Дмитрий Окрест, Егор Сенников. Они отвалились: как и почему закончился социализм в Восточной Европе. by Premia Prosvetitel

Дмитрий Окрест, Егор Сенников

Они отвалились

Bookmate Originals 2020

Будем помнить вместе Дмитрий Окрест, Евгений Бузев «Россия — это ледяная пустыня, а по ней ходит лихой человек», — сказал по легенде обер-прокурор Святейшего Синода Константин Победоносцев. А Победоносцев знал толк в России. Примерно с таким же отношением в 2014 году мы начинали делать паблик [1] «Она развалилась», не вкладывая, впрочем, в это занятие глубокого смысла и не рассматривая его в сколько-нибудь долгосрочной перспективе. Для нас ледяной пустыней с лихим человеком был новостной фон детства. Всюду стреляли: где-то из-за денег, где-то из-за непримиримых политических разногласий (то есть тоже из-за денег), а где-то просто так, потому что оружия много, а следить за ним перестали. Тогда это не пугало, а наоборот — новости внезапно стали интересными, хотя постоянный ужас, смерть, война и беженцы даже иногда приедались. Много лет спустя мы попытались передать это ощущение из детства в виде паблика во «ВКонтакте». Сперва мы вели его для самих себя, так было удобно обмениваться контентом. А потом в сообщество потянулись люди. С тех прошло больше шести лет — срок, которого в свое время хватило, чтобы рухнул весь советский блок, а на его руинах принялись показывать диснеевские мультики, рекламу и те самые стреляющие новости. Мы за шесть лет издали книгу «Она развалилась. Повседневная история СССР и России в 1985–1999 годах», приняли участие в куче всевозможных начинаний: от круглых столов до записи подкастов. Одним словом, как-то незаметно превратились в маленькое экспертное сообщество. Издание книги опередило ностальгическую моду на девяностые годы, что стало реакцией на официальное позиционирование этого десятилетия как провала, на фоне которого крайне выгодно смотрится последующая эпоха. В тренде стали музыка в стиле «Дискотеки 90-х»

и яркий стиль одежды, характерный для минувшей эпохи. Например, 30–40-летние россияне являются основными покупателями «товаров из 90-х» — жевательной резинки Love is..., часов Montana и игровых приставок Dendy. Сегодня картину обо всем, что происходило во временном промежутке между Михаилом Горбачевым и Владимиром Путиным, во многом формируют буквально те же люди, которые десять — двадцать пять лет назад были важными действующими лицами общественнополитической жизни России. Множество нынешних лидеров общественного мнения и политических акторов получили от эпохи девяностых дивиденды, но ситуация изменилась, поэтому они заинтересованы в изменении образа прошлого. Например, режиссер Никита Михалков требует закрыть «Ельцинцентр», в котором хранятся благодарности в его адрес за усиленную работу над кампанией президента Ельцина. Или Сергей Кириенко — тогда премьер-министр, которого за возраст обзывали киндерсюрпризом, — сегодня руководит администрацией президента и имеет славу технократа [2]. И вот теперь вы держите в руках вторую книгу, которая вышла под брендом «Она развалилась». Это второе большое дело, которое сделали люди, втянувшиеся в это увлекательное занятие — изучение и популяризацию недавнего прошлого уже не только нашей страны, но и тех стран, которые волей-неволей (чаще все-таки неволей) шли вместе с нами тернистой дорогой развитого социализма. Что сегодняшний житель России 30–40 лет (а это ядро нашей аудитории) помнит о Восточном блоке? Металлические конструкторы из ГДР? Румынские кроссовки? Чехословацкий мультсериал о приключениях крота? Во всяком случае, у меня именно такой ассоциативный ряд. Но если приглядеться поближе, то в новейшей истории стран Центральной и Восточной Европы можно найти ряд прямых аналогий и ассоциаций с сегодняшним днем. Точно также, как мы их находили в свое время в межэтнических столкновениях,

локальных войнах и массовых беспорядках 90-х годов в странах бывшего СССР. История стран социалистического блока вместила в себя огромное количество увлекательных сюжетов — противоречивых, сложных и интересных (пропаганда и люстрация, диссиденты и стукачи, Ванга и Валенса). Чтобы разобраться в том, какими были эти страны и почему визионерский политический проект закончился так быстро, мы изучили каждую из них. Мы расскажем о том, как они жили, как они умерли (например, ГДР и Чехословакия) и почему сегодня повернулись к евроскептицизму. «Она развалилась» — это в определенном роде фиксация мест памяти, о которой говорил французский историк Пьер Нора, но памяти постсоветской. В ней же остались Болгария, Венгрия, Польша, Румыния, Словакия и Чехия, про которые соотечественникам нередко кажется, что эти страны отвалились от советской империи. Не зря роль СССР и России постоянно всплывает в воспоминаниях опрошенных очевидцев (иногда комичным образом), а также исследуемых архивах и телепередачах. Память не предполагает идеализации или осуждения. Память — это прежде всего уроки и выводы, которые, кстати, могут и меняться [3]. Сейчас, когда мы пишем это введение, в соседней Белоруссии продолжаются протесты после президентских выборов, на предприятиях республики говорят о забастовках, а иногда и вправду бастуют. Сразу вспоминается опыт польской «Солидарности», да и в жестоком подавлении протестов и непреклонной позиции белорусского диктатора тоже можно найти немало общего с совсем недавним прошлым наших бывших коллег по социалистическому лагерю. Говоря о Белоруссии (уж не знаем, чем там все закончится), на ум сразу приходят российские государственные СМИ, которые любят поговорить об угрозе НАТО у наших границ. Но как НАТО там оказалась? Почему? Когда? Какие обстоятельства этому

способствовали? Расширение североатлантического альянса — это ведь тоже новейшая история Восточной Европы. На самом деле в этот исторический пинг-понг, «актуальная политика — историческая аналогия — исторический бэкграунд» можно играть бесконечно долго. Пусть это не несет большой исторической ценности, зато интересно. Мы же начинали с развлечения — а история тоже может быть развлечением, — и надеемся, вы купили эту книгу как минимум для того, чтобы вам было не скучно. Мы начинали с социальной сети и тех норм, которые соцсеть предусматривает. В итоге такой формат нас устроил, эта книга тоже, по сути, писалась как паблик, отдельными блоками, из которых и складывается общее полотно. История повторяется трижды — как трагедия, как фарс и как пост в паблике. Последнее повторение возможно и делает историю — историей. Значит, она стала частью исторического сознания, а не строками в учебнике (если те строки еще и попали в учебник — большей части этой книги в нем нет). Приятного чтения, продолжаем развлекаться, и даже лихой человек нам не страшен: у нас полкниги о таких людях, пусть и не в ледяной пустыни, а где-то в промежутке между Вислой и Одером.

Зеркала Восточной Европы Георгий Дерлугьян, профессор университета Абу-Даби

социологии

Нью-Йоркского

В Античности Европа понятно делилась на юг и север, на средиземноморский пояс греко-римской цивилизации и массив «варварских племен» кельтов, сарматов, германцев и едва различимых балтославян. Географические споры развернулись в XVI веке. Центр цивилизации Нового времени явно сместился на запад, к Атлантике с ее ранними капиталистическими рынками, мореходством и динамичными, насыщенными городскими сообществами. А вот где противоположная восточная оконечность, где заканчивается Запад? Ответ всегда был политическим. Речь Посполитая, некогда крупнейшее территориальное образование Европы, к востоку от себя располагала «Тартарию». В начале XIX века австрийский канцлер Меттерних острил, что Азия начинается у восточных ворот Вены. Его наследники по управлению пестрой Австро-Венгрией считали свою зону ответственности если и не вполне Западом, то промежуточным пространством «Средней Европы». Нечто подобное возникло в очередной раз в 1990-х годах в работах посткоммунистической либеральной «транзитологии», из которых следует, что более успешные Венгрия, Чехия, Польша составляют континент Центральной Европы, едва не океанами отделенный от распадающихся Югославии и СССР. Впрочем, дальнейшее расширение Евросоюза вскоре раздвинуло рамки на восток. И это мы еще не задались вопросом о европейской принадлежности Грузии и (почему бы нет?) Турции [4]. Политика географической и цивилизационной классификации насколько шумна, настолько же неплодотворна и скучна в переборе одних и тех же приемов все в тех же целях символического самоотнесения к центру мира.

Если есть что-то общее и определяющее в Восточной Европе — это ее открытость степям Евразии, некогда непрерывной широкой полосой простиравшимся от Монголии до венгерской Пусты. Средние века, грубо говоря, были эпохой военного господства всадников. Почему воинство хана Батыя развернулось, доехав до Кракова и предместий Вены, остается предметом споров историков, особенно патриотических (настаивающих, что именно их народ лег костьми во имя спасения Запада от азиатских орд), а теперь еще и исторических геймеров. Примем просто за факт, что Батый не дошел до Парижа и Лондона. На крайней оконечности Евразии, куда даже монголы не доехали, поверх груды всякого полезного наследия давно рухнувшей Античности, Запад мог долго вызревать анархической «роскошью феодализма». Там так и не возникло единой империи, зато в ее отсутствие расплодились органы самоуправления: аббатства и университеты, вольные города и ремесленные гильдии, феодальные владения, чьим слишком многочисленным соперничающим королям приходилось править по писаному праву и контракту с подданными. Робин Гуд со своим луком — это одновременно не до конца разоруженный крестьянин, способный постоять за свои права, и потенциально эффективный наемник в королевском войске, если смогут регулярно платить. Так на Западе парадоксальным образом сочеталось перекрестное обеспечение прав с профессиональной воинственностью и усиленно рациональным изъятием налогов. Все уже в принципе подготовлено для возникновения Модерна. Оставался секрет пороха, завезенный наверняка из Китая по Шелковому пути, плюс перенаправить еще римскую технику литья статуй и колоколов на изготовление пушек, а водяных мельниц — на механическую ковку стали для доспехов и стволов. Огнестрельное оружие разом решало две главные проблемы Средневековья: пушки крушили стены феодальных замков, а ружья в поле залпами косили кочевую конницу. Да, и еще одно чисто западное средневековое изобретение — дубовая бочка для засолки рыбы, превосходившая античные амфоры не только по всем качествам (кроме

разве эстетики), но главное, послужившая прототипом для сборки корпусов океанских парусников. Погрузив на парусники пушки, ружья и избыточную рабочую силу своих робингудов, Запад уже мог приплыть без спросу ко всему остальному миру. Вот простейшая формула модернизации — не набор ценностей, а геополитический императив: либо у вас будет сталелитейная и судостроительная индустрия с полагающимися им квалифицированными кадрами, либо к вам приплывут те, у кого это уже есть. Восточная Европа из-за опустошений средневековых кочевников в «роскоши феодализма» участвовала лишь эпизодически и на удалении. Это скорее периферия, куда с Запада ближе всего плыть за сырьем через Балтику или Черное море и Дунай посредине. Но все-таки это Европа, где оружейные новинки, через вездесущих немцев и итальянцев, появляются рано и используется почти так же эффективно. В результате именно на заре Модерна и на землях, отвоеванных в основном у кочевников, возникло четыре крупных аграрных государства: Речь Посполитая, владения австрийских Габсбургов, Московское царство и Османская империя. Все они превращаются для Запада в типично периферийных поставщиков дешевого продовольствия и сырья, но не сразу и по-разному. Хотя политически и культурно Польша и Турция едва не антиподы, удивительно похожи их нисходящие траектории от пика величия в XVI веке до падения в XIX и трудного и кровавого национального возрождения в ХХ веке. Именно из-за близости к морям и османские, и польско-литовские магнаты рано обнаружили выгоду в товарном вывозе урожаев из своих владений в ближайшие порты. Такое выгодно лишь при массовом использовании элементарного крепостничества (как и плантационного рабства в обеих Америках). Западным купцам принадлежали портовые склады, судовой фрахт, кредит, рыночная информация и доступ к пунктам сбыта по ту сторону морей, в центре мировой экономики. Следовательно, они же могли назначать закупочные цены магнатам или их приказчикам (обычно из зависимых евреев или, в османских владениях, христиан). В основе «отсталости» — именно этот механизм обмена центра и периферии,

где с одной стороны — олигархии феодального типа и зависимое бедное крестьянство, а с другой стороны — зажиточные независимые горожане с широким набором современных навыков. Это неравенство структурное, т.е. объективно данное, склонное воспроизводиться поколение за поколением. О России поговорим в другой раз. Здесь упомяну лишь очевидное: вначале до нее было не доплыть, а потом уже вовремя случился Петр І, чья военно-налоговая модернизация не только прорубила окно в Европу, но и выставила в том же окне заслон на уровне своего времени. Австрийская империя (чья история XVIII–XIX веков местами удивительно напоминает российскую) отчасти избежала периферийной участи в силу династийного «западно-восточного» дуализма монархии Габсбургов. Это обеспечило более глубокую бюрократию (и Кафку) плюс сильную армию — конечно, с бравым солдатом Швейком. Но в макроистории все познается именно в сравнении. Давние границы между владениями Габсбургов, Османов и Романовых поразительным образом проявляются по сей день, равно как и неординарное наследие польской шляхты. Почему в посткоммунистической Польше фиксируются самые высокие уровни религиозности не только в Европе, но и в мире — в то время как в соседней славянской Чехии они одни из самых низких? Почему в Румынии коммунистический диктатор Николае Чаушеску выстроил себе дворцы и культ по образцам Северной Кореи, а в Венгрии после смерти Яноша Кадара на государственной распродаже инвентаря из его резиденции самым дорогим предметом оказалась картина за 700 евро? Почему Западная Украина такая восточноевропейская, а Восточная и Южная Украина вообще не Европа, а скорее Америка, поселенческое индустриально-аграрное сообщество типа Пенсильвании? Восточная Европа поразительно разнообразна вплоть до закономерного, хотя и довольно бесполезного вопроса: а что вообще общего в этом пространстве от Балкан до Прибалтики? Это интереснейший регион для сравнительно-исторического и культурного

анализа. И это же важнейший регион для сопоставления с Россией. Чтобы лучше понять, чем именно Россия не Азия, следует изучать Среднюю Азию. И еще больше именно русским, как и самим восточноевропейцам, следует изучать Восточную Европу. При этом никогда не забывать, что границы этих регионов политические и подвижные. Последний вопрос, пока риторический: а Белоруссия — это Восточная Европа? [5]

#USSRCHAOSSS_siloviki

Как организовать люстрацию? FAQ от диссидентки #ussrchaosss_cz #chaosss_zona #chaosss_ban #chaosss_gb #chaosss_murder #chaosss_bespredel

#chaosss_commie

Дмитрий Окрест На постсоветском пространстве Чеченская Республика Ичкерия была оплотом декоммунизации, где в конце девяностых был принят закон о люстрации. Особенно пострадали местные правоохранительные органы: кадров, которые не работали бы раньше в советской милиции, просто неоткуда было взять. В соцблоке одну из наиболее серьезных люстраций провели в Чехословакии [6].

Петрушка Шустрова прежде была троцкисткой, уборщицей на почте, редактором самиздата, получила «двушечку» за распространение листовок в 1969 году после Пражской весны, стала одним из трех официальных представителей «Хартии-77» [7], разрабатывала закон о люстрации. После революции 1989 года Петрушка побывала заместителем главы МВД. Для постсоветского пространства это явление не уникальное: главой МВД Эстонии также стала бывшая диссидентка. Сейчас Петрушка Шустрова пишет публицистику. Петрушка предложила встретиться в том самом кабаке у Карловой площади, где с шестидесятых годов собирались несогласные, в том числе драматург-президент Вацлав Гавел. Она отлично говорит порусски и рекомендует идти к демократии ненасильственным путем. Чем-то она неуловимо напоминает Валерию Новодворскую, с которой я сидел рядом на планерках в журнале New Times. В 1978 году инициаторы чехословацкого правозащитного движения основали Комитет по защите несправедливо осужденных. Комитет вел мониторинг дел несправедливо преследуемых граждан. Мы, члены комитета, пополняли список судей, которые не могли не понимать, что судят людей исключительно по политическим мотивам. Таких судей набралось более шестидесяти. В девяностых годах мы направили наш список в дисциплинарную комиссию, чтобы судейское сообщество в своем кругу само решило, что делать с этими людьми. У меня не было юридического образования, но я участвовала в изменении чехословацкого законодательства в сфере уголовного права, подготовке широкой амнистии и закона по реабилитации жертв политических репрессий. Кроме того, я одна из разработчиков закона о люстрации. Первый приняли в 1991, а второй — в 1992 году. Это помогло оградить сферу государственного управления от проникновения агентов StB [8].

Хедхантер Все начиналось с собеседований с сотрудниками StB. Нам ведь нужно было осуществить грандиозные кадровые и структурные изменения.

МВД — это огромная административная машина, и нам пришлось разбираться, какие из многочисленных департаментов могут быть полезны демократическому государству. На каждой такой встрече агента опрашивала комиссия из четырех человек, среди которых обязательно были как минимум один диссидент и один сотрудник спецслужб, покинувший их ряды после 1968 года. Мы использовали их, чтобы понять, как что работает, ведь сами мы — люди гражданские. У уволенных после 1968 года, несмотря на их службу в органах, все-таки был кредит доверия, так как они лишились мест за симпатии к Пражской весне. Следующие двадцать лет они работали на нормальных работах, а некоторые из-за своих высказываний стали гражданами второй категории, как и мы, диссиденты. Хотя что считать нормальной работой: многие интеллигенты после 1968 года работали дворниками и истопниками. Кроме того, многие из них занимали должности за границей, а не прессовали оппозицию внутри страны. Среди них немало было и тех, кто после ввода танков соцблока [9] порвал с чехословацкой разведкой и остался за рубежом. Именно поэтому их допустили в комиссии, несмотря на то что спецслужбы и до 1968 года работали жестко. Но через некоторое время после начала опросов я поняла, что люстрацию сделали бестолково и в таком виде она бесполезна. Вопервых, с непривычки очень скоро перестаешь различать лица людей. Опыт диссидентки помогает «чуять нутром», кому стоит доверять, а кому нет, но все же я не юрист и опросила лишь не более полусотни человек. А сотрудников, сидевших передо мной, годами учили, как обращаться с подозреваемыми, и они могли вдоволь потренироваться. Во-вторых, мы поняли, что нам не удастся выяснить, как на самом деле работают спецслужбы. Мы спрашиваем, они отвечают, но как проверить сказанное? Мы расспрашивали, как они вели себя во время конкретных обысков и задержаний, потом перепроверяли подробности у их жертв, но архивы-то нам были недоступны [10]. Типичное поведение — отвечать кратко, а на вопрос о мотивации рассказывать

про желание защитить социалистическую родину от угрозы империализма. В откровенные разговоры они, конечно, не пускались.

Мышкины слезки В 1969 году во время ареста надо мной издевался один сотрудник. Я тогда крикнула в сердцах: «Это вам даром не пройдет, это вам аукнется». И вот передо мной сидит тот самый человек, и я напоминаю ему: «Я ведь вам говорила, пан сотрудник». Он не то что узнал, он испугался. Но чего ему бояться? Максимум, что мы могли сделать, — уволить уличенного в злодеяниях из спецслужб и лишить повышенной служебной пенсии. Раз читала досье сотрудника, который делал обыск в квартире известного диссидента. Он подтверждает, что проводил обыск, и добавляет: «Я его очень-очень уважал». Я присматриваюсь, а он весь дрожит и пот льется с него в три ручья. Но мы не могли бы его расстрелять. Наша комиссия, в отличие от коммунистических времен, даже к аресту не могла приговорить.

В итоге мы решили, что личные собеседования неэффективны. В министерстве работали десятки тысяч людей, и мы так и не узнали точно, что именно делал каждый из них. Поэтому мы рекомендовали уволить всех сотрудников, следивших за так называемыми внутренними врагами (оппозицией, интеллигенцией, священниками). Остались только те, кого проверила комиссия, кто после собеседования изъявил желание работать и точно не совершал порочащих деяний. Таких, увы, оказалось совсем немного.

Кто написал четыре миллиона доносов? Из нереализованного можно упомянуть следующий момент: боюсь, нам не удалось убедить общество в том, что нельзя всех грести под одну гребенку, нельзя попросту вычеркнуть этих людей из общества. Помню, как впервые увидела списки сотрудничающих со спецслужбами. Неприятное зрелище. Особенно грустно, когда видишь знакомые фамилии. Обычно решившие стучать граждане старались обрывать контакт и больше не светиться в протестном движении, поэтому больших переживаний не было. Только раз ко мне подошел важный диссидент, пытавшийся после доноса со мной поговорить. Мне стало жутко неприятно, и я отказалась с ним общаться. С бывшими диссидентами, которые в девяностых на новых постах со временем погрязли в коррупции, я тоже не обсуждаю их поведение — просто стараюсь дистанцироваться.

Мы приняли закон, по которому сотрудничавшие со службами люди не имели права занимать посты в государственных органах — например, такой человек не мог стать ректором вуза. А вот возможность избираться мы стукачам оставили. Это вполне либерально: вся информация публичная; если избиратели готовы голосовать за такого человека — это их право. Список доносчиков был опубликован в популярной газете, любой мог с ним ознакомиться. Позднее мы опубликовали также список кадровых офицеров, замешанных в преступлениях против жертв режима. К сожалению, в публикациях не указывались детали, важные нюансы. Например, многие мои знакомые давали подписку и соглашались сотрудничать, чтобы получить направление и устроить больного ребенка в санаторий. Еще я знаю много случаев, когда человек был принужден к сотрудничеству, но не доносил органам ничего существенного, а только сливал факты, которые были и так известны и не могли никому повредить. Обязательство сотрудничать подписывали все сотрудники департамента внешней торговли и вообще все члены

номенклатуры, даже Андрей Бабиш [11]. И как теперь разобраться, стукач он или нет? В результате публикации привели к большим скандалам, так как людей стали сильно и необоснованно обвинять, не разбираясь в конкретной ситуации.

НеВЧК Не могу сказать, что все получилось, но когда я делилась опытом с людьми, которые работали над схожими задачами в Украине, на Кавказе, в странах Балтии, в Венгрии, то все в один голос утверждали, что мы пошли дальше всех. Мы встречались с министром внутренних дел Польши, которая тоже хорошо поработала над очищением от старых кадров, и он заявил, что лично проверил дела восемнадцати тысяч агентов. Я в такую производительность, конечно, не верю. При разборе личных дел агентов и стукачей я, ей-богу, чувствовала себя как член проверочной комиссии 1948 года, когда коммунисты после переворота [12] прощупывали всех сомнительных на верность идеалам [13]. Интересно, да, но, честно говоря, не слишком приятно. Некоторые, говоря про нас, вспоминают большевиков, которые после царских ссылок и революции стали чекистами и захотели отомстить за унижения. Но, во-первых, прошло семьдесят лет. Во-вторых, мы все были представителями интеллигенции и мы желали строить демократические институты, а не новые репрессивные механизмы.

К тому же, в отличие от большевиков, у нас не было главенствующей идеологии. Оппозиция вбирала в себя сторонников совершенно разных идей — например, христианских демократов, для которых месть неприемлема. Я тоже мстить не хотела, не такой я человек. Тем более если я за демократические институты, то надо держать себя в руках, а не давать волю эмоциям, даже если перед тобой сидят люди, про чьи злодеяния ты точно знаешь.

Радикальная молодость

Когда я занимала государственные посты, мне нередко напоминали о моей левацкой юности. Дело в том, что, когда в 1968 году начались перемены, я совершенно ничего не знала о политике. Пока не приехали танки, я старалась понять как можно больше, а троцкистская агитация была наиболее активной и последовательной в своей критике режима. Леваки критиковали чехословацкий социализм, справедливо замечая отход от провозглашаемых коммунистических целей. Я была ребенком своего времени, хоть и начитанным, и ничего другого не знала. В 1968 году наша группа провозглашала необходимость самоуправления и отмены государства. К 2018 году ничего из этого, конечно, не случилось. Не сказать, что я из-за этого переживаю. Когда начались репрессии и многие отступили от своих идей, именно троцкисты оказались наиболее стойкими. Мои профессора, которых я уважала, сперва говорили: «Никогда…», а через полгода: «Это была ошибка, я понял ситуацию». Я же хотела сопротивляться любым возможным способом. У нас была определенная конспирация, мы пресекали попытки болтовни среди сторонников, но, например, псевдонимы считали анекдотом, ведь самое важное — что ты заявляешь свой протест публично. Неудивительно, что в 1969 году меня арестовали. Посадка дала мне возможность поразмыслить о себе и своих идеях. В двадцать один год почти никто не пойдет добровольно в монастырь предаваться самоанализу; я же получила такую возможность, пусть поневоле. За два года заключения я многое переосмыслила и отошла от леворадикальных идей. Впрочем, надо сказать, и раньше, когда в 1968 году из Германии приезжал Руди Дучке [14] и агитировал за социализм, мы ему не верили. Мы-то ведь на своей шкуре знали, каково это — жить при социализме (пусть и с человеческим лицом). В тот момент я была единственной политзаключенной в тюрьме, это было в новинку, и со стороны других заключенных солидарности не было. Никто даже не верил, что я политическая. Попав в тюрьму, я сначала испытала шок, но время идет, ты привыкаешь, завязываются знакомства. Короче говоря, в тюрьме не было ничего приятного, но и ничего страшного. Я вышла на волю в ноябре 1971 года — это был

совершенно другой мир, а завидев меня, знакомые переходили на другую сторону улицы от греха подальше.

Тоталитароведение Безусловно, в 70-х годах я никак не могла представить, что спустя время мои товарищи по борьбе станут министрами и послами, а агенты спецслужб будут сидеть передо мной и мямлить оправдания. Я была уверена, что режим падет в силу его неестественности, но никто не думал, что так быстро. Никогда не хотела работать в спецслужбах, но не чувствовала себя самозванкой, так как вся верхушка сменилась. В итоге я ушла с поста замминистра, так как на моей должности нельзя было публично говорить о многих вещах. На общение с журналистами требовалась санкция от министра, а мне не хотелось ему в этом подчиняться.

В 2007 году мы основали Институт изучения тоталитарных режимов, который изучает историю Чехии с 1939 по 1989 год. Сотрудники исследовательского центра получили доступ ко всем архивным материалам Министерства внутренних дел и Комитета государственной безопасности, но из-за личных конфликтов внутри центра я не очень довольна результатами [15]. Изначально речь шла о поисках в архиве исключительно госбезопасности после переворота 1948 года, как это делало ранее Управление по документации и расследованию преступлений коммунизма [16], но подобная концепция вызвала сильное сопротивление коммунистов в парламенте. К сожалению, он не стал польским Институтом национальной памяти, на который ориентировалась я. Несмотря на то что институт основали спустя много лет после падения коммунизма, это было продолжение той же работы по отфильтровыванию бывших агентов. Сегодня у нас новые спецслужбы, и это неплохо [17]. Но когда меня спрашивают: «Могут ли спецслужбы в принципе служить на благо обществу?» — то я вспоминаю недавнее дело о терроризме [18] и не знаю, что ответить. Это ведь большая проблема! Деятельность спецслужб нередко приводит к нарушениям, и мы знаем массу примеров во многих странах, — но, с другой стороны, а как же бороться с организованной преступностью или вмешательством иностранных сил?

Румынский побег #ussrchaosss_romania #chaosss_gb #chaosss_friendship #chaosss_protest

#ussrchaosss_DDR

Егор Сенников Глава румынской разведки, которая стращала всю страну, в итоге стал перебежчиком. Как это вышло и что из себя представляли спецслужбы.

I Бонн, столица Федеративной республики Германия. На календаре — 23 июля 1978 года. В город прибыл высокопоставленный сотрудник загадочной и странной румынской разведки Секуритате — Ион Михай Пачепа. Ему было 49 лет, он прилетел в ФРГ из теплого Бухареста, в котором как раз зацвели магнолии. В Германию его отправил лично руководитель Румынии Чаушеску — через Иона он отправлял секретное послание канцлеру Германии Гельмуту Шмидту [19]. Но возвращаться обратно — к работе и семье — Пачепа не собирался. Вместо этого он отправился прямиком в посольство США в Бонне и заявил о том, что он генерал Секуритате и просит президента Картера предоставить ему политическое убежище. Вскоре Пачепу тайно вывезли из ФРГ в Америку. Так началась его карьера перебежчика. «Железный занавес» времен холодной войны вовсе не был таким уж непроницаемым, как может показаться. Шпионы и дипломаты, бизнесмены и политики, диссиденты и журналисты пересекали границу между двумя мирами в ту и другую сторону — то желая продать подороже информацию, то пытаясь заработать как-то иначе, то спасаясь от политического преследования, а то и руководствуясь исключительно тягой к авантюрам и приключениям. Но Ион Михай Пачепа был уникальным перебежчиком — один из самых высокопоставленных

представителей Восточного блока, он решил открыто перейти из одного лагеря в другой. Сравнить его можно, пожалуй, лишь с советским дипломатом Аркадием Шевченко, который сбежал в США с поста заместителя генерального секретаря ООН по политическим вопросам и делам Совета Безопасности ООН, или с Юзефом Святло, высокопоставленным сотрудником польской разведки, перешедшим границу в 1953 году из опасений, что после смерти Сталина и ареста Берии всем, кто был замешан в массовых репрессиях, грозит опасность. На родине Пачепа оставил все: успешную карьеру во всемогущих органах государственной безопасности, жену и дочь, друзей и коллег, даже свои деловые отношения с руководителем страны и генеральным секретарем Коммунистической партии Румынии Николае Чаушеску. По словам ЦРУ, Пачепа внес «важный и уникальный вклад в разведывательную деятельность». Иона ожидали долгие допросы в ЦРУ, где он рассказывал о внутреннем устройстве румынской разведки и контрразведки, а затем — многолетняя карьера публициста, политолога, советолога и специалиста по тайным операциям Кремля. Позднее, уже в девяностых, историки нашли в работах Пачепы много неточностей и искажений, но это не слишком повлияло на общий уровень доверия к его заявлениям: его послужной список казался и кажется многим до сих пор достаточным оправданием для того, чтобы верить почти любым его рассказам. Побег Иона нанес огромный удар и по работе румынских агентов за рубежом (Пачепа был заместителем начальника всей внешней разведки страны), и по научно-техническому шпионажу (он его курировал), и по общему престижу Румынии за границей. Во второй половине 1960-х годов и все 1970-е Чаушеску прикладывал немало усилий, выстраивая особые отношения с ключевыми капиталистическими державами. Ему удалось пригласить в Бухарест с визитом президента США Никсона (в 1969 году) и президента Франции де Голля (в 1968 году), заручиться финансовой поддержкой крупных западных компаний и банков. И, когда сбежавший Пачепа заговорил о тайной деятельности

румынской разведки, его откровения разрушили репутацию Чаушеску как лидера, с которым можно встречаться и договариваться. Изучая судьбу и карьеру Пачепы, можно немало узнать о водовороте событий в Румынии 1970-х и 1980-х годов и лучше понять причины, по которым конец коммунизма в стране оказался настолько кровавым и жестоким.

II Чтобы понять, откуда и в каких условиях Пачепа вырос до таких высот, необходимо подробно посмотреть на устройство послевоенной румынской политики. В 1950-х годах Румыния была одной из самых лояльных Советскому Союзу восточноевропейских республик. Во главе партии стоял Георге Георгиу-Деж — опытный коммунист, прошедший через румынские тюрьмы времен фашистской диктатуры Антонеску. В то же время, несмотря на формальную безусловную лояльность Москве, Георгиу-Деж уже с начала 1950-х (а в особенности после смерти Сталина и начала реформ Хрущева в СССР) задумывался о том, что Румыния должна руководствоваться лозунгом «Румыния прежде всего». Иными словами, не следовать безоглядно политике руководства Советского Союза, а находить собственный путь, в том числе и в отношениях с западными странами. Для того чтобы такие проекты оставались не просто идеями, ГеоргиуДеж предпринимал конкретные меры. Во внутренней политике его главной опорой стала румынская государственная безопасность — Секуритате, при помощи которой он старался расправляться со своими политическими оппонентами. Сподвижниками Георгиу-Дежа были представители «тюремной» партии — коммунисты, которые во время фашистского режима Антонеску сидели в тюрьме, а не находились в эмиграции, а оппонентами — представители «московской» партии (Анна Паукер, Василе Лука) и другие. Централизация и укрепление коммунистической власти были бы невозможны без политических репрессий против инакомыслящих.

Трудовые лагеря, аресты и ссылки стали постоянной практикой в послевоенной Румынии. Слово «Секуритате» довольно быстро приобрело столь же угрожающее значение, как НКВД или МГБ в СССР.

В 1952 году Георгиу-Деж удалось избавиться от Анны Паукер. Сразу после войны она была неформальным лидером компартии, а с 1947 года возглавляла Министерство иностранных дел. Позднее вокруг нее сформировалась легенда, согласно которой она была либеральной коммунисткой, которая не соглашалась со всеми московскими директивами и требованиями, способствовала эмиграции румынских евреев в Израиль и выступала против массовой коллективизации. На деле Анна Паукер держалась жесткого сталинистского курса во внутренней политике. Ее поражение в аппаратной игре было связано главным образом с тем, что значительную часть своей жизни Паукер

провела вне Румынии (в СССР и Франции) и была меньше укоренена в румынской жизни, в то время как Георгиу-Деж при Антонеску одиннадцать лет просидел в тюрьме (неудивительно, что он был лидером «тюремной» партии). Вскоре после отставки Анна Паукер была арестована и освобождена из тюрьмы только после смерти Сталина: за нее заступился министр иностранных дел СССР Вячеслав Молотов. Впрочем, ее попытки вернуться на руководящие посты закончились ничем: Георгиу-Деж вовремя обвинил ее в участии в «сталинских преступлениях» конца 1940-х, а после XX съезда этого было достаточно, чтобы не подпускать человека к политической жизни. Румыния стала фактически единственной страной в социалистическом блоке, в которой «московская партия» не доминировала во внутренней политике. Ее скромная роль позволяла продвигаться на высокие посты людям вроде Чаушеску, который вошел в состав ЦК партии через несколько месяцев после отставки и ареста Анны Паукер. Во многом именно по этой причине с начала 1960-х при Георгиу-Деже отношения Румынии с Западом постепенно улучшались — курс, который был впоследствии продолжен и развит Чаушеску. Румыния сознательно заняла нейтральную позицию в конфликте СССР с Китаем, стала чем-то вроде медиатора между двумя странами и получала от этого выгоду. На территории Румынии редко проводились учения стран Варшавского договора. Требуя участия в военно-политических решениях ОВД, руководство страны сближалось с Тито. Постоянное подчеркивание важности Румынии было обусловлено во многом тем, что румынская партия старалась скрыть свое собственное «нерумынское» происхождение. В ее руководстве было много евреев, немцев, венгров, русскоязычных украинцев, бессарабских евреев, да и русские жены до середины 1960-х были не редкостью среди ответственных работников и руководителей.

III

Карьера Иона Пачепы в разведке началась в 1951 году, вскоре после выпуска из Политехнического университета в Бухаресте. Сам Ион был выходцем из семьи, которую стоило бы отнести к среднему классу: его отец родился в Австро-Венгрии, на территории современной Словакии, затем переехал в Венгерскую Трансильванию, а в 1920 году, вскоре после того как Трансильвания была присоединена к Румынии, поселился в Бухаресте, где работал в местном отделении автомобильной компании General Motors. Ион родился в Бухаресте в 1928 году. В 1947 году он поступил в Политехнический университет Бухареста, закончил его в 1951 году и незадолго до окончания принял предложение пойти на работу в румынскую разведку, сменив факультет промышленной химии на факультет экономической безопасности. Свой путь к вершинам он начал в управлении Секуритате, которое занималось противодействием саботажу. По всей видимости, на этом посту Пачепа зарекомендовал себя как ответственный и талантливый работник, иначе вряд ли бы уже спустя 3–4 года его перевели в управление внешней разведки Румынии. Тогда этим отделом руководил генерал-майор Василе Валку, болгарин по происхождению, говоривший по-румынски, как уверял Пачепа, с сильным славянским акцентом. Шли слухи, что во время войны Валку работал в советском НКВД, а потом стал крепить госбезопасность уже в Румынии — под контролем товарищей из Москвы, которые имели последнее слово практически в любом существенном решении, принятом в Восточной Европе в те годы. В 1956 году последовало новое ответственное назначение: Пачепа был командирован в ФРГ, где возглавил резидентуру в румынском торгпредстве. Однако уже через год он был раскрыт: два румынских офицера, пойманных немецкой контрразведкой, назвали имена руководителей своей миссии. Иону пришлось вернуться на родину — там его ждали великие дела. После Венгерского восстания и событий в Будапеште в 1956 году, после жестокого подавления венгерской революции (участия в котором румынские войска не принимали, хотя и предлагали Хрущеву помощь)

все другие страны Варшавского договора озаботились укреплением внутренней безопасности и предотвращением возможности «венгерского варианта» развития событий. В 1958 году Советский Союз вывел войска из Румынии, оставив военные базы и аэропорты румынской армии. Правительство Румынии давно просило у СССР об этом шаге, и Хрущев пошел на это. Так он показал, что оценил румынскую поддержку в подавлении Венгерского восстания и верит в лояльность руководства страны. Кроме того, выводом войск Москва продемонстрировала Западу свою готовность к мирным инициативам, при этом ничем не рискуя: Румыния граничила только с социалистическими странами, включая Югославию, отношения с которой у Варшавского блока после смерти Сталина улучшились. В июле 1958 года был принят указ, согласно которому граждане Румынии, входившие в контакт с иностранцами для совершения акта, «который мог привести румынское государство к объявлению нейтралитета или войны», подлежали смертной казни. Указ был направлен против возможных заговорщиков, готовящих переворот в Румынии по примеру Имре Надя, который поддержал требования восставшего венгерского народа и объявил о нейтралитете страны.

Румыния осознанно дистанцировалась от Советского Союза, отказываясь повторять шаги Москвы после смерти Сталина, в том числе борьбу с культом личности. Георгиу-Деж и позже Чаушеску стремились к обеспечению независимости страны от СССР и потому последовательно проводили курс на срочную индустриализацию. Промышленность развивалась за счет крупных вложений; Румыния выручала деньги на продаже нефти и брала кредиты у западных правительств. После 1963 года Георгиу-Деж принял решение сыграть на китайско-советском конфликте и начал налаживать отношения между Румынией и Китаем. А незадолго до отставки Хрущева ГеоргиуДеж пошел еще дальше и потребовал у Москвы убрать из Бухареста советников из КГБ. Сначала Москва была непреклонна, но после почти года переговоров согласилась на румынские условия. Секуритате получила еще большую автономию.

Смерть Георгиу-Дежа в 1965 году не повлияла на этот курс. Новый глава страны Николае Чаушеску продолжил его, и на то были веские причины.

IV У всего этого дипломатического и экономического процесса была еще и потайная сторона, имевшая прямое отношение к Иону Пачепе. Исследовательница Элиза Родика так описывала секретные цели, которые в том числе преследовала Румыния, сближаясь с Западом: «Создав иллюзию столкновения, КПСС и РКП продолжали плодотворное сотрудничество. С этой позиции кажущейся независимости Бухарест обращался к западным странам за технической помощью, параллельно запустив эффективную кампанию по промышленному шпионажу под прикрытием экономического сотрудничества. Управление внешней разведки было сосредоточено на Великобритании, Франции, Федеративной Республике Германии и Соединенных Штатах, добывая передовые технологии, кредиты и ноухау. Эти трофеи были впоследствии переданы Советскому Союзу, что давало ему преимущество в его экономической конкуренции с западным миром. В то время как Запад тратил сотни миллионов долларов на исследования, Советский Союз мог получить их результаты за небольшую цену с помощью румынского троянского коня». Курирование промышленного шпионажа и было одной из основных задач Иона Пачепы. В своей статье «Как я был царем автомобилей», которую он написал в 2009 году для Wall Street Journal, он рассказал, как по просьбе Чаушеску зачинал автомобильную индустрию в Румынии. Конечно, Пачепа преувеличивал. Вообще, о карьерном пути и профессиональных задачах Иона мы знаем преимущественно из его собственных рассказов, так что к ним стоит относиться с известной долей недоверия. Но, по словам Иона, ситуация была такой: Чаушеску в середине 1960-х пожелал, чтобы Румыния самостоятельно производила автомобили. Для этого он приказал Иону

приобрести лицензию дешевую модель.

западного

производителя

на

какую-либо

Самым бюджетным и перспективным вариантом оказалась Renault-R12, производство которой должно было запуститься в 1969 году. Но из-за проблем с организацией производства было решено использовать старую модель R8, которая выпускалась с 1962 года и к 1968 году сильно устарела: «„Слишком роскошно для идиотов“, — постановил Чаушеску, увидев первый автомобиль Dacia 1100, сделанный в Румынии. После этой ремарки из машины убрали радио, правое боковое зеркало и обогрев заднего сиденья. Другие „ненужные предметы роскоши“ были вскоре устранены бюрократами и функционерами из профсоюзов. Автомобиль, который наконец появился на рынке, стал куцей версией старого урезанного Renault. „Идеально подходит для идиотов“, — одобрил Чаушеску». Впрочем, с производством «дачии» быстро начались сложности. Чаушеску хотел, чтобы ее детали и запчасти выпускались на 160 румынских заводах, но партийным и промышленным бюрократам оказалось не под силу так скоординировать работу. В результате автомобилей производилось гораздо меньше, чем планировало руководство. Даже если в деталях Пачепа был неточен (ремарки Чаушеску не производят впечатления достоверности), он точно не врал об общем принципе своей работы. Известно, что, используя пробелы в координации между американским Госдепартаментом и ЦРУ, Румыния в середине 1960-х годов смогла успешно заключить торговые сделки и купить лицензии на новейшие технологии нефтедобычи. В то же самое время благодаря этому сотрудничеству румынская разведка воровала и другие технологии. Торговля между США и Румынией росла начиная с 1960-х годов: Запад был заинтересован в том, чтобы поддерживать страну, которая оппонировала СССР изнутри соцлагеря. В 1975 году Румыния даже получила статус страны, протежируемой США, что означало особые торговые преференции.

По данным ЦРУ, румынским инженерам требовалось 2–3 года, чтобы скопировать и запустить в производство украденную технологию и затем обменяться ей с Советским Союзом и другими социалистическими странами. Куратором процесса технического шпионажа и был Ион Пачепа. Но настоящее раздолье по части добычи технологий для соцблока настало во время Вьетнамской войны. Чаушеску умело добивался теплых отношений с Никсоном (например, отказался вводить войска в Чехословакию), и в итоге Никсон даже нанес ему визит. Впервые президент США приехал в социалистическую страну! Чаушеску преследовал несколько целей — в том числе надеялся получить информацию об американских ядерных технологиях. Чтобы достичь этого, Чаушеску пытался представить себя политиком, сравнимым с Тито — адвокатом движения Неприсоединения и лидера стран, зависших между капиталистическим и социалистическим мирами. Чаушеску обещал Никсону помощь в переговорах с Северным Вьетнамом, в обмен прося лишь торговых договоров и новых технологий. Как ни странно, переговоры оказались небезуспешными: США и Канада передали Румынии информацию о технологиях по производству тяжелой воды. Ион Пачепа торжествовал, ведь для такой страны, как Румыния, это был грандиозный успех. Благодаря умелой игре на противоречиях между двумя супердержавами небольшой балканской стране удалось прыгнуть выше головы, представив себя партнером Запада и продвинув своих разведчиков в такие эшелоны международной власти, о которых было нельзя и мечтать. При этом Румынии удалось сохранить и партнерские отношения с СССР. По словам Пачепы, почти вся полученная Секуритате информация поступала «товарищам» из КГБ. Это, вероятно, неправда: другие источники отмечают, что румынская разведка очень неохотно делилась с Лубянкой добытыми секретами. Президент де Голль, посетивший Бухарест в мае 1968 года, так охарактеризовал Румынию при Чаушеску: «Chez vous un tel régime est utile, car il fait marcher les gens et fait avancer les choses». («Для вас такой режим полезен, он заставляет людей двигаться вперед»). В конце 1960-

х и первой половине 1970-х Чаушеску добивается наибольших политических успехов для Румынии: она стала первым государством Организации Варшавского договора, вступившим в ГАТТ (в 1971 году), Всемирный банк и МВФ (1972), получившим торговые преференции Европейского экономического сообщества (1973) и статус страны, протежируемой США, в 1975 году. Значительная часть этих успехов была достигнута не только дипломатией, но и работой румынской разведки, которая умела добиваться своих целей. Но главной причиной преференций, которыми Запад наделял Румынию, все же было желание вбить клин в социалистический лагерь.

V Впрочем, дипломатические и экономические достижения были не единственной и даже не главной задачей Секуритате. Прежде всего, разведка была необходима Чаушеску для контроля над страной и политической элитой. Николае Чаушеску, как и Георгиу-Деж, предпочитал управлять процессами жестко и не давать своим оппонентам ни малейшей надежды. Пачепа вспоминал, как Чаушеску использовал возможности спецслужб для политической борьбы. Одним из самых значимых партийцев в стране в середине 1960-х был Георге Апостол — верный соратник Георгиу-Дежа и борец с «московской фракцией». Он претендовал на то, чтобы возглавить страну после смерти ее руководителя, но был оттеснен Чаушеску и после этого немного потерялся на общем фоне. Апостол был оттеснен, но не задавлен: будучи заместителем главы правительства, он постоянно и последовательно критиковал Чаушеску с левых позиций, обращая внимание на сложное положение румынских рабочих. Подобное поведение никоим образом не нравилось Чаушеску — и он обратился за помощью к любимой Секуритате. Спецслужбисты начали прослушивать телефонные звонки Апостола и установили микрофоны у него дома. Поначалу это ничего не дало — в рабочих и личных разговорах Георге представал правоверным марксистом и коммунистом, если чем и недовольным, то лично Чаушеску. Но прослушка позволила узнать о другой стороне его жизни:

жена Апостола регулярно устраивала вечеринки и встречи, на которых ее муж не присутствовал (по всей видимости, они давно жили порознь). Чаушеску зацепился за эту возможность: была изготовлена «анонимка», обвиняющая Апостола в недостойном образе жизни, и во время съезда партии в 1967 году Чаушеску разыграл эту карту. Георге Апостол был смещен с поста и отправлен на почетную пенсию в виде руководства румынскими профсоюзами. Затем он нашел спасение от преследований Чаушеску в дипслужбе и смог стать послом в Латинской Америке. В подобном же стиле Чаушеску расправился и с другими своими оппонентами. Например, Киву Стойка, сподвижник Георгиу-Дежа, бывший премьер-министр и председатель Госсовета Румынии, в середине 1970-х был обвинен в сексуальных отношениях с 22-летней племянницей и изгнан из Политбюро (по слухам, вскоре после этого Стойка покончил с собой, выстрелив себе в голову из охотничьего ружья). На других находился и политический компромат: главу госбезопасности Александра Дрэгича (еще одного сподвижника Георгиу-Дежа и главного оппонента Чаушеску в борьбе за власть) публично обвинили в «сталинистских» репрессиях 1940-х и 1950-х годов и отправили в отставку с поста члена Политбюро. А генерала Эмиля Боднараша, поддержавшего в 1965 году кандидатуру Чаушеску, убрали шантажом, пригрозив пустить в дело информацию о его работе в правительстве как советского агента. К середине 1970-х Чаушеску удалось полностью избавиться от всех представителей «старой гвардии» в своем Политбюро, установить полный контроль над Секуритате и заручиться значимой поддержкой западных стран (прежде всего США и Великобритании), не утратив при этом надежной связи с СССР и другими коммунистическими государствами — Китаем и КНДР. Спецслужбы следили за всей нацией и оперативно удаляли несогласных и бунтарей. Фортуна благоволила тем, кто не был на высоких постах во времена Георгиу-Дежа, — например, таким как Ион Пачепа, который во времена Чаушеску поднялся очень высоко. Все это сопровождалось постоянным участием Румынии в большой политической игре. Ион Пачепа рассказывал, что одной из его рабочих

задач было сотрудничество с Ясиром Арафатом и Организацией освобождения Палестины. По словам Пачепы, Чаушеску с палестинским лидером оказались очень похожими и относились друг к другу с большой теплотой. Тем не менее слова Пачепы стоит воспринимать с долей сомнения, ведь после 1967 года Румыния не стала разрывать отношения с Израилем, и арабским государствам это не понравилось. Тем не менее Румыния регулярно поставляла оружие в Палестину. Про самого Арафата Пачепа сообщил факты, которые до сих пор ничем не удалось подтвердить, — например, что Арафат еще в 1950-х годах был завербован КГБ и прошел обучение в подмосковной Балашихе. По словам Пачепы, Арафат был послушной марионеткой в руках КГБ, а Чаушеску помогал ему добиваться мирового признания в качестве легитимного лидера народа Палестины. В апреле 1978 года Чаушеску отправился в Вашингтон (в поездку его сопровождал Пачепа) и якобы смог убедить президента Картера поддерживать Арафата и воспринимать его не как террориста, но как политического лидера. Всего через пару месяцев Пачепа вновь окажется в США — но уже при совершенно других обстоятельствах.

VI Истинные причины побега Пачепы до сих пор не вполне ясны. По его собственной версии, дело исключительно в том, что Чаушеску приказал ему устранить Ноэля Бернарда, главу румынского отделения радио «Свободная Европа», который раздражал Чаушеску. Пачепа якобы внутренне решил, что он этого делать не будет, а единственным выходом видел бегство из страны. Эту версию сложно назвать убедительной. На протяжении двух с половиной десятилетий Ион успешно строил карьеру в Секуритате, не выказывая диссидентских настроений, не протестуя против укрепления единоличной власти Чаушеску и его семьи (прежде всего жены Елены), удаления политических оппонентов. Его не смущала двойственная

внешняя политика и воровство технологий — напротив, он принимал в этом самое деятельное участие. За годы работы он поднялся очень высоко и ему стали доступны многие тайны коммунистического государства. Сложно предположить, что очередное задание могло столь резко обрушить веру Иона в коммунизм и Чаушеску — хотя, конечно, можно предположить, что Пачепа не хотел становиться убийцей и чувствовал, что румынский лидер здесь перешел черту. Так или иначе, по каким-то причинам Пачепа решил перейти на другую сторону. Был ли он завербован американской или британской разведкой задолго до этого? Угрожало ли что-то его карьере в Румынии? Чувствовал ли он опасность того, что выпадет из фавора у диктатора и будет назван советским шпионом и агентом? Зародились ли у него сомнения в будущем режима из-за масштабной забастовки шахтеров [20] в долине Жиу в 1977 году? Как знать. Ясно одно: его побег оказал огромное влияние и на Румынию, и на Чаушеску. И, безусловно, на судьбу самого Иона. Чаушеску был взбешен произошедшим. В родной стране Ион был дважды приговорен к смертной казни; его семья была фактически заключена под домашний арест. В придачу к этому Чаушеску якобы назначил награду в два миллиона долларов за убийство беглого генерала, а лидер Ливии Муаммар Каддафи и палестинский союзник Ясир Арафат добавили к этой сумме еще по миллиону. В 1980-х румынские спецслужбы заказали убийство Пачепы прославленному террористу Ильичу Рамиресу по кличке Шакал, заплатили ему миллион долларов и выдали целый арсенал. Но покушение не удалось — «Шакал» не смог найти Пачепу и вместо этого подорвал офис радио «Свободная Европа» в Мюнхене. Побег Пачепы повлек за собой целую серию чисток в руководстве Румынии. Историк Деннис Делетант, специалист по истории румынских спецслужб, так описывал происходящее: «Треть Совета министров были понижены в должности (включая министра внутренних дел), заменены двадцать два посла и арестованы более дюжины высокопоставленных сотрудников службы

безопасности. Были предприняты лихорадочные попытки вернуть сотрудников внешней разведки из-за границы, причем некоторые предпочли возвращению бегство. В 1978 году, по словам Пачепы, во внешней разведке Румынии было 560 сотрудников по правовым и тайным вопросам и 1100 „помощников“ в Министерстве внешней торговли. Их число было увеличено в результате тайного указа, подписанного Чаушеску в 1973 году, который уполномочил внешнюю разведку нанимать любого, кто работает в Министерстве иностранных дел или Министерстве внешней торговли, и выплачивать ему дополнительную зарплату. Около 70 процентов сотрудников торговых представительств на Западе и в странах третьего мира были сотрудниками разведки под прикрытием, а остальные, за исключением Марина Чаушеску, главы коммерческого офиса в Вене, были штатными сотрудниками разведки. В Министерстве внешней торговли пять заместителей министра и одиннадцать директоров были тайными сотрудниками внешней разведки». Сам же Пачепа в первые годы после своего побега занимался в основном тем, что рассказывал ЦРУ о потайной стороне румынской политической жизни, описывал подробности румынско-советского сотрудничества и открывал правду об истинных намерениях Чаушеску. Теплые отношения Румынии и Запада заканчивались; конец был неизбежен из-за нефтяного эмбарго и огромных долгов перед западными державами, но теперь мировые лидеры не готовы были прощать что-то стране. 1980-е годы в Румынии стали временем жесткого дефицита всего — от электричества и горячей воды до еды и продуктов повседневного потребления. Во второй половине 1980-х годов Пачепа выпустил в печать книгу «Red Horizons», в которой подробно рассказывал о своей жизни и работе в коммунистической Румынии. Естественно, в Румынии книга была запрещена, но радио «Свободная Европа» превратило ее в сериал и транслировало на всю территорию страны. После 1989 года, когда Чаушеску был свергнут и убит, книга наконец добралась до румынских читателей — с новым послесловием:

расшифровкой суда над Николае и Еленой Чаушеску, значительная часть обвинений на котором была почерпнута из книги Иона Пачепы: «Обвинитель: Дети не могут купить даже простой леденец, а вы живете во дворцах. Николае Чаушеску: Возможно ли предъявлять нам такие обвинения? Обвинитель: Давайте теперь поговорим о счетах в Швейцарии, господин Чаушеску. Что вы можете сказать относительно счетов? Елена Чаушеску: Счета в Швейцарии? Предоставьте доказательство! Николае Чаушеску: Мы не имели никакого счета в Швейцарии. Никто не открывал счет. Это вновь показывает, насколько фальшивы обвинения. Какая клевета, какие провокации! Это был государственный переворот». Чаушеску расстреляли в день суда, но с его смертью гражданский конфликт не закончился; смерти и убийства продолжались еще примерно полгода. Новым руководителем Румынии стал Ион Илиеску, возглавляемый им Фронт национального спасения объявил борьбу с «контрреволюционерами» — бывшими сотрудниками спецслужб, которые якобы собирались захватить власть в стране. В результате этой борьбы сотни человек были обвинены и убиты за пособничество Секуритате — и, скорее всего, далеко не все из них имели хоть какое-то отношение к румынским силовым ведомствам. Пачепа же в 1990-х был оправдан Верховным судом Румынии и выпустил еще немало книг и статей, в которых рассказывал об ужасах жизни в коммунистической диктатуре и паутине лжи, которую выстроил СССР, а следом за ним и Россия. Одна из его последних статей, опубликованных в 2015 году, рассказывала о том, что «теологию освобождения» на самом деле придумали на Лубянке, а РПЦ — это очередная ударная сила КГБ: «Каждое общество отражает свое прошлое. На протяжении веков каждый, кто восседал на кремлевском троне — самодержавный царь, лидер коммунистов или избранный демократическим путем президент,

— был озабочен контролем над всеми проявлениями религии, которые могут посягать на его политические амбиции». Говорят, Пачепа до сих пор жив и скрывается где-то в США. Так это или нет — неизвестно, но, как бы там ни было, он вошел в историю как самый необычный и высокопоставленный перебежчик из одной из самых необычных коммунистических стран второй половины XX века. Верить ему или нет, каждый решает сам.

«Русские опять придут!» #ussrchaosss_romania #chaosss_gb #chaosss_army #chaosss_klyukva #chaosss_stalin

Накануне очередных выборов правящего Белоруссией 26 лет президента Александра Лукашенко под Минском были задержаны наемники ЧВК «Вагнер». Во время послания белорусскому народу Лукашенко заявил, что «эти люди были направлены специально в Беларусь. Команда была „ждать“. Мы имеем свою страну, страна

имеет законы. Кому как не нашим родным братьям-россиянам и их руководству знать эти законы? Не взрывайте обстановку, ибо будет полыхать так, что до Владивостока будет тяжело». После начала протестов Путин заявил о готовности выслать российских силовиков, а Лукашенко изменил риторику и стал вновь критиковать НАТО: «Начали лязгать гусеницами. Понимаете, когда неспокойно рядом, и танки начинают передвигаться, и самолеты летать, это неслучайно». Использование образа внешнего врага для укрепления личной власти — давнишний пример, который, пожалуй, никогда не устареет. В социалистической Румынии, например, пугали советской армиейосвободительницей. И только Николае Чаушеску смог бы точно рассказать, как его пытались неоднократно свергнуть и что стало с теми, кто пытался [21]. «Дорогие товарищи, граждане румынской земли! Вторжение в Чехословакию пяти социалистических стран — это серьезная ошибка, серьезная угроза миру в Европе и будущему социализма на земле! (Возгласы.) В современном мире, когда люди борются за свою национальную независимость и равные права, немыслимо, чтобы социалистические государства посягали на свободу и независимость другого государства! (Возгласы.) Нет никакого оправдания, ни единого аргумента, ни единого повода для военного вмешательства в дела братского социалистического государства! (Аплодисменты.)». Из речи Николае Чаушеску 21 августа 1968 года на митинге в Бухаресте В августе 1968 года руководство СССР поняло, что больше не может безучастно смотреть на события, происходившие в Чехословакии с начала года. В стране активно шли политические и экономические перемены и реформы, которые не только угрожали стабильности социалистического строя в ЧССР, но и, как считали в Москве, могли привести к потере Советским Союзом контроля над всеми странами Организации Варшавского договора в целом. Отказ от социализма в одной стране увеличивал шансы на нечто подобное и в других. А

именно к этому, по мнению руководителей СССР, и вели реформы Дубчека в Чехословакии — несмотря на то что сам чехословацкий лидер не собирался свергать социализм, а собирался его усовершенствовать. В ночь с 20 на 21 августа на территорию Чехословакии были введены войска Советского Союза, ГДР, Польши, Венгрии и Болгарии. Внимание всего мира было приковано к Праге, откуда приходили самые тревожные новости: по городу ездили советские танки, происходили столкновения между солдатами и жителями Чехословакии, прежде всего пражанами. Но среди стран Восточного блока, отправивших своих солдат, не хватало одной, чьи войска остались на родине: Румынии. Николае Чаушеску, возглавивший Румынскую компартию тремя годами ранее, не только не стал принимать участие в операции «Дунай» (такое кодовое название было у ввода войск в ЧССР), но и использовал ее для критики Советского Союза, для укрепления личной власти и, возможно, для борьбы с потенциальными внутрипартийными оппозиционерами при помощи конспирологических подозрений.

Худой мир В начале августа 1968 года, во время очередного Международного фестиваля молодежи и студентов (который в тот раз проходил в Софии, столице Болгарии), произошло необычное и почти политическое выступление. Румынская делегация, входя на стадион «Васил Левски», главное спортивное сооружение страны, отошла от предписанного сценария празднеств и выложила своими телами два слова: «ЧАУШЕСКУ — ДУБЧЕК».

Безусловно, это была не случайность и не самодеятельность со стороны румынских студенческих организаций; произошедшее было запланировано на самом верху руководства Румынии. Этим жестом Чаушеску хотел не только поддержать Александра Дубчека, руководителя компартии Чехословакии, но и показать всем (прежде всего Москве), что он не поддерживает жесткого подхода к решению чехословацкой проблемы. Из-за этого к румынской делегации в Болгарии отнеслись без особого почтения и даже с ожесточением. Такие жесты были не в новинку для лидера Румынии. Напряженность в отношениях между Бухарестом и Москвой появилась не при Чаушеску. Еще при его предшественнике, сталинисте Георге Георгиу-Деже, между двумя странами сложились непростые отношения. Например, когда в конце июня 1963 года Хрущев в составе большой партийноправительственной делегации (компанию советскому лидеру составили

Леонид Брежнев, Алексей Косыгин, Николай Подгорный и Юрий Андропов) совершил визит в Бухарест, надеясь решить уже имевшиеся к тому моменту проблемы между странами — прежде всего речь шла об экономических и торговых отношениях. Особого успеха Хрущеву добиться не удалось, между двумя лидерами постоянно шли споры, которые, к счастью, не получили тогда публичной огласки (однако спустя год с небольшим на октябрьском пленуме ЦК КПСС Суслов, выдвигая обвинения против Хрущева, вспомнит о том, что генсек вел себя с румынами грубо и жестко).

Причины разногласий между двумя странами, конечно, заключались не в разнице темпераментов. Еще с середины 1950-х, когда Георгиу-Дежу удалось избавиться от ключевых внутрипартийных конкурентов,

большинство из которых ориентировались на Москву, руководство страны начало использовать принцип «Румыния прежде всего». Этот принцип приносил выгоду: на рубеже 1950–1960-х годов как раз обострился советско-китайский конфликт, и «равноудаленная» от обеих сторон Румыния выступала в нем посредником. В 1958 году Советский Союз уступил просьбам Георгиу-Дежа и вывел войска с территории страны (в первый раз глава румынской компартии обратился с этим вопросом к Хрущеву в 1955 году). К такому решению в Москве пришли, убедившись в лояльности румынского руководства во время Венгерского восстания. Впрочем, выводя войска, СССР почти ничем не рисковал: Румыния была со всех сторон окружена социалистическими странами. Политическая обстановка подталкивала Георгиу-Дежа к разногласиям с Москвой и, с определенного момента, к поискам союзников на Западе. После смерти Сталина руководителям стран социалистического блока было нелегко удержать свои позиции. В июне 1953 года сталинист Матьяш Ракоши, глава венгерских коммунистов, был отстранен от должности премьер-министра страны. В дальнейшем он проиграл аппаратное сражение и летом 1956 года был уволен со всех постов и выехал в СССР, откуда уже не вернулся — помешало и Венгерское восстание в 1956 году, и нежелание Яноша Кадара видеть Ракоши в стране. Вальтер Ульбрихт, глава ГДР, был близок к потере должности в июне 1953 года, когда из-за тяжелого экономического положения в стране вспыхнули рабочие восстания. Ему повезло подавить протесты (в основном силами советских войск, дислоцированных в Германии) и заглушить голоса оппонентов раньше, чем решение о его судьбе было принято в Москве (тем более что там тоже шли перемены — примерно в то же время был арестован Лаврентий Берия). В дальнейшем Ульбрихту удалось оставаться у власти вплоть до 1971 года. Вылко Червенков, глава болгарской компартии и премьер-министр страны, предпринял ряд политических шагов, которые, как он надеялся, могли помочь ему удержаться у власти: восстановил дипломатические отношения с Грецией и, вслед за всем соцблоком, с Югославией, попытался приспособиться к новым экономическим условиям, когда СССР ослабил давление на экономику. Но ему это не помогло — в 1956

году его сменил Тодор Живков. Глава Чехословакии Клемент Готвальд простудился на похоронах Сталина и умер. Его сменил сначала Антонин Запотоцкий, продолживший курс предшественника, а затем Антонин Новотный. Лидер польских коммунистов Болеслав Берут умер в Москве в 1956 году, после него партией непродолжительное время руководил Эдвард Охаб, которого вскоре сменил Владислав Гомулка. Таким образом, становится понятнее, что для Георгиу-Дежа конфронтация с Советским Союзом была самым удобным способом сохранить власть в стране. Конфликтуя с Москвой, он мог избавляться от потенциальных оппонентов внутри партии и усиливать контроль над государственными органами. Кроме того, стремясь к укреплению своей власти, он подавал себя как националиста и патриота и добивался популярности у населения. Действия Георгиу-Дежа в чем-то напоминали курс Мао Цзэдуна в Китае, Энвера Ходжи в Албании, Мориса Тореза во главе французской компартии. Позиция руководителя Румынии становилась все более независимой. На апрельском пленуме ЦК Румынской коммунистической партии 1964 года была издана Декларация, в которой говорилось, что нет и не может быть «родительской» или «старшей» партии, нет «вышестоящих» или «подчиненных» партий, а есть только «одна большая семья коммунистических и рабочих партий, имеющих равные права».

Курс, начатый Георгиу-Дежем, продолжил Чаушеску, чтобы не только остаться у власти, но и укрепить ее. В 1967 году Чаушеску, не посоветовавшись с Москвой, установил дипломатические отношения с ФРГ, чем разозлил руководство не только СССР, но и ГДР. До этого момента полноценные отношения с ФРГ из всех стран Варшавского договора были только у СССР (с 1955 года); кроме того, у ФРГ с 1964 года были торговые представительства в Венгрии и Болгарии. Установление полноценных дипотношений между соцстранами и ФРГ стало возможным лишь после подписания Московского и Варшавского договоров в 1970 году. В 1967 году Чаушеску проявил дипломатическую независимость еще раз — после Шестидневной войны не стал разрывать отношения с Израилем, как другие социалистические страны.

Чаушеску активно налаживал отношения с Западом; западные лидеры были заинтересованы в этом из-за желания вбить клин в социалистический блок. Надо сказать, что восточноевропейские лидеры были не едины в своей оценке чехословацких реформ. В то время как Вальтер Ульбрихт и Владислав Гомулка обращали внимание Москвы на «контрреволюционные действия» Дубчека, лидер Венгрии Янош Кадар поначалу предлагал относиться к переменам терпимо и осторожно, не вмешиваясь во внутренние процессы в Чехословакии. Руководителя венгерской компартии беспокоило, что жесткое подавление реформ Дубчека может негативно сказаться и преобразованиях, которые Кадар начал проводить в жизнь в Венгрии.

А Чаушеску преследовал все те же свои цели, что и всегда: обособление ради выживания и возможность получить преимущества из-за срединной географической позиции. В мае 1968 года в Бухарест с визитом прибыл президент Франции Шарль де Голль. Меж тем как Косыгин и Гречко в Праге пытались еще раз уговорить Дубчека остановить реформы в Чехословакии, Чаушеску объезжал с де Голлем Румынию и публично выступал с заявлениями о необходимости роспуска военно-политических союзов в Европе и создания единого политического пространства. Правда, де Голлю пришлось закончить визит досрочно — в Париже начались майские студенческие волнения, а по всей Франции бастовали почти ldf миллиона человек, и ситуация требовала личного вмешательства президента. Неудивительно, что и конфликт Советского Союза с Чехословакией Чаушеску решил обернуть себе на пользу. С начала 1968 года Чаушеску разными способами выражал поддержку Дубчеку. Поэтому представителей Румынии уже в марте 1968 года перестали приглашать на встречи руководителей стран Варшавского договора — так сильно раздражала всех несговорчивость румынского лидера и его требования преференций. Чаушеску же продолжал укреплять власть в стране. В апреле 1968 года он смог избавиться от одного из своих главных оппонентов — бывшего куратора спецслужб Александру Дрэгича. 15 августа 1968 года, за пять дней до ввода войск в Чехословакию, Чаушеску приехал в Прагу с официальным визитом. Страны продлили Чехословацко-румынский договор о дружбе и взаимопомощи, подписанный в 1948 году на 20 лет. Это уже был недвусмысленный акт поддержки реформ, предпринятых в Праге с начала года. Вернувшись домой, Чаушеску решил публично подкрепить свой поступок. Он заявил, что был глубоко впечатлен реформами в Чехословакии, и отметил, что твердо убежден: судьбы социализма и чехословацкого народа находятся в надежных руках. При этом своим приближенным Чаушеску объявил, что никогда не допустит в стране такой же гласности, как в Чехословакии.

В 6.30 утра 21 августа, в то время как войска стран Варшавского договора вторгались в Чехословакию, в Бухаресте собрались экстренное совещание президиума Румынской компартии. Партийное руководство тремя часами ранее было уведомлено советским посольством (курьер из советского посольства ночью прислал сообщение) о том, что ввиду контрреволюционных действий руководства Чехословакии страны Варшавского договора введут в страну войска. Услышав это, Чаушеску, вероятно, предположил, что в дальнейшем не исключена и интервенция в Румынию.

О вводе войск в Чехословакию жители Румынии узнали по радио: в объявлении говорилось о том, что происходящее нарушает не только

принципы взаимоотношений между социалистическими государствами, но и нормы международного права. Чаушеску предложил членам руководства Румынской компартии поддержать его подход и осудить действия СССР и его союзников. Его поддержали все члены Исполкома ЦК РКП, не только его личные союзники, но и те, кто часто бывал с ним не согласен. Общее мнение заключалось в том, что в такой ситуации, как та, в которой оказались Дубчек и ЧССР, может оказаться любая страна, если она стремится к независимой политике. Вскоре после этого Чаушеску обратился лично к 100 тысячам человек, собравшимся на площади в Бухаресте. Начало этой речи приведено в начале статьи; в продолжение Чаушеску добавил, например, такие слова: «Говорят, что в Чехословакии существует опасность контрреволюции; найдутся люди, которые завтра, возможно, скажут, что и здесь, на этом самом митинге, мы проявляем контрреволюционные тенденции. Мы отвечаем всем этим людям: румынский народ не позволит никому прийти на территорию нашей страны!» Опасения, с одной стороны, не были беспочвенными: на румынскосоветской границе действительно проводилась перегруппировка войск, но, по всей видимости, прежде всего с целью психологически надавить на руководство Румынии. Ситуация на тот момент и в самом деле сложилась неоднозначная: в Югославии и Австрии тоже отреагировали на ввод войск в Чехословакию нервно (Тито приказал привести войска в боеготовность). Но Чаушеску не просто реагировал на происходящее, а целенаправленно сеял в румынском обществе панику и нервозность. Он говорил о реальности советской угрозы, постоянно изображая себя как главного патриота и борца за национальную независимость.

По стране пошли слухи, что «вот-вот придут русские». Многие отлично помнили приход советских войск во время Второй мировой. Теперь люди начали бояться повторения ситуации. Румыния перебросила войска к границе, показывая Советскому Союзу, что в случае попытки интервенции страна даст отпор. Чаушеску даже заявил, что «воевать будет весь румынский народ», а также отдал приказ о создании Патриотической гвардии — отрядов самообороны, руководить которыми должны были коммунисты. По стране был пущен слух, что якобы советский танк пытался пересечь румынскую границу, но его остановили минные поля. Основную роль в спасении страны должна была сыграть армия. Спустя годы один из солдат, оказавшихся тогда на границе, вспоминал об этом

так (разговор с ним приводит Калин Гойна): «…Мы думали, это военные учения, ложная тревога. Было 2 часа ночи. Мы получили оружие, автоматы ППГ. […] Один из наших командиров, полковник, попросил нас пойти на оружейный склад… На складе он объяснил нам [что происходит]. Этот человек плакал, а я, молодой парень, не понимал, как полковник мог плакать при нас. Но я помню, как он говорил: „У меня дома две дочери“. Он прошел войну [Вторую мировую] и знал, что это такое… Итак, мы получили боевое оружие… и сели на грузовики… нам сказали, что мы идем на границу [с СССР], чтобы защищать нашу страну от русских. 21 августа я услышал речь Чаушеску. Мы все спрашивали друг друга: „Вы готовы сражаться?“ Никто не сказал „нет“». Тревога охватила тогда многих: выступления Чаушеску заставляли думать, что война уже на пороге. Будущее виделось людям в мрачных тонах. 23 августа Чаушеску обратился к западным компартиям и руководителям стран Варшавского договора с предложением провести встречу, на которой можно было бы обсудить события в Чехословакии. Но, хотя западноевропейские коммунисты осудили вторжение, к согласию о встрече они так и не пришли. На следующий день, 24 августа, лидер Румынии отправился в Югославию, где в сербском городке Вршац недалеко от румынской границы встретился с лидером страны Иосипом Броз Тито (городок был примечателен главным образом древними традициями виноградарства). На встрече Чаушеску спросил у Тито, примет ли он на территории Югославии румынскую армию, если советские войска разобьют румын и им придется отступать. Тито не обрадовал Чаушеску: согласился лишь в случае, если войска разоружатся. При всей этой высоте накала историкам так и не удалось найти убедительного подтверждения тому, что угроза советского вторжения в Румынию была хоть в какой-то степени реальной и что руководство СССР предполагало сделать что-то большее, чем перегруппировку войск на границе. Как пишет историк Татьяна Покивайлова в статье «В

августе 68-го… Реакция румынского руководства на события в Чехословакии»: «Информация, поступавшая в Бухарест по дипломатическим каналам, также не давала оснований для беспокойства по данному поводу. Так, из румынского посольства в Париже в 20-х числах августа 1968 года поступило сообщение о том, что глава Восточного департамента МИД Франции П. Бошато в беседе с сотрудником посольства заявил, что, по его сведениям, „Советский Союз концентрирует танковые подразделения вдоль Днестра, но не вблизи границ с Румынией“. Концентрация советских войск, как он полагает, предпринимается не с целью вторжения на территорию Румынии, а для того, чтобы оказать давление на румынское правительство. Подобная информация была получена и из румынского посольства в ФРГ. „Нет никаких оснований утверждать, что советские войска располагаются вдоль границы с Румынией“, — сообщали дипломаты. Сообщенный румынским историком Ф. Константину факт наличия письма В. Ульбрихта Л.И. Брежневу, в котором якобы указывалось на необходимость введения союзных войск на территорию не только Чехословакии, но и Румынии, сам автор не считает бесспорным». Осторожными были и сообщения, получаемые Чаушеску от стран Запада — там было решено придерживаться принципа невмешательства во внутренние отношения социалистического блока. Вероятно, понимая это, уже 23 августа, когда в Румынии отмечался день Освобождения от фашистской оккупации, Чаушеску приказал не говорить о Чехословакии в официальных речах. После встречи с Тито Чаушеску заявил, что между Советским Союзом и Румынией нет критических разногласий, которые помешали бы сотрудничеству двух стран. А еще через день Чаушеску отдал приказ и отвел войска от советско-румынской границы — по всей видимости, после встречи с советским послом в Румынии Басовым. Действия Чаушеску в первые дни кризиса в Чехословакии говорят о нескольких ключевых моментах, объясняющих его политическую позицию. Во-первых, Чаушеску, то ли искренне веря в реальность советского вторжения, то ли осознанно преувеличивая эту угрозу, смог развить свой образ патриота и сторонника национального суверенитета,

а также заручиться поддержкой части интеллигенции, которая высоко оценила «патриотические» действия Чаушеску. Уже в 20-х числах августа в Румынскую компартию вступили: румынский писатель Александру Ивасюк (в свое время он был репрессирован, отсидел пять лет в тюрьме и два года провел в трудовом лагере), переводчик и литературный критик Пауль Шустер, диссидент и писатель Паул Гома (до этого он провел в тюрьмах и лагерях восемь лет, а позднее, в 1977 году, его вышлют из страны и лишат румынского гражданства), поэт Адриан Пэунеску. Все же нельзя сказать, что поддержка действий Чаушеску была всеобъемлющей: многие либо и вовсе проигнорировали его действия, либо были слишком напуганы возможным конфликтом с Советским Союзом.

А что потом? Реакция Чаушеску на чехословацкие события говорит еще и о том, что лидер румынских коммунистов был крайне обеспокоен возможной угрозой его власти со стороны Москвы. И можно подозревать — лишь подозревать, — что именно это беспокойство заставило его в дальнейшем предпринять некоторые шаги. Генерал-лейтенант румынской разведки Йон Михай Пачепа, сбежавший в 1978 году в США, позднее рассказывал, что Брежнев приказал КГБ и ГРУ разработать план действий, который бы позволил устранить Чаушеску, в том случае если его политика начала бы угрожать безопасности стран Варшавского договора. По словам высокопоставленного перебежчика, этот план получил кодовое название «Днестр» и якобы был приведен в действие в августе 1969 года, после того как Чаушеску достиг соглашения с президентом Никсоном о том, что тот посетит Бухарест. Операция «Днестр», по словам Пачепы, предполагала установление связей с ключевыми фигурами в Румынской компартии, армии и разведке, которые учились в Советском Союзе (хотя с середины 1960-х таких людей в высшем руководстве почти не было). По специальному сигналу из Москвы они должны были арестовать Чаушеску и создать

Фронт национального спасения и захвата власти. Как утверждал Пачепа, в Секуритате, румынской разведке, было создано специальное контрразведывательное подразделение для защиты Чаушеску от советского переворота. Чешский перебежчик Ян Сейна утверждал, что Чаушеску, встав у руля, приказал всем румынским офицерам, у которых были советские жены, либо развестись с ними и отправить их обратно в СССР, либо уволиться из армии. Вероятно, что так и было, но исключения тоже присутствовали — например, генерал Ион Ионицэ, которого назначили министром обороны в 1966 году, несмотря на русскую жену. Вне зависимости от того, были ли такие планы у Брежнева в действительности (учитывая тенденциозность заявлений Пачепы, а также то, что название «Фронт национального спасения» могло быть придумано им уже после того, как в первые дни после свержения Чаушеску появилась румынская политическая организация именно с таким названием), высока вероятность, что планы по эвакуации Чаушеску из столицы в случае чрезвычайной ситуации действительно существовали. Считается, что в 1970 году Чаушеску отдал специальный приказ. Он якобы носил название Rovine-IS-70 (в честь битвы при Ровине, которая прошла в 1394 году и в которой, по легенде, валашские князья дали отпор османам и заставили тех отступить за Дунай). Суть сводилась к тому, что в случае вторжения румынские спецслужбы должны организовать вооруженное сопротивление по всей стране. В случае провала Чаушеску должен был бежать из страны. Дополнительные подробности были опубликованы в румынской прессе в 1993 году. Согласно этим публикациям, план Rovine-IS-70 должен был быть приведен в исполнение в том случае, если бы после иностранного вторжения на территорию Румынии существовала реальная угроза оккупации столицы. В этом случае прежде всего было необходимо оперативно и тайно эвакуировать из Бухареста, а затем и из Румынии высшее партийное руководство страны.

Было подготовлено пять разных маршрутов побега. В столице оборудовали четыре точки, до которых Чаушеску мог бы добраться по туннелям либо из своей резиденции, либо из штаб-квартиры Румынской компартии. Кроме того, план включал подготовку отвлекающих маневров, например колонн с правительственными автомобилями, которые должны были следовать по ложному маршруту. За каждый этап плана отвечали конкретные офицеры. Для Чаушеску и других высокопоставленных лиц было выделено шесть автомобилей и два вертолета. Пачепа утверждал, что в 1976 году, когда Румынии стало известно о плане «Днестр» по устранению Чаушеску, в план внесли дополнительные уточнения и поправки. Однако историки не подтверждают того, что это было связано с новой информацией о советской угрозе. Поправки были сугубо техническими — например, разработка путей эвакуации из нескольких резиденций Чаушеску на территории Румынии. Кроме того, перебежчик рассказывал, что в плане «Днестр» были задействованы шесть генералов армии и Секуритате. Назвал он, правда, лишь одного: Григоре Наума, главу Пятого управления военной контрразведки, отвечавшего за личную охрану Чаушеску. Когда в декабре 1989 года Чаушеску на самом деле пришлось бежать из столицы [22], все пошло не по плану. Вертолеты пришлось сажать на крышу здания ЦК. Чета Чаушеску отправилась в направление Тырговиште, выбрав маршрут побега номер четыре. Как известно, сбежать из страны Чаушеску не удалось, да и маловероятно, что это могло бы получиться. Путь Хонеккера через Москву в Чили для него был невозможен. На Рождество 1989 года Чаушеску расстреляли после невероятного быстрого суда, на котором обвинитель и судья особо не слушали бывшего коммунистического лидера. До сих пор еще можно встретить утверждения о том, что за свержением Чаушеску так или иначе стоял Советский Союз. Подобные теории, конечно, относятся к разряду конспирологии, но нельзя не отметить, что падение румынского лидера в 1989 году вряд ли сильно расстроило Москву. Горбачев, который на протяжении многих месяцев подталкивал Чаушеску к перестройке (а на последней встрече в

Москве, за пару недель до расстрела Чаушеску, и вовсе грозил какимито «последствиями» за отказ от реформ), вряд ли был опечален тем, что 1989 год заканчивался Румынской революцией и свержением нелюбимого им Николае Чаушеску [23].

Не только Швейк: как развивалась чешская армия #ussrchaosss_cz #chaosss_gb

#chaosss_army

#chaosss_chaos

#chaosss_execute

Дмитрий Окрест В 1990 году в результате объединения Западной и Восточной Германий территория НАТО расширилась на восток. В ходе переговоров по объединению якобы была достигнута устная договоренность, что Североатлантический альянс не будет расширяться за счет стран соцблока. Экс-президент СССР Михаил Горбачев говорил по этому поводу противоречиво: в одних интервью подтверждал договоренность, а в других опровергал. На улицах постсоветского пространства про расширение говорили: "НАТО нам не надо!", «НАТО go home» и «Ющенко [24] + НАТО = маме гроб из военкомата». В 1999 году произошло четвертое расширение [25] военного блока за счет Чехии, Польши и Венгрии. О том, как к этому готовилась Прага, рассказывает Любош Добровски. В 1990 году Добровски был заместителем министра иностранных дел, в 1990–1992 годах стал министром обороны. Потом четыре года работал на Вацлава Гавела, возглавляя администрацию президента. В 1996–2000 годах служил послом в России. Добровски почти 90 лет, но он по-прежнему внимательно следит за актуальной повесткой.

Кочегар-министр Мой отец, еврей, был убит в немецком концлагере. Мать вышла замуж за полковника, который участвовал в боях. Мне хотелось быть похожим на него. Я тоже мечтал стать военным. В некотором смысле я следую пути своего отчима. Его выгнали из армии уже при коммунизме за политические конфликты с вышестоящими. В итоге он стал учителем. Из армейского опыта у меня только два года срочной службы. Но началась революция, диссиденты пришли во власть [26]. Когда я начал стал работать в военном ведомстве, генералы отнеслись ко мне

нормально. Особенно те, которые знали меня по переговорам с советскими военачальниками по поводу вывода войск в 1990 году. С некоторыми из них я год отучился в военной гимназии перед тем, как в 1949 году меня выгнали. Я закончил другой университет и стал журналистом, говорил о внешней политике на радио. Голоса знакомых офицеров были достаточно сильны, чтобы я не был изолирован от военных на моем посту. Почти с каждым из армейских генералов я заранее проводил собеседование. Интересовался прежде всего, готов ли этот человек работать с новой властью. Некоторые прямо сказали, что не хотят, и вышли в отставку. Среди согласившихся были замешанные в том, что мы считали преступлениями режима, — таким мы отказывали в сотрудничестве. Так или иначе, мы стремились, чтобы у нас было меньше людей, обучавшихся в советских военных академиях.

Правая рука драматурга-президента Первые шаги удалось сделать благодаря Вацлаву Гавелу [27]. Невозможно одной фразой охарактеризовать, что он за человек. Если совсем кратко — интеллектуал, который с самого начала жизни чувствовал себя ответственным за все сделанное. Мы с Гавелом всегда понимали Россию сходно, отделяя народ России от российского политического режима [28].

Целью нашей политики было скорей сделать страну членом НАТО, которое я считаю важной демократической евроатлантической организацией. Для меня было очевидно, что вступление будет характеризовать Чехию как страну, порвавшую с тоталитаризмом. С представителями Западной Европы мы всегда говорили о том, как мы представляем себе дальнейшее будущее, и представляли его себе только в западных организациях. Целей добивался главным образом Гавел. Его интеллект и авторитет позволяли ему искренне, откровенно говорить о наших требованиях. Помню, как наша делегация вела беседу с канцлером Германии Гельмутом Колем [29]. Гавел говорил, что в Европу нужно войти не

только чехословакам, но и полякам, и венграм. Билл Клинтон [30] пришел с предложением войти в НАТО как можно быстрей. Мы сказали, что, конечно, согласны, и предложили взять всех — и Венгрию, и Польшу. Клинтон принял это предложение, я поехал к Валенсе и венгерскому президенту Генцу и предложил обсудить этот вопрос в гостях, у нас в Праге. И что, вы думаете, сказал Валенса? Он сказал, что никуда не поедет: пусть Клинтон сам приедет в Варшаву, а подготовительный этап к НАТО полякам не нужен. Я давно с ним был знаком, так что прогнал дипломатов, а потом сказал: «Хорош дурачиться, приезжай!» Подействовало. Клинтон верил Гавелу и хорошо понимал, как важно вернуть наши страны в Европу. Он считал, что центром объединенной Европы должна стать объединенная Германия. Но чтобы это случилось, необходимо было согласие стран, пострадавших от Германии. Из всех представителей таких стран Гавел был самым серьезным сторонником хороших отношений с Германией. Мы провели исторические переговоры. Нам пришлось признать, что мы изгнали [31] наших граждан немецкой национальности после войны.

Прощание славянки Когда я пришел в Минобороны, мы с главой МИД СССР Эдуардом Шеварднадзе решили вопрос вывода советских войск [32]. В переговорах с советскими военными нам сильно помогали наши генералы. Переговоры были яркими с самого начала. После нажима Шеварднадзе приехала группа дипломатов и военных, с которыми начали переговоры. Мы заявили, что будем вести переговоры на тему вывода войск. Они же пришли с темой нового договора о пребывании войск. Мы сутки обсуждали, о чем же все-таки речь; наконец договорились: о пребывании войск, включая их вывод. В том-то и была загвоздка. Оказалось, что есть проблемы с точки зрения того, что возвращающимся военным с их семьями за такой короткий период нельзя найти жилья. Было около 85 тысяч военных. Вместе с гражданскими их было 130 тысяч человек.

Я отвечал за контроль оружия выводимого советского контингента. Единичные случаи кражи были, но редко, потому что во главе уходящих советских бойцов стоял ответственный человек, Эдуард Воробьев [33]. Он выполнял приказ не потому, что это был приказ, а потому что с ним согласился. Иными словами, советские люди проявили добрую волю. Мы с Воробьевым были на «ты», я позвал его к себе в кабинет, и он сказал: «Смотри, нам не удастся найти для них жилье так быстро. Давай выводить войска не сразу, а поэтапно». Я знал, что он говорит правду. Мы договорились, что я вернусь в Прагу и договорюсь с Гавелом, а

Горбачев попросит о возможности задержаться. Речь о НАТО в тот момент еще не шла.

Янки, велкам! Но, хотя речь о НАТО еще не шла, в принципе, было ясно, что мы собираемся туда вступать, так как мы уже вели переговоры со странами — членами альянса. Великобритания, Франция и США говорили нам, что надо быть осторожными, что не надо так напирать. Они боялись, что Москва откажется от переговоров. Мы показали нашим будущим друзьям на Западе, что не только говорим об альянсе, но и на деле сумели осуществить их стратегическую цель — расширение НАТО на восток. Мы так спешили войти в НАТО, потому что дважды в течение новейшей истории пережили оккупацию страны чужими армиями. В то время как раз началась Война в Заливе [34]. Мы договорились, что вышлем в Кувейт группу наших бойцов — специалистов по противодействию боевому газу. Однако парламент боялся их посылать. Там переживали, что в случае гибели военнослужащих ответственность ляжет на депутатов. Короче говоря, я, министр обороны, лично договорился с командиром группы. Это было необходимо как первый шаг нашего движения в сторону НАТО. Мы сделали первые шаги по подготовке к стандартам НАТО еще тогда, когда не афишировали наши стремления. Во-первых, упоминавшаяся ранее группа для войны с Ираком. Во-вторых, активное выдвижение наших молодых полковников, которые говорили по-английски. Их было достаточно, но мы дополнительно организовали множество курсов английского. В-третьих, потом знающих английский быстро и массово отправили учиться в военные школы Британии и Франции. Таким образом, прежнее влияние выпускников московских школ уменьшилось.

В-четвертых, мы списали старые самолеты и танки. В-пятых, сделали армию контрактной. В-шестых, разделили страну на три самостоятельных автономных округа — Словакию, Чехию и Моравию. Они были одинаковыми с точки зрения структур вооружения и численности. Согласившихся сотрудничать военных мы распределили по всей территории. Генералы очень помогли нам, быстро найдя территории для размещения. Ранее армия была сосредоточена на западных границах, напротив ФРГ, откуда мы ждали нападения согласно советским представлениям о врагах-капиталистах. Военная операция в Югославии в 1999 году смогла продемонстрировать подготовку наших ребят. Раз они даже спасали из плена бойцов французского отряда. Молодые полковники прошли западные школы, хорошо понимали, что такое НАТО и чего нам не хватает, чтобы ему соответствовать. Так солдат Швейк перестал быть расхожим символом чехословацкой армии.

Сейчас главная идея национальной обороны состоит в том, что в случае опасности мы можем развернуть полную мобилизацию. Речь не только о том, чтобы 26 тысяч человек профессиональных военных могли дать отпор, но и о том, чтобы поставить под ружье все население Чехии. Это то, что я постоянно обсуждаю с нынешним министром обороны. В наших доктринах нельзя найти имя врага. Врагом мы называем только агрессора. В последнее время мы используем термин «носитель угрозы» — но что это за страна? Пожалуй, не будем об этом. Нам удалось быстро подготовить армию, которая знает, ради каких ценностей существует НАТО — ради, как мы выражаемся, демократии. Если у нас будут военные с чувством демократии, то нас ждет отличное будущее. Прошло время, и, к сожалению, сейчас таких людей я не вижу. Мы хотели воспитать в них лояльность к демократии. Это было трудно, так как военные отвечали, что в армии демократия невозможна, нужно подчиняться вышестоящим, а не обсуждать смысл приказа. Я стремился дать им понять, что это, конечно, абсолютно верно, но при этом армия как единое целое все-таки может стоять за демократию — хотя внутри нее демократические процедуры и неуместны. Это было интересная и сложная работа. Рад, что удалось довести ее до хороших результатов.

Она развалилась Чехословакия [35] начала разваливаться сразу после переворота 1989 года. Прага стремилась освободиться от Москвы, словаки — от Праги. Я как замминистра иностранных дел и министр обороны был очень против. Было ясно, что без Словакии мы теряем свое стратегическое положение и лишаемся интереса со стороны Запада. Действительно, Польша оказалась для Запада интереснее — она ведь и гораздо крупнее Чехии по размерам. А у нас в ответ на словацкий национализм начался свой, чешский, и весьма наивный (типа «чехи и так прорвутся»). Хорошо, что мы организовали армию так, что к моменту развода у Словакии уже был

свой военный округ. Так что после развала республики раздел состоялся с минимальными проблемами. На круглом столе начальник генерального штаба заявил, что переворот принес армии облегчение. Я был министром два года, и мне удалось добиться лояльности армии. Генералы перешли на нашу сторону, так как все распадалось. Среди них не осталось тех, кто пожелал бы умереть ради распространения коммунистических идей.

Когда началась перемена в социалистическом блоке, власть попала в руки новых капиталистов [36], воспитанных в коммунистической идеологии и потому особенно рьяно ее отвергающих. Далеко не все из них успели поработать над собой и предпринять достаточные усилия, чтобы заслужить свои богатства. Очень скоро вместо отдельных индивидуумов, стоявших во главе переворота, к власти стали

подбираться партии. Но настоящие партии у нас закончились в 1939 году, поэтому выходило так себе. Даже коммунисты, несмотря на непрекращающуюся историю функционирования, были не настоящей политической партией, а сборищем управленцев. Они не умели функционировать как самостоятельная организация. Со времен Бархатной революции [37] во всех сферах общественной жизни произошли кардинальные перемены, но люди чувствовали себя недовольными. Властям еще тогда стоило найти, чем именно недовольны люди. Но ни тогда, ни сейчас власти не могут отыскать причину недовольства. Как мне кажется, с точки зрения материальной и индивидуальной свободы нам, чехам, живется так, как никогда прежде — при советской власти, при немцах, между войнами, при империи. Несмотря на это, общество неспокойно и постоянно вспоминает прошлое. Социологи не дают ответа, с чем это связано. Да, изменений требовали. Но требовали по большому счету не народные массы, а только интеллектуалы. Те самые интеллектуалы, чья свобода связана была с тем, чтобы говорить и писать то, что они думают. Неудивительно, что сегодня теряется уважение к таким людям. К моему удивлению, оказалось, что очень быстро после нашего переворота — буквально через три года — можно легко обойтись без свободы. Коммунисты снова в фаворе. Мы не смогли доказать преступность коммунизма — следовательно, и на мне лежит ответственность за происходящее вокруг.

#USSRCHAOSSS_economics

Лихие польские #ussrchaosss_PRL #chaosss_auto #chaosss_aue #chaosss_zona #chaosss_VHS #chaosss_tabak #chaosss_drugs #chaosss_money Дмитрий Окрест После обнуления Варшавского пакта Польша пережила свои «лихие девяностые» — в те годы, по данным МВД, преступной деятельностью было охвачено около 300 000 граждан, каждый пятый импортный товар был контрабандным, прошли три большие войны криминальных группировок. В 2010-х осужденные члены ОПГ стали выходить на свободу, кто-то начинал писать автобиографии, кто-то брался за старое [38]. За рассказом о феномене польской мафии мне не раз рекомендовали обратиться к Петру Пытлаковскому. Изначально он не хотел быть журналистом, успел поработать в госпитале, на почте и железной дороге. С 1997 года Петр работает в одном из самых популярных общественно-политических еженедельников Polityka, где занимается расследовательской журналистикой. Петр — автор десятка исследовательских книг о криминальном мире республики, поэтому его стол заставлен кипами документов, поверх которых лежат пепельницы и старые пачки сигарет.

Ганги рвутся к власти Среди журналистов уже давно утвердилось словосочетание «польская мафия». Конечно, она не была настолько организованной, как, например, итальянская. Слава богу, у нас все осталось на уровне группировок. В Польше мы назвали это «ганги» — производное от английского gangs («шайка», «бригада»). Рядовой участник — гангус [39]. Это были несколько групп, которые первоначально имели связи с политиками невысокого ранга и постоянно конкурировали между собой (или друг с другом). Свои ганги были почти во всех городах — спутниках Варшавы: Мокотув, Жолибож, Нови-двор, ГродзискМазовецкий.

До 1980 года большинство группировок были похожи друг на друга. Нападений почти не было — в основном грабежи. Но потом произошли серьезные, качественные изменения. Их локомотивом стала прушковская группировка [40]. Изначально прушковская группировка воровала — первоначальный капитал скопила на краденом фабричном серебре. Что самое важное, прушковская группировка была почти монолитной. В других было больше лидеров и соответственно больше хаоса. Грубо говоря, появился настоящий бренд — прушковский. Буквально все хотели делать свои делишки под их маркой. У них появились свои законы, свои кодексы правил.

В конце 1980-х также стали расширяться сети нелегальных казино — иногда на частных квартирах, иногда попросту в подвалах. Самая настоящая подпольная экономика. Кроме того, существовал нелегальный сектор валютных обменников. Особенно востребованы были доллары, дойчмарки и швейцарские франки. Прежде этот рынок контролировали спецслужбы Польской народной республики. Многие из валютчиков были их наиболее ценными информаторами. В благодарность за это служба безопасности крышевала их. Вероятно, не безвозмездно, но все-таки она давала некоторую защиту от других органов, а потом и от других бандитов.

В новой республике После того как в девяностых прежняя политическая система завершилась и начался дикий капитализм, прежде небольшие группировки стали подминать под себя этот рынок, попутно увеличиваясь в размерах.

Силовики проигрывали из-за архаичной техники и слабого финансирования со стороны государства. Они могли лишь мечтать о качественном подслушивающем оборудовании, в то время как мафия легко слушала полицейские переговоры по старым радиостанциям. Да полицейские даже угнаться за ними не могли на своих машинах, произведенных в 1970-х годах польским автопромом, ведь преступники удирали от них на «мерседесах». Не было института секретного свидетельства, никто не хотел давать показания просто так. На тот момент, если ты свидетельствовал против своих партнеров по группировке, это никак не помогало тебе в суде. Короче говоря, не было ни опыта борьбы с криминалом, ни необходимых средств. Это накладывалось на низкие зарплаты и повальную коррупцию среди сотрудников. В итоге ганги функционировали лучше, чем служба безопасности, и та стала работать на ганги, попутно зарабатывая, как могла.

Дырявая граница Поляки ездили в Будапешт, венгры в Вену — была межграничная торговля [41]. Это началось еще в 1970-х, а в 1980-х расцвело. Занимались покупкой-продажей валюты. Поляки еще давно продавали там полотенца, и это не носило никакого гангстерского характера. Просто приезжали в Венгрию, из-под полы торговали всякой всячиной и немножко валютой. Я об этом знаю не понаслышке, ведь когда я не смог поступить в университет, то работал недолго на железной дороге кондуктором в спальных вагонах по направлению Варшава — Будапешт — Вена. С тех времен я знал многих контрабандистов в лицо. Угоны автомобилей начались еще в 1980-х и были важной отраслью, но стали первостепенными именно для организованной преступности.

Гангусы за этим ехали в Австрию или Гамбург, а потом продавали авто на польском рынке. Одним из наиболее известных гданьских воров был Никодем Скотарчак по прозвищу Никош [42]. Наиболее активен он был в 1980-х, а в 1990 году умер в борделе в приморском городке Гдыне.

Классический метод заработка полицейских тех лет — контрабанда западного алкоголя, в первую очередь немецкого и французского. В

польском законодательстве была возможность провезти с собой небольшое количество алкоголя без пошлины для личного пользования. Но когда легальной возможности провезти алкоголь еще не было, полицейские обустроили целую логистическую систему, куда также входили железнодорожники и пограничники. В итоге полицейские везли так целые вагоны, оформляя все для личного потребления. Позднее спецслужбы сами вышли на мафию и объяснили, где покупать алкоголь, как секретно его провезти и продавать без проблем в Польше. Зачем полицейские и служба безопасности сами продавали криминальным группам ноу-хау, в том числе способы ведения деятельности? Консультации, безусловно, были не бесплатны [43].

Диверсификация бизнеса Со времен криминал в Польше стал укрупняться. Ганги сделали первоначальное накопление капитала на продаже алкоголя, папирос и краденых автомобилей, а затем перешли на наркотики и оружие (продавали даже ракеты). Изначально речь шла о произведенном на месте амфетамине, а уже в 1990-х они вышли на колумбийские картели и стали перепродавать кокаин. Они яхтами везли наркотик из Колумбии до Испании, затем в британский Ливерпуль, а оттуда в польский Гданьск. В 1993 году в Ливерпуле загрузили судно с большим грузом кокаина из Венесуэлы. По этому делу был осужден известный человек — Лешек Данелек по прозвищу Ванька [44]. Тогда полиция подумала, что теперь им известно, как функционирует эта система.

На самом деле мафия для отвлечения внимания слила информацию, что именно этим транспортным судном доставят крупную партию. В действительности они мелкими партиями везли наркотик яхтами через Испанию, и об этом трафике долгое время никто ничего не знал. Типичный метод: органы накрывают большой транспорт, а в это время доставка идет малыми партиями. На сленге подставное судно называли «цинк». Суммарно такими небольшими партиями удавалось провезти гораздо больше. Процветала продажа поддельных акцизов — когда покупали акциз на один вид топлива (например топочный мазут), а делали и продавали другой (например дизель). Это тоже было вызвано очень сложной системой акцизов, которая действовала с 1993 по 2004 год.

По мнению многих журналистов-расследователей, это случилось из-за ликвидации департамента экономической безопасности. Это сделали министры-младореформаторы, которые по неопытности многих вещей сами не понимали. Департамент был достаточно эффективным. Там понимали, как работает подпольная экономика, и поэтому ему болееменее удавалось бороться с организованной преступностью. В итоге, когда появилась обновленная полиция, часть сотрудников расформированного департамента перешла туда. Когда западные партнеры спрашивали сотрудников Министерства юстиции, почему в Польше не вводят проверенные на Западе законодательные механизмы, то в ответ слышали «Это слишком напоминает тоталитарную систему недавнего прошлого. Мы ушли от этого и боимся вернуться». Именно поэтому долгое время институт свидетельства в обмен на свободу или контрольной закупки не практиковался в стране.

В конце концов в стране ввели и полицейский мониторинг посылок с целью задержания получателей, и świadak koronny [45] — это когда ты даешь показания на подельников, а в деле проходишь как свидетель. «Коронный свидетель» — это наиболее эффективная правительственная программа защиты свидетелей в обмен на показания.

Мафия со временем становилась все более респектабельной и обзаводилась контактами с чиновниками и депутатами. Речь шла уже не о лоббировании интересов мафии, а о возможности получить непубличную информацию, к которой имели доступ далеко не все. Например, проекты строительства новой автострады. В итоге мафия инвестировала в недвижимость. Они скупали, казалось бы, никому не нужные участки, на которых вскоре стартовало строительство. Эти сделки также помогали отмывать грязные деньги, полученные от наркотрафика, и тем самым стать легальными бизнесменами.

Более знающий, чем следователь Я решил заняться этой темой, когда в 1993 году пошел работать в газету «Дзенник Варшавский». В то время шла война банд, постоянные перестрелки и взрывы. У редакции появилась возможность создать группу журналистов, которые занимались исследованием непосредственно этой темы. Под моим руководством было четыре корреспондента. Нам постоянно поступали анонимные звонки. Мы их записывали, перепроверяли и публиковали, хотя каждый раз при первом знакомстве казалось, что это не может быть правдой. Дошло до того, что мы знали больше, чем полиция. Случались ситуации, когда мы о чем-то спрашивали полицию, а у них не было ответов, так как они впервые слышали про ту или иную тему. Часто полицейские к нам заходили, чтобы хоть что-то узнать, так как по официальным каналам у них было пусто. В итоге мы стали уже напрямую выходить на контакт с героями наших расследований — мафиози. Скажем так, это был достаточно неординарный опыт. В целом я старался не иметь дружеских связей с героями своих статей, а сохранять любую коммуникацию в рабочей плоскости — да, со многими перешел на «ты», но на сходки не ходил, водку вместе не пили. Для меня эти люди были прежде всего информантами, ведь важно иметь источник в среде, на которой ты специализируешься. У них не было мотивации сливать информацию о своей группировке, но они охотно делились знаниями о конкурентах.

Потом я шел к конкурентам и узнавал подробности у них. И так по кругу. Меня постоянно спрашивают, были ли у меня опасные моменты из-за моей работы, но я об этом предпочитаю не говорить. Жена боялась за маленьких детей и просила сменить отдел в медиа, а я регулярно проверял днище автомобиля, ведь взрывы были не редкостью. Больше всего запомнилось, как однажды к нам зашли гости. Криминальный авторитет Генрих Неведомски [46], о котором мы часто писали, и его братки, все в спортивных костюмах, с золотыми цепями. Они не знали, как я выгляжу, поэтому интересовались, как меня найти. В конце разговора я признался, что вот он я. Тогда Джет сказал: «Вы пишете обо мне как о боссе банды. Но это не так: я лишь защищаю свою семью и соседей от бандитов из соседнего городка». В целом он был прав: в Воломине было несколько групп, в каждой из которых был свой главарь. Раньше Джет продавал пирожки на базаре, потом стал заниматься углем, а потом алкоголем. Он был предприимчивым малым и всегда мог заработать — в общем, Генрих был уважаемым человеком у себя на районе. В итоге он умер в тюрьме от болезни во время партии в пинг-понг незадолго до выхода на свободу, а за месяц до этого застрелили его сына.

Итогом моих расследований стало телевизионное шоу. Я стал ведущим телепередачи «Алфавит мафии», где рассказываю о тех событиях. Если не считать того, что режиссер заставляет постоянно курить в кадре, потому что в представлении зрителей именно так делает настоящий расследователь, то почти все идеально. Да, я всегда должен беспрерывно смолить папиросу за папиросой, но на польском телевидении можно без проблем рассказать, какими преступными

средствами появились первые капиталы ныне известных людей. После первых передач мне звонили мафиози и интересовались, почему я не позвал их на эфир или хотя бы не рассказал об их группировке. Я много об этом писал в своих книгах и теперь доволен, что есть и еще один формат. Трудно сказать, когда было больше коррупции среди чиновников — в 1990-х или сейчас. Так как есть только домыслы и, как это бывает часто, слишком мало доказательств.

Как законсервировать «гуляшный коммунизм». Опыт члена соцпартии #chaosss_hungary #chaosss_commie #chaosss_execute #chaosss_money

#chaosss_vox

#chaosss_chaos

Дмитрий Окрест Главным отличием Венгерской народной республики от других социалистических стран было наличие значительных элементов рыночной экономики: государственные предприятия могли сами открывать свои филиалы и сбывать продукцию, кооперативы имели устойчивое развитие, а национальная денежная единица была почти полностью конвертируема [47]. Этот период принято называть эпохой «гуляшного коммунизма» [48].

Весной 1990 года коммунисты решили стать социалистами, но все равно проиграли парламентские выборы и были вынуждены оказаться на непривычном для них месте — в оппозиции [49]. Благодаря критике действий молодых демократий на выборах 1994 года социалисты вновь пришли к власти в рамках коалиции. Вопреки названию, Венгерская социалистическая партия проводила правую неолиберальную политику: девальвация национальной валюты, сокращение социальных выплат и приватизация социальной сферы. В итоге на выборах 1998 года они получили меньше голосов поддержки. К середине двухтысячных венгерские социалисты окончательно потеряли доверие. В 2006 году в прессу попали признания лидера венгерских социалистов и тогдашнего премьер-министра страны Ференца Дюрчаня: «Мы врали утром, в обед и вечером. Мы только и делали, что врали, врали, врали». Начались антиправительственные демонстрации. Кульминацией стал угнанный советский танк,

установленный в честь событий 1956 года в центре столицы. С 2006 года Социалистическая партия стала сдавать позиции и на последних выборах в 2018 году набрала меньше двенадцати процентов. Начиная с 2010 года, Венгрия все сильнее кренится вправо: приняты законы об иностранных агентах, закрываются независимые СМИ, в конституцию добавили пункты про Бога и брак как «союз мужчины и женщины», в детсадах внедряют патриотическое воспитание, а в школах — военную подготовку. В 2018 году Европарламент проголосовал за начало штрафной процедуры из-за риска нарушения ценностей Евросоюза, когда в стране ввели уголовное наказание за помощь нелегальным мигрантам. Пакет законов назвали «Стоп Сорос»; лицо финансиста, который серьезно вложился в развитие Восточной Европы, в частности в науку и культуру, украшает улицы столицы вместе с портретами других врагов венгерского народа, а Центрально-Европейский университет, детище Сороса, был вынужден переместиться из Венгрии в Австрию. Впрочем, гонения на фонд Сороса заметны не только в Венгрии. В 2015 году он включен в список «нежелательных организаций» в России; в Польше его называют спонсором антиправительственных движений. Как случилось, что Венгрия так поправела, почему деятели «гуляшного коммунизма» пережили крах соцблока, но сдали страну популисту Виктору Орбану [50], рассказывает Магда Кошане Ковач, в прошлом — министр труда и член Европарламента.

Призрак 56-го 1956 год был для меня очень важным. Я жила в девятом районе [51], где был эпицентр городских боев в 1956 году. Советские танки ездили тудасюда вдоль нашего дома, а солдаты заезжали на рынок, где мы закупались. На ночь мы прятались в подвалы, а каждое утро видели все новые баррикады. Мне казалось, никто не хотел убивать друг друга, просто так сложилось. Отец — в будущем известный нейробиолог — работал в больнице по соседству, где оперировал раненых, в том числе

и повстанцев. Когда танки ушли из Будапешта [52], мы отправились в больницу и принесли с собой еды, в том числе двум раненым советским солдатам. Отец спросил меня потом: «А что ты принесла венграм? Никогда не забывай тех, кто защищает то, во что верит». После восстания папу уволили и интернировали, но на суде никто против него ничего не сказал, даже партийный секретарь больницы. Все же у нас положение было проще, чем в Советском Союзе во времена ГУЛАГа: можно было сбежать, многие стрелявшие в советских солдат так и сделали и уже на другой день были в Австрии [53]. Такие люди, конечно, потом не возвращались. Многие гимназисты боялись, что им влетит за помощь революционерам. В школе мы говорили о восстании совершенно свободно: классный руководитель — дама старого поколения — посчитала необходимым провести дискуссию. Она рассказала, что видела своими глазами, и попросила учеников высказать свое мнение. Тем не менее мою мамуучительницу просили ходить в храм подальше от места работы, так как на нее часто стучали директору по любому поводу [54].

Я хоть и медалистка, но дважды получила отказ на вступительных экзаменах из-за моего отца — так как он лечил и повстанцев, а кроме того, был беспартийным. В результате я считалась недостаточно благонадежной. Пришлось идти на прием к замминистра по образованию, только тогда я смогла поступить в один региональный вуз. Когда начались перемены, у меня еще долго были опасения, что оккупация повторится и танки вновь придут на улицы Будапешта, как когда-то в моем детстве. Впрочем, об этом лучше не будем.

Самая бархатная революция У меня вполне завидная карьера: в 1964 году получила диплом учителя средней школы, с 1964 по 1972 год работала в Институте

литературоведения Венгерской академии наук — прежде всего была занята в исследовательской группе, занимающейся прессой и цензурой. В 1967 году вступила в партию, в 1969 году стала аспирантом на философском факультете университета. С 1974 года преподавала в вечернем университете, а через три года была избрана в руководство Педагогического профсоюза, созданного при поддержке Народного патриотического фронта, руководимого коммунистами. Затем попала в Центральное управление Союза учителей и Общество венгеросоветской дружбы. Переход от однопартийного режима Венгерской народной республики к многопартийной парламентской республике в 1989 году коренным образом отличался от событий в Чехословакии, ГДР и Румынии. Это произошло в результате переговоров лета 1989 года, когда начались изменения внутри правящей Венгерской социалистической рабочей партии. Я всегда сторонилась политики, много лет работала учительницей, но политика меня все же нашла. Здесь, в девятом районе, были отличные университеты. Я работала в партийном комитете, занималась патриотическим воспитанием трудящихся. И вдруг звонок: меня пригласили в совет профсоюза учителей. В основном приходилось решать трудовые конфликты: например, ректор решил сократить зарплату уборщицам. Уборщицы шли жаловаться партии, я вмешивалась и защищала их права. Вместе с тем мне приходилось объяснять им, что нужно не забывать интересы университета и идти навстречу ректору. Также я занималась подготовкой политических решений, но не представляла себе, что вскоре профсоюзная работа появится в фокусе европейской политики. В восьмидесятых я курировала все институты высшего образования. И когда в конце десятилетия началась трансформация, то люди многого боялись, но при этом смотрели на нас с невероятной надеждой. Они верили руководителю [55], который, как и они, тоже боялся. Раз он взял меня за руку и попросил выйти на балкон, где признался, что опасается

за итоги выборов [56]. Я попыталась его обнадежить: «Мы старики и не можем перепрыгнуть высокую стену, но ведь это и не стыдно? Это нормальная человеческая реакция, нам всем хочется жить». После президент два раза в месяц приглашал меня к себе, и мы обсуждали его опасения по поводу реакции на реформы. Тогда правительство принимало много жестких и непопулярных решений, хотя получило вотум доверия как раз за обещания вернуть достижения социализма [57], типа отсутствия безработицы и преимущества социального государства. Мне как министру труда и социальных вопросов тоже пришлось принимать такие решения [58]. Я часто меняла позиции и в парламенте, и в правительстве. В трудных ситуациях я часто говорила, что не надо стремиться биться до конца. Но однажды я сама изменила этому принципу. Во время моей командировки тогдашний премьер специально поменял время заседания на пару дней, чтобы я не присутствовала и не смогла возразить по пакету неолиберальных реформ. Большинство проголосовало за пакет, кроме двух министров — образования и здравоохранения, которые ушли по собственному желанию. Пакет жесткой экономии касался небогатых людей, и я в 1995 году в знак протеста как социалист тоже отказалась от своего поста. Премьер попросил остаться на какое-то время, потому что не мог так быстро найти другого министра, и я оставалась, пока не нашли замену. Найти силы и уйти с поста было нелегко — в Венгрии это редкий случай, большинство старается держаться раз занятых мест.

Модные мадьяры Изменились ли профсоюзные деятели и работяги, получив министерские портфели? Безусловно. Я знаю много истинных коммунистов, которые в девяностых перекрасились. При этом они спроецировали свои травмы на политическую систему, при которой выросли.

Главный афоризм венгерской политики: «Надо не только быть честным, но и выглядеть честным». К сожалению, мало кто из наших политиков этому соответствовал — они не только не были честными, но и не старались хотя бы выглядеть так. Первую группу венгерских депутатов в Европарламенте просто расцеловывали: венгры вошли в моду как новые носители демократии, которых так ждали, и вот они наконец-то с нами. Если была какая-то работа, в которой можно было себя показать с лучшей стороны. то ее сразу давали депутатам из Центральной Европы. Я была замом от всех новых групп социалистов [59]. Мы провели там пять лет, хотя депутатов избирают на четыре года, — первый год был пробным для нас. Сегодня правительство Орбана многое сделало, чтобы свернуть отношения с ЕС [60], хотя по-прежнему, несмотря на всю риторику пропаганды, продолжает получать финансирование из Брюсселя. Странно, что Брюссель до сих пор это терпит.

Бабушка солидарности #ussrchaosss_PRL #chaosss_zona #chaosss_chaos #chaosss_jews

#chaosss_bespredel

#chaosss_vox

Дмитрий Окрест Вопреки устоявшемуся стереотипу, немаловажную роль в движениях обновления играли и экономические мотивы. Рабочие составляли большой процент недовольных социалистическими властями, и они были недовольны несправедливостью распределения материальных благ, в том числе из-за коррупции и кумовства. К несчастью для тех, кто зарабатывал физическим трудом в 1990-х, слом режима не принес экономического процветания, на которое они рассчитывали [61].

Максимальная приватизация всего, «шоковая терапия», повальная безработица и экономические кризисы привели к тому, что большинство движений, внесших существенный вклад в устранение социалистической системы, вскоре отошли на вторые позиции. В конце концов Восточная Европа массово проголосовала за национал-

популистов. При этом молодежь, не заставшая социализм лично, стала интересоваться левыми идеями. Большинство спикеров, с которыми я хотел обсудить это, отказывались говорить под запись. Людвика Вуец стала исключением. В 1965–1978 годах она принадлежала к коммунистической партии, работала учителем физики, но с 1976 года ушла в оппозицию и стала членом независимого самоуправляемого профсоюза «Солидарность». Во время круглого стола между властью и оппозицией в 1989 году была помощником Тадеуша Мазовецкого, в дальнейшем первого посткоммунистического премьер-министра. Замужем за Генриком Вуецом — работал на заводе полупроводников, подсудимый на процессе «главарей антисоциалистического заговора», трижды избирался в сейм, советник президента Бронислава Коморовского, правившего в 2010–2015 годах.

Уральское детство Мои родители родились в Лодзи [62], большом промышленном городе в центре Польши. Во время войны отец попал во Львов вместе с разбитой в сентябре 1939 года польской армией. Так как немцы и Советы тогда были приятелями, то почта функционировала нормально, поэтому папа написал маме, чтобы она приезжала. Она попала во Львов через «зеленую границу» — этим термином мы называли охраняемый участок границы, где ее можно было перейти. Граница была уже советско-немецкой — по реке Буг. Польши не осталось. Отец работал на фабрике, а мать стала портняжничать дома. Я родилась в 1941 году. В июне, когда Германия напала на Союз, мама взяла меня в охапку, и мы вместе с другими беженцами поехали поездом в Россию. Папа же остался оборонять Львов. Сначала мы жили в колхозе где-то в Сталинградской области. С приближением немцев нас эвакуировали еще дальше. Мы попали в город Лысьва недалеко от Перми, а оттуда в Красноуральск

Свердловской области. На Урале мы прожили до 1946 года. Так русский стал моим первым языком, но потом в Польше у меня не было оказии так много на нем говорить. Моя тетя хорошо знала русские песни и много пела. И я тоже — это здорово помогает помнить язык.

Вопрос идентичности Лодзь — это был город, где жило много евреев, немцев, русских и поляков, конечно. Мои родители были светскими евреями, вместо Яхве они гораздо охотней верили в коммунизм. Они выросли в бедных семьях, где много детей и мало денег, — это была самая простая дорога в коммунизм. Для них не была важна национальная или религиозная идентичность, главным для них было то, что они выходцы из рабочего класса. Папа погиб под Дрезденом в 1945 году. Судя по письмам, он до последнего вздоха верил в коммунизм. Мама была в партии почти до самого конца режима. Думаю, что она была восторженной сторонницей коммунизма до начала десталинизации. Но еще прежде она рассказывала про репрессированных в СССР польских коммунистов. Период возвращения был очень коротким — вернулись те, кто успел найти друг друга. Но это было трудно: телефонов не было, а почта еле работала. В итоге запрет на возвращение в Польшу действовал до 1956 года. В конце пятидесятых в наш город вернулось много евреев из нынешней Западной Украины, она же до 1939 года Восточная Польша. Например, из Станислава (нынешний Ивано-Франковск). Они между собой говорили и на польском, и на русском. Я проводила время с ними, чтобы практиковать язык.

Уже потом они перебрались на нынешний запад Польши (прежний восток Германии), а позже большинство репатриировалось в Израиль. Особенно много — после антисемитской кампании 1968 года [63]. Я решила остаться, так как немножко боялась, не люблю менять место жительства, а кроме того, у меня был поляк-жених. Я сейчас не жалею, что не уехала.

Вся мамина семья ушла в дым — они жили в гетто, откуда уходили поезда на Хелмно [64] и Аушвиц [65]. Мы даже не знаем точно, где именно они погибли. По папиной линии выжили только брат, сразу после войны эмигрировавший в Бразилию, и сестра, бежавшая в Швецию после гонений 1968 года. Так что мой дом не был еврейским, но не был и классически польским. Но это почти никогда не вызывало у меня дискомфорта в «Солидарности», которая, конечно, была очень польской и очень католической. До появления «Солидарности» я была учительницей математики. Потом я нигде официально не работала. После военного положения, введенного 13 декабря 1981 года, посвятила себя только подпольной работе. Например, активно занималась помощью семьям арестованных через костел. Интересно, что тогда не спрашивали, еврейка ли я.

Антисоветские советы Для меня политика началась гораздо раньше, чем для большинства поляков. Уже в 1976 году мы ощущали себя демократической оппозицией и участвовали в маршах. Но даже в самых смелых мечтах мы не думали, что можем в самом деле добиться слома режима. И если кто-то говорит, что думал, он попросту врет. Это казалось невозможным! Мы знали, что случилось в Будапеште в 1956 году. Мы знали, что случилось в Праге в 1968 году. Мы знали, что случилось в Гданьске в 1970-м [66]. Мы знали, что Варшавский договор не дремлет и танки могут, как обычно, все подавить в буквальном смысле слова. Мы понимали, что не можем сломить такую мощь, поэтому сосредоточились на взаимопомощи. Наша идея была в том, чтобы никто не оставался один. Мы координировали на принципах самоорганизации поддержку активистов в каждом городке. Также мы пытались снять барьер между рабочими и интеллигенцией. Мы строили альтернативное государству самоуправление — помогали с образованием, адвокатурой, контактами.

В то время лозунги «Солидарности» были созвучны лозунгам времен социалистической Польши: рабочий контроль, система подотчетных советов, социальная справедливость, развитое самоуправление. Но даже социалистом никто себя не хотел называть, так как люди знали только реальный социализм [67] и он им не нравился. Социалистами на заводах считали членов партии, оторванной от рабочих. Трудящиеся с гданьской верфи хотели собственный профсоюз, независимый от партии, который может устроить забастовку, чтобы добиться поставленных целей. Понимание необходимости собственного профсоюза затем перекочевало на другие заводы, в школы и университеты. Везде стали создавать собственные советы по взаимопомощи на местах.

Различие органов В Варшаве активистов допрашивали [68] культурно, так в столице работали журналисты западных журналов и радио — Associated Press и Agence France-Presse. Как только кого-то задерживали, журналистов сразу информировали. Я до сих пор помню номер телефона одного из журналистов — 39-39-64. Милиция любила устраивать так называемые котлы. Когда узнавали адрес явочной квартиры, хозяина задерживали, но не выводили сразу, а ждали, кто еще придет. Как-то на одной подпольной сходке нас набилось очень много. Заходит офицер: «Ну что, попались в котел? А о вас уже говорят по «Свободной Европе». Раз задержали мужа и он боялся, что будет дальше, — никто не знал, как выглядит арест. Но уже в тюрьме подошел охранник и сказал: «Не бойся, о тебе уже сказали по радио, все будет хорошо». С милицией мы не имели конфликтов — они почти не использовали силы. В целом они сами подтрунивали над службой безопасности [69], так как те постоянно ходили важные. Иногда милиционеры даже старались нам помочь — например, во время прогулки по тюремному дворику охранник мог подкинуть морковки [70].

Но так было в Варшаве, а в Гданьске или Силезии могли побить при задержании [71]. Милиция меньше церемонилась с рабочими. Из варшавских университетов часто делегировались студенты, которых направляли в регионы для акций. Однажды Людвик Дорн [72] выехал первой электричкой в шахтерский город Катовице, где должен был раскидать листовки по почтовым ящикам. Мы называли это «варшавским десантом». Когда его группу задержали, то здорово избили — хотя в столице так не делали. Иногда органы работали не своими руками. Раз я читала лекцию в «летучем университете» [73], и вдруг врывается молодежь. Вместо дискуссии начинается ругань. Это были учащиеся спортивной академии, которых использовали для срыва мероприятий. Такие боевые группы составляли прежде всего из боксеров и каратистов. Еще были ЗОМО [74], но они домой не приходили, а работали на демонстрациях. Я же туда не ходила. Во-первых, у нас был сын, а муж и так постоянно сидел под арестом. Во-вторых, я обеспечивала подпольную работу.

Среди нас были и агенты службы безопасности. Тогда я, конечно, не знала, что сталкивалась со стукачами. Когда муж ждал суда, то в материалах дела встречал донесения о своих взглядах. Но это не было секретной информацией — он и так это говорил. Уже потом я увидела знакомые имена в рассекреченных документах, которые подготовил Институт национальной памяти. Плохо, что Лех Валенса подписал бумагу о сотрудничестве с госбезопасностью. Валенса отрицает, что подписывал бумагу о сотрудничестве, но это глупо. Из-за этих бумаг против него была целая кампания. Но когда он это сделал? В 1970-х, когда был молодым электриком без группы поддержки. Тогда многие рабочие поступали так из страха. Когда Валенса вступил в контакт с оппозицией, он ни на кого не донес. А то, что он сделал потом, было гораздо значительней. К слову, во время военного положения с 13 декабря 1981 года до июля 1983 года он ничего не сказал по радио против оппозиции. От него требовали назвать «Солидарность» ошибкой, но он отказался, хотя и сидел в одиночке.

По ту сторону колючки В 1982 году я была интернирована. Накануне ареста я ночевала у друзей, так как дома было холодно. В итоге меня караулили два дня. Взяли вечером, когда я сидела с подругами, так как знала, что мужа уже задержали. Во всем доме отключили телефоны, чтобы мы не могли никому позвонить. Милиционеры сказали взять теплую одежду и спросили, с кем оставить сына — его отдали моей маме. Меня отвезли в отдел милиции на Центральном вокзале, а оттуда в расположенную в лесу женскую тюрьму. Была прекрасная ночь: зима, холод, тихо так. На месте я сдала свои вещи, а мне выдали постельное белье, плед, миску и вилку [75] — на тюремном жаргоне это называют «домино».

Страшно было потом, что не знаешь, что дальше, не знаешь, как долго. Мужа много раз раз прежде задерживали на 48 часов, потом арестовывали — сперва на три месяца, потом больше. Я же всегда оставалась дома убирать балаган, который оставляли спецслужбы после обысков. По их представлениям, не надо было задерживать жен. Считалось, что женщина не может быть политическим активистом. По их мнению, жены могут только мыть посуду да убираться. Я со временем к этому привыкла, насколько к этому можно привыкнуть. В заключении я была недолго, так как попала в список, сформированный епископами. Они требовали, чтобы детям вернули хотя бы одного родителя. Я писала как-то, что у революционера должна быть семья, иначе непонятно, ради кого он ждет плодов революции. Мешает ли семья революционной деятельности? Готова ли я была ради этого отказаться от семьи? Ну уж нет. Письмо от родни с воли — это прекрасно. Кроме того, было о ком скучать. Наша семья была всегда открыта для тех, чьи родственники были под следствием.

В соседних бараках Мы понимали, что в самом СССР все гораздо жестче и вещи, допускаемые в Польше, советским гражданам недоступны. Информация поступала от московской и ленинградской оппозиции через самиздат — например, через «Хронику текущих событий» [76]. Ее доставляли польские физики, ездившие в подмосковный наукоград Дубна. Физиков в протестном движении хватало. Во-первых, студентыфизики интересовались философией. Во-вторых, зарубежные книги по физике были переведены только на русский. Хотелось читать про космос, а там всегда идеологическое введение от советских переводчиков. Было противно. Мы с мужем, к слову, тоже физики. Также по линии обмена командировками поступали магнитные пленки Владимира Высоцкого, Булата Окуджавы, Александра Городницкого и Александра Галича. Галича было трудней доставить, ведь его лирика была глубже. Благодаря «западным голосам» [77] мы узнали фамилии советских правозащитников; с некоторыми познакомились потом

лично. Збигнев Ромашевский [78] ездил к Андрею Сахарову для подготовки совместных воззваний о политзаключенных и расстреле польских военных в Катыни в 1940 году. Больше всего польские диссиденты общались с соратниками из Чехословакии, ведь граница общая. У нас общая граница, где много гор и меньше поводов для конфликтов, чем с жителями ГДР и СССР. Встречались обычно на тропе, которая шла по хребтам Татр: от поляков был тот же Ромашевский, от чехов — Вацлав Гавел [79]. Помню, когда взяли Гавела, мы раскидывали листовки по центру Варшавы — ни одна не упала на землю. Все брали себе по экземпляру, даже группа советских туристов.

Неожиданная оттепель В 1982 году муж сидел в секретной тюрьме, где все заключенные большую часть времени были изолированы. В их камерах даже не было «кукурузников» — так называли радио, которое было слышно из зарешеченного окошка. И вот раз шум и гам, крики и смех. На следующий день из газет узнали, что умер генеральный секретарь Леонид Брежнев. Вскоре опять шум и гам — умер Юрий Андропов, ну а вскоре и Константин Черненко [80]. Когда Горбачев начал говорить про гласность, то большинство, включая меня, не поверили. Подумали, что это очередная ложь; только Адам Михник [81] считал иначе. И действительно: в 1984 году случилась большая амнистия, потом была еще одна. После этого еще сажали, но уже не так массово — как будто не очень охотно. Так произошло, потому что параллельно шел процесс демократизации в СССР. В 1987 году нашу прежде подпольную деятельность мы осуществляли абсолютно открыто, даже перестали скрывать, где проходят наши собрания.

Горечь от итогов

После краха режима я работала в официальном журнале «Солидарности», а потом в разных партиях. Я была политическим функционером до 1995-го, а потом перестала этим интересоваться. Ушел дух времен сопротивления. Потом я ушла в варшавское самоуправление и стала неофициальным советником мэра. В 2002 году главой города стал Лех Качиньский, а я вышла на пенсию. «Солидарность» была движением «против», а теперь появилась возможность делать что-то «за». Но, во-первых, не все в организации умели это. Во-вторых, «против» было одно, а вот «за» множество — люди по-разному видели будущее. «Солидарность» называлась профсоюзом, но в реальности это было огромное народное движение. Когда поляки получили свободу выбора, люди разошлись по разным организациям, кому какая политически ближе. А «Солидарность» осталась только профсоюзом, но трудно долгое время быть ведущей силой в обществе, а потом остаться организацией для решения трудовых споров, и то не очень успешной. До слома режима рабочий класс был серьезной силой в стране. «Солидарность» своими забастовками могла остановить производство, но в девяностых крупных производств не стало. Муж работал на заводе, где создавали электронные устройства. Он часто встречался с советскими и венгерскими коллегами, и все знали, что уровень технологий отстает от Запада на десяток лет. Польша покупала французские и японские технологии, но было очевидно, что это все равно устаревшее. Тем не менее эти технологии мы должны были давать русским — мы ведь братья. Позже из-за этого нам удалось продавить и эти разработки. Короче говоря, в девяностых мы не могли конкурировать, никто не хотел покупать нашу продукцию. Мы хотели догнать Запад, но надо было комплексно перестроить заводы. Это значит, уволить множество рабочих и нанять небольшое количество новых специалистов. Была программа, чтобы рабочих куда-то устроить, но на нее забили. Шоковая терапия также тяжело сказалась на рабочих [82].

С социализмом случился коллапс. Каждый понимал, что это плохой путь. Третьей системы не было — только капитализм. Яцек Куронь [83] каждый вечер по телевизору объяснял, что и зачем он делает. Он говорил тогда: сперва мы построим капитализм, а уж там я стану социал-демократом. Я думаю, что было много ошибок. Мы избрали слишком либеральный курс и забыли об обществе. Мы устроили гонку вместо того, чтобы делать все сообща, как прежде. Реформы делали люди с менеджерским подходом. Они знали, как работает экономическая система, но слишком утилитарно подходили к людям. Они отказались от помощи «Солидарности», так как та не хотела слишком быстрых реформ, ведь от них страдало множество людей. Я выступала и в девяностых за то, чтобы рабочие получили самоуправление на предприятиях. Прагматики отвечали мне, что с рыночной экономикой это несовместимо. Мои товарищи, рабочие из «Солидарности», поменяли страну, хотели поменять и собственные фабрики, но их бросили, отрезали, как при операции, когда хирург удаляет гной. Я ощутила разницу между собой и теми у кого больше денег, и разница оказалась колоссальная. Раньше разрыв в доходах не был так очевиден, в том числе из-за закрытости. Прежде казалось, что все более-менее равны, пусть в магазинах ничего и не было. Не все было справедливым. Вот, например, книга про декоммунизацию Варшавы. С одной стороны, новые, так сказать, правильные названия улиц. С другой — неправильные названия в честь коммунистов, например, погибших в годы войны антифашистов. Мне сразу вспоминается, как в родном городке Розы Люксембург — Замосць — сняли табличку с ее именем. И плевать, что ее замучили в 1919 году и на ее руках нет крови. В центре столицы улицу, называвшуюся в честь «плохого еврея» (коммуниста, погибшего во время восстания в гетто), переименовали — в честь «хорошего еврея» (лидера Варшавского восстания). Сейчас дошли до того, что убирают из книг по истории людей, связанных с коммунизмом, но прекрасных в другом. Увы,

фальсификаций будет все больше, ведь наше поколение умирает. Но ведь не за это мы боролись. Немножко обидно.

Как довести до ума пивной путч #ussrchaosss_cz #ussrchaosss_buhlo #ussrchaosss_nyamka #chaosss_student

#chaosss_kabak

Дмитрий Окрест Редактор международного отдела чешской газеты Hospodářské noviny Ондржей Соукуп любит пиво. Чтобы в сотый раз не рассказывать, где лучшие напитки, он создал пивной онлайн-путеводитель по Праге [84]. Мы поговорили о том, что стереотип о чехах как любителях пива абсолютно верен, но некоторые важные вещи остаются за кадром. Разумеется, все наши три интервью проходили за кружкой пенного.

Богемские традиции С одной стороны у меня пролетарская семья. С другой — все учителя. Бабушка окончила пединститут, проработала четыре года, и вдруг коммунистический путч 1948 года. Ей сказали, что она не того происхождения, и оставшуюся жизнь бабушка работала библиотекарем. Потому и была против властей, и это стало частью моей истории. Помню, как предки хранили книги в ящиках с двойным дном. Мой отец из города Пльзень [85], известного всему миру своим пивом [86]. Именно здесь в XIX веке изобрели лагер. Моя бабушка, когда я приезжал к ней в гости задолго до совершеннолетия, всегда наливала мне пива на обед. Всегда 200 грамм [87], и этот ритуал всегда сопровождался лекцией о том, насколько местное пиво уникально и как полезны для организма его свойства. Я, как и любой ребенок, конечно, хотел пить домашний морс, но увы. Бабушка утверждала, что пиво полезнее, ведь в его составе щелочная вода. Спустя годы выяснилось, что с точки зрения науки это полная ерунда. Всего лишь одна из легенд, окружающих чешское пиво. Каждый пивовар любит рассказывать про собственные уникальные артезианские скважины. Но во всей стране нет столько источников, которые можно было бы использовать для приготовления такого количества пива.

Пивной патриотизм В каждом регионе Чехословакии в социалистическое время был свой пивной монополист: на тот момент чешский рынок поделили четыре крупных компании. Им пытались составить конкуренцию локальные заводики, которые продавали свою продукцию в радиусе 20–30 километров от места производства, но пить это было, скажем честно, совершенно невозможно. Если четырем большим пивоварням хотя бы иногда покупали новое оборудование, то маленьким предприятиям при плановой экономике почти ничего не перепадало. Соответственно и качество было не очень высоким, но люди пили — в стране силен, скажем так, локальный патриотизм.

В любом случае чешское пиво было на порядок лучше венгерского, ведь в силу климата венгры — винодельческая нация, а не пивоварная. Восточные немцы делали более-менее неплохой продукт, но при возможности ездили пить лучшие сорта в Прагу. Это для них было не всегда просто, как и другим гражданам стран Восточного блока, например, полякам: границы часто закрывались. Более-менее свободно можно было съездить в Болгарию и Румынию, но вот они к нам попасть особо не могли. Если был блат, чехословаки ехали в Югославию. Для поездки нужна была валюта, и поэтому подавалось прошение о предоставлении 200 восточнонемецких марок. Давали не всем, так как через Югославию можно было сбежать в Австрию. С нашей стороны границу с капстранами охраняли добротно, так что разрешение давали только самым надежным.

Потеря национального достояния В девяностых государство перестало регулировать пивной рынок, как раньше. Пришли большие иностранные компании, которые стали скупать местных производителей. Нидерландская Heineken, например, купила Krušovice (прежде принадлежало германской Radeberger Gruppe), после череды перепродаж Staropramen купили Molson Coors. Подчас заводы сохранялись, а пиво под тем же лейблом варилось в совершенно другом месте. Потребители, учитывая местный пивной патриотизм, конечно, были раздосадованы. Пльзень — это премиальное пиво, почти гордость нации, семейное серебро Чехии. Когда в рамках приватизации при участии японского банка завод продали южноафриканским бизнесменам, это вызвало эффект разорвавшейся бомбы. Чехам стало очень-очень обидно, что наше все купили какие-то африканцы [88]. Не обошлось и без расистских комментариев. Новые хозяева принялись внедрять новые подходы в менеджменте, а ведь в пивоварении очень важны традиции. Люди всю жизнь работали на предприятии, каждый технолог прошел путь с самого низа. На заводе была семейная преемственность, а после приватизации она пошла под откос. Параллельно новые хозяева начали, как и везде, оптимизировать технологический процесс: использовать более дешевый солод и сокращать время варки. Не то чтобы качество серьезно просело, но вкусы стали менее интересными. Стали делать стандартные сорта для усредненного покупателя.

В итоге множество сотрудников ушли, открыв свои пивоварни. Многие пивоварни, чтобы выжить, стали использовать больше солода и хмеля — качество ухудшилось и поэтому люди начали варить пиво дома. Как настоящие чехи, мы с друзьями постоянно ходили по барам, но не просто пили пиво, а еще и постоянно искали необычные сорта. У нас появился список проверенных мест, чтобы десять раз не объяснять друзьям-иностранцам, куда идти. Спустя время с этой же целью мы создали сайт.

Партия любителей пива Это абсолютно нормальная тема, когда за вечер чех может выпить 10– 15 стаканов. Я не преувеличиваю: так было и при Габсбургах, и между мировыми войнами, и потом. Люди стабильно шли с работы сразу в

кабак с дешевым пивом, где в качестве закуски подавались маринованный сыр и селедка. Да, люди ходили на завод с кувшином, но пивняк был традиционным местом встречи. Пивная всегда играла коммуникативную роль: люди приходят, встречаются именно здесь. Если тебе нужно кого-то найти (например электрика), то самое простое решение — обратиться за советом к бармену. С конца XVIII века кабаки стали политическими клубами, именно здесь обсуждали стратегию чешского национального возрождения. Его двигали учителя, аптекари, торговцы. Вместо салонов а-ля благородное общество, где под бокал вина можно порассуждать о политике, у них были пивняки. Именно там партии проводили свои публичные встречи. Писатель Ярослав Гашек прекрасно описывает это на примере будней «Партии умеренного прогресса в рамках закона» [89]. При этом разговоры в пивных были чреваты — вспомним солдата Швейка, которого арестовывают за разговор о политике именно в пивной. Такие «традиции» сохранились и после Второй мировой. Например, в 1951 году арестовали всю национальную хоккейную команду за разговоры о политике за кружкой пива. Они нажрались и начали ругать компартию. В итоге часть игроков оказалась на урановых рудниках. Даже Бархатная революция вышла из пивных: Вацлав Гавел жил рядом с Карловой площадью, и все 1970–1980-е его компания сидела за определенным столиком в соседнем баре U Zpěváčků [90], — а вот в девяностых здесь пил криминал. Гавел понравился людям, так как прежде диссиденты говорили канцелярским языком, любили абстрактные тяжеловесные рассуждения. Пришедшие им на смену говорили емко и легко. Основной лозунг был «Назад в Европу», так как тогда считали, что нас на сорок лет вынули из нормального европейского пространства и пора вернуться.

Московское влияние Сотрудник журнала «Проблемы мира и социализма» [91] Борис Грушин [92] поставил изучение пивных на научные рельсы. В 1982–1986 годах он стал каталогизировать надписи, выцарапанные на деревянных столах пивных. Первым делом он взял телефонный справочник Праги и выяснил, что в городе более 400 кабаков. Следовательно, если ходить в новое заведение каждый день, то их можно обойти чуть больше чем за год. И Грушин их реально обошел; реакцию жены не буду упоминать, но труд издали [93].

Через отца я знал многих авторов журнала, которые тоже ходили по пивным, но в своем составе. Это был странный феномен, абсолютно обособленный от всего, в том числе от чехословацкой политики и работы советского посольства. Там работала уйма людей: те, кого отправили в почетную ссылку; недавние революционеры (для которых это был шаг к международному сотрудничеству); грантополучатели (им СССР якобы выдавал под видом авторских гонораров тысячи долларов на партийные нужды) и советские чиновники (которые не могли получать гонорары в советской прессе, а здесь им хорошо платили). Здесь же работали философ Мераб Мамардашвили и Кива Майданик, отец музыкального критика Артемия Троицкого и фанат Че Гевары. К восьмидесятым годам правоверных коммунистов почти не осталось. Да, по-прежнему собирали на помощь партизанам Анголы. Да, если ты был на нормальной должности, то выступал ежемесячно на паре профсоюзных собраний. Для отца коммунизм был когда-то близкой идей, но он, как и многие, потерял веру. Уже никто не говорил о живучести коммунизма с истовым правдорубством. По воспоминаниям моего отца, в академических кругах была серая зона, которой разрешалось многое. С семидесятых годов проводились научные семинары, где обсуждали варианты развития без плановой экономики.

При этом никто не позволял себе активных выпадов. Была нормальной ситуация, когда твой родственник работает на власть, а ты выступаешь против нее. Предположим, бабушка за Сталина, и ты с этим как-то миришься. В лучшем случае недовольные говорили: «А что мы можем сделать? Тут советские войска!» Была договоренность с отцом: он не вмешивается в мою жизнь, а я не подписываю никаких (популярных в те годы) воззваний. Если бы я чтото подписал, проблемы были бы и у меня, и у отца. Существовала двойная порука. Отец работал в Совете экономической взаимопомощи [94], чей офис на Новом Арбате был известен как дом-книжка. Я жил вместе с семьей в Москве, переводил для местного самиздата статьи из советской прессы. То, что разрешалось печатать в России, было запрещено к публикации в Чехословакии в 1987–1989 годах. В Москве можно было достать музыку, о которой здесь и близко не слышали. Можно было проводить мероприятия, о которых в Праге даже не стоило задумываться. При этом в плане бытовом Москва отличалась от Праги: и сыр совсем не тот, и молоко. Про пиво и вовсе говорить нечего. Помню пустые прилавки московских магазинов, на которых, чтобы хоть чем-то их наполнить, выложили пластмассовые шахматы.

С политикой я тоже связался через пивную: в таких местах всегда тусовались студенты. Помню, в заднем зале бара U Sumavy сидели профессора из расположенной неподалеку гимназии и старались не замечать своих учеников, толпившихся около стойки. Те, в свою очередь, изображали полную невинность, всем своим видом показывая, что пиво перед ними принадлежит кому-то другому, a заказанный ими лимонад вот-вот принесут. В пивной я прошел и более серьезное идеологическое крещение. Как-то заходим, а там знакомые анархисты, пригласили бухнуть с ними. То было время жестоких стычек с нацискинхедами, а обсуждали в тот вечер Ассоциацию анархо-пацифистов. Меня тут же завербовали. Я тусовался с анархистами и экологами, которые решили сделать нелегальную демонстрацию перед мэрией против застройки парка. Пришли мы туда, и вдруг яркая вспышка, и на меня направляет видеокамеру иностранный журналист. Он просит дать комментарий, а моя первая мысль — «бежать!». В итоге гордыня взяла свое, но на протяжении всего интервью я думал: «Ну все, звиздец, я

попал по полной. Прощай, университет! Прости, отец!» К счастью для меня, через несколько дней началась революция и этот эпизод уже ни на что не мог повлиять.

#USSRCHAOSSS_society

Дунайские джанки #chaosss_hungary #chaosss_rave

#chaosss_drugs

#chaosss_aue

#chaosss_punk

Дмитрий Окрест Если стороннему наблюдателю, интересующемуся КНДР, рекомендовалось читать журнал «Корея», то за актуальной повесткой на берегах Дуная советскому читателю советовали следить через журнал «Венгерские новости». Там было все хорошо: довольные дети в полосатых костюмах, крестьяне с урожаем яблок, модницы в одежде, которая могла вызывать зависть у москвичек. Словом, как будто ни одной причины для хтони и наркотического забытья. Поэтому, когда железный занавес пал, венгерское правительство удивилось количеству наркозависимых в стране. Их становилось все больше после открытия границ и движения навстречу желанному капитализму.

Коллектив авторов негативно относится к наркотикам и не поощряет их употребление, ведь оно почти всегда ведет к тяжелой зависимости или тюремному приговору [95]. По данным судебного департамента при Верховном суде РФ, каждый седьмой приговор в России выносится за наркотики — в 2018 году были осуждены почти 660 тысяч человек. Материал не является пропагандой преимуществ в использовании отдельных наркотических средств, психотропных веществ, их аналогов или прекурсоров, новых потенциально опасных психоактивных веществ, наркосодержащих растений, в том числе

пропагандой использования в медицинских целях наркотических средств, психотропных веществ, новых потенциально опасных психоактивных веществ, наркосодержащих растений, подавляющих волю человека либо отрицательно влияющих на его психическое или физическое здоровье. К сожалению, даже экспертное обсуждение проблематики может быть расценено как пропаганда наркотиков. Текст подготовлен с целью информирования читателей о существовании проблемы наркопотребления и способов ее решения в Венгрии. Шандор Байзат — социальный работник, консультирующий по вопросам зависимости. Об этом он знает не понаслышке — он провел 40 месяцев в реабилитационных центрах, а потом еще шесть лет сам работал в них.

Низкобюджетный кайф Я был наркопотребителем [96] более пятнадцати лет назад. Я любил кокаин, опиаты, амфетамины. Я начинал юзать их еще в эпоху социализма, с 1984 года. Уже во времена социализма я буквально нырял в наркомир. Первым я попробовал кодеин [97], который тогда был так доступен, что словно стучался к тебе домой. Ты выходил потусить с друзьями на улицу, а там уже был карнавал средств. Тогда была сильна альтернативная музыкальная сцена, а я был близок к панк-року. В то время считалось, что барбитураты — лучшие друзья панков. Кроме того, были разные медикаментозные средства местного производства типа ДМТ [98], которые не были известны даже в соседних странах, — мы называли их младшим братом ЛСД [99]. Также в ходу были пилюли для сна [100]. Сперва мы просто брали побольше в рот и запивали водой, потом разводили в воде и не без отвращения проглатывали, а потом просто стали вводить внутривенно. Мы не сразу поняли, что так эффективней, но когда поняли, то были довольны своим открытием. В те годы барбитураты были легкодоступными — стоили сущие копейки и продавались буквально в каждой аптеке. Нужная для качественного кайфа порция таблеток стоила как несколько килограмм хлеба. Даже в худшие для нас времена двенадцать ампул с морфином стоили как полдесятка буханок. Да-да, конечно, требовались рецепты от лечащих врачей, но мы это решали легко.

У нас был один настоящий рецепт на эти чертовы пилюли, а потом его копировали — точно так же, как в Советском Союзе. Мы использовали кальку. Это очень тонкая копировальная бумага синего цвета, почти как оберточная, в результате чего она легко просвечивается. Помещали рецепт, который хотели калькировать, на стол, закрепляли углы и начинали творить. Получалось таким образом сделать один-два дополнительных рецепта, а таланты умели творить еще больше. Из-за цвета мы называли эту бумагу «индиго» [101] — и в это тоже была доля шутки. Если разделять наркопотребителей на группы, то можно выделить курильщиков (любят исключительно косяки с марихуаной), тусовщиков

(обожают мешать пиво, марихуану и кислоту) и хардкорщика типа меня (много-много барбитуратов). В какой-то момент мы наткнулись на попперсы [102] и российское производство моксонидина [103] и всерьез им увлеклись. А также было много, ужасно много морфина и оксидон [104].

Героиновые революционеры Ситуация с наркотиками серьезно изменилась после демократизации, когда режим пал. Границы внезапно открылись, и коммерческие наркотики типа кокаина и экстази [105] упали на вожделенную почву. Наркодождь бил отовсюду, но в первую очередь из Албании и Болгарии, хотя у нас даже нет общей границы. Цены оставались попрежнему прекрасными, да и сам товар был честных размеров. Если говорили, что это пять грамм, то это действительно были пять грамм, а не как сейчас. В Будапеште наркотики активно продавались на Малом бульваре, Гранд-бульваре или в панельках на окраинах столицы. В это же время произошло то, что я был назвал героиновой революцией, — буквально все стремились это попробовать. Как я сказал, границы открылись, денег стало больше, а желание попробовать что-то новое только увеличивалось. Тогда казалось, что наркотики — это реально cool. Со времен падения режима люди всерьез считали, что долбить наркотики — это прикольно. Впрочем, они все равно занимались этим не так регулярно, как я и мои друзья.

Другое дело, что это требовало все больше денег, поэтому наркозависимые стали работать в проституции и сюда довольно-таки быстро подключилась мафия. Если прежде мафиози никак не были

связаны с секс-работой и наркотрафиком, то в девяностых ситуация сильно поменялась.

Противодействие властей При социализме политика партии была такова, что все замечательно и никому не нужны наркотики, ведь их используют только в капстранах, где стонет рабочий человек. Поэтому полиция тех лет особо не сталкивалась с наркотиками и растерялась, когда иностранный трафик пришел в Венгрию. Позже менты стали что-то понимать и начали пытаться контролировать ситуацию, но препаратов было так много и в них так трудно было разобраться, что у них ничего не получалось. Уже в конце 1980-х приняли два закона, которые обязывали показывать документы при покупке нужных нам препаратов. И что же? Все стали воровать любые документы, которые можно показать в аптеке. Ну я, конечно, не воровал, но наркозависимых подобные законодательные меры не могли успокоить. Я имел тогда дофига проблем: возможность сесть, штрафы, разнообразные зависимости. В начале девяностых наркотики покупали буквально все. Можно было просто сидеть на точке, и к тебе постоянно шел поток. Потом ситуация изменилась: нужно было знать адреса квартир, где доступен героин. Чаще всего квартиры принадлежали цыганам. Сегодня все доступно через интернет: платишь онлайн, а тебе потом указывают точку, где взять товар. Сегодня в Будапеште можно достать все, главное — сколько денег у тебя есть. В провинции же популярна марихуанасамосад, ведь там теплый климат. Если ты наркоман, тебе дадут пару лет; если продаешь крупными партиями, то десяточку накинут. Но в стране нет смертной казни. Я никогда не имел связи с крупными игроками. Просто иногда был рядовым дилером, сам употреблял, сам продавал, а потому при мне бывала максимум пара килограмм. Именно поэтому я избежал заключения, а вот один мой приятель был не столь аккуратен и попал в тюрьму.

Менты пытались усилить ответственность, но это было ни разу не эффективно, так как никого не останавливало. Эффективна ли сейчас полиция? Ну, я не знаю, не уверен. Можно точно сказать, что сегодня у Венгрии абсолютно нет никакой вдумчивой наркополитики. Так произошло из-за того, что правительство лишено видения, что с этим можно делать. Именно поэтому наркоту по-прежнему так легко приобрести в Будапеште. Сейчас в стране есть движение за легализацию «легких наркотиков» [106]. Насколько эффективны эти активисты? Вопреки нашей порой достаточно консервативной ментальности, они эффективнее, чем государство, которое лишь говорит: «Стоп наркотик!» Нынешние реалии таковы, что если ты на улице затягиваешься той же марихуаной, то за это почти никогда не будет последствий. Даже если менты задержат, вместо прежней путевки в тюрьму тебя лишь направят на групповую терапию. Прежде в тюрьму отправлялись и барыги, и наркоманы. Разница была лишь в количестве проведенных за решеткой лет. Тут уже зависело от количества вещества, которое у тебя с собой, и количества денег, которые ты мог сразу зарядить задержавшим тебя. Иногда получалось откупиться. Так неоднократно делали мои друзья. Я ни разу не платил — платили мои родители. С какого-то момента я стал узнаваем и полицейские стали следить за мной; так на меня навесили несколько дел о распространении. Родители платили за адвокатов, платили судьям; вот так я и избежал тюрьмы. После таких коллизий я несколько раз останавливался, но затем начинал вновь. Меня не раз брали с героином, но потом тупо отпускали, так как менты видели мое состояние, а я был полностью в раздрае, и попросту говорили: «Вали подальше». Менты были плоть от плоти прежнего социалистического режима, но, насмотревшись американских фильмов про ковбоев, стали себя вести как хрестоматийные шерифы. Какое-то количество людей попало в тюрьмы, но не так много. У них не было хороших юристов, теперь они больны и никчемны.

Кого это остановило? Наркотики по-прежнему продолжают быть востребованы. Экстази все еще популярен, но теперь люди все чаще пробуют китайские синтетические наркотики [107]. Каждый раз китайские лаборатории запускают что-то новенькое, используя неординарные элементы. Героина в Венгрии почти нет — старые наркоманы перешли на синтетику в силу ее дешевизны, а молодые и не были связаны с этой культурой. К тому же героин кажется людям гораздо опасней синтетики, как будто синтетика — это что-то безопасное. Про ее опасность потребители знают гораздо меньше. Но кто вообще знает, что китайские химики кладут в свои вещества?

Кислотный Будапешт В 1991–1992 годах в городе стали расцветать рейвы — все были помешаны на эйсид-хаусе [108]. Топливом этих вечеринок для одних тусовщиков были экстази и «спиды» [109], для других — исключительно героин. Я был где-то посередине. В то время в стране появились собственные диджеи. Сперва все кайфовали от эйсид-хауса, потом подсели на минимум-техно и драм-нбейс. Я до сих пор люблю эту музыку и хожу на вечеринки, но уже абсолютно чистый. Многие андеграундные музыканты и киношники любили наркотики — следы этих увлечений можно увидеть на примере их работ в 1980–1990х. Влияние наркотиков заметно даже в названиях, но чаще всего оно все-таки оставалось в подполье и теперь почти не известно. Это была своеобразная игра: со сцены пели сленговые слова, которые понимали только знающие. Для героина, его приема, СПИДа, наркомана, шприца и прочего были собственные слова, которые со стороны звучали невинно. Сегодня так никто не говорит — молодежь изобрела собственный сленг, который я, ветеран наркомании, уже не понимаю.

Из пациента — в наркологи

В восьмидесятых наркозависимым, чтобы они забили на тяжелые наркотики, давали кодеин, в девяностых — метадон, а сейчас — субоксон [110]. Я пробовал эти практики неоднократно, но для меня они не были эффективны. Точно так же я не верю в эффективность реабилитационных центров, где людей привязывают к кровати. Мне кажется, что наиболее эффективными в Венгрии являются центры, где работает 12-шаговая программа помощи анонимным наркоманам. Они не связаны с государством, и это даже хорошо. Я дважды лежал в рехабе [111]. В последние пятнадцать лет я полностью отказался от наркотиков, алкоголя и сигарет. Позади много лет трипов, и куда мне пойти работать? Поэтому я нашел выход: сейчас я работаю как консультант по выходу из зависимости. Уж про это я знаю немало. Я работаю тет-а-тет, лицом к лицу. Прежде всего я консультирую зависимых от кокаина, так как этот наркотик распространен среди элиты и его потребители ценят приватность. Ну и еще это очень дорогой наркотик, поэтому у его любителей должны быть деньги — сперва на кокаин, потом на персональные консультации. Это в свою очередь дает мне возможность работать с теми желающими вылечиться, у кого денег нет совсем. Я провожу групповые тренинги в госпитале и фонде. Иногда люди приходят сами, иногда их приводят родственники, иногда обратиться ко мне их заставляют стучащие в дверь неприятности — им становится ясно, что или они избавятся от зависимости, или придется сесть.

Выше нуля Почему они доверяют мне? Скорей всего, они читали мои статьи или интервью, которые стали активно выходить в нулевые. Они понимают, кто я и кем был. Следовательно, понимают, что изменения возможны. Я, в отличие от многих докторов, на своей шкуре знаю, что такое ломка, как легко врать близким и какое удовольствие получаешь, когда вкалываешь себе очередную дрянь. С другой стороны, я знаком с

врачами и специализированными НКО, а не просто парень, который решил, что может помогать. Я решил закончить с наркотой, когда понял, что меня все достало и пора принять решение нажать кнопку «стоп». Я упал настолько низко, насколько было возможно, — моя кожа пузырилась, а зубы почернели. В какой-то момент врачи думали, что мне нужно отрезать ногу и несколько пальцев на руке — те попросту гноились. Нельзя сказать, что я прям сияю от счастья, когда вспоминаю о своих хреновых приключениях, но говорить об этом — это ОК. На самом деле я люблю работу, я активно изучаю специализированную литературу, чтобы в корреляции с моим опытом иметь больше сил помочь людям. Даже в полиции позитивно оценивают мою работу. Устал ли я говорить об этом? Ну что ж, это моя работа. Если бы я был актером, то каждый спрашивал бы меня о новом фильме. Но, черт возьми, я бывший наркоман, поэтому о чем людям еще интересно спрашивать меня?

«Мы здесь таких не любим»: ксенофобия в ГДР и объединенной Германии #ussrchaosss_DDR #chaosss_ns #chaosss_protest #chaosss_antifa

#chaosss_zona

#chaosss_jews

Егор Сенников Одним из самых громких судебных процессов в Германии в 2013 году стало дело Беаты Чепе, участницы праворадикальной группировки «Национал-социалистическое подполье» [112]. С начала 1990-х годов Чепе, вместе со своими подельниками неонацистами Уве Мундлосом и Уве Бенхардтом, вращалась в ультраправых кругах. В середине 1990-х они втроем решили перейти от разговоров и мелких стычек к действию и стали готовить себя к террористической деятельности. В гараже, арендованном Чепе, была оборудована подпольная мастерская по изготовлению бомб из взрывчатки, украденной еще в 1991 году с бывших складов Народной армии ГДР. Однако полиция быстро раскрыла подпольное производство, и ультраправым террористам пришлось податься в бега [113].

С 2000 по 2007 год они совершили десять убийств в разных городах Германии (убивали главным образом турок), организовали два теракта (первый в 2000 году, в кельнском магазине, была ранена дочь владельца-иранца; второй — в 2004 году, в турецком районе Кельна, в результате взрыва было ранено 22 человека), атаковали полицейских. Деньги группировка добывала ограблением банков: с 1999 по 2011 год участники «Национал-социалистического подполья» совершили четырнадцать ограблений. Последняя попытка состоялась 4 ноября 2011 года в Айзенахе и оказалась не совсем удачной: грабителям удалось захватить деньги, но, когда они уезжали, их заметил случайный прохожий, благодаря чему полиции удалось быстро выйти на след. В ходе перестрелки с полицией Мундлос и Бенхардт поняли, что сопротивление бесполезно. В итоге Мундлос застрелил Бенхардта, поджег трейлер и застрелился сам. Через четыре дня Беате Чепе и еще пятеро членов группировки сдались полиции. Судебный процесс начался в Мюнхене спустя два года после ареста. На процессе Чепе вела себя неоднозначно: то отказывалась от адвокатов, то обращалась к прессе с заявлениями о том, что она никогда не была участницей «Национал-социалистического подполья» и полиция ведет дело предвзято, то извинялась перед родственниками жертв убийств и терактов. Приговор был оглашен 11 июля 2018 года: Беату приговорили к пожизненному заключению, другой обвиняемый (Ральф Воллебен) получил 10 лет, остальные — от 2,5 до 3 лет тюрьмы. Так закончилось существование одной из самых громких ультраправых группировок в истории объединенной Германии. Что примечательно в деле «Национал-социалистического подполья»? То, что основные участники террористической группы были выходцами из ГДР и правых взглядов стали придерживаться еще до падения

социализма и объединения Германии. И Чепе, и Мундлос, и Бенхардт, и многие другие участники группировки были родом из Йены — небольшого городка в Тюрингии. Чепе после объединения Германии работала садовником, а затем в сельском хозяйстве; Мундлос в середине 1990-х служил в бундесвере и был подвергнут дисциплинарному аресту за экстремистские взгляды и хранение фотографий Рудольфа Гесса и Адольфа Гитлера; Бенхардт уже в юности стал скинхедом и занимался мелкими кражами, пока не прибился к «Анти-антифа» (ультраправое движение, противостоящее антифашистам). Мундлос и Бенхардт до падения ГДР успели побывать пионерами, а затем живо восприняли идеи нацизма, антисемитизма и ксенофобии, несмотря на то что жили в регионе с практически моноэтническим населением.

Лишь одно убийство было совершено на востоке страны — в Ростоке. Не исключено (по крайней мере, так считают некоторые исследователи и журналисты), что оно было данью памяти знаменитому погрому в Лихтенхагене, районе Ростока, в августе 1992 года [114]. Тогда перед общежитием, в котором жили гастарбайтеры из Румынии, собралась разъяренная толпа местных жителей и начала закидывать здание коктейлями Молотова. Зачинщиками были ультраправые, но около трех тысяч горожан наблюдали за происходящим. К счастью, в общежитии никто не погиб, но на усмирение беспорядков ушло два дня: в город пришлось ввести около двух тысяч полицейских, а после подавления погрома полиция провела больше трехсот арестов. И эта история не была уникальной — скорее характерной для объединенной Германии. В сентябре 1991 года в городе Хойерсверда неонацисты громили вьетнамских уличных торговцев и напали на отель, в котором жили рабочие из Мозамбика, так что пострадало около тридцати человек. Иммигранты из Мозамбика, Вьетнама и Польши жили в городе с конца 1970-х, но трения с местным населением начались после объединения Германий: в городе выросла безработица, и местные жители стали срывать негатив на иностранцах. В конце мая 1993 года произошла одна из самых жестоких атак на мигрантов: в Золингене сожгли дом турецкой семьи. Пятеро членов семьи, в том числе дети, погибли, остальные получили серьезные ранения. На Пасху 1991 года в Дрездене был убит мозамбиканец, толпа скинхедов толкнула его под трамвай. В начале 1990-х годов по стране шла настоящая волна этнических конфликтов, за месяц могло происходить до пятисот атак (например, так было в октябре 1991 года) [115]. Статистика дает представление о масштабе тенденции. В 1996 году Федеральная служба защиты Конституции Германии зарегистрировала 8370 правоэкстремистских преступлений (в том числе и высказываний)

по всей стране — на 17% меньше, чем в 1993 году. А количество насильственных преступлений на почве правого экстремизма в том же году составило 781 — в 1993 году их было 2232. Подавляющее большинство преступлений происходило на территории бывшей ГДР, чаще всего преступниками становились молодые люди, выходцы из экономически и социально неблагополучной среды [116]. Ксенофобия распространялась не только на иностранцев, но и на местных жителей, прежде всего евреев и поляков; полиция регулярно отмечала рост антисемитских настроений и преступлений [117]. Социологические опросы 1990-х годов фиксировали, что в бывшей Восточной Германии недовольство иностранцами было выше, чем в Западной, и это при том, что на территориях бывшей ГДР жило в 4–5 раз меньше иностранных граждан и иммигрантов, чем на западе. Тот факт, что именно жители бывшей ГДР оказались более склонными к ксенофобии, не раз становился предметом журналистских и академических исследований. Популярность правых взглядов многим казалась странной. Логичнее было бы предположить, что граждане бывшей социалистической страны должны придерживаться интернациональных, марксистских взглядов. В школах и университетах ГДР по-советски нетерпимо относились к фашизму и нацизму, называя их крайней формой развития капитализма и империализма. Тем не менее многие люди, воспитанные в социалистической системе, стали приверженцами именно правых взглядов. Более того, правая ксенофобия на востоке Германии оказалась устойчивой. Хотя ее экстремальные проявления со временем удалось подавить, в 2000-х и 2010-х годах правые взгляды институционализировались и стали эксплуатироваться политиками. Основанная в 2013 году партия «Альтернатива для Германии», стоящая на правых и крайне правых позициях, с самого начала пользовалась большей популярностью именно на востоке страны: на парламентских выборах 2017 года она набрала 12,6% в масштабах всей Германии, а самых лучших результатов добилась в Саксонии (27%), Тюрингии

(22,7%), Бранденбурге (20,2%) и Мекленбург-Померании (18,6%) — ключевых землях Восточной Германии. Этнические конфликты, межнациональная напряженность и в итоге бурный рост правоэкстремистских настроений в Германии стали результатом множества факторов. Часть их коренится в истории ГДР, часть — в ситуации начала 1990-х годов в Германии. Прежде всего стоит учесть, что ксенофобия и расизм существовали в восточногерманском обществе задолго до падения коммунизма и объединения двух стран. Руководители ГДР занимали официальную позицию: расизм — прерогатива капиталистических стран, а при социализме он не встречается. Однако на деле в социалистическом германском обществе было много противоречий, связанных с национальностью. Хороший пример — история польско-германских отношений.

Польско-немецкая «дружба» В 1972 году ГДР и Польша подписали историческое соглашение об углублении дружбы и партнерства между двумя странами. Одним из важных пунктов соглашения стало создание условий для обмена трудовыми ресурсами между двумя странами. С этого момента у поляков и немцев появилась возможность относительно свободно пересекать границу между странами, получать рабочую визу и работать на предприятиях. Упростились и правила туристических поездок. Только за 1972 год пограничные службы двух государств зарегистрировали 9 миллионов визитов поляков в ГДР и 6,5 миллионов визитов немцев в Польшу, а за следующие 18 лет было зарегистрировано около 10 тысяч польско-немецких браков [118]. Однако не все шло гладко и идеально. Постоянное присутствие поляков в Восточной Германии зачастую ощущалось немцами как угроза. Массовый польский туризм и траты поляков в восточногерманских магазинах не воспринимались немцами как позитивное явление (что было бы логично для капиталистической экономики) — на поляков часто смотрели как на нахлебников, которые приезжают в Германию

для того, чтобы скупить в магазинах все дефицитные товары (которых и так не хватало самим немцам), «украсть» рабочие места у коренного населения и уехать обратно домой. Немецких обывателей это раздражало, они даже писали письма в ЦК СЕПГ, требуя запретить въезд поляков, поскольку те, «будучи не-немцами, скупают немецкие товары и вывозят их из страны» [119]. Можно было бы объяснить такую напряженность историческими проблемами. Отношения Польши и Германии никогда не были простыми. После Второй мировой войны Германия потеряла значительные территории на востоке, земли присоединили к Польше и СССР, а немецкое население вывезли в Германию. Память об этих событиях в начале 1970-х была еще свежа. Полонофобия была свойственна немцам и немецким элитам задолго до ГДР, а представление о «ленивых поляках-нахлебниках» встречалось среди немцев еще с середины XIX века. Словом, поводов для конфликтов накопилось немало. В конце концов, даже отношения между двумя правящими коммунистическими партиями (СЕПГ в ГДР и ПОРП в Польше) были весьма натянутыми, хотя персонально лидеры Польши (Эдвард Герек) и ГДР (Эрих Хонеккер) относились друг к другу не без симпатии. Помимо прошлого, текущая жизнь тоже постоянно давала поводы немцам убеждаться в том, что «дружба» между Польшей и ГДР носит не очень равный характер. Недели не проходило без отчетов полиции ГДР о задержанных на границе гражданах Польши с мешками товаров: «Один польский турист был задержан с 95 метрами ткани для мужских костюмов, а группа в составе трех человек пыталась вывезти из ГДР 145 кг тертого кокоса. Иные случаи поражали воображение: мужчина был задержан с 15 килограммами глазури, 1700 рожками мороженого и 1200 бельгийскими вафлями — такого количества хватит на собственный магазин мороженого. Другие контрабандисты пытались вывезти из ГДР запрещенные предметы, например культурные ценности. Однажды полиция Восточной Германии перехватила на пути в Польшу антиквариата общей стоимостью на 21 375 марок. Скорее всего, в Польше эти вещи должны были уйти за приличную сумму третьим лицам» [120].

Поляков тоже раздражали визиты немцев. Правда, здесь предметом дефицита [121] становились не потребительские товары, а бензин: в Польше он был дешевле, и многие немцы, жившие поближе к границе, заправлялись в Польше, да еще наполняли канистры про запас. Словом, ситуация по обе стороны границы постепенно накалялась и шла вразрез со всеми представлениями партийных органов о том, какими должны быть интернациональные отношения и как они могут строиться.

Да, дело было не только в исторической неприязни между двумя нациями или склонности тех или иных народов к ксенофобии. Огромную роль играл экономический фактор. Больше всего жалоб и тревог было связано с тем, что труднодоступные товары попадают в чужие руки. Это отчасти напоминало процессы в капиталистических странах, но если население западных стран опасалось потери работы (и, соответственно, дохода) из-за постоянного притока более дешевой рабочей силы, то жители социалистических стран прежде всего беспокоились из-за уровня собственного потребления. Угроза безработицы была малоактуальна для плановых и централизованных экономик, а вот товаров на всех не хватало. В руководстве СЕПГ не сразу, но заметили этот рост взаимной неприязни. Уже в октябре 1972 года состоялась закрытая встреча руководителей ГДР, на которой Хорст Зиндерманн, председатель правительства ГДР, рассказал о серьезной угрозе, которую представляют антипольские настроения, и выразил беспокойство, что они могут привести к политическим выступлениям. Зиндерманн настаивал на мерах, которые могли бы купировать ситуацию. Мнение Зиндерманна поначалу проигнорировали и посчитали, что руководитель правительства просто паникует и что положение дел не настолько серьезно. Но вскоре люди стали открыто выказывать враждебность к польским туристам. Руководители некоторых магазинов самостоятельно принимали решения о лимитировании тех сумм, которые могли потратить поляки (например, не больше сорока марок), а в некоторых местах продавцы и вовсе отказывались их обслуживать [122]. Если к продавцам появлялись вопросы со стороны контролирующих и партийных органов, они, как правило, объясняли свое решение в духе коммунистической идеологии, ссылаясь на то, что таким образом они борются со спекулянтами и «вещистами», которые хотят купить больше товаров, чем им необходимо для удовлетворения своих потребностей.

Таким образом, продавцы показывали, что их отношение никак не мотивировано ксенофобскими или националистическими взглядами. В конце концов руководство страны начало вводить меры, которые, по их мнению, должны были решить сложившуюся проблему. Эти новые меры, впрочем, фактически узаконивали те дискриминационные практики, которые применялись продавцами в немецких магазинах. Руководители ГДР стали попросту наказывать поляков за потребление: например, в 1976 году было введено наказание за покупку поляками сахара в Германии. Полиция ужесточила проверки и стремилась всеми силами ограничить потребительский туризм из Польши. При этом поначалу партийные руководители стремились избежать эксплуатирования этнического фактора в своей политике по отношению к полякам, ссылаясь исключительно на экономику (например, обоснованием новых ограничений становилась статистика о том, что польское потребление немецких товаров обходится восточногерманской экономике в 1 миллиард марок ежегодно). Но чем дальше, тем меньше силовые органы стеснялись отсылок к этническому фактору. Штази распускало слухи о «бандах цыган и евреев», которые занимаются контрабандой и «обкрадывают» немецкое население. В 1981 году, когда граница между ГДР и Польшей была закрыта из-за военного положения, введенного в Польше в ответ на массовые протесты, жители ГДР часто говорили о том, что теперь-то они смогут «вздохнуть спокойно» [123]. Начиная с середины 1980-х, в партийных документах открыто сообщалось, что магазины должны ограничить продажу товаров иностранцам в преддверии больших праздников, например Рождества. Таким образом дискриминационная и ксенофобская политика получила в конечном итоге поддержку на самом верху управленческой пирамиды Германской Демократической Республики [124]. Под конец существования ГДР, уже после ухода Хонеккера, новые «коммунисты-реформаторы» придерживались таких же взглядов на экономическое взаимодействие между поляками и немцами. На протяжении 1980-х годов экономическое положение ГДР ухудшалось,

внешний и внутренний долг постоянно рос (ГДР потребляла намного больше, чем производила), доходы от реэкспорта советского газа и нефти сокращались из-за падения цен на нефть. Положение становилось тяжелым, и, хотя банкротство не угрожало ГДР в близкой перспективе, по оценкам восточногерманских экономистов, для серьезных перемен в экономической политике и улучшения ситуации необходимо было сократить общий уровень потребления в стране на 25–30% [125]. Но даже в такой ситуации руководители (например Эгон Кренц, последний генеральный секретарь СЕПГ) были склонны винить в проблемах потребительского рынка «польских нахлебников», атакующих восточногерманскую экономику. Столкновение с поляками было одним из самых острых межэтнических конфликтов в ГДР, но не единственным. Развитие этого конфликта во многом обуславливали проблемы, свойственные плановой экономике. И сами столкновения, и ответная реакция со стороны властей и населения вытекали из логики взаимодействия в социалистических экономиках.

Экономика полураспада Рост правых и антисемитских взглядов обычно становился в Германии спутником экономических проблем. Историки отмечают популяризацию подобных настроений в конце XIX века, а также в межвоенный период, когда проблемы германской экономики и влияние мирового экономического кризиса привели к власти нацистов. После Второй мировой войны правые политические партии играли определенную роль в западногерманской политике, реагируя на приток в ФРГ гастарбайтеров из Италии, Турции, Югославии и стран Ближнего Востока и усиливая свое влияние в период экономической нестабильности — например, в 1970-х годах. Однако пришли 1980-е, и популярность правых стала падать. Все меньше граждан ФРГ соглашались с предложениями об ограничении иммиграции в страну [126].

Однако объединение Германии принесло с собой не только позитивные для ФРГ перемены. Оно также вызвало экономические проблемы, в большей степени для территорий бывшей ГДР. Мы помним, что даже небольшие опасения по поводу скупки товаров польскими туристами взращивали ксенофобию в жителях ГДР. После 1990 года водоворот экономических реформ и связанной с ними неопределенности разогрел ультраправые настроения до небывалых показателей. Что же происходило с экономикой бывшей ГДР во время и после объединения?

Политические перемены сопровождались экономическим упадком по всей Восточной Европе, и бывшая ГДР здесь не была исключением, несмотря на меры, которые предпринимало правительство ФРГ. Огромное количество людей потеряло работу, причем не только сотрудники закрывшихся или оказавшихся убыточными предприятий, но и представители интеллектуальной сферы: в ходе чистки академических заведений было уволено больше 70 тысяч преподавателей. По замыслу, эта чистка должна была ударить по преподавателям идеологических дисциплин, но на деле затронула далеко не только их. Не менее серьезный удар по восточногерманской экономике нанесло решение Бонна о срочном вводе единой валюты в стране. С 1 июля 1990 года на восток пришла дойчмарка, и обменять ее можно было по курсу 1:1, хотя до 1990 года официальная стоимость дойчмарки равнялась 4,5 восточным маркам. У этого решения были и плюсы, и очевидные минусы. С одной стороны, оно позволило быстро объединить экономики двух стран и облегчить процесс интеграции. С другой стороны, реформа нанесла мощный удар по восточногерманским предприятиям: продукция, которую они производили, за один день подорожала в 4,5 раза, а значит, и сами производители оказывались экономически неконкурентными и убыточными. Падение спроса на восточногерманскую продукцию началось не только на внешнем, но и на внутреннем рынке, ведь у жителей Восточной Германии теперь не было никакого резона покупать восточногерманские товары: можно было поехать на запад и купить за дойчмарки все что угодно. В бывшей ГДР начались массовые банкротства некогда успешных предприятий [127]. Особо жесткой критике подвергался созданный правительством ГДР траст Treuhandanstalt (Попечительский совет по управлению собственностью Германской Демократической Республики), чья задача заключалась в приватизации государственной и общественной собственности в Восточной Германии. Вскоре после создания в середине июне 1990 года этот траст стал владельцем 8500 предприятий в Восточной Германии, огромного количества зданий, а также 2,5 миллионов гектаров сельскохозяйственных земель и лесов. Главой

траста был назначен западногерманский политик (в прошлом — министр экономики ФРГ, экономический управленец) Детлев Карстен Роведдер. Дела у траста пошли совсем не так радужно, как планировалось изначально: желающих приобрести восточногерманские предприятия было не очень много (из-за их низкой конкурентоспособности, дороговизны производства и зачастую технологической отсталости), траст последовательно ограничивал иностранных покупателей, отдавая предпочтение западногерманским предприятиям, а вместо прибыли в основном накапливал долги. Кроме того, в руководство траста вошли главным образом руководители западногерманских предприятий и консорциумов — таким образом, сокращалось влияние на процесс приватизации руководителей восточногерманских предприятий, которые обычно очень хотели выкупить предприятия, но не имели необходимого капитала. Помимо этого, в трасте неоднократно были отмечены злоупотребления финансовыми средствами и мошенничество. В 1994 году траст прекратил операционную деятельность, распределив большую часть предприятий, — к этому времени общий его долг перевалил за 250 миллиардов дойчмарок [128]. Для самого Роведдера руководство трастом закончилось печально: 1 апреля 1991 года он был застрелен снайпером в собственном доме, также была ранена его жена. Убийство Роведдера не раскрыто до сих пор, известно только, что за ним стояла знаменитая левая террористическая организация Rote Armee Fraktion (RAF), однако личность убийцы установлена не была. Реформы плохо сказались на экономическом положении жителей Восточной Германии. Резко выросла безработица, упал уровень доходов, многие семьи потеряли привычное жилье, резко изменилось социальное и экономическое положение миллионов людей [129]. Конечно, объединение Германии несло много позитивных перемен. Правительство ФРГ тратило огромные деньги на восстановление и переустройство восточных территорий (специальный налог на жителей

Западной Германии, направленный на инвестиции в восточногерманскую экономику, был продлен до 2019 года), организовывало курсы переподготовки и вводило множество субсидий для бывших граждан ГДР [130]. Но далеко не все воспринимали объединение как освобождение: для многих эмоции от крушения привычного быта, институтов, государства перевешивали любые позитивные перемены. Экономические неурядицы и необходимость встраиваться в новое государство подталкивали многих немцев — в особенности молодежь (среди которой безработица была особенно высокой) — к поиску «чужого», виновного во всех бедах. Началось это не вдруг. Как писал в 1994 году исследователь Вернер Бергманн: «Правые взгляды распространялись среди молодежи в ГДР с начала 1980-х годов. С тех пор ксенофобия только усиливалась; в 1990 году она была уже более распространена, чем в Западной Германии. В 1988 и 1989 годах [в ГДР] ежегодно совершалось около тридцати неонацистских преступлений., а общее число обвинений в хулиганстве и нанесении телесных повреждений ежегодно достигало 500 случаев (в эту статистику попадали и драки неонацистов. — Е.С.). Уже с 1986 года правые восточногерманские группировки контактировали с аналогичными объединениями в Западной Германии» [131]. В стране резко увеличилось количество преступлений на расовой почве: в большинстве своем преступники атаковали группами до двадцати человек и наносили жертвам телесные повреждения. Они угрожали иностранцам насилием, уничтожали их собственность. Вот статистика преступлений на основе расы, дающая представление о масштабах проблемы.

Источник: статистические данные Министерства внутренних дел ФРГ [132]

Чистые показатели преступности показывают, что ее уровень был выше на западе, — однако на самом деле, если смотреть на относительные показатели, восток был безоговорочным лидером (на первое место вышла Мекленбург-Померания). Чаще всего жертвами преступников становились выходцы из Анголы, Мозамбика, Намибии, Вьетнама, реже — Румынии, позже — Турции и Марокко. Почему именно они, а не, например, те же поляки, на которых было направлено возмущение в 1970-х и 1980-х годах? Отчасти это происходило из-за общих установок неонацистских и ультраправых группировок на борьбу с «чужими» во имя «белой расы»; отчасти это объяснялось бесправием и бедностью представителей неевропейских стран. Выходцев из Африки и Азии не любили в ГДР с 1960-х годов. В этом случае речь шла уже не об экономических страхах, подпитывающих ксенофобские настроения (к тому же поляки в 1990-х годах больше не угрожали благосостоянию немцев), а о предрассудках по отношению к представителям других рас.

Колониальное прошлое стучится в дверь Германская империя с года своего основания (1871) стремилась обзавестись колониями и догнать Британию, Францию и Россию. Германия появилась слишком поздно, когда и большинство территорий уже были захвачены конкурентами. Тем не менее к концу XIX века ей все же удалось кое-что присвоить: в Африке — Намибию, часть Того и Камеруна, Германскую Восточную Африку (часть современных Танзании, Бурунди и Руанды), часть современной Кении; в Азии — китайский порт Циндао, Науру, Марианские острова (кроме Гуама) и Германское Самоа. Однако после поражения в Первой мировой все эти территории были потеряны, а Министерство по делам колоний упразднили в 1919 году. Его элементы сохранились в Министерстве иностранных дел, но пользовались ничтожным престижем среди сотрудников министерства в силу отсутствия перспектив. Во время Второй мировой войны Германия вновь вступила в борьбу за колонии и зависимые территории — на этот раз в Европе; эксплуатация захваченных немцами территорий откровенно напоминала в своих методах колониальное управление в Африке и Азии. Разгром в ходе Второй мировой поставил окончательную точку в попытках Германии построить устойчивую колониальную империю. Однако это не значило, что нельзя попытаться эксплуатировать рабочую силу из стран третьего мира. Это стремление сохранилось не только в «капиталистической и милитаристской» ФРГ, но и в ГДР, хоть оно и шло против догм марксизма-ленинизма [133]. Особенно острой нужда в дешевой зарубежной рабочей силе стала в 1980-х годах, когда экономическое положение Восточной Германии резко ухудшилось. Одной из таких стран стал Вьетнам. Хотя некоторое количество вьетнамцев проживало и работало в ГДР и в 1960-х, и в 1970-х годах, когда ГДР предоставляла помощь беженцам из охваченной войной страны, по-настоящему массовой иммиграция вьетнамцев в ГДР стала после заключения в 1980 году межправительственного соглашения о сотрудничестве. Аналогичные договоры ГДР до этого подписала с

Кубой, Мозамбиком, Польшей, Венгрией и Алжиром. Количество вьетнамских рабочих возросло с 1534 в 1980 году до 59 000 в конце 1989 года; всего в ГДР в 1989 году проживало почти 200 тысяч иностранцев (чуть больше 1% от населения) [134]. В основном вьетнамцы селились в Берлине и крупных промышленных центрах: Карл-Маркс-Штадте (Хемнице), Лейпциге и Дрездене — словом, именно в тех регионах, которые после 1990 года сильнее всего пострадали от кризиса и перехода к новой экономике. Руководство ГДР преподносило своим гражданам соглашение с Вьетнамом как пример интернациональной помощи, оказываемой развивающимся нациям мира социализма. В идеологических учебниках так определяли характер взаимоотношений между капиталистическими странами и странами третьего мира: «…так называемая политика помощи развивающимся странам направлена на укрепление экономической зависимости развивающихся стран от капиталистических индустриальных государств, часто — их бывших колониальных хозяев; она связана с эксплуатацией и дискриминацией и тем самым является важнейшей социальноэкономической основой расизма. Расизм сегодня, как и прежде, является частью агрессивной империалистической идеологии и военной политики, а также инструментом классового господства» [135]. На практике, однако, Германская Демократическая Республика в своих отношениях с развивающимися странами отставляла в сторону идеологические марксистские построения и вела себя примерно так же, как «капиталистические индустриальные государства». ГДР стремилась использовать экономическое неравенство между странами для получения выгод. Например, займы и гранты, выдаваемые развивающимся странам, зачастую подразумевали, что страны смогут потратить их на закупку немецких товаров, прежде всего тех, что пользовались низким спросом у восточногерманского населения. А товары и сырье, которые ГДР покупало у таких стран, чаще всего оплачивались восточногерманскими марками, которые не были

свободно конвертируемой валютой, а значит, потратить их можно было тоже только в ГДР. В той же логике использовались и рабочие ресурсы. В ГДР существовала проблема регулярной нехватки рабочей силы (отчасти по демографическим причинам, отчасти — из-за неэффективного перераспределения имеющихся ресурсов), и вьетнамцы могли решить часть этой проблемы, работая на самых непривлекательных и малооплачиваемых местах. При этом правительство ГДР ограничивало размер средств, которые они могли отправлять к себе на родину, — не больше 12% от общего дохода. Кроме того, ГДР не оплачивало Вьетнаму (и другим странам, откуда прибывали иммигранты) потери, связанные с оттоком рабочей силы. В докладных записках, которые подавались в ЦК СЕПГ, сообщалось, что ГДР зарабатывала 6,5 тысяч марок в год на каждом вьетнамце. Доходы извлекались множеством способов, от введения новых правил перевозки личных вещей из Вьетнама в ГДР и обратно (каждый иммигрант должен был оплатить специальный транспортный контейнер) до заселения работников в самые плохие общежития. Условия проживания были такие, что в какой-то момент Куба, граждане который также приезжали на работу в ГДР, отказалась от этой практики, так как решила, что общежития угрожают здоровью кубинцев. Такая жесткая эксплуатация иностранной рабочей силы была связана прежде всего с недостатками восточногерманской экономики, которая к середине 1980-х сильно отставала от западных стран. До 75% всего оборудования в производственном, добывающем и энергетических секторах было произведено в начале 1960-х годов. С 1987 года, на фоне сползания экономики в кризис, ГДР привлекала больше иностранных рабочих — страна отчаянно в них нуждалась. Впрочем, своим гражданам руководство ГДР старалось не рассказывать о тяжелом положении в экономике и не объясняло истинных причин приглашения иностранных рабочих, ссылаясь на «углубление братских связей» между ГДР и Вьетнамом. При этом правительство почти ничего не делало для интеграции иностранных рабочих в немецкое общество. Ужасными были условия

не только проживания, но и самой работы: антисанитария, нехватка качественного оборудования, тяжелый и изматывающий физический труд. При этом за иностранцами постоянно следили спецслужбы — и немецкие, и «родные». Иностранных рабочих обычно селили вместе, так что у них было мало возможностей для новых знакомств (отдельной заботой для немецких властей было предотвращение сексуальных контактов между иностранцами и гражданами ГДР). Словом, приезжих всеми силами старались исключить из общества [136]. Подобное отношение к иностранным рабочим со стороны властей подогревало ксенофобские настроения обычных граждан. Некоторые предъявляли к ним примерно те же претензии, что и к полякам — якобы иностранцы покупают товары, которые должны доставаться немцам. Другие обвиняли их в торговле на черном рынке, заявляя, что рабочие посылают домой ценные товары вроде мотоциклов, телевизоров и сахара. Подобные сообщения привели к жесткому квотированию отправляемых на родину товаров, а затем и к лимитированию процента зарплаты, которую иностранные рабочие могли тратить на товары (не больше 50% доходов). По поводу иностранцев (прежде всего вьетнамцев) в ГДР курсировали самые необычные и невероятные слухи, которые во многом выросли из усталости немцев от плановой экономики и невозможности свободно пересекать границы. Отслеживанием слухов занималось Штази. Говорили, что каждый вьетнамец получает зарплату в долларах, закупается в Intershop (сети магазинов, аналогичных советской «Березке»), что они часто выезжают в Западный Берлин и ФРГ и заражают немцев СПИДом [137]. Ограничениями на закупку сахара дело не ограничилось: к середине 1980-х события стали накаляться. В 1986 году в небольшом саксонском городке Штассфурт произошла драка между 80 молодыми немцами и 50 мозамбиканцами. Причиной послужил конфликт на дискотеке: местные жители были недовольны тем, что иностранцы пили алкоголь, танцевали и пытались знакомиться с девушками — словом, вели себя как обычные люди на дискотеке. Конфликт был решен следующим

образом: полиция выслала всех мозамбиканцев обратно на родину [138].

Дальше — больше. В сентябре 1987 года в ГДР был убит мозамбиканец — на него набросился человек, считавший, что иммигранты вредят Германии. В ответ на этот акт насилия власти сократили иностранным рабочим количество дней, которые те могли проводить вне общежитий и работы. Во время острой фазы борьбы за демократизацию осенью 1989 года ксенофобские настроения в Восточной Германии не пропали, а лишь усилились и в какой-то степени стали частью претензий немецких граждан, предъявляемых к коммунистическому режиму. «Например, письмо, подписанное 335 жителями деревни Нахтерштедт, обвиняло местных мозамбикских и ангольских рабочих

в изнасиловании местных женщин и нападениях на мужчин, а затем использовало широко распространенный призыв к большей прозрачности в обществе, требуя, чтобы власти обнародовали эти утверждения, а не „прикрывали их молчанием, как это было раньше“. Другие угрожали использовать свое недавно завоеванное право на забастовку, чтобы заставить государство принять жесткие меры против иностранцев. Например, в тюрингском Мюльхаузене 108 рабочих запланировали забастовку с требованием отмены отпусков для их вьетнамских коллег» [139]. В 1990 году количество этнических конфликтов немного сократилось: самыми громкими происшествиями были драки скинхедов с полицейскими в Восточном Берлине, а также избиения иностранцев с Запада, заезжавших в отдаленные районы города. В июле 1990 года, после победы сборной Германии на чемпионате мира по футболу, на Александерплац произошли массовые беспорядки, в которых принимали участие ультраправые, а в октябре 1990 года около 200 скинхедов, вооруженные бейсбольными битами и арматурой, устроили массовые беспорядки в центре Берлина, в итоге которых был тяжело избит один молодой турок. В конце ноября в Эберсвальде, небольшом городке под Берлином, толпа скинхедов напала на бар, в котором отдыхали иммигранты, убила одного ангольца и ранила двоих [140]. В следующие несколько лет, как было уже сказано, восстаний, погромов и атак по расовому принципу в Германии стало гораздо больше.

Расовая нетерпимость: что кроме экономики? Экономические и исторические факторы, безусловно, влияли на настроения восточных немцев. Но что еще разжигало межэтнические и межнациональные конфликты в Германии после объединения? В начале и середине 1990-х годов многие исследователи и эксперты высказывали мнения, что резкий рост активности ультраправых и распространенность ксенофобских настроений среди бывших граждан ГДР связаны с отличиями в их ценностных установках от западных

немцев: такая закрытая страна, как ГДР, мало способствовала толерантности и терпимости. Чтобы проверить эти предположения, проводилось множество социологических опросов, в которых сравнивались позиции восточных и западных немцев. Прежде всего социологов интересовала молодежь, так как подавляющее большинство преступлений совершали молодые люди (в возрасте до 30 лет), происходившие из неблагополучных семей. Кроме того, большинство молодых людей, совершивших акты насилия, были плохо образованы, а их родители чаще всего не имели работы или зарабатывали мало [141]. Вот так, например, разделились мнения молодых людей, опрошенных журналом Spiegel в феврале 1998 года — требовалось ответить на вопрос «Согласны ли вы с тем, что в Германии живет слишком много иностранцев?» [142]:

Эта статистика особенно интересна по той причине, что в Восточной Германии жило гораздо меньше иностранцев, чем в Западной: что в среднем, что по каждому региону в отдельности. Тем не менее, безусловно, проблему ксенофобии в 1990-х нельзя сводить исключительно к Восточной Германии: ультраправые движения всегда были частью послевоенного политического ландшафта в ФРГ. Например, «в декабре 1991 года четверть немцев, независимо от возраста и образования, говорили, что понимают, что деятельность правых обусловлена „проблемой с иностранцами“. Существовали серьезные различия между востоком и западом: в то время как только

12% восточных немцев выказывали понимание ультраправых, в Западной Германии этот показатель составлял 27%» [143]. Исследования и опросы показывали, что антифашистские идеологические кампании больше всего повлияли на поколение в возрасте от 35 до 40 лет (то есть родившихся вскоре после образования ГДР), в то время как молодежь в ГДР критически воспринимала государственные установки, стараясь отвергать их из принципа. Например, антиавторитарные установки (нетерпимость диктатуры) у западных и восточных немцев были практически одинаковыми, а вот в вопросах ксенофобии и антисемитизма восточные немцы сильно отличались от западных. Кроме того, они выражали большую готовность к насильственным действиям — 12,4% готовых к насилию на востоке против 6,9% на западе. Конечно, атаки на общежития для иностранцев объясняются не только этим, но еще и тем, что на востоке в этот момент полиция, суды и другие органы власти находились в состоянии перестройки и не могли функционировать как следует. Слабость государства, вызванная тем, что старые власти канули в Лету, а новые еще не укрепились в достаточной мере, была одной из главных причин, почему насилие так регулярно прорывалось на поверхность в бывшей ГДР. Показательно, что атакам поначалу подвергались не только иностранцы, но и все «чужие» — например панки или восточногерманские полицейские. Но общество быстро менялось, ультраправые движения выросли и окрепли, и жертвами все чаще начали становиться именно иностранцы. При этом общее количество нападений сокращалось по мере усиления органов государственной власти. Ситуация пошла на спад в 1993 году: сказались постоянные усилия властей, а также изменения, внесенные в Основной закон страны, касающиеся ограничения права на убежище. Был усилен и контроль на границе. Пиковое количество ксенофобных преступлений было достигнуто в сентябре 1993 года (1581 преступление), после этого оно резко сократилось и в 1990-х в среднем находилось на уровне 200–300 преступлений в месяц (правда, к концу 1990-х вновь начало расти).

Исследователи находили различные причины повышения ксенофобии. Разные ученые называли в качестве таковых социальную и экономическую неустроенность, высокую идеологизированность образования и привычку жить в закрытой стране. Были и неожиданные гипотезы. Ларс Хорнуф и Марк Оливер Ригер изучили возможность влияния телевидения на идеологические установки. Они исходили из предположения, что люди, смотревшие до 1989 года западногерманское телевидение, должны быть более толерантными к иностранцам, так как чаще видели их по телевизору. Не у всех жителей ГДР была возможность смотреть западногерманское телевидение — например, в Саксонии и Померании оно почти не принималось [144]. Результаты исследования в целом подтвердили их изначальную гипотезу: «Наши результаты показывают, что в регионах, в которых принималось западногерманское телевидение, избиратели с меньшей вероятностью голосовали за правые партии во время общенациональных выборов с 1998 по 2013 год. Еще недавно в тех же регионах с большей вероятностью голосовали за левые партии. Более того, хотя в тех округах, где в 1989 году было больше иностранцев, люди также с большей вероятностью голосовали за правые партии на большинстве выборов, мы обнаружили, что в округах, где за последние годы было больше иностранных гостей, стало меньше ксенофобии, что соответствует теории межгрупповых контактов». Ксенофобия в ГДР (Восточной Германии) до и после объединения Германии, таким образом, предстает как явление, обусловленное огромным количеством факторов, ее нельзя сводить к одному показателю, которым можно все объяснить. Здесь важен каждый элемент, от исторического опыта до экономической неустроенности; все вместе они довольно красноречиво свидетельствуют о том, как сложно устроены межэтнические отношения в любом обществе, особенно в момент структурного перехода.

Электоральные игры #chaosss_hungary #chaosss_commie #chaosss_calendar #chaosss_nauka #chaosss_vox Дмитрий Окрест Кандидат исторических наук Ласло Хубаи с 1992 года работал в архивах, составляя базу данных о многопартийных парламентских выборах. Эта база стала фундаментом Атласа выборов Венгрии 1920–2000 годов. Хубаи преподавал в Будапештском университете, Университете Корвинуса, Университете Фридмана, Национальном университете государственной службы, Университете Сигизмунда Кинга и Институте международных и политических исследований. Исследователь был и остается убежденным социал-демократом.

Венгры всегда называли свою страну самым веселым бараком в Восточном блоке: с середины шестидесятых им всегда хватало на пожрать и они могли почти свободно путешествовать (например, в еще недавно враждебные Австрию [145] и Югославию). С 1979 года в стране были разрешены кооперативы — чаще всего они работали «под прикрытием» колхозов. Получается, что у колхозников имелись частные предприятия, и это была стандартная ситуация. Поэтому когда поднялся железный занавес, то результаты лично для меня не были удивительными. Вот Венгрия — парламентская республика, где главный человек — это премьер. В 1990–1994 годах у власти находилась консервативная коалиция, а главная либеральная партия пребывала в оппозиции. Затем началось чередование правления социалистов [146] в 1994–1998 и 2002–2010 годах и «Фидеса» [147] (прочно держит власть с 2010-го). Несмотря на былое активное сопротивление коммунизму, демократы и либералы не смогли в последующие годы получить власть. В 1989 году параллельно заседанию национального круглого стола шли дебаты партии. Они договорились, как осуществить мирный переход. Для этого спешно были придуманы основные законы, созданные, чтобы перейти от социалистического планирования к рыночной экономике. Тогда МВФ обещал больше не финансировать обеспечение государственного долга, пока страна не станет капиталистической. С другой стороны, ряд исследований общественного мнения показывал, что коммунисты все еще обладают поддержкой. За это время произошли важные перемены в странах государственного социализма: режимы пали в Бухаресте, Праге и Берлине. Не хватало трезвого голоса; многие оказались сконфужены отсутствием понимания, как быть дальше. А наиболее смелым казалось, что уже завтра все будут так же богаты, как в Вене. В 1992 году я задумался, почему же все так вышло. По подсчетам, активных людей, которые во время социализма

хотя бы посещали политические оппозиционные собрания, было немного — при 10 миллионах меньше 200 тысяч. Главная моя гипотеза, почему стал возможен уход от советской системы: желающие стать элитой решили осуществить это независимо от партии.

Вперед, заре навстречу! в 1981 году я работал в Венгерской коммунистической молодежной ассоциации, с 1983 года — секретарь Совета молодых интеллектуалов. До осени 1988 года я был руководителем отдела центрального комитета венгерского комсомола. Молодые врачи, педагоги и юристы массово входили в комсомол, так как иначе более взрослые коллеги попросту не давали продвинуться вверх по карьерной лестнице. Иными словами, комсомол стал трамплином. Благодаря своей работе я мог заглянуть за кулисы профессий, о которых не имел понятия.

Если советские профбюро и комсомол зачастую были всего лишь средствами распределения путевок, то в Венгрии ситуация была другой. Эти структуры у нас имели реальную власть. В совет руководителей предприятия входили не только директор и парторг, но также секретарь комсомола и председатель профсоюза. Несмотря на кажущуюся незначительность, они имели определенное влияние. Соответственно была возможность поиграть за интересы тех, кого представлял комсомол. Когда советский генсек Горбачеев выступил с речью про гласность, это многим понравилось. Он выступил с системной критикой и обнажил проблемы. Я услышал эту речь краем уха по радио, обрадовался и подумал, что прочту подробности в утренней газете. Но ни в одной газете не написали почти ни слова о главных тезисах Горбачева — лишь общие декларации без конкретики. Комсомол тогда решил напечатать речь советского лидера тиражом 200 тысяч экземпляров. Однако первый секретарь комсомола предложил спросить разрешение Яноша Кадара [148]. Тот жестко ответил, что комсомол разболтался и нужно навести порядок. Лишь намного позже я понял, что Кадар-то осознавал, к чему приведет заявление Горбачева. Брошюра в итоге не увидела свет. Реформы отождествлялись с критикой самой системы, и нововведения могли себе позволить лишь местные комитеты. Чаще всего речь шла о бизнесе. Например, на предприятии могли организовать парикмахерскую, ведь малая частная собственность была разрешена. Разрешение выдавалось комсомолом, а бизнесы открывали родственники руководителей комсомола. Комсомол давал возможности и прикрытие. Многие комсомольцы после падения коммунизма, конечно, забыли всю идеологию и стали середняками с честными доходами. Часть комсомольских вожаков ушли в политику и бизнес, некоторые связались с мафией. Большинство вспоминает восьмидесятые с ностальгией. Спустя годы режим Кадара кажется вполне эффективным. В полуколониальной Венгрии Кадар сделал все что мог. С 1995 года, по

мнению людей, ни одно правительство не смогло добиться схожего результата.

Полип-государство С 1988 года я стал работать в архивах. Меня, помимо прочего, интересовали и территориальные расхождения в поддержке тех или иных решений. Они, несмотря на размер страны, были значительными. Мало кто обращает на это внимание, кроме исследователей. Огромную роль в электоральном поведении играет историческая преемственность. Для страны характерна мозаичность: каждая область самобытна. Допустим, в регионе была тяжелая экономическая ситуация и там всегда побеждали социалисты. Через 20 лет там образовался безработный пролетариат и все перешли на крайне правые позиции — это характерно и для современной Восточной Германии, бывшей ГДР.

Уникальность моего исследования в том, что я показал, как на протяжении лет сохраняется политическая культура. Статистика убедительно демонстрирует: не все, как принято считать, решают классовые позиции, профессия, религиозные предпочтения или гендер. Я десять лет работал над этим вопросом, иногда ночевал в архиве. Я работал с результатами тайного голосования и сравнивал с данными переписи. Один из самых неожиданных результатов: оказывается, со времен правления адмирала Хорти малообеспеченные люди остаются атомизированными, в отличие от бизнесменов, которым удается выступать консолидированно. Треть населения во все времена не могла самоорганизоваться. Как историк электоральных систем, я точно знаю: в мире человеческих отношений важны не только цифры, но и социально-экономический контекст. Политолог Балинт Мадьяр [149] называет это мафиозным государством, но мне кажется, все сложней. В Венгрии активно действуют так называемые политические машины [150] — например, организованные «Фидесом» гражданские кружки. «Фидес» состоит из районных ассоциаций, которые тесно работают с местными сообществами. Если есть хороший мэр, он всегда переизбирается. Один мэр из небольшого города серьезно его изменил и в результате правил городком 52 года — судя по цифрам, это довольно распространенная для малых городов практика. Но если вдаваться в подробности, то можно увидеть множество неформальных организаций, которые помогали ему при переизбрании. Такой вот полип. «Фидес» же продолжает выигрывать общенациональные выборы в парламенте. Поэтому бессменным премьером остается господин Орбан, давно превратившийся из молодого либерала и стипендиата программы Сороса в национального лидера с авторитарными замашками [151].

Как коммунизм разочаровал даже преданных сторонников #chaosss_hungary #chaosss_commie #chaosss_protest #chaosss_books #chaosss_nauka #chaosss_money Дмитрий Окрест Можно ли на основе исторических исследований о революции сделать успешную предвыборную программу для партии? Доктор исторических наук Янош Кенде утверждает, что да. Его опыт помог социалистической партии Венгрии побеждать и после падения Варшавского пакта, но ее убило внутреннее перерождение. Меня растили дедушка и бабушка, так как мои родители были членами подпольной коммунистической партии. Когда отец прочел мне в 1943 году стихотворение Ильи Эренбурга, я расплакался. Он передал мне любовь к Джеку Лондону, так что для меня «Железная пята» [152] — не просто роман.

В 1950-х годах при режиме Матьяша Ракоши [153] партия перестала быть народным движением, а стала вотчиной бюрократов. Само собой, мои родители, люди идейные и искренние, были исключены из партии и сильно переживали. Я и сам, будучи студентом, входил в антисталинистское общество. Когда в 1956 году начались демонстрации, я сразу принял в них участие. Мы дошли до парламента, и один из бюрократов встретил нас словами «Дорогие товарищи». Мы в ответ закричали: «Мы не твои товарищи, предатель!» Вскоре власти призвали студентов вступать в народное ополчение и помогать советским войскам. Но с ополчением ничего не вышло. Профессор-коммунист позвонил и предупредил, что на улицах самая настоящая революция. Попросил заехать в университет, чтобы охранять

оружие. Мы спали в университете. На третий день решили с другом, что если вдруг будет новая компартия, то мы в нее вступим. Революция была, безусловно, двусмысленной. Восставшие хотели советов и самоуправления. Впрочем, когда бывшего президента Арпада Генца [154], сидевшего после 1956 года, спросили, что могло быть в случае победы, то он ответил: «Да не получилось бы никакого самоуправления. Был бы такой же капитализм с неравенством». И вот с этим я полностью согласен, да и во время восстания отлично понимал, хотя и не мог поступать иначе. Мне было жаль Имре Надя [155]. Но много людей было расстреляно, в том числе и партийных [156]. Многие люди того режима стало жертвами погромов, и это тоже было трагедией. Я видел, как сжигали русские книги, как вешали прямо на площадях. После восстания родители вернулись в партию, но остались бедными. Более предприимчивые смогли пробиться и устроились получше.

Диссидент среди диссидентов В рамках своего исследования я изучал, как остро национальный вопрос связан с рабочим движением. В конце шестидесятых благодаря исследованиям Эрвина Сабо [157] я изменил свое представление о социализме. Сабо критиковал концепции социал-демократов II интернационала. Какая разница между капитализмом и социализмом? Капитализм — это система, где человек человека эксплуатирует, а при социализме такого не происходит. Именно поэтому я решил заняться республикой 1919 года [158], когда появились элементы рабочего самоуправления.

Им-то в 1970–1980-х и не нашлось места, хотя люди из тогдашних профсоюзов интересовались новыми идеями. Я пытался доказать им, что существующий социализм не функционирует и что нужна его доработка. Я пытался объяснить: если профсоюзы не берут власть в свои руки, то рано или поздно все будет кончено. Ленин осознавал, что Россия останется социалистической, только если удадутся венгерский и баварский коммунистические эксперименты [159]. «История и классовое сознание» Георга Лукача [160] оказала на меня невероятное влияние. Я неоднократно перечитывал эту работу, где философ доказал, что возврат к Марксу не случаен, что не марксизм надо читать, а Маркса. Скажем так, эти мысли были не очень популярны среди основной массы диссидентов. Возможна ли просоветская и антисоветская позиция одновременно? Мне казалось, что да.

Transition В 1989–1990-х годах прошлые кумиры уходили [161], а я стоял перед выбором, куда идти дальше, так как для меня это был коллапс. Я полгода ходил по улицам с чувством, что весь мир против меня. Сейчас я, конечно, понимаю, что это было безумие. Когда случилась блокада города недовольными ценами на бензин таксистами в декабре 1990 года и люди стали строить баррикады, то появилось странное ощущение. Казалось, что новая система не сможет долго держаться. Обо всем этом я много писал в не самые популярные левацкие журналы — это заметили в нашей партии, ставшей тогда Венгерской социалистической. Самое позитивное из того времени — собрание прежде боявшихся критиковать реальный социализм с прогрессивных позиций леваков. Это очень сильно на меня повлияло. Я старался им помочь своими рекомендациями, но это было непросто, ведь там была идейная мешанина от центристов до либералов. Когда я спрашивал старых товарищей, готовы ли они защищать систему, никто, к сожалению, не захотел. Прежде всего потому, что никто не чувствовал социалистическую систему своей. Даже рабочие, хотя именно их защита декларировалась социалистическим государством. У нас не было такого сильного профсоюзного движения, как в Польше. Секретарь словацкой компартии в разговоре со мной утверждал, что русские спецслужбы были готовы к переменам. Я был на одном партийном совещании, где советский дипломат заявил: «Нас ваши дела не интересуют. Каждый выживает как может». Они были готовы и считали необходимым отбросить и социалистическую партию, и социализм. В итоге многие знакомые из тех самых структур, по словам моих товарищей, остались в Центральной Европе и занялись бизнесом, ведь они в совершенстве знали местные языки, а также английский и немецкий.

Красный think-think

В это время меня интересовал рабочий класс, его создание и развитие через пожелания политическим партиям. Я хотел рассказать, как политические партии пытались быть зеркалом рабочего движения. Этой темой разрешили заниматься только после 1989 года. Я постоянно делал экспертизы для парламентской фракции социалистов, поэтому все меньше изучал историю. К 1994 году я официально работал в Институте политической истории и накопил много материала, чтобы написать большую монографию. Но события пошли совсем не так, как я рассчитывал. В партии рьяно заинтересовались моими историческими знаниями для практических целей. Нет, я не стал идеологом. Сейчас бы это назвали политическим консультантом, политтехнологом. Никто не знал, как делать демократию, какими понятиями оперировать. Попросту не было никакой интеллектуальной базы: с чего начать, о чем говорить, что обещать. Никто ничего не знал и не понимал, как дальше быть. Была большая идеологическая сумятица. Ко мне обратились, чтобы понять важный вопрос: как соорудить партию. Да, пусть со ссылками на старые книги. Если партийцы не знали, как себя вести с массами, то я обожал сидеть в архиве, где было много книг про это. Я так любил сидеть в архивах, копаясь в старых документах, что даже астму получил. В архивах я много читал про то, как делали политику, но никак не мог предположить, что доведется самому на нее повлиять. Конечно, мне это понравилось. Мне было интересно сравнивать исторические события с современностью и предлагать свои идеи на основе почерпнутого из архивов.

Оппортунисты Я никогда не был среди тех, кто принимает решения, но мог их спровоцировать. Я пробовал сделать переход к капитализму мягче, но никто ко мне не прислушался. Весной 1994 года социалисты получили власть, и я объяснял их лидерам, что для сохранения власти и собственной популярности они должны содействовать профсоюзам.

Но когда начались забастовки за сохранение зарплаты, то левые депутаты, еще недавно члены старой партии, отказались даже от символической солидарности. Я призывал их организовывать политические профсоюзы — так как они везде именно такие, — но депутаты едва ли содействовали даже экономическим требованиям. Весной 1994 года они получили большинство. Первый шаг соцпартии — отказаться от того, что было раньше. Начался глубокий экономический кризис. Незадолго до выборов я был в рабочей группе. Пришел Дьюла Хорн [162], глава партии и будущий премьер, Он сказал тогда: «Безусловно, на фоне такого кризиса мы выиграем, но вы не представляете, сколько бессонных ночей меня ожидает, учитывая положение страны». Он учился в СССР, он родом из пролетарской семьи, но он знал, что будут жесткие реформы. Его личная популярность не ушла из-за реформ возглавляемого им правительства, но доверие к кабинету министров было потеряно.

В рамках этой работы я познакомился с интересными людьми, например спикером парламента. Его мать была простой женщиной, и каждые выходные спикер ездил домой, где его всякий раз отчитывали за поведение. Спикер пересказывал, как мать недовольна, что ее ругают на местном базаре за проводимые сыном антинародные реформы. Венгрия — маленькая деревня, где все друга друга знают, в том числе и элиту. В 1994 году перед выборами под Будапештом собралась вся бедняцкая Венгрия. Я почти плакал, такое было единение с кандидатом. В то время чиновники и профсоюзные лидеры еще не потеряли старой закалки. Классовый инстинкт существовал, и они не сразу отошли от народа.

Партбилет на стол В 1994–1998 либеральной выиграли, но Орбан стал экономисты.

годах была необходимость войти в коалицию с правой партией «Фидес». Казалось бы, тогда социалисты повестку протолкнули опять либералы. Когда в 1998 году премьером, экспертизы ему писали неолиберальные

Но жесткая экономия началась при том правительстве социалистов, которые вдруг стали проводить неолиберальную экономическую политику. В истории социалистического движения это, безусловно, не первый случай оппортунизма, но ведь политики, в отличие от исследователей, историю не изучают. Лишь несколько недовольных министров ушли: они все еще считали себя социалистами и верили в это. В итоге в правительстве все разочаровались. Классический портрет функционера партии выглядит следующим образом: пострадавшие за свои идеи деды-подпольщики, получившие дивиденды от социализма отцы-бюрократы, продавшие народную собственность дети-бизнесмены. Про правнуков подпольщиков и

говорить не хочется. Мои собственные ученики стали успешными людьми, но вместе с тем мягкими, аморфными и податливыми. Когда я все это осмыслил, то был жестоко ошарашен. Произошло эмоциональное выгорание. Как вышло, что лидерами как бы рабочих партий становятся миллионеры? Я снова и снова думал об этом — и понимал, что происходящее с партией и страной — вовсе не то, о чем мы мечтали. Именно поэтому в нулевые я покинул соцпартию. Для меня это было трудное решение, но я решил сделать это из-за кризиса партии, из-за постоянных внутренних склок, из-за того, что к руководству не подпускали молодых. Вся история нашей семьи — от моего отца до моего сына — связана с коммунизмом, но пришло время от него отойти.

#USSRCHAOSSS_politics

Правила жизни Леха Валенсы. Разговор с паном президентом #ussrchaosss_PRL #chaosss_prez #chaosss_commie #chaosss_protest #chaosss_gb Дмитрий Окрест Музейный комплекс «Европейский центр солидарности» открыт в 2014 году на территории бывшей судоверфи имени Ленина в Гданьске [163]. В музее представлена карта огромной территории, которую предприятие занимало к началу восьмидесятых. Это был настоящий город в городе со своими улицами, собственной автобусной линией и кинотеатром для рабочих. Почти каждую неделю здесь спускали на воду новое судно. Сейчас большую часть территории занимают заброшенные здания или помещения сдаются в аренду под склады. Сама же верфь сжалась в размерах и отступила куда-то далеко.

Интерактивная экспозиция повествует о тяжкой жизни в Польской народной республике: как росли цены, как не давали свободы, увольняли и сажали ни за что. Похоже на «Ельцин-центр» в Екатеринбурге, который открылся на год позже, чем эта выставка. На втором этаже гданьского музея находится офис Леха Валенсы При входе — три фото и один портрет живой легенды, чье имя стало

почти нарицательным. Валенса похож на героя голливудского фильма про self made man: простой электрик создал первый в Восточной Европе неподконтрольный государству профсоюз «Солидарность», в 1983 году получил Нобелевскую премию мира за заслуги в борьбе за права человека, в 1990-м выиграл президентские выборы [164]. Он и сейчас, в нашем разговоре, ведет себя уверенно и властно, сам решает, на какие вопросы стоит отвечать всерьез, а на какие — отделаться общими фразами. За скобками остаются семейные дрязги и обвинения в сотрудничестве со спецслужбами. Я от начала и до конца верил, что возможно падение социализма [165]. Что это будет за лидер, если он не верит в великую идею, берясь за руководство? Но, конечно, я не думал, что коммунизм падет так быстро. По правде говоря, я полагал, что нас ожидает несколько переходных этапов. После окончания Второй мировой войны и вплоть до начала деятельности «Солидарности» общество было сильно разделено. Это разобщение серьезно тормозило развитие. Как практик я видел, что с ним необходимо покончить и что нужно открыть государственные границы, ведь новые технологии должны быть общедоступны. Технологии наших дедов — например велосипед — ограничивались рамками национального государства. Но для поддержки современных сложных технологий — таких как компьютеры или ракеты — нужна организация общества большего масштаба. Я создал «Солидарность» с целью реализации технологического развития. Понимать «Солидарность» нужно просто: требовалось собрать людей, чтобы осилить эту миссию. Требовалось собрать людей, чтобы победить СССР и советский образ мышления, потому что коммунизм был для нас большим гнетом. Нам удалось это сделать, осуществив мобилизацию всего мира. Я не патентованный специалист по свержению режимов, чтобы давать советы желающим изменить политическую ситуацию. Можно быть как США и пугать оппонентов ядерными ракетами. Но это не лучший вариант. Лучший — проявлять солидарность, ведь вместе люди могут свернуть горы. Если держаться вместе, можно справиться с любым режимом. Да, это произойдет не сразу, но главное — поддерживать

оппозицию и экономически бойкотировать режим. Других вариантов попросту нет.

Агент Болек Был ли у меня запасной план на случай проигрыша оппозиции на парламентских выборах в 1989 году? Ну, я не мыслю такими категориями: я всегда шел напрямик, пусть и импровизируя. Я попросту не предполагал возможности проигрыша — руководитель не должен мыслить о таком. «Солидарность» получила монопольное право на борьбу с монополией коммунизма, но вообще-то монополия — нездоровая штука. Когда мы доехали до остановки «Свобода», то обнаружили, что несем ответственность за плюрализм.

Став президентом благодаря 75% голосовавших, я мог бы арестовать генерала Войцеха Ярузельского, который ввел военное положение в восьмидесятых, а в 1990 году передал мне пост президента. Но я не стал его арестовывать, как сделали бы на моем месте коммунисты. Я не боролся с конкретными людьми — я боролся с политической системой, поэтому, несмотря на критику, я даже присутствовал на похоронах Ярузельского в 2014 году. Тем я и отличаюсь от других борцов, что никогда не боролся с конкретными людьми. Прежде всего я видел их как людей — просто людей, функционирующих в плохой системе. Меня много раз обвиняли в сотрудничестве [166] с агентами Службы безопасности просоветской Польши, но что это за абсурд? Если кто-то с кем-то и сотрудничал, так это они со мной, а не я с ними [167]. Я пользовался ими по максимуму. Слабые люди всегда ищут возможность очернить меня, но верят их клевете единицы. Я смог победить СССР, а они называют меня советским агентом. Нынешние польские власти не могут вывезти даже самолет, в котором разбился президент Лех Качиньский [168]. Я же смог добиться вывода советской армии из Польши. После падения социализма я сделал все что хотел и ни о чем не жалею. Люди, конечно, не любят, когда я так говорю. Может, и были небольшие ошибки — ну извините. Я и так, наверное, сделал больше, чем планировал. Я стал президентом, чтобы добить коммунизм, выпроводить советские войска, запустить демократизацию и мотивировать людей на дальнейшую деятельность. Я не был тем локомотивом, который реализует свой план. Я просто дал народу возможность реализоваться и хотел, чтобы он проснулся.

Старший брат два На встречи с российским президентом Борисом Ельциным я всегда приезжал подготовленный, вооруженный аргументами. Потому он и не высказался против вступления Польши в НАТО 12 марта 1999 года [169]. Польша вошла в альянс, чтобы минимизировать возможность конфронтации. Мы считали, что таким образом избавимся от любой

вероятности конфликта, и надеялись на разоружение. Хотели попробовать управлять миром без столкновений. Мы выбрали НАТО, чтобы не стать материалом для каких-либо других блоков, — таким образом мы хотели прийти к спокойствию. Но после меня пришли другие лидеры и сделали все по-своему. Мой срок закончился в результате проигрыша Александру Квасьневскому на выборах в декабре 1995 года, и все изменилось. Я признаю, что совершил ошибку в отношениях с Ельциным. Я отложил часть планов на свой второй срок, но не был переизбран. С Ельцином можно было еще о многом договориться. Мы обречены на это соседство и заплатили высокую цену за недопонимание. Сам Бог дал нам такое соседство! Если один бьет другого, выигрывает третий, поэтому нужно как можно быстрее сойти с этой дороги. Добившись понимания с соседями, мы можем сами зарабатывать, а не давать такую возможность другим. Когда меня спрашивают, согласен ли я с Путиным, что Россию не слышали [170], нужно иметь в виду следующее. Во-первых, у Путина, конечно, сейчас трудная ситуация. Была мощная держава, потом она развалилась. Россия, таким образом, перестала быть сильной страной; в дальнейшем это стало поводом для появления большего количества проблем у Путина.

Во-вторых, Россия по-прежнему остается огромной страной, где есть десятки народов. Если бы в России повторилась такая революционная ситуация, как в Польше в восьмидесятых годах, то в составе самой России осталось бы не больше 20–40 миллионов граждан. Остальные бы основали новые государства. Путин хотел сохранить имеющееся единство; при этом он проводит реформы и крепко держит страну, чтобы предотвратить распад. В-третьих, Россия и ее союзники сильно милитаризованы. Несмотря на подобные процессы, мир идет к открытию границ. Мир идет в направлении к свободе и достатку. А ведь когда-то было наоборот: мир держали в узде, чтобы все работало. Я думал, что буду последним революционером и мы сообща покончим со всеми войнами. Исходя из

происходящего, можно сделать вывод, что такое пока не удается. Видимо, человечеству вновь нужно пустить кровь, вновь получить по носу, чтобы прийти к решению жить по-новому. Вопрос лишь в том: нам нужно больше смертей или уже достаточно?

Дудаев вместо Ленина В феврале 2018 года в Польше введена уголовная ответственность за причисление поляков к нацистам. Закон подготовлен Институтом национальной памяти Польши. Мы давно нуждались в чем-то подобном. Согласен с озвученным ими диагнозом, но не могу согласиться с их методами лечения. Институт решает проблемы, но не тем образом, как надо. Мы должны распрощаться с коммунизмом. Но нужно помнить, что Запад нас предал в 1939 году [нападение Германии и СССР] и в 1944 году [Варшавское восстание против гитлеровцев] [171]. Коммунизм — это голова, предательство Запада — плечи, а руки — деятельность тогдашнего польского правительства. Нужно осудить не только коммунизм. Ведь, повторюсь, нас предал и Запад, когда не стал ввязываться в разборки с СССР, чем и воспользовались в Москве, захватив Польшу. Западный мир таким образом несет большую вину, чем Советский Союз, а потому должен нести большую ответственность. Последние годы борьба против социалистического прошлого идет через смену названий. Переименовывать улицы надо на уровне местного самоуправления, а не по указке из центра. Улицы надо называть в честь порядочных людей, а не убийц. Во время моего срока не были проведены подобные изменения. Я хотел их осуществить, но в те времена было еще очень много сторонников прежней власти, а я не хотел начала гражданской войны. Зло побеждается лишь добром, поэтому я не мог поступать как коммунисты. В Варшаве в 2005 году появилась площадь Джохара Дудаева [172] — могли бы и подождать какое-то время с подобным переименованием; в

том году это звучало провокационно и безрассудно [173]. В Польше нет мудрого расчета с прошлым — и не только в Польше. На Украине тоже есть свои герои, но они выступали против Польши и здесь их считают предателями [174]; одни правы по-своему, другие посвоему. Должно пройти время, чтобы все переосмыслить, а сейчас больше эмоций, чем смысла. Вообще все исторические фигуры противоречивы, и какой-то баланс можно увидеть только с дистанции.

Третий путь В течение нашей жизни сменилось несколько разных эпох — от эпохи разделения мира на социалистический и капиталистический блоки до перехода к идее объединенной Европы. На горизонте глобализация. Чем же можно объяснить популярность и приход к власти евроскептиков и национал-консерваторов в бывших соцстранах? Дело в том, что старые структуры и программы действий не подходят для сегодняшней ситуации. Это повод для широкой дискуссии. Одни хотят строить мир на традиционных ценностях, а другие — на большей свободе. Сейчас мы репетируем то, что будет происходить в третьем тысячелетии. Пробуем, как оно будет устроено.

Даже хорошо, что подобные вещи доходят до крайностей: это заставляет нас искать решения. Нынешнее время я привык называть Эпохой слова: вначале было Слово, а потом Слово становится делом, особенно если мы начинаем дискуссию. Если мы дискутируем или ругаемся, значит, можем найти коллективное решение. Последние годы Польша, Венгрия и Чехия отказываются принимать мигрантов по установленным Евросоюзом квотам, а должны бы: поляков же принимали в свое время в Европе. Когда у правительства нет хорошего решения на будущее, возникают старые демоны типа антисемитизма. Видя происходящие, многие страны не знают, что

предпринять, и не имеют актуальной программы на XXI век. Они чувствуют изменения: вот Польша пошла резко вправо [175], кто-то — резко влево. Сам я за полное уничтожение границ в Европе, за Европу без границ. Мы придем к глобализации, когда создадим новый экономический и культурный союз. Разница в экономическом развитии не позволяет сделать этого сейчас, но уже завтра у нас получится. Например, если говорить о сохранении Украины в границах 2014 года, ни в коем случае нельзя решать этот вопрос при помощи военной агрессии. Мы должны создать новые международные органы, которые не позволят делать этнические чистки, устраивать передел границ и решать спор силой.

Сегодняшние программы не отвечают нынешнему развитию цивилизации, и это испытание для всей Европы. Раньше каждая страна строилась на своем фундаменте; теперь мы убираем границы и должны решить, на каком фундаменте будем стоять сообща. Мы должны выбрать, какую экономику и политику строить на этом фундаменте. Это будет точно не коммунизм и точно не сегодняшний капитализм. И, конечно, в условиях популизма и демагогии нужно будет принимать решение, что нам делать с демократией.

Начальник Гданьска #ussrchaosss_PRL #chaosss_commie #ussrchaosss_migration #chaosss_cops

#chaosss_protest

Дмитрий Окрест «Гданьск — это щедрость. Гданьск делится своей добротой. Гданьск хочет быть городом солидарности. На улицах и площадях Гданьска горожане раздавали пожертвования. Это потрясающе. Гданьск — самый замечательный город в мире», — это были последние слова Павла Адамовича [176].

Он двадцать лет возглавлял Гданьск, шестой по численности город Польши. 14 января 2019 года Адамович скончался в больнице, получив днем ранее три удара ножом в сердце. Нападение произошло во время выступления на благотворительном концерте, посвященном сбору средств на покупку недостающего медицинского оборудования в местные больницы. Такие концерты называют в Польше «Большим оркестром праздничной помощи», и это одно из самых важных некатолических благотворительных мероприятий. Адамович сильно отличался от большинства польских политиков, для которых характерны консерватизм и евроскептицизм. Он не запрещал гей-прайды (даже сам в них участвовал), наладил отношения с еврейским сообществом, поддерживал программы по адаптации мигрантов и был сторонником диалога с Россией. Например, пытался договориться о том, чтобы жители Калининграда и области могли вновь без виз ездить в ЕС [177]. Адамович участвовал в движении «Солидарность» и был скорее антикоммунистом, но при этом сумел сохранить уважительное отношение к советскому наследию. Я встречался с мэром весной 2018 года и прошел в его кабинет без какихлибо проверок. В 1980 году я учился в школе, мне было пятнадцать лет. Я проводил летние каникулы у своей тети в Канаде — мои первые каникулы в капиталистической стране. Тетя уехала сразу после войны. И вот благодаря американским медиа я увидел, что происходит у меня дома в Гданьске, где началась «Солидарность». В августе я вернулся в Гданьск за два дня до подписания договора между стачечным комитетом и коммунистами. У меня была уникальная возможность сравнить, что говорили американские и польские СМИ. Я смотрел на происходящее с открытым ртом — как на исторические революционные изменения. По всем телевизорам показывали карту мира и отмечали, где находится тот самый Гданьск. Тогда многие

боялись, что советские и польские танки раздавят Польшу, поэтому тетя уговаривала меня вернуться в Канаду.

Возможно, свободные поездки в Канаду могли бы удивить советских граждан, у которых вовсе не было подобных возможностей, но наш барак был самым либеральным в советском лагере. Это была повсеместная практика: многие уезжали, зарабатывали доллары и присылали семье. Когда ввели военное положение, люди боялись: многие сидели в тюрьме [178], кто-то эмигрировал, кто-то не вернулся, а экономика оказалась в полной жопе. Мой старший брат тоже был участником забастовки. Когда профсоюз зарегистрировали 10 ноября 1980 года, он работал в секретариате Леха Валенсы. Я это все сильно переживал, и

тут ввели военное положение [179]. Моего брата на несколько месяцев арестовали, а я, как и другие его соратники, участвовал в деятельности подпольной организации, печатал газеты и листовки. Иногда мы делали демонстрации, иногда сидели в участке. Через четыре месяца в городе появился памятник погибшим в результате забастовки декабря 1970 года. Это было важно для продолжения борьбы. Памятник построили очень быстро, коммунисты даже не мешали. Было несколько посланий о мире от Папы Римского [180], что было важно для поляков. Надо помнить эти реалии и понимать, почему в восьмидесятых поступили так, а не иначе.

Борьба за интерпретации Последние годы Польшей управляет консервативная партия «Право и справедливость» Ярослава Качиньского. Одним из пунктов политики «Права и справедливости» является декоммунизация, в частности демонтаж памятников, посвященных погибшим при освобождении Польши советским солдатам. Сегодня такие памятники еще сохранились, и я неоднократно высказывался против их демонтажа.

Конституция ясно говорит, что у нас децентрализация, но решение о тотальном пересмотре социалистического прошлого было принято в столице [181]. Теперь между поляками и русскими как будто есть стена, но и тогда, и сейчас многие в Польше умели различать государство и общество. И точно так же далеко не все, что утверждает нынешнее польское руководство, разделяет польское общество. Казалось бы, у меня есть основания опасаться русских. Мой отец родился еще в Вильно [182], который был в составе польского государства в 1918– 1939 годах. Таким образом, моя семья — с территории современной Литвы. В 1939 году советская армия вошла в Польшу, а год спустя моих обеих бабушек уже из Вильнюса сослали в Казахстан.

Вся семья знала, что русские — это опасно. Но я так не думал и решил изучать русский язык; бабушка мне помогала. Поэтому и сейчас мы с вами разговариваем по-русски. Многие поляки различают русских людей, русскую культуру и политику российского государства. И я в их числе. В Гданьске сразу после смены коммунистической власти названия улиц изменили. Включая те, которые были связаны с Армией Людовой [183], куда во время Второй мировой войны входили польские партизаныкоммунисты. На самом деле далеко не все поляки являются правыми, среди нас было и есть много левых, поэтому уничтожать память о них неправильно. Например, переименовали улицу, названную в честь убитого гитлеровцами коммуниста. Что, он был плохим поляком? Власти же пытаются переписывать историю. К сожалению, это было до того, как я стал руководить городом. Сейчас из всех памятников той эпохи остался лишь один — на главной площади до сих пор стоит танк, чей экипаж принимал участие в операции по освобождению города. Ежегодно я посещаю кладбище советских солдат, и это нормально — отдавать таким образом дань памяти. Сегодня идет настоящая борьба за память, как правильно подавать нашу недавнюю историю, особенно переход власти, — почти так же как в России. В конце восьмидесятых между властями и протестующими начался диалог и удалось мирными методами изменить ситуацию. Теперь не самые умные политики типа Качиньского говорят, что это была измена, что не надо было садиться за стол переговоров с коммунистами, что надо было выходить с оружием в руках.

Сегодняшние власти усиленно конструируют миф о том, что между независимым профсоюзом «Солидарность» и коммунистами был тайный компромисс, но где они-то сами были тогда? Качиньский был полным нулем, которого никто не знал, а люди хотели изменений, но вовсе не крови. Теперь нам говорят, что все было иначе. Но надо понимать отличие между Польшей и Россией тех лет. Миллион поляков слушали радио «Свободная Европа», хотя власти пытались его заглушить. Даже мои знакомые-коммунисты слушали это радио. Все читали антисоветские издания, с семидесятых самиздат печатали сотнями тысяч копий. В 1988 году миллион людей слушало энергичного, словно Нельсон Мандела, Папу Римского в спальном районе Гданьска, и я слушал; это было восхитительно. И начались мелкие забастовки по всей стране.

В том же году я стал председателем забастовочного комитета в Гданьском университете. Пять тысяч студентов оккупировали вуз. Вскоре мы прекратили забастовку, так как боялись, что всех выгонят. Но прошло две недели, и ничего не случилось; только на военной кафедре всем поставили двойки, но при пересдаче никого не завалили. Это был знак, что режим меняется и не реагирует, как еще пять лет назад. Режим изменился от твердого до мягко-либерального — наверное, политика Горбачева сделала Ярузельского более смелым.

Увольнения вместо самоуправления В Восточной и Центральной Европе евроскептики усиливают позиции, особенно за счет недовольства населения прошлыми реформами. Что можно было сделать иначе в девяностых? Я юрист, а не экономист, но, пожалуй, стоило больше заниматься социальной защитой людей, особенно неустроенных из-за безработицы. Вероятно, было нелишним сделать лучше школьную и университетскую реформы, а тогда не было никаких смелых попыток. В итоге реформа образования, считай, провалилась. Государству надо было больше помогать развитию предпринимательства. За эти тридцать лет стало очевидно, что перемены были все-таки позитивны. Я не согласен с Ярославом Качиньским, что современная Польша — это сплошь проблемы. Когда профсоюз «Солидарность» начал свою активность, звучали требования рабочего самоуправления. В девяностых же рабочие получили лишь развал предприятий и экономический кризис. Как так вышло? Все элементарно: большинство протестующих не имело никакого представления или плана, что будет после. Никто до нас не проходил сложную дорогу от социализма к капитализму. На Гданьской судоверфи во время революционных забастовок работало более 20 тысяч человек, а в девяностых, после победы над коммунистами, рабочих стали массово увольнять. Почему так случилось? Во-первых, разрушились экономические связи и в Россию перестали экспортировать нашу продукцию. Во-вторых, на заводе были устаревшие технологии: сегодня для создания одного судна уже не

нужно столько рабочих. Когда я проходил стажировку на заводе, то ужасался, насколько все нерентабельно. Конечно, это крайне депрессивно отразилось на настроениях людей — пожалуй, это схоже с тем, что думает немало россиян, в том числе те, с кем я знаком. Когда пришел Горбачев и началась перестройка, для нас это было хорошей новостью. Знаю, что многие россияне его не любят, но для поляков он был позитивным человеком, который совершил глубокие изменения.

Региональная самостийность Последние годы Польшей управляет партия «Право и справедливость». Чем это чревато, могу объяснить с точки зрения мэра, который на этой должности с 1998 года. У Гданьска, как и любого польского города, широкая финансовая автономия и свои статьи доходов, но сейчас центральные власти пытаются все изменить. Например, при ныне покойном президенте Лехе Качиньском [184] были серьезно сокращены права регионального самоуправления. Сейчас регионы внимательно следят за правящей партией, ведь центральная власть делает попытки все переиграть и переподчинить региональные бюджеты центру для проводимой ими политики.

Наверху никто, конечно, не говорит, что самоуправление — это плохо. Все-таки это традиция, но самоуправление не подчиняется «Праву и справедливости», поэтому Ярослав Качиньский каждый раз через парламент пытается усилить свой контроль. Пока что не удается, ведь мэры по всей стране раз от раза выступают против. Серьезная региональная независимость не имеет отношения к сепаратизму или региональным особенностям. Да, в нашем регионе преобладают кашубы [185]. Но вместе с тем из кашубов вышли экспремьер Польши Дональд Туск и Брунон Дрыву, погибший при подавлении рабочей демонстрации 1970 года. Кашубы имеют лучшие условия, они получили финансирование развития локальной самобытности. Молодежь не очень хочет учить кашубский язык. Сейчас идет настоящая борьба за сохранение

кашубской культуры, так как люди с прагматических позиций постоянно задают себе вопрос: «Что мне с того, что я кашуб?» Схожая ситуация в Силезии [186], где из-за долгого немецкого влияния есть осознание собственного отличия от остальных поляков. Но за этими региональными особенностями нет такого движения, как у сепаратистов Каталонии или Шотландии, которые требовали независимости. Моя идея в том, что мы можем быть разными, но и равными.

Словакия: путь от «нормализации» к независимости #ussrchaosss_cz #chaosss_stalin

#chaosss_protest

#chaosss_gb

#chaosss_vox

Егор Сенников В ночь с 20 на 21 августа 1968 года к пражскому аэропорту Рузине приближался самолет. Он вылетел в Чехословакию из Москвы, на его борту находилось больше сотни спецназовцев. Сразу же после посадки в два часа ночи они взяли под контроль аэропорт, захватив таким образом плацдарм для высадки 7-й гвардейской дивизии ВДВ. Одновременно с этим в 18 местах границу Чехословакии пересекали войска стран Варшавского договора (за исключением Румынии), преимущественно советские. Уже к вечеру 21 августа все ключевые объекты страны были заняты войсками. Так началась операция «Дунай», положившая конец надеждам и мечтаниям Пражской весны и завершившая эпоху поиска «социализма с человеческим лицом» [187].

Примерно за неделю до ввода войск состоялся последний телефонный разговор между Леонидом Брежневым и руководителем Чехословацкой компартии Александром Дубчеком. Разговор шел на русском языке (Дубчек в юности несколько лет жил в СССР вместе с семьей) и продолжался почти полтора часа. Брежнев постоянно напоминал своему визави о переговорах в Чиерне-над-Тиссой, которые состоялись в конце июля — начале августа: там было достигнуто соглашение о том, что чехословацкие власти замедлят или свернут ход реформ, однако этого не произошло. Дубчек отнекивался, говорил, что все решит пленум, Брежнев намекал на то, что в ЦК компартии Чехословакии есть просоветские политики, на которых Дубчек может опереться. Дубчек предпочел не услышать этих советов. Последние слова Брежнева были такими: «Я тебя еще раз убедительно прошу, передай привет всем своим товарищам по работе и расскажи о той тревоге, которую я тебе

высказал. Теперь, Саша, я хотел бы все-таки договориться с тобой насчет продолжения наших разговоров. Если ты не хочешь встречаться с т. Червоненко [посол СССР в Чехословакии. — Е.С.], то давай договоримся о том, что мы продолжим наш разговор после того, как ты проведешь Президиум ЦК. Я понимаю, что неудобно, что все товарищи сидят, а ты ушел и занимаешься со мной этим разговором» [188]. После ввода войск стран Варшавского договора в Чехословакию во главе страны встал Густав Гусак — первый секретарь ЦК Коммунистической партии Чехословакии с апреля 1969 года (как и Дубчек, словак по национальности). Во время событий Пражской весны он не относился к активным реформаторам, занимая более умеренную позицию, но и с этими умеренными взглядами он имел определенное влияние в партии и при Дубчеке. Во время переговоров между СССР и руководством Чехословакии, который развернулись вскоре после того, как Дубчек был доставлен в Москву, Гусак представлял ту часть партии, которая мечтала о контрреформах и возвращению к статус-кво. Правда, сам он об этом не мечтал и, в отличие от многих других значимых членов партии (вроде Биляка и Индры), не боялся говорить советскому руководству, что вторжение не было поддержано народом Чехословакии. Тем не менее Москва Гусака поддержала. Отчасти — потому что Василь Биляк и Алоис Индра в августе 1968 года не смогли привести к власти другое правительство, отчасти — из-за того что в руководстве СССР решили использовать словацкий вопрос против чехов. Гусак убедил Москву в своей лояльности и готовности проводить новый политический курс, и поддержка Москвы помогла ему получить пост первого секретаря. Вместе с ним некоторые ключевые посты заняли другие выходцы из Словакии — например, все те же прокоммунистические Биляк и Индра: первый занял пост секретаря КПЧ по идеологии и международным отношениям, второй вошел в руководство Народного фронта. Густав Гусак был политиком непростой судьбы. Во времена правления сталиниста Готвальда его обвинили в «буржуазном национализме», арестовали и приговорили к пожизненному заключению. Свой срок

Гусак отбывал в страшной тюрьме в Леопольдове и на свободу вышел только в 1960 году — седым и почти без зубов. И именно ему, пострадавшему от режима, предстояло руководить Чехословакией, стать главным лицом эпохи политических репрессий, получившей название «нормализации». Эпоха эта продлилась двадцать лет и завершилась «бархатной революцией», которая и покончила с коммунистическим режимом в Чехословакии. Да собственно и с Чехословакией как таковой: в 1993 году страна мирно распалась на два государства. Для того чтобы понять, как это произошло и какой путь прошла Словакия во второй половине XX века (и почему она, как ни парадоксально, скорее выиграла после 1968 года, чем проиграла), необходимо посмотреть на вопрос чуть шире.

Словацкое прошлое: Felvidék, Československo, Slovenská republika Чехословакия появилась после Первой мировой войны [189]. Возникновение нового государства стало завершающим этапом долгой борьбы за независимость. До Первой мировой войны территории, которые в дальнейшем составили Чехословакию, были частью империи Габсбургов. Чехия, точнее Богемия и Моравия, находилась под властью австрийской короны, а Словакия — венгерской. Отношение к местным жителям в различных частях империи было разным. В Венгрии пытались мадьяризировать словаков, ассимилировать их с венгерским населением. Собственно, та территория, на которой позднее появилось словацкое государство, венграми называлась Felvidék — буквально «горная часть страны» или «Верхняя Венгрия». У словаков не было политической самостоятельности в рамках империи, не было административной автономии — им отказывали в политической субъектности. В то же время в австрийской части империи к чехам со скепсисом относились немцы. Чехов зачастую считали грубыми и опасными варварами, не слишком приятными людьми, которые создавали

проблемы в Вене. Однако к вопросу политической субъектности чехов немцы относились с бо́ льшим пониманием. После соглашения 1867 года, разделившего империю на две части, австрийскую и венгерскую, чешская элита пыталась договориться с Веной о таком же соглашении, которое бы сделало империю триединой. Этот проект обсуждался долгие годы и не увенчался успехом: Вена не согласилась с предложением чехов, опасаясь, что подобного потребуют и другие славянские народы империи. Сама идея, впрочем, не умерла: известно, что она казалась заслуживающей реализации эрцгерцогу Францу Фердинанду — он размышлял о том, чтобы объединить под чешской короной все славянские народы империи, от чехов и сербов до поляков и хорватов.

Можно долго рассуждать о том, как все могло бы сложиться, но все эти планы и дискуссии перечеркнула Первая мировая война. На обломках

Австро-Венгерской империи появилось государство Чехословакия — венец многолетней деятельности Томаша Масарика, профессора социологии и пламенного националиста. Он добился признания Чехословакии мировыми державами, гарантий ее независимости и сам стал первым президентом Чехословацкой республики. О межвоенной Чехословакии часто говорят как о единственной демократии в Центральной Европе, которая не скатилась к диктатуре. Многие современные исследователи спорят с этой точкой зрения [190]. Несмотря на то что политический режим в Чехословакии был гораздо более свободным и открытым, чем у соседних стран — Польши, Венгрии, Югославии, СССР, — все-таки это была не полноценная демократия, а скорее олигархия. В учредительном чехословацком парламенте, который, собственно, и принимал Конституцию, большую часть депутатов составляли чехи, словаков было мало (они занимали 40 мест из 256), немцев, русинов и венгров было тоже немного — 12 депутатов. Многие словацкие места были заполнены «беспартийными» чехами, такими как Алиса Масарикова (дочь президента Масарика)[191]. В Чехословакии в тот момент из 8,5 миллионов человек населения немцы составляли чуть больше 3 миллионов, русины — 460 тысяч, евреи — 180 тысяч, а венгры — 745 тысяч человек. Таким образом Масарик создал общий чехословацкий проект, в рамках которого он, конечно, обещал какие-то права этническим меньшинствам, но на деле ни он, ни его преемник Эдуард Бенеш не смогли эти права обеспечить. В 1920-х годах Томаш Масарик активно занялся созданием своей президентской канцелярии. Изначально по Конституции президент имел ограниченное количество прав и возможностей, но Масарик не захотел с этим мириться. Он обладал большим неформальным влиянием, его репутация среди населения была очень и очень высокой. В окончательный вариант Конституции были внесены изменения, которые давали президенту больше возможностей влиять на ситуацию в стране. Но главное — уже в начале двадцатых годов вокруг президента

Масарика стало формироваться неформальное общество людей и институтов, сильно завязанных на его фигуру. Общество это получило название «Замок» (Hrad), по названию Пражского Града, где располагалась администрация президента Масарика. В него входили разные люди: журналисты, писатели, представители руководства чешских легионов (чехословацкой армии), крупные банкиры, предприниматели. Все они помогали Масарику в реализации его политики, в принятии решений. Журналистско-писательская часть этого общества работала на создание мифа, который хотел оставить после себя Масарик, очень хорошо понимавший важность пропагандистской работы. Первый президент Чехословакии тратил массу сил, денег и времени на агитацию не только в самой Чехословакии, но и за рубежом, прежде всего во Франции. Ведь именно Франция была гарантом чехословацких границ, которые оспаривали и Польша, и Венгрия, и потому руководство страны во многом ориентировалось на нее. «Замок» Масарика был не единственным объединением на тогдашнем политическом поле Чехословакии. Его уравновешивала «Пятерка» (Petka), в которую входили руководители пяти крупнейших чехословацких партий. Потом их стало больше, но суть оставалась прежней: неформальное объединение вокруг формального политического объединения с целью скрытого воздействия на политику. Противостояние «Замка» и «Пятерки» определяло политическую систему Чехословакии до конца Первой Чехословацкой республики. В этой системе Словакия была малозначимым явлением; политический курс страны определялся в Праге. Чехословацкая конституция не признавала словаков отдельной национальной идентичностью: в тексте говорилось о некой «чехословацкой» общности [192]. В правительстве и руководстве армии доминировали чехи (из 139 генералов лишь один был словаком), среди 1246 сотрудников Министерства иностранных дел было только 33 словака. Причина — экономическая: индустриализированные Богемия и Моравия были богаче и сильнее словацких, преимущественно сельскохозяйственных районов.

Отчасти чешское доминирование оправдывалось и тем, что в период между войнами сохранялась угроза венгерского реванша (Венгрия, потерявшая ⅔ территорий страны по Трианонскому договору, мечтала об их возврате, а в годы Второй мировой, по результатам поддержанных Германий Венских арбитражей, на время и впрямь вернула). Кроме нее, пражские политики опасались того, что автономии или независимости потребуют этнические меньшинства: немцы, венгры и русины, жившие на территории сегодняшней Закарпатской Украины. Нельзя сказать при этом, что Словакия была совсем забыта. Напротив, именно чехи занимались выстраиванием словацкой системы школьного образования: до того в Словакии большинство школ преподавали на венгерском. Чехи видели себя цивилизаторами, которые должны воспитывать словацких «младших братьев». Чехословакия не была федерацией, хотя разговоры об этом постоянно велись: большей автономии требовали и словаки, и русины. Но все эти споры ни к чему не привели. В 1938–1939 годах, в результате Мюнхенского соглашения и последовавшего за ним немецкого вторжения, Чехословацкая республика перестала существовать. Под немецким протекторатом, в результате сотрудничества группы словацких националистов с нацистской Германией, появилась Словацкая республика. Авторами идеи были не сами словацкие националисты, а нацистское руководство. Однако выбирать им не приходилось: ситуация была преподнесена в таком виде, словно альтернативой было бы поглощение страны Венгрией, к тому времени уже получившей часть территорий Чехословакии, на которые она претендовала после Первой мировой войны. Чтобы договориться обо всем, потребовалась дополнительная встреча Гитлера с Йозефом Тисо, консервативным словацким священником. Гитлер обещал словакам свою помощь, попутно угрожая тем, что Словакию вот-вот атакуют венгры. Ни о какой независимости тут речь не шла. Словацкая республика была марионеточным государством нацистской Германии. Ее формально признали только две страны — Германия и Советский Союз (который

отозвал свое признание, когда в 1941 году Словакия присоединилась к нападению Германии на СССР). Немцы контролировали словацкую экономику — банки, фирмы, сельское хозяйство; производство в стране было перестроено таким образом, чтобы удовлетворять нужды немецкой экономики, прежде всего армии. Словакия не только принимала участие (хотя и довольно безуспешное) в войне Германии против Советского Союза, но и восприняла нацистскую расовую политику. Тисо как президент страны санкционировал отправку словацких евреев в лагеря в генералгубернаторстве на территории оккупированной нацистами Польши, хотя прекрасно знал, что их там ждет. Эта политика не встречала однозначного одобрения даже в словацком правительстве. Например, Фердинанд Дюрчанский (словацкий националист, занимавший пост министра иностранных дел в правительстве Словакии) открыто выступил против отправки словацких граждан в лагеря смерти и был отправлен в отставку [193]. Словацкая республика перестала существовать в 1945 году. Уже в апреле вся ее территория была занята частями Красной армии, а в мае правительство страны в изгнании капитулировало перед союзниками. Но онец был неизбежен ев 1944 году, когда страну охватило масштабное восстание, жестоко подавленное немецкими войсками. Йозеф Тисо после войны попытался спрятаться от преследования в Баварии, но американцы задержали его и выдали Чехословакии; в 1947 году коллаборационист был повешен. Лидер чехословацкого правительства в изгнании Эдуард Бенеш осуждал словаков за их поведение во время войны, заявляя, что словаки восприняли страсть к предательству от венгров. Когда Бенеш вернулся из Англии в Прагу и возглавил Чехословакию, он без особого интереса отнесся к предложениям словацких политиков о федерализации страны. Еще более ярко свою позицию относительно прав национальных меньшинств Бенеш выразил во время изгнания из страны судетских немцев — так называемых маршей смерти, во время которых погибло почти 20 тысяч человек. Подобная судьба могла ожидать и венгров, проживавших на юге Словакии, но планы Бенеша не были поддержаны союзниками.

Отношения чехов и словаков после войны оставались сложными. Чехи не доверяли словакам, а словаки считали, что чехи не способны дать им необходимых прав и полномочий.

Коммунизм приходит в Чехословакию Как известно, Чехословакия была одной из немногих восточноевропейских стран, где после войны коммунисты пришли к власти демократическим путем. Во многом эту победу обеспечило прохладное отношение чехословаков к западным демократиям, прежде всего к Великобритании и Франции, которые в 1938 году согласились отдать страну немцам. На выборах 1946 года чешские и словацкие коммунисты набрали 37% голосов и получили 114 мест в парламенте из 300. Но уже тогда сказывалось наследие войны, во время которой у словаков впервые появилось собственное государство: если во времена межвоенной республики большую популярность в Словакии имели общенациональные партии, то после войны пришло время местных, региональных партий. В Словакии выборы выиграла Демократическая партия (Demokratická strana), получившая поддержку 62% словацких избирателей. Президентом страны остался Бенеш, пост министра иностранных дел занимал Ян Масарик, сын основателя Чехословакии, а вот премьерминистром стал коммунист Клемент Готвальд, приехавший после войны в Прагу из Москвы (как и большинство других лидеров чешской и словацкой компартий). Готвальд был уверенным сталинистом и не собирался мириться с «гибридностью» чехословацкого послевоенного правительства, во главе которого оставались довоенные буржуазные политики вроде Масарика и Бенеша. Уже в 1945 году коммунисты контролируют ключевые посты в правительстве. Министром обороны стал Людвик Свобода (во время войны он был командиром организованного в СССР чехословацкого корпуса), а министерство внутренних дел возглавил Вацлав Носек — коммунист-подпольщик со стажем. Носек на своем посту развил бурную деятельность, создав за три года четыре тайных спецслужбы и используя их для борьбы с политическими оппонентами коммунистов.

То же самое происходило в армии: десятки и сотни чехословацких офицеров, лояльных Бенешу, увольнялись, против них заводились дела, их отправляли в исправительные лагеря. В 1948 году коммунисты перешли в наступление. Вацлав Носек отправил в отставку восемь высокопоставленных офицеров МВД, которые не были членами коммунистической партии. Правительство и некоммунистические депутаты парламента потребовали объяснений, а затем министры и вовсе ушли в отставку, надеясь, что это приведет к перевыборам. На самом же деле именно этого коммунисты и ожидали: по стране были организованы массовые демонстрации в поддержку коммунистов (руководство профсоюзов к тому моменту также контролировалось коммунистами), а выступления противников подавлялись народной милицией, организованной Носеком. В итоге, вместо того чтобы объявить новые выборы, коммунисты просто заменили выбывших министров своими людьми. Президенту Бенешу не осталось ничего другого, как согласиться с произошедшим de facto государственным переворотом. Уже весной начались массовые чистки, около 250 тысяч членов оппозиционных партий были уволены с работы. В марте скончался Ян Масарик — по официальной версии, он покончил с собой, выбросившись из окна, но и по сей день вокруг обстоятельств его смерти ведутся споры: многие уверены, что сын первого чехословацкого президента был убит по приказу коммунистов. В мае 1948 года прошли выборы, закончившиеся триумфальной победой коммунистов. Да и как могло быть иначе? Голосование не предполагало никакого другого результата, ведь избирателям предлагалось проголосовать за единый список коммунистов. Вместе чешская и словацкая компартии набрали 88% голосов избирателей и вскоре приняли новую Конституцию. Бенеш, остававшийся президентом страны, отказался под ней подписываться и ушел в отставку; его пост занял Клемент Готвальд. Пассивность Бенеша во время кризиса была отчасти связана с шантажом со стороны генерала НКВД Судоплатова, который пригрозил Бенешу публикацией документов о получении денег от представителей советских спецслужб.

Спустя несколько месяцев после отставки Бенеш скончался на своей вилле в Сезимово-Усти. Впереди были национализация промышленности в стране и коммунистические реформы и репрессии — сначала против несогласных с диктатурой коммунистов, а затем против всех. Началась борьба за власть внутри партии. Жертвой пали уже те, кто привел коммунистов к власти и организовал первую волну репрессий. Чехословакия пошла по сталинскому курсу. Для преимущественно аграрной словацкой экономики это означало дополнительные проблемы: коммунисты атаковали частных фермеров. Начались репрессии и против церкви. В Словакии католиков обвиняли еще и в том, что они поддерживали пронацистский режим Тисо. В начале 1950-х годов началось сражение силовиков — МВД, возглавляемое Вацлавом Носеком, схлестнулось с организованным в 1950 году Министерством национальной безопасности (аналогом советского КГБ). Результатом стало известное дело Сланского, по которому были арестованы и казнены многие ключевые фигуры коммунистического режима, от генсека компартии Чехословакии Рудольфа Сланского и министра иностранных дел Владимира Клементиса (после того как его повесили, его лицо было удалено с фотографии, на которой он стоял позади Клемента Готвальда) до заместителя министра национальной безопасности Карела Шваба и главного редактора газеты «Руде Право» Отто Каца. В 1953 году Готвальд простудился на похоронах Сталина в Москве, доехал до Праги и скончался. Впрочем, его тело вскоре вернулось в Москву: его решили забальзамировать и поместить в мавзолей. В том же году Министерство национальной безопасности было упразднено и слито с МВД.

Словакия при коммунистах: 20 лет тишины и тлеющий конфликт Во всех этих пражских политических пертурбациях послевоенного времени у словаков в целом и у словацких политиков в частности было

мало возможностей выразить свою позицию. Буржуазные политики вроде Бенеша, как уже было сказано, не очень доверяли своим словацким коллегам из-за их поведения во время Второй мировой войны. Но и приход к власти коммунистов не помог Словакии обрести субъектность. Прежде всего в автономии Словакии не был заинтересован Сталин — он хотел, чтобы в Чехословакии, как и в других странах социалистического блока, было установлено жестко централизованное коммунистическое правительство; федерализация Чехословакии явно не способствовала бы этому.

Никакого интереса к федерализации Чехословакии не проявляли и сами чешские коммунисты. На выборы они шли вместе со словацкой компартией, но делиться властью совсем не спешили. Конституция,

принятая в 1948 году, прямо говорила о том, что любые инициативы словацких властей должны согласовываться с правительством (которое также получило право накладывать вето на любые решения словацких органов власти). Прага считалась единственной столицей Чехословакии; таким образом, у Братиславы не было формального статуса административного центра словацкой нации. Как и до войны, чехи абсолютно доминировали в политической жизни Чехословакии. В 1968 году из 585 представителей дипкорпуса лишь 82 были словаками, из 181 руководителя чехословацких органов власти, назначенных с 1948 по 1967 годы, словаков было 40. Словаки составляли меньше 4% от общего количества чиновников в стране, а их влияние на принятие Прагой решений в пользу словацких интересов было минимальным. Правда, с 1953 по 1968 год словаки занимали пост премьер-министра страны: это было важно с точки зрения поддержки словацкой компартии. Однако министры в коммунистической системе были куда менее влиятельными функционерами, чем члены Политбюро и высшего коммунистического руководства. Рассказывают грустный анекдот, неплохо иллюстрирующий место словаков в коммунистической чехословацкой системе: в чехословацком павильоне на Международной выставке 1967 года в Монреале изображались сцены из крестьянской жизни, и человек, одетый в костюм словацкого пастуха, на самом деле был чехом [194]. Даже словацкая коммунистическая партия была подотчетна Праге (а руководил ею с 1953 года этнический чех Антонин Новотный) и не могла принимать решения в обход мнения политического центра страны или не выполнять постановления Праги. В политбюро чехословацкой компартии в 1962 году из 9 членов всего двое были словаками; такое соотношение сохранялось до 1968 года. Незавидное положение дел еще более ухудшилось, когда в 1957 году президентом страны стал Антонин Новотный. Сам в прошлом сторонник Готвальда и один из организаторов сталинских репрессий, Новотный оказался во главе страны в то самое время, когда сталинскую систему управления предстояло демонтировать. Этим он и занимался, откладывая, впрочем, реабилитацию обвиняемых по тем делам, к которым сам был причастен, — так, дело Гусака было пересмотрено

только после выступления Хрущева на XXII съезде КПСС. В 1960 году была принята новая Конституция, в которой декларировалось, что Чехословакия уже достигла социализма. Это привело к переименованию страны в Чехословацкую Социалистическую Республику. Вторая половина правления Новотного было временем относительных и очень непоследовательных либеральных преобразований. Эти перемены привели, в частности, к появлению чехословацкой «новой волны» в кино, так что в 1965 и в 1967 годах чехословацкие фильмы награждались «Оскаром» за лучший фильм на иностранном языке, а еще дважды — номинировались. Но при этом Новотный, как и его предшественники, усиливал централизацию политической власти в стране — политика Хрущева в этом мало отличалась от сталинской. Интересно, что именно Новотный в начале 1950-х был одним из тех, кто зачищал партийное руководство страны от словаков: Густав Гусак, будущий лидер страны, был репрессирован в рамках дела, инициатором которого был как раз Новотный. В начале 1960-х Новотного раздражали запросы о децентрализации страны, исходившие из Братиславы. В новой Конституции, принятой в 1960 году, полномочия словацкого парламента еще более урезались, практически не оставляя словацким властям пространства для самостоятельных действий. Кроме того, Конституция поменяла административное деление страны таким образом, что Прага стала отдельным регионом, а Братислава — всего лишь центром Западнословацкого края [195]. Все это не могло не оттолкнуть и не разозлить словацких коммунистов. Словаки пытались добиться перемен; одной из уступок, которой удалось добиться от Новотного, стало назначение Дубчека на пост главы словацкой компартии — в 1963 году он сменил чеха Карела Бачилека. Раскол между словаками и Новотным только усиливался; неформальным лидером внутрипартийной (и прежде всего словацкой) оппозиции становился Александр Дубчек. В середине 1960-х их противостояние с каждым месяцем нарастало. Дубчек открыто критиковал экономическую политику Праги, которая не способствовала развитию словацкой экономики (более того, разницу в экономическом

развитии Словакии и Чехии было даже сложно оценить — с 1950 года было запрещено подсчитывать статистику), а Новотный пытался сместить Дубчека и заменить его более сговорчивым словацким коммунистом. Конфликт достиг кульминации в августе 1967 года. Тогда состоялся визит Новотного в Матицу Словацкую — важнейший словацкий культурный центр, расположенный в городке Мартин. Матица была создана в 1861 году: там издавали книги о словацкой истории и культуре, собирали культурные артефакты и документы, сохраняли достояние словацкой нации. Визит Новотного, приуроченный к годовщине создания общества, должен был символизировать единство чехословацкого государства. Но уже в процессе подготовки визита Новотный начал накалять ситуацию, выдвигать дополнительные условия и требования. Все это так разозлило Дубчека, который занимался организацией визита, что он не стал встречать Новотного и не последовал за ним в Мартин. Во время визита ситуация усугубилась. Новотный не приветствовал словаков, которые встречали его в Мартине, отверг подарки, врученные ему местным партийным руководством, и крайне скептически отозвался о деятельности Матицы в целом. Под конец он даже предложил перенести Матицу в Прагу — дескать, так будет дешевле, чем реставрировать здание. Стоявший рядом Василь Биляк, секретарь компартии Словакии по идеологии, громко спросил у президента о причинах такой грубости по отношению к словацкой истории. Новотный ничего не ответил, потребовал подать машину, сел в нее вместе с женой и уехал [196]. Этот поступок стал последней каплей для словацких коммунистов, они расстались с последними надеждами на то, что с Новотным можно договориться по-хорошему. В битве против президента словаки могли рассчитывать на поддержку Москвы. Брежнев считал Новотного ставленником Хрущева и не очень любил чехословацкого президента из-за его заносчивости и чрезмерной самоуверенности. Вообще, советский лидер не был заинтересован в конфликтах внутри социалистического блока, особенно в таких, которых легко было избежать.

Проблемы Новотного не сводились исключительно к конфликтам со Словакией. Не менее серьезной бедой для него стало экономическое положение республики. Экстенсивный рост 1950-х, бывший следствием авралов, «штурмовщины» и напряжения всех сил общества, не мог продолжаться в 1960-х, и новое десятилетие началось с серьезного экономического кризиса. Доходы населения упали, третий пятилетний план (1961–1965 годы) провалился. Начались разговоры об экономической реформе, идея которой пугала партийную бюрократию. Обсуждавшиеся проекты реформ рассматривали ситуацию в контексте проблем главным образом чешской, а не словацкой экономики [197]. В декабре 1967 года Новотный в последний раз атаковал словацких коммунистов и обвинил Дубчека в «словацком буржуазном национализме». Обвинение прозвучало неуместным воспоминанием о временах сталинистской диктатуры Готвальда — как если бы Брежнев заклеймил Хрущева «врагом народа». Эта ошибка стала последней в политической карьере Новотного. В начале января 1968 года его сместили с поста первого секретаря партии (во времена нормализации он ненадолго вернется в партийное руководство, но практически ничего не будет решать), а ее лидером стал Александр Дубчек. Началась краткая эпоха реформ — Пражская весна.

Как Пражская весна обернулась победой словаков, или Год, который изменил многое Как шутили потом в СССР, «когда Новотный дал Дубчека, в Чехословакии настала Свобода. Но Советы сделали ей Билак, закрутили Гаек, и жизнь в стране превратилась в Черник». Имелось в виду, что Олдржих Черник стал премьер-министром, Иржи Гаек потерял пост министра иностранных дел, а Билак стал фактически вторым человеком в стране. Это юмористическое, но близкое к правде описание хорошо держать перед глазами, вспоминая о событиях 1968 года. О Пражской весне сказано и написано много, поэтому хочется посмотреть на события 1968 года больше со словацкой перспективы,

которая, как оказалось, была несколько отличной от взгляда чехов. Как считают сегодня многие историки, Пражская весна была мечтой о переменах, сумевшей пережить свое время именно благодаря тому, что она была жестоко подавлена; скорее всего, продлись реформы дальше — и реформаторы зашли бы в тупик, ведь логичным развитием идеи поиска «социализма с человеческим лицом» был бы отказ от социализма в принципе — а этот путь уж точно не мог быть простым и безболезненным. А человеческое лицо у социализма в Чехословакии уже было — это лицо звали Александр Дубчек. Советские же танки, как грубая внешняя сила, законсервировали мечту о переменах на двадцать лет — и тем самым дали ей возможность возродиться. В начале 1968 года у власти в Чехословакии оказалась коалиция словацких и чешских коммунистов-оппозиционеров; коммунистовреформаторов поддерживала главным образом интеллигенция и культурная элита страны, которая поспешила принять участие в преобразованиях. У коалиции не было четкого плана действия и понимания, что стоит сделать в первую очередь. Симптоматично, что единственной реализованной реформой, задуманной в 1968 году, стала федерализация Чехословакии. Прагматизм словаков, их сосредоточенность на своих проблемах и отсутствие массовой поддержки либерализации привели к тому, что реформы понимались словацкими политиками скорее как федерализация, чем как демократизация. «Программа действий», принятая ЦК КПЧ в апреле 1968 года, была амбициозным и интересным документом, но она не представляла собой собственно программу, а скорее приглашала к дискуссии. Конкретные шаги предполагалось выработать ближе к осеннему партийному съезду, но советское вторжение отменило эти планы. Сразу после интервенции прошел съезд в Высочанах, позиционировавший себя как очередной, XIV съезд КПЧ и осудивший интервенцию. Его результаты были признаны недействительными по настоянию Москвы уже при подписании августовских протоколов — 28 августа.

Основным же реальным достижением Пражской весны в 1968 году стало то, что примерно через двадцать лет Михаил Горбачев назвал гласностью. Появилась возможность широко обсуждать недавние события в стране: спорить о сталинизме, критиковать социализм и советское устройство общества, сводить счеты с политическими противниками. Страна словно вышла из оцепенения: зашевелился парламент, районные и городские партийные комитеты превратились из мест, где штампуются спущенные сверху решения, в пространство для споров. Отменили цензуру, возросла свобода перемещения: чешские студенты поехали в британские языковые школы, а семейные пары — в Италию или Австрию. Можно представить, куда бы этот процесс мог завести Чехословакию, продлись он немного дольше, и какую реакцию он вызвал бы в других странах соцлагеря. Уже через двадцать лет стало понятно, что гласность и свободы приводят не к построению «лучшего социализма», а к его полному крушению. Но руководство СССР решило остановить эксперимент самым радикальным образом. Пражская весна закончилась быстро и болезненно для чехословацкого общества. Ее крах имел далеко идущие последствия. Но поражение потерпели не все: к числу победителей, пусть и с натяжкой, можно отнести и словаков (хотя они и отнеслись к советской интервенции плохо).

Словакия в эпоху «нормализации» 1 января 1969 года Чехословакия стала федерацией, состоящей из двух республик — Чешской и Словацкой Социалистических. Процесс федерализации был сложным и неоднозначным; вопросы вызывало само стремление к децентрализации — обычно социалистические государства со временем, наоборот, концентрировали власть в политическом центре. Кроме того, децентрализация происходила в момент политической реакции на реформы, когда границы допустимого в общественной сфере стремительно сужались, а тысячи людей вставали перед выбором: уехать из страны или принять новые правила игры.

Хотя федерализация Чехословакии во многом осталась скорее виртуальной, чем реальной, у нее были и вполне осязаемые плоды. После 1 января 1969 года (когда вступил в силу закон о федеративном устройстве Чехословакии) в Словакии и Чехии появились равноправные национальные парламенты (Чешский и Словацкий национальные советы; Словацкий совет существовал короткое время после войны, но потом был упразднен), высшие суды республик (а вот создание Федерального высшего суда затянулось на долгие годы и фактически состоялось только в начале 1990-х), Федеральное собрание — общенациональный парламент с двумя равноправными палатами, а чешский и словацкий языки стали государственными языками страны [198]. В Словакии и Чехии появились собственные премьер-министры. В Чехословакии сформировалась несимметричная государственная структура, в рамках которой у словаков были свои привилегии и права. В некоторых вопросах Словакия даже превосходила Чехию: так, например, у Чешской социалистической республики не появилось собственных государственных символов (герба, флага и гимна), своей собственной компартии, своего телевидения (Словацкое телевидение появилось после 1968 года). Словаки значительно расширили представительство в руководстве страны: после апреля 1969 года в ЦК компартии Чехословакии было 4 словака и 6 чехов, а после 1971 года чехов и словаков в ЦК стало поровну — по 6 человек. Произошедшие перемены однозначно свидетельствовали о повышении статуса Словакии. Получалось, что автономизация Словакии в составе страны стала единственным сбывшимся итогом пакета реформ Пражской весны. Но отсюда же растут корни некоторого охлаждения между чехами и словаками: согласно расхожему чешскому мнению, чехов во время Пражской весны больше интересовала демократизация, а словаков — федерализация, которая стала уступкой словацким политикам, но не была изначально чешским желанием. Среди чехов встречалось даже мнение, что словаки использовали чешскую трагедию для достижения своих целей. Ну а словацкое правительство оценивало результат перемен так: «Таким образом, после 120 лет борьбы словацкой нации за собственную государственность мы присоединяемся к народам

Европы и мира как самоуправляемый и равный партнер. Создание Чехословацкой федерации и Словацкой Социалистической Республики в ее составе является событием, имеющим историческое значение в сложной и порой болезненной истории нашей нации. Собственная государственная структура Словакии является кульминацией ее борьбы за экономический, культурный и общий прогресс… Словацкая государственность в то же время является естественным плодом вековых попыток найти взаимопонимание и согласие между чешскими и словацкими народами» [199]. Однако такой размашистый федерализм довольно быстро показался чрезмерным, и процесс «нормализации» начал понемногу сужать пространство для децентрализации. Эти действия не всегда были последовательными, что во многом объяснялось разницей в устремлениях представителей новой правящей коалиции. Например, Василь Биляк, лидер «сталинистского» крыла в компартии Чехословакии и одна из ключевых фигур в подавлении Пражской весны и «нормализации», придерживался гораздо более консервативных и жестких взглядов, чем Гусак. Москва поддерживала Биляка в качестве инструмента давления на более популярного Гусака (хотя и помнила, что в критический момент Биляк не смог подавить реформы сам, не дожидаясь ввода советских войск). Уже в 1969 году постановления закона о федерации начали время от времени нарушаться и игнорироваться. Вообще, весной 1969 года новые руководители Чехословакии уже начали жалеть о тех уступках, на которые они пошли ради восстановления порядка в стране, и стали готовить контрреформы, которые должны были повернуть все вспять. На процесс влияло и давление, которое оказывали на Гусака чешские контрреформаторы и Биляк. Федеративное устройство не было отменено, но фактически с 1970 по 1989 год оно в значительной степени игнорировалось, так что в Чехословакии сохранялось больше примет унитарного устройства государства, нежели федерации. Дело было, конечно, в том, что у компартии Чехословакии была монополия на политическую власть в стране, что не способствовало развитию федерализма. Чехословакия стала страной, в которой федерация юридически декларировалась, но на практике ее не существовало, хотя

историки не спорят с тем, что режим в Словакии был сравнительно мягче, чем в Чехии. У нормализации было несколько направлений. Одна из важнейших задач заключалась в том, чтобы лишить политического веса и влияния интеллигенцию, так яро поддерживающую реформы Дубчека. Эта интеллигенция была в большинстве чешской, и предполагалось сделать так, чтобы она боролась со своими представителями сама, — ну а правительство лишь выполняло бы «волю народа». Весной 1969 года председатель Союза словацких журналистов Светозар Штур (между прочим, потомок одного из основателей словацкого национализма XIX века) выпустил обращение, подписанное почти сотней чешских и словацких журналистов и озаглавленное «В наших рядах». В этом письме Штур жестко критиковал чехословацких журналистов, которые слишком свободны в своей критике режима и отдельных проблем в стране. После этого обращения выход в печать нескольких крупных изданий был прекращен, а многие журналисты задумались об отъезде. Следующими на очереди были писатели. Союз писателей распустили в 1968 году, а в начале лета 1969 года прошел учредительный съезд одного из новых Союзов — Союза словацких писателей (аналогичный чешский Союз появится тремя годами позже). На съезде было объявлено, что словацкая литература должна взять уверенный курс на социалистический реализм, активно используя достижения марксизмаленинизма для описания реальности. Предыдущее десятилетие в истории чехословацкой литературы описывалось как время, когда «в литературной печати получили распространение реакционномодернистские, неоавангардистские, структуралистские и прочие теории… В области культуры и искусства… наблюдалась открытая капитуляция перед буржуазной идеологией» (так считала и Большая советская энциклопедия). 21 августа 1969 года, в первую годовщину советского вторжения в Праге, была организована массовая манифестация, которую жестоко разогнали. (Это был уже не первый массовый протест. В марте 1969 года, после того как сборная СССР по хоккею дважды проиграла

сборной Чехословакии на чемпионате мира в Швеции, пражане вышли отмечать это событие на Вацлавской площади; в ходе празднеств был разгромлен офис «Аэрофлота».) Августовский протест только ускорил темп нормализации, а его подавление показало, что гайки можно закручивать и дальше. Тут же был принят закон, позволявший жестко карать участников протестных выступлений. В стране — в особенности в партии — начались чистки, которые затронули людей из всех слоев, от школьных учителей до министров, от врачей до генералов. В ходе контрреформ 1969–1970 годов Словакию покинуло около 11 тысяч человек (в 1968 году — еще больше). Уезжали не только писатели, журналисты и богема, но и врачи, школьные и университетские преподаватели, инженеры, ученые и рабочие. А правительство еще только начинало раскручивать репрессии: в январе 1970 года 53 000 человек исключили из словацкой компартии (в Чехии чистка была еще суровей). Всего в Чехословакии из партии вычистили больше 300 тысяч человек, многие потеряли работу из-за своей позиции во время Пражской весны. В 1972 году правительство организовало ряд публичных процессов над политическими противниками. Словакию чистки в процентном отношении затронули меньше, а кроме того, словацким властям удалось защитить многих попавших в опалу. Бывшим экономистам-реформистам, выброшенным в Праге из институтов и профильных ведомств, пришлось работать кровельщиками, кочегарами или мойщиками окон; в Словакии у их коллег было больше шансов попасть на работу в библиотеку или даже на должность чиновника в другом ведомстве. Но в целом увольнение в ходе чисток было практически приговором: человеку оставалось надеяться лишь на то, что он сможет найти самую примитивную работу, связанную с тяжелым или скучным физическим трудом. Нормализация нанесла серьезный удар и по культурной сфере. Многие заметные словацкие фигуры предпочли не возвращаться домой из-за границы, другие уехали. Например, обладатель «Оскара» за лучший фильм на иностранном языке словак Ян Кадар (автор пронзительного фильма «Магазин на площади», действие которого происходит во времена словацкой независимости во время Второй мировой и

посвящено Холокосту) был вынужден эмигрировать в США. Этим путем последовали многие сценаристы, актеры и режиссеры; тем же, кому повезло меньше, пришлось постоянно сталкиваться со словацкой цензурой, которая запрещала их постановки, отклоняла сценарные заявки и не подпускала к крупным проектам. Не меньшее давление оказывалось и на религиозные организации, прежде всего на католическую церковь. В конце 1960-х — начале 1970х годов около 70% словаков называли себя верующими христианами; эта ситуация не могла не тревожить коммунистическое руководство. В 1971 году был основан Институт научного атеизма при Словацкой академии наук, главной задачей которого стала борьба с религией в форме пропаганды и создания альтернативы для верующих. Однако особого успеха эта политика не принесла, а даже вызвала обратный эффект: нападки на священников лишь привлекали молодежь на сторону церкви. На это влияла и популярность католической церкви в Польше. Консервативные силы в руководстве Чехословакии усиливали свои позиции, опираясь в этом на Москву. В начале 1970 года один из лидеров консервативного крыла партии словак Йозеф Ленарт становится первым секретарем ЦК Коммунистической партии Словакии. Этот пост он будет занимать в течение 17 лет. В декабре 1970 года новые правила игры, установившиеся в обществе в ходе нормализации, закрепились на официальном уровне: состоялся съезд КПЧ, на котором был торжественно принят документ «Уроки кризисного развития партии и общества». В «Уроках…» события 1968– 1970 годов излагались с крайне консервативной точки зрения; демократизация осуждалась как контрреволюционные действия врагов коммунизма, а военная интервенция стран Варшавского договора называлась «интернациональной помощью». Политический режим, установившийся в Чехословакии в ходе нормализации (которая продолжалась и после 1970 года, только уже не так масштабно), больше всего напоминал брежневский Советский Союз. Политика при таком режиме никак не могла быть публичной, двоемыслие становилось повседневной практикой, а к идеологическим речам, доносившимся с высоких трибун, никто уже всерьез не

относился. Граждане все меньше интересовались политической жизнью и все больше — экономическим благосостоянием. Этот режим часто называли неосталинистским, имея в виду репрессивную сущность государства в этот период, однако его особенностью была скрытность репрессий, их непубличность. Острая борьба в партии продолжалась всю первую половину 1970-х, главными оппонентами были Густав Гусак и Василь Биляк. Победителем в схватке вышел Гусак. В 1975 году он стал президентом Чехословакии, сменив на посту стареющего и больного Свободу. Именно склонность Биляка к авторитарным методам не позволила ему завоевать поддержку большинства в партии (а также убедить Москву в том, что президентом нужно сделать его) и стать единственным кандидатом [200]. Тем не менее Биляк и политики его круга не утратили политического влияния в Чехословакии: их поддерживала Москва. Отношения Гусака и Биляка оставались в неустойчивом равновесии. Но «нормализованный» режим должен был чем-то компенсировать людям урезание политических свобод. Как часто бывает, этим «чем-то» стало экономическое благополучие. Особенно это касается Словакии, которая на протяжении всего коммунистического периода энергично развивалась в экономическом плане. Политика индустриализации Словакии успешно реализовывалась начиная с 1948 года. Учитывая слабое развитие словацкой промышленности до коммунистов, темпы роста были значительными. Более того, несмотря на серьезные экономические проблемы в Чехословакии в 1960-х годах (которые тоже способствовали вызреванию идей о демократизации и поиску новой модели экономического существования), план на четвертую пятилетку (1966– 1970) в Словакии был выполнен полностью. Это можно было счесть успехом, особенно на фоне того, что предыдущая пятилетка провалилась по всем направлениям, а уровень промышленного производства откатился к показателям 1950-х годов [201].

За пять лет уровень национального дохода в Словакии увеличился на 60%, а доля страны в общенациональном доходе выросла с 24 до 27%. Словакия продолжала догонять Чехию по уровню экономического развития: если в 1948 году участие Словакии в производстве национального дохода составляло 61,2% от уровня Чехии, то в 1960 году — уже 74%, а в 1971-м — 78,9%. Так же менялась и доля словацкого промышленного производства: в 1948 году словацкое производство составляло 39% от чешского, а в 1970 году — почти 70%. По объемам сельскохозяйственного производства Словакия превосходила Чехию всегда и во время коммунистического правления только наращивала объемы аграрного сектора [202]. Экономические различия между Словакией и Чехией, которые существовали не одно десятилетие, стирались. Кроме того, на фоне бурно развивающейся промышленности Словакии успехи чешской индустрии были не столь впечатляющими. Если раньше чешское производство было одним из наиболее востребованных в Центральной Европе, то, оказавшись на периферии Варшавского блока, оно начало приходить в упадок. Индустрия требовала дополнительных вливаний в модернизацию, но военная доктрина предполагала, что промышленность, сконцентрированная на западе Чехии, может быть уничтожена в ходе военного столкновения со странами НАТО. Поэтому Гусак, согласно указаниям, поступавшим из Москвы, развивал военное производство на востоке Словакии, вблизи от советской границы. Эти экономические перемены изменили типичные миграционные потоки и еще больше отдалили Чехию и Словакию друг от друга: если раньше словацкие крестьяне ехали в Чехию и Богемию в поисках работы на заводах, которая приносила больший заработок, чем труд в деревне, то теперь им не было нужды искать счастья в Чехии — словацкой промышленности постоянно требовались люди. В Чехию же теперь ехали образованные словаки, которые двигались по карьерной лестнице. Есть ирония в том, что чем больше стирались экономические различия между частями Чехословакии, тем меньше связей между ними оставалось. В 1970-х и 1980-х годах темпы экономического роста Чехословакии постоянно падали, но при этом Словакия росла быстрее, чем Чехия: в

1971–1975 годах средний темп роста находился на уровне 6,7 и 5,2% соответственно, в 1976–1980 — 3,6 и 2,7%, в 1981–1986 — 2,7 и 1,2%. Сравнялись и уровни производительности в разных частях страны: в 1985 году доля Словакии в ВВП Чехословакии стала одинаковой с долей словацкого населения в стране — 34%. Гусак не забывал об интересах Словакии и старался помогать ей с развитием крупных проектов и предприятий [203]. Хотя в 1970-х годах экономическое развитие шло не такими энергичными темпами, а на промышленность сильно влиял международный нефтяной кризис, общее экономическое благосостояние оставалось на довольно высоком уровне. При этом для чехословацкой экономики были характерны те же проблемы, что и для всех остальных социалистических экономик: дефицит отдельных товаров, низкое качество многих услуг и наличие разветвленного черного рынка, снабжающего население качественными товарами по более высоким ценам.

Перестройка, «бархатная революция» и независимость Повседневная жизнь в Словакии 1970–1980-х годов была очень похожа на жизнь во всех других странах социалистического блока. На нее влияли более-менее стабильная экономическая ситуация, понятная политическая система, установившая жесткие границы допустимой политической активности, и отсутствие каких-либо экономических реформ. При этом, несмотря на цензуру и политическую пропаганду, вложения в культурную и научную сферу оставались на высоком уровне (пусть и меньшем, чем в странах Западной Европы), социальные услуги становились более развитыми и доступными. Однако высшее образование и академические институты были задавлены режимом: всех, кто мог оказывать сопротивление, вычистили и уволили. Не стоит, впрочем, думать, что в стране отсутствовала политическая оппозиция неосталинистскому режиму. Партийные чистки, гонения на

церковь и интеллигенцию после 1968 года создали целый класс людей, готовых бороться с гегемонией коммунистической партии. Ядром оппозиции стали люди, изгнанные из компартии, а символом их сопротивления — бывший реформатор Александр Дубчек. Подписание Хельсинкского соглашения в 1975 году сильно подействовало на оппозиционную и диссидентскую среду по всему социалистическому блоку. В Москве, например, появилась правозащитная Хельсинкская группа. Чехословакия не стала исключением: в январе 1977 года интеллектуалами-диссидентами там была подписана «Хартия 77» — документ, ставший основой для одноименного оппозиционного движения. В нем Густав Гусак прямо обвинялся в нарушении прав человека, диктаторском правлении и гонениях на гражданское общество. Одним из лидеров движения стал Вацлав Гавел — писатель, драматург, диссидент и будущий президент страны. Правительство немедленно отреагировало на новое движение: подписанты подвергались гонениям и репрессиям, а кроме того, власти вводили в общественное поле «антихартии» — союзы интеллектуалов, лояльных коммунистическому режиму. Они стремились показать, что подписанты «Хартии 77» — кучка маргиналов, которые ни в коей мере не могут говорить за все чехословацкое общество. И здесь в очередной раз проявилась разница между двумя частями страны. Так как нормализация проявила себя в Словакии гораздо слабее, чем в Чехии, у словаков было меньше причин участвовать в диссидентском движении. Среди подписавших «Хартию» в 1977 году было лишь семеро словаков; с годами число подписей росло, к движению присоединялись новые люди, числом до 1889 человек, но словаков среди них оставалось очень мало — от 36 до 42 (данные разнятся), то есть всего около 2% от общего числа [204]. Большинство словаков не сочли «Хартию» документом, который мог бы им многое предложить. Поэтому оппозиционная деятельность оставалась преимущественно занятием чехов. Это не значит, что в Словакии совсем не было оппозиционных выступлений: в том же 1977 году андеграундная словацкая поэтесса Анна Ганицкая, подписавшая к

тому моменту «Хартию», устроила протестную акцию на съезде Союза словацких писателей. Но это скорее исключение. Исследователь Минтон Голдман писал: «Казалось, в этот период словаки в географическом и культурном отношении отдалились от своих чешских соседей. В то время как в Чехии боролись с консервативным правлением Гусака, в Словакии диссидентское движение было крайне слабым. В конце 1980-х годов, когда в Чехии нарастал протест, словаки в основном молчали и не выступали. Более того, они практически не имели контактов с диссидентами в соседних странах; там было мало подпольных изданий и самиздата и почти не появлялось публичных писем, осуждающих политические выступления режима» [205]. В 1985 году во главе СССР встал Михаил Горбачев. Начатая им перестройка сильно смутила руководство Чехословакии (как, впрочем, и других социалистических стран). Лидеры Компартии Чехословакии не могли не узнавать в реформах Горбачева того, что в самой Чехословакии было опробовано в 1968 году; даже изначальный посыл на обновление компартии на принципах плюрализма был схожим. Они также понимали, что перемены в Советском Союзе грозят их собственному благополучию: практически все члены ЦК и Президиума КПЧ занимали свои посты с 1970–1971 года, то есть получили власть в результате подавления Пражской весны. Новый московский ветер грозил сдуть их с насиженных мест. И они не ошиблись в своих предчувствиях: горбачевское Политбюро начало требовать перемен в стране. Весной 1987 года Горбачев совершил первый официальный визит в Чехословакию. На улицах Праги его встречали толпы восторженных людей — и было ясно, что его визит они связывают с возможностью политических и экономических перемен в стране. В декабре 1987 года Густав Гусак, сохраняя пост президента страны, ушел с поста генерального секретаря партии. Его место мог занять Василь Биляк, но Горбачев его не поддержал, тем более что Биляк в это время пытался договориться с Хонеккером и Чаушеску о совместном противодействии реформам Горбачева. Новым генеральным секретарем

партии стал ортодоксальный марксист Милош Якеш. Он вовсе не был либералом-реформатором; напротив, он сам принимал участие в подавлении Пражской весны. Но его взгляды на экономику оказались более современными, близкими к реальности и к настроению тех, кто разгонял перестройку, поэтому выбор пал на него. Последовали и другие отставки. В апреле из состава Президиума партии был выведен Антонин Капек, один из тех, кто в 1968 году подписал обращение к СССР за «интернациональной помощью»; после падения коммунизма он покончит с собой. В октябре 1988 года свои посты оставил бессменный премьер-министр Словакии и член Президиума ЦК КПЧ Петер Цолотка — он руководил правительством республики с 1969 года. Тогда же потерял власть и Любомир Штроугал, премьер-министр Чехословакии с 1970 года, убежденный технократ. Одновременно с этим активизировались все диссидентские группы, Александр Дубчек вернулся в политику и начал призывать к переоценке событий 1968 года (Горбачев еще не поддерживал эту идею). В политический процесс в стране все сильнее вмешивалась католическая церковь, а государственное влияние на религиозную сферу уменьшилось. Несмотря на эти перемены, Якеш пытался отрицать очевидное, боролся с реформами и сопротивлялся новой политике. При этом он вовсе не был оторван от реальности и понимал, что положение коммунистов очень и очень шаткое. Широкую известность (против его воли) получило выступление Якеша на партийной конференции летом 1989 года, когда он во всеуслышание жаловался на разобщенность коммунистов и их слабость. Во время выступления Якеш выразил положение коммунистов выражением jako kůl v plotě — «как колья в заборе»; эта фраза сразу же стала крылатой [206]. Накопившиеся в обществе противоречия (с одной стороны — весь комплекс социально-экономических проблем, дополненных растущими ожиданиями и политической напряженностью, с другой стороны — неспособность власти начать назревшую либерализацию экономики и общества) окончательно прорвались в публичную политическую сферу осенью 1989 года. Массовые демонстрации в Чехословакии начались

ещэ в 1988 году, когда католические священники организовали манифестации сначала в Братиславе, а затем в других городах. На 17 ноября 1989 года в Праге была назначена студенческая акция, приуроченная к 50-летию политического выступления пражских студентов и преподавателей, жестоко разогнанных нацистами. Это событие послужило появлению международного Дня студента. В демонстрации участвовало около 50 тысяч человек; нараставшее противостояние студентов и полиции вылилось в жесткое подавление выступления силовиками. В новостях на официальном телевидении событие не освещалось. На следующий день пошли слухи, что один из студентов в ходе подавления протестов был убит полицейскими. Слухи оказались ложными — возможно, за ними стояла реформистская часть компартии. Так или иначе, 20 ноября студенты объявили о начале забастовки в масштабах всей страны, и это запустило целую цепь событий. Страна забурлила, общественные, религиозные и политические организации поддержали студентов; к забастовке присоединились рабочие. Через неделю после манифестации в Прагу прибыли Дубчек и Гавел, а Президиум ЦК Коммунистической партии Чехословакии в полном составе подал в отставку. Вместо Якеша был назначен Карел Урбанек, практически неизвестный в стране политик, не имевший ни негативной, ни позитивной репутации. Тогда же, в конце ноября 1989 года, правительство повело переговоры с восставшими. С этого момента началось стремительное крушение коммунистического режима в Чехословакии. 29 ноября из Конституции убрали статью о руководящей роли Коммунистической партии, 30 ноября был сменен руководитель Словацкого национального совета Вильям Шалгович — ярый сталинист и один из активных участников борьбы с последствиями Пражской весны (спустя три месяца он застрелился в подвале собственного дома). Новым председателем стал Рудольф Шустер, который через десять лет будет избран президентом Словакии и приведет страну в Европейский союз. В те же дни к протестам присоединилась редколлегия словацкой «Правды», главного партийного издания.

Гусак еще пытался маневрировать: 3 декабря он сформировал новое правительство, в основном составленное из коммунистов. Но этот шаг встретил сопротивление со стороны «Гражданского форума» и «Общественности против насилия» — новых организаций, возникших на волне перемен. 10 декабря Гусак сформировал новое правительство, в котором коммунистов и не-коммунистов было примерно поровну, после чего подал в отставку; 29 декабря парламент, пополнившийся новыми членами, избрал своим председателем Александра Дубчека, а президентом страны Вацлава Гавела. В июне 1990 года прошли первые за сорок с лишним лет свободные парламентские выборы, победу на которых одержал «Гражданский форум». События в Чехословакии встали в один ряд с тем, что происходило в других социалистических странах: 25 декабря 1989 года в Румынии был расстрелян Николае Чаушеску; за восемь дней до пражской демонстрации пала Берлинская стена; за неделю до нее был отстранен от власти многолетний руководитель Болгарии Тодор Живков; в Венгрии Янош Кадар ушел со всех постов еще в мае 1988 года, а в октябре 1989 года борьбу за власть проиграл его наследник Карой Грос; в Польше еще в начале года прошел круглый стол власти и оппозиции, а парламентские выборы в июне были вчистую выиграны «Солидарностью». Всего за шесть недель коммунистический режим был полностью уничтожен. Словакия стала партнером Чехии в этой победе и собиралась вместе с ней делить ее плоды. Однако Чехословакия в итоге повторила судьбу всех других коммунистических федераций — и прекратила свое существование. Есть много причин, по которым существование единой Чехословакии после 1990 года оказалось невозможным, но главная из них заключается в том, что было слишком сложно одновременно переводить экономику на капиталистические рельсы и придумывать новое федеративное устройство, которое бы понравилось всем. Переход от коммунизма к капитализму и демократии был сложным процессом, в котором не существовало готовых рецептов и методов. А создание успешного федеративного механизма, обеспечивающего

равномерное распределение полномочий и ответственности, непростая задача для государства и в более спокойной обстановке.

—

Говоря о распаде Чехословакии (или, как его иногда называют, «бархатном разводе»), часто упоминают словацкий национализм, ставший его основным драйвером. Такая точка зрения правдива лишь отчасти. Словацкий взгляд на вопрос был прагматичным, а не эмоциональным (как бывает в случае политического национализма): словацкие политики понимали, что в случае Чехословакии идет речь о существовании двух наций, чьи экономические и политические интересы по многим вопросам не совпадают, а существующий политический механизм не способен обеспечить эффективное принятие решений, выгодных и Словакии, и Чехии. Вместе с тем не стоит думать, что стремление к разводу было внятным народным запросом, который был агрегирован и воспринят политическими элитами. Согласно данным социологических опросов, в октябре 1990 года лишь 9,6% словаков считали, что наиболее предпочтительным вариантом дальнейшего существования является независимость Словакии; позднее, в январе 1991 года, эту точку зрения разделяли примерно 15% словаков. И даже сразу после «развода» лишь 30% словаков считали, что выбранный вариант наиболее подходящий [207]. Во многом «развод» продолжал линию, обозначенную еще во времена Пражской весны, когда словацкие элиты больше всего были заинтересованы в обретении собственного голоса в едином государстве, в укреплении нации и ее позиций. И хотя 1968 год принес Словакии немалые завоевания, многие из них были фактически проигнорированы в ходе нормализации. От новой демократической Чехословакии словацкие элиты ждали конкретного механизма участия в управлении общим государством. В какой-то момент стало понятно, что выработать его весьма и весьма непросто, если в принципе возможно. Разногласия по этому вопросу проявили себя сразу же, еще в декабре 1989 года. Подразумевалось, что принцип равенства двух наций в новой либерализованной Чехословакии будет начинаться уже с того, что президент и премьер-министр будут представлять разные нации.

Президентом в декабре 1989 года стал чех Гавел, а последним коммунистическим премьер-министром Чехословакии, назначенным Гусаком, был Мариан Чалфа (коммунистом Чалфа оставался недолго и уже в январе 1990 года перешел в «Общественность против насилия»). Он был этническим словаком, но вся его взрослая жизнь, весь его карьерный путь были связаны с Чехией (и конкретно Прагой, где он жил большую часть жизни), а на публике он предпочитал говорить почешски. Словаки не воспринимали его как своего. Конечно, не национальность премьера погубила единую Чехословакию. Скорее, наоборот: эти противоречия в его идентичности характерны для проблем нового государства. Дальнейшей стадией стали споры депутатов парламента, чья задача заключалась в том, чтобы выработать работающее конституционное соглашение между двумя частями страны. В марте 1990 года из названия страны было убрано слово «cоциалистическая», и Гавел предложил название, которое страна носила перед Второй мировой, — «Чехо-Словацкая республика». Это предложение было отвергнуто словацкими депутатами, видевшими в нем игнорирование отдельности словацкой нации. Компромиссным вариантом, с которым согласились все, стало название «Чешская и Словацкая Федеративная Республика». Споры о дефисе сотрясали прессу и будоражили умы, но суть проблемы заключалась не в орфографии, а в том, как разделить власть, ответственность и полномочия. После долгих переговоров в декабре 1990 года был принят конституционный акт, деливший полномочия в согласии с теми принципами, как они были описаны в законах 1968 года, когда Чехословакия стала федерацией. Этот закон говорил о юрисдикциях федеральных органов власти; прочие же сферы влияния оставались на долю национальных властей. Таких сфер влияния было выделено одиннадцать. Далее началось обсуждение нового государственного договора, который описал государственное устройство в целом. В нем описывалось всего три зоны ответственности, передающихся на уровень руководства федерации: международные отношения, армия и внутриэкономическая активность. Этот вариант вызвал озабоченность у словацких политиков, которые настаивали, что в этом случае

государство превратится в конфедерацию, а значит, необходим новый конституционный договор. Компромиссный вариант был отклонен в Словацком национальном совете, а чехи отказались продолжать дальнейшее обсуждение. Ситуация зашла в тупик. Кроме того, было очевидно, что стороны сильно расходятся и в вопросах экономики: в Чехии настаивали на доктрине быстрых рыночных реформ, а в Словакии, где были сконцентрированы тяжелая промышленность и сельскохозяйственные предприятия, желали более постепенного перехода к рынку. Летом 1992 года прошли последние в истории Чехословакии выборы. В Чехии победила Гражданская демократическая партия, построенная на обломках «Гражданского союза»; ее лидером был Вацлав Клаус — известный экономист-диссидент. В Словакии победу одержало Движение за демократическую Словакию, отколовшееся от «Общественности против насилия» и ведомое Владимиром Мечьяром. Лидеры быстро пришли к соглашению о том, что обе части федерации провозгласят независимость. Соглашение было принято уже 17 июля 1992 года, в сентябре была утверждена Конституция Словакии — словом, было сделано все для того, чтобы «развестись мирно» и избежать распада федерации по югославскому сценарию. 25 ноября 1992 года депутаты Федеральной национальной ассамблеи проголосовали за прекращение существования федерации. Так закончилась 74-летняя история единой Чехословакии, в которой были и совместные победы, и общие поражения. Закончилась мирно, несмотря на споры и конфликты, — таким же мирным было сосуществование чехов и словаков на протяжении столетий.

#USSRCHAOSSS_culture

Архитектура седьмого дня: как социалистическая Польша строила костелы #ussrchaosss_PRL #chaosss_jesus #chaosss_dom #chaosss_monument #chaosss_ban #chaosss_art Дмитрий Окрест Архитектор Куба Снопек — директор программы бакалавриата Харьковской школы архитектуры, преподавал в Институте медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка», один из авторов книги и онлайнпроекта «Архитектура седьмого дня» [208]. Это исследование более 3000 католических храмов, построенных во времена Польской Народной Республики. Снопек рассказал, как политика влияла на современный архитектурный ландшафт страны, а церковь создала свой уникальный архитектурный жанр.

Польская самобытность В 2013 году мы делали заявку на конкурс по проекту польского павильона на Венецианской биеннале. Тема биеннале 2014 года — «Absorbing Modernity 1914–2014». Куратор биеннале Рем Колхас хотел,

чтобы каждая из стран рассказала в своем павильоне, как в архитектуре их страны проявилась современность. Вместе с подругой, Изой Чихонской, мы довольно долго думали, в чем сила польской архитектуры. Жилые районы — это скорее в России; небоскребы и пригороды — это скорее в США. Каждая тема, которую мы обсуждали, на фоне конкурентов оказывалась не очень интересной. Но когда мы ехали на машине по стране с моим русским другом, то он сразу обратил внимание на церкви, построенные в 1980-х. Он удивился, как при коммунистической власти поляки построили столько церквей. Для меня же в этом не было ничего необычного, ведь я тут живу.

Несмотря на провозглашение атеизма, церковь оставалась государством в государстве, имея собственные школы, гражданские ассоциации и общественные пространства. После оттепели 1956 года ситуация окончательно утвердилась в таком компромиссном виде. Это сосуществование двух идеологических систем можно описать так: «Да, мы не любим друг друга, но нам нужно жить в одной комнате». Лидеры государства и лидеры католической церкви постоянно пытались оспорить главенствующую роль: например, в 1966 году праздновалось тысячелетие Польши. Власти провозглашали юбилей государственности [209], а церковь — крещения страны [210], ведь только после крещения князя появилась Польша. Церковь выражала свою значимость в том числе тем, что построила больше 3000 церквей: первая волна строительства случилась сразу после Оттепели, а наиболее крупная — после «Солидарности» [211]. Первая волна была небольшой — построили всего лишь несколько сотен небольших храмов. Новый лидер коммунистической партии Владислав Гомулка и лидер католической церкви Стефан Вышинский вначале пытались сосуществовать, но ничего не получилось. Политика вскоре приняла неблагоприятный для церкви оборот, и уже в начале 1960-х церкви строить запретили. Это продолжалось почти два десятилетия, до конца 1970-х годов.

В 1976 году начался экономический кризис и в то же время вновь разрешили строительство церквей. В 1980 году по всей стране прошли массовые забастовки «Солидарности». Властям пришлось идти на многие уступки, например, разрешить строить храмы. Правда, там, где власти боялись беспорядков, разрешения на их строительство давали медленно, но вскоре оно стало массовым.

Появление новых церквей поддерживали и политический лидер «Солидарности» Лех Валенса, и Папа Римский Иоанн Павел II, духовный лидер в том числе и тогдашних недовольных. В начале 1980х выдали более тысячи разрешений на строительство. Почему храмов стали строить так много? Причина проста: их действительно не хватало. С 1960-х по 1980-е в Польше произошла массовая урбанизация. Миллионы людей приехали из деревень и заселились в только что отстроенные микрорайоны. Они привезли с собой местные традиции (в том числе католическую веру), а храмов для них не было. Доктрина социалистического строительства фокусировалась на заводах, рабочих клубах, многоквартирных домах, то есть архитектуре, обслуживающей шесть рабочих дней недели [212]. Поэтому я решил назвать строительство новых храмов Архитектурой седьмого дня: прихожане сами создавали то, о чем не позаботилось социалистическое государство. Более того, постройка церквей стала одной из форм протеста. Объем строительства католических храмов был прямо пропорционален масштабу антиправительственных выступлений. Только в 1980-х годах, в период после создания «Солидарности», было начато строительство более тысячи храмов. Большинство построили сами прихожане. Слаженные общины верующих с самого начала были вовлечены в процесс создания церквей: люди самоорганизовывались, выбирали проекты, участвовали в крупных строительных работах, финансировали их.

Самый известный, наверное, пример такого строительства — храм в городе Нова Хута [213] (сейчас это часть Кракова). Это сталинский город, построенный по образцу Магнитогорска вокруг огромного комбината. Храм Богородицы, королевы Польши, был построен в 1967– 1977 годах. В его архитектуре видны цитаты из авангардных работ Ле Корбюзье; фасад облицован четырьмя миллионами камней, привезенных на стройку прихожанами. Труд прихожан стал частью архитектурной формы храма. Массовое строительство храмов приостановилось на рубеже веков: их стало достаточно. Сейчас, наоборот, стоит вопрос, что делать со всеми

этими сооружениями: с 1980 года количество верующих в Польше стабильно уменьшается [214].

Открытые пространства Другое мое исследование касается городских площадей. Оно называется «Площадь спектакля» и рассматривает то, как развивался политический протест в пространствах социалистических городов других стран Восточной Европы в 1987–1991 годах. Ведь это те же процессы, которые привели и к массовому строительству храмов в Польше около 1980 года. Оказалось, что многие протесты имели характер не революции, а мирного политического диалога [215]. Городские площади стали важными пространствами, где все это происходило.

Огромные пустые площади, созданные в сталинское время для парадов и государственных спектаклей, оказались идеальными для проявления политической активности их противников — демократов. Что интересно, огромные площади в Центральной и Восточной Европе продолжают жить политической жизнью и сейчас! Примеров очень много: «Черный протест» в Польше [216], протесты в Тбилиси, которые превратились в рейв, польские протесты против судебных реформ и многие другие [217].

Во всех этих случаях мирные протесты, организованные гражданами, становились чем-то вроде спектакля, который с помощью новых медиа сообщал властям постулаты протестующих. Например, на центральной площади Познани люди фонариками своих айфонов высветили слово «вето»: от президента требовали поставить вето на новый законопроект о судебной реформе.

Места памяти Интересно, что эта очевидная политическая функция площадей сегодня многими не считается важной. Архитекторы, мэры, локальные политики и активисты гораздо чаще полагают коммерческую или рекреационную функцию площадей важнее политической, забывая, что площадь остается агорой [218]. Когда смотришь на картинки с идеальным городским пространством [219], где всюду качели и кафе, непонятно, какое на самом деле намерение у отцов города. Больше приятного пространства? Или меньше возможностей для демонстраций? В Варшаве есть Площадь парадов [220] вокруг Дворца культуры и науки [221], с которой уже тридцать лет не знают, что придумать. Были предложены десятки проектов застройки. Выходит, что они неосознанно против массового выхода людей на улицы, ведь это по сути единственное место для больших манифестаций. Капиталистическая идея циркуляции денег в обмен на застройку крайне выигрышна для городского бюджета. Но я считаю, что нельзя забывать и о других функциях городской площади. Возможно, этот тезис был бы неважен после провозглашенного философом Фрэнсисом Фукуямой Конца истории [222]. Но пока история все продолжается, и конца ей вот уже тридцать лет не видно.

Заглянуть за стену: телевидение ГДР как феномен #ussrchaosss_DDR #chaosss_crazyTV #chaosss_doc #chaosss_klyukva #chaosss_show #chaosss_smi Егор Сенников Туристы, побывавшие в ГДР, всегда отмечали, что к шести часам вечера улицы и площади, даже в центре крупных городов, начинали пустеть — и к восьми прохожих почти не было. После работы люди стремились домой: в представлении большинства восточных германцев нормальным проведением свободного времени считалось прослушивание радиопередач или просмотр телевизионных программ. Медиа играли огромную роль в общественной жизни ГДР и всегда очень много значили для ее жителей [223]. Германская Демократическая Республика появилась на свет почти случайно; нежеланный ребенок ранней стадии холодной войны, когда США и СССР соревновались за сферы влияния в Европе. Сражение двух сверхдержав привело к тому, что на территории бывшей нацистской Германии появилось не одно, а сразу два немецких государства — ГДР и ФРГ (если опускать автономию Саара, который все равно присоединился к ФРГ в 1955 году, и сложный статус Западного Берлина). Оба претендовали на то, чтобы считаться единственной настоящей Германией, оба были задуманы как витрины достижений политического и экономического строя (капитализма и коммунизма), оба отрицали достижения соседа, выдвигая на первый план собственные успехи.

ФРГ и ГДР появились в 1949 году, и уже к концу 1950-х стало понятно, что открытая (даже отчасти) граница с ФРГ — угроза для ГДР. Молодежь и образованные люди все чаще эмигрировали на Запад, что создавало риски для восточногерманской промышленности и позволяло ФРГ подавать себя как более привлекательную и жизнеспособную страну. Ответ был найден нетривиальный: в середине августа 1961 года, в тот момент, когда большинство

западногерманских, американских и натовских чиновников находились в отпусках, построили Берлинскую стену. Она разрезала город на две части, отделила Восточную Германию от Западной и на десятилетия стала зримым символом разделения мира на капиталистический и коммунистический. Несмотря на политическое противостояние, оба государства понимали, что, для того чтобы состояться, им придется воздействовать на умы немцев за стеной. Обоим режимам на стыке двух миров было важно пропагандировать свой образ жизни, показывать его преимущества и непременную победу. Вот почему радио и телевидение в ГДР и ФРГ стали важным элементом информационной борьбы с идеологическим противником, и вещание транслировалось из ГДР и ФРГ на всю территорию страны. Восприятие жителями ФРГ восточногерманских передач — вопрос интересный, но не он является предметом этой истории. Поговорим о том, как существовало и воспринималось западное телевизионное вещание в ГДР и как оно влияло на восточногерманское телевидение и политические установки восточных немцев. В последние годы представление о том, как было устроено восточногерманское телевидение, начало меняться. Благодаря открывающемуся массиву документов и материалов становится понятно, что нельзя рассматривать его лишь как инструмент политической пропаганды в руках партийного руководства. Напротив, оказывается, что телевидение ГДР было более сложным явлением: реагировало на актуальные медиатренды своего времени, предлагало интересный зрителям контент, отслеживало, что нравится людям [224].

Как все начиналось Немецкая исследовательница истории телевидения в ГДР Клаудия Диттмар описывала в одной из своих статей такую картину обычного вечера в ГДР:

«20:00 — семья собирается перед телевизором, начинается вечерняя программа. Эта ситуация разыгрывается каждый вечер по обе стороны границы между двумя Германиями, и люди смотрят одни и те же телевизионные программы. Tatort (триллер «Место преступления») или Wetten, dass… (шоу «А спорим, что…») развлекают зрителей на западе и на востоке. В свободное время гражданин ГДР регулярно совершает Virtuelle Republikflucht — виртуальное незаконное пересечение границы. К нему в дом через телевизионный экран приходит западный мир, он восхищается западными продуктами, путешествует по тем местам Германии и остального мира, которые недоступны ему в реальности. И только в так называемой Tal der Ahnungslosen, «долине невежественных», зрители полностью зависят от каналов, принадлежащих ГДР. У них нет выбора: станции, расположенные в западной части Берлина и вблизи границы, не достают трансляцией до региона вокруг Дрездена и до северо-востока ГДР [225]. Вот емкое и вполне подходящее описание обычного вечернего досуга в ГДР. Сначала радио, а затем и телевидение стали постоянными спутниками восточногерманских граждан. Вообще Германия была одной из первых стран в мире, где началось постоянное телевещание. С 1935 года компания Deutscher FernsehRundfunk регулярно, трижды в неделю, транслировала на территории нацистской Германии полуторачасовые передачи. Геббельс лелеял большие планы по развитию пропаганды на базе телевещания, но телевизоры в то время были чрезвычайно дороги и недоступны для большей части населения. Затем началась Вторая мировая, и руководству страны стало не до этого. Планы по расширению телевещательной сети были отложены, и в результате новое телевидение в Германии появилось уже после войны. Перед союзниками, контролирующими территорию Германии, встало множество важных задач по реорганизации общества и сохранению контроля над ним. Невозможно было представить себе реализацию этих задач без контроля над средствами массовой информации. Изначально существовали только радио и пресса. Необходимо было

создать и телевидение, причем такое, которое помогло бы закрепить федеральную структуру новой Германии и децентрализацию властных полномочий (чтобы не допустить концентрации власти, подобной той, что произошла в нацистской Германии). С 1945 года начался процесс организации региональных телесетей во всех оккупационных зонах; во многом эти сети транслировали позицию основных медиа стран-оккупантов: например, в британской зоне вещание опиралось на позицию BBC. По мере того как разворачивалась холодная война, оккупационные зоны постепенно объединялись в большое западногерманское государство (ФРГ). Советским ответом на эти шаги стало учреждение государства на территории советской оккупационной зоны (ГДР).

В 1950 году в ФРГ была создана ARD — Arbeitsgemeinschaft der öffentlich-rechtlichen Rundfunkanstalten der Bundesrepublik Deutschland («Рабочее содружество общественно-правовых вещательных станций Федеративной Республики Германия») — общественная ассоциация телерадиовещательных компаний, объединяющая региональные телесети. Сама ARD являлась независимой общественной организацией и управлялась публичным советом директоров; национальное телевещание в большей степени зависело от руководства федеральных земель, нежели от федерального правительства. В том же году в ГДР была учреждена государственная телекомпания Deutscher Fernsehfunk (DFF), и контроль над телевидением перешел от советских властей к восточногерманскому руководству. Телевидение в ГДР с самого начала задумывалось как централизованное средство массовой информации, находящееся под полным контролем назначаемого государством руководства. Первым руководителем DFF стал опытный коммунист-подпольщик Ганс Мале, соратник Вальтера Ульбрихта (первого руководителя Социалистической единой партии Германии). В свое время он успешно создал комитет «Свободной Германии» — просоветской организации немецких офицеров и солдат. Во главе восточногерманского телевидения Мале проработал недолго: уже в 1951 году он был отправлен в отставку, обвинен в шпионаже и сослан «на перевоспитание» в Шверин. К активной государственной деятельности он вернулся уже после развенчания культа личности. Постоянное телевещание началось в ФРГ и ГДР в 1952 году. В тот момент в ГДР телевизоров было еще мало, но они быстро распространялись. Уже в 1958 году в семьях ГДР было почти 300 тысяч телевизоров, к 1960 году их количество выросло втрое. К 1989

году телевизоры в ГДР были почти в 98% домохозяйств, причем в 46% — цветные [226]. Интересно, что одной из причин, сильно поспособствовавших росту популярности телевидения, была трансляция из Швейцарии финала чемпионата мира по футболу 1954 года. Это был первый послевоенный чемпионат по футболу, в котором участвовала Германия (в данном случае Западная), причем в финале ФРГ вырвала победу у венгерской «Золотой команды», ведомой Ференцем Пушкашем, Золтаном Цибором и Шандором Кочишем. Гол Хельмута Рана, забитый на 84 минуте, до сих пор считается в Германии одним из самых важных моментов в послевоенной истории страны — он вернул немцам веру в себя, веру в то, что они могут добиваться успеха.

Покрытие территории ГДР западногерманским телевизионным сигналом, 1989 год [227]

Телевидение быстро стало одним из ключевых инструментов в борьбе между двумя Германиями. Обе страны построили мощные передатчики вдоль границы, но у ФРГ лучше получалось обеспечить доступность западного телевидения зрителям из ГДР. Дело в том, что ГДР была меньше и компактнее, поэтому ее территорию было легче покрыть сигналом.

Большинство крупных восточных городов (главным исключением был район Дрездена) располагались не слишком далеко от границы (по разным оценкам, около 70% граждан ГДР смотрели западные телепередачи), тогда как большинство крупных западных городов либо были слишком далеко от ГДР, либо перекрывались горными хребтами,и сигнал до них не доходил. Впрочем, жители приграничных районов ФРГ имели доступ и к восточному телевидению, так что в западногерманских программах передач печаталось расписание и для восточногерманских каналов [228]. Такое положение вещей сильно отличало ГДР от других социалистических стран. Прием радио- и телепередач из-за границы не был чем-то уникальным для стран Варшавского договора: в различных регионах СССР были доступны передачи на финском, китайском и турецком языках; в Венгрии и Чехословакии транслировались передачи на немецком языке, в Болгарии — на греческом. Но во всех этих случаях передачи шли на языке, непонятном для большинства людей в стране; случай ГДР был совсем другим — речь шла о едином народе, с общей историей и языком. Эта ситуация стала серьезным вызовом для руководителей телевидения ГДР. Необходимо было не просто выстроить новую систему с нуля, но и сделать ее конкурентоспособной по отношению к телевидению ФРГ. Не будем забывать и о том, что в 1950-х годах телевидение как таковое было новым и неосвоенным, а представление о том, каким оно может быть, еще не сформировалось и во многом строилось на опыте привычных культурных явлений, вроде кино, театра или радио. Понимание того, что гэдээровское телевидение не может существовать в вакууме, в отрыве от ФРГ, с самого начала определяло его развитие даже в технических деталях: не случайно в ГДР был принят стандарт телевизионного вещания PAL, а не SECAM, как во всех остальных социалистических странах (прежде всего в СССР). Единый стандарт был необходим именно для того, чтобы без проблем транслировать сигнал в ФРГ. Но это сразу же подразумевало обратную ситуацию — возможность свободного просмотра жителями ГДР западногерманских

передач. Получалась парадоксальная картина: средний восточногерманский обыватель мог выбирать между цензурируемым телевидением своей страны и свободным от цензуры телевидением ФРГ.

Эта ситуация долгое время смущала власти ГДР, и они тратили немалые ресурсы на борьбу с неподконтрольными медиа. Хотя официально западное телевидение в ГДР никогда не было под запретом, всегда ощущалась напряженность государственной позиции по этому вопросу. В течение 1950-х годов проводились кампании против «вражеских программ». В 1952 году правительство установило передатчики для глушения радиопрограмм. После возведения Берлинской стены пионеров отправляли искать и ломать антенны, настроенные на запад. «Глушилки» были отключены только в 1970-х годах. А в 1973 году Эрих Хонеккер впервые признал, что почти каждое домохозяйство имеет возможность смотреть западногерманские программы, и заявил, что бороться с «классовым врагом, который приходит в каждый дом по вечерам», нужно не напрямую, а как-то иначе. Этот парадокс «двух телевидений» нужно все время держать в уме, рассуждая о восточногерманском телевидении: оно существовало в постоянном контакте с ФРГ, развивалось под его влиянием и постоянно реагировало на вызовы с его стороны. В одной главе невозможно охватить всю историю телевидения ГДР, поэтому мы рассмотрим лишь некоторые ключевые аспекты его существования.

Развлекать или пропагандировать? В статье Йорга-Уве Фишера, посвященной истории телевидения ГДР приводится любопытная статистика: количество часов, выделенных на разные типы передач. Эта статистика может послужить неплохой начальной точкой для разговора о том, в какой степени DFF было пропагандистским телевидением [229].

Статистика показательна для понимания того, каким было восточногерманское телевидение. Уже по ней можно понять, что весьма распространенное в годы холодной войны и после прекращения существования ГДР представление о DFF как о пропагандистской машине, заточенной на бесконечное восхваление социалистического строя, не вполне соответствует реальности. Легко заметить, что развлекательные передачи и телефильмы со временем (особенно после начала 1970-х) стали занимать в программной сетке все больше и больше места (до половины всего эфира), превосходя новостные и пропагандистские (информационные) передачи. Впрочем, на первом этапе своего существования телевидение ГДР действительно было в большей степени информационнопропагандистским. В 1960-х годах градус информационного противостояния двух немецких государств был очень высок. Руководство ГДР не без основания полагало, что ФРГ использует телевидение как таран против коммунистической власти. Больше всего их пугало возможное распространение «вражеским» телевидением идей пангерманского национализма (на базе ФРГ) и антикоммунизма.

В ответ на эти атаки телевидение ГДР делало упор на пропаганду и борьбу с «манипулятивными стратегиями Запада». Однако в начале 1970-х политика вещания резко переменилась. Почему? Дело в том, что влияние западногерманского телевидения было хоть и одним из ключевых факторов, но не единственным. Консервативный и жесткий Вальтер Ульбрихт терял влияние в руководстве СЕПГ, на первые позиции выходил Эрих Хонеккер. С другой стороны Стены тоже происходили перемены: новая Ostpolitik Вилли Брандта была нацелена на сближение с ГДР, признание восточной границы ФРГ и подписания договора между двумя Германиями. Одна из причин, по которой руководство телевидения начало делать акцент на развлекательных форматах, заключалась в том, что партия рассматривала телевидение не как инструмент, с помощью которого можно было бы пестовать «особость» восточных немцев по отношению к западным, а как медиа для обращения ко всей германской аудитории (даже если конкретные свойства и качества этой аудитории казались размытыми и не очень понятными руководству страны). Изначально руководство ГДР стремилось создать образ страны, сильно опережающей западного конкурента в историческом развитии. После 1961 года делать это стало затруднительно: Берлинская стена и отношение власти к тем, кто пытался покинуть страну, ярко демонстрировали уровень свобод в ГДР. Все же нужен был какой-то позитивный образ ГДР для западной аудитории, стояла задача привлечь эту аудиторию на восточные каналы. Потому и вышли на первый план телесериалы и развлекательные шоу. Еще одна причина — массовый запрос на развлечения со стороны внутренней аудитории, который стал полем для конкуренции с западным телевидением. Западногерманские аналитики и исследователи телевидения долгое время исходили из того, что граждане Восточной Европы больше доверяют западным средствам массовой информации (вроде западногерманских телеканалов или радиостанций, вещавших на социалистический блок) и что те

популярнее. Однако это было не совсем так, на что указывают исследования восточногерманской аудитории, появившиеся за последнее десятилетия. Зачастую опросы, подтверждавшие популярность западных медиа, строились исключительно на мнениях людей, которые изначально были склонны к поиску альтернативных средств массовой информации. Опрос обывателей показал бы другую картину. Исследователи Микаэль Майен и Уте Навратил в своей работе 2004 года подробно рассмотрели повседневные практики жителей ГДР, связанные с просмотром западного и восточного телевидения [230]. Их работа подвергла серьезной ревизии те взгляды, что исповедовались со времен холодной войны. Как оказалось, на самом деле нельзя было сказать, что зрители ГДР, смотревшие западные каналы, полностью отказывались от просмотра отечественного телевидения — чаще они смотрели и те, и другие, в зависимости от того, на каком канале что передавали в данный момент. Зрители любили развлекательные передачи: выбирали DFF, когда там предлагалось что-то интересное, и переключались на западные каналы, как только там начинали передавать нечто еще более занимательное. На Новый год и Рождество восточные немцы предпочитали более близкое и понятное отечественное телевидение: там были хорошо знакомые актеры, а шутки и репризы отражали их повседневную реальность, а не западногерманскую, знакомую им лишь по телепередачам. При этом жители ГДР, вне зависимости от их политических взглядов, часто смотрели западногерманские выпуски новостей вместо тех, что передавались в ГДР, но это не заставляло их больше верить в новости из «мира капитализма» — скорее, они таким образом решали проблему дефицита информации. Чаще всего жители ГДР были уверены, что врут и там, и там, а правда находится где-то посередине. С начала 1970-х такой подход (смотреть западное телевидение для поиска информации) в какой-то мере поощрялся на самом верху руководства ГДР. В 1973 году сам Эрих Хонеккер на партийном съезде признал, что гэдээровское телевидение скучновато для него, и призвал сограждан

«критически» смотреть западные новости, подмечая те моменты, в которых «классовый враг» неискренен. В целом, мотивы телезрителей из Восточной Германии, когда они переключались на западные каналы, были простыми. Во-первых, они искали развлечения и разнообразия. Во-вторых, западногерманские передачи часто обсуждались в обществе, и, чтобы не отстать от контекста, нужно было хотя бы иногда их смотреть (такой привилегии были лишены жители «долины невежественных», до которых западный сигнал не доходил). В-третьих, некоторые смотрели «чуждое» телевидение, чтобы ознакомиться с позицией «классовых врагов» и подтвердить свое представление о ФРГ как о царстве несправедливости и неравенства. При этом рейтинги телевидения ГДР были достаточно стабильными. В 1970-х годах рейтинги вечерних передач, начиная с 19 часов, составляли около 20% и добирались до 33–40% к 20 часам, когда начинались викторины, телефильмы или сериалы (а так как всего телезрители составляли примерно 60% от общего числа жителей, получается, что вечером большинство смотрело телевидение ГДР, а не ФРГ). В обществе существовал массовый запрос на развлекательные, а не пропагандистские передачи. Это понимали и первые лица государства, и редакторы телевидения. Еще одной причиной, по которой руководство ГДР со временем все большую часть эфира отводило под развлекательный контент, было постоянное «отзеркаливание» западногерманского телевидения. Находясь в соревновании за зрителя в 1950-х и 1960-х годах, восточногерманское телевидение пыталось находить новые форматы и подходы, но мало обращало внимания на потребительские привычки зрителей. Ситуация изменилась в 1970-х, после нормализации отношений между ГДР и ФРГ в результате Ostpolitik, предложенной канцлером ФРГ Вилли Брандтом.

Сначала в 1970 году был подписан Московский договор между ФРГ и СССР, по которому Западная Германия признавала свои границы на востоке; затем, в конце того же года, — между ФРГ и Польшей; а в 1972 году был подписан Основополагающий договор между ФРГ и ГДР, которым фактически признавался статус-кво (два немецких государства и граница между ними). С одной стороны, это было

большой победой руководства ГДР, но с другой стороны, это отчасти означало отказ от претензии на «всегерманскость» — а значит, нужны были перемены в информационном поле. Новые условия требовали реформ в управлении телевидением. В 1971 году идеологическое противостояние двух Германий на время смягчается (оно снова обострится уже в начале 1980-х). Стоит задача работать более тонко и реагировать не только на ожидания зрителей, но и на стандарты западных медиа. Конкретные предложения были сформулированы властью на VIII съезде СЕПГ в 1971 году. Бессменный руководитель DFF Хайнц Адамек (он возглавлял DFF с 1954 по 1989 год) так описывал новое видение: «Принципы разработки программы вещания, а также концепция отдельных направлений, предлагаемые темы для отдельных программ и, наконец, методы журналистского или художественного осмысления конкретных тем должны соответствовать требованиям, которые съезд партии определил как базовые для нашей работы: удовлетворение растущих материальных и культурных потребностей населения, что также включает в себя удовлетворение ожиданий аудитории, а также улучшение условий труда и жизни граждан. <…> Самообман и иллюзии не помогут нам произвести необходимые изменения в нашей работе, потому что они заставляют нас закрывать глаза на реальные общественные ожидания и требования зрителей» [231]. К началу-середине 1970-х годов беспокойство по поводу все большего оттока восточногерманской аудитории на западногерманские телеканалы больше не было лишь предположением, а стало реальностью, подкрепленной данными о рейтингах, которые были доступны руководству страны. Это привело к тому, что телевидение ГДР стало менять программу вещания, чтобы иметь возможность противостоять конкуренту. В общем и целом стратегия, принятая на вооружение телевизионным руководством, заключалась в постоянном реагировании на информационную политику западных телеканалов: если телевидение

ФРГ показывало потенциально популярные у зрителей программы (вроде фильмов, сериалов, развлекательных шоу), то в ГДР на то же самое время в эфир выпускали свои самые популярные передачи; а в те моменты, когда ФРГ передавало менее популярный контент, ГДР ставило пропагандистские и информационные передачи, которые пользовались ничтожным интересом у восточногерманских граждан. Таким образом, можно сказать, что начиная с 1970-х годов телевидение ГДР заняло более «оборонительную», а не наступательную позицию. Теперь главными днями в неделе для телевизионщиков стали пятница, суббота и воскресенье [232]. В пятницу, с которой начинался уик-энд, необходимо было во что бы то ни стало привлечь к себе зрителей — и в ход шли самые популярные фильмы (в особенности детективы и триллеры). Так, люди охотно смотрели передачу Rumpelkammer («Чулан») с ее бессменным ведущим Вилли Швабе. «Чулан» выходил с 1955 по 1990 год. В нем демонстрировались отрывки из немецких фильмов 1929–1945 годов, рассказывались анекдоты из жизни популярных актеров, описывалась история создания той или иной картины, раскрывались технические детали. Вообще пятница обычно была успешным днем с высокими рейтингами восточногерманского телевидения, но достигались такие показатели постоянными экспериментами с контентом. В субботу телевидение прибегало к более традиционным развлекательным форматам. Одним из наиболее популярных субботних шоу была передача Ein Kessel Buntes («Пестрый котел»). Это музыкальное шоу, созданное после VIII партийного съезда, транслировало новый выпуск раз в два месяца. В «Пестром котле» выступали известные музыканты, не только германские, но и иностранные: гостями «Пестрого котла» были такие исполнители, как ABBA, Аманда Лир, Bad Boys Blue, Алла Пугачева, София Ротару, Dalida, Мирей Матье, Дин Рид, Showaddywaddy, Ширли Бэсси, The Rubettes.

«Пестрый котел» имел огромный успех, причем не только в ГДР, но и в ФРГ. Показательно, что передача пережила Восточную Германию, а ее повторы до сих пор набирают хороший рейтинг. В те недели, когда нового выпуска «Котла» не было, в ГДР выходили другие музыкальные передачи или шоу-викторины. Так получалось, что в субботу восточногерманское телевидение также стабильно достигало относительно высоких рейтингов. Вечер воскресенья считался самым важным, потому что он не только формировал и программировал ощущения миллионов зрителей от прошедшей недели, но и задавал настроение на следующую неделю. Если до 1970-х именно на воскресный вечер ставились основные пропагандистские и информационные передачи, то в начале 1970-х политика вещания резко поменялась. И здесь было выбрано развлекательное, а не информационное направление: в ход пошли сериалы восточногерманского производства (вроде детективного сериала Polizeiruf — 110 («Телефон полиции — 110») — кстати, выходит и по сей день), комедий и мелодрам, игровых шоу — например, Schätzen Sie mal («Угадайте, кто он!»), в котором участники, слушая ответы скрытых игроков, должны были угадать их профессию. Конечно, с политической и идеологической точек зрения предпочтительнее было бы ставить в воскресенье информационные передачи. Но телевизионному руководству удалось убедительно доказать, что такое решение попросту обрушит рейтинги восточногерманского телевидения и даст возможность ФРГ формировать повестку недели. Скрепя сердце лидеры СЕПГ согласились с такой программной политикой, хотя и не оставляли попыток как-то повлиять на происходящее (например, требуя упоминания СССР в развлекательных передачах). Это не значит, что пропагандистские передачи полностью ушли с восточногерманских экранов. Изменилось лишь их расположение в эфирной сетке. Одной из главных информационно-пропагандистских передач на DFF была программа Der Schwarze Kanal («Черный канал»), которую вел Карл Эдуард фон Шницлер — человек с весьма примечательной биографией.

Фон Шницлер родился в 1918 году в семье богатого кельнского банкира и германского вице-консула в Шанхае (если верить его автобиографии — внука германского императора Фридриха III, так как бабушка была незаконнорожденным ребенком царственной особы). Среди родственников фон Шницлера — исполнительные директора крупных немецких компаний (вроде IG Farben), дипломаты и политики. Сам он получил хорошее образование в частной школе, в те же годы вступил в Социал-демократическую партию Германии, затем изучал медицину во Фрайбургском университете. Впрочем, учеба продолжалась недолго: после пары семестров фон Шницлер занялся бизнесом, а также вступил в подпольную и запрещенную немецкую коммунистическую партию. В 1939 году фон Шницлера призвали в вермахт, в войска связи. Шницлер служил во Франции, Югославии и СССР; за распространение антинацистской пропаганды был отправлен в штрафной батальон в Африке. В апреле 1944 года попал под арест в Париже из-за своих связей с Сопротивлением, но сбежал из тюрьмы и присоединился к маки́ (участникам французского Сопротивления). Вскоре после этого он попал в британский плен и нашел себе применение: вещал по BBC с пропагандистскими передачами на немецкоязычное население. После войны фон Шницлер вернулся в Германию и поселился в британской оккупационной зоне, где работал на подконтрольной британцам радиостанции. Британское командование было довольно работой фон Шницлера, но их раздражало его постоянное желание включать в свои передачи коммунистическую пропаганду. В конце концов в 1947 году его уволили, после чего фон Шницлер переехал в советскую зону и стал работать пропагандистом там. В ГДР послужной список фон Шницлера быстро оценили, и его карьера пошла в гору. Уже в 1948 году он вступил в СЕПГ и стал политическим комментатором на восточногерманском радио, а в 1952 году — главным политическим комментатором на телевидении ГДР. Комментарии его были довольно однобокими и транслировали

официальную идеологическую позицию руководства страны: например, восставших в 1953 году восточногерманских рабочих он заклеймил западными наймитами, которые «атаковали мир» по приказу своих «западных хозяев» [233]. Пропагандистские таланты фон Шницлера получили еще большее применение в 1960-х годах. В 1960 году на телевидении появилось его главное детище — упоминавшаяся выше передача Der Schwarze Kanal. В ней фон Шницлер обозревал новостные выпуски западногерманского телевидения, давая свою, идеологически выдержанную оценку информационных сообщений и сюжетов. Примечательно, что и эта передача была создана по модели западногерманского телевидения: с 1958 года в ФРГ выходила Die Rote Optik, в которой также монтировались различные ролики и сюжеты восточногерманского телевидения, обрамленные комментарием ведущего Тило Коха (а затем Петера Шульце). Передача, впрочем, никогда не была особо популярна среди западногерманских зрителей, и в середине 1960-х ее закрыли. А вот фон Шницлер, несмотря на проблемы с рейтингом, эфир не покидал. Он не только говорил о происходящем в ФРГ, но обращал внимание и на внутреннюю политику ГДР. Например, рассказывая в 1962 году о немецком каменщике Петере Фехтере, который был подстрелен при попытке пересечь Берлинскую стену рядом с чекпойнтом «Чарли» и около часа истекал кровью на границе между ГДР и ФРГ (впоследствии Фехтер погиб), фон Шницлер назвал его «преступником» и «бандитом». Передача фон Шницлера выходила до самого конца существования ГДР. В ответ на нее в ФРГ появилась передача ZDF-Magazin. Ее ведущий Герхард Левенталь рассказывал о нарушении прав человека в странах социалистического блока — фокусируясь, конечно, на проблемах в ГДР (но не забывая о Польше, Чехословакии и СССР). Программу резко критиковали западногерманские левые партии, а за самим Левенталем следило Штази, но передача продолжала выходить.

Особенную популярность получали те выпуски, где Левенталь обрушивался с разоблачениями на самого фон Шницлера, рассказывая о том, как тот посещал Западный Берлин, тратил там дойчмарки и проводил время в ночных клубах. Может быть, эти обвинения были не так уж далеки от правды: в 1983 году жену фон Шницлера, венгерскую актрису Марту Рафаэл, арестовали в Западном Берлине за кражу пары чулок стоимостью в 16 дойчмарок. После 1989 года фон Шницлера ждали тяжелые времена. В январе 1990 года его исключили из СЕПГ, после чего он вступил в компартию Германии. Недолгое время он работал обозревателем в сатирических журналах, затем снимал документальные фильмы. Фон Шницлер никогда не отказывался от своих взглядов и называл строительство Берлинской стены совершенно правильным делом. Он скончался в 2001 году в Цойтене — небольшой коммуне в южном пригороде Берлина. Несмотря на узнаваемость, зрители ГДР не любили фон Шницлера и его передачу и ее рейтинг редко поднимался выше 5%. Хотя ее специально ставили либо до, либо сразу после популярных передач или интересных фильмов, услышав позывные очередного выпуска, люди сразу переключали канал. После 1971 года передача переехала в программной сетке на вечер понедельника, где она, очевидно, пользовалась еще меньшим спросом у зрителя, однако время было выбрано руководством телевидения не случайно: по понедельникам ФРГ показывало не самые популярные у зрителя передачи, так что оставалась надежда на то, что хоть кто-то посмотрит отечественную пропаганду. Впрочем, и этот маневр оказался малоуспешным. Те же проблемы испытывала главная новостная передача ГДР — Aktuelle Kamera (выходившая в эфир с 1952 по 1990 год), задуманная как альтернатива западногерманской новостной передаче Tagesschau (выходит по сей день на Первом канале ARD). Новостные выпуски ГДР казались слишком пропагандистскими, а когда в конце 1960-х западные телевизионщики добавили в свое информационное вещание немного развлекательных элементов — еще и скучными. В 1970-х и 1980-х годах рейтинги Aktuelle Kamera оставались стабильно низкими:

около 4% от общего числа телезрителей [234]. Не помогла даже смена формата — в 1970-х продолжительность выпусков была сокращена с 30 до 20 минут. Телевидению ГДР приходилось постоянно реагировать на западные форматы передач, и это меняло лицо восточногерманского телевидения. Реформа вещания, предпринятая в первой половине 1980-х годов, тоже стала ответом на преобразования на Западе. С 1 января 1984 года в ФРГ было запущено частное телевещание, западных каналов стало больше: в тот же день появились первые ласточки — Sat.1 и RTL Television. Возросшая конкуренция привела к серьезной программной реформе на DFF 2 — втором канале восточногерманского вещания; идея заключалась в том, чтобы предложить альтернативные программы, еще более развлекательные, чем на DFF 1. История последнего десятилетия существования телевидения ГДР еще находится в процессе изучения. Однако многие исследователи уверены в том, что последняя реформа, произошедшая в ответ на увеличение количества западных каналов, стала началом конца для DFF. Вот как пишет об этом все та же Клаудиа Диттмар: «Телевидение ГДР, казалось, заняло оборонительную позицию в отношении западного телевидения. Растущая ориентация на развлечения, трансляцию западных фильмов и пренебрежение собственным телевизионным контентом привели телевидение ГДР к потере идентичности. После запуска „альтернативного программирования“ (нацеленного на развлечение) социальные установки государства окончательно ушли на второй план. Отмена телеспектаклей, посвященных актуальным проблемам жизни в Восточной Германии, привела к деполитизации телевидения. Питер Хофф охарактеризовал эту тенденцию как „растущую ненужность телевидения ГДР как источника информации и заменяемость его содержания западными каналами“. Стефан Волле заявил даже, что телевидение ГДР было отчасти виновно в конце ГДР. С его нереалистичными информационными программами —

охарактеризованными как „скучные по стилю, с деревянной речью и бесстыдно лживые в политическом отношении“, — оно противопоставило жителей ГДР своему собственному государству: „Ничто так не повредило ГДР, как ее собственная пропаганда“» [235]. К концу 1980-х восточногерманское телевидение постоянно теряло зрителей. Впрочем, дело обстояло несколько сложнее. То, что предлагал DFF, было интересно людям в ГДР и популярно среди них, если речь не шла о пропаганде и новостях. Опросы населения, проводившиеся уже после падения ГДР, подтверждают эту точку зрения: большинство считало, что развлекательные и образовательные передачи были достаточно высокого качества (конкуренция с телевидением ФРГ повышала качество отечественного продукта). Кроме того, жителям страны нравились сериалы и фильмы, в которых рассказывалось о жизни в ГДР: проблемы учителей и врачей были понятнее зрителям, чем истории о банкирах и представителях высшего общества из западногерманских сериалов. Значительной популярностью пользовались спортивные и детские передачи, причем даже среди тех, кто ненавидел коммунистический режим и боролся с ним. Даже они признавали, что в своем отражении восточногерманской жизни DFF был близок к правде жизни людей в ГДР. Немаловажным техническим фактором при выборе восточногерманского телевидения было и то, что оно принималось гораздо лучше, чем западное. Однако у молодой аудитории (особенно у тех, кто родился уже после строительства Берлинской стены) телевидение ГДР вызывало тошноту, они считали его чрезвычайно унылым, скучным и консервативным [236]. Если старшее поколение обращалось к телевидению как к главному медиапосреднику в познании мира, то молодежь использовала его главным образом для развлечения — поэтому среди подростков популярнее всего были музыкальные передачи. Западное же телевещание могло предложить больше интересного.

История восточногерманского телевидения закончилась в 1991 году. За два года до этого, во время падения коммунистического режима, популярность его упала до самых низких показателей за всю историю — DFF просто игнорировал происходящее в стране, не рассказывая о митингах, протестах и массовых арестах. Единственным источником информации о событиях стали западные телеканалы. Протестующие на улицах немецких городов скандировали обидные кричалки про фон Шницлера и его передачу — в общем, было понятно, что это конец. 31 декабря 1991 года DFF прекратил свое существование, но оставил после себя богатое наследие, которое по сей день представляет интерес не только для историков, но и для зрителей. DFF немало поспособствовал созданию новой общности немцев — «советских», которые получили определенные ценностные установки, отчасти актуальные и по сей день. Вместе с тем на протяжении всей своей истории ГДР находилась в состоянии сосуществования двух медиасистем — и это не могло не оставить свой отпечаток на телевещании.

Вместо послесловия: западное телевидение влияет на умы. Или нет? Как было сказано выше, расхожее представление о ГДР времен холодной войны заключалось в том, что жители коммунистической Германии больше смотрели западное телевидение и больше ему доверяли [237]. Именно таких позиций придерживались наблюдатели и эксперты из Западной Германии: «Восточные немцы за 40 лет своего существования в отдельном государстве выработали свой собственный стиль жизни как в социальном плане, так и в иных отношениях. Но что касается их ожиданий, желаний и мечтаний о будущем, они ориентируются в основном на жизнь в ФРГ — или, точнее, на тот образ Запада, который у них есть. Важную роль в этом играет то, что этот образ каждый день приходит к ним домой, любезно предоставленный западными телеканалами. Решающий фактор — мнение граждан

ГДР, что в их собственном государстве и в их собственной экономике их лишают преимуществ, которые, по их мнению, можно найти на Западе» [238]. В руководстве ГДР точно так же смотрели на этот вопрос: считалось, что западные телеканалы представляют серьезную идеологическую угрозу для СЕПГ и могут влиять на общественное мнение в стране. В ЦК СЕПГ так оценивали проблемы, которые ставило своим существованием западное телевещание: «С точки зрения Бонна (столица ФРГ. — Е.С.), три существующих телевизионных канала являются важными инструментами классовой борьбы. День за днем империалисты стремятся оказывать идеологическое влияние на телезрителей в обоих германских государствах всеми характерными для них методами: путем искажения фактов, неправдой, фальсификациями и злобной агитацией. <…> Главный метод манипуляции — уход от социальной реальности, попытка отрицать и скрывать классовые различия, отвлечь от реальных, насущных вопросов, с которыми сталкивается общество («Манипуляция начинается c отрицания классовых вопросов» (В. Ульбрихт)). Прежде всего это распространение картины позднего буржуазного мира, образа их собственного мира» [239]. Эта уверенность в способности иностранных медиа влиять на настроения граждан во многом определяла усилия руководителей телевидения, о которых мы писали выше. Предполагалось, что репортажи о западном уровне жизни и рассказы о сложностях жизни в социалистической Восточной Европе должны были настраивать граждан ГДР против своего государства и подталкивать их к политической борьбе. Впрочем, существовали и теоретики, которые считали, что из-за того, что западное телевидение рассказывало в том числе о негативных явлениях своего общества, восточные немцы могли укрепиться в своих представлениях о «мрачных сторонах» капитализма.

До 1990 года проверить эти теории было затруднительно, но уже после падения коммунизма вопросы о соответствии таких ценностных установок реальности стали звучать все громче в академическом мире. В 1990-х годах большинство исследователей считали, что в конечном счете западные медиа оказывали «демократизирующее» влияние на жителей ГДР [240], и каждый вечер в ГДР происходило нечто вроде «коллективной эмиграции в ФРГ» [241]. Этот взгляд в последние годы был подвергнут обстоятельной ревизии. Исследователи Хольгер Лутц Керн и Йенс Хайнмуллер, используя данные опроса, проводившегося в 1989–1990 годах в ГДР, решили протестировать несколько гипотез, связанных с возможным влиянием западного телевещания, сравнивая одни и те же параметры в регионах с доступом к телевидению ФРГ и регионах ГДР (прежде всего в районе Дрездена), где западные телеканалы не ловились [242]. В своем исследовании авторы пришли к поразительным выводам: на самом деле западные телепрограммы не расшатывали, а стабилизировали авторитарный режим. Доступ к западному телевидению не подпитывал чувство сопричастности восточных немцев к ФРГ, а снижал его; в общем и целом можно сказать, что удовлетворенность от жизни только повышалась благодаря наличию дополнительного источника информации и развлечения. Как заключали в своей работе исследователи: «Западногерманское телевидение, и особенно его развлекательные программы, позволяли восточным немцам поочередно сбегать от жизни при коммунизме, по крайней мере на пару часов каждый вечер, что делало их жизнь более терпимой, а режим Восточной Германии — более сносным. Западногерманское телевидение также транслировало весьма качественные программы новостей, многие из которых глубоко освещали политику в Восточной Германии. Нет сомнений в том, что это политическое содержание могло подорвать общественную поддержку восточногерманского режима. Однако мы обнаружили,

что западногерманская телевизионная экспансия привела лишь к чистому увеличению поддержки режима. Так, в районе Дрездена, где доступ к эфирным передачам западногерманского телевидения [был ниже, чем в целом по стране, и] варьировался от района к району, количество подаваемых заявлений на выездную визу было выше, чем в районах без западногерманского телевидения. Архивные данные ясно показывают, что к концу 1980-х годов власти Восточной Германии осознали: западногерманское телевидение способствует стабильности режима, а не подрывает его. Иронически перефразируя марксистскую максиму, можно сказать, что капиталистическое телевидение, по-видимому, выполняло в коммунистической Восточной Германии ту же наркотическую функцию, какую Карл Маркс приписывал религиозным убеждениям в капиталистических обществах, когда называл религию „опиумом для народа“»[243]. Но идеологические установки, создаваемые телевидением, могут быть никак не связаны с политическими предпочтениями зрителей. Предположение, от которого отталкивались Леонардо Бурстин и Давиде Кантони, заключалось в том, что западное телевидение благодаря рекламе и коммерческим телешоу изменило потребительские установки жителей восточной Германии: «Хотя наши данные не подтверждают гипотезу о том, что западное телевидение меняло общую структуру потребления (совокупное частное потребление, сбережения), мы приводим доказательства того, что западное телевидение посредством рекламы повлияло на структуру потребления конкретных товаров. Расходы на категории товаров, у которых была более высокая доля рекламного времени на западном телевидении до воссоединения двух Германий в 1990 году, после объединения были выше в тех областях, которые были охвачены западным вещанием. Наше исследование позволяет четко определить причинный эффект долгосрочного воздействия рекламы на поведение потребителей, поскольку

восточные немцы, которые могли смотреть западногерманские радиопередачи, не были целевой аудиторией рекламы» [244]. Вообще, нетрудно заметить, что взаимодействие восточногерманского телевидения с западным развивалось по очень многим направлениям, в результате делая телевидение ГДР гораздо более сложным явлением, чем может показаться незаинтересованному человеку. Телевидение в ГДР не было исключительно пропагандистским, а западное телевидение — исключительно популярным. Вместе они создавали уникальную медиаэкосистему (трудно представимую где-то в другом месте; разве что в Кореях), которая позволяла телезрителю у себя дома переключаться между двумя разными политическими режимами. Эта медиасистема создавала в ГДР совершенно уникальные ситуации — например, когда с высоких трибун партийного съезда в 1971 году лидер страны говорил о том, что ему скучновато видеть на экране бесконечно едущие по немецким полям трактора и постоянно открывающиеся заводы. Сложно представить себе такую чуткость по отношению к программной политике советского телевидения со стороны, например, Брежнева. В ГДР это было возможно — исключительно из-за постоянной конкуренции с западными медиастандартами и новациями. Вот так и сформировался удивительный феномен телевидения DFF — западного по формату и подходам к работе со зрителем, но при этом действующего в несвободном политическом режиме. В этой истории есть много пищи для размышления о том, как устроены медиа при авторитаризме, и о том, какой в них заложен потенциал для изменения. DFF умерло вместе с ГДР, но его история остается показательной и сегодня.

Саундтрек военного положения #ussrchaosss_PRL #chaosss_drugs #chaosss_rave #chaosss_metal #chaosss_antifa #chaosss_art

#chaosss_punk

Дмитрий Окрест «Мать моя, посмотри в окно: вокруг смерть и кровь; Идет война, идет кровавая резня», — кричал в микрофон вокалист группы Siekiera. На полтора года военного положения, с 13 декабря 1981-го по 22 июля 1983-го, пока танки стояли на улицах, молодежь получила клапан для выпуска пара. Как и в СССР, этим клапаном стал рок-н-ролл [245].

Польский андеграунд — это целый океан, про самобытность которого можно написать докторскую диссертацию. Одним из его исследователей стал Константин Усенко, который с начальных классов проник в культурное подполье кино, музыки и театра. На стыке этих искусств он создал музыкальную группу Super Girl Romantic Boys, где встретились ностальгическое диско, сырой панкзвук и атмосфера кабаре. Свой опыт Константин описал в книгах «Глазами советской игрушки» и «Над пропастью в борщевике» [246]. Сейчас работает над книгами о марийском язычества и субкультурами Казани. Мы встретились за пару часов до его дня рождения в баре на Хмельной улице, чтобы обсудить на русском языке музыкальную паузу между 1980 и 1999 годами.

Хунта-рок Панк-рок как таковой начался в конце семидесятых — это был конец эпохи правления Эдварда Герека [247], когда еще царила относительно либеральная атмосфера. Герек взял много кредитов, и жизнь на какое-то время стала супер-пупер: заграничные поездки, машины почти в каждой семье. Без реального роста экономики такие меры привели в итоге к большому экономическому кризису. Но это было потом, а пока родители будущих рокеров — научные сотрудники, диссиденты — постоянно присылали своим отпрыскам винил из Берлина или Лондона. В то время носили красные жилетки, а из рок-музыкантов больше всех любили Дэвида Боуи. Жизнь казалась неплохой, и все об этом кричало: яркая дискокультура, большие очки, много гламура, наполненные эротикой фильмы. Но вскоре экономическая ситуация изменилась, и народ стал недоволен уровнем жизни.

Военное положение [248] парадоксальным образом усилило всплеск рок-культуры. Власти считали, что пусть лучше молодежь ходит на концерты, чем на демонстрации. При этом рокеры были достаточно протестными, чтобы оставаться в тренде. Можно было иносказательно петь про кризис: талоны на еду, очереди в магазинах, отсутствие тепла в батареях. Все это спокойно крутили по радио и телевидению. Нельзя было только петь против социализма и СССР, так как цензура все-таки не дремала. Но и тут выход находился: артисты умеют использовать метафоры [249]. Была радиопередача про харцеров, польских скаутов, где давали эфир андеграундным группам. Разрешали играть в студенческих клубах, типа «Ремонт» или «Хебре». На летние фестивали [250] приходило больше тысячи зрителей; были даже группы, которые не хотели выступать на таких андеграундных концертах из-за массовости и подозрений, что все организовано гэбистами. Во всяком случае, на этих фестивалях о политике не пели, а все больше о том, как классно трахаться и нюхать клей.

Панк-мама История панк-рока — это история моего детства. Так получилось из-за моего происхождения. Бабушка родом из индустриального города Лодзь, но во время войны оказалась в Марий Эл, а дедушка погиб под Сталинградом. Мама выросла в Польше, в шестидесятых поехала в Москву, где познакомилась с отцом и привезла его в Польшу. В Варшаве отец преподавал литературу в университете. Мы с сестрой родились в Польше и были двуязычными, так как в семье говорили на обоих языках. Каждое лето я ездил на каникулы в СССР (Абхазия, Москва, Ленинград), здесь у меня были дедушка и бабушка. В Союзе я застал всплеск перестроечной музыки, когда в одиннадцать лет оказался на сквоту [251] и увидел выступление группы «Ноль». В Ленинграде тогда весь андеграунд как раз вышел из дворов-колодцев и сквотов на улицу. Это была ударная доза адреналина, взрывоопасная смесь двух миров: прежнего СССР и чего-то нового, неизвестного. Это в самом деле перевернуло мою жизнь, и, вернувшись в Польшу, я стал интересоваться New Wave. Привез с собой много аудиокассет и переписывал их знакомым: «Кино» [252], «Гражданская оборона», Янка Дягилева. Больше всего из «советского детства» мне запомнились игровые автоматы «Морской бой», игрушечные машинки-кабриолеты, телевизоры «Рубин» и микропроцессорные игры серии «Электроника». В Польше таких игрушек не было, поэтому я с нетерпением ждал каникул.

С 11 до 13 лет я ходил на панк-концерты с родителями. Маме, детской поэтессе, было очень интересно, она и сама увлекалась молодежной поэзией, собирала интересные образцы. Многие дружили с нашей семьей — мы стали известными персонажами: я, моя мама и магнитофон, на который я записывал посещаемые концерты. После ленинградских каникул мы с приятелями создали свою группу. Я мучал пианино, приятель добивал оставшиеся барабаны, еще один чувак играл на ксилофоне. Мы играли антисистемные песни про революцию в школе и про то, как мы убьем нашу директрису. Но раз внезапно пришел учитель, и пришлось закругляться. Пять лет назад я издал записи на независимом лейбле.

Школьная травля по-польски

Благодаря своему происхождению я вижу свою задачу как строительство мостов между двумя враждующими народами. Я шучу сейчас, конечно, но в Польше долгое время сохранялась некая паранойя. Поляки считали, что живут в оккупированной стране. Хотелось бы преодолеть исторические и политические предубеждения. Я хочу показать, что русские и поляки очень друга на друга похожи — и с хорошей, и с плохой стороны. Меня начали обзывать «русской свиньей» еще во втором классе — веселые истории в духе фильма «Чучело». Термин «русофобия» не люблю, но, пожалуй, здесь он уместен. Я старался не обращать на это внимания, так как мы все были заложниками геополитической шизы. В 1984 году ситуация накалилась особенно сильно, и все события из-за происхождения отражались на мне. Фоном для этого стали убийство ксендза Ежи Попелушко [253], Константин Черненко у власти, приезды Папы Римского [254], публицистика беспрерывно поминает «1984» Оруэлла. Антирусских эпизодов была масса: в 1987 году на фестиваль Marchewka (по-русски «Морковка») приехали легендарные «Звуки Му». Сперва их освистали и закидали бутылками — ну, потому что русские. Но те продолжали играть, и публика это оценила и поняла, что вот он, советский андеграунд. В то время отношение ко всему советскому было адское, хорошо это помню по своей школе.

Единственное исключение делалось для советских бардов. Они хорошо котировались, их песни часто перепевали. Но они считались особой культурой. В целом же отношение было такое: все русское — полный отстой. Я сейчас нисколько не преувеличиваю и не обобщаю. Реакция соучеников на мое происхождение изменилась только к шестому классу, когда нам пришлось делать задание по русскому языку — вот тогда я оторвался. Сейчас выросло уже новое поколение и началась нормализация. Своим опытом я решил поделиться, когда подготовил в двух частях книжную антологию советской и российской контркультуры с конца семидесятых до начала нулевых. Я собирал материалы 20 лет и еще два года занимался переводом текстов песен. Я сделал это, так как бесило,

что в стране все еще живучи стереотипы о России. Например, что русские поют только Аллу Пугачеву и «Белые розы» Юрия Шатунова. Хотя что говорить, в конце 1980-х «Белые розы» и в Польше были популярны. И пережили второе рождение, когда ее исполнили во время празднования Нового 2008 года. Этот хит и сегодня слышно на рингтонах варшавян.

Аллилуйя, хой! Польские панки [255] не хотели иметь ничего общего с религиозными консерваторами, преобладавшими среди политических диссидентов. Но было немало рокеров, которые любили петь про Бога — делать такое в официально атеистической стране считалось крутым и антисистемным. Типичные строки тех лет: «Проклятые матери, вы забыли про Господа на небесах! Проклятые матери, перестаньте делать аборты!» И сегодня весь цикл жизни ребенка и подростка — от крещения и воспитания до регуляции секса — связан с католическими институтами. Польша — до сих пор страна контрастов. Есть Варшава, где хипстеры, крафтовое пиво и Tinder, а есть маленькие городки, где до сих пор последнее слово — за священником.

Только в девяностых панки заметили, что не все так прекрасно с религиозным фундаментализмом, и стали петь о педофилии, насилии и прочих темных делах католической церкви в Польше, которые столько лет замалчивались. Именно об этом пела группа Inkwizycja. Наиболее известные группы того времени — это Republika, Siekiera, Kryzys, Kult [256] и Dezerter. Последние сделали музыкальный сборник вместе с никому не известными в Польше советскими панками. Записи перевезла через границу студентка русской филологии в 1985 году. Эти банды смешали поэзию смерти, дадаизм и абсурд. Лучше всего ту

эпоху описывают доступные на YouTube документальные фильмы Koncert, Fala, Czuje się świetnie и Moja krew, twoja krew.

Многие мои знакомые сами сталкивались с домогательствами со стороны священников. По сути, это самая «черная карта» Польши; люди стараются об этом не говорить — стыдно, не принято. В ответ на это тусовка вокруг Dezerter стала продвигать новое направление — панк-позитивный хардкор: вместо деструктивных идей в духе No Future они выступали за отказ от алкоголя и мяса, продвигали феминистскую и экологическую повестку.

Польские ковбои Эстрадные группы и рок-звезды, чьи тексты были более-менее, могли ездить в туры в соседние соцстраны. Кому везло, попадали в Западную Европу и привозили домой кучу техники на продажу. Когда в СССР началась перестройка, в Польше стало полегче: в кино теперь крутили «Терминатора», а челноки повезли жвачку и джинсы из Западного Берлина. Тогда же появились скинхеды, они в то время еще не считали себя фанатами Гитлера — просто били людей битами и занимались гопстопом. После падения железного занавеса многие рок-звезды рванули в Америку петь в ресторанах для диаспоры. Обратно возвращались в ковбойских шляпах, сторчавшиеся, с большими понтами и карманами,

набитыми жвачкой. Они старались говорить с американским акцентом, но выглядело все это грустно — похоже на героиню фильма «Интердевочка». Музыканты попроще стали сезонными строителями в Европе или рванули в Прагу и Берлин, где остались жить в домах на колесах. Я не мог уехать, потому что потерял советское гражданство и мне пришлось пять лет ждать гражданства независимой Польши. Пять лет я был лицом без гражданства, человеком-призраком. Единственный плюс — я не фигурировал в списках военкомата; в остальном — сплошные проблемы. Я не мог поехать даже в Россию. Только чехи разрешали мне пересекать границу, поэтому я тогда часто ездил в Прагу.

В 1995 году я впервые повез в Россию своих варшавских друзей. Перестроечный карнавал уже закончился, и люди боялись туда ездить. Все опасались «русской мафии». С современной точки зрения, это на самом деле была дикость, просто настоящий конец света: нищета в розово-синих тренировочных костюмах, коррумпированные милиционеры с «калашами», властвующие над улицами бандиты. Но и эпоха развлечений до упаду, наркотиков и саморазрушения, сквотов с художниками и техновечеринками.

Наркотики, зомби и псы Мы начали кататься из Варшавы в Лодзь, которая выглядела как трэшовая кинодекорация. После падения коммунизма все текстильные предприятия встали, и безработной молодежи оставалось только музыкать — ходить на ночные рейвы. До Холокоста в городе жило много евреев, и у горожан остались еврейские корни. Мы бродили там и всюду находили следы цивилизации, которую уничтожили во время войны. По атмосфере — как Питер, только не на воде. Возможно, благодаря всему этому там и появилась польская школа кинематографа [257]. Мы любили гулять по заброшенным промзонам. Необычных вещей было много в городе. Например, под мостом пять лет жило несколько тысяч румынских цыган — прямо в кибитках. Все слушали ранние песни Prodigy и ловили бэд-трип после голландской синтетики, доступной из-за своей цены во всех районах Варшавы. Кроме того, люди часто привозили с собой купленные в берлинских клубах промокашки с LSD и другими психоделиками. Польша была крупным производителем амфетамина, ведь в стране появилось много безработных химиков. Многие утверждали, что на галлюциногенах и кислоте им лучше пишется, но вскоре часто переходили на совсем не творческий героин.

Для многих наркотики не прошли без последствий: например, озверевшие от них деятели контркультуры основали секту «Дети неба». Они ждали всемирного апокалипсиса, устраивали оргии, скрывались от полиции, непрерывно рожали детей и называли их сюрреалистическими именами. Все рейвы и концерты из-за обилия наркотиков превратились в сборища зависимых от веществ зомби, а наци-скинхеды ждали неподалеку [258]. Есть культовый польский фильм «Псы» [259] режиссера Пасиковского — про ментов, где главные герои вместе с мафией пытаются контролировать подпольные лаборатории. Это типа польской «Бригады» или «Брата» — фильм правдоподобный и показывает те реалии честно. Центрами притяжения нового мира были базар Ружицкого и ярмарка «Европа» на облюбованном торгашами стадионе Десятилетия. Стадион открылся к десятилетию советской власти, а к чемпионату Европы в 2012 году его снесли и стали строить новый. Ружицкого — это как Апраксин двор, со своими старыми воровскими традициями. Люди, работавшие здесь в восьмидесятых фарцовщиками и челноками, потом создавали первые группировки. Как правило, вечер в клубе Fugazi, где автобус стоял внутри ангара, заканчивался дракой. Раз мы закидали бандитов бильярдными шарами, а они в ответ достали пистолеты.

Музыкой этих людей стало Disko Polo — наша вариация популярной музыки родом из провинции. Это примитивное диско зародилось в Белостоке в начале девяностых. Жанру сильно помогли работавшие на границе контрабандисты, которые инвестировали в местные музыкальные лейблы. Любой чувак в кожанке и с бычьей шеей казался полякам опасным. Особенно если разговоры велись на русском. А русскими для поляков были все выходцы из СССР: украинцы, евреи, кавказцы, казахи. Наше радостное диско было возвращением к беззаботному детству. Нас вдохновляла польская поп-культура времен хунты (то есть времен военного положения, когда существовал Военный совет национального спасения во главе с генералом Ярузельским, наделенный чрезвычайными полномочиями). Музыканты тех лет играли так называемую новую романтику, мрачную и таинственную. Cегодня

ностальгия стала брендом, но мы стали ностальгировать задолго до этого — просто чтобы сопротивляться окружающей нас реальности с ее героином и кожаными куртками. Думаю, тем, кто тогда жил в России, это тоже близко.

#USSRCHAOSSS_exUSSR

Невероятные приключения поляков в Чечне #ussrchaosss_PRL #chaosss_antifa #chaosss_weapon #chaosss_art

#chaosss_mama_zaberi

Дмитрий Окрест Многие польские исследователи считали приход к власти в Чечне в 1991 году генерала Джохара Дудаева новым этапом более чем двухсотлетней борьбы чеченского народа за независимость. Недавно освободившись из-под опеки Москвы, они сочувствовали этой борьбе. Наиболее четко их мнение выражено в «Империи на коленях» Кулеба, «Нелегале» Северского и «Дневнике снайпера» Михаловского [260].

Марек Кужынец тоже знает о Чечне не понаслышке. Он много раз побывал в мятежной республике с гуманитарной миссией и в последней поездке был похищен. Сегодня Марек торгует в собственном букинистическом магазине в Казимеже — еврейском районе Кракова, известном по фильму Стивена Спилберга «Список Шиндлера». Здесь полно пыльных фолиантов, про каждый из которых он может говорить часами. Жемчужиной своей коллекции Кужынец считает прижизненное издание Михаила Бакунина. Сам хозяин магазина тоже считает себя анархистом: не признает границ и готов помогать всем и каждому. Вот почему этот человек со сложной политической идентичностью, спорными воззрениями и опасными знакомствами оказался всерьез связан с происходящим в России.

Матка Анархия Я родился в 1966 году в Кракове. Я сын антикоммунистки-крестьянки и революционера. Когда закончилась война, мой отец здорово впрягся в коммунистическое движение на селе. Он искренне верил в социализм, но искренность была опасна, так что со временем отец стал оппортунистом. В восьмидесятых я учился на юриста в Ягеллонском университете, одном из самых престижных в стране. Времена были бурные, я занимался чем угодно, только не учебой. Мы смотрели на происходящее, может быть, немного наивно и романтично, однако быстро поняли, что подпольная оппозиция интереснее скучной белиберды тихонь-диссидентов. Старшие считали, что коммунизм продержится еще не один десяток лет и что активно сопротивляться не надо, иначе начнется советская интервенция. Они часто рассказывали, как раз за разом закатывали асфальт в Берлине, Будапеште и Праге.

Мы же, молодые, ничего не помнили и потому ничего не боялись. Параллельно действовала «Оранжевая альтернатива» — политические клоуны, занятые хэппенингами. Им надоели траурные шествия и мессы оппозиции, которая считала, что выхода нет, а режим вечен. Мы видели, что надо давить и давить, что режим распадается, мы оккупировали партийные офисы и дрались с ментами. Краков — специфический город с ультраконсервативными традициями, но когда сюда на учебу приехали уроженцы разных уголков Польши, патриархальный статускво изменился. Раз мы выкинули из университета инструкторов начальной военной подготовки. У меня было несколько знакомых панков, которые специально устроились на металлургический завод, чтобы создать профсоюз и изнутри раскачать ситуацию. Нашими ближайшими союзниками стали независимое движение студентов и последователи маршала Пилсудского. Вскоре появилось новое движение — смесь честных антикоммунистов, экологов, пацифистов, католических фундаменталистов. Всех объединила борьба за альтернативную службу под лозунгом «Долой армию!». На тот момент шла война в Афганистане, и мы, можно сказать, исповедовали культ польского ополченца, ведь за моджахедов тогда воевало пятеро поляков [261]. Все это происходило на фоне эмиграции в Штаты, Лондон, Австралию и Германию. В то же время в Польшу, витрину социалистического строительства, ехали всевозможные комиссары от западных леваков. Их приглашали то чиновники, ответственные за пропаганду прекращения гонки вооружений, то всяческие комитеты за мир во всем мире. Эти активисты — из Англии или, допустим, Швейцарии — приезжали, сперва шли на прием, а после официоза тусовались с нами. Вот таким образом происходил обмен информацией между странами.

Когда началась заваруха, мы здорово взбодрились. Рабочий контроль, самоуправление на местах, сильные профсоюзы — мечта анархиста! Но в итоге двери распахнулись для всех, в том числе для консерваторов, вчерашних стукачей и конъюнктурщиков. В итоге заводы мы потеряли, а поганые девяностые стали ужасом для общества. Активисты постарели и отошли от дел.

Ичкерийский экспресс В какой-то момент мы с моим другом немного выпили и вдруг нашли журнал прометеистов [262]. Они считали, что свобода Польши зависит от того, что творится в России, а потому поддерживали всех противников советской власти. В журнале мы прочли, что когда-то в Варшавском университете состоялся вечер польско-азербайджанской дружбы. Звучало экзотично — нам это понравилось. Прочитав журнал, я решил, что, раз мы снова свободны от имперского гнета, пора помочь другим. Я постоянно ходил к российскому консульству с плакатом «Волю народам». Особенно ярким образом для нас стал боксер Руслан Лабазанов — чеченский Робин Гуд, он воровал у богатых и одаривал бедных. Мы не ограничивались Кавказом — например, поддерживали Рабочую партию Курдистана и Ахмада Шах Масуда [263]. Мы смотрели через так называемую постколониальную оптику, когда про это еще никто не знал. Конечно, когда мы кричали на митингах о чеченской войне 1994–1996 годов, что они защищают свободу на реке Висле, это был отчасти популизм. Но приглядитесь: в сущности, так дела и обстояли. Россия занималась Кавказом, русские называли чеченцев «чехами», а Польша и все страны Центральной Европы, все, кто обрел независимость после распада Советского Союза, смогли между тем вздохнуть свободно, освободиться от братских объятий. Впрочем, понимаю, что многим россиянам эта мысль не может быть приятна. Мы поддерживали Кавказ на уровне местного самоуправления, которое в Польше достаточно сильно. Для этого мы создали Комитет свободного Кавказа. Свободного, конечно, от метрополии, то есть от

России. Комитет организовывал круглые столы, приглашал чеченские делегации, возил на фурах и внедорожниках гуманитарную помощь. Помню, встречались с президентом Джохаром Дудаевым. Сначала нас двое суток тщательно проверяли, возили из одной деревни в другую. Дудаев смотрел на нас чуть ли не как на официальных посланников Польской республики. Говорили всю ночь, но водку не пили. Потом в 1998 году один из нас организовал приезд в Польшу нового президента Аслана Масхадова. С Дудаевым можно было разговаривать; федеральные войска сделали большую ошибку, что убили его. После его гибели разговаривать стало не с кем. После его убийства президентом Чечни стал поэт Зелимхан Яндарбиев, его тоже пытались связать с самоуправлением Гданьска. Ездили мы обычно группами по 10–15 человек. Само собой, через Россию: выдавали себя за корреспондентов несуществующего журнала «Ориент-Восток», за представителей муниципалитета Гданьска, за экспертов закрытых черт знает когда общественных фондов. Короче говоря, мы были авантюристами. Спецслужбы на это смотрели спокойно, только раз на границе с Украиной заставили все выгрузить для проверки. Мы заходили через представителей ООН. Никогда не хватало еды и воды — раз нам предложили шашлык, но позже оказалось, что из собачатины. Первые поездки в Грозный казались безопасными, несмотря на то что там бомбили и стреляли. Но, честно говоря, тогда было не страшно, а вот потом начался настоящий ужас. Между войнами абсолютно ушло понимание, кто друг, а кто враг. В то время начался полный бардак в новом чеченском государстве. Никто не знал, что такое перемирие, по всей республике разгуливали всевозможные группировки. Война кончилась, работы для них больше не было, и все они стремились добыть денег на содержание своих отрядов.

Тогда же в Чечню пришли спонсоры из Саудовской Аравии. Благодаря им и поперла карьера у ваххабитов, которые прежде не пользовались популярностью среди кавказцев. Эта трансформация была заметна даже на уровне имен: в первый раз, когда я встречался с Гелаевым, он был Русланом. В нашу следующую встречу он представился Хамзатом, так как прошлое имя казалось уже недостойным истинного бойца за дела ислама. Гелаев запомнился больше всего — у него был образ, как у героя картин о Кавказской войне. Казалось, хотя прошло 150 лет, ничего по сути не изменилось.

Затянувшиеся гостины

В Чечне я побывал четырежды, в среднем проводил там по две-три недели. Но в последний раз — в декабре 1997 года — пришлось задержаться, так как нас пятерых похитили исламисты. Это была провокация Мавлади Удугова, бывшего шефа пресс-центра Ичкерии и главы МИДа. Он получил деньги от арабских монархий и начал работу по дестабилизации Чечни. Взяли нас, когда мы ночью возвращались из Грозного в село Самашки, печально известное зачистками федералов. Никаких личных претензий при задержании не предъявили. Сказали так: «Можно сказать, что вы наши пленники, но и гости тоже». В этих гостях я просидел два месяца. Где держали нас все это время — черт знает, так как мы вс время перемещались — жили не больше недели в одном доме. Отношение к нам было действительно как к гостям, но всякое бывало — могли иногда и прикладом автомата приложить, и к батарее пристегнуть. Чисто по-хозяйски, как мы шутили между собой. Языком общения был русский: я, конечно, говорил с акцентом, чечены тоже с акцентом, так что все нормально. Нам пытались помочь и правозащитники, и миссия ОБСЕ, но в итоге через пятьдесят три дня нас освободила служба безопасности республики. В общем, мутная история, которую мне даже сейчас трудно вспоминать. После освобождения, конечно, хотелось еще раз поехать, но зачем? Свою гуманитарную миссию я фактически уже не мог продолжать. Была возможность поехать наблюдателями на президентские выборы в 1997 году, но организаторы попросту испугались за нас. А на второй чеченской войне 1999–2009 годов мне уже делать было нечего. Это была совсем другая война, разница между ними огромная. Тот же исламист Хаттаб, которого звали Одноруким арабом, во время первой войны ничего из себя не представлял, он начал свою деятельность только к концу конфликта. Во время войны можно было наблюдать настоящее самоуправление. Например, в двадцатитысячном селе Самашки люди сами налаживали социальное обеспечение (самооборону, питание и медицину для всех). Мне пришла в голову потрясающая идея: в Чечне воплотилась

анархическая философия, основанная на природном авторитете, традициях и отказе от государственного регулирования. Мне импонировала эта теория, но смущало строгое регулирование со стороны традиционного общества. Например, в дом культуре в Самашках на почетном месте под крышей висел портрет президента Дудаева. Перед входом группа женщин пела государственный гимн, но мужчины стояли отдельно. Каждое воскресенье самоуправление собирало нарушителей-селян. Их наказывали за преступления против морального кодекса, установленного советом старейшин, например, курение, распитие спиртного, кражи. Осужденных избивали, стараясь не попадать по голове и почкам. Однажды мы и сами чуть не попались: товарищ решил позагорать на сорокаградусной жаре без рубашки. В Чечне с обеих сторон не было подходящих партнеров для мирных переговоров. Чтобы наконец закончить войну, нужен был кто-то авторитетный и договороспособный. Таким человеком и стал Рамзан Кадыров. Теракт — оружие слабых. Когда Басаев захватил больницу в Буденновске в 1995 году, меня это сильно смутило. В мифическом «гордом народе, который всегда на стороне справедливости» я заметил и людоедские черты. Когда мы обсуждали эту ситуацию с полевым командиром Салманом Радуевым, он сказал, что заложников надо отпускать, как сделал он сам после акции в Кизляре. Радуев вышел из котла сражаясь, а не прикрываясь мирными жителями [264]. Но моему менталитету больше соответствовал Масхадов. Он был хорошим товарищем и придерживался либеральных взглядов (конечно, с оглядкой на местные реалии).

Пост-Чечня После тех вынужденных гостин в Чечне я решил остаться здесь, ведь у нас тоже много несправедливости.

Участникам антикоммунистического сопротивления платят 400 злотых ежемесячно, выдают бесплатный проездной на общественный транспорт. Многие мои знакомые оформили этот статус, да еще и получили в довесок горсть орденов. Решение принимает специальный комитет, и там у меня много знакомых, так что я бы тоже мог на это претендовать, но отказался оформляться. Почему? Ну, после начала приватизации недвижимость вернули не тем, у кого отобрали после войны, а продали вчерашним членам партии и сотрудникам госбезопасности. По большей части те, кто боролся, получили только ощущение личной независимости. Люди, которые десять лет назад были прилежными либералами, теперь разочаровались и ищут ответы в неомарксизме. Ну а я сидел в тюрьме, приглашал бездомных на костюмированные вальсы для истеблишмента, занимался книжным магазином. Я всегда понемногу занимался книжным бизнесом. Из-за этого дома всегда было много книг. И когда десять лет назад переехал в маленькую квартиру, понял, что девать их некуда. Продавать книги жалко, но иметь свой букинистический — это клево. У меня было еще два магазина в других городах, но я их отдал партнерам. Торговать старыми книгами невыгодно — чистый идеализм, но для меня это не проблема. Я рад оставаться идеалистом, поэтому когда началась заваруха на востоке Украины, то решил опять на собственном опыте узнать, как там дела у так называемой Новороссии. В этом смысле мне очень импонирует писатель и бывший нацбол Захар Прилепин. Но это уже совсем другая история.

Ушами КГБ #ussrchaosss_uk #chaosss_smi

#chaosss_gb

#chaosss_commie

#chaosss_klyukva

Дмитрий Окрест Кому лучше всех знать о братских республиках, как не старшему брату? К сожалению, перешедшие под опеку ФСБ архивы КГБ вновь стали почти недоступны для исследователей, но в начале 1990-х не все данные успели вывезти в Москву. Благодаря этому анализ архивов из Литвы, Латвии и Украины позволяет понять, как внимательно советское руководство следило за происходящим в соцблоке. О своих находках рассказывает кандидат исторических наук Эдуард Андрющенко, который с 2017 года работает с рассекреченными документами архива Служба безопасности Украины (СБУ). Андрющенко сотрудничает с «Медиазоной», «Настоящим временем» [265] и WAS, а наиболее интересные находки выкладывает в своем Telegram-канале KGB Files. Архив Службы безопасности Украины — самое большое открытое хранилище документов советских спецслужб. Это десятки тысяч дел ВЧК-ГПУ-…-КГБ, значительная часть которых ещ\ никем не изучалась. Украина стала одной из немногих постсоветских стран, сделавших архивы КГБ общедоступными. Одни считают это самой успешной реформой последних лет. Другие скептически хмыкают, полагая, что самое интересное так и осталось под грифом «Секретно». Третьи ждут громких разоблачений и рассчитывают, что документы позволят наконец поставить точки в самых ожесточенных дискуссиях о советской истории [266].

Уровень доступности этих материалов за годы независимости несколько раз менялся; не последнюю роль в этом играла политическая ситуация. Однако с 2015 года полное рассекречивание документов советских органов госбезопасности закреплено отдельным законом. Доступ к ним теперь может получить каждый желающий, независимо от рода занятий и других факторов. Есть в архиве СБУ отдельный фонд, состоящий из регулярных (как правило, ежедневных) сообщений украинского КГБ руководству республики. Надо полагать, подобные сводки для власти готовят спецслужбы всех стран. Чекисты писали о настроениях населения УССР, антисоветских акциях, арестах диссидентов и шпионов, техногенных катастрофах — в общем, о важных вещах, о которых молчали газеты. Ну, то есть как о важных — иногда речь идет о, казалось бы, совершенно несущественных деталях. Зачем, например, докладывать главе большой республики об антисоветской надписи в трамвае областного центра?

Среди стран «народной демократии» в таких документах упоминались прежде всего те, которые граничили с Украиной, — Польша, Румыния, Венгрия и Чехословакия. Все важное, что происходило в них, обычно отражалось и на УССР, в первую очередь на приграничных областях. К тому же в обоих направлениях ездили официальные делегации, туристы, специалисты, моряки, спортсмены — за ними всеми нужно было присматривать.

Вопреки дружбе Обычно считают, что руководство большинства восточноевропейских соцстран в ключевых вопросах всецело зависело от воли Москвы. Это не совсем так. У КГБ, судя по сообщениям, было свое видение ситуации. Страны «народной демократии», конечно, «свои», но надо неустанно следить, чтобы они не поддались влиянию Запада и не переметнулись в лагерь противника. Боязнь проспать что-то подобное особенно возросла в СССР после чехословацких событий 1968-го. Другие примеры — Югославия и Албания, которые тоже строили социализм, но оказалось, что неправильно [267].

Время от времени чекисты рапортовали о росте антисоветских настроений в той или иной восточноевропейской стране. Одна из форм враждебного отношения к «старшему брату» — неофициальные претензии на принадлежащие СССР территории. Например, венгерские — на украинское Закарпатье, где до сих пор живет значительное венгерское меньшинство, имеющее, к слову, не только украинские паспорта. Власти «народных демократий», конечно, не позволяли себе публичных ирредентистских заявлений [268], но, как сообщалось, не пресекали подобных устремлений или даже скрыто поощряли их.

Попадаются и сообщения о работе спецслужб соцстран против СССР. Советские контрразведчики разоблачали шпионов братских республик. При этом, дабы не выносить сор из избы, такие дела не предавали огласке. Иногда шпиона вообще не привлекали к ответственности, учитывая курс на «потепление» в отношениях с государством, на которое он работал. Сложные и нестабильные отношения Советского Союза с Югославией [269] и Румынией отражены и в документах чекистов: сообщения о недружественной политике этих стран встречаются куда чаще, чем, например, в случае с Польшей и Чехословакией. Ну а Албания [270] после случившейся при Хрущеве ссоры с СССР упоминается украинским Комитетом госбезопасности исключительно как враждебная сила. Обычно речь идет об изъятых албанских пропагандистских журналах и брошюрах на русском языке, которые пытались ввезти на советскую территорию. Дважды события в восточноевропейских странах становились топтемой в документах КГБ УССР, несколько месяцев подряд отодвигая местную повестку на второй план. Первый раз это произошло во время уже упомянутой Пражской весны и ее подавления. Второй случай — польские протесты, которые начались с забастовок рабочих в августе 1980-го и привели к введению военного положения в декабре следующего года. Оба раза власть беспокоилась, что советские граждане последуют примеру западных соседей.

«Белые пятна» Первые сообщения КГБ Украины о стремительных переменах в странах соцлагеря и об их влиянии на республику, которые удалось найти, датированы январем 1990 года. На тот момент в Берлине уже упала стена, чета Чаушеску была мертва, а Гавел стал чехословацким президентом. Вообще, в документах перестроечных лет «народным

демократиям» уделяется куда меньше внимания, чем в застойные времена. Возможно, чекистам было не до того — как говорится, своих проблем хватало. Да и сами сообщения стали какими-то несистемными, хаотичными по сравнению с тем, что отправлялось в ЦК компартии раньше. Все обнаруженные в архиве документы, касающиеся этой темы, датированы 1990 годом. Больше всего таких сообщений пришлось на вторую половину января — именно тогда их составляли и отправляли чуть ли не каждый день.

«Анализ поступающих данных свидетельствует о том, что в нынешних условиях приход к власти оппозиционных сил обострил социальнополитические противоречия в различных слоях общества сопредельных с СССР государств, вызвал рост антисоветских настроений. Указанные обстоятельства оказывают влияние и на обстановку в приграничных областях УССР» (здесь и дальше — цитаты из сообщений КГБ УССР).

Как и раньше, не обошлось без упоминания западных спецслужб, якобы сыгравших свою роль в этих процессах. Несколько сообщений посвящено процессам в Польше, которая была для украинцев главным «окном на Запад». В одном из документов говорится о том, что критика сталинизма и административного социализма отрицательно сказалась на мнении поляков о Советском Союзе в целом. Главными двигателями националистической пропаганды названы экстремисты из «Солидарности» и католическое духовенство. «Негативное воздействие оказывают и “белые пятна” в истории советско-польских отношений», — утверждает неизвестный чекист. Что за «пятна», не сказано, но два кажутся очевидными: это секретный протокол к пакту Молотова–Риббентропа и расстрелы пленных поляков в СССР (прежде всего в Катыни) в 1940-м. В Польше эти события хорошо помнили, а в Советском Союзе о них только начали открыто говорить. «С другой стороны, среди членов ПОРП широко бытует мнение, что в СССР якобы происходит отход от социализма, разрушаются идеалы, на которых воспитывались и жили целые поколения коммунистов и простых людей, в том числе и в Польше», — сообщают в другом отчете. В сообщении ссылаются на проведенный в 1989-м опрос, согласно которому две трети жителей Польши все еще хотят жить при социализме. Этому якобы способствовало и сближение ГДР и ФРГ, вызвавшее у поляков страх перед «великой Германией».

Представители «Солидарности», к тому времени уже вошедшие во власть, проявляли немалый интерес к УССР: в частности, поддерживали недавно созданную оппозиционную структуру — Народный рух Украины за перестройку. Успех польских антикоммунистических сил мог стать ориентиром для украинских единомышленников, что, конечно, не нравилось советской власти. Отдельный документ посвящен заявлениям видных деятелей «Солидарности» Яцека Куроня и Адама Михника о том, что в случае объединения Германии и распада СССР Польша может сильно

сблизиться с Украиной (и, возможно, Белоруссией), вплоть до создания конфедерации. Это, по мнению политиков, обезопасило бы страну от сильного западного соседа. При этом чекисты, ссылаясь на мнение неких специалистов, считали, что до реализации такого проекта дело вряд ли дойдет (и оказались правы). Сообщает Комитет госбезопасности и об активизации работы в Польше западноевропейских ячеек Организации украинских националистов. Во-первых, они пытались «использовать свои связи из числа польских граждан украинского происхождения, в том числе судимых за националистическую деятельность», чтобы доставлять единомышленникам в УССР деньги, копировальную технику, «подрывные материалы» и одновременно получать оттуда «враждебные документы и информацию». Значительная часть националистической литературы, ввезенной в Украину в 1989 году, была напечатана именно в Польше. Во-вторых, если верить чекистам, ОУН намеревалась совместно с польскими радикальными организациями типа «Борющейся солидарности» создать в Польше центры подготовки, в которых оппозиционеров из УССР обучали бы «формам и методам полулегальной и нелегальной подрывной работы с применением современных технических средств». «Отдельной частью украинского населения в ПР в последнее время придается откровенно националистическая направленность различным общественно-культурным мероприятиям (украинские фольклорноэтнические фестивали, студенческие ярмарки и т.д.), на которые прибывают представители ОУНовских организаций из США, Канады, стран Западной Европы, а также националистически настроенные элементы с Украины». Среди причин отдаления от СССР другой уже бывшей «народной демократии», Венгрии, КГБ приводит прежде всего экономические. При этом в качестве виновника, по крайней мере частичного, назван сам Советский Союз — редчайший случай для таких документов: «Имеющее место невыполнение советской стороной ряда заключенных двусторонних контрактов, другие негативные явления в торговых

отношениях СССР и ВР дают возможность венгерской оппозиции, задействуя свои позиции в руководстве страны, настойчиво требовать резкого расширения экономических связей с Западом». Но и в случае с Венгрией на отношения влияли также «белые пятна» совместной истории — присоединение Закарпатья к Советской Украине и репрессии против закарпатских венгров в 1944 году.

В качестве одного из наглядных маркеров перемен в Венгрии КГБ упоминает любопытную деталь: жители страны, которые контактируют с гражданами СССР, теперь вместо слова «товарищ» используют для обращения «господин».

Силовые структуры Польши и Венгрии, от пограничных служб до разведок, теперь воспринимают СССР не как союзника, а как потенциального противника. Сотрудничество с советскими органами резко сворачивается, параллельно налаживаются связи с армиями и спецслужбами стран НАТО, группы офицеров едут на обучение в США. «Пограничные бригады [Польши] получили приказ о ведении оперативной работы по советским гражданам, который доведен пока только до руководящего состава. В центральном аппарате Управления защиты государства выделено т.н. советское направление, сотрудники которого будут заниматься ведением разведывательной работы против нашей страны». Не оставили без внимания в КГБ и тот факт, что некоторым польским военным частям вернули наименования и знамена, использовавшиеся до 1939 года.

Территориальный передел Еще одна тенденция, характерная, по мнению КГБ, для новой Польши и новой Венгрии, — стремление вернуть себе утраченные в тридцатыхсороковых годах территории, принадлежащие теперь УССР. Это соответственно Галичина с Волынью (но прежде всего Львов) в первом случае и Закарпатье во втором. Именно ревизионистскими устремлениями чекисты объясняли то, что западные соседи налаживают контакты со своими диаспорами в Украине.

Судя по приведенным КГБ данным, деятельность поляков и венгров в этом направлении имела одно существенное различие. Если в Польше подобные идеи отстаивали в основном радикалы, не имевшие власти, то в Венгрии это становилось направлением государственной политики (хотя до официальных заявлений о пересмотре границ не доходило). Особое внимание КГБ привлекли планы венгерских властей открыть консульство в Ужгороде, а также переименовать граничащее с Украиной медье (область) из Сабольч-Сатмар в Сабольч-Сатмар-Берег. В СССР это расценивали как претензию на Берегово — населенный преимущественно венграми город в Закарпатье; в 1991 году медье действительно переименовали. Кстати, как отмечено в документах, Венгрия точно так же присматривалась к отдельным регионам Румынии и Чехословакии. О Румынии после свержения Чаушеску «комитетчики» докладывают, что ненависть к коммунистам в стране высока, но она не тождественна антисоветским настроениям. Народный гнев направлен именно на местных партийцев (многие из которых боятся за свою жизнь), а не на бывшего «старшего брата». Опорой режима в дни румынской революции в декабре 1989 года была Секуритате — служба госбезопасности, чьи сотрудники запомнились стрельбой по протестующим. И некоторые жители Украины, узнав об этом, стали проводить параллели с КГБ, полагая, что в случае обострения ситуации в СССР чекисты будут действовать так же жестоко.

Рыночная аналитика Еще одна тема, которую поднимали в КГБ, — рост объемов контрабанды на западной границе. В 1989 году процедуру выезда за рубеж для советских граждан упростили. Это привело к росту

количества людей, пересекающих кордон в обе стороны. Чекисты в своем сообщении приводят статистику: в 1988 году их было чуть более пяти миллионов, а в 1989-м — 12 миллионов. Таможня перестала справляться с таким наплывом пассажиров, досмотр багажа стал поверхностным и поспешным: «В этой ситуации активизировали свою противоправную деятельность контрабандисты, валютчики, спекулянты, а также различного рода дельцы теневой экономики, вывозящие с территории республики значительное количество товарной продукции». На ситуацию влияли и проблемы в экономике восточноевропейских стран, вызванные в том числе рыночными реформами. В Польше и других республиках не хватало продуктов, электроники, бытовой техники и других товаров. Удовлетворять спрос кинулись предприимчивые советские граждане. По приблизительным подсчетам, приведенным КГБ, лишь через КПП «Чоп» (Закарпатская область, граница с Венгрией) за 11 месяцев 1989 года вывезли 2,5 тысяч тонн колбасы — больше, чем Закарпатский облпотребсоюз выпускал за год. «Это усиливает их [вывозимых товаров] рыночный дефицит и вызывает справедливое возмущение местного населения, особенно Закарпатской, Черновицкой и Львовской областей». Советским таможенникам приказали проводить усиленный досмотр, что спровоцировало еще большие очереди на границе: «В результате проведенного на ОКПП “Мостиска” (граница с Польшей. — Авт.) усиленного таможенного контроля только за первую декаду февраля с.г. (1990-го. — Авт.) не было пропущено к вывозу поляками 1250 телевизоров, 905 единиц радиоаппаратуры, свыше 20 тысяч бытовых электроприборов, 487 стиральных машин, 280 бензопил, 135 аккумуляторов и около 29 тысяч элементов питания, свыше тонны облицовочной плитки, 155 тысяч тюбиков зубной пасты, 32 тысячи комплектов постельных принадлежностей, 13 тонн мясных продуктов, 120 тысяч штук куриных яиц, 15 тысяч банок консервов, около 30 тысяч литров ликеро-водочных изделий».

И украинцы, и иностранцы, недовольные долгим ожиданием на границе, требовали упрощенного досмотра. Доходило не только до скандалов, но и до стихийных протестов: несколько раз сотни людей блокировали въезды на КПП, требуя скорее пропустить их. Успокаивать их приходилось милиции. В 1991 году тема восточноевропейских государств ожидаемо практически полностью исчезает из сообщений КГБ. Вскоре исчезает и сам КГБ, и государство, которому он служил.

Вместо послесловия Александр Стыкалин, ведущий научный сотрудник Института славяноведения РАН Главными итогами Второй мировой войны для СССР стало то, что с согласия союзников по антигитлеровской коалиции почти половина Европы была отнесена к советской сфере влияния. У Москвы была естественная заинтересованность в своей зоне безопасности, чтобы с этого восточноевропейского подбрюшья больше никогда не исходила никакая война. Только в XX веке страна к западу от своих резко менявшихся тогда границ воевала с Германией, АвстроВенгрией, османами, Румынией, боровшимися за независимость Финляндией, Польшей, Латвией, Литвой, Эстонией и Украиной. Но советская армия, освободив пол-Европы от нацизма, Холокоста и системы концлагерей, не могла принести другим народам то, чего не имели дома сами советские граждане, — свободы. Венгерские события 1956 года показали, что эту самую свободу с оружием в руках отстаивать готовы значительная часть нации, оказавшийся, как и соседи, под сенью жестких коммунистических диктатур, проводящих государственный террор в отношении собственного населения. Поражение Москвы в споре двух политических систем — капитализма и коммунизма — становилось очевидным специалистам уже к началу 1960-х. Уже возведение Берлинской стены в 1961 году показало это достаточно отчетливо. К началу шестидесятых около пяти миллионов восточных немцев перебежало на Запад. Люди буквально ногами

проголосовали — против реального социализма, которым жили, и за западные идеалы, как они их видели. Уже после венгерской кампании Москве пришлось идти на уступки. Это был уже не сталинизм — страны Варшавского пакта получили более гибкие, щадящие формы контроля. Тем не менее, когда в Москве увидели угрозу ухода целой страны (а тем более стратегически очень важной) на Запад, то отреагировали жестко. 21 августа 1968 года стало ключевым моментом в истории мирового коммунизма. В результате интервенции в Чехословакии всему миру стала очевидна нереформируемость советской модели. Результатом стало то, что идеи социализма — пусть даже с человеческим лицом — после подавления танками Праги уже не имели притягательности в Восточной Европе. На множество западных коммунистов (и даже линию целых компартий, в том числе крупнейшей в западном мире — итальянской) это также оказало решающее влияние, как ранее новости о развенчании культа личности Сталина. Все больше становилось очевидным, что удержать социалистические страны Центральной и Восточной Европы в орбите Советского Союза можно только танками. Произошел явный проигрыш коммунизма в противостоянии западным либеральным демократиям. Что в конце шестидесятых могла противопоставить Москва американцам, высадившимся на Луне? Только (разве что) высадку танков в Праге…

И дальше — больше: следующей остановкой стала Польша на рубеже восьмидесятых. Было очевидно, что и советские танки не помогут, потому что в Варшаву уже не сунутся. Это было бы чревато потерей устойчивости социализма в самом СССР. Дать силовой ответ сразу на два вызова — польский и афганский — Москва уже не могла. Как видно по этой книге, с начала восьмидесятых в Польше по коммунизму советского образца уже звонил колокол не переставая. А вслед за Польшей — и в соседних странах. Общества жили совсем другими идеями и идеалами, в первую очередь — прочь от того социализма, в котором они жили. В итоге «Бархатная революция» в Чехословакии показала: система настолько обветшала, что рассыпается как карточный домик. Но тем не менее каждый случай индивидуален. В Румынии до последнего дня система сохраняла звериный оскал и сопротивлялась крайне отчаянно. Опыт стран Восточной Европы, рассматриваемый в нашей книге, многообразен: разные культуры, а потому и разные традиции, разные методы борьбы за свободу и противостояния как собственным диктатурам, так и внешнему давлению. В 1989–1991 годы коммунизм рухнул. Наступила эйфория. Кто-то даже, поторопясь, провозгласил «конец истории», но в самом деле ли это так? Минувшие 30 лет показали, что нет конца истории. Многие граждане бывших социалистических стран и их элиты думали, что вхождение в единую Европу решит все проблемы. Нет, не решило. Так называемый миграционный кризис середины 2010-х годов, сопутствующее ему и отчасти вызванное им усиление евроскептицизма в настроениях политических элит многих европейских стран (в том числе брекзит) заставляют сегодня воспринимать со все большей усмешкой как глобальные эйфорические ожидания в Европе и мире начала 1990-х, так и порожденные ими же концепты типа «конца истории» американского философа Фрэнсиса Фукуямы.

Что же касается жителей балканских, да и более развитых среднеевропейских стран, вступивших в ЕС, то им пришлось довольно быстро разочароваться в своих ожиданиях. У большинства граждан этих стран, судя по итогам первых свободных выборов, господствовали представления о том, что вхождение в эту структуру само по себе якобы решит, чуть ли не автоматически, большинство экономических и социальных проблем. Им казалось, что Евросоюз — это своего рода «клуб богатых»: стоит туда попасть, и проблемы решатся. Они не решились, а со временем появились новые вызовы. Через некоторое время современникам придется в полной мере оценить и другие последствия для европейской идеи и — куда шире — для всего мирового сообщества. Речь о пандемии коронавируса весны (и только ли весны?) 2020 года. Вирус более, чем какое-либо другое событие, показал живущим поколениям аморфность мифов — например, о ликвидации внутриевропейских границ согласно оптимистичным прогнозам об их скором растворении в Единой Европе. Осенью 1956 года 200 тысяч венгерских беженцев бежало, преодолевая железный занавес, в Австрию, в так называемый свободный мир. Спустя годы — в 1989 году — там же, на венгерско-австрийской границе, состоялся панъевропейский пикник. Он символизировал, что занавес пал, а границ больше нет. Зная о том, с каким драматизмом преодолевали венгры границу двух миров поздней осенью 1956 года, я в 2016 году поймал себя по пути из Будапешта в Вену на том, что эту границу просто проспал. Но спустя время оказалось, что это иллюзия. История не кончилась, она вышла на новый виток. Сегодня уже границы внутри Евросоюза не проспишь — пандемия показала, как страны закрывали международные аэропорты, разлучали семьи, на пограничных КПП вновь появились вооруженные люди, никого не пропускающие.

Попытки оценить ситуацию и дать ей прогноз предпринимаются уже сейчас наиболее проницательными европейскими умами — достаточно привести в пример апрельское наблюдение итальянского философа Джорджо Агамбена. В частности, он подмечает, что «те же самые власти, которые провозгласили наступление чрезвычайной ситуации, не устают напоминать нам, что, когда чрезвычайная ситуация будет преодолена, мы должны будем продолжать соблюдать те же распоряжения и что “социальная дистанция”, как это весьма эвфемистично именуется, станет новым принципом организации общества». Раньше пытались организовать новый мир в соответствии с идеалами Карла Маркса. Сегодня же приходится думать о новых принципах. Будущее Европы, и в том числе посткоммунистического мира, видится с вопросительным знаком. Книга «Они отвалились» хорошо показывает пережитой опыт пребывания стран Центральной и Восточной Европы в советском блоке. Это видно во всем его многообразии (особенно последних десятилетий, когда иллюзий у людей уже не было). Авторы показывают реальные свидетельства того, насколько общества хотели выхода из коммунизма к чему-то новому. Вышли. Прошло 30 лет — уже немало, ведь эпоха коммунизма в этих странах длилась 40 лет. Теперь можно подвести итоги, но они неоднозначны. Куда дальше? Вопросов стало больше, чем ответов. И выбор все чаще замыкается на обустраивании собственных национальных квартир и осмыслении собственных традиций. Уже не устремление в Европу сейчас в приоритете, а поиски себя в новой Европе. Эти поиски довольно мучительные — что видно как минимум на примере Польши и Венгрии. Таким образом, «отвалившись» от одного — распадавшегося — мира, страны попытались влиться в другой, казавшийся более стабильным и прочным, однако речь может идти лишь о вступлении истории на следующий виток, за прохождением которого неминуемо должно последовать и некое новое качество, тоже не навечно. Будущее мира — даже если прогнозировать его всего на два-три десятилетия вперед — не обрело пока четких контуров; да и способно ли оно их обрести вообще?

Очевидно, однако, существование общих вызовов, справиться с которыми невозможно, замыкаясь только в национальных квартирах. Речь идет о вызовах экологических, но не только. Те консервативные интеллектуалы, которые столетие назад в противовес марксизму пугали современников нашествием «грядущего хама» и его губительными последствиями для мировой культуры, едва ли могли себе представить конкретное обличие этого столь напугавшего их тогда явления в следующем, XXI веке (особенно начиная с 2015 года). Речь про столкновение разных цивилизаций и ту пропасть между разными мирами и культурами, которую мы наблюдаем уже сегодня даже в самом сердце Европы и будем с еще большей очевидностью наблюдать при жизни всех здравствующих поколений. Не политикоидеологический, а именно культурный диссонанс между коренными центральноевропейцами (наследниками традиций габсбургского пространства) и теми, кто вошел непрошеными в Будапешт и Прагу в эпоху коммунизма, не кажется на этом фоне столь уж непреодолимым европейцам 2020 года. Кто, как не тяжеловес венгерской политики Виктор Орбан (в 1989 году — самый яростный критик сорокалетней эпохи коммунизма!), говорит о неминуемости построения нового занавеса и установления новых преград на границе европейской цивилизации. Чтение диалектики истории продолжает оставаться уделом интеллектуалов, чьи прогнозы, как и во времена кажущегося торжества социалистических идей, оказываются нередко посрамленными реальным ходом исторического процесса.

Над книгой работали: Дмитрий Окрест Журналист. Работает в VTimes, ранее — в новостном агентстве РБК и журнале The New Times. Сотрудничал с «Такими делами», «Батенька, да вы трансформер» и «ОВД-Инфо». Защитил магистерскую степень в Высшей школе социальных наук (Париж) и закончил Стокгольмскую школу экономики (Рига). Составитель сборника «Жизнь без

государства: революция в Курдистане». Финалист журналистского конкурса Российского совета по международным делам. Егор Сенников Магистр политологии; учился в Центрально-Европейском университете (Будапешт) и Высшей школе экономики (Москва). Исследовал взаимосвязь экономического развития и демократии в Восточной Европе. Директор по спецпроектам в кинотеатре «Пионер». Сотрудничал с Colta, Esquire, The Village и Republic, GQ и «Искусством кино». Автор введения Георгий Дерлугьян Советский, российский, армянский и американский социолог. Профессор социологии Нью-Йоркского университета Абу-Даби. Один из виднейших представителей школы мир-системного анализа. Ученик Иммануила Валлерстайна. Монография «Тайный почитатель Бурдье на Кавказе: мир — системная биография» попала в список «Лучших книг года» по версии газеты The Times. Научные консультанты: Александр Стыкалин Кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник Отдела истории славянских народов периода мировых войн Института славяноведения при Российской академии наук. Член редколлегии журнала «Славяноведение», автор книг «Прерванная революция. Венгерский кризис 1956 года и политика Москвы» и «Венгерский кризис 1956 года в исторической ретроспективе». Изучает политику СССР в отношении европейских соцстран. За заслуги в изучении истории Венгрии удостоен премии Имре Надя и госнаграды «Почетный серебряный крест». Станислав Кувалдин

Кандидат исторических наук, редактор «Сноба», специалист по новейшей истории Польши. Сотрудничает с Republic, Colta и Arzamas. Ранее работал в «Газете.ру» и «Коммерсанте». Эксперт Российского совета по международным делам, работал над мультимедийным проектом «1917. Свободная история». Вместе с Евгением Бузевым и Дмитрием Окрестом автор книги «Она развалилась. Повседневная история СССР и России в 1985–1999 годах». Благодарности следующим людям Команде «Она развалилась» (Евгений Бузев, Андрей Мухамадеев, Максим Чернышев, Роман Королев, Павел Дайновец, Арсений Занин, Максим Кулаев). А также Роману Порошину, Ивану Фадюшину, Кириллу Балясникову, Давиду Кравчику, Игорю Б., Паулине Сегень, Франсуазе Досе, Тамашу Кенде, Якову Стронгину, Татьяне Дворниковой, Евгению Масалю, Наталье Кондрашовой, Сергею Сдобнову, Дмитрию Костенко, Марии Черных, Алексею Стрижову, [Алексею Сутуге]. И отдельное спасибо нашим подписчикам (каждому — по картине Монро и финке ЛГБТ). https://vk.com/ussrchaosss https://t.me/ussrchaosss https://instagram.com/ussrchaosss https://ussrchaosss.su Выражаем благодарность Государственному историческому музею за предоставленные фотографии.

[1] «Она развалилась» существует в виде группы связанных друг с другом сообществ в соцсетях. Основное содержание нашего исследовательского медиапроекта — это история. Мы не ограничиваем себя географическими и хронологическими рамками, но стержневая для нас и вызывающая самый большой интерес у аудитории тема — это новейшая история стран бывшего СССР и Варшавского пакта. [2] Об этом мы пытались рассказать в книге «Она развалилась. Повседневная история СССР и России в 1985–1999 годах» (вместо схем и таблиц — фотографии из личных архивов; вместо единой проблематики — калейдоскоп сюжетов и тем, волнующих героев книги — очевидцев стремительно уходящей в прошлое эпохи с середины 1980-х годов до начала XXI века) и документальном сериале «Околоперестройка» на телеканале «Дождь» (история 1990-х за девять интервью: августовский путч, реформы Гайдара, борьба президента с парламентом, Чечня, предвыборная пропаганда Ельцина, фильм «Брат», экономический кризис и транзит власти). Сериал доступен на https://tvrain.ru/teleshow/okoloperestroika. [3] Почему одних предателей казнят, а других милуют? Как мертвый Гендель написал ораторию про Адольфа Гитлера? Так что все-таки важней: колбаса или свобода? В подкасте «Синий бархат» Егор Сенников рассказывает, почему мир гораздо сложнее, чем хотелось бы верить. Это подкаст о том, какие монстры, гниль и ужас прячутся за прилизанными историческими анекдотами. [4] Турция — одна из основательниц Совета Европы, является «ассоциированным членом» Евросоюза и его предшественников с 1964 года. Турция подала заявление на вступление в 1987 году, но статус кандидата получила только спустя 12 лет. В 2005 году начался процесс переговоров, но и к 2020 году страна не стала членом ЕС. [5] В 2000 году белорусские ученые опубликовали результаты исследования, согласно которым географический центр Европы расположен недалеко от Полоцка. Белорусский президент Александр Лукашенко не раз подчеркивал это в своих выступлениях. Власти Литвы, Словакии, Польши и Украины настаивают, что географический

центр Европы расположен в их границах. 9 августа 2020 года, сразу выборов во всех городах Белоруссии, начались массовые протесты против несменяемости власти — уличные акции, цепи солидарности, забастовки, увольнения в знак протеста. За время протестов ранены более 200 человек, задержано более 7000. [6] Автор выражает благодарность за помощь в подготовке к интервью Микулашу Крупу, соавтору цифрового архива «Память нации», и НКО Post Bellum, которое документирует воспоминания свидетелей важных событий чешской послевоенной истории. [7] Программный документ, ставший основанием для формирования группы политических диссидентов в стране. Поводом к ее созданию был арест экспериментальной рок-группы The Plastic People of the Universe. Философ-феноменолог Ян Паточка, одним из первых подписавший хартию, умер после 11-часового допроса. После Бархатной революции основатели хартии на длительное время стали ведущими общественными и политическими фигурами в стране, но с 2013 года во власти все сильнее укрепляются евроскептики из партии «Акция недовольных граждан 2011». [8] Служба государственной безопасности Чехословакии (чеш. Státní bezpečnost / StB) исполняла роль тайной полиции. Входила в Корпус национальной безопасности и оперативно подчинялась МВД ЧССР. Занималась прослушиванием телефонных разговоров, постоянным наблюдением за квартирами диссидентов и их арестами. В начале девяностых годов диссидент и основатель «Правого блока» Петр Чибулка по итогам своего расследования опубликовал имена более 200 000 предполагаемых сотрудников StB. В 2003 году МВД Чехии опубликовало официальный список из 75 000 агентов. В японском аниме-фильме «Монстр» StB продолжает подпольно действовать в духе старой школы, несмотря на предполагаемый роспуск. Деятельности чехословацкой охранки посвящена значительная часть выставки Музея оккупации в Праге, который, впрочем, подвергался критике со стороны ряда историков за тенденциозность.

[9] Совместная военная операция пяти стран: танки были не только советские, но также в небольшом количестве польские, болгарские и венгерские. Участие восточных немцев было минимальным, чтобы не навевать ассоциации с оккупацией 1936 года. [10] С 1992 года все граждане бывшей ГДР имеют право на ознакомление со своим досье в Штази, бывшем министерстве госбезопасности. Но офицеры Штази до последнего занимались уничтожением этих документов, и когда сломались резчики бумаги, то рвали их руками. Все эти годы специально обученные люди склеивали их — тоже руками. На сегодняшний день таких досье восстановлено 1,5 миллионов. [11] Премьер-министр Чехии, медиамагнат и второй богатейший человек страны. Родился в Словакии. Согласно документам Института национальной памяти Словакии, Бабиш с 1982 по 1985 год сотрудничал с StB и был известен под прозвищем Буреш. Он отрицает обвинения, но после длительного процесса Конституционный суд Словакии в 2017 году подтвердил, что Бабиш был агентом StB. [12] 20–25 февраля 1948 года при формальном сохранении Конституции и многопартийной системы компартия получила бразды правления. Это удалось после массовых митингов и захвата вооруженными коммунистами ключевых инфраструктурных объектов. Наиболее крупным мероприятием стал митинг на Староместской площади, где собралось свыше 100 000 человек. События также известны как Победный февраль. [13] В 1948 году министр иностранных дел Ян Масарик, единственный беспартийный в правительстве, был найден мертвым у здания МИДа. При неизвестных обстоятельствах он «выпал» из окна. В нулевых годах пражской полицией было установлено, что Масарик был убит неустановленным лицом или группой лиц. Сразу после гибели это назвали «третьей пражской дефенестрацией». Это чешский способ решения политических проблем, как иронично говорят сами чехи. Происходит от латинской приставки de (в общем случае — извлечение) и существительного fenestra (окно). То есть чехи выкидывают своих неприятелей из окна. Первый

задокументированный случай такой борьбы с несогласными произошел в 1419 году — радикально настроенные гуситы расправились с членами городского совета. 23 мая 1618 года чешские протестанты выбросили из окна ратуши имперских наместников. Так началась «нулевая мировая война», более известная как Тридцатилетняя, которая продолжалась до 1648 года и унесла жизни порядка восьми миллионов человек. [14] Немецкий социолог в духе «новых левых», но более известен как лидер западногерманского и западноберлинского студенческого движения 1960-х годов. Дучке был источником раздражения не только для своих консервативных противников, но и для традиционных марксистов, в том числе в СССР. Дучке одновременно выступал за права человека в Восточном блоке и поддерживал национальное освобождение колоний западных стран. «Мы совсем впали в обман и самообман? Почему Советский Союз (где нет Советов), который поддерживает социально-революционные движения в третьем мире, ведет себя как империалист по отношению к народу, который самостоятельно под предводительством коммунистической партии принял демократическо-социалистическую инициативу?» — заявил он после введения советских войск в Прагу. В это время среди оппозиционно настроенной к своим властям восточноевропейской молодежи шестидесятых была тяга не только к троцкизму (который продолжали клеймить даже во времена Брежнева). Как и на Западе, молодежь также интересовалась маоизмом, который казался новой альтернативой бюрократической трансформации реального социализма. [15] Часто приходится слышать суждение, что входящие в Евросоюз бывшие страны соцлагеря — эталон открытости архивов тоталитарных режимов. Многие считают, что местные спецслужбы давно все рассекретили, провели люстрацию, там все прозрачно, доступно и понятно. Но везде есть свои особенности. Например, польский Институт национальной памяти (IPN) в Варшаве явно выигрывает по части материально-технической базы. Страна вообще тратит серьезные ресурсы на гуманитарную сферу — и отдельной, весьма заметной статьей расходов является IPN. Варшавский архив

занимает целый комплекс из нескольких корпусов. Штат составляет более тысячи сотрудников. Посетитель польского архива может воспользоваться довольно удобным электронным каталогом с ключевыми словами и аннотациями дел. Точнее, таких каталогов два: один — на сайте организации, второй, более полный, — на компьютерах в читальном зале. Значительную часть документов поляки успели оцифровать. В то же время попасть в архив IPN нелегко: необходимо доказать, что у тебя есть профессиональная потребность. От журналистов, например, требуют заранее выслать письмо редакции с мокрой печатью — только обычной почтой, электронной нельзя. Запись объемного дела обойдется недешево. К тому же придется сначала ехать для в кассу института (это совсем другой район Варшавы), а потом возвращаться. Записывают копии документов только на компакт-диск — никаких флешек, не говоря уже об облаке. Кроме того, доступ к рассекреченным документам в Польше ограничили после скандала. Журналист опубликовал список политиков из картотеки коммунистической Службы безопасности. Из материалов не было понятно, в каком качестве эти люди интересовали спецслужбу — то ли как агенты, то ли как объекты наблюдения. Но журналист, не разобравшись, «записал» в агенты всех. [16] Подразделение чешской полиции, занимающееся расследованием преступлений, совершенных коммунистическими властями Чехословакии в 1948–1989 годах. За время существования организации выдвинуто более 80 обвинительных заключений. [17] Летом 2020 года по обвинению в госизмене арестовали советника главы «Роскосмоса» Дмитрия Рогозина и бывшего корреспондента «Коммерсанта» Ивана Сафронова, известного расследованиями о российской армии. Следствие утверждает, что Сафронов передавал чешской разведке секретные сведения о военно-техническом сотрудничестве России и стран Ближнего Востока. Коллеги назвали обвинения бездоказательными и начали кампанию поддержки. [18] В 2015 году в пяти городах Чехии прошла полицейская операция Fenix. По подозрению в терроризме задержали свыше двадцати анархистов, в том числе российского студента Игоря Шевцова,

которого таблоиды назвали «пропутинским террористом». После многочисленных акций обвинения были сняты, а россиянина назвали первым политзаключенным с окончания Пражской весны. В то же время началось преследование в рамках спецоперации Fenix-2. [19] Список литературы: Deletant D. Ceausescu and the Securitate: Coercion and Dissent in Romania, 1965–1989: Coercion and Dissent in Romania, 1965–1989. Routledge, 2016. Gheorghe R.E. The Romanian intelligence services during the Cold War: how small powers can sometimes be strong : дис. Georgetown University, 2010. Norquist W.E. How the United States used competition to win the cold war // Advances in Competitiveness Research. 2002. Т. 10. № 1. С. 1–41. Pacepa I.M. Red Horizons: The True Story of Nicolae and Elena Ceausescus' Crimes, Lifestyle, and Corruption. Regnery Publishing, 1990. Réti T. Dependence and Centralization in Romania 1944 to 1956 // European Politics and Societies. 1989. Т. 3. № 3. С. 465–499. Tismaneanu V. The quasi-revolution and its discontents: Emerging political pluralism in post-Ceauşescu Romania //East European Politics and Societies. 1993. Т. 7. № 2. С. 309–348. Weiner R. Romanian Foreign Policy and the United Nations. Praeger Publishers, 1984. [20] В начале девяностых годов в Румынии произошло несколько крупных шахтерских выступлений, которые известны под общим названием «Минериада». В 1990 году при участии шахтеров власти разогнали «Голаниаду» — выступления интеллигенции и студенчества, которые требовали отстранить от власти бывших членов компартии.

[21] Список литературы: Deletant D. Ceausescu and the Securitate: Coercion and Dissent in Romania, 1965–1989: Coercion and Dissent in Romania, 1965–1989. Routledge, 2016. Deletant D. Romania under communism: Paradox and degeneration. Routledge, 2018. Goina C. Ceauşescu’s Finest Hour? Memorialising Romanian Responses to the Warsaw Pact Invasion of Czechoslovakia // Eastern Europe in 1968. Palgrave Macmillan, Cham, 2018. С. 193–213. Pacepa I.M. Red Horizons: The True Story of Nicolae and Elena Ceausescus' Crimes, Lifestyle, and Corruption. Regnery Publishing, 1990. Мурашко Г.П., Волокитина Т.В., Стыкалин А.С. 1968 год. Пражская весна. 2010. Покивайлова Т.А. От Г. Георгиу-Дежа к Н. Чаушеску. Румыносоветские отношения: смена вех // Москва и Восточная Европа. Непростые 60-е… Экономика, политика, культура / отв. редактор Т.В. Волокитина. М.: Институт славяноведения РАН, 2013. С. 177–206. Покивайлова Т.А., Стыкалин А.С. Из истории советско-румынских отношений в эпоху социализма // Славянский альманах. 2016. № 3–4. Стыкалин А.С. Проблемы советско-румынских отношений и формирования румынской модели социализма в материалах Президиума ЦК КПСС (1953–1964) // Славянство, растворенное в крови… В честь 80-летия со дня рождения члена-корреспондента РАН В.К. Волкова. Сб. статей. М., 2010. Чехословацкий кризис 1967–1969 гг. в документах ЦК КПСС. М.: РОССПЭН, 2010. [22] Интересно, что на закате правления Чаушеску румынские кинематографисты очень полюбили снимать приключенческие

фильмы с элементами боевика, что делало их порой весьма захватывающими. Сюжеты не всегда брались из румынской жизни, однако было на что посмотреть, да и музыку подбирали интересную. [23] Восприятие этого хорошо показано в фильме «22 декабря». После революции прошло шестнадцать лет. В небольшом городке в Румынии все ждут Рождества. Пенсионер Пискочи готовится провести очередное Рождество в полном одиночестве. Учитель истории Манеску пытается рассчитаться со своими долгами. Владелец местной телевизионной станции, похоже, совсем не заинтересован в грядущих праздниках. Для него пришло время разобраться в истории. Вместе с Манеску и Пискочи он пытается найти ответ на вопрос, на который не может ответить вот уже шестнадцать лет: «Все-таки была у них в городке революция или нет?» Другой любопытный в это связи фильм — «Чак Норрис против Коммунизма», Chuck Norris vs. Communism (2015). Документальный фильм Илинки Кэлугэряну, рассказывающий об Ирине Нистор — культовом «голосе» пиратского румынского киноперевода начала девяностых. Тут есть все: и огромная сеть распространителей пиратских видеокассет под началом «инженера» Замфира, и воспоминания посетителей кинопоказов, и позднесоветская действительность и революция, конечно. У болгар тоже был разоблачительный кинематограф. Например, «Лагерь» 1990 года. Сюжет: знойное лето середины пятидесятых, пионерский лагерь, первый поцелуй 12-летних Диманы и Тодора, несущих вахту у гигантского монумента Сталину. Тень Сталина укрывает их, но и разделяет в то же время. Через десять лет они встречаются на том же самом месте. Тодор — комсомольский функционер, посланный усмирить студенческие волнения в летнем молодежном лагере. В этот раз их любовь не встречает препятствий. Выполняя свое задание, Тодор умудряется обмануть бунтовщиков и насильно удержать их в лагере. Единственный, кто отказывается ему подчиняться, это Димана. «Вчера» 1988 года — это культовый болгарский фильм, вроде советской «Ассы». Сюжет: вторая половина шестидесятых годов, время «Битлз», «Роллинг Стоунз», сексуальной революции и

молодежных волнений. Все это отражается на жизни закрытой гимназии для детей партийных функционеров. Школьные порядки вызывают протест у учеников… Картина о дружбе, предательстве и любви. [24] Стал президентом Украины после третьего тура в 2004 году, ратовал за европейскую интеграцию страны. [25] 19 мая 2016 года между НАТО и Черногорией в рамках седьмого расширения подписан протокол о вступлении страны в организацию. [26] Окончил философский факультет Карлова университета в Праге по специальности «русистика». В 1959–1968 годах был редактором иностранной редакции Чехословацкого радио, работал в Москве. Во время революции 1968 организовал подпольное вещание, за что исключен из партии, и официально работал разнорабочим (кладовщиком, кочегаром, мыл окна). Под псевдонимами редактировал самиздат, под своей фамилией стал одним из первых подписантов «Хартии 77». В 1989–-1990 годах был пресс-секретарем Гражданского форума, диссидентского объединения, пришедшего к власти после Бархатной революции. [27] В 1960–1968 годах работал в театре Na zábradlí — сначала как техник, потом как драматург; здесь поставили его первый спектакль. Был одним из авторов «Хартии 77». В годы «нормализации», особенно с конца семидесятых, был фактически главной фигурой чехословацкой оппозиции. Дважды находился в тюрьме. В 1984 году написал ставшее знаменитым эссе «Политика и совесть». В 1993 году стал первым президентом независимой Чехии, в 1998 году переизбран. В 1999 году поддержал бомбардировку Югославии. [28] В 2014 году после присоединения Крыма Добровски вместе с другими экс-министрами подписал призыв к правительству, в котором призвал к более жестким действиям против России и ее граждан, в том числе немедленному приостановлению их виз. [29] Канцлер от христианских демократов с 1 октября 1982 года до 26 октября 1998 года — дольше всех в истории ФРГ, отставая на три года

от рейхсканцлера Отто фон Бисмарка. Идеолог интеграции обеих Германий. [30] 42-й президент США (1993–2001) от Демократической партии. Добился четвертого расширения НАТО и отделения Косова от Югославии после вооруженного вмешательства НАТО в 1999 году. Супруга Хиллари Родэм Клинтон — 67-й госсекретарь США с 2009 по 2013 год и кандидат в президенты. Любил играть на саксофоне, с 2010 года под влиянием дочери стал веганом. Ельцин любил про него говорить: «Друг Билл». [31] Процесс насильственного выселения немецкого и венгерских меньшинств Чехословакии стартовал сразу после освобождения и был закреплен тремя из декретов президента Бенеша (всего было 143 декрета, призванные обеспечить послевоенное конституционное устройство Чехословакии). Декреты были приняты при поддержке союзных держав в июне–октябре 1945 года. Вот как Бенеш сформулировал свое предложение: «Наше правительство, сознавая, что означала измена немцев и венгров в 1938 году, решило очистить республику от этих предательских элементов. Это большая задача!» Для начала немцев обязали носить нашивки «N» («немец») или повязку со свастикой. Затем их лишили гражданства, а имущество конфисковали. Это было ответом на то, что в межвоенной Чехословацкой республике значительный политический и культурный вес имело немецкое меньшинство, а захват населенных немцами Судет стал поводом к оккупации страны. Было изгнано более трех миллионов человек. Наиболее известная трагедия в этот период — Брюннский марш смерти. Тогда согласно чешским данным погиб 1691 человек, согласно немецким — до 8000. Что касается венгров, то с ними державы-победительницы заняли более компромиссную позицию. Поэтому планы Бенеша по полному выселению словацких венгров не были реализованы, хотя они и подвергались дискриминации, были попытки выдавить их из страны. Тем не менее венгерская диаспора осталась, их было до 600 тысяч человек. Немцы были выселены полностью.

[32] Советские армейские соединения находились в странах Восточного блока с 1945 года: после распада Союза части отправили в Россию, в которой их никто не ждал. Военных возвращали в чистое поле: их было некуда селить, многие части расформировывали. В восьмидесятых численность Западной группы войск превышала 500 тысяч человек. Всего службу в ней прошли более 8,5 миллионов советских граждан. [33] С 1987 по 1991 год — командующий Центральной группой войск в Чехословакии, осуществлял вывод группировки (в 1968-м уже был в стране). Служил во Львове, Армении, Туркмении. Занимался миротворческой деятельностью в Молдавии и Таджикистане. Первый заместитель главнокомандующего Сухопутными войсками России. В декабре 1994 года не принял командование операцией в Чечне «ввиду ее полной неподготовленности». После увольнения — депутат в 1996– 2003 годах, член партии «Союз правых сил». [34] Конфликт между международными силами во главе с США против Ирака за освобождение Кувейта в 1990–1991 годах. Впервые на ход боевых действий так сильно повлияла авиация. Благодаря широкому медиаосвещению конфликт получил название «телевизионная война». [35] Стоит иметь в виду и национальное движение мораван, которые также требовали отделения или как минимум автономии. Официальная чешская этнография считает мораван чехами, но мораване имеют сильное национальное самосознание, которое подтверждается массовыми митингами в девяностых и переписью. [36] Его сын — Ян Добровский — предприниматель (входит в список журнал Forbes) и меценат. Также начинал с журналистики.. [37] В Болгарии события тоже развивались стремительно и мирно. 18 ноября 1989 года, спустя неделю после отставки Тодора Живкова с поста председателя ЦК БКП и наутро после телевизионной трансляции заседания Народного собрания, на котором деятельность Живкова была подвергнута острой критике, в Софии состоялся первый свободный митинг, организованный несколькими болгарскими

неформальными объединениями, самым известным из которых было «Экогласность» — независимая природоохранная организация. За митингом 18 ноября последовали другие, во всех крупных городах Болгарии. 7 декабря была образована первая независимая партия — Союз демократических сил. 11–13 декабря 1989 года ЦК БКП принял решение взять курс на парламентскую демократию и предложил отменить главу 1 Конституции, регламентировавшую монополию БКП как правящей партии. 14 декабря 1989 года перед зданием Парламента состоялся митинг оппозиции, требовавшей лишить БКП главенства в основных государственных институциях. В результате долгих (январь–июнь 1990 года) переговоров между ЦК БКП и представителями оппозиции был принят план перехода к многопартийной парламентской системе и удовлетворены требования оппозиционеров по деполитизации армии, сокращению тайной полиции и роспуску местных органов БКП. Также была начата работа над проектом новой Конституции. В июне 1990 года в Болгарии состоялись первые многопартийные выборы. [38] Автор выражает благодарность за помощь в подготовке к интервью сотруднику Института перспективных исследований Михалу Сутовскому, который изучает польское общество во время трансформации. [39] Остаточное явление этого — дрясеры, молодежь спальных районов, которая носит спортивные костюмы. Отсюда и название — производное от английского sportdress. [40] Банда в течение десяти лет была крупнейшей организованной преступной группой. Она брала также так называемый лицензионный сбор на нелегальную работу с других преступных групп по всей Польше. На вершине банды стоял так называемый совет директоров — коллегиальный совет, принимающий решения. Одним из руководителей был Анджей Басяк — неоднократно судимый, он досрочно покидал тюрьму благодаря плохому здоровью, помилованию со стороны президента Валенсы и за недоказанностью

обвинений. После последнего освобождения совершил паломничество на Святую Землю и написал книгу воспоминаний. [41] При этом в советское время граждане фактически несколько десятилетий находились в изоляции. Заглянуть за железный занавес позволялось лишь работникам МИДа, номенклатуре и избранным деятелям культуры. Выехать можно было с разрешения Отдела виз и регистраций МВД (фактически его выдавали в КГБ). Тем, кому удавалось его получить, ездили в основном по турпутевке в социалистические страны: Польшу, Болгарию, ГДР, Чехословакию. При этом некоторым позволялось уехать насовсем: в 1970-х СССР покинуло около полумиллиона человек. После разрыва отношений с Израилем в 1967 году (они были прекращены по инициативе СССР после Шестидневной войны) советским евреям разрешили эмигрировать из страны, но уезжали не только они, но и, например, многие известные диссиденты, а также конфликтовавшие с режимом писатели: Бродский, Солженицын, Аксенов, Алешковский, Войнович, Довлатов, Горенштейн, Галич. Стоит отметить, что границы закрылись не сразу: в 1920-х годах правительство было радо тому, что все, кто не сочувствует режиму, уезжают. Всего с 1917 года по конец 1920-х страну покинули около четырех миллионов человек. Закрытием границ советское правительство озаботилось лишь в середине 1930-х годов. [42] По образованию садовник. Занимался угоном немецких авто в 1970-х. В середине 1980-х эмигрировал в Западную Германию, где попал в тюрьму за кражу машины. Бежал из тюрьмы, поменявшись одеждой с братом. Нелегально вернулся в Польшу, где был задержан, но бежал. В итоге вновь задержан и вышел досрочно за хорошее поведение. С тех пор вкладывался только в легальные проекты, снимался эпизодически в фильмах. [43] Схожие процессы разворачивались не только в Польше. Современная организованная преступность в Болгарии связана с началом девяностых, когда в стране после развала социалистического лагеря проходил процесс демократизации и перехода к рыночной экономике. Слабая власть и непрерывные изменения в правительстве Болгарии создали условия для процветания экономической и

криминальной мощи бандитских группировок. Подобные процессы происходили во многих странах постсоветского и постсоциалистического периода. Создавались различные страховые компании, чей бизнес находился вне закона. Они занимались вымогательством под видом обеспечения безопасности и страхования. Криминальные авторитеты создавали свои охранные предприятия, брали туда бывших спортсменов и путем угроз «предлагали» свои услуги по обеспечению безопасности. Каждый владелец подобных охранных предприятий обрастал целой армией личных бойцов, которые потом использовались в криминальных разборках с другими авторитетами. В России аналогичные процессы прозвали рэкетом и крышеванием. Также болгарские организованные преступные группы участвовали и участвуют в различных видах преступлений, а именно торговля и незаконный оборот наркотиков, контрабанда оружия и сигарет, торговля людьми, проституция, незаконный оборот древних ценностей, вымогательство. Журналисты-расследователи отмечали, что болгарские преступные группировки имели и имеют по сей день связи с мафиозными группировками из других стран, такими как русская, хорватская, сербская, македонская и итальянская мафии. Также в девяностых годах и вплоть до вступления Болгарии в Евросоюз в стране проходила «гангстерская война» — череда убийств авторитетов и бизнесменов в сфере криминала, борьба за власть в данной сфере. Некоторые убийства были совершены уже после вступления Болгарии в Евросоюз в 2007 году, что вызывало некое недоверие к стране со стороны чиновников Еврозоны. По мнению болгарских экспертов-криминалистов, период заказных убийств в Болгарии имеет свой аналог лишь в постсоветской России. Так же, по аналогии с Россией, усугубление криминогенной обстановки в Болгарии после падения коммунизма в 1989 году связано с массовым увольнением служащих полиции, сотрудников спецслужб и военнослужащих. Многие из перечисленных после своего увольнения подались в криминальный бизнес, чтобы обеспечить себя

финансами в стране, где с каждым днем росла повальная безработица. Некоторые сотрудники силовых структур ушли в политику, что тоже имеет свою аналогию в России. Например, Бойко Методиев Борисов — премьер-министр Болгарии, офицер противопожарной службы Министерства внутренних дел. Или Георги Седефчов Пырванов, президент Болгарии в 2002–2012 годах, согласно рассекреченным данным, был сотрудником Комитета государственной безопасности Болгарии. Бывшие политики Болгарии считают основным виновником развития криминала в стране в тот период югоэмбарго. Югоэмбарго — эмбарго в отношении соседней Югославии, введенное резолюцией Совбеза ООН в начале распада Югославии и, в частности, из-за начала войны в Боснии и Герцеговине. Также поток эмигрантов из бывшей Югославии, Турции, Румынии, Албании, бывшего Советского Союза сыграл значительную роль в росте преступности в Болгарии. В тот сложный для страны период появляется такое понятие, как мутра — физически развитый, низкого интеллектуального развития мужчина, занимающийся криминалом, в большинстве случаев как исполнитель. Большая часть социальной прослойки — бывшие боксеры, борцы, каратисты и другие «силовые» спортсмены. В России данную категорию людей прозвали «братки». Мутри ушли после заката криминальных империй в Болгарии, но все равно в небольшом количестве остаются в болгарском обществе по сей день, занимаясь легальным бизнесом по продаже сигарет и алкоголя. После девяностых годов они получили другое прозвище — «добре облечени бизнесмени» (хорошо одетые бизнесмены), в России их коллег по ремеслу называли «новыми русскими». И, конечно же, многие представители тогдашней болгарской эстрады были тесно связаны с криминальными авторитетами. [44] Выучился на автомеханика, но почти сразу вместе с братомтаксистом занялся нелегальным бизнесом, за что провел свыше 10 лет в тюрьме. [45] В августе 2000 года член прушковской банды Ярослав Соколовски, имевший прозвище Масса из-за своего телосложения,

стал именно таким свидетелем. Благодаря ему полиция задержала большинство руководства ОПГ. Выступал как эксперт на телевидении — и будучи мафиози, и после, но уже в маске и с измененным голосом. [46] Вместе с братом основал группировку, которая враждовала с прушковскими. Принимал участие в официальной покупке пяти тонн бумаги из Германии на банкноты для печати российских рублей. Заядлый заводчик голубей. [47] Эту ситуацию хорошо показывает немыслимый для советских реалий сюжет фильма «Воробей тоже птица» (Венгрия, 1969) про двух братьев-близнецов. Один из них уехал в Америку и стал миллионером, другой остался в Венгрии, где пытался внедрить новое изобретение. Но администрация предприятия, соблюдая «социалистическую законность», не дает этого сделать. Брат-миллионер приезжает в Венгрию, и так получилось, что они поменялись местами. [48] Идеологом правящей партии был Имре Пожгаи, в будущем один из авторов мирной трансформации общественного строя и советник Орбана. После реформирования в конце 80-х соцпартия под влиянием Пожгаи, несмотря на свое название, проводила неолиберальную политику, в том числе жесткие меры экономии и приватизацию социальной сферы. В конце восьмидесятых Пожгаи имел большое влияние, которое вскоре потерял. Он первым в конце января 1989 года в выступлении по радио назвал события 1956 года народным восстанием, хотя прежде их было принято называть контрреволюцией. Гуляш — это национальное блюдо венгров, густой суп с кусочками мяса, тушенными с луком, перцем и картошкой. Другим символом экономической стабильности стал «Глобус» — венгерский бренд плодоовощной консервации, который импортировался в СССР. Каждый примерно второй цветочный горшок в позднем СССР на поверку оказывался жестянкой из-под венгерского горошка. А пятилитровая банка из-под разносолов была чем-то особенным: даже если у нее портилась или терялась оригинальная крышка (а в СССР таких крышек не делали), то емкость все равно находила себе применение в хозяйстве: для кваса, чайного гриба, браги или же как

резервуар для запасов бакалеи (горлышко закрывалось бумагой или марлей с резинкой). [49] Автор выражает благодарность за помощь в подготовке к интервью Аттиле Шерешу, научному сотруднику Института истории венгерской Академии наук. [50] Премьер-министр Венгерской Республики с 1998 по 2002 год и с 2010 года. Лидер партии «Фидес» (ранее «Союз молодых демократов», принимавший в партию только людей моложе 35 лет), которая совмещает евроскептицизм и социальный консерватизм. С апреля 1988 года Орбан стал членом Исследовательской группы Центральной Европы при поддержке Фонда Сороса и выступил на перезахоронении Имре Надя (лидера социалистической Венгрии, повешенного после подавленного восстания 1956 года). Годом позже фонд выплатил Орбану стипендию Оксфордского колледжа Пембрук для изучения истории английской либеральной философии. В этой постепенной идеологической трансформации он не отличается от российских лидеров общественного мнения — телеведущего Дмитрия Киселева (стажировка в International Visitor Leadership Program, организованная Госдепартаментом), политолога Сергея Маркова (сотрудничал с Международным республиканским институтом и Национальным демократическим институтом США) или депутата Виталия Милонова (учился в Гавайском тихоокеанском университете и Институте Роберта Шумана в Будапеште). В 2019 году базирующийся в Будапеште и основанный Соросом ЦентральноЕвропейский университет был вынужден после изменения законодательства и многочисленных нападок переехать в Вену. [51] Из-за расположенных здесь заводов долгое время считался рабочим районом Будапешта, где благодаря дешевой аренде традиционно жили студенты и национальные меньшинства (цыгане, словаки, хорваты). В 1957 и 1990 годах были проведены масштабные реконструкции по сносу трущоб. И сегодня здесь сохраняются отдельные районы компактного проживания цыган, которые со всех сторон окружают небоскребы приближающейся джентрификации и квартиры, сдаваемые туристам через Airbnb.

[52] Имеется в виду вывод танков из Будапешта 30 октября 1956 года. 4 ноября танки пришли снова. [53] Некоторых арестовали и судили: за участие в событиях 1956 года было вынесено 229 смертных приговоров. [54] Настроения тех лет можно увидеть в фильме «Без надежды» (1965) режиссера Миклоша Янчо, представителя венгерской «новой волны». Центральный сюжет — Венгерская революция 1849 года потерпела поражение, поэтому наступил период реакции и репрессий, которые продолжаются спустя десять лет после восстания. К началу 1860-х ослабевшие Габсбурги уже начали идти на уступки венграм, а в 1867-м, после поражения в австро-прусской войне, пошли на соглашение с венграми, договорившись с ними о разделе сфер влияния в империи. Так Австрийская империя была преобразована в двуединую Австро-Венгерскую монархию. [55] До 1989 года должность председателя Президиума ВНР чисто номинальная, с 1990 года появился президент, тоже церемониальный. Матьяш Сюреш в роли спикера 23 октября 1989 года провозгласил Венгрию республикой, он был и.о. первого президента Венгерской республики с 23 октября 1989 года по 2 мая 1990 года. Ковач имеет в виду в виду Арпада Генца, который не принадлежал к правящей в 1990–1994 годах партии Венгерского демократического форума. У него были нормальные отношения с посткоммунистами, он был президентом с 1990 по 2000 год при разных правительствах. [56] Выборы весны 1990 года, по итогам которых коммунисты, трансформировавшиеся в социалистов, ушли в оппозицию. Это были первые свободные выборы после более чем 40-летнего перерыва. [57] Это не единственный пример на посткоммунистическом пространстве. В 1997 году экономика Болгарии оказалась в жестком кризисе, курс лева скакнул сперва до 500 за доллар, потом до 3000. Средняя зарплата в Болгарии упала до 5 долларов. У власти находились социалисты (бывшая компартия по сути), которые, как и

многие социалисты в девяностых, настолько стремились оторваться от прошлого, что проводили крупные неолиберальные реформы. Социалистический премьер ушел в отставку, но социалистов в парламенте оставалось большинство и по Конституции они должны были формировать новое правительство. В стране начались брожения и массовые забастовки. Президент-демократ Желев просто отказался давать мандат социалистам на формирование правительства, хотя был обязан это сделать. Желеву и самому было пора в отставку, потому что уже выбрали нового президента Стоянова (тоже демократа). В январе 1997 года дело дошло до натуральной осады парламента демократической оппозицией при поддержке профсоюзов, боями с полицией и десятками раненых. Ситуацию спас только оказавшийся в нужном месте Стоянов, который смог успокоить толпу. Стоянов все же дал социалистам мандат на формирование нового правительства, но тут социалисты проявили себя с лучшей стороны. От мандата они отказались и согласились на досрочные выборы. И кризис закончился, не успев дойти до первых трупов, — накал был серьезный. А либерал Стоянов в итоге провел типично левую меру — зафиксировал курс лева. Постоянная картина в девяностых на постсоциалистическом пространстве: напуганные переменами социалисты проводят правые экономические реформы, а либералы, столкнувшись с тем, что идеальная рука рынка не работает, переходят к левым решениям (как и российский премьер Егор Гайдар, который не решился, например, ликвидировать льготы). [58] Ковач была министром труда в 1994–1995 годах в правительстве социалиста Дьюлы Хорна. Ушла из правительства как слишком левая. Дьюла Хорн был премьером в 1994–1998 годах. [59] Была зампредом фракции социалистов в Европарламенте. [60] В 2010-х Орбан смог получить поддержку избирателей не только за счет националистической и изоляционистской риторики, но и

благодаря обещаниям, что прежде раздавали социалисты. Сегодня его политика социального консерватизма включает в себя протекционизм, управление банками, национализацию пенсионных фондов и снижение коммунальных платежей. Такой стиль управления дал название термину — орбаномика. [61] Автор выражает благодарность доктору политических наук Пшемыславу Витковскому за помощь в подготовке к интервью. [62] Один из главных индустриальных городов, где в течение XIX века наблюдался колоссальный прирост населения (4300 в 1830 году, 100 тысяч в 1872, 600 000 в 1915). Население увеличилось в том числе за счет так называемых инородцев. После Второй мировой выполнял функции столицы из-за уничтожения Варшавы. Лодзь считался столицей польского кинематографа. Остается центром электронной промышленности. [63] В 1968 году, как и везде в мире, произошли студенческие протесты. В их разжигании обвинили «сионистов», а польских евреев объявили «пятой колонной» — в итоге страну покинули 20 тысяч человек. [64] Первый концентрационный лагерь смерти, предназначенный для уничтожения евреев и цыган, созданный в оккупированной Польше. Располагался в 70 км к западу от города Лодзь. Здесь было убито свыше 150 тысяч человек. [65] Комплекс лагерей смерти, располагавшийся в 60 км к западу от Кракова. Около 1,4 млн человек, из которых около 1,1 млн составляли евреи, были умерщвлены здесь. День освобождения лагеря установлен как Международный день памяти жертв Холокоста. [66] Серия забастовок на севере Польши из-за резкого увеличения цен на продовольствие; погибло более сорока рабочих судоверфи. Разгон демонстраций рабочих гданьской судоверфи закончился кровопролитием. События привели к смене лидера правящей партии: вместо В. Гомулки пришел Э. Герек.

[67] Начиная с 1960-х годов Польша, ГДР, Венгрия, Чехословакия и Югославия начали утверждать, что их политика представляет собой то, что реально осуществимо, учитывая их уровень производительности, даже если он не соответствует марксистской концепции социализма. При этом надо учитывать, что все соцстраны были очень разные и в каждой было свое понимание социализма. [68] В начале восьмидесятых кинорежиссер и сценарист Рышард Бугайский под художественным руководством Анджея Вайды создал кинокартину «Допрос». По политическим соображениям фильм, рассказывающий о сталинских репрессиях в Польше, надолго лег на полку. Сюжет: с похмелья героиня просыпается в тюрьме, не имея понятия, как она там оказалась. Ее начинают допрашивать о преступлении, о котором она ничего не знает. [69] Политическая полиция в 1956–1990 годах. Изначально ее костяк составляли бывшие участники партизанского коммунистического движения, направляемого Москвой. Все преследования документировали, но в 1989 году большую часть архива уничтожили. [70] Ведомство в самом деле было заинтересовано в том, чтобы его хорошо воспринимали в обществе. Для этого использовали капитана милиции Яна Жбика — героя польских детективных комиксов (поначалу официально называемых «цветными тетрадями»), издававшихся в 1967–1982 годах. В них он расследовал самые разные дела — от грабежей и убийств до промышленного или военного шпионажа. Кроме комиксов, в журналах были также рубрика писем читателей и ответов капитана с нравоучениями, истории героических поступков реальных людей и милицейская сводка. К 1982 году в связи с пиком озлобленности общества на милицию во время военного положения издавать комиксы перестали. [71] Тем не менее протест был во всех городах страны. Один из примеров — «свидницкие прогулки», акция гражданского неповиновения, которую устраивали жители польского города Свидник во время военного положения в 1982 году: в 19:30, когда по телевизору показывали новостную передачу Dziennik Telewizyjny, люди массово выходили на улицу, протестуя против телевизионной

пропаганды. Иногда на улицах собирались многотысячные толпы, а сама акция распространилась на другие польские города: Люблин, Пулавы и пр. Самые смелые жители демонстративно выставляли телевизоры экраном к окну. В ответ на эту акцию милиция ввела комендантский час с 19:00, и народ стал выходить в 17:00. С конца восьмидесятых про события во время военного положения в Польше снято немало фильмов, героизирующих сопротивляющихся жестоким властям ПНР. Протесты шахтеров ярко показаны в фильме «Смерть как краюха хлеба». В сюжете речь идет о событиях, известных как «усмирение шахты Вуек». В декабре 1981 года генерал Войцех Ярузельский объявил в Польше военное положение, начались аресты активистов профсоюза «Солидарность». Шахтеры шахты Вуек в Силезии начали забастовку, протестуя против ареста профсоюзных лидеров и военного положения. Подавление забастовки привело к настоящему сражению между шахтерами и милицией, в котором применялись даже танки. Но еще в 1984 году, вскоре после отмены военного положения, был снят фильм Godność («Достоинство»), представляющий официозный, пропагандистский взгляд на события. Сценарий был написан на основе реальных событий на фабрике автомобилей в Кросно в 1981 году. Активисты «Солидарности» начинают травлю своего товарища, председателя Независимого профсоюза металлургов Кароля Шостака, за отказ участвовать в забастовке и добиваются его удаления. В итоге его насильно вывозят из завода на тачке. [72] Впоследствии глава МВД и председатель сената. [73] В 1977 году диссиденты основали на частных квартирах подпольные курсы. Спустя время их разгромили, но в 1980-х вновь реанимировали. Название взято по аналогии с подпольным заведением времен Царства Польского. Тогда женщины были лишены права учиться в высших заведениях. [74] Первые отряды ОМОН появились в Советском Союзе только в 1988 году — прежде с массовыми беспорядками боролись армией и «обычной» милицией. Но перестройка, вместе с гласностью и ускорением, принесла массовые беспорядки такого размаха, что

милиционеры прежнего поколения оказалась против них бессильны. Но если для СССР riot police была перестроечной новинкой, то соседи по Восточному блоку в этом вопросе обогнали его на десятилетия. Польские спецподразделения милиции ZOMO гоняли недовольных еще с конца 1950-х. ЗОМО (польск. Zmotoryzowane Odwody Milicji Obywatelskiej, ZOMO; Моторизованная поддержка гражданской милиции) — милицейский спецназ, который использовался для жесткого разгона демонстраций. Уже в 1970 годах они имели на вооружении дубинки, щит, водяные пушки, гранаты со слезоточивым газом и, конечно, оружие. Зомовцы отметились, подавляя выступления «Солидарности»: они не стеснялись применять огнестрельное оружие. На вооружении ZOMO стоял серьезный арсенал, которым поляки помогали «старшему брату». В частности, польские производители в 1980-х годах поставляли советской милиции специализированные бронированные кузова SHL-740, которые устанавливались на милицейские грузовики. Как и в случае с ZOMO, советский милицейский спецназ сразу втянуло в водоворот перестроечной политики: ОМОН появился не только в Москве и Ленинграде, но и в столицах союзных республик, которые уже начали активную борьбу за независимость. Например, прямым потомком первых пяти украинских отрядов ОМОН стал расформированный ныне «Беркут». В демократической Польше участники ZOMO продолжили карьеру правоохранителей. Многие офицеры стали известными политиками и бизнесменами после крушения социализма. [75] В российских следственных изоляторах и исправительных колониях вилки запрещены по-прежнему. [76] С 1968 по 1983 год вышло 63 выпуска. Содержание — подробное изложение основных событий, информация об обысках и допросах, новости из лагерей. Половина редакции сама прошла лагеря, психбольницы и ссылки. [77] Имеются в виду радиостанции «Голос Америки», «Немецкая волна» и «Свободная Европа». Финансировались западными правительствами для противодействия советскому влиянию.

[78] Доктор наук, физик, основатель Польского Хельсинкского комитета. В 1989–2011 годах — депутат сената. [79] После «Хартии-77», программного документа о правах человека, его несколько раз арестовывали. [80] При этом ко времени смерти Андропова большинство политических были на свободе — например, Валенсу отпустили в ноябре 1982 года, через считанные дни после смерти Брежнева. [81] Его исключение из Варшавского университета стало поводом для протестов 1968 года. Сейчас он главный редактор крупнейшей польской газеты Gazeta Wyborcza, начавшейся как издание «Солидарности». [82] В сентябре 1989 года была создана экспертная комиссия под председательством экономиста Лешека Бальцеровича, бывшего тогда министром финансов и вице-премьером. Среди членов комиссии был также Джордж Сорос. План был одобрен Международным валютным фондом, презентован на телевидении и привел к изменению экономической ситуации в стране (приватизация, закон о банкротстве, привлечение иностранных инвестиций). [83] Критиковал бюрократизм партии с позиций демократического социализма, за что был неоднократно судим. Основатель Комитета защиты рабочих. В дальнейшем — министр труда и социальной политики, депутат сейма. Незадолго до смерти он заявил: «Я хотел создать демократию, но не продумал, каким образом. И вот доказательство: я думал, что капитализм может реформировать сам себя, все необходимое, например самоуправление рабочих… Вот доказательство моей слепоты… Единственное, о чем я сожалею, — это о своем участии в правительстве. Мое правительство помогло людям принять капитализм». [84] https://www.dailybeer.eu. [85] Четвертый по размерам город страны. В 1953 году здесь произошло рабочее восстание — одно из первых открытых массовых

выступлений антикоммунистического характера. В городе находится самый крупный пивоваренный завод Чехии, каждый год проходит пивной фестиваль. [86] Пильзнер (от нем. Pilsner, букв. «пльзенское») — наиболее распространенный на рынке вид пива низового брожения (лагер). Имеет характерный пивной аромат и мягкий вкус хмеля. Здесь упоминаются известные россиянам Plzeňský Prazdroj, Velkopopovický Kozel, Gambrinus и Radegast. [87] Сегодня Ондржей тоже нередко угощает своих детей пивом, но уже безалкогольным — на выбор полдюжины фруктовых вкусов. [88] В марте 1999 года возглавляемая Radegast пивоваренная группа объединилась с пивоваренной компанией Plzeňský Prazdroj, а в октябре того же года эта объединенная компания была приобретена южноафриканской пивоваренной корпорацией South African Breweries, которая позже стала основателем международного пивоваренного гиганта SABMiller. [89] Пародийная партия была основана в 1904 году в пражском районе Королевских виноградников, в расположенном там ресторане «Золотой литр». Лозунгом партии стала аббревиатура SRK, официально расшифровывается как «Солидарность, справедливость и товарищество» (нем. Solidarität, Recht und Kameradschaft), а на практике — «Сливовица, ром и контушовка». В партии состояли журналист Антонин Бучек, сатирик Франтишек Геллнер, поэт Иосиф Розенцвейг Мойр. Как и Гашек, все они были анархистами, поэтому главная критика заключалась в осуждении приспособленчества парламентских партий. [90] Интервью проходит именно в этом баре. В заведении не забывают лишний раз напомнить об именитом госте. [91] Ежемесячный теоретический и информационный журнал коммунистических и рабочих партий. Издавался в Праге в 1958–1990 годах почти на тридцати языках.

[92] Один из организаторов Всесоюзного центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ) и Левада-центра. Работал в Праге в 1962–1965 и 1977–1981 годах. [93] Grušin B. In pivo veritas: sentence, aforismy a další pozoruhodné texty z pražských restaurací, hostinců a pivnic. Praha: Merkur, 1985. [94] Межправительственная экономическая организация социалистических стран. В 1975 году на долю стран — членов СЭВ приходилась треть мирового промышленного производства. Коллективной валютой и средством платежа для организации многосторонних расчетов стран стал переводной рубль. Офис СЭВ возвели в 1963–1970 годах, в 1991–1992 годах он был отчужден в пользу мэрии Москвы вместе с другим недвижимым имуществом СЭВ. В 1993 году во время прохождения многотысячной колонны мимо здания бойцы ОМОНа открыли из окон стрельбу по людям и вынудили протестующих под руководством генерала Альберта Макашова пойти на штурм. В здании разместилось московское правительство, а в 1994 году в здании также располагалась Государственная дума I созыва. [95] Автор выражает благодарность авторам телеграм-канала «Опиум для народа» и журналисту Андрею Каганскому, которые исследует тему наркотиков и вычитали материал на предмет ошибок, а также заведующему кафедрой университета Земмельвейса (Будапешт) Йожефу Рацу и сотруднице Национального института психического здоровья (Прага) Еве Чезаровой за помощь в подготовке к интервью. [96] Изготовление, сбыт и другие операции с наркотическими средствами и психотропными веществами преследуются по закону. Автор напоминает об опасности употребления наркотиков. [97] 3-метилморфин, алкалоид опиума, используется как противокашлевое лекарственное средство центрального действия, обычно в сочетании с другими веществами, например с терпингидратом. Входит в состав таблеток «Нурофен плюс» и «Терпинкод». Опиат — то есть вещество одной группы с героином, морфином, метадоном. По характеру действия схож с ними. До запрета

на свободную продажу в России был популярен среди подростков, а сейчас — среди рэп-музыкантов и в развивающихся странах. В романе Стивена Кинга «Мизери» описывается зависимость героя от препарата на кодеиновой основе, главный герой телесериала «Доктор Хаус» употребляет схожее вещество. В России запрет на свободную продажу лекарственных препаратов, содержащих кодеин, введен в 2012 году. Может привести к запору, кожному зуду, аритмии и сонливости. [98] Впервые психотропные свойства DMT были изучены в середине 1950-х годов венгерским доктором Стефеном Сарой. [99] Полусинтетическое психоактивное вещество из семейства лизергамидов, также известна как «кислота». Считается самым известным психоделиком, использовавшимся или используемым в качестве рекреационного препарата, а также инструмента в различных трансцендентных практиках, таких как медитация, и психоделической психотерапии. К началу 1950-х годов использовался в официальной медицине в США. В Чехословакии в шестидесятых опыты по использованию ЛСД в психиатрии проводились Станиславом Грофом. Вот как он описывает свои опыты: «С 1960 по 1967 год я работал на факультете изучения межличностных отношений пражского Института психиатрических исследований. За все эти годы моей главной обязанностью было исследование терапевтического и эвристического потенциала психоделиков. В это время единственной страной, помимо Швейцарии, которая официально производила фармакологически чистый ЛСД, была Чехословакия. В 1964 году по обмену пригласили на шесть недель в Советский Союз для изучения проводимых в здесь исследований неврозов и психотерапии. Перед поездкой решили, что возьмем с собой 300 ампул с ЛСД-25 по 100 микрограммов каждая. Препарат был произведен чехословацким фармакологическим предприятием. В Ленинграде мой коллега и я посещали и наблюдали индивидуальные и групповые занятия психиатров из института им. Бехтерева, проводили ЛСД-сессии с сотрудниками института и ходили в знаменитый музей Эрмитаж».

Лауреат Нобелевской премии Керри Муллис заявил, что визуализация полимеразной цепной реакции — открытие, за которое им была получена премия, — произошла благодаря дозе ЛСД. Вслед за приемом возможны тяжелые депрессивные симптомы. Сейчас запрещен в большинстве стран, в том числе в России. [100] В низких дозах может работать как снотворное, а на дозах повыше — ввести в краткое состояние эйфории. Несмотря на это, барбитураты ранее прописывали пенсионерам. [101] Дети-индиго — псевдонаучный термин, впервые введенный экстрасенсом Нэнси Энн Тэпп, но по-прежнему используемый в Рунете фанатами эзотерики. Эти дети якобы обладают аурой цвета индиго (разновидность синего цвета, средний между темно-синим и фиолетовым). Дети якобы обладают высоким интеллектом, телепатией и «ангельской энергией» — почти как наркопользователи, когда обналичат докторский рецепт. [102] Легальные химические ароматические возбудители.

вещества,

действующие

как

[103] Применяется для лечения артериальной гипертонии у пациентов, которые имеют повышенный вес. [104] Полусинтетический опиоид, выписывается для облегчения боли. Незначительно подавляет ломки. При интоксикации возможно угнетение дыхания, обморок или кома. [105] Известно также как MDMA. Это полусинтетическое психоактивное соединение амфетаминового ряда. Получил популярность с 1980-х годов на рейвах, а сегодня является одним из самых распространенных нелегальных веществ. Сначала временно вызывает чувства эйфории и открытости, а потом усиливает депрессию и тревожность. [106] МВД России считает этот термин некорректным и рассматривает все наркотические средства как опасные.

[107] Разрабатывались с целью обхода действующего законодательства. Это синтетические заменители натурального вещества, близкие, но не идентичные ему по строению, полностью воспроизводящие его наркотические свойства. Нередко их производят даже в местных подпольных лабораториях. В России известны как «соли для ванн», «спайсы» или «курительные миксы». Немалая их опасность в том, что они могут иметь неизвестные врачам последствия, в отличие от более традиционных наркотиков. [108] Буквальный перевод «кислотный дом» — жанр танцевальной музыки. [109] Амфетамин является рекреационным психоактивным веществом. Кратковременно вызывает повышение внимания и способность к концентрации. Впоследствии это приводит к хроническим психозам и падению массы тела. [110] Практика ряда общественных организаций показывает, что применение этих веществ позволяет существенно снизить смертность от передозировки героина. Заместительная терапия метадоном официально поддерживается Всемирной организацией здравоохранения и Управлением ООН по наркотикам и преступности, но запрещена в России. [111] Сокращение от rehabilitation, переводится как «реабилитация». [112] Список литературы: Berg S. A Legacy of East Germany: Where Does the Hate Come From? // Spiegel Online. 2016. 5 October. International. Bergmann W. Xenophobia and Antisemitism after the Unification of Germany // Patterns of Prejudice. 1994. 1 January. Vol. 28. №1. P. 67–80. Dennis M. Working under Hammer and Sickle: Vietnamese Workers in the German Democratic Republic, 1980–1989 // German Politics. 2007. 1 September. Vol. 16. №3. P. 339–357.

Eckert R. Xenophobia and Violence in Germany 1990 to 2000 // International Journal of Comparative and Applied Criminal Justice. 2002. 1 September. Vol. 26. №2. P. 231–246. German-German Monetary Union Caused Economic Shockwaves // Deutsche Welle. 2010. 18 September. Accessed 22 December 2018. Hornuf L., Rieger M.O. Can Television Reduce Xenophobia? The Case of East Germany: Working Paper // IAAEU Discussion Paper Series in Economics. 2017. Kinzer S. A Wave of Attacks On Foreigners Stirs Shock in Germany // The New York Times. 1991. 1 October. World. Motte B. de la. East Germans Lost Much in 1989 // The Guardian. 2009. 8 November. Opinion. Panayi P. Racial Violence in the New Germany 1990–1993 // Contemporary European History. 1994. Vol. 3. №3. P. 265–287. Roesler J. Privatisation in Eastern Germany. Experience with the Treuhand // Europe-Asia Studies. 1994. Vol. 46. №3. P. 505–517. Schmidt M.G., Ritter G.A. The Rise and Fall of a Socialist Welfare State: The German Democratic Republic (1949–1990) and German Unification (1989–1994). Springer Science & Business Media, 2012. Simpson P.A., Druxes H. Digital Media Strategies of the Far Right in Europe and the United States. Lexington Books, 2015. Staab A. Xenophobia, Ethnicity and National Identity in Eastern Germany // German Politics. 1998. 1 August. Vol. 7. №2. P. 31–46. Zatlin J.R. Scarcity and Resentment: Economic Sources of Xenophobia in the GDR, 1971–1989 // Central European History. 2007. Vol. 40. № 4. P. 683–720. [113] Simpson P.A., Druxes H. Digital Media Strategies of the Far Right in Europe and the United States. Lexington Books, 2015. P. 270–271.

[114] После воссоединения Германии в стране на некоторое время произошел взлет радикальных настроений в молодежной среде. Силы в себе ощутили как ультралевые, так и ультраправые. Для традиционно сильного анархистского движения ФРГ первые годы после падения Стены стали временем новых сквоттерских войн: силового противостояния с полицией, целью которого были самозахваты пустующих зданий. Если в ФРГ к тому времени зоны влияния уже более-менее поделили, то время гэдээровских «заброшек» только настало. На учете Штази первые молодежные неонацистские группировки стояли еще в начале восьмидесятых, и лишь с 1987 года они начали действовать более открыто: ими было совершено нападение на посетителей панк-концерта. С тех пор наци-скинхедов в типичной «униформе» можно было видеть и на улице, и на трибунах футбольных стадионов, участились нападения на иностранцев, особенно студентов из африканских и латиноамериканских стран. Хотя официальная пропаганда ГДР строго осуждала это движение, внутри Штази мнение насчет наци-скинов не было таким однозначным. Так, например, представитель министра Штази Мильке, генерал-лейтенант Руди Миттиг, в 1988 году объяснял сотрудникам госбезопасности, что панки — более опасная субкультура. В отличие от них, скины зачастую были передовыми рабочими, позитивно относились к военной службе, из-за дефицита модной одежды их сложно было отличить от обычных юношей спортивного вида, а в творимых ими бесчинствах были виноваты скорее алкоголь и «вредное влияние из ФРГ». Но социалистическая система неумолимо рушилась, и вскоре восточногерманские наци-скины обретут печальную славу активных и буйных. [115] Kinzer S. A Wave of Attacks On Foreigners Stirs Shock in Germany // The New York Times. 1991. 1 October. World. [116] Staab A. Xenophobia, Ethnicity and National Identity in Eastern Germany // German Politics. 1998. 1 August. Vol. 7. №2. P. 31–46.

[117] Eckert R. Xenophobia and Violence in Germany 1990 to 2000 // International Journal of Comparative and Applied Criminal Justice. 2002. 1 September. Vol. 26. №2. P. 231–246. [118] Zatlin J.R. Scarcity and Resentment: Economic Sources of Xenophobia in the GDR, 1971–1989 // Central European History. 2007. Vol. 40. №4. P. 684. [119] Ibid. P. 686. [120] Ibid. P. 690–691. [121] О том, как София пыталась решить проблему дефицита, можно прочесть в современной болгарской прессе. Вот как журналисты описывали сеть магазинов «Кореком» — аналог советской «Березки», где широкий ассортимент товаров был доступен только элите: «Кто не знает „Кореком“, кто не слышал о нем? Но сегодня даже его бывший генеральный директор забыл, почему так названа мифическая организация внешней торговли. Ее имя не происходит от „КОРРЕкции на КОМмунизм“, как утверждается после демократичных изменений. Шоколадное яйцо со скрытой внутри игрушкой-сюрпризом оказывается самым ярким воспоминанием поколения от семидесятых до девяностых годов прошлого века. Ясно почему: вожделенное лакомство можно было купить только за зеленую валюту из особенного магазина, чье имя звучало как заклинание для пещеры Али-Бабы. Некоторые еще хранят с ностальгией мелкие пластмассовые фигурки. А „Искушение“ из какао с фундуком, треугольной формы, — конфеты, чей вкус не имел ничего общего с „Черноморцем“, — печенье в красивых оловянных банках, чашки и сервизы от „Дуралекс“ — мечта любой домохозяйки, банки шоколадной пасты, сигареты из рекламы в журналах, конструкторы, из которых можно сделать замок, длинноногие куклы с целым гардеробом туалетов и собственной комнатой, парфюмерия, изысканные часы. А джинсы? Если у тебя есть индиговые штаны из „Корекома“, твой рейтинг взлетает до небес. Не говоря уже о роликовом кассетнике… Ой, хватит!

„Кореком“ социалистической Болгарии был самым большим клиентом виски „Джонни Уокер“ во всей Европе! И чтобы утопить социалистическую муку, специально для сети из 300 магазинов в стране производилось „Джонни“ в бутылках от 1,5 л. Но эти товары были бытовой мелочью и периферической деятельностью могучего предприятия, которое торговало более чем 100 тысячами товаров мечты для тысяч болгар. Счастливчики, работавшие за границей, крутили рули люксовых автомобилей или покупали недвижимость без очереди и жилищных накоплений в кварталах Младост и Люлин, где „Кореком“ продавал дома в больших количествах. Но все равно о „Корекоме“ мы будем вспоминать преимущественно как о шоколадном яйце — не знаешь, что найдешь внутри. „Что означает «Кореком»? Не могу вспомнить, откуда происходит это название“. Это признает бывший генеральный директор легендарной фирмы Димитр Джамбазов, пять лет, с 1983 по 1988 год, руководивший организацией внешней торговли. „Представьте себе, каждый покупает только по блоку сигарет — а они брали по 4–5, так чему это равняется? Оборот становился большой, и этим зарабатывались деньги, а не просто с продаж в стране“, — не скрывает выгоду от этого хитрого хода Джамбазов. В то время пачка сигарет „Мальборо“ стоила 95 центов, стереокассетофон „Панасоник“ — 85 долларов, соска „Чико“ — 30 центов, жвачки продавались по 20 центов, а джинсы — по 20 долларов. „Эта организация была создана крайне удачной и у нее был большой авторитет, — продолжает рассказ бывший генеральный директор. — Она не обслуживала элиту, а хотела быть в помощь и болгарам — около 500 тысячам в год, которые трудились в Ливии, Ираке, СССР, ездили по работе. Мы предлагали этим людям реальные возможности за их труд. Что иначе им было бы делать с заработанным? Потеряли бы от любого обмана. Мы покупали целые блоки в кварталах Младост и Люлин и продавали апартаменты за валюту. Тот же механизм был и с машинами. Преимущественно продавали «Лады» за рубли, заработанные в Коми. Но мы ввозили разные марки. Если пройти Пловдивскую выставку, например, все 40–50 показанных на ней

люксовых машин оставались в Болгарии и покупались людьми за доллары“. Джамбазов раскрывает и другие тонкие просчеты торговцев. Имея в виду большое число вьетнамцев, работающих у нас, фирма заказывала в Бразилии специальную серию джинсовых штанов с размерами, подходящими для их роста. Разобрали как горячие пирожки. Мы получили 1 800 000 долларов… от маленького размера. „Нам даже приходилось давать 10%-ную скидку от стоимости на каждый товар для запасных частей. А что делать, когда мы ввезли одни шведские стиральные машины, которые на практике были вечными — никогда не ломались. В конце мы оказались с запасными частями на миллион долларов“, — вспоминает риски торговли Джамбазов. По мнению Джамбазова, „Кореком“ был курицей, которая несла не просто золотые, а бриллиантовые яйца, но государство не придумало механизма, чтобы ее сберечь. „Если бы были хороший контроль, прозрачность, ясность в работе, еще можно было бы зарабатывать. А вы знаете, за какие зарплаты работали люди, утопленные в таком количестве искушений, — за среднюю зарплату чиновника, а обеспечивали миллионные доходы“, — категоричен бывший генеральный директор». [122] Ibid. P. 698. [123] Ibid. P. 700–702. [124] Дискриминация была распространена и в других странах Варшавского пакта. Например, в 1984–1989 годах коммунистическая Болгария применила политику ассимиляции, направленную против турецкого меньшинства. Было запрещено говорить на турецком языке, соблюдать турецкие обычаи и представлять иные элементы турецкой культуры. В 2012 году болгарский парламент осудил эту политику. Кампания по болгаризации турок называлась Возродительным процессом (болг. Възродителен процес). МВД совместно с армией брали в оцепление турецкие поселки, объявляя там комендантский час,

насильно выдавали туркам паспорта с новыми болгарскими ФИО, в результате чего многие турки и отуреченные помаки вынуждены были заменить свои имена на славянские или переселиться в Турцию. Несмотря на наибольшее давление, мусульмане — это самое многочисленное меньшинство Болгарии: из них турки составляют 9,4%, а помаки 2%. Многие были вынужден полудобровольно уехать в Турцию (этот процесс назывался Большой экскурсией). Одной из наиболее известных жертв этой политики был знаменитый турецкий тяжелоатлет Наим Сулейманоглу, родившийся в Болгарии и вынужденный сменить свое имя на болгарское — Наум Шалманов (между прочим, это первый трехкратный олимпийский чемпион по тяжелой атлетике, а неофициально — четырехкратный, так как Болгария игнорировала ОИ 1984 года в Лос-Анджелесе). В декабре 1986 года на соревнованиях в Мельбурне Наим не вернулся в расположение сборной Болгарии и уехал в Турцию, где получил гражданство и сменил болгарский вариант фамилии на турецкий, Сулейманоглу. После падения коммунистического режима в Болгарии его родственники также выехали в Турцию. Для того чтобы Сулейманоглу мог выступать за Турцию на международных соревнованиях, требовалось разрешение Федерации тяжелой атлетики Болгарии. За разрешение Болгария запросила миллион долларов, которые выплатила Турецкая республика. На Олимпийских играх 1988 года в Сеуле Сулейманоглу стал олимпийским чемпионом в возрасте 21 года. Выиграл чемпионат мира 1989 года, весной 1990 года объявил о завершении спортивной карьеры из-за проблем со спиной, однако вернулся в 1991 году, выиграв чемпионат мира, а затем и Олимпийские игры 1992 года в Барселоне. В следующем олимпийском цикле у Сулейманоглу не было поражений — победил на всех трех чемпионатах мира. В 1996 году он выиграл также Олимпийские игры в Атланте. После Олимпиады в Атланте Сулейманоглу снова объявил о завершении карьеры, но затем вернулся в спорт для участия в

Олимпиаде 2000 года в Сиднее. Там он заказал себе в рывке 145 кг, что составляло мировой рекорд, но в трех попытках не смог поднять вес. Также жертвой ассимиляции стал один из тренеров болгарской сборной Энвер Толумов (ныне Туркелери) и еще один трехкратный олимпийский чемпион Халил Мутлу (он же Хубен Хубенов). [125] Schmidt M.G., Ritter G.A. The Rise and Fall of a Socialist Welfare State: The German Democratic Republic (1949–1990) and German Unification (1989–1994). Springer Science & Business Media, 2012. P. 110. [126] Bergmann W. Xenophobia and Antisemitism after the Unification of Germany // Patterns of Prejudice. 1994. 1 January. Vol. 28. №1. P. 72–73. [127] German-German Monetary Union Caused Economic Shockwaves // Deutsche Welle. 2010. 18 September. Accessed 22 December 2018. [128] Roesler J. Privatisation in Eastern Germany. Experience with the Treuhand // Europe-Asia Studies. 1994. Vol. 46. №3. P. 505–517. [129] Motte B. de la. East Germans Lost Much in 1989 // The Guardian. 2009. 8 November. Opinion. [130] Berg S. A Legacy of East Germany: Where Does the Hate Come From? // Spiegel Online. 2016. 5 October. International. [131] Bergmann W. Op. cit. P. 75. [132] Panayi P. Racial Violence in the New Germany 1990–1993 // Contemporary European History. 1994. Vol. 3. №3. P. 276. [133] Zatlin J.R. Op. cit. P. 705–706. [134] Dennis M. Working under Hammer and Sickle: Vietnamese Workers in the German Democratic Republic, 1980–1989 // German Politics. 2007. 1 September. Vol. 16. №3. P. 340. [135] Zatlin J.R. Op. cit. P. 705.

[136] Ibid. P. 710–715. [137] Dennis M. Op. cit. P. 353. [138] Zatlin J.R. Op. cit. P. 717. [139] Ibid. P. 718. [140] Panayi P. Op. cit. P. 266. [141] Eckert R. Op. cit. P. 241. [142] Staab A. Op. cit. P. 32. [143] Bergmann W. Op. cit. P. 73. [144] Hornuf L., Rieger M.O. Can Television Reduce Xenophobia? The Case of East Germany: Working Paper // IAAEU Discussion Paper Series in Economics. 2017. [145] С Австрией у Венгрии с середины шестидесятых сложились нормальные договорные отношения. Венгерский генсек Янош Кадар установил с канцлером Бруно Крайским более доверительные отношения, чем с большинством генсеков, хотя и должен был обращаться к нему «господин», а не «товарищ». Кадар приводил Крайского в пример своим соратникам как еврея, не чуждого национальным интересам своей родины и потому популярного дома. Тем самым Кадар противопоставлял его еврейскому большинству среди руководителей венгерской партии времен своего предшественника, которое при этом активно содействовало «борьбе против сионизма». [146] После отказа от построения коммунизма несогласные с этим члены партии ушли и позже основали Венгерскую рабочую партию. [147] Более тридцати антикоммунистов-студентов основали Альянс молодых демократов (венг. Fiatal Demokraták Szövetsége) или сокращенно «Фидес» (венг. Fidesz). Партия была принята в

Либеральный интернационал, но спустя время в результате внутриполитических интриг резко повернула в сторону националконсерватизма. [148] Годы жизни: 1912–1989. Внебрачный ребенок служанки и солдата. Начал работать в 14 лет из-за крайней бедности. На шахматном турнире, устроенном профсоюзом парикмахеров, награжден книгой Энгельса, что перевернуло его сознание. Во время войны состоял в немногочисленных рядах коммунистов и антифашистов. В 1945 году взял псевдоним Кадар (Бондарь). Из-за политических разногласий и страха политической конкуренции был заключен под стражу, затем приговорен к пожизненному заключению. Поддержал восстание в 1956 году, но вовремя переменил мнение. В том же году возглавил государство, провел частичную амнистию для повстанцев, стал заниматься развитием потребительского рынка, туризма и налаживанием отношений с Западом. При этом в 1958 году казнил Имре Надя, премьер-министра, перешедшего на сторону повстанцев. В 1988 году добровольно ушел со всех постов. [149] Автор книги «Венгерский спрут — посткоммунистическое мафиозное государство» (НЛО, 2016). По-венгерски «спрут» и «полип» (в медицинском смысле — аномальное разрастание тканей над слизистой оболочкой) обозначаются одним словом — pоlip. Значимая для понимания цитата из книги: «Важнейшие идеологические блоки легитимации власти [в Венгрии] группируются вокруг понятий „Бог“, „родина“, „семья“, функция и способ употребления которых, однако, показывают, что режим управляется не идеологией, то есть не этими началами. Когда критики характеризуют идеологические пружины режима Орбана категориями национализма, религии или консервативного культа семьи, они пытаются интерпретировать режим, оставаясь в рамках традиционного понимания этих категорий. А между тем это традиционное понимание не имеет никакого отношения к настоящей природе мафиозного государства. Национализм мафиозного государства направлен не против других наций, а на исключение из своей нации всех тех, кто не принадлежит к

приемной политической семье, не входит в систему вассалитета или относится к числу оппонентов режима. Те, кто не принадлежит к „домочадцам“ Крестного отца, должны испытать на себе все последствия этого. В этом понимании нация — это не что иное, как приемная политическая семья и ее придатки, от Главы семьи вплоть до слуг, то есть до тех, кто занят на общественных работах. Венгерская приемная политическая семья создает для прикрытия своего эгоизма национальную коллективистскую идеологию под знаком лживого обещания установления справедливости». [150] Наиболее успешные политические машины в современной истории США (1840–1980 годы) появились как стремление городских ирландских сообществ на платформе Демократической партии повлиять на политику. Большое влияние имели сообщества итальянцев и афроамериканцев. Эти электоральные машины, управляемые боссами, были способны мобилизовать достаточное количество консолидированных и лояльных избирателей и десятилетиями систематически выигрывать местные выборы в обмен на социальную поддержку местных сообществ. [151] Накануне выборов в 2018 году Будапешт был обклеен плакатами «Стоп миграция» и фотографиями политических противников Орбана с надписью, что все это люди предпринимателя и филантропа Джорджа Сороса. Летом 2020 года ведущий независимый медиапортал index.hu был закрыт из-за давления и критики венгерского государства. [152] Роман 1908 года представляет собой автобиографическую рукопись американской революционерки XX века Эвис Эвергард, найденную лишь в XXVII веке, в эру Братства Людей. В романе предугадывается поджог Рейхстага и нападение на Перл-Харбор. [153] Годы жизни: 1892–1971. Деятель Венгерской советской республики 1919 года. В 1925–1940 годах содержался в венгерской тюрьме; его обменяли на венгерские знамена, захваченные в августе 1849 года русской армией под командованием фельдмаршала И.Ф. Паскевича, поспешившей на помощь Габсбургам в подавлении угрожавшей им венгерской революции. После 1945 года Ракоши проводил политику ускоренной советизациия Венгрии,

сопровождающейся политическими репрессиями и кампанией против сионистов (несмотря на еврейское происхождение самого Ракоши). Особенно большой вклад он внес в разжигание антиюгославской кампании, организовав в 1949 году фальсифицированный судебный процесс по «делу Райка». Под давлением революции в 1956–1971 годах был вынужден жить в СССР, где и умер. В некоторых советских документах известен как Матвей Иосифович Ракоши. [154] Президент в 1990–2000 годах. Антифашист, драматург, перевел на венгерский язык трилогию «Властелин колец» Толкиена. [155] В 1916 году попал в русский плен, оттуда — в Иркутскую губернию, где стал коммунистом, как и многие военнопленные. По утверждению российского публициста Эдварда Радзинского, Надь якобы участвовал в расстреле семьи Романовых, что ничем более не доказано. В 1921 году вернулся в Венгрию, где пробыл три года в заключении по политическим мотивам. С ужесточением режима вновь арестован, затем перебрался в Австрию, потом в СССР. Премьерминистр Венгерской Народной Республики в 1953–1955 годах. Сторонник демократических реформ в коммунистической партии. Став во время революции главой правительства как единственный деятель компартии, еще обладавший некоторым кредитом народного доверия, пошел навстречу требованиям восставших, за что и поплатился. С подавлением революции 4 ноября нашел убежище в югославском посольстве, при выходе оттуда был задержан спецслужбами и депортирован в Румынию. В июне 1958 года предстал в Будапеште перед судом, обвинившим его в осуществлении заговора, направленного на свержение «народно-демократического строя». Казнен 16 июня 1958 года. [156] Этой теме посвящен Дом террора, музей в Будапеште в здании бывшего Управления государственной безопасности Венгрии. В начале 2000-х годов здание было выкуплено Фондом исследований истории и общества Восточной и Центральной Европы и реконструировано. В частности, здание обзавелось широким козырьком с выбитой на нем надписью TERROR, который в солнечную погоду отбрасывает тень с огромными буквами на фасад здания. Рядом располагается памятник

железному занавесу. В основном мультимедийными выставками.

коллекция

представлена

[157] Анархо-синдикалист, директор Центральной библиотеки Будапешта, занимал позицию интернационалиста во время Первой мировой войны. [158] Советская республика в Венгрии существовала на 23% довоенной территории страны 133 дня, с 21 марта по 1 августа 1919 года. Ядро партии под руководством Белы Куна было создано в Москве из бывших военнопленных и эмигрантов, придерживающихся коммунистических взглядов. Республика пала под натиском румынских войск. Позднее Кун был главой Крымского ревкома и организовал в 1920 году красный террор, еще позднее был видным деятелем Коминтерна, а в 1938 году расстрелян по обвинению в троцкизме. Эту эпоху хорошо показывает фильм «Воспоминание о курорте» венгерского режиссера Пала Шандора. 1976 год. После свержения Венгерской советской республики комиссар Янош скрывается от белого террора. Прототипом главного героя был венгерский революционер Тибор Самуэли, по сути это был глава венгерских чекистов. [159] Баварская советская республика была провозглашена советом рабочих и солдатских депутатов весной 1919 года. Произошла национализация банков, появилась Чрезвычайная комиссия, на фабриках возник рабочий контроль, решения принимались в рамках советов трудящихся. «Вся Германия содрогается от напряжения Гражданской войны», — утверждалось в первомайском воззвании Исполнительного комитета Коминтерна. В то же время существовала Бременская советская республика. Оба образования были уничтожены после подавления со стороны армии и ультраправых боевиков. Как писал французский военный атташе в Мюнхене, «потребуется целый том, чтобы описать зверства белых». В ходе подавления революции было множество внесудебных казней — например, писатель и министр просвещения Густав Ландауэр был забит до смерти. Существование этих немецких республик наряду с

выступлениями в Венгрии, Ирландии, Словакии и Италии стало одним из признаков «мировой революции», о которой грезили большевики. [160] Одна из ключевых фигур западного марксизма, основатель будапештской школы марксизма, продолжал развивать теорию Маркса об отчуждении индивида в индустриальном обществе. Был не только теоретиком — в 1919 году стал и. о. наркома просвещения Венгерской советской республики и комиссаром Красной армии. Поэтому был вынужден жить в эмиграции до 1945 года. Во время восстания 1956 года был министром культуры в правительстве Имре Надя. Работа 1923 года «История и классовое сознание» оказала в 1960-е годы большое влияние на движение «новых левых». [161] В рамках политики декоммунизации кумиров прошлого убирали по всей Восточной Европе с центральных мест. В парке Мементо собраны статуи социалистического периода истории Венгрии, демонтированные и свезенные сюда в 1990 году. Чешский режиссер Ян Шванкмайер даже создал мультфильм «Смерть сталинизма в Богемии» (Konec stalinismu v Cechách, 1990). Бюст Сталина разрезают на операционном столе, далее идет визуализированное представление чешской истории от 1948 (приход к власти коммунизма) до 1989 (бархатная революция) года. [162] Отец работал на транспорте (похищен гестапо), мать — на фабрике. В 1954 году окончил Ростовский финансово-экономический институт. Осенью 1956 года, после подавления революции, служил в вооруженных формированиях, занимавшихся «наведением порядка». Работал по дипломатической линии, в итоге стал министром иностранных дел. В 1989 году вместе с министром иностранных дел Австрии символически разрушил оставшийся десятиметровый барьер на границе. Премьер-министр в 1994–1998 годах. Будучи социалистом, тем не менее выступил за интеграцию Венгрии в западные структуры, в том числе НАТО. [163] Материал частично публиковался в издании РБК. [164] В 1990 году на первых в посткоммунистической Польше президентских выборах Лех Валенса пообещал выплатить каждому

взрослому поляку по сто миллионов злотых за приватизированную госсобственность. Стоит ли говорить, что обещание так и не было исполнено. Песня Казика Сташевского стала хитом начала девяностых, а обещание Валенсы ушло в народ и стало афоризмом наподобие наших «Построим коммунизм к 1980 году» или «Каждой семье по отдельной квартире к 2000 году». [165] В интервью британскому изданию BBC в 2016 году Валенса заявил, что даже в максимально смелых мечтах не ожидал увидеть подобный результат своей деятельности. Наиболее полно его образ показан польским классиком кино Анджеем Вайдой в фильме «Валенса. Человек из надежды» (2013), ставшем продолжением «Человека из мрамора» (1976) и«Человека из железа» (1981). [166] В 2016 году Институт национальной памяти заявил об обнаружении пакета с документами, якобы подтверждающими сотрудничество Валенсы со Службой безопасности. Документы, относящиеся к 1970–1976 годам, были переданы вдовой бывшего министра внутренних дел Чеслава Кищака. Досье состояло из двух папок: личного дела на 90 страницах, включавшего написанное от руки согласие на сотрудничество со Службой безопасности с подписью «Лех Валенса — Болек», и расписки в получении денег. Также там были «отчеты о работе» на 279 страницах с многочисленными донесениями Болека и отчетами кураторов из спецслужб о встречах с ним. Летом 2017 года возбуждено уголовное дело, которое открыл Институт, но Валенса всегда отрицал эти обвинения. Следствие установило, что подтверждающие вину документы, которые сам политик назвал подделкой, оказались подлинными. [167] В феврале 2016 года польское телевидение показало сенсационные, годами скрывавшиеся кинодокументы, зарегистрировавшие неформальные, тайные встречи представителей коммунистической власти и «конструктивной оппозиции», проходившие в 1989 году в центре МВД (госбезопасность входила в структуры МВД) в Магдаленке под Варшавой. Часть съемок проходила с использованием скрытых камер. Характерно, что участники не сидят

по разные стороны стола, а перемешаны, что позволяет им общаться в частном порядке. Атмосфера вполне дружелюбная и даже праздничная. Фактически идет совместная попойка между сотрудниками ГБ и оппозиционерами. [168] Один из лидеров правящей национал-консервативной партии «Право и справедливость». В 2010 году погиб в авиакатастрофе в Смоленске, что стало поводом для конспирологических версий о вмешательстве России. Вплоть до весны 2018 года его брат-близнец Ярослав Качиньский (прежде премьер) ежемесячно проводил акции памяти в центре Варшавы. В конце 2018 года суд в Гданьске обязал Валенсу извиниться перед Ярославом Качиньским. Ранее Валенса обвинил Ярослава Качиньского, что тот несет ответственность за авиакатастрофу, в которой погиб президент Лех Качиньский. [169] Польша вошла в НАТО вместе с Чехией и Венгрией — это было первое расширение НАТО за счет восточноевропейских стран, ранее входивших в сферу влияния СССР. [170] В марте 2018 года российский президент Владимир Путин в ходе послания Федеральному посланию сказал, что Россию на Западе не слышали и не слышат и что, в частности, это стало причиной развития современных вооружений, представленных тогда Путиным. Он также отметил, что именно коллективный Запад ответственен за ухудшение отношений с Москвой. [171] 1 сентября 1939 года немецкие войска пересекли границу с Польшей. 3 сентября 1939 года Великобритания и Франция объявили войну Германии. С начала войны французы ограничились только несколькими атаками местного значения — это период принято называть «странной войной», так как союзники Польши не предпринимали активных действий. Такая ситуация продлилась до мая 1940 года, когда немецкие войска перешли в наступление через нейтральные Бельгию и Нидерланды.Во время Варшавского восстания в общей сложности ВВС Великобритании совершили 305 самолетовылетов; более никаких активных действий не началось вопреки оптимистическим предположениям некоторых участников восстания.

[172] Городские топонимы в честь первого президента самопровозглашенной Чеченской Республики Ичкерия есть в Латвии, Литве, Турции, Боснии и на Украине. Летом 2020 года Духовное управление мусульман Украины «Умма» попросило киевского мэра Виталия Кличко переименовать улицу Искровскую в честь Дудаева. Муфтий Саид Исмагилов заявил: «В честь Джохара Дудаева уже названы улицы и площади в Варшаве, Риге, Вильнюсе, Стамбуле, Анкаре и других городах мира. Надеемся, что в рамках декоммунизации депутаты Киевсовета поддержат инициативу, и улица с его именем появится и в столице Украины». [173] Несмотря на это, Польша длительное время отказывалась принимать чеченских беженцев. Летом 2020 года Европейский суд по правам человека осудил Варшаву за незаконную практику систематического отказа от въезда чеченских лиц, ищущих убежища, на польско-белорусском пограничном пункте. Суд постановил всем обратившимся (13 заявлений) выплатить по 34 000 евро на каждого. [174] Валенса в первую очередь имеет в виду участников «Организации украинских националистов» и других движений за независимость, которые вели активную подрывную деятельность против польского государства в межвоенный период. Большинство из участников являлись гражданами Польши. Польскими гражданами были Степан Бандера, Дмитрий Донцов и Роман Шухевич. В 1943–1944 годах украинские повстанцы запятнали себя участием в массовых убийствах поляков. Например, на Волыни жертвами резни стали не менее 36 тысяч человек. В свою очередь, поляки также участовали в уничтожении мирного польского населения. В сегодняшней Польше массовые убийства на Волыни на парламентском уровне признаны, к неудовольствию официальной Украины, геноцидом. Сегодня это привело к серьезным польско-украинским спорам в области исторической памяти, одной из попыток преодолеть которые стала издательская серия «Польша и Украина в тридцатыесороковые годы XX века. Неизвестные документы из архивов спецслужб».

[175] Летом 2020 года, накануне второго тура президентских выборов, польская печать опубликовала фрагмент книги историка Сергея Медведева «Возвращение русского левиафана» о правлении Путина в течение последних двадцати одного года с упором на традиционные ценности. Каждый фрагмент сопровождался напоминанием, что речь не про Польшу, но от того сравнение лишь усиливалось. В Польше за последнее время усилился контроль над медиа, урезана автономия судов, переформатирован местный аналог Конституционного суда, рассматривается запрет усыновления детей ЛГБТ-парами. Недавно было предложено голосовать по почте, ограничить работу иностранных медиа и запретить «иностранное вмешательство в выборы». Попутно консерваторы, впервые за долгое время получив одновременно законодательную и исполнительную власть, постоянно транслируют идеи о «национализации элит» и социальной поддержке «обычного поляка» в противовес элите из столицы. В августе власти разогнали усиленными нарядами полиции мирных протестующих, выступающих против гомофобии. Только что переизбранный президент страны Анджей Дуда заявил, что «идеология ЛГБТ хуже, чем советский коммунизм». [176] Материал частично публиковался в издании Coda. [177] Спустя долгое время Варшава свернула программу трансграничного перемещения, которая позволяла жителям области посещать соседние польские города. Недавно область стала доступна для краткосрочных визитов граждан шенгенской зоны. [178] Около трех тысяч противников режима из «Солидарности во главе с Валенсой» интернированы. Часть из них поместили не в тюрьмы, а в дома отдыха и пионерские лагеря. [179] Очень интересные свидетельства советского очевидца под названием «Гданьский дневник» сделал инженер Владимир Вычеров, командированный на гданьскую верфь: «По ТВ много говорят об уголовных делах против высших (бывших) властей. Показывают домик в лесу у озера, который называется домом отдыха рабочих

лесничества. Красивый, чудесный! Показывают рабочих, спрашивают о домике. Мнутся с ответом. Оказывается, они в жизни там никогда не были. Там отдыхали высшие власти. Приезжали со своими кухарками, горничными. Рабочие возмущаются: как можно так обманывать людей, так разграничивать — плебеи и патриции! Копнуть бы наши „лесные домики“… Прочел кое-что из речи Станислава Кани на VΙ пленуме. Одна из основных, назойливых мыслей — что кризис отражает протест трудящихся не против социализма, а против извращений в социализме. Хотелось бы в это верить! По-моему, в душе большинство поляков именно против социализма, ведь хорошего примера жизни при нем у них нет. Но все понимают, что в данный момент Советский Союз не позволит, именем 700 тысяч погибших советских солдат в Польше, отойти от социалистического лагеря». [180] Папой Римским с октября 1978 года был Иоанн Павел II, этнический поляк Кароль Войтыла, с 1964 года — архиепископ краковский и с 1967 года — кардинал. [181] Были переименованы улицы, площади и парк, названные в честь польских революционеров и деятелей Польской народной республики. [182] 8 сентября 1939 года польский город Вильно заняла Красная армия. По Договору о передаче города Вильно и Виленской области территории были переданы Литовской Республике. 3 августа 1940 года Литва вошла в состав СССР, а город стал столицей Литовской Советской Социалистической Республики. В городе и окрестностях сохраняется значительная польская диаспора. [183] То есть Народная армия. Это военная организация Польской рабочей партии, которая действовала в 1944–1945 годах на оккупированных Германией польских территориях. Наиболее известные бойцы — герои фильма «Четыре танкиста и собака». Отношения с Армией Крайовой, подчинявшейся правительству в изгнании, были не вполне однозначными. [184] Президент Польши в 2005–2010 годах. Лейтмотивом его политической деятельности были «моральное обновление» и возврат к «христианским ценностям». Погиб в апреле 2010 года в

авиакатастрофе под Смоленском, когда вместе с большой делегацией польских политиков, военных, священников и интеллигенции летел на акцию памяти польских военных, расстрелянных под Катынью. Захоронение находится рядом с могилой Юзефа Пилсудского, первого главы возрожденного Польского государства. Гибель президента стала популярной темой для теорий заговора, вину возлагали на Россию и политических конкурентов. [185] Особая западнославянская этническая группа, отличная по языку от поляков. Живя на землях Померании, со времен Средневековья находившихся под прусской юрисдикцией, они сформировались как этнос в отрыве от процессов, происходивших в польско-литовском государстве (Речи Посполитой), и подверглись сильной германизации. Воссоединились с поляками главным образом уже после Второй мировой войны, когда в состав Польши решением державпобедительниц вошли земли, ранее принадлежавшие Германии. [186] С середины XVIII века входила в состав Пруссии, затем Германии и перешла под юрисдикцию Польши после Второй мировой войны. [187] Список литературы: Baylis Th.A. Elite Change After Communism: Eastern Germany, the Czech Republic, and Slovakia // East European Politics and Societies. 1998. 1 March. Vol. 12. №2. P. 265–299. Brown S. Prelude to a Divorce? The Prague Spring as Dress Rehearsal for Czechoslovakia’s “Velvet Divorce” // Europe-Asia Studies. 2008. 1 December. Vol. 60. №10. P. 1783–1804. Cashman L. Remembering 1948 and 1968: Reflections on Two Pivotal Years in Czech and Slovak History // Ibid. P. 1645–1658. ČSDS // Charta 77 Na Slovensku Aneb Slovensko a Charta 77. Goldman M.F. Slovakia Since Independence: A Struggle for Democracy. Greenwood Publishing Group, 1999.

Gustáv Husák — Lidové Noviny. Ukázka_9. 1. 2018 // IVyšehrad.Cz. Accessed 1 December 2018. Henderson K. Slovakia: The Escape from Invisibility. Routledge, 2003. Jakeš v Červeném Hrádku Přiznal, Že Se Cítí Jako Kůl v Plotě — ČT24 — Česká Televize. Karner S. Prager Frühling: das internationale Krisenjahr 1968. Böhlau Verlag Köln Weimar, 2008. Kirschbaum S.J. A History of Slovakia: The Struggle for Survival. St. Martin’s Press, 2016. Orzoff A. Battle for the Castle: The Myth of Czechoslavakia in Europe 1914–1948. Oxford University Press, 2009. Pětiletky: TOTALITA. Accessed 2 December 2018. Slovakia in History / ed. by M. Twitch, D. Kováč, M.D. Brown. Cambridge University Press, 2011. Slovakia in the Period of “Normalization” and Expectation of Changes (1969–1989) // Sociológia. 1998. Složení vedoucích orgánů KSČ // Ústav pro studium totalitních režimů. N.d. P. 32. Smith A. From Convergence to Fragmentation: Uneven Regional Development, Industrial Restructuring, and the “Transition to Capitalism” in Slovakia // Environment and Planning A. 1996. Vol. 28. №1. P. 135–156. Žatkuliak J. Realizacia Ustavneho Zakona o Ceskoslovenskej Federacii Od Oktobra 1968 [The Implementation of the Constitutional Act on the Czechoslovak Federation after October 1968] // Historicky’ Casopis. 1992. Vol. 3. №40. P. 356–369. [188] Karner S. Prager Frühling: das internationale Krisenjahr 1968. Böhlau Verlag Köln Weimar, 2008. P. 352.

[189] Felvidék — венгерское название Словакии, Československo — официальное название Первой Чехословацкой республики, Slovenská republika — название Словацкой республики в годы Второй мировой. [190] Orzoff A. Battle for the Castle: The Myth of Czechoslavakia in Europe 1914–1948. Oxford University Press, 2009. [191] Bugge P. Czech Democracy 1918–1938 — Paragon or Parody? // . 2007. Vol. 47. №1. P. 7. [192] Goldman M.F. Slovakia Since Independence: A Struggle for Democracy. Greenwood Publishing Group, 1999. P. 3–5. [193] Ibid. P. 8. [194] Ibid. P. 12. [195] Henderson K. Slovakia: The Escape from Invisibility. Routledge, 2003. P. 20. [196] Kirschbaum S.J. A History of Slovakia: The Struggle for Survival. St. Martin’s Press, 2016. P. 241; Henderson K. Op. cit. P. 21. [197] Slovakia in History / ed. by M. Teich, D. Kováč, M.D. Brown. Cambridge University Press, 2011. P. 307–310. [198] Žatkuliak J. Slovakia in the Period of “Normalization” and Expectation of Changes (1969–1989) // Sociológia. 1998. P. 7. [199] Žatkuliak J. Realizacia Ustavneho Zakona o Ceskoslovenskej Federacii Od Oktobra 1968 [The Implementation of the Constitutional Act on the Czechoslovak Federation after October 1968] // Historicky´ Casopis. 1992. Vol. 3. № 40. P. 356–369. [200] Gustáv Husák — Lidové Noviny. Ukázka_9. 1. 2018 // IVyšehrad.Cz. Accessed 1 December 2018. [201] Pětiletky: TOTALITA. Accessed 2 December 2018.

[202] Kirschbaum S.J. Op. cit. P. 245–246. [203] Smith A. From Convergence to Fragmentation: Uneven Regional Development, Industrial Restructuring, and the “Transition to Capitalism” in Slovakia // Environment and Planning A. 1996. Vol. 28. №1. P. 135–156. [204] ČSDS // Charta 77 Na Slovensku Aneb Slovensko a Charta 77. [205] Goldman M.F. Op. cit. P. 20. [206] Jakeš v Červeném Hrádku Přiznal, Že Se Cítí Jako Kůl v Plotě — ČT24 — Česká Televize. [207] Brown S. Prelude to a Divorce? The Prague Spring as Dress Rehearsal for Czechoslovakia’s “Velvet Divorce” // Europe-Asia Studies. 2008. 1 December. Vol. 60. №10. P. 1783–1804. [208] http://architektura7dnia.com. [209] Власти провозгласили этот период «юбилеем польской государственности и культуры», поэтому ускорили археологические раскопки, начали кампанию «Тысяча школ в честь Тысячелетия», провели сотни праздничных демонстраций. [210] Приготовления начались еще в 1957 году с Великой Новенны — девятилетнего периода молитв и поста. Во вступлении к выпущенному католической церковью юбилейному альбому отмечалось: «Все началось с крещения». Центральные торжества прошли на Ясной Горе (символ национального единства польской нации). Здесь собравшиеся подтвердили, что народ польский хочет покровительства Девы Марии. [211] Так в Польше называют акции против хунты в начале 1980-х. [212] До 1980-х годов в Польше было шесть рабочих дней недели, как в СССР до 1967 года. Свободная от работы суббота была одним из требований «Солидарности» в 1980 году, ее ввели несколько лет спустя.

[213] Сегодня здесь проводятся популярные среди западных туристов экскурсии с целью показать быт прошлых лет. [214] Схожая программа «200 храмов» действует в российской столице. Программа московской мэрии по строительству новых храмов в спальных районах столицы началась с 2010 года, но вызвала протесты. Один из самых известных примеров — конфликт в парке Торфянка, на месте которого планировали возвести храм. [215] Но бывали и исключения. Например, в Румынии в декабре 1989 года было более 1100 жертв в результате противостояния спецслужб и протестующих, поддержанных вскоре и армией. [216] В 1993 году в Польше существенно ограничили право на искусственное прерывание беременности. Тогда парламент принял «Закон о планировании семьи, защите плода и условиях прерывания беременности». По этому закону женщина может прервать беременность только в случае изнасилования, угрозы жизни и неизлечимой болезни плода. В 2016 году Сейм под давлением католического лобби хотел отменить основание по неизлечимой болезни плода — сейчас это основная причина легальных абортов. Это стало причиной возникновения протестного движения Czarny Poniedziałek, когда в сотнях городов страны женщины и мужчины выходили в черном каждый понедельник. Когда в 2018 году Сейм вновь решил пересмотреть закон, во всех городах снова прошли массовые акции, и поэтому в стране все еще нет полного запрета на прерывание беременности. [217] Площади в польских городах строились в 1930–1950-х годах для парадов, но, поскольку мир изменился, площади стали демократическим инструментом. В Праге, Будапеште, Берлине и других столицах Восточного блока со времен «бархатных революций» добиваются своего на площадях. Напомнили об этом недавние события на майдане Незалежности в Киеве и на Манежной площади в Москве. На Майдане в 2004 году во время Оранжевой революции стояли палатки противников результатов выборов. В 2010 году палатки поставили против принятия Верховной Радой Украины проекта нового Налогового кодекса. В 2013–2014 годах

протест против отказа от евроинтеграции привел к гибели свыше 100 человек. По оценкам организаторов протестов, в центре Киева вышли на улицы 500 тысяч участников, по данным медиа — до 200 тысяч. На Манежной площади в Москве 4 февраля 1990 года состоялся митинг с требованием отменить шестую статью Конституции СССР, собравший до 300 тысяч человек. Во время августовского путча 1991 года Манежная стала одним из мест массового выступления противников ГКЧП. Позднее на площади началось обустройство торгового центра и фонтанов. 9 июня 2002 года на площади произошли беспорядки после поражения национальной сборной в матче с Японией. 11 декабря 2010 года здесь митинговали националисты против методов расследования убийства болельщика. Сегодня в России если и допускают санкционированные массовые митинги, то лишь там, где их легко заблокировать, — улица Сахарова (только один широкий проход) и Болотная площадь (на острове). Наиболее массовые протесты против фальсификации выборов в 2011– 2012 годах состоялись именно здесь. [218] Рыночная площадь в древнегреческих полисах, являвшаяся также местом общегражданских собраний. [219] Подобная реконструкция пришедших в упадок городских кварталов называется джентрификацией. Она нередко происходит путем их благоустройства, вытеснения бедноты и последующего заселения более богатыми жителями. Часто меняет этнический состав населения и средний доход домохозяйств за счет развития нового, более дорогого жилья, бизнеса и улучшения ресурсов. Сначала художники при помощи искусства преображают район, а вслед за этим появляются более обеспеченные люди. Одним из проявлений этой тенденции в Москве является преображение бывших заводских территорий за Садовым кольцом: «Винзавод», «Арма», «Хлебозавод», «Красный Октябрь», ЗИЛ. В отличие от Запада, где промышленные здания перестраивают именно под жилые комплексы, в Москве они становятся преимущественно коммерческими помещениями.

[220] Использовалась для смотра маршей и военных парадов руководством социалистической Польши. Здесь Владислав Гомулка в 1956 году провел митинг поддержки. Его политику построения социализма по-польски поддержали собравшиеся 300 000 человек. В 1987 году Иоанн Павел II служил на этой площади мессу. Сегодня площадь активно застраивается торгово-офисными центрами. [221] Рядом со зданием в 2017 году активист профсоюза «Солидарность» Петр Щенсный поджег себя, протестуя против правящей в Польше партии «Право и справедливость». В посмертном письме он заявил, что протестует против ограничения гражданских свобод, нарушения принципов демократии, несоблюдения Конституции, вырубки лесов в Беловежской пуще, коррупции правящей партии, истерии против ЛГБТ и мигрантов. С момента трагедии люди несут цветы и свечи на место его гибели. Схожую акцию совершил 16 января 1969 года Ян Палах на Вацлавской площади в Праге против оккупации Чехословакии. После его гибели еще 26 человек пытались себя поджечь — семеро погибло. 2 октября 2020 года главный редактор нижегородского издания KozaPress Ирина Славина подожгла себя у здания МВД Нижнего Новгорода, предварительно привязав к стоящему памятнику, который «отражает преемственность поколений, воплощенную в бронзовых образах Городового, Милиционера, Полицейского» (цитата по сайту МВД). [222] После распада советского блока идея конца истории стала ассоциироваться с тезисом об окончательной победе западной либеральной цивилизации — эту идею Фукуяма отстаивал в изданной в 1992 году книге «Конец истории и последний человек». На тот момент он считает, что современники увидели окончательную форму человеческого правительства. Позднее он сам подверг критике свое видение в связи с изменившейся обстановкой в мире (госкапитализм в Китае, рост джихадистских настроений, возрождение левых движений. В октябре 2018 года Фукуяма заявил: «Некоторые вещи, о которых говорил Карл Маркс, оказываются правдой. Он говорил о кризисе перепроизводства… о том, что рабочие обнищают, а спрос будет недостаточным».

[223] Список литературы: Juni 1953 / Karl Eduard von Schnitzler. Bursztyn L., Cantoni D. A Tear in the Iron Curtain: The Impact of Western Television on Consumption Behavior: Working Paper / National Bureau of Economic Research. 2014. August. Diamond L.J. Political Culture and Democracy in Developing Countries. Lynne Rienner, 1994. Dittmar C. GDR Television in Competition with West German Programming // Historical Journal of Film, Radio and Television. 2004. 1 August. Vol. 24. №3. P. 327–343. Dittmar C. Television and Politics in the Former East Germany // CLCWeb: Comparative Literature and Culture. 2005. 1 December. Vol. 7. №4. Fischer J.-U. Exemplarische Studie: Deutscher Fernsehfunk / Fernsehen der DDR (1952–1991) // Das Gedächtnis des Rundfunks: Die Archive der öffentlich-rechtlichen Sender und ihre Bedeutung für die Forschung / ed. by M. Behmer, B. Bernard, B. Hasselbring. Wiesbaden: Springer Fachmedien Wiesbaden, 2014. P. 205–210. Gumbert H.L. Envisioning Socialism: Television and the Cold War in the German Democratic Republic. Ann Arbor: University of Michigan Press, 2014. Hanke H. Media Culture in the GDR: Characteristics, Processes and Problems // Media, Culture & Society. 1990. 1 Avril. Vol. 12. №2. P. 175– 193. Kern H.L., Hainmueller J. Opium for the Masses: How Foreign Media Can Stabilize Authoritarian Regimes // Political Analysis. 2009. Vol. 17. №4. P. 377–399. Markham J.M. Tv Brings Western Culture to East Germany // The New York Times. 1984. 13 February. Arts.

Marks D. Broadcasting Across the Wall: The Free Flow of Information Between East and West Germany // Journal of Communication. 1983. March. Vol. 33. №1. P. 46–55. Meyen M., Nawratil U. The Viewers: Television and Everyday Life in East Germany // Historical Journal of Film, Radio and Television. 2004. 1 August. Vol. 24. №3. P. 355–364. Rustow D.A. Democracy: A Global Revolution? // Foreign Affairs. 1990. 1 September. Wolle S. Die heile Welt der Diktatur. Berlin: Ch. Links Verlag, 1998. [224] Gumbert H.L. Envisioning Socialism: Television and the Cold War in the German Democratic Republic. Ann Arbor; University of Michigan Press, 2014. [225] Dittmar C. GDR Television in Competition with West German Programming // Historical Journal of Film, Radio and Television. 2004. 1 August. Vol. 24. №3. P. 327–343. [226] Bursztyn L., Cantoni D. A Tear in the Iron Curtain: The Impact of Western Television on Consumption Behavior: Working Paper / National Bureau of Economic Research. 2014. August. [227] Ibid. P. 30. [228] Markham J.M. Tv Brings Western Culture to East Germany // The New York Times. 1984. 13 February. Arts. [229] Fischer J.-U. Exemplarische Studie: Deutscher Fernsehfunk / Fernsehen der DDR (1952–1991) // Das Gedächtnis des Rundfunks: Die Archive der öffentlich-rechtlichen Sender und ihre Bedeutung für die Forschung / ed. by M. Behmer, B. Bernard, B. Hasselbring. Wiesbaden: Springer Fachmedien Wiesbaden, 2014. P. 205–210. [230] Meyen M., Nawratil U. The Viewers: Television and Everyday Life in East Germany // Historical Journal of Film, Radio and Television. 2004. 1

August. Vol. 24. №3. P. 355–364. [231] Dittmar C. Television and Politics in the Former East Germany // CLCWeb: Comparative Literature and Culture. 2005. 1 December. Vol. 7. №4. [232] Dittmar C. GDR Television… P. 336–337. [233] 17 Juni 1953 / Karl Eduard von Schnitzler. [234] Dittmar C. GDR Television… P. 338–339. [235] Ibid. P. 339–340. [236] В этом ключе интересно вспомнить фильм «Западник» — Westler, снятый в 1985 году. Это история любви парней, разделенных Берлинской стеной. Феликс — молодой симпатичный гей из Западного Берлина — пригласил своего друга из Лос-Анджелеса к себе в гости. Парни решили съездить на денек в Восточный Берлин, в то время — столицу Германской Демократической Республики. Во время поездки Феликс знакомится с Томасом, привлекательным геем из Восточного Берлина. Между ними возникает взаимная симпатия, постепенно перерастающая в любовь. Феликс начинает периодически навещать любимого, часто пересекая государственную границу и привлекая повышенное внимание работников таможни. Но их встречи не могут быть долгими: к полуночи Феликс должен возвращаться к себе, за Берлинскую стену. Часть фильма нелегально снята на территории ГДР. [237] Marks D. Broadcasting Across the Wall: The Free Flow of Information Between East and West Germany // Journal of Communication. 1983. 1 March. Vol. 33. №1. P. 46–55. [238] Hanke H. Media Culture in the GDR: Characteristics, Processes and Problems // Media, Culture & Society. 1990. 1 Avril. Vol. 12. №2. P. 186. [239] Dittmar C. GDR Television… P. 333–334.

[240] Diamond L.J. Political Culture and Democracy in Developing Countries. Lynne Rienner, 1994; Rustow D.A. Democracy: A Global Revolution? // Foreign Affairs. [241] Wolle S. Die heile Welt der Diktatur. Berlin: Ch. Links Verlag, 1998. [242] Kern H.L., Hainmueller J. Opium for the Masses: How Foreign Media Can Stabilize Authoritarian Regimes // Political Analysis. 2009. Vol. 17. №4. P. 377–399. [243] Ibid. P. 395–396. [244] Bursztyn L., Cantoni D. Op. cit. P. 24. [245] Автор выражает благодарность за помощь в подготовке к интервью фотографу Миколаю Длугошу, который изучает польскую потребительскую культуру и андеграунд восьмидесятых, и культурологу Агате Пызик. Пызик — автор книги Poor But Sexy: Culture Clashes in Europe East and West («Бедный, но сексуальный: культурные столкновения в Восточной и Западной Европе»), в которой она исследовала художественную и культурную историю Восточной Европы конца XX века при социализме и ее окончательный переход к неолиберальному капитализму. [246] Oczami radzieckiej zabawki (2012) и Buszujący w barszczu. Kontrkultura w Rosji sto lat po rewolucji (2018). [247] Вместе с матерью эмигрировал во Францию, где в 1926–1934 годах работал на угольных шахтах, но за участие в забастовке выслан в Польшу. В 1937 году эмигрировал в Бельгию, работал горняком. Во время немецкой оккупации — участник Сопротивления. В 1948 году возвратился в Польшу, где, включившись в работу компартии, прошел все ступени иерархии. В 1980 году был ответчиком перед партийной комиссией по вопросам злоупотреблений, связанных с использованием иностранных займов; позднее исключен из партии. [248] «Солидарность» объединяла на пике своей деятельности до 10 млн человек. В итоге свыше 10 000 активистов, связанных с

профсоюзом, были интернированы во время военного положения. Более 40 человек, в том числе девять шахтеров, погибли во время усмирения забастовки недалеко от города Катовице. Ярузельский утверждал, что введение военного положения было «меньшим из зол», так как стране угрожал ввод армий СССР и ГДР. Экс-министр обороны СССР Дмитрий Язов также считал, что военное положение спасло Польшу от вторжения иностранных войск. С другой стороны, на основе российских и польских работ, а также публикации записей заседаний партийного руководства можно сделать вывод, что на самом деле СССР не планировал интервенцию, тем более в условиях войны в Афганистане. Советское руководство делало все, чтобы заставить Ярузельского навести порядок своими силами. [249] Różowe Czuby — шуточный проект польской певицы Марыли Родович и музыканта Анджея Клещевского, пародирующий панк-рок и новую волну. Отметился лишь одной песней, клип на которую даже показали по телевидению в 1982 году. Тогда еще действовало военное положение. Однако вскоре клип был снят с эфира якобы из-за солнцезащитных очков, ассоциирующихся с генералом Ярузельским. [250] Лучше всего ситуацию показывает фильм Fala-Jarocin 1985 года. Это документальный фильм Петра Лазаркевича, посвященный Яроцинскому фестивалю рок-музыки (перевода на другие языки нет, но атмосфера тех лет все равно захватывает). Яроцинский рокфестиваль был одним из самых крупных в Европе и самым крупным в Польше. Был основан в 1980 году и являлся преемником фестиваля «Великопольские молодежные ритмы», который также проходил в тихом и скромном городке Яроцине, расположенном в 280 км к западу от Варшавы. Начинался фестиваль, как правило, в начале августа и длился три дня. Яроцинский фестиваль образца 1980-х часто называли и называют польским Вудстоком. Также для понимания ситуации важен фильм My Blood, Your Blood (польское название Moja krew, twoja krew). Это британский документальный фильм режиссера Анджея Костенко о польской музыкальной сцене восьмидесятых, снятый по просьбе британской

ВВС. Присутствуют съемки с Фестиваля в Яроцине-86; музыкальные клипы, снятые и смонтированные съемочной группой фильма, и интервью с музыкантами, а также с людьми, связанными с тогдашним музыкальным рынком. Интерес вызывает и I Could Live In Africa («Я мог бы жить в Африке»), документальный фильм 1983 года голландского режиссера Жака де Конинга о жизни польских растаманов и панков в условиях военного положения. Участники группы Izrael делятся своими мыслями о климате, антисемитизме, религии, родине и отношении власти к музыкантам на фоне серых улиц зимней Варшавы, где устраивают свои перформансы. [251] Сквотинг — заселение покинутого или незанятого здания лицами, не являющимися его юридическими собственниками. Чаще всего это политические активисты, художники или бездомные. Наиболее известные примеры: район Христиания в Копенгагене, район Кройцберг в Берлине. [252] Рецензия на альбом группы «Кино» «Ночь» в польском музыкальном журнале Non-Stop в 1989 году. Альбом получил 1 балл из 5 — «безнадежный». «“Анархия”!?! О господи! Такое название нашел на советской пластинке. Разве это возможно? Неужели перестройка полным ходом? Ох нет, не все так просто… Все быстро выясняется благодаря дописке: “Пародия на западные панк-группы”. О самом треке лучше не говорить… Архаизм и простота. “Кино” — это очередная советская псевдоакустическая группа. Звучание всех треков на этом лонгплее настолько скупое, что только нервирует. А ведь это результат творчества шести музыкантов! На самом деле такой музыкой не добиться популярности — а в Польше разве что на дискотеке. Поздравляю того, кто (кроме меня) дослушал эту пластинку до конца!» [253] Римско-католический священник, капеллан и активный сторонник «Солидарности», проповеди которого сочетали духовные наставления с антикоммунистическими посланиями и транслировались по радио «Свобода». В возрасте тридцати семи лет убит сотрудниками Службы безопасности МВД (избит на трассе и брошен в водохранилище) в октябре 1984 года. Это вызвало огромный

общественный резонанс в Польше с сильнейшими позициями католицизма как противовеса коммунизму, тем более что римским папой с 1978 года был Иоанн Павел II — краковский кардинал Кароль Войтыла. Ежи Попелушко причислен к лику святых мучеником католической церкви. Он также стал прототипом героя французскоамериканского фильма «Убить священника» Агнешки Холланд. [254] Будущий Папа Римский Иоанн Павел II родился недалеко от Кракова. За время понтификата он навещал родину восемь раз. Наиболее важными с политической точки зрения считают визиты в 1979, 1983, 1987 годах. В одном из юношеских писем Папа писал, что «коммунизм ― демагогическая утопия, а у Польши и польских коммунистов нет ничего общего, кроме языка». [255] Панк-рок развивался активно не только в Польше. Aurora — одна из первых панк-групп Венгрии, созданная в 1983 году в городе Дьер. Начало восьмидесятых ознаменовалось в Венгрии популяризацией панк-сцены, которая активно противилась коммунистическому режиму, и немало из участников группы конфликтовали с органами. «Мы начали критиковать советскую армию слишком рано. Для нас не было неожиданностью, когда власти вызвали нас на судебное разбирательство из-за антикоммунистических текстов. Наш певец Дауэр провел два года в тюрьме, потому что, по словам властей, он пел “неправильные слова”», — вспоминает гитарист Виги. В период с 1984 по 1988 год группа выступала под разными названиями, чтобы не привлекать внимание венгерских спецслужб. В этот же период Aurora гастролирует по Австрии, где пользуется успехом. Это важно для понимания сути позднего кадаровского режима. Группу выпускали в буржуазную Австрию на гастроли и впускали обратно, из страны не выгоняли. В 1989 году в Восточной Германии группа записывает дебютный альбом Viszlát Iván (Goodbye Ivan). Выпуск этого альбома совпал с выводом советских войск из Венгрии после 40 лет оккупации. Из-за бескомпромиссной лирики, простой, но хорошо продуманной музыки и идеального момента выхода альбома он получил огромный успех: было продано более 20

000 экземпляров; вероятно, это был самый продаваемый релиз в Восточной Европе. В свою очередь чехи считают своей самой культовой и значимой панк группой Hrdinové Nové Fronty или просто H.N.F. (Heroes Of The New Front). Группа из города Йиглава была создана в 1985 году, лидером стал Petr «Biafra» Stepan, компанию ему составили его брат Pavel и Leoš Kostelecký. Вдохновение парни черпали из творчества групп Dead Kennedys и Discharge. Лирика их песен — ужасы войны. [256] Вот как выглядела злободневная ироничная лирика от Казика Сташевского, лидера польской рок-группы Kult, о первых посткоммунистических годах Польши (1991): Посмотри вокруг, сколько грязи на улице Какие люди уничтоженные, какие они усталые А ночами возле домов стоят грязные проститутки Боюсь ходить ночью, столько теперь насилия Эти женщины, что работают днями и ночами на заводах Эти мужчины, что топят свое отчаяние в дешевых винах Не видящие красивые вещи, для них нету красивых вещей Посмотри, посмотри вокруг и не пытайся возражать Эти стоянки у гостиниц с побирающимися детьми Их счастье — помыть машину с немецкими номерами Таксисты в автомобилях играют в карты на деньги Выжидают всю жизнь своего благодетеля Эти ненормальные виды для нас уже нормальны Мы уже ненормальны… [257] Киношкола в Лодзи прославила город плеядой талантов: здесь учились режиссеры Роман Полански, Анджей Мунк, Станислав Ленартович, Анджей Вайда и Збигнев Рыбчинский. Восьмидесятые стали прорывом польского юмора на кинематографический рынок: «Ва-банк», «Кингсайз», «Секс-миссия». [258] Интересно в связи с этим интервью с Розой — вроцлавским скинхедом — в польском музыкальном журнале Non-Stop (сентябрь

1988). Во вступительном слове редактор заявляет, что он против нацистских идеологий, но эту общественную проблему уже невозможно и опасно замалчивать. Он ищет причины возникновения агрессивных субкультур в растущем неравенстве и несправедливости общества. Кроме приведенного ниже интервью, журнал публикует письмо другого скина, Настоящего поляка из города Катовице, который одобряет избиение вокалиста группы Oddział Zamknięty, описанное в одном из предыдущих номеров: жалеет, что его не убили, называет музыку группы «дегенеративной и космополитизированной», журналистов называет свиньями, а сам журнал — “zażydzony i zamurzyniony” (прилагательные от слов Żyd (еврей) и Murzyn (негр) и упрекает редакцию в том, что та не дает слова «здоровой польской молодежи». — Стало быть, ты предводитель вроцлавских скинов? — Я бы не так это определил. Я, скорее, кто-то вроде серого кардинала. Я доверенный и приятель большинства бритоголовых из Вроцлава. Держусь в тени Солтыса и Мархевы, но именно я предлагаю идеи и реализую всяческие действия. Движение скинов для меня означает культ силы, натуральной красоты и гордости, исходящей из принадлежности к данной нации или расе. Поэтому я твердый противник поднимания рук в гитлеровском приветствии или программ панков. Считаю, что все мы должны объединиться и вместе мочить арабов. — Почему именно арабов? — Потому что арабы загрязняют нашу славянскую кровь, портят наших девушек, которые из нищеты или по глупости отдаются им за пару колготок или трусы из «Певекса» (польский аналог советских магазинов «Березка». — Пер.). Потом рождается некоторое число полукровок, что ставит под знак вопроса нашу расовую чистоту. Арабы собирают сливки, а мы должны довольствоваться кислым обезжиренным молоком.

— И, наверное, поэтому вы такие агрессивные? — Эта агрессия возникает из отсутствия перспектив, из фрустрации, которую провоцирует чувство одиночества и анонимности в толпе. Общество — это репрессивное творение, люди к нам относятся не особо толерантно, что, в свою очередь, провоцирует нашу агрессивность. Мы против общества, требуем полной свободы для наших тел, душ и того, что нам нравится! Ой! — Хотел бы что-нибудь сказать в завершение? — Да, хотел бы передать привет всем скинам со всей Польши. Планируем сходку скинов. Возможно, приедут приглашенные гости с Западного Берлина, Амстердама и Лондона. Пусть это будет демонстрацией нашей силы и единства. [259] «Psy» сняты в 1992 году. У нескольких бывших сотрудников Управления безопасности — большие сложности с адаптацией к новой действительности. Теперь их начальниками в полиции стали соперники в прошлом, мягко говоря, не испытывающие к ним симпатии. Бывшие гэбэшники убеждаются, что борьба с бандитами сильно отличается от того, чем они занимались в УБ: уже в одной из первых ночных операций погибают полицейские, а преступникам удается скрыться. «Psy 2: Ostatnia krew» с участием замечательных польских и российских актеров снят в 1994 году. Освободившийся из заключения Франц Маурэр встречается со своим старым знакомым Радославом Вольфом, который вернулся в Польшу с войны в бывшей Югославии. У них появляется возможность хорошо заработать на крупной сделке с оружием для Сараева. Вольф, Маурэр и переведенный в регулировщики Новый рискуют жизнью, получая деньги от русской мафии. К тому же этим делом заинтересовалась и полиция. [260] Автор выражает благодарность за помощь в подготовке к интервью доктору исторических наук Александру Ланевскому, изучающему теорию и практику анархизма.

[261] В 1982 году на горе Монблан водрузили два флага — «Независимый самоуправляемый профсоюз „Солидарность“» и «Солидарность с борьбой афганского народа». Их водрузил Яцек Винклер, который затем поддержал афганцев собственными руками. Особенно моджахеды ценили Леха Зондека (сотрудничал с тайной полицией, после бегства из Польши тренировался в стрельбе в Австралии). Зондек также сотрудничал с «Голосом Америки» и «Свободной Европой». В этом он схож с Анджеем Скшиповяком, который сотрудничал с ВВС и участвовал в боях. Оба погибли после нападения афганцев. Примерно с теми же целями Афганистан посетил и Радослав Сикорский, в будущем глава МИД Польши. Здесь будет уместно вспомнить участие в войне в Донбассе белорусских националистов и чеченских эмигрантов. [262] Организация «Прометей» считала необходимым расчленить Россию (затем СССР) при поддержке национальных окраин. Прометеисты поддерживали не столько противников советской власти, сколько сепаратистские устремления народов и регионов, входивших в состав Советского Союза. Помощь оказывали азербайджанцам, армянам, грузинам, казакам, карелам, татарам, украинцам. Идейный вдохновитель — маршал Юзеф Пилсудский, первый глава межвоенной Польши. [263] Полевой командир по прозвищу Панджшерский лев стал известен благодаря успешным боям против советского контингента в Афганистане. Позднее министр обороны и лидер антиталибановской коалиции. Убит смертниками, которые выдавали себя за журналистов и спрятали взрывчатку в видеокамере. [264] В 1996 году повстанцы напали на город Кизляр, где закрепились в больнице и взяли заложников (во время теракта погибло 78 человек). Радуев потребовал от руководства России вывести войска с Северного Кавказа. При отходе в качестве живого щита использовали 36 пленных милиционеров. Дума постановила амнистировать участников «противоправных действий» в Кизляре и Первомайском при условии освобождения оставшихся в плену заложников.

Генеральный прокурор Юрий Скуратов подтвердил, что группа ОМОНовцев действительно попала в плен, а «правители решили обменять чеченских бандитов, арестованных в Первомайске», но, так как подобные действия являлись формально незаконными, то «выход был найден: Государственная дума приняла решение об амнистии». Позднее Радуев был пойман, осужден за терроризм и умер при странных обстоятельствах в колонии «Белый лебедь». [265] Включен Минюстом в реестр иностранных СМИ, выполняющих функции иностранных агентов. [266] Большинство дел органов госбезопасности Украинской ССР хранит Отраслевой государственный архив Службы безопасности Украины. Фонд № 16 является единственным полностью оцифрованный. В нем содержатся регулярные сообщения и записки украинского НКВД-МГБ-КГБ о происходящих в республике событиях. Адресат — как правило, или Лубянка (для документов 1930–1950-х), или руководство компартии Украины (с 1960-х по 1991-й). Дела (а их в фонде около 1300) пронумерованы в основном по хронологическому принципу. Архивы КГБ пережили несколько основательных чисток. Первая произошла еще при Хрущеве, а последняя, самая большая, — незадолго до краха советской системы. Говорят, лично главу КГБ Владимира Крючкова потрясли кадры из Восточного Берлина, где протестующие захватили штаб-квартиру Штази. Не было никаких гарантий, что такое не повторится в СССР, и чекисты решили перестраховаться. Спецслужба начала избавляться от своих документов, прежде всего от оперативных (о слежке за людьми, говоря упрощенно), и агентурных дел. Сколько собственных документов уничтожили чекисты начиная с 1950-х, подсчитать невозможно, но потери колоссальные. Оперативных и агентурных дел осталось сравнительно немного. Именно поэтому иллюзорны представления о том, что в архиве можно найти список всех, кто сотрудничал с «конторой». И хотя интересных и резонансных публикаций на основе документов КГБ выходит достаточно, особых сенсаций нет.

Больше оперативных и агентурных материалов осталось в странах Балтии. Там их периодически публикуют — например, сканы карточек агентов в Латвии в 2018 году. Известный специалист по истории советских спецслужб Никита Петров в качестве примеров приводит имена нескольких людей, чьи оперативные дела точно были уничтожены (речь в данном случае идет о российских архивах КГБ): Андрей Сахаров, Александр Солженицын, Анна Ахматова. А вот лежащее в Киеве дело на украинского режиссера Александра Довженко сбереглось почти случайно. Высокопоставленный офицер КГБ не дал добро на уничтожение этих томов и распорядился хранить их как имеющие историческую ценность. Вообще принятый в 2015-м закон предусматривал передачу документов советской репрессивной системы от всех «силовиков» специально созданному архиву Украинского института национальной памяти. Долгое время не удавалось найти подходящее для столь масштабного проекта помещение. Наконец в 2019-м под проект выделили просторное здание на окраине Киева, раньше принадлежавшее Нацбанку. Предусмотренные в бюджете 2020 года деньги на его капитальный ремонт «съели» расходы на борьбу с коронавирусом. [267] Как тут не вспомнить выражение «Курица не птица, Болгария не заграница». Именно так шутили советские граждане, для большинства из которых Болгария была вторым (наряду с Румынией) и последним иностранным курортом, куда можно было относительно легко съездить. У болгарско-российских отношений давняя история. После освобождения страны от турецкого гнета русофилия в Болгарии является нормой. Но только в культурном отношении — политически болгары быстро переориентировались в другие стороны, а главными русскими братушками на Балканах стали сербы. В советские годы болгарское руководство в лице генсека БКП Тодора Живкова якобы несколько раз на полном серьезе предлагало включить Болгарию шестнадцатой республикой в состав СССР. По слухам, Живков прекрасно понимал, что никто на такой «красный империализм» не пойдет, опасаясь зеркальных мер со стороны США;

зато после очередного отказа охотно давали кредиты. В книге президента Болгарии Желю Желева «В большой политике» подробно описано, как на пленуме ЦК партии в 1963 году и десятью годами позже обсуждали поэтапное вхождение в СССР. Живков, партийный стаж которого тянулся еще с двадцатых, досидел до самого конца болгарского социализма, когда из СССР начали слишком настойчиво требовать перемен. Болгары сделали оригинальный ход: в стране исторически стоит проблема мусульманского меньшинства, и Живков попытался ее решить в формальных рамках перестройки и нового мышления: открыл границы. Точнее, одну — с Турцией, куда добровольно-принудительно поехали болгарские мусульмане. [268] Например, венгерские власти могли претендовать на украинское Закарпатье, румынские — на Северную Буковину и Южную Бессарабию, польские — на Галичину и Волынь. [269] Несмотря на то что режим Иосипа Броз Тито в Югославии считался коммунистическим, после 1948 года страна быть полноценным участником Восточного блока. В годы правления Хрущева и Брежнева в отношениях двух государств были и периоды потепления, и острые взаимные выпады. Югославия не вошла в состав Организации Варшавского договора и активно налаживала сорудничество с Западом. [270] Албанские коммунисты во главе с Энвером Ходжой не приняли курс на десталинизацию, по которому пошел СССР в середине 1950-х годов. Постепенно практически все связи между государствами были разорваны. Ходжа призывал «жить, работать и бороться как в окружении», исходя из тезиса «строительства коммунизма в окружении ревизионистов и империалистов». Позже он разругался с Китаем. На вооружение были взяты советские лозунги тридцатых годов, проводились антиревизионистские кампании и «чистки» партгосаппарата. Ходжа торжественно провозгласил свою страну первым атеистическим государством в истории — он говорил: «У албанцев нет идолов и богов, но есть идеалы — это имя и дело

Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина». Его лечащий врач стал первым постсоциалистическим президентом.