Сборник стихов.

СБОРНИК ЛУЧШИХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ Международного литературного конкурса

ПОРТАЛ Stihi.lv.

2017 год

Международный литературный конкурс «6-й открытый Чемпионат Балтии по русской поэзии – 2017» проходил с 21 марта по 6 июня 2017 года на страницах портала Stihi.lv.

В 1-м туре Чемпионата приняли участие 229 авторов из 17 стран мира: Россия, Украина, Израиль, Латвия, США, Беларусь, Германия, Казахстан, Финляндия, Австралия, Литва, Швейцария, Молдова, Новая Зеландия, Чехия, Бельгия и Грузия.

Майя ШВАРЦМАН, Гент (Бельгия)

Конкурсная подборка 156. "Семейные хроники"

***

бабушке

Вот, говорит, смотри, тут в комоде пачка грамот, я сохранила, хотя по правде лучше б муки давали, пусть не калачной, где уж, а для баланды хоть на заправку. Так у меня б не померло сразу двое. Здесь, говорит, под донышком тайный ящик, справка, что не виновен. Ведь нам покою не было от шнырявших кругом, косящих. Фридрих расходную книгу вел по-немецки, так и её подмели: на расстрел, сказали, хватит с лихвой австрияку. Потом кузнец-то

передо мной винился. Ему кирзами премию дали за зоркость, а тоже сгинул. Брат разыскал меня: это письмо, пожалуй, в сорок восьмом пришло, с беглым лезгином. Я даже брать боялась. Такой поджарый помню, он был, угрюмый, болел утробой да на восток молился, а только Грету всё же увёл мою, и пропали оба. Он-то в папахе письмо и привёз в то лето, видишь, храню, а писано было сразу после войны; надеялся Курт обратно вызволить нас. Конвертик я пуще глазу прятала, в кадке с солью, ведь я про брата слова не проронила. В комендатуре я отмечалась до пятьдесят шестого, а не сказала. Сразу бы притянули. Всё, говорит, запомни и дай мне слово, что не забудешь: вот тут ключи запасные, здесь, на пристеночке, пальцем легко нащупать, а незаметно. Домыкаю до весны ли, трудно сказать, да ты погоди, не хлюпай; денег вот здесь немного, а тут в мешочке чистое всё: покрывало, платок с каймою, платье и метрика. Вы уж не опорочьте, если однажды дверь, говорит, не открою.

***

"Сухие обмылки пригодятся при нанесении выкроек на ткань" "Советы по домоводству" 1960.

Здесь пропуск в анкете, там припуск на швы. Убористым шрифтом теснясь в строю, со свободою слова на "вы", заученный текст повторяли годами. Врастал, натирая, наложенный жгут, бинта заскорузлая бязь, а ветер и раны – что в сумме дадут парадному глянцу казённых изданий?

Копили обмылки, хранили лицо вещей, наизнанку сложив. Ложились безропотно заподлицо в печатный набор вереницами литер. Сквозь сито терпенья, дуршлаг дистрофий, оставив детей на разжив, просыпались просом в сухую цифирь, которою всех уравнял аналитик.

На лампочке штопали старый носок, из швов выпускали запас, глухими согласными сгинули в срок в параграфах сносок, синодиках ссылок, и свежего сленга пружинистый мох

разросся поверх, не скупясь. – Не нужен для выкроек новых эпох истраченный временем старый обмылок.

***

Не отзывайся, если позову. И я на пересвист манка не двинусь из дома, что во сне и наяву неспешно превратился в домовину,

не сдамся на голосовой подлог, когда зальётся соловей в черешнях, затягивая в сеть своих морок. Ведь это веселится пересмешник.

Под крышкой крыши зиму зимовать. Оцепенев, в ушко иголки вдеться, нырнуть в канву, ступать стежками вспять – куда течет река, впадая в детство,

сквозь жизни истончившейся плеву, по тёмному течению с развальцей. Не отзывайся, если позову. А я не позову. Не отзывайся.

Ирина РЕМИЗОВА, Кишинев (Молдова)

Конкурсная подборка 92. "Расчеловечение"

Фото на память

Бывший золотой, а ныне смуглый свет валками падает на дно. Город, как замученная кукла, для забавы брошен за окно. В черноземном вытертом конверте, наспех перевязанном травой, он лежит, заигранный до смерти, краденый, разбитый, неживой...

Памяти цветная фотоплёнка заросла царапинами лет – белокурых улиц и ребёнка

(кажется, меня) почти что нет.

Будто не бывает по-другому, время, декоратор шебутной, с хрустом вырезает из альбома ножницами – тех, кто был со мной, шелестит страница за страницей, и на тех, кто землю бременит, смотрят нестареющие лица в круглые окошки сквозь гранит.

Про курочку

соблюдая меру и черёд, выбирая плевел високоса, курочка по зернышку клюет времени рассыпанное просо, только слышно: клювом стук да стук, будто в нощь Крещенскую гадает...

думаешь – мешок запечный туг, а потычешь пальцем – опадает. и не перепрятать, вот беда – ветхая холстина разорвётся... скатное пшено – не лебеда, жито не родится, где придётся.

каждому отсыпано – бери...

рябенькая курочка-несушка клювом костяным стучит внутри, словно заведённая игрушка, – подберёт последнее зерно, горькое, не давшее пророста, запоёт и вылетит в окно, превращаясь в птицу-алконоста, полчища лазурных мотылей разметая крыльями, поколе не взойдёт над крышами полей золотое солнечное поле.

Расчеловечение

1.

Иногда рабочих рук не хватает и там.

Тушу времени: шкуру, ошметки жил, кости, мясо, внутренности – по сортам, как положено, служащий разложил. Кто-то давится, кто-то визжит: «Еда!», кто-то впрок, не жуя, набивает рот...

Что ты будешь обгладывать в день, когда Он табличку на клетке твоей прочтёт?

2.

В человеческой клетке твоей, как везде, бедлам: сквозь решетку заброшенный мусор, объедки – хлам, переросший тебя самого. Ты на всех рычишь, кто к нему приближается, злая от страха мышь – это жизнь твоя, пепла и ветоши полведра.

Он глядит в глаза, и ты узнаёшь – пора.

3.

Надевают ошейник, и щелкает карабин. Длинный сон поводка ненавязчив и невесом – птичьи лапки по крыше и стук дождевых дробин уговаривают – поработай немного псом. Приучайся к свободе, разучивай по складам немудрёные правила: место, барьер, ко мне, потому что пугающее: «Аз воздам!» это просто ладонь на усталой твоей спине. Скоро нитку отвяжут, и гелиевый прибой понесёт тебя, Шарик воздушный, куда-то вспять человеческому: любить – окружать собой...

Любить – вместо себя стать.

4.

Холоден и горяч, не человек – трава, лёгкий небесный мяч – переступи-слова.

Под колокольный гуд стражники – да не те – бережно подведут за руки к темноте, и разомкнется свод, грянет над головой – под ноги упадёт панцирь скудельный твой. Вот ты дитя, потом – просто детёныш, вот белым бежишь мостом, тыкаешься в живот, падаешь и встаёшь – ты и уже не ты – выбравшись из мерёж, сброшенных с высоты.

5.

Он берёт тебя за руку, которой как будто нет,

поворачивает ладонью вверх, дует на ранку – и зажигает свет.

Алена РЫЧКОВА-ЗАКАБЛУКОВСКАЯ, Иркутск (Россия)

Конкурсная подборка 114. "Улитка времени"

Мук

Verа

Время настанет – Бог выпустит чашку твою из рук. А пока ты маленький мук. Ты лежишь – ни свет, ни звук не затрагивают сознания. Занавеска, стена, паук выплетает сеть. Нет названия у болезни. Белеет над тобою мать твоя Пелагея: - Ветка-веточка-черенок, Соломинка-тросточка-лепесток. Встань, проснись, пробудись скорее.

Гул по дому – шумят дядья, Ро́дной матушки братовья:

- Дай-ка мы её, сестрица, за ножки.. Да головой об порожек. Всё одно – не жиличка! Чу, в оконце долбится птичка, Половицу щупает лучик. Мать отвечает: - Не дам! Ей лучше! А ты лежишь, чернея ртом. Но Бог с божницы говорит: потом. На всякий случай.

С ним не поспоришь. Бог есть Бог. К скамье у дома Выходит мать, не чуя ног. Слово её олово В землю стекает разгорячённое. Рядом, как птица, садится женщина чёрная: - Не спрошу ни питья, ни еды. Допусти до своей беды, Не пожалеешь.

В дом завела и не стала стеречь. За занавеской странная речь – Шёпот не шёпот, клёкот не клёкот. Не разберёшь. Матушка щепоть Робко подносит ко лбу.

Тянется время долгое, смутное. Словно в дыму лики сменяют личины. «Печь моя печка – дома сердечко! Забери печаль мою кручину, завей в колечко. Во имя Отца и Сына...» Солнце скатилось за бугорок. Переплывая высокий порог, Странница тихо выводит слова: - Жить будет долго. Семьдесят два.

Вспомнишь ли после? Испуг на испуг. Тёплые волны у ног, у рук... Лодка качнулась от белой сосны. Блик на иконе. Личико светлое. Капля росы У розовеющих губ. Светом закатным красится сруб. Мчат твои кони.

Десятый ангел

Какой по счёту ангел вострубил, Десятые приканчивая сутки? Мне для рожденья не хватало сил, Как новобранцу на момент побудки. Мне не хватало веса и тепла От матери, бедою обелённой. Она прозрачной девочкой плыла, Она на мир глядела изумлённо, Как маленький взъерошенный птенец. И я птенец. И обе мы – две муки. И что бы с нами... кабы не отец. Так древо жизни раскрывает руки – Садись рядком, да говори ладком. А между тем июнь в закат катился. Гудел наш дом. Плескался самогон. А как иначе – человек родился.

Улитка времени

На нашем заливном лугу улитка времени в стогу из рода ахатин. Подвешен звонкий бубенец на влажный долгий рог. По лугу ходит господин – наш поселковый Бог. Улитке дует на рога и бубенец звенит. Пространство скручивает луг в спиральный аммонит.

Там – в крайней точке бытия, где кончик заострён, берём начало ты и я. И тонкое дин-дон – литовка под рукой отца звучит подобьем бубенца, пространство распластав... Я вижу свет его лица, на цыпочки привстав.

Геннадий АКИМОВ, Курск (Россия)

Конкурсная подборка 42. "Напоследок"

Океан

Я вступаю в возраст скверных предчувствий, верных предвидений, отсеянной чепухи; то, что было потоком, становится тихим устьем, расползается вширь, лениво дробится на ручейки.

Время писать покаянки оставленным жёнам: бес, мол, попутал, вселился в ребро (а на деле — в пах!) Отражать облака. Быть самому отражённым в этих всепоглощающих облаках.

"Сынку, подай воды. Нет, лучше крепкого чаю. Да ну его, чай, принеси мне вина стакан."

Русло мелеет, мельчает, а я по капле впадаю во что-то большое, солёное, древнее... Видимо, в океан.

Имя. Романс с червоточинкой

Я имя позабыл и место не запомнил, там хрупкая трава, тарковская вода, и кашель, и романс притих, недоисполнен, подсолнухи, перрон, глухая слобода.

Электропоезд пьян, страна слегка устала, раздумья тяготят, коль совесть нечиста, в вагончик с двух сторон внедряются каталы, а дальше лязг колес и рельсы вдоль моста,

а дальше ни страны, ни денег. Поезд прибыл. На ужин — протокол и вялая ботва. Проматывая вдрызг неправедную прибыль, гуляет по ларькам отвязная братва.

В какую из эпох случилось это лето, кто ставил в паспорт штамп, куда пропал билет? Козырный туз побил и выбросил валета, в уплату отобрав цветущих двадцать лет.

И нужно ль протирать слезящиеся линзы /там резкий свет в глаза, там окрик, будто плеть/, чтоб вспомнить имя той, проигранной, отчизны, где не было дано ни жить, ни умереть?

Подземные короли

На поверхность выходят подземные короли через мглистую трещину в чреве земли, остывающий воздух утаптывают сапогами, королевства их — черный лед и камень.

Так кончается последняя мировая война, трещина поглощает, дымясь, технику и пехоту, все несметные полчища достигают земного дна и становятся кремнием, грязную сделав работу.

В безвоздушном календаре дни не имеют числа, ледяные часы лишены кровеносных стрелок. Наступает и наш черед. Никого любовь не спасла. Все равно — поцелуй меня напоследок.

Александр ЛАНИН, Франкфурт-на-Майне (Германия)

Конкурсная подборка 63. "Спасение утопающих"

Модель

Господь не понимает, куда мы делись, Ищет по всем углам, тычет под шкаф платяной щёткой...

Если долго смотреть в глаза модели Мир становится чётким. Собственно, он всегда был простым и ясным, Но с каждым шагом кажется напряжённей.

Прекрасное следует называть прекрасным, Даже если оно чужое.

А у модели по зеркалу трещина, как слеза, Одно лицо в прикроватной тумбочке, остальные - в комоде. Ей надо отводить глаза, подводить глаза, Носить тело, которое в данный момент в моде.

Господь вспоминает, где он ещё не искал, Снимает трубку, нервно в неё молчит...

Вокруг модели миром правит тоска Кривые ноги женщин, кривые руки мужчин. У модели сильные кисти, чтобы хлопать дверьми, Жёсткие губы, чтобы ломать слова.

Красота ежеминутно спасает мир, Даже если оказывается неправа.

Охранник не спит. Телефонный звонок прерывает его не-сон. "Никто не стучался, господи", - ответствует Уриэль.

Под ногами модели струится подиум, шаг её невесом. Если господь найдёт нас, то только благодаря ей.

Ной

Морщинистая скатерть в пятнах рыб, Пора за стол, пожалуйста, коллега. Безудержно плодятся комары В щелях ковчега.

Довольный гул пронёсся по рядам Профессор пьян и опыт неподсуден. Придонный ил течёт по бородам Других посудин.

Уходит голубь дроном в полутьму, В ночник луны на двести сорок люмен, И Ярославной плачет по нему Голубка в трюме.

Пророкам не пристало бунтовать, Когда бы не количество полосок, Когда бы не проросшая трава Из влажных досок.

И капитан невыносимо рад, Танцующий по палубе в халате. Ему уже не нужен Арарат Ковчега хватит.

Что царствие - земное ли, иное? Проблемы бога не волнуют Ноя.

Убийцы

В "Антологии величайших убийц" издательства "Аст" Под знойной обложкой с черепом и костями На восьмой странице Пушкин по кличке "Ас". Портрет обрамлён бакенбардами как свежими новостями: "У жертвы прострелена верхняя конечность..." "Покушение на убийство свояка..."

Не каждый знает, как отправиться в вечность По статье сто пятой УК.

Корабль подходит к заледеневшей пристани. Кончики парусов нервно подёргивает бриз.

С кем он пил? С декабристами? Которые верили в декабризм?

Впрочем, с кем бы он там ни приятельствовал, Не ушёл бы от электрического стула или укола, Несмотря на то, что отягчающим обстоятельствам Предпочитал глаголы, Потому что по соседнему развороту, Щурясь от света и от похмелья дрожа, Пробирается Андрей Семёнович Кротов, Зарезавший собутыльника с применением кухонного ножа.

Вместо признания, вместо призвания, Вместо права самому выстроить себе эшафот Ему достались три класса образования И пуля в затылок, а не в живот.

Корабль швартуется чуть дальше, чем надо, Проламывает снежный наст.

Пушкин и Кротов причалены рядом В антологии издательства "Аст".

Время необратимо, как нобелевка для Дилана, Линейно, как мат при помощи двух ладей. История всех рассудит.

И она рассудила бы, Если бы не присяжные, набранные из людей.

Надя ДЕЛАЛАНД, Москва (Россия)

Конкурсная подборка 201. "То девочка, то старуха"

*** Ляжешь, бывало, днем, до того устанешь, под двумя одеялами и под тремя котами, на большом сквозняке закрывая правое ухо, так и спишь – то девочка, то старуха. За окном дожди умножают собою жалость вон того листа и медленно окружают бомжеватый дом, в котором ты засыпаешь под тремя одеялами и четырьмя котами. И когда последний лист упадет на землю, разойдутся все прохожие ротозеи, под пятью одеялами и десятью котами ты заснешь так сильно, что спать уже перестанешь.

*** Там он есть как оставленная возможность – вопросительный знак, прикосновенье ветра к облаку, в сущности – эфемерность всякой просодии. Неотложной помощью выведен и погашен, может быть, ключ басовый для левой, левой. В детстве, когда я легко болела и умирала совсем не страшно, он все звучал у меня в подвздошье гулом подземным, музыкой неземною из головы опускаясь волною в ноги, делаясь громче, захватывая все больше, он продолжался, меня превращая в струны, в нотную грамоту, ясную пианисту, и я записывала себя так быстро, что прочитать потом было трудно.

*** Дали холодную воду, зеленый свет, можно идти и пить из воздушных струй, нет никакого горя и смерти нет, лето еще, Успение, долгий труд жизни земной превращается в неземной отдых от всех грядущих и дней и дел, милая Богородица, будь со мной, спящая там, просыпающаяся здесь.

Тейт ЭШ, Москва (Россия)

Конкурсная подборка 324. "Разговоры с тишиной". Публиковалась анонимно

***

Темень лесную, смолью, вызолотив с верхов, солнце взлетает молью с пихтовых кожухов.

Сыплется вниз труха. Взглядом окинешь их ты – снегом латают пихты траченные меха.

С неба свисает нить. – Надо и нас чинить.

Старые фотографии

1.

Лестница. Сумрак блеснул переглядом двери двойной.

Кто эти двое, застывшие рядом перед войной?

... женщина. письма, лежащие горкой. прежняя жизнь. кто-то за краем – перчатка, георгий, шапка, кажись.

замер в окне ветерок-перезимок. темь по углам.

Комнату делит разорванный снимок напополам.

2.

Несколько слов конверточно. Бархатки, вензеля. Клёны сдают поветочно Жёлтые кителя.

Воздух от пепла тесный. Между стволов – зола. Прочее – на небесный Осень перевела.

3.

облака вдоль обители разбрелись за края. два лица в проявителе. папа, мама и я. сняты наспех, не жанрово. ниже лиц – полоса. молча каждому заново закрываю глаза.

***

Юрию Казарину

вдоль яблонь – вдовых, одиночных, густятся сосны за стеной. как много отдано всенощных на разговоры с тишиной. неспешно тянется беседа, слова и доводы двоя. две сойки. сад. пол-литра света. и семиснежье бытия

Виктория КОЛЬЦЕВАЯ, Ровно (Украина)

Конкурсная подборка 48. "Материк"

***

Вначале были негативы слов, рентгеновские пленки сочленений, проявленный крупнозернистый слой просвета под корундовой иглой, записанный на ребрах и коленях запретный искушающий мотив задолго до всего, до первой ночи, седьмого дня, учений подзамочных. Вот, кажется, и весь аперитив.

И не с кем было пить и говорить. В солоноватом воздухе пустыни кипел санскрит и разводил иврит очаг неугасимый на холстине,

кадящий по углам курной избы в порядке исключения и чуда. Один мотив навязчивый подспудно вибрировал на кончике судьбы.

И вечер был, и было много дней, и диск земной вращался как пластинка. Состаришься, не веря, фарисей, в тождественность запиленного снимка и первого послания к тебе. Еще нежней, чем губы на трубе.

***

В пустынный материк аэродрома, на белые пеленки повитух, исчадья подземелий и погромов, проросшие на ощупь и на слух, мы выпали живьем, не выбирая походку, темперамент и акцент. Уверь меня, что глинопись мирская троична в окаянном пришлеце, что черное отчетливей на черном, что горькое уймется без воды. И знаки этих прописей нагорных я тоже повторю на все лады.

***

Когда заголосит в надорванную просинь петух или другой бессонный бузотер, возлюбленный птенец, прекрасный как Иосиф, проснется и уйдет от братьев и сестер. За тридевять страниц за вычетом пролога, на литографский слой песка у мыса Горн где менее всего охота слыть пророком и миру предвещать погоду и прокорм и тучные стада и облачные перья. Не сбудется, взойдет нагрудная звезда у вечного жида и юного еврея, виновного что ночь, и суша, и вода.

Стирается свинец в неистовых широтах и черная волна выбрасывает соль. Хоть пальцами читай, ощупывая что-то и вещное как плоть, и вещее как боль, и ветхое как пыль с подветренной страницы. Вот так и пролистать, отряхивая год. Но снова прокричит заезженная птица и вечное перо продолжит оборот.

Игорь ГРИГОРОВ, Архангельск (Россия)

Конкурсная подборка 113. "Камень, ножницы, бумага"

Янтарь

Когда на серебристые осколки Раскалывает тишь над головой Далёкий вой игрушечного волка (Тебе на миг покажется, что твой), И звёзды бьют дуплетом с тех позиций, Откуда невозможно отразиться,

Когда в забытом тридевятом царстве Не жалит юных дев веретено Считай своих овец, мой бодрый пастырь! Пусть будет их количество равно Числу шагов от дома до работы, Когда рассвет собьёт твои расчёты.

К утру ты спрячешь голову в ладони, Разняв головоломку кулака. Увидишь - гаснет ветер в тёмной кроне, А в лужицах растаявших зеркал Совсем немного неба с облаками, Бумагой накрывающими камень.

Потерянного времени река Смывает с неба огненные знаки. За тем окном, что смотрит на декабрь, Ты прячешься в уютном полумраке, И застываешь в этом декабре Травинкой в прибалтийском янтаре.

Мой мир

Лохматый рок-н-рольный год, где лет мне было несколько, И я - с такой же мелюзгой, ириски на развес в кульках, Летал по ржавым гаражам за голубями сизыми, А мир меня не окружал, а попросту пронизывал.

И было вдоволь на земле большого и хорошего. Когда ж я грезил о тепле или боялся прошлого, Тот мир добра и красоты своим дыханьем грел меня, И объяснял в словах простых, как быть на «ты» со временем.

А сам был хрупок и раним. Пожарами да войнами Как часто я сидел над ним ночами беспокойными,

Не чуя тяжести в ногах – добро ли тяжело нести? Менял прохладные снега на воспаленной совести,

На свежих северных ветрах развеивая вымысел, Варил отвар из горьких правд на антикварном примусе, Дыханием отогревал, как мехом горностаевым, И мир – чуть-чуть, едва-едва – В руках моих оттаивал...

Апрель

Чернильны окна (вид снаружи) - от света солнечных лучей, И в созерцательные лужи многоглаголевый ручей Несет оттаявшие вести, еще неведомые мне, Поскольку я уже лет двести веду вдоль трещины в стене

Судьбу печального героя - ровесника своей души, Что жить торопится порою, порою - чувствовать спешит. Из-за конторки полинялой, чернил украшенной пятном, Гляжу, как мало поменялось здесь, между вымыслом и сном:

Иные лица на прохожих, иная скорость суеты... Но в целом, друг, всё то же, то же, все те же милые черты: И лед ломается без треска, и черных окон глубина Хранит надежней занавески все тайны вымысла и сна

От разговорчивой капели. Всё, как обычно. И меня Стенные трещины и щели весны дорогами манят,

Река распахивает бездны, курлычет синий небосклон... Надень крылатку, друг любезный! Весной обманчиво тепло.

Андрей МАРТЫНОВ, Москва (Россия)

Конкурсная подборка 27. "Я люблю смотреть как мрут поэты"

*** я люблю смотреть как мрут поэты как они задумчиво лежат а их лики бледностью одеты и окутан тихой мукой взгляд

как укрывши пледом из метафор тщатся строки зябкие согреть и печаль души в груди упрятав начищают труб волшебных медь

как увидеть солнца луч не чая вяжут тропы в сумрачном бору

я и сам давно так умираю и однажды видимо умру

смерть не ивана ильича

раскинулось море куда ни ступи чуток промахнулся и канешь товарищ вот рядом - сорвался с цепи а с виду был цепкий товарищ

сказал что держать ему веру невмочь и в адском чаду надрываться когда наверху вавилонская дочь клевретов венчает на царство

на пагубу выйдешь - а пагубы нет ни повода нету ни места... ..........................................................

увидел ли он ослепительный свет про то нам пока неизвестно

***

увлекали Увлекаева струи пенистой реки и никто не знал - куда его струи мутные влекли увлекала Увлекаева безучастная вода уносила Увлекаева безутешная беда он мелькал, как лист оранжевый над зелёною волной то ботинок вдруг покажется, то ещё фрагмент какой а на берегу жена его, да, представь себе, жена тоже, кстати, Увлекаева, громом как поражена а на берегу дела его, да, представь себе, дела а в делах его душа его, да, представь себе, душа но уносит Увлекаева равнодушная вода да и хрен бы с ним, сказали б мы но не скажем никогда потому что так уж создано в этом тире под луной станет рано или поздно ли Увлекаевым любой

Сергей СМИРНОВ, Кингисепп (Россия)

Конкурсная подборка 28. "Трёхэтажный мир"

Горошина

Как будто я горошина внутри большого шара, негаданно-непрошено, за просто так, на шару. Повсюду тьма кромешная, повсюду мрак шершавый. И кто, скажи не мешкая, во тьме меня нашарил?

Волнами новолуния плыву, как в батискафе.

Она, такая юная, пойдёт меня искати в полях июньских ласковых, во взмахах синих крыльев, на полках среди классиков – а я внутри укрылась.

Но знаю я, что вскорости она меня отыщет. Пускай мелькают новости, а я – одна на тыщу! Пыльцою припорошены природные процессы, и зрею я, горошина, внутри самой принцессы.

Дендрополитен

По лабиринтам древоточцев и по тоннелям короедов за металлический жетончик я в утлом коробчонке еду. Я в утлом коробчонке еду, не прыгаю с сучка на ветку, а между мною и соседом сидит соседка, как наседка. Сидит соседка, как наседка, и развлекается дизайном.

У них там, не иначе, секта, они молчат, как партизаны. Они молчат, как партизаны, они молчат, как на допросе, исходят потом и слезами и молча курят папиросы. И молча курят папиросы, и на папирусе выводят один ответ на все вопросы – маршрут к обещанной свободе. Маршрут к обещанной свободе, что нас прочнее пут связала. При том на выходе и входе они молчат, как партизаны.

Кракатук

У герра Дроссельмейера манеры как у фраера, замашки как у фермера и безобразный друг. Они сидят на лоджии, они пускают файеры и на детей под ёлочкой наводят страх-испуг.

А друг с железной челюстью, сентиментальной повестью

и исходящим завистью крысиным королём сражается за нравственность, советуется с совестью и в цейсовскую оптику глядит за окоём.

Там, на далёком острове, в подлеске алебастровом, оснащено апострофом, витально, как бамбук, произрастает дерево с колоннами, пилястрами. Оно скрывает в ящике орешек Кракатук.

Он твёрд, орешек знания, его за неимением погружены в уныние великие умы. Он – тайна мироздания, не более, не менее, но это во внимание не принимаем мы.

Страшитесь Дроссельмейера и друга с мощной челюстью: дорвутся до заветного –

наступит всем каюк. Скорлупки брызнут весело, и ядрышко затеплится, и воссияет истиной орешек Кракатук.

Полина ОРЫНЯНСКАЯ, Москва (Россия)

Конкурсная подборка 29. "Мой Китеж"

Мцхета

В грузинских сёлах жёлто зреет осень хурмой на тёмной зелени садов. Приснившееся, кажется, сбылось, и закат горяч, растрёпан и багров.

И вдалеке, в густой закатной гари, приютом обретённого креста чернеет на скале извечный Джвари, эпохами прочитанный с листа.

Я здесь чужак. Но хочется остаться средь тьмы и тьмы разбросанных камней. Здесь ветер вяжет запахи акаций в мудрёный узел с памятью моей.

И на меня, взошедшую озимо среди руин и таинства апсид, Иисус, похожий ликом на грузина, в Светицховели с купола глядит.

Мой Китеж

На пруду у мостков даже удочку не закинешь – зацвело, водомерки уснули без задних лап. Но златится на дне мой блаженный июльский Китеж с голубыми стрекозами в солнечных куполах.

На просёлке колотит по пыли хвостом Чернушка – хромоногий брехун, подобревший под старость чёрт... А у лета ведь тоже бывает, представь, макушка – светло-русая (просто седые дожди не в счёт).

У дороги на самой жаре (и смотреть-то сладко) красноглазо и дымчато, как на заре туман, поспевает малина, печали моей заплатка. От распаренной мяты полуденный ветер пьян.

Наберёшь этих ягод пригоршню и ешь с ладони. И звенит... паутина на стебле? в цветке роса? Обернёшься и видишь: прозрачный в далёком звоне, упирается Китеж соборами в небеса...

Степное скуластое

Я приеду к тебе, прилечу, приду. Ты поймал меня на улан-уду, на простор монгольской своей степи, где закат кровавой тоской кипит, где небесный купол, космат и бел, вспоминает песни сигнальных стрел и бессмертник, вечный седой бурьян, помнит привкус крови из чёрных ран.

Там у времени жёлт узкоглазый лик, там и пёс бродячий скуласт и дик, и не солнце светит – двенадцать лун. В полнолунье встретится чёрный гунн – поминай, как звали, ищи-свищи... Будто камень, пущенный из пращи, по долине мчится мохнатый конь, и раскосы лица с иных икон.

Понесётся пылью таёжный тракт, и увижу, услышу, почую, как Селенга в тумане течёт-скользит, и во мне прищурится чингизид... Я приеду к тебе в это чёрт-те где, чтобы ночью в небо не спать глядеть и найти наконец-то свою звезду. Ты поймал меня на улан-уду...

Сергей ЧЕРСКОВ, Донской (Россия)

Конкурсная подборка 31. "Дороги"

Водолей

Я снова развязал... И стыдно мне за это — Такая чепуха, такая маета. Я знаю твоего любимого поэта — Я в прошлое летать, увы, не перестал.

Не смейся надо мной и не ругай в запале. Летаю в январе — а как же, повод есть! Смотри, в календаре мы с ним почти совпали: Он — номер 25, я — номер 26.

Короче, раз в году. Я выглянул устало — И в 66-м очнулся в пелене.

13 лет прошло, как Сталина не стало, И сплавили Хруща, и оттепели нет.

Впервые невзначай с ним крепко напились, и Я с горечью сказал, разбив пустой стакан: «Но что ей до меня — она была в Тбилиси...», А он ответил мне: «Хорошая строка!»

Его тогда влекла какая-то актриса, Пускал он пузыри, кого-то там виня... Как звали-то её... Марина? Нет. Лариса. Он что-то говорил, не слушая меня.

А после начал петь, и видел я вживую, Какая сила в нём — не высказать перу. Как будто с миром он схлестнулся в ножевую. Я с той поры вообще гитару не беру...

В последний раз мы с ним в год 79-й Попели от души, бухнули... Не хочу Восьмидесятый год... Не нужно мне. Не надо. Вези меня к врачу, толкай меня к врачу.

Я знаю, ты умна, ты веришь в чудотворцев, Но я совсем другой. Прошу тебя, ты пей Из этого судьбой разбитого колодца: Он знает о тебе, он помнит о тебе.

Дальней дорогой

Дальней дорогой сшиваются города. Спит на переднем сиденье моя родная. То, что – моя — родная, – она не знает. И не узнает, конечно же, никогда.

Зашевелилась — проснулась. Поговорить Хочется с ней: до разлуки доедем скоро... Ну, котелок мой дырявый, давай вари, Выдумай тему для свежего разговора!

В мире, наверное, нет дурака глупей. Тщетно ищу интеллект пятернёй в затылке. Вдруг она обернулась и: — На, попей. Я говорю: — Давай. И беру бутылку.

Мне бы на море, я не был там никогда. Пусть мне приснится, как волны ласкают кожу. Пусть мне приснится, что мы не разлей вода. Не разливай нас по разным стаканам, боже.

Шалава

Её шалавой всякие зовут. Когда-то у меня с ней был замут – С приятной шустрой бабой чуть за тридцать. Я был тогда отчаянный сопляк, Ни фразы не умел сказать без «бля»... Мне и сейчас так легче говорится.

И что она тогда во мне нашла, Я был не человек – сплошной кошмар... Нашла ведь что-то в круглом идиоте. А я понятно что – играй гормон! Шутил дружбан – теперь далече он: «Оставьте, сэр! Не приставайте к тёте!»

Зайти к ней что ли... Спросит: «Всё орёшь? О чём? Любви и смерти? Ох, Серёж, Нет правды ни в ногах, ни между ними – Садись. Покушай и скажи-ка мне: Ещё не заволокался в говне?» – И жарко, словно в первый раз, – обнимет.

А я теперь не тот, что раньше был, А я уже грамм триста зашибил И думаю, что знаю всё на свете.

От этого забытого «Серёж» Захочется свернуться, словно ёж, Не помнить руки ласковые эти.

Но не забыто счастье пацана, Когда она всё делала сама, А я крутой мужик - ходил павлином. «Мои семнадцать лет»... вот вы опять, Но я другой от головы до пят, И глупо врать, что жизнь не опалила.

...Я не зайду. Пора домой к жене. Зачем болтать? Того Серёжи нет. Уже не трудно промолчать о главном: Что если и живёт добро во мне, Осадком тихо булькая на дне, То в этом виновата ты, шалава.

Светлана ПЕШКОВА, Липецк (Россия)

Конкурсная подборка 38. "В моей стране зима..."

Мой человек

Однажды всё пошло не так: с петель слетела дверца, Сломался стул, сгорел утюг, закапала вода. Но вдруг случайный человек зашёл в мой дом погреться, Сказал – на чай, сказал – на час. Остался навсегда. Он знал секреты всех вещей и ладил с ними просто, А вещи слушались его, как доброго врача. Он жил легко – не упрекал, не задавал вопросов, Читал стихи по вечерам. И сказки – по ночам. А там всегда: принцесса, принц, загадочная встреча, Она – в темнице, он – герой, спасал её в беде. Сначала – бой, а после – бал. И пир горой, конечно. И смерть не помнила сто лет, в какой являться день. ...Мой человек спасал меня от грусти и от скуки,

Резные ставни мастерил, сажал в саду жасмин. Он взял собаку, дом, меня в свои большие руки, Чтоб нас избавить от невзгод, пока мы рядом с ним.

Однажды всё пошло не так: завыла наша псина, Часы затихли, замер дом и выдохнул: беда! Мой человек сказал: - Пойду...

- Надолго? - я спросила. И мне на ухо тишина шепнула: навсегда...

В ловушке

Я стала тебя понимать, охотник, ты сам, словно жалкий зверь. ...Усталой волчицей зима уходит, крадётся щенок-апрель. Разинуты рты ледяных ловушек, и дышит из них земля. Выходишь из дома капель послушать, рассыпчатый снег помять, потрогать лучи – хорошо ли греют. Ломаешь тяжёлый наст, считая, что сможешь теперь быстрее в брусничную глушь попасть. Тебе словно логово – мир таёжный, там нюх у тебя острей. В опавшую хвою врастаешь кожей,

сжигаешь печаль в костре. А здесь ты – в ловушке и воешь зверем, лампада тебе – луна. Считаешь шаги от окна до двери, от двери и до окна. Я всё понимаю. Да Бог с тобою... Беги от меня, беги! Тебя провожу и сама завою. И буду считать шаги.

В моей стране зима...

Повешу флаг из белой простыни. Ну, что стоишь, за краешки тяни! Прости, что на шелка мы не богаты. В моей стране зима и снегопады. Душевный климат сделался иным, Эдемские сады заметены... Вот только про любовь, прошу, не надо.

Слова твои до глупости просты. Смотри, покрылись инеем кусты, И кажется, что им совсем не больно. В церквушке праздник – радостный, престольный. Но мне туда пойти мешает стыд. Морозно нынче. Белый флаг застыл И стал похож на смятый треугольник.

Рябины кисть ненужной буквой ять Упала в снег. И мне б её поднять, Чтоб ягоды скормить синичьей стае. Бесстыжий ветер, изредка вздыхая, На чучеле игриво треплет прядь И ластится. Но чучелу плевать, Оно сгореть на радость всем мечтает.

Ты можешь прокричать себе «ура!» И праздновать. Но ты ведь не дурак – В моей стране, заснеженной и нищей, Никто от зим спасения не ищет, Привычно доживая без тепла... Покаюсь, от стыда сгорев дотла. А ты внесёшь свой флаг на пепелище.

Вадим СМОЛЯК, Санкт-Петербург (Россия)

Конкурсная подборка 49. "Сказки, байки, колыбельки"

***

Над Стокгольмом сгущаются сумерки смолкают птицы и экскурсанты Свантесоны умерли остался один Сванте

старый Сванте Свантесон лезет на крышу с вантузом который средь равных прочих напоминает ему колокольчик

говорила дикторша бибиси что из-за ошибки ИЛСа друг не выпустил оба шасси и при посадке разбился

новости постоянно врут, не стоят ломаного эре выключил радио вот и тут Сванте дикторше не поверил

вверх! первый второй четвертый Сванте наткнулся на что-то твердое нос расквасил себе до юшки старуха жива и готовит плюшки

и будет готовить в аду она приглашает Сванте он кивает в ответ: приду старая ду ра! она смеется: а сам-то?

Сванте совсем седой пятый шестой седьмой...

садится на лестничной клетке забыл зачем и куда над ним потешались детки Сванте — ватная голова Сванте — старый (ч)удак но это всего однажды...

вспомнил важное! восьмой девятый чердак

сколько счастливых дней пролетели секунды будто прошлое с крыши видней а настоящее мутно

встает на краешек смотрит вниз горят мигалки гудит сирена тянется стариковский каприз до появления Свена

пожарная рация вздрогнула зуммером отбой центральная ложный вызов опять старый Сванте на крышу вылез нет пока что не умер он

широкоплечий трудяга Свен берет старика на руки и словно младенца с горящих стен несет до пожарной люльки

тихо шепчет он Сванте: привет Малыш! Зачем же ты убежал на крышу отчего в колокольчик не позвонишь я не глухой я тебя услышу....

старик встрепенулся от вечных льдин окинул Свена разумным взглядом потряс колокольчиком «динь динь динь» Карлсон вернулся! Он жив! Он рядом!

***

Память — жилетка на тыщу кармашков, Всячины всякой полна. Вот коридоры больницы Семашко, В окнах скучает луна.

Белый халат на плечах у Алены И белизна ее плеч Где-то в кармашке лежат удаленном, Дабы подольше сберечь.

Вот перелеты на юг и на запад, Чаячий гомон и бриз. Вот неотвязчивый северо-запах Пота и водки Ливиз.

Вот я бегу молодой и кудрявый На дискотеку в ДК. Вот угоняю соседскую «Яву», Но возвращаю пока.

Вот аромат свежесорванных яблок, Мама печет пироги. Вот я по луже пускаю кораблик, Встав на четыре ноги.

Вот от отца получил на орехи, Вытер слезу рукавом... Дальше в кармашках зияют прорехи. Вроде и нет никого.

***

Ба́ю-ба́ю да лю́ли-лю́ли Ущипните меня не сплю ли Не уснул ли я вдруг навеки Поднимите мне други веки Ой вы гой еси дети внуки Подхватите меня на ру́ки Отвезите гужом на гору Полосните ножом по горлу Несть ни грусти вам ни печали Будут жилы струить ключами Будет ветер трепать седины Сны со смертью теперь едины

Светлана СОЛДАТОВА, Москва (Россия)

Конкурсная подборка 44. "Время вышло"

(1)

а заплачу ли, узрев тебя во гробе? упаду ли, как вон тот охранник с вышки? что-то с голосом. и колет между ребер. просыпайся, чужеземец, время вышло.

видишь, вечный флот восходит над столицей и столицу накрывает белой лавой. и под пеплом проступают чьи-то лица, а идущие на смерть кричат: "во славу!"

се грядет герой. помолимся о чуде, чтоб копье в твоей груди пронзило змея.

что горит? какая разница, забудем. только я-то не забуду. не посмею.

мерным шагом по мосту идут солдаты. умирает все, что было с нами прежде. поднимайся, чужеземец в белых латах, выходи навстречу смерти и надежде.

мертвый ветер гладит выцветшее знамя. ты стоишь и молча смотришь - дальше, выше. и война смеется, следуя за нами, и пылает твой костер. и ждет. и дышит.

(2)

в день, никому не нужный, в ничьем году в списке расстрелянных я тебя не найду, верная, верная, верная тень моя, как бы в единое целое нас спаять, золото, пламя и белая соль-вода. возвращайся нет ни ког да

время отчаливать звездному кораблю. я не люблю тебя. родину. я. люблю. раненым с бледных лбов вытираю пот. видишь, любовь моя, как река, течет, вечная, бесконечная, ни к кому. не ходи не ходи без меня во тьму

змей издыхает. течет по ступеням яд. змей что-то шепчет о тщетности бытия. списки расстрелянных падают со стола. я не люблю тебя, золото и зола. трон мой высок, светел день и крепка броня. как ну как ты там без меня

(3)

и пахнет грозой. за окном расползается жуть, идет громовой великан по притихшей земле.

сюда посмотри, я на карте тебе покажу вот пятна трущоб, вот больница, вот рынок и склеп,

вот место для драк, вот площадка для вольной борьбы, а вот монумент - кто-то там на блестящем коне, все вместе - столица. в столице бунтуют рабы. пирожные кончились, хлеба по-прежнему нет.

но все завершится недолго веревочку вить и я, и ненастье, и стекол холодная дрожь. никто не умрет от сумы, от тюрьмы и любви. от века до века здесь город, а в городе - дождь.

возьмите меня и возьмите мои голоса, а все, что останется, просто прибейте к столбу. я очень хотела тебе обо всем написать и я б написала, но мне недостаточно букв.

храни тебя кто-то в далеком-далеком пути. храни от сумы, холодов, дураков и оков. а вон расступаются тучи - и птица летит. уже высоко. высоко. высоко. высоко.

Игорь ГОНОХОВ, Москва (Россия)

Конкурсная подборка 56. "Дикость"

Деревня зимой

Под вечер никого, а только снег. На рабице вьюнки и шишки хмеля. Останешься всего-то на неделю – и ты почти что снежный человек.

Над мёрзлым ковылём такая тишь, репейник у крыльца настолько хмурый, что сам на это глядя замолчишь и обрастёшь косматой белой шкурой.

Уйдут: кредит, пол-литра на столе, проклятия потерянному чеку и осознаешь, отдаваясь мгле – зимой в деревне – кайф нечеловеку.

А человеку – летом – это да, в другое время всё не в лучшем виде:

следы волков, собачьи холода, хотя волков лет сто никто не видел...

Но главное, что в синей тишине, где в сумерках неразличимы тропы, где легкий хруст и будто чей-то шёпот... ...Да кто угодно там! А что? Вполне!

Беги отсюда к обществу, к огням, скорее залезай в трёхсотый «мерин», короче, жми к столичным кренделям. Не хочешь? – значит будешь зимним зверем.

Стопка

Как лучший день своей судьбы он, бережно и робко, по зебре нёс среди толпы дешёвой водки стопку.

Прикрывшись локтем и плечом от мороси осенней – точь-в-точь Янковский со свечой в пустующем бассейне.

Какая хрупкая судьба под крышкой из металла.

Но он дошёл, он не упал, и стопка не упала.

Снял крышку. Во дворе за стол присел отведать влаги. Жаль не разлил, не расколол. Не повезло бедняге.

Он выпил. Дождик зачастил. Даль стала мутноватой. ...Всё, парень, дальше нет пути, Как больше нет возврата.

Вода уж под ноги текла сквозь травы, ближе, ближе. Но он не встал из-за стола, остался неподвижен.

Мизинец

За хлебом и водкой стоял в магазине, а вышел – душе отдавили мизинец. Подумал тогда, отдышавшись от боли: да, кто это? Призрак невидимый что ли?

Кругом никого, как в просторах вселенной. Но, чувствую, боль поднялась до колена.

Тут вспомнил, что в среду свалял дурака. Ох, что-то заныло в районе пупка.

На грудь перешло, а потом и на плечи. Нет... Денег не брал... Никого не калечил... Нет... Не было в мыслях... Перцовой настойкой (не вру) не поил Вельяминова Тольку...

И в печень не я его у гаража... Не трогал, клянусь, не касался ножа... О, Господи, как же болит голова! Не резал, не крал, не завидовал, а-а-а!

Кишащий, как черви с головками черри, мой бред и ломает и крошится в череп. Не я это был и не я это не был. Я вышел всего лишь за водкой и хлебом.

Елена НАИЛЬЕВНА, Самара (Россия)

Конкурсная подборка 66. "Модель для Модильяни"

Он был роднёй моей родни

он был роднёй моей родни мы оставались с ним одни и он шептал мне: Лика пойдём за земляникой и шла, не чувствуя вины глаза-то были влюблены и цвета апатита ну как же не пойти-то

и на пригорке, позабыв что шли по ягоды-грибы да ясно, что предлог же устраивали ложе он был так нежен мне, так люб мы наслаждались болью губ

и дерзостью, и силой которая сносила я улетала в облака от позвонка до позвонка пронизанная током пропитанная соком

пастушья сумка и полынь давай, со щёк румянец схлынь душа, сожмись в комочек и застегнись замочек

с помятых пастбищ шли стада он провожал меня когда оглядывались тётки сын агронома всё-тки

Модель для Модильяни

Я на кожаном диване, как модель для Модильяни, развалилась и лежу, развалилась на кусочки в ночь бессонную у дочки было много куражу.

Замерла: ни с боку на бок, ни накрыться (хоть и надо б),

ни ногою шевельнуть. Я не злюсь, не улыбаюсь, выключаюсь, вырубаюсь, лишь вздымают вдохи грудь.

Ни эмоций, ни желаний, всё модельней, модильяней (с погремушкой у виска) становлюсь я с недосыпа, на диван себя рассыпав, уронив и расплескав.

Снегурочка

И буду я, зима, и снегопад когда ни баб не хочется, ни пьянки; не хватит выражений и лопат, чтоб откопать машины на стоянке. Всё - лень и кофе о такой поре. Не бреясь, под щетину спрячу кожу. По пояс ночь увязнет во дворе и до полудня выбраться не сможет. Махнёт хвостом, опутанная мглой Луна, нырнёт к аквариумной рыбке...

И вот, не раздражённый и не злой, из полусна, под скрип соседской скрипки, на робкий стук \настойчивый звонок\ смешливый шёпот: "Тише ты - помада!" я дёрнусь поскорей открыть замок а может быть, а вдруг, а если правда, одумавшись, соскучившись вполне, пришла – родная, прежняя, ручная! И ты прильнёшь, снегурочка, ко мне...

А что весной опять растаешь, знаю.

Дмитрий БЛИЗНЮК, Харьков (Украина)

Конкурсная подборка 17. "Красота по дешевке"

***

точно больной зуб глубокой ночью дернется лифт сквозь тонкие стены тишина передернет затвор а я будто зафлейтенная кобра все еще раскачиваюсь перед монитором отдираю строки от зеленого лица как мидии с валуна - наросли за время прилива вдохновения... исподволь прихожу в себя крылатая душа все еще парит в эмпиреях гуляет по комнатам заброшенного дворца созвездий так олененок

освещенный синим лунным светом бродит по картинной галерее где серые мерцающие стены увешаны шевелящимися мордами львов

***

сегодня выпал первый снег в саду и черный мозг земли, взрыхленный муравьями, с еще зелеными извилинами травы, но уже пегими листьями красиво присыпало белыми перышками, будто ангелы дрались подушками, с тихим треском вспарывали когтями белую ткань. сегодня первый снег пришел в качестве гостя, невинный, нежный, напоминает троянского пушистого жеребенка, скачет, играет, понарошку кусает — растопыренные пальцы. и моя душа радуется /наперекор и вопреки логике, здравому смыслу/ пусть все это обман нас возвышающий, нас вальсирующий, верблюжата детства подсматривают в игольное ушко,

а я оглядываю карликовый сад: черная костлявая вишня под снегом обрела второе дыхание, расцвела почти как весной поймала на спиннинги ветвей стайку голодных воробьев и снежинок. здесь, в Ноябре, посреди охлажденного ада, первый снег прекрасен точно кит-альбинос, всплывающий из-под земли. и Ахав медлит, но все же отворачивает гарпун и я - атлет в пуховике поднимаю взглядом тяжелое низкое небо черно-синюю штангу с белой бахромой как можно выше. я жив я бессмертен я что-то еще...

***

мне пора возвращать свою юность, пора возвращать чудеса в решете всех весенних, летних дождей над проспектом и парком, когда город хиреет, хихикает, бьется пыльными плавниками в мутно-серебристом оргазме, в ртутных брызгах, в трамвайных дрязгах.

младенцы в кроватках улыбаются во сне, как червячки в пуховых яблоках Господних. как жаль, что я вырос из крыльев, не испытав ни одного настоящего полета. душа - манекен. и что на себя ни надену, все однажды сниму дебелые шкуры медведей, тяжелые латы с вмятинами от лезвий и стрел. золотые цепи с изумрудными жуками. я прошелся с мечтой о тебе сквозь холодное осеннее пламя, дождевую воду, гул водосточных труб, вибрацию небольших аэродромов. сквозь тишину, сквозь тысячи дней, перепрыгнул через зубцы слепого часовщика. я теперь воробей на ветвях твоей памяти.

но

лучистое нечто улыбнется сквозь годы. мне уже не вернуться, не пролезть сквозь игольное ушко, только дверной глазок от старой квартиры я пристрою в пространстве. смотри, как потемнел лик клена. он не помнит меня молодым. это наша необратимость.

получив осиновый кол под ребра, седину в волосы - серебряными вилами по черной воде мы из сильных оборотней превращаемся в уязвимых человеков. голые и сморщенные, барахтаемся на бетонном полу. в рафинированном раю микрорайона.

что же делать? спрошу у черешни. заведу зеленый патефон лопухов, вытащу твое легчайшее платье из облаков, и потанцует призрак ушедшей эпохи с призраком будущим. этот персик мы так и не доели, оставили на блюдце, канул в вечность вопрос о продлении земной регистрации, мне пора возвращать эту жизнь, принцесса, наши райские кущи, где сплетали тела желтые змеи, где я играл с друзьями по беспамятству в прятки и лодыжкой напоролся на осколок стакана в бурьяне, шел сквозь соленый, слоеный вечер домой и не чувствовал боли. облезли наклейки на велосипедной раме, с горяча прожита наша жизнь, ее лучшая часть, мы так ничего и не поняли, не осознали, нам бы пересмотреть все громадные

фильмы дней внимательно, перекурить, переиначить сюжеты героев, разглядеть бы Господа на 25-м кадре. на улитках перевезти феррари, и розовый пар. и дураков из тумана.

Александр КРУПИНИН, Санкт-Петербург (Россия)

Конкурсная подборка 69. "В круге фавнов и ночных животных"

Линдерман

Линдерман пришла к поэту в гости, Так она сказала, но не знаю, Кто меня, когда, в каких чертогах Удостоил звания поэта.

Линдерман на старом пианино Мне играет Лунную сонату, Раз за разом забывает ноты И забавно хмурится при этом.

Где-то по ночам в садах и парках Линдерман играет на свирели, Только на свирели и на кото. В круге фавнов и ночных животных

Слушает совсем иные звуки, Познаёт игру иных гармоний Там в ночных садах. А на рояле Не играла с музыкальной школы.

Длинные и трепетные пальцы Вереском и жимолостью пахнут,

Жимолостью пахнут и вербеной, Спелым хлебом и желтофиолью.

В волосах её жучки гнездятся, Бабочки над головой порхают.

А поэт Бетховена не слышит, Только звуки кото и свирели.

Линдерман, о нимфа, умоляю, Помяни меня в своих молитвах.

Отчего же так много мух в монастырском саду?

Отчего же так много мух в монастырском саду? Брат Бенедикт всё ходит и ходит с метёлкой. Мусор сгребает, сыплет песок, а много ли толку? Как надоела погода в этом году.

Нагоняет ветер унылых дождей череду. Выйдешь во двор - хлюпает грязь под ногами. Время мессу служить, но тоска, будто камень. Даже с кровати не встать. Никуда не пойду.

Воздух густ, как будто это желе. На заднем дворе ведьмы летают на помеле. Совсем обнаглели. Надо их сжечь, да некому.

Под потолком мухи сношаются и жужжат. Может, наша Земля и есть настоящий ад, И петухи об этом весь день кукарекают?

Сидишь и куришь, смотришь на луну

Сидишь и куришь, смотришь на луну. Огни в монастыре давно погасли. Ночь плавает в тумане, будто в масле, но криком разрывая тишину, выходят из тумана клерикалы, в твой монастырь проникшие тайком. Они словами, будто кулаком, ударят и убьют кого попало.

Как будто из забытого кошмара они пришли и пальцами грозят. Ты виноват. И в этом виноват, И в этом тоже. Страшной будет кара.

Постыдных обвинений череда Тебя как будто камнем придавила. Ты даже слово подобрать не в силах, не то что оправдаться, и тогда выходит из тумана Доберман. Он белоснежный, он снегов белее. Тебе кладёт он морду на колени. Стихают крики. Всё покрыл туман.

Они не больше брошеной сигары и ад, и клерикалы. И вина искуплена твоя и прощена, и вечность проступает как подарок. Она над головой твоей и за. И смотрит Бог собачьими глазами. Мир исчезает. Кончился экзамен. И лишь глаза, предвечные глаза.

Пётр МАТЮКОВ, Бердск (Россия)

Конкурсная подборка 81. "Триптих"

Коридорное

Отче наш иже еси иже еси спасибо за хлеб за то что лампа висит давно бы сдался бы плюнул и лёг в кровать но лампа моргает и мне говорит моргать там в коридоре ветер дожди и снег там в коридорах можно идти во сне можно зонтом укрыться упасть в сугроб там на ветру любой человек - микроб в конце коридора свет мироздания весь но лампа моргает здесь и я тоже здесь и я смотрю в коридор идущему вслед лампа стакан с водой на стакане хлеб

Диптих

Вот бредёт старик, двести лет, как слеп, Библия в котомке, вода и хлеб. Голову его белый снег накрыл, Он идёт за хлопаньем ангельских крыл. Он себе твердит, что найдёт ответ, Что идёт стезей, что идёт на свет. Вот и крылья вторят со всех сторон...

Но какие, к чёрту, ангелы из ворон? Вот летят вороны в далекий край, Напирают, давятся, тащат Грааль, Он прекрасен, ярок, горяч, блестящ, Он воронам стоящ и настоящ. Потому смятение и аврал Чтобы старый слепец не отобрал.

Мальчик в поезде едет, и с ним - семья, Он рисует картину не так, как я. Без волков, улыбаясь, одних зайчат, И не зубы - просто колеса стучат. Малый видит мир не такой, как есть, Старый помнит мир не такой, как дан, Почему-то я постоянно здесь, Почему-то я никогда не там...

Е. Б. Н.

он часто уходил в апартаменты помногу не ел не пил работал с важными документами мял теребил говорили что Россию бы набело переписать ну никогда такого не было и вот опять тех кто ночами пугался секвестра успокаивали окстись знаешь дирижируя оркестром можно спастись кругом свобода не то что при Сталине хоть волком вой знаешь президента подставили а так он свой но порой поговаривали в кулуарах то там то тут что всадники скачущие за Гайдаром уже грядут и тот кто в курсе готовит лыжи чтоб под рукой а первый всадник он будет рыжий бледный такой вот так оно повсеместно ехало то взад то вспять

не пристало в комнате смеха на рожу пенять а потом вдруг раз как снег на голову бросок дзюдо и страна такая смотрит на Вову а это кто?

Полина ПОТАПОВА, Челябинск (Россия)

Конкурсная подборка 97. "Без ответов"

Диаграмма внутреннего звучания

после взрыва внутри мир поделён на до ре ми если неполон твой дом греми дверьми или ключами не различая нот не подбирая предлога от дОма ключи бренчи кричи не поминай этот старый год к ночи вой в пустоту

соседей не этим зли жизнь прожигай салютами в небо пли гни свою линию в месяц в скрипичный ключ всё это длинное зимнее и скрипучее межпозвоночное колом не в горле соло

это не кончится словом

Ангина обиды

покуда шалью тайн укутана (тран)шея с хрипом многократно, мы не возникнем там, откуда нам не слышно выхода обратно. мы тут останемся, упрямые, пока ненаше в нас втекает и то провалами, то ямами боль о вчерашнем намекает и задыхается как будто вся от то ли бега, то ли бога, где шарик ясности запутался

в корявых ветках полилога, переписав обиду набело, не прикрепив к письму ответа...

и где не даст ангина ангелу ни проглотить, ни сплюнуть это.

Воздух

выходишь из долгой бессонницы, плотной, вязкой, а там — это зимнее, тонкое... то, где слов нет. и думаешь: скоро концовка, вот-вот развязка и воздух пронзительно-звонкий взорвётся, лопнет.

стоишь перед выбором, точно обрывом ветра: войти в это мёртвое утро, что там и тут спит? и видишь в несбыточном, что впереди — то лето, которое всё не наступит. и не наступит.

и входишь в прозрачное — словно открыто — утро, хоть кода не знаешь ты и от ворот ключа нет. и слышишь: навязчивый воздух звонит кому-то и кто-то не отвечает... не отвечает...

Анна АРКАНИНА, Москва (Россия)

Конкурсная подборка 106. "Время года - зима"

***

морозное небо вдыхая стоишь с деревьями тощими в ряд а сверху слетает холодная тишь на свет на фонарь на тебя тут корни пустить бы залечь бы на дно считая несчитанных мух но дома уже открывают вино и тянут бокалы к нему

с трудом пробираясь сквозь выпавший снег сквозь белого поля покой идет по сугробам домой человек и пес да пребудет с тобой

(Не) прощальное

как закончилось лето так сразу зима в глаза хоть всмотрись хоть прислушайся точки тире тире сыплет под ноги разное бисер и бирюза сыплет под ноги тихое не поднимай потерь

мир открытая книга где начисто стерт финал по окуркам считают кто выбыл кому куда это свадьба поминки бессменный базар вокзал приезжаешь к концу опять без пяти наугад

не прощайся не надо пусть в титрах клубится снег пусть ложится не с теми под ноги идет не к тем если есть там электрик пусть скажет да будет свет как яичко пасхальное катится новый день

***

что забыто, выдохнешь - пар клубится, из снежинок колких растут слова на озерной глади студеной Рица, где полночных вздохов шумит плотва.

и такая рябь там и глубь такая, в суете впадающих горных рек. у любви, я помню, вода живая и живая я с ней теперь навек.

сколько слов на ветер! бушует море, а на память выжженный сухостой. но вода холодная боль укроет и кто знает, что прорастет весной.

хоть представить сложно, садись, послушай, придвигайся ближе - вода с виной... я теперь чудна́я живу на суше с бессловесной рыбьею головой.

Анастасия ВИНОКУРОВА, Нюрнберг (Германия)

Конкурсная подборка 111. "Потому что"

***

Вдруг появляется Синяя Борода. Иди, говорит, со мной. Ложись, говорит, сюда. Смотришь с недоумением на него: Ты, дядя, совсем того?

Кряхтит, обижается, путается в словах: Что ж, видно, старый совсем, видно, дело швах. И пятится к выходу, гордость в кулак зажав.

Не чуя, как в сумрачных далях иных держав Звенят голоса прекрасных и неживых, Мутируя в сто одиннадцать ножевых. От всех унесенных затемно от земли. От всех, что однажды дрогнули И пошли.

***

И не то чтобы не поётся – скорее не плачется. Мимолётный соблазн промелькнул да и был таков. А могла бы решить стать суровой асфальтоукладчицей И всю жизнь защищать дороги от дураков.

Кто судьбу упустил – тот вовеки за ней не угонится. Механизмы успеха безжалостны и просты. А могла захотеть стать приветливой тихой садовницей И в воронках от бомб день за днём разводить цветы.

Сотни брошенных тропок, и сотни ещё обнаружатся. Если думать всерьёз – вряд ли выдержит голова. Столько пользы могло бы быть, столько пронзительной нужности, Но иду по земле – а за мной лишь слова, слова...

***

Воздух полон упрёков: «Мы же одни на свете!..» Ты ведь знал, что отец мой – ветер, и мать моя – ветер, что подобных отвергнет река, и земля не вскормит, сколько б я ни сидела, напрасно пуская корни.

Ты же видел, куда смотрел, – так какого чёрта удивляться тому, что однажды я стала мёртвой, не сумев отдышаться под толстой гранитной глыбой. Не жалей, не гневи небеса – это просто выбор.

Об одном лишь прошу, уходя от тебя с повинной: не отдай меня тем, что засыпят песком и глиной. Дай в закатном огне напоследок взмахнуть крылами, потому что отец мой – пламя, и мать моя – пламя.

Татьяна ВИНОКУРОВА, Тверь (Россия)

Конкурсная подборка 146. "Стихи из ленты"

***

Год пережив, ты годом пережёван. Родными мертвецами арестован, В цветком растресканное лобовое Вглядеться, подъезжая к городку, Где призраки на каждой остановке, Где прошлое в привычной обстановке, И с фурой на Лозовом водопое Толкаться в очереди к роднику.

Пятилитровку набирают долго. Причастье убивает чувство долга. Себя закрывший в опустевшем доме, В столице мини-жизни, мира вне,

Там, где вдоль леса торговали клюквой, Колонки горло извергало буквы, А нынче пот в натопленном салоне Душа, стекающая по спине.

Теперь метёт. А думалось, всё верно, Когда машину уводило влево, Что Бог простит любимым всякий промах И от беды закроет их собой. Соседний двор. Незаводимый опель. В окне знакомом незнакомый профиль. И мокрый снег в чернеющих проёмах Зачёркивает всё двойной сплошной.

Лента

Тело хрустит суставом, Стих заряжает в руку. Здравствуй, герой усталый, Вставленный в пятый угол!

Что не наводишь кудри, Гений семейной жизни? Кистью от старой пудры Клавиатуру чистишь,

Не закаляешь стали, Не добываешь уголь.

Дымной крутой спиралью Скручен небесный купол.

Что завязать с куреньем И материться бросить, Лучше ли, сонный гений, Жить в телефоне носом?

И над борщом и газом, С радостью или с болью, Наглухо перемазав Руки свекольной кровью,

Даже когда под боком Спящий сопит подсвечник, Палец листает с Богом Глупую бесконечность.

И, пока умным ядом Полнится лента днями, Счастье летает рядом Мыльными пузырями.

***

Вот она, гарью пропитанная весна. Под ноги мне текущая белизна.

Хлебною коркой — óстов гнилых домов. В луже лежит О. Генри. «Дары волхвов».

Это не город — кладбище для надежд. Здесь экономить, не покупать одежд, Пить между чёрных пальцев зажатый дым. И в двадцать восемь встать поутру седым.

В мусорной свалке, в этой сплошной грязи Имя моё тихо с собой носи, Напоминай лысым сухим кустам, Веткам корявым, корябавшим тонкий стан;

При напролом, бейся как бронетанк, Коль я тебе не друг и не враг, а так — Хлипкий фундамент. Пластиковый каркас. Всё, что не убивает, ломает нас.

И научись, с именем налегке, Коль родилась ты в домике буквой Г, По-человечьи жить, не ища ни в ком Вёсен моих затопленный полигон.

И не забудь, чтоб не сломать хребет: Я — это только текстовый документ, Слово любви, застывшее на губе. Нежность, так и не отданная тебе.

Вадим ГРОЙСМАН, Гиватаим (Израиль)

Конкурсная подборка 151. "Сенектута"

***

В полутёмной маленькой прихожей Собираюсь в дальнюю страну, Плен и волю ощущая кожей, Словом пробивая пелену.

Здесь, пока вы спали и кутили, Вызывали женщин и врача, Я ходил кругами по квартире, Семь цепей по полу волоча.

Сенектута, вот какое дело, Мы с тобой распутаны теперь. Слабость духа, угасанье тела Всех освобождают от цепей.

Не хочу твоей свободы. Мне бы Памяти, растраченной давно, Чтобы на громовый холод неба Отзывалось слабое звено.

***

Судьба исчезает, как дым, За горем и счастьем в погоне, Но есть над раздором земным Альпийская чаша - другое.

Оно существует везде, Являя себя и скрывая, В алмазной и тонкой среде Стоит на невидимых сваях.

Когда я устану от бед, Когда заболею и слягу, Его исчезающий свет Откроется старому взгляду.

Копайся в себе и молчи О детской измене другому, Как дерево тянет лучи Из хаоса к тёмному дому.

Парк ночью

Ночь приходит, и сдаётся безымянный, Шумный хаос перепутанных растений, Лишь фонарик, как солдатик оловянный, Отгоняет подозрительные тени.

Он царит над исчезающим и спящим, Защищённый металлическим каскетом, Потому что в этом парке, в синей чаще Существует только выбранное светом.

Но в заброшенной и тайной части парка, Там, куда не проникает луч фонарный, В яме будущего, в слабом поле кварка Тварный космос превращается в нетварный.

И когда к пустому берегу причалят Корабли несуществующего флота, Для того, кто свет и мрак не различает, Открываются незримые ворота,

Плачут ангельские хоры a cappella, Ходят парами египетские боги И Енох, достигший райского предела, Будто идол, замирает на пороге.

Михаэль ШЕРБ, Дортмунд (Германия)

Конкурсная подборка 152. "Три стишка про любовь"

Лицо дождя

Не скучно наблюдать, как всходит рожь, Как тёмный голубь чертит в небе кистью, Волнами по ветвям проходит дрожь,Так крестит дождь младенческие листья.

Уже обувшись и надев пальто, Задумалась и, зябко сгорбив плечи, Стоишь одна и щуришься в окно, Глядишь в лицо дождя, как в человечье.

Пока в прямоугольнике окна, Весенний шар качается на грани,-

Ты – неподвижна: ты заключена В хрустальной сфере собственных мечтаний.

Взмахнёшь рукой, чтоб прядь убрать с виска, Которая твой взгляд пересекает,И в этом жесте бледная рука Надолго, словно в гипсе застывает.

Наш город превратился в водоем, И дождь теперь по водной глади хлещет, Внутри ковчега мы с тобой живём, Но только не зверьё вокруг, а вещи.

Нас стены облегают, как бинты, Закрыты двери, словно створки мидий. И больше нет в квартире пустоты, А если есть, то мы ее не видим.

Ванда

Простыни Ванды пахли Ландышем и лавандой. Волосы Ванды пахли Влагою дождевой. Если я вижу вёдра, Я вспоминаю Ванду, Особенно если вёдра Полны до краёв водой.

У Ванды длиные ноги, Кожа - как воск пчелиный. Я ей достаю до мочки, Когда она на каблуках. Ванду лепили боги Из самой упругой глины, Жаркой беззвездной ночью, На самых тугих ветрах.

Ванда любила солнце И длительные прогулки, Ванда любила сдобу И срезанные цветы. Я покупал ей розы, Я покупал ей булки, Ванда смеялась: чтобы Стала такой, как ты?

Ванда через полгода Вышла за музыканта, Жарит ему котлеты, Он ей дудит на трубе. А я, если вижу воду, Всегда вспоминаю Ванду, Особенно если эту Воду несут в ведре.

Элегия для Александра Чумакова

Я знаю, в моей Отчизне, С которой – неразделим, Свобода чуть больше жизни, А дети ценней земли.

Открыта в груди калитка, Покуда сквозь боль, сквозь гам Былинкой летит молитва К очам её, очагам,

Где трепетный свет субботний Лежит на полях, как снег, И правит небесная сотня Течением дольних рек.

Ирина РЫПКА, Нижнеудинск (Россия)

Конкурсная подборка 157. "Молчание ягнят"

На лодочке

будь мне иваном плыви по реке на моторной лодке в беленькой вышиванке в красной косоворотке днепр расходится шире волга стучится в днище где-то здесь жили-были наши прабабки нищие а над рекою вотчина десять саженей пашня домики заколочены выйти на берег страшно в небе играет солнышко жарит верхушки ёлок громко бормочет колокол руки съедает щёлок русь ты моя болотная жирная кровь ярёмная не проплыви на лодочке мимо меня ерёма

Молчание ягнят

Молчать тебе который день подряд, оправдывая сущности ягнят. Смотреть немые сны, где мы на ты встречаемся холодными глазами, как будто это раньше было с нами вся эта тишь, на все её лады,

вся эта блажь - не знать друг друга вовсе. Пора вставать, уже пробило восемь. Не снись, пожалуйста, мне больше никогда, мой доктор ганнибал, мой братец хопкинс! Под пальцами опять ютятся кнопки и вздрагивают мысли-провода

от нашего безмолвия в каракулях. Вытряхивают агнцев из каракуля, я этот мех по осени ношу. Не осуждай меня за слабость к ямбу; я выйду покурить с тобою в тамбур, где нашу тишину умножит шум.

Озимая

к небу тянется рожь озимая соком полнится по весне говоришь мне разиня моя разиня нацепила на нос пенсне сам глядишь оторвавшись мыслями в темноту и вдаль а над хатами да над избами распустил кружева миндаль будет будет нам к вечеру спаленка золочёный иконы киот убаюкаешь спи моя маленькая поцелуешь в живот

Анатолий СТОЛЕТОВ, Уфа (Россия)

Конкурсная подборка 160. "Fabula rasa"

Маршрутка

Два рыжих медяка дать за проезд в маршрутке и выйти на проспект, оглохший от ворон, шагнув в бетонный бред не вне, но в промежутке...

Других - не торопись, вези, мой брат харон.

Пока еще иду, забыт и неприкаян, а горло лишь слегка сжимает смерти жгут, помедленней езжай, мой торопливый каин...

Пусть авели еще немного поживут.

С прохожим о любви заговорить стихами, увидеть, как в глазах заплещется душа. Читай побольше вслух, мой скромный брат мухаммед...

Пока растут стихи, земля так хороша.

Пока еще я здесь, живу и полон срама, и тлеет уголек под ребрами в груди, сансару покрути, мой темный гаутама...

Сидящих за спиной нирваной не грузи.

На ветке - клюв раскрыт - торчит осенний ворон, Сыр мира обронив, вещает о пустом. Улиткой, мой басё, ползи по склону в гору...

Пусть даже этот склон окончится крестом.

Снежные твиты

...И выпал снег, как выпадает случай. Летел он так, что только онеметь...

Как ни дыши, как призраков ни мучай, Не оживут фигурки анимэ.

Тонул весь мир в том падающем спаме Божественных посланий. И тонка И невесома, танцевала память Жестокий и бессмысленный канкан.

Вы с банком жизни снова стали квиты, И в горле комом встали феврали, Когда снежинок тающие твиты В твою ладонь безропотно легли.

Ты подставлял ресницы и глаза им, Касающимся рук твоих едва... Неясный образ так неосязаем! Проглядывал сквозь эти кружева.

Sagrada Familia

Пробиваясь наверх, как травинка, сквозь почву квартала, Пьет он воды скорбей из усталой планетной груди... Эта роща камней сотню лет к небесам прорастала, Застывая лучами безумной звезды Гауди.

Изумилась природа, невольно себя узнавая: Небеса - в куполах, а леса - в частоколе колонн. То не птичьи ли трели слились в дребезжанье трамвая, Что оформил ему на святое свиданье талон?

И в анфасе рожденья, и в профиле смерти жестоком Невесомым собором незримо растет Рождество. Чтобы что-то создать, нужно просто вернуться к Истокам, Без остатка, до дна, раствориться в творенье Его.

Елена ТАГАНОВА, Москва (Россия)

Конкурсная подборка 182. "От темного, тяжелого, чужого"

Крыжовник

Тут хорошо. Тут сосны и река. Раскрепостись - и вещи нарекай нехитрыми своими именами, когда июль поманит дня на три сюда сбежать - и выдохнуть: смотри, камыш усталым взглядом приминая, -

тут хорошо! Останься - и старей в беленом терему на пустыре, чердак определив под голубятню. Тут быт, прямолинеен и дощат,

увещевает медленней дышать и многое становится понятней.

Дыши! В простом труде поднаторев, готовь дрова на зимний обогрев (и самогон - особенный, грушовый). Смотри, как рожь щекочет облака. Жуй стебелек - и душу отвлекай от темного, тяжелого, чужого.

И хрупкое покажется прочней, и Чехова захочется прочесть осознанней, чем прежде. Погруженней, как дочерям читают перед сном, когда им семь. Когда достроен дом и выделена сотка под крыжовник.

Берег

Не ластись ряской, глупая река, и к щиколоткам не лепи пиявок. Мне узок твой замызганный рукав, мне твой рукав не по сезону зябок.

Я тин твоих отчаянно бегу, имея виды на иные воды. Мне места нет на этом берегу, а на другой твой берег нет мне брода.

Дорожный набросок

Сангина, уголь, белая пастель.

В какую электричку бы ни сел, здесь все до тошноты однообразно. И не отрадна взору береста, и не упомнить кровного родства, и не принять навязанного братства.

В неровен час недоброго утра, с какого бы вокзала ни удрал, и чай, и речи - с привкусом металла. Леса, поля, промзоны, вновь леса. Все сгинет, чем бы ты ни занялся, все заметет, как прежде заметало.

Коснешься темы - под ногтями грязь, прильнешь к окошку - сер и желтоглаз, везде Тамбов, - и холод дышит в спину, в каких бы ты овчинах ни потел...

...все заштрихует белая пастель и уголь, и сангину.

Тейт ЭШ, Москва (Россия)

Конкурсная подборка 200. "Навская пасха"

***

шахта пуста на вид. паданье состоит из глубины и крика.

каменная пробирка: где-то вверху – земля. рядом – порханье мыши.

воздух, паденье для, выдышу до нуля. что там сегодня ниже?

Смех

Взгорье. туманы мутней и густей. Снится зима непонятного облика.

Небо промёрзло до птичьих костей. Ниже, на ветке, нахохлилось облако. Стайкой расселись прошедшие дни. Тише, смотри не спугни.

Стужа крепчает, покинувши схрон. Близится вечность. Не наша, не та ещё. Валится-падает с разных сторон Мёрзнущий снег, на ладони не тающий.

Девочка странно смеётся, тайком стоя в снегу босиком.

Колется смешек, теснит снежуру, режет на части ледовое сонмище. Ветер, с обрывком цепи, по двору тащит беззвучные крики о помощи. Свет над обрывами гнётся в дугу, в небо метнётся – и падает, вогнутый. Голос клокочет. Куда-то бегу, лишь бы не слышать хохочущей чокнутой –

С берега – в белое. в гиблое. вплавь...

...резко включается явь, марево преображая. стылая. снова чужая.

Навская пасха

гостя жду под утро. дым играет. ниже дыма – домики в рядок. до озноба нынче пробирает навской пасхи ранний холодок.

чавкая напоенною жижей, долго, поперёк, по пустырю – дождь бредёт. сутулый, неоживший.

вздрогнет. пошатнётся.

отворю...

Николай БИЦЮК, Новгород-Северский (Украина)

Конкурсная подборка 221. "Тени"

Письмо

За стеной угрюмый ходит Предпоследний год. Написать о Мейерхольде? Болен Мейерхольд.

Длится начатая пьеса, Тикают часы, Смотрит в зал без интереса Трубка и усы.

Кожа в рытвинах от оспы, Целлулоид глаз. Описать, как бедный Осип? Только не сейчас.

Он похищен мерзлотою Чужедальних мест. Входит ночка с темнотою, Точка и арест.

Бьют резиновые шланги? Продолжай кричать. Есть на донышке бумаги Подпись и печать.

Тройка "борзая" зловеще Скажет у стены, -Вам, товарищ ваши вещи Больше не нужны.

***

Звёзды тусклые, нагие, Люстрами висят, Их спрессовано в могиле Триста пятьдесят.

Тел, с изломанной судьбою "белые дрова". Зина Райх. К тебе. С любовью...

P.S. Женщина мертва.

Дочь

Пока делиться новостями Не подымается рука, Бросают мокрый снег горстями Не кучевые облака. Собора грозная громада Рождает сонмище теней. Скорбит о прошлом Ариадна О нём? О ней.

Пока крещенские морозы Не доживают до зори, Припомнит лилии и розы Оранжереи Тюильри, Откроет томик Пастернака, Прочтёт печальные слова "Февраль. Достать чернил и плакать!" Париж? Москва.

Пока в Москве иные тройки, Нет постовых-городовых И город ветреный и бойкий Поник, ссутулился, затих. Несёт утраты и потери Охота к перемене мест.

Стучат. Кричат: "Откройте двери!" Погром? Арест.

Пока не смазанной калиткой Скрипит тюремный табурет, Донос подписанный под пыткой, Билет в Сибирь на восемь лет. Вокзал. Теплушек грязных клетки. Отъезд, мелькание столбов. Везут героев пятилетки, Людей? Рабов.

***

Мелькают блики, лики, лица, Плывёт по Стиксу утлый чёлн. В нём мать, с клеймом самоубийцы, Всё спорит, спорит горячо С Хароном. Кормчий отвечает, Про наболевшее, своё. Вода бездонная качает Его, Её.

Хармс

От трамвайной остановки Он бежал без остановки. Мерно цокали по бровке Все подковки до одной. Босоногая орава В след бегущему орала, - Он бежать имеет право В свой законный выходной.

Из мечей ковать орала, Фикс идея умирала. Речка слёзы вытирала Доморощенных дождей. Мы построим, мы запашем, На костях чечётку спляшем, Проживём в Союзе нашем Под салютом всех вождей.

Нам в стране хватает места От ареста до ареста, Мирный договор из Бреста Гарантирует покой. Беломорканал, лопата, Грязный ватник арестанта, Аты-баты брат на брата. Ты, бегущий, кто такой?

- Я бегу к истокам Нила, Слышим шутку Даниила.

- Здесь, в кантоне Крокодила, Подымать рабочий класс. Над архивными листами, Наши пальчики устали.

- Дорогой товарищ Сталин, Что Вам сделал этот Хармс?

Елена КОПЫТОВА, Рига (Латвия)

Конкурсная подборка 234. "Состав из Ромашково"

Истопник

Райбольница. Вечер изъеден молью. Печь хрустит дровами. – Иных забот истопник, «юродивый» дядя Коля, не имеет вот уж который год.

«Был ракетчиком...», «Рано не стало дочки...» – говорят... «Как за́пил, жена ушла...» Он живёт – почти Диогеном в «бочке» – без обид, что фишка не так легла.

Как всегда, одетый не по погоде, он идёт за дровами в продрогший двор и поёт – во всю ширину мелодий – просто рад, что жив и в работе спор. Сам, как облако – смято-одутловатый...

В небе – след самолёта, как чистый бинт. На крыльце контингент из 6-ой палаты разбавляет матом больничный спирт. – Не по-чеховски.

Всем им – какое дело до горящих дров у него внутри? Говорят, стучалась к нему – ...вся в белом, только он ей двери не отворил.

Сосед

Мой угрюмый сосед недоверчив и сед. У порога – запоя пустые «вещдоки». Взял ружьё и – в тайгу. Он похож на Шойгу. А служил он танкистом на Дальнем Востоке.

Он не верит в Творца. (Он – вчерашний пацан, начинявший пистонами бабкины свечи). Он по-прежнему ждёт, что отпустит- пройдёт, но жену не вернёшь, и недели не лечат.

На вопрос: «Как дела?», он: «Как сажа бела!». Не синица – в руках, так в кармане – чекушка. Над погостом – грачи. И хоть вой, хоть кричи! ...он о чём-то спросил, и умолкла кукушка.

И тогда сгоряча... он лучинку луча, сам не зная зачем, отломил от Светила... и ушёл в облака, а по следу – тоска всё бежала за ним и светила, светила...

Состав из Ромашково

Желторотое время – серёжкино, сашкино... Баба Маша на Пасху печёт куличи. В Простоквашино вышел состав из Ромашково. Старый Печкин с артритом лежит на печи и ворчит на Серёжку: «Эх, зелено-молодо!»

...вкус ворованной страсти (полвека назад).

– Вам письмо! – Заблудившийся в небе над городом, адресат не вернётся.

– Ты слышишь? – Гроза.

То ли вечер потрёпанным флагом полощется, то ли вечность раскинула крылья не в срок над понурым горнистом, застывшим над площадью под прицельным «обстрелом» настырных сорок.

Ну, какой в том резон, да и радости ради ли всю, как есть, подноготную (небыль и быль) разнесло по углам «сарафанное радио»? – Не пора ли выбрасывать сор из избы? –

Пожелтевшие мысли (пустое-порожнее). Спит кукушка. Настенное время молчит. Баба Маша золу выгребает из прошлого. Старый Печкин привычно ворчит на печи: «Эх, Серёжка! Как смотрит на девочку сашкину!..» Всё – сначала. В ложбинке подушки – слеза.

В полусне он увидел состав из Ромашково и вскочил на подножку...

– Ты слышишь? – Гроза.

Ирина РЕМИЗОВА, Кишинев (Молдова)

Конкурсная подборка 242. "Навсегда весна"

Орех

Бывало, посадишь поближе к теплу, чтоб рос высоким и сладким ‒ под солнечный самый бок – идет себе к небу вразвалочку, как матрос, и лист его кожист, и корень его глубок.

Лелеешь и холишь, нашёптываешь слова, заводишь кукушку, считающую до ста, – и не замечаешь: вокруг не растет трава и нет по соседству ни деревца, ни куста...

Внутри его море, и чувствуешь, как в груди все больше простора – какое гнездо ни вей:

обрюзглые тучи в кошелках несут дожди, и сорные бабочки вьются среди ветвей, и весело так, будто в кровь подмешали свет, и ласточки смотрят из-под голубых застрех...

... Приходит, садится за стол, говорит: привет! и ты раскрываешь ладони: смотри, орех! Две лёгкие лодки – неточеные борта, сорвали по осени – будто бы век спустя: внутри лишь иссохшая горькая чернота, да полуистлевшее бабочкино дитя.

Муравей в кармане

Покуда ночь загадывает сны, к воде и небу пришивая блестки, бездомный город, мертвый без войны, валяется в пыли на перекрестке – с удавкой испарений и дымов, затянутой на впадине яремной... Кварталами потерянных домов его душа врастает в рай подземный, куда-то глубже корневых ветвей, позвякивая глухо и нездешне...

Я, переживший зиму муравей, сижу в его кармане, как в скворешне: не мокну, голодая, под дождём –

а надобно ли большее пигмею? – но то, что никуда мы не идём, почувствовав, ещё не разумею. Вот-вот – и, в рассыпные встав строи, как подобает слугам и военным, несчётные сородичи мои привычно побегут по стылым членам, да так, что за туманной муравой, под утро опускающейся ниже, обманутся и скажут, что живой, ‒ о том, кто бездыханен и недвижен.

Матушка-бузина

Не по колодам пней считаны дни-рубли... Нет никого сильней сбросившей снег земли: лебедь из рукава, из табакерки черт – выскочила листва в тысячу разных морд.

Душки лесной ушко с грубым продольным швом слышит: забыть легко мёртвому о живом – если земля, то нет

ни пустоты, ни мги: ходит по травам свет, так, что слышны шаги...

Вывернувшись – гнедым из воровской узды – пьют забродивший дым каиновы сады, редкий пчелиный гуд вьётся по миндалю... Божьих коровок жгут и листокоса-тлю.

Ветреный барабан бьёт-не даёт забыть: смётан и мой кафтан на травяную нить. Просто игла в руке матушки-бузины встала в одном стежке до навсегда весны.

Марианна БОРОВКОВА, Москва (Россия)

Конкурсная подборка 257. "Что вы думаете о крокусах"

***

с горихвосткой бывает не просто сладить, словно слух твой испытывая на прочность, рассыпается голос в небесной глади до тебя с высоты докричаться хочет -

залилась, заплакала, засвистала, высоко взяла, синеву тревожа! отражается солнце в земных кристаллах, и стоишь, и глаз отвести не можешь,

улыбаешься, ловишь волну руками, от её движения дышишь легче, по сосновым стволам тишина стекает, янтарём в коре застывает вечность,

позвонками срослись, выгибают спины деревца молодые лесные братья, изумлённые лица от ветра стынут, благодатного света надолго хватит:

оживают жуки, светляки, веснянки, муравьи, кузнечики, богомолы на Господней ладони воскреснет всякий, лишь бы сердца скорлупка не раскололась...

***

сам проснёшься, а меня не буди, поброди по бездорожью один, погляди, как веселятся стрижи: барагозят, собираются жить поднебесную расплёскивать высь! поброди один и скоро вернись, принеси в кармане мне, принеси

стрелолиста тень, озёрную синь, огнедышащий подсолнечный свет осторожно принеси в рукаве, а за пазухой хмельного шмеля принеси и тихо рядом приляг будем вместе потихоньку стареть, доморощенный царёк, имярек, рыцарь в латах, голубиная кровь, здешних мест литературный герой.

***

запоздалого марта фокусы кого хочешь с ума сведут! что вы думаете о крокусах, просыпающихся в саду?

ярко-синие, бледно-жёлтые, фиолетовые, как дым, словно вышиты нитью шёлковой, с рыльцем огненно-золотым;

мелким просом дожди рассеялись, и взошла молодая жизнь эти крохотные, весенние, до чего ж они хороши!

лепестками за воздух держатся, дух шафранный неуловим... что вы думаете о нежности? а о смерти? а о любви?

Олег ПАРШЕВ, Пятигорск (Россия)

Конкурсная подборка 283. "Немного марта в рассветной пурге"

До скончания кед

Мой кузен марсианин Привёз вино, что перешло через брод триста веков назад. Сказать по чести, оно походило на камень, Которым мощёны тропы в Эдемский сад. И я, непромедля, рассказал про эти сады, Он слушал, и его бросало то в пламень, то в лёд. При этом я небрежно заметил, что мы тут с Богом на «Ты», А наши предки угнали из рая запретный плот. И он сказал мне: «Дружище, Покажи мне все эти места». И был день, и была пища. И мы ступили на шаткий настил поста. Долго ли, коротко ль, но мы шли до скончания кед. Мешали его вино и мой берёзовый квас. А однажды, сидя под одной из раскидистых бед, Мы покрылись птичьими гнёздами, поскольку сад расцвёл внутри нас.

Окончанье пути в этот день не ложилось спать. Кто-то прыгал по звёздным кочкам, гудел в гобой. А под утро марсианин, указывая в небо, шепнул мне: «Глядь!.. Это же – мы с тобой».

Прорастая в весну

Когда заснеженная наледь Творит торосы из теней, Так хочется халат напялить. Да и носки – пошерстеней. Залечь на дно – во мглу дивана, Взять книгу. Можно не одну. И тихо прорастать в весну, Лелея сны апрелемана. И знать, что хмари выйдут вон, А следом хвори сгинут в Тартар. И залучится небосклон, Смеясь над шутками dell'марта. И грезить, что наступит мир – Забьют фонтаны из зениток...

Басё отложен и Шекспир. Пьют чай Офелия с улиткой.

Огонь, свернувшись в очаге, Сопит, хвостом укрывшись лисьим.

Зима, любуясь перволистьем, Уходит в рваненькой пурге.

Путь бороны

Капитан землепашцев завершает дела на земле, Улетает в кипящий стеклоугольный бетон. Сверяя маршрут с морщинами на хозяйском челе, Улыбаясь, машет крылами его птеранослон. Приземлившись, капитан заходит к соседу – мастеру эдд, Что теперь пишет оды, размахивая топором в пустоте. А тот, разрывая в клочья радость прежних побед, Бурчит, что слово – только одно, остальные не те...

Буря в стакане города к рассвету почти улеглась. Немного солнца в холодной войне – это ль не повод к переводу часов на язык весны? Капитан знает: то, что для иных – грязь, На деле – путь бороны. И он достаёт бурдюк, разливает в стаканы Соки земли, в которых – и смех, и плач. И мастер эдд пьёт с капитаном За здоровье прекрасных кляч.

Александр ЛАНИН, Франкфурт-на-Майне (Германия)

Конкурсная подборка 274. "Родной crime"

Смерть в Марьиной Пойме

До Марьиной Поймы лет десять, как ходит поезд. Давно не посёлок, ни разу не мегаполис, Она принимает состав - отдаёт состав. Обеденный выхлоп, обыденная работа. Советская власть - в стенгазетах и анекдотах, И мало кто знает, что ей не дожить до ста.

У Марьиной Поймы душа в полторы сажени. И в центре её обретается баба Женя, В которой по капле стекаются все пути. И дело не только в её самогонном даре Да в хитрой воде из промышленной речки Марьи, А в том, что умеет любого в себе найти.

Старухина память - крапивного супа горечь. Так нёбо терзало, что прежде ласкало голень, Железная жатва по сёлам брела с мешком. Деревня впадала в посёлок, посёлок в город. Она ещё помнит, как жизни впадали в голод, И люди ломались с коротким сухим смешком.

А нынче и слёзы - закваскою в мутной таре, Когда и убийство - не вымыли, так взболтали. Убитый - мужчина, поэт, тридцати пяти, Пропитого роста, прокуренного сложения. Никто б и не рыпнулся, если б не баба Женя, Которая может любого в себе найти.

Невеста рвала своё платье, как зуб молочный, Не слишком красива, но года на два моложе. И что бы не жить до хотя б тридцати семи. Поэт-распоэт, а не вякнешь, когда задушен. Друзья говорили, что парень давно недужил И, видно, не сдюжил грозящей ему семьи.

Убийцу искали, как праведника в Содоме. На каждой странице маячил герой-садовник. Летели наводки из каждого утюга. На вялых поминках случился дешёвый вестерн: Иваныч с двустволкой пошёл отпевать невесту Хрена ль новостройки, когда между глаз тайга.

Девичник был скромен: она, баба Женя, черти. Сидели, ныряли в на четверть пустую четверть. Слова поднимались на сахаре и дрожжах: "Пойми, баба Женя, охота - всегда загонна. Потом догоняешь, хватаешь его за горло И вдруг понимаешь: иначе - не удержать."

Она отсидела. И вышла. И вышла замуж. Его напечатали, крупным, не самым-самым. К нему на погост ежемесячно, как в собес, Духовнее нищего, плачущего блаженней, Ходила его не читавшая баба Женя, Которая может любого найти в себе.

Негромкие строки рождались, росли, старели. Темнел змеевик, и по медной спирали время Текло, проверяя на крепость сварные швы. Я был там проездом. Где Волга впадает в Темзу. Из Марьиной Поймы никто не уехал тем же Всё лучше, чем если б никто не ушёл живым.

Слово Икара

Каждый ушедший в море - потенциальный труп. Солнечный луч, как поясной ремень. Слово Дедала - трут. Слово Икара - кремень.

Ему наплевать на запах пера жжёного. Его первый сборник называется: "Потому". Он обещал коснуться этого, жёлтого, Иначе девушки не поймут.

Голос льняной, волос ржаной, Крылья, как люди, шепчутся за спиной.

Дедал орёт на сиплом, кроет гребцов на утлом Кораблике, где даже крысы спились. Икар вылетает на встречу с богами утром, Кинув на мейлинг-лист: "Шеф, всё пропало, я очень и очень болен. Словно дедлайны, трубы мои горят." Мимо него как раз пролетает боинг Сорок моноклей в ряд.

Каждый монокль, словно манок, Взгляд человеческий - бритва, сам человек - станок.

Левые крылья мигают зрачками алыми, На правых огни - зеленее кошачьей зелени. У капитана лучшее в мире алиби Он в это время падал над Средиземным. Вираж Икара - вымерен по лекалам, Завершён элегантным уходом в гибель, А самолёт, сбитый рукой Икаровой, Всего лишь не долетел в Египет.

Лампы под потолком, родственники битком Ждут чёрного ящика с радиомаяком, С матерным, неизысканным языком.

***

Из розочек бутылочных - венцы, И образа, как печи, изразцовы. У нас не заживляются рубцы. У нас не заживаются Рубцовы.

Всё то, что опер к делу не подшил, Наверняка не относилось к делу. И до сих пор у камня ни души Ни ангела сидящего, ни тела.

Виктория КОЛЬЦЕВАЯ, Ровно (Украина)

Конкурсная подборка 275. "Дым"

***

Небо шире, ворота уже. Проведи меня сквозь редут. Над слоями вороньих кружев гужевые ряды плывут, то верблюжьи, а то оленьи. Среди братии кучевой умощусь на твоих коленях, постою на руках с тобой, принимая тепло и тяжесть, обретая телесный жар. Истончается Сивцев Вражек или сивый Крещатый Яр в дымный порох, коштовный скрежет, в иероглиф резных эпох.

Так язычески, будто прежде тут вслепую прошел Молох.

***

Всю ночь стою столбом, офонарев. Весомые константы на дворе подвижней, чем трава и мошкара. И плоскость кровли, и объем шатра. Осознанно крошится потолок. На одинарных рамах и двойных дрожит стекло. И падает лубок, затем что гвоздь не выдержал стены.

И утром не подумаю присесть. Бревенчатый дебелый сопромат вращается по кругу наугад, то к лесу повернет, а то бог весть. И в том бог весть взлетает белый свет как птица или шар. Одно из двух. Сводя передвижение на нет и фабулу, и зрение, и слух.

Теперь и мне туда нужней всего, в шар-птичий расширяющийся круг.

Не потому что б я ее. Но вдруг она меня не меньше моего. Вот-вот узнаю кто кого любил! И белый шар уходит из-под губ, дробящийся и возведенный в куб по мере откровения и сил.

***

Прилетай ко мне, шелкопряд, мимо Огненных гор вдоль реки Меконг. Это звук и русло сточной воды и остывшие камни в один гнилозубый ряд. Длинный список щебня, навеки почивший лонг и над ним затрепещут твои черты. И пыльца вспорхнет как иланг-иланг, оживляя солнечную струю. Скажут, парус белеет в чужом краю, а тебе, однодневке, менять жилье пропадать между черным и голубым. Промолчи, что прядешь суровье. А шелк выдыхаешь порой. Как дым.

Евгения Джен БАРАНОВА, Москва (Россия)

Конкурсная подборка 281. "Рай"

***

Когда умирала, то стало еды полно. Приносили пирог с курятиной, лук с редисом. Огурков, капусты, вина было мне дано. Огурцы, конечно, пропали, вино прокисло.

Свояк приходил наутро, молился вслух, Зирку продашь, – спрашивал, – долго ждали. Зимняя шаль, свернувшись, спала в углу, и от кровати пахло студёной шалью.

Март расходился, ветер пригнал гусей, гуси галдели, пачкали, бились в двери. Раньше старух поминали Степан, Овсей, теперь поминают Аркадий, Кирилл, Валерий.

Продали б хибару – кому-нибудь повезло б. А что мне теперь – солонка, щипцы, половник? Когда умирала, то стало совсем светло. Свет вытекал из рая на подоконник.

Морская фигура

Сонечка вышла за Колю-слесаря. Хоть и еврей, говорит – болгарин. А у Натальи Фалесовны – сына арестовали.

Чего арестовывать, воет Наталья. Он коммунист, у него медали.

Жили как жили, в общем-то не игристо. Сняли колечко – купили риса.

Никакой он, граждане, не кулак. За что его – так?

Граждане молча слушают. Врёт она всё, заслуживает.

Маслят Наталью оливками глаз. Море волнуется. Раз.

***

Помню, тискал Таню Марченко, рос у мамы молодцом, был мальком, пиратом, зайчиком, пил стеклянную с отцом.

Земляничным мылом вымыли, спеленали – ну, пошел! Сорок пробило с полтиною, огляделся – хорошо.

Из окна любуюсь сталинкой, благодарен МЦК. Я работаю охранником в центре «Виза на века».

Кто – корпит над рифмой дрянненькой, Кто – полез на табурет. Я работаю охранником. У меня обиды нет.

Крепко сбитый, в куб сколоченный, неоформленный в раю.

Титры кончились. Уплочено. Я за пенсией стою.

Александра ГЕРАСИМОВА, Томск (Россия)

Эскимо

маме

такой проходит жизнь неузнанной неброской в рокочущей толпе сокрывшая лицо купи мне эскимо я буду эскимоской как триста лет назад я буду молодцом я всё перетерплю возьму и не заплачу ты станешь говорить 'солдат ты мой солдат' мы выкроим смеясь на платье мне заплату

и от потешных битв не будет и следа всё можно залатать разлуку и растрату и туго затянуть на память узелок купи мне эскимо и сахарную вату никто не оловянн ничто не виновато и платьице цело никто не уволок

Елена УВАРОВА, Алматы (Казахстан)

Луна

Снегами меря вертикаль, сбиваясь, плача от досады, всю ночь бродяжничал февраль, белил столичные фасады. И с ледяного валуна в просвет тумана, к тучным нивам взбиралась сонная луна, замедлив шаг, неторопливо. Вязала тьму в тугую прядь седым лучом, как будто свяслом. То разгоралась, то опять, под вой собак, в бессилье гасла. И коротала в пустоте свой бабий век, вернее – вечность. И вниз глядела на людей,

из-подо лба, по-человечьи: на тех, кто спал и видел сны, кто был судьбой зажат и выжат, кто от субботы до весны пытался жить, точнее – выжить. Луна смотрела просто так, мигала, гасла, вспоминала, что было время: правил мрак, сводил концы, искал начала. И так же ветреный февраль, бродил, отбеливая бездну, и освещать земную даль луне казалось бесполезным.

Юлия МИХАЙЛОВА, Москва (Россия)

Тишайший день

В огромном мире для меня, невечной, Есть тихий кайф в сезон больших простуд: Сидеть, молчать, смотреть на пустоту Через глаза имбирных человечков.

Кипящий чайник так по-бабьи охнул, Пузатую отбрасывая тень. А солнце намечает новый день, Лучом гуляя по закрытым окнам.

День - мысленно лететь в горах Кавказа Бездумным отогревшимся вьюрком. Быть никому, никем. И ни о ком Не вспоминать, чирикая, ни разу.

Один лишь день щека и лоб усталый В домашних зеркалах отражены. И каждый звук - предатель тишины, Хотя бы ложка чайная упала.

Анатолий ЖАРИКОВ, Высокое (Украина)

Конкурсная подборка 9. "Прогулка с Еленой Бессоновой"

***

Ноябрь, зевая, лист срывает. свет слизывает с волны. Бери шинель, иди до мая проигранной тобой войны.

Навстречу поздняя дорога, щадя твои больные ноги, сама в себе и широка, как современная строка.

Как старый бог под белым флагом сердец и слабых душ ловца, иду. Исходит тень с лица. И спирт кончается во фляге.

*** Уверенных двенадцать градусов в конце апреля. Сучки из почвы повылазили и спины греют.

Цветки взошли голубоглазые из перегноя. И насекомые по-разному нас беспокоят.

Селяне технику готовят, серпы, орала. Жена сняла с меня пальто и постирала.

Прогулка с Еленой Бессоновой

Опомнишься утром какого-то хрена, какого-то мая и смотришь, смотришь в себя, всматриваешься будто: -Маска, я тебя знаю!

Живу да живу кто его знает сколько. Сократ говорит: «Дежавю». Де Сад говорит: «Ломка».

Высокий у граждан вкус, как газ над сектором Газа. Вижу Салон Искусств, сидя на унитазе.

Или пойти погулять с поэтом Извековым? Только где ж его взять, этого человека?

Вытаптываешь слог, с которой и Бог не был. Смотришь на потолок и видишь – небо.

Наталия ПРИЛЕПО, Тольятти (Россия)

Корова

В памяти пятнами – розовые цветы. В мутной воде стакана – пустые стебли. Бабушка жалилась – лето совсем остыло, И невесомо садилась на край постели.

В памяти – пятна коровьей тугой спины, Трепет боков, выступающая хребтина. В сене корова лесную искала сныть. В старой закуте пачкалась паутиной.

Были рога у коровы остры, характер – крут. А по ночам на погоду болели ноги.

Бабушка видела солнце в глазах ее круглых. Солнце – не солнце, а масляное пятно.

Трубы печные под вечер дышали дымом. В лунки копыт осыпалась сырая пыль. Воздух был полон полыни и лебеды. Тлели за лесом солнечные опилки.

Тронешь траву – и в ладони въедалась медь. Бабушка край занавески неловко комкала. Долго ждала корову и не заметила, Как заболела пылью и сквозняком.

Путала месяцы, слушала голоса. Замкнутый дом отзывался темно и жутко. Я ведь совсем не умела ее спасать. Сяду на край постели и так сижу.

Пятна сливаются в серый, теряют вес. Бабушка вешает выцветшие занавески. Лес ей – сегодня и завтра – такой же лес. Розовые цветы вдоль горячих рельсов.

Иногда по ночам сквозь далекий-далекий лес Переломанным голосом плачет моя корова. Костяными ногами отчаянно землю месит. Помню пятна ее, выступающую хребтину.

И во мне просыпается что-то страшное, нехорошее. Что-то звериное.

Виктория КАЧУР, Чехов (Россия)

Езолированное

плетёшься с работы, из банка, с рынка, как вдруг за секунды считанные меняется всё - попадает соринка в мягкое, в беззащитное. здесь нет вообще страхового случая пожарного ли, потопного. давай-ка, захлопни створки получше, чтоб впредь не случалось подобного. пускай о беде твоей как о вине приятели судят вчуже, ну а ты сиди в тёмной раковине и нянчи свою жемчужину.

Анна ГОРЕЛОВА, Нижний Новгород (Россия)

***

«Спи, мой хороший, спи уже»... Стонет теплоцентраль. Город до хруста выстужен. В городе вновь февраль. Сгорбился у обочины сонный-бессонный дом. Пахнет бельём замоченным, гарью и молоком. И торопя метельную зимнюю ночь к концу, горлица колыбельную тихо поёт птенцу. «Бáю-баю́»,– заученно... больше не вспомнить слов. Комната вся измучена дробью глухих шагов. Время со скрипом крутится мельничным колесом.

А за окошком улицу начисто занесло: малость – и Богом брошенный город исчезнет с карт... «Тише же, ну, хороший мой. Подзаплутавший март я для тебя аукаю. Ты потерпи ещё. Знаю, что вместе с вьюгою плачется хорошо». И хоть ничуть не верится даже в рассвет самой, шепчет голубка первенцу: «Сделаются весной ночи – совсем короткими, руки мои – теплей». Снежный узор решёткою на ледяном стекле. Ей бы из дома выбежать, птицей сорваться вдаль!.. «Спи, мой хороший, спи уже. Завтра пока февраль».

Ирина РЯБИНА, Вологда (Россия)

Зелёные зайцы

Горчичный (по цвету), лакричный (по вкусу) день, Медовое солнце и взрывы стручков акаций. Иду и пытаюсь забраться поглубже в тень, Напрасно - прохожие тычут вдогонку пальцем: "Смотрите, смотрите, какие смешные зайцы!" А зайцы не слушают, им отвлекаться лень.

Зелёные зайцы беззвучно катают мяч По тёплому полю привычно-родного ситца. Мне с ними спокойно. Щербатый асфальт горяч, В автобусных окнах пекутся, как пиццы, лица, Старушки мечтают как можно скорее влиться В поток пассажиров, спешащий в прохладу дач.

Пижамные зайцы бегут по моей спине, Мы с ними бросаем рисованный мяч прохожим. Я знаю, что люди не ходят в пижамах вне Закрытых квартир, только мир так суров и сложен... Я в нём озираюсь, как в тёмной чужой прихожей. Быть может, зелёные зайцы помогут мне?

Падала зима

отвесно падала зима на растопыренные сучья деревьев и на гребни крыш, краснело небо, словно мак, роняло лепестки в сугробы, и холод высочайшей пробы по ломким вмятинам от лыж стекал всё ближе к дому, ближ...

а ты молчишь.

играют блики на хлипких чашечках в серванте, в бокале с чуть горчащим кьянти. остатки прошлого тепла дрожат и прячутся в камине, седеет пепел, будто иней...

за хрупкой прочностью стекла ночь, завернувшись в тёмный кокон, бросает звёзды в стёкла окон, как крошки с барского стола.

Иван КЛИНОВОЙ, Красноярск (Россия)

***

#яумрувкрасноярске читаю на каждой стене. Человек не скотина, но верится в это всё реже. Люди в чёрных машинах тела наши держат вчерне, Нашим душам забанивши выход в астрал и на стрежень.

«Не дышите!» – сказала мне женщина в строгих очках, Шаря миноискателем где-то в районе Шираза. «Я и так не дышу. Я своё отходил в новичках. Мне Поздеев уже подмигнул из-под противогаза».

«Без дышать не останемся» – мантра не хуже других. Только чёрное небо над нами всё дольше и чаще,

И уже не спасает зелёное море тайги – Дым отечества, как ни дыши, не становится слаще.

И покуда за нас всё решается вдруг, с кондачка, И покуда любой, кто не в чёрной машине, – дожитель, Я по-прежнему жду, чтобы женщина в строгих очках, Улыбнувшись, сказала заветное слово: «Дышите!»

Анна МАРКИНА, Люберцы (Россия)

***

Пытаешься, пытаешься распутать в себе большую правду, но в глазах такая вдруг проскальзывает смута, что стыдно человеку показать, как будто был ремонт в тебе загадан как снег из лета, ждал его, сбылось: явилась бестолковая бригада, обои налепила вкривь и вкось, но если взгляд смотрящего заточен, он распознает, как ему ни ври, что стены под ажурными цветочками искривлены и полны червоточин, а трещины расходятся внутри.