11
Париж произвел на свет больше великих людей, больше ученых, больше блестящих умов, чем все остальные города Франции вместе взятые. Луи де Жокур, статья «Париж» из «Энциклопедии»
Столица Просвещения
П
ариж «в течение многих веков был образцом всей Европы», — признавал Н. М. Карамзин. «Париж — моя родина», — заявлял неаполитанец аббат Галиани. Англичанин Юм писал из столицы Франции другу: «Я — гражданин мира, но, если бы мне надо было выбрать какую-то страну, я выбрал бы ту, в которой сейчас нахожусь». Людей, разделявших эти чувства, всегда было немало, но особенно широкое хождение подобные суждения получили во второй половине XVIII столетия: осознав свой век Веком Просвещения, многие европейцы стали воспринимать столицу Франции столицей всей просвещенной Европы. Париж являлся одним из самых больших городов континента, но Лондон все-таки был крупнее. Столица Франции была важным культурным центром, однако далеко не единственным. Почему же не Лондон, не Рим, не Вена, не Берлин, не Санкт-Петербург, а именно Париж оказался тогда центром всеобщего притяжения? Вероятно потому, что он сфокусировал в себе такие черты, которые были созвучны потребностям всей культурной элиты Старого и Нового света. В XVIII веке совершенствование интеллектуальной и эстетической культуры во Франции шло интенсивнее, чем в других странах Европы, и сопровождалось формированием специфического образа жизни, оказавшегося для многих европейцев настолько привлекательным,
Тайная вечеря Вольтера Художник Ж. Гюбер. 1772–1773 г.
Столица Просвещения 274
| 275
Фридрих Мельхиор Гримм (?) Неизвестный художник. Вторая половина XVIII в.
что они избрали его образцом для подражания. Кроме того, культурное и социальное своеобразие Франции благоприятствовало развитию универсального критического сознания и интеллектуального космополитизма, благодаря чему французское Просвещение обрело более разнообразные формы, чем английское, итальянское или немецкое. Париж стал средоточием этого нового образа жизни, этой универсальности и этого космополитизма. Именно там оттачивались особые социокультурные практики, которые поднимали престиж новой культурной элиты и развивали формы ее взаимодействия с прежними социальными элитами Старого порядка. Состав этой новой элиты был пестрым. В нее входили представители старых родов и те, кто не обладал дворянскими титулами, ученые и «полуневежды», миряне и клирики, деисты и материалисты, люди искусства и финансов, дипломаты и военные, масоны и салон-
ные дамы, наконец, авантюристы всех мастей. Рожденные в разных странах Европы, они разделяли общие ценности и говорили на одном языке — французском. В этом космополитическом мире люди легко переезжали из страны в страну и переходили со службы одному государю на службу другому. Уроженец бельгийской провинции Эно принц Шарль Жозеф де Линь мог чувствовать себя как дома в Париже, Брюсселе, Вене и даже в Крыму, где Екатерина II наделила его обширным имением. Граф Ульрих Фридрих Вальдемар де Ловендаль служил Австрии и Польше, затем стал генералом русской армии, а закончил свою карьеру маршалом Франции. Немец по рождению, редактор-составитель «Литературной корреспонденции» Фридрих Мельхиор Гримм большую часть своей жизни прожил в Париже. Женевец Жак Неккер стал министром финансов Франции. Талант, ум, хорошие манеры и умение радоваться жизни ценились в этом мире не меньше титулов: представители знати считали за честь познакомиться с женевским врачом Теодором Троншеном и его двоюродным братом-банкиром Жаном Робером Троншеном, ставшим одним из генеральных откупщиков Франции несмотря на приверженность кальвинизму и незнатное иностранное происхождение. Это общество, позволявшее себе пренебрегать государственными границами и реагировать на различия в статусе и уровне дохода лишь нюансами знаков почтения, было практически уничтожено Французской революцией. Его осколки были затем раздавлены социальными катаклизмами и всепобеждающей властью денег. Но в истории Парижа XVIII века несколько десятилетий прошли под знаменем просветительской «литературной республики» и знаменовали собой апогей влияния людей культуры. Они не участвовали в политике напрямую, но своими смелыми суждениями по самым острым вопросам формировали новый механизм воздействия на власть — общественное мнение. Ни двор, ни королевский совет не могли игнорировать влияние философов — людей, осознававших силу слова и виртуозно владевших им. Суждения философов часто оказывались весомее, чем королевские указы. В 1775 г. министр Королевского дома Ламуаньон де Мальзерб, до 1763 г. возглавлявший Королевскую палату книгопечатания и книготорговли, признавался: «Возник трибунал, независимый от всех властей и пользующийся их уважением, трибунал, почитающий все таланты и воздающий всем по заслугам; и в наш просвещенный век, в тот век, когда благодаря печатному станку всякий гражданин может говорить с целой нацией, люди, наделенные талантом просвещать и умеющие воздействовать на чувства, одним словом, литераторы, играют ту же роль в народе, рассеянном по разным городам и весям, какую играли ораторы Рима и Афин в народе, собравшемся в одном месте».
Столица Просвещения 276
| 277
Салоны Огромную роль в культурной жизни Парижа эпохи Просвещения играли салоны. Эти приватные кружки посещали самые разные люди: ученые, художники, вельможи, дипломаты. Однако тон в них задавали зачастую люди пера — философы и писатели — те, кто, по словам Дидро, брался «изменить привычный образ мысли». Костяком таких кружков были, разумеется, парижане, однако двери столичных гостиных были открыты и для тех, кто большую часть времени жил в провинции, и для иностранцев. Салоны были тем местом, где сливки европейской культурной элиты встречались и общались на равных с представителями элиты социальной. Там оттачивалось искусство разговора, которое затем прорастало текстами: романами, повестями, театральными пьесами. Главными фигурами там были мужчины, но хозяйками салонов чаще становились женщины, наделенные особым талантом создавать вокруг себя атмосферу непринужденного, но насыщенного и заинтересованного общения. Мода на подобные кружки со временем распространилась по всей Европе, но ее законодательницей была столица Франции, ведь именно там действовали наиболее знаменитые литературные салоны, первый из которых образовался еще в начале XVII в. вокруг маркизы Рамбуйе. В эпоху Регентства их число стало расти. В первой половине XVIII столетия особую известность приобрели парижские салоны Чтение Мольера Художник Ж. Ф. де Труа. Около 1728 г.
маркизы де Ламбер и мадам де Тансен. А период расцвета салонной культуры и пик ее влияния на общественную жизнь совпал с апогеем Просвещения и пришелся на 50–70-е годы XVIII в. Именно тогда в Париже появился один из самых знаменитых салонов, завсегдатаями которого стали писатели Мариво и Мармонтель, поэт и драматург Пирон, философ и литератор Морелле, философ и математик Д’Аламбер, поэт и философ Гельвеций, философ и писатель аббат Рейналь, английский литератор Уолпол, уже упоминавшийся журналист Гримм, художники Буше, Верне и Кентен де ла Тур, архитектор Суффло, скульптор Лемуан… Это ослепительное созвездие регулярно собиралось в гостиной Марии Терезы Жоффрен. Этой дочери парижского буржуа (урожденной Роде), вышедшей замуж за управляющего королевской стекольной мануфактурой, удалось придать своему салону такой блеск, что ее дом (№ 374 по улице СентОноре) современники окрестили «королевством улицы Сент-Оноре». Хозяйка была придирчива и порой позволяла себе критику работ своих гостей: она поругивала, в частности, живопись Жана-Батиста Грёза, а тот в отместку изображал ее школьной учительницей — с плеткой в руках, окруженной заплаканными детьми. Она взяла на себя роль наставницы юного Станислава Августа Понятовского (заняв трон польских королей, он продолжал в письмах называть ее «матушкой») и шведского принца Густава, ставшего позже королем Густавом III. Иноземные знаменитости пользовались ее
Чтение трагедии «Китайский сирота» в салоне мадам Жоффрен на улице Сент-Оноре Художник А. Ш. Г. Лемонье. 1812 г. Трагедия «Китайский сирота» (1755) была написана Вольтером по оригинальной китайской драме «Сирота из дома Чжао». На заднем плане слева направо: Грессе, Мариво, Мармонтель, Вьен, Тома, Ла Кондамин, аббат Рейналь, Руссо, Рамо, мадемуазель Клерон, Эно, герцог Шуазёль, бюст Вольтера, Д’Аржанталь, Сен-Ламбер, Бушардон, Суффло, Данвиль, граф Кайлюс, Бартоломео де Феличе, Кене, Дидро, барон де л’Он, Тюрго, Мальзерб, маршал Ришелье. Далее: Мопертюи, Мэран, Д’Агюссо, Клеро. На переднем плане справа налево: Монтескье, графиня Удето, Верне, Фонтенель, мадам Жоффрен, принц Конти, графиня Д’Анвиль, герцог Ниверне, Бернис, Кребийон, Пирон, Дюкло, Гельвеций, Ван Лоо, Д’Аламбер, Лекен (читает трагедию), мадемуазель де Леспинас, мадам Бокаж, Реомюр, мадам де Графиньи, Кондильяк, слева — Жюсьё, перед ним — Добантон.
Столица Просвещения 278
| 279
Потрет мадам Жоффрен Художник С. Ш. Миже. Эстамп. Вторая половина XVIII в.
особым вниманием. Знатные иностранцы не раз приходили к ней в гости, а послы иностранных держав, однажды переступив порог ее дома, продолжали посещать его до самого отъезда из Парижа. Круг ее иностранных знакомств был так широк, что в своих записных книжках она группировала их по странам, сопровождая каждую персону комментарием, например: «Генерал Барингтон пригласил меня отужинать с милордом Гровенором. Он весьма уродлив, лицо изрыто оспой. Grosvenor по-французски произносится Grovener». В салон мадам Жоффрен заглядывал и бывший король Польши, тесть Людовика XV Станислав Лещинский. Дважды избранный на престол своей страны и дважды изгнанный из нее при поддержке русских войск, он в конце концов обосновался во Франции, став последним герцогом Лотарингским и Барским. Приезжая в Париж, чтобы проведать свою дочь и венценосного зятя, он непременно наведывался в «королевство улицы Сент-Оноре». Мадам Жоффрен виртуозно управляла сложным салонным механизмом. Аббат Фердинандо Галиани даже сожалел о том, что такие таланты встречаются редко, и выражал пожелание «жоффренизировать» все светские кружки. А вот скандалов она не любила, как не любила и людей, открыто конфликтовавших с властями. Тем, кто попадал в Бастилию за предосудительные сочинения или опрометчивые поступки, в ее гостиную путь был закрыт. Даже давний друг Мармонтель выслушивал от нее упреки за то, что его роман «Велизарий» вызвал гнев Сорбонны. Возможно, этими упреками отчасти и объяснялась та ирония, с которой Мармонтель в «Мемуарах» описывал свою приятельницу и ее салон: При жизни мадам де Тансен мадам Жоффрен ее порой навещала; старуха <…> без труда разгадала цель этих визитов и говорила своим ближним: «Знаете ли вы, зачем приходит сюда эта Жоффрен? Она хочет знать, что именно из моего добра ей может пригодиться после моей смерти». Действительно, после ее кончины часть компании, собиравшейся у мадам де Тансен, во всяком случае, лучшее из того, что от нее осталось (ибо Фонтенеля и Монтескье уже не было в живых), перекочевала к мадам Жоффрен. Однако та этим не ограничилась. Воспользовавшись своим богатством, чтобы привлечь в свой салон самых известных представителей искусства и литературы, понимая, что эти люди способны наилучшим образом украсить закат ее жизни и обеспечить ей почетную старость, мадам Жоффрен стала держать у себя открытый стол два раза в неделю: по
понедельникам у нее собирались художники, по средам — литераторы. <…> Несмотря на то, что эта женщина за всю свою жизнь никак не проявила себя ни в искусстве, ни в литературе, несмотря на то, что ее чтение и ее познания были всегда поверхностными, она не только вращалась среди литераторов и художников, но и была для них своим человеком <…>. Она была наделена здравым смыслом, который подсказывал ей, что говорить следует лишь о хорошо известных вещах, а во всем остальном — уступать слово людям знающим, что следует всегда быть вежливой и внимательной и не подавать виду, что разговор о незнакомых предметах тебя утомляет. <…> Она обладала редким характером, который трудно постичь и описать: он весь был соткан из полутонов и нюансов <…>. Она была добра, но не слишком чувствительна; стремилась делать людям добро, но ее благие дела были лишены всякого очарования <…>. Надежный и верный друг, она готова была служить своим друзьям, но <…> беспокоилась, как бы при этом не пострадала ее репутация и не был нарушен ее покой. Ее вкусы, одежда, обстановка отличались простотой, причем той изысканной простотой, которая обычно свойственна самой утонченной роскоши <…>. Внешне скромная в своих манерах и поведении, она на самом деле была горда и даже немного тщеславна. Ничто не тешило ее так, как связи с сильными мира сего. Респектабельный салон мадам Жоффрен дал неожиданную поросль: рядом с ним возник потешный «орден Лантюрлю». «Lanturelu!» («Как бы не так!») — это рефрен популярной песенки времен Ришелье. Его основали в 1771 г. маркиз Круамар и маркиза ФертеЭмбо, дочь хозяйки. Маркиз носил титул «великого магистра ордена», а маркиза именовалась «ее экстравагантнейшим величеством лантюрлийским, самовластной повелительницей всяческих глупостей». На «заседаниях ордена» велись шуточные протоколы и разыгрывались пародийные ритуалы. В кружок входили писатели, ученые дамы, деятели церкви, в том числе кардинал Бернис. В числе кавалеров «ордена» были и россияне — граф А. С. Строганов и русский посланник князь И. С. Барятинский. А весной 1782 г. заседание «ордена» посетили «граф и графиня Северные» — великий князь Павел Петрович с супругой Марией Федоровной. Ю. М. Лотман считал этот кружок «антипросветительским», поскольку члены его преследовали своими насмешками Д’Аламбера и Гримма, желанных гостей в гостиной мадам Жоффрен. Однако заметим, что Гримм был другом Круамара и сам состоял в рядах «ордена» в качестве его дуайена, а ироничное отношение к себе и другим — неотъемлемая часть французской салонной культуры Просвещения. Маркиза Ферте-Эмбо, конечно, славилась своим критическим
Столица Просвещения 280
| 281
взглядом на философов, но это не мешало ей посещать салон мадам Гельвеций, супруги известного философа-вольнодумца. Вообще всякое жесткое противопоставление «литературных салонов» «аристократическим» (таков был, к примеру, салон герцогини Лавальер), а «просветительских» — «антипросветительским» грешит схематизмом. В каждом из кружков царила особая атмосфера, отношения между хозяйками порой осложнялись приступами ревности, но все эти маленькие сообщества были связаны между собой, и их участники свободно перетекали из одного салона в другой. Герцогиня Лавальер и госпожа Жоффрен были подругами; аббата Морелле встречали как желанного гостя и у барона Гольбаха, и у графини Буффлер; Бомарше читал свою «Женитьбу Фигаро» у маркизы Ла Вопальер, а Руссо свою «Исповедь» — у мадам Куаньи. Салон Мари де Виши-Шамрон, маркизы дю Деффан отличался от «королевства улицы Сент-Оноре» тем, что нравы там были более либеральны: маркиза не стремилась регламентировать жизнь своих гостей, как это делала мадам Жоффрен. Мадам дю Деффан редко покидала свое жилище, но была любознательна, остроумна до язвительности и оригинальна в выражении своих мыслей. Она прекрасно владела пером (Сент-Бев ставил маркизу как автора вровень с Вольтером), еще лучше говорила, не терпела фальши и принимала у себя весь литературный свет, а также принцев, министров, архиепископов, членов Академии и тех, кто только мечтал достичь этих высот. В юности маркиза воспитывалась в монастыре и вырвалась оттуда, лишь выйдя замуж. Замужество не обуздало ее страстей, ей приписывали множество любовных увлечений, в том числе короткую связь с регентом Франции Филиппом Орлеанским, которая затем переросла в дружбу. После смерти мужа маркиза обосновалась на улице СенДоминик (№ 10–12) в апартаментах, принадлежавших монастырю госпитальерок Св. Жозефа. С 1749 г. она ежевечерне давала открытые ужины, но по понедельникам ее гостиная, обитая «муаром в золотую мушку», заполнялась особенно почетными гостями. Ее посещали Мариво и Гельвеций, Верне и Суффло (которых мы уже встречали в салоне госпожи Жоффрен), писатели и философы Монтескье и Фонтенель, драматический актер Седен, скульптор Фальконе, художник Ван Лоо… Особенно теплые отношения связывали ее с Д’Аламбером. Маркиза познакомилась с ним в доме своего любовника, президента Парижского парламента Эно, в те времена, когда молодой математик еще не был никому известен. Она пригласила его к себе и, преисполненный восхищения, Д’Аламбер стал бывать у нее почти ежедневно. Маркиза оказывала ему свое покровительство без всякого высокомерия, строила в отношении его будущего честолюбивые планы и сумела сдвинуть горы, чтобы добиться в 1754 г. избрания своего друга в Академию. После пятидесяти лет маркиза дю Деффан начала стремительно терять зрение и вскоре совсем ослепла, но по свидетельству тех,
кто ее знал, оставалась «ясновидящей». Она здраво судила о вещах и не питала особых иллюзий насчет людей, даже насчет собственных друзей. Ее раздражали претензии на знание универсальной истины и невосприимчивость к критике, которую она подмечала в кругу авторов и издателей «Энциклопедии», в том числе и в Д’Аламбере, поэтому она отказывалась участвовать в идейных баталиях и вставать под чьи-либо знамена. В июле 1760 г. маркиза писала Вольтеру: «Еще несколько лет назад дружба, возможно, подвигла бы меня на многие опрометчивые поступки, но сейчас я взираю равнодушным взором на войну богов с гигантами и уж тем более — крыс с лягушками». Несмотря на популярность описанных выше салонов, ни в гостиной мадам Жоффрен, ни в доме мадам дю Деффан философы все же не были в полном смысле своими людьми — не всем из них были по нраву условности, которым была привержена первая, и язвительность второй. Поэтому они постепенно ощутили потребность встречаться в более тесном кругу. Такие встречи проходили у старой герцогини д’Эгийон, у барона Гольбаха, у мадам Гельвеций или у мадемуазель де Леспинас. Жюли Жанна Элеонора де Леспинас была внебрачной дочерью брата маркизы дю Деффан, и в 1754 г. та взяла ее к себе в качестве чтицы. Их союз продолжался десять лет — гораздо дольше, чем позволяла независимость ума и характера обеих дам. Однажды маркиза, страдавшая бессонницей и редко встававшая с постели раньше шести часов вечера, случайно обнаружила, что вечерний прием начинается за час до ее выхода к гостям: ее юная компаньонка частным образом принимает ее собственных друзей в ее собственной гостиной! Мадам дю Деффан возмутилась, и мадемуазель де Леспинас незамедлительно покинула ее дом. Друзья вскладчину сняли ей квартиру по соседству, во флигеле особняка Отфор (№ 6 по улице Сен-Доминик), куда вскоре перебрался и Д’Аламбер. Так в 1764 г. возник новый салон, посетителями которого стали как прежние друзья, так и новые — философ Кондильяк, философ и математик Кондорсе, министр Тюрго. За свою близость к Д’Аламберу мадемуазель де Леспинас получила прозвище «музы Энциклопедии»: в ее салоне действительно царил дух просвещенного знания. Мадемуазель де Леспинас умерла всего сорока трех лет от роду, оставив после себя замечательную коллекцию писем. Маркиза дю Деффан пережила свою воспитанницу на четырнадцать лет. В старости она продолжала переписываться с Вольтером, но более не стремилась встречаться с прежними друзьями, сделав исключение лишь для Горация Уолпола. Сын британского премьер-министра Роберта
Маркиза дю Деффан Офорт по рисунку Кармонтеля (Луи Каррожи)
Столица Просвещения 282
| 283
Беседа графини Бло и маркизы Барбантан Художник Кармонтель (Луи Каррожи). Вторая половина XVIII в.
Уолпола и сам занимался политикой, а еще он был художественным критиком, историком и писателем; считается, что именно он изобрел жанр «готического романа». Уолпол навещал маркизу и переписывался с ней, получая от нее известия о светской и литературной жизни Парижа. Почти все ее суждения о людях и литературных произведениях, высказанные в этих письмах, выдержали испытание временем. Как выяснил Антуан Лильти, со времени смерти Людовика XV (1774) до начала революции в Париже действовали не менее семидесяти салонов. Наибольшей популярностью пользовались кружки четы Неккеров, герцогини де Лавальер, госпожи Гримо де Ла Рейньер, герцога Бирона, герцогини Прален, маркизы Ферте-Эмбо и маркизы дю Деффан. Топография парижских салонов отражает социальную топографию столицы. В первую очередь они группировались в аристократическом Сен-Жерменском предместье: здесь действовали двенадцать кружков, в том числе салоны маркизы дю Деффан, герцогини д’Эгийон, герцогини Лавальер и Жюли де Леспинас. Затем сле-
дует квартал Пале-Руаяля и предместья Сент-Оноре, где находились салоны госпожи Жоффрен, графини де ла Марк и генерального откупщика Гримо де ла Рейньера. Третье место в этом списке занимает квартал Монмартра, включавший в себя улицы Ришелье, Шоссе д’Антен и Гранж-Бательер. Здесь жили некоторые финансисты, в частности, Неккер и Туртон, а также такие аристократки, как супруга маршала Люксембурга или герцогиня Мирпуа. Зато квартал Маре, напротив, явно вышел из моды: в нем действовали лишь два салона — маршала Субиза и Трюдена. Насколько плодотворным было взаимодействие социальных элит Старого порядка с «литературной республикой» философовпросветителей? Какую пользу извлекали последние из покровительства первых? Д’Аламбер признавал, что профессиональные сочинители испытывали соблазн получить доступ в высшее общество, но им едва ли удавалось сохранять в этом обществе свою независимость — жить исключительно литературными заработками было почти невозможно. Именно поэтому люди пера часто искали расположения тех, кто мог оказать поддержку: секретарей академий, салонных дам, финансистов, мастеров масонских лож. Между автором и его читателями возникало множество посредников, которые неизбежно влияли на направление и оформление его идей. Многие литераторы шли на поводу у светского общества, которое иногда придавало больше значения дешевому блеску, чем серьезному размышлению. Даже Гримм, чьи эстетические суждения обычно отличались хорошим вкусом, иногда поддавался этому влиянию: в «Литературной корреспонденции» 1769 г. он восторженно расхвалил «Дезертира» — ничтожную комическую оперу Седена и Монсиньи, которой аплодировали герцоги Орлеанский и Шартрский, а на следующий год одной фразой уничтожил драму Себастьяна Мерсье, написанную на тот же сюжет. Вольтер сожалел о том, что прошли времена «короля-солнца»: он-то умел отличать Расина от Прадона (сочинитель пьес Никола Прадон был современником великого драматурга). Салоны не были и прямыми рассадниками политического вольномыслия, там не принято было спорить о религии и государстве. Но вольнодумцам, освоившим искусство салонной беседы, не было нужды вести лобовую атаку на авторитеты, власти или предрассудки: достаточно было облечь смелую мысль в легкую изящную форму, как она обращала на себя внимание и начинала циркулировать в обществе. Кроме того, свободный разговор на политические темы не должен был непременно касаться Франции: благодатным полем для этого могла стать и история античности, и современные события за рубежом. Так, важным политическим компонентом салонной жизни в свое время стали события в Польше. Сторонники Барской конфедерации (объединения польской шляхты, созданного в крепости Бар в Подолии в 1768 г. для защиты Речи Посполитой от
Столица Просвещения 284
| 285
давления России) собирались у Жюли де Леспинас, а ее противники — князь Радзивилл и Станислав Август Понятовский — посещали мадам Жоффрен. Философская мысль не рождалась в салонах, но она там оттачивалась, приобретала форму. Хозяйки гостиных, крепко державшие в руках нити разговора, приучали рассказчиков приспосабливаться к аудитории, которая была не слишком склонна долго задерживать внимание на одном предмете. Светская публика всегда ценила короткие и изящные формулировки. Однажды юный граф Куаньи дольше положенного рассказывал за столом анекдот. Не прерывая рассказа, он вытащил из кармана маленький ножик, чтобы отрезать кусочек дичи. «В этой стране, чтобы добиться успеха, ножи должны быть длинными, а истории краткими», — уколола его госпожа Жоффрен. Если бы салонов не существовало, философы XVIII столетия, наверное, писали бы так же тяжеловесно, как Габриель Ноде или Пьер Бейль веком раньше. Опыт салонного общения позволил многим авторам осознать, что строгость аргументации не должна противоречить элегантности стиля и что аудитория, к которой они обращаются, не обязана прилагать колоссальные усилия, чтобы понять их. Как следствие, тяжелые ученые трактаты вышли из моды. Прежний философский, политический, экономический дискурс, опиравшийся на сложную систему доказательств и облекавшийся в монологическую форму, доступную только эрудитам, оказался неприемлем. Требовались более легкие и понятные тексты, поэтому популярностью стали пользоваться философские сказки, небольшие философские повести, философские романы в письмах и особенно — философские диалоги. Напомним лишь некоторые из них: «Человек с сорока экю» Вольтера, «Племянник Рамо» и «Сон Д’Аламбера» Дидро, «Диалоги о хлебной торговле» аббата Галиани, «Диалоги о естественной религии» Юма. Подметив эту жанровую эволюцию, Д’Аламбер приписал ее прогрессу знаний и заботе об истине. Однако, возможно, популярность диалога объяснялась хотя бы отчасти совершенствованием искусства беседы. Как бы то ни было, в 1787 г. Артур Юнг, отдавая должное парижским салонам, предрекал их скорый закат: Трудно вообразить лучшее общество для литератора или человека с учеными интересами. Особы самого высокого положения выказывают интерес к наукам и литературе. Я не позавидую человеку, который рассчитывал бы, не имея каких-то иных достоинств, быть хорошо принятым в блестящем лондонском салоне только потому, что он член Королевского Общества, как это было бы в Париже в отношении члена Академии наук. Возможно, подобная разница зависит более всего от образа правления обеих стран. В Англии слишком много занимаются по-
литикой, чтобы с вниманием относиться к чему-либо другому, и, если французы установят свободное правительство, академики уже не будут в таком респекте, поскольку во мнении общества им придется соревноваться с парламентскими ораторами, защищающими свободу и собственность.
Масонские ложи История масонства — одной из наиболее специфических социокультурных практик Просвещения — окружена легендами, но большинство исследователей считают, что рождение лож связано с трансформацией корпоративной системы. На протяжении веков торгово-ремесленные гильдии играли важную роль в экономической жизни Европы, однако со временем они стали приходить в упадок и в конце концов были упразднены (во Франции это произошло в 1791 г.). Лишь корпорация каменщиков избежала общей судьбы, превратившись в нечто совершенно новое. Почему именно каменщики? Возможно, свою роль сыграл коллективный характер ремесла, скреплявший сообщество людей, занятых в строительстве. Важно и то, что верхушка этого сообщества поддерживала контакты с людьми интеллектуального труда (архитекторами и инженерами) и с состоятельными заказчиками. Эти и, наверное, иные причины привели тому, что «оперативные» масоны, связанные со строительством, допустили в свой круг масонов «созерцательных» — лиц иных профессий, представителей привилегированных сословий. Социальный состав лож изменился, и ремесленные корпорации начали превращаться в то, что Маргарет Джейкоб назвала «элитарными клубами общения». Фаянсовое блюдо с масонскими знаками Лион. XVIII в.
Столица Просвещения 286
| 287
Масонская ассамблея. Обряд посвящения в мастера ложи Эстамп. XVIII в. Принимаемого кладут в «гроб», нарисованный на полу ложи
Первые шаги в этом направлении сделали шотландские цехи в XVII в. Затем ложи пришли в Англию. Поначалу они не имели единого центра и среди них не существовало мастерских, состоявших исключительно из «неоперативных» членов: даже там, где преобладали представители иных профессий, настоящие строители все же имелись. Впервые целиком «созерцательные» ложи сложились в Англии в конце 1690-х гг. Это и следует считать моментом рождения франкмасонства. В 1717 г. четыре лондонских мастерских объединились в Великую Ложу Лондона. Сообщество начало быстро расти. Важную роль в его оформлении сыграл устав, получивший название «Конституций Андерсона» (по имени одного из авторов). На «Конституции» и на опыт Великой Ложи Лондона ориентировались мастерские, которые с начала 1720-х гг. стали появляться на континенте. Во Францию масонство проникло вместе с якобитами и модой на все английское. Первая ложа обосновалась в английской таверне на улице Бушри в 1725 г. К 1744 г. в Париже насчитывалось около сорока лож, но в провинции их почти не было. Масоны провозгласили своей целью «развитие дружбы между избранными братьями, коих добродетели и положение в обществе позволяют стремиться к познанию Бога в условиях тайны и строгой дисциплины». Их деятельностью руководила Великая Ложа Франции, которую возглавляли граф Дервентуотер, а за ним — герцог д’Антен, граф Клермон и герцог Шартрский. Важную роль в истории парижских лож сыграл шотландец Эндрю Майкл Рамзи: с его именем связано закрепление в них Шотланд-
ского устава. «Шотландское» масонство тяготело к распространению традиционных принципов христианства, но, в соответствии с духом времени, уделяло внимание и осмыслению светских нравственных категорий, таких как честь, добродетель, гражданский долг. Именно Рамзи объявил первым долгом масонов филантропию — помощь ближним; он же в 1736 г. призвал их издать свод современных знаний человечества — «словарь свободных искусств и полезных наук». Распространение Шотландского устава вызвало напряженность, и в 1773 г. произошел раскол: часть мастерских вышла из Великой Ложи Франции, образовав новое сообщество — Великий Восток Франции. Его представители принялись создавать очаги в провинции — до двадцати новых мастерских в год! Провинциальные «братья» получили возможность участвовать в принятии решений, затрагивающих судьбы всего французского масонства. Но в целом сообщество стало более управляемым, и его вожди смогли заручиться негласной поддержкой правительства. Между тем интеллектуальный уровень масонских запросов не вполне удовлетворял творческую элиту Парижа. Поэтому в 1776 г. астроном Жозеф Жером де Лаланд основал в столице Ложу Девяти Сестер (муз греческой мифологии). Кумиром ее стал философ-атеист Гельвеций, умерший в 1771 г., а целью — распространение Просвещения и пропаганда наук и искусств. Туда принимались лишь те, чей вклад в эти сферы человеческой деятельности был общепризнан. Так, 7 апреля 1778 г. в Ложу Девяти Сестер вступил Вольтер. К ней принадлежали один из отцов-основателей США Бенджамин Франклин,
Масонская ассамблея. Обряд посвящения в мастера ложи Эстамп. XVIII в. Великий мастер подает принимаемому руку, помогая «восстать из гроба», и сообщает ему тайное слово
Столица Просвещения 288
| 289
скульптор Жан Антуан Гудон, художник Жан-Батист Грёз, изобретатели воздушного шара братья Монгольфье, композитор Николо Пиччини, граф А. С. Строганов… Первые мастера ложи — Лаланд и Франклин — преуспели в привлечении новых членов из Французской академии, Академии наук и Академии живописи и скульптуры. В 1780-х годах общее направление ложи изменилось, поскольку во главе встали другие люди — Бомон, Дюпати и Пасторе, юристы. Они выказывали большой интерес к политическим реформам, но меньше интересовались пропагандой культурных и научных достижений. Нараставший кризис Старого порядка сопровождался рождением все новых и новых лож. Накануне революции во Франции их насчитывалось 689, в том числе 63 действовали в Париже. Помимо Ложи Девяти Сестер известность получили также Ложа Благотворительности, Олимпийская ложа, Ложа Общественного договора… Закрытый (для непосвященных) характер масонства способствовал формированию пространства, неподконтрольного властям, где обсуждались не только отвлеченные материи, но и вопросы текущей политики. Конечно, полиция относилась к тайным обществам с подозрением и в 1737 г. даже попыталась запретить их, приговорив к штрафу в 1000 ливров хозяина трактира на набережной Раппе, предоставившего приют одной из лож. Но полицейские меры были не слишком эффективны. К тому же на поверхность выступала в основном ритуальная сторона деятельности тайных обществ, а на нее легко было закрывать глаза. Шеф полиции Ленуар признавался: «Даже в 1785 г. масонские ложи еще считались невинным развлечением, или даже проявлениями ребячества с некоторыми атрибутами мистицизма». Редкие столкновения с властями обычно не имели последствий: знатное происхождение большинства членов лож надежно их оберегало. Так, 27 ноября 1766 г. отряд городской стражи наткнулся на ночное собрание масонов в трактире «Образ Богоматери», расположенном возле собора. Возмущенные тем, что их потревожили, «господа», среди которых были герцог Тремуй и шевалье Шуазёль, приказали слугам вытолкать незваных гостей. На протоколе, составленном полицейским комиссаром, шеф полиции Сартин сделал пометку: «Прошу не упоминать об этом собрании в рапорте, который вы представите <…>». В результате наказание за ночной инцидент понес ни в чем не повинный трактирщик.
«Энциклопедия» В начале 1740-х годов парижский издатель Андре Франсуа Ле Бретон задумал перевести на французский язык «Циклопедию, или Всеобщий словарь ремесел и наук» англичанина Эфраима Чеймберса, изданную
в 1728 г. при поддержке Лондонского королевского общества и Великой лондонской ложи, а затем неоднократно переиздававшуюся. После некоторых неудач с выбором главного редактора Ле Бретон и его компаньоны (Антуан Клод Бриассон, Мишель Антуан Давид и Лоран Дюран) в 1747 г. доверили свое начинание Дидро и Д’Аламберу, которые никогда не состояли в масонском братстве. Именно эти люди придали «Энциклопедии» самостоятельный характер, а также тот размах и полемический запал, которые сделали ее манифестом Просвещения. С 1751 по 1757 г. Дидро и Д’Аламбер выпустили в свет семь первых томов. К их написанию были привлечены многие авторы, но и самим редакторам пришлось сочинять множество статей. Выработка общей стратегии требовала огромных усилий, к тому же возникли проблемы с цензурой: слишком смелы оказались суждения некоторых авторов. В 1752 г. публикация «Энциклопедии» была приостановлена на несколько месяцев из-за протестов парижского архиепископа Кристофа де Бомона, возмущенного вольной трактовкой чудес Иисуса Христа в статье аббата Прада «Определенность». Поводом для новой приостановки издания стал запрещенный цензурой атеистический трактат «Об уме» (1758) Клода Адриана Гельвеция — единомышленника энциклопедистов. В королевском указе 1759 г. говорилось, что польза словаря для прогресса наук и искусств не может компенсировать вред, наносимый им религии и общественной морали. Не выдержав шквала обвинений в распространении опасных идей, Д’Аламбер прекратил редактирование «Энциклопедии». Дидро тоже ходил по лезвию ножа. Летом 1749 г. он уже провел более трех месяцев в Венсеннском замке, когда полиция раскрыла, что именно ему принадлежат осужденные Парижским парламентом «оскорбляющие религию» «Письма о слепых», «Философские письма» и «Прогулка скептика», равно как и «непристойные» сказки — «Нескромные сокровища» и «Белая птица». Тогда друзья сделали все, чтобы добиться его освобождения. Теперь же над ним вновь нависла угроза ареста. Однако, несмотря на разгоревшийся скандал, никто из авторов «Энциклопедии» серьезным преследованиям не подвергся. Выпуск томов с иллюстрациями (издававшимися отдельно от текста) был официально разрешен; полулегально продолжалась работа и над другими томами. Их редактированием теперь занимался один Дидро, не всегда успевавший читать верстку. Он пришел в ярость, узнав, что осторожный Ле Бретон тайком от него правил перед набором наиболее «опасные» статьи в последних десяти томах. Осторожность все
Жан Лерон Д’Аламбер Художник Н. Р. Жоллен. Гравюра Б. Л. Энрикеса
Столица Просвещения 290
| 291
Фронтиспис «Энциклопедии» Дидро и Д´Аламбера 1751 г. Типография. Работа наборщиков Иллюстрация из «Энциклопедии» Дидро и Д´Аламбера. 1768 г.
же не уберегла Ле Бретона от Бастилии: он попал туда в 1766 г. за распространение последних томов без официального разрешения, хотя провел в тюрьме только восемь дней. Первое издание «Энциклопедии», разросшейся до 28 томов (17 томов статей и 11 томов иллюстраций), было завершено в 1772 г. Позже в Париже и Амстердаме вышли еще пять томов приложений и два тома указателей. В работе над ними Дидро участия не принимал, но они в итоге присоединились к первоначальным 28 томам и вместе с ними составили полный комплект первого издания «Энциклопедии». Сам Дидро написал для этого замечательного издания около 6 тыс. статей, Д’Аламбер — 1600. Невероятный вклад внес эрудит Луи де Жокур — 17 тыс. статей (из 68 тыс.)! С «Энциклопедией» сотрудничали титаны Просвещения — Вольтер, Монтескье, Руссо, Гольбах. Статьи по специальным разделам писали знатоки своего дела: скульптор Фальконе, архитектор Блондель, грамматики Бозе и дю Марсе, гравёр Папийон, естествоиспытатели Добантон и Демаре. В когорту энциклопедистов вошли Тюрго, Сен-Ламбер, Кенэ, Морелле, Мармонтель, Ла Кондамин, Гримм… Разумеется, уровень статей был различным, встречались и ошибки. Но все-таки в большинстве случаев статьи отражали современный уровень знаний. Ни одно справочное издание XVIII в. не давало такой всеобъемлющей характеристики ремесел, которую предложила «Энциклопедия». Ни одно не могло соперничать с детищем Дидро в освещении экономических вопросов. Единого подхода к проблемам религии и церкви «Энциклопедия» не предложила, если не считать общего принципа веротерпимости, ведь среди авторов не было единоверия: одни были католиками, другие протестантами, третьи деистами или скептиками. Веротерпимость не исключала критики библейских легенд и религиозных предрассудков, призывов к отделению церкви от государства и даже высказываний в атеистическом и материалистическом духе. При этом создатели «Энциклопедии» меньше всего помышляли о подготовке социального взрыва. В текстах на политические темы ни одной из форм правления не отдавалось особого предпочтения, и если авторы расточали похвалы Женевской республике, то уточняли, что такая организация власти подходит лишь стране с небольшой территорией. Одни статьи восхваляли ограниченную монархию, другие — абсолютную, видя в ней гаранта всеобщего благоденствия. Но все же «Энциклопедия» наделяла подданных правом
Столица Просвещения 292
| 293
сопротивляться деспотам и вменяла в обязанность королям подчинение закону. Она критиковала образ жизни вельмож, хотя признавала необходимость социальной иерархии (об этом писал Сен-Ламбер, автор статьи «Роскошь»). Она провозглашала равенство всех перед законом, хотя оправдывала существование некоторых дворянских привилегий. Подчеркивая огромную роль торговли, «Энциклопедия» была далека от идеализации среднего класса. Она критиковала буржуа за жадность и называла откупщиков и финансистов наиболее прожорливой и паразитической частью общества. Энциклопедисты желали содействовать облегчению участи простого народа, повышению статуса ремесленников, ликвидации подневольного труда, смягчению тягот воинской повинности, но не призывали к установлению демократии: критикуя слабость власти, требуя провести реформы налогообложения и образования, бороться с нищетой, они обращались именно к правительству. «Энциклопедия» распространялась быстро и широко. 4255 экземпляров первого издания in-folio разошлись мгновенно, хотя их цена была высока — 980 ливров за все тома. Затем увидели свет многочисленные продолжения, дополнения и переиздания, в том числе контрафактные, выходившие за пределами Франции. Формат томов уменьшался, количество иллюстраций сокращалось, качество бумаги ухудшалось, зато они оказались по карману большему числу читателей: издание in-quarto стоило 324 ливра, in-octavo 225. Чем дешевле они становились, тем глубже «Энциклопедия» проникала в общество.
Триумф и смерть Вольтера Франсуа Мари Аруэ, оставшийся в истории под именем Вольтера, родился и умер парижанином, хотя большую часть жизни провел вдали от столицы. Но и в путешествии по Англии, и в замке Сирей в Шампани, и в Потсдаме, и в усадьбе Делис близ Женевы, и в соседнем Фернее он продолжал ощущать себя гражданином этого светского и артистического, праздного и шумного города. Он то стремился завоевать столицу, то тяготился ее вниманием к своей особе. Он старался держаться подальше от Парижа как от центра политической власти и в то же время стремился туда, поскольку именно там ключом била литературная и театральная жизнь. С именем Вольтера связано немало парижских адресов. Церковь Сент-Андре-дез-Ар, где в ноябре 1694 г. был крещен сын парижского нотариуса Аруэ, не сохранилась — на ее месте сегодня расположена одноименная площадь. Зато сохранилось здание Клермонского коллежа на улице Сен-Жак, где юный Аруэ учился с 1707 г.: сейчас там находится лицей Людовика Великого. На спускавшейся к Сене маленькой улице Гран Дегре (Больших Ступеней) молодой человек ра-
ботал в 1714 г. секретарем у судейского чиновника. В 1717–1718 гг. он провел одиннадцать месяцев в Бастилии из-за ядовитых эпиграмм на регента Франции герцога Филиппа Орлеанского и его дочь. Там же, в крепости, он взялся за перо всерьез: сочинял сатирическую поэму «Бастилия», «Генриаду», написал свою первую трагедию «Эдип». Через несколько месяцев после его освобождения «Эдип» с успехом вышел на подмостки Театра французской комедии, который находился в ту пору на улице СенЖерменского рва (ныне улица Старой Комедии). Приняв в 1719 г. имя Вольтера, он продолжал писать, и парижане рукоплескали «Заире», «Альзире» и «Меропе». В 1726 г. он снова оказался в Бастилии из-за ссоры с шевалье Роаном-Шабо. Второе заключение длилось всего шестнадцать дней, но оно заставило Вольтера впредь держаться от столицы подальше. До конца жизни он не имел там собственного дома и часто менял квартиры: в молодые годы — в районе нынешней улицы Валуа возле Пале-Руаяля и на улице Бросс; позже — в особняке Ламбер на набережной Анжу или на улице Траверсьер (ныне улица Мольера). Его последним парижским пристанищем стал дом на набережной Театинцев, которая теперь носит имя Вольтера. Мы знаем, что из архитектурных памятников столицы Вольтер более всего ценил фасад церкви Сен-Жерве, часовню Дома Инвалидов, триумфальную арку Сен-Дени, конную статую Генриха IV на Новом мосту и Королевский мост. Разумеется, он восхищался дворцовыми ансамблями Лувра и Тюильри, а также Елисейскими полями. Но общий облик Парижа казался ему архаичным. В 1739 г. в письме графу Кейлюсу он выражал пожелание, чтобы парижане поскорее разрушили памятники «готического варварства», а тридцать лет спустя порицал нездоровую городскую среду Парижа, сетовал на планировку улиц, на отсутствие воды в домах, на нехватку мест для рынков. Для исправления этих недостатков он советовал столичным властям ввести умеренный пропорциональный налог на недвижимость или на некоторые товары. В 1758 г. Вольтер приобрел Фернейский замок, расположенный в нескольких лье к северу от Женевы, но на французской территории, и занялся его перестройкой. С 1760 г. он жил в Фернее и поддерживал связь со столицей только посредством переписки. Когда же ему исполнилось 83 года, он решил еще раз повидать великий город, хотя и понимал, что поездка может стать последней: еще в июле 1771 г. он писал герцогу Ришелье: «Парижская жизнь убьет меня за неделю». 10 февраля 1778 г. Вольтер прибыл в Париж, где его ждала восторженная встреча, подробности которой до нас донесли современники.
Бюст Вольтера Скульптор Ж. А. Гудон. 1778 г.
Столица Просвещения 294
| 295
Вид Парижа от Королевского моста Художник Ш. Л. Гревенброк. 1738 г.
Вольтер поселился напротив Лувра в доме маркиза Виллета на набережной Театинцев (№ 27 по набережной Вольтера). Через два дня он отправился посетить своего друга графа д’Аржанталя, облачившись для выхода по моде своей юности — широкий плащ, подбитый мехом, на голове огромный парик под красным колпаком. Первая прогулка получилась не слишком солидной. Стояли дни карнавала, и уличные ребятишки, приняв забавного старика за ряженого, гурьбой бегали за ним по улицам. Следующие дни прошли более торжественно: патриарх принимал посетителей в доме маркиза и маркизы Виллетт. Облаченный в домашний халат и ночной колпак, он восседал посреди салона, а хозяин дома вместе с д’Аржанталем подводили к нему гостей. Среди прочих Вольтер удостоил аудиенции Бенджамина Франклина, госпожу Неккер, композитора Глюка и драматурга Лагарпа. В эти же дни он дважды навестил захворавшую графиню Сегюр. Светские хлопоты утомили старца. Он занемог, начал кашлять кровью и задумался о своих похоронах. Бог Вольтера, создавший Вселенную, но не имевший отношения к чудесам и таинствам, отличался от Бога правоверных католиков. Однако писатель не желал, чтобы его тело — тело еретика — было выброшено на свалку. Для достойного погребения требовалось соблюсти некоторые церковные процедуры, а потому он призвал для исповеди отца Готье, капеллана находившегося по соседству приюта Неисцелимых. Затем ему стало лучше, он вновь принимал гостей и даже выходил из дому. Правда, 16 марта он не смог приехать на премьеру своей пьесы «Ирена» в «Ко-
меди Франсез». В отсутствие автора публика приняла постановку прохладно, хотя Вольтеру доложили о полном успехе. 25 марта он совершил объезд Парижа, заявив, что желает осмотреть новые постройки. Поездка получилась триумфальной: за его каретой все время следовали люди, аплодируя и выкрикивая приветствия. 30 марта в украшенном звездами экипаже небесно-синего цвета он отправился во Французскую академию, в которой состоял с 1746 г. Академики в полном составе (за исключением прелатов и аббатов) вышли ему навстречу. Над креслом Вольтера в зале Академии был водружен его портрет. В честь фернейского патриарха непременный секретарь Академии Д’Аламбер произнес похвальное слово Буало. Эта речь не была абсолютно новой, но Д’Аламбер вставил в нее несколько цветистых комплиментов по адресу Вольтера. Отдохнув, тот направился в «Комеди Франсез» — там снова давали «Ирену». Публика встретила драматурга ревом восторга, а актер Бризар увенчал его лавровым венком. Аплодисменты в зале не смолкали, но за игрой актеров никто не следил — все смотрели на Вольтера. Когда спектакль закончился, вся труппа собралась на сцене, украшенной увитым гирляндами бюстом героя дня, и знаменитая актриса мадам Вестрис прочла стихи в его честь. Под крики «Да здравствует Вольтер!» он покинул театр в сопровождении факелоносцев. В последующие дни Вольтер успел принять участие еще в трех других заседаниях Академии, вступить в масонскую Ложу Девяти Сестер, побывать в гостях у герцога Шартрского, купить дом на улице Ришелье и сделать несколько визитов, в том числе к маркизе дю Деффан, к супруге маршала Люксембурга и к маршалу Ришелье. Бурная активность и бурные эмоции подорвали его силы — можно сказать, что великий драматург сам срежиссировал свой конец: 30 мая он умер от приступа уремии. Вот как описывал это событие герцог Крой: Оказывается, дней десять тому назад самочувствие Вольтера резко ухудшилось из-за возобновившихся колик. Он не мог обойтись без того, чтобы писать трагедии и работать, и постоянно нуждался в кофе <…>; говорят, что в тот раз он выпил больше двадцати чашек, чем спровоцировал новый виток болезни и в итоге 21 мая вновь оказался в постели, с которой уже не встал. Испытывая страшную неудержимую боль, он послал за опиумом и принял его так много, что облегчил или заглушил свои страдания. <…> Он немного чудил, но говорил с обычной горячностью, иногда блистал умом и сильно гневался. Он много и чудовищно сквернословил. Троншен говорил, что то был конец отчаявшегося человека; он даже пытался успокоить его проповедью, но Вольтер сказал ему: «Как я могу искать утешения в религии, которую на протяжении шестидесяти лет пытался уничтожить?»
Столица Просвещения 296
| 297
Кюре церкви Сен-Сюльпис <…> нанес ему визит. Его заставили ждать в гостиной. Наконец, он потребовал, чтобы его впустили. Увидев Вольтера задремавшим, он воскликнул: «Г-н де Вольтер, признаете ли вы Иисуса Христа?» Вольтер бросил на него пылающий взор и, повернувшись к нему спиной, ответил: «Оставьте меня в покое!» После этого кюре удалился, заявив, что публично отказавшись от Бога в своих сочинениях, Вольтер не может рассчитывать на христианское погребение. <…> Наконец, в ночь с субботы на воскресенье, 30 мая в одиннадцать часов вечера он призвал своего слугу, попрощался с ним и испустил дух. Накануне состоялась встреча первого президента Парламента, г-на Амело, лейтенанта парижской полиции, кюре церкви СенСюльпис и некого Миньо, советника Парламента и родственника Вольтера. <…> Зная, что это будет по душе королю, все договорились, что смерть Вольтера скроют от публики, что его объявят сумасшедшим и впавшим в детство, а затем вывезут якобы чтобы отправить в Ферней для восстановления здоровья. 31 мая состоялось вскрытие тела; сердце Вольтера было вручено г-ну де Виллету и его семейству. Мозг Вольтера оказался весьма обширен, его объем соответствовал феноменальной памяти его владельца. Причиной смерти было сочтено нагноение мочевого пузыря <…> Его забальзамировали, как мумию. <…> Затем <…> надели на него колпак и халат и вынесли в большую берлину. <…> Полиция запретила издателям и журналистам писать о его кончине, и — поразительная вещь! — несмотря на всю его славу, о нем не было сказано ни слова. <…> Лишь восемь дней спустя <…> «Газетт де Франс» мелким шрифтом опубликовала в конце парижской рубрики следующий анонс: «Мари Франсуа Аруэ де Вольтер, ординарный дворянин короля, один из сорока членов Французской академии, умер 30 мая (не сказано где) в возрасте восьмидесяти четырех лет и нескольких месяцев». Во время болезни он несколько раз отрекался от своих заблуждений, желая, как он заявлял, умереть в вере своих отцов. Однако, поскольку было ясно, что эти отречения продиктованы лишь желанием получить согласие на погребение <…>, кюре церкви Сен-Сюльпис <…> категорически отказал ему в этом <…>. Как я уже сказал, его спешно вывезли в карете и доставили в небольшое аббатство Сельер в тридцати лье от Парижа, близ Труа. Это аббатство <…> принадлежит аббату Миньо, советнику Парижского парламента и племяннику Вольтера. Не теряя времени, по нем отслужили там заупокойную службу, а тело предали земле. Предполагалось, что захоронение будет временным, а затем гроб доставят в Ферней. На следующий день епископ
Вольтер на Женевском озере Гравюра по рисунку Ж. Гюбера. 1778 г.
Труа запретил хоронить Вольтера, но было уже поздно. Таким образом, удалось сделать так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы: семья Вольтера сумела его похоронить, а церковь — настоять на запрете похорон. Похоже, герцог испытывал удовлетворение, пересказывая скандальные обстоятельства похорон Вольтера. Между тем такое обращение с человеком, олицетворявшим собой славу Франции, нанесло огромный удар по авторитету церкви и королевской власти и вызвало негодование современников. К их числу принадлежала и российская императрица. В письме к Гримму Екатерина II даже выразила сожаление, что он не сумел заполучить для нее останки Вольтера, не удостоенные у него на родине человеческого погребения. За 30 тыс. рублей — огромную по тем временам сумму — императрица приобрела у наследницы Вольтера мадам Дени его библиотеку (ныне
Столица Просвещения 298
| 299
хранящуюся в Российской национальной библиотеке в Санкт-Петербурге), а также задумала воздвигнуть в Царском Селе копию Фернейского замка или мавзолей в его честь (этим проектам не суждено было осуществиться). Более того, именно она не допустила, чтобы подобная судьба постигла Дидро — материалиста и еще большего безбожника, чем Вольтер. В 1784 г., незадолго до кончины философа, она при посредничестве Гримма оплатила его переезд из дома на улице Таранн, относившегося к приходу Сен-Сюльпис, в особняк Безонс в приходе Сен-Рок (на доме № 39 по улице Ришелье, где умер Дидро, ныне установлена мемориальная доска). Плата за жилье (2400 ливров) была внесена Гриммом 15 июля за год вперед. Дидро умер 31 июля 1784 г., и его похороны, щедро оплаченные, прошли без малейших проблем. Чуть позже Гримм написал императрице, что, если бы Дидро скончался в приходе Сен-Сюльпис, местный кюре несомненно пожелал бы разыграть «второй акт драмы похорон Вольтера». Через тринадцать лет после своей смерти Вольтер вновь триумфально вернулся в Париж: его прах был торжественно перенесен в церковь Св. Женевьевы, ставшую Пантеоном — усыпальницей великих людей Франции.
Перенесение праха Вольтера в Пантеон Художник П. А. де Маши. 1791 г.
Философы и Бастилия Когда 10–11 июля 1791 г. останки Вольтера торжественно переносились в Пантеон, Бастилия была уже снесена, однако организаторы церемонии решили напомнить парижанам о долгих месяцах, проведенных там их героем. Вот как вспоминал об этом спустя несколько лет первый биограф Вольтера Теофиль Дюверне: На месте Бастилии громоздилась бесформенная груда камней. Из них соорудили подобие алтаря, усыпав его цветами и украсив тополиными, лавровыми и кипарисовыми ветвями. Именно на этот алтарь и были возложены останки великого человека, которые покоились там всю ночь и самим своим присутствием, смею сказать, очистили землю, которую деспотизм столь часто осквернял своим произволом. И именно сюда в течение ночи стекались со всех концов толпы людей, отчасти влекомых тем духом беспокойства и любопытства, который всегда движет народом, отчасти — тем чувством признательности и глубокого уважения, которое, похоже, внушали громкая слава философа и то благо, которое он принес человечеству. Действительно, хотя в XVIII в. времена «железной маски» давно миновали, Бастилия оставалась мрачным символом деспотизма: чтобы отправить туда вольнодумца, не требовалось судебных решений —
Столица Просвещения 300
| 301
достаточно было «письма с королевской печатью». Подобные меры не щадили тех, кто своим пером посягал на религию и церковь, на тех, кто воплощал власть, на политические и моральные основы Старого порядка. В то же время некоторые свидетельства людей, испытавших на себе тяжесть властного произвола, рисуют «ужасы» заточения в старой крепости с несколько неожиданной точки зрения. Такие свидетельства нам оставили, в частности, Морелле и Мармонтель. Аббата Андре Морелле в Бастилию привела литературная дуэль с противником энциклопедистов драматургом Шарлем Палиссо. В мае 1760 г. Палиссо представил в «Комеди Франсез» пьесу «Философы» — злую сатиру на «Энциклопедию». Палиссо с почтением относился к Вольтеру, но в авторах, сплотившихся вокруг Дидро, видел своих идейных врагов. За персонажами комедии легко угадывались сам главный редактор «Энциклопедии», а также Гельвеций, Гримм и Руссо. Один из героев пьесы ходил по сцене на четвереньках — так Палиссо высмеивал руссоистскую апологию первобытного состояния. В ответ Морелле сочинил «Предисловие к комедии о философах, или Видение Шарля Палиссо». В ней он выставил на посмешище не столько самого Палиссо, сколько его покровительницу — принцессу де Робек, пользовавшуюся влиянием при дворе. «Видение» было воспринято как диффамация, что спровоцировало арест: в июне 1760 г. Морелле был заключен в Бастилию. Поначалу ему объявили о шести месяцах заключения, но он вышел на свободу уже через два месяца. Условия, по его признанию, были вполне сносными: он хорошо питался, пользовался имевшейся в крепости библиотекой и много работал. Более того, он воспринял арест как средство утверждения собственного имени в литературном сообществе: За исключением времени, необходимого для еды, я постоянно читал или писал, хотя у меня не было никаких удовольствий, кроме, разве что, возможности спеть или станцевать в одиночестве — такое желание охватывало меня по нескольку раз на дню. <…> Но чтобы мнение обо мне и моем мужестве не было преувеличенным, я должен сказать, что меня очень поддерживала одна мысль <…>. Я видел, как стены моей тюрьмы уже освещает литературная слава: преследуемый, я мог рассчитывать на более широкую известность. Литераторы, за которых я отомстил, и философия, жертвой которой я сделался, обеспечат мне репутацию. Светские люди — поклонники сатиры — отныне станут принимать меня лучше <…>. Полгода Бастилии — прекрасная рекомендация, и она непременно сослужит мне добрую службу. Жан Франсуа Мармонтель — поэт, переводчик, грамматик и философ, посетитель салонов мадам де Тансен, мадам Жоффрен, маде-
муазель де Леспинас и мадам Неккер — написал для «Энциклопедии» множество статей по вопросам литературы. Это не повредило его карьере: при покровительстве мадам де Помпадур, фаворитки короля, он добился в 1758 г. назначения на пост директора «Меркюр де Франс», одного из старейших французских периодических изданий, а в 1763 г. — избрания во Французскую академию. Между тем ему также довелось побывать в Бастилии. Причиной послужило не сотрудничество в «Энциклопедии», а оскорбление одного из приближенных короля. Мармонтель неоднократно читал в кругу друзей сатирическую пародию на герцога д’Омона, распорядителя «МенюПлезир». Сатира принадлежала Луи де Кюри, одному из подчиненных герцога, но поскольку Мармонтель отказался называть подлинного автора, в оскорблении обвинили именно его. Он красочно описал свое заключение, продлившееся всего десять дней — с 28 декабря 1759 г. по 7 января 1760 г.: Комендант, г-н Абади, <…> спросил, не желаю ли я оставить при себе слугу, при условии, что он будет жить со мной в одной камере и выйдет на свободу только вместе со мной. Этим слугой был Бюри. Я спросил его, что он думает по этому поводу, и он ответил, что не хочет со мной расставаться. Мои пожитки и книги были подвергнуты поверхностному досмотру; затем меня препроводили в просторную камеру, где из мебели обнаружились лишь две кровати, два стола, низкий шкафчик да три соломенных стула; было холодно, но тюремщик развел хороший огонь в очаге и принес много дров. Мне также дали перья, чернила и бумагу, обязав лишь отчитываться в том, как именно я буду тратить эту бумагу <…>. Пока я устраивался за столом с намерением начать работать, тюремщик вернулся и спросил, достаточно ли удобна моя кровать. Осмотрев ее, я ответил, что тюфяки плохие, а покрывала грязные. Их тут же поменяли. У меня также спросили, в котором часу я привык обедать. Я отвечал, что обедаю тогда же, когда и все. В Бастилии имелась библиотека; комендант прислал мне ее каталог, предоставив выбирать книги по моему вкусу. Я вежливо отказался, зато мой слуга попросил для себя романы Прево, и ему их принесли. <…> Через два часа <…> вошли два смотрителя и принесли обед, который, как я подумал, предназначался для меня. Первый молча поставил перед очагом три небольших блюда, прикрытых простыми фаянсовыми тарелками; второй расстелил <…> грубоватую, но белую салфетку и разложил на ней довольно чистый прибор, оловянные ложку и вилку, свежий хлеб и бутылку вина <…>. Суп оказался постным и представлял собой пюре из белых бобов в свежайшем масле. <…> На второе была треска, которая показалась мне еще вкуснее. Малая толика чеснока
Столица Просвещения 302
| 303
придала ей изысканность и аромат, способный соблазнить самого большого гурмана-гасконца. Вино было не отличным, но сносным, однако десерт отсутствовал: надо же было испытывать хоть какие-то лишения! Я решил, что в тюрьме кормят очень неплохо. Только я поднялся из-за стола, а Бюри собрался усесться на мое место (ибо на его долю еда еще оставалась), как вновь появились двое моих тюремщиков и принесли целые пирамиды новых блюд. По прекрасному столовому белью, дорогому фаянсу, серебряным ложке и вилке мы догадались о своей ошибке, но не подали виду. Когда смотрители <…> удалились, Бюри сказал мне: «Сударь, вы только что съели мой обед; надеюсь, вы согласитесь, чтобы я теперь отведал вашего». «Это будет справедливо», — ответствовал я. Наверное, стены моей камеры очень удивились раскатам нашего смеха. Обед этот не был постным <…>: великолепный суп, ломоть сочной говядины, нежная, истекающая жиром отварная ножка каплуна, закуска из артишоков, поджаренных в маринаде, блюдо шпината, большая груша, свежий виноград, бутылка старого бургундского и замечательный кофе мокко. Все это съел Бюри, оставив мне лишь кофе и фрукты. После обеда зашел комендант и поинтересовался, хорошо ли я поел <…>. Он предложил подать на ужин курицу, но я поблагодарил его и сказал, что мне хватит фруктов. Таково было обращение со мной в Бастилии, и из него можно заключить, как неохотно или, скорее, с каким отвращением люди соглашались служить орудиями гнева герцога д’Омона <…>. То, как со мной обращались в Бастилии, побуждало меня надеяться, что я не задержусь там надолго. Моя работа, чередовавшаяся с чтением интересных книг (ибо я прихватил с собой Монтеня, Горация и Лабрюйера) оставляла мало времени для уныния. <…> Наконец, на одиннадцатый день моего заточения, поздним вечером комендант пришел объявить, что мне возвращена свобода, и тот же офицер, который доставил меня сюда, отвез меня к г-ну де Сартину. Конечно, не со всеми в Бастилии обращались так любезно. Симон Никола Анри Ленге, просидевший в крепости почти два года, описывал условия своего заточения куда более мрачными красками. Он вступил на литературное поприще с переводами Кальдерона и Лопе де Веги, и поначалу «литературная республика» приняла его с распростертыми объятиями. Но в начале 1760-х годов на почве идейных разногласий он порвал практически со всеми, кроме Вольтера, да еще поссорился с Д’Аламбером, не пожелавшим поддержать его претензии на академическое кресло. Он успешно занялся адво-
катской практикой (хотя в 1766 г. его попытка добиться оправдания несчастного шевалье Ла Барра закончилась поражением), но неуживчивый характер опять его подвел: в 1775 г. за нападки на коллег-адвокатов он был отлучен от их цеха. Ленге стал журналистом, однако дерзкая статья против Французской академии вынудила его покинуть Францию. В Лондоне он основал периодическое издание под названием «Политические, гражданские и литературные анналы», которое пользовалось огромной популярностью и в парижских кафе, и в кругах духовенства, и при дворе. Когда члены Академии, оскорбленные непрекращающимися нападками Ленге, обратились к властям с требованием запретить «Анналы», один из министров ответил: «Сожалею, господа, я не могу выполнить вашей просьбы. Король, королева и все королевское семейство читают одну лишь газету Ленге, и читают ее с несказанным удовольствием». Наряду с Академией постоянным объектом критики «Анналов» были философы. Полагая, что распространившийся во Франции «философский дух» оказывает разрушительное влияние на умы, Ленге нападал на Монтескье и Дидро, Кондильяка и Кондорсе, Фонтенеля и Морелле… В сущности, он щадил только Вольтера, с которым считал возможным говорить на равных, и Руссо, такого же гонимого мыслителя, каким он считал себя. Когда в 1780 г. Ленге вернулся в Париж, оказалось, что немало людей желают его проучить. Повод вскоре нашелся: Ленге оскорбил герцога Дюраса — маршала Франции, члена Академии, друга мадемуазель де Леспинас и энциклопедистов. 27 сентября 1780 г. он был препровожден в крепость, где провел двадцать месяцев. Выйдя оттуда, он издал в 1783 г. «Мемуары о Бастилии», прославившие его имя и способствовавшие закреплению мрачной репутации королевской тюрьмы. Ленге утверждал, что ему пришлось несладко. Он отказывался от пищи, потому что боялся, что его хотят отравить. Он страдал от изоляции, жаловался на то, что его письма вскрывались, что дрова для его очага были плохо распилены, что постельное белье меняли только за его счет, что ему запретили завесить ковром облупившиеся стены камеры… «Мемуары» Ленге произвели сильное впечатление на общественное мнение и отчасти подготовили взятие Бастилии в 1789 году, но они не спасли их автора от гильотины в 1794-м.
В августе 1765 г. жители городка Абвиль в Пикардии обнаружили, что деревянное распятие на мосту через Сомму осквернено — поцарапано ножом. Было возбуждено дело о святотатстве, началось следствие, в результате которого по ложному доносу был арестован девятнадцатилетний дворянин Жан Франсуа Лефевр де Ла Барр. При обыске у него обнаружили запрещенные сочинения Вольтера и других просветителей. Этого оказалось достаточно, чтобы приговорить Ла Барра к пожизненной каторге. Попытка Ленге смягчить вердикт завершилась катастрофой: Парижский парламент вынес смертный приговор — сожжение живым после предварительного отрезания языка и руки. Казнь состоялась в Абвиле 1 июля 1766 г. Единственное «смягчение», которое было даровано «преступнику» — тело юноши бросили в огонь уже после того, как оно было обезглавлено. Просвещенная Европа содрогнулась от ужаса. Вместе с телом Ла Барра в костер швырнули и «Философский словарь» Вольтера.
Чудеса деизма Подлинной религией многих философов Просвещения и их последователей был деизм во всем многообразии его оттенков. Бог христианской доктрины, Бог-спаситель уступил свое место Верховному Существу — «Богу всех планет и всех существ», «Вечному Геометру», «Великому Архитектору вселенной», «Часовщику», как называл его
Столица Просвещения 304
| 305
Как перейти через Сену, не замочив ног? Карикатура. 1783 г.
Вольтер. Поклонение ему не обременяло человека ни ощущением вины за первородный грех, ни трепетом перед Страшным судом, ни необходимостью верить в библейские легенды. Рационалисты XVIII столетия смотрели на веру со скепсисом, однако без равнодушия. Эта секуляризованная религия разделялась многими людьми того времени, примиряя их разум и чувства. Между тем в глазах большинства чудо, даже лишенное прежней мистической связи с Богом, сохраняло всю свою притягательность. В эпоху Просвещения во Франции наблюдался небывалый по размаху интерес к разного рода необычным и непонятным явлениям. Если такой глубокий философ, как Дидро, наделял материю свойством «чувствительности» (что отразилось в «Разговоре Д’Аламбера с Дидро», написанном в 1769 г.), стоит ли удивляться тому, что его менее образованные современники были готовы верить самым невероятным вещам. Например, тому, что госпожа Барантен, супруга первого президента Палаты косвенных сборов, произвела на свет… смородиновый
куст, увешанный ягодами («что глубоко опечалило все ее семейство»): этот вымысел в духе барона Мюнхгаузена ходил по Парижу в феврале 1777 г. Время порождало и самые фантастические замыслы. Чего стоил, к примеру, проект инженера Рибара де Шаму, который предлагал установить на площади Звезды грандиозную фигуру слона и разместить в его чреве театр, бальный зал и квартиры для почетных гостей столицы? Спину слона Шаму собирался украсить огромным троном, символизирующим королевскую власть, а из хобота пустить струи фонтана. Королю затея не понравилась, проект был отвергнут, но Гримм в «Литературной корреспонденции» от 15 мая 1758 г. оценил этот безудержный полет инженерной фантазии, хотя и признал проект Шаму экстравагантным. В 1783 г. парижане своими глазами увидели первый полет человека на воздушном шаре. Но если люди способны оторваться от земли и летать по воздуху, почему бы им не ходить по воде? Один лионский часовщик объявил, что придумал непромокаемые башмаки, позволяющие перейти реку, не замочив ног. Он предлагал продемонстрировать свое изобретение у Нового моста 1 января 1784 г. при условии, что найдет на другом берегу Сены вознаграждение за свои труды — 200 луидоров. «Журналь де Пари» предоставил свои страницы для рекламы этого фантастического проекта, а множество парижан поверили в него и стали собирать деньги. Карло Гольдони с усмешкой изложил эту историю в своих «Мемуарах», но там же сообщил, что три года спустя другой иностранец сумел-таки перейти по воде с одного берега Сены на другой при помощи неких специальных приспособлений, прикрепленных к его ногам. На волю фантазий отдалось и светское общество. Престиж просветительской философии не мешал парижским дамам подпадать под влияние нахлынувших в столицу мистиков, магнетизеров и медиумов. Баронесса Оберкирх, оказавшись в Париже в 1784 г., заметила, что в гостиной у герцогини Бурбонской и в других салонах разговор постоянно вращался вокруг таких неясных предметов, как душа, предчувствие, единение чувств. Чувствительность и сверхчувствительность действительно вошли в моду. Чувственные реакции стали более подчеркнутыми и открытыми, что отразилось даже в языке того времени: слово énergie (понимаемое как способность воздействия), по сведениям Жана Шаньо, было введено в светский оборот маркизой дю Деффан и герцогиней Шуазёль, причем последняя утверждала, что оно вошло в употребление с тех пор, как людей стала охватывать дрожь под впечатлением от исполнения музыкальных произведений. К концу 1750-х гг. мода на чувствительность уже вполне себя проявила, но выход в 1761 г. эпистолярного романа Руссо «Юлия, или Новая Элоиза» придал ей новый размах. Парижане встретили эту «переписку двух сердец» с неожиданным энтузиазмом, удивившим
Столица Просвещения 306
| 307
Иллюстрация к роману Ж.-Ж. Руссо «Юлия, или Новая Элоиза» Конец XVIII в.
самого автора. Ведь он был уверен, что Париж — последнее место на земле, где добродетель может достучаться до сердца! Правда, философы отнеслись к роману Руссо прохладно, но критикам из литературных журналов он пришелся весьма по вкусу, а уж парижских дам просто очаровал. Руссо с гордостью рассказывал, что одна из светских львиц, собравшись на бал, приказала распрягать лошадей: чтение «Новой Элоизы» настолько захватило ее, что она не могла оторваться от книги. Публика, уставшая от холодного сарказма философских сказок, с наслаждением погрузилась в мир чувств, примеряя на себя переживания литературных героев. Сен-Прё, главный герой «Новой Элоизы», утверждал, что лучшим средством против всяческих судорог, конвульсий и «приливов к голове» являются прогулки на свежем воздухе. Между тем повествование о его любви к Юлии (Жюли д’Этанж) действовало на читательниц романа совершенно противоположным образом. Не случайно многие врачи того времени полагали, что процесс чтения, соединяющий в себе физическую неподвижность и умственное напряжение, способствует возникновению нервных болезней, особенно у женщин. Не случайно именно в XVIII столетии медицинская лексика обогатилась такими оборотами, как «читательская лихорадка» и «читательское исступление». «Чувствительные» романы вызывали у читательниц стремление подражать героиням — женщины «трепетали» по любому поводу, малейшее переживание повергало их в слезы. Когда Гольдони принес в один из парижских домов ветвь срубленного «краковского дерева», павшего жертвой реконструкции Пале-Руаяля, дамы в гостиной едва не зарыдали. Иногда эти проявления принимали серьезные масштабы и требовалась врачебная помощь. Столичный врач Пьер Помм нажил состояние, занимаясь исцелением женщин, страдавших от избытка чувствительности: все они жаловались на ипохондрию, частые обмороки, плохой сон, скверный аппетит и проблемы с дыханием. Пытаясь следовать моде на изысканную бледность или «естественный» румянец, парижанки злоупотребляли то белилами, то румянами, чем нередко вызывали раздражение кожи. Знаменитый окулист Клод Жендрон приписывал этой моде и усталость глаз. По мнению медика Бонно, здоровью дам вредили корсеты из китового уса, делавшие талию тонкой, но опасно давившие на грудь и затруднявшие дыхание. Теодор Троншен видел корень подобных болезней в малоподвижном образе жизни, во вредной привычке поздно ложиться и поздно вставать, а в конечном счете — в общей бездеятельности, безделье. Он подсказывал своим пациенткам разумные пути к исцелению — просторная одежда, свежий воздух, физические упражнения. Зато его коллега Пьер Руссель, напротив, опасался, как бы прогулки не подорвали душевное равновесие дам, подточенное их чрезмерной впечатлительностью, и рекомендовал «более щадящие» средства. Чтобы
Столица Просвещения 308
| 309
Визит врача, или Шарлатан Художник Э. Жёра. 1743 г.
справиться с ипохондрией, одни парижанки принимали теплые ванны, другие пили молочную сыворотку, третьи — отвар из соломы, прибыльную торговлю которым наладил солдат французской гвардии Прентан. В 1766 г. Гримм с иронией информировал своих подписчиков об этом модном целителе: «он принимал своих больных за глупых животных и в сущности был недалек от истины». Быстрый прогресс естествознания возбуждал любопытство, которое многие удовлетворяли в домашних условиях. Пытаясь самостоятельно проникнуть в тайны мироздания, некоторые парижане вели дома астрономические наблюдения, устраивали физические и химические лаборатории. Превращение химии в специальную науку только завершалось, поэтому алхимия, обладавшая особым магическим ароматом, нередко притягивала к себе людей, в том числе представителей верхушки парижского общества. Так, столичный свет с любопытством взирал на алхимические опыты богатой и эксцентричной Жанны де Ларошфуко, маркизы д’Юрфе. Интересные воспоминания об алхимических чудесах, которые маркиза д’Юрфе творила в своем особняке на набережной Театинцев, оставил венецианский авантюрист и «гражданин мира» Джакомо Казанова: Маркиза показала мне вещество, каковое держала на огне пятнадцать лет; оно должно было томиться еще года четыре или пять. То был порошок, способный мгновенно обратить в золото любой металл. Она показала мне трубку, по которой уголь, влекомый собственной тяжестью, равномерно подавался в огонь и поддерживал в печи постоянную температуру, так что маркизе случалось по три месяца не заходить в лабораторию, не опасаясь, что все потухнет. Внизу был небольшой зольник, куда сыпался пепел. Обжиг ртути был для нее детской забавой; она показала мне прокаленное вещество и прибавила, что я могу посмотреть сию операцию, как только захочу. <…> Оборотившись к «дереву Дианы», я почтительнейше осведомился, согласна ли она с тем, что это детская забава. Она с достоинством отвечала, что создала его для собственного увеселения посредством серебра, ртути и азотного спирта, совместно кристаллизуемых, и что дерево, произрастанием металлов рожденное, показывало в малом то великое, что может создать природа; но, присовокупила она, в ее власти создать настоящее солнечное дерево, каковое будет приносить золотые плоды, пока не кончится один ингредиент, что смешивается с шестью «прокаженными» металлами в зависимости от их количества. Я со всею скромностью отвечал, что не считаю сие возможным без посредства философского камня. Госпожа д’Юрфе только улыбнулась в ответ.
Столица Просвещения 310
| 311
Кроме алхимии, маркиза страстно увлекалась начертанием талисманов, предсказаниями судьбы и астрологическими прогнозами. Всю жизнь она мечтала встретить человека, способного раскрыть тайны природы, и Казанова, у которого был нюх на таких людей, сразу же почувствовал, что тут есть чем поживиться. В течение 1757– 1763 гг. он выудил у маркизы около миллиона ливров обещаниями возродить ее для будущей жизни: она поверила, что получив его «солнечное семя», сможет родить от него «себя самое, но только мужеского полу» (дама была старше Казановы на двадцать лет). Сам авантюрист, разумеется, ни на секунду не принимал эти бредни всерьез. Широкое поле для опытов, связанных с электричеством и магнетизмом, открывала медицина, хотя и в этой сфере граница между наукой и шарлатанством была довольно зыбкой. Еще в 1748 г. аббат Нолле впервые получил разрешение испытать воздействие электрических разрядов на людях. В качестве подопытных он использовал трех солдат-паралитиков из Дома Инвалидов. Опыт прошел благополучно, но электрошок, произведенный при помощи «лейденской банки», не дал результатов, чему сам Нолле нашел вполне правдоподобное объяснение: анкилоз этих больных был следствием тяжких ранений. Тридцать лет спустя пробил час Франца Антона Месмера. Этот австриец в молодости изучал теологию и философию, интересовался астрологией и алхимией, затем занялся медициной. Его диссертация «О влиянии планет на человеческий организм» развивала некоторые идеи жившего в XVI в. немецкого врача и мыслителя Парацельса относительно существования «флюида, который испускается планетами и влияет на функционирование человеческих органов». Именно Парацельс впервые использовал магнит для лечения больных. Месмер тоже верил, что взаимодействие небесных сил, Земли и населяющих ее одушевленных существ обусловлено магнетической силой, и утверждал, что именно магнетический «флюид» определяет здоровье человека. Болезнь искажает направление его потока в организме, магнетический метод позволяет выправить этот поток. Месмер полагал также, что «флюид» накапливается у особо восприимчивых людей, и они могут передавать его другим через прикосновения. Свою теорию «животного магнетизма» он начал применять на практике сначала в Вене и Мюнхене, а с 1778 г. — в Париже. Месмер обосновался в одном из самых роскошных мест французской столицы — на Вандомской площади — и не просчитался: число желающих испытать на себе его метод росло не по дням, а по часам. Чтобы справиться с наплывом пациентов, он разработал процедуру коллективного лечения. В дубовый чан, заполненный толченым стеклом и железной стружкой, ставились сосуды с намагниченной водой. Чан закрывался крышкой, из отверстий которой выходили железные стержни, соединенные проволокой. К самому
Магнетизм Гравюра Л. Гюйо по рисунку А. Л. Ф. Сержана. 1783 г.
толстому стержню привязывались веревки. Под звуки музыки пациенты брались за них и выстраивались в цепочки, дотрагиваясь до соседа пальцами или даже прижимаясь к нему. По этим живым цепочкам из чана и текли таинственные «флюиды». Пациенты вели себя по-разному: одни цепенели, другие опускались на пол и засыпали, третьих била дрожь. Приходя в себя, многие утверждали, что их болезнь отступила. Мода на Месмера охватила весь Париж. Для расширения практики он перебрался в 1785 г. в особняк Куаньи на улице Кок-Эрон, где в нижнем этаже принимал простолюдинов, а в бельэтаже — людей богатых и знатных. Он был в зените популярности. Однако находились и скептики. Так, Гольдони считал Месмера скорее талантливым массажистом, чем ученым и врачом. Его донимали карикатуристы, а Театр итальянской комедии посвятил ему сатирические спектакли «Современные доктора» и «Целебный чан». Его последователь Шарль Делон, личный врач графа д’Артуа, поплатился за увлечение месмеризмом изгнанием из университета, а Академия наук, Королевское медицинское общество и Медицинский факультет обвинили его в шарлатанстве. В 1784 г. для проверки теории Месмера указом короля была создана особая комиссия. В нее вошли такие известные люди, как Франклин — в ту пору полномочный посланник США во Франции, химик Лавуазье, астроном Байи, доктор Гийотен, прославившийся позже изобретением гильотины. Комиссия пришла к выводу, что никакого «животного магнетизма» не существует. По мнению ученых, успех лечения достигался лишь силой внушения,
Столица Просвещения 312
| 313
а последствия могли быть ужасны — больных ждали конвульсии, уродливое потомство и проч. Академия наук запретила своим членам практиковать месмеризм. Разумеется, в ту пору трудно было оценить вклад, который внесли идеи Месмера в изучение воздействия электромагнитного поля на организм человека, а также в распространение практики гипноза, развитие нейропсихологии и психотерапии. Решение комиссии заставило Месмера покинуть Париж в 1785 г., но его отъезд лишь подлил масла в огонь. Началась настоящая памфлетная война: к 1787 г. было выпущено около 200 памфлетов «за» и «против» месмеризма. В Лионе образовалось месмеристское общество, в которое потянулись мистики всех мастей — розенкрейцеры, сведенборгианцы, алхимики, каббалисты, теософы. Парижские месмеристы постарались придать конфликту политический характер: они обвиняли Академию наук в ретроградстве, а правительство — в деспотизме.
Первые опыты воздухоплавания Замечательная книга Жана Старобинского «Изобретение свободы» завершается описанием полотна Франческо Гварди «Подъем воздушного шара над каналом Джудекка в Венеции» (1784). Художник изобразил триумф Просвещения — триумф воли и знания над бренной материей, триумф праздника над унылой рутиной. В 80-е годы XVIII столетия воздушные шары взмыли над Европой — аэростат стал символом новых возможностей человеческого разума. Первые полеты на воздушном шаре связаны с именами Жозефа Мишеля и Жака Этьена Монгольфье — сыновей торговца бумажными изделиями из Видалон-лез-Анноне. Познакомившись с современными открытиями, доказавшими существование в воздухе слоев Падение воздушного шара Робера и Шарля в местечке Гонесс Гравюра И. М. Вилля. 1783 г.
различной плотности, братья изготовили из ткани большой шар, обклеили его бумагой и попробовали надуть горячим воздухом. Шар поднялся в воздух. В июне 1783 г. они впервые продемонстрировали свою «аэростатическую машину» публике в Анноне. Опыт Монгольфье мгновенно заинтересовал столичных ученых, и уже 27 августа 1783 г. физик Жак Александр Сезар Шарль и братья Анн Жан и Никола Луи Робер запустили на Марсовом поле надутый водородом шелковый баллон, покрытый лаком, изготовленным на основе каучука. Для сбора средств в популярном кафе «Каво» была организована подписка. На Марсовом поле собралась огромная толпа, с восторгом следившая за полетом шара. Но ветер отнес его далеко от города, и когда сдувшаяся оболочка упала возле деревни Гонесс, перепуганные крестьяне разорвали «чудище» в клочья, а священник изгнал из него бесов. 19 сентября братья Монгольфье провели демонстрацию своего изобретения перед членами Академии наук и самим королем. На этот раз стартовой площадкой стал двор Версальского дворца, а сам шар, сшитый из синего полотна, был украшен королевским вензелем. К «монгольфьеру» прикрепили корзину, в которую изобретатели посадили овцу, петуха и утку. Король и его приближенные, а также густая
Аэростатический опыт, произведенный 27 августа 1783 г. на Марсовом поле в пять часов вечера в дождливую погоду 1783 г. Полет Шарля и Робера на воздушном шаре Гравюры А. Л. Ф. Сержана. 1783 г.
Столица Просвещения 314
| 315
Мода на воздухоплавание Карикатура. 1783 г.
толпа зевак с испуганным любопытством прислушивались к жалобному блеянию, летевшему с неба, однако, когда шар опустился на землю подле Вокрессона, оказалось, что и животное, и птицы целы и невредимы. 15 октября 1783 г. в воздух поднялся первый смельчак: Франсуа Пилатр де Розье взлетел на 80 м над садом обойного фабриканта Ревельона, расположенного на улице Монторгёй — его шар удерживали закрепленные на земле веревки. А 21 ноября в компании маркиза д’Арланда он пустился в первый свободный полет. Из парка Ла Мюэтт они пролетели около 10 километров и после двадцатиминутного воздушного странствия благополучно приземлились на Перепелином холме (Бют-о-Кай) на левом берегу Сены. 1 декабря их примеру последовали Шарль и один из братьев Робер: они взлетели с центральной площадки сада Тюильри, где в тот день собрались тысячи парижан. Конструкция их аэростата оказалась более продуманной — вес гондолы равномерно распределялся по всей поверхности шара при помощи наброшенной на него сети; давление водорода регулировалось специальным клапаном; в качестве балласта использовались мешки с песком. Этот полет, продолжавшийся более двух часов, произвел на парижан грандиозное впечатление. Мерсье писал: «Памятный день! Шарль и Робер поднялись в воздух на глазах огромной толпы, заполнившей сад Тюильри и его
окрестности настолько, что ворота сада были снесены <…>. Двести тысяч человек воздымали к небу руки, выражая изумление, восхищение, радость, удивление». После полета его участники составили отчет об «экспедиции» и тем же вечером доставили его в редакцию «Журналь де Пари». В январе 1784 г. в Лионе Жозеф Монгольфье (возведенный вместе со своим братом в дворянское звание) поднял в воздух огромный шар с несколькими пассажирами. 15 июля того же года воздушное путешествие из Сен-Клу в Медон совершил герцог Шартрский в компании четырех друзей. С этого времени полеты воздушных шаров вошли в число излюбленных зрелищ парижан. Однако публика жаждала новых подвигов. 7 января 1785 г. француз Жан Пьер Бланшар и американец Джон Джеффрис, финансировавший это предприятие, перенеслись на аэростате из Дувра в окрестности Кале. А 15 июня 1785 г. Пилатр де Розье и Пьер Ромен, желавшие превзойти это достижение, погибли при попытке пересечь Ла-Манш на воздушном шаре. Они стали первыми жертвами воздухоплавания, но «завоевание» воздушного пространства началось, значительно расширив умственный горизонт эпохи.
Триумфальное возвращение воздушного шара Рисунок. 1783 г.
Столица Просвещения 316
| 317