – не утерпел, подсыпал перчику. Так, мол, и так: в наше время, когда человек достиг Луны и Марса и, возможно, освоит в ближайшем будущем другие планеты, деятельность некоторых строительных управлений оставляет желать много лучшего. В частности, скажу о безобразном положении с ваннами… И далее в таком же духе на восьми страницах… 133
Через декаду примерно заявляются к нам два представителя. Один невысокий такой, белоглазый, в очках. Другой – п окрупнее, розовощекий. – Здравствуйте, – говорит тот, что в очках. – Мы по поводу вашего письмеца относительно ванночки. – Здравствуйте, – отвечаю я. – Заждались вас, товарищи хорошие. Что ж, пожалуйте сюда, осмотрите ее. – Спасибо, – благодарит первый. – Смотреть нам ее не требуется. Мы вам и так верим, что она неисправная. – Дело ваше, – говорю. – Тогда что же – актировать будем? – И актировать необязательно, – у лыбается он. – Д ом этот сдан с гарантийным паспортом – ванночку вам без акта заменят. Вижу, люди вроде хорошие – приглашаю в комнату. – Как штукатурка? Между панелями не дует? Пол не коробится ли? – выспрашивает на ходу белоглазый. – Это – в порядке, – отвечаю. – Пока не замечали. – Значит, нет нареканий? – уточняет второй. – На что нет, на то нет. Ну, а с ванной… тут уж, извините меня, полный конфуз. – Мы вас понимаем, – сочувственно говорит белоглазый. – Ванна – предмет крайне необходимый. Как не понять. У нас ведь их только в одном этом доме восемьдесят штук установлено. А на всем жилмассиве – подсчитайте-ка. – И все функционируют, – вставляет его спутник. – Да, и все работают исправно. Кстати, не только ванны. Наше управление и по многим другим позициям истекший год закончило успешно. Вы, вообще-то, с нашими показателями знакомы? – И смотрит при этом на краснолицего. Тот немедленно достает из портфеля бумаги и начинает зачитывать мне показатели: сколько квадратных метров жилья в строй введено, каким качеством эти метры пошли, процент снижения себестоимости, фамилии передовиков производства… – Что ж, – говорю я, – показатели отрадные – худого не скажешь. Все бы так работали – это куда бы мы теперь ушагали! – Словом, вы понимаете, что не этот единичный случай с ванной определяет лицо нашего управления?– ласково спрашивает белоглазый. – Елки зеленые! – говорю я. – А кто это утверждает? Покажите мне такого человека! – И в этом смысле ваше письмо, – продолжает он, – конечно, полностью справедливое, все же, вы извините нас, несколько огульно написано. Обижаете вы коллектив, товарищ. – Передовой коллектив! – поднимает палец краснолицый. – Да, передовой коллектив… Неоднократно отмеченный. Особенно – этим сравнением с космическими достижениями… – Эх, товарищи дорогие! – говорю я. – Да разве же мне самому не ясно, что подзагнул я в этом письме! А что делать? Показатели-то ваши вон где, а дырато она вот она! Ну и… как видите. Хватил, конечно, через край – чего уж тут… 134
– Очень хорошо, Петр Иванович, – т оржественно говорит тогда белоглазый, – что вы сами все сознаете и не настаиваете. Другого мы от вас и не ожидали. Подорвать, знаете ли, репутацию коллектива легко. Восстановить – куда труднее. А этот факт с ванной, пусть даже исключительный, мы так не оставим, разумеется. Вот наш председатель профкома, – тут он указывает на краснолицего, – намерен включить его в свой отчетный доклад, как отрицательный пример. На этом мы и расстались. Я их до дверей проводил. В дверях уже решился сказать. – Может, – говорю, – не надо в доклад-то? Зачем людям настроение портить. – Нет-нет! – строго возразил белоглазый. – Обязательно надо. Подобные случаи нельзя замалчивать. …Прошло полгода. Так думаю, что председатель успел уже сделать свой доклад и кое-кому, возможно, нагорело. Этот белоглазый, сразу было видно, серьезный товарищ – такие слов на ветер не бросают. А к нам недавно заскочил Сеня и сказал: – Петр Иванович, отвинчивайте к свиньям свою дырявую лоханку. И в четверг, после девяти вечера будьте дома. Мы тут неподалеку сдаем девятиэтажку – так я подъеду с двумя нашими парнями. Ну, ребятам, сами понимаете, по пятерочке надо будет кинуть. Все так и вышло. В четверг Сеня подъехал с двумя приятелями. На самосвале. Они бегом вынесли мою дырявую ванну и затащили другую – ц елую. Дружкам его я кинул по пятерке. А с Сеней мы, породственному, распили красненького. Так что теперь я с ванной. Пока солю в ней огурцы. Поскольку горячей воды все равно нет. Та вода, которой сварил ноги Сеня, текла в первый и последний раз.
ОПАСНАЯ ЗОНА И все же что-то такое есть в жизни. Какой-то рок или перст судьбы. Иногда этот самый перст возникает среди обыденности и довольно решительно вносит свои коррективы. Так у нас с одним молодым человеком, студентом Геной Тубейкиным, произошла очень грустная история. Его любимая девушка оставила. Грубо говоря – бросила. Или, как теперь образно выражаются, – пнула. Бросила она его (прошу внимания! Вот здесь уже начинается кое-что, не повседневно встречающееся) – бросила она его из-за неприличного Генкиного увлечения, из-за хобби. Генка, видите ли, был страстный коллекционер. Только коллекционировал не почтовые марки или древние монеты, как прочие нормальные люди, а, где только мог, обдирал разные безграмотные афиши, таблички и вывески. Теперь представьте себе такую картину: возвращается он, к примеру, с этой девушкой из кино, с дополнительного сеанса. И вот, вместо того чтобы в скверике где-то посидеть да полюбоваться звездами, он заставляет ее стоять на стреме, а сам минут двадцать раскачивает придорожный столб с фанерным щитом, на котором написано: «Не ослепляй товарища!» 135
Естественно, что девушка (ее Света Дергачева звали) терпела-терпела и не выдержала. Решила отдохнуть душой с другим, между прочим, с кларнетистом из ресторана «Якорь» Вадиком Подбельским, который, кстати говоря, коллекционировал безобидные спичечные этикетки. И так ей, видать, не терпелось насолить этому обормоту Генке, что она очень скоро согласилась выйти за Вадика замуж. Даже день они назначили, когда идти во Дворец бракосочетания. Вот тут-то Гена Тубейкин и закуковал – понял, наконец, куда завело его оригинальничанье. Накануне рокового дня он вернулся в общежитие и в полном отчаянии начал уничтожать свои экспонаты, толочь их в мелкую пыль и щепать на лучины. Он безжалостно крушил их, пока не наткнулся на железный лист, примерно сорок на сорок сантиметров, с надписью: «Опасная зона». И тут в голову Гене Тубейкину запала дьявольская мысль. Он прибил лист к деревянной рейке, дождался полной темноты и, прокравшись к Дворцу бракосочетаний, воткнул этот тревожный сигнал в газон – у самого хода. Конечно, Гена на многое не рассчитывал. Просто он хотел слегка подпортить бывшей своей симпатии настроение. Однако сверх всяких ожиданий Вадик Подбельский, увидев эту отрезвляющую надпись, повернул обратно. Оказался, видать, типом, зараженным предрассудками. Ну, правда, для невесты он придумал благовидный предлог: сказал, что паспорт дома забыл. А пока бегал домой – ногу будто бы подвернул. Словом, свадьбу отложили – впредь, до выздоровления ноги жениха. Дальше события стали разворачиваться совсем уж непредвиденно и анекдотично. Знак «Опасная зона» никто убрать не решался, включая милицию. Соответственно, нога у жениха продолжала болеть и болеть. Это – во‑первых. Во-вторых, и другие брачующиеся пары начали суеверно пятиться от Дворца. Не станем преувеличивать и утверждать, что Дворец вовсе опустел и зарос паутиной. Это была бы уже пародия, а не жизненный факт. Нет, конечно, отдельные, наиболее сознательные, пары туда все-таки шли. Однако многие и не решались. Что, в общем-то, нетрудно понять. Ведь другой человек, может, полгода себя уговаривал жениться: дескать, ничего в этом такого уж особенно страшного нет, бог не выдаст – с винья не съест, не все жены змеи, и семейному как-нибудь проколотиться можно… И вот, допустим, уговорил он себя, с трепетом ступает на крыльцо Дворца бракосочетания – а тут ему это жуткое напоминание. И как он себя должен чувствовать? А иные, трезво мыслящие люди, допускали вполне реальную опасность. Вдруг, мол, в момент скрепления уз, на пороге, так сказать, новой счастливой жизни поблизости что-нибудь взорвется к чертовой бабушке? Короче говоря, приток брачующихся во Дворец значительно снизился, и администрация забила тревогу. Особенно настойчиво забила тревогу буфетчица от треста ресторанов и кафе, у которой горел план по шампанскому. Тогда директор Дворца Агнесса Викторовна, энергичная женщина, начала действовать. Стала звонить в разные инстанции и писать обоснованные 136
письма: так, мол, и так, когда же, наконец, уважаемые, в кавычках, строители закончат свои подземные коммуникации (или чего они там роют)? Сообщаем, что в результате их нерасторопности резко упало число заключаемых браков, а это, при условии низкой рождаемости, может привести к чреватым последствиям. В соответствующих организациях встрепенулись: вот это изюм! – трудящиеся сигнализируют, требуют заканчивать работы, а мы, оказывается, к ним еще не приступали! Как могло получиться? Срочно пригнали два экскаватора – с прямой и обратной лопатами. Перед Дворцом выкопали траншею, с левого крыла отрыли котлован и начали отбойными молотками долбить фундамент. Ну, естественно, в такой нервозной обстановке побили экскаваторами окна – и Дворец временно пришлось закрыть на ремонт. …С неделю назад он открылся – п осле того, как вставили стекла и залатали цементным раствором дыры в фундаменте. Осталась пока незасыпанная траншея, но через нее перебросили дощатый мостик с перилами. Первым по мостику прошел Гена Тубейкин, ведя под руку вернувшуюся к нему Свету Дергачеву. Накануне Гена, пользуясь вечерним временем, выдернул знак «Опасная зона», отнес за два квартала и ткнул его в клумбу перед краеведческим музеем. А на днях у Гены и Светы была студенческая свадьба. Я попал на нее по линии своего приятеля Филиппа Власюка – дальнего родича Гены. Вот там-то подвыпивший Власюк и посвятил меня во все подробности рассказанной истории. Откровенно говоря, я не поверил бы Власюку, зная его склонность к фантастике. Если бы не один дополнительный факт. Когда мы возвращались со свадьбы, Власюк возле краеведческого музея упал в свежеотрытую канаву, разорвал бостоновый костюм и выбил два зуба. Выкарабкавшись наверх, он схватил какую-то палку с прибитым к ней не то фанерным, не то железным листом и хотел бежать назад, в общежитие, чтобы проучить этого сопляка Генку. Я удержал Власюка…
ВЕЧЕР БЫЛ, СВЕРКАЛИ ЗВЕЗДЫ… Наше внимание привлекла заметка в областной молодежной газете: «Хорошо, интересно прошел вечер отдыха в общежитии технического училища мастеров мясо-молочной промышленности. После большого концерта художественной самодеятельности состоялись показательные выступления спортсменов, литературная викторина и КВН – остроумием померялись команды холодильщиков и кулинаров. Вечер закончился осенним балом с вручением призов за лучшие танцы. Славно повеселилась молодежь! С отличным настроением разошлись ребята и девушки по своим комнатам». Стоп! – сказали мы себе. – Уж не тот ли это вечер, который?.. Если он самый, тогда из поля зрения корреспондента выпала одна его особенность, о которой нам стало известно из достоверных источников и про которую мы 137
считаем себя обязанными рассказать здесь – в дополнение к этому, довольно подробному, но все же не исчерпывающему сообщению. В тот вечер вахтер общежития тетя Уля Крынкина попросила себе отгул, ссылаясь на то, что молодежь, дескать, так и так, пробулгачится теперь до утра и караулить, стало быть, некого. Просьбу тети Ули удовлетворили, и она, на законных основаниях, покинула свой пост. Уход вахтера Крынкиной повлек за собой мелкое нарушение режима – наружная дверь после соответствующего часа оказалась незапертой. Пользуясь этим обстоятельством, в подъезд общежития забрели трое молодых людей: гроза Закамышинского жилмассива Георгий Васюков по прозвищу «Махно» и два его приятеля – Хрыч и Козел. Молодые люди выпили там четыре бутылки «Розового крепкого» и, достав огрызок свечи, занялись игрой в подкидного дурака – с передачей и небитыми пикями. Такой усложненный дурак – игра, как известно, умственная, вынуждает шевелить извилинами. В процессе шевеления приятели смолили одну папиросу за другой и скоро прикончили весь запас курева. Тогда они раскинули еще один кон, но уже не на дурака, а на то, кому бежать в магазин. Бежать выпало Хрычу. – А башлей-то нет, – сообщил он. Васюков и Козел обшарили карманы – нашли четыре копейки. И все приуныли. Но тут закончилось первое отделение концерта самодеятельности, и в коридор выскочил перекурить участник спектакля Володя Мухин. – Хрыч, знаешь этого доходягу? – спросил Васюков. – Володька, – ответил Хрыч. – Артист ихний… Привет, Муха! – крикнул он. – Дай закурить. – Да вот, ребята, только одна и была, – показал сигаретку Володя. – Ну, дай на пачку «Беломора». – Нету, – уныло соврал Володя. Дело в том, что у Мухина имелось восемьдесят четыре копейки, которые он предполагал растянуть до стипендии, и, конечно, отдать часть из них Хрычу было бы чистейшим безумием. – Ты!.. Чарли Чаплин! – вмешался Васюков. – А ну иди сюда. Считать умеешь? – и он толкнул ногой загремевшие бутылки из-под «Розового крепкого». – Мы же не задаром. Завтра поутрянке сдашь их – и возвратишь свои капиталы. Еще на котлетку останется. С макаронами. – Да ей-богу, ребята, – забормотал Мухин, – у нас стипешка только через два дня… – А ты дуй, займи у кого-нибудь, – посоветовал Васюков. – Для друга, а? – он хлопнул по плечу Хрыча. – Для лучшего. – У кого же сейчас займешь, – тоскливо сказал Володя. – Все без денег. – У, жмот! – о стервенился Васюков. – Н у-ка, Козел, сделай ему физзарядку! – Откройте форточку, вытряхните коврик! – дурашливо заорал Козел и особым приемом схватил Мухина за нос. – Иии-раз! Иии-два! Встали – п рисели! – н ачал отсчитывать он, заставляя бедного артиста приседать и разгибаться. 138
После основательной физзарядки Володя Мухин выложил свои восемьдесят четыре копейки. – А еще темнил! – зло сказал Васюков и ребром ладони рубанул Мухина по шее. – Беги отсюда, пока я добрый! Да не вздумай там пикнуть! Хрыч, зажав в кулаке мелочь, помчался за папиросами. Володя Мухин – на сцену: антракт уже кончался. Во втором отделении он изображал подвыпившего хулигана, и сцена эта прошла с колоссальным успехом, благодаря красному носу исполнителя, слезящимся глазам и очень естественному заиканию. А Васюков и Козел остались скучать в подъезде. Но скучали они недолго. Скоро в коридор выскочил Женя Дубейко. Он выскочил размяться перед показательными выступлениями на параллельных брусьях. Для начала Женя прошелся на руках, потом стал приседать – поочередно то на правой, то на левой ноге. – Г-гы! – уставил на него палец Козел. – Глянь, Махно, – физзарядка! Сам делает! – Заткнись, дура!.. Клиента спугнешь, – сказал Васюков и окликнул Дубейко: – Парень! Купи у нас бутылки. Со скидкой отдаем – за тридцать копеек. А ты их поутрянке в киоск – и разбогатеешь. Верный бизнес. Женя Дубейко, только что погулявший на руках и чувствовавший, как напряжены под рубашкой его мышцы, дерзко ответил, что он в гробу видел такой бизнес и таких бизнесменов. – А ты горячий! – удивленно протянул Васюков. – Ну-ка, Козел, сделай ему холодный душ! Козел сграбастал Дубейко грязными лапищами за уши, пригнул к земле и поплевал на дубейкинскую макушку, – Больше не шипит! – радостно оскалился он. – Остудился! …Пока Хрыч бегал за папиросами, Васюков и Козел еще дважды успели сбыть бутылки. Капитан команды холодильщиков Арнольд Гвоздиковский, вышедший в коридор сосредоточиться перед решающим туром поединка с кулинарами, отдал деньги безропотно. Заартачившемуся же отличнику учебы Федору Брыкину пришлось сделать «физзарядку» и «холодный душ». Денег в результате набралось изрядное количество, и возвратившегося Хрыча сгоняли еще за двумя бутылками «Розового крепкого». После этих двух бутылок Козел окончательно захмелел и отказался играть в карты. – У меня тут где-то баба знакомая, – сказал он. – Щас я ее приволоку. И он поперся на второй этаж, в красный уголок. У приоткрытых дверей красного уголка дежурил какой-то жиденький хлопчик. – Папаша, – сказал ему Козел. – Вызови Любку. – Пока нельзя! – строго ответил дежурный. – Она как раз призы вручает. – Ах ты, рожа! – в озмутился Козел. – А хочешь, я тебе физзарядку сделаю? И сделал… Вот, собственно, те немногие детали, которыми хотелось дополнить вышеприведенное сообщение газеты. Все же остальное в заметке изложено 139
верно. Вечер, действительно, прошел интересно и насыщенно, ребята и девушки славно повеселились и с отличным настроением разошлись по своим комнатам.
МЫ СЛЫШИМ… У нас многие люди обижаются на новые крупнопанельные дома. Находят в них массу недостатков, а больше всего клянут главный – звукопроницаемость. Что это, дескать, за свинство: на первом этаже ложкой по тарелке стукнут – на пятом отдается. Слышимость, конечно, в новых домах исключительная – тут спорить не приходится. Но если объективно разобраться, не такой уж это страшный недостаток. Вернее сказать, это недостаток, который содержит в себе определенные достоинства. Вот, к примеру, недавно сидим мы с женой дома. и вдруг снизу начинает доноситься этакое потюкивание: тюк-тюк-тюк… тюк-тюк-тюк… Я сражу же одеваюсь и беру пластмассовый бидон на четыре литра. – Куда это ты собрался? – интересуется жена. – Как куда… За пивом, – отвечаю. Дело в том, что под нашим домом, в подвале расположена закусочная «Ветерок». И туда довольно часто пиво завозят. Бочковое. И как только начнут торговать – насосом постукивать, – так на всех пяти этажах боевая готовность номер один. Даже можно относительно длины очереди сориентироваться: если бесперебойно подкачивают – значит там народу битком, а если с промежутками стучат – значит никого. Жена покрутила пальцем возле виска и говорит: – Ты соображаешь или нет? В одиннадцатом часу ночи пиво ему привезут! Вовсе уж осатанел, прости господи! Я глянул на часы: точно – о диннадцатый, поздновато как будто для пива. Потом прислушался внимательно – вроде это и не насосом тюкают. Вроде где-то в квартиру тарабанят. На первом или на втором этаже. И действительно: внизу прошаркали домашними шлепанцами по коридору и спрашивают: «Кто там?» Из-за дверей отвечают: «Бу-бу-бу…» Хозяин помолчал и снова спрашивает: «А кого надо?» Из-за двери опять: «Бу-бу-бу…» У нас по коридору звук хуже распространяется, теряет силу на лестничных поворотах и глохнет. А через перекрытия идет свободно. И поэтому нам жильца нижнего хорошо слыхать, а того, кто за дверью, – не особенно. Жилец, в частности, говорит: «Иди откуда пришел!» А собеседник ему отвечает; «Бу-бу-бу…» Жена говорит: – И ли это Синцов или опять какой-то идиот дома перепутал. – Ничего хитрого, – соглашаюсь я, – типовое проектирование. – Вам хоть типовое, хоть нетиповое, – говорит жена. – Зальете глаза и шарашитесь. Между тем неизвестный начинает колотить сильнее. До этого он костяшками пальцев стучал, а тут, похоже, лупит уже полным кулаком. Жена послушала, послушала и говорит: 140
– Нет, это не Синцов. Синцов этот, горемыка, в нашем подъезде проживает, раз в неделю он приходит домой на бровях, и родственники, с воспитательной целью, не сразу его в квартиру запускают. Тогда он стучит. Не подряд, конечно, а с промежутками – чтобы домашние про него окончательно не забыли. А чтобы они не спутали его с кем посторонним, Синцов стучит художественно: выбивает какие-нибудь марши или побудки. А тут чувствуется – рука явно чужая. Молотит без разбору и без остановок. Очередями. Каждая очередь – минуты на четыре. Жена закрылась подушкой и говорит оттуда: – Чтоб тебе, черту, по голове так стукнули! Чтоб у тебя руки поотсыхали! Тот, внизу, и правда, видать, руки отсушил. Стал ногами бить. С разбегу. То есть это мне так показалось, что ногами. А жена посмотрела, как у нас после каждого удара известка с потолка сыплется, и говорит: – Ничего не ногами. Это он уже бревном таранит. Честное слово. Разве от ноги будет весь дом качаться? – Значит, их там двое, – высказываю предположение я. – Если не больше. Один человек бревно не удержит. Жена говорит: – Вот мотай на ус: бревном двое хлещут, а дверь терпит. Сразу видно – у людей замки как замки. А у нас что? Хороший дядя щелчком вышибет. Нижний жилец в конце концов распахнул форточку и стал кричать: – Товарищи!.. Милиция!.. Караул!.. Тогда я начал собираться. Надел ботинки, полупальто, шарф повязал. Жена говорит: – Не вздумай выйти! Тоже мне – герой нашелся! Но я все-таки вышел. На балкон. Перегнулся через перила, спрашиваю: – Эй! Что у вас там случилось? – Хулиганы в дверь ломятся! – плачущим голосом отвечают снизу. – Позвоните в милицию! – А во что позвонишь? – говорю я – В кастрюлю?.. Во всем подъезде – ни одного телефона. На пятом этаже жилец тоже вышел. Перегнулся через перила, спрашивает меня: – Что у них там такое? – Хулиганы какие-то в дверь бьются. Надо бы милицию вызвать. – А как ее, интересно, вызовешь? – говорит верхний жилец. – Дом-то не кабелированный. – Ну, давайте хоть вместе покричим, – предлагаю я. Тут мы с верхним соседом закричали хором: – Помогите!.. Спасите!.. В скверике, напротив дома, поднялись двое со скамейки – молодой человек и девушка. Подошли ближе. Молодой человек задрал голову и спрашивает: – В чем дело? Пожар, что ли? – Нет, – говорим мы. – На первом этаже к кому-то хулиганы ломятся. Сбегайте, пожалуйста, за милицией. 141
– Я бы сбегал, – отвечает молодой человек, – тем более, что здесь рядом. Но вот ее боюсь оставить. – А мы ее покараулим, – обещает верхний жилец. Молодой человек потоптался и говорит: – Я все же боюсь. Тут, за углом, молодежное общежитие – пока бегаешь, ее кто-нибудь уведет… Давайте лучше так: вы на них оттуда наступайте, а я снизу поддержу. Послушались мы молодого человека и начали спускаться. По дороге еще несколько соседей завербовали – те вышли кто с выдергой, кто с гантелью. Видим – стоит какой-то тип на площадке. Мы говорим: – Ты чего это здесь стучишь, а?! – Обнаглел совсем! – Кругом люди отдыхают, а он барабанит! – Да это не он, это я, – говорит человек. – А он – вот он. Мы присмотрелись – действительно, это парень, который снизу поддерживал. А другой висит на перилах – худенький такой с виду, в золотых очках. – Где же остальные? – спрашиваем мы. – Один он был, – говорит парень. – Больной, что ли, не пойму? Навернул ему разок по шее – он в обморок. – Сейчас он, бандюга, выздоровеет! – решительно говорит верхний жилец и берет хулигана за шиворот. Тут вышел на голоса и жилец, в квартиру которого ломились. Глянул на пойманного и говорит: – Минуточку, товарищи! Не надо ему руки крутить. Это, оказывается, зять мой. Вот елки-палки! – и как я его по голосу не узнал? Верхний жилец все-таки довязал хулигана. – Получите, – говорит, – вашего родственничка. – Судить надо за таких зятьев! После чего мы разошлись по квартирам… И вот я думаю: зря люди ругают новые дома и, в частности, звукопроводимость. Взять хотя бы приведенный случай. Ведь не будь звукопроводимости – ночевал бы этот бедолага-зять где-нибудь под забором.
ФЕНОМЕН Уверен, что многие читатели примут эту историю за анекдот, и потому сразу предупреждаю: у меня есть десять тысяч свидетелей. Или даже двенадцать. Я их, конечно, не пересчитывал и называю эту цифру округленно. Просто стадион в тот день был переполнен, а вместимость его у нас всем известна: от десяти до двенадцати тысяч. Правда, эти десять или двенадцать тысяч человек, хотя все события и разворачивались на их глазах, вряд ли смогут дать им правильное объяснение. Истинную причину знают только наши отдельские, которые стояли тогда на восточной трибуне, да еще два посторонних гражданина, отказавшиеся себя назвать по деликатной причине. А было так. Перед самым началом игры между нами затесался какой-то незнакомый товарищ. Можно, говорит, я тут воткнусь – бочком? И воткнулся. Такой необычно одетый товарищ – в кепке с ушами и офицерской плащ142
накидке. Хотя сам явно штатский. Эти его приметы, надо сказать, никакой решающей роли в дальнейшем не сыграли, и я их привожу только для того, чтобы подчеркнуть: мы на него сразу как-то внимание обратили. Вдобавок он себя повел не совсем обычно. Еще до первого вбрасывания шайбы выпил бутылку тринадцатого портвейна, чего другие болельщики не делают, а стараются растянуть ее на все три периода. А он, значит, выпил, закусил, как сейчас помню, двумя крутыми яичками и скорлупу спрятал в задний карман брюк. То ли не хотел потом отвлекаться, то ли еще с какой целью – не знаю. Но это тоже детали попутные, необязательные. Короче, началась игра. Ну, болельщики традиционно покричали, а потом более-менее затихли, так как на поле пока ничего чрезвычайного не происходило – так себе, взаимный обмен любезностями, перекатывание шайбы от одних ворот к другим. И тогда, в этой относительной тишине, вклинившийся товарищ крикнул вратарю противника: – Зайчковский! Подвязывай щитки! Зайчковский и правда попросил остановить игру и начал подвязывать щитки. Как будто мог что-то услышать на таком расстоянии. Вокруг, конечно, хохот. А наш Семен Разгоняев хлопнул этого товарища по плечу и говорит: – Ну-ка, друг, отмочи еще что-нибудь. А то скучно стоять. Товарищ кивнул – дескать, сейчас устроим, – сложил ладони рупором и крикнул: – А судьи кто? – Внимание, товарищи болельщики! – сказала судья-комментатор. – Просим извинения – мы забыли представить арбитров сегодняшнего матча. Встречу судят такой-то и такой-то. Оба – всесоюзная категория, город Челябинск. Вокруг, конечно, опять хохот. А Семен Разгоняев говорит. – Молоток!.. Ты давай, время от времени корректируй их, лопухов. Чтобы не портачили. На поле, между тем, заварилась каша. Возле наших ворот. Два защитника лежали, задрав кверху коньки, вратарь растопырил в панике руки и ноги, а перед ним образовалась прямо куча мала. – Кишкин! – закричал товарищ в кепочке. – Сдвигай ворота, осел! Больше делать нечего! В ту же секунду шайба затрепыхалась в сетке и одновременно раздался свисток судьи. Оказывается, наш голкипер Кишкин под шумок успел казенной частью сдвинуть ворота. Шайбу не засчитали. Но ихние игроки после этого ожесточились и применили силовую борьбу по всему полю, валяя наших хоккеистов, как первоклашек. Центральный нападающий сделал хитрый финт, защитники провалились, и он неожиданно выскочил один на один с Кишкиным. Защитники гнались за ним в метрах десяти. – Все! – сказал Семен Разгоняев, хватаясь за уши. – Сейчас слопаем! Тогда товарищ в кепке весь напрягся и страшным голосом закричал: – Капуста, падай!!! 143
И тут заслуженный мастер спорта, ветеран отечественного хоккея, знаменитый Капустин, которого другой раз не могли свалить и трое защитников, вдруг упал. На ровном месте. Он упал, со скоростью торпеды пролетел мимо ворот и так саданулся головой в борт, что на световом табло мигнули и погасли названия команд. Стадион взревел. А стоявшие впереди нас два посторонних гражданина повернулись и стали нехорошими глазами смотреть на кричавшего товарища. Видать, они болели за противоположную команду, и такой вариант их не устраивал. – Ну, чо уставились? – с просил Семен. – Н е узнали, да? Труха ваш Капустин. На пенсию ему пора. После этого случая наши приободрились и повели наступление. И скоро ситуация повторилась в обратном порядке. Слава Хамкайкин перехватил пас и вырвался один на один с ихним вратарем. Болельщики затаили дыхание. А товарищ в кепке, точно рассчитав момент, крикнул: – Зайчковский! Уходи из ворот! И – дикая вещь! – мы глазам своим не поверили – Зайчковский вдруг сбросил рукавицы и поехал для чего-то в левый угол поля! Шайба, правда, ударилась в рукавицу и переменила направление, но ее добил набежавший защитник Буглов. Господи!.. Что тут началось! Мы чуть не передавили друг друга от восторга. Но два посторонних гражданина опять повернулись, и один из них сквозь зубы произнес: – А ну, крикни еще, сволота! Крикни попробуй – и с ходу получишь! Однако товарищ в кепочке, увлеченный сражением, не расслышал, что ли, этих слов и крикнул. И, конечно, получил. С ходу. Больше он уже не кричал. Как его ни уговаривали. Только мотал головой и зажимал рот перчаткой. Особенно наседал на товарища Разгоняев. – Ну, крикни «судью на мыло», – умолял он. – За судью тебя никто пальцем не тронет. Но все было зря. – Слушай, а мысленно ты не можешь? – спросили его. Товарищ отнял ото рта перчатку, осторожно – ч тобы не запачкать соседей – выплюнул два зуба и сказал: – Мысленно у меня пока не получается. В результате наша команда проиграла с крупным счетом: 2:13. Обозленный Семен Разгоняев хотел добавить этому несговорчивому типу, но мы его остановили. И вот теперь я думаю: почему мы тогда сразу не заступились за товарища в кепочке? Что такое могло нас удержать? Ведь кричал-то он в нашу пользу. Но еще больше тревожит другое: вдруг у него это дело мысленно начнет получаться. Хорошо, если он останется поклонником своей команды. А ну как его в городе чем обидят! Квартиру, например, не дадут. Или какойнибудь горячий болельщик, вроде Семена Разгоняева, на стадионе добавит. Что тогда будет?.. Вообразить жутко!.. 144
РАДИ ЧЕГО? В одно прекрасное воскресное утро я понял, что жизнь мне осточертела. Доканали меня подвернувшиеся под руки спички. На этикетке усатый красавец с томными глазами нежно прислонялся к худосочной перепуганной девице, и было написано: «Тихий Дон». – Господи, боже мой! – простонал я, хватаясь за голову. – Тоска зеленая! Я побежал на кухню и, жестоко опалив брови, прикурил от электроплитки. После этого несколько успокоился и меланхолически подумал: «А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг…» Я с холодным вниманием осмотрел свою комнату: вызывающий слабость под ложечкой циклопий глаз телевизора, портрет папы Хемингуэя на стене, керамическую абстрактную статуэтку индианки… И снова застонал. Чего ради, собственно, начинался хотя бы сегодняшний чудный день? Ради уплаты по жировке, обязательной воскресной партии в шахматы с соседомэнтузиастом и стандартной вечеринки у Люси Паникоровской по случаю ее именин. Вечеринки – в квартире с телевизором, портретом Пастернака на стене, с абстрактной соломенной фигуркой танцующего шамана. «Повешусь! – ясно, без содрогания подумал вдруг я. – Ну, не буквально повешусь, потому что вешаться как-то не интеллигентно, а что-нибудь в этом роде… Вот только навещу ближайших друзей… в последний раз». И я запрыгал на одной ноге, надевая брюки. За дверью, когда я ее открыл, стоял идиотски сияющий сосед с шахматной доской в руках. – Бур-бур-бур, – сказал я, толкнул его плечом и скатился по лестнице. Какие теперь шахматы! Жировки, вечеринки! Зола все это! Ближе всех от меня жил Миша Побойник. К нему первому я и завернул. Побойник стоял возле аквариума и чайным ситечком и пытался выловить какую-то рыбешку, состоящую из одного живота. – Заболела, – озабоченно сказал Миша. – Ничего не жрет, понял?.. Вот пакость – опять унырнула! Ну-ка, свети сюда. – Он протянул мне карманный фонарик. – Погоди ты! – отмахнулся я. – Скажи мне лучше – зачем мы на свете живем? Мишу очень заинтересовали мои слова. Он отложил ситечко, и глаза у него стали боязливо-веселые. – Покупочка, да? – спросил он. – Какая там покупочка. Я серьезно. – Придуривайся, – сказал Миша. – Знаю, это розыгрыш такой. Я тебе скажу, а ты меня потом как-нибудь подденешь. Точно? – Ax, Миша! – сказал я. – Друг золотой! До розыгрыша ли мне. Может, последний раз видимся. – Ну, артист! – в осхитился Миша. – В от артист!.. Только меня не купишь… Ну-ка, держи! – и он силой вставил мне в руку фонарик. – Свети в угол. Я машинально посветил, и Миша с третьей попытки выудил рыбешку. Рыбка лежала на дне ситечка бледная и недвижимая. – Гм, – сказал Миша и ковырнул ее пальцем. – Ты чего-нибудь в рыбе понимаешь? – В жареной, – нашел в себе силы сострить я. 145
– Черт его знает, что такое – Миша почесал затылок. – Не жрет. Третий день. – Он бултыхнул рыбу обратно в аквариум. – Пойдем-ка лучше выпьем. – Не могу, – сказал я. – Тороплюсь очень. – Куда же ты торопишься, – слегка обиделся Миша. – В этот… в з-з-зоопарк! – бухнул я. – Хо! – шлепнул ладонью по лбу Миша. – Там ведь рядом зоомагазин. Купишь мне дафний, а? – Он достал откуда-то из-под ремня сложенную в шестнадцать раз трешку. – Это же много, – замялся я. – Дал бы лучше мелочи. – А у меня всегда трешками, – сказал Миша. – Удобно, знаешь. …Я вышел от Побойника, вертя в руках злополучную трешку, и не представлял – что же с ней теперь делать. «Ладно, – вздохнул я наконец. – Не обеднеет. В крайнем случае, подколю к завещанию...» К Лялькиным мне заходить не пришлось. Я их встретил на улице. Лялькин, обливаясь потом, катил на салазках большой зеркальный шифоньер, а Лялькина шла сбоку и поддерживала шифоньер двумя пальцами. – Привет, – прохрипел Лялькин, сунув мне взмокшую ладонь. – Чего ж ты не поздравляешь нас с покупкой? – Здравствуй, зайчик! – сказала Лялькина и поцеловала меня в нос. – Здравствуй, слоник! – традиционно ответил я и чмокнул ее в ухо. – Куда зайчик прыгает? – осведомилась Лялькина. – Отпрыгался зайчик, старуха, – грустно сказал я. Лялькина всплеснула руками. – Женишься наконец то! – сказала она. – На Люське Паникоровской?! Ну, поздравляю! Единственная натуральная блондинка в городе. «Вот так рождаются сплетни, – р аздраженно подумал я. – Теперь пойдут разговоры: дескать, слышали? – такой-то удавился. Из-за Люськи Паникоровской. Отказала ему во взаимности. Тьфу!..» …Жора Виноградов понял меня с полуслова. Он как раз сидел в кресле, читал Лукреция Кара и, выслушав мои туманные намеки, сказал: – Абсолютно с тобой согласен, отец. Жизнь наша тошная и неинтересная. – Так вот, Жора, решил с нею распрощаться, – признался я. – Одобряю тебя, – сказал Жора. – Вешаться думаешь или топиться? – Ну, зачем же.. Есть другой способ. – Какой? – заинтересованно спросил Жора. – Да просто. Ложишься в ванну, опускаешь туда кипятильник – и порядок. – Ну, привет! – сказал Жора. – Физику надо изучать, милый. Так у тебя ничего не получится. Вылезешь, как огурчик. – Почему это? – спросил я. – А потому, – сказал Жора. – Пойми, голова садовая, ты же в одной среде будешь. Другое дело – если пяткой к стоку прислонишься… – Постой! – з апротестовал я. – К ак же в одной среде? Ведь вода соединяется со сточной трубой. – Ха-ха! – иронически сказал Жора. – Ну, поспорим. – Поспорим! – загорелся я. – На бутылку коньяку. – Идет, – сказал Жора. – А как проверим? 146
– Элементарно… Мне ведь все равно. Лягу в ванну и опущу кипятильник. – Ну, нет, – жестко сказал Жора. – А если тебя кокнет? Кому я коньяк буду отдавать? Ишь какой великодушный. Мне этих жертв не надо. Если спорить – так уж спорить. По-честному… Я вышел от Виноградова озадаченным. Черт! Как же ему доказать? Придется все-таки сегодня вечером идти к Паникоровской. Там у нее в гостях будет один инженер-электрик. Спрошу у него. И если Жорка окажется прав – черт с ним, поставлю ему завтра коньяк. Да, кстати, – насчет завтрашнего дня: по понедельникам ведь зоомагазин не работает. Не забыть бы во вторник купить Мише Побойнику дафний…
ТРОЕ СУТОК – ПОТЕХЕ Один мой знакомый, некто Плюакин Валерий Сергеевич, с некоторых пор лютой ненавистью ненавидит многоступенчатые праздники. Это когда, знаете, сам праздник выпадает на пятницу или понедельник, а следом за ним или перед подгадывают два законных выходных дня. Плюакин прямо говорит: – Мало мы прислушиваемся к народным мудростям. Ведь сказано же: «Делу – время, потехе – час». Мы, к сожалению, подобные заповеди только цитировать любим. Гденибудь в умной компании, чтобы щегольнуть своей начитанностью. Чтобы срезать оппонента, нос ему утереть и в калошу посадить. А на практике мы им не следуем. Еще он говорит: – Вы посмотрите, как приближается праздник – так у всех на лицах паническое выражение, будто стало известно, что на город с минуты на минуту упадет гигантский метеорит или обрушится какое-нибудь цунами. Так он утверждает, Плюакин. Не знаю, не знаю… Сам я никакой особой паники среди населения не замечал – врать не буду. Но, с другой стороны, и Плюакину тоже нельзя не посочувствовать. Он, бедняга, недавно пострадал именно на почве праздников. А случилось это с ним в прошедший Новый год, который, если помните, как раз был многоступенчатым – с тридцать первого по третье включительно разгону давали, слава господи! Плюакин первые два дня благополучно отсиделся дома – на кефире и минеральной воде. Человек он интеллигентный (старший экономист, большой любитель художественной литературы и, кроме того, имеет хобби – увлекается шахматными задачками) – так что ему даже скучно не было. То кефира бутылочку откупорит, то Горация полистает, то сам с собой в шахматы сыграет – за правую и за левую руку… Правда, ему, как холостяку, постоянно звонили по телефону. Приятели и знакомые дамы. Но Валерий Сергеевич отвечал всем измененным голосом, что это баня. А потом и вообще пошел на крайность – взял и отключил аппарат… На третий день у Плюакина кончился кефир. Он взял авоську и, крадучись, вышел из дому – с целью пополнить запасы продовольствия. Тут его, буквально у подъезда, и взяли. Сцопкали, как говорится, 147
тепленького и прямо в домашних штанах увели в одну веселую компанию – на квартиру к какой-то Люсе из консерватории. Пришел он туда, ведомый под руки, а там дым коромыслом и пыль до потолка. Плюакина усадили к столу и налили штрафной фужер водки. – А вот это не могу, – сказал он. – И рад бы в рай, но, увы! Врачи запретили. Печень у меня. Между прочим, он не ломался. Ему, точно, незадолго перед Новым годом прописали диету. Запретили кроме водки жареное, соленое, перченое, а также твердые сорта колбас и яйца. И Плюакин про все это охотно и с подробностями принялся рассказывать окружающим. Как водится, за столом оказался обязательный знаток и специалист в данной области. – Вы понимаете, что делаете?! – набросился тот знаток на Плюакина. – Вы что, казнить себя решили? Да разве можно сразу от всего отказываться! Вы так свою печень повадите – она потом и будет вам концерты устраивать. Печень – это же что твой малый ребенок. Знаете, как с ребенком? Избалуют его родители, он и начинает: того не хочу, этого не хочу. Манной кашей на маму плюется, ногами по тарелке бьет… Печень, голубчик, исключительно осторожно надо на диету сажать. По частям. Вам что запретили? Яйца, говорите? Ну и не ешьте их на здоровье. Вон они стоят под майоне- зом, убийцы! А вы на них не глядите. Вот мы их сейчас подальше отодвинем, за рыбный пирог. На Камчатку их!.. А водочку пока что выпейте. – Вы считаете, что это не повредит… по частям? – спросил Плюакин. – Бог ты мой! – закричал знаток. – Да я пятнадцать лет печеночник и язвенник! Я все рецепты на себе испытал, как на собаке! В общем, Плюакин выпил водку. Прислушался к печени – вроде ничего. Через десять минут снова прислушался – совсем хорошо. После кефира, по крайней мере, ему никогда так чудно не бывало. Тогда он, осмелев, спросил у знатока: а что, дескать, если он сегодня же, вот прямо сейчас, откажется еще и от селедки. – Давай, старик! – одобрил знаток, наполняя его фужер. – И я с тобой откажусь. Давай мы от нее откажемся. Немедленно!.. Раз и навсегда. Тьфу на нее, отраву! После отказа от селедки знаток сделался ужасно энергичным. Он привел из кухни икающего молодого человека и радостно сообщил: – Старик, это Гена! Гена, это старик! Вот такой парень!.. Старик, Гена хочет отказаться с нами от буженины. Не возражаешь? Они отказались от буженины. Потом от рыбного заливного, от винегрета, от фрикаделек, от редьки со сметаной, жареного гуся и помидоров в пульпе. От пирожного Гена отказаться не смог, его увели обратно на кухню и положили на свернутый в рулон половик. А Плюакин со знатоком отправились гулять. Сначала они гуляли просто – маршировали в ногу и пели хором: «Стану я точно генералом, стану я точно генералом!..» Но скоро это занятие им наскучило, они стащили во дворе овощного магазина два ящика из-под болгарских помидоров и надели их на головы. Знаток сказал, что теперь они вылитые средневековые рыцари в забралах и, значит, надо идти к елке на центральную площадь. Плюакин горячо поддержал эту мысль. И они пошли к елке, где были встречены ликованием гуляющей молодежи. 148
Видя такой восторг и одобрение масс, Плюакин со знатоком непременно захотели показать еще и турнир: то есть, набежав друг на дружку, удариться ящиками – проверить, чье забрало крепче. Слава богу, они промахнулись. Знаток с разбегу воткнулся головой в елку и моментально заснул. А Плюакин, потеряв боевого товарища, утратил вдруг интерес к дальнейшим странствиям и пошел домой. Проснувшись на другой день, Валерий Сергеевич первым делом ощупал печень и, к счастью, нашел ее мало изменившейся. Но поглядев в зеркало, он в страхе отшатнулся. Вся его неузнаваемая физиономия и даже уши были утыканы мелкими занозами от ящика-забрала. …Сейчас Плюакин сидит дома на больничном, пьет кефир и развивает вышеупомянутую теорию. Теория, прямо скажем, если не ложная, то сомнительная. Однако сам Плюакин за нее пока что крепко держится.
ДЫШИТЕ И ОБРЯЩЕТЕ С детства внушали нам множество неукоснительных правил. Среди них не последнее место занимала такая истина: «Вдыхайте через нос, выдыхайте через рот». Этому учил нас школьный физрук, преподаватель гимнастики в доме пионеров, тренер в спортивном клубе… По мере сил мы старались не нарушать эту заповедь, хотя, убейте, я никогда не мог понять, почему необходимо, чтобы воздух циркулировал через наш организм именно таким способом. Я и до сих пор считаю, что гораздо удобнее вдыхать все-таки ртом, по возможности широко открытым. И, честно говоря, думаю, что все наши наставники, как люди пожившие и опытные, сами тайком дышали не по науке, во избежание кислородного голодания или других какихнибудь неприятных последствий. Такое подозрение никогда меня не оставляло, а окончательно я уверился в своей догадке после ужасного случая с моим коллегой, тренером по легкой атлетике Рискиным Евгением Давидовичем. Этот Рискин был человек до болезненности порядочный и считал, что раз он внушает молодежи такое суровое правило, то прежде всего сам должен его исполнять неукоснительно – воспитывать, короче, на личном примере. И он старательно и принципиально вдыхал через нос и выдыхал через рот в любой обстановке, где бы ни находился: в спортзале, на прогулке, в кино, в бане. Он, в конце концов, так напрактиковался, что, по-другому дышать уже не мог. Я даже подозреваю, что именно поэтому Евгений Давидович в свое время не сделал блестящую спортивную карьеру, а застопорился на уровне кандидата в мастера спорта и ушел на тренерскую работу. Впрочем, это лишь догадка. А речь пойдет о другом случае, более печальном. Дело в том, что Рискин, как человек холостой, начал в последнее время ухаживать за одной юной гимнасткой, Наташей Грумейко – десятиклассницей. В кино ее стал приглашать, на каток, балеточку другой раз с тренировки поднесет – и так далее. А ребят из Наташиного класса заело, и они вгорячах направили Рискину ультиматум, довольно-таки хулиганское анонимное письмо, с костями и черепом, как водится, и такого 149
содержания: «Если ты, костыль горбатый, еще раз покажешься на улице Подгорной, ноги повыдергаем и спички вставим!» А улица Подгорная, где жила Наташа, одна из немногих улиц, оставшихся в нашем городе, на которой преобладают пока частнособственнические домишки, подворотни, огороды, ухабы и прочее. Рискину бы поостеречься, но он как раз билеты взял на дополнительный сеанс и даму свою успел предупредить – неудобно назад отыгрывать. Ну, и пошел он после кино Наташу провожать в дальний конец улицы Подгорной – туда, в тупик, к речке Песчанке. Идет, и хотя человек вроде не робкого десятка, чувствует, что нервы напряжены до предела. Идет и думает: «Если они вдвоем-втроем выскочат, то еще ничего – отмахнусь. Применю, в конце концов, самбо. Тряхну стариной. Ну, а если вчетвером-впятером – тогда уж и не знаю что…» Однако все обошлось благополучно. Проводил он Наташу до самого дома, возле калитки повздыхал, ручку поцеловал на прощанье (до большего у них пока не доходило) и повернул назад. А темень, между прочим, на этой проклятой Подгорной – хоть глаз выколи. И тихо, как в гробу. И вот, в этой жуткой тишине, услышал вдруг Рискин отдаленный посвист. «Запугивают, молокососы!» – нервно усмехнулся он и прибавил ходу. Прошел какое-то расстояние и слышит, опять свистят. Теперь уже слева. И вроде справа тоже. «Эге! – думает Рискин. – Да их тут порядочная, видать, шайка собралась… Луна бы хоть выглянула, ч-черт!» – а сам еще прибавляет. Свист, между тем, не прекращается. Уже откликаются где-то впереди по курсу, на расстоянии квартала примерно. И, похоже, сразу несколько человек. «Обложили, стервецы! – сообразил тогда Евгений Давидович. – Всем классом вышли, пираты! На одного!.. Ну, старик, давай!» Прикинул он по памяти расстояние до центра, штаны поддернул и врубил. На полную, как говорится, катушку. Рискин когда-то чемпионом был на дистанции полторы тысячи метров. Бежит поэтому как бог: бедро выносит почти на уровень живота, руками работает, дышит, само собой, по науке – то есть вдыхает через нос, а выдыхает через рот. «Уйду! – думает. – Неправда! А выскочит какой змееныш наперерез – сомну! Все же во мне восемьдесят шесть килограмм».. Газует бедный Евгений Давидович – аж ветер в ушах. Но возраст, что ни говорите, дает себя знать. И отсутствие тренировок. Не отстают хулиганы и только. Свистят все ближе и ближе, настигают – вот-вот за фалды сцапают! И все же Рискин не дался этим соплякам. Четыре раза он падал: бровь рассек, мизинец на левой руке вывихнул, брюки новые, импортные, в паху разорвал, но ушел. Вымахнул на ярко освещенный центральный проспект – прямо в объятия двух милиционеров. – Спасите! – кричит. – Бандиты за мной гонятся!.. Старший милиционер глянул из-под руки вдоль улицы Подгорной и говорит: – Померещилось тебе, друг, – никого там нет. Закусывать надо, товарищ. Эх, до чего она, проклятая, людей доводит! – Свистели они, товарищ сержант! – объясняет Рискин. – До сих пор у меня этот свист в ушах стоит. – Странное дело, – говорит милиционер, подозрительно щурясь. – Чтото он и у меня в ушах стоит. – И дает знак напарнику. Напарник понимающе кивает и крепко берет Евгения Давидовича за локти… 150
Только в безопасной обстановке – в «черном вороне» Рискин с большой досадой установил, что это он сам лично свистит, извините, носом – в процессе научного дыхания… Недавно Рискин, после двухнедельного бюллетеня, снова возглавил нашу легкоатлетическую секцию. – Внимание! Начали разминку! – привычно скомандовал он. – И – раз! И – два! Вдох – выдох.. Вдох – через нос, выдох – через рот!.. Тут по лицу Евгения Давидовича пробежала легкая тень – словно бы отблеск какой-то мысли. Он осекся и даже как будто порозовел. Однако быстро взял себя в руки и, опустив глаза долу, упрямо повторил: – Вдох – через нос, выдох – через рот! Мы печально усмехнулись в душе и, сделав вид, что добросовестно выполняем его наставление, глубоко вздохнули… через стиснутые зубы.
ПРОПАВШАЯ ГРАМОТА Писатель Кумов шел на традиционный вечер встречи выпускников строительного факультета. Собственно, традиции пока не существовало: друзья собирались впервые за десять лет, и этот вечер должен был положить начало ей. Кумов волновался. Он понимал, что как ни по-разному сложились за эти годы судьбы бывших однокашников – его собственная оказалась самой необычной. Шутка ли: десять лет назад – средний студент Стаська Кумов, кое-как вытянувший на четверочку дипломный проект, а сегодня – автор нескольких книжек, известный писатель, заведующий отделом прозы популярного журнала. Словом, Кумову предстояло встретиться не просто со своими однокашниками, но, выходит, и со своими читателями. Он даже упрятал в боковой карман новую повесть. На всякий случай. Вдруг ребята скажут: покажи. Или, может быть, попросят прочитать отрывочек. В институт Кумов пришел заранее, однако в аудитории 214, где был назначен сбор, уже сидел бывший профорг группы Федька Гуглинский – лысый и важный, как член президиума. Они расцеловались. – А ну-ка, ну-ка! – с казал Гуглинский, чуть отодвигая Кумова. – Повернись-ка, сынку!. М-да… Такой же доходяга, как был. Если не доходнее. Но вот – седина. Седина, гм… Она о чем свидетельствует? Погоди, сам определю… Таак.. Главный инженер стройуправления. Или – начальник конструкторского бюро. Верно? – Не угадал, Федя, – рассмеялся Кумов – Я теперь в редакции работаю. Собственно… давно уж. Ты что, не слышал? – В редакции? – изумился Гуглинский. – А чего ты там строишь? – Я не строю, – сказал Кумов – Я… как тебе объяснить? Ну, книги пишу. Чужие редактирую. – Переквалифицировался, что ли? – сообразил, наконец, Гуглинский. – Выходит, – пожал плечами Кумов. – Да ты, Федя, книг моих не читал, разве? Гуглинский стушевался. – Что-то вроде попадалось, – вильнул глазами он. – Только я на тебя не подумал. Решил, что однофамилец. Ты ведь у нас этим самым вроде 151
не отличался. Другое дело – Петька Золотухин: тот, все же, стенную газету редактировал. – Да, – улыбнулся Кумов. – Петька был трибун. Кумов достал из кармана повесть. – Н а, погляди. Эта у меня с портретом – не перепутаешь. Гуглинский бегло полистал книгу, щелкнул ногтем по портрету, хмыкнул: – Молодой какой здесь. Видать, давно снимался. Вдруг глаза его затуманила какая-то мысль. – Стасик, – встревоженно сказал он, – а как же диплом твой теперь?.. Пропал, выходит? – Диплом? – растерялся Кумов. – Да я, собственно, назад не собираюсь… – Ну да, ну да, – закивал Гуглинский. – Конечно. На что он тебе сдался. У тебя ведь теперь другой есть. Ты же кончал что-то сперва. Курсы, наверное, или как там у вас. – Нет, Федя, – вздохнул Кумов, – учиться мне не довелось. – Ага, – раскрыл рот Гуглинский. – Иии… не трясут пока? – Чего? – не понял Кумов. – Ну, в редакции, в этой… Не трясут? Что, мол, не по специальности ты? Ответить Кумов не успел – распахнулась дверь, и вошли первая красавица курса Майя Устюжанина и капитан волейбольной команды Вильям Змеев, по-студенчески – Змей Горыныч, или – просто Горыныч и просто Змей. – Мальчики мои – л апоньки! – з апела Майя. – Л ысенькие вы мои, седенькие!.. Куманечек, золотко, я твою новую книжку прочитала. Прямо плакала, честное пионерское! Откуда только ты все это знаешь, умничка? – Книжку? – спросил Змей, жиманув Кумову руку. – Сберегательную? Заборную? – Шантрапа! – сказал Гуглинский. – Ты что – с Луны упал? Стасик же у нас писатель. Книжки пишет, в редакции работает. – Ото! – у дивился Горыныч. – И нженер человеческих душ! Кем в редакции трубишь? – Завотделом, – сказал Кумов. – Сколько платят? – Сто шестьдесят. – А за халтуру сколько? – кивнул на книжку Змей. – Завидую я вам, мужики! – в здохнула Майя. – П етька Золотухин, тупица, третий институт закончил. Стасик, паинька, на писателя выучился. А мы, бабы? То стирка, то глажка, то пеленки, то борщи! Где равноправие, я вас спрашиваю? – В таком случае, Майечка, – усмехнулся Кумов, – мне ты можешь не завидовать. Я, в отличие от Золотухина, никаких университетов, как говорится, не кончал. – И взяли? – живо спросил Змей. – Куда? – Ну, куда там тебя взяли; в писатели, в корреспонденты – мне почем знать, – Да вот… как видишь, – сказал Кумов. – Таак, – задумчиво протянул Вильям Змеев. – В инженеры человеческих душ, выходит, без диплома берут. К машине не допустят, а человеческую душу – пожалуйста, развинчивай. Ну и ну! – Глупенький ты, Горыныч, – сказала Майя. – Машина денег стоит. За импортные вон даже золотом платят. А человеков тебе любая дура 152
за так сколько хочешь нарожает. В некоторых отсталых странах уже перепроизводство – н е знают, как прокормить. Газеты читать надо, лапонька. Ударило девятнадцать часов – и в аудиторию вступил ответственный работник Семен Михайлович Ездаков – м аленький и прямой, как фельдфебель. Пока он обнимался с Майкой и Горынычем, Гуглинский успел шепнуть Кумову: – К то бы мог подумать, а!.. Вчера на расширенном Семка наших трестовских песочил. Ужас! Директору и главному по выговору залепили, а мне – предупреждение. По старой дружбе, видать. Перездоровавшись со всеми, Ездаков отвел Кумова в сторонку, обнял за талию и проникновенно спросил: – Ответь начистоту – трудно? – Трудно, – сознался Кумов. Ездаков кивнул с таким видом, словно другого ответа и не ожидал. – К онечно, трудно… без образования. Инженерский твой диплом теперь пропал. Да он в данной области и неавторитетен… Кстати, про Золотухина слышал? Недавно закончил факультет журналистики. Без отрыва. Регулярно выступает в «Вечерке». Активный товарищ. Да… Так, может, и тебе подучиться? Ты скажи – мы дадим направление. – Видишь ли, – смешался Кумов. – Трудно – в другом смысле. Я думаю, тем, кто с дипломом, не легче. И потом, в данной, как ты выражаешься, области по-разному случается. Вот, скажем, Горький Алексей Максимович – тоже, между прочим, диплома не имел. Я себя с ним, пойми, не равняю… – Еще бы ты равнял, – строго сказал Ездаков. … Когда все уже сидели за банкетным столом в институтском подвальчике, появился гордость факультета, доктор технических наук Игорь Прытко. Он оглядел застолицу и, заметив Кумова, пробрался к нему. – Привет, старик! – п оздоровался Прытко. – Ч итал уже, конечно, сообщение в «Литературке»? – Он покачал головой. – Грустно все это, грустно. Какой талантище, а! Прости, старик, но, по-моему, единственный у нас настоящий писатель. Между прочим, он что кончал – не знаешь? – Знаю, – сухо сказал затосковавший Кумов. – Метрострой, Второй Белорусский и Майданек. Прытко сочувственно почмокал губами. – А твой диплом, старик, теперь, конечно, пропал? – спросил он. – А мой, конечно, пропал, – ледяным голосом ответил Кумов. Прытко опять почмокал. Тут он увидел сидящего наискосок Петьку Золотухина. Петька, чувствовавший себя героем дня, скромно улыбался. На лацкане его пиджака победно сияли три вузовских ромбика. – Извини, – сказал Прытко и стал пробираться к Петьке. «Пора откланиваться», – п одумал Кумов, вяло ковыряя вилкой винегрет. Уйти ему, однако, не удалось. С противоположного конца стола, держа в поднятой руке полбутылки шампанского, пробился захмелевший Гуглинский. – Выпьем, Стася! – сказал он. – За тебя! – и разлил вино в бокалы. Но тут же забыл про него, ткнул горлышком бутылки в сторону Петьки Золотухина. 153
– Видал? Цветет! Полный георгиевский кавалер! Ррро-жа!.. Вот посадят его, Стася, над тобой – и закукуешь… Но ты не бойся. Практики тоже нужны. У нас в домостроительном комбинате один мастер есть – практик. Уууу!.. Как глянет на панель – так насквозь!.. Мы тебя, Стася, в обиду не дарим. Всей группой пойдем. Скажем: Стаську не трожь! Ну и что, что без диплома? А мы его выучим. Скинемся – и выучим!..
154
Рассказы из сборника
МОЙ ЗНАМЕНИТЫЙ ДВОЙНИК
1972 г.
ОЧКАРИК Он ступил с тротуара на проезжую часть и поднял руку небрежным, но властным жестом. Так вскидывают свой жезл регулировщики. Глаза его прятались под толстыми дымчатыми очками, и не разобрать было – что там в них: просьба, приказ, усталость или жизнерадостность. – Прихватим очкарика? – спросил наш добродушный водитель. Очкарик повел себя не как прочие голосующие. Прочие робко приоткрывают дверцы и льстивыми голосами спрашивают таксиста: «Куда едем, шеф?.. А на Гусинобродку? Нет?.. А если через Волочаевскую?» Этот же сразу сел и, словно не заметив нашего с Лелькой присутствия, распорядился: – Поедем прямо. Лелька толкнула меня локтем. Я успокаивающе мигнул ей: дескать, ладно – подождем. Пока и нам надо было прямо. Возле трамвайного кольца, где дорога закладывала вираж, очкарик вдруг сказал ровным, бесцветным голосом: – Сбрось газ, включи правый поворот. – Слушаюсь! – дурашливо выкрикнул таксист и поинтересовался: – Автолюбитель, что ли? Пассажир не отреагировал. Он сидел как-то очень напряженно, загипнотизированно даже. Напряжено было все: прямая спина, твердый затылок, прозрачное хрящеватое ухо. Перед транспортной остановкой он скомандовал: – Стоп! Тормози! Водитель дернул плечом: «Учи ученого». Лелька впилась зубами в рукавицу, чтобы не прыснуть. А пассажир, помолчав, сказал: – Можно ехать. – Да ну? – съехидничал таксист. Поехали. Впереди обозначился спуск. – Выключи сцепление! – подал очередную команду очкарик. – А то я не знаю! – взорвался водитель. – Насядут, понимаешь, разные! Пассажир смолчал. Он молчал полтора квартала, пока мы не прибли зились к месту, где улица поворачивала налево. – Перестройся в левый ряд, – сказал тогда очкарик. Но водитель не стал перестраиваться. Он бешено тормознул посреди дороги – так, что «Волга» пошла юзом – и, оборотившись к очкарику, плачущим голосом спросил: – Кто у нас машиной управляет? Ты или я?.. – Не тормози резко – с егодня гололед, – б есстрастно предупредил очкарик. – В бога-господа! – сказал ошалевший водитель и так рванул с места, что у нас животы прижало к позвоночникам. – Переключи скорость! – успел вставить пассажир. – Ыыых! – застонал водитель и дважды ударился грудью о баранку. После поворота очкарик сообщил: – Внимание! Красный свет! – Ну, на! На!! – остервенился водитель и, бросив баранку, откинулся на сиденье. – На – рули сам! 156
И тут мы, наконец, врезались в поребрик. – Мама! – взвизгнула Лелька, с треском отрывая мне рукав. – Приехали… – подвел итог таксист. Один очкарик остался невозмутимым. Только прозрачное ухо его мелко завибрировало. – Выключи зажигание, проверь – не заклинило ли дверцы, – сказал он. – Нет, держите меня! – истерично закричал тогда водитель и рванул на груди кожанку. – Держите – я за себя не ручаюсь! Мы с Лелькой подержали его за плечи, пока очкарик вылез из машины. Он прошел за светофор и там, встав у обочины, небрежным, но властным жестом поднял руку. Очки его в лучах заходящего солнца горели зловеще, как два стоп-сигнала.
СМЕХ ПО ПРАЗДНИКАМ Это было много лет назад. В редакции вечерней газеты, где я в то время работал, обсуждался макет новогоднего номера. Помню, он был уже в основном утрясен: на первой странице – передовая «В новом году – к новым рубежам» в окружении откликов и рапортов, на второй и третьей – лирический репортаж «Слово о кирпиче», воспоминания персонального пенсионера «Счастье мое – коллектив» и рабкоровский рейд по мастерским бытремонта. – Есть еще дырка, – сказал ответственный секретарь. – На четвертой полосе. Вот здесь. Пятьдесят строчек. Действительно, в нижнем правом углу четвертой полосы, как раз над объявлением: «Театр оперы и балета реализует горбыль по сходной цене» – белел ничем не занятый прямоугольничек. – Хорошо бы поставить юмористический рассказ, – вздохнул кто-то. – Такой бы новогодний, искрометный… Только где взять? Это «где взять» вдруг заело редактора. – Как «где взять»! – недовольно сказал он. – Что, у нас нет писателейюмористов? Есть у нас какой-нибудь юморист? – обернулся он к отделу культуры, то есть ко мне. – Есть, а как же, – п оспешил ответить я. – Ц елых два – Гущин и Пожижеев. – Пожижеева помню, – сказал редактор. – Хороший был человек… А Гущин, это который с бородой? – Нет, с бородой – директор филармонии. – Ну, все равно, – сказал редактор. – Закажите кому-нибудь из них. Только пятьдесят строк – не больше. А то эти писатели любят развозить… Сначала я позвонил Гущину. Он был помоложе, и мы с ним даже встречались раза два. – Паишь, старик, – задушевно сказал Гущин. – И рад бы, честное слово, но не могу, паишь. Гриппую. Зверрски!.. – Может, еще выздоровеете, – высказал надежду я. – Ц елая неделя до Нового года. – Что ты, старик! – энергично запротестовал Гущин. – Ни в коем случае. Такой грипп – просто ужас!.. Африканский. 157
Тогда я собрался с духом и позвонил знаменитому Пожижееву. – А по будним дням, уважаемый, вы не смеетесь? – ехидно спросил Пожижеев, не дослушав мои смущенные бормотания. – По будним, а? Воздерживаетесь, значит, ради более серьезных занятий? – Понимаете ли… – робко начал было я. – Понимаю, понимаю, – п еребил меня взявший хороший разгон Пожижеев. – Не позволяют насущные проблемы. Кампания по озеленению, месячник по борьбе за чистоту города, декадники всеобщей вежливости и те де? Трудящиеся не простят легкомысленного отношения, не так ли?.. Я слушал, не смея бросить трубку и чувствуя, как по спине сбегают щекочущие струйки холодного пота. Три дня я ломал голову над вопросом: где взять рассказ – веселый, новогодний, искрометный? На четвертый день сел и написал его. Я свалил в кучу деда-мороза, елки, шампанское, «похрустывающий снег» и «раскрасневшиеся с мороза лица», перемешал все это как следует и положил на стол редактору. Не знаю, как насчет искрометности, но новогодним рассказ получился. До самого Восьмого марта меня не трогали, но потом, на планерке, комуто пришла в голову свежая идейка: хорошо бы заполучить в женский номер юмористический рассказ. Разумеется, увязанный с восьмомартовской тематикой. Весенний, искрометный. – Обратимся к писателям, – сказал редактор. – Есть у нас юмористы? – Есть, а как же, – сказал я и отправился звонить Гущину и Пожижееву. После того как я слепил юмореску в женский номер, дело пошло легче. Перед очередным праздником я звонил Гущину, выражал ему соболезнование по поводу не проходящего гриппа, потом уныло прослушивал издевательства Пожижеева и садился писать рассказ. …В первый мой сборник вошло четыре новогодних рассказа, четыре восьмомартовских, четыре первомайских. Имелись также рассказы, написанные по случаю дней: физкультурника, шахтера, геолога, строителя и рыбака. Но таких было меньше, поскольку юмор к ведомственным праздникам в редакции требовался реже. Теперь я член Союза писателей. В газете давно не работаю, живу, как говорится, на доходы от своего творчества. Перед каждым праздником мне звонит из редакции один скромный молодой человек. Молодой человек просит рассказ. Юмористический. За рассказ заплатят десять рублей. Я это знаю точно. Десять рублей мне очень нужны. Но какая-то сатанинская гордость хватает меня за горло, и мне хочется спросить уничтожающим голосом: «А по будним дням, дорогой, вы не смеетесь?» Но поскольку я понимаю, что молодой человек здесь ни при чем, и к тому же мы с ним знакомы лично (раза два встречались), я сдерживаю себя и говорю задушевно: – Ах, старик, и рад бы, честное слово. Но не могу. Мигрень… Такая, веришь ли, мигрень – хоть на стенку лезь. Рассказы в газете все-таки появляются. Подписывается под ними тот самый молодой человек. 158
Он не дурак, и – помяните мое слово – еще издаст книжку. А со временем выйдет и в писатели. Только вот где он после этого будет печататься по будням?
ИСТОРИЯ С ИНТЕГРАЛОМ Один мой школьный приятель, Женя Гуселевич, получил диплом с отличием и как молодой специалист широкого профиля назначен был на работу в дважды орденоносный институт «Гражданпроект». Пришел он туда где-то в первых числах августа, сразу после летнего отпуска. А недели через две на полях нашей области началась горячая уборочная пора. В институте по этому случаю созвали митинг, на котором выступил сам директор – доктор технических наук и лауреат. Директор, в частности, сказал: – Наш патриотический долг – откликнуться на призыв вышестоящих организаций и выделить согласно спущенной разнарядке не менее ста пятидесяти человек в помощь труженикам полей. Думаю, что по традиции доверим это дело молодежи. Пусть поработают с огоньком, с задором, чтобы не уронить репутацию нашего орденоносного коллектива. Короче, Женька срочно купил ватную телогрейку, выпросил у одного знакомого охотника старые кирзовые сапоги и отбыл с группой товарищей на село. Урожай этой осенью в среднем по области был довольно высокий, а в том колхозе, куда попал Женька, просто-таки рекордный за последние десять лет. Так что ребята протрубили там почти до ноябрьских праздников. Вернулись, конечно, крепкими, загорелыми и довольно прилично поднаторевшими в вопросах сельского хозяйства. Ну вернулись, получили по три дня отгула, тут еще праздник подгадал, за ним суббота с воскресеньем – в общем и целом отдохнули где-то около недели. Сразу после праздников в институте был созван митинг, на котором особо отличившимся героям страды вручили похвальные грамоты и ценные подарки. С заключительной речью на митинге выступил директор и, в частности, сказал: – Все вы знаете, друзья, что для нас вот уже седьмой год возводится новое здание института. Строители как генподрядной, так и субподрядной организаций трудятся не покладая рук, с тем чтобы сдать корпус в запланированные сроки. Однако в настоящий момент у них в связи с отвлечением части специалистов на уборку и последующими простудными заболеваниями создалась тревожная обстановка – н е хватает рабочей силы. Вот мы и решили создать им в помощь свой строительный отряд из товарищей, хорошо зарекомендовавших себя на сельскохозяйственном фронте… В общем, на другой день Женька достал из рюкзака уже знакомые нам кирзовые сапоги, получил у кладовщика рукавицы-верхонки, совковую лопату, кайлу и в семь ноль-ноль явился на стройку. Надо сказать, что эта работа по сравнению с тем, как в колхозе трудились, ребятам показалась просто курортом. Ну что там действительно: 159
строительный мусор убирать, маленько штукатурить, маленько плотничать. В общем, они с Доски почета не сходили и к марту в ударном порядке выполнили свой долг. Так что в начале апреля институт перебазировался в новое здание. Тут, правда, всем пришлось поработать, даже руководящему аппарату: кто столы грузил на машину, кто архив увязывал. А инженерам из строительного отряда, как опытным специалистам своего дела, поручили главную часть – сейфы на четвертый этаж затаскивать. По случаю долгожданного новоселья в институте был, конечно, устроен праздничный митинг, на котором с большой речью выступил директор. – Что ж, товарищи, – з акругляясь, сказал он. – П омещение мы получили замечательное. Есть где развернуться по-настоящему. Вот, правда, территория пока еще захламлена и не благоустроена. Приходится, как говорится, по камушкам, по кирпичикам скакать. Но это вопрос времени. Станет чуть посуше, организуем два-три воскресника и наведем порядок. Я думаю, все с удовольствием откликнутся. А для постоянного обеспечения этого участка выделим временное комсомольско-молодежное звено. Как, товарищи комсомольцы? У нас есть кому доверить руководство этим важным делом. Я имею в виду нашего молодого инженера товарища Гуселевича Евгения Павловича, который за время работы в институте зарекомендовал себя исключительно с положительной стороны… В июне добили благоустройство и озеленение, и Женя Гуселевич занял свой законный стол в конструкторском отделе. Он взял мозолистой рукой карандаш и несмело прочертил на бумаге линию. Получился несимпатичный двухголовый червяк… Червяк этот, впрочем, что-то смутно напоминал Жене. Что-то очень и очень знакомое. «Интеграл! – догадался наконец Женя. – Фу ты, елки зеленые!» Однако, что такое есть интеграл, он вспомнить не смог. Женька напряг память – так, что во лбу заломило, и минут пять сидел словно в оцепенении. Вспомнил, что интеграл берут. Что существует интегральное исчисление – вспомнил. А что такое сам интеграл? Этот самый червяк? Гуселевич встал и, ступая на носках, вышел в коридор. В коридоре маленький, дробный Толик Кобылянский – п рошлогодний чемпион зернопогрузки – пылко объяснял здоровяку Генриху Соломке, как следует перетаскивать пятипудовые мешки с пшеницей. – Толик, – тихо сказал Гуселевич. – Понимаешь, хохма какая… Прямо задвиг. Вдруг выскочило из головы, что такое интеграл. Представляешь? – Погоди! – отмахнулся Толик и схватил Соломку за пуговицу. – Ты же его, дубина, кладешь на поясницу!.. И он тебя, бегемота, сгибает пополам!.. А надо его принять на плечо – стоймя… В другом конце коридора, возле титана с кипяченой водой, жевал бутерброд сметчик Лев Лямкин, в недалеком прошлом лучший штукатур строительного отряда. – Слушай, Ляма, – сказал Гуселевич, – у меня мозга за мозгу заскочила – забыл, что такое интеграл. Напомни. – Розыгрыш? – подозрительно спросил Лев Лямкин. – Честное слово! 160
Лучший штукатур перестал жевать и наморщил лоб. Некоторое время он думал, подняв к потолку беспомощный взгляд, потом прерывисто вздохнул и сказал: – Может, хочешь бутерброд? С ветчиной, а? А технолог Володя Ладушкин, которого Гуселевич поймал за рукав, вообще глянул на него зверем. – Выпендриваешься? – обиженно сказал Володя. – Умней других себя выказываешь?! Гуселевичу стало вовсе нехорошо. Он стоял перед дверью отдела и не решался войти. Воображение рисовало ему жуткую картину разоблачения и позора: вот он открывает дверь и идет, идет, идет прямо к столу заведующего отделом Камышина, и все взгляды устремлены на него, а Камышин отстукивает карандашом по столу секунды: четыре, три, две, одна, стоп! «Нуте-с, инженер Гуселевич, так что такое интеграл?» Дверь наконец сама распахнулась, из нее выглянул Камышин, близоруко прищурил глаза и сказал: – Прошу ко мне. Он усадил Женю напротив, долго и почему-то сердито растолковывал, что институт не может позволить себе такой роскоши – держать на рядовой должности человека, столь блестяще аттестованного в учебном заведении и успевшего проявить себя на практике, и в конце концов зачитал приказ о назначении его, Гуселевича Е. П., старшим инженером с прибавкой к жалованью сорока пяти рублей согласно штатному расписанию. Вот, собственно, и вся история. Я понимаю, конечно, что жгучего интереса она не представляет и тем более нет в ней какой-то особой поучительности. И признаться, самому мне она редко приходит на память. Но иногда все же приходит. Так, знаете, другой раз зайдешь в новый крупнопанельный дом к знакомым или посетишь какое-нибудь культурно-бытовое предприятие, сданное с опережением графика, оглядишься, как говорится, с холодным вниманием вокруг – и вспомнишь…
161
162
Рассказы из сборника
БЕСКОРЫСТНЫЙ ГЕНА
1976 г.
ОБЪЕКТИВНЫЙ ПОРТРЕТ Потребовалась мне недавно фотография. Тринадцать на восемнадцать. То есть не мне лично потребовалась. Сам на себя я могу, если захочу, и в зеркало полюбоваться. С меня потребовали. В издательстве. Чтобы поместить мой портрет в книжке. Дескать, давайте все же поместим – чем вы хуже других, книжки которых с портретами выходят? Тем более что некоторые читатели интересуются: каков, мол, этот автор из себя – старый, молодой, брюнет или, может быть, лысый? Вот и давайте мы вас обнародуем. Дело, в общем-то, пустяковое. Однако я перед ним вдруг затоптался в нерешительности. В ателье мне идти уж очень не хотелось. Во-первых, я на фотографиях всегда получаюсь какой-то окаменелый, как солдат, замерший по стойке «смирно». Во-вторых, видите ли, у меня лицо с детства усеяно родимыми пятнышками, которые, возможно, и портят общее впечатление, но все же они мои, а не чужие, и я ими по-своему дорожу. А фотографы, желая, наверное, угодить клиенту, эти пятнышки аккуратно соскабливают. Заодно убирают шрам на лбу и подчищают койкакие преждевременные морщинки. В результате я получаюсь гладкий и до неприличия молодой. Ну, когда на документ снимаешься, это еще ладно. А перед читателями мне, понятное дело, совсем не улыбалось предстать с вытаращенными глазами и молодцевато вздернутым подбородком. Хотелось, наоборот, выглядеть задумчивым, углубленным в свой внутренний мир – словом, инженером, как говорится, человеческих душ и литератором, а не ковбоем. Вдобавок, один мой коллега еще подлил масла в огонь. – Хочешь быть красавцем, – с казал он, – и ди в ателье. А если предпочитаешь остаться самим собой, попроси какого-нибудь знакомого фотокорреспондента – пусть он тебя врасплох шлепнет, из-за угла. Так я и сделал. Был у меня знакомый фотокорреспондент Сеня, большой специалист. Собственно, даже не фотокорреспондент, а – как бы это выразиться? – вольный художник. Работал он исключительно по заказам, делал афиши для звезд эстрады и до повседневной газетной суеты. не опускался. На мою просьбу Сеня не просто откликнулся, а прямо засиял от радости. – Старик! – сказал он, жадно поедая меня глазами. – Это моя голубая мечта! Я тебя из всей вашей писательской братии выделяю. Я тебя, понимаешь, вижу. Снимки сделаю – закачаешься! На другой день он приволокся ко мне со всей аппаратурой, расставил ее по углам и сказал: – Теперь давай пиши, читай, кури, в носу ковыряй – что хочешь. – В носу-то, может быть, не стоит? – засомневался я. – Хорошо, не надо, – секунду подумав, разрешил Сеня. – Во всяком случае, про меня ты забудь. Занимайся своим делом, а я буду тихонько ходить вокруг и снимать тебя. . – Ну, валяй, – согласился я. – Родинки, надеюсь, выскребать не будешь? Сеня молитвенно сложил ладони: 164
– Что ты! Выскребать! Такое добро! Да я скорее руку себе отгрызу по локоть! Сеня работал, наверное, минут сорок. Он ползал вокруг меня, приседал, вскарабкивался на тумбочку, вытер спиной всю известку со стен и ушел белый, потный, но, кажется, довольный. Месяца полтора Сеня не показывался. Говорю об этом не с целью подчеркнуть его необязательность и тем самым как бы уколоть. Нет, сводить счеты подобным образом я не собираюсь. К тому же человеконенавистнический поступок этого типа оказался настолько ужасным, что перед ним бледнеют все прочие мелкие недостатки характера. Просто так оно было на самом деле: через полтора месяца, а точнее – через месяц и восемнадцать дней, Сеня прислал мне пробы. Я глянул на снимки и… содрогнулся. Несомненно, это был я и никто другой. Все здесь было моим – в се до последнего волоска сохранил объективный Сеня. Но, господи Иисусе Христе! – что это был за я!.. Родинки мои налились и выглядели вулканическими бородавками. Лоб рассекал глубокий рваный шрам, похожий на овраг. Под мутными воспаленными глазами висели мешки. Нос!.. Носом своим, в общем-то, я похвастаться не могу, он не составляет предмета моей гордости. Когда-то, в юности, я занимался боксом, и это занятие оставило некоторые следы на моем лице. С годами, однако, все более-менее подзаровнялось – в том числе и нос принял вполне терпимые очертания. Так вот: то, что не могли сделать кулаки противников (а надо заметить, что некоторые из них обладали силой удара до семидесяти килограммов), сделал змей Сеня при помощи невесомых света и тени. Нос он мне сломал. Сломал, разделил на две половинки, а затем прилепил их обратно, перепутав местами. Словом, это было не лицо, а сильно пересеченная местность, горный ландшафт, – с провалами, осыпями и хребтами. В ущельях и кратерах таился жуткий мрак, возвышенности же нездорово вздувались, как недавние лавообразования. С грустью убедился я, что Сеня бешено талантлив. Но, боже, до чего безжалостный это был талант! Как сумел он снять не меня, а только мои бородавки, мои морщины и шрамы, мои отечности, мою больную печень, пошаливающее сердце, мою бессонницу и скверную привычку курить натощак? Ко всему прочему исчезла куда-то преждевременная седина, которая, по мнению знакомых, украшала меня. Вернее, она не исчезла, а превратилась в вороной отлив. Волосы на снимках были черны и блестящи, как в молодости, отчего еще более казалось, что лицо мое избороздили не годы и раздумья, а тайные пороки. Тот самый коллега, который отсоветовал мне идти в фотоателье, поглядев снимки, сказал: – Мда… Эта рожа вполне могла бы украсить милицейскую витрину по розыску особо опасных преступников. Я согласился с ним, заметив, что искали бы в таком случае все же, наверное, не меня, а кого-то другого. – Не скажи, – возразил коллега, переводя взгляд с оригинала на копию и обратно. – Схвачено исключительно точно. Исключительно… Вот мы, 165
оказывается, какие на самом-то деле, – добавил он и почему-то отчужденно поджал губы. Больше я никому не рискнул показывать пробы. Запечатал их в конверт и отослал Сене. А сам пошел в фотоателье. Мастер усадил меня боком на жесткий стул, распрямил мою вечно сутулую спину, взяв настойчивыми пальцами за подбородок, больно вывернул шею. Потом отступил на шаг, полюбовался мною и сказал, что в профиль я вылитый Штирлиц. – Покрупнее портретик не желаете? – вкрадчиво спросил он. – Можем изготовить покрупнее. – Ы-ы, – отказался я. – Советую, – сказал мастер, приподнял мне голову и вновь отступил, щуря глаз. – Можно сделать хорошую открыточку. А то вот недавно вдова одна приходила, приносила фотографию покойного супруга, просила сделать открыточку на памятник. Пришлось, знаете, отказать. Старая очень фотография, порченая. …«Соскоблит родинки или не соскоблит?» – думал я, одеваясь и украдкой разглядывая мастера. Мастер был невысокий пепельный старичок с невыразительными светлыми глазами. За старомодными штанами его, за подтяжками шириною в солдатский ремень, за честными металлическими очками стояла целая эпоха. Строгая эпоха, несшая на своих знаменах отрицание жалости к человеку, но заботливо оберегающая его от слишком горькой правды. «Этот соскоблит», – подумал я успокоенно и вышел.
ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС Недавно с одним человеком по фамилии Мокрецов Федор Степанович (или просто Федя, поскольку Мокрецов еще довольно молодой мужчина) произошел случай, который к числу рядовых явлений, пожалуй, не отнесешь. Он вдруг обнаружил у себя способность слышать внутренние голоса других людей. Причем способность эта прорезалась у Мокрецова сразу, в результате скрытой химической реакции, может быть, или другого какого сдвига. Факт, согласитесь, уникальный. Правда, кое о чем подобном в печати сообщения иногда проскальзывают. О возможности телепатии, например, о чтении книг при помощи пальцев. Но вот про то, что можно чужой внутренний голос услышать от слова до слова, наука пока молчит. А с Мокрецовым дело было так. Ехал он как-то в почти пустом трамвае. Такой, знаете, новый трамвай с прицепом. И на оба салона – только четыре пассажира. В заднем сам Мокрецов сидел, и рядом с ним, у окна – пожилой интеллигентный мужчина в шляпе. А головы двух других пассажиров торчали из-за спинок сидений далеко впереди. И вот в такой, можно сказать, разреженной обстановке Мокрецов вдруг явственно услышал, что кто-то поет. Не вслух поет и не шепотом, а как бы про себя. Ну, вот, как если бы репродуктор до конца выкрутить, а потом 166
плотно-плотно ухо к нему прижать – вот такое, примерно, ощущение: когда голоса, вроде, нет, а слова отлично разбираешь. Но только это было не радио, пусть даже отдаленное. Потому что неизвестно чей беззвучный голос пел неприличную частушку, каких по радио, хоть застрелись – н е услышишь. Неприличную, чтобы не сказать – похабную. Мокрецов оглянулся украдкой туда-сюда и еще раз убедился, что поблизости, кроме этого в шляпе, никого нет. Вот тогда его и стукнуло: это же сосед поет! Ну, не он сам, конечно, а в мозгу у него что-то такое. Внутренний голос, короче. А Мокрецов этот голос, выходит, запросто сечет. Голос между тем отбарабанил частушку на три раза, помолчал маленько и начал снова. «Дает папаша!» – хмыкнул Мокрецов. Он слегка развернулся и уставился на соседа с повышенным интересом. Смотрел, смотрел и вроде опознал его. Ну, точно: этот самый мужик в субботу по телевизору выступал – объяснял, как должен себя культурный человек вести в обществе и дома. А сам он то ли профессор, то ли доцент. Мокрецов хотел еще тогда на другую программу переключиться, да жена не позволила. «Мотай на ус, паразит! – сказала. – А то ведь от тебя кроме матерков сроду ничего не услышишь». И вот теперь этот культурный профессор сидел рядом с Мокрецовым, смотрел через очки в книгу и пел в уме разную похабель. Жаль, Мокрецов раньше с ним не встретился. А то бы он тот раз показал жене, как не давать переключаться. «Вот привязалась, сволота! – выругался вдруг голос. – Хоть бы путное что. Хоть бы эта… как она?– «тебе половина и мне половина…» Профессор откашлялся, глянул искоса на Мокрецова, опять уткнулся в свою книгу и запел внутренним голосом: Моя милка, как бутылка… «Век бы тебя не слышать! – обозлился Мокрецов и встал. – Интеллигенция, падла-мадла!.. Запудрят, понимаешь, мозги народу, а сами…» Обиженный Мокрецов прошагал аж в передний салон и там остановился, ухватившись за поручень. Он сначала смотрел перед собой и не сразу поэтому заметил, что остановился как раз рядом с молодой женщиной. Только когда женщина шевельнулась неуверенно, словно бы собираясь подвинуться, Мокрецов увидел внизу ее рыжий начес. И тут же, еще ниже, он увидел круглые белые коленки, выглядывающие из-под кожаной мини-юбки, и не только, будем откровенны, одни коленки. Теперь Мокрецову полагалось бы сесть рядом с дамочкой, но под каким соусом это сделать, учитывая совершенно пустой трамвай, он не знал. Мокрецов, вообще, при разговоре с прекрасным полом обходился двумя словами. Жене своей он говорил обычно: «Пошла, зараза!» – а чужим женщинам, с которыми его иногда сталкивала судьба, – «Пошли, что ли?» Сейчас пускать в ход такие слова было вроде рановато, других Мокрецов не знал, и поэтому он продолжал остолбенело торчать на месте, не сводя глаз с этих самых не только коленок дамочки. «Ну, че пялишься, рожа? – сказал кто-то словно бы внутри мокрецовского уха. – Че ты, вообще, здесь приклеился? Мало тебе, козлу, места в вагоне?» 167
И в тот же момент женщина сердито потянула юбку на колени, но не добилась успеха и прикрыла их сумочкой. «Она! – сообразил Мокрецов, невольно пятясь. – Во кроет!.. Будь здоров!» Он попятился через проход и сел рядом с пареньком в болоньевой куртке и дерматиновой фуражке. Паренек, похоже, дремал, сдвинув на глаза свой картузик. По крайней мере, он совсем ни о чем не думал – иначе Мокрецов услышал бы, раз у него открылась такая способность. Но продолжалось это недолго. Внутренний голос паренька сокрушенно вздохнул и заговорил, словно продолжая прерванную мысль. «Все люди как люди, – сказал он. – Как люди, понял?.. А ты?.. Ты же нелюдь. Тебе только бы пожрать да накеросиниться – вот и все интересы. Ну-ка, скажи: сколько лет книжек не читал? То-то! Как из школы выперли, так ни разу и не притрагивался. Скоро уж, наверное, роспись свою ставить разучишься…» Внутренний голос паренька, хоть и резал напрямик, был, однако, не злой, а какой-то увещевательный, сочувствующий, что ли, и странно действовал на Мокрецова: расслаблял его и словно бы опечаливал. «Вон парк культуры проезжаем, – продолжал зудеть голос. – Ты зачем в него ходишь – вспомни? На карусели покататься? Фигу! Пивная там рядом с каруселью. Рыгаловка твоя любимая. И у тебя это, у жеребца, называется: «на карусели прокатиться». Остряк, понял, самоучка!.. Про театры уж я не говорю. Какие там театры, когда ты шахматными фигурами в уголки играешь. В уголки! – не в шашки даже. Насчет шашек у тебя извилины не волокут… Нет, озвереешь с тобой. Честно, озвереешь». «Верно! – крутнул головой Мокрецов. – Верно, в елкин корень!» Паренька, видать, внутренний голос тоже пробирал – он все ниже клонил голову и сутулился. Мокрецов же, видя его переживания, размяк совершенно и в конце концов дошел до такого сложного состояния, в котором смешались и жалость к этому пассажиру, и уважение, и собственные какие-то надежды, и черт его знает что еще. Впрочем, сам Мокрецов так подробно объяснить не сумел бы, он только чувствовал непривычную расслабленность и телячью нежность. Они вышли на одной остановке, и ноги сами понесли Мокрецова вслед за пассажиром в картузике, хотя ему было вроде не по пути. Где-то под ложечкой у Мокрецова шевелилась тревога, что вот если сейчас парень скроется из виду, то он так и не узнает чего-то важного, не докумекает, упустит. Раза два пассажир оглядывался – и тогда Мокрецов сбавлял шаг, делал безразличный вид просто так гуляющего. Они прошли мимо зоопарка, миновали базар, обогнули стадион и оказались на длинной и пустой полудеревенской улице. Тут пассажир остановился и кивком головы поманул Мокрецова к себе. Губы у Мокрецова невольно раздвинулись в извинительной улыбке, он как-то по-собачьи вильнул шеей и стал приближаться. Парень тоже как будто слегка улыбнулся, хотя издали трудно было разобрать. Мокрецов подошел совсем близко. Парень, резко оскалившись, ударил его тупоносым ботинком в коленную чашечку. Боль выстрелила в затылок – Мокрецов замычал и согнулся. 168
– Ходишь, шакал! Нюхаешь! – сквозь зубы сказал парень – Я тебя, гада, определил! С Пашки полторы косых вытянул – с меня захотел! На тебе полторы косых! На! – и он еще дважды пнул задохнувшегося Мокрецова в правый бок. Наверное, Мокрецов на минуту отключился. Потому что, когда он поднялся, вялыми руками стряхивая пыль, парня уже не было рядом. Вообще, на всей улице не маячило ни одной фигуры. Мокрецов стоял один, не решаясь сделать хотя бы шаг – сильно ломило в боку и коленке. «Ну, что, Федя, скушал? – спросил знакомый уже голос – Вот до чего ты докатился – урки тебя за своего принимать стали». Мокрецов суеверно оглянулся. Ни рядом, ни вдалеке никого не было. Хоть бы курица или собака. «Мой! – обожгло Мокрецова – Мой голос!.. И там, в трамвае, тоже был мой». Какой-то острый комок стал толчками подниматься у него из желудка и никак не мог выйти наружу. Содрогаясь от икоты, Мокрецов сел на глинистый край кювета. Прямо в пыль. Комок постепенно разбухал, теплел, плавной волной подступал к горлу. Потом у Мокрецова защекотало в носу, и он молча заплакал.
БЕСКОРЫСТНЫЙ ГЕНА Познакомились мы при следующих обстоятельствах. У меня потекла раковина в совмещенном санузле. Закапало откуда-то из-под нее. Снизу. Причем довольно энергично. Я сходил в домоуправление и записал там в большой амбарной книге: дескать, так и так – течет. Примите срочные меры. А под раковину примостил пока двадцатилитровую эмалированную кастрюлю, купленную в хозтоварах для засолки огурцов. Я знал по опыту, что слесарь все равно не придет, но совесть моя, по крайней мере, была теперь чиста Слесарь, однако, пришел. На следующее же утро. Это был, я думаю, исторический факт в деятельности нашего домоуправления, который следовало отметить большим торжественным собранием и банкетом. Звали слесаря Гена. Он был невысоким крепким парнем, с широким лицом и открытым взглядом. Пока Гена стучал в санузле ключами, я варил на кухне кофе и мучился сомнениями. Слесарю полагалось заплатить три рубля – это я знал. Нет, я не суммировал в голове трешки, которые он может насшибать за день, и не скрежетал зубами при мысли, что заработок его получится выше профессорского. Просто мне никому еще не приходилось давать «в лапу», и я заранее умирал от стыда. Наконец, я решил попытаться оттянуть этот момент, самортизировать его, что ли, и когда Гена вышел из ванной, протирая ветошью руки, я фальшивым панибратским тоном сказал: – Ну, что, старик, может, по чашечке кофе? Гена охотно принял приглашение. Не сняв телогрейки, он сел к журнальному столику, заглянул в чашку и спросил: 169
– Растворимый? – Нет. Покупаю в зернах и перемалываю. – О! – сказал Гена. – Как в лучших домах Лондона! А растворимый барахло. Им только пашок грудничкам присыпать. Гена оказался интересным собеседником. Он, как выяснилось, служил много лет в торговом флоте, избороздил чуть ли не все моря и океаны, побывал и в Гонконге и в Сингапуре. Особенно красочно Гена рассказывал про то, как гулял, возвращаясь из загранки с большими деньгами. Прямо с причала он ехал, бывало, в лучший ресторан Владивостока – один на шести «Волгах». В первом такси сидел сам Гена, во втором лежал его чемодан, в третьем – фуражка, в четвертом – пальто, в пятом – перчатки. Шестая машина была пустой – на случай, если Гена встретит по дороге хорошего кореша или знакомую девицу. Потом Гена поинтересовался моими занятиями. – А ты что, дед, – с просил он, – в о вторую смену вкалываешь? (Он называл меня почему-то не старик, а дед. Наверное, это считалось более современным.) Пришлось сказать, что я писатель и работаю в основном дома. Гена это сообщение воспринял спокойно. Даже не поинтересовался, сколько я зарабатываю. Мои знакомые инженеры спрашивают про гонорар, как правило, на второй минуте разговора. – Ну, вот за эту, допустим, книжку, – говорят они, – сколько тебе, если не секрет, заплатили? А услышав сумму, наморщивают лбы и так, с наморщенными лбами, сидят уже до конца, подсчитывая, очевидно, сколько же это я зарабатываю в год, в месяц, в неделю и в день. Гена же только сказал: «Тоже хлеб. Дашь потом что-нибудь почитать», – и этим покорил меня окончательно. Расставались мы приятелями. – Дед, – сказал Гена. – Ты мне не займешь трешку до вечера? Крановщика надо подмазать – о н нам трубы обещал из траншеи выдернуть. – О чем разговор! – з аторопился я, доставая из кармана заранее приготовленную трешку. – О чем разговор. «Ну, вот и славно, – подумал я. – Вот само собой и разрешилось». …Вечером, совершенно неожиданно, Гена принес деньги. Я попытался было отказаться от них, но Гена запротестовал: – Да ты что! Скотина я разве – с корешей брать. – Кто это был? – спросила жена. – Представь себе, – я растерянно вертел в руках тройку, – утрешний слесарь… Занял у меня денег, я уж думал – с концом, а вот пожалуйста. Даже обиделся: с друзей, говорит, не беру… Мы тут, видишь ли, выпили кофе, поговорили по душам… – О, да ты демократ, – сказала жена. – Напрасно смеешься! – обиделся я. – Человека не оскорбили чаевыми, не отодвинули от себя сразу – и он сумел это оценить. Вот тебе, кстати, наглядное доказательство. 170
На следующее утро, в половине седьмого, кто-то позвонил у наших дверей. Жена, накинув халатик, пошла открывать. – Там к тебе, очевидно, – сказала она, вернувшись. Из-за плеча жены возникла честная физиономия слесаря Гены. – Не разбудил я тебя, дед? – спросил он. – В самый раз, – малодушно соврал я, кутаясь в одеяло, как индеец. – Только что собирались вставать. – Кофейку заварим? – улыбнулся Гена. – Вчера с крановщиком поддали – голова трещит, ужас! Жена принесла нам кофе и обратно ушла на кухню. Она молчала, но было заметно, что ее не очень радует столь ранний визит. От Гены это недовольство не укрылось. Он проводил жену насмешливым взглядом и заговорщически подмигнул мне: – Видал, как хвостом крутит?.. Ты подвинти ей гайки, дед – Да нет, она, в общем, ничего, – заступился я за жену, – она добрая. – Все равно подвинти, – сказал Гена. – Для профилактики… У меня кореш один есть – большой специалист по профилактике. Утром проснется – как врежет своей Мане промеж глаз. Она еще сонная, понял? А он ка-а-ак врежет!.. Та очухается: «За что, Толя?» Молчи, говорит, зараза! Знал бы за что – убил бы!.. Ушел Гена без пятнадцати восемь. Я предлагал выпить по шестой чашке, но он отказался. – Побегу, – сказал. – А то домоуправ опять хай поднимет. На второй день Гена заявился ко мне часов в одиннадцать. Жена, слава богу, была уже на работе. – Дед, – сказал Гена, – я упаду здесь у тебя? – В каком смысле? – напугался я. – Ну, бякнусь, – пояснил Гена. – Часа на полтора. В дежурке нельзя – техник застукает. А у меня – веришь? – голова как пивной котел. И ноги дрожат… Ты мне брось какой-нибудь половичок. Я поставил ему раскладушку. Хотел кинуть сверху матрац, но Гена отказался. Прямо в сапогах он повалился на раскладушку, сказал: «Заделаешь потом кофейку, ладно?» – и через секунду уже храпел, как целый матросский кубрик. Я попытался под этот аккомпанемент осторожно стучать на машинке, но скоро вынужден был отказаться. При каждом ударе Гена дико взмыкивал, скрипел зубами и отталкивал кого-то короткопалыми руками. Наверное, Гене снились обступившие его скелеты. Я пожалел Гену, закрыл машинку и ушел на кухню. На третий день Гена заскочил ко мне после полудня. Жена, на сей раз, оказалась дома. Гена был энергичен, возбужден, глаза его азартно блестели. – Дед, воды нет! – в рифму сообщил он. – Покрути-ка краны. Я покрутил – воды, действительно, не было. – Давай пятерку – с ейчас будет! – с казал Гена. – К олодец, понял, засорился. И крышу заело. А мы тут самосвал поймали – з ацепим ее проволокой, дернем – и порядок!.. 171
– Да, – задержался он на пороге, – пятерку без отдачи – не обижайся. На общую пользу, дед. Со всего подъезда по двадцатнику собирать – это сколько время понадобится! А самосвал ждать не будет. Через двадцать минут вода, правда, побежала. А еще через полчаса вернулся Гена. В руке он сжимал полбутылки «Солнцедара». – Вмажешь, дед? – спросил он. – Твоя доля осталась… А мне пусть старуха кофейку сварит. Для бодрости. Пришлось выпить «Солнцедар», чтобы не обижать Гену. Сначала-то я рассчитывал только пригубить, а остальное Гене же и выпоить. Но он даже заикнуться мне об этом не позволил. – Дед, не придуривайся, – оскорбленно сказал он – Тебе тут самому мало, а мы уж и так по полторы бутылки засадили… – Слушай, – задумчиво сказала жена, когда Гена ушел. – Я понимаю, это не очень красиво выглядит, но попробуй занять ему денег. Нет, я не про трешки говорю. Займи сразу побольше – есть такой способ отвязаться. Так я и поступил. На другой день, когда Гена заскочил ко мне перехватить рубль, я, отворачивая глаза, протянул ему четвертную – п од предлогом, что мелких нет. Гена исчез на целую неделю, и мы было уже вздохнули с облегчением. Но в следующее воскресенье я случайно встретил его на улице. На Гене был роскошный японский плащ, пестрый шарфик и кожаная короткополая шляпа. – Дед! – радостно кинулся он ко мне. – Ты где пропадаешь? Я два раза уже к тебе заходил – и все мимо. – Он достал из кармана пачку денег и отсчитал двадцать пять рублей. – Держи, пока есть. А то я, после премии, отгул взял на четыре дня: начну гудеть – тогда пиши пропало. Я принес деньги домой и молча выложил на стол. Жена вопросительно вскинула на меня глаза. Я кивнул. – Это – конец! – бледнея, сказала она… В понедельник жену подозрительно срочно отправили в длительную командировку. Она прибежала домой – собраться, и глаза ее сияли свежо и молодо. Она даже напевала что-то негромко, укладывая чемодан. Никогда мы еще так легко не расставались. Я проводил ее в аэропорт и возвращался домой затемно. На углу моего дома буфетчица выталкивала из «Гадюшника» запозднившуюся компанию. Над дверью «Гадюшника» горела лампочка, и в тусклом свете ее я узнал в одном из гуляк Гену. Гена прижимал к груди три бутылки уже знакомого мне «Солнцедара». На всякий случай я укрылся за телеграфным столбом. – Ладно, парни, пусть она застрелится! – бодро говорил собутыльникам Гена. – Есть куда пойти… Тут у меня рядом один кореш живет – вот такой мужик. Свой в доску. Баба у него, правда, отрава, но он ее сегодня в отпуск проводил… Я поднял воротник, покрепче надвинул шляпу и пошел ночевать на вокзал. 172
КАВКАЗСКИЙ ПЛЕННИК Уникальный случай произошел на территории нашего домоуправления. Подсудный случай, если разобраться. У нас одного замуровали. Не думаю, чтобы специально – п о злобе или, допустим, на спор. По крайней мере, Венька Копылов, замешанный в этом деле, говорит, что все нечаянно произошло. С другой стороны, конечно, черт его знает и Веньку – у него тоже правды, как у змеи ног, не найдешь. Могли, в общемто, и по злобе. Потому что на этого человека, на дядю Сеню Ишутина, впоследствии замурованного, кое-кто зуб имел. Вернее, зуб не зуб, а его многие недолюбливали. Не настолько, правда, чтобы замуровать, но все же. А случилось все так. В субботу утром трубу какую-то прорвало в подвале. Пришлось бежать за ремонтниками. Дядя Сеня же, между прочим, и бегал. Он у нас вроде как освобожденный член. Жена его дворником числится, а дядя Сеня при ней состоит: пенсионер он, что ли, по инвалидности – этого толком никто не знает. Короче, нигде не работает. Но активный. Ремонтники вскоре пришли, захватив с собой Веньку Копылова, электрика, – на случай, если там переноску потребуется установить или отключить чего-нибудь. А дядя Сеня обежал сначала несколько квартир в подъезде, доложил жильцам: так, мол, и так – пригнал голубчиков, ну, пришлось кой-кому хвоста подкрутить, напомнить про обязанности и в какое время живем, в смысле завоеваний космоса. Потом говорит: – Спущусь теперь вниз. Лично прослежу. А то они там, черти, наремонтируют – будем всем подъездом горькими слезами умываться. Он вообще, дядя Сеня, в этом отношении принципиальный был. Никогда мимо не пройдет. Поднимут, например, рабочие во дворе крышку канализационного колодца, спустятся вовнутрь – дядя Сеня уже тут как тут. – Так, – г оворит, – с идите, голубчики? Попрятались? Небось, уже по четвертой папироске сворачиваете?.. А почему ограждение не выставили? Знак, запрещающий проезд?.. Ну-ка, говори быстро – от какой организации? Фамилия начальника? – И в таком духе. Вот за это, собственно, его и недолюбливали. Ну, ладно. Спустился, значит, дядя Сеня в подвал, дверь открыл, прислушался – тихо. «Ага, – думает, – уже сообразили, орлы! Сидят где-то, причащаются… Ну, сейчас я их, паразитов, накрою с поличным!» И начал подкрадываться. Как вдруг слышит: дверь за спиной бухнула, и ключом кто-то – хрум! хрум! – на два поворота. Дядя Сеня – бегом назад. – Эй! – кричит. – Кто там?! А ну, не балуй! Щас же открой, кому говорю?! А получилось так, что пока дядя Сеня оповещал соседей, ремонтники дырку залатали – пустяковина оказалась – и ушли. А дверь запереть забыли. На полдороге уже Венька Копылов спохватился и прибежал назад. Хорошо еще, что он далеко отойти не успел, услышал, как дядя Сеня сапогами в обшивку хлещет, вернулся. 173
– Кто там? – спрашивает. – Да погоди, не бодай дверь – не слыхать же ничего. Дядя Сеня опознал его по голосу. – Вениамин, ты?.. Ах, с-сукин ты сын, мерзавец! Ты что же это такое делаешь, а?!. Тут и Венька его узнал. – Дядя Сеня, что ли?.. Во, даешь!.. Ты чего лаешься-то? Я ведь тебя туда не пихал. Сейчас открою – не греми костями. Вставил Венька ключ в скважину, хотел повернуть и чувствует – фиг: не поворачивается. – Ну вот, – говорит он, – дободался, старый козел! Не проворачивается ключ. – Как так не проворачивается?! – зашебутился дядя Сеня. – Ты мне это брось! Слышишь? – Как-как! – передразнил его Венька. – Каком кверху. Заклинило, видать, замок… Говорил – не лупи… Ладно, сиди тихо, не рыпайся – я пойду слесаря поищу. Искать слесаря в домоуправлении Венька не стал – учитывая, что сегодня суббота. Отправился прямо на дом. Двери ему открыла слесарева жена. Выслушала Веньку и пожала плечами. – Попробуй, – сказала, – разбуди. Разбудишь – твое счастье. Венька прошел в комнату, Слесарь спал на диване в носках и рубашке. – Чего это он? – спросил Венька. – А-а! – махнула рукой жена. – Как со вчерашнего вечера начал… Да ты лучше не пробуй. Слава богу, я с ним, дураком, двенадцатый год живу – изучила. Он теперь только к понедельнику оживеет. Вернулся Венька в подвал, постучал в дверь: – Все, дядя Сеня, закуривай! Слесарь в отключке, так что сидеть тебе здесь до понедельника. Говори, чего старухе передать. Может, тебе палку колбасы в отдушину просунуть? – Вениамин! – сказал тогда Ишутин в отчаянии. – Ломай дверь! – Интересный ты человек, дядя Сеня! – обиделся Венька. – Ломай… А за чей счет? За нее в домоуправлении рублей тридцать сдернут, не меньше. Ты, что ли, платить будешь? Ломай… Ладно, сиди еще, не трепыхайся, а я до Лехи добегу. Если и Леху не застану – т огда уж и не знаю что. – Добеги, Венюшка, добеги, сынок! – всхлипнул убитый горем дядя Сеня. – Добеги – я тебя отблагодарю. – Да чего там, – сказал Венька. – Собака я разве… Ну, поставишь потом пузырек. Дружок Копылова Леха – т оже слесарь, но не из домоуправления, а с номерного завода – встретил его с распростертыми объятиями: Леха только что проводил в санаторий жену и томился дома один. – Венчик, морда ты ненаглядная! – радостно заорал он. – Жди меня тут – я сейчас! Леха мигом смотался в магазин и купил сразу четыре бутылки розового крепкого, чтобы потом не бегать за добавкой. 174
Колпачок с первой бутылки он сорвал уже в коридоре, набулькал два полных стакана и, прерывисто дыша, скомандовал: – Давай с ходу… для затравки.. А потом картошечки пожарим. Часам к шести вечера, когда они усидели за дружеской беседой остальные бутылки, Венька вспомнил про замурованного дядю Сеню. – Слушай, – начал он. – Ты знаешь, чего я к тебе зашел-то – Знаю! – с казал Леха и любовно взял Веньку пятерней за лицо. – Уважаешь меня – вот и зашел… Уважаешь – нет? – Да я тебя уважаю, уважаю, – сказал Венька. – Но тут мужик один в подвале сидит закрытый. Замок заклинило. Надо открыть. – Кто такой? – спросил Леха. – Дядя Сеня дворничихин. – А, крючок этот. Килька горбатая, – с казал Леха, ткнув вилкой посиневшую картошку. – Открыть могу. Но за так не буду. Пусть литр ставит. – Дак пойдем – спросим. – Дядя Сеня! – крикнул Венька, стукнув кулаком в дверь. – Живой ты там?!. Нашел я Леху-то… Только он за так не берется. Говорит, литр поставит – открою. Ты как – согласен? Мы бы сейчас тогда сбегали – взяли пока на свои. – Вениамин! – глухо донеслось из подвала. – Горлодер ты, паскудник – и больше ничего! Тьфу! – Мне – что, – сказал Венька. – Мне сказали, я передаю. Ты, между прочим, учти, дядя Сеня, – ч ерез пятнадцать минут водку прекратят продавать. – Даю на литр, – смирился дядя Сеня. – Даю! Чтоб вам захлебнуться! – Тогда жди маленько. – И Венька с Лехой торопливо затопали сапогами вверх по лестнице. Минут через десять они прибежали обратно, и запыхавшийся Венька сердито крикнул: – Ну, дядя Сеня! С тобой свяжешься – сам не рад будешь! Говорил ведь – не базарь. Нет, он базарит и базарит. Не продают уже водку-то. Теперь только в ресторане, а там, понял, наценка. Говори давай по-быстрому: согласен с наценкой? – Волки вы! – плачущим голосом сказал дядя Сеня. – Волки вы, шакалы! Как вас земля носит?!. Согласен, будьте вы трижды прокляты! – Ну, тогда жди еще! Опять они утопали, и дядя Сеня остался – ж дать освобождения и оплакивать свои ухнувшие ни за что, ни про что денежки. Венька и Леха со скандалом пробились в ресторан, купили две бутылки «Пшеничной», на обратном пути зашли к Лехе за инструментом и там, для поддержки слабнущих сил, раздавили одну «Пшеничную». После чего Леха упал головой в сковородку и заснул. Дядю Сеню в половине двенадцатого ночи освободил учитель Саушкин, с четвертого этажа. Он был с классом на загородной экскурсии, возвращался поздно, услышал душераздирающие дяди-Сенины вопли из подвала и, сбегав домой за ломиком, сорвал дверь с петель. Саушкину же домоуправление и преподнесло счет. Правда, не тридцать рублей, а только двенадцать восемьдесят. 175
Дядя Сеня, которого все стали звать после этого случая «кавказским пленником», очень скоро, надо сказать, воспрянул духом, обрел прежнюю настырность и теперь каждый день ходит к Саушкину и советует: – Опротестовывай, Игнатьич. Ты здесь ни при чем. Пусть с Веньки высчитывают и с его шакалов. Пиши заявление, опротестовывай, а я как свидетель и пострадавший тебя поддержу. А с другой стороны, Венька при встрече с Саушкиным всякий раз интересуется: – Ну что, так и не возместил вам дядя Сеня расходы? От жила!.. Хорошо, что Леха тот раз отключился, а то бы и наши денежки плакали. Саушкин на днях мне признался: понимаю, говорит, грешно так думать и совестно, но иногда сожалею, что ввязался. Не в смысле денег, конечно, говорит, сожалею, а в смысле всего последующего. Вот такая произошла дурная и бредовая история. И, честно говоря, кроме тихого человека Саушкина, даже посочувствовать тут никому не возникает желания. Просто обидно и дико видеть, что подобные истории могут еще, оказывается, случаться в нашей жизни.
КУПИТЕ ЕЛКУ Не знаю, может, бывают совсем никудышные елки, но этой почему-то все восхищались. – Ах, какая милая елочка! – р азулыбалась шедшая навстречу дама. – Не продаете? – Что вы! С таким трудом достал. – Жаль, жаль, – потухла дама. Потом меня заприметили, видимо, молодожены. Они долго шли следом и шептались. Наконец молодой человек решился. Догнал меня и, смущенно откашлявшись, спросил: – Извините, где елочку брали? – Там уж нет, – сочувственно сказал я. – А эту не уступите? – залился краской молодой человек. – Жене очень понравилась. – Эх, браток! – вздохнул я. – И рад бы, да свой карапуз дома ждет. После молодоженов откуда-то из подворотни вывернулся плечистый мужчина. Этот сразу схватился за комель и скомандовал: – Продай! – Сам купил, – сказал я, прижимая елку к груди. – Бери, что хочешь! – не отступался мужчина. Мне ничего не требовалось. Я выдернул елку и убыстрил шаг. Мужчина долго еще шел за мной и клянчил: – Может, договоримся, а, хозяин? Недалеко от дома, возле магазина, меня окружила целая толпа. Задние спрашивали: – Что там, елки продают? – На метр или как? – Витя! – кричала какая-то женщина. – Плюнь на него – переплати рублевку! 176
Я с трудом взобрался на nycтые ящики и закричал: – Граждане! Елка не продается! Что вы делаете! Не ломайте ветки! Меня, ворча, отпустили. …Я потихоньку открыл свою квартиру и увидел жену и сына, восторженно прыгающих… вокруг пушистой елки. – Нам повезло! – сияя, сказала жена. – С трудом уговорили одного прохожего уступить!.. – Не беда, – пробормотал я, пятясь к двери. – Пустяки. Сейчас я все устрою. Я вышел к магазину и охватил за рукав первого встречного: – Купите елочку! Правда, красавица? Он подозрительно осмотрел меня и спросил: – Почем? – Ерунда, – сказал я. – Полтора рубля. – Что так мало? – хихикнул он. – На пол-литра не хватает? Я пожал плечами и ринулся навстречу женщине с девочкой. – Барышня! – сладким голосом сказал я. – Смотри, какая елка! Пусть мама тебе купит! – Пошли, пошли, детка! – испуганно сказала женщина, увлекая девочку в сторону. – Мы лучше найдем, в магазинчике. Неизвестно еще, где он ее взял… Некоторое время я топтался на тротуаре и сиротливо тянул: – Имеется елочка – зеленая иголочка. Лучшая утеха для детей. Меня старательно обходили. В конце концов я не выдержал, взмахнул ею как знаменем, и заорал: – Граждане! Кому елку?! Налетай! Задаром отдам. Граждане подняли воротники и бросились врассыпную…
ОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ Летели в Москву, в командировку, три сотрудника из одного института: главный инженер проекта Липовецкий, заведующий отделом Дыркин и молодой специалист Брамс. Летели одним рейсом – они специально так подгадали, чтобы в дороге не скучать. И устроились довольно удачно: Дыркин и Брамс вместе, на одном сиденье – третьей с ними женщина оказалась с грудным ребеночком, а Липовецкий двумя рядами впереди. Вот, значит, угнездились, летят. Терпят временные неудобства: в гости друг к другу ходить нельзя, поскольку все привязаны ремнями, курить – тоже. «Но смокинг», как говорится. Спустя некоторое время, надпись запрещающая погасла, вошла в салон стюардесса и объявила, что, дескать, так и так, уважаемые товарищи пассажиры, летим мы на высоте девять тысяч метров со скоростью восемьсот километров в час, температура за бортом минус сорок пять градусов. Пассажиры, как обычно, оживились, заохали: надо же, мол, – минус сорок пять! В июле! Вот что значит игра природы! В том числе оживился и Липовецкий. Он повернулся со своего сиденья, картинно переломил бровь и гаркнул, как Тарас Бульба: 177
– А что, паны-братья, не зябнуть ли руки-ноги? – Зябнуть, батька, зябнуть! – в есело закричали оценившие шутку Дыркин и Брамс. Липовецкий вынул из портфеля бутылку «Экстры» и сказал: – Если, руки-ноги зябнуть – значит, время нам дерябнуть. И они дерябнули. Для этого уговорили мамашу с грудничком пересесть на место Липовецкого, а Липовепкий перешел на мамашино. – Вот сколько ни летаю, – сказал он, закусывая прихваченным из дому огурчиком, – а все не могу это чувство пересилить: как объявят «за бортом минус столько-то» – так у меня ноги стынут. Честное слово. – Внушение, – объяснил начитанный Дыркин. Молодой специалист Брамс украдкой пошевелил пальцами в ботинках и встревожился. – Странно, – сказал он. – А у меня почему-то вот сейчас онемели. До этого было ничего, а теперь вроде стынут. – Реакция, – объяснил Дыркин. – В таких случаях сразу надо выпить вторую – тогда проходит. – Я, вообще-то, прихватил, – застеснялся Брамс. – Так... на всякий пожарный случай. – И он расстегнул свою модную «дипломатку». – Эге! – сказал Липовецкий – Подрастает смена! Время в самолете, как известно, ограничено, до Москвы каких-нибудь три часа лету, – п оэтому вторую бутылку, как и первую, разлили сразу на три порции. Причем Липовецкий делил ее на спор – с зажмуренными глазами. И, конечно, проиграл – заведующему отделом Дыркину недолил так примерно на полпальца. – Разверстаем, – предложил не утративший студенческих привычек Брамс и сунулся было к Дыркину со своим стаканом. Ляповецкий остановил его холодным взглядом, поднялся и сходил за портфелем. – Вот сколько ни летаю, – никогда меньше двух не беру, – сказал он, извлекая на этот раз бутылку «Старки». Дыркину долили. Початую бутылку приспособили на полочке возле иллюминатора. Но тут самолет начала бить мелкая дрожь, а вместе с ним задрожала и запела бутылка. – Вибрация, – с ообщил склонный к научным определениям Дыркин. – Расплещется, зараза! – высказал опасение Липовепкий. – Чем добру пропадать, – намекнул осмелевший Брамс. Обреченную водку допили. И наступила пауза. Но длилась она недолго. Самолет пошел на снижение, и мелкая дрожь переросла в крупную. – Кажется, падаем! – хихикнул Брамс. – Туда нам и дорога! – мрачно пошутил Липовецкий. – Вот только бутылку жалко – разобьется! – поддержал его Дыркин. Он раскрыл баул и достал граненый штоф «Российской». 178
– Да, – вздохнул Липовепкий. – И разобьется она без нас. – А надо, чтобы с нами! – догадался сообразительный Брамс. – Кумекает парень, – сказал Дыркин. После четвертой бутылки… – Минуточку! – с кажет поднаторевший читатель. – Ч то случилось после четвертой, нетрудно догадаться. Конечно, они попытались выйти из летящего самолета, чтобы сдать пустую посуду. А потом, наоборот, не хотели выходить, и пришлось их выносить ногами вперед, и в конце концов они проснулись утром в одном из московских вытрезвителей или, того смешнее, – в городе Одессе, возле памятника Ришелье, куда их забросили шутники-пилоты. Так вот, ничего даже близко похожего не произошло. Через полтора часа Липовецкий, Дыркин и Брамс благополучно вылезли из такси и на площади Маяковского съели по мятной авиационной конфетке, перекурили и отправились каждый по своим делам: Дыркин и Брамс – в главк, а Липовецкий – прямиком в министерство. Чувствовали они себя, надо сказать, прекрасно. Грубо говоря, чувствовали они себя хоть бы хны. Единственно что – у Липовецкого то и дело шнурки развязывались. Но это не показатель. Шнурки у него даже у трезвого развязываются. Вернее, мы хотели сказать, что они у него постоянно развязываются, а когда при этом Липовецкий бывает пьян, когда – трезв, установить совершенно невозможно.
ИГРА В ОТКРОВЕННОСТЬ Оранжево-фиолетовым сентябрьским вечером во двор школы № 148 стекались поодиночке озабоченные родители Родительниц не было. Учительница четвертого «Б» класса Алевтина Прокопьевна скликала на этот раз исключительно отцов – и стало быть, вопрос предстоял не шуточный. В двух случаях поднимают по тревоге одних мужчин: когда дело пахнет порохом и когда надо срочно решить, по сколько сбрасываться к Восьмому марта. До Восьмого марта было еще далеко. Значит, запахло порохом. Покинув различные народнохозяйственные объекты, шагали в школу усталые папаши, не поднимая глаз на пышной осени таинственный багрянец. Шли в числе прочих и незнакомые пока еще друг с другом родители Сидоров, Владыкин и Копницкий. Молодой и бесшабашный папаша Сидоров был раздосадован. Сегодня ихней бригаде подвернулся хороший калым на тарной базе – и это собрание было нужно ему, как собаке пятая нога. Хорошо еще, что ребята вошли в положение, обещали его из доли не исключать. Однако после работы предполагалось по традиции обмыть калым – и вот это мероприятие теперь безнадежно ускользало от папаши Сидорова. Правда, ему как уходящему открыли одну из заранее приготовленных бутылок, он принял сто пятьдесят и зажевал чаем. 179
Но одно дело выпить на бегу, незаработанное, и совсем другое – со всеми вместе, не торопясь, когда чувствуешь, что хорошо повкалывал и семье принесешь, а сейчас в своем праве. Впрочем, досада папаши Сидорова ввиду легкости его характера была неглубокой, мимолетной. «Воспитатели!.. – с веселой злостью думал он. – Учат их, учат в институтах… с короедами, понял, не могут справиться!.. Ко мне вон, если че, папу-маму не вызывают. Бугор как возьмет за шкирку – не обрадуешься… Даром что институтов не кончал…» Интеллигентный папаша Копницкий, привыкший мыслить не просто словами, как все люди, а законченными литературными категориями, содержащими обязательный заряд иронии, думал о другом: «Интересно, что еще изобрела наша неугомонная Алевтина Прокопьевна? Какую живинку намерена она привнести в процесс формирования подрастающей смены?.. Ах, избави бог нас и наших детей от учителей-отличников, учителей – передовиков народного просвещения, орденоносцев и чемпионов. Бедные, бедные ребятишки, чьи пятерки – лишь предмет удовлетворения честолюбия наставника, и чьи двойки – только досадные препятствия на пути к чемпионскому званию». Папа Владыкин ни о чем не думал. Угрюмо шагал он сквозь листопад, неся на крутых габардиновых плечах тяжелый груз забот ответственного работника. Лишь изредка, когда под его неразборчивой ногой особенно громко всхрустывали пожухлые листья, папа Владыкин вскидывал каменный подбородок и в мозгу его загоралось единственное слово: «Выпорю!» Алевтина Прокопьевна, высокая нервная блондинка, со впалыми щеками и вертикальными, навечно воодушевленными глазами, встречала родителей у дверей класса. Было в ее облике что-то старомодное, подвижническое. Так не в первый раз подумалось папе Копницкому, встречавшемуся с учительницей и раньше. Он поздоровался с Алевтиной Прокопьевной за руку и, как старый знакомый, произнес несколько обязательных фраз. Папа Сидоров, сказав про себя: «Ну и шкыдла!» – боком прошмыгнул в класс и по давней привычке отправился прямиком на «Камчатку». Папаша Владыкин учительницу видел впервые, но, будучи человеком опытным в житейских делах, сразу же определил: «Без мужика колотится бабенка». Алевтина Прокопьевна начала собрание с традиционного обзора успеваемости. Оказалось, в частности, что сын гуманитария Копницкого – Игорь, лучший в классе литератор, наследственно хромает по арифметике, а способный, но хулиганистый Петя Сидоров учится либо на пятерки, либо на единицы и середины не знает. При этом папа Сидоров сморгнул зелеными глазами, а папа Копницкий слегка приподнял плечи: дескать, увы-увы! прискорбно, но факт. Про ровно успевающего Борю Владыкина учительница ничего худого сказать не могла, но папе Владыкину крышка парты больно врезалась в живот, и он мрачно подумал: «Выпорю». 180
– А теперь, товарищи родители, – сказала Алевтина Прокопьевна, – я должна сообщить вам тревожную вещь: дети становятся нехорошими! – Тут она слегка заломила руки и так, с заломленными руками, пружинисто прошлась туда-сюда вдоль доски. – Д а! Нехорошими!.. Они курят и ругаются скверными словами! Недавно Петя Сидоров, – А левтина Прокопьевна сделала паузу и поискала глазами незнакомого родителя Сидорова. Но не нашла, – Петя Сидоров пришел в школу, пропахший табаком, как я не знаю кто. А когда наши девочки сделали ему замечание, он их так назвал, так назвал!.. Даже мысленно не могу повторить этих слов! «Вот суконец! – изумился папаша Сидоров. – А я-то на бабу грешил. Думал, это она сигареты у меня ополовинивает, чтоб меньше курил». – Дурные примеры, как известно, заразительны, – п родолжала учительница. – Петя Сидоров оказался не одинок. Я поставила себе целью узнать, кто еще из ребят курит или ругается, – и кое-что выяснила. И Алевтина Прокопьевна, помолодев глазами – поскольку речь зашла о ее педагогической находчивости, – п ринялась рассказывать хмуро слушавшим ее родителям про свой эксперимент. В воскресенье она повела ребят на экскурсию в березовую рощу. Там дети собирали гербарий, упражнялись в устных описаниях осеннего леса, играли. И когда переиграли во все известные игры, а домой идти еще не хотелось, караулившая этот момент Алевтина Прокопьевна, как бы между прочим, предложила им совершенно новую игру – в откровенность. «Неужели раскололись?» – замер с приоткрытым ртом папа Сидоров. «Ай да Алевтина! – я звительно усмехнулся папа Копницкий. – А й да новаторша! О таком бы опыте – да в «Учительскую газету». Интересно, сама она им тоже все откровенно говорила? Например, что затеяла эту игру с целью выявления злокачественного элемента?..» – В общем, курят и ругаются еще, как они сами сознались, Боря Владыкин и – что я никак не ожидала – Игорь Копницкий... «Тьфу, салаги!» – расстроился папа Сидоров. «Выпорю!» – окончательно решил задыхающийся в тисках парты папа Владыкин. Один Копницкий принял сообщение спокойно. «Ну, что же, – раздумчиво поднял он глаза к потолку, – Игорехе сейчас одиннадцать. Сам я попробовал это зелье в семь лет. Или в шесть?.. И выражения, разумеется, знал. Правда, не произносил. Да они все уже их знают. Разница в том, что один произносит, а другие нет». – Я только прошу вас, товарищи, – г оворила между тем Алевтина Прокопьевна, – н е принимать пока никаких решительных мер. Постарайтесь даже не показывать детям, что вы про все это знаете. Будем действовать исподволь. Мы тут со своей стороны кое-что уже организовали. – Она интригующе подняла брови. – Зеленый патруль! Так мы его условно назвали. В общем, это специально выделенные дежурные, которые на переменах прислушиваются к разговору тех, кто… ну-у… ненадежен. И затем докладывают мне лично. 181
У папы Сидорова отпала челюсть. «Во дает баба! – ахнул он. – Шпионов приставила! Надо же!» Папа Владыкин почувствовал себя ограбленным. У него было такое ощущение, будто кто-то вдруг вырвал из его занесенной руки карающий ремень. Ироничный папа Копницкий впервые за все собрание растерялся. Он судорожно пытался решить задачку на морально-этическую тему со многими неизвестными. И никак не мог… В тот же вечер молчаливый ужин в семье Владыкиных закончился столь же молчаливой поркой. Помня наказ Алевтины Прокопьевны, папа Владыкин действий своих не объяснял. Не подвел учительницу и родитель Сидоров. Он только сказал жене: – Зашей этой цаце карманы. Что послушная его Маруся тут же и выполнила. У Копницких дело обошлось вовсе без эксцессов. Озадаченный папа весь вечер обсуждал с мамой абстрактную проблему этичности отдельных методов школьного воспитания. Обсуждали они ее громко: в демократичной семье Копницких принято было ничего не укрывать от ребенка. Конкретных имен, правда, родители не называли, заменяя их такими оборотами, как «допустим, некая учительница некоего четвертого класса…» На другой день в школе № 148 произошло ЧП. Во время большой перемены был жестоко поколочен и вывалян в грязи «зеленый патруль» в составе отличниц учебы Пупыкиной и Бякиной. Алевтина Прокопьевна протрубила новый сбор родителей.
ПОДРАЖАНИЕ ОЧЕРКУ После работы любит Петр Иннокентьевич пройтись пешком, хотя удобнее и быстрее было бы доехать на троллейбусе. Но зачем спешить в часы, когда наконец представляется возможность отложить до утра уйму дел и раствориться в людском потоке, погрузившись в состояние неторопливого раздумья.. Маршрут у Петра Иннокентьевича всегда один: по улице Колхозсоюза, мимо гастронома и фирменного магазина «Табаки – папиросы» – д о молочного бара «Первый снежок», затем – п оворот на Восьмую Газобетонную, где расположены салон дамского платья «Модницa», «1000 мелочей», два продуктовых магазина и один посудохозяйственный, и наконец – к дому, переулком Джузеппе Гарибальди («Соки – воды», «Овощи – фрукты», «Шашлыки – чебуреки»). И ни одно из этих заведении не минует Петр Иннокентьевич. Зайдет и в гастроном, и в «Табаки – папиросы», и в «1000 мелочей». Постоит, посмотрит, перекинется словом-другим со знакомыми продавщицами, посоветует иной раз, как лучше разложить на прилавках товары. И отправляется себе дальше – до следующей торговой точки. Не во время ли этих ежевечерних прогулок зародилось и окрепло столь редкостное увлечение Петра Иннокентьевича? Так думал я, шагая 182
по переулку Гарибальди к герою своего будущего очерка, с которым ни разу еще не встречался, хотя наслышан о нем был изрядно. Двери мне открыл сам хозяин. Простое лицо, испещренное морщинами, до синевы выбритая голова, цепкий взгляд поверх очков в железной оправе, просторная домашняя пижама… Узнав, что я из газеты, Петр Иннокентьевич пригласил меня в комнату. Первое, что бросилось мне в глаза, был огромный штабель спичечных коробков, занимавший половину письменною стола. – Петр Иннокентьевич, зачем вам столько спичек? – не удержался я от бесцеремонною вопроса. – Судя по этому пылкому восклицанию, вы, дорогой гость, сим необходимым товаром не запаслись, – несколько старомодно произнес хозяин. – Почему не запасся? Вот… – Я весело потряс полупустым коробком. – Ну, а ежели кончатся? – хитро сощурился он. – Пойду в магазин и куплю. – Ах, молодежь, молодежь! – покачал головой Петр Иннокентьевич. Он подошел к столу, внимательно отсчитал двадцать коробков, завернул их в пергаментную бумагу и протянул мне: – Возьмите. Портфельчик у вас при себе – донесете благополучно. – Да зачем же, – стал отнекиваться я. – Неудобно даже. И так много… – Напрасно отказываетесь, – сказал Петр Иннокентьевич. – Учтите: в конце текущего месяца спички исчезнут. До пятого – восьмого января следующего года. Мне положительно везло. Редко ведь удается так вот сразу разговорить своего героя. Чаще подолгу топчешься вокруг да около, прежде чем подберешься к интересующей тебя теме. А здесь – с первого выстрела в «десятку». – Петр Иннокентьевич! – з аторопился я, одной рукой прижимая к животу сверток, а другой пытаясь выдрать из кармана застрявший блокнот. – Скажите, как вам удается… Но тут нашу беседу прервал звонок в передней. Вошел сосед. – Я до вас, Петр Накентьич, – о казал он, застенчиво переминаясь с ноги на ногу. – Такая морока, понимаешь… Сват со сватьей грозятся на октябрьские в гости приехать. Дак узнать бы загодя, как и что оно показывает насчет этого дела… Гостенечков-то, сами понимаете, на сухую за стол. не посадишь. – Как долго намерены пробыть здесь ваши гости? – строго спросил Петр Иннокентьевич. Сосед поднял глаза к потолку: – У самого-то двенадцать рабочих дней отпуск… Ну, клади сюда еще праздники – суток двадцать набежит. А сама-то – домохозяйка, поди, недельки две лишних прокрутится тут, возле внучат. Петр Иннокентьевич записал что-то на продолговатом картонном б л а н к е и н а п р а в и л с я к а г р е г а т у, к о т о р ы й я п р и н я л с н а ч а л а за радиоприемник «Беларусь» первых выпусков. Хозяин опустил бланк в щель. Агрегат погудел с минуту, пощелкал и вытолкнул из нижнего 183
отверстия ленту со столбиком цифр. Петр Иннокентьевич оторвал ее, как рвут билеты в трамвае, поизучал некоторое время и спросил: – Будете записывать? – Мы – на память, – кашлянул в кулак сосед. – Шампанское – с ухое и полусладкое, – н ачал диктовать Петр Иннокентьевич, – к окур, рислинг, Узбекистон, вермут, портвейн, Абрау-Дюрсо… – А белоголовка? – заволновался сосед. – Водка останется. – Так, – с казал сосед. – Ж ить можно… – О н почесал за ухом. – Д ля Манефы Куприяновны, конечно, придется бутылки четыре слабенького запасти. Самому-то красного на дух не надо… Ну, спасибо, Петр Иннокентьевич. За мной не заржавеет. С премии, если не возражаете, заскочу к вам как-нибудь вечерком с поллитровочкой. – Ну прямо как дети, – усмехнулся Петр Иннокентьевич, когда сосед ушел. – Все стараются отблагодарить. Одна старушка, верите ли, регулярно носит малиновое варенье. «За услуги», говорит. Принесет и поставит… М-да… Сдаю это варенье в детский садик. Под расписку. — Скажите, Петр Иннокентьевич. – Я к этому времени справился наконец с непослушным блокнотом. – И много у вас таких… клиентов? – Раньше вовсе не было. Занимался для собственного удовольствия. Как сейчас выражаются, в порядке хобби. А теперь вот отбоя нет. Хоть заказывай табличку на двери: прием по средам и пятницам, с девятнадцати до двадцати двух часов. – Пришла, значит, известность? – ввернул я. – Со всеми вытекающими отсюда последствиями, – п одхватил хозяин. – И приятными, и неприятными. Неудобно сознаваться, но, знаете… колдуном прослыл в нашем микрорайоне. Я вежливо рассмеялся: – Колдуном?.. Ну, это, пожалуй, слишком… Однако ваш метод действительно загадочен. – А х , д а н и к а к и х з а г а д о к ! – с д о с а д о й п о м о р щ и л с я П е т р Иннокентьевич. – Просто внимательно слежу за работой нашей тортовой сети. Систематизация наблюдений, учет повторяемости, немножко математики – и все. – Он выдвинул один, из ящиков письменного стола. – Как видите, у меня здесь небольшая картотека. Давайте возьмем наугад карточку… Что мы имеем? Год шестьдесят четвертый, ноябрь месяц, вторая его половина… Припомните, каким событием она ознаменовалась? – Вторая половина, вторая половина, – напряг намять я, – ноября… шестьдесят четвертого… Гм-гм… Фу-ты!.. Двухсотсемидесятилетие со дня рождения Вольтера – вот что! Петр Иннокентьевич недоуменно уставился на меня. – Ну, Вольтер, – с казал я. – Ф рансуа Мари Аруэ… Выдающийся французский философ-просветитель… «Кандид» и… все прочее… – Носки! – п однял палец Петр Иннокентьевич. – И з продажи исчезли мужские носки… А теперь заглянем чуть вперед, – о н вынул вторую карточку. – Следующий год, тот же период. Ну-с? 184
– Так-э-э… опять же он. Вольтер. Только теперь ему уже двести семьдесят один… – Носки опять исчезли, – с казал Петр Иннокентьевич. – Н а более длительный срок. – Да-да, – п отер лоб я. – В споминаю… Мне жена еще самодельные тогда шила. Из старого халата. Вставляла резиночки и… А некоторые, знаете ли, специальные «манишки» употребляли. Прилаживали к голяшечкам штрипки и так ходили. Нога, конечно, в ботинке – голая… – Пойдем дальше, – с казал Петр Иннокентьевич. – И юнь – и юль позапрошлого года… Тут уж я не сплоховал: – Лезвия для безопасных бритв! – Совершенно верно, – кивнул хозяин. – Сначала импортные, потом отечественные, а вслед за ними и опасные бритвы. – И что же, – спросил я, – вот такая железная закономерность? – Если бы, – в здохнул Петр Иннокентьевич. – Я называю это примитивной, прямой зависимостью: то есть когда, как в данном случае, за лезвиями пропадают опасные бритвы, потом – электрические и механические. Но чаще действует зависимость сложная: лезвия влекут за собой почему-то зубные щетки, щетки – папиросы «Беломорканал», папиросы – о чки плюс два с половиной, а очки – с овсем вроде фантастически звучит! – д амский трикотаж. Тут уж на пальцах не сосчитаешь, требуется применить математический аппарат… – И даже вычислительную технику, – к ивнул я на машину а-ля радиоприемник «Беларусь». – С некоторых пор, – с казал Петр Иннокентьевич, окидывая влюбленным взглядом свое детище. – Это, видите ли, родилось на стыке наук, как говорится. Сотрудник у меня есть – кибернетикой увлекается. Вот совместными усилиями и механизировались. …Я просидел у Петра Иннокентьевича часа четыре. Мы изучали его уникальную картотеку, вычерчивали графики прямых и сложных зависимостей, ставили эксперименты. Неуклюжий агрегат гудел и щелкал, предсказывая нам исчезновение из продажи на разные сроки минеральной воды «Ессентуки‑17», скороходовских ботинок на искусственном меху, тамбовского окорока, шерстяной пряжи, гречневой крупы, электролампочек на семьдесят пять свечей и школьных авторучек .. Ушел я лишь под вечер. На улице хозяйничала осень. Пахло капустными кочерыжками и б е н з и н о м , л е т е л а р о з о в а я в п р е д з а к а т н ы х л у ч а х п ау т и н а , пожухлые листья ковровой дорожкой устилали дно отрытой на зиму водопроводной траншеи. Навстречу мне, по переулку Гарибальди, шли люди. Они несли в авоськах и полиэтиленовых мешочках кефир и спички, куриц и спички, зеленый горошек и спички. На углу Восьмой Газобетонной из продуктового магазина № 6 вышел давешний сосед Петра Иннокентьевича. Он бережно прижимал к груди четыре бутылки крымского портвейна. 185
«Как хорошо, – д умал я, шагая излюбленным маршрутом моего героя. – Как хорошо, что у жителей микрорайона АБВГД есть человек с редким и замечательным пристрастием, есть свой добрый «колдун» – Петр Иннокентьевич Дрозд!.. Побольше бы людей с таким необходимым хобби в нашу торговлю!..»
186
РАССКАЗЫ ИЗ СБОРНИКА
ВРЕМЯ БОЛЬШИХ СНЕГОПАДОВ
1977 г.
ЧУЖАЯ НЕВЕСТА Венька Гладышев, таксист четвертого автохозяйства, допустил хулиганский поступок. Непростительный. Из ряда вон выходящий. Дело было в субботу вечером, часов около одиннадцати. Венька отвез пассажиров из центра в Академгородок, получил с них четыре рэ (на этом маршруте такса твердая – с носа по рублю, хотя счетчик ровно трешку бьет) – и присох на стоянке. Желающих уехать обратно в город не было. Венька еще ждал, но понимал уже, что назад придется скорее всего гнать порожняком. Тогда-то и подбежал этот парень. Высокий, довольно симпатичный, в замшевой куртке, при бакенбардах – все в строчку. Такой из себя мэнээс. Или, может, газетчик. Очень взволнованный чем-то. Открыл дверцу, засунулся в кабину чуть не до пояса: – Шеф, есть работенка! – Ну? – спросил Венька. – Маленько тут в окрестностях покрутиться. – Крутиться не могу, – сказал Венька. – У меня в двадцать четыре заезд. В город – пожалуйста. – Шеф! Христом Богом! – взмолился парень. – Понимаешь, какое дело – невесту надо украсть. Венька присвистнул: – Ого!.. А откуда украсть-то? – Да рядом здесь, за углом, свадьба – в кафе. Подскочим, я ее быстренько выведу. – Это, чтоб потом выкупать? – догадался Венька. – Не-е. Разведете бодягу. – Нет, тут другое дело, шеф. Покатаешь нас минут пятнадцать – и назад. Вот так надо, шеф! – парень чирканул ладонью по горлу. – Вопрос жизни – понимаешь? Венька подумал секунду. – А сколько кинешь? – Ну, сколько-сколько. – Парень от нетерпения перебирал ногами. – Ну, пару рублей кину. – Падай, – сказал Венька. К этому кафе, где свадьба, они подъехали со двора. Там оказалось высокое крыльцо, неосвещенное, – парень, видать, знал ход. Он прислушался к музыке. – Порядок. Как раз танцы. Минут пять подождешь? Выскочили они даже раньше. Невесту Венька не рассмотрел – темно было. Тоненькое белое привидение скользнуло в машину. Хлопнула дверца. – Трогай, шеф, – велел парень. – Куда ехать-то? – Все равно. Все равно – так все равно. Венька крутанулся переулками до Торгового центра, поворотил к Дому ученых, на Морской проспект, потом – вниз по Морскому, выехал на Бердское шоссе – темное уже и пустынное. Но – стоп! Не в маршруте дело, а в том, что происходило за Венькиной спиной. А происходило там та-кое-е!.. Венька уши развесил и рот открыл. 188
Он думал, что похищение это – хохма какая-нибудь, розыгрыш, а получился роман прямо. Художественное произведение. У этих двоих, оказывается, раньше любовь была. Потом он как-то неудачно выступил, она его, вроде, «пнула», проучить хотела. Он взбрындил и уехал – в экспедицию, что ли. А она подождала-подождала, тоже взбрындила и раз! – замуж. За школьного друга, кандидата какого-то. Примерно так понял Венька из обрывков разговора. Не столько понял даже, сколько сам нарисовал эту картину. Потому что говорили они теперь – торопливо, перебивая друг друга, – не о прошлом уже, о настоящем. А словато, слова какие – кино, честное слово, кино. «Лелька, дорогая! Что ты делаешь, подумай!.. Неужели на канидатские позарилась? Это ты-то! Не верю! Поломай все, Лелька, порви – слышишь?..» А она: «Ax! Ox!.. Аркаша, милый!.. Ох, дура я, дура! А ты – балда, балда! Хоть бы адрес оставил!.. Да поздно, Аркашенька, поздно!.. Да при чем здесь кандидатские – он человек хороший, ты же сам знаешь. Ой мамочки! Да ведь я не та уже, не та! Понимаешь! Ты хоть это понимаешь?..» И в таком духе, в таком духе. Кого только не возил Венька: пьяных в сиську, иностранцев, писателей, базарных спекулянтов в кепках «аэродромах», кидавших пятерки на чай, официанток из ресторанов с ихними фраерами развозил по хатам. Но чтобы такое!.. У Веньки вспотели ладони, он по очереди вытирал их о свитер и, вытирая, слышал, как под ладонью бухает сердце. Парень заливал здорово, напористо – невеста начала слабнуть. Венька почувствовал это. Парень тоже, видать, почувствовал, от уговоров перешел к командам. – Никуда ты отсюда не выйдешь, не выпущу. Плевать нам на них, Лелька, плевать! На хороших, на плохих – на всех. Едем ко мне. Прямо сейчас!.. Шеф, разворачивай в город! Запахло, кажется, воровством настоящим. Венька аж головой крутанул: вот те на! Хотя что же? – не он ведь воровал. Его дело извозчичье. И в город ему, с пассажирами, вполне годилось. Все же он пока не разворачивался, только скорость чуть сбросил. Потому что те двое окончательно еще не договорились. Парень – «разворачивай», а невеста – «Аркашенька, опомнись! Что мы делаем, господи!» – Шеф, ну что ты телишься? Разворачивай! – простонал парень. И тут Веньку тоненько щекотнуло что-то. Мысль – не мысль, а так – дуновенье. Атом какой-то проскочил по извилинам. И он, как тогда, на стоянке спросил: – А сколько кинешь? Спросил и напрягся почему-то в ожидании ответа. – Ну, сколько-сколько? – тоже, как там, на стоянке, сказал парень – только еще нетерпеливее сказал, злее: – Пару рублей сверху получишь! Венька смолчал. Продолжал ехать. – Ну, тройку, шеф! – сказал парень, нажимая на «р» – «тр-ройку». Венька резко тормознул. Включил свет в салоне и повернулся к ним. 189
Парня он проскочил взглядом – в идел уже, – уставился на невесту. Глазами с ней Венька только на мгновение встретился – не успел даже цвет различить. Круглые, испуганные – и все. Она их сразу же опустила. Но и с опущенными... Нет, не видел Венька подобного ни в кино, ни на картине Не видел!.. Такая она была вся… такая! Ну, не расскажешь словами. Да как рассказать-то? Про что? Про волосы? Про щеки, губы? Про то, какая шея? А такая: раз взглянуть – и умереть. Или напиться вдрабадан, чтобы неделю ничего другого не видеть. И где только она росла-то? Чем ее поливали?.. Венька смотрел. Становилось неудобно. Парень усмехнулся углом рта и тихо, словно извиняясь, сказал: – Видишь, какие дела, шеф? Помоги вот. Уговорить. Венька очнулся. Слова до него не дошли. Просто стукнулись о черепок и разбудили. И сразу же он понял, что сейчас будет. С такой ясностью увидел неотвратимость всего дальнейшего – даже в животе холодно сделалось. Еще почти спокойно, стараясь не сорваться раньше времени, он сказал парню: – Вылезай – приехали! – Как приехали? – не понял тот. – А так. Дальше ты у меня не поедешь. – Ты что, шеф, взбесился? – спросил парень. – Мало даю, что ли? Могу прибавить. – Я тебе сам прибавлю. – Венька психанул. В секунду. Словно на него скипидаром плеснули. – Прибавить?! Сколько? Червонец – два? Н-на! – Он рванул из кожанки скомканные деньги. – Бери! И выметайся! – А ну-ка не ху-ли-гань! – раздельно заговорил парень, с твердостью в голосе. И видно стало, что не такой уж он молодой, а вполне самостоятельный мужчина, умеющий, когда надо, командовать людьми. – И не маши хрустами! Ку-пец! Спокойно. Повыступал – и хватит! Все! Ровно говорил, начальственно, как гипнотизировал. Только Венька видал таких гипнотизеров. Не раз и не два. Он достал «уговаривалку» – монтировку. Вымахнул из машины, рывком открыл заднюю дверцу. – Вылезешь, козел?! – спросил, не разжимая губ. Парень вылез. Губы у него прыгали. Невеста сунулась было за ним, но Венька, не глядя, так шарахнул дверцей, что невеста отпрянула в угол и закрыла лицо руками. – Ладно, – с казал парень – Я выйду. Но ты! Бандит!.. Понимаешь? Ты же бандит! Бандюга!.. И куда ты денешься? Я же тебя найду. Под землей раскопаю! Понял ты?! – Ищи! – сказал Венька. Он сел за баранку, развернулся, заскрежетав по гравию обочины, – и попер. И попер, попер! – только сосны замелькали, а потом и вовсе слились в сплошную черную стену, летящую навстречу. Позади тряслась, давилась рыданиями невеста. Только когда уже показались фонари Академгородка она перестала трястись. Поняла, видать, что Венька не собирается ни грабить ее, ни чего другого с ней делать. 190
– Зачем вы с ним так? – заговорила, шмыгая носом. – Ведь ночь. Это ведь километров десять. Как он теперь? Венька молчал. – Ну, я понимаю, допустим... Да нет, я ничего не понимаю. Вам-то какое дело? Кто вы мне, право? Брат, сват, судья? Венька молчал. – Может, я еще и не поехала бы. Думаете, это так просто, да? Венька молчал. Но молчал он только вслух А про себя. Никогда еще, наверное, Венька так свирепо не ругался. «Коз-зел!.. Козлина! – скрипел зубами он. – Куртку замшевую надрючил! Джинсы американские!.. Пару рублей сверху, а!. Торговался еще, гад! ТАКУЮ увозить – и торговался! Гнида с бакенбардами! Сидел – мозги пудрил, вешал... лапшу на уши. И – пару сверху! Ромео выискался». Ах, если бы Веньке она сказала – увози. Да разве бы стал он торговаться! Кожанку бы снял. Рубаху последнюю. Половину таксопарка откупил. На руках бы нес все эти тридцать километров! Он остановился возле того же темного крыльца. Лег грудью на баранку: все, мол, точка. Невеста взялась за ручку дверцы. – Послушайте… Денег-то у меня с собой нет. – Иди ты! – буркнул Венька – С деньгами своими... Она вылезла из машины, отбежала в сторону, остановилась – боком, настороженно, как собачонка: ногой топни – отпрыгнет. – Вы подождите тогда – я вынесу. – Эх!– сказал Венька и рванул с места. Веньку судили товарищеским судом. Тот парень выполнил свое обещание – р азыскал его. Венька мог отпереться. Свидетелей, кроме невесты, не было, а невеста молчала бы, как мышка. Скандал ведь. Но отпираться Венька не стал. Да, сказал, высадил в лесу и «уговаривал кой» грозил – точно. Его спрашивали: какая тебя муха-то укусила? Пьяный, что ли, был? Венька не стал трогать подробности. Вообще отказался от объяснений. Сказал только: – И еще бы раз этого козла высадил. Его на полгода сняли с машины. Сейчас он за восемьдесят рублей в месяц крутит в гараже гайки и «сосет лапу».
ГОНКИ Женька Петунин ушел со старта пятым и пришел на финиш первым. Женьку качали. Он взлетал вверх, неуклюже разбрасывал ноги в тяжелых лыжных ботинках и всякий раз краешком глаза успевал взглянуть на Олю Каретникову. Оля Каретникова – первая красавица 86-й школы и лучшая гимнастка города Углинска – стояла чуть в стороне и, приподняв соболиную бровь, 191
с интересом следила за парящим в небе Женькой. Еще не с восхищением. Но уже с интересом! Женька оставался чемпионом сорок секунд. А через сорок секунд на финише качали другого – рыжего кривоногого парня с шахты «Четвертаябис». Рыжий ушел со старта девятым и пришел третьим, отвоевав у Женьки четыре и восемь десятых секунды… …Евгений Родионович Петунин с женой смотрели по телевизору международные лыжные гонки на дистанции восемнадцать километров. То есть смотрел Евгений Родионович, а жена сидела рядом на кушетке с вязанием в руках и лишь время от времени вскидывала глаза на экран – когда, понимающий толк в лыжном спорте, супруг издавал одобрительный возглас. Вел гонку какой-то молодой финн, восходящая звезда спорта, не то Салко Вехонен, не то Валко Секконен – Евгений Родионович не расслышал толком. Финн далеко оторвался от преследователей, шел красивым и мощным чемпионским накатом. На финише, размахивая транспарантами и дудя в медные трубы, колыхалась толпа длинноволосых болельщиков в роскошных заграничных полушубках и кожаных макси-пальто. Финн яростно вырывал последние метры. Палки взлетали выше головы. За спиной, как победный штандарт, бился на ветру полуоторванный номер. У самой финишной черты какой-то пылкий болельщик кинулся к нему с объятиями, но финн в последнем отчаянном толчке так поддел его локтем в живот, что болельщик, надсадно вякнув, мешком свалился под ноги беснующейся толпы. Стон его, мгновенно пролетев тысячи километров, достиг квартиры Петуниных и ранил сердце супруги Евгения Родионовича. – Господи, страсти-то какие! – вздрогнула она. – Что уж он так бесится? – А не путайся под ногами, – сказал Евгений Родионович. – Тут каждая доля секунды на счету. – Да зачем ему надрываться? За ним вроде и не гонится никто. Евгений Родионович, увлеченный борьбой, не склонен был к объяснениям. Он только сказал: – На видимом расстоянии – да. Но они уходили co старта в разное время. Ты следи за табло. ...Вторым пришел бородатый итальянец. Он финишировал только через полминуты, но табло показало, что всего четыре и восемь десятых секунды отделили его от победителя. – Ну, вот видишь, – сказал жене Евгений Родионович. – Всего каких-то четыре и восемь… Евгения Родионовича вдруг как ветром сдуло с кушетки. С поразительной отчетливостью он вспомнил те давнишние гонки. Увидел сразу все: неяркий день, белизну сухого крупчатого снега, разноцветные костюмы лыжников, разгоряченные, потные лица, увидел – как с вертолета – целиком десятикилометровую петлю лыжни, каждый бугорок на ней, каждый кустик и... свой проигрыш. Поймал, сфокусировал отрезки дистанции, на которых были бездарно потеряны драгоценные секунды. …Он стоял сразу за одним парнем из команды Углинского пединститута. «Педик» был одет в красную рубашку и белые штаны. 192
Он явно «мастерился»: притопывал лыжами «экстра», шевелил лопатками. Интеллигентная мамаша придерживала на его плечах цигейковую полудошку, чтобы размявшийся мальчик не остыл до времени. Рядом, прижимая к груди термос, страдала то ли сестра, то ли невеста – красивая, как киноактриса Судья, не отрывая взгляда от секундомера, взмахнул флажком – и «педик» ушел вперед, изящно вихляя общелкнутым тощим задом. Этого красавца Женька неожиданно для себя достал уже на первой двухсотметровке. «Педик», видать, не угадал мазь – лыжи у него шли тяжело. А Женькины прямо рвались из-под ног, и он, как следует растолкавшись на пологом спуске, так лихо черканул мимо белоштанного, что стоявшие вдоль лыжни болельщики ахнули и отшатнулись. Женька услышал за спиной восхищенные крики и пожалел красивую девушку, болевшую за «педика». Но, чтобы не расслабляться, он заставил себя нахмуриться и назидательно подумать: «А не влюбляйся во фраеров!» После спуска начался тягун – и Женька заработал, как добрая молотилка: палками, палками, коротким ударным шагом – выкладываясь до предела и помня, что передышка будет потом, на равнинке или спуске. Выскочив на плоскую макушку горы, он понял, что идет хорошо, как говорится, с опережением графика. Впереди, метрах в пятнадцати, азартно махали палками два лыжника: здоровый круглоплечий парень гнал, как волк зайца, низкорослого поджарого мальчишку. И хотя эти двое рвали бурно, как на финише, расстояние между ними и Женькой медленно сокращалось. Потом эти двое пропали – к ак сквозь землю провалились. Были – и не стало. Не успевший ничего сообразить Женька оттолкнулся еще несколько раз и увидел перед собой спуск – такой крутой, что на самом гребне даже снег не держался, обнажая мерзлую травянистую проплешину. У Женьки захолодел живот. Но на дистанции не раздумывают: он только еще поддал палками – и ухнул в бездну. Встречный ветер выжимал слезы из глаз и, не давая им скатиться по щекам, размазывал вдоль висков. Далеко внизу, почти у самого подножья горы, скользили близко друг к другу две муравьиные фигурки. Сейчас до них было не меньше километра, но Женька знал: не успеют они чуть-чуть пройти по ровному, как он снова окажется у них за спиной, а может быть, даже выскочит вперед – если наберет хорошую скорость. И, чтобы уменьшить сопротивление ветра, он сел в низкую стойку, сжался в комочек, целиком отдавшись этому падению-полету. Внизу вдруг что-то случилось. Фигурки слились в одну, замерли и стремительно, как в кино, полетели навстречу Женьке. Какой ангел-хранитель помог Женьке обогнуть эту копошащуюся кучу?! Лыжи взвизгнули, опасно загуляли по насту, справа выметнулся полузасыпанный куст боярышника – и Женька уже сказал себе: «Хана!», но чудом удержался на ногах. Только не смог сразу остановиться, пролетел еще метров восемьдесят и там, внизу, взвихрив снежную пыль, затормозил. – Эгей! – крикнул он. – Целые?! Здоровяк расстроенно махнул рукой: мотай, дескать, дальше – не до тебя. 193
…«Две секунды, – сказал себе Евгений Родионович и взволнованно заходил по комнате. – Две секунды, как минимум, потеряли вы, благородный молодой человек!» – Сядь, не мельтеши, – попросила жена. Евгений Родионович не сел, а вовсе ушел в кабинет, чтобы страдать там в одиночку. …Затем он догнал ремеслушников. Усталые ремеслушники – человек десять – гуськом плелись по лыжне. Черт знает откуда они взялись тут! Наверное, сдавали свои ГТО-БГТО – и заблудились, попали на дистанцию городских соревнований. А может, косяка резали. На ремеслушников следовало рявкнуть – чтобы они горохом посыпались с лыжни. Но Женька, счастливо избежавший катастрофы, был полон великодушия. Он пожалел «ушастых» – пропахал по целине рядом с лыжней Самое интересное, что щедрость эта ремеслушникам была не нужна. Они остановились и, разинув рты, стали смотреть, как он, большой дурак, красиво уродуется – демонстрирует атлетизм. Никогда еще, наверное, Женьке так легко не бежалось. Никогда раньше так божественно не скользили лыжи, никогда так вовремя не появлялось второе дыхание. Он знал одну свою слабинку – у него рано уставали руки. Но сегодня и руки были в порядке. После поворота Женька увидел впереди своего одноклассника Толика Квасова. По тому, как Толик вяло выдергивал палки, как волочил лыжи, почти не отрывая их от снега, Женька понял, что он выдохся. – Квас, прибавь! – крикнул Женька, догоняя его. Квасов, повинуясь окрику, дернулся раз-другой и опять сник. – Прибавь, Квас! – умолял Женька, уже почти наступая на задники лыж Толика. – Я сдох, – хрипло сказал Квасов и вдруг остановился. Остановился прямо на лыжне – и Женька с разгону заехал одной лыжиной между его ногами. Выпростав лыжу, Женька обошел Квасова и бросил через плечо: – Не стой! Потянись за мной… сколько можешь. …Вспомнив, как миндальничал с Квасовым, Евгений Родионович аж застонал и схватился рукой за щеку, словно его пронзила зубная боль. Бездаря Квасова надо было согнать с лыжни грозным «хох!» – чтобы прыгнул как заяц, прижавши уши. А не послушался бы – огреть палкой по спине! Столкнуть в снег, к чертовой матери. Небось финн этот с ним не церемонился бы. Вон как он болельщика навернул! Да господи, что за находка для отечественного спорта был Толик Квасов! Он только перед девчонками умел гарцевать. Кое-как доскреб до третьего разряда и носил потом значок, перевинчивая с пиджака на рубашку. Только что на пальто не вешал, пижон. …А перед самым финишем Женька допустил просчет. Позорный и обидный. Оставалось пройти ложбиночку, за которой в каких-то ста метрах находился финиш. Женька как раз дожимал «единицу» – парня под номером первым. Он настигал его быстро и чувствовал, что на спуске обойдет. «Единица» нырнул в ложбинку и оказался на невысокой узенькой насыпи, пересекающей ее. Женьке бы не суетиться, пройти за ним 194
по насыпи след в след и потом технично «сделать» парня на подъемчике. Но он не стал притормаживать и маханул мимо насыпи – по нетоптаному снежку… Ложбинка-то была с блюдце, Женька проскочил ее за один толчок. Но какой-то подозрительный всхлип раздался под лыжами. Женька оглянулся из-под руки, увидел за собой темно-кровавый след и тогда лишь вспомнил, что насыпь проложена через незамерзающее болотце, припорошенное утрешним снежком… Он еще легко взбежал на пригорочек, но тут обнаружил, что скользить не может, – на мокрые лыжи налип снег. Последнюю стометровку Женька бежал как лось, высоко вскидывая тяжелые лыжи. Бежал, не зная, что рыжий достал его раньше: когда Женька затормозил на спуске и потерял скорость, когда пижонил перед ремеслушниками; когда жалел слабака Квасова. А после несчастной ложбинки, на которую Женька потом все сваливал, рыжий уже не догонял его. Это стреноженный Женька тщетно гнался за рыжим. ...Догадка, пришедшая через двадцать лет, разволновала Евгения Родионовича до безобразия. Евгений Родионович, неслышно ступая, ушел на кухню, разыскал пузырек с валерьянкой и, стараясь не звякать, отсчитал десять капель. Жена, однако, учуяла знакомый запах. – Чего ты там? – спросила она. – Опять, что ли, сердце? Евгений Родионович промычал что-то в ответ. – Сходи к врачу, – сказала жена таким голосом, будто просила прикрыть форточку. Она, пользуясь отсутствием Евгения Родионовича, переключила телевизор на другую программу и смотрела как раз очередную серию про Штирлица. Евгений Родионович присоединился к ней. Хитросплетения вражеских козней постепенно увлекли его, он успокоился, даже забыл о своем нелепом огорчении. Только когда в конце фильма зазвучала песня «Не думай о секундах свысока…», Евгений Родионович тихонько вздохнул «То-то что не думай… свысока... Мог бы стать известным спортсменом. Данные были. Да, имелись все данные. Тренер не раз говорил… Хм… Герой Белой Олимпиады... Или что-нибудь в этом роде». Поздно вечером позвонил аспирант Евгения Родионовича Павел Устименко. Павел вообще имел обыкновение звонить чуть ли не среди ночи. – Что случилось, Паша? – прикрывая трубку ладонью (супруга уже спала), спросил Евгений Родионович. – Шеф! – з акричал на другом конце Устименко. – Гуселевич не освобождает завтра тромбон! (Речь шла об аэродинамической трубе, которая по графику с завтрашнего дня поступала в распоряжение группы Петунина). – То есть как это не освобождает? – спросил Евгений Родионович. – Так – не освобождает! Еще три дня выклянчил у директора. А нас задвигают… Алло! Шеф! Вы слышите?.. Чего вы молчите? – Я не молчу, Паша, я думаю, – сказал Евгений Родионович. – А что тут думать! Гнать его надо в три шеи! Вам гнать, шеф. Своею докторской рукой. – Ну как же так – гнать… 195
– Да очень просто, шеф! Один маленький звоночек крупного ученого – вы знаете кому. И все. И Гуся потурят. – Нет, Паша, так наверное, нельзя… Он же наш коллега. – Он наш калека, – сказал Устименко. – Почетный инвалид большой науки. Ну что он выдует, козел? (Евгений Родионович невольно крякнул: он не принимал ни беспощадности своих учеников, ни «козлиного» их лексикона.) Что он, козел, выдует? – упрямо повторял Устименко, игнорируя реакцию шефа. – Грыжу он себе надует? Так она у него уже есть. Петунин молчал. – Евгений Родионович, – сказал Устименко просительным неожиданно голосом. – ну давайте я от вашего имени. – Что вы Павел, что вы! – забеспокоился Петунин. – Ни в коем случае не делайте этого! Я понимаю, конечно, Борис Леонидович звезд с неба, как говорится, не хватает, и тема его, мягко выражаясь… Но – нет!.. Нет… – Эх, шеф! – вздохнул Устименко. – Вам же цены нету… И вам ее не будет. Потому что Икэда заделает нам козу… пока разные гуси-лебеди выдувают мыльные пузыри… Евгений Родионович снова взметнется с кушетки через два года. Он вспомнит этот разговор, вспомнит многое другое, опять будет нервничать и пить валерьянку. Это случится в тот день, когда по телевизору передадут репортаж о вручении Нобелевской премии Кёяки Икэде – маленькому японцу с жесткими седыми волосами.
ВОГНУТЫЙ МЕНИСК Все началось с крутого перелома в судьбе Ильи Петровича Смородина. Работал он долгое время руководителем группы. Поднимался в половине восьмого, мылся, брился, добирался до института, отстаивал день у кульмана – вот и все. Хотя нет – не все. После работы Илья Петрович любил себя маленько вознаградить. Заходил в какой-нибудь попутный «Ветерок», где очередь покороче, и выпивал стаканчик-другой дешевого вина – «Рубина» там, вермута или портвейна. Чаще, конечно, приходилось пить «Рубин», потому что портвейн, как считающийся менее вредным для здоровья, мужички быстро расхватывали. Ну, значит, выпьет он, сухариком собственного изготовления закусит (он такие сухарики приспособился делать: обжаривал их на сковороде с капелькой маслица и потом еще чесноком натирал – и закуска оригинальная, и запах отбивает) – тогда уж и домой. Так вот, повторяем, Илья Петрович и существовал много лет. А тут вдруг назначают его ГИПом – главным инженером проекта то есть. Ну, ГИП – это, естественно, прибавка к жалованию, небольшая, какихнибудь сорок пять рублей, а все же прибавка. Во-вторых, положение какникак. Неудобно уже вроде за рассыпухой в очередь стоять. А вдобавок еще у него как раз в это время что-то внутренность скрутило. То ли от «Рубинов» этих, то ли от сухариков – черт его знает. И врач (хороший попался старичок, понимающий) между прочим сказал Илье Петровичу: 196
– Вы бы не налегали на вино-то, поостереглись бы. Этак ведь можно печень-то свою доконать. Человек вы, я вижу, интеллигентный – зачем вам? Другое дело – рюмочку коньяку иногда выпить. Это даже и полезно – сосуды расширяет… Вообще-то, к врачам у нас редко кто прислушивается, а Смородин прислушался – поменял, как говорится, образ жизни. Отказался от прежних своих точек, стал выбирать заведения поприличнее – кафетерии, бары. Зайдет, выпьет пятьдесят граммов коньячку – культурно, сдержанно. Прямо как в фильме каком-нибудь заграничном, когда герой устало так и слегка небрежно говорит: «Один коньяк», – а бармен – плесь ему на донышко. Он даже по-иному воспринимать себя начал – и в жизни, и на работе. Вот он: деловой человек, крупный инженер, виски седые, галстук, шляпа. Целый день он трудился в своем офисе, решал разные вопросы, давал указания, выслушивал шефа, ставил визы, согласовывал – и теперь может позволить себе рюмочку коньяку, подымить сигареткой, расслабиться, снять напряжение. Красиво, черт побери! Не то, что прежняя «вермуть» под сухарики, натертые чесноком. Только с течением времени стал Илья Петрович замечать, что недоливают ему коньячок-то этот. Не то, чтобы очень уж бессовестно, не по двадцать граммов, допустим (двадцать-то граммов на пятьдесят попробуй не долей– это и слепой заметит), а так, знаете, деликатно – от пяти до десяти примерно. Вроде чаевые отчисляют. Смородин, как инженер, прикинул быстренько, во что же такой недолив выливается. Если, мол, по пять граммов с рюмочки – это где-то гривенник. С бутылки, стало быть, рубль. При условии, конечно, что буфетчица более-менее совестливая. А та, которая понахальнее? Которая по десять недоливает? Два рубля с бутылки! Выходит, если она их за смену хотя бы пять штук разверстает – десятка у нее в кармане. Вот это арифметика. Стали у него нехорошие мысли зреть. Глянет на какую-нибудь барышню – и аж зубами скрипанет: стоит, понимаете ли, кукла – все пальцы в перстнях, в ушах по люстре болтается, глаза от сытости заплыли. «Да что же это, – думает, – т акое, а? Я за сорок пять рублей месячной прибавки десять лет в отделе спину гнул, а она буль-буль – и двугривенный, буль-буль – и десятка!.. Да черт бы с ними, с граммами: меньше выпьешь – дольше проживешь. Но ей-то с какой стати?» Ну, думает он так, медленно закипает, а на открытый бунт все-таки не отваживается. Неудобно как-то. Стыдно. И перед буфетчицами не хочется мелочным себя выказывать, и перед теми, кто сзади напирает, желая поскорее остаканиться. У нас ведь народ не так воспитан, не в мелочности. Мы ведь широкие натуры, мы пфенниги не считаем, как где-нибудь там. Хотя, когда лет пятнадцать назад старые деньги на новые меняли, высказывалась такая надежда, что, мол, теперь люди станут за копеечкой нагибаться. Поскольку, мол, если старая копейка была все равно что ничего, то новая как-никак коробка спичек.. Ну, и кто за ней нагибается, если обронит?.. Нагнутся – держи карман. Один случай все же допек Смородина. Как-то они с заказчиком, приезжим человеком из Улан-Удэ, засиделись в институте допоздна, зашли потом в кафетерий уже перед закрытием. Взяли по пятьдесят. 197
Хотя заказчик, кажется, не против был выпить и соточку. Но Илья Петрович уже привык к своей интеллигентной мерке. Буфетчица налила им, то бишь недолила, а потом глянула на часы и говорит: – Охо-хо! Закрываться пора. Умоталась что-то я сегодня… С этими словами взяла она бутылку, бухнула в стакан граммов сто семьдесят и – хлоп! Единым духом. Не поморщилась даже. Елки!.. Им отмеряла, глазом выцеливала, а себе – не глядя. И залпом! А коньяк, между прочим, пятизвездочный. Заглотила рублей пять – и не поперхнулась. Прямо акула какая-то! И Смородин дал себе слово: при первой же возможности хоть одну пристыдить. Возможность скоро представилась. Буквально через день. Смородин оказался у стойки один. Правда, слева, ухватившись за прилавок, покачивался какой-то замызганный тип, да позади, за столиком, двое здоровых парней в спортивных куртках пили принесенное с собой пиво. Но справа никто не подпирал, не толкал в спину: давай, дескать, не задерживай. Смородин дождался, когда буфетчица перельет коньяк из мензурки в стакан, потом сказал: – Вы меня извините, но перелейте, пожалуйста, обратно. – А что такое? – удивилась буфетчица – Зачем? – Да ничего. Перелейте. Лейте, лейте. Так. Подержите стаканчик еще – пусть капельки сбегут. Ну вот, а теперь смотрите – Смородин поставил мензурку повыше – на стеклянную витрину – Видите? – Ну, вижу. Что? – Как что? Смотрите: даже с боков миллиметра на полтора до риски не достает. А в середине еще впадина, тут вогнутый мениск образуется. Это же минимум грамм семь не долито. – Я вам точно налила, – обиделась буфетчица. – Я вам долью, раз вы такой. Но я вам точно налила. А тут еще этот тип, что слева, качнулся к Смородину: – Здрря, браток… Здрря. Тисснейший челаэк, Люся… Тисснейший. – А вы не вмешивайтесь, – окрысился Смородин. – Стоите – и стойте! – И к буфетчице: – Д а не надо мне доливать! (Он тоже обиделся.) Что я – о беднею? Я же по-человечески с вами, я же не контролер какой. Ну нельзя же так, честное слово! Вы посмотрите сами-то, посмотрите. Это он зря подчеркнул, что не контролер. Ему, может быть, наоборот, следовало построже: «Стоп! Контрольная покупка». На арапа ее взять. А он замямлил. – Нечего мне смотреть, – сказала буфетчица и переставила мензурку обратно на прилавок. – В от мой рабочий стол. Я здесь разливаю. Глядите – ровно. Она глянула в мензурку сверху вниз, под углом градусов в семьдесят. Смородин опешил: – Да причем здесь рабочий – не рабочий? А если вы на пол поставите? – Зачем мне на пол ставить? Вот мой рабочий стол – и все равно. А тип снова: 198
– Тисснейший челаэк… тисснейший… – Да иди ты! Ханыга! – взвился Смородин. – Вы человека-то не оскорбляйте! – одернула его буфетчица. – Пейте себе – и до свидания. – Она булькнула коньяк обратно в стакан. – Нет, уж позвольте! – запротестовал Смородин. – Позвольте! Он схватил мензурку и – то ли от спешки, то ли потому что руки у него ходуном заходили, – вдруг выронил ее. Мензурка брякнулась на прилавок и – вдребезги. – Да что же это вы делаете?! – р астерялась буфетчица. – Ч ем же я торговать теперь буду?! Смородин сразу же понял, что пропал. Все! Наступление захлебнулось. Гол влетел в свои ворота. Только что стоял у прилавка борец за справедливость, и вот его больше нет, а есть алкаш, забулдыга, хулиган. – Ладно, – хрипло сказал он. – Сколько стоит эта поганая посудина? – Поганая! – страшно оскорбилась буфетчица, как будто Смородин сказал так не про мензурку, а про нее. – Поганая ему!.. Другие пьют – не поганая, а ему поганая!.. Рубль пятьдесят она стоит. Илья Петрович дрожащими руками отсчитал деньги: бумажный рубль и еще полтинник. И опять – выронил монету. – Что ты мне их швыряешь! – зло закричала буфетчица. – Насвинячил тут, да еще швыряет, видите ли! Двое амбалов в спортивных куртках поднялись из-за столика. – Че такое, Люсь? – спросили. – Че он тут возникает? – Да вот привязался… алкаш! Посуду мне разбил. – А ну, пошли! – сказали амбалы, беря Смородина под руки. – Пусть сначала коньяк свой выжрет, – напомнила Люся. – Не буду я пить, – сказал сквозь зубы Смородин. – И отпустите руки. Сам уйду. – Я те уйду! – закричала Люся – Давай трескай. Знаю я вас. Накатаешь потом телегу… Один из амбалов освободил Смородину правую руку. – Хлебай по-быстрому, – сказал. Господи боже ты мой праведный! Никогда еще в жизни Илью Петровича так не унижали. Едва не плача, чувствуя, как горячо закипает в глазах, он выпил коньяк. Да какое там выпил. Горло ему перехватило, закашлялся он, подбородок себе облил. – Тьфу! – плюнула буфетчица. – Смотреть-то противно! А еще туда же – права качает. Амбалы-добровольцы, широко шагая, повлекли Смородина из кафетерия. А тот обиженный ханыга гнался сзади и все пинал его, пинал – под коленки. То есть он, может быть, норовил пнуть повыше, но от бессилия не мог высоко поднять ногу – терял равновесие. И поэтому угадывал под коленки. У Ильи Петровича подсекались ноги – и он волокся, мешок-мешком, на полусогнутых. …Ослепший, раздавленный, оплеванный, Смородин очутился на улице. В первое время он даже не различал прохожих – какие-то тени скользили мимо. Он ни о чем не думал. В голове клубился горячий дым, и только два слова вспыхивали в этом дыму: «Боже мой!... Боже мой?. Боже мой!..» 199
Потом он двинулся. Сделал шаг, качнувший его в сторону, другой, третий – выровнялся и пошел. Не домой. Никуда. Бесцельно. Просто пошел – и все. Ноги сами привели Илью Петровича в знакомый по прежним временам шумный «Ветерок». Знакомая буфетчица Клава, глянув на его потерянное лицо, привычной скороговоркой спросила: – Сто пятьдесят – двести? – Стакан покажет, – машинально ответил Смородин. – Значит – п олный, – с казала Клава, привычно не доливая стакан на полпальца. …В этот вечер в «Ветерке» имелся широкий ассортимент. Так что Илья Петрович после «Рубина» выпил еще и вермута, и портвейна, и «заполировал» сверху «Розовым крепким». И все было как раньше. Только закусывать Илье Петровичу пришлось нелюбимыми конфетками, потому что фирменные сухарики он перестал поджаривать месяца три назад.
МОРАЛЬНОЕ РАЗЛОЖЕНИЕ Передовому монтажнику Сереге Зикунову вырешили путевку в санаторий, на Рижское взморье – подлечить остеохондроз. Грязями. Существует, оказывается, такая паскудная болезнь: то ничего, ничего – месяц, два, три, а то – будто кол в позвоночник забили: шеей ворохнуть нельзя, поворачиваешься, как волк, всем корпусом. Но не об этом речь – не о болезни. Серега перед санаторием заскочил на денек к свояку. Свояк у него – Шурик – уже несколько лет под Ригой жил, в местечке одном с трудным названием. Серега выговорить его не мог, держал на бумажке записанным. Так с этой бумажкой и тыкался: мне, мол, вот куда – прочтите, будьте любезны. Ну, разыскал... Встретились они со свояком хорошо, посидели поговорили, родню вспомнили – к то как живет. А потом свояк засобирался. Надел замшевый пиджачок, шляпу с недоразвитыми полями. «Пойдем, – говорит, – проветримся». – Куда это ты его на ночь глядя? – спросила свояченица Тамара. – Пусть вечерние улицы посмотрит, – сказал Шурик. – У нас тут вечером очень красиво. А он завтра утром уедет… Подышим часок. На улице было обыкновенно. Горели фонари. Ничего особенного. – Это я для понта насчет красоты, – объяснил Шурик. – Мы с тобой, старик, сейчас в совершенно завальное кафе сходим. Таких ты не видел. Только еще одного человечка прихватим. Не возражаешь? – Давай, – согласился Серега. – Но Тамарке ни гугу. Солидаритет? – Да ты че! – сказал Серега. Шурик позвонил по телефону-автомату. Они покурили маленько на каком-то углу – и минут через десять-пятнадцать подошла эта… солидаритет. Ничего девочка – с ножками. 200
– Вот, Суслик, сибирячок наш, – п редставил ей Серегу Шурик. – Видишь – какой медведь? – Он похлопал Серегу по плечу снизу – вверх похлопал, а словно как сверху – вниз. – Но это он на вид только такой. А вообще, парень что надо. Палец в рот не клади. – Ага, откушу, – пообещал Серега. – Сусанна, – назвалась Шурикова симпатия. – А вы из Сибири? Ой, как далеко! – Она взяла Серегу под руку, плечом коснулась и вроде в глаза заглянула. – Да че там далеко – шесть часов лету! – с неизвестно откуда взявшейся небрежностью сказал Серега: будто лично самолет изобрел или на метле прилетел. Вообще, он как-то сразу почувствовал себя раскованным и сопричастным к происходящему: влился, короче, в компанию. Хотя солидаритет не его была, а Шурикова. Сусанна подхватила другой рукой Шурика – и они пошли. Серега легко шагал, как пританцовывал. Такое состояние было а что, мол? – дадим разгону. Он глянул сбоку на Сусанну, вспомнил слова «моральное разложение» и усмехнулся. Его почему-то всегда эти слова веселили, когда приходилось их слышать или читать. «Моральное разложение» – забавно! Как это – «разложение»? Что на что разлагается? Он – б ыл случай – д аже вслух однажды зарассуждал про это. В такси ехал – и стал хохмить с водителем. Что, мол, это – когда его на части делят, часть – нашей, а часть – Маше. Водитель его поправил. – Нет, земеля, – сказал он грустно. – Это, наоборот, когда одна и та же часть и нашей, и Маше идет. А разлагать уж потом начинаешь: двадцать пять – Н асте, двадцать – в ласти, пятьдесят – ж ене, и эту самую часть с маком – себе. …Про кафе свояк не соврал. Такого Серега еще не видел. Хотя было довольно поздно, народ у входа не толкался и бумажка с нацарапанными словами «Местов нет» на дверях отсутствовала. Свояк постучал негромко – и выскочил к ним молодой человек интеллигентного вида. с аккуратной бородкой, в галстуке-бабочке, очень шустрый. Свояка он, видать, знал, но для престижу покуражился малость. – Поздновато-поздновато, – сказал, – трудновато-трудновато. Но – для вас! – что-нибудь придумаем… Даже в раздевалке оказалось вполне культурно стенки деревянные, по ним металлические украшения развешаны – чеканка. Серега засмотрелся на все это, пока Шурик помогал раздеваться своей крале. – А вы, милорд? – поддел его шустрый. – Что же – прямо в кепочке пойдете? У нас тут, знаете, не Одесса. Серега не умел вот так – словами на лету подметки резать. Он застеснялся, молча отдал кепку, торопливо начал выворачиваться из плаща... Прошли в зал. В зале – точно – был уже полный завал. Полукабинки с низкими столиками, канделябры всякие, большой четырехугольный бар. с трех сторон – стойки, с четвертой – стена из бутылок. Вокруг на высоких стульях сидели люди, а в середине, как обезьяна в зоопарке, мотался 201
бармен – не здешнего вида, черный, волосатый человек. Он не ходил, а, кажется, на коньках катался. Туда – сюда, мельк – мельк! Тому – сто, тому – сто пятьдесят, тому – кофе, тому – анекдот. Все успевал, артист! В углу располагался оркестрик. Люди ходили от столика к столику. Громко смеялись. Братались с музыкантами. Просто было. Как на домашней вечеринке. Серега, Сусанна и Шурик тоже забрались на высокие табуретки. Шурик заказал всем виски: Сусанне – пятьдесят, себе и Сереге – по сто. «Попробуешь, на ваших широтах, полагаю, не водится?» Бармен принес. В бокалах плавали кусочки льда. Лед этот, которого Серега совсем не ждал, как-то странно на него подействовал, окончательно утвердил в правах, сравнял со всеми остальными. Серега смело огляделся. Вокруг сидели приличные люди. Может, конечно, и не очень приличные внутри – кто их знает, но сидели хорошо. Приятно посмотреть. Рядом длинноволосый парнишечка чокался сам с собой. У него в одном бокале тоже был виски, в другом – водка, он пристукивал ими тихонечко и отхлебывал по очереди из каждого. Серега подивился на него, но без осуждения. Наоборот, подумал: «У нас где-нибудь такой молокосос давно бы уже весь в соплях был, ни тятя ни мама. А этот, гляди, сидит, керосинит – ни к кому не вяжется». Напротив еще красивее пил бородатый, строгий человек в очках. «Доцент, наверное», – уважительно подумал Серега. «Доцент» читал толстую газету – спокойно, как дома на диванчике. Время от времени, не поднимая глаз, он отодвигал в сторону пустой бокал и звонил по нему ногтем. Бармен тут же отмерял ему новую сотку. Заиграла музыка – и Сусанна с Шуриком пошли танцевать. Столики опустели, от бара многие тоже отлепились. Сидели вроде одни – без подружек, а нашли кого-то. Остались за стойкой Серега, «доцент» и этот… чокающийся с самим собой. «Себе, что ли, разложиться? – подумал Серега. – Подцепить какуюнибудь…» Девки тут были все как на подбор, коллекционные, красивые, сытые, белорукие. Только очень уж они висли на своих кавалерах – и это Cepeгу смутило. Ну, Шурик и Сусанна ладно. Они, по всему видно, давно любовь крутят. А другие? «Подойдешь к ней, а у нее здесь хахаль. Вон какие мордовороты. Если, допустим, трое на одного – и ловить нечего». Но в малодушии Сереге сознаваться не хотелось, и он, кстати, вспомнил о законной преграде: «Ну, хотя бы и заклею… А куда ее потом вести? К Шурику на раскладушку?.. В санатории разложусь. Там, поди, тоже будут». Вернулись Шурик и Сусанна, запыхавшиеся, горячие. Отхлебнули по глотку, закурили. Но музыка опять заиграла, и они, бросив дымящиеся сигареты, убежали прижиматься: « – А-а здесь под небо-мм чужим, – душевно пели в микрофон, – я-а, как гость нежелан-ный!..» Сереге сделалось грустно и хорошо. Хорошо, но… грустно. 202
Маленечко. Бармен – внимательный, змей! – подрулил к нему.: – Скучаем, сир? – И откатился. Повысил, что ли, Серегу? Или понизил? В раздевалке «милорд» был, здесь – «сир». Наверное, все-таки повысил. Бармен снова подкатился. Принес две пластмассовые пробочки от бутылок. Нарисовал на одной единицу, на другой двойку, заложил пробочки между большим и указательным пальцами рук. – Прошу внимания! В правой – единица, в левой – двойка. Согласны? – Ну, – кивнул Серега. – Оп-ля! – бармен крутанул руками. – Единица в левой, двойка в правой! – Ты когда другим показывать будешь, действуй побыстрее, – посоветовал Серега. – А то заметно. – Не в этом дело, сир. Не в незаметности. Фокус прост, как дважды два четыре. Прошу! – он пристукнул пробочками о стойку. – Сумеете повторить – ставлю вам сто грамм. Не сумеете – вы мне. – Хм, – сказал Серега. Он на свои руки не обижался. Они у него цепкими были. Когда на высоте работаешь – в руках цепкость надо иметь большую… Зажал пробки, примерился, крутанул – пробки полетели за прилавок. Бармен на лету подхватил их, вернул на место. – Проиграли, сир! Да, вижу, – сказал Серега. – Ну-ка еще разок изобрази… Так... – Ага… Дай-ка сюда. «Неужели не сумею? Такого-то дерьма… Та-ак.Эту – сюда, эту – сюда… Спокойно-о! Оп-ля!.. Вот блохи!» – Осваиваешь смежную профессию? – спросил над ухом свояк. – Погоди ты! – отмахнулся Серега. Его заело. – «Тут же и делать нечего. Всего три движения: вот, вот и вот… Стоп, стоп! Помедленнее… Эть – и – эть!.. А, шшакальство!» Свояк и симпатия его все танцевали. Бармен священнодействовал за стойкой. «Доцент» звонил по бокалу. А Серега потел над пробками. Сволочные эти пробки прыгали как живые, выскальзывали, не хотели взаимозаменяться. «Да куда ж ты денешься?! Куда? – упорствовал Серега. – Некуда тебе деваться!.. А! – еще разок… А! – еще… Агааа! Вот и кранты рулю! И ваши не пляшут!» – Эй! – радостно заорал он. – Гляди! Но бармен, оказывается, видел. Он вообще все видел – н ичего не упускал. – Браво, сир, браво! С двадцать шестой попытки. Это редко кому удается. Прошу – м ой проигрыш. – О н налил Сереге в бокал не сто, а все сто пятьдесят, пожалуй. – С вас, в свою очередь, для ровного счета, пусть будет четвертная. – И откатился – колобок волосатый. Серега распахнул рот: «Да он как считал-то? По сто грамм за попытку, выходит? Ничего себе! Дает, шпагоглотатель!.. Четвертную ему! За что? За какую-то хуру-муру? Это же… три дня на опоре болтаться». Серега украдкой понаблюдал за барменом: может, шутит? Да нет, какое там шутит. Даже не поворачивается в его сторону: сделал дело – и руки 203
отряхнул… Конечно, не шутит – виски же налил. И скидку, гад, сделал. Сто грамм-то рубль тридцать стоят. Не мелочный, понял! «А не давать! – р ешил Серега. – П левать, что виски налил. Кинуть лишнюю тройку – и все. Ну, че он мне сделает? Че?.. Погонится? Хай поднимет? Или подкараулит где с «дружками»?.. Так я завтра уеду. Карауль меня». Но так он подумал вгорячах. А потом стал рисовать себе – как оно примерно будет. Бармен скажет: «Позвольте, сир, с вас же четвертная». Серега ему: «А этого ты не видел, мурло?» И сразу же все уставятся на него: девки эти сытые, «доцент», чокающийся парнишечка, музыканты. Что, мол, за хам такой? Откуда взялся?.. Скандал. Здесь, под небом чужим… М-да… А главное – Шурке сюда ход будет заказан. Точно. И Шурке, и Суслику его. А может, и не только сюда. Они же здесь все друг друга, как облупленные… «Ну, что же, товарищ Зикунов, Сергей Илларионович? Поздравляем вас с замечательным трудовым достижением! За десять минут вы профукали четвертную. В пробочки. От бутылочек. Очень и очень с вашей стороны показательно. Давайте и дальше так. В таком же духе… попа вы… на колесиках!» Музыканты играли вышибную. Шурик с подружкой доплясали ее до конца. Подошли рассчитываться. Бармен принес счет. Пропили они всего-ничего: каких-то четыре рубля. Свояк расплатился. А Серега достал двадцатипятирублевую бумажку и ровненько постелил ее на стойку. Бармен, не глядя, смахнул бумажку ладонью. Как крошки со стола. И дружелюбно подмигнул Сереге: – Не огорчайтесь, сир. Зато теперь у вас в руках верная копеечка. Во дух! В раздевалке уже, когда Сусанна ушла на минутку в туалет, свояк накинулся на Серегу: – Ты в уме? Офонарел? За что ты ему четвертную отвалил? – Да так, – неохотно сказал Серега… – За моральное разложение.
БУДЕМ ЗДОРОВЫМИ («АСТРИД») Мир был потрясающе ярок, хотя всего три краски существовало на свете: серая – море, зеленая – сосны, оранжевая – осенняя листва кленов. Но такой оранжевый был этот цвет, такой зеленый, такой серый! Старушки, старички в австрийских кепочках, ладные молодые женщины сгребали по скверам листья в вороха. Жгли. По Юрмале тянулся низкий вкусный дым. Снегов ходил по берегу, по бледному песочку. Ходил быстро (все гуляли, отмеряя рекомендованное медициной количество шагов, а он ходил, почти бегал). Сердце билось где-то в жабрах, в горле. Снегов ходил и уговаривал себя: ну-ну, спокойно. Спокойно. Ведь так же нельзя. Ведь и взорваться недолго. Что-то непонятное творилось с ним здесь. Он приехал в эту ошеломительную осень, к тишине, к оцепеневшему морю из шумного стандартного городка, не остывший еще от напряжения последних дней 204
работы, упал, словно выстреленный из пушки в благодать, в оранжевость, стеклянность – и его вдруг залихорадило. …Взлетели чайки, роняя с лапок холодные капельки. В одном месте тренировались молодые люди, какая-то футбольная команда. Гоняли мяч по песку, деловито переговариваясь: – Сева! Отдай взад! – Да ты че финтишь? Пасни ближнему! – Кончай стричь и брить! Было рано-рано. Часов семь утра. Сердце не унималось – прыгало. Чтото надо было делать, двигаться, действовать, кричать. Он напугал свежего, розовощекого санаторника. Произнес вдруг над ухом слышанную где-то нелепую строчку: – А море, как соленый огурец, зеленое в пупырышках лежало… – Ай-и-и! – в изганул розовощекий и запрыгнул по щиколотки в воду. – Идиот! «Точно, – подумал он, – идиот… Из окрестных идиотов – самый главный идиот». Но не мог удержаться. Шла краем моря женщина – юная, прыщеватая, тоненькая, в очках. – Слушайте, – сказал он, поравнявшись. – Не подумайте, ради бога, что я к вам пристаю. Но… черт побери, как все красиво, а? – Да, – л егко пошла на беседу очкарик. – Я лично предпочитаю на взморье именно это время года. – Необъяснимо. Жутко прямо. А подумайте: вдруг мы это с вами видим в последний раз. Женщина потухла: – Гражданин, у вас нездоровая психика. Он прибавил шагу: «Ишь ты… нездоровая. Соображает! Ну и что? Да разве я со здоровой-то увидел бы всю эту красоту?! Фиг с маслом. Эх ты… очкарик!» Но и эти, неприязненные вроде бы по форме, слова он произносил в уме вовсе без неприязни, а – наоборот – с теплом, жалостью, с нежностью даже к оставшейся позади незнакомой бледной дамочке. Он только так мог сегодня думать о всех – близких и далеких: с нежностью, с восторгом, чуть не со слезами. Только так глядел на все – на песок, воду, сосны, малые травинки. Плоское море накатывалось на плоский берег. Кричали чайки, сшибаясь в драке. Снегов не понимал: по тверди он идет или уже по воде – как Христос? И где он? На Земле или далеко-далеко во Вселенной – на прекрасной и страшной планете, где сердца пришельцев разрываются от счастья, от любви и блаженства. И еще: билось в голове, пело, кричало одно, какое-то космическое, слово: «Астрид!.. Астрид!.. Астрид!..» – на все лады. Что это – Астрид?.. Женщина? Болезнь? Звезда?.. Он вспомнил. Так звали вчерашнюю девушку из кафе. Ее привел кто-то из приятелей Снегова. Красивая была девушка: высокая латышка, светлые 205
волосы – по плечам, глаза тоже светлые, смелые, длинное лицо с чуть тяжеловатым подбородком. «На Аэлиту похожа», – решил Снегов. Они танцевали. Он что-то такое сказал ей во время танца. Что-то, кажется, насчет красивого жениха и будущего счастья. Она вдруг быстро ткнулась ему в плечо – с ловно поблагодарила – и всхлипнула. Но тут же взяла себя в руки. Подняла светлые, независимые глаза (слезы в них так и не появились) и ответила, что спасибо, мол, сыта. Обожглась однажды на романтической любви – хватит. «Надо с ней поговорить! – заволновался Снегов и даже еще прибавил шагу, будто вот уже в сию секунду ему предстояло решить это дело. – Разыскать и поговорить. Обязательно!» Снегов не знал, кто она. Может, обычная «динамичка», как их называют. «Покрутит динамо» с залетным человеком, вытряхнет ему карманы – и сбежит. Сегодня с одним в ресторане, завтра – с другим. А может, и человек. «Да какая разница – кто?! – прикрикнул он на себя. – И что – человек-то? Который? Вон ведь всхлипнула даже. Значит, было что-то – красило душу. Любовь была, чувство. А теперь?.. Вобьет в голову, в бестолковник свой красивый, что все мужчины подлецы, – и будет потом жить с этим. Да разве можно так?!» В доме отдыха Снегов, забыв о существовании лифта, взлетел с разгону этажа на три-четыре. И тут увидел своего земляка и давнишнего приятеля, приехавшего на пару дней позже. – Слушай! – рванулся к нему Снегов. – Я сделал открытие!.. Ах, ты вниз собрался?.. Ну, ничего – я быстро… Знаешь, что такое «Астрид»? Приятель качнул головой. Он караулил настороженным ухом шум приближающегося лифта. – Это, когда вдруг начинаешь понимать, – пылко заговорил Снегов, – до боли вот здесь начинаешь понимать… Приятель неожиданно шагнул в раскрывшуюся дверь лифта и нажал кнопку. Так неожиданно, что Снегов остолбенел от изумления. Приятель и сам, очевидно, понял, что вышло не совсем хорошо. А может, успел схватить ошарашенный взгляд Снегова. Он отъехал на каких-то пол-этажа, вернулся, но из кабины не вышел, а, держа палец на кнопке «стоп», чтобы двери не закрылись сами, сказал: – Извини, старина. Я слушаю – договаривай. – Нет, уж ты поезжай, – махнул рукой Снегов. – Чего уж… спускайся. …После обеда Снегов пошел сдаваться врачу. Эпизод с лифтом маленько остудил его, он понял, что просто заболел, что нервы безобразно развинтились и надо сдаваться. Хотя по врачам ходить Снегов страх не любил. Ему, почему-то, всегда попадались здоровые мужики с волосатыми руками, которые грубо спрашивали: «Водку пьете?.. А запоями?» А то еще был случай, когда хирург, осматривая его, подозвал молоденькую сестру и сказал: «Вот, обрати внимание – частичное косопузие». Снегов обиделся: сволочь какая – прямопузая! В доме отдыха врач была женщина, она не стала задавать Снегову вопросы – он сам все объяснил. Вот так, сказал, и так. Не могу понять, что творится. Но состояние такое, что взял бы и сквозь стенку прошел. 206
Врач выписала ему какую-то микстуру, а пока тут, на месте, налила рюмочку темного чего-то: выпейте, мол. Он выпил – и почувствовал себя лучше, спокойнее. Может, от внушения просто. Вышел снова в вестибюль дома отдыха. Там, в кресле, одиноко сидел Саша – м ужчина лет сорока пяти, высокий, стройный, с красивым, чеканным прямо лицом. Сашу все знали: он лечил рядом, в санатории, ноги, а жил в доме отдыха – по курсовке. Болезнь у него была такая – закупорка вен. Дело свободно могло обернуться гангреной и, значит, ампутацией. Саша мыкался по больницам и санаториям давно, уже пять лет, ходил с палочкой. Сидел он как-то странно скрючившись, ухватившись руками за подлокотники. Снегов шагнул к нему. Лицо у Саши все было покрыто мелкими капельками пота. – Саша, что ты? – спросил Снегов. – Помочь? В номер отвести?.. Или к врачу? – Погоди, – сказал Саша. – Сейчас… Еще минутку – пройдет. – Он достал платок, вытер лицо, выдохнул резко, крутнул головой. – Язва прихватывает… Вдруг, понимаешь, возьмет. – Так у тебя что – и язва еще? – б естактно спросил Снегов. – Ох, господи!.. Саша, а может, тебе масла облепихового? Я могу достать. Вот вернусь домой – смотаюсь на Алтай, а? Ты адресок давай. – Пробовал, – усмехнулся Саша. – Не помогает. Такая пакостная история: начинаешь язву лечить – ногам хуже, ноги лечишь – язва открывается. Снегов помолчал. Потом спросил: – Тебе, между прочим, сколько лет? – Тридцать пять. А что? – Сашка! – Снегов задохнулся. – Ведь ты же… Ты на пять лет меня моложе! У меня брат младший – тебе ровесник .. Да за что же это, елки?! И все. Он соскочил с зарубки. С той самой, крохотной, которую поставила врач, налив ему рюмочку. Снегова опять понесло. Он шел в аптеку, сжимая в карманах кулаки. «Вот так!.. Так!.. А нам сейчас микстуру. Для спокойствия! Мы сейчас здоровыми станем… Это какое же здоровье? Кто здоровый-то? Почему? Это, значит, когда о дорогих тебе – без слез, о чужих болячках – без тоски сердечной, когда – в лифт и на кнопочку? Так ведь подлое же это здоровье! Кому оно нужно? Зачем? Жрать, спать, деньги делать?.. Чушь какая-то! Несправедливость! Почему же не наоборот? Почему вот это не здоровье, а то – не болезнь?.. Почему, когда мордой, мордой – до крови, когда душа нараспашку – то дурак и псих? А когда в спокойных улыбочках, в те-те-те, в неискренности, как в танке, – то умный и здоровый? …Астрид он увидел, не доходя до аптеки. Она стояла возле магазина «Подарки», разговаривала с подругой Высокая, с распущенными волосами, в приталенном кожаном пальто. Он подошел, взял ее за тонкую руку – чуть выше локтя, сказал: – Астрид! Я помню вчерашнее. Ну, то, что вы мне сказали. Я вас очень прошу, очень: вы верьте в хорошее. Верьте! Обязательно!.. 207
Уже когда договаривал, понял – по мелькнувшему в ее глазах, – что она подумала: ишь, мол, клеится дядечка. «Ну и пусть, – решил, – пусть думает! А я не клеюсь. Я не клеюсь и больше не подойду. И скоро уеду. Может, тогда вспомнит. И поймет что-то. Ведь не зря же все…» Им опять овладело сумасшедшее состояние нестерпимой, лихорадочной любви к людям, ко всему сущему, окружающему. Но ничего конкретного он сделать не мог – сочтут опять же за идиота: это еще хоть понимал, слава богу. Тогда он стал рисовать, как вернется домой и сразу, в коридоре еще, бухнется перед женой на колени, хоть ничем пока не провинился перед ней, если не считать вчерашних танцулек. Но – обязательно на колени. Обнимет ее ноги, скажет: «Чудо ты мое! Как же я раньше этого не знал?.. Да нет – знал! Почему каждый день-то... себе не втолковывал, каждый час, минуту каждую?!» Через два дня Снегова отпустило. Микстуру он пить так и не начал. Догорели в Юрмале осенние листья, развеялся сладкий дым – и снизошел на Снегова покой. Он почувствовал это, проснувшись утром, – отчетливо и сразу почувствовал: все! Сел на кровати, закурил. Обругал себя небольно: «Неврастеник хренов! Спаситель человечества! И чего закуролесил?» Тем же вечером встретились они после ужина с земляком. – Старина, ты вроде сердишься на меня? – спросил земляк. – Ну, прости, пожалуйста. Так получилось – меня внизу срочно ждали. – Да брось, – л егко, искренне ответил Снегов, – т ы меня прости – кинулся, как бешеный. Дурацкое какое-то настроение было. Случается, знаешь. – Это нервишки у тебя, – участливо сказал приятель. – Переутомился ты. Микстуру-то выкупил? Ты попей ее, попей – не пренебрегай! И вообще, гуляй больше. Смотри на море, пинай камешки. Отдохни. И они долго трясли друг другу руки, улыбались, хлопали по плечам. Хорошие, нормальные люди. Со здоровой психикой.
УЖИН С ИНОСТРАНЦЕМ К Ивакиным Петру Андреевичу и Марии Сергеевне приехал в гости их немецкий друг из ГДР. То есть он приехал не специально к ним, а в Академгородок – на симпозиум по генетике. Но Ивакины непременно решили принять его дома. Сам Петр Андреевич познакомился с ним во время одной командировки, говорил, что немец мировой, свой в доску, проявлял большое гостеприимство – и поэтому надо бы его тоже встретить хлебом-солью. Не ударить в грязь лицом. Стали думать – в какой форме хлеб-соль организовать. Мария Сергеевна сказала: – Я пельменей настряпаю. Чего тут голову ломать: раз в Сибирь приехал – значит, сибирские пельмени. И сытно, и традиция. – А может, а-ля фуршет? – засомневался муж. – У них там предпочитают фуршеты. 208
Пришел шурин хозяина – б рат, стало быть, Марии Сергеевны, Иннокентий, и тоже сказал: – Не устраивай заваруху. Сделай десяток бутербродов – и хорош. Немцы – они ведь исключительно на бутербродах. На завтрак – бутерброд, в обед – бутерброд, а вечером уж обязательно бутерброд. Хозяйка, однако, заупрямилась. – Нет, как хотите, – с казала, – а я все-таки пельмени приготовлю. Пусть хоть поест человек. А то что же это – т ам на бутербродах, здесь – на бутербродах... Ну, кто же не знает, что такое пельмени по-нынешнему. Это только говорится так: «Сегодня у нас пельмени – з аходите». А к пельменямто наворочают еще горы салатов разных сортов, селедку под «шубой», колбасу поставят, сыр – это уж непременно. Будут и огурчики соленые, и помидорчики, и грибки, и холодец. Такой примерно стол получился и у Марии Сергеевны. К назначенному часу муж привез гостя. Немец оказался действительно симпатичным. Улыбался, извинялся, дамам всем ручки перецеловал. Вот только по-русски понимал слабо. И так как присутствующие – и хозяева, и немногочисленные гости – тоже были, мягко выражаясь, не полиглоты, то объясняться пришлось главным образом на пальцах. Это несколько затруднило общение, но, как мы в дальнейшем убедимся, не очень. Сели за стол. Налили по первой – в большие стограммовые рюмки (раз по-русски решили – пусть уж тогда все будет по-русски). Чокнулись за радостную встречу. Немец отхлебнул из рюмки и хотел поставить, но хозяин ему не позволил: – Нет-нет-нет! У нас так не делается! Только до дна. Вот как надо – глядите. – И он залпом выпил свою рюмку. Давно отвыкший от таких доз, Петр Андреевич крякнул, передернул плечами и непроизвольно понюхал корочку хлеба. Понюхал и смутился. – Это я тебе хотел показать, Курт, как у нас ее, проклятую, настоящие, хехе, мужчины пьют. «Под корочку» называется. Ну, конечно, – заторопился он, – е сли не при такой закуске и не дома, вот как сейчас мы, а так, где-нибудь… Гость половины слов не понял, но догадался, что ему демонстрируют некий местный обычай. – Эт-то… нюхайт? – заинтересовался он. – Мошно мне? – И протянул руку. – Ни в коем случае! – п ерехватил корочку шурьяк. – Ты что? Додумался – такому учить! – Он повернулся к немцу и, потрясая корочкой, громко, как глухому, стал объяснять: – Эт-то опасно! Понимайт?! Шлехт! Очень вредно! – У нас один чудак понюхал, – сказал шурин спокойнее, для всех. – Из нашей лаборатории. Видит – другие нюхают, дай, думает, и я тоже. И что вы думаете. Потянул носом, отнюхнул маленькую крошку, она ему – в дыхательное горло. И привет – отбросил коньки. Задохнулся. – Нет, – затряс головой немец. – Нет-э… – Он на этот раз совсем ничего не уловил. 209
– Ну, понимаете?! – с нова закричал шурин. – П онюхал он! Так?.. А крошечка! Маленькая! Кляйн, – туда ему!.. И он, – шурин руками и языком показал, как «отбрасывают коньки», – капут!.. Понимаем? – О! – округлил глаза гость – Капут! Из это? – он с ужасом ткнул пальцем в корочку. Немца поспешили успокоить: дескать, это уникальный факт. Дикий случай. Раз в сто лет, может быть. Не придавайте значения. А шурину сказали: – Иди ты со своими историями знаешь куда?.. Он же не поймет ничего. Подумает еще, что у нас люди хлебом травятся. – Значит, лучше пусть бы нюхал?! – обиделся шурин. …Поданы были пельмени – в большом блюде, дымящиеся, сочные. Под них, естественно, выпили вторую. Гость пришел в отличное расположение духа. – Зибирьски пельмень! – т оржественно поднял он палец. – Х оо! Зибирьски! Настёящий!.. – Ну, положим, это еще не настоящие сибирские, – сказал шурин. Он забыл про свою обиду – легкий был человек, отходчивый. – Настоящие-то теперь уж не делают. – Почему это ненастоящие? – обиделась хозяйка. – Да нет, сеструха, они у тебя хорошие. Просто блеск – не заводись. Но я-то про самые настоящие, про деревенские, какие раньше делали. Он же не знает… Курт, слушай! Курт! – закричал он через стол. Шурин был в хорошем возбуждении от выпитого. Сам он про настоящие сибирские пельмени только слышал, но ему страшно хотелось, чтобы и немец понял, какие они, в чем их главный смак. Которого теперь уже нет! Где там! Вот они – цивилизацией подкошенные. – Слушай сюда! Гляди! Во-первых, мясо не крутят на мясорубке. Боже упаси! Его надо рубить. Топором. Тяп-тяп! – усекаешь? В специальном таком корыте рубить – в деревянном… Во-вторых, тесто! Тесто надо хорошо промесить. Крепко! Вво-так, вво-так! – Он показал руками, как надо месить. – И обязательно мужчине… ману – понял? Женщина не справится. Фрау – найн!.. Но главное – следи! – главное! Их надо выбросить на мороз. Чуешь? Туда! – Он вскочил, распахнул балконную дверь. – Туда! На мороз! И чтоб застыли. До стука! До звона! А уж потом – в кипяток. Вот тогда зибирьски! Немцу было хорошо, весело. Он решил, что шурин рассказывает ему анекдот про какого-то мужчину, которого крепко связали, потому что «фрау – найн», и выбросили с балкона. – Туда! – бил он себя по коленям. – Мор-роз! Туд-да! Ха-ха-ха!.. И всем остальным стало хорошо. Гость был простой, не чванливый, мало и походил-то на иностранца – если бы не выговор. – Ну, что же конь, говорят, о четырех ногах – и то спотыкается. А мы еще и по третьей себе не привинтили. Давайте-ка, чтоб не спотыкаться. – Петр Андреевич снова наполнил пузатые рюмки. А тут и пельмени горяченькие подоспели – новая порция. – О-о! – изумленно уставился на полную рюмку гость. – Много… Го-лёва бо-леть. Так? – Но водку все же выпил. 210
– Да где там много, Курт, – сказал хозяин, тоже выпив. – Разве это мы пьем? Разве так здесь, в Сибири, раньше пили. Тут, брат, такие кряжи встречались, говорят… Не просто пили – ели. Накрошит в чашку хлеба, спиртом неразведенным зальет – и ложкой! Во! А ты говоришь – много. Это немец не понял – наморщил лоб. – Ну… брот – понимаешь? И этот… Как его?… – Шнапс, – подсказал шурин. – Во-во! И все это вместе. Перемешать. Тюря, короче. Гость все равно не понял. – Ну, как тебе?.. Маша! Дай-ка глубокую тарелку. Петр Андреевич плеснул в тарелку граммов двести, стал крошить хлеб. – Петя, ну что ты придумал! – возмутилась было Мария Сергеевна. – Да пусть посмотрит, что особенного. Я же тебе говорил – он парень свой. Свой ты парень, Курт? – Ну натюрлих, Петя! Свой, да, свой! Петр Андреевич зачерпнул пару раз из тарелки – ничего, прошло. – Вот так, примерно, – подмигнул он. – Ваши-то, поди, не смогут – слабы. А мы еще, как видишь, умеем. У нас – гены. Про гены-то понимаешь? Ты ж генетик – должен понять. Гость пришел в неописуемый восторг и непременно решил тут же попробовать редкостное блюдо. Ему подвинули тарелку. Дали ложку. Гены у немца были, ясное дело, другие, но кушанье ему неожиданно понравилось. Он дохлебал его до дна и попросил добавки. Мужчины сгрудились вокруг гостя. Подбадривали его: – Ай-да Курт! Вот это по-нашему. Ну все! Быть тебе сибиряком. Пропишем навсегда! Хозяйка на другом конце стола тихо говорила жене брата: – Хорошо, что я их не послушала насчет бутербродов. Вот бы оконфузилась-то… Ты гляди, как он ее прихлебывает! Наши бы давно уже тепленькими были, а этот – ни в одном глазу… …Потом пели песни. Начал Курт, сделавшийся чрезвычайно бодрым после своего подвига. Он красиво исполнил какую-то бойкую немецкую песенку, подыгрывая при этом себе на ложках. И тогда Петр Андреевич с шурином и остальные грянули бурлацкими голосами: «По диким степям Забайкалья…» Половину слов они перезабыли, мотив врали, но упорно продолжали петь и петь, считая, видно, что если уж показывать товар лицом – то именно такой: коренной, изначальный, кондовый. После того, как был домучен «Ермак» и добит «Стенька Разин», гость стал прощаться. Проводить его до гостиницы отправились Петр Андреевич и шурин. …Вернулись мужчины через полчаса – осоловевшие, зеленые. – Ну и здоров пить, дьявол, – сказал шурин. – Нет, я ничего не имею: человек он, видно, хороший – простой, доступный. Но столько трескать! Вот и верь после этого, что они там – наперстками… Сеструха! Сварила бы ты нам кофейку. Для поддержки слабнущих сил. – Да-да, Маша, кофе! – поддержал его хозяин. – Обязательно. 211
Посидим хотя бы часок как люди. Поговорим. С Иннокентием-то сколько уже не виделись… И убери ты к чертям всю эту жратву! Смотреть невозможно – мутит! Поместимся за журнальным столиком… Мария Сергеевна сварила кофе, и они маленько еще посидели – так, как давно привыкли сиживать. Только на этот раз Петр Андреевич отказался от рюмки коньяку. «Нет, – сказал, – и так перебор – куда же еще?» А Иннокентий выпил: он был помоложе, покрепче.
ЗОВИТЕ СЛЕДУЮЩЕГО… Молодой врач Витя Головченко начал прием больных. Он принимал в платной поликлинике по вторникам, четвергам и субботам, с двух часов дня и до восьми вечера. Первым к нему вошел большой, толстый мужчина средних лет. – Раздевайтесь, – сказал Витя. – Как? – спросил мужчина. – Как обычно – до пояса. Мужчина разделся, зябко обхватил руками живот, поросший рыжим волосом, сел. – На что жалуетесь? Мужчина сказал, на что жалуется. – Та-ак… – Витя приступил к измерению давления. Мужчина со страхом глядел, как Витя обматывает ему руку, словно предстояла немедленная ампутация. Но Витя нажал «грушу» – всего-навсего. Мужчина украдкой выдохнул воздух, и поднял робкий взгляд на доктора. – Я извиняюсь, – проговорил он вдруг. – Ыы? – сказал Витя, не отрывая глаз от шкалы прибора. – У вас брат на тарной базе не работает? – Брат?.. Нет, не работает. У меня братьев не было – сестры. – Удивительное дело! – Мужчина поерзал на стуле. – Удивительное!.. Грузчик там у нас один – ну, как две капли воды на вас похож… А может, родственник? Не интересовались? – Вряд ли, – сказал Витя. – У меня в этом городе никого нет – что же интересоваться. – Да-а, – покачал головой мужчина. – Совпадение, значит. Двойник, как говорится… Вот интересно, а? – О н философом, оказывается, был. – Живешь, допустим, здесь – ты. Да? А где-нибудь, к примеру в Ленинграде, точно такой же человек проживает – нос, волосы, глаза – все как у тебя. Не приходило в голову? – Не приходило… Повернитесь спиной. Дышите. – А мне приходит другой раз, – продолжал между вздохами мужчина. – А вдруг, думаю, его и звать так же? И фамилия такая? И отчество? Тогда где же ты, а где он? Как отличить? – По ботинкам, – сказал Витя. – А? – не понял мужчина. – По ботинкам. Он другие ботинки носит. – В итя хлопнул его по спине. – Одевайтесь. 212
– Разве что по ботинкам! – рассмеялся мужчина и пошел за ширмочку одеваться. Потом сестра впустила старушку – сухонькую, белоголовую, подслеповатую. Со старушками Витя долго не церемонился. Дело тут было ясное: все равно помирать – г одом раньше, годом позже. Выписал ей побольше рецептов, чтобы не обижалась (среди них обидчивые попадаются – худо, мол, лечишь), и отпустил с богом. Старушка пошла было, но у дверей остановилась. – Сынок, а сынок, – сказала просительно. – Слушаю, бабуся! – бодро откликнулся Витя. – Или мне поблазнилось, или я совсем из ума выжила, старая дура… но вот гляжу вроде это ты ко мне вчерась приходил – крант на кухне чинить. – Да что вы, бабуся! Как это могло быть? – Вот и я думаю: быть не может. А гляну снова – ты и ты. Вылитый. Только без кепочки… А не брательник твой? Тоже он и конопатенький. Теперь конопатых-то мало осталось… – Нету у меня братьев, бабушка, – с грустинкой даже сказал Витя. – Один я. – Ну, выходит, поблазнилось. – Поблазнилось, бабуся, поблазнилось. Третьим больным оказался тоже мужчина, но постарше первого. Строгий такой. Высокий. В очках. – Давно закончили институт, доктор? – спросил он. – В позапрошлом году, а что? – неохотно ответил Витя. – М-гу… А братец, стало быть, в строительном учится? Близнецы? Что же он приотстал от вас? По болезни? Или второгодником сидел? – Какой братец? – изумился Витя. – То есть… простите. Разве это не ваш брат у нас на кожкомбинате работает? В студенческой бригаде? Они там новый цех строят. Настолько походите, что у меня даже сомнений не возникло. – Нет у меня никакого брата! – с досадой сказал Витя. – Совсем нет. И не было. Понимаете? Больной извинился и умолк. В отличие от первого не стал развивать никаких философий. Витю же, наоборот, спустя малое время что-то забеспокоило. – Они что, на практике там – студенты эти? – поинтересовался он. – На практике, – кивнул больной. – Только, знаете, по-теперешнему. Сколотили плотницкую бригаду и работают. – Калымят? – Можно считать. – Ну, и как? – Что как? – Как зарабатывают? – Хорошо зарабатывают, – убежденно сказал больной. – Очень хорошо. Рублей по четыреста в месяц выходит на брата. Ну, правда, и вкалывают, черти! Без перекуров. Бригадир у них – этот, который на вас похож – дисциплину держит. Де-ержит! 213
Выпроводив этого больного, Витя распорядился других пока не пускать – устроил себе пятиминутный роздых. Он чуть приоткрыл окно, закурил. «Так... – подумал, – Двойник обнаружился. На кожкомбинате. Братец, хм. Второгодничек… Прав был пузатый-то. Вот тебе и «мало конопатых»… Да-а… Вообще-то, в студенческую бригаду устроиться можно. Берут ребят. Взяли же этого аспиранта, как его… имя такое... еще артист есть один... ага! Савелия же взяли... Но тогда где-то надо будет бросать – или на тарной, или в домоуправлении. Лучше на тарной – туда добираться далеко. Хх-а! Старушка эта. Думал уж, трешку вчерашнюю назад потребует... Ну, хорошо, брошу на тарной – и что? У студентов этих дисциплина – жмут, поди, от темна до темна. А как тогда приемы?.. Хорошо Леньке – нанялись с другом железнодорожный мост покрасить, молотнули его за полтора месяца – и по три тыщи в кармане. Пол-«Жигуленка» есть!.. Да-а, Леньке что – он педагог, у него отпуск два с половиной месяца А тут!.. Нет, надо держаться за старые места. И нечего рыться. Вот чертова профессия, а? Уговаривал же Ленька в педагогический податься. Еще как уговаривал, дурака!..» Витя выбросил за окно окурок, вернулся к столу и сердито сказал сестре: – Зовите следующего!
ДЯДЯ СЕРЕЖА И К° Хотя, как известно, мы давно и основательно закопали разнообразные пережитки прошлого, все же отдельные рецидивы показывают, что терять бдительность ни в коем случае нельзя, надо, как говорится, держать порох сухим. Так, например, у нас один ответственный товарищ чуть было не попал в тиски частного капитала и спасся буквально чудом. То есть, конечно, в прямом смысле чуда никакого не было, а скорее проявилась закономерность нашей действительности, но об этом позже. История стоит того, чтобы рассказать о ней по порядку. Как-то к директору парка культуры и отдыха Олегу Давидовичу заявился некий старичок и предложил свои услуги по очистке парка от пустых бутылок. Директор, между прочим, посетителя опознал – старичок этот и раньше промышлял здесь сбором бутылок. Олег Давидович даже имя его припомнил – д ядя Сережа. Опознал он его и как стреляный администратор сразу заподозрил что-то неладное. Странно получалось: человек испрашивает разрешения заняться делом, в котором ему и так никто помех не чинит. И Олег Давидович для начала тоже решил напустить туману. – Спасибо, отец, – сказал он. – Для этой цели у нас свои, штатные рабочие имеются. – Да твои штатные рази станут бутылку брать? – сказал дядя Сережа. – Не станут они. – Это почему же? – заинтересовался директор. – На окладе люди, – пояснил дядя Сережа. – У них. голова не болит – чего завтрева пить-есть. 214
Олег Давидович подумал, что старик прав – штатные, черти, не оченьто интересовались бутылками. Наоборот, от них еще и прибавлялось стеклотары – после получки. – Ну, допустим, – сказал он. – Тогда говори прямо, не темни – чего от меня-то хочешь? Ты ведь их и так собираешь. Я знаю. И ты, и другие. Тут дядя Сережа и открыл карты. – То-то, что другие, – хмуро согласился он. – С-под носу рвут, сукины дети!.. А ты мне бумагу выдай: так, мол, и так – разрешается собирать бутылки одному дяде Сереже Бокунову. – Подряд, значит, хочешь взять? – рассмеялся Олег Давидович. – Ловко!.. Ну, а я-то что с этого иметь буду? – Ну… хоть тридцать процентов, – помяв шапку, сказал дядя Сережа – Чего тридцать? – не понял директор. – От выручки. Тридцать процентов – т ебе, остальные, значит, нам с племяшем. Мы с племяшем работать будем. – Дед! – побагровел Олег Давидович. – А в милицию ты не хочешь? Тебе здесь что – частная лавочка?.. Тридцать процентов… Капиталист выискался… Я тебя спрашиваю, какая мне разница, кто собирать будет – ты или другой какой любитель? – Как это какая? – и скренне удивился дядя Сережа. – Д а ты глянь на других-то. Ведь он же, подлец, морды с похмелья не ополоснет, не отряхнется – так прямо жеваный, в соплях, прости господи, и лезет на народ. Тьфу!.. Опять же его ломаная бутылка не интересует, он целую выискивает, газоны топчет, пакостит. Одно слово – рвач… А у нас спецодежда, мы газонов не топчем – б утылку берем инструментом, на расстоянии. Мы тебе и стеклобой подберем, и заграничную тару, и бумажки граблями вычешем… «А что, – думал Олег Давидович, слушая резоны дяди Сережи. – Дать ему для смеха бумагу. Без печати, конечно. Пусть орудует. Хуже не станет. По крайней мере, других алкашей отвадим. А то действительно, бывает, такое чучело забредет – перед отдыхающими стыдно. В общем, состоялась у них сделка. Через несколько дней директор вышел на территорию парка, глядит – работают. На дяде Сереже синий комбинезон, племянник – з доровенный глухонемой детина – в оранжевой безрукавке, какие дорожные рабочие носят. Идут гуськом по краю аллеи, гуляющим не мешают. У племяша нюх на пустые бутылки врожденный – верно дядя Сережа говорил. Остановится он, помычит, направление рукой укажет. У дяди Сережи в руках длинная палка с петлей на конце. Пошарит он под кустом палкой, нащупает бутылку, петлей захлестнет – и готово. Племяш принимает у него бутылку и кладет в специальный мешок с металлическими застежками. Солидно действуют, как инкассаторы. Олег Давидович даже залюбовался ими. Европа и только. Иностранцам можно показывать. Спустя малое время дядя Сережа с племянником прочно укрепились в парке культуры и отдыха. По первости другие сборщики еще совались в парк, но племянник очень скоро их отвадил. Как человек глухонемой, он с ними 215
разъяснительной работы не проводил, а просто брал одной рукой за шиворот, другой – за штаны и выбрасывал через ограду. Племянник отличался бычьим здоровьем и, что удивительно, при его занятиях совершенно не пил. В то время как конкуренты все были мужички с трачеными, ослабевшими организмами. Так что они даже и протестовать не пытались. Постепенно дядя Сережа заменил и клиентуру. Олег Давидович стал замечать, что горластой и нахальной шпаны в парке поубавилось. Теперь все больше шли люди солидные и боязливые. Перед дядей Сережей ломали шапку. Он же только бровью поводил: дескать, вам – направо, вам – налево. Клиенты проходили под указанный кустик, аккуратно выпивали, яичную скорлупу заворачивали в бумажку и прятали по карманам. И никаких «ты меня уважаешь?» Насчет этого у дяди Сережи было строго. Если какой-нибудь товарищ забывался, племянник его быстро урезонивал. Несмотря на глухоту, слышал, гад, посторонние звуки исключительно. Подошвами, что ли, их чувствовал? Скоро пошла о парке культуры и отдыха добрая слава. Среди мужской части населения. Дескать, место действительно культурное, охраняемое, и, что самое главное, в вытрезвитель оттуда не забирают. Дядя Сережа с племянником такого прокола в работе не допустят. Если другой товарищ переберет, они его устроят ночевать в пустом шахматном павильоне, а потребуется – и свяжут вежливым образом. Плату возьмут вполовину той, что в вытрезвителе, и по месту работы сообщение не отправят. Такое сложилось мнение в неофициальных кругах. И в официальных, а конкретно – на исполкоме районного Совета, – активизацию работы парка отметили. Правда, имя дяди Сережи здесь не фигурировало. Все лавры достались Олегу Давидовичу. Вот тогда-то директор и перетрусил слегка. После исполкома к нему запросто могла нагрянуть какая-нибудь делегация по обмену опытом. А чем ему предстояло делиться?.. Дядя Сережа зло не искоренял, а только упорядочивал его. Ему и невыгодно было искоренять, поскольку все его предприятие держалось на пустой бутылке. Олег Давидович, как диалектик до мозга костей, прекрасно это понимал. Дядя Сережа действовал согласно волчьему закону: «Цель оправдывает средства». Целью же его было получение как можно большего числа бутылок – другими словами, прибылей и сверхприбылей. И он, хитрый змей, решал свою задачу посредством насаждения культуры. Целью же Олега Давидовича была культура как таковая и в конечном счете воздействие при помощи ее на сознание отдыхающих – в смысле поворота их от зеленого змия к тому же шахматному павильону, карусели и открытой эстраде. Вот какая получалась политика. Дядя Сережа между тем развернулся на полную катушку. В каникулярное время он нанял за гроши двух пацанов, сам теперь бутылкой не занимался, оставив за собой только организацию посетителей. На работу стал ходить при галстучке. Сидит себе на скамеечке, покуривает, наблюдает за рассредоточением человекопотока. 216
Пацаны освоили инструмент, с удовольствием удят бутылки. Племянник сгружает их в деревянный ларь, раз в два дня подгоняет арендованный где-то пикап, отвозит товар на пункт сдачи. Конвейер, одним словом. Олег Давидович затосковал окончательно. Понял, наконец, что на территории вверенного ему парка окопалось и пустило корни частнособственническое предприятие, да еще с эксплуатацией детского труда. Неизвестно, чем бы это кончилось. Возможно, разворотливый дядя Сережа подмял бы под себя все учреждение, объявил парк вольным городом и отделился от России. И тогда уж Олегу Давидовичу, точно, была бы петля. Но неожиданно пришло спасение. И вот тут стоит остановиться, чтобы воздать должное нашим планомерным усилиям по перековке человека. Что ни говори, другими стали люди, даже такие, казалось бы, неисправимые хищники, как дядя Сережа. Дядя Сережа, вместо того чтобы пустить образовавшиеся излишки капитала на расширение дела: арендовать, допустим, еще какой-нибудь сквер или стадион, – вместо этого он в один прекрасный момент взял и запил. Вглухую. Запил и, конечно, исчез с горизонта. Когда через несколько дней один из штатных рабочих парка Сизов, отчасти по собственной инициативе, отчасти по заданию директора, заглянул к дяде Сереже в его халупу на окраине города, он застал такую картину: дядя Сережа, полуживой, сидел среди вороха пустых бутылок, а племяш, как всегда трезвый, чистил ему ливерную колбаску. На недоуменный вопрос Сизова дядя Сережа, пьяно куражась, ответил: – А на какую плешь мне ваши бутылки! Мне вон свои девать некуда. – И пнул ногой загремевшую стеклотару. А племянник дяди Сережи, по-своему истолковав его жест, взял Сизова за штаны и выбросил на улицу головой вперед. Говорят, что через неделю пропившийся в пух и прах дядя Сережа приходил к Олегу Давидовичу – плакал и в ногах валялся. Но Олег Давидович постарался не упустить этой, может быть, единственной возможности освободиться от гнета частного капитала и, приплюсовав сюда еще травму, полученную Сизовым, категорически заявил: – Нет, любезный! У нас тут своих пьянчужек достаточно. Нам посторонних не надо.
УСЛОВНЫЙ ФРАНЦУЗСКИЙ САПОГ Приехал к нам в гости наш деревенский родственник – зять Володя. То есть не совсем деревенский: он в небольшом горняцком поселочке живет, работает то ли маркшейдером, то ли еще кем-то. Но местность у них там деревенская. Мы по этому случаю собрали вечеринку, решили ввести Володю в круг своих друзей, с интересными людьми познакомить. Немного, конечно, волновались: как-то он впишется в нашу компанию? Хотя бы внешне. Не будет ли чувствовать себя белой вороной? 217
Володя, однако, переоделся к ужину и появился среди гостей как денди лондонский. Куртка на нем оказалась замшевая, белая водолазочка из чистой шерсти, брюки польские «Эллана», лакированные туфли. Вдобавок Володя оглядел наш, прямо скажем, не королевский стол: водочку в графине, настоянную на лимонных корочках, вино «Анапу», пошехонский сыр, прищелкнул пальцами, как бы говоря: «минутку, братцы», открыл свой чемодан и достал штоф «Петровской», бутылку настоящего шотландского виски «Клуб 99» да баночку сосьвинской селедки. Так что смутились, в результате, наши гости. Смутились и, чтобы скрыть как-то свою растерянность, шутливо стали восклицать: эге, дескать, неплохо, как видно, зарабатывают шахтеры! – Да нет, – сказал Володя. – Похвастаться особенно-то нечем. Жить, разумеется, можно, но бывали времена, когда и побольше зарабатывали. – Ну, значит, снабжение в глубинке усиленное? – спросили его. – Снабжение теперь везде неплохое, – пожал плечами Володя. – Какникак легкая промышленность за последние годы здорово вперед шагнула. Больше товаров стало поступать в торгово-проводящую сеть. Сфера обслуживания расширилась со стольки-то до стольки-то процентов… Я вот, например, в городе давно не был, а вчера прошел по улицам, посмотрел на людей – прямо душа радуется. Про женщин даже говорить нечего – сплошь во французских сапожках щеголяют, любая разодета что твоя продавщица. Но и мужчины тоже не отстают. Я, знаете, специально посчитал: каждый третий – в ондатровой шапке, каждый пятый – в дубленке. Где и когда это видано было?.. Тут гости окончательно сомлели от робости. Но один наш приятель, раньше других оправившийся, осмелился все-таки прервать Володю. – Простите меня, Володя, за резкость, – сказал он, – но только вы напрасно затеяли этот экономический ликбез. Мы здесь тоже немножко с глазами. И газеты иногда читаем. Так что увеличение числа дубленок от нас, поверьте, не ускользнуло. Равно, как и французских сапожек. Я вам больше скажу. Зайдите в любой дом, – исключая, конечно, этот и ему подобные, – особенно в праздник. Посмотрите, что у людей на столе. И балычок там увидите, и шашлычок из отборного мяса, и крабов, и прочие деликатесы. Но вот откуда все это? Ведь в торгово-проводящей сети, как вы изволили выразиться, ничего подобного днем с огнем не сыщешь. Ну, ладно, когда во всем городе пять дубленок насчитывалось, можно было предположить, что эти люди за границей побывали или в Москве, в комиссионке по случаю приобрели. Но теперь-то, теперь! Согласитесь: пока что каждый пятый за границу не ездит… Воруют? Быть этого не может. Наоборот, преступность у нас, как известно, непрерывно сокращается и скоро совсем будет ликвидирована… Нет, это просто уму непостижимо! Мистика какая-то. Парадокс. И при чем здесь, извините, расширение сферы обслуживания. – Да вы что, серьезно? – с просил тогда Володя и обвел всех присутствующих недоумевающим взглядом. – Ну, товарищи… Удивляюсь я на вас. Образованные люди, живете в большом городе, научный центр у вас под боком… А такой простой задачки решить не можете… Ну-ка, вооружитесь карандашами. Я вам ее объясню. 218
Мы вооружились карандашами. Володя тоже взял себе один. – Так, – сказал он. – Вашей статистики я, конечно, не знаю, покажу на примере своей. Кстати, и цифры будут не такие астрономические – легче считать… Ну вот, смотрите сюда. Населения у нас в поселке две тысячи человек. Уберем отсюда детей – им пока французские сапожки ни к чему. Это примерно три пятых, или тысяча двести штук – у нас рождаемость значительно выше, чем в городе, эта самая установка на одного ребенка не привилась еще, слава богу. Остается, значит, восемьсот человек взрослого населения – так? Пойдем дальше. Три-четыре года назад на весь поселок был один магазинчик. Работала в нем Фрося Строева. Значит, у Фроси своя семья была из пяти человек, два женатых брата в поселке жили, свекровь, у свекрови – дочь замужняя, у мужа дочери – два родных брата и один двоюродный. Учтем сюда Фросиных соседей Копытовых, Мякишевых, Забейворота, фельдшера Зою Петровну – она Фросиной свекрови радикулит лечит, – плюс подружек двух-трех с ихней родней… Короче, запишите себе пока округленно цифру шестьдесят. То есть шестьдесят человек из всего поселка могли получить в то время условные французские сапоги – обозначим так разные неповседневные товары… А теперь у нас что? – Володя снова зачиркал карандашом. – Теперь у нас четыре магазина, причем один из них универсального типа, на три рабочих места. Ну, Киру Зверькову из железнодорожного пока отбросим – она недавно к нам приехала после торгового училища, у нее ни родственников, ни близких знакомых. Остается, значит, пять продавцов. Плюсуем сюда одного завбазой, двух экспедиторов и двух грузчиков. Итого – десять человек. Эти – все местные, с детства в поселке живут. Ну, теперь арифметика простая: множим шестьдесять на десять – получаем шестьсот человек, или семьдесят пять процентов охвата взрослого населения условными французскими сапогами, как договорились. Володя бросил карандаш, поднял глаза к потолку, подумал секунду и сказал: – Так оно, примерно, и получается. Поголовно никто, конечно, не пересчитывал, но, на взгляд, процентов семьдесят – семьдесят пять охвачено… А вы говорите, причем тут расширение. Наступило молчание. Потом возражавший Володе гость осторожно спросил: – Скажите, Володя… а это все, – о н кивнул на украсившие стол подарки, – тоже результат охвата? – Это – нет, – скромно сказал Володя. – Видите ли, мы там, группа, ну… управленческих товарищей пока все у Киры Зверьковой покупаем. Просто так. Свободно то есть. Но думаем, это не выход. Она, поговаривают, замуж, собралась. И в очень, знаете, разветвленную семью… Так что сейчас руководство шахтоуправления и поссовет обратились с ходатайством в областные организации, чтобы нам в поселке разрешили еще две торговые точки открыть…
219
КОГДА ПОЕТ ДУША… Недавно общественность нашего города была взволнована необычайным фактом. А именно: в воскресенье, 7-го января, белым днем по улицам Гарина-Михайловского, Энтузиастов и Лесоповальной промчался трамвай, из которого доносилось громкое религиозное пение. Трамвай видели (и, соответственно, слышали пение) на остановках «Рынок», «Крупнопанельная», «Ликеро-водочный завод», «Планерная» и «Костылина». Свидетелей, короче говоря, оказалось множество, так что уже на другой день по городу распространились самые разнообразные и невероятные слухи. Отдельные товарищи отстаивали даже такую мысль, что теперь богослужение у нас будет перенесено исключительно в трамваи, а оставшиеся церкви, как в городе, так и в области, позакрывают и что, мол, этот трамвай надо рассматривать как первую ласточку. Что же касается нас, то мы не собираемся выдвигать свою версию, а просто хотим рассказать один случай, очевидцами которого нечаянно оказались именно 7-го января в трамвае, следующем по маршруту: Вокзал – Сады. Дело было так. На остановке «Нарымская» – это как раз перед базаром – вошла в трамвай многочисленная компания: двое мужчин, две молодые женщины и одна бабушка. Мужчины, наверное, были родные братья. Возможно, даже близнецы. Такие белобрысые оба, носатенькие, похожие немножко на киноартиста Крамарова. А женщины, видать, их супруги. Одна довольно крупная блондинка, а вторая – д робная, чернявенькая, в заячьей шапочке и с золотым зубом. А бабушка, получалось, – чья-то мамаша. Или близнецов, или которой-нибудь из жен. Но дело не в этих подробностях. Дело в том, что они, видать, возвращались из компании и все были хорошо подгулявшими. Включая бабушку. Но не слишком. Не до такой безобразной степени, когда мужчины уже не выговорят ни тятя, ни мама, и голова у них вертикально не стоит, а женщины глаза со стыда отворачивают от пассажиров. Нет, эти просто веселые были. И немножко шумные. Им очень хотелось песни петь. И они вскоре запели. Подбила всех чернявенькая Она их сначала тормошила: «Ну, давайте споем! Давайте, а!» – а потом затянула: В нашем городе родном По соседству мы живем. А братья «Крамаровы», мотнув носами, подхватили: Наши окна друг на друга Смотрят вечером и днем! Пассажиры сначала отнеслись к этому по-доброму: улыбались сдержанно, не открывая ртов, – дескать, пусть подурачатся люди. Тем более что каждый по опыту знает, в подобных случаях так уж сразу обрубать человека нет нужды. 220
Он маленько повыступает, а потом или заснет, или собьется с текста и замолчит. У нас уже ехал один такой гражданин от самого вокзала. Остановки объявлял. Продышал себе дырочку в окне и смотрел, не отрываясь, наружу. Перед остановкой откачнется от окна, крикнет на весь вагон: «Бурррыынска!» – и сам от собственного крика упадет со скамейки. Маленько полежит, очухается и снова займет наблюдательный пункт. Едет, никому не мешает. Но эти не заснули и не сбились. Одну песню допели – вторую начали: Зачем вы, девочки, красивых любите? Не настоящая у них любовь… В общем, недооценили мы эту компанию. Или, вернее будет сказать, – переоценили. Чувствовалось, что у них бодрости хватит еще до конечной остановки. И надо было принимать какие-то меры. Но в то же время момент был упущен. Пассажирам поэтому оставалось только морщиться да сдвигать брови. Однако нашелся решительный человек. Тетенька одна пожилая, одетая в полудошку и пуховую шаль. Она как раз ближе всех к этой компании сидела. – Ну-ка прекратите безобразничать-то! – сказала тетенька. – Здесь вам не оперный театр! – Да мы же ничего, только поем, – улыбнулась чернявенькая. – Да пой ты! – остервенилась тетенька. – Пой!.. Вот домой приедешь – и пой там хоть до упаду! Дери глотку! А здесь тебе не пьянка-гулянка, а трамвай – общественное место. Из глубины вагона отдельные голоса поддержали тетеньку: действительно, мол, черт-те что такое! Ну, выпили – так спите себе на здоровье. А то, понимаешь, концерт устроили… Капелла бандуристов, понимаешь!.. Чернявенькая еще попыталась отшутиться: – Так ведь сегодня праздник. Рождество как-никак. Но и это у нее не прошло. – То-то, что праздник, – сурово сказала тетка в полудошке. – В рождеството христово люди бога славят, а вы что?.. Тьфу, бессовестные!.. Однако чернявенькая тоже оказалась с характером женщина. – Бога славят? – спросила она. – Можно и бога. – Толкнула ногой одного из братьев и запела: Рождество твое, Христе боже наш, Восия миру света разума... Братья, видать, чернявенькую понимали с полувзгляда, потому что сразу задрали вверх свои крамаровские носы и грянули на весь вагон: Небо звездою светящее, И звездой твоей учахуся... Тетка в полудошке опешила. Другие пассажиры тоже на мгновение растерялись. Две девушки-студентки переглянулись с любопытством и негромко заговорили между собой. – Какие странные слова… Может быть, «воссияй миру светом разума»? Какой-то молодой парень не выдержал и сказал: «Щас я их, гадов!» – вскочил было с места, но сосед, интеллигентный мужчина, удержал его. – Нет-нет, – сказал он. – Это дело чреватое… А вдруг они верующие. У нас, знаете, свобода вероисповедования. 221
Студентки опять переглянулись и зашептали друг дружке: – Действительно... Неудобно как-то… Оскорбление чувств… Да-да… Остальные пассажиры, услышав про свободу, поотворачивались и с озабоченным видом стали прогревать дырочки в замерзших окнах. Никто больше не мешал компании петь. Кроме их собственной бабушки. Бабушка оказалась очень смешливой. Она прикрывала беззубый рот варежкой, хихикала и говорила своим разошедшимся снохам или, может быть, дочкам: – Нюськя! Дуськя!.. Да что вы, дуры такие!.. Да перестаньте!.. От, черти-кобылы! В самый разгар псалмопения товарищ, объявлявший остановки, рявкнул: «Плллар-на!» – и упал со скамейки. Заслушавшиеся студентки, ойкнув, выскочили из вагона. А вместо них вошел молоденький лейтенант милиции. Лейтенант вошел и стал недоуменно оглядываться. Нюська, Дуська и братья «Крамаровы» пели уже «Отче наш» на мотив вроде бы как «Сулико» – Сынок, – с казала смешливая бабушка. – Ш умни на них, чтоб перестали... От дуры дак дуры! Лейтенант, успевший сориентироваться в обстановке, покраснел. – Шумни, сынок, – просила бабушка. – Постращай их маленько. Тогда лейтенант нагнулся к бабушке и, стесняясь, объяснил ей потихоньку, что не может этого сделать. Вот если бы они пели лирические песни – тогда можно было бы их привлечь как за нарушение порядка в общественном месте. Но поскольку они божественное поют, то он, со своей стороны, затрудняется. Вдобавок еще интеллигентный гражданин усугубил сомнения лейтенанта. – Не думаю, – с казал он, – д алеко не уверен, что этот вопрос в компетенции милиции. Короче говоря, эти самые Нюська с Дуськой и веселые их мужья без помех исполнили весь свой божественный репертуар, а про Рождество и «Отче наш» успели даже прогнать по второму разу. Вылезли они, кстати, не доезжая «Садов», – на остановке «Лесопилка». Чернявенькая Нюська выходила последней. В дверях она остановилась и, будучи уже на недосягаемом расстоянии, допела все-таки про девушек, которые зря любят красивых, отбила дробь и показала сердитой тетке язык.
ВРЕМЯ БОЛЬШИХ СНЕГОПАДОВ В прошлую пятницу топчусь я на остановке, караулю такси. Голосую, как говорится. Вернее, имею желание голоснуть, если что-нибудь такое на дороге покажется – такси ли, ведомственная легковушка, допустим, или хотя бы, дьявол с ним, мотоцикл с коляской. Я уж на все готов, мороз жмет – минус тридцать с ветерком и время истекает. Но ничего такого на дороге как назло нет. Идут самосвалы, панелевозы движутся, трактора колесные с прицепами, два автокрана проследовало и один артиллерийский тягач. А такси не появляется, ну хоть застрелись. 222
Троллейбусы, правда, время от времени подходят. Но они возле остановки не тормозят. Здесь как раз вдоль поребрика сугроб образовался метровой высоты – им нельзя тут стоять ввиду опасности транспортной пробки. Они поэтому дальше проскакивают метров на тридцать – туда, где чистое место. И ожидающие пассажиры с руганью гонятся за ними. Только я один не гонюсь. Мне на троллейбусе тащиться время не позволяет. Я такси жду. Жду, отбиваю чечетку, уши кручу, чтобы окончательно не заледенели.. А такси все нет. Даже милиционер постовой не выдержал – подошел. Стрельнул у меня сигарету и спрашивает: – Нездешний, что ли? – Почему нездешний? – отвечаю. – Местный житель. – Хм, – говорит милиционер, – а я подумал – приезжий. – Бывает, – сочувствую я. – А в чем, собственно, дело? – Да вот смотрю – т ы вроде на такси целишься. А они, между прочим, как более свободный транспорт, сегодня кругом идут – через площадь Павловского и мимо Зяборевской бани. Не хотят в эту щелку лезть. Это троллейбусам деваться некуда – о ни к проводам привязанные... – Тьфу! – говорю я тогда и голосую первому попавшему бульдозеру. Бульдозер остановился. Сейчас, знаете, все останавливаются. И все берут. Это раньше только легковые машины пассажиров сажали, а теперь, пожалуйста, – маши любому грузовику, если в кабине свободно. Разобраться, так на грузовом транспорте даже лучше ездить. Такси тебя, во‑первых, куда попало не повезет, а во‑вторых, там по счетчику платить надо. А здесь пока что расценки умеренные – в любой конец рубль. Я сам однажды на траншейном канавокопателе ехал – в оперный театр опаздывал. И ничего – довез он меня прямо к месту. Только с черного хода подрулил. Возле парадного им пока не разрешается останавливаться. У этого бульдозериста как раз в кабине было свободно – и он остановился. – Куда едешь, хозяин? – спрашиваю я. – А тебе куда надо? – отвечает бульдозерист. – Мне?.. А ты как, вообще-то, торопишься? – Ну давай короче – чего надо? – говорит бульдозерист. – Туда – обратно, что ли? Могу туда обратно. И тут я (до сих пор не понимаю, какая меня муха укусила) вместо того, чтобы сесть в кабину этого бульдозера и спокойно ехать куда надо, вдруг говорю: – Слушай, друг: раз ты не торопишься и времени у тебя, видать, навалом – убери к свиньям этот сугроб, а? Смотри – ведь народ в нем утопает. И действительно, против остановки возвышается недавно от крывшийся институт ГИПРО-чего-то там, а в первом этаже новый «Гастроном» – люди постоянно идут туда-сюда, карабкаются через сугроб и вязнут в нем чуть ли не до пояса. 223
Бульдозерист от неожиданности растерялся. – Вот дает дрозда! – говорит. – Да на хрена мне твой сугроб сдался?! – Товарищ! – прошу я. – Серьезно. Ведь на такой технике сидишь – раз плюнуть! – Ты чего привязался? – н ачинает злиться водитель. – Е сли ехать, то садись, а не ехать… – и хочет включить скорость. – Браток! – говорю я, хватаясь за рычаги. – Поимей совесть! Отгреби! Минутное ведь дело! – А ну убери руки! – говорит бульдозерист. – А то сейчас как отгребу – родных не узнаешь! – И поехал. Но потом, видать, передумал. – Начальник! – кричит. – Эй!.. А может, тебя все-таки подбросить куда? Но я уже завелся. – Катись, – говорю, – отсюда!.. Подбрасыватель… Мне с тобой сидеть-то рядом противно. Тогда бульдозерист помялся и говорит: – А ладно!.. Была не была! Давай на бутылку красного – отгребу. Дал я этому бульдозеристу рубль тридцать две копейки – на бутылку «Рубина». Все равно, думаю, это сейчас не деньги. Ну, что на них купишь, какого фига? Единственно – тот же «Рубин». Или в лучшем случае «Анапу». Так я «Анапу» не пью. У меня от нее изжога. Бульдозер чистит проспект, а я стою, бью в ладоши и размышляю. Господи! – думаю. – Как просто оказывается. Выложил рубль тридцать две – и нет сугроба. А что это за капитал. Так, копейки, мелочь – тьфу! Да только в нашей закусочной, в «аквариуме» мужички после работы столько просаживают на рассыпуху, что можно не один бульдозер, а целый тракторный парк на полный рабочий день откупить. Эх! – думаю. – Мать честная. Это ведь стоит единственный вечер не попить, и мы родной город в конфетку превратим. Стою я так, размышляя, и слышу вдруг за спиной некоторый шум и разговор. Оглядываюсь – это давешний милиционер и с ним какой-то взволнованный гражданин в ондатровой шапке и в пальто с каракулевым воротником. Причем милиционер указывает на меня пальцем, а этот гражданин кидается и чуть ли не за грудки: – От какой, – кричит, – организации?! – Минуточку, – говорю. – Не топчите меня. В чем дело? – Вы приказали снег отгрести? – Ну уж и приказал, – говорю я. – Скажете тоже. Да разве ему, черту, прикажешь… – Вы понимаете, что наделали? – приступает гражданин. – А что такое? – спрашиваю. – Я семь человек с работы снял на полтора часа! – м ашет руками гражданин. – Семь специалистов!.. Это наша подшефная территория… А теперь куда мне их прикажете?! И точно, за ним – вижу – стоят семь молодых людей с лопатами, и вид у них довольно ошарашенный. – Извините, – говорю. – Ей-богу не знал, что это ваш снег. А то бы, конечно, палец о палец не стукнул. 224
— Да, ситуация! – в здыхает один из семерки, здоровый парень спортивного сложения. – Может, назад, в институт? – п редлагает другой, очкастенький, в демисезонном пальтишке. – Ты понимаешь, что говоришь?! – к идается теперь уже на него каракулевый гражданин. – М ы же специальное собрание проводили, обязательство брали! Как ты перед народом отчитаешься, перед молодежью? Скажешь, что чужой дядя за тебя убрал?! – Да, ситуация! – сдвигает шапку спортсмен. – Есть идея! – г оворю я. – Глядите – о н только за остановку снег отпихнул, на чистое место. Давайте перекидывайте его дальше – как раз на полтора часа хватит, даже с хвостиком. – А Цветметпроект? – оборачивается ко мне разгоряченный гражданин. – Это же их участок, они тоже обязательство брали. Вы понимаете, чем тут пахнет? – Да, ситуация! – бормочет спортсмен. – Тогда – по домам. – Я не могу, – р асстроенно говорит очкастенький. – К ак хотите, а не могу… Все еще работают, а мы уже домой. Другое дело, если бы мы за полчаса задание выполнили, тогда оставшийся час был бы наш. – Ребята! Парни! – г оворю. – Л адно, моя вина, елки-палки! Готов искупить. Тем более все равно уже опоздал, куда торопился. Раз вам домой совесть не позволяет, а на работу нельзя – пошли со мной. Ну, как будто вы уже свое отмантулили… И я повел их в «аквариум» – у меня еще шесть рублей в кармане было… А потом и они видят, человек от души – тоже сбросились. Так что мы чудесно провели эти полтора часа. Я не жалею. Главное – с хорошими людьми познакомился. Парни оказались что надо. Все с высшим образованием, а очкастенький этот вообще – без пяти минут кандидат наук. Так он мне увлекательно про свою работу рассказывал, так трогательно – ну, прямо, чуть не плакал.
225
226
Рассказы из сборника
ТАК БЛИЗКО, ТАК ДАЛЕКО...
1980 г.
РОЛЬ В ЭПИЗОДЕ Дело было так. Федоскины смотрели телевизор: Клавдия Андреевна Федоскина и свекровь ее Варвара Кузьминична. Собственно, не смотрели пока в полном смысле, так сидели против него – ждали четвертую серию «Адъютанта его превосходительства». На экране же мельтешило что-то малоинтересное: дома какие-то показывали, улицы, новостройки. Показали, в частности, город Сочи – новый цветочный магазин. Диктор за кадром рассказывала, какой этот магазин красивый и просторный, какой в нем выбор цветов богатый, а вдоль прилавка цепочкой двигались мужчины, брали букетики, заранее, видать, приготовленные, рассчитывались и отходили. Проделывали они все как-то автоматически, в несколько движений: взял цветы, положил деньги, полоборота налево, шагом марш. Свекровь, востроглазая старушка, подметила эту их деревянность. – Мужики-то, – сказала она, – ровно стреноженные… Клавдия подняла голову (она чулок штопала), глянула на экран – согласилась со свекровью. – С улицы нахватали кого попадя, – о бъяснила она. – Д ля съемок. По доброй-то воле купят они тебе цветочек. Счас, разбежались… – Ну, дак, – обрадовалась разговору свекровь. – Купили-облупили… От них дождешься. Они по доброй воле только винище хлестать мастера. «Можно подобрать розу для любимой, – заливалась диктор. – Составить букет для семьи, для дома…» В этот момент у прилавка остановился очередной покупатель – невысокий крепыш в соломенной шляпе и белой рубахе навыпуск. – Ой, да, никак, это Петр! – заволновалась Варвара Кузьминична. – Петр!.. Ей-богу – он!.. Мужчина ухватил двумя пальцами розочку и, держа ее на весу, как червяка, пошел прямо на камеру. По лицу его блуждала виноватая улыбка. И чем ближе подходил он, тем меньше оставалось сомнений: да, это был Петр Игнатьевич Федоскин собственной персоной – сын Варвары Кузьминичны и муж Клавдии, отдыхающий сейчас на юге. Федоскин приблизился вплотную. Роза выросла, заняв всю нижнюю часть экрана. Над нею колыхалось распаренное лицо Петра. Потом и лицо не поместилось, осталась одна короткопалая лапа с дрожащим в ней цветком. Казалось, Петр просунет сейчас руку в комнату и отдаст розу своей ненаглядной Клавдии. Но нет, не законной супруге нес цветок преступный товарищ Федоскин, не для семьи и дома приобрел его: дом Петра Игнатьевича находился за три тысячи километров от тех легкомысленных мест, где он сейчас обретался. Клавдия длинно, с пристаныванием, всхлипнула. – Ты чего, девка, чего?! – встревожилась свекровь. – Ты давай не думай лишнего. Сама же говоришь: с улицы их понагнали. – С улицы! – зло сказала Клавдия. – С какой улицы-то?.. Он куда поехал – знаете? В Хосту. Там его санаторий. А это Сочи. Паразит! Вот он какие ванны принимает! Вот он как лечится, кобель мордастый!.. Говорили мне люди: не пускай! Туда добрые-то не ездят – потаскухи одни да распутники… 228
Не поверила, дура. «Езжай, Петенька, отдохни, поправь здоровье…» Ну, пусть только приедет, пусть только заявится, змей подколодный!.. Федоскин заявился через трое суток. Приехал он днем, жены дома не было, дверь ему открыла мать. – Привет из Хосты! – весело поздоровался Петр, не подозревавший, что атмосфера в доме накалена до предела. – Как вы тут? Живы-здоровы? – Он поставил чемодан в коридоре, разулся, прошел в комнату. – Клавдия-то что, на дежурстве сегодня?.. Слышь, мам? – Знать не знаю! – фыркнула мать. – Ушла и ушла. Она мне теперь не докладывается. С вами, идолами, с кругу сойдешь… Она вон на развод собралась подавать, Клавдия-то. – Чего-о-о? – обалдел Петр. – Даете вы… Опять, что ли, перецапались? – Перецапались?! – встала перед ним мать. – Их ты… страмец! Кому там цветочки-то покупал, а? – Какие цветочки? – Такие! Видели мы по телевизору вон, все видели. Как шел – морду-то рассупонил. Думал, никто знать не будет. А тебя, дурака, скрытым аппаратом и засняли. Доигрался, сукин кот! – Елки! – сообразил Петр. – Так это ж… кино! В кино я там попал… Здесь, что, показывали? Вот дела… Ведь это как получилось… Но тут он осекся. Подумал, что рассказывать матери, как все получилось, бесполезно. Надо ведь начинать с того, почему он вместо Хосты в Сочи оказался. А как ей втолкуешь, что это почти одно и то же – ближе, чем от дома до работы доехать. Они с ребятами после обеда уехали, а к ужину вернулись в санаторий. Искали в Сочи знаменитый пивной бар «Петушок» – мужик один насоветовал. Ну, пока искали, решили маленько освежиться – остановились возле бочки-цистерны. Тут к ним подскочил паренек в белых штанах: так и так, товарищи, помогите документальному кинематографу. Делов всего ничего, на пять минут: пройти в магазин, купить по цветочку. Снимать – к то в лицо не желает – будем со спины или в профиль, деньги вам сразу же возвратят, а за работу получите по трешке. Мужики, поскольку все маленько на взводе были, согласились. Давай, дескать, а что! Поможем искусству. Если, конечно, не врешь – н е про алкоголиков снимаешь. Если не про алкоголиков, то шуруй и в лицо – мы не боимся. Гляди только, чтобы все красивые получились. В общем, снялись. Петр даже деньги не отдавал – протянул сжатый кулак, а другой рукой взял цветочек. Тут же они расписались в ведомости, получили по трояку и, радуясь нечаянному заработку, отправились в пивной бар. Где и усидели свой гонорар под разговор о легкой жизни артистов. Вот как оно было – смешно и неправдоподобно. Про такое не матери – дружкам рассказать. Да и то могут не поверить. Петр махнул рукой. – Ай, да ну вас, – сказал, – бешеных… Делать нечего – вот дурь в голову и лезет. Он ушел на кухню, сел там, достал сигареты. Отмахнуться-то он отмахнулся, но понимал, что скоро теперь эту кашу не расхлебать. Клавка, видать, подняла пар до красной черты. Вон мать уже про скрытую камеру 229
толкует – это Клавкина работа, точно. Мать и слов таких не знает… А, черт! Петру и в голову не пришло тогда, что этот вшивый магазин всему Союзу покажут. Подумаешь, барахла-то… Космический корабль они, понимаете, запустили. Газопровод построили… Раззвонились как… Мать просунулась в кухню, стала учить Петра: – Ты вот что, повинись-ка, милок. Придет Клавдия – ты и повинись. – Че это я виниться буду, – буркнул Петр. – Не в чем мне перед ней виниться. Пусть разводится, если ума нет. – То-то, что ума не нажили… А ты ей скажи: их там много, мокрохвостокто этих, они, мол, сами вешаются. А ты у меня одна. Я вот к тебе вернулся, не куда-нибудь. И не нужны мне они, сучки эти, на дух не нужны. Ну, виноват, ну что же теперь – детей сиротить из-за какой-то? Я, мол, ее и не помню, а увижу – не узнаю… – Мать! – сморщился Петр. – Иди займись чем-нибудь… Ты научишь… Она же после такого заявления все тарелки об меня перебьет. – Ну, гляди, а я предупредила, – обиженно поджала губы мать. – За вас же, чертей, душа болит. Пришла Клавдия (она не на дежурстве оказалась, в магазин, наверное, выбегала); Петр слышал, как она зло громыхает чем-то в комнате, шваркает, дергает что-то – и ему до смерти не хотелось выходить. Пришлось, однако, выйти. – Клава, – с казал он, – н у че опять накрутила? – Ж ена молчала, не поворачивалась к нему. – Ты подумай головой-то, – стал убеждать ее Петр. – Ну, если бы я на самом деле там… как вы тут себе вдолбили, так неужели я такой дурной, что сниматься бы полез? – А ты умный, да?! – затряслась Клавдия. – Умеешь, значит, как потихому делать? А тут промахнулся маленько? Не вышло по-тихому? – Тьфу! – в отчаянии сказал Петр. – Это надо же – так повернуть. Дичь какая-то! Кабачок «Тринадцать стульев». – Плюй, плюй! – К лавдия словно даже обрадовалась. – В душу наплевал – плюй дальше! Жена отмоет. Но ты у меня!.. Ты не отмоешься, учти! Я завтра же, завтра пойду на производство, расскажу им, как ты по льготным путевочкам отдыхаешь, чем занимаешься. Может, они тебе вторую вырешат… – Сходи – н асмеши людей! – П етр тоже взорвался. – Н у, спасибо – встретила! Лучше б не приезжать. Лучше б нырнуть там, где поглубже, и не выныривать! Он сдернул с вешалки пальто и выскочил за дверь. «Съездил! – думал он, шагая по улице. – О тдохнул, бляха-муха. Подлечил нервы». Идти ему было некуда: друзья еще с работы не вернулись. Разве прямо туда – в автохозяйство?.. Он поколебался малость и повернул к трамвайной остановке. Пока ехал в трамвае, решил, что правильно делает: надо там раньше Клавки появиться. Она, может, и грозится только, но черт ее душу знает. Возьмет и прилупит. Тут много ума не надо, а она вон и последний растеряла. Никто, конечно, в такую собачатину не поверит, но ведь засмеют потом мужики, затравят. Год будут цветочки эти склонять. Надо, значит, самому спустить все на тормозах. Преподнести в виде южного анекдота. 230
На тему «как я был артистом». Подстелить, короче, соломки. Пусть сразу проржутся. На работу он подгадал к концу обеденного перерыва. Ребята как раз забивали в комнате отдыха «козла». Федоскина они встретили бурно, заголили на нем рубаху и поволокли к шкалу – сравнивать. У них в комнате стоял старый коричневый шкап, который специально не выбрасывали, держали, как эталон загорелости. Всех отпускников, побывавших на юге, прислоняли к этому шкапу, и если у кого загар оказывался по цвету слабее, с такого полагалось угощение. Федоскин сравнение выдержал, о чем ребята искренне посожалели. Вторая проверка была тоже традиционная, чисто мужская. – Ну, отчитывайся перед коллективом, – сказали ему. – Сколько шайб на выезде забросил? Федоскин этого вопроса ждал, приготовился к нему: – Вот клянусь, мужики, ни одной. – За месяц?! – н е поверили ему. – Д ак что ж ты там делал? Груши околачивал? – Клавка вот тоже не верит, – засмеялся Петр. – И правильно делает. С такой шеей по месяцу не выдерживают. – Я уж и сам пожалел, – с казал Петр. – Н адо было… А то теперь оправдывайся ни за плешь… Меня вдобавок по телевизору показали, – заторопился Петр. – Как я цветы покупал… – Тебя по телевизору? – удивились мужики. – Ну. В артисты попал. Рассказать – у хохочешься. – И он начал рассказывать: – Собрались всей компанией в Сочи. Хотели в пивном баре посидеть. Бар там есть – прямо с завода, по трубам, пиво поступает, свеженькое. А где он – точно не знаем. Потом-то нашли, он за парком Ривьера оказался, а сначала не знали. А жара… Ну, остановились возле винной бочки, в каких у нас здесь квас продают, взяли по кружке… – Вина?.. По кружке?.. Ни фига себе! – Так оно же слабенькое. Чуть крепче пива. Мы сперва стаканами пили, а потом видим: местные из кружек… – И сколько? – Что, кружка?.. Пятьдесят копеек. – Всего? Врешь. – Ну, считайте сами: стакан – двести грамм – двадцать копеек, два стакана – четыреста – сорок, а в кружке – пятьсот… Пока разговаривали про вино, не заметили, как подошел слесарь Тупиков, худой, желчный мужчина, угнетенный язвой. Тупиков постоял, послушал и, ни к кому не обращаясь, вдруг произнес: – О, шакалы! – Ты кого это? – спросили Тупикова. Тупиков не прореагировал. – Шакалы! – п овторил он. – П рохиндеи, алкоголики. И сосут, и сосут, живоглоты – насосаться не могут. В три горла лопают! Мало им здесь, сволочам, они и там, оказывается, не просыхают. А им путевки профсоюзные – в санатории, на курорты. Кому доброму не дадут, а этим – пожалуйста… На Колыму их, гадов, надо, а не на курорт! 231
– Ты чего завелся? – опешили мужики. – С каких семечек? – Еще и жалобы пишут! – не унимался Тупиков. – В народный контроль. Х-эх!.. На буфетчицу вон из «Ветерка» написали: вино разбавляет, видите ли. По четырнадцать стаканов, пишут, выпиваем – и ни в одном глазу. По четырнадцать стаканов! Скоро уж задницей начнут хлебать, оглоеды! Петр обиделся: – Да ты что, объелся? Нашел, тоже, с кем сравнивать. – Я не сравниваю, – жестко сказал Тупиков. – С тобой разве сравнишься. Они – стаканами, а ты – кружками. Тут и мужики возмутились. – Иди ты, Тупиков, – сказали, – куда подальше! – Я пойду! – в ыкрикнул Тупиков с угрозой. – Я знаю, куда пойти. Я в обком союзов пойду. Пусть они с этой лавочкой разберутся. Пусть узнают, каким алкашам путевки по блату выделяют!.. Федоскин расстроился до невозможности. Забыл историю свою досказать. И ребята не напомнили. Их тоже Тупиков этот сбил с колеи. Петр вышел из гаража на территорию. Состояние было такое, будто его из-за угла пыльным мешком шарахнули. Фантастика прямо. Сон дурной. Нарочно не придумаешь. Тут, как на грех, увидела его Зина Петлицына из планового отдела – вечная активистка. Сколько Петр ее знал, она все культурно-массовым сектором в профкоме заведовала. – Петр Игнатьич! – засияла Зина. – А я сразу догадалась, что это массовка! Верно ведь, массовка? Вас не скрытой камерой снимали? Потому что, когда скрытой, у всех естественно получается. А здесь, наоборот, скованные очень все. Кроме вас. Но вы, вы! Так просто, жизненно. Мы с девочками смотрели, они говорят: какое фотогеничное лицо… Ну, Петр Игнатьич, – Петлицына кокетливо погрозила ему пальчиком, – теперь вы от меня не отвертитесь. Я вас обязательно в драмкружок затащу… – У тебя все дома? – мрачно спросил Петр. – В черепке, говорю, как? Шарики за ролики не заскакивают? Петлицына привыкла к грубости слесарей, но Петр хватил через край – и она оскорбилась. – Вот все вы такие! Как путевка понадобится – сразу дорогу в профком найдете, а как в мероприятии поучаствовать – вас не допросишься… – Да что вы мне путевкой в нос тычете! – заревел Петр. – Ну, заберите ее назад – высчитайте! Подотритесь сходите вашей путевкой, в гробу я ее видел!.. У Петлицыной задрожали губы, она развернулась и замелькала сапожками: подалась в контору – тоже, наверное, жаловаться. Петр плюнул на грязный, в мазутных пятнах асфальт и зашагал прямиком в «Ветерок». У него еще оставалось в кармане два рубля с копейками. И странно: то ли буфетчица действительно разбавляла, то ли организм у Петра так заколдобило – он ничуть не захмелел. Только вошла в душу отчаянность: будь что будет! Дома он прямо с порога крикнул жене: – Радуйся!.. Допросилась – радуйся теперь! Можешь не ходить куда собралась – не тратить нервы. Без тебя нашлись… добровольцы. – Как это? Кто? – почему-то испугалась жена. 232
– Не ты одна в телевизор пялишься. Другие тоже смотрят. – Да другим-то какое собачье дело? – завозмущалась Клавдия. Каким-то даже сообщническим тоном заговорила: – Уж как-нибудь сами разберемся. И чего людям надо, не понимаю. За своими бы лучше глядели. Господи, да там свои-то… на дорогу кинь – никто не поднимет. Вот они и бесятся, и суют нос в чужую жизнь… У Петра отпала челюсть. Так… какого же он черта выступал тогда? Зачем волну поднял? Что же это из него обезьяну-то делают?! Он ушел в другую комнату, не снимая пиджака, упал на кровать. Лежал, глядел в потолок, ни о чем больше не думал – не мог думать. Не знал Петр Игнатьич, что, когда он дверью-то шарахнул, благоверная его слегка перетрусила. И тут угадавшая момент свекровь подкатилась к ней со своей здоровой теорией: ой, девка, довыкамариваешь! Вот бросит он тебя с ребятишками – что делать будешь? Ну, хоть и скрутился он с какой – мало их… Дак ведь ничего там не оставил, все с собой привез – целое. И перекипевшая Клавдия легко приняла эту удобную философию. Она простила Петра. И даже по-бабьи похвасталась перед кем-то неизвестным, отбрила мысленно возможные насмешки: ну и что, мол? Значит, стоит чегото мужик, раз еще вешаются на него. Не то что другие замухрышки – ни себе, ни людям. Пусть вешаются. А он отряхнулся, да опять ко мне, в семью. Через полчаса Клавдия заглянула в комнату. – Петь, – с казала просительно. – И ди поешь. Мама супу куриного наварила. Вставай – с утра, поди, голодный… Петр полежал маленько, зажмурив глаза, потом вздохнул, сбросил ноги с кровати и пошел есть куриный суп.
АГЕНТЫ-ЭЛЕМЕНТЫ Зашел ко мне в одно из воскресений сосед, Сысоев Иван Матвеевич. Задал странный вопрос: – Яковлич, когда писателя работают? Я, признаться, вздрогнул. И смешался. Поскольку сам последние месяца два ни черта не работал, а только маялся из-за того, что не работаю, этот вопрос прозвучал для меня не вопросом, а укоризной: дескать, вы, сукины дети, работаете когда-нибудь вообще-то?.. – То есть? – спросил я. – Ну вот – когда: ночью сочиняют или с утра садятся? – А-а! – у меня отлегло от души. – Э то – к то как. Которые ночью, а которые с утра. Тут, Иван Матвеевич, все индивидуально. Я, например, по утрам… стараюсь. А в чем дело-то? – Опростоволосился я, похоже, Яковлич, – вздохнул Иван Матвеевич. – Так опростоволосился… И Сысоев рассказал мне свою историю. Иван Матвеевич пристрастился последнее время ходить в баню. И не только из-за пара. Веничком постегаться он, вообще-то, любил, но с возрастом у него голова перестала сильный пар выдерживать. Тело еще просит, а голова не держит. Так что корни этой страсти глубже лежали. 233
Сысоевы с год назад в город переехали – из районного центра. Как Иван Матвеевич на пенсию вышел, так они свой домишко обменяли на однокомнатную квартиру – п оближе к детям. И здесь, в большом городе, Иван Матвеевич затосковал. Старухе-то проще – ей на день внучат подбрасывают. А Иван Матвеевич затосковал. Собственно, не затосковал, не то слово – растерялся как-то. Выйдет на улицу, глянет кругом – все люди одинаковые. Вроде и разные – одеты, обуты, причесаны по-разному – но одинаковые. То есть они так одеты и обуты, что не отличишь: кто из них богаче, кто беднее, кто начальник, кто рядовой. Идет, допустим, навстречу человек – Иван Матвеевич силится угадать, кто он такой, и не может. То ли кандидат наук, то ли слесарь выходной, то ли, не приведи бог, жиган какойнибудь. У себя в райцентре Иван Матвеевич почти всех не только на лицо помнил, но даже знал, кто чем дышит. И хотя там люди тоже одевались не так, чтобы один, допустим, в поддевке, а другой во фраке, у Ивана Матвеевича никогда подобного чувства не возникало. А здесь он растерялся. Не знал даже, как ему к людям обращаться. Окликнешь: «Эй, паренек!» – а он, может, герой труда или депутат Верховного Совета. Сунешься: «Дорогой товарищ!» – а он вдруг интурист. Из капиталистической державы. Вот Иван Матвеевич и повадился – в баню. Сначала-то он раз в неделю ходил, по старой привычке, а когда обнаружил, что в бане ему легче, понятнее, – зачастил. А в бане, действительно, все проще оказалось. Заходят, к примеру, двое парней. Оба в дубленых полушубках, при портфельчиках, волосы из-под шапок длинненькие. Кто такие – бес их душу разберет. Начинают, однако, раздеваться. Иван Матвеевич наблюдает. Сняли полушубки – под ними одинаковые пиджаки, с блесткой. Пока, значит, туман. Скинули пиджаки, остались в шерстяных рубашках, без галстуков. Это Ивану Матвеевичу тоже пока ничего не говорит: в городе галстуки не шибко любят, даже люди солидные – р уководящие или ученые. Растелешились парни окончательно – и сразу полная ясность – у одного на каждой коленке по знаку качества вытатуировано, а у другого поперек ляжек надпись: «Они устали». И все. Можно в отношении этих парней самоопределиться. Уже знаешь, как с ними разговаривать. – Сынок, а сынок, – начинает Иван Матвеевич, – что-то низковато значки нарисовал? Надо бы чуток повыше. У тебя там есть где. Рядом сидящий мужчина, тоже пожилой, вроде Ивана Матвеевича, подхватывает: – Дак, может, у него там пока только количество наросло. А с качеством еще слабовато. Парень видит, что с ним по-доброму, не обижается, скалит зубы. Слегка даже застенчиво скалится что, мол, поделаешь – дурак. Попробовал бы Иван Матвеевич вот так вот снисходительно пошутить с ним одетым – к огда он в дубленке своей, в заграничном пиджаке с блестками, в модных ботинках на высоких каблуках. Иван Матвеевич, был случай, раз вякнул. В магазине, в очереди за пивом. Ох, как его отбрили тогда. «Иди, – сказали, – пахан, воруй!» 234
А здесь ничего. Здесь все голые, все мужики, хотя и далекие друг от друга по возрасту. Дружок «качественного» тоже ухмыляется и прикрывает надпись веником. Самому, наверное, смешно, какого там к лешему «они устали» – такими ногами мировые рекорды бить можно! Ивану Матвеевичу делается хорошо, душевно. – Идите, ребята, – разрешающе подмигивает он парням. – Похлещитесь. Там мужики добренько наподдали – аж волосы трещат. Или другой случай. Заходит мужчина. В годах, солидный, с начальственной замкнутостью на лице. Между прочим, тоже в дубленке. Начинает неторопливо раздеваться, ни на кого не глядит и локтями старается не касаться. Вернее, глядеть-то глядит, да не видит. Так посмотрит, будто нет тебя, будто вместо тебя стекло прозрачное. Иван Матвеевич ждет. «Давай, давай, гражданин хороший… Счас увидим, что ты за птица». Разделся мужчина – и вот он уже для Ивана Матвеевича весь как на ладони. Под правым соском шрам резаный, Только не скальпель здесь прошелся, а осколок – Иван Матвеевич умеет отличить. И ноги мелко посечены в нескольких местах. – Где же это тебя, полчок, так поклевало? – спрашивает Иван Матвеевич. Мужчина догадывается, о чем речь, косит глазом вниз, на собственную грудь. Ему уж давно шрам без зеркала не видно: грудь большая, рыхлая, курчавым седым волосом поросла. – В Белоруссии, – говорит он. – Под Витебском… Мина. – Вижу, что не курица, – кивает Иван Матвеевич. – Пехота? – Она. Царица полей. – М ужчина внимательно смотрит на Ивана Матвеевича. – Тоже, гляжу, отметился? – А как же. Первый раз под Москвой, последний – под Будапештом. Песню слыхал, поди: «А на груди его светилась медаль за город Будапешт»… Вот там мне и засветило. – Да-а, – качает головой мужчина. – Там засвечивали… Ему уже пора идти, он все приготовил – м ыло, мочалку, веник, – но не уходит. Поставил таз на колени, сидит, мелко головой кивает какимто своим мыслям и опять в сторону смотрит. Только не прежним твердым взглядом, а добрым, оттаявшим. – Ты в каком звании закончил? – спрашивает он Ивана Матвеевича. – Старший сержант. – А я рядовой. Не дотянул до генерала, – усмехается мужчина. – Всего полгода повоевал… Зато потом полтора года на костылях прыгал. Да-а… Ну, как там сегодня? Есть парок-то? – Иди, погрейся, – говорит Иван Матвеевич. – Я маленько продышусь, да, может, еще разок слажу. Подряд-то тяжело голове. Не держит. Мужчина уходит, а Иван Матвеевич смотрит ему вслед и думает про себя: «Вот жизнь… К одетому-то, небось, на кривой козе не подъедешь. А разделся – и пожалуйста: свой мужик. Солдат. Окопник. Крученый, моченый, с редькой тертый…» Короче, прижился Иван Матвеевич в бане, полюбил ее. Он вообще пришел к выводу, что городской человек только здесь и настоящий, в той 235
цене, которую ему природа и жизнь определили. А на улице он тряпками завесится, форсу на себя напустит, идет – не дышит. Хотя, может быть, у него пузо сбоку и вместо души пятак. Не исключено, что Иван Матвеевич несколько идеализировал баню. Но что поделаешь, если он находил здесь определенные, бесспорные преимущества. Так, например, в бане не воровали. Хотя закрывающихся кабинок не было, а были, по-современному, открытые соты-ячейки. Выбирай любую, складывай одежонку. По первости Иван Матвеевич еще опасался. Надевал что попроще: старые галифе, сапожишки стоптанные, пиджачок лоснящийся. Лишний рубль, на пиво припасенный, под стельку незаметно прятал. А потом видит – народ смело держится: одеты все нормально, часы на глазах друг у друга снимают и спокойно кладут в карманы (а брюки-то в раздевалке остаются висеть, с собой в мойку их никто не берет), за веники с банщицей рассчитываются – кошельки открыто достают. Иван Матвеевич стал тогда тоже надевать в баню лучший свой, единственный костюм. И часы дома больше не оставлял. Ему приятно было – когда кто-нибудь вдруг спрашивал: «Мужики, а сколько время? Кто скажет?» – раньше других вынуть часы и, далеко, видно отставив их от глаз, сообщить: столько-то, мол. Он даже на примере бани самодеятельную теорию развил – относительно положительных изменений в нашей жизни. У него дома имелась пластинка, еще довоенная, с рассказом Михал Михалыча Зощенко «Баня». Так в той, ранешней бане, описанной в рассказе, можно было не только со штанами распрощаться – т ам шайку могли из-под носа свободно утянуть. И в сравнении с зощенковской теперешняя баня казалась Ивану Матвеевичу прямо островком наглядности – наглядности того, как выросло благосостояние людей и окрепла их сознательность. Его, правда, другой, тоже самодеятельный, теоретик пытался как-то охладить. Ленивый такой детина с вершковой челюстью, похожий на одного киноартиста, который все бандитов играет. Это потому здесь все такие честные, объяснил он, что теперь центр воровства переместился из бань. Именно по причине возросшего благосостояния. Воры, дескать, тоже стали побогаче, не мелочатся. Ну, что он тут возьмет? Костюм? А на кой он ему сдался? Сюда же люди хоть и не в тряпье одеваются, но и не как в театр, допустим. У него этот костюм даже на портянки не купят – теперь портянок не носят. Что еще? Часы? Сколько они стоят? Двадцать восемь рублей? Ну, вот – двадцать восемь, новые. А за старые ему от силы пятерку дадут. Да еще не дадут, побоятся связываться – Так что, папаша, – подвел итог детина, – философия твоя на песке. А ты вот попробуй приди сюда в американских джинсах. Которые двести рублей на толкучке стоят. Попробуй заявись – и пойдешь домой с голой женей. Засверкаешь. Иван Матвеевич удивился, это что же за штаны такие, что двести рублей стоят? – Да вот студент как раз снимает, – п оказал детина. – В он, гляди, с нашлепкой на заднице. И тут оказалось, что на песке-то его собственная философия. Студент не снимал штаны – надевал. Значит, они провисели здесь часа полтора – 236
и никто их пальцем не тронул. Вдобавок студент достал из кармана своих двухсотрублевых штанов стовосьмидесятирублевые электронные часы на золотом браслете. Детина, наблюдавший эту сцену, только крякнул. А Иван Матвеевич не стал его добивать, проявил великодушие победителя. Довольно долго длилась эта идиллия. И, возможно, не прервалась бы вовсе, если бы не толкнулась в голову Ивана Матвеевича одна неприятная мысль. Сидел он как-то в раздевалке, отдыхал после парной, промокался полотенцем, поглядывал вокруг. А посмотреть было на что. Рядом компания молодых парней расположилась, чем-то очень похожих друг на друга, здоровые все, белокожие, в меру откормленные, спины, плечи, шеи – как из мрамора высеченные. Иван Матвеевич у внука в учебнике по истории картинку видел, называлась она «Борьба богов и титанов». Так вот, очень эта компания напоминала тех мужиков, с картинки. Только что не боролись – анекдоты рассказывали. И ржали на всю баню. Смотрел на них Иван Матвеевич, смотрел и чего-то подумал: «А ведь сегодня вроде четверг». И машинально уточнил вслух: – Ребятки, у нас сегодня что? Четверг? – Четверг, дядя, – ответили ему. Да, был четверг. Будний день. Первая половина. Ивана Матвеевича вдруг охватило беспокойство. Пока еще смутное, неотчетливое. Он обшарил глазами раздевалку. Заметил в дальнем углу дряхлого старичка, изувеченного грыжей. Еще двое в соседнем ряду беседовали, да через проход какой-то дедок тесемки у подштанников развязывал. Ну, эти, ясное дело, пенсионеры – у них свободное время ненормированное… Иван Матвеевич в мойку прошел – т ам насчитал пять человек преклонного возраста. Остальной же народ был строевой, крепкий, мускулистый, сытый, не заезженный пока работой и годами не сгорбленный. Иван Матвеевич вспомнил, что так же было в прошлый раз, и в позапрошлый, и во все прочие дни. В бане хозяйничали главным образом молодые люди. Хозяйничали умело. Знали, как поднять пар, чего примешивать в воду для духа, на полок лезли в круглых войлочных шапках, в рукавицах. Парились не по-мужицки – когда один раз, но до кровяных полос на теле, пока веник в голик не превратится, – а со вкусом, с передышкой, медленно доводя организм до сладкой истомы. Иван Матвеевич значения этому не придавал. Просто не задумывался как-то. Пока не кольнула его вот эта самая мысль – «А день-то ведь будний…» С тех пор и заползла ему в душу отрава. Он приходил в баню, убеждался, что контингент опять тот же, и удрученно думал: «Черт возьми! Это что ж делается, а? Рабочих рук не хватает, по городу кругом объявления висят: там требуются, там требуются…» Про сельскую местность ему даже вспоминать больно было. У них в райцентре, в ремонтных мастерских, где сам Иван Матвеевич протрубил пятнадцать лет, работали в основном петеушники – пацаны-допризывники с куриными шеями. А здесь… Полбатальона ядреных, в самом соку мужиков веничками машут. Белым днем!.. А если в масштабе города взять? Перемножить на все бани? Армия! Иван Матвеевич недоумевал. Что за люди? Кто они?.. Посменно работают? Ночью у станка отстоит, а днем в парную?.. Попадались и такие. 237
Иван Матвеевич узнавал их по усталым лицам, по кругам под глазами. Догадывался – отломали мужики ночную, теперь расслабляются. Но сколько попадалось-то? Два-три человека, не больше… Спортсмены?.. Забегали спортсмены – лишний вес согнать. Хотя Иван Матвеевич не понимал, почему они свои излишки днем сгоняют. Днемто небось и спортсмены где-то работают. Или учатся. Ну, ладно – пусть днем. Так ведь и спортсменов по пальцам сосчитать можно было. И даже не пришлось бы для этого разуваться. А остальные? Гладкие, свежие, уверенные в себе.. Еще бы ладно, мойся они нормально, сколько человеку положено: отшлифовал веником задницу, голову намылил, под душем ополоснулся – и хорош. Так нет, часами сидят. Бутерброды из портфелей достают, рыбу вяленую, пиво. В карты играют, сволочи! В преферанс. Сгоняют кон, в парной похлещутся и снова – четыре сбоку, ваших нет. Иван Матвеевич прямо озлобляться начал. Ловил себя на том, что сидит и, сцепив зубы, думает: «Вот бы где облаву-то устроить. Оцепить милицией, повыудить этих сазанов. Где же вы, спросить, милые, ряшки-то поотожрали?..» В конце концов он не выдержал – заговорил с одним таким. Заговорил, конечно, нехорошо – ч то греха таить. А человек этот, которого Иван Матвеевич себе наметил, выделялся среди других: молодой, из себя красавец, плечи широченные, в поясе тонкий, живот ровными брусочками выложен, ноги длинные, мощные, посильнее, однако, чем у того парня татуированного. Но не спортсмен. Лицо больно вдумчивое, а волосы, наоборот, легкомысленные – до плеч. И зачесаны размашисто, как у артиста на открытке. Вот Иван Матвеевич с ним рядом и подсел. – Интересная жизнь получается, – с ехидцей начал он. – Вы ко мне? – п овернулся длинноволосый. Ивана Матвеевича передернуло. Смотри ты – «ко мне». В кабинете он, понимаешь, сидит. Трудящихся принимает. – Интересная жизнь, говорю! – возвысил он голос до звона. – Четыре часа в баньке прохлаждаемся, три часа потом в пивной сидим, час туда-обратно на дорогу – рабочий день долой. Ловко! – Он сам изумился полученному результату. – Ловко выходит! – Не знаю, – пожал плечами длинноволосый. – Я пива не пью, мне нельзя. – Ну, конечно, тебе нельзя, – и здевательски посочувствовал Иван Матвеевич. – Ты же больной. Сразу видно – чахотошный. – Вы!.. – сказал человек возмущенно. Он смотрел на Ивана Матвеевича растерянными глазами. Ничего не понимал. Но сидевший напротив мужчина, с мятым лицом и прозрачными нагловатыми глазами, кажется, догадался, что к чему, раскусил Ивана Матвеевича. – Что, папаша, – з аговорил он, – т унеядцев ловим? Собственная инициатива или по линии профсоюза? – Тебе-то что? – окрысился Иван Матвеевич. – А то, – сказал мужчина. – Товарищ, которого вы в данный момент атакуете, не тунеядец. Далеко не тунеядец, смею вас заверить. Он, дорогой 238
папаша, солист балета. И, между прочим, заслуженный артист республики. А также, между прочим, депутат районного Совета. Ивана Матвеевича прошиб второй слой пота: под горячим холодный выступил. Едрит твою в колено! – так вбухаться. Боялся одетого депутата зацепить, а напоролся на голого!.. Длинноволосый встал и быстро прошел в моечное отделение. Иван Матвеевич смотрел на мятого мужчину – д урак дураком. Тот смеялся глазами: наслаждался, змей, произведенным эффектом. Иван Матвеевич все же обрел себя. Решил, что сразу-то сдаваться несолидно. – Так, – сказал. – Депутат? – Депутат, – подтвердил мужчина. – А эти? – Иван Матвеевич кивнул в сторону. – Тоже все депутаты? У них здесь что, выездная сессия? Мужчина захохотал. – Остроумно, остроумно! – п охвалил он Ивана Матвеевича. – Н ет, конечно, не все депутаты. И тем не менее я вас разочарую. Вон, видите того, усатого? Писатель. Предпочитает работать по ночам. Такая у него привычка. Манера такая. Ну, а днем… почему бы здесь не отдохнуть? Как говорится, думали-гадали, куда пойти – в театр или в баню, – выбрали, что подешевле. (У писателя была настолько пропитая рожа, что Иван Матвеевич крепко усомнился в характере его ночной работы. Но смолчал.) Подальше, – продолжал мужчина, – четверо молодых людей – музыкальный квартет «Трубадуры». Очень известный. Вроде «Песняров». Не слыхали? Ну как же! Они часто по телевизору выступают… По второй программе… Этот, что с веничком в парную направился, – к сожалению, мы видим сейчас не самую талантливую часть его тела – знаменитый спортсмен, шахматист. Гроссмейстер… Иван Матвеевич хотел спросить: «А ты кто такой, что про всех знаешь?» – но мужчина опередил его: – Вижу, вас заинтересовала моя осведомленность. Вы хотите узнать, кто я. Ну, что же… – Он наклонился к Ивану Матвеевичу и серьезно сказал: – Сам я – шпион… Агент иностранной разведки. Прячусь здесь от органов. Очень удобное место – все голые – трудно узнать. Да-с… все наги и обтекаемы, яко осетры… – Тьфу! – вскочил Иван Матвеевич. – Тьфу, паразиты! Все вы тут – агенты-элементы! Гадье, в душу вас! Придурки!.. Он ушел домой до крайности возмущенный, обиженный и дал себе слово: в баню больше ни ногой. Чтобы не видеть мордоворотов этих, сволочей, захребетников… Но дома Иван Матвеевич мало-помалу успокоился, отмяк – и засомневался, а может, этот, с поношенной физиономией, только про себя заливал? А про других все правда? Ведь если он про всех сочинил, то надо тогда взрывать эту баню динамитом. К чертовой матери. Вот с такими сомнениями Иван Матвеевич и заявился ко мне. Пришел узнать, когда работают писатели? И может ли такое быть, чтобы длинноволосика в депутаты избрали? И вообще – сориентироваться пришел. Я успокоил Ивана Матвеевича, как сумел. Сказал, что в миллионном городе все может быть. Много есть профессий, непривычных для простого 239
понимания. Существует также значительная прослойка людей свободного труда. Опять же, одними отпускниками можно враз все бани заполнить. Я даже вспомнил знакомого длинноволосого депутата. Правда, он был не артистом, а токарем с инструментального завода. Потом мы еще хорошо пофилософствовали, опираясь на теорию относительности и закон перехода количества в качество. Дескать, там, где народу вообще больше, всяких людей больше – как приличных, так и дерьма разного, прохвостов. Надо про это спокойно знать и не отчаиваться. Главное, все равно хорошие преобладают – и среди одетых, и среди голых. Так мы поговорили с Иваном Матвеевичем, но, когда он ушел, я подумал, что облаву-то все-таки не мешало бы устроить. Черт его знает, действительно, многовато развелось каких-то подозрительно сытых, уверенных и нахальных типов. И должности какие-то странные повозникали, когда можно среди бела дня в бане потеть, а зарплата между тем будет капать. Впрочем, возможно, я потому так подумал, что у меня вот уже два месяца не клеилась работа, и мне на самого себя хотелось устроить облаву…
240
Рассказы из сборника
ПРОЩАНИЕ С ВЕСЕЛЬЕМ
1987 г.
КОРОЛЕВСКИЙ ТЕРЬЕР Собака – д руг человека. Истина эта стара, как мир. Ни у кого она не вызывает сомнения. Случается, что собака рвет на человеке штаны или даже, взбесившись, кусает собственного хозяина, но все равно – друг человека. Нет смельчака, который бы отважился опровергнуть эту формулу. Мы, по крайней мере, такого не встречаем. Очевидное «дважды два – четыре» вызывает у некоторых умников скептические улыбки, лирическое «Собака – друг человека» – никогда. Нет такого декрета, указа, законоположения – считать ее другом, но убеждение это, как выразился один знакомый писатель, «записано алмазными иглами в уголках наших глаз». Бывает, что и человек – друг человека. Случается. Но реже. Друга-собаку завести просто. Купил за полста рублей щенка, обучил его подавать лапу – вот и друг. Друга-человека за полсотни не купишь. Не купишь и за тысячу. Друзья, давно замечено, вовсе не покупаются Они, увы, только продаются. И вообще с человеком, прежде чем он станет тебе настоящим другом, надо, как известно, съесть вместе пуд соли. Что с другом-собакой делать не обязательно. Однако ближе к делу. Аркадий Сергеевич Зайкин и Лев Иванович Киндеров съели вместе двенадцать пудов соли. Они однажды, интереса ради, подсчитали – и убедились: точно, двенадцать. Даже двенадцать с половиной – ровно двести килограммовых пачек. Но полпуда они, для ровного счета, великодушно сбросили. Ели они соль на Таймыре и Чукотке, в Уренгое и Нижневартовске, в Приморье, на Камчатке, Урупе, Итурупе и Кунашире, на Енисее и Витиме. Да где только не ели! И не потому, что соль в местах отдаленных казалась им вкуснее. Просто Зайкин и Киндеров работали в одном проектном институте, в одном и том же отделе изысканий и мотались по стране совсем не ради пикников на лоне нетронутой природы. Гнал их в глухомань служебный долг – во‑первых, и похвальный энтузиазм, святое горение (пока были молоды) – во‑вторых. Но пришло время – и друзья осели в городе. Аркадий Сергеевич дослужился до начальника своего же отдела изысканий, а Лев Иванович, обладавший умом более аналитическим и успевший написать за годы скитаний кандидатскую, перешел работать в научно-исследовательский институт, где сразу получил лабораторию, а вскоре защитил и докторскую диссертацию. Соответственно изменился и образ жизни их, быт. Уже не одна палатка на двоих грела друзей. Зайкин занимал в городе трехкомнатную малогабаритную «распашонку», а доктор Киндеров – трехкомнатную же, но полногабаритную квартиру в Академгородке. Видались они теперь реже: интересы разделяли, правда, чуть-чуть, а больше занятость и расстояние. От центра города до центра Академгородка как-никак тридцать километров – не через дорогу перебежать. Но дружба осталась. Прокопченная у костров, промороженная во льдах Таймыра, просоленная двенадцатью пудами вместе съеденной соли, 242
не считая мелких брызг морей Карского, Лаптевых, Чукотского, Охотского и пролива Лаперуза. Встречались. Разок, а то и два в месяц. Чаще – на территории Льва Ивановича. Он как-то сделался вроде бы старшим в дружбе. Что ж, дело понятное: доктор наук, светило, за границей печатают, на симпозиумы в Канаду приглашают. Еще и потому они не могли не встречаться, что давно дружили их супруги, еще с того времени, когда сами они по Сибири колесили, надолго оставляя жен. И сошлись женщины, похоже, крепче даже, чем их мужья. Хотя мужчины к пылкости дамской дружбы относились с некоторой иронией, считая свою надежнее, железобетоннее. Вот такая ситуация сложилась к моменту, когда Лев Иванович Киндеров вдруг завел собаку. Завел он ее как-то странно, не по-людски, ну, не в обиду будь сказано, – по-пижонски. Привез щенка из Москвы, на самолете. И отдал там за него двести рублей. Почти что месячную зарплату своего друга, если отбросить сибирский коэффициент. Аркадия Сергеевича, крестьянского сына, такой аристократический жест не то чтобы покоробил (он и сам прижимистым не был), но ошеломил. – Ну, даешь, профессор! – вытаращил он глаза. – Небось и билет на него покупал? Оказалось, да: пришлось покупать на песика билет. Но щенок того стоил. Был он редчайшей породы, называлась эта порода кинг-блютерьер, что в переводе означало будто бы – королевский голубой терьер. Вот так вот! Королевский – не меньше. В Москве немногочисленные владельцы таких собак объединялись в отдельный клуб, а здесь единственным клубменом, получалось, сделался теперь Лев Иванович. – Невестушку-то где ему будешь искать, когда подрастет? – поддел друга Аркадий Сергеевич. – Да, это будет проблема, – серьезно ответил Киндеров. К щенку прилагалась его родословная. Мать честная! Что это было за генеалогическое древо! Лично Аркадий Сергеевич своих предков дальше деда Куприяна, выходца из Вятской губернии, не помнил. Да и деда он помнил смутно, а уж как отчество его, вовсе не знал. Куприян Зайкин – и все. Землепашец и по совместительству скорняк. Лев Иванович проглядывал свою родословную чуть дальше. По мужской линии он происходил из обрусевших немцев, знал, что прадед его носил фамилию не Киндеров, а Киндеркнехт, что намекало на причастность прадеда или его далеких предков к воинскому делу. Пес в этом смысле давал друзьям форы лет триста. Звали его Гамильтон, но перед этим, последним, стоял еще такой список имен, что невозможно было упомнить. Среди неисчислимых же предков щенка вот какие значились высокопоставленные особы: Аякс фон Дитрих Сберг, Клиф фон Цилли энд Гренди, Цилли фон Дитрих Фриденсбург, Ирвин Блю Стар Инч; а по сучьей (извиняемся), материнской линии – Беата Айриш Хиппи, Лав-Алка-Дарья, Дуня фон Блауен Шевалье. И все – германских, английских, нидерландских кровей Все – с медалями, грамотами, дипломами, призами. 243
Впервые друзья не вспоминали былые походы, а целый вечер говорили только о щенке. Гладили его, почесывали брюхо, трепали за ушами. Пес на ласки не отвечал. Был он черен, кучеряв, как воротник из каракуля, и угрюм. Но весь секрет заключался в том, что с возрастом граф этот или виконт должен был поменять масть, сделаться голубым – ч ем хозяин особенно умилялся. Аркадий Сергеевич, в отличие от черноволосого друга, сам давно уже стал голубым, то есть сивым, но эту перемену масти ему никто в заслугу не ставил. И прежде всего жена, которая была значительно моложе Зайкина. В общем, так: впервые, опять же, Аркадий Сергеевич с женой красноречиво nepeглянулись, украдкой от приятелей. Раньше мужчины переглядывались по поводу каких-нибудь фантазий супругов, а теперь вот Зайкин с женой, дескать, доктор-то наш… того, с жиру беситься начинает. Такая вот произошла история. Аркадий Сергеевич конечно же щенка не воспринял серьезным конкурентом. Просто подивился чудачеству друга. Ну, дома, когда вернулись, маленько позлословили. Да нет, не позлословили (слишком сроднившимися они были людьми) – пошутили, побалдели, как теперь говорят. Жена, запомнившая из всех предков щенка только Дуню фон Блауен, называла его «дунькин сын», и это ее очень веселило. Однако еще ближе к делу. То есть теперь уже непосредственно к нему. Праздновали день рождения Ирины Киндеровой. Компания собралась небольшая, в основном женская. Две сотрудницы Ирины, непрерывно курившие сигареты (Ирина была учительницей, в школе у них курить не разрешалось, и бабоньки отводили душу в домашних условиях); секретарша Льва Ивановича, дама еще довольно молодая, но чопорная, значительная – она видом своим, прямизной, суровостью старалась всегда уравновесить некоторую мальчишескую развинченность шефа, излишний его демократизм, считала это своим долгом; из родственников – мать именинницы и двоюродная сестра. Пришел и Аркадий Сергеевич со своей Машей. Маша, как только разделась, так сразу села около именинницы, так сразу они и слепились плечиками и заворковали. Очень любили друг дружку жены Льва Ивановича и Аркадия Сергеевича На стол подавала сестра Ирины. Она была за хозяйку. Именинницу из красного угла не выпускали Подступила очередь гвоздя программы всякого сибирского застолья – пельменей. Возникла пауза. Изрядно уже насытившиеся гости откинулись от стола, закурили теперь все. Вошла сестра хозяйки. Вместо блюда с пельменями она держала на вытянутых руках, словно большую рыбину, изящный французкий сапог коричневой кожи. Увы, бывший изящный. – Гамильтон съел сапог! – сказала сестра трагическим шепотом. Вид у нее был настолько обескураженный, убитый, словно это не пес поработал над импортным дивом, а сама она, лично. Сапог выглядел ужасно. Собственно, это был уже не сапог, а жеваная половая тряпка. Даже металлической молнией-застежкой не побрезговал потомок Аякса фон Дитриха. Жены Киндерова и Зайкина стремительно вскочили: 244
– Мой! – крикнула Ирина. – Мой! – крикнула Маша. Аркадий Сергеевич увидел глаза жены, и ему сделалось страшно: отчаявшиеся, ослепшие, безумные глаза! Женщины стояли как гренадеры на смотру, как соляные столбы. У них даже на междометия, на вздохи сил не хватало. Они только, перекрикивая одна другую, как заведенные повторяли: – Мой!? – Мой!! – Мой!!! – Мой!!! Первой обрела способность двигаться Ирина. Хватаясь за прически школьных подружек, она выбралась из-за стола, рванула из рук сестры сапог, поднесла к глазам, отыскивая какие-то приметы. Подняла бледное лицо. – Мой, – сказала горестно, и злые слезы мелким дождем сыпанули из ее широко открытых глаз. Жена Аркадия Сергеевича обессиленно упала в кресло. Не ее был сапог! Слава тебе, пресвятой господи! Зайкину от ее столь явного облегчения сделалось еще хуже, совсем нехорошо. Он даже зажмурился на секунду. А когда открыл глаза, увидел, что Ирина, зловеще помахивая сапогом, движется к мужу. Левушка же ее медленно, обреченно втягивает голову в плечи И каменная вокруг стоит тишина. Ирина не дошла до мужа, круто развернулась в сторону коридора: – Сейчас я ему, гаду, башку расшибу! Лев Иванович вскочил, поймал ее за плечи: – Не смей! Лучше – меня. – Ага! Жалко! Тебе его жалко!.. А ты знаешь, сколько они стоят? – она потрясла сапогом – Ты знаешь, сколько за них на барахолке просят? Не хватит рассчитаться ни этой тварью, ни его поганым потомством! Если у него будет потомство. Тяжелая получилась сцена, неприятная. Про пельмени забыли. Какие там, к дьяволу, пельмени! Но мало-помалу смута улеглась. Взяли себя в руки – в се-таки интеллигентные люди. Даже постарались перевести драматическое событие на шутку. И тут очень помогла секретарша (она – молодец женщина: чутко пасла интересы шефа и о самочувствии его заботилась): изменила своей обычной чопорности и рассказала анекдот, который то ли где-то слышала, то ли в «Крокодиле» вычитала. Суть примерно такая: некая дама прогуливает на поводке боксера, а некий прохожий спрашивает у нее – не продадите ли собачкy? Дама отвечает: я бы продала, да вам не по деньгам будет. «Отчего же? – спрашивает прохожий. – Ведь не слона же вы продаете и не льва, а всего-навсего собаку, так сказать, четвероногого друга». – «А потому, – сказала дама, – что этот друг, как вы изволили выразиться, изгрыз у меня стенку стоимостью в две с половиной тысячи рублей и арабский спальный гарнитур. Короче, если у вас имеется с собой восемь тысяч – забирайте. Вместе с намордником». 245
Посмеялись. И Лев Иванович сказал несколько отмякшей супруге: – Ладно, старушка, не убивайся. У меня скоро статья в журнале выйдет, считай, что это твои будущие сапоги. Ну-с, закончился праздник Стали гости расходиться Супруга Зайкина попробовала надеть свои уцелевшие сапоги, а они ей вдруг не полезли! Хозяйкины оказались сапоги, тридцать шестого размера. А Маша, которая была значительно крупнее своей субтильной подружки, носила тридцать восьмой. Все онемели. Маша силилась улыбнуться, но у нее дрожали губы. – У, крокодил! – в зорвалась Ирина и такого пинкаря дала подвернувшемуся щенку, что он, вякнув, отлетел метра на три. – Машенька, голубчик, золотко! – заговорил Лев Иванович, – Не переживай, я все возмещу. – Да брось ты, – буркнул Аркадий Сергеевич – При чем тут «возмещу». Домой вот как добираться… Решили вызвать из города такси. Поскольку время было ночное, диспетчер предупредила: «Пойдет с «включенным счетчиком». А это означало – готовь четырнадцать рублей. Лев Иванович засуетился, выхватил кошелек: – Аркаша, вот возьми! – Ты совсем рехнулся? – обиделся Аркадий Сергеевич. Правую ногу Маши (сволочь Гамильтон начал с правого сапога) обмотали шарфом, в таком покалеченном виде довели ее под руки до такси, усадили. Всю дорогу Зайкины подавленно молчали. А когда Аркадий Сергеевич стал рассчитываться с водителем, – то обнаружил в кармане пальто незнакомые пятнадцать рублей. Друг Лева успел, значит, сунуть их туда незаметно. Аркадий Сергеевич расстроился: – Тьфу ты! Вот же прохиндей! Еще бы додумался за сапоги сунуть. – Мог бы и додуматься! – ж естко сказала жена. С тех пор дружба между семействами пошла на убыль, дала, как говорится, трещину. Прекратились чуть ли не ежедневные телефонные перезванивания между супругами. Когда Киндеровы приглашали Зайкиных в гости – подышать свежим академгородковским воздухом, Маша отказывалась ехать, ссылаясь на головную боль. «Если хочешь, поезжай один», – говорила ледяным тоном. Аркадий Сергеевич один, естественно, не ехал: это было бы слишком уж явной демонстрацией Машиной непримиримости Встречались они со Львом Ивановичем поэтому без жен, когда Аркадию Сергеевичу приходилось бывать в Академгородке по делам. Обычно он звонил из автомата и говорил: «Лева, я здесь». Лев Иванович цеплял на поводок Гамильтона, выводил погулять. Они усаживались где-нибудь на скамеечке, пес носился по газонам, друзья смотрели, как он резвится, и… молчали. Или перебрасывались незначащими фразами. Говорить о причине размолвки, выяснять отношения было тягостно, делать вид, что ничего не произошло, они не умели – разговор не клеился. Грустные, словом, были встречи. Аркадий Сергеевич поглядывал на Гамильтона неприязненно. 246
Он понимал, конечно: не в собаке зарыта «собака», но все же… с него, черта, началось. «Эх, – д умал Аркадий Сергеевич, – н осили бы туфлишки за двадцатку, как в молодости, не гонялись бы за дороговизной, не выпяливались бы.. Аристократки, понимаешь! Эллочки-Людоедки. С дочками миллионеров соревнуются». Однако он понимал и то, что возврата к стоптанным студенческим туфелькам не будет. Вот и друг сидит рядом – в кожаном пиджаке, модных брюках и умопомрачительных ботинках. А всего-то собачку вышел прогулять. Да и сам Зайкин не в телогрейку был наряжен. Лев Иванович в такие минуты тоже не жаловал пса, напоминавшего ему, как видно, о душевной травме. Во всяком случае, когда Гамильтон весело облаивал прохожих или кидался за какой-нибудь собачонкой, доктор неинтеллигентно кричал: – Фу! Сучья морда! (Хотя Гамильтон безусловно был кобелем.) Но мы поступились бы жизненной правдой, если бы написали, что замечательная эта дружба так и зачахла. Уж это было бы передержкой, шаржем, откровенной сатирой. Нет, дружба уцелела и даже расцвела с новой силой. И воскресили ее жены. Опять же они! Ах, братья-мужчины, как не поклониться нашим вздорным, капризным, злопамятным, чутким, мудрым, прелестным подругам! Иногда стоит, честное слово. Ирина связала для Маши совершенно потрясающую кофточку из мохера и, незваная, явилась к ней на день рождения. Женщины обнялись, расплакались: «Дуры мы, дуры! Идиотки!» И мир был восстановлен. На другой день, уже у Киндеровых, они сами, без помощи мужчин, приколотили чуть ли не под самым потолком специальную полочку, покидали туда обувь, а этому высокородному балбесу Гамильтону со смехом сказали: «На-ко теперь, выкуси!» Так что с этой стороны все опять в полном ажуре. Но недавно произошло новое ЧП. Гамильтон съел ботинки шефа Льва Ивановича. Прекрасные португальские ботинки из натуральной замши. Шеф впервые посетил квартиру своего подчиненного: Лев Иванович заманил его посмотреть редкостную коллекцию минералов. Рассеянный Киндеров не успел предупредить начальника, тот – по укоренившейся нынче моде – р азулся в коридоре, и пока они со Львом Ивановичем любовались коллекцией, а Ирина готовила на кухне коктейли и кофе, Гамильтон дообедал заграничным товаром. Причем он не просто изгрыз ботинки, он начисто сожрал их, оставив только подошвы, сработанные из какой-то вовсе уж несъедобной синтетики. Оскорбленный шеф привязал подошвы к ногам ленточками (подходящего размера обуви для него не нашлось) и в таком виде ушлепал домой, полагаясь на то, что нравы в Академгородке демократические. Аркадий Сергеевич где-то даже доволен. По его наблюдениям, друг Лева стал в последнее время заноситься, искать общения со значительными, полезными людьми – и этот прискорбный случай, надеется Зайкин, несколько отрезвит его. И он, смеясь (не при Леве, конечно), любит теперь повторять: «Нет, все-таки собака – друг человека». 247
ТЕПЕРЬ ДЕРЖИСЬ! С хищениями у нас еще не кончено. Еще нет-нет да поворовывают. Тащат, что плохо лежит. Случается, тащат и то, что лежит вполне хорошо и надежно. Одним словом, карабчат, сукины дети, кому не лень. Только успевай поворачиваться. Но появилась надежда, что скоро это зло будет ликвидировано. Под корень. Отыскали наконец-то действенное противоядие. Хотя что значит – появилась надежда? Она никуда не исчезла, она постоянно согревала общество. У нас, слава богу, с воровством энергично борются – и милиция, и народный контроль, и пресса по отдельным его проявлениям которое уже десятилетие ударяет. И конечно, эта борьба дает громадный эффект. Вернее, давала – п отому что в последнее время к ней как-то попривыкли. В том числе попривыкли и к прессе, хотя она и очень грозное оружие. И тут, возможно, действует следующая схема. К примеру, напишут в газете: так и так, некто Иванов, заведующий складом или там базой, украл. Допустим даже, сообщат, что крепко хапнул. И в доказательство сумму обнародуют!… А кто этого Иванова знает? Кто в него камень бросит, кто руки не подаст, плюнет и отвернется? Широкая-то общественность Иванова в лицо не знает и пальцем на него показать лишена возможности. Более того, где-нибудь по месту жительства мы с этим Ивановым, может быть, каждый день в подъезде вежливо раскланиваемся, не подозревая, что он и есть тот самый ворюга из фельетона. И если даже ему срок отмотают и он исчезнет годика на три, мы скорее подумаем, что его куда-нибудь за границу командировали – как крупного специалиста. Короче, пресса в этом смысле возлагаемых на нее надежд не оправдала, и надо предпринимать что-то более действенное. То есть что именно предпринимать, уже догадались. И уже промелькнула «первая ласточка», с чем и поздравляем всех заинтересованных лиц. Недавно жуликов показывали по телевизору. В передаче «Человек и закон». Взяли для примера одну кондитерскую фабрику, которая на протяжении многих лет разворовывалась, оказывается, «по винтику, по кирпичику», точнее – по пряничку, по конфеточке, а работники ОБХСС все никак этот ручеек не могли перекрыть, не находили подступов. Но потом догадались. Ну, подробности операции остались за кадром. А показали, для наглядности, только двух дамочек: пышнотелую крашеную блондинку и ее подружку – чернявенькую, щуплую. Попались они вот на чем: блондинка выносила полтора килограмма комкового шоколада, а подружка ее – торт «Сюрприз». Припрятали они свои трофеи оригинально. Блондинка, используя природные данные, завернула шоколад, извиняемся, в бюст; чернявенькая же, не имея таких преимуществ, подвесила коробку с тортом за спиной. Мы смотрели передачу вместе с моим соседом Петром Николаевичем, у него как раз телевизор сломался, и Петр Николаевич, сам простоявший пятнадцать лет на проходной инструментального завода, буквально пришел в восторг и недоумение от результатов операции. 248
– Я еще понимаю, – говорил он, – коробку за спиной обнаружить. Это не фокус. У нас тоже подвешивали. И разводные ключи подвешивали, и электрофуганки, и листовое железо. Ну, тут просто: похлопал по спине, дескать, проходи, милый – и ущупал. А вот как между титек шоколад высмотреть? – ума не приложу. Тем более что кусочек-то – тьфу! – какихто полтора кила. Мараться не стоило. При таких достатках она свободно могла полтора пуда туда заложить. Ты глянь, что делается, – полный экран бюста! Нет, наверняка у них прибор какой-нибудь электронный. Лазырь какой-нибудь. А там, действительно, было куда прятать. Но специалисты есть специалисты. Асы, видать, своего дела. С прибором или без прибора, а выудили этих щук. И – по системе «Орбита», через спутник связи представили их населению всего Союза! Вот уж они ревели! Вот уже размазывали парфюмерию по лицам! Чернявенькая между всхлипами все приговаривала: «Да если б я знала… да если б думала… да господи.. да боже ты мой!..» То есть она, наверное, хотела сказать, что нипочем не поперла бы этот несчастный торт, если бы заранее знала про эксперимент, затеянный телевидением. Уж она дождалась бы конца его. Уж, поди, не оголодала бы. Блондинка, та вообще ничего произнести не могла. Только закатывала глаза, икала басом и на дотошные вопросы сотрудника ОБХСС – «Так каким же образом вы похищенное выносили? Где прятали? Укажите точнее», – о слабевшей рукой, зажатым в ней промокшим платочком показывала – здесь вот... здесь… за корсетом. Ой, срамота! Ой, стыд! И главное, ни от кого не спрячешься. Ни от далеких. Ни от близких. Ни от друзей. Ни от родственников. Не знаю, не знаю, самому мне кондитерские изделия красть не доводилось и, даст бог, не доведется, но я, как только представил такое, что вот сгреб где-то горсть «Мишек на севере», а меня за это всему миру по телевидению, так, верите ли, не только на голове, на спине волосы зашевелились. Уж лучше год строгой изоляции. Лучше пусть руку оттяпают, как в средние века делали. Очень, очень эффектный способ борьбы. И очень обнадеживающий. Петр Николаевич, большой энтузиаст телевидения и человек, вырастивший многолетний зуб на жулье, весь диван мне провертел. Все ждал, крутясь от нетерпения, что покажут нашу Постромкину – бывшую начальницу всего городского общепита, наворовавшую за годы своего руководства на две дачи, три машины, вагон хрусталя и полтора кубометра ковров. Однако на этот раз больше никого не показали. Ограничились кондитерами. Возможно, потому, что исчерпали свой лимит времени – там уже, по программе, хоккей подпирал. – Ничего, – сказал Петр Николаевич, прощаясь. – Не сегодня, так завтра. Теперь уж, раз начали, не отступятся. Теперь, брат, держись… Уйти, однако, Петр Николаевич не успел. Как раз позвонил под дверью наш третий сосед. Он, оказывается, тоже смотрел передачу, и она его тоже привела в полный восторг. 249
– Видали? – с просил сосед. – Б ольшие дела начинаются. Надо это обмыть, – он достал из-за пазухи колбу с притертой пробочкой. Соседу на лабораторию спирт выписывают, для промывки оптики, так что у него всегда есть – не то что у нас с Петром Николаевичем. И мы обмыли это большое и многобещающее начинание.
ПАДЕНИЕ САЛОПЫЧА Фамилия его была Куров. Куров Геннадий Салопиевич. Мы звали его сокращенно Салопыч и по демократической привычке хоккейных болельщиков обращались на «ты». Хотя чувствовалось, что дома, в городе Талды-Кургане, где Куров работал кем-то важным по снабженческой, кажется, части (кем именно – за давностью лет я забыл), все говорили ему только «вы» и величали полным именем. Салопыч был старше всех в нашей каюте. Или, по крайней мере, выглядел старше. Был он умеренно лыс, носил велюровую шляпу с прямыми полями, длиннополый макинтош, имел утяжеленное книзу, слегка обрюзгшее лицо и твердые взгляды на жизнь – в чем мы скоро убедились. Буржуазный город Стокгольм Салопыч не одобрил. Он посмотрел на дворцы и каналы, на табуны рычащих автомобилей, на небоскребы и одетых в смокинги собачек, на километровые витрины магазинов – и решительно заклеймил все это. – Фасад загнивающего капитализма, – строго сказал Салопыч. Он был уверен, что за сверкающим фасадом скрывается где-то неприглядная изнанка, – и не ошибся. В одном месте, на ступеньках очередного дворца, Салопыч увидел кучку немытых хиппи в рваных джинсах. – О! – злорадно воскликнул он, уставя на них палец. – Вот они – язвы! Во время первой же автомобильной экскурсии по городу Салопыч круто оборвал старушку-гида, принявшуюся излагать нам историю королевской династии шведов. – Расскажите-ка лучше, сколько у вас трудящиеся получают! – задиристо сказал Салопыч. Капитализм нанес Салопычу коварный удар на четвертый день нашего пребывания в Стокгольме. Мы вернулись с прогулки на свой теплоход и застали Салопыча одиноко сидящим в каюте. Салопыч даже головы не повернул в нашу сторону. Он сидел и загипнотизированно рассматривал маленькие шерстяные носочки, связанные вместе красивой ленточкой. – С покупкой тебя, Салопыч! – поздравили мы его. – Хе-э! – хрипло сказал Салопыч. – С покупкой –даром получил! – Как даром? – А так, – пояснил довольный произведенным эффектом Салопыч. – Совсем без денег. Тут мы увидели на столике две дамские кофточки с не оторванными еще этикетками – и нам все стало ясно. Салопыч, видимо, купил сразу две кофточки в одном магазине, и дальновидный хозяин поощрил его за это бесплатными носочками. 250
Носки были совсем крохотные, вряд ли они годились даже грудному ребенку, разве что на куклу, – но Салопыч не спускал с них любовного взгляда. Мы переглянулись. – Ой, Салопыч, берегись! – поддел Курова Славка. – Завлекающий маневр. Это они тебе наживку кинули. Салопыч недружелюбно сопнул носом и, повернувшись к нам спиной, упрятал свою премию в чемодан. С тех пор Салопыч начал отбиваться. Он больше не ходил в свободное от матчей время вместе с нами – глазеть на каналы, рекламу, умопомрачительные витрины. Исчезал один. Частенько возвращался он из города с аккуратными пакетами. Некоторые разворачивал и доставал оттуда разные мелкие покупки, а иные сразу убирал подальше. Потом ложился на койку и молча, сосредоточенно смотрел в потолок. Мы догадывались, что у Салопыча складываются какие-то свои отношения с проклятыми капиталистами, в которые он нас посвящать не намерен. И наконец наступил день, когда Славка встревоженно сообщил мне: – Салопыч-то совсем пропадает. Надо выручать. Это было возле ледового стадиона, перед решающим матчем СССР – Канада. – Пошли! – сказал я. Мы разыскали Салопыча за углом стадиона, против восточной трибуны. У него был вид совершенно потерянный: макинтош расстегнут, шляпа съехала набок, челюсть отвисла. В неподвижных глазах Салопыча отражалась тусклая стокгольмская весна. – Себе – плащ и шарфик, – услышали мы его бормотание. – Жене – две кофточки, брату – штаны, свояченице – блузку, теще – плед, Леночке – колготки, Вовочке – свитерок. Я понял, что Салопыч подсчитывает, какие шмотки уже купил и сколько еще может купить все на те же скромные рубли, которые нам поменяли на кроны. Салопыч обалдел от дешевки. Настолько, что больше не замечал контрастов. Того, например, что вместо кучи синтетического барахла на эти же деньги можно купить лишь две трети костюма из натуральной ткани. Его кормили на теплоходе, на удовольствия Салопыч кроны не тратил, и потому не знал, что проел бы здесь весь обмен за четыре дня. А уж пропил бы и вовсе в два присеста. Мы взяли его с двух сторон под руки – Салопыч вдруг обмяк. – Как же так? – спросил он, невидяще блуждая глазами. – Как же?.. А говорили, что загнивают. – Салопыч, – осторожно начал я, догадываясь, что случай трудный и начинать надо с азов. – Н у-ка, вспомни: царская Россия отставала от высокоразвитых стран на сто лет. На целых сто! – К тому же шведы четыреста лет не воевали! – подхватил Славка, сообразивший, куда я клоню. – Вот именно, – сказал я. – Не воевали. И гнали эту мануфактуру… – Из нефти, Салопыч! – тряхнул его Славка. – Это же все синтетика. Ты думаешь, что шерстяных кофточек набрал? Фигу! Ты нефти везешь два килограмма... 251
– Во всяком случае, лет через десять у нас этого барахла тоже навалом будет, – сказал я. – Заведешь себе десять штанов. – Хотя не в штанах счастье, – ввернул Славка. – Точно, – подтвердил я, – не в штанах. Ты посмотри на этих шведов – какие они все смурные. Штаны есть, а счастья нет. – Вообще все это дерьмо! – р аспаляясь, заявил Славка. – Х очешь, я сейчас свой реглан под колеса брошу? Хочешь?! – С лавка рванул купленный вчера болоньевый плащ так, что пуговицы полетели. – Плевал я на него!.. Так мы в четыре руки обрабатывали Салопыча, и он начал вроде бы помаленьку приходить в себя. – Совсем ошизел мужик, – задышал мне в затылок Славка, когда мы пробирались на свои места. – Как думаешь: поможет – нет? Я пожал плечами. Вечером на теплоходе мы сидели у стойки бара и предавались «буржуазному разложению»: пили маленькими порциями виски с содовой. Появился Салопыч. Он был в пижаме, надетой поверх майки-безрукавки. Салопыч подошел к стойке – лысина его оказалась рядом с моим плечом. – Налей сто пятьдесят, – б уркнул он, отрывая от пачки бон полуторарублевый лоскуток. На теплохода в ходу у нас были боны, за которые на берегу купить было ничего нельзя, разумеется. Бармен налил ему в большой фужер сто пятьдесят водки. – И запить чего-нибудь, – попросил Салопыч. – Минералки, что ли. – Минеральной сегодня нет, возьмите кока-колу. – Ну давай коку, – х муро согласился Салопыч. Он осушил фужер, выбулькал в него витую бутылочку кока-колы и запил. – Сколько с меня всего? – Рубль двадцать копеек и семьдесят пять ёре, – сказал бармен – Как… ёре? – растерялся Салопыч. Вылощенный седовласый бармен Витя терпеливо пояснил: – Напитки и сигареты соцстран – з а боны, напитки и сигареты капстран – за валюту. Бутылка кока-колы стоит семьдесят пять ёре. – За этот… квас? – г орестно прошептал Салопыч, и лысина его стремительно начала покрываться испариной. Боже, какие страсти бушевали в его душе! Ведь он единым духом «проглотил» две шариковые авторучки… Или детские носочки. Или набор брючных пуговиц. – Возьми рубль, – прохрипел он наконец. – Извини – не могу, – отвернул глаза бармен. – А я знать ничего не знаю! – безобразно закричал тогда Салопыч. – Предупреждать надо! Заранее! Славка не вынес этой сцены и положил на прилавок крону. – Иди, Салопыч, – с казал он ему, как больному. – И ди отдыхай. Не беспокойся. Салопыч ушел, бормоча под нос: «За валюту, ишь ты, за валюту…» А мы со Славкой заказали еще виски и, вздохнув, выпили за упокой души раба божьего Курова Геннадия Салопиевича. 252
Эту давнишнюю и в общем-то малозначительную историю, может быть, и не стоило ворошить… Да вот недавно один мой приятель привез из зарубежной командировки крышку-сиденье для унитаза. Ну, привез и привез, мало ли что. Искал оправу для очков, а подвернулась крышка. Он ее и сгреб – надо же было остатки валюты израсходовать. Но пришли к нему в дом две дамы, сотрудницы жены, исследовали крышку, оценили изящные формы ее и несравненную эластичность, спросили, во что она обошлась хозяину, тут же переели стоимость в рубли и, потрясенные баснословной дешевизной приспособления, долго и сердито говорили о том, что нам до такого совершенства еще хлебать да хлебать. И я вспомнил бедного Салопыча.
ЭФФЕКТ ИГЛОУКАЛЫВАНИЯ – От нервов все, от нервов, – говорила иглотерапевт Нонна Борисовна процедурной сестре Марине. – М ы же больные все. Без исключения. Нас же к прилавку как магнитом тянет. Мы ни один киоск не минуем. Хоть открыточку, хоть значок, да купим. Или хотя бы нос сунем на бегу – что дают? Вроде ничего и не надо, а все равно – что дают? А нос сунул – тройку, пятерку, тридцатку оставил. Схватил какую-нибудь дрянь бесполезную, а потом – ax, ox – денег до получки не хватило. Марина прибежала только что, запыхавшаяся, занять у Нонны Борисовны шестьдесят рублей. В промтоварном, напротив поликлиники, подвернулись ей финские сапоги. Не модельные, а простенькие, литые, годные на распутицу, но очень добротно сделанные, на красивой белой подошве. И хотя демисезонные сапоги у Марины были, она попросила знакомую продавщицу отложить ей пару на полчаса – вдруг, мол, перехвачу где денег. Деньги она получила без звука, но время у нее еще было, и она обсуждала теперь с Нонной Борисовной этот вопрос – брать, не брать? А у Нонны Борисовны своя была теория, которую она, сразу же ссудив Марину деньгами, развивала уже чисто из любительства. – Лечить нас всех надо, – говорила Нонна Борисовна. – Ну что это такое: бежим, бежим, как угорелые, локтями толкаемся, ослепшие, злые. А куда бежим, за чем гонимся? А за инфарктами гонимся, Мариночка, за холециститами, астмами… Все от нервов, все… «Это точно, – согласился Потехин. – За болячками гоняемся. Верно». Он лежал на кушетке, за ширмочкой, утыканный иголками. От чего лечился Потехин, лучше не перечислять. За хлопотную свою жизнь нахватал он болезней, как собака блох. Иглы поэтому сидели у Потехина во лбу, в ушных раковинах, в груди и животе, в кистях разведенных рук, в икрах и даже в мизинцах ног. Он лежал тихо, боясь пошевелиться или кашлянуть, чтобы не вызвать где-нибудь неприятной, тянущей боли. Иглы торчали из него, как маленькие антенны, Потехин казался себе неким фантастическим аппаратом, чутко вслушивающимся в голоса дальних миров. Голоса доносились из-за ширмы. – Я сама, знаешь, пока иголочками не полечилась, прямо бешеная была. Особенно из-за мишуры этой глупой дрожала. Иду мимо ювелирного 253
магазина – и, если денег нет, веришь ли, плачу. Да зло так плачу, губы кусаю, будто принцесса какая-нибудь, экспроприированная. Ну, а уж если деньги с собой – о-о! Триста пятьдесят рублей получала, на двух ставках работала, – и не хватало на жизнь. Одной. Представляешь? А потом меня руководительница курсов наших, кандидат наук, поколола. И теперь мне эти побрякушки – что есть они, что нет. Я эти-то носить перестала. Кроме обручального вот… и вот. Ну еще сережки. Но сережки даже полезны. Тоже иглотерапия. Я теперь, мимо «Яхонта» когда прохожу, вижу, как там бабы давятся, так мне их жалко становится. Лечить, думаю, вас надо, дурочек таких, лечить! Курсы эти, видать, давно были в жизни Нонны Борисовны. Потому что нынче она сама считалась крупным специалистом. На прошлом сеансе (Потехин вот так же лежал за ширмочкой) вошла к ней дама и с порога заявила: – Вы будете моей спасительницей! Будьте моей спасительницей! И, наверное, сразу какой-то презент на стол выложила, поскольку Нонна Борисовна молодым своим голосом воскликнула: – Что вы, что вы! Заберите назад! Боже упаси! Дама, судя по дыханию и движениям, была немолодая, рыхлая, болезнями простреленная насквозь (это Потехин уже из разговора узнал). А в последний раз согнул ее жуткий радикулит, когда она из машины вылезала. Приехала с дачи, сунулась было из машины – и привет! Не может распрямиться. Потом уж кое-как отдышалась, добрела до Нонны Борисовны. Нонну Борисовну ей соседка нарекомендовала. Нонна Борисовна, пока осматривала даму и заполняла карточку, говорила: – Наши болезни в наших руках. Точнее – в ногах. Еще точнее – в колесах. Приобрели машину – считайте, что приобрели букет заболеваний. А лечимся мы как? Прочтем где-нибудь в журнале или по телевизору услышим: бег трусцой полезен – пробежимся разок-другой и думаем: здоровы. Ничего подобного! Не надо бегать. Глупость это. Мода. Ходить надо. Просто ходить. Пешком. На работу, с работы, в магазин, на дачу ту же – если недалеко. Вот и весь секрет. Нас не от радикулитов лечить надо – от машин. Я когда смотрю на этих автомобилистов, всякий раз думаю: вот они – пациенты мои… И не спорьте, не спорьте! По себе знаю. Мы раньше, бывало, как суббота, так рюкзаки за спину – и пошел. За грибами, на рыбалку, просто так. А теперь? Муж вечно лежит под ней или в гараже с дружками пиво пьет. Дружки какие-то появились по запчастям. Надо… Того нет, это поломалось – нервотрепка сплошная, ссоры. Он у меня раньше – что такое насморк – не знал. И вот, пожалуйста – остеохондроз. Володя, говорю, я ведь тебя не от остеохондроза лечу – от карбюраторов твоих, пойми! «Неужели и от машиномании иголочками можно вылечить? – думал Потехин, вспоминая тот разговор. – Не мешало бы некоторых. Того бы… бандерильеро. Всадить ему, сукину сыну, поглубже». Прошлым летом Потехин отдыхал с женой на юге, в Гагре, и довелось ему наблюдать одну сцену. Мимолетная, в общем-то, сценка, но в память врезалась. На кругу, где автобусы разворачиваются, стояла машина, 254
«Волга», выкрашенная в какой-то неземной цвет, – сияла вся, отблескивала. Потехин невольно внимание на нее обратил. А рядом с машиной стоял завороженный ею человек: в шлепанцах-вьетнамках, мятых брючишках, рубашке с короткими рукавами; молодой, но уже полнеющий, рыжеватый, кудри потные прилипли ко лбу. Такой рязанский Ваня, с голубыми, несмелыми глазами. Смотрел на машину обожающе. «Автолюбитель, видать, – сообразил Потехин. – Тоже на отдыхе. По тачке своей соскучился». И тут подошел хозяин машины. Весь из себя испанец: смуглый, стройный, в белых джинсах, с походкой пружинистой, но в то же время ленивой. «Бандерильеро», – назвал его про себя Потехин. Такой у него вид был, будто он к быку приближался. К сотому своему. Сейчас всадит ему бандерилии в холку, небрежно отшагнет и полюбуется. Ваня рязанский распахнул рот. – Товарищ, – сказал. – Простите, пожалуйста… Почем краска такая?.. Я извиняюсь, товарищ. – Тысяча рублей – вся машина, – не глядя на него, бросил бандерильеро, хлопнул дверцей и укатил. «Мать твою распротак! – ужаснулся Потехин. – Тыщу рублей! Только покрасить! Вот живут, паразиты!» Сестра Марина все-таки убежала за сапогами – ее пока иглами от суеты не лечили. А к Нонне Борисовне пришла очередная посетительница, знакомая уже Потехину. То есть по голосу знакомая, он ее по голосу и узнал. И еще по тому, о чем дамы заговорили. – Я вам эту вырезку журнальную разыскала, – с ообщила Нонна Борисовна. – Вот только забыла захватить. Ну, в следующий раз. Сегодня же положу на видное место. Это они продолжали беседу, начатую еще на первом сеансе (в смысле – для Потехина первом). Посетительница тогда пожаловалась, что ее ремонт квартиры вконец замучил. Все жилы вытянул. И так здоровье ни к черту, а тут еще этот ремонт навалился. Нонна Борисовна живо отреагировала: – Ну, уж от этой болезни можно излечиться. Причем самостоятельно. Раз и навсегда. Мы ведь что делаем? Мы сами себе заботы придумываем. Вот сколько раз в году вы белите? – Ну... два-три, – сказала женщина. – Вот! Белите, красите, дышите этой краской, А квартиру можно отделать однажды. И на всю жизнь. Не надо белить. И красить не надо. Оклейте стены клеенкой, теперь клеенку достать не такая уж проблема. На пол тоже можно клеенку постелить. Прошелся потом влажной тряпочкой – и чисто. В ванную комнату, на кухню – кафель. – Так ведь, говорят люди, дышать трудно будет, – возразила женщина. – А краской легче дышать? А доставать ее, по магазинам мотаться? А дома по месяцу кавардак, стройплощадка? Мебель туда-сюда двигать? Особенно увлеченно Нонна Борисовна рассказывала, как она навечно оформила туалет. Высмотрела в каком-то иностранном журнале картинку и, согласно этой картинке, точь-в-точь воспроизвела все у себя. Подробностей Потехин не уловил, их много было, но главное понял: стены 255
и потолок Нонна Борисовна покрасила в черный цвет. Или покрасила или оклеила какой-то специальной пропитанной бумагой. Но именно черной, немаркой. Потехин заворочался у себя за ширмочкой, подал голос. – Страшно, – сказал. Нонна Борисовна заглянула к нему: – Что вам страшно, больной? – Так в этом, в туалете-то черном… страшно, небось? – Ну, почему, – улыбнулась Нонна Борисовна. – Хорошее освещение. На пол можно белый кафель положить. У меня белый. Ну, и сам унитаз тоже белый. Вполне достаточно белизны. И вот сейчас женщины продолжали ту, прежнюю, тему. – Обязательно в следующий раз принесу, – доносился голос Нонны Борисовны уже из соседней кабины, где она укладывала пациентку. – А еще лучше – заходите ко мне домой, своими глазами посмотрите. Я здесь недалеко живу. Хорошая женщина была Нонна Борисовна, общительная, душевная. И вылечивала она, пожалуй, не столько иглоукалыванием, сколько психотерапией, вниманием своим, добротой, словами вот этими, которые у нее для каждого были другие – необходимые вот сейчас, и точные. Хотя в иголочки свято верила и считала, кажется, что лечат именно они, и только они. «Найдено, выходит, средство, – д умал Потехин, слегка иронизируя над фанатизмом Нонны Борисовны. – Универсальное. От чиха, от психа, от очередей даже. Смотри ты!..» Ему представилась такая картина (а может, пригрезилась – он вроде задремал на какую-то минуту): сплошь вылеченные от неврастении, от суетности идут по улицам, люди. Спокойно идут, неторопливо, безмятежно. Мимо универмага, где выбросили югославские дубленки, мимо «Фруктов-овощей», набитых всевозможными корнеплодами, мимо «Даров природы», где лежат на прилавках неощипанные индейки, мимо пивных и сувенирных киосков. Никто не толкается, не скандалит. Просветленные, улыбчивые лица. Они идут… плывут… парят… А возле ювелирного магазина «Яхонт» стоит его расстроенная директорша, повесив, словно коробейник, на шею лоток. И лоток этот плотно уставлен то ли пудреницами, то ли сахарницами из белого нефрита – в общем, такими бородавочками, цацками по две тысячи двести двадцать три рубля штучка. У бедной директорши план горит – никто цацки покупать не хочет. Вот эту, последнюю, картину он уж точно представил, очнувшись от своей короткой дремы. И беззвучно засмеялся. Но тут же задавил смех, потому что иглы колыхнулись и под ними заныло. … Выйдя из поликлиники на воздух, Потехин сразу достал пачку «Мальборо» – курить страшно хотелось. И сразу же наскочил на него молодой человек в заграничных джинсах и рубашке с погончиками. – Разрешите закурить! Потехин не из тех был жмотов, которые в таких случаях отвечают: «Вон магазин рядом, пойди купи». Но и стравливать расплодившимся «стрелкам» полуторарублевые сигареты считал обидным. Для них он держал в другом 256
кармане дешевую «Приму». Но этот молодой человек захватил его врасплох, с пачкой в руках, и Потехин сказал: «Пожалуйста». – Беру две, – предупредил молодой человек. – Чего же только две-то? – рассмеялся Потехин. – Ты уж бери сразу четыре. Молодой человек выгреб четыре. «Вот нахал! – покачал головой Потехин. – Ну и нахал». Но подумал он так о молодом человеке без негодования, легко подумал. И о разграблении своем отчего-то не пожалел. По улице, в разных направлениях, шагали люди. Спешили. Толкались. И не извинялись. На углу продуктового магазина внушительная очередь окружала продавщицу в грязном белом халате и груду ящиков. Когда Потехин поравнялся с очередью, из нее выбрался счастливый мужик с двумя лещами в руках. Авоськи у мужика, видать, не было – он держал рыбин прямо за жабры. – По два хвоста отпускают на человека, – сообщил мужик, встретившись взглядом с Потехиным. Потехина эта информация не взволновала. Не потому, что он рыбы не любил или, допустим, уже объелся ею до тошноты. Просто не взволновала, и все. Он даже подумал: «Из-за двух хвостов такую мялку терпеть. Да пропади они». По этой же причине он не стал садиться в автобус, который штурмовала не такая уж большая толпа, – решил пройтись пешочком. Он шел, ему было как-то необычно легко, покойно, игривость даже накатывала волнами, хотелось улыбнуться и подмигнуть прохожим. Но прохожим подмигивать он не отважился, а вот когда покренившийся набок автобус обогнал его, вдруг подмигнул стиснутым на задней площадке, за пыльным стеклом, пассажирам. И ручкой помахал. Помахал – и удивился. «Что это со мной такое?.. Как щенок восторженный… Неужели подлечила чертова бабенка?.. Да ну! Чушь, ерунда. Да и не так же, наверное, сразу проявляется». Но факт оставался фактом: на душе у Потехина было вполне лучезарно, ни бежать, ни толкаться, ни тем более хватать чего-нибудь ему не хотелось. «Погода, наверное, – р ешил он. – С олнышко вот… А вдруг все-таки иголочки! Забавно…» Уже возле подъезда своего дома он вспомнил, что жена наказывала купить, во‑первых, подсолнечного масла, во‑вторых, зеленого луку, и в‑третьих – заглянуть в мебельный – может, там выбросили цветочные полочки, за которыми она давно охотится. Потехин огорчился. Но сначала чуть-чуть. Сначала он так подумал про масло и лук – «перебьемся до завтра», а про полочки – «деньги целее будут… полочки ей, видите ли… загорелось». Но у дверей лифта настигла его другая, тревожная мысль: «Ну, хорошо… чудно. Допустим, подлечила. Только мне-то зачем это?.. Мне лично?» Да, зачем это было Потехину? Автомобиля он еще не имел, – только стоял на очереди, – не устилали его квартиру ковры, и стены не были оклеены импортными моющимися обоями. В туалете, вместо белого 257
кафеля, лежал резиновый банный коврик поверх выщербленного цеметного пола, а самым дорогим украшением мадам Потехиной были клипсы за восемьдесят копеек. «Потом бы, – думал он, взлетая на одиннадцатый этаж, – потом бы, после всего, можно и полечиться как следует, капитально. А сейчас-то… попробуй проживи телком таким, безрогим». Впрочем, Потехин беспокоился напрасно. Он ехал домой, к вечно озабоченной супруге, ехал без покупок – и здоровым ему оставалось побыть совсем немного. Каких-нибудь две-три минуты.
КТО ПОСЛЕДНИЙ? Очередь была длинная, человек, однако, полста, и совсем не двигалась. Позади киоска стояла машина с цистерной – и Володя Коломейцев догадался: заливают емкости, только подъехали. Значит, угадал он вовремя, к свеженькому пивку, но вот – очередь… Володя не стал искать крайнего, сразу протолкался к окошечку, увидел, что оно пока задернуто шторами, и по-свойски спросил у мужиков: – Кто там у нас сегодня? Гога? – И поскольку мужчины не ответили, лишь плечами пожали, сам же предположение высказал: – Должен быть Гога. Если он – долго не застоимся. Счас откроет – не успеешь банки подставлять. Надо было пообтереться здесь, приучить к себе передних, примелькаться. Очередь ворохнулась, завздыхала: – Ага… не успеешь… – Еще надо, чтобы открыл… – А то объявит перерыв – и присохнем. До обеда двадцать минут осталось. Володя заглянул за киоск, успокоил очередь: – Ничо, ничо, мужики. Уже сливают. Начали. Успеем. Если Гога – он на обед не уйдет, пока не отторгуется. Еще несколько раз он выглядывал за киоск – д ругие не решались отклеиться от прилавочка – и даже окликнул громко какого-то человека в комбинезоне, крутившегося возле машины: – Ну что, тезка, скоро вы там? И хотя «тезка» ничего ему не ответил, даже не повернулся, Володя удовлетворенно подмигнул впередистоящим: – Порядок! Две-три минуты, говорит… Скоро шторки и правда раздвинулись. Гога там был или кто другой – неизвестно: мелькали только руки да белел плотно обтянутый халатом живот. Володя пропустил двух человек и, решив, что теперь пора уже и ему отовариться, как комментатору-добровольцу, попытался просунуть в окно свою баночку. Однако третий – п лотный пенсионер с недружелюбным лицом – м олча пресек этот маневр. Его пузатый пластмассовый бидон боя не боялся, он так двинул им Володину банку, что чуть не сшиб ее наземь. И самого Володю отдавил от окна толстой, как бревно, рукой. 258
Володя фальшиво рассмеялся: – Во торопится папаша! Видать, здорово вчера бухнул – душа горит. Ну, давай-давай… пропустим тебя… сделаем уважение. Нам не к спеху – успеем алкоголиками стать. Верно? – он мигнул очередному. Но тот уже держал на изготовку канистру и Володину шуточку не разделил. – Не к спеху – дак встань в очередь, – сказал. – Как все люди. – Действительно, друг, ты чего там шьешься?! – раздались голоса. – Кончай зубы-то заговаривать!.. Райкин нашелся! – Да вы чо, мужики?! – заобижался Володя. – Я же вот стоял, перед дедом. Дед, подтверди! Пенсионер, отвернувшись, завинчивал бидон. Брезгливо молчал. Не хотелось связываться ни с Володей, ни с прочей шелупонью. – Ну, дед! Ну, дает!.. Еще сказал ему, только за посудой сбегаю, – на ходу врал Володя. Воспользовавшись паузой, он снова сунулся было в окошко. Тут из очереди вышагнул молодой мужчина, в штанах-трико и болоньевой куртке. Очень здоровый дядя, с крутой, как у певца Штоколова, грудью. – Встань в хвост, – приказал и ткнул Володю в плечо. Слегка ткнул, вроде едва дотронулся, а Володю так и развернуло на девяносто градусов. – Да ты чо тут рулюешь?! – тонко закричал он. – Ты кто такой, чтобы рулить?! Мужчина взял его одной рукой за ремень, больно, вместе с кожей прихватил, зараза, слегка приподнял и спокойно, ласково даже спросил: – В морду дать?.. Или в хвост встанешь? На этом Володина авантюра и захлебнулась. Он прекратил сопротивление. Хватило ума сообразить: если такой амбал разок вмажет – ни в какой больнице лечить не возьмутся. Матерясь сквозь зубы, Володя ушел в хвост – переживать и злобиться. Впрочем, огорчался он недолго, будучи по характеру человеком легким, отходчивым. К тому же очень скоро передние, те что были свидетелями его конфуза, набрали пива и ушли, народу за Володей изрядно прибыло, он оказался уже в середине этой многочисленной очереди, окружающие его люди, надо полагать, забыли про инцидент, а может, они и сразу-то внимания на него не обратили или не поняли, за дальностью расстояния, что там такое произошло. Короче говоря, Володя вполне вписался в обстановку. Вообще, если бы Коломейцев не отличался повышенной нетерпеливостью, если бы у него постоянно не свербило в некоем месте, он не попадал бы в такие вот истории, а пивные очереди, в частности, сумел бы оценить по достоинству, обнаружил бы в них своеобразную прелесть. Для тех, кто эту прелесть понимает, постоять за пивом одно удовольствие. Во-первых, народ здесь собирается относительно приличный. Не гиганты духа, конечно, не праведники, но и не алкаши-подзаборники. Подзаборников тут нет. За пивом стоят люди довольно положительные, как правило – семейные, набежавшие из окрестных домов. Это даже по одежде видно. Смотришь – сверху на товарище хорошее пальто, каракуль и так далее, а снизу выглядывают мятые домашние брючишки. Все ясно: усмотрел из окна, 259
что машина к киоску подъехала. «Ну-ка, мать, где у нас посудина?» – и подался. Сейчас вернется домой, выпьет легально, возможно, под заранее припасенную вяленую рыбку, и ни с женой не поругается, ни на люди шарашиться не пойдет. Во-вторых, пивные очереди представляют собой что-то вроде летучих мужских клубов, с очень и очень снисходительными требованиями к случайным и временным их членам. Здесь обычно царит легкое и приятное возбуждение – в предвкушении скорой выпивки, легко завязываются легкие же разговоры, легко прощается друг другу малосодержательность высказываний и невысокое качество шуток. Здесь все на время становятся равными – и какой-нибудь умник, кандидат наук какой-нибудь, допустим, и вздорный мужичонка, которого в другом месте не только всерьез не примут, а вообще в упор не увидят. Подравнивает и объединяет людей сам предмет разговора, сам интерес, собравший их здесь, пусть не постыдный, но все-таки чуточку низменный и грешный. Вот и Володя очутился в центре такого разговора, даже сам встрял в него, заявив, что лучшее пиво делают в городе Алма-Ате. Он когда-то давно был в Алма-Ате, в гостях у сродного брата, баловался ежедневно пивком, и ему особенно понравилось, что рядом с пивными точками там всегда и шашлычки жарили. Более опытные собеседники, особенно те, кто по работе связан был с частыми командировками, с Володей не согласились. «Это тебе из-за жары оно хорошим показалось, – сказали, – да еще под шашлык. А теперь уже и шашлыки на улице не жарят – прекратили». Потом кто-то стал хулить темные сорта пива – «Бархатное», «Мартовское», и с этим товарищем все согласились. Кроме одного пожилого мужчины. Но мужчина, правда, сразу оговорился, что в принципе он не настаивает, а у него лично склонность к темному пиву. Он к нему давно пристрастился, еще в последний год войны и сразу после нее, когда был комендантом одного немецкого городка. А немцы темное пиво обожают и умеют делать. Тут Володя вставил еще одну фразу, которая ему самому понравилась: – О, дак, значит, фронтовик! Теперь фронтовиков редко встретишь. Хорошо сказал: и для себя солидно, и для фронтовика уважительно. Коснувшись темного пива, перескочили на импортные сорта – и дружно сошлись на том, что лучше чехословацкого пива не было, нет и не будет. Стоял в очереди очень интеллигентный человек, профессорского вида, высокий, с чистым, холеным лицом – и он мужиками не пренебрег: вступил в беседу, рассказал, почему в Чехословакии такая высокая культура пивоварения. Они, оказывается, вот как делали – давно, еще до ихней революции. Вызывают, допустим, раз в году в ратушу какого-нибудь пивовара, частника: зайдите, мол, пан Франтишек, есть разговор. А он уже знает, зачем зовут: надевает кожаные штаны, берет под мышку маленький бочонок с пивом, пробный, и отправляется. Отцы города его ждут. «Добрый день, пан Франтишек. Садитесь, пожалуйста», – и указывают на дубовую скамью. А он, опять же, знает, как надо садиться. Отвинчивает пробочку, поливает скамью пивом и садится. Отцы города ведут с ним неторопливый разговор: как дела, нет ли сбоев в производстве, удачно ли идет коммерция, 260
здоровы ли детки и так далее. Потом говорят: спасибо за приятную беседу, пан Франтишек, не смеем более задерживать. Он встает. И тут – если скамья вместе с ним не поднимается, если, значит, он не прилипнет к ней капитально, – с него сдрючивают кожаные штаны, велят ложиться на лавку и этими штанами всыпают горячих. А на другой день весь город уже знает: пана Франтишека в ратуше пороли собственными штанами. И все. Он вылетает в трубу. Больше никто его пиво не покупает. Слушателям такой способ борьбы за качество очень понравился. Они оживились: да, молодцы!.. Туго свое дело знали! Вот бы у нас такое внедрить!.. Ага, всыпать бы некоторым, не помешало бы… Интеллигентный товарищ, невинно подняв глаза кверху, заметил, что нам в таком случае пришлось бы вводить массовые порки. И не только для работников пивоваренной промышленности. Мужики захохотали: – Это точно! – Пороли бы друг дружку по расписанию! – Что ты! До смерти засечем! Вот такая, словом, создалась в очереди душевная атмосфера. Взаимопонимание. Открытость. Братство. И к заветному окошечку между тем приблизились. Уже Володю от него отделяло человек семь-восемь. И тут пришел наглец. Не такой мелкий жук, каким недавно еще выступал сам Володя, – настоящий наглец, матерый, с большой буквы. Этакий тип с пакостной сытой физиономией – не то чтобы с раскормленной, а именно пакостно, по-кошачьи сытой, – и заледенело-смеющимися глазами. Никто, однако, в первый момент не понял, что пришел Наглец. Кроме, может быть, Володи. А он шкурой ощутил. На Володю, в его шебутной, далеко не кристальной жизни, такие глаза, случалось, смотрели с близкого расстояния, – и он помнил, как умеют обладатели их холодно и беспощадно взять тебя за глотку. И теперь, узнав эти глаза, он вздрогнул, насторожился. Тип между тем подошел к прилавку и, развязно спросил: «Почем овес?» – водрузил на него двадцатилитровую канистру, попятив колонну баночек и бидончиков. А переднему гражданину, издавшему было недоуменный мык, прикрыл распахнутый рот ладошкой: – Тихо, дядя, тихо! Спокойно… Ревизия. Контрольная покупка. – Какая еще ревизия? Нашли время! – Да придуривается он! – Эй! Ты там! Давай не балуй! – Шучу, мужики, шучу, – п овернулся к очереди тип. – М еханик я. Главный механик ОРСа. Имею право – нет? В своей системе? – Он не глядя задвинул канистру вовнутрь, привалившись широкой спиной к прилавку, напрочь загородил окно и бесстыдными своими глазами неторопливо обвел очередь: ну, дескать, будем спорить или как? Насчет прав?.. Кто смелый? Смелых не нашлось. Передний только, кому закрывали рот ладошкой, обиженно пробормотал: «Так бы и говорил сразу… А то понес… про овес». У типа сильнее засмеялись глаза. 261
– Вот так, – сказал он. – Работаем… для народа. Выполняем указание: «Довести количество слабоалкогольных напитков»… Героически трудимся… не спим ночей… Поломки механизмов… несознательность отдельной части… Вот гад! Мало ему, что влез нахалом и очередь усмирил – е ще и откровенно изгаляется! У Володи привычно засвербило. Он стоял на предпоследнем изгибе очереди, как раз против окошка, и, когда оловянный взгляд типа мазнул по нему, задрожав животом, неожиданно для себя спросил: – Ну?.. Механик, да? По металлу? По хлебу и по салу?.. А я депутат горсовета. И вот стою. Это как? Тип уставился на него оценивающе. Даже серьезность промелькнула в глазах. Вроде поверил. А почему не поверить? Чем Володя не депутат? Вид не козырный? Ну и что? Вон у них в подъезде живет один… слесарь с авиационного завода, совсем заморыш, мышка белесая, – а депутат. – Слуга народа? – спросил тип, близко наклонившись к Володе. Он, кажется, правда поверил, но до такой степени был налит закаменелой наглостью, что его и это не смутило. – Тогда стой. Стой… на страже интересов рабочего класса. – Мужики! – з акричал Володя. – Д а он же смеется! Он же нас, как мелкоту делает… во все места! Вы что, не видите? Мужики!.. Никто не откликнулся. Вроде теперь это только Володино дело было. Вроде два ханыги между собой сцепились – и лучше не ввязываться, не мараться… Бывший комендант, любитель темного пива, смотрел под ноги… Интеллигент вообще отвернулся в сторону. Только мясистое ухо его жарко пламенело. У остальных, с кем только что вот так хорошо разговаривали, хохмили, глаза были пустыми. «Вот это да! – ахнул Володя. – Его как щенка выбросили, как цуцика! Как мелкую сявку! Сразу и амбал-доброволец нашелся!.. Он, значит, шпана, рвань – с ним можно! А эту наглую харю – раз он из ОРСа или откуда там – не тронь?.. О, стоят! Прижали хвосты! Терпят… коллективную порку! И хоть бы хрен… Ну, дак молодец тогда этот. Правильно он их давит, тараканов!..» И Володя, визгливо рассмеявшись, сказал типу: – Мо-ло-дец! Так и надо! Давай, плюй им в рожи! Клади на них сверху сколько можешь! Молодец! Тип с трудом выворотил из окна необъятную свою канистру, подмигнул Володе, как сообщнику: дескать, такой же я механик, как ты депутат, – и пошел. – Ну? Наелись? – не унимался Володя. – Досыта? До отвала? И как оно на вкус? Что напоминает?.. Эх вы, тараканы! Дустом вас надо! Правильно говорится – дустом! И тогда Володе сказали: – Да заткнись ты! Чего развыступался?.. А то вылетишь отсюда, как пробка. И за плечо крепко взяли. Володя почувствовал: сейчас его вышвырнут из очереди. Во второй раз. 262
ПИДЖАК ЗА СВОЮ ЦЕНУ Черт его душу знает, как я промахнулся с этим пиджаком? Вернее, не с пиджаком как таковым, а с рукавами. Когда в городе Варне, в магазине модной мужской одежды, мы его покупали, вроде все было нормально. Да я на рукава-то, в тесноте, в туристской сутолоке, внимания тогда не обратил. Крутнулся перед зеркалом, выпятив грудь, а ниже глаза опустить не догадался. А тут еще жена… Сам-то я вообще не стал бы его покупать; очень уж пижонский был пиджак – черный, бархатный, такие только конферансье да официанты носят. А жена загорелась: ax, ox, какая прелесть, к твоим сединам так пристанет (прямо по Александру Сергеевичу Пушкину начала сыпать), давай купим – когда ты в жизни такой носил? Ну, короче, взяли. Завернули нам его, ленточкой красивой перевязали, так мы его, перевязанный, и привезли. А дома еще раз примерил – рукава короткие. И не надставишь, материал импортный, у нас такого днем с огнем не сыщешь. В общем, ухнули денежки. Семьдесят пять левов, в переводе на наши, считай, сотня. Хотел сыну подарить, но тот акселерат, ему не то что рукава короткие, а даже полы энную часть не прикрывают. И встала передо мною проблема: продать пиджак. А как продать, где, кому? Не на барахолку же нести. На этой самой барахолке я был однажды и зарекся туда ходить. Поехал шапку себе присмотреть – дело зимнее было. Ну, смешался с толпой, кругом чего-то продают-покупают, торгуются. А я закурить решил. Снял перчатки, закурил, а перчатки пока держу в левой руке. Секунды, может, три и держал-то. Налетел на меня какой-то заполошный, выхватил перчатки, сунул четвертную и растворился. Слинял, как говорится. Я и ахнуть не успел. Хорошие были перчатки, замшевые, внутри мех натуральный. В общем, пошел я домой с голыми руками. В двадцатиградусный мороз. Так что насчет барахолки я ученый был. Решил продать пиджак на дому, предложить какому-нибудь хорошему приятелю. И о первом подумал о Мише Алмазове, артисте филармонии. То есть о Мише Пузикове, Алмазов – это его артистическая фамилия была, псевдоним. Я потому о Мише прежде всего подумал, что вспомнил у него вроде руки короткие. Он как-то у нас в редакции на детской елке выступал Дедом Морозом, и когда пел с ребятишками, разводя руками: «Каравай, каравай, вот такой ширины», – то «каравай» у него получался не очень широкий. Мише пиджак понравился. Мало сказать – понравился, у него так нежно глаза засияли, словно он любимую встретил после долгой разлуки. – Мы, старик, как раз с гастролями по районам едем, – сказал он. – А я же разговорник: мне со своим номером выступать, да еще все концерты вести. Ты представляешь: выхожу я в этом клифте, в белой манишке, в «бабочке» – это же попадают все! А руки у Миши действительно оказались коротковатыми. Он когда правую во внутренний карман своего пиджака запустил, так в локте ее 263
почти не согнул – не потребовалось. Я даже подумал, что ему рукава слегка укоротить придется. – Сто пятьдесят, старик, я тебе сразу кидаю, – сказал Миша, – а еще сотню подождешь, а? Мне тут халтурка на телевидении подвернулась, но деньги только через месяц обещают. Потерпишь, старик, месяц? – Двести пятьдесят! – изумился я. – Ты одурел? – Ну, старик, ну, я понимаю, – заерзал Миша. – Но, по-дружески, сбрось четвертную. Я же все-таки с доставкой на дом… то есть это… сам пришел. Я понимаю, у тебя его за двести семьдесят пять с руками, но ведь это же куда-то тащить надо… На столике между нами лежали три Мишиных полусотенных. Я отделил одну и подвинул ему. – Спрячь. Вот эти оставь, а эту спрячь обратно. Я и так с тебя несколько рублей перебираю. Он же мне в семьдесят пять левов обошелся. А это по курсу примерно девяносто шесть рэ. Плюс с тебя сто граммов. Миша открыл рот. И долго так сидел, с открытым ртом, глядя сквозь меня остановившимися глазами. – За сто не возьму, – глухо произнес он наконец. – Что я, собака? – Ага! Ты не собака! – озлился я. – Не собака он! А я, значит, собака? Спекулянт? – Да при чем здесь спекулянт? – заволновался Миша. – При чем, старик? Я же знаю цену. Ты с ним до любого кафе дойдешь, первому же официанту кусочек полы только покажешь – и он тебе не глядя двести семьдесят пять выложит!.. Почему же я-то тебя грабить должен? Сколько лет дружим. Я скомкал пиджак, кинул его на колени Мише. – Возьмешь ты его, скотина?! Миша затряс головой. – Слушай! – зарычал я. – Кто из нас сумасшедший? – Ты, – ответил Миша. Тогда я засунул ему в карман оставшиеся сто рублей и устало сказал: – Иди ты к чертовой матери. Миша обиделся. Он долго наматывал в коридоре длинный вязаный шарф, вздыхал. Уже взявшись за ручку двери, попросил: – Ну хоть за двести, а? – Нет! – сказал я. – Лучше на портянки изрежу. Буду ходить в бархатных портянках. Как золотоискатель. Слух о том, что я продаю импортный пиджак, распространился стремительно, и на другой день мне нанес визит администратор филармонии Зиновий Примак. Высокому Примаку рукава тоже оказались коротки, но он, вытянув из-под них, насколько мог, манжеты белой рубашки и вильнув лисьими глазами, сказал, что так оно теперь даже более модно. Мода была здесь ни при чем. Знал я этого делягу Примака. Он спорет болгарскую этикетку, присобачит американскую и продаст пиджак за триста рублей. Как пить дать. И потому я жестко сказал: – Три с половиной. – Не сойдемся, маэстро, – оскалил мелкие зубки Примак. 264
…В субботу я зашел в ресторан Дома актера. За угловым столиком там сидели главный режиссер кукольного театра Кукольник (такая у него была фамилия) и валторнист оперного Глеб Васютинский. Кукольник пил кофе. Расстроенный чем-то Глебушка – «Агдам». Они мне помахали. Кукольник помахал, Глебушка сидел, уткнув нос в бокал. Кукольник, оказывается, уже все знал: и про Мишу, и про Зиновия Примака. Он вообще всегда про все знал. – Правильно ты Зинке пиджак не продал, – сказал Кукольник. – Это же типичная гиена. Он мне историю Геродота хотел за сто двадцать рублей толкнуть. А ей на черном рынке красная цена сороковка. Представляешь, какой арап?… А вот что Мишке ты его за свою цену навяливал – это уж, прости, дурь. Альтруист нашелся. Ты что, все четыре действия арифметики забыл? Он тебе во сколько обошелся? Ну-ка, посчитай: две путевки – раз, дорога до Москвы и обратно – сто двадцать. Это только на тебя. А еще на жену. Вы бы хоть дорогу оправдали… Глебушка не слушал наш разговор. Глебушку дирижер обидел. – Я гениальная вторая валторна! – пристукивал он ладонью по столу. – Гениальная я вторая валторна? – Гениальная, гениальная, – успокаивал его Кукольник. – Ты даже гениальнее первой… Так вот, насчет пиджака. Покупателя я тебе найду. Я понимаю: Мишка – друг, тебе, может, неудобно было… Сам Кукольник пиджаком не интересовался, у него всякие имелись, и замшевые, и велюровые, и джинсовые. – Найду покупателя. Хороший человек, для тебя посторонний. Но не будь идиотом: двести семьдесят пять – и ни копейки меньше. Ты его осчастливишь – не он тебя. Слушай, это же глупо, смешно, не престижно быть таким тюхой в наше время. На тебя же пальцами показывать станут. В общем, жди звонка Кукольник дохлебал кофе и умчался. – Я гениальная вторая валторна, – с болью говорил стакану Глебушка, – а эта старая развалина, этот бездарь… И тут меня осенила мысль. – Глебуня, – сказал я, – хватит тебе «Агдамом» травиться. Его же пополам с яблочным мешают. И брось ты про этого маразматика думать. Не рви душу. Пойдем лучше ко мне. У нас сегодня манты. Пойдем – жена рада будет. Дома я напялил на Глеба пиджак. Он покачался в нем перед зеркалом и судорожно вздохнул: – Нет, все-таки я гениальная вторая валторна. В таком пиджаке… – И снова вздохнул: – Но – не по зубам мне. У меня же, сам знаешь, одна зарплата. Навару – ноль. А первой когда еще стану. Этот сукин сын… Ничего не стоило обмануть непрактичного, навек ушибленного своей валторной Глебушку. – Да, – с казал я. – В ещь стоит денег. Там, конечно, он мне где-то в четвертную обошелся, но ведь путевки, дорога… Короче, пойми меня правильно, меньше, чем за сотню, я его не уступлю. Глебушка зарумянился. – Ну, сотню-то я наскребу… Уж сотню-то как-нибудь… У нас получка завтра. 265
Так я сбыл этот проклятый пиджак. И остался деловым человеком. Нормальным сыном своего времени. Никто не тычет в меня пальцем. И не скалит зубы за спиной. Одно плохо: друга Мишу Алмазова я потерял навек. Миша обо мне теперь так говорит всем знакомым, особенно когда подопьет: – Пес! Сразу бы признался, что хочет получить четыре номинала. Что я, сто рублей пожалел бы? А то начал темнить: «За свою цену, за свою цену». Благородным прикинулся. Повыпендриваться захотелось псу. Васютинскому продал, надо же! А зачем Глебке этот клифт? У него фрак есть казенный. А я разговорник. Мне концерты вести, Каждый вечер на манеже. Ну и пес же…
РАССКАЗ О ТРЕХ ХУЛИГАНАХ Хулиганство – я вление, безусловно, неприятное. Мало сказать неприятное – отвратительное, гнусное, пещерное явление. И конечно же, никакого сочувствия к хулиганам быть не может, ни к малолетним, ни к великовозрастным. И хорошо, что общественность и закон с подобными личностями у нас активно борются. Тем не менее автор в данном рассказе берет на себя смелость заступиться за трех знакомых ему хулиганов. То есть не заступиться – заступаться-то за них уже поздно, они свое получили сполна, а хотя бы реабилитировать их в глазах знакомых и сослуживцев, смыть с них обидное, порочащее пятно. Первый хулиган, о котором пойдет речь, – мой ближайший сосед Степан Иннокентьевич Безуглов, человек предпенсионного возраста, по роду занятий банковский работник. С ним так было. В субботу утром, прихватив прозразчную дырчатую сумку Степан Иннокентьевич отправился на продзаготовки. Успел купить свежего молочка, диетических яиц десятка три, «Пепси-колы» для внучки пару бутылочек прихватил. Короче, загрузился. А на обратном пути угадал он мимо специализированного магазина «Охотник и рыбак». Степан Иннокентьевич охотой не увлекался, но рыбаком был страстным. И давно подыскивал себе раздвижное, телескопическое, как их называют, удилище. Поиски были тщетными, но Безуглов на всякий случай в такие магазины или спортивные отделы всегда заходил. И тут подумал: «Дай заскочу – а вдруг». В крохотном, на один прилавок, магазине было пусто. По ту сторону прилавка стояла молодая, очень красивая продавщица, а по эту – какойто, видать, ее знакомый или ухажер – п лотный невысокий паренек с длинными, вьющимися волосами, одетый в модный блайзер и дефицитные вельветовые джинсы. Они, похоже, любезничали, хотя впоследствии Степан Иннокентьевич не смог с уверенностью этого утверждать – с лишком мало времени ему было предоставлено на то, чтобы сориентироваться в обстановке. Ну и, следовательно, характер отношений молодого человека и продавщицы остался до конца невыясненным. Паренек стоял к Безуглову спиной. Продавщица – лицом. И, конечно, сразу его увидела. И сразу заорала цепным голосом: – Ну, куда прешься?! Прутся и прутся! Не видишь, что ли, объявления: магазин закрыт?!. 266
Степан Иннокентьевич хотя и опешил, но успел рассмотреть за спиной продавщицы те самые раздвижные удилища – целый пучок. И все это вместе – неожиданный базарный крик продавщицы и то, что удилища, за которыми он год охотился, – вот они, только руку протяни, – вывело его из себя. Он тоже сорвался и несдержанно бросил: – Только у меня и дела – читать ваши дурацкие объявления! – И даже, кажется, плюнул. Хотя нет, плюнул он несколько позже, на улице уже, когда обернулся и увидел, что на полуоткрытой двери магазина (сразу не рассмотришь, специально заглядывать надо) действительно пришпилено объявление – маленький, обкусанный клочок желтой оберточной бумаги с корявой надписью: «Магазин закрыт». Ну, плюнул, значит и пошел – чрезвычайно расстроенный. Однако метров через двадцать его догнали. Догнал тот самый крепыш в блайзере. Крепко схватил за свободную от сумки руку, выше локтя: – Ну-ка, повтори, козел, что ты сказал? Степан Иннокентьевич растерянно оглянулся – людей поблизости не было. Вдали только маячили какие-то фигуры. Он попытался высвободить руку: – Позвольте! Что это значит? В чем дело? Но длинноволосый держал его железно, тренированный, видать, был парнишка. Степан Иннокентьевич испугался. Примитивно струсил – спина холодным потом облилась. Такой бычок сунет боксерским приемом в больную печень – изуродует ведь. Но парень, быстро оглянувшись на приближающихся людей, бить Степана Иннокентьевича не стал. А может, и вовсе не собирался. Произошло что-то ошеломительно гнусное. Не выпуская руки Безуглова, парень начал слегка вроде попинывать его полную сумку остроносым желтым ботинком. Теперь такие ботинки вошли в моду; носок у них забронирован для прочности металлической пластинкой. И вот этим бронированным носком парень тюкал по сумке, тараня яйца, уложенные в бумажный кулек, бутылки с молоком, «Пепси-колу». Спокойно разорял Степана Иннокентьевича, а главное – и здевался, унижал, топтал его человеческое достоинство. При этом он хладнокровно, садистски улыбался и приговаривал сквозь зубы: – Читай объявления, папаша, читай объявления… Со стороны могло показаться, что беседуют два добрых знакомых, и один, поскольку руки заняты, показывает на покупки ногой: а это, мол, где достал? А вот это? А это? Похрустывая, кололись яйца. Текло на тротуар молоко из разбитых бутылок. Тут и случилось главное. Не помня себя, Степан Иннокентьевич рванулся, отступил на шаг и, размахнувшись, обрушил на голову парня истерзанную сумку. Большой травмы он ему не нанес. Ну, маленько физиономию поцарапал осколками бутылок. Но великолепный наряд парня – и блайзер, и роскошные штаны в иностранных этикетках – сразу превратился в мокрую желто-белую тряпку. Парень настолько опупел, что и не помыслил кинуться в драку. 267
Стоял, беспомощно раскрылатившись, моргал. С него капало. Немедленно окружили их свидетели. У нас ведь свидетелей на месте не оказывается, когда какие-нибудь мордовороты обоюдно хлещут друг друга кулаками, ногами с разбегу бьют, по земле катаются. Тогда прохожие, отворачивая лица, спешат мимо: дескать, черт с вами, паразитами, вовсе бы вы поубивались! А вот когда пожилой дядька, в потертом костюмчишке, с мятой физиономией, так обработал молодого интеллигентного человека, а молодой человек стоит убитый горем и за грудки хулигана не хватает – свидетели тут как тут. И немедленно же, как по заказу, вывернула из-за угла милицейская машина. …Степану Иннокентьевичу отмерили полный срок – пятнадцать суток. Свидетелей у него не оказалось, положительная характеристика нашей домовой общественности не помогла, а продавщица и пострадавший, наоборот, выступили очень дружно. Продавщица, в частности, заявила следующее: она, дескать, как раз вежливо объясняла молодому человеку, что магазин временно закрыт, и хотела то же самое вежливо объяснить вошедшему гражданину с авоськой. И уже начала объяснять. Но гражданин сразу раскричался, обозвал ее хамкой, потаскухой и другими нецензурными словами. Молодой человек, в свою очередь, подтвердив слова продавщицы, сообщил, что, возмущенный таким поведением гражданина, решил догнать его, а догнав, только и успел сказать: «Как вам не стыдно, папаша? Какой пример вы подаете молодежи? А еще в очках». За что немедленно получил сумкой по голове… Дед Лопатин схулиганил сознательно. Хотя на суде и объяснял свои действия тем, что находился, дескать, в бессознательном состоянии. Но это он темнил. Дед, как я понял, всегда был человеком несколько вздорным, задиристым, но до поры до времени это ему прощалось А случилось с ним вот что. Дед Лопатин, будучи уже на пенсии, работы не оставлял – сторожил по ночам плодоовощную базу. И вот, всякий раз, когда он шел на дежурство и с дежурства, его облаивала одна никчемная собачонка. Она, между прочим, не только деда Лопатина, она всех прохожих облаивала, такая была шалава, безмозглая. Принадлежала эта Жучка некоему Жоре Хлобыстину, бывшему уголовнику, поселившемуся на улице 4-й Кирпичной после многолетней отсидки. Жору, из-за его туманного прошлого, побаивались, и поэтому претензий к оголтелой собаке никто не предъявлял. Кроме деда Лопатина. Дед принципиально звал Хлобыстина не Жорой и Жоржем, как другие, а Гошкой. Собаку же его – сучкой. Что, впрочем, соответствовало естеству – собака была женского пола. И не раз дед Лопатин предупреждал Хлобыстина: – Гошка, привяжи сучку. Не доводи до греха. Я ведь тебя, уркагана, не боюсь. На что носатый Хлобыстин, скаля желтые лошадиные зубы, отвечал: – А ты возьми да сам привяжи. Попробуй поймай, если смелый. Ты же у нас смельчак. – И нарочно зюкал собаку: – Ззю, Фрау, ззю! – Сучку его, между прочим, звали Фрау. 268
– Вот она тебе сейчас штаны спустит. И бывал очень доволен, когда дед Лопатин, пятясь, отпихивался от стервенеющей шавки сапогом: – Что, заиграло очко? Сдрейфил? Кончилось тем, что дед, со своей принципиальностью, дозубатился. А ублюдок Жора, соответственно, доигрался. Раз Лопатин шел мимо дома Хлобыстина с внучкой. Бешеная Фрау вылетела на них из подворотни пулей. Да ладно бы – выскочи она с упреждением, навстречу. А то, подлая, дождалась, когда они миновали калитку, и ударила сзади. И очень напугала внучку. Девчушка побелела, глаза у нее сделались безумными, она не закричала даже, а зашлась молча, до икоты. Лопатин сгреб ее в охапку, прихрамывая добежал до своего дома, бросил внучку на руки старухе, а сам прямиком кинулся в угол, где у него, за тумбочкой, хранилась допотопная берданка. Единственный патрон лежал здесь же, в ящике тумбочки, завернутый в бумажку. Лет двенадцать уже, однако, лежал. У старухи руки были заняты внучкой, и она не успела повиснуть на муже. Да это вряд ли и помогло бы: дед Лопатин в крайнем гневе бывал неукротим. Дед ждал, что Фрау встретит его на улице. Это, кстати, послужило бы для него смягчающим обстоятельством. Хотя в тот момент он ни о каких смягчающих обстоятельствах не думал. Но собака что-то, видать, почуяла, звериная интуиция, возможно, подсказала ей, что она приговорена к высшей мере наказания. Фрау не было на улице, ни во дворе – она давно уже сидела под крыльцом. Дед Лопатин сильно потряс штакетник. Тесавший что-то возле сараюшки Хлобыстан обернулся. – Гошка! – с казал дед, покачивая стволом берданки на уровне его живота – Выпускай сучку. Я тебя, страмца, предупреждал. Хлобыстин уронил топор и попятился. – Стой! – звонко крикнул дед. – Сучку сперва выгони! И тюремный лизоблюд Жорка, храбрый только с пацанами да калеками вроде деда Лопатина, перетрусил. И предал свою Фрау. Он вытащил ее за шкирку из-под крыльца и на пинках погнал к ограде. – Теперь отскочь! – скомандовал дед. Он не промахнулся. Хотя Фрау и шарахнулась было в сторону. Стрелком дед был отменным От крупной отсидки деда Лопатина спасла седая его голова и прежние заслуги. Потому что ему много чего насчитали. Стрельбу в черте города – раз, угрозу оружием – два и чуть ли не разбойное нападение. Хорошо, что стрелял дед с улицы. А переступи он ограду – и было бы разбойное нападение. Правда, Фрау ему плюсовать не стали: собака была беспривязная и числилась как бы вне закона. В общем, дали ему десять суток. При этом судья – а судила их в один день с моим соседом молодая, симпатичная женщина, Лопатину она в дочки годилась, – сказала: 269
– Ах, дедушка, дедушка! Век прожили, а ума не нажили. Ну, может, хоть теперь поумнеете. Опять же из-за возраста и хромоты деда не стали гонять на обычные работы, как других указников, – использовали при милиции. Лопатин, пока тянул срок, отремонтировал работникам органов весь инвентарь – лопаты, кирки, метлы; застеклил кой-где побитые окна, покрасил урныплевательницы и оштукатурил заново каталажку, в которую срам войти было из-за блатных и антиобщественных надписей. Старшина, провожая его домой, очень жалковал. – Моя бы воля, – сказал, – я бы тебя век не выпустил. Золотой ты человек, папаша! А вот надежды женщины-судьи не сбылись: дед Лопатин не поумнел. Он разгуливает таким же гоголем, настырничает и недавно в автобиографии, которую от него для чего-то затребовал собес, с гордостью написал: «Под судом и следствием был. За огнестрельное выступление против паразитов». История третьего хулигана – отставного солиста балета Георгия Петровича Жмыхова – представляет собой классическую трагикомедию, если, конечно, не считать драматического (для Жмыхова) финала ее. Жмыхов, самозабвенно проработав в театре четверть века, выплясал наконец-то божественными своими ногами давнишнюю мечту – автомашину «Ладу». Каковую и приобрел незадолго до описываемых событий. И – потерял покой. В городе Георгий Петрович спал еще более или менее нормально. «Лада» стояла хотя и далековато от дома, но в железном гараже, принадлежавшем свояку Жмыхова Сене, под четырьмя секретными замками. А вот на даче гаража у Георгия Петровича не было, Не было даже стоянки в ограде. Жена Ирина все никак не могла решить – чем пожертвовать ради машины: выкорчевать помидоры или же ликвидировать клубничные грядки. Приходилось оставлять машину на улице, притерев ее боком к штакетнику. Располагайся дача Георгия Петровича в глубине кооператива, оснований для беспокойства было бы меньше. Не у него одного машина ночевала под открытым небом. Но Жмыхов в свое время, изрядно посражавшись с правленцами, выторговал себе престижный участок, в крайнем ряду, на берегу живописной речушки. Через несколько лет он горько пожалел об этом. Выпали подряд маловодные годы, речушка обмелела, воды в ней осталось по щиколотки, местами даже проступили островки – теперь ее можно было перебредать, не разуваясь. И вот, по субботам и воскресеньям, в дни массового выброса горожан на природу, а вернее – в ночи, с противоположного, поросшего кустарником и мелколесьем берега какие-то гнусные молодые люди стали совершать набеги на кооператив. Разорению подвергались как раз крайние дачи улицы Прибрежной. Уже во второй заезд у необкатанной «Лады» Жмыхова вывинтили фару, а на багажнике написали широко известное восьмиугольное слово. Написали какой-то несмывающейся химической дрянью Жмыхов, правда, смыл надпись, но, увы, вместе с замечательной темно-вишневой краской. Одноглазая «Лада» еще и оплешивела с тылу. Георгий Петрович превратился в ночного сторожа. До утра, как сыч, просиживал он на открытой веранде, закутавшись в плед и положив 270
у ног толстую, суковатую палку. Жена отбыла на гастроли, клубника зрела, помидоры выбросили завязь – поступить с грядками на свой страх и риск Жмыхов не отважился. Так и дремал ночами на воздухе, вздрагивал от каждого постороннего шороха или звука. Всякий раз, очнувшись, он говорил себе: «Вот приедет Ирина – поставлю вопрос ребром. Сколько можно!» В ту роковую ночь сон навалился на Георгия Петровича с особенной силой. Он тряс головой, отгоняя его, тер глаза, подбадривал себя черным кофе из термоса – но через минуту снова начинал клевать носом. Перед рассветом, устав от этой изнурительной борьбы, Жмыхов решил размяться. Резко стряхнуть дрему. А заодно и пройтись дозором. Он сунул ноги в резиновые сапоги, взял под мышку палку, вышел за калитку. «Лада» стояла на месте, неприлично белея в темноте голым задом. Георгий Петрович прогулялся туда-сюда вдоль берега. Над речушкой, над низкорослым кустарником тек редкий, слоистый туман. Над кустарникам он был плотнее, цеплялся там и густел. Сквозь этот туман чуть просвечивал костерок на противоположном берегу. Возле костра не спали – оттуда доносились приглушенные, неразборчивые голоса. Вдруг высокий девичий голос выкрикнул: – Да не хо-чу я!.. Не хочу! Георгий Петрович насторожился: «Чего это она там не хочет? Столь активно?.. » С желанием, точнее – нежеланием девицы, видать, не посчитались, потому что через минуту она буквально заголосила: – Не лезьте! Пустите! Идиоты! Скоты! Мамочка! Aaaa! Oooo! Георгий Петрович содрогнулся от внезапной догадки: да ведь это же девчушку бесчестят! В каких-то тридцати метрах от него. – Эй, там! – к рикнул он благородным, поставленным голосом. – Немедленно прекратите! Оставьте девушку! Как не стыдно пользоваться грубой мужской силой! В ответ на эти высокопарные слова Жмыхова покрыли из кустов многоэтажным художественным матом, с подробным указанием направления, в котором ему следует двигаться. И после небольшой паузы возня, хруст веток, мычание и вопли возобновились. В ближайших дачах попросыпались чуткие старушки. Слегка отодвинув оконные занавески, прильнув к стеклам призрачными лицами, они всматривались в предрассветный сумрак. Выйти из дому, однако, никто не отважился. Жмыхов в отчаянье метался по берегу. Высокая моральность, в которой он был воспитан, звала его прийти на помощь жертве, но перед ним лежала водная преграда (про то, что она легко преодолима, Георгий Петрович от волнения забыл). Тем временем злодейство свершилось. – Ну что, добились своего? – з аговорила девица, всхлипывая. – Довольны?.. Свиньи! Гады вы ползучие!.. Этого Георгий Петрович вынести не смог. 271
– Грязные животные! – прогремел он и рванул через речку, отшибая ноги о мелкие камешки. От костра навстречу ему взметнулись два молодца-допризывника. Жертву Жмыхов засек лишь боковым зрением: не до того было. Дубина его оказалась трухлявой: легко, беззвучно, переломилась на круглой башке ближнего насильника, не причинив тому даже малого вреда. Приободренные этой конфузней Жмыхова. Молодцы попытались дружно контратаковать его, в свою очередь похватав палки. Но оставался еще порох в пороховницах у выдающегося некогда исполнителя партии Петра Великого в балете «Медный всадник». Схватка была короткой. Одному бандюге Георгий Петрович сломал ключицу. Второго так далеко забросил в кусты, что он лишь минут через пять сумел выкарабкаться оттуда – весь поцарапанный и утыканый иглами какого-то жалящего дикорастущего… Истина открылась на суде. Выяснилось, что Георгий Петрович сражался не с преступниками, а с мирными отдыхающими. Молодые люди были хорошо знакомы между собой и не раз уже совершали в таком составе вылазки на природу. Так вот: они культурно отдыхали, никто никого не обижал и уж тем более не насиловал – все у них шло согласно и полюбовно. Но под утро девушка (ее звали Нюра Чехломина) забастовала – сказала, что больше не будет пить вермут, не хочет. Настойчивые же кавалеры пригрозили вылить ей этот вермут за пазуху, конкретно – за купальник. Нюра не испугалась. Расстегнула кофточку, под которой нужная часть купальника вовсе отсутствовала, и сказала: «Лейте, только слаще будут». Тогда они, видя ее бесстрашие, придумали вылить вермут за другую часть купальника А Нюра вдруг психанула, стала брыкаться и кричать. Ей почему-то не понравилось – за другую часть. Но они все-таки вылили: один держал, а другой лил. В общем, развлеклись маленько. Подурили. В своей компании. И тут на них, как соловей-разбойник, налетел этот дядька с дрыном. О темпора! О морес! Именно этим знаменитым восклицанием закончил свою речь на суде адвокат Георгия Петровича, едва не превзошедший красноречием легендарного Плевако. Адвокат спас Жмыхова от тюрьмы. Но – не от суммы. Дорого обошлось Георгию Петровичу его донкихотство. Уже третий месяц он работает только на лекарство для молодого человека, которому сломал ключицу. Оплачивает ему больничный, процедуры, усиленное питание и так далее. Я сказал – «работает», но должен поправиться: Жмыхов не работает, поскольку он пенсионер, Жмыхов халтурит. Выступает на детских утренниках, на агитплощадках, в домах отдыха. Пластается, в общем. И лезет в долги. Лето еще не кончилось, а Георгий Петрович уже зафрахтовался в Деды Морозы на все зимние каникулы. Дело в том, что молодой человек ради полного выздоровления грозится поехать в санаторий, а это пахнет крупной суммой... Ну, а теперь вернемся к началу нашего повествования – к тому, может быть, несколько запальчивому обещанию – заступиться за хулиганов, реабилитировать их. «Что же? – спросят читатели. – Автор, стало быть, оправдывает и одобряет подобные действия?» 272
Нет, конечно. Не оправдываю и не одобряю. Особенно трудно оправдать Георгия Петровича Жмыхова. При всем уважении к его былой славе. Ну что это такое, в самом деле! – выискался… Еруслан-богатырь. Жмыхову популярно объяснила его ошибку супруга, вернувшаяся с гастролей. «Ты что же, – сказала она, – подумал, будто там девочку с бантиком обижают? Ну, милый мой! Соображать надо, не маленький, слава богу… Это тебе не парк культуры – сюда с бантиками не ходят. Которая сюда идет, она уже знает зачем, для какой надобности». Да, Жмыхов, безусловно, свалял дурака. Но и другие – тоже, знаете… Мало в этом хорошего, дорогие товарищи, если все мы, пусть даже в ответ на оскорбления, начнем буцкать друг дружку по голове или – того ужаснее – хвататься за огнестрельные приспособления. Страшно даже вообразить, до чего нас такая самодеятельность довести может. Но, с другой стороны… стоит мне представить себя лично героем аналогичной ситуации (то есть когда меня – человека пожилого, далеко не тяжелоатлета, не самбиста и не каратиста – травят собакой или угнетают посредством бронированного ботинка, а у меня при этом не то что захудалой берданки, даже продуктовой сумки в руках нет), – очень мне становится тоскливо и неуютно…
ПРОЩАНИЕ С ВЕСЕЛЬЕМ Тут у нас один товарищ от алкоголизма излечился. Причем без постороннего вмешательства: медицины, жены или общественности. Сам завязал. Настоящую фамилию его мы называть не будем. Ну, скажем, Иванов Иван Иванович. Хотя можно бы назвать и настоящую. Потому что он фактически-то алкоголиком не был. Просто время от времени выпивал. С лечебными целями. Пил он исключительно сухое вино. Считал, что оно ему от печени помогает – вымывает будто бы песочек. Он случайно однажды такой эффект обнаружил, а потом уж сознательно прибегал к этому средству. Как прижмет в правом подреберье – он сейчас в магазин, купит бутылку вина и выпьет почти залпом. Нанесет удар, как сам он это называл. К чести Иванова сказать, он никому свой метод не навязывал. Мне, мол, помогает, а вы – глядите сами. Пейте водку, если она вам полезнее. А я уж сухое буду. И пил. Его даже продавщицы заприметили и прозвище дали: Сухое Вино. Бывало, он только через порог, а какая-нибудь красавица уже кричат своей подружке: «Маруся! Твой Сухое Вино пришел!» Но это раньше было, до того, как винные отделы в, особые помещения переселили. Теперь-то, в этих закутках, посетителей уже не различают. Одно только мелькание рук через «бойницы». Туда – деньги, обратно – бутылки: мельк-мельк! Конвейер, одним словом. Да… Так вот с этого разделения все и началось. Раньше Иванов алкашей разных как-то не замечал. Да они и сами старались в тени держаться. Ну, представьте: стоит очередь – мамаши, бабушки, подростки. Кто за манной крупой, кто за подсолнечным маслом. А где-нибудь там, пятым-шестым, жмется товарищ за бутылочкой. И уж он, когда приблизится к продавщице, то не орет громко «Водку!» или там – «Вермут!». Он хриплым шепотом, 273
иносказательно просит: «За рупь шестьдесят». В общем, была какая-то рассредоточенность. Ну, а когда эти лепрозории выгородили, туда всякая рвань и поперла. И теперь там – к то бы ни зашел, хоть и приличный человек, – всякий считается свой брат, кирюха. С Иваном Ивановичем, в частности, такие вещи стали происходить. Только он протиснется в магазин, как сразу подкатывает к нему какойнибудь неумытый тип и просит: «Мужик, добавь пятнадцать копеек». Иван Иванович глаза в сторону отвернет, а на него сзади перегаром дышат: «Земеля, тринадцать копеек не найдется?» Причем не старички жалкие – рваные, штопаные, с печеными лицами просят. Эти как раз стоят с покорным видом, пересчитывают трясущимися руками свои пятаки. И по рукам их, хотя и дрожащим, видно: поработали люди на своем веку, повкалывали, знают копеечке цену. Это сейчас они по разным причинам охромели душой, тихо доживают, точнее – допивают оставшиеся пенсионные денечки. У одного такого дедуси раз четыре копейки не хватило на «Яблочное», так надо было слышать, как он продавщицу умолял. – Дочка, я принесу. Поверь, а! Ну, хочешь, я помолюсь? Вот я молюсь – гляди. Ты меня запомни – по очкам. Я принесу. Завтра же. Истинный бог, принесу. А продавщица, гладкая деваха, все его наставляла: – Я завтра не работаю – занесешь Люсе. Скажешь ей: Люся, вот я принес, Клаве задолжал. Если Люся не выйдет, ее Марфа Сергеевна должна подменить. Скажешь: Марфа Сергеевна, вот я принес – Клаве задолжал. Старичок чуть не прослезился от благодарности. И ведь ни у кого не «стрельнул» без отдачи, хотя ему-то наверняка дали бы. Нет, он у продавщицы кредита попросил. «Стреляли» же в основном молодые нахальные мордохваты, оплывшие с похмелья. Здоровенные лбы. И неплохо одетые, надо сказать. Некоторые даже в заграничных джинсах с барахолки. Причем не скрывали, на что просят. Прямо так и говорили: «Дай… на бутылку не хватает». Иван Иванович иногда давал. Иногда, пересилив себя, глухо отвечал: «Нету». Но это слово ему трудно давалось. Как скажешь «нету», когда тебе только вот семьдесят пять копеек сдачи отсыпали, и ты их еще в кулаке держишь. А этот паразит бессовестный стоит рядом и насмешливо смотрит на твой кулак. Маялся-маялся Иван Иванович, а потом изобрел способ, как отшивать «стрелков». Случайно изобрел – у него в этот день почему-то игривое настроение было. Печень не пошаливала, да и зашел-то он за сигаретами. Ну, разлетелся к нему очередной «снайпер»: «Дай пятнадцать копеек». – Пятнадцать? Можно. – Иван Иванович вроде даже руку за кошельком сунул. Но вдруг задержал ее и участливо спросил: – А может, тебе двадцать? Двадцать хочешь? – Хочу, – распустил губы парень. Тогда Иван Иванович поманил его пальцем, наклонился и тихо, на ухо, посоветовал: – Найди пустую бутылку, сдай – и будет у тебя двадцать копеек. А если повезет – найдешь две: целых сорок заработаешь. 274
Парень от неожиданности заржал. И по плечу Ивана Ивановича стукнул: – Больше вопросов не имею, папаша! С юмором оказался балбес. Дошло до него. А Иван Иванович с тех пор взял этот нечаянно открытый способ на вооружение. Но лучше бы он не вооружался! Реакция того веселого парня на деловое предложение Ивана Ивановича оказалась единственной в своем роде. Все остальные реагировали подругому – однозначно, хотя и разнообразно по форме. В лучшем случае от Ивана Ивановича с негодованием отворачивались, злобно процедив: «У, жила». В худшем говорили: «А в лобешник не хочешь, козел вонючий?!» А один немолодой уже стрелок до того оскорбился, что шапкой оземь ударил: «Да чтобы я бутылки собирал?! Я?! Да никогда в жизни!» Шапка, между прочим, хорошая была, ондатровая. А не пожалел. В общем, обрезался Иван Иванович на своем эксперименте. Но упорно повторял и повторял его. Им овладело какое-то злое любопытство: сколько же их, гадов этих, отребья, захребетников? И проснется ли когданибудь совесть – хоть в одном? Увы, совесть у мордохватов не просыпалась. Иван Иванович пришел в уныние. Нехорошие мысли ему в голову полезли. «Куда же это мы катимся? – стал думать он. – Как же мы светлое будущее-то построим? С таким народцем. Ведь они, подлецы, не только пальцем о палец не хотят стукнуть для общего блага – им для себя лично лень пустую бутылку подобрать! Один разок спину согнуть». Единственный раз Иван Иванович воспрянул было душой. На короткое время. Так же вот подошел к нему человек. Но смирного вида. Приблизился, можно сказать, а не как танк наехал. Попросил все те же пятнадцать копеек. Иван Иванович ему свою формулу – по инерции: «А двадцать хочешь?» – «Хочу, – зарумянился товарищ, – спасибо». – «Да не стоит, – отвечает Иван Иванович. – Ты вот как сделай…» И толкует ему про бутылку. Товарищ вроде заинтересовался: «Хорошо бы, – говорит, – а где ее найти?» «Ну, – думает Иван Иванович, – это еще не совсем пропащий. Здесь можно сеять». Он даже на «вы» с ним перешел: – Я вам подскажу. Кафетерий тут рядом знаете? Через два дома? Там мужики как раз пиво пьют. Бархатное. А пустые бутылки назад не сдают, оставляют на столике. Мы же ведь широкие натуры, так? Человек – хотя вряд ли он сам был широкой натурой – согласно кивнул: так. Он просто внимательно слушал. – Ну вот… А буфетчица каждые десять минут выходит из-за стойки и сгребает эти бутылки. Минимум по два рубля уволакивает за рейс… Вы там подежурьте с полчасика – и запросто разбогатеете. Человек болезненно сморщился и сказал: – Да неудобно как-то, знаете. Стыдно уж очень собирать-то. Иван Иванович плюнул от ярости и обиды… Это же надо, а! 275
Стыдно ему, поросенку! Побираться не стыдно! С протянутой рукой стоять – г лаза не колет!.. Ну, все! Все-все-все! Край! Тупик! Приехали – уперлись!.. Он вовсе перестал ходить в эти магазины. Даже за куревом. Знакомым объяснял: «Не могу! Верите ли, боюсь. Доконают, сволочи. Социальным шизофреником сделают. Их и так уже… раздумаешься другой раз – самому страшно делается. Ну их к черту! Береженого бог бережет». Но все-таки Иван Иванович не уберегся. Догнала его действительность. В другом месте. Он как-то в кафетерий один зашел. Ездил на базар за картошкой – старуха послала. Ну купил, а на обратном пути вспомнил: сегодня же праздник! День Советской Армии. Надо бы отметить. Хоть свои боевые сто граммов выпить. Не осудят, поди, старого солдата. Пересчитал оставшиеся деньги – ровно на сто граммов коньяку. И кафетерий вот он, рядом. Иван Иванович купил сто граммов, авоську с картошкой между ног поставил, облокотился на столик, задумался. Как вдруг подлетает к нему один – из бывшего знакомого контингента. Только уж вовсе драный субъект. Пальтишко, пиджак распахнуты, рубаха – тоже, до пупа. Сам прямой, как палка, а шея, непомерно длинная, вперед вытянута. Верхних зубов нет – шепелявит: – Папаса, дай полтинник. На сницель не хватает. Иван Иванович растерялся – шницель его нетипичный из колеи выбил, – начал оправдываться: – Понимаешь, друг… жинка на базар послала, за картошкой. А я еще лучку по собственной инициативе прихватил. И осталось всего на сто граммов, копейка в копейку. Вот взял, видишь. Субъекту и секунды не потребовалось на раздумье. Он только проморгнул желтым глазом, как светофор. – Ну, давай тогда коньячку хапанем. – То есть как это хапанем? – не понял Иван Иванович. – Ну, ты – половину и я – половину. Иван Иванович онемел даже, заикаться начал: – Да ты!.. Да он… Да он знаешь хоть – почем? Два девяносто за сто граммов!.. Выходит, ты у меня рубль сорок пять отглотнуть хочешь? – Ну да, – просто подтвердил тип. – А це, тебе залко, сто ли? С Иваном Ивановичем что-то произошло непонятное. Какой-то вакуум внутри образовался. С ужасом глядя на желтоглазого, как на удава, он медленно подвинул к нему коньяк, развернулся и побрел к выходу. – Эй, музык! – крикнул желтоглазый, проворно, по-собачьи, выхлебав коньяк. – Калтоску-то свою забели! Сейчас Иван Иванович болеет. Впал в беспросветную меланхолию. Сосед по лестничной площадке, Геннадий Трубников, корреспондент молодежной редакции местного радио, пытается его оживить. – Вы, – г оворит Трубников, – н е о тот пласт действительности царапнулись. Вам положительные эмоции необходимы. Съездили бы куданибудь на ударную стройку. Вот где настоящая молодежь! Хотите, я вам командировку организую? Вы же все равно на пенсии, у вас время есть. Напишите очерк: «Глазами ветерана-монтажника». Иван Иванович резонно отвечает ему: 276
– А у нас здесь, значит, безударная стройка? Ну-ка, вспомни, что там рядом с магазином сооружают? А с тем же кафетерием?.. Станцию метрополитена! Первого в Сибири! Так почему же эти курвецы не там ударяют, а здесь спиваются? Почему? Или, может, это одни и те же? На время только вылезают – двадцатник сшибить. Разберись, раз ты корреспондент. Обнадежь старика. Плохо ему, Ивану Ивановичу, очень плохо. Хотя он теперь и вина не пьет, и не курит. Но улучшения заметного нет. Скорее, наоборот: худой стал, задумчивый. И на вопросы знакомых про здоровье наладился отвечать леденящей душу фразой: «Вскрытие покажет». Но это он, думаем, так: пугает их черным юмором, настроение срывает. А старуху свою, когда она на него однажды набросилась: «Дурак ты, дурак старый! Чего мелешь-то, подумай?» – успокоил. – Ладно, мать, – сказал, – не кипятись. Я еще поживу маленько. Еще дождусь, когда они, шакалы, из людей обратно в обезьян превратятся.
БЫВАЕТ И ТАКОЕ Виктор Бреев, инженер-конструктор института Гипроспецбур, посадил собственную картошку. Урожай он собрал изрядный – пятнадцать кулей. И среди прочих клубней выкопал чудо природы, уникальную картофелину – в виде фиги. Или – кукиша, по-другому говоря. Такая смачная фига и настолько похожая на правдашнюю – даже ноготь на большом «пальце» обозначался. Виктор сбегал к соседу – у того весы имелись – взвесили ее: картофелина потянула на два с половиной кило. Ничего себе фига! Такую в кармане не упрячешь. Виктор и не стал ее прятать. Отмыл от земли, завернул в газетку и утром принес в институт – показать сослуживцам. Посмотреть на диковинную картофелину сбежалось пол-института. Смеялись, охали, за головы хватались от изумления. Некоторые поздравляли Бреева, трясли ему руку, словно он скелет мамонта откопал. Один старик Кукушкин из сметного отдела никакого восторга не выразил. Он прицелился в картофелину взглядом, озабоченно почесал себя за ухом и сказал: – Чистить ее трудно будет. – Как чистить?.. Зачем чистить? – растерялись присутствующие. Особенно возмутились девицы, молодые специалистки. Они прямо зафыркали, плечиками запередергивали: фи, дескать, какая примитивщина! – Можно, конечно, целиком сварить, нечищеную, – подумал вслух Кукушкин. – Только здорова она больно: пока до середины проварится, сверху все бахромой пойдет, рассыплется. Получится болтанка, какую свиньям варят. – Да зачем же варить-то ее? – спросили Кукушкина. – А что ж с ней делать? – удивился Кукушкин. – Картошка – она и есть картошка. Мы вон, в сорок третьем году дело было, тоже раз выворотили дуру – вылитый Черчилль. Уинстон. Даже сигара во рту недокуренная. 277
– Ну? И что? – придвинулись слушатели. – Что-что? Сварили и съели… за открытие второго фронта. Слушатели разочарованно вздохнули, а в задних рядах кто-то даже сказал: «Тьфу!» Молодые специалистки оттеснили Кукушкина от Виктора, стали горячо убеждать Бреева ни в коем случае не варить картошку, а отнести в редакцию газеты: пусть ее там сфотографируют для всеобщего обозрения. Там любят подобные необычные штуки. Недавно вот под рубрикой «И такое бывает» поместили фотографию морковки, похожей на человеческую ладонь. «Представляете! – трещали они наперебой. – Надпись сделают: вот какая удивительная картофелина выросла на огороде инженера Бреева В. И… Она сколько весит? Два с половиной!.. Фантастика! Это же все обалдеют!» Виктор и сам подумывал о газете. Морковную «ладонь» он тоже видел и полагал, что его «фига» даст этой «ладони» сто очков вперед. Oн так и сделал. Только сначала позвонил знакомому журналисту, корреспонденту одной центральной газеты, посоветовался. Журналист без энтузиазма сказал: «Попробуй отнеси». Бреев вялый тон его понял по-своему. Они, хотя и старыми приятелями были, но частенько ссорились. И все по одному поводу. Виктор обвинял газетчиков в том, что они врут частенько по вопросам производственным и экономическим. Приятель отругивался: «Как работаете, так и пишем». А раз они серьезно поцапались. И приятель злым, вызывающим голосом рассказал одну историю. Про то, как его однажды, молодого еще газетчика, посылали делать репортаж из строительного треста, раньше всех принявшего на хозактиве предмайские обязательства. Он приехал, прочитал обязательства и попросил познакомить его с инициаторами – с той бригадой, которая первой, так сказать, флаг подняла. Отвезли его в бригаду некоего Иванова, да маленько сплоховали. Сопровождающий из треста, грузный дядя, позже его из «газика» выкарабкался. А он выскочил – и прямиком к бригадиру: дескать, поздравляю и – расскажите подробности. А бригадир на него матом: какие, к прабабушке, предмайские, когда мы еще и с предновогодними не распурхались! Потом – и сопровождающего матом: «Где обещанное уголковое железо?!» – Вот такие, как ты, – говорил журналист, навалившись грудью на стол и держа вилку наперевес, – такие вот чистенькие и тянут руку за «липу». А пресса потом виновата. Бреев вывернулся. «Вот ты бы и написал про нас таких! – с казал задиристо. – И врезал бы. А ведь ты небось повозмущался, да и воспел обязательства?» – Опять я! – расстроился приятель. – Может, и бурить за вас прикажешь? Авторучкой? Ну, понятно, навеки они не расплевались, и потому Бреева холодный тон приятеля не отпугнул: мало ли какое настроение может быть у человека. – Слушай, а кому там отдать ее? – спросил он. – Кому отдать? – ж урналист подумал. – Д а, наверное, в отдел информации. Там блондин такой сидит… ушастый, я его фамилию забыл. 278
Ушастый блондин оказался не совсем блондином, а серым, морщинистым человеком, с длинным унылым носом. Он тоскливо посмотрел на бреевскую «фигу», вздохнул и молча выдвинул один из ящиков стола. Каких только картофелин там не было!.. Был слон; была собака с одним ухом, смахивающая породой на перекормленного пинчера; жираф без задних конечностей; шестипалая нога; была даже картошка, похожая на голову гнома, курящего трубку (Бреев вспомнил кукушкинского Черчилля). – Урожай нынче большой, – безрадостно сказал блондин. Бреев несколько сник. – Так, может… в порядке конкурса? – с просил он держа свою великанскую «фигу» двумя руками, как малого ребенка. – Думаете, ваша победит? – усомнился блондин и покачал носом. – Еще неизвестно кому она фигу показывает. – То есть… что значит – кому? – испугался Бреев. – Никому. Просто игра природы. – Интересная получается игра, – зловеще, как показалось Виктору, сказал ушастый. Вдруг в комнату влетел еще один человек, значительно моложе блондина, но чрезвычайно полный, похожий на Швейка, с трубкой в зубах. Человек запаленно дышал, из трубки летели искры. Знай Бреев редакционную обстановку, он сразу бы догадался, что так запаленно дышать может только ответственный секретарь. – Где?! – крикнул человек. – Ага! – И стал толстыми руками так яростно хватать картофелины, словно собрался повыкидывать их все к чертовой матери. – Дырка! – бормотал он. – На четвертой полосе… Заткнуть нечем. – Он выбрал собаку-пинчера, но нечаянно отломил ей последнее ухо. – Э, черт, пропала! И тут человек заметил стоящего с «фигой» Бреева. – Вот! – закричал он, выхватывая у него картофелину. – Ее поставим! У-у-у, зверюга! Фига Ильи Муромца, а?! – А клизму нам не поставят за эту фигу? – попытался охладить его ушастый. – Кому, спросят, показываете-то? – Кому?! – воинственно спросил толстяк. – Им! – он ткнул «фигой» в сторону окна. – Тем самым! Которые думают, что мы без них с голоду перемрем!.. Это будет, как «наш ответ Чемберлену» – помнишь? – Там кулак был, – сказал ушастый. – И подпись объясняющая. – А здесь фига будет! – Фига даже современнее, – осмелился вмешаться Бреев. – Мы же никому не грозим. – Верно, товарищ! – хлопнул его по плечу толстяк. – Не грозим. Вот фиг вам – и все! – Он повернулся к ушастому. – Тащи фотографу. Ставим. В субботний номер. В субботу после обеда Виктор купил «вечерку». То, что он увидел, так его ошеломило, так резко и больно унизило, что Бреев едва не разрыдался прямо возле киоска. Фигу на фотографии вырезали. Да не просто вырезали: сволочь-художник притиснул указательный «палец» к среднему, 279
ликвидировав пустоту, ампутированную же фигу выпрямил и, переклеив на другое место, задрал вверх. Картофелина теперь хвастливо показывала большой палец. Назывался этот натюрморт: –«Урожай?.. ВО!!» Ниже следовала подпись, облыжно утверждающая, что именно такую картофелину выкопал он, Виктор Иванович Бреев, на своем огороде. Бреев представил, как появится в понедельник на работе, и застонал. Ему захотелось тут же провалиться сквозь землю, исчезнуть, перенестись в другой город, тысячи за три километров. Но Брееву не дали дожить и до понедельника. Телефонные звонки начались уже через час. Те немногие, кому Виктор торопливо успевал объяснять, что картофелину реконструировали без его ведома и согласия, холодно выражали ему свое соболезнование. Но чаще Бреев не успевал и слова вставить. Его с ходу начинали обвинять в отступничестве, в том, что он наплевал в душу родному коллективу. Особенно неистовствовали молодые специалистки. Одна из них распалилась до того, что обозвала Виктора христопродавцем. После того, как позвонил приятель-журналист и ехидно поздравил с удачным дебютом, Бреев оборвал телефонный шнур и лег на диван помирать. Поздно вечером к нему пришел старик Кукушкин. Виктор ни за что не открыл бы дверь, но он со дня на день ждал из командировки жену. Пришлось встать с дивана. – Что, Витька, маешься? – спросил Кукушкин, понимающе глянув на затравленного Бреева. И, не дожидаясь ответа, направился в кухню. – Где тут у тебя расположиться-то? Сначала Кукушкин достал из портфеля бутылку «Перцовки». Затем – внушительного размера фигурную картофелину, похожую на такое, что и назвать-то неприлично. Старик Кукушкин оглядел ее, хмыкнул: – Тоже, как видишь, выкапываем… Дай-ка ножик. Он очистил картофелину, мелко порезал ее, высыпал на сковородку. Потом сколупнул колпачок с «Перцовки»: – Давай-ка по единой, пока жарится. А то, я гляжу, ты совсем задубел. Когда доспела картошка и они выпили по второй и закусили, старик Кукушкин осторожно приступил к воспитательной работе. – Ты пойми, – внушал он, – ведь так-то, может, и лучше. А то поместили бы ее в естественном виде – и что? Инженер товарищ Бреев выкопал в своем огороде фигу! А?.. Ведь насмешка! Докопался товарищ Бреев, подфартило ему, фигу добыл! На весь город бы ославили. – Но ведь правда! – опять затрясся слегка отмякший было Виктор. – Правда искажена! Это же фальсификация! – Правда? – старик Кукушкин задумался. – А ты не о правде хлопочи. Ты об истине думай. Правда – она тонкая вещь, спорная. Кому фига правда, кому, – он поддел вилкой пластик картошки, – другое что… прости господи. А истина для всех одна. Истина – то, что в твоей «фиге» два с половиной килограмма весу. Хоть ты там ей все пальцы попереставляй, хоть из руки ухо сделай – два с половиной килограмма крахмала, белков, жиров, органических кислот, солей… чего там еще? А в моей – извиняюсь, 280
истине – кило восемьсот. Того же самого. Вот истина! И этими истинами, побольше бы их земля рожала, мы кого хочешь расколошматим. Кукушкин помолчал. Потом сказал: – Ну, а к этим… к фальшивомонетчикам-то сходи. Забери у них картофелину. А то шибко жирно им будет: и гонорар, и два с половиной кило картошки.
ШЕСТЬ БЕЛЫХ БЕРЕЗ Когда создавали дачный кооператив «Просвещенец‑2», Селивановым нарезали самый лучший участок. Ближайшим их соседям, например, досталось неудобье – корчажник, болотины (место было пойменное), – а Селивановым по жребию выделили солнечный бугорок, на котором росло девять березок. Девять белых березок на четырех сотках земли. Целая рощица. Как по заказу выращенная в таком гиблом месте. Три березки, стоявшие чуть на отшибе, в углу участка, Арнольд Тимофеевич Селиванов с разрешения правления кооператива выкорчевал – иначе негде было бы поставить домик. Выкорчевал, хотя и жалко было губить такую красоту. И сразу же принялся сооружать дачку, благо место попалось сухое, надежное. Арнольд Тимофеевич служил ГИПом в проектном институте, до этого много лет проработал на стройке – так что дело для него было привычное. Советчики и помощники – из прежних сослуживцев – нашлись, и с материалами проблемы не возникло. Арнольд Тимофеевич не хоромы ведь городил, а летний домик. Он знал, что зимой им здесь жить не придется. Жена Лидия, преподавательница литературы, могла проводить на даче только летние каникулы, поскольку зимой ей даже и воскресенья-то не все принадлежали. Собственно, ради жены и дочки Наташки Арнольд Тимофеевич и колотился, взяв отпуск в невыигрышное время. Хотел привезти их сюда по зеленой травке, уже ко всему готовому – удивить сразу, влюбить в этот райский уголок. Дача росла быстро. Соседи из-за временных, в одну проволочку, ограждений смотрели на Арнольда Тимофеевича с завистью. Они еще не знали, что там – под их сугробами и наледями. В первый день летних каникул Селиванов привез на дачу семью. К этому времени «Просвещенец‑2» здорово изменился, ожил. Правда, готовым стоял пока только один домик – Арнольда Тимофеевича. Но зато соседи, сведя мелкий кустарник, порубив бурьян и осушив болотца, дружно унавоживали свои огороды, высаживали под пленку помидорную рассаду, зеленел у них на грядках лучок, курчавились редиска и петрушка. Арнольд Тимофеевич торжественно распахнул голубую калитку. Дамы его онемели. Секунды три длилась немая сцена, а потом Наташка, подпрыгнув сразу двумя ногами и по-птичьи вскинув тонкие руки, с восторженным воплем кинулась в рощу. – Назад! – закричала вдруг Лидия Леонтьевна страшным голосом – На-заад!!.. Там же клещи! – говорила она через минуту, прижимая к себе перепуганную Наташку. – Как вы не понимаете, клещи! 281
– Какие еще клещи? – изумился Арнольд Тимофеевич. – Энцефалитные, вот какие! – Да что ты, мать моя! – Арнольд Тимофеевич рассмеялся – Если и была какая парочка, то давно убежали. Здесь же такой грохот стоял… Да и мы с ребятами не береглись, по всему участку ходили – однако же никто не укушен. – Там клещи! – не унималась жена, – На березах всегда клещи. – Нет там клещей! – Есть! – Ax, есть! – взвился Арнольд Тимофеевич. – Ну, пошли! Он завел жену с дочкой на веранду, сказал: «Будьте здесь», – и решительно содрал с плеч рубаху. Потом и штаны снял, оставшись в розовых цветастых трусиках, В таком экзотическом виде Арнольд Тимофеевич отважно двинулся в рощицу. Он обстучал каждое дерево, неуклюже подпрыгивая, повисал на нижних ветках и, раскачиваясь, как орангутан, кричал: – Ну, где они?! Где твои клещи?! Роща была реабилитирована, Лидия Леонтьевна, оставив все-таки на веранде дочку, сама решилась вступить под сень дерев. Арнольд Тимофеевич наблюдал за ей с крыльца. Лидия Леонтьевна ступала меж берез осторожно (Арнольду Тимофеевичу казалось – грациозно: победители великодушны); в длинном белом платье с поперечными черными полосочками, с каштановой косой, старомодно уложенной вокруг головы, она сама выглядела нежной березкой. «Словно седьмая сестрица», – растроганно думал Селиванов. Но не один Арнольд Тимофеевич любовался супругой. За калиткой, навалившись животом на штакетник, давно млел строгий председатель кооператива товарищ. Занзегуров. Острые концы штакетин больно кололи председателя, но он, не замечая этого, синхронно с Арнольдом Тимофеевичем думал: «Седьмая сестрица». Товарищ Занзегуров как раз совершал традиционный обход кооператива, когда заметил сотрясание верхушек берез на участке Селиванова и услышал дикие крики, среди которых превалировало слово «клещи»: «Эт-то что за цирк?» – сдвинув брови, товарищ Занзегуров убыстрил шаг. Он ревностно исполнял обязанности главы кооператива: надзирал за порядком, судил, рядил и карал. В обычной жизни он был школьным учителем по труду, балбесы-старшеклассники ни в грош его не ставили – и здесь товарищ Занзегуров брал реванш, царя над робкими дачниками. С наступлением теплых дней он даже изобрел себе униформу – х одил в одной майкебезрукавке. Это, во‑первых, как бы подчеркивало, что товарищ Занзегуров везде дома – на любой улице и любой суверенной территории. А во‑вторых, любая междоусобица мгновенно затихала, как только спорщики поднимали глаза на могучие плечи председателя, устрашающе поросшие жестким волосом. Лишь в крайних случаях товарищу Занзегурову приходилось вынимать из кармана рулетку и подбрасывать ее на ладони – жестом, как бы означающим: «А вот я вас сейчас перемеряю!» Итак, товарищ Занзегуров, побрякивая в кармане рулеткой, устремился к мятежной даче с намерением решительно пресечь «цирк», как вдруг… 282
«Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты…» Товарищу Занзегурову показалось, что он шагнул прямо в девятнадцатый век, в тургеневскую усадьбу. Вломился в «дворянское гнездо»… полуодетый. Он хотел сразу же бежать, однако ноги его не послушались. Он лишь успел прикрыть волосатые плечи волосатыми же руками и обессиленно повалился животом на оградку. Оградка жалобно пискнула. Хозяева, впрочем, не услышали этого звука: между ними как раз шел пылкий разговор на другую уже тему. Лидия Леонтьевна спрашивала мужа – где же в этом лесу разбивать огуречные, клубничные грядки, где высаживать малину или, допустим, крыжовник, на что Арнольд Тимофеевич легкомысленно отвечал: «А на фига?» – «То есть как это на фига? – в озражала Лидия Леонтьевна. – Д ля чего же тогда приобретался участок?» – «А дыши, загорай, – беспечничал супруг. – Наслаждайся нетронутой природой». – «Да здесь и загорать негде – сплошная тень! – возмущалась Лидия Леонтьевна. – Опять тебя, недотепу, облапошили, подсунули какие-то уссурийские дебри!.. Нет, эти березы надо вырубить. Вырубить, вырубить – и думать нечего!» Тут из-за калитки донесся шумный вздох, словно вздохнули две коровы, вместе связанные. Селивановы оглянулись. – А, это вы! – узнал Занзегурова Арнольд Тимофеевич. – Заходите. Помогите вот убедить, – он указал рукой на жену… Товарищ Занзегуров, видя, что Арнольд Тимофеевич почти и вовсе раздет, охрабрел маленько, протиснулся сквозь калитку, отнял одну руку от плеча: – Супруга, значит, ваша будут? Очень приятно. – И снова издал тяжкий коровий вздох. – Нельзя вырубать. Запрещено. Решением общего собрания. Вплоть до крупного штрафа и выселения из кооператива. – Интересно! – стрельнула в него бойким глазом Лидия Леонтьевна. – А как же призыв правительства – р азвивать на садовых участках огородничество и садоводство? Как это совмещается? Товарищ Занзегуров готов был лично вырубить ради воздушной этой женщины все окрестные леса, забайкальскую тайгу и Беловежскую пущу. Но!.. – Нельзя, – уныло повторил он. – Тут – кому как повезло. Достался пустырь – заводи огород. А лесопосадки достались – сохраняй. – Сохраняют! – ехидно откликнулась, раздвинув низкорослые заросли малины, соседка Селивановых, маленькая хромоногая пенсионерка, бывшая учительница ботаники. – Очень, доложу вам, сохраняют. Павелто Куприн срубил черемуху. А вы и знать не знаете. И эти вырубят. – Она метнула ненавидящий взгляд в красивую Лидию Леонтьевну. Товарищ Занзегуров, на миг превратившись в прежнего главу кооператива, с грозной небрежностью обернулся к соседке. – С Куприным разберемся! – с казал он таким тоном, словно пенсионерка-доносчица и была тем самым злоумышленником Куприным. Перепуганная старушка юркнула в малинник. Вот такая сложилась ситуация к тому времени, когда Лидия Леонтьевна Селиванова вступила во владение дачей. 283
Арнольд Тимофеевич вскоре укатил в длительную командировку, в Азербайджан, где он вел крупный хозяйственный объект. Лидия Леонтьевна проводила дни на веранде, караулила непоседливую дочку (какой-нибудь клещ-одиночка мог все-таки затаиться среди ветвей) и злилась на мужа: ему там хорошо – солнце, море, свежие овощи, а ей здесь… шагу ступить негде, не говоря уж о том, чтобы грядку вскопать. Она, правда, попыталась расковырять кое-где между деревьями целину и посеяла там разную мелочь. Но заматеревшая листва берез не пропускала солнечные лучи, глушила бледные росточки, обескровливала. Да и поздно было сеять – соседи уже хрумчали свежей редиской. Приходил товарищ Занзегуров. Он жалел похудевшую, бледную Лидию Леонтьевну. Она казалась ему сказочной царевной, заточенной в замке злым волшебником. Освободить ее товарищ Занзегуров не мог, но хотя бы утешить… Отправляясь в гости, он надевал теперь рубашку с вечно крахмальным воротничком. Воротники рубашек не сходились на мощной шее товарища Занзегурова, однако он ухитрялся застегивать их на верхнюю пуговицу. Это было невыносимой пыткой. Товарищ Занзегуров багровел и терял голос. Сиплые беседы его не приносили утешения Лидии Леонтьевне, наоборот – они только бередили ее душу, потому что товарищ Занзегуров мог разговаривать только на садовоогородные темы. И наступил роковой день – день падения товарища Занзегурова, день его служебного преступления. Он сложил к ногам прекрасной Лидии Леонтьевны свой общественный долг, как Антоний свой меч к ногам Клеопатры. В тот день товарищ Занзегуров, желая порадовать затворницу, принес ей в подарок первый крохотный огурчик со своей грядки. Лидия Леонтьевна бережно приняла огурчик в ладони, как неоперившегося птенца, склонилась над ним и… беззвучно заплакала. Этого товарищ Занзегуров вынести не смог. Он незаметно расстегнул верхнюю пуговицу и звонким вдруг шепотом произнес: – Вот если бы… хулиганствующий родственник! Лидия Леонтьевна подняла на него недоумевающие глаза. Совершивший предательство товарищ Занзегуров заторопился. Бывают, знаете, такие случаи: родственники дачников, обиженные чем-то… претендующие, в общем… ну, там в пай их не взяли или в чем другом обошли – мстят, пакостят разно… И для наглядности привел свежий примерчик: у этого самого Пашки Кудрина, который собственную черемуху выкорчевал, какой-то дальний родственник, имеющий на Пашку зуб, порубал топором всю смородину. Кудрины в суд на него подавать не стали – как-никак родная кровь, – а правление, со своей стороны, умыло руки: разбирайтесь, мол, сами, дело семейное. У Лидии Леонтьевны высохли глаза. Она смотрела на товарища Занзегурова, но как бы сквозь него. Уже кто-то другой или что-то другое виделось ей за спиной председателя. Через день дачу Селивановых посетил племянник Лидии Леонтьевны Гога. Он приехал в собственных оранжевых «Жигулях», на переднем 284
стекле которых было написано «Фиат», а на заднем прилеплена черная негритянская пятерня. Пока Гога поедал клубнику со сливками (остатки очередного презента товарища Занзегурова), Лидия Леонтьевна жаловалась ему на жизнь, задавленную березами. Гога мельком глянул в окно и презрительно бросил: «Дрова, ма танте». Лидия Леонтьевна исподволь заговорила о хулиганствующем родственнике. Слова «хулиганствующий» она, разумеется, не произносила. Будучи опытным словесником, Лидия Леонтьевна плела тонкие кружева на тему «униженные и оскорбленные». Гога слушал ее, напряженно приоткрыв рот. Потом враз усек и сформулировал: – Сирота! Годится, а? И вовсе сделался серьезным. – Вот что, ма танте, – с казал, – и счезните-ка отсюда на недельку. Простудите Наташку или слух пустите, что простудилась, – и в город. Только на недельку, не меньше. Пусть участок без хозяев побудет. – Гога помолчал и закончил непонятно: – Детишкам на молочишко. Лидия Леонтьевна съехала в воскресенье. Гога заявился в четверг. Приехал он в этот раз на грузовом «ЗИЛе» с прицепом. Управлял «ЗИЛом» щуплый паренек в рваной тельняшке. Сторож Пимен запросил с них пятерку. У Гоги не оказалось пятерки. Было у него шесть двадцать, но – в стеклянной упаковке. Пимен принял бутылку и заплакал: – Ить это же я опять запью через вас, паразитов! На участке Лидии Леонтьевны Гога достал из кузова бензопилу и разделся до пояса, обнаружив некогда мускулистый, а теперь подернутый ровным жирком торс. Белотелый и чернобородый, он походил на античного героя. – Сироту обижать?! – пробормотал Гога, без улыбки подмигнув спутнику. Щуплый его спутник мелкозубо оскалился. Гога был современным молодым человеком, он знал всякое дело. Между прочим, свои оранжевые «Жигули» он заработал как раз пилой и топором на постройке колхозных коровников. Он валил березки аккуратно – вершинка к вершинке, чтобы не повышибать стекла на веранде, не покалечить летнюю кухню или туалет. Приятель его, вооружившись топором, обрубал ветки и проворно вязал веники. Светило солнце, ласковый ветерок обдувал влажную спину, застоявшийся организм «хулиганствующего родственника» Лидии Леонтьевны радовался работе, и Гога, время от времени задирая бороду, дурашливо пел-выкрикивал: – Бэл-лая бэр-реза! Я тэбя люблю! Из зарослей малины за всем этим разбоем с ужасом наблюдала учительница-пенсионерка. Гога почувствовал ее взгляд, обернулся и, увидев свидетеля, на всякий случай, потрясая пилой, рявкнул: – Сироту обижать!! Пенсионерка в страхе бежала. Она подалась к сторожу, за помощью, но пока дохромала до его подворья, было уже поздно. Пимен сидя спал посреди пыльного двора, уронив на грудь квадратную голову и уткнув в землю руки-коряги. Рядом валялась опорожненная бутылка. 285
Гога с приятелем навязали двести веников. Хлысты они раскряжевали и побросали в кузов. Вся эта операция заняла у них часа полтора. Веники в тот же день были распроданы возле центральной бани. Куда Гога с приятелем сбыли березовые дрова, осталось неизвестным. Да и не в этом суть. В субботу сбежавшиеся к даче Селивановых члены кооператива наблюдали жуткую картину разорения и скорби. Вернувшийся из командировки Арнольд Тимофеевич топал ногами и безобразно кричал. Лидия Леонтьевна рыдала. Безутешно плакала Наташка. Товарищ Занзегуров наблюдал за всем этим издали. По долгу службы ему полагалось бы подойти, отобрать у пострадавших и соседей свидетельские показания, возможно, составить акт, но товарищ Занзегуров лучше, чем кто-либо, знал: судиться с «хулиганствующим родственником» Селивановы не будут. Не знал товарищ Занзегуров только одного: потрясенная Лидия Леонтьевна искренне оплакивала березки. …А сейчас конец августа. На участке Селивановых так ничего и не выросло. Надо выкорчевывать пни, а некому. Охладевший к даче Арнольд Тимофеевич перестал туда ездить. Наташка выпросилась в пионерский лагерь, на третий сезон. Лидия Леонтьевна одиноко бродит среди пеньков. Как одинокая березка – следовало бы сказать. Но теперь это сравнение к ней не подходит. Во всяком случае, товарищу Занзегурову она не кажется больше березкой. Он видит, как на унылом пустыре мыкается сухопарая немолодая женщина, и вид ее почему-то вызывает у товарища Занзегурова раздражение. Он теперь снова облекся в свою униформу и возобновил регулярные обходы кооператива. Поравнявшись с калиткой Селивановых, товарищ Занзегуров всякий раз напоминает: – Обихаживать надо землю, товарищи. Для чего государство вам ее нарезает? – Но вы же знаете, – разводит руками Лидия Леонтьевна. – Мы-то знаем… – Н еопределенно говорит товарищ Занзегуров и отходит, побрякивая в кармане рулеткой.
ДРУГ МИЛЛИОНЕРА Недавно собрались мы старой компанией у Семена Разгоняева. Сам Семен – естественно, Игорь Трущеткин, Веня Левандовский пришел – мученик наш ненаглядный. Собственно, Веня Левандовский нас всех и организовал на эти посиделки. Он в кои-то поры один остался, Клаву свою драгоценную на курорт выпихнул, ну и давай сразу же звонить по друзьям, дескать, что же это такое, мужики, получается? – совсем забурели, сколько лет не виделись, вон уже и нашему поколению начинают звоночки позванивать – то одного инфаркт хватит, то другого. Короче, пристыдил нас Веня – мы и собрались. Из женщин только жена Семена Разгоняева присутствовала. Но она нам мешать не стала – закуску поставила и ушла в другую комнату с вязаньем. 286
Так что мы очень хорошо посидели. О многом переговорили, многое припомнили. А под конец даже возник у нас такой студенческий треп, словечки разные замелькали, хохмочки, подкалывания начались. Вспомнили, между прочим, Остапа Бендера – мы в молодости любили его цитировать. В связи с чем именно вспомнили, затрудняюсь точно сказать. Кажется, Семен стал разливать по последней, Трущеткин забастовал, ссылаясь на печень, а Семен на него прицыкнул – сказал, что командовать парадом будет он. Игорь засмеялся и махнул рукой – ч ерт с тобой – л ей, сигуранца проклятая. Левандовский, который конкретных реплик сроду не помнил, тоже подключился: да, мол, здорово он за свой миллион сражался с этой сигуранцей. Вот тогда-то Семен Разгоняев, разглядывая на свет рюмку с коньяком (чего, кстати, за ним раньше не водилось – раньше он любую косорыловку опрокидывал не глядя), заметил, что если уж строго говорить, то ему концовка романа «Золотой теленок» кажется надуманной, притянутой за хвост. Смешно даже читать. Такого человека, как Бендер, авторы обвешали побрякушками и подсунули румынским пограничникам… на блюдечке с голубой каемочкой. Нет, сказал Семен, вот если бы он, допустим, перешел границу (только не таким примитивным способом), добрался бы до своего Рио-де-Жанейро, столкнулся там с настоящими капиталистическими акулами, профукал свой миллион и сделался безработным – тогда еще другое дело А то как мальчишку. Но главное – они еще раньше поднакрутили насчет того, что он не мог с миллионом здесь устроиться. Это уж совсем туфта. – Да как бы он устроился-то? – спросил Веня Левандовский. – В условиях нашей действительности? – Устроился бы, – хмыкнул Семен – Устраиваются, знаешь. И с миллионом, и с побольше. Я знаю такого миллионера. – Идите, идите, – подмигнул нам Игорь Трущеткин, снова вспомнив Бендера, – я подаю только по субботам, нечего тут заливать. Но Семен не поддержал игру Трущеткина. Вместо того, чтобы сказать, как положено «Честное слово, мосье Бендер», – он упрямо повторил: – Да, миллионера! Даже, может, миллиардера… если в старых деньгах. – Ххе, в старых, – разочарованно сказал Игорь. – А что, плохие деньги были? – возразил Левандовский. – Мне Клавдия, помню, по пятерке в день выдавала на обед, так я на эту пятерку… – Ну, и где же он живет, твой Корейко? – спросил я Семена. – Да почти там же, где и тот жил, – на берегу того же моря. – Все ясно, – сказал Игорь. – На этом берегу и раньше так было .. кол вбил, козу к нему привязал – уже князь. А теперь могу себе представить: дачу завел, машину купил – уже миллионер. Таких миллионеров даже у нас здесь – пруд пруди. Сейчас любой человек может на машину накопить запросто. – Так уж и запросто? – попытался я охладить Игоря. – А что?! – закипятился он еще больше. – Например: сам получает триста, жена – сто пятьдесят. На сто пятьдесят живут, триста откладывают… – На сколько, на сколько живут? – изумился Разгоняев. 287
– Ну… допустим, на триста живут, – уступил Игорь. – А сто пятьдесят откладывают. Многодетный Веня Левандовский с сомнением покачал головой: – А дети?.. Конечно, если одинокие, то, может, и проживут на триста. А если короеды?.. – Дети! – вскричал Игорь – Так ведь теперь какие дети! Сын – доцент, дочь – мэнээс. У него – четыреста пятьдесят, у нее – сто двадцать. Мне стало жалко Веню, у которого дети не были ни доцентами, ни мэнээсами, и я решил подбросить Трущеткину еще одно препятствие. – А внуки? – спросил я. – Хо-хо! Внуки! – с казал Игорь. – М не бы таких внуков! Он в студенческие каникулы съездил с корешами на Колыму, подшабашил и привез деду на пол-«Жигулей» – три тыщи чистыми. – Три тыщи! – схватился за седые вихры Левандовский. – Новыми? – Нет, керенками. – Ну, не знаю, не знаю, – растерянно сказал Левандовский. – Вот когда мне Клавдия по пятерке выдавала… – Заклинился ты на этой пятерке! – обозлился Семен. – Да и вы все тоже… доценты, понимаешь, мэнэ-эсы… Говорю – никакой не мэнээс, а миллионер. Самый настоящий. – Да, мужики, – спохватился я. – Что-то мы совсем в сторону ушли от Семкиного миллионера. Давайте послушаем. И Семен стал рассказывать. – Считайте, – сказал он, – если грамотные… Почем у нас здесь дачи, к примеру, двухкомнатные, с верандочкой, летнего типа – сами знаете. Ну, а на юге, соответственно, раз в десять дороже. Так вот, у него в Хосте капитальный особняк – д вухэтажный, на двенадцать комнат, с гаражом и бетонированным винным подвалом. Это – раз. В Гагре – второй. Правда, поменьше. Там у него родная тетка живет, одинокая – он ее специально из Воронежа выписал. Она ему дом караулит и вроде хозяйки гостиницы считается, сдает на лето койки отдыхающим. Сын – студент зубопротезного техникума, недавно женился, так он его отделил – построил точно такой же, как у себя, особняк, обставил все двенадцать комнат арабской мебелью, а в гараж новые «Жигули» загнал. У самого две черных «Волги» – другой цвет он не признает. Одна, чтоб разговоров не было, на тестя записана, но тесть на ней не ездит – выдал доверенность на дочку… – Шесть с половиной, – сказал вдруг Левандовский. – Чего шесть с половиной? – Да я тут прикидывал по ходу.. Округленно, конечно. Шесть с половиной миллионов насчитал примерно. В старых, само собой. – Ну, – согласился Семен, – если не больше. А ты прикинь еще, сколько он так проживает. Каждый год с женой то вокруг Европы, то вокруг Азии, то Куба – Мексика – Канада… А нынче сюда прилетал. Сына у него отправили на практику, на север. Так он пароходом не стал добираться, 288
договорился с кем-то, откупил вертолет на полтора суток – от Камышлая до Усть-Чучуйки и обратно. А почем час вертолетного времени, знаете? Ого-го! Так что на фига ему Рио-де-Жанейро, когда для него и здесь СанФранциско. – Семен отхлебнул из рюмки и сощурился. – На обратном пути ко мне заскочил… Ну, Зинаида на стол собрала, я было две бутылки «Пшеничной» достал – так что ты! Убери, говорит, назад, потом пригодятся. Открывает чемодан – а он под крышку марочным коньяком забит и красной икрой Коньячок-то чувствуете какой? Из тех еще остатков. Гром не грянул. И стул ни под кем не скрипнул. Трущеткин сказал «хм», проглотил миллионерские опивки и поднял глаза к потолку, прислушиваясь к поведению организма. Веня Левандовский, уставясь в тарелку, неслышно шевелил губами – наверное, все еще подсчитывал, полный миллионер этот Семкин друг или ему все же какого-нибудь пустяка до миллиона не хватает. Семен Разгоняев барабанил пальцами по столу, и на лице его было написано «Так-то вот, любезные! Это вам не мэнээсы ваши». А я вдруг вспомнил... Про то, как Игорь Трущеткин три месяца спал в редакции на газетных подшивках. Из принципа. Игорь не хотел идти на частную квартиру, чтобы не поощрять собственнических инстинктов закаменских старух. Про то, как тишайший Веня Левандовский ударил возле стадиона «Сибирь» спекулянта хоккейными билетами. Веня ударил его авоськой, в которой было четыре десятка диетических яиц, – и спекулянт сразу стал желтеньким, как цыпленочек. Мы спасли Веню от пятнадцати суток – скинулись и заплатили тому гаду полсотни, на которые он претендовал. А Вене дали четыре восемьдесят на яйца. Веня тогда очень переживал. «Жаль, – говорил он, – что полсотня только одна. Я бы с удовольствием еще разок ею навернул – вторую порцию не пожалел бы». Хотя Веня знал, что такое для него – явиться домой без яиц. Клава его точно загрызла бы. Она уже и тогда – пятнадцать лет назад – порядочная отрава была. Вспомнил я и то, как главный наш душитель куркулей Семен Разгоняев, в полном соответствии со своей фамилией, разогнал однажды свадьбу у своего школьного друга. На свадьбе этой в изобилии подавались куры, но какие-то странные. Точнее, не куры даже, а исключительно куриные ножки. И Семен все острил сначала: куда же, мол, туловища-то поулетали? Пока ему соседка потихоньку не шепнула: «Чего вы удивляетесь? Теща-то женихова в столовой работает – она их за месяц до свадьбы наоткручивала». Тогда Семен выбрал самую здоровую ногу, поднялся и объявил, что пойдет сейчас морду школьному другу натыкает за таких родственников. Родственники – все здоровые амбалы – кинулись крутить Семену руки, да разве ему скрутишь. Он уже в те годы девяносто семь килограммов весил. В общем, Семен, как Тарас Бульба, таскал повисших на руках родственников по всей квартире. Они перевернули стол, побили бутылки, перетолкли ногами этих самых будто бы куриц, салаты и форшмаки – общей стоимостью на четыреста рублей, а на Разгоняеве порвали выходной костюм. 289
И вот теперь… Встанем ли? Вспылим? Скажем?.. Первым нарушил молчание Игорь Трущеткин. – А убедил, старик! – сказал он весело. – Убедил… Не знаю, что там за особняк у него, а коньяк – просто блеск. То-то я гляжу – печень моя помалкивает. Я, знаешь, когда местного розлива выпью – ну, прямо как кирпич проглочу. А тут целый вечер поддаем – и хоть бы хны…
ЕЩЕ РАЗ О ЗДОРОВЬЕ И все-таки надо бы в этом полезном в принципе деле – в деле сохранения здоровья и как следствие-продления жизни – навести порядок. Выработать какие-то единые для всех рекомендации. И строгие нормы. Тем более что опыт разнообразной регламентации в нашем организованном обществе вполне достаточный. Коснись любой области – везде завидная четкость: на службу – к девяти, со службы – в восемнадцать; слесарь-сантехник – в течение дня; винные отделы – с двух до семи вечера; докладчику на собрании – п ятьдесят минут, в прениях – д есять; свежее молоко – с восьми до полдевятого, кефир – до одиннадцати… А вот в деле укрепления здоровья нет подобной строгости. Правда, журнал «Здоровье» и созвучная телепередача много сил вкладывают в пропаганду этого самого укрепления, но их рекомендации больно уж многообразны. Они, похоже, сами не решили окончательно, на каком наборе средств остановиться и какой дозировкой ограничиться. В результате у отдельных людей от этого многообразия прямо голова пухнет, и они до конца дней так и не могут решить, что им лично избрать. Или – когда уже сохранять нечего – кидаются на все подряд. Добавьте сюда еще советы разных непрофессиональных знатоков, особенно тех из них – наиболее, кстати, яростных, – которые будто бы уже одной ногой в могиле стояли, но после того, как поистязали себя в течение года постелью из нестроганых досок в сочетании с рисовой диетой, настолько распрямились, что теперь даже и не сгибаются. Этим, как ни странно, люди особенно доверяют. К примеру, одному товарищу (я с ним в доме отдыха познакомился, под Ташкентом) бывший знаменитый тренер по тяжелой атлетике, а ныне заведующий пивным киоском, насоветовал заниматься с утяжелениями. Товарищ страдал радикулитом, и бывший тренер ему сказал: – Никого не слушай. Выбрось эту дурь из головы – к омпрессы, таблетки, уколы. Пусть они собственные задницы дырявят. Гири и штанга! Штанга и гири! Нагружай поясницу. Не давай ей продыха. Посмотри на меня. Видишь, какой я здоровый. А почему? Гири и штанга! Штанга и гири! Товарищ послушался, завел себе гири и штангу, Стал нагружать поясницу. Схватился с нею, что называется, не на живот, а на смерть. Она его догоняет, а он – ее. Она – его, а он – ее! Но это он дома с ней воевал. А здесь лишился такой возможности. И товарищ заскучал. У него обратная связь нарушилась. Теперь только поясница его догоняла, а уж он ее не мог. 290
Его тут, в доме отдыха, попытались перевербовать – нашлись энтузиасты. Один жилистый дядя почти двухметрового роста начал горячо рекомендовать свой метод: – Ты на руках не пробовал отжиматься? Попробуй! Сразу про свою штангу забудешь. В металлолом ее отнесешь. Только не ладонями в пол упирайся, а пальцами. Это эффектнее. Вот гляди, как надо. И-раз! И-два!.. Могу на трех пальцах – пожалуйста. Могу на двух. На одном только пока не выдерживаю. Пальцы у этого дяди были, надо сказать… как железнодорожные костыли. Давно, видать, человек тренировался. – Ну, давай! – с командовал он нетерпеливо. – П опробуй. Хотя бы на четырех для начала. Мы совместными усилиями перевели товарища в партер, сам он не мог, поскольку был как раз прострелен радикулитом. Однако ему не удалось занять горизонтальное положение. Он мог стоять только под тупым углом. К тому же его руки не держали, несмотря на занятия тяжестями. Он, таким образом, с одной стороны упирался в пол носками ног, а с другой – подбородком. Жилистый дядя оказался никудышным учителем, темпераментным очень. – Слабак! – махнул он рукой. – Распрямите его, мужики. После дяди за беднягу принялся другой энтузиаст – м ой земляк и коллега Котя Фоськин. Этот стал навязывать ему другой способ – катание на позвоночнике. Фоськина катанию на позвоночнике обучил один экстрасенс, близкий будто бы друг и ученик легендарной Джуны. Фоськин с этим катанием всех знакомых заколебал. Чуть где в компании пожалуется кто на радикулит или остеохондроз – он сразу: катайтесь на позвоночнике. И показывает. – Ну-ка, старуха, – скажет хозяйке. – Кинь мне какой-нибудь половичок. Сядет на половичок, колени к подбородку подтянет, катнется раза три-четыре, змей поджарый, и с победоносным видом предлагает присутствующим: ну, кто повторит? Присутствующие хихикают и жмутся по стенкам. Дамы в юбках, им неприлично такие трюки демонстрировать. У мужчин у всех солидные «соцнакопления», некоторым колени к подбородку разве только лебедкой подтянуть возможно. А Котька пружинисто расхаживает по комнате и хвастает: – Четыреста катаний! Двести с утра и двести перед сном – вот моя ежедневная норма. Врет, конечно, прохвост. Я с ним полмесяца в доме отдыха побыл и убедился. Живет Фоськин как все нормальные люди: только проснулся – сразу сигарету в зубы. Радикулитчик наш Котькин способ тоже не освоил. И окончательно загрустил. – Ладно, ребята, – сказал. – Я уж по-своему. Мне бы только тяжесть подходящую отыскать. Ось бы какую-нибудь от вагонетки. И он, представьте, нашел тяжесть. Присмотрел на территории чугунную плиту, полузасыпанную глиной, ночью отколупал ее и приволок в свою комнату. И вроде ожил маленько. 291
Но через несколько дней случился сильный ливень, буквально тропический. А плита эта, оказывается, вход в какой-то колодец перекрывала. В результате – по принципу сообщающихся сосудов, что ли, а может, в силу какого-то другого физического закона – канализация в нашем доме заработала в обратном направлении: снизу вверх. Приехавшие спасатели, матерясь по-русски и узбекски, искали плиту по всей территории. Думали, ее ливневыми потоками куда-то сволокло. Мы же, группа посвященных товарищей, не выдали нашего страдальца, проявили солидарность. Аварию бригада кое-как ликвидировала. Последствия горничные замыли. И возможно, все осталось бы шито-крыто, если бы товарищ сам себя не выдал. Чугунная плита все-таки не штанга, она для физических упражнений недостаточно приспособлена. Короче, грохнул он ее однажды на пол. А под ним узбекское семейство проживало: отец, мать, старенький дедушка и четверо ребятишек. И надо же такому случиться – у них как раз торжество проходило, дедушкин день рождения. Они у себя в комнате плов кушали. Как вдруг им в роскошное это блюдо с пловом обрушилось полтора квадратных метра штукатурки. Можете себе такое вообразить? О дальнейшем рассказывать скучно. Списали нашего тяжелоатлета досрочно. И бумагу вслед отправили соответствующую. И, разумеется, счет – за причиненные убытки. Хорошо еще, что ему обратную работу канализации плюсовать не стали. А то бы он за свой активный отдых век не рассчитался. Однако это я привел факт из ряда вон выходящий, анекдотичый, можно сказать. А вот вам история едва ли не рядовая, которая произошла (а точнее, по сей день происходит) с людьми вполне здоровыми, молодыми и красивыми, не знающими даже пока, что такое насморк, но крепко ушибленными – в духе времени – идеей профилактической борьбы с грядущим одряхлением. Речь пойдет о супругах Сиваковых – Володе и Клавочке. Не знаю, когда они свой режим жизни выработали, специально ли голосовали за него на семейном совете или сразу достались друг другу с такими убеждениями – а только живут Сиваковы вот как. Утром Клава просыпается чуть раньше, ей надо дочку в детский садик проводить. Володя может позволить себе еще минут пятнадцать подремать: у них в институте скользящий режим работы. Однако он тоже просыпается – у него это в привычку вошло. И пока дочка плещется под краном и трогательно шлепает лапками по коридору, Володя времени даром не теряет: лежа в постели, выполняет полное йоговское дыхание. Надышавшись досыта, обогатив кровь кислородом, Володя, чуть приоткрыв дверь, заглядывает в комнату жены. Клава в это время, выпроводив дочку, занимается физзарядкой. Конкретно: приседает на одной ноге. На левой. А правую – мраморно-белую, соблазнительную ногу Афродиты – старательно удерживает параллельно полу. Володя две-три секунды полюбуется на античные формы жены, плавки поддернет – и трусцой 292
на свою половину. У него самого впереди еще четырнадцать обязательных комплексов, начиная с бега на месте и кончая трехраундным боем с тенью. Клава, закончив физзарядку, принимает водные процедуры, варит кофе, быстро завтракает и заглядывает к Володе. Володя как раз стоит на голове. Надо признать, на Володю даже в таком противоестественном положении посмотреть приятно. Стройная шея напряжена, грудь широкая, как у пловца, талия узкая, живот ровными брусочками выложен, ноги!.. – Володя, – говорит Клава севшим вдруг голосом. – Я побежала, кофе на плите. – Щас! – хрипло отвечает Володя, переворачивается на ноги и, сделав зверское лицо, наносит в сторону Клавы первый прямой. Это – по утрам. Вечером расписание аналогичное, но более напряженное. Первой возвращается Клава, захватив по дороге дочку. До прихода мужа ей хватает времени, чтобы постирать дочке колготки и наточить коньки. Володю она встречает в коридоре, с коньками под мышкой. Уже на ходу делает ему наказы: не забыть подогреть Леночке молочка, закапать перед сном носик и рассказать сказку. «Ы-гу. Ы-гу. Ы-гу», – кивает Володя. Он ничего не забывает, все делает вовремя и даже выкраивает себе несколько минут, чтобы смазать лыжи. Володина ежевечерняя норма – двадцать километров. То есть восемь кругов по березовой роще. С дорогой на трамвайчике туда и обратно он тратит на все два часа с четвертью. Клава между тем управляется с разными домашними делами, отдыхает часок перед телевизором и варит мужу овсяную кашу. Володя диеты не придерживается, но овсяная каша по вечерам обязательна. Лыжи забирают много калорий – и овсянка в этом случае незаменима. Когда заиндевелый, как дед мороз, Володя возвращается домой, Клава уже спит. Он принимает душ, съедает в одиночестве свою кашу и, перелистав газеты, ложится рядом с женой. Вернее – л ожился. Год назад. Последний же год супруги Сиваковы спят врозь. Дело в том, что Володя после напряженных лыжных прогулок стал по ночам лягаться и размахивать руками. А однажды ему, наверное, приснился бой с тенью: он так залепил кулаком в стенку, что едва не пробил насквозь тонкую панельную перегородку. Конечно, перепугал до смерти жену и дочку. Да что жену и дочку. Соседи в четырех смежных квартирах повскакивали – такой гул пошел. После этого Клава и отселила его в кабинет, на раскладушку. Володя не стал сопротивляться. Он только отчаянно хватался за голову и бормотал: «Господи! А если бы я не с левой руки удар нанес? Если бы с правой?» Было отчего хвататься за голову: под правую-то руку ему бы не стенка подвернулась, а жена. И нокаутировал бы Володя любимую – как пить дать! Переселившись в кабинет, Володя с непривычки потосковал какое-то время, но мало-помалу свыкся с новым положением. Зато здесь он мог безбоязненно лягаться, размахивать руками и драться с тенью. Раскладушку Володя специально ставил подальше от ломких предметов, а справа и слева от нее кидал по старенькому тюфячку – на случай, если какой-нибудь 293
особенно резкий выпад или мощный толчок ноги сбросит его с ненадежного ложа. Но то ли ему, как чрезвычайно крепкому, тренированному мужчине, этих ночных упражнений оказалось недостаточно или, наоборот, от резкой перемены образа существования у него внезапно прекратились судороги и организму стало не хватать нагрузок, а только несколько месяцев назад Сиваков еще взвинтил темп – начал бегать и в обеденный перерыв. Завел себе вторую пару кроссовок, еще один тренировочный костюм, вязаную шапочку – и бегает. Амуницию свою он хранит в нижнем ящике стола, минут за пять до перерыва переодевается в туалете и ровно в тринадцать пятнадцать делает коллективу ручкой: «Кто – куда, а я в сберкассу». Дневные эти пробежки, все заметили, действуют на Сивакова особенно благотворно. Он возвращается приятно возбужденный, помолодевший, уверенный в себе, хлопает коллег-инженеров по плечу и покровительственно спрашивает: «Как жизнь, старина?» А иногда, забывшись, принимается негромко что-нибудь напевать. Сиваков не пропускает ни одного обеденного перерыва, исключая лишь те дни, когда его начальница, групповой инженер Агнесса Викторовна, отбывает в командировку. Наши остряки подметили эти совпадения и запустили шуточку, довольно, впрочем, низкопробную: не Агнессочку ли, дескать, наш спортсмен догоняет? Она ведь, согласно скользящему графику, уходит обедать на пятнадцать минут раньше. И живет неподалеку. И – заметьте – одна-с. Володя эти шуточки игнорирует. Хотя они вгоняют его в легкую краску – из-за назойливого повторения. Свои же «тайм-ауты» он объясяет просто: они с Агнессой занимаются одним объектом, и он в отсутствие начальницы берет часть ее работы на себя – чтобы не терять темпа. И правда, он, когда не бегает, сидит за столом Агнессы, перебирает разные бумажки. Вот такие дела. А с некоторых пор, по стопам мужа, начала и Клава бегать. То есть это фигурально сказано – « по стопам». Все из-за того же скользящего графика она выбегает раньше, и маршрут у нее самостоятельный. И на Клаву пробежки хорошо действуют. На дворе, знаете, ранний март, воздух бодрящий, Клава прибегает назад порозовевшая, вся какая-то мягкая, в глазах – легкий весенний туман. Сидит потом за столом, локон на пальчик крутит и тихо улыбается чему-то. Нахал Фоськин придумал себе развлечение. Пройдет мимо нее в такую минуту, слегка толкнет боком и нарочито деревянным голосом спросит: «Уж ты где, жена, где шаталася?» Клава поднимет глаза, в которых все еще туман, и вздохнет: «Ах, котик!» И непонятно: к Фоськину ли это относится, или так – безадресное восклицание от избытка чувств. В общем, так у них все замечательно, у Володи с Клавочкой, что… недавно их председатель профсоюзного комитета к себе приглашал. Посадил напротив, долго маялся, карандаш вертел (он у нас человек на редкость деликатный, застенчивый), а потом все-таки выдавил: 294
– Ребятки… может, вам, раз такое дело… раз по-другому не можете… вместе бегать? В смысле – домой?.. А то, знаете… Он чуть не вылепил правды: разговоры, мол, в коллективе идут и конкретные маршруты указываются, да успел язык прикусить. И совсем стушевался, заспешил: – Мы бы вам и график сдвинули. В смысле – соединили. А, ребятки? Сиваковы, потупив глаза, промолчали. Бегать, однако, после визита к председателю прекратили. Четыре дня не бегали. Обедали вместе. Клава раньше Володи в столовую приходила, брала на себя и на него. Они удалялись в уголок и подолгу о чем-то серьезно говорили. Возможно, супруги Сиваковы и договорились бы до чего-нибудь. Но тут местная кинохроника выпустила на экраны сюжет о них – как о показательной спортивной семье. Ударным кадром в сюжете был именно тот, когда они с обеденного перерыва разбегаются. Киношники обставили эту сцену эффектно. Сначала показали наших неспортивных мужчин: пузатых, обрюзгших, с мешками под глазами. Как они, толкаясь, через вертушку проходят, на ходу шарфы заматывают и торопливо сигареты в зубы суют. А потом – для контраста – Володю с Клавой. Ради съемок их вместе выпустили, пренебрегли в тот раз скользящим графиком. Что это был за кадр! Володя – с непокрытой головой, стройный, похожий на молодого Грегори Пека – помахал Клаве рукой. Клава – свежая, озорная, в белой шапочке, снегурочка, да и только! – послала Володе воздушный поцелуй. И они побежали… в разные стороны.
НЕОБХОДИМО СРОЧНОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО Живем мы хорошо. Но не очень. То есть, в принципе, хорошо живем. Грех жаловаться. По многим позициям достигли уже изобилия. И где-то даже переизбытка. Но по некоторым еще прихрамываем. В частности, случаются перебои с отдельными продуктами питания: с мясом там, с маслом, с молочными изделиями. О рыбе и говорить не приходится. Даже опасно это слово вслух произносить. Тут у нас как-то, во дворе магазина «Океан», грузчики от нечего делать сели «козла» забивать – и один, войдя в азарт, громко крикнул: «Рыба!» Так этих забывшихся грузчиков дежурившие возле черного хода дамы чуть не затоптали. Но это все явления временного порядка и в скором будущем, надо полагать, отомрут. Вот с другим кое с чем хуже дело обстоит, тревожнее. Так, недавно на соседней с нами улице, на улице имени Братьев Карамазовых, балкон обвалился. Рухнул. Причем – ч то особенно настораживает – отпал он враз, как ножом срезанный, без какого-нибудь предварительного потрескивания или раскачивания. Это хозяин потом жаловался, Пысоев Иван Никифорович. «Хоть бы там скрипнуло что, – говорил, – хоть бы пискнуло. Уж я бы что-нибудь да успел выхватить». 295
Но балкон отторгнулся молчком – и вместе с ним брякнулись на землю некоторые припасы. А именно: сто двадцать килограммов говядины, фляга с медом, половина свиной туши, мешок свежемороженого муксуна, четыре копченых окорока, несколько битых гусей и коробка с крестьянским маслом. Картонная такая коробка. Из-под цветного телевизора. Человеческих жертв, слава богу, не оказалось. Правда, гуся одного, отлетевшего на проезжую часть, с ходу машиной переехало. «КамАЗом». Ну, само собой, моментально собрались зеваки. Как из-под земли повырастали. Хозяин квартиры, Пысоев Иван Никифорович, как был в пижаме и тапочках на босу ногу, кубарем скатился с пятого этажа, растолкал редкую толпу и упал на свое добро животом. А гусей откатившихся, до которых дотянулся, прижал ногами-руками. И так пролежал, пока не подоспело оцепление из родственников и ближайших соседей. Представляете, какая обидная картина: человек лежит на морозе босой (тапочки-то у него с ног слетели), а эти зеваки-любители стоят над ним и поучают. Особенно один там выступал, судя по голосу, положительный и практичный мужчина. С практических позиций он и срамил Ивана Никифоровича. – Балда ты, балда! Тюфяк полосатый! Ты чем думал-то, каким местом? Сахарницей, наверное? Лежишь теперь, отклячил ее… Да разве можно мясо на балконе хранить! А вдруг оттепель. – И, поворачиваясь к окружающим – толпа, как видно, все прибывала, – солидно объяснял: – Мясо надо держать в погребе, в леднике. Самое надежное место. Я лично держу в погребе, у тещи. Далековато, конечно, а что делать? Не потопаешь – не полопаешь… А Иван Никифорович даже возразить ничего не может, сказать, допустим, что у него нет ни погреба, ни тещи. Он гуся ближайшего подбородком прижимает – ему не до дискуссий. Да и какая, к черту, дискуссия, когда лежишь посреди улицы, как эпилептик. А тут еще подошли какие-то пацаны, гэпэтэушники, наверное, и загалдели изумленно: – Ну, дядька! Ну, дает! Гляди, гляди, гусей-то как закопытил! Во куркуль!.. У него там что, свиноферма на балконе была? Какой-то гражданин заступился за Ивана Никифоровича. – Тихо, вы! – прикрикнул. – У человека, может, инфаркт. Смотрите-ка, вроде не дышит. «Скорую» надо вызывать. Один из гэпэтэушников присел перед Иваном Никифоровичем на корточки. – Дышит, хмырь! – сообщил радостно. – Еще как дышит! Гуся даже растопил – вон сало капает! Иван Никифорович обреченно зажмурился и сказал себе: «Щас помру!» Но он не помер. И даже взял реванш за свое унижение. Через минуту Иван Никифорович поднялся – когда сбежались родственники и прибыл на место происшествия вызванный кем-то участковый милиционер, капитан Врезников. 296
Иван Никифорович поднялся, внимательно обревизовал все и не обнаружил ни в главной куче, ни поблизости целой свиной головы и большого куска баранины, задней части. Значит, пока его тут клеймили, пока зубы заговаривали, какая-то сволочь успела поработать! Иван Никифорович, помня о своей недавней обидной позе, не стал усугублять – хвататься за голову, суетиться, выкрикивать: «Кто?.. Где он?.. Отдайте щас же!.. Держи их!» – и тому подобное. Он сдержанно сообщил о пропаже только капитану Врезникову. Но громко – чтобы и все остальные слышали. И тотчас его смешное поведение получило оправдание, а эти умники и обличители мгновенно слиняли. Они сразу же превратились в шайку жуликов или, по крайней мере, в соучастников грабежа. И под двумя взглядами – у коризненно-снисходительным Ивана Никифоровича и строго-вопрошающим капитана Врезникова – быстренько растеклись по переулкам. …Свиная голова, между прочим, отыскалась. Ровно через неделю. Оказалось, она упала на балкон второго этажа. Но вовремя не была обнаружена, поскольку жилец, кандидат биологических наук товарищ Харисов, находился в командировке в Тюмени. А через неделю он вернулся, сунулся на балкон – положить осетровый балык, презентованный ему тюменскими коллегами, – и видит: лежит какая-то посторонняя свиная башка. Ему и раньше, случалось, забрасывали, из хулиганства, разную пакость, но в этой голове Харисов усмотрел не просто уже хулиганство, а сознательный враждебный выпад, гнусный намек. Дело в том, что Харисов, будучи человеком высокопросвещенным и далеким от религиозных предрассудков, все-таки на дух не принимал свинины. Гены в нем, что ли, срабатывали, кровь предков-мусульман противилась? А эта ненавистная башка к тому же упала точно в коробку с любимыми его утками. Харисов схватил голову и в ярости пульнул через перила. И чуть не зашиб проходившего под балконом Ивана Никифоровича. Пысоев шарахнулся было в сторону, а потом глядит – вроде его голова вылетела. Ну, не его, понятно, свиная… но, в общем, его. Точно! У нее примета имелась: левое ухо ножом рассечено. Иван Никифорович, конечно, зашел со своей находкой к Харисову – зашел спросить: не падал ли так же сверху кусок баранины? Задняя часть? Харисов, когда узнал, что голова принадлежит Ивану Никифоровичу, чуть взашей его не вытолкал. Исплевался весь. Как, дескать, вы могли, взрослый, солидный человек?! Такое надругательство, неуважение!.. Иван Никифорович с грехом пополам растолковал ему про катастрофу. Кандидат перестал клокотать, но дружелюбнее не сделался. Нет, сказал жестко, больше ничего не обнаружил. Обратитесь к верхним соседям. И дверь захлопнул. Иван Никифорович позвонил соседям с третьего этажа, спросил: не падала, мол, случайно… задняя часть? Там знакомые ему молодожены очень расстроились, искренне: – Иван Никифорович, миленький! Мы, знаете, после вашего несчастья все с балкона вытащили и к маме перевезли… Ой! У нас, точно, была там баранина, только мы впопыхах не посмотрели, где своя, а где, может, упавшая. Прям не знаем, что и делать! Правда, наша в двух корзинах сложена 297
была и старым плащом закрыта, но вдруг ваша как-нибудь – под плащ. Вы подождите тогда, мы в субботу к маме поедем – перепроверим все… Если только мама ее в расход не пустила. Она ведь вовсе не знает, которая чья… На четвертом этаже дверь Сысоеву открыла интеллигентная дама и, не дослушав, высокомерно отчитала за бестактный вопрос: – Неужели вы могли предположить, что я в течение недели могла утаивать не принадлежащие мне продукты? Иван Никифорович затоптался: – Виноват… подумал, может, вы на балкон это время не заглядывали. Дама вспыхнула. И добила Ивана Никифоровича. Прямо-таки словно кухонным ножом под ребро саданула. – Я вам, конечно, отрублю искомый кусок, если вы так настаиваете, – сказала, поджав губы, – Только уж извините, это будет свинина. Баранины, к сожалению, именно сейчас нет. Пысоев как оплеванный побрел выше, по инерции миновал свой этаж и чуть было не нажал кнопку звонка на шестом. Да вовремя Спохватился: «На шестой-то как оно могло залететь!» В это время открылась дверь, вышел на площадку сосед – с топором и половиной бараньей туши в руках. Они поздоровались, закурили. – Вот хочу порубить, да хоть часть в холодильник уторкать, – кивнул на мясо сосед. – На балконе-то теперь опасно держать. Иван Никифорович молча согласился: опасно. – Вам-то обещают балкон восстановить или как? – спросил сосед. – Обещают… теперь уж летом. – Да-а, – вздохнул сосед. – А вообще надо второй холодильник заводить, вот, что. – Второй – не выход, – сказал Иван Никифорович. – Верно, не выход – р аспротак ее, заразу, собачью эту жизнь! – расстроенно согласился сосед. …А кусок баранины (задняя часть) так и не отыскался. То ли его гэпэтэушники под шумок оприходовали, то ли он действительно каким-то образом скаканул под старый плащ в корзину молодоженов, а неосведомленная ихняя мамаша перекрутила его потом на котлеты как собственный. А может, эта часть вообще спланировала на балкон соседнего подъезда. Могло быть и такое. Ударилась, допустим, в полете о свиную тушу или о флягу с медом, срикошетила – и ку-ку. Ну, да бог с ней. Что с возу упало, то пропало. Не искать же ее по всему дому, как фамильную драгоценность. Гораздо важнее другое – то, о чем говорили на лестничной площадке шестого этажа Иван Никифорович и его сосед. Да, второй холодильник, конечно же, не спасение. Коренным образом он проблему не решает. Хотя некоторые семьи идут на такую меру – как на временную. Но все же это не более, чем самодеятельность. А мыслить, как видно, надо шире, государственнее. Здесь требуется какое-то кардинальное решение. Например, о повсеместном укреплении наших балконов и лоджий. Или – что еще правильнее – о создании погребов индивидуального пользования. Глянуть, в общем, на дело и с этой стороны. 298
В конце концов, надо же как-то выходить из положения, а не ограничиваться полумерами. Тем более что живем мы хорошо и, кажется, можем позволить себе не мелочиться.
ДЕДОВСКОЕ СРЕДСТВО Теперь-то Нюрка Толкунова осмелела и даже распевает на гулянках частушку собственного сочинения: Раньше были времена, а теперь моменты: раньше были колдуны – теперь экстрасенты! А был момент, когда один из этих самых «экстрасенсов», нагнал на нее страху. Да и не только на нее одну… История, о которой пойдет речь ниже, произошла у нас под городом, на тридцать восьмом километре, в поселке. Поселок так и называется «Тридцать восьмой километр». Он ничем не примечателен, безлик, как и его название. Ни колхоза здесь нет, ни совхоза, ни другого какого производства. Есть только ЛТП для алкоголиков (по местному – д урдом). Ну, еще остановочная железнодорожная платформа и магазин продовольственнопромышленных товаров. Население в поселке, однако, держится стабильно. Даже помаленьку прибывает. Тут есть за что держаться. Огороды на Тридцать восьмом километре немереные, в отношении личного скота государство теперь поощряет, город с двумя колхозными рынками рядом, и сообщение прекрасное. Народ здесь поэтому оседает цепкий, оборотистый и отважный. В бога не верят, черта не боятся, про экстрасенсов не знают, хотя и смотрят передачи по трем телепрограммам. Вернее, не знали, пока старик Шестерин не просветил всех. Но это позже случилось. А сначала приехал на Тридцать восьмой некто Мозгалюк Степан Петрович. Откуда-то из-под Кишинева. Приехал, как говорится, на дожитие. Ему там, на родине, к старости климат будто бы начал вредить. Ну приехал он, значит. Купил себе здесь домишко. Скотиной кой-какой обзавелся. Живет. Человеком Мозгалюк оказался общительным, свойским. За короткое время он со многими в поселке перезнакомился, а с некоторыми успел даже и покумиться. Одно в нем было неприятно, чисто внешне: он почему-то кривился, морду косоротил. То ничего-ничего, а то скажет слово и скосоротится, подбородок небритый в сторону потянет. Ну, этому в поселке значения не придавали. Тут на всяких чудаков насмотрелись, привыкли. Тот же старик Шестерин, к примеру, постоянно подмигивал. И головой дергал. Мигнет, головой дернет – вроде как приглашает тебя: «Выйдем – поговорим!» А Мозгалюк, значит, кривился. Ну и ладно. Его собачье дело. Никого это, повторяем, не трогало. До поры. А потом стали замечать, что у него вроде бы еще и глаз дурной. Тоже не сразу установили. Нынче 299
ведь в подобные глупости редко кто верит, даже в таких не шибко цивилизованных местах, как Тридцать восьмой километр. Но факты, давно сказано, упрямая вещь. А факты мало-помалу копились. Такие, например. Зайдет он к кому-нибудь во двор, посмотрит из-под бровей, как бирюк, перекосоротится и скажет: – У тебя, молодуха, вон тот петушок куриц топтать не будет. Глядит хозяйка – и точно: до этого вроде намечался петушок, а тут ходит как вареный, жидким марается, перья у него начинают из хвоста выпадать, гребешок усыхает. Через некоторое время не петух уже, а мокрая курица. Хоть самого топчи. Сперва думали, что у него исключительно на петухов глаз тяжелый – как глянет на которого, так тот и готов. Ну, а когда он таким же способом нескольких свиней изурочил, да еще на Москаленкова Ивана, местного фельдшера, рожу напустил, тогда поняли, что за фрукт к ним приехал. Особенно поразил всех случай с Иваном. До этого еще мнения разделялись. Одни говорили «дурной глаз», а другие не соглашались: просто, мол, совпадения. А тут завезли в магазин «Агдам». Ну конечно, народ сбежался. А Иван без очереди полез. Ему по-хорошему говорят: «Встань в хвост, чем ты лучше других!» А он, как единственный в поселке медицинский работник, закуражился: «Ничего, перебьетесь. Пропустите одно лицо. Успеете алкоголиками стать». Вот тогда стоявший тут же Мозгалюк и врезал ему: – Да разве у тебя лицо? У тебя – рожа! И привет: через два часа у Ивана – рожистое воспаление рожи. То есть лица. Мозгалюка стали опасаться. А как спасешься? Ему, как пенсионеру, делать особенно-то нечего, шарашится каждый день по дворам – и не выгонишь. Во-первых, неудобно, а во‑вторых, боязно. И вот однажды заходит он так к одному из своих кумовей, к Федьке Толкунову. Федьки дома не оказалось. Он завхозом работал в дурдоме и как раз уехал на лошади в районный центр за шифером. А дома была Нюрка. Крышу на стайке ремонтировала. Толкуновы толькотолько купили корову, и пока она у них прямо в ограде стояла, под открытым небом. Мозгалюк обошел корову кругом, за вымя пощупал и говорит: – Слышь, Нюра! Эта корова теленка тебе не принесет. Нетелью останется. – Типун тебе на язык! – отвечает с крыши Нюрка. – Ну, гляди, – скривился Мозгалюк. – А я предупреждаю. – Еще и косоротится! – обиделась Нюрка – Че косоротишься-то? – Изжога у меня, – неохотно пояснил Мозгалюк. – Печет. Спасу нет. – Совсем бы она тебя запекла, черта языкастого! Нюрка, мало сказать, расстроилась, она прямо в отчаянье впала. Толкуновы и брали-то корову не столько ради молока, сколько ради будущего теленка. Они прикидывали, что если забьют на мясо двух боровков, которые у них откармливались, да вырастят бычка от этой 300
коровки, то и расходы на нее покроют, и еще им минимум на пол«жигуленка» останется. Вечером вернулся Федор – Нюрка его и обрадовала: Мозгалюк корову сглазил. Федор даже в дом заходить не стал: сейчас, кричит, морду ему пойду расхлещу. Хорошо, рядом оказался сосед, старик Шестернин, остановил его. – Сбесился ты, парень! Разве можно до него касаться? Ну, дашь ты ему разок в морду… А он тебя биополем ударит. – Каким еще биополем-хренодролем? – изумился Федор – Эх вы, люди! – дернул головой Шестернин. – Телевизор цветной купили, такие деньжищи вбухали, а ни шиша не поумнели!.. «Каким, каким»!.. Рак напустит! – вот каким! Или туберкулез. И сгниешь. А он сопли утрет – и все. Старик Шестернин, в отличие от прочих обитателей Тридцать восьмого километра, зациклившихся на своих узких огородно-базарных интересах, обладал широкими и разнообразными познаниями. Ежемесячно он получал журналы «Человек и закон», «Здоровье», «Наука и жизнь», выписывал, кроме того, «Известия» и «Литературную газету». Тут же, возле калитки, где Шестернин успел перехватить разгоряченного Федора, он прочел ему короткую, но обстоятельную лекцию. Колдунов теперь нет, сказал старик Шестернин, точно так же, как шаманов и знахарей. Все, шабаш! Вывели их ученые. Под корень. Но расплодились взамен экстрасенсы. Эти посерьезнее будут. – Ну, вроде комаров, – о бъяснил Шестернин для наглядности. – Помнишь: травили их, травили, а они только злее выросли. И размером больше. Вот так и экстрасенсы. Колдун – он что. Ну, дунет, плюнет, чирьяк куда-нибудь посадит, грыжу наворожит… А экстрасенсы на расстоянии действуют. Могут по телефону, в письменном виде или вообще по воздуху – биополем. Причем такие болячки присобачивают, против которых наука пока бессильна… И Мозгалюк, по всему видать, из этих самых орлов… Так что не ершись, Федя, – заключил Шестернин. – Прижми хвост. Ивана-то вспомни, Москаленкова. – Ну-ну, – сказал Федор. – И что дальше? Выходит, он так и будет здесь орудовать? И ничем его ограничить нельзя? – Вот этого я не знаю, – признался Шестернин – Не могу сказать. Против колдунов, помню, было средство. А против экстрасенсов – не знаю. Врать не стану. – А какое было против колдунов? Старик Шестернин замялся: – Да глупость, конечно. Смех… Через потный хомут их прогоняли. – Как это через потный? – не понял Толкунов. – В бане, что ли, хомут парили? – Опять двадцать пять! – развел руками Шестернин. – На коне работаешь, а такого не знаешь. С потного коня должен быть хомут. С горячего. – М-гу, – переломил бровь Федор. – Ну, это можно устроить. Это в наших силах. – Федя, – старик Шестернин оробел. Понял, что лишнее сболтнул. – Так ведь то колдуны были, не экстрасенсы. Времена-то какие, подумай. 301
– Я его, курву, – зло сказал Толкунов, – не то что через потный хомут… я его за свою корову через игольное ушко прогоню!.. О дальнейших событиях даже рассказывать неудобно. Стыдно. Федору запала в голову эта адская мысль. И он на другой день приглашает Мозгалюка к себе, будто бы в гости. Ставит на стол бражку, режет свиное сало, лук кладет. – Давай, Степан Петрович, угощайся. Нюшка, подливай куму. А я только на работу доскачу – директор чего-то вызывал. Выбежал он во двор, прыгнул в телегу (лошадь у него уже запряженная стояла) и погнал галопом – до дурдома и обратно. Прилетел назад, хомут с коня долой и заносит его в избу. – Ну-ка, – говорит, – специалист рваный, лезь через хомут! Мозгалюк дико глаза вытаращил: – Ты что, Федор, пьяный?.. Вроде бражку-то я пил. – Лезь, поганая твоя морда! – кричит Федька. – А то башку отсеку! – и хватает лопату штыковую – возле печки стояла. Мозгалюк видит – дело плохо. У Федьки, пожалуй, не заржавеет. Сунулся он было в дверь, а там Нюрка стоит. Со скалкой. Тоже баба оторви да брось. Заплакал Мозгалюк и полез. Хотел фуфайку сбросить для удобства, но Федор не дал. – Лезь так, осколок! Нечего тут шебуршами трясти! Мозгалюк просунулся до середины и застрял: вперед не может, назад не пускают. – Федька! – взмолился он. – Вытащи меня ради Христа. Что же ты делаешь со мной, сукин сын! – Ну-ну! – говорит Федор. – Ты мне горбатого не лепи. Тебя вытащишь, а потом руки отсохнут. Давай скребись сам. В другой раз будешь знать, как чужих коров портить. В общем, пролез Мозгалюк через хомут. Встал у порога – весь склизкий. – Эх, – говорит, – Федор, Федор! До чего же темный ты человек! – Зато ты теперь очень светлый стал, – оскалился Федор. – Вполне прозрачный. Обезвреженный. Академик хренов… Петушиная смерть. Мозгалюк после этого скандального случая упал духом, людей начал сторониться. По дворам, конечно, уже не ходит и предреканиями не занимается. Больше того; недавно у него собственный петух перестал кур топтать. И у коровы молоко пропало. Так что Мозгалюк сейчас ищет покупателя на свой домишко – хочет податься обратно под Кишинев. Федор Толкунов держит себя героем и спасителем населения. А горластая Нюрка его распевает на гулянках вышеприведенную частушку. Старик Шестернин, чувствующий, видать, во всем этом свою косвенную вину, иногда поправляет ее: – Экстрасенсы надо говорить, дура! – А мне до фени! – отмахивается Нюрка. – Зато по-моему складнее.
302
КОЛЬЦО С БРИЛЛИАНТАМИ Вот история, середину которой недавно поведал мне мой приятель Вася Припухлов, концовку я восстановил сам – по наблюденным когдато сценам, слухам, намекам жены и соседей, а начало, тому назад года два, слышал от случайной попутчицы в самолете и, признаюсь, воспринял его как анекдот. Теперь все это в прошлом, можно лишь улыбнуться, даже и посмеяться. Отчего бы, действительно, не посмеяться над прошлым, если жить мы теперь стали лучше – во всех отношениях: честнее, трезвее, богаче? В частности, Вася Припухлов бросил пить – п ричем задолго до объявления всенародной борьбы с этим постыдным явлением. А раньше он, надо сказать, крепенько зашибал, через что и угодил в действующие лица этой самой истории. Итак, начнем сначала, то бишь со средины.
Середина Значит, Вася (пардон, Василий Илларионович) бросил пить, образумился и – с целью накопить денег на машину – стал подрабатывать, проще говоря, шабашить во время очередных отпусков. Он инженерэлектрик высокого класса, голова у него светлая и руки золотые – его в любую «дикую» бригаду с руками этими отрывали, что называется. Накопил он в результате изрядную сумму, а именно – четыре тысячи без каких-то рублей. Накопил и думает: «Ну, еще пару сезонов, от силы три, поупираться – и, считай, с колесами я. В крайнем случае тысчонку можно будет в долг перехватить – у тестя». Как вдруг читает в местной «Вечерке» объявление: Если вы решили купить автомобиль, АВТОМАГАЗИН № 4 предлагает автомашины «Москвич 412». Для приобретения автомашины нужно иметь при себе расчетный чек на 7300 руб. Доплата принимается наличными. Вот тогда-то Вася и прибежал ко мне (мы через дорогу живем), бил себя в голову двумя кулаками сразу, содрогался от рыданий, выкрикивал: – Лопух! Кретин! Недоумок!.. Вот этими самыми руками! Три с лишним тысячи. И куда? В унитаз!.. Балда! Фрайер!.. Случилось с ним – давно – следующее. Он, когда еще пристрастие пагубное имел, собрался как-то в коман дировку, на юг. Решил на дорожку подкрепиться, зашел в ближайший от аэроагентства кафетерий (он его частенько посещал), сказал знакомой барменше: – Налей ка чего нибудь... оскорбляющего человеческое достоинство. Сто граммов. Барменша налила ему сто коньяка, недолила, конечно, как постоянному клиенту, на полсантиметра (Вася спокойно это воспринял – обычное дело), а при расчете разошлись они в копейке. 303
– Да ладно, мать, не ищи, – в еликодушно сказал Вася. – Ч ай, не последний день видимся. Но барменша показушно запринципиальничала и выбросила ему на стойку коробок спичек. Он вышел из кафетерия, сунул в рот сигарету, собрался прикурить, а коробок этот, обнаружилось, набит ватой. И поверх ваты лежит тоненькое золотое колечко, на утолщении которого прилепились шесть какихто светленьких бородавочек. Крохотные такие – со спичечную головку. Незавидненькое, в общем, колечко. Но к нему на ниточке привязан, тоже крохотный, ромбик, и на нем цена обозначена. Прочел ее Припухлов и глазам не поверил: ничего себе – 3323 рэ!.. Он даже запятую поискал: может, все-таки 33,23 рэ? Или, хотя бы – 332,3 рэ?.. Нет, все точно – 3323 рэ, как одна копеечка… Это кто же такие покупает? Принцы наследные? Обалдеть! Вася вернулся в кафетерий, положил коробочку на стойку, сказал интригующе: – Ну-ка, мать, открой. Посмотри, сколько ты на сдачу выбрасываешь. – А что такое? – насторожилась барменша. – Да ты открой, открой! – весело повторил Вася. И сам открыл. – Глянька. Ты миллионерша, наверное? Первая леди. Барменша глянула на кольцо – н а Васю – с нова на кольцо – опять на Васю… непомерно расширенными глазами. И вдруг глаза ее резко, зло сузились. – Нарезался уже где-то, – сказала она. – Надрался… алкаш! Ты что мне тут суешь?.. Сволочь! Подзаборник! Я тебя счас определю! Я тебе покажу леди!.. Теть Фрося! – з акричала она кому-то через плечо. – В ызывай сотрудника! Срочно!.. Ну, все! Все! Счас ты у, меня поедешь… гадина, вонючка! Вася вылетел из кафетерия пулей, с зажатым в кулаке коробком. Мать перетак! Куда же теперь с ним? Куда?!. Самому разве в отделение рвануть? Оно тут – за углом… А если ему там – ну-ка дыхни? Он же выпил. И повезут… они такие. А главное – ему же лететь надо. Вон уже автобус рейсовый против агентства стоит, под парами. В полной прострации он машинально пересек улицу, сел в автобус. Коробок спрятал пока во внутренний карман пиджака. По дороге в аэропорт разыгралась у него фантазия. «А вдруг это проверочка? – стал думать Вася. – Проверяют меня... Специально?» Он фильм как-то смотрел по телевизору. Многосерийный. Там наши контрразведчики (или как они называются?) вылавливали шпионов… дипломатов. И всех, кто с ними в контакт входил, хоть мало-мальски соприкасался, снимали втихушку на пленку. И потом прокручивали. А там один мужик был, тоже соприкасавшийся. Механик какой-то. Он каждый день в обеденный перерыв в один и тот же магазин заныривал, в «Соки – воды». Занырнет, стакан водки у знакомого продавца под видом минералки шарахнет – назад. А его аккуратненько снимали. Думали сначала, что он не водку пьет – минералку и что продавец этот тоже агент, а не просто спекулянт, а магазин – явка. 304
Вася вспомнил: к ним же на завод приезжал месяца два назад иностранец, поляк, некто Миколаек. Вася к нему был приставлен по своей электрической части – сопровождал, давал пояснения. Они сдружились. Дома у Васи были. Выпивали, елки! А вдруг этот Миколаек никакой не Миколаек был? И вообще не поляк, а заброшенный… оттуда. И Васю рядом с ним – как они братались-то! – скрытой камерой… И последующие два месяца, одного уже, – как он в этот кафетерий: через день да каждый день. А барменша, может, подсадная. И кольцо это кинула ему как наживку. А он – дурак – заглотил! И на крючке теперь… В общем, к самолету Вася накалил себя до предела, до трясучки. Проклятый коробок жег грудь с левой стороны. И когда после взлета вскочил вдруг со своего места грузинского вида парень и с криком «Ас-станави самалет!» ринулся в кабину пилотов, у Припухлова оборвалось сердце. «Из-за меня! – понял он. – Сейчас брать будут». Он поднялся, несмотря на запрет вставать (самолет не набрал еще высоты), схватился для вида за живот (да какое для вида – в животе у него стремительно слабло) и мелкой рысью убежал в туалет. Там он затворился, бросил коробок в унитаз, нажал педаль внизу. И полетел коробок, полетело трехслишнимтысячное колечко в заснеженные сибирские просторы.
Концовка Барменша Даша (Дарья Петровна) сразу же после странного визита к ней Васи Припухлова отпросилась с работы под предлогом головной боли. Голова у нее, впрочем, на самом деле болела, раскалывалась прямо. Она, пока бежала домой, не отнимала ладоней от висков. Дома Дарья Петровна начала срывать со стен ковры, увязывать в простыни дубленки и норковые шубы, упаковывать богемский хрусталь. Выволокла из-под шифоньера плоскую коробку с золотом – кольцами, серьгами, кулонами и прочим. Она свое золото под шифоньером держала, в плоской, бросовой картонке, полагая, что вор, если вдруг заберется, нипочем не станет искать его в таком месте. Муж застал ее, когда она, надрываясь, снимала с тумбочки двухтысячный японский телевизор. – Заводи машину! – закричала Дарья Петровна. – Высле дили, сволочи!.. Ходил, лягавый, алкашом прикидывался! Таблетки, наверное, потом глотал, чтобы не косеть. А сегодня такую подлянку хотел подкинуть… К маме! Все – к маме!.. Мебель… А черт с ней, с мебелью! Хоть это увезти… Побледневший муж сразу все понял, чуть не кубарем скатился вниз, к машине. Машина, новенькая «Волга», стояла у них под окнами. Они ее недавно купили и гаражом обзавестись еще не успели. Муж, забыв в панике про ключ, с ходу нажал ручку дверцы – и тут вдруг (ему показалось – прямо над ухом) кто-то рявкнул: – Стой, ворюга! Руки вверх! Муж Дарьи Петровны присел от неожиданности и задрал руки вверх. 305
Как раз эту сцену я и наблюдал – лично: сдающегося неизвестно кому мужа Дарьи Петровны и саму Дарью Петровну, застрявшую с узлами в дверях подъезда. Я же и объяснил мужу Дарьи Петровны, что скорее всего это проделки пацанов, тимуровцев. У нас в доме действовала подпольная тимуровская команда, и был там один шкет, Славка Никулин, Никуля – большой специалист в области электроники. А у «Волги» мужа Дарьи Петровны накануне кто-то пытался фару вывинтить. Вот Никуля, видать, и присобачил тайком к машине какое-то хитрое устройство: чуть дотронешься до нее, как сразу металлический голос произносит: «Стой, ворюга! Руки вверх!» Муж Дарьи Петровны, услышав про это, завизжал от ярости и так начал пинать неповинную машину, что она после каждого пинка выкрикивала только: «Стой, ворюга!.. Стой, ворюга!» – а крикнуть «Руки вверх» уже не успевала. А через пару дней он подкараулил Славку и буквально полуоторвал ему уши. Бедный изобретатель неделю целую сидел в классе, не снимая шапки. Славкин отец сначала хотел набить мужу Дарьи Петровны морду, но, вовремя остановленный супругой, одумался и просто подал на него в суд. Муж Дарьи Петровны получил за свое варварство год условно, который и отмантулил впоследствии на «химии». Вот после суда между женщинами нашего подъезда и шли эти разговоры: мало, дескать, дали паразиту. За Славку даже мало: это ведь надо – так ребенка изувечить! И вообще – мало. Потому что он действительно ворюга. Как и Дашенька его. Вместе тянут, на пару. Ну какой же честный человек руки вверх задерет от подобного окрика?. И откуда машина? На какие шиши приобретена? И шмотки? И обстановка – которую они перед судом два дня из дому вывозили?..
Начало Его я услышал, как уже говорил, от случайной попутчицы в самолете. Оказалась рядом со мной этакая дамочка… блондинка, в общем. Довольно пикантная. И общительная. Я в какой-то момент, не помню уж в связи с чем (кажется, передавая ей разносик с едой), сказал: «Позвольте за вами поухаживать». Она рассмеялась и вспомнила давний случай: как за ней, тоже вот в самолете, ухаживал… один. Летела она в Сочи, в санаторий. И сел рядом с ней красавец мужчина, прямо артист Кикабидзе, почти один к одному. Только глаза шибко… отважные. На выруливании уже, от земли еще не оторвались, начал ухаживать: «Меня зовут Резо, а тебя как?.. Куда летишь?» Узнав, что летит она в Сочи, сразу назначил свидание: «Будем с тобой встречаться. Возле ресторана «Приморский», в девять вечера. По вторникам и четвергам. Сегодня что – вторник? четверг?» Ну, блондинка наша, чтобы не грубить человеку (да она еще с большим чувством юмора оказалась), взяла его на «пушку»: «А почему это 306
по вторникам и четвергам только? А в остальные дни?.. с другими будешь встречаться? Мы у тебя что – по расписанию?» Резо этот давай ее уговаривать – всерьез все принял: «Не могу другой день, дорогая. Паверь. Никого больше нет – клянусь мамой! Другой день – дела. Работы много, нанимаешь». Она не уступает: нет и нет! Или каждый день, или вовсе никогда. Ишь ты! Так я и поверила, будто никого больше нет. Нашел дурочку. Тогда он, распалясь, стал выхватывать из карманов замшевого пиджака разные коробочки, в том числе спичечные, открывать их: «Бери что хочешь». А в коробочках – брошки, перстни, серьги! Она возьми и поддень его: «Это все тем везешь, которых нет? Клялся-то… А жене родной небось и булавочки не купил?» Резо страшно оскорбился. Сразу чужой сделался, даже враждебный. «Зачем так говоришь? – в ысокомерно вскинул бровь. – Ж ене везу самый дарагой падарк!» Он сунул руку в один из карманов. И замер… с полуоткрытым ртом. Потом медленно вынул растопыренную пятерню – пустую: – Г-де?!.. Здесь клал!.. Барканер – враг природы нарисованный. Вай! – и прыгнул из кресла, как барс: – Ас-станави самалет!.. Ас-станави! Ге-нацвале! Ум-моляю! Ас-станави самалет!» Кое-как две стюардессы, девицы баскетбольного роста, и выскочивший на подмогу штурман скрутили его, затолкали на место. Он потом сидел, горестно раскачиваясь взад-вперед, а маленько отмякнув, признался, что в коробочке с нарисованным браконьером лежало кольцо с бриллиантами («три тысячи платил… маленько больше»). Вот что случилось с Резо (он это сам вычислил вслух при попутчице). Перед отлетом, то есть перед отъездом в аэропорт, он зашел в кафетерий – выпить чашку кофе. Барменша («У-у, каркадил!»), между прочим, предложила ему: «Может, коньячка сто граммов хотите?» Резо посмотрел на этикетку бутылки, презрительно сказал: «Эта коньяк называешь? Эта коньяк – стаканы паласкать», – чем, наверное, жутко обидел барменшу. Однако сразу она виду не подала. Резо допил кофе, вынул сигарету и стал чиркать зажигалкой, но безуспешно – газ в ней, что ли, кончился? Он достал из кармана спички. И тогда барменша, вдоволь насладившись его манипуляциями, сказала: – Погляди назад. – Зачем мне глядеть назад? – спросил Резо. – Ты стоишь вперед – ты гляди. – Погляди назад! – повысила голос барменша, – Видишь, что написано? «У нас не курят». – А ха-ха! – раскинул руки Резо. – У них, панимаешь, не курят. А у нас курят. – А у нас не курят! – о трубила барменша и сшибла его спички за прилавок, в общую коробку. – Падавись… копейкой, – сказал Резо. – Н-на! – барменша звонко хлестнула о прилавок копейкой, припечатала ее. – А курить ты здесь не будешь! – Падавись этой тоже! – брезгливо скривился Резо и вышел вон с гордо поднятой головой… 307
Эпилог Как пережил свою утрату незнакомый мне Резо, не знаю. Думаю, однако, что с протянутой рукой по миру не пошел. На чем-нибудь, да утешился. Вася Припухлов в данный момент, взяв отпуск без содержания, монтирует электрооборудование на животноводческом комплексе колхоза «Рассвет». Объявления в газете продолжают публиковать. К «Москвичу‑412» прибавился «Москвич‑2140 люкс» (расчетный чек требуется на 8 200 р.). Муж Дарьи Петровны, после отработки на «химии», продал «Волгу» и купил «мерседес». Два «мерседеса» в нашем городе: один – у директора кладбища, второй – у мужа Дарьи Петровны. Сама Дарья Петровна работает на прежнем месте, и хотя недоливать ей теперь нечего – в связи с решительным курсом на искоренение, – уходить вроде не собирается. Единственно – с пички она ни под каким видом не принимает, когда ей завозят их с базы. А посетителям, интересующимся наличием спичек, таким голосом отвечает: «Не держжим» – ч то они шарахаются от нее, как от огнедышащего дракона.
ЕСЛИ КОПНУТЬ ГЛУБЖЕ Третьего дня зашел ко мне сосед Иван Матвеевич – с очередным недоумением. Иван Матвеевич – п енсионер, времени свободного у него, можно сказать, переизбыток, он поэтому регулярно газеты читает, телепередачи просматривает от и до и, бывает, сталкивается с разными закавыками, которые сам объяснить не в силах. Тогда он ко мне идет: подсоби, Яковлевич, ты пограмотнее меня будешь. На этот раз Ивана Матвеевича вот что смутило. Он подметил, что у нас в прессе частенько призывают литераторов правду писать. И в прессе, и по телевидению. Иногда даже с высоких трибун. Так прямо и говорят: пишите, мол, уважаемые мастера художественного слова, правду о нашей действительности. Ничего не скрывайте. И не приукрашивайте. Просто, надо сказать, с большой настойчивостью уговаривают. Вот это Ивана Матвеевича и насторожило: с чего бы такая настойчивость? Они что же, собачьи дети, не хотят правду писать? Намеренно? А может, разучились? С такими сомнениями он ко мне и заявился. – Ты там поближе к ихнему брату, – сказал, – сам в газеты пописываешь. Растолкуй мне, дураку старому, что к чему. Может, переоценка какая вышла? Или что тут? Я посмеялся над его страхами: – Да нет, Иван Матвеевич, никакой переоценки. Успокойтесь. И никакого здесь секрета. Сами пишущие люди, между прочим, совершенно правильно расшифровывают эти слова. Они их понимают как призыв глубже вникать в различные жизненные явления, не судить о них с бухты-барахты. То есть такую выявлять правду, которая поверхностному взгляду, возможно, недоступна. А то и наоборот – заслонена какими-нибудь ситуациями, 308
внешне правдивыми, а на самом деле уводящими от истинного положения дел. Вот так, в общих чертах. Иван Матвеевич покачал головой: – Мудрено что-то… Не ухватываю… Ты бы мне лучше на примере каком объяснил. – На примере?.. Что ж, давайте попробуем на примере. Ну, вот хотя бы… вы Пашку с девятого этажа знаете? – Хэх! – в стрепенулся Иван Матвеевич – М не его не знать! Он же меня, курвец, раз в квартал топит. Заливает сверху. Вот бы кого в газете-то щелкнуть! Вздрючить как следует!.. – А кем он работает – знаете? Иван Матвеевич замялся: – Да уж видать… большого полета птица. Сам, как зальет, нипочем не выйдет. Жену посылает. А та выскалится золотыми зубами, тьфу! Махнешь рукой: да ну вас к тараканам! Лучше и не связываться – себе дороже. – Ну, положим, не такого он большого полета птица… но и не малого. Солидным учреждением руководит человек. Так вот – следите внимательно! Этот наш Пашка, Павел Тихонович то есть, будучи ответственным работником, где-то за полтора, от силы за два года сменил три квартиры. Сначала они с женой занимали двухкомнатную малогабаритку, потом вдруг перебрались в другую, тоже двухкомнатную, но уже не малогабаритную. А примерно год назад – это уж вы знаете – им, по линии расширения, что ли, предоставили новую трехкомнатную квартиру в экспериментальном доме – с улучшенной планировкой, отделкой повышенного качества, мусоропроводом и так далее. Короче – в нашем с вами… Правда, в чем эта улучшенная планировка выразилась – до сих пор понять не могу. В том разве, что санузлы раздельные? И где она – повышенная отделка? – Как где? У Пашки! – подсказал Иван Матвеевич. – Там квартирка… что твое яичко Христово. – Да! Хм… Ну ладно, это детали. Вопрос к вам, Иван Матвеевич: вот если я теперь, на основании перечисленных Пашкиных манипуляций, напишу, допустим, что он прохвост, – правда это будет или нет? Как считаете? – Святая правда! – без раздумий ответил Иван Матвеевич. – Прохвост и есть. Сукин кот! И гнать его надо с ответственной должности! Поганой метлой гнать!.. Ты не подумай только, Яковлевич, что я по злобе, что заливает он меня… – Да-да, личное давайте уж отбросим… Значит, говорите, правда? Хорошо – подведем черту. Временную. И копнем эту ситуацию поглубже. – Да куда ж глубже-то? – удивился Иван Матвеевич. – И так все как на ладони. – А вот сейчас увидите куда… Возьмем первую его квартиру, малогабаритку. Эта малогабаритка, должен вам сказать, далеко не рай была. Мало того, что располагалась она, мягко выражаясь, у черта на куличках – на Юго-Западном жилмассиве… – Да ему-то какая разница, где? – перебил меня Иван Матвеевич. – Хоть на юго-западе, хоть на северо-востоке. Он же пешком не ходит. И на трамвае не ездит. Ему вон каждое утро служебную «Волгу» к подъезду подгоняют. Он, 309
боров гладкий, набегается для здоровья трусцой, запыхается – а ему «Волгу»: отдохни, ваше благородие! Ну и лупил бы дальше трусцой. Тут, если хорошо приударить, за минуту добежишь – в центре, считай, живем. – Иван Матвеевич! – взмолился я. – Вы мне ход мысли сбиваете. Сами же просили объяснить. Терпите уж тогда. – Ладно, молчу, – сказал он. – Сыпь дальше. – Дальше… На чем мы остановились-то? Ага… Мало того что располагалась квартира на значительном удалении от места службы, там еще между панелями дуло, краска на полу облуплялась и в сливном бачке чтото такое постоянно урчало. Теперь вообразите картину: только развернет человек после ужина газету, чтобы узнать, к примеру, нельзя ли уберечься от перенапряжений и стрессов, – как сливной бачок начинает неприлично урчать и булькать, между панелями дует, краска облупляется… Можно в таких условиях жить? Можно, скажите, от стрессов уберечься? Иван Матвеевич сосредоточенно молчал. Я решил, что он размышляет, ответ ищет, а он, оказалось, прислушивался. – Яковлевич! – усмехнулся. – А ведь у тебя тоже бачок урчит. Ты чего же квартиру не поменяешь?.. Ну, хоть бы слесаря вызвал. – Вызывал, – сказал я. – Там гофра прорвалась, а у них запасных в наличии не имеется. Дефицит, оказывается, эта гофра… Отвлекаемся мы, Иван Матвеевич. Давайте рассмотрим вторую квартиру, не малогабаритную. Она по сравнению с первой обладала, конечно, рядом достоинств: дом кирпичный, потолки высокие, лоджия, до работы рукой подать. Но был и существенный недостаток: одна комната выходила окнами на очень напряженную грузовую магистраль, в связи с чем там держался постоянный шум. В конце концов у Пашкиной супруги из-за этого шума развилась мигрень… – У этой кобылицы! – вскочил Иван Матвеевич. – Мигрень?! Да она же… – Иван Матвеевич! Опять вы! – укоризненно сказал я. – Все-все! Могила! – он зажал рот. – Развилась, значит, мигрень, – п родолжил я, – и семейная жизнь переместилась только во вторую комнату. Понимаете, что произошло? Просто обидная создалась обстановка: по ордеру люди занимали сорок три и восемь десятых метра, а фактически использовали всего двадцать четыре и шесть… Вот такие дела. Получается, стало быть, что рассматриваемый нами ответственный работник, Пашка в данном случае, менял квартиры не из-за какой-то врожденной ненасытности, а в силу складывающейся обстановки. Мы же с вами его – ать, два! – и в прохвосты. Теперь Иван Матвеевич определенно задумался – по глазам заметно было. Обмозговывал, видать, неожиданную информацию. Я не стал ждать, к чему он придет, поскольку сам добрел только еще до половины пути. – Это, как говорится, лишь одна сторона медали. А есть и другая. Дело в том, что первую освободившуюся квартиру заняла секретарь-машинистка с мужем-инвалидом и двумя детьми. Они уже четыре года на очереди стояли и, возможно, прождали бы еще столько, если бы не такой случай. Между прочим, на квартиру мылился завхоз, но бывший владелец, Пашка то бишь, лично пресек его поползновения. Вызвал в кабинет и как следует прочистил мозги. И правильно поступил. Этот куркуль, имея в Мочищах 310
собственный дом с огородом, никак не мог понять, что вызывает своими притязаниями нездоровый ажиотаж в коллективе: как, дескать, так? Значит, один начальник – побольше – выехал, а другой – поменьше – въехал? Где же справедливость?.. Что касается второй квартиры, не малогабаритной, то и она не пропала. Ее получил новый завотделом, недавно переведенный из города Кургана и временно проживавший на Гусинобродском жилмассиве, в однокомнатной секции .. Иван Матвеевич осторожно кашлянул: – А как же это… грузовая-то магистраль как же? – Ну что ж, что магистраль. У него супруга мигренью не страдает. Она у него вообще отличается завидным здоровьем. С ней, на почве повышенного здоровья, даже был – муж рассказывает – курьезный случай: она асфальтовый каток в кювет спихнула. Если это, конечно, не шутка. – Дак ведь и Пашкина, однако, спихнет, – п робормотал Иван Матвеевич. – Такая черта спихнет с рогами… – Ну, во всяком случае, они квартирой остались довольны. А в их освободившуюся секцию на Гусинобродке переехала курьер с матерьюпенсионеркой. А в комнату курьера – у них с матерью комната была в общежитии квартирного типа – поселили молодого специалиста, женатого. Вот… Подобьем теперь итог. Пора уже: на молодом специалисте цепочка оборвалась, у него вовсе ничего не было. Итак, что же получилось? А получилось, что в результате вынужденных переездов нашего уважаемого Пашки – помните, как мы его поганой метлой хотели? – три семьи получили квартиры. Досрочно. Кроме того, еще две, считая его собственную, улучшили свои жилищные условия. И вот это вот, в обстановке все еще существующей нехватки жилья, и есть, наверное, полная и окончательная правда. Которую, надо полагать, нас и призывают разглядывать. Чтобы мы сослепу дров не наломали. Иван Матвеевич задумчиво покивал головой: – Ишь ты… какая арифметика. Куковала бы, выходит, курьерша-то… кабы не Пашка? И специалист тот же… – Выходит, так. – Ну, спасибо, Яковлевич. – И ван Матвеевич поднялся. – Верно говорится: одна голова хорошо, а когда ни одной вот… – он постучал пальцем в лоб – До того другой раз дырявым своим котелком додумаешься… Иван Матвеевич ушел как будто успокоенный. Однако на следующее утро – я побриться еще не успел – опять позвонил под дверью. – Яковлевич, – сказал жалостно, – не пошутил ты надо мной вчера? Сознайся. Сижу – и звелся весь. И так кину, и так приброшу – вроде правильно, твоя вроде правда… насчет правды-то, окончательной. А вот сосет тут и сосет, и хоть ты убейся… Этот-то как же? – он показал головой вверх. – Наш-то? Ведь жук он, получается, а? – и заторопился. – Ей-богу, не из-за потопов я! Пусть бы уж лучше каждый месяц топил, дьявол… Но ведь жук! Скажи честно – сам-то как считаешь? Я вздохнул: – Жук, Иван Матвеевич. – Вот! – обрадовался он. – И я говорю: жучина первый сорт! Ффу-у! Прям отлегло… А что ж ты мне здесь плел-то? Час битый уговаривал. 311
Пришлось мне сознаться: – Да не вас я уговаривал – себя. А я и сам понял это лишь под утро: себя, себя уговаривал. Утешал. Очень уж хотелось утешиться. Потому что как раз накануне нашего с Иваном Матвеевичем разговора выстраивали мы с коллегами такую же «цепочку». И открывал ее наш собственный Пашка, а замыкал наш собственный курьер. Пашке, затравившему всех своими капризами, отдали мы четырехкомнатную квартиру, дабы смог он наконец отделить сына, сынулечку… кандидата наук, мужика тридцати лет. Курьеру же вовсе ничего не досталось. Оборвалась перед ним цепочка. Пока. В который уж раз – пока… И сидели мы, умники, опустив глаза долу, глубокомысленно «копали» и «взвешивали» и старались изо всех сил поверить, что окончательная правда в этой убогой дележке, а не в том, что Пашка наш – беспардонный рвач и самозваный гений. А что касается переоценки сверху, то здесь Иван Матвеевич напрасно опасается: ее и точно пока не было.
УРОК КОНКРЕТНОЙ ЭКОНОМИКИ Ворожеева согнул свирепый радикулит, ему прописали массаж, но массажистка накануне ушла в декретный отпуск, замены ей пока не подыскали, и Ворожееву пришлось обратиться к частной. У этой частной, глубоко законспирированной массажистки клиентура была отборной (массажистка владела какими-то китайскими хитростями). Ворожеева отрекомендовал ей старый приятель, администратор цирка Голубь, не лично отрекомендовал даже, а свел через третье лицо путем долгих телефонных переговоров. Массажистка поясницу Ворожееву выправила, но счистила с него сто рублей. За десять сеансов. По десятке то есть за сеанс. Ворожеева не столько общая сумма потрясла (он заранее приготовился к разорительному лечению), сколько слагаемые ее – эти самые десятки за сеанс. Ведь она же не полсмены над Ворожеевым трудилась. Сеанс с раздеванием, одеванием, расшаркиваниями и любезностями продолжался не более часа. – А что же ты хотел? – спросил его приятель. – Чтобы она на твою древнегреческую задницу за так любовалась? Тогда иди в поликлинику. Там бесплатно. Там тебя погладят пятнадцать минут и – «пройдите следующий». А разогнешься ты или нет – не ее забота. А здесь гарантия, фирма. – Да нет, я о другом, – заторопился Ворожеев, опасаясь, что приятель истолкует его слова как скрытый упрек: спасибо, мол, отрекомендовал живодерке. – Мне денег не жалко, пойми, здоровье дороже… Я вот про что думаю: сколько бы она при такой квалификации там зарабатывала? – Он кивнул головой на запад. То есть кивнул он, не ориентируясь в чужой квартире, на северо-восток, но Голубь понял его правильно! там, на Западе. – Ну… – пожал он плечами. – Она здесь, думаю, неплохо зарабатывает. Ты о ней не беспокойся. – Да я не о ней, – принялся пояснять свою мысль Вороже- ев, – Я вообще, в принципе. Ну, вот представь себе: массажистка, классная – так? Она же где-то должна работать… если у нас. В поликлинике той же. Ей же нельзя 312
тунеядкой быть… И вот она там гладит, как ты говоришь. Отгладит за день человек пятнадцать. Хоть и конвейер, и давай-давай, а все равно ручки-то свои, не казенные. А сколько она выгладит в месяц? Рублей сто пятьдесят? Ну, хорошо, если молодая, одинокая пока, как вот эта наша, – еще сотнюдругую на халтуре сшибет. То есть на действительной работе – т ут ей с такими, как я, нельзя халтурить. А если у нее семья, дети? Когда ей частной практикой заниматься?.. А там? Повесили табличку или визитку заказали: мисс такая-то, массажистка, владеет секретами китайской медицины. Взяла двух-трех больных, больше не надо. Как день – так тридцатка. Работы – три часа. Остальное время семье, мужу… – Тихо-тихо-тихо! – остановил его Голубь. – Не разгоняйся. Муж… Еще скажи – миллионер. Тогда за каким бесом ей вообще работать? Она сама четырех массажисток наймет. Слышал, как ученые мужи выражаются? – эксперимент должен быть чистым. Исключи мужа. Она одинокая. Мать-одиночка. – Пусть, – согласился Ворожеев. – Значит, она одинокая и у нее ребенок. Дочь. Годится? – Какая разница кто? – Есть разница. Там пацаны с первого класса прирабатывать начинают. А с дочкой труднее. Тебе же надо, чтоб труднее? Просчитали вариант на двух больных в день – минимальный. Отбросили шесть выходных, перемножили, получили в результате четыреста восемьдесят рублей. – Ну? – б росил карандаш Ворожеев. – М ожно жить? На два часа в день уперся – и четыреста восемьдесят колов в кармане. Чистыми. Тебе сколько за четыреста восемьдесят пахать надо? Месяца два? Два с половиной?.. Голубь хмыкнул, поиграл косматой бровью. – Значит, не сочинял. – Кто? – не понял Ворожеев. – Да у нас братья Коварные, акробаты, недавно с гастролей вернулись из Лос-Анджелеса. А у старшего, у Вальтера, сестра там, в Америке, живет – двоюродная. – Старушка уже, но такая, знаешь, американизированная Старушенция, бодренькая. Работает еще, частной сиделкой – к то наймет… Так вот, Вальтер рассказывал: гуляем, говорит, с ней по улице, она на каждом углу новую кофточку покупает. Уже вся свертками обвешана, коробками – а покупает. Я ей, говорит, спрашиваю: «Шеля, зачем тебе столько кофточек?» А она глазами хлоп-хлоп – не понимает его: «Но ведь их продают». Ты чувствуешь, раз продают, значит, надо брать. Во психология… А на какой-то день она его в гости пригласила. Всю дорогу извинялась – живет, мол, бедно. Приехали. Квартира у нее двухкомнатная, в одной комнате сама живет, а в другой – г ардероб. Такой скромный шифоньерчик, метров пятнадцать квадратных. Битком набитый. Одних манто шесть штук. У ночной сиделки, а? Я думал: привирает Вальтер насчет манто… – И купит! Запросто! – а зартно заспорил Ворожеев, как будто американская старушка была его сестрой. – Ты погляди! – он хлопнул 313
ладонью по листочку с подсчетами. – Ч етыреста восемьдесят рублей в месяц! Шутя-нарочно! А если она не двух больных возьмет, а пятерых. Что она, с приветом – от денег отказываться? А пять штук – это, – Ворожеев придвинул листочек, схватил карандаш, – э то… субботу-воскресенье отбрасываем?.. так – тыща двести рублей. Тыща двести! Хоть каждый месяц манто заводи! – Ну, ты уж очень ее запряг, – пожалел массажистку Голубь. – Прямо Генри Форд. Пять сеансов в день – э то ж потогонная система. Ты с поликлиникой-то не равняй, с конвейером. Какую-нибудь миледи в темпе не отшлепаешь – она к себе внимания потребует. А если не на дому прием, если допустить, что не они к ней, а она к ним ездит… пусть даже на собственной машине. Тогда клади не пять, а все восемь часов. Без обеденного перерыва. Нет, ты давай по-божески. – Хорошо, давай по-божески, – великодушно согласился Ворожеев. Ему было теперь куда отступать, с высоты в тысячу двести рублей. – Давай оставим трех больных. Устраивает? – он привычно перемножил цифры. – В се равно семьсот двадцать. Мало? У нас академики чуть больше получают. Голубь пошевелил бровями. Они у него интересно шевелились – порознь. – Вычти налог, – сказал. – Ну, знаешь! – обиделся Ворожеев. – Это нечестно. Налоги везде берут. – У них – прогрессивный, нарастающий, – сказал Голубь. – Чем больше заработок, тем выше налог. Не зря даже миллионеры свои доходы скрывают. Там дерут – будь здоров – И сколько же сдерешь? – недружелюбно поинтересовался Ворожеев. Голубь не знал, какими налогами облагаются в Америке массажистки. Поторговавшись, они отняли у матери-одиночки сто двадцать рублей. Но и после этого у нее осталась кругленькая сумма: шестьсот делковых. – Все? – спросил Ворожеев насмешливо. И карандашик бросил. Он теперь не смотрел на приятеля, презирал его. Голубь опять включил брови. – Допустим… у нее зуб заболел. – Какой еще зуб? – Коренной. Просверлили дырку, мышьяк положили – д есятка. На другой день запломбировали – еще десятка. Раз она по десятке за сеанс берет – чем другие хуже?.. А если у нее не зуб, если хроническое что-нибудь? Тот же радикулит или профессиональная болезнь рук? Ей тогда курс лечения необходим, процедуры… Ворожеев, захваченный врасполох, молчал, приоткрыв рот. – Та-ак! – п отер ладони Голубь. – З апишем: у нее – х роническое. У дочки – зуб… – Да не болят у них зубы! – всполошился Ворожеев. – Не болят, понял?! Они их вырывают. И вставляют пластмассовые. Считают, так выгоднее. – Ладно, не зуб… Глаз, ухо, пятка! Пятки у них тоже пластмассовые? Снова пришлось взяться за карандаш. Теперь они подсчитали все: хроническое заболевание мамы и связанные с ним вынужденные простои: ухо – горло – нос дочки, профилактические летние поездки к морю, частный 314
пансионат. Ворожеев запротестовал было против частного пансионата (обойдется, дескать, обычной школой, не облезет), но вошедший во вкус Голубь жестко пресек его: «Она у тебя как там живет? С кваса на хлеб перебивается? Тогда зачем ты ее в Америку засылал? Когда вон у нас каждая продавщица старается своего короеда в школу с английским уклоном определить». Словом, обобрали они бедную массажистку основательно, оставили ей каких-то двести рублей. Ворожеев потух: – На двести рублей в месяц шибко не разживешься. Тут уж не до манто. Хотя для женщины и не плохо. Но ведь дочка. И мужа нет. Голубь запоздало спохватился: – У них же там квартиры дорогие! – Ага! И негров угнетают! – озлился Ворожеев. – Давай тогда остальное у нее отнимем. По миру пустим. С протянутой рукой. – В любом случае это не деньги, – сказал Голубь. – В условиях ихней действительности. Надо ведь на черный день что-то откладывать, на старость. Раз она. частной практикой занимается – пенсия ей не светит. – Ну, а как же бабушка-старушка, у которой полквартиры кофточек? – вспомнил Ворожеев. – Или заливал твой акробат? – Бабушка?.. Да ей вроде покойный муж что-то оставил. Акции какие-то. – Что ж ты мне мозги пудрил?! – вызверился на приятеля Ворожеев. – Ночная сиделка, ночная сиделка!: – Кто пудрил? – з апротестовал Голубь. – К то кому пудрил? Сам зациклился на этой десятке. А вдруг там не по десятке за сеанс платят? Ты откуда знаешь? Это здесь тебе твоя красотка назначила цену – ты и выложил сотню без звука. Тебе больше податься некуда. А у них конкуренция. Еще неизвестно: она цену назначает или ей назначают. Сунут пять долларов в зубы; – и привет. – Пять долларов?.. Так она что, с голоду помирает? – Может, и помирает. – Тьфу! – сказал Ворожеев. – Сцепились – два старых дурака. Делать нечего… По дороге домой Ворожеев думал: «И чего действительно схватились? Я-то, главное, с чего завелся?» Да, Ворожееву вроде не с чего было заводиться. Лично ему на фиг не нужна была чужая заграница с ее рисковым, ненадежным бизнесом. Он и в своем отечестве существовал безбедно. Правда, оклад у Ворожеева был невелик – о н работал экспедитором на винзаводе. И особенного навара служба ему не приносила. Если, конечно, не воровать. А Ворожеев не воровал. Боже упаси! Дорожил местом, вел себя аккуратно. Единственно, он брал иногда марочный крымский портвейн, в бутылках без этикеток, по цене самого дешевого яблочного вина. Но опять же, не торговал им. Потому что торговать – это уже уголовщина, а взять для себя считалось как бы дозволенным, хотя и не официальным, самопоощрением. Ворожеева кормило его хобби. Он шил на продажу белые джинсы по американской технологии. Освоить технологию помогла его жена, 315
костюмерша цирка. Сама она, при всем ее искусстве, не могла преодолеть сопротивление звенящего, как жесть, немнущегося, негнущегося и, похоже, в огне не горящего материала. А Ворожеев преодолел, увлекся этим делом, достиг в нем совершенства. Его джинсы ничем не отличались от фирменных и шли на барахолке по двести пятьдесят рублей. Ворожеев не жадничал, сооружал в месяц четверо штанов. К тому же сдерживали производство фирменные этикетки «чекухи». Поставлял их Ворожееву сын – студент университета: спарывал с изношенных в прах джинсов своих приятелей. Не задаром, конечно, спарывал – платил за каждую «чекуху» двадцать пять рублей. Еще сотню съедал материал, не считая безымянных ворожеевских бутылочек. Здесь Ворожеев делал исключение: дефицитную белую ткань купить только за деньги было невозможно, даже по знакомству. Приходилось благодарить. Чистый месячный доход от этого не облагаемого налогами промысла составлял восемьсот рублей. Зубы Ворожеев лечил бесплатно.
316
Рассказы из сборника
ЮМОРИСТИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ
1987 г.
ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК ОДИН ГЕНЕРАЛ ДВУХ МУЖИКОВ НЕ СМОГ ПРОКОРМИТЬ Жил-был на свете генерал – и з молодых да ранних. Служил он по инженерному ведомству – и до генеральского чина дошел исключительно благодаря способностям. Шутка ли: две академии закончил, докторскую диссертацию защитил. Большой то есть образованности был человек. Но – легковесный. С идеями. Со своими подчиненными за ручку здоровался, ко всем без исключения обязательно на Вы обращался. «Вы, – скажет бывало, – рядовой такой-то, позвольте вам заметить…» Это рядовому-то! – «позвольте вам заметить». И вот из-за легкомыслия попал этот генерал в нелепую историю. Понадобилось ему собственную генеральскую квартиру отремонтировать: потолки там побелить, зашпаклевать кой-чего, панели покрасить, обои переклеить. Поделился он этой своей заботой с адъютантом капитаном Хверапонтовым. Хверапонтов, наоборот, старый был служака, в традициях воспитанный. Он всяких генералов за свой век насмотрелся, привык мысли ихние на лету подхватывать. Достал он тут же блокнотик, очки железные на носу укрепил, черканул раз-другой карандашиком и докладывает: – На это дело, товарищ генерал, потребуется ровно четыре человека. Разрешите, завтра я занаряжу сержанта Головко с тремя орлами – они вам за сутки квартирку обделают, как яичко. Генерал вспыхнул аж весь, услышав такие слова. – Что вы, Иван Прохорович! – говорит. – Я с вами не преднамеренно поделился, а по-человечески. Зачем же вы так? Ни в коем случае не делайте этого! Я не позволю! Вам мои принципы должны быть известны. А он, правда, принципы на этот счет имел и крепко за них держался. Он даже собственного шофера строго по расписанию использовал: на службу уехать – со службы возвратиться. А чтобы, как иные, на рыбалку с ним в воскресенье отправиться или откомандировать его в распоряжение генеральши – боже упаси. Этот шофер, между прочим, пока у него служил, кандидатский минимум успел сдать и два иностранных языка изучил. Словом, отказался генерал. Наотрез. Решил обычным путем действовать. Обычным путем – известно как. Вышел этот легкомысленный генерал после службы на базарную площадь, глянул туда-сюда из-под руки – и видит: стоят в сторонке два вроде подходящих мужика. Комбинезоны у них краской заляпаны, в руках – кисти малярные, ведра. Стоят – забор подпирают, папиросками дымят, сквозь зубы поплевывают. Генерал к ним, так, мол, и так – не возьметесь ли, ребята, квартиру отремонтировать? И если возьметесь, то сколько это будет стоить? Старший из мужиков папироску затоптал, на генеральские лампасы покосился и говорит: – У вас, поди, квартира-то в полногабаритном доме, четырехкомнатная? – В полногабаритном, – отвечает генерал. – Четырехкомнатная. Угадали. – В полногабаритном потолки высокие, – раздумчиво щурится мужик. – До них кистью не дотянешься. Без козел. А с козлами, значит, четыреста рублей станет. 318
Генерал стушевался маленько. – Я, – говорит, – вообще-то триста определил… для себя. – Для себя – пожалуйста. Для себя, извиняюсь, можете хоть за пол-литра. А у нас по триста только малогабаритки идут. – Ну, что ж, четыреста так четыреста, – согласился генерал. – Пошли, значит, смотреть. Явились они на квартиру – г енеральша их, по русскому обычаю, сразу за стол. Она уж заранее приготовилась мастеров встречать: новый передничек надела, клеенчатый, с нарисованными на нем «Чебурашками», бегает из кухни к столу, сияет вся. Как же! – дождалась своего часа. Сели мужики за стол, а к генеральшиным разносолам не притрагиваются. Сидят – покашливают, вздыхают, ложками на скатерти кренделя чертят – мнутся, одним словом. Генеральша первая сообразила, в чем тут дело, – мигнула мужу. Генерал сходил на кухню, возвратился с бутылочкой «Греми», отпитой примерно на палец. – Вот, – говорит, – не знаю, как на ваш вкус. Сам-то я лично в чай его добавляю. Младший мужик заволновался, стал толкать старшего локтем, шептать: – Дядь Вас, а дядь Вас!.. Это же вроде коньяк? Он же клопами воняет. Как ею пить-то, заразу? – Вы, товарищ генерал, его не слушайте, – п овеселевшим голосом сказал старший мужик. – Он только недавно из деревни. Темный еще… Эх ты, чернозем! Клопа-ами! Это когда он клопами-то пахнул? Когда в прежней цене был. А теперь его отучили пахнуть. Верно я говорю, товарищ генерал?.. Выпили мужики генеральский коньяк, съели ужин, задаток получили, велели хозяевам мебель из двух комнат спихнуть пока в две другие, полы старыми газетами застелить, приготовить, словом, фронт работ на завтрашний день – и ушли. На другой день, в условленный час, заявляется один старший мужик – дядя Вася. Сел он посреди пустой комнаты на перевернутое ведро, скорбно высморкался и говорит: – Санька-то, а?.. Вот ведь молокосос… – Да что такое? – встревожился генерал. – Что-что! – махнул рукой дядя Вася. – Деревня – она и есть деревня… Говорил ему вчера, когда от вас ушли: не пей, говорю, вермута – о н с коньяком не сцепляется. Да разве его уговоришь!.. Теперь вот лежит пластом – какой с него работник… Лечить надо парня, товарищ генерал. На ноги ставить. – Так чего же не лечите, раз надо? – Затем и пришел, – поднялся дядя Вася. – Ваш он теперь работник – с вас и на лечение. У генерала мелких не оказалось, дал он дяде Васе четвертную. – Только уж вы побыстрее на ноги его ставьте, – попросил. – А то – сами видите – в квартире разгром… На третий день один Санька заявился. 319
– Дядя-то Вася, а? – сказал он. – Это надо же… меня вылечил, а сам слег… А ведь говорил я ему: дядя Вася, не пей ты эту полинку. Не пей! И так у вас в городе воздух чижолый… – Какую такую Полинку? – спросил генерал. – Во! Не знаете, что ли? – изумился Санька. – Политуру-то не знаете?… Ну и ну!.. Вот она, товарищ генерал, дядю Васю и свалила… Надо бы подлечить мужика. На ноги поставить. Выдал генерал Саньке десятку. Строго наказал: завтра без дяди Васи не являться. На четвертый день, и правда, пришли мужики вдвоем. Только дядя Вася крючком согнутый. Мелкими шажками семенит и за поясницу держится. – Перелечил, – говорит, – сукин кот, Санька, на другой бок. Заставь дурака богу молиться – он лоб расшибет. Как теперь буду кистью орудовать, если даже глаз к потолку поднять не могу? Генеральша дядю Васю спрашивает: может, змеиный яд вам поясницу облегчит? – Это яблочное, что ли? Не-ет… яблочное в таком случае не прошибет. Не та сила. Вот если бы денатурату… Или хоть обыкновенную. – Дак я сбегаю, – вызвался Санька. Сбегал он в магазин, принес бутылку обыкновенной, грамм сто пятьдесят сам принял, остальное дяде Васе выпоил. И что вы думаете? – распрямился мужик! Распрямиться-то распрямился, но ударило ему в другую область – равновесие потерял. Ходит по комнате, за стенки хватается, обои ногтями царапает… Прямо беда. – Нет, Иришенька, надо их на казарменное положение переводить, – сказал генерал жене после этого случая. – Иначе все прахом пойдет. Перевели мужиков на казарменное положение. Генерал им альтернативу поставил – или на казарменное, или задаток назад. А где его возьмешь, задаток-то? Его уже давно тю-тю! Что женам ушло, что – на лечение. Генеральской-то надбавки им не хватало. Поскребли мужики затылки, повздыхали – согласились. Правда, выторговали себе приварок и винную порцию. Раскинула им генеральша две раскладушки в дальней комнате – и зажили они бивуачно. День живут, другой, третий. Едят за четверых, пьют за семерых, работают за полчеловека. Но все же работают. Не как раньше, когда на вольном режиме были. Генеральша на кухне обосновалась. Варит, жарит, печет деньденьской. Тут же на кухне и ночевать приспособилась. Заберется в кресло, калачиком свернется, ноги пледом прикроет – много ли ей места надо? Иногда, по вечерам, дядя Вася, если не шибко пьяный случался, приходил к ней на кухню – побеседовать. – Отчего народ пьет, Викторовна? – с просит. Помолчит да сам и ответит: – Атмосферу чует. Но больше они с подсобником разговоры вели. Махнет, допустим, дядя Вася кистью разок-другой, остановится, папироску закурит и задумается. – Александр! Ну-ка, напомни – что-то у меня отшибло – сколько у нас в пивной ящик бутылок входит: двадцать или двадцать пять? Санька в свою очередь лоб наморщит: 320
– Двадцать пять, однако… Или двадцать?.. Я, дядь Вась, никогда ящиками не покупал. Я за один раз больше двенадцати бутылок не выпиваю… В другой раз Санька беседу завяжет: – Вот, дядь Вась, рассказывал мне свояк про мужика одного, который сроду капли в рот не брал, а каждый день косой ходил в дугу. – Как так? – А так. Возьмет с утра палку дрожжей, проглотит, килограмм сахарупеску съест, чайник воды выпьет – и через два часа у него в кишках самогонка. – Хех ты! Свой, значит, змеевик-то? – Ну да. Так вот и жили. Генерал окончательно переселился на службу. Ночевал он теперь в своем кабинете, на диванчике. Обеды ему в большом термосе шофер возил. Генеральша ему записочки присылала. «Извини, милый, суп сегодня овощной – на мясо не хватает денег… Как ты посмотришь, если я твой штатский костюм, бостоновый, отнесу в комиссионку? Все равно он не модный – у него брюки, если помнишь, зауженные, а теперь расклешенные носят…» Только к концу месяца не выдержала она, голубка, разлуки – захотелось ей взглянуть на своего сокола. Поехала генеральша к мужу лично. Схватились они за ручки, сироты бедные, смотрят друг на дружку – и не узнают: генеральша худенькая стала, как девочка, на бледных щеках румянец играет нездоровый; у генерала глаза запали, и седины в голове прибавилось. Заплакала генеральша горькими слезами и говорит: – Давай, милый, отпустим их. Не надо мне больше ни паркетов, ни накатов. Мне твое здоровье дороже. – Отпускай, Иришечка, – благословил ее генерал. – Гори они синим огнем и задаток этот, и прочие расходы. Как-нибудь не пропадем. Все же я генерал пока, и оклад у меня приличный. Заработаю. Попыталась генеральша этим же вечером отпустить мужиков с миром – да не тут-то было. Не только генерал с принципами-то оказался. И у дяди Васи свои нашлись. – Нет, Викторовна, это не дело, – с казал он твердо. – Р аз деньги уплочены, должны мы, собачьи дети, все до конца довести. И ты уж нам, Викторовна, потачки не давай… Вот тогда-то генерал и сломался окончательно – пошел на отчаянные меры: вызвал к себе капитана Хверапонтова и сказал: – Делай чего-нибудь, Иван Прохорович. Не могу больше. Разорят. По миру пустят. И капитан Хверапонтов Иван Прохорович провел операцию. Блестящую, прямо скажем. Генерала, учитывая его травмированность, он в дело посвящать не стал, сговорился с генеральшей. Выделил ей из своих сбережений денег, велел закупить восемь бутылок «Стрелецкой», полведра пива, ведро картошки и малосольных огурчиков. Генеральша все сделала, как он велел, и объявила мужикам выходной день. Так и сказала: «Сегодня гуляйте». И когда мужики после «Стрелецкой» с пивом попадали (знал 321
старый служака, что посоветовать!), махнула с балкона белым платочком – знак подала. Доблестный сержант Головко, который явился уже не с тремя, а с шестью помощниками, взял генеральскую квартиру «на шпагу». Обеспамятовавших дядю Васю и Саньку орлы его покидали в бортовую машину и на большой скорости увезли в неизвестном направлении. …Утром проснулись мужики – к ак ничего не было: ни генерала, ни генеральши, ни казарменного положения. Тот же заборчик облупленный. К заборчику кисти прислонены. Рядом сами они лежат – валетом. Перед глазами площадь знакомая простирается. Головы, как всегда, с похмелья болят. Только над головами деревья не зелеными, а желтыми листочками пошевеливают. Что же касается до генерала, то он после этой истории совсем другим человеком сделался. Оставил легкомыслие-то свое. Пересмотрел. Теперь уж он подчиненным «вы» не говорит – д о подполковничьего чина включительно. И в голосе генеральская раскатистость появилась, на букву «р» стал нажимать. Особенно когда раскалится да начнет слова произносить, которых от него раньше слыхом не слыхивали. Капитан Хверапонтов, старый служака, эти перемены в генерале одобряет. Шофер же генеральский, который в заочной аспирантуре учится, не очень. И понятно, почему. Он теперь свои конспекты от генерала прячет и даже за баранкой по стойке «смирно» сидит.
НАСТАЛО ВРЕМЕЧКО… – Гляди! – толкнула меня жена. – Гоголя несут! Я оглянулся. Действительно, мужик нес в авоське Гоголя. Пятитомник. Сверху у него лежала коробка с импортными сапогами, а внизу – Гоголь. Я догнал мужика. – Товарищ, где Гоголя брали? – Тьфу ты! – остервенилась жена мужика. – Да на базаре брали, на базаре! Где-где… – Извини, браток, – улыбнулся мужик. – Язык измозолили отвечать. Ты, однако, уже четырнадцатый будешь. – Зря возвращался, – сказал я супруге. – На базаре брали. И мы как раз туда. Перед самым входом на базар нам попался еще один мужик. Кренясь набок, он нес Белинского. Полное собрание сочинений. Этого товарища наверняка еще никто не останавливал, и я отважился спросить: – Сколько отдали? – Дорогой, стерва, – п ожаловался мужик. – Кусается. По десятке за томик… Поехал дочке варенки купить… Я не понял. – Ну, варенки, – пояснил мужик. – Штаны такие, джинсы. Только их сначала вываривают, пока они плешинами не пойдут, не облысеют. Теперь такие, лысые, почему-то больше уважают… Дак те, гады, еще больше кусаются. Прям с мясом рвут. До двухсот рублей, веришь ли… Ну, я подумал, 322
подумал… ну, сколько она эти штаны проносит? Два-три года? А этого… поставлю на полку – ему же сноса не будет. Внукам хватит. Верно говорю? «Да-а! – прочувствованно подумал я. – Сбылось предсказание-то. Понес, понес мужик с базара… Белинского и Гоголя. А не милорда глупого…» Тут я увидел третьего мужика. Он шел, бережно прижимая к груди пожелтевший, затрепанный томик – Глупого Милорда. – Здесь купили? – спросил я. – Выменял! – ответил мужик, сияя глазами. – Гоголя отдал. Пятитомник.
323
324
Рассказы из сборника
МЕШОК КЕДРОВЫХ ОРЕХОВ
1988 г.
ЛЕТО СОЛНЕЧНОГО ЗАТМЕНИЯ Не умею выдумывать – в от какая беда. В смысле – с очинять. Хотя сочинительство и хлеб мой насущный, и занятие вполне почтенное. Да и само слово «сочинитель» едва ли не древнее и понятнее позднейшего «литератор». Но вот… не могу. Сколько раз порывался я начать повествование как-нибудь этак: «Иван Иванович проснулся утром, напился кофию, надел архалук и поехал на Бежин луг…» – и всегда терпел крах. Потому что не знаю никакого Ивана Ивановича. Не встречал. С ним вместе не служил. И не могу представить ни его кофия, ни его судьбы. Худо-бедно я знаю себя. Худо-бедно – тех, с кем соприкасался плечами, чью жизнь, чьи истории наблюдал с близкого расстояния. Но этого, говорят, мало. Надобно уметь представлять. Один мой приятель, известный литератор (я его глубоко уважаю), прямо-таки на теоретическом уровне доказывает: пока человек пишет только о себе, о своей жене, теще, соседе – о ближних, – он еще не писатель, а так… зарисовывальщик. И лишь когда он проникнет в душу дальнего, неизвестного – вот тогда заработает право носить высокое звание российского литератора. Да бог бы с ней, с теорией. Теорий-то разных много. Практика бьет – вот в чем дело. Другой раз – прямо наотмашь. Написал как-то о знакомых дураках. Они себя – дураки-дураками – а узнали. И в крик: оклеветал! Ладно – дураки, что с них взять? О генерале знакомом написал – умном, интеллигентном. С симпатией и сочувствием написал. Про то, как он двух мужиков не смог прокормить. Такие, извиняюсь, глоты попались – ч уть по миру его не пустили. Так вот, мужики – ничего, а генерал обиделся. Да так крепко, что подговорил других генералов – и пошли они на меня войной. Мать честная! Года два, однако, в осаде держали. Фронт развернули от Москвы до Охотского моря. Если память мне не изменяет, именно после этой кровопролитной кампании я сделал последнюю отчаянную попытку научиться писать по рецепту моего друга-теоретика. Ну да, после нее… Об этой попытке хочу рассказать отдельно. Для чего? Да хотя бы в назидание – прежде всего самому себе. Итак, безумно жарким летом, в памятный год полного солнечного затмения, сбежал я на дачу. Сбежал от городского варева, от суеты, телефонных звонков, собраний, от позарез необходимых, а чаще всего вовсе не нужных встреч, от бесконечных «надо», – сбежал, чтобы, наконецто, сгрести в кучу расползшиеся, растерзанные мысли и спокойно поработать. Пусть даже не написать что-то, начав и кончив, а хоть зацепиться за работу, заболеть ею, повесить этот сладкий груз на душу. Чтобы лежала потом на краешке стола спасительная стопочка бумаги – и гипнотизировала, укоряла, тянула к себе, как магнит. Ну, и была, как уже говорилось, спецустановка: сочинять! Завеситься, закрыться, зажмуриться. Не увлекаться – тьфу, тьфу! – ни злободневностью, ни близлежащестью. «Иван Иванович проснулся утром…» – и все. И шабаш! Условия на даче у меня были завидные. Настолько, что я сам себе завидовал. 326
Два лета назад я возроптал. «Что же это, – сказал домашним, – вы везде живете, а я нигде. Давайте пригородим хоть какой-никакой пенальчик, метра на полтора-два, пусть в одну дощечку. Лишь бы столик вошел да раскладушка – мне больше не надо». Тесть, обстоятельный человек, идею «пенальчика» категорически отверг. «Еще городушек мы не городили, – сказал. – Давай уж тогда второй этаж строить». И соорудили мы с ним в ударном порядке, за месяц моего отпуска, «голубятенку» – мансардочку на десять квадратов. Построили любовно, стены ничем оклеивать не стали, чтобы держался постоянно в «голубятенке» запах строганого дерева. Я сам сколотил стол – по собственному вкусу: просторный и прочный. Оборудовал лежанку. Повесил на стенку незамысловатую поделку одного любителя – церквушку, отчеканенную по жести, на обожженной до черноты – под старину – доске. Привез из города полуоблысевшую медвежью шкуру – давний подарок забайкальских друзей-охотников… Но тут кончился мой отпуск. Осталось только полюбоваться «голубятенкой» и вздохнуть: ничего, будет еще впереди лето. Однако миновало следующее лето, прошло еще одно, а засесть в мансарде так и не удавалось. Раз в две, а то и в три недели я приезжал на дачу с ночевкой, открывал «голубятенку» – и под сердцем у меня тотчас же возникал тонкий скулеж. Пустым стоял мой уголок. Не сроднился я с ним вымученным словом. Не обжил бессонным трудом. Мне трудно передать это состояние. Я ведь, в общем-то, не бездельничал. Работал. Случалось, и напряженно. Но вот здесь… Возможно, меня понял бы тот редкостный, уникальный даже, автолюбитель, если только он существует на свете, который купил машину, но за много лет так ни разу на ней и не прокатился. Хотя никто ему этого не запрещает, и водить он умеет, и права у него в порядке. Но ему лишь изредка удается переночевать рядом с ней в гараже, и он скулит там, поглаживая в темноте холодный, неотзывчивый бампер. И вот я вырвался. Приехал не скулящим ночлежником, а постоянным жильцом, хозяином и работником. Я разложил на столе бумагу, записные книжки, наброски, начала. Погрузил босые ноги в редкий медвежий мех, вздохнул полной грудью: «Наконец-то!» …А работа вдруг не пошла. Она и не могла пойти, при той, искусственной, установке. Теперь-то понимаю. Но тогда я подумал, что просто меня подкараулил некстати очередной период «детоубийства» – когда все, найденное с утра и казавшееся ярким, глубоким, точным, к вечеру становится плоским, бездарным, постыдным, и ты – «слуга чернильницы пузатой, лишенный божьего огня!..» – рвешь в клочья написанное за день. Освободиться, скорее освободиться! – чтоб утром «замысел внезапный пронзил, как молния, меня». Я сразу поставил диагноз болезни, но недооценил силы приступа. Подумал: переболею день, другой, третий, наконец, – и отпустит. С утра, «пронзенный замыслом внезапным», я усаживал себя к столу. Вечером, отчаявшись, рвал жалкие странички, рвал мелко – «не было! не было!», – 327
спускался с «голубятенки» и, независимо продефилировав мимо супруги (ее всегда очень расстраивают мои «детоубийственные» периоды), высеивал написанное в уборную. Бумажки летели во тьму зева беззвучными новогодними снежинками… Так продолжалось недели полторы, пока, топча этот несуразный маршрут, я не вытоптал злобно колющую мысль: «Вот место, которого достойны все твои сочинения. Все, все! – не пытайся защититься прошлым». Прошлым защищаться бесполезно. Другие могут защитить тебя, сам же перед собой ты беспомощен и наг. Сколь ни перелистывай страницы когда-то написанных тобой книг, сколько ни вспоминай добрые рецензии – легче не станет. Ты пуст сейчас – и это главное. Пуст сейчас – и, значит, бездарен навеки. Я стал уходить на Обь. Говорил себе: отдыхай, раз не пишется. Отдыхай, чего маешься? Лето проходит. Обь протекала в километре от ворот дачного кооператива. Она делилась здесь на собственно Обь и обводной канал, ведущий к шлюзам. Укрощенная жарой река выглядела жалко. Языки песчаных отмелей вылизывали ее почти до середины. Красный буй пьяно мотал башкой на мелководье. Выше, за плотиной, цвело Обское море. Продукты цветения переливались через шлюзы в нижний бьеф, истолченные в мельчайшую взвесь, ровно зеленили воду. В будни на пляже было пусто. Кружили чайки, да звонкими голосами сквернословили облепившие буй дети – компания хулиганистых пацанов из ближайшей деревни Нижней Ельцовки. Они пытались положить его на бок и удержать в таком положении. Буй выпрямляется ленивым ванькой-встанькой. «Чего тут поворачивать-то… на юг? – думал я, глядя на обезвоженную реку. – Часть какого стока?» Раскаленный добела песок жег меня снаружи. Тоска грызла изнутри. Это неправда, что нет мук сильнее муки слова. Есть. Мука бессловесности, каменной немоты. Камень – т яжелый, горячий, набухающий, словно квашня, – распирал мою грудь. Мне страшно было заплыть; казалось, я сразу пойду ко дну, как жернов, – никаких колосников к ногам привязывать не потребуется. И я не выдержал. Однажды утром позорно бежал с дачи, громко проклиная неповинную «голубятенку» Уже за калиткой догнала меня тещa. Теща гналась за мной, задыхаясь и кренясь набок под тяжестью полутораведерной сумки с помидорами. – Хоть помидорчиков увези домой, – сказала. – Чего там есть-то будешь? И тут лишь я обнаружил, что убегаю босиком. Я повесил сумку на штакетник, вернулся в «голубятенку», надел туфли. Неожиданных союзников моего бегства ниспослало мне провидение. Сразу же за воротами кооператива вдруг остановился обогнавший меня служебный автобусик, призывно бибикнул и раскрыл дверцы. – В город? – спросил я, запрыгнув в салон. Молчание было мне ответом. Странные, окаменелые люди сидели на скамейках, расположенных вдоль бортов автобуса – двое мужчин и две женщины. Напряжены были их спины, не касающиеся стенок, неподвижны руки, впаянные в скамейки, запечатаны уста. Остановившимися, скорбными, как мне показалось, глазами смотрели 328
они все на огромный холодильник, стоявший между ними. Так сидят родные и близкие в катафалке, возле гроба покойного. Мне сделалось не по себе. Представилось на минуту, что там, внутри, лежит убиенный младенец – и эти люди, по причине сокрушительной жары, спешат увезти его домой замороженным. Чушь какая! Я аж головой затряс, отгоняя жуткое видение… Да нет, наверное, все-таки что-нибудь полегче. Возможно, у них сгорела дача, и холодильник – единственное, что успели они выхватить из огня. Вот и сидят теперь с похоронными лицами. Да! Но как они втащили в автобус такую громадину? Я оглянулся украдкой и – царица небесная! – увидел в задней стене автобуса широкую двустворчатую дверь. Это был на самом деле катафалк! В гробовом молчании доскреблись мы до города. Я тоже закаменел, не мог отлепить взгляда от блестящей ручки холодильника. Убиенный младенец окончательно завладел моим воображением. Господи! Только бы не распахнулись дверцы на какой-нибудь выбоинке! Возле железнодорожного вокзала я вышел – дальше было не попутно. Водитель зловещего «летучего голландца», такой же молчаливый и загадочный, как его пассажиры, принял мой трешку, не повернув головы. Я выпрыгнул прямо в привокзальную людскую сутолоку – и здесь только спала с моих глаз пелена. Я вдруг увидел то, что должен был увидеть, да, собственно, и увидел, в первую же минуту. Ведь они же просто удерживали коленями холодильник, чтобы не ерзал и не содрогался. Тридцать километров изо всех сил сдавливали его бока, упираясь окоченевшими руками и задами в скамейки. Боялись даже рты раскрыть, черти. Вот это выдержка! Я рассмеялся. Оттолкнулся от земли и зашагал, вольно помахивая руками этак сверху вниз, и оттого словно бы подлетывая при каждом шаге. И так я шагал, припархивая, пока меня не обожгла мысль: «А чего это я машу двумя руками? В одной должна быть сумка!» Сумки не было. Елки-палки! Полтора ведра отборных, ядреных, свеженьких – с куста, помидоров увозил в неизвестном направлении автобус-призрак. Да что же это такое?! Да сколько же можно-то?! Я опустился на ступеньку гастронома и, кажется, заплакал. Не помидоры оплакивал я, – они оказались только последней каплей, переполнившей чашу, – а две недели, попусту спаленные в «голубятенке», высеянные в сортир мысли и чувства, обессиленную Обь и обессиленного себя, свою растрепанную душу, нелепую свою жизнь. Вся-вся виделась она мне нелепой – прошедшая, настоящая и будущая. И, конечно, прозвучала надо мной сакраментальная фраза: – Во как нарезался с утра, орелик! И ведь не молоденький – голова, гляди-ка, белая. …Потом я лежал на диване, уткнувшись лицом в подушку. Маялся. И, как в кино, возник на пороге старый институтский друг. Преобразователь Севера, главный инженер некоего могучего строительного треста, он прилетел из Якутии (восемь часов лету с двумя посадками – полторы минуты экранного времени). 329
Сценарий нашей встречи через многие годы, может быть десятилетия, мысленно был написан мною давно, еще на последнем курсе института, когда одолел меня зуд писательства и я смутно прозрел свою будущую судьбу… Друг – по сценарию – заявлялся глубокой ночью и непременно зимой. Зима нужна была для колорита: собачьи унты (на друге), кухлянка, сосульки в бороде (за полторы минуты экранного времени сосульки, конечно же, не успевали растаять). А вот я: на мне вязаная рубашка, горло укутано шейным платком, лицо бледное, под глазами темные круги, виски пробила благородная седина. Я, понятно, не спал всю ночь, я работал. Настольная лампа освещает небрежно отброшенные испещренные страницы, и ту, почти девственную, на которой дымится очередная недописанная фраза. Мы молчим, не торопимся начать разговор. Я достаю из буфета початую бутылку коньяка, две рюмки, ставлю на край стола. Сильный мой друг – землепроходец, большой начальник – выщипывает сосульки из бороды, уважительно косится на результаты моего ночного бдения. Там – мудрость, там – прозрения и пророчества, там, возможно, – ответы на вопросы, которые мучают и его в бессонные ночи… Я не узнал друга. Он стоял передо мной – не в унтах и кухлянке – в хорошо пригнанном джинсовом костюме, гладко выбритый, моложавый, стройный, подсушенный холодным северным солнцем. Умные глаза его смотрели твердо и превосходительно. Современный энергичный руководитель, технократ, ворочающий многомиллионным делом. И сутулился перед ним я: мятые дачные брючишки, сползшие на бедра, бледная полоска живота – м ежду ними и куцей рубашкой, седые, всклокоченные волосы, не круги, а мешки под глазами. И не было у меня мудрых страниц, все мои прозрения и пророчества, изодранные в мелкие клочья, покоились… не хочется лишний раз повторять где. И коньяка у меня не было, и ни корки хлеба в доме, и помидоры свои я забыл в катафалке. Марочный коньяк, копченую колбасу, сыр «рокфор» и банку крабов достал друг – из элегантнейшего чемодана натуральной кожи. Практичный человек и богатый северянин, он сразу после прилета нанес визит в ресторан аэропорта, а уж потом отправился ко мне. Через полчаса, когда в бутылке заметно поубавилось, друг, наслушавшись моих жалоб, насмешливо процитировал: – Пиши про рожь, но больше про кобыл,.. И завелся. Вскочил, Стал ходить по комнате – прямой, резкий. – Про жизнь пиши! Про нашу жизнь! Про вчерашнюю и сегодняшнюю. Про восторги и победы, про срам и стыд!.. Про меня! – Он остановился, ударил руками в грудь, – Чем я не герой книги?.. Пиши про себя! Напишешь о себе – р асскажешь о времени. Если ты не слеп и глух и не только собственные драгоценные сопли способен размазывать по дряблым щекам! И это было лучшее, что успел сказать мне друг до начала солнечного затмения. Через несколько минут – привыкший доверять не эмоциям, а расчету – он уже конструировал мою судьбу на оставшиеся годы: соединял достоинства 330
моего пера с различными жанрами – ф антастикой, драматургией, критическими эссе, – проигрывал варианты и оценивал перспективы. И далеко-далеко где-то бледнело и таяло единственно верное – «Пиши про рожь… Пиши про жизнь». Затмение меня спасло. Мы наблюдали его с балкона. Закопченных стеклышек у нас не было, пришлось воспользоваться моими рентгеновскими снимками. Другу достались шейные позвонки, угнетенные застарелым остеохонд розом. Себе я взял снимок крестца и тазобедренных суставов, где свил гнездо остеохондроз помоложе. Красное, убывающее солнце просвечивало меня насквозь. Розовели, поджаривались бледные косточки малопочтенной части моего организма. Потом солнце закрылось совсем – и меня не стало. Холодный горний ветер мягко и мощно промчался, словно долгий выдох Вселенной. Далеко внизу неслышно колыхнулась листва на деревьях, белой ножевой поземкой рванулась пыль по спортивной площадке. Друг мой вздрогнул и поежился. Легкие, бестелесные парили мы над плоскими крышами панельных пятиэтажек, над травой и деревьями, над одинокой собакой, застывшей в стойке по непонятному зверю. Мы плыли, мы возносились от мрака стремительно остывающей земли в ледяной мрак небес… А сумку с помидорами я, оказывается, забыл на штакетнике, когда бегал в «голубятенку» обуваться. Замаскировавшиеся кустом сирени, помидоры провисели там три дня и достигли идеальной степени зрелости. Что ж, видно, и правда – «всякому овощу – свое время»: и помидору, и замыслу. И вот результат, читатель, – эта книга, где опять не будет неизвестных мне Иван Иванычей. Прими, как говорится, собранье пестрых глав и не обессудь, если сможешь.
ЖЕНИТЬБА ТЕЛЯТНИКОВА Телятников был приглашен на встречу Нового года. И одновременно на день рождения. Но самое главное – на смотрины. Смотреть должны были его – родители невесты. Как бы невесты. Впрочем, не как бы – невесты, чего уж там. Но об этом позже. Три дороги, как перед витязем на распутье, лежали перед Телятниковым: поступить в аспирантуру, уехать на БАМ или жениться. Однако, чтобы поступить в аспирантуру, надо было готовиться, а Телятников за пять институтских лет приустал от школярства. Уехать на БАМ или другую престижную стройку из постылого конструкторского отдела, где он, как молодой специалист, занимался пока работой до обидного примитивной – 331
привязывал типовые проекты, мешало то обстоятельство, что попал Телятников в эту шарагу по распределению и, следовательно, обязан был отработать три положенных года. А вот жениться Телятников мог хоть завтра. Как-то незаметно, что называется, явочным порядком он оказался женихом. В этот проектный институт распределили двоих с курса – его и Майю Варнелло, из параллельной группы. Только Телятников приехал из родного города в чужой и, соответственно, из маминой однокомнатной квартирки – в общежитие для молодых специалистов. Майя же, наоборот, из чужого города в свой, из общежития – в коттедж, елки-палки! Телятников и не подозревал, что кто-то у нас может так жить, думал – это только там бывает, на западе. Но родители Майи оказались крупными учеными: папа – член-корреспондент, химик; мама – доктор исторических наук. И был у них коттедж – в Академгородке, в знаменитой, в стихах воспетой, Золотой Долине. Не целый коттедж, правда, половинка, но какая половинка! Телятников был там однажды, в тот день, когда они с Майей приехали из альма-матер. Майю никто не встретил – родители оказались в заграничной командировке – и Телятников сопроводил ее до этого самого отчего дома. Он там, в общем-то, лишь на пороге потолокся. Успел рассмотреть просторную прихожую – побольше, однако, всей маминой квартиры, – несколько дверей, ведущих в комнаты, витую лестницу –на второй этаж. Лестница эта его особенно потрясла. – Ну, старуха, – сказал он ошарашенно. – Ну и ну! Здесь же сцены можно снимать из комедий Островского. – И запоздало догадался: – Постой! Этот Варнелло, ну, по которому мы учились, отец твой, что ли?.. Надо же! Я думал, он помер давно. Майя, между прочим, предложила ему тогда остаться на время, пожить до разрешения вопроса с общежитием – места достаточно. Но Телятников, словно туземец, заробевший от этого великолепия, отказался. «У меня здесь тетка где-то, – соврал, – троюродная. Перекантуюсь у нее». А жил потом, как Остап Бендер, у дворника, с которым случайно познакомился. Собственно, он и не жил – чемоданчик кинул, да три раза переночевал. За три бутылки портвейна, само собой. Так вот, Майя Варнелло взяла и влюбилась в Телятникова. В институте они вроде бы даже и не замечали друг друга. Нет, Телятнковто, конечно, замечал ее – уж очень красивая была девушка Майя Варнелло. Красивая, статная и не то чтобы заносчивая, недоступная, а слишком строгая какая-то, не современная. Чем-то напоминала она тургеневских барышень. Телятников так и называл ее про себя: «барышня». К тому же учились они в разных группах и, стало быть, встречались редко. Еще и потому редко, что Майя жила в общежитии, а Телятников – дома. Наконец, у него, как говорится, своя была компания. Вернее, компании – то и дело меняющиеся. Разносторонне одаренным человеком был студент Владимир Телятников, но – обормотом. Он и сам про себя понимал – обормот. Впрочем, по легкости характера, что ли, не очень из-за этого огорчался. 332
Так, на первом курсе открывался ему путь в олимпийские чемпионы. Еще в школе он увлекся легкой атлетикой, бегал спринтерские дистанции: сто, двести, четыреста метров – выполнил норму кандидата в мастера. В институте положил на него глаз сам завкафедрой физкультуры: «Я из тебя, Телятников, второго Маркина сделаю». Телятников начал тренироваться – п о индивидуальной программе. Но скоро бросил. Дурак оказался тренер. Шуточки у него были дурацкие, как у того боцмана из анекдота. Вернее, одна шуточка, которую он варьировал на разные лады. Он подкарауливал какого-нибудь слабачка и выдавал свою «коронку»: «Какой же из вас получится инженер, если вы через козла перепрыгнуть не можете». А тут еще повезло ему. Попался в группе парнишечка, вовсе хилый, у него стойка на голове никак не получалась. Завкафедрой взорлил прямо, довел свою хохму до совершенства, отшлифовал: «Какой же вы будете работник умственного труда, если на голове стоять не можете?» Причем серьезно так, с государственной озабоченностью в голосе. Парни, конечно, ржут. Девчонки хихикают. А этот несчастный – ручки, ножки тоненькие – чуть не плачет, в глазах затравленность. Телятников терпел, терпел и взорвался однажды: «Может, хватит?» – В чем дело, Владимир? – не понял завкафедрой. – Чего хватит? – А того! – дерзко сказал Телятников. – Жеребятины вашей! И ушел из спортзала, хлопнув дверью. И не только индивидуальные тренировки бросил, но и обязательные занятия по физкультуре перестал посещать. Его после первого семестра чуть со стипендии не сняли. Хорошо, кандидатство в мастера выручило. Через год ударился он в науку, причем по предмету, непопулярному среди студентов, считавшемуся второстепенным и занудным, – основаниям и фундаментам. Но Телятников вообразил, что его интересуют проблемы строительства на вечной мерзлоте. Сначала вообразил, а потом увлекся всерьез. Просиживал в лаборатории, давил кубики, реферат подготовил и с блеском выступил с ним на городской конференции научно-студенческих обществ. Завкафедрой, тщедушный старичок, не вырастивший пока ни одного достойного ученика и сам не продвинувшийся к своему далеко запенсионному возрасту выше кандидата наук, молился на Телятникова, большое будущее ему предрекал. Но – умер учитель. Внезапно. Почил в бозе. Началась на кафедре грызня за освободившуюся вакансию. Научный кружок, в лице одного Телятникова, был заброшен. Более того, молодые, но дальновидные сотрудники стали коситься на него, как на возможного конкурента в будущем: черт его знает, оставят после окончания института на кафедре – и попрет в гору, сопляк. Хотя до окончания института было еще о-го-го сколько. Словом, тьфу – да и только. Телятников так и сделал: плюнул. А уже на последнем курсе начал он было учиться играть на трубе. Забрел как-то на репетицию институтского эстрадного оркестра, попросил у трубача: «Дай разок дунуть. Куда тут нажимать-то?» И дунул. Руководитель оркестра пришел в восторг: «Вот это импровиз! Потрясающе! Давай к нам, а?» 333
Телятников отмахнулся: «Да ну… Я и нот не знаю». Руководитель велел трубачу сыграть что-то, сказал Телятникову: «Повтори». Телятников повторил – с третьей попытки. «Ты же гениальный слухач! – закричал руководитель. – На фига тебе ноты знать!» Телятников купил трубу, начал упражняться. Но тут взбунтовалась его безропотная мама. Наладилась ставить одну и ту же пластинку, диск, с песней Булата Окуджавы о трубаче: «Заезжий музыкант целуется с трубою…» Причем так: доиграет до слов: «Трубач играет туш, трубач потеет в гамме, трубач хрипит свое и кашляет, хрипя…» – передвинет адаптер – и снова. Телятников пытался урезонить ее: «Мать, ты что – ушибленная? Может, хватит?» Тихая, маленькая мама ничего не отвечала, кутаясь в платок, передвигала адаптер. Телятников, в конце концов, озверел, возненавидел этого потеющего хрипуна, и замусоленную трубу его, с которой он целуется по утрам, и свою собственную – тоже. Он забросил трубу в чулан, приналег перед финишем на учебу и даже защитил дипломный проект на пятерку. Хотя эта пятерка не нужна была Телятникову, ничего ему не давала – во вкладыше к диплому стояли у него сплошные хоры и уды, против оснований и фундаментов только было написано «отлично». К тому же Телятников страшно расстроился за друга своего закадычного Мишку Расщупкина, который все пять лет проучился исключительно на одни пятерки, а на защите ухитрился схватить четверку, и она, единственная, подрезала ему диплом с отличием. На выпускном вечере, на банкете (тогда они еще не осуждались), захмелевший от пары бокалов шампанского Телятников подсел к декану и всерьез принялся уговаривать его поменять им с Мишкой оценки: подумаешь, мол, дерьма-то – одну строчку переправить, никто и не узнает. Декан, тоже слегка захорошевший, называл Телятникова Володимиром и коллегой, великодушно басил: «У вас светлая голова, коллега, но в данном случае, Володимир, ты несешь хреновину». В такого-то вот несерьезного Телятникова и влюбилась великолепная Майя. «Почему? Не наше дело. Для чего? Не нам судить». Не нам судить – для чего, но почему – предположить, в общем-то, можно. В конструкторском отделе работало восемнадцать женщин и лишь трое мужчин, не считая заведующего отделом, – новичок Телятников и два фирмовых балбеса Марик и Рудик. Заведующий был стар и одноглаз, к Марику и Рудику, третий год околачивавшимся на должностях рядовых инженеров (что, впрочем, ничуть их не колебало), женщины привыкли, считали их общественным достоянием – милым, безвредным, но и безнадежным. При появлении же Телятникова некоторые холостые дамы, а таких было большинство, сделали было стойку, но тут Майя – инстинкт в ней, что ли, сработал женский? – отгородила его своей покровительственной опекой, пристегнула, на правах сокурсницы, в кавалеры. Сделать это было совсем не трудно: занять очередь в столовой, махнуть: «Володя, я здесь!», подхватить после работы под руку и – заглядывая в глаза: «Проводишь?» 334
Отдельские дамы утратили к Телятникову специфический интерес, решили, видно: эта парочка такой уже и приехала, сформировавшейся. Отношения к ним с Майей установились какие-то холодно-натянутые. Да не к ним – к Майе. «Ишь, стерва! – читалось в глазах и тоне женщин. – Все у нее есть: и красота, и папа-членкор, и коттедж, и жениха привезла готовенького». Телятников ничего этого не замечал. Точно так же, как и внезапное внимание к себе Майи принял сначала за продолжение их студенческого товарищества. Ну да, там они не дружили. Но здесь-то оказались только вдвоем. Все понятно. Он был благодарен Майе: в этом незнакомом городе не было у него ни одного близкого человека, и по вечерам накатывала тоска – особая, общежитская, бездомная. Провожал Майю – с работы, из театра (она любила балет, когда-то даже проучилась два года в хореографическом училище). Вот и за это Телятников был ей благодарен: в одиночку он ни за что не переступил бы порог Оперного. Монументальное, холодное здание театра давило его, пугало, казалось, войти туда – все равно что шагнуть в пирамиду Хеопса. Провожал он Майю обычно до конечной остановки академгородковского экспресса, на прощанье по-братски целовал в холодную щечку. Да, именно братом он себя чувствовал в такие минуты, причем младшим. Наверное, оттого, что Майя сама, сделав едва заметное, изящное движение, подставляла ему щеку – приказывала: целуй! И, обернувшись, махала из дверей перчаткой: «До завтра!» Мог, наверное, должен был Телятников догадаться вовсе не о братских чувствах Майи. В театре, например, когда она, утонув в кресле, делалась вдруг маленькой, беззащитной какой-то, когда полумрак растворял ее строгую красоту, и она, в особо чувствительные моменты, полуоборачиваясь, коротко взглядывала на него и прислонялась плечом – словно спрашивая: «Хорошо нам, а?» Или когда промелькнуло у нее – и раз, и два – словечко «мой», пусть и в таком несерьезном контексте, как «недотепа ты мой» и «мой ты инвалидик» (был случай – Телятников сломал палец и недели две носил гипс). Мог, да не мог. Не мог, прежде всего, поверить в такую возможность. Да, в театре, в полумраке, когда она прижималась к нему плечом, Телятникова, что скрывать, окатывала волна нежности к этому доверчиво дышащему рядом существу. Но вспыхивал свет, Майя поднималась из кресла юной графиней, прямо – «кто там, в малиновом берете, с послом испанским говорит?»… А кто тогда рядом-то сидел?.. Не-ет, здесь Онегина подавай. А Телятников что? Паж, братик – и на том спасибо. Он ни черта толком не понял даже после того странного случая в общежитии, нарушившего равновесие их отношений. Как раз он носил гипс, был на больничном, скучал в комнате один. Майя пришла навестить его, примчалась в обеденный перерыв: как ты тут, инвалидик? В сумке у нее оказалось полно разных домашних харчей, даже термос с горячим кофе она прихватила. Телятников – хотя не голоден был, но как не оценить такое движение – уплетал ее разносолы, мычал, закатывал глаза: 335
«Ну, Майка! Ну, даешь! Ну, умница!» Майя сидела рядышком, подперев рукой подбородок, смотрела на него, улыбалась – непривычно мягкая, домашняя. – Жутко представить! – весело сказал Телятников. – Вот влюбишься когда-нибудь – ведь забросишь меня, сироту. – Ты бы меня не бросил, Володенька, – вздохнула Майя, чуть касаясь, провела рукой по его волосам, по лицу и вдруг судорожно, крепко прижала ладонь к щеке. Телятников калечной рукой притянул ее за плечи, намереваясь благодарно чмокнуть в лобик, но вместо этого, – прямо как в романах пишут, – уста их слились в горячем поцелуе. Слишком долгим получился этот внезапный поцелуй, пьянеющий Телятников все сильнее прижимал к себе задохнувшуюся Майю, она, наконец, с болезненным стоном, оторвалась от него, вскочила, отошла в угол. Постояла там, закрыв лицо руками, потом тряхнула головой и, не оборачиваясь, глухо проговорила: – Прости, Володя. Я, наверное, дура несовременная, но… вот это – только после свадьбы. «Какой свадьбы? Чьей?» – метнулось в голове Телятникова. Он продолжал ошалело сидеть. Майя одевалась. Телятников кинулся помочь ей. Она поняла его порыв по-своему, мягко придержала: «Все-все, Володенька! Не надо больше. Пока». И снова – ладонью по щеке, нежно, умоляюще. Как будто в кино. Будто не с ним. И Майя – не Майя, а какая-нибудь там Маша Дубровская, которую собрались выдать за немилого князя Верейского, и она прибегала последний раз – п роститься со своим несчастным любимым… или – несчастным влюбленным. Полным идиотом надо было быть, чтобы не догадаться: Майя не вообще свадьбу имеет в виду, не чью-то, не с кем-то другим. И все же Телятников не сообразил. Вернее, он по-другому перевел ее: Майя не из таких, чтобы позволить себе подобное до свадьбы. В принципе. Но в это он и раньше верил. И зачем было подчеркивать? А сегодня она сообщила ему об именинах, совмещенных с Новым годом. День был суматошный, предпраздничный, Майя перехватила его в коридоре на бегу. «Приезжай пораньше, – сказала. – Часам к десяти. И, пожалуйста, будь в форме, Вовка. Тебе предстоит очаровать моих чопорных родителей». И словно извиняясь за свою деловитость, быстро прикоснулась к нему, поправила сбившийся галстук. Как будто ему вот сию минуту уже предстояло расшаркиваться перед папой-мамой. И вот торчал Телятников перед зеркалом, не решаясь – какую из двух имеющихся, более-менее приличных, рубашек выбрать? Надеть батник, серо голубой, с погончиками? Но к нему галстук вроде не личит. Белую? Шибко уж вид жениховский… И тут ему горячо ударило в голову: жених! Иначе – зачем очаровывать папу с мамой?.. Да к черту родителей – он давно жених. Как раньше не дотумкал? Телятников содрал рубашку, бросил, сел на кровать. Сидел, уронив руки, как приговоренный. Ведь он даже не спросил еще себя – любит ли Майю. Не успел… Да, любит, любит, конечно. Но любит ли так? Так ли любит?.. Ах, да и не в Майе дело. Не в ней самой. Отчего же не любить ее, и кого же тогда 336
еще? Но чтобы через каких-то два часа и – как это? – обручение. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит… Телятникову казалось: чтото огромное, неотвратимое движется на него. Словно Оперный театр сдвинулся вдруг с места и медленно пошагал своими величественными ногами-колоннами. Так что же, туда, значит, – в пирамиду? Навсегда? На всю оставшуюся жизнь? Таким, полуодетым, растерянным, и застали его неожиданно ввалившиеся Марик и Рудик. У Марика и Рудика возникла, оказывается, роскошная идея: заявиться сегодня к Майке – н езваными. Они не комплексовали изза аристократической холодности Майи. Видали они аристократок! И папачленкор их не смущал. Видали они членкоров! Они, вообще, все видали. К тому же Марик и Рудик успели подогреть свою отвагу. И Телятникову кой-чего принесли – в пузатой импортной бутылке с надписью «Клаб‑99». Налили полстакана, остатки выплеснули себе: «Ну, проводим старый!» Марик сказал, что в этот напиток необходимо положить лед, но поскольку льда у Телятникова не было и быть не могло, наскреб в свой стакан инею с оконного стекла. А Телятников с Рудиком хлопнули виски неразбавленными. Телятников задохнулся, вытаращил глаза: – Мужики! Разыграли, черти! Это же самогонка! Марик и Рудик «выпали в осадок»: кому стравили! ай-ай-ай! Ну скажи, сознайся – коньяк тоже клопами пахнет? От виски ли, от балдежа ли их все для Телятникова упростилось. И даже вопрос, во что одеться, перестал мучить. Конечно, батник. А сверху – курточка комбинированная. Сойдет! На улице уже, далеко от общежития, он спохватился: подарок-то! Ведь как-никак день рождения. А четвертная, прибереженная им для праздничных безумств, осталась в отвергнутом пиджаке. Они наскребли по карманам девять рублей с копейками и в дежурном гастрономе, в промтоварном киоске (универмаг уже не работал) купили за семь восемьдесят синтетического медвежонка. Самого маленького и дешевого выбрали – п о деньгам. Подарок, для трех-то инженеров, получился нахальный, студенческий, спасти его, то есть их, могла только какая-нибудь, тоже студенческая, хохма. И хохма родилась. Пока ехали в автобусе, сочинили стишок. Телятников сочинил, поскольку Марик и Рудик, молившиеся на Высоцкого и Клячкина, сами не в состоянии были связать и двух строчек. Вот такой получился стишок: Медведи, на что уж серьезные звери, И те в этот день усидеть не сумели. Покинув берлоги и выплюнув лапы, Они убежали от мамы и папы. Медведи назад нипочем не вернутся, Медведи сегодня как свиньи напьются, Медведи отважно «Бродягу» споют, Съедят винегрет и под стол наблюют! 337
Хороший вышел стишок – в масть. Вполне оправдывающий одного жалкого мишку на троих. Три последние строчки, правда, отдавали кабацким душком. Но, во‑первых, не осталось уже времени облагородить их, а во‑вторых, Марик и Рудик имено от этих последних строк опять «выпали в осадок»: «Полный кайф, старик! Отпад! Не вздумай переделывать!» Компания у Майи Варнелло собралась небольшая – у зкий круг: кроме папы с мамой, только две молодые дамы, интеллектуалки академгородковские – то ли Майины подружки, то ли мамины ученицы. По выражению, мелькнувшему в глазах Майи, Телятников понял – не таким его здесь ждали. И уж, разумеется, не в такой компании. Замешательство, впрочем, длилось недолго, вообще, кроме Телятникова, никто его и не заметил. Светские ухари Марик и Рудик быстренько оттеснили его на второй план, дезавуировали, получилось вроде – не он их привел, а они его. Да так оно и было на самом деле. Словом, все покатилось по сочиненному наспех сценарию. Они вручили подарок, прочли стихи. Причем Марик – ему было поручено начинать – ловко ввернул довольно изящную шутку: «Сейчас экспромт вспомню», – сказал. Интеллектуальное общество это оценило. Последние две строчки они произнесли хором, разделили, так сказать, ответственность за неприличную угрозу. Папа-членкор, задрав скандинавскую бороду, радостно заржал. Но у мамы глаза расширились от ужаса. Похоже, она взаправду поверила, что эти разбойники вознамерились заблевать ее апартаменты. Провожала потом взглядом каждую их рюмку. А Телятникову, когда он и вторую – за здоровье родителей именинницы – добросовестно осушил до дна, даже заметила: «Как вы ее, однако!» Майя надулась – то ли на него, то ли на мамину бестактность. Телятников-то понял – на него. И тоже замрачнел. Не унывали только Марик и Рудик. Маму эти гусары успокоили, заверив ее, что они алкоголики и опасаться за них уже поздно, подружекучениц совершенно обворожили, папу усадили на его любимого «конька». Украшением стола был огромный запеченный лещ, которого не далее, как вчера, папа выловил лично на Обском водохранилище. Марик и Рудик дружно восхитились его подвигом, папа завелся, они его тут же бросили, и товарищ членкор всей своей рыбацкой эрудицией (тут он прямо-таки академиком был) навалился на покинутого дамами Телятникова. Сначала он в подробностях пересказал, как тянул этого гигантского леща, потом повлек Телятникова в кабинет – показывать свои самодельные (магазинных он не признавал) орудия лова, потом достал какую-то страшно импортную, купленную за валюту леску и начал демонстрировать крепость ее, подвешивая гантели разного калибра. Телятников затосковал. Трубач хрипел свое. В гостиной резвились Марик и Рудик. Там прекрасно обходились без него. Во всяком случае, Телятников так подумал: «Прекрасно обходятся». Улучив момент, он извинился, намекнул своему мучителю: надо, мол, ненадолго… вниз, – спустился в прихожую, отыскал на вешалке пальто, попрощался за лапу с добродушным пуделем… 338
Скоро хватиться его не могли: приятели и дамы знали, что он затворился в кабинете с папой, папа терпеливо будет дожидаться возвращения гостя из туалета. На всякий случай он ударился все же не по дороге, а напрямую, через лес, тропкой. Заблудиться здесь было невозможно. На проспекте уже – он вышел к Дому ученых – Телятников вспомнил: денег же ни копейки! Даже автобусных талончиков нет. Да и какие сейчас автобусы… Придется возвращаться, успокаивать народ, врать чего-нибудь: дурно стало, пошел подышать. Мама опять глаза по тарелке сделает: ясно! назюзюкался все-таки. Тьфу ты! И тут – о Его Величество Случай! – подкатило такси с зеленым огоньком. Водитель даже сам дверцы приоткрыл: «В город?» – Денег нет, земеля, – сознался Телятников. Не сообразил сразу, что может рассчитаться на месте, в общежитии Водитель подумал секунду: – Куревом не богат? – Есть. – Садись, – сказал водитель. – Хоть по московскому успеть встретить. На полпути подхватил он, однако, шумную компанию – двух девиц и парня, – собравшуюся всю ночь колядовать по друзьям и знакомым. Водитель предупредил их, кивнув на Телятникова: «Это мой сменщик». Но компании наплевать было, кто такой Телятников, рассчитались они сразу и более чем щедро. Водитель повеселел. – Я тебя в центре выброшу, перед площадью, – сказал Телятникову. – Годится? А то, знаешь, пока ее в стойло, пока то-се… На площади, в сказочном городке, возведенном вокруг великанской елки, было многолюдно. Из распахнутых ртов снежных богатырей и чудищ, по ледяным языкам-горкам сплошным потоком катилась визжащая толпа. Был тот час новогодней ночи, когда народ, оторвавшись от праздничных столов, двинулся в центр, к елке – подурить, поразмяться. Телятников тоже проник в дыру, куда-то под мышку богатыря, поднялся (в спину подпирали) по деревянным, скользким ступеням, вдруг оказался в огромной, разверстой наружу пасти и ухнул вниз – стоя. У подножья горки не удержался – сзади подшибли, – упал, завертелся пропеллером – и сам подшиб какую-то глазеющую на этот балдеж девчушку. Вскочил, поднял свою жертву, хотел было обругать ее, а девчушка, приступив на правую ногу, вдруг ойкнула от боли, обвисла у него в руках. В следующий момент налетели на них две возбужденные бабехи, замахали варежками, закудахтали: «О, Дульсинея-то! Уже обнимается, тихоня! Уже с кавалером!» – и узнали Телятникова: «Володя! Ура! С Новым годом!» И Телятников узнал налетчиц: студентки из нархоза. Как-то раз был у них в гостях, в общежитии, Марик и Рудик затащили. – Тихо, девчонки, тихо! – усмирил он их. – Не толкайтесь. У нее вон с ногой что-то. Идти не может. – Ой!.. Ай!.. – запереживали девушки. – Что же делать-то! Надо такси поймать! 339
– Да где его сейчас поймаешь? – сказал Телятников. – Ну-ка! – он легко поднял девчушку. Они пошли. Подружки семенили рядом, стараясь хоть как-то помочь Телятникову, ручку-ножку поддержать этой… ушибленной. Больше мешали. Он вспомнил их имена: худая и чернявая, вся какая-то развинченная – кажется, Зинаида. Та, что постепеннее, самоуверенная толстуха – почему-то Манефа. Маня, наверное? Маша… Телятников тогда, при знакомстве, не поинтересовался. До общежития было недалеко, квартала три, и девчушка оказалась совсем легонькой – вначале. Но помаленьку руки у Телятникова начали уставать. – Эй, там, на нижней полке! – окликнул он. – Ты живая еще? Держись, пожалуйста, за шею. А то виснешь, как… Уроню ведь. Она обняла его за шею, неожиданно крепко, прижалась холодным носом и губами к щеке. Новое дело! Телятников завертел шеей: – Задавишь!.. Где вы такого сумасшедшего ребенка откопали? – спросил подружек. – Удочерили? Что-то в прошлый раз я ее не видел. – Она в академическом отпуске была, – объяснила Манефа. – После операции. Ей ногу резали. – Хорошо еще, что не ту самую подвернула – другую! – это Зинаида. – Укусись! – одернула ее Манефа. – То на одну хромала, а то на две станет. – Сама укусись! На две… скажешь. В общежитии, в комнате, они стащили с нее сапожок, осмотрели ногу, пощупали, помяли – Дульсинея попищала маленько, поморщилась. – Ерунда! – р ешили девицы. – Р астянула маленько. Или ушибла. До свадьбы заживет. – Верно. Даже и опухоли нет. Могла бы сама дойти, притворяшка. – А ей на ручки захотелось, лялечке маленькой! Телятников, пока они вокруг нее хлопотали, рассмотрел девчушку: худенькая, тоненькая, словно бы прозрачная. Дюймовочка этакая. Дюймовочку она еще нарядом своим напоминала. Платьице на девчушке, когда она сняла шубу, оказалось белым, воздушным, вроде подвенечного. Правда что – лялечка маленькая, куколка. Но глаза из-под короткой челки смотрели скорбно, посторонними были на ее детском лице. И в уголках губ – скорбные морщинки. Неожиданное, странное лицо. Решили пить чай. Тем более что все необходимое для него имелось на столе, даже не до конца разрушенный торт. Беду пронесло, девицы опять развеселились, задурили. – Володя, Володя, скажи тост! – кричала Зинаида. – Под чай-то? Офонарела! – смеялась Манефа. – Ну, а почему бы? – Телятников задумался на мгновение – и срифмовал: – Всем святошам отвечаем: Новый год встречаем чаем! – Гениально! – подпрыгнула на стуле Зинаида. – А теперь я!.. Нет, пусть сначала Дульсинея. Дульсинея, давай! За своего спасителя! – Спаситель! – фыркнула Манефа. – Чуть не изувечил. – Ну, за носителя! Вообще, сидит… как не знаю кто! Ей кавалер, можно сказать, с неба свалился, другая бы, точно, сдохла, а эта… Давай говори! 340
Дульсинея подняла свою чашку двумя руками, словно боясь не удержать одной, повернулась к Телятникову – и вдруг заплакала. Заревела, беззвучно содрогаясь, выплескивая чай на подол. Зинаида и Манефа понимающе переглянулись: началось! «Чего это она?» – одними губами спросил Телятников. Зинаида ответила громко: – Да ну! Блаженная! Никто замуж не берет. – А кто берет, за того она не хочет, – добавила Манефа. – Да кто берет? – З инаида дернула плечом. – Э тот, что ли? Будто не знаешь. Телятников не понял – о ком они. Удивленно уставился на Дульсинею. – Ты что, правда, замуж хочешь? – он осторожно отнял у нее чашку. Девушка, шмыгнув носом, кивнула. – Так выходи за меня! – великодушно предложил Телятников. – Пойдешь? – Пойду, – сказала Дульсинея. Зинаида захлопала в ладоши: – Ой, правда, Володя, женись на ней! Женись! Манефа сказала: «Пф!» – и сочувствующе глянула на Телятникова: вот идиотки! Но Зинаиду уже взорвала эта идея. Она сбегала куда-то, вернулась с открытой бутылкой шампанского, приплясывая («Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба!»), обежала стол, налила всем: – Горь-ко! И покатилась «свадьба». Телятников добродушно улыбался. Ему было легко, забавно. С «невестой» он целовался так, будто ему в фантики это выпало. «Невеста», однако, была серьезна. Телятников, даже когда поворачивался от нее к столу, к общему веселью, знал, щекой чувствовал: Дульсинея смотрит на него, глаз не отводит. «Ой-ой!» – думал Телятников. Но не дальше. Где-то, в красном уголке, наверное, звучала музыка. Там все еще танцевали. Разгоряченная шампанским Зинаида то и дело убегала туда – поплясать. Один раз исчезла надолго. – Вот бешеная-то! – сказала Манефа и вышла. И тоже не вернулась. И музыка скоро умолкла. И вообще, шел уже седьмой час утра. Телятников поднялся – где же девчонки-то? – дернул дверь. Дверь не подалась. – Они не придут, – напряженным голосом сказала за спиной Дульсинея. «Конечно, не придут!» – запоздало разгадал их маневр Телятников. – Ай да девахи! Это у них, значит, свадьбой называется? Гениально! Простенько и со вкусом. Сегодня одной сыграют, завтра – другой. Хорошо устроились!.. А ты не ждал? Не плыл по течению? Совсем-совсем? Ой, врешь!.. Вот и приплыл. И не барахтайся. Смешно барахтаться. Да и зачем?..» Он вернулся к столу, взял Дульсинею за плечи, грубовато спросил: – Ну, что будем делать, невеста? Дульсинея закинула лицо, воспаленно заговорила: – Я знала, знала, что так будет! Еще когда ты меня нес – знала! Чувствовала!.. И пусть! И пусть, пусть!.. Если бы они не догадались – я бы сама!.. 341
У них ничего не получилось. Сначала Телятникову мешали ее готовность ко всему, торопливость, которые принял он за доступность, за порочность. Да она сама ему это подсказала – своим признаньем: «знала». А потом оказалось – оба они совершенно неопытны (он и не подозревал, что здесь опыт какой-то нужен). Телятникова вдруг оглушил стук собственного сердца: «Да как же она?! Почему?!» – и больше он уже ничего в себе не слышал, кроме этих бешеных ударов. Девчонка, не понимая, что с ним происходит, ловила в темноте его прыгающие руки, целовала: «Милый! Милый!.. Ну, что ты? Что?» Обескураженный своим конфузом, Телятников резко сел на кровати. Нашарил брошенную рубашку. Надел. Ударяясь о стулья, пошел искать выключатель. Дульсинея, почему-то шепотом, подсказывала ему направление. Когда он включил свет, она уже сидела на кровати, закутавшись в одеяло, такая несчастная, убитая – Телятников аж зажмурился. Он подошел, опустился рядом. Плечом почувствовал, как ее колотит. – Я не понравилась тебе! Я уродка! Уродка! – у нее прямо зубы стучали. – Ты никогда на мне не женишься! Телятников бережно обнял ее, стал гладить волосы, успокаивая. Жалко было девчонку, словно это она виновата в случившемся, то есть – фу ты, господи! – в не случившемся. Да она, видно, так и считала – сама виновата. Он все гладил, гладил ее волосы – машинально. Она затихла постепенно, перестала трястись. – Уйдешь теперь? – не то спросила, не то заключила – обреченно. Телятников молчал. Она длинно вздохнула: – Дверь не закрыта. Надо кверху надавить и дернуть посильнее. Она у нас с капризом. Только… не уходи сразу. Он не ушел сразу. Хотя понимал – надо уходить. – Тебя так и зовут – Дульсинея? – спросил. – Нет. – А как? – Смеяться будешь. Очень допотопное имя. – Ну уж… Матрена, что ли? – Хуже. Телятников улыбнулся: – Куда хуже-то? – Дуня, – неохотно призналась она. – Евдокия. – Действительно, – согласился он. – Поторопились родители: Дуни у нас пока не реабилитированы. – Вот видишь… Можно, вообще-то, Ева. Некоторые зовут. Телятников кивнул головой: ну, конечно, Ева! – кто же она еще? Сразу надо было понять. А он, выходит, Адам. Фрайер несчастный! Зинаида – змей-искуситель. Подобралась компашка. – Ладно, Евдокия, спи. Не вставай – свет я тебе погашу. – Володя, – едва слышно окликнула она его, когда он был уже у дверей. – Неужели все? 342
Он вернулся, поцеловал ее. – Перебор, Дунечка! Не надо, честное слово. Спи давай. – Все равно я назад не вернусь, – н епонятно и, ему показалось, торжественно произнесла Дульсинея. Стихи, что ли, какие-то процитировала? Проснулся Телятников в полдень. Его разбудили. Распахнулась дверь, голос комендантши, чему-то злорадствуя, сказал: «Здесь он!» Телятников открыл глаза. Вместо комендантши перед ним стоял незнакомый прапорщик: прямой, крепенький, светловолосый и светлоглазый. – Владимир Телятников? – м илиционерским голосом осведомился незнакомец. – Так точно! – Телятников свел под одеялом пятки. – Чем могу служить? Прапор швырком придвинул табуретку, сел, не согнув спины, вонзился в нее – как ружейный прием выполнил: «К ноге». – Я – жених Евы! «Еще один Адам! – отчего-то обрадовался Телятников – Как интересно!» Он прокашлялся: – Поздравляю, товарищ главнокомандующий. Дальше? – Не смейте издеваться! – задохнулся от возмущения прапор. – Ева мне все рассказала! Во всем призналась! Но я не верю, она не могла – сама! Это вы! Вы! Гнусный, растленный тип! Негодяй! Вор! – Чего-чего? – Телятников приподнялся на локтях. – Лежать! – вибрирующим голосом крикнул прапор. Ну, уж это слишком! Телятников сел, сбросив одеяло. Неслабый он был парнишка: таким не покомандуешь – ушибиться можно. Прапор, надо полагать, сразу оценил это. Но продолжал катить по инерции свои высокопарные домашние заготовки. Только тон чуть сбавил. – Вы воспользовались минутной слабостью девушки! – отчеканил, как из романа выстриг. – Вы обесчестили ее, надругались! Вы… – Это она тебе так сказала?! Она?! – Телятников яростно тряхнул прапора. Он вскочил, лихорадочно начал одеваться. Для чего-то рванул из шкапа забракованный вчера костюм, зацепил рукавом за какой-то гвоздь, чуть не порвал – ч-черт! Прапор, выпустивший пар, плакал на табуретке, выхлюпывал, наконец, человеческие слова: – Мы же с ней… мы с шестого класса… Она же для меня… Мы заявление договорились подать… Как же это? Как можно?.. И при подружках, главное – о-о! – И снова забуровил: – Вы все разрушили! Растоптали душу!.. – Кретин! – зверея, пробормотал Телятников (он уже натягивал пальто). – Ты кретин! Слышишь? Прапор высморкался, распрямил плечи и, придав голосу ровность, сказал: – Мне придется застрелить вас. Телятников хлопнул дверью. Он стремительно шагал в распахнутом пальто – е му было жарко. Взмахивал руками, пугая прохожих: «Ничего себе – шуточки!.. Кошмар какой-то!.. Нет, это надо же! Задвинутая! Точно – задвинутая!.. А этот-то, 343
этот! Дуэлянт! Невольник чести!» Телятников застонал прямо, вообразив, как стоял он, неколебимо, гранитно, перед этой дурехой безмозглой и требовал назвать имя совратителя. Ведь он небось, дубина, так и формулировал: «Совратитель». Дверь в их комнату он не открыл – вышиб плечом. Две фигуры испуганно взметнулись при его появлении и – закаменели. Ничего они не взметнулись, на самом деле. Просто Манефа и Зинаида, собравшиеся куда-то, уже одетые, стояли посреди комнаты – и резко повернулись, когда он возник в дверях, как статуя Командора. Между ними, на стуле, сидела Дульсинея в какой-то неудобной позе: одна нога в сапоге, будто загипсованная, вытянута прямо; вторая – разутая – глубоко поджата, спрятана под стул. Похоже, здесь только что происходила бурная сцена, даже схватка: видать, эти две «чернавки» насильно пытались обуть Дульсинею, чтобы «весть царевну в глушь лесную». Во всяком случае, глаза ее засияли навстречу избавителю Телятникову такой радостью, такой любовью, что он, не в силах сделать следующий шаг, привалился к косяку. – Вот!.. вот! – Дульсинея смеялась… и плакала. – А вы говорили! – Ну, все, – хмуро сказала Манефа. – Никуда она теперь не пойдет. – Она дернула за рукав Зинаиду. – Давай отсюда. Не видишь?… Они же очумелые. Зинаида провихляла мимо Телятникова, намеренно толкнула плечом: – Чао, рыцарь бедный! Чао-какао! …Через два дня они сняли комнатку на окраине города, у полуслепой старухи, дальней родственницы Манефы, и отнесли заявление в ЗАГС. В отделе внезапная женитьба Телятникова произвела шок. Женщины дружно пожали плечами: дурак – и не лечится!.. Отказаться от такой партии! И ради кого! Ну, добро бы из своего стада выбрал, а то… подхватил какую-то шерочку, первую попавшуюся шлюшку. Майе даже не сочувствовали. В чем тут сочувствовать-то? Туда ему, значит, и дорога, трущобному типу – в трущобу! Где-то в начале марта Телятникова пригласил к себе завотделом. К себе – это за пластиковую стеночку, отгораживающую его каморку от остального загона. Сначала шеф торжественно объявил ему о прибавке к жалованию десяти рублей и долго, занудно внушал, что рассматривать это следует, как аванс, как веру руководства в его, Телятникова, будущий рост. «Чего же так, втихушку? – гадал Телятников. – Ага! Мне одному, наверное? Забота о семейном человеке. Чуткость». Но не десятка оказалась единственной причиной вызова. Покончив с прелюдией, шеф уткнул единственный глаз в бумаги и заговорил о главном: он-де просит понять его правильно, не оскорбляться, сам был молодым, знает – чувства, горячность и все такое. «Но, Владимир Иванович, мой вам отеческий, если позволите, совет: воздержитесь пока от ребеночка. Какое-то время Вам сейчас утверждаться надо, как специалисту, супруге – она ведь студентка, насколько мне известно? – заканчивать учебу. А ребеночек свяжет вас – это неизбежно. Еще раз прошу – не поймите превратно». Телятников знал, что все отдельские новости проникают за перегородку к завотделом с большим опозданием, но чтобы с таким! «Увы, дядя!» – вздохнул он про себя. Позавчера его Дульсинею положили в больницу, на сохранение 344
беременности. Она трудно, мучительно переносила это свое состояние. Держалась, правда, мужественно. Когда уж совсем худо становилось, улыбалась ему виновато: «Потерпи, милый». А вот пришлось все же лечь в больницу. Теперь лежит, просит компота из консервированных вишен. Именно из консервированных. Сегодня надо занести. Где только их достать? «Отеческую» же заботу шефа Телятников понял не превратно: «Боится, хмырь – квартиру просить стану». И ведь как в воду глядел завотделом: заявление на квартиру Телятников неделю уже носил в кармане. Все не решался подать. Не достал он его и сейчас. Совсем бы дебильно выглядело: слушал, слушал наставления и – хлоп! Смиренно поблагодарив шефа за все, откланялся, вышел в коридор. Там, в конце его, у окна, отведено было место для курения. Он сел на подоконник, закурил. Здесь его и догнала Майя. Впервые подошла после той новогодней ночи. Попросила сигарету. «Вот как! Курить стала!» – удивился Телятников, но вслух ничего не сказал. Майя так и не прикурила, вертела сигарету в тонких пальцах, смотрела мимо него, в окно. – Скажи, Володя, – заговорила трудно. – Объясни… если можешь, что тебя остановило тогда? Я была виновата? В чем же? Телятников смотрел на нее, молчал. Что-то изменилось в Майе. Что? Похудела словно, еще повзрослела. Другими какими-то сделались строгость ее и красота. «Постриглась! – догадался он наконец. – А ее коса острижена, в парикмахерской лежит». Майя не дождалась ответа. Губы ее дрогнули, покривились. – Ладно, – она усмехнулась, подняла на Телятникова глаза. – Счастлив ты, по крайней мере? О чем она? И зачем? Все это было так бесконечно давно, в далекой, туманной, потусторонней жизни!.. – Да! – легко ответил Телятников, словно отпустил Майе непонятный грех. – Счастлив. – И спрыгнул с подоконника. Потом он вызвал в коридор Рудика. Не заходя в отдел, помаячил ему из двери: выйдь! – Чо такое, старик, а? – заблестел глазами Рудик. – Майка, да? Чего она? – Рудольф, – сказал Телятников. – Займи пятерку до послезавтра.
ПУНКТИК Лет двадцать назад – я работал тогда литсотрудником в вечерней газете – ходил ко мне один юноша, почти мальчик. Носил заметки. Странные это были заметки. Довольно грамотные (у мальчика за плечами имелось незаконченное среднее образование), но какие-то настолько бестрепетные, ровные, настолько добросовестно-пустопорожние, что я не могу сейчас припомнить содержания хотя бы одной из них. И сам мальчик был странный. В то время я уже знал, что авторы делятся на две категории: на тех, кто нужен газете, и тех, кому нужна газета 345
К первым относились люди, находящиеся при деле: хозяйственники, администраторы, специалисты, передовики. Из них нужно было «выколачивать» статьи, заметки, отклики, интервью; от них требовалось только дело, и потому корявость стиля им прощалась. Доводить их материалы «до кондиции», то есть от начала до конца переписывать своими словами, – было обязанностью штатных сотрудников. Вторую категорию составляли дотошные пенсионеры – правдоискатели и честолюбивые юноши с пылающим взором. Стыдно признаться, но мы, из низменных, прагматических соображений, предпочитали пенсионеров. Пенсионеры не мечтали о лаврах Михаила Кольцова и Семена Нариньяни, не обижались на безымянность своих заметок, брались проверять самые запутанные жалобы читателей и участвовали в рейдах. Честолюбивые юноши мечтали о лаврах. Они хотели подписываться полными именами, публиковаться под броскими рубриками «Реплика фельетониста» или «Мир современника» и страшно огорчались, когда у них выбрасывали возвышенные фразы вроде: «...паренек влез на дерево, да так навсегда и оставил там свое сердце»… Я сочувствовал честолюбивым юношам – потому, наверное, что совсем недавно сам был одним из них. Вот это сочувствие и помешало мне сразу разглядеть мальчика. Между тем он не походил на своих сверстников. Глаза его не пылали, и руки не дрожали, и кровь не румянила бледного чела. Бестрепетно выкладывал он на стол очередной бестрепетный опус и, устремив бестрепетнопрозрачный взгляд в угол, выслушивал приговор. Вернее не выслушивал, а выжидал – как ждет своей очереди проситель, уже вошедший в кабинет к чиновнику, но остановленный словами. «Присядьте на минуточку – я только закончу с товарищем». Чиновник где-то далеко заканчивает разговор, проситель же, приткнувшийся на краешек стула у дверей, слышит лишь «бубу-бу-бу», взгляд его делается пустым, пустой становится голова и только слова: «Так я вас слушаю!» – выводят его из этого оцепенения. Мальчика из оцепенения выводила внезапно наступавшая тишина, когда мои «бу-бу-бу» переставали до него доноситься. Он обращал на меня свой странный взгляд и задавал вопрос более чем нелепый – после всего сказанного: – А можно это напечатать? – Я разводил руками. – Хорошо, напишу другую, – поднимался он. Так продолжалось довольно долго. Коллеги мои обратили внимание на мальчика, стали подшучивать: – Что это за малохольный к тебе ходит? Смену ростишь? А чего такого зачуханного выбрал? – А это он специально, – т оропились объяснить спрашивающим острословы. – Ч тобы учителя не обскакал. Всегда чтобы дистанцию чувствовал. Малый и правда был какой-то зачуханный. Безнадежный. И я решил наконец поговорить с ним откровенно. Объяснить, для его же пользы, что не туда он гребет. Такие слова лучше произносить сразу. Чем дальше их откладываешь, тем труднее разговор. Легко ли оказаться в роли Онегина, преподносящего урок Татьяне, достойно выдержать роль – « и взгляд 346
холодный и эту проповедь». Да Онегин-то еще лукавил, смиренничал – мол, это я не создан для блаженства. А каково другому объяснить: ты не создан для блаженства! Другие созданы. Вон этот старичок создан, что нюхает гранки напротив; и этот юный прыщеватый очкарик, пробежавший по коридору. И я – ч итающий тебе сейчас проповедь. А как же? Не был бы создан – н е читал бы. А ты – н ет. Ты бездарен. Ныне, и присно, и во веки веков. В общем, я дрогнул в последний момент и начал издалека, с буферного вопроса: вы, собственно, чем, в принципе, занимаетесь?.. извините, что раньше не поинтересовался… работаете где?.. или думаете заканчивать образование? Вопрос сулил облегчение мне и отсрочку мальчику, ибо за ним, в случае ожидаемого ответа, следовало стандартное пожелание, а может быть, и удачная «отпасовка»: «Так попробуйте написать что-нибудь о вашем цехе (студенческой группе), у нас отдел промышленности (науки) просто задыхается без конкретных материалов с мест». – Я пока нигде не работаю и хотел бы устроиться к вам, – ответил мальчик, – То есть? – не понял я. – В штат устроиться? Мальчик кивнул. Вот этого я никак не ожидал. Я забормотал что-то сумбурное: мол, такие вопросы решает, в общем-то, главный редактор… но, насколько мне известно, должности и курьера и учетчика писем у нас сейчас заняты… – Я не прошусь курьером, – о становил меня мальчик. – Я хочу корреспондентом. Я растерялся от его наглости. И вылепил то, что так боялся произнести: – Но ведь для этого, простите… способности какие-то нужны. Талант! – А разве нельзя без таланта? – с просил мальчик. И тут он вдруг обнаружил себя не таким уж зачуханным. – У вас талантливо пишут такойто, такой-то и такой-то, – он безошибочно перечислил лучшие перья редакции. – Я так не смогу. Но как другие, смогу. Вы только научите меня, про что надо писать. Ччерт! Он был прав – талантами мы не блистали. Но ведь эти «другие», которые теперь холодной, натренированной рукой «выгоняли» строчки, не всегда были такими. Ведь горели же они высоким пламенем, собирались небось всю душу выплеснуть в слова, когда в них «этот зуд проснулся». А он? Он потух, не успев зажечься. «Как другие»… Словно гвозди собрался забивать… да только не знает пока, с какого конца за молоток браться. А покажи ему – он и начнет тюкать. – Да почему именно журналистика-то, если вы к ней призвания не чувствуете? Ведь вы не чувствуете призвания?.. Выберите себе другую профессию… – Потому, что я хочу жить как все вы, – упрямо сбычился мальчик. – А как мы все живем? – Я тоже хочу иметь особняк и машину. У меня, что называется, отпала челюсть. Дурак он, что ли? Начитался зарубежных романов и поверил? 347
– Ты что, парень, белены объелся? – спросил я. – Какие особняки? Какие машины?.. Где ты их видел? В кино? Машину у нас имел только фотокорреспондент Стас Подбельский – страшный халтурщик и бабник. У него же была самая просторная квартира, четырехкомнатная, в старом «генеральском» доме. Но все это досталось Подбельскому, беспутному сыну героя четырех войн, по наследству. Мы не завидовали Стасу: ни лихим его деньгам, ни блудливой, пропахнувшей духами и любовным потом «таратайке», ни генеральским апартаментам. Из квартир, заработанных горбом, лучшая была у главного редактора: две «полногабаритные» комнаты, центральное отопление, телефон и ванна. Правда, под окнами его дома проходила транссибирская магистраль, и редактор каждый день сидел на летучке, болезненно сжимая виски. Остальные, согласно рангам и стажу работы, жили скромно – в «малогабаритках», коммуналках и на частных квартирах. – Идите домой, – сказал я. – Над вами кто-то пошутил. Нет у журналистов ни особняков, ни машин. Собственные квартиры и то не у всех. Так что ступайте, юноша. Здесь ловить нечего. – Вы меня обманываете, – произнес он ровным, утверждающим тоном. Прямо как следователь. – У каждого журналиста – особняк и машина. Я точно знаю. «Сейчас опупею! – со страхом подумал я. – Он точно знает! А я не знаю. У меня, оказывается, особняк и машина, а я и не подозреваю. Сижу тут, кретин, ломаю голову – где бы саночки раздобыть, за угольком съездить? Беременную жену совсем заморозил в шестиметровой комнатушке… А он, сопляк, точно знает!..» – Ладно, – я решил сознаться. – Есть особняк. Через полчаса закончится рабочий день – пойдем вместе, покажу. Ядринцовский спуск знаешь? Вот там у меня особняк, на косогоре. За тридцать рублей в месяц. Плюс топливо и электроэнергия. Пойдем, пойдем – убедишься. Только при жене свой бред не вздумай повторить. Она у меня на сносях – ей волноваться вредно… Ну посмотри, чудак ты этакий, похож я на владельца особняка?! Или другие – п охожи?.. Володя! – з аорал я в открытую дверь, увидев пробегавшего мимо репортера Ключикова. – Ты нас домой не подбросишь? С молодым человеком? Машина-то у тебя на ходу? – Машины у меня, старик, все на ходу, – обрадовался случаю похохмить Ключиков. – И швейная, и стиральная, и натуральная. Только колеса я к ним, гы-гы, не приделал… – Ну? – повернулся я к молодому человеку. – Слышал?.. Уж до такой степени нельзя в облаках витать. Надо хотя бы маломальское представление о жизни иметь, И еще в газету собрался… с этаким багажом. Мальчик задумался. Вернее – взял тайм-аут. Думать он, кажется, вообще не умел. Посидел, уставя взгляд в пространство. И выдал. – Тогда помогите мне устроиться в торговлю. Новое дело! Я опешил – Вот это виражи! А почему в торговлю? – Я стану воровать – заведу себе особняк и машину, – четко ответил мальчик. Легко так выговорил: «стану воровать» – как благонамеренное: «буду очень стараться». 348
«Сумасшедший! – осенило меня – Маньяк!» Как же я сразу не догадался? Должен был догадаться. Этот безумный взгляд, который я принял за бездумный. Эта его «малахольность». И то, как он не слушал мои наставления, а слушал всегда что-то далекое в самом себе. Точно – сумасшедший – Воровать-то вроде бы нехорошо, – осторожно заметил я. – Но там все воруют, – возразил он – Воруют и покупают машины… и особняки. Поехало!.. В больном его мозгу была одна накатанная дорожка. Я решил не спорить. – Может быть. Может быть, и особняки… не знаю. Но – до поры до времени. Пока их не поймают. А их ловят. Вот пожалуйста, – у меня на столе лежал как раз большой судебный очерк о расхитителях – Поймали восемь человек, дали всем вместе восемьдесят лет. В среднем – по десятке на брата. С конфискацией имущества…Не надо вам в торговлю. Вы неопытный, и вас посадят. Понимаете? И отнимут украденное. Да если и не поймают. Вы же видите, какая сейчас кампания идет: проверяют людей, живущих не по доходам. Насчет кампании я его не обманывал. Шла как раз такая. Приглашали куда положено некоторых, не в меру «упитанных», граждан. Интересовались: «Откуда дровишки?» Да он и сам должен был заметить – читал ведь газеты. Впервые молодой человек заволновался. Черты его, всегда неподвижные, мгновенно исказились, в глазах полыхнуло смятение, подбородок беспомощно задрожал. – В таком случае пусть мне разрешат выехать в Швейцарию! Почему меня не отпускают?! Я не стал спрашивать, зачем ему в Швейцарию. Я теперь знал зачем. Догадывался. И он тотчас подтвердил мою догадку. – Я бы там устроился работать, – сказал он, справляясь с волнением, – женился бы на скромной, честной девушке… купил в рассрочку особняк и машину. Все! Круг замкнулся. На колу мочало… Сомнений больше не оставалось: паренек был капитально «задвинутым». Причем помешательство его, учитывая возраст паренька, было, пожалуй, уникальным. Сумасшедшие в редакцию, случалось, забредали. Регулярно ходил седой и величественный автор эпохального романа «Война «Войне и миру», ведущий многолетнюю титаническую борьбу с графом Львом Николаевичем Толстым. Роман его состоял из тысячи одной части, каждая часть помещалась на отдельной блокнотной страничке, а носил он свое творение в холщовом мешке, как Велимир Хлебников. Появлялся иногда страшный старик Кудеяров, бывший рубщик мяса. Кудеяров жаловался на органы и на администрацию рынка. На Центральном рынке, под мясными прилавками, утверждал он, засели четыре диверсанта с радиопередатчиками, а зеленые лейтенантики из КГБ и молокосос директор не хотят в это поверить. Но их «чокнутость» можно было как-то объяснить: судьбой, жизненными потрясениями, общественными катаклизмами, свидетелями которых, а возможно и жертвами, они были. 349
Мальчик же был «завернут» на бескрылой, тусклой, филистерской идее: особняк, машина, послушная жена в чистом передничке… И ради всего этого – готовность на любой труд: пусть нечистоплотный, пусть даже потогонный… Почему именно эта идея угнетала столь юный ум? Откуда, из какого такого эфира просочилась?.. Ведь совсем иным напряжением гудел тогда эфир. С тех пор прошло двадцать лет… Стае Подбельский недавно разбил четвертую машину, на этот раз «Волгу». Новенькую. Разбил очень убыточно, в свой карман. Он и раньше их колотил, но как-то так ловко, что платили за ремонт всегда другие. А на этот раз опростоволосился. Стаc возвращался с загородной прогулки, имея на борту даму – то ли старую знакомую, то ли, наоборот, новую. Возвращались они рано утром в понедельник – знакомой надо было успеть на работу. Туман еще не рассеялся, и асфальт, после ночной росы, окончательно не просох. В одном месте дорогу им вздумали перебежать лоси. Семейство – бык и коровка. Стаc прижал и озорно забибикал: хотел повеселить даму. А бык – матерый зверина – вдруг поскользнулся на влажном асфальте, упал на бок… У «Волги» поотлетало все: капот, крылья, внутренности. Лось же, сволота, вскочил как ни в чем не бывало и убежал в лес. Возможно, вскочил он вгорячах и побежал, как говорится, умирать, но все равно – счет ему, ни живому, ни мертвому, теперь не предъявишь. А бывший наш главный редактор в прошлом году купил машину, «Ладу». Кстати, у Подбельского же и купил – после того, как Стасу на бензозаправке слегка помяли дверцы, а он исхитрился выторговать за это полторы тысячи компенсации. Ну, редактор-то знал, что машина исправна: они с Подбельским соседи по дачам, и Стас, конечно, не стал бы подсовывать бывшему шефу труху. Просто у него такой характер – он сам до первой заплатки ездит. А потом уже не может сесть за руль, у него все внутри сопротивляется. Редактор купил машину, но ездить на ней не может. Пока он рос до нее, пока тянулся, экономил копейку – подкрались годы и болезни. Редактору не выдали права. «Сбылась мечта идиота», – грустно усмехнулся он. Раз в полгода к редактору приезжает шурин из города Кременчуга – специально берет неделю без содержания – и возит его на рыбалку. Редактор же из своей персональной пенсии оплачивает шурину дорогу туда и обратно. А я сижу на крыльце особняка. Ну, особняк – не особняк, однако жить можно: две комнатки, верандочка да сверху еще надстройка – в роде мансарды. Терпимо, в общем. Я сижу, отдыхаю. Вернее, жду, когда выветрится чувство собственной неполноценности, которое всегда охватывает меня на дачной дороге. Дело в том, что я пока безмоторный и хожу от магистрали до ворот нашего кооператива пешком. Если, конечно, не еду на такси. Я иду, сутулюсь, а справа и слева от дороги – все особняки, особняки, особняки. И возле них – машины, машины, машины… Машины догоняют меня, но я не оглядываюсь, хотя многие владельцы их мне знакомы. По крайней мере, в лицо. Здесь, на дороге, мы не равны и стараемся не подчеркивать этого неравенства. Если я оглянусь и кивну, мой кивок можно будет расценивать как просьбу подвезти. 350
Я сразу превращусь в бедного студента-автостопорщика. А я давно не бедный студент, я, может быть, принципиальный противник автомобилизма. Поэтому я отворачиваю закаменевшее лицо в сторону. И они, издалека завидев мою спину, каменеют лицами. Вот там, на территории нашего поселка, на своих шести сотках, мы сравняемся: когда я разгружу сумки и буду, заложив руки за ремень, прогуливаться меж грядок; и они, заглушив моторы, будут прогуливаться меж грядок. Мы станем оживленно перекликаться, толковать про виды на урожай, не исключено даже, что кто-то к кому-то будет приглашен в гости, на чарку рябиновой – и так до воскресного вечера, когда, на обратной дороге, наши лица опять закаменеют. Я сижу не один. Подошел сосед, кандидат химических наук, добрый приятель, – покурить за компанию. У соседа – «Москвич», он приехал раньше меня и уже успел наработаться. Тренировочные брюки его и ковбойка – в налипшей стружке. Даже на старенький беретик залетел ломкий желтоватый локон. Сосед с весны строит финскую баню, настоящую сауну, сейчас заканчивает отделочные работы. – На этой неделе закруглюсь, – говорит он, сбивая пепел крепким плотницким ногтем, – У тебя куска жести не осталось? Хочу козыречек над трубой выкроить… Возле калитки притормаживает «Ниву» другой сосед – Сеня. – Привет, бояре! – кричит он нам. Мы вяло машем ему: дескать, привет и… катись, в общем. Сеню мы не любим. У нас есть подозрение, что Сеня жулик. Хотя доказательств, конечно, нет. Да мы их и не ищем. Пусть доказательства ищет ОБХСС. Что именно крадет Сеня, трудно предположить. Работает он директором плавательного бассейна, а там всего и ценностей – вода и хлорка. Но что-то, должно быть, крадет. Или для него крадут. Во всяком случае, дружит Сеня с явными жуликами. Они иногда приезжают к нему в гости. На «Волге». Муж – завбазой: налитая, кирпичного цвета физиономия, с проколотыми тонким гвоздиком мутными глазками. Жена – завскладом: перекормленный сутунок в лопающихся джинсах; короткие, растопыренные пальцы в перстнях; многослойный подбородок настолько тяжел, что оттягивает нижнюю челюсть, не позволяя рту плотно закрыться. Дочка – школьница – с такими объевшимися глазами, будто она только что слопала килограмм шоколадных конфет и последняя конфета еще стоит у нее в горле. Такая, в общем, красноречивая семейка, что сосед-кандидат, увидев их впервые, невольно воскликнул: – Вот и господа воры приехали! Кроме того, двоюродный брат Сени, гусь этакий, сбежал за границу. Устроился он там, говорят, неплохо: имеет особняк и машину. Правда, коттедж его расположен далековато от города, в ста восьмидесяти милях, и брату приходится снимать еще небольшую квартирку в центре, чтобы переночевать где было, если припозднишься на работе. – Ну, так когда же докторскую защищать будем? – спрашиваю я соседа. – Докторскую? – он задумывается. – Забуксовала докторская. 351
Да и вообще… зачем она мне? В пятьдесят с хвостиком? То есть, это мне сейчас пятьдесят с хвостиком. А пока я ее добью, да защищусь, да утвердят… Доктор-пенсионер!.. Это, знаешь, как диплом о высшем образовании в полста лет. А у меня сейчас лаборатория. Тем перспективных лет на двадцать вперед. Парни меня уважают. Может, потому и уважают, что не пыхчу из-за докторской. Я ведь в институте единственный завлабкандидат. Еще кандидат, а уже завлаб – понимаешь? А другие – уже доктора, но еще завлабы. Есть разница? «А действительно, зачем ему? – думаю я. – Квартира есть, машина есть, дача есть. Вот баню скоро достроит… Что еще?» – Пойду, – говорит сосед. – Прострогну до ужина пару досточек. – Он поднимается. – Ну, а ты? Колеса-то не собираешься заводить? Это не ответный укол за докторскую. Он добрый человек и спросил просто так. Но, задав вопрос, напомнив о моей неполноценности, сосед вдруг вырастает надо мной, одновременно словно бы отдаляясь, и я, захваченный врасплох, бормочу фальшивым голосом: – Да ну… лежать потом под ней… – Машина, конечно, требует ухода, – соглашается сосед. Он произносит это каким-то посолидневшим голосом, голосом старшего брата, снисходительно усмехающегося неразумной беспечности младшего. Сосед пробирается на свой участок, осторожно ставя ноги меж кустиков клубники, а я смотрю ему в спину – и в который уж раз снова вспоминаю нелепого парнишечку. Теперь я часто о нем думаю. Да сумасшедшим ли он был? И если да, то какое, однако, странное пророческое сумасшествие!.. А может, он был предтечей? Может, смятенным своим умом – или блаженно просветленным – он видел в нас тогдашних вот это наше будущее и потому хотел обрести его сразу, в залог под всю оставшуюся жизнь, что понимал: жизни оно не стоит…
МЕШОК КЕДРОВЫХ ОРЕХОВ Учительница Душкина Генриетта Сергеевна привезла в город, на продажу, мешок кедровых орехов. Приехала она, вернее привезли ее добрые люди, поздно, в двенадцатом часу ночи, приткнуться ей до утра, до открытия рынка, оказалось негде. Вообще-то, в городе у нее жила родная сестра, Ирина, артистка драматического театра, однако к сестре по некоторым причинам путь ей был закрыт. Вообще-то, в доме сестры ложились поздно – можно было успеть. Но как раз то, что поздно ложились, Генриетту и смущало. Вдруг у них компания. Муж Ирины Виталий – тоже артист, знаменитый, его в кино часто снимают – человек общительный, живой, народ вокруг него всегда роится. И вот тебе картина: там компания – артисты, художники, «бомонд», как говорит Ирина, а тут она заявляется – бабеха деревенская, клуша… с мешками (у нее кроме мешка орехов, был еще полнехонький рюкзак шишек). Но все-таки не это было главным, а то, что люди, с которыми она доехала, не могли петлять по городу – опасались. И не без оснований. 352
Попутная машина до города подвернулась ей так: приехали к соседу, к ветврачу, родственники – брат с женой. Приехали на служебном автобусе, на «пазике»: брат в городе работал начальником какого-то небольшого гаража. И еще с ними было семейство: механик – подчиненный брата, супруга его и пацан лет пятнадцати. Два дня погуляли, а потом набили автобус мешками с картошкой, с орехами теми же – собрались домой. Тут Генриетту и осенило: вот же случай! Другой когда еще представится. А на рейсовом автобусе, в который всегда не протиснуться, с грузом-то мука мученическая. Да он, к тому же, только до райцентра, а там пересаживаться надо. Короче, напросилась она в попутчицы. А мужики оказались какие-то шибко яростные – начали дорогой водку хлестать. Именно хлестать. Останавливаются в деревне, берут поллитровку, располовинивают – и вперед. Только кустики мелькают. В следующей, километров через двадцать, – т а же история. Жены попытались было укоротить их, а мужики: «Цыть! А то перевернем к такой матери!» Вроде весело цыкнули, а бабенки сразу прижухнулись. Матриархатом нынешним тут, похоже, не пахло. Мужики, видать, добытчиками были, на них семьи держались, жены поэтому пикнуть не смели. Вообще, странная у них компания подобралась, интересная – внешне даже. Мужики похожие друг на друга: крепкие оба, пузатые, красномордые – как два гриба боровика. Жены еще больше похожи: худые, остроносые, злющие, от вечной задавленности, наверное. Сестры, что ли? Хотя… Генриетта с Ириной тоже сестры, а рядом поставь – никто не поверит. Ирина стройная, изящная, моложавая, несмотря что старше на три года. Генриетту же так разнесло – поперек себя шире. И мастью тоже не сошлись: Ирина беленькая – в мать угадала, а Генриетта черноволосая – в отца. После второй бутылки мужики вовсе бешено погнали машину. А еще до Ползунов не доехали. За Ползунами гравийка, хоть и щербатая, там полегче все же. А здесь насыпная грунтовка, растолченная тракторами в кашу, колдобина на колдобине. Автобус юзит, кидает его на ухабах из стороны в сторону, мешки по салону так и порхают, поразвязывались некоторые, картошка под ногами катается, бьется. А по сторонам дороги кюветы глубоченные… Генриетте страшно сделалось: перевернемся! Не доедем! Угробят, охламоны. Дернул же черт связаться. И ведь никуда теперь не денешься, не выскочишь среди поля – с грузом-то. Перед самым городом за руль сел пацан. У него прав не было, а водить умел. Вот отчего они так храбро себя держали – на пацана надеялись. Но по главным улицам ехать им было все же нельзя. Закоулками, переулками прокрались они на другой край города, где у брата ветврача был свой дом, каменный. Автобус загнали в ограду, разгружать не стали – до утра, мол. Мужики, как вошли в дом, попадали сразу спать, даже ужинать не стали. Остроносые жены их присели у стола, голова к голове: шу-шушу… На Генриетту не смотрят, как будто ее и нет здесь. Она потопталась, потопталась у дверей… да черт с ними! Куда же теперь деваться, ночью? 353
Не выгонят, поди. Побоятся мужей. Кинула в кухне на полу свое пальтишко, платок пуховый комком свернула – под голову – и легла… В Заикино Душкины приехали полтора года назад. До этого учительствовали они в большом селе, в Кулунде. Даже не село это было, а рабочий поселок: три тысячи жителей, совхоз богатейший, птицефабрика, свой дом культуры, музыкальная школа, две общеобразовательных: восьмилетняя и десятилетняя. Душкины были там на хорошем счету. Генриетту, например, сколько раз в район посылали – рассказывать о своем методе преподавания в младших классах. И к ней из других сел приезжали учителя опыта набираться. Но кругом поселка лежала степь, ровная, унылая, местами белесая от солончаков, как выскобленная доска. И муж Геннадий, выросший в таежном, речном краю, тосковал: с удочкой посидеть негде! А еще, называется, в деревне живем. Ребятишкам за грибами сбегать некуда. Генриетта, когда умерла свекровь и никого у них из родни не осталось, кроме сестры Ирины, согласилась на переезд в другую область. «Только подбирай район поближе к городу, – сказала, – поближе к Ирине». В Заикино помог им устроиться муж Ирины Виталий. Позвонил в ближний район, секретарю райкома: он там с шефскими концертами часто выступал, знал секретаря хорошо. Возьми, попросил, свояка. Секретарь, поскольку были они с Виталием накоротке, прямо поинтересовался; а чего это он к нам? Не сработался там? Он, вообще, как – не склочный мужик? – Да не склочный, не склочный, – заверил Виталий. – Нормальный… губошлеп. Дон-Кихот. Бессребреник. Убежден, что его место только в деревне. Просто ему там не климат, ностальгия замучила – по дубравам. А у вас – леса. Ты его хватай тепленького, на таких воду возят. Секретарь подумал секунду. – Школу потянет? – Он прицеп тракторный потянет. Будет хрипеть, падать, но тянуть. – Ну, пусть подъезжает, – сказал секретарь. – Познакомимся. Геннадий прилетел. Хотя и каникулы были, летние, а вырваться ему из школы удалось только на один день. А что за день увидишь? Да еще часть времени у него секретарь отнял: счел необходимым лично встретиться, побеседовать. Ну, порасспрашивал Геннадия, затем район обрисовал: такие-то посевные площади, такое-то поголовье крупного рогатого скота, культура, быт, то, се… Под конец странную фразу произнес: – Хозяйство у нас среднее. Ну, а что касается благосостояния… народ живет крепко. В целом по району двенадцать миллионов на сберкнижках. Геннадий внутренне хмыкнул: интересно – хозяйство среднее, а живут крепко! Но отметил он этот парадоксальный факт мельком: в кабинете сидела заврайоно, а у подъезда ждал газик – надо было ехать, смотреть школу. До Заикино, куда повезла его заврайоно, было километров семь- десят. Проезжали озера – они тянулись вдоль дороги цепью, разделенной узкими перешейками. Потом леса начались, колки березовые. Геннадий крутил головой, схватывал красоту эту. Заврайоно заметила его интерес, сказала: – Уток здесь осенью – тьма. А от деревни – километрах в семи – кедрач пойдет. Жалко, времени мало, не посмотрим. Времени у них, действительно, 354
мало было, только со школой познакомиться. А чего там знакомиться? Длинное бревенчатое здание, одноэтажное. Геннадий прошагал по нему деловито, размашисто. Толкнул двери в некоторые классы, стукнул кулаком в облупленную стену: – Ремонт требуется. Заврайоно семенила за ним, смущалась и недоумевала. Ее недоумение раньше охватило, еще в кабинете у секретаря. Странно: мужчина, с высшим образованием… интеллигентный с виду, похожий на киноартиста Тихонова, не на Штирлица, а на того, каким он играет в фильме «Доживем до понедельника», потощее только… и вдруг – в деревню! Откуда все выпускники пединститута бегут при первой возможности. Она кашлянула: – У меня еще три школы без директоров. Может, посмотрите? Поближе к райцентру. И получше. Задержитесь дня на три. Гостиницу мы вам организуем. Геннадий повернулся к ней. Резко. Длинные ноги – циркулем, руки за спиной, глянул сверху вниз. И выдал свое кредо: – Нет плохих школ. Есть плохие учителя. Заврайоном оробела. Ей такие слова только от высокого начальства слышать доводилось. Так Душкины и очутились в Заикино. Места были тут чудесные, ничего не скажешь: лес, озера, кедрач в семи километрах. Непролазный, дремучий. Но вот деревня… Ее сносить собирались, когда компания шла за ликвидацию малых сел. А потом оставили на неопределенное время. Отделение совхоза. Дворов, примерно, шестьдесят. Мелкота – по теперешнему времени. Школа запущенная до крайности. А как ей запущенной не быть? В пятнадцати километрах центральная усадьба, все лучшие кадры там. А здесь девчонки преподают, после десятилетки, из местных же. Да какие! Которые сами в институт поступить не смогли. С высшим образованием – один физкультурник. Был. Года два до приезда Душкиных. Сбежал. Но не в город. Сориентировался парень. Понял, что в городе ему ловить нечего: там таких специалистов пруд пруди. Остался здесь, в кладовщики пошел. А что? Грамотный человек, управляющий за него двумя руками ухватился. Ну вот: сам кладовщик, жена продавщица – завели хозяйство, обжились. Полтораста уток каждый год выкармливают, восемьдесят гусей. «Ниву» купили. Чем выкармливают – ежу понятно. А попробуй докажи. Да и кто доказывать станет? Ребятишки, естественно, темные. Генриетта приняла второй класс – они ни бе ни ме. Ну, да ладно. Это школа, работа. К такому не привыкать было. С другим обстоятельством Душкины здесь столкнулись. Не то чтобы с непредвиденным – они деревенскую жизнь, слава богу, знали. Но тут уж… В общем, открылся смысл той, секретарской, фразы. Город близко, областной центр – в от в чем штука. Не так уж и близко, километров полтораста, но когда у каждого второго свои колеса – считай, рукой подать. Личным подсобным хозяйством никто не брезгует. Скотину держат – свиней, овец, а главным образом – птицу, гусей. Гуси инкубаторские (в районе свой 355
инкубатор), белые, крупные. Летом выйдешь на улицу – деревню будто снегом замело. Красиво. А вот купить чего-нибудь, мяса или молочка – шалишь! И понятна психология: драть три шкуры со своих же деревенских, тем более с учителей, неудобно, а дешево продавать невыгодно. В городе-то, на рынке, те же гуси по двадцать рубликов. Вот они – миллионы на сберкнижках. Геннадий наладился было, как на прежнем месте, к управляющему, а тот оказался с заскоками, неровный мужик. Если в хорошем настроении – черкнет записочку: отпустить. Но и записочка – только записочка, еще не продукт. С нею к завскладом надо. Кладовщик же, даром, что сам бывший учитель, очень быстро осукинсынился. Захочет – отпустит, не захочет: «У меня бригады кормить нечем… обождешь». Геннадий однажды, получив от ворот поворот, разогнался обратно к управляющему – пожаловаться на кладовщика. А управляющий уже в другом настроении: «Что? Не дал? И правильно сделал. Там люди вкалывают без разгиба, а ты разгуливаешь тут… в шляпе. Интеллигент». Геннадий, правда, носил шляпу. И не только шляпу. Галстук носил. Костюм всегда отутюженный. В школу собирается – т уфли начистит до блеска И пройдет по любой грязи, не запачкается Генриетта удивлялась на него: «Ты уж настолько высох – тебя грязь держит. Скоро, как Христос, по воде ходить станешь». Сама она, впрочем, в школу тоже одевалась нарядно. Это у них правилом было: учитель должен выглядеть опрятным, красивым. Только Генриетту грязь не держала. Она в резиновых сапожках ходила. А туфли носила в сумке. В школе переобувалась. Так вот, не шибко дружелюбно относился управляющий к интеллигенции. Когда и где она ему соли на хвост насыпала? Всего-то интеллигенции в Заикино было: учителя да зав. клубом Володя – молодой человек, холостой и – временный: отбывал распределение после культпросветучилища. Даже не скрывал, что отбывает. Этот Володя один раз схватился с управляющим, у него же дома, в гостях сидели – сам вдруг позвал чего-то. Генриетта с Геннадием тоже были. Володя за столом расхрабрился, ударился в философию: – Вы почему равняете сельскую интеллигенцию с теми, кто пашет? Интеллигенту нельзя в навоз зарываться, некогда. Он свет должен нести. Раньше учителей, например, миром содержали, опчеством. И вообще, знаете, как говорил Максимилиан Волошин? Человечество должно кормить своих поэтов, иначе оно зажиреет и погибнет. Управляющий тяжело уставился на Володю. – Ты, что ли, поэт? – Я про поэтов в широком смысле, – заносчиво вздернул голову Володя. – Ну дак и… – управляющий послал Володю в узком смысле. Душкины помыкались, помыкались – решили покупать корову. Надо же ребятишек кормить, двое пацанов у них. Купили. Залезли в страшенные долги. Лишних денег у них отродясь не водилось, а тут и вовсе: когда срывались с прежнего места, огород даже не успели убрать. Картошку в земле оставили, соседям. Копать еще рановато было, а на корню ее не продашь. Залезли в долги – а из чего отдавать? Из каких шишей? 356
Новые знакомые посоветовали им – з аводите поросят. Самое верное дело. Выкормите за лето, – да они тут на воле, на подножном корму, сами перебьются, – а осенью мясо на базар, оправдаете и корову, и поросят. Послушались они совета, купили двух поросят, свинку и боровка – опять же в долг. С курицами, которых Душкины еще раньше, до коровы еще, завели, образовалось целое хозяйство. Надо им заниматься, Генриетте – х оть работу бросай. В Кулунде у них тоже кое-какая животина имелась, но там по хозяйству управлялась свекровь. А они с Геннадием одно знали – школа. Вдобавок не повезло им с живностью. Или они просто неважными хозяевами были? Началось с петуха. Такой вырос… неутомимый, повадился, хлюст, чужих кур топтать. С утра своих перетопчет – и бегом в соседний двор, к ветврачу. А соседу обидно… хотя вреда-то, урона, вроде бы ему никакого и нет. – Максимыч, зашиби своего ухажера. Свари из него суп. А то, гляди, я зашибу. С поросятами тоже промахнулись: маленькие, горбатые, злые, ни черта не растут, одна щетина прет вверх. А прожорливые – ужас. С утра покормишь, выгонишь на улицу – они через полчаса уже калитку подрывают, визжат пронзительно, жрать просят. Геннадий обзавелся бичом – г онять их, паразитов. Измочалил за неделю бич – все без толку. Сосед, озверевший от этого визга, и то не выдержал. Зашел раз, предложил помощь: – Дай-кось, Максимыч, я их своим кнутом жигану. И жиганул. Угадал по боровку. Тот свился кольцом, подпрыгнул метра на два, однако, и так бузанул по улице – аж грязь во все стороны. – Ну и рука у тебя! – подивился Геннадий. – Да не в руке дело, – сосед протянул ему бич. – Глянь, что у меня там на конце. Геннадий глянул. К самому кончику бича, к хлыстику, привязана была металлическая гайка – Слушай! – растерялся он – Так ведь и зашибить можно! – А его и надо зашибить, – скривился сосед. – С него проку не будет – Ты чего такой кровожадный-то? – возмутился Геннадий. – Вчера – петуха зашиби, сегодня – поросенка, а завтра что посоветуешь? Жену зашибить? В общем, слабые были надежды на поросят. Росли они, конечно, помаленьку, но сала не накапливали Прогонистыми оставались, худыми. И тогда Геннадию стукнула в голову идея – кедрач! Урожай в этом году на шишку выдался рекордный. Из город люди ехали, жили неделями. Били шишку, тут же рушили, отвеивали, увозили чистый орех. Тысячи увозили, если на деньги перевести. Геннадий бить шишку не мог. Для этого компанией нужно действовать, бригадой. Он падалицу собирал. Сбегает после работы, полмешка насбирает. Туда семь километров, обратно – семь. Да там часа два понагибаться надо. Месяц целый бегал – не каждый день удавалось время-то выкроить. Однажды его с трофеями этими лесник прихватил. Стой! Куда? Ты что же это, а? Браконьерничаешь? Не знаешь разве: половину ореха в лесничество надо сдавать. Готового, прокаленного. 357
Геннадий, замотанный этими рейсами, психанул. Бросил мешок наземь: – На! Забирай все! Я же падалицу подбирают – все равно сгниют. Сам хвастался, что у тебя, с прошлого года еще на полторы тыщи ореха лежит, недопроданного. А тут увидел. Поймал браконьера! Лесник, не ждавший такого отпора, оскалил редкие зубы: – Ладно, неси. С тебя пол-литра. И потом, за пол-литра, выдал справку: сдан, мол, орех, положенное количество. Справка такая требовалась для базара. Поднялась Генриетта чуть свет. Мешки свои она из машины вечером еще выкинула, чтобы с утра хозяев не беспокоить. Вышла на дорогу – пусто, край города. Но через полчаса замелькали машины. Генриетта остановила такси, не попутное, с пассажирами. Шофер при слове «базар» оживился. «Жди, – сказал. – Щас доброшу людей, развернусь». И когда вернулся, сам мешки в багажник утолкал: надеялся, видно, на хороший заработок, А Генриетта ему за все – трешечку. У нее всего-то четыре рубля было. Но последний рубль она берегла – талончик купить, за место у прилавка. Шофер заметно поскучнел, мешки обратно вытаскивать не кинулся. Генриетта выворотила их сама. Дотащила волоком до прилавка. Расстелила чистую тряпицу, насыпала горку орехов, рядом шишки положила. Шишки у нее были крупные, одна к одной. Расположилась, словом. Огляделась. Орехов кругом – море. Полных два ряда. И с боков еще подтаскивают мешки, кому за прилавком места не хватило. Понабирали где-то фанерных ящиков, ставят на них весы. Торгуют, преимущественно, на вес: шесть рублей килограмм. Стаканами редко кто. И покупатели больше толкутся возле тех, кто килограммами продает. Думают – т ак дешевле. Не понимают, в чем хитрость. Из килограмма-то восемь стаканов насыпается – и обходится стаканчик по семьдесят пять копеек. Когда тут же рядом за шестьдесят отдают. Генриетта решила пустить свои по пятьдесят, хотя стакан у нее был домашний, большой, с ободком. Первый раз она таким делом занималась. Стыдно было отчего-то, тяжело. Она платок пониже надвинула. «Вот так вот, Генриетта Сергеевна! Дожила. Докатилась… от учительского стола – до базарного прилавка». Стали и к ней подходить люди. Попробуют орехи: – А чего это они у вас такие блеклые? Генриетта – глаза вниз: – Какие есть. – Не каленые? – Сами видите. – М-гу… И отходят к другим, у которых каленые. А какие там каленые-то! Генриетта эту хитрость знала. Их перетереть с капелькой постного масла – они потемнеют и заблестят. Часа два с половиной она простояла – никакой торговли: стаканов десять продала всего-навсего. И вдруг повезло ей. Заявилась группа иностранцев. Не иностранцы – потом-то выяснилось – т уристы из Прибалтики. Рассыпались вдоль 358
прилавков. А руководитель их, гид, представительный мужчина, седовласый, остановился возле Генриетты. – Здравствуйте, – сказал вежливо. – Почем орешки? – Пятьдесят копеек – Да вы что? – мужчина понизил голос. – У вас же орех отборный, калиброванный. Ну-ка, минуточку – И замахал рукой, закричал: – Товарищи, товарищи! Все сюда! Ко мне! В пять минут он ей полмешка расторговал. Зачерпывал стаканом, сыпал в карманы туристам, прихваливал. И шишек каждому навялил – в качестве сувениров. Сам потом задержался возле Генриетты, взял горстку орехов, кинул один на зуб, улыбнулся по свойски: – Я их всегда сюда привожу – сибирский колорит продемонстрировать… Ну, спасибо большое. Кланяйтесь вашим. Генриетту как обожгло. Кому это кланяться велел? Неужели узнал? Неужели приятель какой Ирины с Виталием? Мать ты моя, царица небесная!.. Она ведь с кем только в доме у сестры не перезнакомилась. Один раз с Михаилом Боярским рядом сидела. Он на гастролях здесь был, а Виталий затащил его в гости. И затрясло ее. Она вспомнила: тут же рядом, через дорогу, Дом журналистов – Ирина показывала. И театр в каких-то двух кварталах. А если кто хорошо знакомый зайдет, увидит ее? Срамотища! Родственница известных артистов на базаре торгует! Ирине-то потом, Ирине как людям в глаза смотреть? Удружила сестрица, освинячила!.. – Присмотрите тут, пожалуйста, – попросила она соседку. – Перекушу чего-нибудь схожу. Отошла от прилавка, потолкалась среди народа. «Что же делать-то? Надо что-то делать.. На Ипподромский разве рынок перебраться? Черт меня надоумил на Центральный поехать! Идиотка! Где голова-то была?» С этой мыслью – « надо уезжать» – о на и вернулась. Убрала стакан, нагнулась было за мешком – как вдруг: – Почем орешки? Генриетта полураспрямилась. Да так и закаменела в этой позе. На нее глядела распрекрасными своими, пугливыми глазами Иринина подружка Соня, Софья Игнатьевна, театроведка. Сколько кофеев вместе у Ирки на кухне перегоняли. У Сони от неожиданности приоткрылся рот. Она ойкнула, захлопнула его ладошкой и вдруг побежала, побежала – мелко, боком, стукаясь плечом о людей. У Генриетты ослабли ноги, она опустилась на мешок, закрыла лицо платком, закутала. Это надо же! Нарвалась! Вбухалась в историю… веточка кедровая!.. (Геннадий, когда она молодой была, тоненькой смугляночкой, стихи ей сочинял: «веточка кедровая моя»). И вот пожалуйста. Сидит, веточка кедровая – пятипудовая на мешке. Раскорячилась. Провалиться бы сквозь три земли! Она не поехала на Ипподромский рынок, уехала к сестре. У них перед домом скверик был разбит, скамеечки стояли. Генриетта выбрала такую, 359
чтобы подъезд видно было, и просидела там до вечера, как диверсантка – караулила Ирину. Ирина пришла уже потемну. Но лампочка над подъездом светила – Генриетта увидела сестру. Только окликать не стала, чтобы, опять же, не конфузить мешками своими – вдруг из соседей кто встретится. Подождала еще маленько, дотащила мешки до лифта (они теперь полегче были) –и в лифте прямо заревела, залилась слезами… Не успела она просохнуть, носом отхлюпать, заявился Виталий. – О, Генриетта! – обрадовался. – А я думаю – чьи это сидора в коридоре. А тут Генриетточка. – И забалагурил по обыкновению: – Генриетта, Генриетта, я люблю тебя за это! – и похлопал ее по могучему бедру. У него такие шуточки нескромными получались. – Одна приехала? – И вдруг заметил, что Генриетта зареванная, обеспокоился: – А чего такая? Случилось что? С Генкой? С ребятишками? – Да комплексует дуреха, – усмехнулась Ирина. И пересказала мужу все, что уже знала от Генриетты, – вплоть до бегства ее с рынка. – Так ты Махотьки, что ли, испугалась?! – изумленно вытаращился Виталий (фамилия театроведки была Махотькина). – Н ашей-то Махотьки?.. – Он захохотал. Зашелся прямо, до слез. – Ну, мать!.. Ну, даешь!.. Ну, уморила!.. От Махотьки, значит, дунула! Прохохотавшись, Виталий посерьезнел, постарался придать своему красивоотважному лицу строгое выражение и по-отечески этак стал ругать Генриетту. – Украла ты их, орехи эти? У какой-нибудь Мотри по дешевке скупила? Ты же не спекулянтка. Ты свой труд продавала. Ну, пусть не свой – Генкин. Какая разница? Он сколько там по тайге шарашился, сколько горбил – подумай! Назидательный тон не шел Виталию, не личил, и он скоро сбился с него. – Елки!.. Тоже мне, нашлась кровопийца! Да ты знаешь, как тут некоторые… в городе? Вон у нас артист музкомедии, Венька Изюмов, знаменитость… У него «жигуленок» собственный, и он, хмырь, грабит на нем окрестные рощи. Раз захожу на базар – а он стоит, грибами торгует. Груздями. Открыто! Набил полный багажник и фугует их. Стоит, гад, глазом не моргнет, улыбка, как у Алена Делона. Красавец! А его полгорода в лицо знает. Я говорю: Венька! Ты бы хоть загримировался, сукин сын, хоть бы усы наклеил!.. Тут Генриетта и поймала родственника на противоречии, на неискренности. – Вот! – сказала. – Артисту, значит, зазорно, а учительнице, да еще сельской, ты, гляди-ка, дозволяешь. Виталий смешался, крякнул: – Слопал!.. Хотя, постой – есть же разница: то Венька, а то… – А то я, тетка деревенская, – подсказала Генриетта. – О! душит прямо! – запротестовал Виталий. – За горло берет. Ирка! Ирка! Угощать-то нас будешь?: …Генриетта отмякла, раскраснелась лицом, сняла стягивающую ее формы кофту крупной вязки, отчего вовсе расплылась, по-домашнему. И опять загорюнилась, теперь уже без надрывности. – Вот это жизнь! – вздохнула. – Вот это дак жизнь. Ни дна бы ей, ни покрышки! 360
– М-да, жизнь, – о ткликнулся Виталий, о чем-то своем вроде задумавшийся. И продекламировал стихи.. Но не как артист, просто выговорил, душевно: Вот так страна! Какого ж я рожна Орал в стихах, что я с народом дружен? Моя поэзия здесь больше не нужна, Да и пожалуй, сам я тоже здесь не нужен. – Какого черта вы там сидите? – с просил сердито. – С колько можно? Уж вы-то свое отсеяли. Разумное, доброе. На десять лет вперед. Перебирались бы в город. – К вам, что ли, в квартиранты? Со всей оравой? Кто нас тут ждет, в городе? Ирина быстро опустила глаза. Испугалась, наверное: вдруг ее азартный муженек в припадке великодушия ляпнет: а что? давайте хоть к нам – поместимся. Но Виталий другое сказал: – Ну, хорошо. Давай тогда по большому счету, как говорится. Нужны вы там? Поэзия ваша нужна кому-нибудь? Необходима? – Ой, не знаю, Виталенька, не знаю! – Генриетта сжала ладонями лицо. – Если управляющего спросить – так для него мы хоть завтра дымом развейся. Лишь бы дом казенный по бревнышкам не разобрали да не увезли – нового директора поселить. А с другой стороны… Вот у меня в четвертом классе всего два ученика. И оба, – Генриетта постучала костяшками пальцев по столешнице, – не проколотишься… Думаешь, это легче, что их двое только? В городской школе, в классе, допустим, тридцать человек. Сколькото способных, сколько-то прилежных, сколько-то балбесов – без них ведь тоже нигде. Она, учительница, пятнадцать, пусть десять гавриков, одну треть, людьми сделала, передала дальше подготовленными – уже итог, уже собрала какой-то урожай. С потерями, а собрала. Остальная масса – середняки. Ну, пять-шесть вовсе безнадежных. И тут оправдание: тупицы, что с них возьмешь… А когда только двое? Мне же, с моей делянки, стопроцентный урожай надо собрать, ни зернышка не обронить. Вот и суди теперь: нужна – не нужна… поэзия. – Так, – Виталий хмыкнул. – Высокая материя. Что и следовало ожидать… Другие не могут? Только вы с Генкой должны? Сухомлинские… – Другие, – Генриетта даже ревниво губы поджала. Она хорошим была преподавателем. Сознавала это. И сознавая, не позволяла себе расслабиться, не делала скидку на то, что в деревне, мол, и кой-как сойдет – х оть пень колотить. Ребятишки ее, между прочим, любили. Она и про это знала. – Д ругие… Встретилась я там с одной другой… сразу, как переехали. Пошла школу посмотреть –первый раз. А там, в ограде, на лужайке, игра идет. Они продленку пытались наладить для некоторых детей. И вот с этими, из продленной группы, играет… тетеха – вдвое потолще меня, хотя, однако, вдвое помоложе. Выстроила их шеренгами друг против друга и понукает: «Ну, вот вы! Кричите: гуси-гуси! Давайте все вместе: гуси-гуси!» Ребятишки зачуханные, 361
носы в землю опустили, с тоской: «Гуси-гуси». Эта энтузиастка – другой шеренге: «Теперь вы –дружненько: га-га- га!» Ребятишки: «Га-га-га!» Такие невольнички понурые – д о слез жалко. Тетя, между тем, командует первой шеренге: «Есть хотите?!» Те повторяют. Вторая шеренга отвечает: «Да-да-да!» И тут первые – р аскачала она их всетаки – без команды уже спрашивают: «Хлеба с маслом?» Как она заорет: «Стоп! Не надо хлеба с маслом!» Я обалдела прямо: что, думаю, за дурында?.. А потом оказалось – не такая уж дурында. Это когда Гена начал помаленьку в дела вникать, разбираться, что к чему. Их в продленке кормили, полдник давали. Полагалось на полдник – чай с молоком и хлеб с маслом. Так вот, хлеб она им давала, а масло… понимаешь? Это у детей-то, кобылица!.. Виталий покачал головой: – Полная безнадега. Вы же неисправимые. Больные. Вы до пенсии там присохнете. – Может, и до пенсии, – сказала Генриетта. Помолчали. — Ну, ладно. Дары-то природы как? – Виталий кивнул головой в сторону коридора – Назад увезешь? – А! – о тмахнулась Генриетта. – Б рошу здесь. Сощелкаете за зиму. Знакомых кого угостите. – Привет! Мы будем орешки щелкать, а вы зубами клацать? За корову сколько должны еще? – Шестьсот, считай, – сказала Генриетта. – Пятьсот восемьдесят. – Вот! И ты, значит, подарок нам решила сделать? Бухнуть сотню – полторы! Ну, не дура ли ты, Генриетта!.. Все! – Виталий вскочил, загоревшись какой-то идеей. – Сейчас я буду командовать парадом. Ирка! У нас насчет пожрать как? Ирина повспоминала секунду-другую: – Сыр. Икра баклажанная. И палочки кукурузные… кажется. – Сойдет. Более чем достаточно… Ну, сейчас я вам накомандую! И Виталий закрутил «кино» Генриетта только глаза округляла. А Ирина, привыкшая к выходкам супруга, сдерживала смех, махала на сестру рукой: сиди! молчи! не вмешивайся! – Старуха! – к ричал кому-то в телефонную трубку Виталий – Ты чем занимаешься? Бросай все – д уй ко мне! Немедленно! Тут Нонка приехала. Какая-какая… Нонна Мордюкова – вот какая! Hy! Проездом из Владивостока. Пролетом… Че иди ты, че иди ты! Думаешь, у Язовицкого приличных знакомств нет? Мы же с ней учились вместе… Ох, ну ты и зануда! На курсах вышивания – устраивает?.. Да! Денег захвати рублей тридцать Ей, понимаешь, на билет до Москвы не хватает, а мы с Иркой на нуле! – Ира? Что он делает-то? – испуганно шептала Генриетта. – Я не выйду, нет! Со стыда сгорю. Ты меня спрячь куда-нибудь. – Да не трясись ты, – успокаивала ее Ирина – Пусть резвится. Это же все его пассии. Вернее, он их пассия. Влюблены, как кошки. Вот увидишь – нормально будет. Еще просидят до полуночи, не выгонишь. 362
Дамочек набежало четыре штуки. Виталий в коридоре встречал их. – Ладно, ладно, – говорил – Мордюкову ты в кино посмотришь. А у меня поважнее гостья: Генриетта вон приехала. Помнишь Генриетту? Одни помнили, узнавали. Другие, может, и не помнили, но делали вид, что помнят. Обцеловали ее всю. То ли искренне радовались, то ли притворно – не отличишь: артистки! А Виталий гнал спектакль, не давал им передышки? – Представляешь! Генриетточка-то… Орешков привезла, умница. Сама наколотила. Пойду, говорит, завтра – сдам в коопторг. Я вот те сдам! – Он грозил Генриетте кулаком – Мы тут с девочками на базар за ними бегаем, спекулянтам переплачиваем. Верно, старушка? Ты сколько возьмешь? Двадцать стаканов – тридцать?.. Ирка! Поищи там мешочек полиэтиленовый! Он сам отмерял орехи. Так лихо действовал – Генриетта подумала: «Вот бы его к прилавку… как того артиста из музкомедии». Она вошла в роль. Не старалась специально, естественно включилась. – Виталий, Виталий – урезонивала деверя – По сорок копеек! А то не продам. Что я – живодерка? – Она не живодерка! Глядите на нее! Любуйтесь! Цветите, юные, и здоровейте телом! Можно сказать, с доставкой на дом – и по сорок. Да на базаре, у этих, какие стаканы – в идела? Рюмки! Они их по индивидуальному заказу делают. А здесь – б адья! Не-ет, только шестьдесят. Мы тоже не живодеры. Последней пришла пугливоглазая театроведка. Генриетте обрадовалась пуще всех. Как будто и не видела ее сегодня на рынке. Орехов театроведке уже не хватило. Остались только шишки – с полведра. Разбушевавшийся Виталий хотел было продать их пугливоглазой по четыре штуки на рубль, но Генриетта решительно воспротивилась. – Осатанел? Стакан орехов с четырех шишек набирается, сама вымеряла. Это что же, по рублю за стакан? – Она вытряхнула шишки в сумку театроведки (у той была просторная спортивная сумка на ремне) и вовсе отказалась от платы: – Не возьму и не возьму! А будете настаивать, и ночевать не останусь. Уйду вот на вокзал. Театроведка, в свою очередь, половину шишек вывалила тут же на стол – угостила всех. И чудесный получился вечер. Дамочки эти, влюбленные в деверя, и к Ирине относились с нежностью. Прямо каждое движение бровей ее ловили. Икру баклажанную нахваливали так, словно хозяйка сама ее готовила. А Виталий вдруг хлопнул себя по лбу: – Бабы! Да у нас же клюква есть! Он сбегал на балкон, принес полное ведро отборной клюквы. – Знаете, как досталась?.. Утром позавчера звонит кто-то под дверью. Я только встал, пардон, в неглиже еще. Открываю – стоит незнакомый мужичок, после баальшой, видать, поддачи. Клюквы надо? Ведро? А я знаю: надо – нет? Крикнул Ирину. Она халатик накинула, выходит. Почем? – спрашивает. Мужик говорит: двадцать пять рублей. А эта руки в бока 363
уперла – и высокомерным тоном: сдалась она мне по двадцать пять, когда ее на базаре по тридцать продают. Не врубилась спросонья, поняли! Не дошло до нее, что мужик дешевле предлагает! А дядя с похмелюги страшной – тоже не врубается. Ну, давай, – говорит, – за двадцать. Завал! Двадцать рублей ведро. А клюква, глядите какая – виноград! Нарымская! Засиделись гостьи, как и предсказывала Ирина, до полуночи, Виталий потом заказал такси, развез их по домам.
*** На другой день Генриетта возвращалась в деревню. Тряслась в рейсовом автобусике по избитой гравийке. В сумке, лежавшей на коленях, неприлично бренчала мелочь. Вчера туристы насыпали ей пригоршню серебра да медяков, а обменять на бумажки Генриетта их не успела. Она поплотнее прижимала сумку к ногам. Выручка – д вести сорок рублей с копейками – вся лежала там, завязанная в платок. Двести сорок… Значит, останется теперь долгу триста сорок. Это за корову только. А еще сто восемьдесят за поросят. Виталий вечером спросил ее про долг за корову, она и ответила – п ятьсот восемьдесят. А ведь поросята им обошлись по девяносто рубликов за голову. Весенние поросята дорогие. Это после осеннего опороса многие хозяева давят их и выбрасывают. Потому что осенние за зиму почти не вырастают и никакой, получается, разницы дет, что осенних, что весенних потом выхаживать. Только перевод корма. Они еще потому невыгодны, что матку перед зимним забоем вытягивают, она худеет, вес теряет. Вот их и давят – п окупателей нет. А весенние кусаются. Они с Геннадием еще дешево взяли – п о девяносто. Зато, правда, и нарвались на лядащих… Итого, стало быть, пятьсот двадцать рубликов. Уй-ю-юй! А где взять? Одна надежда на тех же поросят. Через месяц им ножик в бок: дальше кормить смысла не имеет. И если по пять рублей килограмм… Генриетта углубилась было в подсчеты, но спуталась. Мысли от автобусной тряски скакали. И перескочили незаметно на другое: «Хорошо бы столовку школьную доколотить… хоть к октябрю. Добьет-нет Геннадий? Должен – он настырный». Да пригородить бы там свинарничек, голов хоть на шесть. Тут тебе ребятишкам и трудовое воспитание, и подкормка им же. И не надо ходить к этому дураку бешеному, кланяться: отпусти мяска для школы»…
…ЛИСА БЛИЗЕХОНЬКО БЕЖАЛА Вспомнилось вдруг ни с того ни с сего: у меня же были золотые руки! Ну да, в детстве. Одно время я был главным, да чего там главным – единственным – оружейником нашей улицы. Мы тогда, в сороковом, предвоенном, году все сражались и сражались, других игр не знали, и я – один! – вооружал пацанов. Из материала заказчика, плоских, ровных дощечек (сучковатые с ходу браковались), я вырезал ножи. Прямые узкие кинжалы, с желобком посредине – они назывались кавказскими; финские – с полумесяцем изогнутым жалом; пиратские. 364
Я кромсал дерево столовым ножом, скреб затем бутылочным стеклышком и наводил окончательный блеск наждачной шкуркой. Не думаю, что поделки мои отличались большим совершенством. Вряд ли. Ну, да ведь мне тогда шел всего лишь седьмой год. Имена пацанов я перезабыл, забыл даже лица их – напрочь. Вспомнились только ножи – смутно, как сквозь туман, проступили их очертания, формы. Кстати, по конфигурации самыми трудными были кривые пиратские, с широким лезвием. Тут заказчики, случалось, привередничали, торговались… Да-да, я не задаром вооружал пацанов. «Черкесы», «пираты» и «диверсанты» (эти предпочитали исключительно финки) несли мне карандаши. Я карандашами брал за работу. Нищим «черкесам» выстругивал простенькие кинжальчики за половинку карандаша, случалось – за огрызок даже. За финские требовал целый карандаш. Штучные пиратские шли по два. Интересно, что я забыл об этом кусочке своей жизни. Нет, слово «забыл» тут не годится. Я не знал. Не знал много лет, десятилетия. И когда вспомнил – узнал, не сразу поверил, что было это со мной. А вспомнилось как-то покиношному. Сон привиделся – наяву. Внук подошел ко мне, протянул чистый лист бумаги, карандаш: – Деда, нарисуй. Я взял карандаш – и … словно тонкий лучик упал на затемненную сцену, зажег тускло-желтое пятно света. И в этом пятне – рука, берущая карандаш. Рука уплыла в темноту и вернулась обратно, с деревянным кинжальчиком. Что это? Где я такое видел? Когда? Приснилось?.. Кадры замелькали, задергались: рука берет карандаш – исчезает – появляется с кинжальчиком – берет карандаш… Рука моя: маленькая, с объеденными ногтями, в занозах. Круг света начал шириться – и я увидел (и узнал) Пашку, длинного, желтоглазого парнишку, и – к аким-то затылочным зрением – с ебя: маленького, растерянного, виноватого. Пашка отталкивает мою руку с кинжалом, что-то говорит беззвучно. Ага!.. он требует пиратский нож. Пашка – наш атаман, оружием бедных джигитов он брезгует. Но ведь у него только один карандаш, да и тот начатый. Что-то говорю Пашке я, мямлю – тоже беззвучно. Наверное, про два карандаша. Пашка высокомерно смотрит на меня, сплевывает. Фу ты, пропасть! Почему я так унизительно мямлю-то, почему суечусь? Ведь я не боюсь Пашку. Никогда не боялся… А-а, вот в чем дело! – я виноват, преступен. Пашка поймал меня с поличным. Немую сцену догоняет звук: – Ее кашу лопаешь? «Она» – совсем маленькая девчушка, то ли соседская, то ли хозяйская, за которой я приставлен смотреть. Наверное, все же хозяйская: в конце сорокового года мы собирались переезжать в деревню и жили какое-то время на квартире. Итак, я нянчился с девчушкой, кормил ее манной кашей, сдобренной вареньем. Черпал кашу ложечкой и сначала – «ням»! – отправлял в свой рот, облизывал, а потом – «за папу, за маму» – скармливал девчушке. 365
Таким, с перемазанными кашей губами, и захватил меня быстро вошедший Пашка. Он зыркнул кошачьими глазами по комнате, остановил их на мне, все понял и… насмешливо одобрил: – Ее кашу лопаешь? От растерянности я кивнул, сглотнув слюну. Получилось – кашу доглатываю. Мое замешательство и решило исход торга. Пашка унес роскошный пиратский нож – за неполный химический карандаш. А я остался мелким гаденышем, паскудником. Тот далекий Пашкин визит (правда, я многие годы не мог, да и не пытался, восстановить – чей именно) и оставшееся после него чувство гадливости к самому себе запомнились на всю жизнь. А вот зачем приходил Пашка – высветил внезапный этот лучик. И всю мою «оружейную мастерскую» он высветил вдруг. Мою ли? Как археолог на месте раскопок, случайно вскрывший слой неизвестной ему культуры, я всматривался в эти изделия-видения – и верил, и не верил Но – к арандаши! Они-то были. Разномастные, разнокалиберные, замусоленные карандаши связывали сон и явь. Вот, значит, откуда скапливалось их у меня так много в те нищие годы. Карандашами я рисовал – это помню точно. Рисовал коней. Горячих скакунов и широкогрудых сказочных тяжеловесов, с гривами до земли. Тяжеловесы несли на себе закованных в броню богатырей, скакуны – красноармейцев и белогвардейцев. Табуны лошадей мчались вскачь, пластались, распустив по ветру хвосты; лошади, вскинувшись на дыбы, грызлись в кровавых сечах, роняли порубанных всадников; раненые – они бились в постромках опрокинутых взрывом тачанок. Целые батальные полотна создавал я в миниатюре, на клочках бумаги. Нарисованных мною лошадей хватило бы, чтобы посадить «на конь» несколько казачьих дивизий.. – Деда, нарисуй! – прервал мое оцепенение внук. – Ах, да! – встрепенулся я. – Нарисовать тебе. Сейчас, сейчас. Что бы такое нам нарисовать? Может, лошадку? Давай лошадку. Во-от… это у нее будет голо-овка. Я попытался нарисовать лошадиную голову – рука мне не повиновалась. Что такое? Вот же она – голова, морда… стоит перед глазами: гнедая, в мелкой, плотной шерсти, выпуклый блестящий глаз, мягкие черные губы. Я даже могу заставить ее двигаться: раскрою руку – голова потянется, губы, бархатно щекотнув ладонь, снимут кусочек сахара… – Ну же, деда! – подтолкнул меня внук. – Погоди погоди. Головка, значит. М-гу… Я перевернул чистой стороной и позорно вывел некий «огуречик» с утонченным концом. И покатился по наклонной глазик – точечка, ротик – черточка, шея – две параллельные линии, грива – расческа, кверху зубьями. Дальше – не мудрствуя лукаво: туловище – огурец, лежащий горизонтально, хвост – щеточкой, четыре палочки – ноги, копыта – треугольнички. – Готово! – Бычок! – установил внук, поизучав мой рисунок, – И дет бычок, качается. Он замерз. 366
Да, на взъерошенного бычка походила моя лошадка. На печального мультипликационного теленочка. Сын подошел, прищурился насмешливо: – Ну, дед! Крупнейший ты у нас анималист. Выдающийся. – И внуку: – Ладно, пора домой собираться. Пошли-пошли. Я тебе там настоящую лошадку покажу – в книжке. Внука давно увели домой, а я все сидел над бумагой, пораженный странной этой расстыковкой: закрою глаза и вижу коня, целиком вижу и по частям – р аздувшиеся ноздри, грудь в буграх шевелящихся мускулов, сухую стройную ногу, круп; открою глаза, пытаюсь перенести какую-нибудь деталь на бумагу – в идение пропадает, рука не слушается Промаявшись так около часа, я сдался, раскрыл книжку «Соседи по планете» и срисовал из нее ахалтекинца, изображенного там в профиль. Я тщательно следовал оригиналу, даже проверял соразмерность частей тела линеечкой, и тем не менее у меня получилось нечто среднее между лошадью и догом. Вдобавок мой собако-конь имел только две ноги, переднюю и заднюю – л евые. Прирастить ему две другие ноги я не смог, как ни бился. Все получалось, что они торчат из живота. В конце концов я стер их вовсе, малодушно решив: будем считать, что с этой позиции они не видны – к онь стоит очень ровно, правые ноги закрыты левыми. Конь стоял деревянный, мертвый. Никакая сила не могла заставить этого «скакуна» взвиться на дыбы. Когда же я разучился рисовать? Когда споткнулась, забуксовала, омертвела моя рука? В какой миг порвался, лопнул «привод», напрямую соединявший ее с воображением?.. Или не было такого мига, «привод» перетерся постепенно, истлел, атрофировался, после того как я прикончил свои карандаши – и нечем стало рисовать. И не на чем. Единственную тетрадь, сшитую из грубой мешочной бумаги, приходилось экономить, растягивать на целый учебный год. А может, это случилось – началось – гораздо раньше: на самом первом уроке рисования, в первом классе? Учительница тогда прочитала нам басню Крылова «Ворона и лисица» и велела каждому нарисовать по ней картинку. Мы рисовали, высунув от усердия языки. Учительница расхаживала между рядами парт. Вдруг она остановилась за моей спиной. – Так, мальчик! Как тебя звать-то?.. Так, Коля... Лиса у тебя очень хорошая получилась. Очень. Только почему она больше дерева? Таких лисиц не бывает. Давай-ка перерисуй. Я удивился: как? разве учительница не понимает!.. ведь лиса же близехонько бежала. И я напомнил ей об этом. – Ах, вон что! – рассмеялась учительница – Правильно, она бежала близехонько. Близехонько от дерева. А дерево больше лисы. – От меня, – прошептал я. – Нет, от дерева! от дерева! – учительница дважды пригнула мою голову к парте. – И не спорь, пожалуйста. Какой упрямый. Неужели я поверил ей тогда? Зачем поверил? 367
Вырезать пиратский кинжал из дощечки я не стал. Хотя и подходящий материал у меня имелся, и инструментом я располагал достойным – не одним лишь столовым ножом. Но я уже знал точно, никогда не сравниться мне с тем далеким маленьким оружейником, не достичь его вдохновенного умения. Через два дня праздновали мой пятидесятилетний юбилей. Старый друг и соратник произносил речь. Друг любил меня. Он высоко ценил мои прежние книжки и верил, хотел верить, в будущие. Он желал их мне – Этот бокал, – сказал друг, – я хочу поднять за лучшее произведение нашего юбиляра – за то, которое впереди! Я благодарно склонил голову. И подумал: «Поздно, брат!.. Ты помнишь луну над заполярной Аксаркой? Помнишь этот явственный шар, бледножелтую ледяную глыбу с неровными, побитыми чем-то тупыми боками? Помнишь… огромного желтоглазого циклопа, который, склонившись, рассматривал притихший поселок – щ епотку огоньков, брошенных на темную ладонь тундры?.. Эту луну я увидел – и описал – двадцать лет назад. Другой такой не будет. И ты это знаешь». Потом взял слово мой давний недруг. Я знал, что он уколет меня, но пока не знал, как. И он еще не знал, как уколоть – чтобы и побольнее было, и пристойно выглядело: рот уже приоткрыл, а все доискивал чтото глазами. Вдруг взгляд его упал на моих детей, – они сидели напротив, задеревенев от важности момента, – и он (нашел-таки!) ликующим голосом выдал: – Давайте выпьем за единственно достойные, за самые лучшие произведения юбиляра – за его детей! Так он изящно уязвил меня, растер, уничтожил. И так он нечаянно сказал правду. Да, лучшие наши произведения – наши дети. Лучшими произведениями наших детей станут их дети, лучшими произведениями детей наших детей – дети детей наших детей. И так без конца. И, возможно, где-то там, в дали не просматриваемой, за чертой еще не рожденной, грядет мальчик, близехонько от которого пробежит однажды его Лиса, и мальчик никому не даст убедить себя в том, что пробегала она близехонько от дерева. И этот мальчик будет гений.
368
Рассказы из сборника
РАССКАЗЫ О ПРЕЖНЕЙ ЖИЗНИ
1990 г.
СЛУЧАЙ С ГОСПОДИНОМ ХЕНДРИКОМ ВАН-ДЕР-МЮЛЬДЕ, КОРОЛЕМ ПОДТЯЖЕК Молодого художника Витю Шубейкина и господина Хендрика Ван-дерМюльде судьба свела на оживленном пятачке в самом центре сибирского города-гиганта. Я не оговорился: именно судьба их свела, а не слепой случай. Шубейкин и господин Ван-дер-Мюльде давно и целенаправленно двигались навстречу друг другу, сами того не подозревая. Дело в том, что оба они ставили один и тот же по сути эксперимент. Витя Шубейкин проверял на личном опыте – м ожет ли в нашем обществе человек безбедно прожить, нигде не работая, вернее – нигде не получая зарплаты, буквально ни копейки. (Прошу сразу обратить внимание на этот нюанс: не получая зарплаты. Ни черта не работать, но получать при этом зарплату у нас, как известно, можно. Это не фокус, и ради этого не стоило бы экспериментировать.) Господин же Ван-дер-Мюльде, со своей стороны, упорно хотел доказать, что и в Советском Союзе существуют нищие люди – безработные, бездомные, отверженные и так далее. Оба экспериментатора, надо сказать, не преследовали сколько-нибудь прагматических целей, а руководствовались, скорее, принципиальными соображениями. Так, господин Ван-дер-Мюльде отнюдь не собирался продавать «жареные» факты, которые твердо рассчитывал обнаружить, какой-нибудь реакционной телекомпании или в желтую прессу. Ему вполне хватало собственных капиталов. Он даже сам мог прикупить парочку газет и как раз подумывал об этом. Господина Ван-дер-Мюльде, что называется, «заело». Ему казалось, что знает русских, то есть что он окончательно понял их – после того, как Внешторг заключил с ним контракт на поставку подтяжек, крупнейший за всю историю существования фирмы. Домашним своим, жене Марте и старому папаше Ван-дер-Мюльде, он так и сказал, отправляясь в Россию: «Хватит болтать о пресловутой загадочности русских! Эти люди покупают у меня подтяжки». Действительно, подтяжки господина Ван-дерМюльде-младшего служили лучшим свидетельством добропорядочности и благонадежности их владельцев, ибо предназначались они для поддержки солидных брюк, в заднем кармане которых непременно должен храниться толстый бумажник, набитый тщательно пересчитанными пфеннигами. Такой человек мог даже не предъявлять визитной карточки – Хендрик и без того видел его насквозь. Видел, понимал, одобрял и всегда готов был иметь с ним дело. Однако в России господин Ван-дер-Мюльде неожиданно столкнулся с другой загадкой: здесь не оказалось нищих и безработных. Это был непорядок. Принять такое он не мог – п о двум пунктам: во‑первых – объездив почти весь мир (Хендрик не был только в Антарктиде), он убедился: нищие есть везде; во‑вторых – т ам, где такое огромное количество людей нуждалось в его подтяжках, обязательно должно было существовать соответствующее количество совершенно в них не нуждающихся, тех, кому, пардон, вовсе нечего поддерживать, или, 370
по крайней мере, тех, кто свои единственные дырявые штаны подвязывает бечевочкой, подобранной на мусорной свалке. Только такое равновесие, а точнее, разновесие способно было, по глубокому убеждению господина Ван-дер-Мюльде, двигать вперед прогресс. Не обнаружив признаков его, уважаемый король подтяжек (ну, король не король, а герцог – это уж точно) сначала крепко встревожился, даже усомнился в партнере, но потом, поразмыслив, решил, что здесь его – непонятно с какой целью, говоря по-нашему, дурят, прячут самые убедительные гарантии своей надежности, и принялся настойчиво искать эти гарантии, попросту говоря – нищих. Вот так примерно – вкратце. Подробнее свою теорию о необходимости присутствия нищих в каждом уважающем себя государстве и о прогрессивной роли их господин Ван-дер-Мюльде пытался впоследствии изложить Вите Шубейкину и его приятелю Леве Кускису, но не был достаточно понят по причине языкового барьера. Теперь – что касается Вити Шубейкина. Витю тоже однажды «заело», гораздо раньше, чем его будущего, так сказать, спарринг-партнера господина Ван-дер-Мюльде. Правда, такое энергичное понятие, как «заело», несколько не личит смирному человеку Вите Шубейкину, но приходится употребить его, пусть и с некоторой натяжкой. Витя не был убежденным тунеядцем, не желающим трудиться. Наоборот, он мог работать – как вол. И работал – неделями не вылезал из мастерской. Хотя вола вполне прозрачный, христосоподобный Витя напоминал меньше всего. Скорее, он напоминал ломкое подземное растение, выросшее без света и воздуха. Сходство с растением усугубляли худые веснушчатые руки, длинная шея и мягкая белесая плесень на подбородке. Лева Кускис так и звал его: «Дитя подземелья», – имея в виду еще и то, что Витина мастерская располагалась в полуподвале. Он же сочинил стихотворную надписьэпитафию для будущей мемориальной доски художника: «Здесь жил анахорет Шубейкин, сшибал он на обед копейки». Относительно копеек на обед друг Лева был частично не прав: Шубейкин не выпрашивал копейки – ему их дарили. Тот же Кускис иногда подбрасывал без отдачи, меценатствовал. Увы, несмотря на сумасшедшую работоспособность, Витя Шубейкин влачил полунищую жизнь. Дело в том, что неординарное его искусство было чуждо широким массам. Так, по крайней мере, считала бессменная начальница управления культуры Муза Спиридоновна, а следом за ней – директор художественного фонда Генрих Кашкаедов. «Массы это не поймут», – говорили они. Справедливости ради надо сказать, что Кашкаедов тайком сочувствовал Вите и чем мог старался подсобить ему. Последнюю такую попытку он предпринял за год до описываемых событий. Директор организовал Вите выгодный заказ: написать многофигурную композицию для нового Дворца пионеров, открывшегося в старом здании областной филармонии, – нечто такое, вроде «Утро в Артеке». 371
– Для пацанов-то, для пионэрии, поди, сумеешь, – сказал Генрих. – Осилишь, поди. Они там, учти, хотят, чтобы сзади было синее море, белый пароход. Но именно синее, понял? Не пурпурное. И без зубов. Не строй из себя Чюрлениса. Витя успел создать только одну фигуру – мальчика-горниста. О, что это был за мальчик! Все у него горнило, то есть трубило. Трубили губы. Трубило развернувшееся лотосом ухо. Трубил выстреливший в зенит воспаленный глаз! Мальчик-петух, мальчик-оркестр, мальчик – ликующий вопль! Труба как таковая отсутствовала, но… все было единой восторженной трубой! Чадолюбивая Муза Спиридоновна, увидев расчлененного горниста, тихо заплакала. Генрих Кашкаедов, содрогнувшись побелевшим лицом, сказал: «Ты сдурел!» После чего заказ был передан в надежные руки старого халтурщика Наума Зифермана. Наум не стал корчить из себя Чюрлениса. Вспомнив гипсовых горнистов своей юности, украшавших аллеи парков культуры и отдыха, он выстроил на фоне идеально синего моря идеальную шеренгу краснощеких пионеров с толстыми ляжками – и со спокойной совестью уложил в карман полторы тысячи рублей. Бессребреник Шубейкин, посмотрев на работу маэстро Зифермана, горестно прошептал: «Стыдно». – А на подаяния жить не стыдно? – вскинулся стоявший рядом Генрих Кашкаедов. Директор был оскорблен в лучших чувствах, ведь помочь хотел поросенку! Витя подумал и честно признался: – Тоже стыдно. Я больше не буду. – Да ну? – не поверил Кашкаедов. – Святым духом станешь питаться? Вот тогда Витя и высказал это предположение: можно, дескать, прожить и не зарабатывая денег, то есть нигде ничего не получая. – Ишь ты! Воровать, что ли, пойдешь? – съехидничал Кашкаедов. Витя на этот укол не обиделся. Кротко сказал: – Я попробую. Так вот все и началось. С господином Хендриком Ван-дер-Мюльде Шубейкин мог и разминуться: к этому времени он уже победно завершал свой эксперимент, между тем как Хендрик находился еще в самом начале пути. Господину Ван-дер-Мюльде не везло: агенты КГБ, не ограничивая официально свободу передвижений любознательного туриста, старательно скрывали от него бродяг, заранее, видать, прочесывая местность. И все-таки они встретились. …Это произошло возле фирменного магазина «Русский сапожок». Рядом со входом в магазин, слегка так откатившись на тротуар, лежала на боку почти новая мужская импортная туфля сорок второго, примерно, размера. «Саламандра», – опытным глазом определил проходивший мимо Шубейкин. – Или «Нокиа». – И поднял туфлю. Он не ошибся: «NOKIA» было вытеснено поперек подошвы, ниже стояла крупная цифра «42», а еще ниже – мелкая надпись: «MADE IN FINLAND». Изделие было финское. Такой элегантный лапоточек, мягкий и уютный, вроде кроссовки. Один только изъян имела туфля: вдоль не затертой еще эластичной подошвы, пересекая надпись, тянулась трещина, точнее разрез, 372
шрам – глубокий, но не сквозной. Шрам говорил о том, что кто-то здесь только что переобулся. Витя знал – такое нередко случается: купит человек новые туфли, переобуется на крыльце или в самом магазине, а старые, чтобы не таскаться с коробкой, бросит прямо у дверей. Лично Шубейкину не нужны были в настоящий момент туфли – он интересовался хорошими туристскими ботинками. Но стояло лето, пора отпусков, дальних походов, бивуачных костров – и ботинки никто не выбрасывал. Тем не менее Витя машинально продолжал вертеть в руках туфлю и машинально же прикидывал: если заклеить шрам «суперцементом», вещь запросто прослужит еще лет пять – фирма надежная. Он даже пошарил глазами вокруг – где же вторая-то? Даже нагнулся и перебросил пустые картонки, сваленные тут же, возле урны-мусорницы. И вдруг он услышал характерный звук: кто-то щелкнул затвором фотоаппарата. Шубейкин оглянулся. В каких-нибудь четырех шагах стоял голоногий иностранец в шортах, рубашке-распашонке, легкомысленной кепочке, и, радостно скаля зубы, прицеливался в него объективом. – Эй! – растерянно сказал Витя. – Гражданин… или как вас?.. В чем делото, собственно? Злополучную туфлю он при этом не бросил, наоборот – от неожиданности крепче стиснул ее и несколько приподнял: получилось – в роде как заслоняется. Иностранец дружелюбно замахал рукой: не надо, дескать, не загораживайся! И жестом этой же руки – понукающим, снизу вверх – скомандовал: давай еще!.. покопайся там, пошуруй! – Да вы!! Да я вам кто тут? – Витя чуть не заплакал от обиды: надо же, приказывает еще!.. Прямо как дрессировщик обезьяне. В этот момент из расположенной по соседству с магазином кофейни вынесло Леву Кускиса. Еще правильнее было бы сказать так: дверь кофейни выстрелила раскаленным Левой, – но боюсь, это покажется литературной красивостью, слишком вычурным образом. Хотя никакой вычурности тут нет. Ни на секунду не остывающего Кускиса несло всю жизнь, несло даже в состоянии покоя, даже когда он спал. Внутри него клокотала вулканическая магма энергии, она гнала Леву, распирала, выталкивала из лопающихся джинсовых штанов, из адидасовской майки. Кускиса было от этого очень много: много вспучившейся мускулатуры, бороды, жаркого, запаленного дыхания. – Че такое, Витек? – спросил Лева, мгновенно оценив мизансцену: раскрылатившегося друга и нездешнюю фигуру зарубежного джентльмена рядом с ним. – Че этому кенгуру надо? – Да вот, – сказал Шубейкин. – Фотографирует, понимаешь… – Так, – Лева грозно шагнул к иностранцу. – Нью-Йорк таймс? Вашингтон пост?.. А ну, морда империалистическая, засвечивай пленку! Живо! Господин Хендрик Ван-дер-Мюльде (а это был он) не дрогнул, хотя сразу сообразил, что подвергся нападению местных гангстеров. Опытный путешественник, он умел обращаться с этой публикой. Его однажды в Японии пытались укокошить. Он тогда выпил слишком много подогретой рисовой водки и нечаянно забрел – один, без переводчика – в жуткие трущобы Токио. И там на него в темном переулке двинулись два 373
подозрительных типа. А известно, что японские гангстеры самые свирепые в мире. Но господин Ван-дер- Мюльде знал прием. Не дав им приблизиться на расстояние удара ногой в ключицу, он поднял руку и громко выкрикнул: «Но аме-ри-кан!.. Деньги есть!» После чего господин Ван-дер-Мюльде трое суток кутил с этими симпатичными парнями, кочуя из притона в притон, пока не был отловлен сотрудниками посольства. Вот и сейчас он произнес свое заклинание и, великодушно улыбаясь, протянул Леве две пятидолларовые бумажки. Через минуту господин Ван-дер-Мюльде понял, что допустил промашку: следовало протянуть этому громиле сразу весь бумажник. Но бумажник находился там, где ему положено быть, – в заднем кармане куцых штанишек, а две ассигнации, заранее приготовленные, чтобы поощрить ими первого встречного бродягу, хранились под рукой – в нагрудном карманчике рубашки. Хендрика подвела поспешность. – Чего, чего? – спросил Лева. – Че он такое буровит, Витек? Шубейкин пожал плечами: – Говорит вроде, что не американец. Мани предлагает… деньги то есть. Сильнее нельзя было оскорбить Леву Кускиса. Давно и беспошлинно занимаясь разнообразной индивидуальной трудовой деятельностью, он был не бедным человеком, деньги вполне презирал, небрежно называл их «бабками» и «тугриками». Да если бы даже и бедным был… Как ему, Льву Кускису, гордому советскому человеку, осмелились протянуть подачку?! Произошла безобразная сцена. «Пусть этот хмырь болотный, – кричал Лева, брызжа слюной, – засунет свои вшивые бабки псу под хвост! У себя на Бродвее! Пусть сам ими подотрется, козел! А если не хватит, Лева добавит! (При этом он выхватил из тесного кармана внушительную пачку сложенных пополам двадцатипятирублевок, покрутил ею перед носом отшатнувшегося господина Ван-дер-Мюльде и спрятал обратно.) – В гробу, – сообщил Лева на предельной ноте, – в гробу он видел таких Рокфеллеров! В гробу и в белых тапочках!.. И вообще, если этот гад немедленно не засветит пленку, он, Лева Кускис, засветит ему промеж глаз!» Кончилось тем, что перетрусивший господин Ван-дер-Мюльде снял с шеи фотоаппарат, присовокупил к нему бумажник и протянул Леве красноречивым жестом: «Забери все, отпусти только душу на покаяние!» – Лев! Оставь его! – умолял измаявшийся Шубейкин. – Давайте уйдем! Леву и самого испугала столь внезапная и полная виктория. Но показать тыл сейчас было бы зазорно. Поэтому Лева, капризно отпихнув предложенную ему контрибуцию, сказал: – Пусть поллитру ставит… фрайер! У него там что – валюта? Вот пусть гонит бутылку виски. – Да где он возьмет виски-то? – пожалел иностранца Витя. – Как где? В «Березке»… Ты, корабль пустыни! – высокомерно обратился Кускис к побежденному. – Можешь купить бутылку уиски? Бэлая лошайд? И-го-го. Понимаешь?.. Ол райт шнапс тринкен! – И Лева сопроводил свой вопрос международным жестом. – О-о, йес! – просиял господин Ван-дер-Мюльде – Понимаешь! Да-да! Шнапс! Очень ка-ра-шо! 374
Фу ты, господи! Все становилось на место: повторялся токийский вариант. Гангстеры везде были гангстерами, а толстый бумажник – толстым бумажником. Они отправились в хитрый валютный магазин с навечно заколоченными парадными дверьми. Лева, однако, знал способ проникновения внутрь. Он позвонил с черного хода, подмигнул впустившей их девушке: «Рябчика заграничного привели, Мусик, «Белой лошадью» интересуется. Есть?» – Да хоть залейся, – дернула плечом Мусик. Господин Вандер-Мюльде торжественно приобрел бутылку виски. Лева приотстал и, пошептавшись с продавщицей, унес еще две. Его учетверенный рубль и здесь срабатывал безотказно, не хуже тщеславного доллара. В мастерской у Шубейкина господин Ван-дер-Мюль-де, видя, как Лева бесстрашно льет в мутные стаканы виски, забеспокоился было, начал объяснять, что так нельзя, опасно, следует этот напиток обязательно разбавить. «Жжюче! – пугающе говорил он, теребя себя за кадык. – Здесь... жжюче – и тыкал пальцем в стаканы. – Леда! Леда!» – Да ни хрена с тобой не будет – так стрескаешь! – успокоил его Кускис, разламывая на три части черствый батон. – Нету у старика холодильника, не завел еще. Жжюче, жжюче… напугал. Видали мы твою белую клячу! Верно, Витек? Шубейкин, не употреблявший ничего крепче кефира, лишь поднял вверх светлые брови. Господин Ван-дер-Мюльде, выпив неразбавленный виски, нашел, что это не так уж страшно. Более того: после второй порции, последовавшей стремительно вслед за первой, он обнаружил внезапное просветляющее действие напитка. Ему показалось, что он вполне понимает язык своих собеседников. Вернее, наоборот; что они его достаточно хорошо понимают. Во всяком случае, соединенными усилиями им удалось наконец-то установить кто есть кто: господин Ван-дер-Мюльде не есть шпион, он независимый бизнесмен, Лева не гангстер, он тоже… независимый. Ну, бизнесмен не бизнесмен, а – как бы это? – деловой человек, предприниматель – о! (тут они, чокнувшись по-русски, выпили в третий раз); Шубейкин – не лаццарони, нет! («У меня даже не берет!» – бил себя в тугую грудь Лева.) Дальше, правда, возникла заминка – труднее оказалось объяснить господину Ван-дер-Мюльде суть и, так сказать, движущий пафос Витиного эксперимента. – Из принципа он, понял?! – шумно втолковывал Лева. – Чтобы доказать всем! Ну, как у вас там один дух до канату над Ниагарой прошел – помнишь? – Лев, по-моему, он все-таки не американец, – подсказал Шубейкин. – Да какая разница, – отмахнулся Кускис. – Короче, из спортивного интереса. Во! – сейчас врубишься! спорт! Усек? Дас ист спортсмен! Господин Ван-дер-Мюльде усек. Господин Ван-дер-Мюльде горячо потряс Вите руку. Спортсменов он уважал. Элкьяер! Марадона! Десять тысяч фунтов стерлингов за один выход на поле. Спорт – тоже бизнес. Хороший бизнес! Он закивал. Уважительным взглядом окинул Ватину мастерскую: вери гуд! Ка-ра-шо! 375
Посмотреть у Шубейкина было на что. Сам-то он полагал, что главное его богатство – картины, плотно, одна к одной, развешанные по стенам. Но господин Ван-дер-Мюльде другое ценил в этой жизни. Больше всего восхитила его могучая четырехспальная кровать под балдахином, в стиле ретро. О, это было достойное сооружение! Он даже почтительно поаплодировал кровати: колоссально! И так же почтительно поинтересовался: сколько? Сколько может стоить здесь это чудо архитектуры? Витя поскреб в затылке: – Затрудняюсь вам ответить точно, – с казал он. – В идите ли, промышленность давно такие не выпускает, если только в комиссионке… Мне-то лично вот эта обошлась в бутылку. Да, за громоздкие предметы, за мебель и утварь, Вите Шубейкину приходилось иногда платить. Скажем, хорошие летние туфли или зимние ботинки можно было свободно выудить из мусорного контейнера. Или раздобыть другим способом, более «галантерейным», которым преимущественно и пользовался Витя Шубейкин. Он, когда догоняла нужда (запасов Шубейкин не создавал), просто прогуливался возле обувных магазинов, подкарауливал какого-нибудь переобувшегося гусара или потерпевшего внезапную аварию командированного. Такая обувь, с ноги, оказывалась, как правило, малоношенной, хотя нуждалась иногда в мелком ремонте, особенно – брошенная людьми командированными, заезжими. Но Шубейкина это не смущало: он освоил искусство холодного сапожника и на починку не тратился. Примерно таким же способом обновлял он верхнюю одежду, только прогуливаться надо было вокруг жилых девятиэтажек и непременно с утра пораньше. Костюмы, куртки, демисезонные пальто не пролезали в зев мусоропровода, население складывало их поэтому внизу, возле бункера, аккуратно завернув в газетку. Витя же, совершая предрассветный моцион, за полчаса до прихода уборочной машины снимал урожай. Он не торопился, присматривал вещь по плечу и по вкусу. Так, например, костюмы Витя брал только гэдээровские. Здоровые традиционалисты-немцы по старинке шили одежду добротную, удобную в носке, и хотя за ультрамодностью не гнались, ухитрялись оставаться всегда современными. А вот с мебелью было сложнее. Шифоньеры, кресла, диван-кровати возле бункера мусоропровода никто оставлять не осмеливался: матерились рабочие-грузчики, выявляла по приметам и срамила домовая общественность. От мебели поэтому избавлялись тайком, в ночи: оттаскивали ее подальше от своего подъезда и, чтобы исключить розыски бывшего владельца, частично разрушали «подкидышей», дескать, внимание! – брошено. Так было и с уникальной кроватью, поразившей воображение господина Ван-дер-Мюльде. Двух мужиков, пытавшихся отломать у нее спинку, Витя прихватил в половине первого ночи метрах в трехстах от своего ателье. Мужики, правда, успели спрятаться за угол, но Витя выманил их оттуда, посулив бутылку, если они утащат это плоскогорье (кровать тогда была еще без балдахина) к нему в мастерскую. Бутылка у Вити сыскалась одна, но большая – ноль семьдесят пять литра, и поскольку насчет емкости 376
специальной оговорки не было, мужики употребили ее всю. После этого подвига они расчувствовались и уже за так, из уважения только, приволокли Вите антикварный буфет позапрошлого века, с амурами и кариатидами. Господин Ван-дер-Мюльде подивился баснословной дешивизне кровати и ткнул пальцем в буфет: а это сколько? Витя опять поскреб в затылке. Буфет достался ему даром, в придачу как бы, однако знакомый реставратор, приходивший поставить на место одну кариатиду (мужики заранее вышибли ее, дома еще), выпил между делом полбутылки. Вторую половину прикончил столяр-краснодеревщик, сооружавший по Витиной просьбе балдахин над кроватью. Столяру не хватило одной поллитры – и Витя выпоил ему эти остатки. Стало быть, на круг буфет тоже обошелся в бутылку. Так Витя и доложил. Затем господин Ван-дер-Мюльде узнал, что за бутылку приобретены также книжный шкаф, четыре кресла (на одном из них он сидел) и огромная театральная люстра, похожая на колесо арбы. Это привело его в крайнее недоумение: что за странная такая цена – бутылка? И что это за всемогущие такие бутылки? (Господин Ван-дер-Мюльде произносил «пудель»). И где, наконец, мистер спортсмен берет эти замечательные пудели? – Бутылки-то? – спросил Витя. – Так-э… бутылки – за бутылки. Вот это растолковать было уже чрезвычайно тяжело. Практически – невозможно. Витю Шубейкина повседневно кормили пустые бутылки. Кормили, поили и даже позволяли создавать скромный свободный капитал. Причем Шубейкин не собирал их. Ну, в самом начале он еще занимался некоторое время этим промыслом, но в дальнейшем, когда эксперимент его набрал силу и получил огласку, так называемая «пушнина» потекла к нему рекой. Братья-художники сами несли Вите порожнюю тару, еще упрашивали принять ее: «Старик, возьми за ради Христа». Дольше всех упорствовал главный поставщик Наум Зиферман, в больших количествах потреблявший по рекомендации докторов «Есентуки‑17», но после того, как его однажды возле киоска по приему посуды обозвали хорьком вонючим да вдобавок, толкнув на ломаные ящики, разорвали восьмидесятирублевую болоньевую куртку, и Наум сдался. Все это Витя попытался добросовестно изложить гостю – ну и, естественно, запутал его вконец. Тот прямо за голову схватился: Что за чертовщина?! Кровать – пудель, буфет – пудель, люстра – пудель и пудель – тоже пудель! Совершенно же добил его тот факт, что Витин костюм (а на Шубейкине была скромная, но вполне приличная тройка) вообще лежал на улице, никем не охраняемый. И хотя Витя честно признался: костюм-де пришлось предварительно пропустить через химчистку и в иных местах косметически поштопать, господин Ван-дер-Мюльде решил: опять его дурят! – Да валяется это барахло! – азартно орал Лева (они к этому моменту распочали уже третью «Белую лошадь»). – Лежит! Гад буду. Пластами лежит! Черноземными. Не то что у вас там!.. Ты куда приехал-то, подумай! Господин Ван-дер-Мюльде наконец-то прозрел: какие там, к дьяволу, гангстеры, это же контрразведчики – вот что! 377
– Но спортсмен! – закричал он, отталкиваясь от Вити растопыренными руками, как Борис Годунов от «мальчиков кровавых». – Я понимай! Ви есть кей-гей-би! Витя на этот раз поскреб в бороде. Вообще-то его из-за мягкости характера трудно было спровоцировать на спор, но тут уже принцип на принцип дело пошло. – Ладно, – сказал он. – Тогда пошли. Одному ему ведомыми тропками Шубейкин вел приятелей по новому, слабо освещенному, жилмассиву. Трижды они пересекали какие-то траншеи по дощатым мосткам. То и дело терявший равновесие Кускис пытался запеть: «Обломилась доска, подвела казака», – но Витя удерживал его: «Лев, помолчите. И хорошо бы не курить. Пока. – И Хендрику: – Но смокинг». Возле темной громады двенадцатиэтажки он остановился, сказав: «Ну, давайте хоть здесь, что ли». И еще раз предупредил насчет соблюдения тишины и «но смокинг». Постояли они, затаившись, может быть, минут семь. Вдруг что-то, прошелестев по воздуху, шлепнулось к их ногам. Витя наклонился, потрогал руками лопнувший при ударе о землю сверток, убедился на ощупь – пиджак. – Подождем еще, – шепнул. – Гарантий, конечно, нет, но все-таки… Подождали. Через пару минут им выбросили и брюки. Обстоятельно рассмотрели они свои трофеи на свету, когда вернулись в мастерскую. Костюм оказался вполне еще годным, штанины только понизу слегка бахромились. На этикетке значилось, что изготовлен он Заковряженской швейной фабрикой, что несколько разочаровало Витю Шубейкина, предпочитавшего, как уже сказано, гэдээровскую продукцию. Но еще больше был огорчен – да чего там огорчен: потрясен, убит, растоптан! – господин Хендрик Вандер-Мюльде. Он обнаружил, что к траченым этим штанам прицеплены совершенно новенькие подтяжки, сработанные его собственной, всемирно прославленной фирмой. То ли хозяин впопыхах забыл их отцепить, то ли подумал легкомысленно: на кой ему теперь подтяжки, если он все равно штаны выбрасывает – б ог знает. Словом, кошмар! Кошмар, конфуз и поругание! Боже, боже! Что это за фантастическая страна, где из окон бросаются лучшими на планете подтяжками, за которые государство платит нефтью, строевым лесом и красной икрой! Жесткий человек Лева Кускис не посочувствовал господину Ван-дерМюльде, хотя и разделил с ним по-братски остатки виски. – Что, умылся? – тесня Хендрика лешачьей бородой, победно спросил он. – Вот так! Это тебе не Америка твоя занюханная! Деликатный же Витя Шубейкин пожалел гостя и, чтобы хоть как-то утешить его, подарил господину Ван-дер-Мюльде своего «Горниста». Сейчас Витя Шубейкин затевает новый эксперимент: он собрался пройти пешком, с рюкзачком и этюдником, по трассе БАМ – от Усть-Кута до Северо-Байкальска. Я узнал об этом его замысле, когда Витя приходил ко мне за туристскими ботинками (у меня случайно образовалась лишняя пара, которую я как раз намеревался выбросить). До начальной точки маршрута, города Усть-Кута, Витя рассчитывает добраться автостопом, поскольку денег на дорогу у него нет. 378
Господин Хендрик Ван-дер-Мюльде продал Витин подарок своему американскому партнеру, знатоку и собирателю авангардистской живописи, за двести тысяч долларов. После этого он окончательно утешился и решил, что с русскими, несмотря на их загадочность, все-таки стоит иметь дело. Между прочим, в аэропорту Шереметьево во время таможенного досмотра «Горниста» у него чуть было не отняли. Таможенники, двое интеллигентных молодых людей, узнав, что он везет произведение искусства, потребовали распаковать картину. «О, это не Рембрандт! – попытался успокоить их господин Ван-дер-Мюльде. – Это молодой, безвестный живописец Ху-БэКин. Не слышали? Ну, разумеется, не слышали. Вряд ли работа представляет какую-нибудь художественную ценность». – Извините, – уважительно, но твердо ответили таможенники. – Таков порядок. Проклиная в душе Витин порыв и свою недогадливость (картину можно было «забыть» в отеле), господин Ван-дер-Мюльде принялся распутывать бечевочки, снимать слой за слоем желтую оберточную бумагу. (Витя заботливо спеленал в дорогу свое детище.) Наконец «Горнист» был обнажен. Две-три секунды таможенники рассматривали картину, затем обменялись понимающими взглядами, и один из них с вежливейшей издевкой заключил: – Да, это действительно не Рембрандт. Заворачивайте обратно. Я, видевший работу Вити Шубейкина, согласен с таможенниками: это был, конечно же, не Рембрандт. Это был Питер Брейгель Старший – один к одному. Директор Художественного фонда Генрих Кашкаедов разделяет мою точку зрения. С одним, правда, уточнением, манера та же, говорит он, да уровень разный – Питер Брейгель Старший в подметки не годится Вите Шубейкину.
ТРУБКА Одно время, когда еще был молодым и форсистым, курил я трубку. Довольно долго курил, несколько лет. Сначала, знаете ли, поигрывал в этакого маститого писателя, а потом втянулся. У меня даже тогда приличная коллекция образовалась. Незаметно образовалась, постепенно. Некоторые сам покупал (одну аж из Швеции привез, приобрел в Стокгольме, в мелочной лавчонке на последние кроны – не удержался), другие дарили приятели на дни рождения – к ак закоренелому трубочнику. А иногда случалось и так: закуришь где-нибудь в компании, в гостях, а хозяин увидит – «О, да вы, гляжу, трубку курите! Я, знаете, тоже как-то баловался. Она у меня, между прочим, сохранилась. Вот! – как вы ее находите?» – и покажет какую-нибудь замарашку. Ну, колупнешь ее пальцем, мнение авторитетное выскажешь (а я уже себя знатоком почитал, специалистом) – хозяин расчувствуется и подарит. Потом коллекцию я разбазарил (суетный век наш не способствует этому неторопливому, «аглицкому» занятию), снова перешел на сигареты, себе оставил парочку «рабочих» трубок – тоже побаловаться иной раз – и все. 379
Но с одной «коллекционной» очень долго не расставался, хотя и не курил из нее никогда. Только поняв окончательно, что собирателя из меня не получилось и свой «Тринадцать трубок» мне не написать, я завернул ее в чистую тряпицу и отвез туда, где взял когда-то. Берег (и сберег) я трубку не за редкие ее достоинства, не за особенную красоту или древность, а потому, что связана была с ней одна история, пустячная, пожалуй, даже анекдотичная, но круто переменившая жизнь ее владельца, уберегшая его от судьбы то ли героической и жертвенной, то ли злодейской. Не стану, однако, забегать вперед да философствовать на голом месте. Лучше расскажу по порядку. В свое время подарил мне эту трубку мой добрый теперь знакомый (а тогда была наша первая с ним встреча) – агроном Виталий Иванович Семипудный. Сидели мы у него дома, я, испросив разрешения, задымил; хозяин – по той самой схеме: «О, да вы трубочку курите! Сейчас я вам коечто покажу», – порылся в комоде и достал ЕЕ. Трубка оказалась старинная, то ли голландская, то ли немецкая: маленькая висюлька-носогрейка, с позеленевшим кольцом и дырчатой металлической крышечкой. Бюргерская, словом, такая. – Знаменитая трубочка, – сказал Виталий Иванович. – Для нашей, конечно, фамилии. Вот если бы не она, неизвестно, как и моя бы жизнь сложилась. Вполне возможно, закончил бы я вместо сельхозинститута какой-нибудь там МГИМО, сидел бы сейчас не дома, не на родной земле, а где-нибудь в Колумбии, и не с вами чаи распивал, а… с Габриэлем Маркесом, к примеру… А может, и… не приведи господи что! Принадлежала трубка покойному отцу Виталия Ивановича Ивану Пантелеймоновичу Семипудному, тому досталась в наследство от деда, дед же привез ее будто бы еще с первой империалистической, в качестве трофея. Но – не в предыстории дело. Виталий Иванович подробной биографией трубки никогда и не интересовался. Но случай, связанный с ней, помнил – со слов отца. Наш рассказ, стало быть, пойдет уже как бы из третьих уст – и читателю придется смириться с неизбежными потерями: скажем, с отсутствием документально точного места действия и конкретных исторических дат. Впрочем, это и не столь важно. Значит, так. Отец Виталия Ивановича был одним из первых стахановцев на селе. Однажды в страду он убрал хлеб с трех тысяч гектаров. Прицепным комбайном! Это была фантастическая производительность. Нынче вон у нас, на теперешней могучей технике, редко когда больше тысячи гектаров убирают – да и то лишь передовые комбайнеры. Ивану Пантелеймоновичу дали орден Ленина, избрали депутатом Верховного Совета СССР (вместе со знаменитой Пашей Ангелиной они там, между прочим, оказались – в первом созыве) и назначили его заместителем председателя облисполкома. Одним из заместителей. Вот так вот! Скаканул мужик из простых комбайнеров сразу в громадные начальники. Теперь подобное и представить невозможно, хотя, может, кой-кого и не мешало бы пересадить – нет, не с комбайна за руководящий стол, а наоборот. Ну, а тогда были годы отважного выдвиженчества – и не такое еще случалось. Короче, вручили ему бразды: рули, Иван Пантелеймоиович, на новом поприще! 380
Квартиру в городе дали, в новом, только что отстроенном доме, проект которого в тридцать шестом году на Парижской архитектурной выставке высшую награду получил – Гран-при. Там квартирки – з акачаешься! И сейчас еще, как посмотришь, зубы от зависти сводит, и в свою панельную малогабаритку улучшенной планировки заходить потом не хочется. По тем же временам – вообще покои! Даже, вообразите себе, предусмотрена была комната для прислуги, сразу за кухней. В кухню то есть хозяин мог вовсе не заходить, а только.покрикивать: «Маруся! Живо несите щи!» Жена, Пелагея Карповна, не хотела в город ехать, неделю ревмя ревела: куда же я – без коровы, без поросят, курей?! Но что будешь делать? – не отпускать же мужика одного. Семипудные переехали. Все побросали: огород неубранный, скотину. Свинку, правда, одну взяли. А только и ее вскорости пришлось ликвидировать, как класс, не дожидаясь холодов. Именно что – к ак класс. Держать-то было где, имелись вокруг дома сараюшки – г ородушки. Но, во‑первых, помотайся-ка в сараюшку к ней с шестого этажа с ведром помоев. Во-вторых, кому пришлось мотаться? – не прежней Поле, а жене зампредисполкома (домработницей Семипудные не сразу обзавелись, а кто они такие – все в доме знали еще до их приезда). Ну, а в‑третьих, не было смысла держать свинку. Какой же смысл, если и свинину, и баранину, и обскую стерлядку, свеженькую, Ивану Пантелеймоновичу приносили прямо на дом. Смысла, значит, не было, а был от свинки один кулацкий душок. И ее ликвидировали. Прожили они в городе с полгода – и отец понял, не на месте он. Не по нему эта должность. А честнее сказать – он не по должности: головой слаб. Не в том смысле слаб, что ума не хватает, а в том, что грамотешки мало, знаний. Да это бы ладно: грамота – д ело наживное, можно и подучиться. Он еще другое о себе понял – главное: нет у него настоящих организаторских способностей, умения людьми руководить, обстановку схватывать, просматривать ее насквозь и вперед на будущее. На такомто высоком уровне – нет. Этого еще никто вокруг не успел заметить, а он почувствовал, сам (был, значит, ум-то, природный, не испорченный). И еще он почувствовал: удержаться, конечно, можно. Там, где котелком не довариваешь, взять горлом, кулаком – по столу. И брали – другие, рядом с ним сидящие и даже пониже его. Но Иван Пантелеймонович решил для себя: надо уходить. Уходить, уходить! Бежать, пока не поздно. Жене Поле так и сообщил о своем решении: «Треба тикаты, жинка. Пропаду тут. Загину». Специально похохлацки ворчал, смягчал тревожный разговор шутливостью. Про другое свое соображение – про то, что можно и не пропасть и, наоборот даже, самому судьбы человеческие за вихор схватить, он ей, разумеется, не сказал. И уж тем более не стал исповедоваться: какая это сладкая отрава, какой соблазн – за вихор-то ухватить. Ни к чему, – трезво подумал, – не бабьего это ума дело. Хорошо, что сам понял и вовремя успел тормоза включить. А то и он начал было уже входить во вкус. Нет, кулаком по столу пока не стучал, у него свой способ наметился. Надо, допустим, решить какойнибудь сложный вопрос, окончательный приговор вынести – И ван Пантелеймонович сейчас трубочку запалит (он ее стал курить сразу после 381
назначения на должность, для авторитета), дымком занавесится, глаз карий ушурит и смотрит на собеседника умненько. Смотрит и помалкивает: дескать, я-то знаю выход из положения, мне он известен, да я хочу, дорогой товарищ, чтобы ты сам! сам его поискал, мне интересно понять – какой ты есть кадр? А собеседник и ерзает под взглядом Ивана Пантелеймоновича, и крутится, и вьется, как червяк на крючке. Нельзя было про такое – никому, а жене – в первую голову. Бабе, ей ведь только подскажи, только надоумь ее. Супруге Ивана Пантелеймоновича, однако, не потребовалось ничего подсказывать. Еще полгода назад голосившая по деревне, она прямо-таки мертвой хваткой вцепилась в город: «Нет, Иван, я назад не поеду! Здесь тувалет теплый, вода в кранах, печку топить не надо. Не поеду, и все! Хоть что хочешь со мной делай». Ой, не договаривала Пелагея Карповна, как и супруг ее, не во всем признавалась мужу. Туалет туалетом и вода в кранах – с амо собой… А чулочки фильдеперсовые! А лиса рыжая на плечах. А то, что она здесь не та затюканная Поля – в платочке, по самые брови повязанном, с потрескавшимися руками, а всеми уважаемая Пелагея Карповна. И не Пелагея даже, а на городской лад – Полина. Соседки – тоже разных ответственных работников жены – в рот ей заглядывают, чай у нее отпить за счастье почитают, сама же она ни к кому на чаи не ходит, не набивается – считает ниже своего достоинства. И по квартире у нее теперь бесшумной серой мышкой шмыгает домработница – т о ли Нюша, то ли Глаша. А самое главное, она же еще молодая женщина была – и только здесь, в городе, почувствовала: молодая еще! Да, они были тогда не старые. Иван Пантелеймонович, скажем, в том, примерно, возрасте пребывал, в котором нынче начинающие писатели вступают в литературу, а хоккеисты покидают большой спорт. Ну, чуток разве постарше. Так что Семипудные не уехали. Не сумел Иван Пантелеймонович на своем настоять, да и не стал этого делать. Еще некоторое время они жили в городе. А потом Ивана Пантелеймоновича вызвали в Москву, на какой-то исторический, как теперь говорят, форум. На какой именно, Виталий Иванович не помнил, пропустил как-то мимо ушей, а может, отец и не заострял на этом внимания. Угадывать же, вычислять, сравнивая возраст Ивана Пантелеймоновича с разными этапными событиями, мы не стали: речь-то шла, напомню, всегонавсего о трубке. Во всяком случае, форум был очень представительный. Происходил он где-то чуть ли не в Кремле, и люди на него собрались солидные, ответственные, были даже прославленные на всю страну. Иван Пантелеймонович, к примеру, очутился во время перерыва в одном кружке с известным академиком, был ему представлен, и академик Ивана Пантелеймоновича по плечу похлопал. Его еще не представляли как крупного областного деятеля (как деятель он ничего выдающегося совершить не успел), а как «того самого Семипудного», рванувшего за страду три тысячи гектаров. Вот Ивана Пантелеймоновича и хлопали одобрительно. Академик, между прочим, тоже трубку курил. Только, в отличие от Ивана Пантелеймоновича, который своей трубочки стеснялся, в присутствии людей постарше и поважнее себя за спину ее прятал, академик свою изо рта 382
не выпускал, даже когда разговаривал. Крупный был мужчина, дородный, трубка его величаво плыла над головами окружающих. Ну-с, покурили они. А тут и звонок – в зал заходить. Иван Пантелеймонович оглянулся – г де бы трубочку выколотить? – н егде! Кругом сплошной мрамор и позолота. Под ногами – ковры. Он в туалет сунулся – и там все сверкает. Потряс он трубочку аккуратно над белоснежной плевательницей, ногтем ей по затылку пощелкал и сунул в брючный карман. Она туда и булькнула, на дно: штаны в те годы носили не по-теперешнему, в общелк, а просторные, шириною, что называется, «в Черное море». Значит, управился он и скорей-скорей в зал – чтобы место его случайно кто не занял. Он в шестом ряду сидел, с края, специально такое место укараулил – президиум поближе рассмотреть, вождей народа, старосту всесоюзного. Сел Иван Пантелеймонович, сосредоточился, блокнотик с карандашом приготовил – м ысли очередного оратора записывать. И только начал вникать – как вдруг почувствовал: горит он! Карман, едрит твою в семь, занялся! Дым из него сочится, как из дверей бани по-черному! Иван Пантелеймонович в панике ворохнулся, да только ворохнуться и успел. Вышагнув откуда-то, похоже, прямо из стены, упали на него два одинаковых человека – стремительно и беззвучно. Один ловко сел на колени, придавив Ивана Пантелеймоновича спиной. Второй навалился сзади и сбоку, обнял за плечи, как друга милого, словно поинтересоваться хотел на ушко: «Ну, как ты тут, Ваня, устроился? Не дует?» А сам, между тем, незаметным приемом заломил ему руки, свел их за спинкой кресла – чтобы Иван Пантелеймонович не мог выхватить из кармана бомбу (или что у него там?) и зафуговать ее в президиум. Иван Пантелеймонович задохнулся, как в детстве под «кучей малой». Но боялся и сделать слабое движение, чтобы хоть нос на сторону вывернуть. Томительно набухали и срывались секунды. Трубка все сильнее припекала бедро. Смертники эти героически лежали на Иване Пантелеймоновиче, готовые в любой момент разлететься в клочья. А взрыва все не было. Парни выдохнули украдкой, чуть помягчели телом и, подхватив Ивана Пантелеймоновича под руки, буквально вынесли из зала – как ангелы новопреставленную душу. И, не останавливаясь, быстренько-быстренько повлекли куда-то дальше – решительным, падающим шагом. – Что у вас там? – не разжимая зубов, спросил тот, что справа. – Тпру, – как на лошадь, сказал Иван Пантелеймонович. – Тпрру… У него отключились ноги, он не успевал переставлять их – ч иркал ботинками по ковровым дорожкам. «Покурил! – стучало в голове. – С-сукин сын!.. Накурился… по ноздри!» Тот, который спрашивал, свободной рукой на ходу охлопывал его – гасил. Оттого, видать, что его конвоировали, волокли, как мешок, Иван Пантелеймонович казался себе взаправдашним диверсантом с бомбой в кармане. Такое было ощущение. Мелькали под ногами расписные ковры, паркет, мраморные ступени, потом – каменные. Все вниз, вниз, в подвалы 383
какие-то. И возник наконец коридор – г лухой, тускло освещенный, с цементным полом. «Все! – сказал себе Иван Пантелеймонович. – Вот и все». Он знал, куда уводят такими коридорами. Догадывался. Слава богу, сам был немалой шишкой… на ровном месте: имел представление. Как ни странно, это понимание страшной неотвратимости дальнейшего привело его в себя. Он окреп ногами. И духом. Попросил – движением локтей – пустите, мужики, я сам! Конвоирам передался возникший в нем ток, они выпустили его и даже чуть отодвинулись в стороны (здесь-то, в подвале, куда ему было деваться?). Теперь они уже не вели Ивана Пантелеймоновича, а гнали его, не сбавляя скорости. И он, подчиняясь их напористому шагу, твердо печатал свой, маршировал на полкорпуса впереди. Промаршировали в небольшую комнату, разделенную глухой тяжелой шторой. Стол там стоял круглый, с газетами и журналами, два жестких стула. Что за шторой – неизвестно. Иван Пантелеймонович смекнул: ТО! «Снимите брюки», – деловито было сказано ему. Иван Пантелеймонович снял – подпрыгивая, наступая на штанины. Один из «конвоиров» обшарил карманы, вынул трубку, развинтил, выколотил, слазил пальцем вовнутрь, дунул, глянул на просвет в мундштук, вернул Ивану Пантелеймоновичу – развинченную. Второй, не дожидаясь конца осмотра, ушел с брюками за ширму. Иван Пантелеймонович сидел на стуле, по-сиротски сдвинув колени. Стеснялся. На нем были белые солдатские подштанники с завязочками внизу. Никак он не мог привыкнуть к трусам. Костюм давно уже сшил городской, а с мужицкими исподниками все не расставался. Такой сидел… Ваня деревенский. Каким и был на самом деле. Справа подштанники прогорели насквозь, виднелась через дыру розовая, как у опаленного поросенка, кожа. «Скорей бы уж, – тоскливо думал Иван Пантелеймонович. – Чего он там столько шарится?.. Нечего там искать». У Ивана Пантелеймоновича – он точно помнил – в брюках кроме трубки был только носовой платок – в левом кармане, да еще квитанция – в заднем: он телеграмму домой отправлял – доехал благополучно, разместился там-то. Разве что квитанцию эту расшифровывал товарищ за ширмой? Напарник ушедшего, проревизовав трубочку, остался здесь, стоял, прислонившись к притолоке, стерег Ивана Пантелеймоновича. Плоские какие-то напряженно-мертвые глаза его устремлены были в ближайшее пространство, На Ивана Пантелеймоновича он не смотрел, но, чувствовалось, видел его, постоянно фиксировал всего: от вихра на макушке до шевелящихся в носках пальцев. Только не живого человека он видел, скрюченного и жалкого (Иван Пантелеймонович содрогнулся внутренне, угадав это), а обезвреженный объект. Heважно, от чего обезвреженный – о т бомбы, от трубки ли. Объект! – в от в чем суть. За которым, хоть он и обезврежен, необходимо еще следить, придавливать его поверх головы деревянным взглядом. Ивану Пантелеймоновичу сделалось вовсе не уютно – к ак малой букашке на чистой ладони. 384
Через двадцать минут ему вынесли брюки – целые и отутюженные. «Надевайте», – сказали. Иван Пантелеймонович влез в штаны (опять у него чего-то руки запрыгали); «конвоиры», или, лучше назвать, телохранители, оглядели его бестрепетно, и один, сказав: «Позвольте», – коротким движением поправил сбившийся галстук. Его вернули в тот же вестибюль, усадили на короткую бархатную скамеечку, вежливо порекомендовали сейчас в зал не входить, дождаться перерыва. Тем и закончился инцидент. В гостинице Иван Пантелеймонович осмотрел брюки. Следов дыры (там с блюдце выгорело) не было. Что удивительно – не было и следов ремонта. Он уж и наизнанку выворачивал брюки, и чуть не носом проелозил по месту катастрофы – не было следов! Все цвет в цвет – и никаких тебе шовчиков Может, подменили на новые? Так опять же; где взяли точно такие? Сшили? Уж больно скоро. Разве что у них там, за ширмой, шибко крупный специалист сидел? Стахановец в своем деле? Или даже – двое-трое? Но и при таком раскладе одна деталь смущала Ивана Пантелеймоновича. У него на старых брюках, в интересном месте, пуговка имелась приметная, со щербинкой. Он еще пальцем об нее все время царапался. Так вот, пуговица осталась на том же месте. И в ту же сторону щербинкой повернутая. Чудеса! Эта загадка так поразила Ивана Пантелеймоновича, что он на время, пока находился в Москве, словно бы позабыл про все предшествующее ей. Ну, забыл не забыл, а как-то поблекло оно, стушевалось. Оказалось, однако, – лишь на время. Вернувшись домой, Иван Пантелеймонович заболел непонятной болезнью. Во-первых, он не смог курить трубку. Не вообще не смог, а так, как раньше, и в определенные моменты. Он раскуривал ее, окутывался дымком, собирался уже значительно прищуриться на собеседника – как вдруг чувствовал: не может! Наплывали тягостные видениям, как давит его чугунной задницей человек из стены; как тащат его, полуобморочного, вниз по мраморным ступеням, а он ботинками по ним – тук-тук-тук-тук! Вставали перед лицом замороженные глаза этого… у притолоки, росли, заслоняли собой все и всех… Иван Пантелеймонович слепнул. Но это была еще не сама болезнь. Такое-то можно было, наверное, объяснить. И превозмочь. А вот другое, необъяснимое… Иван Пантелеймонович сидел в кабинете один, за просторным своим столом. Сидел – н ичем ничему. И внезапно начинал уменьшаться. Ощущал: уменьшается. И главное – видел! Руки, лежащие на столешнице, становились ма-а-аленькими, маленькими… и летели, проваливались вместе со столом. А следом, прикованный к рукам, летел вниз, сокращаясь в размерах до зерна, до маковой росинки, весь Иван Пантелеймонович. В тревоге опускал он взгляд ниже, под стол – и видел: крохотные ножки его догоняют проваливающийся пол. И – б-ззззз! – тонко звенело в голове. «Такой становлюсь – в микроскоп не рассмотришь», – объяснял эти свои состояния Иван Пантелеймонович. Врачи покрутили его, повертели, пошептались между собой – ничего не установили. Сказали: наверное, это на нервной почве. 385
Ивана Пантелеймоновича отпустили с должности. Жена Пелагея Карповна не ревела, страдала по-городскому, интеллигентно – с мокрым полотенцем на голове. Но ничего, оклемалась. Дома, в деревне, болезнь скоро оставила Ивана Пантелеймоновича. Он опять стал работать на комбайне. Работал хорошо, хотя тот свой рекорд ему повторить больше ни разу не удалось. Одно было неудобно попервости. Трубку он забросил, а от махорки успел отвыкнуть. Курил поэтому дорогие папиросы «Казбек» и «Северная Пальмира». Друзья-механизаторы называли их «наркомовскими», охотно угощались и за один перекур разоряли Ивана Пантелеймоновича в прах. Но потом была война – и старшина-танкист Семипудный снова привык к махорке.
Е-ДВА, Е-ЧЕТЫРЕ Ax, как просто, а вместе изящно и благородно зачинали свои произведения классики! «Все счастливые семьи похожи друг на друга»… Или, вот еще: «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова». А теперь?.. «Однажды играли в шахматы у замначальника управления материально-технического снабжения Карапузина». Ну, что это такое, ей-богу? Нелепость какая-то. И неправдоподобность. У замначальника управления материально-технического снабжения (ху! тяжело-то как) – и в шахматы. Добро бы еще в преферанс. Но что поделаешь – играли именно в шахматы. Гоняли пятиминутки, с часами. Блицевали. Скромно играли, без конногвардейского шика. И – насухую. В отличие от нарумовской компании, где – вспомним – к утру «шампанское явилось», здесь бокалами не звенели. Хотя выпивка имелась. Стояла на кухне водочка, пивко чешское, закуска к ним соответствующая балычок, сыр «рокфор». Желающие могли сходить подкрепиться. Желающих, однако, не было: так всех приковала игра. Партнеры сидели, посунувшись друг к другу, напряженные, сосредоточенные, стремительно переставляли фигуры, еще стремительнее включали часы. Такой стоял пулеметный стукоток. И все молчали. Даже ожидавшие своей очереди (их четверо играло). Один хозяин квартиры Глеб Карапузин позволял себе время от времени балагурить. Но как-то отрешенно, ни к кому не обращаясь. Выборматывал между ходами слова каких-то, похоже, блатных песенок – «Ты думаешь, напал на дикаря… да я тя сделаю культурно, втихаря». И «делал», надо отдать ему должное, чаще, чем другие, побеждал. И был там среди играющих, то есть среди наблюдающих за игрой, один писатель Зеленин. Он пообщаться зашел, поболтать на какие-нибудь необязательные темы, расслабиться – после своих одиноких трудов. Они с Карапузиным знакомы были со школьных лет и, несмотря на то, что жизнь распорядилась их судьбами очень уж по-разному, поддерживали отношения. Даже берегли их. Особенно Зеленин. И не потому он дорожил дружбой с Карапузиным, что тот сидел на высоком, «кормовом» месте, нет, Зеленин 386
ни в чем «материальнотехническом», кроме пишущей машинки, никогда не нуждался. Просто в квартире приятеля, старого холостяка, всегда можно было за легкой и лихой беседой («Эх, живы будем – не помрем, а помрем – травой взойдем»), отвести душу, снять стресс, отдохнуть, наконец, от «проблемных» разговоров с коллегами-литераторами – всегда однообразных, мучительных и бесплодных. Глеб, несмотря на солидную (и скучную – п о мнению Зеленина) должность, был человеком светским, раскованным, и компания у него обычно собиралась для такого времяпрепровождения подходящая – разношерстная. Писатель кое-кого знал, по именам: Эдик – программист, Сеня – директор плавательного бассейна, Вадим… этот малопонятным для Зеленина делом занимался – сопровождал поезда с контейнерами: две недели катается, три отдыхает. Сеня, Эдик и Вадим были здесь и сегодня. Но сегодня Зеленину не повезло: нарвался он на этот турнир. Сидят, примагниченные к столу, долбят по кнопкам часов, как дятлы. На него – ноль внимания. Даже, наверное, и не поняли – кто это еще вошел. Вошел и вошел… лишь бы не мешал, не вякал. Прямо фанаты какие-то. Писатель посидел, посидел – заскучал. Попросил разрешения сыграть одну пятиминутку, испробовать себя в этом скорострельном деле. Сеня, Эдик и Вадим уставились на него настороженно-мутными взглядами. Карапузин усмехнулся. – Ну, садись, – сказал. – Только учти: это тебе не романы сочинять – тут головой думать надо. Стали играть. Зеленину мешали часы – он забывал выключать их. Приятель, злясь, делал это за него. Свои ответные ходы он наносил (именно наносил) мгновенно, как кошка лапкой, – хап! Зеленин непозволительно долго думал. Дважды, по дилетантскому обыкновению, он попытался переходить. Карапузин, так же мгновенно и молча, вернул его фигуры обратно. Дело близилось к финалу, то бишь к эндшпилю. И тут Зеленин увидел, что следующим ходом ставит Карапузину мат. Он не сразу поверил глазам, промедлил какую-то секунду – и уже занес было руку, как вдруг приятель хищно сказал: – Капут тебе! Флажок упал. – Как упал? – не понял Зеленин. – Каком кверху! – рассмеялся приятель. – Проиграл ты, время вышло. – И подмигнул: – Которые тут временные? Слазь! Кончилось ваше время. Зеленин расстроился. Что за дурацкая игра! Без одной секунды мат – и ты же проиграл! Догоняшки какие-то. Это получается: ставь фигуры куда попало, шуруй – кто быстрее, а голова вроде и ни при чем. Он отодвинулся, уступил место Сене. Сам еще какое-то время посидел рядом, понаблюдал за этими спортивными состязаниями. Карапузин разок проиграл Эдику, а потом опять пошел щелкать всех подряд. В одной партии у него самого упал флажок, а противник не заметил. – Флажок-то упал, – услужливо подсказал Зеленин. – Ты! – вызверился на него приятель – Сидишь тут!.. Фраер Моня. Ему же мат корячился через два хода! 387
Вот те на! Когда у Зеленина упал флажок, друг не пожалел его, а сам… Ну и ну. Карапузин, поостыв маленько, сказал: – Ты, вообще, шел бы на кухню… гроссмейстер закаканный. Водочки выпей. Чайку нам заодно сообразишь. Покрепче. Писатель и пошел на кухню. Он хорошо ориентировался в квартире приятеля, знал, где что лежит. А на кухне уже сидел один, тоже, видать, уволенный. Рыжеволосый такой, слегка конопатый и, как показалось вначале Зеленину, очень еще молодой. Сидел – водочку пил. В печальном одиночестве. Зеленин раньше его у приятеля не встречал. – Здравствуй, – сказал колопатый, – Вова… Я – Вова. – Здравствуйте, – ответил Зеленин и тоже назвался. Конопатый, не спрашивая, налил ему водки, горестно шмыгнул носом, пожаловался: – Восемь партий дунул. Вот же шакальство! Он, стало быть, горе здесь заливал, проигрыш свой сокрушительный. Да стоило ли уж так-то? Зеленин вон тоже проиграл… одну, правда, только партию, не восемь. Но зато как! – за мгновение до мата. Выяснилось одно, через минуту буквально, что главное-то горе у незнакомого Вовы другое. Проигрыш – это так, семечки. Судьба у него была поломанная – вся: карьера, личная жизнь… – Ты кто? – спросил он. – В смысле? – уточнил Зеленин. – Ну, работаешь чего? – Да так… книжки сочиняю, – неохотно сознался Зеленин. – А-а, писатель, значит! – п очему-то недружелюбно произнес конопатый. – Тогда скажи, раз писатель: можно человеку за четыре мешка макового семени жизнь коверкать? Гуманно это?.. В нашем-то обществе. И, не дожидаясь ответа, принялся излагать свою историю. Он четыре мешка макового семени украл когда-то. Да не украл – п омог сбыть. Завскладом одному помог. Протянул руку помощи. Залежалое было семя, никому не нужное, забытое. А он договорился с какой-то кондитерской – там взяли. (Договорился или указание дал… Что он был тогда за шишка, Вова не уточнил, сказал о себе коротко и просто: «Я торгаш».) Ну вот, помог человеку. И общему делу. Он ведь рассчитывал, что в кондитерской из этого семени рулетов с маком напекут и трудящимся реализуют. А ему за его разворотливость – два года условно. Завскладом – семь лет с конфискацией, а ему – два условно. И пришлось тянуть срок, на «химии». Оттянул, сунулся на прежнее место – хрен да пара кокушек. И вообще – никуда. Хорошо, Глеб помог, – Вова повел головой в сторону комнаты, – воткнул директором рядовой столовки. Это его-то на столовку, а?! Жена, паскуда, ушла, трехкомнатной квартиры не пожалела. Конечно! Директор столовой ей на фиг не нужен – мелкая сошка. «Но что самое обидное! – тут Вова, излагавший все предыдущее ровно и уныло, аж кулаком по столу пристукнул. – Что самое подлое – мак-то этот свиньям скормили! Судья так и сказал: свиньи съели!.. В глаза смеялся, с-сука!» 388
– Свиньям, а! – с болью повторил Вова. – А еще молотим: перестройка, перестройка! гласность!.. Вот напишешь ты про такое? Писатель молчал, не знал, что отвечать. Да и не собирался этого делать. Скучно глядел в тарелку. Рыжеволосый тоже помолчал. И снова заговорил – не всю еще, как видно, душу вывернул. – В Америке тюрьмы лучше! – сказал неожиданно. И очень убежденно, будто сам их прошел насквозь. Зеленин вопросительно вскинул глаза. – Да-да, лучше, – кивнул Вова. – У них посадят опасного преступника в одиночку – и парится он там… полностью изолированный. А у нас? Насмотрелся я на этой «химии»… И урки, рецидивисты, и пацаны сопливые – вместе. Ему шестнадцать лет, он бабушку случайно велосипедом переехал, а его – к уркам! – П ро бабушку Вове явно понравилось, он повторил со вкусом: – Представляешь? Он бабушку-старушку великом сшиб, а его – к этим! И они его там образовывают, формируют… Демократия это? порядок? гуманность?.. И про такое ты не напишешь! – заключил он жестко, сделав ударение на «такое». Зеленин посмотрел на него долгим взглядом. Ч-черт! Карбонарий прямо. Борец за нравственность, за гражданские права. И откуда такой выковырнулся? – Не напишу, – сказал спокойно. – Вот! – конопатый ввинтил палец в стол. – А потому, что заелись! Ответ его, похоже, весьма удовлетворил. Он допил водку и собрался уходить. Зеленин, выждав пару минут, тоже пошел одеваться. Вова в прихожей неторопливо влезал в дорогое кожаное пальто. Зеленин потянул с вешалки свое – «на рыбьем меху». Выглянул из комнаты Карапузин, погрозил конопатому пальцем: – Княгиня! Карточный должок! Он эрудит был, Глеб Карапузин. Конопатый достал бумажник, отсчитал сорок рублей – пятерками. – За восемь партий, – усмехнулся. – Верно? Капитально ты меня прибил сегодня. – Не горюй! – утешил его Карапузин. – Подтренируешься дома, теорию поштудируешь. До Зеленина дошло наконец: они же на деньги играют – по пятерочке партия! Он засуетился: – Глеб, ты извини, я не при деньгах! – и пошутил неловко. – Автобусными талончиками ты, полагаю, не возьмешь? – Ладно, старик! – хлопнул его по плечу Карапузин. – С нищих писателей не берем. Пошутил друг-приятель Глебушка, а получилось точно: нищим выглядел писатель Зеленин рядом с «мелкой сошкой» – п олуторатысячным, хромовым, страдающим Вовой. Они вышли вместе. Темно было. Порывами налетал из-за угла ветер. Вова поднял воротник. И опять затосковал, заскулил прямо: – Эх, жизнь!.. Куда пойти? Куда податься? И топтался на месте, не уходил, будто ждал, что Зеленин вот сейчас нежно обнимет его за плечи и поведет к себе – врачевать израненную душу. 389
Зеленин не прореагировал. Тоже поднял воротник, буркнул: «Пока», – и пошагал прочь. И вот, когда шел он, зябко сутулясь, сквозь сырую, ветреную ночь, и стукнула ему в голову эта самая мысль. Господи! Как же хорошо, как благородно у классиков-то начиналось?.. «играли в карты у конногвардейца Нарумова»… В карты! Да еще, наверное, по-крупному. И компания у конногвардейца вроде не шибко положительная собиралась. Герман, скажем… старуху графиню в конце концов уморил. Да и Томский тот же – хлыщ салонный. Шампанское хлестали! – с утра пораньше. А все приличные люди. Тут же! И водку не пьют. И не уморили никого, наоборот даже – с ами жертвы невинные (Вовик-то этот). И не в карты режутся – в шахматы играют… А срамотно почему-то, погано – ну, просто вот плюнуть хочется. Зеленин так и сделал – плюнул.
ТРЕНЕР СУВОРОВ Поговорим сначала о памяти. Об этой стихийной, расточительной, ненадежной штуке. Да, ненадежной. Один мой старинный друг, поэт, еще в молодые свои годы воскликнул: «До чего ж не надежна ты, память людская, сколько в складках и складах твоих чепухи!» Дескать, все поперезабудешь к аллаху со временем, а какая-нибудь ерундистика возьмет и врежется – навеки. Ему, кстати, врезались навеки такие вот сведения из школьного учебника географии: «Река Миссисипи ежегодно выносит в море пятьсот миллионов тон ила». А спрашивается – зачем? Н-да… А может, все как раз наоборот? Может, память наша надежна, мудра, бережлива? По отношению к себе самой бережлива: отбирает и хранит лишь главное, лишь самое необходимое – не казавшееся тебе когдато ни главным, ни необходимым – и старательно оберегает себя. От чего же оберегает? От пустяков? Да нет, пустяки-то, бывает, крепче другого прочего помнятся, как другу моему – эти миллионы тонн ила. Но и они помнятся каждому свои. Вот он запомнил, ночью подыми – скажет, а я, чтобы привести здесь этот пример, – хоть много раз слышал его стихотворение и глазами читал, – опять вынужден был в книжку заглянуть – сколько там миллионов-то? И тут, стало быть, загадка. От чего-то иного, значит, сберегается она, от такого, что тебе, тебе именно – такому, каков ты есть, каким стал и каким кому-то и для чего то нужен – помнить вовсе не надо, не следует. Так, наверное? И если так – все тогда в капризном механизме этом устроено и запрограммировано индивидуально. Лично у меня память устроена, извиняюсь, хреново. Никчемнушная какая-то, бестолковая, невыгодна. Говорю об этом без кокетства, без желания покрасоваться, вот, мол, я какой! – не от мира сего. Меня самого эта никчемушность памяти частенько раздражает. Я, например, не помню – никогда не умел запоминать – важные даты, необходимые цифры, мудрые мысли, полезные рецепты (вредные, впрочем, тоже: как, скажем, выгнать 390
преследуемое передовой общественностью зелье без самогонного аппарата и дефицитных дрожжей). Прочту о чем-нибудь подобном или выслушаю – и… в одно ухо влетело, из другого тут же вылетело. Без шороха и осадка. То же самое – с людьми. Деятелей исторических не помню: императоров разных (кто, где, когда правил), трибунов, тиранов. Да господи! Нынешнеето начальство, от самого высокого до непосредственного и близкого, толком не знаю: в смысле кто есть кто, за что конкретно отвечает и к кому из них по какому вопросу толкнуться следует. Хожу из-за этого вечно как дурачок, с вопросительно распахнутым ртом: «Где, укажите нам, отечества отцы, которых мы должны принять за образцы?» А они, возможно, рядышком, под боком – отцы-то. Да ладно, за начальство бог простит. Вот что самое обидное и непростительное: правильных, разумных людей, с которыми сводила меня жизнь и от которых мог я почерпнуть много полезного, школьных наставников, в частности, наполовину перезабыл. Если не больше. Зато хорошо помнятся лица и судьбы разных чудаков блаженных, недотеп, крепко «вывихнутых» на чем-нибудь граждан и даже – прошу простить мне грубое слово – вообще придурков. Отчего это – не могу судить. Ну, вот… Одним из таких чудаков, из «вывихнутых», как нынче понимаю, был и тренер Суворов, о котором захотелось мне вдруг рассказать. Как говорится – чем богаты… Впервые увидел я его, когда в нашем горняцком городке, при клубе «Шахтостроитель», начала работать секция бокса. Бокса! – вообразите себе, – не чего-то другого. Гром с ясного неба, цирк с дрессированными слонами, магазин с бесплатными конфетами не потрясли и не восхитили бы нас сильнее, чем открытие такой секции. Окраинные пацаны, изощренные в сражениях улица на улицу и в сражениях этих поочередно изнемогающие, мы воспрянули духом: вот оно, спасение. Теперь нас обучат, как неотразимым ударом бить супостата под дых, в «пятак» и в челюсть! (О том, что «супостат» сам может обучиться этим же приемам, никто, разумеется, не подумал.) На первое занятие привалило нас, худосочной, заморенной шпаны, человек восемьдесят. Раздетые до трусов, мы стояли, в две шеренги, в длинном, низком бараке – спортзале клуба – готовые на все. Ревниво косили глазом на «вражеские» фланги. Напрягали отсутствующую мускулатуру. Тужились выпятить грудь. Выпячивались, увы, только животы, взращенные на лебеде и капусте. А перед строем нашим, наскакивая на нас, отскакивая, смешно, петушком, подергиваясь снизу-вверх, бегал маленький сухощавый человечек, страшно похожий на великого полководца Суворова. Даже хохолок у него был точно такой же. (Мы еще не знали, что и фамилия у тренера – Суворов.) Казалось, сейчас человечек выкрикнет что-нибудь такое, вроде: «Пуля – дура, штык – молодец!» – и поведет нас на штурм редутов и бастионов. В атаку тренер Суворов нас не повел. Он другое испытание устроил – «отборочный экзамен», какому в те времена частенько подвергали новобранцев в секциях бокса. Велев нам рассчитаться на первый-второй, тренер сам надевал перчатки очередным дуэлянтам (перчаток, избитых 391
до белых проплешин, имелось всего две пары) и заставлял их «поработать» несколько минут. О, это было великолепное двухчасовое побоище! Мы самозабвенно, сладостно валтузили друг дружку. Нашим физиономиям, животам, бокам, испытавшим жесткость голых кулаков, палок и даже кастетов, перчатки были не страшны. Ерунда, щекотка. Все равно что подушками драться. Непонятно вот только было – з ачем тренеру Суворову понадобилось разыгрывать эту баталию? По окончании-то ее он объявил, что принимаются в секцию все. Все, конечно, не остались. После праздничного экзамена начались тренировки, изнурительная будничная работа, скучная, однообразная – и пошел отсев. Еще и потому потекли пацаны из клуба, что тренер Суворов тогда же, на первом занятии, предупредил строжайше: применять бокс в уличной драке нельзя. Это нечестно, постыдно и – в ообще… приравнивается к холодному оружию, могут дать срок. Но первую потерю новообразованная секция понесла в тот же день. Потерей этой был я. Тренер меня обидел. Когда мы уже налупцевались досыта, он придумал еще одно упражнение – н а проверку силы. С потолка зала свисали гимнастические кольца – единственный пока спортинвентарь, не считая облысевших перчаток. Тренер заставил каждого ухватиться за них и подтянуться – сколько сможет. Наступила моя очередь. Я повис на кольцах, как государев ослушник на дыбе. Проступили ребра сквозь синюшную кожу. Выперла над животом какая-то острая косточка (раньше я ее не прощупывал). Тренер Суворов подскочил ко мне козликом, больно щелкнул по этой косточке и высоким, дребезжащим голосом крикнул: – Ишь какие петухи к нам жалуют! Кругом засмеялись. «Сам ты петух!» – зло подумал я, спрыгнул на пол, сгреб в охапку шмотки, сложенные кучкой у стены, и ушел… на полгода. Когда я вновь переступил порог спортзала, то увидел его сильно преображенным. Новенькая «шведская стенка» закрывала унылую штукатурку. Стояла отшлифованная уже руками и задницами «кобыла». Горка «матов» громоздилась за ней. И даже был растянут посреди зала ринг. Удивительно! – тренер Суворов узнал меня. – Ты чего сбежал тот раз? – спросил он. – Да так… – замялся я. – Мать ругалась. – А теперь? Теперь можешь? Я кивнул. – Ну, давай, давай, давай – раздевайся! – заторопил тренер. Опять он устроил мне экзамен (потом я узнал, что для него это был необходимый ритуал: подвергать всех новичков боевому крещению). Но теперь проверял меня «на вшивость» паренек уже поднатасканный – поджарый, мускулистый, проворный. Ох и погонял меня этот дурачок, обрадовавшийся на бесплатное, из угла в угол. «Все! Не примут!» – тоскливо думал я, не успевая заслоняться от его хлестких колотушек. 392
Однако тренер Суворов меня неожиданно похвалил: – Молодец! Держишь удар. Я еще тогда заметил, что ты способный. Мне оставалось лишь благодарно хлюпнуть расквашенным носом. Обнаружилось, что зачуханный наш клуб «Шахтостроитель» превратился за эти полгода прямо-таки в спортивную фабрику. Кроме бокса работали секции: лыжная, легкоатлетическая, гимнастическая и – неслыханное дело! – секция фехтования. Последняя открылась только что. Суворов раздобыл где-то четыре ржавых эспадрона – и тут же кликнул охотников в мушкетеры. Охотники сыскались: многие из нас посещали не одну секцию. Понятно, всеми секциями руководил неутомимый, семижильный тренер Суворов. За одну зарплату, без полставок, надбавок и премиальных. Без выходных дней и отгулов – само собой. Он и ночевал здесь, в маленькой комнатушке, служившей раздевалкой и одновременно складом спортинвентаря. Там, в уголке, Суворов оборудовал себе ложе из двух спортивных «матов». Третьим он укрывался. Где-то на далекой 4-й Кирпичной улице существовала у него тетка, у которой Суворов был прописан и которую навещал раз в неделю да по красным праздникам. И еще деталь, немаловажная: почти во всех командах – лыжников, гимнастов, легкоатлетов – Суворов был, так сказать, играющим тренером, лидером и капитаном. Только на ринге не выступал, объясняя это давним повреждением головы. «Травма, – произносил он редкостное тогда слово. И добавлял более понятное всем в послевоенные годы: – Контузия». Вот под руководством такого замечательного, или ненормального (не знаю, как точнее сказать) человека и начиналась моя спортивная биография. Теперь существует модное словечко «фанат». Тогда мы его не знали. «Энтузиаст» – слишком высоко и красиво, к тому же подразумевает определенную сознательность ради святой конечной цели. «Одержимый» – самое подходящее. А еще лучше – «ушибленный». Откуда он к нам свалился, мы не знали. Скорее всего – п ринесло послевоенной демобилизационной волной. Обезлюдевший за войну тыловой наш город тогда быстро наполнялся новыми жителями. В том числе и спортсменами, преимущественно почему-то футболистами, парнями (нам казалось – дядьками) довоенной выучки. Только у нас в городке (а по сути он был всего лишь заречным районом самого города) насчитывалось четыре команды: «Шахтостроитель» – естественно, «Ферросплавщик», просто «Строитель» и «Железнодорожник». Высококлассные команды! Теперь вон болтается где-то в классе «Б», на задворках его единственная… я даже название ее затрудняюсь вспомнить – не то «Угольщик», не то «Забойщик». А тогда! Какие матчи происходили! Какие блистали звезды! Помню вратаря Беню, гуттаперчевого еврея, человека без костей, бравшего любой мяч. «Второй Хомич» – называли его. Поклонники лезли в драку: «Первый! Это Хомич ваш второй!» Помню однорукого защитника, стокилограммового чистильщика Скалу – грозу форвардов. Не знаю, фамилия это была или кличка, но волны нападения разбивались об него, буквально как о скалу. Одним из таких пришельцев был, как видно, и наш тренер. Любили мы Суворова? Уважали? Не скажу, чтобы очень. Хотя должны были – по идее. Ведь в рекордные сроки он превращал нас, доходяг, в атлетов, бледных 393
червяков – в манильские канаты. Но… слишком прост был тренер, доступен, демократичен, без суровости и загадки, которые порождают почтительный трепет. Он был одним из нас. Первым, но – одним из. Первенство же его принималось как должное, без зависти и восхищения – тренер ведь. Потрепаться любил Суворов, похвастаться былыми спортивными подвигами. Однако и подвиги его не вызывали у нас восхищения, возможно, потому, что обязательно содержалась в каждом из них какая-то нелепица. Вот, например: бежал он где-то когда-то, на каком-то первенстве Сибири и Дальнего Востока восемнадцать километров. И какие-то паразиты соперники заделали ему «козу»: всем участникам утром – шоколад, а ему – свиной шницель с капустой. «От такой шницелюга!» – Суворов складывал вместе две ладошки. Ну, его на дистанции и скололо. Вдобавок ему мазь лыжную подсунули не ту. «Я же не скользил! – возмущенно дребезжал тренер. – Бегом бежал! Как лось!» «Как лось» – слышать из уст миниатюрного Суворова было забавно. Главный наш остряк Лешка Пашкевич запустил после этого рассказа шутку – как бы от имени тренера: «И тут врываюсь я, а за мной – еще два таких же амбала!» – А все-таки я их, гадов, тогда уделал! – хорохорился Суворов. – Всех!.. Снял кандидата в мастера, как пенки с молока! Мы не верили. Хотя знали: может. И такие вот, не украшающие его, байки мог рассказывать о себе тренер Суворов. Шел он как-то к тетке. Ночью. А это у черта на куличках. Там через пустырь надо топать, а потом еще по старой, брошенной узкоколейке километра три. И перевстретили его двое мазуриков. «Здоровые бугаи!» – сиял глазами Суворов. Ну, как положено: «Дай закурить». «Не курю», – э то тренер им. «Ах, не куришь, падла! Тогда раздевайся!» – Ну?! – придвигались мы, ожидая услышать эффектную концовку: как уложил он этих мордоворотов крест-накрест. – Убежал! – р адостно сообщал Суворов. – Так рванул – к устики замелькали! – Не догнали, значит? – не скрывая ехидства, спрашивали мы. Обидно было знать, что тренер наш петлял меж кустов, как трусливый заяц. – Меня?! – Суворов не замечал издевки, горделиво вскидывая носик. – Попробуй меня догони! Вот это точно: догнать его было мудрено. Да просто невозможно. На километровой дистанции он легко уходил от лидирующей группы на полкруга. На километровой всего! – и на полкруга. А знаменитый его финиш на первенстве города по лыжам! Наша команда проигрывала тогда эстафету четыре по десять километров. Проигрывала капитально. Суворов ушел на последний этап лишь пятым. Мы – трое бездарно профукавших предыдущие этапы – ждали его на финише. Не его, увы! Дожидались конца соревнований и собственного позора. И увидели… тренера. Это было невероятно! Метров за тридцать до финиша он вынырнул вдруг из-за спины двух рослых, идущих рядом, ноздря в ноздрю, лыжников. Боже, как он шел! Каким смертельным накатом! Он рвал себя, распластываясь чуть не в «шпагат». Палки взвивались выше головы. Слезы 394
и сопли летели с воспаленного чела. Ослепшие глаза леденели жуткими бельмами… И он вырвал победу! На последнем метре! Так и вонзился в нас, кинувшихся ему навстречу. …И вовсе он не был трусом. Один случай – печальный для команды – убедил нас в этом. Лешка Пашкевич нарушил боксерскую заповедь – ударил на улице человека. Паскудно ударил, ни за что, на спор. Лешку дружки его приблатненные все подначивали: «Вот ты боксер, да? Разрядник. А можешь одним ударом мужика свалить? Так – чтобы с копыт? Или ты «по очкам» только умеешь? В перчаточках. Кто кого перетыкает». Лешка отшучивался: «Можно попробовать. Есть добровольцы? Ну, кто смелый? Становись». Но однажды они его дотравили. Выпивши были все. И Лешка тоже. Потому, наверное, и заелся. «Одной левой! – заносчиво сказал. – На спор!.. Кладу первого встречного». Первым встречным оказался высокий молодой мужчина. Прилично одетый. Шел под руку с красивой девушкой. Девушка в этой ситуации не предусматривалась, но уговор был жесткий: первого встречного! Лешка, едва доходивший мужчине до плеча, слегка придержал его правой рукой и нанес короткий, неуловимый удар слева. Мужчина как стоял, так и сел на «пятую точку» – будто из-под него ноги вышибли. И все бы еще ничего: ну, схулиганил разок. Они ведь дальше пошли, пальцем его больше не тронули. Мужчина даже и не понял, что с ним произошло. Да как бы он понял, когда дружки и те не уследили момент удара. Видели, как Лешка мужчину правой рукой за грудь тронул, остановил, и все. И тот уже сидит. Но Леху признала девушка – видела его на каких-то соревнованиях – и догадалась, что это был за фокус. Как назло, девушка знала Суворова. Или кого-то из его знакомых. Не суть важно. Важно, что дело получило огласку – и было общее собрание секции: суд над Лешкой. Тренер, сгорбившись, сидел на табуретке. Мы, окружив его кольцом, молча болели за Лешку. Пашкевич был талант, кумир команды, душа ее и арматура. Сочувствовали и Суворову: чего уж так убиваться? Ну, дурак Лешка, дуракам поддался. Но ведь не смертельный же случай. И мужчина тот через пять минут проморгался. – Правда, Леша? – тоненько спросил тренер – Только честно. – Ну, правда, правда! – нервно дернулся Лешка. – Ну, что теперь?! Тренер вдруг заплакал. Горько так заплакал, плечи у него затряслись, как у обиженного мальчишки. Мы переглянулись: во псих! И перемигнулись: пронесло! Раз плачет – значит, простит, выручит нашу Первую перчатку, отвоюет. Суворов распрямил плечи, всей пятерней утер мокрое лицо, покачался на табуретке, словно в раздумье, и пустым голосом произнес: – Ты уйдешь, Леша. Сказал – к ак приговор огласил, окончательный и обжалованию не подлежащий: «Ты умрешь, Леша». Лешка сузил глаза, резко, глубоко засунул руки в карманы. – Сука ты после этого! – выдохнул. – И где ты, сука, найдешь такого мухача? Еще покланяешься походишь! Да поздно будет. 395
Он знал себе цену. Через месяц Пашкевич уже числился в команде металлургического института. Он в этом году закончил школу, собирался податься в пединститут, на филфак, поскольку ни шиша не петрил в математике и физике, но у педиков не было команды (да там, вообще, одни девчонки учились), а у металлургов была. Лешку оторвали туда с руками. Вступительные экзамены он сдал досрочно и, что называется, на фуфло. Просто обошел экзаменаторов с зачетным листом, засвидетельствовал личное почтение. А еще через полгода они с тренером встретились на ринге. У нас, действительно, не было такого «мухача», как Лешка, вообще никакого не было – и Суворов поставил себя. Глупо это было, конечно. Ну, получили бы одну «баранку», ну проиграли бы, допустим, из-за этого (а мы все равно в тот раз проиграли, заняли только второе командное место)… Перед соревнованиями Суворов маленько потренировался, провел несколько спаррингов, выбирая в партнеры тех из нас, кто поискуснее. Просил, извиняясь: «По котелку только не целься специально». …Два раунда Лешка избивал Суворова – зло, настырно, сериями, не давая ему секундной передышки. Нам, посвященным, стыдно было на это смотреть и больно. Больно за тренера, стыдно за бывшего своего товарища: ведь не кого-нибудь – учителя! – давил Лешка беспощадно и брезгливо, как клопа. Тренер кружил по рингу, зажатый в угол – уходил в глухую защиту, вязал Лешку, клинчевал. Зал ревел. Я секундировал Суворову в том бою и слышал, как он в перерывах, хватая воздух, шептал: «Только бы не за преимущество! Не за преимущество!..» Тогда я не понял значения этих слов. Потому, наверное, что не углядел того, что углядели судьи и чего – боялся Суворов – они могли не углядеть: слепые Лешкины серии были эффектны, но не эффективны. Он лупил по перчаткам, по ловко подставляемым плечам, локтям. «Чистые» удары не проходили. Я, наблюдавший бой небеспристрастными глазами, этого, повторяю, не заметил. Прозвучал гонг на третий раунд – и Лешка кинулся добивать Суворова. Но вдруг начал натыкаться на встречные удары – точные, жесткие, вразрез. От изумления, видать: «Как? Еще живой?!» – он смешался, на какое-то время потерял себя… И тогда пошли серии Суворова. Началась его изящная игра, которой учил он своего любимца, надежду свою Лешу Пашкевича. Тренер дотюкал Лешку, победил по очкам. После боя он зашел к нему в раздевалку. Лешка лежал на топчане, отвернувшись к стенке, переживал. – Пашкевич! – остановившись в дверях, крикнул тренер. – Уходите из спорта! – Иди ты в пим! – заорал вскочивший Лешка. – Полоумный! Кретин! Недоносок! Зачем понадобилось все это Суворову? Неприятный этот, мелодраматический спектакль? Кому хотел он преподнести урок? Лешке? Всем нам? Себя утверждал, принципы свои отстаивал?.. Вроде не в его это было характере – себя доказывать, хлопотать об авторитете. Принципы?.. 396
Ну да, положим, он был – настоящий. Но ведь Суворов и других своих правил – необязательных, подчас дурацких – держался с тем же фанатизмом. Единственный раз в жизни я был нокаутирован – по милости тренера, изза его «принципов». Причем не на ринге нокаутирован, не в ответственном каком-нибудь поединке. Пришел к нам как-то, попросил записать его в секцию мрачный парень по прозвищу Косяк. Косяк потому, что смотрел он на белый свет одним глазом, второй был от рождения закрыт бельмом. Я это знал точно – мы на одной улице жили. Как знал и то, зачем Косяк пожаловал. Он был самым сильным в нашем «околотке», просто чудовищно крепким, долгие годы держал «шишку», а тут мы подросли, да еще спортсменами заделались, ходим в маечках, мускулами поигрываем. И Косяк забеспокоился. У него, кроме дикой силищи, других преимуществ не было – вот он и надумал малость подучиться. Любой нормальный тренер вежливо завернул бы Косяка обратно. В крайнем случае – на другой вид спорта, на штангу, к примеру, переагитировал. Ведь нет же у одноглазого боксера будущего, быть не может – п усть он хоть Илья Муромец по физическим данным. Суворов, однако, решил подвергнуть Косяка традиционному испытанию. Да хрен бы с тобой! Хочешь одноглазого – бери. Испытывать-то зачем? Чего испытывать? На раздетого Косяка жутко было смотреть. Роль экзаменующего на этот раз выпала мне. Косяк, зажмурив последний глаз, лупцевал воздух. Руки его двигались мощно и грозно, как паровозные поршни. Я финтил, уклонялся, нырял. Технично «щупал» Косяка то справа, то слева – щадил. Можно было и посильнее бить – легкие мои шлепки отскакивали от чугунной башки Косяка. А тренер прыгал вокруг и жужжал, как надоедливая муха: – Проведи нижний!.. Проведи нижний! Нижние, апперкоты, были его слабостью. А у меня они шли плоховато. И тренер, значит, пользуясь подходящим случаем (бой-то с новичком, понарошечный), натаскивал и меня тоже. Короче, жужжал он жужжал, осточертел мне, и я – «Да подавись ты!» – решил провести нижний. Начал готовить его, перегруппировываться – и пропустил прямой в солнечное сплетение. Меня давно, в детстве, лошадь лягала, слава богу, не подкованная – вот такое же было ощущение. У меня прервалось дыхание, и я почему-то еще оглох. Вокруг неслышно кричали открытыми ртами. Отбросивший меня в сторону Косяк пер мимо и вперед, как проходческий комбайн. А я медленно опускался на кисельных ногах. Опускался помирать. Ребята подхватили меня, повели, на ходу делая искусственное дыхание: резко – вверх руки! вниз! вверх! вниз! По-моему, я минуты через три только смог сделать первый слабый вдох. И не помню, куда девался Косяк. Осталось такое впечатление, что он прошиб стенку спортзала и упер дальше – сметать окрестные сараюшки. Ну да ладно. Это – случай. Анекдот. И, в конце концов, со мной только. Другое не могу я простить тренеру (долго не мог, тогда) – Альку Бабаяна. Алька Бабаян был моим соклассником и другом. Не по летам толстый, могутный, он подтрунивал над нами, спортсменами, истязавшими себя 397
в бесконечных тренировках: «Давай-давай! Закаляйся, как сталь!» Или, где-нибудь на пляже, сгибал руку, похожую на бревно, и приглашал: «Ну, закаленные! Налетай! Можно по двое». «Да ну тебя!» – пятились мы. Особенно возросла слава Альки после того, как он победил заезжего циркового силача-чемпиона. Цирк работал на рыночной площади, в балагане. Чемпион, после того как переборол всех соперников, поднял все гири и удержал на себе пирамиду из двенадцати человек, стал выкликать охотников из публики – помериться с ним силою. Он знал, конечно, заранее, что таковых не сыщется. А Бабаян взял да вышел. И даже не постеснялся раздеться до трусов, под смех и свист. Он, вообще, отважный был малый, до нахальства. Они потоптались, сомкнувшись лбами, и чемпион красивым приемом бросил Альку на карачки. Он, может, хотел сразу на лопатки, да не получилось – о чень тяжел был Алька. Даже для такого атлета. Пришлось Бабаяну продолжить борьбу в партере. Циркач не торопился. Походил вокруг Альки, уважительно, на публику, поокруглял глаза: каков, мол, богатырь! Потом взял его за бока, покачал, как бы взвешивая, и рванул. Да так сильно, всем телом, рванул, что руки у него соскользнули и он сам брякнулся навзничь. И тут Алька с неожиданным проворством перекатился на него, всей тушей придавил к ковру. Чистое было туше! Чемпион только ножками маленько подрыгал. Так вот, однажды Алька от нечего делать забрел к нам в спортзал, в раздевалку. А мы там как раз, после тренировки – не наломались еще! – толкали пудовую гирю. На спор – к то и сколько раз выжмет. Алька понаблюдал, поиздевался над слабаками, потом сам захотел попробовать: «Ну-ка, дайте я». Мы уважительно расступились. Алька нагнулся, ухватил гирю, попытался оторвать от пола… и не смог. Мы сначала подумали – придуривается. Но когда Алька со второй попытки, мучительно перекосившись лицом, поднял гирю до щиколотки – его аж в сторону качнуло. – Что такое? – пробормотал он растерянно. – Что это я, а? Мы-то сразу поняли – что. Не из мускулов сложен был слоноподобный наш богатырь, не из мяса даже – из рыхлого, нездорового жира. И Алька догадался. Он побледнел, обвел нас виноватым взглядом: – Я больной, наверное, пацаны? Мы промолчали. Потому, что сами так подумали. Алька переполошился. На другой же день он пришел к тренеру Суворову – проситься в какую-нибудь секцию. В любую. И скорее. Лишь бы не остаться таким… таким калекой. Суворов решил мудро: в легкоатлетическую, общеобразовательную, так сказать. Для начала. Пусть побегает, порастрясет лишний жирок. А там видно будет. Только на четыре занятия успел сходить Алька. Свалился нам на головы, тренеру Суворову – в первую очередь, какой-то районный спортивный праздник, устроенный в честь чего-то – и не помню теперь. Проходить он должен был в парке культуры, и программа затевалась разнообразная: кросс – по аллеям, эстафета, бег с препятствиями и прочее. Вдруг оказалось: некого поставить на самую длинную и скучную дистанцию, на три 398
километра. Кто-то из стаеров болен, кто-то из города укатил – время-то каникулярное. Ай-ай-ай! Тренер вспомнил: а вот же Бабаян! Прошлепает потихоньку, ему полезно. Я попытался отговорить его, предвидя какой-нибудь конфуз: «Подумай – может, не надо?» (Уже числился я ветераном, и с тренером мы давно были на ты.) Суворов уперся: «Тот не спортсмен, кто оконфузиться боится! Ты боялся?.. Ну, вот. И я не боялся. И вообще: трудно в ученье – легко в бою!» Прямо как его великий однофамилец заговорил. А для Бабаяна, мол, это будет заодно и боевое крещение. Черт бы побрал его с этой идеей непременных боевых крещений! Алька бежал. Зрелище было карикатурное. Народу в парк привалило много. Толпились вдоль аллей, подбадривали спортсменов. Про Альку сначала подумали: балуется толстяк, дурит. Потом догадались: а-а, это номер такой, развлекательный! Он – вроде как клоун в цирке. Соревнования-то не настоящие, показательные. Но Алька все бежал и бежал, круг за кругом. Его обгоняли – дважды, трижды. В конце концов он остался на дистанции один. Его уже шатало. Он бежал, задыхаясь, хрипя, весь облитый потом, словно выскочил из-под ливневой тучи – а сияло июльское солнце. И тогда зрители поняли: всерьез старается! Поднялся хохот. – Давай, пузо, жми! – кричали Альке. – Не жалей лаптей – дяревня близко! Люди постарше сочувствовали ему: – Парень, да сойди ты! Брось! Зачем уродуешься?! Какой-то поддавший дедок, с медалями, навешанными прямо на ситцевую рубашку, даже погнался за ним, бренча наградами: – Сынок! Стой!.. Ты что это, а?.. Ну их к такой матери! Остановись! Алька не остановился. Он добежал, пересек финишную черту и свернул на траву, невидяще толкая людей. Мы с товарищем подхватили его с двух сторон: «Походи, Алька, походи! Не садись!» Не смогли удержать. Он буквально вытек из наших рук сырым, тяжелым тестом. Его начало выворачивать – мучительно, тяжко, зеленым. …Я искал потом тренера. Не знаю, что бы я с ним сделал. И тогда не знал. Только горела душа: найти, гада. Вот же гад! Ну и гад!.. Не нашел. Затерялся Суворов где-то среди спортивного и прочего начальства. А на другой день не с кем оказалось выяснять отношения, сгорел наш тренер в одночасье. Заявилась какая-то комиссия (мы подумали сначала, разбирать случай с Бабаяном), походила, посвистала… обнаружила в спортзале – н а стене, над входом – п ортрет врага народа и пособника иностранного капитала Берии, уже неделю как разоблаченного. Как он попал туда? Кто его водрузил, когда, зачем? И главное – почему его-то? Ну, хоть бы общество наше было динамовское… Бедный тренер Суворов, ничего не читавший, кроме спортивной хроники, знать не знал, кто этот с усиками. Висит себе и висит. Да он его, пожалуй, и не видел. 399
Ведь для этого же надо было, войдя в зал, обернуться и задрать голову. А когда было Суворову голову задирать? Тренер страшно перепугался. Сам сбегал за длинной пожарной лестницей, сваренной из тонких металлических труб (спортзал у нас теперь был высокий и просторный – в новом Дворце шахтостроителей); сам, как матрос по вантам, кинулся по ней вверх – исправлять политическую ошибку. Лестница завибрировала от частых ударов его ног, сломилась посредине, быстро поползла вниз. Суворов только ручками успел всплеснуть возле усов врага народа. Хотел захватить его, но сверзился один. Вышиб два пальца на левой руке и сломал ключицу… На роду ему, что ли, такое было написано: попадать из нелепости в нелепость? Травмы не спасли тренера Суворова. Он был освобожден в тот же день. И понятно: не мог столь близорукий, аполитичный человек воспитывать подрастающую спортивную смену. Не имел права. Суворов ушел на стройку – машинистом башенного крана. И это он, оказывается, умел. Спортивная же работа стала хиреть. Разваливались секции. Разбегались по другим командам способные ребята. Я не был свидетелем этого печального заката, поскольку уехал на учебу в другой город.
МГНОВЕНИЯ Утро Море желтое. После дождей поднялись речки, принесли всякую муть, лес. Тихое море, ровное, чуть, пожалуй, вспученное, как отекшее лицо. Но вдруг далекодалеко образуется в одном месте чуть заметная белая полосочка, тоненькая, как бритвенный порез, катится, катится к берегу, превращаясь в пенистый длинный язык – и язык этот разбивается о сушу. «Море показывает язык». Желтое море, сизый сумрачный горизонт, с полоской бледных облаков над этой сизостью. Красота необычайная! И «языки» эти – б егущие, кажется, прямо от горизонта. Дразнящиеся. Еще очень-очень рано, далеко до восхода солнца. Васенин сидит на балконе, закутавшись в одеяло. Один на один с морем. Его вдруг охватывает мистическое чувство: это же его дразнит море! Ему показывает язык, жалкому червяку. Это Вечность показывает язык! Поежившись, он пытается укрыться за шуточку: «Не очень-то солидно для Вечности – язык высовывать». Но спокойнее не становится. Не проходит ощущение своей малости, ничтожности, микробности перед лицом молчаливо забавляющейся стихии. Ничтожности не только своей, но и всего, что нагорожено здесь, на этом плоском берегу: санаториев, дворцов, дач артистов и писателей, безбоязненно носящих имена – «народные». Море катит, море вываливает свои гигантские языки: вот вам, Цари природы! Вот вам – В еликие! Вот – Народные! 400
«Гад! Смотри Природу!.. Смотри! – вдруг говорит себе Васенин в приступе какого-то болезненного самобичевания, словно прожил до этого жизнь недостойную, срамную. – Смотри, слушай… Для кого поют столь прекрасно птицы? Для тебя? Для человека? Но слепая Природа не знала, что вырастит существо, способное оценить соловьиный бой. Или знала? А если не знала?.. Для кого же тогда поют птицы. Почему извивается червяк, когда его насаживают на крючок? Почему он сопротивляется, крутится отчаянно? Ему больно? Мир божий громаден, сложен, многообразен, говорят, – совершенен. Зачем появился человек? Чтобы изгадить его?.. Чтобы познать и усовершенствовать?.. Зачем? Для счастья? Чьего счастья – ч ервяка на крючке? И что такое, вообще, счастье? Что знаем мы о мире, о Вселенной? О-о, много знаем, очень много! Но знаем. А чувствуем – что? Как живет, например, карась в красивейшем подводном мире, где ползают улитки, ручейники, жучки-паучки? Что он чувствует? Он счастлив там?.. А улитки?..» «Языки» становятся короче. Они уже не достают да берега, все дальше отступают к горизонту, сворачиваются опять до тончайших порезов. И эти порезы мелькают там вдали, как стая играющих рыб. Никогда он не видел такого странного явления. – Надо быть поэтом! Больше – никем! – Он выговаривает это вслух и сразу: слова не прозвучали раньше в голове. – Только поэтом! Но поэтов хватает и без него. Вот и сейчас двое из них спят в комнате. Один – старый его друг, весьма известный поэт. Второй – друг новый, поэт еще малоизвестный, но чрезвычайно пылкий. К Васенину очень привязался, полюбил его за что-то. Стихи недавно сочинил. Понаблюдал, как тут, у моря, все мало-помалу подружками обзаводятся, и сочинил. Все нашел себе подруга, Только мы нашел друг друга. Спят поэты… И не видят всей этой тревожной, дразнящей красоты. Вчера у старого друга был день рождения. Поэты проснутся, когда взойдет солнце.
День Они покупали вареную кукурузу. Кукурузу продавали двое – тощий, высохший до щелочного состояния, абхазец и толстая, лоснящаяся жиром, абхазка. Кукуруза у них была забавно-противоположная. У абхазца – круглые, похожие на молодых поросят, початки, у абхазки – длинные и тонкие, как веретешки. Вообще-то им не нужна была кукуруза. Они за молодым вином пришли на этот крохотный базарчик. Но по дороге Васенин заупрямился: никакого вина! У него свои имелись планы на вечер, и, согласно этим планам, он должен был сохранить себя трезвым. А еще его смутил Большой поэт. Отвлек мысли от грешного намерения. Когда они, праздные и похмельные, шли на базар, Большой поэт под страшным пеклом реконструировал свою гасиенду. Он купил ее здесь за бешеные деньги, а теперь усовершенствовал за еще более бешеные. 401
Два молодых, чернобородых, голоногих парня топтали на кругу глину. Рядом стояла нерусского типа женщина, этакая утонченная пери, правда, в сарафанчике, с трогательным животиком будущей мамы. Поэт, высокий, жилистый, прокаленный солнцем, закатав рукава белой рубашки, черпал глину широкой пятерней и, как штукатур, с размаху лепил ее на стенку дачи. – Надо бы поздороваться, – сказал тот друг, который был известным поэтом. – Мы ведь знакомы. Когда-то вместе начинали. – Может, пойдем? Смотри, как он занят, – сказал Васенин. Он подумал, зачем Большому русскому поэту дача в этих экзотических местах? Не лучше ли завести ее где-нибудь в глубине России, на Владимирщине где-нибудь, среди дубрав и тихих речек? – Да неудобно как-то молчком проходить, – с казал друг и, улучив момент, приподнял белый картузик. – Все созидаем? – спросил он Большого поэта. – Aга! Созидаем! – ответил тот, влепив в стенку очередную порцию глины. Какая-то ярость была в его поджатых губах, в заострившемся лице с играющими желваками. «Зачем ему?» – опять подумал Весенин. «Пери» улыбнулась им вышколенной, жалкой улыбкой. Когда они возвращались обратно, женщины их грелись на пляже. Их женщины – это жена известного поэта и ее подружка, оказавшаяся здесь проездом на несколько дней. Жена поэта лежала на горячих гальках, подставив спину жаркому солнцу. Подружка стояла – с тройная, как манекенщица. Или – как богиня. Нет, богини, пожалуй, были слишком сытые. Как юная манекенщица она была. И черные, короткие волосы ее, чуть тронутые сединой, летели в сторону, отбрасываемые легким ветерком. А рядом с ней стоял Большой поэт. Уже в другой рубашке, с отмытыми руками, он говорил. Васенин не хотел бы слышать, что он говорит, но ветерок наносил в их сторону, а голос Большого поэта, выкованный на эстрадах, был звучен и округл. Он говорил: – Я чувствую в вас женщину созвучной мне судьбы. Мы оба пережили трагедию. Сознайтесь – ведь вы ее пережили тоже? Подружка, отвернувшись к морю, молчала. Она не любила Большого поэта. И не могла полюбить. По какой-то иронии судьбы она тянулась к Васенину – неизвестному и недостойному, рисующему здесь картинки – з айчиков, белочек, ежиков, к детским книжкам своих расшалившихся друзей поэтов. Но, господи, боже ты наш! Он не мог полюбить ее, хотя полон был к ней нежности. Не мог, потому что знал ее трагедию, и она пока еще остро болела в ее душе. Не мог еще и потому, что уже любил других женщин. Нет, не так, одну женщину, врученную ему судьбой, и одну фею. А она не могла полюбить Большого поэта. Потому что он не знал ее трагедии. Только угадывал. И угадывая – у гадывал будущее острое ощущение. Приключение, достойное темперамента Большого поэта. Как ненужная дача на этом далеком, чужом берегу. 402
Море лежало белесое и плоское, без единой морщинки, словно накрахмаленная простыня.
Вечер Они опаздывали. Известный поэт провожал их – р ысил рядом. Это он был виноват в опоздании. Отговорил сесть в специальный автобусик, организованный санаторием, – тесно, мол, будет, – убеждал, что рейсовый всегда проходит мимо, подбирает желающих уехать до большого города. А рейсовый взял и не прошел. И теперь надо было бежать к нему в центр городка. Вдали – навстречу им – показался вишневый «жигуленок» Большого поэта. – Эх, черт! – с казал провожающий. – М ожно бы попросить его развернуться – здесь всего три километра. Да неудобно как-то одалживаться. А пылкому поэту было все удобно. – Эй! – з акричал он и назвал Большого поэта по имени. – С той, пожалуйста! Большой поэт резко тормознул – машину сзади обдало желтой пылью. И тогда провожатый отважился. – Это мои друзья, – сказал он, взяв их почему-то за руки, как детей. – Они страшно опаздывают. Тут всего три километра, а? Большой поэт лихо развернулся. Они сели. Некоторое время ехали молча. Но пылкий друг Васенина не выдержал искушения. – Слушай, – заговорил он. – Что новенького пишешь? Стихи? Поэму? Чем обрадуешь? Васенин пожалел Большого поэта, хотя лично знаком с ним не был. – Спроси лучше у человека, когда он с дачей своей разделается. Он произнес это нарочно грубовато. – Точно! – обрадовался избавлению Большой поэт. И сбросил руки с баранки. Они были в мозолях, ссадинах, с покалеченными ногтями. – Что можно написать такими руками? Друг, однако, не унимался: – Слушай! Напиши автограф, а? Два слова, а? Вот хоть на папиросной коробке. От автографа Большого поэта спасло то, что они подъехали к остановке рейсового. И автобус стоял уже «под парами». Пришло время пожимать руки и благодарить. Пылкий поэт смотрел вслед удаляющемуся «жигуленку». Глаза у него были разнеженно-бараньи. – У меня такое чувство, будто я только сошел с каравана поэзии! – молитвенно произнес он. Васенин понял, что очень скоро прочтет об этом случае какие-то возвышенные стихи. …Зал, где она выступала, был переполнен. Даже проходы оказались забитыми. Васенин сразу увидел ее. И сразу понял, что не останется у входа. Работая локтями, он стал пробиваться к сцене. Наверное, было в его лице 403
нечто такое, что на него не шикали. А может, приняли за какого-нибудь распорядителя. Он выгреб к самой авансцене. Там, на приступочках, оставалось еще не занятое место. Васенин занял его. Теперь он уже не мог видеть ее. Но зато слышать мог хорошо. Она… Про это надо рассказать особо. Хотя про что же рассказывать? Ничего ведь, в сущности, и не было. Приятель спросил его однажды: – Хочешь познакомиться с ней? – Нет! – быстро ответил он. – Не люблю знакомиться со столичными знаменитостями. Они потом проходят сквозь тебя, как сквозь воздух. – Она не такая, – п окачал головой приятель. – Д а и поздно уже. Я позвонил, сказал, что мы сейчас заедем. Делать ничего не оставалось – они поехали. И с н а ч а л а в р о д е в с е б ы л о з ау р я д н о . Н у, с е л а в м а ш и н у женщина – ш убка, шапка, носик, безутешная какая-то складка губ. «Здравствуйте», – улыбка – рукопожатие. Затем – маленький, угловой столик в ресторане, который сразу окружили, обсели ее друзья и обожатели – кожаные, замшевые пиджаки, холеные, аристократические лица. И он тут – сбоку-припеку. Правда, сразу представленный – или поставленный на место: «Наш сибирский друг. Художник». Но потом была только она. Одно ее лицо, ее губы, ее глаза, ее глубоко открытая грудь в обрамлении черных кружев (это ведь надо же! – так целомудренно возвеличиваться, так олимпийски царить – г решной и смертной – над мешаниной кружев, кофейных чашек, блюдец, острот). Было только ее сияние, излучение, только ее слова – а может, звуки? – ибо Васенин запомнил из всего произносимого одно лишь заклинание: «Ребята, давайте любить друг друга!» И это «давайте любить друг друга» относилось к нему тоже. Значит, и он тоже мог, должен, обязан был любить ее. И Васенин влюбился. Обвально. Ошалело. Загипнотизировано. Без ревности к тем, кто мог когда-то касаться этих нежных рук, этих губ, этих волос. Так, наверное, не в женщину влюбляются. Так влюбляются в явление природы. В талант и гений, которые – суть явления природы. Поздно ночью уходил его поезд (он ехал работать на дачу художников). Васенин пришел в гостиницу, чтобы собрать вещи, – и не смог. Ему хотелось пройти сквозь стену – такое было состояние. Чемодан Васенину уложила дежурная по этажу, сердобольно приговаривая: – Да куда же ты, миленький, такой-то да ночь глядя? Ведь ты горишь весь. В этом лихорадочном состоянии он и проработал целый месяц. Там, куда приехал Васенин, полыхала необыкновенная осень – и он писал осень, осень, осень! Друзья потом, посмотрев эти листы, изумленно сказали: – Ты что же делал-то раньше, самоубийца? Ты почему придуривался до седых волос? 404
И вот теперь, сгорбившись, Васенин сидел на узкой ступеньке: спиной к сцене, лицом – к многоглазому залу. Но все равно он видел ее, помнил: от высоких, тонких каблуков, длинного концертного платья, обрамленного мехом, до стиснутых на груди нервных рук и романтического поворота головы. Первые же звуки неповторимого голоса заворожили его. Голос баюкал, звал, возносил мольбу, страдал надрывно, ласкал, негодовал. Он смотрел в зал и видел сотни завороженных глаз. И вдруг – б удь проклято это мгновение! – вдруг подумал: «А что они слышат – кроме ворожбы голосом? Кроме чародейства?» А подумав так, невольно сам стал вслушиваться в текст. Ужасное слово-то какое – «текст»! Но он уже не мог пересилить себя – стал вслушиваться. И ждать. Ждать, когда какая-то строчка вдруг резанет уколем в сердце, когда по спине пробегут «мурашки». Может быть, это не очень эстетично – «мурашки по спине», но у него всегда так бывало: спина, позвоночник, хребет прежде всего отзывались точному слову. Увы, спина его молчала. И он, расколдованный, ловил уже только слова. Только их – очищая от интонаций, придыхании, пристанываний. И не мог поймать. «Что со мной?! – запаниковал Васенин. – Или – с нею?.. Нет, с нею не может случиться. Что-то со мной». Он зашарил взором по залу, по лицам: где-то же, в каком-то далеком ряду должны быть потрясенные глаза. Глаз было сотни – он растерялся от их множества. Видел затуманенные, зачарованные, сомнамбулические. Потрясенных не видел. Неужели гипноз? Шаманство? Ворожба? …Публика потекла из зала. Рядовые обчлененные выстроились в длинную очередь у стойки бара, заняли столики на антресолях. Для избранных был накрыт длинный стол у стены. Там чествовали «именинницу». Знакомый литератор махнул Васенину рукой, рядом с ним нашлось свободное местечко. И Васенин неожиданно оказался визави с нею. Московский приятель оказался прав: она не страдала забывчивостью «звезд». – А вот и Витя! – с казала, улыбнувшись ему. И – п оказалось – обрадовалась. Он сразу простил ей все. Даже молчание своего слоновьего позвоночника. «Ребята, давайте любить друг друга!.. Давайте любить…» – от этих строчек бежали по спине «мурашки». Гордость, что ли (вон ведь сколько блистательных мужчин, а отмечен только он), а может, бокал «Алазанской долины», которым Васенин подогрел себя, понесли его к ней, вокруг всего стола. Она, не вставая, с улыбкой полуобернулась. Наверное, надо было просто поцеловать ей руку. Красиво и достойно. А он заговорил. Начал смутно благодарить ее за ту маленькую «болдинскую осень», которую подарила она ему когда-то. Возможно, Васенин сказал фразы на две больше, чем полагалось по этикету. Она вдруг взяла со стола бокал с вином и протянула ему: – Выпейте, Витя. И отвернулась. А он остался с этим дурацким бокалом за ее чужой спиной – как извозчик на заднем дворе. 405
И вся ее свита, только что с ревностью наблюдавшая за ним, – кто это столь отважно приблизился к королеве? – утратила к Васенину интерес, громко заговорила о своем. «Море показало язык»… Он постоял несколько секунд, тихо поставил бокал рядом с ее локтем (она не заметила) и так же тихо отошел. На демократических антресолях к Васенину кинулись две знакомые издательские дамы, которые давно уже, как видно, следили сверху за его светскими маневрами. – Ах, как красиво вы поступили! Как достойно вернули ей эту подачку!
Ночь Там, на антресолях, Васенин досидел до последнего звонка, когда ушел уже и организованный санаторием автобусик, и последний – рейсовый. Он пытался постичь истину. Но истина оказалась не в вине. Истина открылась ему, протрезвевшему до дрожи, на перевале, когда один, среди куинджиевской ночи, топал он из большого города в маленький. «Нет, – думал Васенин, вбивая каблуки в асфальт, – вечность не показывала тебе язык. И море не дразнило. Только и делов у моря, чтобы дразнить нашего брата… Наоборот – оно одарило тебя. Окатило однажды соленой волной, осыпало янтарными брызгами, ударило в глаза ослепительным светом!.. Вспомни ту свою осень. Пусть одну. И будь благодарен морю! И любви! И шаманящей женщине!..»
СВАНКА, КЕФАЛЬ И ДРАКОНЧИКИ Все началось с того, что я купил себе сванку – войлочную сванскую шапочку – и сразу стал походить на старого, беспутного свана. Не знаю, бывают ли беспутные сваны, думаю, что нет, во всяком случае, мне встречать таковых впоследствии не доводилось, но сам-то я походил именно на беспутного. Возможно, из-за худобы, из-за неумения держаться достойно и невозмутимо. Но тут уж, как говорится, чего нема – того нема. Такое полезное умение – «нести себя как важный груз» – либо приобретается наследственно, при рождении, либо вырабатывается долгими тренировками. Так вот, о шапочке. Из-за нее упустил я, может быть, единственный свой шанс поймать крупную рыбу. На крупную рыбу мне никогда не везло. Даже с заветных, легендарных водоемов, где другие, рядом с тобой стоящие, выворачивают «лаптя» за «лаптем», я всегда ухитрялся возвратиться с таким уловом, о котором один мой товарищ, тоже рыбак азартный, так рассказывает: «Мужики там че-то уродуются, мудрят, орудия у них какието дальнобойные – спиннинги, катушки, всякое туе-мое… А мы с братом встанем возле мостика, как вдарим в две удочки – так через час семьдесят восемь хвостов! Полная пол-литровая банка!» Вот так, примерно, и у меня обычно получалось. А уж если удавалось мне иной раз выудить пару карпиков в ладошку величиной, домашние на меня только что не молились: и добытчик-то я, и кормилец, и герой! 406
Ну, а в этих благодатных местах, где я, значит, сванкой обзавелся, рыба чуть ли не сама на сковородку прыгала. И какая рыба!.. Кефаль! Форель! Дело в том, что напротив нашего дома творчества располагалось рыбное хозяйство. Рыборазводное. Озеро; при нем соответствующие постройки: административные городушки, другие какие-то сооружения, специального, видать, назначения. А с краешка, прямо у дороги – знаменитый ресторанчик «Инкит», монопольно перерабатывающий эту деликатную живность и реализующий ее по вполне людоедским ценам. Такое, словом, заведение, где осуществлялась ловля фрайеров на рыбную наживку. Да бог бы с ними, с аристократическими ценами: в конце концов, разокдругой за сезон каждый из отдыхающих здесь инженеров человеческих душ мог позволить себе тряхнуть мошной – красиво пожить вечерок в «Инките». Даже если он не Михалков и не Юлиан Семенов. Но ведь для настоящегото рыбака, для человека, ушибленного этой страстью, – не та рыба, что в магазине, а уж тем более на сковороде. На сковороде она – просто харч. Ну, пусть вкусный. Ну, изысканный. Так ведь и это – кому как. Один от форели истомно глаза заводит, а другой превыше всего ценит жареных пескарей. Кстати, форель, королеву эту, Хемингуэем воспетую, в «Инките» готовили хреново. Формально как-то, бездушно. Деньгу гребли – и все. По вечерам, после захода солнца, рыба играла. Тяжелые веретенообразные кефалины вылетали из воды вертикально и, на долю секунды зависнут в воздухе, плюхались обратно. По всему озерку шли круги от этой пляски. Красивое было зрелище. Захватывающее. Коллеги мои, сострастники, так сказать, сидя на берегу, тоскливо мычали: «Ы-ых! Со спиннингом бы сюда сейчас! На спиннинг бы ее, зар-разу!» Но ловить рыбу в озере строжайше запрещалось. Равно, как и на канавах, расположенных через дорогу. Эти канавы-прокопы, соединенные с озером трубами, проложенными под дорогой, заиленные, заросшие камышом, служили, как видно, для нагула молоди. Словом, тоже были территорией рыбхоза, его пастбищем. На канавах, однако, полавливали. Окно моего номера выходило как раз на канавы, и мне, с десятого этажа, хорошо было видно: ловят, черти! Сидят там, хоронятся в камышах, белеют кепочками и панамками. И местные жители, сотрудники нашего дома, подтверждали: на канавах ловят. Ловят кефаль, мелкую, правда, а главным образом – самостийно расплодившегося карпа. Но карпы такие!.. Поросята, одним словом. Ловили по выходным дням, по субботам и воскресеньям. В будни на канавах было пусто. Я долго не понимал смысла этого строгого расписания, пока не стукнуло мне в голову: да ведь юг же! Отдыхают караульщики-то. Климат здешний и разлагающее влияние множества праздных курортников не способствуют нашей, сибирской, допустим, истовости. Пять дней он страж, а в субботу и воскресенье лежит небось под чинарой густой пузом кверху – и его все это «нэ касаэтся». И вот тогда, каюсь, отважился я на злодейство. Соорудил немудреную снасть, смотал ее, утолкал в спичечный коробок, коробок – в карман. Полиэтиленовый мешочек – под будущий улов – за брючный ремень. 407
Сверху рубашкой-распашонкой примаскировал. Наковырял червяков под коровьими лепешками – в другой коробок (не с банкой же тащиться). Зарядился, значит, и с независимым видом просто так гуляющего отправился в сторону рыбных угодий. По дороге короткий прутик подобрал, метра в полтора – длинное-то удилище на канавах ни к чему. Иду себе, помахиваю прутиком, репьи сшибаю. Кругом жара и безлюдье. Но возле служебного домика, прямо под запретительным плакатом, намалеванном на бросовом куске жести, стоит голубой, форсистый «жигуль», на каких здесь преимущественно ресторанная обслуга гоняет. Я было затормозил – не начальство ли какое нагрянуло? Когда гляжу – прямо против «жигуля», за горбатой толстой трубой, переброшенной через кювет, у тихой заводи-прогалинки сидит рыбак. Сидит, покуривает, сдвинув на глаза непременную белую кепочку. Две удочки у него укреплены на рогульках. А из брезентового мешка, лежащего рядом, три карпьих хвоста высовываются. И по хвостам этим видно, что зверюги там лежат!.. не меньше чем под три кило каждый. – Здравствуйте, – сказал я рыбаку, не переходя пока на его сторону. – Ну, и как оно? Поклевывает? – Поклевывает, поклевывает, – буркнул он таким тоном, за которым явственно прочиталось: «Ступай себе мимо!» Так он здесь открыто, по-хозяйски, расположился и так недружелюбноначальственно ответил мне, что я подумал: из своих кто-нибудь, на досуге балуется. Я потоптался, прутиком по штанине пощелкал и спросил: – Ну, а как же насчет запрета? Здесь вроде запрещено ловить? Вон и объявление висит. Спросил тонким почему-то голосом, подрагивающим, а получилось – словно бы ехидно, с намеком. Рыбак долго молчал, все ниже клоня голову. Губы у него сжимались в полоску, желваки набухали. Я решил уже, что он и слова больше не проронит. Но рыбак, резко вскинув подбородок, вдруг заговорил. – Перераспротак твою в перетото и в перевотэто! – с невыразимой горечью сказал он. – Всю неделю мантулишь на этом пекле! наверху! на лесах! Выполняешь и перевыполняешь! Санатории-профилактории им, гадам, строишь – в рот их, в нос, в уши, в потроха! Раз в неделю соберешься отдохнуть по-человечески – и тут тебя догонят! Там запрещено, здесь запрещено, кругом запрещено! В гробу только не запрещено!.. А им можно! Им все можно!.. Там сидит… прорабишка какой-нибудь, мастеришка, начальник хренов, дерьмо, козявка – а весь в коврах, в телевизорах, бабах – в импорте, в бриллиантах! Такие деньги получают ни за что! Да еще воруют, паразиты!.. Я молчал – подавленный, обалдевший! Рыбак же все больше распалялся. – Воруют! – воздел он руки. – Как воруют-то!! – И, выхватив из кармана сшивку каких-то пожелтевших газетных вырезок, обличительно потряс ими. – Вот! Во-от!.. Это же – волосы дыбом! Конец света! Закончил свою филиппику разгневанный пролетарий неожиданно и странно. Вскочил, нервно собрал удочки, прыгающими руками кое-как увязал их в пучок, подхватил сумку с карпами, пробежал мимо меня, сел 408
в эти самые роскошные «жигули» и так рванул с места, что мелкие камешки из-под задних колес шрапнелью ударили по моим джинсам. Я постоял, подивился на это явление, ни черта не понимая, – чумовой какой-то товарищ, ужаленный! – потом перебрался по трубе через кювет. Труба была скользкой: из микроскопических дырочек били игольчатые, почти невидимые фонтанчики – увлажняли ее. Занять насиженное и, надо думать, прикормленное местечко я не решился, очень уж открыто здесь было, голо, дискомфортно, – двинулся вдоль канавы. И вскоре набрел на двух белоголовых хлопчиков. Они сидели среди высокой травы на маленьком вытоптанном пятачке, словно в скрадке, открытые только сверху, и настолько были увлечены делом, что не услышали, как я подошел. Я осторожно покашлял. Пацаны вздрогнули, разом оглянулись и утянули головы в плечи. – Ну что, орлы, каковы успехи? – бодро сказал я. – Да мы, дядя, так, – заюлил тот, что слева, – мы это… мальков ловим… для аквариума. – Ага, для аквариума! – закивал его дружок. Но тут у него нырнул поплавок. – Ой! – испуганно вскрикнул он, вытягивая небольшую кефальку. – Ну вот, Петька, опять ты! – упрекнул его товарищ. – Да я что, нарочно? – плаксиво заоправдывался Петька. – Она же сама! Кефалька, выгибаясь, прыгала на траве. Петька не решался к ней притронуться. Даже не смотрел на нее, отвернулся. Я снял кефальку с крючка, полюбовался ею, отбросил рубашку, прикрывавшую проволочный садок (я его сразу заметил): там уже лежало с десяток таких же рыбок, заснувших. – Что же вы ее на солнце держите, – с казал – О пустили бы в воду. Пропадет ведь. Пацаны обреченно молчали. – Эх, рыбаки! – в здохнул я. – Н у, ладно… Глубоко тут – н ет? Если на ту сторону перебрести. – У-у, дядя, глубоко! – оживились пацаны. – Да здесь еще трясина – засасывает! – Ага, ил сплошной! – Вы, дядь, садитесь рядом – места хватит. – Вон удочка у нас, запасная. Берите. – Спасибо, – поблагодарил я. – Чего ж вам мешать, тесниться. Пройду еще… Садок-то опустите в воду. – Опустим, дядь, опустим! – радостно заверили пацаны. Еще маленько я прошел, высматривая местечко на берегу, а когда поднял глаза, увидел, как метрах в двадцати по курсу двое мужиков торопливо сматывают удочки. Один, ухватив за лямку рюкзак, боком кинулся в заросли. Второй замешкался, метнулся туда-сюда и вдруг, развернувшись, прыгнул через канаву. То есть хотел прыгнуть, но оскользнулся и булькнул в метре от берега. И стремительно начал тонуть. Неуклюже, словно спутанный, развернувшись, он пытался рывками дотянуться до травы, но под ногами не было твердой опоры, с каждым судорожным толчком он только глубже погружался и уже хлебал ртом воду. 409
– Руку! – заорал я, плюхаясь на живот. – Не толки ногами! Вытаскивай их!.. Держись на плаву! Отпячиваясь, извиваясь ужом, помогая себе коленями, подбородком, свободной рукой, я кое-как подбуксовал его к берегу. А тут уж он сам закостенело вцепился в коренья трав, продышался, вылез. Стоял – весь в ряске, в тине, мотал головой, отплевывался. – Ну? – спросил я. – С легким паром?.. Нашел место купаться! Мало тебе Черного моря? – Придурок! – выговорил рыбак. Смотрел он куда-то поверх моей головы, и я решил сначала, что это он о себе – столь не лестно. Но ошибся. – Ты бы еще ружье взял, придурок! – з лобно продолжил он. – И ли фуражку милицейскую нацепил, вместо этой бородавки!.. Понаедут… придурки, тунеядцы! Деньги им, падлам, девать некуда… «Черного моря мало!» – п ередразнил он меня. – А тебе мало, да? Шарашишься тут… турист! – О н снял штаны, резко встряхнул их, обдав меня грязными брызгами. – Ну, что выпялился? Медаль ждешь – за спасение утопающих? Счас откую – по ряшке! – И, повернувшись к зарослям, закричал: – Э-гей! Серега! Давай сюда! Иди, не бойся!.. Тут одному медаль выдать надо! До меня дошло – сванка! Они же меня все – и хлопчики, и пролетарий тот дерганый – из-за шапочки этой и вполне закавказского моего облика (если издалека или внезапно) за местного деятеля, за рыбоохранника какого-нибудь приняли, который сам лопает в три горла, жиреет, а над другими, у кого всей радости-то – раз в неделю с удочкой посидеть, руку правую потешить, измывается, сволочь такая, дохнуть не дает. Выходит, как Печорина, судьба (да какая там судьба – сытая прихоть бездельника) кинула меня в «круг честных контрабандистов» – то бишь честных браконьеров, как он, я «встревожил их спокойствие» и даже – о ужас! – едва не утопил человека. Я развернулся, пригнул голову (не огрели бы чем сзади!) и быстро пошагал прочь. Такую вот шутку сыграла со мною сванка. Крепко подозреваю, что за всю историю невинного браконьерства на канавах это был первый случай появления там «гонителя», вообще – п остороннего человека. И надеюсь – последний. Я, во всяком случае, на канавы больше не ходил. Хотя мог бы, поменяв предварительно свою сувенирную шапочку на какойнибудь стандартный головной убор. Однако столь неудачный, конфузный дебют охладил мой пыл, канавы перестали меня интриговать, и я перешел на легальный морской промысел. Здесь не надо было ни хорониться, ни оглядываться, ни напрягать спину в ожидании сурового окрика. На море изредка поклевывала усатая барабулька, симпатичная рыбка длиною в сигаретку, да столь же редко, но зато мертвой хваткой брал хайластый морской дракон из многочисленного семейства скорпенообразных, распространенного от Арктики до Антарктики. В этом мелком разбойнике, напоминавшем внешностью нашего континентального ерша, всего-то и достатков было, что башка, смертельно ядовитый шип на загривке, пузо да хвост. Но зато охота на него оказалась увлекательнейшим занятием, настоящим спортом, азартным и опасным. 410
Во первых, приходилось нырять за мидиями (дракон лучше всего клевал на мускул этих моллюсков), во‑вторых – с немалым риском обезвреживать грозную добычу. Я вытягивал ощетинившихся дракончиков на пирс, глушил их резиновым шлепанцем, осторожно – не приведи бог уколоться! – отсекал ножом ядовитый шип, вместе с несъедобной головой. Оставшиеся пустяки складывал в полиэтиленовые мешочки и замораживал впрок в холодильнике. Землячество наше – трое моих друзей и супруги их – заинтересованно следило за моими хлопотами. Давно донимали нас жены, просились на пикник, очень их соблазняла лесистая горушка, маячившая вдали, за угодьями рыбхоза. Так что к исходу недели, когда в холодильнике скопилось тридцать хвостов (две полулитровые банки!), было объявлено торжественное съедение дракончиков. На горе уже, на облюбованной под бивак полянке, дамы ошарашили нас новым капризом: какой же это пикник без вина?! До этого они вполне одобряли антиалкогольные строгости, царившие в курортных местах, а тут прямо засрамили нас – эх вы! а еще мужики! Кулинарные свои познания призвали на помощь, дескать, к рыбным блюдам полагается подавать белые сухие виноградные вина – как- то: «Цинандали», «Гурджаани», «Цоликаури», а также столовые – «Баян ширей» и «Сильванер». Тогда, оставив их под присмотром четвертого мужчины, трезвенника по убеждению, а не по принуждению, мы втроем отправились на разведку в деревеньку, крыши которой проглядывали впереди меж деревьев. Странное селение открылось нам: совершенно пустое, словно бы вымершее. Только бродили по единственной улице пыльные свиньи, да грелись возле некоторых домов новенькие «волги». Но в первом же дворике, где ворохнулась жизнь, мы обрели искомое. Самый бойкий из нас, поэт Володя, окликнул хозяина. – Папаша, неплохо бы вина выпить, – сказал он с развязностью Остапа Бендера. С минуту хозяин подозрительно разглядывал нас. Ни смуглая физиономия полубурята Володи, ни мои сивые патлы (сванку я предусмотрительно засунул в карман), видимо, не внушали ему доверия. Но рядом сиял рыжей бородой, неистребимым российским простодушием, молодой открытостью наш романист Миша – и на нем взгляд хозяина отмяк. – Ест вино, – с казал он. – Только плохой. Прошлогодний. Хочешь – попробуй. Он завел нас в кладовку Десятка полтора гигантских посудин стояло там в ряд. Такого количества жидкости хватило бы на все лето – поливать огород. Или – на несколько кавказских свадеб. – Этот совсем пропал, – тыча пальцем в бутыли, бормотал хозяин. – Этот тоже совсем пропал… Этот, может, не совсем пропал. Мы попробовали не совсем пропавшее вино. Было оно красным, кислющим, слегка напоминало вкусом «изабеллу». – Да, это не «Баян-ширей», – согласился Володя. – Но – берем! – Шесть рублэй, – сказал хозяин, нацедив трехлитровую банку. «Однако!» – переглянулись мы. Но деньги выложили. Тогда хозяин, понизив голос до шепота, сознался: 411
– И чача тоже ест. Только слабый. Старый. Попробовали чачу, выдохнувшуюся двадцатиградусную водичку, и – эх, гулять так гулять! – решили купить бутылочку. – Сэмь рублэй, – сказал хозяин. Ай, хороший человек! Сделал-таки скидку против сорокаградусной казенной водки. На обратном пути Володя вдруг разродился стихами. Он ехал сюда с намерением поработать, но работа у него не пошла – и каждое утро Володя уныло приветствовал нас перефразированным девизом «серапионовых братьев»: «Здравствуй, брат! Писать очень неохота». И только здесь за околицей деревни «Слабая Чача» (как мы ее сразу же окрестили) ему наконец запелось: – А здесь, признаться, неохота Работать до седьмого пота – Когда напротив есть «Инкит» И море бирюзой горит! – неожиданно продекламировал он, помычал, отбивая рукой такт, и закончил: – Да за горушкою селенье, Где – если одолеть подъем – Начачишься до изумленья. Туда и сходим мы втроем! Была в стихах неправда, или, мягче сказать, поэтическая вольность. Дело в том, что «Инкитом» сам Володя не увлекался, даже вполне презирал это заведение, после того как его однажды угостили там шашлыками из протухшей свинины, зажаренной на сковородке и лукаво нанизанной на шампура. Начачиться до изумленья «не совсем пропавшими» напитками нам тоже не удалось. Но аппетит они подогрели – и оттого, наверное, морские дракончики, поджаренные на костерке, дымком пропахшие, показались нам ничуть не хуже ресторанной кефали. Более того: по общему приговору они напрочь зашибли ее своим несравненным вкусом. …А кефаль поймал Акакий Аграбиа – мрачный красавец, отец двух юных витязей, стройных, нежных и загадочно-молчаливых. Поймал руками. Акакий совершал перед завтраком ежеутреннюю оздоровительную прогулку вдоль берега озера. Кефаль выплыла из пучины на мелководье и остановилась в метре от уреза воды, сдержанно пошевеливая хвостом. То ли на солнышке грелась, то ли залюбовалась редким экземпляром гомо сапиенс. – Цып-цып-цып! – сказал Акакий, присев на корточки. – Иди сюда, дарагой. Не бойся – ничего не будет. И когда доверчивая рыбина подплыла к подошвам его башмаков, хищно схватил ее под жабры. Так, на прямой руке, не забрызгав белых штанов, гордый Акакий и пронес эту полуметровую дурочку на кухню – мимо изумленно подавившихся манной кашей сотрапезников. Даже невозмутимые обычно сыновья его привстали из-за столика и сделали движение навстречу отцу. Но Акакий, не укорачивая шага, строго бросил им: – Это будет на ужин. Вышколенные мальчики враз кивнули, потушили глаза и с достоинством вернулись к своему завтраку. 412
СОДЕРЖАНИЕ Как мы стали мичуринцами …...........................................…… 4 За водоплавающей дичью ………………………………………………… 7 Старый дом …………………………………………………………………… 11 Пирог …………………………………………………………………………… 13 Елка ……………………………………………………………………………… 17 Двенадцатый представитель …………………….........................… 22 Карандаш …………………………………………………………………… 24 Новоселье ……………………………………………..........………… 25 Пятое действие арифметики …………………………………………… 26 Воспитательный момент ………………………………………………… 28 У самого синего моря ………………………………………… ……………… 28 Солнце воздух и вода ………………………………………………………… 30 Всевозможные блага ……………………………………………… ………… 32 Только правда …………………………………………………… …………… 32 Кошмарные вещи ……………………………………………………… 34 Он начал первый ……………………………………………… ……………… 35 Подарок ……………………………………………………………………… 36 Человек в рыжем плаще ………………………………………………… 37 Пессимист ………………………………………………………………… 38 Слагаемые и сумма …………………………………………………… 39 Перекур …………………………………………………………………… 40 Выход …………………………………………………………………………… 41 Шило на мыло …………………………………………………………………… 44 Тоннель …………………………………………………………………………… 44 Загадка природы ……………………………………………………………… 45 Как я стал поэтом ……………………………………………………………… 47 Прямо и направо ……………………………………………………………… 49 Приглашение на «иностранца» …………………………………………… 50 Четвертый ……………………………………………………………………… 52 Фактор …………………………………………………………………………… 54 Слушайте нас ежедневно ………………………………………………… 55 Солидарность – превыше всего ………………………………………… 56 Стреляные воробьи …………………………………………………………… 58 Страшная месть ………………………………………………………………… 59 Странные люди ………………………………………………………………… 61 Ночной звонок ………………………………………………………………… 62 Расставание ……………………………………………………………………… 64 Спаситель ………………………………………………………………………… 64 Крайности ……………………………………………………………………… 68 Добрые намерения ………………………………………………………… 68 Смотри в корень ……………………………………………………………… 69 Печальный случай ……………………………………………………………71 Дилетанты ……………………………………………………………………… 72 Блондинка на букву «Л» …………………………………………………… 74 Гипноз …………………………………………………………………………… 78 413
А что делать? …………………………………………………………………… 79 Мои дорогие штаны …………………………………………………………… 81 Ему труднее ……………………………………………………………………… 83 Уймитесь, волнения страсти ……………………………………………… 85 Один ……………………………………………………………………………… 87 В этот солнечный день ……………………………………………………… 89 Наш холостой друг …………………………………………………………… 91 Шашлык на свежем воздухе ………………………………………………… 92 Театр начинается с вестибюля …………………………………………… 94 Немножко выдумки… ………………………………………………………… 96 Скрытые резервы ……………………………………………………………… 97 Чужой ребенок ………………………………………………………………… 99 На спор …………………………………………………………………………… 102 Полезное ископаемое ……………………………………………………… 106 В нашей суглинистой полосе ……………………………………………… 107 Как стать здоровым? (Письмо в редакцию) ………………………… 108 Окна во двор ……………………………………………………………………110 Три прекрасных витязя ……………………………………………………… 113 С думой о завтрашнем дне ………………………………………………… 115 Шутники ……………………………………………………………………… 117 Однажды вечером …………………………………………………………… 119 Петров-первый и Петров-второй ……………………………………… 120 Наша марка …………………………………………………………………… 122 Репитиция ……………………………………………………………………… 123 Два по пятнадцать …………………………………………………………… 125 В наш нервный век ………………………………………………………… 127 Такой утюг ……………………………………………………………………… 130 Исключительный факт …………………………………………………… 131 Опасная зона …………………………………………………………………… 135 Вечер был, сверкали звезды … …………………………………………… 137 Мы слышим………………………………………………………………… 140 Феномен ………………………………………………………………………142 Ради чего? ……………………………………………………………………… 145 Трое суток – потехе ………………………………………………………… 147 Дышите и обрящете ………………………………………………………… 149 Пропавшая грамота …………………………………………………… 151 Очкарик ………………………………………………………………………… 156 Смех по праздникам ………………………………………………………… 157 История с интегралом ……………………………………………………… 159 Объективный портрет ……………………………………………………… 164 Внутренний голос …………………………………………………………… 166 Бескорыстный Гена ………………………………………………………… 169 Кавказский пленник ……………………………………………………… 173 Купите елку …………………………………………………………………… 176 Обыкновенная история …………………………………………………… 177 Игра в откровенность ……………………………………………………… 179 Подражание очерку ………………………………………………………… 182 414
Чужая невеста ………………………………………………………………… 188 Гонки ……………………………………………………………………………191 Вогнутый мениск …………………………………………………………… 196 Моральное разложение ……………………………………………………200 Будем здоровы («Астрид») …………………………………………… 204 Ужин с иностранцем ………………………………………………………… 208 Зовите следующего …………………………………………………………212 Дядя Сережа и К …………………………………………………………… 214 Условный французский сапог …………………………………………… 217 Когда поет душа… …………………………………………………………… 219 Время больших снегопадов ……………………………………………… 222 Роль в эпизоде ………………………………………………………………… 228 Агенты-элементы …………………………………………………………… 233 Королевский терьер ……………………………………………………… 242 Теперь держись! …………………………………………………………… 248 Падение Салопыча ………………………………………………………… 250 Эффект иглоукалывания ………………………………………………… 253 Кто последний? ……………………………………………………………… 258 Пиджак за свою цену ………………………………………………………… 263 Рассказ о трех хулиганах …………………………………………………… 266 Прощание с весельем ……………………………………………………… 273 Бывает и такое ………………………………………………………………… 277 Шесть белых берез ………………………………………………………… 281 Друг миллионера …………………………………………………………… 286 Еще раз о здоровье …………………………………………………………… 290 Необходимо срочное вмешательство ………………………………… 295 Дедовское средство ………………………………………………………… 299 Кольцо с бриллиантами …………………………………………………… 303 Если копнуть поглубже …………………………………………………… 308 Урок конкретной экономики …………………………………………… 312 Повесть о том, как один генерал двух мужиков не смог прокормить .........................................................................… 318 Настало времечко …………………………………………………………… 322 Лето солнечного затмения …………………………………………………326 Женитьба Телятникова …………………………………………………… 331 Пунктик ………………………………………………………………………… 345 Мешок кедровых орехов …………………………………………………… 352 … Лиса близехонько бежала ……………………………………………… 364 Случай с господином Хендриком Ван-Дер-Мюльде, королем подтяжек ................................................................… 370 Трубка …………………………………………………………………………… 379 Е-два, Е-четыре …………………………………………………………… 386 Тренер Суворов …………………………………………………………… 390 Мгновения ………………………………………………………………… 400 Сванка, кефаль и дракончики ………………………………………… 406
415
Николай Яковлевич Самохин Избранные произведения в 2-х томах Том 2: Рассказы Подготовлено Издательским домом «Сибинформ» Составитель и редактор Яков Самохин Дизайн и верстка: Данил Ешаков, Руслан Аверков ООО Издательский дом «Сибинформ» г. Новосибирск, ул. Большевистская 43 8 (383) 266–35–84, www.ndn.info Отпечатано в ООО «ДЕАЛ». г. Новосибирск, Зыряновская, 63 +8 (383) 3–340–270, www.dealprint.ru Подписано в печать 16.08.2019. Формат 148*210 мм, 416 с., бумага офсетная 65 гр. Тираж 500 экз. Заказ № 1317–19.
416